Книга: Избранные циклы и отдельные романы. Компиляция. Книги 1-14
КЕСАРЕВНА ОТРАДА МЕЖДУ СЛАВОЙ И СМЕРТЬЮ
– Это будет ужас, какого ты ещё не знала. Твое мужество станет разменной монетой, ты будешь платить, платить, платить – и однажды сунешь руку в карман, а там пусто… Вот тогда оно наконец и придёт – настоящее мужество.
Приблизительно в одно и то же время на свете произошли два малозначительных события: у второкурсницы педагогического училища имени Макаренко Санечки Грязновой в уголке левого глаза появилась золотая точка, а под отважником Алексеем Пактовием по прозвищу "Ушан" пала лошадь, кобыла-семилетка Силень, и теперь он, тихо матерясь, брёл через редкий тонкий лес где по колено, а где и по пояс в снегу, мокрый и жаркий, поглядывая изредка на морозное солнышко, висящее совсем низко над сизыми горками Христопразы. Следовало ехать дорогой, теперь это было ясно, но павшая кобыла прекрасно умела ходить по глубокому снегу, высоко поднимая ноги и вынося их вперёд, дорога напрямик была впятеро короче, а вода в зимней реке, как ошибочно думал Алексей, была бы кобыле чуть выше бабок. При добром ходе дел он добирался к цели ещё до заката – дорожной же петлей поспевал едва ли к петухам. Но воды неожиданно оказалось кобыле по грудь, да и поскользнулась она, карабкаясь на заберег, и окунулась с головой… это ли было причиной, другое ли – но через два часа, выбравшись из глубокой речной долины, Силень вдруг тихонько вскрикнула и ткнулась мордой в снег, Алексей подумал: споткнулась… Теперь он сам таранил снег, опираясь на толстый свежевырубленный посох, и знал, что никак не успеет до темноты. А Санечка тем временем закончила чистить солёную горбушу, завернула голову, шкуру и кости в газету и понесла выбрасывать в мусоропровод. Она была чистюля и брезгуша – в отличие от соседок по комнате, двух Валюх, Сорочинской и Чижик. Сегодня был последний день сессии, завтра все разъезжались на каникулы по домам, и Санечка оставалась одна на всё общежитие, потому что с некоторых пор ей стало просто некуда ехать. На кухне толстая Даша Просяник жарила картошку на подсолнечном масле. Санька, хочешь? – она подцепила на вилку несколько золотистых ломтиков. Или фигуру бережёшь? Спасибо, засмеялась Санечка, пальцами снимая ломтик и отправляя в рот. Картошка у Даши почему-то всегда получалась исключительно вкусной.
Завтра в это время Дашка будет дома, подумала Санечка без всякого выражения.
Повоевав с тупым и упрямым мусоропроводом, Санечка сунула в его покривившуюся беззубую пасть мусорный свёрток и пошла мыть руки. Зеркало над умывальником было давно разбито; и хотя тонкая косая трещина сама по себе не так уж и бросалась в глаза, но в отражения лиц она вносила что-то зловещее. Верхний левый угол, откуда трещина шла, был туманно-тёмен.
Когда Санечка вернулась в комнату, обе Вали-Птицы уже вернулись. Они принесли с собой запах снега, пакет с апельсинами и две бутылки дешёвого вина "Пино". После недавних случаев очень тяжёлых отравлений поддельной водкой директор Морис Николаевич под страхом немедленного исключения водку в общежитии запретил; на вино же администрация традиционно смотрела сквозь пальцы.
Алексей на минуту остановился, отцепил от пояса фляжку с можжевеловой настойкой, сдобренной мёдом и душистым белым корнем, и сделал три глотка. Солнце вот-вот должно было коснуться далёкого склона, а идти, по самым смелым расчётам, предстояло ещё часа два – два с половиной. Безостановочно. И если ничего не случится.
Было очень тихо.
Птицы быстро раскидали снедь по столу и побежали торопить гостей, а Санечка подошла к окну, отодвинула с подоконника старый свитер и утеплённые джинсы Чижика – и стала смотреть вдаль. От батареи тянуло жаром, от стекла тёк вниз чуть влажный холод. Общежитие, как и само училище, располагалось на самом краю многоэтажной застройки, дальше начиналась железнодорожная слободка: поставленные на косогоре ещё во время войны двухэтажные бараки, совершенно чёрные, и частные дома, местами вполне приличные и даже завидные, но в большинстве маленькие, с провалившимися дощатыми крышами, с неровными заборами и захламленными двориками. Кварталы бараков назывались "Париж", всё остальное – Ильинка. Парни из Парижа и Ильинки издавна цапались между собой, и не в последнюю очередь – за студенток педучилища. Из-за этой вражды на первом этаже общежития уже лет десять дежурил милиционер. Но в последнее время появилась третья сила, зародившаяся где-то во мраке многоэтажек, и силы этой побаивались старомодные парижане и ильинские. Хотя и старались держать фасон…
Розовое солнце, неожиданно маленькое на закате, садилось между двух прямых серо-голубых столбов дыма, поднимающихся из печных труб близких бараков. Почему-то от этой картины хотелось поёжиться, передёрнуть плечами… Санечка так и сделала – и вдруг чихнула. Чихая, она зажмурила глаза. И при зажмуренных глазах она продолжала видеть солнце, столбы дыма, переплёт окна: навыворот, как на фотоплёнке: светлая рама, тёмное небо… но солнце оставалось светлым, только не розовым, а яростно-лиловым, словно огонёк электросварки. Это было неправильно… она широко распахнула глаза – огонёк оставался. Он был теперь как запятая с очень длинным хвостиком. И эта запятая пылала всё ярче и ярче…
Вдруг стало страшно. Алексей на какой-то миг испытал чувство полной потерянности. Где он? Что он здесь делает? И – кто он? Несколько лет назад, заразившись болотной лихорадкой, он в бреду видел себя маленьким мальчиком, стоящим босиком посреди бескрайней заснеженной степи. Вокруг был нетронутый снег… и его собственные следы начинались в полушаге. Он не знал, кто он есть и что видит вокруг. И сейчас он остановился, огляделся… тонкие деревья стояли кругом, объятые синеющим инеем… розовое небо с тёмно-голубым переливом обещало скорую ночь, и первая звезда уже горела над головой. Внутреннее чувство говорило ему, что идти осталось поболее часа, но поменее двух… просто сил на этот час уже могло и не хватить…
Когда Птицы влетели, Санечка встретила их в испуге. Левый глаз она зажимала ладошкой, правый был широко раскрыт. Девки, выдохнула она, я ослепла… я ничего не вижу… Неистовый свет, бушующий где-то внутри глаза, пережигал всё, и она с трудом различала лишь контуры предметов.
Началась суета. Чижик убежала искать дежурного преподавателя, а Сорочинская открыла форточку, сгребла с рамы ком инея, обильно над форточкой наросшего, завернула его в платок и приложила Санечке к глазу. Когда Чижик вернулась, буквально волоча за собой военрука Кузьму Васильевича, первый приступ паники у Сани уже прошёл. Ну, что я? – вздохнул Кузьма Васильевич, присаживаясь рядом. Тут доктор нужен. Беги, Валентина, вызывай скорую… Ничего не пила, Александра? никакой тормозухи? Шучу, шучу, ты не пьёшь, я знаю… Не бойся, не дрожи, вон моя соседка… – и он рассказал про соседку, которая сначала вообще ничего не видела, потом после операции стала носить очки с толстыми стёклами, а теперь и их не носит и вообще замуж собралась в пятьдесят шесть лет. Скорая приехала через полчаса. Кузьма Васильевич деликатно вышел. Докторша была простужена, разговаривала, не убирая от носа марлевой тряпочки. Не пила? По глазу не ударяли? Раньше такого не было? Надо ехать… Ей налили чашку горячего сладкого чая, она пила с жадностью, пока Санечка собиралась, путаясь в одежде. Вернулся Кузьма Васильевич, уже в шинели и ушанке, осадил Птиц: нечего вам по темноте шариться. Глазная больница была на противоположном краю города, на машине почти час езды, да ещё неизвестно, сколько предстоит пробыть там. Внутри машины, защитного цвета "уазике" с большими цифрами "03" на боку, было тепло. Докторша уложила Санечку на застеленные серым одеялом носилки, неожиданно улыбнулась: всё обойдётся. Лампочку в салоне погасили, машина тронулась. Пламя, пылающее в глазу, будто бы пошло на убыль. Или Санечка начала к нему привыкать. Тёмный силуэт Кузьмы Васильевича, неподвижно сидящего рядом, иногда удалялся в бесконечность, разрастаясь до размеров горы или планеты. В эти секунды Сане хотелось ухватиться за что-нибудь, потому что сама она оказывалась висящей без опоры посреди серой пустоты.
Когда под ноги вильнула обледеневшая тропа, Алексей не удивился и не обрадовался, как не радуются обязательному и не удивляются непременному. Тропа должна была появиться, и вот она появилась. Ноги пошли по ней сами: чуть под гору, направо… тропа вела по дну неглубокой ложбины, достаточной, впрочем, для того, чтобы пешему видны были лишь края её да путь до поворота. Бревенчатый мостик открылся внезапно, еле видимый в свете низкой красноватой луны. За мостиком темнели ворота.
Масляный фонарь горел над воротами, очерчивая жёлтый круг на истоптанном снегу.
Алексей ударил в ворота посохом. Звук был как от тычка в подушку. Он с трудом опростал руки и заколотил по дубовым плахам кулаком. Потом локтем. Потом – обухом топора. Его уже вели, подхватив под локти, а он всё ещё мучительно думал, каким бы способом извлечь звуки из так некстати онемевшего дерева…
Потом он как-то сразу оказался в бане. Этериарх стражи Мечислав Урбасиан вылил на него, распаренного, кадку ледяной воды и сам по-богатырски завопил от восторга. Служанки-парильщицы, на которых попали брызги, отскочили, весело повизгивая. Алексей приподнялся и встряхнулся, как пёс. Он вновь был жив и силён.
В прохладе предбанника все укутались пушистыми простынями и возлегли у низкого стола. В витом подсвечнике горели три свечи. Служанки разлили горячее красное вино – по обычаю, в грубые каменные кубки. Слив через край несколько капель для банных духов, Алексей выпил вино и закрыл глаза, прислушиваясь к ощущениям. Аромат был превосходен. Жидкое тепло заполнило желудок и стало небыстро распространяться по телу: к спине, потом вверх и вниз по позвоночнику… Это было восхитительно.
Выждав приличествующий срок, Алексей открыл глаза. Этериарх уже смотрел на него. Служанки ещё раз наполнили кубки и тихо удалились.
– Кесарь прочёл письмо, – сказал Мечислав. – Он велел спросить: насколько ты сам веришь этому сообщению?
– Мне хотелось бы не верить, – Алексей стал смотреть на огоньки свечей. – Больше всего на свете мне хотелось бы думать, что я ошибаюсь… и что… пославший меня… тоже ошибается.
– Понятно, – сказал Мечислав. – Мне охота расспросить тебя подробно, но лучше ты всё расскажешь кесарю. Я буду при разговоре.
Коридоры глазной больницы были тёмны и узки. Днём, наверное, работали все эти кабинеты – но сейчас оставался только один дежурный, и перед дверью, из-под которой сочился стерильный обесцвеченный свет, сидели три человека. Докторша на минуту заглянула в кабинет, о чём-то там поговорила и, сказав: ждите, позовут, – неровно зацокала к выходу. Видимо, на одном сапоге её была металлическая набойка, а от второго набойка отвалилась.
Вышла медсестра, записала Саню в журнал, потом капнула ей в глаз холодные капли.
– У меня проходит… – вдруг удивилась Саня.
И действительно: пламя уже не бушевало, и лиловая запятая всё так же висела чуть сбоку, сияла – но в этом сиянии люди и предметы не терялись, не пропадали. Страх разжал свои тонкие холодные пальцы…
– Это хорошо, – сказал кесарь, глядя на Алексея исподлобья. – Хоть кто-то в чём-то берётся быть уверенным…
– Государь, – Алексей старался говорить ровно. – Мне отвести глаза трудно. Очень трудно. Старец Филадельф учил меня долго и всерьёз. Но он никогда не говорил, что есть на свете хоть один человек, которому невозможно отвести глаза. Поэтому я и говорю: да, я видел эти бесчисленные остовы кораблей. Но есть ли они там на самом деле…
– Тривимий утверждает, что есть, – негромко произнёс кесарь. – Ты видел их. Наконец, наш друг, – он положил руку на шёлковый платок, испещрённый крошечными значками, – даёт знать, что в Степи поднимается новая волна… Ты знаком с посланием, Пактовий?
– Я выучил его наизусть, – сказал Алексей. – На случай… на всякий случай. Но я не знаю языка гиппонов.
Гиппонами, всадниками, звали одно небольшое племя степняков, не признающих над собой царской власти и продолжающих жить по обычаю предков. Из них получались хорошие шпионы.
– Думаю, тебе можно узнать, о чём идёт здесь речь… Шесть лет назад, как ты знаешь, степняки избрали себе нового царя. Авенезера Четвёртого. И вот недавно будто бы выяснилось, что окаянный Авенезер Третий не умер от "болезни царей", а тайно бежал в дальние кочевья в сопровождении нескольких верных жрецов. Теперь он объявил себя и идёт возвращать себе двор и корону. Кто такой Авенезер Третий, мы все ещё помним…
– Самозванец, – сказал с дальнего конца стола Мечислав.
– Не уверен, – покачал головой кесарь. – Во всяком случае, наш друг утверждает, что жрецы, которые с ним, – те же самые, что и шесть лет назад… Но всё это было бы не так уж страшно. Похоже, однако, что в помощь себе они разбудили Мардонотавра…
– Это невозможно, – выдохнул Алексей. – Филадельф запечатал его гробы…
– Разбудили, – повторил кесарь. – И ты не слушаешь меня, Пактовий. Сам Мардонотавр… не важен. Но важно то, что жрецы сумели его разбудить. Значит, они смогут и другое…
– Нет, я слушаю, – сказала Саня. – Две недели не читать, телевизор не смотреть, шампанского не пить, тяжестей не поднимать… короче, не жить. Капли… да. И на уколы. Я всё слышала.
– Девочка, это глаза, – сказал окулист. – Они одни на всю жизнь, других у тебя не будет.
– Не будет, – согласилась Саня. – Я потому так и перепугалась сегодня. Только вот пока ждала – почти всё прошло.
– Дай-то Бог, – серьёзно сказал окулист. Он был молодой, с тонкими чёрными усиками, как злодей из американских фильмов. – Как ты описывала, это могло быть кровоизлияние в сетчатку или даже отслойка. Но вот – не видно почти ничего. Сосудистый спазм, должно быть. Поэтому от скополамина сразу стало лучше. Так бывает. Короче: если что-то подобное произойдёт опять, бегом ко мне. Я принимаю в шестом кабинете с десяти до двух.
– И тогда – ложиться?
– Не исключено.
– Это платно?
– Ну… частично.
– Не получится. У меня совсем нет денег.
– Придумаем что-нибудь…
– Что тут можно придумать? – Алексей поймал себя на том, что сплетает и расплетает пальцы, и сжал кулаки. – Филадельф мог бы помочь…
– Он всё-таки был уже глубокий старик, – сказал кесарь. – Для таких дел нужна не только мудрость, нужна и выносливость… Даже будь он жив – я бы не решился взваливать такой груз на него одного.
– А кто ещё сможет?..
Кесарь чуть опустил голову, улыбнулся:
– Домнин Истукарий. Что скажешь, отважник?
Алексей откинулся в изумлении. Нет, кесарь не шутил…
– После… всего?
– Да. Именно после всего.
– Удивляюсь тебе, государь… Но, если Домнин согласится… это будет хорошо. Да, это будет хорошо…
– А уговаривать его поедешь ты, Пактовий. Утром. Да смотри, езжай по дорогам, а не по оврагам… а то и костей не найдём…
– Ты велишь, государь, – кивнул Алексей.
– Иди спи. Аурика тебя разбудит.
В дверь громко стукнули и тут же, не дожидаясь ответа, вошли двое: мальчик в коротеньком, как поварская куртка, белом халате придерживал за плечо огромного мужчину в разодранной кожаной куртке. Пол-лица мужчины были замотаны марлей, будто бы залитой арбузным соком.
– Семён Семёнович, огнестрельное, – сказал мальчик женским голосом и при ближайшем рассмотрении действительно оказался женщиной. – Из "Айсберга", мелкой дробью…
– Ф-ф… – через уголок рта выдохнул окулист. – Ну, солнышко, где ж ты их находишь-то всё время?
– А я виновата? Счастье мне такое: как ни вызов, так глаз. Я бы и рада аппендициты в первую городскую возить: милое дело… – приговаривая, докторша-мальчик быстро разоблачала мужика. – Диспетчера с меня и то смеются…
– Да уж, – окулист повернулся к медсестре: – Клава, труби рентген… – он отогнул край повязки, заглянул. – И операционную тоже труби.
– Я поехала? – докторша уже приплясывала у двери.
– И не возвращайся! Да, солнышко, вот девочку захвати с собой, – окулист кивнул на Саню. – Если по дороге, конечно.
– До центра довезу, – сказала пляшущая докторша.
– Ой, конечно. Спасибо вам, – Саня кивнула окулисту.
– Шампанского не пить, – напомнил он вслед.
В переходе навстречу Алексею прошли двое: стратиг Рогдай Анемподист, маленький лысый толстячок, всегда шагающий пузом вперёд и с мечами врастопырку; на тех, кто его не знал, он производил комическое впечатление, но был опытен, умён, смел и беспощаден, – и потаинник Юно Януар, с которым Алексей беседовал только однажды, и та беседа до сих пор горчила в памяти. Кажется, Януар хотел что-то сказать Алексею, на миг приостановился, но передумал.
– Ну, как? – спросил Кузьма Васильевич, вставая навстречу. – Отпустили?
– Отпустили, – улыбнулась Саня. – Да вот – от этих капель всё прошло… только свет теперь такой яркий…
– Светобоязнь ещё день-другой продержится, – сказала, оборачиваясь, докторша со скорой. – Пойдёмте-пойдёмте скорее, у нас сегодня только шесть машин, а вызовов…
– Девушка, а какого-нибудь валидола у вас не найдётся? – с неловкостью в голосе попросил Кузьма Васильевич. – Что-то я переволновался, наверное…
– Найдётся! – радостно отозвалась докторша. – Разве что валидол и найдётся! Нич-чего больше не осталось. Святая вода да валидол. Так и лечим. А?
Не слишком прислушиваясь к разговору, Саня прикрыла глаза. Да, было уже почти хорошо. Огненная запятая поблёкла, и было ясно, что скоро она исчезнет совсем. Но там, где заканчивался её длинный хвостик, тусклым золотом светилось крошечное пятнышко: будто бы монетка, увиденная метров с пяти. Саня, чуть усмехаясь над собой, попыталась посмотреть на пятнышко, и пятнышко, разумеется, тут же отпрыгнуло в сторону. После всего, что произошло, ей было весело. А вот военрук…
– Кузьма Васильевич, вам очень плохо?
– Нет… обыкновенное дело. Пройдёт. Который раз уже. Пройдёт. Само пройдёт. Дебекку не позову, нет…
Кто такая Дебекка, Саня не знала.
Эта машина была совсем новенькая, "Газель", и пахло в ней ещё как в новенькой машине: обивкой. Но в углу салона свалены были комом окровавленные простыни, и пятна на полу ещё не подсохли.
– Работёнка у врачей, – сказал Кузьма Васильевич, усаживаясь на откидной стульчик и расстегивая воротник. – Что твой фронт…
– Вы разве на фронте были? – удивилась Саня.
– В Венгрии я был, – сказал Кузьма Васильевич. – А там, которые фронтовики, говорили: пострашнее… Да ладно: было и быльем поросло. Не стоит это…
– Может, теперь в другую больницу? – предложила Саня. – Если болит…
– После праздников в госпиталь схожу, – сказал Кузьма Васильевич, – у меня там племянница работает. Да уже всё, отпустило… – он глубоко вздохнул. – Да, отпустило. Легко мы с тобой сегодня отделываемся. Тьфу-тьфу, не сглазить…
В казарме стражи было тепло, но не жарко. Кастелян провёл Алексея в келью, показал койку, сказал: твоя. Алексей сел, нагнулся, чтобы стянуть сапоги – и понял, что распрямиться не успеет… Он почувствовал, что кто-то помогает ему, поворачивает, укрывает – но сам он уже спал. Какие-то гнусные морды предстали перед его сонным взором, он отвернулся и ушёл.
"Скорая" высадила их на автобусной остановке и умчалась дальше по своим делам. Мороз был под тридцать. Минут через пять подкатило маршрутное такси: маленький "Паз".
– Поехали, – сказал Кузьма Васильевич.
– Может, подождём?.. – замялась Саня.
– Лезь, лезь. Жизнь дороже.
В маршрутке нужно было всем платить за проезд; простой же городской автобус студентов возил по дешёвым проездным, а пенсионеров и вообще бесплатно.
Многие места были свободны: видимо, в такой мороз мало кто отправлялся путешествовать. Саня сидела, склонившись головой к заиндевевшему стеклу. Кто-то нацарапал на инее: "Скоро лето!" Цветные пятна из глаза пропали совсем, а золотая точка вела себя тихо и скромно.
Было около девяти часов вечера двадцать седьмого декабря тысяча девятьсот девяносто шестого года.
Мелиора. Остров Еликонида
На море всегда холодней, чем на суше. Эту истину Алексей знал с детства, но так и не смог научиться не удивляться той пронзительной сырости, той мокрой всепроницающей студёности, которая всегда сопровождает зимние морские путешествия: будь то на рыбацкой ли лодке, на кесарской ли яхте… Сейчас, когда он спрыгнул со сходни на обледенелую гальку пляжа, когда ноги коснулись пусть промороженной, но земли, что-то внутри него облегчённо вздохнуло. Сейчас согреемся…
Хотя он и грёб вместе со всеми те восемнадцать вёрст, что отделяют пристань селения Мариан от острова Еликонида, ноги насквозь пропитались гиблой морской солёной стужей, и выгнать её можно было только ходьбой, только быстрой пешей ходьбой.
– Ждите здесь, – сказал он отважникам, приданным ему, Железану и Апостолу. – Если надо будет позвать, позову дудочкой. Но тогда уж торопитесь успеть.
Дудочки-близнятки он вырезал ещё на том берегу. Это было малое умение, данное ему Филадельфом: если в одну близнятку подудеть, то вторая тут же отзовётся, будь то за милю или за сто миль. И так будет, пока дудочки не засохнут и не покривятся.
Тогда надо вырезывать новые…
Остров Еликонида имя своё носил без чести, потому что именно на нём отбывала заточение Еликонида Геронтия, августа-двумужеубийца, по вине которой и началась война Семейств… хотя, если верить историку Василену Мудрому, августа была вовсе не преступница-злодейка, а просто неимоверно красивая похотливая дура, не могущая ни в чём отказать очередному любовнику… И вот именно этот бесславный остров выбрал для жительства великий искусник Домнин Истукарий после того, как был бездоказательно обвинён в причастности к исчезновению маленькой кесаревны. С тех пор прошло двенадцать лет, а Домнин так и не покидал полумёртвую каменную твердь…
Впрочем, за линией дюн остров уже не казался таким безжизненным. Прихотливо искривлённые сосны заступали дорогу ветрам, а дальше начинался мощный низкорослый еловый лес, тропы в котором не протаптывались когда-то, а прорубались. Алексей был у Домнина позапрошлым летом и помнил, что лесной тропой с поворотами дороги будет полторы версты и что если поворотов не знать, то можно и не найти двор чародея. Но повороты он знал, потому что именно всяческим тропам учён был с молочных зубов. Невозможно было тропе, как бы хитра она ни была, завести Алексея Пактовия не туда, куда он хотел прийти…
Когда по внутреннему счету ходьбы осталось две сотни шагов, Алексей остановился и стал слушать. Ушаном его звали неспроста.
Тихо и должно было быть окрест жилища чародея. Тихо, но не так. Иначе.
Он ждал и слушал. Потом достал дудочку и продудел коротко три раза: "Идите – ко мне – осторожно". Сам же тронул в ножнах чудный свой меч по имени Аникит, что значит "Непобедимый". Меч этот, пришедший к нему от прадеда Дардана, был темой пересудов для многих славов, поскольку подобных ему не видел никто. Был он не прям, как мечи латников-хороборов, и не крив, как сабли конных бойцов-азахов, пластунов и отважников; нет, Аникит имел клинок лишь чуть откинутый назад, будто надогнутый у самой гарды. Был этот клинок узок, чуть шире двух пальцев, но у обушка толст, много толще сабельного. Сталь его переливалась, как рыба форель в ручье, и если всмотреться, то виден становился мелкий узор из тёмных и светлых пятнышек – как у той же форели. Никто не знал, каким мастером он сделан и из каких стран привезён. Но десятки сабель и мечей мастеров Конкордии и Мелиоры перерубил Аникит в боях и состязаниях, будто не кованы те были и не из стали, а – струганы из прозрачной липы… Сам же Аникит имел лишь одну заметную щербину, полученную им от секиры недобро знаменитого азаха Дедоя, последнего мятежника, посягнувшего в нарушение всех обычаев и клятв на род и двор кесаря. Алексею было тогда девятнадцать лет, и был он не отважником ещё, а ночным лучником-ушаном, только-только вернувшимся от обучения у великого старца Филадельфа, и Аникитом владел по завету его отец, этериарх кесаревой стражи Даниил Пактовий…
Много же бед принес тогда на землю Мелиоры неверный азах!..
Тропа окончилась. Алексей остановился, невидимый тем, кто мог смотреть в эту сторону.
Ворота двора стояли приоткрытые. Приоткрытые чуть, но никогда бы Домнин не оставил щели для проползновения нечистого духа. Два ворона молча сидели на коньке крыши и смотрели вниз, во двор, на что-то невидимое Алексею. Не было сейчас ни времени, ни сил, чтобы попытаться посмотреть их глазами… да и не следовало отвлекаться от мира. Алексей вслушался в тишину, состоящую из множества отдельных молчаний, пытаясь найти те, которые были бы нарочитыми и опасными, – и не нашёл ничего. Тогда он лёгким скользящим шагом приблизился к воротам и заглянул в щель.
Два пса Домнина, Серый и Вуха, лежали на окроплённом снегу. Запаха свежей крови не было, и шерсть псов была чуть седоватой от инея, выпадающего под утро. Значит, времени прошло немало…
Держа правую руку так, чтобы равно было и хвататься за меч, и бить кулаком, Алексей пересёк двор. Следы были человеческие, остроносых мягких сапог. Подошвы из конской кожи скользили по снегу…
У крыльца, немного в стороне, два следа остались особенно чётких, и Алексей подумал, что оставил их, скорее всего, конкордийский всадник: перед каблуком чуть заметно отпечатались оставшиеся на краях подошвы вдавления от мягких ременных стремян. Конечно, и в Мелиоре есть воины, не признающие металла в сбруе, но вряд ли они при этом носят сапоги с подошвой из конской кожи…
В доме Алексей прислушался ещё раз. Любой дом – как огромный музыкальный ящик, он не в силах сдержать рвущиеся из него звуки и тем более не в силах их спрятать. И ясно было, как белый день, что этот дом пуст, да, пуст и холоден, и почти мёртв… но почему-то почти…
– Домнин! – громко позвал Алексей и буквально увидел, как разносится его голос по коридорам и комнатам, отлетает от стен, прилипает к потолку… – Домнин!!!
Молчание.
– Домнин…
И – слабый… что? стон? шорох? зов?
Дом чародея был огромен, куда больше, чем мог показаться при взгляде снаружи. Стены его уходили глубоко в землю, и окна, что казались прорубленными низко, над самой завалинкой, на самом деле располагались под потолком высоких зал. Здесь было много потайных комнат и переходов, и Алексей, проведший в них когда-то не одну неделю, не был уверен, что знал их все.
– Домнин… – тихо, почти одной мыслью…
Вот он, ответ. Под лестницей почти незаметная наклонная дверь. Приоткрыта. Щель. Из щели – далёкое дыхание.
Алексей подошёл вплотную. Стал слушать. От шума его дыхания слабо проступали в темноте столбы и стены. Так примерно образуется и сразу пропадает туманное пятнышко на зеркале, которое держат перед умирающим или околдованным. Удары сердца были как вспышки слабого фонарика в большой пещере.
– Дом…
Слишком ярко! Но в этой вспышке вдруг – обозначилась чужая тень!
И сразу темнота и тишина взорвались беззвучными движениями тел. Немногие могли столь долго и тихо ждать в засаде…
Аникит скользнул из ножен стремительно и незаметно даже для опытного глаза. И в том же молниеносном движении коснулся шеи возникшего из тьмы воина. Алексей отступил на шаг, отпрыгнул – вовремя. Двое ещё ждали его, не выдавая себя ничем до последней секунды. Саптахи, люди далёких южных лесов, лучшие разведчики Степи. Умелые убийцы.
Он отступил ещё, изучая противника. Один старше, высокий для саптаха и тонкий в кости. Второй совсем молодой, широкоплечий и коротконогий. Кривые мечи у обоих – как продолжения рук. Давно бьются в паре: движутся слаженно, в хитром контрритме. Саптахские доспехи: наплечни и нагрудники, где каждая пластина для вящей беззвучности объята кожей. Они тоже изучали его, но Алексей надеялся, что количество – двое на одного – придаст им самоуверенности. Да, так и есть – начали атаку…
Саптах бьётся, как кружево плетёт. Концом гибкого меча он должен написать слово "Совершенство" прежде, чем упадёт обронённый платок. Защита саптаха изумительна. Синеватая сталь струится вокруг него, и кажется, что нет в ней просвета; и противник почти никогда не угадает, в какой миг защита сменится нападением, сталь коснётся его, достигнет незащищённой точки на теле, проскользнёт между пластинами панциря или аккуратно, по суставу, отделит кисть, держащую оружие. Почти никогда. Но – только почти.
Медлителен глаз человека. Струящаяся сталь – это всего лишь тонкая синеватая отточенная полоска, быстро порхающая, всё же остальное – след её. Защита саптаха соткана из пустоты.
И чтобы увидеть эту пустоту, надо смотреть не на клинок и даже не на кисть руки – смотреть надо на локоть саптаха. Локоть сам укажет, куда наносить удар.
Аникит нашёл брешь. На миг как будто остановилось время: высокий саптах замер на полушаге, приподняв перед грудью согнутые руки и удивлённо опустив голову. Чужой клинок глубоко пересёк его тело чуть пониже приподнявшихся на замахе нагрудных пластин панциря – там, где рёбра мягки и лезвие не застревает в кости. В смертном неверии он ещё попытался опустить меч на открывшегося ему врага, но чужими сделались руки, а потом кровь хлынула волной…
Молодой понял, что уже всё кончено, что мёртв и он сам. В отчаянии нанёс неподготовленный удар, Алексей бездумно пустил его меч по лезвию своего, коротко отбросил вниз и уколол врага в сердце – и только увидев остановившиеся глаза, понял, что сделал глупость… но – поздно.
Молодой выронил оружие, сунулся на колени и с громким костяным стуком рухнул ничком.
Теперь ему вопросов не задашь…
Алексей вытер меч и, не пряча его в ножны, стал спускаться в подвал.
– Домнин! Отзовись!
Сдавленный стон.
Свободной рукой Алексей вынул из кошеля на поясе неугасимую лучину, махнул ею раз, другой… С третьего раза лучина занялась. Алексей осмотрелся.
Великий чародей висел в воздухе, голый, не доставая ступнями пол-локтя до пола. Руки его были связаны перед грудью крест-накрест, голова запрокинута мучительно, кляп торчал изо рта, ноги судорожно подёргивались… Алексей бесконечно долго не мог понять, а поняв, не мог поверить, что же именно он видит перед собой.
Домнин Истукарий был посажен на кол по всем правилам этого гнуснейшего из искусств – и поэтому ещё жил.
Алексей знал, что тронуть его сейчас – это причинить ещё большую боль и убить этой болью. Но и не трогать – было невозможно… Он не помнил, что и в какой последовательности делал, но сколько-то времени спустя обнаружил себя склонившимся над измождённым стариком, лежащим на широком столе и укрытым плащом из козьих шкур. Алексей смачивал тряпочку настойкой из фляги и вытирал Домнину лицо. Двое отважников, прибежавших на зов, сдерживали дыхание за его спиной.
– Осмотрите ещё раз дом, – сказал Алексей тихо, не оборачиваясь и не отрывая взгляд от лица чародея. – Вряд ли их было только трое.
– …се… – шевельнулись губы Домнина.
– Все? – переспросил Алексей.
– Семь, – очень тихо, но отчётливо повторил Домнин. – Было семь. Четверых можно… разбить… там… где зеркало…
Это Алексей понял.
– Когда подниметесь, пройдите по коридору направо до конца, там будет маленькая дверь. За дверью зал… Так, учитель?
– Так…
– В зале найдёте четверых саптахов – окаменевших. Разбейте их топорами. В зеркало на стене старайтесь не смотреть…
– Хорошо, старший, – сказал Апостол. – А только негоже тебе, однако, в одиночку…
– Пойдём, – сказал ему Железан. – Старший знает, что делает.
Знает, подумал Алексей. Что ж, может, и знает…
– Я могу тебе помочь, учитель?
– Ни к чему… Молчи, я буду говорить, ты слушай. Их прислал Астерий Полибий…
Полибий! Астерий Многоживущий! Изменник, прельстивший когда-то простодушно-жадного Дедоя, а потом бежавший в Конкордию и Степь, ставший там верным клевретом нечеловечески жестокого Авенезера Третьего, умершего от "болезни царей" и теперь вот странным образом воскресшего… и, значит, один из тех, кто поднял из гробов Мардонотавра…
– …предлагал и мне встать с ними… Астерий нашёл где-то Белого Льва… теперь он могуч, и мало кто в одиночку сможет… а если взойдёт он со Львом в Башню Ираклемона… обретёт власть над мирами немереную, с которой сам то ли справится… то ли нет… но не заботит его это…
Чародей перевёл дыхание.
– Промедлил я… да и не сумел… старый. Теперь пусть Виссарион… за всех. Ему… передай… мое слово. И – главное… Кесаревну маленькую… это правда я спрятал. Хоть и говорил лжу. Погубил бы её Астерий… Под Башней Ира… клемона… в Велесовой кузне… Моя Еванфия… с нею… в обиду не даст… Путь тебе ключарь Вит скажет… Кесаревна Белому Льву с рождения посвящена… он её послушает, не Астерия… Сходи за девочкой… сейчас. Не медли. Сундук за зеркалом… открой. Там карты… ключи… Ни дня не медли, ни часа. Астерий уже… снова… ищет её. А зеркало моё разбей. Разбей…
– Учитель, – сказал Алексей только для того, чтобы хоть что-то сказать. Услышанное не поддавалось оразумению. – Учитель, что же будет теперь?
– Много бед… придёт. Терпеть будем… беды. Терпеть. Ты вот что… слав… Ты её сбереги. Никому не выдавай… даже кесарю самому… Слаб отец наш кесарь… духом слаб. А Виссарион умён… чересчур… боюсь я… переумничает он. Некстати я… попался… ну, знал Астерий, что делал…
– Учитель… – и Алексей вдруг заплакал – едва ли не впервые в своей памятью охваченной жизни.
– Прогневили мы Создателя, – сказал Домнин отчётливо. – Отцы наши и деды. Волком на друга смотрели. Вот мы и платим. Их долги. И платить будем ещё. А всё одно, отважник. Держаться надо. Мала Мелиора наша, а дорога, нет дороже… Что ж делать? Держаться надо. Пока живы. И когда мёртвы. Ты надо мной не плачь, слав. Не так уж далеко ухожу. Рядом буду. Зови.
– Да, – сказал Алексей. – Позову.
За спиной опять возникли шаги.
– Ты, Апостол? – не оглядываясь, спросил Алексей.
– Я, старший, – голос Апостола был подавленный. – Там… это… всё готово. Раздробили мы их…
– Зеркало не тронули?
– Не-а. Страшно…
– Правильно. Пойду я разобью. Железан где?
– Да… там… сморило его. Блюёт.
– Я сейчас вернусь, учитель…
– Не застанешь. Ухожу. Прощай. За мной не спеши. Карты смотри внимательно. Они правду говорят. Но не подсказывают никогда. О-о… – голос Домнина внезапно изменился, будто увидел чародей изумительное и восхитился увиденным…
Мелиора. Двор кесаря Радимира
Возвращались в сумерках, потом впотьмах. Кормщик правил на звезду. Алексей мощно грёб, стараясь забыться в мышечной работе. Не спасало.
Лицо Домнина освободили из-под покрывала, и он закрытыми глазами смотрел в тёмное небо. Алексей искоса поглядывал на него, боясь спросить: что же ты видишь там, учитель? А Домнин явно видел что-то. Лицо его, отразившее тогда восторг и упоение освободительной смертью, вновь стало ясным, суровым и твердым…
Позади разговаривали.
– Из дому прислали сказать: в лесах плакач завёлся. Уже двух детишек утащил да девку. Парни совета просят.
– Что совет… Тут бы на побывку съездить да пройтись по тем лесам. Только вот – какая побывка…
– Это верно. Потому и говорю: совет послать.
– Надо будет с Абрамием Дедухом поговорить, он про лесную нечисть всё знает. Вырос в заповедных лесах.
– Плакач – хитрая тварь.
– Уж хитрая…
– Не подходили раньше так близко к сёлам.
– Страх потеряли. Поживу чуют.
– Э-эх…
И этим всё сказано, подумал Алексей. Чувствуешь свою никчёмность – жизнь положена на то, чтобы научиться отражать врага, а когда приходит срок, оказывается, что умение твоё неправильно, или врагов так много, или ты так слаб… и те, кто кормил, поил и снаряжал тебя, кто вправе был на твою защиту надеяться, – голы и открыты перед погибелью… а ты всё ещё жив и всё ещё пытаешься что-то из себя представить, изобразить – красивое и благородное…
И ещё он подумал, что мир рушится беззвучно и без предупреждений: ещё неделю назад, когда в трактире "Пурпурная ящерица" он получил из рук маленького степняка с грустными глазами шёлковый платок и шёпотом дважды повторил за ним тягучие, с назойливым ритмом слова тайного послания, ничто не говорило о таком скором конце затянувшегося на шесть лет перемирия. Как, впрочем, и шесть лет назад ничто не говорило о внезапной остановке наступления Степи на Конкордию на просторах материка – и таком же внезапном прекращении нескончаемой войны Семейств на островах Мелиоры… Никто не заключал договоров, не давал клятв и не пил мировых кубков – просто с какого-то необъявленного момента воины перестали убивать…
И вот этому тоже пришёл конец. Начиналось что-то иное, неясное и страшное.
На пристани, услышав издали скрип уключин, заржали кони. Тут же выше поднялось пламя сигнальных костров. Маяк Мариан после таинственных исчезновений пятерых его смотрителей так и не смогли вернуть к службе, а на строительство нового маяка не было ни казны, ни воли.
Тело Домнина с должным почтением уложили в те конные носилки, которые должны были нести его живого; Алексей тронул коленями бока Дия, гнедого жеребца, подаренного кесарем взамен павшей Силени; Дий хорошо слушался всадника, но Алексея несколько смутила та лёгкость, с которой он принял нового хозяина; освещая себе путь масляными фонарями, отряд двинулся ко двору.
Падал мелкий снег. Ветер изредка касался верхушек деревьев, но вниз не спускался. Луна медленно показывалась в разрывах туч, потом так же медленно скрывалась. Невидимые иглы плавали в воздухе, впивались в лоб и щёки.
Мерно дышали кони.
Похоже было на то, что Алексей задремал в седле и продолжал видеть во сне тихую дорогу, тени от фонарей да заснеженный лес…
Потому что когда раздался пронзительный крик, вырвавший его из покоя пути, оказалось, что он только что передал поводья Дия отроку, а сам, покачиваясь, направляется к носилкам, у которых в нерешительности стоят с фонарями челядинцы и стражники.
…Крик нёсся из выбитого окна палат. Стёкла ещё, сверкая тускло, падали на снег, а Алексей уже взлетел на крыльцо и нырнул в клубящийся мрак внутренней лестницы.
Плыл запах смолы и каких-то забытых трав.
Прихожий зал. Пятна белых потерянных лиц.
Трапезная. Библиотека. Дым плотнее.
Рассевшаяся, будто и не каменная, а слеплённая из мягкой глины печь. Поток холода из провала окна.
Простоволосая августа застыла, выставив перед собой руки со скрюченными пальцами. Кесарь сидел за столом, уронив голову на кулак. Старший сын его, Войдан, в странной позе стоял в простенке, совершая быстрые непонятные движения. Он походил сейчас на приколотую иглой к дощечке ящерицу.
А напротив них в воздухе колыхалась тень. Сгусток тьмы.
Алексей почувствовал, как невидимый ледяной нож коротко свистнул меж рёбер, рассекая плоть, и узкая рука скользнула в рану, уверенно нашла сердце и обхватила его. Тут же сами собой подогнулись ноги, пресеклось дыхание, и смертная истома заклубилась, наполняя и заслоняя всё. Тень обернулась к Алексею…
Это был Гроздан Мильтиад, доблестный слав, служивший семейству Паригориев и погибший десять лет назад в безумной смелости рейде в Степь: тогда две сотни славов-отважников попытались добраться до ставки Авенезера Третьего… Никто из того рейда не вернулся, и лишь много времени спустя от мирных степняков стали известны подробности чудовищного разгрома – и того, что было со славами после…
Накануне того рейда Гроздан и с ним ещё восемь воинов приезжали к старцу Филадельфу за советом. Там Алексей и видел его.
– Гроз… дан…
Мёртвый слав мёртво улыбнулся. Невидимая рука, сжимавшая сердце, обманно разжалась – чтобы впустить надежду и сжаться вновь.
Не такой смерти желал себе Алексей Пактовий, когда давал клятву на верность кесарю Радимиру…
Хотя – почему не такой? Заслонить собой кесаря в бою или от клинков убийц – вершина, предел желаний всякого слава. Отвлечь на себя злое волшебство, дать господину секунду передышки, в которую он может… может…
Гигантская пиявка впилась в нутро Алексея, примостилась, напряглась – и потянула, всасывая ставшие от ужаса жидкими внутренности и кости.
"Стой, Гроздан!" – тяжёлый рык расколол Алексею череп. Он схватился за голову, отшатнулся, крича – и увидел, как тяжело поднимается со своего места кесарь… "Гроздан, воспрещаю тебе!"
Холодом обвило плечо и бок – будто в самую стужу привалился к каменной стене. Мимо прошёл и встал напротив мёртвого Гроздана мёртвый Домнин.
И Гроздан будто бы даже попятился, но тут же остановился.
"Старик, уйди. Я не подчинюсь тебе, бедный седой мотылёк. Тот, кто послал меня, готов овладеть миром, а чем можешь овладеть ты? Садовой лейкой? У тебя ещё есть время уйти самому. Даю тебе три счёта…"
"Не трудись считать, трус. Здесь ты не пройдёшь. И ты это знаешь, так ведь?"
Домнин сделал шаг вперёд. Комната чуть провернулась, в щели меж потолочных плах посыпался мусор.
"Остановись, безумец, – сказал Гроздан. В голосе его было только спокойствие. Слишком много спокойствия. – Ты ведь не желаешь остаться на пороге?"
Домнин сделал второй шаг. Ртутный ручеёк побежал по стене, растёкся лужицей. Тяжёлые блестящие капли застучали о половицы и столешницу.
"На этом тебя и подловили, так ведь, слав? Да, ты ещё помнишь то время, когда был доблестным славом… Остаться на пороге. Что может быть страшнее?.. Может, слав. И ты это тоже очень хорошо знаешь…"
"Знаю. Хочешь, расскажу, как это выглядит? Просто очень длинная лестница вниз. И всё. Ничего другого там нет. Очень длинная лестница. Хочешь, чтобы мы пошли по ней вместе?"
"Пойдём", – легко согласился Домнин… и Гроздан понял, что он говорит правду.
Мёртвый слав стремительно отшатнулся. Но старый чародей уже подошёл к нему достаточно близко, чтобы коснуться его рукой. Алексей каким-то чудовищным обострением мыслей и чувств понял, что теперь оба мертвеца слиты в одно. Гроздан задёргался и заметался, круша всё в зале, и Домнин в этих метаниях обнимал его всё плотнее и плотнее. Чудовищный бесформенный ком тьмы замер наконец у руины печи.
"Это всё, слав", – сказал Домнин тихо.
Ком напрягался, перекатывался внутри себя…
"Нет!!! – крик Гроздана вынес оставшиеся стёкла из переплётов. – Нет, старик! Не так просто…"
Наверное, Домнин вовремя понял, что хочет сделать мертвец. Почти вовремя.
Тонкая белая искра вылетела из недр тьмы и ударилась в грудь кесаря. Он пошатнулся, а слившиеся в бесформие мертвецы с чудовищным рыком взвились в воздух и ринулись в чернеющее квадратное отверстие дымохода. Весь потолок вспыхнул жутким ртутным блеском. Плахи расселись, одна матица выскочила из паза и повисла, удерживаемая Бог знает чем. Сухая земля и клочья мха сыпались обильно.
Алексей чувствовал себя вынырнувшим с самого дна – уже после того, как будто бы хлебнул воды. Всё вокруг было страшно яркое и вещественное. Он видел и запоминал навсегда: слезы и царапины на лице августы – цепочку с золотым скарабеем на морщинистой её шее – кровь под обломанными ногтями… разрубленный в двух местах – под горлом и напротив сердца – кожаный чёрный жилет на Войдане… и странно изменившееся лицо кесаря. У него был изумлённый и чуть недоумевающий вид. Он осторожно потрогал свою грудь рукой…
Потолок над головой угрожающе трещал.
– Уходим отсюда! – крикнул Алексей. – Государь!..
– Да, конечно… – растерянно ответил тот и посмотрел на августу.
Но Войдан понял всё правильно. Он подхватил отца под руку и повлёк в коридор. Там толпились.
– М-матушка… – Алексей повернулся к августе. – Матушка, прошу вас…
Она встряхнула головой, расправила плечи и неторопливо зашагала следом за своими мужчинами. Алексей пропустил её и ещё раз быстро огляделся.
Ртутный блеск быстро и коротко показывался то там, то здесь, и в мерцании его что-то мгновенно завораживало, казалось то ли обязательным, то ли неузнанно-знакомым. Но Алексея уже тащили за руки и за полы куртки, и он не сумел рассмотреть и понять, в чём была странность и прелесть этого блеска…
Он ещё много раз будет видеть его во сне и просыпаться с мучительным чувством того, что ещё миг – и тайна перестанет быть для него тайной… но этот миг не был ему дан никогда.
Алексея буквально выволокли из разгромленной залы, и тут же рухнул потолок.
Мелиора. Двор кесаря Радимира
В месте прикосновения искры к груди кесаря участок кожи размером с детскую ладонь позеленел и потерял всяческую чувствительность. Лекарь Деян долго осматривал распростёртого на широкой лавке пациента, качал головой и бормотал неслышно. Потом сказал:
– Государь. Я впервые вижу такое. В моей памяти нет никаких упоминаний о подобной болезни. Позволь мне удалиться и обратиться к книгам. Может быть, я найду нужное описание и средство.
Кесарь слабовольно махнул рукой: иди. И подтвердил словом:
– Иди уж, мучитель. И всё – идите. Сил моих больше нет, чтоб вас видеть…
Отвернулся к стене и замер.
Алексей, что стоял в дверях, пропустил лекаря мимо себя и вышел следом.
– Так плохо? – спросил он.
Лекарь, не оборачиваясь, кивнул.
Силентий – тайный совет – собрался в стражницкой. Этериарх стражи Мечислав Урбасиан стоял во главе стола, за которым друг друга напротив сидели стратиг Рогдай и потаинник Юно Януар. По правую руку от Рогдая держался Войдан, всё ещё бледный после столкновения с мертвецом, а рядом с Юно Алексей неожиданно для себя увидел Аэллу Саверию, ведиму и целительницу, служившую, как и многие другие ведимы, семейству Вендимианов, относящемуся к их ремеслу терпимо и даже поощрительно. Появление её при дворе кесаря в трудный час могло многое значить…
– Садись, лекарь. Садись и ты, слав… – этериарх дождался, когда Деян и Алексей займут места за столом, и тяжело сел сам. – Говори, лекарь.
Деян покосился на Аэллу, вздохнул.
– Хорошего вы от меня не услышите. Я не видел никогда сам, как начинается "болезнь царей", но в трудах описания читал многократно… Всегда первоначально возникает маленькое серое пятнышко с розовой каймой, оно растёт… Завтра оно будет с блюдце, через три дня появится смрад. Пройдёт ещё две-три недели… Мне хотелось бы ошибиться, но я не ошибаюсь – всё слишком очевидно.
Повисло молчание. Слышно было, как в соседей комнате идут часы.
– Скажу я, – начал стратиг Рогдай. – Не было такой тяжести дня на моей памяти. Замять в Степи. Конкордия опять готовит армаду. Семейства наши так и не договорились до мира. Можно было рассчитывать, что хотя бы перед лицом врага они сплотятся, как это было при кесаре Паисии – пусть на время, пусть кое-как… Потому, думаю, и нанёс враг удар нам в самое сердце. Если лекарь прав, то остаётся у нас один кесаревич Войдан… с женой своей Блаженой… – стратиг проговорил это ровно, но ровность далась ему не сразу. Юная Блажена была младшей дочерью Терентия Вендимиана, генарха южного семейства. И ясно, как день, что все Паригории и те, кто держит их руку: славы северные и большая часть восточных – с большой неохотой пойдут под знамёна кесаря… – И происходит всё это с руки проклятого Полибия – а значит, ждать нам новых напастей и бед. Я сказал. Говори теперь, Юно.
– Сказать хорошего тоже не могу, – приподнял Януар свою круглую, как бы кошачью голову. – В Бориополе странной смертью умер кесарский судья Агав Дометий, а в порту Ирин забили до смерти двух комитов, приставленных к таможне. Вандо Паригорий умыл руки, не став расследовать эти смерти… На востоке начались усобицы мелких дворов из-за торговой дороги на Нектарийский рудник. Всё точно как пред той войною… Моих наличных сил уже не хватает и на Столию. Банды и бродиславы подходят к самым границам кесарских пределов, грабят хутора. Скажу честно, как ни мерзко это звучит: я надеялся на вторжение, потому что тогда мы имели бы шанс отринуть внутреннюю смуту. Но теперь… не знаю. Говори, Аэлла.
– Жизнь кесаря для нас бесценна, и мы можем её сохранить, – тихо сказала она. – Но он будет… только жив. И всё. Его нельзя будет даже показать сторонним людям…
– Кокон Пианы? – догадался лекарь.
– Да, кокон доброй Пианы. Тем временем можно попытаться найти средство… противоядие… мало ли, что мы никогда не слышали о таком…
– Гроздан был всего лишь рукой Полибия, – сказал Алексей. – Значит, если заставить Полибия снять чары…
– Или убить его, – Аэлла нахмурилась. – Да, это надёжнее…
– Мы пришли к тому же, с чего начали, – сказал этериарх. – Полибий.
– По крайней мере, ясна цель, – сказал Алексей.
– Ты это серьёзно, слав?
– Как нельзя более.
– Но… – этериарх оглядел всех, как бы оценивая или взвешивая. – Если я ничего не путаю, могущество Полибия чрезвычайно и растёт день ото дня. На что же можем надеяться мы, простые смертные?
– Полибий сам по себе весьма искусен, – сказал Алексей, – но никаких особых врождённых талантов в нём нет. Во времена Дедоя он был чародеем средней руки. После бегства он обучался у магов Степи – и где-то там нашёл утерянный амулет Ираклемона Строителя: Белого Льва. Белый Лев силы чародею не добавляет, но обладает качеством труднообъяснимым: при нём исчезают различия в языках людей, а также в чародейных умениях. В одно и то же время можно использовать самые несовместимые приёмы: некрономику, скажем, и аргентомантию. В этом сила Полибия – в этом его слабость. Он почти не ограничен в средствах – но вся огромная сила его сосредоточена буквально в одном предмете, который можно… украсть, отнять, подменить…
– Так… – Юно Януар посмотрел на него с особым интересом. – А как именно уважаемый слав видит похищение подобного предмета – ведь это всё равно что… скажем… незаметно на скаку вытащить седло из-под азаха… или – украсть детеныша у плакача…
– А также – яблоки Гесперид и корону морского царя… Не знаю. Плана у меня нет, а если бы и был – я не стал бы доверять его языку. Даже я с моими скромными умениями могу слышать чужими ушами… Скажу только, что не все ещё козыри собрались в руках Полибия… и он это знает.
– Вот как… – протянул этериарх. – А ты, слав – готов ли ты вытянуть из колоды оставшийся козырь?
– Да.
– Что ж… Кесаревич Войдан, будешь ли говорить?
– При живом отце – нет.
– Достойно сие… Ведима, когда приступишь к лечёбе?
– Сейчас, почтенный. Мне нужно будет пять или шесть отроков, которые умеют не бояться.
– Других не держим… Хорошо. Распорядишься, стратиг. Идите все. Пактовий, останься… – и, когда стражницкая опустела: – Шепчи, что замыслил?
– Сейчас… – Алексей движением руки показал: сядь. Сам же – прислушался. Но и мышь не скреблась под полом… Сказал действительно шёпотом, на самое ухо: – Дело такое, этериарх: Домнин перед смертью открыл мне свою тайну, которую двенадцать лет держал… Ты уже понял, этериарх?
– Так. Открыл… Это и есть тот козырь?
– Он самый.
– Она.
– Да. Дама бубей.
– Что тебе нужно?
– Двух отважников – на весь срок.
– Каков же срок?
– Не ведаю. Дни. Или недели. Вряд ли месяцы.
– Месяцы – нельзя.
– Знаю. Недели, наверное, тоже нельзя. Всё, что от меня будет зависеть, сделаю, чтобы были – дни.
– Нельзя говорить, где она?
– Да можно, наверное. Если Полибий мог подслушать, он уже подслушал на острове у Домнина. Она в самой Велесовой кузне, где-то в глубине…
– Ох ты. Я там был – раз.
– Я тоже. Он сказал, кто может показать путь.
– Да, Пактовий. Задал нам многомудрый задачу…
– Это лишь первая. Вторая – уговорить Якуна Виссариона из Артемии. Его Домнин прочил на своё место. Я знаю Якуна… немного. Трудно будет уговаривать.
– Тебе не успеть и то, и другое.
– Не успеть, – Алексей согласно наклонил голову.
– Кого бы ты послал к нему?
– Кесаревича Войдана с женой его. И с ним кого-нибудь из людей Юно. Кто будет при Якуне после.
– Может быть… да. Это должно оказаться лучше всего прочего. Я же займусь лодочным флотом. Прошлый раз получилось как будто бы неплохо… Ты видел недавно в Конкордии верфи. Когда, по твоему разумению, будут готовы последние корабли?
– К маю.
– Время, будем надеяться, ещё есть…
Но оба знали, что времени нет.
Дело создания кокона Пианы оказалось куда более долгим и тяжёлым, чем предполагала Аэлла, и когда всё, наконец, кончилось, сама она была вымотана до состояния полумёртвого, а среди отроков, помогавших ей, один вскоре действительно умер, не выдержав страшного истощения сил. Славы-стражники молча унесли его на щите, чтобы предать земле с должными почестями.
Перед последним бинтованием Алексей и Войдан зашли взглянуть на кесаря. Тот лежал на столе, похожий на выловленного морского царя: блёкло-зелёный, неподвижный, почти потерявший человеческий облик. Лишь лицо ещё частью оставалось прежним; глаза метались…
– Недолго тебе таким оставаться, отец, – сказал Войдан. – Будь спокоен.
Алексей молча кивнул.
Зелёная корка у губ кесаря чуть треснула. Раздалось тихое шипение.
– …есссли… оссилит… не допуссти…
Алексей понял.
– Клянусь, государь, – сказал он. – Поругания не допущу.
Если буду жив, добавил он про себя.
И – если проиграю…
Он повторил то и другое ещё раз и подумал, что условия эти совершенно несовместны.
Аэлла с серым, в мелких капельках пота лицом оттеснила их локтем. В руках у неё была первая лента грубой простынной ткани, пропитанной смолой. На миг она задержала эту ленту в руках – то ли в нерешительности, то ли примеряясь. Потом – одним движением обернула голову кесаря, запечатывая рот и нос. Секунду были видны полные ужаса глаза…
Потом для кесаря настала долгая тьма.
Уходя, Алексей ощутил пожатие руки Войдана. Тайная благодарность за безрассудную клятву. Но лицо Войдана ничего не выражало – он смотрел вперёд и что-то такое видел перед собой…
Ещё до рассвета следующего дня три всадника выехали со двора и намётом помчались на восток, по той самой дороге на Нектарийские рудники, из-за которой вновь ссорились владетельные славы – и за разрешением споров готовы были обратиться не к законному, доброму и справедливому, но бессильному кесарю, а к влиятельным семействам севера и юга. Так уже трижды за последние двести лет вспыхивали в Мелиоре гражданские войны.
Ворон сидел на высоком дереве и смотрел в спину всадникам. Когда они скрылись из виду среди заиндевелых столетних лип, тянущихся вдоль этой дороги на тридцать вёрст вплоть до городка Николия, ворон снялся с дерева и полетел на восток, к морю…
Кузня
Директриса училища, маленькая симпатичная брюнеточка, которую не портило даже лёгкое косоглазие, приняла Алексея сразу.
– Вас послала сама судьба! – повторила она несколько раз. – У нас женский коллектив, у нас всего четыре преподавателя-мужчины, да ещё двое почасовиков – и всё. Кузьма Васильевич очень, ну оч-чень помогал – просто самим своим присутствием. Вы не представляете себе, насколько важен мужчина в женском коллективе, наверное, он важнее, чем женщина в мужском, это так облагораживает, особенно если мужчина в форме… Я так жалела, что ему пришлось уволиться, так жалела. Я уже думала, мы никогда не найдём… и вдруг – этот звонок из военкомата. Чертовски кстати. Я очень надеюсь, что вам у нас понравится. Но скажите, Алексей Данилович, вот вы – молодой сильный мужчина, офицер… а у нас зарплата маленькая, с этой проклятой задержкой, хлопот огромное количество…
– Честно? – улыбнулся Алексей.
– Желательно.
– В августе уходит на пенсию мой родной дядя. Он майор инженерных войск. Просил меня найти для него место военрука и придержать. То есть – до августа я у вас побуду, а потом уволюсь в его пользу. Он вам подойдёт куда больше, чем я: золотые руки… Как видите, я ничего не скрываю.
– Ох, да я и не сомневаюсь, – всплеснула руками директриса. – Извините, если я что-то не так сказала…
– Да ну, что вы. Всё просто замечательно.
– И ещё. Скажу уж сразу. У нас контингент особый – девушки. Вы уж готовьтесь к тому, что в вас сразу начнут влюбляться… ну и всё такое. Так вот… даже не знаю, стоит ли вообще об этом говорить, но всё же… в общем, никаких связей со студентками быть просто не может. Не просто запрещено – а исключено абсолютно. Простите, что приходится об этом говорить… не знаю, надо ли было…
– Не надо, – серьёзно покачал головой Алексей. – Тем более что в моём вкусе женщины постарше. Впрочем, я готов подчиниться любым правилам. Необходимость дисциплины мне доказывать не требуется.
– Я так и поняла. Спасибо. Что ж… сейчас появится Валентина Михайловна, она у нас по совместительству завкадрами, оформит вас и покажет ваши владения. Завтра уже занятия… – она развела руками, как бы извиняясь, что не может позволить новому работнику погулять недельку-другую. – И… м-м… Алексей Данилович… можно мне задать вам нескромный вопрос?
– Можно, – с удовольствием разрешил Алексей.
– У вас такая странная фамилия…
– Да, – согласился он. – Дедушка мой был Пактовий, папа был Пактовий – пришлось и мне становиться Пактовием. От судьбы не уйдёшь… Не знаю, откуда она взялась такая, – рассмеялся он, когда брови директрисы удивлённо взлетели вверх. – Греческое слово. Означает "сохраняющий жизнь". Наверное, предки были греки или священники – тем часто давали фамилии на манер греческих. Дьяк Велосипедов, например. Прозванный так за быстроту ног…
– Как интересно, – сказала директриса. – А вот идёт и наша Валентина Михайловна…
Само оформление на работу – заполнение бумаг – заняло минут сорок. Любезная Валентина Михайловна помогала и подсказывала, понимая, что человеку в тридцать с лишним лет трудно впервые в жизни заполнять все эти никому не нужные "простыни".
– Ну и всё, – сказала она наконец. – Пойдёмте, покажу вам ваши подземелья… Кузьма Васильевич передал ключи мне, это против порядка, но завтра он придёт сюда сам, он уже звонил, и вы с ним оформите передачу имущества – из рук в руки. И как с милицией решить, он вам скажет, а то они уже звонят, беспокоятся – оружие всё-таки… Только отпереть те двери я не смогу, вы уж сами.
Ах, как много железа было здесь… Окованная дверь, засов, двухфунтовый замок. Железная решётка и в ней такая же решётчатая калитка. И – огромная железная балка, поддерживающая потолок. И – железный зелёный шкаф. И железные ящики на полу…
Где-то в глубине сидело глупое и алчное желание: схватить всё это и унести с собой.
– …А класс ваш на втором этаже, но там всё просто: класс как класс, даже запирать не обязательно…
– Спасибо, Валентина Михайловна, – сказал Алексей. – Теперь я разберусь.
– Да, планы занятий Кузьма Васильевич оставил, они у него подробнейшие, так что буквально надо только пальцем водить, со строчки не сбиться. А девочки наши – они хоть и зубастые, но не страшные. Главное, вы их не бойтесь, и всё будет хорошо.
– На свете была одна-единственная женщина, которую я когда-то испугался, – сказал Алексей. – И до сих пор о том жалею.
– Ой? – не поверила Валентина Михайловна. – Так уж и одна? А тогда что же вы тогда такой видный и красивый и не женатый ни разу?
– Потому что не теряю надежды когда-нибудь догнать её и доказать, что есть ещё песок в песочнице.
На короткое время он дал пищу для пересудов. Дальше будет видно.
– Общежитие у нас рядом, вы знаете, – продолжала Валентина Михайловна. – Направление я вам написала… ах да. Комендант сегодня придёт поздно, после четырёх. Поэтому можете не торопиться. У вас вещей много?
– Чемодан, – сказал Алексей.
– Всё, что нажили? – она ахнула и покачала головой.
– Пожалуй, что всё. А нужно ли больше?
– Не знаю…
– Зато я очень много видел такого…
– Мы устроим вам новоселье, и вы нам всё расскажете! – с энтузиазмом воскликнула Валентина Михайловна. – У нас весело, вы не думайте.
– Наоборот. Я был уверен, что у вас весело.
– Вы уж извините, Алексей Данилович, я вас заговорила, а мне ещё столько писать… В общем, комендант, самое раннее, в четыре появится. Вы тут пока осмотритесь…
– Конечно, – улыбнулся Алексей.
Он давно не улыбался так много и с таким удовольствием. Жители Велесовой кузни могли быть вполне приятными людьми – хотя временами и странными…
Оставшись один, Алексей сел за стол, положил голову на руки и задумался. Последний месяц, месяц пути и поиска, обошёлся ему недёшево. Запас сил, казалось, почти исчерпан. Несколько раз его выносило за грань срыва, и только случай, лихость, чудо и чутьё позволили ему сохранить лицо – в обоих смыслах.
Но иногда ему нужно было вот так, буквально – забиться в нору и привести в порядок взъерошенные мысли, чувства и ощущения.
Итак, почти на месте. Да что там почти – совсем. Путь оказался быстр, хотя и длинен, куда длиннее, чем это можно было себе представить. Однако тропинка сама ложилась под ноги, поворачивалась… и самое трудное началось уже тогда, когда тропинка вроде бы привела куда надо. Ох, и постарался же старец Велес в своё время… ох и наворотил…
Вдох… выдох… вдох…
Непостижимое для воображения место – эта Велесова кузня.
Никто не способен её описать, никто не может проложить в ней несомненный путь. С каждым шагом по недрам её перед идущим вскрывается новое пространство, каждый поворот преобразует видимый мир. Нет лучшего места, чтобы скрыться…
И хотя ты знаешь твёрдо, что всё вокруг не более чем видимость, относиться к этой видимости надо со всей серьёзностью. Благо, что карты и ключи Домнина позволяли многое важное: и различать среди всей видимости ту, которая прикрывала реальные препятствия, и говорить со странными людьми, обитающими в недрах Кузни, на их темы – пусть и не понимая всего, но не позволяя собеседнику догадаться, что ты не понимаешь… и кое-что ещё…
Так, например, он узнал Еванфию – на глубине в три аршина. Она лежала там, вдали от всего, одинокая и невыразимо несчастная. С нею трудно было говорить, потому что она почти сошла с ума от этого последнего одиночества. Еванфия не знала, что её погубило, не успела понять… она слишком отвыкла от чародейства здесь, где серебро используют для украшений, за словом не следят по причине полного его бессилия… но зато и железо не горит – даже раскалённое докрасна…
Может быть, это искупает все прочие недостатки здешних мест, вяло подумал Алексей.
Он расслабленно встал, отпер один из зелёных шкафов. Вынул винтовку. Руки сами (хвала чудесным ключам Домнина!) открыли затвор, вставили обойму… короткие и точные движения. Дальше по коридору… выключатель. В конце коридора загорелся свет. Будто бы три силуэта показались там на миг… но именно показались. Рябые щиты с чёрными тарелочками мишеней.
Алексей очень быстро вскинул винтовку к плечу, выстрелил, перезарядил, выстрелил… Подсознательно он ожидал, что звук будет более громкий. Расстреляв обойму, он подошёл к мишени. Чёрный кружок в центре её был разлохмачен.
Хорошо.
Он знал, что точно так же будет стрелять из любого другого оружия. В конце концов, всё это условность и почти что видимость…
Ствол винтовки лишь чуть нагрелся.
Но, наверное, выстрелы его всё же немного оглушили, потому что шагов по лестнице он не услышал, и лишь вернувшись в свой кабинет, обнаружил там трёх девиц, похожих, как сёстры.
– Здравствуйте, – протянула одна, а остальные подхватили: – …вуйте, вуйте.
– Здравствуйте, красавицы, – согласился Алексей. – И кто же вы такие здесь?
– А мы… вот… записаны. Я Колмакова, а это Швец, а это Сорочинская.
– Нас Кузьма Васильевич в стрелковый кружок записал, – сказала Швец.
– Понял, – кивнул Алексей. – Раз записал, будем заниматься. С той недели начнем.
– А вы наш новый военрук? – спросила третья, Сорочинская.
– Так точно.
– А как вас зовут?
– Алексей Данилович.
– Очень приятно… приятно, – все трое исполнили маленькие карманные реверансы. – Так вы нам скажете, когда на занятия приходить?
– Расписание вывешу. А Кузьма Васильевич когда занятия проводил?
– По пятницам, после шестого урока…
– Может быть, так и оставим. Ну, бегите, мне тут ещё всё закрывать и на сигнализацию ставить.
– Ага. До свидания! (досвида!.. досда!..) Если что понадобится, то нас спрашивайте!
Умчались. Лёгкая кавалерийская разведка.
Алексей запер шкаф, потом кабинет, выключил свет, включил сигнализацию, запер обе двери в подвал и пошёл в общежитие.
Комната была что надо: узкая продавленная кровать с тусклым матрацем, две табуретки, полка на стене. Работала только одна розетка. Туалет за тонкой перегородкой, и вода из бачка текла беспрерывно. Алексей бросил полученные простыни и полотенца на кровать, сел рядом и откинулся к стене.
Так он просидел не меньше часа.
Потом в дверь постучали.
– Да, – сказал Алексей. – Не заперто.
Вошёл мужчина лет сорока пяти в спортивных штанах, но в пиджаке. Лицо его было того замечательного не-характерного типа, которое носят в обыденности знаменитые актёры и проповедники: чуть смазанные черты, чуть простоватая мимика. Два-три штриха – и лицо взрывается характером. Потом эти штрихи убираются…
– Здравствуйте, сосед, – сказал мужчина. – Вы заместо Кузьмы будете у нас работать? Давайте познакомимся. Я веду аккордеон и сольфеджио, зовут меня Юрий Петрович. В общежитии этом несчастном живу по причине временной бесквартирности, ибо погорелец.
– Да вы что? – Алексей пожал ему руку. – Алексей Данилович. Тоже бесквартирен, но по причине простой безалаберности. Ну, проходите, что ли…
– У меня другое предложение. Вы пока ещё не обустроились, гостей принимать не с руки – пойдёмте к нам. Супруга будет рада. Чайку попьём…
Даже временное обиталище четы Неминущих, Юрия Петровича и Ольги Леонидовны, тоже преподавателя музыки (и домоводства по совместительству), оказалось на редкость уютным и удобным для жилья. У хозяина были золотые руки, у хозяйки – отменный вкус и глазомер. Только подняв глаза к потолку, можно было понять, как на самом деле мала эта комнатка, в которой чудесным образом уместилось всё необходимое для жизни.
Сидели вокруг столика, сделанного из чертёжной доски и подставки для телевизора, на удобных парусиновых стульчиках. Пили очень вкусный чай из глиняного чайника и таких же глиняных кружек, собственноручно хозяйкой созданных на глазах изумлённого студенчества всего лишь за один урок обучения лепке. Разговаривали как бы ни о чём. Было просто чудесно.
Но когда, наговорившись – три часа как не бывало, – Алексей вернулся в свою пустую и гулкую, как старый барабан, комнатку, полную следов давних временных жизней, он вдруг понял, что здесь кто-то без него побывал: разумеется, не в грубом вещественно-телесном виде… но своеобразный след злого присутствия зацепился за стены, остался на них, как невидимая глазом слизь… Алексея передёрнуло – просто от брезгливости.
Кроме того…
Он понимал, конечно, что его обязательно найдут, но не думал, что это произойдёт так скоро.
До того, как он сам найдёт то, что ищет.
– …вылитый Том Круз! Он как из-за угла вышел с этой своей винтовкой, у меня сразу – у-уп! И молчу, как дура. Таращусь. А он: вы кто такие, красавицы…
– На Круза даже совсем не похож, – возразила Чижик. – Я его в коридоре видела. Он скорее Сюткина напоминает, только в плечах здоровый, как Арнольд. И походка такая… вот он просто идёт, а понимаешь, что крадётся.
Санечка молчала. Новый военрук её интересовал мало. Ей было жалко старого, и она уже дважды ходила его навещать. Кузьма Васильевич больше лежал, прогуливаться выходил только на балкон. Комната его была пропитана застарелым табачным дымом, на стене висели фотографии в рамках. Нельзя сказать, что Кузьма Васильевич скучал: жена его, тоже пенсионерка, работала уборщицей в какой-то фирме и уходила из дому после обеда часа примерно на три, взрослая дочь жила рядом, внуки забегали из школы поесть и сделать уроки, – но Санечке он бывал очень рад: не забывают старика…
А сегодня вдруг снова дало знать о себе то золотое пятнышко в глазу.
Санечка, придя с занятий, разложила учебники, конспекты – завтра предстояла контрольная по дошкольной педагогике. Это была такая интересная наука, в которой каждое дважды два равнялось доброму утру. Тем не менее готовиться и сдавать нужно… Санечка приступила к чтению и вдруг поняла, что левым глазом не видит ничего. Пятнышко не стало ярче, но оно приблизилось и расплылось в туманное, чуть светящееся облачко, и в этом тумане, ускользающие от взгляда, словно бы двигались какие-то фигуры и тени…
Она прижала ладонь к глазу и так сидела долго, пока не прошёл испуг. Потом она вспомнила про капли, стоящие в тумбочке. Она набрала немного прозрачной жидкости в пипетку, запрокинула голову и с трудом – рука тряслась, а глаз непроизвольно зажмуривался – попала куда нужно. Капли были едкими, жгучими, но они помогли. Сейчас она сидела, прислушиваясь не столько к щебечущим птицам, сколько к своему восприятию действительности. Там, где было и угасло туманное облачко, все предметы становились как будто чуть более выпуклыми и подробными, будто между ними и глазом кто-то невидимый держал невидимую линзу… да вот только подробности эти нельзя было разобрать, потому что линза отъезжала вбок, в ту сторону, куда сместишь взгляд.
– …вот, а потом мы пошли к Машке Шершовой домой, ну, ты её знаешь, а у неё брат полгода как из армии уволился, тоже бывший офицер, служит в какой-то такой охране и уже машину купил, так он так на меня посмотрел…
– И тоже похож на Тома Круза? – подколола Чижик.
– Нет, – прыснула Сорочинская, – похож он больше на племенного бугая, но вот машина у него приличная, пятьсот двадцатая BMV…
Сорочинская славилась тем, что знала все марки машин и могла авторитетно рассуждать о них часами.
– А мне сон снился, – неожиданно для себя сказала Санечка. – Будто бы я – на свадьбе брата…
– А откуда у тебя брат? – удивилась Чижик.
– Нету у неё никакого брата, – объяснила Сорочинская. – Это-то и интересно.
– Да. И всё равно я знаю, что этот человек мой брат, зовут его Войдан…
– Не бывает такого имени, – заявила Чижик.
– Дай рассказать, – зажала ей рот Сорочинская. – В кои веки раз наша принцесса решила что-то рассказать, а ты!..
– Почему принцесса? – спросила Санечка.
– Ой, да это мы тебя промеж собой так прозвали: ручки помыть, ушки помыть, шнурочки погладить… Рассказывай.
– Я-то как раз нормально живу, – обиделась Санечка, – это вы в грязи какое-то удовольствие находите…
– У меня мамка дома по два раза в день полы мыла, – тихо-тихо сказала Сорочинская. – И что она видела, кроме этого пола? А руки у неё какие стали… Да ладно тебе, я же не в обиду сказала.
– Я тоже зря брякнула. Извини, Валечка. Ох… и всё равно настроение пропало.
– Ну, расскажи-и… – протянула Чижик. – Ну, чего тебе…
– Да там нечего рассказывать. Просто странный какой-то сон. Яркий, но ни о чём. Я так не умею рассказывать. Очень долго все куда-то идут. И я иду, но меня вроде бы не видят. Или делают вид, что не видят. И все чего-то ждут. Ничего не говорят, но почему-то понятно, что вот-вот – и начнётся… Приходят в церковь. Красивая такая, из белого камня. Только почему-то крестов нет. На берегу реки. Там… ну, как в кино: священник весь в золотом, свечи горят, хор поёт… и вот ещё интересно: голоса вроде бы и слышны, а в то же время – полнейшая тишина. Как в кино в том же: изображение есть, а звук отключён. Священник брата венчает, и я вдруг со стороны вижу, что венчает-то он его – со мной… только с мёртвой. Я – невидимая – это вижу, и я же – мёртвая, старая – там стою. А все видят какую-то другую…
– Ну, мать, – сказала Сорочинская, – пора тебе замуж. А то насмотришься таких мультиков, и ку-ку.
– Давай её сосватаем за нового военрука, – предложила Чижик.
– Да ну его, – сказала Сорочинская. – Ни кола ни двора. Живёт в нашей общаге…
– В нашей? – почему-то удивилась Санечка.
– Ну да. На втором этаже, в семейном крылышке…
В своей пустой комнате Алексей застелил кровать, лёг не раздеваясь поверх одеяла и стал смотреть в потолок.
Похоже, надо было что-то делать, и делать как можно быстрее.
Ах, Еванфия… как же ты позволила так задёшево убить себя? А ты, Домнин многомудрый, не догадался, что дойти до цели – это не задача; задача же – найти девицу среди сотен подобных ей…
В легендах было просто: по щеке искомой особы ползла мушка, или катилась слеза, или птичка бросала отметину с большой высоты. Ничего подобного здесь ждать не приходилось. Даже прямой вопрос был неуместен и бессмыслен, поскольку кесаревна спрятана на совесть – в том числе и от себя самой. И надо сейчас, не вставая с кровати, самому придумать способ распознать её… причём распознать быстро, надёжно и по возможности незаметно.
Но ничего, кроме примитивного просмотра журналов, где обязательно должен быть указан домашний адрес студентки: село Салтыковка Озёрского района (туда его вывели карты, и там лежала Еванфия), – он не придумал. Так что придётся ждать завтрашнего дня.
Он покосился на стены, всё ещё запятнанные невидимой слизью, и вдруг подумал, что это могли искать не его.
Конечно же!..
Спать было нельзя.
Алексей надел мягкие чёрные кроссовки и вышел в коридор. Было начало третьего.
Большой дом спал. Здесь, не в точечном объёме каморки, а в ломаной линии коридора – он почувствовал, как шевельнулись где-то глубоко угнетённые местными законами те малые умения, которыми он владел. Но – только шевельнулись… и тут же съёжились, как нежные листья мимозы.
Может быть, всё складывается к лучшему, подумал Алексей. Самый надёжный способ невовремя выдать себя – начать тревожить тонкий мир. Будем просто внимательно слушать…
Широко простирает уши свои отважник Пактовий в дела человеческие. Подпись: Мих. Ломоносов. Что-то похожее было написано на траченном непогодой щите у ворот страшно вонючего завода… Алексей ехал в автобусе из Салтыковки на станцию Озёрск, чтобы там сесть на электричку, и, проехав этот завод, автобус остановился, два парня с одутловатыми мордами просунулись в дверь и спросили хмуро: кому и сколько? Человек пять подали им деньги и получили по одной или по две пластиковых бутылки с прозрачной жидкостью, потом уже Алексей догадался: спирт… "А милиция у них купленная вся", – сказал один из покупателей, с ним как-то отчаянно согласились, автобус же тем временем катил дальше, по обе стороны дороги были заснеженные поля, очень далеко чернел лес и стояли грязно-розовые дома.
Внизу, в застеклённой и зарешёченной каморке, на медицинской кушетке спал милиционер. Спал бдительно: как ни тихо шёл Алексей, он приподнял голову и посмотрел на него.
– Ты кто? А, сообразил. Новый военрук?
– Так точно. Извини, что разбудил…
– Да я не сплю. Днём выспался.
– Я вот тоже… Вообще не могу на новом месте, пока не привыкну.
– Знакомо. Куришь?
– Курю, – Алексей нырнул в карман, достал "Кэмел" – единственный здешний табак, который чем-то напоминал настоящий.
– О, – согласился милиционер, Алексей наконец сосчитал его звёздочку: младший лейтенант. – Богато.
– Стараемся, – пожал Алексей плечами.
Они немного подымили молча.
– Как тут обстановка? – спросил Алексей.
– Всяко, – сказал милиционер. – На праздники было тяжко, теперь вот двадцать третьего февраля да восьмого марта – тоже концерты ожидаются… А так – ничего. Терпимо.
– Понятно.
– Через вход-то этот лезут отмороженные. Которые поумнее – тем девки из окон сами верёвки бросают. Но это уже не наша компетенция. Ваша, скорее.
– Ну да. Других забот нет.
– Есть, наверное. Но и эта тоже. Ты ещё новенький, а вот как начнёт с тебя директриса стружку снимать…
– Не начнёт. Слабо.
– Посмотрим. Из десанта?
– Спецназ сухопутных войск.
– Ого. И где служил?
– Спроси лучше, где не служил. Даже на Северном полюсе – и то служил полгода.
– Чёрта ты там делал?
– А мы там охрану аэродрома дрессировали. Чтоб не оплывали от безделья.
– Какого аэродрома?
– Ну, был там аэродром. Истребители стояли. Чтобы, значит, "бэ-пятьдесят вторые" перехватывать над бескрайними просторами Арктики.
– Серьёзно, не свистишь?
– А смысл? Ты же не девушка, чтобы мне тебя ещё и очаровывать…
Так они поболтали минут десять, потом Алексей зевнул, сказал: "Кажется, всё-таки сморило…" – и поднялся на свой этаж.
Всё было ясно и так. Общежитие – отнюдь не неприступная крепость. Тем более от того противника, которого Алексей ожидал встретить. Но – следовало обязательно убедиться лично…
Утром, пока не собрались преподаватели, он просмотрел журналы групп. Из села Салтыковка была лишь одна студентка, из группы двести второй "А": Грязнова Александра Горчаковна. Занятия военным делом с этой группой будут завтра шестым уроком. Дотянем до завтра, сказал себе Алексей, убирая журналы в шкаф и оставляя себе один: сто четвёртой. Первый курс на "А" и "Б" не делился, на нем учились только те, кто поступил в училище после восьмого класса. И был он по сути своей всего лишь бегом рысцой по оставшейся школьной программе.
– Не волнуетесь? – спросила через плечо завуч Раиса Ильинична.
– А надо? – в шутку обеспокоился Алексей.
– Не обязательно, – махнула она рукой. – Уж вас-то они будут слушаться при любых обстоятельствах. Везёт же некоторым…
Кузня
Звонок прозвенел как будто бы раньше времени. Алексей виновато развёл руками:
– Ну вот… не успел. С другой стороны, про отравляющие вещества вам и так всё известно – тараканов же травите? – а про Африку кто вам расскажет? Да и наверстаем мы эти газы, не велика премудрость… Всё, дамы. Не смею задерживать, поздно уже.
– Спасибо, – прошелестела сидящая за первой партой совершеннейшая девочка с косичками. Глаза у неё были угорелые. – Как интересно…
– И ещё, девушки. Грязнова Александра Горчаковна есть среди вас?
– Да, я… – Санечка подняла руку.
– Задержитесь на секунду, если не трудно. Всё, всё, по домам. Урок окончен.
Группа нехотя, словно выдираясь из дивного сна, стала собираться. Девицы видели перед собой неистово зелёные весенние саванны, распластанные вершины баобабов, медленно вздрагивающие в беге золотистые шеи жирафов, пронзительные крики по ночам…
Алексей отошёл к окну, ожидая, когда класс освободится. За окном у серых сугробов – неимоверно снежная выдалась эта зима – топтались двое парней.
– Да, Алексей Данилович? – подошла Санечка.
– Александра Горчаковна, я правильно прочитал ваше имя? – спросил Алексей.
– Правильно, – сказала Санечка.
– Извините, а откуда вы родом?
– Из Салтыковки. Это Озёрский район, триста километров отсюда.
– Я знаю. Вашу маму не Еванфией Тихоновной зовут?
– Да… Откуда вы?..
– Тесен мир… Получается, Александра, что я – ваш сколько-то-юродный брат. Ваш папа был двоюродным братом моей тетушки Валентины, которая меня вырастила. Имя у него редкое: Горчак Гурьевич, – вот и запомнилось. Он ведь умер… давно?
Санечка смотрела на Алексея, часто моргая. Лицо её не выражало ничего.
– Или я ошибся? – забеспокоился Алексей. – Не должно: Салтыковка одна, да и маленькая она…
– Мама тоже умерла, – с трудом сказала Санечка. – Полгода прошло.
– Боже, – сказал Алексей.
– Вот. И дом сгорел… Всё сгорело…
– Постой, сестрёнка, – нахмурился Алексей. – Как же ты живёшь?
– Да вот – живу. Был пай… за землю… ну, там ещё… Понемножку хватает…
– Понемножку – это как?
– Мало, если честно, – Санечка изобразила короткую улыбку. – Я тут подрабатывала ещё…
– Всё, – твёрдо сказал Алексей. – Не о том говорим. Этой проблемы у тебя больше не будет, забудь. Ах, как хорошо, что я тебя нашёл!
Шум это приятное происшествие наделало изрядный. Всё было как в лучших мексиканских сериалах. И только Санечка, про которую девчонки думали, что это она просто пришибленная внезапным счастьем, а потому такая совсем невесёлая, думала о другом.
В том её необычном сне – да, у неё был брат. Но тот брат её был совсем другой человек, не Алексей. Но и Алексей присутствовал тогда на свадьбе. Он стоял за её правым плечом.
На Алексее надет был ослепительно-белый фрак. Или не фрак, но что-то с фалдами. Зачем такой белый? – спросила она там, во сне, и Алексей ответил серьёзно: чтобы видно было сразу, откуда стреляли…
Сон этот, что необычно для сна, не бледнел и не забывался, а напротив – становился как бы кусочком настоящей жизни, втискивался в какие-то промежутки между недавними событиями и сам грозил стать источником событий.
Прошёл всего вечер и день, а всё, решительно всё изменилось. Не снаружи, внутри. Теперь Санечка удивлялась себе, как это она могла жить без особого страха, зная, что в мире нет никого, кто бескорыстно к ней участлив, на кого можно положиться, опереться… и понимала, что всё это время страх – да что там страх, смертный ужас перед жизнью – жил в ней, но она так к нему привыкла, что перестала узнавать и давала ему другие имена.
Между тем Алексей разрывался: одна часть его, заметно большая, требовала немедленно хватать свежеобретённую "сестру" в охапку и нестись обратно, пока ещё есть время; вторая, о существовании которой он подчас забывал, но которая сейчас предъявляла себя во весь рост, говорила твёрдо и веско: ни одного несомненного доказательства того, что Александра Грязнова и есть искомая кесаревна, не предъявлено – если не считать имён, которые, как известно, суть субстанция непостоянная. Действовать следовало только наверняка, и ошибка даже с одним процентом вероятности недопустима…
И с этим нельзя было не согласиться.
Но – время, время, время…
Он понимал, что сейчас даже минута могла многое значить. Между тем вести себя следовало так, чтобы никто не догадался бы о ходиках, которые упрямо и неумолчно тикают и в тебе, и вокруг тебя.
Была пятница, вечер, время стрелкового кружка. Алексей уже знал, что стрелковая команда в училище традиционно сильна, кубки её, грамоты и вымпелы занимали целый стенд – вкупе с фотографиями. Видеть юных будущих учительниц младших классов и воспитательниц детских садов с винтовками и пистолетами в руках было диковато, но к подобным вещам Алексей уже не то чтобы привык – привыкать было некогда, – а как бы отвёл им нишу. Там они и существовали, в этой специфической нише, следуя своей логике и своим законам.
Последние три года по разным причинам – и по банальной бедности, и по старости и нездоровью Кузьмы Васильевича, – команда на соревнованиях не выступала – да и проводились ли те соревнования?..
– Вольно, – Алексей обошёл строй: шестнадцать девушек, пожелавших приложиться к полированному ореху и чёрному эбониту ружейных лож; остался доволен. – Уважаемые госпожи курсантки! Есть ли среди вас те, кто раньше участвовал в стрелковых соревнованиях?
Таковых оказалось двое: посещали спортивную школу: Настя Гребенюк и Ирочка Полежаева.
– А кто ни разу не держал в руках оружие?
Трое смущенно вышли вперёд: Оля Примакова, высокая и чуть неуклюжая, медлительная – задержавшийся подросток; Валя Чижик; Катя Слащова, смуглая метиска; все из группы Александры – сказывалась реклама.
– Отлично. Остальные, как я понимаю, иногда понарошку постреливали?
Так и оказалось: у кого-то был стрелковый кружок в школе, кто-то учился стрелять из охотничьего ружья дома, кто-то просто навещал тир.
– Вот и хорошо, – сказал Алексей, доставая из оружейного ящика пневматический пистолет и такую же винтовку.
– Воздушки, – разочарованно сказал кто-то в строю. – Сморкалки.
– Попрошу без оскорблений, – сказал Алексей. – Во-первых, чтобы вы знали: самое дорогое серийное оружие сегодня – это пневматическая шведская винтовка "Торсин". Да и наши, как вы, леди, изволили выразиться, сморкалки – тоже на многое годятся, хотя и после некоторой доработки. Да и без доработки…
Он зажал губами несколько пулек и, со скоростью автомата перезаряжая пистолет, произвёл семь выстрелов. На чистом листе, повешенном среди мишеней, появился маленький кружок. Восьмую пульку он послал в его центр.
– Как сказал один знаменитый самурай, человек не должен зависеть от длины своего меча. С поправкой на специфику скажем так: стрелок не должен зависеть от калибра своего оружия. Главное – попадать туда, куда нужно, а не туда, куда получается. Если я всё правильно понимаю, государыни, спортивной славы вы не ищете? А просто намерены совершенствовать стрелковое мастерство, имея в виду реальную самооборону в сложных жизненных ситуациях?
Строй отозвался в том смысле, что да, примерно где-то так…
– В таком случае я прошу тех дам, которые уже чему-то где-то учились, хотя бы на время всё то – забыть. И вот почему… Кстати, можно разойтись и собраться именно в кружок, чтобы форма соответствовала наименованию.
Хихикнули. Образовали неровный полумесяц. Александра – чувствовалось – очень волновалась.
– Скажу одну парадоксальную вещь, вы мне можете не поверить, но тем не менее это факт. Человек от рождения умеет стрелять из пистолета, равно как и плавать. В дальнейшем он об этом своём умении забывает, а попав в руки какого-нибудь невежественного прапорщика – и вовсе его утрачивает. Итак, первое и главное в стрельбе из пистолета – это не целиться. Не понятно? Демонстрируем на конкретном примере. Итак, представьте себе, что сейчас лето. Мы на лугу. Скошенном. Стога сена. Запах!.. – не передаваемый словами. И тут по небу… летит… зелёная ворона! Покажите на неё!
Взвизги, смех. Шестнадцать пальцев уставились в разные стороны.
– Отлично. А теперь, красавицы, очень осторожно, чтобы не помять, поднесите свои указующие персты к глазам и подвергните внимательному рассмотрению. Итак, указательный палец выпрямлен, слегка напряжён и устремлён вперёд. Средний – полусогнут. Безымянный и мизинец – почти прижаты к ладони, большой – немного отведён и почти свободен. Вот это и есть идеальное расположение всех пальцев, когда вы держите небольшой пистолет малого или среднего калибра – скажем, тот же "Макаров". Указательный палец вдоль ствола – им вы целитесь. Именно пальцем. Средний – на спусковом крючке, который многие по неграмотности именуют курком. На самом деле курок находится совсем с другой стороны оружия. Безымянный палец и мизинец обхватывают рукоятку пистолета – в основном безымянный, потому что мизинец от природы слаб. Шпора рукоятки упирается вот сюда, в мягкое основание большого пальца. Прижимать рукоятку к ладони, вцепляться в неё – не надо. А теперь ещё раз… розовый гусь! Э-э… Катя свет Слащова, не надо целиться в гуся, сезон охоты ещё не открыт. Просто показывайте на него пальцем. Да, это неприлично, так не принято делать в порядочном обществе – но мы-то на лугу. На пленэре. Ага, вот так. Теперь посмотрите: если к костяшкам ваших пальцев приложить линейку, то она будет располагаться не вертикально и не горизонтально, а где-то под углом сорок пять градусов. Это значит, что при таком развороте кисти вам обеспечивается самое лучшее наведение пальца на цель. Точно так же вы будете держать и пистолет. И – повторяю – не цельтесь глазами. Лучший стрелок из пистолета, которого я знал, имел зрение минус восемь с какими-то ещё цилиндрами… Человек устроен так, что зрению доверяет значительно больше, чем прочим органам чувств. В то же время зрительный анализатор самый сложный, самый капризный и самый обманчивый. Я уже молчу о том, что он самый медленный. И если вы привыкнете наводить оружие на цель с помощью глаз, вы будете тратить впятеро больше времени, чем при нормальной стрельбе. Попробуем?
– А как же ружьё? – спросила Сорочинская. – Оно же так устроено, что иначе никак… ну, без глаз…
Алексей её понял.
– Вы правы, Валентина. Тем не менее и с ружьём можно научиться обходиться правильно. Представьте себе, что у вас в руках метла…
– Полетать захотелось… – подхватила Чижик.
– …а по стене ползёт мерзкий таракан…
– Голубой, – сказал кто-то сзади.
– Что, и тараканы тоже?.. – всплеснула руками быстрая Чижик.
– …а по стене ползёт мерзкий голубой… – голосом Алексея произнесла Примакова – и зарделась.
– Кхм. И неужели же вы, Валентина, возьмёте метлу и станете совмещать на одной линии таракана, мушку и прорезь прицела? Думаю, что вы просто ткнёте мерзавца концом палки, и вся недолга. То же самое и с ружьём. Это очень длинная и лёгкая палка, и вот этим движением… – Алексей сделал плавный выпад, – вы одним концом палки попадаете в цель, упираетесь плечом в другой её конец, а нажатие спускового крючка просто завершает вашу мысль. Но с винтовками мы потренируемся попозже, когда освоим пистолет, ибо он меньше по размерам и ближе к природе… Прошу, кто первый?
Первой вышла Сорочинская. Лицо у неё было такое красное, что казалось испачканным – зато отчаянные глаза сверкали тем прекрасным блеском, который облагораживает кого угодно: женщину или воина…
– Я, Алексей Данилович.
– Отлично, Валентина. Ваша мишень вон та, самая левая. Ну-ка, покажите на неё. Спокойнее. Помните: мы на лугу, светит солнце, пахнет сеном… Вот так, очень хорошо. Держите пистолет. Свободнее. Глаза не зажмуривать, не щурить – просто смотреть. В руке ничего нет. Я понимаю, что эта мортира не так удобна, как карманный "Вальтер" или там "Марголин", но и её можно держать вполне непринуждённо. Короче – не обращая внимания на ту дрянь, что прилипла к ладошке, покажите мне на… большую бабочку! Ещё разочек. Ещё. Вот. Свободнее, Валя, раскованнее. А теперь – шевельните…
Хлопок выстрела.
– Семь, – сказал Алексей. – Очень неплохо. Пистолет первый раз в руках?
– Да.
– Тогда – просто великолепно. Отдохните, Валя. Кто хочет ещё? Прошу, мисс…
Отстрелялись по первому кругу. Почти все попали в круг мишени, Катя Слащова выбила девятку, Александра – десятку. Второй круг проходили с худшим результатом. Не целиться! – повторял Алексей, не целиться, только не целиться! Рука сама всё знает и умеет – позвольте ей! В третьем и четвёртом кругах появились лидеры: Александра, Катя и – неожиданно – Чижик. Чуть хуже, но тоже неплохо шла флегматичная Оля Примакова. Полежаева и Гребенюк оказались где-то на предпоследних местах. И ни разу не попала в мишень только Женя Викторович – строгая и подтянутая, больше всех из присутствующих похожая на учительницу. Кажется, ей было очень обидно, но она старалась не подавать виду.
Два часа прошли слишком быстро.
– Всё, бойцы, – сказал Алексей. – Начинает сказываться усталость. Вы будете только мазать, а я вообще сейчас упаду. До следующей пятницы! – и, преодолевая вал недовольства, рявкнул в четверть голоса: – Курррсанты! Становись! Рравняйсь! Смиррррно!
Строй образовался необыкновенно быстро – будто кто-то натянул невидимую верёвочку.
– Вольно. На сегодня стрельба окончена. Дома ещё поотрабатывайте основное упражнение, – Алексей выбросил вперёд указательный палец. – Тема следующего занятия – стрельба с доставанием оружия из кобуры. Кто видел "Великолепную семерку"? – он обвёл глазами строй. – Неужели никто? Тогда показываю ещё одно упражнение, будете отрабатывать друг с дружкой. Курсант Викторович, подойдите ко мне.
Женя встала перед ним. Губы её были поджаты, в глазах прятались слёзы.
– Вы умеете хлопать в ладоши?
– Просто так?
– Да. Вот просто так – хлопните перед собой. Хорошо – ещё раз, только побыстрее. А теперь смотрите: в руке у меня ничего нет, пистолет в кобуре на боку. Вот он. Ну, кобуры у меня тоже нет, а вместо пистолета… дайте, что ли, расчёску. Спасибо. Вот, сую за пояс. Теперь вы можете хлопать в ладоши…
– А почему вы не возьмёте этот? – показала Катя.
– Потому что мне придётся направлять его в сторону живого человека. Правило номер два – никогда не направлять оружие – пусть разряжённое, пусть вообще безопасное – в друга. Только во врага. Запомнили?
– Запомнили.
– Итак, приступаем. Женя…
Женя, напряжённо выждав секунды две, хлопнула – и ладони её обхватили руку Алексея с зажатой в ней расчёской.
– Ух ты! – сказала Чижик очень громко.
– Ещё? – предложил Алексей. – Постарайся меня обмануть.
– Поняла…
Женя снова хлопнула, сделав обманное перед этим движение, и хлопнула повыше – однако рука Алексея опять оказалась между её ладонями.
– Собственно, это всё, – сказал он. – Потренируйтесь. Рразойдись! Саша, пока не уходи. И вам, Женя, мне надо сказать пару слов.
Он дождался, пока горизонт очистится.
– Вы слишком зажаты, Женя. Из вас может выйти очень хороший стрелок, но для этого вам нужно научиться расслабляться. Вы вообще-то хулиганить умеете? Вести себя свободно? Разбить в училище окно и удрать – сможете? Хотя бы мысленно? Вот вам задание на неделю: совершить один безрассудный поступок, а на следующее занятие кружка прийти, выпив бокал вина. Ясно?
– Да… но я, наверное…
– Придёте обязательно. В вас заложено всё, что потребно хорошему стрелку, – нужно себе просто разрешить. А пока бегите, вы тоже устали.
– Спасибо, Алексей Данилович… но я, наверное, всё-таки не приду… До свидания.
Она повернулась и ушла – маленькая, прямая и гордая. Алексей покачал головой, повернулся к Сане:
– Сестрёнка, я вот думаю: как ты смотришь на то, чтобы прокатиться завтра до Салтыковки и обратно?
– Н-не знаю… – Санечка нахмурилась. – А зачем?
– Хотя бы просто положить цветы на могилу. Ну и… всякое такое прочее. Может быть, пожелаем мы с тобой дом восстановить – хвать, а место занято? Они же там уверены, что ты круглая сирота и что это почти то же самое, что круглая дура. Вот мы и проведём, как это называется, демонстрацию флага. Как ты считаешь?
Санечка никак не считала. Она даже не могла бы сказать, хочет она ещё раз увидеть родные края или не хочет. Но их, родные края, положено любить и видеть во сне… и так далее. Не испытывала она никакого душевного трепета от предвкушения вновь пройтись по единственной – правда, длинной – улице села от церквушки при кладбище до заваленного, наверное, снегом родного пепелища – в самом что ни на есть прямом и грубом смысле этого слова. И ехать: три часа на электричке, полтора на автобусе…
– Поедем, – сказала она.
– Отлично. Но только встаём рано – без четверти шесть.
– Да, я знаю… Я даже могу тебя разбудить, в дверь постучать. Хочешь?
– Не надо, – он тихо засмеялся. – Уж просыпаться-то я умею и сам. А вот чайник – поставь…
Проходя мимо приоткрытой двери чужой комнаты, Санечка услышала чужой разговор:
–…только голос его услышу, как уже мокрая. И дура дурой. И ведь понимаю, что…
– Ничего ты не понимаешь…
Она быстро прошла дальше, чтобы не услышать ненароком чужих тайн. Или гипотез.
Можно было найти машину: с водителем, хорошо ему заплатив, или без водителя – Алексей даже предварительно договорился об этом на соседней автостоянке. Можно было даже купить задёшево подержанную развалюху. Но тихий голосок из-за правого плеча сказал: не надо. В дороге старайся быть рядом с другими, с посторонними людьми… И Алексей послушался совета.
Он взял из ружейного ящика старенький потёртый "Марголин", перебрал его, вычистил и смазал. Набил две обоймы. Сунул в карман ещё три коробки с патронами. Выносить оружие и боеприпасы за пределы тира законами строжайше запрещалось, но…
Но.
В своей комнате он лёг на кровать и заставил себя уснуть до полуночи. Проснувшись, он сел, прислонился к стене – и стал чего-то ждать в темноте. Ромб тускловатого света от уличного фонаря неподвижно лежал на потолке.
Днём уже капало с крыш, но за ночь тротуары и дороги успевала обтянуть ледяная шкурка. Алексей и Санечка добрались до вокзала с небольшим приключением: автобус занесло на повороте и выкинуло на полосу встречного движения – слава Богу, пустую. Алексей сжал зубы. Это могло и не быть случайностью…
Билеты он взял не на электричку, а на отходящий десятью минутами раньше иркутский поезд. Озёрск был довольно большим – почти стотысячным – городом, и все проходящие поезда там останавливались.
В купе тихо спала серенькая старушка в чистом платке. Они тихо, не будя её, сели на противоположную полку. Санечка скоро задремала под монотонный перестук, а Алексей сидел, глядя куда-то мимо проплывавшего грязно-белого неряшливого пейзажа, и никак не мог понять, о чём думает. Будто бы думал он на иностранном языке.
Санечка шевельнулась, щека её передёрнулась, она что-то сказала невнятно. Потом – привалилась к плечу Алексея и замерла. Он скосил глаза и посмотрел на неё. Теперь он знал, что к Еванфии можно не ехать: он видел кесаревну тогда, накануне исчезновения. Лицо спящей у его плеча девушки несомненно было лицом того самого шестилетнего сорванца-ребенка – в венке из жёлтых лилий…
Но не выпрыгивать же теперь из поезда, не рвать же стоп-кран?..
Автобус "Озёрск-Глыза", проходящий через Салтыковку, отходил от вокзала через полчаса. Они немного погуляли по окрестностям. Озёрск был городом старым, купеческим, но запущенным до последней степени. В нём было по-настоящему грязно даже зимой. Ярким пятном в пейзаже оказались разве что новые ворота рынка, сложенные из жёлтого кирпича в виде триумфальной арки. Какие-то местные скульпторы, матерясь, колдовали над цементным барельефом, где можно было различить гроздь винограда и чью-то толстую задницу – символ материального благополучия.
Возле этих триумфальных ворот в киоске с гордым названием "24 часа" торговали всяческими водками, хлебом, колбасой и консервами. Алексею бросилось в глаза название на жестяной банке: "Мясо рулек".
– А кто такие рульки? – спросил он.
– Не знаю, – ответила тощенькая киоскёрша. – Купите, попробуйте.
– Ничего себе, – сказал Алексей. – Помру – и не буду знать, от чего.
– Как помрёте?! Как это помрёте?! – возмутилась киоскёрша. – Они у нас свежие!
Алексей посмеялся, но купить предпочёл батон, палочку датской салями и литровую бутылку "Спрайта".
Цветочный киоск тоже был уже открыт, и Алексей приобрёл большой букет белых хризантем.
В автобусе Санечка уже не спала и рассматривала окрестности со странным выражением: будто про себя укоряла их за что-то.
– Кто на Салтыковке?..
– Мы.
Указатель: "Салтыковка – 0,3". Но ничего не видно с дороги из-за голых берёз и густой высокой черёмухи…
Могила Еванфии была на самом краю кладбища, у задней ограды. За оградой валялись припорошенные снегом старые венки. Алексей присел около жестяного памятника, на котором всё было неправильно, кроме даты смерти. Смёл снег с холмика, положил цветы. Как ты там? – спросил тихо. Алёшенька… холодно, холодно мне… как же тут холодно… Подошла и встала рядом Санечка. Ах, девочка моя, ах, донюшка, ах, свет мой ясный, Отрада… повзрослела-то как сразу… Алексей покосился на Санечку: слышит или нет? Но та, кажется, не слышала. Прощай, тётушка Еванфия, подумал он, уходим мы скоро – туда. Не увидимся больше. Прощай. Прощай и ты, отозвалась Еванфия вдруг спокойно и светло, иди и береги её, Отраду нашу, а я уж полежу тут… не думай обо мне и даже не вспоминай. Привыкла я – покойно… Прощай. Прощай, – Алексей встал.
В этот момент Санечка вздрогнула. Алексей не касался её, но – почувствовал это. И какое-то далёкое – ближе, ближе – скольжение за могилами, за непрозрачными заснеженными кустами, за сугробами, за низкими ёлочками, за оградами… осыпался с ветки снег, взлетела ворона…
Шагах в пятнадцати из-за могилы вышла и остановилась большая серая псина. Пасть её была приоткрыта, верхняя губа задралась и подрагивала. Глаза смотрели как бы мимо людей и – были неприятно мутные, с этакой тухлятинкой. Следом вышла вторая точно такая же, странно задирая голову, будто пыталась почесать затылок об оградку.
– И вон… – прошептала Саня.
Слева стояли ещё три собаки – простые деревенские дурочки-пустолайки. Но сейчас они молчали и так же смотрели мимо людей. Шерсть на мордах их смоклась в сосульки.
Алексей посмотрел направо. И оттуда приближались несколько псов – шли медленно и упорно глядя куда-то чуть в сторону.
Взяли в кольцо. Хорошо, что сзади забор.
Он осторожно отодвинул Санечку под левую руку, достал пистолет. Опустил предохранитель. Шесть патронов. Целей – девять.
Собаки бросились – молча. Все сразу.
За две секунды Алексей выпустил четыре пули. Он стрелял расслабленно и неторопливо – точно так, как учил вчера девушек. Тонкая пулька "Марголина" (по иронии судьбы, точно такая же, какими стреляли древние револьверы "велодог", предназначенные специально для того, чтобы велосипедисты могли отстреливаться от дурных собак) не способна была ни остановить, ни отшвырнуть несущуюся тварь, и уже мёртвые собаки пробегали несколько шагов и даже пытались прыгнуть. Но прыжок у них не получался…
Он пристрелил самых опасных, на его взгляд: больших серых, похожих на волков, голенастую чёрную, в недавних предках которой имелся доберман, и белую в пятнах дворнягу, огромную просто по капризу природы. Но и остальные дорогого стоили, и Алексей с трудом отбил их первый наскок, расшвыряв короткими ударами ног и локтей. Они вскакивали и снова бросались, будто не понимали боли, и он выпустил последние два патрона, приготовившись орудовать пистолетной рукояткой, но оставшиеся собаки, те самые дурочки-пустолайки, вдруг словно бы опомнились и с визгом бросились врассыпную. И с громким криком ужаса с недалёкого креста стремительно взвилась, забыв поджать лапы, ворона, просидевшая там, вопреки основным вороньим правилам жизни, всю эту громкую и страшную схватку.
Кто-то освоил и в этом мире малое, но очень полезное умение: повелительно говорить со зверьём и видеть чужими глазами…
И этот кто-то только что весьма умело провёл разведку боем и теперь знал, наверное, всё, что хотел знать.
Санечка шумно, со всхлипом, вобрала воздух. Её начало трясти.
К ним уже бежали какие-то люди…
В кабинете директора совхоза, который теперь назывался акционерным обществом, их напоили горячим чаем. Директор, Анатолий Петрович, лысый жилистый мужик лет пятидесяти, показался Алексею человеком честным и обстоятельным. Обретению Санечкой брата он искренне обрадовался и даже (под незаметным нажимом Алексея) "вспомнил" приезжавшую в гости к Еванфии золовку… Совхоз в его руках не процветал, но и не тонул, уверенно барахтался в волнах и имел хорошие перспективы. Выплачивать Санечке стипендию он, может быть, и хотел бы, но пока не мог себе позволить – однако хозяйственный пай её готов был выкупить в рассрочку на пятнадцать лет. Получалось примерно двести пятьдесят тысяч в месяц. И на земельный участок под застройку никто не претендовал, это была Санечкина неприкосновенная собственность, в чём Алексей мог убедиться: вот она, бумага… А что касается собак… ну никогда такого не было, просто даже не верится. Санечка почти не пострадала от укусов, порваны оказались только пола и рукав старой шубки; у Алексея оказались разодраны и рукава куртки, и обе штанины, на левой икре выдран приличных размеров клок кожи; царапин же и мелких ранок от зубов было множество. Прибежавшая фельдшерица только ахнула – но перевязала быстро и грамотно, хотела вкатить противостолбнячную, Алексей сказал: привит ещё на семь лет вперёд.
Заглянувшему пожилому милиционеру Семёну Семёновичу Алексей предъявил оформленную по всем правилам лицензию на оружие. Да Семён Семёнович и не имел претензий – так, для порядку…
Потом Санечка и фельдшерица – как оказалось, племянница директора – уселись зашивать порванную одежду, а сам директор и Алексей, натянувший на себя какой-то немыслимый меховой полукомбинезон из директорских запасов, вышли покурить.
– Я понимаю, чего ты приехал, – сказал директор. – Сироту, мол, всяк обидеть норовит… Не обидим, не бойсь. Ты сам-то получше за ней смотри, там, в городе – как бы чего не того. Хорошая уж больно девка, жалко будет. Щас таких перестали почти и делать-то…
На автобус чуть не опоздали: даже махали и кричали вслед, и, тронувшийся, он притормозил, дождался и открыл заднюю дверь. Можно было, конечно, и опоздать, директор предлагал довезти на машине до Озёрска, но Алексей отнекался. И вот теперь, усевшись на заднем сиденье над горячим мотором, он испытал прилив беспокойства: если охота началась, не рискует ли он невинными людьми, что вокруг него… Он сознавал, что люди эти, обитатели пространств Велесовой кузни, существуют не вполне, что во многом они не более чем плод воображения и самого старого Велеса, и его, Алексея, – но вот что-то очень сильное, проснувшееся где-то внутри, заставляло его относиться к окружающим полуфантомам так же, а может быть даже и нежнее, чем к несомненным людям.
Возможно, он сделал ошибку, что не задержался и не воспользовался предложением директора: тогда он рисковал бы только одним водителем, а так… В автобусе сидело десятка полтора человек; отсюда, сзади, Алексей видел только платки да дешёвые кроличьи шапки. Лишь на переднем сиденье располагалась явно зажиточная парочка: элегантная дамская шляпка из норки и мужская бобровая ушанка…
– Алёш… – тихо сказала Санечка. – Я тебе раньше не говорила… у меня что-то с глазом. Перед Новым годом началось. Потом вроде бы прошло. Яркий свет. Яркий жёлтый свет. Всё застилает. Обычно когда разволнуюсь. Там, на кладбище… а теперь вот опять. Врач велел лечиться, а я, как дура набитая…
– Раз велел, будем лечиться, – сказал Алексей.
У него самого нервы были напряжены до предела. Что-то вот-вот грозило произойти.
Грозило… Слева, со стороны недалеких низеньких гор, очень быстро неслись, стелились, накатывались белые поверху и уже непроглядно-чёрные снизу клубящиеся облака. Яркая даже при свете ещё не скрывшегося солнца молния побежала под тучами, взрывая мрак. Люди обернулись на неё, кто-то привстал, чтобы лучше видеть. Молния сверкнула второй и третий раз, долетел сухой звонкий гром. Потом облака замерли на какое-то время, и Алексею показалось, что всё вокруг стало близким и плоским – рисунок на стенах туннеля, трубы, в которую всё глубже и глубже, без шансов вернуться, начинал всасываться автобус… сейчас эта картинка поползёт назад, быстрее, ещё быстрее, сменится другой, третьей – мелькание – и дальше не будет уже ничего, кроме шершавой каменной стены и грубых швов с потёками цемента…
Он стряхнул наваждение. Туча приближалась. Вот-вот начнется метель. До Озёрска было километров тридцать – тридцать пять.
Снег догнал и ударил сзади. Автобус качнуло. Окна сразу же залепило снаружи, изнутри они запотели. Стало по-настоящему темно. Водитель включил дворники и снизил скорость. По ногам потянуло холодом. Впереди в свете фар клубилось непонятно что. Молния раскололась над головами – страшный гром сразу же за вспышкой, заставившей пылать голубым огнём летящие хлопья. Алексей оглянулся. Два красных вихря летели следом. Автобус уже еле полз. Алексей подвинулся к окну, протёр стекло. Чёрную дорогу низко перелетало бесконечное белое кружево. Оно становилось всё плотнее и плотнее.
– Как красиво… и как страшно, – прошептала Санечка.
Местами по какому-то капризу ветра снег переметал дорогу, образуя плотные и пока ещё невысокие поперечные и косые валы – но прошло-то всего несколько минут… Автобус с натугой преодолевал заносы, раскачиваясь и завывая. Странно – с момента, когда началась метель, встречные машины куда-то исчезли…
Ощутимо похолодало.
Снег на минуту как будто перестал, хотя мрак сгустился. Почти прямая вертикальная молния врезалась в одинокую старую берёзу, стоящую в сотне шагов от дороги. На миг дерево будто опутала ослепительная паутина. Потом всё померкло, и красноватый огонь, взметнувшийся из расщеплённого ствола, казался тусклым.
– Господи Боже, Господи Боже, Господи Боже… – громко бормотал кто-то впереди.
Ветер ударил в бок автобуса с такой силой, что наклонил его и развернул почти поперёк дороги. Мотор заглох, и тут же погасли фары. Правое заднее колесо то ли спустило, то ли соскользнуло в канаву. Накренившись, автобус замер.
Стало слышно только, как ревёт ветер и как потрескивает, остывая, двигатель.
Стартёр несколько раз бессильно взвывал, будто бросался грудью на непреодолимую ледяную стену. Потом водитель, кряхтя, выбрался из своего кресла и встал в проходе. Был он толст и как-то нелеп.
– Мужики, – сказал он, – а ведь толкать надо. Тут метров сто, и начнётся спуск. Заведётся с толкача.
– Аккумулятор хороший иметь надо, – буркнул кто-то. – За что платим? Пешком дешевле ходить.
– Да нормальный аккумулятор… не знаю, что и думать. Может, от грозы?.. Мужики, помёрзнем ведь, если застрянем. Толкнём, а?
– Чёрт, так и думал, что какое-нибудь говно выплывет, – пожаловался кто-то и встал. – Пошли, что ли.
– Ты со мной, – тихо сказал Алексей. – Не отходи ни на шаг. Понимаешь? Ни на шаг.
Ему представилась картина: скользящий под неведомый уклон автобус, и в заднем стекле – белое пятнышко лица…
– Я хотела тебе шапку дать, – сказала Санечка. – Ты замёрзнешь.
Алексей усмехнулся. У Санечки была белая вязаная шапочка.
Водитель открыл заднюю дверь. Оттуда дунуло таким лютым холодом, что Алексей крякнул от удивления.
В передней части салона тем временем начался скандал.
– Тебе что, козёл, особое приглашение требуется? – мужичок в чёрном тулупчике нависал над дорогой шапкой, которая упрямо отворачивалась к окну. – Наели хари на наших харчах… Ну, идёшь? Идёшь, сучара?
– Ему нельзя, – тихо кричала женщина, – ты что, не видишь, он старик, у него больное сердце…
– Не бзди, мамаша, от свежего воздуха ещё никому не плохело…
– Костя, не смей! Не пущу! – женщина вскочила, вцепилась в своего. Тот поднимался: действительно, лет шестидесяти мужчина… Выходящие приостановились, оглядываясь.
– Ты, тулуп! – рявкнул Алексей, поднимаясь. – А ну – работать! За порядком шофер последит.
– О, защитничек… ну, щас… Да ладно. Сиди уж, падаль. Ничё, скоро мы вас всех – как в семнадцатом…
Обходя Алексея, он подчёркнуто смотрел в сторону, но по Санечке неприятно прошёлся взглядом.
Ветер, может быть, и не валил с ног, но всё тепло из-под одежды выдул на счёт "раз". Лицо стянуло холодом, ресницы слипались. Вмиг одубели пальцы в тонких перчатках.
Одиннадцать человек пристроились сзади мёртвого автобуса, упёрлись кто куда – и, придыхая: "…три!" – стали выталкивать его из кювета. Холод пропал – только дыханием обжигало горло. Потом – ниже горла… Постепенно тяжёлая махина раскачалась и выползла на полотно дороги. Не останавливаясь, её покатили вперёд. Медленно, медленно… быстрее. Дорога, кажется, действительно намеревалась пойти под уклон. Наконец уже все бежали, только придерживаясь за машину. Ветер свистел натужно. Под ногами взвизгивал круто схваченный, утрамбованный влёт снег.
Не останавливаясь совсем, автобус притормозил. Бурлаки по одному стали запрыгивать в открытую дверь. Алексей видел, что чёрный тулупчик пропускает всех вперёд, и потому сам не торопился. Вот они остались втроём: тулупчик, он и Саня. Вновь налетел плотнейший заряд острого, как осколки стекла, снега. Алёша! – крикнула Санечка, но он прекрасно видел и сам: в руке у тулупчика был нож, а глаза его были мутные и смотрели мимо, как у тех собак – на кладбище.
Алексей сам не ожидал от себя такой вспышки гнева. Не к этому несчастному идиоту, конечно… Он дождался, когда тулупчик нанесёт удар – в живот, с рывком вверх, – повернулся боком и, захватив его руку, ударил её о колено, ломая кости. И, не отпуская кисть сломанной руки, обвёл негодяя вокруг себя, на завершении полукруга сделал ему подсечку и отправил лететь дальше, под колесо медленно катящегося автобуса. Сам же, почти не прерывая движения, подхватил обомлевшую Санечку, подсадил её в дверь и вскочил следом. Автобус встряхнуло…
Хруст и вскрик никто не услышал.
Дверь с лязгом закрылась. Автобус медленно катился, переваливаясь.
– Алёша… – прошептала Санечка; зубы её стучали. – Алёша, ты же его…
– Не я, – ещё тише прошептал Алексей. – Ты видела его глаза?
Санечка помедлила.
– Да. Я… испугалась. Они были… неживые. Как у тех собак.
– Я потом тебе всё объясню, – прошептал Алексей. – Это всё очень сложно…
Их бросило вперёд, автобус затрясло, под сиденьем зафыркало: водитель запускал двигатель. Потом раздалось несколько глухих взрывов, они слились – мотор заработал. Дружелюбное гудение наполнило салон. Водитель остановил автобус и несколько минут газовал на месте, разогревая мотор и на всякий случай подзаряжая аккумулятор.
Пожилая дама в меховой шляпке подошла к Алексею.
– Спасибо вам. Мне показалось, что уже никто не способен… а муж – он правда очень болен…
– Да что вы. Всё в порядке…
Кажется, становилось светлее.
Наконец, скрежетнув шестерёнками, автобус уверенно тронулся. Небыстро, подпрыгивая на снежных ухабах, он скатился под уклон, потом начал карабкаться вверх. Ветер уже не выл так страшно, и снег падал редкий и мелкий.
Как ни странно, пропажи "тулупчика" никто не заметил. Или не захотел заметить…
Когда показались корпуса вонючего завода и мерзко-розовые дома заводского посёлка, метель прекратилась, а через минуту засияло солнце. Оно висело, окутанное дымкой, над ослепительной белой пеленой; чистейший снег сверкал так, будто светился ещё и изнутри.
Глава четвёртая
Кузня
В жарком поезде, за плотно запертой дверью Алексей вдруг понял, что больше не выдержит без сна, и позволил себе упасть лицом на скрещённые на столе руки. Санечка, всё ещё ошеломлённая и подавленная случившимся, молча сидела напротив и, кажется, смотрела в окно. Алексей не то чтобы был до конца уверен, но достаточно веско полагал, что в поезде ожидать нападения не стоит. Он уже играл и за своего невидимого – пока – противника, планируя за него удары и располагая засады на себя самого…
Их, скорее всего, даже не станут ждать на вокзале. Сейчас враг сделает паузу, будет демонстрировать своё присутствие, беспокоить, чтобы истомить ожиданием, и чуть позже – легко прихлопнуть. И сделать это надёжнее всего там, где Алексей и кесаревна вынуждены будут разделиться, а именно в общежитии. Полминуты расстояния – может оказаться достаточно для… для всего.
Он уснул и тут же проснулся. Поезд колотило по стрелкам. Три часа просто исчезли – будто их не было.
– Я хотела тебя будить, – сказала Саня. – Мы приехали.
– Да, – он распрямился. Потёр руками лицо. За окном проплывал вечер – весь в фонарях и окнах. – Как твой глаз?
Саня потрогала глаз.
– Ничего, – сказала она с сомнением. – Будто что-то там есть… но я его не вижу.
– Что-то? Или кто-то?
– Я… не знаю.
– Но оно тебя беспокоит?
– Сейчас нет. Но я… просто боюсь. Глаз… куда я без глаза?
– Ну, этого ты не бойся, – сказал Алексей. – Медицина сейчас мощная.
– Мощная… – Саня покачала головой. Показался вокзал: могучее тёмно-красное здание ещё царской постройки. – Мощная, да дорогая.
Алексей отпер дверь. В коридоре сгрудились выходящие пассажиры и те, кто продолжал путешествие, но желал размять ноги. Ничего подозрительного.
– Вот это пусть тебя не беспокоит, – Алексей вернулся за Саней, помог ей надеть несчастную её шубку. – У меня ведь на самом деле довольно много денег. Хватит на любое лечение. Просто мне надо будет забрать их у парня, который ими сейчас пользуется.
Ещё одна легенда. Не лучше и не хуже прочих. На всякий случай – для создания мотивировок.
Перрон встретил их прозрачной волной холода. Было за двадцать пять – и, похоже, что на этом падение всех термометров не остановится.
У выхода с перрона сгрудились тёмные машины. Алексей махнул рукой парню в огромной рыжей шапке, сказал адрес.
– Это где пожар, что ли, был? – уставился на них парень и сам себе ответил: – Ну да. Точно там. Десятка-то хоть при себе найдётся?
– Найдётся, – кивнул Алексей, усаживая Саню и садясь сам. – А что за пожар?
– Хороший пожар. Машин этих пожарных штук двадцать стояло. Но быстро сгорело – часа три, и всё. Дом старый, перекрытия деревянные – труба. Ехал мимо – вот только что: дым, чад, девки ревут, конечно… одни только стены остались. Жалко, конечно, а что делать? Стихия.
– Все живы? Никто не сгорел? – в ужасе выдохнула Саня.
– Да откуда ж мне знать? Хотя… по новостям сообщали так: остались без крова… да. Про погибших не было. Точно, не было. Я бы заметил.
– Слава Богу, – хором сказали Саня и Алексей. Потом Алексей, подумав, предложил: – Слушай, друг! Если там всё так плохо… то отвези-ка нас лучше на Речной вокзал. А завтра уж мы с утра…
– Ну… можно вообще-то…
– ещё десять с нас.
– А. Ну, тогда конечно. Только поедем не через центр, там сейчас крутые пробки…
– Алёша, а к кому мы едем? – тихо спросила Саня.
– К тому самому мальчугану, у которого наши деньги. Там не слишком комфортабельно, но тепло… да и еда кой-какая должна найтись. Как глаз?
– Никак… Что же это такое делается, а? Алёша…
Водитель через плечо посмотрел на них сочувственно:
– И вещей, наверное, много было?
– Все, – Алексей усмехнулся. – Осталось вот – то, что на нас.
– Ух ты… – он отвернулся, но ещё несколько раз пожал плечами, как бы ведя разговор сам с собой о странных пассажирах, которым вроде бы положено рыдать и рвать на себе волосы…
– Ничего, сестрёнка, – сказал Алексей, тихонько пожимая Сане руку. – Живы – значит, ещё побарахтаемся. Бояться нам с тобой нечего.
– А я и не боюсь, – сказала Саня. – Мне только… шкатулку мамину жалко… а так… так больше и не жалко ничего…
Об этой шкатулке Еванфия упоминала. Никаких свойств и значений у шкатулки не было, так – память… благоуханный розовый кедр, и на резной крышке – миниатюра работы молодого Саввия Богориса: вид на горное озеро Ксифир. Тончайшая паутина трещин лежала на миниатюре…
– Может, её и вынесли, – сказал Алексей. – Если Птицы были дома, могли вынести. Найдётся – хорошо. Не найдётся…
Ещё лучше, закончил он про себя. Кузня – это такое место, где лучше не иметь привязанностей. Даже ни к чему не обязывающих привязанностей к вещам.
Казалось, что ехали долго. Упавший на город мороз – после оттепели – сделал улицы почти непроезжими. Вновь выползли и загромыхали страшные оранжевые пескометатели; под светофорами стояли долго и трогались с трудом; и на перекрёстке двух не слишком оживлённых улиц, озаряемая синими вспышками, воздвиглась некая авангардная скульптура из перекорёженного железа…
К Речному подъехали с необычной стороны, и Алексей даже не сразу опознал местность. Горели странного закатного света фонари, обманывающие сильнее всех прочих. Водитель помялся и взял только одну десятку из двух, протянутых ему. Кажется, он готов был отказаться и от другой, но это было бы совсем неприлично.
Саня вдруг поняла, что еле передвигает ноги. Площадь у тёмной громады вокзала была странно пуста и светла, лишь вдали возле ярко освещённого киоска стояла парочка и что-то неуверенно покупала. Сане казалось, что они с Алексеем вязко движутся по голой, без декораций, сцене – перед полным залом, замершим в ожидании чего-то обещанного.
Путь их лежал под аркой во двор и дальше – к отдельному, за высокими деревьями, четырёхэтажному зданию. Первый этаж его был тёмен – там, видимо, располагалось казённое учреждение. На прочих этажах окна местами светились – но, по впечатлению, освещённых окон было меньше, чем в соседних домах.
– Вот и пришли, – сказал Алексей. – Сейчас на третий этаж… вон, окошко светится – наше…
– А удобно? – вдруг засомневалась Саня. Устав, она всегда начинала испытывать сомнения во всём, знала за собой такую особенность – и всё равно предпочла переспросить.
– Вполне…
Подъезд был полутёмен и грязен. Сане показалось, что своим золотым пятном она заметила какое-то волнообразное струение над самой лестницей – сверху вниз, – но, как всегда, взглянув в ту сторону, она отвела пятно в сторону и ничего странного больше не увидела.
Путь на третий этаж отнял последние силы. На площадке между третьим и четвёртым лежал, обняв батарею, пьяный. Сильно воняло.
– Знают сокола по полёту, а добра молодца по пердячей трубе, – проворчала Саня. – Так у нас в деревне говорили…
– Да-да… – отозвался Алексей отсутствующе. Он нажал кнопку звонка – в недрах квартиры взревело глухо. Подождал немного, нажал ещё раз и не отпускал долго. Потом стал искать в карманах ключи. Сане показалось, что он растерян… ошеломлён… испуган… хотя ни одно из этих слов относиться к Алексею не могло.
Наконец он нашёл ключ и отпер дверь.
– Жди здесь…
Но Саня как бы не услышала. Жаркая вонь текла из недр квартиры. Где-то в глубине её горел свет, но сразу за дверью было темно. Алексей нашарил выключатель.
Вздувшееся тело лежало в двух шагах от порога. Лоснящаяся лужа натекла под ним. От лужи разбегались тараканы.
Саня громко икнула. Алексей быстро открыл дверь ванной, втолкнул её туда.
– Побудь пока здесь. Слышишь меня?
Саня судорожно кивнула. Глаза её были огромные. Алексей пустил холодную воду, намочил край полотенца, обтёр ей лицо.
– Сейчас мы уйдём отсюда. Подожди чуть-чуть…
Она кивнула ещё раз. Что же она обо мне думает, мелькнуло у Алексея и тут же пропало. Он вышел из ванной, сосредоточился и стал слушать.
Отголоски давней – прошло не меньше пяти дней, а то и недели – битвы въелись в стены. Здесь были люди… три или четыре человека… и с ними – громадная злоба. Даже обитатели недр Велесовой кузни не могут быть такими злобными…
От смрада слезились глаза.
Алексей почувствовал, что дрожит, встряхнул головой и осмотрелся. И вдруг понял, что обознался в главном.
На полу лежал не Апостол! Кто-то чужой. Незнакомый. Возможно, местный житель. Апостол… да, Апостола увели. Вот здесь он шёл…
Это было плохо. Очень плохо. Как ни кощунственно звучит, но – хуже, чем если бы он умер. Каким великим славом был хотя бы тот же Гроздан… На миг Алексей ощутил всё, что чувствует, наверное, воин, когда под ударом чужого меча голова его отделяется от туловища: острейшее осознание происшедшего и – полнейшая беспомощность, невозможность что-либо изменить.
Нет выхода…
Тропу им заступили.
Тем временем, пока сознание предавалось греху паники, тело исполняло долг. Как ни странно, Апостол не сдал тайник, и сейчас Алексей, вырвав крышку стола, набивал карманы пачками денег. Аникит лежал здесь же, упакованный в длинную картонную коробку из-под спиннинга. В шкафу, к счастью, плотно закрытом – запах не просочился, – нашлись два толстых чёрных новых, ещё с не оторванными бирками, свитера, несколько пар тёплых носков и маленькая дамская куртка из дублёной овчины: Апостол успел сделать часть необходимых покупок.
Саня сидела на краешке ванны – очень бледная, даже синеватая.
– Одевайся, – подал ей вещи Алексей. – Сейчас пойдём.
– Алёшенька… что происходит? Господи, ведь…
– Выйдем отсюда – расскажу. Надевай это, своё можешь бросить.
Сам он прошёл на кухню. В холодильнике лежала палка твёрдой венгерской колбасы и стояло три баночки с плавлеными сырками. На подоконнике распласталась пустая зелёная дорожная сумка. Он бросил в неё продукты, второй свитер, носки, часть денег, взял Аникит под мышку и осмотрелся в последний раз. Ничто здесь больше никому не понадобится…
Саня ждала его. Они выскользнули на лестницу. Дверь захлопнулась.
Воздух в подъезде казался нежным, свежим, арбузным. Но Алексей знал по опыту, что сладкий запах недавней смерти ещё долго будет преследовать их, прорываясь из самых неожиданных мест.
Мороз охватил их и принял в себя.
Саня уже несколько раз щипала себя за руку, чтобы убедиться в реальности происходящего – хотя каким-то слоем сознания отлично понимала, что щипки могут быть такими же эпизодами сна, как и сошедшие с ума собаки сегодня на кладбище, и самое кладбище, и свирепая зимняя гроза… Ей приходилось видеть сны с ощущениями побогаче и посложнее, чем простые щипки. Скажем, вчера она купалась в синем ледяном озере, и маленькие добрые рыбки, подплывая, щекотали и клевали её руки… было обжигающе холодно, льдинки кололи плечи, от горного солнца начинала гореть стянутая напряжённая кожа…
Из размеренной предсказуемой скучноватой бедной жизни она нырнула вдруг в тёмное, опасное, неизвестное… Страх распирал её, но при этом – трубы звучали в ушах, далёкие трубы, вызывая странную дрожь. Это было примерно то же чувство, что и при купании в том сотворённом сном озере: пронзительный холод, бодрящий, согревающий, обжигающий…
Но пока что холод уверенно брал своё.
И страх почти смыкался над лицом, отнимая дыхание.
На подгибающихся ногах она едва поспевала за Алексеем, испытывая к нему что-то взрывное: то ли доверие, то ли наоборот… то ли ужас.
Ужас? Она не поверила.
Большой, сильный, уверенный… растерянный, что-то скрывающий… непонятный.
Саня где-то потеряла себя.
Она вынырнула из мути в неярко освещённом помещении со стойкой. Алексей что-то тихо объяснял пожилой женщине в строгом синем костюме, показывал свой военный билет, паспорт и делал успокаивающие жесты: мол, всё будет в порядке… Потом он подозвал Саню, взял у неё студенческий билет – единственный уцелевший документ – и стал заполнять какие-то листки. Саня догадалась, что он, наверное, селится в гостиницу, но мысль эта была поверхностная и вялая. "Я не могу спать с сестрой на одной кровати…" – услышала она сквозь непонятный шум. Она поняла, что ещё пять минут – и всё: она упадёт и уснёт прямо на этом полу, застеленном серо-коричневым ковром. А если кто-то попробует ей помешать…
Пошли, скомандовал Алексей, подвесил её за руку на свое плечо и отправился в долгое путешествие по тёмным коридорам. Шаги были неслышны. Потом он отпер дверь – задержался на пороге, прислушиваясь – и вошёл. Зажёг свет. Номер был двухкомнатный! Быстро мойся, скомандовал Алексей, подталкивая её к двери в ванную комнату, и спать. Я не могу, я уже… Он нагнул её над раковиной, плеснул в лицо холодной водой. Делай как я велю, сказал он тихо. Обязательно вымой волосы – лучше в две воды. Что? – не поняла она. Вымой два раза. Так надо. Хорошо, согласилась она покорно.
Странно: она действительно сумела вымыться. Надевать после мытья старое бельё вдруг показалось противно. Алёша… дай простыню… Алексей просунул ей в приоткрытую дверь розовое хлопчатобумажное покрывало. Она завернулась в него и кое-как выползла. Быстро под одеяло – и спать, приказал Алексей. А ты? Успею…
Саня нырнула под одеяло и будто умерла там.
Алексей постоял над нею. Потом прошёл в ванную, быстро выстирал брошенное бельё и развесил на горячем змеевике. Коротко вымылся сам. Вышел, прислушался. Тишина. Вернулся в ванную, промыл волосы. Опять прислушался. Да, по-прежнему тихо. Голый по пояс, он сел на диван, привалился к стене. Потом – протянул руку, ухватил коробку, приставленную к стене. Открыл её. Осторожно достал Аникит и положил себе на колени. Погладил объятую мягкой кожей рукоять. Теперь можно было расслабиться. Он неподвижно сидел и смотрел в окно – в промежуток между неплотно задёрнутыми шторами. Небо над крышами некоторое время оставалось чёрным, потом стало синеть. Больше ничего не происходило.
Кузня
– Ты испугалась вчера?
Саня ответила не сразу. Почему-то не хотелось долго расписывать все свои переживания, но – нужно было сказать сейчас одну полную и окончательную правду. Коротко и точно.
– Испугалась. Да я и сейчас боюсь. Только… Вот здесь боюсь, – она поднесла руку к виску, – а здесь – нет, – провела от горла вниз. – Это нормально?
– Думаю, да, – Алексей развернул стул, сел на него боком, опираясь на спинку подмышкой. – Видишь ли… Мне нужно очень многое тебе рассказать, и я не вполне представляю, с чего начать, чтобы ты не подумала, что я свихнулся. Может быть, вчерашнее… Как бы это…
– Вправит мне мозги? – засмеялась Саня.
– Заодно. Нет, я хотел сказать другое: что вчерашнее – только начало. Дальше может начаться такое…
Саня помолчала, глядя куда-то в угол. Потом тихо спросила:
– У тебя бывало: что-то происходит, и ты вдруг понимаешь, что уже видел это во сне… Может быть, не в точности, но – по сути?..
– Ты видишь сны? – спросил Алексей, чуть наклоняясь вперёд. – Расскажи – какие они?
– Мои сны? Они… Иногда мне кажется, что я больше живу во снах, чем наяву. Те люди – они такие… Ну, более… живые, яркие, разные… Но я не очень хорошо понимаю, что происходит между ними. Будто бы мне…
– Шесть лет, – подсказал Алексей.
Она нахмурилась:
– Да, пожалуй… А почему именно шесть?
– Потому что одной девочке было шесть лет, когда она бесследно пропала. Подожди минуту… – он взял блокнот и карандаш, и стал ловко рисовать, пристроив блокнот на колено. – Вот посмотри: узнаёшь?
– Ух ты… – Саня замерла. Странный холодок и трепетание возникли в груди. С листка, созданный несколькими уверенными линиями, на неё смотрел хмурый бородатый человек из снов. – Откуда ты?..
И вдруг она вспомнила, что и Алексей был там, в её снах.
– Ты узнала его? – голос Алексея еле заметно вздрогнул.
– Да. Узнала. Там он… Такой… Главный. На нём красный плащ…
– Кесарь Радимир. Значит, ты его помнишь…
– Что это значит?
Холодок был уже не холодок, а – кубик звенящего льда.
…Когда обрушились невзгоды на Мелиору? Кого ни спросишь из учёных людей, все говорят разное. Кто-то производит счёт по звёздам и полагает, что всё решило появление лишней звезды в Водолее. Недолго просияла на небосклоне звезда, всего сто один день, но бед наделала на тысячу лет вперёд. Кто-то другой возводит начало к правлению безумного Гердана Деметрия, который, испугавшись подступающей тьмы, лишил жизни тысячи чародеев, до того вольно живших в Мелиоре, и вынудил оставшихся в живых искать спасения за морем. С тех пор и возникли на дальнем западе Конкордии, на самой её границе со Степью, тогда ещё дикой, чародейские обители, где искажали Закон и Завет. А кто-то третий уверен был и других уверял, что всему виной любовное пламя, сжигавшее изнутри прекрасную купеческую дочь Еликониду и вдового престарелого кесаря Модеста Геронтия, вынудившего и Патриарха, и Сенат дать разрешение на этот неравный во всех отношениях брак. Прошёл недолгий срок, и кесарь скончался, так и не оставив сына – и золотым венцом, по букве закона, коронована была Еликонида. Одиночество её было кратким: юный красавец Орест Паригорий, побочный сын бесорёберного Модеста, завоевал сердце её и место на троне. У счастливых молодых родился сын Селиний, после чего Орест прожил недолго: Еликонида уступила бурному натиску слава Яромира Вендимиана, и нежным апрельским утром Орест был найден в собственной постели, задушенный во сне подушкой (так писали те, кто поскромнее; грубый же Василен Мудрый описал суть умертвления несчастного Ореста с солдафонской прямотой, вследствие чего книга его так и лежала под многими замками на протяжении двух веков). Спустя положенное время Еликонида вышла замуж в третий раз, и с Яромиром они очень быстро создали трёх дочерей и сына Вельфа, после чего Яромир скончался в страшных судорогах, поскольку некий моряк Есен Парфений, сделавший стремительную карьеру из простых кормщиков в друнгарии флота, решил на этом не останавливаться. Но здесь уж Сенат (изрядно к тому времени поредевший) стал насмерть, поскольку все на свете знали, что Есен и Еликонида суть двоюродные брат и сестра. То, что произошло потом, можно назвать переворотом: сенаторы взбунтовали чернь, два месяца в Филитополе, старой столице, шло буйство, пока наконец Еликонида, обвинённая в тысяче преступлений, не отреклась и не отдала себя на суд Сената. Но было поздно: Сенат хотя и успел провозгласить новым кесарем Юста Триандофила Справедливого, младшего зятя Модеста Геронтия, человека по-настоящему незаурядного, – но загнать вино безумия в бочку закона оказался уже бессилен: чернь увлеклась бунтом и увлекла за собой знать.
Началась первая война Кабана и Медведя. Ибо на гербе Вендимианов красовался чёрный кабан, а на гербе Паригориев – золотой медведь. И те, и другие были равно правы в своих обидах и равно обойдены в претензиях на трон Мелиоры… Война длилась двадцать шесть лет и закончилась подписанием мирного договора. На церемонии подписания сторонники Вендимианов набросились с вертелами на Паригориев и убили двоих детей…
Долго шли войны, и получилось так, что югом овладели Вендимианы, а севером и востоком – Паригории. Кесарь формально сохранял свою власть, но целиком зависел от семейств, ибо только при их согласии указы его могли хоть как-то исполняться. Сенат не избирался сто двадцать лет… Семейства соперничали уже не столько за место на троне, сколько за места возле трона. Здесь осиливали то одни, то другие, но никогда победа не оказывалась полной. Наконец влияние кесаря упало до самой земли, и обедневший слав-однодворец имел куда больше власти – хотя бы в пределах своих владений. Походы северян на юг и южан на север привели к опустошению самой плодородной области Мелиоры – долины Вердианы. Там, где в начале смуты стояли три десятка городов, сотни сёл и многие тысячи хуторов, остались две военные крепости и считанные поселения то ли стратиотов, то ли азахов, которые даже косили и пахали, имея мечи за спинами. Тысячи мелкопоместных славов, потерявших свои имения и сохранивших лишь гербы, мечи, руки и верность клятве, бродили по дорогам, взимая дань с крестьян и временами уподобляясь бандитам, а временами вступая с бандитами в смертельные схватки… К этому привыкли настолько, что не могли представить себе иной жизни. Обычное междумирие, ничего особенного.
Тем временем за морем дела шли своим чередом. Свирепый император Акепсий Железноногий огнём и мечом собрал множество мелких царств в единую Конкордию и теперь занят был внедрением новой религии, адепты которой, называвшие себя склавами, что на древнем языке означало "рабы", пытались мутить воду и в Мелиоре. Но здесь их встретили неприветливо – настолько неприветливо, что даже провожать оказалось некого…
Одновременно с этим из сухой Степи стали приходить в западные пределы Конкордии племена, в тех краях невиданные. С трудом удавалось растолмачить их рассказы. Вдали, то ли на севере и западе Степи, то ли вообще за высокими Аквилонскими горами начиналось какое-то движение, отголоски которого достигали земель, населённых людьми, знающими Язык. И одновременно с распространением веры склавов по Конкордии – стало известно, что там, за Аквилоном, возникла новая империя, так и называемая: Степь. Кочевники, до этого не признававшие ни вождей, ни кесарей, ни императоров, вдруг охотно признали над собой власть Верховного Зрячего по имени Авенезер. Те, кто видел его, давали разные описания властителя, и лет ему, по самым скромным подсчётам, должно было быть в то время около ста тридцати…
Медленно, но верно наползала тень Степи на Конкордию – и вот сорок четыре года назад начались первые пограничные схватки. Может быть, останься Акепсий жив, он и сумел бы организовать отпор – но умер Акепсий не своей смертью, а наследники его оказались слабы и нерешительны. Впрочем, Авенезер проявил известную мудрость и осмотрительность: он не стал ни разорять Конкордию, ни подводить под свою руку, ни даже облагать данью; напротив, он провозгласил самую тесную дружбу, какая только может быть между странами… И все оставшиеся годы его правления принцип этот не нарушался. Но потом началась первая замять в Степи…
Санечка слушала жадно, будто пила воду после долгого бега. Она не понимала ещё, почему ей так невыносимо важно всё это услышать – но ощущала внутри сладкую, пьянящую лёгкость и окрылённость. Так чувствуют себя, уронив вдруг с плеч привычную, не замечаемую уже ношу.
Впервые высадиться в Мелиоре конкордийцы и степняки попытались двадцать лет назад, в первые годы правления Авенезера Третьего. Полторы тысячи кораблей, несущих по полторы сотни пехотинцев или по три десятка конников, достигли берега в устье реки Вердианы и безо всякого сопротивления захватили огромный плацдарм. Но дальнейшее продвижение замедлилось: проводники и кормщики не знали мелей и течений, местных ветров и топких мест. Объединившиеся перед лицом врага славы-отважники обоих семейств совместно с гвардией кесаря больше месяца вели партизанские действия против десанта, с великим трудом продвигавшегося в лабиринте болот и непроходимых зарослей, а тем временем хороборы строили укрепления в дефиле между рекой и отвесными Меловыми горами. И когда громоздкая семидесятитысячная (то есть уже растерявшая где-то половину состава), измотанная ежедневными мелкими схватками, дизентерией и кровососами армия вторжения выползла из болот и изготовилась к наступлению вглубь страны, она обнаружила перед собой семикратно меньшую, но абсолютно железную армию славов. И биться с нею нужно было на фронте в версту длиной, не имея возможности ни обойти, ни перегруппироваться…
Архистратиг Киндей, проявив редкую для степняка осмотрительность и смелость, дал приказ возвращаться на корабли. Отходящих отважники не били. Киндей отплыл на верную смерть. Его посадили на кол прямо на базарной площади Леопольдины, столицы Конкордии.
Стразу после победы в Мелиоре разразилась новая война, на сегодняшний день – последняя из больших. Началась она потому, что старший сын кесаря Радимира, Карион, обрученный с детских лет с Ириной Василидой, любимой племянницей генарха Вандо Паригория, получил в схватке с конкордийцами смертельную рану стрелой в спину – и умер через четыре недели. А закончилась эта война буйным походом азаха Дедоя по землям обоих семейств, невиданными казнями и пожарами, изменами и предательствами такими, что и вспомнить грешно, – и, наконец, захватом кесаря прямо во дворце в Столии, чудесным исчезновением буквально из самых лап бандитов маленькой кесаревны Отрады – и отчаянным ночным боем крошечного отряда гвардейцев, прошедшего от стен города до дворца, взявшего дворец и уничтожившего мятежника Дедоя и всех его ближайших клевретов…
На какое-то время воцарился не то чтобы мир – но ошеломление. Всё же до сих пор на кесаря никто не покушался. Это просто не могло прийти в голову никому из владетельных славов.
Поиски маленькой кесаревны не привели ни к чему. Её не оказалось ни среди живых, ни среди многочисленных мёртвых.
Больше года чародеи и ведимы пытались отыскать хотя бы след её. Но не было девочки нигде на лице земли…
Вместе с нею пропала и ведима Еванфия Хрисогония, нянька кесаревны. В ту страшную ночь видели их уже за воротами города, бегущими куда-то. И – на этом всё.
Саня долго смотрела на листок с портретом бородатого человека. Алексей, ведя рассказ, всё время дорисовывал портрет, и теперь Саня смотрела в глаза усталого и, кажется, начавшего отчаиваться, хотя по-прежнему сурового и очень сильного человека. Глаза эти были странно знакомы…
– Алёша, – сказала она. – Но ведь этого… Просто не может быть. Этому негде быть. Негде. На Земле не осталось мест…
– Да, это так. Но, видишь ли… Того, что ты называешь Землёй, – просто не существует.
Сколько времени жил на свете великий чародей Велес, не знает никто. Срок ему не был назван, и потому прожил он ровно столько, сколько сам пожелал. А если ему нравились какие-то годы, он мог проживать их по много раз…
Чаще всего дела его были странные и непонятные простым людям. Но и полезного он сотворил немало, а главное его деяние было: кузни. Сумел Велес так заговорить белые меловые камни, что в круге, ими выложенном, переставали гореть медь, железо и другие металлы. Поначалу таких кругов было семь, и лишь один из них находился в Мелиоре, близ древнего города Нектария, но прошли годы, и каждое село могло позволить себе иметь место, где выплавляется из руды металл и где из него, раскалённого и мягкого, ровными ударами изгоняется природное бесформие. Там он потом остывает и становится тем, к чему был предназначен: мечом слава, саблей азаха, копьём солдата, подковой коня, гвоздём и топором плотника, лемехом земледельца…
Сразу намного лучше стали жить люди и пришли просить Велеса сделать так, чтобы железо не горело не только в меловых кругах, но и по всему миру, потому что уж очень много дорогих предметов гибло в пожарах. Велес ответил им, что это непростой вопрос и следует сначала устроить такое в малом месте, а уж потом думать, переносить ли эти свойства в мир – потому что, наверное, Создатель что-то имел в виду, делая металлы горючими… И в пещерах, откуда брали люди заговоренный меловой камень, он создал подобие мира, населил его полупризрачными людьми и позволил им жить так, как они хотят. Век спустя велел он передать всем живущим, что никогда не станет переустраивать мир, ибо он и в таком виде достаточно хорош, – после чего стал готовиться к успению. Его погребли у входа в пещеры, а над гробницей другой великий чародей, Ираклемон Строитель, воздвиг белую башню, которая будто бы вытягивала из мира всеобщее зло и сбрасывала его в те подземелья… Впрочем, если судить по тому, что делалось и делается в мире, со своей задачей башня явно не справлялась.
Именно там, под башней, в подземельях, позже наречённых молвой Велесовой кузней, в странном подобии мира, и спрятал чародей Домнин Истукарий маленькую кесаревну с её нянькой-ведимой… Ибо уже тогда понимал, что за Дедоем стоит изменник и нарушитель Закона великий чародей Астерий Полибий.
– Понятно… Значит, она и есть я? Как странно…
– Не веришь?
– Не знаю. Слишком всё это… Просто. Простовато. Детские мечты. Проснуться принцессой. Смешно.
– Бывает…
Алексей встал, прошёлся по комнате. Саня так и сидела на кровати по-турецки, опершись локтями о колени и уронив голову в ладони, и следила за ним искоса, не поворачивая головы.
– Это не детские мечты, – сказал Алексей глухо, не глядя на неё. – Это война. Грязь и кровь. Очень много грязи и ещё больше крови. Почти наверняка – смерть. Возможно – мучительная смерть. Возможно – мучительная смерть в полном одиночестве… В грязной яме, в каменном мешке… И это не сказки. Всё более чем всерьёз. И тебе не дают выбора. Вернее, не так. Ты можешь остаться здесь. Я не знаю, сколько ты проживёшь. День или два. Даже если я буду при тебе безотлучно. Понимаешь? Если мы хотим… просто выжить… нам нужно карабкаться в гору. Образно говоря. Астерий не оставит тебя в покое, пока ты жива. Потому что только ты в состоянии лишить его могущества. И для него не имеет значения, хочешь ты это делать или не хочешь. Если можешь – значит, ты должна быть уничтожена. Точка.
– А кто такой это Астерий? – спросила Саня почти равнодушно. – То есть я поняла, что это какой-то маг…
– Не маг. Маги – это жрецы огня. Чародейскими умениями они не обладают… Почти. Да, он чародей, достигший очень больших высот. За счёт смешения стилей. Обычно это невозможно, но он завладел Белым Львом… Это такой особый амулет Ираклемона Строителя. С ним, с Белым Львом, Ираклемон познакомил тебя при рождении…
– Меня?!
– Да. И именно тебя Белый Лев послушается, если дело дойдёт до… спора между тобой и Астерием.
– Вот, значит, как… А кто же ты, Алёша?
– Я есть я. Слав-отважник Алексей Пактовий. Твой троюродный брат по материнской линии. Присягал кесарю – и служу ему. Так что про родство наше – всё чистая правда. За исключением имён. Хотя нет – моё имя при мне…
– А моё?
– Твоё имя – Отрада. Отрада Радимировна.
– Отрада… – повторила Санечка. – Как странно… А – красивое имя.
– Красивое, – согласился Алексей.
– Знаешь, – сказала она, помолчав. – Даже если ты всё придумал зачем-то… Я согласна. На всё. Ты же знаешь, что делать, куда идти…
– Вообще-то…
– Не знаешь?
– Мы не можем возвращаться по той же дороге, по которой пришли сюда. Они захватили Апостола, моего сотропника. И теперь знают, как мы шли. Поэтому нам придётся… Наобум.
– Пойдём, – улыбнулась она, – наобум. Дорога на Обум.
– Тогда нужно собираться. Сейчас очень быстро пробежим по магазинам. К сумеркам мы должны быть готовы.
– Знаешь, чем юный пионер отличается от сардельки? – спросила Саня.
– Ну…
– Сардельку нужно разогревать, а юный пионер всегда готов.
Ключи Домнина сработали и на этот раз: Алексей понял, что смешного в этой шутке.
Вряд ли эта пара обращала на себя внимание: высокий крепкий рыжеватый мужчина лет тридцати и с ним девушка: коротко, под мальчика, стриженная, темноволосая, с коротким чуть вздёрнутым носиком и мелкими бледными веснушками по всему лицу. Одеты они были в почти одинаковые длинные коричневые куртки – он в кожаную, она в мягкую овчинную, – и чёрные джинсы; на ногах – дорогие крепкие ботинки на толстой подошве. На плечах мужчины плотно сидел огромный зелёный "абалаковский" рюкзак с притороченным сбоку длинным свёртком; девушка обошлась кожаным рюкзачком поменьше – однако тоже тугим и не слишком лёгким. Они подошли к воротам того, что называлось "автосалоном" (двор, будочка; на крыше будочки горбатый "запорожец", раскрашенный под божью коровку) и остановились в некоторой нерешительности. Из будки показался чуть перекошенный парень в жёлтом жилете на голое тело.
– Какие проблемы?
– Тачка нужна.
– Заходите, побазарим… Какая именно?
– Такая, чтобы за неделю не развалилась, а потом и выкинуть было б не жалко.
– Ха. Или хм. Не знаю. Щас совместно мозг напряжем…
Через час Алексей и Саня выехали из "салона" на старенькой тесной "Хонде-Балладе" с не очень хорошо отрихтованным помятым левым боком.
До наступления темноты предстояло покрыть двести шестьдесят километров.
Кузня
Курорт "Горькое озеро" был в своё время построен благодаря Московской Олимпиаде, хотя какое отношение он имел к тем играм народов – Бог весть. Но два ласковых Миши всё ещё смотрели с ворот друг на друга и на гостей. Последнее пятилетие бурь и пожаров не миновало стороной и эту тихую обитель, однако популярностью курорт продолжал пользоваться, особенно летом – из-за целебных купаний; зимой и в межсезонья было сравнительно малолюдно – в рабочие дни. По выходным сюда приезжали и зимой: гулять по сосновому бору, пить минеральную воду прямо из источника и запивать её водкой. Так что на исходе воскресного дня Алексей и Саня ещё успели застать бурный разъезд отдохнувших за два дня горожан…
– Подождите только, пока в комнатах приберут, – сказала девушка-администратор, выдавая ключ от "люкса" – трёхкомнатного номера с ванной. – У нас вчера и сегодня выпускники мединститута сколько-то-летие выпуска отмечали – так там у них был бар. Бутылок одних…
– Мы подождём, – согласился Алексей.
Впрочем, ждать пришлось не так долго – с полчаса. В комнатах сильно пахло освежителем, плохо перешибающим табачный отстой. Алексей открыл окно. Шторы – светло-коричневые, с зигзагами – надуло, как паруса.
– Будет ветер, – сказала Саня.
– Возможно… – Алексей всмотрелся в небо. Ещё сохранившее накопленный за день сумеречный свет, оно было покрыто клочковатыми облаками. Облака летели быстро. – Ты права. И как бы опять не метель…
– Но здесь ведь не страшно… – спросила Саня.
– Не знаю, – сказал он. – Как твой глаз?
– Совершенно спокоен. А что? Он тоже имеет какое-то отношение?..
– Скорее всего, имеет. Это, по легенде, будто бы и есть метка Белого Льва: золотое пятнышко, позволяющее видеть… как бы правильно сказать… не то чтобы суть вещей – этого не вынесет никто, – но приоткрывать маски. Я думаю, по этой метке он тебя и ищет.
– Лев?
– Да. Белый Лев. Всегда называй его полным именем.
– Хорошо…
– Ты устала?
– Нет. Вернее, я успела отдохнуть в машине.
– Тогда давай сделаем так: я лягу – и часа три меня не будет. Никуда не уходи – вот, сиди в комнате, чтобы я тебя чувствовал. Если что-то тебя обеспокоит… Даже – мысль какая-то странная, или опять что-то в глазу возникнет – сразу меня окликай. Потом поменяемся. Эх, хоть бы сегодня ещё ночь спокойная оказалась…
– Хорошо. Я поняла.
Саня стянула с ног ботинки и забралась в кресло. Из кармана вынула уже помявшийся покетбук "Мёртвые не спят", виновато улыбнулась: схватила первый попавшийся, оказалось – такая чушь… Алексей достал Аникит из коробки, к которой тот уже, похоже, привык, – и лёг, не раздеваясь и положив на меч открытую ладонь. Тут же, будто рухнула где-то плотина, в лицо хлынула тьма.
– Алёша… Алёшенька…
Шёпот слаб, потому что заглушаем переливчатым воем ветра. В комнате темно.
– Что?
– Свет погас… И ходит кто-то… Слышишь?..
Алексей сел. Взмахом пальцев отбросил от лица остатки сна. Стал слушать.
Сквозь ветер донеслось тяжёлое мерное поскрипывание снаружи. Под окнами шёл кто-то медленный и двуногий весом с быка. Или потяжелее быка.
– Как глаз?
– Обыкновенно…
Алексей послушал ещё, потом очень осторожно приоткрыл дверь в коридор. Коридор тоже был тёмен. Откуда-то сверху, с лестницы, что ли, тянулась равнодушная ленивая поганая ругань.
И – полузнакомый тревожащий запах вмешался в и без того не слишком изысканный букет ароматов этого дома. Что-то из времён обучения у премудрого старца Филадельфа…
Стоп, сказал он себе. Самые неверные подсказчики памяти – запахи.
Он запер дверь на ключ и вернулся к окну. Нет, ничего нельзя было увидеть по ту сторону стёкол. И всё же он стал ждать, когда вернутся шаги. Настраиваясь при этом на внутренний слух.
Он прождал минут десять. Паутина внутреннего слуха медленно протягивалась от него, цепляясь за спящие деревья, за корни оживающей под снегом травы, за мышей в норах…
Нет. Ничто не тревожило их покой. Ни сию минуту, ни час назад.
Но он же сам слышал шаги!..
Тихо. Тихо. Ещё тише…
Растворение в тишине. Вот сейчас…
Что-то загудело за спиной. Потом зажглась лампа.
Это было – как напильником по сорванному ногтю. Как огнем в глаза… Алексей с трудом удержался от вскрика.
И Саня, которая всё это время не дышала рядом, поняла, что испытывает сейчас Алексей.
– Прости… – зашептала она. – Прости, что я заставила… Мне, наверное, показалось…
– Всё нормально, – сказал Алексей. – Всё уже нормально. Нет, тебе не показалось. Там что-то было. Только… Не для всех. В общем, непонятно… – признался он, вдруг сконфузясь. – Который час? – спросил он и сам же поднес часы к глазам. – Господи, скоро два. Ложись немедленно и спи.
– Я вот совсем-совсем не хочу. Ни вот столечко.
– Без дискуссий. Завтра, вполне возможно, спать не придётся. И послезавтра тоже.
– Слушаюсь, мой слав. А можно – здесь? – она показала на примятое покрывало. – Я… Не хочу туда идти… – она кивнула на тёмные внутренности люкса, которые сейчас и Алексею показались вдруг холодной каменной пещерой, населённой неизвестно кем.
– Хорошо, – кивнул он. – Только я буду, наверное, шуметь.
– Это не страшно, – засмеялась Саня. – Я могу спать хоть под камнедробилкой. Ты ещё не знаешь Птиц…
Птиц, повторил про себя Алексей. Птиц…
Не из времен старца Филадельфа был запах в коридоре. От Валюхи Сорочинской пахло так тем давним (уже позавчерашним!) субботним утром, когда Алексей зашёл за Санечкой в её обитель. Это были духи, подаренные Валюхе новым ухажёром.
Но почему при этом запахе вспомнился Филадельф?..
Завалы в памяти нужно прочищать, но делать это следует медленно и как бы исподволь, незаметно для себя. Иначе всё перемешается. Алексей знал, что теперь не остановится, пока не получит ответ – но это будет не сию минуту. Надо отвлечь себя… А кроме того, надо подготовиться к завтрашнему дню. И, может быть, к послезавтрашнему.
Санечка легла, не раздеваясь, только ослабив ремень. Тут же ровно засопела носом.
Алексей посидел ещё какое-то время, чего-то ожидая от окружающего. Потом открыл свой рюкзак и стал осторожно вынимать сегодняшние покупки: всяческая пластмассовая и железная мелочь, мешочки с аммиачной селитрой, металлические банки с краской-серебрянкой, завёрнутые по десяткам в синюю бумагу коробки спичек, пластиковые бутыли с кислотой, бензином, нашатырным спиртом, антифризом, аптечные пузырьки с глицерином и йодом, таблетки перекиси… Пиво в банках, желатин в коробочках, тюбики клея, гидравлические, в солидоле и тонкой бумаге, цилиндры для домкратов, паяльник, тисочки, маленькая ручная дрель… Первым делом он вспорол мешочки с селитрой и разложил их по горячим батареям – сушиться, – а пока занялся изготовлением взрывателей. Это была тупая кропотливая работа.
Ещё дважды кто-то несуществующий тяжело топал и пыхтел под окнами. Алексей даже не вставал: мало ли что можно увидеть в такую ночь.
Главное, это не враг. Враг не мог подкрасться так, чтобы золотое пятнышко не заметило его и не подняло тревоги. Это просто сама Велесова кузня так реагирует на чужого. Теперь уже – чужих. Двоих.
Отторгает, изгоняет…
И ещё он подумал, что после гибели Еванфии и Санечка не сумела бы здесь выжить. Рано или поздно все, кто пытался поселиться в Кузне (вынужденно, или из любопытства, или по каким другим соображениям) без чародейских сетей, накинутых на разум, начинали сражаться с чудовищами.
Один был исход у этих сражений…
Саня вдруг села. На лице её, проснувшемся или нет, читалось полнейшее ошеломление.
– Я дура… Я же не поняла сразу!
– Что?
– Мои родители… У меня есть родители. Они ведь живы!
– Живы, – засмеялся Алексей. – Но об этом поговорим утром, утром. Спи, пока дают.
– Какой теперь сон… – Санечка легла и закрыла глаза. Мгновенно лицо её обмякло, губы приоткрылись. Она опять спала – и улыбалась во сне.
Ну и нервы у девушки, подумал Алексей. Мне бы такие…
Утром Санечке показалось, что золотое пятнышко встревожилось – но, наверное, только показалось. Минута напряжения, и вновь всё спокойно. Она как раз чистила зубы перед зеркалом. Взглянула на зазеркальное лицо. Как часто бывало и раньше – с лёгким ощущением неловкости. Словно сама себя поймала на мелкой бессмысленной лжи.
Вытирая лицо, она вышла из ванной. Алексей заканчивал укладывать вещи. Он так мало спал – и всё равно выглядел свежим.
– Вот, – подал он ей две пивные баночки. – Сунь в карманы на всякий случай. Когда поймёшь, что надо – поджигай фитиль и бросай.
– Куда мы теперь? – безмятежно спросила Санечка, откинувшись на спинку. – Обратно?
– В какой-то мере, – кивнул Алексей. – "Обратно" в полном смысле слова мы больше не попадём.
– Мы уже… Где-то там?
– Пока мы где-то здесь. А когда приедём, будем где-то там. Понимаешь?
– Не-а. Да и какая разница: понимаю, нет…
– Маленькая, но есть. Если со мной что-то случится и тебе придётся выбираться самостоятельно…
– Это нереально. Я даже представить…
– Только кажется, что сложно. Вот, смотри, – он вынул из внутреннего кармана большой бумажник с картами и ключами Домнина. – Заберёшь это у меня. Откроешь. И сразу все поймешь.
– Волшебство?
– Чародейство. Потом расскажу, в чём между ними разница…
– А сейчас нельзя?
– Лучше не надо. Всё равно что в темноте спичку зажечь. Будем прятаться, пока это у нас ещё получается…
Он вывел машину со стоянки, выехал из ворот и медленно поехал по узкой извилистой дороге, бережно проложенной между гигантскими столетними, в два обхвата чёрного ствола, соснами.
– Для засады лучшего места нет, – сказала Саня.
– Это уж точно…
Но засада их не ждала. Они спокойно вырулили на шоссе и направились туда, откуда вчера приехали.
– Мне сон снился, – сказала Саня. – Про этого самого Белого Льва. Очень… неприятно.
– Да? – отозвался Алексей, глядя поверх руля. Навстречу пролетали тяжёлые "КАМАЗы" под яркими тентами. Достаточно кому-то из встречных чуть повернуть руль… – Я не знаю всех подробностей. Я вообще плохо знаю амулеты. Меня учили другому.
– Наверное, я неправильно сказала. Просто не могу подобрать слово. Будто…
Она замолчала и стала вспоминать ощущения сна, и вскоре поняла, что слова не подберёт. Трудно описать состояние неполноты, разделённости… Тоски? Да, пожалуй, и тоски – но такой тоски, которую не ощущаешь, потому что родилась с нею. И долго не подозреваешь даже, что она медленно выжигает тебя изнутри…
Но она ли тосковала по Белому Льву, он ли по ней – осталось во сне неясным.
– Будто меня пообещали кому-то, не спросив согласия…
– Так оно, в общем-то, и есть, – неохотно сказал Алексей. – Замуж тебе придётся идти за кого-то из Паригориев.
– Замуж? – изумилась она. – Господи, ещё и замуж…
Он считал километры по спидометру, стараясь не пропустить поворот, и всё же пропустил, проскочил мимо; надо было теперь разворачиваться и возвращаться. Это была не дорога даже, а просто укатанная лесная колея. Алексей аккуратно перевалил через заметённый снегом кювет, поставил колеса в колею и покатил вперёд. Сначала дорога вела ровно, потом полого пошла вниз. Не останавливая машины, Алексей сунул руку в карман, вынул из бумажника ключи, плотно зажал их в кулаке. Бог знает, как они действовали – но пейзаж начал медленно, неуловимо изменяться. Он изменялся там, куда в этот миг не смотришь. Машину уже несло, как сани. Стало дурно – словно укачало. Саня стонала сквозь зубы, потом вскрикнула. Машину тряхнуло. Алексей заглушил двигатель, не выжимая сцепления, начал плавно давить тормоз. Под колесами заколотились камни, застучали по днищу. Потом под днищем громко хлопнуло, и после этого затрясло по-настоящему, повело и бросило направо – Алексей с большим трудом не дал машине опрокинуться. Наконец всё остановилось. Саня держалась за глаз и прискуливала почти по-щенячьи. Она почти ничего не видела за золотым пламенем, бушевавшим будто бы вокруг.
И так будет при каждом повороте, подумал Алексей. Эх… Чародеи…
Вперёд и вниз уходил покрытый высокой сухой травой пологий спуск. Свежая трава только-только пробивалась из-под камней. Высокие длинноногие птицы, похожие на аистов, ходили по этой траве, не обращая внимания на пришельцев. Там, где кончался спуск, начинался нежно-зелёный лес. В лесу заметна была просека – справа налево. За просекой лес обрывался в голубую дымку, и дальше ничего не было видно. И только слева в этой дымке угадывались какие-то углы и плоскости…
– Вот мы куда-то и попали, – сказал Алексей напряжённо.
Он специально выбрал то направление, о котором ничего не знал. И сейчас испытывал некоторые сомнения – не ошибся ли в выборе? Посмотрел на аистов и решил было, что нет, не ошибся.
Но потом увидел, как одна из птиц с усилием отняла от земли, подбросила и поглотила широко распахнувшимся клювом будто бы чёрную лягушку. Только это была не лягушка…
Он оглянулся – не видит ли Саня. Но Саня ещё не оправилась от той немыслимой вспышки, ударившей её сразу по всем органам чувств.
Алексей приоткрыл окно. Пахло талым снегом, мокрой землёй, новой травой… Сладкий запах смерти мог и померещиться.
– Подожди в машине, – сказал он и вышел. Выкарабкался. Салон "Хонды" был, мягко говоря, тесноват.
Под ногами хлюпало. Дёрн, покрывавший камни склона, пропитался водой, как губка. Между травинками просовывались короткие стебли и начинающие раскрываться бутоны незнакомых розовых с белыми прожилками цветов.
Где-то неподалёку лежал труп. Похоже, не один.
Две тёмные длиннокрылые птицы ходили кругами на большой высоте.
Он оглянулся. За то время, пока он на неё не смотрел, машина изменилась. Если напрячь память, то можно вспомнить, как она выглядела раньше. Но это праздное любопытство…
Праздного любопытства Алексей не одобрял.
Но из него же, из праздного – осмотрел себя. Мельком.
Охотничий костюм, очень новый, ясно, что не использовавшийся никогда по прямому назначению. Была здесь такая столичная мода…
Он поймал себя на словечке "была". Странно.
Карты, как правило, не лгут.
Трупы, которые подарены птицам…
Он огляделся. Не менее сотни птиц, стараясь ненароком не выдать свою радость, замедленно бродили по обширному склону.
Да, ребята, подумал Алексей. Мы, кажется, попали в самое яблочко…
Покрышку разнесло в клочья, спицы повылетели, и даже обод колеса помялся. Хорошо, что при покупке машины Алексей, подчиняясь своему натренированному чутью, докупил ещё одну запаску. Не выпуская Саню из салона, он приподнял кузов домкратом и заменил разбитое колесо новым. Руки знали последовательность операций…
Ему подумалось вдруг, что в обладании картами и ключами есть не только своя прелесть, но и нечто нечестное по отношению к обитателям Кузни. Ведь вздумай он поселиться здесь – ему не будет конкурентов ни в одном роде деятельности. Разве что в художествах… Ибо Алексей отнюдь не обольщался своими способностями и прекрасно понимал, что умение точно передать то, что видят (или видели когда-то) глаза, ещё не есть творчество, а всего лишь род ремесла. Создание копий.
Санечка, обретя наконец вновь способность видеть, изумлённо осматривалась.
– Весна… – прошептала она. – Господи, я думала, эта зима никогда не кончится!..
– Что-то вроде весны, – согласился Алексей, отпуская тормоз. Машина медленно покатилась вниз. Он включил первую передачу на холодный двигатель. И всё равно к тому моменту, когда надвинулся лес, скорость была чересчур высока. Вдавливая тормоз до самого пола и со страшной скоростью выкручивая руль, он сумел всё же избежать столкновения с деревьями и даже найти что-то вроде утоптанной тропы…
В лесу большими серыми шапками всё ещё лежал местами снег. Под колесами хлюпало.
Когда заработал мотор, хлюпанья не стало слышно.
Дорога, ведущая сквозь лес, была мощёна серо-зелёными не слишком ровными тёсаными каменными плитами. В широких промежутках между плитами росла трава – свежая между пучками сухой. Видно было, что здесь давно никто не ездил.
Саня держала в руках ключи и карты, вручённые ей Алексеем. Несколько раз она судорожно вздохнула. Алексей знал, что ей сейчас очень нелегко, но через это когда-то всё равно следовало пройти.
Он ехал медленно, вглядываясь вперёд и в стороны, в промежутки между деревьями. Деревья были вроде как самые обычные, но притом и незнакомые: с ровной и гладкой, как сероватая бумага, корой. Листья ещё не проклюнулись, но на верхних ветвях в изобилии висели серёжки, издали похожие на шишечки хмеля. Буквально на каждом дереве мостилась "ведьмина метла", были такие, на которых этих растительных паразитов насчитывалось штук шесть-восемь.
На полянках, прободая траву, тянулись вверх высокие, выше колена, срамного вида грибы.
– Алёша, – позвала Саня. – Смотри-ка – там…
По лесу вдали шёл человек – в ту же сторону, что они ехали. Его плохо было видно из-за стволов, сероватая одежда сливалась с их сероватым фоном, и всё же удалось рассмотреть сгорбленный силуэт и тёмный мешок за плечами.
Несколько секунд Алексей колебался. Сам не зная почему. Потом, сбросив скорость, но не останавливаясь совсем, нажал грушу клаксона. Труба запела: "Моя любовь, прекрасная, как утренний сон…" Человек мгновенно повернулся и пошёл к дороге.
Когда он приблизился, стало ясно, что он ещё не стар, но уже сед и согбен.
– Добрые господа направляются в Лиль? – спросил он дребезжащим голоском.
– Садитесь, почтенный, – откликнулась Саня. – Сзади вещи – подвиньте их.
– Сейчас редко кто решается подбирать бедных путников, – сказал бедный путник, робко сдвигая саквояж Алексея и занимая ровно четверть узкого, как скамеечка, заднего сиденья; голос его был ненормально ровный, невыразительный, вялый и серый, как его же одежда. – Боятся блох. Но на мне блох нет. Я травник. Мое имя Авда. Меня многие знают. Я практикую чёрную колючку.
– То-то я слышу, чем-то знакомым пахнет, – сказал Алексей, трогаясь. – Но от неё же… – он помахал рукой у виска.
– Да, если её курить или жевать, – сказал Авда всё тем же серым голосом. – Я же делаю из неё мазь для тела и присыпку для белья. Блохи никогда не кусают того, кто использует эту мазь.
– По-моему, нам нужна такая мазь, – сказала Саня и посмотрела на Алексея.
– Нужна, – согласился Алексей. – Всегда ненавидел блох, а теперь в особенности.
– Вы очень обяжете меня, добрые господа, если в благодарность за оказанную мне услугу примете от меня баночку этой прекрасной ароматной мази и баночку присыпки… Позвольте полюбопытствовать, откуда вы едете? Если я не ошибаюсь, по этой дороге позади нас давно никто не живёт.
– Там дом, который мы хотим когда-нибудь восстановить, – сказал Алексей. – Не навсегда же вот это… Такое, – он обвёл рукой вокруг себя.
Авда медленно покачал головой.
– Я тоже когда-то так думал. Но, боюсь, наши надежды не всегда совпадают с божественными планами.
Алексей покосился на него. Машина въехала колесом в рытвину и подпрыгнула.
– Скажите, добрые господа, – продолжал Авда, видимо, соскучившийся по собеседникам за время блужданий по лесам, – судя по этим упакованным вещам в экипаже, вы ещё нигде не остановились? Или, может быть, вы не собираетесь останавливаться?
– У нас не было определённых намерений, – сказал Алексей.
– Почему я спрашиваю? Завтра утром отправляется охраняемый конвой на юг. Вы же знаете, разбойники доброго Грамена собирают деньги на выкуп своего атамана…
– Да, я слышал, – сказал Алексей неохотно. – Но, моё мнение, мужики с граблями и грабители – это отнюдь не одно и то же. Хотя сами они разницы могут и не замечать.
Авда тоненько засмеялся.
– Вы знаете толк в шутке, добрый господин! И всё же скажу так: эти мужики с граблями, когда бросаются толпой – весьма опасны. Кроме того, они просто не верят, что найдётся кто-то, готовый убить их всего-навсего за несколько монет, которые они хотят у него изъять.
– Значит, речь идёт лишь о нескольких монетах… Зачем же тогда вооружённый конвой?
– Так распорядился бургомистр. Во всём должен быть порядок.
– Ясно. Ладно, добрый Авда, мы подумаем – и, может быть, подождём до завтра. Скажи, пожалуйста, у кого можно будет купить газолин?
– У аптекаря, разумеется. Это прямо на площади, только к аптекарю нужно будет заехать во двор.
– Понятно. А если мы захотим переночевать, то есть ли что-то, кроме того грустного постоялого двора?
– О, да. Постоялый двор действительно грустный. Лучше всего остановиться было бы в трактире славного Акакия. Это почти там же, где аптекарь, по переулочку от площади направо. У него, конечно, шумно, тесновато, пахнет кухней – но зато… только поймите меня правильно… никогда ничего не случается.
– Никогда ничего… – повторил Алексей раздумчиво. – Это хорошо. Это нам подойдёт, сестрёнка…
Лес гладких светло-серых деревьев (название им было "папирозы", поскольку кору их действительно использовали когда-то вместо бумаги; Алексей то ли ненароком вытащил полузнакомое имя из какой-то сверхглубокой и не вполне своей памяти – внушённой, может быть, всеми этими местными условиями, – то ли придумал сам, и теперь так оно и будет здесь называться; впрочем, разницы между тем и другим он не видел; Велесова кузня…) закончился и перешёл в густой низкорослый сосняк, и тут же показались окраинные строения бывшего города Лиль: каменная караульная будка и красный шлагбаум…
Саня с трудом сдвинула окошко со своей стороны: обильная пыль набилась в пазы, по которым стекло скользило. На заставе сказали: бояться в городе нечего… Она и так ничего не боялась.
Она чувствовала, что в ней сейчас – как, впрочем, и всегда – существовало несколько Сань, но если прежде они пребывали в состоянии смешанном, коктейльном, – то теперь, как никогда, расслоились. Хорошенькая разумная девочка в белых носочках и с бантиком тихо плакала; отважный чумазый сорванец, способный пойти ночью на кладбище или перебраться в загон к совхозному быку, ликовал, вздымая к небу исцарапанный кулачок; скептического сложения леди продолжала время от времени щипать себя за мочку уха, уверенная, что рано или поздно проснётся в родном постылом общежитии; романтическая барышня тихо млела, приоткрыв ротик и ничего не замечая вокруг… Все они как-то умещались на одном маленьком сиденье, обитом синим потёртым плюшем. И рядом с ними сидела сама Саня, наблюдая за ними с отстранённым и несколько высокомерным интересом – как рано повзрослевшая девушка наблюдает за вознёй малышни… Она же, эта Саня, успевала следить за тем, что проплывало за окошком, и отмечать в памяти какие-то интересные моменты: скажем, что дома, разъеденные в своё время зеленогнойкой, побелёны плохо: то ли не хватило извести, то ли уж очень боялись люди… И что прошлогоднюю вепру, которой заросли брошенные дома и переулки, никто не выжигал и не опрыскивал купоросным маслом, а значит, в городе должны водиться огнёвки, и хорошо, что ещё не сезон их лёта. Скептическая леди, сидя рядом, громко удивлялась, откуда Сане всё это известно, но Саня даже не смотрела в её сторону – какой же дурой нужно быть, чтобы не понимать самоочевидных вещей…
Жилой квартал выглядел разве что немного почище нежилых, да дома были выбелены как следует. Саню всегда удивляло, что люди в таких вот крошечных, оторванных от остального мира городках находят себе занятия: ведь здесь не сельская колония, не мануфактурный очаг и не большой торговый перекрёсток. Однако люди в городке как-то жили и явно не собирались уходить в другие, лучшие, места.
Правда, выглядели они неважно, но как раз это было очень понятно…
Площадь была маленькой, тесной, с многочисленными страховидными и какими-то кривыми будочками, разбросанными в беспорядке, и грубо сколоченными лесами у фасадов домов; мостки лесов соединялись между собой, и площадь можно было обойти по периметру, не спускаясь на землю. Висели огромные аляповатые вывески: "Аптека", "Братья и Сёстры", "Гробы и Цветы", "Черничный Пирог", "Порох", "Бургомистр и Шерифф", "Чистая Вода"…
– Вон там и живёт аптекарь, но сейчас он скорее всего обедает, – добрый Авда, от которого пахло травами, подался вперёд. – Откроет в три. А здесь вам направо… Вон в тот переулок.
Алексей свернул, куда показала узкая рука с пальцами, навсегда испачканными травяным соком.
Высокое чёрное крыльцо со столбами, украшенными грубой глубокой резьбой, выходило едва ли не на середину переулка. Мальчик в красной рубашке стоял у столба. Увидев машину, он бросился открывать ворота. Скрежет петель был слышен даже сквозь звук мотора.
Во дворе, прикованный цепью к столбу, уже стоял экипаж – видавший виды "Парс" с огромным полотняным тентом.
– Прошу вас, добрые господа… – Авда быстро и ловко развязал свой мешок, вынул тёмную склянку и пакетик из плотной серой бумаги – той самой, из коры папироз. – Обязательно применяйте это, особенно если решите почему-либо задержаться здесь.
– Спасибо, добрый Авда, – коротко поклонился Алексей. – Но я не думаю, что мы задержимся.
– Когда человек предполагает, боги смеются, – заметил Авда, вежливо кланяясь в ответ. – Я живу над аптекарем, на чердаке. Может быть, вы захотите меня увидеть…
И он ушёл быстрым – шелестящим, почему-то подумала Саня, глядя ему вслед с неясной лёгкой оторопью, – шагом, свернул в тень и пропал. Алексей гремел привязной цепью, пеняя мальчишке за ржу и грязь замка, а Саня всё никак не могла разобраться в своих чувствах. Проснулась ещё одна особа, самая неприятная. Огляделась и сказала: всё ясно. Ты, наконец, сошла с ума. У тебя ведь уже было так, ты же помнишь?
Саня помнила. Да, так уже было. Ну… почти так.
…Она как раз заканчивала седьмой класс, когда в школе в Салтыковке случился пожар. Его быстро потушили, но какое-то время занятия там проводить было нельзя. Тогда младшие классы распустили на каникулы, а седьмой и восьмой стали возить на машине в приисковый посёлок, расположенный километрах в шести. То есть шесть было напрямик, а по дороге – все пятнадцать. И всегда живший в ней чертобесик как-то заставил её поспорить с одноклассником Петькой по прозвищу Таракан, что она на велосипеде доедет быстрее, чем они на машине.
Пари было на поцелуй.
С места тронулись одновременно. Машина запылила по грейдеру, а Саня свернула на тропу и мимо кладбища понеслась вдоль ручья по дороге, ведущей на поля. От неё будет поворот в лес, крутой подъём на гребень водораздела – придётся тащить велик на руках, иначе не подняться, – но дальше лесная тропа пойдёт только под уклон, и за просекой ЛЭП прииск будет уже виден. Она ни разу не ездила по этой дороге, но ходила много раз…
Видимо, она ошиблась поворотом. Или случилось что-то ещё.
Подъем оказался не так крут, как представлялось. Конечно, на велосипеде не въехать, но вести его за руль можно легко и быстро, почти бегом. И Саня выбежала на гребень…
Лес оборвался. Перед нею расстилался луг, сплошь заросший бледно-жёлтыми цветами, похожими на лесные лилии, но покрупнее и не по два-три цветка на стебле, а по десятку – как колокольчики… Небо, только что чистое, оказалось затянуто плотной дымкой. Сильный запах мёда наполнял воздух. Потом прорезались звуки: низкое гудение, как возле ульев. Цветки начали шевелиться, из них выползали большие, гораздо больше шмелей, серые пчёлы – и замирали, будто бы прислушиваясь…
Это было настолько ошеломляюще, что время остановилось.
Потом всё взорвалось в стремительном множественном движении. Пчёлы будто выстрелили самими собою – с такой скоростью и яростью они накинулись на велосипед. Саня вскрикнула и выпустила его из рук, и он, даже не успев упасть, превратился в серый шевелящийся ком. А Саню схватили сзади поперёк туловища, оторвали от земли и куда-то понесли, потащили – со страшной скоростью, над землёю, цепляясь ею за какие-то кусты и ветви. Оборвался ремень старой почтальонской сумки, с которой Саня ходила в школу, терпя насмешки глупых: сумка была из настоящей кожи. И вот впервые за шестьдесят лет беспорочной службы в ней что-то не выдержало… И почему-то именно это вдруг заставило Саню громко орать, брыкаться и бить по чему попало руками и ногами.
Наконец, безумный бег прекратился. Её грубо поставили, почти бросили…
В гневе она обернулась – и подавилась криком.
То, что тащило её, не было человеком.
Огромное существо, покрытое густой красноватой шерстью, стояло на ногах и имело руки – правда, очень большие и чёрные. Но голова его…
Это отпечаталось в памяти навсегда.
Увенчанная рогами, она была покороче бычьей. Прилегающие к черепу уши были почти как у человека, и в мочках болтались огромные и очень сложные серьги. Узкий лоб был изборождён глубокими морщинами. Поражали глаза: миндалевидные, огромные, с чистым голубоватым белком и светлой серо-зелёной радужкой. Но из пасти торчали, не умещаясь, огромные желтоватые клыки…
Существо приложило руку к груди и пророкотало:
– Диветхохх…
Саня не закричала. Она всхлипнула только и стала оседать на землю.
Последним, лишённым эмоций, бесстрастным взглядом они видела существо, чуть наклонившееся вперёд, за ним – колонну из тёмного камня, стену, увитую плющом, провал двери, окаймлённый резной аркой…
Она пришла в себя от холода. Журчал ручей. Она приподнялась. Болела спина, болело плечо. Кофта и платье были истерзаны и больше ни на что не годились. Зато рядом лежала её сумка. Ремень просто перетёрся о пряжку.
История наделала много шума. То есть не сама история, конечно, а то, как её истолковали. Из Озёрска приехали милиционеры и солдаты, взяли прочёсом лес. Санечку отвезли в районную больницу, обследовали – в том числе и психиатры. Но она и им – по какому-то внутреннему наущению – рассказывала не всё и не так, как было на самом деле, а: ехала, вдруг стало черно в глазах, всякие картинки замелькали… – ну, и так далее. Во всё это легко было поверить.
А что велосипеда и следов не нашли – так что ж, бывает, на то и воры…
Петьку же пришлось целовать, ибо спор есть спор. Это оказалось не так и противно, как можно было подумать поначалу.
Разместились в приятной чистой комнатке с двумя кроватями и медным умывальником в углу. В наклонном потолке светилось окно с синеватым стеклом и частой медной же решёткой переплёта. Льняные простыни на кроватях были чистые, хотя и застиранные до полной прозрачности. Алексей жестом попросил её не двигаться, а сам стал прислушиваться. Лицо у него при этом всегда становилось восковым, страшным, глаза – неподвижными, мёртвыми. Вряд ли он знал…
Саня старалась не дышать.
– Ф-фф… – кровь вернулась к щекам Алексея, он поморгал, передёрнул плечами. – Ух, сестрёнка, и жуткое же местечко… Кто-то грызёт стены, да ещё как грызёт! Даже не знаю… думал и правда: переночевать и двинуть с конвоем, а теперь – рвать когти даже без обеда. Хотя… да. Нужен же ещё и газолин. Так что пообедать придётся всё равно.
Саня чувствовала, что этот городок начинает всасывать их в себя. Пока ещё нежно, лёгким дуновением…
Кузня
Обед с терпким терновым вином был превосходен, а вот визит к аптекарю оставил тягостное ощущение. На обратном пути к трактиру Алексей покаялся, что ослабил бдительность и не прослушал дом аптекаря перед тем, как войти. Саня поняла, почему: площадь постепенно заполнялась людьми, стало шумно, и Алексею пришлось бы пережить настоящие страдания, решись он на такой шаг. Но вот теперь приходилось гадать: то ли аптекарь всегда такой квёлый – то ли в доме кто-то скрывается, а он боится ненароком выдать его. То ли, наконец, это у них самих от долгого пути обострилась подозрительность…
Был аптекарь толст, потен и неопрятен. Покупателей он встретил за короткой стойкой, частично разгораживающей небольшую комнатку на две неравные части: поменьше – для покупателей (троим уже было бы тесно), побольше – для него самого и для белых шкафов, затянутых вместо стекла промасленной бумагой. Запах в аптеке стоял странный, совсем не аптечный, но определить его ни Алексей, ни Саня не смогли. Несомненно присутствовали в этом букете то ли ароматы нефти, то ли ароматы гнили. Будто крыса утонула в солярке…
Газолин он был готов продать, не слишком дёшево, но приемлемо. Два бидона. Чуть позже мальчик доставит их на постоялый двор. Что? В трактир Акакия? Хорошо, пусть будет трактир (короткий подозрительный взгляд)… Но заплатить лучше сейчас, непосредственно ему… шестнадцать грошей за фунт, сто десять фунтов… как мальчик понесёт? Он повезёт на тележке. До постоялого двора… Ах да, в трактир. Итого двенадцать марок двадцать два гроша и мальчику сорок грошей… нет, давайте мне, так лучше, иначе он их тут же проиграет в пристенок…
Алексей долго расплачивался, озирался по сторонам, рассматривая чучела летучей мыши, совы и громадной жабы, стоящие на узкой полке под самым потолком и уже почерневшие от копоти, приценивался к собачьей желчи, не купил – дорого… Аптекарь потел от тщательно скрываемого напряжения.
– Может быть, у него понос? – предположила Саня, когда они вышли наконец из аптеки. На площади уже кто-то собирался жарить мясо, вздувая для этого скверный каменный уголь, но даже и с такой добавкой воздух казался восхитительно свежим. – И он просто не мог дождаться…
– У аптекаря? – усомнился Алексей.
– Кто бреет брадобрея? – Саня сделала движение рукой, будто вынимала из воздуха невидимое яблоко. – Впрочем, я не настаиваю… – шагнула чуть в сторону и сделала стремительное па неизвестного ей самой танца.
Она чувствовала себя удивительно. Будто полная сил, но одеревеневшая от долгого вынужденного лежания… нет – вырвавшаяся из засады… нет – бабочка, разорвавшая кокон…
В ней раскручивалась тугая пружина, и теперь нужно было только следить, чтобы пружина эта, не дай Бог, не сорвалась.
И в то же время где-то в подвалах души бился и просился наружу чёрный страх. Она знала, что он там.
За время их беседы с аптекарем площадь наполнилась людьми. Лавочники открывали свои лавочки, на простых столах расставляли вино и закуски. Кто-то торговал просто с табурета. Саня уже выяснила из разговора с аптекарем (он этого не говорил, но вовсе не обязательно произносить слова, чтобы тебя поняли), что живёт в городе семьсот одиннадцать человек, мужчин вдвое больше, чем женщин, детей мало, потому что многие рождаются мёртвыми или умирают в первые часы и дни. Есть люди по-настоящему богатые, почти как в прежние времена – это те, кто владеет делянами чистой земли; там они выращивают скот и кукурузу. Остальные, в сущности, работают на них и для них…
Она заставила себя перестать думать об этом – хотя, наверное, перестать думать было просто невозможно, и приходилось мириться с неизбежностью. Мир вокруг был видимостью, мгновенно застывающим миражом, и каждую новую деталь могли добавить лишь настоящие люди – в данном случае она и Алексей. Усложнять же этот кусочек Кузни не следовало, потому что искать выход в сложном мире, для которого не составлено карт, трудно… иногда – невозможно. Многие поплатились за безрассудство…
Но уж слишком щекотали ноздри запахи простых лакомств, лезла в уши варварская музыка механического пианино, подпрыгивали, зазывая покупателей, мальчишки в шутовских трёхрогих колпаках с бубенчиками… Ничего нельзя было сделать – разве что умереть. Мир строил себя сам и сам вытягивал ассоциации из почти безвольного, беззащитного подсознания – пока ещё медленно, но уже не слишком интересуясь мнением тех, кто бросил первый кристаллик в насыщенный рассол.
Алексей это тоже знал и понимал. Наверняка лучше, чем она, которая ещё не вполне умела пользоваться тем, что знала, что все годы изгнания… эмиграции, бегства?.. хранилось в её памяти, как в секретном фонде библиотеки. И теперь Алексей шёл сквозь веселую толпу, глядя поверх голов, непринуждённо покачивая лёгким длинным свертком и стараясь ничего вокруг не замечать… Впрочем, может быть, он просто размышлял или прислушивался.
Они совершили медленный, без малого часовой круг по площади и почти вернулись к тому месту, откуда начинали.
Воздух вдруг дрогнул и потёк. Все стали смотреть вверх. Саня тоже посмотрела вверх. Привычная уже дымка темнела на глазах, из-за островерхих крыш с оплавленными флюгерами веером тянулись чёрные крючковатые щупальца… Торговцы на площади хватали свой товар и исчезали. Скорее, скорее, бросил им кто-то, пробегая мимо. Многие люди спускались, вежливо толпясь, по каменной лестнице, ведущей в погребок под той странной вывеской "Братья и Сестры". Над дверью висел синий фонарь и медная пивная кружка.
Саня с Алексеем спустились последними. Маленький пузатый человечек, глянув на них свирепо, задвинул маслянистый засов. И буквально через несколько секунд по ту сторону двери раздался множественный шорох (ведро сухого гороха кто-то высыпал на железную крышу…), и дверь загудела от удара…
Начинался неожиданный и неурочный Бал Демонов. Никто живой, из мяса и костей, не мог уцелеть снаружи. Только те, о ком не говорят вслух. По крайней мере, так гласила молва.
Но здесь, по эту сторону железного засова, живым бояться было нечего.
Погребок имел форму кириллической буквы "П": у перекладины, за чёрной от времени и пролитого пива стойкой, неторопливо, но очень быстро распоряжался громадного размера старик с густыми снежно-белыми волосами, собранными на затылке в пучок, и густой короткой бородой; посетители хватали бокалы или кружки и уходили направо или налево, в длинные полутёмные коридоры. Впрочем, кое-кто оставался и у стойки, лишь сдвигаясь в стороны.
– Два зимних мне и портер для дамы, – сказал Алексей, когда подошла его очередь. – И соленых орешков.
– Орешков как таковых или одноименных сухарей? – неожиданно глубоким, поставленным голосом осведомился старик за стойкой. – Причём я бы порекомендовал сухари.
– Готов прислушаться, – улыбнулся Алексей.
– Вы первый день у нас?
– Да. И, не в обиду – последний. По крайней мере, в этом году.
– Это вы хотите купить дом покойного Малыша Маниона?
– Возможно. Я не знаю, кто был его прежним хозяином. Продаёт банк…
– Ну, естественно. В свое время они взяли за долги половину округи. Да куда – больше половины. Людям оставалось разве что рыть норы… Наверное, Бог услышал чью-то молитву, но в суть дела вникать не стал, а так – помавал шуйцею… – он изобразил этот жест, сопроводив его великолепным выражением полнейшего равнодушия на лице. – И пролился говённый дождь.
– Вы актёр? – с интёресом спросила Саня.
– Я прозываюсь виночерпием в этом старом вонючем погребе, хотя разливаю преимущественно пиво. Но да – прежде я выступал и на иных сценах, поболее этой. "Не постигай излучин бытия, не поступайся разумом и делом…" – пропел он негромко, но голос вернулся, отраженный стенами. – Лучший баритон Хаосской Оперы…
– Простите, – сказала Саня.
– Не за что, барышня, – опустил он голову. – Вот ваш портер. И орешки.
– Часто у вас… такое? – Алексей ткнул большим пальцем вверх.
– Год на год не приходится. Бывает, что и часто. Простите…
Он принял откуда-то сбоку пустую кружку, поставил её под кран. Тёмное пиво наполняло стеклянную посудину, выталкивая вверх поршень пены.
– Отойдём, – сказал Алексей. – Не будем мешать человеку.
– Вы не мешаете, – сказал виночерпий.
Они все-таки отошли к длинному деревянному столу, за которым полагалось стоять.
– Мы застреваем, – сказала Саня.
Алексей молча кивнул.
На чёрной столешнице кто-то недавно вырезал: "Самовыродок". И знак Луны.
– Веселимся вечерней душою, лишь надеясь на позднюю завязь через пламя свечи посмотреть – и умолкнуть в испуге тотчас… – он произнес это тихо и почти без выражения, но Саня почувствовала, как на спине шевельнулась несуществующая шерсть. Она вспомнила эти стихи, хотя никогда, разумеется, не читала и не слышала их. Они были отсюда, из этого уголка Кузни…
– Мы застреваем, Алеша, – повторила она.
– Как твой глаз?
Она уже давно не вспоминала о нем… Посмотрела на потолок. Пятнышко лежало тихо. И даже невидимая линза, заставлявшая предметы становиться более подробными, съежилась и почти исчезла.
– Будто и не было ничего.
Он подумал.
– Плохо. Неужели он уже уверен, что с нами покончено? Или его просто отвлекло что-то? Эх…
Знать бы, закончила про себя Саня. Увы, не дано. Участь человека: добывая хлеб свой в поте лица своего, судьбу свою творить в неведении.
– Разрешите быть вашим соседом? – сказал кто-то сзади.
Саня оглянулась: средних лет мужчина, похожий на барсучка. Но на блузе его, сшитой неумелым портным, были погоны с тремя белыми жестяными звездочками, а на груди – литой круглый значок с гордым профилем. Шерифф…
– Я шерифф Гермар, – продолжал он, – и имя мое переводится как "славное копье". Правда, в этом что-то есть?
– О, да, – с придыханием сказала Санечка.
– Приветствую вас в нашем городе. Вы покупаете тот дом?
– Нет, – сказал Алексей.
– Не понравился, – произнес шерифф медленно, как бы для пробы разбивая слово на слоги: получится или нет?.. – И это вызывает понимание у меня и у бургомистра. Но вот что странно, право: известный нам Грамен, по всем признакам, находится в тюрьме, а кто-то тем временем грабит ссудную кассу в Панае, и очевидцы в один голос говорят, что это был сам Грамен с одной из своих поклонниц. Нонсенс, скажете вы – и будете правы. И да, конечно, вы никак не похожи на доброго Грамена – на полголовы выше, свои волосы, не парик… Или парик?
– Свои, – сказал Алексей, глядя на шериффа с любопытством.
– Я не сомневался нимало… Но! Вы же понимаете прекрасно, что в любом деле неизбежно возникают всяческие "но", потому что в противном случае дел не было бы вообще. Так о чём я? Да. Кузен моей бабушки, Филоктимон, что означает не что иное, как "любящий богатство", говаривал, бывало: самое несправедливое в наказаниях – это то, что они бесплатны. Я достаточно ясно выражаю свою мысль?
– Я понял только, что мы имеем какое-то отношение то ли к налету на ссудную кассу, то ли к этому разбойнику, как его…
– Грамену. Доброму Грамену.
– Да-да. К нему. Это так?
– Совершенно верно. Ведь если натянуть на голову соответствующим образом выделанный бычий пузырь, одеться мешковато, сутулиться… понятно, да? С другой стороны, мало кто знает, что Грамен в тюрьме. Его арест держится в секрете по неким государственным соображениям. Следовательно… что? Готовя налёт, преступники могли и не подозревать о том, что алиби их получится липовым. Здорово?
– Это, должно быть, очень неумелые преступники. Я бы так не прокололся.
– А вы умелый преступник?
– Пока не пробовал. Но, думаю, был бы умелый.
– Замечательная в своей простоте мысль. А умелым полицейским вы могли бы стать?
– В определенном смысле это легче. Полицейский всегда идёт следом.
– А вот и нет. Хороший полицейский должен уметь опережать на два шага любого преступника и в некоторой благородной расслабленности поджидать его там, где тот стремится скрыться. Логично?
– Да. Вполне.
– А чтобы опережать его, нужно что? Шевельнуть мозгами – раз. Отвлечь внимание преступника чем-то другим – два. Наконец, заставить преступника считать себя… в смысле – меня… да – полным идиотом с какими-то незначительными отклонениями от классического типа этого всемирного персонажа. Ну… не обязательно, скажем, пускать слюни… понимаете меня, да? Но привязаться в пивном погребке к двум совершенно посторонним людям, да ещё с шумом арестовать их ни за что ни про что – это сыграет, как вам кажется?
– Вообще-то нам просто некогда, – сказал Алексей. – Мы хотим отбыть завтра же – с конвоем.
– И даже не "с", а "под", – энергично помахал пальцем шерифф. – Разумеется. Вы не опоздаете ни на минуту. Машину вашу как вещественное доказательство приобщат к колонне…
– А зачем всё это? – спросил Алексей. Саня посмотрела на него с тревогой.
– При ограблении эти негодяи застрелили шестерых. Из них только один был вооружен – охранник. Я уверен, и причины для этой уверенности у меня есть, что они скрываются в нашем городе. Скрываться же они могут только в одном случае: если угрожают кому-то из жителей. И мне очень не хотелось бы…
– Я даже знаю, кому, – сказал Алексей. – Аптекарю.
– Вот как? – шерифф приподнял бровь.
– Да. Мы заходили к нему… так… пятьдесят минут назад. Аптекарь нервничал страшно и всё пытался нас из аптеки выставить. И… как бы сказать… В общем, я почти всегда понимаю, один человек в доме или несколько. Так вот – было несколько. Но на глаза показался только один. Очень испуганный.
– Интересссно… – просвистел шерифф. – Аптекарь. Это интересно.
И он надолго задумался. Саня наконец перестала вслушиваться в разговор и отхлебнула портер, сильно отдающий жженым сахаром. Сухари, чёрные, с перцем и солью, были превосходны. Ей определенно нравилось здесь…
Она знала, что допускать этого нельзя – как нельзя, скажем, привязываться к человеку, которого намерена оставить. Но поделать с собой ничего не могла.
– А вы бывали когда-нибудь снаружи во время Бала Демонов? – тихо спросила она шериффа. – Ведь могло оказаться так – по служебной надобности…
Шерифф покачал головой:
– Нет, добрая госпожа. Окажись я под небом в такой час и уцелей, меня тут же сместили бы из шериффов. Как моего предшественника, шериффа Авду. Таков закон. Суровый, но справедливый.
– Авда был шериффом? – удивилась Саня. – Вот никогда бы не подумала.
– Авда был замечательным шериффом. Таких просто не бывает. Мы много потеряли с его уходом… отстранением. Но иначе было нельзя. Хотя бы просто по соображениям справедливости. А в благодарность за всё Авде разрешили жить в городе. Но он всё равно пропадает в лесу.
– Мы его подвезли сегодня, – сказал Алексей. – Я никогда бы не подумал, что такой человек может быть шериффом или солдатом. Тем, кто носит оружие.
– Вы не видели его в то время. О-о… – шерифф улыбнулся и тут же спрятал улыбку. – Значит, аптекарь… – вернулся он к размышлениям. – А Авда живёт у него на чердаке. Это хорошо…
Саня увидела вдруг, что у Алексея сделались странные глаза. Потом он осторожно оглянулся. Она посмотрела в ту же сторону, но не увидела ничего: спины сидящих, дальше – какие-то обрывки лиц и рук в струях плывущего подсвеченного дыма… Тогда она отвела взгляд, но не совсем, а так, чтобы "линзочка" прошла по этим лицам и спинам. И ей показалось, что там мелькнуло… нет, не знакомое – но чужеродное здесь… Она не могла определить и назвать это, но вот заметила мельком и почувствовала… ощутила – как осклизлое прикосновение.
– Через два стола от нас, – тихим шепотом и почти не шевеля губами, проговорила она. – К нам спиной, у стены.
Алексей молча кивнул.
– Кто? – понизив голос, спросил шерифф.
Алексей сделал в сторону Сани жест: молчи. Сам на столешнице показал пальцами идущего человечка, потом второго, идущего следом. Приложил ладонь к уху – будто прислушивался. Похлопал себя по груди – там, где обычно у мужчины лежит бумажник. Изобразил выстрел из пистолета. Потёр палец о палец.
Шерифф понял. Что уж тут было не понять…
– Я… – начал был он, но Алексей покачал головой и встал сам. Неверным шагом, натыкаясь на углы столов, он приблизился к названному и остановился, покачиваясь и сверля его взглядом. Все сидящие стали оборачиваться. Наконец обернулся и последний…
Саня испытала лёгкий эстетический шок. Человек был безобразен, причём совершенно невозможно было уловить, в чем конкретно безобразие состоит. Ну да: бородавки, слипшиеся жидкие волосы, допотопные очки с толстыми выпуклыми стёклами, кривой нос, вывернутые губы, редкие неровные зубки – всё это имело место, но лишь подчёркивало общее ощущение, а не определяло его. Человек с такими чертами может быть если не красив, то вполне сносен. Здесь же уродство определялось чем-то другим.
Поразмышлять на эту благодарную тему ей не пришлось.
Гнусный очкарик начал неуклюже приподниматься – и вдруг неуловимо быстрым движением оказался на столе. Хватай, хватай! – закричали сразу несколько голосов. Он пнул кого-то в голову и перепрыгнул на другой стол, потом на третий. Шерифф встал в проходе, в руке у него оказался курносый серый револьвер.
– Эй ты, там! Как тебя!.. Кончай дебош, выходи! А ну-ка, ребята, все сядьте, да поближе к стенам!
Голос его был низкий, как из бочки.
– Шерифф, он же Ивана – убил… – в ужасе простонал кто-то. – Он же мёртвый, Иван-то…
– Мы его схватим! Эй, ты!..
– Да ты и триппер не схватишь, – презрительно сказал кто-то за плечом Сани. И…
И голова шериффа словно взорвалась – то ли в беззвучии, то ли в таком адском грохоте, который уже не воспринимался как звук, а как некая особая тишина. Осколки и брызги разлетались медленно, и тело ещё продолжало начатое движение, но уже конвульсивно, без тормозов – руки взмахнули, будто пародируя движения пьяного дирижера, ноги шагнули, опережая тряпично изогнувшееся туловище… Саня почувствовала твердую руку на своём горле – такую твердую, что даже рефлекторно не попыталась вырваться.
Алексей обернулся…
Второй выстрел она не услышала, а почувствовала: удар по уху. Алексей упал.
Тогда она закричала. Рука сжала ей горло, но она всё равно кричала. Тогда её ударили по голове. Удар был безболезненный, только белая вспышка под черепом – и горячая струйка за ухо.
– Тихо всем! – сквозь всё проник голос. – Иначе я пристрелю эту сучку! Косой, вылазь, хватит яйцами крутить!
Из глубины зала появился очкарик. Он бежал боком – как краб. В руке у него было горлышко разбитой бутылки. Походя он ткнул им в лицо какого-то мужчину – тот не успел отпрянуть…
– Хватит, я сказал!!!
– А чего они все…
– В машину. Быстро!
– А ты чё…
– Я сказал – быстро.
Саню потянули к дверям. Она попятилась. Очкарик отпирал засов. Кто-то закричал, но крик был заткнут выстрелом. Холод и водяные брызги ворвались с улицы, запах мокрых камней и запах гнили. Страха не было: будто нажали кнопку, отключающую страх. Поток воды обрушился сверху, поток ледяной воды. Захлопнулась дверь, оставляя Саню один на один со смертью.
Рядом заворчал и закудахтал мотор. Прорезав фарами ливень, вывернул из-за угла автомобиль. Верх его был из какой-то чёрной лоснящейся ткани. Тот, кто держал Саню, открыл заднюю дверцу и втолкнул – вшвырнул – её внутрь. Под ногами было что-то мягкое, Саня посмотрела и узнала. Аптекарь. Когда они успели?.. – мысль засела в голове. Аптекарь дышал, но явно был без сознания. Тот, кто тащил Саню, сел рядом и захлопнул дверцу. Мотор закудахтал по-другому, машина тронулась.
И только тут она в полной мере осознала: Алексей мёртв.
Она осталась одна.
Конкордия. Побережье
В это самое время раненый в ногу человек ковылял по каменистой тропе, идущей под самым обрывом знаменитых Пурпурных Утесов, давших свое имя одному из самых старых приморских городов Конкордии – порту Порфир. На человеке была тёмно-жёлтая одежда царского толмача, высокие охотничьи сапоги и кожаный шлем, скрывающий верхнюю половину лица, но имеющий прорези для глаз. Рана его, поначалу казавшаяся несерьезной, несколько дней назад загноилась, и сейчас наряду с распирающей болью он испытывал дурноту и слабость от внутреннего жара. Иногда дурнота была такой сильной, что человеку казалось, будто он пропадает на время и потом появляется уже в другом месте. Поэтому он очень боялся, что прошёл мимо тех, кто ждал его…
Но он не прошёл мимо.
Только что рядом не было никого, и вдруг из камней встали двое и стремительно и бесшумно подбежали к нему. Такой беззвучный бег бывает только во сне – не бег, а полёт в дюйме над землей.
– Учитель Эфрон? Вы… наконец-то…
Он видел их с трудом, потому что глаза его высохли.
– "Стрелы Небес равно поражают море и землю", – произнес он условленную фразу.
– "Так почему Гектор умер, а Одиссей живёт?" – ответил один из бесшумных и подхватил Эфрона, который стал оседать на камни.
Потом ему дали палочку, чтобы зажать её в зубах, и один из бесшумных держал его за плечи, а второй что-то делал с его ногой. Не однажды среди дня возникала ночь, Эфрон видел чёрное небо в бриллиантовой сетке звезд. Такие сетки носили на чёрных волосах жены Авенезера. Их было семь, по обычаю Степи, но Эфрон знал, что Авенезер любит лишь двух. Наконец боль отдалилась, оставив по себе тяжёлую память и немоту, небо покрылось мягкими облачками, какие возникают в Степи в жаркий безветренный день над теми местами, где можно копать колодец, и в уши упорно, прогоняя звон, втискивался короткий звучный плеск. Странно, но видеть он мог только то, что справа; то, что слева, – было холстом, ещё не тронутым кистью художника. Потом вдруг Эфрон понял, что это действительно холст: белое толстое пузо паруса. Тогда он уснул.
Он проснулся от прикосновения к плечу. Была непроглядная ночь. Сразу отовсюду доносился варварский ритмичный рокот.
– Учитель, – сказал тот, кто его разбудил, – нас занесло на Тёрку. Ночью мы здесь не пройдём. Можно рискнуть и бросить якорь, а можно уйти на север, к Еликониде. Распоряжайтесь.
– Как нас вообще могло занести на Тёрку? – выразил удивление мгновенно проснувшийся Эфрон. – Это же Бог знает где в стороне от…
– Южнее – сторожевики, – терпеливо объяснил отважник. – Там пути не было.
– Понятно, – согласился Эфрон. – Правьте к острову. Кстати, как вас звать?
– Меня – Белаш. А его – Йотан.
– Отлично… – и Эфрон внезапно заснул опять.
На остров они высадились в начале сумерек. Уже видны были сомнительными силуэтами сосны на дюнах. Белаш и Йотан выволокли нос ветренки на песок, вынесли вперёд и вбили в землю якорь – на случай прибоя. Пока что вода была наитишайшая, как в осеннем пруду. Потом они оба деликатно отошли в сторону и шумно помочились.
Эфрон, стараясь двигаться осторожно, перебрался через борт. Нога не болела, но подгибалась в колене. Вообще во всем теле была противная мягкость – как после приступа малярии. Он знал, что рано или поздно это пройдёт.
Если его не убьют раньше…
Такой исход был более чем вероятен.
Белаш и Йотан разминали ноги, подпрыгивали, потом провели молниеносный бесшумный поединок на воображаемых мечах. Они были похожи на молодых пардусов.
Он вспомнил то, что видел в Степи. Тысячные хоры высоких и тяжёлых, будто отлитых из меди, солдат. Они маршируют – в сапогах из толстой конской кожи, в коротких кожаных юбках, – и дрожит земля, по-настоящему дрожит, пыль течёт с потолка… Каждый способен вырвать из земли дерево толщиной в ногу, ударом булавы проломить стену в три кирпича, поднять на плечах коня. Проходит один хор, второй, третий… десятый… Потом идёт конница: деревянные щиты на груди у коней, из железа и кожи доспехи на всадниках; копья с разноцветными кистями – строго вверх, тяжёлые кривые бронзовые мечи, по форме напоминающие древние малхусы, но чуть поуже, заточка на полтора лезвия – у седла с одной стороны; с другой – лёгкие двугорбые луки и колчаны с белопёрыми стрелами…
Вся эта силища уже, наверное, грузится на корабли.
Эфрон, тяжело дыша, прошёл шагов двадцать и присел на полупогребенную в песке корягу.
Последняя неделя далась ему тяжело. Много тяжелее, чем предшествующие годы опасной двойной службы.
Но сейчас об этом нельзя даже думать. Он тронул рукой шлем на голове. Хорошая защита, но вряд ли стоит испытывать пределы её надёжности…
Наверху из леса беззвучно выплыла сова. Села на обломок сука изуродованной ветрами сосны, стала смотреть вниз. Моря она не любила. Но сейчас её любовь или нелюбовь ни на что не влияли. На песке прыгали и возились два человека. Она видела их ясно и отчетливо. И что-то серое, неподвижное, вроде давно истлевшей кучи тряпья или водорослей, серело почти у самой воды. Она мельком окинула взглядом эту кучу и отвела глаза. Стала смотреть на настоящих людей. Потом то, что заставило её сюда прилететь, исчезло. Сова некоторое время обалдело крутила головой, наконец снялась и полетела обратно в уютный лес. Всё происшедшее тут же исчезло из её тёмной, но цепкой памяти, и она уже не помнила, где была и что видела.
А Эфрон отметил появление чьего-то тайного присутствия, лёгкого, как дуновение ветерка, прошедшего мимо, и решил про себя, что посещение проклятого молвой острова было, наверное, ошибкой. Но решил он это, не нарушая внутреннего молчания и не позволяя зазвучать ни единой нотке эмоций…
Кузня
Он чуть не убил меня!
Первой реакцией Алексея было удивление. Он всё же успел повернуться боком и рухнуть под стол, но настолько в последнее мгновение, что пуля рванула полу его куртки и оставила ожог на рёбрах. Из-под стола он видел всё и понимал, что сейчас ничего сделать не сумеет: бандит держит ствол у виска Сани и может успеть выстрелить: тонкая пулька "Марголина" убивает не мгновенно даже при самом убийственном попадании. Тем более что рядом второй – похоже, патологический негодяй. Так рисковать Алексей не имел права.
Самый опасный момент был, когда бандиты покидали погребок: они могли бросить Саню и пристрелить её – просто так, за ненадобностью. Алексей держал на директриссе того, кто вёл девушку, прикрываясь ею от возможных выстрелов. Если он толкнёт её… Но бандит выстрелил куда-то вправо – и быстро, как крыса, скрылся с Саней за дверью.
Алексей метнулся к убитому шериффу, подхватил его выпавший револьвер и распрямился уже перед стойкой.
– Запасной выход?
– Есть, – виночерпий понял, повернулся и побежал. Алексей перепрыгнул через стойку, вслед за ним одним прыжком пересёк по диагонали заставленную черт-те чем кухню, роняя позади себя тарелки и кастрюли, и оказался перед голубой облупленной дверью. Виночерпий дрожащими руками вынимал болт из засова.
– Бал продолжается… – шепотом предупредил он.
– Знаю.
– Вы окажетесь за углом…
– Понял.
Он сразу сделался мокрым: у двери было по колено, сверху будто ведрами лили… Через миг в шаге от него вспыхнули фары, зарычал мотор. Алексей шагнул вперёд, под пальцами скользнуло осклизлое и мокрое. Он мёртво ухватился за какой-то выступ, его рвануло, поволокло, мотнуло на повороте… Машина остановилась. В свете вспыхнувших на миг стоп-сигналов Алексей заметил прилаженное сзади запасное колесо. Бандит, державший Саню, впихнул её в машину, сел сам. Алексей встал ногами на бампер, повис на колесе. Так можно было ехать долго. Но такого намерения Алексей не имел…
Если бы не тент, он мог бы дотянуться до Сани рукой.
В салон через окошко заднего вида он посмотрел только раз, убедился, что пока всё в порядке, и пригнулся пониже. Всё же сейчас его было видно лучше, чем ему.
Машина резко тормознула, припав на передние колеса. Дважды пролаял клаксон. Хлопнула дверь дома, потом сквозь шум падающей воды донесся звук шагов. Ты, пидор горбатый, греби скорей! – закричал очкарик, открыв свою дверцу. Слушай, Толян, уйми его, а то я ни за что не отвечаю, – сказал новый голос. Ну-ка, коза, двигайся… а этот что, ещё здесь? Да ты на него ноги поставь, сказал третий. Тепло и удобно. Как знал, что вас отпускать нельзя, сказал новый, усаживаясь и закрывая дверь. Потом голоса зазвучали глуше, но на то Алексея и прозвали Ушаном, что слышать он мог самое неслышимое. Только двух последних не мог он различить по голосам, отличал их от очкарика, и все. Бедная девочка, подумал он, ей там – между ними…
Впрочем, пока что бандиты на Саню обращали внимания не больше, чем на ненужную вещь. Переговаривались через её голову… Ушли, и хорошо. Этих двух – в воду, чтобы без следов. Бабок хватит на три года. Если не залупаться. Слышишь, Косой, это про тебя. Ну вот, чуть что, сразу Косой… А ты поостри. Поостри. Щас возьму вон, как разгонюсь – да в дерево, поняли? Ага. Псих лежачий. Тут Монти Питона смотрел. Уссался. Спартакиада психов. Ну, там… по прямой дорожке пройти, в дверь пробежать, чтобы с башки верхушку не снести… А под конец – кто вперёд застрелится. Понял? Ну. Что "ну"? Ну, понял. Так вот, Косой. Устрою тебе финал спартакиады. А я всё равно не бздю. А если бздну, так вы в форточки повылетаете…
Алексей не знал, остался ли город позади – или же до шлагбаума ещё ехать да ехать. Просто дорога шла уже прямая, тёмная, и по сторонам стоял лес.
Слушай, а ты кто такая вообще? Чего ради в пивнушку поперлась? Саня молчала. Чё, молчит? Может, тормознем, в азишко её разыграем? Побазарь ещё, Косой, побазарь. Живо твой базар прикрою, понял? Да ладно, Матильда… я всего-то за девку хочу подержаться. Ты лучше на дорогу смотри. Нет тут дорог, одни направления…
Машину и правда трясло изрядно. Дважды подкидывало так, что Алексею казалось: не удержался, все. Но как-то вот удерживался. Наконец очкарик поехал помедленнее, и тогда Алексей достал "Марголин", перегнулся вниз и вслепую прострелил правое заднее колесо. Негромкий выстрел слился с хлопком лопнувшей камеры.
– Ну ты козел, Косяра! – сказал кто-то. – Говорил, не гони. Эта телега тебе не "Мерс", понял? Иди теперь, меняй. Я под дождь не полезу. И так кашель давит.
– Ага. И я вас буду всех на домкрате поднимать. Кстати, домкрат под задней скамейкой.
– Ты бы его ещё… Ну, Косой, смотри: простыну – твою кровь пить буду.
– Чё сразу мою-то… Вон, у нас с собой есть.
– Погунди.
Замки трёх дверей щёлкнули, все выбрались наружу. Один из тех, кто сидел сзади, поднес к лицу Сани пистолет: чуешь, чем пахнет? Давно не чистили, сказала Саня. Алексей лежал в канаве, ждал. Очкарик, грязно ругаясь вполголоса, выволок из машины громоздкий домкрат, стал его прилаживать. Наконец со скрипом кузов машины стал приподниматься. Алексей рассмотрел револьвер шериффа. Хороший калибр, где-то между десятью и одиннадцатью – очевидно, сорок первый. Гильзы латунные, порох промокнуть не должен. Самовзвод есть, но лучше не рисковать и воспользоваться ручным… Из "Марголина" он вынул простую обойму и вставил другую – с патронами, над которыми поколдовал прошлой ночью. Эти мягкие пульки теперь были разрывными…
Он дождался, когда бандиты, беспокойно мнущиеся под ледяными струями, окажутся чуть в стороне от Сани, встал и выстрелил с двух рук. Оба упали, как кегли. В два прыжка Алексей преодолел расстояние до третьего – тот уже привставал, поворачивался и что-то вытаскивал из-за пазухи – и ударом ноги в челюсть заставил его на некоторое время расслабиться.
– Алёша… – Санечка обхватила его за плечи, уткнулась лицом в мокрое и грязное. – Господи… я ведь подумала… я же видела сама…
– Всё хорошо, – он обнял её и вдруг погладил по голове. – Всё хорошо, ты не думай…
– Я уже хотела их – бомбой…
– Да. Я представляю.
– Что ты представляешь…
– Постой. Погоди. Ещё не всё. Садись пока в машину, не мокни зря. Да и… не смотри лучше. Хорошо?
Она с трудом оторвалась от него.
– Да. Может быть, тебе… помочь? Как-нибудь?
– Нет-нет. Просто сиди. И ничего не бойся. Меня все-таки очень трудно убить. А пока я жив – тебя убить ещё труднее.
Саня послушно села впереди. Тело было невесомым. Она откинулась назад и закрыла глаза.
Пятнышко тускло, но светилось.
Оба, в кого он стрелял, были мёртвы несомненно. И тому, и другому пули попали в шею, перебив позвоночник и порвав спинной мозг. Но Алексей на всякий случай дострелил обоих, послав каждому по пуле над переносицей. Здесь, конечно, могло и не быть умельцев использовать мертвецов. Но они могли и быть.
Теперь же, с уничтоженным третьим глазом, мертвецы имели ценность разве что для воронов…
Простреленное колесо очкарик успел снять и откатить в сторонку, но до запаски не добрался. Алексей обшарил бандита, извлёк из карманов нож, опасную бритву, из-за пояса – старый потёртый наган. Потом, ухватив мягкого очкарика за ремень и за воротник, в два приёма засунул его под машину так, что наружу торчали плечи и голова, и стал опускать домкрат. Когда ось тяжело легла очкарику на грудь, он очнулся.
– Ты, гад! Ну-ка, пусти! – и попробовал машину отпихнуть, потом – ударил кулаком. Боль в разбитых костяшках его отрезвила. – Ё… о-ох… убе… а-а!.. Убери это…
– Плохо, да? – сочувственно спросил Алексей.
– Ты?! – изумлению очкарика не было предела.
– Собственной персоной, – кивнул Алексей. – Теперь скажи быстро: "Простите, дяденька, я больше не буду".
– Да… ой!.. не надо, не надо! Простите, дяденька, я… я больше не бу… не бу-уду…
Он вдруг захныкал.
– Не верю, – сказал Алексей.
– Я не бу-уду больше!.. – теперь он ревел громко.
Алексей ждал этого момента – но всё равно чуть не упустил его. Чужая воля, проникшая в очкарика, оставила его. Будто чья-то чрезвычайно длинная рука отпустила горло этого негодяя и теперь стремительно сокращалась, ускользая куда-то – как сокращается и ускользает лопнувшая резиновая нить… Но Алексей в отчаянном броске ухватился за эту руку – за мизинец, за самый кончик ногтя – и теперь нёсся сквозь неполный мрак над странной красной землею. Рука ускользнула в пещеру или туннель, он следовал за нею – как привязанный. Перевёрнутые картины, похожие на фрески ада, мелькали вокруг. Глаз не успевал различить детали. Потом был ночной лес, сплошь заросший осклизлыми светящимися папоротниками. Огромные стоохватные дубы брезгливо поднимали сучья… Потом был брошенный городок, через который будто прокатился исполинский чугунный шар: заполненная водой прямая глубокая вдавленность, по сторонам дома, растёртые в пыль, чуть дальше просто развалины, а ещё дальше вполне целые домики, маленький белоснежный храм, базарная площадь с длинными каменными прилавками… Движение стало медленнее, плавнее. Надвинулись горы: невысокие, каменистые, с бедной растительностью в ложбинках. Крепость, почти неотличимая от скал. На стенах стражники в красных плащах и с длинными копьями. За стенами…
Алексей отцепился от притащившей его сюда руки и на мгновение повис неподвижно. Он знал о том, что подобные вещи возможны, но никогда не слышал, чтобы кто-то решился сделать это. Но вот – кто-то решился…
Его понесло назад, в первый момент ещё медленно, но потом всё быстрее и быстрее, до полной потери чувства движения, и уже нельзя было видеть под собой то жуткое в своей обыденности скопление серых от грязи голых людей, в полой тишине разыгрывающих какую-то многодневную злую мистерию… видеть было нельзя, но перед глазами всё это отныне останется, и надолго. Быть может, навсегда. И – никому не рассказать, потому что рассказать о таком невозможно…
Потом он понял, что сидит на корточках перед извивающимся очкариком, придавленным к земле осью автомобиля и уже хрипящим. Пена была на его губах, дождь не успевал смывать её – и то, что Алексей пену эту увидел, значило: обрушившаяся на землю неурочная тьма уходит. Но всё равно начинается вечер…
Алексей качнул рычаг домкрата. Автомобиль чуть приподнялся – но перед этим слегка осел, ещё больше придавив очкарика, и тот заорал в полную силу – дав понять Алексею, что он чуть было не совершил серьёзную ошибку.
Может быть, самую серьёзную…
– А теперь, парень, несколько правдивых ответов. Готов?
– О-у-а…
– Что-что? У нас пропал голос?
– Спрашивай…
– Так уже лучше. Кто ты и как сюда попал?
– Я из… Озёрска… Звать Вовкой… Хоминым… Сюда… не знаю… по башке дали, и вот…
– А эти?
– Эти… уже здесь… прицепились… вытащи меня, дышать…
– Дышать темно. Ты меня ещё не убедил. Почему ты бросился от меня убегать? Там, в пивнушке?
– Тебя же послал этот… мент…
– Чёрт… Неужели так просто?
– Просто… почему?
– Не твоё дело. Значит, вы ограбили кассу…
– Это не я… это они, Япон и Мулька. Я… только за рулём… даже не выходил…
– Ну-ну. Расскажешь это прокурору.
– Какому… прокурору?.. Тут нет… прокуроров…
– Прокуратору. Я оговорился.
– Всё равно… Слушай, я же вижу – ты не местный… Земляк, да? Неужели ты земляка… сдашь?..
– Ещё не решил. Зачем ты мне нужен?
– Я тут… ходы и выходы…
– Я тоже. И что?
– Деньги… в машине…
– Разумеется.
И тут очкарик тоскливо завыл. Алексей с минуту послушал его, потом сказал:
– Так вот, земляк. Я тебя вытащу. Во всех смыслах. За это ты мне поможешь. Надо будет убить одного человека в Озёрске. У тебя есть на примете ребята, которые могут это сделать?
– Да… Да! Но… Озёрск? Откуда Озёрск?
– Озёрск здесь неподалёку.
– Не-а… тут ничего…
– А говоришь – ходы и выходы. Ни черта ты не знаешь, земляк. Ладно, подрастешь – поумнеешь. Ну-ка…
Алексей отжал домкрат, машина поднялась. За шкирку, как кота, он выволок очкарика. Того колотила крупная дрожь.
– Ставь колесо.
– Да-да, – засуетился тот. – Слушай, – вдруг выпрямился и – очень тихо: – Ты это правда… про Озёрск?
– Правда.
Очкарик сел на корточки, опёрся руками о крыло машины и зарыдал.
– Колесо, – напомнил Алексей.
Не переставая рыдать, очкарик принялся отвинчивать запаску. Ключ срывался и ударял его по пальцам, но он продолжал лихорадочно терзать гайки, забыв, что они здесь все с левой резьбой…
Было уже почти светло. Дождь сыпался мелкой пылью.
Казалось, сгущается туман.
– Алёша…
Передняя дверь приоткрылась, половинка лица Сани казалась размытой половинкой луны в тревожном небе. Вообще что-то сделалось со светом и цветами: среди средней серости проступали до люминесцентности яркие пятна, причём проступали нелепо и хаотично. Будто начала изнутри светиться земля, и сквозь не видимые сбоку прорехи в почве из неё ударяют яркие лучи. Пятна эти переходят с предмета на предмет…
– Алёша!!!
Паника в голосе. Стряхнув наваждение цветных пятен, он шагнул к передней дверце. И с этим шагом будто бы прошёл сквозь туманный мираж…
Перед бампером машины стояли три фигуры, комически-страшные. В полтора роста – и словно вылепленные из серого сырого теста. С опущенных пухлых рук стекали медленные тягучие капли.
Почему-то именно эти капли переполнили чашу терпения Сани. Она обхватила руками лицо и страшно завизжала – не закрывая при этом глаз. Теперь она видела отдельные детали, ничего при этом не понимая и не воспринимая ситуацию в целом. Она видела, как тянется к ней громадная многопалая лапа – пальцы её слипались, будто действительно измазанные липким тестом. Потом лапа исчезла, сменившись какой-то пародией на лицо: безгубый провал рта и выпуклые глаза-шарики – они лопнули один за другим, забрызгав всё вокруг прозрачным студнем. Перед машиной было уже пять или шесть фигур. Потом оказалось, что она сидит за рулём. В горле жгло. Машину раскачивало, как лодку, вставшую бортом к волнам. Снова липкая рожа приникла к стеклу, распахнула пасть. В глубине пасти что-то розовое пульсировало и сжималось. Саня уже не кричала – просто сидела и смотрела. Алексей сидел рядом – как каменный, стиснув зубы и глядя перед собой.
Потом машина накренилась очень сильно, зависла на миг в таком положении – и со скрежетом легла на бок. Саня, цепляясь за какие-то рычаги, сползла по сиденью на Алексея. Теперь у самых их лиц переминались огромные мягкие, оплывающие при каждом шаге ступни чудовищ. Чудовища толпились рядом. Потом затрещала матерчатая крыша…
Алексей схватил Саню, засунул её вперёд, в нишу для ног, сам извернулся так, чтобы прикрыть своим телом. Выставил револьвер.
Несчастный аптекарь в этот момент, наверное, как раз пришёл в себя…
Крик его был страшен. Алексей видел, как в полуметре от него идёт жесточайшая безнадёжная схватка. Руки аптекаря были связаны, он мог только толкаться ногами и кусаться. Но две, потом три лапы уверенно втиснулись в салон машины, как-то сразу заполнили весь объём, и крик оборвался на полузвуке. Алексей видел глаза аптекаря, когда два толстых серых пальца втиснулись в его рот и, наверное, просунулись в гортань и глубже. Потом его потащили наружу. Тело страшно прогнулось назад и вдруг расслабилось – после громкого сухого хруста ломающихся костей…
И всё. Настала тишина.
Сквозь запотевшее стекло Алексей видел, как удаляются и пропадают в тумане липкие монстры. Только один бродил кругами – тот, наверное, которому он выбил глаза…
Саня судорожно всхлипывала, пристанывая и что-то бормоча шёпотом.
– Всё, – сказал Алексей. – Они ушли.
Саня не ответила.
Алексей вынул из кармана нож очкарика, разрезал тент перед собой. Выглянул, потом вышел. Дождь прекратился совсем. Пахло болотом и, как в доме аптекаря: гнилью или нефтью. Но сильнее.
В двух шагах от машины он увидел очки. Стёкла были раздавлены. Чуть дальше валялся гаечный ключ, облеплённый "тестом". Трупы бандитов исчезли.
Понятно, подумал Алексей.
– Пойдём, – просунулся он в машину. – Уже поздно.
Глаза, уставившиеся на него, были полны безумия. Безумие плескалось в них, иногда похожее на веселье.
Он протянул руку. Саня вжалась в самую глубину, оскалила зубы, зашипела. Левая её рука со скрюченными пальцами напряглась для удара.
Нет, тут уговоры не помогут… Алексей сделал обманное движение, ухватил Саню за эту именно метнувшуюся к нему руку, потом перехватил вторую – и выволок безумицу наружу. Она вырывалась, потом упала на спину, пытаясь освободиться… С трудом он сгрёб обе её руки в свою одну и освободившейся левой отвесил Сане пощёчину. Потом ещё одну. Голова её дёрнулась, глаза на миг закатились. Когда они вернулись на место, ими смотрел уже другой человек.
– Пусти, – злым шёпотом сказала она. – Пусти, хватит… уже всё. Достаточно. Уже прошло.
– Точно?
– Прошло. Только… о-ой… отойди, а? Пожалуйста. Я… обделалась… Господи, стыдно-то как…
– Пойдём, пойдём, – сказал Алексей. – Тут где-то есть вода. Рядом, я чую. И вот что: забудь. Ничего стыдного в этом нет. Здоровенные мужики сплошь и рядом не выдерживают, что ж говорить о девицах?
– Только не смей смеяться надо мной! Никогда! Слышишь, слав?!
– Никогда, – сказал Алексей. – Ни при каких обстоятельствах.
Кузня
Их молча выставили из трактира: просто выбросили во двор вещи и красноречиво развернули машину радиатором к воротам. Саня, которую даже бег не согрел, забралась внутрь и села, обняв себя руками. Дрожь то накатывалась, то пропадала, и тогда становилось уже совсем нестерпимо. Алексей вернулся в трактир – вышибала, пытавшийся его остановить, так и не понял, что с ним произошло: он просто некоторое время спустя опомнился на холодном полу, и всё, – и вышел обратно с двумя большими оплетёнными бутылками водки. Одну распечатал и дал Сане: отхлебни. Она выпила несколько глотков – спокойно, будто воду.
– Куда мы теперь? – спросила она.
– Ещё не знаю, – сказал Алексей. – Надо где-то пережить ночь. А вообще – вперёд, конечно…
– Я хочу домой, – сказала Саня. – Обратно – домой.
– Так сразу? – спросил он устало.
– Если это – сразу… – она почувствовала нарастающее бешенство. – Если это – сразу… то я…
– Хорошо, – вдруг согласился Алексей. – Мы вернёмся. Завтра.
Саня не нашлась, что сказать. Ей понемногу делалось чуть теплее и как-то чуть менее страшно. Недавний кошмар отгораживала пусть ещё слишком тонкая преграда – но она становилась толще и непрозрачнее, и происшествие утрачивало детали, становясь чуть ли не придуманным. Она знала, что это не так, но сомнение уже поселилось там, где нужно…
Алексей вывел машину за ворота. С дороги, в жёлтом – гнойном, почему-то подумала Саня и сама себе удивилась – свете фар дома казались картонными декорациями с нарисованными окнами и плющом по стенам. Безлюдная базарная площадь была как загромождённый всякой всячиной задник сцены.
– Домой, домой, домой! – почти пропела Саня и сама себя передразнила: – В Москву, в Москву, в Москву!.. Так хочется, аж плакать тянет… от умиления, что ли? Что там делать, дома? Тихо стареть? Или ввязаться в чужие приключения? Или рожать детей, просто отложив навсегда собственную маленькую жизнь? Не знаешь? И я не знаю. Теперь, после всего… ты же мне не соврал, нет? И это всё взаправду?
Не поворачивая головы, Алексей кивнул.
– Не хочешь со мной говорить, с засранкой, да? Я тебя не прошу говорить. Просто слушай. Или говори сам. Я буду слушать. Я там слушала, перед тем, как эти подошли… слизни. Ты говорил, что собираешься вернуться в Озёрск. А зачем, а? Кого-то убить? Давай убьём здесь, всё равно это не совсем люди. Мы же их сами придумали. Значит, нам можно. Содом и Гоморра. Гоморррра, Гоморррра! Сияет солнце и поёт в тиши лавровой рощи записная идиотка птица счастья! Гоморра! Ты же моя юность удалая и разбойная, я вся к тебе вернуся!.. Не смешно? Должно быть смешно. У меня вообще-то хороший голос, только слуха нет. Почти нет. Поэтому смешно. Возникает комический эффект. Наподобие парникового. Катерина Макаровна собиралась со мной заниматься, ты же видел её? С таким голосом, она сказала, в оперу нельзя, а в оперетту можно. Представляешь, я была бы певичка из оперетты. Смешно. Сбежала с гусаром. Слушай, что о нас думают!.. Я как представлю – волосы дыбом…
Щуплая фигурка шагнула с тротуара и подняла руку вверх. Алексей тормознул – пожалуй, чересчур резко.
– Ой!.. – Саню качнуло вперёд и тюкнуло лбом о стекло – несильно. – Это же Авда.
Это действительно был Авда. Алексей думал, что он с мешком и куда-то собрался, но Авда был без мешка.
– Добрая ночь, добрые господа, – поклонился он. – Позвольте мне предложить вам кров и пищу.
– Добрый Авда… вы ведь тоже были когда-то в нашей шкуре? – Санечка открыла дверь. – Садитесь, едем…
– Зачем? – поднял брови Авда. – Я живу в этом доме. Только вход с другой стороны. По чердачной лестнице. Въезжайте во двор, ворота открыты.
Сане постелили на парусиновой койке, похожей на обычную раскладушку, только на деревянном каркасе. Авда приготовил ей какой-то целебный отвар, и она, проглотив в несколько глотков чашку вязкой горькой жижи, впала в полусонное оцепенение. Она находилась как бы одновременно во сне и наяву. Впрочем, подумала она, мы ведь так и живём – одновременно во сне и наяву. И одновременно живём и гибнем. Не "или-или", а "и-и". Слово и молчание равнозначны… Она не могла понять свои мысли. Может быть, они были не её мыслями. Может быть, ими думал кто-то другой.
Человек думает мыслями или мысли думают сами себя с помощью человека? Можно ли различить? А если нельзя, то не значит ли это, что – разницы нет? И вообще – можно ли отличить курицу от яйца? Ведь с точки зрения Высшего Существа…
Она оборвала себя. Она уже знала, что сейчас начнёт вытягивать из себя тонкую блестящую нить, и на конце этой нити окажутся воспоминания детства: травянистая горка, редкие белые камни, сложенные в грубые скамейки, седобородый воспитатель по имени… Она опять оборвала себя. Уже решительнее. Если начнёт вспоминать, это кончится рёвом и долгой тоской. Так уже было. Только тогда она не знала, что это детские воспоминания, и думала, что это мечты и грёзы о несбыточном…
Алексей и Авда сидели по ту сторону жаровни, полной углей. Саня видела их сквозь лёгкий дымок, взлетающий над углями и втягивающийся в квадратную железную воронку. Мужчины разговаривали почти ни о чём. То есть нет: был предмет разговора, была тема, был даже вежливый спор. Но предмет этот был вымышлен, как… как Мэйсон, подумала Саня, в которого влюблена Чижик, а ведь никакого Мэйсона просто не существует в природе… Она почему-то вспомнила, как ещё в школе – два года назад, о, Боже, целая вечность прошла!.. – почему-то зашла речь о Павлике Морозове, откуда он вдруг прилетел, забытая птица? – на истории рассказали? или по телевизору что-то такое было? – вдруг схватились всерьез: прав – не прав, время – не время… и так далее – и тогда, послушав-послушав всех, старушка-литераторша скрипучим своим голосом поведала, что на самом-то деле ничего не было! То есть как: жил такой мальчик, деревенский хулиган. Однажды его нашли убитым неподалёку от места, где останавливались ночевать спецпереселенцы. Видимо, хотел что-то стащить… как будто бы уже не первый раз. И это – все! Остальное – плод литературного творчества. Донос на отца, месть деда – вся это дурно понятая шекспировская линия – вымышлены. Символ эпохи придуман двумя журналистами и двумя бригадами следователей. А сколько потом было сломано копий…
Она не заметила, как уснула по-настоящему.
Мелиора. Остров Еликонида
Эфрон вздрогнул и медленно сел, откидывая меховое одеяло и нащупывая рукоять меча. Нет. Это всего лишь волна – первая волна набежала на берег. Небо стало серым. И мальчишки – вон они, стоят…
Он присмотрелся и взялся за меч.
Мальчишки стояли как-то странно. Слишком неподвижно. Эфрон выбрался из лодки.
Снова накатилась волна – значительно сильнее предыдущей. Захлестнула ноги. Заскрипела, приподнявшись и опустившись, ветренка.
От тени обрыва отделились и пошли ему навстречу шесть человек. Они шли как настоящие люди, производя все подобающие звуки, но Эфрон всё равно не мог в это поверить.
Он обернулся к лодке. На корме сидели двое. Они никак не могли там оказаться, но они там оказались.
Эфрон обнажил меч.
Вышедший из тени поднял руку.
– Учитель Эфрон! Вы узнаете меня?
Эфрон остановился. Говорившего он узнал, но это ничего не значило.
– Астион? Акрит Конрад Астион?
– Я, учитель.
Конрад Астион был ближайшим помощником потаинника Януара, его правой рукой и тёмным клинком.
– Что случилось, акрит?
– Измена, учитель. Вас заманили в ловушку. Кто-то очень не хочет, чтобы вы предстали перед лицом кесаря.
– Не сомневаюсь. Что с моими спутниками?
– Очарованы, учитель. Им уже не помочь. Не слишком удачная мысль посетила вас – высадиться на этом острове. Хотя это могла быть не ваша мысль…
– Как вы меня нашли?
– С большим трудом… Учитель, скажите мне на всякий случай: вторжение начнётся – когда?
– Самое позднее – через неделю.
– То, что вы несли кесарю, – при вас?
– Разумеется.
– Как вас раскрыли и как вам удалось уйти?
– Зачем?.. Так уйти больше никому не удастся… потому что больше никого не осталось! Никого! Ты понимаешь это, акрит?! И можно уже никого не посылать…
– Понимаю, – сказал Астион с особым выражением. Не просто выражением голоса – голос остался ровным; но – выражением мысли. Движением глаз. Вздрагиванием уголка рта, вибрацией воздуха. Всем тем, что остаётся незаметным простому человеку, но владеющему умениями представляется таким же явным, как простое отчеканенное слово. И Эфрон понял с совершенной непреложностью, что разговаривает сейчас с собственной смертью.
И даже с тем, что страшнее смерти. С посмертным рабством.
Кому-то было бы лестно заполучить такого раба, как он. Он даже догадывался, кому.
Измена…
(Мелькнула и тут же пропала, будто засыпанная песком, мысль: я ошибаюсь! я ошибаюсь! не надо…)
Конечно, более всего им нужно было содержимое мешочка, который он не снимал с шеи последние недели. Но без него самого, без его души – оно мертво. Оно не оживёт. Поэтому самое главное сейчас – не позволить им захватить себя.
У него оставалась секунда. Может быть, чуть больше. И он её использовал, учитель Эфрон. Недаром когда-то о нём шла слава как о самом быстром бойце Мелиоры…
(Ещё раз конвульсивно дёрнулась и пропала уже навсегда мысль об ошибке, о наваждении…)
Молниеносным, невидимым глазу движением он обратил меч остриём вниз и вонзил его в песок на половину клинка. Отшатнулся и выставил перед собой руку. Маленький невзрачный сапфир, украшающий собой медный шар набалдашника, заискрился. Раздался громкий треск, будто ломали хворост. В стремительных вспышках искр стали видны истинные лица тех, кто пришёл за ним: высохшие маски мертвецов. Об этом Эфрон догадался и так, и это было не важно… Сейчас они не решатся подойти, потому что сами не знают о своей сущности, а потому растеряны. Потом они, конечно, всё забудут…
Он сложил руки рупором, будто собираясь кричать, но поднёс этот рупор не к губам, а к горлу. И тихо произнёс Слово Освобождения. Это было не одно слово, а четырнадцать, но так уж принято было называть: Слово.
Они бросились вперёд, преодолев страх и неуверенность, когда он выговаривал последние самые непроизносимые слоги. Но сапфир взорвался ослепительно, как бы отбросив нападающих на несколько шагов – а вернее, бросив эти лишние несколько шагов им под ноги. Эфрон вдруг понял, что стоит на возвышении, а мертвецы бросаются к чему-то пустому, оставленному им без сожаления, как путник оставляет у тропинки опустевшую бутылку… Он стоял, кругом была тьма и пустота, а под ним происходила возня, смысла которой он уже не понимал, как не помнил своего имени. Страсти, мысли, желания – вытекали из него стремительно и неудержимо, как вода из решета. И это всё? – успел разочарованно подумать он прежде, чем сам стал ровной темнотой…
Кузня
На этот раз ей приснилось, что то волосатое чудовище из пещеры очень многое успело сказать ей. Что пещера была украшена чудесной резьбой и мозаикой, а предметы обстановки были вычурны и ни на что не похожи. Что потом они рука об руку дошли до лесной дороги, и там чудовище заботливо уложило её на траву, выбрав место посуше, и мановением руки заставило спать. Спать. И она знала, что когда проснётся, вспомнит что-то очень важное. Но не просто проснётся, а по-настоящему проснётся…
Но, проснувшись, она всего лишь увидела Алексея. Он прижал палец к губам и поманил её за собой. Авда, хозяин чердака, спал или делал вид, что спит. Был час перед восходом: дымка на небе окрасилась оранжевым. При дыхании шёл пар.
– Мы не попрощались… – сказала Саня внизу, у машины. Алексей кивнул.
Потом он завёл мотор и вывел автомобиль на пустынную улицу. Очень скоро жилая часть города осталась позади.
– Аптекарь вернулся, – сказал он, глядя вперёд.
Саня поняла не сразу.
– То есть…
– Почти все, кто живёт в городе, побывали у… этих. Время от времени их забирают повторно. Некоторых не возвращают.
– Не понимаю…
– Я тоже. Но это не настоящий город. И не настоящие люди.
– А Авда?
– Он тоже. Но Авда один из немногих, кто помнит, что с ним произошло. Ещё такие же живут в лесу… их человек двадцать. Но он, как бывший шерифф… он не может бросить город.
– Мы едем к ним? К лесным?
– Зачем? Нет, конечно. Мы едем дальше. Конечно, если это всё… – он махнул рукой, – нас выпустит. Ты же чувствуешь, как оно в нас вцепилось?
– Оно вцепилось или мы прилипли… Да, чувствую. Всё такое вязкое. А – разбойники?
– Не знаю. Может быть, их и нет совсем.
Впереди была кирпичная башенка и полосатый шлагбаум. Алексей остановился и нажал на клаксон. Никто не появился. Тогда он вышел, отвёл шлагбаум рукой. Сел в машину и поехал дальше.
Ему показалось, что в придорожных кустах что-то происходит, но ни малейшего интереса это у него не вызвало.
– Мы сейчас вернёмся, – сказал он. – Только не совсем туда, откуда пришли. Почти, но не совсем. Не знаю, как объяснить… сама увидишь. Не пугайся. Там не будет ничего опасного.
Саня провела рукавом по стеклу. Оказывается, оно запотело, а казалось – туман…
– Не пугаться? – сказала она насмешливо. – Уговорил.
Этот переход показался ей более лёгким, чем первый. Сияние в глазу так же затмило всё, однако продолжалось оно меньше времени и было, кажется, не таким болезненным… впрочем, и тогда, и сейчас была не настоящая боль, а что-то взамен боли, похожее, но другое по своей природе. И всё же на несколько минут Саня потеряла способность не просто видеть, а воспринимать происходящее всеми органами чувств.
И за это время что-то происходило с памятью – и тогда, и теперь.
Лет пять назад мама Еванфия (мама Еванфия, упрямо повторила Саня, кому-то что-то доказывая) купила "Королеву Марго", изданную каким-то кооперативом и отпечатанную где-то в Средней Азии. Мало того, что бумага была разноцветная, так и разные страницы были набраны разными шрифтами. Поглощённая чтением, Саня не сразу это поняла, а лишь отмечала непонятные сбои восприятия. Что-то подобное было и с этими переходами – вдруг понимаешь, что у фона другой цвет, у воздуха другой запах…
Опять зима. Грязные сугробы вдоль обочин. Синее небо. Солнце сзади. Противного розового цвета дома в стороне от дороги… Узнаёшь? Здесь нас застиг тот буран.
Вот на этом месте автобус подпрыгнул будто бы на кочке…
Машины по дороге не ехали. Они на ней стояли – достаточно редко, иначе с ними было бы не разминуться. За рулём и просто так в них сидели люди, равнодушно глядя вслед проезжающим мимо. Кто-то неодобрительно покачивал головой.
– Что это с ними? – Саня покрутила пальцем у виска. – Течёт крыша?
Алексей наморщил лоб.
– Понимаешь, это… это как бы след… или отпечаток… или тень… Здесь всё такое. Неживое. Мы ещё пересечём твой мир. Но чуть позже и в другом месте.
– А что ты говорил тому дурачку про Озёрск? Про убить?
– Должен же я как-то сбивать с толку преследователей…
В голосе его Саня услышала то ли фальшь, то ли неуверенность. То ли что-то ещё.
Всё было как в повторном сне, и сне достаточно кошмарном. Город Озёрск словно бы жил, но не своей жизнью. Или даже не жизнью. Так во сне бежит собака и разговаривает человек. Жизнь ушла из него, остались подёргивания и несвязная речь. Люди выходили из магазинов, чтобы потолкаться на тротуарах и тут же вернуться. Машины стояли перед светофорами, и когда одна из них тронулась с места, Саня даже вздрогнула. Впрочем, проехала она только через перекресток, развернулась и вновь стала перед тем же светофором – с другой стороны. Алексей, вспотев от напряжения, очень медленно вёл "Хонду" через непрерывные потоки пешеходов, которые как бы не видели эту машину, а налетев на неё, замирали в изумлении. Люди либо одеты с иголочки, либо в совершеннейшие лохмотья – без обычной середины. Почему-то совсем не попадалось детей. Центр города был просто переполнен бессмысленно снующими людьми – как бы изображающими массовку в кино. Дважды Сане казалось, что в этой толпе она замечает знакомые лица, но убедиться возможности не было.
– Зачем мы здесь? – спросила она.
Алексей посмотрел на неё и почему-то покачал головой.
Осуждает или жалеет? Чего ради? Она не заслужила ни осуждения, ни жалости…
Потом Алексей свернул в малозаметный переулок между двумя зелёными заборами, один из которых весь был залеплен объявлениями и портретами каких-то кандидатов в кого-то, а второй необыкновенно чист, – и несколько секунд спустя остановился перед странным домом, которого в настоящем Озёрке не было и не могло быть.
Это даже нельзя было назвать домом. Серо-жёлтая выпертая из земли скала, в которой грубо вырублена колоннада, портик – и почти бесформенный чёрный провал, ведущий внутрь. От всего этого веяло какой-то мистической древней тусклой иррациональной жутью…
Как ни смешно, странное здание окружали серые сарайчики, какие-то штабеля досок и ящиков, железные гаражи – обычные атрибуты городских изнанок. Через жёлто-глинистую канаву лежали две доски. Зияли зловонные дыры открытых люков. Кто-то потерял брезентовую рукавицу.
– Я ничего не понимаю… – почти в отчаянии вытолкнула из себя Саня. – Что это?
Вместо ответа Алексей протянул ей бумажник с ключами и картами. Вышел из машины. Саня слышала, как он хлюпнул грязью и чертыхнулся.
Сама же она погрузилась в созерцание карт.
Ах, вот мы где… Незаконный перекресток. То, чего быть не должно, но что неизбежно случается при наложении миров. Теперь… если мы проскользнем туда, но не до полноценного мира, а по такой же тени… сможем? Должны… тогда вот здесь поворот, и дальше…
Дальше было почти темно. Но если кто-то следит за ними (что значит – если? конечно, следит…), то взгляд его вот здесь пересечёт сам себя – и прервётся. И дальше врагу понадобятся многие поиски…
Алексей вернулся и сел. Посмотрел на часы. Саня тоже посмотрела. Без четверти десять. Совсем ещё утро.
Она вернула бумажник. Алексей рассеянно сунул его в карман.
– Подождём, – сказал он.
– Чего?
– Ещё не догадалась? – в голосе было что-то незнакомое. Отчаянное.
Она покачала головой.
– Нас.
– Нас? – она вдруг не поняла слово. О каком-то "насе", она помнила, опасливо шептались девчонки… – Что такое "нас"?
– Винительный падеж от "мы", – усмехнулся Алексей. – Скоро сюда должны прийти мы. Здешние мы.
– Понятно, – сказала Саня равнодушно. Почти равнодушно. Что она при этом чувствовала, она понять не могла.
При первом посещении Кузни Алексей уже встречался с другим собой, но тогда с ним был Филадельф… и вообще всё было иначе. Он даже представить себе не мог, как ошеломит его сейчас появление двух куклоподобных людей, один из которых был точной копией кесаревны, а второй – приходилось верить, что это точная копия его самого. Но себя он не узнал бы – разве что по одежде…
– Они нас не видят, – сказал настоящий Алексей настоящей Сане, – и не слышат. И вообще ничего не понимают.
– Откуда ты знаешь? – голос её был скомкан.
Действительно, откуда? Филадельф сказал?..
– И почему они пришли сюда? – продолжала Саня.
– Потому что мы здесь. Мы их притянули. Вытащили из того муравейника…
– Это их ты хочешь убить?
Долгое молчание.
– Да.
Куклоподобные брели по грязи – вроде бы не разбирая дороги, но как-то особенно ловко, не падая и даже почти не пачкая ног. Подошли вплотную и деловито остановились.
– Нет, – сказала Саня тихо. – Я не позволю. Ты понял, да? Я не позволю. И меня не трогает, что ты скажешь…
– Думаешь, мне хочется это делать? – Алексей почувствовал, как в горле вспухает ком. – Я отдал бы… – он задумался, что мог бы отдать, – правую руку – чтобы только обойтись без этого. Ты можешь наконец это понять или нет: нам нужно дойти любой ценой! Любой…
– Я никуда не хочу, – бешеным шёпотом произнесла Саня. – Я никуда не пойду. Верни меня домой. И всё.
– В общежитие?
– Да.
– Оно сгорело.
– Ничего. Найду что-нибудь. Без крыши не останусь.
– Тебя уже забыли. Ты исчезла. Полностью, как пар…
– Вспомнят.
– Не вспомнят.
– Я тебе не верю.
– Твоё право. Сейчас мы отправимся туда – и убедишься.
Он чувствовал, что говорит не то и делает не то, но никак не мог понять, где оно – "то".
– Ннннет, – Саня затрясла головой. – Ты опять меня куда-нибудь заведёшь. Я сама… я найду дорогу…
Алексей отодвинул с пути свою куклу, просунулся в салон машины и вытащил початую бутылку водки.
– Глотни.
– Не хочу.
– Глотни, тебе нужно.
– Я сказала: не буду. Не буду. И убери от меня это!.. – вдруг завизжала она, отпихивая куклу-себя. – Убери! От меня! Это!!! Убери!!!
Ничего человеческого не было в её искажённом лице.
И тут кукла-Алексей сделал полшага вперёд и попытался загородить собой куклу-Саню. Движения его были неуклюжи, но в глазах горели мука и отчаяние связанного… и даже не связанного, а заживо погребённого в неподвластной ему ходячей могиле человека. Эти полшага дались ему тяжелее, чем иному – подъём на вершину какого-нибудь Эвереста… И отчаяние и мука этого взгляда прожгли Саню насквозь.
Она вскрикнула и побежала.
Она бежала, отдавая бегу все силы, не понимая куда, не зная зачем… так она бежала бы от тех липких чудовищ…
Впереди было единственное место, где она могла укрыться, – тёмный проём двери. И она метнулась в него.
– Стой! Отрада, стой! Туда нельзя!
Она вроде бы слышала голос, но не понимала слов.
Потом сзади застучали шаги, и она побежала ещё быстрее, хотя быстрее уже не могла.
Когда на неё бросились сзади и повалили, она вскрикнула ещё раз, а потом в глазах вспыхнуло белое пламя, и всё прервалось на какой-то миг…
Кузня
Вначале она почувствовала боль, а потом уже очнулась. Было темно. Непонятно на какой высоте висел дощатый потолок, по которому бродили тёплые пятна света. Потрескивал огонь, пахло свежим дымком и сосновыми дровами. Я дома, поняла Саня. Мне всё приснилось…
Кто-то шевельнулся, вздохнул, скрипнула половица. Саня повернулась (ой, как больно! будто осколки стекла по ту сторону лба…) и посмотрела в сторону скрипа.
Освещённый пламенем печи, сидел и смотрел в огонь человек из сна: Алексей. И она поняла, что проснуться у неё опять не получилось.
– Где мы? – спросила она. Казалось, что голосовые связки склеились и теперь разрываются по хрустящему клеевому шву.
– Очнулась? – сказал Алексей почти неприветливо. Но тут же встал, подошёл к ней, сел рядом. Положил осторожно руку на её пылающий лоб. Рука была прохладная. – Не знаю, где. Где-то есть. Но что это за место – не показывают даже карты.
– Я… долго так?.. – Саня попыталась сесть. Больно стало до тошноты. И до слёз. Она стиснула зубы.
– Долго, – Алексей подхватил её, помог удержаться. – И непонятно, почему так долго. Вроде бы – не должна…
– Сколько? – сладкая вязкая слюна накопилась во рту, её невозможно было проглотить и некуда было сплюнуть.
– Почти двое суток. По часам.
Она не поняла, к чему это уточнение.
– Помоги… мне нужно…
– Это сюда. За печку.
За печкой был чуланчик с большим металлическим унитазом в одном углу и рукомойником в другом. Алексей зажёг керосиновую лампу и вышел.
Вначале она смочила холодной водой лицо. Потом присела на унитаз – такой же холодный. Только это не позволило ей тут же уснуть от немыслимого облегчения. Потом она поняла, что ниже пояса на ней ничего не надето. Конечно, он носил её сюда на руках… Это было и стыдно, и почему-то… приятно? тепло? легко?.. Пожалуй, легко.
Она умылась ещё раз и почти пришла в себя.
На лбу, на правой его стороне, звенела от напряжения огромная шишка. Прикосновения к ней были мучительны.
Над рукомойником обнаружилось вдруг тусклое металлическое зеркальце размером с открытку. Саня попыталась рассмотреть себя, но ничего не поняла в увиденном.
Тщательно запахнув полы куртки (это опять была та куртка, купленная в магазине – из жестковатой, но прочной коричневой кожи… или почти та?..), она вышла из чуланчика. Алексей стоял спиной к ней, что-то жаря на печке: трещало, и воздух стремительно наполнялся запахом поджаренной рыбы.
Джинсы и трусики Саня обнаружила на табуретке, аккуратно свёрнутыми. Она оделась – и только потом сообразила, что ей и в голову не пришло вернуться одеваться в чуланчик. Ещё три дня назад такого просто не могло быть.
Три дня… Она напряглась и попыталась вспомнить, что происходило три дня назад, – и не сумела. День стоил месяца.
– Алёш… Какое сегодня число?
– Тринадцатое, – он обернулся. – Всего лишь.
– Февраля?
– Именно его, окаянного… Ну, присаживайтесь, сударыня, кушать подано.
Кузня
Помещение, в которое они угодили, чем-то напоминало дом на острове Еликонида: лабиринт из множества коридоров и комнат, построенный то ли вообще без плана, то ли по какому-то непостижимому плану. Или достраивавшийся постепенно, из года в год… так ведут вслед за рудной жилой шахту, так растут кораллы… Алексей не исследовал дом – просто прошёл по нескольким прилежащим комнатам, а потом немного послушал.
Многие годы здесь не появлялись ни живые, ни мёртвые.
Не ложилась пыль: в этом воздухе просто не было пыли.
За окнами – высокими и узкими, стрельчатыми – держались ровные голубые сумерки. Сразу от дома начинался неподвижный безлистый лес. В лесу тоже никто не жил.
За всё время, пока Саня сначала лежала оглушённая, а потом спала, погружённая Алексеем в очарование, снаружи лишь раз донёсся звук: ослабленный огромным расстоянием рокот каменного обвала. Потом долго возвращались его отголоски…
Таких пещер не бывает. Никакой материал не может составить этот свод. И голубое свечение… Но Алексей привык более полагаться на чувства, а чувства подсказывали – вокруг замкнутое пространство. Каменный мешок.
Он смотрел на спящую Саню и думал, что его пророчества начинают сбываться слишком рано и слишком дословно.
Посередине большой комнаты, что лежала напротив, через коридор, имелось что-то вроде круглого бассейна, облицованного чёрным камнем и до краёв полного чёрной водой. Алексей сначала думал, что это просто резервуар, но потом увидел на поверхности беззвучный бурунчик. И тогда понял, зачем по стенам этой комнаты развешаны сачки…
Рыба напоминала окуня, разве что пасть была побольше и зубы почти волчьи. Вряд ли уцелеет тот, кто решит искупаться в этом бассейне.
На вкус – да, окунь. Есть не слишком удобно, поскольку много мелких косточек. Но выбирать пока что не приходится.
Это была их единственная еда. Запасы остались в машине…
За эти почти двое суток Алексей отдохнул телом и истомился разумом. Он никак не мог остановиться в своём поступательном движении и, чуть отвлёкшись, начинал куда-то спешить. А здесь следовало – не спешить.
Продвигаться мыслью, а не стопами.
Когда он сказал проснувшейся Сане, что карты не показывают их места, то утаил часть ответа. Карты не показывают это место, потому что им здесь показывать запрещено. Кем? Не важно. Но пещера эта покрыта чародейством великой силы, куда большей, чем сила Домнина. В чём суть чародейства, Алексей знать не мог. Да и не стремился. Это была та отрасль человеческих умений, в которую он благоразумно проникал лишь с опытными знающими проводниками.
Возможно, придётся переступить через благоразумие… но сейчас речь не о том. Нет, не о том.
Пока – просто выжить. И всё.
Рыба исправно приходила в сачок. Соль нашлась в мешке: ноздреватый ком с лошадиную голову размером.
Намёк?
Невозможно ответить.
После первого пробуждения Саня съела рыбу, виновато улыбнулась и уснула опять. Спала она на этот раз очень беспокойно и недолго.
– Нет! – закричала она, отбиваясь. Потом распахнула глаза. Алексей был уже рядом. – Ф-фуу… это сон. Слава Богу, сон. Ну… никогда ещё…
– Кто?
– Не знаю… какие-то… будто змеи…
Алексей вздрогнул. Выпрямился. Огляделся быстро и внимательно. Прислушался.
– Одевайся, уходим отсюда. Хотя… постой. Две секунды. Сейчас будет больно, потом легче…
Он прижал голову Сани – она увидела блеск ножа, почувствовала долгий тупой тычок над бровью, потом остро – иглой, вязальной спицей – насквозь, до затылка… брызнула кровь, горячо, кипяток… Алексей уже убрал нож и двумя руками что-то делал с её лбом, потом сказал: "Всё, вставай", – и Саня встала. Он быстро отвёл её к умывальнику, там плеснул в лицо холодной водой. Потекли розовые струи, потом всё прозрачнее и прозрачнее. Вот, – он сунул ей какую-то серую ветошь, – будешь промокать… не бойся, никаких микробов…
Чувства его подвели на этот раз!.. Опасность оказалась ближе – и страшнее. Они едва не опоздали. Вышли из комнаты и только повернули направо…
Дверь напротив распахнулась с грохотом, и из неё хлынула жирно блестящая в свете фонаря волна будто бы комков змей, быстро – на лету – развертывающихся и принимающих осторожно-угрожающие позы. Алексей, гоня перед собой Саню, отступал по коридору туда, где была лестница вверх. Каменные ступени, пролёт и пролёт, белая дверь. За неё Алексей ещё не ходил.
Как и все другие, эта была не заперта.
Алексей задвинул за собой засов. Поднял фонарь.
Только сейчас стало страшно. По-настоящему. Особенно – за свою безалаберность. Надумал выпускать кровь… в последний момент… Ведь знал уже…
Он знал также, что не все поступки диктуются разумом. И раз он поступил так… раз способен после этого рассуждать… значит, всё было правильно…
Бред.
Но если бежать долго, долго, долго… тогда – тогда был прав…
Нет.
Дорога вперёд: одна стена каменная, другая деревянная. Струганные доски, от времени серые. Тёсаный камень, чем-то знакомый…
Да. Если бы из трещин и щелей между плит росла трава…
Трава и росла. Чуть подальше.
Под ногами лежала ковровая дорожка, бесконечная и, наверное, извилистая – шагах в сорока коридор явно начинал изгибаться. На дорожке был выткан странный растительный орнамент, в котором, если долго всматриваться, различались серые ровные стволы и густые листья…
Всматриваться было некогда. Пятна сливались в единое серое.
Да и не такое могло встретиться на запрещённом перекрёстке.
Сзади попробовали дверь. Мягкий смазанный шорох. Каким-то спинномозговым мышлением Алексей вывел: сейчас то, что по ту сторону, начнёт ломать дверь. Вот нашарит и приволочёт что-нибудь потяжелее…
Они побежали. Коридор без дверей, похожий на переход между двумя зданиями. Чуть вниз… направо…
И снова они успели в последний момент.
Из отдушины под потолком (решётка вылетела с хлопком, напоминающим выстрел) высунулись сразу несколько тонких розоватых щупалец, стремительно заструились к полу и над полом. Они были усеяны мельчайшими крючками. Саня всхлипнула и подалась назад. Алексей схватил её за воротник и ремень и швырнул просто по воздуху – вдаль. Сам не успел – одно щупальце обхватило его за левую ногу, чуть повыше лодыжек, дёрнуло. Он упал. В падении сумел выхватить нож. Рубанул по щупальцу. Ощущение было такое, что он режет облитый резиной медный кабель. Перерезал. Оставшиеся закружились вокруг в танце ослепших змей. Тот кусок, который впился в его ногу, сжимался всё сильнее. Алексей проскользнул между двумя поднявшимися для броска щупальцами, кувыркнулся через голову, вскочил. Саня стояла перед ним, лицо перекошено, в руке бомба. Он молча перенял бомбу, точным движением направил её в отдушину. Через несколько секунд грохнуло. Куски дерева пролетели над головами, пульсирующий обрубок розоватой плоти толщиной в руку ударился о стену и стал изгибаться подобно гусенице. Крючья на нём были уже не микроскопические…
Коридор оборвался внезапно, будто разрубленный пополам. Дальше шёл узкий покатый скальный выступ над чёрной бездной. Вниз не хотелось заглядывать. Другой, однако, дороги не было…
Он попытался на ходу отодрать обрезок щупальца, но не сумел – оно было как проволока, колючая проволока.
Может быть, показалось, а может быть, и нет – но внезапно Алексей почувствовал дуновение ветра.
Он оглянулся. Отсюда была видна наружная стена дома: серый камень, зубчатый гребень стены, островерхие башенки… Выступ продолжался и довёл их до полукруглой площадки, нависшей над пропастью. Дальше, покрытая щебнем, шла тропа: в расселину за площадкой и вниз, вниз… непонятно куда.
На площадке стояли несколько деревьев: без хвои и листьев: чёрные сучья, кривые стволики… они мучительно напоминали что-то, но Алексей заставил себя не отвлекаться.
Дальше тропа круто спускалась вниз, еле видимая после освещённых (чем? только что сообразил – было очень светло…) коридоров. Как глаз, сестрёнка? Молчит… Хруст под ногами. Слышно только дыхание. Бежали непосильно быстро.
Со смертью разминулись на полмига.
Впрочем, это ещё не привал…
Остановка на минуту. Что сзади? Сзади, сзади, сзади… далёкий шум. Не приближающийся. Что само по себе радует. Хотя и умеренно.
Кольцо вокруг лодыжек сжималось всё сильнее.
Он сел, достал нож. Понял, что не видно ни черта. Саня наклонилась, сказала: дай я. Нашла конец щупальца, стала отдирать. Отдиралось оно с репейным звуком. Как хорошо, что плотные штаны… нет, местами достало и до кожи… ничего. Это я так. Обрезок был поболее полуметра длиной и обвился трижды. Саня совсем не по-дамски растянула обрезок в руках, присмотрелась: нам не понадобится ни для каких целей? Выброси, махнул рукой Алексей. Она отшвырнула его в камни, там тут же зашуршало и посыпалось. Потом раздался тонкий писк. Похоже, щупальце сразу приступило к охоте.
– Спускаемся медленно, – сказал Алексей. – Я впереди. Будешь падать – предупреждай. И старайся – на меня.
– Хорошо, – и Саня отчего-то засмеялась.
– Ты чего?
– Да… вспомнила, как девки наши тебя делили…
– Делили?
– Ой, что творилось… слов не подобрать. Мы вовремя смылись. А то – глазки бы друг дружке повынимали, это уж как пить дать.
Кстати, о пить, подумал Алексей. Воды я захватить не догадался. Козёл. Козёл, как известно, он и в Африке козёл…
Камни всё норовили уйти из-под ног, но Алексею удавалось удерживать равновесие – иногда чудом. Саня падала дважды, и был момент, когда она могла ссыпаться вниз по-настоящему. Но – успел. Что у меня за природа такая – успевать в последний момент?..
Там, где вокруг ноги обернулось щупальце, кожа начала гореть. Ох как гореть…
Снизу дом – замок? – из которого они удрали, казался совсем маленьким. Но возможно, что отсюда виден был лишь самый его край.
Небо над замком было тёмным, а по краям – светлым, почти белым.
Под ногами не было видно ничего. Алексей по-настоящему надеялся лишь на то, что вода всегда собирается внизу.
Потом он увидел светящееся туманное пятнышко. А может быть, увидела Саня – она тронула его плечо и показала вниз. К тому времени ногу жгло так страшно, что половина сил уходила на то, чтобы не обращать внимания на жжение.
Вторая половина – на поиски равновесия, естественно.
Они замерли ненадолго, и вскоре стало ясно: кто-то или что-то поднимается по тропе им навстречу, светя себе путь голубоватыми фонарями.
Алексей достал оружие и проверил его.
"Марголин" был в полном порядке, заряжён разрывными. Револьвер шериффа с таким именно названием: "Шерифф", – насчитывал в своём барабане пять патронов. Один был истрачен по бандиту, а один вчера, во время проверки боевых качеств. "Шерифф" Алексею понравился очень – одним новшеством. Хорошо забытым, разумеется. Револьвер был самовзводный – но взвод осуществлялся после того, как сделан предыдущий выстрел. Поэтому – очень лёгкий спуск. Необычайно лёгкий. Выстрелил и тут же взвёл для следующего выстрела. А не как повсеместно – тянешь-тянешь-тянешь спусковой крючок, пока курок изволит соскочить с шептала…
Всё это хорошо. Только вот Аникит остался в машине. Никуда он оттуда, понятно, не денется – однако выведет ли кривая странствий в ту же точку пространства? Этого не знал никто, кроме тех молодящихся теток, что прядут пряжу судеб. А может, и они ещё не знали…
Алексей взвёл курок револьвера, взвёл курок "Марголина" – и стал ждать.
Минут через десять донеслись звуки: хруст щебня и множественное дыхание. Судя по звукам, поднимались четверо или пятеро. Не налегке. С чем-то увесистым на плечах.
Ещё минут через десять Алексей увидел их. Глаза уже вполне привыкли к полумраку.
Впереди шёл крупный старик с копной белых волос на голове и белой бородой, заброшенной за плечо. За ним – двое: ещё более крупные бугаи с плетёными то ли корзинами, то ли клетками за спинами. Замыкала шествие пожилая женщина в тёмной одежде – тёмной настолько, что видна была только её простоволосая голова.
И она, и идущий первым старик несли перед собой будто бы банки со светляками: что-то, испускающее мерцающий сиреневый свет. Тот свет, от которого лица людей превращаются в лица мертвецов, а зубы и белки глаз начинают светиться…
Алексей подумал, что лучше всего было бы сойти с тропы и дать им дорогу, но – некуда было сходить. Вернее, сойти было можно – обнаружив себя: осыпи по сторонам тропы только и ждали, когда их тронут…
Поэтому встреча стала неизбежна.
– Здравствуйте, – сказал Алексей, когда блуждающий свет фонарей упал на его ноги.
Старик поднял лицо. Поднял фонарь. В близком свете оно казалось полупрозрачным и розово-синим.
– Кто ты? И что делаешь здесь?
В голосе звучала угроза.
– Я путник. Сбился с дороги.
– Путник!.. Да ты ещё и лжец, педос! Как твоё настоящее имя? Чей ты раб?
– Я не раб и никогда им не был.
– Отчего же ты говоришь на наречии рабов? А ну – на колени!
Он начал отводить для удара посох. Носильщики аккуратно поставили на землю свои корзины и взялись за ножи. Старуха опустила свой фонарь на тропу, и её не стало видно совсем.
Саня попыталась вмешаться. Она почти повисла на плече Алексея и заговорила быстро:
– Подождите! Мы действительно не рабы! Мы не знаем, как оказались здесь. Мы шли… совсем в другом месте. И вдруг почему-то – этот замок. А потом – какой-то сумасшедший осьминог…
– Привратник… – прошептал старик. – Так вы видели Привратника?
– Да, и…
– И тем не менее вы здесь… Вы осквернили собой Преддверие – и живы? Настали последние дни…
Он встряхнул головой – волосы и борода разлетелись белым туманным пятном – и воздел руки к небу. Фонарь вдруг засветился багровым, но очень интенсивным светом, которым опалило руки и грудь и от которого свело лицо. Алексей успел заслонить левым предплечьем глаза, но казалось, что свет свободно проходит и сквозь руку. А потом снизу, от старухи, поплыл к нему тусклый, будто наполненный углями, шар размером с апельсин. Он плыл небыстро, виляя, и при отклонениях становился виден огненный хвостик.
Дальнейшее происходило очень быстро и как бы без вмешательства ума. Тело всё делало само: неторопливо и обстоятельно.
Не убирая левой руки, в которой зажат был "Марголин", Алексей поднял револьвер и выстрелил в шар. Шар взорвался подобно пороховому горшку. Взрывом обоих носильщиков бросило на колени, с осыпи тронулись камни. У старика вспыхнули волосы. Фонарь его почти погас. Вторым выстрелом Алексей прострелил ему грудь. Потом он убил одного носильщика – на замахе. Нож его сверкающей полоской полетел куда-то назад и вверх. Второй носильщик успел нож метнуть, и Алексей, стремительно развернувшись боком, поймал летящий клинок полой куртки. Потом убил и этого носильщика. Остался один патрон. И одна мишень.
Не было видно этой мишени…
Стрелять же на слух можно лишь в тишине. После тишины. Но никак не после пальбы.
Где-то высоко наверху шевельнулся камень. Покатился. Ещё один. Ещё. Много…
Сдавленный вскрик. Точнее, тот тихий звук, вздох, который невольно человеком издаётся, когда нужно задавить крик. Звук вбитого в себя кляпа.
– Сестрёнка, посвети…
Саня медленно – оцепенело – шагнула вперёд, подобрала почти погасший фонарь. И в её руке он вдруг – сначала неуверенно, вздрагивая, потом ровно – засветился чистым солнечным светом: неярким, конечно, но таким, что лица в нём стали лицами, а не посмертными масками, кровь на камнях сделалась матовой и красной, а одежда убитых оказалась просто природного цвета неокрашенной шерсти… И вообще границы обозримого вдруг раздвинулись, ближайшие тайны исчезли, и Алексей вновь – но острее – ощутил себя на сцене среди декораций… они угодили в чужую пьесу, играемую слишком всерьёз…
Старуха в синем халате лежала шагах в двадцати вниз по тропе. Осторожно обходя лежащих, придерживая Саню, Алексей стал спускаться. Рука Сани передавала ему крупную дрожь, которой сама Саня поддаваться не желала.
Нога уже пылала так, будто её опустили в расплавленный свинец. И горели – от багрового света, наверное – грудь, руки и лицо. Надо было что-то делать…
Впрочем, старухе пришлось хуже. Такое он видел в изобилии и не мог забыть долго… ему было семнадцать, и был он ещё не славом, а служивым воином-новиком, когда впервые столкнулся с этим. Навстречу их разъезду вылетел мальчик-стратиот, крикнул: "Степь!" Все поняли сразу, поворотили коней. Степняки высадились где-то на глухом берегу: пограбить, взять рабов. Стратиотов здесь было мало, с десяток, остальные – простые крестьяне да рыбаки. Так что уходили степняки с большой добычей, когда кесарский разъезд вышел наперерез. Подойти бесшумно не удалось, завязался бой. Прорубаясь в пешем порядке к пленникам, Алексей видел всё: как пленники стояли, чем-то заворожённые, в ряд, и как двое в облачении странном для воинов – двуцветные плащи с округлыми (кошачьи головы: прорези для глаз, пришитые уши) капюшонами, – проходят вдоль этого строя, и один встаёт перед человеком (в основном девушки это, девушки стоят и ребятишки!), а второй позади, и оба делают что-то… после чего человек падает кучей тряпья, а они переходят к следующему…
Тогда лучник Меркурион спас многих, с трети версты достав стрелой одного кошкоголового. Но это тогда. Второго – зарубил десятник Никодим, сам лёг под ударами, но пробился к тому и зарубил… Потом уж – дрогнули и побежали степняки. На девяти ветренках приплыли они, на двух – отплыли, остальные подожгли сами – чтобы не быть погоне. Да и то: слаб был ветер, и долго стояли на берегу лучники, посылая вдогон дорогущие тисовые стрелы работы мастера Леввея, и видно было, что не все стрелы эти пропадают в море…
Не хотелось потом возвращаться к тем, кому помочь не успели. Но – вернулись. Плач и стон. На локтях ползли полонённые девушки и ребятишки, волоча безжизненные ноги. Кошкоголовые то ли чародейством, то ли ручным умением сломали им спины, сделав калеками навек.
И потом – всегда, будучи настигнуты с пленниками, ломали пленникам спины. Не убивали никого, но всегда калечили, хоть и взывали к ним: отпустите – и сами уйдёте живыми. Не отпускали никогда…
И не уходили, понятно.
Старуха лежала в той характерной позе, от которой Алексея и бросило в воспоминания: выше пояса – человек, ниже – мёртвое мясо с костями. Он протянул Сане "Марголин": если что – стреляй сразу. Сам опустился на корточки.
– Зачем это всё? – спросил он. – Чем мы вам не понравились?
Старуха приоткрыла глаза, закрыла вновь. Веки у неё были коричневые и морщинистые, как у черепахи. Потом по лицу её прошла экстатическая судорога, глаза раскрылись медленно и широко.
– Люциферида! – прохрипела она. – Пришла Люциферида!
– Что?
– Люди! Бегите все сюда! Явилась к нам Люциферида! Дождались, люди!.. Счастье, счастье!..
Она приподнялась, раня руки об острые обломки. Потом – рухнула. Меж век голубели одни белки.
– О-ох… – Алексей присел рядом. Не в силах больше выносить боль, задрал штанину. Он ожидал увидеть что-то страшное: лопающуюся опухоль, пузыри с мутной жидкостью, обнажённые сухожилия… Ничего такого не было: синюшно-багровый след вдавления да несколько припухших царапин. Значит, будем терпеть…
Обморок старухи длился несколько секунд. Может, и не обморок даже – просто зашлась в ликовании.
– Люциферида, о, Люциферида! Прости, что не узнала тебя в таком обличии! Ты наказала меня легко за мою дерзость – я могу видеть тебя, могу дотронуться до тебя! Как счастливо я могу теперь умереть!..
– Куда вы шли? – спросил Алексей.
– Зачем ты спросил? А, я поняла. Ты хочешь испытать меня, спутник Люцифериды… знаю ли я… Да, я знаю! Это грех, поклоняться Ему, но это малый грех, малый… нам, живущим внизу, под градом из чёрного камня и дождём из чёрного яда, не оставлено другого, как притворно поклоняться Ему! Но теперь у нас есть ты, Люциферида… и я говорю Ему: ложный Бог! Тьфу! – она вытянула шею и слабо плюнула в сторону замка. Плевок повис на щеке. И как бы в ответ со стороны брошенных на тропе корзин донеслось слабое мяуканье.
Саня в два прыжка одолела расстояние до корзин, открыла одну – и отшатнулась, прижав запястье к губам. Открыла вторую. Она смотрела в неё долго, очень долго…
– Что там? – спросил Алексей.
– Дети…
– Это не настоящие дети, спутник, – сказала старуха, и в голосе её звучало хитрое торжество. – Это ублюдки, прижитые Миленой от подземного жителя. Мы редко отдаём Ему – тьфу ещё раз, и ещё, и ещё! – настоящих детей…
Алексей не дослушал. Старуха бормотала что-то несуразное, но он уже был у корзин.
Проклятье, подумал он. Не знаю, подстроено это или приключилось само… но если подстроено, то подстроено хорошо… добротно… А если само – то я просто не знаю, что нам дальше делать.
Мы опять прилипаем. Или – карабкаемся из песчаной ямы…
Было, было и такое. Сколько мне тогда лет?.. десять? двенадцать? По крайней мере, задолго до четырнадцати, до Посвящения. Каждое утро – подъём с рассветом, голышом в море, а из моря, мокрые – в лоб на песчаный склон. Вечером дядьки ровняли его, сбивали образовавшиеся после предыдущего штурма выступы и ямки. И вот на это, на жалкие десять метров, уходило когда час, когда полтора. В зависимости от росы – обильная была роса или так себе. Но к концу лета и этот склон стал казаться ничем – его пробегали сходу и удивлялись, чего же так маялись поначалу…
Дети. Маленькие. Годовалые. Мальчик и девочка.
Ублюдки, прижитые от подземного жителя…
Их можно взамен настоящих детей отнести в горы и скормить этому… ложному Богу…
Чтобы не шёл каменный град и не лил дождь из яда…
Люди. Ллюди… Что с них взять?..
Но! Нам-то как теперь быть? С детьми?
Он понял всё и почему-то испытал даже облегчение – потому что выхода ему судьба не оставила. Перестарались те, кто конструировал ловушку, кто загонял в неё…
Алексей вернулся к старухе – задать ещё пару сугубо практических вопросов. Нет, старуху он вниз не понесёт. Спустится сам и пришлёт дюжих ребят с носилками. Без носилок её не спустить…
Но оказалось, что никого присылать уже не надо. То есть – надо, но это уже не срочно.
Старуха лежала, характерно сложив у горла руки. Он знал этот приём. Четырнадцать слов – и человека нет. Нет нигде.
Ни в мире живых, ни в мире мёртвых…
Что ж. Вольному воля.
Собственная боль заставляла его по-злому завидовать этой старухе. Но нога слушалась, на тропу вставала твёрдо, так что следовало идти… и идти.
Он закинул обе корзины за плечи и стал спускаться, иногда позволяя себе отшвырнуть ногой вниз по тропе ненужный здесь камень. Это была его маленькая месть мирозданию.
Слышно было, как Саня идёт сзади с обоими фонарями. А если смотреть только под ноги, то легко можно поверить: обычный солнечный вечер. Солнце низко, но ещё долго будет светло…
Ребятишки теперь пищали вдвоём, но он всё равно ничего не мог им предложить, кроме воды. А воды они не хотели.
Кузня
Люди жили вдоль ручья, вдоль текущей с гор воды. Дома они строили из тонких сланцевых плит. Наверное, здесь было нечто вроде условной ночи, когда Саня, Алексей и несомые ими два ребёночка въехали в поселение. Въехали на двух бесхозных осликах, до того пасшихся в блёклой траве. Странно: растительность здесь была: высокая, густая, сочная, но при этом какая-то отёчная и обесцвеченная – хотя, из самых общих соображений, ей следовало бы иметь тёмный, почти чёрный цвет. Но, вероятно, здешние боги не слишком хорошо разбирались в теории фотосинтеза…
Сверху, при спуске с лугов, посёлок был почти не заметен глазу, зато хорошо угадывался обонянием. Пахло горелым углём и жиром, каменной пылью, копотью. Каменные крыши, заросшие травой и мхом, а кое-где и кустиками, полностью сливались с фоном, и Саня испытала что-то вроде стыда за свою невнимательность и тупость, когда обнаружила себя едущей не по лощине, как ей думалось, а по тесному кривому переулочку, над которым почти смыкались каменные плиты крыш, по сторонам темнели глубокие щели между домами – возможно, там были входы, потому что дверей в привычном смысле не наблюдалось, – и громоздилась какая-то тёмная утварь: корыта, мотыги, огромные казаны, сковороды и треножники…
Несколько раз в окнах мелькали бледные пятна лиц, тут же отшатывались и исчезали. Саня, как условились, не то что не оглядывалась, но даже не поворачивала головы: смотрела строго вперёд.
Алексей ехал позади: молча и – она не понимала, каким органом это улавливала, но, безусловно, не ошибалась – мрачно-торжественно. И корзины с мяукающими детьми у него на плечах ничуть не умаляли этой торжественности.
Цокот маленьких ослячьих копытцев казался непереносимо-громким. Ослики были подкованы на передние ноги. Глухой стук перемежался звонким.
Переулок скоро вывел их на подобие площади, и Саня почувствовала, как спину её сводит холодом. Это была та же самая площадь, по которой они бродили… так давно. Вот это – дом аптекаря, а вон туда – к трактиру, а вот здесь должен быть вход в погребок, но его почему-то нет, и это неправильно…
Площадь была совершенно не похожа на ту, но это не говорило ни о чём. Буква "А" – всегда буква "А", написанная ли первоклассником в тетради, отпечатанная ли типографским шрифтом, нарисованная ли придворным каллиграфом…
Алексей легко сошёл с ослика, поставил на землю корзины, помог Сане. Первые шаги дались ей с трудом, но нужно было держать себя, и она держала.
Посередине площади Алексей расстелил свою куртку и жестом предложил Сане садиться. Она села, поставив один фонарь справа, а другой слева от себя. Выпущенные из рук, они чуть померкли, но сохранили тот чудесный тёплый спектр, который придавал лицам лёгкий персиковый оттенок. Алексей почтительно опустился перед нею.
– Странно, – сказала Саня, – мы так давно вместе, а я всё равно ничего не знаю о тебе…
Она чувствовала такую усталость, что ей показалось даже, что она упала и умерла, а её место заняла другая, запасная Саня. Из того набора, который однажды развернулся перед нею, как пёстрый веер. Любопытная простушка в белых носочках…
– Обо мне? – как-то устало-удивлённо переспросил Алексей и потёр рукой ногу. – Что обо мне можно не знать? У меня нет ничего такого…
– Так не бывает. Ну, например… Твои родители живы?
– Мать жива. Я вижу её изредка.
– Ты её любишь?
– Это вопрос… – и Алексей надолго задумался. – Наверное, не люблю. Ужасно звучит, да? Ничего не попишешь. Она приложила немало усилий, чтобы я мог так сказать.
– Вот видишь? А ты говоришь – ничего такого.
– Но это правда неинтересно и… достаточно неприятно.
– А девушка у тебя есть? Невеста…
– Нет. Была, но… Всё. Теперь нет. Ничего нет. Ни родителей, ни жены, ни дома. Так вот сложилось. Есть служба.
– Она вышла замуж?
– Её убили. Случайно. Походя. Я отлучился буквально на три часа…
– Это тебя мучает?
Алексей помолчал.
– Нет. Опять, наверное, ужасно звучит? Но я… Говорили, что я туповат. Наверное, это так. У нас такая жизнь, что утонченные натуры не живут долго. А я вот живу.
Далеко за границами светового круга наметилось какое-то движение, смутное и медленное: будто по кругу, не приближаясь и не удаляясь, скользят бесформенные тени.
– Как ты думаешь, мы выберемся отсюда? – тихо спросила Саня, глядя мимо Алексея – туда, на тени.
– Не знаю, – сказал он. – Я никогда не слышал о таких местах. И в картах их нет. Может быть, мы прошли насквозь через всю Кузню… – (или забрели в какой-то запретный её угол, что более вероятно, добавил он про себя). – Выберемся, – вдруг решительно сказал он.
Может быть, отступившая вдруг боль вернула ему самоуверенность? До ноги уже можно было дотрагиваться – правда, это вызывало зуд и покалывание…
– Слава можно начинать числить в мёртвых, лишь когда его кости побелеют под солнцем, – проговорила Саня с некоторым недоверием к себе.
– Ты помнишь эту поговорку?!
– Да. И кое-что ещё. Когда я… спала… Это были не те сны. Я будто читала. Просто слова – без книги, без… Ни на чём. Сами по себе. Светящиеся буквы. Некоторые слова совершенно нечеловеческие…
– Постой. Не говори. Вообще никогда, если тебе вспомнились странные слова, не произноси их вслух. Ни в коем случае не произноси вслух ничего незнакомого. – Он заметил, что уголок рта Сани насмешливо дёрнулся. – Про себя – можно… А теперь скажи – они складываются во фразу?
– Да. Ритмически – очень точно.
– Четырнадцать слов?
– Сейчас… Да, четырнадцать.
– Назови мне… так… восьмое слово. Только его.
– Восьмое, восьмое… Ага. "Ингунбрософтевеск". А что это? Оно – важное?
– Интересно, кто же так постарался… Это очень важное заклинание, сестра. Освобождение души. Тот, кто произнесёт его вслух, исчезает и из мира живых, и из мира мёртвых. Он умирает мгновенно и абсолютно. Его уже не заставить подчиняться… как просто умершего. Но никто не знает, куда потом уходит душа этого человека. И ещё: когда произносишь слова, руки нужно держать вот так… – он показал.
И тотчас из темноты с криками испуга, с громким плачем – метнулись люди.
Они были слабы и медлительны, и Алексей сумел бы расшвырять их просто руками, но он даже не встал и позволил себя повалить на землю – просто потому, что ни малейшей угрозы от этих людей не исходило, напротив – они хотели ему только добра, одного только добра… Они с рыданиями, умирая от страха, хватали его за руки и отводили, отводили его руки от горла, от груди – не надо, без слов молили они его, не надо, не делай этого!
А потом, вдруг словно опомнившись от своего безумного поступка, они сами повалились ничком на землю и замолчали, вздрагивая и ожидая расплаты.
Судя по тем четверым, встретившимся на тропе, расплата здесь практиковалась одна – самая простая.
– Вставайте, – сказал Алексей и посмотрел на Саню: подхватывай. – Мы не сердимся. Напротив.
– Вставайте, милые, – сказала Саня. – Вы всё делали правильно. Я вами довольна.
Несколько секунд – очень долгих секунд – ничего не происходило. Видимо, людям, распростёршимся ниц, никто никогда ничего подобного не говорил, и они не знали, что такие слова вообще могут быть произнесены.
Потом бледные напрягшиеся спины дрогнули, вопросительно обмякли. Чуть приподнялась одна голова… другая. Показался робкий глаз, готовый закрыться в любой миг.
– Вставайте, – ещё раз сказал Алексей.
Лежащие начали приподниматься. На ноги они встать не смели, и кто попытался, того тут же притянуло к земле, но все-таки вот с такими – стоящими на коленях, руками в пыли, готовыми в любой миг пасть ниц – уже можно было вести разговор. И Алексей сказал:
– Возьмите этих детей и накормите, – он кивнул на мяукающие корзины.
Ужас плеснулся в глазах ближайших, но двое из тех, кто стоял (сидел?) в заднем ряду, бросились, не вставая с колен, исполнять приказание.
Жители деревни, немного освоившись со странными гостями и поняв, что в ближайшее время им ничто не грозит, развеселились и будто слегка опьянели. На "вечер" объявлен был праздник, а пока – пока все выражали свою радость просто так, для себя. При этом они старались быть вежливыми и ненавязчивыми – и в то же время предельно услужливыми; это не вполне получалось.
Сане и Алексею отвели лучший дом – жилище деревенского богатея Мертия, торговца и владельца моста. Сам Мертий с семейством удалился под кров старшего сына, оставив троих служанок и домоправителя Равула, толстяка с пронзительным высоким голосом; Алексей подозревал, что Равул – кастрат. Дом был невыносимо тесный, этакий многокомнатный курятник, сплошной камень, устеленный травяными циновками; полы чем-то нагревались, так что ступать по ним босыми ногами было приятно.
Но отхожее место воняло.
Завтрак состоял из отварной рыбы и румяных свежих овсяных лепёшек. Именно на лепёшки и накинулись Саня и Алексей, истосковавшиеся по хлебу. Равул это заметил, и потом, на обед, лепёшек оказалось раз в десять больше. Но это потом…
Саня после завтрака сразу уснула – болезненным, лихорадочным сном. Алексей присмотрелся к ней спящей. Лицо кесаревны почернело, осунулось, заострилось – и теперь даже во сне ничем не напоминало лицо той девочки, которую он помнил. Он мог себе представить, как она устала. Даже ему, и тренированному, и подготовленному, всё это давалось очень непросто. Каково же – ей…
И ещё одно: кто научил её освобождению души? Еванфия? Вряд ли посмела бы. Сам Домнин? Сомнительно, чтобы – девочку, ребёнка… И в то же время – вот он, факт. Разве что – Еванфия по поручению Домнина?.. Но тогда кесаревна должна знать многое, поскольку у Еванфии было время для обучения.
Возможно, что и – знает. Есть способы прятать знания так глубоко, что никто и никак их не найдёт – пока не настанет час, или не прозвучит нужное Слово, или не сойдутся звёзды… Мало кто владеет этим умением – прятать – в совершенстве, вот многомудрый Филадельф владел, это точно, да и Домнин тоже – похуже, но владел.
Но чтобы простая нянька-ведима…
Что я знаю про Еванфию? Ведь ничего. Может быть, не так уж и проста она была.
Никогда и ни в чём нельзя быть уверенным, имея дело с чародеями. Ни в чём и никогда. Взять того же Филадельфа…
Кланяясь и приседая, вошла служанка Аврелия и доложила, что староста Кириак просит принять его для разговора. Алексей покосился на Саню. Саня спала, подложив ладони под щёку.
– Для разговора только со мной, – сказал Алексей. – Люциферида отдыхает.
Служанка поклонилась и попятилась, приглашая Алексея следовать за нею. Староста ждал под лестницей: крепкий лысый мужчина с хорошими умными глазами и будто бы надрезанным ртом.
– Да пребудет вечная благодать на этом доме, – прижал руку к сердцу староста. – Не оскудеют сусеки его и не преломятся столпы, и будет прочной крыша и неколебимым основание. О спутник Светлоликой! Благодарю тебя за согласие побеседовать с грязным землепашцем…
– Не нужно так говорить, уважаемый Кириак, – Алексей попытался улыбнуться и вдруг понял, что ему трудно улыбаться. – Труд ваш любезен тому, Кто Видит Всё. А я понимаю, что у тебя есть веская причина торопиться с разговором.
– Да, о спутник, – и староста наклонил голову. – И причина эта страшна. Ты знаешь, о чём я говорю.
– Знаю, – сказал Алексей. – Дети.
– Да. Их уже понесли наверх. Они уже не здесь – и никогда здесь не будут. Тем более что они не настоящие люди, а ублюдки, ещё до зачатия предназначенные Ему. Им не станет здесь жизни, даже если мы их и примем.
– Понятно, – сказал Алексей. – А мать их… Милена?.. что она делает?
– Она… кормит их, о спутник. Она их кормит. Она же мать…
– Я хочу её видеть. Потом, потом… – он жестом остановил старосту. – Я полагаю, мы справимся с этой трудностью, уважаемый Кириак. Теперь скажи мне вот что: те, кто встретился нам на тропе, откуда они приходят? Ведь среди них деревенских не было?
– Да, о спутник Светлоликой. Деревенских среди них нет. Нас они называют рабами и относятся как к бессловесным рабам. Хотя… – он понизил голос, – мне кажется, что они сами-то и есть настоящие рабы…
– Мне тоже так показалось, – согласился Алексей. – Во всяком случае, старуха с такой готовностью отреклась от своего ложного божества, что мне даже стало неловко. Будто она всю жизнь только об этом и мечтала.
– Анимаида? Может быть, это и так, о спутник, может быть, и так… Живут они в обители, стоящей слишком близко от нас, и нет нам от них покоя. А стоит она аккурат под Преддверием, под отвесной скалой. Говорят, что Он мочится и испражняется прямо в их двор… и что они пьют ту мочу и лижут те испражнения…
– Так стало не слишком давно, верно? – спросил Алексей.
– Да… уже на моей памяти. Мне было лет восемь, когда пришли люди с мечами, убили нашего колдуна и велели поклоняться Ему. Сначала они забирали только овёс и свёклу…
– А куда же тогда делись старые Боги? Неужели они уступили так легко каким-то самозванцам?
– Я не знаю, уступили они или нет… Старик Самон – он умер прошлым летом, года не дожив до своей девятой девятины, – так он говорил, что по крайней мере трое бывших Богов ушли по дороге на Голубой Свет. Они… обиделись на людей. Потому что люди их предали. Они сделали людям так много хорошего…
– А люди стали поклоняться тому, кто может сделать много плохого – и не делает лишь только из милости, – подхватил Алексей. – Ах, какая обычная история!
– Что? Неужели… Люциферида?..
Алексей чуть развёл руками – и промолчал.
– Не смею больше докучать тебе, о спутник, – староста приподнялся, чтобы уйти, но Алексей жестом попросил его задержаться. Однако перед тем как начать свой разговор, он выдержал хорошую паузу.
– Уважаемый Кириак, ты знаешь, наверное, что колдуны владели умением узнавать о мире и о человеке всё, не прибегая к прямым расспросам. И человек рассказывал им всё, сам того не замечая – и о себе, и о том, что знает, и даже о том, чего не знает и о чём не догадывается. Я считаю это достаточно бесчестным делом и стараюсь к этому умению не прибегать – по крайней мере, без ведома того, с кем я беседую. Не позволишь ли ты мне порасспросить себя? Я даю слово, что не буду пытаться узнать о тебе и твоей деревне ничего, что ты сам бы не хотел сказать. Меня беспокоят люди, живущие в обители под скалой.
– Но я ничего не знаю о них… почти ничего. И всё, что я знал, я сказал тебе.
– Тебе это кажется – что ты не знаешь. А на самом деле ты всего лишь не отдаёшь себе отчета в своих познаниях. И я вижу, что ты по-настоящему боишься узнать что-то ещё… Если хочешь, я сделаю так, что ты даже и не поймёшь, узнал я что-либо из нашей беседы или нет.
Староста задумался, однако ненадолго.
– Хорошо, о спутник, – вздох его был еле слышен. – Но я действительно хотел бы остаться в неведении…
За полтора часа беседы знания Алексей об этом замкнутом мирке существенно пополнились. Велика была странность его, именуемого Дворок. По преданию, каменный свод воздвигся сам собой над головами людей девять поколений назад, и нынешнее новорождённое должно оказаться последним, кто этот свод видит, – но как именно состоится конец мира, предание умалчивало. Интересно, что и после воздвижения свода продолжалась смена времен года, росли деревья и злаки, шли дожди и прилетали ветра и птицы, но многие, отправлявшиеся искать выходы, возвращались ни с чем – если, конечно, возвращались. Дважды разражались религиозные войны, в первой из которых победили колдуны (победили так, что от их противников не осталось даже воспоминаний, и никто не может сказать, с кем они тогда сражались), а во второй колдуны затеяли драку между собой и, очевидно, перестарались. Потому что в мире вдруг завелась нечисть, которой тут не было сроду и о которой никто и не слыхал прежде…
Голубой же свет, рассеивающийся по своду и создающий сумерки днём, вытекает из-за высоких скал на юге; туда ведёт мощёная дорога, по которой никто не ходит, потому что ушедшие не возвращаются. Говорят, что этой же дорогой отбывают души умерших.
По дороге этой ходу вёрст семьдесят известных – и никто не знает, сколько дальше, за скалами.
Всего Дворок имеет вёрст сто поперёк – в самом широком месте, – и вёрст триста вдоль. Говорят, в дальнем конце его есть две дыры, из одной вытекает чёрная река, в другую она проваливается. Людей, по разному счёту, то ли девятерная девятина девятерных девятин, то ли чуток побольше… А ещё там, где кончается известная часть мощёной дороги, живёт Мантик, который знает будто бы всё – но который требует от людей невозможного за свои ответы…
Староста наконец откланялся и ушёл, вымотанный напряжённой беседой, а Алексей как сидел, так и продолжал сидеть на низкой резной скамеечке, привалясь к стенной циновке. На ней плетельщик то ли намеренно, то ли случайно сплёл узор из длинного ряда рун "отилия", "йера" и "ингус". Что ж, устало подумал Алексей, возможно, именно эта циновка принесла в дом достаток… Сам он в силу рун не верил – Аникит одинаково легко перерубал клинки и рунические, и простые, – но знал при этом, что всяческие знаки и амулеты сильны не столько сами по себе, сколько устроением и гармонизацией сил своего обладателя.
Он вспомнил об Аниките и загрустил…
Саня проснулась будто от удара, вскочила. Было полутемно. Откуда-то доносились негромкие возбуждённые голоса: там то ли ругались, то ли ликовали шёпотом. Тут же зашелестели лёгкие шаги, и вбежала, согнувшись и касаясь руками пола, темноволосая бледнокожая девушка. Саня вспомнила её, потом место, где находилась, потом всё остальное.
Тоска, подлетев незаметно, вдруг накрыла её с головой.
Это из-за сна, попыталась доказать она себе, это всё сон… она видела очень плохой сон, забыла его начисто, вспомнила на секунду и опять забыла. Но глаза её были мокрые, и подушка тоже была мокрая. Она оплакивала кого-то из тех, кто дорог…
Мелиора. Крайний Север, полуостров Дол
Дозорные на маяке Красный Камень заметили корабли сразу после восхода и сначала не поверили своим глазам – так их было много, тёмных низкосидящих кораблей, что сливались они в сплошную полосу. Но уже полчаса спустя в зрительные трубы различимы стали идущие впереди гаяны, узкие и длинные, которые и с одним рядом вёсел способны обогнать ветер, и следующие за ними на расстоянии более тяжёлые хеланды, а дальше дромоны и огромные неповоротливые барги – всего числом около трёхсот…
На маяке зажгли условленный тревожный сигнал, и по цепочке постов сигнал этот понесся в Столию, дорогой попав и в северный Бориополь к Вандо Паригорию, и продолжив от Столии путь на юг, в Петронеллу к Вендимианам. Это мало что значило: северная оконечность Мелиоры, полуостров Дол, был слишком неудобен для обороны. Голый, каменисто-песчаный, он почти не имел населения – только на восточном побережье его в рудниках добывали медную руду и тут же плавили в большой и одной из самых старых кузниц. Высаживаться на Дол можно было в любой точке побережья: здесь не существовало ни мелей, ни рифов. Но и для вторгающихся этот участок суши имел ценность скорее символическую: от прочей Мелиоры его отделял перешеек в четыре версты шириной, скалистый и труднопроходимый; единственную пробитую в скалах дорогу, ведущую к рудникам, перекрыть можно было силами нескольких сот бойцов. И как плацдарм для накопления сил полуостров не слишком годился: на нём почти не было источников воды – только в районе всё тех же рудников; но как поступают с ручьями и колодцами перед лицом наступающего врага, полководцы Конкордии хорошо знали…
Тем не менее корабли шли к Долу.
Высадка началась в час пополудни. Первые гаяны ткнулись носами в песок, из них просто через борта посыпались в мелкую воду саптахи и крайны, в лёгких доспехах и с лёгким оружием. Им никто не противостоял.
Гаяны стремительно отхлынули от берега, освобождая место для тяжёлых кораблей. Те подходили медленно, останавливались в отдалении, спускали в воду сходни. По сходням сводили лошадей, завязав им глаза. Панцирная пехота грузилась в лодки; панцири, впрочем, солдаты не надевали – понимая, что боя не предстоит. Высадка длилась долго, до вечера. К вечеру по всему побережью горели костры. Дрова для них тоже привезли корабли…
Лишь одна попытка сопротивления была оказана. Шестеро стражей маяка отказались сдаться, заперлись в башне и продержались полтора часа, посылая через бойницы арбалетные стрелы в конкордийских воинов. А когда те выжгли, наконец, толстую дверь из морёного дуба и ворвались внутрь, их ожидал ещё рукопашный бой на винтовой лестнице… Поняв, что нахрапом маяк не взять, хитроумные крайны набили нижнюю площадку хворостом, облили каменным маслом и подожгли.
Загудело пламя…
Трое уцелевших стражей засели на верхней площадке и стреляли до тех пор, пока не вспыхнул медный переплёт фонаря… Тогда они бросились вниз.
Зелёный огонь полыхающей меди был виден далеко…
Мелиора. Двор Кесаря
Вечером этого дня умерла августа. Впав в нерешительность сразу после нападения мёртвого Гроздана Мильтиада, она стала медленно угасать, и всё же смерти её не ждали так скоро. Она присела отдохнуть после ужина, прикрыла глаза и незаметно перестала дышать…
Кузня
Теперь у них была повозка, запряжённая двумя осликами, маленькая, но удобная, устроенная так славно, что на отдыхе за пять минут преображалась в домик; хороший запас еды, две тёплые попонки для осликов и ещё тючок всякого тёплого тряпья для пассажиров. Милена, то ли от природы такая угрюмая и молчаливая, то ли пришибленная упавшим на неё и счастьем, и несчастьем одновременно, не замечала ничего, не отпускала детей с рук и шёпотом напевала им что-то, испуганно поглядывая в спины таких добрых и таких бессильных богов…
Не удалось жителей деревни ни уговорить, ни подкупить, хотя Саня и благословила все фонари, пошептала над ними, поводила руками… познакомила их заново с владельцами – и теперь фонари не только у неё в руках источали лёгкий солнечный свет, но и в руках жителей деревни… Не было предела их радости. Они готовы были на всё, хоть самим бросить дома и идти с Люциферидой, но – но только не оставлять в деревне детей, которых уже понесли наверх.
Страх был сильнее людей.
Уютное цоканье маленьких копыт, лёгкий ход колёс, облитых цельной резиной – чуть подкопчённым млечным соком рыхлого кустарника, растущего в изобилии повсюду, – тёплый сухой ветерок в лицо… фосфоресцирующие светлые леса, более светлые, чем свод над головой, и луга, источающие лёгкий запах свежеиспечённых булочек с маком… на них цвели россыпями белые цветы и паслись вдалеке смутные козы… Умиротворение, нашла слово Саня.
У-миро-творение…
Миро-творение, достигшее финала. Финишной черты.
Завершения.
В какой-то момент она будто бы посмотрела на себя с большой высоты – при этом оставаясь собою, не покидая тела. Маленький человечек в ненужном пути…
И всё же… всё же ей хотелось вперёд. Не только назад. Но и вперёд.
Они почти не разговаривали в дороге. Алексей был задумчив, и Саня щекой ощущала его непривычную растерянность.
– День сегодня среда… – сказал он однажды вслух и сам этого не заметил.
Весть об их проезде бежала далеко впереди них, и от всех придорожных деревень к ним шли люди и просили благословить фонари и домашние светильники, а однажды мальчик принес просто банку со светляками, и Саня благословила банку. Только потом она задумалась: банка была слишком обычной, стандартная литровая банка… здесь знали стекло и делали из него вещи, но это было дутое стекло. Она сказала про банку Алексею, он кивнул, ничуть не удивившись: да, конечно…
Начала того, что называлось мощёной дорогой, они достигли к исходу первого дня пути.
Здесь была когда-то деревня – большая деревня. Может быть, она даже называлась городом. Видны были остовы высоких домов – в три, а то и в четыре этажа. Огромные высохшие деревья с обломанными сучьями стояли в два ровных ряда, обозначая, наверное, то, что было главной улицей, или бульваром, или парком. Полуразрушенный мост вёл через сухое ложе неширокой речки.
От моста влево, в сторону от развалин, шла пробитая в кустарнике колея. Там светились несколько огней – лиловых, или синеватых, или вообще непонятно каких: трудно подобрать в языке людей определение нелюдского света.
Это оказался постоялый двор, предназначенный вообще непонятно для кого: здесь был такой очевидный тупик, такой дальний угол, что содержание постоялого двора никак не могло оправдаться – но вот оправдывалось, видимо…
Ох, подумала Саня, это уже не парность, это тройственность какая-то… точно так же они въезжали в профилакторий (давным-давно, в тумане), и в трактир в городке Лиль… и ей пришло в голову, что вообще ничто не изменилось, что вообще нет и не бывает никаких вторых и третьих разов, а происходит одно и то же событие, просто она видит его с разных точек. Интересно, понимает ли это Алексей?..
Алексей это понимал. Их крутило в воронке, заканчивался третий оборот, и совершенно неясно, где дно и чем вообще всё кончится. Никто не знал Кузню досконально… и Алексей подозревал, что и сам Велес не знал её.
А если знал, то держал знания при себе.
Из водоворота же следует выбираться так: набрать в грудь воздуха и нырнуть поглубже… и куда-нибудь выбросит. Выбросит-выбросит, грех сомневаться.
Забор постоялого двора был глинобитный, а сам дом представлял собой совершенно фантастические сооружение из каменных брусьев и сложнейшего деревянного каркаса, предназначенного словно бы для того, чтобы накидывать сверху то ли маскировочную сеть, то ли шатер.
Изнутри огромный дом казался совсем маленьким. Всего лишь два массивных стола с лавками стояли в комнате, а за буфетной стойкой пространства хватало лишь на то, чтобы повернуться. Низенькая приоткрытая дверь из того пространства вела, кажется, вниз. Вдоль комнаты над входной дверью проходила галерея – так низко, что при входе Алексей приложился теменем к балке.
– Эй, хозяева! – позвал он.
Не сразу в ответ зашаркали шаги, заскрипели ступени, и из дверцы показалась высокая костистая старуха. Алексей вздрогнул: так похожа она была на ту, встреченную на тропе…
– С прибытием, гости, – сказала старуха спокойно.
– Здравствуйте, тётушка, – поклонился Алексей. – Переночевать и поужинать. То есть сначала поужинать…
– И ослики, – сказала Саня.
– Осликам проще всего, – сказала старуха. – Есть и отруби, и сено. Ужин… холодное мясо, хлеб, пиво. Ночлег… что-нибудь придумаю.
На светящуюся плошку, над которой Саня провела рукой – и полился чистый тёплый свет, – старуха посмотрела равнодушно. Кинула взгляд и тут же забыла.
– Неужели заняты все комнаты? – чуть притворно удивился Алексей. – Мне показалось…
– Комнаты свободны, – сказала старуха. – Просто много лет здесь не останавливается никто.
Робко, бочком, вошла Милена с детьми. Встала так, чтобы занимать поменьше места.
– Ваша рабыня? – кивнула на неё старуха. – Может спать на галерее. Смешно – у меня осталось немного кислого молока. Как раз поесть этим детям.
– Сколько с нас? – спросил Алексей.
– Шесть с половиной. Заплатите утром. Сразу за всё. Сейчас принесу еду. Подождите.
Она медленно спустилась вниз. Алексею вдруг показалось, что там, внизу, зашептались. Он попытался прислушаться, но вдруг хором завопили до того молчавшие дети. Испуганная Милена забилась в угол, суетясь, расстегнула стёганую фуфайку, стёганый же халат, стала прикладывать детей к груди; дети грудь не брали, им нужно было что-то другое…
Наконец они всё-таки замолчали и зачмокали, но до того слаженно и громко, что Алексей не стал обострять слух. Уже потом он подумал, что зря остерёгся, но тут как раз старуха возникла вновь, ловко неся большой деревянный поднос с глиняными мисками и большим стеклянным кувшином, полным тёмного пива с толстым пластом пены под горлышком.
Милена подошла к столу не сразу. На неё пришлось посмотреть, нахмурясь.
Разварное мясо было обёрнуто какими-то большими пряными листьями, не похожими на капустные, и обвязано толстыми белыми нитками. Лепёшки, поданные к нему, были очень тонкие, местами почти прозрачные. Это было вкусно – а вот пиво немного перестояло, выдохлось. И всё же Алексей выпил две полные кружки.
– Тётушка, – обратился он к старухе, – а почему, собственно, у вас так редки постояльцы? Пообедать люди заходят, а спят где-то в других местах?
– Люди глупы, – сказала старуха. – И легковерны.
Она повернулась и направилась к лестнице, ведущей на галерею.
– А как вы управляетесь с хозяйством в одиночку? – спросил Алексей вдогонку.
Старуха оглянулась на него, поджала губы, но ничего не ответила.
Среди ночи Алексей неслышно поднялся, медленно, по миллиметру, открыл дверь и стал слушать. Приглушённые звуки наполняли этот дом, бродили по нему – непонятные, но вроде бы безопасные.
Алексей с годами уверился: число опасностей в мире велико, но всё же ограничено.
Сначала он выделил и забыл звуки обычные: сонное посапывание Сани, тихое – тишайшее, настороже – дыхание Милены, возню двойни… Потом он стал искать старуху. Долго не было ничего, зато под полом будто бы волокли по неровному что-то мягкое и тяжёлое. Проволокли раз, другой, третий… Бульканье. Подземный тяжёлый вздох.
Как на болоте…
Бывают ли подземные болота? Дурацкий вопрос. А пещеры сто на четыреста километров – бывают? Не отвлекайся…
Хихиканье – шёпотом – под столами. Мелкие шажки. Мышка пробежала…
Шорох быстрых крыльев. Вот, перед лицом… Чему не верить: глазам или ушам?
Потрескивание снаружи. За прочными каменными стенами. Кто-то медленно карабкается по деревянному каркасу. Тяжёлый и ловкий. Как плакач…
Что делать плакачу на самом дне Кузни?
А теперь – будто высыпали из мешка ворох смятых бумажек…
Алексей посмотрел на потолок. Толстенные балки, на которые уложены сланцевые плиты. Неплохо подогнанные, стыки забиты мхом. Из мха нитями свисают травинки, длинные и анемичные… и эти травинки подрагивают. Будто сверху кто-то ходит, но ходит абсолютно неслышно.
Так не бывает.
А вот и настоящие шаги. Снизу, по лестнице… двадцать ступенек, двадцать пять… двадцать семь. Скрипнула дверца.
Не старуха. Кто-то другой.
Алексей вынул из-за пояса пистолет.
Шаги человека, привыкшего ходить по камням. Обувь мягкая, стопа обхватывает камень…
А вот и старуха. Откуда она взялась? Неужели сидела так долго и так неслышно? Не может того быть…
Однако же – факт налицо.
Внизу заговорили, и Алексей обомлел. Говорила старуха и говорил мальчик, у которого ломался голос. Разговор шёл на гарди – древнем языке имперских магов-огнепоклонников. И если для магов это был язык молитв и заклинаний, то здесь, похоже, происходил скучный обмен мелкими раздражёнными ругательствами…
Судорожно вспоминая все выражения на гарди, которые он помнил, Алексей пытался уловить, о чём идёт речь. Мальчик, кажется, что-то предлагал старухе, та отказывалась брезгливо. Похоже, ей требовалось что-то другое, она несколько раз повторила: "кром", "кром", "кром"… Кром, попытался вспомнить Алексей, что-то странно знакомое…
Нет, не всплывает.
Мальчик попытался выпросить что-то у старухи, Алексей уловил и заискивающие нотки, и спрятанную за ними усталую ненависть. И это "что-то" у старухи явно было, но получить за него она желала лишь "кром"…
Понятно было, что это не первая попытка договориться. И, может, не десятая даже.
Потом старуха, ворча, поставила что-то на стол, мальчик быстро сел и начал есть – тоже быстро и жадно. Алексей почти видел его: сидит, склонившись над миской, пряча глаза… Так едят воспитанные, но очень голодные люди: торопясь – и стесняясь своей торопливости.
Алексей так внимательно вслушивался в происходящее внизу, что шум движения позади почти застал его врасплох. Он повернулся, одновременно уходя от возможного удара…
Перед ним стоял Железан.
Невозможно было проникнуть в эту комнатку! Два оконца, что две бойницы – и всё! Но Железан стоял, приложив палец к губам, и показывал на дверь.
Алексей так же тихо, как открывал, прикрыл её.
Потом повернулся к молодому славу.
И только теперь понял, что перед ним стоял не живой человек. Чёрный провал окна просвечивал сквозь его плечо…
– Железан… – прошептал Алексей. – Ты почему здесь?
Не отвечая – призраки молчат – слав развернул на уровне его глаз бумажный лист. Печатными буквами написано было следующее:
"Высадка начнётся в ближайшие дни. Торопись, Пактовий. Астерий засылает свои креатуры в Кузню. Возвращаться обычным путём тебе нельзя. Посылаю Железана, он знает тайную дорогу".
Вместо подписи стоял знак: три свившиеся верёвкой змеи. Якун. Многомудрый Якун Виссарион. Это хорошо…
– Ты знаешь путь? – спросил Алексей.
Железан кивнул.
– Собираться сейчас?
Покачал головой, показал на фонарь и за окно: утром.
– Мы пойдём к перевалу?
Кивок, пауза, отрицательное покачивание.
– В сторону перевала, но к другой цели?
Кивок, кивок.
– Хорошо, Железан. Ты должен что-то ещё сообщить мне?
Железан кивнул, вынул ещё несколько свёрнутых бумаг. Стал разворачивать и держать перед глазами Алексея, пока тот не прочёл всё до конца. Аккуратно свернул и сложил в карман. Во взгляде его Алексею почудилось сочувствие.
"Чтоб тебя жалели мертвецы", – вспомнилось Алексею материнское напутствие, оно же проклятие. Что ж, мамаша – вот и начало сбываться… ещё не жалеют, но уже сочувствуют.
Железан тем временем достал кусочек мела, подошёл к стене и написал: "Отдохни, я посторожу". Это было заманчивое предложение. Конечно, мёртвые не спят…
– Что там творится? – Алексей показал вверх и вниз.
Железан махнул рукой: пустяки, мол.
– Ладно, сейчас… – Алексей содрал через голову свитер, остался в шерстяной рубашке. Расстегнул ворот. Взъерошенные волосы пригладил с одной стороны. Сунул пистолет в карман. Нарочито громыхая ботинками, вышел на галерею и, натыкаясь слепо на стены, стал спускаться вниз. Разговор затих в тот ещё момент, когда он открывал дверь.
Внизу, освещённая неярким светом фонаря, сидела одна старуха.
– Не спится, тётушка? – он подцепил фонарь и пошёл в отхожее место, в чулан под лестницей.
– Я никогда не сплю, – сказала старуха вслед, хотя могла бы и промолчать.
Алексей заперся в чулане и, пока отливал, поднял фонарь повыше и осмотрелся. Ага, вот – есть. Под самым потолком. Крупный паук-домовик, тварь робкая и безобидная, хотя с виду и устрашающая. Алексей поймал его (не руками, конечно) одним движением. Выходя, оставил дверь приоткрытой.
– Отчего же так, тётушка? – продолжая прерванную приятную беседу, спросил он старуху.
– Украли мои сны, – ответила она. – Украли, вражины. Двенадцать лет уж…
– Двенадцать лет! – изумился Алексей. – Надо же… Я вот ведь что хочу спросить: подпол у вас – вот. И отхожее место – вот. Оно как получается: в одну кучу всё?
Старуха меленько засмеялась.
– Так ты, солдат, не знаешь, куда пришёл, что ли? Дом этот – навершие подземного мира, так устроен по велению самих подземных жителей. Мы бросаем им то, что бросаем, а уж они разделяют золото и тлен…
– Подземные… жители… – Алексей задумался. – И что же, они сами выходят оттуда… иногда?
– Я слышала о таком, но ни разу не видела этого сама, – сказала старуха. – Их мало кто видел. Разве что твоя рабыня.
– Как ты узнала, тётушка?
– На этих женщинах остаётся несмываемый след. Неужто ж ты сам не чувствуешь его?
– Пожалуй, что и не чувствую…
– Что же ты чувствуешь тогда…
Алексей поговорил с нею ещё о чём-то незначащем и поднялся наверх. Паук тем временем пробежал вдоль стены, перелез через стойку и скользнул за дверцу. Алексей ощущал в себе его маленький страх.
Жалко, не умею по-настоящему смотреть, подумал он мельком. Не успел научиться…
Из комнаты Сани доносились какие-то новые звуки. Алексей отбросил всё и распахнул дверь. Но долей секунды раньше, уже обрывая, но ещё не оборвав нить, соединяющую его с паучком, он уловил быстрые лёгкие влажные шаги трёх или четырёх пар ног…
Над кроватью Сани склонились две фигуры. Чуть тлеющий светильник на столе не позволял рассмотреть детали, но глаза – огромные, с глубоким красным отсветом – запечатлелись сразу.
Потом уже Алексей восстановил по памяти то, что увидел: одна фигура зажимала Сане рот, а вторая стаскивала с неё одеяло… Но в тот момент ему было не до рассматривания положений тел.
Он ударил того, кто был ближе к нему, ударил без подготовки, несильно, зато быстро – так быстро, что тот просто не успел понять, что с ним случилось. Зато успел второй – тот, который зажимал рот Сане. Он взвился вертикально к потолку, ухватился руками непонятно за что – потолок был почти гладкий, без видимых выступов – сложился, качнулся вперёд и бросился в лицо Алексею со скоростью стальной распрямившейся пружины. Алексей едва успел повернуться боком и закрыться от удара по глазам. Противник его чудом извернулся в тесном пространстве у двери и тут же подпрыгнул, касаясь руками пола. Был он, наверное, ростом Алексею до плеча, голый по пояс и в лоснящихся штанах. Он подпрыгивал ловко и мягко, как обезьяна, готовый в любой миг броситься и разорвать. Алексей с притворной неловкостью замахнулся, дождался прыжка противника и встретил его толчком ладони в лоб. Хрустнули позвонки…
Саня села в кровати, прижав к груди одеяло. Алексей левой рукой выхватил её оттуда, правой – достал пистолет. Он думал, что у них есть ещё секунд пять, но ошибся.
Дверь вылетела, и два стелющихся над самым полом существа ринулись на них. "Марголин" хлопнул дважды. Алексея чем-то полоснули по ноге, по невезучей левой ноге, он устоял. Сейчас следовало ожидать, что полезут остальные, он выждал до счёта "двенадцать" – никого не было. Тогда он заставил себя понять, что остальных не будет…
Милена ничком лежала на полу. Кровь не текла. Алексей перевернул её – и отпрянул. Лицо женщины было страшно деформировано, буквально вдавлено внутрь себя. Из открытого рта выпирал огромный язык.
Внизу голосила старуха.
Корзин с детьми нигде не было.
И Железан исчез – как будто и не приходил…
Но надпись на стене осталась. "Отдохни, я посторожу". Тонкие буквы, еле угадываются – но складываются в слова.
Ох, как отдохнул бы я, воспользуйся предложением…
Неужели ты меня предал, Железан? И лгал про обходную дорогу? Или… просто так совпало? Говорят, бывают ещё более дикие совпадения…
Но если совпадения – то верить мне запискам Якуна или не верить?
Не знаю.
И не узнаю, покуда не проверю сам, на своей шкуре…
Наверное, подло было уходить, бросив старуху наедине с трупами четверых подземников, женщины Милены и с искалеченным мальчиком – но Алексей был твёрд. Во всяком случае, он надеялся, что мешочек монет будет нормальной компенсацией за эту подлость.
Впрочем, он согласился сделать крюк, заехать в разрушенный "город" и по плану, начерченному старухой на плитке сланца, разыскать лекаря.
Мальчика, который осмеливался лазать по подземельям и углубляться в подземелья в поисках какого-то нужного старухе "крома", подземные жители грубо кастрировали. Кровь никак не унималась.
Полураздавленный паучок ещё несколько часов дёргал ногами на лестнице, но Алексей его уже не слышал.
Кузня
Когда кончились леса и дорога потянулась по пологому плоскому склону среди обломков скал и растущей пучками высокой белой травы, стало заметно теплее. Ослики брели шагом; их не подгоняли.
Вдоль дороги из-под камней торчали колючие чёрные узловатые прутья – то ли кустарник, то ли трава. Ослики на ходу срывали два-три побега и долго ими хрустели.
О случившемся пытались не говорить, но молчание получалось ещё более тяжёлым. Алексей испытывал сложное чувство. С одной стороны, дети были обузой, страшной обузой. Он так и не решил, что с ними делать и где оставить. Теперь обуза эта была с него снята. Но таким способом… такого исполнения своих желаний он не хотел. Если же это не исполнение желаний, то, значит, он и Саня послужили марионетками для неведомых вершителей судеб людей этого мира, безвольными тружениками рока. Это неприятно вдвойне… и многое объясняет: например, странную душевную расслабленность, охватившую его накануне визита подземников.
Но эта расслабленность могла быть вызвана и простой усталостью, возразил он сам себе. Семижильный, да. Но не тридцати и не сорока… Отупение, как у бессменных часовых. Ожидание нападения становится чем-то самодовлеющим, и собственно нападение воспринимается уже как нарушение то ли условий какого-то договора, то ли правил игры…
Возможно. И всё равно в том, что произошло, содержался какой-то второй смысл. Важный не для них двоих, а для тех, среди кого лежал их путь. Он попытался взглянуть на это чужими глазами, но не сумел.
И правда, устал. Очень устал.
Не думать об этом. Когда думаешь об усталости, то лишь подманиваешь её. И он стал думать о холодном северном острове Мариамна, где их, мальчишек-новиков, обучали приемам отважного боя…
Когда шли к Кузне, Апостол и Железан рассказывали ему о том, как сами проходили службу на острове Мариамна. Это были одни и те же смешные истории, повторявшиеся из года в год.
Про явление призрака Железана Алексей решил пока молчать.
– Мы тут как в лабиринте, – сказала вдруг Саня. – Только стены не твёрдые, а вязкие. Или осыпающиеся, не знаю. Можно свернуть в любом месте, но далеко не уйдёшь…
– Да, – сказал Алексей. – Жизнь вообще так построена. Не замечала?
– Замечала… – это получилось зло. – Ещё как замечала. Что ты делаешь?
– Дудочки.
– Будем играть и петь?
– Петь – это отдельно… Хотя мысль неплохая. Давно мы с тобой не пели.
– Ни разу, – сказала Саня и тут же усомнилась. – Или… раньше?
– Раньше, – сказал Алексей. Не переставая водить ножом – стружка вилась тонкая и ровная, словно белый бумажный серпантин, он негромко завёл:
– Когда на небе полная луна,
садится дева Анна у окна,
садится дева Анна и гадает на меня,
когда на небе полная луна.
Снимает дева Анна крестик свят,
пусть ангелы небесные поспят,
пусть ангелы небесные во сне меня узрят –
снимает дева Анна крестик свят.
В пении этом Сане вдруг послышался звук шагов проходящего строя, позвон оружия…
Во блюдечке серебряном вода,
она не помутнеет никогда,
она не помутнеет, не покажет на меня –
во блюдечке серебряном вода.
И свечечки горючий огонёк
облизывает тихо фитилёк…
Что-то случилось. Старинная славская песня будто сорвала пелену с глаз, будто… будто позволила ей что-то. Саня набрала полную грудь воздуха, выдохнула осторожно… и не выдержала.
Она не знала, о чём плачет. То есть знала, конечно… но не хотела называть это даже про себя. Поэтому лучше думать – что ни о чём. Или обо всём сразу.
Потом, когда слезы кончились (она сидела прямо на дороге, в пыли, уткнувшись Алексею в плечо, он гладил её по голове, что-то шептал, успокаивал…) и можно было посмотреть по сторонам, она так и сделала – встала, легко опершись на плечо Алексея и тем же жестом как бы велев ему оставаться на земле, и посмотрела сначала назад, потом вперёд.
Позади из разных оттенков серого складывался пейзаж: реки, леса, поля, деревни… Испарения поднимались к своду, превращались в туман и падали вниз. Посередине всего возвышалась не такая уж высокая гора с обширным замком на вершине. Они уже поднялись выше этого замка, и видны были все стены его и башни, и заключённые в стенах леса, и большое чёрное озеро на вершине, куда и падала тонким, но непрерывным потоком вода со свода. Этот мир населяли существа, оставшиеся тёмной тайной друг для друга, а потому ставшие друг для друга заменой настоящей судьбы и настоящего провидения.
Это было по-своему интересно…
Впереди, там, где сгустившийся под сводом туман почти касался дороги, светилась голубая полоска. И при взгляде на эту полоску начинало светиться и чуть пульсировать золотое пятнышко в глазу…
И ещё пробудила эта песня незнакомое чувство мрачного торжества. Саня вдруг поняла, что только что одержала над кем-то важную победу, за которую заплатила очень дорогой ценой – хотя что это за победа и что за цена, она пока не знала и поняла много позже…
А я лежу за краешком земли, – вспомнила она недопетое, –
головушка удалая в пыли.
И сердце от разлуки уж не стонет, не болит,
ведь я лежу головушкой в пыли…
– Вот, – подал дудочку Алексей. – Если нужно будет меня позвать – подуди. Я услышу… везде. Пока она не высохнет и не покоробится…
Саня приняла дудочку двумя руками. Посмотрела на Алексея.
– У меня когда-то была такая. Я что-то помню… – и вдруг всхлипнула. – Это что, было обязательно – отнимать память? Прятать её куда-то, запирать? Обязательно?
– Обязательно. Иначе ты выделялась бы – как… как луна. Тебя очень легко было бы найти.
– Нашли ведь. И ты нашёл, и те… другие. Мне так плохо, Алёша… это мучение: помнить кусками…
– Прости, – сказал Алексей.
– Что простить? Что ты мог сделать?..
– Ударить напролом. Пробиться. Сразу – из убежища в мир. Тогда тебе пришлось бы только один раз ломать память. А теперь – это как с плохо сложенным переломом. Ломать и сращивать, ломать и… Ты терпи.
– Я терплю. Не извиняйся – я всё понимаю. Напролом было опасно, ты не стал рисковать. Я ведь что: пожаловалась, и сразу легче. Не обращай внимания…
До места обитания Мантика оставалось ещё несколько часов пути. Давно погасла голубая полоса над горами, и лишь взятые с собой вечные фонари (в них надо было лишь раз в день подливать воду да изредка добавлять сахар) освещали путь, как маленькие дружелюбные солнца.
Может быть, днём Алексей быстрее узнал бы это место. Сейчас, когда свет не доставал и за тридцать шагов, сделать это оказалось непросто.
Тот, из видения, брошенный городок, через который будто прокатился чугунный шар: вот прямая глубокая вдавленность, только без воды, по сторонам дома, растёртые в пыль, чуть дальше просто развалины, а ещё дальше должны быть вполне целые домики, и маленький белоснежный храм, и базарная площадь с длинными каменными прилавками…
И задним числом припомнился замок, почти неотличимый от скал. Но в том видении на стенах стояли стражники в красных плащах и с длинными копьями. За стенами же тогда копошилось… да, именно это мерзкое слово: "копошилось" – множество серых от грязи голых людей, в полой тишине будто бы разыгрывающих какую-то многодневную злую мистерию… видеть это нормальному живому человеку было нельзя…
Он увидел. И запомнил.
Но, наверное, не с той силой и страстью, с какой это требовалось запомнить – потому что лишь сейчас, уйдя оттуда, понял, откуда именно ушёл.
Вот, значит, что это за мир…
Это могила несбывшегося Бога.
Надо убираться отсюда, подумал Алексей едва ли не панически – как будто бы не тем самым он и занимался до сих пор…
Так оно и выглядит повсюду, подумал он – это богосквернящее умение, одно из самых чёрных и грязных: создание "механического дива"; собираются в одно место сотни или тысячи живых людей, над всеми ними производится особая инвольтация, после чего они перестают быть людьми, а становятся частями чрезвычайно мощного чародейского инструмента. Это чудовищно и необратимо – как для тех, кто инвольтации подвергнут… так и для тех, кто всё это затевает и проводит.
Активное чародейство всегда в первую очередь воздействует на самого чародея. Поэтому все они такие… странные.
Белый храм чуть светился в темноте.
Потом Алексей увидел Железана. Железан стоял чуть в стороне, указывая на этот храм. Когда на него упал свет, призрак беззвучно растаял. Алексею показалось, что мёртвый слав боится его.
Это было нелепо…
Почему-то этого Алексей не ожидал: подступы к храму были буквально завалены костяками и полурасклёванными трупиками каких-то мелких зверьков. Ослики упрямились, упирались. Приходилось буквально тащить их за собой, взяв под уздцы и задрав им высоко морды. Сане он не разрешил спускаться на землю. Ему мерещились змеи.
Потом от храма отделилась бледная искра и поплыла им навстречу.
Прямо по земле проведена была грубая известковая полоса. У полосы этой трупики зверьков лежали валом, в несколько слоёв, будто лезли друг на дружку и умирали, то ли сражённые каким-то оружием, то ли умершие, не в силах пересечь известковую полосу, но и не в силах оторваться от чего-то, что манило их туда, за черту запрета…
Алексей перешагнул этот барьер, ничего не почувствовав. И ослики не заупрямились. Только Саня легонько охнула и приложила ладонь к глазу.
– Ослепило? – спросил Алексей.
– Нет… Ничего, пройдёт…
Она почему-то улыбалась рассеянной улыбкой.
Бледная искра приблизилась. Она летела на высоте вытянутой вверх руки. Летела сама, медленным плавным зигзагом. У неё было маленькое – размером с орех – светящееся ядро и туманная оболочка вокруг. Изредка из ядра вылетали ослепительные пылинки, прорезывали тьму и гасли.
Это фонарь, подумал Алексей. Где-то же должен быть и глаз?..
Глаз порхал вокруг. Нет, глаза. Не один, множество. Иногда они попадали в свет фонаря, на миг будто бы замирали, и тогда становился виден прихотливый узор на крыльях.
Дневные бабочки.
За всё время в этом мире Алексей впервые увидел летающих насекомых. В деревнях были мухи, но они ползали, изредка гудя слишком маленькими крылышками.
Эта чуть шелестящая крыльями компания облетела их несколько раз, а потом просто исчезла. Рассеялась за границами света. И бледная искра упала на землю, покрутилась несколько секунд и погасла, оставив после себя лишь несколько горящих пылинок.
– Приехали, – сказал Алексей, помогая Сане слезть с ослика. Она охнула и замерла, упёршись руками в колени и широко расставив ноги.
– О-ох… непришпошоблены мы, кролики, для лажанья…
– Что?
– Это так… цитата. Любимая была пластинка… Хм. Как всё не похоже…
Алексей не стал расспрашивать: что не похоже и на что не похоже. Вывернул дорожную суму. Среди припасов, которыми их снабдили, была и бутылочка с целебным маслом. Старостиха так и сказала: ежели чего сотрёте или опалите…
– Держи. Я пойду посмотрю, что тут есть, а ты пока намажься.
Саня с сомнением, не распрямляясь, посмотрела на бутылочку.
– Думаешь, этого хватит? У меня такое чувство…
Она не стала договаривать, какое. С трудом распрямилась и бутылочку приняла.
Алексей отправился на разведку.
От храма уцелел только фасад. Боковые стены зияли провалами, крыши не существовало вообще. Зато позади храма в глубокой яме темнела вода. Алексей бросил в неё камешек. Просто лёгкий всплеск. Круги. Напоим вначале осликов…
Он сел над ямой. Стояла тишина. То есть нет: мир вокруг был наполнен многообразными шорохами, но среди этих шорохов не слышно было шорохов жизни. Только он сам, да Саня, да тройка изголодавшихся осликов, дорвавшихся до чёрной колючки. Не было даже бабочек…
И уже не в первый раз Алексей подумал, что интуиция его, которой он привык доверять, которой его учили доверять – начинает подводить его. Вот и сейчас: он ждал от этого места чего-то важного. Именно от этого места. Основания? Ни малейших оснований. И все-таки ждал. Только сейчас, когда понял, что не получил и, скорее всего, не получит того, на что рассчитывал, – почувствовал, как сильно ждал.
Тупик, подумал он. Приманка и тупик. Куда же дальше?
Тогда, в том видении – были пещеры.
К подземникам?
Он ощутил настоящий страх. Потому что, может быть, так и придётся: к подземникам…
Когда через полчаса он вернулся, Саня лежала лицом вниз на попонке, укрывшись сверху другой. Он отвёл ослов к воде, напоил. Ничего не произошло. Белый фасад разрушенного храма всё так же слабо светился на фоне совершенно чернильной завесы тьмы.
Заметно похолодало. Это тоже был какой-то выверт против природы, не объяснимый ничем разумным – как и многое здесь другое. С похолоданием просто следовало считаться, и всё. Алексей расстелил свою куртку, на неё бросил одеяло, хотел перенести Саню – оказалось, что она не спит. Только не смотри… – и, придерживая попонку, которой прикрывалась, она сама переползла на новое место. Смешно, да? Алексей покачал головой. Сменил попонку на другое одеяло. Саня, лёжа на животе, тянула куртку вниз, прикрывая голые ноги. Знаешь, как жжётся это масло? Оно будто на крапиве настояно… Ты отдыхай, сказал Алексей. Смотри сны. Старайся запомнить.
Сам он наломал побольше сухой колючки, разложил костерок, зажёг. Колючка горела практически без пламени – скорее тлела, издавая слабое шипение. Дым пах смолой.
Ослы топтались сзади.
Белая тень приблизилась справа и остановилась в отдалении. Это был Железан.
– Подходи, – сказал Алексей, почти не разжимая губ. – Я всё равно не верю, что ты предатель.
И Железан подошёл почти вплотную. Сел. Призракам не нужно сидеть, они не устают. Но им нужно быть похожими на людей. На тех, кем они сами были недавно.
– Мы выберемся? – спросил Алексей.
Железан кивнул.
– Отсюда? Это то место?
Он опять кивнул.
– Нужно ждать?
Третий кивок.
– Другая дорога отсюда – через страну подземников?
Железан повернулся к нему испуганно. Замахал рукой.
– Ага. Дорога есть, но по ней лучше не идти?
Железан нахмурился, но кивнул. После долгой паузы. Ему очень не хотелось кивать.
– Ты боишься этих подземников?
Теперь он кивнул легко. Слав, запросто признающийся в том, что боится чего-то. Тем более – мёртвый слав.
Алексей задумался. Те пещеры из видения… они должны соотноситься с пещерами подземников примерно так же, как замок с серыми людьми соотносится со здешним замком, в котором поселился Привратник – и, должно быть, кто-то ещё, кто страшнее Привратника. Или этот "кто-то" и есть… был… здешний мёртвый бог? Остатки "механического дива"? Он попытался представить себе, что здесь произошло много лет (девять поколений?) назад – и как-то сравнить это со своим видением. Конечно, фигуры, увиденные им в полёте, отчасти аллегоричны… сознание не способно воспринимать верхние образы такими, какие они есть, и подставляет взамен то земное, что ближе по смыслу… но воспитанием его сознания занимался всё-таки не кто-то, а сам Домнин, так что увиденному можно доверять – если не абсолютно, то, скажем, на девять десятых.
Видел ли он в полёте аллегорию именно этого замкнутого мирка? Если да, то в замке на горе гнездится… кто? Главный враг – или просто некая полуразумная тварь, способная подчинять готовых подчиниться людей – того несчастного безобразного очкарика, кого-нибудь ещё, – и с помощью их мозгов отковывать в Кузне такие же несчастные и безобразные уголки ненастоящей жизни… Или же в полёте он достиг совершенно другого, действующего сейчас "механического дива", а это, древнее, мумифицированное, в котором они кружатся, как мотыльки вокруг лампы, – просто похоже на него, потому что… сделано теми же руками?
Мысль обожгла. Астерий Полибий.
Многоживущий.
Может быть, не в пожелание многих лет дано это прозвание?..
Алексей огляделся – будто надеялся из окружающих вещей составить подсказку самому себе. Но никаких вещей вокруг не было.
Всё произошло так быстро и неслышно, что он не заметил ничего. Просто теперь он находился где-то в другом месте.
Костерок тлел у его ног, справа топорщился ворох сухих колючек… Алексей не просто не видел ничего больше. Ничего больше и не было. Он даже ощущал размеры отведённого ему пространства: шагов по пять назад и в стороны, а вперёд, за костерок – сто или почти сто. За пределами этого пространства зияла какая-то непонятная пустота. Если бы он сидел на вершине километровой колонны, стоящей посреди пустыни, пустота была бы менее зияющей…
С той стороны костра, пока невидимый, к нему кто-то медленно приближался. Земля подрагивала, как настил лёгкого моста.
Алексей, сосредоточившись, щёлкнул пальцами.
Отраженный звук создал картину. Двое. Высокий и низкий. В них обоих что-то было неправильно, но эта неправильность не определялась на слух.
Алексей достал пистолет, подержал его в руке, засунул обратно за пояс. Погладил сверху: лежи спокойно… Что-то ясно подсказало ему, что не оружие сейчас будет решать исход дела… во всяком случае, не такое оружие.
Он стал смотреть вперёд, стараясь не ожидать ничего.
Саня проснулась от того странного ощущения, которое иногда возникает в движущемся лифте: подъёма и падения одновременно. Она приподнялась на локте. Кромешная тьма окружала её. В первый момент она не испугалась даже: просто Алексей отошёл, забрал фонарь… Потом она вспомнила, что фонарей у них два. Второй должен стоять вот здесь, в головах… погас? Он не мог погаснуть. Она протянула руку – рука наткнулась на шершавый холодный камень.
Её будто ударило током от этого прикосновения.
– Алё… – она поперхнулась. – Алёша!..
Тишина. Полная, до звона, тишина. Потом раздалось: "Шух. Шух. Шух, шух, шух-шух-шух…" – всё быстрее и быстрее. Страх на миг охватил её, захлестнул с головой, но каким-то не слишком знакомым ей усилием она придержала его, загнала назад, сказала себе: это же сердце. Моё собственное. Кровь пульсирует в ушах…
Так. Она стала ощупывать руками пол вокруг себя. Одеяло, одеяло… ага. Камень. Кожа. Куртка! Куртка Алексея. Он её постелил на землю. Так, дальше…
Дура. Она вытащила куртку, засунула руку в карман. Спички. Зажигалка. Патроны россыпью.
Начнём со спичек.
Огонь показался ослепительным, и с первой спички Саня не рассмотрела ничего. Потом она приспособилась заслонять глаза от огня и смотреть по сторонам.
Она стояла на дне каменного колодца метров трёх в диаметре. Стены поднимались вверх на ту высоту, до которой долетал свет, и наверняка продолжались дальше. Возможно, подумала она, это и есть дно бездонного колодца… В стене примерно на уровне её колен была дыра размером с форточку. Из дыры слегка тянуло тёплым воздухом с чуть уловимым запахом прелых листьев. Другая дыра, совсем маленькая, разве что кулак просунуть, была в полу…
Страх то ли ушёл от неё, то ли во что-то превратился. Перестав переводить спички, она на ощупь нашла джинсы и свою куртку, свёрнутые аккуратно и подложенные ей под голову. Потом нащупала тючок с вещами, подаренными ей деревенскими женщинами. Там было и чистое белье. Она потратила немного бензина из зажигалки, разбираясь, где перёд и зад у мягких трусов, сшитых из тонкой фланели или байки – швами наружу. Стала их натягивать и вдруг поняла, что у неё ничего не болит. Где вчера были жуткие мокрые потёртости, сейчас нащупывалась тонкая живая кожица. Ай да масло!..
Потом она надела джинсы, ботинки – и села под стеной на свёрнутое одеяло, подсунув под спину свою и Алексееву куртки, из карманов которых предварительно выгребла содержимое. Теперь можно и посмотреть – пощупать, – чем мы располагаем…
Три коробки спичек, зажигалка, пузырёк с бензином. Складной нож с множеством лезвий. Бутылочка с остатками масла. Два десятка мелкокалиберных патронов. Револьвер – с одним родным патроном, мелкокалиберные к нему не подойдут. Ещё две смены белья. Фляжка спирта. Покетбук "Мёртвые не спят". И – бумажник с волшебными картами и ключами… которые здесь почему-то не действуют…
Где это – здесь?
Она высекла огонёк из зажигалки, поставила её гореть рядом с собой. Бумажник расстегнулся не сразу: пальцы не слушались. Карты скользнули в руки сами собой…
Потом, когда погас огонёк и фитиль дотлевал, распространяя вокруг себя гнусный запах палёной ваты, Саня не заметила этого. Она сидела, погружённая в себя, пытаясь разобраться в себе и в том, что она узнала сейчас. Всё было так невыносимо тяжело и сложно… и так невыносимо просто в исполнении…
Алексей смог рассмотреть подходивших, только когда до них осталось шага три.
Высокая девушка с длинными белыми прямыми волосами. Сухие веки, закрывающие пустые глазницы. Тонкий нос. Тёмные брови и тёмные губы…
Собака с длинной мордой и кривой спиной, ступающая как-то боком, была продолжением её правой руки. В левой девушка держала пяльцы с незаконченной вышивкой. Длинная игла, воткнутая в ткань, как-то по-особому отразила скудный свет костерка.
Алексей не мог не узнать её, никогда не подвязывавшую волосы, прежде чёрные, как крыло ворона…
– Ларисса… – прошептал он, вставая.
– Ты знал, что мы встретимся, – сказала она без улыбки. – Ты знал это и боялся этого. Не вздрагивай. Скоро ты пойдёшь дальше, а я останусь – здесь или где-то ещё… Но ты ведь пришёл спросить? Так спрашивай.
– Сейчас… сейчас… – Алексей тряхнул головой. – Все мысли мои вылетели… Лара… Как ты здесь оказалась?
– Это и есть то главное, что ты хочешь узнать?
И Алексей понял, что только что чуть не сорвался в бездну и что Лара удержала его. По старой любви…
И тогда, сделав над собой усилие, он забыл, кого он видит перед лицом своим, и сказал слова, которые должен был сказать:
– Я обещал привести кесаревну в дом её отца. Покажи мне этот путь. И помоги мне пройти его.
Ларисса ответила не сразу.
– В доме отца её ожидает неминуемая смерть. Намерен ли ты выполнять обещание?
– Кто угрожает ей?
– Её собственное проклятие. Оно может избрать любого для исполнения предначертания. Хотя бы и тебя.
– Это должно случиться… именно в доме?
Ларисса опять помолчала, будто прислушиваясь к голосам сверху.
– Там, где она найдёт дом.
– Кто произнёс проклятие?
Алексей ждал ответа сразу, но Ларисса вдруг задумалась надолго.
– Не знаю, – сказала она наконец. – Никто из живущих. Не пойму…
– Лара, – Алексей встал на колени. – Ты ведь… не просто видимость, да? Ты – это ещё и ты… Что мне делать?
– Мелиору уже не спасти, – сказала Лара, глядя незрячими глазами куда-то над его головой. – Конкордийцы и степняки начали высадку… Забирай девочку и увози куда-нибудь. Ты ведь любишь её… Кузня большая, вас никогда не найдут. Не задерживайтесь долго на одном месте. Вы проведёте в путешествиях всю жизнь… Ты любишь её?
Собака приподняла морду и заворчала.
– Да, – сказал Алексей. – Но иначе, чем тебя.
– Конечно, – усмехнулась Лара, – тебе ведь ещё не случалось её предавать…
– Тебя я тоже не предавал, – хрипло сказал Алексей.
– Я знаю, да. Тебя обманули, а ты сумел позволить себя обмануть. Это даже на страшном суде не зачтётся как грех… но ты – знаешь, и я – знаю.
– Ты знаешь то, чего не знаю я, – сказал Алексей.
– Вернёмся туда? – предложила Ларисса.
– Зачем? Пережить ещё раз всё то? Я все эти годы… – он замолчал. Собака смотрела на него в упор.
– Ты позволил себя обмануть, – повторила Ларисса, и он понял, что повторила она это неспроста.
И тогда он сказал:
– Мне нужно попасть в Мелиору.
– Одному?
– Нет. С нею. Или хотя бы – выбраться из этой гробницы…
Ларисса протянула ему пяльцы.
– Ты видишь это?
– Да… – он сглотнул, подумал, что не был услышан, и повторил: – Да. Вижу.
Это был он сам. Привязанный к четырём коням…
– Последний стежок, – сказала Ларисса. – Сделай его.
Он непослушной рукой взял иглу. Ткнул наугад. Продел, протянул нитку…
Что-то изменилось в рисунке, но он так и не понял, что, – потому что пяльцы куда-то исчезли. Ларисса подала ему руку:
– Идём.
Он встал. Перешагнул костёр. Принял тонкую тёплую кисть, трепетно пожал.
Собака повела холкой, отцепилась от Лариссы и пошла первой.
Что-то угадывалось впереди, в тихом сумраке.
– Как жаль… – Ларисса на миг прижалась щекой к его плечу, отстранилась. – Жизнь – такое странное место. Всё можно пережить по много раз, а вот изменить ничего не удаётся…
Саня задремала – и внезапно ощутила чужое присутствие. Не было ни звука, ни движения, но она ясно и бестрепетно поняла, что уже не одна.
Рука потянулась к зажигалке.
– Чишш… ше… – проговорил кто-то с трудом – может быть, с непривычки, может быть, от боли; что-то болезненное слышалось в этом шипении. – Не шшашшихайте швехт…
– Кто это? – прошептала Саня.
– Мхеня пошшлал Диветхохх Крхуххорух…
– Кто?
– Диветхохх Круххорух. Вхы ехе, мохет быхть, не шшнаете… а онх вашш долхнихх. Дхавний долхнихх.
– Должник? Мой?
– Дха. Он скхажахх, шшто вы не помнихте… мохете не помнихть… но он вше помнихт. И велехх помошшь.
– Ничего не понимаю.
– Нехего понимахть. Сахитешшь на пъеххи – и поеххаи ввехх.
– Сейчас…
Саня зашарила вокруг, собирая разложенные вещи. Надела в рукава свою куртку. Проверила бумажник с волшебными картами. Закинула за плечо тючок с бельём; в него же она воткнула и бутылочку с целебным маслом. Протянула руку…
Чья-то мохнатая лапа бережно поймала её под локоток, направила. О, Боже… Огромная шерстистая спина, бугры мускулов…
– Сахитешшь.
Она, испытывая странную неловкость, забралась существу на плечи. Голова его была небольшой, удлинённой, с прилежащими к черепу ушами.
– Дерхитешшь – вох тах…
Существо осторожно положило её ладони на свой лоб. Потом выпрямилось – у Сани коротко ёкнуло в груди – и полезло по стене вверх. По той гладкой, без заметных щербин и выступов каменной стене. Но, наверное, существо лучше знало, за что нужно цепляться…
Кузня
Она открыла и тут же закрыла глаза: свет буквально сокрушил её, заставил отпрянуть, отвернуться, отгородиться руками. Нет, нет, нет… Это было как судорога – от тебя не зависит, и можно только переждать. Даже если убрать ладони, веки начинали сочиться розовым…
Потом она всё-таки сумела посмотреть вокруг – из-под ладони.
Ей показалось, что она попала на свалку. Пёстрая бумага, обрывки газет, картонки, банки из-под пива и воды, бутылки, тряпьё – всё это устилало землю относительно ровным слоем. Из мусора торчали вверх многочисленные тонкие прутики. На прутиках проклёвывались листочки. Чуть дальше в ряд стояли варварски обрезанные тополя.
Пахло пылью и бензиновым перегаром.
Когда потрясение от света будто бы сошло на нет, прорезались звуки: множественный негромкий говор и знакомое механическое журчание. Саня оглянулась.
Два зелёных прямоугольника за редкой решёткой древесных стволиков. На одном кривовато написано мелом: "Кира иксгумировал труп Мухи". На другом – нарисована кошачья морда. Из-за него – дальше – видна ребристая серая стена, не доходящая до земли. Под этой стеной переминаются несколько пар ног. Ещё дальше…
Узнавание пронзило Саню насквозь. Это была троллейбусная остановка. Запущенный сквер. Если пересечь его по диагонали, то можно выйти к дому Машки Шершовой. Они никогда не ходили в подругах, но сейчас не до таких тонкостей…
Но почему так тепло? Саня встала – и тут же опустилась обратно. Тупой застарелой болью пронзило колено. Она вытянула ногу…
Н-да. Джинсы у колена обширно разорваны и после зашиты грубо и вкось. И вообще у них был вид ещё тот. Половая тряпка… Ботинки тоже превратились в какие-то белесоватые распластанные чудовища. Рукава и полы куртки хоть и не имели явных дыр, но истёрты и перепачканы были до состояния самого крайнего. Потом уже со страхом она посмотрела на руки. Обломанные ногти, жуткая грязь во всех порах…
Что со мной? Вокруг что – май? Тепло и листья…
Ничего не помню…
В какой-то оторопи она смотрела под ноги. Окурки… горелые спички… пачки, пачки… пробки от бутылок…
Приближающиеся шаги застали её врасплох.
– Кыш, – сказал кто-то беззлобно. – Расселась, бичёвка.
Саня медленно подняла голову. Волосы падали ей на глаза, она не стала их убирать. Заслоняя солнце, стояли три человека без черт. Почти силуэты.
– Да пусть сидит, – сказал другой. – Нальём ей, ну. А там, глядишь, и покормим.
– У вас, Жёра, развражчённые вкусы, – нарочито куражась, произнес третий. – Дама, вы предпочитаете кониак или шампузо?
Саня молча встала – боль в колене была не такая резкая, как при первой попытке: должно быть, потому, что ожидалась, – и спокойно прошла сквозь эти силуэты. Она не боялась их; более того, она побаивалась за них, так как знала: обидевший её может быть наказан, и наказан всерьёз.
Откуда это знание? С ним была связана боль в колене… и что-то ещё.
Она шла медленно, стараясь не хромать, и чувствовала, что ей смотрят вслед.
На заросшей аллейке стояла другая скамейка: бетон и расщеплённые доски. Она присела с краю. Идти всё равно было некуда. Машка… а что Машка?
Саня вдруг поняла, что не помнит о ней ничего, кроме имени и руки, поминутно поправлявшей челку.
И не только о ней. Если сесть на троллейбус, то через четыре остановки будет училище. А дальше? А если ехать в другую сторону? Она не знала. Там могло просто ничего не быть.
Как называется город? Она судорожно огляделась, будто пытаясь увидеть название.
Слева через дорогу – светло-зелёный забор, за забором крыша длинного дома. На крыше буквы: "Слава со… – долго ничего нет, – …жи!" Справа – трёхэтажный облупленный красный дом с высоким крыльцом. Синяя вывеска и синие ящики на стене.
"Почта". Что же такое "почта"? Это было почему-то связано с бумагой и сладковатым вкусом. И Новым годом.
Саня с трудом дотащилась до высокого крыльца.
"Министерство связи РФ. Краснокаменский почтамт. Почтовое отделение 063"…
Краснокаменск. Она опять огляделась. Почему-то постоянно тянуло оглядываться. Оглянешься – и на несколько секунд избавляешься от назойливого внутреннего зуда. Потом он нарастает опять. Город Краснокаменск… Она проговорила это про себя раз десять. Но ничего не произошло.
Саня медленно вошла во двор. У подъезда сгрудились машины. Дальше был газон и решётчатый зелёный забор. Вдоль забора редко, но очень внушительно росли толстые высокие тополя. Под тополями, вся усыпанная смолистыми чешуйками сброшенных почек, стояла ещё одна скамейка – совершенно целая. Саня пропала бы без этих скамеек…
Она небрежно смахнула почки и села, вытянув ногу. Машка живёт вон там, в соседнем подъезде. Где замок на входной двери и несколько кнопок звонков. Надо подойти и нажать вон ту кнопку, белую в чёрном кружке. Она видела всё очень отчетливо и ненатурально близко. Надо подойти и нажать. Спустятся и спросят: "Кто там?" И тогда сказать: "Это я, Саша… Саша…"
Саша – а дальше?
Пусто. Она судорожно обшарила всю свою такую маленькую память. Пусто.
Хотя… документы?
В кармане куртки лежал бумажник, обвязанный грязной ленточкой. Она раскрыла его – но там были только три медных ключа на толстом колечке с выгравированными знаками и несколько засаленных и обтрёпанных игральных карт. И ещё – маленькая, в указательный палец длиной, дудочка из коричневатого дерева.
Смешно…
Тем не менее она почему-то знала, что ничего важнее этого в мире не существует. По крайней мере, для неё.
Ещё в бумажнике нашлись три пятитысячные бумажки. Вот для этого в памяти место нашлось, с каким-то неудовольствием подумала она, на эти деньги можно один раз поесть: сытно, хотя и не очень вкусно.
А ещё во внутреннем кармане она нащупала рукоятку револьвера…
Что-то сработало внутри. Даже не в голове, а в плече или в локте. Рука отдёрнулась от находки и быстро скользнула в боковой карман, как в нору. Рука что-то знала.
И это знание – зелёного цвета облако – поползло было от плеча вверх, но вдруг бросилось в ноги и заставило встать, встать немедленно – и смываться отсюда подальше. Здесь было, оказывается, самое опасное место…
Она уже заходила за угол, когда позади хлопнула подпружиненная дверь, всхлипнула отключаемая сигнализация машины (откуда она это помнит?.. неважно…) и чей-то очень знакомый голос произнёс, заканчивая начатую ещё на лестнице фразу:
– …и сразу назад. Вряд ли это она, но – убедиться никогда нелишне. Отзвони мне, понял?
– Да понял, чего тут. Только всё равно какой-то херней занимаемся, Стас, ей-богу…
– Ладно, не ной. На обратном пути к Дубу заедь, пива "Миллер" возьми пару упаковок…
Хлопнула дверца, мягко заработал мотор. Саня, ковыляя, обогнула дом чуть раньше, чем тронулась с места машина и водитель мог бы заметить её. Но сейчас он выедет из двора – и она окажется перед ним, как заяц в нетоптаном поле…
Торопясь успеть, Саня взобралась по лестнице – семь ступенек! – вверх и успела закрыть за собой дверь. Сквозь зарешёченное окошечко она увидела машину: серую, хищную, низкую, быструю.
Похожую на махогона.
Она отступила вглубь помещения и налетела на какую-то толстую старуху. Старуха сильно пихнула её и выругалась.
– Простите… – прошептала Саня.
– Чего "простите"! Чего "простите"! Понаехало вас, тварей…
– Ты как заругалась-то, Викторовна? – укорила её другая, в вязаной шапочке и очках. – Не стыдно тебе?
– Мне ещё стыдно, скажешь тоже! Вон – шастают по подъездам да по чердакам! Звонют тут: беженцы, мол, на кусочек хлеба – а сами глазами зырк да зырк… Ну, я-то сразу поняла, каки они таки беженцы. А деньги-то наши пенсионные им все и уходют, тут мне в собесе добры люди объяснили, как есть…
Саня, внезапно ослабев, прислонилась к стене. Она только что, полминуты назад, чудом избежала чего-то, что могло быть пострашнее смерти. Осознание этого ещё не пришло полностью, но уже начало проникать в поры воображения.
– Эй, девка, ты чего так побелела? – спросила старуха в шапочке. – Правда беженка, что ли?
Саня покачала головой. В глазах странно двоилось.
– Да наркоманка она, по глазам видно, – сказала толстая Викторовна. – Пошли, пошли, Клавдея, добрая ты уж больно…
И старуха в шапочке дала себя увести.
Очередь в кассу смотрела на Саню неодобрительно.
– Так, – сказала женщина за окошком и встала. – Вам чего, гражданочка?
– Она ж больная, – сказал кто-то в очереди. – Видно же. Позаражает всех.
– Я… заблудилась… – с трудом преодолевая дрожь, сказала Саня. – У меня… нога болит. Очень болит.
– А, так ей травпукт нужен! – будто бы обрадовался кто-то. Они все, кто стоял в очереди, вдруг слились для неё в одно существо. Не то чтобы злое, не то чтобы доброе… – Травпукт, голубушка, в соседнем дворе. Выйдешь сейчас, повернёшь направо, там гаражи будут, пройдёшь – и увидишь ворота, а на воротах написано…
За воротами стояла машина без колёс – просто на каких-то чурбачках. Возле машины сидели двое в белых халатах и курили: белёсый парень с редкими волосами и молодая горбоносая женщина в высоком крахмальном колпаке.
– О! – сказала она. – Клиент созрел. Проходи, красавица, раздевайся…
В тёмном тесном коридорчике пахло сильно и как-то полузнакомо. Перед дверью с надписью "В уличной обуви не входить!" стояли две пары очень старых тапочек. Саня, с трудом дотянувшись до шнурков – колено совсем не гнулось, – сняла свои ботинки и вошла в кабинет. Там сидела ещё одна женщина, пожилая.
– Вон, раздевайся, – показала она за ширму. Там стояла рогатая металлическая вешалка.
Саня сняла куртку. Посмотрела на себя. На ней натянут был чёрный свитер – весь в дырах, будто опалённый. Она сняла и свитер. Под свитером оказалась бесформенная полотняная рубашка, не слишком свежая, но и не так уж сокрушительно пострадавшая.
Вошли те, что курили. Парень уселся за стол, женщина в колпаке отошла к окну.
– Слушаю, – сказал парень.
– Нога болит.
– А что именно?
– Колено.
– Травма была?
– Не помню.
– Как так? Пьяная была?
– Не знаю. Я вообще мало что помню.
– Вот как здорово. Как хоть звать-то, можешь сказать?
– Александра.
– Ну, хоть что-то… Ладно: фамилия-имя-отчество.
– Фамилию не помню.
Парень отложил ручку, которой собирался писать.
– Как это?
Саня пожала плечами.
– А документы есть?
– Нет. Были бы – сама бы посмотрела…
– Так. А живёшь где?
– Не знаю. Я в себя на скамейке пришла.
– Постой. Что же ты раньше-то делала?
Саня нахмурилась.
– Кажется, училась. Смутно что-то такое… пробивается.
– Та-ак. Имя, значит, Александра… лет сколько?
– Девятна… А какое сегодня число?
– Нормально. Шестнадцатое апреля. Год не нужен?
– Апре… апреля?
– Шестнадцатое апреля девяносто седьмого года. Тысяча девятьсот.
– Да-да… Так… я помню – был февраль… суббота… кажется, восьмое. Да, восьмое. Мы поехали в деревню, потом обратно, была пурга… приехали – и тут сказали, что сгорело общежитие…
– Пал Сергеич, – сказала вдруг пожилая, – точно: восьмого февраля пожар был в педучилище. У моей соседки там дочка учится.
– Вот что-то выясняется, – сказал Пал Сергеич. – Значит, учащаяся педучилища Александра… не вспомнила?
Саня медленно покачала головой.
– И что же было потом?
– А потом мы пошли… куда-то ночевать… ну да, негде же… и всё. Больше не помню. Очнулась на скамейке. Нога болит.
– Ладно, давай ногу посмотрим, – сказал Пал Сергеич. – Марина, помоги ей.
– Пошли, – протянула руку женщина в колпаке. Медсестра, сообразила Саня. Что-то начинало в память возвращаться…
Она положила Саню на кушетку за ширмой и помогла стянуть джинсы. Колено, оказывается, было обмотано серой тряпкой. Медсестра разрезала эту тряпку и отняла её от тела. Саня вскрикнула. Медсестра высвистела какую-то мучительно знакомую музыкальную фразу.
– Пал Сергеич! Тут в стационар надо…
Саня приподнялась и посмотрела.
Колено было багрово-чёрным. Кожа местами полопалась, и в разрывах выступала серая плоть. Сразу же потянуло мерзким запахом…
Врач наклонился к колену и долго его изучал, чуть поворачивая то вправо то влево.
– И ты ещё как-то ходила… – проговорил он. – Н-да…
– Что, сильно плохо?
– Весьма. Что же это за крокодил тебя покусал? Явно не собачьи зубы…
– Уж там – не собачьи, – возразила из-за спины его медсестра. – Сейчас таких держат – из окошка смотреть страшно, не то что мимо идти.
– Возможно, возможно… – протянул врач. – Сама не помнишь? И вообще – ничего не вспомнила?
Саня покачала головой:
– Только – день рождения. Четвёртого апреля. Значит, двадцать мне лет.
– Поздравляю, – сказал Пал Сергеич. – Давай-ка, Маринка, мы её тут немножко обиходим, потом в гнойную хирургию сдадим. Потому как укус неизвестного животного карается прививками от чего? От бешенства…
– В больницу? – вдруг забеспокоилась Саня. – Я… Мне нельзя в больницу.
– Это ещё почему?
– Не знаю… Что-то мелькнуло…
– Дуришь ты нас, красавица, – сказал врач. – Ну да ладно: не наше это дело. Дури на здоровье. А в больницу не могу тебя не направить, ибо нога тебе ещё пригодится. Там тебя заодно и на предмет ку-ку посмотрят… – он пошевелил пальцами у виска, и Саня его поняла.
– Я не дурю, – сказала она.
– Ну-ну…
Он взял что-то с поднесённого медсестрой маленького столика и стал что-то делать с Саниным коленом, и это было так больно и так страшно, что Сане пришлось откинуть голову и зажмуриться.
Но и при зажмуренных глазах она продолжала что-то видеть.
Серые стены уходили в высь. Над ними открывалось небо – безумное, страшное небо. Колдовское небо без звёзд… Саня тут же распахнула веки. Низкий потолок в трещинах…
Но теперь и сквозь этот потолок она продолжала видеть высокие серые стены какого-то дьявольского лабиринта – того, что люди тщатся от себя же и скрыть, загромождая всё вокруг деревом и камнем, воздухом, облаками и светом. Конечно, эти серые стены были теперь почти незаметны, лишь угадывались, словно бы проступая сквозь ближние предметы в облике теней и трещин – но Саня знала, что в любой момент может увидеть их, стоит лишь поднять глаза к небу.
И, может быть, по очертаниям того колдовского неба, зажатого меж стен – определить свой путь…
Она подняла руку и коснулась левого глаза. Это что-то должно было означать. Но глаз был как глаз – круглый и плотный под веками. Потом она вспомнила. В глазу когда-то было пятнышко. Золотое пятнышко. Теперь его не стало.
Хотя… Она ещё раз посмотрела вверх. Серые стены видны были как бы сквозь лёгкое – легчайшее – золотое мерцание. Золотую паутинку. Пятнышко расширилось, подумала Саня. Оно расширилось, и я на всё смотрю просто сквозь него…
– Транспортировку заказывали? – просунулась в дверь маленькая мордочка, а следом за мордочкой и всё остальное, тоже маленькое. – Хорошо у вас, Паша, тихо…
Саня сосредоточенно смотрела на вошедшего… –шую… Да, пожалуй, вошедшую. Она была как-то связана с тем золотым пятнышком…
– Привет тебе, золотко, – откликнулся Пал Сергеич. – А у вас что, завал?
– Затишье, я бы так сказала. Ты только посмотри на эту погоду. Все вздрогнули и напряглись. Что будет, когда похолодает…
– Вчера был тяжёлый день. Ребятишки в основном. А сегодня пока вот – тьфу-тьфу… Чаю хочешь?
– Нет, поеду. Кого везти?
– Да вот, девушка в какую-то переделку попала. Животнопокусанность, флегмона области правого коленного сустава. Тотальная амнезия.
– То есть что: черепно-мозговая?
– Не похоже. Мозги ей, конечно, надо будет глянуть на просвет, но это не самое срочное. Всего-то делов: не помнит, что делала два последних месяца. Больше никакой симптоматики. И не ширки. Ни одного следа иголки.
– Интересно… – маленькая докторша смерила Саню взглядом с ног до головы. – Может, дуру гонит?
– Может, и дуру, – согласился Пал Сергеич. – Да не наше это дело, золотко. Наше – направление движения правильно придать, – и он подал ей листок бумаги, на котором перед этим что-то написал.
– Вот и я об этом… – докторша прочла бумагу, покачала головой. – И фамилию не помнишь, да?
– Не помню, – виновато сказала Саня. – То есть, наверное, помню… чувствую, что помню… а вот тут что-то не пропускает… – она тронула левую бровь.
– Проводочек порвался, – согласилась докторша. – Ну, а головой точно не билась?
– Н-не знаю… вроде бы нет…
– Или просто не помнишь, билась или нет?
– Да. Просто не помню.
– Перепиши, Паша. Поставь ей подозрение на черепно-мозговую травму. Потому что иначе повезу я её в гнойную, там меня с нею заворотят в психушку, а из психушки так и так – в неотложку. Я три часа проезжу, а у нас сейчас четыре машины. А с подозрением на ЧМТ я её сразу сдам в неотложку, пусть там разбираются. Это не один час – ЧМТ раскручивать. Положат под наблюдение. А с остальным – гнойное отделение у них есть, психиатр у них свой… так что всё будет в порядке.
– Хитрая ты, золотко.
– Покатайся с моё. Сидишь в этом отстойнике, жизни не знаешь.
Саня слушала их в пол-уха. Память у неё – да, была маленькая, но зато всё, что в ней имелось, использовалось на тысячу процентов. Тот диалог, услышанный ею во время бегства от Машкиного подъезда…
Конечно. Ищут её. Ищут как? Звонок в больницу: у вас нет девушки, которая не помнит своего имени? Ах, есть. Сейчас мы за нею приедем…
Чудо, что ещё не позвонили сюда. Может быть, потому, что совсем рядом, слишком рядом – в мёртвой зоне.
– Я вспомнила, – сказала она. – Я фамилию вспомнила.
На неё посмотрели – очень одинаково.
– А больше ничего? – спросила докторша.
– Не знаю… мне нужно отвлечься, думать о другом – тогда всплывает… – это была почти правда. – Алексеева… Александра… Павловна. Да. Это я.
– Вот и славненько. Ну, поехали, Алексеева…
Она попыталась дойти до машины – и не смогла. Её довела маленькая докторша, оказавшаяся неожиданно сильной.
– …нет! Я вам уже говорила – не было таких. Вы же звонили час назад. Нет, и за этот час никаких неизвестных… да. Хорошо. Вот у меня ваш номер записан, под стеклом – позвоню. Как только, так сразу. До свидания.
Девушка за окошком регистратуры подняла на них глаза.
– Чтоб я так память теряла… Что у вас?
– Подозрение на ЧМТ, – сказала докторша. – И флегмона правой ноги.
– Алексеева Александра Павловна, – начала списывать с бланка направления регистраторша, – двадцать лет, не работает, БОМЖ… ну-ну. Спасу совсем не стало от бичей. Добрым людям… Ведите в пропускник.
Кузня
К ночи Сане стало заметно лучше. Во-первых, ей помогли вымыться. Во-вторых, сделали несколько уколов и прокапали какое-то лекарство из зелёной бутылки. От этого лекарства Саню сначала бросило в дрожь, стало тошнить – но очень скоро это прошло, а уже через несколько часов она почувствовала, что колено можно согнуть.
В одиннадцать выключили свет. Женщины в палате, до того молчавшие, принялись оживлённо болтать. Саня стала смотреть в потолок, стараясь не рассматривать ничего. Над нею нависали стены колодца… и она твёрдо знала, что видит это не в первый раз.
Что-то вроде светлой буквы "Т" с короткой ножкой скользнуло над верхом стен – скользнуло и исчезло.
Потом Саня повернула голову и посмотрела вниз. Койки стояли на переплетениях причудливой решётки, и люди простодушно ступали по прутьям решётки, ничего об этом не зная. Внизу ждала подкрашенная огнем чернота.
Надо ли их предупреждать об опасности? Саня не знала. Может быть, никакой опасности для них и не существует вовсе – поскольку привычка с детства…
Она прикрыла глаза ладонью. Это помогло.
Что-то в ней темно и бешено вращалось, и вращалось, и вращалось… от этого кружилась голова, и обманным движением запрокидывалась назад и подушка, и кровать, и вся эта больница…
Она уснула – будто в падении.
Во сне к ней вернулась память, вернулись знания о пережитом… она пробиралась куда-то по буреломному лесу, держась за шерсть то ли огромной обезьяны, то ли необычного медведя, доброго и ласкового существа… но она знала, что он ведёт её не то чтобы в опасное – но в достаточно неприятное место, где она уже побывала однажды… с этим как-то было связано плавание на большой лодке с гребцами, она сидела, вцепившись в протянутую вдоль борта верёвку, и смотрела в волны, которые – зелёно-серые – пенились о борт и тут же отваливались, будто насытившиеся медленные звери. Но в то неприятное место надо было идти – и тогда, и сейчас…
А ещё там, в лесу, она знала свое имя.
И тревожилась за кого-то.
В шесть утра её разбудили на уколы. В девять поставили ещё одну капельницу, а около полудня врач, перевязывая её, восхитился:
– Ну, девушка, ты и даёшь. Прости, некрасиво звучит – но заживает, как на собаке.
– Ничего, – сказала Саня. – Собак я люблю.
– Всё равно от бешенства придётся колоться. Вакцину привезли, так что – готовь животик.
– Не есть, что ли?
– Наоборот. Набивай поплотнее – хоть кашей, что ли…
После перевязки пришёл старичок-психиатр. Он разговаривал с Саней долго и довольно добродушно, но после этого разговора – кончившегося как бы ничем – ей вдруг захотелось вымыться.
– Какая чистюля, – сказала санитарка, к которой Саня обратилась. – А чего ж вчера – ломтями грязь соскребали? Перебьёшься.
Саня вдруг заплакала:
– Будто я виновата… два месяца жизни украли, память украли… где дом, где что… никто не верит… Денег надо – так я дам. Оскорблять-то зачем?
Плакать ей было так непривычно, что она от стыда забилась в какую-то каморку, заставленную бумажными мешками, грязными зелёными кастрюлями и какими-то палками. Санитарка неловко похлопала её по плечу:
– Да не обижайся ты. Тут народ-то, знаешь… всякий. Отвыкаешь от нормальных-то. А что, правда, говорят, тебя эти… на тарелке… умыкнули?
– Кто?
– Ну… с другой планеты которые… на летучих тарелках…
– Я не помню, – беспомощно сказала Саня.
Санитарка помогла ей ополоснуться под душем, замотав колено рыжей клеенкой. Предложенные деньги – пятёрку – правда, охотно взяла. Хотя и спросила: не последние? Нет-нет, легко сказала Саня, не последние…
Должно было остаться ещё две пятёрки. Осталось почему-то четыре.
За обедом, как и велено было, она набила живот безвкусной пресной кашей. В буфете продавали бутерброды, и она докупила три бутерброда и съела. Сытости не наступило, просто потянуло в сон.
Укол в живот был болезнен – однако ничего такого особенного. Ну, больно. Бывало и побольнее.
Колено почти прошло. Она ходила прихрамывая, но и только. Даже спустилась на пятый этаж, где торговал книжный киоск. Хотела выбрать что-нибудь почитать. И почему-то купила дешёвенькую, с полуоторванной бумажной обложкой, книжку: "Мёртвые не спят".
Она сама удивилась своему выбору.
Почему-то был очень долгий вечер. К давно лежащим тёткам приходили гости, что-то приносили – в основном еду. Саня уже поняла, что кормят в больнице чересчур диетически. Её пытались угостить, но она почему-то отказалась. Лежала и читала.
(– Вы читать не разучились?
– Нет.
– Странно, правда? Сложные вещи вы помните, а такую простую, как день вчерашний – нет. Как вы это объясняете?
– Никак. Я помню многое, что не касается меня. А саму себя и… рядом – не помню.
– Да-да. Обычно такие феномены вызываются органическими изменениями, скажем, возрастными. Вот мне, допустим, можно не помнить вчерашний день, зато детство я помню замечательно…)
Книга казалась идиотской. Люди так себя не ведут. И так не говорят. Но почему-то при чтении её у Сани возникало тревожно-приподнятое состояние, и казалось, что пахнет снегом. Свежим снегом…
Уже все гости разошлись, когда в палату стремительно ворвалась невысокая девушка.
– Санька! – закричала девушка, бросаясь к кровати. Саня отложила книгу… – Не узнаёшь? – девушка с некоторым испугом остановилась. – А я тебе… это… плюшек купила…
– Я… почти помню, – сказала Саня мучительно. – Мне бы разрезать вот тут… – она потёрла левую бровь.
– Валя, – сказала девушка. – Чижик. Ну? Вспомнила?
– Валя… Чижик… – Саня поднялась с кровати. – Мы с тобой… подожди… учились…
– И?! – вопросительно-торжествующе пригласила к воспоминаниям Валя. – Что ещё?
– Жили вместе… – Саня не то догадалась, не то и на самом деле вспомнила.
– Точно! А мне говорят – память, мол, потеряла! Имя, говорит, долго не могла вспомнить – а помнит только, что общага сгорела. А вы тогда как пропали – теперь только про то и разговоры. Ну, мне Марь Семённа и говорит: махни, посмотри, что за Алексеева Александра такая… Так ты что, не помнишь совсем-совсем ничего? И меня, значит…
– Почти ничего. Всё… как будто не в фокусе… или как будто в книжке страницы выдернуты…
Саня взглянула вниз, будто там могла быть какая-то иллюстрация состояния её памяти, и вдруг увидела, что гостья её каким-то чудом балансирует на самом краю перекладины. Одна нога уже соскользнула, вторая – готова была соскользнуть…
– Осторожно, – сказала Саня тихо, чтобы не напугать. – Дай руку. Теперь встань сюда. Сюда-сюда… Вот. Ну, всё.
Чижик вдруг руку отдёрнула.
– Ты что?
Саня пожала плечами:
– Плохое место.
Она вдруг поняла, что на них смотрят. Лежащие женщины приподнялись и смотрели очень настороженно.
– Слушай, – сказала одна, – а ты почём знаешь?
– Что?
– Ну… что плохое.
– Вижу… чувствую… А оно действительно?..
– Там третьего дня Дарья Теплакова померла. На поправку уже шла, а тут – хлоп на пол, и всё, не дышит… А ты к нам только вчера попала, знать не можешь…
– Да я и правда не знала. Валя, а…
– Пойдём в коридор, – Чижик как-то подобралась и напряглась.
Это было разумно. Но всё же и в коридоре Саня дважды обводила Валю вокруг незримо зияющих дыр.
– Понимаешь, я вроде бы в уме. Но вычеркнуты все имена и почти все события, которые со мной происходили. Вот тебя в лицо узнала… и вообще – просачивается что-то… Но всё равно это – ничего. Вот помню: ездили в деревню… в какую, зачем?.. потом возвращались поездом, потом на машине… пожар не помню, но откуда-то знаю, что всё, что у меня было, сгорело. Потом… какой-то ужас, помню чувство ужаса, но не знаю, из-за чего. И всё: очнулась на скамейке в сквере, вся грязная, оборванная… и узнала, что прошло два с лишним месяца. И что теперь делать? Даже из больницы выпишут – куда пойти?
– Ой, за это не переживай, мы тебя устроим! И в училище восстановят – ну, на второй год оставят, подумаешь, компот. Паспорт мы твой вытащили, успели, и вещи какие-то… ну, это у Сороки, она всё в гнездо, всё в гнездо. Слушай, а с кем ты ездила – не помнишь?
– Нет. Помню, что кто-то был…
– С братом ты ездила, он у нас военруком работал. Алексеем его звали. Ты, может, поэтому так и назвалась, а?
– Не знаю. Я вдруг чего-то испугалась… надо было сказать имя, и я сказала – первое попавшееся. Постой, Валя. А кто тебе позвонил?
– Не мне. Мне куда звонить, без пейджера прозябаю… мы же сейчас, кто бесхозные, в классах и спим, и занимаемся… А в училище позвонил врач из травмпункта, сказал, что вот, мол, вроде бы ваша погорелица… в больницу отправили. Сразу про вас с Алексеем и вспомнили. Шуму-то – ой, много было после того, как вы пропали. А главное – в общаге же на чердаке сгорел кто-то, кости там нашли… В общем, весело мы без тебя жили, хохотунчики хоть по пальмам развешивай. Ну, ты вообще-то… что-нибудь вспоминаешь, когда я говорю?
– Да… Только это не складывается пока. Не стыкуется.
– Ой-ма… Ну, ладно. Я в тебя сейчас всё методически вкладывать буду, а ты слушай и наматывай…
Мелиора. Север
Вторжение началось утром девятого апреля, а уже к вечеру двенадцатого можно было сказать, что высадка десанта прошла успешно. И севернее, и южнее порта Ирин возникли плацдармы, с которых началось продвижение лёгкой пехоты вглубь территории и навстречу друг другу; порт оказался взят в клещи. Если он падёт – а это представлялось весьма вероятным, – то уже ничто не помешает прямо у глубоководных причалов разгружаться тяжёлым баргам и левиатонам, доставляющим передвижные башни и метательные машины – средства боя, без которых конкордийцы воевать не любили.
Только маленький отряд гвардейцев Паригория под командованием внучатого племянника Вандо, акрита Артемона Протасия – меньше тысячи мечей – противостоял сейчас десанту. Остальные силы северян вынужденно были растянуты вдоль побережья, отражая всё новые и новые попытки высадки. Флот, видимый с откосов и тем более с маяков как тёмный остров, смещался то к северу, то к югу, прощупывая лёгкими судами наличие и доблесть береговых патрулей.
Силентий собрался в Лучине, родовом поместье Рогдая Анемподиста – большом мрачноватом доме, выстроенном ступенчато на крутом склоне горы. Из окон дома виден был залив, а дальше, в зеленоватой туманной дымке – Фелитополь, древняя столица, город забытый всеми и всеми заброшенный…
Рогдай стоял на высоком крыльце, встречая прибывающих.
Кесаревич Войдан оказался первым – верхом на коне в сопровождении девяти стражников. На нём был лёгкий кожаный панцирь с решётчатыми заплётками на груди и плечах; светлые волосы свободно раскинулись. Рогдай отметил про себя, что за последний месяц кесаревич заметно возмужал – будто стал старше сразу на десять лет.
– Привет тебе, стратиг, – он спрыгнул с коня.
– Привет и тебе, Войдан. Ладно ли доехал?
– Могло быть хуже. Двое ранены у меня, распорядись, чтоб в стражницкую лекаря прислали.
Рогдай жестом подозвал домоправителя, шепнул на ухо приказ; домоправитель, подобрав полы, рысью бросился исполнять. Намётанным глазом Рогдай определил раненых: вот этот, слишком бледный, и вон тот, опустивший плечо. Не дай Бог показать им, что ты разглядел их немочь… Войдан махнул рукой старшине конвоя: свободны. Им уже отворили стражницкие ворота. Въезжая туда, раненный в плечо оглянулся – будто бы в тревоге.
Конвой Вендимианов был не в пример пышнее: большую крепкую карету сопровождали четыре десятка всадников. Впереди ехали знаменосцы, позади тоже. Терентий, несмотря на свои семьдесят лет, выпрыгнул из кареты молодо и упруго. Рогдай успел заметить там, в мягких недрах, две хитроватые девичьи мордашки.
– Привет тебе, стратиг. Далёкое место ты выбрал для встречи…
– Привет и тебе, Терентий. Не я выбирал – времечко выбрало. Всё ли ладно было в пути?
– Дороги разбиты. А так – всё ладно.
– Поднимайся в комнаты, тебе покажут. Отдыхай пока.
Вандо Паригория пришлось ждать ещё около часа. Хотя в его конвое тоже была карета, сам Вандо, невзирая на свою дородность, ехал верхом, с мечом у бедра и в кольчуге. Когда он приблизился, Рогдай увидел, что левая его нога повыше колена обмотана чёрным бинтом.
– Привет тебе, стратиг.
– Привет и тебе, Вандо. Путь, вижу, был непрост?
– Непрост, стратиг. Третий раз уже на конкордийских разъездчиков сегодняшним утром напоролись…
– Тяжко на берегу, Вандо?
– Не то слово, стратиг…
– Тебя отведут в комнаты. Отдохни пока. Лекаря страже не требуется?
– Нет. Раненых я на возу обратно отправил…
Вандо опирался на меч, не в силах скрыть рану, но обычай не велел замечать это.
Солнце перевалило за полдень, когда все собрались в полутёмной зале за тяжёлым двухсотлетним дубовым столом с резной столешницей.
– Не могу сказать, что рад видеть вас всех здесь, – сказал Рогдай. – Потому что причина, побудившая нас собраться, хуже нашей давней вражды. Хотя и родилась из неё же… Нас начали жрать, и я не вижу пути, как избежать гибели Мелиоры. Всё. Прошу высказываться.
Первым встал потаинник Конрад Астион, ближайший помощник Юно Януара.
– Я самый младший здесь, – сказал он. – Скажу вам следующее: мы за месяц потеряли всех шпионов, работавших на материке. Всех до единого. Последнее послание, пришедшее к нам, гласит: где-то в самых высших сферах Конкордии зреет недовольство слишком тесным союзом со Степью… если эти отношения, конечно, можно считать союзом. Равно как и сама Степь не так уж едина в своих устремлениях на наши острова. Но, к сожалению, важнейший документ, который вёз к нам наш самый ценный шпион, учитель Эфрон, оказался утерянным. Мы ждали подробнейшего слепка с отношений между Авенезером Четвёртым и его окружением и внутри самого окружения, а получили лишь холодный ком воска… Шпион, уже пожилой человек, попал в тёмную полосу на острове Еликонида, на миг потерял опору в мире – и покончил с собой. Без него же разбудить воск невозможно… – он помолчал несколько секунд. – Поэтому при оценке очень сложной обстановки на материке мы вынуждены полагаться лишь на слова перебежчиков. Лишь на слова. Их трудно подтвердить или опровергнуть. Так вот, из этих слов следует, что вторжение в Мелиору ведётся стараниями Турвона, старшего брата Авенезера Четвёртого. Сам ли он попал под влияние Полибия, или же Полибий находится у него в руках – уверенным быть пока невозможно.
Рогдай, кажется, хотел что-то сказать, издал неопределённый звук, но заставил себя промолчать.
– Теперь я просто передаю слова Якуна, ничего от себя не добавляя. Якун сказал так: за время, прошедшее после возвращения Полибия ко двору, мощь его возросла неимоверно, и питается она из запретных источников – но и расходуется на что-то совершенно непонятое, не написанное ни в одной из известных книг. Возможно, он творит что-то подобное Кузне… На дела же военные отвлекается слабо. То есть, конечно, чародейскими умениями он воодушевляет воинов. Не исключено, что чародейство используется и при их подготовке. Иногда он сам навещает верфи и крепит корабли. Самое масштабное из видимых его деяний таково: тремя башнями, поставленными на берегах пролива, он сдерживает шторма. Мы знаем расположение этих башен. Одна из них – на полуострове Дол… Якун считает, что простое разрушение даже одной башни сломает защиту от штормов. Далее: Якун и его помощники предрекают попытку этакого общего чародейского воздействия на Мелиору, как бы распространение на неё тёмных полос: и для угнетения наших душевных сил, и для возбуждения новой вспышки враждебности. Якун знает, как с этим бороться, но ему нужны две сотни человек… которые сами согласятся на это.
– На что? – спросил Войдан, не поднимая головы.
– На то, чтобы собирать на себя… вбирать в себя всю темноту, все несчастья… всю враждебность. Это будет невыразимо трудно. И очень опасно.
– Ясно, – сказал Войдан.
– И, наконец, последнее. Обученные Полибием степняки ведут разведку наших войск, используя птиц и животных. Якун предлагает собрать несколько тысяч детей двенадцати-четырнадцати лет, чтобы научить их распознавать очарованных птиц и зверей. Обучение этому взрослого лучника займёт не один день, дети же понимают всё моментально. Такие помощники будут очень ценны.
– Это всё? – спросил Рогдай.
– Да, стратиг.
– Немало, хотя от Якуна я ожидал большего. Та весть: якобы о возвращении Авенезера Третьего – стало что-нибудь известно?
– Нет, стратиг. Возможно, что-то об этом и нёс тот погибший шпион… Пойми, стратиг: материк сейчас будто в дыму. Мы не в состоянии узнать почти ничего, что происходит там.
– Ясно. Что на юге, Терентий?
– Разве я младше Вандо, что должен говорить перед ним? – проскрипел генарх Вендимианов.
– Прости, Терентий. Нарушение обычая я беру на себя. Ты можешь говорить без ущерба своей чести. Прошу тебя.
– Благодарю, стратиг, и признаю твоё право брать на себя грех отступления от обычаев предков. Я привёз хорошую весть. Из Конкордии. Стотысячник Аркадий Филомен, военный правитель южной провинции Мра, прислал тайных послов. Он не рискует выступить прямо против императора и Степи, но готов отпустить нам на помощь всю свою личную гвардию: шесть тысяч всадников и двадцать две тысячи пехотинцев. Также он может отрядить несколько десятков своих судов с преданными ему капитанами – действовать под пиратским флагом.
– Филомен, – сказал Рогдай и посмотрел на Астиона; потаинник осторожно кивнул. – О Филомене я слышал, что он не любит степняков. Не тот ли это Филомен, который два года выдерживал их осаду в крепости Преслава?
– Тот, стратиг.
– Тогда сейчас ему должно быть за восемьдесят лет?
– Нет, стратиг. Ему шестьдесят десять, а выглядит он на сорок девять. Младшему его сыну четыре года. При осаде Преславы погибла вся его тогдашняя семья: мать, жена и четверо детей. Император оставил его под рукой на случай возможных трений со Степью, отдав ему нищую провинцию…
– Спасибо, акрит. Как хорошо иметь рядом человека, который всё знает… – и, повернувшись к Терентию, спросил: – Но ведь он наверняка что-то хочет взамен?
– Да, и немало. Свободный доступ в Кузню с правом вывоза белого камня – по пять подвод в день всё то время, пока его войска не будут возвращены обратно на материк.
– Одна кузница – это три-четыре подводы, – сказал Рогдай задумчиво. – Интересно, что он задумал? Поставить тысячу кузниц?
– Трудно сказать, – Терентий положил руки на стол ладонями вниз знаком "это не моё дело". – Дела людей материка меня волнуют мало – до тех пор, пока они не начинают приходить в гости без спросу и бить посуду. Мне тоже кажется странной такая плата, но подвоха я не вижу. Собственно, это всё, что я мог сказать.
– Понятно. Твоё слово, кесаревич.
Он отозвался не сразу. Поднял голову, взглядом медленно обежал всех собравшихся. О том, что по старшинству ему говорить ещё рано, не обмолвился: принял очерёдность, указанную стратигом, молча. Что-то в его взгляде возникло не слишком обычное…
– Это второе вторжение только на нашей памяти и одно из бессчётных, бывших когда-то, – сказал он. – И мы относимся к этому, как к старой, опасной, но всё же известной болезни. Мы знаем, что от неё умирают, но если правильно лечить, то вылечить можно… Так вот: это ошибка. На нас свалилась совсем другая болезнь…
Он замолчал и посмотрел на свои сжатые кулаки. Все терпеливо ждали.
– Те войны велись государями, – продолжил он. – Эта – затеяна чародеями. Те велись за земли и власть, эта – непонятно для чего. Боюсь, что сама война будет чем-то вроде исполинского заклинания в неведомом обряде. Я не нахожу другого объяснения начинающимся событиям.
Рогдай повернулся к потаиннику:
– Что думает уважаемый Якун по этому поводу?
– Якун не исключает такого. Но считает, что наш образ действий не должен зависеть от того, кто вдохновил войну: Полибий или Турвон. Он сказал, что это кажется важным лишь на первый взгляд.
– Он – один из тех, кто ведёт эту войну, – сказал Войдан. – Не может же он свидетельствовать против себя самого.
– Это лишь твои предположения, кесаревич… – осторожно сказал Рогдай.
– Нет. Мне было видение, и не единожды, а трижды. Приходила матушка… впрочем, это не важно. Скажу так: мы уже не можем обойтись без чародеев, и мы вынуждены слепо доверять чародеям, не имея ни малейшей возможности проверить их утверждения и действия. Так кто мы после этого, как не рабы?
– Резон в твоих словах я вижу, кесаревич, но что нам делать с этим резоном, не пойму совершенно, – медленно сказал Рогдай. – Знаешь ли это ты сам?
– Мне страшно выговорить то, что я должен сказать, – и Войдан вдруг улыбнулся беспомощно и отчаянно. – Моё мнение такое: немедленно сдаться. Приказать славам и солдатам сложить оружие и разойтись по домам. Крестьянам – сеять. Кузнецам – ковать. Мы же сами, если надо, пойдём на эшафот, или будем вести переговоры, или… просто жить, не обращая внимания на завоевателей. Полный отказ от сопротивления, полнейший… Если Полибию нужна Кузня, или башня Ираклемона, или что-то ещё – пусть забирает и уносит, или пользуется здесь…
– Тебе снились дурные сны? – спросил Рогдай.
– Да, – сказал Войдан и уронил голову. – Море крови… Вся вода стала кровью, даже источники… выживет едва ли один из дюжины… Думаю, Полибию просто нужно войско мёртвых. Может быть, он решил завоевать ад.
Несколько секунд все сидели, как поражённые громом. Потом Терентий тихо засмеялся.
– Так ведь чародей-то прав оказался!.. Выходит как? Будем мы воевать или не будем – ждёт нас всех дорога прямёхонько в самый ад! Так давайте напоследок хотя бы удовольствие получим!.. А, Вандо? Получим напоследок удовольствие?
– Хорошая мысль, – отозвался Вандо. – Я всё сказал, – повернулся он к Рогдаю.
– Постой, – сказал Рогдай. – Ты расскажи, что на берегу делается.
– Я знаю только то, что было там позавчера, – сказал Вандо. – О падении порта ещё не сообщали, но оно неизбежно. Однако в порту у меня припасена одна маленькая штучка… впрочем, не будем о секретах вслух.
– Хорошо… – Рогдай опёр обе руки растопыренными пальцами о стол: знак важного слова. – Мир междоусобный мы провозгласили. Теперь встаёт вопрос о верховном властителе. Кесаревич Войдан добровольно отказывается от этого поста… да и неловко было бы при живом кесаре. Поэтому есть два пути: или упросить расстричься в мир кесаря-монаха, или провозгласить диктатора. Обычай диктует попробовать вначале сделать первое, а в случае наотрез отказа – второе. У нас же нет времени, и я предлагаю вначале сделать второе, а потом уже приступить к первому.
– Разумно, – кивнул Вандо. – Диктатором, разумеется, будешь ты?
– Я бы не хотел, – сказал Рогдай. – Больше пользы я принесу в войсках. Я предлагаю Мечислава Урбасиана.
– Он знает, что ты будешь его предлагать? – спросил Вандо, и одновременно с ним задал вопрос Терентий:
– Где он сейчас?
– Он не знает, – Рогдай поклонился Вандо, – потому что занят… – он перевёл взгляд на Терентия, – спасением государя нашего кесаря. Где он сейчас, я не могу сказать, потому что сам того не знаю. Однако приезда его я жду с часу на час.
– Мечислав – достойный человек, – сказал Войдан.
– Может быть, – сказал Терентий. – И всё же военный диктатор должен быть солдатом, а не стражником. А главное, Рогдай, тебя люди помнят хотя бы по прошлой войне с Конкордией, а его… ну, кто о нём слышал? Разве что знать Столии…
– Это так, – подтвердил Вандо. – Не сочти за лесть.
– Я думаю, – сказал Войдан, – что нет особой разницы, кто станет диктатором. Мы всё равно погибнем. Соглашайся, дядя Рогдай…
– Потаинник Януар передал мне свой голос, – тихо сказал Конрад Астион. – Он велел мне выступать за тебя, стратиг, даже если ты сам будешь против.
– Плохо вы решили, – сказал Рогдай глухо. – Неправильно. Не того я хотел и ждал, нет, не того…
– Не горюй, – неожиданно весело сказал Терентий. – Ну, разобьют нас. В худшем случае. Так ведь самое страшное, что может тогда с нами случиться – это смерть. А раз уж мы всё равно когда-нибудь да помрем, то вполне можно сказать: мы ничем не рискуем.
– Ты, Терентий, известный блудослов, – сказал Вандо. – Скажи лучше: заложниками будем обмениваться?
– Думаешь, стоит? – спросил Терентий.
– За себя я ручаюсь и за семью тоже. Но есть всякие… не очень близкие…
– С них и спросим, как нужда придёт. А впрочем, что мы обсуждаем? Как диктатор скажет, так оно и будет.
– Я скажу так: с паршивыми овцами разбирайтесь вперекрёст, а добрые люди пусть по домам сидят да дело строгают. Указ о смерти за обиду будет сегодня. Думайте, что ещё надо?
– Всё надо, – сказал Вандо. – И побольше.
– Слух был, – сказал Терентий, – что пропавшая кесаревна будто бы нашлась. Так оно или не так?
– Нашлась, – сказал Рогдай. – Да только выбраться они оттуда не могут, где она нашлась…
– Из Кузни? – догадался Терентий.
– Не держатся у нас тайны, – сказал Астион. – От кого слух слышал, генарх?
– Да вот… дурь, может, а может, и дело выйдет: есть возле Петронеллы село, названием Место, и живёт там гадатель. Так вот он и произнёс это: явится, мол, из железного дыма да из меловых камней пропавшая кесаревна, молитесь за неё, ибо приведёт к свету. Может, чем и другим пособит старичок?
– Может быть, – согласился Астион. – Дай знать туда, пусть везут его поближе к Столии.
– Так ведь рад бы, да нельзя. Он на колодце гадает. С места уходить ему никакой можности нет. Так скажи, стратиг, что с девочкой?
– Не знаю. Трое туда ушли за нею, двое уже мёртвые. Я только на то и надеюсь, что с нею молодой Пактовий. Весточки о них поступают – редко. От них – вообще ничего. Запретил Якун Пактовию давать о себе знать сюда, наружу. Так что знаю: две недели назад были живы. Когда появятся и как – Бог весть.
– Молодой Пактовий – это хорошо… – медленно сказал Вандо. – Так что, стратиг, на помощь Филомена соглашаемся?
– Да, – сказал Рогдай. – Терентий, скажи ему, что принимаем условия.
Терентий наклонил голову.
– Людьми для Якуна займусь я, – сказал Войдан. – И вы, дядя Терентий, в это не вмешивайтесь.
– Что? – Терентий вздрогнул. – Ты и Блажену хочешь… да ты ума решился…
Кесаревич покачал головой:
– Иначе она не согласится. Не расстраивайся, всё равно никто из нас в живых не останется… так ли, этак ли…
– Вот что, Войдан, – сказал Рогдай. – Ты прекрати такое думать, ясно? То есть думать ты можешь, но вслух не говори. Не приманивай беду. Она сама дорогу отыщет. Нечего ей помогать.
– Хорошо, – просто сказал Войдан и даже чуть улыбнулся. – Не буду говорить. А может быть, и думать перестану. Но ты-то согласен, дядя Рогдай?
– Как я могу тебе что-то запретить? – очень ровно сказал Рогдай. – Государь наш кесарь сам бы тебя, рукою своею, в этот огонь послал. А я… что я? Иди.
Чуть раньше, после полудня, две сотни бойцов из тысячи акрита Артемона Протасия: славы, отроки и простые солдаты из пастухов – все обутые в мягкие пастушьи сапоги, – пробрались по откосу к одному из конкордийских плацдармов. Командовал отрядом Афанасий Виолет, двоюродный брат Венедима Паригория, несостоявшегося жениха кесаревны Отрады. Уже сговоренное обручение порушил тогда мятежный азах Дедой… В те годы Венедиму было шестнадцать лет. Сейчас он с маленьким отрядом славов метался по восточным землям, ставя в строй стратиотов, крестьянских парней и азахов…
Ну, азахов, понятно – тех, кто пожелает. Остальных особо не спрашивали.
Афанасий в эти дни, дни начала вторжения, испытал жестокое потрясение, сравнимое разве что с тем, когда он, маленький мальчик, вернулся с дядькой-слугой домой из леса – и обнаружил всех родных мёртвыми. Бандиты из шайки Гетана Кудрявого совершили налёт на уединённое поместье… Дядька тогда сошёл с ума, а сам Афанасий долгое время молчал. Не мог говорить, и всё. Прозвище "Молчаливый" сохранилось за ним до сих пор.
Когда Гетана с приспешниками казнили, Афанасий принёс меру пшена и рассыпал под виселицей.
Сейчас он смотрел сквозь ветви колючего кустарника на далёкий галечный пляж, где воины могли только стоять, на чуть неполную сотню баргов, толпящихся в отдалении от берега, на бесчисленное множество лодок, снующих туда и обратно… По трём тропам плотными вереницами поднимались в гору воины и носильщики.
Афанасий несколько минут смотрел на всё это, а потом обернулся и махнул рукой.
Славы и отроки даже не притронулись к мечам: только луки и стрелы понадобились им, чтобы рассечь вереницы вымотанных подъёмом конкордийцев. Мало кто из них успел скрыться за перевалом, прежде чем перевал этот оседлали воины Афанасия. Оставив полсотни бойцов для обороны восточного склона, Афанасий с оставшимися людьми стал спускаться к берегу, стремительно вырубая тех врагов, кто пытался зацепиться за выступы или лощинки. До сих пор в его отряде был только один убитый и два десятка поцарапанных. Остановив спуск на высоте полусотни саженей, Афанасий приказал рассредоточиться по склону и начать беглую стрельбу по тем, кто скопился на пляже…
Это был не бой, а бойня. Конкордийцы пытались закрываться щитами, щитов почему-то не хватало, да и те, что были, не слишком-то защищали от тяжёлой стрелы с трёхгранным шиловидным наконечником. Ответная стрельба была бессмысленна: в горах лук требует особых навыков. У воинов Афанасия они были, а у тех, кто скопился у берега, кто наивно входил в воду или прятался под телами павших, или закрывался втроём, вчетвером одним щитом, выдерживающим попадание разве что лёгкой конкордийской стрелы, или в отчаянии стрелял вверх по склону из своих изящных лакированных луков… стрелы тыкались в камни ниже мелиорцев, путались в кустах, в корнях и ветвях узловатых низкорослых деревьев. Потом ближе к берегу подошли полтора десятка гаян. На каждой гаяне, на носу и на корме, имелось по рамочному луку, тетива которых натягивалась воротом и зажималась специальным замком. Стрела такого лука, длинная, тонкая, в меру тяжёлая, с широким треугольным наконечником и разлапистым оперением, ложилась на воздух и летела версты на две…
Они врезались в склон – или разлетаясь в мелкие щепы, если попадали в камень, или уходя в глину по самое оперение. Закусив губу, Афанасий продолжал стрельбу вниз. Глядя на него, и воины не двигались с мест. Стрел хватало: помимо тех, что в колчанах, каждый воин вместо еды и лат нес с собой ещё и по вязанке. До того момента, когда лучники с гаян пристрелялись, мелиорцы израсходовали едва ли половину своего запаса.
Однако теперь попадали и в них.
То один, то другой воин с криком или без крика рушился вниз, увлекая за собой мелкие камни и потоки сухих глинистых комьев.
– Стрелы на землю! – крикнул Афанасий, и это был единственный приказ, как-то продиктованный изменившейся ситуацией. Ни к чему с каждым убитым терять и его боевой запас. Всё равно: на каждого погибшего слава или отрока приходилось по два-три десятка мёртвых или раненых на пляже…
Тем временем за перевалом разгорелся другой бой. Протасий, всю ночь ведший основные силы своего невеликого отряда тайными тропами и давший людям тайно отдохнуть до полудня, увидел условленные дымы на перевале и повёл хор на сближение с противником. Противник как раз покинул укреплённый лагерь (лёгкий разборный частокол и рогатки) и тремя колоннами шёл к предместью Порт-Ирина – Миррине. Путь им преграждал окоп и вал, утыканный кольями, за которым стояли подошедшие ночью горожане и стратиоты из окрестных поселений, изображающие собой отряд Протасия. Отряд же полным своим числом заходил в тыл и правый фланг разворачивающегося для атаки противника.
Их было всего девятьсот против шести тысяч.
Но заметили их только тогда, когда первые шеренги хора вышли из зарослей и с шага перешли на мерный бег, разгоняясь для удара.
Правофланговая тысяча – "Багряные соколы" – была смята и сметена буквально в несколько минут. Протасий видел это: слитный блеск синих клинков и редкие ответные всплески светлых. Конечно, не все попали под мечи, многие ушли сквозь ряды второй успевшей развернуться тысячи, "Молота неба", но поражение было полнейшим. Эх, если бы на этом бой кончался!..
В момент нападения "Молот" заканчивал развёртывание из походной колонны в боевой клин. Теперь ему требовалось спешно разворачиваться фронтом направо, и исполнить это можно было единственным способом: повернуть направо каждого воина, оставляя его на том месте, где он стоял. Ничего сложного в этом нет, и такой разворот с последующим незначительным перестроением занимает какие-то секунды, но боеспособность такого фронта уже не та. Клин формируется послойно: в первых шеренгах идут молодые воины, способные к страшному выплеску сил в короткой схватке – их задача врезаться во вражеский строй, нарушить его монолитность, – за ними неутомимые ветераны, умеющие методично, часами, вести сечу, – потом резерв из молодых, и, наконец, лучники, стреляющие на ходу через головы пехоты. Сейчас слои эти обнажились, как обнажаются годовые кольца спиленного бревна – и в видимые опытному глазу бреши, повиснув на плечах у отходящих "Соколов", ударили мелиорцы – в упоении только что одержанной победой не чувствующие усталости.
Лучники успели выпустить по одной-две стрелы – и были изрублены почти все, открыв тем самым фланг строя. Хор Протасия, изогнувшись полудугой, со сказочной быстротой принялся сгрызать строй "Молота". Десятками падали славы – но сотнями гибли конкордийцы. Когда закачался и упал штандарт "Молота" – остатки тысячи попятились, а потом и побежали. Держались лишь ветераны, встав в каре и отходя медленно, прикрываясь щитами, угрожая длинными мечами. Десяток мелиорских лучников, держась за спинами хороборцев, с двадцати шагов всаживали в каре стрелу за стрелой…
Третью по счету тысячу конкордийский стратиг Андроник Левкой даже не пытался развернуть против нападавших, тут же дав сигнал к отступлению и указав направление: предполье линии обороны. Там под лёгкими охотничьими стрелами стратиотов эта тысяча – "Песчаные львы" – развернулась, хоть и понеся потери, но соблюдя должный порядок строя. Было время для надлежащего разворота и у двух левофланговых тысяч: "Жёлтобородых" и "Маленьких великанов". Шестую, не полностью собравшуюся тысячу, "Железных котов", Левкой в бой за предместье вводить был не намерен и потому даже не вывел из лагеря. И сейчас они под командованием сотника Никандра спешно строились, чтобы в свою очередь ударить в открывшийся тыл наглого врага.
Остатки "Молота" и "Соколов" уходили в брешь между "Жёлтобородыми" и "Львами", попадая в объятия "Великанов", которые присоединяли их к себе, наращивая шеренги. Так что теперь против семисот славов стоял оборонительный заслон в два эшелона из трёх с лишним тысяч пехотинцев, а в нескольких верстах сзади готовились к стремительному маршу и удару ещё около шестисот бойцов.
Протасий обрушил удар в центр строя "Львов", стоявших по отношению к нему справа. "Жёлтобородые" под барабанный бой тут же медленно двинулись вперёд, загибая свой правый фланг, чтобы охватить мелиорцев. Но раньше, чем они приблизились, славы уже взломали передние шеренги "Львов" и стали стремительно расширять брешь, разматывать её в стороны. "Львы"-ветераны эластично попятились, не разрывая линии, и только это спасло тысячу от полного разгрома…
Но славы уже устали. Почти два часа непрерывной жесточайшей сечи со сменяющимся противником сжёг весь запас сил, что ещё оставались после пяти дней стычек, бросков и сегодняшнего ночного марша. Рука, уже не ощущая ничего, падала бессильно. Отупение от запаха чужой и своей крови не позволяло видеть хоть что-нибудь кроме того, что непосредственно перед глазами. Почти все, остающиеся на ногах, были многократно ранены. И когда "Жёлтобородые" обрушились с фланга, славы дрогнули.
Но ещё четверть часа они стояли на месте, держа удар. И только потом медленно-медленно стали подаваться назад и вправо, в сторону траншеи.
Подоспели "Маленькие великаны". Теперь остатки хора – едва ли триста человек – пятились, охваченные подковой десятикратно превосходящего противника. Каждые две минуты конкордийские барабаны били резкую дробь, и воины передней шеренги отступали вглубь своего строя, освобождая место свежим бойцам. Славы бились бессменно. Они намеренно стесняли свои ряды, вынуждая и противника делать это, тем самым немного уменьшая его преимущество: биться свежим против усталых, – и каким-то чудом всё ещё не позволяли прямо прижать себя к траншее, как бы скользя под углом к ней – и всё же неумолимо приближаясь, приближаясь…
Протасий наблюдал агонию хора, сидя на коне. Остальные кони с замотанными мордами лежали позади него в невысоких зарослях, и азахи, которым запрещено было подниматься с корточек или колен под страхом немедленного укорочения, молча смотрели на него, пытаясь по выражению лица и по позе догадаться – скоро ли? А Протасий ждал. Он наметил взглядом крошечный ручеёк, песчаную с яркими пятнами свежей травы полоску – и только когда её скрыли серые сапоги и жёлто-красные спины конкордийских пехотинцев, Протасий вынул кривой меч и воздел над головой.
Азахи подняли коней в галоп с места.
Не так уж много их было – триста шестьдесят. Но совершенно всё изменилось от одновременного высверка этих нескольких сот синих клинков…
Конкордийцы побежали сразу. Сразу все. Никто и помыслить не мог остановиться, выстрелить, задержать товарищей. Началось самое страшное, что бывает на войне: сосредоточенная рубка бегущих.
Подоспевших к схватке "Железных котов" опрокинули и увлекли свои же. Кое-кто из них пытался занять оборону, и это были единственные попытки сопротивления, ни на что уже не влиявшие – их обходили, окружали, расстреливали в упор из седельных луков – и неудержимо неслись дальше…
От поля до лагеря землю устилали изрубленные тела. Дальше лагеря азахи не пошли, принялись грабить имущество. Однако и преследовать-то было уже некого. Разрозненными группками, а то и поодиночке, конкордийцы бежали к перевалу. У перевала же в скалах сидели и ждали солдаты Афанасия Виолета…
Из шести тысяч десанта живыми взяли чуть больше трёх сотен. Им отрубили большие пальцы на руках и ногах и отпустили.
Когда пленных подвели к перевалу, то навстречу им снизу поднялись шестнадцать оставшихся в живых лучников. Они вынесли Афанасия, которому громадной стрелой корабельного лука перебило и почти оторвало правую руку – у самого плеча. Афанасий был в сознании. Он попросил опустить его на землю и уцелевшей левой рукой отдал честь ковыляющим пленным.
Афанасий Виолет хорошо знал, какое зрелище ждёт их на пляже…
Выживших в сече хороборцев горожане разобрали по домам: омывать раны и обихаживать. Раненые бредили и стонали, два городских лекаря не отходили от них. И к вечеру воины, несмотря на все хлопоты лекарей, начали умирать – почему-то те, чьи раны опасения не внушали. А потом стали умирать те, кто даже и ран-то особых не получил. Пролетел слух, что конкордийские светлые мечи сделаны из отравленного железа, потом – что это чары… Откуда-то привели колдуна, молодого ещё беловолосого и красноглазого парня. Он долго разводил кощуны, помавал руками и наконец сказал, что никаких чар в окрестностях нет, а умирают славы просто от нечеловеческой усталости. Дайте им вина, сказал он ещё, дайте им вина, и пусть пьют, пусть смотрят друг на друга и радуются тому, что живы. Дайте им почувствовать, что они живы…
Так и сделали, и всё равно за вечер и ночь ушли от людей девятнадцать воинов, выживших в самой жестокой сече, что была на памяти живущих, и даже почти в этой битве не раненых. Не выдержали сердца…
А после полуночи несколько конкордийских кораблей, стоящих невдалеке от места высадки десанта, вдруг охватило жаркое нефтяное пламя. Это подошёл от кесарских земель лодочный флот.
Кузня
Саня так и не уснула в эту ночь, хотя снотворное ей было назначено и дано. Возвращённая память болела – чисто физической болью, как болит замёрзшая и вдруг отогретая рука или нога. Две вещи беспокоили её: во-первых, всё же осталось совершенно неизвестным, где она была последние два месяца, а во-вторых, вспомнившееся казалось ей чем-то не до конца настоящим: будто заученный урок или роль.
Актриса, которая помнит только пьесы, в которых играла, но полностью забыла свою настоящую жизнь…
И третье, дремлющее где-то внутри первого и второго: почему там, во дворе, она знала, что ей грозит опасность, и бросилась бежать?
Всё это было так мучительно, что Саня с трудом сдерживала себя, чтобы не зареветь в голос. Тётки спали, храпя на разные голоса. По коридору изредка шлепали или шуршали чьи-то шаги…
Стены над головой стояли незыблемо. Очень маленькая ущербная луна проплывала в просвете.
Под утро она забылась, и её тут же разбудили, чтобы сделать уколы. Она ещё задремывала несколько раз и не пошла на завтрак.
Сане удалось уломать и подкупить санитарочку Фатиму спуститься в гардероб – правильнее сказать, склад верхней одежды, но его называли гардеробом – и достать из её мешка джинсы. Потом она выстирала их в ведре и вывесила за окно сушиться. Никто из персонала не заметил такого нарушения установленного порядка.
На перевязке доктор Борис Михайлович осмотрел её колено, потом перевёл взгляд на неё, выпятив нижнюю губу. Он был лыс и роскошно бородат. Халат не сходился на могучей волосатой груди.
– Похоже, красавица, что этой ночью тебя подменили, – сказал он. – Не убегай, я начальника позову, ему будет интересно…
Он вышел и тут же вернулся с завотделением, старым коротеньким человечком с черепашьими глазами.
– Вот, Саид Саидович, о ней я вчера говорил…
Саид Саидович близоруко осмотрел колено, потрогал его и понюхал. Покачал головой.
– Анализы вчерашние уже есть?
– Да. Как и положено было: лейкоциты за двадцать шесть тысяч перевалили…
– Знаешь, Боренька, что это мне напоминает? Когда в сорок седьмом только-только-только появился пенициллин, всё вот так же восстанавливалось – на второй-третий день. Флегмоны можно было не вскрывать…
– Но уже давно не сорок седьмой.
– Что же делать. Отнесём к казусам. Пусть лучше так, чем наоборот.
– Хотя наоборот бывает значительно чаще…
Потом, отправляя её из перевязочной, Борис Михайлович заметил:
– Хорошую ты где-то, красавица, заразу подцепила. Поделилась бы, что ли…
– Да я бы с радостью, – растерялась Саня. – Ну – не помню, и всё тут.
– У меня был подобный случай, – сказал Борис Михайлович. – Ещё когда учился. Я Томский заканчивал. Познакомился с одной… ну, неважно. И вышло так, что познакомился пьяный. Пошли к ней домой, всё хорошо. Сговорились на завтра. Купил цветы, коньяк – иду. И тут начинается… Не могу найти дом! Всю округу обшарил – нет дома. Мимо которых проходили – стоят, киоск газетный – стоит, дерево такое приметное – стоит, а того дома нет. Час искал. В расстройстве в скверике сел и полбутылки коньяка на кишку бросил. Иду обратно, настроение как у Муму в лодке… вот он, дом. Где ему положено. Зашёл… И все четыре года, пока институт не закончил, ходил я к ней – но попасть в этот дом мог только после полбутылки. И лучше коньяка. Трезвый же – никак. Такой вот заколдованный был дом…
– Вам легче, – засмеялась Саня. – У вас хоть такой ключик имелся…
После второго укола в живот она неожиданно уснула, еле добредя до палаты. Вечером пришли девчонки и музыкантша Ольга Леонидовна, принесли тёплый свитер, домашние тапочки, котлеты в кастрюльке и всякие фрукты. От их присутствия Сане сделалось очень неуютно. То есть она вдруг поняла, что ей неуютно, что она напряжена и ждёт чего-то плохого, очень плохого, а гостьи её производят необязательный шум и всяческие движения, которые мешают видеть и понимать то, что на самом деле творится вокруг.
У неё вновь было примерно то же чувство, что и тогда, в Машкином дворе: скрывайся! Исчезай! Тебя вот-вот увидят…
Когда подруги и преподавательница ушли (подруги? Саня вдруг поняла, что ничего к ним не чувствует…), она ещё раз попросилась в душ и пронесла туда завёрнутый в бельё револьвер. Там она привычным жестом (привыкла? когда успела?) откинула барабан и вытряхнула патроны в ладонь. Все целые. Но и – последние. Она откуда-то знала, что патроны эти гораздо большей мощности, чем та, на которую рассчитано оружие, поэтому каждый выстрел крайне рискован. Ещё она знала, что отдача очень сильная, держать револьвер нужно двумя руками и при стрельбе напрягать локти. Она потрогала лоб. Под волосами побаливал свежий рубец…
Может быть, этим мне и отшибло память, подумала она мельком и не всерьёз.
Интересно же я жила эти два месяца…
В эту ночь она легла в джинсах и свитере. Револьвер и волшебный бумажник – теперь в нём было полторы сотни тысяч рублей истёртыми и даже обтрёпанными по краям купюрами – она завернула в больничное полотенце и засунула под свитер. Спать ей не придётся, она это знала.
Алексей, подумала она. Разумеется, я его помню!..
Этой уверенностью она намеревалась пробить воздвигнутую в памяти тёмную стену. Ничего она не помнила…
И поэтому отскочила от стены, как мячик.
Третьи сутки Алексей почти не отходил от машины. Он нашёл себе неплохое убежище: во дворе частного домика, покинутого хозяевами. На заборе известью было выведено: "Продаётся на слом".
Бензина осталось полбака, из еды – только десяток сосулек твёрдого копчёного мяса, которым его снабдили маленькие охотники-полувечки (на них его "Марголин", рост, а главное, голос произвели неизгладимое впечатление). Он научил охотников делать рупоры из бересты и потому наверняка стал героем будущих мифов… В бардачке сохранилось ещё полфляжки коньяка. Денег не осталось совсем.
Сокол-кобчик, живший на пожарной каланче неподалёку, теперь шпионил для Алексея. Ночью его сменяли две совы. Алексей не поверил бы, что совы могут жить в городе, пока не увидел их сам. Чтобы его шпионы не отвлекались и не голодали, он приводил им голубей.
В принципе, и сам он не имел бы ничего против голубей или даже крыс, ему приходилось есть и тех, и тех, но в этом городе они привыкли питаться такой дрянью, что был риск не дожить до конца трапезы…
Кроме того, он несколько раз пытался проникнуть в сознание тех людей, которые искали Саню. Это удалось лишь однажды, да и то ненадолго: человек забеспокоился и заозирался. Алексей знал, что такое проникновение вызывает острое чувство тревоги: будто тебе пристально смотрят в спину. Поэтому он побыл там недолго и убрался по возможности незаметно, унося крупицы информации. В общем-то, довольно важные крупицы: что интересующие его люди ездят на тёмно-серой "BMV" пятьсот двадцатой модели и на вишнёвой "Мазде-Капелле", что они уже проверили все те места, где могут оказаться люди без документов, и дали объявление о розыске, и что кто-то из этих людей был опосредованно знаком с Саней – через кого-то третьего. Это давало им формальный повод вести поиск легальными путями. "Ушла из дома и не вернулась… страдает психическим заболеванием… может назваться другим именем и рассказать выдуманную историю…" – что-то в этом роде. Алексей и сам поступил бы именно так – если бы имел возможность закрепиться здесь стационарно.
Но возможности этой он не имел. Во-первых, деньги. Точнее, отсутствие оных. Во-вторых, он опасался, что сам находится в розыске – скажем, по подозрению в похищении некоей Александры Грязновой…
Поэтому он сел в засаду. Пусть эти ребята ищут. И пусть найдут…
На вторую ночь ему удалось заставить крысу забраться в квартиру, где эти розыскники обосновались. Но собачий лай и царапанье не позволили что-то услышать. Алексей отпустил крысу. Может быть, она убежала. На третью ночь ему удалось взять саму собаку.
Тут он услышал всё. И понял, что ожидание кончилось.
Совы видели и слышали, как четыре человека сели в машину. Алексей не умел овладевать зрением так же хорошо, как слухом, но и того немногого, что он смог уловить, хватило.
Он отпустил всех шпионов, потёр руками лицо, надавил на глаза, чтобы прогнать усталость. Открыл ворота. Завёл мотор и дал прогреться. До больницы ему было вдвое ближе, чем противнику.
Она услышала шаги и, закрыв глаза, стала стараться дышать медленно, как во сне. Дверь палаты открылась, вошли двое. Один остался у двери, а второй подошёл к её кровати и посветил в лицо фонарём. Она открыла глаза и тут же крепко зажмурилась.
– Вставай, – сказал человек так, будто знал: никто никогда ему не возразит.
И Саня послушно – спросонок! – спустила ноги на пол и стала нащупывать тапочки. Локоть меж тем проверил, на месте ли свёрток. Свёрток был на месте. Саня привстала, задёрнула молнию на джинсах, застегнула пуговицу. Всё, держится.
– А что случилось? – всё так же спросонок – испуг, испуг!.. – спросила она.
– Пошли, – сказал человек с фонарём. – Некогда объяснять.
– А кто вы? Вы же не врач…
– Быстро! – её взяли за локоть – очень твёрдые пальцы – и направили в дверь. Тот, который стоял в двери, посторонился. В его руке Саня увидела пистолет.
Коридор был пуст. В ручке двери ординаторской торчала швабра.
Саню втолкнули в кухонный лифт. Здесь неистребимо воняло прогорклым жиром. Пока спускались, Саня рассмотрела своих похитителей. Оба в спортивных штанах и лёгких кожаных куртках, не стесняющих движения. Один высокий, за сто девяносто, с огромными округлыми, будто надутыми, плечами. Лицо казалось туповатым, невыразительным, маленькие глазки не блестели. Второй – поменьше ростом, костистый, нос перебит. Саня подумала, что он гораздо опаснее своего крупного товарища.
Внизу их ждал третий. В одной руке у него была бритва, а другой он придерживал за плечо связанную, с заткнутым ртом, пожилую женщину в синем халате.
– Всё тихо, – сказал он. – Эту кончать?
Костлявый покрутил пальцем у виска:
– Боевиков насмотрелся? Сунь в лифт, и пусть до утра посидит.
– Она же нас видела.
– Кого? Нас? Да ты что? Никого она не видела. Пришли какие-то в масках… Так, бабка?
Женщина в ужасе закивала головой.
– Вам бы, доктор, только бы резать. Она же умная, она же знает: если что – найдём, из-под земли достанем…
Женщину втолкнули в лифт и закрыли дверь – вызывающе, с лязгом.
Здесь был туннель – освещённый слабо, но достаточно. Сальная дорожка от лифта и куда-то вдаль указывала направление на кухню.
До кухни они не дошли, свернули в тёмное боковое ответвление. Лестница вверх… свежий воздух… дверь.
Темно. Видимо, это какой-то неиспользуемый вход. Сане показалось, что пахнет кровью.
Её не грубо, но очень решительно впихнули в стоящую тут же тёмную и молчащую машину; крупный сел рядом с водителем, Саня оказалась сзади между костлявым и тем, с бритвой.
– Скажите, – повернулась она к костлявому, – а что, собственно, происходит?
Костлявый чуть пожал плечами:
– Велено доставить.
– К кому?
– Представления не имею! – сказал он почти весело. – Чего ждём, рыжий? Крути колесо.
– Да… вот… – водитель как-то непонятно засуетился, перебрал руками руль, потом потянулся к ключу. Мотор завёлся сразу. – Что-то у меня с тыквой сегодня такое…
– Ну, пусти вон тогда Шерша за руль.
– Шары. Доедем.
– Влюбишь ты нас в столб…
– Меняемся, Вова, – сказал крупный. Он вышел из машины, обошёл вокруг и взялся за ручку двери. Замер, будто прислушиваясь. Водитель стал выбираться со своего места, с трудом отодвинув крупного с пути…
Крупный сел за руль и тут же повернулся к Сане:
– Ты понты разводишь?
– Что? – не поняла Саня.
– Ты это устраиваешь? – он покрутил пальцем вокруг своей головы. – В мозги – ты лезешь?
Она не нашлась, что сказать, – только смотрела.
Крупный – Шерш, вспомнила она… так это же Машкин брат! спросить или не спрашивать?.. – махнул в раздражении рукой и тронул машину, не зажигая фар. Наверное, он хорошо знал дорогу, потому что вокруг была непроглядная тьма, лишь несколько больничных окон светилось простым или интенсивно-фиолетовым светом да вдали одинокий фонарь светил сквозь нежную крону молодого дерева…
Она знала эту дорогу. Сейчас кончатся микрорайоны, составленные из пятиэтажных блочных коробочек, потом поворот направо – и начнутся сады, потом лыжные базы, а дальше – дорогие дачи… Здесь Шершов включил фары. Машина шла как по туннелю, на стенах которого кто-то не слишком реалистично нарисовал голубые березы с чёрными листьями. Саня вдруг поняла, что её бьёт дрожь. Что-то повторялось в этой жизни, вязко и настойчиво повторялось…
– Не бойся, – костлявый понял эту дрожь по-своему. – Никто тебя обижать не собирается…
Саня судорожно кивнула. Если сейчас ещё появится и туман…
Туман появился, когда шоссе нырнуло в низинку. Белые пласты – над самой землей…
Шершов снизил скорость.
Алексей увидел впереди мигнувшие стоп-сигналы – и вдавил педаль газа в пол. "Хонда" упруго наддала. В тоне мотора появились железные нотки.
Саня увидела, как слева пронёсся вперёд тёмный силуэт и в луче фар превратился в маленькую низкую стремительную машинку.
– Ка-азз… – Шершов не договорил. Обогнавшая машинка вспыхнула красными огнями и резко заюзила, разворачиваясь при этом боком. Завизжали тормоза, Саню ткнуло лбом в спинку водительского сиденья. – Ну, ка-аззел!!!
– Сиди, – велел ей костлявый.
Все четыре двери распахнулись, все четверо выскочили мгновенно. Саня тут же сунула руку под свитер, выпутала из полотенца револьвер…
Фары светили ярко, и она видела всё, хотя почему-то не слышала ничего – так звенело в ушах…
Потом это стало ментовской легендой. Как во всех легендах, необязательные подробности опускались, заменяясь архетипами. Но с год, наверное, рассказы про этот случай кочевали по стране. Как на ночной пустынной дороге "Запорожец" подрезал нос "Мерседесу". А потом из "запора" вылез мужик и монтировкой забил насмерть четверых киллеров мафии. Никто из тех, кто слушал, этому не верил, но всё равно слушал – с большим удовольствием.
Между тем почти всё было именно так. Марку подрезавшей машины определили по ширине колеи – там, где она юзила, остался выжженный след. Про "запор" же, а не про некую небольшую спортивную японскую машинку подумали сходу потому, что в городе неделю назад прошли ралли, в которых сенсационно победил именно "запор" с переделанным движком. То, что "BMV" превратился в "Мерседес", тоже объяснимо: "мерс" известнее, знаковее, что ли: не надо никому объяснять, что это за зверь такой. Бил один человек – об этом говорил характер нанесённых ран. Сказать, что убитые были именно киллерами, тоже можно, хотя и с известной натяжкой: двое имели судимости, один из них и вовсе пребывал в розыске; третий – работал в службе безопасности какой-то левой фирмы, принадлежащей явно подставным лицам; и лишь четвёртый был как бы ни при чём. Монтировку же – солидную, от грузовика – Алексей использовал из того расчёта, что в чудака с монтировкой не станут сразу стрелять, а решат покуражиться и погасить вручную. Так что всё почти так и случилось на самом деле, как после о том рассказывали…
– Сс… паси… бо… – Саню уже не просто трясло – передёргивало.
– Успокойся, – Алексей сунул ей в руку фляжку с коньяком. – Хлебни и успокойся.
Она едва могла удержать эту фляжку… Но потом – почти сразу – и вправду стало легче.
– Я ведь… чуть не застрелила… – она запнулась, потом решилась: – Тебя.
– Это было бы нелепо, – сказал Алексей, глядя куда-то мимо и думая явно о другом. – Карты ты не потеряла?
– Карты? Ах, эти… – она полезла под свитер, вытащила полотенце, развернула. – Они?
– Слава Богу, – сказал Алексей. – Теперь выберемся.
– Куда?
– Домой. Пора бы уже и домой…
Он развернул машину и медленно поехал в сторону города. А у Сани вдруг перехватило дыхание: слева ей открылось странное и страшное видение. В стене, огораживающей их мир, оказалось огромное, как тень горы, неровное отверстие, провал. Провал светился кружащимся туманно-багровым светом, и в глубине его что-то мерно двигалось, будто опускались и поднимались молоты или пилы.
– Постой… – прошептала Саня, и Алексей послушно притормозил.
Она долго-долго смотрела в эту затягивающую бездну, и наконец ей стало казаться, что она понимает, что именно видит перед собою…
– Что там? – спросил Алексей. – Дорога?
– Нет, – сказала она. – Нам туда не надо…
Мелиора. Ирин, северный порт
Вскоре после полуночи в Ирине загорелись несколько зданий: в основном лавки и конторы конкордийских купцов. Никогда раньше не случалось такого… Толпа портовых босяков, распалённая чьими-то речами, пьяная, орущая – врывалась в дома, выволакивала оцепеневших от ужаса людей, рвала в клочья. Не щадили никого – поганили седых старух, бросали в пламя детей…
Ориентируясь на эти огни, в гавань порта беззвучно и медленно, проскользнув между двумя сторожевыми хеландами с тихо умершими к тому времен экипажами, вошли полсотни чёрных конкордийских гаян. Уключины вёсел обмотаны были промасленным тряпьём, мачты убраны, команда на гребок отдавалась тусклым фонарём, поднимаемым и опускаемым в глубине кормовой надстройки. Свет его виден был только гребцам.
Одетые в чёрное, с измазанными сажей лицами саптахи неподвижно сидели над бортами. Их было по тридцать шесть на каждой из гаян…
Кузня
Алексей неудачно ступил, и прогнившая половица хрустнула. Он удержался, опершись о дощатую перегородку. Посыпалась известь – со стены и потолка. Так тут всё развалится, подумал он. Принцип домино…
– Собственно, больше рассказывать нечего, – Алексей развёл руками. – Когда я пришёл… мы пришли, – он, извиняясь, поклонился призраку Железана, – к мускарям, там уже не было живых. Сам Диветох умер позже всех, и Железан успел с ним поговорить… да. Так мы и узнали, что Диветох умудрился-таки бросить тебя куда-то, наскоро погасив память – чтобы им труднее было напасть на след. Трудно сказать, прав он был или нет… Во всяком случае, искали они тебя достаточно долго. Ну, как тебе сейчас? С памятью – жить легче?
Саня – Отрада, поправила она себя, – задумалась.
– Я перестала ей верить, – сказала она наконец. – И это едва ли не хуже, чем… так…
– Знакомо, – сказал Алексей.
– Тоже так было?
– М-да. Примерно – так. Все, кто учился чародейству, через это проходили. Чтобы уметь потом отличать истинную память от внушённой.
– Я ничего не чувствую, ни малейшей разницы…
– Этому учатся не один месяц.
– Всё равно – жутко.
– Да. Но иначе никак.
– Ты ешь. Ты же голодный.
– Сразу много нельзя. Осовею.
И потянулся к нарезанной крупными ломтями салями. Хлеба в ночном киоске не было, поэтому колбасу заедали кукурузными хлопьями и запивали пивом.
Никто из них не заметил, как Железан исчез.
За щелями окон понемногу светало. Наконец Алексей сказал: "Пора", – и встал. Сегодня им предстоял трудный день. Ещё один трудный день.
Мелиора. Ирин
К рассвету порт был захвачен весь – с частью припортовых кварталов, где находились многочисленные кабаки, получасовые и часовые дешёвые гостиницы, весёлые дома и лавки, торгующие всем на свете. Босяков, которые поджогами и погромами так много сделали для успеха вторжения и теперь пытались продолжить грабежи, саптахи вырубили беспощадно. Как и всех остальных, кто пытался выглянуть из дому. Но сами они в дома не врывались, растекаясь по улицами, крышам, занимая узкие места на направлениях, по которым, как они считали, в порт будут пробиваться славы. Гребцы с гаян, отпущенные на берег, даже занялись тушением пожаров…
Если взглянуть на гавань Ирина с большой высоты, то она напомнит собой греческую букву "d", увеличенную во много миллионов раз – до шести верст в самом широком месте. Округлое тело бухты, две трети длины побережья которой удобны для устройства причалов, соединяется с морем узким извилистым проходом. Сейчас по этому проходу медленно плыли непрерывной вереницей десятки дромонов и хеланд, сидящих в воде низко, почти по самые вёсельные порты. Паруса на наклонных мачтах были свёрнуты. Чёрные корабли входили в бухту и, подчиняясь флажкам, поднимаемым на огромном красном дромоне, расходились веером ко всем причалам.
В бухте на якорях, бочках, у пирсов и причалов стояли около трёхсот рыбацких и торговых судов, в основном маленьких – но были и левиатоны, принадлежащие семейству Паригориев, с их вензелями на кормах и неспускаемыми штандартами на мачтах. На одном из них, по имени "Орлина", стоящем близко к центру бухты, капитан Ярослав Чайко зажёг свечу и молился. Он знал, что это время когда-то придёт, и знал, что придёт оно скоро – но сейчас ему хотелось хоть ненадолго его отсрочить…
Ярославу было двадцать восемь лет. Он знал, что его чахоточная жена не проживёт долго и двое мальчиков останутся сиротами, если им не помогут. Феодорит, один из клевретов генарха Вандо, пообещал позаботиться о них…
Но чего стоят такие обещания, если гибнет самая земля?
Плача и сам не замечая, что плачет, Ярослав взял свечу и стал спускаться в трюм. Сорок ступенек крутого трапа…
Переборки между трюмами были выпилены, и судно просматривалось насквозь всё: от кормы до носа. Огромное количество всяческого железа, уже тронутого ржавчиной, было собрано здесь: от витков стружки и сбитых подков до литых оград и крановых балок. Поверх всей этой горы настелены были деревянные мостки. Надо было пройти по ним и поджечь уже приготовленные запалы из смеси железных опилок и селитры.
Ярослав зажёг от свечи длинный факел и задул свечу. Прошёл до носа, насчитав сто восемьдесят шесть некрупных осторожных шагов. Повернул обратно.
Запалы установлены были на дне глубоких ям на равном удалении от шпангоутов – так, чтобы шпангоуты перегорели тогда, когда пламя охватит уже весь металл. Тогда под тяжестью этих тысяч пудов дно проломится…
Он пошёл очень быстро, склоняясь над очередной ямой, тыча огнём в бочонок, замирая на миг, чтобы – наверняка… и дальше, дальше, дальше. За спиной тут же заревело. Оглядываться некогда, некогда…
Воздух уже исчез, сожранный огнём.
Ярослав знал, что и без воздуха может продержаться две минуты. Этого хватит…
Трубы трубили.
Он немного не рассчитал силы и упал у предпоследней ямы. Даже не почувствовав этого. Ему казалось, что он карабкается по трапу, распахивает крышку люка…
В носу настил палубы прогорел. Давлением воздуха ослабевшие доски вдавило внутрь, и кислород ворвался в жарко тлеющие недра левиатона.
Первый взрыв был страшен. На месте огромного судна вдруг образовалось стремительно растущее огненное облако. Близстоящие корабли охватило пламя. Куски каркаса взлетели высоко вверх и начали свой медленный полёт к земле. Днище судна, нагруженное пылающим железом, сразу оказалось в глубине, на дне воронки – и стены возмущённой воды сомкнулись над ним буквально сразу…
С полминуты ничего нового не происходило. Просто в гигантском паровом пузыре, прижатом ко дну и не успевающем всплыть из-за того, что водяная гора на месте воронки теперь начала опадать, пар под действием температуры в две с половиной тысячи градусов стремительно разлагался на водород и кислород, которые тут же стремились соединиться…
Второй взрыв был стократ страшнее предыдущего. Корабли, загоревшиеся после первого, теперь превратились в метательные снаряды, крушащие на своём пути всё и вся. Волна перехлестнула даже высокие стены старого форта, забросив внутрь его несколько гаян. Да что там форт! Почти целые гаяны находили потом в трёх верстах от берега, в дубовой роще. Куски же кораблей разлетались и на шесть, и на восемь вёрст…
Больше всех повезло тем, кто был в этот день далеко от Ирина. Страшно горячий пар ударил по улицам, и далеко не все из попавших под него дожили до следующего дня. Они долго потом бестолково ходили, оглушённые, сваренные, полуслепые, в клочьях сползающей кожи, падали – и редко вставали вновь. С неба валились куски дерева и камни, множество камней, вырванных из дна. Падали и люди – или то, что уцелело от них…
Эх, если бы у Протасия оставались ещё силы!.. Если бы хоть тысяча свежих бойцов, хоть пятьсот были у Протасия – Ирин не был бы отдан. Но у Протасия не было ни одного свежего бойца: азахи, взяв оговоренную добычу, ушли, а славов, отроков и солдат на тот день оставалось на ногах двести семьдесят два, считая и самого командира…
Он не повёл их на бессмысленную смерть.
Уцелевшие жители в ужасе бежали из города, часто в одном белье, и видели славов, охранявших мосты, измождённых и чёрных, или разъезжающих поодаль от дорог. Потом, когда поток горожан иссяк, они тоже ушли на юг, схватываясь по дороге с разъездчиками конкордийцев. И только после этого северная группа десанта, не попавшая ни под один удар, осторожно вошла в город и порт. Зрелище им предстало чудовищное…
Кузня
Переход прошёл легко – Саня помнила (помнила, помнила!) чудовищные вспышки первых переходов, когда голова надолго превращалась в гудящий котёл, а глаз дёргал, как больной зуб. А сейчас – проскользнув меж двух старых домов, они выкатились на такую же примерно улочку, как та, с которой свернули… и остановились. Глаз отреагировал на это слабой желтоватой вспышкой – и даже не вспышкой, а всплеском, накатом жёлтого и медленным его отливом…
В этих домах явно никто не жил. Стены стояли облупившиеся, половины стёкол недоставало. И всё было затянуто тусклой серой паутиной.
Алексей повернул голову. Лицо его как-то сразу осунулось.
– Ни при каких обстоятельствах не выходи из машины, – сказал он. – Понимаешь?
Она кивнула. В щёлочку не до конца поднятого стекла просачивался странный запах.
– Окно можешь открыть. Возьми сзади бомбы, положи в ноги. Фитиль поджигай прикуривателем.
– Хорошо, – кивнула она.
– Людей здесь не осталось. Даже те, кто на людей похож, – не люди. Понимаешь?
– Наверное…
– Дорогу видишь?
– Сейчас…
Саня закрыла глаза и запрокинула голову. Спокойно… спокойно… споко…
Вот она, стена. Слева, потом впереди поперёк пути – далеко… и, похоже, там надо свернуть направо…
– Прямо и направо, – сказала она.
Алексей кивнул и повёл машину медленно, часто притормаживая, почти останавливаясь. Сидел он напряжённо, очень прямо, вытянув шею и постоянно поворачивая голову немного вправо и влево. Саня поняла, что он пытается что-то услышать. Она, желая ему хоть чем-то помочь, прикрыла глаза. Всё вокруг будто осветилось тусклым зелёным подземным солнцем. Замусоренный асфальт стал чешуйчато-прозрачным, как бывает прозрачной слюда. Остовы домов, источенные какой-то древней болезнью, готовились рухнуть от малейшего действия. И – будто медленный прозрачный вихрь, будто дрожание воздуха, лишь чуть-чуть преломляющее этот зелёный свет, приближалось справа, проходя сквозь остовы домов и ещё более обгладывая ноздреватые каменные кружева…
– Бросай, – негромко сказал Алексей.
Саня открыла глаза. Рука её уже держала маленькую бомбу, сделанную из пивной банки. Потом она посмотрела на то, что было прозрачным медленным вихрем…
Сначала ей показалось, что это пена. Сероватая пена выдавливается из окон и дверей домов и течёт по улице. Потом она – как-то сразу, будто от лица убрали заслонку, или светофильтр, или что-то ещё – увидела, что "пена" полностью состоит из больших, в руку длиной, извивающихся многоножек с тусклыми стрекозьими глазами и тонкими чёрными жалами на гибких хвостах. Каждая из этих тварей могла двигаться стремительно, но масса – масса накатывалась со скоростью пешехода.
Саня нашарила прикуриватель, не сразу сумела вынуть его из гнезда. Поднесла тлеющую решёточку к фитилю. Фитиль зашипел и стал плеваться искрами. Саня неловко отбросила бомбу подальше от машины – и на бомбу тут же накинулись твари. Алексей чуть отъехал, остановился, зажал руками уши…
Взрыв был глухой. В "пене" образовалась горящая проплешина. Многоножки корчились в этом дымном пламени, разбегались по сторонам, исчезали в окнах. Саня бросила ещё одну бомбу. От этой бомбы твари бросились врассыпную.
– Они умные, – сказал Алексей, болезненно морщась. – Умнее собак… Впрочем, это всё мелочь.
– Но они бы нас съели?
– В пять секунд. Сухопутные пираньи.
– Здесь жили люди?
– Да. Ещё зимой. Когда мы пробирались к тебе… застали нескольких живых. Теперь уже вряд ли…
Он доехал до конца узкой улочки и повернул направо. Саня вновь закрыла глаза. Узкое ущелье меж стен дальше расширялось, открывая небо, полное лун…
Туда вёл когда-то широкий проспект – а может быть, это был бульвар, потому что дорога разделена была продольным широким газоном, на котором росли громадные деревья. Сейчас деревья эти были затянуты серой шевелящейся паутиной, и если присмотреться, то видно было, как крупные, размером с птиц, пауки перебираются с ветки на ветку. Их было великое множество. Саня ещё успела удивиться, что ничего не чувствует – и тут увидела мальчика.
Голый, серый от грязи, лет восьми-девяти, он ковылял наискось через полосу встречного движения – если здесь вообще можно было говорить о каком-то движении.
– Алёша…
– Вижу. Лучше отвернись.
– Но – он же… живой!..
– Нет. Это просто приманка. Нас заметили. Закрой пока окно.
Он опять притормозил, всмотрелся в дорогу – и повёл машину заметно быстрее, чем до сих пор. Стрелка коснулась цифры "40". Мальчик теперь не ковылял, а бежал. Вот он проскочил между деревьями… и Саня поняла, что он догоняет машину. Она видела его неподвижное туповатое лицо…
Вот когда ей стало по-настоящему жутко.
– Тише, – сказал Алексей.
Она обхватила себя за шею обеими руками, давя начавший вырываться крик.
"50". Мальчик постепенно приближался. До него было метров десять. Саня видела, что жилы на шее его вздулись, под кожей бёдер будто ходили поршни. Маленькая пипка торчала вперёд, как бушприт.
– Он же дого… догонит… – вытолкнула она из себя.
– Нет, – Алексей бросил взгляд на зеркало, потом поспешно перевёл его на дорогу. – Не успеет.
Но – чуть увеличил скорость.
Мальчишка был уже рядом. Сане вдруг показалось, что у него выпятилась нижняя челюсть.
Да! Неподвижное лицо стало вдруг изменяться, вытягиваясь и вздуваясь. Огромным чуть закруглённым сверху цилиндром сделался лоб; челюсти раздались в стороны и вниз, губы уже не могли скрыть под собой жуткие жёлтые клыки. Пена слетала с них, зеленоватая густая пена… Пальцы утолщились и вытянулись, а вдоль предплечий до локтей, разрывая кожу, вылезли костяные шипы. И такие же шипы полезли из-под колен.
– Не стреляй, – сказал Алексей, боковым зрением уловив её невольное движение. – Он уже готов…
Но чудовище, внезапно опустившись на четвереньки, сделало ещё несколько стремительных прыжков – и зацепилось за бампер! Алексей резко повернул руль, машину закружило и едва не опрокинуло, раздался скрежет – чудовище отлетело к деревьям, вскочило – и вдруг остановилось… Сейчас оно походило на вставшего на дыбы голого медведя. Кто-то – собака?.. не может быть… но – четвероногое и мохнатое, – метнулся в траве наперерез ему, и чудовище вдруг рухнуло – во весь рост… Несколько "собак" набросились на него сверху. За ними тянулись какие-то верёвки, и этими верёвками они стремительно опутывали ревущего отбивающегося зверя…
– Меня сейчас вырвет… – простонала Саня.
– Крепись. Окошко можно открыть.
– Никто не запрыгнет?
– Тут только бегают… и ползают…
От глотка свежего воздуха ей стало чуть легче.
– Это был… настоящий человек? – спросила она погодя. Они опять ехали очень медленно, и Алексей внимательно всматривался в дорогу.
– Не знаю, – сказал он. – Может, и был когда-то…
Степь. Побережье. Север
Далеко на севере континента, на пустынном берегу, так и именуемом: Пустынный берег, – сейчас стояли восемь тёмно-синих шатров в окружении повозок с высокими, выше человека, колёсами. Стороннему наблюдателю долго пришлось бы ждать, чтобы увидеть хотя бы тень движения в этом не слишком понятном лагере. Иногда целыми днями никто не показывался из шатров.
Тёмно-синий цвет был цветом проклятия…
Но в утро двадцать первого дня месяца апреля лагерь вдруг ожил. Маленькие служки забегали стремительно, скатывая длинные кошмы и шерстяные верёвки, которыми лагерь был обнесён от пауков, змей и духов, забрасывая наверх полотнища шатров и запрягая в повозки крупных медлительных лошадей, которые за ночь пришли из степи, услышав зов. Разборка шла стремительно и на первый взгляд бессистемно, но уже через полчаса всё тот же наблюдатель, которого не было, заметил бы, что из ровного круга лагерь превратился в подкову. Потом, не замечая служек, вышли двое в таком же тёмно-синем до пят и в багровых на головах тюрбанах. В руках у них были тонкие деревянные флейты. Люди в синем встали у концов «подковы» и заиграли.
Такую музыку нельзя слушать долго. Шелестящий посвист и тихие, но невыразимо тоскливые вскрики… Но люди в синем играли и играли.
Настал полдень. С юго-востока пришёл ветер. Наверное, он не нёсся над волнами моря, а падал с высоты, потому что был сухим, льдисто-холодным и будто бы разрежённым. Всё, на что он попадал, мгновенно становилось тоньше, легче, пустее.
Люди играли.
Туман начал подниматься от волн. Ветер срывал его с низких гребней, выхватывал из впадин. Море седело на глазах, покрывалось непрозрачной пеленой. В прорывах её волны казались чёрными.
Тучи не наползали, а рождались здесь же, рядом. Только что небо лучилось светом – и вот уже оно в дымке, а вот – нет неба. Будто в зеркале отразилось седое море: такие же бегущие под туманом валы, такая же чернота в глубине…
Волны выкатывались, ворочая камни, под ноги людям в синем, но и рёв волн, и рокот камней не могли заглушить странную музыку. Ветер рвал их одежду, ледяной коркой покрывал трепещущие полы – но это не значило ничего. Музыка делалась всё страшнее. Крики замученных душ звучали в ней.
Парус возник вдали, белый наклонный парус. За ним ещё и ещё один.
А потом из шатра, стоящего в глубине подковы, из единственного, которому служки не завернули полог, шестеро таких же в синем вынесли к волнам стоячий паланкин. И когда они поравнялись с музыкантами, те разом опустили флейты. Лица их были чёрны, как нёсшаяся к ним вода в разрывах туманного войлока.
Паруса скользили наискось к волнам. Искусные моряки держали в них ветер, не позволяя волнам догнать лодки. Берег был хотя и каменист, но полог…
В версте к югу первая гаяна вылетела на берег, проламывая борта и днище. Рядом с нею легла почти целая вторая.
Третью отнесло чуть дальше, но и она благополучно, пропахав собою песок и мелкую гальку, выкатилась за линию прибоя.
Не имели в этот раз моряки целью соблюсти целостность своих судов…
Двадцать семь отважников и девятнадцать крестьянских парней, взятых носильщиками, и с ними моряки, вытаскивали из лодок тяжёлый груз. Молодой чародей по прозванию Сарвил, отбежав от прибоя, воткнул в землю свой посох и стал лихорадочно-быстро вычерчивать знак волчьего солнца. Туда, под охрану знака, и тащили, торопясь успеть, борясь с ветром, валящим с ног, и оскальзываясь на мокрых заледенелых камнях, свою ношу славы, моряки и носильщики.
Человек в стоячем паланкине медленно повернул голову. Музыка тут же изменилась, стала тревожной и одновременно мягкой. Человек поднял руку. Рука была коричневая, очень сухая: косточки, обтянутые пергаментом. Ногти казались чёрными, хотя, если присмотреться, цвет их был тоже коричневым, просто более тёмным. Запястье охватывали бесчисленные нитки бисера. Среди бисера почти незаметными казались огромные, с фалангу большого пальца, огранённые тёмно-фиолетовые камни. Рука так привлекала внимание, что на лицо кто-то посторонний (случись он здесь) посмотрел бы много позже…
Лицо человека в паланкине было нарисовано на куске кожи. Настоящими были только глаза, теряющиеся где-то глубоко в прорезях маски. Прикрытые медленными синеватыми веками, они очень редко смотрели на свет, и не существовало на свете человека, который мог бы сказать, что видел их блеск. А те немногие, кто склонялся под этим взглядом, могли бы поведать многое о своих ощущениях, но вряд ли кто-то из них решится когда-нибудь, даже на смертном ложе, разжать губы…
Именем человека в паланкине пугали детей и на материке, и в Мелиоре.
Авенезер Третий.
Море крови плескалось за его спиной…
Сейчас, повинуясь его жесту – а это было целое послание, понятное посвящённым, – трое в синем быстро повернулись и скрылись в шатре. Вскоре они вышли оттуда, одетые, как чиновники: в жёлтых плащах до колен и маленьких шапочках, прикрывающих темя. В руках они держали лёгкие зонты и палки с железными наконечниками, которыми им предписывалось отгонять собак… Холщовые сумки через плечо казались пустыми и лёгкими, но это было обманчивое впечатление.
Ветер меж тем стих, хотя разогнанные им волны всё ещё вылетали на берег. Откуда-то с севера огромной широкой лентой потянулись серые вороны. Миллионы серых ворон. Они летели сосредоточенно и молча – будто знали, куда и зачем…
Три чиновника, странствующие по делам государства, направились в ту же сторону.
Чародей Сарвил закончил начертание знака и теперь творил заклинание. Все мелиорцы окружали его в два круга, держась за руки в сложном порядке. Что-то холодное растекалось по их телам…
Все пошли добровольно. Вёл их Валентий Урбасиан, старший сын этериарха стражи… Но не было сейчас среди этих отчаянных людей человека, который не испытывал бы самого подлого, липкого, обезволивающего страха.
Степь. Дорона. Царский сад
Человек, которого все знали как Астерия (а следовательно, это не могло быть его именем, – и это тоже все знали), медленно брёл по бежевым керамическим плитам тенистой аллеи где-то в глубине царского сада. Был прекрасный ранний день на переходе весны в раннее лето, день вылета птенцов. Пышная, но ещё свежая, не истомленная солнцем зелень, и само солнце: жаркое, но не веющее сушью и смертью. Приторно-сладкий запах стекал к земле от гирлянд белых и розовых вьюнов, обвивающих ветви изысканно-тонких деревьев. Многим из этих деревьев было по триста лет, и Астерий (в то время он звался иначе) наверняка видел их саженцами. Он был тогда учеником Полита Садовника, который в свою очередь был учеником самого Ираклемона… и это было действительно давно. Очень давно.
Царский сад был не просто сад. Это был инструмент для размышлений, и создавался он не для царя – Степь в те времена начиналась далеко за горами и была не могущественным государством, а просто обширным пространством, где кочуют и дерутся меж собою бородатые дикари в кожаных юбках, – а для загородных отдохновений и размышлений великих императоров. И что же? Прошло едва ли триста лет, и вот уже древняя гордая Леопольдина, центр Империи, город немеркнущей славы и непомерного богатства, стала столицей двух царств: правобережная часть так и осталась Леопольдиной, Леопольдиной Конкордийской, а левобережная – именуется с некоторых пор Дороной и являет собой столицу царства Степь. Три великолепных каменных моста через реку Суя соединяют ныне два царства и две столицы…
Дорона, бывшая когда-то районом летних вилл, преобразилась необыкновенно: прямые проспекты лучами сбегались к пологому обширному холму с плоской вершиной, на котором в неизменности стоял скромный загородный дворец, окружённый садом для размышлений. Да, только этот дворец и остался таким же, каким был прежде, всё прочее – изменилось. Богатые дома с непременными фонтанами, дворцы вельмож, парки с чудесными статуями, мостовые, выложенные каменной мозаикой, разноцветные тротуары из фигурных плиток, распахнутые настежь двери гостиниц, магазинов и таверн, мирно соседствующие храмы разных богов – всё это радовало взор любого: и жителя города, и путника. Но что поражало путников, будучи совершенно естественным для жителя, так это полное отсутствие изгородей и заборов. Даже вокруг царского дворца не было забора, и нередко любопытные забредали в сад. Здесь их как бы сама собой посещала мысль о некоторой неловкости, которую они совершили, и потом ещё несколько дней они чувствовали себя не совсем в своей тарелке: будто им смотрели в спину. На самом деле никто им, конечно, в спину не смотрел… Во всех же прочих садах и парках гулять можно было свободно и беспрепятственно, и даже более того: свободно можно было зайти в любой дом – конечно, в гостевую его часть. Таковы были обычаи Степи, и они равно нравились и хозяевам, и гостям…
За последние полгода Астерий чудовищно устал. Это была не усталость тела и даже не усталость духа – с такой легко справлялся любой начинающий чародей. Усталость жила снаружи, облекала его, подобно одежде, и подобно одежде всё более сковывала. Он для себя назвал это "усталостью цели", хотя понимал, что и такое название условно настолько, что в сущности ничего не означает.
Астерий существовал сейчас в пяти телах: своём, троих учеников, пошедших на это с великой радостью, и пленного мелиорского слава, которого ему привели из глубоких недр Кузни. Каждый из четверых ново-Астериев контролировал ещё нескольких человек, живых или мертвецов, и таким образом знания Астерия о мире постоянно обновлялись. Сам же он, стараясь не отвлекаться на мелочи, продолжал создавать и настраивать то, что профаны именуют "механическим дивом" и что на самом-то деле является первосутью чародейства, той основой, на которой зиждутся все виртуозные приёмы позднейшего времени. Да, древнее чародейство грубо. Да, в отличие от современного, оно не отщипывает понемногу и незаметно от великого множества людей, а полностью, до конца, поглощает те сотни, или тысячи, или десятки тысяч, что согласились или принуждены были участвовать в деянии. Да, требуется виртуозное умение для того, чтобы направлять рвущуюся на волю Силу – а это куда труднее, чем гарцевать на бешеном быке. Да, наконец, это чародейство не прощает ни малейшей ошибки: ничего нельзя поправить ни по ходу деяния, ни тем более после. Что отлито, то отлито. Но зато ничто не может сравниться с древней Силой, не имеющей законного верхнего предела. Ничем не помешать чародею, начавшему действо. А главное – что отлито, то отлито…
Сейчас он видел уже три тысячи собравшихся в Долине Качающихся Камней человеческих душ: портовых оборванцев из всех городов побережья, портовых же шлюх, преступников с ближайших каторг, солдат, бежавших из-под начала. Старый придорожный замок давно уже не вмещал всех – да и не нужно было теперь им жёсткое вместилище, силы притяжения стали куда сильнее всех стен мира. Пройдёт ещё немного времени, и упорядоченная толпа начнёт притягивать к себе издалека всех, у кого на этой земле не слишком крепкие корни. Тогда наступит новая стадия, новый этап деяния.
А пока – пока где-то далеко, за проливом, тысячи тяжёлой пехоты продвигались вперёд, на юг и на восток, не встречая сопротивления, но при этом старательно не зарываясь, не оголяя фланги. Конница и военные машины только ещё выгружались на расчищенных наконец причалах порта Ирин, а мелиорские воины заставляли себя уважать именно умением бить по флангам…
На захват даже не всей Мелиоры, а только севера и кесарийской области, Астерий отводил семь месяцев. Юг… что ж, пусть юг остаётся югом. Поэтому не следует торопить наступление.
Медленным тяжёлым шагом. Ничего не оставляя в тылу.
Впрочем, кое-что в тылу ещё осталось…
Что с девушкой? – задал он вопрос тому ново-Астерию, который занимался именно оставшимся в тылу.
Где он был сейчас – его тело? Астерий не то чтобы не знал – это его не интересовало.
Ответа не было долго. Секунду или две. В нормальном разговоре это была бы драматическая пауза.
Четыре птицы с длинными зелёными хвостами пересекли аллею над головой. Звучные пощёлкивания сопровождали их.
Мы упустили их во второй раз. Наши креатуры, захватившие девушку, погибли. И мы не можем вновь найти беглецов.
Что? Как долго? И почему я не знаю?!
Ничего страшного пока что не случилось. Прошло два дня. Они ещё очень глубоко в недрах. И им не миновать на пути постов и засад.
То же самое я слышал месяц назад. И чем всё кончилось?
Ласковый ветер чуть приклонил кроны. Перебрал, погладил листья. Один лист, до времени пожелтевший, спустился, кружа, к ногам Астерия.
У мускарей? Это просто случайность. Ей просто невероятно повезло.
Ну, а потом? Где она была потом? Почему не могли её найти?
Кузня… там много таких мест…
Возможно. И вот ещё что… Везение до сих пор – только в их пользу. Оно ведь оплачено, не так ли?
Вот именно. Мы знаем, чем Пактовий расплатился за свои успехи. Поэтому можно просто ждать, когда удача начнёт изменять ему. Из Кузни он не выйдет.
И тем не менее он жив до сих пор и продолжает переигрывать нас. Что будет, если он добьётся своего и выведет девушку наружу?
Этого не может быть. Он ведь заложил свою жизнь…
Вот именно. Он заложил свою жизнь за успех. Победа и смерть. Победа и тут же смерть. Но вначале победа.
Астерий поднял лист. Неведомый червяк прогрыз в нём ход: череду дырочек. Наверное, он двигался, как швейная игла: на изнанку листа, с изнанки, вновь на изнанку – каждый раз открывая для себя новый неведомый мир…
Он всё равно не сможет выйти. Все пути перекрыты.
Все пути в Кузне перекрыть невозможно. Разве что расположиться в меловых пещерах под башней.
И это тоже сделано. Уже около сотни креатур заслано в Кузню. Мышь не проскользнёт.
Мышь… Мышь, может быть, и не проскользнёт… тем более что мыши не скользят. Скользят разве что змеи… Змеи… Мыши и змеи. Змеи едят мышей. Змеи охотятся на мышей в полнейшей темноте…
Астерий уронил лист к ногам. Лист почему-то не стал кружиться и упал плашмя, едва ли не со звуком, будто был сделан из позеленевшей тонкой меди.
Они находят их по теплу тел.
Вот именно. Мы ищем их по тем качествам, которые при умении легко скрываются чарами. А почему бы нам не поискать их по теплу чувств? Тем более что чувства они наверняка пытаются скрыть друг от друга – а потому чарами окутывать как бы нечего?
Пактовий может не испытывать никаких чувств. Он похож на кусок дерева. На очень сложный кусок дорогого красивого дерева.
Дерево. Склонилось над аллеей. Ствол делится на два, и каждый стволик ещё на два, и каждый сук на две ветви, и только потом разлетаются в стороны тонкие ветки и листья, сливаясь в общую крону. Наверное, улитка у развилки убеждена, что выбирает судьбу…
Но девушка? Девушка просто не может не испытывать ничего к такому человеку, который постоянно рядом с нею, который выручает и защищает… который красив, наконец, и умён, и храбр.
Да. Стоит поискать по свечению чувств. Это должно быть бело-голубое на тёмно-зелёном фоне. Летучие отряды займутся этим.
Девушку надо постараться оставить в живых. Она может пригодиться в дальнейшем…
Четыре птицы пролетели обратно – теперь уже молча.
Есть ещё интересная весть. Несколько клевретов Авенезера Третьего движутся на юг.
Пусть движутся. После всего, что было, они уже не интересны и не опасны.
Бежевые плиты под ногами стали розовыми. Донеслось тихое журчание фонтана – не того, который брызжет струями, а медленного, где вода стекает хрустальным жгутом из одной зелёной чаши в другую, потом в третью… Сторожевые птицы и звери пьют из него.
После всего, что было… да. После того, как Астерий изъял из небытия то, что осталось от старого сумасбродного чудовища… никто не верил, что он сумеет спасти его, но он спас, спас и использовал, – хотя всем казалось, что наоборот: стал безвольным рабом… а, использовав, отбросил, как палочку для подтирки. Может быть, зря?.. Нет, нужно иметь врагов. И лучше всего – известных и бессильных врагов.
И, подумав так, Астерий улыбнулся.
Пусть идут. Не трогать. Следить издалека.
Кузня
Как ни осторожничал Алексей, а в яму они всё-таки угодили. Произошло это утром второго дня пути, после ночёвки в пустом укреплённом доме. Угловой каменный дом, окна первого этажа заложены кирпичом, оставлены лишь бойницы; вокруг входа (полукруглые ступени, фигурный козырёк над дверью) полуразрушенная баррикада из каких-то ящиков и мешков. Дверь разбита в щепы. В доме ни единой уцелевшей вещи. Из распоротых матрацев, валявшихся повсюду, кое-как выбрали два относительно пригодных для сна. Саня подобрала растерзанную куклу. Приладила на место ручку, висящую на полоске ткани, засунула обратно в прореху куски ваты. Сдавила, чтобы хоть как-то придать форму тельцу. Выражение страдания с лица куклы пропало…
Но это, скорее всего, был уже сон. Она просто не помнила, как уснула. Наверное, на ходу.
Ещё ей приснился Железан. Призрак Железана. Призрак стоял над нею с полуобнаженным тускло поблёскивающим мечом. Потом она видела ещё что-то, от чего задохнулась, от чего заколотилось сердце, от чего на душе остался саднящий след, а на лбу и на шее под волосами – липкий и скользкий пот… И ещё была мучительная память о чём-то невыносимо хорошем и ясном. И тоска.
Когда она проснулась, Алексей сидел у подоконника на мешке с песком, уронив голову на скрещённые руки. Из-за окна доносился негромкий скрежет и подвывание.
– Поешь, – сказал Алексей, не оборачиваясь.
Саня подошла к нему, встала за плечом.
Звуки издавали две грязно-голубые шерстистые птицы с длинными голыми шеями. Они сидели на вершине оплетённого паутиной дерева.
Давясь от отвращения, она сжевала несколько кружков всё той же жирно-мучнистой салями. Отпила из бутылки пива треть. Вытерла горлышко и забила на место жестяную крышку.
До перехода в следующий мир было ещё километров пятнадцать.
Когда они со всеми предосторожностями забрались в странно холодную машину, когда Алексей прогрел мотор и тронулся с места, медленно и осторожно, Саня спросила:
– Алёш… а вот то место, где я жила – ему всё это тоже… угрожает? Ведь получается – с двух сторон…
Он сумрачно кивнул.
– Прости меня, – сказала Саня. – Я тут… вспомнила кое-что. Как вела себя. Я была дура. Последняя дура.
Он не ответил. Только вздохнул и чуть заметно улыбнулся – уголком рта.
И в этот момент они въехали в яму. Асфальт, только что целый, просел под передними колёсами…
Алексей ударил по тормозам. Саня выставила руки и упёрлась в панель. Что-то заскрежетало, загрохотало, машина клюнула носом. Удар по днищу. И почти тишина.
Алексей выключил мотор. Откинулся назад. Саня, скосив глаза, посмотрела на него. Он был бледен до синевы.
– Значит, так, – сказал он два вдоха спустя. – Потихоньку, очень-очень медленно – перебирайся назад. И замри там.
Она поняла. Тяжесть нужно переместить.
Буквально по сантиметру, откидываясь на спинку сиденья, она стала приподниматься и поворачиваться. Дотянулась до какого-то выступа, ухватилась – и змеёй скользнула назад, на резиновый коврик, выстилающий объединённое пространство салона и багажника. Узенькое заднее – "детское" – сиденье Алексей выбросил давно, почти сразу после покупки…
Потом Саня подтянула как можно более кзади оба рюкзака и длинный свёрток с мечом. Сама навалилась на них сверху, подобрав ноги.
Тогда Алексей чуть приоткрыл дверь и выбрался из машины. Она качнулась, но он надавил локтями на крышу – и так, перебирая локтями, прошёл назад и взялся за бампер.
– Теперь вылезай, – сказал он хрипло.
Саня открыла изнутри багажник и перевалилась через бортик. Достала меч.
– Тащи рюкзаки…
Она выдернула один – как морковку. Алексей взялся за лямки второго – и тут машина дёрнулась, что-то зашуршало и заскрежетало под днищем… рюкзак зацепил какую-то торчащую машинную внутренность…
Пару секунд Алексей удерживал за лямки рюкзака сползающую в провал машину. Он чувствовал, как вздуваются мышцы и трещат суставы. Потом – лопнул брезент.
Алексей повалился на спину. Из прорехи в рюкзаке выпали и раскатились готовые бомбы. Корма машины подпрыгнула и исчезла внизу. Оттуда донеслось возмущённое хрюканье. Алексей, не вставая, дотянулся до одной из бомб, вытащил зажигалку, поджёг фитиль и бросил бомбу вслед машине.
Рвануло глухо. Из провала вылетел клуб огня и дыма, потемнел и раскрылся зонтом.
– Обратно в дом, – скомандовал Алексей.
Саня стояла, глядя на него нерешительно. Потом нагнулась, чтобы собрать бомбы…
– В дом, – повторил он почти шёпотом.
Но похоже было на то, что отступать в дом поздно…
С десяток виденных вчера небольших чёрных зверьков, вблизи похожих не на собак, а на припавших к земле обезьян, быстро окружали их. Они даже не казались страшными, но изредка их пасти раскрывались, обнажая частые ряды длинных и тонких, как у глубоководных рыб, зубов. В передних лапах зверьки держали заострённые палки.
Алексей очень неторопливо поджёг фитили трёх бомб сразу и бросил их веером. Потом упал сам и придавил Саню.
Эти взрывы, слившиеся в один, были почти неслышны. Звук обратился в свет, в белую вспышку под черепом. Саня поняла только, что бежит быстро и сбивчиво и что её придерживает сильная рука. Она ничего не боялась. Сейчас всё могло кончиться, но и только-то.
Они успели влететь в дом, взбежать на второй этаж и закрыть перегораживающую лестницу грубую, наспех сделанную, но вроде бы прочную железную дверь. И тут же с той стороны в железо заколотили…
Мелиора. Родовое поместье Паригориев, сорок вёрст к северу от границы кесарской области
– Дядя Вандо…
Генарх обернулся. Ковыряя сапожками ковёр, стояли племянники Авид и Драган, погодки-сыновья любимой младшей – маленькой – сестры Здравины. Муж Здравины, тысячник Демьян Лампадион, пал девять лет назад в карательном походе на южан, так и не увидев младшего сына. С тех пор Здравина с детьми жила у брата, наотрез отвергая женихов.
– Да? – Вандо поднял бровь.
– Дядя Вандо…
–…а можно, мы пойдём…
–…в лучники? Мы…
–…хорошо стреляем…
–…а то дети конюха…
–…мы же не трусы…
–…правда…
Вандо долго смотрел на них. Под его взглядом оба смутились.
– Пойдёмте-ка во двор, – сказал он наконец.
Мальчишки переглянулись.
По дороге он снял со стены лёгкий птичий лук и колчан.
На высоком крыльце он остановился. Мальчишки сопели за его спиной. Коновязь была пуста. За стражницкой на площади сотники Кипарис и Малхей сгоняли многие поты с отроков. От кухни брёл старый седой мясоруб Зосима в своём неизменном кожаном фартуке. Увидев Вандо, он повернул к нему.
– Будь здрав, генарх! Хотел Клавдии доложить, так лучше доложу тебе…
– Постой, старик. Сейчас дело важнейшее.
Вандо не глядя протянул лук и колчан Авиду, старшему. Авид перекинул через плечо ремень, лёгким движением выхватил стрелу, наложил на тетиву. Повернулся на каблуках, поднял к небу уже натянутый лук. В небе плыл коршун. Отпущенная тетива рассекла воздух. Через секунду коршун забил крылами, потом сложился и комом стал падать. Раза два он пытался непослушными крыльями поймать воздух…
Авид, не сказав ни слова и не меняясь в лице, передал лук и стрелы брату. Драган сделал всё то же: перебросил ремень колчана через плечо, лихо выхватил стрелу… и вдруг замер. Вандо посмотрел туда, куда был устремлён взгляд мальчика. Над крышей конюшни взмыла и нырнула вниз крылатая и хвостатая чёрная тень.
– Стре!.. – крикнул кто-то, но Драган успел сам.
Чёрная тень рванулась было вверх – на фоне неба запечатлелся силуэт: змееобразное туловище и угловатые, как у летучей мыши, крылья, – но это было движение уже убитого существа. Крылья судорожно затрепетали, вывернулись – и непонятная тварь забилась в пыли посреди двора. Белое оперение стрелы дёргалось и раскачивалось, как маленькое знамя капитуляции.
– Не подходить, – распорядился Вандо. – Пошлите за Авдоном! – крикнул он вывернувшемуся откуда-то дворовому. – Что у тебя, старик?
Зосима, не отвечая, смотрел на тварь.
– Где-то я видел таких, – сказал он наконец. – Но вот не помню, где. А шёл я с таким делом, генарх: мясо портится на леднике.
– Что? Как это может быть?
– Не знаю. Может, в мясе изъян, а может, в леднике. И портится как-то не так. Не воняет, а расползается. Разваливается на кусочки. Никогда я про такое не слышал.
– И много пропало?
– Да там много и не было. С десяток туш. Так я что хочу сказать: пусть Авдон заглянет туда. Неспроста это.
– Заглянет, – пообещал Вандо.
Зосима кивнул и пошёл обратно. Со спины он казался ожившим каменным идолом, каких много стояло в Степи. Тогда Вандо повернулся к племянникам. Они стояли, бледные и строгие, и ждали его решения.
– Учиться к чародею поедете, – сказал он. – Но потом вернётесь в дом. Верные люди мне сейчас нужны более, чем всегда.
Авид кивнул. Драган, похоже, хотел возразить, но взглянул на брата и тоже кивнул.
– Мы поняли, дядя Вандо. Спасибо тебе.
– Конвой уходит через два часа. Соберитесь.
– Мы собраны, – сказал Драган.
– Неужто знали, что отпущу?
– Мы бы сбежали, – Авид склонил голову. – Мы уже так решили…
– …что сбежим…
Оба стояли, понурившись.
– Вот как, – невесело усмехнулся Вандо. – Ладно, голый умысел карается нестрого… вернётесь – получите своё. А пока бегите на кухню и скажите Римену, чтобы накормил вас поплотнее да с собой пирога дал.
Белый флажок посреди двора уже не дёргался, стоял склонившись.
Оглядываясь на него и явно сгорая от любопытства, племянники понеслись вслед за Зосимой. Они нагнали его около краснокаменного дикой формы строения, где располагались кухня и жильё кухарей, и пошли дальше по обе стороны от старика, что-то ему оживлённо рассказывая. Огромной лапой Зосима потрепал Драгана по плечу…
– Я здесь, генарх, – послышалось сзади.
Авдон, так и не сумевший стать настоящим чародеем, но многие науки узнавший, спускался по винтовой лестнице сверху. Он сильно хромал, но ходил без костыля.
Вандо дождался его.
– Пошли посмотрим, что там за дичь подстрелили мои мальчишки…
Вблизи чёрная крылатая змея выглядела омерзительно. Она валялась, раскинув пергаментные жильчатые крылья и всё ещё подрагивая мягким серым животом. Стрела перебила ей позвоночник. В длину тварь была в две трети сажени, крылья раскидывались на сажень.
– Это же горгонка, или урей… – изумлённо сказал Авдон, криво нависая над чудищем. – Господи, кто бы мог подумать…
– Тебе это знакомо?
– По книгам, генарх, только по книгам. Василиски, грифоны, горгоны… плоды нечестивых трудов Фавста Безумного. Все считали, что с ними покончено.
– Что оно из себя представляет?
– Надо будет посмотреть по книгам. И изучить самою тварь. Ты позволишь мне это сделать?
– Будь осторожен. Да, и ещё: Зосима, мясоруб, хочет показать тебе что-то.
– Тогда, генарх, с твоего позволения я займусь вначале делом Зосимы. Не хотелось бы мне рассердить этого достойного человека.
Авдон поклонился и заковылял всё туда же, к кухне. Вандо проводил его взглядом. Пожалуй, пользы от Авдона мало. Но именно он, Авдон, будучи ещё отроком, заслонил Вандо от залпа целой шеренги лучников – поднял коня на дыбы и заслонил.
Шесть стрел вошло в его тело. И ещё больше – в тело коня. Конь рухнул, придавил всадника да ещё прокатился через него. Никто и помыслить не мог, что отрок выживет…
С другой стороны, истинно сказано: нет такого ремесла: "хороший человек". И это, увы, правда. Нужен умелый чародей, очень нужен. Да только где ж его взять?..
Звук рожка – нарочито противный, гвоздём по стеклу – заставил Вандо вздрогнуть. Над воротами поднялся сигнальный флажок: свои. И всё же стражники высыпали из-под крыши и стремительно развернулись шеренгой, готовые и к стрельбе, и к ручной рубке. Ворота медленно отворились.
Полтора десятка всадников намётом въехали во двор. Кесарский флажок плескался на длинной пике. По многим приметам видно было, что в пути всадники не первый день. И даже не первую неделю. Головной соскочил с коня, бросил поводья подбежавшему дворовому. Стремительным шагом направился к Вандо, на ходу снимая с головы шлем с кольчужной маской.
Это был Мечислав Урбасиан.
Кузня
Алексей пересчитал припасы.
Имелось шесть готовых бомб и "тесто" ещё для десятка. Если хорошо порыться в доме, наверняка можно будет найти, во что его набить. Из тех же шести – две бомбы были очень мощными, с нитрованным этиленгликолем, залитым в чугунные цилиндры для домкратов, и для наступательного боя малопригодны.
Далее: к "Марголину" осталось сорок шесть патронов. К "Шериффу" – шесть; не родных его, а – неизвестно откуда взявшихся; Алексей раскачал тусклые медные пули, отполовинил порох; теперь стрелять из револьвера можно было без прежней опаски.
Да, но… Шесть патронов.
И, конечно, Аникит. "Боекомплект" которого измеряется лишь сроком жизни владельца.
И это, похоже, всё. Недостаточно против врага, который нападает отовсюду одновременно и никогда не обращается в бегство. Почти никогда.
Но для этого "почти" нужен бензин. Бензин же остался в машине. Вернее, его там не осталось.
Он покосился на Саню. Саня сидела в углу на старом матрасе, обняв колени. Глаза у неё были закрыты.
А ведь это, пожалуй, конец, подумал он. С удивлением прислушался к этой мысли.
Никакого отзвука. Отзвона. Слова ушли в пустоту.
Или не верю, или отупел.
Что ж, древние славы исповедовали мораль: жизнь – ничто, смерть – всё. Жизнь – это только способ добывания смерти. Он опять посмотрел на Саню.
Не сметь, глухо приказал он себе, хотя и сам не мог бы сказать, чего именно не сметь… Надо было встать и что-то сделать, и поэтому он встал и подошёл к окну.
"Обезьяны" кишели внизу, как муравьи на муравейнике в солнечный день.
Он выбрал взглядом одну, замершую неподвижно, и взял её. Но вместо обычного контакта внезапно возникло что-то иное. Будто сдвинулся горизонт. Приподнялся краями. Тошнотворное чувство потери опоры под ногами и медленного бесконечного опрокидывания…
Он попытался не обращать на это внимания, сосредоточиться на слухе, но стало хуже. Стало настолько плохо, что он захлебнулся темнотой и лишь успел, поняв, что падает, падает, падает… – выставить руки.
И – обрубить ниточку, протянутую к чужому сознанию.
Потом было так: раскалённые клинки – сжигающие лучи света – потоки кислоты медленно прошли сквозь его череп, мозг, земное тело, душу, оставляя зияющие туннели. Вой и грохот наполняли их – будто ледяное море, взбитое в пену ледяным ураганом, ринулось в пролом плотины. Но он ускользал от урагана и водяной стены, он был легче мыльного пузыря и ещё незначительнее его, он был почти как тень, и только поэтому его не накрыло чёрно-пенным гребнем и не растерзало воздухом, твёрдым, словно сталь… и где-то в немыслимой дали его выбросило на белый и острый, как соль, как битое стекло, береговой песок.
И отступили, откатились воды, и попятился ветер…
…Он пришёл в себя сразу и целиком, разве что эмоции запаздывали – и что-то произошло с цветом вещей. Цвет исчез, остались лишь оттенки серого. Саня рыдала, и трясла его, и раскачивала. Живи, живи, просила она, и Алексей поднял затёкшую руку и погладил её по голове, и она бросилась, вжалась лицом в его подмышку и замерла, вся дрожа. Ну что ты, ну… – он с трудом выговорил эти слова, так сжало горло. Она промолчала, и он почувствовал только: быстро помотала головой. Он обнял её, успокаивая. Пытаясь успокоить. Прошло много времени. Много биений сердца. Кажется, она чуть расслабилась. Почти перестала вздрагивать. Лишь изредка, при вдохах…
– Алёша… – произнесла она, не отрывая лица от его груди, – мы ведь… не выберемся отсюда?..
– Выберемся, – сказал он.
– Нет, – сказала она. – Не говори так. Я знаю, что это всё. Конец. Конец пути. Подожди, не перебивай… – она уловила, что он набрал воздух для ответа. – Я хочу сказать…
И замолчала. Алексей ждал. Потолок был закопчённый. В доме что-то жгли. Очень давно. Когда здесь ещё жили. Жили люди. Жили живые…
– Я хочу попросить тебя: когда… всё кончится, и уже не будет никакой надежды… убей меня сам, ладно? Не позволяй… этим тварям… Я боюсь… что не смогу – себя… Обещаешь?
И он сказал, что обещает, сказал легко, лишь бы избавиться от объяснения, почему он так безнадёжно уверен в том, что они всё-таки выберутся из этой ловушки.
И Саня чуть отстранилась от него, приподнялась, отвернула лицо, чтобы он не видел и не запомнил её такой зарёванной и помятой…
И тут опять накатило. Волна дрожи. Он, выдохнув судорожно, перевернулся на бок, согнулся, зажал коленями руки. Зубы не стучали лишь потому, что свело челюсти.
– Тебе плохо? – закричала Саня. – Тебе опять плохо?
– Пр… йдёт… – выпихнул он из себя. – Реак… ция…
Он постарался дышать глубоко и редко, и скоро дрожь отступила. Осталась дряблость, мягкость в руках и ногах. И очень хотелось расчесать, ну, просто – разодрать ногтями лицо…
Мелиора
К концу недели Рогдай имел под рукой четырнадцать тысяч хороборцев и три с половиной тысячи отважников. Во многочисленных лагерях, раскинувшихся от долины Вердианы до севера кесарийской области, молодые крестьяне и горожане оттачивали умение владеть копьём и алебардой, точно бить в цель из лука простого и рамочного, вставать в хор, закрываясь щитами, и перестраиваться, давая дорогу своей коннице или регулярной тяжёлой пехоте. Их учили отступать в порядке, перекатами, когда за спиной отходящих встаёт ровная шеренга, пропускающая своих, и эти свои тут же создают следующую шеренгу, пропускающую сквозь себя тех, кто прикрывал их только что. И при этом все, и учителя, и ученики, знали, что в бою всё будет проще и грубее, и взятые не спиной, а лишь головой знания вряд ли кого-то спасут… эту лёгкую пехоту будут использовать для прикрытия главных сил, для отвода противнику глаз, для заманивания его под настоящий удар – и гибнуть лёгкие пехотинцы будут в первую очередь, а добычи им не положено никакой, – но почему-то знание это уже ни на что не влияло. Спать им приходилось по четыре часа…
Возами, возами поступали в интендантства от всех мало-мальски умелых столяров оперённые древка стрел; все кузни день и ночь (кузнецы и подмастерья сменялись, горны горели неугасимо) выдавали наконечники стрел, лезвия топоров, копий и алебард, боевые крюки – всё то безымянное и быстрорасходуемое оружие, которым вооружались лёгкие полки.
Между тем враг подошёл к Бориополю – главному городу семейства Паригориев. Многочисленные жители посадов ушли, побросав имущество, дальше на восток, вдоль густонаселённого побережья, надеясь на доброту крестьян; самые отчаянные просились на стены. Но на стены брали только мужчин…
Четырёхтысячный гарнизон крепости имел запасов на полгода строгой осады. Вода поступала из реки по многочисленным отводам, открытым и подземным. Старые стены необычайной толщины выдержали много натисков. Доместик города Арий Аристион, свояк Вандо, был почти спокоен…
Кузня
Кто-то внутри неё всё порывался устроить истерику: завёл куда-то, на погибель… теперь выводи, как хочешь… Она прислушивалась к этому шумному узнику даже с некоторым мрачноватым любопытством: чего только о себе не узнаешь в такие часы. После потрясения, когда ей показалось, что Алексей умер и она осталась совсем одна, наступило тупое спокойствие.
Саня обошла помещение, в котором, если не повезёт, ей придётся провести остаток жизни. Она специально проговорила это медленно: "Остаток… Жизни…" – и всё равно ничего не почувствовала. Лишь – ощутила. Что-то почти жванецкое: "Пьёшь стопку, вторую, третью, в четвёртой – вода". Она не очень любила водку, но время от времени пила со всеми и потому вполне представляла себе эту обиду и досаду.
– Иногда так хочется быть дурой, – сказала она вслух.
Видимо, весь второй этаж этого дома был единой квартирой, этакой квадратной анфиладой, и можно было обойти его весь, переходя от окна к окну. Комнаты были побольше и поменьше, в некоторых имелись какие-то безумно захламлённые кладовые, или чуланы, или как это ещё можно назвать… В кухню с большой каменной печью здешние люди стащили всяческую мебель, она громоздилась почти до потолка. Что-то в этой кухне ей показалось странным, но она в тот момент не сумела сосредоточиться.
Обезьяны под окнами бродили медленно и лениво.
Саня долго смотрела на них. Это медленное движение завораживало, как завораживает какой-нибудь на первый взгляд простой танец, движения которого ты почему-то не можешь воспроизвести.
Павана…
Потом она провела языком по губам. Губы стали сухими и язык шершавым.
Можно поискать воду, подумала она безнадёжно.
Людей выгнал отсюда, из-за стен, голод. И, конечно, отчаяние. Но водопровод в доме работал долго – возможно, уже после того, как люди ушли. Пятно ржавчины под краном…
Правда, после людей в доме побывали обезьяны. Возможно, вода хранилась в бутылях – вот гора осколков, – или в чём-то вроде аквариумов – вот их искорёженные каркасы… Саня покосилась на Алексея. Он сосредоточенно подсыпал и деревянным молотком утрамбовывал в пустые консервные банки сероватый порошок.
Все при деле, подумала Саня мрачно.
Через два часа раскопки увенчались успехом: под обломками одной из кроватей она обнаружила полураздавленную коробку с бутылками красновато-чёрного стекла. Часть бутылок разбилась, и всё равно теперь они имели литров пять какой-то жидкости. Бутылки были цилиндрические, с короткими горлышками, обёрнутыми фольгой. Саня повернула одну бутылку этикеткой к себе и стала читать.
"Интипехтъ. Винное товарiщество.
Существуетъ съ 1776 года.
Коллекцiя отборныхъ красныхъ винъ.
КРЫМСКАЯ РОЗА
На-подобие Портвейна.
Спиртъ 16 %. Сахаръ 7-7,5 %.
Подавать слегка подогретымъ к десерту и сладостямъ."
К десерту и сладостям, повторила Саня про себя. Посмотрела за окно. Там в невыносимой тишине стояли серые деревья.
Она попыталась проглотить комок. Поморщилась. Помяла горло. К десерту и сладостям…
И – распоротая кукла. Саня дотронулась до кармана, где эта кукла теперь жила. Спи…
Взяв три бутылки в охапку, она вернулась к Алексею. Он посмотрел на неё отсутствующим взглядом.
– Вино, – она аккуратно выложила находку на матрац. – И там ещё четыре таких же.
– Здорово, – сказал Алексей и улыбнулся. – Чарка перед боем. Как положено. Чтоб рука не тряслась.
– Там написано: к десерту и сладостям. Там нет ничего ни о каком бое.
– Придётся дописать, – сказал Алексей и полез во внутренний карман. Покопался и выудил прозрачную шариковую ручку. – Давай, где там?..
Саня подала ему одну бутылку. Встала, упёршись руками в колени. Он примерился и дописал: "А также принимать перед боем по стакану, чтоб рука не тряслась". И – расписался.
У него был неимоверно красивый старомодный почерк с завитушками.
– Ну, вот, – он оглядел работу. – Теперь всё как надо.
Саня заворожённо посмотрела на бутылку. Потом вдруг фыркнула. Потом фыркнула громче. Потом рассмеялась. Захохотала. Она хохотала, не в силах остановиться. Хохоча, она совсем согнулась, повалилась на пол и хохотала на полу, дрыгая ногами.
– Это же смешно! – выговаривала она между спазмами хохота. – Это же смешнее всего! Это же показать – такая комедия будет! Никакой Чаплин… это вам не ботинки варить… Ты разве не видишь, как это смешно? Шли, шли – и дошли. До ручки! До шариковой! На этикетках пишем! А дальше-то? А дальше-то что? Дальше-то что?..
Алексей взял другую, не подписанную, бутылку, ударом в донышко вышиб пробку и, придерживая Саню под затылок (лицо её было пугающе-бледным, вокруг глаз образовались чёрные круги), дал ей отхлебнуть. Зубы сильно стучали о стекло, вино проливалось на шею, и всё же несколько глотков она смогла сделать.
– Спаиваешь… беззащитную девушку… да? Спаивай, спаивай… сам же и понесёшь потом… – она мучительно, со всхлипом, набрала полную грудь воздуха. И вдруг, вздрогнув, обмякла у него на руках. Наверное, на короткое время она потеряла сознание, а потом обморок мгновенно перешёл в сон: лицо порозовело, губы приоткрылись, глаза под веками двигались быстро-быстро…
Вино просто не успело бы подействовать! Алексей растерянно смотрел на неё, не зная, что предпринять. Это была истерика… но и не совсем истерика. Или даже совсем не истерика. Он провёл рукой по её лицу, покрытому лёгкой испариной. Саня сонно потёрлась об его ладонь.
Что же мне делать, подумал он.
Он сидел и смотрел на неё, а она повернула лицо кверху и, не открывая глаз, улыбнулась легко и радостно. И тогда он наклонился и поцеловал её в эти губы, которые могут так улыбаться…
– Ф-фф… – выдохнула она наконец. – Ох, Алёша… если бы ты знал, как я тебя люблю…
Она закинула руку ему за голову и сама потянулась к новому поцелую.
А Алексей вдруг… заметался. Никто не заметил бы его метаний, и уж Саня-то не заметила наверное, но сам он прекрасно понимал, что теряет голову и дёргает за какие-то такие запретные нити судьбы…
Долг, отделилось от пустоты и запрыгало: долг-долг-долг… Это слово значило ровным счётом – нуль. Ту же самую пустоту…
Они посмотрели друг другу в глаза и наконец-то поняли, что – ничего не избежать.
Степь. Побережье
Отряд Валентия Урбасиана уже через полчаса после прибытия на вражеский берег рассыпался, растворился, исчез. По одному, редко по два шли на юг мелкие торговцы и ремесленники, деревенский легат конвоировал вора, маленькая труппа бродячих акробатов катила свою пёструю тележку, крестьянские парни с бритыми лбами направлялись в ближайшую дому, конкордийскую казарму. Побережье к северу от Суи считалось принадлежащим Степи, однако жители его имели право выбирать, в какой армии им служить. Хотя это утверждение лукаво: конечно же, все рекруты предпочли бы армию Авенезера – хотя бы потому, что степные армейские обычаи были не в пример как вольнее конкордийского устава, а жалование у степняков превосходило конкордийское впятеро. Да и известно было всем: степняки воюют за чужими спинами. Если это не союзная армия, то – мирные жители, которых гонят живой стеной… Но в степную армию жителей побережья брали неохотно: едва ли одного из двадцати. А по какому принципу отбирали, ответить не мог никто. Но отнюдь не самых сильных и не самых умелых…
Отважники, осенённые чародейством Сарвила, как-то по-особенному не бросались в глаза, и немногочисленные стражники на перекрёстках и мостовых переходах легко и быстро пропускали их, взимая положенную мзду и не задавая лишних вопросов. И когда потом их спрашивали об этом, то лишь немногие могли описать свои ощущения: невнятное раздражение, брезгливость и желание поскорее отвязаться от немытых… Но большинство стражников просто не могли вспомнить, что они видели и что чувствовали, потому что видели они всё время одно и то же, а не чувствовали вообще ничего.
Утром следующего дня отряд собрался почти полностью в ореховой роще в пяти верстах от рыбачьей деревни Селивры. Недосчитались двоих, слава и отрока, шедших в образе слепца и поводыря. Это была потеря, но без таких потерь обходилось редко даже в учебных походах.
Чародей Сарвил чувствовал какую-то неясную и неровную тяжесть, приходящую с запада… Он не стал даже пытаться определить, что это такое. Любое действо его теперь могло быть замечено. Поэтому он очень осторожно и тихо – за пределами рощи его не услышал бы сам Филадельф – возобновил "отталкивающий слой" на бойцах и отправил их дальше. Второй переход был самым трудным: девяносто вёрст. Трудность была не в самом расстоянии, а в том, что преодолеть его нужно было за одни сутки, но притом как бы неторопливо.
Мелиора. Поместье Паригориев
– Стало быть, теперь и мы живем по обычаю Степи: с мёртвым царём во главе, – Вандо поставил опорожнённый каменный кубок на стол и вдруг грохнул кулаком по столешнице. – Междь зосрач!.. прости, этериарх, невмочь держать в себе…
Мечислав не прореагировал никак: сидел, пристально глядя на чёрный камень своего древнего перстня. Не пристало гостю опровергать хозяина. Потом сказал:
– До поры, генарх.
– Нет, – тут же откликнулся Вандо. – Всё кончилось. Уже никогда не будет того, что было. Не знаю, почему. Я не чародей… – он усмехнулся чему-то и на секунду задумался, – но и я кое-что умею. От природы. Дар. Если я могу что-то представить – значит, так оно и есть на самом деле. Если же не могу… Так вот, я не могу представить себе, что через пять лет мы будем жить так, как жили пять лет назад…
Он замолчал и потянулся к кувшину.
– Вообще-то я хотел просить тебя о важном, – сказал Мечислав.
– Мне не верят, – вздохнул Вандо. – Всегда выходит по-моему, а мне всё равно не верят.
– Отдай мне в жёны сестру твою Здравину…
– Что? – Вандо показалось, что он ослышался.
– Прошу тебя, отдай мне в жёны сестру твою Здравину, вдову достойного воина. Я вдов, состоятелен и важен. Дети мои взросли. Ничто не препятствует нашему соединению.
– Вот как… – Вандо нахмурился. – А она-то хоть знает?
Мечислав чуть заметно покачал головой:
– Я не… решаюсь…
– Как же я могу – за неё? И вообще – что это ты вдруг воспылал?
– Не вдруг, – сказал Мечислав. – Не вдруг… – он посмотрел на Вандо и будто прыгнул с моста: – Её дети – это мои дети.
– Что? Что ты говоришь такое?
– Говорю, как есть. Был блуден. А потом понял, что не могу без неё жить… а с нею – обычай не позволял… виделись, как воры…
– Вот оно что…
Вандо смотрел на опустившего голову этериарха. Ох, как много странного становилось понятным теперь! Он перебрал в памяти: и будто бы случайные заезды стражников в имение, и пустые долгие переговоры кесарских логофетов и с ним самим, и с клевретами, когда стражники кесаря разбивали лагерь поодаль, и поведение сестрицы… И Вандо вдруг захохотал:
– А я-то, старый болван – расхвастался! Дар, дар! А тут… под носом… Дар!..
Мечислав сидел, не поднимая глаз.
– А теперь, значит, обычаи позволяют? – отсмеявшись, спросил Вандо.
Мечислав помедлил с ответом.
– Ты был прав, когда говорил, что жизнь меняется. Я тоже чувствую подобное. И, может быть, пришла пора создавать новые обычаи… или жить не столько по обычаю, сколько по разумению своему…
С минуту, а то и дольше, Вандо молчал. Он налил себе ещё, не глядя на кубок, вино полилось через край – он почти ничего не отпил, ошарашенный просьбой и новым знанием. Потом он дёрнул за шнурок, свисающий с потолка. Прибежал мальчик.
– Ступай чинно к сестре моей Здравине и передай ей просьбу прийти к нам немедля.
Мальчик поклонился и исчез.
– Как она скажет, так и будет, – Вандо потёр рукавом лоб. – А ты сиди и молчи.
Мечислав кивнул. У него был вид школьника, пойманного учителем на краже цыплят. Учитель никогда не поведёт его к легату, но от этого ещё более неловко…
Вандо смотрел на него как-то иначе, как никогда не смотрел раньше, но как смотрел, бывало, на сестрёнкиных женихов… Этериарх в свои пятьдесят был прям и поджар, как степной волк. Чёрная стриженая борода и почти белые волосы над высоким залысым лбом придавали ему вид необычный и даже значительный. Верность его кесарю была вне всяческих сомнений, и ни один недруг – а таких имелось немало на свете – не мог бы сказать, что этериарх по самой строгой мере поступился честью акрита. Этим он, надо сказать, и наживал себе врагов среди кесаредворцев… А ещё был Мечислав, в оправдание имени, бесстрашным и умелым бойцом, и мало кто из разбойников и бродиславов, скрестивших с ним клинки, мог потом рассказать об этом. Да, подумал Вандо, в такие времена, какие настают, это немаловажная стать…
Здравина вошла – и вспыхнула лицом. Она поняла всё сразу, в первый же момент. Поняла по дороге. Поняла, когда прибежал мальчик. Поняла десять лет назад…
– Вот, – сказал Вандо, – просит тебя почтенный этериарх стражи в жёны. Отдавать?
Она знала, что сейчас скажет "да" – и на этом всё кончится. Всё кончится… Будто ветер шумел в ночных деревьях и кричали ночные птицы.
– Что молчишь? Или опять не люб? – Вандо изобразил ворчание.
Блажена вдруг поняла, что стоит на коленях.
– Брат, – сказала она и замолчала.
Ветер превратился в бурю.
Мечислав вдруг оказался рядом. Он так же стоял на коленях и смотрел в её лицо, не касаясь её, и в тёмных глазах его не было дна.
– Да, – сказала она и неожиданно заплакала.
Вандо встал, тяжело опёршись о столешницу.
– Раз так угодно высшим силам, – нараспев произнёс он, – то пусть и свершится их воля. Отдаю тебе, Мечислав, сестру мою Здравину, вдову славного воина, в жёны. Бери её и заботься о ней, люби её и лелей. И она пусть любит тебя и хранит своей заботой. Свадьбу играем вечером. А сейчас идите с глаз моих, сластолюбцы и развратники… – и он опять захохотал, но уже не так весело. – Ты, сестрёнка, знаешь, что удумали сотворить твои сыновья, а мои племянники?
Здравина кивнула, не вытирая слез.
– С твоего благословения?
Она кивнула опять. Вандо вздохнул.
– Ладно, ступайте. Я выйду через полчаса…
Он свирепо дёрнул за шнурок и велел возникшему мальчику звать сюда домоправителя Чедомира, а самому – нестись на крыльях в большой храм за жрецом.
Мелиора, кесарская область. Деревня Артемия
Штаб диктатора Рогдая обосновался в Артемии, в здании деревенского театра. Туда, к Артемии, и с севера, и из кесарской области, и даже с юга тянулись тысячи людей. Это были рекруты из крестьян, и молодые горожане, и славы, бедные и не очень; последние приводили с собой отроков из простолюдинов, желающих добыть в бою посвящения в славы. Были здесь и люди тёмные, а то и явные разбойники. Были храмовые дружины, были легаты и деревенские чиновники. Эту людскую смесь перетряхивали, сортировали и посылали в три основных лагеря: Зелёный, Синий и Белый. В Зелёном готовили воинов рассыпного боя, копейщиков и лучников, в Синем – лёгкую пехоту, в Белом – пытались соорудить пехоту тяжёлую. Тех же, кто прибывал на конях, отправляли под азахскую деревню Гроза в руки тысячника Симфориана, наводившего страх своей зверообразностью и громоподобным рыком. Ещё во времена мятежа Дедоя Симфориан проявил себя хорошим воином: его сотня накрепко перекрыла мятежникам путь на восток, в Нектарийскую область, откуда их потом выкурить было бы неимоверно трудно. Хотя с тех пор Симфориан постарел, но оставался отменным коновержцем и не упускал случая объездить взятого из табуна жеребца. В отличие от большинства азахов, видящих в коннице высший, а потому самостоятельный род войск, и в тактике придерживающихся одного правила: «Бей и беги», – Симфориан знал полную цену пехоте – и знал опять же, что иной раз нужно положить во встречной рубке великолепную конницу, чтобы дать отойти, перестроиться и развернуться какому-нибудь серому хору деревенских увальней…
Венедим Паригорий вёл в Артемию то, что уцелело от его отряда, попавшего в засаду. Ещё вчера двадцать два слава и четыре сотни новобранцев, все с оружием, при полусотне коней, двигались по просёлочным дорогам западнее Бориопольского тракта, забитого беженцами. В какой-то деревушке они наткнулись на конкордийский разъезд в три десятка всадников, легко выбили его и погнались – конные – за уцелевшими. И сам Венедим тоже погнался… В лесу на узкой дороге разъездчики попытались развернуться и дать бой, были вторично биты и рассеялись по лесу. Славы повернули назад.
Ещё издали они увидели, что деревня горит. Крестьянские дома здесь ставят из глиняных кирпичей, скрепляемых известью, но надворные постройки обычно деревянные. Они-то и пылали, а на улице, подальше от огня, между каменными домами бродили какие-то тени… Всё было буквально устелено трупами, кричали и плакали раненые, и у живых не было сил связно рассказать о том, что случилось.
Потом это всё-таки удалось выяснить. Главным образом потому, что среди убитых оказалось и несколько тел очень необычного вида.
Через полчаса после того, как конные унеслись в погоню за конными, в деревню с двух сторон вошли великаны. Они были не столько высоки – хотя и высоки тоже, – сколько широки и тяжёлы. Каждый держал два меча. Земля гудела под их шагами…
От мощных панцирей отскакивали стрелы. Длинными мечами великаны легко отводили удары копий, и уж совсем немыслимо было сойтись с ними вплотную. И всё же именно так, вплотную, телом к телу, удалось положить тех нескольких, которых удалось положить. Новобранцы отчаянно бросались по три-четыре человека сразу, и пока великан рубил одних, оставшиеся проскальзывали под свистящими клинками и ухитрялись дотянуться короткими своими мечами, а то и ножами до незащищённого горла…
Ещё три великана были исключительно хладнокровно расстреляны мальчишкой-лучником, всаживавшим стрелу за стрелой в их лица. Мальчишка, как ни странно, остался жив: последний из убитых великанов упал на него, придавил к земле – и тем самым спрятал, скрыл.
Испугал великанов огонь. Когда всё начало полыхать и сверху посыпались головни, они попятились и исчезли так же внезапно, как и появились…
И теперь в крестьянских телегах ехали следом за отрядом три тела, будто и вправду вырубленные из камня – так они были тяжёлы. Ещё четыре – зарыли поодаль, у болотца. А у самой деревни в наспех вырытом рву похоронили сто девяносто шесть новобранцев, принявших такой неравный и жуткий бой. Они лежали вперемешку, и побежавшие, и стоявшие насмерть, потому что подлинная смелость и подлинная трусость распознаются только в третьей схватке, а в первой – бывает всякое.
Раненых отвезли к тракту и передали в проходивший мимо госпитальный обоз. Хоть в этом немного повезло… Всего же у Венедима осталось меньше четверти бойцов.
Хуже всего было то, что Венедим – до следующей схватки – не мог быть уверен в том, что его бойцам не переломили хребёт духа и что в новом бою они не ударятся в панику в первую же секунду…
Ему хотелось верить, что это не так – но, глядя на лица парней, которые, может быть, впервые в жизни похоронили столь многих из тех, с кем ещё утром делили хлеб и пили воду с вином, он пытался мучительно вспомнить или представить себя в такой ситуации – и это почему-то оказывалось невозможным, всё время невозможным…
У старого чёрного коробчатого моста через мутную речку, текущую где-то далеко внизу, на дне глубокого оврага, их остановили. Два десятка конных славов с кесарскими орлами на флажках стояли в строю, а чуть поодаль заняли позицию за ровиком и частоколом лучники. Там же Венедим разглядел и треноги с рамочными луками. Минут десять такая застава могла бы продержаться… впрочем, десять минут и нужно, чтобы обложенный хворостом и железным ломом мост превратился в огненную трубу, а потом и в пепел.
От строя конных отделился всадник в сером плаще сотника. Венедим ждал, когда он приблизится. Венедим с юности был несколько близорук, что не мешало ему оставаться неплохим стрелком – однако людей он начинал узнавать в лицо шагов с тридцати.
Этого сотника он не узнал и тогда, когда тот подъехал вплотную.
– Акрит Камен Мартиан, – отрекомендовался тот, – сотник конной стражи государя нашего кесаря. Кто вы и откуда?
– Акрит Венедим Паригорий, командир милиционного отряда, направляюсь к месту сбора. Как тут у вас, сотник?
– Тревожно тут у нас. Саптахи ночами налетают…
– Понятно. Мы дорогой в засаду угодили. Вон, под рогожами в телегах лежат…
Сотник кивнул серьёзно, тронул коня. Потом – наклонился над телегой, свесившись с седла, и приподнял рогожу. Венедим видел, как сизые его щеки стали серыми.
– И где же это?..
– Вёрст сорок к северу. Названия места не знаю.
– О-хо-хо… Да, если таких зверушек у них вдосталь…
– Они боятся огня.
– Да?
– Деревня загорелась, и они ушли.
– Огня… Ну, хоть что-то.
– Да. Огня вот боятся. Больше ничего.
– Ну, буду знать. Да и другим скажу.
– Скажи, акрит. Обязательно скажи.
– До сборного места как – провожатого дать или по карте дойдёшь?
– Всё равно.
– Тогда провожатого. Эй, Гроза!
Подъехал курносый и светловолосый отрок на рыжей кобыле. Кобыла шла чуть боком, занося задние ноги. Она была совсем молодая, двухлетка, и даже в пересчёте на лошадиный век всё равно была моложе всадника, а потому баловалась. Из-за плеча отрока высовывался красный длинный лук непривычного вида.
– Вот, Гроза, проводишь акрита с его людьми. Людей до Зелёного, акрита – до штаба доведёшь. Спросишь там Мухрома, есть ли что для нас – и назад. И скажешь ему, кстати, что стрелы у нас только те, что с собой были, а воз обещанный по сю пору так и не подъехал.
– Ясно, – отрок кивнул и улыбнулся Венедиму: – Поехали, дядюшка. Не признал, вижу?
– Нет, – Венедим присмотрелся. – Кто же ты?
– Да Гроза я, дочь Семёна Трифиллия.
Венедим почувствовал, как брови его ползут вверх, морща и тревожа свежий, ещё под корочкой, рубец на верху лба: на вершок промахнулся стрелок… Семён был мужем его двоюродной сестры, и дочерей их, числом пять, Венедим буквально вчера ещё видел совершеннейшими котятами… А ведь Гроза даже не старшая, вторая, а старшая у них Квета…
– Господи, Гроза, – сказал он. – Сколько же тебе лет?
– Скоро шестнадцать.
– Давно ж я вас не видел… Живы ли родители? И как поживают сёстры?
– Все живы, дядюшка. Квету замуж выдали – вот, весной. В Бориополе сейчас, муж её – стенной мастер…
– Не Роман Селевкий? Того я знаю хорошо.
– Нет, помощник его, Кифа Протолеон.
– И Кифу знаю. Не близко, но знаю. Теперь, получается, сродственник мой…
Они въехали на мост. Здесь было сумрачно и сильно пахло влагой. В старом, давно не обновлявшемся навесе образовались щели, и в щелях сияло неправдоподобное небо. В настиле щели были оставлены нарочито, чтобы не задерживался дождь. Зелень листвы и водный блеск проникали сквозь них снизу.
Кузня
– Я, главное, хочу, чтоб ты знал: я ни о чём не жалею. Ни о чём. Абсолютно. Понимаешь? Я ведь до… до этого почти и не жила. Я сравниваю… пытаюсь… и – не с чем. Несправедливо, наверное, так относиться… но только так и есть. Я всю ту мою жизнь десять раз отдала бы – за всё это последнее… за наше путешествие, за страх, за любовь… Когда мы в школе учили "Мцыри", а у нас была очень хорошая учительница, я всё никак не могла понять – ну как же так, таких две жизни за одну, но только полную тревог… Две! Слабый мальчик! Но может быть, он просто не сумел выразить всё, что хотел…
Она замолчала и откинулась будто в изнеможении; глаза её, ставшие почти чёрными, сияли. На скулах горел румянец, выдающий лихорадку. Распухшие, прикушенные губы оставались чуть приоткрыты, пропуская неровное горячее дыхание. Тонкая рука невесомо и неосознанно блуждала по груди словно бы в поисках чего-то недостающего.
– Когда я поняла, что люблю тебя? Не знаю. Но когда поняла, было уже поздно. Потому что – началось… Ты не представляешь, не можешь представить, но для меня всё наше путешествие было освещено вот этим светом… ах, если бы ты хоть протянул ко мне руку – чуть раньше, чуть раньше… может быть, я не психанула бы тогда, в том дурацком храме… и всё пошло бы по-другому… Я же психанула – не от страха, поверь. От… от невозможности. Я уже просто не могла терпеть, а ты был такой великолепный и холодный, и всё время на дистанции, так вот придерживал меня рукой на расстоянии… и я была вся сама не своя… потому что – твоя, наверное… и я – послушай, я сошла с ума, вот счастье-то! – я даже рада, что мы никуда не пришли и уже не придём, и что нам предстоит скоро умереть, и я даже хочу умереть, потому что никогда больше не будет так хорошо, не может быть так хорошо, человеку просто не может быть так хорошо, он к этому не приспособлен и от этого сходит с ума, вот я же сошла…
Кончался вечер. Видимые через окно, на вершинах деревьев обустраивались большие чёрные птицы с длинными шеями. Небо приобрело тёмный грязновато-серый цвет: пепел с кровью. Боже, какие здесь были закаты…
– Я тебя тоже люблю, – шептал Алексей. – И люблю ещё больше потому, что любить тебя не имею права, что все и всё против нас и обычаи тоже против нас, но только – люблю так, как не любил никого, и не читал о таком и не слышал. У меня ревёт в ушах от этой любви, это музыка сфер, я чувствую себя богом – потому что люблю. Бог – это не тот, кто творит чудеса, а тот, кто способен испытать любовь такой силы, что она разрывает оковы сознания… Я тебя люблю. У нас маленький мир, в котором нет более никого: ты и я. У нас маленькая вечность, которая когда-то началась и когда-то кончится, но она – вечность, потому что ничего не было до неё и ничего не будет после… И это идеальный мир, потому что он полон любовью, потому что в нём нет почти ничего, кроме любви…
Он дотянулся до бутылки, дал глотнуть Сане, потом глотнул сам. Они договорились растягивать бутылку на день. Будто это что-то решало.
Ночь была у них впереди, их первая настоящая ночь, и потратить её хотелось так, чтобы ни мгновения не пропало зря, не погасло и не забылось…
Железан не пришёл. А может быть, появился незаметно, понял, что он здесь лишний, и исчез.
Степь. Побережье
Три странствующих чиновника вошли в городок Анет, спросили у стражников дорогу к городской управе, но сами, проходя мимо Тёмного храма, внезапно свернули в него. Двум служкам, попытавшимся преградить им путь, они сломали шеи – походя, как цыплятам. Потом убили жреца – и заперлись изнутри в катакомбе. Буквально через минуту оставшиеся снаружи жрецы начали корчиться в жесточайших судорогах…
В шестистах верстах к югу Астерий на миг отвлёкся от исчислений и удовлетворённо улыбнулся: волки сами забрались в яму. Пусть посидят…
Всякий обладающий чародейским взглядом мог сейчас увидеть громадное чернильное пятно, разливающееся над Анетом и окрестностями его, ближними, а чуть позже и дальними.
В ущелье Синицы чародей Сарвил поднял голову к небу. С запада, подобно грозовой туче, надвигалась Битва Сил. Где-то в небольшом отдалении схлестнулись чародеи… И, как перед настоящей грозой, настало молчание в ущелье, многоголосые птичьи разговоры оборвались придавленно, а лёгкий ветер, шевеливший ветви, замер. Только речка продолжала бежать к морю, омывая синие с жёлтыми прожилками камни.
Неслышно вылетел из зарослей махогон, увидел людей, расширил и без того огромные глаза, перебрал лапами и мгновенно исчез.
– Что там, Сарвил? – спросил Валентий, сам ощущая смутное беспокойство.
– Кто-то нам помог, – сказал Сарвил. – Этим стоит воспользоваться.
– Не ждём?
– Не ждём, командир.
Девять человек не пришли в место сбора. Это было больше того, на что рассчитывал Валентий. Конечно, они могли просто опаздывать и быть сейчас на подходе…
– Андрей, Иона, Никита – вперёд, – приказал Валентий.
Три слава мгновенно и беззвучно, как только что махогон, исчезли в зарослях. И лист не шелохнулся за ними… Выждав сорок секунд, Валентий повёл следом основной отряд.
Мелиора. Поместье Паригориев
Свадьбу справляли, по обычаю, до позднего утра. Гости отходили от стола и возвращались к столу, отдавая должное поварскому искусству и содержимому погребов. Вне стола на свадьбе позволялось многое… Неугасимо горел костер в кругу, и дым, пахнущий смолой нездешних деревьев, растекался по округе. Жрец по имени Анастазий двигался вокруг костра медленно, но безостановочно, и в этой нечеловеческой медленности движения было что-то жуткое для живых.
Когда солнце поднялось выше свежеошкуренного столба, увенчанного рогами чёрного лося, покровителя всех новобрачных, жрец прекратил медленный свой ход – и, став сразу как-то меньше ростом, поплёлся к колоколу. Он ударил в него трижды. Гости сходились к столу, кто-то вытирая лицо, кто-то – оправляя одежду. Вот-вот должны были показаться молодые, но что-то медлили, давая повод для солёных шуток. Наконец ожидание стало тревожным.
Печати на двери опочивальни – от злых людей и недобрых духов – были на месте. Жрец осторожно снял их, не повредив. Дверь не желала открываться. Стали стучать, потом – ломать.
Ломали недолго.
Здравина лежала в постели вниз лицом, разметавшись – будто споткнулась и упала. Несколько красных пятен выступали на её плечах.
Мечислав, голый, но с мечом в руках, сидел у стены, уронив голову на грудь. Борода его была в высохшей зеленоватой пене. Руки, ноги, грудь – всё покрывали красные пятна.
Разрубленные в куски уреи валялись на полу и на кровати. Трудно сказать, сколько их здесь было. Из углов шипели ещё живые, искалеченные: без крыла, без челюстей…
Вандо опустился на колени перед Мечиславом.
– Брат, – позвал он мёртвого. – Брат мой…
Он вдруг понял, как много всего ушло с этими смертями. Может быть, больше, чем осталось…
Потом Вандо встал. Подошёл к кровати. Наклонился и поцеловал мёртвую сестру в восковую щёку. Повернулся и вышел.
Кузня
– А что было у мускарей?
– Там было… хорошо. Они очень приветливые… тёплые. Да, тёплые. Ты же помнишь, я тебе рассказывала, как первый раз попала к Диветоху. Помнишь? Я ничего не соображала тогда, а Диветох всё понял, он уже знал к тому времени, кто я… Всё равно я не понимаю, почему он считал себя моим должником…
– Мускари вообще очень своеобразные существа, а Диветох и среди них слыл большим оригиналом. Ты поделилась с ним своей памятью – вот и всё. Он… с чем бы сравнить… бывают люди, которые страстно влюблены в какие-то предметы. Они их собирают, хранят…
– Всего-то?
– Представь себе, да. Ты подарила Диветоху что-то такое, за что он был тебе страшно признателен. Может быть, то горное озеро… Ну, а помимо всего этого… он просто был замечательным человеком.
– Человеком?
– Конечно. Большим человеком, чем многие человекообразные. Много ли стоящих людей попалось нам?
– Много, – сказала Саня упрямо. – Мне – много.
– А что там было ещё?
– Они все относились ко мне, как бабушки и дедушки к единственной внучке. Баловали… знаешь, даже неловко до сих пор…
– Даже передо мной?
– Перед тобой особенно. Боже, какие они были хорошие… А потом прилетели эти, на птицах…
– И только тогда ты подула в дудочку.
– Да. Я вдруг вспомнила о ней. Точнее – я вспомнила, для чего она. Я помню – она иногда начинала играть как бы сама по себе…
– Это я тебя звал. Эх, Ларисса! Всё-таки женщины, даже самые лучшие – чуть-чуть ведьмы.
– Даже не чуть-чуть. Расскажи мне о ней.
– О Лариссе?
– Конечно.
– Что сказать… Она было очень красивая. Всё время, сколько я её помню – она просто светилась красотой. Нас сговорили, когда мне было семь, а ей четыре. Мы знали, что будем мужем и женой, и старались заранее к этому подготовиться. Но очень долго ничего друг к другу не испытывали – кроме дружелюбия. А потом что-то случилось… это была страсть. Недавно подавили мятеж Дедоя, всё лежало в руинах, но люди – выжившие – будто опьянели… Почему-то в такие времена все теряют осторожность. Потеряли и мы. И опекунши Лариссы – к тому времени она была сирота, её опекали две внучатые тётушки, блюстительницы нравов… они узнали о нашей связи. По обычаю это карается смертью девушки.
– Девушки? И только?
– Да. Наши обычаи иногда трудно понять… Могу я не рассказывать дальше?
– Ох, ну, конечно же… А почему ты вспомнил её сейчас?
Алексей помолчал.
– Тогда, у Оракула… когда нас разлучило…
– Да…
– …она пришла ко мне. Как… хранительница судьбы.
– И что…
– Ф-ф… Она пообещала, что поможет нам выйти. Но для этого, как ни смешно, я должен был… как бы сказать правильно… дать что-то вроде клятвы.
– В чём?
– Трудно объяснить.
– Ты попробуй.
– Хорошо, попробую. Примерно так: я выведу тебя, а потом вернусь за нею и попробую ей помочь… – Алексей неслышно выдохнул. Ему удалось почти не солгать. – Её ведь не просто убили тогда. Её сделали Частью.
– Чем?
– Частью. Я не настолько силён в некрономике, чтобы даже самому понять как следует, что это такое. Есть Пустота – мир живых. Есть Целое – туда уходят те, кто просто умер. И есть Части – оставшиеся между Пустотой и Целым. Некоторые – как Железан, например – до срока или до дела. А некоторые – навсегда. Ларисса – навсегда. Если ей не помочь.
– С нею так поступили… только за то, что она любила тебя?
– За то, что она была моей невестой и не соблюла себя. С нею так поступили за то, что она изменила мне…
– Изменила тебе – с тобой же?!
– Да. Если бы мы не были сговорены – то даже в самом худшем случае отделались бы штрафом.
– Какой бред…
– Бред. Старый опасный бред.
– А что ждёт меня?
– Но ведь ты не невеста. Тебя не успели сговорить.
– А должны были?
– Да. Дедой помешал.
– Как много успел наделать этот Дедой… А с кем меня должны были сговорить, не знаешь?
– Не помню. С кем-то из молодых Паригориев.
– Значит, мы отделаемся штрафом?
– В худшем случае.
– А в лучшем?
– В лучшем… В лучшем – ты выйдешь замуж, быстро овдовеешь – твой муж падёт на войне, или на охоте, или на дуэли, – и тогда я буду иметь полное и законное право просить твоей руки.
– У кого?
– У твоего батюшки. К тому времени ты разрушишь чары Астерия, вторгшиеся войска сложат оружие, ты проедешь на белом коне по вражеским знаменам – гордая, с поднятой головой, – а суровые славы по обе стороны от тебя будут древками копий оттеснять ликующую толпу, готовую на всё, чтобы только прикоснуться к тебе, дотронуться до подошвы твоего сапога – и даже удары тех копий будут принимать за благословение…
Саня закрыла глаза и стала смеяться. Она смеялась, из-под век текли слёзы, и Алексей, чувствуя, что падает, рушится куда-то, гибнет в огне – повернулся к ней и начал целовать её глаза и губы – до тех пор, пока она не обмякла вдруг в его руках и не стала отвечать на поцелуи…
Степь. Побережье
Когда над городком Анет ударил в небо столб белого огня и одновременно перестали быть и три чиновника, странствующие по делам государства, и мёртвый наместник провинции, по традиции управлявший всем из катакомбы храма, и жрецы, опекающие наместника, и многие жители городка, которым не повезло, – в этот самый момент глазам Валентия предстала Башня.
Он вздрогнул от вспышки и посмотрел назад, на быстро темнеющий огонь – и, сразу потеряв к нему интерес, вернулся взглядом к Башне. Никто не поверил бы, что такое чудо можно возвести за какой-то месяц…
Башня была не высока, саженей двадцать пять, много – тридцать. Кривоватые, но отнюдь не карликовые сосны, растущие неподалёку, были ей в четверть. Но казалась башня исключительно высокой.
Башня была не белая, а цвета старой кости. Расширенная рупором у основания, она плавно сужалась к вершине, напоминая поставленную на землю фанфару. Внизу, у земли, основание прорезали три арки, сквозь которые виден был кусочек берега. Почти на самой вершине, подобно фонарю маяка, блестел стеклянный шар – но, в отличие от фонарей, просто шар, без металлического переплёта. И уже из шара в небо тянулась, истончаясь до невидимости, блестящая игла…
Валентий заставил себя прекратить любование и заняться делом.
Итак: четыре сторожевые вышки. Частокол, частокол, частокол – без тени просвета. Ров. За частоколом, вероятно, тоже ров; по крайней мере, сам Валентий сделал бы так. И, скорее всего, множество ловушек в кустах на подходе – иначе почему они не вырублены, эти кусты?
Он двадцать минут изучал местность, потом жестом послал две пары разведчиков по самым непригодным маршрутам: по краю осыпи, лишь чуть прикрытому жалким кустарником, и по гребню длинной низкой горки, по самой границе терновника…
Мелиора. Бориополь, столица северного края
Арий Аристион заканчивал завтрак, когда прибежал отрок Вельф, один из адъютантов.
– Доместик, – торопливо наклонил он голову и дёрнул рукой в ещё более торопливом приветствии, – там – послы! Там – парламентёры!
– Идут к воротам? – поинтересовался Арий, стирая с усов остатки сметаны вышитым полотенцем.
– Стоят у ворот.
– В тени или на солнцепёке?
– На солнцепёке, доместик.
– Пусть их постоят. Как выглядят-то, на кого похожи?
– Степной тысячник и конкордийский тысячник, а с ними по три адъютанта.
– Значит, не людоеды. Ладно. В ворота их не пускать, а ставить шатёр у моста. Передай Бранимеру, что я хочу его видеть.
– Понял. Бранимер сейчас там, у ворот…
– Пусть возвращается. Я его к воротам не посылал.
– Понял! – ещё раз поклонился отрок и исчез.
Арий локтем отодвинул миску и потянулся к зеленоватому каменному кубку. И вдруг задумался. Ворох неопределимых сомнений мягко обрушился на него… и тут же запульсировало на безымянном пальце железное кольцо.
Вот как… вот, значит, как… Он тяжело поднялся. Кольцо это только вчера вручил ему посланец Якуна, тощий белобрысый человечек без возраста. Кольцо ни от чего не защищало, но давало знать, когда на человека оказывается направленное чародейство. Переговоры, значит… хотели сделать из меня предателя? Сейчас поглядим…
– Клим! – рявкнул он и грохнул кубком по столешнице.
Вбежал Клим, писарь.
– Слушай внимательно! Послов – впустить! Говорить с ними нам не о чем. Всех обезглавить! Тулова бросить в ров, головы выставить на пиках! Всё! Нет, не всё. Кто из своих вякнет против – повесить. Вот теперь всё…
– Это… записать?
Арий заметил паузу, но предпочёл не цепляться. Клим был верен до дрожи.
– Записать. А я подпись положу… и печать…
– Может, лекаря? – вдруг робко предложил Клим.
– Ни хрена они мне не сделают, – объявил Арий, тяжело оглядываясь. – Нет ещё такой ворожбы…
Он сам себе казался картонным, и всё вокруг тоже было картонным и плохо раскрашенным.
Когда Андронику Левкою, стоящему штабом на поросшем диким виноградом холме в предместье Бориополя, доложили, что видят головы Иерона Корнута и Титана Аспазия, выставленные на копьях над воротами крепости, он пришёл в ярость и велел выдвинуть на линию стрельбы все метательные машины, которые успели собрать. Полтора десятка катапульт были заряжёны зажигательными горшками. После первого же залпа за стенами крепости взметнулось пламя пожара. Катапульты сделали по пять выстрелов, после чего Андроник приказал отвести катапульты в тыл: заранее пристрелянные крепостные станковые луки просто выкашивали прислугу осадных машин. Ничего, за ночь строители поставят временные стены, и обстрел можно будет возобновить… Он смотрел на столбы тёмного дыма, поднимающиеся в нескольких местах, и в глазах его розовело.
Чудом оставшись в живых после разгрома его под Ирином, Андроник уже не мог относиться к противнику бесстрастно, как это положено стратигу. Им владел почти неуправляемый страх, который он глушил вином и яростью. Никакой осады, он это уже знал, не будет: только штурм. Послезавтра.
У него было семнадцать тысяч войска, в том числе тысяча степных богатырей. Военные машины подтягивались со скоростью обозов, их собирали со всей возможной поспешностью…
Решено, повторил он. Послезавтра.
Мелиора. Юг
Первые две тысячи гвардии Аркадия Филомена, мятежного правителя конкордийской южной провинции Мра, высадились ночью в порту Петронелла и теперь маршировали на север. Терентий Вендимиан готовился встретить их в городке Миррина неподалёку от границы с кесарской областью. Там уже стояли наготове полторы сотни крестьянских телег, готовые отправиться к Кузне за обусловленной платой…
Бориополь
За стеной путь доместику преградил огромный гончар Илья с чем-то лоснящимся чёрно-красным на руках, и Арий не сразу понял, что это ребенок.
– Вот, глянь… – только и сказал Илья. – Внучку-то… а?
Девочка, сожжённая конкордийским воспламеняющим снарядом, вздрагивала и часто-часто дышала, свистя каждым вдохом. На лице Ильи застыло тупое изумление. И Арий торопливо огляделся, будто искал взглядом того, кто сейчас придёт – и поможет, обязательно поможет.
Но не нашёл.
Степь. Побережье
Подобраться удалось на бросок копья, а дальше было совершенно открытое место, вырубка, и Валентий махнул рукой: вперёд! Бросились волками. Их заметили, конечно, но сделать уже ничего не смогли: трое проскочили за ворота до того, как створки захлопнулись, и этим было решено всё. Валентий видел, как у подножия башни стражники вздымают коней. Он вдруг понял, что их много больше, чем есть бойцов у него.
Класс, всё решал класс.
Стоящих у ворот изрубили в полминуты. Деревенские парни, впервые взявшие в руки меч, а не палку – они умирали с недоумением на лице: что, это уже всерьёз?
Конные не строились, неслись редким роем. Их стрелами выбивали из сёдел, не подпуская вплотную.
Потом кто-то принял команду. Валентий видел, как крутился, горяча коня, воин в красной шапке. К нему стекались. Сорок только конных, определил Валентий, и пеших чуть меньше.
По команде его – моментально выстроился клин. Раз-и-два, раз-и-два – славы разгоняли ход. Лучники, подошва клина, останавливались на миг, выпускали по стреле и занимали своё место. Раз-и-два… раз-два… раз-два… быстрее. Почти бегом. Бегом.
Отряд стражи ещё до соприкосновения с клином как бы подался назад, поджался. Конные натянули сёдельные луки, готовые стрелять залпом.
Сарвил остановился и быстро произнес одно старое знакомое ему слово. Всё, что было из жил животных: шнуры панцирей, шитьё рантов сапог, а главное – тетивы луков, – сократилось лихорадочно. Натянутые луки – лопнули, не выдержав натуги, или бросили стрелы чёрт знает куда…
Выиграна была главная секунда.
Славы ударили в клинки.
Ржанули кони, но их никто не услышал.
Конные, попавшие под прямой удар, грянулись с маху – всадники и лошади одним существом.
Прочие – раздались в стороны, разворачиваясь для сдачи.
Когда они поняли, что так и было задумано, вышло поздно. Две шеренги спиной к спине стояли против них, не помышляя о манёвре бегства. И – несколько человек, будто брызги воды, вылетевшие из-под быстро сведённых ладоней, неслись к основанию башни, уже недостижимые даже для конных. Даже для стрел, ибо ещё не совсем расслабились жилы, к которым обратился чародей…
Валентий проводил их взглядом, не поворачивая головы. Напротив него заворачивал рыжего коня смуглый, без шлема, усатый воин с кривым мечом в опущенной руке. Сейчас он отъедет – и пошлёт коня в прыжок.
Валентий приподнял и чуть занёс влево меч – чтобы защититься от удара чужого клинка и успеть ударить вдогон. И – не попасть под грудь и копыта коня…
Кузня
Она будто бы шла, ощупывая руками стену и находя неровности там, где взгляд видел лишь сытый блеск мрамора. Эта стена называлась "течением времени". Вот-вот она должна была закончиться, и тогда, может быть, начнётся что-то другое…
Саня очнулась. Солнце слепило глаза. Оно наконец нашло прогалину в слоисто-войлочных облаках – и теперь слепило глаза. Солнце было отчаянное. Оно обжигало.
Алексей лежал лицом вниз. Не дотрагиваясь, Саня провела рукой над его правой лопаткой – зубчатый синий рубец от удара степняковской боевой плетью, – потом над поясницей – две белые звезды там, откуда вышли стрелы… Правое предплечье, перевитое толстыми венами – семь косых и поперечных шрамов…
Она беззвучно встала. Ноги казались далёкими. Потерла языком нёбо, пытаясь соскрести налёт. Подошла к окну и сплюнула густую тягучую слизь.
Обезьяны внизу сидели замерев – и все, как одна, смотрели на неё. Она усмехнулась. Потрескавшиеся губы отметили эту усмешку.
Последний день – третий день, со странным значением подумала Саня. Больше мы не выдержим.
Я не выдержу.
Они не голодали, но ели очень мало: еда не лезла в горло. Страх того, что солёная колбаса только усилит жажду, пересиливал чувство голода.
Обезьяны смотрели на неё, а она на них. Конец вам, сказал кто-то, но Саня не поняла, кто сказал – и кому конец.
Алексей застонал и повернулся на бок. Он стонал и ночью, когда засыпал, проваливался… ах, какой беззащитный он был тогда, какой мягкий, хотелось взять его в ладони, прижать к груди и спрятать…
Без дневных лат он становился просто человеком. Не рыцарем, не суперменом… сильным, но местами очень уязвимым и податливым… нежным. Нежным – во всех смыслах.
И потом, когда он проснулся и сел, улыбаясь ей, она сказала:
– Давай пойдём сегодня. Пока есть силы.
Он долго молчал и смотрел на неё, и не мог насмотреться.
– Да, – сказал он. – Пойдём сегодня.
…"Интипехтъ. Винное товарiщество. Существуетъ с 1776 года. Коллекцiя отборныхъ красныхъ винъ…" Саня долго смотрела на этикетку.
– У нас будет так же, как здесь? – вдруг спросила она.
Алексей помедлил.
– "У нас" – это где?
– Где я росла. В Краснокаменске. В России. На Земле… Ведь получается: куда ни сунься, везде какие-то твари… по ту сторону, по эту…
– Тебя это волнует?
– Кажется, да. То есть я всё понимаю: видимость… но уж очень плотная видимость… как шарахнешься о какой-нибудь выступ иллюзии…
– Я не знаю, – сказал Алексей. – Я многого не знаю, к сожалению. Откуда взялись эти твари… какой цели они служат… Вполне может оказаться так, как ты говоришь. Тем более что в преданиях это нашествие описывалось много раз.
– Но предания же – они же о прошлом? Или как бы сказать…
– Не совсем о прошлом. Понимаешь, в Кузне и время идёт по кругу, замыкается само на себя…
– Не поняла.
– Из меня объясняльщик… Ну, это примерно как пространство. Ведь Земля считается круглой? И её можно обойти и вернуться в ту же точку? Так и со временем…
– Постой-постой-постой. Земля что – только считается круглой? А на самом деле?..
– На самом деле никакой Земли не существует. А подлинный мир – конечно, какой же он круглый? Как мир может быть круглым? Он бесконечный.
Саня покачала головой. Ничего не сказала.
– Так же и время, – продолжал Алексей. – Землю можно обойти вокруг, но вернуться не в ту же точку, а в сотне вёрст. И это будет уже совсем другая местность. Так же и со временем. Оно прокручивается, наматывается само на себя – и кажется, что позади бесконечность, а на самом деле – меньше тысячи лет… и каждый оборот – меньше сотни. Каркас остаётся тот же, только оболочка другая… И вот так – сколько-то оборотов, оборотов, – конец сцепляется с началом…
– Я поняла, – глухо сказала Саня. – Спасибо, Алёша. Давай поговорим о другом.
– О чём ты хочешь?
– О нас.
– Говори.
– И ты тоже.
– Конечно.
– Если мы умрём – всё равно всё было не зря. Правда. Вот эти два дня и две ночи… полная жизнь. Бедность, любовь и война…
Она вдруг замолчала. Показалось, что всё вокруг стало призрачным и тонким – затвердевший дым, – а по тому немногому, что сохранило плотность, проплыл – пролетел – стремительный золотой отблеск. Боясь потерять то, что увидела, Саня изо всех сил зажмурилась. Но нет – уже всё ушло, то, что было рядом, – исчезло, и остались лишь неразрушимые стены вдали и реденькая, вся в дырах, циновка под ногами… непонятно, как держит она людей…
– Что?.. – Алексей держал её за руку и озирался. Он тоже почувствовал.
– Здесь кто-то был. Только что. Уже нет.
– Человек?
Она покачала головой. Нет, это не человек. И не мускарь. Что-то низкое и стремительное…
И тут почему-то – от напряжения памяти, должно быть – перед внутренним её взором возникла заваленная мебелью и хламом кухня. Она возникла не фотографией, не так, как её увидели глаза – а будто бы древней гравюрой, где тени изображены параллельными царапинами… она всматривалась в эту гравюру, стараясь понять, для чего она вообще возникла, с какой целью память выбросила вдруг эту карту и, наконец, что же такое странное отмечает взгляд, но никак не желает охватить слабый разум? А потом понимание это вдруг пришло – и стало неясно, где оно было раньше…
Вот – большая печь. Стулья, столы, сундуки – до потолка. А под потолком и в стороне от печи – большая квадратная металлическая воронка, соединённая с коробом вентиляции.
Вытяжка. Ставится обычно над газовой плитой.
– Алёша…
Через час они добрались до этой плиты. Горелки питались от баллона, большого красного баллона с надписью "Пропанъ-бутанъ". И ещё один баллон стоял дальше в углу.
– Вот теперь повоюем, – негромко сказал Алексей.
Степь. Побережье
Чародей Сарвил и с ним трое славов – все, кто пока ещё уцелел из маленького отряда Валентия Урбасиана, – озирались посреди обширного, но низкого, плоско-круглого зала, пропорциями и чем-то ещё напоминающего внутренность бубна. Позади был немыслимой трудности подъём по спиральной лестнице, идущей внутри колодца; ступенями её были камни, выступающие из стены на три вершка. Следовало обо всём забыть, следовало распластаться по стене и равнодушно следить, как правая нога находит следующую ступеньку, обретает опору, как переносится на неё вес тела, как подтягивается нога левая, находит место рядом с правой, принимает вес тела… и так шаг за шагом, шаг за шагом – бесконечно… Только теперь, выбравшись из колодца наверх, Сарвил позволил себе подумать: а почему никто не пошёл следом: ни друзья, ни враги? Не могли же они уничтожить друг друга до последнего человека? И тем не менее звуки битвы, отчётливо – даже преувеличенно отчётливо, как в хорошем певческом театре – слышимые в первые минуты подъёма, больше не доносились сюда; и никто не последовал за ними… Но не спускаться же теперь, чтобы избавиться от праздного любопытства – а в том, что любопытство это именно праздное, Сарвил не сомневался, ибо на его дальнейшие действия никакие известия снизу повлиять не могли.
Воины сбросили свои мешки и опустились на пол. Кто-то что-то сказал, Сарвил не услышал. Голоса звучали глухо – и даже не звучали, а пробивались сквозь что-то мягкое. Он топнул ногой, ударил в ладоши. Ни малейшего отзвука, будто вместо воздуха – насыпана мука. Тогда он пошёл к окну. Окон было числом шесть, низкие и очень широкие, чуть скруглённые по углам. Ему пришло в голову, что снизу он этого зала не видел, ему просто негде было разместиться в этой башне – разве что в прозрачном шаре, но шар был именно прозрачный, пустой… Мысль была короткой, потому что через несколько шагов он понял, что к окну ему не подойти – расстояние не уменьшалось, а увеличивалось. Теперь зал был размером с небольшую городскую площадь… Он знал, как это делается, хотя сам таким умением не владел.
Сарвил вернулся к своим. Его о чём-то спросили, он ответил – и сразу же забыл и вопрос, и ответ.
Единственно настоящим здесь был колодец, единственной несомненной материей – его пустота.
Он взялся за мешок, развязал тесьму, стягивающую горловину. Мешок набит был пеналами из жёсткой серой кожи – каждый пенал размером с огурец. Он стал вытаскивать эти пеналы и укладывать в ряд. Всего в трёх мешках должно было быть сто сорок таких пеналов. На дне мешка стоял каменный горшочек с разведённым мелом из Кузни и, завёрнутые в тряпочку, лежали кисти из хвостов плакачей.
Сарвил раскрыл горшочек, размешал мел черенком кисти и стал наносить на камень пола знак Агапита Повелителя. Знак был очень сложным, и некоторые его элементы следовало рисовать одновременно двумя кистями, не отрывая их от поверхности. Сарвил трудился долго; всё это время воины смотрели на него. Кому-то из них сейчас предстояло дать свою кровь. Двое других могли уйти. Сарвил надеялся, что они уже всё решили между собой.
– Кто? – задал он вопрос, когда знак был готов.
Вместо ответа один из воинов взял меч. Обнажил клинок. И – обхватил рукой клинок у самой гарды.
Второй обхватил над его рукой. Третий – ещё выше. Так они поднимались к острию. Наконец тот, кто был вторым, накрыл остриё ладонью.
– Я, – сказал он.
Голос был еле слышен в сыпуче-мягком воздухе зала.
– Уходите, – сказал Сарвил оставшимся.
Они кивнули. Обнялись с товарищем – коротко, будто расставались до утра. Подошли к колодцу. Не глядя на Сарвила, кивнули ещё раз и стали спускаться. По пояс – шаг влево – по плечи – шаг – по шею – шаг – макушка – шаг… медленнее, медленнее!..
Удивлённый вскрик. Один. Но когда Сарвил склонился над колодцем, тот был пуст.
И на дне его не было распростёртых тел…
Незачем было думать об этом.
Сарвил разложил пеналы в нужных местах знака группами по семь и одиннадцать. Три последних он положил за пределами знака – они были запасными на случай, если некоторые пострадают при переносках. Однако груз несли осторожно, как если бы это был легендарный хрустальный журавль.
Слав стоял, глядя куда-то поверх головы Сарвила. Чародей взял его за руку и привёл в южный дом знака. Снял с себя амулет с красным камнем и повесил воину на грудь. Потом сотворил заклинание от боли. Лицо воина было теперь равнодушным и даже чуть одутловатым, как у идиота. Лишь глаза вздрагивали за приопущенными веками.
Сарвил простым ножом разрезал воину рукава рубахи – до подмышек. Потом взял футляр с ланцетом из вулканического стекла – острый до такой степени, что плоть почти не оказывала ему сопротивления – и перерезал воину обе руки в локтевых сгибах, перерезал глубоко, до кости, чтобы рассечь артерии. Кровь хлынула потоками. Сарвил аккуратно упрятал в футляр древний ланцет и ушёл в северный дом знака. Там он повернулся лицом к уже побелевшему, но твёрдо стоящему на ногах воину, глубоко вдохнул и выдохнул – и принялся нараспев читать Слово Червя…
Наверное, здесь давила чужая воля: для чтения не хватало воздуха, пол вздрагивал под ногами. В глазах темнело, будто не чужая, а его кровь щедро лилась на землю. Но противодействие не было настолько сильным, чтобы помешать Сарвилу довести дело до конца.
Всё произошло в один миг: ручейки крови, тёкшие доселе свободно, вдруг притянулись меловыми линиями, проникли в белое – и стремительно потекли по линиям знака, меняя его цвет с охранительного на уничтожающий. Воин всё ещё стоял, обескровленный и сухой; лицо его стало лицом скелета. Сарвила в грудь ударил прилив, давление силы, сердце будто накачивали мехами, голова гудела колоколом, из горла рвался рёв, руки вздымались. Он сумел как-то договорить Слово, последние его такты дозвучали, воздух перестал быть сыпучим, теперь всё в нём разносилось широко; и пеналы разом шевельнулись, потом задёргались, начали раскатываться – и наконец полопались разом, в одну секунду. Из каждого пенала вырвался червь: чёрный, зелёный, мерзко-розовый, красный… – в локоть длиной, в частых перехватах, с маленькой круглой пастью, окружённой треугольными зубками. Почувствовав камень, черви тут же обратили головки вниз и начали стремительно в него вгрызаться…
Кузня
Саня удивлялась, что Алексей вообще стоит на ногах – а он не только стоял, но ещё и подпрыгивал. Оба баллона весили килограммов восемьдесят, а, кроме них, в алексеевом рюкзаке лежала и тяжёлая чугунная бомба – на крайний случай, сказал он, чтоб уж наверняка… Вторая такая бомба стояла сейчас на подоконнике – рядом с четырьмя обычными, из пивных и консервных банок. Для себя Саня нашла в доме брезентовый плащ с огромными карманами (полы и рукава обрезала, и стало удобно) и большой ранец, вряд ли школьный, скорее солдатский – из грубой кожи, с несколькими отделениями. В ранец уложили остаток провизии, последнюю бутылку вина и взрывчатку в полиэтиленовых пакетах. Готовые бомбы – шесть штук – как раз поместились в карманы плаща…
Револьвер за пояс, в левую руку факел: ножка стула, обмотанная тряпкой, пропитанной жиром из найденных там же, в кухонном завале, пустых плоских консервных банок.
Валькирия…
Чувство необычайной лёгкости. Мрачноватый восторг. Нетерпение.
И – медленность. Каждое движение бесконечно. Она посмотрела на Алексея. Он держал в руке коробок спичек и рассматривал его.
– Алёша… поцелуй меня… ещё раз.
Потеря себя. На месте сердца – бездна, захватывающая дух. Истома, как чад…
– Всё… иначе мы… никуда не уйдём…
Кто сказал? Никто не говорил… но ясно и так…
В глазах солнце и мёд. Пальцы Алексея трясутся. Он зажигает лишь четвёртую спичку.
Факел занимается жёлтым, длинным, очень дымным огнем. От него Алексей поджигает такое же промасленное тряпьё, накрученное на конец трубы огнемёта. И уже от этих факелов – начинают шипеть и разбрасывать искры фитили бомб…
Слабые – разлетаются далеко в стороны. Обезьяны опасливо шарахаются от них.
Чугунная – падает метрах в семи от входа.
Саня уже у двери, отдёргивает засов, тяжёлую створку на себя. Алексей стоит, чуть подавшись вперёд. Растопившийся жир с горящих тряпок падает на пол тонкой огненной струйкой.
Потом – будто бы всё погружается во мрак, остаётся лишь белая ревущая струя, вылетающая из клуба медленного тёмного дымного пламени и пропадающая там, за дверью.
И – рев огня подминают собою скрежещущие вопли, визг, хрип…
В этот момент догорают фитили.
Всё содрогается под ногами, резчайший удар, уши и темя пронзает дикая мгновенная боль. Темнота и дым. Валится штукатурка с потолка. Бегом! Саня уже на лестнице. Смрад гари. Катятся и дёргаются огненные клубки. Поворот. Рев огнемёта и белое пламя – как водяная струя из шланга. Оно дробится на перилах, оно отлетает от пола, оно сметает в углы прыгающих повсюду четвероногих.
За входной дверью стоит плотный дым. Саня поджигает факелом фитиль ещё одной бомбы и бросает её сквозь проём двери. Алексей жестом велит ей отодвинуться вбок и отходит сам. Удар. Что-то врезается в косяк, отлетает к другому. Маленькая чёрная голова с исполинскими зубами.
Алексей встаёт на пороге. Дым – вспыхивает. Силуэт в двери делается чёрным, очень широким. Доносится знакомый смертельный вой и скрежет. Саня идёт вперёд. Она не может идти, но всё равно идёт.
Опять какая-то лестница. Полукруглые ступени. Пыль, камни и чёрные шевелящиеся ошмётки.
Саня поджигает следующий фитиль…
Дым тает стремительно. Опадает вниз, будто всасывается в поры земли. Она бросает бомбу вперёд, далеко – и видит, как шарахаются приземистые чёрные твари.
Взрыв. Бегом туда.
Несколько обезьян возникают буквально под ногами, Алексей встречает их огненной струёй – в упор. В белом пламени расцветает красно-жёлтые цветы. Но ещё одна, с верёвкой, набрасывается на него с другой стороны, Саня тычет факелом, потом выхватывает револьвер и стреляет. Обезьяну подкидывает вверх, она летит, растопырив ручки и ножки, маленькая и беззащитная. У неё нежный розовый животик.
Они проходят мимо провала, где вечность назад погибла их маленькая крепость на колесах. Здесь открытое место, обезьянам не подобраться. Но чтобы обойти провал, надо приблизиться к густым и высоким, выше пояса, серым зарослям. Сане кажется – там нет отдельных растений, всё переплетено, как волокна морской губки…
Она бросает две бомбы: поближе к дороге и подальше, чуть в глубину.
Первый взрыв взметает вверх комья и клочья, что-то горит, кто-то бежит – не видно и не понятно. Второй – заметно глуше, и вверх взлетает нечто: половина гигантского, с лошадь, рака или скорпиона: коническая голова и две широко распахнутые клешни. В зарослях бьётся невидимый отсюда оторванный хвост.
Алексей кивает головой. Проводит струёй белого пламени по кромке зарослей. Треск и паническое разбегание. Вопли и вонючий дым. Заросли не горят, но и не спасают от огня.
Они обходят провал – спина к спине. Алексей оберегает со стороны зарослей, Саня – со стороны провала. Чёрный остов машины. Несколько чешуйчатых тел – будто огромные камбалы с раскинутыми членистыми ножками и длинными раздвоенными хвостами. Ничего не боясь, их расклёвывают серые птицы с голыми змеиными шеями.
Сзади, там, где остался дом, – множественное движение. Всегда только там, куда в этот миг не смотришь. Обезьяны не намерены так запросто упускать добычу.
– Теперь вперёд…
Голос Алексея далёкий-далёкий, хотя сам он рядом.
Саня, не вполне доверяя памяти, озирается с закрытыми глазами. Стены, стены… туда.
Точно. Туда же ведёт и дорога.
Какое удивительное совпадение…
Не переставая оглядываться, они медленно пошли по самой середине асфальтовой ленты. В зарослях то справа, то слева кто-то полз, бежал, ел другого или был поедаем сам.
Обезьяны вновь набросились на них минут через десять.
Поперёк дороги здесь лежал столб. Нормальный бетонный столб с фонарём на вершине. В теле столба зияли дыры – выщербленный цемент и расплетённые проволоки каркаса. Через эти дыры и посыпались с невозможной скоростью юркие чёрные твари.
Но Алексей успел почувствовать – услышать – их приближение и опустить ствол…
Ревело всё: и пламя, и звери. А потом рёв стих, и остался только жирный треск. Обезьяны корчились молча – огонь сжёг их гортани. Но справа и слева бросились новые. Первые их движения были преувеличенно плавные, медленные, потом всё быстрее и быстрее. Это уже было, было! – крикнула про себя Саня, хотя что было и когда – она вряд ли могла бы сказать. Обезьяны налетали одновременно с обеих сторон, визжа и завывая, и Алексей успел полить огнём лишь тех, которые набегали справа, развернулся – Саня упала на четвереньки, освобождая ему сектор обстрела, ранец больно ударил её по затылку – но и спас, потому что первая, летящая, как мяч, обезьяна впилась зубами не в её шею, а в твёрдую кожу. Обезьяну Алексей убил ударом ноги – и на миг застыл в нерешительности, опасаясь поджечь Саню. Она тут же перекатилась на бок, под самые его ноги, выставила перед собой всё ещё горящий факел. Потом – дотянулась до револьвера…
Будь обезьяны лишь чуть-чуть более напористы – на какую-то сотую долю… но, видимо, и их не так уж безоглядно тянуло в смерть, и их проняла огненная участь сородичей – так что этой сотой доли сейчас им не хватило. Они тормозили бег, обтекая людей, они прижались к земле, готовясь прыгнуть разом… и Саня трижды выстрелила в ближайших – крупные пули "Шериффа" отбросили зверей – а Алексей всё же успел, присев на корточки, повернуться и провести струёй пламени слева направо и тут же – струя заметно ослабла – справа налево. Визг вновь стих: раскалённые кляпы, безжалостно раздвинув или выбив острые длинные зубы, навсегда заткнули маленькие глотки, и горящие зверьки разбегались и дёргались молча… а у Сани вдруг потемнело в глазах и асфальтовая плоскость превратилась в море, она смотрела на него с невысокого берега, а солнце давно село… это продолжалось секунды две или три, но там, у моря, время текло совсем по-другому.
Потом она поднялась на колени и тут же на ноги, её качнуло вбок, факел выпал из рук и распластался пламенем – красно-жёлтый на сером. Кольцо копоти моментально окружило его. Всё казалось плавным и чересчур подробным, как в замедленном кино.
А потом её стало рвать. Желудок был совершенно пуст, но рот наполнился немыслимой горечью, она сплюнула – зелёный комок. И дальше были только спазмы, обидные и болезненные, и муть в глазах, и страстное желание вывернуть желудок наизнанку…
И всё это время её наполнял дурацкий гул, ни на что не похожий долгий меняющийся гул.
Когда она чуть пришла в чувство: слишком утрированно воспринимая себя: обвисшую, с перекошенным ртом, с отвисшим подбородком, испачканным дрянью, – она – опять же как-то со стороны и сверху – увидела, как стоит криво, поддерживаемая Алексеем, в другой руке он держит дымящуюся – уже не горящую – трубу, а спереди к ним медленно подкатывается огромная бочка, грохоча и подпрыгивая, а за бочкой движется устрашающего вида красный грузовик, и на кабине его, наверху, сидят и скалятся два парня в чёрной одежде и с ружьями в руках, и ещё кто-то высовывается из кузова, и за ветровым стеклом проступает круглая физиономия водителя…
Этого не могло быть, но вот – было, было… и Саня, поняв вдруг, что это не грёзы и не сон, позволила себе потерять сознание.
Мелиора. Артемия, ставка командующего
Венедим не видел Рогдая около года и сейчас никак не мог понять, что же изменилось в этом невысоком коренастом человеке. Рогдай будто бы одновременно и помолодел, и состарился – этак лет на двадцать в ту и другую сторону. Он так же, как прежде, юным петушком вышагивал по комнате, резко, по-птичьи, поворачивая голову, и ещё более задиристо, чем всегда, торчал его меч в простых кожаных ножнах, а животик, который он всегда выпячивал, уменьшился в размерах до скромной тыковки – но при этом то ли в прищуре глаз, в неподвижности век, то ли в уголках рта – не столько опущенных, сколько запавших – таилось нечто тяжёлое, вроде бы и невидимое, но уж очень заметное, если смотреть не конкретно на глаза или рот, а на лицо в целом. Поэтому когда Рогдай удалялся в дальний от Венедима край сцены, он казался тридцатилетним воином, а когда приближался вплотную – семидесятилетним отставником, нацепившим амуницию по случаю дня тезоименитства…
– …Теперь ты знаешь об этом столько же, сколько и я, – закончил Рогдай, останавливаясь перед Венедимом и сверля его сердитым взглядом – да, очень старых глаз. Чрезвычайно старых глаз. Будто жил Рогдай четвёртую жизнь подряд… – Я должен, конечно, спросить тебя: хочешь ли ты сам туда идти. Потому что Кузня… это Кузня. Случается, лучшие славы ломаются, не выдерживают… хотя будто бы ничего не происходит. Я сам чувствовал себя там скверно. Ты был там?
– Только в меловых катакомбах, – сказал Венедим. – Ниже не спускался.
– И как себя чувствовал?
Венедим пожал плечами.
– Словами, – потребовал Рогдай. – Со мной – только словами. Перед девками будешь плечами дрыгать.
– Было очень тревожно, – сказал Венедим. – Будто земля вот-вот пропадёт из-под ног.
– Х-ха… И всё же, акрит, других мне не послать: некого. Не потому, что нет смелых. А потому, что к тебе у меня доверия больше. Хоть и не состоялся сговор, а обещания того никто не отменял. Так что – выводи кесаревну… Невесты у тебя всё ещё нет?
– Нет.
– Это хорошо… Выводи. Сколько тебе людей нужно? Впрочем, откуда тебе знать… да и мне тоже. Пактовий пошёл с двумя… правда, он хотел всё сделать тихо, незаметно. Теперь, наверное, настала пора пошуметь. Возьмёшь конную сотню. "Золотых ос" возьмёшь. Якун говорит, что до кесаревны сейчас два конных перехода. Почему они не движутся, он не знает. Проводников он даст и амулеты даст, чтобы не заплутать. Иди. И возвращайся поскорее.
– Понял тебя, стратиг.
Венедим коротко кивнул, повернулся через плечо – и вдруг поскользнулся на чём-то. Он глянул под ноги. Мокрое пятно… слизняк.
Дверь из кулис была распахнута прямо во двор. Там, под навесом, стоял огромный стол, а на столе – низкий ящик с песком. Трое адъютантов длинными лопатками что-то там выравнивали и передвигали.
За воротами Венедим принял поводья у тощего, как подросток, большеухого и большеглазого человечка. Подал ему медный пятак. От человечка исходил сильный кисловатый запах, похожий на запах старого теста. Так иногда пахнут лихорадящие больные.
Пятак упал на длинную сероватую ладонь – и вдруг пропал. Человечек с удивлением уставился на свою руку, повертел ею, потом перевёл вопросительный взгляд на Венедима.
– Почтенный акрит… прошу великодушно простить меня, недостойного…
– Прощаю, – усмехнулся Венедим. – Ты артист?
– Наверное, артист, – сказал человечек горько, – но почему-то чаще держу поводья…
Венедим, кривя рот, бросил ему ещё серебряную монету.
– Поди и выпей, артист. Может быть, тогда ты сможешь отпустить поводья.
– Благодарю тебя, акрит. Скажи мне: наши дела плохи?
– Пока нет. Но могут стать плохи. Поэтому я и говорю: поди и напейся. У тебя есть такая возможность.
– Жаль, – сказал артист. – Я хотел бы умереть в бою, но могу таскать лишь своё тело, да и то не быстро и не очень далеко. А поднять в силах разве что кружку – до уровня рта. Это, знаешь ли, очень унизительно, акрит.
– Вот как, – сказал Венедим и посмотрел на артиста более внимательно. – Тогда поищи Конрада Астиона – говорят, ему нужны такие, как ты.
– Конрада Астиона, – повторил артист, запоминая. – Я попробую найти и уговорить его. А если у меня это не получится, а ты вдруг захочешь, чтобы твоих воинов повеселили два-три придурка да горбунья с хвостиком – напиши мне сюда, в Артемию. Мое имя Руфин, из рода Асинкритов. Хотя, боюсь, род мой меня не пожелает признать…
– Асинкриты – знатные люди, – сказал Венедим. – Как же ты попал в деревенский театр?
– Жизнь, акрит, это такой театр, с которым не сравнится даже Императорский. Если свидимся ещё, и если будет у тебя охота слушать – я без удовольствия, но честно прочту тебе всю пьесу моей жизни. Пьесу для трёх придурковатых актёров и горбуньи с хвостиком… Спасибо тебе, акрит, и пусть минёт тебя и железо, и кость, и дерево, и огонь.
– Желаю и тебе найти свой путь, – откликнулся Венедим. Вскочил на коня, не коснувшись руками седла, и движением колен послал его вперёд лёгким намётом.
Артист смотрел ему вслед со сложным выражением лица. Потом – повернулся и пошёл, загребая пыль носками истёртых сапог.
– Не узнал… – пробормотал он себе под нос.
Мелиора, север. Бориополь
День под стенами Бориополя прошёл в равной перестрелке. Степняки и конкордийцы выкатывали катапульты на дистанцию стрельбы, выпускали снаряды по городу и оттаскивали машины подальше, за пределы досягаемости крепостных баллист и аркбаллист. Всё же несколько катапульт были серьёзно повреждены тяжёлыми дротами и болтами – настолько серьёзно, что могли числиться в безвозвратных потерях. Немало и людей из обслуги машин пало под стрелами, падающими с высокого неба хоть не прицельно, но густо. В самом городе больших пожаров не отмечено было в тот день – видимо, успевали погасить…
Настала ночь, с ночью – неверная темнота и прохлада, звёзды в небе, далёкие зарницы. Тянулся час за часом. В начале четвёртого на востоке возникло белесоватое пятно, как раз в месте соединения неба, земли и воды. Пятно растекалось вправо и влево, тянулось вверх, обретало цвет: синеватый по краям и зеленоватый в центре. Пройдёт ещё полчаса, и оно заполыхает всеми оттенками розового, алого, оранжевого.
Мир замер в предвкушении этой феерии. Шелест и шорох кожистых крыльев не был услышан почти никем…
Сотни уреев в стремительном волнообразном полёте перенеслись за высокие стены крепости. Кто-то там успел вскрикнуть, кто-то – махнуть бессмысленным мечом…
Это была бойня. Защитники стен, те, кто не умер от укусов в первые минуты, пытались найти спасение в боевых галереях. Там, в тесноте и изломанности ходов, крылатые змеи теряли своё главное преимущество: скорость. Но упорство в достижении цели они не теряли даже там: ползли, шипели, кусали…
Следующую волну летучих тварей – было слышно издалека. Исполинские птицы летели шумно, возмущая воздух, клокоча зобами. Чудовищные маховые мускулы, казалось, сокращаются с хаканьем, жёсткие перья скрежещут одно о другое.
Небольшие и лёгкие люди сидели на спинах птиц. На них были островерхие мягкие шапки с белыми помпонами. За плечами топорщились кривые мечи без гард.
Они прыгали со спин птиц на лету, кувыркались по земле, по крышам, с ловкостью древесных жителей карабкались по стенам…
В бою они были стремительны и жестоки.
Когда по штурмовым лестницам на стены ворвались конкордийские лёгкие пехотинцы, бой шёл уже в двориках и казематах. Защитники поджигали дома, смоляные бочки, вообще всё, что могло гореть – нападающие даже пытались тушить. Темнота была на их стороне.
…Стенного мастера Кифу Протолеона тревога застала в объятиях молодой жены. Он вскочил, ещё не в силах сообразить, что к чему и где он вообще находится. Квета поняла сразу. Природные способности её были немалыми, и при ином течении жизни из неё получилась бы знаменитая ведима. Но в семействе Трифиллиев ведим и чародеев не жаловали…
– Вот и всё, – сказала она мёртвым голосом. – Как быстро…
– Да ты что говоришь? – возмутился он совершенно искренне. – Какая-то заморочь дурацкая… сейчас мы их прогоним, и всё будет нормально, нормально… – он торопливо одевался: кожаные штаны, кожаная рубаха с широкими рукавами, нагрудник из кованых стальных колец…
Квета, неслышно ступая, подошла к окну. Отсвет огня лёг на её лицо и грудь. Чувство, что всё кончено навсегда, безнадёжно, бесповоротно – было сильным, чрезвычайно сильным: до глубокой внутренней дрожи.
– Конечно, – сказала она. – Вы их прогоните… Иди, я буду ждать. Придёшь – и сразу в тёплую постель.
Горло Кифы сдавило от нежности и любви, и поэтому он ничего не смог сказать, подхватил с оружейной стойки меч, неловко махнул рукой и выбежал на лестницу. Его убили через три минуты на извилистой уличке: пока он рубился с двумя вывернувшимися из-за угла пехотинцами, кто-то маленький и лёгкий прыгнул ему на спину с водостока, рывком запрокинул голову и перерезал глотку. Кифа утонул в горячем и чёрном, до самой последней секунды не испытав ни тени страха, а лишь безумную досаду оттого, что его обращённая в ярость любовь так и не нашла своего пути…
С рассветом доместик Арий Аристион, собрав в два кулака все наличные силы, ударил по противнику с двух сторон, отсекая его от стены. Кроме того, по потайной галерее, проложенной в основании стены, несколько десятков лучников и лучниц пробрались в тыл вынужденного к обороне противника, по сигналу командира выбили нарочито слабую кладку, маскирующую бойницы, и начали беглую стрельбу по всему, что движется. Стрелка весов качнулась в противоположную сторону.
Конкордийцы пребывали в смятении. Их было уже более тысячи за стеной, но в узких проходах и уличках сражаться одновременно могли разве что несколько десятков. В незащищённые спины летели стрелы – и как потом докажешь, что убит ты был не в бегстве? Наконец, с наступлением света куда-то исчезли маленькие пилоты птиц…
Когда же вдоль стены мощно ударили закованные в панцири славы, среди конкордийцев началась паника.
Нет, они ещё отбивались, они пятились, а не бежали (да и куда можно бежать в таком стеснении?) – но это уже ничего не значило. Каждый бился за себя, забывая помочь соседу. Их убивали очень быстро: так тает льдина, брошенная в кипяток…
Андроник Левкой выслушал гонца, потом посмотрел на солнце. Солнце поднялось над лесом на палец вытянутой руки.
– Пора, – сказал он.
Адъютант повернулся к флагштоку и потянул за реп. Огненное лёгкое полотнище начало подниматься, развертываясь под слабым утренним бризом.
Тут же забили барабаны. И полки, подобравшиеся по пепелищам пригородов почти вплотную к стене, встали и пошли вперёд – по штурмовой лестнице на двадцатерых.
В них летели горшки с порохом и смолой, камни, редкие стрелы. Лился кипяток из котлов. Защитники стен метались поверху, не успевая привести в действие все подготовленные механизмы. Контратакой стены были оголены…
Уже первой волне нападающих удалось кое-где зацепиться за гребень и даже ворваться в город.
Клинья, вбитые в окружённую на рассвете группу, почти сошлись – славы, наступающие с севера и юга, уже друг друга видели, – когда прозвучал сигнал: "По местам!" И они подчинились этому сигналу, метнулись назад на стены, но там – были чужие…
И всё же защитники продолжали сопротивляться.
В восемь двадцать открылись ворота. Теперь участь города была решена.
Но почти до самого вечера славы и горожане дрались за казематы, за кварталы, за отдельные дома и наконец за подвалы. Город охвачен был пожарами, местами просто нечем было дышать, гибли лошади и пытались ползти люди; с неба падали головни, горящие книги, мёртвые голуби. Темнота так и не наступила. А около полуночи чудовищный взрыв встряхнул землю и стоящих на ней людей: взлетел на воздух арсенал, имевший на полгода огневых и взрывчатых припасов…
Но и в этом огненном аду шёл грабеж, и за стенами вырастали горы вынесенных вещей. Пленных же было немного. Говорили про подземный ход, ведущий куда-то: то ли за море, то ли за горы. Изумлялись: это сколько же идти…
Плохо видимые, на окраине освещённого пожаром пространства, кружили в небе несколько исполинских птиц. Не видно было, есть ли на их спинах всадники – или же это осиротевшие твари пытаются отыскать своих хозяев.
Кузня
Саня проснулась, готовая куда-то бежать, с кем-то сражаться; кипела кровь и стремительно кружилась голова. Но сражаться было не с кем: сводчатый коридор, уставленный койками, местами в два этажа; звуки, обычные в таком скоплении спящих людей: скрип кроватей, похрапывание, бормотание… Саня не могла бы сказать, что вновь теряла память, но минувший сон казался куда важнее и плотнее яви. Сердце всё ещё колотилось.
Она спустила ноги с койки и встала. Это был женский зал… она вообще очень спокойно вспомнила всё, что было после сражения с обезьянами: поездку на грузовике, переправу по подводному мосту, баню, медосмотр, утомительную регистрацию, пресный жирный ужин, расселение… Она ни на что не могла реагировать, просто позволяла перемещать себя. Говорят, у спасшихся от смерти обязательна вспышка эйфории, бешеного безрассудного веселья… но она как-то чересчур быстро проскочила эту стадию – да, там, в грузовике, она смеялась и обнимала спасателей, и сбивчиво им что-то рассказывала, – но уже у реки вдруг загрустила. Может быть, вид спасительного берега был слишком уж мрачный: высокие колья, переплетённые колючей проволокой, и решётчатые башни с площадками наверху, и множество одинаковых длинных сооружений, похожих на врытые в землю исполинские цистерны… и запахи хлорки, креозота и угольной гари…
И всё же везли их туда, куда указывала возникающая в небе – стоило лишь запрокинуть голову и закрыть глаза – стрела. Стены подступали здесь совсем вплотную, буквально рукой достать, а впереди сходились, оставляя лишь узкую щель – но другого пути просто не было.
Встретили их хорошо, хотя и немного настороженно: этим людям приходилось уже встречаться с опасными существами, на первый взгляд похожими на людей. Тот мальчишка на бульваре был из самых незамысловатых. Поэтому их очень внимательно осмотрели, просветили рентгеном и заставили что-то выпить, маслянистое и крайне мерзкое – как выяснилось потом, экстракт из лапок и панцирей каких-то жуков "с той стороны". На людей этот экстракт не действовал, вызывал лишь отрыжку, а оборотни под его воздействием не могли удерживаться в человеческой форме и превращались немедленно. Тут с ними и кончали посредством огня… Этого Саня и Алексей не знали, сидя рядом за запертой дверью в каменной каморке с очень высоким потолком и решётчатым полом. Пахло мокрой золой.
В двери было застеклённое окошечко. Всё время кто-то подходил и заглядывал в него.
Алексей не отпускал её руку, но почти молчал, глубоко задумавшись о чём-то.
Это было страшное молчание. Страшнее, чем перед внезапной близостью или обещанной смертью. В такие мгновения могли рушиться судьбы – и мы бы только отмахивались: пустяк. Боги, живущие внутри нас, что-то наконец решали, и мы, храня ещё ненужную память о свободе и воле, покорно поворачивались и шли, куда велят, униженные внезапным рабством и возвышенные приобщённостью к делам богов…
Может быть, он нарушил бы всё же это молчание, он уже был готов к тому, глаза его выражали отчаяние, – но тут лязгнул засов, откатилась дверь, и двое на пороге – в одинаковых синих комбинезонах с одинаково подвёрнутыми рукавами, а потому и сами как бы одинаковые – сказали: "Ну, выходите, что ли…"
Потом был душ, огромная душевая на три десятка рожков без перегородок, и столовая, где женщины и мужчины сидели за разными столами, а потом их опять пригласили – велели – зайти к какому-то начальству, и там вновь был долгий разговор, отвечал в основном Алексей, Саня кивала или иногда добавляла малосущественную деталь их не настоящего, а подсказанного Картами путешествия. Особенно заинтересовал начальство – в кабинете вначале было четверо, потом число людей увеличилось до семи – способ изготовления взрывчатки. Пока что они не испытывали в ней недостатка, на больших армейских складах её оказалось немало, но эти люди видели и перспективу. В конце концов Алексей сказал, что готов взять этот род деятельности на себя, если ему дадут людей, транспорт и горючее, чтобы обследовать в городе места возможного хранения компонентов. Людей много не пообещали, добровольцев на рысканья по городу найти было нелегко, но транспорт имелся, и горючего хватало – пока что.
Так Алексей приобрёл какую-то неясную ещё ему самому должность в здешней иерархии.
На этом берегу, защищённые от нечисти неширокой рекой и наспех возведёнными укреплениями, укрылись тысяч двести беглецов. Большинство их всё ещё пребывало в посткатастрофическом шоке, но были и те, у кого шок прошёл быстро; они и стали во главе нового общества. В детали Саня не вникала, отупение от пережитого делало своё дело, и казалось, что плохо здесь быть просто не может.
Уединения тут просто не существовало – такие выводы сделали эти люди после нескольких жестоких уроков первых недель нового бытия. Всегда быть на глазах других, особенно новеньким. Экстракт из тараканьих ножек помогал не стопроцентно…
И вот она проснулась на чистой хрустящей простыне, но в каком-то необязательном теле. Села. Что-то происходило вокруг… воздух в блоке был наэлектризован, как перед грозой. Перед жуткой сухой грозой…
Ещё не вполне понимая, что делает, Саня скользнула в джинсы и накинула на плечи полученный здесь светло-серый халат из вафельной ткани. Потом потянулась за ботинками. Ботинки вдруг оказались страшно далеко. Она тянулась к ним и тянулась, а рука, и попавшее в поле зрения колено, и ботинки, и пол из неплотно сбитых реек – всё вдруг подёрнулось ртутной плёнкой, и даже не вполне ртутной, а из жидкого золота, такого же блестящего и подвижного, как ртуть. Перехватило дыхание, и в мышцах наступила мерзкая слабость.
А потом она почувствовала чей-то пристальный взгляд.
Всё кругом будто бы исчезло… то есть нет: оно осталось, конечно, но утратило всякое значение и всяческий смысл. Саня встала. Зажмурила глаза, чтобы избавиться от лишних деталей. Теперь она стояла на мосту, узком мосту без перил. Каменные стены были рядом. А сверху, от чёрного неба в пробоинах звёзд, падали, широко расставив крылья, огромные птицы. Их было без числа. Поверх птиц на неё смотрел страшный глаз. У глаза не было ни век, ни радужки, ни зрачка, ничего – но он был, существовал, его образовывали туманности, звёзды, чернота между звёзд… наверное, он был там всегда, но не каждый мог его увидеть, зато тот, кто увидел, уже никогда не видел на небе ничего иного…
Потом всё прошло внезапно, как и началось. Саня провела руками по лицу. Ладони оказались мокрыми. Она вся была в поту и дрожала.
Медленно, стараясь не шуметь, она добрела до туалетной комнаты. Тут тоже, как и в душевой, не было никаких перегородок. На складных парусиновых стульчиках сидели две пожилые матроны. Полагалось всегда быть на виду… Саня прошла к самому дальнему унитазу, потом долго умывалась, отгоняя кошмар. Над умывальником было зеркало, Саня посмотрела на себя и испугалась. Тонкие впалые щёки, круги вокруг глаз, от губ не осталось ничего… Потом она поняла, что испугалась не этого.
Просто она уже смотрелась в это зеркало раньше! Да. Зеркало над умывальником было разбито; и хотя тонкая косая трещина сама по себе не так уж и бросалась в глаза, но в отражение лица она вносила что-то зловещее. Верхний левый угол, откуда трещина шла, был туманно-тёмен…
Она огляделась – в страхе, почти в панике. Вот здесь должно быть окно, закрашенное белой краской! Почему нет окна?.. Зато под ногами был тот же самый кафель, красные и жёлтые плитки в сбивчивом пьяно-шахматном порядке. Сдерживая себя изо всех сил, Саня плеснула водой в лицо, ещё раз и ещё. Снова посмотрела на зеркало – осторожно, будто чего-то опасаясь.
Зеркало было то же. То же самое.
Но в нём отражалась она сама, здешняя, с широко открытыми глазами, взъерошенная, и далёкая стена позади, и рядок унитазов с большими чугунными бачками сверху. Шумела, лилась вода, внезапный испуг уходил, уступая место безумию, а руки сами собой закручивали краны и убирали с мокрого лба волосы…
– Не спится? – спросила одна из матрон; вторая вязала что-то широкое из коричневого клубка размером с глобус.
– Кошмары, – сказала Саня.
– Ох, это, милочка, надолго. Все через это прошли, да. Это же ты сегодня мост переехала? С парнем другим?
– Я.
– Ну, вот. Там-то, на той стороне – не снилось ничего такого?
– Там не снилось, – кивнула Саня. – Там спали – как в омут: бульк.
– Вот. Это из тебя страх так выходит. Нас, баб, это меньше берёт, а мужички, летами по сорока кому, так те просто ломаются. Сколько вон их на Клетошку отвезли из лазарета…
– Клетошка – это что?
– А это где хоронят теперь. Кладбище – не кладбище… в общем, Клетошка. Садись, посиди с нами. Вон у стенки стульчик бери… всё легче будет, чем в потолок пялиться.
– Спасибо… а вот эта раздельность с мужчинами – она для всех, и для семейных?
– Пока велено для всех. Вроде карантина. Да и куда селить-то семейных? Здесь же жилья было всего ничего, полигон военный. Хорошо, эти ангары оказались, без них – хоть под открытым небом… а весна-то холодная была, неранняя.
– Да уж… – подала голос вязальщица. – Весна была как по особому заказу.
– А парень, который с тобой, – муж твой? Ты поэтому спрашиваешь?
– Да, – сказала Саня и удивилась, как легко это соскочило с языка. – Муж.
– Недавно, небось?
– С февраля… – и это правда, подумала Саня, уже тогда я была ему жена, просто мы не решались друг другу в этом сознаться…
– Э-эх, – сказала вязальщица. – Хоть повезло – оба уцелели.
– Повезло, – согласилась вторая. – Ну, обратишься к коменданту, для семейных комнатку выделяют – часа на два, что ли, в неделю.
Саня кивнула. Потом хихикнула. В этой ситуации заключался какой-то изощрённый комизм.
– Ничего, приспособитесь, – сказала вязальщица и тоже хихикнула.
– А чем вы здесь вообще занимаетесь? – спросила Саня.
– Кто чем, – охотно отозвалась вязальщица. – В основном сейчас идёт всяческая стройка. Ой, да завтра сама узнаешь. Ну и на то, чтобы всё это обеспечить, – она показала подбородком на унитазы, – тоже сил потрачено о-ёй сколько. Было же почти пустое место…
– Кирилич молодец, – сказала вторая. – Если бы не он, сидели бы сейчас в говне по уши.
– Кирилич? – спросила Саня. – Он какой? Я его видела?
– Не могла ты его видеть, он сейчас на юге, с земельной колонией разбирается. Полковник он, помощником каким-то был у начальника здешнего воинского. Когда всё началось – сумел голову сохранить…
– Иван Мефидиевич, – с уважением произнесла вязальщица. – Видный такой.
Кузня
Алексей обошёл со всех сторон выделенную ему машину, попинал колёса. Это был ободранный, но вполне крепкий армейский вездеход с пулемётом наверху и огнемётом сзади. Тяжёлого катка перед машиной не предусматривалось, а супротив тварей, прогрызающих в дорогах "волчьи ямы", имелось другое устройство: прикрученные к бортам длинные трубы, выступающие вперёд метров на пять и метра на полтора назад. Машине предоставлялась возможность проваливаться под асфальт, но не до конца. Потом её следовало вытаскивать лебёдкой…
Он проверил и лебёдку. Трос был новенький, в смазке, без ржавчины и лопнувших проволочек. Мотор тянул отлично.
Помимо него и Сани, в экспедицию вошли ещё двое: узколицый, с чуть косящими глазами и беспричинно резкими движениями мужчина лет сорока пяти по имени Любомир, и мрачный подросток Витя, коренастый, большерукий, прыщавый. Оба пришли и попросились сами, но если от Любомира исходила какая-то вибрирующая жажда деятельности, то Витя был непроницаем, и Алексей подумал, не приставлен ли он к ним для близкого наблюдения. Что ж, здешнее многобитое начальство можно было понять…
Имея дело с ежечасно грозящей всем смертью, смертью не простой, а вычурной и изощрённой, оно быстро научилось постоянной необидной, не унижающей подозрительности. Алексей успел почувствовать уважение к тем людям, которые сумели в состоянии крайнего смятения достаточно разумно и прочно устроить эту временную жизнь, закрепиться – и дать надежду многим, очень многим. Другое дело, что из-за совсем других событий, происходящих не здесь, все они оставались обречёнными…
Чудом было уже то, что ворвавшаяся в этот мир (видимо, по возникшим в структуре Кузни трещинам) полуразумная хищная живность не пошла дальше, а остановилась на каком-то очень условном рубеже, то ли чего-то выжидая, то ли переваривая уже проглоченное. Алексей, помня, какой удар по мозгам он получил, пытаясь проникнуть в мысли чёрной обезьяны, предполагал, что все вторженцы представляют собой некий единый интеллект, равно как рой или муравейник. Ведя поиск в этом направлении, можно будет подготовить и контрудар… Он оборвал себя. Бесполезные мечтания. Всё в руках Астерия.
Но почему я решил, что Астерий намерен уничтожить Кузню? Конечно, это не цель его, а лишь способ сотворения чего-то… скорее всего, новой Кузни – или как она там будет называться?.. И более того – почему я так уверен, что это у него получится? Кузня уже не та, что была во времена Ираклемона, она стала бесконечной и бесконечно запутанной. Не поддающейся расчёту. Здесь можно всю жизнь ходить вокруг одного столба и открывать новые и новые горизонты. Не случится ли так, что достижение Астерием, так сказать, географической цели – башни Ираклемона – будет одновременно и его концом? Астерий, средних способностей чародей, замахнулся на то, что создано Великим…
Алексей встряхнул головой. Думать об этом бесполезно. Всё равно что лошади размышлять о навигационных приборах…
Но и не думать – невыносимо.
Из-за прикрученных к бортам труб забраться в машину можно было только встав на капот и перешагнув через ветровое стекло.
Алексей сел за руль. Витя с Любомиром разместились сзади, Саня – справа. Алексей посмотрел на неё, чуть улыбнулся, закрыл и снова открыл глаза. Ему вдруг почти неудержимо захотелось уткнуться в её колени.
Я тебя никому не отдам, вдруг окончательно понял он. Никому. Никогда.
Пусть рушится мир.
Пусть горит то, что поддаётся огню.
Если мы погибнем, то так тому и быть. Но если мы почему-то уцелеем…
Он завёл мотор.
Степь. Дорона. Дворец Астерия Полибия
Сарвил чувствовал, что попал внутрь заката. Не стало иных цветов, кроме оттенков красного. В красной тьме струились красные тени.
А потом возник Голос. Именно так, с большой буквы. Он был один в мире.
Голос обращался к кому-то третьему, Сарвилом не слышимому. Он замолкал, выслушивая реплики, потом возобновлялся – то сухой, то насмешливый, то снисходительный и даже чуть презрительный. Язык его был странен: Сарвил не понимал ни слова, и в то же время ему казалось, что он знал этот язык, но забыл начисто… и даже хуже: что это его родной язык, который он не может теперь вспомнить…
Потом ему стало казаться, что он начинает понимать сказанное.
Потом – что понимает всё, но слышимое им недоступно разуму…
Наверное, прошло очень много времени.
Вдруг как-то сдвинулись, как-то провернулись тени и свет, линии и пятна – и Сарвил понял, где он находится. Он стоял на аллее красного сада, даже красно-чёрного, но чёрный, наверное, был просто очень густым и тёмным красным; так видится чёрной венозная кровь; деревья, фонтаны и статуи этого сада были видимы и одновременно странно прозрачны, будто стеклянные игрушки, опущенные в подкрашенную кармином воду.
Напротив него стоял обладатель Голоса, высокий бритоголовый мужчина в просторном плаще, скрывающем руки. Сарвил, оказывается, уже долго разговаривал с ним, что-то рассказывал и о чём-то заинтересованно расспрашивал, и тот – отвечал… И сейчас, когда какая-то отлетевшая часть мозаики души встала на место, Сарвил вздрогнул и сбился в пространном рассуждении о путях перерождения мышей в мелких птиц и обратно, и увидел себя отражённым то ли в глазах, то ли в мыслях бритоголового: маленький, жалкий, почти мёртвый человечек, ничем не выше мелкой птицы или мыши…
И, собравшись было продолжить реплику, он неожиданно для себя замолчал.
Бритоголовый улыбнулся.
– Вот ты и весь в сборе, чародей, – сказал он. – Теперь можно поговорить подобно взрослым людям.
Сарвил почувствовал, как в нём поднимается холодная волна, накрывает с головой, потом – спадает, унося что-то… Волна… вода… снежное месиво – вот что это было: жидкая каша из ледяных кристаллов… – поэтому и остановилось сердце. Остановилось, пропустило один… два… три… четыре удара. Бухнуло вновь. Затрепетало, торопясь.
– Бояться уже поздно, – продолжал бритоголовый. – Бояться можно тогда, когда есть что терять – тебе же терять не осталось ничего.
– Это я понял, – сказал Сарвил, не в силах разжать губы.
– Быстро, – с насмешливым уважением сказал бритоголовый.
Почему я его так называю про себя? – подумал Сарвил, ведь я знаю его прозвание… он хотел произнести его хотя бы в мыслях, но не смог: в мозгу что-то вспенилось на миг, как бы предупреждая: не сметь…
– Напрасно, – сказал бритоголовый. – Ни ты и никто другой.
– Но ты ведь чего-то хочешь от меня?
– Не столько чего-то хочу, сколько чего-то – не хочу. Не хочу ещё одного раба. Хочу – помощника.
– Для этого нужно было меня убить?
– Извини. Ты ведь знал, на что шёл.
– Да уж… Я слишком поздно понял, что это ловушка.
– Значит, она была сделана грамотно.
– Грамотно… да. Где же настоящие погодные башни?
– Башни… Башни – это символ. В сущности, если владеешь ремеслом, достаточно простой палки, вкопанной где-то на вершине дюны… Всё это не то, чародей, не то. Неужели ты не чувствуешь, что сейчас настал самый важный миг в твоём существовании? Может быть, от твоего кивка зависят судьбы народов? Мигание твоего глаза потомки будут расценивать как вещий знак?..
Сарвил чуть сдвинул брови. Он ощущал движение своих мышц, ощущал возникающие на коже бугорки и складки – но при этом и чудное, а может быть, и жуткое чувство отгороженности от себя самого: кожа была навощена, звуки долетали будто сквозь нежный и коварный шёлковый занавес, глаза напрасно пытались вспомнить иные цвета…
– Ты что-то хочешь от меня, – повторил он.
– Да, наверное… У меня не может быть друзей среди живых; почему бы не постараться приобрести их среди мёртвых? Живые требовательны и капризны… они то хотят от меня какое-нибудь чудо, то боятся. Мёртвые же…
– …неприхотливы, – закончил Сарвил. – Зачем тебе понадобился друг?
– По глупости. По тщеславию. Единственное, чего нельзя получить чародейством – долгая дружба.
– И ты почему-то решил, что я стану твоим другом?
– Да.
– Смешно.
– Нет. Думаю, когда ты узнаешь меня поближе, когда сможешь понять то, чего я добиваюсь…
– Ты привёл на мою родину врагов. Это пока всё, что я знаю о тебе.
– Не всё.
– Это главное. Остальное – лепет.
Молчание длилось недолго, но стало невыносимым.
– Я хотел бы обойтись без людской крови, – сказал наконец бритоголовый. – Я хотел бы избежать страданий. Но что я могу сделать, я, чародей – если люди сами вынуждают поступать с ними так, а не иначе? Мне навсегда запрещено возвращаться в пределы Мелиоры, и как я ни пытался…
– И что же – ты, великий чародей, не мог обратиться птицей? Или принять невидимое обличие? Не поверю…
– Это так. Я не мог позволить себе рисковать, вот в чём дело. Любое невидимое обличие расслабляет, я уже не говорю о птичьем. Развеять же чары не так трудно… да что я тебе, чародею, объясняю… ты бы и развеивал, наверное. Ну-ка, скажи: если бы я метнулся к Башне в образе лисицы – неужели бы не принял ты участия в загоне?
– Зачем тебе Башня? – выдохнул Сарвил.
– Так уж устроен мир, – сказал бритоголовый. – Не мною. И – скажи, чародей: он что, устроен как надо? Без нареканий?
– Как может быть мир без нареканий? – рассмеялся Сарвил. – Помнишь же поговорку…
– Помню, – перебил бритоголовый. – А – создать самому – новый – без нареканий – не хотел никогда?
Сарвил задумался.
– Хотел, – сказал он. – Мне было одиннадцать лет, и я хорошо представлял себе, каким должен быть мир на самом деле. Но потом, когда в размышлениях своих дошёл до кладки бревен…
– Все на этом останавливались, – кивнул бритоголовый. – Поначалу это казалось непреодолимым. Но потом, когда начинаешь понимать, что законы природы издаются, в сущности, так же, как и законы судейские…
– Это я слышал когда-то. Но даже и не начал понимать. И не понимаю до сих пор.
– И тем не менее всё обстоит именно так. Хочешь знать, какие законы я собираюсь издать для мира? И каким должен быть мой мир, созданный заново – и для всех?
Сарвил помедлил почему-то.
– Было бы странно отказываться, – сказал он. – Особенно в моём положении. Ты ведь можешь посадить меня здесь, на каменном пьедестале среди кустов и букашек, дать мне в руки каменную книгу…
Бритоголовый рассмеялся. Смех у него был брякающий, старый.
Степь. Побережье
На базарной площади бедного северного городка провинции Юсс (а можно сказать, и южного, поскольку северным он оставался только в глазах конкордийцев, прежде им владевших; для степняков же это был далёкий юг) с гордым названием Пропонт сидел слепой певец. Глаза его задёрнуты были синей матерчатой шторкой, губы шевелились. Пальцы медленно перебирали струны маленькой тёмной китары. Люди проходили мимо, погружённые в свои заботы, и редко кто бросал в перевёрнутую шляпу зелёную нефритовую монетку.
Базар выглядел уныло. На открытых деревянных и каменных прилавках истомлённые жарой торговцы разложили вялый товар: овощи прошлого урожая, сушёные яблоки и груши, переросшие побеги папоротника и пучки дикого лука. Лишь в двух местах люди явно приезжие торговали пшеницей и красным рисом, орехами и мёдом. Чуть побогаче было там, где продавали ткань, ковры и шкуры, нитки, ножи и иглы, а кроме того, колёсную мазь и сами колёса. Колёса многие трогали и поднимали, разглядывали обода и всовывали пальцы в ступицы… Пахло горячими пирогами с печёнкой и яблочным чаем. Голоса звучали не по-базарному приглушённо. Шлёпали по мягкой пыли босые ноги и ноги в стоптанных башмаках…
И появление кованых сапог слепца насторожило. Но виду он постарался не подать.
Тронул струны, наклонил голову, запел:
– Богатый и знатный генарх на войну собрался,
к жене молодой приставляет он младшего брата,
и так говорит он: "В обязанность, а не в награду
тебе одному доверяю я ключ от заветных ворот!
Надел я на пылкую жёнушку пояс стальной,
чтоб меньше ей было соблазна в пути одиноком,
однако война есть война, сеча будет жестокой.
Коль я не вернусь, верным мужем ей быть обещай!"
И преданный брат эту клятву торжественно дал.
Генарху, прощаясь в воротах, придерживал стремя.
Но видит генарх через самое малое время,
что брат нагоняет его на гнедом жеребце.
"Едва не случилась беда, – говорит он, трясясь, –
на грани я был нарушенья торжественной клятвы!
Пошарь по карманам и лучше проверь за подкладкой.
В заботах и сборах ты, кажется, ключ перепутал…"
Сапоги насмешливо притопнули.
– Славно поёшь… – голос был надтреснутый, с горловой хрипотцой. – Держи вот. Выпей за моё здоровье да за здравие законного царя нашего Авенезера Третьего.
– Выпью за любого, кто подаст…
Сквозь прорежённую ткань шторки "слепец" видел, как стоящий перед ним человек кивнул наискосок: и вроде бы "да", и вроде бы "нет" в одном движении. Сронил с руки что-то. Звук был особый: множественный мягкий звяк.
– Так выпей, не забудь… – и адепт прежнего царя повернулся и пошёл куда-то направо – и моментально затерялся между немногочисленными покупателями…
Быстро и легко ступая, возник поводырь. Присел на корточки.
– Кто это был?
– Не знаю…
"Слепец", специально закрыв глаза, нашарил шляпу, а в ней – тяжёлый кожаный мешочек.
– С какой бы стати у нас объявлялись друзья?.. – пробормотал он.
Позже, в тесной чердачной каморке постоялого двора "Весёлый птицелов", в котором "слепец" вечерами пел за эту самую крышу над головой и право доедать недоеденные обеды гостей, он и поводырь открыли мешочек. Оттуда высыпалось двадцать крупных конкордийских золотых с безвольным профилем Императора и два кусочка пергамента. На одном кусочке тщательно изображён был с высоты птичьего полёта рог бухты Чёлн, самой северной и самой маленькой бухты из семи, образующих порт Порфир. Красный крестик отмечал некое строение вблизи маяка… Второй же клочок был подписанным Императором пропуском в порт Порфир, по случаю войны и военных перевозок для посторонних закрытый. Предъявители значились "Имеющими Глаз", то есть внутренними шпионами.
Слепец и поводырь обменялись значительными взглядами. То, что произошло, не имело разумного объяснения. С того момента, как они, отстав от отряда (какой-то полусумасшедший деревенский легат задержал их, обвинив в систематической краже кур, и выпустил лишь поздним утром, когда ни один из пострадавших не опознал преступников; деревенская же тюрьма оказалась на диво крепкой…), не попали к бою и лишь потом из окольных толков узнали о нападении злодеев-разбойников на зачарованную башню и поголовной гибели всех нападавших, – с того момента цель перед ними была одна: скорейшее возвращение с докладом. И вот теперь непонятно кто непонятно почему предлагает задержаться…
И этот непонятно кто явно знает, с кем имеет дело.
И он весьма определённо сообщил, от чьего имени действует сам…
От имени того, кого считают страшнейшим исчадием зла; кем до сих пор пугают непослушных детей.
– Надо идти петь, – сказал поводырь.
Слепец вернул на место шторку, взял китару, медленно поднялся.
– Веди, – выдохнул он.
Кузня
Этот товарный двор они нашли к исходу второго дня поисков.
Ворота рухнули с грохотом и лязгом, Алексей выключил лебёдку и привстал, чтобы поверх клубов пыли успеть увидеть то, что скрывалось за ними. Но нет, никто не метнулся им навстречу. Потом, зажмурив глаза, он дождался, когда пыль осядет, и тогда рассмотрел двор внимательнее.
Прокалённое солнцем пространство в три футбольных поля, а то и побольше. Вытянутые в линейку грузовики, тупорылые, обкатистые, чёрно-белые и сине-жёлтые. Справа – высокий деревянный перрон и широкие ворота складов, слева и дальше – гофрированная стена какого-то хранилища, чуть зеленоватый алюминий, надпись: "ЮВФ-Азот". За нею – чёрные заросли, похоже, что вдоль полотна железной дороги. Да, шлагбаум… будочка…
– Давай, Витя, – кивнул Алексей.
– Опять я… – Витя изобразил недовольство – но, похоже, он всё ещё получает удовольствие от своей важной роли.
– Угу. Последний твой забег.
– Последний…
Он взял на плечо моток верёвки, привязанной к железной раме сиденья, в руки – лом. Легко перенёс ноги через борт машины и оказался на асфальте. Постукивая ломом, пошёл вперёд, к концу "антипровальных" труб. Потом сделал ещё несколько острожных шагов, дотянулся до поваленных ворот, отцепил крюк. Вернулся к трубам. Там закрепился: несколько оборотов верёвки вокруг правого предплечья. Алексей тронул машину – очень медленно. Они переехали упавшие ворота и ступили на неразведанную территорию. Витя, правой рукой держась за одну из труб, шёл, колотя по асфальту ломом. Звук был глухой.
Так они сегодня уже сумели избежать трёх ям…
В чёрных зарослях что-то шевельнулось.
Любомир, стоящий за пулемётом, напрягся.
– Спокойно, – сказал Алексей.
– Есть "спокойно"…
Когда вездеход въехал в ворота, Саня вздрогнула – настолько это похоже было на прежние переходы из мира в мир.
Даже задёргался левый глаз. Она прижала его рукой – сквозь ладонь текло медовое пламя.
Значит, и на самом деле – что-то…
– Стой, – сказала она, не сумев сдержать испуг.
Алексей послушно затормозил.
– Опять?
– Да… Подожди, сейчас…
– Что-то случилось? – спросил сверху Любомир. И Витя тоже повернулся – с недовольством, но и любопытством.
– Смотреть по сторонам, – сказал Алексей.
Саня откинула голову назад, задышала глубоко, прогоняя невольную дрожь. Потом, не открывая глаз, стала осматриваться.
Стена стояла совсем рядом, поднималась отвесно и нависала над головою, давила собой, своей невозможной массой и неприступностью. На поверхности её сделались видны трещины и неровности. Она была груба, потрясающе груба. Над самыми крышами складов чья-то рука начертала: "Из грязи вышли", – и полузнакомый знак: кольцо с четырьмя широкими зубчатыми лучами, напоминающими стилизованные короны; в шахматных задачах так рисуют ферзя. Впереди, довольно далеко, другая стена преграждала путь, тянулась влево, влево – и смыкалась наглухо с той, что огораживала мир с противоположной стороны. Но Сане показалось, что вот эта ближняя стена и та, что впереди, – не стыкуются полностью, что между ними есть щель, узкий проход, уходящий куда-то…
Она открыла глаза. Алексей смотрел на неё требовательно, и она чуть заметно кивнула.
– Витя, продолжаем, – Алексей махнул рукой.
Шевеление в чёрных зарослях продолжалось, неприятно медленное и протяжённое – будто там лениво ворочалась сытая сорокаметровая змея.
– Это не обезьяны, – сказал Любомир.
– Пока не стреляй, – Алексей для верности постучал ему по колену.
– Не дурак, – ответил Любомир.
Витя приостановился. Звук из-под лома вроде бы стал звонче. Он стукнул правее, левее – нет, показалось.
– Куда теперь, начальник? – спросил он.
Алексей указал на алюминиевое хранилище.
Со скоростью ленивого пешехода они достигли его. Площадка перед хранилищем была пуста, в порах и трещинах асфальта виден был светло-серый налёт.
На сто шагов вокруг всё было пусто и вроде бы безопасно.
Ворота были прикрыты, но не заперты – виднелась щель.
– Виктор, назад, – сказал Алексей, и тот с видимым облегчением пошёл к машине, на ходу взмахивая рукой – наверное, затекла так долго сжатая кисть…
Протяжный скрип бросил его на колени. В следующий миг он уже был у левой дверцы, бешено дёргая за ручку и забыв, не видя, что дверь не откроется и что надо прыгать через борт. Алексей повернулся и одним движением перебросил его в салон.
– Ничего нет, – напряжённым голосом сказал Любомир.
Витя хрипло дышал. Потом начал ругаться.
– Без нервов, – сказал Любомир сверху. – Здесь дамы.
– Ничего, – сказала Саня.
– Вы не правы, сударыня, – сказал Любомир.
Скрип повторился. Сейчас видно было, как створка ворот качнулась внутрь. Щель стала совсем узкой.
– Ветер, – сказал Алексей неуверенно.
– Возможно, – согласился Любомир.
– Я пойду зацеплю крюк, – сказал Алексей. – Прикрывайте меня.
Он поднял с пола Аникит, кивнул Сане и неуловимо быстро оказался вне машины.
– Я с тобой, – сказала Саня. Она перешагнула через ветровое стекло, ушибла плечо о кольцо турели, прошагала по капоту и спрыгнула на землю. Подхватила крюк лебёдки и посмотрела на Алексея с вызовом.
– Хорошо, – согласился он спокойно. – Иди за мной.
Ступать след в след было необязательно, но Саня поймала себя именно на этом: след в след…
После долгой езды ходьба казалась чем-то вроде упражнений на бегущей дорожке: ворота приближались чересчур медленно. Но всё-таки приближались…
Алексей выстукивал путь частыми ударами ножен. Так ходят слепые. И Саня, хотя и была уверена в том, что под асфальтом никого нет, предпочла не поддаваться этой уверенности.
Из щели тянуло резким неприятным запахом.
Алексей долго стоял, прислушиваясь. Потом протянул руку, и Саня отдала ему крюк. Алексей зацепил крюк за какую-то скобу на створке ворот, и они стали медленно, пятясь, отступать к машине. Когда до неё осталось шагов десять, Алексей остановился, махнул рукой: тяните. Заурчала лебёдка. Трос натянулся, ворота заскрипели и стали открываться. За эти месяцы хранилище, похоже, немного осело: нижний край ворот жёстко царапал асфальт.
– Свет, – сказал Алексей.
Вспыхнули фары и спаренный с пулемётом прожектор. Внутреннее пространство хранилища наполнилось призрачным клубящимся огнём.
Ворота открылись на три четверти и застряли. Трос опасно напрягся.
– Достаточно…
Они неподвижно ждали. Прошла минута. После скрежета железа всё облепила страшная тишина. Потом стало слышно, как потрескивает, остывая, мотор.
Любомир пошевелил турель. Луч качнулся. Шелест подшипников показался грубым и нервным.
– Может, пальнуть туда… – предложил, кашлянув для порядка, Витя.
– Взлетим, – ответил Алексей, не поворачивая головы. – Аки ангелы и прочие твари.
Будто в ответ на его слова с нависающего над воротами хранилища козырька посыпалась тонкая серая струйка.
– Ох, не нравится мне здесь, – сказал Любомир тихо. – Давай не будем соваться, начальник. И потом – если они сыпанут, а стрелять нельзя…
– Там пусто, – сказал Алексей. – И это мне кажется странным… Ладно, – принял он решение. – Я иду внутрь, вы ждёте. Если что – стреляйте. Но туда, внутрь, старайтесь не попадать.
– Возьми автомат, – сказал Любомир.
– Это надёжнее, – Алексей чуть подбросил Аникит.
– Я возьму, – сказала Саня.
– Не вздумай стрелять внутри.
– Только когда нас начнут жрать…
Они медленно повторили свой путь к воротам – в том же порядке. Алексей шёл первым, Саня за ним, зачем-то ступая по следам. От едкого запаха, текущего из створа ворот, ей захотелось чихнуть. Через минуту она уже ничего не чувствовала, кроме разгорающегося за переносьем белого пламени, и ни о чём не думала, кроме как – сдержаться, сдержаться…
И всё же она не выдержала. Потом, когда всё наконец прошло и осталась только ломящая боль между бровей да странное головокружение, делающее их самих и всё вокруг них очень лёгким, широким и низким, когда она не сразу поняла, что Алексей опять держит её в объятиях, утопив лицо в её волосах, и когда, поняв это, она вцепилась в него судорожно и тоскливо – вновь замерцало золотое пламя, и на высокие стены рядом (опять проклятые стены, две стены и прямая дорога между ними, не избавиться от стен… и только со второго взгляда она поняла, что это высокие штабели из набитых чем-то бумажных серых мешков) лёг скользкий отсвет, и будто мягкая рука провела где-то позади глаз и убралась…
Под крышей было сумрачно, жарко и смрадно. Деревянный настил под ногами чуть пружинил. Даже дыхание отдавалось эхом. Алексей вдруг, не отнимая рук, скользнул вниз и оказался стоящим на коленях. Запрокинутое лицо его было белым, и губы были белыми, а в глазах горел чёрный огонь и отчаяние.
– Отрада… Отрада моя… – он шептал, а эхо возвращало шёпот громом. – Любовь моя, безумие мое… о нас давно уже забыли, мы никому не нужны, давай убежим… ты и я… я знаю путь, это недалеко, это рядом… там нет людей, а можно вернуться к полувечкам, или найти что-то ещё, Кузня бесконечна…
Он говорил и говорил, Саня уже была рядом с ним, обняв за шею и прижимаясь щекой к щеке, и шепча:
– Да, родной мой, да… и я тебя люблю, и никуда не отпущу, и никому не отдам никогда… ты мой, как кровь, ты ближе крови, ты весь во мне, и нас не оторвать, не разлучить…
– Бежим? Тогда – сейчас…
– Да, мой единственный, бежим, бежим, бежим…
Алексей встал, подхватил Саню. То, что оставалось позади, уже не имело ни малейшего значения.
Скомканный и отброшенный бумажный листок…
Настил пружинил, удлиняя шаги.
Ворота – и калитка в одной из створок. Шаг. Жестокий солнечный свет. Чёрные заросли…
Вдоль них – направо.
Саня вдруг закричала – ещё ничего не увидев и не поняв.
Пулемётная очередь! Конское отчаянное ржание! Выкрики команд и железный лязг. Снова очередь, чей-то вопль, предсмертный стон бессилия и ужаса, тупые звуки падения. Визг стартёра, а потом – будто ссыпают пригоршню стальных шариков на неровный каменный пол…
Золотое пламя вздымалось от земли и почти достигало неба.
Алексей прижимал её к воротам, заслоняя собой, в руке у него опасно поводил остриём меч. Четверо всадников в кожаных рубахах со стальными наплечниками и нагрудниками гарцевали перед ними. Лук был у одного и волосы до плеч, и Саня вдруг поняла, что это девушка.
– Кто такие?..
– Паригорий Венедим!..
– Не вижу!
– Вот, вот он!..
Выехал пятый. Саня вдруг обрела судорожно-подробное зрение. На сером черногривом жеребце восседал высокий сухой рыцарь лет тридцати. Волосы его, перехваченные чёрным железным обручем, были пеги, а прядь над левым ухом и вообще выделялась мёртвой белизной. Когда-то давно сломанный нос горбил, придавая лицу выражение хищное, безжалостное. Но светлые брови, чуть опущенные к вискам, но тёмные, усталые, в морщинках веки, но глубокие зелёные глаза – выдавали в этом человеке что-то настоящее…
– Пактовий, – сказал он медленно на вдохе, растягивая в улыбке сухие обмётанные губы. – Кесаревна… Господи, слава тебе. Наконец-то. Как мы вас заждались.
Он спрыгнул с коня и вдруг опустился на колени. Саня должна была посмотреть на Алексея, но вдруг оказалось, что она не может этого сделать.
Стекались, собирались люди.
– Ура… – тихо, на срыве голоса, прокричал кто-то.
И – подхватили:
– Ура! Ура кесаревне! Ура!!!
Немело, застывало лицо, как под зимним ветром. Тряслись губы.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Мелиора
К пятому дню месяца мая под руку Рогдая собралось около тридцати тысяч славов различных семейств и достоинств, пятьдесят тысяч отроков и примерно столько же необученных горожан и крестьян, пожелавших носить оружие либо же взятых по повинности. Разведка доносила, что неприятеля высадилось уже более шестидесяти тысяч, и каждый день число это увеличивается тысяч на пять-семь, в зависимости от силы и направления ветра. Горячие головы требовали бросить немедленно всю армию в бой и, пользуясь временным численным превосходством и боевым накалом, опрокинуть врага в море. Рогдай, опытный и осторожный солдат, понимал всю погибельную глупость таких, с позволения сказать, планов. Это даже не нуждалось в объяснениях – но он губил немало времени именно в том, что долбил, и долбил, и долбил: почему это он, имея такую армию и такие полномочия, не несётся вскачь на врага, занявшего уже добрую половину Севера?..
Наконец, когда Вандо привёл свои огромные обозы и серьёзно потрёпанные в стычках даже не с регулярными силами, а с разъездами тысячи и сдал всё это под команду Рогдая, а сам, не отдохнув ни минуты, сменил коня и во главе неполной сотни личной охраны поскакал обратно, требования немедленного наступления как-то неуверенно прекратились. Обозы полны были раненых; мёртвых, как оказалось, даже и не пытались вывозить. Усталые подавленные славы из гвардии Паригориев, покачивая головами, рассказывали о неуязвимых степных богатырях, о конных лучниках, караулящих в засадах… чёрные стрелы не знали промаха, и не иначе как чародейство было приложено в обучении тех лучников их ремеслу.
На треть дальше били степные луки, насколько же точнее, учёту не поддавалось… а ведь посмотреть – всё то же самое…
Именно в этот день впервые начали замечать то, о чём предупреждал Якун: нагнетаемая чарами тревога, неуверенность, угнетённость, слабость. Это почувствовали все: будто среди ровной погоды похолодало, сошлись над головами тучи и начал сеять мелкий липкий дождь.
Рогдай, сжав зубы и выпятив живот, быстро шёл по деревне. Охрана за ним не поспевала, хотя обязана была поспевать. В высокой уже, но ещё свежей полыни, выросшей между деревянным тротуаром и булыжной мостовой, копались утки, переговаривались скрипуче. На звук шагов они даже не оборачивались. Сзади донёсся заполошный шум: охранник пнул одну под задницу, и утка понеслась от него, растопырив крылья и разинув похожий на рупор клюв. Хозяйка, копавшаяся в огороде, распрямилась и стала смотреть на проходящих, приложив руку ко лбу. На ней был цветастый, когда-то яркий, а сейчас линялый сарафан с подоткнутыми полами и тёмный платок до бровей. Рогдай вдруг понял, что готов изрубить её на месте, если она, не дай Бог, что-нибудь ляпнет дерзко. Но хозяйка не ляпнула, наклонилась и продолжила своё занятие. Наверное, это были не её утки. Рабы, тут же непоследовательно подумал он, их топчешь, а они готовы целовать сапог…
Деревня Артемия была не то чтобы большой, но очень длинной, вытянутой в нитку вдоль старого Фелитопольского тракта. Всаднику ровной рысью требовалось полчаса, чтобы одолеть её вдоль, но самому ленивому пешеходу хватало пяти минут пересечь её поперёк. Дом чародея Якуна Виссариона располагался хоть и за деревней, как то принято у чародеев, но меньше чем в десяти минутах ходьбы от деревенского театра, базарной площади и дома управы, то есть самой сердцевины.
От дороги Рогдай резко свернул в мощёный досками же переулок меж двух палисадов. В палисадах обильно цвели груши. Уже говорил кто-то, что в этом году плодовые деревья цветут как никогда…
Потом были недлинные плетни огородов и спуск к речке, к новенькому светлому деревянному мосту. Старый снесло паводком месяц назад. Ещё стружки и опилки видны были среди травы.
И дальше – зелёная тропа к проходу, ничем не закрытому, в замшелой каменной стене.
Якун встретил его на пороге дома.
– Привет тебе, диктатор, – сказал он без тени помянутой приветливости.
– Привет и тебе, чародей, – кивнул Рогдай. – Похоже, началось?
– Да. И будет нарастать. Изо дня в день. Что ты чувствуешь? Раздражение, неуверенность? Если оставить всё как есть, через месяц мы все будем грезить простой верёвочной петлёй и куском мыла… Проходи в дом. Сам-один. Стражи твои могут посидеть у крыльца.
Снаружи дом был вроде бы обычным, изнутри же – казался огромным. Пахло вялыми травами. Потолка не было, только шатёр крыши. Свет лился из остеклённых фонарей на её скатах.
– Садись, диктатор, – чародей подвинул к низкому столу тростниковое кресло. – Отдохни.
– Не за тем пришёл, – сказал Рогдай.
– Придётся… – Якун покачал головой. – Усталость в тебе до краёв дошла, ещё чуть – и всё. Сядь.
Он зашёл за спину Рогдая и быстро провёл ладонями вдоль его спины. Выхватил что-то из воздуха, смял, как бумажку, и отбросил. Коснулся пальцами шеи.
– Жестоковыий… – пробормотал он. – Терпи.
С кончиков пальцев его потекли бледные медленные искры, и от этих искр стали бугриться мышцы. Казалось, под кожей снуют маленькие безногие ящерицы. Потом голова стала медленно поворачиваться – вправо, влево… Громко и отчётливо захрустели позвонки.
Рогдай втянул сквозь зубы воздух.
– И ещё чуть-чуть… – Якун схватил что-то над теменем Рогдая, потянул, как тянут вязкое тесто. Оторвал, бросил, схватил ещё и ещё… – Вот теперь сиди тихо. Сейчас начнёт кружиться голова.
– Начала уже… – Рогдай чуть сполз в кресле, откинул голову и закрыл глаза. Каждый раз Якун проделывал с ним такое, и каждый раз он не мог совладать со страхом.
– Ну, что ж, – Якун обошёл стол и сел напротив. – Ты, наверное, хочешь узнать, как продвигаются дела с подготовкой моих помощников? Лучше, чем я рассчитывал. Завтра уже можно будет начать рассылать их по войскам. Лучники, как тебе известно, уже там. Что ещё? Венедим нашёл кесаревну и вот-вот выйдет из Кузни. Они пробиваются с боем, но удача на их стороне. Ты рад?
Рогдай промолчал.
Рад ли он? Слово не то. Но – некоторое облегчение…
– Теперь говори ты, – сказал Якун. – Ты ведь пришёл не затем, чтобы я помял тебе шею?
– Пожалуй, не затем, – не открывая глаз и не поворачивая головы, сказал Рогдай. – Вдруг обнаружилось превосходство степняков в стрельбе. Такого не было никогда на памяти. И эти великаны. Нам нужно научиться что-то делать с ними…
Степь. Побережье
– Сюда, пожалуйста, – мальчик открыл скрипучую дверь, и "слепец" с "поводырем" вошли в жаркий полумрак, пропитанный запахом смолы и пакли. – Мастер ждёт вас.
Фонарь за тусклым стеклом освещал что-то, похожее на выброшенного на берег кита. И ещё огненные сполохи из приоткрытой дверцы топки под огромным чёрным котлом бросались на всё кругом, но, разочарованные, тут же исчезали… "Слепец" поискал взглядом круг из меловых камней, но не нашёл. Впрочем, пол был устлан досками, могущими скрывать круг.
– Привёл, Адан? – голос из дальнего угла был скрипучий, совсем в тон дверным петлям. – Тогда покарауль под дверью…
Мальчик вытер рукавом нос, шмыгнул выразительно, недовольно переступил порог и закрыл дверь снаружи. Стало ещё темнее.
– Проходите, гости. Слева от лодки…
– Вижу, – сказал поводырь.
Тот, кто их ждал, походил на степного идола. Он сидел на грубом стуле с тележными колёсами по бокам, но и сидящий – оставался вровень с рослым мужчиной. Борода, чёрная по краям и седая в середине, достигала шарообразного живота. Огромные кисти рук, чёрные от забившейся в поры смолы и копоти, лежали на ободьях колёс.
– Узнали? – спросил он всё тем же скрипучим голосом, но усмешка пробилась и сквозь скрип.
– Догадались, – сказал "слепец". – Ты – навмахоэгемон Роман Адальвольф, прозванный "Морским Тигром". Соратник Филомена по войне Последней Надежды…
– Хорошо вас там учат… – проворчал навмахоэгемон, – ума бы ещё вкладывали. С первого же взгляда можно было понять, что это ловушка.
"Слепец" подвинул к себе стул, сел. Поводырь остался стоять за его спиной.
– Меня зовут Пист, – сказал "слепец". – А моего отрока – Фирмин. Мы не попали к месту сбора, а потому не можем судить о том, что ты сейчас сказал. Мы видели эту башню лишь издалека.
– Ладно, – Морской Тигр махнул пальцами, не отрывая ладонь от колеса. – Ошиблись не только ваши. Даже слуги Авенезера…
– Те, которые разгромили Тёмный Храм? Почему же они ошиблись? И в чём?
Старый адмирал презрительно и длинно кашлянул.
– Всё это нападение… да они просто отвлекали на себя – от вас, идиотов! – внимание одного площадного шута, завладевшего царской печатью. И поднялись в полный рост, когда решили, что вы дошли до цели. Что вы знали цель… Авенезер понял ошибку, но – поздно…
– О каком Авенезере ты говоришь?
– Об истинном. Тот, кого зовут Четвёртым, – фальшивец, подменыш. Но это не предмет разговора… Что вы намерены делать дальше?
– Мы должны вернуться, – немедленно сказал Пист. – Всё, что нам осталось – это доложить об ошибке…
Морской тигр чуть наклонил голову.
– Допустим, что это так, – сказал он. – Вопрос следующий: остались ли у вас снаряды для уничтожения башни?
Пист развёл руками, потом дополнил жест словом:
– Нет.
Он соврал едва ли не впервые в жизни.
– Жаль…
– Эгемон… – Пист вдруг охрип. – Ты знаешь, где настоящая башня? – и подался вперёд.
– Можно сказать и так…
– Ну же?
Навмахоэгемон смотрел на него долго и молча.
– Я не могу решить, нужно ли вам знать это, – проговорил он наконец.
– Зачем же ты нас призвал?
– Чтобы выяснить, кто вы и на что способны…
Пист понял, что его враньё не осталось незамеченным. Но – следовало продолжать…
– Это… твой дом?
– Мой дом? Ха! Мой дом я спалил бы, не дрогнув… Это Детский Дворец в Порфире. Если точнее – шпиль на его крыше.
– Так… – Пист опустил голову. – Злое известие…
– Постой, – сказал поводырь. – А как мы можем быть уверены, что ты говоришь истину?
– Да, – сказал Пист. – И как ты сам это разузнал? Не солгали ли тебе сказавшие?
– Не солгали, – сказал навмахоэгемон. – Своему сыну я верю… Верил. Он и воздвигал её, эту башню… Тебе же скажу, отрок, так: подтвердить сказанное человек может разными путями. Все они могут оказаться нарочиты и ложны. Кроме одного. Человек может подтвердить сказанное собственной смертью…
Он поднял правую руку. Вдоль предплечья вытянулся тонкий клинок морского корда. Одним движением старый моряк приставил блестящее жало к груди – и погрузил оружие по рукоять. Левая рука судорожно сжала обод колеса, потом подскочила, что-то ловя из воздуха… Губы приоткрылись, выпуская уже ничего не значащие звуки. Глаза замерли изумлённо. Потом голова свесилась на грудь…
Судорога сотрясла плечи. Рука-убийца разжалась и упала ладонью кверху.
Маленькое пятнышко крови алело у основания мизинца.
Пист встал. Посмотрел на отрока, потом на мёртвое тело, потом опять на отрока.
– Ты что-нибудь понимаешь? – прошептал он.
Отрок не ответил. Взгляд его прикован был к тёмному медальону, который выпал из-под ворота чёрной блузы. Распахнутую то ли змеиную, то ли драконью пасть – вот что изображал тот медальон; знак тайного ордена Моста…
– Вы уверились? – от стены с тихим шелестом ткани отделилась очень тонкая женщина в чёрном; вуаль, казалось бы, прозрачная, совершенно размывала черты её лица; голос был неестественно спокойный. – Идите за мной. Нас ждёт долгий и трудный разговор.
Мелиора. Восток
…И вот настал миг, когда стены внезапно и широко расступились, открывая низкий и страшно далёкий горизонт, когда золотистый отсвет лёг на всё вокруг, смешавшись с солнечным светом, когда в ноздри ворвался, заставляя дрожать икры, запах мокрых камней вдоль студёных ручьёв и толстых ломтей ноздреватого снега, забившегося в тень зелёных утесов, которые чем-то – не самим цветом, а чистотой, нежностью и силой цвета… или даже нет: ощущением, которое оставляет цвет в человеке – напоминали однодневных жёлтых пуховых цыплят, таких огромных, что их суетливый радостный бег кажется величавой неподвижностью…
Позади возвышалась Башня. Она была так велика, что казалось: от неё нельзя уйти; она бросала пространство под ноги уходящему так же легко, как бросала тень. Странным образом не давался её цвет: род серого, но не серый. Цвет высохшего под солнцем топляка, может быть. Цвет выделанной и выбеленной, но не окрашенной воловьей кожи… А вот форма запечатлелась сразу. Много раз (как давно это было!) она видела по телевизору эту самую башню, взлетающую в небо на столбе пламени.
Гигантская ракета. Четыре конические башни, плотно прилегающие к центральной, более высокой, цилиндрической, на конце которой покоится нечто ажурное и неимоверно сложное, в деталях не различимое, цепляющее облака… Башня Ираклемона. Будто бы – по легенде – громоотвод, собирающий на себя всё мировое зло и сбрасывающий его в подземелья, в преисподнюю, в Кузню…
А внизу… внизу виден был изгиб красноватой ленты дороги, и по нему тянулись в гору маленькие тележки, запряжённые маленькими быками. Вон там, правее и выше, под основание башни уходит широкая штольня. В ней добывают меловой камень. Отряд же Венедима – остатки его – вышел через узкий боковой лаз, где лошадям пришлось ползти на коленях…
Отрада ехала стремя в стремя с Грозой. Юная лучница сразу понравилась ей лёгким нравом и манерой держаться: уважительной и достойной в одно и то же время. Рассказы её о том, что сейчас происходит на родине, отличались экспрессией, лаконизмом и словесной выразительностью; девушка явно имела литературный талант.
Поговорить с Алексеем Отраде не удавалось. Его сразу оттёрли, отодвинули в сторону. Странно, но вот эту мягкую изоляцию она восприняла с долей облегчения. Он ехал где-то впереди, во главе дозора, Отрада иногда видела круп вороного коня и серую спину, перечёркнутую наискось красноватыми ножнами Аникита… но чаще не видела ничего. Иногда она удивлялась себе, потому что не вполне была уверена в том, что спокойствие её – не поддельное. Бывает ватность тела: при усталости или испуге. У неё была ватность чувств.
Она боялась, что это – навсегда. И ещё больше боялась, что вернётся…
…что всё будет, как в тот первый час, в первый вечер, в первую ночь. Когда всё рвалось, разлеталось в клочья: душа, сердце… когда боль была такая, что хотелось только одного: умереть. Непонятно что удержало её от признания и бесчестья, а ведь это казалось таким простым: честно объявить, что ей плевать на всё и ничего не нужно, кроме как жить с Алексеем, любить его, рожать от него детей…
Но она ничего не сказала, ночь прошла в тоске и угаре, а наутро она тупо удивилась, что жива и ничего не чувствует.
Примерно такой она пришла в себя тогда – на скамейке в замусоренном весеннем сквере. Было это? Или – причуды памяти?.. несколько раз что-то судорожно дёргалось в виске, словно пробиваясь из темноты забвения, но опадало без сил и растворялось…
Возможно, никто ничего не заметил, кроме Грозы. Гроза откуда-то всё знала про неё с Алексеем, однако не позволила себе и доли намёка – интонацией, взглядом, – но почему-то Отрада ничуть не сомневалась в её знании…
Может быть, она заблуждалась. Может быть, заблуждались они обе. Уже ни в чём нельзя было быть уверенным.
Неделю занял поход. Дважды случались крупные стычки: с людьми-кошками и с наездниками на птицах – теми самыми, что расправились с мускарями. Отрада забыла об этих стычках моментально. Не то чтобы забыла, стёрла из памяти – а просто не вспоминала, как о незначащем уроке, отвеченном позавчера.
Ночами кто-то непрерывно шатался вокруг лагеря, подходил к кольцу костров, хохотал, выл, иногда бросал камни и дроты. Случалось, они находили цель…
Гроза сказала: более сотни воинов вошли в Кузню. Вышли – двадцать девять.
Вышли…
Такого простора Отрада не видела никогда. Горизонт был страшно далёк, воздух – прозрачен, и высоки горы. Медленные облака плыли ещё выше, а над ними парило солнце. Она помнила, как Алексей рассказывал (до чего же давно это было…) о хитрой небесной механике смены дня и ночи, о том, что солнц на самом деле два, тёмное и светящееся, они вращаются друг вокруг друга – в компании нескольких лун, – а свет идёт не по прямой линии, как это кажется, а по сложной кривой, приводящей его – если ничто не преградит путь – обратно к источнику… и в это почему-то было легко поверить.
Что-то подобное, хотя и в куда меньшем масштабе, она испытала два года назад, переехав в город. Там тоже всё оказалось не так, и это "не так" ощущалось одновременно и более сложным, и более естественным. Искусственным было предыдущее упрощение.
Венедим обогнал её, посмотрел искоса, дёрнул щекой. Она уже знала, что у него такая улыбка.
Лошади спускались по пологой земляной тропе.
Мелиора. Восток. Агафия, маленькая крепость
В эту ночь к нему пришёл Железан: попрощаться. Земное служение его закончилось, он уходил куда-то далеко, вслед за многими, очень многими. Его отпустили: слав сделал своё дело. Я тоже сделал, думал Алексей, глядя на него, призрачного, истончённого до степени легчайшей дымки; он может уйти; я тоже могу уйти…
Он не мог.
Как странно, что я жив, думал он ещё. Ларисса ошиблась? Обманула? Или я просто не понял чего-то? Или с тех пор произошли какие-то события, изменившие предназначение?..
Важно ли это?
Важно.
Свечка в резном каменном подсвечнике догорала.
Железан наконец встал, сказал что-то одними губами, кивнул, отступил назад, исчезая в бревенчатой стене…
С запозданием Алексей прочёл по его губам: "Прощай, мой друг".
Я ведь чуть не предал тебя, подумал он. Может быть, ты не догадываешься – а я чуть не предал тебя…
И всех остальных. Кто мне верил.
Он знал, что думать на эти темы ему сейчас нельзя, потому что тогда вновь произойдёт то, что готово было произойти в первую ночь после… после разлуки (он твёрдо выговорил это слово)… и в чём он никогда и никому не признается. Но нужно было помочь себе не думать.
Алексей задул свечу и вышел из келейки.
Отряд ночевал в старой придорожной крепости Агафия, принадлежавшей когда-то, в незапамятные времена, сгинувшему начисто семейству Агафаггелов, тоже предъявлявших свои претензии на престол. Но земли Агафаггелов лежали как раз на путях из Вендимианов в Паригории и обратно… да тут ещё лихая вольница восточных провинций…
И всё же некоторые крепости сохранились хотя бы каменной кладкой – настолько прочно были построены.
Из келейки выход был в полукруглый дворик, бывший когда-то крытой башней, возведённой над колодцем. Сейчас крыши над головой не имелось, кольцо колодца придавливала каменная плита толщиной чуть менее аршина, и сдвинуть её будет под силу разве что стаду быков, взятых в упряжку, – зато на земляном полу густо росла тонкая ольха и клёны.
Уменьшенной и облагороженной копией этого дворика-башни был тот зал в замке на высоком утёсе… разве что колодец ещё (или уже?) не прикрывала тяжеленная крышка…
Алексей прошёл под аркой, низкой настолько, что приходилось склоняться в глубоком поклоне, и оказался на центральной площади. Площадь имела шагов десять в ширину и чуть больше в длину. С трёх сторон в неё впадали узкие улички. Прямо – был виден в некотором отдалении гребень стены, зубцы на фоне тёмно-лазоревого неба; направо – слышна казарма. Слева светились высокие узкие окна Палаты. Этим красивым словом здесь называлось трёхэтажное строение, предназначенное исключительно для жилья. Оно было сравнительно новым и потому достаточно просторным и удобным внутри.
На крыше его поскрипывала под шагами часовых деревянная наблюдательная вышка.
Из окон доносилась тихая музыка. Играли на китаре и клавикордах.
Отрада не спит, подумал Алексей. Она уже чужая.
Он хотел отвернуться и пойти в другую сторону, но в этот момент от стены Палаты отделилась тёмная фигура и медленно пошла к нему. По шагам он узнал Венедима.
– Не спишь, Пактовий?
– Нейдёт сон, – согласился Алексей. – И у вас, вижу… – он кивнул на окна.
– Тоскует кесаревна. Гроза говорит – плачет ночами.
– Плачет… Да, ведь хотел я тебя увидеть, сказать…
– Постой. Скажешь ещё. Ты ведь, как я помню, у чародеев учился?
– Начинал, да.
– Можешь узнать, что сейчас, сию минуту – впереди происходит? На западе, на севере?
Алексей подумал.
– Единственно, могу попробовать послать вперёд птицу. Или зверя. Буду слышать то, что слышит он. Да и то… не уверен. Вымотался я, Венедим. В теле сила ещё вроде осталась, а в душе… последние капли.
– Послать зверя – это не то, нет. Я о другом думал. Говорят, чародеи могут между собой за сотни вёрст письмами обмениваться. Один пишет, а другой будто бы слушает и только рукой водит.
– Такого я не умею… А в чём вообще у тебя сомнения?
Венедим поколебался, но всё же не промолчал:
– Доместик здешний – бывший почтовик, руку всех сигнальщиков знает. Вот и говорит: вроде бы сменилась где-то рука, на каком-то посту… и ведь вот не так сильно, чтобы уверенным быть, а – сомнения закрадываются.
– Думаешь, засада ждет?
– Думаю, может случиться и засада… Завтра из гарнизона полсотни заберу, уже договорились… а всё равно опасаюсь. Рассказывали же тебе об этих… каменных степняках?
Алексей кивнул.
– Сам я их в деле не застал, а хоронить потом своих многих пришлось. Тоже, говорят, род чародейства…
– Да, слышал я про такое, – сказал Алексей неохотно. – Рассуждал Филадельф о подобном… но сбывшимся вроде бы не считал…
Тогда просто речи ещё не заходило о Белом Льве, подумал он, считался этот артефакт безнадёжно утраченным…
Наверху вдруг прекратилось непрерывное поскрипывание настила под ногами часовых, а через секунду грохнул колокол: раз-и-два!
– Эй, что там? – вскинул голову Венедим.
– Так кто-то к воротам подъезжает! Конные, человек двадцать! Эй, на воротах!
– Видим и слышим! – донеслось как из-под земли.
– В тёмное время ездят люди, – сказал Алексей, и Венедим, услышавший, возможно, в его голосе несуществующий укор, отозвался:
– Нельзя нам так вот рисковать…
А на воротах уже перекликались с подъезжающими и посылали за доместиком, и брякало железо бегущих на стены солдат…
Через четверть часа после всяческих разговоров и паролей открыли внешние ворота, впустив ночной отряд во внутренний дворик. Здесь при свете факелов их рассмотрели в упор сквозь бойницы, и доместик, переглянувшись с Венедимом и Алексеем, сказал:
– Не соврали…
И всё равно в крепость ночных путешественников пропускали по одному сквозь узкий лаз, где им всем пришлось низко пригибаться – даже плотному высокому седобородому старцу. Но когда он ступил во двор и распрямился, построенные в каре и крепостные солдаты, и остатки сотни Венедима, и сам Венедим, и доместик – все почтительно опустились на колени.
Государь-монах возвращался в мир…
Мелиора. Крайний север
И издали, и вблизи это можно было принять только за вырванное с корнем и унесённое в море дерево: отмытый добела ажурный веер корней, чуть выступающий над водой длинный ствол, несколько обломанных сучьев… Ни у кого из капитанов сторожевых гаян не возникало желания подойти к плавнику поближе – и уж тем более не хватило бы терпения следить за ним несколько дней подряд. Тогда бы, конечно, стало ясно, что плавник не подчиняется воле ветров и волн.
Держась в виду берега, одолевая в сутки вёрст по двадцать, редко по двадцать пять, "плавник" шёл на север. На двенадцатый день плаванья он миновал Красную Прорву: подковообразный утёс цвета запёкшейся крови, окаймляющий небольшую бухту, в которой никто никогда не мог промерить глубину и где время от времени – совершенно непредсказуемо и независимо от погоды – возникают вертикальные волны, бьющие выше мачт, или воронки, вполне способные утянуть под воду средних размеров судно. Красная Прорва обозначала с моря перешеек, соединяющий Мелиору с Долом…
То, что даже вблизи казалось обычным плавником, было потаённым судном, построенным Огненом Пафнутием, безумным корабелом, о котором шла молва, будто он пытался построить камышовый корабль, летящий над водой, и теперь вынужден скрываться от чародеев, обозлившихся на него за такое посягательство на их исконные умения; как всякая молва, и эта имела за собой реальные происшествия, с которыми обращалась по произволу.
Обихоженный и защищённый Юно Януаром, безумный корабел создал несколько действительно необычных судов, в том числе и вот это: полностью скрытое водой, лишь гребень да башенка, замаскированные сейчас корнями и сучьями настоящего дерева, выступали над волнами. В сорокасаженном теле судна, разделённом переборками на три отсека, было тесно и воняло, как всегда воняет в запертых трюмах. Гребцы сидели в заднем отсеке по двое в ряд на шести скамьях и ритмично раскачивали подвешенный на кардане тяжёлый брус. От бруса через рычаги сила гребцов поступала на гибкое перо за кормой, которое, двигаясь наподобие рыбьего хвоста вправо-влево, посылало судно вперёд. В среднем отсеке в гамаках отдыхала другая смена гребцов. Здесь же был гальюн: парусиновая выгородка, за нею несколько вёдер с запирающимися крышками; ночами их подавали наверх и опорожняли за борт. В переднем отсеке непрерывно качали меха, прогоняя через судно свежий воздух, и так же непрерывно качали помпу, удаляя сочащуюся сквозь щели воду. Там обитал сам Огнен, ставший на этот поход капитаном, совсем юный чародей Ферм, мрачно-гордый от осознания важности своей первой и наверняка последней миссии, и похожий на старика, хотя годами ещё вовсе не старый Лупп Хрисогон, бывший десятитысячник Паригориев, который вдруг бросил всё и ушёл в бродиславы, несколько лет держал в страхе свои же бывшие провинции, а потом постригся в монахи… Он сам пришёл к Юно Януарию и предложил свои услуги, и Юно поручил ему возглавить этот поход. Лупп посмотрел на карту и мрачно кивнул.
На рассвете дня, следующего после прохождения Красной Прорвы, Ферм простым глазом увидел на высокой скале неизвестную башню…
Весь светлый день ушёл на медленное приближение к берегу.
А под покровом темноты потаённое судно опустело. Огнен прошёл по нему из носа в корму, пробираясь на четвереньках сквозь лазы в переборках. Похлопал по приводному брусу. Брус чуть покачивался – масляно и упруго. Потом он сел на банку гребца, взялся за отполированную рукоять. Вперёд – легко, на себя… Он всем телом почувствовал сопротивление воды и ход сквозь неё движущего пера. Ещё гребок, ещё, ещё…
Чуть слышно заговорила вода по ту сторону борта.
Примерно через час стало меркнуть пламя в фонаре. Некому качать мехи.
Огнен встал, пролез в средний отсек, по трапу поднялся в башенку. Судно, слишком облегчённое, всплывшее, как всплывает раздутым брюхом вверх снулая рыба, мотало на короткой волне. До берега было с полверсты. Впрочем, темнота могла и обманывать.
Оставив люк настежь, он спустился вниз и стал отвинчивать барашки вначале в переборках, открывая отверстия под самым подволоком, а затем в днище. Вода, отбросив крышку, хлынула на его руки. Над головой засвистел, выходя, воздух. Потом свист сменился крупным бульканьем. Сверху тоже хлынула вода. Огнен обхватил руками трап, прижался к нему. Такой нежности и горечи он ещё никогда не испытывал…
Степь. Побережье
– Теперь понятно, зачем мы вам понадобились… – Пист подпёр пальцами голову. Сидящие за столом смотрели и ждали.
– Вы понимаете, конечно, что ничего этого мы могли бы вам вообще не говорить, – сказала госпожа Кремена, сестра умершего адмирала. Вуаль она сняла. Без вуали скуластое лицо её казалось простоватым. – Очень легко было заставить вас действовать как бы по вашему собственному разумению, но по нашей воле. Мы отказались от такого образа действий и решили быть с вами предельно откровенными.
– Я бы не сказал, что вы отказались, – сказал Пист. – Я бы сказал, что вы этот образ действия значительно улучшили.
– Возможно, – легко согласилась Кремена. – Возможно также, что наши доводы кажутся вам, людям военным, смехотворными. Но военные вообще склонны недооценивать то, что происходит вне казарм.
– Военные… – пробормотал Пист. – Видите ли, госпожа, я шестнадцать лет прослужил дядькой в сиротском доме. Вот этот – мною воспитан, мною выбит… – он кивнул на отрока Фирмина. – Промышлял птицекрадством… отец на махонькой войнушке сгинул, мать померла… И половина из тех, которые без толку в ловушке сгинули, – мои дети были. Так что вот…
Наступило молчание.
– Простите, – сказала вдруг Кремена. – Да, это не по вам. Я поняла.
– Ничего вы не поняли, – Пист качнул головой. – Надо мне только исхитриться в плен попасть. Да так, чтоб подозрений не вышло. А произвести всё то… мы произведём.
– Нельзя, чтобы подданные Императора это сделали, – почти жалобно сказала она. – Получится…
– Ерунда получится, – согласился Пист. – Предательство всегда гнусно, даже во имя благой цели. А враг – он и есть враг. Да. Особенно тот, кто стал врагом, ничего особо плохого вам сделать не успев… да и намерения такого не имев никогда…
– Вся эта война выше моего понимания, – сказала госпожа Кремена.
– Проговорим ещё раз, – сказал Пист. – Вы и ваши люди помогаете мне… нам, – он кивнул Фирмину, – уничтожить башню Полибия, которую он воздвиг на крыше Детского Дворца. Неизбежная при этом гибель детей должна поднять волну общественного негодования, направленную как против мелиорцев, так и против степняков с Полибием вкупе. Причём пройдёт немного времени – и с мелиорцев гнев будет перенесён именно на тех, кто прикрыл детьми военную машину, будучи уверенным, что по ней обязательно нанесут удар…
– Да. Всё так.
– Я ещё никогда не принимал участия в разработке столь гнусной операции.
– Я тоже.
Они посмотрели друг на друга, и Пист отвёл глаза.
– Продолжим, – сказал он. – Допустим, всё это провокация, затеянная тем же Полибием. Башни там нет, а дети есть. А то и детей нет…
– Знаете, Пист, – госпожа Кремена говорила почти спокойно, только ноздри её побелели, – даже в самом худшем случае пойдёт слух: островитяне напали на конкордийский сиротский дом, потому что в нём была спрятана степняками чародейская военная машина. И этот вбитый клин…
– Я уже ощущаю себя деревом со вбитым клином, – сказал Пист. – Хорошо. Теперь я хочу познакомиться с людьми, которые пойдут со мной.
– Пойду я, – сказала госпожа Кремена, – и трое моих сыновей. Этого хватит. Только я попрошу вас, почтенный Пист, позаботиться о том, чтобы наши тела не опознали.
Мелиора. Речка Жлудь, северная граница кесарской области
Артемон Протасий ехал по мосту. Конь его хромал, поэтому звук копыт о настил получался неровный и нервный. Впереди горели три факела. Это неприятно напоминало ему о чём-то, но о чём именно, он не мог вспомнить – просто от усталости.
Последние девять дней ему удавалось разве что иногда подремать в седле.
Наверное, и сейчас он задремал, потому что факелы вдруг оказались рядом и по сторонам, а самого его подхватили чьи-то руки, и он удивился, почувствовав под ногами землю.
– Протасий… – не поверил кто-то, заглянув в его лицо.
– Мои… все здесь? – спросил он, озираясь слепо. Ничего не было видно, кроме тьмы, а в ней – вычурных тонких прорезов.
– Девятнадцать конных прошли, – сказал тот же голос.
– Это все, – сказал Протасий. – Жгите мост. Больше там наших никого нет…
– Все? – переспросили его с ужасом.
– Вся моя тысяча, – сказал Протасий. – Вся. Все девятнадцать. Девятнадцать, понимаешь, а? Девятнадцать…
Потом он лежал и смотрел вверх, на небо. На небе разгоралось оранжевое пятно. Сквозь него совсем не видны были звёзды. То, на чём он лежал, покачивалось, скрипело и вздрагивало. Кто-то впереди хлопал вожжами.
Мелиора. Западное побережье. Окрестности Фелитополя
С отходом последних сил прикрытия никто больше не мешал армии вторжения строить свои боевые порядки так, как считали нужным командиры. Уже стотысячная (из них тридцать тысяч степняков) сила распределена была так: шестидесятипятитысячное ядро тяжёлой обученной конкордийской пехоты и степных богатырей отдано было под команду молодого десятитысячника Андона Мемнона, про которого нехорошо шептались в архатских компаниях. Единственный из Мемнонов, после поражения в Войне Последней Надежды он пошёл служить завоевателям – и сделал фантастически быструю карьеру. Он не гнушался помощью колдунов и чародеев. Наконец, при нём никогда не задерживались помощники…
Правое крыло, в основном лёгкая пехота и конные лучники, осталось под командой Андроника Левкоя. Поражения под Ирином ему не простили, но погасили за потрясающе быстрое и лёгкое взятие Бориополя. Мало кто знал, что Андроник полагал себя ущемлённым таким вот разменом: разгром пяти тысяч – и сохранение как минимум пятидесяти; потеря нескольких дней темпа высадки (да хоть бы и вообще никогда не высаживались в этот злосчастный Ирин!..) – и сохранение полугода, который потребовался бы для осады Бориополя… Но Андроник никогда не служил и не присягал царю Авенезеру, оставался на службе Императора – и этим обозначил себе место в грядущих событиях: правое крыло, лёгкая пехота…
Левым крылом командовал боевой жрец Тёмного храма Пард. Мало кто видел его…
И были ещё отряды саптахов под общим номинальным командованием всадника Игона, которые на самом деле никому по-настоящему не подчинились и творили в равной мере разбой и разведку.
Всем этим командовал "Железный сапог" стотысячник Демир Иерон, когда-то ученик швеца, ставший тем, кем стал, лишь благодаря собственным недюжинным талантам и необыкновенной работоспособности. Говорили, что в мирное время он спал через ночь по три часа. Он знал в лицо и по именам всех архатов и большую часть солдат, с которыми провёл хотя бы одну кампанию. Двадцать лет он воевал на западных границах Степи против небольших, но упорных в своих заблуждениях стран и племён. Оба последних Авенезера держали там малые силы, резонно полагая, что само прибытие Иерона к армии делает армию непобедимой. Его "танцующие" марши, при которых противник неизбежно получал удар не с той стороны, с которой ждал, снискали ему славу гения манёвра. Что ж, Авенезер Четвёртый, или Полибий, или их военные советники знали своё дело. Мелиорцев следовало переиграть именно в том, в чём они были заведомо сильнее. Именно поэтому Рогдай, узнав о новом командующем силами вторжения, решил начисто отказаться от манёвра и занять жёсткую оборону в таком месте, где сама возможность манёвра будет сведена к ничтожности.
Медленным осторожным маршем, не обнажая флангов, армия вторжения направлялась в сторону древнего города Фелитополя, ныне почти нежилого. Дороги, сходящиеся к нему со всех сторон Севера, ещё могли, однако, служить для прохождения войск, а главное, обозов, без которых нормальное войско быстро превращается в озабоченную пропитанием толпу малограмотных мужчин.
Чуть южнее Фелитополя начиналась Долина Роз, единственный сухопутный проход в Кесарскую область. Когда-то это был процветающий край, сплошной непрерывный сад, сотни деревень и хуторов… Теперь тут никто не жил. Розы, однако, росли до сих пор, хоть и одичали вконец.
Долина, дважды прорезанная не слишком широкими, но глубокими ложами речек Белая и Кипень, имела около шестидесяти вёрст в длину и в ширину около двадцати. С запада, отделённое грядой холмов, было море, с востока – поднимались отроги Черепашьих гор.
Так же медленно и осторожно вводил в Долину Роз с юга свои войска Рогдай.
С подходом личной гвардии конкордийского мятежника Аркадия Филомена у Рогдая стало девяносто тысяч регулярного войска – и ещё шестьдесят тысяч тех, кто горел решимостью, но слабо отличал дрот от копья, а копье от пики.
На военном совете решено было ставить мелиорцев – южан и северян – вперемешку, самое крупное – тысячами. Взаимная ревность удвоит их стойкость. Гвардии же объединить и использовать как единую силу.
Днем и ночью на южном берегу Кипени рыли землю, насыпали валы, возводили частоколы из заострённых ошкуренных брёвен, наклонённых в сторону реки. Кое-где земляные работы сопровождались таинственностью: там люди Януара готовили врагу какие-то особые гадости; об этом говорили шёпотом. Но многие видели те возы, крытые мешковиной, что подъезжали с тяжёлым скрипом, а отбывали с лёгким.
Остатки лодочного флота и полтора десятка кораблей Филомена, поднявшие пиратские флаги, собирались в бухтах и бухточках, которыми изрезаны были берега залива Фелис, и у острова Чур, расположенного у горловины залива, – чтобы прикрыть берег от высадки десанта. Впрочем, ожидать появления армады кораблей не приходилось: обширная область рифов и блуждающих мелей, именуемая Тёркой, делала судоходство в этой части моря делом в высшей степени ненадёжным и рискованным.
Через Кипень всё ещё время от времени перебирались с севера потрёпанные группки отважников. Под покровом темноты другие группы уходили в поиск.
Мелиора. Долина Роз
Рогдай, не стесняясь присутствием посторонних, обнял Алексея. Отодвинул его, вцепившись в локти, на всю длину своих крепких ручек. Вновь – обнял.
– Как же ты долго ходил, – сказал он тихо. – Я отчаялся ждать.
Алексей сглотнул.
– Не буду спрашивать, – продолжал Рогдай. – Якун уже разъяснил мне, что Кузня – это совсем не то, что мы о ней думаем. Только всё – потом, потом… Отправляйся к нему. Решите, что делать дальше. И – делайте, чёрт возьми. Никого не спрашивая. Ты меня понимаешь? Уже некогда совещаться, просить позволения…
– Да, стратиг, – прошептал Алексей, – вот это я понимаю.
– И вот ещё, – не отпуская, сказал Рогдай. – Не верь себе. Душа твоя будет говорить: всё пропало. Не верь. Это – чары.
– Моя душа мне такого больше не скажет, – качнул головой Алексей. Только это не чары, подумал он.
Как, оказывается, легко жить, когда уже нечего терять…
Рогдай потрепал его по плечу правой рукой, а левой потащил за собой. При этом он глянул на Алексея так, что у того вдруг бросилась кровь к щекам.
Похоже было, что дядька Рогдай если и не знает всего, то обо всём догадывается…
– Сутки тебе даю, – сказал он на ходу. – Ночь пьёшь и к девкам, день отсыпаешься. Завтра вечером – в Артемию.
– Если надо – могу сейчас…
– Я всё сказал. Дохлый ты никому не нужен. И в тоске ты тоже никому не нужен. Встряхнись.
– Понял, стратиг.
Шатёр Рогдая был составной – из трёх: большого, среднего, маленького. В третьем – стоял низкий стол, при котором не сидят, а лежат. Там уже лежала припомаженная матрона с подведёнными глазами и волосами серебряного цвета, две музыкантши в чём-то прозрачном наигрывали на китаре и тихой дудочке, а темнокожая танцовщица-южанка, одетая лишь в ожерелья, пояс да тонкие сапожки до колен, покачивалась, держа в руке широкую чашу с вином.
– Во, видишь – Терентий прислал, – ухмыльнулся Рогдай. – Подымать дух и плоть. Приказ мой тебе: пить, петь и веселиться. До утра отсюда чтоб ни ногой.
– Зря ты это затеял, дядюшка…
– Нет, – твёрдо и очень серьёзно сказал Рогдай. – Есть вещи, в которых я кое-что понимаю. Эта – среди них.
Тебе так кажется, подумал Алексей. Я тоже думал, что кое-что понимаю…
Ночью, лёжа в обнимку с двумя скользкими девками, Алексей слышал, как буря ломает шатёр, но плюнул на всё. Я ведь решил: а пусть всё катится в пропасть, – сказал он себе. Девки слегка насторожились, но, в общем-то, не придали буре особого значения. Лишь третья, которая так и играла в углу на своей тихой дудочке, на время замолчала и к чему-то прислушалась, но потом всё равно продолжила свою игру. Алексей узнал мелодию: тема неизбывной страсти из действа "Свеча и мотыльки". Уставшая танцовщица щекотала его волосами…
Мелиора. Крайний север
То, что случилось в ту ночь на Доле, описывать было некому, и как Лупп совершил то, что совершил, так никто и не узнал. Отряд его, пересидев незамеченным в прибрежных камнях двое суток в ожидании облачной погоды, нашёл-таки лазейку в охране башни, просочился – и захватил башню без единой потери со своей стороны. Теперь охране, чтобы вернуть башню, биться следовало лишь в дверях или же на винтовой лестнице, а это значит – очень долго. И, в отличие от злосчастного чародея Сарвила, Ферм получил достаточно времени, чтобы разобраться во всех хитросплетениях защитного колдовства.
Славы внизу гибли один за другим, забирая с собой по крайней мере пятерых солдат Конкордии, а Ферм всё ещё медленно распутывал нарочито простой, а на самом деле чрезвычайно хитрый узел…
Он сам не заметил за этим занятием, как прошёл день.
Лишь заполночь была выдернута последняя нить…
Долго не происходило ничего.
Потом – с тонким невыносимым свистом расселся стеклянный фонарь, венчавший башню. Воздух дёрнулся и потёк. Настоящих молний не было, но всё вокруг заискрилось; с ветвей засохшего дерева, стоящего неподалёку, потянулись к небу лиловые веера "ведиминых свечек". У всех живых зашевелились и дыбом поднялись волосы, одежда облепила тело. С неба медленно стал спускаться страшный множественный шёпот: будто души умерших предупреждали о чём-то…
Ферму, измотанному насмерть, показалось вдруг, что конкордийские солдаты, окружавшие башню плотной толпой, упали на четвереньки и завыли в безумной тоске. Но, может быть, именно показалось… а в следующий миг с мягким пыхтением, будто сложена была из сырой глины, башня расселась внизу, вздулась пузырём – и опала внутрь себя, погребя под неодолимой тяжестью своих защитников и губителей – и побив камнями множество тех, кто хотел, кто обязан был, да вот не смог её спасти…
Тем временем ветер набирал силу. Кто был вдали от башни, уже не могли ничего другого слышать и ни о чём другом думать. Свист… вой… рёв… летящие камни и брёвна, сметающие палатки, а потом и дома… и – нисходящая с небес чернота, ещё более непроницаемая, чем ночная тьма…
Море раскачивалось долго. Ветер срывал вершины волн и нёс, дробя на капли, взбивая в тучи. Некоторые корабли успели поднять паруса и выброситься на берег. Совсем немногие ушли на запад и спаслись в закрытых бухтах, недоступных даже ураганам. Но это были – десятки кораблей. Сотни же их – опрокидывались, разбивались о прибрежные скалы, уносились на Тёрку…
В эту ночь перестал существовать конкордийский флот. Построенный по унизительному диктату, он был обречён на бесчестье в любом случае: даже победы. И гибель в буре казалась иным гибнущим незаслуженно лёгкой.
Душа адмирала Адальвольфа успокоилась в эту ночь…
Конкордия. Порфир. Детский Дворец
Пист уронил мешок и сел на него. Летящий дождь пробивал кожу плаща. Лицо казалось деревянным. Рядом опустилась госпожа Кремена. За рёвом ветра приходилось кричать.
– …отменим!.. – услышал Пист себя. – …сделали!..
– …нельзя… слишком много (или "многие", Пист не понял)…
– …флот…
– …нет! чтобы люди… ужас, катарсис…
Пьеса, подумал он. Деревенский театр.
Беда в том, что она права, подумал он ещё. Не главное – флот. Совсем не главное. Возмутить конкордийцев против степняков, заставить негодовать…
Я думал, что это мы жестоки… Он скосил глаза на спутницу. Заливаемая дождём, она походила на кладбищенскую статую скорби.
Две тысячи мальчиков-сирот и не сирот, а так, из бедных семейств. Да, готовятся в архаты и чиновники. Но чтобы их – убивать…
Погибнут многие.
Я не чувствую к ним жалости, вдруг понял он. Это что-то другое, не жалость. Они… будто мои выпускники, которые уходят в сечу. Тёмная горькая гордость…
И то же самое – за себя.
А вот к этой статуи скорби… странно – вообще никаких чувств. Стёрто. Что-то было, но что – не знаю.
– …дальше… – ото рта до уха только это и долетело.
Он оторвал прилипший к земле мешок и пошёл против дождя. Дождь был с примесью горькой соли.
Мелиора. Окрестности Фелитополя. Конкордийский лагерь
Когда Демиру Иерону доложили о катастрофе на море, он только прищурился и кивнул головой. Ему не раз приходилось воевать без тылов и вырывать победу у противника, уже решившего, что разделался с ним лишь потому, что отрезал или захватил его, Иерона, обозы. Здесь было, в сущности, всё то же самое, разве что чуть крупнее масштабом.
На следующий после бури день он даже дал войскам сутки отдыха. После солёных дождей многие дороги и тропы, взмесённые сапогами, станут непроходимыми, солдаты потратят силы, которых им потом не хватит для боя…
Лучше остановиться и подождать.
Солнце сделает свою часть работы…
Мелиора. Долина Роз
Войска выстроились для парада в начале одиннадцатого. Сильно парило, пот не высыхал на лицах. Стояли, повернувшись на север, в сторону врага, славы из отданных без большого боя северных провинций: Паригории, Памфалоны, Серафионы, Вианоры, Афинодоры, Феопрепии, а с ними множество тех, кто сохранил род в одном, двух или трёх мужчинах, а с ними отроки, горящие желанием в род войти и носить впредь фамилию не крестьянскую, а акритскую; стояли славы кесарской службы: Урбасианы, Юсты, Анемподисты, Пактовии (двоюродные братья и племянники Алексея), Таврионы и Татионы, связанные враждой ещё более давней, чем вражда Вендимианов и Паригориев, но свято держащих клятву верности кесарю Триандофилу; стояли выделяющиеся из всех воронёными жукоподобными латами и обтянутыми чёрной кожей шлемами мятежные конкордийцы-южане; и южные семейства, пёстрые и неимоверно множественные: сами Вендимианы, Арпилы, Бонифатии, Тимоны, Сакердоны, Товии, Сабелы, Ревокаты, Присконы, Павсикакии… Едва держа строй, стояли крестьянские парни, взятые по повинности или пошедшие сами "на срок"… но что значит "на срок", когда война?.. С топорами и луками, в кожаных рубахах, на которые нашиты были железные кольца и бляхи, и в таких же шапках, они были обречены на самые страшные потери в самый короткий срок. Но ничего этого не видел в их лицах кесарь Светозар, старший брат уснувшего Радимира, когда-то добровольно покинувший мир, дабы избежать смуты.
И вот – пришлось вернуться…
Отрада ехала рядом с ним, отставая на голову коня. А по другую сторону кесаря ехал Войдан, родной брат… она уже видела у людей такие лица: там, в странном теневом Озёрске, где не совсем люди двигались наподобие заводных кукол и где она взглянула в лицо себе самой…
Это было так невозможно давно, что вспоминалось с громадной затратой сил.
В каком-то смысле этого вообще никогда не было.
– Слава! – кричали воины, вздымая над головой сжатые кулаки. – Слава! Слава!..
Крик перекатывался, замирал, возвращался. Отрада, нарушая ритуал, поворачивала к воинам голову и чуть улыбалась. Длинные кольчужные крылья её шлема вздрагивали и шелестели, как сухой тяжёлый шёлк. Она видела лица: бледные и смуглые, круглые и худые, морщинистые и совсем детские – и среди них не было ни одного некрасивого! Эти люди были подлинно прекрасны – может быть, оттого, что лучились счастьем.
– Слава! Слава! Слава!!!
Стояли азахи – в меховых безрукавках, чёрные от солнца бугристые плечи лоснятся, бородатые лица запрокинуты вверх, рты распахнуты…
– Слава! Слава кесарю! Слава кесаревичам! Слава!!!
Стояли стратиоты – высокие (низких не брали, имелись у воинских начальников специальные воротца с колокольчиком: задел теменем колокольчик – можешь селиться на бесподатных землях…) и жилистые, будто опутанные под кожей узловатыми верёвками, в любовно подогнанных полупанцирях, с мечами, откованными из болотного железа тайными мастерами и заговорёнными тайными чародеями; у стратиотов вообще было нарочито много тайн…
– Слава кесарю! Слава кесаревне! Слава кесаревичу! Слава!!!
Стоял хор кесарских славов: зеркально блестящие шлемы, прикрывающие большую часть лица, щиты "птичья грудь", с которыми можно легко пройти сквозь частокол копий, выставляемых обычно строем конкордийской пехоты, и сблизиться с ними на удар меча; и сами мечи воздеты в истовом приветствии:
– Слава! Слава нашему кесарю! Победа или смерть!
Стояли отважники – в лёгких доспехах, часто простоволосые. У многих лишь ленты, наброшенные на плечо, выдавали принадлежность к воинскому кругу. Отрада хотела повернуть голову, чтобы смотреть только перед собой, но не смогла.
Вот он…
Они встретились взглядом. Нельзя было останавливаться, кобыла всё так и шла мерным шагом… но мгновение этой встречи было столь долгим и столь сильным был удар, что Отрада потеряла себя. Теперь кто-то другой ехал на лошади вдоль выстроившихся тысяч, и кому-то другому кричали: "Слава!!!"
Сама же она – вдруг вернулась в тот осаждённый чудовищами дом. Вкус сладкого вина на языке… подавать слегка подогретым к десерту и сладостям… любовь моя, безумие мое… о нас давно уже забыли, мы никому не нужны, давай убежим… ты и я… я знаю путь, это недалеко, это рядом… смерть была неизбежна, и можно было всё… боже, подумала она, ведь можно всё, потому что смерть неизбежна…
И она хотела оглянуться, но почему-то не смогла. Развернуты были плечи её, и голова смотрела гордо и прямо.
Глава четвёртая
Мелиора. Долина Роз
Лучники Особой сотни, Авид и Драган, прибыли в войска ранним вечером двадцать третьего мая.
– Эй, мальцы, куда?
– К Виолету Афанасию!
– Ну вот, и Виолет туда же… Прямо езжайте, будет три каменушки старых заброшенных, от них направо, а там покажут…
Оба брата, и Драган, и Авид, прилично трусили, но, скрывая это друг от друга, вели себя нахально.
– Эй, дядя!
– Чего тебе?
– Ус подбери, конь наступит!
Или:
– Ой, дядечка, как же ты в этих штанах живёшь? Тут же три дня выход искать, чтоб хотя бы пописать…
В конце концов, пережив по пути немало мелких приключений, они добрались до сотни Афанасия Виолета.
Совсем рядом поднимались зеленоватые скалы. С десяток шатров украшали собой пейзаж, и рыжая глина, вынутая из рвов, резко оттеняла собой молодую траву лугов. У оснований скал обильно росли тонкие вьющиеся розы, ещё лишь набирающие цвет.
Афанасий вышел навстречу им из белого шатра, увенчанного вымпелом с изображением ласки. Сразу бросилась в глаза необычайная бледность, бессловесно объяснённая рукой его, подвешенной в чёрной косынке.
– Господин сотник, по предписанию командующего прибыли в ваше полное распоряжение! Лучники Авид Паригорий и Драган Паригорий!
Маска лица Афанасия чуть дрогнула.
– А… так это вас учили находить шпионских зверей и птиц?
– Да, господин сотник!
– Вольно. Сползайте с коней.
И, когда встали пеши, рядом, с улыбками на лицах:
– Научили?
– Так точно, господин сотник!
– Приступайте немедленно, ребята. Боюсь, что прибыли вы поздно… но это лучше, чем вообще никогда. Непосредственно подчиняться будете десятнику Павлу Спиридону… Павел!
– Тут я.
– Парней обиходь, место в палатках и у костра и вообще – отвечаешь передо мной.
– Понял.
– Пусть мало-мало отдохнут с дороги, и ставь их на пост. Да – и накорми, не забудь.
– Да что ты, сотник, сдурел? Забыть накормить…
– Давай, давай. Разговоры всё…
– Понял. Пошли, мальцы. Каша с салом и пиво. Другого пока нет. К чему вы там привыкли?
– Что, неужто и торта "Голубка" нет?
– Это который делается из хлебных крошек и отрубей?
– Ну да. А рагу "Мечта конокрада"?
– Вот о таком, парни, я слыхал, но не едал никогда. Это как?
– Это берётся кобыла, семь лет ходившая в плуге…
Шатёр, в котором отвели места братьям, был очень старый на вид, того цвета, который получается из любого, долго бывшего под дождями и солнцем.
– Ночуете здесь. Один птицебой у нас уже был, да вот сморила его змеиная боязнь. Про крылатых змей слыхали, небось?
– Слыхали? – спросил Авид Драгана.
– Только вручную, – сказал Драган.
– Видели мы их, – скривился Авид.
– Если разобраться, – сказал Драган, – голуби куда противнее.
В шатре было жарко и пахло застарелым потом.
– По шесть? – спросил Драган. – Или сегодня по четыре? Как ты?
– Я нормально.
– Тогда по шесть. Ты начинаешь?
– Слово.
– Слово. Иди, тогда я сплю.
Он взбил солому у края шатра, набросил на неё дорожный плащ и улёгся.
Авид потоптался у входа, потом мысленно махнул рукой, сдёрнул с плеча лук…
Он застрелил голубя, двух ворон и хорька, от которых просто смердело чужой волей. В час после полуночи Авид растолкал брата.
– Давай.
– Ух… это ты. А я уж… Слушай, мне такое снилось…
– Иди дежурь. Шпионов вокруг – море.
– Авик, слушай. Что-то вокруг неладно, понимаешь? Я таких снов сроду не видел…
– Не знаю. Тихо всё.
– Вот я и говорю. Что-то не так.
– Я всё равно ничего не понимаю. Умираю, как спать хочу.
– Ложись… Ладно, я ещё послушаю, что это такое – вокруг…
Ночь – звенела…
Всё бесстрашие Драгана скомкалось в первые полчаса. Темь была пронизана чуждой человеку волей. Невидимые и почти неощутимые, скользили летучие тени. Тёмный жар спускался с небес. Драган вдруг ощутил себя кем-то другим. Золотая цепь на шее пригибала к земле, и утопала в той земле украшенная красным кровавым шитьём атласная обувь. Исчезло тощее, но жилистое тело. Медовое облако было вместо него, укрытое исшитыми тканями, золотым фартуком, драгоценной птичьей кожей. Но нечто иное, высшее, способное вмиг испепелить и развеять, пока что лишь распахивало пространство, приглашая войти и принять данность. А потом – вдруг – рассыпалось золото прахом, и вместо стёжек драгоценных нитей одежды соединялись червями, тонкими и белыми, и запах тлена заместил собой запахи благовоний…
Драган очнулся.
Руки сжимали лук и стрелу, припосаженную на тетиву. Хищная тень медленно взмывала впереди и падала, взмывала и падала. Бесчувственной деревянной рукой Драган натянул тетиву и отпустил стрелу в полёт. Казалось, она почти увязла в воздухе, густом, как сахарный сироп, который уваривают весной из кленового сока, а осенью разогревают в больших медных чанах и бросают в него абрикосы…
Страшно медленно стрела прочертила короткую линию в пространстве и пронзила грудь непонятной птице, похожей на огромного ворона со слишком длинной шеей. Птица издала скрежещущий вскрик и рухнула.
Драган будто проснулся ещё раз.
Он стоял, весь мокрый от пота, перед палаткой. Пот стекал с бровей, норовя попасть в глаза. Руки тряслись.
Кто-то кричал и причитал впереди.
Его не пустили смотреть на убитую птицу. Не в обычае молодых людей таких лет – но он и сам не рвался посмотреть на то, чей полёт он прервал.
Достаточно, что десятник уважительно потрепал его по плечу и сказал:
– Ну, парень…
Был в самой красе рассвет, когда Драгана сменил Авид.
Отрада откинула полог шатра. Воздух снаружи, хоть и пах дымом множества костров, был всё же свежее спёртого воздуха шёлковой коробки, подогретого к тому же не слишком чистым углём жаровен.
Дядюшка Светозар сильно мёрз. Похоже, он простудился дорогой, изо всех сил это скрывал, мучался незаметно – но если быть рядом с ним, слышалось тяжёлое, с похрипыванием, дыхание, и доносился запах кислого пота, каким потеют температурящие люди.
Ночь они провели в разговоре, таком доверительном и чистом, что Отрада едва не созналась в своей грешной и безнадёжной (это становилось всё яснее и яснее) любви… её просто отвлекло что-то внешнее, а потом она потеряла решимость. Дядюшка был мягок и мудр, но по каким-то признакам Отрада уловила, что всё происходящее ему ненужно, что роль эту он играет по обязанности…
Монастырь, в котором он прожил две трети своей жизни, известен был как место сосредоточения знаний о земле. Известно там было даже о землях, лежащих за тридцать лет пути от Мелиоры. Ближними считались страны, до которых было двадцать тысяч вёрст. Континент, вмещающий Степь, Конкордию и ещё два десятка труднодостижимых стран, кажущийся таким огромным, простирался всего на двенадцать тысяч вёрст на запад и на жалких три-четыре тысячи – на юг и север. Западнее него, в океане, была россыпь островов, где жили невысокие светловолосые люди, признающие передвижение только по водам. К северу, отделённая от Мелиоры сравнительно узким проливом, лежала гористая и почти необитаемая страна – Земля Экзуперии. Южный океан, сливающийся с восточным, казался бескрайним, и судам требовалось более года, чтобы пересечь его, но зато по ту сторону начинался прекрасный зелёный материк, населённый темнокожими великанами, которым рослый мелиорец был едва по плечо; великаны жили в необычных и величественных городах и владели странной магией…
Кроме рассказов о чужих землях, ей показались интересными суждения дядюшки о взаимоотношениях Кузни и реального мира. Так, он считал, что обитатели Кузни в глубине сознания знают о том, что и сами они не вполне материальны, и мир их призрачен – и именно поэтому изобрели принцип обязательной чувственной перекрёстной проверки всех умственных построений; объекта, который невозможно потрогать руками, для них не существует. Но призрачными руками можно потрогать только призрачный объект – тем самым они загоняют себя в порочный круг, ежесекундно убеждая друг друга в том, что реально только призрачное и что всё прочее не заслуживает даже серьезного обсуждения. При этом они, дядюшка подчеркнул, знают, что есть что: отсюда их бесконечные терзания и поиски лучшего, запутанные и наивные мифы о рае и аде, понятие Бога, которого невозможно увидеть и постичь, бесконечные взаимоотрицаемые религии… размышлениями о своём невидимом Боге они пытаются заставить себя забыть то, что для них недоступно…
Велес был не прав, когда творил эту свою Кузню, говорил дядюшка, потому что призрачные люди остаются людьми, и к ним нельзя относиться иначе, чем к просто людям. Обрекать же их на вечное изгнание только потому, что им ни за что и никогда не преодолеть стены, разделяющей собственно мир и мир, существующий в воображении мира, – бесчеловечно, а значит, наказуемо. И, как иногда человек перестаёт различать сон и явь, мир может перестать различать явь плотную и явь призрачную… что, не исключено, давно уже происходит…
Да, подумала Отрада, там, где чудеса – это умение, почти ремесло, там, где общение с мёртвыми – повседневность, – там никак не додуматься до идеи Высшего существа, всемогущего и всеведущего. Но в этом-то и крылась не вполне для неё внятная ущербность здешнего миропонимания.
И вот Отрада стояла в проёме двери шатра, вдыхая дым догорающих и погасших костров. В низине стелился туман, редкий, как рыболовная сеть. Маленькие отсюда шатры, белые и синие вперемешку, проглядывали сквозь ячейки этой сети. Меж шатров бегали и суетились совсем уж крошечные фигурки…
Опасно смотреть на мир с высоты, подумалось ей.
Взрытая красная земля вдоль реки казалась подсохшей раной.
А дальше, теряясь в синей тени, отброшенной горами, курчавился мелкий лес, серела дорога, левее – сияли тронутые солнцем вершины холмов, безумная оранжево-зелёная смесь, а за ними стояло море, тёмное до фиолета, до цвета старого свинца – хотя небо над водой было высоким, пронзительным и чистым. Не могло море отойти после вчерашней ночной бури…
Тень впереди буквально вздрагивала от таящейся под нею силы. Будто единое существо напрягалось там и устраивалось, выбирая ямку или кочку, чтобы упереться надёжно лапами – и броситься вперёд.
Сюда, на Отраду.
Мелкие же фигурки внизу готовились ни много ни мало – умереть за неё.
Конкордия, Порфир
Злодеяние этой ночи потрясло Порфир, а чуть позже – и всю Конкордию. Мелиорские славы проникли в огромный приют, где жили и воспитывались сироты, и разрушили порохом возведённую там недавно башню для наблюдений за звёздами и лунами. В бою и пламени погибли почти две сотни воспитанников…
Чуть позже стали шептаться, что башня была не просто башня, а чародейская башня для удержания штормов и что было изощрённым коварством ставить её там, среди детей; что славы детей оберегали, а вот охранники-степняки напротив – просто прорубались сквозь толпы, надеясь спасти то, что они должны были охранить – и не охранили. И что вина во всём лежит на… и опасливо делали специфический знак пальцами.
Но, конечно, эта трагедия ещё не могла стать причиной мятежа.
Пока ещё не могла.
Будь это дети живых родителей… тогда – массовые похороны, речи, внезапный взлёт бесстрашия… Здесь – даже мало кто знал, куда делись тела. А тела увозили по окрестным селам, по монастырям, зарывали на маленьких кладбищах хуторов и поместий, пригрозив хозяевам плёткой. И начинало казаться, что всё пройдёт, что – растечётся…
Степь. Побережье
Далеко на севере, на безлюдном берегу, царь Авенезер, вынесенный в своём гробу на берег, медленно растянул восковые губы в усмешке и жестом велел собираться. Тут же упали шатры, скатались и повисли на шестах ковры, вьюки оседлали серых коней, люди в синем вскочили на гнедых. Гроб царя укрепили на носилках, закреплённых между двумя вороными меринами. Качнулось и поплыло назад небо…
Мелиора. Долина Роз
С медлительностью каменного прилива армии обеих сторон стягивались к тонкой черте – речке Кипени. С каждой ночью всё больше и больше костров пылало и севернее её, и южнее. В горах схватывались отряды разведчиков, в море изредка показывались далёкие единичные паруса, маячили и исчезали. Иерон не спешил, понимая, что в этой битве верх одержит не столько искусство и манёвр, сколько выдержка и доблесть. И уж подавно не спешили Рогдай и Светозар…
И всё же такое наращивание давления не могло продолжаться долго.
…На рассвете двадцать восьмого мая Авида растолкал брат.
– Началось!.. Началось!..
– Что? – вскакивая и просыпаясь на ходу, выдохнул Авид. – Что началось?
Ему снился дом и пожар в доме.
Вокруг громко и возбуждённо разговаривали, где-то выкрикивали команды; потом – ударили барабаны. Звук этих мерных ударов, отбивающих ритм чуть торопящегося сердца: ту-дум, ту-дум, ту-дум, – вдруг вскинул всё внутри; жар и холод одновременно, и та быстрая торопящаяся дрожь, которая только и бывает от утреннего озноба и барабанной дроби…
Десятник на ходу хлопнул их по спинам:
– На вышку, ребята!
– Но мы…
– Иссспол-нять!
– Понял, – отозвался Драган, и Авид кивнул вслед:
– Понял…
Трёхногая вышка, сооружённая где-то в полутора полётах стрелы от реки, представляла собой сооружение высокое, но хлипкое, из связанных тонких стволов сосен и вообще каких-то шестов, к которому без необходимости старались не приближаться. Наверху его, на высоте тринадцати саженей, была плетёная площадка размером четыре шага на два. Таких вышек в порядках мелиорской армии стояло около сотни: для наблюдения за противником и отстрела шпионских птиц. Но сейчас, по разумению братьев, шпионить врагу уже не было смысла, а значит, и торчать на вышке не было никакой необходимости – тем более таким классным лучникам…
Однако, ворча и оглядываясь, они всё же добежали до вышки и вскарабкались наверх.
Там уже сидела Живана, деваха тринадцати лет из их же Особой сотни, служившая у сотника Нила по прозвищу "Хобот". Живана неплохо стреляла из новомодного лука с крестообразно натянутой тетивой, однако шпионских птиц чувствовала плохо, а потому лупила во всех подряд. Но лук у неё был хорош, это братья признали сразу, хотя и молча. Тетива его – чёрного, причудливо изогнутого – вначале шла очень туго, но потом с какого-то момента усилие ослабевало во много раз, и, натянутую, её удерживать у плеча было очень легко. Поэтому целиться можно было неторопливо и спокойно, рука не уставала и не начинала дрожать даже после трёх десятков выпущенных стрел…
Впрочем, свои – и лёгкие охотничьи, из которых били птиц, и длинные прямые ясеневые луки братья всё равно не променяли бы ни на что иное.
Солнце не встало, но было достаточно светло, чтобы видеть происходящее с высоты вороньего полёта. Но ещё не хватало света, чтобы всё: и люди, и предметы, и земля – обрели объём; и были моменты, когда казалось, что пейзаж вокруг нарисован – довольно грубо – на огромном круговом холсте…
На той стороне реки выстраивались щитоносцы. Высокие, выше человеческого роста щиты были выкрашены чёрной краской или обтянуты чёрной кожей, и потому казалось, что кто-то провёл над нарисованным берегом ровную черту. Потом сплошная черта превратилась в пунктир…
– Ха! – площадка качнулась, Живана опустила лук; дикая утка сломалась в полёте и свалилась куда-то под ноги бегущим воинам.
Авид снял с плеча оба лука, поднял охотничий; лёгкая стрела сама легла на тетиву, и глаза уже привычно полуприкрылись веками, чтобы не замечать ненужного.
– Есть, – сказал за спиной Драган.
И тут же выстрелил сам Авид. Голубка…
Ещё несколько дней назад он считал бы непристойным делом стрелять голубей.
Началось, тупо думал Рогдай, глядя перед собой. Поле грядущего сражения было перед ним как на ладони, и разве что правый фланг просматривался хуже за некстати вылезшим вперёд всей гряды рябым холмом в серых полосках козьих троп; можно было бы разместить штаб на нём, но там слишком близко к изрезанным и заросшим горам, а Рогдай хорошо знал, чем грозит в бою излишняя уязвимость командования. Да и близость командира к одному из флангов неизбежно приводит к тому, что события на другом фланге кажутся ему менее значимыми – и известно о них становится с большим запозданием…
На этой невысокой горке, совсем пологой с одной стороны и выветрившейся с другой, стояли полтора десятка заброшенных, частью разрушенных крестьянских глинобитных домов. Что они тут делали без воды, вскользь подумалось Рогдаю вчера, когда размещали штаб…
Сейчас он вспомнил об этом, потому что ему всё время неудержимо хотелось пить. Ему хотелось пить перед боем ещё тогда, когда он был мальчиком-оруженосцем, потом отроком, потом славом-хороборцем, потом сотником… Рогдай прошёл через семьдесят шесть больших и малых схваток, но каждый раз волновался, будто перед первой.
Каждый раз ему казалось, что он забыл сделать что-то самое важное…
Свои войска он развернул тремя большими хорами: два, возглавляемые десятитысячниками Силаном Орентием (левый) и Артемоном Протасием (правый), выдвинуты были вплотную к реке, к береговым укреплениям, прикрывая полосу примерно в семь вёрст, а третий, отданный под команду старого стратига Вергиния, стоял позади них и между ними примерно в полутора верстах от реки. Остальную часть полосы обороны – до гор и до моря – удерживала конница. Берега речки в сторону гор были крутые и высокие, течение бурное и быстрое, и перебраться на другой берег там сложновато даже для невооружённого, налегке, человека, причём в отсутствие всяческого противодействия…
В сторону моря до самых дюн тянулся заболоченный луг, тоже не слишком проходимый. Собственно дюны и побережье перекрывал четырёхтысячный отряд отважников, и Рогдай был уверен, что они с задачей справятся.
Если хоть в чём-то можно быть уверенным накануне большого боя…
Он уже привык и почти смирился с этой неизбежной кисло-затхлой тоской на душе. Он видел, как чернели и медленно умирали добровольцы, обученные Якуном собирать на себя эту затхлость. Он знал, что молодые чародеи и ведимы каждый день обходят воинов – и разъясняют, и толкуют природу охватившей всех чёрной грусти и неуверенности. Да, это помогало. Вечерами назло всему и всем – в лагере шло бурное, может быть, надрывное веселье. И днём – никто не хотел показать, что поддаётся врагу… Но Рогдай знал также и то, сколько солдат удавились ремнями в лесу или в нужниках, сколько десятников и сотников бросились на мечи. И он предполагал, что сегодня их всех ждёт кое-что посуровее.
Кое-что посуровее простой сечи.
Якун и кесарь Светозар (Рогдай всё понимал, но просто не мог заставить себя относиться к этому монаху, мудрецу и книжнику как подобает; однако кесарь, следует отдать ему должное, наедине сказал Рогдаю, чтобы тот по всем военным делам принимал решения самостоятельно, приказов не ждал и ничего не боялся…), на вид спокойные, о чём-то тихо переговаривались в некотором отстранении. Неподалёку от них стояли совсем неподвижно кесаревич Войдан с женой. Рогдай попытался задержать взгляд на этих детях – и не смог.
Чего мы стоим на самом-то деле, подумал вдруг он, если детям достаётся такое…
Враг шёл шестью широкими колоннами, это было отчётливо видно. Щитоносцы впереди, прикрывая стрелков. Что будет дальше – понятно.
Наверное, там, на реке – уже схватились. Множество крошечных тусклых огоньков возникло вдоль частокола: лучники затеплили факелы, чтобы потом от них зажигать наконечники стрел. Степные богатыри если чего-то и боялись, то лишь огня.
Да, схватились. В небо взвились и лопнули со звоном сигнальные ракеты – условленный знак того, что бой начался.
Скоро понесутся связные…
Венедим, получивший три дня назад под свою команду тысячу лёгкой пехоты – подразумевалось, что в награду за спасение кесаревны из Кузни, хотя ничего не было сказано прямо, – занимал позицию в первой линии обороны на правом крыле. Частокол, врытый в землю по самому срезу обрыва, был невысок, вряд ли в рост человека, но защиту обеспечивал вроде бы неплохую: по крайней мере, Венедим не мог себе представить, как его можно преодолеть со стороны реки, не разрушив предварительно. А чтобы разрушить, надо подобраться. А чтобы подобраться… Он посмотрел вниз. Тёмная вода неслась стремительно, пенясь на перекате. Высок и отвесен и тот берег, и этот.
Вам придётся потрудиться, ребята…
Не меньше, чем потрудились наши, сооружая всё это…
Кроме частокола, была ещё траншея с высоким бруствером – шагах в ста позади. Если придётся отходить – то есть куда. И далее – тоже траншеи, но не сплошные, а в виде ряда букв П. Для отходящих – между буквами спасительные проходы, для наступающих – коридоры смерти. И только потом, за этими траншеями, начинались боевые порядки тяжёлой пехоты.
Движение, начавшееся на том берегу ещё в темноте, продолжалось всё так же медленно, сдержанно, отвлечённо – как будто всё происходящее не имело к тем, кто стоял по эту сторону реки, ни малейшего отношения. Щитоносцы вынесли на берег высокие щиты – и вот уже час стояли за ними. Солнце взошло и светило сбоку, оделяя собой в равной мере воду, траву и людей. Далеко за линией щитов перемещались вымпела, поднятые высоко, скакали верховые, поодиночке, сотнями, куплами… Поднималась пыль. Слева, примерно за версту – Венедим видел это – началась перестрелка через реку. Потом на том берегу прямо перед ним раздался мерный барабанный бой и сверлящий уши звук рожка. Позади линии щитов замелькали шлемы, флажки, наконечники копий.
Венедим поднял руку. Взгляд непроизвольно скользнул вверх. В небе одиноко паслось облачко, похожее на овцу.
От этого одиночества – вдруг заломило между глаз… он так же вот вышел на крыльцо дома, солнце ещё не взошло, и только серпик одной из малых лун висел над самой стеной между сторожевыми башенками… вчера вечером отец ему сказал, что у него теперь, можно считать, есть сговоренная невеста, дочка кесаря, и если дворовых девок он может пользовать по-прежнему, то о Милице ему лучше забыть, и он назло пошёл ночью к ней и ушёл только под утро, она была мягкая, и у неё громко билось сердце. Милица была его троюродной сестрой, очень скоро – чуть ли не через месяц – её выдали замуж за главного лесничего, а потом она родила мёртвую девочку. Венедим несколько раз потом видел Милицу – медленную и тускловатую…
– Товьсь-товьсь-товьсь-товьсь… – пробежало за спиной.
Дружный слитный звук, которому нет имени, – звук натягиваемой тетивы, звук напрягаемого дерева, звук стрелы, скользящей пока ещё назад, назад… и слитное "ффф", изданное сотнями сомкнутых ртов – прежде чем задержать дыхание… Стрельба на максимальную дальность, в небо и в ветер.
Рука пошла вниз.
Свист и хлопок тетивы, свист стрелы – всё это помножено на тысячу. Счёт до пяти… до шести…
Позади черты щитов стрелы стали касаться земли. Или тел. Там бежали плотно…
Ещё один залп. Ещё. Потом темп сбился. Мало времени было на обучение…
И всё равно небо – гудело.
Кто-то устал, кто-то снизил прицел. Венедим видел, как вонзаются стрелы в щиты.
Для того они там и поставлены. Для того и покрашены так – притягательно для стрелка.
Трудно не выстрелить в чёрное…
Но вот щиты едва заметно дрогнули, задышали. Венедим нащупал древко огненного флага, сжал.
Щиты сдвоились. Между ними открылись бреши.
Он поднял флаг и медленно провёл им над головой – вправо и влево.
– Закройсь-закройсь-закройсь…
Лучники за его спиной подхватывали с земли щиты, присаживались на корточки, пригибали головы. Венедим оглянулся. Удовлетворённо кивнул. Сплошная черепица…
И едва успел упасть сам.
Стрелы с того берега летели не со свистом – с рёвом. Брёвна частокола гудели от ударов. А пролетев между брёвнами или над самыми остриями, найдя цель, эти стрелы опрокидывали сидящих вместе со щитами – и поднимались не все.
Венедим приник к бойнице.
Ничего не понимаю…
На вид – просто люди и просто луки. Или это рамочные у них?
Ну конечно – рамочные. Он даже вздохнул с облегчением. Ну да – двое-трое натягивают тетиву, цепляют её за зарубку на раме, передают натянутый лук вперёд. Стрелок выпускает стрелу, берёт следующий натянутый…
Ну, посмотрим, как это у вас отлажено.
Он встал, поднял руку.
– Товьсь…
За спиной вставали. Кричали, но вставали.
Махнул резко.
Залп. Ещё и ещё.
Всё же наши защищены лучше. И стрелки отменные.
Падают, падают, падают враги. И даже падают те, кто держит щиты. И поток ревущих стрел ослаб.
Но не прекратился.
Вскрики рядом. Можно не смотреть…
День лишь начинается. Всем укрыться. Лечь.
Да, это даже не начало. Даже не обмен приветствиями.
Щиты на том берегу сдвинулись вновь в сплошную линию.
Пронзительный звук рожков.
А ведь как-то уж очень легко они уступили, с сомнением подумал Венедим. Он огляделся. Убитых относили в сторону, раненых перевязывали. Тех и других было немного – но для бойцов, многие из которых впервые в жизни посмотрели в глаза такой вот смерти, и это было почти потрясением. Когда человек, стоящий рядом с тобой, вдруг захлёбывается собственной кровью… когда корчится от невыносимой боли, от которой и кричать-то невозможно, а ты ничем не можешь помочь ему… а в ушах звон, и шершавый язык царапает шершавые губы, и кто-то впереди падает, сражённый уже твоей стрелой, и так же с муками расстаётся с жизнью…
А ведь, если разобраться, ещё ничего и не начиналось.
И прошло добрых полчаса, прежде чем всё началось по-настоящему.
Рогдай почувствовал что-то странное: будто дуновение ветра сверху. Он поднял лицо. Небо сделалось низким и холодно-хрупким. Что-то предостерегающе каркнул Якун. Да-да, хотел сказать Рогдай, ничего страшного… тяжесть становилась невыносимой. Невидимые руки давили на плечи. Сильнее и сильнее. Рогдай наклонился чуть вперёд и шагнул шаг и ещё шаг – широко расставив ноги, ссутулясь, принимая тяжесть на крестец и бёдра. Кругом потемнело, и даже солнце стало тёмным. Он не уловил того мига, когда упал – просто увидел себя лежащим, увидел – будто со стороны… раздавленный краб. Застонав от унижения, он повернулся, нашёл опору для рук, напрягся. Будто бы вставал с мельничным жёрновом на спине… Что-то трещало. Сквозь темень он увидел Якуна, который стоял – стоял! – подняв правую руку со скрюченными пальцами, и что-то выкрикивал гортанно и ритмично.
Потом Рогдай вновь упал – подломилась рука.
А потом всё как-то кончилось. Остался шум, кружение головы, желание лежать и не вставать. Железный или медный вкус во рту. Кто-то ворочал его, делал больно. Рогдай открыл глаза.
Незнакомый слав ощупывал ему плечи и руки.
– Я никогда не видел, чтобы человека так корёжило, – сказал он. – Но ты крепок, стратиг, кости все целы.
В голове чуть прояснилось. Это был Пактовий.
– Ф-фу… что это было? И… постой. Где все?
– Кто?
– Ну, здесь же было… – он огляделся. – Померещилось. Ничего себе…
– Кого ты видел?
– Да многих… Помоги-ка встать. Я долго… так?
– Минут сорок. Якун сказал: часа два проваляешься.
– Вестовые были?
– Были. Отпустил.
– Что впереди?
– Те – стоят. Чего-то ждут.
– Пока я сдохну… Ладно, пошли обратно.
И они пошли. Ноги не желали вставать туда, куда он хотел их поставить. Но потом и он, и они вроде бы приспособились, стали понимать друг друга…
Шатёр. Полуразвалины. Расчищенная площадь, стол под навесом, горсточка людей. На всё смотришь, как из-под воды, из воздушного пузыря. Звук не проходит?.. Всё, однако, слышно… вроде бы.
Он будто никогда не был на этом месте и людей видел впервые, хотя и знал откуда-то (из сна?), как их зовут и кто они такие.
– Алексей, – шепнул он так, чтобы другие не услышали. – Поглядывай на меня. Если буду делать глупости – руби. Понял?
– Хорошо, дядюшка, – тот кивнул с излишней серьёзностью, и Рогдай понял: врёт, не зарубит. В крайнем случае свяжет.
И то хорошо…
Наверное, какое-то невидимое колесо там, на том берегу, сделало круг, невидимым выступом зацепило невидимый рычаг… Венедим услышал далёкие команды, в небо взметнулись – плотной щетиной – копья с флажками, щитоносцы опрометью бросились к самому обрезу берега, под кем-то обрушилась земля, в воду полетели люди и оружие… Лучники Венедима, не дожидаясь взмаха руки командира, открыли стрельбу, целясь над самым обрезом чёрных щитов. И немедленно оттуда, из-за щитов, полетели в ответ ревущие стрелы. Ответный залп был плотен и меток, зловеще меток…
Венедим понимал: сейчас слишком многое зависит от того, выстоят ли его люди под этим убийственным потоком – или сдадутся духом. Он неторопливо стянул с плеча бесценный тисовый двуизогнутый лук, укреплённый рогом сильного лося, воткнул перед собой в землю с десяток стрел, возложил одну на тетиву и стал выбирать глазом цель. Сплошные щиты… ага, вот брешь. Он выступил из-под укрытия частокола, вмиг прицелился, отпустил стрелу в полёт – и шагнул обратно. Кто-то рухнул там, в бреши; щиты сомкнулись. Следующие стрелы он пускал наугад – так, чтобы они сами находили цель. Ревущие стрелы летели всё гуще, совсем рядом, врезались в столбы, защищавшие его, – он делал вид, что его это не касается. Одна рванула перевязь на плече, он только скосил глаза…
Его тысяча – держалась, держалась…
За рёвом чужих стрел он почти не слышал чужих барабанов, и поэтому начало штурма застало его врасплох.
Щиты местами остались стоять – по пять из каждой двадцатки? примерно так… – а прочие упали, и в бреши бешеными потоками хлынули саптахи и крайны, круглые щиты и блестящие маленькие шлемы… Все они несли с собой надутые бурдюки, по два в связке, и бесстрашно бросались в поток, и поток увлекал их налево, налево… десятками они гибли под стрелами, и в какой-то момент Венедим понял, что бросили их вперёд для того только, чтобы лучники его, забыв осторожность, начали высовываться для стрельбы по такой простой мишени… да, из-за оставшихся щитов их били прицельно, едва ли не на выбор, но уже ничего нельзя было сделать, никто просто не увидел бы его команды и уже тем более не услышал бы. Бой входил в ту стадию, когда из всех команд остаётся одна: "Бей!"
И Венедим сам решил следовать ей.
Он хладнокровно, одного за другим, сразил семерых конкордийских (или степных? кто их теперь разберёт…) лучников, излишне увлёкшихся охотой на его солдат. Да, и на том берегу брал верх азарт боя, вещь страшная, погубившая многих – но и многих спасшая, а кроме всего прочего, и неизбежная, как болезнь дождливой зимой…
Потом чужая стрела ударила его в нагрудник и опрокинула навзничь.
Когда он встал и вернулся на своё место, река была буквально запружена массой переправляющихся солдат. Он вскинул привычным движением лук – и левой руке что-то помешало. Он посмотрел. В нагруднике застрял огромный чёрный наконечник. Древко стрелы, очевидно, разлетелось в щепы. Хороший бой… Как все настоящие лучники, он презирал рамочные луки – и по той же причине опасался их. Стрела на стрелу – любой деревенщина окажется сильнее тебя…
В два удара он выбил застрявший в железе наконечник. Вновь вскинул лук. Можно было не целиться, и он, содрогаясь внутренне, стал выпускать стрелу за стрелой в кипящую брызгами людскую кашу.
Колчан опустел, но маленький оруженосец (не по возрасту, просто ростом не вышел) уже волок вязанку новых стрел. Припав к земле, он наполнил Венедиму колчан, а оставшиеся полсотни воткнул в землю – чтобы были под рукой. Побежал обратно, упал и уже не встал.
Венедим был уже как упившийся на свадьбе музыкант – ничего не слышал, никого не видел, а только играл. Он не видел того, в кого стрелял, не смотрел, попала ли стрела в цель. Пот заливал глаза.
Рука сама потянулась к мечу, когда пришло время мечей.
Драган так и не понял сути того, что с ними случилось. Первой почувствовала неладное Живана: вдруг всхлипнула горлом и уронила на настил лук. Авид бросился к ней, думал, что – долетела шальная стрела…
У девчонки были белые остановившиеся глаза. Она ничего не видела и не понимала. И тут же сам Авид стал оседать, медленно-медленно.
– Ты что? – крикнул Драган сердито.
– Тяжесть… – и Авид лег на спину, разбросав руки. – Тяжжж…
Драгану показалось, что он не дышит.
Но нет, брат дышал – да только дышал так, будто поперёк груди его навалены были невидимые мешки.
А когда сам Драган повалился, сбитый с ног тем, что земля и небо вдруг поменялись местами, Авид добавил:
– Змеи…
И, умирая от дурноты, Драган увидел нескольких летучих змей, в точности таких, какие были тогда… он уже не знал, что такое "тогда" и с чем в жизни оно соотносится, сейчас самое важное было – не умереть… И всё равно он встал на колени и поднял маленький охотничий лук брата. Ему казалось, что лук весь умещается в его кулаке.
Змеи были какие-то понарошечные, не змеи даже, а летучие червяки. Драган смеясь посылал в них стрелу за стрелою, а они вились вокруг, не решаясь приблизиться. Потом он упал лицом вниз, настил уходил из-под него, и он вцеплялся пальцами и вис на пальцах, чтобы не отцепиться и не упасть в небо… Авид плакал и смеялся над ним, и часто-часто хлопала тетива.
Сверху видно было, как по войску проходит какая-то рябь. Но проходила она лишь по тем хорам, что ещё не вступали в непосредственную схватку. Якун стоял спокойно. Наверное, он был полностью уверен в своих учениках, стоявших на боевых линиях – а уж тем более в добровольцах, отдавших себя на медленное источение чужими чародействами.
Да и то сказать: первый, во всю силу удар, обрушенный на Рогдая, всего лишь ошеломил его на полчаса…
Рогдай взял принесённый бокал ледяной, с лимоном, воды, выпил маленькими медленными глотками. Покосился на Войдана с женой. Они всё так же стояли неподалёку, держась за руки. Блажена была уже седая. Лёгкие, как паутина, как бумажный пепел, волосы, аккуратно собранные в узел на затылке. Морщинистое лицо, почти чёрные круги вокруг провалившихся глаз…
Никому нет оправдания, вдруг подумал Рогдай. Правда, он не знал, была ли то его собственная мысль – или же нечто, нашёптанное невидимым врагом.
…Войдан предлагал сдаться, а чтобы мы не подумали, что сделал он это предложение из трусости – выбрал самую страшную смерть, смерть через тоску и медленное разрушение. Защищая при этом нас, тех, кто не захотел его слушать…
На левом крыле в двух местах почти одновременно в небо взлетели и лопнули ракеты жёлтого дыма: знак того, что противник зацепился за береговые укрепления и передовым тысячам наличными силами не справиться. И почти тут же такая же ракета взлетела на самом фланге правого крыла.
Это был сигнал даже не для Рогдая, а для командиров хоров – вводить ли в бой резервы первой очереди. Всё это подробно оговорили ещё позавчера… Но Рогдай решил снять даже малейшие их колебания и велел пустить ракету чёрного дыма.
Через минуту – было хорошо видно – тонкие цепочки потянулись от земляных укреплений к частоколам.
Венедим не понял, что произошло у соседа справа, только услышал оглушительные крики, вой и бешеный лязг. Потом дрогнула земля. Многие из тех, кто стоял на том берегу, вскинули руки. Но нет, некогда было любопытствовать: вновь из-под берега взвились кошки, цепляясь за столбы частокола, за землю, за трупы, а то и за не успевших увернуться живых… Ещё две стрелы в тех, на том берегу – и за меч. Присесть. Щит перед собой. Выручал многажды. Всё-таки лучников и на том берегу поубавилось – поредел поток ревущих стрел. А в минуты приступа вообще не стреляют, боятся попасть в своих.
Крайны что-то тянут время, уже можно дважды взлететь по узловатой верёвке наверх, проскочить между брёвнами частокола или каким-то хитрым способом перепрыгнуть через них, многие так делали, да не у всех получалось: вот они, висят… А у кого получилось, те прошли на несколько шагов дальше.
Но и у него самого – Венедим это видит – нетронутых и раненых легко осталось едва ли двести из тысячи.
И в этот момент сзади, в тылу, раздаются три глубоких – будто бревном по высохшему суглинку – удара, Венедим оборачивается…
Это подтянули катапульты. Вот они стоят со вздёрнутыми кверху метательными рычагами, а в небо от них тянутся белые дымные дорожки. И потом над головой что-то тоже хлопает, наподобие сигнальных ракет, но поглуше.
На том берегу кричат. Кто-то вскидывает щиты, кто-то прыгает вниз… Венедим уже знает, что это такое. Над головой, на высоте трёхсот саженей, небольшой заряд пороха разрывает в клочья склеенный из многих слоёв деревянной стружки шар, и вниз устремляются освобождённые "занозы" – тонкие и короткие оперённые стрелки с зазубренными наконечниками. Они редко убивают, но ранят болезненно, выводя бойца из строя на много дней. Венедим видит эти серые рои стрелок – ниже, ниже, ниже… Стрелки оперены по-разному, и поэтому одни падают отвесно, другие чертят в воздухе более или менее крутые спирали, третьи вообще ведут себя непредсказуемо: шарахаются в стороны, даже взмывают…
Рой накрывает тот берег. В каждом лопнувшем шаре таких стрелок много более тысячи.
Строй впереди – оседает, мечется. Падают уже последние щиты.
Приоткрывается перспектива.
Венедим видит бьющихся в постромках быков, а за ними – что-то с огромными, в три роста, колёсами. Быки разносят упряжь и начинают разбегаться, бросаться на людей. Их быстро убивают. Но смотреть больше некогда, потому что не пострадавшие от "заноз" крайны идут из-под берега на новый приступ…
– Что это было? – Драган попытался встать. Помост шатался, но такой уж он был по природе своей.
– Чары, – бросила сквозь зубы Живана. Она брезгливо – рукавицей – счищала блевотину со своих штанов. – Ненавижу их всех… до чего ненавижу… хуже падали.
– Смотри, – сказал Авид. – Опять летят.
Приближалось что-то, похожее издали на маленький рой пчел.
– Кто?
– Вороны. Во… исклевали-то… – он оттянул лоскут разодранной штанины. Там всё было вздувшееся, синее, в крови и чёрных дырочках. – Болит, как…
– Да ты говори, не стесняйся, – усмехнулась Живана. – Мы тут всё равно как на одном горшке посаженные.
– Не приучен, – сказал Авид.
– Слушай, а змеи были? Или мне привиделось? – Драган потрогал глаза. Глаза будто распирало изнутри.
– Были, – сказал Авид. – Покружили, потом дальше полетели. Лёгкую добычу искать…
Живана вдруг встала, напряглась.
– Ребята, – сказала она, не оборачиваясь. Голос у неё задрожал. – Кажется, наши… бегут. Вон, далеко.
Братья вскочили. Наши не могли бежать. Это было что-то другое, девчонка не поняла.
Он не сразу увидели то, на что смотрела Живана.
Справа, в полуверсте, где ещё полчаса назад стоял над рекой частокол, зияла дыра. И из этой дыры, из клубящейся не то пыли, не то дыма – выходили и как-то сразу оказывались в строю чужие воины, и вокруг них зияло пустое пространство. И только потом стало видно, что пространство это усеяно телами…
Венедим прекрасно понимал, что таким боем по-настоящему управлять невозможно. Крайны на этот раз сумели оторвать и отбросить остатки его тысячи от частокола, выгнать на открытое пространство. Но и здесь мелиорцы продолжали лишь пятиться, соблюдая какое-то подобие порядка. Рядом с Венедимом, по правую руку, бился белоусый стратиот; щит его видом своим напоминал торец колоды, на которой рубят мясо. Тонкая кривая сабля взлетала нечасто, но буквально после каждого взмаха очередной крайн оседал под ноги своим. Его место тут же занимал другой – до следующего взмаха…
По левую руку долго держался мальчишка – из крестьянских детей. Мощное тело атлета и действительно мальчишечье курносое лицо. Он орудовал двулезвийным топором, таким огромным, что Венедим сначала не поверил своим глазам. Однако пудовое это чудовище просто порхало в руках парня, и нипочём ему были всякие там щиты и нагрудники… Парня сразил маленький саптах, выскочивший незаметно откуда-то из-под ног, взмахнувший мечом и пропавший. Топор вдруг упал, парень нагнулся, чтобы его подхватить, но подхватывать было нечем…
Венедим не видел, что с ним стало.
Сменилось ещё несколько воинов, они быстро гибли, или же их оттаскивало, уносило куда-то водоворотом схватки. Иногда теснота была такая, что вдавленные друг в друга враги не могли ничего друг другу сделать, разве что кусаться. Невозможно было даже вытащить из-за пояса или голенища короткий нож.
Потом – как-то сама собой толпа редела, и тогда враги отталкивались на длину клинка…
Щит Венедима расселся пополам, он сбросил его обломки и теперь защищался только мечом. Это требовало утроения внимания, но зато можно было дать отдохнуть правой руке, которая, налившись чугуном, уже переставала слушаться.
Высокий и пузатый крайн в чёрном панцире и тоже без щита, но с двумя мечами, выбрал Венедима себе в поединщики. Он бился неплохо, очень неплохо, но панцирь всё же сковывает движения… Венедим, отступая, заставил его сделать лишний шаг, чуть утратить равновесие – и остриё меча вошло крайну в горло, как раз над вырезом панциря.
Выдернув меч, Венедим быстро огляделся. Слитный бой, кипевший несколько минут назад, разбился на сотни мелких схваток: один на один, трое на одного, пятеро на семерых… Одолев противника, победитель тут же бросался на помощь кому-нибудь из своих – кто был поближе. А чуть дальше, прикрываясь бугристой серой стеной щитов, мерным шагом надвигалась конкордийская тяжёлая пехота…
– Все ко мне! – заорал он изо всех сил. – Ко мне! Ко мне!!!
Кто-то услышал. Кто-то заметил краем глаза чужое движение. Кто-то просто почувствовал. Венедим ранил ещё одного крайна, тот метнулся назад, зажимая разрубленное плечо. Вновь рядом с ним встал белоусый стратиот. Он где-то добыл себе новый щит. Бойцы прилипали к своему командиру. Из хаоса возникал новый строй.
Едва ли сотня…
Его сотня.
Последними разошлись здоровенный крайн и пожилой грузноватый слав. Сотник Агавва, вспомнил его имя Венедим. Он вспомнил даже, где и когда они встречались. У сотника владение было в пограничных землях, и Венедим ездил улаживать его трения с тамошними стратиотами. Агавва не входил в его тысячу, и до битвы они не встречались. Кого-то, выходит, смяли ещё… Поединщики, не завершив боя, расходились под вопли и свист. Строй тяжёлой пехоты пропустил уцелевших крайнов сквозь себя, как решето пропускает воду. Лязгнула команда, щиты чуть разошлись, в промежутки выставились длинные тонкие копья. Ударил невидимый барабан, набирая темп с медленного рраз… рраз… до быстрого: раз-два-три-четыре… Строй разгонялся для удара, почти бежал.
Венедим прекрасно знал, что им – измотанным, избитым, неопытным, вооружённым пёстро и легко – никогда не выдержать этой таранной атаки. Он оглянулся. За спиной – рядом и почему-то далеко, в одно и то же время – кто-то удерживал из последних сил частокол. Сверкали синие клинки…
Справа – топорщился деревянной щетиной земляной вал. Серая глина.
А за ним и впереди, наискось – летящие флажки. Кто-то несётся на помощь…
Понятно.
Венедим выставил меч перед собой – как копьё. Сделал шаг вперёд.
Строй колыхнулся туда-сюда…
Венедим пошёл, не оглядываясь. Всё ускоряя шаг. Побежал.
Слышал, что – догоняют.
Щиты конкордийские латники держат на уровне глаз, и над щитами у них блестящие шлемы.
Всё ближе…
До чего медленно…
Живые наконечники копий – покачиваются (в такт бегу), как головы пустынных змей. Вот ужалят…
Дикая – звериная – лёгкость в теле. Прыжок, вопль, полёт над копьями, двумя ногами – в щит!
Удар мечом!
Грохот. Крики.
Так не бывает. Я умер, и мне мерещится.
Но! Бой. Продолжается бой. Проломлена стена щитов, и лёгкая пехота рубится с тяжёлой – наравне! Наравне, чёрт возьми! Скорость, отчаяние и натиск против брони. Кто-то и лёжа взмахивает мечом, подсекая ноги. Свалка. Венедим бьёт, ещё бьёт, в левой руке почему-то нож, бьёт ножом – в мягкое. Горячий поток.
Над ним вспыхивает чужой клинок, заслониться не успеть, он приседает – но удара нет, клинок пропадает, лицо Агаввы.
Бой, бой! Ещё не все умерли.
Выпад, меч застревает в железе. Упёрся ногой, на себя. Упал на спину. Над ним сомкнулись. Расталкивая всех, чужих и своих, встал. Копья со всех сторон, но непригодны, нет пространства для взмаха – толчея. Чтобы ткнуть мечом, рука уходит за спину.
Ещё раз ножом – наотмашь по лицу, по глазам. Падает.
Ещё есть силы.
Звук трубы…
…Венедим стоял, покачиваясь. Чьё-то лицо возникло перед ним, знакомое лицо. Ушло. Чьи-то руки тронули его плечи, повели. Он пошёл послушно и немо.
Лязг и грохот раздавались позади – не слышал. В ушах шипела кровь.
К полудню уже в четырёх местах: конкордийцы – на правом фланге, и степняки – на левом, – прочно зацепились за южный берег Кипени, оттеснив защитников от частокола. Завоёванные плацдармы с немыслимой скоростью заполнялись свежей пехотой.
Тогда, видя это, Рогдай приказал дать три ракеты красного дыма, что и было исполнено. В хорах сигнал подхватили трубачи. И всё равно долго ещё в промежутке между частоколом и земляными укреплениями кипели схватки: лёгкая пехота никак не желала отходить…
По донесениям, потери убитыми и ранеными на этот час составляли двадцать тысяч человек. Но это были явно неполные донесения.
Вышка сотрясалась. Те, кто был внизу, не думали уже ни о чём. Братья распластались на настиле, удерживая стоящую на коленях Живану за пояс. Стрел осталось три десятка на всех, а лук Живаны был самый мощный. Не один конкордиец пал от её стрел…
Рёв, лязг и крики внизу были такие, что здесь не слышно было не то что брата, а и себя.
Плотная толпа воинов сошлась с такой же плотной толпой, и сверху они были неразличимы. Драган смотрел сквозь прутья, как под ним люди в светлых шлемах убивают людей в тёмных шлемах и сами гибнут от их рук.
Это было даже немного непонятно.
Потом под напором множества тел нога вышки подломилась. Настил затрясся и наклонился. Звук ломающегося дерева, звук выдираемых гвоздей… Та половина настила, где стояла Живана, вдруг исчезла. Драган не разжал пальцы, он ощущал вздрагивающую тяжесть в руке и тупую боль в запястье – и спокойно, отрешённо, как и не о себе будто, думал, что сил у него хватит ненадолго, потому что и его собственное тело начинает скользить по проседающему настилу. Он встретился взглядом с Авидом и ничего не испытал при этом. Авид пытался ногой нашарить хоть какую-то опору; другая его нога уже сползала за край…
Вдруг тяжесть в руке ослабла. Это Живана ухватилась за перекладину под настилом, крикнула: "Держусь!"
Авид отпустил её, быстро перехватился освободившейся рукой за плетение настила, судорожно выкарабкался. Драган осторожно опустил голову, заглянул под навес. "Держишься?" – переспросил он на всякий случай. Но и так было видно, что Живана уцепилась прочно. Теперь ей оставалось только дотянуться до верёвки, болтающейся буквально на расстоянии вытянутой руки.
Правда, для этого руку нужно было суметь вытянуть…
Вышка, каким-то чудом балансировавшая на двух оставшихся ногах, начала крениться. Сначала Драгану показалось, что просто подул ветер…
Потом его отрывало от настила, а он пытался удержаться. Рёв ветра и треск дерева слились в один звук. Последнее, что он увидел, – это поднятые лица и разинутые рты.
Сотня Камена Мартиана, находясь в составе флангового кавалерийского заграждения, участия в сражении не принимала. За небольшой выпуклостью берега долина, где сражение происходило, не просматривалась совершенно, и только мальчишки-лучники с высокой сосны могли видеть, что делалось там. Им кричали: ну, что? что там?! – и получали в ответ неизменное: держатся!..
Звуки битвы тоже сглаживались расстоянием, и при закрытых глазах можно было принять этот шум за шум праздничного базара, когда люди не столько торгуют, сколько соревнуются в различных молодецких потехах…
Однако Камен хорошо понимал сигналы ракетами и видел, что напор атакующих постепенно нарастает, а свои всё чаще просят подкрепления и помощи.
И, подчиняясь внутреннему чутью, он приказал своей сотне быстро съесть по куску поджаренного и вымоченного в уксусе мяса и выпить по полфляги вина. Конники утирали усы, когда от битвы прискакал вестовой.
– Тысячнику Трофиму Ливерию – предписание командующего!
– Давай, слав, – выехал вперёд Трофим. Рядом с ним и чуть позади держался чародей Ставрий. Любезнейшее дело для применения военных чар: подмена предписания либо же самого вестового. Но нет, Ставрий спокоен…
Трофим осмотрел печать на кисете, сорвал её, вынул свёрнутый лист. Ставрий на миг стал похож на орлицу, растопырившую над гнездом огромные сильные крылья – не видом своим, а сутью. Трофим внимательно прочёл бумагу. Поднял руку, веля приблизиться.
Шестнадцать сотников съехались. У Трофима была большая купла.
– Атака вдоль берега, – сказал он коротко. – Наших оттеснили за рвы. Не зарываться, не гнать. Отход по команде.
…Когда Камен вылетел на ту возвышенность, что не позволяла раньше узреть поле боя, он понял опасения командира. Всё это он, конечно, знал и видел – но как пустую землю. Теперь же – глаза испугались. Слишком узкая полоса атаки – шагов триста, а то и двести всего было между берегом и рвом. И всю эту полосу заполняла собой конкордийская пехота…
Трофим остановил свою куплу, давая сплотиться, потом повёл быстрым шагом, разгоняя до мерной рыси.
Как ни силён был удар конницы во фланг, а пехоты по фронту, конкордийский строй смялся, вдавился, понёс громадные потери, но устоял – потому хотя бы, что был безумно плотен. Немало воинов погибло просто от удушья. Они не могли ни обратиться в бегство, ни перестроить ряды, им оставалось только ждать, когда падёт достаточное число их товарищей, чтобы самим встать лицом к лицу с врагом, скрестить мечи, кого-то убить – и упасть под ноги тем, кто подпирает сзади и походит спереди. Конница увязла в этой толпе. Лошади спотыкались и падали. Случалось, исподнизу им вспарывали животы. Всадники рубили и рубили, уподобляясь мясникам. Мечи скользили по шлемам, отскакивали от наплечников, вязли в щитах. Из-за тесноты едва ли сотня одномоментно могла быть в бою. Остальные ждали.
Наконец, рога затрубили отход. Камен воспринял это с облегчением, но и тревогой: надо было исхитриться не подставить спину. Он продолжал рубить, кобыла пятилась; потом вдруг оказалось, что его вынесло на свободное место. Ржали, пытаясь встать, раненые лошади, бойцы лежали вперемешку, кто-то полз, кто-то дрался лёжа… Кобыла заржала и пустилась вскачь, стараясь не касаться этой страшной земли. Рядом замелькали колья частокола, река, полная до краёв плотами и просто плывущими людьми, что-то на том берегу… Камен оглянулся. Разворачивали и наводили на цель множество аркбаллист, похожих на крепостные, но стоящих на тележных колёсах. Крепостные и есть, мелькнуло у него, в Бориополе их было не счесть…
Там прокричали команду, и тут же воздух – порвало.
Кобыле стрела попала в голову, и она несколько шагов бежала, не поняв того, что уже убита.
Камен вытащил ноги из стремян, согнулся и покатился на землю. Вскочил, но не в рост. Закричал от того, что увидел.
Конницу – повыкосило. Падали стеной – как стояли, как ехали…
Наверное, каждая аркбаллиста заряжёна была не одним тяжёлым дротом, а двумя-тремя десятками обычных стрел, разлетающихся веером.
Цель же была, можно сказать, велика и неподвижна.
Пригибаясь за частоколом, Камен побежал назад. Вот здесь был рубеж атаки, подумал он. Граница проходила отчётливо…
Камен подхватил тяжёлый конкордийский щит, перекинул за спину. Дурное дело – погибнуть от стрелы в спину… Кто-то позвал его по имени. Камен присел, огляделся. Воин его сотни, Борис, отрок из крестьян. Бок весь в крови. Камен подбежал к нему по-крабьи, склонился, навис. Кишки не вываливались, а более подробно разбираться было не место. Он скомкал чей-то плащ, заткнул его под полу кожаного панциря (завязки Борис разрезал сам, а на большее сил не хватило…), перехватил поверх ремнём, взвалил напрягшееся и тут же обмякшее тело на плечи и побежал рысцой – теперь уже, конечно, не вдогон ушедшей коннице, а ко рвам. Щит мотался беспорядочно. Тяжёлая стрела рявкнула над головой…
Он свалил раненого на руки подоспевшим носильщикам и, вдруг потеряв силы, сам сел на землю. На какую-то долю минуты его охватило состояние равнодушной созерцательности. Он просто смотрел. Рвы, ограждённые валами с двумя-тремя рядами деревянной щетины по гребню и склону. Во рвах плотно, в шаге друг от друга, стоят или сидят на земле лучники. Кто-то перебирал стрелы, кто-то просто пересыпал из ладони в ладонь мелкие камешки. Кто-то даже чинил прорванный жилет – игла так и мелькала. Зато во двориках для станковых рамочных луков и баллист кипела деятельность. Деятельность эта походила скорее на работу какой-то артели – например, плотничьей. Раз-и-два-и-взяли! – выдыхал артельный мастер, и шестеро голых по пояс и блестящих от пота здоровяков одним общим усилием взводили тетиву лука. Мастер укладывал в жёлоб стрелу, а потом припадал к прицельной рейке и начинал что-то подкручивать и покачивать. Наконец, не отрываясь от прицела, он опускал руку, брался за спусковой рычаг и медленно-плавно тянул его на себя. Лук распрямлялся с громким хлопком, напоминающим удар палкой по воловьей коже, растянутой для просушки. Стрела улетала, не видимая глазом. Возможно, на том конце её полёта кто-то падал…
Баллисты заряжались медленно и солидно, со скрипом. Крутился барабан, позвякивала цепь. Дрот толщиной в руку, с четырёхгранным наконечником и тонкими железными перьями, укладывался аккуратно, протуберациями наконечника и перьями в специальные пазы. Перед выстрелом поджигали привязанную под наконечником паклю, пропитанную серой и салом и смешанную с железными или медными стружками. Полёт этого дрота был виден весь, от начала до конца. Он погружался в недра стоящей на том берегу колонны… Колонна не вздрагивала.
Стрелы прилетали и с той стороны. И здесь Камен с интересом отметил, что, как бы плотно ни сгрудились на земле люди, свободного места между ними было всё-таки больше. Стрелы попадали в землю, в щиты, в ранцы, куда угодно – и редко-редко кто-то вскакивал или, наоборот, валился с невольным криком…
– О, сотник! – сказал кто-то рядом. – И вы решили пойти в пехоту?
Камен поднял голову. Этого высокого костистого акрита с сильной проседью в голове он точно где-то видел…
– Мост через… как её? Забыл… Вы нам ещё девушку в провожатые отдали, Грозу…
– Помню, – Камен встал. – Было такое. Паригорий… м-м?..
– Венедим.
– Точно. Камен Мартиан. Когда же это было? – уж с месяц…
– Поболе. Оттуда? – Венедим кивнул подбородком на заваленное трупами теперь уже предполье. – Наблюдал вашу атаку…
– Уж. Подставились мы.
– Я тоже оттуда. Тысячей полного состава командовал. Осталось семьдесят шесть в строю. Сам без царапины. Сейчас сводную делаю. Пойдёте ко мне? Будет жарко. И очень скоро.
Камен посмотрел на солнце. Солнце стояло высоко, но казалось закатным.
Пыль…
– Пойду, – сказал он. – Щит бы только раздобыть.
– Этого добра – на выбор…
Когда Рогдаю донесли, что противник перебросил через реку полтора, а то и все два десятка мостов, он только кивнул удовлетворённо – и распорядился усилить обстрел противоположного берега. Рискнуть, даже пожертвовать оставшимися катапультами – но именно сейчас нанести противнику максимальный урон. По всем прикидкам получалось так, что большая часть конкордийской пехоты уже на этом берегу, а сами степняки в бой почти и не вступали. Сражение шло вязко и кроваво.
И через полчаса, когда в небе возникли почти одновременно с десяток маленьких белых шариков пороховых взрывов, он сжал рукоятку меча и быстро пробежал взад и вперёд по кромке обрыва, почти физически ощущая, как его стрелы поражают столпившихся на переправах врагов. А ещё через пять минут косая полоска синего дыма сообщила ему, что на левом крыле противник прорвался через линию земляных укреплений и завязал бой с тяжёлой пехотой, до сих пор стоявшей без применения…
Синих ракет слева становилось всё больше, а здесь, на правом фланге, будто объявили перемирие. Носильщики обеих армий бродили по полю, находя раненых. И только часа в три пополудни, когда стало ясно, что Рогдай не будет перебрасывать силы с фланга на фланг, позади бугристой стены серых конкордийских щитов вначале страшно медленно, но всё быстрее и быстрее, наращивая темп, застучали барабаны, и в контртему им затянули невозможно пронзительную, угнетающую сознание песню боевые рожки. И стена стала приближаться…
Нет, не зря конкордийские архаты проводили по полжизни на далёком западе, оттачивая своё умение командовать в тех мелких войнах, что нескончаемо идут на границах империи. И не зря конкордийские солдаты по четырнадцать часов в сутки до полнейшего отупения под звуки рожков и барабанный бой маневрируют на плацу – из месяца в месяц, из месяца в месяц… Только что приближалась линия щитов, но три громкие команды, несколько вскриков горнов – и узкие, обложенные щитами клинья устремляются в проходы между рвами. И другие клинья, короткие и толстые – идут в лоб на валы и рвы, на деревянную щетину… и ясно, что сейчас произойдёт.
И всё же…
Мелочь, казалось бы – рыхлая глина рвов. Но в ней насторожено великое множество верёвочных петель и силков, ноги попадают в них, запутываются, короткая заминка…
Залп в упор. И ещё один. И ещё.
Стрела, как правило, не пробивает щит. Или пробивает, но теряет на этом всю свою силу. Это если щит стоит ровно. Но когда наклоняешься или приседаешь, чтобы снять с ноги или разрезать захлестнувшую лодыжки петлю, когда рывок верёвки, в которой запутались и другие твои товарищи, подсекает твои ноги, и ты валишься на спину, сбивая того, кто идёт за тобой, когда ты просто теряешь равновесие и делаешь шаг в сторону, чтобы восстановить его – стрела может и миновать твой щит, погружаясь в грудь или живот, или скользнуть по щиту вбок, поражая твоего соседа по строю… а тут ещё в упор бьют пять или шесть рамочных луков, от которых не спасает ни один щит даже за триста шагов… пробив навылет одного, стрела эта вполне ещё может поразить и второго, идущего следом…
Залп, залп, залп!
Но вот то здесь, то там по трупам павших, перепрыгивая через деревянную щетину, во рвы врываются закованные в панцири солдаты. Здесь уже ничего не решает строй, а только мастерство владения клинком, да прочность доспехов, да ярость…
Всё кончено за считанные минуты. Лучники бегут. Их не догнать. Обслуга рамочных луков подхватывает свои смертобойные машины и несёт их в тыл, и их тоже не могут догнать. А вот баллисты не увести и тем более не унести, и поэтому они вспыхивают ярким пламенем…
Отсюда, снизу, пригорок, на котором расположились Рогдай со свитой, что-то мучительно, сосуще напоминал, и Отрада всё время на него оглядывалась, пытаясь понять. Но только когда послеполуденное тёмное солнце повисло сбоку и отчётливо легли на обрыв длинные вертикальные тени эрозионных гребней, она вспомнила: так в детских книжках рисовали кита. Покатое туловище и отвесная решётка зубов…
Наверное, она слишком надолго задержала взгляд на солнце: не такое уж и тёмное оно было. Левый (почему-то левый…) глаз вдруг перестал видеть что-то, кроме контуров, всё затопило золотое сияние – будто бы предметы облило жидкое золото, а в воздухе повисла золотая тончайшая пыль. Опять началось, в ужасе подумала она…
Я больше не выдержу.
Я – больше – не выдержу!
Она огляделась, будто смотрела: куда бежать…
Алёша…
Но Алексея здесь не было. Она не видела его уже четыре дня.
Нет, наверное… – она приложила руку к виску… просто ослепило. Вот всё и прошло, вот и прошло…
Она так уговаривала себя, хотя и видела: золотой отсвет лежал на всём. Если смотреть левым глазом. Если его закрыть – то отсвет исчезает.
Ослепило…
Верная Гроза присматривалась тревожно, но молчала.
А потом как-то очень внезапно возник чародей Якун. Место было открытое, но никто из стражи не заметил его приближения.
Он потянул Отраде руку, и она спрыгнула с коня, ни о чём не спрашивая.
– Отъедь, дева, – велел Якун Грозе. – И последи, чтобы нам не мешали…
Сам он взял Отраду под локоть и повёл из-под навеса – большого белого шатра с заброшенными на крышу стенками. Они шли и шли куда-то, и наступил момент, когда Отраде показалось, что они одни и никого вокруг нет, и в какой-то версте не идёт смертная сеча, не несутся конные вестовые и не лопаются в небе сигнальные ракеты.
Только солнце оставалось тёмным, и поэтому на землю, на камни цвета холста ложились совсем уж чёрные тени.
– Был бы я подлец, если бы не сказал, – начал Якун, глядя мимо. – И не так уж я верю в пророчества, особенно сделанные на самой заре мира… да больно складно выходит. Про Тихую Книгу мало кто слыхал, не переписывают её, держат под замками, и не зря, думаю: много там есть такого, чего людям бы не знать лучше. Вроде бы писал её сам Бог Создатель то ли после смерти своей, то ли просто уйдя из мира, – водя руками трёх безумных монахов. Может, и так – удивительного в том нет ничего. Слишком уж подробно о царстве мёртвых да о том, как мёртвыми повелевать и какая от них польза живым… Но не в том дело. Есть там поэма о чародеях, как они мир от зла избавляли: один для него подземелье открыл, другой над подземельем башню поставил да ключи отковал… а зло тем временем подземелье то заполнило и через край потекло, но никто того уже не замечал, поскольку уверен был слепо, что сидит оно под замком и сидеть будет вечно. И только третий чародей, очень старый и не веривший ничему, всё понял и решил поначалу обратить зло в добро, а когда его осмеяли и изгнали отовсюду, то озлобился сам и решил правоту свою доказать, да как: отворить то тайное подземелье, куда исчезало из мира добро. И требовались ему для того белая башня, белый камень, белый лев и белая дева…
Отрада вдруг судорожно вздохнула.
– Да. И вот слуги того чародея, сами отчасти чародеи, поставили белую башню, создали белый камень, приручили белого льва и привели белую деву. И чародей снял печати с тайного подземелья, и добро вырвалось оттуда…
Якун замолчал. Отрада, не дождавшись продолжения, спросила:
– И… что?
– И оно немедленно схватилось со злом в самой жестокой битве. Битва длилась всю следующую вечность. А когда битва кончилась, от вечности осталась лишь горсточка пепла, негодная даже для того, чтобы… В общем, просто горсточка пепла.
– Значит, это должно исполниться… – не то спросила, не то подтвердила Отрада.
– Не знаю, – сказал чародей. – Может быть, это императив. Может быть, пророчество. Может быть, предупреждение.
– И?..
– Всё очень вязко. Жизнь не выпускает нас… Я не знаю, что делать. Когда противостоишь року, любой ход оказывается не твой. Но вот вопрос: существует ли рок – либо же мы сами, как маленькие дети, сочиняем страшилки, сами же их боимся, сами… Всё сами… – он замолчал.
Отрада мимо его плеча посмотрела на пригорок, похожий на кита. Там, над обрывом, стояли маленькие фигурки.
– Значит, ничего нельзя знать заранее? Если есть сомнения в пророчествах… это то же самое, как если бы никакого пророчества просто не было.
– Да, именно так.
– А тот… старый чародей… он что – не читал этой книги?
– Читал, конечно. Одну из многих…
– Тогда зачем вы мне это рассказали?
Чародей опять замолчал и на этот раз молчал долго. Но и Отрада не торопила его с ответом.
– Кто-то в нас принимает решения, – сказал он наконец, – и потом сообщает нам об этих решениях нашими же поступками. Я хотел… я должен быть уверен, что он знает то же, что и я. А зачем…
– Наверное, – сказала Отрада, – это дурацкий вопрос – зачем. Так надо, да?
– Да, – согласился Якун, – так надо. И пусть всё идёт согласно природе своей. Если вечности суждено погибнуть, она погибнет так или иначе.
– Так… – сказала Отрада. – Или – иначе…
Опоздай Венедим на час, подумала она, где бы мы теперь были…
И как бы тогда сбывалось пророчество?
Сшибка тяжёлой пехоты в первые минуты чем-то напоминает перетягивание каната навыворот: команды не тянут, а толкают. По этой причине не нужен и канат…
Есть ещё одно существенное различие: здесь убивают.
Здесь убивают даже просто тем, что сбивают с ног: упавшему не встать. Мечом не размахнуться, можно только колоть, но под укол попадает обычно или крепкий щит, или доспех. Некоторые воины вооружены удлинёнными боевыми кистенями, чтобы наносить удары поверх щитов, в некоторых сотнях применяют девастосы – огромные копья с трёхгранными закалёнными наконечниками и перекладинами, за которые держатся четверо, а то и шестеро воинов. По команде свои чуть раздаются, и девастос с раскачки бьёт по щиту врага, пронзая его. И всё же бой тяжёлой пехоты – это обычно давка, потная давка: стенка на стенку, щит на щит…
Если ты во второй шеренге, или в третьей, четвёртой, пятой – ты лишь упираешься щитом в спину того, кто стоит впереди тебя, и ни удара тебе не нанести, не увидеть чего-либо и не услышать; тебе просто нечем дышать, тебя вот-вот вывернет от вони, а барабаны бьют, бьют, бьют, бьют, бьют, горяча и без того кипящую кровь и угнетая рассудок, и ты знаешь лишь то, что надо шагать, шагать, ломить, продавливаться вперёд… пока не упадёт тот, кто шёл перед тобой, потом чьей спины ты дышал – и в твой щит не упрётся другой щит, бугристый и серый, и поверх его края ты не взглянешь в чьи-то красные, как у тебя, глаза… и вот тогда ты, может быть, и сумеешь просунуть свой меч в какую-нибудь щель и что-то там найти остриём…
И так – пока одна из сторон не будет смята. Только после этого приходит настоящее время мечей. И время героев.
Сводная тысяча Венедима стояла в полусотне шагов за тяжёлым хором. Задача у неё была, как у корабельного пластыря: в случае возможной пробоины заткнуть пробоину собой. Уставшие воины нет-нет, да и поглядывали через левое плечо назад – туда, где реяли значки третьего большого хора, всё ещё в бой не вступавшего. Вдоль шеренг во множестве бегали мальчишки-водоносы, в заплечных бадьях у которых плескалась сейчас не вода, а кислое вино.
Вино только и спасало.
Первый натиск тяжёлый хор выдержал достойно: лишь в самом начале подался слегка, выпятился пузырём, но скоро подобрался, с рёвом надавил, наддал – и выправил линию. Потом невыносимо долго топтались почти на месте, то продвигаясь на сажень, то отдавая её – пока вдруг конкордийские барабаны не зачастили, и серые панцирники не стали быстро и отточенно поворачиваться – вначале последние шеренги, потом следующие, следующие, и так до первой, – и отбегать стремительной рысью на несколько десятков шагов. Мелиорский хор чуть не провалился в открывшуюся пустоту, десятники с трудом сумели сдержать рванувшийся было вперёд неровный поток.
Конкордийцы меж тем переменили строй, образовав знаменитый клин с широким основанием. Что ж… зазвучали команды, и чуть перестроился хор: заранее подался назад там, куда смотрело остриё клина, но не истончился в том месте, а напротив – нарастил ещё несколько шеренг.
– Сейчас бы конницу… – сказал сквозь зубы Камен. Венедим посмотрел на него. Белые ноздри сотника раздувались. – Да по затылку…
– Когда схватятся, – сказал Венедим. – Не раньше.
– Поздно бы не оказалось. Смотри…
Клин будто бы раздавался, становился шире. Венедим стал всматриваться. За пылью было мало что видно… Да. Сзади внутрь клина неторопливо вдвигалась свежая колонна. Вот они продвинулись почти к самому острию. Остановились. Пятеро в ряд. Или шестеро. Чёрные шлемы, закрывающие пол-лица. Все на голову выше серых латников.
Степные богатыри. Непобедимые степные богатыри…
– Факелы, – скомандовал Венедим. Голос сорвался, и никто его не услышал. – Факелы! – заорал он этим сорванным голосом. – Горючие стрелы готовь!.. Ох, будет потеха.
– Будет, – согласился Камен.
Сотник Агавва промычал что-то невнятное разбитым ртом и поправил нагрудник.
Когда Рогдаю доложили, что первые сотни степных богатырей переправились на этот берег, он кивнул, взглянул на солнце, потом подошёл к столу, на котором расстелена была подробно прорисованная карта, некоторое время смотрел на неё, перевернул десятиминутные песочные часы и подозвал Алексея.
– Всё помнишь, о чём говорили? – спросил он, уставясь ему в подбородок.
– Помню, – сказал Алексей.
– Не передумал?
– Нет.
– Если передумал или сомневаешься хотя бы – неволить не собираюсь.
– Не передумал, дядя Рогдай.
– Тогда… тогда ступай. Должно, не увидимся больше… – Рогдай коротко обнял его, оттолкнул. – Ступай.
Алексей повернулся – как раз для того, чтобы увидеть, как Блажена, жена кесаревича, вдруг охнула, прижала тонкую тёмную руку к груди и мёртво повалилась на бок. Войдан, худой измождённый столетний старик, ломко опустился перед нею на колени. И – будто тёмный неслышимый неразрешимый вихрь закружился вокруг, сжался – но нет, не до конца… борение, неощутимое людьми… и вихрь затрепетал, расширился, поднялся, исчез.
Застыв лицом, Алексей прошёл мимо. Не оглянулся. И лишь перенимая поводья у коновода, увидел, что рука дрожит. Не просто дрожит – трясётся.
Отрада вскочила. Двадцать шипящих драконов взвились в небо, раскидывая искры. Страшный вой – такой, что немеют щёки.
По этому сигналу ей надлежало сесть на коня и ожидать нарочного – того, кто скажет, что делать дальше. Она подозревала, что такой сигнал предназначен не только для неё и что у этого смешного Рогдая, так похожего на де Фюнеса, если бы тому пришлось играть роль в "Семи самураях", но здесь всё шло всерьёз и как-то даже слишком всерьёз, – так вот, она была уверена, что у Рогдая всё было расписано наперёд и такой сложный и мощный сигнал предназначен был не только для неё и даже не столько для неё… именно поэтому она торопливо вскочила в седло и сделала круг, заставила жеребца танцевать и вообще убедила себя, что готова ко всему. Но ко всему она оказалась не готова…
Она даже не сразу узнала Алексея. То есть узнала, но не могла поверить, что это он.
– Кесаревна, – сказал он, и голос был подстать лицу: неживой, – командующий просит вас вдохновить войска, идущие на подвиг.
– Я готова, – сказала она для кого-то. Глаза и всё остальное кричали: что, что случилось?..
– Стража! – рявкнул Алексей. – На конь. Вперёд.
Два десятка акритов, приставленных Венедимом ещё неделю назад с наказом: ни на шаг! – и верная Гроза, почти подруга, наперсница, тут же оказались рядом. Отрада – вернее, Саня в ней – всё ещё наслаждалась конным одолением пространства: конь как твоё быстрое продолжение…
Алексей поворотил своего коня – под ним ходил белый жеребец с большим чернильным пятном на крупе справа – и поскакал вперёд, к тылам третьего большого хора; меньше версты напрямик… Отрада нагнала его скоро.
Некоторое время Алексей скакал молча. От них отстали – вряд ли из-за стати коней.
– Прости, – сказал он вдруг.
– За что?
– Предаю тебя. Не смог оберечь. Велено – вперёд. Если победим – победим. Если же нет – проследить, чтоб попала ты в плен невредимой…
– Глупый, – сказала Отрада. – Что тут можно сделать?
– Поумнеть.
– Мужчины не умнеют. У них просто прибывает седины.
– Да здравствует эмансипация.
– Виват. Я люблю тебя, что бы ты там ни думал.
– Я тебя люблю. Что бы ты там ни думала. Как жаль, что я не успел тебя украсть.
– Куда бы мы делись…
– Всё равно. Может быть, с год бы ещё протянули.
– Разве что с год. Меньше.
– Сто дней. С тобой. И умереть… А так – умереть без тебя.
– Со мной.
– Без тебя, родная моя, единственная, без тебя… Не велено. Подлость-то, а? Ты во всём этом деле нужна только живая.
– Это уже зависит не вполне от нас.
– Вообще не от нас, в том-то и беда. И не зависит даже.
– Алёш…
– Нет, ничего. Я просто хочу – и ничего не могу с собой поделать – чтобы они все сдохли. Внезапно – и даже без мучений. Я ненавижу… всё. Всех. Я вижу в них – во всех – единого виновника нашей разлуки. За миг с тобою я готов отдать… я не знаю: загробное блаженство, жизнь родных – которые ещё выжили как-то в этом проклятом мире, – и вообще всё, всё…
– Смешно: а я вдруг стала загадывать далеко вперёд. Если мы вдруг почему-то уцелеем… нет, не так. Ты уже спас меня. Ты спас меня – я даже не могу назвать, от чего, но от чего-то ужасного, засасывающего… Кузня, Кузня – это гениальное изобретение, но до чего же страшное изобретение!.. Так вот, о далеко вперёд: я всё равно буду с тобой. Что бы ни случилось – я буду с тобой. Вот и всё. А если какая-нибудь сволочь попытается нам помешать…
– Тем хуже для сволочи.
– Вот именно.
Дороги оставалось всего ничего. Зелёный шатёр штаба Вергиния был уже вот он – в десяти шагах. Алексей придержал жеребца, и стража подтянулась, так что всё выглядело вполне чинно; Отрада ехала рядом, стремя в стремя, и смотрела перед собой…
– Ура кесаревне! – крикнул кто-то издали, и хор тут же подхватил: – Ура кесаревне! Ура кесаревне Отраде! Да здравствует наша кесаревна Отрада!!!
Она посмотрела на Алексея. Тот ехал с каменным лицом.
Ты знаешь меня всю, подумала вдруг она. У меня просто не может случиться от тебя тайн… Я вижу твою ухмылку, которую ты так тщательно прячешь. Когда ты успел побриться?..
Меж тем человечек, назвавший себя Руфином Асинкритом, актёром деревенского театра, сидел в грязной заворотной корчме, заслуженно пользующейся дурной славой. Отсюда до Долины Роз было рукой подать – тридцать две версты; но никто не сказал бы, глядя на посетителей и корчмаря, что где-то совсем недалеко грохочет битва, от исхода которой зависят судьбы стран и народов. Ослик Руфина (на самом деле его звали иначе, но он столько раз менял имя, что уже сам затруднялся в тех случаях, когда ему следовало вспомнить настоящее) пребывал в стойле и жевал себе овёс, до которого был большой охотник. Руфин же никогда не жалел потратить лишний медяк, чтобы верный бегун всегда был весел и достаточно силён. Конечно, ему – ослику – никогда не поспеть было за быстроногими скакунами, которых так ловко менял Венедим; но и концы Венедиму приходилось делать более длинные, более размашисто колебаться относительно некоей условной точки, которую Руфин совершенно непроизвольно вычислил и поместил куда-то в район непроходимых болот, именуемый Диким Брегом – если идти от Столии строго на север, не сворачивая ни перед чем, в него и упрёшься вёрст через сто пятьдесят… ослику же не требовалось так поспевать, он просто колебался относительно всё той же точки, но с меньшим размахом, поскольку скоростью перемещения был обделён от природы – зато был преисполнен упорства в своих намерениях.
Ослик лучше, чем Руфин, чувствовал Венедима, и когда тот удалялся чересчур далеко, начинал проявлять характер.
И вот теперь тот, кто называл себя Руфин, сидел за тёмным от пролитого пива столом и пытался напоить себя так, чтобы ничего не чувствовать. Притом сделать это следовало настолько осторожно, чтобы и самому не догадаться об истиной цели предприятия…
И дело было не в Венедиме – к нему тот, кто назвал себя Руфином, не чувствовал ничего, кроме равнодушия. Честный рубака… умеет считать до трёх. Всё. Но, пройдя через него, человечек случайно дотронулся до кесаревны…
Это было почти как ожог.
Нет, он не наткнулся на защиту – в конце концов, он был достаточно опытен, чтобы обходить выставленные рога и колья. Кесаревна защиту не ставила. Может быть, не умела. Но, скорее всего, просто знала – ей это не нужно.
Такой жуткой внутренней высоты – или глубины? – он в своей богатейшей практике ещё не встречал…
И вот поэтому в момент, когда он должен был, отрабатывая полученные уже деньги, подчинить себе простого, как матрац, Венедима Паригория, дабы понудить его ещё раз пленить кесаревну и доставить по назначению – Руфин вливал в себя чарку за чаркой мерзкого можжевелового самогона, чуть сдобренного лимонной цедрой. Прекрасно понимая, что это, вполне возможно, последняя в его жизни выпивка. Но ничего другого он просто не мог придумать. Желаемое отупение никак не приходило, и что-то внутри Руфина подсказывало ему, что – и не придёт. Или придёт, но поздно.
Когда Блажену унесли, накрыв по обычаю небеленым холстом, Войдан подошёл к Рогдаю и встал рядом.
– Кружит и кружит, – пробормотал он, закашлялся и выплюнул зуб. От него исходил кисловато-сернистый запах, как от прокисшей капустной похлёбки. – Кружит и кружит. Плохо дело, дядюшка, ой как плохо. Не устоять мне. А уж паду, так и конец наступит. Говорил – не дело затеяли…
– Говорил, – согласился Рогдай, напряжённо всматриваясь в даль. Песок из часов высыпался весь, а хор Вергиния всё ещё не пришёл в движение. День был такой – вязкий. Всё требовало чуть больше времени, чем обычно. Совсем ненамного – зато всё. И эти кусочки времени собирались и собирались вместе, и вот уже скоро начало вечера, а сражение по-настоящему и не начиналось.
Пока всё, что было, – не более чем некий обмен условностями. Бои по правилам. Но сейчас конкордийцы должны прорваться – скорее, на левом крыле, – и мы начнём отступать, отступать быстро, почти бежать: дабы не быть поражаемы и в грудь, и в спину. Вот-вот это случится…
И это – цель Иерона сегодня. Чтобы мы побежали. А он бы нас преследовал. Вон и конница его вышла на берег, готовая к переправе…
Вот и прорыв. Слева. Хор рассечён, центр смят, фланг отступает в относительном порядке. Вижу, всё вижу. Сейчас по всем законам я брошу резерв на затыкание прорыва…
– …когда вот так посмотришь вокруг… помните, дядюшка, была мода на гадания по кляксам, пятнали чернилами бумаги и одежды и смотрели, на что похожи кляксы, – когда посмотришь, то сразу становится ясно, что всё вокруг – кляксы после того акта творения, после взмаха руки Создателя, и да – они на что-то похожи, похожи двояко: внешне, и за то мы даём им имена, – и сущностно, но от этого мы все старательно отмахиваемся, чураемся, убегаем, лишь бы не замереть, уставясь в одну точку… потому что, постигая сущность, уходим от формы и пропадаем для мира форм…
– Да, – согласился, не слушая, Рогдай.
Пактовий, видимо, только-только поспел к Вергинию. Тянем время, тянем время. Не нам бы его тянуть…
Тронулись. Тронулись! Не слышно, но кажется, что слышно: нервная дробь боевых барабанов.
Конная купла акрита Степана Далмата, полторы тысячи молодых всадников из числа обученных азахом Симфорианом (в случае неудачи она станет главной жертвой в этой партии) – обтекает хор справа.
Свет знамён.
И вот он – штандарт кесаревны. Покачнулся и пошёл вперёд. Как лодка против ветра.
Никто ещё не знает, что это победа…
Первый залп огненными стрелами дали поверх голов собственных бойцов, и многие от неожиданности присели. Огненные стрелы в полёте гудят как-то особенно противно, а когда их много, то и у самых хладнокровных и смелых съёживается на спине шкура.
Потом последовал второй залп и третий, а четвёртого уже не понадобилось: атакующий клин на глазах распадался. Грозные воины-башни метались, сбивая с себя огонь, валили с ног всех, кто оказывался на пути.
Неспроста испугались они тогда простого деревенского пожара…
Венедим ясно видел своими собственными глазами (а не видел бы, так и не поверил), как огонь охватывает – медленно, но неотвратимо – казалось бы, вполне обычного человека, живого, подвижного, состоящего, по поверью, в основном из воды. Но эти – загорались, будто были оживлёнными чучелами, набитыми промасленным тряпьём.
Плата за неуязвимость во всех прочих отношениях…
Горели, конечно, не все, горели единицы. Но паника пуще и злее огня: паника охватила всех.
Животный вой и визг на время заглушили общий рёв.
А вот мелиорцев на какое-то время взяла оторопь. Не будь этого, скомандуй командир атаку-бой – могли бы смять врага и отбросить хоть до самой реки. Не скомандовал командир атаку…
Хор стоял неподвижно. Нельзя ждать от воинов в бою сочувствия к врагу, но сейчас что-то достаточно близкое к этому испытывали мелиорцы. Будто на их глазах разбойники получали воздаяние не по сотворённому реально злу, а по подстроенной хитрой несправедливости.
А потом стало видно (и слышно, очень слышно), что на левом крыле – прорвались конкордийцы и степняки, что идёт там жесточайшая сеча, что гибнут славы…
И вновь, не давая никакой передышки чувствам, забили с придыхом барабаны, и сплотившийся клин пошёл вперёд, разгоняясь и разгоняясь. Уже не маячили великаны среди людей… Но люди шли уверенно, и залпы Венедимовых лучников не могли их поколебать. Кто-то падал…
С грохотом сошлись копья и щиты.
Венедим почувствовал вдруг, что всё вокруг мягко раскисает и мутнеет, будто заплывает киселём. Это была секунда, не более, но когда она прошла, он понял, что весь в поту. Не в боевом поту, который понятен – нет, в болезненном и холодном, вязком, мерзком.
(Тот, кто называл себя Руфином, хватил чаркой по столу с такой силой, что мутное зелёное, в пузырьках, стекло разлетелось далеко. Пришёл испуг, нормальный испуг человека перед неминуемой и страшной смертью, грозящей ему за неисполнение дела, порученного такими людьми, перед которыми сами собой подгибаются колени. Он попытался в этом испуге потянуть, подёргать за нить, давно и успешно привязанную им к Венедиму… но то ли слишком много можжевелового самогона ушло в организм, то ли хранил Венедима какой-то чародей – да только нить лопнула с глухим звуком промокшей бечёвки, и Руфин далеко откинулся на скрипучую спинку стула, а потом, отброшенный ею, упал лицом на стол, в стеклянные осколки. Так он и остался лежать – до того самого момента, когда обеспокоенный корчмарь подошёл и тронул его за плечо. Голова Руфина как-то нелепо качнулась – и вдруг отделилась от туловища. Сырой печёнкой плюхнулся на стол чёрный сгусток крови из горла. Корчмарь икнул; потом начал кричать…)
Всё переменилось в какие-то пять минут: только что, вот только что конкордийские латники смяли левое крыло обороняющихся и рубили мелиорскую пехоту, а теперь вдруг поле стало пустым, как становится пустой городская площадь после весёлого шумного праздника, когда люди уходят, оставив на земле множество недоеденных пирожков, обёрток от конфет, порванных бумажных полумасок и шутовских колпаков, листков со словами песен…
Лиса выбралась из норы. Запах крови пьянил и пугал. Наверное, какие-то чары упали в тот момент на этот пятачок поля, потому что лисе казалось, что необыкновенный убийственный шум происходил здесь много дней назад. Лиса встала столбиком и осмотрелась. Везде лежали зарезанные люди. Некоторые были неподвижны, некоторые только дышали, некоторые пытались бинтовать раны или ползти… Кто-то громадный славно порезвился в этом курятнике.
Словно молчаливые грациозные плавные тени, проносились совсем неподалёку – но будто по морю или по небу – конные. Лиса засмотрелась на них.
К тому, что земля дрожит, она уже привыкла. Или всё те же чары заставили её забыть об этом, не отзываться страхом.
Бегущие люди – бегущие плотно, плечо к плечу, а за ними ещё и ещё, – появились внезапно, появились сразу рядом – и на миг лиса запаниковала и не нырнула сразу в нору, а – отпрыгнула на шаг в сторону. И всё. Она пыталась отбежать, но её догоняли. Она металась вдоль этого грохочущего вала, надеясь отыскать его край и спрятаться за краем, но края не было, не было. Не было…
Потом она от ужаса сошла с ума. Ей показалось, что можно спастись, бросившись в тёмную щель под щитами.
Там был лес топчущих ног, но она умудрялась как-то увёртываться от них, хватать зубами за голенища сапог, искать глазами – и находить – просветы…
Ей совсем чуть-чуть не хватило сил.
Её зацепили, опрокинули на бок, потом отшвырнули куда-то, а потом тяжёлый сапог опустился ей на живот. Лисе показалось, что у неё лопается голова.
И тут же топот прекратился.
Она приподняла голову. Небо было чёрным. Спины людей удалялись, будто погружались в туман и пропадали в том тумане. Лису вырвало кровью. Она попыталась встать, но задние лапы куда-то делись. Не веря ощущениям, она посмотрела назад. Всё правильно, лапы были на месте и хвост тоже, но слушаться они не желали. По животу расплывалось красное пятно. Она перегнулась и лизнула. Это была кровь. Почему-то сразу стало легко. Лиса приподнялась на передние лапы и поползла. Каждое движение отзывалось болью, но это была не совсем её боль. Потом двигаться стало невозможно. Она посмотрела. Что-то глянцевое, длинное – зацепившись за камень, держало её. Она стала отгрызать это глянцевое и длинное. Казалось, что движения челюстей приподнимают её над землей и как-то непонятно поворачивают; при этом в глазах наливались фиолетовые лужицы. Освободившись, она поползла дальше. Наверное, она сбилась с пути, потому что вместо кустяного острова и родной норы перед нею оказался высокий обрыв и гора людского и лошадиного мяса под обрывом. Такого количества ей хватило бы на девять жизней. Лиса тихо обрадовалась находке. Вместе с непонятной дурнотой она испытывала страшный голод. Ей было уже совсем легко, когда рядом, пританцовывая, возникли конские копыта. Одно из них опустилось лисе на голову, и это было то же самое, как если бы рухнуло небо.
Сразу стало темно.
План Рогдая удался полностью. Всего лишь один удар – и наступающая армия рассечена на четыре части, и каждая часть бьётся сама по себе, и каждой грозит окружение и разгром, и никто из командиров не знает, над кем повис этот меч…
Хор Вергиния, от которого "Железный сапог" Иерон если чего всерьёз и ожидал, так это контратаки для оказания эффективной помощи растерзанному левому крылу обороны – вместо этого пересёк опустевшее в центре битвы пространство, в мгновение ока захватил мосты через Кипень (вернее, захватил девять, а ещё четыре разрушил), прошёл по ним – и оказался практически в тылу наступающей армии.
В мягком её нутре…
Невыносимо долго шла резня.
Потом кое-как удалось собрать бегущих на рубеже, выстроить какую ни на есть оборону…
Но Вергиний, как оказалось, только демонстрировал по фронту. Ударил он в другую сторону: вправо, под углом к берегу. Отрезая переправившиеся войска.
Одновременно на том берегу, видя всё это, мелиорцы бросились в атаку. И те, кто доселе стоял прочно, не отходя – правое крыло; и те, кто уже готов был бежать или складывать оружие – то есть левое. Но нет, теперь всем прибыло новых сил. И натиск на левом фланге был едва ли не сильнее – а если и не сильнее, то уж много яростнее и беспощаднее, – чем на правом…
Это был разгром. Начало разгрома.
Иерон приказал отступать. Сохраняя, по возможности, живую силу.
Конница Далмата прорубалась к его штабу. Уже не сопротивление оружия препятствовало ей, а просто – слишком густа была толпа.
Богатырей легко разгоняли горящими стрелами. В какой-то миг Иерон понял, что обманывался. Что просто поддался – купился – на внешний эффект.
Вчерашний землепашец, взявший лук и стрелы, был настоящим воином. Богатырь же, взращённый чародеем, был воином только до некоего – весьма близкого – предела. За этим пределом он превращался в слизняка…
Дважды Алексей просто вытаскивал Отраду из схватки. Буквально за шкирку. Глаза у неё были бешеные, белесоватые, и лицо уже ничем не напоминало то, которое он так без памяти любил. Но нет – черты тут же разглаживались…
И он мгновенно забывал, что это было другое лицо.
То. Или другое…
С момента, когда Отрада, воздев над головой светлый меч (Алексей узнал Иеракс, клинок кесаря; до этого он почему-то думал, что в ножнах у неё лёгкая дамская Эксюперия), крикнула: "За мной!" – и славы отозвались рёвом: "Мы любим тебя!" – с этого самого момента Алексей чувствовал себя поднятым на гребень волны. Он ни на шаг не отставал от кесаревны, зорко оглядываясь по сторонам. Его не касалось, как идёт бой. В любом исходе от него требовалось одно: сохранить кесаревне жизнь. При этом он прекрасно понимал, что обеспечить серьёзную защиту не в состоянии: стрелы пронизывали воздух в разных направлениях, и несколько раз только слепое счастье – спасало… Конные стражи пытались выстроить стену из своих тел, из щитов – но не могли долго удерживать строй. Кто-то и падал… У Алексея пробиты были шлем и левый наплечник (оба раза чуть-чуть пострадала шкура), ранена лошадь…
Кесаревна вырывалась из кольца стражи, неслась вперёд, и можно было только сжимать зубы и нестись за нею, и вновь пытаться своими телами прикрыть, оградить.
Сам Вергиний попытался было образумить Отраду, но наткнулся на такую ярость, что просто махнул рукой. Не арестовывать же кесаревну на глазах армии…
А славы – ликовали, едва только она показывалась им. Но особо ликовали гвардейцы Аркадия Филомена. Такой доходящей до начал безумия радости, восторга, восхищения Алексей себе даже не представлял.
Втрое, впятеро прибывали, должно быть, их силы…
Искала ли она смерти? Может быть…
Алексей даже не заметил, как преодолели мост. Вот был левый берег, а вот стал правый. Вот рубились с серыми конкордийцами, а вот – с жёлтыми степняками. Рубиться стало труднее, но при этом степняки казались как бы уступчивее. Будто им, в отличие от конкордийцев, было куда отступать.
Или на что-то надеяться.
Бой шёл нестройно, буйно – и лишь усилиями опытных десятников и сотников не превращался в неуправляемую свалку. Алексей видел и слышал, как командиры осаживают своих увлёкшихся преследованием бойцов.
Что ж – он тоже как-то ухитрялся осаживать свою подопечную…
Неистовы в бою были гвардейцы Аркадия Филомена, мятежного конкордийского губернатора. Не месть их вела и не ненависть, а что-то более глубинное. Восстановление чести?.. Может быть.
Два десятка степняков на рослых конях вдруг выскочили наперерез – будто бы ниоткуда. Гроза предупреждающе вскрикнула, но Алексей и сам успел увидеть их. Вскинуты короткие седельные луки, их держат горизонтально, а тетива натягивается лишь до плеча, и всё равно на близких дистанциях это очень опасное оружие… стражники поднимают и сдвигают щиты, всё это происходит страшно медленно… и Алексей видит, что стражники не успеют. Его новый незнакомый жеребец, на которого он сел несколько часов назад, оставив раненую старушку Мару, вдруг перестаёт слушаться колен и шпор и встаёт на дыбы – и в этот миг девушка Гроза толкает Отраду, толкает с такой силой, что та падает, выставив руки… почти падает, потому что ноги в стременах, и по-настоящему ей всё равно не упасть. А стрелы вылетают и вонзаются в шею лошади кесаревны и в плечо и грудь Грозе…
Мгновения сосредоточенной рубки. На мечах они нам не противники. Шестеро уцелевших уходят галопом. Пехота стреляет им вслед, и кто-то припадает к холке коня, кто-то медленно валится…
Плевать.
Алексей спрыгнул на землю. Земля спружинила, будто была всего лишь травяным ковром поверх трясины.
Отрада стояла на коленях над умирающей подругой.
В Грозу попало четыре стрелы. По меньшей мере одна прошла через средостение. Лицо девушки было голубовато-серым, веки казались чёрными. Она судорожно изгибалась, будто пыталась откашляться. Низ лица был весь в крови, изо рта выдувались кровавые пузыри.
Из последних сил, одолевая нечеловеческую боль, одолевая смертную тоску, Гроза пыталась что-то сказать, но сказать уже не могла.
Рука её будто сама собой проделала сложный путь между торчащими из плоти древками, нашла нужное и сжалась…
Кровь изо рта хлынула волной. Гроза выгнулась и забилась судорожно. Глаза её раскрылись в ужасе перед чем-то, что невыносимее жизни.
Вокруг с топотом носились кони.
Отрада уткнулась лицом в ладони и зарыдала.
– Бой! – закричал Алексей ей на ухо. – Бой! Продолжается!
– Да! – закричала она в ответ. – Бой! Будьте вы все! Прокляты!
Мы и так прокляты, подумал он.
Рука мёртвой Грозы разжалась. Она была полна крови. Всё вокруг было в крови. Но в этом малиново-алом что-то чернело. Алексей тронул.
Брошь? Значок?
Старое серебро. Крошечный лев, похожий на котёнка в парике.
От броши исходило нечто такое, что на миг превратило его в ледышку. В снежного великана.
Он взял брошь – вместе со сгустками крови. И так же, не боясь испачкать, вообще не боясь ничего, приколол её на грудь кесаревне. Какой-то позавчерашней, давно утратившей смысл памятью он помнил эту грудь – но иначе. Он помнил её, однако сейчас это не имело значения. Он любил эту женщину, но сейчас не имело значения даже это…
– Бой, – повторил он, слыша свой голос со стороны: хриплый грязноватый фальцет.
Кесаревна положила руку на брошь. На миг под её ладонью оказалась и его рука…
– Будьте вы все прокляты, – повторила она безнадёжно.
Чума на оба ваших дома, сказал смертельно раненый Меркуцио, я из-за вас стал пищей для червей…
Делалось темно.
Всё произошло как-то очень одновременно, будто специально репетировалось: кесаревич Войдан вдруг взялся за горло и захрипел, к нему бросились цирюльник и врач, дежурившие здесь – и тут же тонко, по-заячьи, закричал Якун.
Его не успели поддержать, он упал на спину, устремляя в небо вытянутые руки с кривыми тонкими тёмными пальцами, и затрясся. Пена выступила на губах…
И тут же сам Рогдай почувствовал удар. Он не сумел бы описать свои ощущения: удар прошёл сквозь него, не задержавшись ни на миг, и вроде бы ничего особенного не произошло… вообще не произошло ничего такого, что можно было бы описать словами. Просто вот Рогдай был до удара, а вот – после.
Но это "после" касалось многого.
Будто бы прошло сто лет…
Когда-то у него была победа. Ну… почти победа.
На огромном пространстве впереди его армия по-прежнему гнала и уничтожала противника. Но это уже не значило ничего.
Над горизонтом – там, на севере – протянулась густая чёрная полоса. В лицо ощутимо потянуло ветром.
У ветра был запах свежерасколотого кремня.
Венедим вёл своих вверх по течению реки. Трупы врагов по берегу навалены были грудами. Когда же это мы успели стольких положить…
Ложе реки было свободным. Кто перебрался на южный берег, тот бился сейчас наверху. Кто не успел – погибал под клинками и стрелами прорвавшегося хора, под копытами конницы. Маленькая стража у моста сопротивления не оказала, бросила оружие на землю. Им тут же отрубили большие пальцы на руках и показали дорогу в обоз…
На южном берегу всё ещё лязгало железо и бились щит о щит. Но северный берег был уже пуст. Даже шальных, пущенных наудачу стрел не прилетало оттуда, и звуков боя не стало слышно. Венедим имел достаточно опыта, чтобы сказать: это победа. И, опять же, достаточно, чтобы не расслабляться. Пока не опустится тьма, победа не может считаться достигнутой…
Что за?..
У него было отшлифованное годами чувство времени. Оно говорило: до сумерек ещё почти три часа, до настоящей темноты – пять.
Но сумерки уже наступили. Так бывает, если небо обкладывают многослойные тучи.
Небо над головой – чистое…
Дрогнула земля. Долгий звук, как от каменного обвала в горах, дошёл по ногам.
На миг стало очень тихо. Будто бы даже бойцы остановились и замерли, прислушиваясь.
И тут – ударило совсем рядом. Воздух наполнился звоном, во всём теле отдалось болью, как отдаётся в руках после неосторожного удара тяжёлой палкой о камень.
Чародейство, подумал Венедим недоумённо. Какое-то прямое чародейство… Ведь – не положено, не принято.
Да и вряд ли возможно…
Венедим мало что знал о чародействе. Ровно столько, сколько положено знать простому воину, способностями не обладающему и умениям не обученному. Как различить чары, как оберечься от самых ярых. Простые заклятия. Подобно большинству, он полагался на амулеты и помощь настоящих чародеев. На пути из Кузни Пактовий объяснил ему кое-что: отчего, например, чародеи не всемогущи и почему даже самые сильные из них не в силах противостоять в открытом поле хорошо обученному вооружённому отряду. Да, они могут заранее наделать всяческих ловушек, отправить отряд по ложному пути, напустить на него мертвецов или зверей (впрочем, и это нужно готовить заранее) – но не в состоянии наслать мгновенную смерть, или спалить огнём, или заставить драться между собой, – хотя всё это даже начинающий ученик чародея легко сумеет сотворить с одним-двумя людьми, встреченными им где-нибудь в тёмном переулке… Когда люди кучно – их слабые, неразвитые, неуправляемые, возбуждённые близостью смерти чародейские силы всё равно сплетаются вместе и искажают собою волю чародея, и тот теряет способность действовать точно. Это примерно то же самое, что стрелять из лука в дыму и при постоянно меняющемся резком ветре – особенно если знаешь, что выстрелить можешь один-два раза и что ветер этот вполне способен развернуть стрелу в тебя самого…
Вот поэтому чары на поле боя почти никогда не применяются. Там, где говорит холодное железо, со словами лучше повременить.
Но сейчас… сейчас кто-то явно нарушал это правило.
Воздух продолжал звенеть подобно перенатянутой струне. Венедим вдруг почувствовал, что ноги его теряют опору. Река, которая только что была слева, вдруг оказалась справа и внизу. Он ещё успел увидеть – почему-то сверху, – как взлетают над землёй, раскинув руки, люди – а потом в ушах лопнуло громоподобно, и белый огонь захлестнул всё.
Её опять ослепило и опять ненадолго, наверное, она уже научилась с этим справляться. Золотые медленные всадники были необыкновенно красивы… Потом, когда блеск сполз и испарился, и всё вокруг вернулось к прежнему суконно-кожано-железному состоянию и прежним краскам, коричневым и зелёным по преимуществу, она замерла, насколько можно замереть, сидя на идущей тяжёлой рысью степной кобыле, неравноценной замене умнице Фелице… Впервые после возвращения (возвращения? – она уже сомневалась в этом…) картина, увиденная ею в момент золотой вспышки, так сильно отличалась от того, что видят глаза всё остальное время. Но ей понадобилось ещё сколько-то секунд или даже минут (время шло странно: и неслось, и ползло, и иногда даже будто бы возвращалось назад, но никто при этом не воскресал, к сожалению…), чтобы вспомнить золотую панораму и совместить её с этой, видимой, и понять, в чём же их различие.
С севера приближалась золотая волна. Земля выгибалась и натягивалась, разглаживая все свои складки, при подъёме на немыслимую высоту…
– Алексей! – разом охрипнув, крикнула она, но он уже сам стоял в стременах и смотрел в ту сторону, и лицо его было чрезвычайно спокойным, как тогда, в момент появления отряда Венедима. Или раньше, когда он засунул её под приборную доску, а сам повернулся к липким монстрам…
Там, где она помнила золотую волну, над самой землёй, хотя и не касаясь земли, протянулась узкая чёрная полоса. Будто на самоё небо отбрасывала она свою тень.
– Что это?
– Не знаю…
Полоса разрасталась стремительно, вскипая ослепительной пеной поверху, досиня уплотняясь внизу. Потянуло ветром…
– Туча, – сказала Отрада почти разочарованно.
Они все сгрудились на каком-то бугорке, может быть, это был курганчик былых времён – тогда, значит, они стояли на чьих-то костях и с этих костей пытались всмотреться в даль… Два десятка всадников: кесаревна и её свита. Бой, плотный пехотный бой кипел в полуверсте к востоку, и на северо-западе носились конные, сталкивались и разлетались, они получили наконец простор – то, без чего конница немыслима. А ровно на севере, еле видимый на фоне тёмного щетинистого леса, стоял ровный строй степных богатырей, то ли ещё не входивший в сражение, то ли выведенный и отдохнувший. Их было ещё много, чересчур много, чтобы с ними не считаться…
– Слишком быстро, – сказал Алексей. – Слишком быстро…
– Что?
– Приближается. Ветра-то нет…
И тут же, услышав слова, возник ветер. Он не налетел: налетающий ветер на открытом месте легко увидеть: взвивается пыль, несёт листья, трепещут, а когда и падают деревья. Здесь же ветер коснулся сначала голов, и это было не ласковое прикосновение, а полновесная оплеуха. И одновременно повсюду, насколько мог охватить взгляд, ветер этот дотянулся, дотронулся до земли.
Пыльная позёмка. Свист.
Так клинок касается точильного круга.
Тёмные искры.
Туча налетала со скоростью самолёта.
Сначала тонкими, но стремительно утолщающимися жгутами – вились перед тучей смерчи.
Сразу стало темно. Солнце всё ещё видно, но уже – маленьким багровым кругом.
Не верилось, что такой ветер может усилиться, однако он усилился. Попятились, нагибая головы, кони.
Пыль поднялась вся и стала непрозрачна, как туман. Даже мелкие камешки взлетали и ударяли в ноги.
Видно было перед собой и иногда чуть поодаль.
Не слышно же – ничего, кроме ветра.
Скрылось и это солнце, и настала тьма.
В последний перед тьмой миг Отрада обернулась и увидела, как вдали из прорезанного рекой оврага, кружась, взлетают люди, взлетают, взлетают…
Пыль заволокла и их тоже.
А потом началось мускулистое раскатистое мерцание тьмы.
Рогдай понял, что всё погибло. Совершенно невозможная туча, подсвеченная снизу (словно летела над пожаром), остановилась на линии реки и стала вздыматься верхним краем, как бы переваливая через высокую невидимую стену. Смерчи разошлись – в сторону гор и в сторону моря. Рогдай смотрел будто бы в приоткрытую пасть чудовища…
Огнедышащего чудовища…
Сначала этот образ пришёл к нему – сам, отдельно, и только потом, многие минуты спустя – началось.
Пасть – пространство между тучей и землёй – вспыхнула белым неровным светом. Что-то заметалось там, похожее на пылающий снег. На метель у ярко освещённого окна. Иногда видны были отдельные молнии, не помещавшиеся в пасти.
Потом донёсся гром. Не раскаты: ровный рёв. Так ревёт водопад.
Рогдай тихо смотрел на это.
На гибель армии, на гибель надежд. На гибель победы.
Подошёл кесарь Светозар, встал рядом. Рогдай покосился на него.
– Ничего нельзя?.. – спросил на всякий случай.
Кесарь покачал головой.
– Я даже не представляю, как он сделал это, – проговорил кесарь неслышно, Рогдай угадал по губам. – Никогда не слышал ни о чём подобном.
– Может, хоть кто-то уцелеет, – сказал Рогдай и отвернулся.
Своих ему тоже не жалко… просто не нужны больше, вот и всё. На этом берегу – почти двойное превосходство…
Он с трудом оторвал взгляд от огненной пасти чудовища и стал рассматривать то, что осталось от двух хоров, принявших бой первыми.
Ещё ведь конница, сквозь вязкую смолу, наполнившую череп, вспомнил он. Ещё отважники в горах. Надо выводить…
Он вскинул вверх руку с выставленными тремя пальцами, требуя к себе трёх вестовых.
Алексей спрыгнул с коня прежде, чем того повалило ветром. И – сдёрнул с седла Отраду. Ему тут же хлестнуло по глазам острым песком, он успел зажмуриться, отвернуться. Телом закрыл Отраду. По обычаю отважников под нагрудником в глубоком кармане хранился плат тонкого холста – на случай нужды в перевязке. Он быстро снял с Отрады шлем, накинул плат на лицо, связал на затылке и шее узлы. Был и ещё один плат, но его Алексей израсходовал утром. Для себя остался маленький шейный платок, он еле распутал пропотевший скатавшийся узел, приложил так, чтобы прикрыты были нос и рот, чтобы можно было хоть как-то дышать. Глаза сойдёт и ладошкой…
Может быть, это их спасло. Когда ветер мгновенно остановился, Алексею не пришлось освобождать глаза от повязки. Он распахнул их – как мог широко.
Воздух был наполнен молочно-белым светом. Все цвета, какие существовали когда-то, выгорели, остались лишь оттенки серого. На серой траве комками серой глины лежали люди, много людей. Лежали и лошади – комками побольше. Многие поднимались или по крайней мере шевелились. Лошади вдруг начали судорожно вскакивать…
Шорох крыльев над головой – как шорох сухих листьев.
Тьмы летучих мышей!
Среди дня? Здесь?..
Алексей не успел додумать. За него думало давнее прошлое, думали уроки у старца Филадельфа, который был горазд на всяческие редкости и древности.
Отрада подняла руки и стала ощупывать голову, чтобы снять плат, но Алексей уже подхватил её за пояс и понёсся по склону курганчика вниз – не до подошвы, а так, на две трети…
Они рухнули на землю в тот миг, когда ударили первые молнии.
Это было равносильно умелому хлопку по ушам. Сразу исчезло всё, пропала земля, осталась только боль от вбитых в мозг перепонок и чувство мурашек в несуществующем теле. Десятки молний протянулись к вершине курганчика и пульсировали сейчас над головой, выжигая там всё, что ещё осталось. И сотни молний били по окружности, поражая людей и коней, – всех, кто пытался спастись и кто не пытался…
Грохот стоял фантастический, плотный, как камень. Его можно было трогать рукой.
Отрада, оглушённая, содрала наконец плат и попыталась встать. Алексей успел свалить её и прижать к земле. Он лежал, чувствуя, как содрогается девушка и содрогается земля, и как всё содрогается в нём самом…
Бесшумными тенями метались над ними летучие мыши, белые в непрекращающихся вспышках.
Нельзя стоять на вершине, вспоминал он. И нельзя стоять в низине, под холмом – там чуть более сыро, туда тоже тянутся молнии. На склоне и только на склоне, и только распластавшись – есть шанс уцелеть…
Эти мыши…
Они что-то значат. Они здесь, и они что-то значат.
Увидев их, я почему-то вспомнил всё про молнии.
Несколько мыслей, а ушли все силы…
Отрада чуть повернула голову. Их глаза встретились. Алексей зажмурился, потому что не мог перенести этого взгляда. И тут же ощутил прикосновение лба ко лбу, щеки к щеке…
Она прижималась к нему, будто ища защиты.
А им уже приходилось умирать вместе.
Если убьёт, понял он, то вместе, одной молнией!..
…Рёв уничтожил время. Просто наступил такой момент, когда Алексею стало казаться, что он различает отдельные содрогания земли, отдельные по ней удары. Слышать он не мог ничего, кроме внутреннего воя, но странным образом прозрели глаза. Он не просто видел много острее, чем обычно – он замечал такие детали и подробности, на которые никогда бы не обратил внимания прежде.
И до которых ему, в сущности, не было никакого дела.
Молнии ещё сверкали иногда, но в них уже не было той дичайшей уничтожающей ярости, когда десять, двадцать, сто молний сливались в один пульсирующий огненный поток и били, били, били в одну точку… земля раскалялась тогда и горела, и горело всё, что было на ней.
Вот… и вот… и вот… и вот… серые пятна, от которых валит едкий дым. Дым не растекается по земле, не клубится – уходит в небо тонкими прямыми стволами. Изредка по такому стволу проскакивает тонкая лиловая нить, бьётся секунду-две, пропадает. У подножия холма серые пятна почти соединяются, выжженного пространства здесь больше, чем уцелевшего. И дальше – рябая пустыня, ни единого дерева, лишь пылающие пни и обугленная щепа. И – холмики, холмики, холмики…
Не встаёт никто. Не встанет никогда.
Он сглотнул. Отрада приподняла голову и глядела на него, только на него.
Тогда он снова лёг, просунул одну руку ей под голову, а второй осторожно (проклятое железо…) обнял её за шею, уткнул в себя – опять же в железо… Не смотри туда, подумал он, не смотри пока…
Пока это ещё можно – не смотреть.
Венедим пришёл в себя от тошноты. Его всегда укачивало на кораблях и в лодках, и однажды укачало даже верхом – на наплавном мосту. И сейчас он смотрел в небо над собой, боролся с подступающей дурнотой и недоумевал, куда делись обязательные звуки воды. Но рядом просто переговаривались: на том крестьянском восточном диалекте, когда все слова будто бы знакомы, просто от них отсекли окончания, а сами слова означают вовсе не то, к чему ты привык.
– …Опасе мы во вжорку курга…
– Нишк.
– Ты подглудь: скоко первей запоздна игнуло…
– Нишк, я муж.
– Нишк, нишк… Токо и сыру, что нишк…
Венедим повернул голову направо, потом налево. И справа, и слева были лошадиные шеи. Почему-то ему на миг представилось, что беседу ведут сами лошади, думая, что их не слышат.
Потом он приподнял голову и посмотрел на себя.
Он лежал, прикрытый серым одеялом, на узких вьючных носилках, закреплённых между двумя лошадьми. Насколько он знал, ещё одни носилки должны быть под ним, а двое – перекинуты справа и слева, за спинами лошадей их не видно. Венедим попытался приподняться сам, но не смог: широкий ремень перехватывал его поперёк груди. Он шевельнул руками, но руки тоже были к чему-то привязаны. Равно как и ноги.
– Эй, – позвал он негромко. – Кто-нибудь.
– Очнулся, слав, – сказал добродушный голос. – Ну, дела…
Венедим увидел плечи и лицо приотставшего верхового. Это был несомненный азах.
– Сильны у тебя покровители, – покачал азах головой, – ну, сильны. Так свалиться… это да.
– Свалиться? – переспросил Венедим.
– Ты что, не помнишь? Как летал по воздусям?
– Ох… – Венедим сморщился. Он вспомнил. – Так это я, значит…
– Коней подменных к озерцу пить спустили, – сказал азах. – Тут ты сверху – кобыле на спину, да отлетел – и в воду. В дно влип. Вязко там. Успели вытащить… А кобылу убил, да.
– Ничего себе, – прошептал Венедим.
– Другие попадали далековато, не дотянуться было. А кто на камни ещё… Ты ж вот – в самый раз. На ногу лубок положили, на руки тож. Как, не мозжит?
До этой секунды Венедим не чувствовал ничего, кроме тошноты, а тут – налетела боль. Казалось, что правое бедро кто-то выкручивает, выжимает, как хозяйка бельё.
– Терпимо, – сказал он.
– Ты, если что, говори. Костоправ велел тебе макового настою не жалеть.
– Попозже, – сказал Венедим. – Что там, на поле?
– Плохо… Мы увозили уже тебя, как вестовой от стратига прискакал. Велено всем за Белую отходить… А мостов-то на Белой – всего ничего.
– За Белую, – повторил Венедим. Небо вдруг стало тёмным, показались звёзды. Летящие, как искры костра…
Был момент, когда Рогдаю показалось: ещё можно что-то спасти. Но это был только миг, а потом – от моря появились степняки, их знаменитая конная пехота: лошадь быстро переносит двоих-троих, которые бьются потом в пешем строю. Они обрушились на растрёпанный, понёсший главные потери левый фланг, так и не вышедший из плотного контакта с атакующей с фронта тяжёлой пехотой… Рогдай видел, как быстро всё было кончено. Чрезвычайно быстро. С холма не слышны крики и не видны кровь и смерть – всего лишь пропадают цвета, меняются на жёлтый и серый…
Упование было одно: что опытные сотники – не подведут, выведут, вытащат… хотя бы тех, кто там ещё жив…
…Но даже когда вспышки и треск прекратились, Алексей поднялся не сразу и тем более не позволил подняться Отраде. Тянул ветерок, и гнусно пахло гарью. Дым уже не взлетал прямо под облака, и поэтому видимость была неверной, зыбкой. Ни в чём нельзя было быть уверенным. Будто бы неслись невдалеке всадники – и вдруг исчезали. Или брёл кто-то слепо, натыкался на невидимое препятствие – и тоже исчезал…
И только один, бредущий слепо, не исчез.
Человек в обгоревших лохмотьях, со сплошной раной там, где были волосы, с ямами на месте глаз, весь чёрный… что-то ещё было в нём неправильно, но Алексей понял это лишь со второго взгляда. У бредущего не было рук, лишь обгорелые культяпки, как сучки дерева…
Он прошёл мимо, упорно, целеустремленно, и только когда он скрылся, Алексей позволил Отраде посмотреть на то, что стало вокруг.
– Боже… – прошептала она. И это было единственное слово, которое она могла произнести ещё долго-долго.
Туча над головой так и стояла, пустая, истончившаяся, вся в белёсых тяжах и тёмных прядях чудовищно длинных волос, и очень высоко, на пределе видимого, порхали белые летучие мыши. Алексей опять попытался вспомнить, с чем связаны в его памяти эти странные твари… и опять не смог.
Но с чем-то ужасным. Куда более ужасным, чем просто огненный ад…
– Надо дождаться темноты, – сказал Алексей, и повторил, и повторил ещё, но очень трудно было пробить глухоту, и пришлось самого себя понимать по губам, хотя звуки какие-то всё же попадали, набивались в уши – просто в ушах они вели себя своеобразно. – Будем. Ждать. Темноты.
Отрада кивнула. Что-то сказала. Улыбка исказила лицо.
Сотник Камен Мартиан к исходу дня смертельно устал, был измучен, но всё ещё жив. Левую руку, которой держал он щит, разлетевшийся под ударом топора огромного степняка, охранявшего мост, Камен не чувствовал совсем; рука походила на синее полено, из которого торчали врастопырку коротенькие пальцы. Больше он щит подбирать не стал, попросил соседей в минуту передышки содрать, извинясь, с мертвеца кожаную кольчатую рубаху – ею и закутал руку. Потом, когда вихрь унёс многих, и тысячника Венедима среди них, он тоже отделался легко: его лишь перебросило через реку прямо на колья, да не нанизало, а втиснуло меж двумя… Стрелы попадали в него не раз, но лишь одна нашла непрочное местечко, да и та – клюнула на излёте. Камен обломил древко, а наконечник вот, в боку под кожей. Пока не мешает…
Так что Камен вполне искренне полагал себя невредимым.
Выпроставшись не без труда из щели меж кольями, он поначалу долго стоял, изумляясь небесному огню, полыхающему всего лишь через реку – рукой подать – от него, потом обернулся. Серые и жёлтые спины…
У него хватило отчаяния добежать до ближайшего пролома в частоколе и спрыгнуть вниз. Молнии иной раз били в реку или в колья над головой. Вихри побродили здесь изрядно, местами выдрав из земли даже камни с барана размером; аккуратные выемки наполнялись водой. Местами же – тела и валуны лежали вперемешку в кучах выше роста…
Камен шёл вверх по течению до тех пор, пока молнии не перестали хлестать над головой. Тогда он выбрался на заросший мелкой ивой берег.
И увидел табун коней сотни в две голов – осёдланных, но без всадников.
Потом он увидел всадников. Они повсюду лежали в траве, и по ним ползали змеи.
Он засвистал по-азахски, подзывая коня, но никто не повёл и ухом, и Камен понял, что они тоже оглушены близким непрерывным громом и ничего не слышат. Тогда он просто пошёл вперёд, глядя под ноги и держа наготове тонкий и причудливо кривой степной меч. Он подобрал этот меч у реки, когда вдруг – не сразу – осознал, что вихрь не только перенёс его на другой берег, но и обезоружил. Ничего более подходящего на глаза ему не попалось…
И всё же разглядеть в высокой траве змей – было немыслимо. Одна тут же скользнула по сапогу, вторая в полушаге подняла голову… Змея была зелёного цвета с более тёмными зелёными же зигзагами. На большой угловатой голове тускло горели жёлтые глаза. А пониже головы нервно подрагивали зелёные же крылья.
Камену было не до испуга. Он чуть приподнял меч… и змея отшатнулась и скрылась в траве. Быстрый зигзаг отметил её путь…
И как на отмели бросаются врассыпную невидимые уклейки, оставляя длинные рябинки на воде – так и от Камена разбежались в стороны веером слитные шевеления трав.
Тогда он пошёл напрямик к лёгкой рыжей азахской кобыле, взял её за узду, потрепал по шее, смиряя дрожь, и повёл из змеиного круга. Ещё две лошади сами потянулись за ним, а остальных змеи отсекли, остановили. Отойдя на достаточное вроде бы расстояние, Камен вскочил в седло, коленями сжал бока кобылки – и направил её от реки, в обход слева пологого холма: того ли, с которого в полдень готовил злосчастную атаку, не того ли…
Нет, не того. У того холма не было крутого южного склона, поросшего сплошь дикой розой. За тем холмом не стояла прозрачная рощица и не шла дорога. А здесь дорога была, и по ней рысью неслись кони без всадников – но рядом с каждым конём, держась за ременные петли, бежали по четыре солдата в жёлтых рубахах. Это просачивалась степная конная пехота.
Камен проскочил сквозь рощицу и попал буквально в объятия знакомых конников.
– Сотник! Камен! Ты живой?
– Живой! Вы тут стоите…
Через пять минут они уже рубили не успевших развернуться к бою степняков.
Бежавших не преследовали. Приказ был – прикрывать переправы.
Чёрная туча так и висела над тем берегом Кипени, и никто не знал, что произошло с прорвавшимся хором. То есть что значит: не знал… Пасть захлопнулась за теми, кто перешёл мосты. Да и на этом берегу всё было ясно: остатки левого крыла оттеснены к морю, где и держатся из последних сил по гребню дюн. Правое же крыло Протасий сумел сохранить в относительном порядке, отвёл к Белой и встал там плотно и строго, позволяя вывести обозы и раненых. Солнце висело на краю тучи, вишнёвый круг. Вот-вот оно скроется, и настанет тьма.
На куплу, к которой прибился Камен, налетали раза три, но без особого напора и усердия. Устали все. И помирать зря никому не хотелось, без того сегодня выпущено было крови на двадцать лет вперёд. Так что наскоки эти были больше для формы, и так же больше для формы от них отбивались, не бросаясь преследовать.
Насели по-настоящему уже во тьме, когда почти вся пехота ушла на тот берег…
– Кто там остался? – спросил Рогдай.
Не видно было ничего, только – слышно.
– Конный заслон, – сказал Протасий.
– Почему они не отходят? Прикажи им отходить. Пусть высветят спуски к мостам.
– Горят же вон костры… Не могут наши оторваться.
– Где горят? Это – разве горят?
Впрочем, костры действительно горели, Рогдай их видел хорошо…
– Остаёшься пока за меня, – бросил он Протасию, повернул коня и скрылся во тьме.
Протасий без слов повернул лицо к кесарю. Тот медленно кивнул и положил ему руку на плечо.
Четверть часа спустя по дальнему левому мосту проскакала сотня. Отчаянные крики вдали. Откуда-то взялись факелы, заметались. Шум боя стянулся туда, к дальнему краю. Потом к мостам стали спускаться – по трое, по пять, по десять – измотанные боем, падающие с коней всадники.
К мостам степняки прорваться всерьёз не пытались.
Через час стало тихо. Мосты подожгли.
Рогдая так и не дождались.
До самого утра мимо них кто-то шёл. Не всё погасло из того, что горело, и изредка на фоне подсвеченного далёкого дымного пятна возникал удлинённый силуэт…
На эту землянку, оказавшуюся на самом краю выжженного вплоть до предгорья поля, они набрели чудом или чутьём. Рядом разметало и спалило дотла маленький бревенчатый домик, и кто там прежде квартировал: отшельники, или пастухи, или лесничие, или кто-то ещё, – осталось неизвестным. Спасибо мародёрам: забрав то, что в землянке было (еда, наверное, что ещё?..), они оставили открытой дверь.
Как ни был Алексей ослеплён и оглушён за страшный минувший день, мимо такого пройти он не мог.
Последнюю версту он просто нёс Отраду на спине. Он нес бы её на руках, но рана плеча оказалась серьёзнее, чем он думал вгорячах. Стрела зацепила какую-то жилку, и поднять левую руку получалось только с предварительным хитрым вывертом.
Они повалились на лозяную плетёнку, устилающую пол, и оба вытянулись с одинаковым стоном.
– Неужели это… ещё… не конец? – тихо сказала Отрада. – Сколько же… мучиться?
Алексей промолчал.
– Я так надеялась… – она заплакала.
А у него не было ни сил, ни правоты, чтобы утешить её.
– Не знаю, – сказал он наконец. – Не очень-то я верю в судьбу, и всё же – раз мы с тобой выжили… буквально – одни из всех… может быть, это что-то значит? Может, мы ещё нужны… хотя бы друг другу?
– Нам не позволят…
– А мы – назло всему.
– Почему ты не успел меня украсть? – сказала она совсем другим голосом, голосом маленькой обиженной девочки. – Теперь уже поздно…
Она проговорила это – и вдруг заснула. Алексей даже приподнялся в тревоге, но дыхание Отрады было ровным и чистым, а рука обхватила его руку и не разжималась.
Я тебя никому не отдам, подумал он яростно. Никому. Полибий, тебе придётся ой как покрутиться, прежде чем ты её получишь – а я сделаю всё, чтобы в этом кружении ты растерял последние свои гениальные мозги, дурак.
Потому что я знаю теперь, кому ты служишь. Ты сам этого не знаешь, ты думаешь, что все служат тебе, а я вот – знаю. Знаю, кто и как тебя использует. И даже знаю, зачем.
А всего-то и надо было: увидеть белых летучих мышей под огневой тучей – и уцелеть при этом…
Он смотрел в чуть светлый квадратик окошка, прорезанного в двери. Костры и пожары погасали, наверное, но солнце всё ещё готово было начать светить, когда придёт его час.
Конец первой книги
Отрада – дочь Радимира Триандофила, кесаря Мелиоры.
Светозар Триандофил, старший брат кесаря, государь-монах
Алексей Пактовий – акрит, кесарский слав-отважник (говоря современным языком, офицер спецназа)
Домнин Истукарий – чародей, учитель Алексея
Астерий Полибий – чародей, вознамерившийся изменить Божий мир
Сарвил – малый чародей; после смерти не был отпущен Астерием в мир мёртвых и некоторое время оставался его наперсником
Войдан – сын и наследник кесаря
Блажена – его жена
Мечислав Урбасиан – этериарх (начальник) стражи кесаря
Рогдай Анемподист – кесарский стратиг, командующий объединёнными войсками Мелиоры в битве при Кипени
Юно Януар – кесарский потаинник, то есть начальник тайной службы
Аэлла Саверия – ведима-целительница
Терентий Вендимиан – генарх (старейшина) южного семейства
Вандо Паригорий – генарх северного семейства
Якун Виссарион – чародей, ученик Домнина Истукария и его преемник
Конрад Астион – правая рука Юно Януара
Ларисса – мёртвая невеста Алексея
Артемон Протасий – тысячник северян, нанёсший первое существенное поражение интервентам
Аркадий Филомен – военный правитель провинции Мра южной Конкордии; ещё до вторжения в Мелиору поднял мятеж против Степи и послал свою гвардию воевать на стороне кесаря
Афанасий Виолет – сотник северян, двоюродный брат Венедима Паригория
Венедим Паригорий – сын Вандо, названный жених кесаревны Отрады
Камен Мартиан – акрит, легат, сотник конной стражи кесаря
Гроза – двоюродная племянница Венедима, лучница в его отряде; погибла, защищая Отраду в бою
Живана – лучница особой сотни, участница сражения при Кипени
Диветох – царь мускарей, народа, населяющего один из небольших миров Кузни
Дедой – богатый азах, поднявший мятеж против кесаря
Демир Иерон – архистратиг, командующий объединёнными силами Конкордии и Степи в войне против Мелиоры
Пард – боевой жрец Тёмного храма, командующий силами Степи в войне против Мелиоры
Андроник Левкой – стратиг, командующий силами Конкордии
Авенезер Третий – мёртвый царь Степи; был свергнут и изгнан далеко на север Авенезером Четвёртым. Не смирился с изгнанием, вступил в соглашение с Астерием Полибием и Мардонотавром и также вознамерился изменить мир
Мардонотавр – зверь, носитель волшебства
Мелиора – "Благоустроенная" – островное государство, по площади примерно равное Украине. Отделено от материка довольно широким проливом, изобилующим островами и рифами в средней части, но вполне судоходным в северной и южной. Ранее Мелиора входила в состав Срединной Империи, или Конкордии (более позднее и привычное название), но около шестисот лет назад, воспользовавшись политической нестабильностью в метрополии (за неполные десять лет на троне сменилось четырнадцать императоров), перестала платить дань, посылать рекрутов в армию и в конце концов добилась фактической независимости. Около двухсот лет после этого мелиорский кесарь получал кесарские регалии (шитую золотом перевязь и золотую цепь с медальоном) из рук императора, то есть формально был им назначаем на должность – но потом, после начала войны Семейств, она же война Кабана и Медведя, – эта традиция забылась, и передача власти шла уже по мелиорским законам и обычаям.
В описываемое время Мелиора пребывала в состоянии раздробленности: кесарская власть действовала только в центральных частях страны, в Кесарской области. На Севере и Юге влияние кесаря ограничивалось лишь наблюдением за сбором и распределением налогов и участием кесарских легатов в особо сложных судебных процессах. Кроме того, тайные службы кесаря всячески пытались воспрепятствовать очередной вспышке незатухающей вражды южных и северных семейств.
Конкордия – бывшая великая империя, ныне пребывающая в состоянии заметного упадка, растерявшая территории и влияние, – и сама оказавшаяся под частичной оккупацией молодого соседа – Степи.
Степь – ещё два века назад – всего лишь географическое понятие, обширная область между Аквилонскими горами с юга и выжженными пустынями с северо-запада, по которым кочевали немногочисленные скотоводческие племена. В последние пятьдесят лет – стремительно развивающееся государство с довольно странными обычаями: так, например, править им может только мертвец. В создании этого государства большую роль сыграли чародеи, когда-то неосмотрительно изгнанные из Мелиоры.
Слав – воин по меньшей мере в третьем поколении, при этом обязательно владеющий либо поместьем, либо мощёной дорогой, либо городским домом с площадью перед ним, либо двенадцатью тысячами годных деревьев в лесу, либо мечом, вручённым самим кесарем. Впрочем, за совершённый подвиг славом мог быть пожалован и простой солдат – тогда его усыновлял кто-то из ветеранов.
Отважник – воин, обученный для действий в рассыпном строю или в одиночку, а также для разведки и диверсионных операций.
Хоробор, хороборец – воин, бьющийся в хоре, то есть в строю.
Навмахоэгемон – флотоводец.
Доместик – начальник гарнизона города или крепости.
Этериарх – начальник гвардии, личной охраны.
Акрит – буквально "верхний", принадлежащий к знати. То же, что рыцарь, дворянин.
Архат – воинский начальник, офицер; также в Конкордии – назначаемый сверху глава сельской общины.
Легат – общее название для служителей закона, исполняющих функции следователей, судебных исполнителей, полицейских, надсмотрщиков.
Стратиг – и чин, и должность; как чин, соответствует генералу, как должность – командующему армией.
Потаинник – начальник тайной службы.
Кесарь – наследственный верховный правитель Мелиоры, формально обладающий всей полнотой власти, но лишённый царских регалий: таковым было одно из условий давнего выхода Мелиоры из состава Конкордии; впрочем, в описываемое время об этом уже почти никто не помнит…
Августа – супруга кесаря.
Азах – воин-земледелец, живущий по азашьим законам на азашьих землях; власть кесаря здесь сильно ограничена древними обычаями: например, азах не может быть судим другим судом, помимо азашьего, и призван на воинскую службу иначе, как по доброй воле. Эти сложности искупаются тем, что азахи – умелые и мужественные воины.
Стратиот – поселенец на кесарских землях; обязан владеть оружием и при необходимости защищать ту область, где живёт.
Чародей – многознатец, владеющий тайными умениями и словами.
Номосетис – буквально: "дающий имя" – чрезвычайно сильный чародей, творящий миры. В частности, номосетисом был Бог Создатель.
Колдун, ведима – чародеи низших форм посвящения, прорабатывающие в основном умения тела.
Маг – площадной фокусник, высмеивающий и пародирующий чародеев.
Комит – что-то вроде государственного ревизора.
Купла – кавалерийское соединение, состоящее из нескольких сотен; эквивалент пехотной тысячи.
Баллиста – метательная машина, использующая принцип лука и стрелы. Бьёт по настильным траекториям с достаточно высокой точностью, используя как тяжёлые дроты, так и пучки лёгких стрел. Натяжение лука – с помощью воротка. При достаточном числе прислуги (десять-двенадцать человек) производит до выстрела в минуту. Недостаток: большой вес и необходимость разборки при перевозке.
Аркбаллиста – уменьшенная баллиста на колесах. Меньшая мощность и дальность стрельбы, зато прекрасная манёвренность.
Рамочный лук – вариант самострела, в котором вместо ложа используется лёгкая треугольная рамка, фиксирующая тетиву в точке наибольшего натяжения. Прицеливание и выстрел производятся, как из обычного лука. У более мощных луков тетиву натягивают два-три физически сильных человека, а выстрел производит меткий стрелок. Такое разделение труда существенно экономит его силы, что важно в затяжном бою. Ещё более тяжёлые рамочные луки, дуга которых фиксируется на специальном станке, а тетиву натягивают шесть-восемь человек; конструктивно сближаются с лёгкими баллистами.
Катапульта – орудие навесной стрельбы; метание снаряда производится с помощью рычага, вращающегося вокруг неподвижной оси. Хорошо собранная и выверенная катапульта может бросить трёхфунтовый зажигательный снаряд на две версты с очень высокой точностью: скажем, в конкретный дом. Общий недостаток катапульт – низкая скорострельность.
Гаяна – лёгкий боевой корабль с косым парусным вооружением и одним-двумя рядами вёсел; могут брать на борт достаточно лучников, чтобы представлять серьёзную опасность для противника. При необходимости на гаянах могут быть установлены метательные машины типа аркбаллист или тяжёлых рамочных луков.
Хеланда – двух-трёхмачтовый корабль со смешанным парусным вооружением, часто без вёсел. Огневую мощь составляют баллисты, которых на каждом корабле может быть от двух до шести, в зависимости от размеров и дальнобойности этих метательных машин.
Дромон – обобщающее название для боевых вёсельных кораблей, предназначенных прежде всего для ближнего боя: таранных ударов и абордажа. Отличаются особой прочностью корпуса, часто – в ущерб мореходности. Дромоны имеют различные размеры, различное количество вёсел, различное вспомогательное парусное вооружение и т.д. Небольшие дромоны иногда вооружают пороховыми минами на длинных шестах.
Барга – трёх-, четырёх-, иногда пятимачтовый корабль с прямыми парусами. Предназначен обычно для перевозки войск, но при необходимости может нести на своих обширных палубах до двух десятков метательных машин, включая катапульты, бросающие зажигательные снаряды почти на милю, при этом с большой точностью.
Левиатон – своего рода морской паром, предназначенный для перевозок людей, лошадей, скота, повозок, фур и прочего. Некоторые левиатоны за один рейс могут перевезти до тысячи человек и сотни лошадей. Осадка этих судов велика, и принимать их могут только немногие порты.
1996-98-2001
КЕСАРЕВНА ОТРАДА МЕЖДУ СЛАВОЙ И СМЕРТЬЮ
– Это будет ужас, какого ты ещё не знала. Твое мужество станет разменной монетой, ты будешь платить, платить, платить – и однажды сунешь руку в карман, а там пусто… Вот тогда оно наконец и придёт – настоящее мужество.
Мелиора. Болотьё, восток
На исходе июля восемь дней непрерывно шли дожди, а потом налетел ледяной ветер и до стеклянного блеска огладил взявшуюся непрочным льдом траву. Земля же и вода под травою хранили покуда ещё немалый запас тепла. Ноги с лёгким хрустом, давя то ли ёлочные игрушки, то ли засохшую пену, – проходили сквозь стеклянно-зелёный ковер и вминались в грязь – уже до странности беззвучно. Иногда грязь отпускала ногу свободно, разве что вздыхала; чаще – чавкала и пыталась засосать поглубже; а иногда расступалась, вмиг исчезала совсем, и нога оказывалась в холодной жидкой бездне, – тогда только верёвка и спасала, колючая оледеневшая верёвка… впрочем, не всегда спасала и она: в утренней мгле, в сгустившемся вдруг тумане безвестно канул пастушок, имя которого Отрада запомнить не успела, он пробыл в сотне едва ли день: догнал их с котомкой предыдущим утром… на краю чёрной дымящейся ямы нашли его лиственничный лук, тёмно-красный, тяжёлый, тугой – на волка; конец верёвки был разлохмачен, несколько жил вытянулось, и Алексей, внимательно осмотрев, пропустив между пальцами её всю, только скрипнул зубами и велел всем держаться поближе друг к другу, не вплотную, но всё-таки поближе…
Пейзаж был нереален: рифлёного стекла равнина, такая ровная и плоская, что становилось тоскливо и страшно; гранёные серо-фиолетовые горы Монча слева и впереди – и силуэт бесконечного фантастического города справа: шпили, башенки, купола… Отрада знала, что это не настоящий город, а просто скалы, прихотливо изрезанные бушевавшим здесь когда-то прибоем; озеро ушло, осталось бескрайнее и бездонное болото… и вот этот силуэт чудесного города на горизонте. Города, которого нет и не было никогда.
Но каким-то другим рассудком, который, возможно, просто приснился, привиделся умирающему от холода и усталости её собственному рассудку, тому, с которым она жила так долго и с которым прошла через столь многое, – этим другим рассудком она спокойно и безучастно постигла безусловную истину: именно тот город был настоящим, единственным по-настоящему настоящим городом… просто он был как бы внутри, по ту сторону изрезанной ноздреватой поверхности скал, и скалы нужно вывернуть наизнанку… тогда всё, что сейчас живое и прозрачное, тонкое и холодное, грязное и небесное – всё это окажется плотно упакованным: корни дерева прижаты к птице, звук колоколов, плывущий над холодным полем, прикрытым серым предрассветным туманом, – к жарко натопленной бане, а медленно бредущая по недозамёрзшему болоту девушка, похожая уж и не на девушку вовсе, а на поганую метёлку, – к тени старого арочного моста, увитого виноградом… и ведь никто ничего не заметит, подумала она равнодушно и тупо. Никто – и – ничего.
Она давно растратила все свои запасы отчаяния…
Купа деревьев, которая ещё недавно была безнадёжно далёкой, внезапно оказалась рядом, под ногами запружинили корни, а потом пришлось даже лезть куда-то наверх, на высоту вытянутой руки – по сухой осыпающейся серой земле, напоминающей порох. Из земли торчали палки и верёвки.
Сразу стало темно.
Будто внутри земли. Среди корней.
Она потрогала рукой. Это действительно была земля, полная переплетённых корней. И тут же над головой возник тусклый свет, а за ним и звук.
– …Парило-мудрец был такой, он сказывал: будет день, когда убиенные встанут с земли и пойдут в страну Тучу. Два века тому. И что? Сам видел: туча была, и мёртвые ночью встали и ушли…
– Видел сам, что ушли? Ты, дядь, ври…
– Врать не буду, вот этого сам не видел. Но степняк один, с которым мы потом наскоро потолковали, видел и говорил. Да и то: парню двадцати нет, а седой…
Отрада попыталась привстать. Голова была пустая, но тяжёлая. В горле скребло. Она хотела сказать… чтобы… уже забыла, что… всё равно не получилось: лишь писк, ровно котёнок проголодался…
Кто-то сверху тихо фыркнул:
– Очухалась… эх, немного надо, дядя…
– Так’ить… совсем дитё. Который день идём…
– А который? Я уж…
– Двунадесятый.
– Ой-тя!..
Отрада тронула запястьем лоб, потёрла глаза. Во рту был мерзкий привкус железа. Она кашлянула раз и другой. Голос будто бы вернулся.
– Я долго… так?
– Нет, кесаревна. Всего какой часок. Старший велел не беспокоить вас. А похлебку вашу мы вон, кожушком укутали, не простынет…
Часок, подумала она. Похлебку сварили, да ещё и остыть могла успеть. Но вот не остыла… Она ногами чувствовала спрятанное тепло.
– Спасибо, дядя Евагрий, – Отрада приподнялась на локте. На освободившееся место тут же набился холодный воздух. Ветер, как обычно, к ночи набрал силу. Спасались от него заячьим способом: рыли ямки. В такой ямке она и лежала, в истерзанной лисьей шубейке, сверху прикрытая от ветра куском парусины, натянутым над ямой и присыпанным по краям свежей землёй…
Если гнусное чародейство не прекратится, скоро станет невозможно укрываться так. Земля промёрзнет, сделается каменно-звонкой. Лёгкие лопаты будут отлетать, лишь царапая её бока.
Но тогда, может быть, выпадет снег…
Сделав над собой усилие, она откинула парусину и села.
Дядька Евагрий и с ним молодой слав Прот, из бедного семейства Товиев, роднившегося когда-то и с кесарями даже, но давно уже не возобновлявшего родства, грели ладони над спрятанным от ветра костерком. Свет исходил от этих ладоней…
– Кушать будете? – добро усмехнулся дядька и чуть склонился вперёд, чтобы встать. – Или пройтись надобно-ть?
Она смотрела на него и только поэтому уловила тот миг, в который лицо человека превращается в лик мертвеца. Негромкий костяной стук и отдалённый хлопок она с этим превращением связала не сразу, а лишь после, вспоминая…
Не разгибаясь, как сидел, дядька Евагрий повалился вперёд – и накрыл собою костерок. Словно полог, упала тьма.
Коротко и изумлённо вздохнул Прот.
Этот звук вывел Отраду из мгновенной оторопи. Она сильно оттолкнулась руками и ногами – получился какой-то дикий прыжок из положения сидя, – и, упав на спину, перекатилась раз и ещё раз, а потом, чуть приподнявшись на четвереньки, отползла назад на несколько шагов, замерла – и только тогда протянула руку к закреплённому на бедре ножу-оборотню. Шершавая рукоять, обшитая кожей морского чёрта, удобно легла в ладонь.
Там, где она только что была, осыпалась земля.
Кровь, кровь, кровь била в ушах, мешая слышать.
А потом позади неё – и в лица нападавшим – полыхнуло слепящее белое пламя.
Четверо стояли, пригнувшись, совсем рядом – притворно одинаковые в лёгких чёрных саптахских доспехах, надетых тоже поверх чего-то чёрного, и в чёрных масках на лицах. Они хорошо владели ремеслом ночных убийц, и даже сейчас, внезапно ослеплённые, немедля бросились на землю – но дикий, нечеловеческий свет странным образом не пускал их, удерживал на весу, не позволял коснуться земли… так длилось и секунду, и три, и десять… повисшие люди дёргались, в их конвульсиях появилось что-то паническое, как у тонущих…
Отрада медленно, не вставая, пятилась – пока не заползла в пустую, но ещё тёплую ямку. А потом она увидела гротескно, чудовищно большие ноги в высоких сапогах, две пары ног, обогнувшие её справа и слева – маленькую, съёжившуюся. Подсвеченные сзади, ноги остановились между нею и барахтающимися саптахами.
– Что будем делать, Хомат? – это был голос Алексея. И в голосе этом слышалась безнадёжность – будто бы это не враги его, а он сам висел вот так вот в воздухе, беспомощный, как младенец.
Чародей ответил что-то неразборчиво, он всегда говорил неразборчиво, у него не хватало передних зубов и кончика языка, потерянных не так давно в сражении с призраками. Но Алексей понимал его. Ушан…
А вот подкрались – не услышал.
Сотня уже была на ногах, метались тени, где-то часто хлопали тетивы – и звуки эти завершились всплеском грязи и бульканьем. И ещё кто-то шипел сквозь зубы, скрывая боль.
Но уже ясно было, что всё кончилось.
Как-то слишком быстро и просто…
Хомат протянул руку к одному из висящих – тот забился совсем уж панически, как большая рыба в сачке.
– Тихо, тихо, – сказал Хомат, и теперь было понятно. – Давай-ка…
Он воздел руку вверх, и один из пленников вдруг оказался стоящим на ногах… нет, показалось: подошвы на пядь не достигали земли. Руки его, судорожно вытянувшиеся вперёд и вниз, пытались крючковатыми пальцами вцепиться во что-то несуществующее.
Потом с него упала маска.
Отрада тихонько встала и шагнула чуть вбок, оказавшись за левым плечом Алексея. Почему-то именно здесь было её настоящее место… Лицо пленника, равнодушное и неподвижное, совершенное в пропорциях и чертах, казалось ужасным. Оно катастрофически не совпадало с позой, с руками, с глазами, которые дёргались и метались за веками…
– Так вот вы кто, – в голосе Алексея прорезалась какая-то неуместная нотка. – Последние настали времена… Опусти его, Хомат.
Хомат вновь отозвался неразборчиво, но Алексей оборвал его повелительным жестом. Тогда тот неохотно опустил руку, и пленный качнулся, обретя опору под ногами.
– Ты знал, за что брался, когда шёл сюда, – сказал Алексей.
Белое лицо не изменилось, но чуть качнулось.
– Возьми меч, – приказал Алексей.
И меч мгновенно оказался в руке… кого? Отрада вдруг поняла с ужасом, что не может назвать это существо даже мысленно. Белолицый…
Он держал меч почти небрежно, тремя пальцами – горизонтально перед грудью, легко похлопывая обушком по запястью левой руки. На тонких пальцах Отрада увидела тёмные массивные перстни…
Белолицый нанёс удар первым – свистнула сталь; в пронзающем свете клинок превратился в острую петлю. Три или четыре удара почти слились в один. Потом Алексей медленно отступил на полшага и дёрнул рукой. Меч его выскользнул из груди белолицего, дымящийся и чёрный. Белолицый попытался было поймать чужой клинок рукой, но пальцы его схватили воздух…
Потом он упал лицом вперёд, ещё в падении будто бы ломаясь и разваливаясь.
Хомат присел рядом с ним на корточки, тронул рукой голову. Повернул лицом кверху. Голова повернулась свободно, словно в шее не осталось костей.
Потом он взялся за отпавший подбородок и стянул белое лицо, будто ещё одну маску.
Под лицом был голый и ещё более белый череп…
Нет, не череп. Ровная поверхность, похожая на скорлупу большого яйца…
Хомат постучал по этой скорлупе пальцем, и изнутри тут же донёсся нетерпеливый ответный стук. Тогда чародей, всей позой своей выражая недовольство, вытащил из-за пояса стилет, примерился – и вонзил клинок в скорлупу. Первый удар, видимо, был недостаточно сильным, остриё застряло. Хомат ударил ещё раз, навалившись сверху – теперь клинок вошёл по гарду. Чародей, морщась, несколько раз провернул стилет в ране, будто размешивая там что-то. Лежащее тело совсем не по-человечески задёргалось, потом замерло окончательно.
– Мерзость, – сказал Хомат, судорожно сглатывая – давя рвоту.
– Да, – согласился Алексей. Голова его медленно повернулась налево, потом направо.
И Отрада, вместе с ним посмотрев по сторонам, увидела, что мир преобразился.
Стояли поздние сумерки – скорее утренние, чем вечерние, хотя она не сумела бы сказать, почему думает так, а не иначе.
Все куда-то делись. Отраду и Алексея окружала ровная степь. Туман стелился над самой землей, не выше колен, – туман, а может, дым. Под него взгляд поначалу не проникал, но потом что-то случилось то ли с глазами, то ли с самим туманом.
На земле лежали мёртвые. Их было немыслимо много: так много, что между ними просто не проглядывало даже клочка земли. Кто-то чуть обиходил их, уложив ровно, скрестив на груди руки… тем, у кого руки были…
Потом впереди кто-то поднялся с земли. Бесформенная фигура. Постояла на месте и медленно направилась к ним.
Отрада почувствовала, что вцепляется обеими руками в Алексея, и попыталась разжать пальцы. Но руки были чужие, непослушные, их нужно было где-то искать – где-то внутри себя…
Фигура приблизилась. Когда-то, наверное, белый, а теперь цвета грязи плащ окутывал её. Шагах в пяти она остановилась. Из-под складок показалась рука. Скользнула вверх и откинула капюшон.
Отрада вскрикнула. У женщины, стоявшей перед ними, не было верха лица. Вместо лба, век, скул – висели какие-то лоснящиеся чёрные лоскуты…
– Ла…ра… – Алексей, задышав тяжело, пресёкся на середине слова. – Ты…
Женщина поднесла палец к уголку рта. Это можно было понять как "молчите".
Будто трепет множества маленьких крыльев послышался далеко позади. Отрада попыталась было оглянуться, но – не сумела оторвать взгляд от изуродованного лица, от чистого сияющего глаза, тёмно-синего, бездонного…
Меж тем сзади что-то происходило. Треск дерева… скрежет… шипение…
– Почему… я живой? – спросил Алексей.
Ларисса медленно кивнула; рука её скользнула под плащ и вынырнула обратно – с пяльцами, в которых натянут был белый платок с какой-то вышивкой… но не к вышивке приковало взгляд Отрады, а к тому, что на миг приоткрылось между полами плаща…
Не могли люди сотворить такое с другим человеком, с женщиной… не могли, не могли, не могли!
А шум сзади накатывался, вздымался, напомнив вдруг грохот ледохода – где среди сталкивающихся льдин есть льдины живые, железные, деревянные, хрустальные… Множество голосов заполнили собой пространство.
Отрада сумела наконец обернуться. Один ужас помог справиться с другим…
Перед нею разверзлась могила. У могилы было почему-то деревянное дно. Ярко освещённое жёлтое деревянное дно.
Земля осыпалась под ногой, Отрада вскрикнула и стала падать, продолжая вцепляться в Алексея. Тот удержался бы, но земля превратилась в текущий песок. Они скатывались вниз, как муравьи в воронку песчаного льва.
Она ожидала удара о дерево, но в последний миг дно отдалилось – недалеко, вот, рядом, достать, опереться… нет. Она повисла, как муха в паутине, как… как те странные пленники… как Агат… его прощальный взмах…
(Она не знала, кто такой Агат. Это было в другой памяти. Или в другой жизни. Она обжигалась, когда пыталась дотянуться до этого имени и этого прощального взмаха. Но не оставляла попыток…)
И, повинуясь какому-то новому, незнакомому страху, она согнула негнущуюся руку и схватила себя за щёку.
Под рукой было что-то мягкое, нечувствительное, податливое.
Не трогай, прошептал кто-то рядом, осторожно, сорвёшь… И ещё прошептал: дайте ей пить.
У губ тут же появился горячий край ковша. Давясь, Отрада глотнула жгучую жидкость. Ей показалось, что это дёготь.
Чья-то рука удерживала её затылок.
Пей. Пей, пожалуйста, пей…
Она отхлебнула ещё и ещё. Горечь и сильнейший запах берёзы.
На миг стало светло и легко. Она повернула голову. Неоконченная картина: парящие в воздухе торсы, голые и задрапированные, угол каменной кладки… И тут же торопливо нахлынула липкая пузырящаяся тьма.
Знахаря нашли только в третьей по ходу деревне, девяностолетнего обезножевшего старика. Алексей буквально на руках принёс его в дом старосты, куда положили метавшуюся в лихорадочном бреду кесаревну, велел: лечи. Сам остался за помощника – со знахарским правнуком, белёсым до полной бесцветности пареньком лет пятнадцати. У паренька был маленький безвольный подбородок, вялый рот и глядящие в разные стороны глаза. Но руки, неожиданно большие, двигались сноровисто и быстро: когда одетую в хозяйкину рубашку Отраду уложили лицом вниз на лавку, он очень уверенно прощупал ей спину, глядя куда-то поверх всего, а потом стал делать такое, от чего у Алексея стянуло на спине кожу: руки и ноги кесаревны изгибались совершенно немыслимо, как в пыточной, и – сухой хворостяной треск бил в уши…
Но после всего этого Отрада, укрытая тремя пуховыми перинами, откашляла комья коричневой мокроты – и задышала глубоко и чисто. Даже румянец проступил на восковато-голубых щеках.
– Топите баню, – распорядился знахарь. Имя его было Памфалон.
Дочки старосты тут же бросились исполнять приказание, а знахарь раскрыл свою сумку и принялся разбирать травы. Травы хранились в пергаментных мешочках со старинными полустёршимися надписями.
– Почтенный Памфалон, – неуверенно сказал Алексей, – но ведь после бани организм больной будет слишком восприимчив к холоду…
– Если вы потащите её дальше, она умрёт, – сказал знахарь, не отрываясь от своих мешочков. Пряный вперемешку с пыльным запах распространялся по комнате. – Вполне возможно, что она умрёт и здесь. Силы, чтобы жить, у неё немного. Но если вы её потащите, она умрёт точно.
– Если мы не потащим её, нас настигнут и убьют.
– Опять война… – знахарь качнул большой седой головой. – Когда же вам надоест, молодые?
– Почтенный… неужели нельзя использовать какое-то средство… чародейство, может быть?.. – Алексей замялся. Сказать, подумал он. Мы уже ничего не теряем… – Отец, я скажу, но ты молчи. Это наша кесаревна. Дочь кесаря Радимира. Последняя наследница…
– Разве же ей осталось что-то в наследие? – знахарь совершенно не удивился, как будто бы полумёртвых кесаревен на долгом его веку приносили сюда, в болотный край, раз пятнадцать. – Дом её сгорел…
– Дом – горит, – сказал Алексей. – И ещё не все потеряли надежду потушить его.
– Вот так, да? – знахарь высыпал что-то на ладонь, понюхал, пожевал губами. Протянул Алексею. – Не все… Хм. Попробуй-ка, есть ли горечь ещё?
Алексей взял щепоть бурого порошка, лизнул. Порошок походил на подсоленный торф. Но через болотизну проступала далёкая едкая горечь.
– Есть, – сказал он.
– Это хорошо, – медленно протянул знахарь. – Так, значит, надежды не теряете?
– Не теряем, отец.
– Что же… Только вот мало вас, молодых, и всё меньше и меньше…
Алексей не ответил.
Два последних месяца унесли столько жизней… даже он, воин, человек с дублёной душой, внутренне сжимался, когда пытался представить себе разом всех убитых и покалеченных. Конечно, его воображение питалось только рассказами очевидцев и участников тех дел – быстро же прижилось новое словцо, обозначавшее сразу всё: от мелкой стычки разведок и разъездов до иной раз многодневного боя тысячных отрядов, – что последовали после разгрома при Кипени; но и рассказов достаточно было для бессонницы… Мелиора истекала кровью. Что, однако, пугало более всего, так это неурочные холода явно чародейской природы. Частью погиб первый недоубранный урожай – и никто не сомневался в том, что второго урожая в этом году не будет вовсе…
Значит – голод. Не зимой, так весной.
Но дожить до зимы, а уж тем более до весны…
…Что ж, пусть на Кипени мелиорская армия потерпела поражение – но и конкордийцы со степняками получили страшный удар. И не то важно, что в открытом бою их разгромили, и только чародейское вмешательство превратило их поражение в победу… хотя нет, и это важно: честный воин, может быть, промолчит об этом, но знать-то всё равно будет… нет, другое: тот, кто наслал испепеляющие тучи, не стал различать, где чужие, а где свои – прихлопнул всех разом. А такое уже не прощается…
Немало дезертиров из армии-победительницы бродило сейчас по лесам и побережьям, ища способ добраться до родного берега. Они угоняли у рыбаков уцелевшие лодки, самые бесшабашные вязали плоты. Но в основном они просто скрывались, чего-то выжидая. Нескольких таких дезертиров захватила по пути сотня Алексея, и прежде чем предать их лёгкой смерти, Алексей поговорил с ними. Велика, очень велика была их обида на своих начальников… или на тех, кто стоит над начальниками…
Однако несмотря на всё это, конкордийская армия медленно и настороженно продвигалась на юг и, по некоторым сведениям, ступила уже в долину Вердианы. Значит, был открыт путь и на восток, к башне Ираклемона, к Кузне… и хотя именно в ту сторону отступили остатки мелиорской армии, ясно было, что заслон этот падёт при первом же серьёзном нажиме: ни северяне, ни южане не захотят умирать, защищая бессмысленный, малонаселённый и всеми нелюбимый Восток…
– Чародейства просишь… – знахарь сложил свои кульки, сплёл пальцы; Алексей только сейчас увидел, какие у него огромные руки – руки молотобойца, кузнеца… Кузнец и знахарь. И значит – неизбежно – чародей. – А того не знаешь, что сети раскинуты, и паук лишь ждёт, когда муха дёрнет нить… Не муха, нет, – вдруг улыбнулся он, но улыбка лишь подчеркнула мрачность его лица. – Мотылёк.
– Отец, – Алексей пристально посмотрел на него. Где-то высоко – и уже не впервые – прозвучала долгая музыкальная фраза: тема неизбывной страсти из действа "Свеча и мотыльки"… – Ты знаешь больше, чем говоришь. Я вовсе не хочу, чтобы ты говорил всё то, что знаешь. Но – делай!
– У тебя вовсе нет причин верить мне.
– Есть по крайней мере одна. Ничего другого мне не остаётся.
– Здесь ты тоже ошибаешься… хотя прав в одном: нельзя допускать лишних слов. Тогда иди, распорядись мужчинами. Мне и девки помогут…
Сотня Алексея никогда не насчитывала более сорока бойцов. Сейчас их осталось двадцать восемь, и – Алексей знал – из этой деревни выйдет ещё меньше. У двоих азахов отморожены были ноги – очень серьёзно, безвозвратно. Пройдёт ещё несколько дней, чёрные стопы сморщатся, резко обозначится граница между живым и мёртвым – и тогда азаху нальют кружку хлебной водки, а потом один товарищ быстрым взмахом ножа очертит разрез чуть повыше чёрного струпа, оттянет кожу – а второй тут же рубанёт саблей, а третий раскалённым в огне каменным пестом коснётся раны… если неопытный – то всей и как следует, чтобы пошёл дым, а если не в первый раз – то легонько и в четырёх-пяти местах… потом оттянутой кожей культю прикроют и забинтуют холстяным бинтом, сверху положат сухой мох и снова забинтуют… у азахов не было специальных лекарей и знахарей, каждый мужчина мог сделать многое: зашить рану, срастить перелом, пустить кровь, найти в степи или лесу нужные травы…
Травы, подумал Алексей как-то отрешённо. Вкус порошка, незнакомый и вначале не вызвавший никаких ассоциаций, вдруг стал тревожить. Что-то очень глубокое, очень давнее…
Двое с отморожениями. Ещё двое с пустяковыми вроде бы, но опасно гноящимися ранами. Наконец, все больны, у всех кашель, половина мается животом…
Он знал, что нужен отдых. Особенно сейчас, когда – дошли, дошли в обоих смыслах. В этом последнем рывке сгорели все силы. Но – жуткое чувство, будто по пятам идёт даже не кто-то – а что-то. Тупое и безглазое. Заведомо необоримое. И спасение только в движении, в заячьих зигзагах, прыжках, заметании следов… но след проступает, проступает, проступает – как кровь сквозь снег…
Стоп, приказал он себе. Даже не думать об этом. Не думать о том, что замыслил, потому что тогда – выдашь неизбежно. Движением брови. Остановившимся взглядом. Фальшивой нотой в заданном вопросе.
И всё же он огляделся по сторонам так, будто прощался с тем, что видит.
Впрочем, почему будто? Он действительно прощался. Просил простить. Зная, что прощения ему не будет никогда.
Деревня Хотиба была немаленькая, в сотню домов, с храмом и базаром, с кожевней, ветряной мельницей и кузницей; принадлежала она по ленному праву акриту Афанасию Виолету, который, впрочем, очень давно не показывался в своём доме, высоком тёмном тереме, стоящем среди высоких сосен совсем немного в стороне от прочих построек. За домом присматривал сам староста, безрукий и одноглазый ветеран прошлой конкордийской войны. От господина своего известий он не имел с апреля…
Посты Алексей не ставил – сами деревенские разбежались и вдоль дороги, и по тропам, и к каким-то тайным бродам через болота и речку Свись, постоянного русла не имеющую и в зависимости от дождей и вообще от погоды оказывающуюся то тут, то в трёх верстах. По всем соображениям, вряд ли следовало ожидать нападения сегодня или завтра… а главное, деревенские прекрасно понимали, что им не поздоровится, если конкордийцы накроют здесь бродиславов – так стали называть остатки мелиорской армии, оказавшиеся в тылу победителей. Всем бродиславам приказано было разоружиться и разойтись по домам, в противном случае они, а также те, кто их укрывает, подвергнутся жестокому наказанию.
Да, подумал Алексей, чтобы укрыться, места лучшего, чем этот полуостров среди болот, не найти… И это знаю не только я.
Болотьё, так край звался, лежал в междуречье Свиси и Кадилы, двух небольших рек, текущих на восток, сливающихся – а далее пропадающих в гиблом краю Солёной Камы, части Дикого Брега – совершенно непроходимой смеси болот, озёр, речек, морских лиманов – и торчащих среди этой грязи и воды голых скал с плоскими вершинами, заросшими кустами и карликовой сосной. Нога человека там не ступала – или почти не ступала… С другой стороны Болотьё отделяли от внешнего мира невысокие, но сильно изрезанные горки Монча, через которые проходили только две дороги: на север, на Бориополь – и на Столию. Этими дорогами как бы обозначалась принадлежность сих земель…
Прихрамывая, шёл навстречу рыжий трубач Главан. В сотне Алексея он был единственный конник из не-азахов – и потому ко всем, включая командира, относился как бы покровительственно.
– Во дела, командир, – сказал он чуть изумлённо. – Тут, оказывается, степняки дней восемь гарнизоном стояли. Платили за всё щедро… Третьего дня ушли, специальный гонец прибегал. А серебро ихнее… глянь, – и он показал кружочек из зелёного камня. – Обернулось…
Алексей взял кружок, покрутил в пальцах. Нефрит. В Степи – идёт на вес серебра. Всё будто бы честно… Но нефрит этот был мёртвый – куда более мёртвый, чем камни, что десятками лет валяются при дорогах. На нём угадывался какой-то рельеф, но ни на ощупь, ни глазом Алексей не сумел разобрать даже – рисунок это или надпись.
– И много ли таких? – спросил он.
– Наверное, немало, – сказал Главан и повторил: – Платили щедро…
– Собери ещё штук пять-шесть, – велел Алексей. – Понадобится потом.
– А чего их собирать, вот они… – Главан вынул из кармана горсть каменных бляшек. – Людям не нужны.
– Людям не нужны… – Алексей посмотрел прямо в глаза Главану. Они были серые с мелкими тёмными точками.
– Ну… да. А как же иначе? Явно же – чародейская масть, опасаются люди-то…
Алексей взял бляшки. Холодные…
– А чего ты не спишь? – спросил Алексей странным даже для самого себя тоном.
– Не знаю, – Главан даже, кажется, растерялся. – Лёг, а по мне кто-то скачет. Думал, блохи. Посмотрел – нет никаких блох… Ну, я и пошёл прогуляться. Может, кто баню топит… Как там кесаревна-то наша?
Алексей молча покачал головой.
– Понятно… Что делать-то будем, командир?
– Думаю.
– Не нравится мне, что они так вот – собрались и ушли, – сказал Главан. – Не ловушка ли тут нам расставлена?
– Может, и деревню за этим же самым поставили? Народом населили?
– Зря смеёшься, командир. Вот как хлынут змеи с неба…
– Я не смеюсь. Просто если считать, что они такие всё наперёд знающие, то надо сразу на спину лечь и лапки повыше задрать…
– Устал ты, командир, – сказал Главан. – Поспал бы сам. Помрёшь ведь.
– Попробую, – сказал Алексей. – Правда, давай-ка найдём кого-нибудь, чтоб баньку натопил…
Искать не пришлось. Нельзя сказать, чтобы деревенский люд был так уж обрадован появлением из трясин трёх десятков донельзя грязных, оборванных, голодных и измождённых воинов, но – это были свои воины, и просто нельзя, немыслимо, невозможно было не накормить их, не обиходить и не пригреть.
Бани уже топились и тут и там, будто был поздний вечер в самый разгар сева или жатвы. Женщины в чистых белых передниках и с прибранными под белые же платки волосами перетряхивали во дворах перины и одеяла, хозяева дворов в одном белье чинно сидели на скамейках у выложенных камнем гидронов – ям с чистой водой. Хотя бы одно дерево обязательно росло во дворе – чаще плодовое, но иногда кипарис или ель…
У Алексея вдруг перехватило дыхание. Чувство возвращения было настолько сильным и внезапным, возникшим враз и целиком – что ни подготовиться, ни возразить не осталось ни времени, ни сил. Он вновь был одиннадцатилетним, ранняя зима застала его в Триголье, дальнем материнском имении, он ещё любит мать, у него ещё есть сестры, есть подружка Ларисса, Лара, дочь кесарского винаря, и вот сейчас они вчетвером, прихватив деревянные резные сани, бегут к взвозу – оледеневшей дороге, уходящей к пруду, оттуда крестьяне возят воду, которой поят скот, моют в домах и моются сами; сегодня канун Дня Имени, в деревне топятся бани, белые столбы дыма уходят в голубое небо… и в каждом дворе стоит дерево, увитое бумажными гирляндами, и на ветвях светится иней…
Он судорожно выдохнул.
Триголье сгорело, когда Дедой осадил там небольшой отряд кесарских славов. Так и не отстроили потом… Одна из сестёр была тяжело ранена в Столии всё в те же дни мятежа, промучалась полгода и умерла, а вторая – год спустя сбежала из дома с музыкантом, и никто не знает, что с нею сталось. Лариссу же судили неправедно и покарали свирепо… Осталась только мать, но и с матерью случилось что-то страшное: там, где прежде была нежность и любовь, сделались холодные железные острия…
– Заходите к нам, добрые господа, – от низкой калитки кланялась пожилая статная женщина. – Лучшая здесь баня – наша. Сам господин акрит не брезговал ею…
К перекладине ворот приколочен был старый лемех, и Алексей с трудом улыбнулся: ну, разумеется же, лучшая в деревне баня должна быть у кузнеца…
Степь. Дорона
Наступал последний день, который Астерий отпустил себе для отдыха. После битвы на Кипени, выигранной лично им, он обязан был заставить себя отдыхать. Хотя бы потому, что тогда, переоценив собственные возможности, он в упоении деянием позволил Силе увлечь себя… и Сила чуть не вывернула его наизнанку. Потеряв почти все тела, кроме собственного старого и ещё одного, он понял, что нуждается в отдыхе и решительном укреплении "вместилищ духа". К тому времени масса "механического дива" была уже настолько велика, что оно могло подпитываться и расти самостоятельно, без его помощи. Изредка он как бы со стороны и с большой высоты поглядывал, как в Долину Качающихся Камней стекаются людские ручейки, как особо отмеченные капли надолго покидают Долину и отправляются странствовать – но только для того, чтобы вернуться в обрамлении других капель… как тянутся через пролив тяжело гружёные левиатоны, хеланды и барги, трюмы которых туго набиты пленными солдатами и взятыми за укрывательство и прочие провинности крестьянами…
Более пятнадцати тысяч пребывало сейчас в Долине: рыли колодцы, резали скот, в основном овец и коз, которые так же послушно, как и люди, стекались туда из окрестных местностей, варили мясо в огромных чугунных котлах, поставленных в меловые круги; казалось, никто даже не замечал ледяного ветра и дождя, замерзающего на ветвях деревьев.
Этот дождь, рассеянно заметил Астерий. Откуда он?.. Поначалу его очень беспокоило появление в мире чего-то нового и неподконтрольного. Однако попытки нащупать чуждое влияние были безуспешны, и оставалось думать, что всё это – своеобразная отдача после того весеннего воздействия на погоду. Впрочем, вовсе не погода интересовала его…
Урожай, напомнил он себе. Точнее, неурожай. Это то, с чем рискует не справиться даже самый могущественный чародей.
С другой стороны, голодными управлять легче…
Нет. Завтра. Все настоящие дела и все проблемы – завтра.
– Сарвил!
Мёртвый чародей возник рядом неслышно.
– Звал, Многоживущий?
– Звал… Да ты садись. Неловко мне с тобой разговаривать так – лежащему со стоящим. Будто ты раб.
– Я и есть раб. Я лишён права отвечать за себя.
Однако сказав это, Сарвил сел в лёгкое плетёное кресло.
– Ты уже за всё ответил сполна… – Астерий усмехнулся, – и за свою давнюю глупость – тоже. Хочу просить тебя об одном одолжении…
– Вот как?
– Именно так. Ты ведь мне неподвластен. Так вот, чародей: мне хотелось бы, чтобы ты нашёл одну красивую, но мёртвую женщину. В своё время по приговору суда её казнили, сделав Частью…
– Она не может уйти?
– Да. Её запечатлели навечно.
Сарвил помолчал.
– Это жестоко.
– Жестоко. По-людски… Я дам тебе то, чем её можно освободить и отпустить. Но взамен она должна тебе кое-что сообщить.
– Естественно.
– всё ещё подозреваешь меня в своекорыстии?
– Пожалуй, что нет. Тут другое… Что она должна сообщить?
– Почему не сбылось то, что она избрала для Пактовия.
– А-а… Я, кажется, слышал эту историю.
– Должен был слышать.
– Хорошо. Я спрошу её, если найду. Говорят, она не любит бывать на открытых местах.
– Просто огласи, что можешь освободить её. Она найдёт тебя сама.
– А если она все-таки не скажет? Или не знает? Такое может быть…
– Поступишь по своему усмотрению.
– Понял тебя, Многоживущий. Поскольку в твоём новом мире не будет разделения на живых и мёртвых…
– Ты знаешь, чародей, чем дольше я жил на свете, тем более убеждался, что совсем не разбираюсь в людях. И когда мне что-то требуется от них, я предпочитаю найти умного человека, посвятить его в проблему – и дальше положиться на него целиком и полностью. Вот и ты – можешь поступить по своему усмотрению. По привычке живых ты опасаешься какого-то наказания, преследования, да? Ты всё никак не можешь привыкнуть к одной простой мысли: тебе не угрожает ничто…
Сарвил, откинувшись назад, долго смотрел в глаза Астерию. Потом кивнул.
Море
После недавних непогод море ещё не успокоилось, гладкие волны катились от горизонта слепо и тяжело, странно блестящие, будто политые маслом. Старый левиатон, глубоко сидящий в воде, качался медленно, в каком-то своём ритме, слыша свою музыку. Все паруса его, даже самые лёгкие "обрюши", натянутые между вынесенными за борт тонкими временными реями, – лишь чуть выгибались под током воздуха, который никак нельзя было назвать ветром. За кормой солнце проходило сквозь ясно очерченную тонкую полоску далёкой тверди, растекаясь далее по волнам множеством капель и лужиц жидкого огня.
– Подобно ртути, – сказал маленький монах Андрон, стоящий на корме у борта. – Ртути, напитанной золотом.
Его собеседник не отозвался. Монах коротко взглянул на него. Желтоватое вытянутое лицо с глазами, полуприкрытыми тёмными веками, выражало страдание. Днём он уже извинился перед монахом за то, что иногда не может пересилить натуру. Я страдаю неизлечимым заболеванием, сказал он тогда, и время от времени теряю контроль над собой. Жить мне осталось до зимы, а то и меньше… Представился он Сарвилом, лекарем и малоумелым чародеем, бежавшим когда-то из Мелиоры на материк от притеснений и преследований – и вот возвращающимся просто так: умереть на родной земле.
О скорой смерти он говорил очень покойно, без присущей даже образованным людям нервозности и робости.
Монаху иногда казалось, что запах тлена уже исходит от него – настолько тонкий, что напоминает далёкий аромат дорогих духов.
– В мире ещё так много непостижимого, – сказал вдруг Сарвил негромко и чуть насмешливо, как будто не он только что сдерживал рвущийся наружу стон. – Вы бывали в Кузне, мой друг? Ах да, я уже спрашивал – и получал ответ, что нет, не бывали… Простите, страдаю забывчивостью. Обитатели Кузни живут, представьте себе, на поверхности огромного шара. Им так видится. Чтобы объяснить себе, отчего же они не падают вниз, им пришлось изобресть этакие свойства предметов: притягиваться друг к другу… как бы прилипать на расстоянии. Позже те люди стали исследовать это странное свойство, вывели причудливые законы, которыми описывают поведение предметов… но природы притягивающей силы не постигли. Разумеется, только так и могло получиться, ибо в действительности никакой силы притяжения нет. Есть верх и низ. Всё. Но тот мир, в котором нет ни верха, ни низа, без таковой силы существовать не может, ибо она есть клей, скрепляющий его части. Следовательно, раз тот мир существует и не рассыпается, сила эта в нём присутствует. И вот мы видим – отсюда – как их учёные люди с наморщенными лбами исчисляют свойства и количества того, чего нет. Чего нет, но без чего их мир мгновенно перестанет существовать… а он существует. Хотя и весьма призрачен при этом. Учёные же люди призрачного мира весьма сведущи в проявлениях несуществующей силы притяжения и умеют обращать эти знания себе на пользу. Так, например, они научились летать…
Монах вздрогнул и старательно сделал вид, что подавил зевок. Но Сарвил просто не обратил на это внимания.
– Интересно, если бы они оттуда могли видеть нас? У них нет смерти в нашем понимании, у них – полное освобождение сразу. Как бы они отнеслись к тому, что существует полная смерть, настоящая смерть? Или – к пограничию, растянутому на годы или десятилетия? Скорее всего, думается мне – просто не поверили бы, сочли суеверием, легендами – подобными тем, что в изобилии творят они сами… и никакие доводы, никакие доказательства… даже предъявленные самым грубым образом – не поколебали бы их убеждённости…
– Вы так думаете? – монах наклонил голову, посмотрел на воду. Вода казалась чёрной. – Мне всегда казалось, что напротив – человек слишком легко всё воспринимает и приспосабливается ко всему…
– Да – но в очень жёстких рамках. И даже не рамках… Он может идти, бежать, ползти, стоять, поворачивать направо и налево, назад… но не может подниматься в воздух и погружаться в воду. Я, конечно, не говорю о чародеях…
– Странно, почему вы их исключаете из рядов человеческих, – сказал монах. – Право, это всё равно, что рассуждать о свойствах и способностях махогона без ног.
– У вас всё ещё сохраняется такое представление? А вот мне кажется, что чародеи давно забыли о прочих людях и предаются лишь собственным забавам. Взять эту войну… Впрочем, всё это не так уж существенно. Я вообще-то хотел сказать совсем другое. Нам кажется, что солнце скрывается за горизонтом, хотя на самом деле оно просто уходит за край тёмного светила, дарящего нам достойное восхищения, но и повергающее в ужас зрелище звёздного неба. Сам же закат, вот это великолепие – не более чем оптический обман, следствие криволинейного хода лучей. Мы с вами знаем, что светила помещены на свои места Создателем и вращаются по его воле. Бессмысленно говорить о каких-то силах, действующих на светила, и законах, которым эти силы подчиняются… и мы о них не говорим. Так чем же мы лучше полупризрачных людей Кузни, которые, напротив, выводят законы для несуществующих сил? То есть – отчаянно барахтаются там, где мы сразу вздымаем лапки?..
– Но не тонем, – подхватил монах.
– Не тонем, – согласился Сарвил. – Однако же и не плывём. Нам просто некуда плыть… Взять предопределение. Мы достаточно просто можем узнать свою судьбу, а при определённых условиях и изменить её. И – почти никогда этого не делаем. Всё в том же отличии от людей Кузни, которые ищут знаки предопределения во всём, находят их – и потом внушают себе, что предсказание сбывается… хотя как раз у них-то, бедняг, и нет никакой судьбы. Никакого предопределения. И кто из нас более счастлив? Не знаю…
– Кто более счастлив – человек или его тень на стене? – спросил монах. – Актёр или роль? Странно спрашивать так… Риторический вопрос, который предполагает только один ответ.
– Да, – сказал Сарвил. – Но, как правило, самые интересные ответы возникают именно тогда, когда на риторические вопросы отвечают не по правилам… Я вам не наскучил своими рассуждениями?
– Что вы. Встречное рассуждение. По убеждению склавов, Бог Создатель жив и странствует по миру, созданному им, в обличии какого-то самого последнего нищего, чтобы узнать всё о несовершенствах созданного им мира. Времени у него – вечность… Допустим, он спросит вас об этих несовершенствах. И что бы вы ответили? Что вы устранили б из мира?
– Я всерьёз задумывался об этом, – сказал Сарвил спокойно. – Немного иначе, правда: что, если появится новый чародей, не менее могущественный, чем был Бог в молодости? И, разумеется, захочет переустроить этот мир…
– И вы пришли к какому-то выводу?
– Да. Вряд ли этот вывод вас обнадёжит.
– Надежды обрести не тщусь…
– Он просто создаст новый мир – и уйдёт туда, уведя часть людей. Поскольку без простых людей чародей есть нуль, ничто, ровное пустое место. А чтобы люди пошли с ним, сделает жизнь здесь – невыносимой…
– И никак иначе?
Сарвил не ответил. Монах посмотрел на него. В розовато-синих сумерках лицо малого чародея казалось совсем тёмным, коричневым. Губы быстро-быстро шевелились, но не как при разговоре, а – будто умирающий от жажды человек ловит губами тонкую бегучую струйку воды…
– Помочь? – монах подхватил его под локоть. – Отвести вас на койку?
Сарвил с трудом кивнул.
Когда спускались по трапу, монаху показалось, что запах тления усилился…
Мелиора. Болотьё
Прошло несколько дней, коротких и тягучих одновременно. Стих ветер, низкие истрёпанные облака остановились, набрякли и полились на землю холодным, но всё же не замерзающим на лету дождём. С деревьев тяжело падали зелёные, однако уже умершие листья.
Отрада, хотя к концу второго дня пришла в сознание, всё же была необыкновенно слаба, Алексей брал её руку в свою и поражался: кисть казалась тряпичной. Знахарь, совсем перебравшийся в дом старосты, старался не допускать Алексея до больной, видя, как оба мучаются и, очевидно, понимая истинную причину этой муки.
Алексей ловил себя на том, что не может отойти от этого дома далеко, что ходит вокруг – и тогда наперекор себе находил дела где-то вдали. Так, он узнал, что в соседней деревне несколько месяцев назад, как раз накануне вторжения, умер внезапной смертью купец, везший Афанасию Виолету два воза петард, шутих и фейерверков – заказанных в преддверии свадьбы сестры акрита, красавицы Софии. Но – купец умер, акрит где-то с армией, если жив ещё, сестра так и не приехала… Возы же стоят, где стояли: в общественных сараях. Все боятся пожара и готовы избавиться от опасного имущества.
На следующий день Алексей уже копался в аляповато разрисованных ящиках. Да, акрит Афанасий намерен был от души порадовать сестрицу…
Даже если безжалостно выбрасывать всё сомнительное, чистого пороха набиралось пуда четыре.
Кузнец и оба плотника, с которыми Алексей тут же очень настойчиво побеседовал, отнеслись к идеям его с обычной деревенской недоверчивостью, но согласились сделать всё так, как он просил. Кузнецу он дал в помощь четверых воинов, и к вечеру они приволокли с болот десяток пудов ржавого железа: там оно "созревало", зарытое под кочками; Алексей знал этот способ получения высококлассной стали, верный, но безумно длительный. И то, что кузнец согласился пожертвовать для него таким количеством заготовок, говорило о многом.
Из просушенных брёвен он отобрал с десяток тонких прямых лиственниц, росших в густой чаще и потому не суковатых. Из брёвен напилили саженных чурбачков, ошкурили их и подравняли – поначалу грубо. Потом Алексей отбраковал те, которые оказались с трещинами или сучками, – и оставил девятнадцать вроде бы безупречных. Их подравняли снова – уже точно, под один диаметр. Тем временем кузнец выковал первый комплект обручей. На Алексея он покрикивал, когда насаживали обручи на чурбак и стягивали потом горячими заклёпками. Два обруча охватывали чурбак у самых торцов, а ещё три, более широких, распределялись по длине. Кузнец похлопал чурбак по смолистому боку, легко – словно тот был пустотелый – подхватил и водрузил на специально сбитые массивные козлы. Другие козлы, из гнутых железных прутьев, он поставил напротив, положил на них лом, нацеленный прямо в сердцевину бревна, некоторое время примерялся, глядя то сбоку, то вдоль лома; наконец встал, вроде бы довольный. В горне уже калились ломы – четыре штуки. Алексей щипцами вынул один, положил на козлы. Железо светилось ясным розовым светом. Кузнец довольно хакнул, перехватил молот и стал размеренно вгонять раскалённый лом в дерево. С визгом рванул едкий дым. Давай-давай! – крикнул кузнец. Алексей ухватил остывающий лом щипцами за хвостовик и, покручивая, вытащил его, сунул обратно в горн. Положил на козлы второй, горячий…
Минут через десять канал был прожжен на нужную глубину. Ну, как? – подбоченился кузнец. Кажется, он даже не вспотел. Алексей показал большой палец.
Теперь вновь настала очередь плотников. Они разложили на верстаке свои самые большие воротки, и Алексей выбрал тот, который делал дыры в пять пальцев. Режущая кромка его была отточена до бритвенной остроты.
Очень недолго оказалось расширить им отверстие в бревне, выбрав уголь и коричневую блестящую, пахнущую вкусным дымом стружку.
– Господин акрит, а почему бы нельзя сразу сверлить? – спросил один из плотников, помоложе, Вукол. – Быстрее будет и сил меньше уйдёт, я уж про уголь и не говорю вовсе.
– Так твёрже, – сказал Алексей, подумав по себя: а вот прочнее ли? Но времени на сравнительные испытания, надо полагать, не было…
Станок плотники сделали по его рисунку сами, очень быстро. Передок от телеги с установленным сверху массивным дубовым "корытом" без передней стенки и с торчащим назад не менее массивным хоботом, к которому прикручена была соха, развёрнутая занозой в обратную сторону, к пахарю… к пушкарю, насмешливо-солидно поправил себя Алексей.
Ствол сразу плотно, без зазора, лёг в корыто, упираясь торцом в заднюю его стенку; впереди пока требовалось приматывать его ремнём, но кузнец уже снял мерку для железного хомута.
– Хорошо работаете, братцы, – с лёгким удивлением сказал Алексей. – Не ожидал даже.
– А-а… наш господин акрит работу спра-ашивал… – протянул старший плотник, щурясь и глядя куда-то, и Алексей почти зримо представил, как выглядел этот спрос.
К вечеру этого дня Алексей зарядил свою первую пушку, использовав три четверти фунта зернистого пороха (который он получил, размалывая спрессованные цилиндрики ракетных зарядов на ручной крупорушке), пыж из толстого войлока и пять фунтов грубо отлитых свинцовых пуль. Свинец он добыл, содрав несколько листов кровли с дома акрита Афанасия…
В сумерках небольшой отряд вышел из деревни, катя за собой глухо погромыхивающее орудие. За огородами орудие развернули в сторону зарослей черёмухи, покричали на всякий случай, даже сбегали посмотреть, не забрался ли кто в кусты, невзирая на погоду, – а потом опасливо отошли подальше. Алексей остался один на один со своим творением.
К концу длинного шеста, что держал он в руке, привязана была шутиха; из запального отверстия пушки торчал хвост такой же шутихи. Не выпалит, подумал Алексей и тут же, без связи с предыдущим: если она сейчас взорвётся и меня убьёт, то всё кончится и ничего не надо будет делать… Он высек огонь и зажёг шутиху. Отошёл как мог и на вытянутой руке поднес пламя к запалу.
Полетел сноп зелёных искр…
Самого выстрела он не уловил, что-то мгновенно стёрлось из памяти. Зато белая стена дыма и на её фоне – пушка, вставшая на хобот, уставив ствол в небо… – это показалось чем-то продолжительным, почти долгим. Он пятился и пятился, опасаясь, что сейчас она опрокинется совсем и прихлопнет его, потом оступился и сел, пушка уже стояла на колесах, накренившись и дымясь, а в ушах была пустота…
Ему помогли подняться, кто-то бил по плечу, кто-то отряхивал от грязи. Впереди в кустах зияла огромная дыра, и по краям этой дыры местами нервно подёргивались язычки молочно-белого пламени, обрамлённые таким же молочно-белым, но быстро темнеющим дымом. Это догорал свинец.
Стволы и толстые сучья срубило многие, хотя и не все, зато ветвей не осталось вовсе на глубину десяти-пятнадцати шагов; и ещё в тридцати шагах попадались перебитые ветви. Пули горели повсюду, и если бы не дождь, быть бы большому пожару…
Потом Алексей осмотрел орудие. Как и следовало ожидать, ствол пошёл трещинами, два обруча раздуло – но ведь всё это и не предназначалось для повторного использования. Кузнец стоял рядом, сопел. Пожалуй, что надо бы ещё один обруч насадить, сказал он и ткнул толстым пальцем: сюда. Пожалуй, что надо бы, согласился Алексей.
Мелиора. Север. Порт Ирин
Оплетённый канатом камень описал крутую дугу, глухо бухнул в бревенчатый настил пирса и несколько раз подпрыгнул по нему. Два оборванных подростка ухватились за привязанный к камню тонкий белый линь и стали быстро выбирать его, торопясь ухватить тянущийся за линём причальный канат. Обычно неповоротливые левиатоны не подходят к пирсу, остаются на якоре или бочке, но на этот раз капитан решил почему-то изменить привычной практике…
Подростки-швартовщики обмотали канат вокруг причальных столбов, помахали рукой. Матросы несколько раз провернули барабан кабестана, потом отскочили, чтобы не попасть под удар спиц, когда трос натянется. Швартовочный мастер взялся за рычаг тормоза.
Сарвил наблюдал за процессом, чувствуя в себе похожие на разбежавшиеся цветные бисеринки крохи подлинного любопытства. Он мог бы, скажем, пользуясь преимуществами мертвеца, шагнуть на несколько минут вперёд, узнать то, что произойдёт, и вернуться обратно. Или не возвращаться. Однако он продолжал быть здесь, наравне со всеми…
Трос напрягся, мастер налёг на рычаг, тормоз завизжал. Корпус судна пробрала дрожь. Откуда-то выкатился пустой бочонок. С носа на пирс полетел ещё один линь. Его подхватили…
Видно было, что судно почти остановилось. Из-под кабестана, вращавшегося всё медленнее, шёл дымок, воняло горелым войлоком. Туда плеснули водой – ведра наготове стояли рядом. Матросы, поплевав на ладони, взялись за спицы, напряглись… Вначале трос выбирался буквально по вершку, потом дело пошло. Хотя ветер продолжал отжимать левиатон от пирса, полоска воды всё сокращалась и сокращалась, пока наконец смоляно-чёрные толстенные брёвна причала не ткнулись в канатные мотки, вывешенные за борт.
Сарвил сошёл на берег одним из первых. Вся его поклажа была: серый заплечный мешок…
Монаха – единственного из всех прибывших – встречали. Лёгкая повозка с откидным парусиновым тентом, запряжённая парой коренастых лошадок, и отрок в рясе послушника, но длинноволосый.
– Почтенный Сарвил, – монах взглянул на чародея, и тому впервые померещилось что-то давне-знакомое – даже не в самом лице, а именно в манере смотреть, – мой путь будет долог, а в долгом пути хорошо иметь спутника. Не согласитесь ли вы на то, чтобы составить мне компанию? Я не упоминал на судне, там тесно и много лишних ушей – я еду в сторону Нектарии. Если вам по пути…
– Почти, – сказал Сарвил.
Это не совпадение, подумал он.
Мелиора. Болотьё
На четвёртый день болезни Отрада обрела наконец прежнюю ясность ума. А может быть, и большую – как бы шагнув из тесноты и полумрака на простор. На очень холодный простор…
Она знала, что умрёт почти наверняка, что этот тёплый, но душный дом станет для неё последним краешком мира – но почему-то скорая смерть не пугала её. И не потому, что теперь она знала твёрдо: смерть – это ещё не всё. За смертью следует иное – то, чему нет названия… Нет, что-то другое мешало ей цепляться за этот мир и горевать о возможной разлуке с ним и с его обитателями. Она пыталась нащупать в себе это что-то, но всякий раз мысль соскальзывала.
Знахарь Памфалон почти всё время сидел рядом с нею, речь его журчала тихо и уютно. Он был большой знаток давних сказаний. Оказывается, будучи помоложе и поподвижнее, он играл в большом и известном, хоть и деревенском театре – и сам же писал пьесы, когда в простых словах, а когда и стихами. И другие театры, бывало, ставили его пьесы, особенно любя одну: "Правдивая история о том, как кот и Бог невест себе выбирали". Написал он её будучи двадцати лет отроду – и потом лет сорок что-то добавлял, что-то менял…
– …Бог вот так вот встает, руку простирает и говорит: "О ты, Ходок! Тебе нет равных в делах уестествленья женщин, и слава о тебе громоподобна и в городах, и в сёлах мирных. Пади, послушен же будь воле моей, Создателя Вселенной! Лежи в пыли и мордой не ворочай. И внемли, кобель длиннохвостый. Хочу, чтоб ты привёл за руку сюда, в мой терем краснодревый, ту, что прекрасней прочих женщин лицом, и бёдрами, и лоном. Меня ты понял, утковалкий?" А утковалким он его называет потому, что Ходок шлёпает вот вроде как я, всё за поясницу держится. Тот, конечно, отползает, отползает – и так говорит: "О, понял, понял я, Создатель! Да, есть такая на примете, глаза её как два агата, и брови выгнуты дугою. Как лепестки нарцисса, нежны, как яблочки, румяны щёки. Красней пунцовой розы губы, а зубки и белы, и ровны. Изгибом стройной шеи может она поспорить с дикой серной. А грудь её…" – и дальше, и дальше, и дальше, и всё расписывает как оно есть. "А имя ей Аделаида, дочь Грамена, жена Сисоя…" Ага. И отправил Бог Ходока за той бабой. Возвращается Ходок и приводит горбатую карлицу с хвостом. Бог-то сначала возмутился, а потом и думает про себя: "Не может быть такого хамства, чтобы какой-то кобель дикий меня так провесть пытался. Нет, тут другое. Просто кобель так разбирается в предмете, что оболочки и не видит, усматривая сразу сущность…"
Сразу сущность, думала Отрада. Да, сразу сущность… Она будто бы когда-то где-то читала эту историю, но там фигурировали лошади. Опять же – какая разница: лошади, люди? Все мы немножко лошади…
И вновь возникало знакомое отчаяние: задача уже решена, но ты не понимаешь ответа… или: мне всё-всё ясно, но дальше-то что, что дальше?.. или: парализованный танцор, который знает, как нужно танцевать, но – неспособен шевельнуть и пальцем…
Опять тупик, думала она, мы хрестоматийно пробиваем лбом стены, чтобы тут же оказаться в соседней камере. Опять тупик, опять ловушка, сначала шарообразная планета, с которой не удрать, – но она хотя бы была (или казалась?) достаточно большой… потом – Дворок, из которого тоже не убежать, потом – невидимая клетка из долга, обычаев, обязанностей и правил приличия… и вот теперь – тупик собственного бессильного тела, последний тупик на этом пути… Это и есть судьба? Рок? Если так, то судьба – тварь удивительно тупая и неизобретательная.
– …гнать стали, слова говорить: ты, мол, над Богом насмехаешься. А я своим-то умом так вот думаю: если Создатель жив – а мёртвым что-то никто его не видел! – то со мною вместе посмеётся, а если среди мёртвых обретается – то до наших забот ему дела нет никакого, а значит – и про поругание твердёж напрасный…
Бог, подумала Отрада. Оказывается, на самом деле "Бог" – просто имя. А "Создатель" – нечто вроде прозвища. Бог Создатель. Ираклемон Строитель. И другие. Да, кто-то ведь говорил (кто? Алексей? дядюшка Светозар? – точно, дядюшка…), что здесь не может быть религии, веры – в том смысле, в каком это понимают в Кузне… на Земле. На Земле, повторила она упрямо, будто споря с кем-то. Да, в честь Создателя и других великих чародеев ставят храмы, их именем благословляют родившихся и новобрачных, на их помощь надеются, когда провожают умерших. Знаки великих: треугольник, крест простой, крест двойной и крест с кругом внутри, различные руны – используются как амулеты. Что характерно, амулеты обладают реальной силой… Наконец, мёртвые вполне реально могут влиять на дела живых… когда захотят – и если захотят. Или когда их как-то очень настойчиво попросят – есть такие способы. Всё слишком реально, проверяемо, и места вере не остаётся. Однако же – вот взялись откуда-то склавы…
Странная вера склавская. Чудеса и чародейства, согласно ей – обыденны и пошлы. Повелевать чем угодно: стихиями ли, людьми ли – признак слабости и ничтожности. Высочайшее достижение духа – это полное подчинение, расслабление, почти исчезновение. Стань пылью – и тогда приобщишься к подлинно высшему. Пылью, рабом был и сам Бог, пока не поддался искушению, слабости – и не создал Мир. Но и в Мире он оставался на виду у прочих лишь до тех пор, пока не осознал: Истина в самом низу. И с тех пор живёт он среди нищих и гонимых, самый из них гонимый и нищий…
А есть ещё Тёмные храмы. Где живут (хранятся?) живые мертвецы, подобные степным царям. Существующие одновременно и в мире живых, и в мире мёртвых. Могущество их не вполне объяснимо… но от всего этого веет какой-то древней жутью. Может быть, потому, что и Бог до создания им Мира живых был кем-то (чем-то?) подобным.
Дядюшка Светозар как-то увязывал появление религии на Земле с накоплением железа. Здесь оно горит, поэтому его мало. Там же – становится всё больше и больше. Уже – горы железа. Железо же гасит, убивает самоё чародейство, но не убивает память о нём. Из этой памяти и вырастает вера в богов, которых невозможно увидеть, которые могут всё, но не делают ничего… и вместе с тем – перенесение чуда из внешнего мира в мир внутренний, подвиги духа, отвага жить без надежды…
И ещё – может быть, показалось? – дядюшка морщился то ли болезненно, то ли брезгливо, когда она попыталась задать – всего раз или два – вопрос о том, что было до происхождения мира… до Бога…
И ещё – Якун говорил, что кто-то в нас уже всё решил и потом только ставит нас в известность – нашими же делами. А я вот лежу и медленно помираю. Значит, именно этого я хочу? Как странно…
Четыре дня Алексей не знал ни минуты отдыха. То есть он бросал что-то в рот и прожёвывал на ходу, урывками спал… Но на исходе четвёртого дня он имел в своём распоряжении двадцать две деревянные пушки… или правильнее сказать – по одиннадцать выстрелов на каждый из лафетов. Больше сделать было невозможно: железо кончилось. Даже если у кузнеца были и другие тайники-запасы, то Алексей просто не имел права требовать от этого человека чего-то большего. И когда тот сказал: это всё, – Алексей только кивнул. Вынул из кармана заранее припасённые изумруды: два больших, с фалангу пальца, и один поменьше. Ключи и карты Домнина продолжали верно служить ему…
Это иногда ввергало его в сомнения: а полно, вышли ли мы из Кузни? Не видимость ли вокруг? Будто бы не видимость…
Проверить нечем, вот в чём беда.
За эти дни стало чуть теплее, дождь и ночью оставался дождём, болота разбухли ещё сильнее и уже выливались через край, даже мощёные дороги местами стали непроезжими, дальний лес стоял по пояс в воде, дикие козы плыли куда-то по реке, тонкие рога торчали вверх и назад. Запах стоял как ранневесенний: мокрой пашни и молодой травы.
Туман возникал ранним вечером и стоял почти до полудня.
А потом с юга потянуло сухим жаром. Как раз накануне Алексей упал в кузнице на застеленную лавку и исчез отовсюду. Ему показалось, что растолкали его через минуту, но оказалось, что зовут к обеду. А вечером из дальней деревни прискакал мальчишка и крикнул, что по дороге с юга идёт сильное войско…
Мелиора. Болотьё
Лес стоял не зелёный, а серо-коричневый, неживой, множество деревьев словно бы замерло в падении и держалось непонятно на чём. Мох с нижних сучьев свисал до земли. Нет, и здесь быть пути не могло…
– Что же ты, сотник… – потаинник Конрад Астион, худой, чумазый, с бритым наголо блестящим черепом, совершенно не похожий на себя прежнего, – говорил как бы укоризненно, но в голосе слышалась усмешка. – А брехал, все тропы тут на ощупь знаешь…
Афанасий же испытывал действительное смущение. В конце концов – родные же места!.. Но вот уже три раза приходилось возвращаться, упёршись в непроходимую трясину, и он никак не мог понять: неужели же начала поскальзываться прежде безупречная память? Или – так вздулись болота, что потаённая тропа не нащупывается под слоем грязи?..
Но если так – то надо возвращаться: горелая поляна, с которой ушли, и была скорее всего у начала той тропы. Возвращаться же почему-то казалось глупым и неловким…
– Передохнём, – сказал он. – Люди вон с утра не жравши.
– Хорошая мысль, сотник, – сказал Конрад, тылом запястья проверяя толщину корки грязи на щеке. – И хорошо сказано: с утра. Не уточняя, с какого. Однако тут даже лапу не помоешь, чтобы потом её пососать.
– Помоем после… – Афанасий посмотрел вперёд поверх деревьев. – Ох, бани у нас там… ты себе не представляешь, потаинник… А пожрать найдётся. Я сохранил.
– Ремень? – с готовностью отозвался Конрад.
– Примерно…
В седельной сумке у него запрятаны были три овсяных лепёшки, до прозрачности пропитанные маслом, и ком солёного пересушенного мяса – походный провиантский запас, взятый неделю назад с убитого степняка. Ни о степняке, ни о припасе Афанасий никому говорить не стал. Велика ли доблесть: рубануть сзади присевшего по нужде воина? А припас вот пригодился. Сознайся же – сожрали бы сразу…
Уже привычно и ловко действуя левой рукой, он размотал тряпицу, скрывавшую сокровища, и кивнул: налетай.
Каждому получалось по четвёртой части лепёшки; мясо же взялся строгать длинноусый крепыш Павел Спиридон, обладатель отличного кривого засапожного ножа. Стружка тебе, стружка тебе… не налегайте на солёное, ребята, воды мало…
Всё равно что в море: кругом вода, однако помереть от жажды очень даже легко. Здесь не от жажды, конечно, помрёшь, а просто поносом кровавым вывернет наизнанку… в чём и утешение. Питьевую воду собирали, растягивая под дождём плотную холстину. Но последние дни дожди шли квёлые; сегодня же не было вообще никакого.
– Будем пробовать, пока не найдём, – как бы в небо сказал Конрад, ему даже не стали отвечать – и так всё ясно, чего уж там. Тропа есть, перейти болото надо… значит, перейдём. Теперь вот поели, дня на два хватит. Ну, а совсем невмоготу станет – что ж, лошадки-то – вот они…
Впрочем, Афанасий не мог бы сказать наверное, кого бродиславы съели бы скорее – лошадь ли, а то и какого двуногого. И как стали бы выбирать: по жребию или большинством голосов?
Почему-то последние дни смеялись надо всем подряд. Смеялись утомлённо, но охотно – будто пивные бражники. Даже пусть и не смешно было что-нибудь отмоченное, всё равно встречалась шутка дружным гоготом…
– Я слышал, животные находят пути в болотах, – сказал всё так же в небо Конрад. – Может быть, попробовать пустить вперёд лошадей?
– Лошади не чуют брода, – сказал Афанасий. – Коровы чуют, а лошади вот – нет… Не дал Бог безрогим такого дара.
– Ну, брат сотник, – даже чуть пригнулся Павел, – если всё дело только в рогах, так мы их твоему жеребцу враз наставим! С кем он роман последний раз крутил? С Желановой Хлопушкой?
– Жениться обещал, – флегматично подтвердил Желан, работая челюстями.
– Рога рогами, – задумчиво сказал азах Иларион, – а вымя где взять?
– Да, – согласился Павел и задумался. – Доброе вымя – это полкоровы.
– Накладное сделать, – показал руками Конрад. – Только это и остаётся. При дворе ведь служилые девки как себе всё устраивают?..
– Тайная служба и это знает?
– Тайная служба ничем другим и не занимается. Она вообще-то только для отвода глаз и существует. А настоящая тайная служба – это две поломойки, Ванда и Варвара.
– Но ты же в тайной службе?
– Вот… так уж сложилось…
– Однако же сейчас-то делом занимаешься?
– Попросили, я и согласился. Они, знаешь, как в угол зажмут – на что угодно согласишься, лишь бы отпустили…
Все вокруг уже изнемогали от хохота, подпрыгивали на корточках, Иларион обнял осинку и трясся вместе с нею. Афанасий тоже хохотал, придерживая безжизненную правую руку, мёртвую колоду, непонятно зачем таскаемую за собой, постоянный источник боли и неудобств… Впрочем, кость вроде бы срослась, пальцы перестали быть ледяными и время от времени подёргивались. Ведима Аэлла, пользовавшая его, говорила, что через год он просто забудет о том, что был ранен. Но для этого требовалось жить в тепле и покое, пить травы, подставлять себя когда под нежные, а когда и под совершенно безжалостные её руки.
Смешно…
– Смотри! – вдруг воскликнул кто-то.
Афанасий почему-то вздрогнул – обдало холодом – и вместе со всеми задрал голову. С высоты падала птица. Огромная птица. У неё было две головы…
Рядом звонко хлопнула тетива, тут же ещё и ещё. Птица широко развернула крылья – они были такие огромные, что закрыли всё небо! – и плавно ушла влево, за густые пушистые верхушки исполинских сосен. Афанасий проводил её взглядом. Под крыльями птицы белел густой нежный пух. Вторая голова обернулась, скалясь. Это был наездник, конечно…
– Я попал, – сказал Павел. – Я видел, что попал.
– Понятно, помирать полетела…
Хохот.
– Я попал, – повторил он ровно, как читал из книжки.
…Уходя, Афанасий ещё раз внимательно осмотрелся. Нет, это не то место. Точно не то. Странно даже, что ему могло помститься такое… С утра дул горячий ветер, и было парко, как в бане. В баню, в баню, в баню… дойти бы.
К вечеру вернулись к месту первой попытки найти переправу. И тут будто пелена спала с глаз Афанасия. Да вот же она, тропа, в двадцати шагах… как я мог забыть, идиот…
Он вырубил свежую жердину и смело шагнул в грязь. Местами он проваливался по пояс, но под ногами неизменно был плотный грунт, иногда даже камень.
Наверное, горькое питье, которое она поглощала в невообразимых количествах и которое выходило в основном кислым потом (простыни и рубашки ей меняли раз по пять в день, и всё равно казалось: лежать приходится в компрессе), действовало. И в день, когда подул горячий ветер, Отрада впервые сама, без посторонней помощи, сумела сесть. Прикосновение к босым ногам половика, связанного из холстяных жгутов, вдруг опьянило её сильнее вина. Мысли о неминучей скорой смерти выветрились мгновенно, и впереди вновь было бесконечное пространство, вместо сырой прокисшей койки – верный конь под седлом, а рядом, колено к колену… Она даже сжалась от нахлынувшего чувства. Кровь бросилась в лицо.
Двадцать два, подумал Алексей, стоя перед короткой шеренгой своей сотни. И здесь двадцать два… двадцать два выстрела, двадцать два бойца… к чему это? Число это будто бы означало ещё что-то, кроме "перебора" в карточной игре…
Хомата нет, уж он-то разбирался в числах, как никто…
Молодой, но очень сильный чародей Хомат, с которым Алексей познакомился ещё во времена обучения у Филадельфа и на которого наткнулся в первые дни своих скитаний по лесам, пропал в ту же ночь, когда внезапно свалилась в бреду Отрада. Остатками своих страшно истощённых умений Алексей сумел почувствовать тогда происходящую где-то рядом битву чар, но разобраться в чём-то оказался уже не в силах.
Там – сбились у костра, кричали, размахивали факелами… как путники при появлении волчьей стаи… Может быть, это и помогло: лишь двое славов, нёсших караул на дальнем конце болотного острова и не успевших к огню, пали – похоже, от укусов змей…
– Ребята, – Алексей обвёл глазами свою крошечную сотню. Стояли ровно. – Пробил наш час. Задача моя и ваша отныне и до самой смерти – защитить кесаревну. Нас едва ли один против двадцати. Шансов уцелеть ни у кого, кроме меня, нет и не будет. Видит Бог, не хочу я такой участи ни для вас, ни для себя, но ничего другого не вижу… План у меня такой: осёдлываем дорогу выше развилки и держим хотя бы сутки. Эти сутки я с вами. Надеюсь, мы научим врага уважать нас… Затем я вас бросаю. За старшего останется Азар. Если к тому времени его убьют – назначу другого. Что я после делаю и куда направляюсь, вы знать не должны, но можете догадываться, что вывожу я кесаревну куда-то по северной дороге. Далее: после того, как я вас покину, вы отступаете сюда, к деревне, и запираетесь в доме акрита. И держите его столько, сколько хватит сил. Это всё. Весь план. Очень простой, как видите…
Несколько мгновений стояли молча. Потом так же молча опустили головы. Десятник Азар Парфений вышел на шаг вперёд, строго поклонился, вернулся в строй.
– Спасибо, ребята, – сказал Алексей. Сжало горло. – Знал, что всё поймёте.
– Нужно, чтобы кто-то остался жив, – сказал Азар. – Чтобы… ну… про северную дорогу…
– Да, – согласился Алексей. – Не могу назначать. Бросьте на кулаках… потом. Сейчас – марш.
Кони шли намётом. По примеру конкордийцев, воины бежали рядом – по двое на коня, – держась за ремённые петли. Следом легко стучали копытами свежие хорошие осёдланные кони. На случай, если придётся вступать в бой сразу, без передышки. Первый заслон, задача которого – заманить врага под выстрелы. Лафетные упряжки неслись рысью, за ними едва поспевали телеги со стволами. Спускалась ночь, и в эту ночь следовало успеть всё.
Он пропустил мимо себя свой отряд и помчался к дому старосты. Полуобнял на бегу старосту за плечо, отпрянул от какого-то вопроса, влетел в комнату кесаревны. Там были знахарь с внуком и младшая дочка старосты, Проскиния, Проська, крупная нелепая деваха – всегда с изумлённо распахнутыми глазами. Отрада сидела на краю постели, Проська расчёсывала её крупным костяным гребнем. Кесаревна была бледна, щёки впали, губы и глаза казались обведёнными тёмной чертой. Но в этих глазах навстречу ему открылась такая бездна… Алексей обнял её, поцеловал и выскочил вон.
С факелами в руках ждал его Ярослав, один из немногих уцелевших гвардейцев Филомена. Острая вонь каменного масла ударила в нос, у Алексея перехватило дыхание. Эта вонь напомнила ему о чём-то…
Впервые за много дней небо было чистым. Луны выстроились "цаплей" – четыре у одного края небес и две у другого. Они походили на огромные ломти дыни.
Дорога видна была отменно.
Чародейство, подумал он почему-то, приливы его и отливы. Иногда связывают с лунами… Лошади неслись вперёд, подковы звякали по камням дороги, щёки овевал ветер, влажный и тёплый. Вонь факелов… он вспомнил. Он сидел за столом, набивал бомбы, пованивало – тут уж ничего не поделаешь – соляркой, а Отрада – Саня, вдруг со щемящей тоской вспомнил он её прошлое имя, Саня… – спала, тихо-тихо, будто и не дыша вовсе, а за окном бродил кто-то несуществующий…
Это всё осталось в какой-то прошлой жизни – а может быть, ничего такого не было вообще.
Степь. Дорона, столица
Едва сумерки перетекли в темноту, как отряды императорских гвардейцев, подойдя скрытно, внезапным броском захватили все три моста через Сую, и тысячи вооружённых леопольдийцев (среди которых немало было воинов, переодетых в гражданское платье) хлынули в Дорону, поджигая и круша всё на своём пути. Пограничная стража и городские легаты бились отчаянно, но подмога не пришла, и они полегли под мечами и стрелами менее чем за полчаса. Жителей убивали сотнями, тысячами, всех подряд, без малейшей пощады и без разбора…
Пелена запредельного ужаса, окутавшая город, ослепила и обессилила как простых людей, так и чародеев. И чародеев, может быть, в большей степени.
Чёрные знамёна с золотой драконьей пастью, знаком ордена Моста – реяли над толпами.
Две тысячи дворцовых гвардейцев, бросившихся по тревоге на своё место, на дворцовую площадь, так там и не появились: пропали где-то на пути менее чем в версту. Под утро же в руках многих пьяных победителей стали появляться характерные гвардейские мечи: с широкой пяткой над крестовиной и двойным долом, идущим до самого острия…
(Потом, уже днём, когда крючники собирали по улицам и стаскивали во рвы трупы, то обратили внимание, что мёртвых гвардейцев отличить было легко не только по сапогам и доспехам, но и по цвету лиц. У всех у них лица были серые, даже с прозеленью. Но узнать, что было причиной всему – яд или же чародейство, – так и не сумели никогда.)
Ночью о том ещё не было известно. Тысяча гвардейцев, дежуривших непосредственно во дворце, выстроилась на площади. Пылали факелы. Напротив них росла, наливалась тёмной силой тёмная толпа. Тускло вспыхивали клинки. Потом откуда-то из глубины её поднялся рёв. Взмыли и расступились чёрные знамена, и на плечах огромных носильщиков поплыло над головами что-то большое и светлое. Новые и новые факелы загорались, посылая в небо искряные вихри. Носильщики со своей ношей дошли почти до первого ряда. Император, император!.. Теперь было видно, что на плечах носильщиков застыл походный трон. Император!!! Рёвом пригибало к земле. Фигура в серебряном одеянии встала. Казалось, что языки огня скользят по ней. Потом император поднял руку и – указал на дворец…
В гвардии были лучшие бойцы Степи, и потому лишь через час, лишь с третьей атаки смяли их – и то после того, как подоспели императорские лучники и стали почти в упор, шагов с сорока, расстреливать защитников дворца. Те стояли, не в состоянии закрыться своими маленькими щитами… Всё равно никто не отступил, и даже тогда, когда строй был прорван в нескольких местах и на гвардейцев насели со всех сторон сразу – они продолжали рубиться, убивая и умирая. Они ещё рубились там, в больших и малых кольцах окружения, когда толпа ворвалась во дворец…
Император стремительно шёл – шёл сам, окружённый телохранителями, по залитым кровью коридорам. Те, кто вошли сюда первыми, пленных не брали, а дворец – дворец был слишком полон людьми, прибежавшими по обычаю искать убежища… Император старался не смотреть под ноги, но он не мог заставить себя не дышать.
Главная зала была почти пуста. Семь Чаш пылали, однако императору казалось, что свет они испускают призрачный, подобный болотному.
Ворота, ведущие в катакомбу, валялись, сорванные с петель. Воняло кисло – очевидно, для того, чтобы войти, применили порох. Катакомба освещена была ярким оранжевым дёргающимся светом. Факелы здесь вели себя странно…
То, что осталось от Авенезера Четвёртого, Верховного зрячего, валялось по полу. Что-то из этого ещё шевелилось: тёмно-коричневая рука…
– Сожгите всё, – отрывисто приказал император. – Полейте маслом, забросайте железом… А где чародей?
– В цепях, – выдохнул переодетый простым купцом десятитысячник Феодот. Левой рукой он пытался зажать прорванную до зубов щёку. – Там наши которые… вкруг него… чары ставят… Велели сказать: рано ещё.
– Рано… – император в досаде повернулся на каблуках и понёсся прочь, мимо разодранных гобеленов. Телохранители едва поспевали за ним. Вдруг – остановился резко, глянул через плечо. Устремил тонкий палец в грудь Феодота: – Где Турвон, где мой друг?
Тысячник молча указал подбородком на чёрную резную лестницу, начинающуюся почти от самых ворот катакомбы и идущую полого вверх, к узкому стрельчатому окну (называть это отверстие дверью не поворачивался язык), пробитому под самым потолком главной дворцовой залы.
Лицо императора на несколько секунд утратило всякое выражение. Потом он дёрнулся было взлететь или прыгнуть – туда, на самый верх… сдержал себя, движением рук остановил телохранителей и стал медленно подниматься по ажурным ступеням. У лестницы не было перил, каждый шаг вызывал содрогание, которое долго не угасало, складывалось с прочими, то уводя ступени из-под ног, то ударяя снизу. И это только начало, подумал император. Подняться здесь мог тот, кто двигался с истинно царским величием… или же раб, ползущий и пресмыкающийся…
Склав.
Никто не видел его ног, скрытых полами тяжёлого серебряного плаща, – как они нащупывают путь на пляшущей лестнице, как мгновенно догадываются, куда ступить: на край ли ступени, в центр ли, встать плотно, или пружинить, или расслабиться и погасить толчок… Все видели только, что император неторопливо и степенно поднялся до самого верха, там наклонился – и шагнул в тёмный проём.
Перед ним открылось небольшое помещение в виде очень толстой буквы "К" с короткими ножками. Потолок был неровен и будто облеплен ракушками и водорослями, как днище старого корабля. Неслышимый, но терзающий душу вой; несжигающее пламя; несковывающий лютый холод; беспредметный ужас и гнев… Две пылающие чаши посылали тот свет, который слепит, но не освещает. Чаши стояли по обе стороны низкого деревянного стула с подлокотниками, и на стуле сидел, неестественно напрягшись, голый Турвон, седой и темнолицый брат Авенезера Четвёртого, готовый стать Авенезером Пятым… Два десятка жрецов Тёмного храма замерли у стен. Будто – прижатые к стенам…
– Турвон… – с трудом произнес император; воздух был перенасыщен чарами и потому густ, как каша. – Зачем ты… так поторопился?..
Сидящий лишь дёрнулся, мышцы его могучих плеч напряглись, и император услышал отчетливый хруст. Голова начала запрокидываться, на шее вздулись жилы. Сквозь сжатые губы со свистом вырывалось дыхание.
Менее сильный и искушённый, чем император, человек уже был бы раздавлен тем, что творилось здесь, – он же стоял, лишь шире расставив ноги и чуть согнувшись, будто взвалив на спину тяжёлый груз. Первое ошеломление минуло, и император попытался понять и почувствовать, что здесь пошло не так, как замышлялось…
"Понять" и "почувствовать" – не совсем те слова, они как-то подразумевают присутствие мыслей, слов, определений… мыслей не было никаких, они просто не могли уцелеть в этом угнетающем вое и свисте, которые не вонзались в уши, а слепо рождались где-то под теменем и выходили через глаза. Слова вообще исчезли из мира. Их не было никогда… Зато остались навыки, над овладением которыми так бились он сам и его наставники – потому что при чародейском нападении никак нельзя полагаться на мысль, ибо мысли гибнут или изменяют первыми.
Так же, как и перед лицом неминуемой смерти, пришло абсолютное спокойствие и абсолютное понимание. То состояние, которое потом вспоминаешь с тоской и пытаешься вернуть.
Император взмахом руки обозначил запретный круг – скорее символический, чем практический жест, предлагающий невидимому (и пока что неведомому) противнику разойтись миром. Может быть, это дало ему несколько лишних мгновений. Зрение успело перестроиться, он смотрел теперь сразу на всё. Сотканный из света и теней, слева медленно появлялся зверь: огромная голова и немигающие глаза, глядящие пристально и тупо. Мардонотавр, мелькнуло в глубине сознания. Зверь двинулся вперёд, возникла лапа – почти человеческая. Император опустил перед зверем тяжёлый занавес, присел, напрягаясь как бы для прыжка. Зачем ты здесь? – спросил выставленной ладонью. Занавес прогнулся под напором лапы и головы, он не выдержит долго, и тогда… тогда надо биться, биться против Мардонотавра, почти неуязвимого как для волшебства, так и для огня, и это будет короткий бой… но вдруг зверь замер. Там, где он касался занавеса, поплыли жёлтые пятна, обращаясь в чьё-то лицо. Зверь неохотно отодвинулся на вершок, полуобернулся. Лицо обозначилось чётче. Рот приоткрылся и что-то произнёс – сухо и властно. Почему? – неслышно прохрипел зверь. Тот, кто говорил с ним, ответил, но император не понял ответа. А зверь – отошёл. И исчез, растворился в тенях и отблесках света…
И что-то пропало ещё. Император не сразу понял – это затих вой в его собственном черепе. Ошеломлённый тишиной, он чуть было не расслабился. Он, наверное, и расслабился бы, но просто не успел.
Турвон вдруг вскрикнул. Ничего человеческого не было в его голосе… Он сидел чрезвычайно прямо, и теперь своим перестроенным зрением император увидел, почему. В тело Турвона что-то стремительно врастало. Дерево. Ствол распирал чрево, сучья проталкивались в кости, ветви врывались в мускулы, побеги шевелились под кожей. Только однажды император видел подобное…
Он уже знал, что здесь произошло, и знал, что ничего не сумеет поправить, и остаётся лишь позаботиться о том, чтобы уйти невредимым. Потом он разложит своё знание на слова… А сейчас… несчастный Турвон.
Император собрал занавес в огненный ком. Бросил этот ком в Турвона.
Удар милосердия.
Плоть вспыхнула жёлтым чадным пламенем и испарилась, слетела, обнажив ослепительный искорёженный скелет, вплетённый в чудовищно кривое чёрное колючее деревце, порождение невообразимо глубоких пещер царства мёртвых. Каменное деревце… Успело оно поглотить Турвона, нет ли – теперь уже всё равно. В любом случае его нельзя оставлять здесь. Прости, Турвон…
Даже двойное твоё предательство не заслуживает подобной кары.
Тени шевельнулись. Всё вокруг расширилось мгновенно, стены оказались в бесконечности – будто устали сдерживать это замкнутое, чудовищно напряжённое пространство. Теперь нельзя было ни ошибаться, ни торопиться, ни медлить. Император замер на секунду, задержал рвущееся дыхание – и необыкновенно плавным быстрым движением, будто забрасывая внахлыст лёгкую гибкую удочку, – поднял обе руки и поймал тянущуюся к нему нервную алую нить…
Мелиора. Болотьё
Под утро горячий ветер стих, и в низинах, не прогревшихся за эти два дня, собрался густой душный туман, пахнущий мокрой баней. То ли от росы развезло землю, то ли не просохла она ещё после дождей… Пушки вязли, их тащили и разворачивали на руках, сами увязая по щиколотки. Наконец всё было готово.
В светлых сумерках Алексей ещё раз шагами измерил расстояние до дальнего мостика, с неудовольствием отметил, что оно всё же больше, чем казалось поначалу, – триста десять шагов. Пули долетают на такое расстояние ещё способными ранить, но слишком уж велико рассеивание, большая их часть уйдёт в землю или свистнет над головами… надо будет что-то придумывать. Потом. Но для этого – нужно выжить сегодня. И завтра. И не позволить совести загрызть себя.
Он вдруг понял, что остался один. Мостик, достаточно короткий, мокрый до черноты, истоптанная, в коровьих лепёшках, земля по обе стороны от него, заросли конского щавеля и осоки внизу, о двух тупиках дорога, безмолвный ручей… Ни из чего не следовало, что где-то вообще существуют люди. Звери и птицы. Дома, деревни, города, корабли. И всё это могло быть лишь тяжёлым сном…
Или напротив – счастливым сном.
Или вообще не быть.
Точно так же он оказался в одиночестве там, в Кузне, в мире под названием Дворок, у Мантика, когда пришла Ларисса. Всё исчезло, и он оказался один на один с судьбою. Очень странной судьбою, ведь он выбрал тогда совсем другое, вовсе не то, что происходит…
В этот момент робко тронули тишину утренние птицы. Утро, радостно и недоверчиво сказала одна. Утро, утро, ранннь, отозвалась другая. Они просыпались повсюду, не будя, а лишь приветствуя друг друга и восходящее солнышко. Так весной, и летом, и осенью просыпается деревня.
Алексей повернулся и пошёл наугад, осыпаемый птичьими трелями. Он знал, что шагов через пятьдесят наткнётся на кого-нибудь из свой сотни… знал, но не очень-то верил. И когда ни на кого не наткнулся, то не встревожился даже, потому что так оно и должно было оказаться. Он прошёл и сто, и двести шагов, и двести пятьдесят, и перешёл второй мостик – никого не было ни видно, ни слышно. Потом тихо заржала лошадь, совсем рядом, будто над ухом. Алексей даже вздрогнул. А потом в воздухе резко запахло чем-то странным, тяжёлым, напоминающим о болезни. Он остановился и тронул Аникит. Рукоять была холодная, будто чужая.
Воины стояли к нему спинами, над чем-то нагнувшись, невнятно переговаривались. Алексей подошёл, тронул кого-то за плечо. Ему молча дали пройти.
В высокой траве лежал мальчик лет десяти. Он полз от леса к ручью и то ли потерял сознание, то ли умер. Алексей уже было выпрямился, чтобы велеть кому-нибудь вырыть быстренько могилу и похоронить ребёнка, но – что-то задержало его взгляд. Руки. Непропорционально большие кисти. И даже сквозь слой грязи видно было, что пальцы этих рук волосатые.
Он носком сапога поддел лежащего за плечо – кто-то предостерегающе экнул – и перевернул на спину. Мертвец, уже окоченевший. Несколько часов. Присел, всмотрелся. Так вот это кто…
Лицо со скошенным узким лбом, стянутые к вискам глаза, короткий острый нос. И – необыкновенно мощные выступающие вперёд челюсти. И – грудная клетка выступает вперёд острым клином. Стёганая кожаная курточка с нашитыми стальными кольцами…
Наездник на птице.
Алексей выпрямился, посмотрел туда, откуда он приполз. Прошёл шагов двадцать.
Птица лежала на боку, оттопырив согнутое крыло, вся изломанная, мокрая, совершенно не страшная. Говорили, что эти птицы умирают в полёте, как конь на скаку. Но, похоже, эта умерла иначе…
У основания крыла торчало оперение стрелы. И ещё одна стрела, кажется, виднелась из-под шеи.
На всякий случай Алексей обошёл птицу со спины, подальше от страшноватых когтистых ног. Коротко воткнул остриё меча под гребенчатый затылок и тут же выдернул. Птица задрожала и вытянулась. Но кровь уже не ударила струёй, а потекла не сразу и слабо.
Тогда он рассёк ремни упряжи, одну сумку снял, а вторую с трудом вытащил из-под мёртвой твари.
К той второй приторочены были короткие ножны. Очень богатые. Он пошарил вокруг глазами и увидел меч птичьего наездника – лёгкий, изогнутый, но, в отличие от Аникита, с заточкой по внутренней кривизне и не с острием, а с крючком на конце. Скорее огромная бритва, чем меч.
Клинок из многослойной стали, видно по рисунку. Кроме клейма мастера: когтистая птичья лапа, – ещё и письмена на непонятном языке. Травление, четыре длинных слова вдоль всего обушка. Рукоять же выполнена в виде стилизованной змеи, откинувшей голову для удара. Глазами змее служат два крупных граната. А может быть, и рубина, поскольку гранат редко оправляют в золото…
– Хороша игрушка? – повернулся Алексей к Ярославу. И осёкся. Ярослав смотрел на меч, как отрок на голую женщину. – Ты знаешь, чей это? – осторожно спросил он.
Ярослав кивнул. Проглотил комок. Ещё раз склонился, чтобы рассмотреть лучше.
– Это меч мастериона Уэ Высокие Сени. Мастерион – что-то вроде императора этого народа, – пояснил он на случай, если Алексей не знает.
Но Алексей, разумеется, знал.
– Значит, там, у ручья, лежит сам Уэ, – сказал он и посмотрел на Ярослава. Тот кивнул. Кивнул не то чтобы неуверенно, а с некоторым сомнением в правильности своего поступка: что вот он, Ярослав, подтверждает сей непреложный факт – а следовательно, отвечает за все могущие быть последствия…
– Как положено хоронить этих мастерионов, ты знаешь? – спросил Алексей.
– Всё равно не сумеем. Ну, например… вместе с птицей… И – насыпать курган.
Алексей коротко присвистнул. Неправильно истолковав этот звук как призыв, затопали воины. Бежать им было всего ничего – полсотни шагов. Как раз на предел видимости.
– Звал, старший?
– Да, – сказал он. – Похороним паренька по-людски.
Ответом ему была неслышная и неслыханная ругань. Но – похватали лопаты и в четверть часа откидали под ближайшим дубом продолговатую ямку. Наездника завернули в кусок промасленного холста, которым прикрыты были на случай дождя пушечные стволы, опустили в могилу. Птице места там не нашлось бы, поэтому Алексей отсёк лапу и маховый конец крыла; лапу уместил в ногах, крылом укрыл. Меч положил под правую руку.
– Доброго тебе пути, человек, – сказал он. – Иди смело и не оглядывайся назад.
Пока мертвеца забрасывали землёй, Алексей тесаком снял с дуба пласт коры, луб – и на обнажившейся древесине вырубил: "Уэ Высокие Сени", потом напряг память и добавил: "VIII 12 день 1997".
Он ошибся на один день. Уже начиналось тринадцатое.
Через час после похорон – туман уже поднимался – от моста прибежал босиком (сапоги в руках) дозорный и прошептал, что, похоже – идут…
Степь. Дорона
Император очнулся уже внизу. Вернее, не очнулся, а – стал вновь помнить себя, потому что в момент этого самого возвращения в память стоял посреди учинённого в обеденном зале разгрома и отдавал разумные приказания. В высокие окна лился свет, он кинул взгляд на то, что происходит снаружи, но там был только сад, ещё тёмный, и лишь облака в небе – сияли. Потом он понял, что это не облака, а дымы, застывшие в безветрии над городом…
Что ж, о мёртвых будем скорбеть, но будем скорбеть потом. Общий ужас был необходим, чтобы опрокинуть сотканные чары, прорвать паутину, помешать ударить в ответ. Это спутало карты и Турвону… а может быть, повлияли ещё и те чары, которыми конкордийские чародеи в подземной скрипте опутывали пленённого Полибия.
Полибий, – сквозь клейкую горячую паутину, обволакивающую сознание, вспомнил император. Полибий… Он-то мне и нужен. Да. Скорее…
Нет, сказал он сам себе решительно. Не сейчас. Ты должен отдохнуть, он должен утомиться. Тогда вы: он с одной стороны, ты и все твои чародеи – с другой, – окажетесь если и не на равных, то хотя бы на сравнимых позициях. Император отвлечённо, будто речь шла о ком-то постороннем, отсчитал необходимое для набора сил время. Получался ранний вечер, пять-шесть часов.
Пусть будет так. Он повернулся – и вдруг боковым зрением увидел Мардонотавра. Зверь стоял в пол-оборота к нему и будто прислушивался к чему-то, наклонив голову. Но когда император осторожно переместил взгляд на него, зверь пропал – остались только черепки разбитой посуды, сваленные кучей стулья и грязные разводы на прорванных шёлковых обоях…
Мелиора. Болотьё
Как всегда перед боем, Алексей испытывал то, что сам называл "лихорадочным спокойствием". В каком-то смысле он любил это состояние: тревоги и заботы мельчали, всяческие занозы в душе и сердце переставали колоть… и вообще мир упрощался. Он упрощался до такой степени, что становился почти понятен. Как будто удавалось посмотреть на него сверху. Не различить было деталей, но – схватывалась картина. Она даже могла запомниться на некоторое время…
Беда только, что в этом состоянии картина мира не представляла для него ни малейшего интереса.
Потом, если удастся выжить, можно будет попытаться перебрать то, что задержалось в памяти: обрывки и лоскутки… Примерно так, как тревожным утром вспоминаешь остатки странного сна.
И так же, как иногда сон много времени спустя вспоминается весь, каким-то узором совпав с лицом, событием, положением тел, фигурой речи – так и по завалявшемуся где-то в тёмном чуланчике обрывку картины восстанавливаешь вдруг её всю – и понимаешь, что в действиях своих, слепых, наивных, – был прав.
Или не был прав.
Но для этого нужно выжить, а ещё – потом – нужно спокойствие. И скука. Лучше всего – зимняя скука. Дорожки меж сугробов и мягкие медленные хлопья сверху, и прямые синие столбы дымов. И можно подцепить ладонью снег и умыть лицо, умыть глаза, унять исходящий из них жар…
Он мысленно умылся снегом и посмотрел направо, потом налево.
Воины его отбегали в сторонку, чтобы помочиться. Обе пушки стояли готовые к бою, фитили дымились. Те воины, что оставались с ним при пушках, как-то сразу стали отличаться от остальных.
Туман будто бы начинал подниматься. Или просто делалось светлее от неба. Птицы, только что оравшие весело там, впереди, неуверенно замолкали и теперь скорее переговаривались, чем пели…
– Час, – сказал Азар. – На конь, орлы.
Двенадцать коней пробарабанили копытами по мосту и, разворачиваясь в линию, мягко помчались рысью кто по дороге, кто вдоль дороги по целине… Всадники накладывали стрелы на тетивы, держа ещё по две-три в зубах. Алексей не знал, видит он уже – или мерещится, или просто сгустились тени: конная колонна шла навстречу его двенадцати. Кони, как быки, с наклонёнными головами…
В тумане можно узреть хоть чёрта, хоть Бога с дружками…
Нет, мерещится: погрузились в тени и пропали сами.
И там, в тенях, заржали кони и захлопали луки, и кто-то завизжал и завыл, а потом всё покрыл рёв: "Ааррраааа!!!" И свист, и улюлюканье, и железные лязги.
С криком "Арра!" ходили в бой степняки…
Вот только что не было, а вот уже есть – вылетели из тумана шесть всадников, только шесть! – откинувшись, почти лёжа на крупах коней, посылая стрелы назад… нет, не шесть, больше, вот ещё и вот, молодцы, все живы, все!.. нет, медленно валится кто-то, нога в стремени…
Отскочили, развернулись, снова строй, снова стрелы – а из тумана теперь уже настоящие всадники, чёрные плащи, чёрные флажки на копьях, чёрные шлемы на пол-лица, нагрудники, как белые совиные черепа, – "Ночные крылья", особый корпус, назначенный не столько для боёв, сколько для рейдов по тылам и жутких карательных дел. Наряду с живыми в нём служили и мертвецы.
А вот эти уже не будут служить ни живыми, ни мёртвыми: трое разом покатились под ноги коням… И ещё один встал в стременах, изогнулся дугой и лёг на круп.
Бродиславы отскочили ещё на полсотни шагов и вновь развернулись для стрельбы.
Ага! "Ночные крылья" подались назад, кони затанцевали. Кони были на подбор: вороные с белыми пятнами на груди. Чёрные всадники вынимали свои луки. Справа, отделившись от остальных, два примерно десятка их мчались по широкой дуге, чтобы отрезать бродиславов от моста.
Сейчас, понял Алексей. Не тянуть.
Со стороны основного ядра "Ночных" полетели стрелы, и сразу кто-то упал. Только бы не Азар…
В Азаре чувствовалась какая-то особая надёжность.
Алексей развернул обе пушки, вдавил железные занозы в землю. Сейчас те, кто пытается обойти его воинов, окажутся на линии выстрелов…
Что-то сказал Ярослав, Алексей услышал его, но не понял. На некоторое время он обратился в зрение – примерно так же, как обращался в слух.
Пора.
Длинным факелом он коснулся фитиля одной пушки и тут же другой. Снопы белых искр. Полуоблетевшие тоненькие ивы. Красиво летящие всадники, много всадников. До них – шагов семьдесят… шестьдесят…
Пушки выпалили почти одновременно.
За стеной белого дыма Алексей не видел ничего. Пушки, подпрыгнувшие после выстрелов, грузно и беззвучно опустились на колёса. Они ещё переваливались с боку на бок, когда к ним подскочила обслуга, отваливая в сторону использованные стволы и вставляя свежие. Это заняло полминуты, не более. Менее.
Дым чуть поредел. Белые огоньки пылающего свинца выстлали две дорожки. Где-то впереди бились и кричали кони.
Степняки пятились. Бродиславы спокойно отходили к мосту.
Их было десять.
Алексей развернул одну пушку, кинулся ко второй, но со второй уже управлялся Ярослав. Ага, он же именно это и говорил тогда… Выше, Ярослав, выше. Ещё выше. Вот так.
Зажигай.
И – не дожидаясь, когда рассеется дым, не перезаряжая, на руках – к упряжкам, быстрей, ребята, быстрей! – телеги со стволами уже несутся вскачь, – за ними, за ними…
Оглянулся. Не увидел ничего. Туман, дым и огоньки в тумане и дыму.
Конные – свои – догнали, и Азар приставил ладонь вертикально ко лбу: знак замечательной оценки…
Алексей ответил тем же.
Но всё ещё только начиналось…
Мелиора. Болотье. Деревня Хотиба, вотчина Афанасия Виолета
– …так что вот: не будет нам здесь передыха, – закончил Афанасий.
Выслушали мрачно. Он понимал: ждали этого отдыха, как… как… – он не нашёл сравнения.
Сам ждал. И вот…
– Говори, потаинник, – обернулся к Конраду.
На Конрада было страшно смотреть. На всех было страшно смотреть.
– Нам должно продолжать путь, – сказал тот, глядя поверх лиц. – Нам осталось чуть более ста вёрст.
– В какую хоть сторону, можешь теперь сказать? – не выдержал Павел.
– Вдоль реки до моря, – с тем же отстранённым выражением проговорил Конрад.
– Это же Солёная Кама… – растерялся Афанасий. – Но ведь там…
– Это Солёная Кама, – повторил Конрад. – Через неё мы выйдем в море.
– Невозмо… – начал Афанасий, но почувствовал, что кто-то плотно наступил ему на ногу. Тогда он всё понял. Или показалось, что понял. – Хотя… после дождей…
– Нужны лодки, – сказал Конрад. – И, наверное, проводник из местных.
– Местные боятся Камы, как огня, – сказал Афанасий. – Поведу сам.
Конрад медленно наклонил голову, хотел что-то сказать – и тут встал Желан.
– Братья, – изумлённо прохрипел он. – Это что же? Наши ушли биться – а мы, значит… на лодках, да?
– Да, слав, – Конрад тоже встал. – Именно так.
– Их двадцать, – сказал Желан. – Нас двенадцать. Больше половины. К двоим – третий… это много.
– Мы всё равно не успеем, – сказал Конрад. – Я не понимаю даже, на что рассчитывал их старший…
– Если то, что говорил кузнец, правда… – начал Афанасий, но Конрад вдруг остановил его резким жестом.
– Я могу предположить только одну причину такого безумия, – сказал он. – Отвлечение на себя.
– От чего?
– Вот именно… Так. Кого, говоришь, они оставили в деревне?
– Шестерых. Четверо раненых… двое совсем безногие, двое лежат в жару… ещё один просто больной, кашляет, но вроде бы поправляется. Ну, и девчушка.
– Что за девчушка?
– Не знаю, не спрашивал. Староста её приютил. Больная тоже. Тоже вроде бы поправляется.
– Ты её видел?
– Ну, видел. Молоденькая, худая… худее нас.
– Веди, показывай.
– Ты что думаешь, потаинник…
– Потом. Всё потом… – и, когда отошли достаточно далеко от колодца, у которого бродиславы расположились на совет: – Я-то думаю, дурак, чьим тут духом пахнет… Пактовий. Это точно Пактовий.
– Какой ещё Пактовий?
– А, ты не знаешь… Сын старика Пактовия. Того, который, если помнишь, мятежника Дедоя укоротил. Так вот, этого, младшего, кесарь государь наш за кесаревной в Кузню послал…
– Про это я слышал. И что?
– В битве на Кипени пропали и кесаревна, и Пактовий. Теперь понимаешь?
Афанасий даже остановился.
– Так ты думаешь – она?..
Конрад Астион кивнул. Глаза его светились. Как в темноте у кота.
Вторую схватку сотворили через версту: степняки ждали засаду у гати, пробирались осторожно – а их приняли чуть дальше, когда они вроде бы успокоились. Два выстрела – и вскачь. До моста, за который Алексей решил зацепиться надолго.
Теперь он не заманивал и не бил исподтишка. Пушки встали, можно сказать, на виду – справа и слева от моста, укрытые, как щитами, наскоро сбитыми плахами настила. Берега речки были достаточно болотистыми, чтобы поиск брода отнял у степняков не один час.
Двух своих верховых он послал в дозоры по берегам, остальных спешил. Сам залез на растущую прямо у моста старую яблоню.
Было уже вполне светло, хотя солнце не показывалось ещё из-за плотной дымки, в которую превратился, поднявшись, туман. Авангард степняков стоял шагах в пятистах от него. Дальше видна была вся колонна. Всего около сотни клинков, подумал он. Нет, больше. Скорее, две. Он видел, как группы всадников отделились от основной массы и разъехались влево и вправо.
Будем ждать.
Он спрыгнул с нижнего сука. Азар, прижав к груди, резал каравай. Рядом на вышитом полотенце лежали толстые ломти окорока. Плетёная бутылка, заткнутая тёмной деревянной пробкой с отполированным многими прикосновениями круглым навершием…
– Перекуси, старший, – сказал он. – Думаю, с час у нас жизни есть.
Оказалось – меньше. Сорок минут.
…Первая горящая стрела свистнула довольно высоко и вошла в землю у обочины. Прошлогодняя трава полыхнула было, но разгораться не решилась, отделалась густым белым дымом.
Алексей взлетел на дерево.
Аркбаллиста. Одна.
Далеко. Полверсты.
Он видел, как четверо полуголых накручивают ворот, видел дымок поджигаемой стрелы… Начало её полёта было почти незаметно, потом – медленно вздымающийся дым с искоркой на конце. Какое-то бесконечное время ему казалось, что искра замерла – а значит, летит прямо ему в лицо. Он с трудом подавил порыв спрыгнуть, распластаться…
В последний момент искра и дым ушли влево-вниз – и, брызнув огнем и щепками там, где ещё что-то оставалось от настила моста, утонули в мягкой чёрной прибрежной грязи.
Следующая стрела будет в цель… насколько это вообще возможно на такой дистанции.
Отрада не спала, какой тут сон, изредка замирала мыслью, но не успевала отдышаться, как тут же вновь и вновь налетали, сшибались, разваливались, и опять налетали, и опять бились в неё и друг в друга горячечные слова, картины виденного… вдруг – вскочила в тревоге… а через минуту в дверь стукнули и вошли, не дожидаясь ответа – двое. Ставень её окошка был закрыт, за дверью же угадывался день. Показалось, что вошедшие застыли надолго. Потом один из них, невысокий и худощавый, опустился на колено:
– Кесаревна, прощения просим…
– Кто вы? – спросила она, откидывая волосы, вымытые вчера… ещё до того, как стало известно о врагах, а значит – вечность назад… – И что вам нужно?
За спинами незваных трепетала старостина дочка. Фонарь в её руке ходил ходуном. И коленопреклонённый не глядя взял тот фонарь и осветил своё лицо и лицо своего спутника, который тоже, помедлив секунду, опустился на колено. Правая рука его покоилась на косынке…
– Вы узнаёте меня? – спросил худощавый. – У меня были волосы…
– Астион, – вспомнила Отрада. – Я видела вас на совете… и потом…
– Да! А это – владетельный слав акрит Афанасий Виолет, ленник этих мест.
– Вы ранены? – спросила его Отрада.
– Давно, кесаревна. Ещё весной, в первых боях.
– Встаньте. Подождите меня в сенях, я оденусь и выйду к вам. Проскиния, помоги, добрая моя…
Ведь всё хорошо, уговаривала она себя, не попадая в рукава льняного платья с вытканным орнаментом; платье это, слежавшееся до желтизны складок, принёс по поручению знахаря его внук, и Проська потом целый день вываривала это платье с золой, а после отглаживала вальком. Алексей просмотрел – очень внимательно – орнамент и остался доволен.
Платье, если честно, висело на ней, как на вешалке, и даже рукава следовало подворачивать…
…всё хорошо, всё хорошо, но откуда тогда эта тревога, эта воющая в голове сирена – откуда? Будь очень острожной, проговорила она мысленно и даже мысленно написала эти слова на стене, но ничем настороженность не выдавай…
Отрада вышла в светлые сени. Гости стояли, хозяев как ветром сдуло. Позади часто-часто дышала Проська. Пожалуй, до неё только сейчас дошло, из-под кого она выносила горшки… Отрада чувствовала, что её покачивает, как водяное растение.
– Я готова выслушать вас, – сказала она.
И села на плетёный стул.
– Кесаревна, – сглотнув, проговорил Астион… Конрад Астион, вспомнила она наконец имя, – оставаться здесь опасно, безумно опасно, смертельно…
– Возможно, – пожала она плечами. – За последние полгода я не могу припомнить ни одного безопасного дня. Тем не менее я всё ещё жива.
– Но не сейчас же… Враги уже близко!
– Алексей велел мне ждать его здесь. Я имела не одну возможность убедиться, что он всегда знает, что говорит.
– Кесаревна. Я не сомневаюсь в уме и честности вашего телохранителя, но – врагов больше десятикратно!
– Он велел мне ждать. До завтрашнего утра. Завтра он вернётся.
– Так. А если – нет?
– Он вернётся. Так гласит пророчество.
– Кесаревна, помимо пророчеств есть ещё и долг! Мой долг – увести вас и укрыть от врага…
– Вы можете вместе со мной дождаться утра.
– Будет поздно… – Конрад впадал в отчаяние.
– Возможно, – она пожала плечами. – Но и у меня есть свой неисполненный долг…
– Сейчас ваш долг – позаботиться о своей безопасности!
– Вы забываетесь, потаинник.
– Простите… Да, я забываюсь. Потому что боюсь. Не за себя…
– Дорогой мой Конрад, мы уже потеряли так много, что бояться за себя нам просто глупо. Скажите, есть ли у вас план, которому вы следуете, или же просто применяетесь к обстановке?
Конрад посмотрел на неё, перевёл взгляд на Афанасия. Афанасий ответил ему едва различимой ухмылкой.
– Сейчас… – Конрад прикрыл глаза, чуть запрокинул лицо, развёл руки. Постоял так. Расслабился. Кажется, последняя кровь отхлынула от его щёк. – Хорошо. Будем надеяться, что я не растратил всё своё чутьё… У меня задание: найти государя нашего кесаря. Поскольку Мечислав Урбасиан, прятавший его, погиб, а оба помогавших ему неграмотны и безъязыки…
– Но был же ещё эскорт! – удивился Афанасий.
– На четыре дня Мечислав оставил эскорт. У гор Монча. На руках у него… потом… оказались кровавые мозоли. От вёсел, я думаю. И у его помощников тоже. По времени получается…
– Вот зачем тебе Кама, – сказал Афанасий.
– Да.
– Кто вас послал? – резко спросила Отрада.
– Потаинник Юно Януар.
– С целью?
– Не допустить захвата государя нашего кесаря… живым.
– Я запрещаю вам делать это, – медленно сказала Отрада. В горле её что-то опасно клёкотнуло, и она поняла, что ещё миг – и может случиться… может случиться всё. Она зарыдает… или убьёт этого человека… или бросится бежать – туда, по дороге, навстречу… – Я запрещаю, – повторила она.
– Кесаревна, – Конрад посмотрел ей прямо в глаза, – я не могу принять это запрещение. Приказы моего начальника для меня на втором месте после приказов государя нашего кесаря. Кесарь же Светозар тот приказ подтвердил. Вы можете теперь приказать мне… скажем, покончить с собой, и я это сделаю – после того, как выполню приказ.
– Акрит, – яростно повернулась Отрада к Афанасию, – арестуйте этого человека! Я обвиняю его в измене и покушении на убийство кесаря.
– Ты арестован, Конрад Астион, – сказал Афанасий.
Конрад с готовностью снял с перевязи меч и подал его Афанасию.
– Отдаю себя в ваши руки, кесаревна, – сказал он со странным облегчением.
Он этого и хотел, промелькнула мысль. Отрада чувствовала, что уже не может сдерживать дрожь. Ею опять воспользовались… Дура.
– Заприте его где-нибудь рядом, – сказала она. – Я решу, что делать дальше…
Степь, Дорона
Дворец пропах дымом пожаров и курильниц. Трупы вынесли, кровь и нечистоты засыпали опилками и отрубями, испачканные ковры скатали – и всё равно находиться там было невозможно. Император велел обставить для себя ротонду в саду отдохновений.
Ему было о чём подумать.
Уже с полуночи конные куплы и пешие тысячи неслись по дорогам на север и на запад, занимая форты и крепости, ставя охрану на мостах и перекрёстках дорог. Из Порфира вышли сорок кораблей, последние корабли империи, и тоже двинулись на север, дабы блокировать побережье. С каким-то странным чувством император отметил про себя (будто не знал раньше), что степняки за все эти десятилетия так и не научились строить сколько-нибудь приемлемые корабли и ходить на них по морям…
Сейчас он не мог позволить себе никакие чувства вообще. Наблюдать за полётом бабочек и стрекоз… Отстранившись от себя, он оглянулся. Этот высокий крепкий человек с лицом скорее простонародного учителя или деревенского актёра, чем потомка древнейшего рода, испытывал сейчас сильнейший страх провала, с которым справлялся привычным усилием – но избавиться, конечно, не мог. За этот страх его можно было уважать… Кроме того – вследствие всё того же страха – ему хотелось быть сейчас среди войск, на острие наступления – там, где наиболее вероятны всяческие сложности. Но при всём том он отлично знал, что останется здесь хотя бы потому, что ещё не всё закончено с Астерием…
Потом… потом можно будет броситься в простые бои. Он понимал, что в сегодняшний вечер будет решающая битва. Всё, что придёт потом, – решится здесь и скоро.
Солнце перевалило обеденный знак и стало красноватым в дыму горящего города. Император запретил беспокоить себя по делам даже наиважнейшим, доверив произведённому в стотысячники Феодоту решение всех вопросов. Поэтому появление маленького служки просто легко и поверхностно удивило императора, но отнюдь не разгневало и не раздосадовало.
– Государь, – быстро поклонившись, проговорил служка, – пленённый чародей скончался…
– Да?..
Императору требовалось хотя бы несколько минут, чтобы вернуть себе обычное восприятие действительности. Он не дал себе этих минут, просто тронувшись в путь за семенящим служкой. Он смотрел в его зелёную с бронзовыми блёстками спинку, сохраняя в себе безмятежность и упоительное бесчувствие. Жучок бежал перед ним, красивый луговой жучок…
– Тебя послали, потому что боялись моего гнева? – спросил император.
– Да, государь, – служка на бегу обернулся и на бегу же раскланялся. – Они так старались…
– От чего же умер чародей? Ты был там? Видел?
– Видел, государь, но не знаю, смею ли судить…
– Говори.
– Он умер от смеха, государь.
– От смеха?
– Все поражены до глубины души, государь, никто не поймёт, как это могло случиться… Он вдруг начал смеяться, всё сильнее и сильнее. Около часа его пытались… успокоить. Потом он… он испустил дух.
– Пошли, поглядим, – вздохнул император.
Говорившие вполголоса чародеи при появлении императора замолчали и расступились. Он подошёл к клетке. Растянутый множеством цепей и цепочек между железными прутьями каркаса, голый Астерий висел в позе плывущей лягушки. Тело его испещрено было охранительными знаками, а лицо искажала самая чудовищная ухмылка, какую император когда-либо видел.
Он долго рассматривал труп, обошёл вокруг. Чего-то этой картине не хватало. Потом он понял, чего.
– В клетке убирали, Горгоний? – не оборачиваясь, спросил он старшего из своих чародеев.
– Нет, государь…
– Тогда где дерьмо? Любой человек, так внезапно помирая, обделывается – ты, я, он… Дерьмо где, я спрашиваю?
– Но…
– Ладно, чародеи… заменить вас некем, вот жалость. Упустили вы его. Сам сбежал, аспид, а шкурку ненужную бросил. Полибий… И след его теперь ни одна собака не возьмёт.
Повисло молчание. Тишина почти гробовая. Передумает сейчас император – и скажет: вот ты, ты и ты – на кол.
– Собака, может, и не возьмёт, – вдруг звонко сказал молодой южанин Калистрат, – а я попробую…
– Хорошо, – просто сказал император. – Ты пробуй нащупать его самого, а остальные – ищите Белого Льва. Но если вы упустите ещё и Льва…
Степь. Граница
Новое тело было упругим и сильным, и Астерий даже попенял себе, почему тянул до последнего момента, а не переселился окончательно сразу, как только завладел им. Если бы не самоуверенность конкордийских глупцов… а ведь был момент, когда он действительно поверил в собственную гибель. Как человек, смытый волной в море и выплывший благодаря лишь везению, а не силе и мастерству, Астерий начинал испытывать страх перед тем, что могло случиться. Страх, опрокинутый в уже прошедшее. У него ведь был едва ли один шанс из… он не стал уточнять, из скольки. Шанс был, и он его использовал. Этого достаточно.
Не ликуй, одёрнул он себя. Ты слишком многое проиграл за минувший день, и позиция твоя не из лучших. Думай.
…Городок Меёва располагался в горной долине у места слияния двух быстрых речек. По южной речке, Сипоте, верхнем притоке Суи, проходила нынешняя граница между Конкордией и Степью, установленная после заключения мира… Вдоль границы тянулся древний каменный тракт, извилистый, вгрызшийся в щёки гор, со множеством мостов и даже с туннелями. Долгое время он был заброшен и пустынен, но в последние полгода ожил. По нему к Долине Качающихся Камней брели десятки и сотни людей: кто под конвоем, а кто и свободно… с мешками, с тележками, редко – с навьюченными осликами и лошадьми…
Мало кто ехал верхом. Астерий ощущал на себе взгляды. Завистливые: он будет там раньше…
У поворота на городок он придержал коня, зачем-то оглянулся назад. Но позади, можно сказать, не было ничего.
Тракт проходил в трети версты от городской окраины. Вдоль этой короткой дороги росли громадные тополя, выбеленные мелом до высоты человеческого роста. Между тополями стояли каменные прилавки под истрёпанными навесами. Валялись какие-то раздавленные клетки и корзины, клёпки бочек, мешковина. Казалось, что всё затянуто паутиной, покрыто пылью…
Астерий даже сейчас, после утраты многих атрибутов могущества, являл собой как бы небольшой отряд. Впереди шла невидимая разведка; причём для этого ему не требовалось подчинять неразумные живые существа, он делал иначе: заглядывал в самого себя примерно на полминуты вперёд. Жаль, что умение это годилось лишь для тихих малолюдных мест… Примерно так же он прикрывал себя сзади: оставлял за собой маленькие вихри, живущие минуту-две – но успевающие тихо вскрикнуть при малейшей опасности. Сам же всадник был и грубым рубакой, и стрелком, и чародеем, умеющим надёжно закрываться от чужих чар, разить в ответ молниями и насылать огонь…
Но что это значит в сравнении с тем, кем он был, спокойно засыпая вчера?
Нет, приказал он себе, об этом я буду думать, когда верну всё. Когда верну Льва. Сейчас же – думать только о том, как вернуть Льва.
Если это ещё возможно…
Город, конечно, был покинут. Пуст. Долина Качающихся Камней высосала его досуха. Астерий ехал по захламлённым пустым улицам, и звук копыт отдавался от стен и множился, множился… Окна домов, в основном деревянных, закрыты были ставнями – люди уходили, как правило, по ночам. Оставшиеся без защиты окна зияли провалами: кто-то выбил все стёкла.
Потом он увидел большое зеркало, прислонённое к стене. Зеркало было прикреплено к дубовому столику, у которого остались только две ножки. Через зеркало наискось тянулась трещина, амальгама в углу была отслоена, и это что-то напомнило Астерию… В зеркале отразилось смугловатое скуластое молодое лицо, обрамлённое давно не стриженными русыми волосами.
Неплохо, подумал Астерий. Однако – самый вид этого зеркала смутно тревожил…
Что-то из прошлого.
Не знаю. Если и знал, то забыл. Он попытался представить себе, сколько всего он забыл (не навсегда, конечно, но вот так – выбросил из повседневной памяти), и улыбнулся. Хватит на сотню мудрецов…
Отражение не улыбнулось ответно. Смотрело в упор.
Расседлав и поставив во дворе коня, он вошёл в дом, к которому прислонилось это суровое зеркало. Двери были распахнуты, внутри стоял полумрак. Что не было вынесено – валялось разбитое. Пахло погребом, сырым и затхлым. Чёрные пятна на стенах… Кто-то не так давно ходил по этим комнатам, трусливый и наглый. Астерий как бы увидел чёрные тонкие усики и шрам от ножа на щеке. Три массивных перстня на правой руке…
Он прогнал видение. Следовало затаиться.
Его ищут. Пока, наверное, поблизости от столицы…
Глупцы, глупцы, глупцы!
Он и радовался, и негодовал на них. Они позорили ремесло.
На втором этаже были комнаты детей. Здесь грабители тоже побывали, но взяли мало и разоряли не так яростно. Астерий закрыл изнутри решётчатые ставни окна, вместо шкворня вставил ножны и меч – крестом. Забравшись на стул, кончиком ножа нацарапал на потолке пентаграмму, пять крестов и десять рун, отвращающих взоры небесные. Попроще. Важно не перестараться… Потом спустился вниз. Кормить коня было нечем, утром отдал последнюю краюху, но воды он из колодца достал. Это недолго, сказал он коню. Походил ещё по первому разорённому этажу, стараясь отрешиться, почувствовать себя слабым. Поднялся в обережённую комнату. Да, здесь всё как будто нормально. Без перебора. В глазах уже плавали сиреневые и голубые звёздочки. Он рухнул на охнувшую под его телом слишком короткую кроватку и велел: пока не опустится ночь…
Мелиора. Болотьё
Прихватили на отходе: полтора десятка верховых. Налетели из жидкой рощицы, по жёлтому лугу: легко, ходко, посылая на скаку стрелы – почти в упор. Могли и осилить, но вот чего-то не хватило в последний миг: куража, натиска… не пошли в мечи, не решились, а хотели закружить, расстрелять издали, не покидая сёдел…
Это и сгубило чёрных.
А поначалу казалось: не наша взяла, и Алексей шарил руками по земле, ища ускользнувший нож – обрезать ремни, которыми хобот пушки прикрутили к передку, да перетянули узел… на этом узле вдруг сошлось всё, не было времени перебежать ко второй пушке, или ловить раненого коня: к седлу были приторочены и лук, и колчан… кто-то рухнул рядом, воя и корчась, Алексей даже не посмотрел, кто… надо было, конечно, выхватывать меч и рубить злосчастный этот ремень, но он почему-то всё тупо пытался нащупать нож… поберегись! – и странный звук, будто трещит хворост, и – ложиииись!!!
И такая сила была в этом последнем крике, что Алексей вскочил. Не подчинился команде…
Один миг он видел это, но потом долго не мог отделаться от чувства, что – многие минуты длилось всё, а то и весь час.
Трубач Главан стоял спиной к нему на согнутых ногах, как-то странно откинувшись – и держа на плечах два пушечных ствола! Глухие их концы смотрели Алексею прямо в лицо, фитили сыпали искры – а перед дулами гарцевали, пытаясь разлететься, зарыться, исчезнуть – пять, или шесть, или семь, не понять, они так смешались, что почти переплелись – чёрных всадников.
И так же, как они, изо всех сил бросился исчезать Алексей. Воздух стал подобен прозрачной смоле, его следовало продавливать…
Алексей плыл – тонул – к земле, когда басовито и протяжно взревел первый выстрел. Он не мог этого видеть, но лучи света, наверное, шли сейчас даже не по кривой, а по какой-то сложной ломаной линии. И поэтому он видел всё. Не мог видеть, но видел. Бывает и так.
Главана этим выстрелом убило. В первый короткий миг с ним вроде бы ничего не произошло, но Алексей понял, почувствовал чем-то в себе, что трубач перестал быть. На месте, только что занятом им в мире, возникла пустота, провал… Тело его, однако, не упало, а в судороге подпрыгнуло, чуть развернулось в вязком воздухе – и тут догорел второй фитиль.
Один ствол взрыл собой землю у самых подошв Алексеевых сапог, отлетел в небо и, кувыркаясь, скрылся из виду. Второй разбил в щепы пушку, с которой так бездарно долго провозился сам Алексей…
Дым застил всё, но тем же открывшимся вдруг внутренним чутьём Алексей знал, что там, за дымом, невредимых нет, только мёртвые и искалеченные… болью и смертью пахнуло оттуда, а ещё страхом.
Потом всё понеслось обычно, но ещё долго, ещё много дней ему казалось, что в этом обычном восприятии он не успевает схватить и потому пропускает что-то очень важное. Пропускает то самое внутреннее чутьё, когда все близкие тебе сосредоточены где-то возле сердца, и всегда знаешь, что с ними…
В дыму азахи рубили чёрных. Четверо против неизвестно скольких – но: бойцы против жертв. Выстрелы раздали роли тем и другим. Никто не посмел возразить…
Скоро всё кончилось.
Главана положили на телегу с ранеными. Никто не стал возражать против соседства с мёртвым телом, хоть и шло это поперёк обычаев и устоев.
Семеро осталось невредимы, только семеро… и ещё трое держались на отваге.
Алексей понимал, что план его проваливается. Слишком многих потерял. Ещё даже не кончился день.
Как раз полпути пройдено между рубежом первого боя – и деревней Хотибой…
Чёрные уважительно держались в отдалении. Пока держались в отдалении. Они будут держаться в отдалении…
До темноты.
Мелиора. Форт Сваж. Сорок семь верст до Столии
Командующий соединённой армией вторжения стотысячник Демир Иерон по прозванию "Железный сапог" обедал поздно. Такая у него выработалась привычка за многие годы приграничных боёв и погонь: днём следует быть лёгким. И к ночи следует быть лёгким. Поэтому пищу он принимал дважды: на рассвете и в преддверие заката. Время, когда и бой, и набег вероятны не слишком.
Штаб его, приученный к тому же самому, в эти часы не работал. Иерон считал, что при нормальной постановке дела время для отдыха находится и на войне – и более того, без отдыха невозможна эта самая нормальная постановка дела. Правда, многих архатов, набранных для пополнения штаба после испепеления при Кипени, это приводило в изумление. Порой – в неприятное изумление.
Он опять вспомнил про Кипень…
Три четверти его штаба, лучшие из лучших, испарились, обратились в искры и дым. Сам он уцелел случайно, вывезенный из сечи с разбитой головой… Хуже всего было то, что в бессознательном состоянии он знал, что проиграл это сражение, – и даже когда ему сказали, что это не так, всё равно знал, что он – проиграл. Выиграл кто-то другой. Тот, кто недрогнувшей рукой обрушил пламя небесное на головы и чужих, и его собственных солдат.
Он пытался не позволять себе думать об этом, но всё равно думал.
Новый штаб был не в пример слабее старого, и тем, кто уцелел и испепелён не был, пришлось очень стараться, находя среди строевых архатов тех, у кого ещё не высохли мозги на всех ветрах, – и учить их, учить свирепо, начиная с азов.
Многие архаты и понятия не имели, за счёт чего движется армия. Они уверены были, что стоит скомандовать: "Марш!" – и войска придут в движение. Велико же было их изумление…
Расположились и четвёртый день стояли в полуразрушенном форте Сваж, на холме при перекрёстке старых заросших дорог. То есть заросли эти, конечно, прорубили и растоптали за последние месяцы, но всё равно ясно было, что прежде по этим дорогам очень долго не ходили и не ездили. Мелиора переживала не лучшие времена, и вторжение шло ей только на пользу.
Вообще Иерон испытывал по отношению к Степи двоякое чувство. С одной стороны, его коробило спокойное высокомерие степняков, их чувство собственного превосходства, – а также то, что правил ими мертвец, и они этим даже гордились. С другой же стороны, как практичный и честный человек, он признавал, что никогда прежде Конкордия – главным образом простой народ – не жила настолько спокойно, сыто и богато, как последние три десятка лет…
Нельзя сказать, чтобы он много размышлял над этим – но его тренированному уму и не требовались долгие размышления.
Крестьянин не веет зерно в бурю…
Он многое для себя решил уже давно. И осторожно дал понять это тем, кто был способен понять.
Сейчас он сидел на мягком зелёном плюшевом стуле с гнутыми коричневыми ножками, который возили за ним уже несколько лет, за свежесколоченным столом, так и пахнущим: сырым деревом; на бумажной скатерти стояло блюдо с отварной цветной капустой и поднос со ржаными, чуть поджаренными плоскими сухариками. Иерон задумчиво жевал пресные соцветия, хрустел корочками… После Кипени у него взыграла язва, о которой он и думать забыл с самых лет своего сотничества.
Вид открывался чудесный… Белая стена, заросшая плющом и мохом, была проломлена на большом протяжении, открывая взору склон холма, пологий и длинный. Шагах в двухстах шла дорога, чёрная среди зелени, и другая дорога, красноватая, пересекала её чуть правее. Иерон помнил об этом древнем мелиорском обычае: мостить дороги камнем разного цвета, – но вот впервые обращал на это внимание. Дальше лежали заросшие поля, мелколесье, кустарники, а ещё дальше – стояла брошенная много лет назад деревенька. Только в одном доме кто-то ещё жил, топил по утрам печь… Иерон запретил беспокоить этих людей.
Полотно заката раскрылось на полнеба. Розовые стрелы лёгких облаков…
Депеши, доставленные "почтовыми голубями" (в действительности это были обученные чародеями соколы, но почему-то почту упорно называли "голубиной"), ему принесли, когда он встал из-за стола. Молоденький порученец с чёрной повязкой на глазу – Гликерий, вспомнил Иерон его имя, Гликерий Ермократ, – подбежал почти бегом, откинул крышку плоской шкатулки. Пеналов было семь. Иерон кивнул и принял шкатулку. Сегодня это была уже четвёртая почта.
– И ещё, командир, – сказал порученец. – Прилетели трое… этих. Хотят вас видеть.
– Птицыны дети, что ли?
– Так точно…
Настоящее название народа, летающего на птицах, просто никто не мог выговорить. Поэтому применялись всяческие обороты, и "птицыны дети" среди них. В конце концов, это был пусть сокращённый и приблизительный, но всё-таки перевод…
– Сказали, что хотят?
– Нет, командир. Но вид у них злой.
– Вид у них всегда злой… Зови.
– Понял, командир.
Гликерий чётко повернулся и быстро пошёл, почти побежал к большой жёлтой палатке-шатру, а Иерон начал разрывать пеналы. Судя по клейму, все они были с материка – а значит, отправлены ночью или самым ранним утром. Он пробежал глазами одну депешу, вторую, третью… вернулся к первой…
Когда три владетельных мастера народа Иргуташкхерронго-чрокхи (что значит примерно "Достойные благой участи дети пернатого дракона Ронго") приблизились к командующему, тот окинул их рассеянным взглядом и продолжал смотреть куда-то поверх всего, и мастера даже оглянулись, чтобы понять, куда же это он смотрит. Но там было лишь облачко…
– Почтенный арх-мастер, – начал один из "птицыных детей" высоким ломким, как у отрока, голосом, – мы позволили себе…
Иерон нахмурился, с трудом перевёл взгляд на маленьких кривоногих людей, стоящих перед ним, секунду помедлил, стараясь понять, кто они такие и зачем здесь стоят…
– Да, – сказал он. – Что-то случилось?
– Я – мастер пернатого полёта Бейль Крутой Склон. Это мои вассалы и попутчики. Мы прилетели просить помощи в розысках. Вчера вечером пропал мастерион Уэ.
– Пропал? Это точно?
– Да, арх-мастер. Он полетел от людей Зелёного крыла в главное гнездо – и не долетел никуда. Мы крайне обеспокоены.
– Покажите на карте, – сказал Иерон.
Двое вассалов и попутчиков, доселе молчавших, тут же развернули лёгкое полотнище. Карты у наездников на птицах были замечательные: шёлковые, тканные. Они рисовали на них водяными красками знаки и стрелы, которые потом легко отмывались.
Так… Вот область, где нашло себе место Зелёное крыло: столовые горы в северной части Солёной Камы. Вот главное гнездо: ещё более древняя, чем эта, разрушенная крепость Сороковей немного к северу отсюда. Вёрст сто расстояние между Камой и гнездом – и лететь надо над краешком Нектарийской области, над горами Монча, над Болотьём… Бессмысленно спрашивать, что в такой глуши делает это самое Зелёное крыло. Не ответят или соврут.
Иерон кивнул. Карту тут же свернули.
– Я вас понял, – сказал он. – Все мои войска получат соответствующее указание… – он вновь посмотрел на облачко в небе и молчал несколько секунд. – Но я получил тревожные сообщения с материка. Возможно, завтра у армии будет новый командующий.
"Птицыны дети" быстро переглянулись. Это у них получилось совершенно по-птичьи.
– Вы можете сказать нам, что случилось?
– Да. Император восстановил свою власть над всем пространством империи, включая северные земли…
До них дошло не сразу.
– А что же Верховный Зрячий Авенезер?..
– Убит… казнен, – поправил себя Иерон.
– Это большое несчастье для нас, – ещё более тонким и напряжённым, чем в начале, голосом проговорил Бейль Крутой Склон. Голову он откинул гордо и вызывающе. Мальчишка, готовый к безнадёжной драке…
– Возможно, – согласился Иерон. – Но пока что ещё я здесь командую – следовательно, вам будет обеспечена вся возможная помощь.
– Мы ни мгновения не сомневались в вашей чести, арх-мастер… – Иерону показалось, что на слове "вашей" Бейль Крутой Склон сделал почти незаметное ударение. – Позвольте откланяться. Мои вассалы и попутчики могут остаться с вами для быстрой связи с главным гнездом.
Иерон подумал.
– Хорошо, – согласился он. Наездники на птицах могли пригодиться и для других целей… – Вам покажут палатку, где вы будете жить. И очень прошу вас: держите птиц подальше от коней.
Вассалы и попутчики одинаково поклонились.
– Наши имена Митэ и Саут, – сказал один. – Располагайте нами, арх-мастер.
Он опустил их кивком и кликнул одноглазого порученца Гликерия.
– На рассвете я должен видеть у себя всех командиров колонн… – он посмотрел на архата; тот стоял бледный. – Тысяча "Серебряные лица" скрытно занимает самоё расположение штаба и ближайшие подступы. Приказ императора: мы объявляем войну Степи…
Степь. Крайний Север, нежилые места
Далеко на севере материка, по ту сторону Аквилонских гор, подпирающих небо, мерной рысью скакали несколько десятков всадников. Первым, в отдалении от остальных, ехал широкоплечий, с могучим торсом человек. Несмотря на пронизывающий ветер с гор, он был гол по пояс. Если бы кто-то отважился всмотреться в его лицо, то был бы навсегда поражён скульптурной неподвижностью черт и глубокой чернотой глаз. Коричневый, странного лилового оттенка цвет кожи, может быть, не так бы бросался в глаза, если бы не бесчисленные узоры, покрывающие торс, шею и руки за исключением кистей. А может быть, на кистях рисунок был настолько плотен, что линии его слились в сплошной фон…
Ногти всадника были синие.
Спутники его удивляться не умели, или не смели, или не могли. Они могли только замечать, что с каждым днем их предводитель становится всё более подвижным, могучим, резким в движениях – и это тот, кто ещё два месяца назад едва поднимался из своего гроба.
Авенезер Третий. Истинный Царь.
Верховный Зрячий.
…К исходу этого дня зелёная степь, по которой он скакал, оборвалась наконец – и взору открылся безжизненный ландшафт. Земля, будто присыпанная угольной пылью. Бесчисленные холмы, похожие на древние шапки древних кочевников…
Он видел дорогу меж этих холмов. Так птицы видят свою дорогу в небесах.
Мелиора. Несколько южнее Фелитополя. Один из лагерей конкордийской армии
Тысячник "Серебряных лиц" Демид Диодор, двоюродный племянник императрицы, безнадёжно влюблённый в свою полубожественную тётушку, никогда особо не мечтал о военной карьере; скорее он предпочёл бы остаться при дворе, писать музыку и стихи для праздничных спектаклей, придумывать общие картины маскарадов и маскарадные костюмы… Однако император назначил именно его командовать отборной гвардейской тысячей, сказав: может оказаться так, что тебе придётся выбирать между воинской честью – и преданностью. В тебе я уверен: ты сумеешь принести в жертву честь… Тогда Демид не понял, о чём идёт речь, переспросить же, понятно, не решился. И вот действительно настал этот день…
Вернее, ночь.
Приказ был внятен и страшен.
Сотники выслушали его молча. Военная кость, думал Демид, выговаривая слова, да, император был прав: они задумаются при выборе… Но не это тревожило Демида, не только это, а что-то ещё – важное, очень важное… оно застряло в затылке и мешало повернуть голову. Потому что если повернуть голову…
– …Подписано: "Арий, император". Теперь скажу от себя: любой из вас сейчас может отказаться исполнять этот приказ. Без последствий. Оставьте оружие и найдите себе занятие по душе. До полудня. Повторяю и клянусь: никаких последствий это иметь не будет.
Сотники стояли молча. Смотрели по уставному: строго перед собой. Потом вперёд шагнул самый старый, Севир.
– Позволь, командир, я скажу. Никто из нас трусом не был и не станет никогда. За других не берусь отвечать, а меня уж точно совесть угрызёт, что вчерашним боевым товарищам сегодня в спину бить буду. Буду. Да… Не моё это дело: за что да почему. За что – оно всегда найдётся, жену иной раз и то бы убил. Другое дело, что иначе-то ничего не получится уже, и раз на материке наши войной на Степь пошли, то здесь так или иначе, а добрый пожар разгуляется. Вот и всё. Теперь главное вот что: кто первый начнёт, у того хоть какое-то преимущество будет…
Кто первый начнёт, больно прорезало темя. Кто… первый… нач… нёт…
Кто первый…
С момента начала мятежа в столице прошло больше суток. Да, "голуби", да, семафоры и эстафеты…
Степняки знают, с ужасом понял он, и знают давно. Потому что ещё позапрошлым летом малый чародей откуда-то с севера показывал во дворце новые забавные умения: кто-то из публики (вызвался сам Демид) сочиняет стихи, а чародей, сидя за две мили в башне, записывает их на бумагу…
Потом тот чародей за чашей проговорился, что хитрость сия мала есть и обучить такому можно любого, кто имеет способностей хотя бы на зажжение неугасимой лучины. Важно лишь писать именно стихи – они особым образом волнуют эфир…
Месяц назад он будто бы видел этого чародея в свите десятитысячника Парда, боевого жреца Тёмного Храма, командующего левым крылом… не так: увидел какого-то архата и решил, что тот весьма похож на давнего знакомца. Даже и мысль не посетила, что это он и есть, ибо чародей, сменивший мантию на мундир, – совершеннейшая нелепость. Однако…
Демид хотел что-то сказать, но не успел: глаза стоящего перед ним Севира вдруг широко распахнулись в смертном изумлении, а сам Демид почувствовал тупые толчки в грудь и в левый бок. Он ещё как бы сквозь вуаль успел увидеть своих сотников, застывающих в странных искривлённых позах, и поразился, до чего много чёрных стрел пронзило их… Время текло медленнее, медленнее, останавливалось, свет, и так неяркий, вытекал куда-то, оставляя видимыми одни лишь огоньки за стёклами масляных ламп – красные, как глаза зверей в ночном лесу.
Мелиора. Болотьё
Ночью остатки отряда Алексея дважды пытались прихлопнуть, и оба раза удавалось ускользнуть – чудом, следовало признать честно. Но в этих маневрах они были оттеснены от дороги и к рассвету оказались на какой-то лесной тропе, неизвестно куда ведущей.
Болотьё же славно именно тем, что здесь тропы ведут, как правило, никуда.
Все вымотались. Кони, даже подменные, еле плелись. Ярослав дважды засыпал в седле и падал, его поднимали, с трудом будили… Только Азар, один из всех, блестел в сумерках глазами.
Они с Алексеем уехали чуть вперёд.
– Глотни, старшой, – протянул он Алексею деревянную баклагу. – Жуткая дрянь, но сил добавляет.
– Что это?
– Жабий мёд, – хмыкнул Азар. – Слыхал?
– Не припомню.
– Старухи-азашки варят, а из чего, никто толком не знает. Но варево отменное. Раны затягивает, от сна выручает, с похмелья когда – вообще цены нет… Глотни. Два глотка, не более.
Алексей поднес к лицу чёрное горлышко, понюхал. Пахло вроде бы и вправду мёдом, только подгоревшим… Он зажмурился и глотнул. Раз и два. Во рту полыхнуло – и сгорело всё. Будто влили расплавленное железо. В темя через носоглотку ударило жуткой вонью. Ну да, конечно…
Он выдохнул – и удивился, почему изо рта не валит дым.
Молча качая головой, вернул баклагу десятнику. Лица его разглядеть не мог, глаза застило слезами, но показалось – Азар смеётся.
– Ничего, старшой, – услышал он сквозь гул внутреннего пламени, – сейчас полегчает…
И правда, легчало на удивление быстро. Жжение и смрадный привкус ещё сохранялись, но дышать и говорить стало можно. И – прояснилось перед глазами…
– Крепкая вещь, – с уважением произнес Алексей.
– Ну’тк… Азах древностью силён – так говорят.
– И надолго это спасает?
– Пока опять не устанешь. Да, да, – он ухмыльнулся в ответ на недоверчивый взгляд Алексея. – Такое вот это хитрое варево. Наверное, ведьмачат они над ним, не просто так варят… тёщу мою взять – природная ведьма, да и жёнушка в неё вся… была, покойница… Ты вот что, старшой. У тебя ведь дела намечались в отрыве от нас. Так? Или нет?
– Намечались. И именно что в отрыве, – кивнул Алексей.
– Делай.
– Да я бы, может, и делал бы… да только видишь: не получилось так, как поначалу задумывал, а теперь вот нерв не могу поймать.
– Ошибиться боишься…
– Ошибиться… Да. Боюсь. И ещё чего-то боюсь. Чувствуешь: как будто в тесте сидим? Туго, вязко… а кто-то тесто это замешивает, замешивает…
– И – в печку…
– Угу.
– Скажи-ка, старшой. Я вот человек простой, в делах высоких разбираюсь слабо. А ты и при дворе служил, разговоры умные слушал. Думали они, стратиги, да и кесарь, отец наш – что можем проиграть войну подчистую?
– Думали. Понимали, что так и будет, скорее всего.
– На что же надеялись?
– На чудо, должно быть… Да ещё на таких, как ты. На меня. На случай. На то, что конкордийцы наконец восстанут. На то, что чародей, всё это затеявший, с собственным чародейством не справится. Мало ли на что… На то, что Бог ещё жив.
– А в то, что измена была, ты веришь?
– Измена? – Алексей пожал плечами. – Да как-то и в голову не приходило. Кто изменял, в чём?
– Ну, как же… Все знают, что в битве чародейство бессильно. А тут – на тебе… молнии с неба… ну, и – будто бы так может стать, если чародеи сговариваются. Попахивает чем-то, а?
– Что я тебе могу сказать, Азар? Хоть и изучал я это всё и кое-чему даже научился, а всё равно… не то чтобы другому объяснить – сам почти ничего не понимаю…
Они выехали на крошечную – только скатерть расстелить – полянку и остановились. Потом кони попятились. Сытые вороны, не в силах взлететь, замахали крыльями, отгоняя незваных пришельцев, и закричали в страхе.
Наверное, страх, родившийся в этом месте, был так велик, что Алексей сразу и почти наяву увидел, что происходило здесь дня два назад – не потребовалось закрывать глаза, вслушиваться в то, что шепчут деревья, что впитала земля…
Не бедные люди забрались в эту глушь: мать-вдова, две дочери, две служанки, кучер и конюх, лакей – молодой сильный парень… ещё человека три… Те вышли из леса, солдаты неизвестно какой армии, мародёры. Без особых затей приступили к потехе… Лакей не выдержал, бросился с топором, перерубил насильнику хребёт… Забили. Не просто так забили, с выдумкой. А он боялся больше всего, что это какое-то неизвестное колдовство над ним творят…
– Что делают, – тихо сказал Азар. – Что же они все делают…
В этот момент дудочка-близняшка, висящая у Алексея на шее, тихо пискнула. Потом – издала трель. Коротко… длинно… коротко… длинно…
Они разучили пять сигналов: "иди ко мне, я жду", "жди и не уходи", "я ухожу, прячусь", "я тебя ищу" и "опасность!" Сейчас звучал последний…
Он поднёс дудочку к губам и продудел: "Жди и не уходи".
Дудочка молчала с минуту, потом отозвалась: "Я прячусь". И после паузы снова: "Опасность!"
Тогда он продудел: "Я тебя ищу".
Больше дудочка не отзывалась.
Ничего не понятно.
Столько времени было… нет чтобы выучить азбуку Морзе…
– Я поеду, – сказал он. – Продолжай… как условились.
– Возьми вот, – Азар подал ему баклажку. – Бери, бери, у меня ещё одна есть, – усмехнулся он, показав неровные жёлтые зубы. – Да и ту, небось, до конца не издержим…
Мелиора. Болотьё. Деревня Хотиба
Всё было как в повторном кошмаре: с неба сыпались люди на птицах… и кто-то в бессильном ужасе вздымал кулаки, женщины хватали детей, а кто-то пытался стрелять из этих нелепых мускарских луков…
Нападение застало её на улице. Она оделась в походное и вышла из дому на рассвете, чтобы увидеть Афанасия… чтобы сказать ему…
По улице неслись две женщины с подойниками, прижимая их к груди, как детей, а за ними, вздымая могучими крыльями пыль и сор, почти касаясь дороги когтями выставленных вперёд лап – летела огромная бурая птица! Клюв был раскрыт, чёрный язык высунут, глаза горели безумным огнём. На спине её сидел человечек в остроконечной шапочке и с тонким длинным копьём в руке…
Отрада закричала.
Другая птица пронеслась над самой крышей, заставив её присесть, закрыть голову руками.
Женщины бились в пыли, пытались встать, в воротах голосили ребятишки. Живые, тупо удивилась Отрада. Наваливалось что-то ужасное. Такое, что лучше умереть, чем пережить снова…
Афанасий бежал через улицу наискось, бежал неуклюже, боком, придерживая неживую руку. Стрела, упав вертикально, вонзилась в землю прямо перед ним. Он перепрыгнул через стрелу, налетел на Отраду и, обхватив её поперёк туловища, молча поволок в дом.
– Все прячьтесь, – сказал он хозяину. – В подполье – и тихо. Крылаки подолгу не задерживаются.
Они пробежали через хозяйскую половину, выскочили на крытый двор, забежали в хлев. Коровы выли. Афанасий открыл задние ворота, выглянул, кивнул Отраде: идём.
Тут была истоптанная стадом дорога, сразу за ней – заросшая речка, а за речкой через поляну – густой ельник.
Огромная птица вылетела из-за крыш справа и с клёкотом стала разворачиваться. Наездник смотрел в другую сторону… что-то он там увидел…
– Бегите, – сказал Афанасий.
– Я с вами, – быстро сказала Отрада.
– Мне нужно выпустить Конрада. Нельзя же его отдавать вот так.
– Я с вами!
– Нет. Вас я с собой не возьму… Хорошо. Не бегите в лес, ждите пока здесь. Скоро вернусь.
Афанасий нырнул в вонькую теплоту хлева. Отрада прижалась к стене, вытянулась. Свес крыши надёжно защищал её от взоров сверху… она вдруг почувствовала себя маленькой и беззащитной, ещё меньше и ещё беззащитнее, чем тогда в общежитии… в комнату вломились наголо остриженные пьяные или, скорее, обкуренные парни и никак не желали убираться, но и не приставали в обычном смысле, а делали что-то непонятное: построили их троих вдоль стены, на щеках помадой нарисовали какие-то зигзаги, заставляли учить и повторять непонятные слова: "Казыр надах, казыр надах…" Один из парней сидел на полу и бессловесно пел, раскачиваясь…
Потом снизу пришёл милиционер и долго с ними препирался. Потом как-то так получилось, что жилички сами виноваты во всём.
Вот тогда она чувствовала не просто испуг, а – внезапную потерю возраста, какого-никакого, а опыта… ей три или четыре года, и она вдруг, отпустив мамину руку, оказалась одна среди большого жаркого города, тысячи незнакомых и опасных людей, рёв и грохот машин…
У неё не могло быть такого воспоминания. Но оно почему-то было. Может быть, кто-то рассказал, а она примерила на себя…
И тогда она, прижав руки к груди, вдруг нащупала дудочку-близнятку. Она совсем забыла о ней… Пальцы не слушались, губы были деревянные, но она все-таки сумела просвистеть: "Опасность…" Единственный сигнал, который вспомнился.
Дудочка отозвалась. "Жди меня на месте".
Она не может ждать на месте! Но… но как же… Отрада мучительно вспоминала ответ…
Звуки ударов. Треск и глухое великанское ворчание. Выкрики. Тонкий пронзительный визг. И – тихо. Поразительно тихо. Будто все умерли.
Замолчали даже коровы.
Наконец она вспомнила. "Прячусь". И, чтобы было понятнее, повторила: "Опасность".
Отрада ещё сильнее прижалась к стене. Сердце било так, что казалось – вздрагивает земля.
Дудочка пискнула: "Я иду".
Зачем ты уходил, в тихом отчаянии подумала она.
Она вынула из ножен меч и подняла его, как учили: гарда у левого плеча, клинок смотрит вверх. Хотя она знала, что ни малейших шансов против сколько-нибудь обученного воина у неё нет, оружие в руках изменило всё. Она вновь была взрослой и что-то значащей в этом мире…
Потом со скрипом приоткрылись ворота.
Маленький человечек выкатился кубарем, пружинисто вскочил: кривые ножки широко расставлены, зубастая улыбка до ушей, клинок косо перед собой… выпадает из руки, человечек обхватывает живот и садится на землю, изумление в глазах, смотрит… валится, сучит ногами, всхлипывает. Из ворот следом появляются Афанасий и Конрад, Афанасий молча хватает Отраду за локоть, толкает к речке, к зарослям. Она бежит, припадая к земле и всё время оглядываясь, меч в руке, мешает. Появляются ещё двое, луки в руках, смотрят в небо. Перебегают по очереди. Все пятеро лежат в кустах. В деревне что-то начинает гореть. Птицы вьются над окраиной, их больше дюжины; наездники посылают вниз стрелы…
К лесу. К лесу!
Афанасий и один из его воинов бегут первыми, за ними Отрада. Конрад и второй воин прикрывают сзади.
Ельник настолько плотен, что идти в рост почти невозможно, только на четвереньках, проскальзывая под нижними ветвями. Пот заливает глаза. Ничего не слышно, только собственный сдавленный хрип.
Мелиора. Болотьё
– Во всём этом для меня осталось очень много непонятного, кесаревна, – отстранённым голосом сказал Конрад. – Очень много очень непонятного…
– Для меня тоже, – согласилась Отрада.
– Можно посмотреть ещё раз? – он указал на брошь.
Отрада отколола её от ворота, задержала в руке. Не хотелось отдавать…
Брошь была живая. И сейчас она испытывала… страх? нет, не страх… что-то родственное нежеланию выходить из тёплого дома на слякоть и ветер…
Как я её понимаю, подумала Отрада.
Конрад, однако, то ли почувствовав эту заминку, то ли просто потому, что так было удобнее, – брать в руки брошь не стал, а очень низко наклонился и принялся рассматривать её вплотную, напряжённо наклонив-повернув голову и прикрыв правый глаз. У него, конечно, не было лупы, но казалось, что она есть.
– Поверните, пожалуйста…
Рука чувствовала его вежливое дыхание.
– Спасибо… – он сел, откинувшись. Толстая еловая лапа за его спиной вздрогнула. – Лев – и Лев. Вряд ли это совпадение.
– Да уж… если совпадение – то какое-то… – она поискала слово. – Жутковатое. Будто над колодцем…
– Расскажите мне про Грозу. Ну… она же говорила что-то о себе – помимо имени и семьи… И эту брошь… вы её видели на ней раньше?
Отрада задумалась.
– Нет, – сказала она наконец. – Не видела. Точно.
– Значит, она надела её перед боем, забрала вашу смерть – и передала брошь вам… и вы выжили в самом сердце огня…
Отрада чуть кивнула. Такой ход размышлений был не нов для неё, и сама она не раз проходила по этому пути до начала его и останавливалась в нерешительности то ли в тупике, то ли у разбегающихся дорожек.
Если бы только брошь не изображала собой льва…
– Мы с Грозой очень много разговаривали, – сказала она, – и мне казалось, что я знаю о ней всё. Но вот теперь вспоминаю – и… не знаю, как сказать: знаю только несущественное? – неправильно, несправедливо… но иначе – не получается. Что-то главное – ускользнуло. Или скрыто.
– Эх… – Конрад внимательно осмотрелся по сторонам, будто ответ был где-то рядом: написан на бумажке и приколот к тёмному корявому, в затёках смолы, стволу. – Если бы можно было найти её родственников… или хотя бы показать эту брошь знающему чародею. Хотя умный один человек, хороший один человек… ваш брат, кесаревич Войдан… он говорил при мне так: мы вынуждены слепо полагаться на мнение чародеев, поскольку ни отвергнуть, ни подтвердить его мы не имеем ни малейшей возможности. И ещё он сказал тогда: эту войну затеяли и ведут чародеи. И что в ней победа, а что – поражение, нам знать не дано. А мне, например, очень хочется знать…
– Да. Вдруг мы уже победили, а ещё не знаем об этом?
– Вполне возможно… не удивлюсь, если так.
– Горбатая карлица с хвостом… – вдруг прыснула Отрада.
– Что?
– Ерунда. Просто вспомнилось…
– Понятно… Так вот, ваш брат предложил на том силентии не пускать в ход оружие. Сдаться. Позволить завоевать себя. Не допустить кровопролития. Это мог быть ход, которого чародеи не ожидали… Боюсь, что кесаревич был прав.
– Не уверена. Они могли напустить на нас озлобление, как напустили тоску, и тогда всё началось бы само, как бы стихийно…
– Н-ну… Да. Пожалуй. Может быть. Теперь о другом: Пактовий говорил вам, что Якун втолковывал ему, что вас нужно спрятать, а если не удастся – обеспечить попадание в плен невредимой?
– Спрятать? Нет, о прятках он не говорил. Он говорил: сберечь. Это было перед боем.
– Понятно… Проклятая игра. Я доверяю Пактовию всецело, но не могу верить ему, потому что он верит Якуну. А я вот Якуну не то чтобы не верю… но сомнения испытываю. И что, простите, можно сделать при таких условиях?
– Тише, – сказала Отрада. – Птицы.
– Что птицы?..
– Молчат…
Конрад быстро, как ящерица, припал к земле. Отрада тоже вытянулась ничком, опираясь на ладони, согнув одну ногу в колене и упёршись в землю ребром стопы – готовая пружинно вскочить и броситься вперёд, напролом… Но надобности такой, похоже, не возникало пока: видны были лишь сапоги Афанасия, широко расставленные, стоящие уверенно. Рядом с левым сапогом мерно тыкалось в землю острие меча.
– Побудьте пока… – Конрад выскользнул из-под свода елового "шатра", встал рядом с Афанасием. До Отрады донёсся обрывок шепотка. Потом сапоги Афанасия как-то странно переступили, повернулись носками внутрь… Ноги Конрада напряглись, застыли, судорожно шагнули на полстопы, вновь замерли…
– Да ты что… Афа… да ты…
Они оба повалились на мох и хвою. Отрада вдруг оказалась рядом. Афанасий лежал лицом вниз, они с Конрадом рывком (за больное плечо!..) перевернули его на спину… Кровь уже отлила от лица, глаза были полузакрыты неровно и смотрели один прямо, другой вверх. Помня ещё что-то из запредельно давнего, Отрада приложила пальцы к его шее рядом с кадыком, там что-то дёрнулось в последний раз и замерло.
– Что с ним? – стоя на коленях, она выпрямилась.
Конрад был почти так же бледен. Губы его тряслись.
– Не знаю. Я его спро… спросил… слышно ли что – а он глаза закатил и повалился… Я испугался, не летучая ли это змея…
– Так не было же ничего?
– Не было… – он шарил глазами по распростёртому телу. – Может, яду ему знахарь дал?
– С чего бы?
– Не знаю… Но крови нет, смотрите, нигде, одежда цела… яд или колдовство…
– Если бы колдовство, я бы почувствовала.
– Вот видите… значит, яд.
Он договаривал это, глядя остановившимися глазами куда-то за её плечо, и лицо его становилось серым, старым, усталым и скучным. Руки медленно поднимались ладонями вперёд…
Тогда она оглянулась.
Два маленьких человека стояли, натянув до уха тетивы луков. Наконечники стрел смотрели ей прямо в переносицу…
– Не вздумайте стрелять, – сипло сказал Конрад. – Ни в коем случае. Это я вас позвал…
Мелиора. Болотьё
Алексея внезапно пробрала дрожь. Она шла не изнутри, а будто бы из-под ног. Он остановил коня. Подменный затанцевал рядом.
Дошло до тебя, наконец? Дошло?!.
Похоже на то.
…Когда он пронёсся по полумёртвой деревне, не останавливаясь, а лишь объезжая трупы, когда ворвался в дом, в комнаты, где кровь была даже на потолке… тогда он не чувствовал ничего. И почти радостно переворачивал мёртвых лицами кверху, зная заранее, что это – не она.
Потом он с кем-то о чём-то говорил, но с кем – и о чём? Птицы… да, что-то о птицах. О птицах, о птицах, о птицах…
Потом он долго куда-то ехал, застывший, как вылитый в воду свинец. Всё кончено? О, нет…
Тележная колея оборвалась версту назад у клина сухого, съеденного шелкопрядом леса, наполовину уже вырубленного; сюда от деревни ездили за дровами. Но и дальше тропа продолжалась, только теперь на ней не было следов колес, а лишь – копыт. Он обратил внимание, что отпечатались не просто подковы, а подковы с шипами. Интересно… до гор полдня пути… да и что там делать, в горах?
Он тронул коней и продолжил путь.
И почти сразу увидел дом.
Дом из белого камня.
Если бы он не перестал чувствовать хоть что-то, это могло быть потрясением, сравнимым разве что с тем, которое он испытал четырнадцать лет назад, когда осознал наконец, что суд над Лариссой – это не спектакль, не жестокий розыгрыш, не урок зарвавшейся молодёжи (такое иногда устраивали во устрашение, но допускали нарочитую ошибку в процедурах, и на этом всё кончалось), – и любимая умрёт этой ночью… Уже потом, несколько лет спустя, он понял, что она стала жертвой интриги, направленной против его отца, сделавшегося слишком влиятельным после победы над Дедоем. Но тогда отец не смог ничего сделать… а может, как ни страшно об этом думать – просто не пожелал разменивать своё положение на жизнь какой-то шестнадцатилетней шлюшки. Мать попыталась было сказать это прямо, и Алексей возненавидел её… и всё равно остался жить в её доме, вот в этом самом доме из белого камня, ибо такова была его часть приговора: год жить там, где творилось мерзкое прелюбодеяние… только тогда в те годы, дом стоял на высоком морском берегу, окружённый кривыми соснами, и в ясную погоду можно было видеть вдали тёмную полоску материка – знаменитые Пурпурные утёсы.
Сейчас дом как-то съёжился и поскромнел, белый камень не светился, двор уже не казался таким необозримым…
Это не совпадение, подумал он. Значит… Он сунул руку за пазуху, чтобы достать кошель с ключами и картами Домнина, но наткнулся на дудочку.
Да. Сначала…
Он коротко свистнул: позвал.
Молчание в ответ.
Ещё раз. И ещё.
Молчание…
Вот теперь – карты. Он долго всматривался в них. Потом оглянулся – почти беспомощно. Но нет, никак нельзя было оказаться где-нибудь далеко отсюда.
Алексей подъехал к дому, спешился, накинул поводья на крюк и требовательно постучал в ворота каменным молотком, висящим на толстой смолёной верёвке.
Мелиора, северо-восток кесарийской области
На третий день пути Сарвил и монах простились; монах продолжал движение на юг, вдоль подножия гор – там, верстах в тридцати, в труднодоступной котловине, находился монастырь Клариана Ангела, одного из великих чародеев древности, умевшего летать на крыльях. Сарвил же, оседлав пойманного в пути бесхозного мерина, отправился через горный проход на восток, в Болотьё…
Теперь, когда ему не требовалось притворяться живым, он почувствовал себя куда свободнее.
Мерин, то ли обозный, то ли крестьянский, нёсся в ужасе тем бешеным галопом, который даже призовой конь способен держать вёрст пять, после чего падает навсегда. Но этот пронёсся и десять вёрст, и двадцать – не замедляя темпа. Подковы слетели давно и копыта его разбились по самые бабки, когда дорога вдруг перебросилась через мостик и как-то размылась, растеклась, утратив обочины.
Утром здесь славно погуляла смерть…
Другим взором Сарвил окинул это поле. Призрачные фигуры бродили по нему на ощупь, натыкаясь на что-то ещё более призрачное. Сарвил мог бы задержаться и рассмотреть всё подробнее, и расспросить этих убитых – ему надо было просто позволить себе… примерно так же простой человек, войдя из яркого полудня в тёмный зал, должен остановиться и позволить глазам привыкнуть к другому свету, – но что-то в расположении фигур, в их неуверенном слепом танце подсказывало Сарвилу, что главный ответ не здесь.
Стреноженные кони паслись за следующим мостом, и несколько живых солдат-конкордийцев спали в тени. Они не проснулись, когда Сарвил разрубил путы у дрожащей молодой кобылки. Мерина он отпустил, и тот рухнул, как мешок с костями, даже не вскрикнув. В каком-то смысле он был давно мёртв…
Как и сам Сарвил.
Мешок с костями…
Сарвил хоть и пустил кобылку в галоп, но не гнал так беспощадно. Не из жалости. Ей всё равно конец. Просто нужно было присматриваться к тому, что делается по сторонам.
Конкордия. Леопольдина
– Проклятье, – император стукнул кулаком по подлокотнику. – Вы хоть знаете, что ищете? Как он выглядит?
Горгоний вскинул седую голову.
– Да, император. Имеется немало идентичных описаний артефакта. Это прозрачный, с едва заметным желтовато-сиреневым отливом кристалл, вставленный в серебряную оправу с изображением льва в верхней розетке. Размер артефакта примерно в две женские ладони. Если смотреть сквозь него, то кристалл раздваивает изображение, и одно из получившихся – истинное. Из левого верхнего угла наискось идёт меловой прожилок…
Император молча смотрел на чародея, и тот вдруг сбился.
– Горгоний, мне кажется, ты решил поиздеваться надо мной, – сказал император. – Ты ведь отлично понимаешь, что я спросил не о внешнем виде.
– Понимаю, император. Но для того, чтобы увидеть сущность предмета, нужно знать и его внешний вид. С этого я и начал. Прошу простить меня.
– Итак, я спросил…
– Да, император. Мы знаем, что ищем. Но найти пока не можем. Наш оппонент умеет прятать вещи.
– И прятаться сам?
– Спрятаться ему будет сложнее. Я думаю, сейчас он просто очень далеко отсюда. Скорее всего, на северо-западе.
– Вот как? Откуда это известно?
– Один из наших учеников попытался мысленно пролететь над теми местами. Он сгорел, император.
– Учеников…
– У нас слишком мало полноценных чародеев, чтобы рисковать ими сейчас.
– Не исключено, что скоро их может стать ещё меньше, – император щёлкнул пальцами. Горгоний вздрогнул. Из ниши, из-за портьеры, появился гвардейский десятник. – Геро, принеси-ка нам горячего вина…
Конкордия. Неподалёку от Леопольдины
Когда-то сюда свозили с Леопольдины и Дороны мусор и нечистоты; потом котловину засыпали чистой землёй и попытались вырастить сад – но деревья отказывались расти. То есть они росли, но как попало, тонкие, больные, перемежаемые какой-то немыслимой травой и чёрной колючкой, которых никто никогда не видел. Городские садовники промучились с этим местом десять лет, после чего городское собрание позволило им отступиться от безнадёжного дела и заняться обычными работами: посадками новых деревьев на улицах, удобоустройством существующих садов и прочая…
В Проклятое место жители предпочитали не ходить – особенно вечерней порой. Там не то чтобы откровенно воняло – но подванивало. Там иногда находили трупы. Наконец, там не было ничего, заслуживающего внимания.
Несколько лет назад Проклятое место присмотрели для себя склавы. Поставили храм Бога Создателя – вполне нищенский, из горбыля и переплетённых сучьев, – и вскоре вокруг вырос маленький и очень тесный городок из шалашей и хижин.
Сейчас здесь обитало народу тысяч шестьдесят-семьдесят: от настоящих бездомных и оборванцев, не имеющих за душой ничего, до профессиональных нищих, имеющих за душой золота поболе капитана левиатона или портового маклера.
…В тот день ничто не предвещало беды. Но к вечеру, когда добытчики сползлись в свои норы и хижины, где-то далеко, невидимые, запели военные трубы…
Дружан по прозвищу Горелый, двенадцатилетний отводчик при уличном воре Мокее Чёрные Рукава, жил на отшибе сам по себе, подкармливая двух ребятишек: рябую Тишку-Воробья лет восьми и её недоумного малого братика Котелка, прозванного так за огромную голову на тоненьких ножках. Взгляд Котелка обычно блуждал где-то, а изо рта текли слюни, но иногда он говорил что-то важное, что потом сбывалось. Старухи-соседки очень боялись его и забили бы, если бы Дружан и Тишка не присматривали.
Сейчас он возился в пыли у двери хижины, готовый в любой момент забраться внутрь, если понадобится. Его выставили, чтобы он не мешал Тишке и Дружану играть друг с дружкой. Когда снаружи как-то странно и многоголосо закричали, Дружан за волосы оторвал от себя Тишку, вытер замусоленную письку и, встав на четвереньки, выглянул наружу.
Сначала он ничего не понял. Прямо на него мчался какой-то оборванный толстяк, прижав обе руки к свисающему боку. Из-под ладоней обильно лилось ярко-красное. В нескольких шагах толстяк упал лицом вниз и засучил ногами. Руки бессильно раскинулись – рана в боку распахнулась. Котелок вдруг поднялся на свои тонкие кривые ножки и засеменил к упавшему. Дружан вскочил на ноги и увидел за ближними шалашами и навесами сразу с десяток чужих парней – в одинаковых серых фартуках, как у кузнецов, – и с топорами, молотами, вилами, пиками в руках. А потом стремительно, как подхваченная порывом ветра кучка иссохшего бесцветного тряпья, от соседней хижины рванулась старуха – та, которая всё грозилась прибить Котелка, – подхватила мальчишку и метнулась куда-то, и тут же пропала, затерялась в мельтешении ног, подолов, каких-то жалких тощих мешков…
И тут же всё заволокло пылью.
Дружан как-то сразу оказался в хижине, схватил за руку ещё голую Тишку и в два удара ногой проломил заднюю стену, плетённую из камыша и обмазанную глиной. Они выскочили на вонючее болотце, перебежали по хлипкой гати на другую сторону – и сразу оказались в бегущей толпе. Их чуть не оторвали друг от дружки, не растоптали – но каким-то чудом Дружан выволок девчонку в пустой переулок, такой узкий, что два человека в нём не разойдутся, кому-то придётся вжиматься в стенку. Под ногами скользила жирная дрянь.
До этого момента Дружан словно бы ничего не слышал. А тут – настигло всё: рёв, визг, крики… Он снова потащил Тишку за собой в глубину проулочка, потом через какие-то кучи – и не заметил сам, каким образом оказался на покатой крыше, выложенной чёрным горбылём. Он подполз к коньку и осторожно выглянул поверх.
В пыли куда-то слепо ползли, тычась друг в друга, непохожие на людей люди. Двое в фартуках тыкали в них длинными палками. Третий, хакая при каждом ударе, бил ползающих деревянным молотом – по головам, по спинам…
Дружан свалился на землю, схватил Тишку и куда-то понёсся – подальше, подальше. Несколько сараюшек уже пылали с треском, он бросился между ними, проскочил, нырнул в замусоренные кусты. Тишка бежала рядом – молчаливая и невесомая. Половину головы её опалило, волосёнки пепельно курчавились. Там дальше ручей… а по ручью…
Вдоль ручья были густые заросли. Там есть тайные шалашики и пещерки. Там темно даже днём. Там их не заметят…
Дружан влетел в чёрную воду и будто напоролся на что-то правым боком. Обмирая, он посмотрел: из-под рёбер торчала толстая палка. Сразу ослабли ноги и заплясали в глазах искры. Он толкнул Тишку куда-то в сплетение ветвей и корней и повернулся. Его подхватили несколько рук и не дали упасть. Он видел только кожаные фартуки…
Дружана убили мясницким ножом – быстро, деловито и без всякой лишней злобы. А Тишка затерялась, забилась в какую-то нору – и её не нашли. Впрочем, и не искали.
Она выбралась и выжила, но навсегда потеряла способность говорить. Вернее, говорила она только во сне.
Мелиора. Болотьё
– Это ты… – выдохнул Алексей – и задохнулся.
– Да, я, – просто сказала Ларисса и отошла в сторону, пропуская его во двор.
Теперь она была почти живой, почти прежней: волосы цвета воронёной стали, тонкие с неодинаковым изгибом брови, отчего лицо, казалось, постоянно выражает полувопрос-полунасмешку… неожиданно светлые глаза, чуть косящие… более широкая, чем положено, переносица – след давнего падения с козы… Лишь губ у неё никогда не было таких: отрисованных голубым карандашом. Губы у неё всегда были припухшие, горячие.
Алексей перешагнул порожек из белого камня. Ничего не изменилось… разве что стало ненормально тихо. Пропал обычный лесной шум, который даже не замечается, пока он есть. И – тонкий далёкий запах тронул ноздри, запах подземной сырости, корней травы и влажного мела.
– Пос… постой, – сказал Алексей. – Я не могу… задерживаться. Надо… очень…
Ларисса грустно покачала головой:
– Ты можешь пока не торопиться. Твоя подружка сейчас в большей безопасности, чем была с тобой. Её захватили наездники на птицах. Они знают, кто она. Это ведь, в сущности, и есть то, чего ты так упорно добивался сам?
Он попытался сглотнуть. Комок в горле был сух и колюч.
– Почти, – сказал он наконец.
– Дурачок, – сказала Ларисса и подала ему руку. – Пойдём в дом. Ты ведь понимаешь, что не случайно пришёл сюда?..
Рука её была просто прохладная…
В доме стоял тихий, мохового цвета, сумрак.
– Мы почти квиты, – услышал он как будто издали. – Ты предал и её.
– Да, – согласился он. Пересохло в горле, но он сказал, будто выплюнул: – Предал.
– Дурачок. Бедный мой дурачок…
– Бедный? Что же во мне бедного? Я… – тут он вообще замолчал.
– Ты бедный, потому что опять делаешь не то, что нужно… нужно в том числе и тебе, – и знаешь это, и боишься, что опять проиграешь. Проиграешь на этот раз всё. И даже больше, чем всё.
– Боюсь. Не только этого…
– В конечном итоге этого. Однажды ты ухитрился обмануть свою судьбу, заставил её гоняться за собственным хвостом… Бедный дурачок – однако же и необыкновенно везучий дурачок.
– Да. Дуракам, как известно, везёт. Может быть. Если честно, я ведь так и не понял, что произошло в том… в той пещере… и после. Почему…
– В гробнице. Это была гробница.
– Ясно. Значит, мне правильно подумалось…
– Ну, не зря же тебя кое-чему учили.
Они замолчали и посмотрели друг на друга.
– Поверь, я не могу тебе сказать, что именно ты сделал… сделал правильно… – Ларисса медленно провела пальцем по груди Алексея – сверху вниз. – Тебе не положено это знать, вот и всё. Иначе ты получишь слишком мощное оружие… равняющее тебя… с самим Богом… – она продолжала чертить у него на груди: вторая вертикальная черта, потом две горизонтальных. Решётка.
Знакомый знак.
Святой Крест склавов… и он же – отвращающий беды крестик Ангела…
Ангел же, помнится, противился распространению колдовства и чародейства среди людей, утверждая, что это сродни дроблению драгоценного изумруда в мелкую соль, которая не только не драгоценна, но и, будучи принята внутрь, смертельно опасна… и полагал, что подобны этому и попытки каждого живущего прозреть свою судьбу…
Он летал на рукотворных крыльях, брал в ученики и живых, и мёртвых, призывая людей доверяться им, просить их без стеснения о помощи и ничего не творить самостоятельно… но вся его затея окончилась как-то очень быстро и очень невнятно, и даже Филадельф старался избегать этой темы, отделываясь общими фразами.
А ещё это был знак Тихой Книги…
– Ты можешь пока не спешить, – сказала Ларисса. – Отдохни. Дети Птицы ищут своего пропавшего повелителя. Они неизбежно прилетят сюда… и очень скоро… И не только они.
Мелиора. Окрестности Фелитополя
Демир Иерон пришёл в себя от тряски. Его куда-то везли. Солнце слепило глаза. Он помнил, что в шатёр ворвались… кто-то в чёрном… и всё. Обдало внутренним холодом: плен. Он попытался поднять голову. Голова оказалась полна битым стеклом. В глазах тут же полыхнуло чёрным и красным. Кто-то говорил ему, что так видят мир мертвецы… Испугаться ещё и этого он себе не позволил.
– Лежите, пожалуйста, – сказал кто-то над ним. Или рядом с ним. С заметным промедлением он понял, что голос женский. – Лежите, у вас кровь…
– Было бы хуже, если бы её уже не было, – сказал он. Голос прозвучал смешно. Во рту тоже было битое стекло. – Вы кто?
Над ним склонилось кругленькое тёмное лицо, обрамлённое пылающим облаком. Угадывались глаза…
– Я-то? Ой, да я Платонида. Не помните? Кухарка. Я для вас супы варила.
– Супы… Супы помню. Отменные супы. Так это вы варили? Я думал, Васс.
– Васс командовал да меню составлял. Давайте-ка, я вам под голову подложу…
Иерон почувствовал тупую в затылке боль, голова его качнулась, приподнялась как бы сама… опустилась. На мягкое. Муть, взболтнувшаяся было, улеглась. И перед глазами уже не чёрное с красным, а более или менее привычное.
– …вот… и от солнышка прикрою… – журчал голос. – Ведь легче так, правда?
– О-о… легче… совсем легко… спасибо, милая…
– Вся голова разбитая у вас, что же теперь будет-то, а?
– Не знаю… Где мы?
– А это я не знаю. Везут нас куда-то. Дорога. Вон горы виднеются…
– Впереди? – спросил Иерон, хотя уже понимал, что раз солнце в глаза, то горы впереди.
– Впереди, да далеко только…
– Это хорошо, что далеко ещё. А ты что, Платонида, тоже раненая?
– Нет, это меня с вами связали для ухода и всего такого…
– Связали? Как это?
– Верёвкой… Велели, чтоб не померли вы. А то с меня голову снимут.
– У степняков мы? Или у мелиорцев?
– Ой, да я их не разбираю…
– А есть тут на телеге кто ещё?
– Кучер есть, так он вроде как немой… всё мычал больше да руками хватал.
– Что же мы, так одни и едем?
– Не, что вы. Впереди видимо-невидимо, сзади тоже. Но всё больше мёртвеньких везут… раненых-то совсем мало. Как налетели да как пошли всех рубить-крошить… не знаю уж, каким чудом спаслась. Ой, а вон кто-то нас верхами догоняют. Спросить их?
– Пусть догонят… спросим.
Наверное, на миг Иерон вновь вернулся в забытьё, потому что уже буквально в следующий миг над ним склонилось другое лицо, тоже тёмное, но длинное и костистое. Очень знакомое.
– Пард…
– Хорошо, что вы в сознании, Демир. Мне было бы крайне досадно сознавать, что вы так и не поняли своей самой большой ошибки… – Пард усмехнулся. Рот у него в усмешке сделался тонкий, как порез бритвой.
– Хотите сказать, что я не встал на вашу сторону, жрец?
– Что вы не разобрались, кто с кем воюет.
– Ну, почему же? Очень даже разобрался. Довольно давно.
– Вздор, вздор, Демир. Не похоже. Иначе вы не попёрли бы с зубочисткой наперевес против быка.
– Я выполнял приказ.
– Приказы марионеток достойны только презрения.
– Мысль дворцового интригана, а не военного. Я прослежу за вашей судьбой, Пард. Мне уже становится интересно, чем вы кончите.
– Я предоставлю вам такую возможность… – сказал Пард, медленно цедя слова и как бы давая Иерону возможность и время оценить угрозу. – Я сделаю так, что вы всегда будете при мне. На пару с вашей прекрасной спутницей…
– Пард, будьте мужчиной… – холодея от чудовищного предчувствия, сказал Иерон. – Она посторонний человек. Она ни при чём.
– Конечно. Тем забавнее всё это получится… Харит, лезь в телегу. Будешь сопровождать их до места. И смотри, чтобы никаких неожиданностей…
Мелиора. Солёная Кама
Лодка была хоть и большая, но одна, и некуда было деться от предателя, а ему некуда было деться от её испепеляющих взглядов. Почему, почему?.. Она никогда не могла поверить в то, что бывают на свете предатели, просто не могла их себе представить.
Вот он. Красивый и умный.
Скребёт пальцами борт.
Нервничает.
Если спросить прямо, наверняка ответит что-нибудь убедительное.
Я же окажусь в итоге и виновата, что заставила его пойти на такое… обрекла на душевные муки… на страшные душевные муки…
У таких обязательно виноваты другие.
Наверное, и Афанасий сам виноват… зачем стоял рядом, почему не ушёл?..
И воины погибшие – и там, в деревне, и среди этих ёлок… она мельком увидела одного, когда её волокли к реке… да, они тоже сами во всём виноваты.
Почему я не умею сжигать взглядом?
Был такой фильм… она посмотрела по сторонам. Берега сплошь заросли ивой, ракитой, чем-то ещё – ни пробиться, ни причалить…
Нет, чего-то одного просто не могло быть. Или вот это всё – или фильмы…
Что такое фильм? Это когда три десятка девчонок, кутаясь в кофты и пальто, рассаживаются по скрипучим жёлтым фанерным стульям и пялятся в маленький цветастый экранчик, где какие-то хорошие фигурки с увлечением палят в плохие фигурки. Телевизор стоял в библиотеке, а плеер и кассеты приносил Юрий Петрович, музыкант.
Полгода не прошло…
Две птицы с седоками пролетели, обгоняя лодку, над самой головой, вернулись. Им что-то прокричали, седоки ответили. Главный в лодке не стал скрывать досаду. Стукнул кулаком в ладонь, плюнул за борт. Крикнул гребцам: аррай! Аррай! Речь его была каркающая, слова странные, но с понятным смыслом – будто бы знакомые когда-то.
Слова забытого языка.
Руки, стянутые в запястьях крест-накрест чёрным шнуром, мёрзли и немели, приходилось всё время шевелить пальцами…
Мелиора. Восток. Горы Монча
Только когда ворота монастыря закрылись за ним и братья возобновили охранные знаки, маленький монах Андрон позволил себе немного расслабиться. Требовалось немало сил, чтобы в пути держать взаперти жесты, слова, мысли, умения… особенно во сне.
И особенно с таким спутником… Он усмехнулся.
Знакомо пахло серой.
Настоятель, Иринарх Ангел, праправнук великого Клариана, встретил Андрона у входа в башню.
– Удалось? – как бы вскользь, о чём-то не важном, спросил он.
– Вашей помощью, – кивнул Андрон. Он вынул из-за пазухи плоский пергаментный свёрток, подал настоятелю.
– Мойся, обедай и отдыхай, – сказал Ангел. – Жду тебя через два часа.
Щедро, подумал Андрон, спускаясь в парящую полутьму серной бани. Эта башня стояла как раз над горячим источником…
Он заставил себя просидеть в большой каменной ванне полный оборот водяного колеса: четверть часа. Жгло растёртую седлом промежность. От серных паров нос сначала заложило, потом пробило – до самого темени. Голова обретала привычную ясность. Андрон выбрался, кряхтя, из ванны, намылил себя мылом, пахнущим дёгтем и табаком, долго растирался жёсткой волосяной мочалкой. Окатился горячей водой, потом холодной, из бадьи. В предбаннике посидел, завернувшись в большое полотенце, намазал потёртости травяной зелёной мазью, оделся. За всё это время его никто не побеспокоил. Братья стояли на страже…
За обедом ему прислуживал молчаливый Корив Лупп. Андрон съел миску грибной похлёбки и два ломтя крупяного хлеба.
Сорок пять минут на сон…
Впервые за много дней можно было именно спать, а не притворяться спящим. Здесь ему ничто не угрожало.
Он наконец вышел из тела, распрямился, почти достав головой до светил. Это было упоительно и болезненно одновременно. Так человек, просидевший полный день в сундуке, выбирается на свободу… Башня стояла внизу, искривлённая, похожая на пенек. Потом он будто бы услышал своё имя. В далёком маленьком городке мать с отцом, сидя на крыльце, вспоминали его. Город был разрушен, родители – давно мёртвы. Одновременно существовало и то, и другое.
Потом он как будто лёг на спину и поплыл, раскинув руки. Он был облаком и не смотрел на землю.
Если не мешать себе – или если другие не помешают тебе, – то рано или поздно земля внизу исчезнет…
Дождаться этого не привелось. Водяное колесо небес описало два круга и начало третий. К нему было подвешено ведерко со льдом. Надо было проснуться раньше, чем лёд станет валиться на грудь.
А просыпаться так не хотелось…
Он прибегнул к хитрости: поймал время и связал ему лапки крест-накрест чёрным шнуром. Время сердилось, обижалось, но молчало, лишь поглядывало исподлобья. Тебе ещё немало придётся сделать, чтобы заслужить прощение, сказало оно. Я понимаю, он всплыл пузырём на поверхность, лопнул, запахло серой. Это было выше небесного свода, а поэтому вверх ногами. Кто-то козлоногий самозабвенно танцевал около чёрного водоема, играя на дудочке. Тяжёлые ветви стекали к воде густыми серебристо-чёрными прядями. Серьги и листья. Две девичьи фигурки, обнявшись, у берега ручья. Белый камень, чёрная вода, чёрные девы. Белый камень…
Постель показалась жёсткой и комковатой, когда он, упав с небывалой высоты, оказался на ней. Пели пружины. Значит, он опять воспарял и телом.
И значит, ещё остаётся надежда когда-нибудь обрести настоящие крылья…
В круглой зале наверху все уже собрались. Корив Лупп, шаркая, обходил по кругу Маленький Мир, зажигая свечи зелёного огня. Андрон зачерпнул деревянным ковшом из старой бадьи, выпил. Тайный Мёд был сегодня обжигающе горек…
– Брат Свирид должен был вернуться первым, – глухо сказал настоятель Иринарх, как бы ни к кому не обращаясь. – Мы не можем более числить его среди живых. Остальные шестеро с нами. Последним пришёл брат Андрон – сегодня. Приступим же немедля, ибо времени у нас не осталось.
Андрон шагнул вперёд, занял своё место: на северо-западе Маленького Мира, за отрогами Аквилонских гор, там, где обитаемая степь кончается и начинается холмистая чёрная пустыня. Пятеро других вернувшихся тоже встали по местам: совсем юный брат Солохон – на западе, у истоков реки Суи; сестра Веда – на северо-востоке, у оконечности полуострова Дол и безжизненных каменных островков, преддверии земли Экзуперии; брат Фанвасий, толстый и обманчиво медлительный, встал на юге, за Петронеллой и Жёлтыми островами; Годун и Гурий, братья не только по ордену, но и по крови, заступили на свои места: первый на юго-западе континента, за мятежной провинцией Мра, за землями саптахов и крайнов – и второй на юго-востоке, позади Нектарийских серебряных рудников, позади гор Ираклемона и башни его имени…
Север по процедуре являл собой прорезь в образуемом кольце; сейчас же образовалась прорезь и на востоке, пусть диком и малонаселённом, но очень важном в структуре мира краю. Сестре Веде и брату Гурию придётся выложиться сверх сил, заполняя эту брешь.
Лупп накинул на каждого по чёрному блестящему балахону, ниспадающему тяжёлыми мягкими складками на пол. Каждый раз до Андрон вспоминал, что надо бы спросить у Луппа имя этой ткани, и каждый раз забывал спросить после. Огонь свечей набирал силу. Стёкла в окнах начали темнеть. Стоящие на хорах монахи тихо запели. Брат Фортунат, одетый в белое, с белыми крыльями за спиной, обошёл по кругу Маленький Мир, дотронулся до каждого из шестерых, готовых поделиться с ним своей силой, и встал на самый конец протянувшейся далеко на север стрелы, на выложенную голубоватым прозрачным камнем четырёхконечную звезду.
Там он повернулся к Миру спиной, сложил руки перед грудью, замыкая собственный круг, и расставил пошире ноги, чтобы удержаться и не упасть, когда сила войдёт в него.
Пение меж тем становилось громче. Начинал нервно вздрагивать воздух.
Сам собой над нефритовой чарой, стоящей в центре Малого Мира, занялся тихий огонь.
Иринарх, легко, почти невесомо ступая по тонкой сходне, приблизился к чаре и погрузил в пламя обе руки, очищая их от скверны. Потом достал из холщовой сумы первый ком воска, опустил его в чару. Потом второй, третий… Свой воск Андрон узнал – он никогда не скатывал его, а плющил и хранил между двумя дощечками. Пение вонзалось в спину сотнями игл, проникало в самые недоступные места. Андрон чувствовал, как сам тает вместо воска. Не вместе, а вместо. Всё знание, запечатлённое в нём, высвобождалось…
…смешивалось с другим…
…вдруг переставало быть мелким знанием об отдельных эпизодах жизни, а превращалось во что-то большее, пока ещё не слишком определенное…
Раньше Андрон в такие моменты полностью утрачивал себя. Со временем он научился сохранять в себе кое-что – правда, немногое – из восприятия окружающего и, главное, сохранял кой-какой контроль над телом.
Маленький Мир под ногами утратил чёткость. Андрон смотрел на него будто бы из окна башни. Причём окно было узкое и высоко над полом, и приходилось тянуться и выгибать шею, чтобы посмотреть в него одним глазом. Он видел поникшие паруса и стаю хищных птиц. Чёрное светило нависало над миром, выше него пылало светлое солнце. Скоро начнётся утро…
Иринарх медленно-медленно наклонил и опрокинул чару.
Воск хлынул на песок.
Огонь был отдельно от воска – выше и дальше. Огонь был розовый, рассветный.
Андрон раскинул руки навстречу рассвету. Утренняя снежная свежесть. Ручьи и цветы. Чёрный камень, белый лед, ослепительно-зелёная трава. Рыба выпрыгивает из воды и, вся в радуге, перелетает пенистый перекат.
Это Аквилонские горы…
Его качнуло вперёд, в долину. Неурочный разлив рек, дублёно-коричневые буйволы по брюхо в воде волокут тяжёлые плоты со спасаемым скарбом. Крестьяне, не разгибая спин, втыкают в жидкую грязь полей ростки белой водяной пшеницы – весенний урожай погиб, вся надежда на то, что осень будет долгой и тёплой. Волки и махогоны выходят из чащ…
А потом – его потянуло назад. Потащило. Поволокло. На миг он потерял опору. Взмахнул руками. Руки были мягко привязаны к чему-то, и это умирило бросившееся в панику сознание. Горы оказались по сторонам, потом впереди. Его несло в степь, в самую глубь степи – всё быстрее и быстрее. Океанские зелёные волны бежали по веками не тронутой траве. Похожие на когти облака наискось пересекали густое, почти твёрдое небо.
Полёт…
Трава пожухла и съёжилась. Серые проплешины.
Пепел времени.
Чёрные стрелы, вонзённые в серо-зелёное тело.
Сливаются. Каждая стрела исходит от чёрного насыпного кургана со знаком Опрокинутой Чаши. Курганов всё больше…
Земля уходит вниз. Впадина Чаши… недоступный, навсегда запретный для смертных мирок. Иссушённый огненным жаром, дымный, ядоносный…
Трещины в земле.
Потом – в трещинах глубокое пламя, таящееся, ещё не готовое выскочить и пожрать всё.
Это будет. Но не сейчас.
Уголь горит под землёй. Сизый дым…
Сизый, сизый… пластами…
След!
Андрон понял, что это след, по каким-то ему самому непонятным признакам. Всё будто бы то же самое, но – след.
Главное – он никак не мог по-настоящему обернуться. Летел спиной вперёд, смотрел вниз и по сторонам. Поэтому, когда его потянуло к земле, вновь взмахнул руками… потеря опоры…
Тем краем зрения и знания, что у него задержались там, в монастырском зале, он видел и понимал: на него смотрит в упор настоятель Иринарх, и в глазах его тревога. Но всем остальным своим существом Андрон, только что испытавший радость полёта, теперь приходил в восторг перед жарким блистающим мраком, обитающим здесь, под каменными сводами…
Не доступны взорам ни потолок, ни стены.
Но мрак – мрак именно блистающ…
След.
Теперь Андрон будто бы шёл сам, продвигался вперёд – туда, куда смотрели глаза. Шёл на то, что глаза видели. Он лишь не мог понять того, что они видят.
У ног его то появлялись, то исчезали стремительные маленькие фигурки. Это были полулюди, полуящерицы. Откуда-то сбоку выскочил маленький лев, перебежал дорогу, исчез.
Он прошёл между двумя гладкими отполированными остроконечными камнями. Цвет их был тёмный, табачный. Камни стояли направо и налево в два ряда. Вид их был смутно знаком.
Под ногами захлюпало, стало мягко. Воздух ударил в лицо, жаркий воздух, пахнущий сгоревшим углём и серой.
Что-то заставило Андрона оглянуться. Под сводом метались светлые тени. Ему показалось, что он слышит жуткие крики. Потом тени в панике устремились туда, откуда он пришёл.
Сверху спускались тёмные остроконечные камни. Тройная гребёнка. Мягкое – то, что было под ногами, – поползло назад, быстро и ровно.
Это была пасть, и пасть эта закрывалась. Захлопывалась.
Прилипая и проваливаясь, будто по тесту, Андрон опрометью бросился из пасти. Он кричал и плакал. Ужас переполнял его.
И в какой-то миг он, от ужаса забыв, что такого не бывает, оттолкнулся и полетел. Низко, над самой… землёй? Это и правда было похоже на сухую сыпучую комковатую землю, только – ожившую…
Он успел в последний миг, огромные зубы, смыкаясь, скользнули по его стопам. И тут же пропали крылья. Андрон распластался на чёрных каменных плитах. Почему-то плиты казались холодными, хотя из щелей меж ними выбивались струйки дыма.
Перед ним стоял, широко расставив ноги и упёршись ладонями в бёдра, могучий темнокожий человек. Худое и измождённое его лицо с глубоко запавшими глазами, совсем не подходящее к сильной мускулистой фигуре, выражало нечеловеческое превосходство. Рот кривился в усмешке. Потом человек что-то сказал, и Андрона приподняло в воздух и растянуло – так, что затрещали все суставы. Тёмный человек, что-то произнося нараспев, стал смотреть Андрону в сердце, и это внезапно оказалось самым страшным, что только могло произойти. Ему казалось, что вот сейчас – всё. Кажется, он повторял за тёмным человеком непонятные, нараспев, слова. Это – конец… это – конец… – билось в висках. Но откуда-то приходили силы, позволяющие держаться – поэтому ужас длился и длился… бесконечно долго… дыхание пропадало, появлялось вновь… и тогда тёмный человек в досаде скомкал упрямого Андрона и швырнул в темноту. Полёт его был немыслимо долог, но наконец впереди показались горы, а впереди-внизу – какие-то развалины, наполовину знакомые. Туда он и грянулся, размазываясь по камню, цепляясь за неровности, перекатываясь и перетекая…
Совсем в другом месте тот же Андрон так же грянулся на чёрные каменные плиты. Плиты были обжигающе холодными…
Вздрагивающим взором он видел, как приближается к нему – как-то боком, странно изогнувшись, будто одновременно умирая от любопытства и желая оказаться как можно дальше отсюда, – настоятель Иринарх. И – накатило блаженное забытие.
За-бытие…
Иринарх занял его место. Деяние не могло, не имело права прерваться.
Разлитый воск тонкой невидимой плёнкой обволакивал весь Маленький Мир. Ещё немного…
Бледное пламя мелко затрепетало, задёргалось – и погасло. Иринарх напрягся, готовясь к преображению. Сейчас… сейчас. Сейчас!
И всё равно преображение застало врасплох, как удар грома. Удар весёлого, звонкого, резкого весеннего грома.
И будто бы разом сменился свет. Так заглядывает в колодец солнце. Мир, заключённый в ящике с песком, в один миг и на несколько дней вперёд – ожил. Сейчас он был абсолютно точной копией большого окружающего мира. В каком-то смысле он был им самим. Но над ним можно было наклониться и внимательно изучать с увеличительным стеклом в руке…
Иринарх поднял взгляд. Посмотрел на всё как бы впервые. Голубой купол светился над миром. За этим куполом, еле видимые, стояли они – носители истины. Истощённые, отдавшие почти всё. Вдохнувшие в этот мир его движение и боль.
Брат Фортунат издал торжествующий горловой звук. Иринарх резко повернул голову налево. Что-то хрустнуло в шее и плече, острая боль ударила от затылка к лопаткам. Он совсем забыл (не получалось помнить о простом в такие минуты), что все мышцы напряжены страшно… а он уже далеко не молоденький…
Человек в белом стоял, широко раскинув крылья, в центре светящегося остроконечного креста – и смеялся. Потом он взмахнул крыльями. Порыв ветра. Ещё порыв. Он легко отделился от пола и взмыл вверх. Окна распахивались ему навстречу.
Иринарх сделал знак рукой. Тут же подбежали служки, подхватили носителей под руки, на руки, повели или понесли вниз, в покои. Они ещё долго будут полуживые. К брату Андрону приближались с большой опаской. Он был вполне жив, но мягок необыкновенно – как холодный бескостный морской зверь.
Иринарх и сам с большим трудом подавлял в себе безотчётный ужас, вошедший сюда через брата Андрона…
Впрочем, герои сделали своё дело. Наступало время совсем других людей.
Когда зал опустел – остался один Иринарх – в полу приоткрылся люк. Показалась половина сморщенной мордочки: лобик, неправильного разреза глаза, дряблые скулы…
– Выходите все, – сказал Иринарх. Речь давалась ему с трудом: горло было будто удавкой перехвачено.
Четверо выбрались на свет: трое худощавых, иссиня-бледных неловких подростков, одетых нелепо и движущихся как-то не по-людски, залежало, – и с ними шустренькая горбатая то ли девочка, то ли старуха в ветхом, но чистеньком сером платье с красной отделкой и распахнутой полурукавке из пёстрого пёсьего меха. Странная компания осторожно, по шажку, приблизилась к светящемуся голубому куполу и заворожено уставилась на него…
Они будут день и ночь изучать Маленький мир, а потом – станут надёжными по нему проводниками. Иринарх подозревал, что на этот раз понадобится много проводников, куда больше того, что он мог подготовить.
Мелиора. Болотьё
Сарвил отпустил кобылу – она задрожала и побрела куда-то слепо на подгибающихся ногах – и вошёл в калитку. Калитка была закрыта, но только не для него. Как легко, когда не нужно скрывать себя… Он отряхнул щепу с локтя. Сумрачно улыбнулся.
А вдруг это конец пути?
До чего же надоело кричать… просить…
Живые правы, что не хотят умирать.
Дверь в дом стояла открытая. Здесь был кто-то живой – и Она. Та, которую он искал.
В мире мёртвых не существует сложных вопросов, неразрешимых проблем, невыполнимых заданий. Другое дело: как правило, ни у кого не возникает желания хоть что-нибудь сделать…
Этот дом был весьма странен. Сарвил остановился в тишине, пытаясь осознать странность. Даже его, давно мёртвого, пробила внезапная зябкая дрожь.
Дом явно уходил куда-то. Более того: он куда-то проваливался. Ковры и гобелены были видимостью. И плахи пола были видимостью. Но ни своим всевидящим взором мертвеца, ни остатками чародейских умений Сарвил не мог проникнуть за пределы этой видимости.
Дом ещё и смеялся над ним.
И тогда он позвал, громко, голосом:
– Хозяйка! Встречайте гостя!
Она возникла тут же, в ту же секунду – на верхней ступеньке лестницы. Рядом стоял живой, хотя и измождённый слав – и не требовалось иметь в себе многие умения, чтобы догадаться: это и есть пресловутый Пактовий, судьба которого так мучает сильных.
Руки его лежали на мече…
А Сарвил… даже немного растерялся. Он по пути продумал несколько вариантов разговора с Нею, но ни на миг не мог предположить, что здесь окажется тот, которым интересуются. Заготовки рассыпались…
Он снял шапку и поклонился. И увидел, как Пактовий поклонился в ответ.
В этот миг произошло быстрое соприкосновение между ними. На лице Пактовия сквозь усталость проступило недоумение, и Сарвил поспешил рассеять его.
– Приветствую вас, любезная хозяйка, и вас, любезный акрит. Я – Сарвил, бывший когда-то малым чародеем, учеником Гердана Островитянина. Воин отряда Валентия Урбасиана. Погиб при попытке уничтожить погодную башню на материке…
– Так получается… – Ларисса в ужасе приложила ладонь к щеке.
– Я – Часть. Как и вы, любезная хозяйка. Только ещё вдобавок прикован к собственному трупу… – Сарвил рассмеялся. И сам почувствовал, что смех был неуместен. – Простите.
– Кто вас удерживает? – спросила Ларисса.
– Полибий. Астерий Полибий.
– Вот как… – Пактовий шагнул вперёд. Спустился на две ступеньки. Помешкал мгновение и стал спускаться дальше, ставя ноги чуть шире и пружинистей, чем это обычно делают люди, спускающиеся по лестнице. – Значит, сам Астерий… послал…
– Любезный акрит, – ещё раз поклонился Сарвил, – я должен сказать вам сразу: моё присутствие здесь не случайно – как, полагаю, и ваше. В то же время оно не является враждебным актом…
Пактовий уже спустился. Меч он так и продолжал держать – не вынутым из ножен. Хотя и стоял в позе скрытой готовности к бою: ноги напружинены, чуть согнуты в коленях, правая на полстопы впереди. Плечи опущены…
Глупо, подумал Сарвил, рассматривая его: и видимое тело, и то, которое видно только мёртвым. Всё может кончиться очень глупо…
– Я должен кое-что объяснить, – сказал он. – Да, я послан вашим врагом. Но сам я не враг. Любезная хозяйка, вы ведь можете присмотреться ко мне и понять это. Прошу вас…
– Кси, – сказала она, и Пактовий вздрогнул; лицо его остановилось. – Кси, он не угрожает. Не надо.
– Хоро… хорошо. – Пактовий сглотнул. Оглянулся. Ларисса спускалась. – Но мне…
– Мне это тоже достаточно странно, – сказал Сарвил. – Такие совпадения. Так не бывает, не правда ли? По крайней мере, не должно быть.
– Пойдёмте к диванам, – сказала Ларисса. – Там гораздо удобнее разговаривать. Обсудить надо многое.
Хлопанье крыльев раздалось за окном. Сарвила вдруг обдало давно забытым жаром. Окна вздрогнули все, а дверь распахнулась, и на пороге встал, распространяя вокруг себя тёплый, почти солнечный свет, низенький белый ангел…
– Я же говорю, – почти весело сказала хозяйка. – Сейчас здесь будет очень оживлённо…
Алексей чувствовал себя как в тяжёлом панцире: хочется сделать что-то размашистое, безумное – но тело исполняет лишь то, что предусмотрено правилами поведения… и даже руки не дрожат, хотя должны дрожать, дрожать и потеть, он знал себя, он просто не мог сдерживаться так долго, так кромешно, так безнадёжно долго…
А как чувствовала себя Отрада?.. Всё бушует внутри – и не доходит до поверхности, не прорывает корку, коросту… Он прогнал эти мысли и старательно затёр их следы – потому что в компании мёртвых следует следить не только за языком и лицом, но и за мыслями. Они не то чтобы читали их, этого по-настоящему не было дано никому, однако – многое из произнесённого в уме, пусть контурно, да улавливали…
Слишком многое.
Примерно то же самое, что и о мертвецах, можно было сказать и об ангеле.
Поэтому неподвижно, как и Алексей, с лицом-маской на месте просто лица, сидел посланец птицыных детей, колдун Шухра Облачный След. Короткие кривые его ножки не доставали до пола. Алексей не заметил, чтобы они шевельнулись на самую малую меру.
– То, что мы все неожиданно собрались здесь, меня уже не удивляет, – сказал ангел. – Но может ли кто-то объяснить, зачем мы здесь собрались?
– Можно попытаться это вычислить, – сказал Сарвил. – Как я уже сказал, моя миссия состоит в том, чтобы выяснить странное несовпадение судьбы, назначенной моему соседу акриту, – поклон, – с тем, что ему выпало на самом деле. Тот, кто послал меня, а именно чародей Астерий – был чрезвычайно встревожен этим обстоятельством…
– Астерий мёртв, – сказал Шухра, моргнув, но почти не шевельнув губами.
– О, нет, – сказала Ларисса. – Мы бы знали. Такую смерть невозможно скрыть – даже при большом желании.
– Совершенно верно, это известие может быть только ошибкой, – подтвердил Сарвил. – Астерий живёт в нескольких телах, и гибель одного-двух для него не потеря. Даже если погибло его старое тело…
– Совершенно верно, – кивнул головой ангел. – Гибель такого средоточия сил и мы не сумели бы не заметить. Нет, на западе сейчас внезапно меняется многое, но Астерий продолжает свои борения… Прошу вас, Сарвил, продолжайте.
– Здесь присутствует судьбодательница акрита, наша любезная хозяйка. Тот, кто послал меня, готов избавить её от нынешней скорбной участи – в обмен на обстоятельное объяснение произошедшего.
– Вот как… – Ларисса, кажется, растерялась. – Что, я смогла бы… уйти?
– Так сказал Астерий. Более того, я сам должен был бы сопроводить вас.
Ларисса посмотрела на Алексея. Взгляд её был как уголь в горне.
– Очень жаль, – сказала она подчёркнуто спокойно, и Алексей понимал, чего ей это спокойствие стоило. – Я действительно не знаю, в чём дело.
– Какую женщину потратили напрасно… – как бы про себя, но очень слышно произнес Сарвил. Алексей посмотрел на свою руку. Мизинец чуть дёрнулся. Спокойно. Ещё спокойнее. Это пока что разведка.
Вылазка это…
Не реагировать.
– Сегодня мы оживили Маленький Мир, – сказал ангел, глядя куда-то вверх. – Не нужно объяснять, что это такое? Некоторое время мы будем знать всё, что происходит под небом. Будем получать ответы на все вопросы, которые сумеем задать. Какую-то частицу этого знания ношу в себе я. Сейчас. Так вот, дорогой мой Сарвил…
– Вы знаете ответ?
– Нет. В том-то и дело, что не знаю. В том-то и дело. Похоже на то, что искомого вами ответа просто не существует.
– Так не может быть.
– Может – в одном случае. Если приговор судьбы был изменён.
– Так тоже не бывает.
– Почему же? Прецеденты известны.
– Да, но… это подразумевает вмешательство…
– Совершенно верно. Могущественного чародея. Не менее могущественного, чем сам Бог Создатель. Возможно даже, что и его самого. Или… – ангел многозначительно возвёл очи горе.
Некоторое время все молчали. Алексей чувствовал, как по бокам ползут капли пота.
– Действительно, – сказала Ларисса. – Уже давно кажется, что кто-то стоит за спиной. И смотрит.
– Нет, – сказал Сарвил. – Это будет слишком… обидно… Давайте попробуем ещё раз – без вмешательства посторонних… Итак, что я знаю? Любезный акрит по поручению чародея Домнина отправляется в Кузню, чтобы вернуть в мир спрятанную там кесаревну, которая, помимо всего прочего, ещё и посвящена Белому Льву. С большими усилиями он исполняет это поручение. Один из его помощников попадает в руки клевретов Астерия и несколько позже становится подменным телом чародея…
– Что?! – Алексей не совладал с голосом и поэтому почти крикнул. – Апостол?..
– Да. Извините… я не подумал, что это будет… что вы не знали. Извините ещё раз. Можно продолжать?
– Продолжайте…
Некоторое время он видел, как мертвец раскрывает рот, но не слышал ни слова.
Да что же это со мной, подумал он почти в панике. Я знаю, я сразу знал: Апостол попал в плен живым. Я знал и знаю, что Астерий делает с пленными. Вспомнить того же Гроздана Мильтиада… Почему же сейчас это меня так ударило?
Он закрыл глаза. Прошло несколько секунд. Открыл. Все смотрели на него.
– Твой друг? – спросила Ларисса.
– Да…
Нервы, сказал он себе где-то в самой глубине. Апостол просто не мог узнать того, чего нельзя знать Астерию. Не успел: его захватили слишком рано…
Поторопились.
Но почему именно Апостолу досталась такая роль: быть подменным телом? Волочь через полмира молоденького пленного слава… зачем? Под рукой столько… да кого угодно…
Это беспокоит?
Да, и это. Потому что – неспроста. А главное – такой пристальный, такой ненормальный интерес к моей персоне.
Не любопытство же праздное его гложет…
Казалось, что идёт холодный невидимый дождь. Хотелось ёжиться и передёргивать плечами.
– …предъявил миру, – вернулся звук. Алексей перевёл взгляд с мёртвого чародея на ангела. Ангел слушал очень заинтересованно. – После чего акрит будто бы утрачивает контроль над событиями, плывёт по течению. Однако при этом шаг за шагом он сам и его подопечная кесаревна приближаются к Белому Льву… может быть, не в прямом географическом смысле…
– И что из этого следует, чародей? – холодно спросила Ларисса.
– Две вещи: Астерий знает об угрозе и готов к её отражению – раз; и два…
– Молчите, – сказал ангел. У него было очень напряжённое лицо: он прислушивался к чему-то в себе. – Ни слова больше…
Что я здесь делаю, вдруг подумалось Алексею. Сон, бред. Бестелесный мертвец, телесный мертвец, только что вылупившийся, а значит, ещё совсем безумный ангел, летающий на птице колдун… и этот призрачный дом, иллюзорный дом, маленькая Кузня, где время почти остановлено… дом, как вставшая посреди сонного тихого тинного пруда волна…
Тинный пруд, удивился он. Ничего себе – тинный пруд. Но эта аллегория вдруг показалась ему ничуть не нелепой и очень даже уместной.
И, подумав так, он поднялся на ноги.
– Простите, – голос прозвучал чуть растерянно, он и чувствовал себя соответственно: словно смешно увяз в топкой лужице посреди очень людного места; да в каком-то смысле так оно и было. – Но мне – пора…
Ларисса жестом велела Алексею сесть – и, когда он не подчинился, повернулась к ангелу:
– Ну, скажите же ему наконец! Скажите!
Ангел тоже встал. Крылья его смешно топорщились. Ростом он был Алексею чуть выше плеча. Только сейчас Алексей рассмотрел лицо: тонкое, интеллигентное, усталое. К такому лицу нужны очки, подумал Алексей, чтобы он их снимал, дышал на стёкла, протирал чистым платком, щурился…
– Было бы хорошо, – сказал ангел неуверенно, – если бы вы побывали в монастыре… он тут недалеко… – ангел тоже испытывал неловкость, ему тоже было не по себе. – Видите ли: Астерия, можно сказать, использовали и уже выкинули. Он вряд ли поднимется вновь. Но сооружённый и запущенный им механизм… Механическое Диво… продолжает работать… остановить его нельзя, и теперь неизбежно самопроизвольное его срабатывание. Лишь срок неясен… и результат. Это во-первых. Во-вторых, что-то могучее происходит в сердце Степи, а мы не можем увидеть, что. И, наконец, Белый Лев…
– Что – Белый Лев? – хрипло спросил Алексей.
– Он исчез с лица земли. Но даже не это существенно важно… исчез бы и исчез, и слава Богу… Важно вот что: известно, что дочь кесаря Радимира была посвящена Белому Льву, отсюда следовало многое, и на многое в связи с этим обстоятельством надежды питали… так вот: на лице земли сейчас нет человека, который носил бы признаки посвящения…
Алексей стремительно обернулся к Лариссе.
– Она жива, – Ларисса отрицательно качнула головой. – Несомненно жива.
– Можно рассмотреть несколько вариантов, почему всё так странно сложилось, – продолжал ангел. – Но они в итоге так или иначе сводятся к одному…
– …что мы рассчитывали в должный срок иметь в руках знамя и оружие, а получили только знамя, – закончил Алексей. – Маленький такой флажок.
– Вы всё поняли, – согласился ангел.
– Скажите, крылатый, – подал голос Сарвил, – а насколько можно быть уверенным в данном суждении? Я имею в виду: что посвящённого Белому Льву человека не существует?
– Я не сказал: не существует. Он должен быть, поскольку существовал раньше – и не… умер… сейчас. Но его нет на лице земли. А уверенным… уверенным можно быть абсолютно. В чём-то другом, может быть, сомнения возникнуть способны… а в этом – нет. Хотя… хотя… Может ведь оказаться ещё и так: на самом деле исчез сам Белый Лев, а следовательно – и связь с ним… В общем, не знаю. Впрочем, вы ведь понимаете, что в узком практическом смысле это одно и то же.
– И в чём же возникли сомнения? В чём?
– Ну… главное – совершенно неясна природа того, что возникает сейчас в сердце Степи. Внешне это будто бы Авенезер Третий, воскресший к своему нечестивому бытию… да только всё говорит за то, что в него вошёл некто, нам пока не известный – вошёл наподобие того, как Астерий, например, входил в свои подменные тела… или что сущность прежнего Авенезера была не столь проста, как это казалось…
– От старого мерзавца сталась одна шкурка? – почти весело спросил Сарвил.
Ангел молча кивнул.
– Погодите, – сказал Алексей. – Мы всё время уходим куда-то в сторону…
– Здесь невозможно думать, – сказал ангел. – Это же не дом – на самом-то деле… Приходите в монастырь, там и поговорим. Там всё сами увидите. Своими глазами.
– …Я продолжаю…– Алексей сделал усилие, и будто нога вычмокнулась из болота; на несколько секунд вернулась ясность мысли. – Если кесаревна Отрада – не тот человек, который должен спасать этот мир… а получается, что так оно и есть – то теперь мне просто нужно вытаскивать её саму, и всё. И всё! Колдун, – он повернулся к наезднику на птицах, – я сам, своими руками похоронил вашего мастериона. Я знаю, где его могила. Если вы вернёте мне девушку, я отведу вас туда.
– Отведёшь, – медленно кивнув, сказал колдун. – Не отведёшь – отрежем ей голову. А так – будет жива.
Он вынул из-за пазухи изогнутую дудочку, украшенную медными завитками, и продудел сложную фразу. Через минуту дудочка откликнулась радостно, коротко и зло.
Это был обвал.
От бессилия – сдавило грудь. Невидимая трясина взметнулась под подбородок, поползла выше. Кажется, померк свет. На своём плече Алексей вдруг почувствовал крепкую руку.
– Не сейчас, – сквозь гул сказал мёртвый Сарвил. – И не здесь. Нельзя.
Алексей и сам почему-то знал, что нельзя.
Мелиора. Болотьё
…Когда в начавшихся сумерках по всё ещё осторожничающим, но упорным и неутомимым степнякам неожиданно ударили с двух сторон, необыкновенно быстро смяли их и раздавили, десятник Азар уже был уверен, что всё кончено. У него осталось шестеро на ногах, да пушка с последним зарядом. Сквозь розовую завесу в глазах Азар видел, как приближаются тёмные размытые удлинённые фигуры. Почему-то казалось, что они идут, клонясь набок.
Только когда до фигур оставалось шага три, Азар понял, что это – конкордийские лёгкие пехотинцы. Он вроде бы поднял меч, но идущий впереди успокаивающе помахал рукой.
Потом был непонятный провал памяти. Потом Азар и остальные лежали вокруг костра, накормленные чем Бог послал, и знали уже, что второй день и на материке, и здесь – идут жестокие бои между вчерашними союзниками…
Континент. Граница между Степью и Конкордией, около пятисот вёрст от побережья
Именно в эти минуты в Долине Качающихся Камней начало происходить что-то новое. Парящие над долиной подзорные птицы видели, как буроватая людская масса, находящаяся долгие ночи и дни в сложном кружении, вдруг подёрнулась стрелочками, словно осенняя лужа. И вскоре можно было рассмотреть одиннадцать островков, отличных даже по цвету. Вблизи, если бы птицы могли опуститься низко (они не могли), то увидали бы, что голые истощённые сероватые люди сидят вплотную друг к другу на покрытой слоем нечистот земле, подобрав под себя ноги. Руки сидящих переплетались невообразимо сложным образом, глаза были закрыты, лица сосредоточены и спокойны, а дыхание сделалось таким редким и медленным, что ни у какой птицы не хватило бы терпения ждать достаточно долго, чтобы уловить: грудь чуть поднялась… задержалась… опустилась…
И одновременно на безжизненном полуострове Дол, вдали от рудничных и рыбацких посёлков, в солёной низменности, не видимые ни людьми, ни птицами, – в таком же причудливом кружении шли мертвецы. Конечно, далеко не все павшие в этой войне попали сюда – но и тех, кто здесь был, насчитывалось никак не меньше пятнадцати тысяч. И совершенно синхронно с тем, что происходило в Долине Качающихся Камней, здесь образовывались островки неподвижности…
А если бы ещё кто-то мог находиться много выше птиц, очень высоко, на полпути к светилам, он увидел бы вот что: Долина Качающихся Камней и низменность на Доле располагались в тупых углах огромного ромба; в острых же его углах располагались: Башня Ираклемона на юго-востоке. И на северо-западе – самое сердце угольно-чёрной пустыни, Впадина Чаши, Предбездна…
Словно косая черта пересекала мир, в верхнем левом его углу погружаясь в размытое дымное пятно.
Мелиора. Кесарская область. Неподалёку от Столии. Поместье Пактовиев
Филадельф во времена учения предупреждал: знание лишает воли. Не всякое знание, а то, которое и избыточно, и недостаточно в одно и то же время. Такое рано или поздно случается с каждым, ищущим пути. Но, пожалуй, Алексея это скорбное безволие поразило в самый неподходящий момент. Надо было что-то делать, собирать известия, драться – а он просто ждал, когда что-то произойдёт. Не зная при этом, что именно должно произойти.
Иные дни он проводил целиком на озере: смотрел на гладь, на отражённые огненные деревья, на вянущие тростники, слушал шелест и плеск, вдыхал запахи полной воды, тины, тёмного сырого песка… По тростникам бродили цапли; изредка откуда-то от островков прилетала семейка молодых белых пеликанов, устраивала шумную возню. По другому берегу, а вернее, по дамбе, насыпанной давным-давно и разделившей длинное озеро на два поменьше, проходила дорога; он видел вдали очень маленьких лошадок и почти не видел людей.
Ещё он бродил по лесам. По прозрачным рощицам, взбегающим на пологие холмы. У него появилось любимое место: купа рябин. Рядом с ними был выход подземного ручья, сейчас почти иссякшего. Два замшелых камня, и из-под них – корытце очень светлого песка…
С матерью он встречался лишь за ужином – даже в те дни, когда совсем не выходил из дому. Она не докучала ему ничем, и уже за одно это он был ей благодарен.
И за ужином, подчёркнуто скромным – негоже роскошествовать во времена бедствий – можно было молчать и лишь слушать… и даже не слушать. Он слушал. День ото дня всё внимательнее.
С какого-то времени отступили истощающие сны. Вернее, он продолжал их видеть, но уже как бы через завесу.
Несколько раз прилетал ангел. Оставил записку: "Мы продолжаем ждать". Алексей рассеянно скомкал её и куда-то забросил.
Иногда высоко в небе кружили громадные птицы.
В доме случались новые люди. Кого-то из них он смутно помнил. Люди задавали вопросы или приносили известия. Бессмысленные и бесполезные, как прошлогодние предсказания погоды.
Продолжала литься кровь.
Воюющие стороны, совсем недавно перемешавшиеся, разделились, как вода и масло. Степняки отошли к побережью, или были прижаты к побережью, или отрезали конкордийцев от моря – в сущности, это было одно и то же, только разными словами и с разными чувствами. Люди-птицы провозгласили трёхмесячный траур, а значит, нейтралитет. Все били крайнов и саптахов, а может быть, это саптахи и крайны били всех без разбора…
Кесаревна Отрада объявилась в Петронелле – в сопровождении каких-то высоких чинов из людей-птиц. Она была теперь единственной законной наследницей. Готовилась её свадьба с Венедимом, и вокруг этого завязывались всяческие интриги…
Страшной смертью умер чародей Якун Виссарион: среди бела дня при скоплении многих людей был разодран когтями невидимого зверя…
Вандо Паригорий медленно гибнет от закупорки кровяных жил: обе ноги уже мёртвые, гниют на живом теле…
На материке началось моровое поветрие, следует ждать и сюда. Крысы начали покидать города…
В местах, из которых выбиты были степняки, находили расчленённые и объеденные человеческие тела.
Конкордийские конники отбили из плена у степняков своего командующего, Демира Иерона, необычным образом сращённого с женщиной…
Четырёхлетний мальчик в недальней деревне Стопида начал прорицать истины…
И так далее.
Скоро всё кончится, вяло думал Алексей.
Осень…
Он сам не знал, откуда эта уверенность.
За эти недели он вновь обрёл утраченный слух и умение подчинять небольших животных. В каком-то смысле он становился прежним.
Только вот – для чего?
Оставалось ждать, ни на что не надеясь.
В один из тихих дней (белесоватое небо и струнки паутин) Алексей сидел в оплетённой хмелем беседке и чистил оружие. "Марголин" разложен был на чистом платке, образуя собой энергичную надпись неизвестными иероглифами. "Шерифф" покоился пока в стороне, обрамлённый заколдованным кругом своих последних шести патронов. Ружейного масла, понятно, в природе не существовало, и Алексей использовал веретённое.
Он заканчивал сборку пистолета, когда за выпущенную далеко отсюда ниточку слуха кто-то зацепился. И тут же, немедленно, его ожгло невидимым хлыстом – несильно, будто от неожиданности у бьющего дёрнулась рука, но он успел с собой совладать.
Алексей торопливо вогнал снаряжённую обойму в пистолет, потом набил барабан "Шериффа". Револьвер он сунул за пояс сзади, пистолет оставил на столе.
Он не знал (не знала и мать), кому из предков, когда и почему пришла в голову эта блажь, – но цоколь беседки был сложен из того самого белого камня…
Минут через пять показался гость.
Фигурой идущий к нему человек был смутно знаком, однако вот лицо, Алексею показалось, он видел впервые.
Вокруг человека будто бы дрожал и переливался воздух…
– Вот и встретились, – сказал человек, почти не разжимая губ. – Как там говорят, на дне Кузни? Если гора не идёт к Магомету…
– …то это фальшивый Магомет, – подхватил Алексей.
Теперь было ясно, почему он не узнал гостя. Потому что – узнал сразу, но не сумел поверить себе. Поскольку слав Апостол давно перестал быть славом Апостолом…
– Как мне называть тебя? – спросил Алексей.
– Зови, как звал прежде, – сказал гость, осторожно присаживаясь на скамью беседки. – Думаю, это правильнее.
– Вот так, да? – удивился Алексей.
Гость кивнул.
– Ну, хорошо… Апостол. С чем пожаловал? Или просто – погостить?
– За советом, – сказал гость. Он посмотрел куда-то через плечо Алексея. Да, подумал тот. Апостолу было двадцать… нет, двадцать один. Этому же – все сорок пять. А внутри… сколько же ты живёшь на свете, Полибий?
И всё же ты просишь называть себя Апостолом…
Долго ничего не было сказано.
– Я пришёл за советом, – наконец медленно повторил гость. Вдруг он заговорил горячо и быстро: – Да, мне гораздо раньше нужно было понять, что и я – фигура на доске, что меня двигают и устанавливают, на меня отвлекают силы врага… и чем больше я выпячивал себя, тем в большей зависимости оказывался… а мои мысли становились чужим достоянием, или вдруг превращались во что-то жуткое, при этом как бы и не меняясь… Чего я хотел? Новой жизни – для себя и людей. Всего лишь новой жизни без страха, жадности и греха. Без разделения на живых и мёртвых. Зачем вообще нужна смерть? Зачем Бог допустил её? Была это ошибка или злой умысел? Но уж никак не благо, что бы ни говорил бедняга Ираклемон. Как он сам боялся умереть…
– Мир без смерти? – недоверчиво спросил Алексей.
– Именно. Не в таком примитивном смысле, как обычно представляют люди: всё остаётся, как прежде, только никто не умирает. Нет, смерть чересчур встроена, вмурована в жизнь, чтобы быть просто упразднённой. К сожалению, именно смерть – единственный подлинный парус нашего мира. Но – можно заново создать мир, где не будет различия между живым и мёртвым, где обновляться будет сам мир, а не живущие в нём… где души будут порхать из тела в тело, никогда не покидая его насовсем… при желании возвращаясь хоть к самому рождению…
– Не понимаю, – сказал Алексей. – Что-то вроде степных царей и наместников? Или…
Гость махнул рукой: не важно. Глаза его были больные. И очень старые.
– Зачем вообще понадобилось… всё это? – продолжал Алексей. – Чем было плохо то, что было?
Уже спрашивая, он сам себе дал ответ.
Смертью. Тем, что в мире властвует смерть.
Да. Это стимул…
Слова чародея прозвучали уже вдогон этому мысленному ответу.
– Я просто не хотел умирать… и я так устал жить среди смертных… среди тех, кто уходит навсегда…
Они надолго замолчали.
– Так что всё-таки произошло? – спросил наконец Алексей. – Что помешало?.. И зачем ты пришёл ко мне?
– Что помешало… Кто-то незаметно подобрался ко мне, оглушил – и забрал себе всё, что я делал. Не знаю, кто. Правда, не знаю. Могу сказать одно определённо: в мире появился чародей, по силам равный Богу – или даже превосходящий его…
Что ж, подумал Алексей. Моя уверенность в этом становится всё крепче…
– А твой Белый Лев? Он его тоже забрал?
– Может быть. Белый Лев пропал. Я хранил его… в тайнике. Но оказалось, что у этого тайника отпирается не только дверца, но и задняя стенка. Забавно, правда? Такой милый пустячок.
– Забавно… Так всё-таки: зачем тебе я?
– Потому что ты сумел одолеть судьбу. Сменить предначертание.
– Теперь остается только узнать, как мне это удалось… Скажу так: я ничего для этого не делал.
– А твоя судьбодержательница не открыла тебе тайну…
– Не открыла. Она сказала, что в этом случае я обрету недопустимое могущество.
– Что ж. Уже одним этим она сказала достаточно много.
– Теперь ты хочешь раскрыть мою тайну и найти способ использовать меня?
Чародей пожал плечами и ничего не ответил.
– Ладно, – сказал Алексей. – Может быть, я соглашусь. Но я должен подробно и точно знать, что это была за история с Белым Львом и посвящением ему?
– Это по-настоящему началось… – чародей посмотрел вверх, вспоминая, – как бы не тридцать лет назад…
Что это было? Отчего поднялась волна? Размышляя в том числе и над этим, Астерий почти нашёл доказательства того, что уже в те времена далеко не все владетельные славы и чародеи Мелиоры были самодеятельны в поступках своих и мыслях. Однако главный Астерий, который больше задумывался над большими проблемами, погиб; та же личность его – более деятельная, но менее проницательная, – что существовала в Апостоле, похоже, просто не знала полностью всего того, что знал сам старик. Или не могла сделать выводы из разрозненных фактов.
Всё больше Алексею казалось, что перед ним сидит Апостол. Постаревший, прошедший какую-то чудовищную школу… и всё же тот самый Апостол. Надо быть настороже, убеждал он сам себя, но быть всё время настороже как-то не получалось…
Да. В доказательствах Апостол-Астерий был не слишком убедителен. Но зато очень красочно описывал те страшные гонения на ведим и чародеек на севере, в вотчинах Паригориев с заходом в азахские земли – гонения, которые, собственно, и привели в итоге к мятежу Дедоя.
– Ты же знаешь повод? У Дедоя, богатого азаха, ребятишки умерли: двойня. Кровью потели, так и изошли. А целительницу деревенскую незадолго до того Вандо – молодой ещё, не генарх… и мало кто подумать мог, что вот: переживёт всех… – Вандо и с ним ватага отроков выкрали да и закопали где-то в болотинах… Видели их… да. А там уж пошло-поехало: смерть за смерть, семья за человека, деревня за семью… Да и чародеи, надо сказать, в стороне не остались, очень задело их всё это за живое. Наших бьют… – и прочее подобное. Хотя какие ведимы – наши… а поди ж ты. И кто потом говорил, что, мол, не вмешивался – врали и врать продолжают. Почти все. Ну, а были такие дурни, что в открытую пошли…
Он почесал ухо. Усмехнулся криво.
– В лихие времена глупеют люди. Даже самые учёные… Эх, разболтался я. В дороге, как ни странно, поговорить не с кем… Белого Льва нашёл в старом пещерном монастыре, осквернённом и обваленном, Домнин Истукарий. Долго не мог понять, что это за зеркальце такое…
– Зеркальце?
– Если долго смотреть в него, в глубину самую, мерещиться начинает всякое. А может, и не мерещиться… Потом – понял, разумник. Затаился. Не знал, что делать с ним. Слаб был и духом, и разумом, и телом… умер вот только хорошо. А так…
Алексей заставил себя не реагировать.
– Не знаю, кто ему нашептал… своим умом-то дошёл бы вряд ли… а может, и дошёл, не великий был подвиг, да и в Тихой книге описано это: как Манус, наставник Велеса, мирскую власть создал, повязал владык и чародеев. Давал он простым людям власть над могучими амулетами; использовать они эти амулеты, конечно, не могли, ибо не умели, но – могли не позволить использовать. Потому чародеи старались таких людей всячески обхаживать… Так вот и возникла власть, – повторил он медленно. – Да ты же читал, наверное…
Алексей покачал головой. Про Тихую книгу он пока лишь слышал.
– Имелась в этом деле маленькая хромота: чем мощнее или замысловатее был амулет, тем раньше следовало обращать к нему простого человека. В ранней юности, в детстве – то есть до того, как соткётся плат его судьбы… И были всяческие коллизии. Тот же Гердан Безумный… или Железноногий Акепсий со своими адептами нищебродного Бога… Но это уже о другом. Так вот, столь могущественному амулету, каков есть Белый Лев, требовалось посвятить ребенка не старше трёх лет от роду. И – началось… Это походило скорее на принесение в жертву. Первым был кесаревич Блажен – умер от мозговой горячки неделю спустя. Потом – дочка Радимира от азашки Вевеи, Наталия. Её насмерть закусали пчелы… Это чуть не стоило Домнину головы. Всё же старичку удалось как-то убедить кесаря, что старается он за-ради его же блага. Третьей жертвой стал неизвестный мальчик – возможно, сирота, подкидыш… – Апостол задумался. – Подозреваю, что их было больше. Много больше. Но в конце концов Домнин нащупал какой-то способ защитить малюток… Поэтому последних оставшихся у кесаря законных деток он посвящал Белому Льву уже без особого риска.
– Так и Войдан, получается?..
– Здесь тоже хромота: Белый Лев столь причудлив, столь прихотлив, что сам выбирает, кому подчиниться. С Войданом у него не сложилось…
Алексей подумал: сказать или не сказать? Если скажу… то что? А если не скажу…
– Очевидно, у него не сложилось и с Отрадой. Во всяком случае, так утверждают монахи Ангела. Они сказали, что на лице земли сейчас нет человека, посвящённого Белому Льву.
– Они создали Маленький Мир?
– Да.
– И давно?
Алексей постарался вспомнить. Что-то произошло с течением времени, и всяческие срока и даты: дни, недели, месяцы, – казались ему теперь чем-то не имеющим подлинного смысла, как заученные наизусть слова неизвестного языка.
– В середине августа.
– Уже, наверное, развалился…
– Ангел прилетал три дня назад. Звал.
– Тогда – надо идти. Идём?
– Хорошо, – просто сказал Алексей. – Утром. Рано утром.
Мелиора. Поместье Пактовиев
Алексей спал и не спал. Тревога, привычная, как ломота в давней глубокой ране, обострялась в такие часы.
Счастлив тот, кто уверен. У-верен. У-веровал. Счёл нечто за истину – без каких-либо к тому оснований…
И наоборот: плохо, когда знаешь, что даже земля под твоими ногами может оказаться лишь ковром, прикрывающим бездонную пропасть.
Кто он – тот, кто пришёл? И даже если он полагает, что говорит правду, – знает ли он эту правду сам?
И – кто я? Тот ли, за кого себя выдаю?
Почему я решил идти с ним? Легко нарушил данное самому себе слово – и никакого раскаяния?
Что я ищу? Вернее: что я хочу найти?
Нет ответа…
Но утром, ещё до восхода, я сяду на коня, подсменный рядом, Аникит за спиной… и буду рыскать по разорённой стране, убивать кого-то, кто ещё не умер сам, подставлять себя под чужие удары… и, кажется, всё это лишь для того, чтобы не думать и не ждать.
Я… убегаю?
Вроде бы нет. Скорее, избегаю. Но – избегаю чего?
Нет ответа.
Может быть, гость прав – и мы изредка думаем и делаем нечто не своё? Но это вроде торопливого оправдательного слова в суде. Со ссылкой на некие обстоятельства, не могущие быть проверенными.
Да. Это оправдание без объяснения.
Или объяснение без узнавания истины.
Той истины, которой, возможно, не существует… или которую мы просто не желаем принять ни при каких обстоятельствах.
И поэтому приходится действовать наугад, ошибаясь, утыкаясь в тупики, возвращаясь – или же падая…
Снаружи начало сереть, когда Алексею послышалось тишайшее шуршание под окном.
Мелиора. Юг. Порт Петронелла, столичный город Вендимианов
Отрада дёрнулась, как от удара, и вскочила. Сердце колотилось, не отпускал страх. Но не было ни пламени, ни криков. Приснилось! – выдохнула она.
Мелитта зашевелилась на своей лежанке. Тихо, тихо, прошептала Отрада, только не просыпайся… Мелитта послушно затихла.
Постель была слишком душной. Отрада быстро смирилась с необходимостью сетчатого полога – от комаров; но ей так и не удалось заставить нянек переменить перину на волосяной матрац.
После всего… смешно. Она боялась даже простыней.
Боялась испачкать их собой…
А ведь не было ничего такого… пачкающего. Можно сказать, вообще ничего не происходило: её со всеми возможными удобствами и даже с определённым почётом содержали в лагере, разбитом на плоской вершине невысокой горы, этакого острова посреди болот; множество таких же гор виднелось по сторонам, и Тальбо Серое Перо, пожилой одноглазый воин, приставленный к ней в качестве дядьки, говорил, что трудно найти более недоступные для некрылатых участки суши…
Зато крылатые чувствовали себя здесь отменно. Часто прилетали высокородные Иргуташкхерронго-чрокхи; в один из дней их собралось до двадцати. Отрада понимала, что решается её судьба, может быть, и самая жизнь – но не испытывала никакой тревоги. Может быть, потому, что полюбила гулять вдоль края обрыва и заглядывать в манящую бездну. Это ведь совсем недолго, говорила она себе.
Разбежаться…
Предатель попался ей на глаза лишь однажды. Усталого, оборванного, его затащили наверх в верёвочной люльке. Он о чём-то поговорил с Бейлем Крутым Склоном и через несколько часов отправился обратно – вниз. Надо полагать, он продолжал безуспешные поиски спящего кесаря.
И случились дни, когда на горе они остались вдвоём: она сама и дядька Тальбо. Остальные улетели на похороны погибшего мастериона. Тогда Тальбо по-настоящему прокатил её на птице…
Первый раз – было не в счёт. Отраду напоили чем-то дурманящим, связали… это она ещё помнила. Потом пришла в себя уже в шатре. Тошнило страшно, и разламывалась голова…
Полёт с Тальбо запомнился навсегда! Он хоть и прихватил её ремнём к жёсткому седлу, – но, по его словам, все начинающие летать привязываются, да и опытные летуны не чураются этого – при дальних, скажем, перелётах. Конечно, она была тяжеловата для птицы, и ни о каком дальнем перелёте речи быть просто не могло – но до соседнего острова… почему бы нет? Спокойная птица Шу – "курица" – разбежалась – Отрада вцепилась в луку седла – и взлетела следом за Бохо, "петушком", которым правил Тальбо. И тут же внизу разверзлась зелёная бездна!
Отрада кричала, но это был ликующий крик.
Потом она осторожно, по частям, стала впускать в себя впечатления… нет, осторожно – неправильное слово, осторожности в этом не было ни пылинки; а – мелкими глотками, чтобы дольше, дольше…
Ветер в лицо и грудь, ветер вольный, свободный. Качает вверх-вниз, но не как на лодке или качелях – иначе, иначе!
Всё звенит и поёт…
И вот чем всё кончилось: душной периной, неоткрываемым окном в свинцовом переплёте и нянькой, тихо, как будто бездыханно спящей под дверью. Отраду проводили с почётом, и был ещё один полёт, и по сторонам летели воины с факелами в руках, оставляя ленты белого дыма позади, и близкие верхушки деревьев неслись навстречу и вниз, солнечные блёски на зеркалах озёр и клинках речек… но было грустно и страшно.
А тогда страшно не было ни мига, и даже осознание непрочности своей связи с жизнью (в прямом смысле связи – нетолстым жёлтым ремнём) лишь бодрило…
Другой островок оказался крошечным, шагов сто в поперечнике, но на нём росли какие-то чрезвычайно низкие кустики, пружинящие под ногами, как диванный матрац, и сквозь них вырастали настоящие белые грибы – почти Отраде до колена! Иргуташкхерронго-чрокхи грибов не ели и даже побаивались их, Тальбо пытался это втолковать Отраде, но та лишь смеялась. В этот день ей можно было всё.
В конце концов Тальбо разжёг костёр, а Отрада сделала грибной шашлык на палочках… и расплакалась, когда потёк запах. Тальбо не мог понять, в чём дело, а она – никак не могла рассказать…
А другой, последний её полёт кончился на длиной вытоптанной поляне, где стояли разукрашенные шатры и ждали кони. Отрада судорожно дёрнулась, когда увидела форму конкордийских гвардейцев и военных чиновников. Но рядом с ними стояли и славы… Сообщение о переходе Конкордии на сторону Мелиоры (именно так – для быстроты – ей сказали) она приняла внешне почти равнодушно.
Но что творилось в её душе, она не могла описать. Несколько минут она ненавидела всех – абсолютно всех! – такой раскалённо-белой ненавистью, что, имей возможность, испепелила бы и мир, и людей…
Потом это чувство притупилось. После разговоров с дядюшкой Светозаром. Дядюшка сумел убедить её в чём-то… но с тех пор она избегала встреч с ним. Даже не то чтобы избегала… просто так получалось. Тем более, вскоре пришлось ехать на юг…
О, её прекрасно встретили на юге, в Петронелле, Терентий был так мил, а гость его, Вандо, смертельно больной и прекрасно сознающий неотвратимость скорого конца, просто расцветал при её появлении… в какие-то моменты ей казалось, что она начинает понимать природу кесарской власти: кесаря должны просто любить, и всё. Было так естественно, что при её появлении все встают, и того же Вандо приходится упрашивать не делать этого…
Всё было бы просто замечательно, если бы не кошмары.
Поначалу это были просто дикие роскошные сны, где всё смешалось: дворцы, пещеры, рыцари, лётчики, чудовища… всё было этакое лёгкое, необязательное, и даже страх был щекочущий, приятный. Но постепенно сны становились проще и как-то медленнее, реальнее, плотнее, по ним уже не порхалось. Послевкусие тяжёлого ужаса сохранялось потом долго. Иногда возникал кто-то знакомый, но забытый – в позе попавшего в паутину. Рука вытянута прощальным жестом… Она пыталась вспомнить его имя, но натыкалась на преграду из чёрного блестящего камня. Последние же дни всё дошло до крайней степени упрощения: Отрада – во сне у неё уже не было имени – оказывалась в каком-то закрытом пространстве, и с нею там что-то происходило: примитивное и грубое. Такое, что нельзя было вспоминать. Но – как изгнать из памяти ощущение стены, в которую вжимаешься изо всех сил, в которой спиной чувствуешь каждую неровность, каждую щербинку и трещинку… и к которой вдруг в последний миг проникаешься непонятной противоестественной любовью…
Отрада просыпалась всегда от удушья – потому что сама себе во сне зажимала рот руками.
Трещинки в потолке – слева у окна – складывались в знакомый профиль. Зачем ты ушёл? Зачем?..
Скорей бы уж эта свадьба, иногда с презрением думала она. В конце концов, Венедим ей даже чем-то нравился. В нем была безыскусность и надёжность. Но Венедим всё ещё ходил на костылях: нога его вроде бы срослась, но пока не слушалась, не держала. Он лечился на горячих серных источниках в Агафонике, в дне пути от Петронеллы. А Вандо хотел, чтобы было по обычаю: жениху следовало нести невесту к алтарю на руках.
Всё складывалось настолько сурово предопределённо и неизбежно, что сны могли оказаться этакой подсознательной аллегорией грядущего…
Мелиора. Поместье Паригориев
…Он опоздал на секунду: засов взвизгнул. Покои матери теперь были закрыты изнутри. Их там человек восемь, подумал Алексей отстранённо. Ещё трое – он видел – сбежали по лестнице вниз. И неизвестно, сколько их на первом этаже…
Провал в памяти. Что-то было. Топор в руках.
Зачем тебе такие двери, однажды спросил он, и мать засмеялась: я женщина одинокая…
Хорошая дубовая дверь. Хороший железный засов…
Они не сразу испугались, нет. Ведь их было так много…
…зарубил последнего – кто-то внутри холодно вёл счёт – и оглянулся. Дом уже было не спасти, огонь рвался из окон кухни и столовой… он сунул Аникит в руки толстой кухарке: подержи – а сам бросился в дым, задержанного дыхания должно было хватить минуты на две… Апостол лежал почти у самого порога, такой тяжёлый… он всё порывался что-то сказать, хватал рукой, но из горла вместо звуков вырывались только красные пузыри, а потом кровь хлынула волной, он судорожно дёрнулся и замер…
Дворня стаскивала зарубленных мародёров-крайнов на задний двор, мать распоряжалась спокойно и деловито, будто ничего не произошло, так, пустячок, не о чем говорить… а Алексей вдруг словно закостенел. Ему помогли отойти в сторонку, заботливо усадили в вынесенное из горящего дома кресло, дали вина. Он сидел и смотрел на огонь.
Сознание остановилось. Не поток, а лужица. Льдинка.
Великий чародей умер…
Виновник всех несчастий последних лет – вот он, лежит, вцепившись в своё мёртвое горло мёртвыми пальцами, а душа его проваливается куда-то, проваливается…
До чего же он этого боялся, несчастный сукин сын!
Когда стало светло, мать велела заложить дорожную карету и две фуры. У неё был ещё один дом – в Столии.
Часть дороги Алексею было по пути с этим обозом. Да и не бросать же мать на дорогах без охраны…
Только под вечер, когда разместились в старом и тесном постоялом дворе у моста через Сухую речку, Алексей сумел наконец прочесть в себе ту мысль, что так тревожила и не давала покоя.
Теперь, когда чародей Астерий мёртв, можно распелёнывать и будить кесаря…
Мелиора. Болотьё
– Что? – Сарвил не поверил.
– Астерий умер, – повторила Ларисса с дрожью в голосе. – Он умер быстро и бесповоротно. От железа. Он умер. Душа его внизу, на равнинах. Он умер…
– Значит, скоро и мне… нам. Вы ведь пойдёте со мной?
Молчание.
– Да… – еле слышно.
– Теперь уже, наверное, можно сказать: это ведь вы помогли тогда Пактовию?
– Можно. Нет, не я. Я лишь… была при этом. Да. Только так и можно сказать.
Очень долгое молчание.
– Он… знает – кто? Хотя бы – догадывается?
– Уже всё равно. Никто ничего не сумеет сделать…
Мелиора. Юг. Целебные воды Агафоники
– Камен! Эй, сотник Камен!
Не сотник, а тысячник, мысленно поправил кричавшего Камен, медленно и солидно сходя с коня и разводя руки для объятия. Улыбка лезла на его лицо, он сгонял её, но она всё равно лезла…
– Венедим, дружище! Какими судьбами?
– Это ты – какими судьбами? Я-то здесь уже второй месяц.
– Ну? Вот не знал, а то бы раньше приехал. Слышал, что ты уцелел тогда, азахи рассказывали… Всё равно не думал, что встречу. Ну, рассказывай. Что нового? Женишься скоро, говорят?
– Ну… да. Наверное.
– Чего это ты? Не охота, что ли?
– Да нет… Ты сам-то как? Не ранен, смотрю. Отчего же сюда приехал?
– Пока тихо, решил подлечиться. Свежих ран не заработал, хвала Создателю, а вот старые никак не уймутся. Тысяча моя тут неподалёку, меловой тракт охраняет.
– Тысяча уже, значит?
– Слово одно, что тысяча. Если по клинкам, то три сотни полного состава набираются да ещё отдельных два десятка. Всё молодёжь…
– Ну, это-то понятно. Ты остановился где?
– В трактире… эх, как же его… а, "Зелёное яблочко".
– Почти рядом со мной. Это отлично. А лечиться у кого, не договаривался ещё?
– За тем и еду.
– Тогда я тебе порекомендую Аэллу Саверию. Сначала-то меня другая ведима пользовала, и всё без толку. Теперь же – ну, просто с каждым днём… веришь, ещё дней пять назад на ногу наступить не мог.
– А она согласится?
– А мы попросим.
Баня ведимы Аэллы стояла на камнях, из-под которых вытекал тоненький ручеёк. Над всем этим полушатром раскинулась крона исполинского платана, в незапамятные времена изуродованного ураганом или молнией.
Ведима только что отпустила молодую женщину-горбунью и присела на скамье у входа – отдохнуть. Появление нового пациента радости ей не доставило.
– Силы на исходе, – сказала она просто. – Слишком много больных прошло через мои руки. Каждый отнимает частичку. Не знаю, что делать. Надо остановиться. Но как? Я осмотрю вас, Камен. Но возьму к себе лишь в том случае, если молодые ведимы окажутся бессильны. Заходите, раздевайтесь, ложитесь на лавку.
В бане пахло баней – а ещё воском и травами. Камен снял с себя дорожный кафтан, рубаху, кожаные штаны, остался в коротких исподних. Лавка оказалась из какого-то странного тёплого и даже как будто мягкого дерева. Углы были оглажены. Тело словно растеклось по ней, глаза затуманились…
Он слышал, как ведима Аэлла вошла, стукнула чем-то. Потом послышался её сдавленный вскрик. Камен вскочил.
Женщина стояла, тяжело дыша и прижав руки к щекам. Он не мог понять, на что она смотрит. Плошка с полузастывшим воском…
– Простите… – пробормотала она и выбежала. – Венедим! Акрит Венедим!
Ничего не понимаю, подумал Камен. На всякий случай надел штаны и обулся. Мало ли…
Они вскоре вернулись оба. Теперь Аэлла взяла плошку в руки. Поднесла к глазам.
– Вне всякого сомнения, – сказала она.
– Когда это случилось? – голос Венедима оказался неожиданно хрипл.
– Недавно. Ночью или утром.
– А… как? Непонятно?
– В общих чертах… не от чар. Скорее, от железа…
Венедим вдруг сжал её в объятиях и расцеловал. Потом бросился на Камена.
– Да что случи… о-ох…
– Кто-то убил Астерия! Чародея Астерия Полибия! Убил окончательно!
– Который… прежнего нашего кесаря?..
– Да! Да! Да!
– Ух ты. Убил – железом?
– Представляешь? Убил – чародея – железом! Это Пактовий, больше некому…
– Акрит Венедим… – тихо позвала Аэлла.
– Да?
– Мне нужно увидеть кесаря Светозара. Или потаинника Януария. Прямо сейчас. Вы уж извините меня… – это Камену.
– По этому поводу? – звенящим голосом спросил Венедим.
Аэлла кивнула.
Мелиора. Восток кесарской области. Монастырь Клариана Ангела
Проводив мать до предместий Столии, городка грязного, маленького, но пышного и кичливого даже в такие трудные времена, Алексей направил свой путь на восток, к монастырю Клариана Ангела. Нездоровая это была затея – в одиночку носиться по сельским дорогам здесь, местах разбойных даже в мирное время, а уж сейчас и просто опасных даже для небольших отрядов. Просто не было другого выбора…
В конце концов, мрачно подумал он, раз уж меня кто-то взялся беречь – так пусть бережёт. Если я ему нужен.
Наверное, этот кто-то и берёг его: за всю дорогу лишь раз он видел людей: пожилые крестьяне бродили по заросшему полю, изредка наклоняясь и подбирая что-то. Им не было дела до одинокого всадника. И ещё раз под дамбой полуспущенного пруда он увидел мёртвую женщину. Надо было бы остановиться и похоронить её, но он проехал мимо и потом долго корил себя за это.
Ангел встретил его у ворот.
– Как долго ты шёл, – сказал он.
Мелиора. Дальний восток. Солёная Кама
Конрад Астион проверил, хорошо ли затянут узел, потом подёргал за веревку и крикнул:
– Тяни!
Сам же – упёрся шипастыми подковками сапог в сруб колодца и, помогая тянущим, как бы зашагал вверх. Птицыны дети были ребята сильные для своего роста, но всё же недостаточно сильные для того, чтобы просто выволочь на верёвке с сорокасаженной глубины средних размеров мужчину. Выносливости им не хватало…
Он был готов примерно на середине подъёма остановиться, чтобы те, наверху, сменились – но никакой паузы не последовало, тянули в том же темпе, ровно.
Конрад не то чтобы не заметил этого – просто не придал значения.
Но даже если бы он и заметил, и придал… что могло бы измениться?
Перерезал бы верёвку? Или горло?
Зачем?
Он сощурился от яркого света, протянул руку, чтобы ему помогли выбраться, но рука нашла пустоту.
Через секунду он понял: силуэты, окружающие колодец, отнюдь не кажутся великанами. Они и были великаны – в сравнении с маленькими детьми Птицы, что лежали тут же, под ногами, неубранные.
– Добро пожаловать в ад, почтенный Конрад, – знакомым голосом сказал тот, кто стоял напротив.
Он стоял неподвижно, и Конрад понял потом, что неподвижность эта была нарочитая и что ему просто подарили секунду, а то и две, чтобы успел достать из-за голенища нож и перерезать верёвку. Но он не сделал этого, а вновь протянул руку, и на эту руку тут же накинули ременную петлю.
– Юно… – выдохнул он. – Я ведь нашёл…
– Знаю, – вздохнул Януар.
Мелиора. Северо-запад кесарской области, азашьи земли. Село Лаба
После долгого и казалось бы – окончательного, – затишья немыслимо жестокий рейд куплы саптахского всадника Игона по тылам противостепной коалиции произвёл впечатление звонкой оскорбительной пощёчины. Три с небольшим тысячи крайнов и саптахов прошли, неуловимые, от древнего города Фелитополя, ставшего центром расположения степняков, пересекли Долину Роз, тихую, выжженную и вытоптанную – а затем широким зигзагом провели огненно-кровавую борозду, не делая различия между мирными и немирными, женщинами и солдатами… Горели деревни, горели армейские склады, горели поля, на которых созревал долгожданный, спасительный осенний урожай. Брошенные на перехват отряды гибли в засадах, попадали под неожиданные удары, просто не находили врага, а находили угли и трупы, множество трупов. Это не было похоже на обычные партизанские набеги. Это было словно жертвоприношение новому неведомому богу…
Артемон Протасий встретился со стратигом Андроником Левкоем, своим первым противником в этой войне, в ставке последнего, что располагалась в азахском сельце Лаба. Азахи вообще легче и спокойнее принимали конкордийцев, чем простые крестьяне – а уж тем более стратиоты. Азаший взгляд на жизнь чем-то отличался от общепринятого…
Андроник расположился в пустующей половине (азахи, по давнему обычаю, строили дома на двух хозяев, спина к спине) каменного двухэтажного дома в центре сельца. Хозяин дома был на войне, хозяйка с детьми перебралась в соседнюю крестьянскую деревню – ухаживать за раненым братом. Скот на постой разобрали соседи. Такие проблемы у азахов решались просто.
Протасий твёрдо решил, что будет холоден и строг, но уже через четверть часа поймал себя на том, что испытывает доброе расположение к этому человеку – и вслед за тем понял, что испытывает его давно.
Он даже, внутренне посмеиваясь, покосился на камешек, который носил в перстне. Камешек имел редкое свойство: он темнел, если чувствовал чары. Нет, всё в порядке…
Просто Левкой оказался нервным и порывистым, но при этом очень обаятельным человеком.
Кроме того – это был противник, когда-то Протасием разбитый наголову. Такие воспоминания лишь добавляют симпатий… особенно когда противник высказывает тебе своё непритворное восхищение.
Они как-то незаметно перешли на "ты".
– Саптахи всегда отличались непредсказуемым нравом, – говорил Левкой, поглаживая пальцами отполированный до блеска кусочек розового дерева в форме бараньей почки. Так он несколько успокаивался. – Я, например, не понял, почему они остались верны Степи, если степной царь, этот их Верховный Зрячий – умер. Какой-то очень сложный мотив от противного: император где-то силой, где-то лаской привёл их к подчинению, они всегда тихо кипели, но не пузырились; пришли другие и принизили императора, а заодно очень жестоко кипение прекратили, вторгшись при этом в чужую вотчину, перекроив уклад, надругавшись над предками; и вот когда эти другие посрамлены и отброшены, когда их верховный страшный вождь уничтожен (потому что про мертвеца ведь не скажешь, что – убит, правда?) – саптахи восстают против возобновления мягкого правления и переходят на сторону жестоких усмирителей. То же и крайны…
– Старый враг лучше новых друзей, – сказал Протасий. – Давай решим, что будем делать. Вчера их видели в сорока вёрстах от Артемии. Крестьяне в панике.
– Нужно предложить им большую добычу… причём не обязательно, чтобы добыча была настоящая…
– Это как водится.
– Тогда слушай. То ли накануне, то ли сразу после низвержения мёртвоживущего Авенезера один из ваших славов устроил степнякам большую трёпку. Он сделал несколько огневых боёв… но не врытых в землю, а на колёсах…
– Сделал? Огневые бои? Неужели – каменные? Их же невозможно – на колёсах…
– Невозможно. Я не знаю, в чём там был секрет. Правда, не знаю. Из его отряда уцелело несколько человек, простых солдат, и они сожгли всё, что оставалось…
(Андроник и представить себе не мог, что хозяином второй половины дома, где они сейчас сидят и беседуют, является не кто иной, как десятник Азар, многое могущий по этому поводу разъяснить – при желании, разумеется; и сидит Азар сейчас за этой вот перегородкой из тёсаных плах и негромко, чтобы не разбудить спящих, беседует с начальником охраны Протасия, азахом Гетаном…)
– Сам же слав отправился куда-то по своим делам, – продолжал Андроник. – Похоже, он человек известный – был телохранителем прежнего кесаря…
– Пактовий? Так он жив?!
– Точно, Пактовий. Да. Тогда – был жив.
– Мог, конечно, погибнуть и после…
– Ты его знал?
– Лично – нет… Мой дядька, Венедим – он, правда, младше меня года на четыре – рассказывал, как ходил его выручать из Кузни… жуткое место. А Пактовий – ничего, несколько месяцев там провёл. Чародеи его посылали. Что ему степняки – он и под теми молниями выжил сам и кесаревну спас…
– Загадочный человек…– Левкой перевернул деревянную почку и стал сандалить её с другой стороны, где был бугорок. Бугорок придавал ему силы и обострял ум… – Так вот я предлагаю…
Никто ещё не знал, что около полутысячи пеших крайнов затаились в Сухой Речке – заросшем ивой и ольхой высохшем старом русле Лабы, совсем рядом с сельцом. Они ждали только сигнала.
Вождь их, жрец Тёмного Храма, носящий странное имя Игасий, готовился этот сигнал дать.
Стайка ворон взлетела с деревьев около Сухой Речки, не поднимаясь высоко, долетела до крайних домов. Здесь вороны разделились и понеслись вообще по-над самой землёй…
Заскулили по дворам собаки. Но никто не догадался разбудить двух девчушек-лучниц из свиты Протасия: Живану Секунду и Ксантию Трифиллию. Ночь накануне выдалась тревожной, и днём им отвалили поспать.
Мелиора. Монастырь Клариана Ангела
Алексей знал, что в серной бане следует пробыть достаточно долго, что она для того и нужна, чтобы умерить внутреннюю скорость, уравнять с тою, в которой жил монастырь и сложная чародейская механика монастыря… и всё же лишь большим усилием воли он сумел заставить себя не выскочить из ванны немедленно, как только смылась дорожная пыль… Но в конце концов ему даже удалось оторвать взгляд от водяного колеса, описавшего к тому времени целых полтора круга.
Он наконец перестал слышать только то, что движется вокруг него, и стал слушать себя.
Шея и плечи – как камень…
Алексей попытался сбросить напряжение, впустить в себя тепло воды… это был безнадёжно. Он закрыл глаза и стал представлять себя студнем… показалось, что почти получилось.
Но когда он чуть шевельнулся в воде, каменность вернулась, как и не уходила.
Появление двух здоровенных монахов в одних банных фартуках его слегка удивило. Монахи без лишних слов выгребли его из ванны, растянули на широкой деревянной доске и стали охаживать по спине кулаками и пятками. Удары были гулкие. Алексею почему-то казалось, что бьют совсем не его, а кого-то рядом.
Потом то, что из него получилось, монахи сбросили обратно в воду. Вода за это время стала прохладной и очень солёной. Алексей в ней всплыл.
– А теперь вот так, – подал голос один из монахов, подавая Алексею выточенную из кости короткую дыхательную трубку с загубником и прищепку для носа. – Умеешь?
– Приходилось…
– И глаза залепим, и уши…
– Глаза-то зачем?
– Так надо. Без этого действо неполно… И – не шевелись, понимаешь, слав?
– Постараюсь как-нибудь…
– Мы-то рядом будем, так что – не бойся…
Он не собирался бояться. Сначала это было даже приятно. Руки и ноги как бы растворялись в воде, понемногу исчезали. Сначала локти и колени, потом кисти и стопы. Дольше всего держались подушечки пальцев…
Потом остался только затылок, который всё ещё тупо ломило, и язык. Язык касался зубов, выступов загубника, нёба – и только это подтверждало подлинность тела.
Темнота медленно преображалась. В ней обнаружилась ячеистая структура: как у пчелиных сот, но сложнее. Из каждой ячейки смотрел, сам оставаясь невидимым, глаз. Они знали всё… и что-то ещё.
Под этими взглядами Алексей перестал существовать. Но это было даже не страшно. Просто – никак.
Потом на том месте, где раньше было горло, он обнаружил железную дверцу с кольцом. Он потянул за кольцо, и дверца откинулась. За дверцей начались ступени вниз.
Он спустился – было ступенек тридцать-тридцать пять, некоторые поскрипывали, некоторые опасно подавались под ногой, как весенний лёд, – и оказался в небольшой и совершенно пустой комнате с низким серым потолком и стенами неопределённо-зеленоватого цвета. Комната не имела углов, всё было закруглено, даже стык пола со стенами. Под закрытой дверью кто-то спал на драном матраце, завернувшись с головой в толстое одеяло. У стены рядом с высоким узким окном стояли штабелем несколько картонных коробок с непонятными, но чем-то знакомыми надписями. На подоконнике, скорее напоминающем полукруглый столик, разложенные по серому полотенцу, сушились – сушились? – части механизма: похоже, что оружия.
Пахло бензином, щёлоком – и чем-то ещё, совершенно незнакомым.
Алексей подошёл к окну. Оно выходило на глухую торцевую стену высокого дома. Две трети стены занимал обтрёпанный и обсыпавшийся портрет красиво зачёсанного мужчины с тонкими капризными губами и очень выразительными тёмными грустными глазами, даже сейчас притягивающими взгляд; позади него проступал контур какого-то вычурного строения, а на груди поддельным золотом сверкал крест: кольцо с четырьмя широкими лопастями…
Крест Велеса.
Слева что-то произошло. Алексей повернул голову. Только ветви высоких пирамидальных тополей с редкими недооблетевшими листьями, за ними – довольно далеко – высокая тёмно-зелёная стена, странно поблёскивающая, как будто камень слегка прозрачен, верх же стены матово-чёрен… и вдруг из-под ветвей и листьев начала проступать рука. Громадная синеватая кисть. Ветви и деревья, и далёкая стена за ними – оказались как бы нарисованными на мокрой марле, эту руку теперь облегающей… а потом и стена комнаты…
Пальцы руки мелко вздрагивали, отдёргивались от чего-то. Всё залило густым влажно-жёлтым светом.
– Давай-давай, слав, выплывай…
Он сел. Сначала – невесомый и бестелесный. Потом – начал чувствовать себя, воду, дно ванны. Жёлтые и чёрные пятна соткались в двух монахов.
– Далёко же ты сбегал…
Алексей встряхнулся, покачал головой. Опоили, подумал он неуверенно.
Запах серы был остёр и свеж.
Ему помогли облачиться: белые просторные штаны, белая рубаха до колен. И деревянные, и каменные полы в башне казались странно тёплыми…
Будто живыми.
В круглом зале его встретили. Знакомый ангел; маленький костистый настоятель Иринарх, прямой, как палка; сидящий на корточках то ли мальчик, то ли старичок…
Посреди зала высился прозрачный голубой купол.
– Брат Фортунат рассказал мне о встречах с тобой, – заговорил Иринарх. – Похоже, у тебя особая участь. Об этом мы поговорим после, а сейчас – ты волен задавать вопросы. Не мне, а миру. Богур поможет тебе.
Мальчик-старичок с готовностью кивнул.
– Но спрашивай быстрее, – предупредил Иринарх. – Ты слишком долго шёл.
Мелиора. Северо-запад кесарской области, азашьи земли. Село Лаба
Живане снилось вновь, что она падает. Падает с огромной, немыслимой высоты на близкую землю, но земля будто бы расползается в стороны, оказываясь дальше, это обман зрения, но вот сейчас, нет, опять далеко, опять падать и умирать, ну же…
Она уже даже не кричала, просто дышала судорожно.
– Бедные девки, – сказал десятник Азар, в чьём доме и расположилась свита Артемона Протасия. – Их-то уж зачем было трогать? Я понимаю, мужики. Ну ладно, отроки. А этим ведь – рожать, с мужьями ладить. Зря.
– Прав ты, брат, – ответил Гетан, начальник стражи Протасия. С Азаром он состоял в каком-то настолько далёком родстве, что и названия у него не имелось, но с ранней юности, с отроческой службы, они крепко подружились и иначе как братьями себя не считали. – Может, и вспаниковали тогда излишне, в самом начале. Жалко девок. Вот эта, чёрненькая, что стонет, на Кипени в самой гуще была и спаслась чудом… глаз там оставила. Про семью её ничего не известно, в Ирине жили. У рыженькой – две сестры погибли: одна там же, на Кипени, при кесаревне состояла, вторая – из Бориополя не вышла… Гнилое дело – за такими спинами хорониться. А с другой стороны взять…
Рыженькая, про которую только что говорили, вдруг резко села. Глаза её были безумны.
– Вот он! – она показывала рукой в дальний угол. – Да вот же он!
Азар и Гетан оглянулись. И показалось обоим, что каменная добротная стена дома прогнулась внутрь странным глянцевым тяжёлым пузырём, похожим на дрожащий студень, вываленный из миски… это длилось секунды две, от силы три – а потом стена вновь стала каменной и прочной.
Азар почувствовал вдруг, что его трясёт. Он посмотрел на брата. Лицо Гетана было в бисеринках пота.
Живана поднималась с лежанки медленно, будто ей приходилось саму себя собирать по частям. Повязка сползла, открыв жуткую яму.
– Звери, – хрипло сказала она. – Здесь звери…
В руках у Ксантии уже был лук. Она натянула и выстрелила так быстро, что Азар не поверил глазам. Так мог стрелять опытный охотник… А когда он перевёл взгляд на то место, куда ударила стрела, то не поверил ещё больше: лишь треть древка торчала из каменной стены, а глянцевое пятно вокруг судорожно дёргалось и сокращалось, окрашиваясь чёрным и алым…
Выстрелила Живана. Что-то невидимое жутко и жалобно завизжало в тёмном углу.
– Зосрачь богоми! – Гетан тонким кривым мечом рубанул по пузырю, вспухшему рядом с дверью. – Что же это…
– Девки, вперёд! – крикнул Азар. – А то перебьют наших стратигов!.. как слепых котят…
Ксантия успела натянуть сапожки, Живана бежала босиком. Всё – рядом. За углом. В пяти шагах. Выйти и войти. Пыльный вихорёк через двор, свист стрелы – и что-то большое, больше волка, с воплем боли и ужаса укатывается под забор в крапивы. Хрип.
Дальше. За угол.
Мёртвый азах, мёртвый азах, мёртвый азах, мёртвый солдат. Разворочена грудь. Дальше.
Бег во сне. Или в воде.
Дрожь, сотрясающая не тело – самою душу. Неслышимый скрежет.
Высокое крыльцо. По ступеням ещё шевелящиеся… кто? или что? Будто большие комки водорослей, выброшенные на берег штормом…
В сенях ещё один мёртвый солдат, поперёк него – мёртвый зверь. Дверь в комнаты распахнута.
Там – чародей Ефраний, раскинув руки, стоит у стены. Его поддерживают справа и слева, а конкордийский сотник коротким копьём брезгливо тычет во что-то возле двери, под стеной… тычет и отскакивает. Стряхивает с лица алые брызги.
– Успел чародей… – шепчет Ксантия.
Чародей успел. Тут и там из стены свисают те, похожие на комки водорослей. Вмёрзшие теперь в камень.
– Это мы, – Гетан.
Сотник кивает. Кажется, не в силах говорить.
– Надо усилить посты, – слова Гетана падают, словно камни в глубокую бочку. – Сотник Урия…
– Д-да. Сейч-час.
Он поворачивается и уходит вглубь комнат, и там слышится невнятная речь.
– Останетесь здесь, – говорит Гетан лучницам. – Даже будут гнать – не уходите. Ясно?
– Ясно… – это Ксантия.
Живана молча натягивает повязку на пустую глазницу.
Чародея отводят на лавку. Он садится и откидывается, тяжело дыша.
Гетан поворачивается и уходит. На пороге спотыкается, словно забыл что-то… нет. Бежит дальше.
Надо усилить посты…
Две вороны проносятся над самой землёй, взмывают над забором и пропадают.
– Ко… мандуй… – выкашлял Левкой. – Аггей… поможет…
Он стоял на коленях, держась за грудь, и исходил рвотой. Кажется, одно из чудовищ зацепило его. На какой-то миг Протасий замешкался. Но в комнаты уже вбегали лекарь и адъютанты.
Высокий конкордиец-тысячник с костистым лицом – несомненный северянин – стоял у входа. Аггей Полит, начальник штаба Левкоя. Один из немногих выживших в сече у предместий Порт-Ирина…
– В вашем распоряжении, стратиг, – он щёлкнул каблуками.
– Идёмте на крышу, – кивнул Протасий.
Над высокой коньковой крышей возвышалась ещё и башенка, так что вид открывался знатный… стоять и любоваться, для того и строена башенка…
– Где они могут укрываться? – спросил Протасий.
– Скорее всего, за речкой, вон в той дубраве, – показал Полит. – Там можно спрятать десять тысяч конных. Другое дело, что атаковать они не смогут: хотя речка и мелкая, но то, что кажется прибрежным лугом в излучине, на самом деле топкое болото. Они могут этого не знать…
– …или знать тропы. А ещё какое место?
– Овраги. Вернее, бывшие русла. Их два. Вон там и вон там. Кустарник и редколесье. Конным не спрятаться – да и не пройти, очень сыпучие и крутые склоны. Только пехота россыпью.
– Пехота россыпью. Какие у вас силы?
– У вас, стратиг. Две полные сотни гвардии и сорок всадников. И…
– И тридцать моих. Понятно…
Он зажмурился, пытаясь сообразить: а не найдётся ли неожиданного хода, происходящего из самих обстоятельств? Враг то ли справа, то ли слева, численность неясна, позади река и болото, уходить – значит, обречь на гибель всё это сельце… и нет времени ни на что.
Это понимание: что времени нет, что атака начнётся вот-вот – было ясным и чётким.
– Всем – на базарную площадь, – скомандовал Протасий. – Включая тех, что в караулах.
– Понял, – кивнул Полит. В глазах его Протасию померещилась усмешка.
Биться на улицах издревле считалось дурным тоном. Но на мнение штабных лощёных архатов Протасию всегда было наплевать.
…Крайны накатились и откатились, унося убитых. Всех. Под стрелами. Это они молодцы, подумал Азар, пытаясь стереть пот со лба кольчужным оручием. Тут им в доблести не откажешь…
Он бился вместе со стражниками Гетана, оборотясь к короткой боковой уличке, ведущей от базарной площади к малому общественному току. Во времена, когда молотьба кончалась, там каждый вечер устраивали представления. Сельцо не имело своего театра, и не потому, что азахи презирали комедиантов – такое говорили про них зря, – а просто как-то не сложилось. В душе любой азах оставался кочевником… Будучи помоложе, Азар мог бы вызвать на перепляс любого, даже городского танцора. Последние же годы он только пел. У него оказался неожиданно выразительный баритон.
Оглядываясь, он видел башенку своего дома – строил сам, своими руками, терпя смешки соседей, – и на ней – стратига Протасия и двух девочек-лучниц. Не знаю, как дело обернётся, подумал он неожиданно и ожесточённо, а вот если уцелеем, возьму эту чёрненькую одноглазую в дочки…
Когда он оглянулся в очередной раз, Протасия на башенке не было. Только девочки.
Значит, сейчас начнётся…
Какой-то общий выдох пронёсся над союзниками. Азар стоял с краю и не сразу увидел то, что видели солдаты, развёрнутые фронтом к главной улице, широкой главной улице азашьего сельца.
Крайны приближались; но их даже не было видно за спинами жителей…
– Не стрелять! – зачем-то крикнул тысячник Аггей Полит.
Кто бы смел выстрелить…
– Гетан! – шёпотом (иначе почему-то не мог) позвал Азар. – Дай мне пятерых.
Тот, не оборачиваясь, покачал головой.
– Тогда я сам…
Он пригнулся и бросился бежать к своему дому – за спинами стоящих. Потом он услышал догоняющие шаги. Двое.
– Гетан послал?
– Да…
Двоих мало, подумал он. А я что-то хотел суметь в одиночку?..
Три пушки – малость поменьше тех, что делал слав Алексей, и не из лиственницы, а из граба, – сохли сейчас под застрёхой. Пусть до корыта с колёсами руки так и не дошли… но Азару пришла в голову одна хорошая мысль.
– Ты понесёшь две, – на плечи одному из стражников, который казался покрепче. – Ты – одну. Я впереди и налегке. Не отставать.
– Дядя Азар!.. – та самая, чёрненькая, лук наготове. – Я с вами!
– Не сметь! Не сметь уходить с поста!
– Да тут уже никого…
Некогда спорить, счёт на секунды. Азар схватил со стены плетёный кожаный аркан, бросился через сад, мимо коровника, через задние ворота – на окаёмную дорогу. Вроде бы никого. Направо, до ворот Асианы, вдовы сотника Душана. Знакомых таких ворот… а теперь наискось, через детскую поляну с маленькой железной каруселью, предметом зависти всех деревенских ребятишек… Ржавеет карусель, год как нет на свете детишек Асианы.
Мокрая хворь забрала.
Скорее сюда!
Нет у Асианы забора с соседом Ипатием, лишь лёгкая загородка, чтобы козы не шастали. А Ипатий живёт как в лесу, деревья вокруг дома густо, да не плодовые, а сосны. Поэтому хвоя на земле толстым слоем.
Под Кипенью обеих ног лишился Ипатий и в доме ещё не появлялся с тех пор, где-то в лазаретах пропадает…
Из ворот – через улицу – в ворота старосты Виталия. Просторен его двор, а дом приземист и тесен. Зато – почти неприступная крепость. Окна-бойницы запечатаны изнутри, к двери прямо не подойдёшь, лишь через коленчатый дворик. А у дальних ворот, выходящих именно на центральную улицу – то, что нужно…
Крайны!
Лезут через забор. Через боковой забор…
Дальше всё было очень быстро и просто. Сабля сама взлетела и опустилась – и пресекла путь не успевшего изготовиться к защите рыжеусого крайна, тут же другой схватился за живот и сел, между пальцев торчало оперение стрелы. Но их оставалось ещё шестеро…
Ничего не боялся Азар больше, чем погибнуть в этой сече. Потом уже понял, почему: подумают, что сбежал. И – чёрненькая девка одна против них останется… Была эта мысль, была, именно такая: одна против них… помнил он это потом долго, что – была. Может, не подумай он тогда так, не пали бы один за другим молодые стражники Гетана… только что были, и – нету обоих. Бросились на помощь очертя голову…
Но и гибелью своей, лёгкой и будто бы зряшной – отвлекли они врагов, оттянули чуточку на себя, разорвали такт движений стали, да тут ещё и стрелы – сунулся на колени тот здоровенный крайн, что зарубил обоих и снова ближе всех к успеху был, наседая на Азара, рубака опытный и коварный, со своим особым махом… но – сунулся на колени, стрела в ухо вошла, глаза его сразу побелели и остановились. И Азар не упустил миг замешательства у врага, и стало их четверо – половина от тех, что было, и их самих – тоже половина.
Но не числом определялись силы и не вполне умением даже – потому что двое оставшихся крайнов глазом косили на забор, явно намереваясь дать тягу. А те двое, что бой в полную силу вели, усы ещё имели – ровно мышиные хвостики… но о пощаде и речи быть не могло, и свалился один, зажимая рукой фонтан крови, бьющий из разваленной до позвоночника шеи, а второй, о защите забыв, бросился вперёд и достал-таки Азара, достал, зная уже, что самому не закрыться и не уйти… ноги его заплелись, и он на четвереньках пробежал несколько шагов, гоня перед собой половинку собственной головы: затылок и одно ухо. Но и левая рука Азара упала в пыль, пальцы дёргались…
Предпоследний крайн бросился на забор и повис на миг, приколотый стрелой к доскам, последний же – бросился на Азара в ужасе. Тяжёлой рукой Азар выставил перед собой клинок – крайн напоролся на остриё грудью и тем успокоился. Азар бросил саблю в его теле, перехватил руку повыше локтя, ловя вылетающую кровь… одноглазая девка была уже рядом, спокойная, ощеренная, с чёрным шнурком в руке – запасная тетива… Скорее! Шум боя, то ли неслышимый доселе, то ли возникший из тишины – накатывался валко.
Досадно было, что рука – одна. Мало.
Надо бы три.
Она так и стояла у ворот, тяжёлая прочная телега для возки тёсаных камней, которую староста одалживал у Азара ещё год назад и всё никак не решался вернуть. Девка – да что же я вспомнить-то не могу, как её зовут?! – волокла, упираясь, первую пушку. Вот сюда давай! На решётку… вот так. Захлёстывай здесь петлёй – и вот за этот костыль. И ещё разок, и ещё, не жалей, не жалей…
Вторую пушку Азар приволок сам. И побежал за третьей.
В ворота ударили. Ударили крепко.
Потом кто-то перемахнул серой кошкой…
Саптах.
Только нож за голенищем оставался у Азара, за саблей нужно было возвращаться чуть назад, а время уже вышло всё.
– Живана!!! – вспомнилось наконец имя…
А у той – лук далеко отставлен, руки заняты… Понял это саптах. Пританцовывая на расставленных ногах, набегал он на Азара. Меч в его руке был как живая рыбка.
Никогда не метал ножи Азар. Считал за баловство. Ну да ладно, подумал он холодно и как будто не о себе. Пусть он думает, что кину. Два-три шага лишних сделает, помедлит, пока зарубит… а так и Живана как раз до лука дотянется…
Он замахнулся как бы для броска, и саптах изящно оттёк в сторону, не замедляя приближения – тогда Азар действительно бросил нож, и прозрачная завеса соткалась перед летящим клинком… но для этого саптах остановился, пропустил шаг… а потом что-то тёмное промелькнуло над плечом Азара, и лицо саптаха развалилось пополам; как-то очень отдельно виделись страшная рана – и торчащий из неё плотницкий топор…
Саптах ещё валился навзничь, пытаясь ухватиться руками за жизнь, а Азара уже били в плечо. Это был староста Виталий. Лицо его было перекошено, и говорить он не мог, лишь брызгал и подвывал:
– Ы-ы-ы!.. – и показывал на свой дом.
– Да нет же! – закричал почему-то Азар, он тоже не мог говорить, только кричал, и показывал на пушку. – Там бой! Там бой!
И они вдвоём подхватили эту пушку и потащили к телеге, и Азар чуть не падал, такая она была тяжёлая…
А дальше – всё было кончено в считанные минуты. Азар шёл тяжело, но сам. В глазах было чёрно. Живана, еле ступая разбитыми босыми ногами по камням, поддерживала его под здоровую руку; староста охранял культю, обмотанную чистой тряпицей. Тряпица уже промокла. Тяжёлые густые капли срывались с неё и падали в пыль – туда, где ещё догорали местами обрубки железных гвоздей да старых подков. Убитых было мало, раненые забились куда-то…
За живыми гнались и рубили со спины без всякой пощады.
Мелиора. Монастырь Клариана Ангела
– Ну, ну, ну? – подпрыгивал от нетерпения мальчик-старичок Богур. – А теперь к кому?
– К Аркадию Филомену, правителю провинции Мра.
– Ух ты…
Опять пёстрое небо, опять падение, опять земля распахивается навстречу…
Дворец сгустился вокруг.
Военный правитель, а теперь и наместник императора сидел в саду у фонтана. Сад выглядел немастерской декорацией: скучные ветви, жёсткие листья. И сам наместник тоже казался загримированным и плохо одетым старым актёром. Алексей знал, что это не так, но пересилить впечатление было трудно.
– Я пришёл говорить с тобой, – сказал Алексей.
– Говори… если тебе это так нужно…
Как и у всех тех, с кем Алексей разговаривал раньше, губы Филомена шевелились не в такт с произнесёнными звуками. Будто он говорил, а звуки достигали уха собеседника тремя секундами позже.
– Ты завозишь белый камень. Зачем?
– Мои крепости будут неприступны. Я окружу их меловыми кругами и поставлю внутри железные огневые бои. Я выложу меловые круги на моих кораблях…
– Кто подсказал тебе это?
– Я увидел во сне…
– Кто навеял тебе этот сон?
Нет ответа. Наместник смотрит на неподвижную листву. Там криво сидит пыльная птица.
Назад.
– …куда-куда-куда?..
– К Семёну Трифиллию.
Падение.
Вечер.
Покосившийся дом… нет, неправильно: дом просто видится кривым, покосившимся, тёмным, вообще всё воспринимается как будто зрением страдающего после буйной пьянки человека. Возможно, так воспринимают мир и извечные брюзги. Всё так, как есть… но уж слишком, слишком бросаются в глаза мусор и грязь, сучки и щербины. Что называется, воротит с души…
Итак, дом. На скамейке у ворот седой слав. Толстая палка с отполированным набалдашником в виде головы орла. Одна нога неудобно выставлена вперёд – наверное, не гнётся.
– Я пришёл говорить с тобой.
– Что ж, говори.
– Забирал ли твоих детей чародей Домнин Истукарий?
– Да… Квету, Грозу и Ксантию.
– Он говорил, зачем?
– Да… Да, он говорил.
– Ты знал, чем это может кончиться?
– Знал. Я слышал, что было раньше.
– Что он дал девочкам?
– Броши. Серебряные броши.
– Какие?
– В виде кошки, в виде льва, в виде совы.
Назад.
– Ксантия.
Паде… ние…
Что-то с головой.
Где это мы? Явно азаший дом… сторонние люди стоят, как деревянные куклы. Конкордийские архаты. И девочка с луком в руках и повязкой через глаз – тоже деревянная кукла. Живая – одна. Рыженькая, очень похожая на Грозу.
– Я пришёл говорить с тобой.
– Говори.
– Где твоя брошь в виде совы?
– Вот… – отгибает заворот зелёной курточки. К нательной рубашке приколота старинная брошь: сова.
– Ты знаешь, что она означает?
– Она укрывает от недоброго глаза. И помогает в тяжёлый час.
– И это всё?
– Так мне сказали.
– У твоих сестёр были такие же?
– Да, только другой формы. Но форма была не важна.
Назад.
Форма не важна. Так им сказали.
Ничего не понимаю…
Голову просто разрывает на части.
Если тех, кто посвящён Белому Льву, много – то почему Домнин спрятал именно Отраду? И почему именно у неё не было такой вот броши?
Прав был отец, когда говорил: чародеи лгут всегда. Не могут не лгать. Вся их сила соткана из лжи.
Смогу ли разобраться?
…дальше-дальше-даль…
– Бог Создатель.
Сказал – и испугался сам.
Падение… навзничь…
Колодец. "Журавль" над колодцем – костяная рука. Темно. Скопище звёзд. Лун нет совсем – ни одной.
– Я здесь…
Алексей оглянулся. Рядом, держа в руке фонарь, стоял жилистый старик в простой белой рубахе. Узкое табачного цвета лицо, такой же тёмный лысый череп с седым венчиком. Редкая бородка. Странные глаза – почти бесцветные.
– Ты пришёл. Что ж, давай поговорим.
– Я не могу больше бродить на ощупь. Как мне узнать… всё?
– Этого невозможно достичь. Никакого единого знания обо всём просто не существует. Могу предложить лишь то, что знаю я сам.
– Мир гибнет?
– Да.
– Кто разрушает его?
Короткое молчание.
– Можно сказать, что он был обречён на гибель в момент создания – как обречён на смерть каждый новорождённый. А то, что умирание пришлось именно на этот момент… Пожалуй, это заслуга чародеев. Всех сразу. В чародеях – и жизненная сила мира, в них и истощение его.
– И – никто конкретно?
– Сгущение воль…
– Можешь ли ты предотвратить гибель мира?
– Я не могу. Он существует во мне так же, как и я существую в нём. Ты не можешь поднять себя за волосы или приказать остановившемуся сердцу заработать вновь. Но это сможет сделать кто-то, кто рядом с тобой.
– С тобой рядом – я. Значит ли это, что мне по силам спасти мир?
– Нет. Хотя попытаться можешь и ты. Но шанс у тебя ничтожен.
– А кому по силам?
– Чародею, который достаточно силён, чтобы бросить вызов Авенезеру – и достаточно безрассуден…
Алая полоса вдруг протянулась по небу, накалилась до невозможности и стала медленно гаснуть.
– Что это?
– Мы помянули Авенезера. Он откликнулся.
– Вот как… Ты можешь назвать мне этого чародея?
– Возможно, это Арий, император.
Алексей помолчал.
– А теперь скажи мне, что я забыл спросить у тебя?
– Ты не спросил меня о себе самом. И ты не спросил меня о кесаревне.
– Да. Почему на лице мира не находится человека, посвящённого Белому Льву, если Домнин знакомил с ним десятки детей?
– Потому что никакого Белого Льва в природе не существует. Вернее, он есть, но это просто кусок опала, оправленный в серебро. И эти посвящения – лишь помавания руцеми. Не имеющие ни цели, ни смысла. Всё это было затеяно когда-то великим Ираклемоном единственно лишь для отвлечения внимания.
– Но как же тогда – Астерий…
– Он искренне верил в его силу. Этого оказалось достаточно, чтобы овладевать новыми и новыми умениями… Простые люди склонны переоценивать ум чародеев. Как правило, чародеи даже глупее. И в чём-то наивнее.
– Теперь скажи мне, кто я.
– Вынь свой клинок из ножен. Читай.
– Я не…
Он начал говорить и вдруг остановился. Надпись на Аниките, всегда состоявшая из незнакомых букв, вдруг… вдруг стала понятной! Он никогда не знал этого языка… или знал? В какой-то другой жизни?
– Читай же!
– "Владеющий мною подобен становится льву, и бел его облик"… Что это значит?
– Чародею, который вознамерится открыть подземелье, где томится добро, потребуются в помощь белый камень, белый лев и белая дева. И битва добра со злом будет идти потом, не прекращаясь, целую вечность. Хватит ли вам этой вечности для жизни?
– Чародей знает, где расположено подземелье?
– Оно одно.
– Белая дева – это кесаревна Отрада?
– Она может ею стать… А теперь уходи. Маленький Мир доживает последние мгновения. Лучше быть вне его, когда это случится.
– Мне ещё нужно увидеть самого себя. И кесаревну.
– Ты не успеешь.
– Я рискну.
…ше-даль-ше-даль…
– Кесаревна Отрада.
Обвал. Пыльная, душная лавина.
Мелиора. Юг. Петронелла
Этой ночью она не выдержала и смежила веки, и спрессованный ужас сразу же, без предупреждения, ударил её в лицо и опрокинул, и лишил дыхания. У неё хватило сил только на то, чтобы проснуться живой.
Всё. Так дальше нельзя… Она лежала и хватала воздух ртом, а в висках билось: нельзя… нельзя…
Наконец всё занемело внутри, осталась только дрожь.
Тихо-тихо она поднялась с постели, подошла к окну. Там было черно. После полуночи гасили уличные фонари. Фонарщики ездили на своих скрипучих тележках, запряжённых осликами, и гасили стеклянными колпаками на шестах.
Но окно не открыть. Переплёт – литая фигурная решётка, вмурованная в стену. Свинец и бронза. Она уже пробовала вчера поджечь её…
Но у пламени лампы для этого не хватило сил.
Не слишком понимая, что делает, Отрада натянула кожаный костюм для верховой езды и взяла сапоги в руку. В другую – взяла кошелёк, полный нефритовых и серебряных монет. Кошелёк был простым мешочком с затягивающейся горловиной.
Мелитта спала. Отрада подошла вплотную к лежанке. Изнутри всплыло и тут же втянулось обратно: это чудовище лежало перед нею, чудовище, преградившее путь к спасению… и то, что она такая простоватая и милая днём, – лишь маска, чужая кожа…
Нет, неправда. Мелитта – она хорошая. Но только… только я должна отсюда выйти. Прости…
Отрада размахнулась и ударила её по темени кошельком. Звук был тихий: брякнули монеты. Мелитта дёрнулась и обмякла. Рот приоткрылся, вырвался короткий тихий всхрип.
И больше ни звука. Ни движения.
Отрада почти закричала сама. Но не закричала. Какое-то нечеловеческое спокойствие опустилось на неё, объяло, как огромная шаль, заткнуло рот мягкой лапой…
Отпустив кошелёк болтаться на шнуре, Отрада протянула руку к шее няньки, прижала пальцы туда, где что-то трепетало под кожей. Сама уже поняла: раз трепещет, значит, пульс есть… но не смогла убрать руку, пока не нащупала его, этот самый пульс.
Потом – приподняла лежанку за оголовье и чуть развернула, освобождая проход к двери.
За прошедшие дни она неплохо изучила план этого большого и запутанного дома. Дворца.
В первом этаже были парадная прихожая, а также две кухни, повседневная столовая, комнатки слуг; всяческие иные хозяйственные помещения, названия которым она могла дать далеко не всем. Как называется маленькая мастерская, где чинят и подгоняют конскую сбрую? Она знала, но вдруг забыла… Второй этаж был парадным, богатые залы шли то анфиладой, то расходились веером. Она никогда не видела столько картин и скульптур, собранных в одном месте. Дворец кесаря был скромен, почти аскетичен… На третьем этаже просто жили. Там были спальни, ванные, две уютные общие комнаты с каминами, библиотека. Ужинать хозяева и "долгие" гости (сейчас жило человек двенадцать родственников, разорённых войной, и умирающий Вандо Паригорий с двумя клевретами) обычно спускались вниз, а обед можно было получить и наверх. Для этого служил подъёмник с ручной лебёдкой…
Вот уж его-то вряд ли караулил ночной страж.
Было жуткое чувство не просто повторности – всегдашности происходящего.
Она совсем не запомнила, как спускалась по верёвке вниз, и лишь коричневые ожоги на ладонях свидетельствовали: да, спускалась. Что-то задержалось в памяти из попыток бесшумно открыть изнутри запертую на волчок дверь. Но и это было – как тень сна. Потом она долго стояла в довольно вонючем закутке, откуда каждое раннее утро выносят медные лохани с помоями и увозят на специальных подводах. Куда-то далеко. Шаги ночного стража то удалялись, то приближались, но никак не затихали совсем. Казалось, что она ждёт здесь уже несколько дней. Наконец, всё стихло, и тогда она отодвинула чёрный дубовый брус засова, приоткрыла дверь и в щёлку выскользнула…
Пока ещё во двор.
Собаки не бросились на неё с криками ярости, а подошли и потыкались сырыми носами в руки. Они сразу, с первого дня, признали её за свою. Терентий, хозяин дома, даже пытался наказывать бедных псов… не помогло.
Она уже обращала внимание на это: здесь её слушались и признавали собаки, лошади, даже те огромные птицы – но ни задуматься над этим, ни тем более воспользоваться времени не оказалось. Вот – первый случай.
Забраться на стену со стороны двора было просто: по дереву. Труднее оказалось спрыгнуть… но нет – её гнал куда больший испуг, чем какой-то страх высоты. Приземление было жёстким, боль ударила по коленям, по запястьям. Ничего: встала, поковыляла дальше, дальше, в темноту…
Мелиора. Монастырь Клариана Ангела
– Здравствуй… – слова давались с трудом, будто воздух был густ, как песчаная каша. – Я пришёл… сказать тебе…
Лицо её исказилось страшно. Такого сумасшедшего ожидания нельзя изобразить, черты не приспособлены для этого, и получается гримаса.
– Ты…
– Да. Да. Я.
– Жив… жи-ив…
– Я жив. Всё в порядке. Скоро я буду с тобой. Совсем скоро.
– Я не могу без тебя. Я думала, что умру.
– И я. Я тоже не могу без тебя. И гори оно всё… Где ты сейчас?
– Не знаю… Забери меня отсюда, пожалуйста. Я…
– Говори.
– Нет, ничего. Теперь я знаю, что ты придёшь за мной. Теперь мне ничего не будет страшно. Почему тебя не было? Меня переполнило твое отсутствие… я чуть не утонула в нём…
– Я приду. Я скоро приду. Я уже иду.
…зя-боль-ше-нель-зя-бо…
Пахнет горящим углём.
– А теперь – я сам.
Больно…
Этот же зал, запах серы и тлена, пол усыпан угольями и пеплом. И вот он сам: сидит, подобрав ноги и опёршись рукой. Там, где был голубой купол, – зловонная серая яма с осклизлыми краями, в ней копошатся черви.
– Чего ты хочешь?
– Её. Только её. Жить с нею, растить наших детей…
– А если это невозможно?
– Тогда пусть всё горит…
Мелиора. Дальний восток
Небольшой отряд потаинника Юно Януария достиг наконец Фотии, маленького прибрежного форта на восточном побережье – у самого края обитаемой земли, у начала Солёной Камы. Форт был деревянный, с земляными валами, и населяло его около полусотни семей стратиотов. Исполинская зелёная получаша окружала его, и две речки сливались в одну под его стенами; вода обтекала форт по широким рвам. На ровных пологих склонах паслись красные вислорогие коровы. Казалось, их были тысячи.
Никогда никакая война не долетала до этих земель. Стратиоты формально служили кесарю, на деле же – только сами себе.
Не дав отдыха никому, Юно с величайшим тщанием перенёс свой груз из "уты" – широкой мелкосидящей лодки с пятью парами вёсел и прямым парусом – в рессорный фургон, дожидавшийся здесь уже вторую неделю. Прошло чуть больше часа с момента швартовки, а сорок всадников-азахов, одуревших от долгого безделья, уже выезжали на желтоватую дорогу, ведущую на запад и вверх, вверх, к проходу в облаках. В середине конвоя катился фургон, запряжённый шестёркой, и две лёгких коляски. В одной из них, с окнами, затянутыми серой промасленной парусиной, ехал осунувшийся серолицый и сероволосый человек неопределённого возраста. Ему регулярно давали дурманно-маковое питьё. Возможно, без этого питья он просто не выжил бы – настолько жуткие муки приходилось ему испытывать.
Никто не узнал бы в нём бывшего потаинника Конрада Астиона, блестящего архата…
Мелиора. Юг. Порт Петронелла
Город перевернут весь, она это знала. Искать будут свирепо – поэтому исчезать надо именно сейчас, в первые же часы, пока ещё не хватились…
Порт был под нею, весь в жёлтых мутноватых огнях: горели масляные фонари на столбах, здесь их не гасили всю ночь. Горели местами и костры. Наверное, и без огней было бы светло: три почти полных луны в ясном небе давали достаточно света.
Ночь была странная: тёплая, но будто бы у самой границы снегов.
Отрада стала спускаться, цепляясь за кусты. Тропа дёргалась под ногами то вправо, то влево. Гладкие кожаные подошвы сапог скользили.
Наконец началась лестница – там, выше, разрушенная недавним оползнем. Но по самой лестнице идти было слишком на виду, и она стала спускаться рядом с нею, всё так же цепляясь за кусты.
Потом послышалась речь. Говорили с характерным протяжным акцентом жителей материка. Отрада затаилась. Внизу шли человек восемь или десять, перебрасываясь замечаниями о достоинствах каких-то женщин. Матросы, подумала она. В портовый бордель…
Уплыть, что ли…
Мысль сделала виток и вернулась. Не уплывать – пока. Но пусть все думают, что уплыла.
А за этим следует обращаться не к матросам. Матросы раз – и нет никого. К грузчикам. Их будут расспрашивать.
Она дождалась, когда внизу всё стихнет, и продолжила спуск. В одном месте, где кусты были погуще, отчетливо воняло трупом.
Наконец она уткнулась в забор, огораживающий порт. Как и все заборы, этот состоял из множества дыр.
Она пролезла и пошла на свет фонарей.
Две барги стояли по обе стороны широкого свайного пирса. По пирсу сновали люди в огромных фартуках, катя перед собой ручные тележки. На тележках были мешки и… сначала показалось, что длинные ящики. Потом она рассмотрела, что это каменные брусья – как раз такие, чтобы не трудно было поднять вдвоём.
Работа шла споро, но как-то слишком молчаливо. Скрипел настил, повизгивали иногда колёса – и никаких разговоров, шуточек, команд, которые должны сопровождать такое вот скопление трудящихся людей. Устали? Но ходят быстро, почти бегом…
Стараясь не вступать в освещённое пространство, она стала огибать это место по закоулкам, пахнущим мочой, по каким-то страшно захламлённым пустырикам… Отчего-то картина погрузки показалась ей жуткой, хотя вроде бы ничего жуткого не происходило.
Полчаса спустя она вышла к маленькому затухающему костру, где сидели четверо в рабочих фартуках и хлебали по очереди из котелка.
И тут она усомнилась в разумности прежнего плана. Но ничего нового не придумывалась…
– Доброго здоровья, – сказала она.
На неё посмотрели. Потом один, вроде бы постарше других, солидно кивнул:
– Вам того же. Присаживайтесь к огоньку, госпожа. Угощения вот нет, доели всё. Разве что хлебушка…
– Спасибо. Сыта. У меня вопрос вот такой: не проведёте ли на судно – меня и ещё одного человека?
– А что за беда такая, что тайком потребно?
– Беглецы мы, – сказала она заготовленное. – Жена ему развода не даёт…
– Во как, – усмехнулся всё тот же старший; прочие молчали. – Война, а у людей то же всё на уме… Не выйдет, госпожа, даже при большом нашем желании не выйдет. Там стражники стоят, смотрят. Это вам надо с капитаном каким договориться да после на лодке подплыть, а здесь – нет, не получится…
– Жаль, – сказала она. – Мы бы заплатили.
– Не без того, понятно… Не, ищите капитана. Вон там обыкновенно сидят, у портовых интендантов. Во-он, окошки цветные, светятся. Попробуйте, может что и…
– Ну, спасибо, – она улыбнулась как могла сладко и шагнула в темноту.
– Я бы с такой от своей козы… – дослышала она.
А план казался ей всё глупее. Он и был глуп. Изначально был глуп. Только такой она и могла придумать. Допустим, без пищи как-то можно ещё просидеть в тёмном уголке – ну, с неделю. Но без воды? Она подумала о воде, и ей тут же нестерпимо захотелось пить.
На судно, подумала она. Любой ценой. Немедленно.
Подплыть на лодке – советовали вы мне? А зачем она нужна, лодка?
Отрада стояла, прикидывая, где лучше выйти к воде, когда позади быстро-быстро зашуршали шаги. Она оглянулась, присев.
Подбегал худенький кривобокий человечек, которого она все эти дни часто видела из окна. Сбежала, подумала она с отчаянием. От вас не сбежать…
– Уходите быст…
Человечек вдруг переломился как-то сразу во всех сочленениях и мягко рухнул, будто в теле его не осталось ни одной косточки. Отрада оцепенела. И тут с давно забытой силой – полыхнуло в глазу. Она зажала его руками, но и сквозь ладони было видно, как яростный золотой блеск обливает строения, кусты, сухую траву, штабеля брёвен… и приближающихся к ней мужчин. Они были голые по пояс, в каких-то безумно широких меховых штанах, а в руках…
В руках они держали винтовки.
Наверное, она что-то вспомнила. Потому что даже не закричала. Оглянулась назад. Позади, шагах в трёх, стоял такой же облитый золотом человек в плаще с опущенным капюшоном, скрывающим пол-лица. Она откуда-то знала, что он никогда, ни при каких обстоятельствах не приподнимает этот капюшон…
– Мы взяли её, – сказал он, поднеся ко рту запястье, охваченное широкой плоской цепью.
"Возвращайтесь", – отдалось в ушах.
Мелиора. Монастырь Клариана Ангела
Настоятель Иринарх внимательно рассматривал Алексея. Будто я под стеклом, подумал Алексей.
– В мире живых ты приходил к людям, – сказал он наконец. – В мире мёртвых они будут приходить к тебе. Не обязательно те, кого ты желал бы видеть. Скорее – наоборот…
– Это я знаю.
– Подумай ещё.
– Я не изменю решения.
– Тогда – отдыхай до заката. Тебе дадут сонного питья.
– Я буду очень крепко спать и без питья, – Алексей усмехнулся.
– Не будешь. Тебе только так кажется. Кроме того, – настоятель усмехнулся в ответ, – это не простое питьё. А теперь скажи мне: ты узнал всё, что хотел?
– Издеваетесь, отец настоятель? Я всего лишь убедился, что по-прежнему, как и был: туп, глуп и неучён… Скажите хоть вы: все эти предсказания и откровения, все эти нити судьбы – они действительно такие… – он замолчал в поисках единственного слова.
Иринарх слабо взмахнул рукой: понял. Покачал головой.
– Если верить в судьбу, она становится непреложной для тебя. Если верить в собственное неверие – она становится ещё более непреложной. Это касается и отдельного человека, и всего мира. Но попадаются среди людей такие вот, как ты, – в неверие не верящие. Они редко доживают до зрелых лет…
– Ларисса сказала, что мне чего-то нельзя знать о себе – потому что в противном случае я сравняюсь могуществом с самим Богом. Это действительно так?
– Не только в могуществе. Главное – что и в бессилии. Ты ведь видел его. Говорил с ним.
– Кажется, он сумел ничего не сказать мне…
– Возможно, ещё не проросли те семена, что он вложил в твои уши.
– Так вразумите меня хоть вы. Только как-нибудь… без обиняков.
– Хорошо, попробую. Попробую…
Он потянулся к чайнику. Чайник был уже пуст.
– Фортунат!..
Неслышно ступая, вошёл бывший ангел. Он постарел лет на сорок, ссутулился, поседел. Дорого приходилось платить за несколько недель абсолютного знания – и свободного полёта…
– Принеси ещё чаю.
Но чайник уже был у Фортуната в руке. Старый закопчённый глиняный чайник с верёвочкой вместо ручки. Он поставил его на стол и забрал пустой. Повернулся…
– Постой, Фортунат. Вот слав спрашивает: что ему делать дальше? Идти по пути судьбы – или по пути сердца? Он из тех, кто способен и на то, и на другое. Или даже на что-то третье…
Бывший ангел посмотрел на Алексея, но как-то поверх глаз. Лицо ничего не выражало.
– Если сможешь, – сказал он, и голос его был сед, – отомсти за нас – за всех…
Тихо ушёл.
– Вот и ещё один путь, – сказал Иринарх спокойно. – Вполне достойный мужчины и воина. И, как было заказано – без обиняков.
Алексей вдруг почувствовал удушье.
– Ты не получишь готового ответа, – предупреждая его выкрик, сказал Иринарх. – Хотя бы потому, что готовый ответ будет лжив в любом случае. Понимаешь: в любом! Не буду объяснять и доказывать, просто постарайся вспомнить сам: сколько самых простых и умных слов были неправильно поняты? Да – почти все они… Поэтому я, даже зная, что именно я жду от тебя, не смогу сказать это прямо: потому что ты неизбежно поймёшь меня неправильно. Ты можешь спрашивать меня о чём угодно, ты волен обратиться к мёртвым – но окончательное решение ты примешь сам. Я думаю, ты уже принял его, и всё, что тебе нужно, – лишь убедиться в этом.
– Может быть, – сказал Алексей. – Отец настоятель, я не хочу пить сонное питьё. Я и так спал всю жизнь. У меня почти не осталось времени. У вас есть Тихая Книга?
– Есть, – Иринарх прищурился на Алексея поверх чашки, но больше ничего не сказал.
– Там описано то, что… делается сейчас? Эти скопища людей…
– Да. Это там в основном и описано. Очень подробно.
– Вы сами читали?
– Разумеется.
– Тогда я прошу практического совета. Найдите мне место, где говорится о том, что можно противопоставить такому чародейству…
Степь. Крайний северо-запад. Пустыня
Тот, чьё имя было тайной для него самого и кто тайно вошёл в тело Авенезера Третьего ещё даже не при первом его царствовании, а при простой человеческой жизни, то есть очень и очень давно, – теперь стоял, широко расставив ноги, на крыше древнего храма. Крыша эта, цельная плита чёрного базальта длиной почти сто сорок шагов и немного меньше шириной, покоилась на целом лесе гранитных колонн. Никто не мог представить себе, каким образом эту плиту водружали поверх колонн.
В центре плиты сквозь толщу её был пробит ход. Каменная лестница имела сорок семь ступеней.
Рядом с Авенезером – или Безымянным, а именно таким он себя ощущал всё больше и больше, – стоял невидимый зверь. Они не говорили между собой, но хорошо чувствовали друг друга.
В каком-то смысле этот зверь был единственным близким Авенезеру существом.
Взгляды обоих проникали сквозь задымленный воздух Чёрной степи, сквозь камень Аквилонских гор, сквозь туман над морем, сквозь низкие облака, окутавшие Мелиору, – и упирались в массивную белую башню. Справа замирал ход живого механизма, слева – ход мёртвого. Оставались недели до того часа, той минуты, когда по неподвижным, кристаллизовавшимся человеческим озерам пробегут последние судороги и толчки – и потом в полнейшей неподвижности всё это моментально перейдёт в свою противоположность: мёртвое в живое, живое – в мёртвое, но не в житейском и даже не чародейском смысле, а – в абсолютном. И тогда произойдёт чудо преображения этого старого изношенного и довольно дрянного мирка – в чистый и пустой, готовый принять тех, кто сумеет без страха пройти сквозь огненный потоп…
Живых и мёртвых – всех вместе, без этого раздражающе нелепого и несправедливого разделения на мёртвых и на живых.
Авенезер подошёл к самому краю. Земля далеко внизу была странно размытой, проницаемой для глаза. Тонкие прожилки огня с глубиной утолщались, сливались в рукава, рукава – в реки, реки впадали в океан. По какому-то непостижимому ходу истины этот океан пламени был тем же самым, что и пламя, составляющее небесное солнце. Получалось, что и внутри солнца в каком-то смысле скрыт весь наш безмерный мир… равно как и далеко под ногами. Один и тот же мир. Как бы бесконечный. Из которого, однако, не вырваться, не убежать… Он мог всё это понять и представить, но не способен был ответить на вопрос: а для чего? Когда мир создавался, в такое его устройство наверняка вкладывался некий смысл…
Можно было бы взмахнуть руками и полететь. Пожалуй, единственный из всех чародеев, Авенезер уже умел летать без помощи крыльев. Но вместо этого он потрепал зверя по мягкому жаркому загривку.
Не всё, что умеешь делать, следует делать. И уж подавно – не следует делать всё то, что хочешь сделать внезапно. Твои желания могут оказаться совсем не твоими…
Граница Степи и Конкордии
Над опустевшим городком Меёва летел ветер, оставляя за домами и заборами вороха сухих листьев. Тучи толпились над входом в ущелье и дальше над рекой Сипотью; однако ни капли дождя не падало из них. Время от времени переговаривались громы.
Поздним вечером (никто из людей этого видеть не мог, потому что на много вёрст вокруг было только два человека, тащившихся по тракту в сторону Долины Качающихся Камней; они качались под ношей, мужчина и женщина, но всё равно шли, нашаривая дорогу палками: оба были почти слепые) после молнии, проскочившей в толще туч, в небе осталась огненная точка. Она повисела на одном месте, потом стремительно упала почти до самой земли – и поплыла против ветра в сторону города. Кажется, она увеличивалась в размере, несколько утрачивая яркость. Домов она достигла уже не ослепительной точкой, а шаром с человеческую голову размером. От шара шёл ровный розоватый свет – как от рассветного солнца.
Шар пролетел по центральной – и, в сущности, единственной улице городка, задерживаясь возле домов с выбитыми окнами. Потом он вильнул в сторону выезда на тракт. Задержался в тополиной аллее, полетел назад. И сразу же оказался перед разбитым зеркалом, прислоненным к стене.
Яркий утренний свет бил в амальгаму, и видно было, насколько это зеркало старое. Идущая наискось трещина – из левого верхнего угла, совершенно тёмного, – пересекала стекло более чем до половины и раздваивалась на конце. Надо полагать, трещины эти постепенно росли. Амальгама отслоилась широко, и если бы кто-то, знакомый с географией, смотрел сейчас на получившуюся картину, он изумился бы, до чего точно эти отслоившиеся участки похожи на контуры Мелиоры и части материка с Конкордией и Степью…
Наверное, он успел бы лишь изумиться – потому что в следующий миг шар дотронулся до зеркала. Несколько секунд он пребывал в неподвижности, а потом стал втягиваться в трещину, расползаясь по амальгаме ослепительной плёнкой.
И когда он исчез весь, зеркало с огромной силой взорвалось! Дом, к стене которого оно стояло прислонённым, взлетел на воздух, как охапка пылающей соломы. Брёвна, доски, щепа – всё это рухнуло на город, на груды сухих листьев, тут же подхваченных ветром…
Мелиора. Северо-запад кесарской области, азашьи земли. Село Лаба
На другой день Азар подняться с ложа не сумел, хотя и пытался. Оба стратига пришли к нему сами. С ними был чародей Ефраний. Он внимательно осмотрел комнаты Азара, начертил на стенах и потолке нужные знаки – и удалился.
Стратиги разговаривали с Азаром больше часа.
Потом послали за Живаной. Потом – за деревенским жрецом и нотарием – благо, это был один и тот же человек, старый сотник Поликарп. С Поликарпом у Азара вышел спор.
– Тебе что, не всё равно, дочкой её писать или женой? – доказывал Поликарп. – А вдруг родители живы? Неясность случится. А если женой…
– Пиши, как знаешь, – слабо отмахнулся Азар. – Ты у нас умный, ты законознатец, как скажешь, так и сделаем.
Так дева-лучница Живана Секунда неожиданно для себя стала Живаной Парфенией, замужней дамой, владелицей дома, двора, сада, небольшого, но холёного и отборного стада – и солидной доли в общественных земельных угодьях. Всё это было тщательно прописано в бумагах, заверено свидетелями: Артемоном Протасием и Андроником Левкоем, – и сдано на хранение нотарию.
Все присутствующие на церемонии знали, что счастливая новобрачная, возможно, станет вдовицей в этот же день…
Где-то
Отрада приложила руку к стене. Железо, шершавое железо… Грубый шов, ряд заклёпок. Высасывает тепло.
На ощупь вернулась к койке. Легла. Укрылась с головой. Не помогло. Темнота давила сверху, как поршень.
От пятнышка в глазу осталась лишь неразличимая точка. Это железо вокруг…
Так уже было! В точности так. Можно забыть то, что видишь глазами, но прикосновения запоминаются все. Было! Давно ли, недавно ли… Она не могла вспомнить подробности, но пока что ничего нового с нею не происходило.
Нет. Новым было то, что прошлый раз в руках её был револьвер… хотя бы и с одним патроном. Сейчас же не было ничего.
И прошлый раз что-то ещё произошло… кажется, её приняли за кого-то ещё… нет-нет, что-то другое, более… более страшное… но это помогло. Помогло скрыться. А сейчас её нашли. Люди с винтовками, свободно пришедшие в Мелиору, минуя всякие там пещеры и Кузни…
Но почему же – не помню-то ничего?!! Будто высосан кусочек мозга.
Нет, конечно. Просто ей запретили помнить это. Что-то очень-очень важное.
Что-то, что-то… что должен знать Алексей! Нет, наоборот – чего он не должен знать…
Да. И это как-то связано с железными стенами. С железными подземельями. С железом вообще…
Бросило в пот. Она съёжилась, поджала колени, прижала трясущиеся руки к груди. Железные подземелья. Она знала, что – спускалась в них…
Железо, истребляющее чародейство. Там, где она росла, железа было много, а чародейства мало. Потому что из-за железа чародейство хирело и гасло. А есть места, где никакое чародейство вообще не может существовать…
Да. И Алексей должен прийти туда. Только вот – зачем?
И как ему это сообщить?
…я ведь бежала тогда, чтобы сказать ему это! Передать слова… чьи? Нет, не вспомнить. Чьи-то слова. Слова кого-то… хорошего. Кого он знает, кому он поверит. Но вдогонку… что-то было сделано вдогонку. Что-то по-настоящему мерзкое.
Волосы шевельнулись. Кажется, возвращалась память…
Мелиора. Село Лаба
Ксантия и Живана даже всплакнули, обнявшись на прощание. Ксантия уходила вместе с отрядом, а Живане теперь была доля – лелеять дом. Раз уж так нелепо всё вышло…
Ей на роду было написано раннее замужество, одной из пятерых дочек деревенского коровьего лекаря. Война, казалось, отсрочила это дело – но нет, от судьбы не спрячешься и на войне. Она даже засмеялась. Не от счастья и не от досады. Просто она чувствовала, что над нею подшутили. Хотелось бы знать, как именно.
Она верхом проводила отряд, с которым следовал, лёжа в устланной свежим сеном телеге, Азар, муж её, до развилки дорог – и вернулась обратно. Всё было понятно и ей, и уходящим: где-то слева, отставая на полчаса-час, лесами и просёлками пойдёт другой, значительно больший отряд, который и подловит саптахов, развернувшихся для удара. Но спасёт ли это тех, кто идёт по дороге?..
Она знала, и уходящие знали: если спасёт, то немногих.
Она махала им вслед, пока видела. Потом повернула коня и медленно вернулась в свой незнакомый дом.
Мелиора. Далекий юго-восток
До Агафоники от перевала прямой дороги не было, и Юно встал перед выбором, что лучше: кружной путь по хорошей дороге или прямой – по просёлкам? В подобных случаях, зная способности чародеев к разгадыванию мыслей человека и подсовыванию нарочитых решений, он не доверял размышлениям, а полагался лишь на гадание или жребий. Вот и сейчас, разложив на земле карту, он ногтем провёл рядом с трактом одну чёрточку: нечет, – а возле отходящей влево проселочной дорогой поставил две: чёт. Потом – бросил игральные кости. Три и пять. Нечет и нечет.
Значит, прямо…
Испытывая какое-то непонятное смущение души, он сложил карту, а кости и стаканчик сложил в кожаный кисет. Кисет подарила ему Аэлла Саверия. Это было безнадёжно давно.
Молодыми они думали, что из колеи жизни можно как-то вырваться. Выпрыгнуть. Но не получилось. Ни у неё, ни у него….
Конрад Астион в своей коляске с затянутыми парусиной окнами протяжно застонал, потом с облегчением повалился на бок и тут же уснул.
Мелиора. Монастырь Клариана Ангела
Последний день, подумал Алексей, глядя в потолок. Я – здесь – последний – день… Это почему-то казалось ему невозможным.
Но приговор произнесён. Судья неумолим. Сейчас откроется дверь…
Коротко скрежетнул засов. Коридор был полон волокнистого, похожего на паклю, света. Вставшие на пороге казались вырезанными из чёрной бумаги.
Идём, сказали они молча.
Он поднялся. Шагнул. Это был трудный шаг.
Свет расступился, и он оказался почти во мраке. Этот свет не для тебя, сказали те, кто пришёл за ним. Иди. Иди, слав. Ты ещё не можешь считаться мёртвым…
Кто-то медленно летел над ним и чуть сзади.
Он поднимался всё выше. Клубящаяся тьма пропускала его сквозь себя, оседая на коже холодными склизкими каплями. Некоторое время он не видел вообще ничего. Потом – как-то вдруг, внезапно – тьма расступилась.
Он стоял на краю чёрного со светящимися зеленоватыми трещинами утеса. Впереди и по сторонам до бесконечности расстилалась такая же чёрная с зеленоватыми прожилками туча. И лишь под ногами Алексея в немыслимую глубину уходил облачный колодец. Свет не исходил из него, оставался внутри – но света этого хватало, чтобы на дне колодца рассмотреть кукольный город…
Волею всех, пославших меня, нисхожу в мир мёртвых и нерождённых.
Сухое дерево возвышалось над утёсом. Скрип его подобен был голосу воронов.
Гибкой змеёй упала с толстого сука отливающая серебром верёвка. Тот, кто привёл сюда Алексея, поднял её и в одно движение сделал петлю.
Познание зла, сказал он.
Потом вложил в руку Алексея обнажённый меч. Аникит.
Познание добра, сказал он. Нож перерезает верёвку.
Алексей посмотрел вверх. Звёзд не было. Неба тоже не было.
Петля затянулась на его шее.
Ступай…
Он ступил в пустоту.
Все, кого я люблю, – помогите мне достойно принять то, что я узнаю.
Долго-долго-долго не происходило ничего…
Мелиора. Село Лаба
Чародей Ефраний пришёл к Артемону Протасию в тот момент, когда стратиг собрался наконец поесть. Что-то, державшее Протасия последние дни в страшном предпоследнем напряжении, вдруг исчезло. Это походило на внезапное опьянение шипучим вином. И следовало не просто перекусить, а набить до отказа желудок, чтобы… чтобы не произошло чего-то глупого.
– Садись, – кивнул он чародею. – Всё ещё постишься?
– Нет.
– Тогда – компанию мне составишь?
– У тебя же только мясо.
– Сейчас принесут кашу… – говоря, он налил чародею кружку ледяного молока. – Что случилось?
– Они ушли. Ночью их было довольно много, утром мне показалось, что стало меньше… Сейчас – не осталось ни одного.
– Не спрятались? Именно ушли?
– Да. Птицы видели уходивших.
– И куда же они двигались?
– На восток.
– Не может быть.
– Мне тоже так кажется. Но это факт.
– Ты пей молоко-то, пей… вот и кашку принесли… Ефраний, друг мой. Не в обиду, но скажу. Ты же сам знаешь, что с ними чародей был, которого ты…
– …которому я не соперник. Конечно. Больше тебе скажу, стратиг: небывалой силы чародей с ними. Небывалой. Дикой. И явно – из молодых. Малоучёный. Не битый. Предерзкий. Этот, которого повязали вчера, – мышь по сравнению с ним. Боится страшно. А ведь я и его-то еле-еле остановил, еле-еле устоял сам. Такие вот дела…
– Так ты думаешь, это… не тот? Ещё и другой остался?
Ефраний молча положил в рот ложку каши. Мучительно проглотил. Запил молоком.
– Это обычный, – сказал Ефраний. – Из школы Така Иристоподия – той, что в пригороде Порфира. Я его даже помню немного. Встречались раньше. Нет, главным у них другой, другой… – он замолчал и стал смотреть куда-то мимо Протасия. – Во всех смыслах – другой… Да. Ты ждёшь ответа. Задал вопрос. Отвечаю. Идут они на восток, это несомненно. На приманки наши плевать хотели. Что им там нужно…
– Но ведь мы же их там прихлопнем. На Востоке.
Ефраний проглотил ещё ложку каши – уже легче.
– Не знаю, – сказал он. – Третьёго дня мы вот огневыми боями их разбили. Может статься, и у них за пазухой что-то спрятано…
Где-то
Вдруг что-то засветилось под потолком, и дверь откатилась так бесшумно, что на миг подумалось: ничего этого нет, видимость, мираж. Но человек, вошедший сюда, был более чем телесен. Гора очень жёсткого мяса с костями… и очень другое лицо: тонкое и грустное, с опущенными уголками глаз и уголками рта. И сами глаза: чёрные, влажные, бездонные… ничего не нужно человеку, кроме таких вот глаз. При этом – костюм киношного злодея: широкие штаны с оттянутыми карманами, толстенный и в ладонь шириной ремень, чёрный кожаный жилет на голое тело…
– Ну, здравствуй, – сказал он, и голос был подстать глазам. – Здравствуй, долгожданная.
Это лицо не было приспособлено для улыбок, но сейчас оно казалось почти приветливым. Но губы, кажется, потрескались…
Что-то возникло и тут же пропало перед внутренним взором – мгновенно, как при вспышке. Отрада покачнулась.
– Здравствуйте… – сказала она, преодолевая какое-то внутреннее сопротивление.
– Не узнаёшь… – уголки рта вновь опустились. – Что ж, Пафнутий говорил, что может такое стать… Правда, не узнаёшь?
Она покачала головой.
– Я… – начал он и сделал маленький шаг вперёд, – твой… – и ещё маленький шаг, – отец…
Отрада непроизвольно отступила.
– Настоящий отец… – шаг, – подлинный отец…
Она почувствовала, как под колени ей упёрся край лежанки, и скользнула влево. Человек остановился. Но глаза его не отпускали. Он лишь смотрел, не поворачивая головы, и можно было зайти ему за спину, но всё равно ощущать этот взгляд. Она знала, что теперь это надолго.
– Ты всё равно здесь – и будешь здесь, – сказал он тихо. – Я так хочу, а всё, чего я хочу, происходит. И вот ещё, чтоб ты знала: твой возлюбленный мёртв. Его повесили на сухом дереве.
– Что? – не поняла она.
– Два часа назад Алексея Пактовия, кесарского слава, ученика чародея Филадельфа и чародея Истукария, повесили на верёвке за шею. На сухом дереве. Эта казнь не позволяет душе расстаться с телом до самого дня Восстания мёртвых. Но это уже ничего не значит для тебя. Ибо никакого Восстания не будет…
Отрада почему-то опустила взгляд. Будто кто-то снизу пытался привлечь её внимание, подать ей сигнал. Но это были всего лишь её собственные руки. Она смотрела на них, не понимая. Руки как руки…
– Это уже третье известие о его смерти, которое я получаю от других людей, – сказала она. Голос был ровный, и это удивляло. – И много раз…
– Это ничего не значит. И весь ваш опыт, дочь моя, здесь ничего не значит. Я оставляю вас – ненадолго. Гуляйте. Слушайтесь Аски. Она дурного не скажет.
Он щёлкнул пальцами, и тут же раздался весёлый цокот коготков по плитам пола. Из-за спины человека выбежала, виляя хвостом, большая рыжая собака и широко улыбнулась Отраде.
У собаки было человеческое лицо. Очень знакомое лицо.
Мелиора. Юг. Целебные воды
Поздним утром в дверь комнат "Зелёного яблочка", которые снял для себя Камен Мартиан, забарабанили. Камен продрал глаз, приподнялся. Денщик уже отпирал. На пороге стоял Венедим.
– И что ты думаешь?! – хохоча, сказал он, и потряс над головой какой-то бумагой. – Невесту опять украли!
– Ф-фу…– Камен помотал головой. – Радуешься, да? Ну, радуйся…
– Радоваться нечему, – сказал Венедим, – но ведь смешно. Согласись, что смешно, – он сел на плетёный стул.
– Будет смешнее, если ты сейчас эту штуку раздавишь… – под мягкий треск сказал Камен, но Венедим успел вскочить. – Кто украл-то, известно?
– Известно. Видели люди, как её вели на конкордийскую баргу. Ту, что меловой камень перевозит.
– Ну, значит, точно не они. Раз уж людям это показали…
Венедим нахмурился.
– Что-то не то ты говоришь, тысячник. Пил, небось…
– Пить мне теперь долго нельзя, чаровница запретила. Парила меня с полуночи до рассвета, так я и сплю, проснуться не могу. А про то, что ты подумал… Это ведь я сейчас тысячник войсковой конницы, а был-то – легатом, сотником конной стражи. Со всякими грабежами да насилиями люди к кому обращались? Вот то-то же… Ну, что? Ехать надо, разбираться на месте будем…
– Куда?
– Куда-куда… В Петронелле дело было? В неё, родную, и поедем…
– Да зачем? Там и без нас морока ещё та…
– Не хочешь невесту искать? – прищурился Камен.
Венедим присел рядом с ним. Стал смотреть в пол.
– Не знаю, – сказал, наконец. Выдавил из себя. – Я же не дурак. И не без глаз. Видел, как она тогда смотрела… Спала она с ним, что я, не понимаю? Да мне бы и плевать… только это у них было не просто так. Обычай, обычай… Знаю, что обычай. А жить с женой, которая твоей смерти желает и ждёт как избавления – это кому надо? Мне? Да пошло оно всё… Поехали, – неожиданно сказал он. – Ты прав. Надо искать.
Мелиора. Монастырь Клариана Ангела
Сначала с него опала кожа, потом мускулы. Потом одна за одной отваливались кости. В конце всего висел только череп с полутора десятками позвонков. Всё это медленно рассыпалось по воздуху пылью. В глазницу попал осенний лист, щекотал черенком. Подлетала какая-то маленькая птица, садилась на череп и начинала его долбить. Это было мучительнее всего.
Самое глупое, думал он, это пытаться подстраиваться под древние пророчества.
Самое безнадёжное – пытаться угадать, чего от тебя хотел или хочет Создатель.
Самое смешное – принимать на веру слова тех, кому ты нужен, но не подчинён.
Я был глуп, смешон и безнадёжен.
Я буду умным. Я могу попытаться не быть смешным. Но моя безнадёжность пребудет со мной. Я останусь сколь угодно надёжным для других (ты уже предал её! и её, и её тоже! – я только притворился перед судьбой, обманул судьбу, а на самом деле… – важно не намерение, важен результат…), но для себя – всё как было, всё по-прежнему.
Потом были руки, странным образом создающие его заново из праха, в который он обратился.
Потом были тьма и свет. Сначала было больше тьмы, потом стало больше света. Может быть, это что-то означало.
Потом его несли. Погребальное пение слышалось над ним; оно было необычным. Он понимал слова, но долго не мог понять смысл, пока не догадался, что поют наоборот, от конца к началу, от последней строчки к первой…
Конкордия. Леопольдина
Эту ночь император тоже провёл в тревоге. С недавних пор ночи у него оказались украдены. Пылающая полоса в небе, пока ещё не видимая днем, ночами проступала даже сквозь потолок и стены, как кровь проступает сквозь бинты, как воспоминания о невесомых детских горестях и обидах проступают сквозь плотную зрелую жизнь. Он лежал и смотрел на неё.
Он чувствовал себя даже не капитаном – капитаном явно был кто-то другой, – а, пожалуй, купцом на левиатоне, который среди моря медленно погружается в пучину. Лодку, должно быть, сорвало штормом, да и многие ли поместятся в лодке… А судно погружается медленно. Настолько медленно, что к этому можно даже привыкнуть… Ну, вот же она, надёжная палуба под ногами. Правда, чуть-чуть накренилась… но ходить-то всё-таки можно? И можно ещё без страха переночевать в каюте. И наутро позавтракать вместе с другими пассажирами, болтая вроде бы ни о чём.
Можно уговорить себя считать прожитый день самым главным днём. Или месяцем. Или всей жизнью.
Но всё существо твоё – кричит.
Особенно во сне.
Во сне – уже третью ночь подряд – император видел себя повешенным на сухом дереве. Ноги едва не касались земли, но земли странной, с домиками не более шкатулки для печати и деревьями, подобными ползучей траве камнеломке.
Неужели же это всё, думал он, глядя на эти домики – они начинали дрожать, словно при землетрясении, и потом корчиться в огне, неужели же это всё, вот так просто, нипочему…
Он сел. Ночи слились в одну, и он не мог знать, в какую именно это происходит. Он сел, а потом встал. Женщина встрепенулась. Она не должна была спать, но уснула. Это была вина. Он решил пренебречь. Накинул халат, вышел на балкон. Страж справа и страж слева, на углах. Тихо отступили в тень. Он успел их заметить, и это тоже была вина.
Пренебречь.
Огненная полоса показывалась из-за далёких гор, полого восходила вправо на высоту взгляда поверх головы стоящего – и пропадала за свесом крыши и стеной… то есть не пропадала совсем, а становилась размытой и бледной.
Даже чародеи не видели её. Одно время он думал, что они просто боятся признаться. Нет, действительно – не видели.
Во сне, будучи повешенным, он узнал, что ему следует отправляться в Мелиору. Он давно собирался туда, к воюющей армии, заметно утратившей боевой дух. Но – отговаривали советники. Сегодня он решил окончательно: надо плыть. И немедленно.
Наверное, я убегаю, подумал император.
Сны о повешении начались у него сразу после возвращения с верховий Суи. Им даже пришлось сойти с коней, потому что кони судорожно рвались туда, вперёд, под клубящиеся тучи. И сам император чувствовал, как гонит, гонит его туда, сначала вниз с горы, потом по дороге, потом через мосты, мимо брошенных городков и сёл, по сумрачному ущелью – в Долину Качающихся Камней… Будто ровный ветер, тянущий в исполинское поддувало, подталкивал в спину. И тучи, раскинувшиеся там, вдали – лоснящиеся, цвета свежих кровоподтёков, напряжённые…
Чародеи, бывшие с ним, выматывались страшно, стараясь хоть как-то оттолкнуть, пустить поверх голов ту дикую, сводящую с ума тягу.
Нескольких коней удержать не удалось, они умчались. Один – упал на склоне, сломав передние ноги. Но и он полз на коленях, полз бесконечно долго…
Император приказал поворачивать.
Трюмы левиатона заполнялись водой, и невозможно было добраться до пробоины.
Почему это пришлось на моё время, подумал он. И ещё он подумал о сыновьях. Их было двое, семи и девяти лет. Жену, мать сыновей, император давно удалил от себя, хотя иногда сожалел об этом: в ней было что-то, недоступное пониманию. Остальные женщины после неё казались придуманными от скуки.
Так, как мы живём, можно и вообще не жить…
Он приказал мыслям исчезнуть.
Где-то
Замок был огромен, как город, – и всё равно Отрада почти сразу поняла: это он – тот же самый, что и крошечный чёрный на вершине горы в мире-склепе, где жил Привратник… как же он назывался, тот мир?… а, вспомнила – Дворок… и, может быть, кто-то ещё. Вот эта площадь и окружающие её дома – это та комната, в которой она тогда очнулась, а вон то круглое озеро в желтовато-серых берегах… понятно что. Назло всему она села на край и спустила ноги в воду. Вода была ледяная. На неё смотрели, но не вмешивались.
Аски тоже с советами и разговорами не лезла. Только однажды, когда Отрада попыталась свернуть на широкую и совершенно безлюдную улицу, она сказала: "Не ходи". "Почему?" – удивилась Отрада. "Не принято…"
Странно: Отрада, с одной стороны, была уверена, что Отец (так, с большой буквы, она решила называть его) не солгал ей; с другой – она почему-то твёрдо знала, что Алексей так или иначе вернётся к ней. Будто бы где-то внутри, между ключиц, из ничего возникла дудочка-близнятка – взамен деревянной, отобранной тогда, когда Конрад предал её… то есть – невыносимо давно. И эта бесплотная дудочка тихонько играла себе и играла. Значит, Алексей жив и придёт за нею. Всё остальное было как-то не слишком важным.
Замок почему-то казался зелёно-чёрным, но именно казался: глаза утверждали, что здесь множество ярких и светлых цветов. Белёные стены, коричневатые деревянные настилы тротуаров, красные черепичные крыши. Но почему-то казалось, что под тонким слоем чужого обманного цвета всё равно живёт либо зелень камня, либо чернота железа.
Может быть, так на неё подействовал вид стен… они с Аски забрались на весёлую, всю обвешанную флагами башенку, расположенную над мостом, и с этой башенки Отрада оглянулась.
Ниже уровня моста стена была сложена из исполинских каменных блоков, тёмно-зелёных и будто бы чуть прозрачных, стянутых на нескольких уровнях железными поясами; от моста и выше – целиком состояла из чёрных железных плит; головки заклёпок были с голову человека. Плиты щетинились разной длины шипами. И нигде – ни следа ржавчины…
Вид этой стены преследовал её и наяву, и во сне.
Из железной комнаты без окон Отраду переселили в небольшую светлую шестигранную башенку на крыше совершенно пустого дома с колоннами. В башенке было три окна, выходящих на три стороны. Вид из двух был обычен: красные крыши. Из третьего открывалась панорама широкой улицы и площади, уставленной памятниками. Их было больше двадцати. Ещё дальше видна была та башенка над мостом, а за нею – заснеженные горные вершины.
Вечером первого дня Отрада попыталась осторожно порасспросить Аски – исподволь, так, чтобы нельзя было догадаться, что она хочет узнать на самом деле. Но Аски соглашалась отвечать лишь на самые очевидные вопросы. Похоже было, что она лишь прикидывалась приветливой и тупенькой.
Точно так же она отказалась отвечать на вопросы о собственном происхождении. Во время прогулок Отрада вообще не видела ни собак, ни кошек. При этом никто из встречных на Аски даже не взглянул. То ли такое существо не было здесь диковинкой, то ли на них просто не принято было смотреть.
Впрочем, и в самих встречных имелось что-то… зелёно-чёрное…
Иногда ей казалось, что память оживает. Что ещё чуть-чуть, и она обязательно вспомнит всё. Однако пробуждались лишь неясные ассоциации – непонятно, чего с чем.
Воздух был чист и прозрачен, солнце светило ярко, дома, стены, деревья, фонари, монументы, прохожие – всё сверкало красками и казалось подчёркнуто резким, но Отрада никак не могла отделаться от чувства, что бродит в густом тумане, вытянув вперёд руки, и не знает, какое чудовище бросится на неё в следующий миг…
Этой ночью она проснулась от удара по лицу и успела не упустить кусочек сна. Ударил её Отец, когда она пыталась отвернуться от железного стола, на котором было распростёрто женское тело. Локти, бёдра, торс охватывали широкие плоские цепи. На плече краснела татуировка: распахнутая пасть дракона.
Женщина с трудом повернула голову и посмотрела на Отраду. Во взгляде её полыхало отчаяние. Она разжала запёкшиеся в кору губы и сказала: "Служи ему… верно…"
У неё было лицо Аски. И глаза Аски.
И тут же тихо-тихо внизу закрылась дверь.
Не зная, сон это или явь, Отрада приподнялась. Капли стекали по лицу. По каменной лестнице простучали коготки. В предутреннем полумраке шерсть Аски казалась чёрной, лицо же, напротив, почти светилось. Она подошла к Отраде и совершенно по-собачьи ткнулась ей в руку. Холод прикосновения был пронзительный. Отрада, вздрагивая всем телом, протянула руку и коснулась этого холодного – и твёрдого.
В руку её лёг большой тяжёлый пистолет.
Всё опять повторялось, только чего-то важного – главного – ещё не произошло…
Отрада взяла пистолет в руку. Прикосновения помнятся все… Она уже держала это оружие. Эта чуть потёртая твёрдая кожа на щёчках…
Агат, – почему-то пришло имя. Агат…
Сжалось сердце.
Мелиора. Восток
После чувствительного – и неожиданного – поражения в проклятой азахской деревне саптахский тысячник Епистим Калис, он же волшебник Мум, решил использовать не только свои необыкновенные умения, но и простую военную хитрость. Для этого он отделил от оставшихся у него двух тысяч ста сорока бойцов четвёртую часть, в основном усталых и легкораненых, и отправил их назад, на соединение с главными силами. Оставшихся же – укрыл на сутки в мелком овраге, подёрнул сверху непроницаемой пеленой, и преследующие отходящих конные конкордийские сотни прошли буквально в двух шагах, не заметив никого. И потом он перебрасывал свой отряд лишь ночами, до предела обостряя бойцам зрение и высылая перед ними маленькие светящиеся шарики, чуявшие тропы. С восходом он прятал воинов по перелескам…
Подзорные птицы стаями летали над ними – и не находили. Но чувствовали, наверное, что-то, потому что – летали и летали…
Мум шёл навстречу человеку, которого давно держал под контролем. О котором знал очень многое. Которого мог заставить многое сделать…
Хотя, конечно, не всё.
Ещё до начала этой войны Мум своей волей разослал специально обученных людей по Мелиоре – с тем, чтобы медленно, постепенно, не нажимая – взять важнейших людей в стане противника: кесаревича и кесаревну, генархов, важных военных – примерно так, как начинающий чародей берёт зверей и птиц. С людьми – а особенно с волевыми, да и неплохо охраняемыми людьми – это было, конечно, гораздо труднее сотворить, чем со зверьми и птицами, и почти все его агенты быстро погибли той или иной смертью… почти все. Но не все. Двое добились заметного результата, и если от Венедима Паригория, вероятного жениха кесаревны, можно было временами узнавать кое-что отрывочное, но воздействовать на него было невозможно никак, то потаинник Конрад Астион постепенно стал принадлежать себе самому едва ли на десятую часть. Остальные девять десятых были в руках Мума…
А всё благодаря тому, что Мум собственноручно пометил потаинника во время смешной довоенной встречи в Порфирии, когда несколько мелиорских шпионов и вояк прибыли в Конкордию по какому-то незначащему поводу – и с очень ясной целью: понюхать воздух.
Они его понюхали…
И вот наконец должно было произойти то главное, для чего всё это вообще затевалось.
Через Конрада Мум воздействовал и на его начальника, кошкоголового Юно. Юно был большой хитрец… но сейчас он двигался прямо в приоткрытую пасть дракона. И вёз с собой очень ценный груз.
Мум – именно Мум, у него происходила полная смена личности, обычно по собственной воле, но иногда и самопроизвольно, – стоял у дороги и смотрел на приближающийся отряд. Славы ехали по четверо в ряд, переезжали тёмную невидимую черту, проведённую поперёк дороги золой сожжённой лягушки – и засыпали. Это был странный сон, ничем не проявляющийся наружно, они всё так же сидели в сёдлах и так же тихонько разговаривали, чтобы не уснуть… для них ничего не менялось. Просто то, что будет сейчас происходить с ними, происходить будет во сне – а значит, и по логике сна.
Мум терпеливо дождался, когда вся колонна окажется по эту сторону черты, и махнул рукой.
Раздался низкий рёв, воспринимаемый даже не ушами, а подошвами и подвздохом. Земля вздыбилась и исчезла из-под ног, и Мум в последний краткий миг ясного сознания успел подумать, что это не совсем то, что он хотел сотворить…
Мелиора. Азахские земли, село Лаба
Живана уцелела в эту ночь лишь потому, что не смогла уснуть под крышей. Что-то гнётно давило – на грудь, на виски. И, недолго думая, она перенесла постель на открытую веранду.
И здесь, наслаждаясь холодным воздухом с приятной горчинкой полыни и коровников, дымов коптилен и печей, она вдруг испытала необыкновенное чувство, горькое и сладостное одновременно: чувство окончания пути. Она достигла некоей цели, к которой, может быть, и не стремилась. Но, как стрела, она неожиданно глубоко воткнулась во что-то по-настоящему прочное и надёжное… и теперь вздрагивала от нерастраченной энергии полёта.
Это длилось, может быть, минуту. Потом звёзды задрожали, запрыгали, будто были отражением в воде, на которую внезапно дунул ветер. Обрывки неярких радуг появились и пропали. И – стало потрясающе тихо.
А потом закричали коровы и кони. Собачий вой взметнулся…
…и всё покрыло чудовищным громовым раскатом. Живана почувствовала, что катится по земле – будто падает с горы. Потом её долго колотило обо что-то колючее и упругое. Она пыталась встать, но твёрдая почва превратилась в трясину. В плавучий травяной остров. Этим летом она провела сутки на таком острове, и это были очень долгие сутки. Её засыпало землёй – или засасывала земля. Изо всех сил она держалась за то, что подсунул ей случай, за колючее и упругое…
Уши забило наглухо. Из всех звуков мира остался один: утробно рычала земля.
А потом стало светло. Не так, как при восходе солнца, а так, как на пожаре. Светло при светящемся небе.
Землю ещё тошнило. Живана упрямо попыталась встать, теперь утонули лишь ноги, утонули и нашли опору. Не отпуская того, за что держалась, она приподнялась.
Всё вокруг было окутано пылающей пылью. А совсем рядом, испуская невыносимый свет и опаляя жаром, в небо устремлялся огненный столб. От него разлетались искры, некоторые не гасли, описывали долгие крутые дуги и возвращались к земле.
Возможно, так она стояла долго – оцепенев. Наверное, долго. Потому что, оглянувшись вновь – это только показалось, что сразу, – она увидела кучу размётанных камней и брусьев на месте дома, и слабые рядом с мятежом подземного огня огни неразгоревшихся ещё пожаров…
И с этого момента она помнила себя чрезвычайно отчётливо и точно, не было страха, не было жалости к себе и другим, не было растерянности – лишь холод в голове и в сердце, да ясное осознание, что бежать сейчас, по темноте, нельзя: позади болото. Наверное, это странное состояние её и спасло – ибо сотни людей, старожилов, утонули в эту ночь, спасаясь от огня, а пуще – от страха перед огнём.
Она же, одна из немногих, разгребала завалы, вытаскивала кого-то из-под рухнувших стен и потолков, выводила скотину… Камни с неба падали рядом, разлетались, раня и калеча уцелевших. Широко и страшно горел лес.
Никто не видел, как на болоте появились серые дымящиеся проплешины…
Море
Как тихо, подумал император. Он имел в виду не тишину как отсутствие звуков, нет: звуки как раз были: мерный скрип уключин и неповторимое журчание, с каким лопасть входит в воду и движется в ней, и покидает; шёпотное ночное "хоо… хоо… хоо…" тимпана, задающего ритм гребцам; скрип настила под ногами сменяющих друг друга гвардейцев; разговор вполголоса капитана с кем-то из помощников… Тишина была в другом: молчало небо. Молчало море. И даже огненной полосы не разглядеть было среди мириадов молчащих звёзд. Его, приученного слышать их постоянное звучание, нервное или певучее, такая тишина несколько тревожила. Хотя, он знал это и по своему опыту, и из книг, такое случалось время от времени и ни к чему плохому не приводило.
Свет заката и сумерек давно померк, и теперь дромон покоился в центре чёрного купола, усеянного звёздами и лунами. Спасибо тебе, Создатель, за столь великолепное зрелище, подумал император серьёзно. Ничто не настраивает на возвышенный лад яснее и чище, чем вид звёзд. Возможно, что точно так же, как в капле воды отражается океан, в каждой из этих блестящих точек отражается весь свет и всё могущество мира…
Что-то произошло в один миг. По небу от горизонта пробежала быстрая волна – звёзды подпрыгивали на ней – и позади волны небо, только что бездонное, вдруг стало тусклым и плоским – пыльный занавес. Впереди, над головой и крыльями носовой фигуры, вдруг чётко обрисовавшейся, возникло странное зеленовато-медное зарево – а выше зарева, среди измельчавших звёзд, появились и стали разбегаться слабо мерцающие круги. Их было много, вытянувшихся в ряд – словно кто-то пустил по небу "блинчики" лёгким плоским камешком. С северо-запада на юго-восток. Там, где проходила огненная черта.
А через минуту море охватило рябью. И – возник тихий-тихий шёпот, идущий отовсюду сразу… будто кто-то пересыпает серый пепел из ладони в ладонь…
Первым очнулся капитан. Император слышал, как он отдавал команды. Как бегут-торопятся матросы. Как тимпан удвоил частоту ударов – теперь он бил звонко, днёвно… и вёсла таранили воду, возмущённую, бурлящую.
– Государь… – рядом встал Горгоний. – Похоже на землетрясение. Если пойдёт волна…
Император взял его за руку. Пальцы старого чародея были холоднее льда.
– Разве мы успеем что-нибудь сделать? – спросил он.
– Мы должны попробовать. Обязаны. Идёмте на корму. Там мы не помешаем морякам.
– А не суета ли это, учитель? – спросил император.
– Идёмте, – повторил тот.
На корме уже стояли все свитские чародеи, и Калистрат быстро-быстро чертил по доскам палубы меловые знаки…
Император с первого взгляда понял, что они собираются сделать.
– Нет, братья, – поднял он руку. – Или мы спасёмся вместе, или вместе погибнем. Это, – он махнул на знаки, – убрать. Будем крепить корабль. И – положимся на судьбу.
– Мы слишком близко от берега, – сказал Горгоний.
– Будем крепить корабль, – с нажимом повторил император.
Горгоний вдруг улыбнулся:
– Ты был неплохим учеником, брат Арий. Кое-чему я тебя научил… да и жизнь научила…
Жизнь научила, согласился император молча. Горгоний быстро и умно распределял между чародеями части корабля. Тебе, брат Арий – левый борт от мачты до кормы…
Он положил руки на фальшборт, заставляя упрямое дерево корабля ожить и подчиниться. Оно просыпалось с неохотой, с болью. Оно скрежетало бы зубами, если бы имело зубы. Но наконец – ответило.
Дромон медленно, но верно становился живым существом. Хотя бы на время.
Император ощущал его волю к жизни и его страх.
Из чудовищного далёка слышались команды капитана. Дромон терпел его, но не любил. Капитан казался ему погонщиком с острой пикой.
Вёсла убрать! Порты закрыть!
Засовы! Засовы проверить!
Мачты – руби! За борт!
Малый плавучий якорь!
Каким-то другим своим существом император отвлёкся от ожившего корабля и посмотрел вперёд. Быстро, ненормально быстро клубилась светящаяся туча. Из неё непрерывно лились молнии. А чуть ниже…
Чуть ниже качался тёмный гребень волны. Местами на нём вспыхивала пена.
Волна казалась крепостной стеною. Так её видит идущий на приступ солдат.
До волны было ещё далеко, когда корабль охнул протяжно, стал стремительно проваливаться вниз – и скользить, скользить туда, к волне…
Руки и ноги императора – и остальных чародеев, он чувствовал их так же, как себя, – срослись с деревом борта и палубы. Теперь оторвать их можно было лишь с мясом или со щепой…
Крики. Ужас в голосах, один общий ужас на всех.
Падение сменилось мощным подъёмом. Тяжесть обрушилась на плечи. Весь нос дромона ушёл под воду, потом с тяжким вздохом показался обратно. Корабль, чуть удерживаемый плавучим якорем, покатился кормой вперёд с водяного склона, одновременно взмывая к небу. Это длилось бесконечно долго: как девять смертей подряд. Уже никто не мог стоять на ногах, только сам император. Вода – трубила. Время замерло от этой музыки. Под нарастающей собственной тяжестью дромон вжимался в воду всё глубже – и в то же время скорость скольжения выталкивала его, помогала удерживаться над поверхностью. Но вот уже бурлит вровень с бортами. Только бы не зарылась корма…
Император поднял голову. Лицо его обвисло, не было сил закрыть рот. Ревел ветер, гневно вбивая слова обратно в глотку. Слева стоял берег – вертикально. И – медленно-медленно опрокидывался на корабль. Справа же, закругляясь, как дно исполинского жёлоба, вздымалась чёрная стена, опушённая белым, сверкающим. Там, в пенном гребне, в непрерывной туманной молнии, вздымались и пропадали неясные фигуры…
Очнувшееся время тронулось, хлынуло – и всё кончилось очень быстро. Почти мгновенно.
Мелиора. Восток
…Юно пытался, но никак не мог освободиться от навалившегося кошмара. Серые огромные, с собаку, пауки – вдруг исчезли, канули куда-то, только тускло-рубиновые глазки время от времени вспыхивали в тенях. Странный свет, идущий от земли, не позволял ничего рассмотреть.
Где он? И где все остальные? Руки и колени липли к земле, он пытался выпрямиться – не получалось. Перед ним возвышалась полуразрушенная стена из крошащихся ноздреватых глыб, за поворотом – непроходимая чаща скрученных лианами сухих колючих деревьев. Он встал наконец, вернулся к коню. Конь скрежетал зубами, запрокинув мучительно голову, все ноги его судорожно распрямились, сделались как палки. Следы паучьих клыков – тут, тут, тут… Юно потащил из ножен короткий меч, потом задумался. Может быть, этот яд не смертелен? Может быть, конь оправится? Без коня выбираться будет трудно…
Но – где же я?
Эта стена… Вернее – часть стены, шагов сто в длину. Старая кладка. Старая дорога под стеной – тоже часть. А дальше… будто бы островки или кочки, какие бывают на болоте, но здесь между ними – песок. Рядом с дорогой островков много, а дальше – всё меньше и меньше.
Будто земля здесь когда-то трескалась и расходилась, со временем трещины занесло песком, замыло глиной…
Потом Юно увидел несколько фигур, низко плывущих над этой пустошью. Он попытался сосчитать их, но не смог.
Ну что ж… Он утвердился на ногах, окинул быстрым взглядом землю вокруг себя – нет ли где кочки-трещины, – поплевал на ладони и взял наизготовку оба меча.
Холодное железо никогда не подводило его. Не подведёт и сейчас.
И вдруг – будто где-то под землёю отвалили хляби – песок ринулся вниз, вниз… Минута, нет, меньше – и Юно оказался на вершине каменного столпа, окруженный светящейся бездной.
Неясные фигуры расположились на соседних столпах, пристально его разглядывая. Нет, это было больше, чем просто разглядывание.
Его прокалывали – без боли, почти без надавливания. Но иглы – или крючки? – касались чего-то внутри: сердца, селезёнки, подвздоха…
Он попытался взмахнуть мечом, но будто бы дёрнул за нить, прикреплённую к чему-то внутри: мутная слабость охватила правую половину тела, нога подогнулась, выпал меч, язык вдруг раздулся пузырём и заткнул гортань…
Такого никогда не было с ним. И он никогда не слышал, чтобы с кем-нибудь проделывали подобные вещи.
Потом его отпустили. Не совсем, не до конца. Так опытный рыбак ослабляет лесу.
Юно в ужасе хватал ртом воздух, чувствуя при том, как тонко входят в тело и в душу всё новые, и новые, и новые крючки… Почему-то немыслимо ярко вспомнился давний день, он вбегает в дом, и нянька подаёт ему краюху свежего хлеба и деревянную кружку с молоком… всё светится…
Свет, идущий из-под земли, усилился, набряк кровью. Что-то клубилось впереди и внизу, вздымалось, словно шапка пены над закипающим молоком, заполняло собой всё… Призрачные фигуры, так легко и просто разделавшие Юно, вдруг съёжились, превратились в иссушённые подобия хлебных человечков, каких азашки выпекают на праздник Зимоворота.
Запах хлеба и молока становился удушающим…
Пенная шапка поднялась выше островков тверди. Теперь Юно видел: это была никакая не пена, а что-то вроде теста, но внутри него перекатывались железные мускулы. Потом какая-то складка разошлась, и на Юно уставился огромный воспалённый глаз. Зрачок его нервно пульсировал, белок испещрён был красными прожилками…
Кто-то прыгнул на Юно сзади, обхватил вокруг туловища, поволок. Нити напряглись, крючки потянули за всё, во что вцеплялись… сердце обморочно остановилось, и тьма хлынула в горло. Но чем-то, оставшимся в живых, Юно слышал, как мокро рвутся нити: пок… пок… пок-пок-пок-пок…
Его волокли ногами по земле, он это чувствовал, и одновременно чувствовал, как падает с огромной высоты.
Потом тот, кто тащил его, рухнул. Юно ударился обо что-то острое скулой. Пронзительная боль была сродни нашатырю. Он очнулся. Кажется, очнулся. Когда появились пауки, было почти то же самое…
Он лежал на спине и смотрел вверх. Небо – пылало. Оранжевый невозможный свет. Серная вонь. Чёрные руки сучьев… Ну да, в лесу. Прошлогодняя гарь, которую проезжали… когда? Он приподнялся, и тот, кто волок его, приподнялся тоже.
Это был Конрад Астион. И он смеялся. Лицо его лоснилось чёрным. Сверкали только зубы и белки глаз.
– Не сожрали тебя… – выдохнул он. – Не допустил… А? Молодец я?
– Что это было? – язык не ворочался, и Юно сам не понял того, что сказал. Но Конрад понял.
– Ловушка была. Паутина. Думали, небось: я уже весь – ихний… А – вот вам! Эх, начальник… хоть теперь-то понимаешь, каково мне было?..
– Постой. А где… все?
– Там остались. Все там остались. Все! Тебя вот – вытащил. Зачем-то. А кесаря – не смог. Его сразу окружили…
– Взяли, значит, кесаря?
– Взяли, начальник.
Юно вдруг неожиданно для себя начал смеяться.
– Ты… чего? – Конрад даже отстранился.
– Да так… представил себе, какие у них будут рожи… когда откроют…
Повсеместно
Землетрясение было катастрофическим. Трещина прошла через Ирин, только начавший приходить в себя после того чудовищного взрыва в гавани. Часть города просто рухнула в огненную бездну, оставшаяся – была стёрта в порошок непрерывными получасовыми содроганиями почвы. Вода – вся вода гавани – хлынувшая в пламя, через несколько минут вырвалась обратно в виде опрокинутого кипящего водопада, и обрушилась на развалины, смывая их начисто. Никто не уцелел в Ирине – ни на берегу, ни на воде…
С разной степенью причинённых разрушений трещина в земле пересекла Север по диагонали, коснулась Кесарской области – там образовались несколько небольших, но быстро растущих вулканов – и раздвоилась, будто обходя Болотьё и горы Монча: одна из трещин, узкая, не огнедышащая – устремилась на восток, пропав где-то в лесах Нектарии, а другая – прошла западнее Артемии и закончилась в достаточно известном месте, называемом Мёртвой Низиной. Это было действительно гиблое место, очень глубокая впадина с крутыми, местами отвесными склонами, на дне которой бурлило горячее серное озеро. Говорили, что в незапамятные времена то ли на краю, то ли на перекинутом через Низину мосте стоял некий храм, прообраз нынешних Тёмных Храмов; неизвестно, кому он был посвящён, но этот «кто-то» принимал только человеческие жертвы…
Сейчас Низина превратилась в огромный извергающийся вулкан. За первые же сутки конус его поднялся почти на полверсты.
В Мелиоре не осталось ни единого города, ни единого села, уцелевшего полностью. Но если Столия, разрушенная на десятую часть, тут же начала издавать пронзительные вскрики, то Петронелла, в которой, наоборот, едва ли десятая часть зданий уцелела после всех толчков и морских волн, принялась за работу немедленно, сжав зубы. Впавших в прострацию гнали на работу пинками и палками.
В сёлах и маленьких городах было чуть проще. Жители, привыкшие на своём веку если не к природным, так к рукотворным катаклизмам, даже в состоянии полной оглушённости сразу же занялись тупой муравьиной работой… Это позволяло изжить ужас.
Родившиеся в море волны обрушились на побережья с различной, хотя всё равно губительной силой. Почти не пострадали только Фелитополь, расположенный в глубоководном заливе, и Мра, главный город одноименной провинции Конкордии, прикрытый гористым полуостровом (вода перехлестнула через перевалы, расположенные на высоте версты, а то и более, смыла несколько деревень, однако здесь всё же был не потоп, а паводок); остальное побережье и материка, и Мелиоры было опустошено на десятки верст вглубь. Волна прокатилась вверх по долинам рек, и эти краткие невыразительные наводнения, быть может, имели не менее страшные последствия, чем прямой сокрушительный удар по побережью. Созревший недоубранный урожай – смывало, смывало, смывало беспощадно…
Но о неизбежном голоде пока ещё никто не думал. Люди, пережившие такое, не склонны загадывать на послезавтра. Жизнь начиналась снова, зачастую – на пустом месте…
Где-то
Утром четвёртого дня её пребывания в этом чёрно-зелёном городе-замке с улицы, по которой не принято было ходить, выехала кавалькада роскошных автомобилей. Она в первый раз видела здесь автомобили…
Автомобили похожи были на те, в которых ездили затянутые немецкие генералы в фильмах про войну. Только цвет этих машин был не чёрный, а тёмно-вишнёвый и тёмно-синий. Они были покрыты зеркально-блестящим глубоким лаком.
Отрада и Аски как раз вышли на очередную прогулку, и Отрада, разглядывая приближающиеся машины, даже подумала: вот бы прокатиться…
Первая машина свернула к тротуару, на котором они стояли, и остановилась. Остальные – всего их было шесть – проехали чуть дальше и остановились тоже.
Выскочил облитый кожей шофер, распахнул дверь, откинул подножку. Из бархатных недр вышел…
Отрада не узнала его сразу.
Тот, кто назвал себя её Отцом.
Сейчас на нём был наряд, напоминающий парадную военную форму: высокие, выше колен, сапоги, галифе, двубортный тёмно-зелёный мундир с чёрными атласными лацканами и манжетами, строгий узкий галстук. Высокий воротник рубашки заставлял его высоко держать голову, а цвет воротника – тёмно-красный – как бы скрадывал грубоватый вольный загар.
– Прошу, – он показал внутрь автомобиля.
Аски вдруг напряглась. Отрада хорошо научилась чувствовать напряжение своей компаньонки. Шерсть у неё дыбом не вставала, но что-то такое было, было… Отрада шевельнула плечами (пистолет висел между лопатками на манер маленького рюкзачка; петли из бечёвки; если сильно свести плечи, правая петля порвётся – она тоньше – и пистолет окажется на левом боку под полой курточки…), как бы обозначая свою независимость и самостоятельность – и пошла к машине уверенно и ровно, ставя ноги на одну линию. Аски молча шла рядом, и ей требовалось немалое мужество, чтобы идти так.
Внутри в салоне машины, отгороженном от водителя толстым стеклом, пахло кожей и лёгкими духами. Запах был приятный, полётный – и чем-то знакомый… Птицы, вспомнила Отрада. Духи Валюхи Сорочинской. Бог мой, как невообразимо давно это было!..
Но почему здесь – её духи?
– Я прошу прощения, что заставил столько ждать, – глядя как бы на Отраду, а на самом деле слегка мимо, произнес Отец. – Непредвиденные обстоятельства. Но теперь мы наконец свободны…
– Свободны? От чего?
Отец не отреагировал на пустой вопрос. Он перенёс взгляд на Отраду, и прикосновение этого взгляда было тёплым. По виску и части лба будто провели собольим хвостиком. У мамы Еванфии было несколько лоскутков собольего меха, она всё собиралась их сшить… так и не собралась. Среди лоскутков был хвостик. Саня любила проводить им по лицу.
Всё сгорело тогда…
– Что вы помните? – спросил Отец. – Не обязательно в подробностях… просто – где и кем?
Она поняла.
– До четырёх лет – в Мелиоре. Лица и сны. Потом – в Салтыковке… в городе… Это – просто помню. Меня звали Александрой. Александрой Грязновой. Да, там ещё был момент, когда я заблудилась в лесу и попала к мускарям. К царю Диветоху. Как выбралась, не помню. Это было шесть… или семь?.. лет назад. Это я тоже помню как сон – хотя очень яркий. Наверное, потому, что… как бы сказать… ничего такого быть не могло. Вот. Потом с Алексеем… так… сначала в город, где всех забирали какие-то липкие, потом в неподвижный Озёрск, потом в огромную пещеру, там нас разделило, меня опять забрали мускари, я гостила у Диветоха, когда прилетели Дети Птицы и всех убили, но меня Диветох куда-то втолкнул, в какой-то огромный шкаф… и тут – не помню до больницы. В больнице и потом тоже всё помнится как сон – до… пожалуй, до лагеря беженцев. Там голова прочистилась. А потом нас нашёл Венедим, потом была Мелиора, там меня звали Отрадой… и вот я опять здесь. Я знаю, что опять, потому что… запахи, лица… что-то вспоминается мгновенно и исчезает. Всё.
Тёплый взгляд ушёл с её лица, и – будто солнце спряталось за облачко. Что-то не то со мной, недоумённо подумала она. Так не должно…
Замерцало полузабытое золотое пятнышко.
Как тревожный сигнал.
У ног тихо вздохнула Аски. Отрада уловила даже не звук, а дыхание. Она коснулась компаньонки ногой. Аски нервно подрагивала.
Ничего, подумала Отрада. Предупреждена – вооружена. Предупреждена – и вооружена…
Не исключено, что – очень опасна.
– Видимо, дочь моя, мне придётся рассказать эту постыдную историю заново…
Машина, чуть снизив скорость, переехала мост – и покатилась по очень гладкой дороге сначала между посадских строений, а потом и среди полей. Мотор работал так тихо, что слышалось в основном шуршание воздуха по окнам и крыше.
Что-то из рассказанного она краем памяти помнила, а о чём-то просто догадалась. Но в целом…
Этот мир – Подлинный Мир, как следовало понимать из объяснений – не имел такой отличительной черты, как физические размеры и законы. В определенном смысле каждый человек мог (в зависимости от уровня амбиций и уровня одаренности) творить и размеры, и законы. Пространство здесь выдувалось наподобие мыльных пузырей. И свой пузырь ты мог обустроить так, как считал нужным.
Большинство населения благоразумно обходилось домом и садом. Кто-то, напротив, выдувал такие огромные сложные пузыри, что уже не мог с ними справиться. И становился рабом своего пузыря. Бог Создатель, например…
Были, разумеется, и те, кто творил большие и разумно устроенные пузыри. К ним приходили и просились жить люди более скромные, что предпочитали обходиться домом и садом…
Этим творцам больших пузырей – номосетисам, то есть "учреждающим законы" – следовало поддерживать добрые отношения с соседями. Поскольку в противном случае могли возникнуть неприятные осложнения.
Необходимо было постоянно договариваться о неких правилах игры, чтобы на границах пузырей не возникало неразрешимых коллизий. И всё равно время от времени они возникали. В таких случаях приходилось долго и осторожно распутывать всевозможные узлы… либо, если уж ничего не получается, воздвигать вокруг мятежного пространства высокую стену. Как это произошло в конце концов с Богом и его миром…
А для того, чтобы иметь с соседями добрые отношения, следовало делать им подарки и исполнять просьбы.
Иногда это были странные просьбы…
До чего же он убедительно излагает, думала Отрада отвлечённо и чуть насмешливо. Мне просто ничего не остаётся, как в очередной раз поверить. Поверить в девочку-амулет… находку для героя. Как появление её в Боговом мире было предсказано ещё в глубокой древности, как её пытались спрятать от людей, как, прослышав про неё, старый номосетис Йир, ближайший сосед Отца, вознамерился взять её в жёны, как его и Отца креатуры и клевреты брали прочёсом немыслимо сложный, разросшийся и продолжающий дико и бесконтрольно разрастаться Богов мир… как нашли её у Диветоха, чудаковатого мелкого номосетиса, как Йир обручился с нею и повёл к алтарю – и как она, увидев что-то или вспомнив, бежала с собственной свадебной церемонии, нанеся Йиру несмываемое оскорбление, и теперь он не желает ничего другого, а лишь смерти её самой и её любовника…
Золотое пятнышко морщилось в такт его речи, и Отрада понимала, что он лжёт. Лжёт от первого слова до последнего. Он знает, что она не помнит ничего, и поэтому лжёт. Не следовало только подавать виду, что ложь его – видна…
– Я так понимаю, – сказала Отрада, скользя взглядом по пейзажу, по холмам, похожим на арбузы: тёмно-зёленые покатые вершины и склоны и ярко-красные промоины, – что во имя мира на границах…
– Это было бы слишком просто, – сказал Отец и впервые посмотрел на неё в упор. – Он получит своё: ибо мир на границах – это святое. Но я не очень люблю, когда от меня требуют чего-то. Меня можно просить… Он получит то, что хочет, – и даже чуть больше.
– Он получит меня? И… Алексея?
– Пусть это тебя не заботит. Ты всё равно останешься со мной.
Аски опять вздохнула бесшумно.
Мелиора. Монастырь Клариана Ангела – и далее…
От монастыря уцелела лишь башня, всё остальное, включая древние стены, обращено было в груды щебня. На сутки – если можно было говорить о сутках сейчас, когда день от ночи почти не отличался – Алексей задержался, помогая братьям разбирать завалы. Потом, когда стало ясно, что живых под камнями уже не осталось, он махнул всем на прощание и ушёл.
С ним был меч, завёрнутый в старый плащ, мешок с книгами и небольшим зеркалом – и бурдюк серной воды из источника.
Монастырь, подумал он. Происходит от слов "мон" и "астер", то есть "счёт звёзд". Именно этим мы тут и занимались…
Он знал, что несправедлив, но у него не было ни сил, ни желания быть справедливым.
В первой же деревне – пострадавшей мало, отметил он, развалились лишь глиняные хозяйственные постройки – он нашёл кузню, разбросал с мелового круга мох, лёгким ударом молотка отколол несколько кусков мелового камня, сунул в карман. Мел – это условность, он уже всё знал и всё понимал, по-настоящему ему не нужно было ничего вещественного, – и всё же с мелом было… он поискал слово – надёжнее. Да. Именно надёжнее.
…Отроков, желающих стать отважниками, ждёт испытание: им нужно пройти по длинному бревну, над которым раскачиваются двадцать четыре мешка с песком. Это потом, после лет тренировок, они танцуют на этом бревне с завязанными глазами… а первый раз – всегда проба на природную способность правильно и быстро реагировать на опасность. И вот сейчас Алексей видел впереди что-то вроде такого бревна, но перекинутого через бездну… и, что самое главное – он никогда не ходил по этому бревну. Тогда, при отборе, самое страшное, что ему грозило, – это расставание с мечтой. Навсегда. Сейчас – расставание с любимой. С любимой, повторил он. С любимой.
И гибель мира в придачу.
Как тогда, так и сейчас – попытка пройти по бревну могла быть только одна.
Алексей взял в одну руку Аникит, в другую – меловой камешек. Зажал между пальцами – крепко, чтобы не выпустить. Внутренне присел. Осторожно огляделся по сторонам…
Он был в Салтыковке, на кладбище – как раз перед могилой тётушки Еванфии.
Мелиора. Юг
Дождь шёл солоноватый. Аэлла откинула с лица безнадёжно слипшиеся волосы и пошла, загребая грязь, навстречу воинам, ведущим в поводу двуконные носилки. Сначала ей показалось, что воинов было трое, потом откуда-то из-за дождя появился и четвёртый.
Аэлла знала, что это те, кто должен быть, кого она ждёт здесь, – но всё равно задала условленные вопросы и получила условленные ответы.
– Идёмте со мной, – кивнула она.
– Ведьмаческое место, – проворчал старший из воинов, кряжистый, седобородый.
– Так и должно, – сказал Аэлла. Возможно, за шумом дождя её не услышали.
– А чего это, госпожа, земля-то так тряслась? – спросил тот же седобородый, когда Аэлла отвалила двери, и они вчетвером вносили ношу в затхлое подземелье. – И зарева такие ночами…
– Погибель пришла, – сказала Аэлла. – На землю пришла погибель. Для чего мы его спасли? – она уставилась на зелёный свёрток, лежащий на носилках. – Для мук?
– Все мы мучаемся, – сказал седобородый. – В муках на свет приходим, мук рыскаем, в муках дохнем…
– Отдохните пока чуток, – сказала Аэлла. – У меня ещё не всё готово. А потом… потом нам понадобится всё наше мужество…
Мелиора. Восток
Чародей Мум который день так и не приходил в разум, и его везли, спелёнатого, привязанного к толстым жердям, чтобы опять чего-нибудь не натворил. Кажется, он полностью опрокинулся в свой бред.
Стратиарх Издол, бывший при чародее кем-то вроде советчика по чисто воинским делам, принял теперь командование над остатками отряда. Он и не позволил воинам прикончить безумного чародея. Хотя соблазн большой был – после того, как по манию чародейскому разверзлись земля и небо, и огонь смешался с пеплом. Рассудил так: мало ли что ещё.
Издол собрал по лесам тех, кто отобран был для засады; из полновесной полутысячи нашлось менее двух сотен, ещё двенадцать найдены были мёртвыми среди мёртвых же славов; куда делись прочие, не знал никто. Но делать нечего было, и он повёл их, оставшихся, сквозь душный мрак – туда, куда указывал огонёк колдовского маячка. Игрушку эту собственноручно соорудил Мум, и оказалась она очень даже полезной: огонёк фитиля на вершине маленькой башни всегда наклонялся и вытягивался в сторону настоящего маяка – того, что стоял при входе в гавань Порфира. Почему именно эта башня? – как-то спросил Издол чародея (вернее – Епистима Калиса; когда тот обращался в Мума, разговаривать становилось немыслимо трудно). В детстве я просыпался и каждое утро видел её, ответил Епистим, и думал: да ну это всё в задницу… уплыть бы куда-нибудь – чтобы раз и навсегда…
В какой-то мере это сбылось, тяжело думал Издол, ведя в поводу навьюченного коня и слушая рваный бред чародея. Он не позволил заткнуть безумцу рот, ибо знал, что одними только словами не сотворить ничего – а руки связаны… Уплыл наконец Мум, и уплыл так далеко, что и не достать.
Теперь, зная направление на Порфир, Издол забирал от него на два пальца вправо, то есть на север – и шёл напрямик, не ища дорог. Не стало ни дней, ни ночей, вот вроде бы день – а с трудом можно было разглядеть землю под ногами, да и то лишь в багровом подсвете. С неба лил солёный дождь. Пахло горелым железом и серой.
На то, что под сапогами перестало хлюпать, а начало хрустеть, он обратил внимание сразу – но не сразу поверил. Дождь-то хлестал по-прежнему… После всего, что было, чувства могли обмануть.
Поэтому он прошёл по хрусткой земле шага три. Или четыре.
Сначала стало светло. Свет шёл снизу, ослепительно-белый, накалённый, пробиваясь сквозь трещины в земле. Пыль, взлетевшая под ногами, была похожа на медленное пламя. Конь в поводу заржал в ужасе и попятился.
Наверное, он уже видел что-то из того, что было недоступно взгляду человека.
Свет впереди стоял, как забор из сияющих стеклянных полос и труб. Что-то происходило по ту сторону забора…
Исчезли все звуки. Издол слышал лишь дробь собственного сердца.
Он отпустил поводья и взялся за меч. Конь тут же исчез.
И – ни одного воина…
Того, что появилось, пройдя сквозь свет, Издол не видел даже в кошмарах. Хотя на кошмары ему природа не поскупилась…
Тупая, как бы вдавленная безносая морда с блёклыми пристальными глазами. Безгубый, вытянутый трубочкой пульсирующий рот. Плечи выше головы, передние лапы до ужаса похожи на руки человека, но – покрыты грубой чешуёй, пальцы оканчиваются чёрными крючками когтей. Задние лапы мощные, с очень длинными ступнями и пальцами, широко расставлены… Над всем этим покачивается длинный хвост с костяным – или железным? – треугольным наконечником. На голове вместо волос толстая ромбическая чешуя в ладонь размером, переходящая в сложной формы пластины на плечах и спине…
Кажется, чешуя действительно железная. Она трётся и полязгивает с характерным звуком.
И при всём уродстве, при всей невозможности увиденного – Издол ни на миг не усомнился, что видит перед собой человека. Может быть, бывшего человека.
Чудовище как-то неуловимо быстро скользнуло к нему. Вокруг шеи встопорщился чёрный воротник.
Издол коротко взмахнул мечом, целясь остриём в незащищённое панцирем лицо. Но чудовище успело наклонить голову, и железо чиркнуло по железу.
В следующий миг удар лапы раздробил саптаху колено. Это было даже не больно: деревянная нога отлетела вбок, как-то нелепо задравшись и вывернувшись. Сквозь лопнувшую кожу штанов он увидел бело-розовые хрящи и красное мясо. Потом вокруг этой переставшей слушаться ноги обвился гибкий хвост. Издол рубанул по хвосту, но уже в падении, и удар вышел скользящий. А потом на грудь ему встали две лапы, и тяжесть этих лап была такова, что сердце лопнуло. Саптах уже не почувствовал, как железные когти вырвали его рёбра и погрузились в глубину груди.
Мелиора. Азахские земли
Живана со всеми вместе раскатывала брёвна рухнувших домов, спасала какую-никакую утварь, провиант, одежду, выгоняла за деревню уцелевший скот и лошадей… Её знали и привечали у костров и в землянках, отрытых на другом берегу реки, возле леса. Кажется, и недалеко это, а вроде бы дышать легче, и камни с неба валятся реже…
Дней она не считала. И возможности не было, сплошная ночь-пожарище, – и смысла. И просто места в голове не хватало ещё и на это.
Может быть, прошло их два. Или восемь. Скажи ей кто сторонний, она просто кивнёт, не удивясь ничему.
Ну, чему удивляться? Вот у Анисиев дом разметало на весь двор, а в сундуке древняя стеклянная посуда уцелела – это да, это удивления достойно. Время же…
Может быть, его и нет совсем.
Тогда она помогла этот сундук вытащить, а теперь сидела рядом с Квинтом Анисием, вихлоногим с рождения азашьим сыном. Было ему всего шестнадцать, а белёсые волосы уже редели; после землетрясения он стал старшиной рода, единственным мужчиной в семье из девяти человек. Живана знала, что он давно живёт как с женою со старшей сестрой, угрюмой некрасивой девицей. Впрочем, у азахов это никогда не считалось за большой грех.
Сейчас Квинт вынимал прозрачные зеленоватые и синеватые блюда с тонкими полупрозрачными рисунками на донцах, кружки с такими же рисунками на боках, высокий графин с пробкой в виде петушиной головы…
– Зачем это всё? – спросил он негромко.
– Память? – предположила Живана.
– А память зачем? Да и – о чём память-то? – он протянул Живане кружку, на этот раз чуть красноватую. На боку, в вычурном медальоне, изображён был старик с длинной белой бородой и в высокой остроконечной шапке со звёздами. – Читать умеешь?
– Умею…
Живана не хотела признаваться, что последний её глаз, правый, как был дальнозорким, так и остался; читала же она раньше как раз левым. Нужно было очень напрячь зрение, чтобы рассмотреть маленькие буковки…
– "Патриарх Людмил Всевеликий", – прочитала она наконец. – Что значит "патриарх"? "Генарх" по-старому?
– Не знаю, – сказал Квинт. – Вроде бы при старых кесарях состояли… А ты говоришь – память. На, возьми, – он протянул кружку Живане. – И за помощь, и просто так.
– Спасибо, – сказала Живана. – Не надо. Куда мне её?
– Воды попьёшь разок. Больше она ни для чего и не нужна…
И Живана унесла в своё гнёздышко, прикрытое сверху лапником, кружку, которой было более четырёхсот лет. Но время здесь и сейчас вроде бы отсутствовало…
Она немного отдохнула и вернулась на разбор завалов, и на этот раз нашла прекрасный лук из рога и тиса. Он был, конечно, тяжеловат для неё… но это такие мелочи, право. Вместе с луком она нашла три витые жильные тетивы на мотовильцах и колчан из твёрдой тиснёной кожи. И пусть стрел было всего-то полтора десятка, но зато какие это были стрелы!..
Как и положено было, она пронесла находку мимо всех землянок, но никто не признал вещь своею. Она почему-то с самого начала знала, что так и будет. Может быть, просто не могла поверить, что с этим луком придётся расстаться.
Конечно, ей потребовались все её силы, чтобы натянуть тетиву. Но когда она подняла готовый лук, когда он запел в её руках…
Это было всё.
Несколько секунд она не помнила ни о чём более.
А потом на том берегу, у деревни, раздались дикие крики.
Через реку, сквозь дым и мрак, на фоне далёкого, но всё же огня – почти ничего нельзя было разглядеть. Только – какое-то шевеление. Только – неясные фигуры.
Потом там будто бы сорвали занавески с окон, бывших в земле. Столбы молочно-белого нелюдского света пронизали дым и упёрлись в облака. Их было около десяти, и стояли они без видимого порядка.
Из-под столбов выходили чудовища.
Их освещало сзади, в спину, и поэтому понять их вид было нельзя: огромные жуки? Но одно Живана знала точно: это были не простые чудовища. В них было именно то, на что её натаскивали специально. И этого было куда больше, чем даже в летучих змейках – уреях. Не говоря уже о птичьей мелкоте.
Тот берег был освещён, как вечером бывает освещён торговый квартал. И мечущиеся люди видны были яснее ясного. Чудовища же как-то пропадали в этом сиянии…
Лишь иногда их делалось видно.
Мальчик-подросток нёсся через луг. Трава путалась в ногах. Его настигало что-то почти невидимое, лишь всё та же трава указывала на погоню. И наперерез с двух сторон наплывали такие же травяные буруны… Мальчик перепрыгнул через один из них, косо метнулся от другого…
Его будто подбросили снизу. Он взлетел, переворачиваясь, хватая руками воздух.
И вот тогда Живана увидела чудовище. Нечто чёрное распрямилось. Оно было выше человека и скорее напоминало огромного богомола. Длинная голова, матовое поблёскивание на груди и плечах…
Чудовище вытянуло руки и поймало жертву в воздухе. Потом поднесло ко рту и откусило полголовы.
Видно было, как бьётся, как дёргается изуродованное тело…
Потом Живана бежала. Оказывается, на мост. Кто-то без ума нёсся ей навстречу. Несколько азахов расшвыривали настил, а на том берегу в кругу чудовищ молча металась женщина. Кто-то бежал к мосту, а моста уже не было. Почти не было. Оставались продольные балки. Человек, весь в крови и саже, побежал по ней и вдруг исчез.
Потом на балке, свесив ноги, сидел Квинт и пилил её лучковой пилой.
Женщина на том берегу закричала. Её начали рвать на части.
Потом чудовища пошли по мосту.
Квинт перескочил на другую балку. Никуда не глядя, принялся за дело.
Живана наложила стрелу, стала выбирать цель. Это заняло секунду или две. Стрелять было не во что. Железные покатые плечи, черепичные затылки…
– Чего ждёшь? – спокойно сказал кто-то над ухом.
Живана шевельнула плечом, потом быстро натянула тетиву до скулы (на большее не хватило сил) и пустила стрелу в полёт.
С такого расстояния промахнуться невозможно…
Она поразила одно из идущих впереди чудовищ в лицо. Чудовище встало в рост, несчастно, обиженно заскулило. Остальные – бросились…
И оцепенели у дыры в настиле.
Квинт торопливо пилил. Потом мост скрипуче подался под ногами, и это было так похоже на то, что уже было, было, было однажды…
Живана не закричала только потому, что перехватило дыхание. Сейчас её опрокинет и понесёт – медленно, потом быстрее и быстрее – туда, на головы чудовищ.
В их разинутые пасти…
Квинт судорожно дёргал зажатую насмерть пилу. Понял, что это конец. Схватил топор.
Картина была застывшей. Как в переносных вертепчиках: всё нарисовано, лишь блестящий топорик поднимается и опускается, поднимается и опускается…
Потом рисунок пошёл трещинами и рассыпался. Чудовище ступило на балку.
– Стреляй, – сказал рядом – со слепой стороны – ледяной голос. Живана скосила глаз, но не увидела никого. Голову же повернуть не было сил.
Она наложила стрелу. Чудовище тут же пригнулось, опустило лицо – и теперь ползло непробиваемым твердецом…
Стрела высекла искру и отскочила.
Огня, подумала Живана, но сказала только с третьей попытки:
– Огня! Огня!!!
Огня! – всколыхнулось сзади.
Квинт взмахнул топором. Топор разлетелся на куски.
Чудовище что-то сделало с Квинтом. Он повис на балке животом и коленом, страшно напряжённый, отворотя голову. Потом – ударил вой. Тело Квинта перекосилось, нога заскребла. Его затягивало под чудовище… или в чудовище…
Живана выстрелила. Балка вмиг опустела, и внизу глухо плеснула вода.
Второе чудовище поползло на эту сторону…
Они будут ползти и ползти, метнулось в голове. Ползти и ползти…
И тут принесли огонь. Пучок лучин, сгоревший, пока несли, на треть. Живана схватила его, не глядя, и распласталась по балке, стараясь дотянуться огнем до застрявшей пилы.
Дотянулась.
Балка опять подалась под весом – её самой и ползущей твари. Всё ближе и ближе тварь…
Смотреть нельзя.
Только на пламя. Охватывает зубья, греет их… хватит ли сил у огня?
Начинает припекать руку. И не перехватить…
Замри. Вспыхнула и погасла белая искорка.
Замри. Смотри в огонь. Руки нет.
Замри. Это не твоя боль.
Замри…
Искра, искра, ещё и ещё, разбежались – белая ослепительная полоска – огненный шар! Потускневший огонь лучин рассыпается, падает в воду, в воде отражается железное пламя, резкий запах опаляет ноздри, ползи назад, назад, ещё чуть-чуть, всё, можно встать, мой лук, рука в огне, на остатки настила грудами валят хворост, поджигают, Живана бежит, прыгает, её принимают, помогают устоять, ведут, сзади треск и вопль, что-то валится в воду, и гудение пламени, и отчаянный крик на том берегу, там кто-то ещё был жив…
Мелиора. Кесарская область
Недалеко от Артемии, в деревне Гроза, в опустевшем лагере тысячника Симфориана, – истаивал в бреду десятник Азар. Культя вдруг воспалилась необыкновенно, и старая ведима, призванная к раненому самим грозным тысячником, сделать не могла ничего. Был ли то яд, или болезнь прицепилась, или злая чара – даже этого определить она не могла. Будто все силы здоровые из него выпустили, сказала она Симфориану, и не знаю, чем напоить и что приложить… первый раз вижу такое. Лечи, бабка, мрачно сказал Симфориан, друг он мой, поняла? Поняла, родной, как не понять…
Азару виделся огонь – и ползущие сквозь огонь скрежещущие железные твари. Почему они не горят, кричал он, почему не горят?..
Повсеместно
Вдоль всей трещины, рассёкшей наискось землю, из пепельных пятен выбирались железные чудовища. По неведению своему они ещё не боялись огня…
Мелиора. Юг. Петронелла
Кесарь Радимир приходил в себя трудно, и Аэлла несколько раз по-настоящему пугалась, что не получится ничего. Вопль ужаса и смерти стоял над миром, и опускались руки… Но про эти её старания и преодоления он пока ничего не знал и пребывал в розовом полусне-полусмерти.
Потом ему явился чёрный однорукий ангел, коснулся крылом лба и велел: встань.
С той минуты он начал просыпаться, переходя из размытого золотым туманом видения в закопчённую тесную клеть. Это было мучительно, но неизбежно.
Волны яви нагоняли его, захлёстывали, было нечем дышать. Так длилось долго. Потом он сдался. Белой болью наполнился череп.
Если бы его не держали, он разбил бы голову о стены.
Вернулось забытьё, но уже другое забытьё.
А потом он проснулся, как будто ничего и не было. Горела каменная лампа, тусклый свет лежал на спящей сидя ведиме. Лепетал дождь. Пахло сырым мхом и дымом. Кесарь Радимир помнил всё и ни о чём не жалел.
Где-то
Может быть, я правда произвожу впечатление набитой дуры, думала Отрада, шагая вслед за Отцом по жёлтой песчаной аллее к странному дому с открытой верандой во всю длину фасада, но без единого окна. Лишь под самой крышей, на уровне третьего, а то и четвёртого этажа, виднелись длинные и узкие горизонтальные прорези… Это хорошо, пусть он думает, что я дура, это не обидно.
Но я же осталась в тех штанах и той куртке, которые были на мне, которые купил Алексей. Хороша, однако, свадебка… невеста в дранье…
И револьвер. И патроны для него.
Что-то постукивало, что-то просилось наружу из запретных ящичков памяти.
Огромные чёрные стражи, которым Отрада была по пояс, шагнули вперёд и склонились в поклоне.
И другие, словно туго скрученные из колючей проволоки, гибкие и быстрые.
И третьи, не закованные в броню, а – откованные из брони…
Они взошли на террасу дома, Отец, Отрада и Аски. Кусок стены перед ними вдруг беззвучно провалился и уехал в сторону, открывая пустоту внутреннего пространства.
Полумрак, простор, прохлада…
Склон, чуть выпуклый и пологий, заросший жёлтыми цветами, похожими на лесные лилии, но крупнее, и не по два-три цветка на стебле, а по десятку – как колокольчики. Солнце недавно зашло, от земли отходит жар. Одуряющий запах мёда…
– Это тебе, – сказал Отец. – Поживёшь некоторое время здесь. Можешь делать всё, что захочешь.
– А как же…
Он понял её.
– Пусть это тебя не волнует. Йир получит именно то, что просит, – дословно. Понимаешь?
Отрада поняла – но не умом. Медленно кивнула…
Отец легонько подтолкнул её в дверь. Сам – порог переступать не стал. Дверь скользнула на место. Несколько секунд была видна светлая щель, потом исчезла. Отрада, не веря глазам, протянула руку. Да. Будто ничего не было. Пологий склон. Несколько деревьев наверху.
Запах мёда вливался в ноздри, проникал в мозг, тревожил. Отрада села на землю – вдруг перестали держать ноги. Потом – обхватила голову руками, повалилась в траву лицом…
Пришла дрожь.
Всё, что происходит сейчас, уже происходило с ней однажды. И тогда это кончилось… это кончилось…
Агат! Агат!!!
Память хлынула в брешь.
Отрада закричала. Она пыталась заткнуть себе рот руками, но всё равно продолжала кричать…
…и позже, когда всё отхлынуло, когда она уже лежала, скорчившись, в какой-то продолговатой ямке, выложенной мягким тёплым мхом, окаймлённой кустами с густыми фиолетовыми листьями, Аски прижалась к ней сзади и дрожала, – когда уже можно было без страха пораниться о зазубренные края брать осколочки памяти и рассматривать их – она всё равно не могла по-настоящему поверить в это обретённое прошлое: слишком жестоко, слишком унизительно, слишком ненужно…
В какой-то момент этого затянувшегося разглядывания осколков она поймала себя на том, что была благодарна Отцу – именно за лишение её памяти. И, как следствие, – за то, что сейчас она не сходила с ума, а лишь испытывала обычное отчаяние и обычную боль – то, из чего и состояла вся её небольшая жизнь.
Из-за этого насилия над памятью она утратила ещё и чувство времени и цельности произошедшего, оно не восстанавливалось целиком, а – по каким-то эпизодам, сценам, обрывкам разговоров… и только её ночь, единственная ночь с Агатом – помнилась вся. Без трещин и изъятий.
Агат…
Племянник Отца (если она ничего не путает в здешних родственных отношениях), чуть старше её годами и намного опытнее, совершивший не два и не десять таких путешествий, как она – потому что из этого мира, высшего по отношению к миру Богову, к Ойкумене, можно было попадать куда угодно… ну, почти. Ей было с ним просто и легко… а потом оказалось, что ему можно рассказывать всё, а потом она поняла, что без него не может. Это было совсем не так, как с Алексеем, а – весело и без надрыва, Алексей был теперь страшно далёким и казался… тяжёлым, что ли… Он словно что-то требовал от неё, а Агат – Агат только давал. И она поняла, что когда-нибудь сможет всё-всё объяснить Алексею, и он её поймёт…
А потом всё кончилось буквально в два дня. Это были самые раскалённые и зазубренные осколочки памяти, которые невозможно было долго удерживать перед внутренним взором…
Мелиора. Фелитополь
Жреца Парда странным образом зарезали во сне, и после этого остатки армии вторжения было уже не спасти: бежали сдаваться поодиночке, бежали сотнями, тысячами… Счастье, если в бегстве своём попадали на славов; ополченцы же и азахи, предварительно разоружив, вырезали пленных поголовно. Некуда было их деть, нечем было кормить. Но – бежали всё новые и новые…
В какой-то момент кончилось и это. На степняков, даже с оружием, просто не обращали внимания – если те не позволяли себе разбойничать. Разбойников же казнили, не разбирая, какого они племени. Во многих деревнях степняков охотно нанимали для охраны огородов, полей и амбаров – поскольку те соглашались нести службу за кров и скромную кормёжку.
Нефритовые и серебряные монеты крестьяне в оплату провианта принимали без охоты, а то и вообще не принимали. Уже ясно было, что до следующего, летнего, урожая – не дожить многим…
Треугольник суши, образованный огнедышащей трещиной, побережьем моря и Фелитопольского залива – и с юга ограниченный Долиной Роз, обрёл необыкновенно дурную славу. Со слов степняков-дезертиров, там осели те, кто подвергся всяческим чародейским действам и обрёл нечеловеческие способности, пригодные в бою, но обременительные в простой жизни. И что вытворяли сейчас эти преображённые, сказать не поворачивался язык…
Впрочем, было таких мало.
…Авенезер (или тот, кто когда-то был Авенезером, мёртвым царем) шёл по пустым – давно пустым – улицам Фелитополя. Шаги били гулко о стены, опрокидывались в окнах, летели обратно. На карнизах домов росли причудливо кривые деревья, на крышах – мох и травы.
Покинутый город. Город-призрак, город-проклятие.
Город, в котором и сам он в будущем должен полностью умереть – чтобы полностью возродиться. Чтобы обладать миром.
Новым, незапятнанным, с иголочки миром.
Это будет ещё не так скоро, как хотелось бы – мистерия мрака. Но непременно будет.
Запущенное механическое диво совершило три четверти оборота. Осталась последняя четверть. И тогда распахнутся невидимые ворота.
Те, кто способен уйти, – уйдёт с ним, яростным и обновлённым.
Кто не способен – кто неспособен! – останется прозябать.
Жалко? Не жалко.
Их выбор.
Он оглянулся. Лодка-монада, на которой он прибыл, догорала на берегу. Сизый дым шёл вверх, потом загибался и горизонтально плыл влево.
Это был знак острых перемен.
Кто-то тяжело вышел из-за угла, но Авенезер даже не повернул головы. Ждал, когда приблизятся.
Мелиора. Юг. Окрестности Петронеллы
Камен молча накручивал лохмы волос на кулак. Венедим встряхнул кувшин, огляделся как бы в поисках следующего. Камен положил свою руку поверх его, покачал головой.
– Да я ничего…– буркнул Венедим.
– Неохота быть генархом? – спросил Камен.
– Что значит – охота, не охота… Не от нас зависит. Вон, кесаря взять… а ничего, держится же как-то…
– Ему легче, – сказал Камен. – Скоро старого разбудят – и вернётся он к своим звёздам.
– Не то ты говоришь, тысячник, не то, не то… Как же это так: и разогнаться не успеваем, а уже – стена?..
Он обвёл глазами каморку, которую они с огромным трудом нашли в часе езды от ворот Петронеллы. Горожане, потерявшие кров и имущество, ютились повсюду. Не осталось ни одной пустующей постройки, уцелевшей после землетрясения, под жильё сгодилось всё: коровники, курятники, дощатые навесы…
Здесь, на разоренной мародёрами пасеке, Камен и Венедим делили домик – покосившийся, но устоявший – с вдовой и слабоумной дочкой пасечника. Мародёры не нашли того, что искали, пасечник не выдал тайника, и вдова могла быть почти спокойна. Камен и Венедим были для неё сущей находкой, никто не решится напасть на дом, где квартируют столь блестящие архаты – и поэтому плату она с них хоть и брала, но в число оплаченных услуг включала и кувшинчик мёда ежевечерне…
Камен уезжал в город ещё до восхода (хотя как его определишь, этот восход? – мрак, тучи и непрерывный дождь…) и целыми днями расспрашивал, расспрашивал, расспрашивал всех, кто мог что-то видеть, что-то слышать, о чём-то догадываться. Пока что результат был даже не нулевой – отрицательный.
Венедим, кажется, надломился душой. Упавший на его плечи – после смерти отца и двух дядьёв – груз власти и ответственности перед родом оказался слишком тяжёлым. А может быть, давило осознание того, что он, совсем ещё молодой – стал самым старым в роду. А может быть, просто сказывалась неловкость паузы: назван, но не востребован… Да и правда, чего уж там: Терентию хватало забот и без него, равно как и кесарю; многие северяне, оказавшиеся на юге после отступления, успели вернуться по домам до землетрясения, до того, как Север оказался практически отрезан… и ему следовало бы быть там, искать обходной путь, ладить мосты – но не позволяла сняться с места неопределённая ситуация с кесаревной…
Если она действительно похищена – он должен последовать за нею, найти её и отбить у похитителей. Это вопрос чести. Но она могла сбежать сама… могла погибнуть…
И, пока это не станет известно сколько-нибудь точно, Венедим вынужден был оставаться на месте, как прибитый гвоздями.
В дверь осторожно постучали.
– Да! – раздраженно крикнул Камен. Кого несёт в такую пору…
Вместе с клубом сырого холодного воздуха вошёл и остановился на пороге чуть скособоченный человек в парусиновом дождевике. Кожаную помокшую шляпу он прижимал к животу. Он, видимо, долго обтекал под навесом у двери, прежде чем постучаться, потому что на пол с него почти не капало.
Потом он чуть скованно опустил шляпу и поприветствовал архатов по-военному:
– Слава кесарю!
– Слава кесарю, – отозвался Камен, вглядываясь в лицо вошедшего. Венедим просто махнул рукой.
– Не узнаете меня, господин сот… тысячник? – сглотнув, спросил вошедший Камена.
– Видел когда-то, а вспомнить не могу, – отозвался тот, всматриваясь напряжённо.
– Борис я, Миладин… Да вы меня раненого вытащили. Ну, на Кипени же!..
– Бог ты мой, – сказал Камен, подымаясь. – Надо же так забыть! Но ты заматерел, отрок, как же тебя распознаешь?..
Он обнял Бориса, но осторожно, памятуя о бывшей ране.
– Вот, Венедим. Отрок Борис. Один из… моих бывших…
– Понял, – сказал Венедим. – Садись, воин. Камен, друг мой, кликни хозяйку, надо человеку с такого дождя нутро прогреть…
– А у меня с собой, – сказал Борис.
Под дождевиком на нём был широкий пояс, а на поясе, на кольцах, висели две большие медные фляжки.
– Конница! – убедительно поднял палец Камен. – Ну, отрок, рассказывай, какими судьбами?.. Или уже не отрок?
– Да сам пока не знаю… Как прикажут. А судьбами… что? Рану первый раз заштопали – расползлись нитки. Гнилые нитки оказались. Заштопали во второй. Зарастало медленно. Ну, и отдали меня из лазарета в семью – чтоб, значит, уход, еда… Домой-то отпустить не могли, дом под супротивником оказался. Вот. Потом из той семьи меня в другую отдали… вдове одной. В самою Петронеллу. А вдова-то она какая? Ей двадцать шесть годочков всего. Муж у неё утонул по весне, когда ураган был. В лодочном служил флоте… Мне уж самому двадцать три… будет вот… Короче, вроде как оженились мы. В порту я работать стал.
– Так, – сказал Венедим, напрягаясь.
– Дня за четыре до землетрясения это было. Или за пять. Я на полночи сверхурочно остался, груз шёл, ну и сказали: кто, мол, хочет подзаработать… А – бок возьми да и заболи. Я и потопал домой. Тут мне кто-то наперерез, шустрый такой. И голос слышу: уходите, дескать, скорее. И – упал. Так ещё всхрапнул – и упал.
– Кто?
– А я ещё не видел. Из-за угла высунулся, смотрю – а там девушка стоит – в штанах, в сапогах, а всё равно ясно, что девушка – и мужиков человек десять её окружают. И в руках у них… я даже не понял, что. Наподобие самострелов, но без луковых дуг. А может, я не рассмотрел. И какой-то в плаще, капюшон на голове, к ней подходит, а потом говорит: мы её взяли. И она с ними пошла. Я тихо-мышкой – следом. Входят они в ворота дальнего склада, где меловой камень хранят. Резерв там – на случай, если вдруг на основных складах не хватит. Я выждал… ну, пять минут, – заглядываю туда: пусто! А спрятаться там точно негде: до потолка забито, и только проход посередине. Вот. Я за стражей сбегал, всё им показал… да только ничего они не нашли. И мне, боюсь, не поверили. И паренька этого тоже… или очухался и уполз, или унесли. В общем, говорю – не поверили они мне. Да и самому как-то это всё странно стало казаться – ну, вроде как бы уснул на ходу. У меня, когда рана нарывала, было что-то похожее. Да и вообще… решили, может, что я их со следа сбиваю…
– Били?
– Ну, били – нельзя сказать… Короче, не поверили. А тут вот про вас услышал. Еле нашёл вот…
– Говоришь, самострелы без луков? – медленно проговорил Венедим.
– Ну… что-то похожее. Может, там спиральная пружина тугая… не всматривался я. Да и не день был, хоть и светлая ночь.
– Видел я такое… однажды… Не думал, что сунутся они сюда. Нету там пружин, воин, огнём они стреляют… Значит, ушли в меловой склад, говоришь? Всё равно что в меловую пещеру… Они это были, Камен. Люди Кузни. У которых я её отбил тогда. Выждали, гады…
– Что ты говоришь такое? До Кузни десять дней дороги.
– Значит, они нашли прямой путь. Спасибо, воин, помог, прояснил.
– Так я пойду?..
– Нет. Разве что сам сильно торопишься… к жене…
– К ней-то я что? К ней-то я успею. Балкой её тогда сразу прибило. И не проснулась, наверное…
Мелиора. Восток
Юно Януар брёл, стараясь не увязнуть в промешанной грязи, падал и поднимался, даже не пытаясь эту грязь с себя счистить. Конрад, которого силы оставили ещё раньше, иногда просто повисал на нём. Лишь мечи отличали их от прочих, бредущих по этой дороге: с мешками, с корзинами, с ручными тележками, редко – с навьюченными ослами. Это было очень медленное и тихое шествие, и даже дети не плакали, хотя и умирали часто.
В деревни беженцев не впускали, кое-где – даже не выставляли под придорожные навесы еду или объедки. Слишком много было беженцев, не напасёшься на всех. И никто не знал, куда нужно идти и есть ли что впереди.
Кузня
– Шесть бутылок "Ворсинского"… – Алексей сунул деньги в потное нутро ларька. Ему сноровисто отсчитали сдачу, потом выставили пиво на узенький прилавок. Он составил бутылки в сумку, сумку забросил на плечо, повернулся направо. Хорьки стояли рядом, ждали. Глазки их тускло помаргивали.
Он кивнул им и пошёл вглубь сквера.
Странно: в мире сохранялись ещё островки спокойствия. Где о несчастьях и происшествиях узнавали из газет – или вообще не узнавали… И этот сквер – островок в центре островка.
Выпавший утром снег здесь не растаял, оставался лежать тонким покрывалом. Алексей свернул на боковую аллею, где была врыта в землю массивная деревянная скамья, изрезанная памятными надписями. Рядом высились сваренные из толстых труб перекладина и параллельные брусья. Вокруг, припорошенные снегом, ждали огня кучи палой листвы.
Алексей сел на спинку скамьи, кивком головы предложил сесть хорькам. Выдал им по бутылке пива, посмотрел, как они лихо сорвали колпачки зубами, достал из кармана швейцарский нож и аккуратно откупорил свою.
Пиво было отменное. Он даже удивился, что здесь и сейчас такое бывает.
– Значит, к делу, – сказал он. – Я вам рассказываю в общих чертах, после чего вы или соглашаетесь, или нет. Если нет, допиваем пиво и расходимся. Если да, я выкладываю детали. Но после этого уже никаких отказов быть не может. Согласны?
Он говорил нарочито правильно, хотя легко мог объясняться и на любом из жаргонов. Но интуитивно ощущал, что именно так он произведёт самое нужное впечатление.
Ему не нужно было казаться "своим". Он должен оставаться вне заданного круга.
– Ну, – буркнул один из хорьков, невысокий крепыш с приплюснутым носом. Второй, остроглазый, старавшийся казаться глупее, чем есть на самом деле, просто кивнул.
– Я вам даю адрес и ключи. Вы входите, берёте, что хотите. Одну вещь приносите мне, остальное всё ваше. Я с вами расплачиваюсь, и мы расстаёмся к обоюдному удовольствию.
Хорьки помолчали.
– Не… – сказал всё тот же. У парня неплохие инстинкты, подумал Алексей.
– Гонишь, гонишь, – подал голос второй. – Чтобы так вот просто – не бывает. В чём подляна?
– Объясняю предварительно, – усмехнулся Алексей. – Квартиру снимают челноки-китайцы – под склад. Эти челноки купили краденую вещь. Настоящего значения её они не знают. Тот, кто вещь эту им продал, украл её у меня. Мне нужно вещь эту вернуть. Я рассказал достаточно?
Хорьки переглянулись.
– Квартира пустует редко, однако ночами они там все спят – пьяные или обкуренные. Как вы провернёте дело – тихо или силой – меня не интересует. Тихо, конечно, было бы лучше…
– Не знаю, дядя, – морщась, сказал второй хорёк… и не хорёк даже, подумал Алексей, а молодой лис. – Если всё так легко – то чего же сам не возьмёшь? Чего боишься?
– Много вопросов, – сказал Алексей. – Это как раз то, чего я объяснять не стану. Называю сумму. Восемь тысяч долларов. Это вы получите от меня. Плюс, повторяю, всё, что найдёте в квартире.
– А почему бы тебе, дядя, не пойти туда миром и не предложить зелень им? – раздумчиво сказал лис. – Если эта штука только для тебя такая ценная…
Хороший вопрос, подумал Алексей. В самом деле, почему?
– Они знали, что покупают краденую вещь, – сказал он. – Я хочу их слегка наказать. Есть и другие причины, но эта – главная.
С полминуты все молчали.
– Ладно, – сказал наконец лис. – Берёмся. Берёмся, Мака?
Плосконосый кивнул.
– Только вот что, дядя… Десять тонн.
– Хорошо, – легко согласился Алексей. – Но больше никакой торговли. Серьёзное дело, а не ташкентский базар. Значит, в принципе – договорились. Продолжать дальше?
Оба изобразили согласие.
– А словами?
– Ну, это… согласны.
– Оба?
– Ну, в натуре…
– Итак, вещь эта представляет собой вот такой, – Алексей показал пальцами, – плоский желтоватый полупрозрачный камень. Он оправлен в массивную серебряную рамку. Из-за серебра его и украли, и продали, хотя стоимость этого металла – долларов пятьсот максимум.
– А что за камешек? – как бы не заинтересованно спросил лис, весь подавшись вперёд.
– Исландский шпат. Поделочный камень. Если посмотрите сквозь этот кристалл на что-то, увидите, что изображение двоится. Если бы этот конкретный кристалл не имел прожилок, он мог бы стоить долларов сто-сто пятьдесят. То есть продать его кому-то дороже, чем я предложил, вы не сможете. Я мог бы сказать, что это семейная реликвия или что-то ещё, но врать не стану. Это мой инструмент. Я им работаю.
– Гадаешь, что ли? – хмыкнул лис.
– Лечу, – сказал Алексей. – Вправляю карму… Значит, так. Трёх дней на всё про всё вам должно хватить. Сегодня у нас понедельник, значит, в четверг кто-то из вас придёт сюда. К скамейке снизу – вот здесь, где сижу, – я приклею записку, когда и каким образом мы произведём обмен. Не слишком сложно?
– Дурь какая-то, – сказал лис. – Почему не договориться сразу?
– За четыре дня? – Алексей покачал головой. – Я никогда не загадываю так далеко. Ну, что?
– Забили, – решился лис. – А, Мака?
– Забили, – сказал плосконосый.
– Вот здесь аванс – пятьсот баксов. А это адрес и ключи. На всякий случай предупреждаю…
– Не нужно, дядя. Пуганые…
– Не поняли, значит. Если записки не будет в четверг, приходите каждые три дня. Если за две недели я не появлюсь, значит… Тогда не поленитесь – увезите эту штуку на водохранилище и утопите где-нибудь в глубоком месте.
– Во как… Она что же – радиоактивная?
– Нет, конечно. Просто неумелым людям долго ею владеть нельзя. Начинаются всякие невезения, несчастья…
– Как у этих китайцев долбанных? – спросил лис.
– Как у этих китайцев, – совершенно серьёзно сказал Алексей. – Они слишком долго ею владели.
Он отдал им оставшееся пиво и отпустил. С поворота на центральную аллею лис обернулся. Алексей в их сторону уже не смотрел, сидел и ковырял прутиком асфальт. Он видел себя их глазами: непонятный, опасный дядька, хочет непонятно чего. Они долго будут обсуждать ситуацию, а не плюнуть ли и не исчезнуть с авансом, что он, искать их станет? – но не решатся, будет мешать мутный страх. Они сегодня же пойдут по указанному адресу, намозолят глаза контрразведке Батыя, и завтра или послезавтра их возьмут и повезут к Батыю на предмет поговорить, и тут надо будет не прозевать. Алексей испытал лёгкий укол совести, он нацепил хорьков на крюк, и даже просто остаться в живых у них теперь шансов двадцать из ста, а уж ощущений и переживаний будет… но они подрядились не цветочки собирать, а грабить живых людей… он всё ещё видел себя сидящего, а потом как-то сразу оказался за рулем потрёпанной "мазды", и тогда усилием внимания он сместил эту картинку чужого зрения влево и вниз, чтобы не мешала. И голоса хорьков он тоже выделил в отдельный и как бы неслышимый звуковой поток, примерно так человек засыпает под шум, просыпаясь на что-то важное – на тревожный сигнал… Новые умения давались легко, наставник и ученик находились теперь в одном теле и не разлучались ни на миг.
Алексей посидел ещё немного, до назначенных трёх часов ещё оставалось немало времени. Его бесила необходимость жечь бессмысленно драгоценные часы и минуты… но он твердо решил исполнять всё последовательно и методично. Чтобы наблюдающие за ним (могли быть, могли…) привыкли именно к такой его манере.
Простой солдатской манере вести дела.
Наконец карманный телефон ("Подключенный сотовый телефон всего за восемь тысяч рублей!" – и ведь не обманули, черти…) издал нежную трель.
Звонил Мартын, пятнадцатилетний шпион Алексея. Алексей подобрал его у вокзала, где тот просил милостыню. По воле судеб обычное место Мартына находилось вплотную к мусорнице, в которую на следующий день сунули бомбу. Не приглянись чем-то неуловимым Мартын Алексею – соскребали бы его с забора… Мартын – Элик Мартыненко, сын гнилых бичеватых родителей – выглядел на двенадцать, был по-настоящему умён, хитёр и циничен – но при этом склонен к романтике и приключениям. Алексея он держал за некоего благородного мстителя, решившего в одиночку разобраться со всеми несправедливостями мира. Сейчас Мартын сказал несколько условных фраз и отключился. По телефону не болтать, предупредил его в своё время Алексей и рассказал байку, как некий директор крошечной фирмочки "Плутониум" произнёс её название по сотовому – и как три минуты спустя его скрутили, куда-то увезли и долго выпытывали, откуда у него плутоний и какому чеченскому террористу он успел его продать. После чего Мартын за два дня создал настоящую таблицу кодов, с помощью которой самыми простыми и невинными фразами можно было передать всё, что угодно.
Сейчас он ждал Алексея в квартире, которую год назад занимал Шерш, ухажер Валюхи Сорочинской, зарубленный Алексеем ночью на безлюдном шоссе. Мартын влез в форточку второго этажа – и откроет дверь…
Алексей не очень хорошо представлял себе, что именно он хочет найти в той квартире, наверняка давно занятой новыми жильцами. Но – последовательность и методичность. Не оставлять позади себя белых неиспачканных пятен.
Он легко открыл кодовый замок на двери подъезда (нужные кнопки были белее остальных, а цифры на них забила грязь) и по давно не мытой лестнице поднялся на второй этаж. Условленно постучал.
Мартын впустил его и запер дверь.
– Нет-нет, – сказал Алексей. – Беги. Жди меня дома. Купи чего-нибудь пожрать… деньги есть?
– Есть. Не, а вдруг…
– Возражения? – приподнял бровь Алексей.
– Никак нет! – Мартын щёлкнул каблуками. – Разрешите идти?
– Идите… лейтенант.
Алексей послушал, как Мартын скатывается по лестнице, как гулко бухает входная железная дверь. Потом он медленно повернулся и пошёл вглубь квартиры, внутренне открытый всему.
Если здесь и жил кто, то жил странно. Из мебели были только два разломанных облезлых дивана, чёрно-красный в одной комнате и зелёный в другой, несколько табуреток и массивный шкаф. Сверху на шкафу громоздилась беспорядочная пыльная пирамида книг.
С потолка в одной комнате свисала голая лампочка, в другой – жёлтый тканевый абажур с бахромой.
Кухня оказалась неожиданно чистой, хотя и очень бедной. В углу на табуретке сушилась вымытая посуда, под раковиной мойки желтело пустое мусорное ведро, аккуратно выстеленное газетой. На плите стоял алюминиевый чайник с самодельной дужкой. Маленький старый холодильник дружелюбно ворчал у окна.
Ещё более неожиданное впечатление произвела ванная. Там Алексей увидел единственную новую вещь: большое овальное зеркало в красной пластмассовой раме с полочками и крючочками. На полочках стояла всяческая косметика, несколько флакончиков с духами. Алексей взял один, тёмного стекла, гранёный, поднёс к ноздрям… Он уже знал, какой запах почувствует.
Потом он снял тёмные очки в тонкой оправе и посмотрел на своё отражение.
Без очков отражению можно было дать лет пятьдесят. Или больше. Короткий седой ёжик, глубоко запавшие глаза, жёсткие складки у рта… Пусть будет так, согласился Алексей. Глупо спорить с отражениями.
Поддавшись неясному порыву, он положил духи в карман. Собственно, он и пришёл сюда в поисках таких вот неясных порывов.
Держа очки перед собой, как некий фонарик тьмы, он ещё раз обошёл комнаты, оглядывая углы и простенки. Ничего. Он, собственно, ничего и не ожидал… ничего конкретного. Он сказал это себе ещё и ещё, как бы уговаривая, убеждая. Значит, чего-то ждал…
Пройдя на кухню, сел. Облокотился о стол. Сделал вид, что задумался, – а на самом деле опустошил себя, заставил отзываться на самые тонкие вибрации.
…здесь, на кухне, кого-то долго били, пинали лежащего, колотили затылком о подоконник… нет, не до смерти – так… а в дальней, которая побольше, комнате когда-то умирала старушка, обои впитали её муку и страх, хрип, попытки встать, дотянуться… а в маленькой не так давно бешено занимались любовью, но это была не просто любовь, и он встал и оказался там, на середине, горели свечи, сорок свечей, он знал, что сорок, не считая, вот здесь, он нагнулся и увидел воск, затёкший в щели на полу, это была удача, он осторожно выковырнул эти чешуйки и крупинки, а потом щекой почувствовал исходящее от батареи тёмное тепло, кое-как он сумел заглянуть за неё и извлечь чёрную пыльную тряпочку, это были тонкие женские трусики… их повесили сушиться и уронили нечаянно, и в суматохе не хватились…
Он едва успел упаковать находки в полиэтиленовый пакет и спрятать в карман, как в замке зашевелился ключ. Алексей вышел в коридор и со всей возможной весёлостью проговорил через дверь:
– Только, Бога ради, не пугайтесь, ничего страшного не происходит!
И всё же за дверью ойкнули.
– Кто это? – испуганный женский голос. Молодой.
– Вы меня не знаете, я было зашёл Валю проведать…
– Какую Валю? Тут нет никаких Валь. Я сейчас соседей позову…
– Пожалуйста, зовите, мне бояться нечего. Ой, да подумайте: если бы я чего плохого вам хотел, стал бы через дверь кричать? Подождал бы, пока войдёте…
Там действительно подумали.
– А как вы в квартиру попали?
– Позвонил, и девушка меня впустила.
– Какая ещё девушка?
– Слушайте, а мы так и будем через дверь общаться? Честное слово, я хороший. Я даже начинаю думать теперь, что вам квартирную воровку спугнул.
– Было бы что у меня там воровать…
Дверь открылась.
Алексей шутливо поднял руки.
– Вот, – сказал он. – Заранее сдаюсь.
Вошла девушка лет двадцати трёх, высокая, с него ростом. На ней был лёгкий, совсем не по погоде, чёрный свингер и чёрная же мужская шляпа. Смотрела она настороженно, но без опаски.
– Так, говорите, вам открыли?
– Да. Девушка в платке. Я спросил Валю, она сказала: посидите, скоро придёт. И тут же ушла. Я и не подумал даже, что в квартире никого нет. А потом пришлось ждать, дверь-то у вас не захлопывается… В общем, посмотрите, если что-то пропало, если надо милицию вызывать – буду свидетелем. Руки можно опустить?
Хозяйка хмыкнула, прошла в маленькую комнату, там заскрипели дверцы шкафа. Потом вернулась.
– В бедности есть определенная прелесть, – сказала она.
– Всё в порядке?
– Беспорядок подразумевает наличие не менее четырёх предметов. У меня же их три. Как было, так и осталось. Вы тут давно сторожите их?
– Часа полтора-два.
– Ого!
– Так вы меня отпускаете?
– Нет. Потому что теперь, как честный человек, я просто обязана напоить вас чаем. Пойдёмте на кухню, там теплее… Да, кстати: кого вы разыскивали?..
Через полчаса Алексей знал уже практически всё, что ему хотелось знать. Бывший жилец этой квартиры погиб весной при странных обстоятельствах, долгое время здесь никто не хотел селиться, люди приходили, осматривались и не соглашались оставаться, хозяева нервничали, снижали плату, и так вот она, Вика, получила это жильё почти за полцены, но покоя здесь нет, очень нервное место, вы не чувствуете?.. она думала поначалу, что дело в пресловутых геопатогенных зонах и водяных жилах, пригласила знакомого экстрасенса, тот побродил с рамкой и ничего особенного не обнаружил, сказал даже, что место здоровее многих… может быть, действуют вещи убитого, предположил Алексей, а вы что, неужели верите в это всё? – я думаю, объяснения по большей части бредовы, но само явление существует наверняка, человек что-то чувствует, у вас есть небольшой грузик и длинная нитка?
Подходящий грузик нашёлся, толстая цыганская игла, и с этим маятником Алексей медленно обошёл квартиру раз и ещё раз, комментируя: начинает раскачиваться, значит, тут есть что-то, из-за чего мои мышцы подёргиваются… Там, где на полу были остатки воска, он даже без помощи маятника уловил мелкие сокращения мышц. Игла не раскачивалась, а вращалась. Неплохой инструмент, подумал он, и не требует никакой подготовки… Вы здесь спите? Да. Кошмары снятся? Она кивнула. А в той комнате? Они перешли. А тут словно чем-то воняет, сейчас не ощущается, но ночью – сильно, и просыпаешься разбитая-разбитая… поэтому-то и форточки держу открытыми всё время…
Алексей обошёл и эту комнату. Сейчас, по второму кругу, здесь неявно ощущалось стороннее присутствие – не то чтобы злое, но глумливое. Глупо-глумливое. Источником был участок пола у окна – там, где проходили трубы системы отопления.
Некоторое время он сомневался, посвящать хозяйку в это или нет. Потом махнул на сомнения рукой.
Древний линолеум там горбился, выбиваясь из-под плинтуса. Можно посмотреть? Да, конечно…
Под линолеумом обнаружился лючок – квадратная доска, прикрывающая выпил в половицах. Чем-нибудь подцепить? – он вопросительно посмотрел на Вику, но она уже протягивала ему длинную стамеску.
Оп-па…
Пустое пространство между полом и потолком, засыпанное шлаком. Здесь шлак выгребли, и в ямке лежал тряпичный сверток.
Развернём?
Там было что-то лёгкое и, возможно, хрупкое. Ткань ползла под пальцами. Наконец, открылось: скелет кошки, скелет большой птицы – вороны? сороки? – какие-то бантики из пёстрых ленточек, несколько пуговиц и булавок – и три самодельные куклы, связанные за ручки между собой.
К каждой кукле пришиты были лоскутки больничной клеёнки, исписанные непривычными пиктограммами. Кроме пиктограмм, были и имена: "Валя", "Валентина", "Александра".
– Вот вам и частичка Вали, – пробормотал он. – Где же может быть остальное?..
Хозяйка, похоже, на некоторое время утратила дар речи.
– Если бы не двусмысленность предложения, – сказала она наконец, – я бы попросила вас ущипнуть меня.
Алексей чувствовал, что её разбирает нервный смех.
– Это что, какое-то колдовство? – продолжала она.
– Да, – кивнул он. Кустарное колдовство, уточнил про себя.
– И вот это… действует?
– Не знаю. Можно проверить. Я всё аккуратно унесу, а вы завтра скажете мне, как вам спалось. Идёт?
– А почему просто не выбросить?
Он потёр подбородок. Ещё раз оглядел разложенное на тряпице.
– Рука не поднимается. Ну, а вдруг – и в этом что-то есть? Представляете, что станет с девочками?
И тут она наконец засмеялась.
– Мое неверие ущемлено, – выговорила она. – Или защемлено. Или ущипнуто. Короче, оно визжит и подпрыгивает.
– Передайте ему соболезнования от моего…
Потом, когда Алексей уложил свою жутковатую находку и вымыл руки, когда они снова сели пить чай, Вика взглядом спросила: неужели же?..
– И верю, и не верю, – сказал Алексей. – Я думаю так: и да, и нет. "Нет" – в том смысле, что вне человеков этого не существует. "Да" – заставляет группу людей, объединённых верой в это, выполнять какие-то действия, чаще бессмысленные, иногда – страшные…
– И эта ваша Валя?..
Он кивнул.
– Родители за ней замечали давно… склонность, что ли, – импровизировал он, извинясь мысленно перед несчастной Сорочинской. – Потом слухи всяческие стали доходить. А потом – раз, и пропала. Не пишет, не звонит. Старики, конечно, в панике. Вот я и пошёл по следу…
– А вы – кто?
– Можно сказать – друг семьи. В старинном смысле, без скабрёзности. Профессионально же… некоторое время я этими исследованиями занимался всерьёз, а потом сменился климат, и вообще…
– Понятно… Да, жаль, что не могу помочь. Никто не заходил, ничего такого не говорил. Так что – ничем…
– Ну, почему же – ничем. Чаю вот напился. Запишите телефон, Вика. Завтра-послезавтра позвоните, скажете, как спалось. Договорились?
Он продиктовал номер телефона, и в этот момент аппарат замурлыкал.
Это был Мартын. Проявлял обеспокоенность.
– Всё хорошо, – сказал Алексей. – Уже иду… Потеряли, – усмехнулся он.
На улице серело. Он пересёк двор, вышел на бульвар, повернул налево и зашагал к видимой издалека жёлтой кирпичной шестнадцатиэтажке. Там, на четырнадцатом этаже, он снимал квартиру. Там его ждал Мартын.
На бульваре прогуливались мамы с колясками. Мамский клуб… Инстинктивно они выбрали самое спокойное и безопасное место. Хотя ещё даже и не подозревали о существовании какой-то опасности.
Нужно было иметь специально тренированное видение, чтобы в наступающих сумерках разглядеть, как наливаются и набирают силу тени…
Кузня
Прежде здесь был вещевой рынок, а теперь обучали начинающих водителей: широкая площадь, частью заасфальтированная, частью просто отсыпанная щебнем; старые покрышки обозначали дороги и повороты.
Алексей поставил свой джип метрах в тридцати от скромного "жигулёнка-четвёрки" с условленной грязной тряпкой на переднем бампере. Мигнул подфарниками, потом вышел из машины.
Может быть, это и был теоретически опасный момент, но он не чувствовал никакой угрозы. Похоже, его партнеры не были настроены на острую игру. Алексей неторопливо пошёл вперед, и долговязый парень в натянутой на лицо шапочке-маске выбрался ему навстречу. Второй, еле видимый сквозь нарочито замызганное стекло, остался сидеть.
– Вы – Молот? – спросил долговязый.
– А вы – Зубило? – чуть усмехнувшись, откликнулся Алексей.
– Зубило.
– Всё нормально?
– Нормально. Показать живьём?
– Разумеется.
Они обошли "жигуль" сзади. Машина стояла почти вплотную к канаве, наполненной водой. Алексей покосился на канаву. Ладно, сейчас день… Парень по имени Зубило откинул дверь багажника. За нею лежали две длинные картонные коробки.
Зубило порвал скотч, приподнял крышку. Снял слои промасленной бумаги. Алексей натянул перчатки, вынул из коробки винтовку с пластмассовым прикладом, бегло осмотрел её.
– "СВД", как договаривались. Стволы чистые, ещё девочки. Заводская смазка.
Алексей кивнул.
– Патроны?
– С утяжелённой пулей – всего тридцать штук. Больше просто нет. Обычных – хоть цинку.
– Плохо… Ну, а вторая?
Зубило открыл другую коробку. Эта винтовка была с деревянными частями.
– Старого образца – зато на сто баксов дешевле… Но, знаете, я сравнивал на стрельбище – разницы почти никакой. Говорят, разница появляется, если лупить и лупить беглым огнем. Тогда у старой перегревается ствол. Не знаю, имеет ли это для вас значение…
Алексей пожал плечами.
– Тот, кто со мной разговаривал, сказал, что применяться это будет не здесь, – Зубило внимательно посмотрел на Алексея. – Не вблизи.
– И даже не в России, – кивнул Алексей. – Можете не волноваться.
Он врал без малейшего зазрения совести. Всё равно его враньё ничего не меняло. Тени заметно набухали, открывались ворота. Где-то в другой реальности Механическое Диво заканчивало последние шажки, отрабатывало последние такты своего долгого рабочего цикла…
– Хорошо. Я думаю, что через месяц можно будет добыть ещё с сотню снайперских патронов.
– Буду знать, – Алексей чуть поморщился. Эх, парень. Через месяц… через месяц здесь может начаться знаешь что?.. – Несём в мою машину.
– Да.
Они взяли по коробке. Алексей жестом предложил долговязому идти первым.
В машине Алексея долговязый дважды пересчитал деньги, проверил несколько наугад вынутых купюр бесцветным фломастером и фонариком с сиреневой лампочкой.
– Порядок, – сказал он наконец. – Успехов.
– К чёрту.
– Патроны мы оставим на асфальте. Вы пока сидите.
Алексей молча кивнул.
Он слышал, как долговязый, сев в машину и откинувшись на спинку, сказал напарнику: "Жуткий дядечка. Полный отморозок…" Напарник хмыкнул удивлённо.
Хорьков взяли без пыли. Впустили в квартиру и повязали, не производя лишних действий.
Шёл четвёртый час ночи, Алексей сидел в машине и ждал. Хотя он и выспался заранее, глаза всё равно слипались. Время от времени картины, что видели хорьки, он, забывшись, подпускал слишком близко к собственному личностному восприятию, и тогда вздрагивал: куда же это меня занесло…
Тёмная гулкая лестница, грязные панели… неокрашенная стальная дверь… потом – будто выхваченные узким лучом фонаря: штабели, штабели, штабели… Удар по голове, громкие голоса, слова знакомые, но не обозначающие ничего… боль в груди… в спине…
Страх.
Ну вот и всё… Он завёл мотор, одновременно направляя на цель своих шпионов.
Тычок в спину. Ступени…
Теперь он видел ещё и то, что видят шпионы: дверь, тротуар, череду машин вдоль тротуара. Он с трудом заставил шпионов сосредоточиться именно на машинах. Когда из подъезда вывалились люди ("Ты бухой, понял? Только дёрнись, падла…"), шпионы намылились было разлететься. Алексей не позволил. Он держал их не так, как раньше, – иначе; теперь ему не нужно будет контролировать каждое движение, сейчас он прицепит их к объектам наблюдения и будет лишь получать информацию…
Вот сейчас…
Есть.
Он словно донёс наконец до цели какое-то шаткое и хрупкое сооружение. Руки освободились.
Мотор прогрелся. Алексей вывел свой "паджеро" на проспект и небыстро поехал в сторону событий.
Хорьков втолкнули в небольшой фургон, заперли снаружи дверь. Алексей видел это сверху и в непрерывном вращении. На фургоне была нелепая надпись: "Квадратные пельмени". Потом тронулись одновременно три машины.
Вороны молча летели за ними следом.
Хорьки были в ступоре. Он слышал их бессильный ужас, но пытался остаться равнодушным.
Куда поедут? – мысленно спросил он кого-то. – В промзону? Или на дачи?
На дачах было бы легче…
Конвой свернул в промзону.
Ну-ну.
Помимо "пром", там была и просто зона. Тюремная туберкулезная больница. Шесть корпусов, огороженных бетонной стеной с колючкой и проволочными сетями поверху. Всё вокруг, включая участок дороги, освещали яркие фонари. Часовые на вышках заметили: за проехавшими по дороге машинами летела воронья стая. Но значения они этому не придали.
Некоторое время спустя проехала ещё одна небольшая угловатая машина.
А примерно через полчаса небо наполнилось хлопаньем крыльев и рассерженным вороньим ворчанием.
Всё было как в плохом боевике: их поставили к стене, осветили в упор фарами, вопросы – много и резко – задавали из темноты, не позволяя ни на миг тормозиться перед ответом. Конечно, Мака и Хвост не собирались запираться, напротив, они всей душой рвались помочь разобраться с тем гадом, который их так подставил. Ну, ни сном ни духом они не подозревали, в какое дерьмо он их окунул, каких людей ими обеспокоил…
– Костяной, – сказал из темноты хорошо поставленный баритон, – попридержи-ка пока этих парчушек в тепле. Они потом нам того дятла срисуют с фронта…
– Звенят они, – с сомнением прозвучал другой голос, скользкий и влажный. – В лохматый колокол.
Обладатель баритона сказал ещё что-то, но отвернувшись и тише, а потом голоса вообще стали удаляться. К хорькам же подошли двое обычных качков, кивнули почти дружелюбно: "Пошли, пацаны…" – и показали, куда.
Это было не совсем то, чего Алексей добивался. А впрочем, подумал он вяло, не всё ли равно? Узнаю я на треть меньше…
Их окликнул обладатель скользкого голоса.
– Ну-ка, – сказал он, подходя, – ещё раз подробненько: что тот дятел хотел получить за свои бабки?
– Так это… – и Мака начал косноязычно описывать предмет вожделений дятла, магический кристалл в серебряной оправе, и пока он рассказывал, Хвост напряжённо размышлял, как выбраться, как выбраться, как выбраться… ему казалось, что он спокойно обдумывает варианты: замкнуть проводку, устроить пожар… – а на самом деле это была паника, что-то вроде предсмертного бреда, Хвост боялся значительно сильнее туповатого Маки…
Он знал, что живыми им не уйти.
Вот они, нужные ворота… Алексей проехал ещё метров двести, прижался к левому тротуару (тут не было настоящих тротуаров, просто вытоптанная тропинка у обочины) и погасил все огни.
Мотор, хорошо выставленный позавчера, работал почти бесшумно. А поскольку Алексей не собирался обострять слух, то этот слабый звук ему не помешает.
Он откинулся на подголовник и закрыл глаза. Несколько минут спустя он видел всё вокруг глазами сотен и тысяч птиц.
Вороны слетались молча, молча рассаживались по деревьям, заборам и крышам. Голуби раздражённо урчали. Несколько десятков кобчиков ходили кругами над "улусом" Батыя.
Если смотреть на него с большой высоты – и не простым, а отвлечённым взором, чтобы видеть лишь подлинные тени, то становился различим знак Агапита Повелителя…
Знак, который оживает лишь после того, как его напитают кровью.
Алексей опустил стекло в правой задней дверце, поднял с пола завёрнутую в вафельное полотенце винтовку. Примерился. Сектор обстрела был невелик, на пределе допустимого. Расчёт на то, что машины от ворот будут лишь начинать ускорение.
Впрочем, стрельба по машинам – это запасной вариант. Скорее всего, не придётся…
– Хоп. Живите пока, – разрешил обладатель скользкого голоса. – Разрешаю… Но дышать будете через раз.
– Нам на двоих как раз и хватит… – подобострастно захихикал Хвост. Ему было противно и страшно, но он хихикал.
Сквозь прицел Алексей осмотрел окна второго этажа здания. Окон было восемь. Не может такого быть, чтобы свет не горел, подумал он, шторы, наверное…
Надо было брать ещё и ночной прицел.
Вот! Щёлка! Есть!
С восторгом он послал в это окно первых птиц.
Привет от мадам дю Морье!..
Наложилось одно на другое: вид через прицел – и через вороний глаз. Какой-то миг он сам себе казался посланным в цель снарядом.
Звон стекла, боль, кровь, тьма. Стальная решётка обламывает крылья.
Все птицы закричали разом.
Он снова и снова нёсся, ударялся, погибал. Нет, вот он протиснулся между прутьями, вот он выпутывается из тёмных складок… ещё и ещё…
Шторы сорвали. Два силуэта. Можно не ждать машин… Алексей поймал в перекрестие прицела грудь правого, пониже и пошире, выстрелил, тут же чуть сместил линию влево, выстрелил второй раз, не думая, попадёт или нет.
Положил винтовку на заднее сиденье. Тронул свой джип.
Перекрёсток. Налево. Вниз, в ложок – и на пригорок. Гаражи. Мимо гаражей…
Здесь, вбитый между шиферным заводом и железнодорожной насыпью, расположился непрезентабельный микрорайончик. Совсем микро. Две панельные "хрущёвки" и десяток деревянных бараков. Считается, что это тупик. На самом деле – дорога отсюда есть. Под насыпью проходит квадратного сечения труба, в которую "паджеро" как раз проходит. К этой трубе никакая дорога не ведёт…
Он объехал пятиэтажку, объехал детскую площадку – надо сказать, вполне обустроенную, постарались мужики… – и, включив фары, свернул к насыпи. Вот она, труба. Джип, хрустя льдом, провалился по оси в грязь, но пополз, зараза, уверенно, пополз, пополз…
Впереди в свете фар вспыхнула большая корявая берёза. Алексей словно проехал в очередной раз сквозь ходы Кузни. Но на самом деле здесь именно так и было: городская окраина по одну сторону железной дороги и совхозные угодья – по другую. Чуть дальше берёзы сверкал инеем стог сена.
От стога отделился человек и поднял приветственно руку. Алексей оторопело вглядывался в него, не веря глазам. Потом затормозил и открыл правую дверь.
Бог сел рядом. У него был усталый вид. Алексей тронул машину и поехал напрямик через луг, поднимаясь по покатому челу холма мимо островов облетевшей черёмухи. Перевалив через гребень, он остановился. Бог хотел что-то сказать, но Алексей жестом остановил его, достал телефон и набрал номер.
Если он всё рассчитал правильно, сейчас телефон зазвонит в кармане одного мертвеца…
Через шесть звонков на том конце отозвались:
– Да!
– Привет, – сказал Алексей. – Весёлая выпала ночка?
Короткая пауза.
– Куда вы звоните?
Всё правильно. Тот самый скользкий голос.
– Слушай внимательно и делай, как скажу. Отпусти пацанов, они ни при чём. В восемь утра я их должен увидеть там, где мы с ними стрелку подбивали. Если увижу, я тебе перезвоню. Если нет, то считай всё сегодняшнее простым предупреждением. Батыю на грудь положи фиалку – от меня. Фиалку, понял? Не забудь. Как там вороны? Улетели?
– Улетели…
– Насрали как следует?
– Не знаю.
– Ну, отмывайтесь. Ты ведь счастлив, Костяной? – перешёл он на вкрадчивый шепот. – Ты ведь об этом мечтал, правда?..
Он выключил аппарат, сложил и сунул в карман. И только после этого повернулся к Богу:
– Поехали?
Тот смотрел на Алексея, как бы даже не слыша вопроса.
Вид с гребня открывался эпический: под голубой полной луной светился иней и снег на полях, чёрными зеркалами лежали три каскадных пруда; справа поднималось белое зарево над оранжереей, дальше за ним угадывалась редкая россыпь огней в совхозе; слева никогда не гас город. Прямо же, сразу за прудами, деловито и скупо освещал себя мясокомбинат…
Алексей выключил зажигание, но оставил вторую передачу. Джип пыхтел и поскрипывал, иногда прыгал, однако шёл довольно ровно.
Потом спуск кончился, но уже начиналась проселочная дорога. Алексей свернул направо…
– Итак, ты решился, – сказал Бог.
Алексей кивнул.
– Я тоже, – сказал Бог.
– Да ну? – Алексей не стал скрывать сарказм. – А как же принципы?
– Побоку.
– Хм…
Бог долго молчал.
– Я думал, что во всём – моя вина, – сказал он наконец. – А потом… благодаря тебе, кстати… понял, что до меня добрались мои старые приятели. Но даже и это не заставило бы меня сопротивляться. Приди они открыто… Но они прокрались тайно – и заставили меня поверить в то, что моя вина куда больше, чем она есть на самом деле. А этого я уже простить не могу.
– Только не думай, что я буду тебя жалеть, – сказал Алексей. – Ваши дела меня интересуют в последнюю очередь.
– Однако ты в них активно вмешиваешься.
– Ещё не вмешиваюсь. Только собираюсь.
– Вмешиваешься. Тебя уже нашли и опознали в десятке-другом пророчеств…
– Древних?
– Весьма древних.
– И чем всё кончается?
– Как обычно: тьмой.
– Ну да. Тьма забирает всё… Там нет такого, что ты будешь мне мешать?
– Такого там нет. И мешать тебе я не буду. Но позволь быть рядом – на случай, если ошибёшься… В том, что ты затеял, сбиться нельзя, иначе тобою пущенная лавина тебя же и накроет.
– Хорошо, – помедлив, сказал Алексей.
Кузня
В восемь утра он позвонил Вике.
– Доброе утро! Не разбудил? Нет? Это Алексей, узнали?
– Узнала. Доброе утро. Я почему-то испугалась: звонки междугородние… Вы уехали куда-то?
– Нет, это просто сотовый – он всегда так звонит. Вика, у меня к вам два вопроса.
– Я вся внимание.
– Вопрос первый: как спалось?
– Вообще не помню, чтобы так хорошо спала! Спасибо вам огромное! Будто… даже не знаю…
– Понял. Я рад, Вика. И второй вопрос – вернее, просьба. Вы в коридоре?
– Да.
– Пожалуйста, посмотрите в окно комнаты. Должна быть видна аллея, а на аллее скамейка.
– Есть такая, помню.
– Пожалуйста, посмотрите, сидит ли на ней кто.
– Но у меня телефон не дотянется… я отойду на минуту…
– Конечно.
Минута почему-то показалась Алексею очень длинной…
Собственно, он мог бы отправить туда парочку подзорных птиц, увидеть всё самому… но для этого требовалось новое волевое усилие, а ему не хотелось растрачивать силы, которые могли пригодиться очень даже скоро…
Наконец донеслись лёгкие шаги, звук поднимаемой трубки, дыхание.
– Не сидит там никого, но рядом шатаются два парня самого неприятного вида. Наверное, они и спугнули, кого вы ждёте.
– Возможно. Спасибо, Вика. Если вы не возражаете, я загляну к вам вечером?
– Не возражаю.
– А можно, со мной будет один специалист по всяким запредельным делам? Я ему показал нашу находку, и он страшно заинтересовался. Хорошо?
– Да ради Бога…
– Вот именно. Ради Бога… Значит, до вечера?
– До вечера.
Он дал отбой и тут же набрал номер мобильного телефона, принадлежавшего покойному Батыю. Ответили тут же, со второго сигнала.
– Слушаю.
– Через сорок минут в тупике между стадионом "Водник" и спортзалом. Машину оставишь на углу. И давай обойдёмся без нежданчиков. Слово?
– Слово.
– Тогда – успехов.
Алексей спрятал в карман телефон и включил приёмник, который за очень небольшие деньги научили ловить служебные волны. Перескакивая с частоты на частоту, он набрёл наконец на активные переговоры. Слова "стадион", "спортзал" не использовались, но "из-за трибун не высовывайся…" – прозвучало.
Алексею было совершенно безразлично, перехватили его переговоры (вопреки уверениям связистов, что сделать это невозможно) – или же Костяной, выходец из бывших сыскарей, задействовал свои связи в милицейских кругах. "Структура", возглавлявшаяся покойником Батыем, конечно же, была бандой – но из тех удобных банд, что снижают уровень уличной неорганизованной преступности, низводя слободских мальчиков: "парижан" и "ильинцев", – и очень активно препятствуют экспансии беспредельщиков-кавказцев. Поэтому на всякие мелочи наподобие транзита наркотиков можно было смотреть сквозь пальцы. Да и основная деятельность Батыя, владельца сети магазинов и рынков, не могла формально рассматриваться как преступная; ну, так уж везло человеку, что конкуренты его то угорали в гаражах, то падали с моста…
Без переговоров с Костяным Алексей вполне мог обойтись. Переговоры лишь сэкономили бы немного времени, не более того.
А "когда Бог создавал время, он создал его достаточно…" Впрочем, сейчас Бог спал. Алексей, к великому изумлению Мартына, уступил ему свой диван.
Константин Эрлих, он же Костяной, действительно стукнул, куда следовало. Сделал он это скорее от испуга, чем от ума или по велению хорошо развитых инстинктов, и сейчас испытывал то неприятное чувство, которое возникает во сне, когда обнаруживаешь себя на оживлённой улице без штанов. С одной стороны, ты знаешь, что это сон и что никто, кроме тебя, его не смотрит, а с другой… С другой стороны, ты прекрасно понимаешь, что находишься на оживлённой улице без штанов.
Его выбили из колеи и заставили паниковать эти проклятые птицы. Богатое воображение было одновременно и сильной, и слабой стороной Костяного, покойник Батый, хитрый татарин, это знал и использовал. Тогда, выскочив из склада в кричащий вихрь крыльев, Костяной на несколько секунд рухнул в какой-то вывернутый мир, мир воплотившейся "Тёмной половины"…
И даже потом, когда птицы в один миг исчезли, оставив обильные потёки помёта, Костяной ловил себя на том, что сторонится тёмных углов и вглядывается в тени.
Сейчас, на совершенно пустой автостоянке перед спортзалом, он испытал вдруг чувство запредельного, последнего одиночества. Просто все люди: друзья, враги, лохи, менты, биржевики, женщины, коты, сморчки, акробаты, бывшие первые секретари, ломовые, быки, бакланы, черножопые, шировые, мажоры, жлобы, доктора, бухари, татары, базарные торговки, шоферня, ведущие телевидения, комёлки… – все они исчезли, и вон за теми шторами не прятался никто, а звуки машин на проспекте возникали из тайных динамиков, поставленных специально для обмана… Он постарался стряхнуть с себя наваждение. Никого вокруг нет. Ну и что?
До назначенной встречи осталось три минуты. Прошёл молодой кособокий бич, издавая звук не выключенной рации. Козлы…
Костяной вновь занервничал. Он вспомнил ночь. Похоже, впервые братва столкнулась с чем-то, заведомо превосходящим её силами. До братвы это ещё не дошло, но он, Костя – он был умнее. Много умнее.
Именно поэтому ему вдруг безумно захотелось сорваться. Не так: он вдруг понял, что ему всё утро безумно хочется сорваться. Бросив всё. Сейчас. Он посмотрел на часы. Тик в тик. Никого нет.
Лечь на дно…
Просёк, гад. Просёк засаду. Это конец…
– Костя! – громко сказали сзади. Вернее, так: "Ка-астя!"
Он обернулся.
Там не было никого.
– Ка-астя! Ка-астя! Ной!
Пусто. Никого. Стеклянная стена фойе спортзала, с той стороны занавешенная вертикальными жалюзи, похожими на противомушиные полоски. Дверь, блестящие стальные ручки, стилизованные под половинки штурвала. Бетонная мусорная урна, хранящая следы подошв…
– Ка-астя-ной!
Голос от урны.
Костяной пошёл на этот голос, как заворожённый. Наверное, зря, подумал он. Это опять то, ночное…
В урне шевельнулось тёмное. Потом из неё высунулась маленькая голова с разинутым клювом.
– Ка-астя-ной!!!
Он сделал ещё три шага. На дне урны сидела ворона. Глаза её были подёрнуты плёнками, крылья жалко топорщились. Только клюв раскрывался неимоверно широко, острый язычок трепетал.
– Кааа…
Ворона вдруг заткнулась. Глаза её мигнули и остекленело уставились на него. В этом выпуклом стекле полыхнул ужас. Птица замерла на миг, потом захлебнулась карканьем. Забила крыльями, прыгнула, взлетела. За лапой её тянулась бечева…
Костяной всё понял, но не успел даже зажмуриться. Мир стал чёрным, и лишь на месте урны возникла ослепительная звезда.
Алексей кивнул сам себе, отметив долетевший хлопок и шарик белёсого дыма, поднявшийся над крышами. Тронул машину и, придерживая руль одной рукой, другой поднял к глазам кусочек мелового камня…
Откинул голову. Глаза на протяжении какого-то мига – именно так: на протяжении мига, – словно проходили сквозь зеркальную поверхность. Отдалённо это напоминало медленное всплытие со дна с открытыми глазами.
Он был в мире, где обитали липкие монстры. Рядом с городком, который они потихоньку высасывали.
Крыши окраинных домов виднелись метрах в сорока – правда, за лощиной, заросшей непроходимым колючим кустарником.
Алексей надел рюкзак, воткнул за пояс "шерифф" – круг для него замыкался – проверил, хорошо ли захлопнулась дверь… Уже отойдя довольно далеко, он почувствовал, что ему не по себе.
Земля под ногами будто бы чуть пружинила – как пружинит толстый травяной ковёр поверх трясины.
Похоже было на то, что процесс здесь зашёл дальше, чем он рассчитывал… Всё равно – следовало убедиться.
Примерно через час неторопливых блужданий он наткнулся на следы людей. Свежее кострище, недогоревший кусок грубой ткани…
Алексей сел, привалился спиной к дереву. Вначале – прослушал окрестности. Ненормально тихо. Мелкие звери не прячутся – их просто нет. Птицы ведут себя несвободно…
Из кармана рюкзака достал баклажку с остатками "жабьего мёда". Сделал полглотка. Отдышался. Оставалось… он встряхнул баклажку над ухом… – оставалось ещё глотков пять. Надо экономить.
Потом он постарался увидеть то, что произошло здесь недавно. Наверное, этой ночью.
Он увидел, но не понял. Трое мужчин с оружием сидели у костра. Потом двое ушли и через некоторое время вернулись с небольшим свёртком. Развернули его, содержимое рассовали по карманам, упаковку бросили в костер. Когда стало светать, все они ушли. В сторону города.
Он посидел ещё, собираясь с духом.
Не страх, но омерзение мешало ему.
Где-то
Отрада не считала дни. Пыталась считать вначале, но потом бросила эти попытки.
Возможно, здесь просто-напросто повторялся один день. По крайней мере, эта олениха с оленёнком… они принимали одни и те же позы, делали одни и те же движения…
Аски плакала по ночам. Но, разбуженная, либо всё забывала, либо не желала делиться.
Первое время Отрада судорожно сидела на месте: без надежды ждала, что откроется дверь. Потом так же судорожно пыталась куда-то уйти, уверяя себя, что ищет что-то.
Она нашла…
После этого Аски и стала плакать ночами. А Отрада… Отрада бросила поиски – и, однажды найдя старую полуразвалившуюся хижину у водопада, осталась там.
Искать больше нечего было.
А тогда она обрадовалась чрезвычайно, до взвизга, увидев знакомую резную арку над входом в пещеру, дикий плющ на склоне…
Провал зиял в полу, ближе к задней стене, и трон Диветоха валялся расколотый пополам, и никто не убрал трупы, кости обсыхали в углах, прикрытые клочьями придворных фартуков… она нашла и самого Диветоха – по массивному каменному браслету на руке и по знакомой серьге. Диветох, уже мёртвый, тянулся к железному кольцу, вделанному в скалу. Отрада расстелила его царский красный кожаный парадный плащ и сложила на этот плащ все косточки царя… все, которые смогла найти. Потом она посидела над его могилой. Но как она рыла эту могилу и как закапывала Диветоха – это из памяти исчезло. Осталась только грязь под ногтями. И осталась память о яростной вспышке в глазу – когда она лишь попыталась коснуться железного кольца…
Аски вывела её наружу и долго-долго шептала что-то ласковое. Но сама она с тех пор плакала ночами.
Но, кроме этого случая, они почти не разговаривали. С каждым днем всё меньше и меньше…
Водопад – если не стоять прямо над ним – шумел негромко, можно сказать, деликатно. Вода сравнительно небольшой речки срывалась в глубокую яму, разбивалась о каменный карниз и потом с карниза стекала несколькими отдельными потоками, еле видимыми сквозь туман и брызги. Каньон, образуемый нижним руслом, был настолько узок, что замечался лишь в упор, шагов с тридцати. Ниже по течению он становился шире, а берега его – положе, пока каньон не превращался в широкую речную долину. Оттуда, снизу, Отрада и пришла…
Здесь вообще не было лун, а звёзды можно было пересчитать по пальцам. Но небо не темнело совсем, на нём оставалась смутная мерцающая кисея.
Почему-то всё яснее вспоминались слова Алексея про одинокую безвестную смерть на дне тёмной глубокой ямы…
Но когда она сидела над водопадом, забывалось всё тяжкое. Неровное неумолчное тремоло десяти тысяч барабанов истребляло сомнения. Когда она сидела над водопадом… бывали минуты, в которые мир вновь был прост, цели ясны, а пути – доступны.
Только не надо было шевелиться.
Малейшее движение, даже вдох – немедленно разрушали иллюзию.
Но память об иллюзиях оставалась и накапливалась…
В какой-то момент она стала помнить, что, похоронив Диветоха, ещё долго ходила по кладбищу. Какому кладбищу?.. Откуда там взялось кладбище? Не было там никакого кладбища. Но она вдруг вспомнила его – старое, заросшее, с покосившимися странными надгробьями, – и уже ничего не могла с собой поделать.
Не сказав ничего Аски, она вернулась к мёртвым пещерам мускарей. Кладбище – было! Старые полукруглые плиты с полустёртыми надписями… ушедшие в землю так, как уходят за сто и двести лет…
Но кладбища же здесь не было! Тогда – не было!
Кладбище было.
Она не могла этого понять.
И, так ничего и не поняв, выложила на холмике Диветоха плоскими белыми камнями, что выстилали ложе реки: "Диветох. Царь".
Когда она вернулась, Аски лежала на пороге хижины – вся в крови. Отрада подняла её на руки. Аски застонала, но не очнулась. У неё был разорван бок и почти откушена передняя лапа.
Наверное, кто-то вселился в Отраду, на время оттеснив страх и неуверенность. Она мало что помнила из того медицинского курса, что преподавали в училище, и не смогла бы потом объяснить, почему что-то делала так, а не иначе. Но самый строгий и недобрый экзаменатор не сумел бы придраться к её действиям…
Ибо победителя судят за другое.
С боком, зашитым редкими швами, с уложенной в шину лапой, – Аски забылась сном. Отрада сидела рядом. Только сейчас приходило понимание: этот мир не так стерилен, как хотел казаться. В нём что-то проступает…
Именно так: проступает. Просачивается.
Кладбище – и неведомые хищники. В один день. Чего ждать ещё – и скоро?
Она не знала.
– Пожалуйста, только не сегодня, – отчётливо сказала вдруг Аски. – Я ещё не готова…
И в наступившей тишине Отраде показалось, что она слышит её собеседника. Но не могла понять слов – только интонации, хмурые, повелительные, нетерпеливые…
– Я не хочу… я боюсь… Я знаю, что пора, что надо, но пожалуйста… у меня маленький ребенок… ваш ребенок… разве нет больше никого…
Она выслушала ответ и рыдающе вдохнула. Потом так долго не было ни звука, что Отрада испугалась. Она давно не пугалась так, как сейчас, хотя сейчас ей будто бы ничего не грозило. Кроме одиночества.
Как будто она и без того не была абсолютно одинока…
Но нет, Аски выдохнула – протяжный всхлип – и задышала ровно. Отрада посидела ещё с нею рядом, потом вышла под небо. Уже было начало ночи.
Справа, совсем недалеко, загорались огни города.
Мелиора. Кесарская область
Пребывание в царстве мёртвых запомнилось Азару как раздражающе однообразное одинокое кружение по древнему, словно сам мир, лабиринту. Углы, истёртые миллионами прикосновений, заросшие мохом тупики, еле различимые надписи… Ещё больше раздражало то, что приходится таскать с собой собственный труп, который всё время притворяется, что лежит себе в палатке в лагере Симфориана, и старый Симфориан приходит и сидит рядом, что-то пытаясь сказать, но у него получаются лишь слова…
А потом было утро, раннее настолько, что солнце ещё не показалось, лишь полоски облаков сияли необычным светом. Холод и свежесть наполняли палатку, Азар приподнялся и сел, он был один, полог откинут, кто-то сию секунду вышел, но он не заметил, кто.
Это тоже было видение, он догадался тут же – ибо небо затягивал дым, и солнце проступало лишь в полдень горячим багровым кругом. Но видение пронзительно-ясного утра – было последним.
С этого момента он стремительно стал выздоравливать, и даже отсутствующая рука не тревожила его по ночам.
Когда Симфориан послал за ним, Азар как раз упражнялся в бое одной рукой, без щита – наподобие саптахов. В сущности, это было просто, следовало лишь привыкнуть…
У шатра Симфориана сидели двое, незнакомый тысячник – и другой тысячник, вполне знакомый с лица.
– Вот, – сказал Симфориан, – тот, о котором…
– Не птица человек, а сподобился полёта, – перебил его Азар, протягивая руку знакомому. – Срослись кости?
– Ты…
– Вытаскивал тебя из воды, да вёз, да песни пел доро гой… Азар меня зовут, Азар Парфений. Из Лабы-сельца вольный азах.
– Венедим Паригорий. А это друг мой, Камен Мартиан. Услышали вот о том бое, что в Лабе происходил…
– Понятное дело.
– Верно ли, что от Пактовия огневому бою научился?
– Верно, да.
– Что с самим Пактовием сталось, не знаешь?
– Как разошлись, так никакого известия. А вы слыхали что-нибудь?
– Был осенью жив. Потом – пропал из виду…
– Постой, Венедим, – сказал его товарищ. – Давай сразу всё объясним. Наверняка знаешь, азах, что Пактовий телохранил государыню нашу кесаревну…
– Как не знать. Да похитили её всё равно.
– Так вот: похитители передали кесаревну нашу Отраду кесарю Светозару. Жильё ей предоставил генарх Вендимиан. Готовилась свадьба, вот с ним… – Камен кивнул на Венедима, тот вздохнул. – Но – вновь кто-то похитил её, и вновь след ведёт в Кузню. Прошлый раз, ты знаешь, ходил за кесаревной отважник Пактовий. Теперь же – нету его нигде. Поэтому идём мы.
– Так, – сказал Азар. – А искать-то как её будете?
– Есть одна хитрость…– начал Камен, но Венедим прервал его:
– Ты – пойдёшь с нами?
– Какой от меня особый толк? – вздохнул Азар.
– Огненные бо и.
– По-онял… Но на работу потребно будет хотя бы несколько дней…
– Три. Три дня мы пробудем здесь. Симфориан даст людей, помогут.
– Хорошо. Буду с вами.
Не три дня ушло на сборы – пять. Небольшой, в два десятка, отряд всадников отправился в путь до восхода. Верховые, у каждого подменная и вьючная лошади. Некоторые вьюки были длинные, обёрнутые промасленной парусиной…
Мелиора. Фелитополь
Авенезер – чёрный, уродливо огромный, уже не помещающийся в собственном теле, но при этом стремительный и пластичный – опустил руку, и толпа зароптала. О, как хорошо знал он этот ропот! Можно даже сказать, что он по-своему любил его…
Сейчас более, чем когда-либо прежде, Авенезер ощущал себя скоплением множества людей. Кто-то придумывал слова. Кто-то говорил их. Кто-то сочинял эффектные жесты и поступки. Кто-то творил маленькие чудеса. Кто-то рассчитывал последствия ходов и событий.
Эти люди внутри него были даже не слишком знакомы между собой.
Вот один из них, отвлёкшись от своих дел, обвёл глазами толпу. Восемь, а то и десять тысяч пёстро вооружённых мужчин, не блистающих опрятностью и не погрязших в добродетели женщин, чумазых вороватых ребятишек. Густая вонь агрессивного пота заставляла их ноздри раздуваться.
Глаза сверкали сами по себе.
Подходили ещё и ещё. Вылезали из нор, выпрыгивали из окон и проломов в стенах, стекались по переулкам и тропам, протоптанным среди развалин…
Что ж, подумал Авенезер, не самый плохой материал. Большинство из них сильны, беспринципны, умеют выживать. Нужно лишь хвалить их, хвалить безудержно – и они не отстанут от тебя ни на шаг. Убедить их, что они-то и есть соль земли…
И в какой-то момент они возомнят, что – лучше тебя.
Главное – не упустить этот момент. Суметь им воспользоваться…
Тот в Авенезере, который вещал, – наклонился вперёд и понизил голос. В наступившей тишине убили бы любого, кто скрипнул бы попавшей под каблук песчинкой…
А потом Авенезер-вещающий откинулся и воздел торжествующе руки. Толпа заревела. Авенезер-наблюдатель чуть поморщился. Он не любил такие громкие звуки.
И, вглядываясь в потные ликующие лица, попытался угадать: вот ты придёшь убивать меня… и вот ты… и вот ты.
Кузня
Алексей заставил себя не нервничать и не торопиться. Работа была слишком уж кропотливая – и, как оказалось, времени требовала куда больше расчётного. Прежде он никогда не занимался художественным выцарапыванием на стекле…
Отвлекал от работы главным образом пейзаж. Крыши с обвисшими от сырости краями, мох и плесень на стенах, мёртвые студенистые лужи в оспинах и морщинах. Не слишком густой, но какой-то неприятно осклизлый туман. Он здесь не рассеивается никогда.
Злотворное дыхание гада…
Сумерки спускались не серые и не синие, как водится, а – зеленоватые. Цвета мёртвой плоти.
Наконец он закончил всё. Тщательно проверил каждый знак. Нужен был завершающий штрих… Не было штриха. Алексей понял, что просто устал и что именно от усталости – тупость. Это простая усталость, сказал он себе, усталость тела, нужно будет посидеть и отдохнуть… Наверное, какие-то картинки проскочили перед мысленным взором – проскочили и исчезли, оставив аромат… Алексей усмехнулся, вынул из кармана рюкзака тёмный гранёный флакончик и капнул несколько капель на край стола.
Вот теперь – готово.
Маленькая такая тюрёмка. Из которой трудно удрать – и которую ой как трудно найти…
Он взял в руку меловой камешек, поднёс к глазам. Глядя только на него, шагнул в свою квартиру…
Мартын и Бог сидели на кухне и уплетали яичницу с колбасой.
Мелиора. Восток кесарской области. Временная столица
Силентий закончился. Он проходил в пахнущей свежим деревом палате, центре временной столицы. Стояла столица неподалёку от монастыря Клариана Ангела, меж двух трактов, ведущих на Восток. Именно на Восток, на неудобные, а потому малозаселённые земли, шли сейчас беженцы, ставили избы, рыли землянки, старались промыслить рыбу, зверя или болотную птицу. С немалыми трудами кесарю удалось, не прибегая к силе, убедить азахов и крестьян сравнительно благополучных провинций помочь тем несчастным, кто потерял всё…
Было слишком много рабочих рук и слишком много голодных ртов.
Хватит самой малой искры, чтобы полыхнул невиданный пожар. В сравнении с которым прошедшая война покажется ровным огнём в печи.
Помощь была договорена такая: беженцев согласились брать в рабство. На срок. Так уже делалось во многих провинциях – стихийно, а потому пристроиться удавалось не всем. Только счастливчикам. Хуже всего было то, что при таком вот стихийном порабощении особенно страдали семьи с детьми…
Когда силентий закончился и приглашённые разошлись, оба кесаря: нынешний, Радимир, и бывший, только что объявивший прилюдно о сложении с себя бремени власти, Светозар, – остались сидеть во главе стола. По правую руку от них вздыхал толстый учёный монах Фанвасий, по левую – замер седой провидец Иринарх. Юно Януар стоял напротив кесарей, держа в руке книгу.
– Ну, садись, потаинник, – буркнул кесарь Радимир. – Набегался, должно быть…
Юно наклонил голову в знак согласия, сел, положил нераскрытую книгу на стол, придерживая крышку переплёта рукой – может быть, неосознанно.
– То, что я должен вам сказать, – начал он, – родилось не вдруг. И мне очень хотелось бы, чтобы всё это оказалось полной ерундой. И даже если это правда, я не знаю, как нам следует поступить. Начну с конца: особа, называемая нами кесаревной Отрадой, бесследно исчезла из дома Терентия Вендимиана, а Алексей Пактовий тем временем обрёл мощь, сравнимую разве что с мощью великих чародеев древности…
– Не совсем так, – поднял палец Иринарх. – Он лишь удостоверился, что обладает ею.
– Пусть так, – кивнул Юно. – Хотя, насколько мне известно, за годы обучения у Филадельфа и Домнина особыми талантами он не блистал. Но я не об этом. Итак, до передачи кесаревны – прошу прощения, я буду называть её так, хотя не уверен в правильности определения… – он чуть помедлил, словно бы ожидая вопроса; все, однако, молчали. – До передачи кесаревны на руки кесарю Светозару мой помощник Конрад Астион, находясь под действием одного известного чародейства, предал её "птицыным детям" – как раз в тот момент, когда Пактовий с очень большим шумом и дымом отлучился от своей подопечной. С которой до того момента был неразлучен со времён сражения на Кипени… где они совершенно непонятным способом избежали смерти, находясь в самом центре огня. Короткий период между появлением нашей пары из недр Кузни и сражением они проводят в разлуке, как и положено… но вот что интересно: мои люди в отряде Венедима независимо друг от друга отмечали: кесаревна поначалу была крайне угнетена, да и Пактовий тоже радости не проявлял. Ладно. Мы вроде бы знаем, где был и что делал Пактовий в недрах Кузни: там присутствовал наблюдатель, посланный чародеем Якуном. Но ведь сам Якун был нам рекомендован именно Пактовием – якобы со слов Домнина…
Кесарь Радимир хотел, кажется, что-то сказать, но передумал, махнул: продолжай.
– Равно как лишь со слов Пактовия мы знаем о спрятанной в Кузне кесаревне, посвящённой Белому Льву, могущественному амулету Полибия, и о том, что только с её помощью можно будет чародея оного перемочь. Неважно, что всё это впоследствии оказалось фикцией: тогда мы в это поверили и готовы были из кожи вон выпрыгнуть, чтобы Пактовий мог осуществить свой план. Тем более что нам – не всем – был предъявлен убедительный, в прямом смысле слова – убийственный довод…
– Ты думаешь, и это подстроил Пактовий? – хмуро спросил кесарь, незаметно трогая свою грудь. Кожа там всё ещё чесалась, шелушась…
– Всё не так в лоб, – сказал Юно, мучительно морщась. – Человек ведь не прилагает усилий, чтобы отбрасывать тень. Конечно, сознательно он ничего не подстраивал… Идём дальше. Накануне войны Пактовий посещает Конкордию. В компаньонах у него Конрад Астион. В Конкордии они не по своей инициативе встречаются с Епистимом Калисом, о котором говорят как о сильнейшем волшебнике и чародее наших дней. Я имел с ним краткосрочную встречу сравнительно недавно и могу засвидетельствовать: Епистим могуч… был. Надеюсь, что именно – был.
– Епистим Калис – или же Мум? – уточнил Иринарх.
– Э-э… – вопрос озадачил Юно. – Но это же один и тот же человек.
– Отнюдь нет. Это разные люди, а то, что они пользуются одним телом – лишь приём. Вас ведь не удивляет, что Полибий пользовался несколькими телами…
Юно помолчал несколько секунд.
– Я не знаю, удастся ли это выяснить, – сказал он наконец. – Но кто-то из них определённо встречался с нашими посланниками – и по крайней мере одного взял под контроль. Почему бы не предположить, что одновременно и сам он был взят под контроль сильнейшим противником?
– Это Алексеем, что ли? – нахмурился кесарь. – Юно, ты чувствуешь, к чему ведёшь?
– Да. Я понимаю, что это звучит чудовищно, но линия выстраивается отчётливо… Далее в прошлое: упорные занятия у самых искусных чародеев – при демонстрации весьма посредственных способностей и весьма тривиальных результатов. Если я правильно понимаю, способности бывают только врождённые. Можно ли их скрывать, имея дело с такими гигантами, как Филадельф…
Он остановил свою речь, ожидая реплик. Никто не сказал ничего.
– Во время воинского обучения всё было обычно. Но накануне, как известно, случилось…
– Юно, – сказал кесарь, – сколько лет тебе было в тот год?
– Семнадцать.
– То есть ты достаточно понимал в происходящем?
– Я вообще не понимал ничего. Сейчас, может быть, понимаю… хотя сомневаюсь. Но это и не важно. Главное – что Пактовий был раздавлен. Он воспринимал происходившее как чудовищную несправедливость. И после возвращения к жизни… у него могла появиться цель. Подлинная цель… – он будто бы задумался, потом выговорил: – Месть.
– Алексей мог отомстить мне куда более простым способом, – сказал кесарь. – И куда раньше…
– Я опять не могу донести свою мысль сразу, – Юно провёл рукой по корешку книги. – Он не вынашивал эту идею и не строил планы. Он был воплощённой безадресной местью, местью всем купно: властям, народам, обычаям и традициям, законам… Если мы оглянемся по сторонам, то увидим, что произошло именно это: разрушение основ. Мир рухнул. Людям, которые переживут всё это, придётся создавать жизнь с чистого листа…
– Ты знаешь, чьей дочерью была… та девушка? – спросил кесарь.
Юно помедлил.
– Видимо, нет. Поскольку вы задали этот вопрос…
– Винарь Захар Карион был неспособен к деторождению. Я знаю это, потому что ранили его на моих глазах… Его жена, Дафина, понесла после радений у чародея Астерия. Она разрешилась двойней, мальчиком и девочкой. Мальчик в девятилетнем возрасте умер от крупа… впрочем, уже тогда видно было, чьё у него лицо.
– Теперь нам остаётся установить, что обстоятельства рождения Алексея Пактовия тёмны, и можно будет приступать к толкованию "Пророчества Смегды", – сказал Иринарх ровным голосом.
– Именно так, – Юно посмотрел на него почти враждебно. – Обстоятельства рождения младенца Алексея тёмны. Известно, что он был крупным, развитым, и в полгода выглядел годовалым. Вместе с тем дата рождения вроде бы точна, роды принимались опытной повитухой… Так вот, я проверил всё, что известно об этой повитухе. Она дюжину раз принимала очень крупных и очень развитых младенцев. Один случай стал известен мне досконально: жена некоего весьма известного человека забеременела, когда муж был в отъезде. Она обратилась к нашей повитухе, получила инструкции, в должный срок тайно родила, месяц проходила с накладным животом, а потом как бы родила повторно – крупного и развитого младенца…
– Девочку? – с интересом спросил кесарь.
– Не помню, – твёрдо сказал Юно.
И тогда кесарь захохотал. Он хохотал заливисто, хлопая ладонью по столу, приговаривая: "Шельмы, шельмы, шельмы!.."
– Ты что, брат? – с удивлением спросил Светозар.
– Да я ж догадывался… в обоих случаях…
Он опять расхохотался, и Юно, вдруг понявший, в чём дело, сам с трудом проглотил готовый вырваться смех.
– Обмануть мужей… им ничего не стоит… дураков…
– Итак, – сказал Иринарх почти равнодушно, – получается, что Алексей – ваш побочный сын. Так? А чья тогда дочь – Отрада? Я не имею в виду взрослую девушку, которую вывел из Кузни Алексей. Здесь могут быть разные мнения. Я говорю про маленькую девочку, пропавшую в год мятежа.
Кесарь помотал головой. Лицо его покраснело и блестело от пота.
– Не знаю, – сказал он. – Веду уже не спросишь…
Прошло несколько мгновений, прежде чем Юно вспомнил, что это имя покойной августы. Оно было из давным-давно прожитой и уже полузабытой жизни.
– Ну, почему же, – сказал молчавший доселе толстый монах. – Если это нужно…
– Может быть, и нужно, – сказал кесарь. – Но я не позволю её тревожить.
Монах незаметно покосился на Юно, и тот ещё более незаметно кивнул.
Кузня
– Пока единственно, что могу сказать определённо: завидую вашей отваге, девушка, – сказал Бог задумчиво. Он катал между пальцами хлебный шарик. – Здесь происходили интересные дела… А соседи ничего не рассказывали вам?
Вика пожала плечами. Губы её поджались в сторону, образовав лежащую на боку букву Т.
– Определенного – ничего. Может быть, потому, что стены давние, толстые – не слышно… Старушек, опять же, в соседях нет. Внизу тётечка живёт, так её просто иногда раздражало, что – мебель двигают. А какая тут мебель…
– Знаете что, Вика, – сказал Бог. – Я вам сейчас предложу одну вещь, вы подумайте – и соглашайтесь. Чтобы всё понять, мне следовало бы провести тут ночь, а может быть, и не одну. Разумеется, без вас. Если компания Мартына… простите, Элика, – он поклонился мальчику, – для вас приемлема, вы могли бы переночевать в квартире Алексея. Или у вас есть какие-то подруги, друзья?.. Я понимаю, что вы можете про нас подумать всякую всячину, о чём только сейчас газеты не пишут… то есть я не настаиваю. Самую дрянь Алексей отсюда просто унёс. Но кое-что, похоже, осталось, и унести это можно разве что со стенами…
– Есть, правда, ещё один выход: сменить квартиру, – сказала Вика. – Может быть, на самом деле вы проходимцы и жулики, и затеяли целый спектакль для того, чтобы выселить меня отсюда…
Мартын возмущённо вскочил, набрав полную грудь воздуха для достойного ответа. Алексей рассмеялся.
– Она тебя купила, старик.
– А чего сразу: "жулики"… Знаю, что купила, а за базаром следи.
– Мартын, друг мой, это я вам посоветовал бы следить за базаром, – мягко сказал Бог. – Девушка права, конечно. Не будем настаивать…
– Извините, – сказала Вика, – но я, правда, смеялась. Ну… достаточно ведь нелепая ситуация, разве нет?
– Незнакомые мужчины просятся переночевать… – подсказал Алексей.
– Вот именно. И я их пускаю. Чудовищное легкомыслие. Да чем я рискую – ну, в самом худшем случае? У меня не будет этой квартиры. Перееду за ту же цену в гостинку…
– Э, нет, – сказал Алексей. – Представьте: приходите утром, а здесь труп. Сможете вы что-нибудь доказать милиции?
– Легко! – она засмеялась. – Вот уже из этого вопроса ясно, что вам можно доверять. Вы же тогда больше часа просидели – и в шкаф, получается, не заглянули. А в шкафу висит форма…
Алексей развёл руками:
– Лопух. И в каком вы звании, Вика?
– Сержант.
– По делам несовершеннолетних?
– По ним, хорошим… – она нахмурила бровь на Мартына. – Понял, птица?
– Так точно, – робко вытянулся Мартын. – Разрешите обратиться к… э-э… – он подбородком указал на Алексея.
– Обращайтесь.
– Драпать надо, – драматическим шепотом сказал Мартын. – Она нас всех посадит!
– За что? – растерялся Алексей.
– За решётку… Ну, за ту, которую из парка спёрли – забыл, что ли?
Первым захохотал Бог, за ним остальные.
Мелиора. Столия
Железные звери дважды появлялись на окраинах Столии и вскоре исчезали бесследно, будто проваливались в подвалы или подземные нечистые каналы. И жителям начинало казаться, что это был морок, условность, остаток сна. Столия всегда жила особой, как бы придуманной жизнью, состоящей из ритуалов, непонятных для посторонних, и странных бесцельных интриг; этот город ощущал себя слепком с мёртвого лица, маской чего-то – давно забытого.
И жизнь в нём была бесконечным и безначальным, иногда весёлым, а чаще бессмысленно-жестоким маскарадом, понятным только посвящённым; долгой игрой без выигрыша и воображения…
Готовились к Возжиганию Времени. Храм Бога Создателя день ото дня пустел, и никто не убирал налетавшие листья, хвою, серый пепел. Постепенно и окружающие кварталы охватывало оцепенение: люди передвигались медленно и скупо, больше сидели и смотрели перед собой; они перестали зажигать фонари на улицах, а потом и свет в домах. Это расходилось концентрическими кругами, и в центре увядания возвышался храм: серый куб с воротами на все четыре стороны. Крышу храма венчала чаша, чара, вырезанная в давние времена из чёрного с красноватым отливом камня будто бы самим Создателем. Бордюр её насчитывал двенадцать тысяч девятьсот тридцать семь рисок, и при ближайшем рассмотрении каждая риска была миниатюрой, изображавшей какое-то событие. Тьма мудрецов во все времена толковала эти рисунки – толковала так или иначе.
Время кончалось каждые семнадцать лет. Каждые семнадцать лет его следовало высекать заново. Вряд ли кто задавался вопросом, что произойдёт, если жрецы, почему-то не собравшись в нужный день и час, не принеся жертвы и не произнеся нужные слова – не сотворят из ничего синее пламя и не поднесут его к чаше…
То лпы и звери вошли в Столию одновременно с противоположных сторон. Но если навстречу толпам медленно стекались оборванные, еле передвигающие ноги горожане, то звери вошли незамеченными.
Кузня
За прошедшие сутки Алексей узнал много интересного, но в практическом смысле ненужного. Главное, чего он достиг: его подзорных птиц стали замечать – и нервничать. И без того серьёзное потрясение, чреватое самыми крутыми разборками, осложнялось именно этим: странностью.
Может, кошек ещё на них напустить? – думал Алексей отстранённо. Но решил не перегибать.
Всё же неплохую идею подкинул ему когда-то один из злосчастных похитителей Отрады…
А сейчас Бог готовился к ночи. Алексея он выгнал за порог, чтобы не мешал, и Алексей спустился во двор, а потом, движимый непонятно чем, направился в сквер.
На скамейке сидел нахохлившийся Хвост. Алексей узнал его издалека… и, перебрав картинки, приходящие к нему от подзорных, нашёл и эту, самую старую: носки ботинок на фоне тёмного асфальта, озаряемые огоньком сигареты.
Он не мог чувствовать того, что чувствовал Хвост, или слышать его мысли… то есть мог, конечно, но это было бы глупо и бессмысленно… однако и картинки было достаточно, чтобы знать и думы, и чувства.
– Подвинься, – сказал Алексей.
Тот дико взглянул на него, хотел вскочить, но не вскочил. Подвинулся…
– Что было там, я примерно знаю, – сказал Алексей. – А потом?
Ответа пришлось ждать долго.
– Не знаю. Маку менты замели. Просто так. А я вот…
– Ту штуку вы так и не нашли?
– Ты издеваешься, да? Мы как в хавиру вошли – и тут нам ка-ак раз по рогам! Я сразу вырубился…
– Врёшь. И там не били, и потом. На психику давили – это было. Значит, не видел… Почему засада была, как считаешь?
– О, Господи! Да это же… ты чё, мужик, сам не понимаешь? Это ж перевалка Батыевская была для кислятины… или чего там, не знаю я, что он валял: пластилин, солому, стекло… да и знать не хочу! Встрял, блин, как писька в палисадник…
– И про эту вещь тебя потом не спрашивали?
– Спрашивали. Специально подошёл… не знаю уж, как его там, но из боссов. Которого взорвали потом…
– Понятно. Значит, штучка точно у них. И, похоже, начала действовать. Ладно, парень. Хоть ты дела не сделал, но башку под дуру подставлял. Вот тебе за это полкило бабок – и сматывайся. Не маячь, хорошо? Да, и ещё… мало ли, как всё обернётся… короче: помнишь, что я тебе про тот кристалл говорил? Вдруг он к тебе прилипнет… так вот: не надо топить. Зарой. Где-нибудь за городом. Но запомни твёрдо, где зарыл.
– Да я к нему пальцем…
– Это тебе так кажется. Пока не увидел. В общем, моё дело сказать, твоё дело услышать. На конверте номер записан, это моя труба. Но звони только в крайнем случае, понял? В крайнем.
– Не понял. Какое тебе вообще до меня дело, если на то пошло?
– Не знаю. Так просто. В общем, на твоём месте я бы уехал из города. Недельки так на две. Чёрт, мне бы и на моём – не мешало уехать…
– Сбегу – не жить тогда. Заподозрят.
– Ну, парень…
– А чего? Я виноват, что здесь родился? Теперь уже не пере…
Он вздрогнул и замолчал. Алексей тоже почувствовал это: горячую волну со стороны домов. Она прошла, не шевельнув и листка, но заставив содрогнуться всех людей: от внезапного беспредметного омерзения, или от страха, или от предчувствия восторга…
Бог что-то сделал. Сотворил. Надо было идти.
– Не бойся испугаться, – сказал Алексей. – Беги. Как тебя мамка звала? А то неловко…
– Денис.
– Пока, Дениска. Помни, что я сказал.
Бог встретил его у дверей.
– Не удивляйся…
Коридор, ведущий на кухню, зарос каким-то коричневым мочалом. Вместо кухни зияла тёмная пещера.
– Что это?
– Заглянул под обои…
– Что там? Дальше?
Можно было не спрашивать. Ясно и так: ход куда-то. Ход, не отмеченный на картах, не определяемый ключами.
Из пещеры тянуло холодом.
И надо туда соваться только потому, что запах духов одной пигалицы похож (может, и правда – просто похож?) на запах, проникший в коридоры дома отдыха, когда за окнами то ли действительно топтались, то ли мерещились тяжёлые медленные существа…
– Ну что же… если это действительно то, что мы искали…
Алексей не понял, кто это сказал или подумал: он сам – или же Бог.
Но внутри себя он уже знал, что это – то.
Он раздвинул руками висящее мочало – сырую мёртвую траву – и шагнул на бывшую кухню. Это было дно каменной ямы. Вверх вела основательная лестница из толстых железных труб и грубо приваренных перекладин, способных выдержать быка – а может быть, и слона.
Перекладины были исцарапанные и чуть прогнувшиеся.
Потом он стал смотреть вверх. И через некоторое время понял, что крыша над головой – всего лишь медленные облака на вечернем небе.
Он взялся за ступеньку. Лестница чуть вздрагивала. И тогда он полез вверх. Бог, кажется, вздохнул, но ничего не сказал.
Ступенек оказалось шестьдесят две. Чем выше, тем холоднее они становились.
Наверху он замер и долго прислушивался. Но звуки вокруг были только мёртвыми.
Тогда он чуть высунул голову. Неопределённое время суток. Низкие серые облака, одиночные снежинки. На остриженной траве – тонкий нетронутый иней.
Неподалёку возвышался странный дом. Открытая веранда во всю длину, но ни единого окна. Лишь высоко, под самой крышей – длинные узкие прорези. У входа на веранду темнели четыре фигуры. Видно было, что это не совсем люди.
Бог видел сейчас всё то, что видел Алексей, и поэтому Алексей старался смотреть на всё.
Потом он начал спускаться.
Оставалось ступенек десять, когда в груди вдруг стало пусто и сосуще-больно. Возник страх и пополз по ногам. Вцепившись в перекладину, Алексей прижал другую руку к груди и сделал несколько глубоких вдохов и выдохов. С неслышимым щелчком что-то вернулось на место…
Где-то
Если она и поверила на миг в удачу, то потом всё равно заставила себя думать, что – нет, не верила, не верила! Так было легче.
Да, в городе загорались огни и даже ездили какие-то чудовищно уродливые машины, но не было ни одного пешехода, а в домах не было дверей. Страшнее всего, что улицы окутывал то ли туман, то ли дым, почти невидимый сам, но скрывавший предметы уже шагах в ста. Туман усиливал звуки, превращая падение кусочка штукатурки в долгую какофонию, а эхо шагов – в шум погони…
А ещё прямоугольные ямы с тёмной, вровень с асфальтом, водой… странные следы, словно выжженные в том же асфальте… – понятно, что уже после второй вылазки в город Отрада туда не возвращалась.
Конечно, и эти две экспедиции дали кое-что нужное: зажигалку, например, или бинты, или карту этого города – правда, с надписями на непонятном языке – и, конечно, там можно было найти что-то ценное, а может быть, и бесценное даже… но она просто не могла больше выносить эти жуткие звуки, что сразу же окружали её на улицах…
Аски не становилось ни лучше, ни хуже. Большую часть времени она пребывала в забытьи, но при этом дышала ровно и глубоко. Приходя в себя, стыдливо отползала к кустам. От обычной еды, предлагаемой Отрадой, она отказывалась – от всех этих ягод и плодов, растущих повсюду в изобилии, и от мяса ленивых толстых птиц, разгуливающих на коротеньких лапках… Она только пила воду.
Впрочем, раны её затягивались хорошо.
На четвёртую или пятую ночь кто-то попытался вломиться в хижину, Отрада выстрелила через дверь – отдачей ей опять разбило лоб, не так сильно, как прошлый раз, было скорее обидно, чем больно, кровь унялась легко, – и утром она увидела следы, уходящие к водопаду. Вот уж где кровь текла по-настоящему…
Наверное, это было безумием – но она пошла по следам.
В обойме оставалось ещё семь патронов.
Частые капли, потом пятна. Потом пятна превратились в неровную рваную полосу. Трава была примята, дёрн взрыт и распахан местами. Сначала оно бежало, потом шло, потом ползло…
У самого края обрыва, за большим обнажившимся камнем, сплошь залитым кровью, блестящей и чёрной, лежал ночной гость. Что-то среднее между медведем и гориллой, свалявшаяся бурая шерсть, чёрные кожаные ладони… Но лицо его – было лицом человека.
Иссиня-белое, искажённое смертной мукой – оно оставалось прекрасным. Отрада сглотнула. Она знала этого человека… о Боже, как она его знала!..
– Нет…
Почерневшие веки дрогнули и приподнялись. Глаза смотрели в небо, потом медленно переместились, взгляд лёг на Отраду.
– Прости… – прошептал он. – Ночью я… зверь…
– Агат… – почти закричала она. – Агат, милый, что с тобой сделали?!
– Спасибо… Это был хороший выстрел… – он даже улыбнулся. Губы были в крови.
– Это Он – так – тебя?!! Это Он?!!
– Не… печалься… Я тебя… очень… очень…
Руки Агата судорожно дёрнулись, а глаза сразу стали мёртвыми. Воздух ещё выходил из груди, выдувая пузырьки на губах, но это был уже мёртвый воздух и мёртвый звук: "лю-юблю-у…" Отрада наклонилась и поцеловала застывшие губы. Потом – закрыла мертвецу глаза. Посидела над ним, о чём-то думая, а может быть – просто слушая себя.
Распрямилась.
Глаза сузились.
У неё оставалось ещё семь патронов.
Мелиора. Столия
Ах, какая была паника и какой был страх! Великий Страх! Авенезер впитывал его всем своим существом, стоя в центре пустоты посреди бушующего людского моря. Те, кто оказались близко к нему, изнемогали от восторга, те, кому этого не досталось, – были пожираемы зверьми. Их боль и страх были то же самое, что и восторг падения ниц всех, стоящих рядом. Падения ниц, самоиспепеления, полного и навсегда отказа от себя…
Он ничего не сказал и не показал даже, но его желание предвосхитили: десяток мужчин, плотно сбившись, подняли его на плечи. Он стоял, не шатаясь. Он мог бы парить над всеми, но не хотел. Это была бы потеря прикосновения.
Потом он широко раскинул руки и привёл зверей к повиновению. Он ощутил их сильный и тупой ответ, недоумение – и тоже восторг. Восторг обретения хозяина. Они ведь были сиротами, эти могучие железные звери…
Всё вокруг принадлежало ему. Это продлится ещё некоторое время…
Потом он заговорил. Можно было обойтись без слов, но не хотелось. Ему нравилось говорить. Он любовался своим голосом. Он говорил так, что голос для слушающих его – рушился с неба. Рушился вместе с небом.
А сами слова почти не имели значения.
Он сказал, что пришли последние времена. Но не смерть будет впереди, а новая жизнь без зла, зависти и мерзостей. Жизнь в новом и чистом мире. Ворота в него уже отворяются, но не всяк желающий сумеет туда попасть, а лишь тот, кто здесь и сейчас сумеет очиститься в огне и крови, сумеет забыть законы, навязанные бездарным сочинителем ролей в этом вертепе абсурда, который всё ещё называется миром… Увы, существуют и те, кто противится нам силой мышц и силой площадного волшебства. Вот и здесь стоит мать человека, возлюбившего смерть – и намеренного всех обречь смерти…
Он простёр руку, и вокруг женщины образовалось пустое пространство (именно в этот момент где-то страшно далеко отсюда у седого коротко стриженного человека с жёстким лицом болезненно сжалось сердце; он как раз спускался в глубокий колодец по железной лестнице, остановился, замер… прижал руку к груди… сделал несколько глубоких вдохов и выдохов…). В глазах женщины всё ещё плескался общий восторг, но лёгким манием он лишил её восторга, вернув ясность ума. Ему очень нужен был её страх. Её чистый незамутнённый страх.
Потом он призвал зверей. Звери стали быстро прокладывать себе путь в толпе, раня сбившихся плотно людей лапами и шипами на плечах.
Если бы Авенезер посмотрел на всё это сверху, он увидел бы, что звери своим ходом сквозь толпу рисуют на земле знак Агапита Повелителя. Но он был так уверен в своих силах…
Мелиора. Столия
В это же время в храме Бога Создателя старый жрец полз к лестнице, ведущей на крышу. У него были сломаны ноги – тяжёлый зверь мимоходом наступил и размозжил ему, упавшему на бегу, обе голени – но он всё равно полз. Если не возжечь Время, мир остановится и погибнет.
Единственное, чего он боялся, – это умереть на пути к чаре. Он даже боялся остановиться, чтобы перевести дыхание – трогаться вновь было невыносимо трудно. И ещё он знал, что всё равно не доползёт.
И вдруг боль исчезла. Словно невидимая милосердная рука легла на его ноги, потом на сердце – и ушла, как бы извиняясь, что больше не может дать ничего. Но боли – не стало!
Жрец дополз до лестницы, полежал немного, глядя назад – а потом перевернулся на спину, сел – и так сидя начал подниматься со ступеньки на ступеньку, со ступеньки на ступеньку…
Всего их было сто сорок четыре.
Мелиора. Азашьи земли
Никто не понял, как это получилось, но уже на третий день всем несомненно стало ясно, что командует – Живана. С промасленной тряпкой на руке, обожжённой до чёрных лохмотьев и обнажившегося сочащегося мяса (что-то сделала старуха-ведима: боли не было; но смотреть всё равно страшно), с повязкой на глазу, простоволосая – она утратила возраст, превратившись просто в умного и точного командира, находящего нужные слова и делающего понятные и разумные ходы. Ещё не один раз на беженцев из Лабы выползали железные звери, и не один азах расстался с жизнью, вставая у них на пути – но всегда успевали схватить оружие, раздуть огонь, выстроиться – и не бежать, даже если казалось: всё. Зверей невозможно было просто отпугнуть, страха они не знали, но знали боль – и смерть. А лучники очень скоро поняли, куда следует метить горящей стрелой…
Наверное, первым с нею как с командиром заговорил староста Виталий. Глядя на него, согласились и прочие. Жена десятника стала десятницей, но – командиром сотни. Столько – сто ровно, ирония случая – вооружённых мужчин оказалось под её рукой в начале похода, и двести семьдесят три персоны прочих: женщин, детей, увечных, немощных и старых. Гнали с собой немногих уцелевших коров, коз, овец. Повезло с лошадьми, сказочно повезло: сразу после землетрясения табуны отогнали на летние выпасы, без какой-то дальней мысли, а просто чтобы освободить руки – выпасов же большая часть была как раз через речку… Без слов давали коней тем, кому не повезло, у кого рухнули конюшни или же выпасы оказались вблизи деревни. Живана не вникала: на время давали или насовсем. Своих коней – а у неё их оказалось одиннадцать – она сразу передоверила старосте: распорядиться по справедливости. Он вдумчиво покивал.
Себе она оставила пару белых кобыл с длинными нестрижеными гривами и хвостами. Азашье седло отличалось от охотничьего, к которому она привыкла, но – в лучшую сторону: пусть тяжелее, однако же много усадистее. Вьюк был невелик: палатка, спальная циновка из тростника, овчинный полушубок, запасная пара сапог, котелок, кружка…
Правда, кружке было четыреста лет.
Когда Живана пила из неё, у воды появлялся слабый привкус полыни.
Однажды ночью их пытались пощупать бандиты – такие же азахи, но потерявшие всё – и в схватке ранение получил староста Виталий. Широким ножом ему пропороли бок. Ещё двоих азахов нашли потом оглушёнными в овражке, и один из них под утро умер, так и не придя в сознание. Бандитов отбросили, захватив живыми троих – молодых, но каких-то одинаково неказистых парней: сутулых, с отвислыми животами, дрябловатыми бабьими лицами и длинными сальными волосами. Правда, руки их были длинны и жилисты, а кулаки огромны…
К двум вещам, для себя новым, стала причастна она наутро: к азашьему ведьмовству и азашьему суду. Прямо спросив, девица ли она, и узнав, что да, – старухи-азашки заставили её носить вокруг опоённого чем-то старосты чашу с вином, да чтоб ещё не пролить ни капли, да смотреть на отражение… Сами же они шептали что-то и гладили старостин рыхлый бледный бок, похожий на ком грязноватого теста. Живана не могла поверить потом, но поверить пришлось: на месте разваленной раны с синеватой плёнкой на дне – осталась розовая чуть выпуклая полоска…
Потом она почувствовала себя слабой, как после тяжёлой болезни, но поддаваться слабости было нельзя, потому что начинался суд. Ей дали глотнуть какой-то обжигающей дряни, и скоро в глазах посветлело, а плечи распрямились. И огонь в обгоревших пальцах унялся и больше не возникал…
Суд длился недолго, ибо вина не требовала доказательств, а оправданий азахи не понимали. Оставалось лишь назначить кару.
Процедура происходила на краю загаженной и разорённой оливковой рощи. Большой изломанный масляный жом стал чем-то вроде судейского постамента…
Бандиты с изумлением вглядывались в судью: тощую резкую одноглазую девку в штанах, которую так слушались азахи-воины. Теперь ей следовало не ударить в грязь ни перед своими, ни перед чужаками.
Разожгли костёр, и в огонь бросили три камня размером в кулак. В тридцати шагах от костра провели черту. Все молча смотрели на то, как камни меняют свой цвет, становясь одинаково пепельными.
– Кто донесёт камень до черты, останется жив, – сказала Живана. – Разденьте их.
С пленников содрали одежду, не оставив ничего. Они переминались, неловкие и озябшие. В них сразу стало что-то от лягушек… Мужчине, который видит дряблую белую кожу своего живота и ощущает холод ветра и жар костра робко висящим концом, трудно проявить железную волю.
– Вперёд, – негромко скомандовала Живана. – Кто не возьмёт камень… тот очень пожалеет.
Что-то в голосе её было такое, от чего даже у стражников внутри слегка подобралось.
Бандиты мелкими шажками двинулись к костру. Обступили его. Присели. Потом один, постарше, решился: с воплем схватил раскалённый булыжник и понёсся к черте. Дым струями бил из кулака. Он пробежал шагов десять, перебросил булыжник в другую руку, попытался вернуть, обронил, прижал предплечьем к животу, отдёрнул руку, заплясал…
Его взяли за плечи и повели к дереву. Он не сопротивлялся, лишь тихо скулил, баюкая перед собой сожжённую руку.
Азахи деловито перебросили верёвку через сук и повесили бандита. Он подёргался и обвис. По ногам стекало дерьмо.
Второй отчаянно выхватил камень из огня двумя руками и понёсся к черте. Все смотрели на него. Он почти добежал! Просто, ослеплённый болью, не заметил кротовой норы…
Он встал, глядя растерянно. К нему подошли, но Живана подняла руку:
– Стойте! Подождём последнего.
Последний, вроде бы самый младший, огляделся. В лице его не читалось ничего. Потом он протянул руку, достал булыжник и, высоко держа его в пузырящемся кулаке, направился к Живане.
– Злобная сука! Ты думаешь, меня можно чем-то сломать? Вот тебе! – и он швырнул раскалённым булыжником ей в лицо.
Живана левой рукой перехватила камень и сронила на землю. Повязка тут же затлела.
Она неторопливо размотала тряпку, бросила. Кивнула на бандита:
– Повесить тоже. А того – нет. Он добежал бы.
– Сука! Я бы тоже добежал! А вы! Бабские лизуны!..
Ему двинули по затылку, и он прикусил язык.
Когда же накинули верёвку на шею, он стал кричать и биться, и потом хватался за верёвку, удлиняя свою смерть…
К Живане подвели помилованного. Ему позволили надеть штаны. Руки он держал на весу, и Живана знала, что только сейчас он начинает чувствовать настоящую боль.
– Ты будешь рабом в семье Никона Корнилия, которого вы убили. И не дай тебе Бог замыслить что-то дурное…
Потом было ещё несколько дней похода, но уже без стычек. Наверное, колонна выглядела слишком грозно, чтобы стать для кого-то желанной целью. Вроде бы чуть прояснилось, слева угадывались знакомые горы, а справа – далеко – росла новая гора, вершина которой светилась и ночью, и днем. Светились и тучи над горою…
Встреча произошла у Агафии, древней придорожной крепости, маленькой и аккуратной. Живана велела разбить лагерь прямо на склоне холма, ибо это было единственная возможность избежать сидения в бесконечной грязи, а сама с конвоем из двух азахов отправилась в самою крепость – за известиями и, может быть, распоряжениями. Из ворот выезжал небольшой отряд, она посторонилась, пропуская…
Первым ехал тысячник Венедим, она его узнала, да и как не узнать – Кипень… хоть и прибыл он к тысяче дня за три до битвы… Но рядом с ним ехал… ехал!.. От внезапного волнения она забыла имя. Муж её…
– Азар! Азаааар!!! Азарушка!!!
Он стремительно оглянулся…
Кузня
Алексей сложил телефон, сунул в карман. Усмехнулся. Усмешка получалась жестокой.
– Началось…
Он прошёл мимо Бога, махнув рукой: делай. Сам же закрылся в комнате, сел на продавленный диван и впустил в себя то, что видят подзорные птицы.
Это был вихрь, и требовалось время, чтобы слиться с ним.
Он видел и понимал всё сразу: садящихся в машины людей с оружием, и других, которые занимают позиции у окон и за неприметными баррикадами из старых автомобильных кузовов, в которые, как в коробки, насыпали песок и гравий; он понимал лихорадочную несдержанность одних, торопящихся ударить раньше, чем их самих сомнут и размажут, и остаточную уверенность других… и никто из них не знал, что происходит на самом деле.
Маленькая гангстерская войнушка… два-три выстрела из гранатомётов, много обычной пальбы. Нагло: почти рядом с тюрьмой. Но что же поделать – в разные головы пришли одни и те же – вполне логичные! – мысли. "Улус" обезглавлен, а потому опасен вдвойне, поскольку испуган и несдержан. В то же время – как бы бесхозен. В то же время – в головы тех, кто остался там на первых ролях, обязательно взбредёт, что в наезде виноваты слободские. И попробуй потом отмазаться. Спрашивать не станут, не тот сайз. Придут и порешат без разбора. Поэтому нужно стрелять первым, пока они там не связали концы…
"Парижане" с "ильинцами" быстро нашли общий язык. От своего человека в милиции им стало известно, что основная часть людей покойного Батыя соберётся на складах ЗАО "Юрасик", их традиционной опорной базы. В свою очередь, люди покойного Батыя от другого своего человека в милиции узнали о скором нападении – и приготовились к нему как могли…
Три машины – джип и два фургона "Газ-66" – подкатили к воротам "Юрасика", и две – к задам, где на территорию склада втягивалась железнодорожная ветка, которая лет пять не использовалась, но всё ещё была в целости и сохранности. Три десятка пёстро вооружённых молодых людей в камуфляже и масках вышли из машин и направились к тем и другим воротам…
Истекали последние минуты.
– Готово… – пробормотал Бог.
Алексей кивнул, не оборачиваясь.
– Скажи-ка, дружок, а почему ты делаешь вид, что ищешь здесь Белого Льва?
Алексей пожал плечами:
– Не знаю… Надо что-то плести им, вот я и плету. Чтобы не сбиться, плету знакомое.
– Самое смешное, что он, похоже, действительно где-то поблизости.
– А он нам нужен?
– Трудно сказать… Что-то в нём всё-таки есть.
– Ты говорил другое.
– А ты никогда не обращал внимание, что начинаешь различать новые подробности, приближаясь к предмету? Я ведь не говорю, что Белый Лев есть в точности то, что о нем болтают. Но – это не простой предмет…
– И где же он?
– Пока я только ощущаю его присутствие. Нужно время, чтобы нащупать.
– А-а…
…Вот и всё. Сейчас нападающих заметят, и начнётся пальба.
Мелиора. Столия
Жрец дополз. У него даже хватило сил произнести необходимые заклинания, и над чашей на крыше храма Бога Создателя занялось синее пламя. Но сил, чтобы отдалиться от этого пламени, у него уже не было. И если бы кто-то присматривался, то увидел бы, что бок у чистого пламени чуть запачкан – другим, желтоватым, коптящим…
Но вряд ли у кого-то из оставшихся в Столии была охота и возможность приглядываться к тому, что происходит на крыше старого храма.
Где-то
На закате Аски вдруг завыла, и это было страшно, страшнее всего, что было прежде. Но у Отрады просто не осталось сил для жалости.
А мне каково, думала она. Мне легче, да?
Бедный Агат…
За что – эта память? За что – знать, что своими руками убила… хорошего человека…
Она не позволяла себе сказать большего про несчастного мальчика. Про любившего её мальчика. Любившего настолько, что пришёл ей на помощь, когда она этой помощи уже не ждала, и заплатил за это всю цену – страшную цену… самую страшную цену.
Иногда ей казалось, что нет, не может быть, и то, что произошло, произошло не с ней… что она всю жизнь провела здесь, у водопада, а всё прочее – лишь грёзы. Сладкие и жестокие грёзы. Скучные грёзы. Бесполезные грёзы.
Но нет: труп Агата – труп существа, в которое они превратили Агата, – так и лежал на краю обрыва, у неё не было сил оттащить и похоронить его, и в то же время она не могла решиться столкнуть его в водопад. Любое действие здесь грозило немедленной отдачей… и она почему-то знала это, но не знала, какова будет эта отдача.
Беда в том, что в ней колотилось ещё что-то, просясь наружу, и она не знала, как это выпустить. Обретение памяти о том, что произошло с нею между гибелью народа Диветоха и появлением её – беспамятной – в замусоренном и голом весеннем сквере (наверное, важна была эта память, иначе зачем им понадобилось так бить её по мозгам?..) – не успокоило внутреннюю рану, а лишь разбередило её. Под маской скрывалась маска, под незнанием – новое незнание, куда более полное…
Всё это просто не умещалось в голове. Хотелось уверить себя, что память – ничто, морок, иллюзия, сон, сумасшествие. Тогда можно было бы жить. Но не получалось и это…
Тогда в каком-то немом ожесточении она стала вспоминать то, что было связано с Агатом. Вот она, ошеломлённая дикой расправой маленьких наездников на птицах с огромными добродушными людьми Диветоха, бросается в какую-то дверь…
ничего просто слова сухие как солома
…первое знакомство с окружением Кафа…
чувство неловкости и раздражения хоть что-то дёрнулось в душе но только дёрнулось и сразу улеглось
…среди этих людей – шумных, сильных, занимающих в пространстве очень много места – Агат казался робким подростком, и именно так они к нему относились…
не тронь положи тебе это рано мальчик лучше пойди съешь пирожное
…я сразу понял, что ты необыкновенная…
когда это было сказано
…и я люблю тебя…
ах да в саду деревья похожие на фонтаны и трава колышется как шёлковый занавес
…и всё уложилось во сколько дней? едва ли в десять: нежность и страсть, и гнев Кафа, и Аски тайком приносит мешок с её одеждой и оружием, а Агат добывает где-то горсть патронов…
вот это помнится отчётливо с каким звуком тяжёленькие патроны пересыпаются из ладони в ладонь и сухой жар той ладони
…а потом Каф тащит её куда-то по лестницам вниз – железные дырчатые ступени и зелёные полупрозрачные стены, и где-то в глубине мерещатся лица, лица, лица… – и на каменном столе она видит распятую женщину Аски и слышит её невозможные слова…
и снова раздражение и пустота
…нет же, нет! – Агат вырывается и заслоняет её, а она выхватывает револьвер и стреляет, удар выстрела убийственен в этом каменном мешке, жреца отбрасывает на несколько шагов, а ей силой отдачи сгибает руки и – ослепляющий удар железом в лоб…
унижение потому что ощущает брезгливость Кафа он выбрасывает её как выбрасывают опоганенное полотенце
…и всё? И это всё? Какая же ты дрянь – из-за тебя люди бросаются умирать, идут на муки, на то, чему нет названия – а ты не чувствуешь ничего…
Да. А потом её снова подхватил Алексей, и она, не отдавая себе отчета, видела в нём… Нет. Этого не может быть. Алексей… он совсем другое. Совсем другое…
Теперь у неё всё равно не было никого. Никого. Никого…
И, не чувствуя, что подвывает сама, она стала гладить воющую Аски, действительно не испытывая настоящей жалости, а лишь – какое-то общее чувство тупой безысходности.
Впрочем, гораздо сильнее ей хотелось есть, и она досадовала, что должна тут сидеть и гладить, а не собирать чертовски питательные мучнистые стручки, похожие на маленькие бананы. Она злилась на Аски, но не было в мире силы, которая заставила бы её сейчас встать и выйти наружу.
Наверное, это и спасло ей жизнь.
…Был не грохот – скорее, хруст. В нём не доставало протяжности, потребной грохоту. Но силы хватало. Хижина заплясала вместе с землёй. С потолка посыпался мусор. Потом совсем рядом быстро и не в такт ударило несколько раз тяжело и хрястко. Отрада обхватила Аски, прижала к груди. Та была страшно тяжёлой и обморочно-мягкой.
Но тем не менее – они оказались снаружи.
Близкую заросль плодовых кустов срезало, словно косой. Замшелые камни вывернуло с их мест, и под камнями что-то мелко копошилось. Резкий запах сукровицы, несвежего сырого мяса… земли, обильно политой кровью…
Отрада стремительно обернулась.
Шагах в сорока замерла дрянь, какую она не могла бы увидеть даже в кошмарах.
Медузообразно вздрагивающая полупрозрачная плоть, облегающая скелет… гориллы? Отрада смотрела на тварь сзади и сбоку, и значит, тварь не видела её.
Пока – не видела её.
Покатые плечи, руки до земли, вместо головы – колышущийся пузырь… вдоль хребта – сотни мягких розовых хвостиков или щупальцев, и по всему телу – какие-то пульсирующие воронки, обрамлённые такими же хвостиками…
Шок омерзения был столь силён, что сознание никак не могло воспринять размеры чудовища. И только когда оно запустило руку за край обрыва и вынуло труп Агата… труп того, во что превратили Агата… Это полумедвежье громоздкое тело свисало из кулака и было не крупнее кошки!
Отрада попятилась. Она поняла вдруг, что всего, с чем сталкивалась раньше, – как бы и не было. И что настоящий ужас только начинается…
Она не помнила, куда бежала и как. Но когда сил уже не осталось, когда грудь разрывало сухим огнём, она уронила Аски на землю – на зеленоватый щебень – у какой-то дыры. Справа-слева-сверху их скрывали не слишком густые колючие кусты, назад уходил склон, но она только что бежала вниз, а не вверх… земля подрагивала, и Отрада сунулась в дыру – и застонала. Дыра уходила глубоко, но здесь, у выхода, её перегораживала толстая решётка! Прутья достаточно редкие, но всё же не настолько, чтобы между ними можно было пролезть…
Это был тупик и это была смерть. Страшная унизительная смерть.
И в полнейшем отчаянии Отрада, вцепившись в решётку, затрясла её – и решётка вдруг поддалась! Ржавчина за много лет съела концы прутьев…
Она ползла по узкому ходу, волоча за собой безжизненную Аски, когда светлое пятно выхода исчезло. Потом там возникло неприятное мёртвенное свечение, наподобие того, каким светятся в темноте гнилушки. Она поползла ещё быстрее – а может, ей казалось, что она ползёт быстрее или что она вообще ползёт. Странная бесчувственность охватывала тело – как от долгого вкрадчивого холода. Может быть, руки и ноги двигались ещё, но они скользили по шершавым камням.
Потом что-то задвигалось в этом свечении. Струи… волны…
И вдруг ожило золотое пятно. Но не вспыхнуло, как при переходе, не замерцало, как при чужих чародейских действиях, происходящих рядом, а – просто расплылось на всё поле зрения, создав слабо светящийся золотой туман. И в этом тумане Отрада отчётливо увидела стены и свод норы, по которой всё ещё ползла, а уже можно было встать и бежать, и змеящиеся к ней три тонких щупальца с когтистыми венчиками на концах. Она поднялась на бесчувственные ноги и поволокла Аски куда-то вглубь горы, во всё более гулкое и просторное нутро пещеры.
Шуршание позади отдалялось, не затихая…
Кузня
Нападавшие брали числом, защитники были куда как опытнее. Даже выстрел из РПГ не произвёл на них особого впечатления. Батый тщательно подбирал кадры…
Атакующих пропустили глубоко на территорию, включили мощные лампы – и встретили огнём в упор. Батыевцы, имея несколько автоматов Калашникова и ручной пулемёт, стреляли только одиночными. Единственный же автомат "парижан", ископаемый "шмайссер", заполошно рвал воздух очередями, пока его владельца не снёс заряд картечи, хладнокровно выпущенный из окна второго этажа – окна, в котором ещё не заменили стёкла, пробитые пулями "драгуновки".
Стычка длилась минуты две и закончилась бы просто паническим бегством, если бы не Порцей, контуженный в Грозном ильинец. Кто знает, что померещилось ему в последние мгновения жизни… С диким воплем: "Чечня долба нная! Порву козлов!!!" он швырнул две гранаты – в стены над баррикадами, за которыми укрывались стрелки. Разрывы были убийственные… Он ринулся вперёд, налетел виском на автоматную пулю и умер – наверное, победителем. Но этого хватило, чтобы те, кто перебрался через задние ворота и не попал в огневой мешок – ворвались в гараж. Самодельный огнемёт харкнул сгустком огня. Пламя размазалось по потолку, падая вниз частым дождём…
Почему-то стало ещё темнее.
Это был момент, когда все, даже раненые – испытали странную вибрацию, исходящую то ли из-под ног, то ли с неба. Где-то рядом зазвучал – ниже самых низких звуков – исполинский камертон. А вот свечение полос на земле не увидел никто, потому что слишком ярок был электрический свет. Лишь подзорные птицы смогли различить его…
Знак Агапита Повелителя начинал напитываться кровью.
Вибрация затихла, и вызванное ею оцепенение сменилось совершенно безумной, неукротимой яростью – с обеих сторон. Вышколенные бойцы Батыя, и те утратили всяческую осторожность и всяческое понятие о дисциплине боя. Кто-то даже бросил оружие, чтобы вцепиться в своих противников зубами и когтями…
Потому что у них вдруг появились когти.
Сверху было видно, как в центре складского двора стала проседать земля…
Мелиора. Восток кесарийской области
Два перехода отряд Венедима и табор Живаны шли одной дорогой, на восток. Дальше пути расходились: азахи уходили налево, на отведённые им залежи по южному краю Болотья, славам же путь был направо и вверх, в горы. Эта дорога до блеска накатана была обозами, вывозившими белый камень…
Где теперь это всё?
Сообщения с материком нет – и будет оно ещё не скоро. Говорят, кесарь Светозар в первые же дни после катастрофы направлял посланников к наездникам на птицах, чтобы помогли и полётом, и хитрыми своими переговорными дудочками – но посланники те вернулись ни с чем: маленькие головорезы пропали, оставив на местах стоянок лишь груды расщеплённых овечьих костей.
Видимо, и те места, откуда они родом – высокие недоступные долины в Аквилонских горах, – не обошла стороной беда…
Никого не удивило, когда Живана, отсалютовав своим азахам, повернула коня направо и не спросясь пристроилась к мужу с левой стороны. И Венедим, командир строгий, заметил это, покачал головой, но промолчал.
– Я тебя больше не брошу, – сказала она Азару. – Я почти не знаю тебя, но перед землёй и небом я твоя жена, и я не брошу тебя, а ты меня не прогонишь…
– Этот Поликарп, – в сердцах сказал Азар. – Поленился, пень старый, тебя дочкой записать. Вытянул бы сейчас ремнём по заднице…
Он говорил, а смотрел в другую сторону – где вдоль ручья пришедший раньше табор закреплялся на земле: азахи ставили круглые плетёные шатры, обмазывали глиной, обкладывали пластинами дёрна. Вот уже и тёсаный камень везли откуда-то для печей, и дрова длинными хлыстами…
– Я бы всё равно не ушла.
– Да уж… грозная ты сотница… – он вдруг заулыбался. Глянул искоса на Живану и чуть подмигнул.
Белая башня нависала над головой, но ходу до неё вьющейся дорогой-змеёй было ещё полдня. Остановились на ночёвку пораньше, в удобном тёплом, за ветром, месте – чтобы завтра до солнца начать последний переход.
Ночью многие проснулись в тоске и тревоге. Лошади бились в путах и ржали. Пожалуй, только Азар и Живана не слышали ничего – крепко спали, не выпуская друг друга из объятий.
Где-то
Отрада не сразу поняла, что это – свет и что именно на него она идёт. Слишком хорошо и чётко было золотое зрение, чтобы требовался ещё и простой свет, неверный и размытый. Но свет появился, и Отраду притянуло к нему.
Не меньше часа она карабкалась по сухому коленчатому руслу иссякшей подземной реки, давно потеряв направление. Аски иногда будто бы приходила в себя и что-то шептала, но понять её было невозможно. Шуршание позади давно прекратилось, но Отрада всё равно стремилась уйти как можно дальше, дальше… ну, ещё пять шагов… ну, ещё шаг…
И даже когда казалось, что всё, что уже не шевельнуться и не сдвинуться – в глазах возникало видение когтистых щупальцев, и снова удавалось отползти самой и оттащить проклятую Аски… она ненавидела эту тварь.
Эту проклятую продажную тварь!
Да нет, почему продажную? Аски всех предавала только даром. За что в итоге и поплатилась.
Но именно она оба раза – приносила оружие… первый раз – ещё будучи человеком…
Свет был ярок, казалось, что щель выходит прямо на солнце. И не сразу Отрада поняла две вещи: наверху сейчас ночь – и: свет идёт снизу.
Там что-то было, внизу.
Земля вдруг оказалась дырчатой, как сыр.
Да. Там была промоина в полу, вода когда-то нашла себе ещё одну дорогу, широкая промоина… свет слепил, но вскоре глаза перестали слезиться, и вернулось полное зрение. Отрада бездумно протянула руку – тем же машинальным жестом, каким откидывают со лба волосы, чтобы не мешали смотреть, – и коснулась, как бы отвела в сторону каменный выступ, закрывавший обзор, – и камень отделился от скалы и рухнул вниз, рассыпаясь, словно песчаный ком, а может быть, он и был песчаным комом…
Она даже не слышала того странного звука, с каким он катился по склону. Перед нею открылся дворцовый зал. Ярко освещённый дворцовый зал.
А потом пласт песчаника, на котором они с Аски лежали, наклонился и, тоже рассыпаясь прахом, поехал вниз…
Мелиора. Столия
В какой момент Авенезер понял, что воля его столкнулась с чужою враждебною волею? Нет, не тогда, на опустевшей площади – когда увидел длинные кривые канавки, полные будто бы тлеющих под пеплом угольев, и догадался взмыть телом над городом. Знак Агапита Повелителя багровел, как свежее клеймо. Но, глядя на этот знак, которому не место здесь было, он уже знал, что всё идёт не так, как он хотел, и что кто-то распорядился им самим точно так же, как он сам когда-то распорядился этим неумным чванливым Астерием…
В каком-то смысле – он знал, что так и будет, с самого начала.
Во всяком случае, с момента распечатывания гробов Мардонотавра.
Смешное могущество Астерия… Со своим мутноватым камнем в руках он был похож на злого зайца, размахивающего горящим факелом, который вот теперь-то сумеет разогнать всех плакачей, волков и махогонов… а что лес сгорит – так не беда. Этот сгорит – вырастет новый. И Мардонотавра он поднимал себе в услужение, не зная того, что безумный зверь послушен недолго.
Что ж. Поднять – оказалось просто. Авенезер видел это издалека, глазами других. Среди блюстительниц гробов нашлась тогда одна, добровольно выдавшая ключи. Астерий и не заметил ничего необычного, а он, Авенезер, почувствовал тревогу, но не понял истока тревоги. Сейчас, вспоминая, он догадался, что тревогу внушала именно блюстительница – и именно своей необъяснимой готовностью к отдаче всего. Потому что – кто-то стоял за нею, прячась в глубоком мраке…
Тогда он – почувствовал, не поняв.
Теперь – понимал, ничего не чувствуя.
Он мог всё. Он знал всё, он провидел будущее, он мог повелевать живым, умершим и тем, что никогда не жило. Но только – не выходя за плоскость мира. Даже с чудом полёта не добраться до неба.
Или же чужая воля ему мерещится, а дело лишь в том, что сейчас ему просто страшно? Страх нового преображения сходен со страхом смерти, но острее – равно как и жизнь острее смерти. Острее, но площе. Смерть же тупа, медленна, глубока. Поэтому мёртвые недружелюбны.
Босой, оборванный, он шёл по улицам Столии, ставшим сценой вертепа.
Две молодые женщины подошли к нему, не узнавая. Одна вымазана была жирной чёрной краской, вторая – грубо разрисована под зверя. Короткие, с отрезанным подолом, мокрые платья не скрывали ничего. Ветер нёс дождь и снег вперемешку, но женщины даже не ёжились.
Вымазанная чёрным спросила его на непонятном языке, и на этом же языке он ей ответил – не зная, что. Обе захохотали грубыми хриплыми голосами. Потом вторая, раскрашенная полосами и пятнами, тронула его пальцем и с удивлением на палец посмотрела. Показала палец подруге. Та тоже ткнула Авенезера в плечо. Да, он был чёрный. Почти такой же чёрный, как и она, измазанная жирной сажей, но его краска не стиралась и не пачкалась. Они хотели знать, чем это он так хорошо покрасился.
Он что-то рассказал.
Они ушли, покачивая головами и пересмеиваясь.
В переулке четверо солдат били кого-то невидимого. Невидимка был сильный, но большой и неповоротливый. Иногда он отталкивал обидчика, и тот отлетал к стене.
Женщина со свечой в руке прошла мимо них. Издали казалось, что это та самая блюстительница гробов – фигура, походка, волосы – но нет: лицо древней ведьмы, ведимы… морщинистое, как кора. И – ни малейшей тревоги от неё, ни малейшего следа соприкосновения с тайной запечатления…
А ведь не прошло и года, подумал Авенезер.
Та блюстительница гробов исчезла сразу после восстания Мардонотавра, и след её затерялся где-то в мире живых.
Возможно, она жива и по сей день…
Он мысленно поискал незримого Зверя. Тот стоял на вершине башни Ираклемона и сквозь мрак смотрел на Авенезера. Тёмный, медленный и глубокий, как смерть, ум Мардонотавра пытался проникнуть в тайну белых подземелий.
И ему, как и всем прочим, не объяснить, что единственная и главная тайна в том, что никаких подземелий просто нет. Просто – нет.
Пересекая широкую неявную черту, проведённую там, все – живые и мёртвые – погружаются в тёплое пузырящееся болото собственных грёз.
Как уже погрузились в него жители Столии.
Как сейчас предстоит погрузиться ему самому…
Механическому Диву оставалось работать считанные дни.
Синее пламя со ржавым боком уже ничего не значило.
Будет так:
…он добежал до угла, выглянул: пусто. Два всадника удалялись. Их шляпы с нелепыми перьями… Сзади нагоняли, он слышал крики и лай собак, и – бросился косо через улицу, целясь в запертые ворота – между верхним их краем и каменной аркой была достаточная щель. Подтянулся, занёс ногу… Собака в прыжке достала его. Не просто боль, пусть самая дикая – но мутная, сладковатая слабость взмыла от прокушенного колена, и эта тошная слабость была – страх. Руки его разжались, он завыл и повалился на торцы тротуара. Набегали люди, он видел их ноги и рты. Полосатые ноги и щербатые огромные рты. Его стали бить, но удары не достигали цели: тело стало мешком, полным дерьма, все удары – тонули. Ещё и ещё на него напускали собак, собаки рвали его и отскакивали с добытым…
Его волокли куда-то, привязав за ноги. У домов по сторонам были закруглённые стены. Чинно прохаживались горожане: мужчины в строгом синем и дамы в розовом, цветочно-воздушном. Они возникали внизу, у ног, и пропадали где-то выше лба. Никто из них не смотрел, как он проносится мимо. Небо было цвета свёклы.
Он был здесь – и где-то ещё. Но там он почти ничего не видел. Глаза закрывала упавшая со лба кожа. Иногда он встряхивал головой, и тогда на миг открывалась жёлто-чёрная грязь под ногами и чужие ноги, обутые в высокие ботинки. Ног было много. Да, его тащили за локти, сам идти он не мог. Он вообще не чувствовал тела ниже плеч. Потом кто-то грубо открыл ему глаза. В земле была воронка, в воронке ещё дымились обгоревшие трупы. Падаль, рыдающим голосом сказали ему в глаза, они же раненые были все… Он постарался усмехнуться. Остро пахло палёным. Тогда его бросили в воронку к мёртвым и стали поливать сверху вонючей дрянью. Он крепился, потом завыл. Потом всё застило пламя. Он прошёл через то пламя и исчез.
Потом его подхватили и как бы поставили на ноги. Стоять он не мог, но почему-то стоял. Возможно, его держали. Какие-то разъярённые старухи тыкали ему в лицо горящими ветками. Старух оттаскивали хмурые деловитые мужчины.
Я научил вас быть мужчинами!
Он был волк, но не боялся огня.
Руки его развели в стороны и примотали к толстому шесту. Он скосил глаза: когти бессильно сжимались. Шерсть была настолько густой, что руки походили на лапы зверя.
Я учил вас быть вольными, как волки!
Зверь! – крикнул он мысленно. Почему тебя нет со мной?!!
Шестеро мужчин подхватили его, приподняли – и повесили за середину шеста на опиленный и заострённый сук сухого дерева. Остриё, смазанное салом, впилось в позвоночник выше лопаток…
Да. Это была настоящая боль.
Зверь смотрел на него с верхней площадки белой башни. В прозрачных от чуда жёлтых глазах его тлела странная смесь презрения и любви.
– Почему ты оставил меня?!!
Зверь повернулся, ещё раз взглянул через плечо и исчез.
Кузня
Собровцы, пересёкшие границу знака, тут же откатились. Трое остались там, оплетённые тонкой и крепкой, как стальная нить, травой. Вернувшиеся рассказали невозможное: они будто бы оказались под другим небом, среди слепящего дня. Земля была похожа на солончак или на реку в ледоход. Из широких трещин росла чёрная шевелящаяся трава. Она хватала за ноги, и вырваться было нелегко. По блестящим льдинам скакали коричневые звери в изодранной человеческой одежде, пули легко опрокидывали их, но не убивали…
Алексей отвлёкся от этого. Понадобится время, чтобы здешние начальники отреагировали на предложенные обстоятельства именно так, как требуется ему. Сейчас – другое…
Собровских снайперов было трое. Двое лежали на крышах, третий забрался на старый тополь и расположился в развилке сучьев. Все они пристально всматривались в марево, дрожащее над территорией "Юрасика". Алексей, не слишком заботясь о скрытности, взял всех троих. Двое даже не обратили на это внимания, третий – на тополе – забеспокоился…
Может быть, это определило выбор: тупые ему были не нужны. А может быть, что-то ещё. Скорее всего, что-то ещё. Он просто не знал, как это назвать. Род предчувствия…
– На дереве, – сказал он.
Бог кивнул. Шагнул вперёд и пропал.
Кажется, ему было весело. Хэппенинг, вспомнил Алексей чужое, но уместное сейчас слово.
Капитан Харламов, собровский снайпер, испугаться успел, но сделать ему ничего не позволили (кто не позволил? неведомо…): вот он сидел, пытаясь разглядеть в прицел струящиеся и мерцающие фигуры в непонятном и неизвестно откуда взявшемся тумане, и вдруг его словно вывернули наизнанку, а потом вывернули ещё раз – и он, вроде бы и не теряв сознания, пришёл в себя на дощатом полу, покрытом соломенной циновкой, в комнате с полукруглыми окнами и низкой деревянной кроватью, совершенно голый и в состоянии полнейшего и ясного изумления. В голове шумело, но не как с похмелья или от удара – иначе.
Тело казалось резиновым: глянцевым, чёрным, упругим, тяжёлым и плотным.
Слышно было, как льётся за окном дождь.
Капитан встал. Лампа (керосиновая или масляная, понял он), свисавшая с потолка на цепях, оказалась ему по ухо. До самого потолка – тёмного, в морщинах – можно было дотянуться рукой.
Потом он увидел свою руку. Рука была не чёрной, но – цвета графита.
Снаружи было тёмно-серо. Кажется, где-то сбоку от окна что-то светилось. Забытый фонарь.
Он шагнул к окну…
Он попытался шагнуть к окну. Или – он сделал шаг к окну. То есть – движение было. Усилие было. Но к цели он не приблизился ни на миллиметр.
В изумлении он сделал ещё несколько шагов – словно по бегущей дорожке – и остановился. Всё это было неспроста. Возможно, он просто уснул. Надышался какой-то дрянью – и уснул. У этих торговцев дрянью можно надышаться чем угодно…
Хотелось – очень хотелось! – в это верить.
Для контроля он попытался подойти к двери. С тем же успехом.
Вот до кровати он дошёл свободно. Лёг – она заскрипела и прогнулась чуть не до пола – и закрыл глаза. Сейчас он очнётся где-нибудь в госпитале…
Ему случалось приходить в себя в госпитале. Удовольствие, по масштабу не сравнимое ни с чем.
Но шаги за дверью не были похожи на цокот сестринских каблучков. Им запрещали ходить на каблуках, но они ходили.
Он открыл глаза, накинул на себя покрывало и сел. Ничего не изменилось. Потом вошёл человек.
Ему было лет пятьдесят, седой ёжик, серые вполуприщур глаза, жёсткая складка у губ. Широкие плечи, чуть упавшие вперёд, ещё не сутулость, но что-то вроде…
– Здравствуйте, – сказал он. – Как самочувствие?
– Спасибо… Где это мы?
– В аду. В одном из его тёмных чуланчиков.
– Послушайте… как вас…
– Алексей. И я не шучу с вами и не… В общем, всё всерьёз. Мы действительно в том месте, которое обычно именуют "преисподней". То есть: пред-нижним миром.
– Я что… умер?
– Нет. Но вы же слышали, наверное, что на небо иногда берут живыми. А вас взяли живым в ад. Оставив возможность вернуться.
Капитан помолчал. Всё это было как-то… нелепо. И слишком просто.
– А ты – кто? Сатана?
– Х-ха!.. Нет. Скорее уж, я – падший демон. Или – для простоты – своего рода партизан.
– Подземный?
– Пред-подземный.
– Какой-то бред…
– А что не бред?
– Почему я серый?
– Для маскировки.
– Та-ак… И что я должен сделать, чтобы вернуться?
– Из "драгуновки-М" – тяжёлой пулей – с восьмисот метров…
– Методом "запросто". Только – кого? Сатану? – капитану казалось, что кто-то другой говорит вместо него.
– Скажем более осторожно: врага нашего Бога…
Седой облокотился на спинку кровати. Даже слегка улыбнулся. Капитан вдруг понял, что ошибся в его возрасте. Вряд ли больше сорока…
– Я понимаю, всё это звучит дико, – продолжал тот. – Сам привыкал к этому не один год… Тебе, брат, такого срока не отпущено, несколько часов – самое большее. Но ты уже понял, надеюсь, что это не дурацкий розыгрыш, не декорации и даже не страшный сон…
Капитан сглотнул. Он понял, да… но почему-то особенно страшно было подтвердить это понимание словами. Он не стал ничего говорить. Просто ещё раз внимательно посмотрел на свою руку. Серая ладонь, совершенно гладкая, без намёка на все и всяческие линии… В хиромантию он не верил, как и во всяческие гороскопы, считая это дамской придурью, – но он же помнил свою ладонь!
– Сделаем так, – продолжал седой. – Пока отдохни пару часов, я разведаю дорогу, а потом принесу тебе одеться… ну и остальное. Извини, сортира здесь нет, только горшок под кроватью. Вот – вода… – он вынул из-под полы синеватую пластиковую бутыль. – Нарзан.
Это было дополнительным ударом по нервам. Капитан с трудом подавил рвущийся наружу обезьяний смех. Он дождался, когда за седым закроется дверь, и только тогда выпустил в потолок длинное:
– Оо-ёёёё!..
Первым встретил железных зверей сержант Серёга Валах. Он стоял в оцеплении вокруг непонятно чего – это выглядело как место высадки пришельцев из американских фантастических боевиков, которые он любил, и для себя он решил, что так оно и есть: прибыли космические пришельцы… стоял долго и вдруг понял, что ему нужно сию минуту отойти и отлить, потому что иначе – всё… Валах предупредил напарника и побежал через дорогу в тыл к толстым тополям. Автомат он закинул за плечо.
Зайдя за дерево в тень, Серёга стал торопливо расстёгиваться – и вдруг уловил краем глаза какое-то медленное движение. И всё же, не в силах отвлечься от процесса, он выпустил в темноту долгую шумную струю – и только потом повернул голову. Глаза как раз привыкли к темноте…
В пяти шагах от него из-под земли выбиралось что-то невозможное. Он видел две пары напряжённых лап локтями – или коленями – высоко кверху, этакая двойная М… он видел тусклый глаз и знал, что этот глаз видит его и что счёт идёт на доли секунды… Серёга успел перехватить автомат из-под локтя, сбросить предохранитель и выпустить в упор – короткими очередями, он был хороший умелый стрелок – весь магазин. Во вспышках выстрелов проклятая тварь была прекрасно видна, сразу и во всех подробностях, но сознание не могло воспринять их – эти шипы, эти закруглённые щитки на морде и шее… пули высекали искры и отлетали, как от гранита. И всё же одна-две-несколько – нашли свои дырочки…
Тварь издала страшный шипящий рёв и прогнулась назад, вскинув передние лапы высоко над головой. И Серёжа, успев перевернуть магазин, всадил в открывшееся горло и брюхо – ещё с десяток пуль. Ребята бежали на рёв и выстрелы, метнулись прожекторные лучи…
Он увидел свою тень и рядом – ещё одну чужую, но развернуться уже не успел.
К рассвету кольцо оцепления сильно раздвинулось и имело радиус больше километра. В него попали с десяток мелких и средних предприятий, в том числе две продовольственные базы, квартал полуразвалившихся бараков, формально принадлежащих железной дороге, но населённых неизвестно кем, и довольно много – сотни три – частных гаражей. Вся городская милиция была стянута сюда, солдаты гарнизона, военное училище… Хотя людей из зоны оцепления попытались вывести всех, случались и несчастья: панически бегущих принимали за нападающих.
Если на уровне рядовых исполнителей какая-то дисциплина и доблесть ещё удерживались, то начальство пребывало в панике.
К полудню ожидались спецрейсами какие-то чины из МВД и ФСБ. На них и была вся надежда…
Колонна танков – полк подняли по тревоге в четыре утра – была остановлена у въезда в город до особого распоряжения. От дизельной гари выпавший ночью снег вдоль дороги тут же стал чёрным. Полковник Эсакия – маленький, лысый, с длинными прямыми усами – почти захватил пост ГАИ и вёл переговоры сразу по двум телефонам и рации. Наконец из расположения полка прибыли два грузовика со снарядами, танкисты начали погрузку боекомплекта…
– Это что же, война, товарищ полковник? – толстый краснолицый майор-гаишник был почти белым.
– Хуже, – подкрутил обвисшие усы полковник. – Черти вдруг побежали из ада…
Где-то
Отрада приподнялась. И Аски под её боком тоже наконец зашевелилась и тоже приподняла голову. Правда, глаза её оставались бессмысленные. Пыльный свет проникал со всех сторон, тиранил веки.
Отрада ещё никогда не чувствовала себя столь несчастной. Это было предельное отчаяние.
Она почему-то сразу и безоговорочно – и беспричинно – поверила себе, что никогда не выйдет отсюда…
Это была точная копия того замкнутого мира, из которого её вынес Диветох, только – очень уж маленькая. И страшно запылённая. Наверное, здесь десятки лет не двигался воздух, и этот обвал поднял вверх всю мельчайшую муть, которая теперь не осядет много дней.
Свет шёл непонятно откуда. Золотой мягкий свет. Чем-то очень знакомый. И… и что-то ещё…
Впервые она отпустила Аски. Та пробормотала неразборчиво. Жива. Пока – это главное. Отрада пошла вперёд, желая выйти из плавающей в воздухе гущи.
Шагов через сорок – она не считала, они сами считались – видимость стала относительно чёткой.
Всё было как там: возвышение в центре и амфитеатром восходящие к каменному небу террасы. Только здесь не тьма обнимала землю – мягкий золотой свет. Он исходил от четырёх столбов, окружающих возвышение.
На возвышении же лежал, устремив перед собой невидящие глаза, Белый Лев.
У него, как и у Аски, было грустное человеческое лицо.
Кузня
– Никто не тревожил? – первым делом поинтересовался Алексей. – А то тут народ разный…
– Шумело за окнами… – кажется, за это время снайпер стал не то чтобы темнее, а – слился с сумерками. Глаза без белков… трудно было понять, куда они смотрят. Уже сейчас приходилось напрягаться, чтобы смотреть на него, а пройдёт часа три – и снайпер станет почти недосягаем глазу. Равно и в ночной прицел покажется он чем-то вроде большого кома рыхлой серой ваты – и даже всяческие активные средства обнаружения наподобие радиолокаторов не задержатся на нём… Бог знал своё дело туго.
– Тогда пойдём. Одевайся вот… – он подал снайперу чёрный спортивный костюм. Тот натянул штаны и замер.
– Слышишь?
Снаружи доносился урчащий смех и мокрые шлепки. Алексею совершенно не хотелось знать, что это такое.
А ещё – дождь…
– Здесь нехорошее место, – сказал Алексей.
– Там же моя Натулька… – прошептал снайпер. – Ты что, не слышишь? Зовёт…
Алексей сглотнул.
– Это у тебя глюк, – сказал он твёрдо. – Тут что угодно можно услышать. По большому счету это всё, – он обвёл рукой, – один большой глюк. Оно у тебя вот здесь, – согнутыми пальцами он стукнул по лбу. – Понимаешь?
– Ты мне… – угрожающе начал снайпер, но вдруг замолчал. Лицо его как-то сразу разгладилось. – И ты, падла? Тоже глюк?
– Подозреваю, что да.
Снайпер коротко хохотнул, выразительно посмотрел на чертёжный тубус в руках Алексея – и стал натягивать куртку. Потом – чёрные мягкие кроссовки. Плотно, на оба плеча, надел принесённый Алексеем рюкзак, взял винтовку.
– Готов.
– Вставай за мной в затылок и шагай сразу…
Алексей повернулся к двери, сложенными ладонями провёл по воздуху быструю вертикальную черту, а потом как бы развёл края образовавшегося разреза, разорвал…
В дыру хлынул свет.
Это был всего лишь придуманный Богом трюк – для внешнего эффекта, для создания впечатления. Площадная магия… Но – подействовало отменно: снайпер судорожно вздохнул.
Алексей шагнул в пустую ещё квартиру Вики. Посторонился, пропуская снайпера. Закрыл за ним дыру.
– Теперь – сюда.
Мочала в коридоре стало много больше. И запах… да. Тот самый запах якобы духов. Он усилился…
Алексей остановился. Снайпер за спиной тоже остановился – мгновенно. Хорошая реакция… Потом Алексей начал понемногу пятиться назад, назад… открывая на ходу тубус, вынимая Аникит…
Изменился свет. Кто-то спускался в колодец.
Алексей почувствовал движение снайпера и предупредил жестом: не стрелять.
Они вжались в какие-то ниши, прикрылись мочалом. Мочало оказалось не совсем мёртвым: оно чуть пульсировало, чуть притягивалось к телу, будто под действием статического электричества.
Глаза с трудом различили того, кто спустился и остановился, присматриваясь… принюхиваясь… прислушиваясь…
Обезьяна. Он плохо разбирался в их породах. Не горилла и не павиан. Может, шимпанзе.
Что-то было не так с этой обезьяной…
Он не успел понять, что с нею не так: обезьяна молнией метнулась вперёд, отбросила прикрывающее Алексея мочало. Он уронил меч. Обезьяна повисла на его шее и заголосила:
– Алексей Данилыыыч!..
У неё было лицо Вали Сорочинской.
Танкам наконец дали "добро". С грохотом они катили по бетонке, сооружённой не так давно для транзитных грузовиков. Впереди шли два гаишных "уазика", разгонявших рупором на обочины особо тупых – кто не желал уступать дорогу танкам. Такие водители существовали только в воспалённом воображении гаишников, и потому тем более следовало проявлять рвение.
Мелиора. Временная столица
– Брат, – прошептал кесарь. – Прошу тебя, не уезжай…
Однако взгляд Светозара скользил над его левым плечом, уходя далеко. Кесарь уже оглядывался непроизвольно в поисках чуда, притягивающего этот взгляд, но видел только серый умирающий снег, выпавший не в срок. Тёплая карета ждала, конвой ждал, и всё, что можно было сказать, было сказано.
Ветер дул отчаянно сырой, пронзительный – и дул будто бы с болот.
– Последние дни покажутся нам месяцами, потом – годами, – глухо сказал Светозар. – Крепись, брат мой, крепись. Смерть неизбежна так или иначе…
– Отчаяние пожирает меня, – признался кесарь. – Что будет завтра? Мор?
– И мор пройдёт… Пророчества можно читать так – а можно иначе. Где поют о великих героях – взгляни на пораженных ими. Где скорбят об умертвиях – сочти живых. Где грезят исходом – будь с остающимися. Смотри на тень и сам будь своею тенью. Прощай, любимый брат мой.
– Прощай…
И потом, когда карета уже почти скрылась (дымок из печной трубы и верх полозьев саней, притороченных сзади на случай новых снегов в пути), кесарь сказал ещё раз:
– Прощай. Любимый брат мой.
Он повернулся к дому. К временной – и последней – своей столице. Жёлтые доски, серая парусина, чёрная грязь дорог и прогалин… Широко шагал навстречу новый этериарх, акрит Степан Далмат, не жалея для грязи светлых мягких саптахских сапог. Подошёл, коснулся лба. Отмыто-голубые, почти белёсые глаза, коричневые круги вокруг. Веко дёргается.
– Говори.
– Вода в колодцах, государь. Пить – невозможно… Горька, как жёлчь.
Кесарь зажмурился.
– А в ручье?
– Горчает с каждой минутой…
Наверное, это и есть конец.
Кесарь снова посмотрел на мир. Всё вокруг было чужое. Что ж, подумал он спокойно, чужого не жалко.
Дальше он помнил себя отрывочно, как очень пьяный человек. Вот он оскальзывается на грязи, разъезжаются ноги… он видит заполошно летящих птиц, спасающихся от незримого хищника… он замирает, стянув только один сапог, и о чём-то напряжённо думает… у него на коленях тот зловещий сундучок, о котором мало кто знает и о котором он и сам желал бы забыть… медный ключ…
Он ещё колебался некоторое время. Потом достал со дня сундучка книгу в свинцовом переплете.
Кузня
Ах, до чего же изменилась Кузня за минувшие месяцы! Венедим оглядывался по сторонам, силясь узнать места, но нет – словно прошли века…
Пока тянулось необитаемое преддверие, ещё можно было примириться с этим неузнаванием – но вот-вот начнутся нижние горизонты. А в них… в них неплохо бы кое-что знать заранее.
Если он не найдёт тот колодец, то – можно возвращаться… Почему-то только сейчас он понял, сколь мизерны у него шансы на успех.
Унылая пустошь тянулась, тянулась, тянулась… Плотная спёкшаяся земля, поросшая чёрной колючей то ли травой, то ли травоподобным кустарником, перемежалась как бы осыпями – но не на склоне, на равнине. Острый щебень и рыхлая глина. И совсем редко встречались приподнятые над общей плоскостью острова, где росла нормальная трава, всё ещё пригодная коням, и где стояли корявые необыкновенно твёрдые деревья с древесиной пусть не горящей, но жарко тлеющей – наподобие углей. Такие костры могли гореть долго, давая тепло в могильно-холодные здешние ночи.
Днём и ночью небо закрывали низкие тучи. Венедиму порой начинало казаться, что отряд его кружится на месте, возвращаясь вечером туда, откуда уходил утром. В строгом смысле так оно и должно было быть…
Пустошь оборвалась внезапно. Земля, поросшая чёрной травой, кончилась, но вместо очередного глинисто-щебенчатого участка оказался замытый плотный склон, уходящий в слабый опалесцирующий туман, почти дымку – впрочем, очень надёжно скрывающую перспективу. Прошлый раз путь вниз открывался совсем иначе, но Венедим уже понял, что не стоит ждать соответствия…
Они спускались долгие семь часов и в самом конце спуска едва не проскочили – уставшие и в сумерках – мимо того, что искали. Заметила Живана.
– Командир! Вон там…
Будто огромная буква П из каменных столбов с каменной же перекладиной – сливалась с фоном горного склона и почти пропадала.
– Привал, – скомандовал Венедим. – Ищите место…
Место, сколько-нибудь пригодное, нашли только в полутысяче шагов ниже по склону.
После полуночи Венедим поднялся к колодцу. С собой он взял одного Камена, да и того оставил в отдалении, не разрешил подходить близко.
Тьма стояла не такая кромешная, как казалась вблизи костров. Серый свет сочился сквозь тучи, находя щели и истончения. Изредка туманным пятном проступало некое ночное светило…
Такой же интенсивности, но – зеленоватый свет исходил из колодца, с невидимого дна его. Зеленоватый свет и запах тлена. Венедим захлестнул верёвку за каменный столб, потянул, проверяя узел. Бросил верёвку вниз. Перекинул ноги через край колодца и стал спускаться, упираясь подошвами в шершавую кладку.
Иногда ему казалось, что камни подаются под ногами.
Дно колодца возникло внезапно. Зеленоватый свет обманул его, и Венедим попросту не увидел зеркально-гладкой поверхности воды – пока не коснулся её.
Вода стояла чуть выше колена, отчаянно-холодная вода. Сапоги скользили – словно бы по льду. Возможно, это и был лёд. Утонувший почему-то. Венедим отметил про себя эту странность и постарался поскорее забыть о ней.
Он огляделся. Глаза настолько привыкли к слабому свету, что он различал даже стыки между камнями. Ровная кладка. Ничего, кроме стен…
Если бы Венедим отпустил почему-либо верёвку, он бы погиб. Но, осторожный, он не просто продолжал держаться, а даже накрутил свободный конец на запястье.
Эти два или три витка спасли его.
Ледяное дно провалилось мгновенно, без предупреждения, без треска. Раз – рывок! – и вот он уже висит над пустотой, удар боком о какой-то каменный выступ, ещё удар коленом – его раскачивало, как маятник. Свет вдруг резко усилился, стало видно, откуда он исходит: от двух выпуклых глаз с вертикальными кошачьими зрачками.
Глаза светились, а напротив них глубоко чернело полуовальное пятно. Это было именно то, что Венедим здесь искал.
Он спустился ниже, чуть раскачался на своей верёвке – и шагнул в это пятно, в створ узкой штольни, где невозможно выпрямиться и где невозможно расправить плечи. Потом он затащил верёвку. Свет кошачьих глаз проникал в штольню, и Венедим сумел рассмотреть тёмные крюки, вбитые в свод и стены. За эти крюки он и зацепил свою верёвку, натянул её поперёк и завязал крепким тройным узлом. Ещё неизвестно, в каком состоянии будет он возвращаться от алтаря…
Ему не хотелось уподобляться добровольным жертвам, которые шли, покорённые зелёными глазами, и падали в бездонный колодец, шага не дойдя до вожделенной цели.
Когда свет глаз иссяк и всё вокруг стало одинаково чёрным, впереди замерцал огонёк. Простой огонёк.
Кузня
Паника вовсе не охватывала город наподобие того, как охватывает пламя сухие ветви. Нет – она тлела вокруг очага, довольно медленно перемещаясь от переулка к переулку, от дома к дому. Здесь грузили на машины вещи – а через дорогу всё ещё торговали мороженым…
Алексей включил приёмник, настроенный на городскую радиосеть. Оказывается, власти почти не врали. Нераспознанное пока природное явление… может оказаться опасным… вне кольца оцепления непосредственной угрозы пока не представляет… превентивные меры, включающие эвакуацию населения… сборные пункты по следующим адресам…
Ездили машины с громкоговорителями. Красные автобусы сигналили на перекрёстках.
Из окна четырнадцатого этажа хорошо было видно, где идут танки. Длинная грязная колбаска дизельных выхлопов над окраиной, среди тёмно-зелёных и серых крыш.
Через час… нет, через полтора – можно будет начинать.
И вдруг раздался тревожный звонок в дверь. Раз, ещё и ещё. Торопливо и требовательно.
За дверью стояла Вика в форме, очень растерянная. С нею – хмурый мужчина с острым выдающимся подбородком, одетый в длинное кожаное пальто и шляпу – похоже, дорогую.
– Алексей Данилович? – спросил он. – Полковник Стеблов. Можно войти?
– Конечно… Что-то случилось, Вика?
– Ну вы же знаете… в городе…
– Проходите, рассказывайте. Мартын, сооруди-ка чайку!
– Э-э… – полковник вдруг замялся. – Могу я посмотреть ваши документы?
– Разумеется.
Алексей развернул паспорт, потом военный билет.
– Вы работали военруком в педучилище?
– Да. До того, как оно сгорело.
– Вы знаете, что находитесь в розыске как пропавший без вести? Вы и ваша сестра Александра?
– Что-о?! – Алексей поднял брови как мог высоко.
– Вы числитесь пропавшим без вести, – терпеливо повторил полковник.
– Так… – Алексей побарабанил пальцами по столу. – Значит, заявления об увольнении оказалось недостаточно?
– Кому вы его подавали?
– В само училище и в гороно. Правда, по почте. Мне ведь пришлось тогда срочно увозить Сашу…
– Почему?
– Чисто личное. Нервы.
– А где она сейчас?
– Живёт у моей матери, в Тосно. Я же писал несколько раз, просил выслать документы. Теперь вот – приехал сам… но – сами видите… Впрочем, вы же пришли не за этим?
– Да, это… я даже не думал… Дело… э-э… если я, конечно, правильно понял Викторию Витальевну… дело в том, что мы рассчитываем на вашу помощь. Или хотя бы консультацию. В связи с событиями… известными.
– Это вам они известны, – сказал Алексей.
– Машина внизу, – быстро сказал полковник.
– Пока, если можно, словами. Сейчас давайте-ка выпьем чаю… – и, когда прошли и подсели к столу: – Мартын, долго там ещё?
– Заваривается, – отозвался Мартын.
– Хорошо, – сцепив пальцы, заговорил полковник. – Сегодня ночью…
Он рассказывал, а Алексей, слушая его вполуха, смотрел на Вику. Вика чувствовала себя явно не в своей тарелке. Ей было неловко – как-то безадресно неловко. То ли за то, что связала нового знакомого с катаклизмом на окраине, то ли потому, что полковник мог заподозрить её в каких-то чувствах к этому новому знакомому, то ли просто потому, что происходящее не лезло ни в какие ворота, и все растерялись, и она тоже…
Мартын притащил и расставил чашки, разлил чай, высыпал в тарелку печенье с кремом. Полковник говорил равнодушным голосом, но изредка в интонациях его проскальзывала брезгливость к тому, что он сообщает. Железные звери…
– Кстати, – он вдруг оживился, – о пожаре в училище. Дом сам помните? Под домом был обширный подвал… да вы это знаете, конечно. Ваша вотчина. Перекрытия подвала были усилены двутавровыми стальными балками. По крайней мере, по проекту. Когда стали разбирать, вместо железа оказалась – только окалина. Ни сейфов ваших, ни дверей, ни балок… Загадка природы… – последние слова он сказал как-то хитро, с подтекстом, но Алексей постарался не заметить этого подтекста и только кивнул: понятно…
– Алексей, – тихо заговорила Вика, – скажите: вы можете разобраться во всём этом? Я… я очень прошу вас…
Он потёр ладонями щеки. Ещё не хватало сейчас покраснеть… Они так верят в него, а он ломает комедию. Но. Другой выход есть? Другого выхода нет. По крайней мере, найти его не удалось.
– Я попытаюсь, – сказал Алексей. – Сейчас мы дождёмся моего коллегу и вместе поедем. Он должен вот-вот прийти… Я не могу обещать вам, что – разберусь. Это было бы… непорядочно. Я занимаюсь всем этим недолго, несколько лет. Как бы – третий разряд. Судя же по вашему рассказу, мы имеем дело с проявлениями, если так можно выразиться, достаточно высоких энергий… Могу себе представить, как это подействовало на всех. Без подготовки – и сразу такой удар по сознанию…
– Скажите, Алексей Данилович, – полковник впервые прямо посмотрел ему в глаза, – то, что происходит – это… подтверждает, что… всяческое волшебство, нечистая сила, что там ещё… существуют? Что всё это на самом деле?..
– И да, и нет. Можно, наверное, сказать так: все наши расхожие представления о потустороннем – это своего рода фольклор. Упрощение, тенденциозное истолкование, иногда – осмеяние. Чтобы не было страшно. А если вы спрашиваете о том, существует ли самоё потустороннее – так вы уже имели возможность убедиться…
– Да… – и полковник опустил глаза. – Пожалуй, что так…
– Вы быстро привыкнете, – сказал Алексей. – В конце концов, неверие было нам всем внушено. А внушение не выдерживает удара о твёрдые факты. Ага, – он указал на дверь, – вот и…
В замке провернулся ключ.
Бог, войдя, содрал с себя плащ, но даже не повесил его, а уронил в угол. Потом двинулся в комнату. Он шёл, будто весил килограммов триста. Алексей вскочил, подсунул под него стул. Бог рухнул на стул боком, повис на спинке.
– Дошёл, – сказал он. – Рюмку коньяка и чего-нибудь горячего.
– Хлебни вот, – Алексей подал ему баклажку.
– Что это?.. – Бог понюхал. – А-а… Это здорово.
Он запрокинул голову и сделал два глотка. Обтёр горлышко и вернул баклажку Алексею. Только после этого он заметил посторонних.
– Здравствуйте, Виктория, – с трудом улыбнулся он ей. – Как всё неудачно обернулось… наверное, пропала та ваша квартирка…
– Почему? – с испугом спросила Вика.
– Что-то там рядом зреет… неприятное что-то. Нарыв. Вам если вещи какие забрать из дому надо – так бегите сейчас, вечером уже может поздно стать. И как-то надо с людьми распорядиться… половина-то ушла-уехала, но многие ещё остались…
– Адрес? – полковник посмотрел на Вику.
Та назвала. Алексей принёс бутылку коньяка и рюмки, налил Богу, потом, не спрашивая, налил полковнику и Вике. Потом себе.
– Наркомовские, – сказал он. – Перед боем. Чтоб дрожь унять.
Полковник кивнул, молча опрокинул и пошёл звонить. Бог выцедил свою рюмку медленно, выдохнул поверх голов, будто выдувал пламя, и чуть просветлел лицом.
– Так вот!.. – сказал он. – Нашёл ведь.
– Не может быть, – сказал Алексей.
Бог сунул руку за пазуху и вынул словно бы книгу, завёрнутую в газету. Но Алексей уже знал, что это не книга.
На стол лёг Белый Лев.
– Вика, – Алексей оторвал глаза от камня и пристально посмотрел на неё. – У меня будет что-то вроде просьбы. Если вдруг… не оставьте Мартына. Хорошо?
– Вот ещё, – сказал из-за спины Мартын.
Он попытался сказать это нагло и независимо, но голос его сорвался.
Где-то
– Пить… – отчётливо прошептала Аски. Наверное, она услышала, как журчит в жёлобе вода. – Пи-ить…
Это было первое её слово за много дней.
– Сейчас… – Отрада приподнялась, взяла половинку разбитого горшка, зачерпнула воду. Поднесла Аски ко рту. Та выпила с жадностью. И наконец открыла глаза.
– Где… мы?.. – это были не совсем слова, скорее – два выдоха, каким-то таинственным способом вынесшие на себе мысль.
– Не знаю, – сказала Отрада. – Где-то под землёй.
– …землёй…
– Я больше не могу, – вдруг сказала Отрада неожиданно для себя. – Я больше не могу! Я никуда не пойду! Я подохну тут, но я больше никуда не… – и замолчала. Что-то было не так. Она попыталась понять, что именно.
Слова не распространялись. Они исчезали тут же, где родились. Не было эха…
– Я так устала…– закончила она убито.
– У меня всё болит, – пожаловалась Аски голосом маленькой девочки. – У меня бок болит. У меня ножки болят. У меня горлышко болит…
И тут она увидела Белого Льва.
– Ух… ты…
Голос её замер, сошёл почти на нет.
– Ты нашла его… – совсем на грани слышимого – шелест.
– Кого?
– Ты всё ещё ничего не поняла… Пойдём же!
– Куда?
– К нему… К нему! К нему!!!
Ликующий вопль, ударяющий в вату.
И Отрада – не зная, зачем, – встала. Отряхнулась. И пошла, пошла – почти падая на каждом шаге…
Мелиора. Фелитополь
Авенезер, повешенный на сухом дереве, был всё ещё жив. Заострённый сучок медленно проникал между позвонками, вызывая боль, которую невозможно было умерить даже с помощью всех чародейских умений. Да и какое может быть чародейство, если связаны руки?..
Кажется, к утру что-то затрещало в основании шеи. Тело дёрнулось непроизвольно и вдруг обмякло. Связки устали сопротивляться входящему клину, лопнули – и деревянное остриё врезалось в спинной мозг.
Теперь до смерти оставались считанные часы…
Кузня
Венедим не смог бы потом сказать, сколько времени провёл у этого полупрозрачного камня с косой, от угла к середине и чуть дальше середины, молочно-белой прожилкой. Он даже не совсем помнил, что делал – и уж совсем не помнил, почему он это делал. Откуда брались чёрные знаки, которые он пальцем чертил по тёплой поверхности камня… Он то лежал, обнимая этот камень, то сидел, откинувшись на него плечами и затылком. Странный огонёк, живущий отдельно от всего, тихо и сосредоточенно плясал в воздухе.
В каком-то смысле – Венедим провёл здесь, у этого камня, вместе с этим камнем – всю свою жизнь.
Потом он шёл обратно по штольне, и огонёк летел впереди и низко-низко.
Жёлтые глаза жадно горели навстречу, но Венедим лишь посмеялся про себя над их непритязательным коварством.
И лишь когда он стал отвязывать верёвку, обнаружилась неприятная неожиданность: левая рука почти не сжималась. Во всяком случае, силы в ней не было никакой. Бескровный порез на запястье оказался чересчур глубоким, и если пальцы левой руки собрать в кулак здоровой правой рукой, то из стенки разреза высовывались концы перерезанных сухожилий. Боли не было. Было что-то другое – куда хуже боли.
Венедим почувствовал, что весь покрывается холодным потом. С одной рукой ему не выбраться никогда…
И в этот момент верёвка задёргалась. Кто-то тревожился наверху.
– Сейчас! – крикнул Венедим, стараясь направить голос вверх. – Сейчас!!!
Эхо пришло через несколько секунд – и было потрясающим. Нет, оно было не громким, оно было даже тихим, еле-еле слышным – но пробирало до костей. Шёпот сотен и тысяч погибших душ…
Иногда так переговариваются жёлтые листья на осине – при полном будто бы безветрии.
– С-с-сей-ч-ч-час-с-с-с… с-с-с-сей-час-с-с-с…
Стараясь не поддаться этому шёпоту, Венедим обмотал себя дважды поперёк груди, завязал простой, но надёжный узел и для вящей надёжности зажал конец верёвки в зубах. Потом – подёргал легонько. Наверху – потянули. Венедим, выставив руки перед собой, шагнул в пустоту.
Огонёк прижался к его плечу и вздрагивал, вздрагивал, словно готов был в любой момент погаснуть…
"Зона контакта", сквозь шум и треск произнёс голос в рации, и Алексей для себя решил: пусть будет так. Пусть это будет зона контакта.
И вот теперь он стоял перед нею, перед этой самой "зоной", и чувствовал, как горячий железистый ветер обдувает лицо.
И – другой, неощутимый остальными ветер, поток чего-то, не имеющего точного определения, а только касательные: "сила", "мана"… Он дует в противоположном направлении, "зона" сейчас – этакий пылесос, она втягивает в себя всё и всех, в чём – в ком – может содержаться эта субстанция…
– …обязательного… стоит перейти…
– Что? – он полуобернулся к полковнику. Странно: вроде бы никакого шума не было, но слышимость чем ближе к зоне, к мёртвой обгоревшей земле – тем хуже становилась. Вроде бы и голоса слышались нормально, но смысл слов терялся. Сам воздух сделался ватным…
– Говорю, осталось ещё… резерв… станет больше… – полковник жгуче кричал ему в самое ухо, и всё равно не слышно было или не понятно, хоть что делай…
– Да! – просто так, чтобы отвязаться, крикнул Алексей и энергично покивал головой. Полковник в ответ на это подал кому-то знак.
Воронка достигала, наверное, уже больше километра в диаметре – и продолжала расширяться, хотя не так стремительно, как в первые часы. Низкое и плотное облако правильной дисковидной формы висело над нею. Оно вращалось. Нижняя часть облака светилась багрово. Дно воронки чем-то походило на расплавленный свинец, подёрнутый толстым слоем серого шлака. Местами шлак трескался, расступался, и проступало нечто опасное…
Алексей присел, развернул на коленях карту. Карту эту взяли у пожарных – они её вычертили для себя сами, скрупулезно соблюдая стороны света, дистанции и углы. Милицейский план грешил чрезмерной условностью.
Итак…
Вот здесь оно всё началось. Здесь проступил сквозь землю знак Агапита, и бессмысленно теперь задаваться вопросом, случайно ли оказалось именно в этом месте отмеченное странностями предприятие "Юрасик". Когда реальный мир проникает в мнимый, сами эти понятия: "закономерность", "случайность", "следствие", "причина", "логика", "последовательность", "смысл" – исчезают. Потом, когда всё закончится, можно будет поразмять мозги, поупражняться праздно в построениях…
Пока же – другого выхода нет – примем как данность. Логика существует ныне только одна: логика сна.
Контуры зоны, скорее всего, нанесены с ошибками. Сверху не видно ни черта. Поэтому – грубый равнобедренный треугольник с закруглёнными углами и этакой шишкой на левой верхней – короткой – стороне. Кажется, она называется основанием. То есть – зона намерена расти…
Итак: началось здесь, потом стало расширяться в основном на север и запад. И теперь, если провести в этом треугольнике линии… и немного подравнять контуры…
Собственно, он и не сомневался в результате. Просто не думал почему-то, что всё это проявится так неприкрыто.
Острый угол закруглён, а если просто продлить стороны – то вершиной угла окажется дом Вики. Он же – башня Ираклемона, под которой – вход в Кузню. Тогда двор "Юрасика" – это Столия, а ворота, где происходила битва, – Долина Роз (Алексей стиснул зубы от непонятного унижения). И тогда получается – если соблюдать масштаб – что железнодорожная насыпь – это море, отделяющее Мелиору от материка, а мясокомбинат – это Долина Качающихся Камней. Тогда на севере…
– Здесь есть кладбище?! – крикнул он на ухо полковнику, тыча пальцем за верхний обрез карты.
Полковник энергично закивал.
Алексей жестом позвал его за собой и почти побежал к машине, оставленной в переулке. Какие-то люди в металлизированных защитных костюмах и с миноискателями в руках сгрудились за плотным рядком деревьев. Деревья – тонкие молодые тополя – казались обгоревшими.
Рация в машине завывала на все кошачьи голоса.
– Товарищ полковник… – водитель был бледен до синевы. – Что ж вы так долго-то…
– Болтаете, Фролов. Что случилось?
– Да не разобрал я, сигнал не проходит. Вызывают будто бы вас…
– Поехали.
"Уазик" рванул. Через полминуты вой в рации стих, и тихий голос сказал в наступившей тишине:
– "Серьга", "серьга", ответьте "причалу". Приём.
– "Причал", я "серьга", вошёл в зону связи. Что случилось, приём?
– В штаб, "серьга". Вас ждут. С вашим этим… экспертом. Приём.
– Так что всё-таки случилось? Приём.
Пауза.
– Полный бред, "серьга". На кладбище мертвецы встают…
Снайпер Харламов стоял у окна. Оно выходило на глухую торцевую стену высокого дома. Две трети стены занимал обтрёпанный и обсыпавшийся портрет красиво зачёсанного мужчины с тонкими капризными губами и очень выразительными тёмными грустными глазами, властно притягивающими взгляд; на груди человека золотом сверкал странный крест: кольцо с четырьмя широкими лопастями…
Слава стояли высокие пирамидальные тополя с редкими недооблетевшими листьями, за ними – довольно далеко – темнела высокая чёрно-зелёная стена, мягко поблёскивающая, как будто камень слегка прозрачный…
Обезьяна Валя встала рядом, закинув ему руку на плечо. Взгляд человека на портрете манил, манил…
Зачем он делал всё это? – молча спросил капитан. Валя уже говорила ему, но тем не менее – непостижимость оставалась. В награду – давать такое…
Впрочем, дали же ему самому это новое тело. Он не просил.
Тело, надо сказать, было отменным. Оно стремительно двигалось, а когда нужно, замирало, словно отлитое из стали – мушка не гуляла ни на микрон. Глаза видели далеко и даже сквозь не слишком плотные предметы. Похоже, оно не чувствовало боли…
Всё равно – потом он потребует обратно своё старое… если когда-нибудь наступит это самое "потом".
– Надо пройти через это, чтобы достичь опустошения. Только через опустошение ведёт дорога к наполненности счастья… – сразу отозвалась Валя. Отбарабанила, как заученное. Не голосом. И нельзя было сказать: он слышал её мысли. Мыслей он не слышал, но они вполне могли переговариваться, не открывая рта.
– И ты возненавидела его, – сказал капитан.
– Нет. Не знаю… Но не за это. Всё, всё не так – по-другому. Ты неправильно понял. Может быть, я люблю его ещё сильнее. Только пусть и ему… опустошение… иначе… – вот теперь она уже заговорила вслух. И – разрыдалась.
Харламов отвёл её к низкой, кулак не подсунуть, кровати, усадил. Уже дважды сегодня было так: начиналось с плача, а кончалось судорогами. Но нет, на этот раз Валя внезапно успокоилась и погрузилась в сонную оторопь. И настроение её, и состояние – раскачивались на огромных качелях. Харламов придержал её, укладывая на бок, потом потянулся за скомканным одеялом, сшитым из мягких шкур. Что-то заставило его замереть. Сзади…
Он медленно оглянулся.
Человек с портрета пристально смотрел ему в затылок.
Харламов вздохнул. Встал, встряхнул одеяло. Посыпался какой-то мелкий мусор.
И всё же что-то произошло! Будто кто-то был здесь, что-то важное сделал, а потом ушёл и унёс память о себе. Будто вырезали кусок жизни, связав, сшив, склеив образовавшиеся концы. Обезьяна с лицом девочки лежала на кровати, прикрывая тёмно-коричневыми руками исцарапанные грудки. Маленькие, девичьи, человеческие. Она царапала их во сне и в беспамятстве.
За что это ей, подумал он в отчаянии. И кто-то сказал в ответ: а за что – каждому старость и смерть? Чем они лучше – старость и смерть? Только тем, что привычнее?..
Он накрыл Валю одеялом и вновь отошёл к окну. Взгляд человека на портрете притягивал всё сильнее…
События в Краснокаменске для мира всё ещё оставались дешёвой сенсацией, наподобие нашествия гигантских термитов или очередной высадки инопланетян – хотя первые телерепортажи, отснятые местной телекомпанией и потом переданные по нескольким спутниковым каналам, были весьма убедительны. И всё равно репортажам этим – укороченным до считанных секунд – место находилось только среди рядовых катастроф, громких убийств и богемных скандалов.
Никто и помыслить не мог, что так начинается конец света.
…Когда Алексея привезли к кладбищу, там уже было не протолкнуться. Солдаты в бронежилетах и обтянутых брезентом касках неподвижно сидели в грузовиках, и на лицах их темнела тоска. Под ногами тут и там валялись дюралевые милицейские щиты. Омоновцы стояли буквально плечо к плечу, судорожно вцепившись в автоматы. Вид у них был совершенно очумелый. Как бы не начали палить, мельком подумал Алексей. Сквозь их сомкнутые ряды приходилось продираться силой – даже офицерам. Сползши двумя колесами в кювет, стоял бело-синий микроавтобус с выбитыми стёклами и сорванной дверью. В салоне кто-то лежал неподвижно…
На широкой площади перед сорванными воротами застыли три БМП. Пушки их нацелены были на территорию кладбища. Там, на центральной аллее, среди поваленных роскошных надгробий знаменитых воров и бандитов, гусеницами кверху лежала ещё одна такая машина. Корму пятой Алексей заметил чуть дальше, за кустами сирени.
Полковник Стеблов шумно, как конь, выдохнул рядом.
– Бинокль у кого-нибудь есть? – не оборачиваясь, спросил Алексей. Ему тут же подали бинокль. Наглазники были ещё тёплые.
Минут двадцать он не замечал вообще никакого движения. Потом мелькнула серая тень… исчезла. Он стал смотреть в том направлении. И увидел, наконец.
Между могил шёл, покачиваясь, мертвец. Мертвец был далеко, и Алексей, конечно, не мог рассмотреть его в деталях – но память, та, приобретённая в монастыре Ангела, дорисовала подробности.
Мертвец вовсе не походил на скелет или разложившийся труп, как можно было бы ожидать. Страшное чародейство Механического Дива то ли сохранило его тело, то ли восстановило из праха. Между могил шёл человек не мускулистый, но чрезвычайно жилистый. Кожа его, цвета грязноватой извести, обтягивала эти кости и жилы эластично и плотно, как хирургическая перчатка. Так же эластично облегала она и лицевой череп с пустыми впадинами глазниц. Огромные зубы угадывались под тонкими щеками и губами…
Кто-то подобный гнался тогда за машиной… давно, целую вечность назад.
Алексей вернул бинокль.
– Залейте здесь всё напалмом, – сказал он. – Ничем другим с ними не справиться. А так мы выгадаем хотя бы дня два…
– А потом? – спросил Стеблов.
– Не знаю… будет видно. Если доживём. Кто всем командует?
Стеблов скривился:
– Командует? Гарем…
– Не понял?
– Штаб, блин. Коллективное руководство… мать, мать, мать…
Он даже зашипел сквозь зубы.
– Поехали к ним. Или пошли. Или как ещё можно туда попасть?..
– Зачем? Мне уже знаешь какой был втык за тебя?
– Представляю. Видишь ли, я понял теперь, где вся эта мразь полезет – по-настоящему . И, видимо, скоро. Если уже не полезла.
Слева – далеко – затрещали автоматы, потом – раздалось несколько сдвоенных хлопков. За низким серым зданием то ли администрации кладбища, то ли какого-нибудь гробового заводика взлетели лёгкие желтовато-серые дымные султаны. Потом лениво пополз вверх другой дым, жирный и чёрный.
Круглая вращающаяся туча, висящая над центром "зоны", широко расползлась за последние часы. Странное получалось небо: чёрное, бугристое, с малозаметным ещё багровым отсветом.
– Уханькали, – сказал кто-то за спиной.
– Так где же это будет? – спросил Стеблов, переводя взгляд на Алексея. Голос у него был деревянный.
Алексей вытащил карту, ткнул пальцем в мясокомбинат. За что он сейчас был бы навсегда благодарен Стеблову, так это за полное отсутствие вопросов.
Мелиора. Временная столица
Кесарь медленно приходил в себя. Словно бы по частям.
Того, что случилось, не должно было случиться. Он хорошо помнил, как открыл Запертую книгу. В ней всего двенадцать листов, толстых кожаных пластин с выжженными письменами. Слово Света, Слово Тьмы, Слово Огня, Слово Воздуха, Слово Земли, Слово Воды… – это всё слова живых. Есть там и другие слова. Он хотел произнести Слово Воды. Пусть падают дожди и пусть вскроются подземные жилы. Это лучше, чем умереть от жажды среди воды, горькой, как жёлчь…
(Внутри себя он знал, он помнил каким-то краешком памяти, что на самом деле – хотел сделать что-то другое. Что-то совсем-совсем другое… более… более важное… и – необратимое… Но ему властно велели – ему! – властно! – велели! – даже не пытаться вспоминать об этом. Или – не властно?.. Может быть, на него просто испуганно прикрикнули? И он решил про себя, что пусть будет так: он просто хотел произнести Слово Воды…)
Он так ничего и не успел тогда…
Пошевелил рукой. Рука отзывалась. Что-то он чувствовал ею – непонятное, облегающее. Другая рука… вот. Он попытался согнуть её. Рука преодолевала какое-то сопротивление.
В детстве его однажды засыпало подушками.
И сейчас – было похоже на то.
Но без удушья, без запаха пыли и перьев. Только темнота и мягкое неодолимое сопротивление всего вокруг.
Книга. Острый угол её переплёта.
Он попытался повернуться. Что-то упёрлось в бок.
Новое долгое путешествие руки. Приходится раздвигать мягкие складки. Гладкий шар размером поменьше яблока – как раз, чтобы обхватить пальцами. Не подаётся под рукой.
Он опёрся об этот шар, потому что ему было больше не обо что опереться. Долгое усилие. Вторая рука поймала книгу.
Ну же…
Всё произошло как-то сразу – и вне его, и внутри. Только что он лежал – или висел – в каких-то мягких тенётах, и вдруг понял, что всё не так, что он просто стоит перед закрытой дверью, держится за ручку этой двери, под мышкой у него книга, и всё, что нужно, так это ручку повернуть и потом потянуть на себя дверь, он раньше делал это много раз… но вот не решается почему-то… с ним было что-то вроде обморока, недолгой потери ориентации… ну же! Пора!
Он повернул ручку и потянул на себя дверь. Дверь пошла туго. Из щели потоком хлынул розовый свет.
Где-то
…когда Лев потянулся и задрожал под её ладонью, Отрада испытала странное, будто бы знакомое, но давно забытое ощущение… или это просто перетекало в неё из недостижимых в обыденности животных глубин? Так загнанная в угол собачка вдруг ощущает себя страшным зверем, так настигнутый погоней безоружный вдруг натыкается взглядом на оставленный кем-то заряжённый револьвер… может быть, силы по-прежнему неравны – но что-то меняется, меняется принципиально…
Аски повизгивала от нетерпения.
Наконец Лев поднялся на все лапы. Только теперь Отрада поняла, насколько он огромен. Он был больше слона! От него ударила волна странного электрического запаха. Он был несчастен и счастлив одновременно. Он подавлял – и вызывал совершенно младенческое доверие…
Отрада сразу и с огромной, пугающей силой поняла его. Поняла и почувствовала.
А потом она поняла многое другое.
Весь её предыдущий путь, начиная с момента зачатия, был путём через огромный, сложный, опасный лабиринт – сюда. То, что происходит сейчас, – это главный момент её жизни. Или нет – это прелюдия к главному моменту. Который наступит скоро…
Не зная, как – она оказалась на спине Льва. Аски повизгивала где-то далеко внизу.
Восторг слепил глаза.
Мелиора. Юго-восток
…Тьма – и из-под тьмы, но не достать, не дотянуться, свет багровеет, мир чёрный, тьма. Но что-то успел поймать глазом, рука нашла, подтянулся…
Тело – мешок. Ног просто нет.
Юно знал, что умирает, что всё напрасно, что все добытые им знания умрут вместе с ним, и это было досадно. Лишь это и было досадно.
Он наконец-то сложил головоломку. Только вот – никто не узнает…
Ещё вдох. Ещё рывок. Дорога должна быть где-то рядом… слышны же были скрип колёс и крики погонщиков…
Обращение к умершей августе Юно и монах Фанвасий производили в лесном убежище, у древнего алтаря многомудрого Велеса. С трёх шагов непосвящённому не найти было бы это место. Алтарный камень порос густым коричневым мохом и утонул в земле так, что выступал лишь на палец. Фанвасий бережно расчистил его, обнажив вырезанный крест и тайную надпись. Расставил амулеты.
Шёл дождь.
Монах сказал лишь несколько слов, и – Юно поразился, такое он видел впервые – сам собою, начавшись с центра алтаря, начал расширяться сухой круг. Дождь не просто перестал падать на эту землю – вся лишняя вода ушла из неё. Монах сел и пригласил Юно сесть рядом.
Им пришлось просидеть неподвижно часов шесть. Монах негромко говорил с кем-то невидимым и неслышимым на непонятном языке.
Потом произошло что-то, и Юно понял, что они уже не в лесу, а в каком-то закрытом помещении. Перед глазами не изменилось ничего, но сверху – невидимый – стал давить каменный свод. А потом, неслышно ступая, пришла августа…
Им не повезло, когда уже всё кончилось. А может быть, это была расплата за нарушение запрета. Они брели, измотанные, не замечая ничего под ногами, и монах пропал вдруг, оставив после себя лишь сноп взлетевших искр – так бывает на торфяных пожарах, но здесь не было торфяников и уж подавно не было суши, вода пропитала всё в этом лесу… а через несколько секунд огонь охватил самого Юно, не целиком, он успел прыгнуть куда-то назад и вбок… Несколько вёрст он всё же прошёл, опираясь на палку, но потом ноги отказали совсем. На них было страшно смотреть: чёрная, клочьями, плоть…
Он полз. Он пытался отдыхать и ползти ещё. Жизнь уходила.
Старец, елдыть, Филадельф, – подумал он с какой-то смертной игривостью. Ну ты же и ходок, ну и жеребец!.. Ну ты учудил!..
Вот она чья дочка, девочка Отрада… и значит, сила в ней немереная… и её, свою кровинку, ты, старец, бросил в самое пекло…
О да, всё встало на места и даже короткое время держалось на этих местах, Юно видел, видел! – эту картину, эту мозаику, во всяком случае, он знал теперь, как задумывалась и как начинала осуществляться эта дурацкая, эта гениальная, эта немыслимо жестокая комбинация, и зачем, и…
Мрак. Что-то лопнуло внутри, и он ткнулся лицом в землю. Но оставались там и другие пузыри, ещё не лопнувшие… Он глупо захихикал, воспользовался коротким просветлением в глазах и прополз ещё чуть-чуть. И снова мрак. Кружащийся засасывающий мрак. Багровый свет внизу…
Юно, голос над ним, Юно, ты?.. зачем?.. поднимайте и несите, осторожно, осторо…
Конрад?
Юно всё слышал, но ничего не чувствовал и не мог ничем помочь тем, кто нёс его на руках.
Кузня
Как-то так вышло (само собой, наверное): полковник Эсакия оказался полностью уверен в том, что получил приказ перебросить свои танки в другой пункт дислокации, а в командном пункте ГО, где разместился штаб по ликвидации стихийного бедствия, тоже долго пытались разобраться, кто же отдал злополучный приказ, но не испытывали ни малейших сомнений в том, что да, кто-то действительно отдал, не зафиксировав этого письменно, а – устно, по рации или по телефону. В той неразберихе могло случиться и не такое, и слава Богу, что обошлось без новых жертв, а только – потерей техники…
Эта маленькая хитрость стоила Алексею такой траты сил, что казалось: просто не сможет устоять на ногах. И жабий мёд почти кончился. Он налил в баклажку воды, тщательно и многократно встряхнул, потом выпил ополоски. Разведённый, жабий мёд оказался ещё более гнусен на вкус.
Он ехал в командирском "уазике" рядом с маленьким лысым усатым полковником-танкистом. Впереди пылила машина Стеблова, сзади – грохотали танки. Дорога была гравийная, малоезжая, по обочинам косо чернела грязная сухая полынь с лебедой… и дома были подстать полыни: грязные и покосившиеся.
– А правда, что вы колдун?! – наклонившись к Алексею, крикнул полковник.
Алексей закричал в ответ:
– Можно сказать и так! Примерно! Но вокруг этого столько небылиц наворочено!..
– Как водится! Моя бабка, которая мордовка, тоже колдунья была! Такое рассказывала!.. Целые деревни колдунов были! А уж когда вражда начиналась меж ними, то всё!..
Алексей кивнул, виновато улыбнулся, показал на горло. Развёл руками.
– Тяжёлое дело танки! – гордо прокричал полковник.
Ветер дул в спину, набрасывая на голову колонны её же дымный шлейф.
С Алексея словно что-то спадало слоями, в панцире его образовывались трещины, в них проникало сострадание. Он не мог обманывать этого симпатичного полковника, хотя – уже обманул… Тем более он не мог тянуть его за собой на верную смерть, хотя при другом – как бы естественном – ходе событий жить полковнику (да и всем остальным обитателям Кузни) оставалось месяца два-три. Но что-то внутри не позволяло принять безоговорочно этот довод. Хотя – ничто не помешало бы Алексею как командиру некоего отряда бросить в огонь сотню или тысячу, заткнуть брешь живой пробкой, – чтобы вывести остальных.
Он знал, что это будет мучить его, но не думал, что так сильно.
Проклятая "зона"… мало того, что она отнимает, высасывает его чародейские умения (почти все силы теперь уходят только на то, чтобы сопротивляться её воздействию, не начать подчиняться ей, не превратиться ненароком во что-то… Бог помогает по мере возможностей, но и на него всё это влияет, видно, как он устал…) – она и моральных лишает сил, заливает душной кислятиной, колет, давит, скребёт…
Студенистая вонь мясокомбината просачивалась сквозь перегар соляра и взбитую дорожную пыль.
Двое ребятишек, мальчик и девочка, одетые тускло, готовились махать с забора проходящим танкам.
Мелиора. Фелитополь
Авенезер ещё раз попытался поднять веки. Вся его жизнь стекла теперь на верхнюю часть лица: лоб, глаза, скулы. Он ощущал их огромными, как дома, как горы. В своём необыкновенно долгом существовании он проходил примерно такие же этапы замедленной смерти – затем, чтобы измениться и продолжать быть: в том же теле, обладая тем же духом. Теперь ему предстояло нечто высшее, доселе никем не изведанное: прыжок сразу в тысячи живых тел и через них – во многое неживое; и наконец – создание себя заново из живого и неживого…
Но пока – лишь долгий мрак был перед глазами и огненные странные письмена.
Впрочем, оставалось чуть-чуть. Время – сгорало…
Кузня
Иногда Венедиму казалось, что серьёзную рану переносить было бы легче. Боль та же, но больше бережения, а главное – нет того унизительного чувства, что вот: сам виноват, сам себя изувечил. Молодой целитель Вир рану перевязал с мазями, уложил руку в лубок и давал Венедиму пить какие-то отвары, но ничего не пообещал: нужен умелый шовный мастер, скрепить сухожилия, – сам же Вир может лишь рану заживить поскорее да не допустить гноя.
Шовные мастера остались далеко позади, так что Венедиму светило впереди остаться о полутора руках…
Проскочило однажды за спиной: вот, с Одноглазкой повязались, уже второй воин без руки остаётся, а дальше что пойдёт?.. Кто ухо, кто ногу, кто яйцо – так, что ли? Повернулся в бешенстве, отыскал глазами болтунов и глазами же всё сказал.
Даже шутки такие – не готов был принять…
Огонёк летящий вывел на путь, да вывел так, что охнули все. Когда закончился спуск с горы, когда началась та мощёная дорога, по которой отправились прошлый раз (каждый камень дороги был испещрён древними буквами, это Венедим уже на обратном пути увидел, увидел и испытал ужас от совершённого святотатства: топтать своими ногами да копытами коней Слова…) – огонёк увёл их в сторону, к исполинскому валуну, серому, ноздреватому, охваченному колючими высохшими вьюнами. Высотой валун был ростов в девять-десять, и форму имел усечённой (и закруглённой, понятно, на углах) пирамиды со стороной шагов в шестьдесят.
С противоположной от дороги стороны исполинский этот валун будто бы расселся от неточного, не по середине, удара такого же исполинского топора.
Щель на всю высоту, но узкая настолько, что оба плеча касаются стен…
Огонёк скользнул туда и легко закачался в ожидании.
Мелиора. Временная столица
Кесарь затворил за собой дверь, сделал несколько шагов вниз и остановился. Если бы всё не походило так на сон… на счастливый сон…
Это была его детская. Три окна с цветными стёклами, снег прилип к переплётам, трещит печь, ковёр, в котором нога тонет по колено, сундуки с игрушками. И запах… запах… горькие травы… лакрица… мёд… молоко с пенкой…
Сдавило горло.
Горячим молоком его поили только больного. И – он вдруг остро вспомнил этот день, когда вышел из лихорадочного бреда, когда кончилась череда каких-то жутких подземелий и людовидных чудовищ, он открыл глаза – и оказалось, что день, трещит печка, все вышли куда-то на короткое, наверное, время – а потом появился плачущий старик с тяжёлой книгой в руке, у него были жуткие глаза… Кесарь торопливо пересёк детскую, толкнул дверь спальни.
Мальчик с голубым от бескровья лицом утонул в суровой подушке. Чёрные волосы сосульками прилипли ко лбу.
Старик провёл тогда над ним рукой, и прошла боль в груди. Больше он не болел никогда.
Кесарь перехватил тяжёлую книгу поудобнее, чтобы не уронить. Протянул руку. Ничего не пришлось говорить. Ударило в кончики пальцев, в ладонь. То ли коснулся раскалённого, то ли стылого железа. Сжал пальцы. Забрал болезнь, унёс…
Мальчик резко выдохнул. К щекам прилила кровь. Глаза тут же подёрнулись сонной плёночкой.
Он уснул тогда, а проснувшись, решил, что плачущий старик был завершением страшных снов…
Кесарь повернулся и вышел. Брат Светозар стоял у окна и смотрел на снег сквозь зелёное стекло.
– Если смотреть так, то получается лето, – сказал он. – А если так, – он переместился к тёмно-красному, – то пожар.
Светозару было двенадцать лет.
– Я думаю, – продолжал он, – что если Бог был изгоем, то люди его народа должны быть благородны и блистательны настолько, что мы в сравнении с ними – запечные тараканы. Мне хочется плакать, когда я думаю об этих высших существах. А выше них должно быть что-то сияющее ярче солнца, чище драгоценных каменьев… Больше всего на свете мне хочется увидеть их, хотя я знаю, какое унижение мне это доставит.
Он говорил как будто издалека, хотя и стоял рядом. Потом он повернул лицо, и кесарь увидел, что глаза у брата выцветшие, а веки морщинистые.
– Прости, что я был так бесцеремонен, – сказал он другим, усталым и старым голосом. – Приходится скрывать не только поступки и слова, а и мысли. Я хотел тебя предупредить, но не решился.
– Где мы? – спросил кесарь.
– Здесь, – брат приложил палец к своему лбу. – Не волнуйся, некоторое время они не увидят нас… Мы можем наконец поговорить открыто. Я так ждал этого…
– Да, – и кесарь как бы открыл сам в себе дверь и вышел наружу. Это не проявилось ни в чём, просто… просто он стал различать, где он сам, а где – защитный доспех. – Спасибо, брат. Значит, это ты на меня лапу наложил? Да… Если бы не ты, наделал бы я, дуболом, бо-ольших глупостей. Переполнило, знаешь ли…
– Я тебя понимаю, – сказал брат. – И всё же хорошо, что ты удержался. Потому что появилась надежда.
– Перестань… – поморщился кесарь.
– Мы бросаемся из крайности в крайность, – сказал брат. – Помнишь, как мы с тобой воображали себя богами? Неописуемо прекрасными, мудрыми, любящими… Помнишь, как мучительно наступало отрезвление? Чем лучше ты владеешь чародейскими умениями, тем меньше тебе нужны простые человеческие качества… приобретая – теряешь, теряешь страшно…
– Да. Зачем ты это говоришь?
– Надо иногда повторять… А помнишь, что ты сказал, когда прозрел… самих ?
– То, к чему мы стремились как к высшему, оказалось ниже ничтожного… Помню. И: всемогущество не нуждается даже в разуме. Тоже помню.
– Вот это и есть главное. И всё то, что из этого следует…
– Куда мы идём?
– У тебя своя дорога. У меня же, к несчастью, своя…
– Брат…
– Ничего. Ты справишься и сам. Не отчаивайся. Даже за пределом всего – не отчаивайся. Кажется… кажется… я боюсь говорить, чтобы не сглазить, – Светозар засмеялся. – Какая глупость…
– Есть надежда?
– Есть.
– Алексей? – у кесаря вдруг сдавило горло.
– Он. И… она. Правда, шанс – один на миллион…
– Раньше не было и этого.
– Не было… Я ухожу, брат. Ищи меня, когда всё кончится… впрочем, нет. Сам приду.
Кузня
– Не понимаю… – полковник Эсакия пружинно выпрыгнул из машины. – Как это?..
Корпуса мясокомбината напоминали руины затерянного города. Красный кирпич стен без следа штукатурки, чёрные провалы окон – и бурый ковёр высохшего плюща, местами достигающий третьего этажа. Что-то угадывалось и посреди двора, тоже прикрытое плющом – контейнеры? Вагончики?
– Работал же завод…
Работал, подумал Алексей. Он прошёлся, пробуя землю ногами. Земля вздрагивала напряжённо. Вот-вот…
– Размещайте машины, – сказал он. – Здесь – фронтом к тому корпусу – пять или шесть. Остальные на флангах…
Полковник посмотрел на него зло. Усы его подрагивали в такт ударам из-под земли. Сами удары он чувствовал вряд ли.
– Торопитесь, Георгий Иванович, – Алексей положил ему руку на локоть. – Всё теперь от вас зависит…
– Чего хоть ждать-то? – так же тихо спросил полковник. – И – откуда?..
– Не знаю, – сказал Алексей. – Но на всякий случай прикажите заряжать осколочными.
Эсакия забрался в "уазик", забормотал в микрофон рации. За забором взревели дизели. Гибкие антенны и высоко поднятые длинные стволы качнулись. Первый танк вошёл в ворота, по плавной дуге двинулся вправо, за ним второй, третий…
Девять танков успели войти во двор, почти четыреста тонн стали, железа. Должно быть, этого хватило, чтобы призрачный пузырь, мираж, как-то ещё державшийся на этом пятачке земли, лопнул.
Звук был тихий и жуткий – как будто захрустело исполинское воздушное печенье, вчерашние подсохшие меренги размером с дом… корпуса завода, обвитые плющом, вдруг странным образом преобразились, из них стали проступать очертания скалистых гор, лишь до половины укрытых растительностью, а выше – камни и лёд… и множество отверстий, это был когда-то давно, в незапамятные доисторические времена, пещерный город… а вдали, над быстрой порожистой речкой, стояли вертикально три камня, формой напоминающие еловые шишки… и Алексей откуда-то знал, что в сильный ветер они начинают покачиваться, издавая своеобразные звуки…
Пригоршню водяных капель бросило ему в лицо, и невыносимое зловоние сопровождало эти капли – но реальности ещё не проникли полностью одна в другую, не сложились ещё, слишком велика была инерция и там, и здесь – и железо, железо! – так что на несколько минут можно было рассчитывать…
– Выводите людей!!! – заорал он полковнику неистово, чувствуя, что лопаются связки. – Вы-во-ди-те!!!
Десятый танк вошёл, одиннадцатый, двенадцатый…
– Стоять! – закричал полковник в микрофон. – Экипажам – покинуть машины!!! Выйти за территорию!!! Бегом! – это уже шофёру.
Белый солдатик метнулся опрометью.
Вновь – порыв ветра и ледяной дождь, и дикая, сводящая с ума вонь. И невыносимое давление на виски и затылок, угнетающее рассудок и тело. Алексей зашатался.
Беги! – сквозь звон.
Нет… ещё не всё…
Сам… – говорить нет сил, показал рукой. Полковник кивнул. У всех одинаково белые лица и безумные глаза. Попятился. Побежал бочком, пригибаясь. Экипажи сыпались с брони. Кого-то тащили волоком.
Будем считать, что ушли все. Давит страшно. Стоять!
Шаг вперёд. Ещё и ещё.
Перепонки вдавливает куда-то к самой глотке.
Раскинул руки. Сотрясения земли всё чаще и всё размашистее. Подбрасывает. Тряска.
Волосы дыбом.
От пальцев летят искры.
Высокое пение вдалеке…
Горы – вот сейчас, сей миг – перестанут быть видением, воплотятся… перспектива искажается, точка её уходит с горизонта почти под ноги, воронка, нет, колодец, туда валится всё, всё вокруг… серо-зелёная туша танка медленно выплывает слева, ещё одна, Алексей с трудом оглядывается, танки здесь, они как-то странно растянулись и изогнулись, став похожими на поезда на повороте, но это просто замедление времени… они все здесь, все двенадцать – валятся следом за ним в этот колодец, горы уже над головой…
Алексей присел – и покатился в высокую мокрую траву. Здесь пахло просто землёй, корнями, мхом… и он долгие секунды просто держал этот воздух перед лицом, не решаясь им насладиться. Потом всё-таки вдохнул.
– Готово? – спросил Бог откуда-то сверху.
– Да…
– Тогда – скорее.
Зарычал стартёр.
Пошатываясь, Алексей встал и шагнул к своему "паджеро". Бог вылез из кабины, уступая ему место за рулём.
Где-то
…и ей казалось, что она летит, как во сне, как греческая богиня Ника – раскинув руки и крылья… иногда на миг возвращалось чувство настоящего, жажда воды, это было похоже на падение с небольшой высоты, на удар локтями и коленками… больно, но не страшно. Она сидела, вцепившись в жёсткую белую шерсть. Что-то происходило вокруг…
Потом возвращался полёт.
Мелиора. Фелитополь – и повсеместно
Наверное, в последнее мгновение своей последней жизни Авенезер понял, что произошло нечто непредвиденное и непоправимое, – но что именно, узнать уже не смог никогда…
Полтысячи тонн железа, продавив собой барьер, отделявший реальность Кузни от реальности Мира, возникли прямо в сердце Долины Качающихся Камней всего за несколько тактов до окончания работы Механического Дива. Мгновенно и немыслимо грубо исказились, изменились все мировые законы – как в самой долине, так и в её ближайших окрестностях. Сравнить это можно было разве что с попаданием крепкого камня под зубцы стремительно вращающихся зубчатых колес, с падением глыбы льда в раскалённый горн…
Почти тридцать тысяч человек, составлявших в тот момент "живую" часть Механического Дива (живой её можно было назвать с огромной степенью условности, поскольку человек, отдавший такую огромную часть себя, выжить уже не в состоянии; всех можно было считать мертвецами с того момента, когда они почувствовали Зов…) – мгновенно перестали получать искусственную поддержку своему невозможному существованию – и оказались мёртвы. А следовательно, они перестали служить источниками силы для всего Дива…
Землю встряхнуло вновь, хотя на этот раз не столь разрушительно, как в момент образования трещины в земле. Впрочем, разрушать было уже нечего – и так всё лежало в руинах… Северная, "мёртвая" часть Дива продолжала работать, как работала – и потому вдоль всей огнедышащей трещины, вдоль цепочки вулканов, что протянулась от далёкого Тёмного Храма и почти до самой башни Ираклемона, начался сдвиг пластов реальности; буквально через полчаса образовалась созданная сдвигом непреодолимая граница: граница между миром живых и миром мёртвых… Но некому было на опустевшей земле увидеть глазами эту быстро темнеющую дымчатую стену – до высокого неба.
А что будет дальше, знать не мог никто.
Кузня
– Волнуешься? – спросил Алексей.
Бог посмотрел на свои руки и убрал их в карманы.
– И да, и нет, – сказал он задумчиво. – То есть, конечно, волнуюсь… любой бы волновался… А с другой стороны – просто брезгливость. Трудно объяснить…
– Почему трудно? Я понимаю…
– М-м… Ты знаешь – это да. Умом. Но никогда не сталкивался. Когда перед тобой – безмозглое, дикое, тупое, но при этом абсолютно всемогущее, способное сделать с тобой что угодно… с тобой, с твоими близкими, со всем миром, в котором ты живёшь… вот где страх. Когда ты весь ум свой напрягаешь, чтобы угодить ему, умаслить, успокоить… а у него глазки маленькие, злые, лобик узенький… вот где настоящее унижение. Кто этого сам не переживал, тому не понять. Не обижайся.
– Почему это вдруг я должен обижаться?
– Ну… так. Накатило на меня. Столько времени прошло, а вот ведь – не забыть…
Алексей включил дворники: снег повалил сильнее, крупными хлопьями, влажный и липкий. Это плохо, подумал он, это ведь может всю видимость перекрыть…
– А самое мерзкое, – продолжал Бог, – когда ты, всё это унижение снося и страх, ловишь себя на том, что начинаешь искать в них что-то невыразимо прекрасное, а людей полагать последней падалью под их ногами… потому что иначе – вообще невозможно ни быть, ни думать… Какие слова говорились! Какие… – он оборвал себя, и Алексей услышал звук, который понял не сразу: скрип зубов. – И ведь верили в это – вопреки всему, вопреки разуму, вопреки смыслу… только бы угодить… мясо они очень любили. И сейчас, конечно, любят. Пожалуйста, вот мясо. Человечинки? Вот вам человечинка… Всё, что угодно, только бы откупиться, а потом друг другу – слова. И какие слова!.. От самого сердца… много слов…
– Как ты думаешь, – спросил Алексей, вглядываясь сквозь летящий снег в ставшую почти неразличимой дорогу, – они были когда-нибудь… людьми? Или кем-то другим, но – разумным? Или же…
– Не знаю, – сказал Бог. – Могло быть и так, и этак. Разницы я не вижу. А почему ты спросил?
– Что-то такое померещилось… Ты мне так и не сказал: кто же и каким способом утащил у Астерия камень?
Камнем они по молчаливому согласию называли Белого Льва.
Бог, прежде чем ответить, положил руку на грудь. Там, под курткой и свитером, висел на простой верёвочке этот самый камень.
– Довольно смешная история, – сказал он. – Ломают там старые дома – ну, мальчишки, понятно, рыщут по подвалам и чердакам. В какой-то, говорит, коробке среди старых журналов… завёрнутый, между прочим, в газету пятьдесят седьмого года… камень наш и лежал. Вот и всё. Говорю: что ты хочешь взамен?..
Алексей уже не слушал. Снег прекратился внезапно, и сразу же стало невыносимо светло. Солнце пылало сзади и слева, поджигая собой белую натянутую плоскость равнины, белый ровный чуть вогнутый склон похожей на амфитеатр горы, охватывающей полгоризонта, огромный белый полумесяц в пронзительно-синем небе – и впереди, почти рядом, чуть приподнятый на возвышении, сверкающий гранями чёрно-зелёный замок…
И Алексей подумал, что судьба – кто бы ни управлял ею – подарила ему в этот час (возможно, последний его час) одну из самых прекрасных картин, какие только могла создать природа – кто бы ни управлял ею…
А потом он увидел, что навстречу им по сверкающей белизне несётся ярко-синяя точка.
И буквально в ту же секунду на равнине справа обозначилась складка, стала стремительно расширяться и поворачиваться, распалась на десятки крыш, потом показались стены, и – как-то сразу поддавшийся взгляду – открылся посад, пригород…
Если бы Алексей придумывал места, где хотел бы жить, он в первую очередь придумал бы именно это.
Летящий навстречу автомобиль издалека замигал фарами и заметно снизил скорость. Алексей тоже сбросил газ. Потом вынул из бардачка "шерифф" и положил его рядом с собой на сиденье.
Бог глубоко вздохнул…
Мелиора. Юг
Он открыл глаза и первое, что увидел – это плачущую и смеющуюся морду Конрада Астиона.
– Живой…
Голос был женский, Юно чуть скосил глаза. Ведима Аэлла… Сколько же времени прошло?
– Живой твой начальник, не реви, не реви… первый раз вижу, чтоб по начальнику так убивались… Вон – и глаза открыл. Слышишь меня, потаинник?
– Слышу… ведима… спасибо тебе, умелица…
– Рано благодаришь. Ног у тебя нет. Сгорели твои ноги.
– Жалко…– и Юно засмеялся. – Эх, так и не станцевали мы с тобой…
– Зато теперь ты от меня не уйдёшь, – сказала Аэлла сердито. – И сколько бы дней ни осталось…
– Постой, – Юно вдруг почувствовал, что вновь куда-то отплывает. – Отрада – дочь… на самом деле… Филадельфа. Наследница всей его… мощи. Ничего не умеет. Белый Лев – живое…
Аэлла коснулась пальцами его губ.
– Уже что-то происходит, – сказала она. – Воду опять можно пить.
Юно не понял её, но ускользнул в золотисто-коричневое гудящее липкое сладковатое небытиё со странным, неясным ему самому облегчением.
Кузня
Живана заметила машущего первой. Не потому, что была самой зоркой, а просто её пощадили, не навьючили грузом – и руки оказались свободными, чтобы смахивать пот и пыль.
– Тысячник! Венедим! Вон, справа – человек!
Человек широко шагал наперерез им, размахивая над головой палкой. Самое забавное – это то, что она сразу узнала его, но себе не поверила, потому что ну никак не рассчитывала встретить здесь, в этой проклятой пустыне, самого кесаря.
Отряд с готовностью остановился, хотя до намеченного пятиминутного привала оставалось ещё шагов триста. Упали с плеч мешки…
– Междь зосрач, и правда, кесарь!.. – громко сказала сама себе Живана, когда до того оставалось рукой подать. – Ну, дела…
– Я уже не кесарь, азах, – сказал Светозар. – Ох, быстро же вы ходите…
– А я не азах, а азашка, – сказала Живана и сморщила нос. – Азашья жена…
– Государь… – подоспел Венедим. Пыль всех сделала одинаково серыми. – Государь, зачем?.. – изумление его было огромно.
– Иду с вами, – сказал Светозар. – И я не государь. Буду вашим отрядным чародеем. Как же вы вдруг решились – в Кузню без чародея?
– Решились вот… – Венедим вдруг смешался. – Не думал, что так глубоко будет…
– Эх, слав. Тот раз вам Пактовий девочку буквально на руках вынес. Теперь-то на что полагались?
– На себя больше… Да что там говорить: не было надежды. С самого начала. Но и не идти нельзя было… вон, огонька я вызвал…
Светозар медленно обвёл взглядом сгрудившихся славов, азахов, отроков… эту страшную девку с чёрной повязкой через глаз… Живана увидела в нём, словно в зеркале, себя и своих. Измождённые дорогой и зноем, с серыми угловатыми лицами. Глубокие провалы глаз…
И – почувствовала его гордость.
– Который день пустыня? – спросил Светозар.
– Восьмой, – неуверенно ответил Венедим и посмотрел на других, прося подмоги. – Если не девятый…
– Тогда понятно, – чародей кивнул. – Несёт вас по кругу… И огонёк ваш безмозглый, – добавил он добродушно. – Хороший, а безмозглый… не понимает, что вы – живые. Так бы и водил, дурачок…
– Государь…
– Не зови меня так, не надо. Лучше простого имени люди пока ничего не придумали… День, день всего лишь прошёл наверху. Закружило тут вас времечко…
Живана как-то сразу, без возмущения ума, поняла это. Неспроста дни казались ей настолько одинаковыми.
– Что же делать?
– Воду где брали? – как бы не слыша, спросил Светозар.
– Колодезная… попадаются колодцы…
– Осталось ещё?
– Да вот… – Венедим потянулся к фляге, но прежде его несколько фляг, баклажек и бурдючков просунулись к чародею. Тот выбрал тыквенную баклажку на тесьме, плеснул немного воды на вогнутую ладонь, что-то прошептал над водою… Живане послышался будто бы даже плеск волн и шум далёкого ветра.
Потом он подбросил воду над собою. Капли не достигли песка, пропали. Но будто бы стало прохладнее.
– Воины, дети мои, – сказал Светозар. – Не могу никого звать за собою, ибо не для человека то, что предстоит тем, кто пойдёт. Но опять же – выводить остающихся не в силах я, а даже по следам своим дорогу вряд ли найдёте. Такое уж это место… А с другой стороны: здесь вам грозит разве что смерть. Кто же решится пойти, скажу: в огонь идём и в зубы чудовищ. Даже не то страшно, что умрём, а то, как умрём. А коли не умрём, так ещё может стать горше. Ибо есть вещи много страшнее смерти. И страшнее бесчестия. Решайте сейчас. Потом – не будет возможности…
Где-то
Она знала, что всё, что случалось с нею раньше, – неправда. Неправда, что она была когда-то деревенской девочкой Саней, школьницей, а потом студенткой какого-то третьеразрядного заведения; неправда то, что рассказывал ей лысый и бородатый служитель Зверей, называвший себя Отцом (и это была двойная неправда: неправда, что рассказывал – и неправда, что рассказывал); неправда то, что она была дикарской принцессой, невестой дикарского принца, и участвовала в парадах и сражениях; неправда, что её возлюбленными были юный Агат и не слишком молодой, но очень красивый и мужественный Алексей; неправда, что её наставлял когда-то мудрый царь Диветох – и неправда то, в чем он её наставлял; вся прожитая жизнь была неправдой, вымыслом, сном… то есть вот оно, всё было, она всё помнила – до царапины, до тени от листа, до цвета чернил, которыми написано: "А также принимать перед боем по стакану, чтоб рука не тряслась". И – роспись… неимоверно красивым старомодным почерком с завитушками. Всё было, но не как реальность, а – как вызубренный наизусть урок. Который так и не понадобилось отвечать…
На самом же деле всё обстояло совсем-совсем иначе.
…Сражение с Мардонотавром, волшебным зверем, умевшим быть невидимым, Филадельф выиграл чудом. И тем не менее, подчинив на время своей воле Зверя, он сумел выведать у него многое. И самое, наверное, страшное – это правда о том, что подлинные создатели и держатели мира суть существа неразумные, примитивные, хищные. И люди, живущие рядом с ними и напитавшиеся от них волшебством, тоже порой теряют разум и честь… не всегда, конечно, но – часто, очень часто… Большинство, однако же, пытается укрыться от Зверей в незаметных норках, а будучи обнаруженными – откупается, чем может.
Но есть и такие, что пытаются зарыться всё глубже и глубже, создавая норы чудовищно разветвлённые, с ловушками, отнорочками и потайными помещениями. Звери, обнаружив такую нору, ярятся и злобятся на всех – и тогда их прислужники-люди, задабривая хозяев, сами начинают уничтожать своего излишне осторожного соседа…
Сказать, что Филадельф испытал омерзение, – значит не сказать ничего. В битве с Мардонотавром он потерял многих своих учеников – и внука, единственного и любимого, на которого возлагал все надежды. И понять в результате, что Зверь не был творением и посланцем великих и могущественных, суровых, но по-своему прекрасных сил – нет, это именно он и был той самой высшей и могущественной силой, не всей, но частью её… и выше – уже не было ничего!.. понять это было мукой. Ещё большей мукой было – принять.
Волкобык, хищная тупая похотливая тварь. Не владеющая даром мысли, но с избытком наделённая чутьём, силой и животной витальностью…
Высшее существо.
Только по той причине, что способен сделать с тобой и всем, что тебя окружает, – всё, что захочет.
Ну, и ещё одно: он постоянно, ежесекундно – творит мир… творит бездумно, безотчётно – так же, как жрёт, испражняется, пьёт, дышит, испускает кишечный смрад…
Филадельф разыскал спрятавшегося, растворившегося среди мира Бога. Филадельф, может быть, ещё в чем-то сомневался, но Бог развеял его сомнения.
Сумрачные образы, полученные от Зверя, и собственные догадки – облеклись в слова.
Впрочем, в реальной помощи Бог ему отказал. Тогда он ещё надеялся, что угроза не столь велика.
Филадельф принялся действовать на свой страх и риск – и в такой строжайшей тайне, что избегал даже мыслей о подлинной цели работы. Вся подготовка была им разбита на множество деяний, каждое из которых как будто имело свою цель – но которые, будучи произведены последовательно, приводили бы к достижению некоей далёкой тайной цели.
Он догадывался, что подобным занимается кто-то ещё, но не искал связи, потому что боялся и за себя, и за того, неизвестного.
И, как всегда бывает в такого рода делах, сначала всё шло гладко, а потом начались нелады. Возможно, случайные…
А может быть, он просто замыслил глупость.
Ну, в самом деле: создать иного Зверя, который будет не менее могуч, чем истинные Звери, но при том – будет ум иметь как бы и человеческий, и при уме своём – всегда быть с человеком в дружбе и выручке. А чтобы не сомневаться относительно того человека, Филадельф приворожил августу и родил через неё дочь, от рождения наделённую немалой чародейской силой.
Но уже в то время всё шло под раскат.
И пришлось прятать – во всех смыслах – и иного Зверя, и дочь, и заметать следы, и загадывать на будущее, но и это удалось не вполне…
А потом оказалось, что кто-то – и Отрада уже могла сказать, кто именно; Филадельф же не смог… – пристально следит за его хитрой деятельностью и только и ждёт момента, чтобы выкинуть его из повозки и самому сесть на козлы…
Но, как известно, именно в такие острые моменты даже самые лучшие, самые осторожные и опытные игроки ухитряются забыть посмотреть за спину.
Где-то
Алексей попытался более детально вспомнить картину, однажды явившуюся ему во сне, и хотя бы приблизительно представить, из какого окна он тогда смотрел. Дом, вероятно, вон тот… или тот. Да. А пялился он тогда только вдаль, потому что всю прилежащую местность просмотрел вдоль и поперёк заранее.
Он напрягся, вызывая в памяти этот ресторанчик под розово-коричневым полосатым тентом – и поморщился. Был, был такой…
Или не было. Не важно.
Сейчас вёл партию Бог, Алексей же – подыгрывал и прикрывал тыл. И – готовился к следующему ходу.
Аникит чуть вздрагивал на коленях.
– …повторяю: всякое вмешательство. Навсегда. У тебя достаточно умения, чтобы даже не прикрыть – просто замаскировать нас с этой стороны. И второе…
Сидящий напротив здоровенный лысый номосетис – так не похожий сейчас на свой собственный огромный портрет, занимающий весь торец вон того, через дорогу, дома, – сжал кулаки:
– Я уже говорил тебе: я не знаю, где она. После той дурацкой истории с моим идиотом-племянником Агатом я решил, что больше не имею с этой маленькой ебучей сучкой никаких дел. Никогда и никаких. Всё. Я выкинул её… Кто её выкрал потом и куда дел, я не знаю. Не моё это дело.
– Ты дурак, Каф, – медленно сказал Бог. – Ты всё ещё считаешь, что сам играешь в эту игру. На самом же деле ты всего лишь одна из фигур. Сильная, но уж очень тупая и глупая…
– Ты пришёл сюда оскорблять меня?
– Я пришёл дать тебе в морду.
Каф заиграл желваками.
– Не подпрыгивай, – сказал Бог. – "Балладу о Востоке и Западе" ты ведь наверняка не читал? Смотри…
Бог поднял руку и резко разжал пальцы. Полсекунды спустя зелёная бутылка на столе со звоном разлетелась на тысячу осколков. Густое красное вино забрызгало всех.
– Снайпер, – сказал Бог. – Следующий выстрел будет сюда… – и он приподнял свитер. – Ты представляешь, что тогда произойдёт?
– Это же… – лицо Кафа странно разгладилось. Он мигнул несколько раз.
– Да. Он самый. Потерянный Образ. Кто-то очень долго и хитро прятал его… Представляешь: он будет разбит, полит кровью, да тут ещё мгновенная смерть…
– Ты блефуешь.
– Нет. Я и так потерял уже почти всё. А лично себя мне не жалко. Равно, как ты понимаешь – и тебя.
– Ладно, – сказал Каф. Он вдруг разом постарел и покосился. – Договорились. Я забросаю вас сверху чем-нибудь маскировочным. Мир-океан вас устроит? Давно собирался сделать… И отзову всех клевретов. Но девушку вернуть не могу. Она просто вне пределов досягаемости…
– Где?! – прошипел Алексей.
– Уже, наверное, в Лесу…
Следующие три минуты были очень сумбурны. Каф, вынужденный наконец говорить, – говорил. Его перебивали. Он продолжал говорить.
…Да, у него эти Звери тоже сидели вот где! Но он знал очень хорошо, что бывает с теми, кто хотя бы косо подумает об этих мерзавцах. Поэтому во всё, что он делал, он ухитрялся вплетать незаметную отравленную ниточку…
…Он знал, что действует не один. Он смутно ощущал чьё-то присутствие. Но не мог ни позвать, ни посветить…
…Кто-то до него создал нарочитого Зверя, способного слышать какого-то определённого человека и поступать по воле его; зато именно он, Каф, догадался дать этому Зверю лицо и душу – и сделал его бесконечно привлекательным для настоящих Зверей, и самцов, и самок! Они пойдут за ним и сделают всё, что он захочет. И – они передерутся за обладание им… А потом он, Каф, узнал, что уже есть – где-то очень глубоко – тот человек, которому нарочитый Зверь будет послушен…
…Теперь он не может позволить, чтобы кто-то воспрепятствовал осуществлению этого давнего молчаливого заговора – тем более по такой идиотской причине, как любовь. Что такое любовь? Безосновательное предпочтение одной женщины всем остальным…
…остались, может быть, минуты…
Каф – тоже пешка в этой игре, подумал Алексей. Не пешка, нет – костяшка домино, поставленная на попа… падает от чужого толчка, передавая толчок другой костяшке… когда это началась? в незапамятные времена, когда Бог создавал свой мир? или ещё раньше? Да, только таким может быть заговор против всеведущих и всемогущих – заговор, в котором заговорщики не подозревают, что они заговорщики, что в их действиях есть не только своя воля и свой расчёт, но и – частью – воля и расчёт тех, кто понял вдруг, что выносить присутствие Зверей в этом мире уже невозможно; и в каждой произнесённой речи есть тайное слово, которое дополняет собой могущественное заклинание. Когда придёт час, никто не произнесёт это заклинание намеренно – оно само произнесёт себя, выбрав для этого любого. Разумные, но бессильные – против всесильных, а потому не нуждающихся в разуме… они сидели в глубоких пещерах и точили свои копья, чтобы тёмной ночью выйти на поверхность…
Сейчас упадёт костяшка по имени Каф. Толкнёт следующую костяшку. Меня.
А ведь это конец, не поверил он. Скорее всего, конец мне. Но и – конец всей игры. Вот-вот решится, правилен ли был расчёт…
И он понял вдруг, что эта попытка – не первая. Что были подобные и раньше… и на месте испепелённых вырастали – выдувались, как пузыри – новые миры. А кусучие двуногие твари долго и унизительно искупали свою вину перед Всемогущими…
Что-то будет сейчас?
Алексей, глядя мимо всего, встал.
И – чуть не закричал.
Справа от него была пропасть едва ли не бесконечной глубины. Тёмный туман скрывал её дно. Через пропасть перекинут был мост – жидкое сооружение из канатов и тёмных от времени деревянных плашек. К мосту отступал – да нет, просто бежал – небольшой отряд. Алексей видел их чуть сверху, с крутой каменистой горушки, поросшей изломанными соснами.
А потом он увидел того, от кого бежали эти люди.
Пёс шёл обманчиво медленно, раскачивая длинной уродливой башкой с тусклыми глазами убийцы. Мало того, что он даже этой медленной походкой настигал бегущего человека, – он ещё делал время от времени какие-то немыслимо стремительные скользящие движения, опережая даже собственную тень, и тогда снова раздавался дикий крик, и очередной воин падал на землю кровоточащим обрубком без рук и без ног… Живана несколько раз метала стрелы, но пёс только вздрагивал и тупо озирался.
Он был огромен. Человек мог пройти под его брюхом, не сгибаясь.
Если бы мог – приблизиться к Зверю…
С самого начала Венедим приказал, а муж подтвердил: держись чародея! Ни на шаг от него! И поэтому она бежала в первых рядах, придерживая старика, и слышала только его сухое скрипящее дыхание, и думала: лишь бы не умер он… лишь бы не споткнулся…
К мосту!
Сам мост не виден был, только паутина канатов, поддерживающих его. Паутина дёргалась…
Крик. Ещё крик.
Ещё.
– Бросай, – прохрипел Азар, и Камен не просто бросил, а упал сам, один ствол откатился, он судорожно подгрёб его к себе… потом вскочил…
В несколько движений они связали четыре ствола в один пакет. Станок был потерян несколько минут назад – вместе с жизнью азаха Марьяна, который его нёс. Но здесь можно было стрелять без станка – упереть глухие концы стволов в осколок ноздреватой красной скалы…
Пёс вдруг остановился, приподнял лапу и оглушительно пукнул. Огляделся с довольным видом. И – направился в противоположную от пушкарей сторону!..
– Куда! – закричал Камен и прыгнул следом, в волну сокрушительного смрада.
У него не было лука, и он, изо всех сил размахнувшись, швырнул в чудовище свой меч.
Меч крутящейся полоской сверкнул в воздухе и упал, далеко не долетев.
Но пёс – услышал. Или что-то такое почувствовал.
Он остановился. Повернулся всем телом – настолько стремительно, что показалось: вывернулся сквозь себя.
И – сделал то неуловимое скользящее движение…
Пёс впервые промахнулся. Камен успел отпрыгнуть.
– Ну, ты, сраный ублюдок! Попробуй-ка взять!
За спиной Азар шептал самые страшные проклятия, наматывая на пальцы запальные шнуры. Их не надо было поджигать – только рвануть с силой. Камен оглянулся. В короткий миг он увидел самую последнюю картину в своей жизни: Азар с чёрным лицом стоит, широко расставив ноги. Культей левой руки он удерживает петлю верёвки, которой связаны стволы пушек, а в отведённой правой руке зажаты толстые красные витые шнуры. Стволы зажаты между ног, приподняты и смотрят Камену прямо в лицо…
Он ещё почувствовал страшный тупой удар сзади, а потом была только белая вспышка, и всё.
…Сработали только три запала. Но и этого хватило. Три железных шара размером с яблоко вломились в раскрытую пасть чудовища, раздробив крепчайшие кости и мгновенно превратив мозг в бесполезное месиво. Однако инерцию неимоверно тяжёлого тела, уже брошенного вперёд победным сокращением мощнейших мускулов, это не могло остановить, лишь голову Пса откинуло назад и вбок, а из глаз и ушей вылетели комки кровавой каши. Ударом когтистой лапы Азару оторвало голову, и тут же тяжёлое тело рухнуло сверху. И – сработал последний запал. Пушку разорвало, Пса чуть подкинуло. Из лопнувшего брюха хлынула зловонная чёрная жижа…
Где-то
Отрада знала, что вот так оно всё и задумано: за Белым Львом увязывались новые и новые звери, красивые и уродливые, – но все одинаково огромные. Они почти робко бежали рядом, но Отрада даже своим человеческим носом чувствовала запах возбуждения и опасности – и своим неопытным умом понимала степень этой опасности. Вспышка может произойти в любой миг… и только такой самонадеянный дурак, как Отец (Каф, поправила она себя, она ведь знала его настоящее имя ещё с первого знакомства, с тех дней… Агат, печально подумала она, бедный мой…) мог надеяться на то, что их дуэт – нет, трио, Аски не отставала… – что их трио сумеет доминировать в этой потеющей пыхтящей своре…
Уже несколько раз кто-то пытался покуситься на Льва, но наглеца с воплями отгоняли. Наверное, царящий на этой не начавшейся ещё оргии гермафродит сам должен был выбирать себе вожделеющих его партнеров. А может быть, они должны были сразиться во славу его.
Отрада не заметила, как Лев зашагал по мосту. Узкому хлипкому мосту, плавающему в небе над бездной. Облака синели внизу… Странно: Отрада не чувствовала ни малейшего страха. Упасть невозможно, потому что… потому что… Знаний не хватало. А может быть, в памяти просто не помещались все объяснения. Отраду скорее беспокоило то мерзкое и неизбежное, что должно начаться на том берегу. Почему именно на том? Она толком не знала. Он чем-то отличался…
Мост тяжело раскачивался. Каждый зверь весил несколько тонн, и было их сейчас на мосту не менее тридцати. Никакие канаты не могли выдержать такой груз, никакие деревяшки… Но нормальные законы не действовали здесь.
Что-то болело в мозгу. Какая-то последовательность мыслей – она дёргала, как оголённый нерв.
Приближалась минута, для которой её, Отраду, Саню – предназначали. Как скотину, как вещь. Ради которой её зачали и родили, и воспитывали, и таскали повсюду, и повергали в отчаяние, самое горькое, самое чёрное. И только Агат попытался пожалеть её, и за это его распяли в железной паутине, а потом превратили в жуткое чудовище, служку для кого-то из Зверей… И Алексей попытался пожалеть её, но как-то с сомнением в своей правоте. И ещё – Диветох. Диветох дал ей…
Да!!!
Последние завесы упали с внутренних глаз. Золотой свет облил всё вокруг, и она наконец поняла, что ей на самом деле нужно сделать. Диветох, подумала она восторженно. Диветох!
Только ты всё понял!
И дал мне всё, что надо!
Равнодушно, почти без интереса она посмотрела на жалкую кучку людей с жалким бессильным оружием, толпящуюся у предмостья. Светозар. И Венедим, надо же…
(Кто-то далёкий в её душе закричал: Венедим! Венедим! Это же Венедим! Пришёл за мной! Сюда!.. Но это действительно был крик – очень и очень далёкий…)
Она захотела, чтобы люди отошли немного в сторону, не путались под ногами Зверей, и их тут же не стало, только краем глаза она увидела их на склоне близкой горки, поросшей кривыми деревцами. Лев грациозно сошёл с моста, и сопящая, рычащая, воющая свора ринулась следом, окружая его и припадая к земле, ненавидя и вожделея – и бесясь от этой ненависти и вожделения…
Алексея на бегу поддело под ноги, опрокинуло и подбросило; даже при его натренированности он едва не сломал шею – слишком уж неожиданным оказалось препятствие на пути… Он спиной пробороздил по острым камням и ногами поймал ствол дерева. Несколько секунд тело не желало слушаться. Наконец он – о-о-у!.. – приподнялся на локте.
Вокруг стояли люди, ошарашенные ещё более, чем он сам. Никто и не посмотрел на него…
– Государь… – прошептал Алексей.
Кесарь Светозар взглянул узнавая – и кивнул. Потом разжал пересохшие губы. На них, совершенно белых, тут же проступили алые росинки.
– Поздно, – сказал он. – Не успели мы… заблудились, ты представляешь?..
Под горкой, на вытоптанной перед мостом площадке, творилось что-то жуткое. Лев с лицом человека, снежно-белого цвета, и тёмная фигурка у него на спине с поднятыми руками. С полсотни Зверей, ни один из которых не походил на другого, окружили эту пару плотным кольцом, а по мосту всё неслись и неслись другие, опаздывающие… От перенапряжённого, но пока ещё сдерживаемого волшебства воздух, ставший не слишком прозрачным, студенисто подрагивал, и только тусклые радуги занимались и гасли.
– Это же Отрада, – прошептал Алексей. Как будто не знал заранее, где и как увидит её. Впрочем – да, не знал. Рассчитывал встретиться только со сфинксом. И у сфинкса – отбить…
– А сейчас придёт Каф, – горько сказал Светозар, – и на какое-то время вступит во владение всей этой сворой…
– Не придёт, – сказал Алексей.
– Почему? Он всё так выверил, так всех расставил…
– Он мёртв. Уже или вот-вот…
Алексея тронули за плечо. Это был Венедим.
– И ты опоздал на этот раз…
Алексей коротко кивнул. Оставалось лишь стоять и смотреть.
Мост – опустел. Туман в пропасти поднялся и клубился теперь почти вровень с краями. Сфинкс, доселе лежавший, встал. Девушка на его спине выпрямилась. Руки её были раскинуты в стороны – вверх – назад, лицо подставлено небу. Сфинкс шёл мягким шагом. Перед ним – исчезали. Он двинулся по кругу, по расширяющейся спирали. Воздух не то чтобы мутнел – просто предметы начинали терять очертания. Потом чёрная клякса возникла в небе, вспухла, рассеялась. Сфинкс вновь вернулся в центр круга. Тусклые радуги заслоняли видимость…
Неслышно появился Бог. Лицо его было в крови.
– Что с тобой? – спросил Алексей.
– Это не моя, – он брезгливо дёрнулся и провёл ладонью по щеке, измазавшись ещё сильнее. – Ох ты…– несколько невыносимо долгих мгновений Бог всматривался в происходящее внизу.
– Ну же?
– Успеем, – сказал Бог. – Снайпер уже где-то здесь…
Алексей отпихнул его, вскочил на торчащий из склона камень. Но никакого снайпера, конечно, не было видно…
– Харламов! – закричал он и замахал над головой Аникитом. – Хар-ла-мов!!! Валентина!!! Не надо!!!
Казалось – звуки даже не отрываются от губ…
Вот и всё. Она выдохнула и даже не стала набирать воздух. Ни к чему. Всё было белым и пустым, как экран, когда фильм уже кончился. Наверное, она смотрела в себя.
– … – сказала она мысленно запретное слово, и Белый Лев повторил его вслух, а за ним на все голоса повторили восторженные Звери, они знали, что вот сейчас скажут несколько слов, а потом начнётся то, чего они ждали целую вечность…
– … – сказала она второе слово.
Наверное, Харламов оказался слишком тяжёл для этого мира: камень, на который он шагнул, вывернулся из земли и обрушился вниз, и Харламов рухнул следом, сломав деревце, за которое было схватился. Рефлексы не подкачали, и винтовку он спас, не дал ей даже коснуться земли, но ценой того, что сам эту землю как следует помял и потискал. Внизу он вскочил, отряхнулся и помчался обратно, теперь уже осторожнее выбирая опору для ног.
Валентина – он видел её краем глаза – вскрикнула и замахала рукой…
– Она слишком долго была в руках Кафа! – орал Бог, брызжа слюной. – Она – его креатура!
Алексей вырывался молча. Потом – коротко ударил Бога в подбородок. Тот охнул и разжал руки…
Четвёртое слово произнесено. Пятое. Шестое…
В центре белого поля возникло чёрное пятно без краёв. Туманные звёзды наполняли его…
Харламов запрыгнул на двухметровый гребень, одномоментно зафиксировав всё, что охватил его ненормально быстрый и чёткий взгляд. Мысли не успевали за зрительными образами. Он просто видел, не обдумывая и не анализируя при этом ничего из увиденного.
Может быть, так, как он увидел мир сейчас, видят его люди, у которых один глаз близорукий, а другой – дальнозоркий. Всё плыло и колыхалось, как в невиданный зной. И в то же время – сквозь мутную рябь – проступали простые и резкие силуэты фигур – именно силуэты, без глубины и теней. Он ещё раз, медленно и последовательно – это заняло секунду или полторы – прошёл взглядом по всему, что видит.
Девушка, стоящая на спине льва.
Его цель. Ему только что объяснили это…
Он выпрямился, утвердил на грунте ноги и быстрым движением поднял винтовку.
Одиннадцатое слово. Двенадцатое.
Живана не могла сказать потом, почему она сделала именно это. Сделала. Но, как забывается сон при резком пробуждении, так и она – забыла…
Просто именно это было правильно. Всё остальное – нет.
Когда погиб муж, когда их смело непонятной силой, когда появился седой, когда… когда…
Бесполезно. Зияет яма.
Но когда в полусотне шагов как бы выпрыгнула из-под земли на гребень серая расплывчатая фигура, ловкая, сильная и неуловимо быстрая, бросила к плечу странной формы оружие и навела его на кесаревну, Живана не размышляла ни мгновения: она одним множественным движением развернулась, подняла лук, положила на тетиву стрелу, натянула – и отпустила в полёт.
Раздался почему-то почти детский крик…
Всё чёрно. Сиреневые звёзды кружатся, кружатся, кружатся…
– … – четырнадцатое слово.
Произнесено про себя.
Лев – повторяет вслух.
За ним – за ней – все остальные преклонённые Звери. До дрожи замершие в ожидании неизмеримого наслаждения.
Харламов так и не понял, наверное, что произошло. Стрела вонзилась сбоку под правое приподнятое плечо, пробила средостение и широким наконечником остановилась внутри сердца. Дыхание пропало вмиг, и тут же пеленой заволокло всё кругом. Чёрное небо с вихрем звёзд открылось ему…
Рука уже сама, без команды сознания, нажала на спуск, но пуля ушла в камни. Он слышал, как кричит Валя.
Почему она кричит?..
Лев первым рухнул на бок, и остальные Звери падали, если стояли, или просто становились мягкими и бесформенными, если лежали – но Отрада этого уже не чувствовала. Она всплывала из глубины к мерцающей солнечными бликами поверхности, страх гнал её, а свет манил с неистовой силой… и тут кто-то страшный повис на её плечах и потянул вниз, вниз, вниз, в тёмную зловонную пучину, и уже не было сил сдерживать дыхание, и она глотнула эту тьму…
Скорее, кричал Бог, скорее, истекали последние секунды, он держал в руках маленькое и всё тускнеющее волшебное зеркало, этот странный полупрозрачный камень с косой трещиной, оправленный в тяжёлое серебро… оно умирало вместе с волшебством мира, вместе с волшебниками мира, к зеркалу подбегали и бросались в него, и, пусть маленькое – оно принимало и пропускало сквозь себя людей, прыгай, прыгай, Венедим буквально как котёнка забросил туда Живану, а потом кто-то толкнул его самого в спину, он оглянулся – Алексей с бесчувственным телом кесаревны на руках и жуткий маленький сфинкс-полусобака у его колена… Алексей и Аски успели последними – в последний миг. За ними торопливо шагнул Бог, и тут померкло всё…
Зеркало остро и звонко разлетелось за ними. То самое, висевшее в зале… Домнин тогда дважды велел разбить его, а Алексей – забыл, забыл…
Эпилог
Зима на острове Еликониды скучна и сурова. Но дом был вместителен, запасов в кладовых, как это ни удивительно, оказалось немало, хотя разнообразия никакого: топлёное масло, мука, лесные орехи и сухая рыба. Вряд ли Домнин рассчитывал всерьёз принимать гостей, да вот запасся – и пригодилось, чтобы кормить четырнадцать человек не досыта, но в меру… Живана, а с нею и другие уцелевшие славы, хоть и не сохранившие луки в минувшей катавасии, но нашедшие здесь, в этом бездонном доме, другие, похуже, но сносные – охотились на морских гусей. Гуси были жёстки, пованивали рыбой, но если хорошо и долго варить – то есть их было можно вполне.
Рыба почти не шла на крючок, но – мелкая – охотно набивалась в вентеря.
В день зимнего солнцеворота кесаревна Отрада стала законной женой Алексея Пактовия. Государь-монах Светозар сам обвенчал их.
Венедим принял известие о том, что событие это неизбежно, стоически – а может быть, и с лёгкостью. Он кивнул и продолжал тесать киль заложенной лодьи.
Левая рука у него так и осталась бесполезной. Живана наслушалась всяких разговоров и вдруг решила, что это из-за неё, и всё время старалась как-то помочь или хотя бы извиниться. С какого-то момента Венедим поймал себя на том, что скучает, если Живана, скажем, на охоте…
Иногда из бесконечных низких туч падал серый снег, но всё реже.
Бог проводил много времени с Валей и Аски. Может быть, он просто утешал их. Может быть, и сам верил, что потеряно ещё не всё. Но однажды Валя ушла в лес и не вернулась. Её искали три дня и нашли – повесившуюся. Это было так больно, что все натужно старались осмеять самою смерть. Постепенно, однако, боль притупилась…
Весна запаздывала. Ещё в марте ночи были морозны. Серые волны били в берег, создавая там, куда долетали брызги, узорные ледяные стены.
Долгими вечерами разговаривали о главном. Государь-монах Светозар иногда читал вслух мудрые книги, а иногда говорил от себя.
Ничто не кончилось, говорил он, потому что ничто никогда не кончается. Река, пропадая в пустыне, всего лишь возвращается к истокам. Человек, потеряв надежду, обретает мужество. И только тогда обретает настоящую надежду.
Не надо думать, говорил он ещё, что всё чародейство ушло из мира и всё волшебство: запасены они в тысячах предметов, и долго ещё предметы эти будут отдавать его в людей, пока не истратят запасённое и не остынут, не погаснут, не умрут странной смертью предметов. Да и бродит где-то Мардонотавр, последний из Зверей – а может быть, и не последний…
Ни один человек ни разу даже не заговаривал о том, что делается сейчас на том берегу. По молчаливому согласию – это была запретная тема.
Алексей однажды попытался поджечь гвоздь. Гвоздь не загорелся. И он пожалел о забытой в машине винтовке.
Интересно, а если бы он тогда послушался Домнина – и разбил зеркало? Пошло бы всё иначе?.. И – как именно?
Он пытался думать об этом и с испугом отшатывался. Бог выслушал его однажды и с невнятной улыбкой потрепал по плечу.
…как я тебя люблю, шептала Отрада, упёршись ему острыми кулачками в грудь и отчаянно зажмурив глаза, я не вынесу этой любви, моё сердце разрывается от отчаяния, потому что я не в силах охватить её целиком…
Бог уверял, что он тут ни при чем – но в один день: закончили лодью – и показалось солнце.
Далёкий берег Мелиоры еле угадывался вдали тёмной полоской.
КОНЕЦ
Отрада – дочь Радимира Триандофила, кесаря Мелиоры.
Светозар Триандофил, старший брат кесаря, государь-монах
Алексей Пактовий – акрит, кесарский слав-отважник (говоря современным языком, офицер спецназа)
Домнин Истукарий – чародей, учитель Алексея
Астерий Полибий – чародей, вознамерившийся изменить Божий мир
Сарвил – малый чародей; после смерти не был отпущен Астерием в мир мёртвых и некоторое время оставался его наперсником
Войдан – сын и наследник кесаря
Блажена – его жена
Мечислав Урбасиан – этериарх (начальник) стражи кесаря
Рогдай Анемподист – кесарский стратиг, командующий объединенными войсками Мелиоры в битве при Кипени
Юно Януар – кесарский потаинник, то есть начальник тайной службы
Аэлла Саверия – ведима-целительница
Терентий Вендимиан – генарх (старейшина) южного семейства
Вандо Паригорий – генарх северного семейства
Якун Виссарион – чародей, ученик Домнина Истукария и его преемник
Конрад Астион – правая рука Юно Януара
Ларисса – мёртвая невеста Алексея
Артемон Протасий – тысячник северян, нанёсший первое существенное поражение интервентам
Аркадий Филомен – военный правитель провинции Мра южной Конкордии; ещё до вторжения на Мелиору поднял мятеж против Степи и послал свою гвардию воевать на стороне кесаря
Афанасий Виолет – сотник северян, двоюродный брат Венедима Паригория
Венедим Паригорий – сын Вандо, названный жених кесаревны Отрады
Акрит Камен Мартиан – легат, сотник конной стражи кесаря
Гроза – двоюродная племянница Венедима, лучница в его отряде; погибла, защищая Отраду в бою
Азар Парфений – азах, десятник. Участвовал в спасении Отрады после битвы при Кипени и во втором походе Венедима в Кузню
Живана – его жена, также участница этого похода
Диветох – царь мускарей, народа, населяющего один им небольших миров Кузни
Дедой – богатый азах, поднявший мятеж против кесаря
Демир Иерон – архистратиг, командующий объединенными силами Конкордии и Степи в войне против Мелиоры
Пард – боевой жрец Темного храма, командующий силами Степи в войне против Мелиоры
Андроник Левкой – стратиг, командующий силами Конкордии
Авенезер Третий, мёртвый царь Степи; был свергнут и изгнан далеко на север Авенезером Четвёртым. Не смирился с изгнанием, вступил в соглашение с Астерием Полибием и Мардонотавром и также вознамерился изменить мир
Мардонотавр – зверь, носитель волшебства
Арий – император Конкордии
Иринарх – настоятель монастыря Клариана Ангела
Каф, или Отец – один из номосетисов, то есть создателей миров; от его мира "отпочковалась" Ойкумена Бога Создателя
Бог Создатель – номосетис, создавший Ойкумену
Велес – номосетис, создавший Кузню, "отпочковавшуюся" от Ойкумены
Агат – племянник Кафа; из любви к Отраде помог ей бежать из мира дяди обратно в Кузню, сам же был пойман
Аски – служанка Отрады во время пребывания её у Кафа
Харламов – капитан милиции, снайпер краснокаменского СОБРА
Мелиора – "Благоустроенная" – островное государство, по площади примерно равное Украине. Отделено от материка довольно широким проливом, изобилующем островами и рифами в средней части, но вполне судоходным в северной и южной. Ранее Мелиора входила в состав Срединной Империи, или Конкордии (более позднее и привычное название), но около шестисот лет назад, воспользовавшись политической нестабильностью в метрополии (за неполные десять лет на троне сменилось четырнадцать императоров), перестала платить дань, посылать рекрутов в армию и в конце концов добилась фактической независимости. Около двухсот лет после этого мелиорский кесарь получал кесарские регалии (шитую золотом перевязь и золотую цепь с медальоном) из рук императора, то есть формально был им назначаем на должность – но потом, после начала войны Семейств, она же война Кабана и Медведя, – эта традиция забылась, и передача власти шла уже по мелиорским законам и обычаям.
В описываемое время Мелиора пребывала в состоянии раздробленности: кесарская власть распространялась только в центральных частях страны, в Кесарской области. На Севере и Юге влияние кесаря ограничивалось только наблюдением за сбором и распределением налогов и участием кесарских легатов в особо сложных судебных процессах. Кроме того, тайные службы кесаря всячески пытались воспрепятствовать очередной вспышке незатухающей вражды южных и северных семейств.
Конкордия – бывшая великая империя, ныне пребывающая в состоянии заметного упадка, растерявшая территории и влияние, – и сама оказавшаяся под частичной оккупацией молодого соседа – Степи.
Степь – ещё два века назад – всего лишь географическое понятие, обширная область между Аквилонскими горами с юга и выжженными пустынями с северо-запада, по которым кочевали немногочисленные скотоводческие племена. В последние пятьдесят лет – стремительно развивающееся государство с довольно странными обычаями: так, например, править им может только мертвец. В создании этого государства большую роль сыграли чародеи, когда-то неосмотрительно изгнанные из Мелиоры.
Слав – воин по меньшей мере в третьем поколении, при этом обязательно владеющий либо поместьем, либо мощеной дорогой, либо городским домом с площадью перед ним, либо двенадцатью тысячами годных деревьев в лесу, либо мечом, врученным самим кесарем. Впрочем, за совершённый подвиг славом мог быть пожалован и простой солдат – тогда его усыновлял кто-то из ветеранов.
Отважник – воин, обученный для действий в рассыпном строю или в одиночку, а также для разведки и диверсионных операций.
Хоробор, хороборец – воин, бьющийся в хоре, то есть в строю.
Навмахоэгемон – флотоводец.
Доместик – начальник гарнизона города или крепости.
Этериарх – начальник гвардии, личной охраны.
Акрит – буквально "верхний", принадлежащий к знати. То же, что рыцарь, дворянин.
Архат – воинский начальник, офицер; также в Конкордии – назначаемый сверху глава сельской общины.
Легат – общее название для служителей закона, исполняющих функции следователей, судебных исполнителей, полицейских, надсмотрщиков.
Стратиг – и чин, и должность; как чин, соответствует генералу, как должность – командующему армией.
Потаинник – начальник тайной службы.
Кесарь – наследственный верховный правитель Мелиоры, формально обладающий всей полнотой власти, но лишённый царских регалий: таковым было одно из условий давнего выхода Мелиоры из состава Конкордии; впрочем, в описываемое время об этом уже почти никто не помнит…
Августа – супруга кесаря.
Азах – воин-земледелец, живущий по азашьим законам на азашьих землях; власть кесаря здесь сильно ограничена древними обычаями: например, азах не может быть судим другим судом, помимо азашьего, и призван на воинскую службу иначе, как по доброй воле. Эти сложности искупаются тем, что азахи – умелые и мужественные воины.
Стратиот – поселенец на кесарских землях; обязан владеть оружием и при необходимости защищать ту область, где живёт.
Чародей – многознатец, владеющий тайными умениями и словами.
Номосетис – буквально: "дающий имя", – чрезвычайно сильный чародей, творящий миры. В частности, номосетисом был Бог Создатель.
Колдун, ведима – чародеи низших форм посвящения, прорабатывающие в основном умения тела.
Маг – площадной фокусник, высмеивающий и пародирующий чародеев.
Комит – что-то вроде государственного ревизора.
Купла – кавалерийское соединение, состоящее из нескольких сотен; эквивалент пехотной тысячи.
Баллиста – метательная машина, использующая принцип лука и стрелы. Бьёт по настильным траекториям с достаточно высокой точностью, используя как тяжелые дроты, так и пучки лёгких стрел. Натяжение лука – с помощью воротка. При достаточном числе прислуги (десять-двенадцать человек) производит до выстрела в минуту. Недостаток: большой вес и необходимость разборки при перевозке.
Аркбаллиста – уменьшенная баллиста на колёсах. Меньшая мощность и дальность стрельбы, зато прекрасная манёвренность.
Рамочный лук – вариант самострела, в котором вместо ложа используется лёгкая треугольная рамка, фиксирующая тетиву в точке наибольшего натяжения. Прицеливание и выстрел производятся как из обычного лука. У более мощных луков тетиву натягивают два-три физически сильных человека, а выстрел производит меткий стрелок. Такое разделение труда существенно экономит его силы, что важно в затяжном бою. Ещё более тяжёлые рамочные луки, дуга которых фиксируется на специальном станке, а тетиву натягивают шесть-восемь человек; конструктивно сближаются с лёгкими баллистами.
Катапульта – орудие навесной стрельбы; метание снаряда производится с помощью рычага, вращающегося вокруг неподвижной оси. Хорошо собранная и выверенная катапульта может бросить трёхфунтовый зажигательный снаряд на две версты с очень высокой точностью: скажем, в конкретный дом. Общий недостаток катапульт – низкая скорострельность.
Гаяна – лёгкий боевой корабль с косым парусным вооружением и одним-двумя рядами весел; может брать на борт достаточно лучников, чтобы представлять серьезную опасность для противника. При необходимости на гаянах могут быть установлены метательные машины типа аркбаллист или тяжёлых рамочных луков.
Хеланда – двух-трёхмачтовый корабль со смешанным парусным вооружением, часто без вёсел. Огневую мощь составляют баллисты, которых на каждом корабле может быть от двух до шести, в зависимости от размеров и дальнобойности этих метательных машин.
Дромон – обобщающее название для боевых вёсельных кораблей, предназначенных прежде всего для ближнего боя: таранных ударов и абордажа. Отличаются особой прочностью корпуса, часто – в ущерб мореходности. Дромоны имеют различные размеры, различное количество вёсел, различное вспомогательное парусное вооружение и т.д. Небольшие дромоны иногда вооружают пороховыми минами на длинных шестах.
Барга – трёх-, четырёх-, иногда пятимачтовый корабль с прямыми парусами. Предназначен обычно для перевозки войск, но при необходимости может нести на своих обширных палубах до двух десятков метательных машин, включая катапульты, бросающие зажигательные снаряды почти на милю, при этом с большой точностью.
Левиатон – своего рода морской паром, предназначенный для перевозок людей, лошадей, скота, повозок, фур и прочего. Некоторые левиатоны за один рейс могут перевезти до тысячи человек и сотни лошадей. Осадка этих судов велика, и принимать их могут только немногие порты.
1996-98-2001
Андрей Лазарчук
За право летать
…Межпланетная, посуда
С межпланетными гостями
Зацепилась за лужайку
Межпланетными когтями!
На букеты дикой редьки,
На левкои луговые
Из тарелки вышли дядьки,
Гуманоиды живые.
Сердце Хлои как заноет…
Авторы категорически заявляют, что за любое сходство персонажей с реальными людьми ответственности не несут, потому что вот не хотят, и все; кроме того, авторы прекрасно знают, что слово «долбанный» по правилам современной орфографии пишется с одним «н», но с двумя оно выглядит гораздо лучше.
31 декабря 2000 года
Вид из-под края скатерти открывался интересный, но уж очень ограниченный – тапочки, туфли, брюки и юбки. Еще были толстые светло-серые шерстяные носки с заштопанными пятками. Они все время крутились рядом с лакированными белыми туфельками, а те, застенчиво цепляясь друг за дружку, все норовили удрать на другую сторону стола. Носки уныло плелись следом, настигали, снова топтались вокруг; это была медленная, но упорная погоня, не оставлявшая туфелькам ни малейших шансов на спасение.
Санька с шипением втянул воздух ртом и прицельно вылил газировку из бутылки прямо под штопаный левый носок. Хорошая была газировка, противная, теплая, сладкая, липкая… «Буратино».
Носок подскочил, затрясся в воздухе и, прихрамывая, удрал. Наверное, в ванную.
Но туфельки почему-то устремились за ним. Озадаченный Санька попробовал газировку и ничего не понял.
– Ой, да ну что вы, Адичка, какое беспокойство, это вы нас простите, не уследили, Санька, паршивец, сладу с ним нету, сейчас вот вытащу из-под стола и устрою ему полный миллениум… Он у меня до следующего сесть не сможет!
Адам, сидевший на краю ванны с мокрым носком в руке, искренне расхохотался. Перспектива встретить новое тысячелетие босиком его не слишком радовала, но… что-то в этом было. Некое философическое Начало.
В доме мужских носков не водилось. Это он знал точно. Здесь жили его двоюродная бабушка (или внучатая тетка?), её дочка Людмила Михайловна, сводная сестра Адамовой матери, побывавшая в свое время замужем за приемным дедом Адама, её дочка от этого брака Аля – Адам вечно путался в сложных родственных соотношениях, но твердо помнил, что эта самая Аля – тетка, сестра или племянница – младше его на четыре года, – и, конечно, паршивец Санька – то ли брат, то ли внучатый племянник, совершенно озверевший в этом бабешнике без мужской правки.
– Я их сейчас быстренько высушу, феном, у меня хороший фен, с двумя скоростями, и ещё насадка такая, для спиральных кудрей, только все никак не получается…
У Алины никогда ничего не получалось, кроме забавных приключений на наиболее выступающую часть тела. Такова была её замысловатая планида, вся в спиральных кудряшках.
– Не надо, – попросил Адам. – Давай лучше утюгом. Я только простирну…
– Нечего хорошую вещь портить, – всунулась в ванную бабка Калерия. Адам про себя называл её Шапокляк и все время боялся оговориться. Дело было не в возрасте. Особая старушечья шустрость и мышкообразность проявились у Калерии, по слухам, лет в тридцать с небольшим… – Придумали тоже, шерстяной предмет утюгом сушить, сильно много у тебя шерстяных предметов-то. Сгорит ведь, чему тебя в твоей академии учили!
– В училище, Калерия Юрьевна, – привычно поправил Адам.
– Нынче у нас все ПТУ в академии залупились, а у вас все училище и училище! – возмутилась бабка. – Вот поэтому и носки шерстяные утюгом гладишь.
– Да не глажу я…
– Ладно, сейчас к Сергею схожу, может, у него сеть… Чистые… – решила бабка Калерия, но в голосе её отчетливо слышалось сомнение.
– Есть, есть! – восторженно завопила Аля.
– А ты откуда знаешь? – немедленно прищурилась бабка.
– Ой, и правда, Калерия Юрьевна, – поспешил вмешаться Адам, – он при мне вчера покупал, упаковку. Я сейчас сам и схожу.
– Куда вы, босиком-то, – с запозданием сообразила Аля, – я сама… – и шустро выскочила за дверь.
– Ты, Адамчик, посиди, – распорядилась Калерия Юрьевна, – а я к гостям пойду. Неловко.
Адам деловито выстирал липкий носок, прополоскал его под струёй воды. Интересно, устроят Саньке миллениум или обойдется? Воспитание детей оставалось для Адама процессом таинственным и непредсказуемым. Его самого практически не воспитывали – и вот, очень даже неплохо получилось. Во всяком случае, сам он искренне считал именно так.
Дверь приоткрылась, и в щели показалась очаровательная остренькая мордашка Леночки Град, троюродной или четвероюродной сестры… или золовки? Во всяком случае, ухаживать за ней точно можно, это Адам выяснил наверняка. Реакция бабки Калерии была однозначно положительной.
– А у тебя пистолет есть? – с ходу спросила Леночка.
– Есть.
– А дашь пострелять?
– Ну… – уклончиво ответил Адам. Леночка погрозила ему пальчиком:
– Обещал!
– В тире, – уточнил Адам. – Не во дворе.
– Не-е, не интересно…
– Во дворе – дам подержать, – предложил он. – Но с предохранителем.
Леночка недоуменно захлопала ресницами и покраснела. Она хотела что-то сказать, но вдруг качнулась вперед и, не устояв на ногах, повисла у Адама на шее. Пахнуло сладкими – слишком сладкими – духами и чем-то еще, куда более приятным.
Алина, впихнувшая её в ванную, ворвалась следом, победно размахивая звездно-полосатыми лыжными носками.
– Я же говорила, что есть! Вы надевайте, Адичка, надевайте. Они колючие, но ничего.
– Полный миллениум, – констатировал Адам, снимая с себя Леночку. – Российский офицер в носках потенциального противника.
– Зато вы попираете их ногами, – не растерялась Аля.
– Ой, это же Сережины, – узнала Леночка. Адам слегка насторожился. Леночка, внезапно смутившись, принялась расправлять мокрый носок на горячей трубе.
– Ладно, позвольте, дамы, я переоденусь. Анекдот же помните? Поручик, вы носки меняете? – только на водку!
– О! – завопила Алина и унеслась.
– А она что вспомнила? Где забыла свои галошики? – удивился Адам.
Леночка захлопала глазками:
– Может, она водку в морозилку не поставила? А какие галошики?
– Ты не знаешь этого анекдота?
– Не знаю. Расскажи. Он неприличный?
– Нет.
– Жа-алко…
В ванную заглянула Калория Юрьевна.
– Леночка, птичка моя, помоги-ка…
И стало просторно. Адам с облегчением надел сухие – и действительно очень колючие – носки и наконец вернулся к гостям.
Вокруг Людмилы Михайловны, женщины яркой внешности и неуемной жизнерадостности, традиционно собирались личности неординарные: от токаря до медика-академика, от жены директора водочного завода до завлитши Театра эстрады, от валютного специалиста-сантехника из второго подъезда до митька-журналиста-андеграундщика из соседней бойлерной. Летом они ходили на байдарках, осенью – в Театр эстрады, зимой – на лыжах и в фантасмагорическую баню директора водочного завода… А весны в Питере практически не бывает, поэтому весной они никуда не ходили и с облегчением отдыхали и друг от друга, и от Людмилы Михайловниной жизнерадостности. Знакомы они были уже лет двадцать, за это время у многих наладилась и развалилась личная жизнь, построились двухкомнатные кооперативы и трехэтажные коттеджи, выросли дети – которые с рождения варились в этом же котле и готовились произвести на свет следующее поколение компании. Нет, Компании – с большой буквы.
Собирались все, как правило, именно у Людмилы Михайловны. Не только потому, что она была душой и центром притяжения Компании, но и потому, что владела наследственной адмиральской квартирой неподалеку от выхода Малого проспекта на набережную Адмирала Макарова, и такой же дачей, – просторными, как полигоны, и запутанными, как древние лабиринты. Были в них такие закутки, где, по официальной версии, ещё не ступала нога человека. Впрочем, молодежь официальной версии не придерживалась…
Адам присутствовал здесь как лицо приближенное – и как одно из блюд новогоднего стола: офицеры-наблюдатели вооруженных сил ООН до сих пор редко попадаются на улицах Петербурга. Даже если эти офицеры ещё ни разу не добирались до мест прохождения службы.
Сам Адам после нового назначения никаких изменений в себе и вокруг себя почувствовать не успел: все тот же отбой хрен знает когда и подъем в шесть утра, все та же комната в общежитии, все тот же потертый чемоданчик и две коробки с книгами, все та же непруха в личной жизни – особенно обидная, поскольку курсанты про питерских невест просто-таки легенды рассказывали… Адаму не везло неправдоподобно. Чудовищно. И необъяснимо: парнем он был симпатичным, ладным, с подвешенным языком и неплохими манерами; однако некая неведомая сила не позволяла женщинам удерживаться рядом с ним дольше двух-трех дней. Поэтому капитан Липовецкий слыл среди сослуживцев записным донжуаном, и слава эта его ой как не радовала.
Шел одиннадцатый час ночи. Стол – из-под которого дважды безуспешно пытались извлечь стервеца Саньку – был почти накрыт, гости ещё собирались, хотя тапочки уже кончились… Всем хотелось сесть и наконец выпить – за старый год, старый век, старое тысячелетие. Прошлогодний фальстарт все хорошо помнили и намеревались взять реванш: со вкусом, медленно и солидно.
– Ну и где они?
– А их к скольки пригласили?
– Их? К шести, с запасом.
– Маловато зарядили.
– А кого ждем-то?
– Катерину с мужем.
– А-а!.. – хором протянуло с десяток голосов.
– Так, может, сядем уже?
– И откроем. Сразу прискочат, – предложил академик.
– Да, да, открываем, – немедленно поддержал академика сантехник. – Проверенный способ. Я, когда в аспирантуре учился, так трамваи приманивал.
– Прямо на остановке пил, что ли?
– Нет, «Бонд» закуривал. Дрянь жуткая. Специально с собой таскал.
– Так мы будем открывать или где? – возмутилась хрупкая лилово-седая дама в коротком вечернем платье под цвет прически.
– Сей момент!
Хлопнула пробка. В дверь позвонили. Компания дружно заржала.
Людмила Михайловна выплыла в коридор – встречать гостей. Те ворвались с мороза раскрасневшиеся, припорошенные снежком, в облаке свежего лесного запаха, Катерина – с букетом еловых веток, её супруг Николай – с огромной белой коробкой на вытянутых руках.
– Смотри-ка, донес… – тихо ахнул кто-то. Калерия Юрьевна, не дыша, приняла коробку с тортом из Колиных рук и торжественно унесла на кухню.
– А чего, вы думаете, мы задержались? – весело затараторила Катерина. – Это уже третий. И ещё один дома остался. Неизрасходованный.
Коля уверенно подошел к столу, налил стопку и хлопнул.
– Заслужил, – объяснил он. Гости зааплодировали.
– За стол! За стол! За стол! – скомандовала Людмила Михайловна и принялась загонять всех на заранее подготовленные позиции.
Адам оказался между Леночкой и академиком – напротив радостного Коли, мрачного мужика в тройке, оказавшегося токарем седьмого разряда и фидошником-хабом, и лилово-седой крепко выпивающей дамы, батрачившей на Мельпомену в качестве театрального завлита.
– В каких войсках служите? – с ходу спросила она, представившись.
– Морская пехота, – бодро ответил Адам, плотнее прижимаясь коленкой к Леночке.
Леночка не отодвинулась. Да и при всем желании бы не смогла – слева её подпирал Никита, митек-международник, в лучших традициях соплеменников уже пьяный в дым.
– А кто круче, – игриво спросила она, – морская пехота или стройбат?
Адам поперхнулся. Митек, перегнувшись через Леночку, быстро налил ему водки.
– Пей, братка, – участливо сказал он. – Ты их не слушай, ты пей. А то такого наговорят…
Адам вцепился в стопку, как в спасательный круг. Но водка ухнула в горло мгновенно, а подходящий ответ так и не подвернулся.
– Круче всех, – сообразил он наконец. – Краснознаменный ансамбль песни и пляски. Их за валюту показывают.
Токарь-фидошник показал большой палец и потянулся за салатом. Лиловая дама резво подставила тарелку.
Застолье быстро набирало обороты.
– А теперь – за то, чтобы все наши неприятности остались в уходящем веке…
– А теперь – за то, чтобы он все-таки ушел, а не как в прошлый раз…
– А теперь – за то, чтоб не в последний…
– Прогноз погоды никто не слушал? Где у нас ураган обещали?
– Не ураган, а потоп.
– Не потоп, а засуху.
– Зимой?
– А в Австралии лето! И засуха!
– Бардак в стране. Как был, так и есть, никакой миллениум его не берет.
– Австралия – это не у нас.
– А что толку?
– У моей однокурсницы подруга в Австралии, – обрадовалась Леночка новой теме. – В армию хотела пойти. Не пошла. У них там на учениях танковая дивизия потерялась. Неделю по пустыне искали. А командир, оказывается, когда проводил эту… э-э… реко-гнос-цировку, – Адам, я правильно говорю? – на местности, принял за ориентир одиноко стоящее кенгуру. А оно взяло и ушло. А у них радиомолчание… В общем, не прикололась она от ихней армии.
– А я – так очень даже прикололся, – сказал токарь-фидошник. – Потом ещё раз расскажешь – в хьюмора запостю…
– На расстоянии – все прикалываются. А как самому с кенгурами служить! – обиделась Леночка за подругу.
Адам попытался рассказать подходящую байку, но все припомнившиеся катастрофически не вписывались в застольную беседу, поэтому дальше троекратно прозвучавшей фразы «а вот у нас ещё был случай…» он так и не пробился. Зато привлек общее внимание. Почти все гости замолчали и уставились на него.
– Виноват, подписку давал. О неразглашении, – схватился он за спасительную соломинку.
И веселье возобновилось.
Освобожденный от торта Коля (обладатель, как выяснилось, редкостной древнекитайской фамилии Ю-ню – что почти не отражалось на его внешности) весело заливал про свои успехи на работе, в издательстве. Они, как он выразился, «разбацали грандиозный проект» и теперь заваливали страну сотнями тонн комиксов о похождениях в России двух агентов ФБР, разыскивающих тех самых маленьких зеленых человечков с хвостами и рожками, которых в нашей стране видел буквально каждый пятый. Агенты тонули в свидетельских показаниях, а издательство – в заказах.
Все тут же выпили за самую читающую страну в мире, и только токарь угрюмо пробормотал:
– Этот молодняк со своими дебильными комиксами скоро вообще читать разучится.
Адаму было не до комиксов. Сидевшая наискосок от него завлитша внезапно принялась выяснять, как он относится к Моисееву и Виктюку, перемежая наводящие вопросы подмигиваниями и каким-то неуловимым образом переводя разговор на положение сексуальных меньшинств в морской пехоте.
Его ещё раз спас митек-андеграундщик Никита. Он снова перегнулся через Леночку – та придушенно пискнула, но возмущаться не посмела – и со словами «прости, сестра…» отобрал у завлитши бутылку. Потом тяжело плюхнулся на место, налил себе, налил Леночке, проследил, чтобы выпила до дна, похлопал по спинке и веско сказал:
– Я бы этих пидоров… – он оглянулся, не слышит ли кто, – шпалерой бы перед Морским Экипажем выстроил – и в задницу…
– Солью? – робко спросила Леночка.
– Ххх… ха! – выдохнул митек и расплылся в улыбке. – Не. Не, не солью. – Он опять оглянулся. – Есть у ракетчиков такая хитрая штука…
Академик кашлянул и ринулся на амбразуру.
– Есть такая хитрая штука, – непринужденно подхватил он, – компьютерная. Программа. Обрабатывает тысячу фотографий одного человека – и может прогнозировать его поведение с точностью до пяти процентов. Придумали в разведке, а теперь политики вовсю пользуются.
– Процентов – чего? – спросила Леночка.
– Военная тайна, – брякнул Адам.
Академик торжественно пожал ему руку над полупустой салатницей и продолжил:
– Знаете, молодые люди, компьютеры – это больше, чем будущее. Это исправление настоящего. Это возможность решать самые сложные проблемы бескровно. Ведь если бы у этих кабинетных головорезов была возможность проверить свои теории на виртуальной модели, мы бы никогда не назывались Ленинградом. Хотя Романов, конечно, был профнепригоден…
– Первый секретарь? – уточнила завлитша.
– Последний царь.
– Категорически!..
– Ну, знаете!..
– Позвольте с вами не согласиться! – раздалось сразу несколько голосов. Самое громкое возражение принадлежало митьку: он встал, приосанился, вытер руки о волосы, одернул тельняшку и разразился:
– Перед лицом тех эпохальных кризисов, которые сотрясали наше Отечество, наверняка оказались бы бессильны все, кто слывет гениальными стратегами и управленцами все эти талейраны, наполеоны, Рузвельты – что тот, что другой, – Черчилли, дэн Сяопины, фидели кастры, Явлинские… Чего же валить всю эту… – он оглянулся и с сожалением вздохнул, – фигню на одного несчастного человека, который с достоинством доволок свой крест до самого конца и не плакался при этом, какой он гениальный и не понятый интеллигенцией. Которая в этом деле на самом деле показала себя полным и безоговорочным говном.
Он вздохнул и сел. Завлитша, беззвучно аплодируя, встала и потянулась к бутылке.
– И эта точка зрения, – несгибаемо продолжил академик, – тоже имеет право на существование и тоже поддается компьютерному моделированию. Скажу вам больше, друзья мои, моделированию и виртуальному анализу поддается вообще все! Ну… пока, во многом, теоретически, но! – Он поднял указательный палец и со значением оглядел аудиторию – не отвлекся ли кто. Все слушали. – Вот, к примеру. Возьмем вашу работу. – Он ткнул пальцем в Адама. – Зачем столько телодвижений, затрат, нервов, танков, пороха, бензина, человеческих жертв, наконец, – если все эти конфликты можно легко смоделировать. Можно учесть абсолютно все! Погоду, рельеф, международное положение – какое оно у нас, кстати? – поставки гуманитарной помощи, колебания цен на нефть, железо, мозги…
– А ты микрухи на пне распаять можешь? – лениво, с оттяжкой спросил токарь.
Академик догадывался, что заданный вопрос каким-то боком имеет отношение к теме его речи. Но чем это крыть…
– И вот представьте себе, – он слегка повысил голос, – вместо бесконечной кровавой мясорубки на каких-нибудь Балканах – авторитетная научная работа, снабженная доказательной базой, справочным аппаратом, методиками проверки…
– И подписанная хакером Васей Пупкиным, – гыгыкнул токарь.
– Каким Пупкиным? – растерялся видавший виды академик.
– Очень авторитетная личность в компьютерных кругах. Пользуется всесоюзной известностью, – любезно пояснил оппонент.
– Это вы про сто тридцать три тринадцать? – робко спросили от двери.
Наполовину спрятавшись за косяк, там стояло худенькое создание пока ещё неопределенного пола, лохматое, глазастое, слегка скуластое, в блестящем шлеме с гребнем, тунике с широченным поясом и высоких шнурованных ботинках. В опущенной руке создание держало короткий тяжелый – действительно тяжелый – меч римского легионера.
– А ты откуда знаешь? – приподнялся с места токарь.
– Ну… все-таки на одной ноде сидим, – ответило создание, немедленно обретая самоуверенность.
– Так ты у сто тридцать третьего?!
– Второй год.
– Точка?..
– Сорок один.
– Так я ж тебя знаю! – радостно завопил токарь. – Я двадцать третий!
– «Спортстер», летящий на крыльях ночи?!
– Дороти не такая девушка?!
– Дороти – не такая девушка, – подтвердило создание.
Общество онемело.
– Здесь посылают на… гкхм, – митек проглотил слово, – а Штирлиц живет этажом выше.
Он единственный врубился в этот обмен явками и паролями. К нему и обратились вопрошающие взгляды гостей.
– Ну, дык… фидошники, епрст, – развел он руками. – Им даже скидки всякие дают.
– Это что, такое тайное общество? – громким шепотом спросила жена директора водочного завода. Митек подумал и уверенно кивнул.
– Ви-та! – прищурилась на создание жена академика, прежде в общий разговор не вступавшая.
– М?
– Ви-та! Здесь взрослое общество…
– Ну что мне там делать, в том лягушатнике?.. – простонал «легионер».
– И правда, пошли перекурим, – обрадовался токарь и стал выбираться из-за стола.
– Пап, а про микрухи я тебе дома все объясню! – выпалило создание и исчезло в направлении кухни. Токарь устремился следом.
Академик почему-то посмотрел на Адама и растерянно пожал плечами. Нужно было выручать человека, и Адам с серьезной миной сказал:
– В принципе вы правы. Вся военная наука сейчас заточена на то, чтобы одерживать победу до того, как начнутся военные действия. Так что логичный следующий шаг – одерживать победу вместо военных действий. Но детали всего этого мы сейчас угадываем примерно с той же точностью, с какой сто лет назад мистер Уэллс угадывал детали лунной экспедиции.
– Это несомненно!..
И общий застольный разговор с облегчением возобновился и потек в обычном русле, а ещё двое нашедших друг друга вскоре отбыли на кухню покурить и продолжить обмен мнениями.
Минут через двадцать к ним присоединились митек с Леночкой и Коля с завлитшей.
– Нет, Зин-Санна, – устало говорил Коля, – не знаю, как там у вас на театре, особенно если с точки зрения Станиславского и вот так вот искоса и с прищуром, а издавать можно любую фигню легко и непринужденно – ничего в предмете не понимая, не веря, не думая – никак, в общем. Взять ту же «Лампаду-пресс» – ну, знаете: «С Иисусом по жизни», «Бог, Любовь и мы с тобой», «Сто самых знаменитых исповедей»…
– И что?
– Я с их главным вот так знаком. – Коля сделал жест, словно небрежно слепил снежок. – Представьте себе, он уверен, что Христа осудил царь Соломон.
– То есть вы ставите себя на одну доску с этим невежественным типом?
Коля терпеливо выдохнул.
– Мы стебемся над современной мифологией. Которая нелепа и смешна сама по себе. Вот и все.
– Но для миллионов людей то, что вы считаете мифологией, – основа жизни… символ веры, если хотите. Они-то читают ваши книги с надеждой!.. А вы глумитесь над этой надеж… надеж… ой!
Она икнула и стала лиловой вся.
– Зиночка, Зиночка! – Возникшая ниоткуда бабка Калерия подхватила завлитшу под локоть и быстро увлекла за собой.
– Значит, Коля, ты уверен, что вся эта летающая посуда – всего лишь современная мифология? – немедленно развернулся академик к издателю.
– Натюрлих. – Тот сложил руки перед грудью и коротко поклонился.
– И что, никакие факты?..
– Ты меня удивляешь, Максим, – сокрушенно вздохнул Коля. – Ты мне ещё про спектральный анализ Туринской Плащаницы расскажи. Или про железную колонну в Дели. Хочешь, я тебе сейчас на месте двадцать доказательных версий её инопланетного происхождения выдам? Потерянный ключ от стартера летающей тарелки, любимое животное кремнийорганического шеф-повара альдебаранского посла, аленький цветочек для зеленого человечка с голубыми глазками… Еще надо?
– Знаешь, Николай, – обиженно сказал академик, – я не приемлю такой стиль в научной полемике.
– Макс, тормоз ты наш ласковый, ну какая, к хренам, может быть полемика за четверть часа до Нового года?
– Да, действительно, – удивился академик. – Я и забыл…
– …Они, гады, эти доллары печатают, как талоны на сахар, – рядом со спорщиками, нисколько не интересуясь разговорами о возвышенном, просвещал Леночку митек. – На них всю эту Америку можно пятьдесят раз скупить, и ещё останется, поняла? Он же, бакс этот поганый, дешевле стоит, чем бумага, на которой его напечатали. Даже по их свинским законам они за него платить не обязаны, не обеспечен он ничем, поняла? Он же даже горит плохо! А мы, придурки, эту бумагу коллекционируем. А когда вся эта Америка рухнет, как МММ, – тут-то мы и останемся с этой коллекцией. Поняла?
– А если только новые купюры брать? – нашла выход Леночка.
– Ой, блин!.. Ну ты, сестра… На экономическом, говоришь, учишься? Может, тебе в Америку распределиться? Там в баксах платят!
Леночка обиделась:
– В Москве тоже в баксах платят! И побольше, чем в Америке!
– Так за то, чтобы в этом гадюшнике люди жить могли, им вообще должны молоко бесплатно давать! И водку! И… и… в общем, чтоб шайба у них треснула! Об ихний бордюр.
– Поребрик, – автоматически поправила Леночка.
– Дык! Рубишь, сестра! А теперь слушай ещё раз про баксы…
Вплетаясь в общее жужжание и сизоватый дым, крутился на кухне и ещё один важный разговор.
– Да это игруха на все времена! – размахивал руками токарь-фидошник. «Легионер» внимательно слушал его, забравшись на подоконник с ногами. – Где сейчас «Дум»? Где «Дьябло»? Где «Дюна»? Там же, где «Диггер»! В верхнем регистре! А «Герои» – это вещь! Ты прикинь, вот ты отстраиваешь город, затариваешься драконами и идешь на его столицу. А эта падла дожидается, пока я отойду, и ломит к пустому городу, у меня там две горгульи просто так сидят, потому что денег не хватило, когда они вылупились. И все! Он уже думает, что выиграл! Хренушки! У меня артефакт есть такой – он же не знает! – типа сандаликов с крылышками, и я через горы, прямиком, ему на голову – хрясь! Двести драконов! Это вам не хрен собачий! Правда, когда я об его десять тысяч скелетов зведанулся – тоже мало не показалось… Но круто! Стратегия чисто по маршалу Жукову. Копишь все, что есть, а потом ломишь паровым катком, фиг с ними, с потерями. Одних побьют – новых нарожаем. Были б деньги. Гениальная игрушка! Подожди, а ты разве не играла?
– У меня не пошла, оперативки не хватило.
– А у тебя мозгов сколько?
– Шестнадцать, – смутилась Вита.
– Плохо тебе, – посочувствовал токарь. – Надо добить. Чтоб не мучилась. Тебе кто машину собирал?
– Да просто в магазине купили.
Токарь лишился дара членораздельной речи:
– Да вы… да на хрена… та епть… лишние, да? В магазине! Ну бли-ин…
– А что, по-твоему, – обиделась Вита, – у меня свои? Папа сказал, чтобы только на гарантии! Если грохнется – ты будешь чинить?
– А хотя бы и я! У тебя мать какая? Родная?
– А я знаю?
Академик отвлекся от летающих тарелок и напрягся.
– Придется смотреть. К тебе когда лучше подъехать? – Токарь полез за блокнотом. – Хрена ль нам эта гарантия… Что-нибудь подберем. Наверняка там внутри распальцованных железяк до черта, сделаем встречный апгрейд. И мы с тобой по сеточке, по сеточке…
– Вита, – вежливо сказал академик, – можно тебя на минуточку?
«Легионер» захлопал глазами:
– Пап, ты чего?
– Макс, – вмешался издатель, – не хочу тебя огорчать в преддверии нового тысячелетия…
– Опять торможу? – догадался академик.
– Натюрлих! Особенно кайфово это звучит на фоне твоей теории о компьютерном будущем…
Адам не выдержал и закашлялся.
– Молодой человек, а вы почему все время молчите? Я же с вами собирался поговорить, а не с этими крокодилами. Я им всю жизнь пытаюсь втолковать элементарные истины – вы думаете, есть какой-то эффект? Ошибаетесь! Моя последняя надежда – на эту юную особу. Кстати, вы познакомились? Это моя дочь. Эви…
– Папа!!! – возопил «легионер».
– Вита. Конечно, Вита.
– Очень приятно, – щелкнул «каблуками» Адам. – Адам Липовецкий, капитан морской пехоты, мастер спорта по метанию томагавков, к вашим услугам.
– Чингачгук Вахтангович Рабинович? – мрачно поинтересовался «легионер».
– Вита, как тебе не стыдно?
– А я что? Я этого анекдота все равно не знаю… А как правильно – Адам или Адам? – «Легионер» быстренько сменил тему.
– Вообще-то, конечно, Адам… но на службе этого никто запомнить не в состоянии. Душераздирающее зрелище…
– Я запомню.
В глазах «легионера» действительно мелькнуло понимание. Адам хотел что-то спросить, но тут оказалось, что посреди кухни уже давно призывно размахивает руками хозяйка дома.
– За стол, за стол, за стол! – командовала она. – Уже без десяти конец света! Все пропустим!
И действительно – чуть не пропустили. Пока толкались в коридоре, пока расселись – хорошо еще, что Адам догадался захватить из кухни табуретку для Виты, – пока открыли шампанское, пока вытерли всех, кто сидел рядом с открывавшим шампанское Колей, пока разлили то, что осталось… Начали бить куранты – у соседей. В доме Людмилы Михайловны телевизор принципиально не включали: мало ли кто вылезет с поздравлениями…
– Пора! – объявил директор водочного завода, назначенный ответственным за точное время как обладатель швейцарских часов «Тиссо». – Встали и пьем!
Все перечокались, перецеловались, покричали всякую праздничную ерунду, выпили… И ощутили странную пустоту. Все подсознательно ожидали чего-то такого, тысячелетнего. А – ничего…
Медленно и неуверенно зазвякали бокалы – о стол, о края тарелок, о вилки. Зашаркали ножками придвигаемые стулья. Заскрипели сиденья. Несмело зашевелились ложки в салатницах…
– А чего молчим-то? – радостно спросил Коля. – Пронесло ведь! Ничего не упало. Все живы. А мне – вон того салата, с омарчиками, можно?
И, как в детской игре после команды, «отомри», все разом задвигались и заговорили.
– …передайте, пожалуйста…
– …мясо жарится до хруста, а потом – грецкие орехи и сырая свекла… – отчетливо выделился голос Катерины.
– …никакого коннекта, что ты ему ни выставляй. То бизи, то свист…
– …нет, рождаются они не голые, вот в чем беда, так что теперь она сидит и ждет, когда же её кот облысеет. Шутка дело? Штука баксов – псу под хвост. Тьфу, коту!
– …это разве тиражи?..
– …а тебя будут сбрасывать с парашютом? Ой, правда?..
– …двадцать один год! И – никаких девушек! Все ночи напролет, как вурдалак, сидит под компьютером и пялится, и пялится…
Прямо напротив окна грохнул фейерверк, стекла задрожали.
– С неба звездочка упала… – пьяно проворковала завлитша.
Леночка хихикнула. Мужчины заржали.
Под обильную выпивку и голубцы в виноградных листьях общий разговор снова стал разваливаться на отдельные разговорчики и расползаться по углам. Издатель Коля принялся рассказывать «легионеру» Вите о Пунических войнах, демонстрируя с помощью ножа и вилки приемы обращения с мечом и трезубцем. Академик Макс некоторое время прислушивался, потом удовлетворенно вздохнул, отложил прибор и наконец-то без опаски вцепился в Адама.
– Так что вы говорили о войнах в Интернете, молодой человек?.. Простите, Адам.
– Я? – искренне удивился тот.
– Ну да, – поощрил академик. – Вы сказали, что победа достижима и без процесса собственно военных действий, я вас правильно понял? А значит, мы переносим конфликт целиком в информационное пространство…
Затосковавший токарь уловил знакомое сочетание слов.
– …замусоренное картиночками, баннерами, рюшечками, плюшечками, ссылочками… – подхватил он. – Только эта дрянь в Интернете и водится. Ненавижу!
– Вы просто не в состоянии осознать глобальный переворот, который произвел в массовом сознании Интернет! – размахивая вилкой, возвестил митек, спьяну перешедший на «вы». – Вы придираетесь к частностям, каковые, возможно, на данный момент и имеют место быть. Да, не грузится! Но надо же смотреть в корень событий, в их, мать, так сказать, перспективу!
– Так туда или туда? – на рефлексе переспросила завлитша.
– Не важно! – Митька было не остановить такими пустячками, как здравый смысл. – Да, коммерциили… али?.. зируется. Не важно! Зато это – обретение человечеством собственной всеобщей, памяти, это установление гиперсвязей между каждым и каждым, а значит – создание общего мыслительного поля, где достигается общая полная личная свобода и…
– И мать порядка, – пробурчал Адам.
– И в этом новом котле, где бурлит и пузырится живая человеческая мысль, рождаются и будут рождаться новые идеи, которые при других обстоятельствах так бы и померли в тине… втуне… да… Елы-палы, – добавил он, подумав.
– Ага, Батхед умнее, зато Бивис симпатичнее, – саркастически сказал токарь. – Ты же не статью диктуешь, старичок, ты же с друзьями базаришь. Ну, будут идеи, Которых иначе ни при каких. А если так разобраться, то и хрен бы с ними, с теми идеями. Потому что рождаются они от совокупления – мозгов, которые ни при каких иных обстоятельствах никаких идей родить не смогли бы. Понимаешь, да? Уж очень привлекательная игрушка, эта глобальная сеть… да только для дебилов она, потому как не трэба много ума, чтобы мышкой пимпочку ткнуть и тюрьку прожеванную ссосать…
– Да много ты понимаешь, фидошник недокачанный!.. – протрезвел от обиды митек.
И спорщики удалились на кухню – с помощью армреслинга выяснить наконец, что лучше для человечества.
В ожидании результата поговорили о коллективном бессознательном Юнга и примитивной сексуальности Фрейда (разговор о Пунических войнах мгновенно подох, поскольку Коля остался без собеседника), а заодно о хепенинге и саспенсе как феноменах переживания и о покосившемся парнике на дачном участке Людмилы Михайловны…
Минут через пять токарь вернулся и, воздев над головой тельняшку, провозгласил:
– Интернет мертв!
И все дружно выпили. Леночка побежала утешать побежденного. Адам с облегчением вздохнул.
– Ну, ты меня успокоил… – сказал Коля токарю. – Интернет мертв, и слава Богу… Это не значит почти ничего, кроме того, что, возможно… мы полетим к звездам.
Он произнес это смеясь, но сквозь шутливый тон Адам уловил странную нотку.
– А какая связь между Интернетом и звездами? – спросил он в лоб.
* * *
– Видите ли… Макс, сядь! – Коля положил лапу на плечо академика. – Мои одноклассники поголовно хотели быть космонавтами. А кем хотят быть нынешние дети? Половина – банкирами, а половина – программистами. Им подсунули очень легкодоступные мечты. В нашей школе никто космонавтом не стал, а из этих… Ну, половина не половина, а треть-то станет этими долбанными программистами. Будут конструировать и сооружать виртуальное пространство, гоняться на трехмерных звездолетах за плоскомордыми пришельцами, пилить их бензопилой… и на полном серьезе жениться на хорошо прорисованных девочках… Зачем им настоящий космос, если в этом – куда интереснее? Удобно и почти бесплатно. И никакой опасности, разве что геморрой подкрался неприметно… Ударившись в развитие связи, человечество потеряло звезды. И это настолько фатально, что я иногда думаю: а не навязано ли это нам теми самыми пришельцами? Макс, ты сиди…
Но Макс и не вставал вовсе – он заваливался назад, держась за горло.
Адам потянулся через стол – подхватить… Воздух стал плотный и вязкий. Желтый скользящий звук распилил череп и застрял в зубах. Все стали картонными, мягкими, пыльными. Потом сквозь шторы вплыл густой белый свет. Адаму показалось, что глаза засыпало горячей манной крупой. Он потянулся к лицу – протереть глаза; рука двигалась с трудом, словно через толстый пласт паутины. Адам слышал, как рвутся липкие нити. Кто-то кричал. Академик все ещё падал, и падал, и падал, и падал…
Стены, пропитанные светом, растворялись, как сахар в молоке. Люди истончались до полупрозрачности. Черный прямоугольник стола повис в воздухе, медленно покачиваясь. Пахло убежавшим молоком и сахарной пылью. Во рту появился привкус плесени…
А потом – словно игла проигрывателя слетела с пластинки – воздух стал плотный и вязкий. Желтый скользящий звук вновь распилил череп и застрял в зубах. Все были картонными, мягкими, пыльными. Из-за штор плыл густой белый свет. Адаму казалось, что глаза засыпало горячей манной крупой. Он тянулся и тянулся к лицу – протереть глаза; рука двигалась с трудом, словно через толстый пласт паутины. Адам слышал, как рвутся липкие нити. Кто-то кричал. Академик все ещё падал, и падал, и падал, и падал, и падал…
А потом – словно игла проигрывателя слетела с пластинки – воздух стал плотный и…
…и вдруг все кончилось.
Однажды так уже было – во время учений рванул взрыв-пакет, никого не убило и всерьез не ранило, отделались пустяковыми ожогами и контузиями, идиоты. Но Адам запомнил эту звенящую легкость и пустоту – и ощущение громадного распирающего давления внутри тела.
Вот и сейчас он чувствовал себя туго надутым воздушным шаром: коснись его – и разлетится в клочья…
– Что это было? – сипло спросил Макс; он встал, тяжело опираясь на столешницу.
– Ни хрена себе фейерверк… – пробормотал токарь. – Руки бы этим китайцам повыдергать и шлюпочным узлом к их же хренам присобачить. На хрен, – уточнил он.
– Блин, – растерянно сказал директор водочного завода – а у меня часы сдохли. Который час?
– Полтретьего, – отозвался кто-то.
– Не может быть!
– А у меня два десять…
– А у меня стоят.
– И у меня.
– Взорвали что-то, падлы.
– Ой, да бросьте…
– Максим, как вы себя чувствуете?
– Черт, да который же все-таки час?
– Включите телевизор. Может, действительно что-то произошло.
– Вот когда пили за то, что ничего не случилось, надо было по дереву постучать!
– Точно, – хмыкнул Коля, – и плюнуть через левое плечо на соседа.
Адам добрался до телевизора и, не найдя пульт, ткнул нужную кнопку на корпусе.
На экране появились двое ведущих, загримированных под Бивиса и Батхеда.
– Крутой оттяг получается, – сказал один мерзким голосом.
– Только надо посмотреть телевизор, – ещё более мерзким голосом отозвался второй.
– И телки классные. Видел, какие у неё сиськи?
– У которой?
– У той, которая сейчас сбацает нам клевый романс – «Пойми мою печаль». Понял, да?
Людмила Михайловна, болезненно сморщившись, воскликнула:
– Адам, голубчик, убери эту гадость!
Не послушавшись, Адам молча ткнул пальцем в угол экрана. Там, на маленьком циферблате, только что сменились цифры. Было 04:59. Стало 05:00.
Потом стало 05:01.
– Максим, вы что-нибудь понимаете? – спросила Людмила Михайловна.
Тот развел руками. Руки заметно дрожали.
– Макс, ты посиди, – обеспокоенно сказал Коля, – я тебе водички принесу. И ушел на кухню.
– А никто не слышал? Может, нам опять время перевели? Телевизор-то выключен был?
– Да ерунда какая-то. Небось пленку перепугали, спьяну.
Упрямый Адам стал переключать каналы.
– Да… да… да…
– Прекратите! – вдруг завизжала Катерина. – Вы что, ничего не поняли? Нас же похитили! Дети! Где дети?!
– Кать, ты чего? На месте дети, я смотрел, – перебил жену возникший в дверном проеме Николай. – Все путем. Народ, а кто Леночку видел? Они так без тельняшки и бегают?
– Да на кухне они, – раздраженно бросила хозяйка дома. – Прокурили насквозь…
– На кухне был я, – терпеливо объяснил Коля. – И в ванной был. И к детям заходил. Нет их нигде…
Ни Леночку, ни митька больше никто никогда не видел. Обувь и верхняя одежда нашлись в прихожей, и трофейная тельняшка так и осталась у токаря.
На всю жизнь…
Адаму следующие несколько дней запомнились как рваный полусон-полубред – люди в форме, собаки, отпечатки пальцев, протоколы… Больше всего он боялся, что опоздает прибыть к новому месту службы. Однако – хотя он действительно опоздал – никаких неприятностей это не повлекло. Его внимательно – очень внимательно – выслушали, потом его выслушали ещё раз, в другом месте; в результате в его предписание были внесены существенные изменения…
…Когда же наконец хватились паршивца Саньки и отпоили перепугавшуюся бабку Калерию, то оказалось, что мальчишка так и спит под столом и его невозможно добудиться. Он проспал ещё двое суток.
Санька
17 августа 2014 года
Планета Земля
Пыльная летняя жара, прибитая к мостовым несколькими каплями дождя, не желала покидать город. Она облепляла подоконники, висла на крышах, скручивала листья в трубочки, исподволь крошила старые питерские кирпичи. И Санька – вернее, старший мичман Александр Смолянин – вдвойне радовался, что приехал в город не тросовиком, а на своем верном «Урале», предмете жгучей зависти сослуживцев. Зависть они прикрывали едкими насмешками и бесконечными советами «сменить дедову рухлядь на простой двухместный глайдер». Против двухместности Санька вовсе не возражал; он любил, когда скорость, ветер в лицо, а Юлька прижимается сзади всем телом и смеется. А кроме того, мотоцикл – это стильно. А глайдер – пошло. Глайдеров этих наштамповали, как китайских велосипедов. Так и кишат.
Он поддал газу, перестроился в левый, запретный для простых смертных ряд и понесся по Московскому проспекту. Встречное движение было не в пример реже, чем попутное: народ в преддверии двадцать второго числа потянулся прочь из города. Разумеется, те, кто имел возможность пересидеть эту неделю на дачах, у родственников, на курортах – в общем, где угодно, лишь бы подальше от Питера.
Остановившись у светофора, Санька посмотрел направо. Рядом стоял, подрагивая, трепаный «зайчик», такой же нервный и испуганный, как и его водитель: рыхлый кругломордый пожилой шпак. Рядом с ним сидела такая же рыхлая тетка с обвисшими бесцветными волосиками. Стекло было опущено, и Санька почти ощутил запах кислого пота, пропитавшего кабину «зайчика». И водитель, и женщина боязливо косились на Санькину форму.
Эх вы, сказал он про себя. Очень хотелось сказать это вслух, и ещё много чего хотелось сказать, хлесткого и справедливого. Эти пацаны через неделю пойдут за вас умирать, а вы стремаетесь устроить им настоящий праздник!..
Но он ничего не сказал. Это был бы нелояльный поступок, и хотя за нелояльные поступки начальство не наказывало даже гардемарин, сами гардемарины никогда не простили бы ничего подобного ни своим, ни тем более инструктору…
Нравы у них были простые. К чему усложнять жизнь, если она легко и празднично может оборваться в четырнадцать лет?
Санька четко, как на смотру, вскинул руку к кожаному шлему, холодно улыбнулся и легко ушел вперед, едва желтый сменился зеленым.
Еще немного – и он, обогнув старинный памятник на площади, выкатился на Пулковское шоссе. Отсюда до военного космодрома, базы «Пулково», где базировались дивизия сторожевых катеров и летная школа, было одиннадцать минут. Оставалось время перекусить перед вылетом и купить шоколадку для медсестры. Санька не помнил, чье сегодня дежурство, но шоколадки любили все. И нельзя рисковать, что из-за какой-нибудь ерунды (вроде прыща на морде или покрасневших от недосыпа глаз) его гардемарин не допустят к зачету.
Сегодня из его ребятишек работали двое: за Анжелу он был спокоен, а вот Пашка его тревожил. Летал пацан хорошо, но нервно и, войдя в раж, начинал расходовать боезапас без удержу – если не сказать хуже. Последняя тренировка по учебной стрельбе прошла благополучно только потому, что перед самым началом Санька завел ученичка в каптерку и навешал плюх, приговаривая: «Не заводись, таракан! Мозгом думай!» Может, и сегодня навешать?..
Что было хорошо – оба его подопечных, как и он сам, не боялись радиационных поясов. Это был не слишком частый дар – и очень ценный. Большинство – пожалуй, девять из десяти – в Поясах летать не могли, что-то у них творилось то ли с визиблом, то ли с мозгами; ребята теряли ориентировку, видели всяческую чертовщину… Санька раньше пытался вытрясти из них, что там такое происходит, в Поясах, пока друг Толик по прозвищу Мохнатый не сказал ему:
«Не знаешь – и хорошо. Я бы тоже лучше не знал…» Мохнатый мог держаться в Поясах, но у него были седые виски.
Так что пару Анжела–Пашка ждало блестящее будущее. Они с ходу попадали в элиту – в «беспредельщики». В дивизии таких пилотов было пятеро, в Школе – один Санька. Полеты на предельных высотах, засады над местами предполагаемого выхода имперских кораблей из суба…
Санька свернул с шоссе на боковую дорогу и, притормозив перед шлагбаумом, посигналил.
Во множестве машин, разбегавшихся из Питера подобно тараканам, сидели перепуганные мужчины (рыхлые и мускулистые, лысые, лохматые и причесанные) и женщины (красивые, уродливые и никакие), – но только два пассажира «зайчика» вообще не думали о подступающем двадцать втором августа. Их не беспокоили брошенные без присмотра вещи, неизбежные по возвращении косые взгляды коллег и соседей, переживших Дни гардемарин в городе… Да и не собирались эти двое возвращаться так скоро. В трехстах километрах от города находился небольшой схрон, снабженный всем необходимым на несколько месяцев – затаиться, отлежаться, пропустить погоню «поверх себя». Нынешний тараканный исход подарил двум пассажирам «зайчика» благословенную возможность сняться с места, не привлекая к себе внимания, а это означало – шанс. Шанс, может быть, выжить.
У гардемарин было множество неписаных правил и всяческих примет. К примеру, выказывать волнение перед полетом считалось дурным тоном. Ботинки полагалось надевать соседские и лучше – летанные. Нельзя было оставлять недочитанные книги, незаконченные партии в го и «железку». Чертовски плохой приметой считался выигранный накануне спор (а пари, по традиции, ребятишки заключали на все, что возможно).
Ну и, конечно, в день вылета нельзя было не поскандалить с начальством. Начальство это знало и на скандалы шло более чем охотно…
Анжела и Пашка топтались у дверей медпункта в ожидании инструктора. Это тоже был незыблемый ритуал – медосмотр проходил только после благословения наставника. Смолянин вышел из-за угла, солидный и уверенный в себе.
– Ну что, кролики? Прыгаем?
– Кто прыгает, а мы летаем, – крутнув несуществующий ус, веско обронила Анжела.
– Ага. Ну, значит, соколы. Подставляйте хвостики… – хмыкнул Санька.
Гардемарины послушно развернулись. Инструктор плюнул на ладонь, вмазал каждому по увесистому шлепку и распахнул дверь в медпункт.
– Лидочка! – поманил он к себе медсестру. – Секретный пакет, получи и распишись.
– Ах, это вы, коварный… – томно шагнула к нему медсестра.
Гардемарины, обогнув целующуюся на пороге парочку, проскользнули внутрь. Тогда Санька отстранился от Лиды и аккуратно закрыл дверь.
Ждать надо было минут пять-семь. Может быть, десять. Санька прижался лопатками к стене, выравнивая спину, затем чуть наклонился вперед и застыл в мгновенном полутрансе. Конечно, будь он немножко умнее, ночью поспал бы. Но – не до сна было…
Из транса его вышибло почти тотчас. Остервеневший стартовый ревун долбанул в стекла, больно вдавил барабанные перепонки. Санька помотал головой и повернулся к окну.
Над летным полем неторопливо всплывал тяжелый сторожевой катер класса «Портос». Воздух дрожал и струился в антигравитационном луче, треугольное рифленое днище катера слегка покачивалось, бликуя. Зеркальные противолазерные блистеры на брюхе и фонарь кабины рассыпали по полю десятки солнечных зайчиков. Санька присмотрелся. Катер шел сеять «колокольчики». В подвесках, кроме объемистых желтых контейнеров, были зажаты лишь дежурные кассеты с «гремучками» – без них сторожевые катера летали только на ремзавод. С недавних пор всем кораблям было категорически запрещено выходить на орбиту без оружия. Даже учебным спаркам.
На двухстах метрах «Портос» завис, выпустил короткие крылья, медленно повернулся носом на север – и, издав характерный звук, в котором сплетались гудение, звяканье, свист и скрежет, резко сорвался с луча и по классической восходящей параболе ушел в выцветшее знойное небо. Некоторое время за ним держался инверсионный след, потом исчез.
Санька зажал нос и старательно продул заложенные уши. Его всегда удивляло, что полевые команды не обращают ни малейшего внимания на акустические удары.
На поле, ни на миг не сбившись, продолжалась обычная маета, деловитая и ленивая одновременно. Центром маеты был аварийно севший позавчера «Маниту» с Пасаденской базы. Ему здорово не повезло – лопнул гидроцилиндр управления по тангажу, и ребятишки намахались, как галерные рабы, пока буквально на руках доволокли свой достаточно тяжелый рыдван до чудом подвернувшегося Пулкова.
Санька был с теми, кто доставал их из кокпита и складывал на носилки; после того как корабль замер в конце посадочной полосы, у экипажа «Маниту» просто кончились все силы. Вчера за ними прислали самолет; на нем же привезли запчасти и нескольких инженеров. Санька жалел, что по-настоящему пообщаться с калифорнийцами так и не удалось – ребята, кажется, были неплохие…
Впрочем, откуда взяться плохим среди пилотов Оборонного флота? Среди тех, кто каждый день рискует собой, патрулируя ближний космос? И кто готов при необходимости собой пожертвовать?..
При встрече с имперскими линкорами у существующих земных кораблей просто не было шансов ни победить, ни уцелеть. Но самоубийственной атакой можно было заставить линкор отвернуть – или даже уйти.
Главное было – показать, что ты готов погибнуть для того лишь, чтобы нанести ему легкую царапину, булавочный укол. Но для того, чтобы показать это достаточно убедительно; обычно требовалось по-настоящему погибнуть.
Имперцы чаще всего не выдерживали такого натиска…
– Он так пристально смотрел, – сказала Маша, – что я даже испугалась. До сих пор руки трясутся.
– Брось, – мотнул головой, сбрасывая с глаз редкую, но длинную прядь, которой обычно маскировал лысину, Виктор, он же Клавдий. – Мальчишка. Позер.
– И все равно… Нас будто испытывают на выживаемость. Сколько мы ещё продержимся? Год? Три? Пятьдесят? Я устала, Вик. Главное, что ведь нет цели. Ты прекрасно знаешь, что мы уже давно ничем не управляем. Все катится по каким-то рельсам, по тросам, которые вон везде натянули… а нас нет. Все. Нас просто нет. Это даже не поражение. Это тотальная аннигиляция. Помнишь, была такая игрушка?
Виктор кивнул. Дорога была почти пустынна, но он вел машину очень собранно и на стороннее не отвлекался.
– Сейчас они почему-то вывозят Дальний Восток, – с тоской продолжала Маша. – Вне всякой очереди. А во Владике я же знаю – ни одного провала. Но их почему-то вывозят…
– Все ты знаешь, – пробурчал Вик. – Все тебе докладывают в первую очередь. Раньше, чем начальству…
– Но я же чувствую…
Маша знала, что ничего объяснять не нужно. Что Вик точно так же, как и она сама, знает о том, что никакая непосредственная опасность дальневосточникам не грозила и не грозит… они с ним видели по-разному – но видели, в сущности, одно и то же: что сеть зияет дырами, латание которых при самых благоприятных условиях займет не одно десятилетие. Что люди вымотаны, растерянны, давно утратили чувство цели и понимание перспектив… и что вся деятельность сети сведена, по сути, к самосохранению.
А теперь ещё – череда эвакуаций, более или менее массовых, торопливых, беспорядочных, зачем-то замаскированных под изъятия… и иногда почему-то тянуло вспомнить древнее словечко «провокация»…
Вик свернул на боковую дорогу, и «зайчик» весело запрыгал по колдобинам. До схрона оставалось часа полтора.
– Усе у порядке, шеф! – пытаясь изобразить бас, отрапортовала Анжела.
Пашка, вывалившийся в коридор следом, весело подхихикнул:
– Шеф, а шеф? А сам-то как?
– Отставить дразнить шефа! – скомандовал Санька, выдохнул и двинулся к Лидочке, манящей его пальчиком с шоколадным ноготком.
В кабинете он привычно-быстро разделся до трусов и лег ничком на платформу универсального «диагноста». Потряхивание, темнота, жужжание, прикосновения – и мягкие, и неприятные игольчатые… Принципов работы «диагпоста» никто не знал и потому не умел его обманывать. Случалось, что прибор отбраковывал пилотов, внешне совершенно здоровых, – и пропускал то хиляков, то сопливых. А шоколад… Не только гардемарины славились своим суеверием.
На этот раз все обошлось. Традиционный прощальный поцелуй с Лидочкой чуть подзатянулся, но на это грех жаловаться. Правда, Юльке лучше не рассказывать. Она таких простых вещей могла и не понять.
«Молнию» у воротника Санька застегнул уже в коридоре, сгреб под мышки своих подопечных и зашагал по коридору в сторону Центра управления полетами. Гардемарины придушенно пищали, но не вырывались. Знали, что будет только хуже.
У дверей Центра он ссадил их под стеночку – там, дожидаясь своей участи, играли в «компьютерку» Заяц, Стойко и Васечка, гардемарины Мохнатого – Анатолия Севернова, старого приятеля Саньки. Старого – они дружили уже года три, огромный по пилотским меркам срок.
– Там? – спросил Санька, указав на дверь большим пальцем.
Трое под стеночкой, не отвлекаясь от сложных подсчетов, синхронно кивнули.
– Он мне рубль должен. – И Санька повернул дверную ручку. Вслед ему неслось: «…у меня две тысячи четыреста фениксов, триста кентавров и три артефакта. У тебя сорок две тысячи багов и один артефакт. Бьемся? – Да. – Тогда я применяю синий артефакт…»
В просторном зале Центра шла обычная работа. Несколько офицеров-операторов со световыми указками в руках чертили по вогнутой карте Пулковского Сектора трассы кораблей; ничего особенного конфигурация группировки не обещала, и Санька про себя вздохнул одновременно и с разочарованием, и с облегчением. Частила морзянка: стартовавший недавно «Портос» рапортовал о начале «сева». В углу старший смены операторов, известный всем по прозвищу Главбух, вполголоса раздраконивал новичка. Справа, в полупрозрачной выгородке, топтался Мохнатый, а за столом перед ним сидели четверо: начальник школы седобородый адмирал Марков, его зам по учебной части каперанг Геловани флотский кадровик – фамилии Санька не помнил – и… И темноглазый белокурый красавец с четкими, словно вычерченными, чертами лица, высокий – даже сидя он возвышался над остальными на полголовы – и удивительно располагающий к себе… Марцал.
Санька заулыбался. Встретить перед полетом марцала было лучшей из примет. Она отменяла все плохие…
Мохнатый получил планшет с заданием, весело откозырял, развернулся и легким шагом двинулся на выход – попутно показав язык приятелю.
– Инструктор Смолянин за полетным заданием прибыл, – доложился Санька.
– Отлично, сынок, – прогудел адмирал. А зампоуч наклонился к уху кадровика и быстро зашептал, выразительно на Саньку поглядывая.
– Рад вас видеть, инструктор! Слышал о вас много хорошего…
Негромкий голос марцала был полон сдерживаемой жизненной силы. Санька непроизвольно вытянулся по стойке «смирно», но на физиономии его сама собой образовалась совершенно неуставная широченная улыбка.
К марцалам просто невозможно было относиться без восторга. В конце концов, они были единственными, кто пришел на помощь Земле, кто в первые дни вторжения, когда хроновики имперских линкоров вывели из строя всю земную оборонительную технику, приняли на себя главный удар… Санька помнил те ночи – все бежали из города, дворы и улицы опустели, а мать и прабабка махнули рукой и остались, и темными сентябрьско-октябрьскими вечерами они с Санькой сидели на балконе, а в небе творились яркие чудеса и рассыпались звезды.
Это дрались марцалы. Их небольшие легкие корабли сгорали десятками и сотнями – но имперцы дрогнули и попятились, как пятится огромный пес от разъяренной маленькой кошки. А когда линкоры и крейсера вернулись через несколько лет, Земля уже и сама смогла дать отпор…
– Рад стараться! – так же негромко отозвался Санька.
– Нравится вам нынешний выпуск? – спросил марцал.
– Конечно! Прекрасные ребята. Особенно Макс Малышев, Анжела Делло и Вад Крайчук. Летают, как боги. Лучше меня.
Марцал улыбнулся.
– Хорошо, мы обратим на них внимание. Сейчас как раз формируются экипажи для корветов «Паллада» и «Юнона». Кстати, как вы сами отнеслись бы к перспективе переменить место службы?
– Я готов служить там, где нужно, – твердо сказал Санька. – Там, где смогу принести максимум пользы человечеству.
– И максимум вреда его врагам, – кивнул марцал. – Что же, сейчас у вас полет, потом вы отдохнете… Поговорим вечером. Часов в десять вас устроит?
В десять Санька рассчитывал уже звонить в дверь Юлькиной квартиры и нетерпеливо прислушиваться к шагам за дверью…
– Так точно. В десять вечера. А… где? Здесь?
– Зачем здесь? Лучше в «Сайгоне». У вас ведь есть подруга? Приходите с подругой. А пока – успехов! Да, и будьте сегодня предельно внимательны. Не исключено, что имело место проникновение.
– В нашем секторе? – не поверил Санька.
– Нет, конечно. На стыке Полярного, Аляскинского и Чукотского. Правда, пока это только подозрения, никаких объективных данных нет. Но тем не менее… Все, получайте задание. Остальное – вечером.
Сам предполетный инструктаж Санька прошел автоматически и тут же забыл. Еще бы: приглашение в «Сайгон»! Совершенно легендарный роскошный клуб, где в основном тусуются сами марцалы и те, кто работает непосредственно с ними. Туда не то чтобы не пускают посторонних, но…
В общем, просто так туда не попасть. Разве что днем, в самое кафе – кофейку попить с пирожными. Но днем там ничего интересного нет. Стены, столики, пустая эстрада. Иногда заводят патефон.
А вот сегодня…
Ха-ха! Юлька будет просто вне себя от счастья. Она вообще торчит от всего марцальского. Этого ей хватит потом на полгода рассказывать: «Когда мы с Сашей были в „Сайгоне“ в последний раз…»
Он мысленно показал Юльке язык.
«А что это за новое место службы? – подумал вдруг он. – Если зеленых выпускников готовы взять в экипажи корветов, то…»
На Балтийском заводе, он знал, вот-вот выпустят в небо первый корабль новой серии: эсминец «Гавриил». Он был разработан специально для борьбы с имперскими крейсерами в околоземном пространстве. Эсминец якобы нес почти равное с крейсером вооружение – и хотя, конечно, уступал им в бронировании и дальности полета, но зато многократно превосходил их в маневренности как по курсу и тангажу, так и по скорости. Вообще-то проект был жутко секретным, и никаких конкретных данных в Школу пока не поступало. А если разобраться – от кого секретить?..
Так – неужели?
Даже захватило дух…
Гардемарины были преувеличенно спокойны.
– Что за параша ждет нас, шеф? – лениво спросила Анжела, сглотнув в конце фразы.
– Дальняя дорога и пиковый интерес… Пляшите, соколы! Задание реальное. Найти и уконтрапупить пассивно-орбитальную цель.
– Вау! – подпрыгнул Пашка.
– А какую именно? – деловито осведомилась Анжела.
– Кто же сейчас может знать? – Пашка покрутил пальцем у виска. – Какая высота орбиты, шеф?
– А это – вам вычислять, – засмеялся Санька. – Я только наблюдать буду. Цинично. Как вы по шести точкам…
– Легко, – сказала Анжела презрительно. Задание действительно представлялось не самым сложным. Требовалось найти и сжечь старый спутник, начавший падать. Их много ещё остается на орбитах – ставших мертвым железом при первых же хроносдвигах, выданных линкорами и крейсерами вторжения. За эти десять лет низкие спутники уже упали и сгорели сами собой, некоторым высоким – помогли. У остальных время от времени по разным причинам меняется орбита. Метеорит попадет, или осколок боевой ракеты, или остатки разбитого корабля… а может быть, в контуженных цепях управления пробежит какой-то спонтанный импульс, и тогда сам собой сработает двигатель. Как правило, это приводит к тому, что спутник начинает терять высоту. И где-то в шестистах километрах над поверхностью этот снижающийся спутник задевает первый «колокольчик». Потом второй, третий…
Выделенный гардемаринам спутник задел шесть «колокольчиков». Выстроить его траекторию можно было даже в уме, не прибегая ни к сложным вычислениям на бумаге, ни тем более к визиблу.
– Вылет «этажеркой», – продолжал Санька. – Пара в строю «пеленг» идет первым этажом, и я – вторым этажом. Ведущий – гардемарин Делло. Ведомый – гардемарин Мамедов. Задача: обнаружить и сбить неуправляемое искусственное небесное тело. Желательно успеть до вечера. Вопросы есть?
– Не вопрос, шеф. Рассуждение. Можно? – Анжела подняла руку, как в классе.
– Кратко.
– Направление движения с востока на запад – таких спутников было запущено очень мало. Может быть, он есть в справочниках?
– И что это нам даст?
– Его вооружение. Потому что скорее всего это спутник-перехватчик.
– Разумно, – сказал Санька. – Только ведь и вооружение – тоже мертво.
– И все-таки: может быть, попробовать его не сбивать, а забрать?
– Не будем корректировать задание, гардемарин, – сказал Санька, а сам подумал: на месте разберемся.
Легенды о секретных военных спутниках ходили самые разные. Точных данных было мало: то ли военными до сих пор по инерции соблюдалась секретность, то ли действительно вся информация о таких программах была утрачена – вместе с компьютерами…
Ангар «Арамисов», легких сторожевиков, располагался на краю летного поля, почти в трех километрах от Центра. До ангара долетели на легком глайдере-пикапе, стоя в кузове. Чуть потрескивал антиграв, встречный ветер лохматил волосы. От картонных коробок, аккуратно сдвинутых к заднему борту, вкусно пахло копченой рыбой. На вопрошающий Санькин взгляд водитель пикапа, сорокалетний красношеий мужик, сначала ответил хитрой усмешкой, но потом пояснил: «В Гоби, на точку. Сын да сноха у меня там служат. Пишут: папа, нам бы рыбки бы копченой… Ну, любят они её. А тут как раз туда борт с ремонтниками идет…»
С ремонтниками… Значит, и там кто-то сел на вынужденную. Не из Школы, об этом Санька бы знал. Но, помимо полусотни учебных судов, к базе Пулково было приписано двести сорок бортов – боевых, вспомогательных и транспортных. Многие уже выработали ресурс, особенно «Аисты», давно выведенные из боевого реестра, но продолжающие служить почтовиками и связниками. С ними сплошь и рядом что-то случалось.
– Как гулять будете? – спросил Санька гардемарин. – Со всеми или особо?
– Как получится, – уклончиво сказал Пашка, и Саньке показалось, что это значит; со всеми. Но Анжела удивила, уточнив:
– Мы решили вообще не участвовать ни в каких гуляниях. Это какой-то глупый и неправильный обычай. В конце концов, мы же не камикадзе, а нормальные солдаты. Правда же, Пащкец?
– Ну, – буркнул тот.
– И что это значит: нам ни в чем нельзя отказать? Люди потом смотрят и говорят: так вот они какие, наши защитнички… Я – то есть мы – так не хотим.
– И что, будете сидеть по домам?
– Ну… – Анжела быстро взглянула на Пашку, тот вдруг покраснел – мгновенно. – Почти.
Н-да, подумал Санька. Молодежь взрослеет, глазом не успеваешь моргнуть…
Легкий сторожевик «Арамис» выпускался в одноместном и двухместном вариантах. Двушки имели значительно большую автономию, «копейки» могли брать дополнительное вооружение – либо, что немаловажно, спускать на базу из космоса какие-нибудь не очень крупные предметы. Скажем, катапультировавшегося пилота…
Сегодня все трое вылетали на «копейках», и Санька в последний момент, подчиняясь неосознанному позыву, попросил оружейников подвесить к своей машине дополнительную пару контейнеров с «гремучками» и хронодинамическую пушку с полным боекомплектом. Это оружие только недавно появилось на базе, и стоило опробовать его по реальной, пусть и не маневрирующей, цели.
А может, сработало где-то внутри предупреждение марцала о возможном тайном визите какого-то имперского корабля… И если это так, то сегодня или завтра, возможно, появятся в газетах сообщения об очередном массовом похищении людей.
Сволочи…
Он проверил в последний раз, как закрепились в кабинах гардемарины (на самом деле это нужно было только для того чтобы похлопать их по плечу перед тем, как наглухо задраить фонари), махнул рукой буксировщикам: вывозите. Потом и сам забрался в свою машинку.
Снаружи «Арамис», пока стоял на земле, напоминал что-то среднее между увеличенным в несколько раз гоночным автомобилем «Формулы-1», только без колес, и акулой-мутантом-ниндзя. Там, где взгляд непроизвольно искал колеса, косо топорщились – чуть назад и чуть вниз – тонкие узкие стабилизаторы-плавники с еле заметными утолщениями гравигенов на концах. В отличие от более тяжелых кораблей, того же «Портоса», «Арамис» вообще не нес брони, а весь был выполнен из триполяра – особой керамики, черно-зеркальной снаружи и прозрачной изнутри. Обзор для пилота был, конечно, уникальный – вся передняя полусфера…
Но и погибал он от одного попадания. Хотя, конечно, попасть в маленький стремительно маневрирующий кораблик достаточно сложно. Но можно. Особенно часто «Арамисы» подставлялись на выходах из атак…
Машины гардемарин уже заняли место на стартовом столе. На низких килях вспыхнули и погасли рубиновые сигнальные огни: готовы.
Потом – задрожал воздух. Санька видел, как по земле туда, к черным блестящим корабликам, покатилась чья-то фуражка. Потом, подхваченные восходящим потоком, «Арамисы» стали быстро всплывать вверх, заметно покачиваясь. Было видно, какие они легкие.
Санькину «копейку» подцепили к глайдеру-тягачу и быстро потащили к старту. Сторожевик немного заносило на поворотах.
Кораблики гардемарин остановились высоко, гораздо выше, чем «Портос», – что и понятно, тяжелые сторожевики действительно тяжелее, причем намного. Санька смотрел вверх. Черные стрелки сорвались с места почти одновременно и буквально через секунду, заложив боевой разворот, растворились в небе. Санька мысленно выставил хорошие жирные пятерки обоим.
Потом он дал сигнал готовности. Пушер, проложенный под бетоном, подхватил кораблик и быстро поставил его на стартовый стол. Автоматическим движением Санька проверил ремни, положил правую руку на джойстик, левой взялся за сектор тяги. Качнул педали…
И – как всегда, неожиданно – вместе с кораблем ухнул вниз, судорожно выдохнув и даже вскрикнув на выдохе. Обманутый исчезающей гравитацией, вестибулярный аппарат выдал в мозг ложный сигнал падения.
Через несколько секунд поток воздуха подхватил ставшую почти невесомой «копейку» и понес вверх. Мимо, кружась, пролетела та злосчастная фуражка. Потом её отнесло в сторону, она выпала из зоны пониженной тяжести и стала планировать обратно – наверное, на посадочную полосу.
В прошлом году был случай: в антигравитационный луч затянуло инженера-электрика. Слава Богу, и сам мужик не растерялся, был он когда-то парашютистом и умел управлять в воздухе своим телом, – и оператор антиграва сообразил, что надо делать: включая-выключая генератор, он спустил бедолагу почти до самой земли, а тут уже аварийщики успели навалить холм той пены, которой заливают полосу, если кто-то садится на брюхо – с выключенными (или разбитыми что чаще) гравигенами. Вот и инженер ухнул в тот холм как продавец воздушных шаров в именинный торт….
Это прозвище потом за ним прочно закрепилось – правда в усеченно-ласкательном виде: Шарик.
Подъем замедлился, а потом совсем прекратился. На альтиметре было четыреста шестьдесят метров над уровнем моря.
Санька отстучал ключом свой позывной, снял блокировку маршевых двигателей (одновременно заработали локальные компенсаторы) и надел шлем визибла. Сейчас ему предстояли несколько не самых приятных секунд…
Он пережил их, потом усилием воли заставил расслабиться мышцы лица и шеи, закрыть рот… Очень трудно не воспринимать визибл как живое существо, запускающее глубоко в тебя свои тонкие щупальца.
Впрочем, в какой-то мере оно и есть – живое. Полусущество, полуустройство.
Секунда отвращения. Потом вневременная дурнота, похожая на приближение смерти. И…
…и всемогущее время изменило свой ход, а пространство сделалось иным. Может быть, оно и не сжалось, но – стало доступным взгляду. Он мог увидеть все, хотя и сквозь фиолетовую слабо светящуюся пленку – надо было лишь знать, куда смотреть. Вон – идет патрульное звено тяжелых «Хаммеров», прикрывающих полярный сектор. Сами по себе «Хаммеры» почти безоружны, но каждый несет по четыре очень хороших ударных катера «Нэйл». Именно «Нэйлы» в июне отогнали два имперских линкора… До патруля было почти шестьсот километров – строго вверх. По сторонам пока видно плохо, но стоит выйти из атмосферы, и обзор расширится раз в десять – пятнадцать… А совсем рядом неслись кораблики гардемарин, он мог их видеть во всех подробностях и именно в том ракурсе, в котором они сейчас находились. Ребята держались километрах в десяти друг от друга, закладывая очередной виток пологой расширяющейся спирали. Высота у них была уже за сто семьдесят, а скорость приближалась к орбитальной. Санька удовлетворенно улыбнулся – и плавно двинул сектор тяги вперед, одновременно выбирая джойстик на себя…
Компенсаторы на «Арамисах» были отличные, но все равно лаг реакции у них имелся: это значит, что первая фаза каждого маневра – пять сотых, одна десятая, две десятых секунды – организмом все-таки воспринималась. А поскольку двигатели способны были придавать кораблику ускорение до сорока g, то и пять сотых секунды могли растянуться черт знает на сколько лет.
Конечно, к такому резкому маневрированию прибегали нечасто – только в бою…
Пилота после боя доставали из кокпита со сплошным синяком вместо тела. Были случаи смерти от кровоизлияний в мозг. Впрочем, это случалось не часто. Потому что далеко не всем удавалось вернуться домой после боя с имперцами.
Как ни странно, на первом витке падающий спутник найти не удалось. И хотя Санька делал вид, что всего лишь подстраховывает гардемарин, на самом деле пристально обшаривал взглядом окрестности – и был весьма обескуражен пустотой пространства. Возможно, конечно, что орбита рассчитана неверно… но, скорее, спутник опять по какой-то причине непредсказуемо сманеврировал – а значит, нужно связываться с центром и спрашивать, нет ли новых данных от «колокольчиков». Это займет время, и не такое уж малое. Впрочем, в любом случае, даже если имел место маневр, потерявшийся спутник вот-вот должен был пересечь терминатор и войти в тень, где искать его было гораздо труднее. Зато там, в тени, Хьюстон – западный Центр слежения. У них и спросим…
Да, все так и оказалось: неизвестный спутник внезапно ускорился и поднялся в апогее почти на двести километров, при этом уменьшив наклонение орбиты на четыре градуса.
Анжела рассчитала зону перехвата, Санька молчаливо согласился. Это должно было произойти примерно над Индонезией. Во всяком случае, оттуда, от линии вечерней зари, они будут преследовать этот неуловимый реликт.
Можно было, конечно, остаться на нынешней орбите и как бы плыть по течению практически вровень с целью, но Санька решил поберечь «колокольчики» – во-первых, люди старались, сеяли, а во-вторых… Во-вторых, при соприкосновении с чем-то материальным невесомые «колокольчики» лопались, исчезали – и это фиксировалось на Земле симпатами, то есть людьми, с которыми «колокольчики» находились в дальней сверхчувственной связи. Симпаты, которых марцалы отбирали и долго готовили по специальным методикам, ощущали гибель жалкого комочка тончайших нитей как болезненный укол. Конечно, при любом полете избежать соприкосновения с «колокольчиками» невозможно, и пилотам строго-настрого внушали: сначала задание, а потом уже все остальное. Но…
Юлька была симпатом. И Санька слишком хорошо знал, какой болью отливаются ей чьи-то лихие маневры на средних высотах.
Поэтому он положил руку на ключ и отстучал гардемаринам: «Делай как я». После чего свечкой ушел в зенит.
Хорошо летать, имея почти неограниченный запас тяги! Санька, конечно, уважал, но и жалел (про себя) до-марцальских космонавтов, имевших в своих жестянках топлива только на один разгон, а потом вынужденных болтаться в тупом инерционном полете до полного изнеможения. Не имели они такого вот счастья: махнуть на три-четыре тысячи километров вверх – просто так…
Вынырнув из пояса «колокольчиков», Санька вновь передал бразды правления Анжеле, а сам вернулся к роли наблюдателя. Анжела приняла внезапный прыжок инструктора просто как новую вводную, быстро рассчитала курс и повела звено через северную полярную зону – надо полагать, чисто из эстетических соображений. Триполяр корпуса практически не пропускал заряженные частицы радиационных поясов, но, когда их плотность становилась высокой, начинал ярко и красиво светиться. Кораблики летели, похожие на сгустки полярных сияний.
Они пересекли Сибирь, частично прикрытую огромным, как галактика, циклоном, потом Китай, над которым расстилалась правильная геометрическая сетка искусственного облачного покрова. Над Индонезией Анжела заложила пологий вираж, аккуратно сбросила скорость и приготовилась ждать. До появления цели оставалось пятнадцать минут. Потом десять. Потом пять.
Санька не знал, была это случайность или Анжела все настолько точно рассчитала, но маневр получился гладкий и четкий, без склеек: пара гардемарин вышла из виража и тут же легла в нисходящий иммельман, плавно разгоняясь до орбитальной скорости. И, по Санькиным прикидкам, в точку рандеву они попадали с тридцатисекундным запозданием, то есть оказываясь примерно в двухстах километрах позади цели. Как и положено при орбитальном перехвате.
Только цели на месте не оказалось…
Чего-то подобного Санька подсознательно ожидал. Именно такой вот мерзкой развесистой подляны.
Он колебался недолго. И – вызвал Бомбей, второй восточный Центр слежения.
Данные были обескураживающие. Спутник задел ещё четыре «колокольчика», и все они находились на той же самой расчетной траектории…
Над Аравийским морем звено поравнялось со спутником-невидимкой; во всяком случае, «охотники» находились в одном кубическом километре с ним. Да что же это за фигня-то такая?..
И тогда Санька снял шлем визибла. Опять дурнота, иллюзия слепоты – вернее, бессилия зрения. Исчезли краски, яркость, объем, глубина… Потом глаза привыкли.
Вот – пара корабликов гардемарин. Их видно только на фоне Земли, две черные маленькие стрелки. А вот…
Теперь он понял наконец, по какой причине они не могли заметить таинственный спутник. Визибл – это помощник глаз, очень хороший помощник, но это не глаза. Чтобы видеть с его помощью, надо примерно знать, что ты хочешь видеть. Старые спутники – это металл и полупроводниковые панели. Визибл подсознательно искал вокруг именно это. А вовсе не то, что возникло в поле зрения Саньки…
Никакому визиблу не под силу было воспринять такое! А именно: две человеческие фигуры… Да нет, просто голая девочка и голый парень. Которые так увлечены друг другом, что дела им не было никакого до окружающих их легких сторожевиков.
– Бог ты мой! – громко сказал Санька. А потом ясно и четко назвал то, чем эти двое занимались в околоземном пространстве.
Разумеется, его никто не услышал.
Санька не знал, сколько секунд провел в полнейшей оторопи. Много. Несколько. А потом руки его сами собой вернули на место шлем визибла. Вновь – резкая дурнота…
Возможно, он просто хотел убедиться, что все увиденное невооруженным глазом ему не померещилось. Что визибл – подтвердит. Ведь надо просто понять, на что смотреть.
Он не успел.
Снизу, от Земли, метнулась белая молния и уперлась в кораблик Пашки. Визибл растянул и мультиплицировал этот миг, и можно было долго ещё смотреть, как маленькая звезда прожигает корму кораблика и как после этого кораблик наполняется до краев белым пульсирующим светом, как этот свет наконец продавливается сквозь швы и щели, подобно крему из тубы, как кораблик распухает и теряет очертания, потому что части его, разлетаясь, начинают кувыркаться и поворачиваться – медленно, быстрее, ещё быстрее… На другом конце белой молнии Санька увидел несколько теней, размытых и словно бы шерстистых, этакие сгустки тьмы: имперские фрегаты! Он вдавил на пульте тревожную кнопку; в специальном отсеке погиб маленький «колокольчик», не совсем такой, какими засевают пространство, но схожий по сути: сейчас где-то внизу скорчился от внезапной боли оператор, скорчился – но, преодолевая боль и черноту в глазах, показывает пальцем точку на карте и выдыхает высоту: четыреста двадцать…
В дальнем уголке сознания сухо, как рычажок арифмометра, щелкнуло понимание, что это конец. Конец всему, потому что инструктор, потерявший в полете гардемарина, может поставить на себе жирный крест.
Потерял, потерял, потерял… Поверить в это было невозможно. Но все ещё кувыркались, разлетаясь в пустоте, обломки.
Нужно было спасать второго подопечного, не имея ни скорости, ни настоящего обзора, ни понимания того, что происходит.
Визибл поглотил отчаяние. Преобразовал его во что-то другое…
Анжела бросила свой кораблик в боковое скольжение, и предназначенные ей торпеды проскочили рядом и разорвались двумя исполинскими стеклянными одуванчиками. Теперь Санька рассмотрел врага: действительно, имперские фрегаты класса «Волк» – четыре единицы. Несколько уступают «Арамисам» в маневренности и скорости, раза в три превосходят по вооружению и несут хорошую броню. Очень хорошую броню… Перед глазами словно бы пролистались страницы «Наставления» с перечнем уязвимых мест «Волков»: гравигены, расположенные по окружности корпуса, кольцо маршевого двигателя – под корпусом, оружейные порты в вершине купола. В атмосфере «Волк» – как и прочие имперские корабли – передвигался, как правило, ребром к потоку воздуха; вне атмосферы разворачивался куполом вперед и становился похож на медузу, а медуз Санька не выносил. От медуз его начинало корежить и выворачивать…
«Волки» широко разошлись, отрезая «Арамисам» путь вниз, к атмосфере, где легкие окрыленные кораблики могли бы получить ещё немного преимущества за счет плазменных эффектов. Не хотите драться внизу? Не настаиваем.
Санька дал Анжеле сигнал: вверх! Идея была проста: прикрыть девочку и дать ей уйти. Он был уверен, что продержится с минуту реального времени – то есть почти сутки субъективного, того, которое воспринимается мозгом при работе визибла в боевом режиме. Уже сейчас был боевой режим. Исчезли цвета, предметы обрели контурную резкость и какую-то запредельную контрастность. Мыслей – тех, что могут быть облечены в медленные неповоротливые слова, – не стало. На все происходящее можно и нужно было реагировать тем или иным движением, не более.
Анжела не исполнила приказ! Не увидела, не восприняла, а скорее – не смогла. Уж слишком тесным был контакт с противником, из такого захвата вырваться не так просто.
Что славно – в боевом режиме всегда возникала какая-то иная – не словесная, не в картинках – связь с товарищами: инсайт. Просто ты знал, что сейчас собираются сделать они, а они знали, что делаешь и намерен делать ты. При некоторой слетанности группа начинала действовать слаженно, как единый организм.
Но если товарищ погибал, тебе доставалась вся его боль.
Санька видел – знал – одновременно, что «Волки» выпустили очередную порцию торпед ближнего боя, и теперь в сторону каждого «Арамиса» их шло по пять штук, визибл рисовал траектории, уже пройденные и предполагаемые, и в пространстве образовывалось что-то вроде двух рук с необыкновенно длинными и гибкими когтистыми пальцами, и руки эти намеревались ухватить маленьких вертких мошек… они шли, как акулы на кровь, на кольцевые гравитационные поля маршевых двигателей, – и в нужный момент Санька с Анжелой одновременно выключили двигатели, отстрелив по «зубилу» – маленькой торпеде-гремучке с переоборудованной головной частью: обычным гравигеном, окруженным довольно сильным зарядом взрывчатки. При подрыве этого заряда возникало гравитационное кольцо, значительно более интенсивное, чем в двигателе «Арамиса». Эта штука имела двойное назначение: отвлекать и уничтожать вражеские самонаводящиеся торпеды – а также поражать тяжелобронированные цели. Скажем, крейсера… Правда, для этого «зубило» должно сдётонировать прямо на броне. Что проблематично, учитывая реальные скорости.
Сейчас оба «зубила» прекрасно справились с ролью приманок: все торпеды вышли на них и взорвались на безопасном для «Арамисов» расстоянии. Снова заработали двигатели, подхватывая и разворачивая легкие суденышки навстречу противнику. Анжела, вверх! – раз и ещё раз пытался сказать Санька, но то ли не умел, то ли она его опять не слышала.
Она не уйдет, наконец понял он. Значит, нужно биться вдвоем. И понимать за двоих.
«Волки» чуть перестроились, сомкнулись попарно, и одна из пар стала набирать высоту, как бы подставляясь под удар. Они хотят нас растянуть, подумал Санька, ну уж нет. Анжела прижалась почти вплотную. Вторая пара «Волков», та, что оставалась внизу, приближалась стремительно. Санька выпустил две «гремучки» с обычными боеголовками, но их почти, сразу же сбили. Триполяр корпуса то и дело полностью терял прозрачность, отражая лазерное облучение. Если бы не бешеное маневрирование по курсу, «Арамисов» уже давно сожгли бы лучами.
И все же только в ближнем бою был шанс уцелеть. Слишком большие угловые скорости, слишком плотное маневрирование – превращение методичного боя в хаос, замена расчетов интуицией и случайностью. А кроме того, ближний бой – это бой на быстрое истощение, тут-то мы и поглядим, кто чего стоит.
Сзади!
Вторая пара «Волков» выпустила вдогон «Арамисам» ещё несколько торпед. Надо было немедленно выбирать, выполнять противоторпедный маневр или продолжать атаку, которая в этом случае становилась самоубийственной. Или почти самоубийственной.
Оба «Арамиса» выпустили весь запас «гремучек», в том числе и два «зубила». Для защитных систем атакуемых «Волков» теперь появилось чересчур много работы, чтобы отвлекаться ещё и на почти обезоруженные земные корабли. Впрочем, затею с ближним боем придется забыть – биться почти нечем. Санька намерен был, остановив двигатель и работая лишь маленькими гравигенами, нырнуть под «Волков» и потом уйти вертикально вниз…
Он остановил двигатель, а Анжела – нет.
И все. Уже было понятно, что сейчас произойдет. Ничего нельзя было изменить, хотя намеченный ею «Волк» и попытался уйти от удара…
Сначала где-то рядом с «Волком» взорвалась уцелевшая «гремучка». Потом тельце «малого охотника» соприкоснулось с серым щитом его купола. Работающий на полную мощность двигатель в момент взрыва своим гравитационным кольцом вскрыл броню фрегата, как дисковая пила – черепаховый панцирь.
На какой-то миг Санька раздвоился. Он был здесь – и он был там, в месиве керамики, металла и не желающей умирать плоти. Холодная ярость – немыслимый, запредельный страх – и такая же запредельная решимость умереть… и ещё тоска, и ещё одиночество, которое уже навсегда… нет, не навсегда… Павлик, подожди, я с тобой!..
Все испарилось в ослепительной вспышке, оставившей после себя огромную дыру в куполе фрегата.
И тут же в эту дыру нырнули несколько торпед, гнавшихся за корабликом Анжелы…
А на месте Анжелы в том огромном мире, который вмещал сейчас в себе Санька, образовалась остекленелая полость. Боль придет – потом. И пустота осознается – только потом. Все потом…
Почти равнодушно Санька смотрел, как кувыркаются в пространстве обломки фрегата. Время текло уже так медленно, что можно было никуда не торопиться. Визибл, кажется, пошел вразнос.
Если бы он не снял тогда шлем, он вовремя заметил бы подкрадывающихся «Волков»… мог бы заметить. Во всяком случае, у них у всех был бы шанс уйти. Бессмысленно вступать в бой при таком соотношении сил. Но он, как дурак, снял шлем – и тем самым погубил ребят. Погубил. Погубил…
В это нельзя было поверить. Хотя – вот она, пустота. Ее можно потрогать, как трогают замороженную руку. Холод под пальцами.
И – парадоксально – вдруг нахлынуло чувство новой свободы. Было так плохо, что хуже уже не будет. И значит, можно делать все. Вообще все…
Уцелевший «Волк» отбивался как от «гремучек», так и от торпед, потянувшихся за «зубилом». Кораблик Саньки уплывал под брюхо фрегата, защищенное куда хуже, чем купол. Санька подумал, снял с предохранителя пушку, крутнул «Арамиса» и послал два снаряда в маршевый двигатель фрегата. Пушка била медленно: ду-у-уммм… ду-у-у-ммм… По крайней мере один снаряд попал в цель: в центре серого диска Санька увидел характерную темно-красную кляксу.
Снаряды пятидесятисемимиллиметровых хронодинамических пушек разгонялись обычным порохом, но в измененном времени, и – с точки зрения внешнего наблюдателя – могли достигать скорости более десяти тысяч километров в секунду. Но – могли и не достигать, ограничиваясь какой-нибудь сотней. Или даже десятком… Миниатюрные хроновики, срабатывающие во взрывном режиме, не всегда попадали в такт с пульсацией вакуума. Собственно, только это неприятное своеволие не позволяло ХДП стать идеальным оружием для боя на близких и средних дистанциях. На полигонах их доводили до ума уже лет пять или шесть…
Санька хотел было влепить в поврежденный фрегат ещё пару-тройку снарядов – но тут заметил впереди и внизу, километрах в трехстах, другую группу кораблей: четыре маленьких – таких же, наверное, «Волков» – и что-то большое, громоздкое…
Крейсер! Крейсер, сволочь! Это для того, чтобы он без малейшего риска выбрался из пространства Земли, эскорт из засады расстрелял Пашку. Это для него расчищали дорогу «Волки», один из которых унес с собой Анжелу.
Санька знал, что подойти к крейсеру вплотную ему не дадут. У него оставалось секунды три-четыре реального времени – и восемь снарядов в магазине…
Он дал максимальное ускорение – сорок пять g, – целя кораблем в центр овального силуэта. Крейсер начал боковое скольжение, уходя из-под атаки, а «Волки» попытались закрыть собой, как щитами, дорогу к нему – но Санька обманул их маневром и проскочил буквально в щель, причем вслепую, потому что лазеры били в упор непрерывно, и триполяр почти не успевал обрести прозрачность. А потом оказалось, что заслон уже позади, что «Арамису» бьют в корму и вот-вот разнесут двигатель, что торпеды настигают…
Но все это будет не сейчас. Через секунду. Или даже через две.
А сейчас…
Крейсер был огромен. Он был даже больше, чем показалось сначала. Санька засек по крайней мере двенадцать огневых точек на куполе. Его нащупывали малой мощностью, чтобы потом синхронно встретить полной. Тогда кораблик просто испарится. Но Санька маневрировал резко и непредсказуемо, не позволяя стрелкам как следует прицелиться. Наверное, поэтому на крейсере медлили с пуском торпед….
Потом Санька начал стрелять сам.
Не по огневым точкам. Не просто в купол. У него было очень много времени, и он целился в зализанные утолщения по краям диска – места расположения гравигенов.
Из семи выпущенных им снарядов шесть попали в цель. ХДП наконец проявила себя как достойное оружие.
Каждый снаряд нес в себе двадцать граммов металлического дейтерия и мюонный детонатор. Вряд ли сами по себе такие снаряды могли пробить броню крейсера, рассчитанную на удар в несколько гигаджоулей. Однако при взрыве вблизи работающего гравигена каждый раз возникало мощное гравитационное кольцо, удесятеряющее разрушающий эффект…
Когда две торпеды настигли «Арамиса» и взорвались за кормой, крейсер был уже обречен.
Санька понял, что в него попали, – а чужой корабль стал медленно запрокидываться вверх и уменьшаться, теряя четкость очертаний. Потом появились «Волки» – где-то совсем далеко. Потом стало темно.
Подбитый двигатель «Арамиса» отстрелился сам, и кораблик, потерявший три четверти массы, чиркнул по верхнему слою атмосферы и унесся точно в направлении Луны, имея остаточную скорость тридцать восемь километров в секунду и подчиняясь уже только законам всемирного тяготения. Через четыре часа сорок минут он должен был достичь поверхности спутника – но его успели засечь симпаты «колокольчиков» и передали данные патрулям наверху.
Дрейфующий кораблик был перехвачен марцальским сторожевиком. Пилот пребывал без сознания. Ему оказали первую помощь и быстро, но притом с величайшей осторожностью доставили на базу Пулково, а оттуда в госпиталь. Там он начал приходить в себя…
Вик попрыгал на балке мостика, вернулся к машине.
– Не проехать, – сказал он. – Арматуры вон сколько торчит, а главное – колея наша поуже, завалимся.
Маша это видела и сама.
– Деревню проезжали – там, кажется, была лесопилка. Может, купим досок?
– Угу, – сказал Вик. – И не забыть потом большими буквами где-нибудь на стенке написать: мол, Маша и Вика были тут.
– Не ерничай.
– А ты не говори ерунды… Допустим, найдем мы брод. Наверняка найдем, речка курам на смех. Но какого черта и кто разобрал мост? Это главное, а не как перебраться…
– Ты прав, – сказала Маша. – Скрепя зубы признаю, что ты прав. Что дальше?
– А дальше вон идет абориген. Сейчас спросим. Действительно, на том берегу появился старик с коробом за плечами и большой палкой в руке. Ничуть не удивляясь, он ступил на балку моста, неторопливо прошествовал по ней и остановился перед «зайцем».
– Здравствуйте, – сказал Вик. – Давно здесь такое?
Старик почесал лоб.
– Здоров, бояре. А вы-то сами с откедова будете?
– Да как сказать. – Ответным жестом Вик почесал затылок. – Если по документам – так с одного, если по правде – с другого, а вообще взять – так и вовсе странствуем.
– А по совести?
– Так опять же – смотря по чьей. Ежели по ментовской…
– Это плохо, – грустно сказал старик. – Ментов тут стало видимо-невидимо. Оцепление стояло. Когда ж это?.. третьего дня, кажись. Щас оцепление убрали, а народу незнамого много осталось. Так мы на всякий случай пару мостиков раскидали. Мало ли что…
– Чтоб за черникой не ездили?
– Во-во. Бают, после взрыва её и собирать нельзя. Особенно посторонним-городским. Нам-то все можно, нас ни черт не берет…
– Какого взрыва?
– А подземелье ебнуло. Видать, с той войны ещё оставалось. Глубокое, красного кирпича. Кирпичи далеко разлетелись…
Превратности службы
18 августа 2014 года
Саудовская Аравия, горы Эш-Шифо
Из Бейрута, где квартировал ближневосточный филиал Комиссии, до Эйлата летели с комфортом, на маленьком чартерном «Пассате». В Эйлате их сначала хотели пересадить на вертолет, но почему-то – Адам не стал вникать почему (все равно довезут, так или иначе, и зачем пытаться понять резоны, почему именно так, а не иначе? – сотрясение тонкого эфира и пережигание нервов) – лететь вертолетом оказалось нельзя, зато нашелся тяжелый глайдер-кунг, с двумя кондиционерами, туалетом и прочими прелестями цивилизации. Четыре часа в пути вместо полутора… оказывается, из-за этого и было столько шума, дыма и стрельбы в воздух. Восток…
Стив и Арсен сразу же завалились на койки, а чуть позже Сигги, выпив две баночки пива, последовала их примеру. Адаму же не спалось. Он вообще не любил спать в движущихся предметах. Уже дважды ему приходилось просыпаться в момент, когда все рушится и горит, и глубоко спрятанное суеверие намекало: вот в третий раз…
Адам думал, что они сразу же двинут в пустыню, но нет: сначала долго скользили над морем, вдоль пляжей, сплошь усеянных курортниками; Адаму показалось, что непосредственно в море купается мало кто, все больше – в бассейнах. Ну и всяческие серферы, мини-глайдеры, яхты, ковры-самолеты… Отели на побережье были просто красивые, красивые дивно и красивые приторно. Пальмы – да и вся зелень – почему-то казались жирными.
Чуть дальше курортная зона резко оборвалась и потянулась мерзость запустения. Здесь тоже не так давно начинали что-то строить, с размахом… а потом кончились деньги. Когда потребность в нефти упала на две трети, а всяческие компьютерно-электронные корпорации, в которые саудовцы и прочие нефтяные шейхи охотнее всего вкладывали денежки, просто исчезли – буквально в одну ночь…
Адаму пришлось покататься по свету, и он хорошо знал, до чего все везде изменилось. Не то чтобы опрокинулось, перевернулось… Больнее всего изменения ударили по Западу, лишив его высоких технологий и хитрожопой финансовой системы, в которой принцип «деньги к деньгам липнут» работал так же, как «правило буравчика» в суперпылесосе. В цене снова были прежде всего золото, сталь, дерево, рабочие руки, хлеб. То, что производилось с помощью марцалов, ценилось дешево, потому что производилось в изобилии и не всегда годилось для повседневной жизни. В первые годы после вторжения почти все были уверены, что кончена не просто прежняя жизнь, а – кончена жизнь вообще. Но потом что-то как-то наладилось – иногда криво…
Европа, например, выстояла, а вот Америка раскололась – на Северо-восток, Юго-запад, Нью-Йорк и Техас. Местами дело доходило до пограничных стычек, но наличие общего врага наверху удерживало горячие головы от чересчур решительных действий. Тем временем Китай, не слишком активно участвующий в отражении имперской агрессии, дрессировал самую большую в мире сухопутную армию…
Навстречу, под днище глайдера, неслись крутые короткие пенные барашки. Обнажившиеся рифы, подводные камни, скалы – все окружено было пенной опушкой. Носились чайки. За полосой ослепительно белых пляжей поднимались горы, невысокие, пологие и совершенно голые, из светло-розового гранита. За ними шла вторая гряда – темных, изломанных, беспощадных.
Небо стремительно мрачнело…
В глубь материка свернули над руслом пересохшей реки, оставив позади начавшуюся грозу. Понять, что это река, можно было по огромным валунам, полузасыпанным галькой. Наверное, в сезон дождей на эту реку приятно посмотреть… но Адам не знал, когда здесь бывает сезон дождей.
Прошло не четыре, а четыре с половиной часа, когда глайдер наконец опустился на землю и Адам услышал стремительную арабскую речь. На этот раз, против обыкновения, не кричали – говорили негромко и с достоинством. Он выглянул из кунга, уже готовый к раскаленному воздуху.
И все же поначалу показалось, что не сможет вдохнуть. Не ставшая привычной «сауна» это была, а настоящая каменная печь…
Проводник и переводчик группы, ливанец Хаким, разговаривал с двумя высокими мужчинами в ослепительно белых бурнусах. На шее одного из них висела магазином кверху винтовка М-16 с подствольником.
Увидев Адама, второй, не вооруженный как напоказ, шагнул вперед, сдержанно улыбнулся и отдал честь. У него было темное сухое лицо с необыкновенно тонкими и выразительными чертами.
– Майор Хафизулла, пограничная стража, – сказал он на чистом дистиллированном английском. – Я видел, как эта вещь падала. Я пришел, чтобы проводить вас.
– Полковник Липовецкий, – отрекомендовался в свою очередь Адам. – Контрольная комиссия по инвазии, начальник экспертной группы. Идти надо пешком?
– О да. Пешком. Но здесь уже недалеко. Хорошо было бы лететь вертолетом, но может начаться гроза. С минуты на минуту. А может и не начаться. Здесь странная погода.
– Мы видели грозу над морем.
– Над морем – это совсем другая вещь. Это очень маленькая гроза. Давайте не будем терять времени…
Дорога заняла меньше часа, однако к концу её Адам почувствовал, что ноги готовы наотрез отказаться служить своему негодному хозяину. Арсен подвернул лодыжку и отстал, Сигги цеплялась за Стива и ругалась по-шведски и по-голландски. Все были в царапинах и ссадинах – разумеется, кроме пограничников, которые скакали по этим раскаленным острым черно-фиолетовым камням легко и лениво, только бурнусы развевались. Дважды над головами сгущались тучи – настолько плотные, что казалось: наступает ночь. И тут же разбегались без грохота и без ливня.
– Пришли, – сказал наконец майор Хафизулла, делая изящный плавный жест, словно был не офицером пограничной стражи, а артистом балета.
– У-ух… – выдохнул Адам.
Возможно, именно тут побывал бедняга Данте – и увидел вход в Ад.
Еще более черная, чем окружающие скалы… хотя, казалось бы, куда уж черней?.. – котловина, и именно в форме котла, нет – он поискал сравнение – гусятницы. И что поразительно – водопад! Тонкая, дробящаяся в полете струйка Вытекает из овальной дыры в скале и падает в темную лужицу, откуда уже ничего не вытекает, а только испаряется, поэтому дышать в котловине просто нечем. Страшный чад залитого водой пожара на угольном складе…
Тело крейсера занимало собой почти четверть котловины. Корабль лежал, сильно накренившись; на первый взгляд повреждений не было, но уже через несколько секунд Адам удивился себе: в борту – огромная пробоина, дно котловины усеяно искореженными кусками обшивки. Судя по всему, пилоты почти сумели посадить корабль. Почти сумели.
– Никто не выходил? – спросил Адам.
– Нет, – покачал головой майор. – Я думаю, они все погибли. Удар был громкий. Очень громкий. Слышно было за двадцать километров. И был огонь и дым.
– Понятно… Ваши люди туда не спускались?
Майор помедлил.
– Боюсь, что я не смог бы заставить их спуститься. Даже под страхом сурового наказания.
– А вы сами?
– Еще совсем недавно там было нечем дышать. И я не уверен, что сейчас там есть хороший воздух для дыхания.
– Это мы тоже проверим…
Как не хотелось влезать мордой в противогаз! Даже в этот наиновейший, легкий, с хорошим обзором… опять же щетинка, брился утром, а вылезла, в таком климате хорошо растет… и если сейчас побриться, то раздражения не избежать, проходили…
Мысленно ворча, Адам облачался во все защитное. Сигги тоже. Стив будет страховать отсюда, а от Арсена – вон, еле ковыляет, болтаясь на плече пограничника, – толку и так мало… да и переводчик он средний… Но уволить его было трудно.
Адам спустился вниз по веревке – лихо, дюльфером; быстро раскрыл и запустил экспресс-лабораторию, посмотрел, как поднимаются гирлянды пузырьков по кюветам с реактивами, потом сверился с таблицей (хотя все знал на память).
Да, что нужно, покраснело, где нужно, выпал осадок, а где не нужно, не выпал… Воздух был на грани пригодности для дыхания по кислороду и углекислоте, не содержал известных ядов, окислителей и заметного количества протеино-липидных аэрозолей. За неизвестные яды и незаметное количество рассеянной протоплазмы прибор отвечать не мог.
Поэтому имело смысл пока что противогаз не снимать.
Адам принял Сигги, и вместе они направились к разбитому крейсеру, на ходу быстро и умело вычерчивая кроки «зоны контакта» – где что валяется.
Валялось много чего. Некоторые предметы Адам опознавал, некоторые – нет. Что-то было искорежено до полной неузнаваемости. Кажется, вот это – кусок ремонтного модуля… а это – россыпь пустых оболочек от капсул пирофага, этаких шустрых сообразительных огнетушителей…
Горело здесь, конечно, здорово. И камень был раскален не только солнцем. Во всяком случае, под солнцем он так не плавится.
«Вхожу внутрь», – написал Адам на своих кроках, передал планшет Сигги и, оглянувшись – высоко на скале белели бурнусы пограничников и металлически отсверкивал комбинезон Стива, – шагнул в пробоину.
Отсюда все вынесло наружу – все, что не было монолитом, да и монолит… Адам включил фонарь, внимательно присмотрелся. Вот здесь, по идее, должен быть стрингер. А все, что есть, – два полуметровых пенька с зернистой поверхностью. Ни фига же себе… это взрыв гравигена. Или – прямое попадание в гравиген… Интересно.
Адам медленно пошел по кольцевому коридору, широкому, как туннель метрополитена, только в сечении не круглому, а в форме лежащего на боку яйца. Пока что он не видел принципиальных отличий крейсера – кроме размеров, конечно – от найденного в позапрошлом году в Антарктиде маленького невооруженного судна, брошенного экипажем. Марцалы объясняли, что корпуса имперских кораблей не производятся в обычном смысле этого слова, а выращиваются – не то как кристаллы, не то как тыквы. И поэтому все они имеют практически одинаковую форму и одинаковое строение внутреннего пространства. Конечно, потом это пространство дополнительно разгораживается, заполняется всяческим оборудованием – и тут уже открывается простор для разнообразия…
Но люки должны быть в одних и тех же местах. Вот здесь, например.
Адам, вовсе не уверенный в успехе, положил ладонь на еде заметный выступ стены. И люк открылся так стремительно, что показалось – крышка его просто исчезла. Перед Адамом возникло овальное отверстие размером примерно два на полтора. Ход, ведущий под купол.
Здесь было полусветло. Но из-за этого туманного, фосфоресцирующего, приходящего отовсюду света видно было не лучше, чем в честной темноте. Приходилось ещё больше приспосабливаться, напрягать зрение – и все равно оставалось ощущение, что пропустил главное и не заметил чего-то большого.
Но это было только ощущение, потому что главное Адам, конечно же, заметил, а потом подошел и рассмотрел в упор.
В центре купола, окруженный кольцом толстых светящихся колонн – торпедных аппаратов, – располагался пост управления: пульт и шесть пилотских мест вокруг него. Шесть черных изогнутых кресел, напоминающих какие-то жуткие насекомоядные орхидеи. Человекоядные. Ассоциация возникла, очевидно, потому, что в каждом кресле, изломанный страшным ударом, неподвижно сидел…
Адам всегда терялся, когда возникал вопрос: а как их называть? Люди? Чужие? Пришельцы? Имперцы? Почему-то все не подходило.
Конечно, генетически они были людьми, ближайшими родственниками – куда более близкими, чем шимпанзе и гориллы. Братки по разуму… Внешне – абсолютно чужими, чуждыми, отталкивающими. Дряблая голубовато-зеленая кожа (зато усваивает солнечный свет, на пляж сходил – как пообедал; в коже живет симбиот, водоросль типа хлореллы), слишком одинаковые лица с маленькими безгубыми ртами, крошечными носиками и огромными глазами почти без белков (зато сумеречное зрение лучше, чем у кошки); руки и ноги тонкие, слишком длинные, что подчеркивают ещё и кисти рук – паучьи пальцы, сказал кто-то когда-то – и привилось…
Пришельцы – да. Но и марцалы – пришельцы, а кто их так воспринимает?
Имперцы – вроде бы самое правильное, но вот не соотносится внешний вид и образ действия с этим гордым словом: Империя. Это ведь не они сами себя, это мы их так прозвали. Слово прилепилось к пришельцам само собой, порожденное культовой – даже дважды культовой – киноэпопеей «Звездные войны».
Но если отвлечься от кино, что вспоминается нормальному взрослому человеку при слове «Империя»? Орлы и знамена. Железная поступь легионов, боевые слоны, триумфальная арка, «Звезда Смерти», белый плащ с кровавым подбоем, за гранью дружеских штыков, штурм унд дранг юбер аллес, аве, цезарь! – и генералиссимус на белом коне, армады «юнкерсов», армады дроидов, черные шлемы, кто не сдается, того уничтожают, танки, вперед! А что в нашем случае? Беспомощная какая-то осада, нелепые десанты в неподходящие места, похищения людей…
Кстати, подумал Адам. Заглянуть в трюм, вдруг там кто-то… был. Да. Он ещё раз взглянул на мертвых пилотов. Несмотря на внешнюю хрупкость, эти ребята выдерживали сорок–пятьдесят g в течение десяти секунд – время, за которое при отказе компенсаторов двигатель автоматически останавливается. Ни один человек не способен такого выдержать. А их вот – сумели адаптировать. Каста космонавтов. Блин.
Люки, ведущие в трюм, были огорожены изящными перилами, словно бы выгнутыми из цельных побегов бамбука. Только темно-бордового цвета.
Очень не хотелось спускаться…
Когда Адам выбрался обратно, солнце как раз уходило за высокий неровный край котловины. Оно казалось нереально маленьким – гораздо меньше нормального закатного солнца и даже меньше, чем просто солнце посреди небосвода. Почти звезда… Адам зажмурился от нестерпимого блеска этой белой звезды и стянул с лица противогаз. С мерзким мокрым чпоком присоска маски отпустила его.
– Липо… – Голос был знакомым, и прозвище тоже. Но словно многие километры лежали между ним – и этим голосом, и прозвищем. Потом его тормошили за плечо, за руку. – Липо, что там? Липо! Говори же!..
– Да, – сказал он наконец. – Много…
– Что?
– Их там много. В трюме. Полный трюм. В три этажа…
Только теперь он посмотрел на Сигги. Под его взглядом она сомнамбулически поднесла руки к лицу и содрала маску. Лицо её было в ярких красных пятнах.
– Невольничий корабль, – сказал Адам. – Это был невольничий корабль.
– О боже… Что же теперь?..
Это был хороший вопрос.
– Полезли наверх.
Их подняли быстро – почти выдернули, одного за другим. На краю котловины народу прибавилось, а выше и в стороне, над выступом скалы, Адам заметил торчащий хвост легкого вертолета. Видимо, обещанная гроза прошла стороной…
Они с Сигги вытерли костюмы губками с дезинфицирующим составом, потом умылись горячей водой из фляги. И только после этого направились к терпеливо ждущим чинам. Что это чины, и довольно высокие, можно было понять по напряженным позам окружающих.
Навстречу Адаму стремительно шагнул молодой человек в европейской рубашке-поло и белых широких брюках; на голове его была бейсболка с длинным козырьком, на глазах – продолговатые темные очки.
– Здравствуйте, полковник, – сказал он, протягивая руку. – Не узнаете?
– Не сразу, – устало качнул головой Адам. – Простите, принц, не ожидал вас увидеть здесь. Что привело?
С принцем Халилем, младшим сыном иорданского короля, они несколько раз встречались в штаб-квартире Комиссии. Принц был интересным собеседником, бабником и плейбоем. Кроме того, он виртуозно летал на всем, что имело крылья или винт.
– Я теперь на службе. Отец определил. Адвизор Верховного комиссара ООН по чрезвычайным ситуациям. И, Адам… мы ведь, кажется, договорились – по именам?
– Да, Халиль. Это я… так. Ничего, приду в себя…
– Дать тебе глотнуть?
– Дай, если есть.
Он сделал три хороших глотка из плоской серебряной фляжки и даже не понял, виски это или коньяк.
– Там двенадцать трупов Чужих, – сказал он, возвращая флягу. – И по крайней мере двести… наших. Во всяком случае, я… я…
Он вдруг потерял мысль и замолчал.
Халиль обернулся и быстро заговорил по-арабски с теми, кто стоял за его спиной. Потом снова повернулся к Адаму.
– Это брат наместника и военный комендант округа. Большая власть. Они будут всем здесь руководить, а ты будешь их консультировать. А я сверху буду надзирать, чтобы все делалось правильно… Я очень волнуюсь, Адам, это мое первое большое дело. Я рассчитываю на тебя.
– Конечно, – сказал Адам. – Ты можешь рассчитывать на меня. Конечно…
Он обернулся и посмотрел в котловину. Туда уже ложилась тень.
– Нужны будут прожекторы, несколько тяжелых вертолетов, что-то вроде грузовой платформы… и человек двадцать добровольцев. Спецкостюмы я привез, хотя они вряд ли нужны – раз те везли людей, то никакой заразы быть не может. А воздух там уже терпимый… Радиостанцию. И – рефрижераторы. Как минимум пять трейлеров. Чужих я заберу и вывезу сам, а с людьми… все это уже решать тебе. Или местным властям. И еще…
– И ещё переводчик для тебя. Мне не положено, ты же понимаешь.
– Да-да. Где этот майор-пограничник, который нас вел? Он совсем неплохо говорит по-английски…
– Проснись! Проснись! – Она тыкала его в бок, терла уши, чтобы кошмар не продлился и тем более не выплеснулся вовне. – Вик, проснись! Клавдий! Проснись, Клавдий!!!
– Да, – сказал он и полусел, опираясь на локти. – Да. Все в порядке. В порядке. Пить.
Она поднесла ему к губам пластиковый стакан, и он жадно выхлебал ледяную воду.
– Все в порядке, – повторил он. Перевел дыхание. – Я сильно кричал?
– Сильно… – Маша почувствовала, как задрожал голос. – Надо что-то делать, Вик. Я так больше не могу.
– Надо, – сказал он, сжимая ладонями виски. – Надо что-то делать…
Это повторялось из ночи в ночь – уже третий год.
– Поедем к Марьяне? – безнадежно сказала Маша.
– Поедем, – сказал Виктор. – Запрягай.
– Что ты сказал? – не поверила она.
– Я сказал: поехали. Все равно так больше невозможно… чего же ждать? Терпеть? Ты знаешь, я ведь и сам просыпался сегодня… ну, раньше… я проснулся и подумал: зачем? Будь что будет… в смысле: а пропади оно все пропадом…
Он снова лег.
– Я решил застрелиться, – сказал он. – Если не получится у Марьяны…
– Получится, – всхлипнула Маша. – Получится.
– Ну, откуда же мы знаем…
– Получится. – Она уже рыдала, но ещё про себя, внутри. – Получится, получится, получится…
Зона
19 августа 2014 года
Владивосток, Россия
– Эвита Максимовна! Готово, выезжаем!
Она с неохотой оторвалась от окна. Вид открывался умопомрачительный. Солнце поднялось совсем невысоко, ало-бирюзовая дымка пылала, и не разобрать было, где кончаются сопки и начинается небо. Бухта Золотой Рог была как на ладони, сам город задорно карабкался по холмам и сопкам, справа внизу сверкало здание морского вокзала и виднелись надстройки и мачты нескольких кораблей. Вдали темнел силуэт старого авианосца «Нимиц», переданного калифорнийцами силам Космического флота ВОС и переделанного в плавучий космодром.
В небе над ним таяли косые короткие светящиеся следы только что взлетевших катеров…
– Иду, Дима.
Ким улыбнулся своей знаменитой улыбкой, поправил на плече сумку и отступил, чтобы пропустить её и закрыть дверь. Последние недели он не упускал случая оказаться рядом, коснуться как бы ненароком… Нельзя сказать, что это было неприятно, даже наоборот, но у Виты были строгие правила: никаких шашней с подчиненными. Равно как и с начальством.
Правда, и самые строгие правила имеют срок годности… И дату введения в действие.
К машинам спускались по асфальтовой дорожке, местами переходящей в лестницы. В одном месте перила были выломаны, зияющий проем кто-то забил свежей желтой занозистой доской.
У двух «ниссанов-патрулей», светло-серого с государственным орлом на капоте и дверцах и темно-зеленого, без надписей, зато с массой всякой светотехники на крыше, стояли трое полицейских… хотя нет, здесь они ещё называются по-старому… трое милиционеров в форме и один штатский, совсем мальчик – в светлом льняном костюме. Штатский-то к ней и обратился:
– Die Frau von Hofiman? Guten Tag, meine Name Sergey. Ich werde Ihr Dolmetscher.
Вита захохотала. Ким заливисто подхватил. Переводчик растерялся, потом тоже расплылся в улыбке. Милиционеры смотрели строго, но наконец и они заулыбались на всякий случай.
– Двадцать два, дружбан! – сказал наконец Ким. – Эвита Максимовна по части русского языка…
– Я из Питера, – массируя тут же занывшие скулы, пояснила Вита. – Просто фамилия такая.
– Да? – расстроенно сказал переводчик. – А можно я все равно с вами? Мне ведь и допуск сделали, и командировку…
Вита посмотрела на милиционера с самыми большими – капитанскими – погонами. Тот махнул рукой: можно. Наверное, переигрывать было бы сложнее. Капитану было под сорок, а это признак или нерадивости, или строптивости. Она присмотрелась. Второе. И язык – ка-ак ляпнет…
– Хорошо, Сережа. Будете Диме помогать, а то иногда у него рук не хватает. Дима, инструктаж проведете по дороге…
Обрадованный переводчик распахнул перед нею дверь, и Вита забралась в прохладное чрево джипа. Оба помощника сели во вторую машину.
Улица стремительно петляла. С одной стороны были верхние этажи и крыши, с другой – почти отвесные склоны, заросшие колючим кустарником. Потом выехали на что-то сравнительно прямое и широкое. Несмотря на очень ранний час, движение было оживленное, автомобилей и глайдеров примерно поровну.
– Впервые у нас? – обернулся с переднего сиденья капитан. – С любопытством осматриваетесь…
– Была, но давно, – отозвалась Вита слегка рассеянно. – Можно сказать, в детстве… Как долго нам ехать?
– Час, чуть больше. Совсем недалеко, на самом-то деле. Обнаглели, гады. Раньше хоть из глуши забирали… а тут – прямо под боком миллионный город…
– Всякое бывало, – качнула головой Вита. – Не разглашается… Лично при мне похитили двоих буквально из центра Питера.
– Я имел в виду массовые похищения…
Вита вздохнула. Посмотрела на прапора-шофера. Тот держал уши топориком.
– Дорогой мой капитан, я вообще-то совсем не одобряю секретность, которую вокруг всего этого развели. Но… вынуждена соблюдать. Уж извините.
– Да Бог с вами! – махнул он рукой. – Я понимаю.
– Лучше расскажите, что знаете про этот случай.
Капитан подумал.
– Да почти ничего. И ещё бы, наверное, по сию пору не знали бы, если б там у кого-то из дачников день рождения не происходил. И гость один опоздал. Ну, он предупредил, что опоздает… впрочем, это не важно. Прилетает, воскресенье, вечер – а нет никого! Стол накрытый и наполовину съеденный… стулья валяются… Молодец мужик, понял, что к чему, ноги в руки и к нам. Ну, вот… и пока это все. Оцепление там стоит. С ночи. От мародеров в основном. Эх, народ у нас ещё тот…
– Оценки предварительные делали – сколько человек исчезло?
– Я выезжал из управления – уже сто семьдесят насчитали. Но явно ещё прибавится.
Вита качнула головой:
– Проклятие… Поселок абсолютно пуст? Или кто-то остался?
– Остались, как без этого. Но вы же, наверное, и сами знаете, в каком состоянии люди после всего этого бывают…
– Я-то знаю, – посмотрела на капитана Вита. – А вы откуда?
Он засмеялся:
– Я в милицию из внутренних войск перевелся. Ну а кого в оцепление бросают, если вдруг не дай бог чего? Вэвэ. На трех похищениях был. Помните – лагерь Пермской области опустошили? Четыреста двадцать человек спецконтингента…
– Помню…
Она была там, на Урале – ещё стажерка, мучительно влюбленная в своего патрона. Все тогда было в чаду, в дыму… и в прямом смысле – горела тайга, – и в переносном. Чад запомнился. Зона – почти нет.
– А как вас звать, если и это не секрет? – продолжал капитан. – Раз уж решили обходиться без переводчика…
– Вита.
– Как здорово! А меня – Виталий. То есть мы, можно сказать, тезки. Нет, смешно получилось с переводчиком. Кому-то из начальства стукнуло в голову, что вы немка…
– Это уже третий раз подряд. Я поэтому и заржала.
– А где вы такой фамилией разжились? А, по мужу…
– Нет, я не замужем. Это родовая.
– Ты немка, что ли? Не может быть.
– Почему это?
– Да таких красивых немок не бывает…
– И много ты их видел?
– Да было. Я ж год по полицейскому обмену в Бремене проработал. Не с чужих слов сужу.
– Постой, тезка! Как же ты без языка в полиции служил?
– Почему без языка? Шпрехаю будь здоров!
– А зачем тогда переводчика заказывали?
– Да это нашего начальника племяш. Хороший пацан, решили – пусть побашляет маленько, а заодно и язык освежит. У нас ведь как? Китай да Япония, Кореи немного – а немцы раз в год. Где ему и поговорить-то? И потом – ну, интересно парню. Все это… с Чужими что связано… Хочет вроде как прибиться к вашей службе, да вот не знает как. Вот ты – как попала?
– Я же говорю: оказалась свидетелем похищения. Тогда нас всех на заметку взяли. Мы и не знали, а уже посчитанные и в списках… Тогда этим маленький-маленький отдельчик ФСБ занимался. А потом – школу заканчиваю, одиннадцатый класс, и вызывают меня к директору, а там сидит красивый такой, седоватый… В общем, я согласилась. Папа в шоке был… Зачислили меня на службу на следующий день после выпускного. Заодно я в универ поступила. Утром на лекции, после обеда на службу – такой был уговор. А через месяц ка-ак все началось…
Она не стала развивать тему. Потому что тогда много чего началось. Не только вторжение.
Хотя если говорить о вторжении, то началось оно давным-давно. Возможно, ещё до возникновения человека… Но и эту тему она развивать не стала.
– Ну а ты ему протекцию не составишь? – продолжал настырный капитан. – Мальчишка-то славный.
Вита пожала плечами:
– Сегодня и посмотрим, на что он способен. Видишь ли, в нашем деле ещё и определенные способности иметь надо. Вроде музыкального слуха. Без этого никакая протекция не поможет. Разве что курьером.
– Он бы и курьером пошел. А что? Три языка знает…
– Ты его сватаешь, будто это не начальников, а твой собственный племянник.
– Тут хуже все. Дочка моя на него запала, а он, паразит, – ноль внимания. Девка уже вся на сопли изошла. Вот я и думаю: если он служить куда подальше отправится, так может, ей легче будет. С глаз долой – из сердца вон… А, как твое мнение?
Вита помолчала. Город кончился, справа был лес, слева – какие-то странные пустыри.
– Не уверена, – сказала она наконец.
Саудовская Аравия, горы Эш-Шифо
Депеша была сверхсрочная и зашифрованная одноразовым шифром, а не «Хорьком», которым пользовались обычно; шеф считал, что время от времени невредно побыть параноиком. Хотя все знали: даже если в руки постороннего попадут одновременно и шифровальная таблица, и шифровка, и даже исходный текст послания, это позволит ему продержаться в курсе дел Комиссии два дня максимум – до очередной смены таблиц. И даже если добыть целый блокнот – не спасает: есть ещё и скользящий алгоритм последовательности использования страниц. На тот случай, что злоумышленник доберется до алгоритма, существует несколько других хитрушек. По прикидкам, адекватно расколоть шифр «Хорек» с использованием мощнейших компьютеров прошлого в общем-то можно было, но работа заняла бы лет тридцать…
Несмотря на это, время от времени шеф прибегал к использованию одноразовых шифровальных таблиц.
Потратив полчаса на многократное переписывание цифирок и буковок, Адам получил наконец результат, прочел, перечел – и не поверил.
«Мерлин – Чингачгуку. Секретно, конфиденциально.
В дополнение к официальному заданию: нелегально изъять из массива тел два, мужское и женское, не старше двадцати пяти лет, без повреждений конечностей. Скрытно транспортировать совместно с „грузом-Х“ в Петербург. К борту будет подан трейлер-рефрижератор № 018, сопровождающий – подполковник медицинской службы, женщина. Пароль: „Не обгорел, сметаной не намазать?“ Отзыв: „Лучше коньяком“. После выгрузки „груза-Х“ тела оставить в рефрижераторе».
Далеко не сразу выйдя из ступора, Адам витиевато выматерился. Легче не стало.
Потом пришла хорошая идея: может, ещё раз расшифровать – и на второй раз получится что-то другое? Или запросить штаб насчет психического здоровья непосредственного начальника? После чего со службы сразу вышибут и выполнять это – Адам использовал новый витиеватый загиб – задание не придется?
Придется. Увы.
Теперь: как? Как он это себе представляет, Мерлин заскорузлый стоеросовый, меринос плешивый, архар безрогий редкой вонючести – Мартын, короче? Я под прожекторами спущусь в яму, с фонариком в зубах, подберу себе пару молодых симпатичных трупов, упакую и, распихивая спасателей, незаметно вылезу, а потом пешочком допру мешки на горбу до самого Эйлата? Или спрячу два трупака в вертолете под скамеечкой?..
Ругаться, однако, уже расхотелось.
Больше того: способ выполнить это идиотское задание был, причем способ простой и наглый. На всякий случай Адам дважды, закрыв глаза, представил себе схему работ: вниз соваться бессмысленно, это очевидно, а наверху… так… вот здесь первичная санитарная обработка, то есть санитары вынимают труп из мешка, моют, заливают антисептиком и кладут в другой мешок, чистый; использованный мешок сжигают. Потом тело осматривает кто-то из патологоанатомов и если подозревает что-то странное, то отправляет труп на секцию или в лабораторию к Сигги; если же все обычно – то в заморозку. Пока ещё секций не проводилось: Стив и ленив, и осторожен, а второй патанатом, прилетевший вечером, мальчишка-румын, был только-только после колледжа и смотрел Стиву в рот.
Здесь же тела взвешивают, обмеряют – и заполняют своеобразный паспорт: номер, размеры, вес, цвет волос и радужки, отпечатки пальцев. После чего тело идет в глубокую заморозку и на хранение в рефрижератор.
То есть красть нужно где-то после первичной обработки (на всякий случай), но до патанатома. Из соображений безопасности площадка, где проводится обработка, вынесена довольно далеко за пределы лагеря, тела возят на глайдере. Тормознуть, водителю кольт в брюхо…
Бамбарбия киркуду. Шутка.
Адам снял трубку полевого телефона и попросил соединить его с принцем Халилем. Разумеется, через адъютанта. Срочно. Невзирая.
Принц не спал.
– Меня колотит, Липо, – сознался он, глядя на звезды. – Все должно быть как-то иначе. Это неправильно. Несправедливо. Будто бы они убили Аллаха и бросили его труп на перекрестке…
Адам не нашелся, что ответить.
– Как ты думаешь, – продолжал принц, – мы, люди, сумеем отремонтировать этот корабль?
– Нет, – сказал Адам. – Мы бы сумели, но не успеем. Через месяц-другой он начнет распадаться в пыль. Они так устроены, и мы не знаем, как отключить это приспособление… Халиль, я тебя позвал погулять…
– Значит, что-то случилось, – меланхолично констатировал принц. Пас был идеальным.
– Именно. Я ведь обещал тебя подстраховать в случае чего… Дело в том, что вокруг любого похищения почти всегда происходит та или иная хрень. Помимо стандартных процедур и общей дурной секретности. Когда хрень происходит, главное – знать, кто именно начал игру. Обычно это Коминваз или Комитет, редко – местные. Хотя – всякое бывает… В средствах никто не стесняется, понятно. Личной физической опасности подвергнуться ты вроде бы не должен, но подставить тебя могут легко, и тебе это не понравится… Извини за долгое предисловие. Короче. Надо, чтобы два трупа на самом деле исчезли и никто не знал, куда они делись. Чтобы не сошелся счет. Операцию эту затеял Коминваз, местные власти вряд ли рискнут что-то делать в обход тебя, и их мы можем пока проигнорировать, но вторая наша главная задача будет – не подставить задницы комитетчикам.
– Зачем? – коротко спросил принц.
– Чтобы нас не поимели между делом, потому что Комитет обязательно начнет собственную операцию – если уже не начал, хотя я об этом ничего не знаю. Сейчас и впредь: лучшая позиция для тебя – абсолютный нейтралитет и посильное сотрудничество. Это если тебе действительно нужен мой совет.
– Нужен, – помолчав, так же коротко ответил принц.
– Насколько хорошо ты представляешь себе стандартную процедуру обработки места инвазии?
– Все, что написано… В чем смысл игрищ, о которых ты говоришь?
– Добыча информации. Источник у нас, как ты понимаешь, один – марцалы. Очень скудный источник. Его все время приходится взбадривать какими-нибудь скандалами и головоломками. Потом аналитики делают выводы. А чтобы головоломка выглядела натуральнее…
– Понимаю. Хорошо, что трупы уже есть и их не надо делать из живых людей. Шучу. Ты уже занимался такими вещами?
– Ну… подобными.
– Это должно быть окутано тайной, да?
– Когда как. Все зависит от того, чего хотят аналитики.
– Ты посвятил меня в тайну только потому, что я новичок в этом деле и при этом твой друг?
– Нет, не только. Я хочу вывести из игры свою группу. Не исключено, что их будут допрашивать с «сывороткой правды» и полиографом…
– То есть помочь тебе должен я?
– Не должен. Но больше некому. Кроме того, в твоем контракте не записано, что тебя могут подвергнуть форсированным формам дознания…
– Ну да. Папа был бы против. Ты уже придумал, как мы будем действовать?
– Самым элементарным образом: остановим глайдер…
Владивосток, Россия
Дачный поселок – ей сказали название, но она тут же забыла его, зачем держать в памяти, когда и так записано? – лежал километрах в четырех в стороне от трассы, в уютном пологом распадке на берегу обширного пруда. К приезду экспертов уже была готова большая, метр на полтора, план-фотография, сделанная с километровой высоты, и на ней от руки проставлены номера домиков и фамилии их владельцев – которых успели к этому моменту установить. Все окружала толстая синяя линия оцепления, в действительности состоящая из тридцати двух милиционеров. Только сегодня к полудню должны были прибыть солдаты. Еще шестеро милиционеров с собаками бродили по окрестным лесам в поисках разбежавшихся в беспамятстве…
Крестиками на плане было помечено, где нашли тех, кого уже нашли. Таких набиралось двадцать четыре человека, из них пятнадцать – дети и подростки. Как обычно, те, кому до шестнадцати, ценились у похитителей не слишком высоко.
– Ты сначала к ним? – спросил капитан Виталий. Вита, продолжая жевать, молча помотала головой. Общение с «недопохищенными» отнимало так много сил, что на остальное их просто не хватило бы. Поэтому расспрос приходилось оставлять на потом, жертвуя возможностью – правда, маловероятной – заранее узнать что-то по-настоящему важное.
– Пусть они пока спят, – сказала она наконец. – Что это я ем?
– Такая соевая лапша. Нравится?
– Я думала – какой-нибудь папоротник. Или другая трава. Или мясное что-то… Забавно. Спасибо. – Она отставила в сторону чашку. – Я пошла. В общем, как договорились: каждые полчаса – выстрел, каждый час – два выстрела. Если через пять часов не возвращаемся, включаете сирену.
– А если не выходите на сирену?
– Ну, такого никогда не было…
Она встала, ещё раз на всякий случай проверила карманы. Нет, никакого металла не завалялось. Металл съедал половину чувствительности. Даже молния на джинсах заменена на капроновую и пуговица пластмассовая. И со шнурков железки срезаны…
Хватит. Это уже просто затяжка времени. Вперед.
Каждый раз она шла в зону, как в кабинет зубного врача. Знала, что больно не будет, вообще ничего нового не будет… но все сжималось.
Смешно: Ким приспособил Сережу под переноску тяжестей, а сам пошел налегке. Вот так и образуется свита…
Никакой четкой границы не было, но в какой-то момент сами собой стали поджиматься пальцы ног, и Вита стала смотреть вокруг одновременно и внимательнее, и рассеяннее, такой особый взгляд – как бы мимо. Акцент на периферическом зрении.
Поселок ей в общем нравился, непривычные полоски огородов с дощато-облупленными конурками, жалкий способ разнообразить меню, – а в основном просто дома с лужайками, качелями, вон даже с волейбольной площадкой, много деревьев и кустов, а огородных грядок мало, разве что клумбы с цветами… участки некоторые тесноваты, ну да это дело привычки…
Дома были и новые, и старые – наверное, перевезенные сюда из деревень, а то и из города: черно-бревенчатые, массивные, двухэтажные.
В низком свете стекла казались зеркальными.
Позади щелкнул выстрел, и тут же ещё один. Семь часов. Вита посмотрела назад. Оказывается, не так далеко они ушли…
Помощники держались позади неё шагах в десяти. Ким втыкал в землю вешки. Целую вязанку их тащил Сергей. Долгий, наверное, нам предстоит путь, подумала она и улыбнулась.
В кармане джинсов лежал окатыш красноватого янтаря, довольно большой, его удобно было брать в кулак, сжимать и поглаживать, от него исходило спокойствие. Окатыш ей подарил Лев Викторович Абрамович, Левушка, тот самый седоволосый, который завербовал её и… и все остальное. От которого она так многому научилась и так долго была в угаре.
…Она ни разу не была на его могиле. Не хотела видеть, где он лежит. Пусть лучше в памяти будет другое…
Стоп, сказала она себе. Не сейчас.
А про окатыш Абрамович однажды сказал, что он похож на эмбрион. Она потом долго не могла прикоснуться к янтарю… но с того момента стала относиться к Абрамовичу иначе, потом ещё более иначе… пока не порвала с ним. И тогда янтарь к ней вернулся.
В руке сделалось тепло. Потом это тепло поднялось до плеча, до шеи, растеклось по всему телу. И наконец стало можно думать ни о чем…
Теперь она воспринимала все окружающее так, будто к обычным органам чувств добавилось что-то еще… будто над головой скользила легкая птица, которая могла заглядывать за препятствия и клекотом сообщать что-то важное… и при этом с домов кто-то снял крыши, потому что птица заглядывает сверху и в дома… все это не совсем точно, потому что в измененном состоянии Вита не могла подыскивать сравнения, а в обычном – немного забывала детали.
Пусто было в поселке. Никто не заперся ни в этом домике, ни в этом, ни в том… Конечно, она «осмотрела» едва ли десятую часть домов, но предчувствие уже оформилось: вымели под метелку. Как в прошлом году в Греции. Как в позапрошлом в Перу.
Краем сознания она отметила, что вдали бухнул выстрел. Потом два подряд. Потом опять один. И снова два…
Пусто, пусто, пусто…
Пальцы вдруг непроизвольно сжались, и янтарь едва не выскользнул из мгновенно взмокшей ладони. Вита резко взмахнула свободной левой рукой. За спиной послышалось ровно на два «хрусть» больше, чем надо, – видимо, переводчик Сережа ещё не осознал, что команда «стоять» выполняется без промедления. Ладно, ерунда.
Та-ак…
Спрятав янтарь в карман и встряхнув кисти, чтобы расслабиться, Вита, медленно поворачиваясь всем телом, стала вслушиваться. Хотелось закрыть глаза. Нельзя. Нужно не смотреть с открытыми глазами. Вот так. Вот так… здесь что-то есть… Она подняла руки, как бы ощупывая это «что-то». В ладони снова ударил жар – узкой направленной волной. Ни фига себе… Она ещё немножко покачала головой, фиксируя точное направление. Ага, вон там: кусты лимонника, высаженные полукругом, огораживают плетеные качели…
Вита обернулась к застывшим неподвижно парням – Сергей замер, удерживая вешки в обнимку, – прижала палец к губам и жестом показала: садитесь и ждите. Затем сошла с дорожки и медленно двинулась к кустам. Очень медленно, прислушиваясь к ощущениям. Непосредственной опасности не было, а вот что было… Сравнить не с чем.
Около низенького, по колено, заборчика, обозначавшего границу дачного участка, она остановилась. Достала из сумки «подозрительную трубу», папин подарок на самый первый «круглый» день рождения, никакого металла, дерево, пластмасса, стеклянные линзы… кто бы мог подумать, что вещь пригодится всерьез? – и долго-долго всматривалась в траву у качелей.
Когда она – по своим следам – вернулась к ребятам, на лице её было выражение глубокой задумчивости.
– Эвита Максимовна, садитесь! – жизнерадостным шепотом пригласил Ким, сдвигаясь на краешек расстеленной куртки.
Она опустилась на землю и тяжело привалилась к плечу Кима. Тот опешил.
Приблудившийся переводчик таращил глаза, распираемый вопросами. Вита достала свой старый кожаный портсигар, выудила «верблюдину», Ким чиркнул спичкой… Она не любила себя курящую, но другого выхода уже не было: лучший способ быстро и безболезненно успокоить нервы, это во-первых, а во-вторых, бросив, она немедленно начинала полнеть, а пока не хотелось. Вытянув сигарету в четыре затяжки, она раздавила о землю окурок и повернулась к переводчику.
– Сергей, значит, вы хотите у нас работать?.. Это хорошо обдуманное решение, окончательное и бесповоротное? Понятно… Дима, дайте ему планшет. Пишите: я, фамилия, имя, отчество, год рождения, адрес… в присутствии свидетеля… передайте планшет Киму, он должен написать сам… обязуюсь сохранять в тайне любую информацию, связанную с моей служебной деятельностью, а также все мои умозаключения по этому поводу. Я отдаю себе отчет в том, что в случае нарушения этого обязательства я буду подвергнут принудительной изоляции или любым другим процедурам, признанным необходимыми исполнительной коллегией Комиссии по инвазии при Организации Объединенных Наций… можно сокращенно: Ай-Си – английскими буквами… От себя добавлю, что коллегия такие вопросы автоматически возвращает на рассмотрение вашему непосредственному начальству и что процедуры могут быть… всякие. Вам это понятно? Подумайте… Ладно. Тогда – подпись. Я заверю. Вы поступаете в мое распоряжение и открывать рот в ближайшее время будете только по моему приказу…
Она отняла у него ручку, расписалась и вытащила чистый лист.
– Сейчас вы вернетесь на исходную. Ким, сколько мы прошли? Шесть километров? И где мы сейчас? Ясно… Так вот, Сергей, боже вас упаси уйти в сторону от вешек, особенно если покажется, что можно срезать путь. Потом не вернетесь… Мне нужны палатка, обогреватель, одеяла – мягкие, желательно пуховые, – простыни, еда, вода – хотя бы на сутки. Все это придется переть на себе, никаких помощников. Теперь внимание. Вот это, – она протянула записку в несколько строк, полная абракадабра, кроме кода связи, – должно как можно быстрее уйти в Санкт-Петербург. И только туда. Доведите до сведения господ милицейских начальников, что штабным шифровальщикам лишняя тренировка в данном случае будет очень и очень вредна. Что-нибудь повторить?.. Хорошо. Еще одно. Воткните вон там штук пять красных вешек, чтобы на обратном пути не промахнуться. Когда вы до них доберетесь, двигаться будете очень тихо. А дальше этого места, – она хлопнула по земле, – вообще ни ногой. Все ясно?
Когда обалдевший переводчик скрылся из виду, Ким разлепил губы:
– Вы вызвали специалистов по контакту?
– В некотором смысле… – Она процедила это сквозь зубы и с заметным отвращением. – Это, Кимушка, дела почти семейные. Потом как-нибудь поговорим…
– Кто там?
– Пойдем посмотрим. Только очень тихо и без резких движений.
Они дошли до заборчика, перешагнули через него и мелкими шажками, часто останавливаясь, подобрались поближе к качелям.
В густой траве, примятой так, что получилось подобие гнезда, под стареньким бумажным одеялом – как раз таким, которое не жалко оставить на дачных качелях, – угадывались очертания двух маленьких тел, свернувшихся клубочками. Дима вопросительно обернулся к начальству, изобразил пальцами большие круглые очки. Так на их немом сленге обозначались Чужие. Нет, покачала она головой. Дети? – беззвучно спросил он и качнулся вперед. Жди, показала она.
Ждать пришлось не слишком долго. Дети – или кто там они были – чувствовали себя беспокойно и непрерывно меняли положение. И в какой-то миг один из тех, кто прятался под одеялом, вдруг резко приподнялся на локте и выставил голову наружу. Круглую голову с покрытым темно-серой шерстью лицом… к черту, лицом – мордой! – на которой ярко горели изумрудные глаза.
Очень холодно. Чуть теплее, чем темнота, но все равно холодно. Болит внутри – хочется есть. И пересохло – пить. Но это Он мог терпеть. Пока ещё мог.
Были другие холод и боль. Они росли изнутри и разламывали Его на части. Две части. Одна часть медленно сворачивалась внутрь себя, уменьшалась, уменьшалась, отдалялась, остывала… И ничего не чувствовала.
Он всегда был целым. Оказалось, что на самом деле его всегда было двое.
Он разломился на Себя и Второго. Все разломилось на сейчас и раньше. Он успел схватиться за это сейчас, а Второй – нет, Второй провалился в раньше, и даже дотронуться до него было нельзя – больно, больно, больно…
Наверное, надо смотреть, искать, бегать, пробовать – но для этого надо быть целым. Он не сразу понял это. Хорошо, что не сразу. Он ещё успел найти большое, тонкое, мягкое и спрятаться под него, и укрыть Второго. Стало лучше. Теперь Второй не видел сейчас, а значит, не убегал. Но и не возвращался.
Когда ты не целый – надо лежать свернувшись и сторожить. И терпеть: холодно, больно, сухо, горько.
Хуже всего – холодно.
Когда они добрались до Кимовой куртки, обозначавшей, по немому уговору, нейтральное пространство, Ким дал волю чувствам:
– Ну и чудовище!
– Ты что! – возмутилась Вита. – Это же котенок!
Ким заткнулся. Ему отчетливо припомнился случай из детства. Был у них в доме мастифф – здоровенная жуткого вида зверюга, не слишком хорошо обученная и нервная, какой-то сбой в генах. Хозяева даже намордник старались на него не надевать, чтобы не нервировать тонкую звериную душу, а на упреки соседей отвечали, что он и без зубов кого угодно заломает. И вот к этому-то чудищу однажды, вывернувшись из маминых рук, выкатился прямо под ноги трехлетний колобок с бантиками, вцепился в черную шерсть и восторженно завопил: «Мама, мама, хочу такого же хомячка!»
Котеночек…
Ким выслушал инструкции и под напутствие: «Вешки не забудь, патриций!» – двинулся к ближайшему дому.
Было до него минуты три – на глаз. Ким добирался добрых четверть часа, изо всех сил стараясь удерживаться на прямой. Когда дошел до крыльца и оглянулся, скользнув взглядом по ярким навершиям вешек, решил, что такую траекторию мог бы соорудить разве пьяный в доску дождевой червяк. Удивляться было нечему, но бессмысленное глухое раздражение временами накатывало.
Дом был звонко, стеклянно пуст – как аквариум. Ким уже насмотрелся этих сухопутных «Мэри Седеет», с надкушенными бутербродами, накрытыми столами, недопитыми стаканами со следами пальцев и губ, заломленными страницами книг, выпавших из исчезнувших пальцев… Здесь вот, в углу, в кресле, комом лежало вязанье с торчащей неестественно вывернувшейся спицей. Соскользнувший клубок коричневой шерсти откатился в сторону примерно на метр и уткнулся в стену. Вот тут, наверное, и сидела – бабушка? мама? тетка? – женщина, любившая покачаться на плетеных качелях…
Ким оборвал нитку и поднял клубок. Свободной рукой свернул вязаное полотнище, закатав спицы внутрь, и украдкой сунул за спинку кресла. Сразу стало легче. Он поискал взглядом. Полиэтиленовый пакет. Плохо, хрустит, но сейчас сойдет. Сунул клубок туда и двинулся в глубь дома.
Вдруг захотелось прихватить с собой вешки. Он поколебался, обругал себя трусом и перестраховщиком… И вспомнил, как фрау Гофман – так её часто называли за глаза, не различая в немецком «фрау» и «фройляйн», – заставила его собираться в первый для него поиск. Еще как бы тренировочный – они шли замыкающими после опытной пары поисковиков, так, обвыкнуться, оглядеться – и должны были вернуться часа через два, описав короткую дугу примерно на треть зоны контакта. Все шло как по маслу, вот только полный энтузиазма Ким с полдороги, размякнув, принялся ныть. Зачем, мол, столько с собой тащить – рюкзак, комплект выживания, хрена в ступе да ещё дрова эти, для топографических идиотов. Вита долго слушала молча, пока они не выбрались на довольно широкую ровную площадку – дело было в холмах недалеко от Белгорода, – остановилась и приказала оставить весь ненужный груз и сгонять до во-он того дерева, стоявшей наособе кривой березы.
Он и пошел. Со щенячьей радостью от того, что движется наконец налегке.
Сначала пропала из виду береза. Тут же – едва он оглянулся – исчезла Гофман. На ровном месте. Ким дернулся обратно, заметался было… Но быстро сообразил сделать то, благодаря чему не вылетел-таки из Ай-Си без права восстановления: сел на землю, вцепился в траву руками и так и сидел, размеренно и глубоко дыша, пока Вита не отыскала его, пользуясь своими не совсем обычными способностями. Потом, отпаивая напарника коньяком из маленькой плоской фляжки, она объясняла, что найти его ей было нетрудно, а вот чтобы дойти, пришлось потрудиться. Поскольку таскать тяжести ей категорически запрещено, она трижды возвращалась за новым пучком вешек к брошенной вязанке. Трижды.
Вот после этого она и стала для Кима Эвитой Максимовной, чьи инструкции следовало запоминать дословно, а команды выполнять мгновенно.
Странная штука – терпение. Для того чтобы погулять в отдалении, подумать, просто полежать, поджав ноги, на замечательной Кимовой куртке, его не хватило. А сидеть двадцать минут не шевелясь – сколько угодно. И Вита сидела – молча, неподвижно и доброжелательно. Одеяло было в десятке шагов – под ним что-то вздрагивало, ворочалось, иногда обозначались мерцающие зеленые искры – но дальше дело не двигалось. Тогда Вита осторожно достала флягу с водой, отвинтила пробку и взболтнула.
Есть! Одеяло рвануло на звук, оставив позади свернувшееся в тугой клубок тельце. Раздался тоненький писк. Одеяло заходило ходуном, с грехом пополам попятилось, сминаясь, и вернулось на прежнее место.
Надо было начинать все сначала. Вита набрала воздуху – и очередной порции терпения. Смотрим фильм про дачу. Куст, одеяло, средний план, стоп-кадр… который без предупреждения сменился рапидом: тот, кто прятался под одеялом, вдруг оказался снаружи, одним гибким промельком скользнул вперед – и замер в двух шагах, не мигая уставившись на фляжку.
Огромные зеленые глаза. Почти круглое лицо с острыми подвижными ушами – треугольными, как у кошки, но расположенными ниже, почти как у человека. Почти человеческий рот – с губами – и плоский кошачий бархатный нос. Тело, покрытое плотной дымчато-серой шерсткой, скорее кошачье и, похоже, с фантастически подвижными суставами: Вита не удивилась бы, если бы этот звереныш выпрямился во весь рост. Сейчас он стоял сгорбившись, на трех лапах, приподняв четвертую – переднюю, – то ли готовясь ударить, то ли просто на всякий случай.
Лапка была страшненькая – шестипалая, с тремя огромными кривыми когтями на внешних пальцах и утолщенными суставами пясти. Большой, указательный и «средний» (или как в этом случае говорить-то?) были почти человеческими – безволосыми, с плоскими толстыми ногтями.
Зубы зверь не показывал. Было бы с кем побиться об заклад – Вита поставила бы на комплект всеядного, как у любого примата. Не мог этот котенок быть хищником. Она бы почувствовала, если бы её воспринимали как «еду». Малыш излучал растерянность, голод и жажду. Любопытство. Настороженность. Боль.
Удержав рвущийся наружу глубокий вздох, Вита плеснула в ладонь воды и медленно протянула «чашечку» перед собой. Вода медленно сочилась меж пальцев, капая на землю. Звереныш жалобно пискнул и тоже протянул лапку чашечкой. Прежде, готовясь к защите, он поджимал три внутренних, «человеческих» пальца, а теперь поджал внешние, с когтями, чуть отведя их в сторону. Вита вылила воду на безволосую ладошку, и котенок, разбрасывая капли, поднес лапку ко рту и жадно облизал. И придвинулся ещё на полшага.
Вита протянула ему флягу, осторожно наклонила, чтобы показать, как течет вода. Малыш понял. Он оказался сообразительнее, чем думала Вита: стал потихоньку лить воду на ладонь и быстро слизывать…
Он не знал, кто этот Большой-теплый, никогда таких не видел, только похожих, издали, когда все разломилось, но они не были теплыми. Этот был. К нему притягивало, даже издалека. И пить. Да, Большой-теплый не дразнился, он принес пить! Дал пить! Много!
Резь в животе затихла. От неожиданности он чуть не уснул, но тут с новой силой накатила волна боли Второго, и он успел очнуться и удержать ту штуку, где пить. Напоил Второго – плохо, но напоил. Остаться рядом не смог – больно. Больно и холодно.
Когда нагруженный Ким выбрался к красным вешкам, перед ним предстала совершенно идиллическая картина: на его куртке, свернувшись двойным клубком, лежали Эвита Максимовна и когтистое чудовище, казавшееся теперь маленьким и нестрашным. Вита поглаживала круглую ушастую голову, а зверь… Ким не поверил своим ушам.
Зверь мурлыкал.
Старик
20 августа 2014 года
Санкт-Петербург, Россия
Шел незаметный дождь. Казалось, что стекла окна просто тают и каплями стекают вниз. Изнутри стекло запотевало от дыхания. По этой матовости кончиком мизинца Адам нарисовал автопортрет. Потом стер его рукавом.
Шагов подошедшего врача он не услышал. Пол в коридорах был залит чем-то тускло-желтым, полупрозрачным, пружинистым.
– Пойдемте, – сказал врач.
Адам соскользнул с подоконника, поправил светло-зеленую накидку. От неё пахло поддельной химической карамелью.
– Он в сознании? – спросил Адам.
– Если это зачем-то называть сознанием…
Врач был раздражен и очень недоволен. Адам не стал выяснять, чем именно.
Навстречу им по коридору пробежала плачущая девушка в форме Космофлота. Адам посмотрел ей вслед.
– Пять минут, не больше, – сказал врач, открывая застекленную дверь. – Вам ясно?
– Не надо так со мной разговаривать, – сказал Адам. – Мне не меньше вашего жалко парня… – Он хотел добавить, что Александр Смолянин приходится ему кем-то вроде племянника, но вдруг передумал. – Просто кое-что я должен у него выяснить как можно быстрее. От этого зависят многие жизни. Может быть, и ваша. Или ваших детей.
– У меня нет детей, – сказал врач и повернулся спиной. – Еще не хватало… Ладно, идите, – бросил он. – Но когда я скажу: все – вы встанете и уйдете.
Адам промолчал.
Койки в палате было две, но вторая пустовала. На двух подушках, безвольно завалясь набок, полусидел-полулежал истощенный и очень старый мальчик. Адам почувствовал, как внутри становится пусто и холодно и в этом холоде и пустоте дрожит натянутая мокрая жилка…
Попискивал монитор – очень часто и не слишком ровно. Из двух капельниц что-то вливалось в вены мальчика: жидкость голубовато-прозрачная и жидкость белесая, опалесцирующая.
Адам медленно подошел к кровати и сел на больничный клеенчатый стул. Стул ещё не остыл.
– Здравствуй, Саня, – сказал Адам. – Лейтенант Смолянин.
Глаза лежащего медленно повернулись в его сторону. Адаму показалось, что он слышит это движение: вязкое, производимое с усилием… так проворачивается древний застоявшийся механизм…
– Поздравляю с наградами, лейтенант. Орден Святого Георгия-Победоносца от российского правительства и медаль Серебряный щит от ООН. Немного окрепнешь…
Губы лежащего шевельнулись. Адам не столько услышал, сколько угадал:
– …недостоин… потерял…
Адам положил свою руку поверх его – сухой и холодной.
– Не говори так. И не думай. Твой бой разобран детально. Все действия признаны верными… и героическими. Гардемарины твои тоже награждены… посмертно. Ты победитель, лейтенант.
– …кого?.. – шелестящий шепот, очень далекий и слабый. – …парень и девочка… шлем снял… целые?..
– Да-да, – подхватил Адам. – Ты снимал шлем. Почему?
Это был самый странный момент в сегодняшнем разборе боя – безусловно, успешного и героического… хотя успех скорее всего принадлежит в большей степени чуду, чем превосходству оружия или пилотов… а итог отягощен тем, что в трюмах крейсера томилось двести тридцать два (а если по правде – то двести тридцать четыре) человека, из них одиннадцать детей. Это пилот узнает рано или поздно… но не сейчас. И не завтра.
Информацию о том, что пилот совершил перед боем одно странное, граничащее с нарушением полетного задания действие, предоставили марцалы. Они якобы считали её с остатков обгоревшей корабельной обшивки. Адам многое бы отдал за подобное умение. Но земная техника – а правильнее сказать, техника, производимая на Земле, – пока ничего такого делать не позволяла, а торсионные детекторы марцалы производили только у себя… или покупали где-нибудь на галактическом черном рынке, иногда с раздражением думал Адам; поведение союзников и покровителей не всегда было логичным, хотя неизменно доброжелательным. Как бы доброжелательным…
С каких пор он перестал доверять марцалам? Нет, не то чтобы совсем перестал, но – усомнился? Вроде бы ничто не склоняло к этому. Однако же… Однако.
А главное – не с кем поговорить об этом. И это тоже странность, не находящая объяснения. Почему он так истошно уверен, что его не просто не поймут, а даже не станут слушать? Ведь не пробовал ни разу… И никто не пробовал с ним заговорить об этом. Марцалы были вне обсуждений. То есть не совсем так… Он сам путался в своих сомнениях.
– …посмотреть… – сказал Санька, улыбнулся и на миг стал мальчиком. – Смешно… без ничего… не поверил…
Потом он откинулся на подушку, отвел глаза и снова стал стариком. Больным избитым стариком. Седой ежик, дряблые щеки, тусклые запавшие глаза под сухими тонкими веками, и даже синяки не набрякшие, а наоборот…
– Ты снял шлем, чтобы увидеть что-то? А шлем мешал?
– …ну да…
Сзади на плечо Адама легла рука врача.
– Пойдемте. Нельзя больше.
Адам встал. Из палаты он выходил как-то боком…
– А вы спорили, – сказал врач.
Адам оглянулся на дверь.
– Что дальше? – спросил он.
– Пойдемте в кабинет, – сказал врач. – Там и поговорим. Вы курите?
– Нет.
– Не будете возражать?..
– Нет.
В кабинете на стене висела картина: печальный Пьеро в позе тореро, готовится нанести удар. Трибуны орут. Быка не видно.
– Хотите коньяку? – спросил врач, Адам покачал головой:
– Мне отсюда к начальству… Кофею, случайно, нет?
– Растворяшка – вон там, в шкафу, берите сами. Чайник…
– Ага, все вижу… А какого-нибудь аспирина?
– Голова?
– Слабое место. Плохо переношу смену климата.
– Откуда вы сейчас?
– Из Бейрута.
– Смотрю, загар не наш.
– Ну, ещё бы… – Адам положил в белую со щербиной кружку три полные ложки кофейных гранул и пол-ложки сахара, плеснул немного кипятка, размешал. Поднялась светло-коричневая пена.
Доктор достал из ящика стола сигареты и белый пластмассовый пузырек.
– Вот аспирин, возьмите…
– Спасибо. Так что вы мне скажете о перспективах парня?
– Надо ждать кризиса. Еще два-три дня. Потом… что-то решится. Я надеюсь все-таки, что он выкарабкается. Не понимаю, как это могло получиться, но у него очень незначительные соматические повреждения. Корабль вдребезги, а пилот цел… Вы понимаете, что такое – соматические?
– Телесные, – перевел А там. – Я встречал это слово в старинных книгах.
– Что?
– Не обращайте внимания, это я так… Значит, есть шансы, что он оправится?
– Я не сказал: оправится. Я сказал: останется жив. Может быть, даже сможет работать. Частично восстановится интеллект… Впрочем, детали будут ясны ещё не скоро.
Адам закусил губу.
– Мне нужно как-то узнать, с чем они встретились там, наверху. Там было что-то новое, неизвестное. Что-то совсем новое…
Доктор молча курил.
– У него девяносто восемь процентов износа, – сказал он наконец. – Это условно, конечно, в цифрах такое не определить… Послушайте, – он в упор посмотрел на Адама, – как вы можете – детей, наших детей?..
– Вы же сказали, у вас нет…
– Я не об этом!..
– Не знаю, – сказал Адам. – Иногда мне хочется застрелиться.
– И тем не менее вы не стреляетесь, а продолжаете посылать их на смерть? Или вот на это… – Доктор мотнул головой. – Еще не известно, что лучше: сдохнуть сразу или…
– Я бы предпочел сразу, – глухо сказал Адам. – Только я все равно не буду оправдываться, не ждите.
– Да я и не жду… нужны мне ваши оправдания… – Доктор прикурил от окурка новую сигарету и затянулся изо всех сил. – Что, действительно нет другого способа?.. – спросил он через минуту и совсем другим голосом.
Адам молча покачал головой. Повисла долгая тишина.
– Проклятая жизнь… – выдохнул наконец доктор. – Почему я должен выживать такой ценой? Может, лучше – просто взять и лапки кверху?.. Ведь что мы знаем об этой Империи?
– Достоверно – ничего, – сказал Адам. – За исключением того, что мы зачем-то им нужны. В не очень больших, но заметных количествах. Известно, например, что с Земли в две тысячи втором, за год до открытого вторжения, вывезли как минимум двадцать тысяч человек. Сейчас им удается похищать едва по пять-семь тысяч в год…
– Ну, не едят же они людей…
– Вроде бы не едят… Но те, кого они вернули – а таких очень мало, – рассказывают жуткие вещи.
– Это-то я знаю…
– Меня ведь в свое время чуть не утащили, – сказал Адам. – Вернее сказать, меня они почему-то не взяли. Уволокли девушку, за которой я ухаживал… Впрочем, это я уже не о том.
– Ладно, – сказал доктор. – Что вам нужно узнать в первую очередь?
* * *
Вакуум был вязок, как глинистая грязь. Для нормального полета нужно было весло или хотя бы лопата. Санька с ненавистью смотрел на уходящих «Волков», до них было рукой подать, но он не мог открыть фонарь. Он посмотрел направо, на штурмана, и штурман точно так же посмотрел на него, и Санька понял, что это не штурман, а зеркало, зеркальная перегородка, и тот обтянутый сухой кожей череп с угольно мерцающими из глубоких ям глазами – это его собственное лицо, а за перегородкой прячется кто-то другой, по-настоящему страшный, он даже знал, кто именно и зачем под правой рукой вот эта огромная красная кнопка, по которой нужно бить кулаком или локтем, и немедля он ударил по этой кнопке, она разлетелась холодными искрами, и ничего не произошло… нет: зеркало беззвучно тряслось, и содрогалось, и темнело, как будто плавясь с той стороны, а потом вспучилось огромным неровным пузырем, отражение стало совсем маленьким и неправильным, и рядом с собой Санька рассмотрел ещё кого-то, но кого – не успел узнать, потому что стена раскрылась и в клубах черного огня, волоча за собой какие-то хвосты и цепи, шагнул к нему Тот, На Кого Нельзя Смотреть, и Санька повернулся и побежал, не выпуская из руки чью-то маленькую ручку, он знал, что не успеет, но все равно бежал…
В номере приткнувшейся к Политехническому парку маленькой уютной гостиницы «Гардарика», которую Комиссия традиционно использовала для размещения своих командированных, Адам первым делом забрался под горячий душ, чтобы выгнать накопившийся внутри холод, потом надел легкий пушистый свитер и залез под плед. Дождь упорно лупил по стеклам, подоконнику, листве раскидистых вязов за широким окном…
Сегодня он мерз особенно сильно, не так, как обычно при резкой смене климата; это-то проходило за два-три часа. И вряд ли он заболевал – ощущений, которые обычно сопровождали его застарелую малярию или редкие простуды (а ничем иным заразным он никогда не болел), – тех ощущений не было вовсе. Было что-то другое, незнакомое, а потому тревожное. Словно внутрь него каким-то образом попал ледяной осколок, который никак не желал таять.
Подхватил какую-то новую заразу у разбитого крейсера? Об этом даже не хотелось думать. Случаев заражения людей инопланетной заразой было немного, но те, что были, – просто потрясали. На одном из островов Микронезии находилась санитарная зона для тех, кто после этого выжил. Адам не был на том острове, но видел несколько отчетных фильмов…
Перемать. И этому знанию доверять нельзя.
И точно так же подумает завтра тот, кто будет по отчетному фильму изучать его, Адама, работу у крейсера. Вот тут монтаж, тут склейка, и вообще все это декорации…
Как же много исчезло вместе с утратой электронной связи! Не просто пропала одна из приятных сторон жизни… хотя и это тоже существенно. Тогда было информационное обжорство. Пресыщение. Слизывание крема с пирожных. И потому спокойно можно было не верить чему угодно…
Какая роскошь!
Сейчас хрен так получится. Новостей настолько мало, информация так тяжело достается, что подсознательно кажется: значит, должна быть правдивой. Усомниться публично в чем-то, напечатанном в газете, ныне равносильно открытому признанию в нелояльности, причем нелояльности по отношению не к государству – государству на это, в сущности, плевать, – а к обществу. Общество же нелояльности не прощает…
Их было несколько, попавших в разное время в поле его зрения, – таких вот изгоев, неприкасаемых. Майор Степанчиков, например… Где они теперь все? Адам не знал. И выяснить не у кого. У изгоев и прочего человечества никак не могло быть общих знакомых…
Иногда Адам – впрок и втайне даже от себя самого – примерял, каково это: быть изгоем?..
В дверь тихонько постучали.
– Открыто, – сказал Адам.
Просунулся мальчик в сером с красной отделкой и такой же каскетке – у них тут была униформа.
– Вам записка, господин офицер.
– Давай сюда…
Чувствуя, что ноют все мышцы, Адам протянул руку и взял серый конверт.
– Вон, мелочь на тумбочке, возьми сколько нужно…
– Благодарю, господин офицер. Броня крепка!..
Он звякнул монетками и убежал, а Адам выудил из конверта тонкий бумажный лист.
«Мальчику стало несколько хуже, но был период просветления – около получаса. За это время он рассказал мне, что видел на орбите двух человек без скафандров, мужчину и женщину, совершавших половой акт. Это изумило его, и он прозевал появление чужих кораблей. Иначе он смог бы спасти своих подопечных – так он думает. Он очень хотел, чтобы я немедленно рассказал это все вам. Полковник, я передаю его слова без своих комментариев. У меня их попросту нет. Но то, что он рассказал, я понял верно. Думаю, в ближайшие три дня добавить к этому ничего не удастся».
Та-ак…
Мужчину и женщину вам подавай. До двадцати пяти лет. В хорошем состоянии…
Адам наконец понял, что читает записку самое меньшее в десятый раз. И что знает текст наизусть. Он протянул руку, чтобы взять тоненькую красную папку со «сказкой» – посекундной распечаткой всех известных обстоятельств полета и схемой маневров в максимально подробном виде. «Сказка» составлялась по коротким «перестукам» пилотов с Землей и между собой – и по данным, полученным от «колокольчиков»… У этой «сказки» был ещё и эпилог: отчет марцальского патруля. «Сказку» Адам тоже помнил наизусть. Теперь бы ещё совместить как-нибудь и то, и другое…
А ведь наверняка этих двоих сняли с орбиты живыми – и теперь где-то прячут. Елы-палы… «Не помазать ли вас сметаной?» – «Лучше коньяком…»
Коньяку сейчас лучше внутрь. Он дотянулся до откупоренной, но ещё почти полной бутылки «Багратиона» и сделал два хороших глотка. Теперь нужно закрыть глаза и дождаться наступления полной ясности…
В дверь снова постучали, и появился давешний мальчишка.
– К вам гость, господин офицер! Просить?
– Минуту…
Но мальчишку отодвинуло в сторону, и в номер плотно, как поршень, вошел смутно знакомый штатский – лысый, лоснящийся, в просторном льняном светло-салатного цвета костюме и промокшей на пузе черной шелковой майке. Ни фига себе, подумал Адам, ему жарко…
– Не узнаешь? – догадался гость. – Напрягись. «Бивис умнее, зато Батхед симпатичнее…»
– Коля?!
– Йес, с первого томагавка… Ну, ладно, ты одевайся, я тебя в машине подожду.
– В какой ещё машине?
– «Онега» у меня. Серенькая такая. Съездить нам с тобой кой-куда надо бы. Аксельбанты не обязательны, а штаны лучше надень…
Владивосток, Россия
Свеча затрещала, пламя сильно качнулось, на миг померкло. Потом заплясало.
– Бедняга, – сказала Вита.
– Кто? – повернул голову Виталий.
– Мотылек, наверное. Или комар. Или какая-то мошка. Кто-то с крылышками. Едва у кого-то появляются крылья, он тут же летит на огонь…
– Тебе грустно?
– Наверное… Дай глотнуть.
Виталий подцепил с пола высокую темную бутылку, подал Вите. Та поднесла горлышко к губам. Вино было красное, густое, ароматное, сладкое – и, пожалуй, излишне крепкое. Она с удовольствием обошлась бы чем-нибудь полегче.
– Устала сегодня? – Виталий великодушно подбрасывал ей готовый и достойный выход. – Наверное, не каждый день такое бывает?..
– Устала? Нет, это другое… – Вита не приняла подачу. Или подачку?.. – Во всяком случае, если и устала, то не физически. Физически все в полном порядке. Просто… не знаю. Страшно. Страшно от предчувствий. Как будто я вот-вот-вот что-то узнаю… – Она задумалась. Слова сами нашарили это «что-то» в темноте. – Да. Как будто мне должны поставить диагноз, а я уже догадываюсь… ещё не верю, но догадываюсь…
Виталий промолчал – она была благодарна ему за это молчание – и только погладил её по плечу. В прикосновении звучала странная неуместная запоздалая робость.
– Не обращай внимания… меня что-то повело, это чисто психическое… просто – перегруз, просто – такое истощение… все это – вот как сегодняшнее – оно так бьет по мозгам… не обижайся, но я сейчас пойду спать…
– Куда ты пойдешь?
– На диван, который в гостиной…
– А это что? Плохая кровать?
– Я могу спать только одна. Это даже не привычка… просто иначе не получается. Прости, пожалуйста, все тебе испортила… Ты спи, ладно, а я приду утром. И разбужу…
– Это я пойду на диван… – Виталий начал подниматься.
– Нет-нет-нет… ты спи, спи здесь, мне будет приятно вернуться…
Потом она стояла у открытого окна, кутаясь в свой любимый пушистый халатик и вдыхая совершенно сказочный воздух: прохладный, сыроватый, чуть йодистый и густой; его можно было переливать из руки в руку, играть им, любоваться… Из-за приоткрытой двери доносилось аккуратное дыхание Виталия – он и правда быстро уснул. В странном свете ущербного месяца чуть выделялись, белея размытым пятном, простыни на застеленном диване. Она даже любила спать на диване – уткнувшись лбом в спинку… Спать, думала она, спать, спать.
Сон на тихих лапах придет в сумерках, этого теперь не переломить. Она могла засыпать только в сумерки – вечерние или утренние, безразлично. А значит, надо как-то дотянуть до рассвета…
Она прислушалась. Виталий тихонько застонал и завозился. Еще один скальп, укоризненно сказала внутри неё «правильная» Вита, в круглых очках, бантиках за ушами и синем костюмчике с белым воротничком. Но на самом деле это не было охотой за скальпами, и тут «бантик» была не права, после сегодняшнего просто необходимо было наделать глупостей; чтобы не наделать глупостей, разрядиться нужно было и отгородиться от мира, и хорошо, что подвернулся Виталий, а то она затащила бы в постель Кима, а это «не есть карашо», потому что у Димы не хватит тормозов, чтобы удержаться в рамках… а вылетать за рамки в нынешних обстоятельствах нельзя ну никак…
Ужас, пожаловалась она «бантику», я так рационально-цинична, подхватила та. А с Димой надо будет поговорить, кажется, он обиделся. Оскорбился.
Поговорить?.. Не сейчас. И даже не послезавтра. Такой разговор кончится или койкой, или разрывом. Нам это надо? Но рано или поздно…
Такого напарника – четкого, исполнительного, хватающего все на лету, понимающего с полувзгляда – у неё не было никогда. В отличие от всех прочих, он никогда не наступал дважды на одни и те же грабли – да и новые, хорошо замаскированные грабли часто ухитрялся перешагнуть, даже не заметив. Это была не простая удачливость – это был талант удачливости, вещь редкая и ценная. Кима нельзя было потерять из-за житейского пустяка, из-за отношений… из-за физиологии, черт побери, будем выражаться прямо!..
Ладно. Инициативы он пока не проявлял, а вот когда проявит, тогда и будем решать. Ага?
Вита ещё постояла у окна, потом легла и укрылась теплым пледом. Лунный лучик медленно скользил по стене. Потом по нему спустились, держась за руки, два маленьких человечка, переглянулись, звонко хихикнули и куда-то удрали. До утренних сумерек оставалось часа два, но она уже спала, не сознавая этого.
Поэтому негромкий, но уверенный стук в дверь показался ей чем-то вроде землетрясения.
Кое-как выпутавшись из прорванного сновидения, она накинула халатик и открыла дверь. В тусклом красноватом коридорном свете стоял Ким, придерживаясь рукой за стену. Он был здорово пьян.
– Что такое, Кимушка? – Она вышла к нему, прикрыв дверь.
– Телеграмма, Эвита Максимовна, – сказал он, тщательно борясь с согласными. – Из штаба. Срочно вылетаем. Вот.
Он протянул голубоватую бумажку. Вита прочитала. Потом ещё раз.
– Не понимаю, – сказала она. – Зачем?
Ким пожал плечами.
– Серегу я послал за билетами. В девять с копейками будет прямой в Питер. Чтобы не прыгать. Как блохи.
– Это ты правильно…
Что-то скакнуло в сознании и пропало. Блохи, блохи… скачут… На какой-то миг показалось, что – вот оно… Но нет, пропало окончательно.
Ладно. Если важное, то вернется. А не вернется, так и черт с ним. Во сне ей часто снились гениальные стихи. Иногда они запоминались. И оказывались полнейшей чушью.
Менделееву, паршивцу, просто повезло…
– Хорошо, Димочка. Разбуди меня в семь. Он кивнул, повернулся и пошел прочь, держась подчеркнуто прямо.
– Да, и еще…
Ким повернулся с готовностью. На повороте его качнуло.
– Когда нет посторонних, зови меня просто Вита. И на «ты». Договорились?
– Нет, – сказал он.
…И потом, когда она ласково, но настойчиво растормошила Виталия, и потом, и потом, и ещё потом, когда она даже задремала ненадолго на его бугристом плече, – ей все вспоминался некстати мрачноватый блеск в тех больших черных вечно прищуренных глазах…
Плохо, плохо, все плохо, все намного хуже, чем было, и от этого в Нем просыпалось что-то жалящее, яростное, сдавливающее горло. Когда внезапно вокруг оказалось множество Больших-холодных и они оттеснили в сторону Большого-теплого, Он просто растерялся. Никогда прежде не было, чтобы Он так долго и так много не знал, что Ему делать. Только когда чужаки подступили ко Второму, Он словно очнулся. Теперь Он точно знал – надо защищать. И не смог. Чужаков слишком много. Он слишком маленький – это Он понимал отчетливо. Драться одному – неправильно, рядом или за спиной должен быть Второй.
Все было плохо, все было неправильно. Он не мог даже шевельнуться, а к Нему все время прикасались, кололись, кусались, трогались, что-то делали, куда-то переносили, кормили, шумели, кажется, говорили, но все были такие холодные, что Он даже не пытался понять, что от Него хотят. Потом колоться и трогаться перестали, и перед глазами стало все белое, и на этом белом стали появляться цветные штуки и закорючки, Второй, его лицо, руки, много-много Больших, которые делали разные вещи. Они казались настоящими, но были плоскими. Закорючки часто повторялись, картинки тоже, это должно было что-то значить, но Он не хотел понимать. Он хотел вернуться к Большому-теплому, а ещё лучше – назад, когда Он был целым и Ему не было так больно и холодно…
Ким был подчеркнуто корректен всю дорогу – до аэропорта, в самом аэропорту, в самолете, – но вокруг него, кажется, струился морозный парок. Оседая тонкими игольчатыми кристаллами… Пройдет, все пройдет, неуверенно думала Вита. Полет длился почти два часа, небо за стеклом было черное, сияли звезды. На этой страшной высоте они сияли и в полдень, но здесь и сейчас была ночь.
Где-то над Уралом догнали луну…
Рядов пять в заднем салоне выгородили специальными ширмами. Вита знала, что – вернее, кого там везут, её все подмывало пойти и заговорить с коллегами, пусть даже и с «кузенами»… но она не шла, потому что это было впадлу, а пила прихваченное запасливым Кимом пиво и заедала его вкусным вяленым осьминогом. Ей все хотелось, чтобы Ким оттаял, а он никак не оттаивал.
А потом оттуда, из отгородки, донесся вскрик, и все это «впадлу», и все инструкции, и вся неприязнь к кузенам куда-то делись. Она бросилась по проходу, ей попыталась преградить путь какая-то девица в красной кофте – сядь, милая, и посиди! – а потом охранник в сером, они тащили с собой и охранника, и этот охранник повел себя грубо, но потом он оказался за её спиной, и Ким ему что-то втолковывал между зуботычинами, Ким только на вид хрупкий…
За портьерой ряды кресел были сложены в гармошку, а на свободном месте стояли две медицинские каталки, сверкающие никелем (а может быть, хромом, она вечно путала, где хром, а где никель… а может быть, кадмий?..) и хлещущие по глазам флюоресцентно-розовым кожзаменителем обтяжки. Спасательные плотики из такого делать – с Луны будет видно…
На одной из каталок под зеленоватой хирургической простыней лежало неподвижное тельце; с другой простыня свисала, и тот, кто под ней лежал, сейчас напрягал все силы, чтобы порвать нейлоновые ремни, которыми был притянут к скобкам – почти распят. Ремни не сдадутся, но котенок сломает кости, порвет мышцы… В Виту вцепились с двух сторон, поволокли назад, но она все же успела дотянуться, погладить шерстку на задней лапе, передать: не бойся, я здесь! Ответа не было, но кажется, кажется…
Ее так же и держали за руки, пока док Селиванов грубо кричал на нее, а потом неосторожно отпустили, и она звонко впечатала ему пятерню в жирную щеку. Это было так противно, что она не смогла бы повторить удар, даже если бы её не схватили опять. Потом их с Кимом втолкнули на места, Ким был бледный, в испарине и часто дышал, но, поймав её взгляд, улыбнулся.
Надо было пристегивать ремни: лайнер входил в атмосферу. Сейчас начнется болтанка…
Санкт-Петербург, Россия
На обратном пути из «Сайгона» оба молчали. Адам держал руку в кармане; конверт казался горячим. Коля делал вид, что дремлет. Но время от времени он давал водителю короткие указания, и тот послушно поворачивал куда надо. Наконец остановились в каком-то переулке под вывеской «ЧАЙ+».
– Пошли, – сказал Коля.
Узкая, но удобная для ног лесенка вела в подвал. Дверь была приоткрыта, за нею начинался приятный полумрак и тихая музыка. Несколько столиков, только один занят тройкой: белокурый парень и две девчонки, темноволосая и рыжая.
Как марцалы, подумал, Адам мельком. Подбор по масти.
Да, и если исходить из марцальских понятий, парень отхватил себе девиц наиболее престижных. Вероятно, скоро его ждет повышение по службе…
Похоже, Колю тут знали: на столе тут же возникли два высоких бокала пива, тарелка крупных креветок и блюдечко с черными солеными сухарями.
– Ну, рассказывай, – велел Коля, и Адам догадался, что именно нужно рассказывать.
– Этот «Сайгон» хренов – декорация, – сказал он. – Красивая, веселая, да вот только… Они там себя очень неуютно чувствуют. Все, не только этот наш…
– Угу, – сказал Коля. – А еще?
– Еще: им зачем-то нужно скрыть от нас то, что мальчишка видел на орбите. Или думал, что видит… В таком случае зачем они его спасли? Дали бы врезаться в Луну – и концы в воду…
– Видимо, это не их стиль.
– Возможно… Но главное, на мой взгляд, другое: они все эти годы скрывали от нас, что буквально на ходу считывают информацию с визиблов. Ты в курсе, что такое визибл?
– В общих чертах.
– Могу растолковать в деталях.
– Потом. Ты не закончил…
– Да. То есть их техника имеет очень важные возможности, о которых нас просто не поставили в известность. Принципиально важные возможности… Для союзников такое поведение по меньшей мере странное, не находишь?
– Дальше.
– Значит, мы не можем доверять им и в остальном.
– Дальше.
– Наконец, они не так монолитны, как казалось.
Коля взял в одну руку бокал, в другую – креветку.
– Добро пожаловать в клуб, – сказал он. Адам не стал переспрашивать, и так все яснее некуда. Он чокнулся с Колей и стал медленно тянуть густое горьковатое пиво. Предстояло быстренько решить, что делать дальше. Вернее: как жить дальше. Вернее: продолжать ли привычную жизнь – или круто изменить её ход. А может быть, и оборвать…
Креветки были вкусные, пиво – отменное. Когда бокал опустел, его тут же заменили полным.
– Почему я? – наконец спросил Адам.
– Репутейшн, – пожал плечами Коля.
– Одного не понимаю. – Адам вопросительно приподнял бровь. – Откуда? Почему?
– В смысле: кто настучал? Никто не стучал. Все… как бы это сказать… по открытым каналам. Или тебя что-то другое смущает?
– Да нет, вообще… Забавно просто: кто-то знает о тебе куда больше, чем ты сам.
– Специфика службы. Так мы не ошиблись?
– Понятия не имею, – усмехнулся Адам.
– Ну ладно, – сказал Коля. – Ответственность за возможную ошибку – на мне. Слушать будешь?
– Буду.
– Дело обстоит так…
…Дело обстояло так: устойчивость и безопасность своего положения марцалы прежде всего видели в массовой и безоглядной любви и поддержке. Желательно – всего населения. Будучи прагматиками и реалистами, они понимали, что любовь с годами выдыхается и нужно прилагать усилия для сохранения остроты чувств. На них работала целая сеть очень крутых профессионалов – в каждой стране, в каждой социальной группе… Коля сам принадлежал к этой сети и занимал достаточно высокий пост в её иерархии. Да. Вот уже двенадцать лет… можно сказать, агент со стажем. Это с одной стороны. С другой – никто ведь никогда не упразднял вполне земных и вполне национальных контрразведок, служб безопасности и прочих федеральных бюро. И все они, в силу врожденной и необходимой параноидальности, внедряли как в эту сеть, так и во все прочие организации и учреждения, созданные самими марцалами, созданные при участии марцалов, с подачи марцалов, – и, наконец, во все структуры Оборонительного Союза, Комиссии по инвазии и тэдэ и тэпэ – свою агентуру. Собирая и анализируя всю и всяческую информацию – по старинке, перекладывая бумажки, что-то там считая и обрабатывая вручную…
Нельзя сказать, что все спецслужбы Земли работали против марцалов. Но они разрабатывали марцалов – и как-то даже сблизились между собой, объединенные этой общей темой.
Постепенно стали выясняться всяческие странные подробности…
– Но я не о том, – сказал Коля, ловко разделывая последнюю креветку. – Тем более что как раз подробностей я не знаю. Не посвящен. И все это я рассказываю так, для общего развития. Просто на тебе как-то сразу сошлись два луча. Наши – из ФСБ – просили предупредить тебя, что ты попал у марцалов – вернее, марцалолюбов, марцалоидов, в самые верха они пока ещё не вхожи – в очень крутой черный список, считаешься человеком опасным… а значит, опасность угрожает тебе. Какая-то. Пока ещё неясная. Лично мне ничего такого не известно, но я работаю по позитиву, а не по негативу – так что могу и не знать… С другой стороны, этот паренек-марцал, который передал тебе документы… он, понимаешь ли, решил остаться на Земле при любом раскладе дел, поэтому… видимо, он тоже знает про тебя что-то такое….
Коля со стуком поставил опустевший бокал на стол и взял материализовавшийся полный.
– А ты, выходит, работаешь на… э-э?.. – спросил Адам, покрутив в воздухе пальцами. Коля мотнул головой:
– Нет, что ты. Я слишком на виду, чтобы так светиться. Просто я немного в курсе дел. У меня… как бы это правильно сказать… своя служба информации.
– Все так сложно, – хмыкнул Адам.
– Ага. Как в том анекдоте: и не узнаешь, от кого произошел… Короче: доверия я от тебя не требую. Вообще – от тебя нам ничего не надо. Но просто знай: в случае чего – тебе есть к кому пойти.
Адам повел пальцем по краю бокала. Раздался долгий высокий звук.
– Хорошее стекло…
– Ну-тк!
– Ты сказал: при любом раскладе намерен остаться на Земле. Что это за «любой расклад»? Марцалы хотят уйти?
– Не исключено.
– Почему?
Коля попытался повторить фокус с бокалом, но у него не получилось.
– Как ты это делаешь?
– Вот так… – Адам снова заставил бокал петь.
– Колдун… Кажется, имперцы нашли способ взять их за жабры. Подробностей мы пока не знаем.
– По большому счету, – сказал Адам, – мы вообще ни черта не знаем. Вернее, знаем лишь то, что нам втюхивают. С твоей, в частности, помощью.
– Угу… Но ты же знаешь, что есть такая специальность: аналитики. Они из всяческих акцентов, умолчаний и дыр складывают цельные картинки…
– Хочешь познакомить?
– Нет. Но могу дать почитать пару-тройку аналитических записок.
– Договорились. Когда?
– Что ты делаешь завтра?
– В девять к начальству. Потом – по обстоятельствам.
– Ты намерен ставить начальство в известность о?.. – Коля показал глазами на грудь Адама; там, во внутреннем кармане легкой замшевой куртки – любимого его штатского одеяния, – лежал конверт с распечаткой данных, снятых с визибла Александра Смолянина. И эти данные однозначно подтверждали то, что Адам уже прочитал в записке, полученной от врача…
В космическом пространстве на высоте четырехсот километров над поверхностью Земли двое молодых людей, юноша и девушка, без малейших признаков какой-либо одежды на теле, самозабвенно занимались любовью.
– По обстоятельствам, – сказал Адам, – и по возможности не вдаваясь в подробности… Слушай, Коля, тут здорово, конечно, но уже почти четыре часа, а мне надо хоть чуть-чуть поспать. К моему начальству выгодней идти с соображаловкой, пригодной к работе…
– Лучше ничего им не говори. Совсем ничего, – посоветовал Коля. – Хотя бы до того момента, как поймешь, в чем именно будет заключаться твое задание. Потому что, боюсь, оно покажется тебе или нелепым, или невнятным, или слишком простым…
– Короче?..
– Короче… короче… Сильно подозреваю, что на тебя хотят кого-то поймать. Кого-то крупного. И это пока все, что я могу сказать членораздельно. Остальное – жесты и мычание.
– Угу… Ладно, спасибо и за это. – Адам поднялся, тяжело опершись о столешницу. – Поехали спать. Утро вечера…
– Мудренее. Или мудрёнее. Тут уж как масть ляжет. Так что насчет завтра?
– Давай здесь же. В это же время.
– Годится, – согласился Коля.
* * *
Вик заплатил за полный основной бак – пятьдесят литров – и за второй резервный бачок на двадцать и ещё за две канистры. Пусть думают, что мы едем далеко. Мальчишка в красной кепочке, суетившийся на заправке между колонок и шлангов, был, что называется, «оправлен» марцалами – обработан, отформован по надобностям, заделан на свояк – как выражались те, кто избежал подобной участи. То есть – маргиналы. С ними марцалы работали не так интенсивно…
Дабы утвердить мальчика в догадках, Вик порасспросил его о дорогах на Волот, через что лучше ехать и где меньше шансов застрять. Небо все ещё было в дымке, и через эту дымку разглядеть сверху совершенно ординарную неподвижную машину было в принципе можно – но вот проследить потом её путь представлялось сомнительным. Поэтому Вик догадывался, что путь его будут отслеживать и по земле, используя старые как мир способы: в частности, опрос местного населения.
Маша сидела на переднем сиденье, высунув локоть в окно, и мрачно наблюдала за этим миром.
Отъехав совсем недалеко, Вик загнал машину под раскидистые кусты черемухи и за какие-то полчаса покрасил её из баллончиков в зеленый с металлическим оттенком цвет, поменял номера, повесил какие-то дурацкие спойлеры и кенгуруотбойники, прикрутил верхний багажник и закрепил на нем маленькую моторную лодку; до этого она в виде свертка лежала под задним сиденьем. Теперь он сам забрался туда и прикрылся ковриками. Маша тем временем преобразилась: из белесоватой рыхлой лахудры – в плотненькую улыбчивую веснушчатую и рыжеволосую женщину лет двадцати пяти. За рулем и с сигаретой в уголке рта она выглядела неотразимо.
Она проехала обратно мимо заправки (мальчишка зафиксировал в памяти моторку на багажнике и цвет волос шоферши, но ошибся с маркой машины, приняв банального «зайца» за «шкоду-сафари») и ещё минут через двадцать разминулась с тяжелым черным «атлантом», похожим на космический истребитель. От «атланта» отчетливо – как нашатырным спиртом – шибало опасностью, и Маше пришлось очень долго делать пустое лицо, чтобы её не почувствовали те, кто теперь охотился за нею уже явно…
Как летит время…
21 августа 2014 года
Вита когда-то придумала для себя эту задачу и уже много лет не могла её решить. Она вылетела поздним утром – а на место прибыла ранним, ещё почти ночью. На шесть часов раньше. Если лететь дальше с той же скоростью, то следующая посадка произойдет ещё до полуночи. То есть – вчера. А если совершить десять, или двадцать, или тридцать таких вот полетов? Как глубоко в прошлое можно будет забраться?..
Она, конечно, понимала, что на самом деле никуда и никаких возвращений не бывает. Просто потому, что ни у кого ничего не получалось. Но почему-то никак не хотелось в это верить. А думать следовало о чем-то нейтральном, отвлеченном… Иначе вновь захлестывало бешенство.
Воздух в Пулково-2 был влажен и свеж.
Их встречал служебный глайдер Комиссии. Подлетел прямо к трапу, и Вита с Кимом покинули аэропорт моментально, минуя узкие сканирующие проходы зала прибытия. Вообще-то никаких привилегий членам Комиссии положено не было, все шло на личных контактах начальства, скорее всего Мартына, а потому пользоваться этими нечаянными удобствами было приятно вдвойне.
У ворот порта, с той стороны, стояли две «скорые помощи» без бортовых номеров. Похоже, что у «кузенов» таких замечательных личных контактов, как у Мартына, не было…
Вита в сердцах изобразила непристойный жест. Сквозь затемненный пластик её, конечно, никто не видел, но другого способа выразить свои чувства она не нашла.
Над городом совсем недавно пролили обязательный ночной дождь; мостовая самодовольно лоснилась.
Мартын мог и ночевать в кабинете, но работа как таковая начиналась строго в девять. Поехать домой?.. Вита, как ни странно, ещё ничего про себя не решила. Вот: летела, летела, а куда в результате? Впрочем, так с ней всегда и случалось: все решения принимаются в последний момент, и резоны непонятны…
Дома сыро. Разбросаны вещи. Есть нечего. А если и есть, чего съесть, – то это какая-то заморозка, которую ещё нужно достать из холодильника, разморозить и как-то исхитриться приготовить. А потом сорок минут добираться до офиса.
А можно завалиться в «Гардарику», слопать в баре омлет с ветчиной, и даже не брать себе номер, а так – посидеть в штабном или поваляться на диване в холле, где круглые сутки крутят кино… и офис рядом, четверть часа прогулочным шагом через парк.
Ну и кто после этого будет говорить о свободе выбора?
Вот. А уже потом, получив фитиль – поскольку отпустить сотрудника без фитиля у Мартына ещё ни разу не получилось, – вот тогда можно с фитилем в афедроне и с чистой совестью ехать домой, купив по дороге чего-нибудь свеженького… хлеба, например… и завалиться спать, потому что пусть хоть камни валятся с неба, а три дня отдыха после визита в зону сотруднику положены. Иначе нельзя.
Зоны выматывают – каким-то особо изощренным способом. Не всегда физически. Не всегда человек сам способен понять, что именно у него отнимается. Но отнимается обязательно.
Вита знала, что уже никогда не напишет ни одного стихотворения. В том тайном месте, где рождались стихи, теперь был сизый грубоватый рубец.
– Вам домой или на базу, Эвита Максимовна? – обернулся водитель.
Базой называлась гостиница «Гардарика». Ага, вот и развилка…
– На базу.
Она откинулась назад, особым образом повела плечами. Захрустели позвонки.
– Твоя наука, Димочка…
Ким наконец улыбнулся. Наверное, он что-то про себя решил.
Как ни смешно было Вите, но ожидания не сбылись: фитиль не состоялся. И Мартын (в смысле Мартынов Пал Петрович) впервые на её памяти был с утра не гневен, аки Зевс, а удручен и даже растерян. И работу он начал задолго до сакральных девяти часов – тоже впервые на её памяти…
Это здание почти построил для себя какой-то банк – как раз накануне вторжения. Потом банк то ли лопнул, то ли совсем съежился. Несколько лет здание простояло бесхозным, потом в него вселилась Комиссия по инвазии со своим хозотделом, у которого всегда были своеобразные представления о приоритетах. Поэтому даже сейчас два пролета лестниц так и оставались деревянными, а во многих кабинетах по потолкам змеилась временная проводка; зато окна за последние три года меняли дважды, а пол в центральном коридоре выложен был роскошной малахитовой плиткой, по которой совершенно омерзительно визжали угодившие под каблук песчинки.
Мартын жил в кабинете за высокой стрельчатой дверью, на которой в давние времена кто-то нацарапал слово из трех букв: «ШЕФ». Под дверью в некоторой оторопи пребывала тетя Соня, секретарша.
– Ага… – только и сказала она, и Вита вошла. Кабинет, как и все здание, носил на себе отметины избирательного подхода хозотдела. Вита никак не могла вспомнить, как называется ткань, из которой сшили портьеры: рядно, канва или мешковина?..
– Ну, заходи, сиятельство… – Мартын тяжело заворочался в своем кресле, намекая на то, что мог бы вообще-то и встать; напротив него очень прямо сидел какой-то новый персонаж, смутно знакомый: короткий ежик то ли седых, то ли очень светлых, то ли выгоревших волос, сильнейший загар на грубоватом лице, крепкой шее и кистях рук, замшевая легкая курточка неопределенного цвета, светлые вельветовые штаны, простые, но явно очень дорогие туфли… – Вот, Адам, завели мы себе свое собственное графье…
Х-ха! Вита почувствовала, как губы разлетелись в улыбке.
– Адам, – поправила она шефа. – Положено говорить Адам, а не Адам. Вахтангович Чингачук.
– Вита? – Тот распахнул глаза, вскочил, недоверчиво заморгал. – Не может быть…
– Следующая фраза должна быть: «Как летит время!»
– Оно не летит, Вита. Оно просто исчезает… – Адам качнул головой, коснулся рукой подбородка. – Слушай, а откуда взялось это «фон»? Максим Леонидович – он же просто Гофман?
– Это я слегка прикололась, когда получала паспорт. Но все по-правдашному – дедушка…
– Эй, молодежь, – прервал ворчливо Мартын, – амурам и мемуарам предадитесь потом. Прошу к столу, разложим наши карты…
– Да, Павел Петрович…
– То, что вы уже знакомы, хорошо – меньше сил уйдет на притирку. Значит, так: все ваши дела сдадите. Ты, Адам, – Косенкову. И не возражай. Парня надо приучать к самостоятельности. Хватит ему на помочах бегать. Ты, сиятельство… впрочем, у тебя-то текущих дел уже нет, не так ли? – Шеф как-то криво усмехнулся. – Я, конечно, все понимаю, но на фига ты так торопилась?.. Ладно, не отвечай, я же сказал: понимаю все. Ну отобрали бы, ну навешали бы… ладно, дело прошлое. Я пригласил вас, господа, чтобы сообщить вам преприятнейшее известие: создана новая тема, новая группа под тему, и группу эту составляете вы двое. Чтобы было ещё вкуснее: по всем возникающим вопросам у вас приоритет класса «экстра – четыре креста». Ясно? Рады? Что-то не вижу блеска в глазах, кроме полового…
– Да, Пал Петрович, – невпопад сказала Вита. – А какая именно тема?
– А тема, зайчики, такая… – Мартын вдруг замолчал и задумался. – Сейчас в руки флотских попали двое чужих. Очень странных чужих. В плохом состоянии, но вполне даже живых. Могут очухаться – вряд ли завтра-послезавтра, но через три-пять-десять дней наверняка. Как именно флотские их прячут – ты, Адам, уже понял, наверное. Так вот: надо сделать так, чтобы ты, Вита, была первой, кого эти ребятки увидят, очнувшись. И никаких «кузенов» – на пушечный выстрел… Каким образом – не знаю и знать не хочу. Вам разрешается все. В рамках уголовного кодекса, разумеется. Хотя… в общем, понимайте сами, в каких случаях я сумею вас прикрыть, а в каких – сдам с потрохами. Доступно?
– Вполне, – сказала Вита.
– Уточните, – сказал Адам. – Эти чужие – что нам с ними делать? Просто поболтать за жизнь – или сразу подключать к полиографу?
– Первый вариант предпочтительнее, – сказал Мартын. – И наконец: о подлинной вашей цели знаем мы трое. Для всех остальных вы усердно работаете… над чем вы предпочли бы?
– Истинная сущность марцалов, – скучно сказал Адам. Это была вечная тема, ею занимались почти все, главным образом новички – для разгону и погружения в материал. – Кто они и откуда? И так далее.
– Хорошо, – неожиданно согласился Мартын. – Примерно так и сформулируем. Под это дело возьмете в архиве пуда два опилок. Меченых. Гриша покажет, какие именно брать. С некоторых пор замечаем мы утечку информации… ну, просто винтом. Так что для придания вам большей убедительности – типа для обнаружения утечки – будете таскаться с бумагами. Из номеров желательно не выносить, а по номерам разбрасывать квантум сатис… Второе: у вас роман с серьезными перспективами, поэтому вы везде ходите вместе. А в госпитале толчетесь, потому что там лежит Адамов племянник…
– Так, значит, эти космические… э-э…
– Там же. Этажом ниже, в боксе. Но навещать их пока рановато. Да и не пустят. Карантин: подозрение на сибирскую язву.
– Все продумали…
– Если бы. Все наспех, все кое-как.
Когда они, нагруженные совершенно ненужными документами: всяческими общеизвестными, малоизвестными, совершенно секретными и высосанными из пальца сведениями о марцалах, – вывалились в коридор, Вита внезапно помрачнела. Ни с того ни с сего.
– Полдня свободных, да? С барского плеча, да? – недобро переспросила она у стены шефова кабинета. – Обломается! Будем работать, понял?
– Вит, ты чего? – растерялся Адам.
– А того. Ты хоть сам-то знаешь, что ты – латентный телепат?
– Нет, – сказал Адам. – Впервые слышу…
– А вот он – знает. – Вита пнула стену. – И сидит сейчас, потирает свои гадские лапки. Обломается. Латентный ты, но – будем считать, что очень слабенький. Никакого практического применения… – Она высвободила одну руку из-под папок, сложила ладненькую фигу и покрутила ею в воздухе.
Подлинных телепатов, к счастью, на всей Земле были считанные (и учтенные, и пронумерованные, и обложенные тройными кольцами охраны) единицы. Куда чаще попадались «чтецы» – способные, при соответствующей тренировке, считывать мысли, которые объект думает словами, то есть проговаривает про себя. Еще чаще, по два-три на тысячу населения – эмпаты, те, кто ощущает чужие эмоции и чувства. Это свойство полезное и вполне приятное для окружающих и близких. Но кому, скажите, нужна такая радость, как знакомый телепат? Пусть даже слабенький? Разве что святому, впавшему в пожизненную нирвану.
– Можно, конечно, и поработать. Но полдня выходных… после зоны… Тем более что положенный отпуск зажали… Я бы погулял, – нерешительно предложил Адам.
Он не хотел признаваться, что сам начисто вымотался там, в пустыне, и что сегодня рассчитывал плюнуть на все и только имитировать кипучую деятельность – благо искусством этим он на склонном к лености Востоке овладел почти в совершенстве…
Витина злость улеглась так же легко, как и вспыхнула.
– Погулять – это мысль. Только надо куда-то макулатуру забросить.
– Можно ко мне. Все равно ведь где-то с ними возиться.
Адам так и не понял, как истолковать ясный и печальный взгляд, который послужил ему ответом. Видимо, с его телепатией Вита здорово промахнулась.
А затем фройляйн фон Гофман отвела глазки и деловито спросила:
– Чай-кофе?
– Есть.
– А еда?
– Придумаем. – Он прищелкнул каблуками.
– Ну, пошли…
Поскольку вдвоем они представляли собой опергруппу, Адам потребовал машину. Подали двухместный глазастый автомобильчик мышасто-серого цвета, похожий на увеличенную игрушку. Механик вручил ключи, получил обязательный полтинник и удалился. Адам недоверчиво осмотрел приобретение.
– Кажется, меня понизили в статусе… – пробормотал он.
– Не думаю, – сказала Вита насмешливо. – Вообще-то это новый «субару». Еще в прошлом году его на выставке показывали: концепт. Дорогой, как… – Она замялась. – В общем, очень дорогой.
– Ага. За пивом он, случайно, не бегает? – поинтересовался Адам. – А то я бы не отказался…
– Можно спросить. Только сначала давай в него сядем… Внутри автомобильчик был явно больше, чем снаружи, и управлялся очень просто: рулем, рычажком «вперед-стоять-назад» и двумя педалями. Но главное, он был оборудован чем-то вроде упрощенного бесшлемного визибла, позволяющего отчетливо видеть все, что происходит на дороге, легко просчитывать возможные аварийные ситуации и выходить из них прежде, чем сама ситуация начнет складываться. Так, во всяком случае, следовало из инструкции, которую мягким бесполым голосом прочитал автомат. Пока инструктаж не закончился, тронуться не удалось. Адам злился, Вита откровенно развлекалась. Наконец автомат назвал код, который следовало набрать на цифровом замке, и мотор заработал – мягко, почти неслышно…
На всем пути до гостиницы им встретилось только две машины, так что опробовать визибл в деле не удалось. Все, что отметил Адам, – это чуть неестественную четкость и коричневатость пейзажа: будто смотришь сквозь солнцезащитные очки с маленькой такой диоптрией.
За короткое время в дороге документы умудрились размножиться, и в номер их пришлось заносить с помощью гостиничного мальчика. Папки на вид были обычными, но в некоторых – Адам знал – лежали вполне секретные документы. Хотя секретность была искусственная, напускная, заради пущей важности и вящей пучности…
Оставив Виту в номере раскладывать все по порядку, он спустился в бар – заказать чего-нибудь поесть. И заодно – привести в порядок собственные мысли и соображения. В другой порядок. В порядок высшего порядка.
Эти размышления накатили на него тихой мягкой волной; он окунулся мгновенно и очень глубоко…
В баре предложили пулярку и греческий салат, он не смог вспомнить, что такое пулярка, но согласился. Да, и кофе, сообразил он, уже уходя. Много кофе. По-настоящему много кофе. Крепкого. По-настоящему крепкого.
Вита сидела на кровати, поджав ноги, и рылась в ворохе бумаги. За спиной её горбилась полураскрытая карта Крыма, а локтем она попирала стопку так и не рассортированных папок. Она глянула на Адама исподлобья, молча протянула ему исчерканный непонятными каракулями листок и вернулась к сличению каких-то двух документов, маркированных ярлычками-стикерсами разных цветов: красным и черным; взгляд её прыгал с одного текста на другой.
Адам долго не мог разобрать почерк, наконец приспособился к невнятному написанию большей части букв и кое-как сумел прочитать, что там было написано. Это была предсмертная записка Льва Кононова, застрелившегося в позапрошлом году – или уже два года назад? – контактера, одного из старейших. По слухам, у него развивалась неоперабельная опухоль спинного мозга, и он, не желая быть обузой родным, решил дело простейшим способом. Но в записке говорилось совсем не об этом, а о неразрешимом конфликте с собственной совестью…
– Что это? – спросил Адам.
– Это то, что лежало в его столе, – сказала Вита. Потом она подняла голову и долгим взглядом посмотрела на Адама. – Я просто хотела кое-что выяснить для себя. Воспользовалась случаем…
– Выяснила? – зачем-то спросил Адам.
– Наверное…
– Ну, хоть какой-то толк от этой макулатуры.
Они посмотрели друг другу в глаза и невесело рассмеялись.
– А что, если… – задумчиво начала Вита, но тут постучали в дверь.
Пулярка оказалась простой жареной курицей, а греческий салат – мелко нарезанными огурцами и зеленью в очень жидкой сметане. Вита такого салата не любила, и Адам умял две порции. Что касается кофе, то да – он был и крепкий, и вкусный, и настоящий, и сколько нужно, и сливки густые в глиняном кувшинчике…
– Коньяку мы выпьем в «Ракушке», – громко распорядилась Вита, откидываясь и довольно поглаживая себя по животику, – а пока давай все это упакуем…
Номер Адама – как и несколько других, постоянно используемых сотрудниками Комиссии, – был оборудован хорошим вместительным сейфом, декорированным под тумбочку. Папки сложили, сейф заперли, шифр старательно забыли, ключ растворили в кислоте, кислоту вылили в унитаз. Теперь можно было погулять…
Вдоль дороги торговали молоком, картошкой, копченой и вяленой рыбой – и всяческими мелочами, вытащенными из Т-зоны. Если можно, конечно, назвать мелочью почти невесомые складные семиметровые удилища или приличных размеров мотки мягкой матовой трубки, которая в сумерках и темноте начинает светиться сама, безо всякого электричества. Такая же, но черная трубка – Маша знала – греет, когда становится холодно. Двадцать–тридцать метров развесить по стенам – и можно забыть про отопление зимой. Откуда берется тепло – совершенно непонятно.
Считалось, что границы Т-зон чисто символические – наподобие границ районов или областей. Но почему-то «слева от дороги» и «справа от дороги» заметно отличались друг от друга. Вроде бы один и тот же пейзаж, одна и та же извилистая речка с заросшими берегами, одни и те же коровы… но справа будто бы все протерто чуть промасленной тряпочкой. А вон вдали виднеются марцальские «вигвамы» – светлых тонов пирамидальные дома с узкими окошками-амбразурами. Они приветливые, они почти веселые, эти дома. Но сворачивать туда не хочется ни под каким видом. Неловко, знаете ли, беспокоить своими немытыми персонами этих небожителей…
И не будем. Нам налево. По указателю – вон в тот городок.
Дом Марьяны стоял рядом с новой школой, поставленной года три назад взамен старой, сгоревшей. Снежно-белое трехэтажное здание с тонкими зеркально-черными ребрами по углам, над рядами окон, вдоль плоской крыши. Красивое, но – чужое. Чуждое. Однако чем-то притягивает детей. Привораживает. Родителям с трудом удается зазвать чад домой. Вон и сейчас – лето, каникулы, а окна открыты, кто-то сидит на подоконнике, обхватив колени, кто-то носится по двору, гоняя разноцветные мячи…
Маша проехала мимо школы и мимо нужного дома – и затормозила метрах в семидесяти, у магазина-стекляшки. Вик уже не прятался под задним сиденьем, а просто лежал на нем и дремал. Вроде бы без кошмаров. Когда машина остановилась, он бодро сел и протер глаза.
– Приехали?
– Угу…
Маша вышла, несколько раз чуть подпрыгнула на месте. После двух-трех часов за рулем у неё всегда затекали ноги.
В стекляшке продавали вполне приличные на вид торты.
От магазина и до школы тянулась шеренга дородных дебелых лип – более чем столетних. По одним сведениям, их посадили по распоряжению премьера Витте, выразившего недовольство пустынным видом городка, по другим – озеленением горожан побудил заняться великий путешественник Николай Николаевич Миклухо-Маклай, навещавший здесь свою замужнюю сестру; говорили, что он начал с привычных ему пальм, но пальмы не прижились… Дом Марьяны стоял позади деревьев, в тени их крон, и был почти незаметен с дороги – потемневший от времени и дождей, с чуть покосившейся открытой верандой, оплетенной хмелем. Маша вдавила кнопку звонка, и почти сразу же раздалось:
– Входите, открыто!
Маша вошла первой, за ней с тортом на вытянутых руках шагнул Вик.
Дверь тут же захлопнулась, и сразу с нескольких сторон сорванным шепотом заорали:
– Стоять!
– Не двигаться!
– Буду стрелять!
– Руки! Руки, блядь!!!
Это была засада, дурацкая, примитивная, и они в неё влипли, как безмозглые мухи в мед. И не только они: на диване рядом с Марьяной сидел адвизор из Брянска по фамилии Лопахин, а на полу в углу скорчился связанный парень со знакомым лицом, Маша его раньше встречала… А потом Маша увидела тех, кто их брал. Совсем щенье. Сворка. В чем-то полувоенном, разношерстном, но с белыми повязками на рукавах и в обязательных беретах. Очень опасные, потому что страшно нервничают. У того, который приставил пистолет к голове Марьяны, тикает щека. А дула, направленные на нее, на Машу, – все ходят ходуном, и позади этих дул совершенно белые глаза…
А у Марьяны глаза безумные, чуть косят, но не в стороны, а вверх и вниз. Маша знает, отчего это. Марьяна изо всех сил старается прорвать ментальную блокаду, и – не получается. Какой-то наркотик, наверное… во всяком случае, Маша не слышит ничего. Почти ничего. Далекое жужжание. Муха в паутине. Но это, наверное, передает тот парень в углу. Костя. Точно, Костя. Кажется, из Горловки.
А потом Маша понимает, что надо сделать полшага в сторону – и делает эти полшага. «Ложись!!!» – кричит Вик, размахивается тортом и бросает его на середину комнаты, посылая мощный образ: бомба! И все верят, на долю секунды верят, и падают торопливо, напоследок вбеспорядке стреляя, и Марьяна умирает, это Маша слышит отчетливо и почти чувствует сама: раскаленный гвоздь в висок… и Вик падает тоже, он живой, но ему страшно больно, ног нет, и Маша разворачивается на пятке и ударом ладони в нос убивает того мальчишку, который стоял за спиной и который прострелил Вику позвоночник, беги, посылает ей Вик, беги, беги, она подхватывает выпавший пистолет и распахивает дверь, двое навстречу, руки делают все сами, и оба падают, рвет плечо, рвет бок, земля под ноги, через забор, трава, канава, ещё забор, брызжут щепки, и над ухом двойной плотный взвизг.
Теперь – дорога, слышен мотор сзади, и ей не уйти бы, но откуда-то неосторожно вывернул маленький открытый глайдер, Маша ухватила водителя (лет сорок, типичный работяга, чуть под хмельком) за локоть, сдернула с машинки, сама запрыгнула в седло и склонилась к рулю. Ветер тут же впился в глаза, в уши…
Она ушла: по каким-то буеракам, по дну овражка, по редколесью – ушла. Ее пытались искать с вертолета, но она слышала звук моторов и успевала нырнуть под деревья.
Жаркий, ледяной, темный, светлый, больно, металл, укол…
То, что раньше было просто понятно, теперь обрастало рамочками, обретало жесткие контуры и становилось словами. Слово можно было сказать – про себя, хотя мучительно хотелось попробовать вслух.
Он сдерживался. Большие-белые, которые показывали Ему картинки с закорючками, только того и ждали. Не зря же они приставали до тех пор, пока в плоских черточках и линиях не появился смысл. Наверное, это тоже были слова.
Думать словами было непривычно и трудно. Слова вплывали в сознание одно за другим, большие и мелкие, основательные и вертлявые, иногда потоком, но чаще – тоненькой струйкой, порой истончающейся до отдельных капель. Каждое слово тащило за собой другие – поначалу аккуратно к нему прилаженные, но легко разбегающиеся, чтобы перестроиться по-новому. Слова вызывали смутную тревогу, будили воспоминания, заставляли напрягаться мускулы.
Что-то происходило. Может быть, эти, с картинками, что-то напортили или разладили, но все теперь было по-другому, даже то, что Он видел, а потому не отпускала легкая тошнота… Словно слой за слоем сходил слишком толстый полупрозрачный пластик, и скрытый под ним аварийный алгоритм с каждым разом читался все разборчивей.
«Алгоритм». Сначала это было – черное, всклокоченное, неподвижное. Потом стали видны отдельные линии, которые вскоре сложились в значок – вернее, цепочку значков, короткую ленточку в верхней части прямоугольника. Затем значки зазвучали – это было и страшно, и упоительно. Он сжимал зубы, чтобы не выдать себя, а слово в голове теперь стало похоже на большую коробку. Он знал: если откроешь – оттуда выпадет множество слов. И знал – лучше не торопиться. А ещё – Он надеялся, что снова придет Большой-теплый. Один раз он уже пришел. Он поможет.
А потом давящая тоска, которая преследовала Его все эти долгие часы, пробиваясь сквозь жужжание назойливых Больших-белых, вдруг раскрылась визжащим провалом – и Он ухнул туда, едва успев зажмуриться.
Его Второй уходил. Насовсем.
В пруду плавали серые птички. Ветерок короткими полосками ложился на воду, разгонял стрелки ряби и улетал дальше по своим делам. Позади, совсем недалеко и невысоко, с негромким шелестом проносились разноцветные вагончики тросовиков. На противоположном от «Ракушки» берегу старые ивы полоскали ветви в темной воде. И, припарковав «субарик» на стоянке кафе, Вита с Адамом почему-то не стали подниматься на террасу, а убрели именно туда, к ивам.
Дорожка, ещё не просохшая после ночного дождя, была скользкой. Было приятней идти рядом, по траве, густой, мокрой, мягкой. Запахи травы, воды, тины, свежести чуть кружили голову. И может быть, поэтому Адам старательно поддерживал спутницу под локоток, хотя никакой необходимости в том не было. Даже, скорее, наоборот – это он шел по скользкой дорожке в городских туфлях на гладкой подошве.
«Идет по скользкой дорожке…» – подумала Вита и покосилась на Адама.
– Что-то я давно молчу, – отозвался Адам. – Странно, правда?
– Почему странно?
– Вообще-то я в присутствии женщин куда более разговорчив. Если не сказать, болтлив.
– Я в курсе.
– Неужели помнишь?
– Помню. А знаешь почему? Ты единственный сообразил притащить мне табуретку. Настоящие джентльмены – редкость. Их нужно запоминать. Вырубать на скрижалях.
– Какой я джентльмен, – усмехнулся Адам. – Простой полковник. К счастью, без полка.
– Офицер и джентльмен. Еще большая редкость.
– Засушить и вклеить в альбом. Я и стих придумал. «Души прекрасные страницы расклеил он по заграницам».
Вита задумчиво пошевелила губами…
– Восемнадцать.
– Что восемнадцать?
– Слогов. На хайку не тянет.
– При чем тут хайку? – опешил Адам.
– А я в альбом пишу только хайку. «Мысль пришла и ушла. Тихо вокруг. Я же стою, как дурак».
– Это про меня, – сокрушенно вздохнул Адам.
– Нет, не про тебя.
– Почему?
– Я тебя не настолько хорошо запомнила.
Он смотрел так удивленно, что Вита не удержалась и прыснула.
– Ко мне вообще трудно привыкнуть, – сообщила она. – Редко кому удается.
И, без предупреждения сбросив ему на руки свою потертую джинсовую куртку, полезла на иву.
Дерево вздохнуло. Ветки с мокрым шелестом ушли глубже в воду.
– Жалко, что коньяк сюда не приносят. Дурацкий сервис. – Вита поудобнее устроилась в развилке толстых ветвей, свесила ногу. – Что стоите, сударь? Занимайте соседнее кресло. – Она сделала широкий приглашающий жест, покачнулась, и вцепилась в ветки.
– В присутствии дамы? Не смею-с. – Адам щелкнул каблуками.
– Отмазался, – рассмеялась Вита. Дерево под ней вдруг зашелестело сильнее…
* * *
…Его подняло на одной какой-то особенно высокой волне, потом опустило – пустым затылком вниз, вниз, дыхание исчезло, темно и искры, это звезды, нет, что-то горит, падает и горит, стекло, спираль и свет. Краешек сознания коснулся обоих глаз и правой брови. Это я, подумал Санька. Я здесь. И мне, наверное, конец. Конец, конец! – радостно и звонко отскочило от стен. Зубчатые слова цепляли, как репей. Он хотел перелезть через забор, красно-коричневый, занозистый, но по ту сторону сидели серые потные собаки, тысячи собак, сидели неподвижно, плотно, как семечки в подсолнухе, и смотрели на него, раскрыв черно-розовые пасти. Ты очнись, очнись, шептал кто-то мягкий, с большим теплым сердцем, оно било на три счета: ду-ба-дамм… ду-ба-дамм… Ага, сказал Санька и приподнялся на локте. Обзор был плохой, край койки закрывал треть сектора, да ещё эта дурная подушка, сколько раз говорил… они появятся оттуда, из мертвой зоны, и опять ничего не удастся сделать, не успеть, не успеть… очнись… у неё были рыжие волосы, это он заметил, Боже, что же с ними стало в том аду… из стены вдруг проступил на миг барельеф: мальчик и девочка, взявшись за руки, летят куда-то, это же Пашка и Анжела, конечно, это они и были там, точно, как я не догадался раньше… что это гудит?.. очнись, очнись!.. опять волна, шелест, взлет, падение, захватывает дух, нет, нет, нет, я дышу, вот: дышу, слышите же… не надо больше уколов, и электричества не надо, я же вот он, я лечу… разряд!.. больно… не хочу больше, не хочу, пожалуйста… разряд!.. ты должен хотеть, сказала рыжеволосая девочка, так надо, поэтому дыши и не давай сердцу замирать так надолго… ты кто? – спросил Санька, кося глазами, люди с твердыми пальцами что-то делали с его головой, но глазами он мог косить. Я – Белла, сказала девочка. Я – Белла…
– Белла… – попытался повторить Санька, но язык был прижат жесткой трубкой. Тогда его скрутила судорога кашля, красной пеной ударила в голову, и все надолго исчезло.
– Не знаю, что там с телепатией, а даром предвидения я не обделен, – сказал Адам, возвращаясь к столику с двумя бокалами и фляжкой коньяка «Двин».
– Не верю. – Вита легонько клацнула зубами и посмотрела вниз. Лужа вокруг кроссовок постепенно увеличивалась. – А если да, то какого черта?..
– Опоздал, – сказал Адам, разлил коньяк, не присаживаясь, и подал Вите. – Только решился открыть рот в вашем присутствии…
– Но сначала надо было спрятать лопату. Или чем ты там это дерево подрывал?
– Экскаватором. Ручным таким.
– Хорошо, что не диким. Но переодеться мне все равно придется. А во что?
– Купим, – легкомысленно откликнулся Адам.
Вита с сомнением перевела взгляд с напарника на коньяк.
– Ладно. Пьем за чистоту и наивность, – вздохнула она.
– Присущую джентльменам, – гордо добавил Адам. Выпить они успели. Чудом.
– Эф Би Ай!!! – истошно завопил пронзительный женский голос, и через перила перемахнула явно крашеная блондинка в черном, испачканном спереди костюме. В правой руке она держала огромный никелированный пистолет, в левой – фонарик размером с полицейскую дубинку. – Всем стоять! – не совсем логично продолжила она по-русски.
– Влипли. – Вита пнула ножку стола. Адам едва успел подхватить фляжку:
– Они уже здесь!
– Они давно здесь.
– Как они меня достали в Бейруте!
– Как они меня достали в Кейптауне… – с глухой тоской протянула Вита.
– А зачем тебя занесло в Кейптаун?..
Действо тем временем стремительно набирало обороты. Крашеных блондинок на площадке стало не то пять, не то шесть штук. Точно сосчитать не получалось – очень уж быстро носились. Пройдя сквозь это мельтешение, на веранду вплыл молодой человек подчеркнуто невыразительной внешности. Он обвел присутствующих сонным взглядом и глубоко задумался. Блондинки забегали ещё быстрее.
– …Там саванна. По саванне можно гнать сто двадцать – и никаких тебе деревьев. Кайф, – шепотом объясняла Вита.
По сигналу сонного молодого человека блондинки перешли к активным действиям. Их первой жертвой стала пожилая пара за соседним столиком.
На стол брякнули сверкающий маленькими зеркалами прибор размером с ботинок. Прибор зажужжал, замигал лампочками и поехал, расталкивая тарелки. Блондинки хором взвизгнули и стали фотографировать, брать пробы воздуха, измерять радиацию, бегать вокруг стола и размахивать маленькими маятниками и рамками. Верещали будильники, сыпалось конфетти, разлеталась из баллончиков яркая «лапша», прилипая к потолку и стенам, обвисая и на самозваных фэбээровцах, и на ни в чем не повинных зрителях.
Публика терпела молча. Это следовало переждать – как внезапный дождь. Звать полицию считалось дурным тоном, а любое частное возражение могло вызвать у икс-фанов только новый прилив энтузиазма. А так – пошумят минут десять, соскучатся и уйдут.
– А эти в Кейптауне все черные, но рыжие и в белом…
Приборчик на столе издал резкий неприличный звук. Блондинки радостно всполошились, сдернули с молодого человека большую спортивную сумку и стали вышвыривать из неё самые неожиданные предметы – связку бюстгальтеров диких расцветок, надувную мясорубку, кандалы с намордником…
Наконец они нашли то, что искали, и одна – та, что казалась постарше, – стала облачаться для вскрытия: зеленый беретик на волосы, зеленый халат, огромные очки, респиратор, синие резиновые чулки на кружевных подвязках… На этот раз Виту проняло по-настоящему.
– Гх-хосподи… – выдохнула она. – Адам, дай глотнуть.
Лучше бы она промолчала! Головы икс-фанов медленно и грозно, как танковые башни, развернулись на звук.
– Я хочу верить… – неожиданным глухим басом произнес молодой человек. Это прозвучало почти как «Поднимите мне веки…».
– Уходим, – сквозь зубы сказал Адам. – Через забор…
Не успели. Через перила хлынула вторая волна: три ярко-рыжие скалли и шустрый кривоногий малдер.
– Всем стоять! – крикнула старшая скалли, подняв над головой удостоверение. – Шпионы – шаг вперед, и без глупостей! Без глупостей, я сказала!
Остановиться Вита и Адам просто не успели и автоматически угодили в шпионы. И не простые шпионы, а шпионы Империи, что вообще уже ни в какие ворота не лезло…
Страсть человечества к телесериалам не могла угаснуть из-за такого пустяка, как исчезновение телевидения. Буквально в каждом многоквартирном доме (а при отсутствии подходящего подвала или чердака – в сборном павильоне или ангаре неподалеку) стоял кинопроектор и круглосуточно гнал «киноиды» – так почему-то стали называть фильмы с бесконечными продолжениями. Поскольку покупать продукцию Голливуда подавляющему большинству владельцев этих кинозальчиков было не по карману, показывали в основном индийские и краснодарские римейки. Киноид «X-файлы», стартовавший ещё до Вторжения, в России соперничал в популярности даже с фаворитом всех времен – «Суперментом». На исторической же родине он окончательно увял с уходом продюсера Картера в научный дзен-буддизм. Исполнителей главных ролей быстренько подобрал Тинто Брасс, переключившийся на космическую тематику, а покачнувшееся было знамя с пламенеющей буквой «X» успели подхватить индусы, и теперь пол-Бомбея надрывалось на поточном производстве этих картин: две-три часовые серии в день… Все делалось в лучших традициях индийского кино: с песнями («Злобный инопланетный имперский шпион, он все время здесь, а я не могу его догнать, ай-я-яй, рин-тин-тин…» – и припев подхватывает хор подоспевших фэбээровцев) и танцами, которые начинались всякий раз, когда героям следовало поцеловаться или завалиться в постель. Разумеется, было много драк, не похожих на драки, и суетливых погонь. Имперские шпионы все были зеленокожие, и по этому признаку их иногда разоблачали. Все города мира, в которых разворачивалось действие, походили на Бомбей – то на деловой центр его, то на бедные кварталы, то на богатые предместья. В руководстве ФБР теперь встречались и марцалы; они скромно и вовремя принимали правильные решения и исподтишка, оставаясь в тени, давали мудрые советы недотепистым героям. К тому, что актеры на главных ролях меняются каждые полгода, все уже привыкли – для опознания хватало светло-рыжего парика героини и того, что к партнеру она обращалась: «Малдер»…
Объяснить, почему эта дикая лабуда вот уже двадцать лет занимает умы миллионов людей, заставляя их торчать каждый вечер у пыльных экранов, надевать в жару строгие костюмы с галстуками, носиться с бутафорскими пистолетами по людным местам и приставать к «подозрительным личностям», иногда доводя их до совершенно некиношных вспышек ярости, – объяснить этого не мог никто…
– Неладно вышло, господин полковник, – шмелем гудел хозяин кабинета, усатый полицейский майор. – Что с комедиантов взять, зла они не желают, ну, назойливые, как мухи, так это и потерпеть можно. Господь терпел и нам велел.
– …Не бил я его, – в пятый раз принялся объяснять Адам, – я щекотки боюсь. Просто дернулся. И вот…
– И легкие телесные повреждения, не сопровождаемые потерей трудоспособности. Зафиксированные в протоколе задержания. Что делать будем?
– Что будем, что будем… – вздохнул Адам. – Извиняться, конечно. Зуб вставлять. Фарфоровый. За мой счет.
– Можно два, – сказала Вита. Она сидела, завернувшись в зеленый махровый халат полицмейстера. Брюки и рубашка сушились в подвале, в прожарочном шкафу.
– Два? – не понял майор.
– Если он не согласится сразу, можно будет выбить ему ещё один зуб, – пояснила Вита.
– Так и запишем, – с облегчением сказал полицмейстер и хлопнул ладонью по кнопке вызова. – Давай сюда тех иксованных, – скомандовал он просунувшемуся в дверь сержанту.
– Так это, Сергей Филиппыч, ушли они…
– Без зуба?
– Так точно!
Адам после секундного размышления похлопал себя по груди.
– На два фарфоровых там точно хватит, – сказал он. – Бумажник тиснули, – добавил он для майора.
– Ах ты господи! – Тот бацнул твердой лапищей по столу. – Фомин, сбегай-ка за Шкуродером. Одна нога здесь, другая уже тоже здесь. Так, господин полковник, будем все переписывать. – Он вздохнул и вытащил из стола чистый лист. – Фамилия-имя-отчество-год-и-место-рождения?..
Адам, не противясь, повторил все сначала. С бумажками он не спорил. Принципиальной разницы между бумажками и ветряными мельницами он никогда не замечал, разве что мельницы были красивее, а встречались реже.
В приоткрывшуюся дверь просунулся плечистый бритоголовый юноша в спортивном костюме.
– Вызывали, Сергей Филиппович?
– Вызывали. А кто стучать будет? Может, я тут женский пол допрашиваю? А ты без стука?
– Больше не повторится! – бодро отрапортовал юноша и вошел в кабинет целиком.
Вита смерила его взглядом снизу вверх и присвистнула. В дверном проеме свободного от юноши места просто не оставалось.
– Ты давай проходи и садись. Вон, на табуреточку, осторожненько. Мебель – дело тонкое, это тебе не на травке. Ты мне скажи, вы что себе позволяете?
Едва успевший присесть, юноша в недоумении вскочил.
– Не понял, Сергей Филиппыч. Мы же вчера отчитались по полной, дело с грибочками закрыть успеем, а покража – сами знаете, пока хоть что-нибудь не всплывет…
– Покража подождет, – веско уронил начальник. – А то вот ты тут дела закрываешь в свободное от безобразий время, а твои, понимаешь, иксанутые френды встали на путь порока. Вот так я тебе скажу. У господина полковника бумажнику исчезновение устроили. Среди бела дня и без всяких тарелок. Это как называется, я тебя спрашиваю?
Несколько секунд молодой человек пребывал в полном оцепенении. Потом страшным шепотом:
– Наши?!
Получилось: «нашшшшшш-бульк».
– А чьи же еще? Или думаешь, восточно-американские коллеги специально за нашими бумажниками теперь ездют? Ваши, ваши. Три сильно рыжих и один тормоз. Кафе «Ракушка».
Юноша попятился к двери.
– Так это… Я сейчас! Не может быть, чтобы наши. Я сейчас совещание соберу и все выясню.
– Вот-вот, выясни и разберись.
Длиный-длинный день
Все ещё 21 августа 2014 года
Это был длинный-длинный день – день в ожидании грозы, день добега, день перед неминуемой сдачей города… «Субарик» подпрыгивал на ухабах разбитой дороги, давно забывшей, что такое колеса. В трещинах местами росла трава.
– Еще двадцать лет, – ворчала Вита, – и здесь будет поле. А по полю будет ходить Лев Толстой. С во-от такой бородой. И в пенсне. Как Чехов.
– Почему Толстой? – рассеянно спросил Адам.
– А увидишь, – сказала Вита. – За пожаркой направо и сразу во двор.
Они миновали памятник пожарным, изнемогающим в борьбе со шлангом. «Субарик» в ужасе вильнул. Возможно, ему примерещились змеи. Или древние греки.
Из нужной подворотни медленно выпячивался толстой задницей вперед многоместный старый глайдер-автобус. Приходилось ждать…
Адам, отрешенно скрестив руки на руле, что-то немелодично насвистывал, вытянув губы трубочкой. Видно было, что он уже не здесь.
А где?
…Когда Мартын положил перед нею пси-грамму, она не обратила внимания на имя, скользнула взглядом по фотографии (лицо показалось незнакомым: низкие брови, глаз почти не видно…) и стала разбираться в хитросплетении кривых; Мартын азартно посапывал за плечом: во какой зубец! а тут, а тут! да если ты из него хоть половину его способностей вытащишь, вам обоим цены не будет!..
А потом он вошел – и, ещё не признав в нем старого знакомца, Вита почувствовала этакий теплый ток, медленно пролетевший по воздуху и шевельнувший чувствительные вибриссы души. Да. А потом оказалось, что они давным-давно знакомы. Давным-давно. Просто некоторое время не виделись…
Все могло бы быть просто. А стало почему-то очень сложно.
Вита сразу почувствовала его. Слишком быстро и слишком отчетливо. Даже для нее, опытной, проработанной эмпатки с хорошими способностями к инициации латентников, – такой стремительный контакт был чем-то из ряда вон выходящим. За последний год она «запустила» шестерых чтецов и, случайно, одну девушку-телепатку – правда, низкой, четвертой-Б категории, то есть работающую на очень близкой дистанции и практически без селекции объектов. В одной комнате с тем, в чьи мысли надо проникнуть, и чтобы в радиусе ста метров – никого больше…
Впрочем, и это как-то использовалось. Тогда за право владеть глупой кукольно-красивой Аней чуть ли не в кулачном бою сошлись четыре могущественные организации. Вита не знала, кто победил в результате.
И вот сейчас она пребывала в растерянности. Хотя бы потому, что чувствовала – Адам скрывает от неё что-то, но не по злому умыслу или из недоверия, а будто бы для того, чтобы смешнее разыграть… или вызвать какую-то запланированную реакцию – как ленивый режиссер у глупой и бесталанной актрисы, которая не может сыграть, а непременно – по Станиславскому – должна все-все пережить как бы на самом деле и так далее…
И она пообещала себе, что позволяет ему вытворять такое с собой в последний раз. Партнеры – значит, партнеры. Все поровну. И пышки, и шишки.
Наконец проезд освободился, Адам тронул машинку, и уже через минуту они звонили в массивную дверь с затейливой резной надписью «Киностудия „Ореол-фильм“» по арке.
Жукович, директор «Ореола», как две капли воды походил на Льва Толстого периода всяческих дамских паломничеств в Ясную Поляну: седая бородища, лохматые брови, торс в два обхвата, поросшие рыжим диким волосом здоровенные руки и ноги. Возможно, Толстой тоже дефилировал по усадьбе босиком, в растянутой зеленой футболке с эмблемой какого-то киношного мероприятия пятилетней давности и застиранных до белизны джинсовых шортах. Правда, при этом Толстой вряд ли носил дорогие платиновые пенсне на шелковом шнурке…
Он был старый приятель Виты – ещё времен её запойного увлечения БДТ. Жукович тогда делал киноспектакли. Одно время она даже всерьез подумывала, не влюбиться ли ей в него. Но потом что-то отвлекло.
При своих немалых габаритах Жукович двигался плавно и почти грациозно, Вите доставляло удовольствие смотреть на него: как он расставляет чашки, стаканы, сухарницы, сахарницы, кладет на места щипчики, ложечки… Ритуал кофепития у него был свой, выработанный годами, – равно как и рецепты. Коллекция джезв ещё в пору их театрального знакомства – это сколько уже? пять лет тому? – насчитывала полторы сотни экземпляров и непрерывно пополнялась. А вот жаровня с песком была все та же, из почерневшего ажурного кованого железа на резных костяных ножках; правда, её уже давным-давно перевели с древесного угля на газ.
Жукович поджарил зерна на зеркально-блестящей сковородочке, подцепил горсть серебряной лопаточкой, раздавил с хрустом специальными щипцами, бросил в закипающую воду, отодвинул эту джезву на край жаровни, снова раздавил, снова бросил… Потом он каким-то чудом подхватил сразу три вспенившиеся джезвы и, не пролив ни капли, наполнил три чашки, в стаканы бросил кусочки колотого льда, налил воду, выдавил по половинке лимона, сыпанул от души сахарной пудры…
– Вот, – сказал он, усаживаясь наконец и поднимая в назидательном жесте толстый палец. – Минут через пятнадцать можно будет и поговорить – о главном. О насущном.
– Если захочется… – пробормотал Адам, поднося чашку к лицу и втягивая носом облачко аромата, которое было почти видимым – как воздух становится видимым над раскаленной крышей. – Были в Аравии?
– Нет. Много лет собирался – не получилось. Но я слышал, что арабы тоже умеют делать неплохой кофе.
– А где тогда учились?
– Да нигде. Просто талант. Один из многих.
Адам понимающе кивнул.
Когда чашки наконец опустели, Жукович отобрал их у Виты и Адама, покрутил в пальцах, а потом опрокинул на блюдца.
– Это правильно, – сказала Вита. – Сейчас ты объяснишь нам, зачем мы пришли.
– Пришли-то вы… понятно и так… – пробормотал Жукович, разглядывая внутренность чашек, – морды у вас помятые, усталые, а ты же, Витка, знаешь, что единственное место в городе, где можно выпить нормального напитка, а не помоев, – это здесь… вот тебя подкорка и привела… – Он вдруг замолчал и долго смотрел перед собой. – Во что это вы так влипли, ребята? Ни фига себе… Ну, очень запутано. Лабиринт какой-то… и крысы. Ты боишься крыс, Витка?
– Я боюсь, – сказал Адам.
– Ага… В общем, братцы, главное для вас – ничего не бояться. Ничего абсолютно. Вот так…
– Ты это серьезно или прикалываешься? – хмуро спросила Вита.
– Конечно, прикалываюсь. Ты что, веришь в гадание на кофейной гуще?
Вита зашипела, потом засмеялась.
– Ладно, давай о станках. Ты ведь специализируешься, в частности, на съемках всяческих странных… происшествий, сцен…
– Поправка: сам я снимаю мало, но скупаю любительские ленты.
– Не вижу разницы. Они у тебя хранятся?
– Разумеется.
– Много?
– Несколько тысяч. Нужно точнее?
– Не-а… Просто скажи, ты их все смотрел?
– Разумеется.
– Ага… Тогда скажи, там есть что-то такое, чего действительно не может быть?
Жукович внимательно посмотрел на нее, перевел взгляд на Адама.
– Ребята, я вас напоил таким замечательным кофеем. Может быть, вы объясните мне, что вас интересует? Потому что иначе мне очень трудно…
– Если б мы сами знали… – вздохнула Вита.
– Вчера я видел съемку сцены, которой абсолютно не может быть в природе, – сказал Адам медленно. – Но при этом я уверен, что никакой фальсификации не было. Теперь я точно знаю, что мир немного не такой, как я его представлял себе раньше. Значит, мне нужно знать, насколько он не такой. То есть – количественные отличия…
– Что за сцена, не скажете?
– Не имею права. Увы.
– Жаль… Впрочем, я, возможно, донял, что вам надо. И… в общем, у меня действительно есть подборка… как бы сказать… того, что я считаю по-настоящему интересным и необычным. Вы хочете песен… Большая часть этого никогда не демонстрировалась.
– Сколько часов?
– Два с небольшим.
– Можно посмотреть сейчас?
– Конечно. Ничего, что без меня? Я вас провожу, включу аппарат и сбегу на некоторое время.
В просмотровом зальчике на два десятка мест сильно пахло озоном и новой искусственной кожей. Жукович зарядил шестнадцатимиллиметровый долгоиграющий аппарат, работающий по принципу митральезы: когда одна бобина заканчивалась, колесо проворачивалось на одну двенадцатую и подносило к лучу проектора следующую ленту, уже заправленную в лентопротяжный механизм. Этакий музыкальный автомат…
Пожалуй, половину всех представленных здесь любительских фильмов составляли съемки «призраков» – каких-то движущихся размытых полупрозрачных фигур, иногда темных, иногда светящихся. Было несколько лохматых «снежных людей», мелькающих за деревьями и камнями. Кто-то непонятный высовывался из черной воды, потом нырял без брызг. Яркий огненный шар подплывал к собаке, как бы обволакивал её, и собака неслась по улице, разбрасывая искры. Была также летающая собака: похоже, она левитировала во сне.
Некоторые эпизоды были озвучены, и получалось комично. Наверное, Жукович надергал их из сборников типа «Сам себе режиссер» или «Би-ба-бо!».
Но если отключить звук, получалось вполне таинственно. Если отключить звук… Почему-то эта мысль зацепилась и не желала уходить.
– А ещё у него про бородатую женщину есть… Ты всерьез надеешься тут что-то найти? – спросила заскучавшая под конец Вита, когда почувствовала в Адаме не вполне понятную удовлетворенность.
– Чем не шутит черт? – вполголоса отозвался тот. – Вот динозавр, который выныривал, вполне мог быть настоящим…
– Я – по нашей теме…
– По нашей – вряд ли. Люди перестали искать чего-то необычного в небе. Объективы нацелены под ноги. В лучшем случае.
– Тогда зачем мы это смотрим?
– «Жемчужну кучу разрывая…» – как там дальше?
– Ты ведь врешь. Ты зачем-то тянешь время.
– Мотивированно тяну время.
– Мотивированно тянешь время. Только зачем? И зачем валяешь ваньку передо мной? Кто я тебе – статистка какая-нибудь?
– Я не валяю… – растерялся Адам. – Слушай, а что – надо именно говорить? Словами? Я думал, все и так понятно… Во, смотри, смотри! – Он показал на экран.
Девушка шла по канату. Покачнулась, почти упала, но удержалась за воздух, поднялась, на воздух опираясь, пошла дальше.
– Какой-то фокус, – неуверенно сказала Вита.
– Может, и фокус… Понимаешь, Вит, объяснять свой действия я не умею. Особенно когда такая вот неопределенность во всем… Я вот сейчас не головой думаю, а просто плыву по течению. Если тебе надо, я могу попробовать…
– Но это может сбить настройку, – подхватила Вита. – Понимаю. Почти как я в Зоне… Забавно. Нет, ты только не думай, что мне нужно все объяснять, что я такая тупенькая… Просто я после Зоны, вот и все. Ладно, давай, я запомню, что ты со мной втемную не играешь – и так оно и будет.
– Не сердись, ладно?.. Подождем хозяина или поедем?
– Лучше подождем. А то получится невежливо.
Как будто подслушав под дверью, вошел Жукович, чем-то очень довольный.
– Ну как, перцы? Ваше мировоззрение вправилось на место?
– Сделало попытку…
– Неужели ничего стоящего не нашлось?
– Ну, почему же? Эта ныряющая колода…
– Кстати, так и не выяснили, что это было такое. Целая экспедиция весной туда выезжала – с марцалами вкупе. Бесполезно.
– Дык, – сказала Вита. – Никто так классно не прячется, как современные динозавры. Сколько уже случаев. Чудовище Миргородской лужи. Никто поймать не может…
– Зря прикалываешься, – сказал Жукович, пожимая плечами. – Над тарелочниками ещё не так прикалывались. И что?
– Уговорил, ты прав, – сказала Вита. – Так все-таки про бородатую женщину у тебя есть? Или хвостатую?
Жукович вдруг стал как-то слишком серьезен и будто бы даже обижен.
– Вообще-то вы могли сразу спросить, без подходцев…
Адам и Вита переглянулись.
– Не понял? – сказал Адам.
– Да бросьте…
– Ты о чем? – Вита извернулась в кресле, встала на него коленями, оперлась о спинку. – Я просто ляпнула – и во что-то попала?
Жукович некоторое время ещё мучился недоверием, потом понял, что его не разыгрывают, и рассказал странную историю. Месяца четыре назад к нему вот так же пришли из Комитета ВОС, марцал и две женщины-землянки, попросили на просмотр все материалы по человеческим аномалиям, он выдал – почти сто пятьдесят часов просмотра, шестьсот бобин – и спустя обусловленное время получил все обратно, и по счету бобин, и по метражу… но вот случайно оказалось так, что некоторые кадры он помнил, и когда стал монтировать очередной прокатный ролик, захотел их вставить – и не нашел. Он просмотрел в скоростном режиме все эти сто пятьдесят часов, заработал гнойный конъюнктивит, но убедился, что у него зачем-то изъяли некоторые материалы, подменив схожими – но другими…
– Эти кузены… – пробормотала Вита. – Интересно…
– Кто?
– Комитетчиков мы зовем «кузенами», – пояснила она. – Не важно. Ты можешь описать, что именно они изъяли?
– Аномалии развития, при которых дети… как бы это сказать… имеют черты животных. Люди-кошки, люди-собаки, люди-обезьяны…
Вита шепотом издала изумленно-торжествующий вопль, а потом с размаху ладошкой запечатала себе рот.
(Котенок не мог знать, но смерть напарника его просто спасла. Ученые, с остервенением бросившиеся терзать труп, на какое-то время охладели к живому. Правда, лингвисты продолжали рыть копытами землю, но полукоматозное состояние, в которое внезапно впал пленник, заставило врачей наложить вето на все эксперименты. Они плохо представляли себе, что делать, а потому некоторое время не делали ничего…)
Он наконец-то остался один.
Думать – а не ощущать – было странно, но гораздо удобнее. Например, Он давно перестал вырываться, а главное – не попытался избавиться от своих пут, когда сообразил, насколько это легко. Это действительно было легко, но следовало остаться в одиночестве – или почти в одиночестве. Как сейчас.
Он изогнул кисть, вывернул боевые пальцы, отвел назад, направив кончики когтей на край удерживавшего Его ремня, и сделал неуловимо быстрое для человеческого глаза движение. Ремень с шорохом разошелся. Еще два движения – и от ремней остались только кольца на запястьях и щиколотках. Он вскочил на все четыре лапы, постаравшись не оборвать тоненькие веревочки, прикрепленные к Нему по всему телу, – помнил, что когда какая-то из них отрывалась, раздавался противный звук и начиналась суета. Так. Большой непрозрачный ход – через него входят и выходят Большие-белые. Прозрачный, поменьше – за ним открытое пространство. Чтобы спрятаться там, надо знать где. Он – не знает. Маленький ход наверху, закрытый металлической заслонкой. За ней угадывалась сеточка тонких переходов внутри стен. Тонких, но достаточно удобных для Него – маленького и настолько подвижного, что эти, Белые, и вообразить себе не могли.
Чтобы сорвать решетку вентиляционного хода и втянуться внутрь, Ему понадобилось ровно четыре движения…
Стояли роскошные августовские сумерки – тихие, ласковые, теплые, с бездонным невыразимого цвета небом в редкую розовую полоску. Где-то ещё выше этих легких облаков, сияя в лучах невидимого с земли солнца и оставляя короткий пушистый след, медленно полз то ли самолет, то ли стратосферный патрульный катер. За спиной из открытого окна доносилась негромкая музыка: похоже, крутили старую пластинку…
– А что ты все-таки от меня скрываешь? – спросила Вита, когда они удобно разместились в машинке. – Мне кажется, это пошло – скрывать от напарника что-то важное.
– Скрываю… – пробормотал Адам. – Пожалуй, что и скрываю. Вот, почитай. – Он вынул из кармана и вложил в руку Вите сложенный листок: записку от врача. Вита взяла листок, но некоторое время тупо смотрела на него, не понимая букв; от того места, где ладони её коснулись пальцы Адама, кругами медленно расходилось тепло…
– Не въезжаю… – сказала она наконец. – Ты хочешь сейчас туда съездить?
– Я тоже не въезжаю, – сказал Адам. – Нет, я думаю, нужно заглянуть на базу, потолковать с народом. Говорят, у гардемарин богатый фольклор – ознакомиться бы… Смолянин все равно без сознания.
– Знакомая фамилия, – сказала Вита. – Пляшет где-то вот здесь, на краю… – Она тронула висок. – Смолянин…
– Не только фамилия, – усмехнулся Адам. – Помнишь тот Новый год – ну, с которого все, в сущности, и началось? Это он тогда меня газировкой облил, паршивец…
– Как интересно, – сказала Вита. – Сгущение событий. Нас уже трое – с той вечеринки.
– Четверо, – помотал головой Адам и рассказал о вчерашней странноватой встрече с бывшим издателем.
– Вообще-то дядя Коля может быть не в счет, – непонятно сказала Вита, – потому что он вездесущ. Даже я с ним встречалась за эти годы раз десять, а ведь я нигде почти не бываю… Но, похоже, идет именно сгущение событий. Еще человека два наших – и можно заказывать музычку…
– Э-э… – протянул Адам. – А ещё раз? Я вроде бы понимаю слова…
– Не обращай внимания. – Вита легкомысленно взмахнула ручкой. – Меня несет. Как Остапа. Есть такая дисциплинка – «каузосекветометрия» называется. Обоснования теоретические у них идиотские, высосанные из понятно чего… а наблюдения встречаются иногда забавные. В частности, о повторяющихся структурах момента, о циклических сюжетах всяческих жизненных ситуаций… о тяготении членов экстраординарных групп… что, мол, члены группы, пережившей какое-то существенное событие, неизбежно собираются в том месте, где и когда подобное событие намерено произойти ещё раз…
– События, подобные нашему, теперь происходят чуть ли не каждую неделю, – проворчал Адам. – И куда более масштабные…
– Может быть, те, да не те? – сказала Вита. – Я вот все время думаю: почему у нас забрали только двоих?
– И почему?
– Ничего не придумывается, – сокрушенно вздохнула Вита. – Такое впечатление, что тогда они кого-то выбирали, а сейчас просто гребут частым гребнем. Или тралом…
– Просто охота стала опаснее, – предположил Адам. – Если с сорок шестого года до ноль третьего они потеряли четыре катера, то за эти одиннадцать лет…
– Именно! Что произошло в две тысячи третьем? Вот в чем вопрос… Достойно ли терпеть безропотно позор судьбы – иль надо оказать сопротивленье, восстать, вооружиться, победить…
– Или погибнуть.
– Дык. Представляешь, сижу это я на диване, четыре года, ножки коротенькие до пола не достают, и читаю во-от такую черную книжищу. Входит тетка, спрашивает – что это, мол, читаешь? А я так сурово: «Гамлета»…
– Врешь ведь.
– Не-а.
– Хвастунишка.
– А это есть немножко. Ну, совсем немножко. Можно ведь?
– Можно. Тебе даже идет… Так все-таки? Что принципиально нового возникло в мире в две тысячи третьем?
– Ну… появились марцалы…
– Вот-вот. Появились марцалы. Защитить нас, блин, от вторжения. Защитили. Но сами при этом остались.
Он замолчал. Такие вещи всегда было трудно проговаривать вслух – и даже думать про себя было трудно, мысли ускользали, уходили в сторону, становились тягучими и ленивыми… и совсем не о том.
Откуда-то взявшийся «черный список», в который он угодил.
И репутация. Адам твердо знал, что ничем не проявлял своих сомнений. Репутация…
Вита тоже молчала, нахмурившись, выпятив губу. Дыхание её изменилось. Она покосилась на Адама, дотронулась до виска…
Адам свернул на Лесной, проехал немного вперед, увидел уютно освещенное кафе под навесом и припарковался напротив.
– Пойдем, – сказал он. – Мне кажется, нам надо передохнуть.
Он оглянулся на машинку, такую удобную и вообще классную. Визибл. Ну-ну…
Ему казалось, что машинка не хотела их отпускать.
– Два очень крепких кофе, – сказал он бармену, – и позвонить.
– Пятнадцать рублей, – процедил бармен.
Адам несколько секунд смотрел ему в переносицу, потом медленно достал горсть мелочи и высыпал не глядя на стойку.
– А я что? – испугался вдруг бармен. – Хозяин требует. Я-то… мне все равно бы…
Нелегальное подключение. Как и в большинстве подобных кафешек, погребков и магазинчиков. Без связи им хана, а дождаться законного номера нет никакой возможности.
Пока Адам пропадал во внутренностях заведения, Вита устроилась в дальнем углу и, в ожидании кофе, достала ручку и блокнот. С последней заполненной страницы на неё смотрел Котенок. Вита обвела его квадратиком и в задумчивости пририсовала по краям перфорацию. Получился кадр. Рядом изогнулся вопросительный знак.
2003. Много-много летающих тарелок и марцальские крылатые кораблики. Пришлось перевернуть лист.
Итак, ещё раз. 2003. Санька. Зачеркиваем. Марцалы – гордый абрис, берет, указующий перст – «Ты записался в Оборонительный Флот?» Длинный прочерк и в конце его – 2014. Здесь придется рисовать много всего, поэтому подумаем сначала, что же мы не заметили в промежутке.
Много-много летающих тарелок. Зато на крылатых корабликах летают теперь не столько любители беретов, сколько наши девчонки и мальчишки. Не просто летают – спят и видят, как бы полететь. Цель жизни – сгореть на орбите.
Ставим закорючку…
Как-то уж слишком очевидной кажется последовательность: марцалы появились в нашем небе в момент вторжения имперцев – для того, чтобы помочь нам это вторжение отразить. Но ведь если «отключить звук», если судить только по голым схемам… тогда получается так: в небе над Землей столкнулись А и Б, после чего А оттеснили Б – и остались на Земле…
Можно ли сказать, что марцалы захватили Землю? Опять же – при «отключенном звуке»…
Никто из землян – за исключением какого-то ничтожного процента всегда всем недовольных – не рассматривает наличие на планете марцалов как оккупацию. Но никакой оккупант не сумел бы так изменить весь уклад жизни…
Это действительно непостижимо. И в то же время… в то же время…
Боже, как тяжело думать об этом! Тяжело чисто физически. Будто идешь по пояс в снегу…
Все. Голова горячая и каменная. Не могу больше.
Вита спрятала блокнот.
Вернулся Адам.
– Скоро за нами приедут. Я сказал, что сломалась машина.
– Концепт??? Сейчас сюда рванет весь техотдел.
– Какой техотдел?
– Ты куда звонил?
– На базу.
– Ну?
– На базу ВВС. То есть этих. КФ. Куда мы и ехали.
– Тьфу! А я думала – на базу.
– Ах, на ба-азу! Не-е, не на базу. Что нам там делать, на этой базе. Что мы, базы не видели?
– И вообще – у нас выходной, – подхватила Вита. – Так что – без базы.
– Без ба… Так, стоп. Где наш кофе? В конце концов, мы заказывали «эспрессо»!
– Вы заказывали «покрепче», – пробухтел из-за стойки бармен.
– И как успехи?
– Градусов сорок уже есть. Собирался довести до шестидесяти. Но если вы торопитесь…
– Адам, извинись перед человеком.
Адам щелкнул каблуками и сдержанно кивнул.
Бармен удовлетворенно засопел.
– Знаете что, – распорядилась Вита, – до шестидесяти доведем следующую, эту давайте сюда. И сахару побольше!
Маша нашла то, что искала, когда солнце уже основательно склонилось к закату. Огромная сосна, растущая посреди круглой полумертвой поляны, засыпанной толстым многолетним слоем шишек. Маша пошарила в инструментальном ящике глайдера, нашла универсальный ключ, взвесила в руке – увесистый, подойдет. Нужно было сковырять, срубить, стесать кору до луба в двух местах – так, чтобы приложить ладони к голому дереву. На это ушло с полчаса. Потом она отдохнула. Заставила себя отдохнуть. Потом встала и обняла сосну…
Наверное, если бы она взялась за клеммы под током, такого бы не произошло: все мышцы напряглись судорожно, отчаянно, до хруста, до разрыва, до дикой боли – она исторгала из себя что-то, совершенно не воспроизводимое словами, не только боль и отчаяние сегодняшнего дня, не только подготовленный загодя и уже устаревший доклад о положении в регионе, не только просьбу об эвакуации – но еще, наверное, и обрывки того, что вылетело из умирающей Марьяны, и то, что успели и сумели передать попавшие в засаду в её доме…
И то, что хотел, но не смог передать Вик. Все это вылетело из неё раз, и другой, и третий – тело содрогалось, как от мучительной рвоты, когда желудок уже пуст, а позывы не прекращаются. Потом на какое-то время наступило облегчение – Маша чувствовала себя пустым мешочком, гвоздями прибитым к дереву, – и наконец навалился страшный холод. Словно все вокруг внезапно перестало притворяться явью, а стало тем, чем было всегда: бумажной декорацией посреди ледяной пустыни… черная невидимая поземка хлестала по ногам, и ветер, ветер, убийственный пронзительный ветер, тоже черный и почему-то пустой внутри…
Потом и это прекратилось, и тело не ощутило падения, Маша лишь глазами увидела и остатками сознания отметила, что лежит на спине, лицом вверх, а ветви дерева сухо и неподвижно перечеркивают пятнистое небо над нею.
И ещё чувствовалась гнетущая тяжесть в темени и затылке. Она получила послание, но пройдет час или два, прежде чем оно откроется ей – и она сумеет осознать его содержание. Час, или два, или три. Или вся ночь.
Если удастся выжить…
Много доброй еды
Все ещё 21 августа 2014 года
Геловани звали величественно: Данте Автандилович. Был он при этом вида совсем не поэтического и не рыцарского: красная морда с крошечными, навсегда прищуренными глазками без ресниц (ожог третьей степени, десяток пластических операций…) – и вывихнутая походка, последствие неудачного катапультирования. Тогда ещё в подмогу марцалам пытались биться с имперцами на простых атмосферных самолетах, «сушках» и «мигах», и Геловани был пилотом-истребителем авиации Северного флота…
– Ах, ребята, ребята… – Он сокрушенно качал головой и колотил ладонью по углу стола. – Ну как это можно, Адам, как мы дошли до жизни такой, что вот – здоровые мужики, а сидим за спинами ребятишек? На убой их посылаем… Девочек, а?.. Нельзя так, полковник, нельзя…
– Нельзя, – сказал Адам.
– А что делать?
– Думать, братец Дант. Думать. Что-нибудь и придумается.
– У меня уже вон какая плешь. Думаешь, от чего это? Думаю. Все думаю. Когтями скребу… Поверите, барышня, – он повернулся к Вите, – иногда кажется: ну вот, ещё чуть-чуть… И – ни копейки. Рассыпается. Дурак дураком. Так обидно…
– Это когда про марцалов думаете? – спросила Вита.
– И про них, родимых, тоже. Да и как про них не думать… все время рядом. Завидую, надо сказать. Сами в бой ходят. Дерутся, как черти. А мы – детишками прикрываемся…
– Слушай, Дант… – Адам зажал в кулаке подбородок. – У Мартына есть информация, что бой, в котором ребятишки завалили имперский крейсер, был… скажем так, со странностями. Что ты на это ответишь?
Геловани долго молчал. Глядел куда-то в угол.
– Ладно, – сказал он наконец. – Семь бед – один диабет. Странностей там было – в большой мешок не сложишь. То, что ребята не могли по рассчитанной орбите найти спутник… ну, ладно. Иногда бывает. То, что прозевали фрегаты, дали им подойти на дистанцию залпа, – этому я объяснения не вижу. Пока не вижу. Но это, как бы сказать… то, на что можно будет потом перевести стрелки. Потому что на самом деле никакого спутника там не было. Понимаешь, Адам? Мы потом все расчетные конуса разлета, что не в атмосферу упираются, прочесали – как сквозь ситечко пропустили. Обломки «Волка», обломки наших корабликов…
– Договаривай, – сказал Адам. – Начал, так колись до конца… Этот спутник, которого не было, – подобрали?
– А ты сам-то откуда знаешь?
– А я, понимаешь, тот самый парень, который пер через две таможни пару изувеченных трупов. И теперь должен заботиться о безопасности… э-э… даже не знаю кого.
– Понятно… – протянул Геловани. – Ну а я… В общем, да. Я их… этих… сам видел.
– Что там тетя доктор говорит – выживут они? – спросил Адам.
– Ну… иначе стоило ли возиться? Побитые они, правда, – живого места нет. И без сознания. Рвалось же там, что в твоем аду…
– Увидеть их можно?
– Нет.
– А если очень захотеть?
– Там везде охрана, – предупредил Геловани.
– Ваша?
– И ещё контрразведка флота.
– Это хорошо… Но вот, скажем – если будет нужно, – сумеют ли они не пропустить, скажем, марцалов?
– Наши – вряд ли, – сказал Геловани. – А контра… это полные отморозки. Будет у них приказ не пропускать – и не пропустят.
– Это хорошо, – сказал Адам. – Это просто здорово, дружище Дант. Может быть, мы ещё придумаем, как нам перестать прятаться за детские спины…
Они все-таки съездили к Саньке и немного посидели рядышком. Вита держала бесчувственного мальчишку за руку и гладила сухие костяные пальцы. Раза три заглядывал доктор, считывал, прищурившись, показания приборов, хмыкал и уходил. На четвертый раз он постучал по запястью, по часам, и гости послушно выбрались в коридор. Док поначалу хотел поговорить с Адамом наедине, но, всмотревшись в Виткино лицо, замахал рукой и побыстрее выпроводил их с территории.
На обратном пути Зона наконец-то по-настоящему достала её, и Вита вырубилась. Она не помнила, как оказалась в постели, а помнила только, что, пошарив вокруг и найдя пустоту, ощутила разочарование и в этом разочаровании уснула. Несколько раз Вита просыпалась, было темно, и с чистой совестью она засыпала вновь, – пока наконец не увидела в окне лиловый круг и не поняла, что вся эта темнота – из-за полностью затемненных окон. Солнце садилось. Она проспала часов двадцать…
Теперь Он понимал, что сделал ошибку. С того момента, как в голове, сразу за глазами, открылась какая-то заслонка, в Нем постоянно просыпались не только новые слова – но целые коробки, целые комнаты слов, понятий, действий, свойств и предназначений. То и дело Он сворачивался в клубочек и в полной неподвижности разгребал завалы и путаницы, выискивая то, что нужно в первую очередь. Например, Он понял, что сбежал плохо. Он оставил за собой след, а этот корабль был не слишком большим, чтобы спрятаться в нем надежно. Значит, теперь надо было оставить ложный след, и, когда Он скоренько обследовал корабль изнутри, оказалось, что это не корабль, а здание, прочно прикрепленное к земле. Это облегчало Его задачу. Он выбрался на самый верх, на наружную поверхность, проделав в ней рваную дыру и оставив на краях несколько клочков шерсти. Рядом со зданием находилось много… деревьев, да, так. Он выбрал одно из самых близких и высоких, перепрыгнул на него, спустился немного вниз, сминая и ломая тонкие ветки, а затем, уже не оставляя следов, вернулся обратно. Тонкая сетка переходов внутри здания не представлялась Ему безопасным убежищем, но по ним все ещё можно было передвигаться без оглядки. Он пустился в неторопливое исследование: где можно поесть и где можно залечь. И неожиданно ясно ощутил присутствие Большого-теплого. Совсем близкое и совсем недавнее…
Уложив Виту и в каком-то странном сомнении постояв над нею, Адам вернулся в машину. Усталость понемногу добиралась и до него, слишком много произошло событий, ум не мог связать их так, чтобы не торчали углы, а главное, совершенно не находилось места для главного феномена – этих голых на орбите… Адам потер глаза. Потер сильнее.
Наконец дотер до того, что поплыли цветные пятна и искры. Вздохнул. Впереди была встреча с Колей и наверняка водопад информации. И надо было не утонуть.
Он тронул машину с места…
Мир потек назад.
«Группа „Темп“» Аналитическая записка.
Исполняя общие установки на изучение культурного и психологического воздействия популяции марцалов на часть молодежи в возрасте от 15 до 22 лет, группа выполнила запланированный объем работы. Агентам «Гвоздика» и «Итуруп» удалось сделать яркую карьеру в так называемой «Звездной фаланге» и за полтора года пройти путь от рядовых фалангистов до «командиров» (так называемых «вершителей») 6-й и 7-й степеней посвящения соответственно, при этом «Гвоздика» имеет под своей опекой город с населением около 150 тысяч человек, а «Итуруп» – сельскую область с вкраплениями небольших городов и общим населением около 1 миллиона человек. Обе опекаемые территории примыкают к Т-зонам, где и работает значительная часть трудоспособного населения.
Заявленными задачами «Звездной фаланги» являются:
1. Борьба за здоровый образ жизни, полное искоренение наркотиков, снижение до минимума потребления табака и алкоголя.
2. Оказание подростками и молодыми людьми существенной помощи пожилым и нетрудоспособным гражданам.
3. Повышение образовательного и культурного уровня молодежи, подготовка их к жизни в обществе, называемом ими «обществом будущего», то есть свободном от насилия, социального и имущественного неравенства, национальной, расовой и религиозной розни, государственного принуждения (общества подобного типа в прошлом моделировались многократно и были признаны утопическими, однако в настоящее время имеются как минимум два фактора, способные преодолеть утопичность построения: очевидная позитивация массового сознания и появление насыщающей технологии).
4. Овладение практическими навыками, необходимыми для исполнительских и руководящих функций в Т-зонах.
Характерным для «Звездной фаланги» является отсутствие внешней атрибутики, включая форму, членские билеты, формализованный кодекс поведения, массовые слоганы – то есть того, что было обязательным для молодежных организаций предыдущей эпохи: комсомола, скаутов, гитлерюгенда и т.д. Единственный знак принадлежности к организации – маленький медальон из триполяра в форме раскрытой ладони – носится скрытно: либо на шее, либо на внутренней стороне одежды. В особых случаях используется сходное приветствие: раскрытая ладонь на уровне лица.
Вместе с тем организация имеет достаточно сложную иерархическую структуру, основанную на тройном подчинении (то есть у каждого подразделения имеется «командир», «комиссар» и «инквизитор»), и чрезвычайно жесткую дисциплину, основанную на тотальном контроле как сверху вниз, так и снизу вверх. Трудно поверить, но «инквизитор», пятого уровня посвящения знает лично не менее тысячи своих подопечных. То же относится и к «комиссарам». Такой уровень мнемотехники не может быть объяснен известными причинами.
Серьезное опасение вызывает тот факт, что для достижения провозглашаемых целей организация пользуется любыми средствами, включая криминальные и близкие к криминальным средства. Достоверно известно, что организация в своей практике постоянно прибегает к насилию в отношении лиц, чья деятельность ею не одобряется: наркодельцов, производителей и продавцов алкоголя, пацифистов, отдельно взятых бизнесменов, акушеров-гинекологов, практикующих аборты, работников ФСБ, милиции и прокуратуры.
Причем работникам силовых органов, почему-либо заинтересовавших организацию, предлагается жесткий безальтернативный выбор: либо существенное поощрение (не обязательно взятка), либо серьезное увечье; от расправы не спасает даже немедленное увольнение из кадров. На протяжении последних трех лет совершено около двух десятков покушений на работников правоохранительных органов; задержано тридцать два человека, из них двадцать семь признаны невменяемыми. По данным агента «Итуруп», существует тайная боевая организация «Звездной фаланги», которая целенаправленно формируется из лиц со значительными психическими расстройствами.
Также на счету «Звездной фаланги» и её боевой организации убийства более ста пятидесяти наркодельцов и наркодилеров (включая детей, женщин и несовершеннолетних), преимущественно цыган и таджиков, диверсии на двух спиртозаводах, поджоги складов ликероводочных и табачных изделий. Подавляющее большинство этих преступлений остаются нераскрытыми.
Как сообщает агент «Гвоздика», помимо перечисленных сторон деятельности «Звездной фаланги» (назовем их «легальной» и «нелегальной»; находятся они соответственно в ведении «командиров» и «комиссаров», хотя это разделение ролей и не носит абсолютного характера), существует и третья сторона, которую можно назвать «иррациональной» и в которую по-настоящему проникнуть пока не удалось. Эту деятельность курируют «инквизиторы» высоких степеней посвящения (выше пятой), расходы по ней нигде не учитываются (хотя денежная и иная отчетность «легальной» и «нелегальной» деятельности находятся на высоком уровне), а в операциях бывают задействованы практически все члены организации – без какого-либо раскрытия перед ними деталей и целей происходящего…»
Адам отложил тонкую папочку, посмотрел на Колю. Коля по-прежнему мрачно тянул пиво.
– Это им я попал на заметку?
Тот кивнул.
– И, надо понимать, именно «инквизиторам»?
– Слава Богу, нет. «Комиссарам». Это достаточно вменяемая публика… хотя очень жесткая. Но с ними по крайней мере можно говорить. Они внятно скажут, чего им надо. Или не надо. А может быть, и обойдется. Вот меня они пасут уже три года – и пока ничего. Ни поощрения, ни наказания… Просмотри ещё вот это.
«Раптор.
Отчет о командировке 14–28.05.14.
Прикинулся дачником: купил курсовку на местную радоновую грязь. Снял хату за два дома до объекта (мен. 60 мет.). Хата сносная, попросил вынести койку, спал на полу якобы из-за жары (темп. на улице до +34 днем). Хотел устроиться на крыше, но там очень покато. Тем не менее связь с объектом установилась, днем 5–7 баллов, ночью до 10 баллов. Проведено 4 сеанса полной погружной транскрипции (записи прилагаются).
Из транскрипций в фоновом режиме при использовании стандартных фильтров:
1. Объект постоянно психует. Паника. Синдром осады. Пытается сдерживать эмоции, но не всегда получается.
2. Объект трижды выпадал из всех спектров восприятия на сорок–восемьдесят минут. Что делал и где был – мне неизвестно. Возможно, впадал в транс, но такой уровень обнуления соответствует глубокой коме, и кто тогда за неё дышал?
3. На прямой контакт не пошел, хотя были возможности. Почему – не знаю. Интуиция. Показалось, что она слышит, что я её слышу. Доказательств нет.
4. Первые четыре–пять дней все было спокойно. Потом начались какие-то пляски. С восемнадцатого.
5. Засек их вечером: группа настороженных, нерасслабленных булыганов, которые прикидываются дачниками. Ходят. Принюхиваются. Три дня топтали поляну, потом вдруг забегали. Это было как раз в день, когда объект при мне первый раз обнулился. После того.
6. В общем, стало понятно, что где-то сидит братишка брэйнер.
7. Я залег.
8. Все, что было потом, происходило по ночам.
9. Она спала и два раза во сне пропадала, понимаете? Будто махом померла. Потом снова появлялась – первый (вернее, все-таки второй) раз – вся взъерошенная, а в последний – немножко успокоенная. И каждый раз булыганы куда-то рвались, но их удерживали. У них там был главный, я его почти не слышал – он брался очень тихо, отрывисто и нечетко. Наверное, учили кой-чему.
10. Пару раз булыганы заглядывали ко мне под вполне симпатичными предлогами, с ними был и брэйнер, молодой, лет семнадцати, но уже борзой, как атомный будильник. Описание прилагаю (зап. № 3).
11. Вроде бы не раскрылся. Во всяком случае, все было без последствий.
12. У неё фон был такой: она чего-то ждет, напряженно ждет, а оно все не происходит. Очень выматывает. И брать все это – тоже выматывало. Тем более я как раз накануне появления булыганов провел три полных погружения. Потом до самого конца уже не решался, потому что ихний брэйнер меня точно взял бы.
13. Потом к ней приехала дочка, гостила два дня, хотела задержаться дольше, но мать её ласково вытурила. Дочку я не видел, а потрогать – полный валенок. Мать она не слышит, это точно. Ну а я понял, что объект все знает и про осаду, и про то, что она в опасности, но ей почему-то надо находиться здесь, и ещё долго.
14. Еще из фона: обида на кого-то, кому доверяла. Иногда, особенно ранней ночью – до слез. Но не в любви и изменах тут было дело, а как бы с невозвращенными долгами, очень крупными.
15. Очень вонючая нотка от неё иногда исходила: презрение ко всем. К своим ученикам, к их родителям. Даже к дочке. Она это подавляла, видимо, потому что отзывались о ней хорошо (моя квартирная хозяйка, например, стерва ещё та, но об объекте – только возвышенное), но до меня долетало.
16. 20-го и 22-го у неё были отчетливые сеансы связи с кем-то поблизости. Внешне обставлено было так: два раза подъезжала «скорая», соседки забегали, хозяйка мне доложила: у объекта температура, бред, а в больницу отказывается. Бред был совершенно как бред, только после двух часов ночи он шел как бы не в фокусе: то ли с эхом, то ли на два голоса. Не могу доказать, но совершенно уверен, что это были именно сеансы связи с применением новой методики кодирования.
17. Я побоялся активничать. Просто слушал изо всех сил. Уверен не до конца, но собеседник её был где-то на севере и не слишком далеко – километров сорок–семьдесят. Рядом с ним или психбольница, или что-то подобное.
18. Похоже, булыгановский брэйнер не въехал. Во всяком случае, они никак не отреагировали.
19. Потом ей «стало лучше», и я решил провести ещё одну полную транскрипцию. Но тут стало что-то происходить, с чем я ещё не сталкивался.
20. Сначала я думал, что это просто переутомление, жара, съел что-нибудь и т.д. Не мог уснуть (обычно спал «в волчьем режиме» с 10 утра до часу дня). Озноб при нормальной температуре тела и жаре (до 37 в тени). Чувство тревоги. Все время ощущение, что смотрят в спину.
21. Это началось 23-го, а к 25-му я был уже полной развалиной. Дикие кошмары, все время пелена в голове и глазах, все время будто сплю, потому что воспринимаю все вокруг как кино. Между мной и окружающим остается мягкая прокладка. Физическая слабость.
22. В санатории врач сказал, что это вирус и сейчас так у многих. Но вирус не объясняет системность кошмаров (зап. № 4) и то, что температуры нет. У меня температура при малейшем чихе, а тут нет.
23. Я уже хотел сваливать, потому как толку от меня не было ни к черту, но тут к объекту нагрянули гости. Загорать и купаться. Мужик, две совершенно одинаковые белесые девицы (мать и дочь) и собака. Все четверо – хорошие брэйнеры, и все, кроме собаки, это скрывают. Собака не такая сообразительная. Все это здорово, но от меня уже никакого толку. Я валяюсь, разобранный на части.
24. Похоже, булыгановскому брэйнеру так же худо, как и мне. Двадцать шестого его уже нет в городе. Ощущаю его отсутствие, как дыру на месте долго нывшего зуба.
25. Лучше от этого не стало…»
– Не понимаю, – сказал Адам. – Что это?
– Вообще не понимаешь? А если выпить?
– Тогда закажи «Лилльского палача».
– Это что?
– Стакан спирта, глицерин, сухой лед, наперсток кокаина и две марки ЛСД. Пьется через соломинку.
– Вряд ли у них есть сухой лед… – задумчиво протянул Коля и глотнул из стакана. – Ладно, я так объясню. Насухую. Как работник одной из спецслужб, ты знаешь, что у нас их много.
– Спецслужб?
– Мандавошек тоже. Но спецслужб все-таки больше. Сотни лет они занимались тем, что гонялись друг за дружкой и за собственными хвостами. Жизнь их была увлекательна и достойна зависти. Ых. А потом вдруг им пришлось эти забавы бросить и развернуть свои телескопы в небо. И тогда вдруг стало ясно, что на Земле таки да – водились настоящие шпионы.
Коля сделал паузу.
– Да ну? – вежливо удивился Адам.
– Да вот… – Коля помахал официанту, и тот притащил ещё два запотевших бокала и серьезных размеров супницу, полную раков. Адам, подняв брови, почесал подбородок. Его обуревало какое-то незнакомое чувство.
Коля размашисто, но очень аккуратно очистил рака, заглотил, выпил пива и наконец сжалился над собеседником.
– Так вот, о мандавошках… Поскольку дегтярное мыло не помогает, приходится прибегать к более изощренным методам. Клинику «Меди» знаешь? Там на них охотятся с лазером. Неделя – и тебе вручают ожерелье из их головок. И все удовольствие – две штуки.
– А шпионов тоже они – и с лазером? – задушевно спросил Адам.
– Сечешь. – Коля с удовольствием слопал второго рака. – Шпионы, брат, штука редкая, можно сказать, штучная. Особенно если это настоящие шпионы, а не всякая промышленная шелупонь.
– Сейчас я всех раков стрескаю, – предупредил Адам. – На халяву я беспощаден.
– Не успеешь, – неуверенно возразил Коля, но на всякий случай придвинул супницу к себе поближе. – Так вот: они есть. По всем статьям – обычнейшие люди. Правда, все – телепаты.
– Кого этим сейчас удивишь, – сказал Адам. – Может, я тоже телепат.
– Нет, – сказал Коля. – Проверяли. Так вот, о мандавошках: как оказалось, с давних времен на всей матушке-Земле работает не слишком густая, но зато грамотно установленная сеть. Государственных границ для них не существует, руководство не вычисляется. Связь – телепатическая, причем закодированная – ну, да ты успел это прочитать. И вроде бы ничего плохого не делают, хотя на контакт категорически не идут… Но они есть и все ещё действуют.
– Тогда кто на них охотится, если не ваши?
– Наши, Адам, наши… Все они так или иначе – наши. И мы за них так или иначе – в ответе… Но я не об этом. Сеть эта представляет собой нечто вроде колониальной администрации. И деятельность – по крайней мере за последние лет шестьдесят–семьдесят – нацелена в основном на предотвращение глобальных конфликтов, с одной стороны, и глобализации – с другой. С одной стороны, поддержка всяческих религиозных и национальных забав, с другой – налаживание переговоров и вообще поиск точек соприкосновения. Добавляем к этому «Гринпис», «Добрую еду» и «Антиклон»… Дошло?
Адам расправился с одним раком и принялся за следующего.
– Много доброй еды, – сказал он сквозь высасываемую клешню. – Дошло. И что вы намерены с ними делать?
– Мы, Адам, мы… Можешь себе представить: только поговорить. А они сопротивляются.
– А обложил их кто?
– Похоже, что те. Из первой папки.
– А-а… Ты никогда не играл в эн-эль-пишки и тому подобное?
– Как все. А почему спросил?
– А я все никак в твоем присутствии не могу понять: то ли мне нужно выглядеть тупее, чем я есть, то ли наоборот. Может, подскажешь?
– Ну, первое-то тебе точно не светит… Так что: был я прав насчет задания?
Адам хмыкнул.
– И да, и нет. Этих, – Адам похлопал по папкам, – на меня вроде бы не ловят. Но ты, похоже, и не считаешь их крупной рыбой. Так?
Коля задумчиво отхлебнул из бокала.
– Старшина сказал, что бурундук – птичка, – пробормотал он. – В смысле, рыбка… Тогда колись сам: кого на тебя ловят?
– Не поверишь – ближайших родственников. Даже обидно.
– Комитетчиков, что ли? – действительно не поверил Коля. – И из-за этого поджигать такой сыр-бор? Тебе, наверное, не все сказали.
– По большому счету мне вообще ничего не сказали. Как это у нас, – Адам подчеркнул «у нас», – в заводе со времен Большого Бабаха. Вот ты можешь поручиться, что тебя сейчас не разыгрывают втемную?
– А это не важно! – Коля радостно разодрал следующего рака. – В том и состоит военная хитрость: у них в заначке очень-очень точные карты, а мы все время меняем ландшафт. Понял теперь?
– Нет, – сказал Адам твердо.
– Это хорошо. Так вот что я хотел сказать: наверное, самое умное сейчас – поговорить с кем-то из этих. – Коля постучал пальцем по второй папке. – И есть надежда, что им скоро самим до зарезу понадобится такой разговор. Чтоб ты знал: в той разбившейся посудине было по крайней мере два десятка человек, про которых мы точно знаем, что они – вот эти самые. И ещё полсотни – непонятно с какой радости вдруг ломанувшиеся в ту глухомань. Граждане со всей Азии бросают дома, бизнес, работу и несутся с пустыми чемоданами к черту на кулички, под Владивосток, на фестиваль крабовых палочек… двоих китайцев тормознули на границе, так они повесились в камере, представляешь?
Он внезапно замолчал и стал смотреть перед собой.
Адам подозвал официанта.
– То есть – идет эвакуация пятой колонны? – сказал он тихо.
Коля кивнул.
– Очень может быть. И тебя приволокли из твоего занюханного Бейрута в большой многолюдный город, чтобы те, кто хочет, могли к тебе подойти и поговорить…
– Именно ко мне?
– Именно к тебе. Только что из кратера. Опять же репутэйшн. Понял?
– Ну… в общем, да. Хотя и это фигня.
– Даже пчелы – фигня. Это ты мне поверь. А эвакуация идет и идет.
– А когда она завершится…
– Вот тут-то он и начнется? – весело сказал Коля. – Большой фестиваль крабовых палочек! Так что жуй быстрее, пока звезда Полынь не плюхнулась в пиво…
* * *
Воздух был мохнатый, колючий, с иглами и корочками. Он вел себя своенравно: то застревал в горле, то убегал куда-то вбок… Потом у воздуха постепенно возникли лапы и зеленые глаза. Лапами он мягко, медленно, ритмично давил Саньке на грудь, а глазами рассматривал что-то внутри. От взгляда это «что-то» вздрагивало, натягивалось резко и болезненно – но потом расслаблялось… растекалось…
Наконец, подчинившись этим мягким лапам и этому зеленому взгляду, Санька просто уснул – без мучений и бреда.
Капитан Ной Сильвер, похитители трупов и кое-что еще
22 августа 2014 года
Санкт-Петербург, Кавголово
Если бы Адам не знал достоверно, что сегодня пятница, он решил бы, что – воскресенье; настолько были пусты улицы. Заглянув утром к Вите и убедившись, что с нею, с одной стороны, все в порядке, а с другой – что от неё нет и долго не будет ни малейшего толка, он доехал до штаб-квартиры, час посидел в архиве, оставил девочкам довольно большой список необходимых материалов, потом от связистов позвонил в госпиталь – Александр Смолянин все ещё был без сознания, но общее его состояние опасений уже не внушало, – и наконец заказал переговоры с принцем Халилем.
Через полчаса ему ответили, что принц в горах и из-за сильных гроз практически недоступен для переговоров. Возможен только обмен шифротелеграммами. Адам подумал и продиктовал вопрос: имелись ли среди погибших тела представителей неидентифицированной расы?
Все это время он пытался по селектору связаться с Мартыном, но тот был неуловим. Наконец Адаму сказали, что Мартына сегодня не будет.
Адам не поленился сходить в приемную и написать Мартыну кляузу на самого же Мартына: что-де обещанный приоритет «экстра – четыре креста» является ничего не значащей фикцией, что даже необходимую установочную информацию приходится добывать самостоятельно и обходными путями (он написал «через жопу», потом аккуратно зачеркнул) и что, наконец, без полного допуска ко всем материалам и фигурантам этого дела он, Адам, больше и шагу не сделает, чтобы не выглядеть совсем уж полным идиотом.
Выйдя из штаба, Адам перекусил в маленькой, на три столика, пышечной – и поехал в Кавголово.
Абалмасова он не видел уже полтора года. За это время многое могло произойти, многое измениться… Адам всерьез ни на что не рассчитывал. Но оставлять Абалмасова в тылу почему-то не хотелось.
Ромка Абалмасов был неимоверным фанатом марцалов, но совершенно не таким, как молодняк. Адам некоторое время был этим весьма озадачен, пока не понял сути дела. В Ромкином фанатстве не было места любви. Он любовался, но не любил. Старался узнать все, но – не любил. Восхищался – но не любил…
Семь лет назад Ромка подорвался в Боснии на старой мине, обследуя остатки имперского катера, сбитого марцальскими сторожевиками. Кажется, тогда он даже не горевал по отрезанной ноге. На пенсии у него наконец появилось достаточно времени для удовлетворения своего страстного любопытства.
Подъехав, Адам посигналил. Из открытой двери тут же выглянула Ксюха, дочка. Махнула приветливо рукой и побежала загонять в конуру огромную черную бесформенную собаку. Следом за Ксюхой на крыльцо вышел Ромка, похожий на капитана Сильвера: лохматый, с повязкой через глаз, в тельняшке и с костылем. У него имелся нормальный фиброкарбоновый протез, но дома и в жару Ромка предпочитал разгуливать именно так. Загаром он мог посоперничать с Адамом…
После объятий и обмена приветами от общих приятелей и бывших сослуживцев сели за стол и под острые огурчики и молодую рассыпчатую картошку с укропом уговорили пузырек фирменного абалмасовского «Йо-хо-хо», произведенного из сахара и едва проросшего ячменя. Ромка утверждал, что у тех пятнадцати ребят этого напитка было немерено, а потому им был и черт не брат, и любые мертвецы сохраняли природное добродушие и леность. Адам же, напротив, всегда утверждал, что писать нужно «Йохо Хо» и что это японское женское имя… Потом Ромка локтем отодвинул в сторону пустую посуду и, трезво глядя Адаму в глаза, сказал:
– Ну, вываливай. Что-то серьезное?
– Видимо, да. – Адам вытянул из пучка длинную укропину и стал её медленно жевать с верхушки. – Почитай-ка вот это. И скажи, стоит мне доверять источнику или послать его подальше…
– Давай.
Он протянул Абалмасову конверт, полученный вчера от Коли. Тот развернул бумагу, быстро забегал глазами, уголки его губ медленно загибались кверху.
– В общем, явной лажи не вижу, – сказал Абалмасов, дочитав. – Кое-что я представляю иначе, но… в общем, это детали. Можно познакомиться с ребятами, которые это писали?
– Боюсь, что пока нет, – сказал Адам.
– Жаль, жаль… Значит, ты теперь ими занялся? А с какой подачи?
– Помнишь, ты говорил, что те марцалы, которых мы видим, – это не вся их цивилизация, а только этакий кавалерийский отряд специалистов – и что мы можем лишь пытаться реконструировать целое по этой маленькой и специфической части?
– Ну. Говорил.
– И что ты смог реконструировать?
– Ни хрена я не смог. Так… частности. Причем, как ты понимаешь, все это достаточно бездоказательно. Уж очень мало неоспоримых зацепок. Можно слепить так, а можно – этак… Ты понимаешь, да?
– В общем, понимаю.
– Скажем, я почти уверен, что картинки их родной планеты, которые они нам показывают, – сплошное фуфло. Они живут не там, не так…
– Ни фига себе.
– Но я так и не установил, где они живут и как. Несмотря на все мои усилия. Я знаю о них столько, что могу уверенно сказать: я ни хрена о них не знаю.
– Как ты это понял?
– Долгая история… Началось с того, что в одном их кино засек мелкий технический сбой. Зацепился за него, стал присматриваться… Помнишь, когда ещё были компьютеры – на них делали всякие рисунки, фильмы…
– То есть что – у марцалов есть компьютеры?
– Уверен, что есть. Ясно, что не такие, какими были, наши, – хроносдвиги им по хрен…
– Ясно… Значит, и в этом они нам врут.
– Врут. А ты на чем их подловил?
– Не сообщают некоторые особенности своей аппаратуры.
– То, что они могут записывать, передавать на расстояние… это, да?
– Это. Тоже засек?
– Угу.
– А что они ночные или сумеречные звери – догадался?
– Давно.
– Блин.
– Вот я и говорю…
– Тогда что в них настоящего?
– То, что они здесь держатся за нас крепко, но не собираются оставаться навсегда.
– Тогда зачем они здесь? Какая им в этом выгода?
– Попробуй с трех раз. Исходя из самого худшего.
– Ну… – Адам странно замялся. Говорить худшее было неловко перед собой. Будто вываливаешь на друга какую-то вонючую дрянь.
– Давай-давай, – поощрил Роман.
– Ну, вот если бы они нас… захватили… оккупировали… Я теоретически говорю. – Он выставил ладонь, как бы защищаясь от грубого праведного отпора. – Им бы что-нибудь от нас надо было бы, ведь так, да? Полезные ископаемые там, хрен-перец… Что? – Он с робостью, исподлобья, взглянул на Абалмасова.
– Сам ты ископаемое, – проворчал тот. – Сам. Ты. Ископаемое…
Секунд через десять до Адама дошло.
– Да ну, ерунда, – сказал он. – Марцалы-то никого не вывозят. Вывозят имперцы.
– Ну да. А марцалы – мешают. Этакие стражи…
– Мешают. Я и говорю…
– Друг мой Адам, – с правильным ударением и как-то очень печально сказал Роман. – Понимаешь, мы с самого начала воспринимали все с человеческих позиций. Вот есть враги – и есть случайные друзья. А надо было – с позиций ископаемых. Полезных ископаемых…
– То есть ты думаешь…
– Ну! Этакий рудник. Из которого черпали понемногу. А потом пришли крутые ребята с пламенеющими кольтами и рудник захватили. А рудник не простой…
– Нет-нет, ты погоди, – с напором сказал Адам. – Какой рудник, о чем ты? Рабы, что ли, им нужны? Или на мясо? Или для опытов? Тогда – для каких? Генетически и мы, и марцалы, и все эти имперцы – идентичны. У имперцев, правда, на геном понавешано всякого… модификаты, блин. Но все равно в исходнике они – люди. Тут я марцалам верю – что все произошли от одного корня… Что из этого следует? Да что никаких опытов над людьми им не нужно, они и так знают и про себя, и про нас все, что можно узнать. Про опыты – это домохозяек пугать…
– Конечно, – легко согласился Рома. – Только вот если проехать по шоссе километров десять ещё и направо – там будет такая штука, называется «Племенное хозяйство „Элита“». Замороженной спермой торгуют. Недавно откуда-то кабана привезли – лимон двести тысяч за него выложили, понял? И дрочат ему каждый день раз по двадцать – отрабатывай, твою мать… Понял, да? Тоже своего рода рудник.
– Ты хочешь сказать…
– А больше ничего не получается. Я, на хрен, десять лет положил на то, чтобы понять, чем они тут, на хрен, занимаются. Не только марцалы – все эти… чужие. Ни до чего не додумался больше. А в это – все вписывается. И что крадут, и что понемножку, и что мы тут на Земле все такие разные, и что непонятно, от кого, на хрен, произошли… ты знаешь, например, что человек генетически к свинье ближе, чем к обезьяне… и свинья, кстати, неизвестно от кого произошла… я вот думаю: может, эти древние жиды, которые Тору писали, знали-таки правду? Не ешь родственничков, западло… Об чем это я? А…
– Знаешь, все это как-то… мелкотравчато, нелепо… Да и писали об этом последние сто лет – сто тысяч раз… Не верю.
– Ну и что? Если какой-то пидор написал, что небо голубое – так оно теперь что, цвета мышиного поноса? Не в том дело, писали или нет… – Роман вдруг прервал себя и уставился куда-то мимо Адама, и тому даже захотелось повернуться и посмотреть, что там такое важное. – Не в этом дело. И даже не в том, сто лет назад или пять тысяч… Я вот думаю: вся эта хрень космическая, которая времена перемешала и поменяла… так, может, о том, что сейчас происходит, уже написано? Ангелы, они же Стражи – стали входить к дочерям человеческим и рожать гигантов, а между делом научили людишек огню и железу, и минералам, и летать по воздуху и между звезд… А другие ангелы пошли с мечом на этих, и были сражения, и кого-то зарыли в пустыне, завалили огромными камнями, а кого-то заключили в темницу на черной звезде. Потом попытались истребить детишек, что от ангелов произошли, отчаялись – и затопили всю землю водой…
– Ты всерьез? – спросил Адам.
– Не знаю, – сказал Абалмасов. – Уж больно все сходится. Я вон на всякий случай ковчег на огороде строю. Хочешь глянуть?
– Ага, – оторопело сказал Адам.
Ковчег был добротной стальной рамой метров двадцать пять на десять, опирающейся каждой длинной стороной на двенадцать огромных камер от тракторных колес. Вот здесь настил, показывал Абалмасов, здесь тоже будет, вот здесь – палатка армейская, завтра дизелек обещали привезти из капремонта… Адам тихо шалел, а Абалмасов с гордостью демонстрировал приваренные к раме герметичные железные ящики и бочки: здесь консервы, здесь мука и соль, здесь опять консервы…
– Думаешь, я мозгом подвинулся? – спросил он, когда снова сели за стол. – Ну, подвинулся чуть-чуть, с кем не бывает. У нас тут шаманы завелись, слышал? Вигвамы построили, мухоморы мешками таскают… Не в этом ведь дело, чем ты руки или башку занимаешь. А в самом том проклятом вопросе: что делать-то? Что делать-то, Адам? Ведь когда вот так поймешь: никому ты на хрен не нужен со своими мыслями, а нужен только как носитель спермы с такими-то, на хрен, характеристиками… как только поймешь – жить не то что не хочется, а просто хрен знает что…
– Ну, это ещё не факт…
– Факт, факт, – отмахнулся Роман. – Тут все, на хрен, понятно. Но – делать-то что? Марцалов под нож пустить? Так те хрены с бугра только рады будут. А на тех хренов с бугра у нас пока ещё пускалка под нож не отросла… Да и зачем? Ну, вывозят. Сколько там? Пару тысяч в год? Мы и не заметим… если стараться не будем так вот специально замечать, через увеличилку разглядывать… Да от того, что прыщ на носу раздавят, больше народу погибает. И ведь ещё не известно, что там, – Роман ткнул пальцем в небо, – с ними происходит. Может, они так живут, что нам это житье раем покажется. Может, ещё и поэтому никто не вернулся…
– Возвращались, – сказал Адам. – И не один, и не два…
– Отбракованные. Сам ведь знаешь. И у всех у них – явно наведенные фобии. Чтобы сами боялись и других пугали.
– Это да…
С отбракованными Адаму не раз приходилось встречаться и плотно работать. Все они производили впечатление людей с исходно неустойчивой психикой, и Адам готов был согласиться с теми психиатрами, которые утверждали, что не похищение, тестирование и отбраковка настолько выбивают людей из колеи, а наоборот: неустойчивая психика и есть главная причина этой отбраковки. Возможно, все прочие патологии имперцы как-то ухитряются сканировать на расстоянии… или игнорируют…
– А что ты скажешь про всенародную любовь? – Адам навалился на стол. – Про всенародную марцалофилию?
– Про всенародную… – протянул Роман. – Ничего хорошего не скажу. Есть она… Я про причины ничего не знаю, не прорюхал еще, а только факт: они, на хрен, настолько уверены, что с нашей стороны им ничто не угрожает, что просто… просто… Ты ведь вот нутром чуешь, что никакого сопротивления им быть не может? Что они такие хорошие… пушистые, на хрен… Причем это – без каких-то усилий с их стороны. Я знаю, что ты скажешь – что у них пиар полный абздец и все такое… Так вот – фигня. Этот весь долбанный пиар – прикрытие. Чтобы всякое сомневающееся говно нации не задавалось неправильными вопросами. Любят их? Значит – пиар пашет… Но этот пиар – кривой и одноногий, вроде как я. На самом деле работает, на хрен, какой-то другой фактор, куда более сильный. Какое тут подполье, какое сопротивление, что ты! Просто в голову не придет. Я как-то интереса ради пытался думать об этом. Только думать. Сидеть и представлять. Х-ха… даже не расскажешь, что было… И они это наизусть знают. И плевать им на то, что кто-то где-то против них шепчет или… в общем, плевать. Потому что ни дошептаться нельзя, ни докричаться. Ни… ничего нельзя. Чем-то они нас то ли за яйца держат, то ли за душу, не знаю… Ты спишь-то как? – неожиданно переключился Роман.
– Сплю?
– Ну да, спишь. Нормально?
– Вроде бы да…
– А я вот – часов по двенадцать в сутки, по тринадцать. И знаю кой-кого, кто спит по шестнадцать… В общем, плохо наше дело, брат мой Адам. Другого не скажу. Как говорится, не было ни гроша, а вдруг пиздец… Может, все-таки сведешь меня с этими ребятами? – Он вернул Адаму конверт. – Быстрее дело пойдет…
– Угу… – Адам поднял пустую бутылку на уровень глаз. На дне собралось немножко жидкости. Он капнул в один стакан, в другой. – За успех нашего безнадежного дела.
– Дык… – Роман неуверенно заглянул в стакан. – По капелюшечке, значит. За успех.
* * *
Маленькая комната. Меньше той, где держали Его. Приборы, веревочки (провода, поправился Он), дверь, два окна. Главное: кровать и на ней – не Большой и не Маленький – Средний, Которому Плохо. Только теперь Он понял, что Его притянуло сюда не само по себе присутствие Большого-теплого (был, был совсем недавно, значит, вернется!). Он пришел сюда ещё и потому, что умел – так же, как прыгать, прятаться, находить направление, – умел лечить того, кому плохо, просто находясь рядом. Это было правильно. А правильно – всегда хорошо. В этой комнате можно спрятаться. Большие, которые приходили сюда, не были холодными, не кусались и не злились. Кровать большая, можно прятаться рядом со Средним, можно – внизу, прицепившись когтями к сетке. Неподалеку угадывалась еда, сразу в нескольких местах. Когда станет темно, Он проверит, можно ли взять её безопасно. И еще… Странно. Тоже неподалеку существовал ещё один центр притяжения, которому Он пока не мог подобрать ни названия, ни даже описания. Что-то глубинное, ни на что не похожее отзывалось в Нем в ответ на странный сигнал, что-то, заставлявшее жмуриться и поджимать передние лапы к груди. Потом, позже, Он проверит, что это такое, и, может быть, вспомнит…
Саудовская Аравия, горы Эш-Шифа
Резиденция принца Халиля была оборудована в большом белом вертолете-салоне «Ми-36», обставленном внутри комфортабельно, элегантно и уютно, однако не по-восточному сдержанно – с той дорогостоящей скромностью, которая характерна скорее для англичан, нежели для арабов. Но Халиль и не скрывал своей англомании… Вертолет стоял, намертво прикованный к вбитым в скальный грунт якорям, на дне широкой лощины с пологими краями. Первый пилот, начальник охраны принца и мажордом уже вознесли молитвы Аллаху за то, что успели выставить по верху склонов переносные громоотводы: грозы сегодня налетали такие, что из-за непрерывного рева невозможно было разговаривать. Молнии стенами полыхали по сторонам, и ветер раскачивал сорокатонную машину, как неуклюжую баржу на короткой волне…
Подлетающий глайдер из-за дождя, заливающего стекла, заметили только в последний момент. Вряд ли в местности, сейчас битком набитой войсками, следовало ожидать нападения работорговцев… впрочем, эти дети шайтана, забывшие шариат, могли решиться и на такое безумство…
По саудовскому закону, телохранители иностранного подданного могли располагать только пистолетами; но Али, начальник охраны, в обход закона имел в тайнике на борту вертолета четыре винтовки «галиль» израильского производства и русский автоматический гранатомет – страшное оружие в бою на средних дистанциях; сейчас Али холодно раскладывал в уме время, потребное для того, чтобы выдать оружие бойцам; получалось, что после того, как неизвестные обозначат себя как враги, у него будет десять-двенадцать секунд.
Неизвестные обозначили себя как друзья. Это были инженер Мухаммед, непосредственно руководящий работами по подъему тел погибших, и военный врач, которого принц видел среди спасателей, но чьего имени вспомнить не смог.
После обмена приветствиями, после того, как гости переоделись в сухое, опустились на ковер и взяли в руки маленькие чашки с настоящим королевским кофе, принц вдруг отставил свою в сторону, развел руками в знак того, что сожалеет о нарушении обычая, и спросил:
– Что-то случилось?
– Да, ваше высочество, – с облегчением выдохнул инженер. – Я никогда не решился бы побеспокоить вас по пустяками. Мне кажется, и доктор Хафиз подтвердит… среди погибших есть трое, двое мужчин и женщина, чья принадлежность к нашей расе может быть оспорена. То есть они очень похожи на людей, лица их несколько странны, хотя не до такой степени, чтобы усомниться в их человеческой сущности…
– …но у них есть когти на руках – и хвосты, – добавил врач.
– Хвосты? – переспросил принц.
– Именно хвосты. Не очень длинные, поросшие гладкой шерстью. И эти… люди… были одеты одинаково.
– Я бы назвал это военной формой, – сказал инженер. – Неизвестно какой армии. Но все же – именно военная форма.
Принц Халиль набрал в грудь воздух. Выпустил его.
– Их уже подняли наверх?
– Да, ваше высочество, – подтвердил врач. – Рабочие внизу так и не поняли, что это не вполне люди. И мы тоже не сразу…
– Понятно, – сказал Халиль. – Кто ещё знает про них?
– Еще два санитара. Но им приказано молчать, и они будут молчать.
– Это хорошо. Паника была бы сейчас не к месту… Что же, поедем, посмотрим на ваших хвостатых. Все – творения Всевышнего… Али, – он повернулся к начальнику охраны, – мы выезжаем к котловине. Через пять минут.
Али молча поклонился.
Ветер завывал и взревывал. Немелодично скрипели амортизаторы шасси. Винт изредка начинал проворачиваться, и тогда шипели и свистели шестерни. За несколько секунд, которые заняла посадка в глайдер – он стоял вплотную к вертолету, дверь в дверь, – Халиль промок до нитки.
Таких ливней здесь не бывает десятилетиями…
Он знал, что безымянные речки на склоне – желтые и черные – пенятся и ворочают громадные камни.
Путь до палаточного лагеря занял минут пять-семь. Полсотни ударов грома…
Палатки, серые, мокрые до невозможности, провисли под собственной тяжестью. И даже стоящие в ряд глайдеры-рефрижераторы казались вбитыми в землю этим небывалым дождем.
– Вот здесь, – не столько сказал, сколько показал почтительным кивком на крайнюю в ряду машину доктор Хафиз.
Внутри фургона было холодно и очень светло. От одежды тут же начал струиться пар. В дальнем конце фургона, прикрытые синими полотнищами, на носилках лежали мертвецы. Их было более десяти. А посередине помещения, на стальном немилосердно сверкающем столе лежал под покрывалом ещё один человек, и по дыханию сопровождающих Халиль понял, что это – один из тех самых.
Потом он увидел ещё двое носилок позади стола…
Доктор Хафиз жестом подозвал принца и приподнял покрывало. Да…
Лицо. Большие закрытые глаза под сероватыми замшевыми веками; ресницы редкие, но очень длинные. Плоский, ноздрями вперед, нос – но не негритянский, другой: широкая спинка, а крылья ноздрей, напротив, втянутые; этакий треугольник углом вниз. Уши маленькие, тоже треугольные. Борода… или щетина… в общем, какая-то растительность на лице: мягкая, короткая. На голове – чуть длиннее, мысок на лоб почти до переносицы…
– Руки, – сказал доктор. – Очень необычные руки…
Он потянулся, чтобы освободить руку мертвеца и показать её принцу, но мертвец все сделал сам, причем мгновенно – вот он лежал, а вот – уже стоит, удерживая Халиля за горло мягкой и сильной хваткой, которая (и это чувствовалось очень остро) могла стать стальной. Потом он – бывший мертвец – медленно поднес к лицу принца ладонь, раскрыл: блеснули три ослепительно белых кривых когтя…
– Никто не двигаться, – тихо сказал «мертвец». – Тогда все идет хорошо.
Он говорил по-английски, не слишком заботясь о правильности фраз, а только о том, чтобы его правильно понимали.
Еще с одного «мертвеца» слетело покрывало, он скользнул к двери рефрижератора и вынул из рук Али пистолет.
– Это не разумный, – сказал тот, который держал принца. – Мы не хотим злого. Мы забираем наши мертвые трупы. Где остальные?
Второй оживший вернулся туда, где лежал, и поднял ткань с трех носилок. Двигался он невероятно быстро и мягко.
– Здесь три, – сказал первый. – Было пять. Где маленькие?
Доктор, посмотрел на инженера. Тот развел руками. Попытался что-то сказать. Откашлялся.
– Маленькие? – переспросил он. – Дети?
– Да, дети. Где дети?
– Там не было никаких детей…
– Это ложь. – И тот, который держал принца, чуть сжал руку. Принц почувствовал, как когти натягивают кожу, углубляются внутрь, сдвигая мышцы… вот под ними бьется артерия… как она бьется…
В глазах вдруг стало темнеть. Зазвучал воздух.
– Не было никаких маленьких, Аллах свидетель! – воскликнул доктор. – Не было ни живых, ни мертвых! Там вообще не было живых!
– Вы смотрел хорошо?
– Да! Там же негде спрятаться…
– Там же негде спрятаться. И ты не прятал детей. Что может значить?
– Не знаю…
– Я не знаю вместе с тобой. Что делать потом?
Халиль не понял, что уже свободен. Рука с горла исчезла так мягко… Просто вдруг стало легко дышать, а чернота съежилась и втянулась в тени. И это не сердце стучит. Это стучат в дверь!..
– Никто не говорит про мы, – сказал бывший мертвец и исчез. Второй исчез тоже. Весь мокрый, вошел офицер.
– Ваше высочество, получена шифрованная радиограмма для вас. Из петербургской штаб-квартиры.
– Давайте…
– Ответа ждать?
– Нет. Вы свободны.
Офицер вышел. Рядом с Халилем тут же образовался один из захватчиков. Только сейчас Халиль сумел увидеть, что на нем надет просторный мягкий комбинезон из ткани какого-то ускользающего цвета.
– Читает, – сказал он.
Халиль понял. Шифровальный блокнот – набор из трех десятков достаточно примитивных таблиц – лежал у него в нагрудном кармане рубашки. Он посмотрел на ключевые слова, произвел в уме необходимые действия, нашел Нужную таблицу…
– Дорогой Халиль! – медленно прочел он. – Вынужден тебя обеспокоить вопросом: не оказалось ли среди погибших людей существ другой расы, очень похожей, но все же другой…
– Даешь мне этот, – сказал похититель, мягко и стремительно вынул из рук принца радиограмму и блокнот – и исчез за дверью. Второй молча встал в дверях, чуть сгорбившись; Халиль понимал, что на любое враждебное действие последует стремительный и, вероятно, смертельный бросок…
Через несколько секунд, показавшихся очень длинными, в рефрижератор скользнули ещё трое таких же, но поменьше ростом. Каждый поднял на руки тело погибшего соплеменника, беззвучно пронесся мимо замерших землян… Они исчезли, а страж у двери внимательно посмотрел на остающихся – будто запоминая. Глаза у него были желтые. И – вертикальные зрачки…
Санкт-Петербург, Россия
Саньку все ещё лихорадило – и в прямом смысле: температура прыгала, как ей вздумается, бывало и тридцать пять, и тридцать восемь, – и в каком-то другом: время вокруг него то ускорялось, то почти останавливалось, и к этому невозможно было приспособиться. За окном почти всегда была ночь. Изредка где-то внутри словно срывался какой-то рычажок, тело мгновенно становилось мокрым и ватным – и тогда Санька засыпал, койка засасывала его, как жидкая теплая грязь…
Снилось все время одно и то же: летящие в лицо комки пламени. Это было невыносимо. Но потом приходили Юлька, полковник Адам, какая-то незнакомая маленькая женщина, Пашка с Анжелой, ушастый – и забирали его оттуда…
…Ушастый пришел, когда Санька уже перестал его ждать. Скользнул под одеяло, вытянулся рядом, уткнулся головой в подмышку, рядом с сердцем. От него исходило легкое шелковистое, волнистое тепло. Санька попытрлся его погладить, но рука не послушалась, упала. И почти сразу захотелось спать, но не провально, не засасывающе – а легко и сладко. Он ещё чувствовал, как ушастый выбирается из-под одеяла и толкается где-то внизу, в ногах, скрипнула сетка, потом кто-то несколько раз подходил к нему, один раз это была мама, он почувствовал её, но открыть глаза не сумел. И все это время ушастый был где-то поблизости, и, проснувшись утром – от упавшего на подушку солнечного луча, – Санька почувствовал этого маленького негодника: он пристроился под матрасом. Санька дотянулся рукой до еле ощутимого холмика и погладил его.
Адам ехал не очень быстро, шестьдесят–семьдесят в час, хотя пустота дороги звала вдавить газ до уровня пола. Просто быстрая езда увлекала его сама по себе, а сейчас хотелось ещё и подумать.
Картинка получалась безрадостная. В сущности, понятно, в чем тут дело: наконец-то впервые за эти одиннадцать лет (всего одиннадцать… ни фига же себе…) появился ещё один принципиально новый фактор: эта парочка, которая чувствовала себя в вакууме, как рыба в воде. Адам не мог представить себе ничего конкретного, но прекрасно понимал, что появление их – пусть не в практическом смысле, но в мировоззренческом хотя бы – сравнимо с прибытием марцалов. Марцалы перевернули жизнь на Земле, сделав что-то прежде важное ничтожным – и наоборот. Но они преследовали какие-то цели: как явные, проговоренные, так и – теперь это уже не вызывает сомнений – скрытые, тайные, темные. Эта же парочка попала на Землю случайно, однако само их появление могло вызвать ничуть не меньшие потрясения. Перемещение в пространстве – и не просто в пространстве, а среди звезд! – без громоздких кораблей, высоких энергий, грубых, сотрясающих пространство насилий над временем… Итак, стало ясно, что это принципиально возможно. Значит, это будет реализовано. Рано или поздно. И что тогда?
Что – тогда?
Обретение какой-то новой, странной, непредсказуемой свободы.
Да. Свободы. Не просто – «степени свободы», а – полной свободы…
И Мартын это понял. Просчитал сразу, как только узнал. И, вероятно, просчитал два десятка отдаленных последствий.
Это. И ещё – невнятная информация о том, что марцалы могут покинуть Землю. Добились того, чего хотели? Или, наоборот, отчаялись? Или что-то еще?
Взять бы языка… какого-нибудь румяного марцальчика… – вдруг отчетливо подумал кто-то внутри Адама. И тут же застыдился, шаркнул ножкой, съежился, исчез. Адам почувствовал, как прилила кровь к щекам. Ф-фу… чего только не придет в голову спьяну…
Отмазался. Ладно, пусть будет «спьяну». Запомним.
Двести пятьдесят граммов под хорошую закуску… и как результат – несколько секунд свободомыслия…
Он хотел по примеру Ромки специально подумать еще, но в этот момент буквально под колеса бросился человек. Адам ударил по тормозам, остановившись буквально в полуметре от высокого худого старика, раскинувшего руки крестом.
С третьей попытки удалось отстегнуть привязной ремень. Потом ещё – долго искать дверную ручку. Потом оказалось, что ноги подгибаются…
Старик стоял и трясся крупной дрожью. Он, кажется, тоже понял, что сейчас могло произойти. И только чудом не произошло.
– Х-христом Б-богом… – выговорил он. У него были белые и очень легкие волосы, шапкой стоящие вокруг головы. Ветерок шевелил их.
– Вы с ума сошли? – спросил Адам.
– Не знаю… – с замороженной ровностью голоса ответил тот. – Нет, наверное. «Скорая» все не едет, а она уже рожает, понимаете? Уже кричит…
Адам вдохнул. С трудом выдохнул.
– Куда ехать?
– Здесь, здесь, – засуетился старик. – Здесь, рядом…
– Садитесь. Показывайте.
Тот, который недавно предлагал захватить языка, теперь судорожно перелистывал страницы «Справочника спасателя», попутно вспоминая, что там такое говорили и показывали на практических занятиях…
Оказалось действительно рядом. Молодая растрепанная рыжая женщина в солнечно-ярком сарафане и темном бесформенном лохматом пиджаке, наброшенном на плечи, сидела в страшно напряженной позе, одной рукой опершись о спинку подломанной скамейки, а другой – придерживая неестественно большой живот. Лицо её, пятнистое, залитое слезами, выражало тупое отчаяние.
– Вы уже знаете, куда ехать? – спросил Адам старика.
– У нас было направление в имени Отта, но… туда не проехать, и машину, которую они сюда отправили, задержали…
– Кто? Почему? – спросил недоуменно Адам, и вдруг до него дошло: сегодня же первый день «разграбления»… гуляет детвора…
Бог ты мой!.. Конечно, центр перекрыт – или почти перекрыт.
Женщина застонала.
– Поблизости роддом есть? – спросил Адам.
– Да, но… нам сказали, только в Отта…
– Что-то сложное?
– Ну… – Старик вдруг скривился, словно сам хотел застонать. – Двойня у нас. И… в общем…
– Не надо, Митя, – выдохнула женщина. – Зачем?.. – И снова протяжно застонала.
– А чего? – почти завопил старик. – Чего скрывать-то? Марцальские это детки…
– Понял, – подчеркнуто спокойно сказал Адам. – Садитесь скорее. Я знаю, куда везти.
– Куда?
– В госпиталь КОФ. Это на Пискаревке. Рядом с Мечниковской. Даже не рядом, а пара её бывших корпусов. Там есть родильное отделение и специалисты.
И возможность послать вооруженный конвой за любым врачом в городе, подумал он. Никакие разгулявшиеся пацаны не смогут преградить дорогу…
– Откиньтесь, – велел он, размещая тяжелую неповоротливую женщину на заднем сиденье. – Дышите глубоко. Расслабляйтесь изо всех сил…
– Бо-ольно… – простонала она.
– А воды отошли? – вспомнил он что-то из справочника.
– Да-а…
Плохо это или хорошо, Адам не знал.
Чуть не забыли пакет с какими-то неимоверно важными вещами. Старик на заднем сиденье не поместился, сел рядом с Адамом, тут же перегнулся назад – гладить руку и утешать… Адам гнал так быстро, как позволяла дорога, пустынная, но донельзя разбитая. Глайдеры, хоть сами шли мягко, что-то в дорожном покрытии портили куда сильнее, чем колесные машины. Он объехал одну выбоину, другую, подпрыгнул на ухабе… Женщина вскрикнула, старик тоже вскрикнул.
– Извините, – сказал Адам.
– Не доедем, – вдруг простонала женщина. – Уже все… сейчас…
Адама кинуло в пот и дрожь. Они переезжали Муринский ручей – вокруг ничего не было: деревья, кусты, дикие огородики; впереди, довольно далеко – какой-то безобразный бетонный забор. За которым, вполне возможно, тоже ничего нет.
– Рожаем, – распорядился он. – Вы, – повернулся он к старику, – далеко не отходите, будете на подхвате. Но и не лезьте под руку, ясно? Давай, голубушка…
– В мешке – простынка…
– Блестяще. Продержись ещё полминутки… Он опустил спинки передних сидений – теперь получилась коротковатая, но вполне широкая кровать, – и с пассажирской стороны поднял весь борт, конструкция позволяла это; получилось что-то вроде крыши. Аптечка… перчатки, бинт, салфетки, ножницы, какая-то брызгалка… Бутылка «Йо-хо-хо» – как кстати. Протереть лапы…
– Поехали.
Почему же ни разу не принимал роды? Входило же в курс… Значит, куда-то бросили, не помню уже. Теорию немножко помню. Если все идет хорошо, надо только помогать. Если плохо…
Лучше не думать.
Марцальские дети… крупные дети…
Красивые дети, черт…
Где-то я их видел? А, у Хадияя. Кто-то из его бывших подружек… вот не вник тогда, поскромничал, а Халиль, похоже, очень нервничал…
Дошла ли депеша?
Руки делали сами. Простыню под попу, перчатки на руки… боже, и акушеры всегда дышат этим запахом… так, проверяю, осторожненько… это же голова! Ну ни фига себе… И – не проходит. Уперлась… как в резиновое кольцо…
Адам почувствовал, как под пальцами его все напряглось, но женщина только протяжно вздохнула. Она должна кричать, подумал он. Но не кричит.
– Не больно, голубушка?
Откуда взялась эта «голубушка»?..
– Не очень… не так, как боялась…
Ерунда какая-то. Но – забыли. Все побоку. Ни о чем не думаем. Работаем.
Разрезать?
Или постараться растянуть?
Разрезать – кровопотеря – второй ребенок – нечем шить. Только в больнице.
Ну, тогда… благословясь… по миллиметру… идет? Идет, родимая…
Так. Еще. Еще чуть-чуть…
– Тужься.
– Да… доктор…
– Молодец!
На целый сантиметр больше. Еще раздвинули…
– Тужься.
Отлично.
Как хороший апельсин. Ну, башка…
– Тужься, тужься, тужься…
Видимо, что-то все-таки порвалось – женщина охнула, а голова ребенка оказалась сразу вся снаружи, личиком вниз. Адам подсунул руку ему под грудку, потянул, чуть вращая вправо-влево, – и младенец, красный, горячий, заболтал ножками, срыгнул что-то пенное – и мощно заголосил.
– Давайте сюда, – сказал сзади старик.
Он стоял, голый по пояс, держа наготове снятую рубашку.
– Ага… держите…
Теперь надо перевязать пуповину в двух местах… так… и перерезать…
Где ножницы? А, вот они…
– Девочка, – сказал старик. – Как ты хотела.
Роженица лежала, пытаясь подоткнуться мокрой окровавленной простыней. И Адам вспомнил – обещана была двойня.
– Быстро садитесь, – велел он старику. – Теперь надо успеть.
Они успели в последнюю минуту, когда начались повторные схватки. Их кто-то пытался не пустить в воротах, но вдруг исчез, потом кто-то ещё бросился наперерез в холле приемного – и тоже исчез, потом были носилки и врачи, потом он мылся приторным мылом в холодном кафельном душе, потом в коридоре к нему подсел старик. Адам сохранил свои брюки, местами мокрые, но рубашку ему дали хирургическую, зеленую, без застежек. В такой же был и старик.
– Мне надо что-то сказать, наверное, – начал он. – Но я не знаю что.
– Не обязательно, – сказал Адам.
– У вас, я вижу, детей нет.
– Да вот… не сложилось. Иногда думаю, что и к лучшему.
– Почему же?
– Почему не сложилось? Или почему к лучшему?
– Я не спрашиваю. Это риторическое словозамещение… В общем, спасибо вам. Огромное. Такое, что…
– Обе девочки?
– Да. Абсолютные двойняшки.
– Будет веселая жизнь.
– Именно. Так что – заводите детей.
– Не с моей службой. Да и… – Он помолчал. – Я сейчас ещё немного посижу и пойду вон в тот корпус, видите? Там лежит мальчишка, мой племянник. Ему пятнадцать или шестнадцать лет. Он выглядит старше вас. За несколько минут боя он израсходовал всю свою жизнь. Такое вот у нас оружие… Я почему-то не хочу воспитывать боеголовки. Учить их говорить, читать, мерить им температуру, когда они промочат ноги. Играть в пароход…
Старик долго молчал.
– Мою дочку забрали… очень давно. Четырнадцать лет назад. Еще до того, как все… ну, не то чтобы началось, а стало ясным. И я… у меня тогда ещё было двое. Мальчики. Оба пошли в космофлот. Один на пожаре погиб, когда тренажер загорелся… их тогда много в дыму задохнулось, мальчишек… а второй летал. Хорошо летал. Долго. Почти до демобилизации… чуть-чуть недотянул. И этих мы родили… я ведь старый, я Маришки на пятьдесят четыре года старше, чисто своих у нас не получалось… родили специально, чтобы потом, когда придет время…
Адам словно покрывался жесткой ледяной коркой. И вдруг мелькнуло:
– Постойте. Вы сказали, что дочь ваша пропала четырнадцать лет назад. Не в новогоднюю ночь?
– Да. А почему вы спрашиваете?
– Не из квартиры на Макаровской набережной? Лена, Лена… – Адам пощелкал пальцами. – Еще такая артиллерийская фамилия…
– Град, – очень спокойно сказал старик. – Лена Град. Моя старшая дочь. Теперь я помню. Вы там тоже были. В форме.
– А вас – не было… – сказал Адам слегка растерянно.
– В ту ночь – нет. Потом, когда расследование уже шло, я приехал. Вы были очень… деловиты…
– Да? Вот расследования я почти не помню. Все путается… Я ведь сам потом такие расследования десятками проводил. Когда уже… оформилась ситуация.
– С какой же целью?
– Что? – не понял Адам.
– С какой целью расследуете? Для очередной «Черной книги»? «Досье преступлений межзвездных варваров»? Вы что-то крутите, нажимаете на кнопки, тратите силы, деньги, время – зачем? Что можно ещё узнать сверх того, что уже известно? Можно только бить их, бить, бить…
– По большому счету мы все ещё не знаем ничего существенного, – сказал Адам тихо. – Мы только реагируем, более или менее примитивно. Как одноклеточные. У нас нет ни анализа, ни осмысления, ни стратегии…
– И не будет. Мы слишком отличаемся от них. И мы можем только одно: заставить уважать нас. Считаться с нами. В конечном итоге – бояться нас. Это все. Этого достаточно. Вот тогда они сами придут и расскажут о своих целях…
– С белыми флагами, – сказал Адам.
– Вот именно, – сказал старик. – С белыми флагами. И мы, может быть, согласимся их выслушать. Говорят, скоро появится новый визибл: для стариков.
– Не понял, – сказал Адам.
– На флот будут брать не только в двенадцать–четырнадцать, но и после семидесяти. Вот тогда…
Что за бред, неуверенно подумал Адам.
Все может быть, сказал внутри тот, другой. Просто – все. Ну, что мы знаем про эти долбанные визиблы, в конце концов?
Ничего. Нам сказали, что они представляют собой то-то и то-то. И нам не оставалось другого, кроме как поверить…
– Да, – сказал Адам. – Очень славно. Теперь мы будем смело отсиживаться за спинами не только детей, но и стариков… Не обижайтесь. – Он положил руку на напрягшееся колено старика. – Я перенервничал. Я ещё никогда не принимал роды.
– Странно, – сказал старик. – Вот я вижу, что вы отважный человек. Мужественный. И так рассуждаете…
– Как назовете девочек? – спросил Адам, тяжело вставая. – Уже решили?
– Дарья, – тут же отозвался старик. – И Александра.
Отделение, где лежал Санька, охранялось куда тщательнее, чем позавчера. То есть удостоверение Адама в конце концов проложило ему дорогу, но – через тройной кордон с вызовами старших офицеров и звонками кому-то совсем уже главному. На окнах в коридоре появились новенькие стальные решетки; коридор в двух местах перегораживали только что прилаженные (еще не всю штукатурную пыль успели подмести) противопожарные жалюзи…
Знакомый врач попался навстречу, на миг замешкался, но проскочил мимо, отвернувшись. Не понял, подумал Адам. Что же здесь происходит?
В кабинете заведующего отделением сидел некто в элегантнейшем сером костюме. Он смерил Адама взглядом, и Адам понял, что серый его узнал – скорее всего по какому-нибудь досье. И, узнав, поприветствовал: лениво наклонил красивую продолговатую голову.
Адам кивнул в ответ как можно небрежнее и, в дальнейшем игнорируя постороннего полностью, обратился к заву, с которым за все предшествующее время успел переброситься лишь парой обязательных фраз:
– Вадим Викторович, приветствую вас! Как дела у моего племяша? Можно с ним поговорить?
Зав, милейший Вадим Викторович, привстал из-за стола и расплылся вдруг в широченной улыбке:
– А вот можно! Адам… э-э…
– Евгеньевич, – подсказал Адам.
– Молодец мальчишка наш, просто представить себе невозможно! Пойдемте, я вас провожу, а то лечащий его сейчас на консультации в инфекционном… вы меня подождите минуты три, инспектор?
Серый снисходительно кивнул.
– А чего это вы в хирургическом облачении, полковник? Меняете род службы? – Зав продолжал журчать, выходя из кабинета, но в коридоре тон его резко переменился: – Адам! Мальчишка выцарапался. Это какое-то чудо. И его тут же захотели забрать. Комитет, понимаете? Перевести в Лондон. Я уже молчу, что для перелета он слаб… Ваше начальство может что-нибудь сделать? Чтобы не отдавать?
– Забрать только его? – тихо спросил Адам.
– Так. – Вадим Викторович остановился и взял Адама за пуговицу. – Сейчас вы мне быстренько перечислите, что знаете сами, а я пройдусь по вашему списку…
– Пара обожженных и пораненных мертвых – и такая же пара…
– Ни слова больше. Они хотят вывезти трупы, мы отбиваемся: некоторые биохимические анализы ещё не закончены, я уже молчу про посевы флоры. Я думаю, мы сможем продержать тела у нас ещё несколько дней. Говорят, у марцалов есть диагностическое оборудование, которое позволяет весьма сэкономить время, но марцалы пока к нам с просьбами не обращались. А эти растяпы не могут сохранить даже то, что им и так в руки попало…
– Что, котята умерли?
– Один умер. Второй сбежал. Весь госпиталь перевернули, сейчас по окрестностям шарят. Вон – решетки, понаставили…
– А что со второй парой? – спросил Адам.
– Вы, должно быть, имеете в виду двоих врачей, пострадавших во время пожара в лаборатории особо опасных инфекций? – с нажимом сказал Вадим Викторович. – Состояние крайне тяжелое и в общем-то ухудшается. Мы делаем все, что можем…
Дверь ординаторской открылась, в коридор выглянула женщина-врач с восточным – среднеазиатским? – лицом. В руке её была черная телефонная трубка с длинным витым проводом.
– Вадим Викторович, тут какого-то полковника Липовецкого спрашивают. Это не тот, что у вас сидит?
– Нет, это вот этот, – сказал Адам, протягивая руку. – Спасибо… Слушаю, – в трубку.
– Адам? – Это был голос Мартына.
– Я.
– Ищу тебя по всей матушке-Расее… Логин?
– Щ-805-ИТЗ-027
Логины были одноразовые; сейчас Мартын вымарывал очередной из списка.
– Похоже, что это взаправду ты. Тебе депеша из Аравии. Срочно приедь и расшифруй. Там такие восклицательные знаки…
– Вот сейчас все брошу и приеду. Павел Петрович, здесь кузены буянят. Хотят забрать моего племянника, представляете? Я ничего не понимаю.
– Так… тогда приказ меняется. Жди меня, я сам приеду. И депешу привезу. Шифровальный блокнот у тебя с собой?
– С собой. Я не все в сейфе оставляю…
Ну да. И зав предупредил. И сестра выскочила из палаты, улыбаясь. Но все равно Адам не поверил глазам.
В койке на высоких подушках полулежал истощенный, наголо бритый, весь в синяках, но – сияющий и никакой не старик, мальчишка. Только что с того света? Право, пустяк… Глаза все ещё сидели в глубине глазниц, но оттуда шел такой свет…
Увидев Адама, он попытался спрятать улыбку, придать лицу строгость, однако вот не получилось. Тонкие растрескавшиеся губы растянулись до ушей.
– Господин полковник…
– Лежать, лейтенант. Наслышан о новых подвигах. Рад безумно. Мать уже знает, что ты – на поправку?
– Полчаса как убежала, – сказал Санька снисходительно. – Она у меня такая: в темпе вальса – раз-два-три…
– А ты знаешь, – сказал Адам, присаживаясь, – что мы с тобой не только родственники, но и давние знакомцы? Помнишь, ты меня газировкой окатил в новогоднюю ночь?
– Я? Не может быть…
– Сидел под столом, и чем-то тебе мои носки не понравились…
– Помню… – прошептал Санька. – Это как раз, когда… О-е!.. Так это вы и есть – мой дядя Адам?
– Вот и познакомились, племяш. Мир очень тесен. И становится как-то все теснее.
– Да… Вам Эдуард Иванович передал, что я сказал?
– Доктор твой? Передал. Все, как надо.
– И что вы по этому поводу думаете? Не поглючилось мне?
– Нет. Не поглючилось. Все так и было.
– Но ведь такого… не бывает. Или это какие-то опыты?
– Пока не знаю…
Вот придут они в себя – мы и спросим, – чуть было не сказал Адам, но удержался, решил: слабоват ещё парень, перевозбудится. Попозже. Устроим им очную ставку…
– А правда, что меня в Лондон переводят?
– Нет, – твердо сказал Адам. – В Лондон тебе категорически незачем. Потом разве что, когда поправишься… Красивый город. Один из моих любимейших.
– Я смогу летать? – В голосе звякнула надтреснутая сталь.
Адам помедлил с ответом.
– Просто летать – наверняка. Драться – вряд ли.
– Понятно…
Вряд ли тебе это понятно, подумал Адам. Никому не понятно, как тебе удалось восстановиться. Чудо. Бабка в церкви отмолила, что ли…
Хотя была ли та бабка хоть раз в жизни в церкви? Может, и была. Не всю ведь жизнь была она адмиральской вдовой – а жены морских офицеров в церквах стоят ох как нередко.»
Отношения Комиссии ООН по инвазии, или Коминваза, или просто Ай-Си, – и Международного координационного комитета по отражению инопланетной агрессии при Всемирном Оборонительном Союзе, или Комитета ВОС, или просто Комитета, – имели недолгую, но богатую историю, окрашенную во все цвета неприязни, – и чем-то напоминали отношения обедневшего аристократа с распальцованным нуворишем, которые при всем при том вынуждены – волею судеб – работать в паре и даже в каком-то смысле «скованы одной цепью». ООН, организация старая, чисто земная и финансируемая национальными правительствами, могла позволить себе едва ли одну двадцатую тех трат и того размаха деятельности, которые считались обычными для ВОС. ВОС был создан марцалами, управлялся марцалами и финансировался марцалами через гигантские территориально-производственные комплексы, «зоны-Т», использующие марцальскую (и вообще внеземную) технологию. Разобраться в экономике этих комплексов земные специалисты не могли до сих пор, хотя марцалы вроде бы ничего не скрывали. Вот, смотрите все: шляпа, в неё засовывается рука… не забудьте сказать «бре-ке-кекс…» – и тащите кролика. Не получается? Странно. Попробуем ещё раз… Эффективность финансовых вложений в «зонах-Т» составляла сотни процентов, иногда доходя до тысячи. При этом продукция гражданского назначения продавалась по всей Земле весьма дешево, а оборонно-космического – поставлялась безвозмездно. Территории самих «зон-Т» и окружающие земли – процветали…
Понятно, что знаковые отделы этих международных организаций – Ай-Си, с одной стороны, и Комитет – с другой, вели себя по отношению друг к другу вообще безо всяких дипломатических условностей, вставляли друг другу палки в колеса и всяческие фитили куда надо и куда не надо – и часто старались первыми нарушить заключенные недавно соглашения. Иногда это приносило преимущества. Обычно – кратковременные.
Требование комитетчиков предоставлять все впервые обнаруженные образцы внеземных форм жизни им, и только им, было жестким, ультимативным и до последнего времени сомнению не подвергалось – может быть, по причине полного отсутствия этих самых впервые обнаруженных образцов. Но логика в требовании была: с одной стороны, инстинктивная (и исподволь наведенная в давние, ещё до Вторжения, времена) космоксенофобия людей могла помешать в исследованиях; с другой – а чем черт не шутит, вдруг в этих фантазиях о межзвездных чудовищах есть какая-то рациональная долька? Марцалы утверждали, что не встречались с фауной и тем более с разумом, отличными от земного-имперского-марцальского типов. То есть не ведущих рода с некоей прапрапрародины. То ли погибшей, то ли затерянной в бездне в результате вселенского катаклизма, имевшего место то ли двенадцать тысяч, то ли четыреста тысяч, то ли пятнадцать миллионов земных лет назад. Такое расхождение в датировке объяснялось самой природой катаклизма: это был необъяснимый в рамках традиционной науки пространственно-временной сдвиг, в результате чего физическое пространство и физическое время как бы обменялись некоторыми осями координат; образовавшаяся в результате катаклизма Вселенная количественно ни на атом не отличалась от той, что существовала раньше, но обладала совершенно иными качественными свойствами…
Был период, когда Адам всерьез пытался это постичь, читал статьи, брошюры, посещал лекции… Но потом здраво решил, что эта загрузка ума не оказывает ни малейшего влияния на исполнение им служебных обязанностей, и постарался все более или менее основательно забыть. Отставив только выводы.
Выводов было не так уж много. Когда-то где-то существовала чрезвычайно развитая цивилизация, условно называемая «древней Империей» или «Архипелагом», разбросанная на десятках, а то и сотнях планет. Очевидно, космические расстояния тогда не имели значения… После того как Вселенная изменилась и попадать из звездного пункта А в звездный пункт Б мгновенно (или хотя бы очень быстро) стало невозможно, все эти планеты превратились в одинокие островки в безбрежных океанах. На многих таких островках люди погибли. На некоторых – одичали, слились с природой и пребывают в таком состоянии поныне. На отдельных – скажем, на Земле или на планете марцалов – выжили, прошли через бесчисленные испытания и создали свои уникальные цивилизации. Наконец, на избранных – каким-то чудом сохранили древние знания и технологии, развили их, адаптировали под изменившиеся условия – и в конце концов объединились в Империю, в чем-то величественную, в чем-то чудовищную…
Впрочем, прямая информация об Империи на Землю практически не попадала. А марцалов Адам достоверными источниками давно уже не считал.
Следующие полчаса Адам провел в обществе взбелененного Мартына и того серого инспектора, послушал, о чем они говорят, и понял, что Саньку оставляют в Питере – но до какого-то не вполне определенного срока, и серый пытался вытянуть из Мартына какие-то даты, а Мартын городил всякую чушь, но дат не называл. Было видно, что противники схватились на зыбковатом правовом поле – для которого ещё не прописаны все правила игры, а прецедентов катастрофически не хватает. Пожалуй, здесь решающим фактором было эластичное упрямство, умение заморочить противнику голову и вывести его из себя – а этими качествами Мартын обладал как никто другой.
– Котов вы как подманиваете? Просто на кыс-кыс или на колбасу? – вдруг вроде бы ни с того ни с сего спросил он, и это решило исход схватки: серый вскипел и выскочил из кабинета. – Учись, – спокойно повернулся Мартын к Адаму. – В следующий раз – будешь сам.
– До следующего раза они могут не дотянуть, – сказал Адам и протянул шефу расшифрованную депешу принца.
Мартын прочел, потер горбинку носа, сложил бумажку ввосьмеро и сунул в карман.
– Какой-то очень уловистый нынче месяц, ты не находишь? – спросил он. – К чему бы это?
– Мой друг Абалмасов утверждает, что к потопу, – сказал Адам. – Он строит ковчег.
– К потопу… к потопу… Механизма не вижу. Нет, что-то другое… – И Мартын, оставив Адама в полном недоумении, испарился.
А Адам, вспомнив депешу, теперь лихорадочно-спокойно пытался выстроить линию поведения так, чтобы этот новый действующий – по-настоящему действующий! – фактор обратить на пользу себе, а не оказаться у него на пути. Похоже, эти когтистые ребята готовы на все…
Кого только не встретишь в подполье…
Все ещё 22 августа 2014-го
…В парадной резко пахло растворителем, стружкой и бетонной пылью. Новенькая дверь легонько чвакала непросохшей в петлях краской. Адам медленно поднялся по лестнице, касаясь ещё необтертого бруса перил (бук или красное дерево? – он присмотрелся, но в полумраке не смог определить), положенного на щербатую чугунную решетку. Тщательно, впрочем, выкрашенную. Чувствовался знакомый армейский стиль: быстро сделать то, что можно сделать быстро, а остальное закрасить.
Квартирной двери турборемонт не коснулся. Адам вдавил кнопку звонка. Сколько лет он тут не был?..
– Входите, не заперто, – раздалось откуда-то из глубины.
– Людмила Михайловна? – Он осторожно вошел в темные и душноватые недра квартиры. Пахло чем-то сладким и дымным – будто подгорел сахар. – Это Адам Липовецкий, вы меня ещё помните?
– Умерла Люда, – сказал из темноты старушечий голос. – Как про Саньку узнала, так в тот час и померла. Вчера схоронили.
– Калерия Юрьевна?!
– Я, Адичка, я. Дочку вот схоронила. Теперь правнука хоронить готовлюсь. Ты уж не обижайся, что не прибрано тут…
В костяном голосе не было слышно слез.
– Так вы ещё не знаете?! – Он рванулся на голос, упал на колени, нашел в темноте и сжал тонкие сухие запястья. – Вам ещё не сказали?! Жив Санька и жить будет! Я только что от него! Врачи глазам не верят – живой! Уже и лопает нормально, вы ему каких-нибудь пирожков заверните, а то – госпитальная еда…
– Свет включи, – сказала Калерия. – Вон, в холодильнике – капли. Накапай… да нет, давай так… и залить…
В дверь позвонили.
– Открыто! – твердым голосом отозвалась Калерия.
– Это я, ба… – На миг Адаму показалось, что Санька сбежал из госпиталя, и только потом он сообразил, что голос хоть и очень похожий, и хрипловато-низкий – но женский. – Ой, тут кто-то уже… здравствуйте…
– Здравствуй, Аля, – сказал Адам.
– Это Адичка, – сказала Калерия. – Видишь, какой он теперь. В чинах, в орденах… Что ж ты мне не позвонила, коза?
– Связи нет, – сказал Адам. – Я тоже звонил. Сказали, до вечера по всему Ваське – не будет.
– Значит, ты уже знаешь… – Аля как-то сразу осела и стала уставшей. – А я думала – хоть одну радостную весть… – Она беззвучно заплакала.
Адаму сделалось неловко.
– Видишь, как у нас, – сказала Калерия. – Салат-винегрет – и горе, и радость, и медные трубы.
– А мне бежать надо, – сказала Аля. – А я вся разреванная. Я ведь на минутку заскочила… мне ведь ещё бы к Юлечке, ей сказать…
– Умойся, – посоветовала Калерия. – Иногда помогает.
– Юлечка – это кто? – спросил Адам, заподозрив появление очередного малолетнего родственника.
– Это подружка Санькина, из Флота тоже, только наземница… – Калерия закашлялась. – Что с дитями делают…
Адам промолчал.
Из ванной Аля вышла почти такая же, какой он её помнил, – в спиральных кудряшках. Припухшие глаза были широко раскрыты.
– Полетели, – сказала она. – Попробую сегодня завотделением уболтать – чтобы в палате ночевать оставили. Мало ли – вдруг он чего испугается…
Она забралась в холодильник и несколько минут ворочалась в нем, набивая едой розовый, с бантиком, рюкзачок. Потом повернулась к Адаму:
– Данте Автандилович говорил – вас на похороны в городе не было, так вы на девять дней приходите, хорошо? Мама вас очень любила…
И, не прощаясь, она вылетела за дверь.
– Ну? – сказала Калерия. – И кто ей даст тридцать пять лет?.. Садись, Адичка, поговорим. Я ведь знала, что ты придешь. Данте доложил, что ты Санькиным делом занимаешься. Я не успела собрать много, но кое-что…
За чаем с марципановыми булочкам и Адам постигал философию подполья, коего Калерия Юрьевна пребывала главою. Состояло оно из людей вполне зрелого возраста, среди которых доля усомнившихся была достаточно большой. Калерия Юрьевна объясняла это тем, что нынешние шестидесяти пяти – семидесятилетние – особенно в России – получили очень мощную прививку против всяческих проявлений массового восторга. Сказывался, конечно, и нормальный возрастной скептицизм, переходящий в старческое брюзжание по любому поводу, а ещё лучше без повода. Может быть, играла свою роль и ностальгическая атрибутика: тонкие листки бумаги, слепые десятые машинописные копии каких-то статей, самодельных журналов, бюллетеней, которые передают из рук в руки, переписывают, перепечатывают, прячут от детей… Кроме того, сказывался класс образования и всякой прочей подготовки: к началу вторжения многие уже имели и высокие научные степени, и надлежащую квалификацию в делах и умениях, оказавшихся вдруг излишними. Вот эта, как назвала её Калория Юрьевна, «сытоватая невостребованность», и оказалась бродильной закваской недовольства, возникшего в среде некоторой части научной и технической интеллигенции – той части, которая осталась практически не у дел.
А еще, в отличие от родителей, вдруг проникшихся оборонным духом, бабушки и дедушки готовы были на все, чтобы спасти внуков.
Адам и раньше догадывался, что такое существует, – но сейчас впервые прямо услышал о врачах-педиатрах, осуществляющих микрокалечащие операции ещё грудничкам, чтобы не слишком осложнить этим ребятам жизнь на Земле, но навсегда закрыть дверь в космос; об общинах, закрытых от постороннего влияния и ещё более строгих, чем всякие там староверы и мунисты, – и о психотехниках, разрабатывающих концепции и методики образования таких общин и квазирелигиозных сект; наконец, о целых научно-исследовательских институтах, существующих нигде, но тем не менее ведущих важные исследования как самого человечества, так и его разнообразных оппонентов, с целью дать ответ на вопрос: чего вам всем от нас надо и как от вас, ребята, отвязаться навсегда?..
Бабка Калерия отдавала себе отчет в том, что функционирование подобной сети неизбежно приводит к возникновению всякого рода противоречий и как результат – к созданию организованной оппозиции, чаще самого крайнего, радикальнейшего толка. За ними нужен был глаз да глаз… но старички пенсионеры из безопасности и военной разведки понимали толк в такого рода делах; недавно, например, удалось нейтрализовать нескольких выживших из ума маразматиков, собравшихся устроить взрыв в месте скопления марцалов – на торжественном выпуске гардемарин Космофлота…
Но в последние месяцы контрразведка Калерии нащупала нечто новое – причем такое, чему не могла дать оценки и просто не знала, что с этим делать. Где-то в недрах детских и молодежных организаций, пестуемых марцалами, обнаружились неявные очаги то ли сопротивления пестунам, то ли напротив – предельного радикализма («марцалы – слабаки, нам бы их технику, а сами пусть уматывают…») и стремления быть «папее папы». В обоих случаях подобные настроения следовало бы приветствовать, но – что-то мешало. Все попытки аккуратно разговорить внуков, причастных к этому образу мыслей, натыкались на внезапную и дикую враждебность.
Словом, подполье ставило в известность правительство, что происходит нечто нежелательное – для всех.
…Так или иначе, по делу или нет – но неплохо бы Адичке впредь забегать почаще, пить чай с булочками и вареньем, слушать разговоры – потому что не радио же проводное бесконечно слушать, вот люди и собираются, как в старину, на кухнях, опять же чай, булочки…
Под булочки и чай Адам, как мог сжато, рассказал все, что произошло в тот день над Землей, стараясь ничего не упускать и ничего не повторять. Хотя нет: про людей-кошек он сказал дважды. И очень настойчиво. Кажется, его поняли.
Снова госпиталь
…Охрану инфекционного бокса одномоментно несли четверо: двое в штатском – контрразведка – и два офицера в форме. Начальником караула был контрразведчик, некстати похожий на постаревшего Саньку: невысокий, щуплый, лопоухий и вислоносый, с бледным лицом, изборожденным глубокими морщинами, и темными запавшими глазами. Ему могло быть как двадцать пять, так и шестьдесят. Фамилия его была Сарафанов, и Адам когда-то давно слышал её, но не мог вспомнить, в связи с каким делом. Во всяком случае, дурных ассоциаций вроде бы не возникало.
Адама он понял с полуслова. Понял – и в глазах появилась некоторая озабоченность.
– Понятно… – Сарафанов сильно пришепетывал, получилось «поняфно». – Значит, вот из-за чего у них тут шухер… плановые учения. Ничего не сказали. Ну и мы им ничего не скажем.
– А есть что сказать?
– Да тут краем глаза ребята кого-то замечали пару раз… Действительно – краем глаза. Может, и померещилось. А может, и не очень.
– Можно поговорить с тем… кому померещилось?
– Почему бы нет? Мироныч, где сейчас Годзилла? Спит?
– Не, Валер Палыч, закусывает. Тут за углом славная забегаловка, блины – за уши не оттащить. Он и наверстывает…
Забегаловка была действительно славная. От полудюжины блинов с маслом Адам внезапно осовел и на некоторое время как бы вывалился из тела. То есть он прекрасно понимал, что ему говорят и что говорит он сам, но – только понимал, а не говорил. Присутствовал при разговоре, но не участвовал.
Годзилла, здоровенный, наголо бритый костлявый татарин (он представился, конечно, но в этом состоянии осовения Адам не смог зацепиться за фамилию, поэтому продолжал называть его про себя Годзиллой; и где-то на краю сознания вертелась нахальная и наверняка несправедливая дразнилка: по улице ходила нетрезвая Годзилла…), был, помимо всего прочего, серьезным проработанным эмпатом. Он не мог сказать, что видел что-либо своими глазам, но несколько раз, несомненно, ощущал присутствие кого-то живого, настороженного, но не агрессивного… с этаким кошачьим оттенком, сказал он, дался бы в руки – гладил бы по шерстке и гладил… Но прятался этот котенок настолько умело и ловко, что приблизиться к нему никак не удавалось.
Котенок, отметил про себя Адам. Годзилла его так ощутил – как котенка. Я ведь ничего не говорил. Вот черт… неужели на самом деле – новая раса? Или все-таки какая-то генная инженерия? Он представил себе, как бесятся сейчас кузены, упустившие свой шанс…
Охраняемая территория была немалой: сам бокс располагался в бывшем бомбоубежище, в центральной его части. По бокам и немного сверху были пустые – и не очень пустые – помещения, в которых с помощью примитивного компрессора могло поддерживаться чуть более высокое давление воздуха: на случай госпитализации больных с особо опасными летучими инфекциями. Слышно было, как этот компрессор тихонечко пыхтит и молотит.
Все это хозяйство хотя бы два раза в сутки следовало обойти…
Адаму очень хотелось полазить там и понюхать самому, но, во-первых, это ничего бы не дало, кроме утоления праздного любопытства, а во-вторых, его туда попросту не пустили бы даже под давлением Мартына, который все равно уехал… Так что Адам ограничился тем, что ещё раз поболтал с Сарафановым. Оставалось надеяться на то, что опытный контрразведчик понял его обиняки и недомолвки правильно: эти кошачьи спецназовцы – некая неизвестная третья сила, а потому: а) имеет смысл расценивать их как потенциальных союзников людей, и б) нужно по возможности не препятствовать им, а ещё лучше – помогать. В качестве жеста доброй воли. Таково неофициальное мнение крупнейшего специалиста по взаимодействию человечества с инопланетными цивилизациями, каковым Адам и является…
В машине он почти уснул и доехал до гостиницы на одном автопилоте. Усталость была патологическая. На последних каплях воли он сунулся в номер Виты. Напарницы в постели уже не было, а из душа доносился плеск воды.
– Вита! – громко позвал он.
– Да! Это ты, Адам?
– Я! Разбуди меня через час, хорошо?
– Хорошо!
Будить не понадобилось бы: внутренние часы со множеством функций все могли сделать сами – поднять, умыть, побрить, выгулять, даже заварить кофе. Но так было приятнее.
– Кошак?! Сбежал? Вот ведь умница!..
Адам ещё не видел её такой: в полном восторге. Глазищи… м-да. Он стал внимательнее смотреть на дорогу. Потом свернул к знакомому уже подвальчику.
– Во-первых, тебе стоит что-нибудь съесть, – сказал он. – Во-вторых, – пропуская Виту вперед и запирая дверцу «субарика», – надо поговорить, а я с некоторых пор не слишком доверяю визиблам, даже таким простеньким. Здесь подают очень хорошее пиво и классных креветок, но боюсь, что на это времени мы сейчас не наскребем. Так что просто по салатику…
– Ну уж дудки, – сказала Вита. – Такое событие надо отметить.
– Такие события, – поправил Адам. – Это ещё не все. Давай-ка сядем…
Они сели, и Адам под шелковистый перелист меню рассказал о чудесном выздоровлении Саньки, о депеше принца Халиля и о том, что наверняка произойдет, если взрослые коты не найдут тела ребенка…
– Тем более нужно искать живого…
– Живой сейчас вполне может быть на пути к Владивостоку, как ты его будешь искать?
– Значит, надо лететь туда. Ты же сам понимаешь…
– А задание?
– Это часть задания. Может быть, самая важная.
– Слушай, – задушевно сказал Адам. – Котенок сумел удрать из больницы – это факт. Но кто тебе сказал, что он уже научился разбираться в расписаниях самолетов? Максимум, что он может использовать, это автостоп.
Вита потрясла головой.
– Кто из нас бредит? Ты или я?
– Витка! – Адам впервые её так назвал, но сам не обратил на это внимания. – Нам нужно. Слушай и не отвлекайся. Нам нужно. Немедленно. Сегодня. Спереть тело мертвого котенка. Пока его не изрезали на кусочки. Иначе будет поздно.
– Спереть, – повторила она. – Спереть… Да, конечно. А как? Откуда? Где он сейчас?
– Если не придумывать всяческой экзотики, то он скорее всего в морге госпиталя. А морг в подвале. А в подвале охрана… Правда, они охраняют не морг. Но пока они там, к моргу так просто не подойти. Нужна легенда, повод, причем самый незамысловатый. Кто ходит ночью в морг? Санитары, если везут свежий труп…
– Следы, следы, следы… Пойдем наниматься в санитары? Так у меня нет санитарной книжки.
– Или, скажем, патанатом, который что-то забыл…
– …в трупе. Вставную челюсть, например. А ещё – слесарь по холодильникам. Пожарник. Полиция – срочное опознание. Достаточно?
– Не знаю. Сами охранники…
– Будете заказывать? – Посторонний голос. Кажется, официантка.
– Да, девушка. Две камбалы на вертеле и два маленьких узо. Есть ещё вариант: отвлечение охраны и взлом.
– Если ты думаешь, что я подойду на эту роль…
– Гхм… Я имел в виду, что где-то там поблизости тусуется твой лохматый друг. По крайней мере тусовался. Это ли не повод для большого шухера?
– Фи, полковник. Что ты там говорил насчет Владивостока?
– Это была версия. Ничем не подкрепленная.
– Ладно. У меня тоже есть версия. Лучше всего любую охрану отвлекает начальство. У тебя есть на примете подходящее начальство?
– Мартын?.. Ой, вряд ли. А вот одна полковник медицинской службы…
Ощущение было – будто она внезапно оказалась в Зоне. Зрение расслоилось, стены стали полупрозрачными, по телу рассыпались невидимые искры. Ее повело так, что она непроизвольно ухватила Адама за локоть.
– Что?
Она замотала головой: тихо!
И стало тихо. Обычные больничные звуки не проникали в ту тишину, которая вдруг окружила Виту. По-прежнему опираясь на Адама, она медленно дошла до двери в Санькину палату. Здесь.
– Адам, – тихо сказала она. – Пока не входи. И никого не пускай.
И переступила порог.
Все в той же объемной искрящейся тишине глухо звякнули металлом пружины – и из-под кровати вылетела серая мохнатая ракета, прямо ей в грудь, и Вита закружилась, чтобы устоять на ногах…
– Ушастый! Ты куда?! – тихо вскрикнул кто-то.
– Все хорошо, – шептала она, прижимая котенка к себе. – Все хорошо…
– Ты… здесь… хорошшо… хорошшо, хорошшо, хорош-то, – урчал котенок. Не все согласные у него получались, но Вита понимала.
Эгейское море, остров Марос
Весь остров был: три квадратных километра белого камня, колючий кустарник, запущенная оливковая рощица – и два десятка домов на берегу неглубокой голубой бухточки, пристанища для яхт, катеров и лодок. Центром жизни острова был маяк. Когда-то маяк был автоматический, но теперь его снова приходилось обслуживать вручную. Делали это четыре человека, получающие жалованье от правительства. Еще жалованье получали почтальон, полицейский и две школьные учительницы: бабушка и внучка. Остальные так или иначе обслуживали их – да нечастых туристов и рыболовов. На острове можно было перекусить в одной из трех харчевен и купить все что угодно в лавочке с гордым названием «Макси-маркет».
Накануне старая учительница мисс Паола Хенксон, англичанка, попавшая в Грецию сразу после свержения «черных полковников» и так и оставшаяся здесь насовсем, получила письмо от собственной внучки, молодой учительницы, которая сейчас гостила в Ливерпуле у родственников. Внучка писала, в частности, что ей предлагают поступить на полугодовые курсы в университете, это освежит её знания и увеличит кругозор, а это необходимо, потому что на острове они почти отрезаны от мира и мало знают о том, что в мире происходит…
И хотя об этом в письме не было ни слова, бабушка поняла, что в жизни внучки появился кто-то – скорее всего молодой человек. Что, в свою очередь, значит: все классы островной школы, все семь человек, придется вести ей одной.
Письмо привело старую учительницу в странное состояние – между грустью и радостью. Она переоделась в лучшее свое платье и пошла на высокую западную оконечность острова, к развалинам византийской церкви. От церкви осталась только часть фасада с каменным крестом над дверным проемом. Все остальное стало грудой ноздреватых камней, истертых временем и зимними солеными ветрами.
Сразу за камнями земля круто обрывалась в море. Слева рос огромный молочай, похожий на экзотическое хищное растение. Рядом с ним стояла скамеечка из плетеного железа и тонких темных реек, чем-то похожая на скелет неведомого четвероногого зверя.
Учительница осторожно присела на эту скамеечку. Земля – светло-серая потрескавшаяся плита – кончалась в двух шагах от носков её туфелек, и дальше был ветер и воздух, много воздуха, и только потом – море. Оно покачивалось и очень слышно, но совсем не видно билось в скалы там, под ногами. Нужно было наклониться над обрывом, чтобы увидеть прибой. А сюда ветер, летящий вверх по обрыву, доносил невесомые кристаллики соли.
Небо вдали было подернуто тонкими стрелками, как молочная пенка, – там был плавучий космодром, и сегодня, похоже, много летали. Больше, чем обычно…
Все, что случилось потом, произошло мгновенно и беззвучно. Просто в один миг земля исчезла из-под ног, и небо с морем поменялись местами. А потом мисс Хенксон поняла, что висит в воздухе лицом вниз и видит, как валятся в бушующую пену и скамеечка, и обломки каменной плиты, на которой она стояла, и куст молочая… Было больно в плечах и пояснице.
Потом её перевернули и поставили вертикально. В узкую голубовато-серебристую лодку. По крайней мере это было похоже на лодку. А тот, кто стоял перед нею, был похож на человека. Но она сразу поняла, что он не человек.
То есть он стоял как человек, но у него было совершенно кошачье лицо и кошачьи руки.
– Все хорошо, – сказал он. – Не бояться.
– Хорошо, – согласилась учительница. – Я не боюсь.
Потом у неё подогнулись ноги, и она села на дно лодки. Дно было теплым и ребристым.
Обрыв поплыл вверх, быстрее и быстрее. Шум прибоя усилился, потом пропал. Она поняла, что заложило уши. В голове стучали серебряные молоточки и свистел забытый на огне чайник. Потом ей помогли сойти на каменистый пляж. Один из людей-котов держал её за руки, а другой сзади массировал ей виски и затылок. Она смотрела в глаза тому, который её держал, и поражалась глубине этих коричневато-золотых глаз.
– Спасибо, – повторяла она, – спасибо, спасибо…
– Никакой цены, – сказал кот, и она все прекрасно поняла.
Потом ей махнули руками, две фигуры совершенно неуловимо для глаза вспрыгнули в лодку, так и висевшую в воздухе, и лодка стремительно скользнула прочь от берега, сразу став невидимой. Но дальнозорким глазам старой учительницы показалось, что чуть в стороне и низко-низко над водой скользнули ещё две такие же неуловимые длинные тени.
Снова Санкт-Петербург
Морг «взяли» легко: пока полковник медслужбы Софья Михайловна Табак (уже без шуточек насчет загара и сметаны) долго, многословно и безуспешно убеждала помощника Сарафанова, капитана Петько, что ей совершенно необходима помощь не имеющего допуска Адама в неурочной ночной работе с охраняемыми объектами, Геловани за их спинами спокойно пересек просматриваемый коридор, слесарной отмычкой отпер простейший висячий замок на двери холодильника морга, нашел при свете фонарика нужное тельце (к счастью, ещё не разрезанное на кусочки, лишь вскрытое и зашитое довольно грубо, и только левая кисть хранилась отдельно, в банке с каким-то раствором, Геловани выругался и сунул мокрую лапку в карман), запеленал в простыню и вынес просто под мышкой во двор госпиталя. Здесь его ждала Вита на спортивном глайдере-«лягушке», способном преодолевать пятиметровые препятствия. В заборе было всего два с половиной…
(– Не знал, что ты увлекаешься такими вещами… – удивленно сказал Адам, разглядывая глайдер поздно вечером, когда отмели все сложные планы и остановились на этом, простом и последнем, и Вита махнула на такси домой и вернулась верхом на глайдере: приземистом, серо-стальном.
– А я и не увлекаюсь, – сказала она. – Купила, можно сказать, сдуру.
Ей не нравилось, когда он о ней чего-то не знал…)
В квартире было уже достаточно холодно. Оба кондиционера работали на полную мощность. Адам сгонял в ночной универмаг, купил детскую ванночку, пару пуховых перин, большие пластиковые чехлы для пальто. Когда он вернулся, у подъезда дожидался военный фургончик и сонный усатый мичман. Адам расписался в получении груза, мичман козырнул и уехал. Двадцатилитровые термосы с жидким азотом пришлось волочь на третий этаж самостоятельно. Зато большой пакет из универмага шустрые мальчики в пестрой униформе порывались затащить внутрь квартиры, распаковать, расставить… Адам с трудом расплатился с ними на пороге.
Адам обложил периной ванночку, потом аккуратно натянул сверху один чехол, потом обернул все второй периной и натянул следующий чехол, побольше. Получился прекрасный термоизолирующий кокон. Жидкий азот будет поступать внутрь по обычной медицинской капельнице. Холода хватит на несколько суток.
– Вита! – позвал он.
Вита не ответила, и он пошел за ней, в соседнюю комнату.
На диване совсем по-человечески лежал мертвый котенок, одетый в тельняшку и чуть великоватые черные брюки. Руки были сложены на груди. Обе, отметил Адам. Витка все-таки пришила отрезанную кисть. Длинный рукав скрыл неумелый шов. Мертвые пальцы сжимали маленький елочный шарик с серебряными звездочками. Рядом, у закрытого зеркала, горел светильничек.
Вита сидела на полу, поджав ноги. Она не заметила, как вошел Адам. Закрыв глаза, чуть покачивая головой, она очень тихо, без слов, пела колыбельную.
Домашний обед и Имперская тактика
23 августа 2014 года
Только сейчас, на четвертый – или уже на пятый? – день Вита наконец поняла, что Зона оставила её в покое. Очень странное чувство: вроде бы ничего не изменилось, ни внешне, ни внутренне. Но тогда требовалось производить над собой какие-то усилия (незаметные, автоматические) – чтобы остаться тем, кто ты есть. Иногда подмывало расслабиться и посмотреть, что получится. Но расслабиться – именно в этом смысле, в этой плоскости – за все времена так ни разу и не удалось: срабатывал какой-то предохранитель и заставлял держаться, держаться, тянуть ногу, щурить глаз… короче, изображать из себя ту себя, к которой все привыкли…
Сегодня она была вялой, но свободной.
И в силу вялости и свободы, поучаствовав в меру сил в написании липового, для постороннего глаза, отчета, Вита потащила Адама обедать не в кафешку, как обычно, а к родителям. В конце концов надо хоть изредка навещать их…
– Это будет выглядеть двусмысленно, – сказал Адам; они выскочили из гостиницы и тут же попали под светлый теплый дождь.
– Пренебреги, – отмахнулась Вита. – Обычный воскресный обед.
– Сегодня суббота.
– Ну и что? Кого я только на них не водила!..
– Я и говорю: двусмысленно.
– Я тебя укушу!
– И как я тогда буду сидеть за столом?
– Скосоебившись…
– Как-как?..
– Тьфу! Скособочившись. Поймаю Фрейда – убью на фиг!
– Он же старенький…
– Ладно. – Вита обогнала Адама, развернулась и уперлась ему ладошками в грудь, останавливая. – Значит, так. Сейчас я буду объяснять, а ты понимай. Понимай! Я не знаю, чего во мне хочет женщина, чего – Бог, а чего – воинский начальник. Меня к тебе тянет чертовски, давно ни к кому так не тянуло, и я это вовсе не хочу скрывать. Но! Большое такое НО – двухметровыми буквами. Ты – латентный телепат. Я тебе уже говорила. А я – как бы это сказать… Я могу это в тебе нечаянно инициировать. И тогда я тебя потеряю. Понимаешь, да? Тебя у меня отберут… обставят охраной… А инициация проще всего происходит именно в постели. Именно когда… Но если я буду от тебя убегать, я тоже тебя потеряю. А я уже не хочу. И что мне делать? Что, скажи, пожалуйста, мне делать?.. – Она вдруг всхлипнула. – Сейчас, сейчас… уже все. Теперь ты все знаешь. Теперь легче, правда? И пошли обедать, я жутко голодная, а мама делает всякие вкусности…
Адам долго молчал. Шагал, по-детски стараясь не наступать на трещины в ярком сочном асфальте.
– Ты думаешь, это нас нарочно… свели? – спросил он наконец.
– Мартын, он такой: на руках фоска, а в рукаве всегда четверка тузов и джокер. Понимаешь? Как бы карты ни легли, а он в выигрыше. Либо он ставит раком кузенов, либо на дармовщинку получает мощного и пока что не засвеченного телепата, либо что-то еще… Наверняка что-то еще. Говорил же тебе дядя Коля, что нас используют втемную. Мартын закрутил эту дурацкую комбинацию… с ловлей на живца и все такое – как первый этап… Пока, видишь, клюет не та рыба.
– Пока клюет только жареный петух. Причем не на нас, а прямо в темечко.
– Я думаю, сейчас мы ему отомстим. Мама обещала курицу «Полет».
– Это как?
– Берешь бутылку пива, открываешь, натягиваешь на неё курицу, обмазываешь сметаной со специями и суешь в духовку. Потом главное – не сожрать вместе с костями бутылку. Просто и элегантно… – И Вита продемонстрировала, как выглядит курица «Полет», вид сбоку.
– Понял… Знаешь, что меня смущает больше всего? То, что мы, похоже, никому на фиг не нужны со всеми своими заморочками. На нас должны выйти вот, вот, вот и вот!.. – Он с хрустом загнул четыре пальца. – И где они? Я же этих котов жду – каждую секунду…
– Наверное, они умные, – сказала Вита.
– Коты умные – так ведь про марцалоидов этого не скажешь…
Темно-синий лимузин, длинный, как баржа, обогнал их и плавно остановился у тротуара. Из него одна за другой вышли медово-рыжая скалли, солнечно-рыжая скалли, янтарно-рыжая скалли, ярко-рыжая скалли, соломенно-рыжая скалли и редкой красоты натуральная блондинка с нежным отливом в рыжину. Последним из недр бездонного автомобиля выбрался молодой человек, удивительно похожий на первого исполнителя Малдера, того самого, ещё до Вторжения. Скалли выстроились в шеренгу, а малдер ленивым строевым шагом прошел мимо них, встал перед Адамом, предъявил удостоверение спецагента ФБР и с легким прибалтийским акцентом произнес:
– Нам выпала высокая честь вернуть вам вашу вещь. – Он протянул Адаму похищенный бумажник. – Банда оборотней обезврежена. Наши ряды вновь чисты. Служим Земле!
– Служим Земле! – негромко, но веско повторили скалли. Потом они повернулись, без суеты, но очень быстро втянулись в салон машины, дверь закрылась с каким-то чмокающим звуком, наводящим на мысль о герметизации, – и лимузин беззвучно оторвался от асфальта, стремительно набрал скорость и исчез за углом.
– Даже радиацию не померили… – присвистнула Вита. – Тебе это ни о чем не говорит?
Адам покачал головой. Он был в полнейшей оторопи. Вита раскрыла бумажник. Подняла взгляд на Адама.
– Зачем ты брал столько денег? – спросила она.
– Не в номере же оставлять…
– Слушай, тут записка.
На листочке плотной бумаги было выведено: «TRUST NOONE!»
– Ты что-нибудь понимаешь?
– Ненавижу, – сказал Адам. – Когда вот так вот – намеками, подмигиваниями… Нам что теперь – этот долбанный сериал смотреть?
– Ага, – сказала Вита, – тут на обороте перевод. «В городе что-то затевается. Карнавал с переодеваниями и резней. Завезено и спрятано несколько тысяч комплектов различной униформы. Остерегайтесь. У. Скиннер».
– Еще этого нам не хватало. Для полноты излишеств. Дома телефон есть?
– Есть.
– Побежали…
На бегу Вита спросила:
– А как, интересно, иксанутые узнали, где нас искать?
– Спросили у кого-нибудь, – отмахнулся Адам. – Чего там. Подпольщик на подпольщике. Шпион на шпионе. Все все знают. Что тут удивляться?
– Шпион Штирлиц, живущий в коммуналке, – сказала Вита. – Это смешно.
– Я жил в коммуналке, – сказал Адам. – Лет до семи.
– И я, – удивилась Вита, переходя на шаг. – Только до четырех. И вообще я жила под столом.
– Как в нас много общего, – сказал Адам. – Я жил в шкафу.
– Мы пришли.
– Это здорово…
Перед дверью квартиры Вита критически осмотрела Адама, повернула к себе спиной, потом – снова лицом.
– Да, этого уже не исправишь. Впрочем, после Жуковича… Запомни; папа – Максим Леонидович, мама – Лионелла Максимовна. Они не виноваты. А ты – не перепутай. Иначе я никогда не убедю их в том, что с тобой можно ходить в кино…
Она вдавила кнопку звонка и тут же своим ключом отперла дверь.
– Это мы! – крикнула она на всю квартиру. – Привет! Нам надо позвонить, а потом уже лопать! Это Адам… – Реплика была адресована папе, который как раз появился в коридоре, опоясанный полотенцем. Академик поклонился, вздернул брови и снова скрылся в ванной.
– Телефон там, пошли, – скомандовала Вита. – Это Адам… – повторила она для мамы, спешащей к мужу с охапкой одежды. – Ну вот, видишь, как хорошо получилось. А ты боялся. Звони.
Адам упрямо дождался, пока Мартына разыщут «на территории», и коротко отчитался о происшествии. Мартын засопел в трубку.
– Может, охрану вам выделить? – в раздражении спросил он наконец.
– Лучше танк. Права у меня есть.
– Все хохмочки строишь. Ты где сейчас?
Адам назвал адрес.
– Оперативная машина в разгоне. Освободится – пришлю. Ждите. Сами никуда не суйтесь.
– Вы это серьезно?
– У нас только что подстрелили охранника. Почтальон. Компрене?
– Взяли?
– Ушел. Наш парень жив, но тяжелый.
– Сидим и ждем. – Шутить Адаму расхотелось. Какие уж тут шутки.
Он не успел положить трубку, как раздался звонок в дверь. Почти сразу щелкнул замок. Адам остро ощутил отсутствие пистолета…
– Ну, наконец-то! – преувеличенно весело сказала Лионелла. – Все, все, теперь за стол… – И речь сменилась неразборчивым шепотом.
Вита подошла к Адаму сзади и легонько шлепнула по плечам:
– Отбой. Расслабься.
– Да я вроде бы… – Адам смутился. – Очень заметно?
– Внешне – почти нет, – сказала Вита.
– Понял. А кто пришел?
– Понятия не имею. Но кто-то свой. Чужие так не ходют. – Вита произнесла последнюю фразу специальным шпионским голосом.
– Может, пойти чего помочь?
– Помочь? Нам уже ничто не поможет. Стол накрыт.
И правда, все давным-давно было выставлено на стол, плотненько, почти без зазоров: приборы, бутылки, бокалы, искрящиеся салатницы, наполненные многоцветными произведениями кулинарно-художественного искусства и прикрытые пленочкой, чтобы не подсохли, блюда с колбасками, ветчинками, розовыми ломтиками подкопченного сала, вазочки с оливками и солеными рыжиками, посыпанными колечками свежего лука, целые и нарезанные помидоры, огурчики разной степени солености и остроты, композиция из прозрачной семги, с фиолетовым отливом тунца и темно-красного кижуча… Золотисто-коричневая курица «Полет», уже освобожденная от бутылки, но сохраняющая гордую осанку и размашистость в движениях, заключенная в большой прозрачный термос, медленно приближалась к своему аэродрому в центре стола. Размером она была с хорошего петуха, но отличалась плавностью и изяществом бедер…
Потрясенный Адам хлопнулся на первый попавшийся стул и спросил:
– Это сколько нас тут ртов?
– Пять! – бодро отрапортовала Лионелла и снова упорхнула на кухню.
– И все это надо съесть? – робко прошептал он.
– Ты, главное, начни, – посоветовала умудренная опытом Вита. – Когда станет невмоготу, сделаем «нормандскую паузу». Знаешь, что это такое? Откидываешься на спинку стула, с чувством выпиваешь большую рюмку водки, а лучше кальвадоса, но я не знаю, остался ещё у папы кальвадос, – и сидишь пять минут. После этого внутреннее пространство расширяется, открываются второе дыхание и третий глаз.
– А сфинктеры?
– Полковник! – укоризненно воскликнула Вита.
– Виноват-с. Имел в виду четвертое измерение. Которое тоже открывается. После большой рюмки кальвадоса. А также пятая сторона света, шестое чувство…
– Адам, ты руки мыл? – сурово спросила Вита.
– …седьмой спутник, восьмой день недели…
– Молодой человек, а я вас вспомнил! – Академик при полном параде возник в дверях столовой. – Мы с вами вели интереснейшую дискуссию, так некстати и, я бы даже сказал, хамски прерванную этими космическими бандитами. На чем мы остановились?
Адам открыл рот. Закрыл. Набрал воздух…
– Максим Леонилович, мне тут руки надо… – И, не договорив, позорно бежал.
– Папа, он хотел сказать «Леонидович», – ненатурально скучным голосом сказала Вита. – У него был тяжелый перелет из Бейрута, потом начальство насело, потом кошелек сперли…
– Украли, – автоматически поправил отец.
– Нет, украли – это когда насовсем. Именно сперли. Потому что потом отдали. Представляешь, в каком он состоянии? С ним сейчас ни о чем сложнее бутербродов лучше не разговаривать. Я вон про кальвадос вспомнила, так он даже бредить начал. Кстати, там на донышке ещё осталось?
– Обижаешь! – Максим Леонидович нырнул в свой кабинет и вынырнул с четырьмя экзотическими бутылками. – Что тебе налить?
– «Изабеллу». Я после Зоны не оклемалась.
– Крепленое? – удивился он.
– Зато виноградное, натуральное, сладкое. Мне сейчас нужно: спирт, глюкоза, кофеин.
– Может, лучше «Токай»?
Вита тут же подставила фужер и, предупреждая возможные возражения, пояснила:
– Сюда больше влезет. Кстати, а кто у нас пятый элемент?
– Не уверен, что ты её помнишь. Августа, моя двоюродная…
– Почему же не помню? Очень даже помню. Это которая с лысыми кошками?
– Какие-то кошки были… и может быть, даже лысые. Надо будет спросить.
Вернулся Адам.
– Руки у меня чистые, – сказал он и даже предъявил их как доказательство. – А совесть – нет. Я на кухне, пока Лионелла Максимовна не видела, слопал кусок колбасы. Я знаю, что это поступок, недостойный офицера. И джентльмена. Но уж очень кушать хочется… такие запахи…
– Гхм… – смутился академик. – Действительно, сколько можно!.. Нелла! – с выражением повторил он для жены. – Ну сколько можно ждать!
– Все, все, все. – Лионелла была само спокойствие. – Никто уже никого не ждет, просто Густочке надо привести себя в порядок. Она по дороге встретилась…
– …с форменными неандертальцами. Я имею в виду, что эти неандертальцы были в форме! – На сцене появилось новое действующее лицо, устремилось к столу, вывалило на ближайшую тарелку ближайшего салату и в полминуты срубало. – Звыняйте, панове, – пояснило оно после сдавленного глотка, – перенервничала. Надо срочно заесть.
– Неприятности надо запивать, – со знанием дела поправил её академик. – Что предпочитаете, миледи?..
– Ма! – страшным шепотом выясняла тем временем Вита. – А на какого черта вы её сегодня одну выпустили? Да ещё в таком виде!
– Не уследили! – виновато оправдывалась Лионелла Максимовна. – Я на кухню, а она – шасть…
Вид у Густочки вполне гармонировал с именем и профессией – доцент-археолог: большие круглые очки, толстая растрепанная коса, белая блузка с воздушными рукавами в бантом на груди и синяя юбка-полуклеш с наскоро замытыми пятнами.
Выяснилось, что Густочка, чьи интересы нервно метались между поздним палеолитом и ранним Средневековьем, не выдержала праздности и на второй день пребывания в столице метнулась в библиотеку: добыть какие-то труды, недоступные в провинции. Первый день её под смехотворным предлогом удерживали в квартире, на второй – выдумать ничего не успели, а сказать правду, естественно, постеснялись. И Густочка едва-едва не влипла, как говорится, «по самое здрасьте».
– Не понимаю! Они шли и бросали камушки в стекла. Во второй, в третий этаж. Стекла иногда разбивались, и тогда они принимались гоготать. А на улице никого, только милицей… полицейский патруль – им навстречу. И вы можете себе представить: полицейские уступают дорогу этим хулиганам, берут под козырек и идут дальше как ни в чем не бывало! Я не выдержала, догоняю их…
– Кого? – с ужасом спросил Адам.
– Полицейских. Говорю: как же так, хулиганство… Как они на меня посмотрели – словно я большая говорящая мышь. И молча пошли дальше. Молча, понимаете?
– Понимаю, – сказала Вита. – Еще как понимаю. У них же приказ. Даже если будут бить их самих…
Густочка так удивилась, что даже замолчала.
– Я сейчас попробую объяснить очень понятно, – сказала Вита. – С воскресенья у этих мальчишек шли выпускные экзамены. Каждый из них доказывал, что в бою именно его подстрелят не сразу. Но что подстрелят обязательно – они все точно знают. Они сдали экзамены на право быть убитыми, даже не просто убитыми, а – в пыль, в атомы… Хоронить обычно нечего. А они пацаны. Им стекла бить нравится. Девочек за косички дергать. Ничего взрослого они уже не успеют.
– Виточка, ну, это же преувеличение…
– Не успеют! Я тебе статистику показывала. А им хочется. Бывает, конечно, всякое, особенно когда ребята постарше…
– Можно подумать, ты их оправдываешь, – сердито-сдержанно (и, видно, не в первый раз) заметила Лионелла.
– Хороши косички! – почти одновременно возмутилась Густа. – А в подворотню силком затаскивать – это как?
Лионелла ахнула.
– И?..
– Да нет, я отболталась, – замахала ручками Густа. Побелевшая как мел Вита медленно выпрямилась и очень медленно произнесла:
– Отболталась – это хорошо. Это ты молодец, тетя. Потому что за изнасилование гардемарины своих расстреливают. На месте.
Она подошла к шкафу, вытащила пачку «Кэмела» и, выходя на балкон, уже нормальным голосом сказала:
– Па, ну, придумай ты, чем ей по дому заняться сегодня-завтра. Кошек каких-нибудь притащи, что ли… Адам, составь мне компанию. Мы ненадолго, а то жрать жутко хочется.
…Адам в первый раз видел, чтобы так курила женщина – сигарету в три затяжки.
– Что-то было? – спросил он.
– Ага.
– Не расскажешь?
– Нет. Потом. Не знаю.
Бросила окурок в траву и вытащила вторую сигарету. Когда они вернулись к столу, с виду все уже успокоилось. Лионелла раскладывала по тарелкам еду, академик колдовал над бокалами, сооружая сложный многоцветный коктейль, Густочка, сосредоточенно ахая, наворачивала крабовый салат. Неизвестно, чему учит история, а вот походная жизнь, видимо, любого доцента приучает лопать все, что дают, при первой возможности. Без комплексов и без интеллигентской рефлексии: что делать, кто виноват и едят ли курицу руками.
Еще как едят! С хрустом! Во всяком случае, любимую ножку Витка уцепила моментально – иначе было бы не спасти. Лионелла набрала воздуху… И тут вторую ножку с ворчанием отломила Густочка.
Адам счел себя обязанным сгладить ситуацию:
– Лионелла Максимовна! Вита мне говорила, что вы готовите такой королевский рыбный салат… А у меня глаза разбежались.
– Это с грецкими орехами и копченой скумбрией? Сейчас я вам положу, Адамчик, угощайтесь. Где это вы так загорели? В отпуске были?
– В отпуске я уже лет пять не был. А загара мне по работе хватает. У нас же база в Бейруте, страшное дело. Это мне, можно сказать, повезло, что я там ещё арабом не стал. Швед у нас один был, так он за полтора года абсолютно черный сделался, волосы закурчавились… В общем, негр и негр. Отозвали парня.
– А Виточка совсем не загорает, – сокрушенно пожаловалась Лионелла. – И тоже в отпуск не идет. Все время что-то неотложное. Что у вас за работа такая?
– Выбки певедохнут, – с набитым ртом пояснила Вита. – Уйду в отпуск – ковмить некому будет. И хана аквавиуму.
Академик, отчаявшись привлечь к себе внимание цивилизованными методами, постучал ложечкой по бокалу. Адам среагировал первым. Он вскочил на ноги и торжественно провозгласил:
– За прекрасных дам!
И все наконец-то выпили. После чего застолье, увязшее было непонятно в чем, выправилось, вырулило и покатилось как должно.
Но когда академик сам встал, чтобы сказать тост, заработал висевший в коридоре репродуктор: щелкнул, зашипел и негромко, по нарастающей, затрубил сбор. Мелодия отзвучала, и голос каперанга Геловани произнес:
– Внимание! Всем гардемаринам выпускного курса немедленно прервать отпуск и вернуться в Школу. Повторяю: всем гардемаринам выпускного курса вернуться в Школу до восемнадцати ноль-ноль. Это не учебная тревога. Все опоздавшие будут отчислены без права восстановления…
Адам и Вита переглянулись, и Адам метнулся к телефону. Его ждали в полном молчании, только Густочка нервно вздыхала и несколько раз порывалась о чем-то спросить.
Он вернулся, с сожалением развел руками:
– Труба зовет. Лионелла Максимовна, Максим Лео… нидович… спасибо за обед, за беседу… Августа, было очень приятно…
– Ага, мы поскакали… – Вита порывисто обняла обоих родителей сразу, чмокнула тетушку, с сожалением оглянулась на обезноженную курицу…
– Ой, подождите, я вам с собой!.. – спохватилась Лионелла.
…На лестнице Адам взял Виту за плечи, развернулк себе лицом:
– В небе – черт-те что. Никто не знает. Кузены жгут бумаги – грузовиками. Ты поняла?
Вита чертила пальцем в воздухе, словно что-то считала.
– То есть им сейчас не до нас?
– Ага. Ситуация уникальная…
– И мы будем последними раздолбаями, если не выжмем из неё все, что возможно.
Они бросились вниз по лестнице.
– Возьми сумку, – вприпрыжку сказала Вита. – Ты не представляешь, сколько всего там есть. Я тоже не представляю. Но мама – лучший в мире специалист по кормлению меня.
– Хорошо бы она дала рюкзак, – проворчал Адам, прилаживая неудобную и тяжелую сумку на плечо.
Служебный «уазик» подкатил к парадной в тот самый момент, когда они шагнули на тротуар.
Юлька не знала, почему свернула за той троицей. Она вообще не очень понимала, что с нею происходит в последние дни. Словно её разрезали, вывернули и как-то иначе сшили. Нельзя сказать, что она плохо ощущала руки и ноги – но она ощущала их не так, как привыкла. Лицо приходилось ощупывать, чтобы узнать, какая гримаса на нем пристроилась. То же самое произошло с городом. Она перестала его чувствовать. Между нею и такими знакомыми улицами образовалась скользкая бугристая прослойка, которую, наверное, можно было не только потрогать, но и увидеть: просто надо было как-то ещё – полностью, что ли, – открыть глаза.
Иногда в край глаза попадал жирноватый отблеск солнца с той прослойки… или что-то еще, какое-то мягкое бледно-радужное преломление. Но стоило взглянуть прямо – и прослойка делала вид, что её здесь и не было никогда…
Юлька не была уверена, держит ли она так удар – или же просто умерла. Не за что было зацепиться, чтобы понять это.
…Как её вынесло на этот пустынный Большой? Утро сейчас или вечер? Что было вчера?.. Где-то с краю сознания процарапано было, что у неё двухнедельный отпуск. И что к Саньке её сейчас не пустят. Скоро, но не сейчас. Когда зажужжит в кармане будильник. Она вытащила его, посмотрела, что-то поняла, но тут же забыла.
Те трое – в гардемаринской голубой форме – появились шагах в пятидесяти впереди неё откуда-то справа (из какой-то арки, наверное, она не заметила) – и пошли неторопливо и веско. Словно подхваченная странным эластичным буксиром, она двинулась следом, стараясь не нагонять, но и не отставать от них. Она не представляла себе, зачем идет и куда. Просто что-то щелкнуло и включилось. Не сказать, что она полностью пришла в себя. Но по крайней мере она стала замечать разноцветную плитку под ногами и витрины справа. Одежда… Самокаты «джинджер» и мини-глайдеры… Игрушки, земные и марцальские: куклы, модели машин и космических кораблей, наборы солдатиков – земляне в голубом и имперцы в черном…
Почему она так странно подумала в первый момент: «в гардемаринской форме»? Почему не просто – «гардемарины»?..
Они свернули по Защитников в сторону Пушкарской, и Юлька свернула туда же. Дом на углу, сколько Юлька себя помнила, все ремонтировался, перестраивался, реставрировался… зеленая сетка, черная пленка, а теперь вот – сплошная, чуть-чуть шероховатая стена розовато-песочного цвета, мягкая наощупь…
Походка у них была не гардемаринская, вот что. Какая-то тягучая, вязкая.
Медленно и почти беззвучно перетек через Большой проспект трамвай. Старые коробки, поставленные на новые шасси. Не колеса, а что-то вроде полозьев – скользят над рельсами в долях миллиметра. На борту реклама пишущих машинок «Небесная механика» с шестью функциями…
Сколько она не видела этих? Секунд тридцать? Но когда Юлька свернула за угол, вслед трамваю, там никого не было. То есть – ни одной живой души. Внезапно заторопившись, она чуть не пробежала мимо приоткрытой двери парадной как раз в тот момент, когда там вдруг кто-то хрипло матюгнулся, и кто-то ахнул, и раздалось два или три быстрых глухих удара.
В парадной было полутемно, над лестницей косо висел широкий пыльно-световой брус, а на площадке перед лестницей невнятно возились спинами к Юльке все те же трое, и один обернулся и злобно крикнул:
– А ну пошла на хер, блядь!
И снова принялся месить кого-то ногами, уверенный, что Юлька его испугалась. Козел драный, доносились скомканные обрывки брани, ты на кого пасть раскрыл, падаль…
– Смирно! – крикнула Юлька. – Чья группа?
Они разом перестали бить того, кого били, и развернулись к ней.
– Ну ты и марфуша, – сказал один, гололобый. Кажется, тот, который обругал её. Или другой.
Конечно, никакие это были не гардемарины. Она не знала, чего именно не хватает в этих потных мордах, но чего-то самого главного – не хватало.
И ещё она ясно поняла, что сейчас эти трое бросятся на неё и она кого-то из них убьет. И наплевать, что будет потом.
– Пошла… вон… – сказал ещё один, с огромными острыми ушами. – Чего вытаращилась? Наш город. Че хочем, то и прем.
– Не ваш, – сказала Юлька. – А наш. Наш. Понятно?
За их спинами зашевелился тот, кого они били. Приподнялся, встал на четвереньки. И – блеванул со стоном.
– Нажрался, пидор, – пояснил остроухий. – Оскорбление мундира допустил, поняла?
– Заткнись, – сказала Юлька. Она уже вычислила, кто здесь самый опасный – вот этот, справа, который молчит, – а самый слабый и трусливый – как раз остроухий. А тот, который назвал её марфой, хочет все замять. Но он тоже опасный.
– А ты, значит, из гардьев? – прищурился гололобый. – А чего форма не такая?
– Прикалываюсь, – сказала Юлька.
– Вот и мы прикалываемся, – хихикнул остроухий. – Ну, так мы пойдем? Или – хочешь с нами?
– Нет, – сказала Юлька. – Никто никуда не пойдет. Эй, вы, там! Идите, вызовите патруль!
Избитый попятился вверх по лестнице.
– Стоять! – шикнул на него тот третий, который до сих пор молчал. У него были холодные, необыкновенно светлые глаза.
Избитый застыл.
Это был мужчина за пятьдесят. По лицу его обильно текла кровь, глаза стремительно заплывали.
– Он никуда не пойдет, – сказал светлоглазый. – И ты, сучка, никуда не пойдешь. Пока мы тебя не отпустим. Давай-ка, Кишка, сделай её. А мы тебе подлапим, если она вдруг возбухнет…
Было странно: посылать разведчика, вместо того чтобы просто в шесть рук и шесть ног смахнуть её и раздавить… против троих ей не выстоять, она это знала. А остроухому не хотелось играть роль пробного шара, и это она тоже знала. Она уже многое знала вокруг себя, это было почти как на дежурстве – знать, что происходит вокруг планеты…
Остроухий сунулся. Он ничего не умел, а она не стала раскрываться: отмахнулась подчеркнуто неловко. Но сильно.
И вот тогда они бросились все трое.
А её вдруг скрутило невыносимой болью. Сама того не желая, она только что перепрыгнула в дежурный режим… а на орбите что-то происходило, что-то большое, масштабное, и колокольчики гибли десятками…
Потом все стало ослепительным и черным. Потом она встала. Ее держали за плечи, и чья-то рука осторожно вытирала её лицо. Чужие пальцы словно вдруг сняли с глаз радужную пленку, и она стала видеть только черное и белое, но зато очень четко.
– Пойдем, мичман, – сказал тот, кто её держал, глубоким голосом. – Без нас разберутся.
– Там, наверху… – вспомнила вдруг Юлька. – Там много…
– Мы уже знаем. – Ее плечо легко пожала мощная теплая рука. – Идет армада.
Юлька подняла взгляд. Это был марцал.
– Пойдем, – повторил он.
– Да… – Она продолжала смотреть. Было тесно. Из пистолетного дула тянулся светящийся дымок. Кто-то стоял плечом к плечу, кто-то прошел мимо. Настоящие гардемарины, хоть и незнакомые. Два тела уже лежали под стеной. Остроухий вопил и хватал стоящих за колени. Его молча пытались оттащить, но не могли. Избитый мужик вцепился в перила на верхней площадке, густой нечистый свет обтекал его, превращая в неживое.
Опорный пункт был развернут неподалеку, в проходном дворе – скорее всего в каком-то складе, специально освобожденном на эти дни от обычного содержимого. Сейчас стены затягивала золотисто-коричневая с неуловимой прозеленью ткань или пленка, стояли непривычной формы, но очень удобные кресла и диваны. Потолок был низок и почти черен. Светильники висели на уровне коленей и сами казались темными – просто под ними разливались мелочно-белые пятна. Комнат было по крайней мере больше трех; мягкие перегородки слегка колыхались, но совершенно не пропускали звуков.
Барс – так звали марцала, и это было не прозвище, а просто такое созвучное имя – вошел, поставил на столик-подлокотник два высоких запотевших бокала. Сел, скрестив ноги, на бесформенный бежевый тюк, который тут же где надо подпрыгнул, где надо прогнулся – и превратился в удобное седалище.
– В досрочном выходе из отпуска вам отказано, мичман, – сказал он и грустно улыбнулся. – Нужда в симпатах отпала. Имперцы нашли способ вымести из ближнего космоса практически все, что не прибито гвоздями. Можно сказать, прошлись пылесосом. Мы ослеплены. И надолго.
– Чего же нам теперь ждать? – Юлька взяла бокал, отхлебнула. Золотистая жидкость, в которой плавают искры. На вкус – молочно-фруктовый коктейль… – Высадки?
– Скорее – очередного ультиматума. Впрочем, не знаю. Вообще-то имперцы очень медлительны, но иногда совершают что-то совершенно невероятное.
Напиток холодил, как мята. И в голове от него становилось чище и яснее. И ушибы не так болели…
– Значит, мы все погибнем, – сказала Юлька.
– Ну, зачем же так мрачно, – пожал плечами Барс. – Вас всего лишь освободят от нашего ига. И снова будут пользоваться… как прежде. Почти незаметно.
– А вы?
– Мы не представляем такой ценности, как земляне… Но я не думаю, что нас уничтожат. В худшем случае – засунут планету в кокон. Лет на сто. А скорее всего просто поставят оккупационную администрацию… будем толстеть и лениться. Так уже было. Можно сказать, что уже все было.
– Мы не сдадимся, – твердо сказала Юлька. Барс посмотрел на неё и вздохнул.
– У вас есть выражение: «Ломиться в открытую дверь»… Вам будут предоставлены все мыслимые возможности для организации сопротивления. Обильная литература по приемам конспирации, памятки для юных подрывников, курсы саботажа. Партизанским отрядам будут сбрасывать патроны, еду и выпивку. Кроме того, восстановят глобальные системы связи, которые были до начала вторжения, там будет реклама героев сопротивления, всяческие конференции по методологии…
– Нас выставят полными идиотами, – поняла Юлька.
– Да.
– Но что же делать?
– Не знаю. Они – Империя. У них – опыт. Богатейший опыт… Наверное, мы все же дадим последний бой. Почти вслепую.
– Чтобы эти сволочи хотя бы запомнили нас хорошенько…
– Да. Они нас запомнят. Но нужно, чтобы и вы нас запомнили. Не сейчас, но через поколение, через два – будет новое восстание, и может быть – более успешное. Сейчас просто не хватило сил для наступления, а в результате мы истощили в обороне и те силы, что у нас были. Никогда нам не хотелось признавать это, но мы были обречены сразу… ни малейшего шанса на успех. Разве что – пригрозить тотальной гибелью планеты… – Он усмехнулся. – Но в такие игры нужно играть всерьез, чтобы те поверили, а мы – не готовы. Нам они не поверят. И будут правы.
– А нам? Если имперцы так давно с нами знакомы, они должны знать, что мы-то как раз способны на такое… Я думаю, они не зря в первые же секунды вторжения вывели из строя ядерные боеголовки. Чтобы мы не застрелились всей планетой.
– Именно так… Ты ведь знаешь подробности первой попытки вторжения? И почему они тогда ушли?
– Ну… вы их побили…
– Побили. Но все было сложнее. Мы получили сведения о том, что они готовятся захватывать Землю, буквально за считанные часы до начала операции. Мы ещё не накопили сил для полноценной войны. И сделали ставку на внезапность и на жестокость. На такую, какой они не ожидали. Вторжение началось так: имперские катера со специальным оборудованием зависли над всеми ядерными реакторами на Земле, чтобы перехватить управление, когда пройдет хроносдвиг и все системы, работающие на кристаллических полупроводниках, откажут. Это обычная имперская тактика… Так вот, наши командиры решили атаковать именно эти катера, но не уничтожать их, разумеется, а как бы заминировать. Мы потеряли очень много кораблей, но прорвались сквозь эскорт – и взяли на прицел около сотни этих катеров. Даже не просто на прицел, а на абордаж: к каждому из них прикрепился наш корабль. И мы отправили ультиматум: если крейсера не убираются вон, мы взрываем наши корабли, реакторы на Земле идут вразнос – они ещё были горячие, – тоже взрываются, выброс огромного количества радиации – и генофонд человечества получает такую травму, что теряет для Империи всяческую ценность. Несколько часов все висело на волоске… но когда мы взорвали третий корабль, они все же убрались.
Эти взрывы реакторов Юлька помнила наизусть, проходили и в школе, и на курсах: наша подводная лодка «К-74» в Баффиновом море, исследовательской центр «Дантон» в Бретани, атомная опреснительная установка в Катаре… На фоне прочих катастроф, связанных с хроносдвигом: падений почти всех самолетов, находившихся в воздухе, столкновений поездов и кораблей, всяческих пожаров и взрывов – это не производило впечатления чего-то особенного. Правда, считалось, что остальные реакторы – многие тысячи! – не взорвались тогда только благодаря марцалам…
– Тебя не шокирует такой цинизм? – спросил Барс после паузы.
– Нет, – сказала Юлька. – Я бы сама – именно так…
– Реакторы теперь остывшие, – медленно проговорил Барс, словно пробуя на язык каждое слово, – боеголовки взорваться не могут, все остальное – несерьезно… Кроме одного.
– И это?.. – выдохнула Юлька. Барс посмотрел куда-то в сторону и вниз. Потом – прямо Юльке в глаза. Ее обдало жаром.
– Стартовые антигравы, – сказал Барс. – Их почти три тысячи по всей планете. Если разогнать антиграв до полной тяги, а потом взорвать простой взрывчаткой…
– Я поняла, – прошептала Юлька.
Если взорвать антиграв на полной тяге, то от него, как от упавшего в воду камня, медленно – чуть быстрее ста метров в секунду – разойдется вихревой жгут, «бублик», внутри которого перепады гравитационного поля превысят десятки, а то и сотни тысяч g. «Бублик» будет тонкий, в какие-то метры диаметром, и пойдет он на уровне земли строго по изограве, превращая в молекулярную пыль все, что окажется у него на пути. Напряженность поля внутри этого жгута будет ослабевать не так, как оно принято у всякого рода электромагнитных излучений и обычной, то есть не вихревой, гравитации: в зависимости от квадрата расстояния, – а по очень сложной кривой с двумя горбами (преодоление виртуальной одномерной сферы Шварцшильда в ту и в другую сторону) – и потом почти отвесным падением вниз, к нулю. Так что зона разрушений будет с четкой границей, проведенной громадным циркулем: вот здесь перемолото в пудру, а здесь – даже не вылетели стекла…
На теле Земли уже есть два таких круга: в Австралии и Марокко. Имперцы расстреляли антигравы с орбиты. Это было довольно давно – лет восемь назад. С тех пор базы КОФ строили только вблизи крупных городов.
– Это не должно быть пустой угрозой, – вздохнул Барс. – В вашу решимость должны поверить. Несмотря на то, что вы никогда не исполните угрозы…
Волна мрачного, торжественного восторга приподняла Юльку, расправила ей крылья…
– Они поверят, – мрачно сказала Юлька. – Они нам так поверят… как никому ещё в жизни не верили…
* * *
За истекшие сутки ослепленная дивизия, по-настоящему не вступая в бой, потеряла двадцать три борта и двадцать восемь пилотов, причем большая часть их просто пропала – растаяла в небе… Из боев вернулись только четыре «Портоса» и один тяжелый «Медведь» – такой избитый, что непонятно было, как единственному уцелевшему пилоту удалось посадить эту неповоротливую махину.
Вернувшиеся докладывали: имперские фрегаты действовали группами по пятнадцать–двадцать кораблей, расположенными в три-четыре эшелона по вертикали – классической «этажеркой», – загребая широко: от верхних слоев атмосферы до радиационных поясов. Скорее всего они имели единственную задачу – вымести с орбиты, загнать в атмосферу, а ещё лучше – прижать к земле весь земной флот. И ещё похоже было на то, что командование имперцев раздобыло что-то покруче обычных визиблов и импульсной связи: эскадры фрегатов маневрировали слишком уж слаженно…
Приказ командования КОФ на одновременный удар всеми силами пришел в четыре утра; вылет был назначен на семь Гринвича, то есть на десять пулковского. База могла выставить двести восемь исправных тяжелых сторожевиков «Портос» и «Медведь», девяносто легких «Арамисов» регулярной дивизии – то есть с опытными экипажами, – и сто два учебно-боевых «Арамиса» Школы, на которые претендовали почти три сотни выпускников, оставленных для службы в Пулково. И ещё две тысячи триста гардемарин, не дожидаясь формального производства в мичмана (это должно было произойти только послезавтра), неслись в эти минуты на базы Сыктывкар-17, Неман, Лиепая, Орел, Янтарная, Ярославль-Главный – туда, где их ждали новенькие «Арамисы», наштампованные на заводах Т-зоны «Московия». Кораблики, предназначенные для их первого и скорее всего последнего боевого вылета.
Земля готовилась обильно плеснуть кровью во враждебное небо…
Враждебное небо
24 августа 2014 года
…Старший мичман Толик Севернов, по прозвищу Мохнатый, оказался в числе тех счастливчиков, которым удалось вооружить свой кораблик хронодинамической пушкой; после боя Саньки Смолянина это оружие котировалось по высшему счету, а пригодных к использованию орудий было мало – три десятка нераспакованных, ещё в заводской смазке, и двадцать четыре бэ-у, в том числе и побывавшие в ремонте. Толик знал, что оружейники базы у некоторых орудий вручную, надфилями, подгоняют шептала и заменяют смазку на более вязкую – потому что иначе случается застревание гильз. Но куда более важными для исхода боя были резонансные блоки, в которых (оружейники грызли локти) подкрутить что-либо было просто невозможно…
Задание – строй, сектор ответственности – было получено на общем инструктаже, таком быстром и нервном, что Толику с первой минуты стало ясно: инструктаж идет проформы ради, а суть дела – взлететь, жечь все, что горит, и бить все, что шевелится. Учитывая явную несоразмерность сил…
Он окинул глазами зал. Будет ли здесь кто-нибудь на вечернем разборе?
Толик давно не заглядывал в свой персональный журнал. Скорее всего у него завершалась личная четвертая сотня полетов. Этот наверняка будет последним. Он подумал так – и ничего не почувствовал. Все вокруг него казались взвинченными и какими-то дурацки-веселыми. Как слишком долго не засыпающие дети.
Они и были дети. Просто им можно и нужно было убивать других и умирать самим. А когда они чуть-чуть взрослели – кто-то раньше, а Толик вот подзадержался, – им этого делать уже было не нужно. Вернее, они не могли: визибл переставал работать как надо: и четкость пропадала, и скорость реакции, а главное – этот чертов прибор не то что в боевом, а в минимальном ходовом режиме иногда умудрялся выпить пилота-перестарка до донышка, до сухих корочек… Толик не видел Саньку после того, но он видел других, влетевших так же… и иногда чувствовал себя одним из них.
– Старшой! – Ему отчаянно заступил дорогу какой-то скуластый мальчишка. – Возьмите меня вторым! У вас же двушка!
– Отвали, – сказал Толик устало. – Зачем мне второй пилот? Будет просто каша…
– Возьмите, – сказал мальчишка. – Я же понимаю – это наш последний шанс.
– Точно, – хмыкнул Толик. – «Через полчаса те из вас, кто останется в живых, позавидуют мертвым!..» Фамилия?
– Алан! То есть – гардемарин Табасов!
– Борт сорок шесть, стоянка…
– Я знаю, старшой! Спасибо!!!
Все равно, подумал Толик. Не сейчас, так завтра, при высадке десанта. Не завтра, так через день…
Гибель была неизбежна. Убегать не хотелось. Потом он взял планшет и ещё раз – глазами – прочитал то, что сам записал несколько минут назад. Строй – «когти», то есть пять легких «Арамисов» идут разомкнутым пеленгом, слегка отставая и нависая над тройкой более тяжелых сторожевиков, имея целью атаковать тех, кого свяжут боем сторожевики. То есть – за те несколько секунд, которые потребуются имперцам, чтобы разнести сторожевики в пыль, катера должны выйти на цель и выпустить торпеды. Гениальная тактика. Правда, на многих катерах стоят классные пушечки, но ведь это – шпаги против носорогов…
На некоторых патрульных кораблях, что за последние дни бесследно исчезли, растворились в небе, тоже стояли ХДП.
Итак, звено из восьми машин, командир звена капитан Урванцев, точка сбора… место в строю… Потом он как-то внезапно оказался в кругу пилотов, и капитан Урванцев, Мишка Урванцев, прошедший какую-то особую подготовку у марцалов, из-за которой он, восемнадцатилетний парень, до сих пор говорил петушиным голосом и даже не начинал сражаться с прыщами… зато реакция его, даже без визибла, стала потрясающая: так, например, он двумя пальцами вынимал из воздуха пульку пневматического пистолета… капитан Урванцев снова проговорил полетное задание и добавил: плотный строй, минимум маневра, успеть выстрелить, прочее не важно. Мы идем первой волной и скорее всего сгорим все до одного – но дадим развернуться второй волне, тяжелым силам, в том числе секретным кораблям, ещё не появлявшимся в небе. Главное – вырубить этих гадов как можно больше…
Потом Толик подошелк своей «двушке» с нарисованной на борту желтой руной-молнией «зиг» (естественно, после каждого полета её приходилось рисовать заново, этим занимались механики – считали, что всяческие черные коты, тузы, магические звезды и прочие волшебные символы в бою дорогого стоят, – отсутствующей брони-то уж точно), хлопнул по плечу Алана (как фамилия? забыл… вот черт…) и забрался внутрь кораблика. До взлета было ещё полчаса.
Кажется, он почти отключился. Он присутствовал, но не участвовал. Без него переставляли на белом бетоне черные блестящие машинки. Они казались игрушечными. Потом что-то произошло.
Что-то произошло… Взошло солнце? Нет, что-то еще…
Понадобилось что-то вроде – внутренне вздрогнуть, проснуться, встать, – чтобы начать понимать, что изменилось.
Над жучьими спинками «Арамисов» и сверкающими горбами «Портосов» появились алые узкие, откинутые назад и нервно изломанные у самого верха кили марцальских «Звездных птиц»! Их было много! Их были десятки, и сейчас Толик, вскочив в кокпите, видел, как на дальний конец полосы заходит, плавно разворачиваясь и планируя на крыле, ещё по крайней мере полк полного состава – синевато отсвечивающие крестики плотными, крыло к крылу, тройками, и этих троек не меньше двадцати…
Толик слышал, как, перекрывая общий фон голосов, рядом с ним вопит Алан, а потом понял, что точно так же вопит и он сам.
Барс поначалу сам помогал им тянуть провода, потом ушел. Им – это Юльке, ещё двум девочкам-симпаткам, водителю грузового глайдера и троим суровым гардемаринам-второкурсникам, спасшим вчера Юльку в той парадной. Гардемарины были очень одинаковые, даже внешне: с короткими светлыми ершиками на головах, с выпуклыми высокими лбами и ясными холодными глазами. И взгляд их всегда был прямой: зрачки в зрачки. Юлька почему-то ежилась в их присутствии. Хотя они слушались её четко и беспрекословно.
Под каждый антиграв заложили по сорок килограммов пластида – прямо в упаковках, черных пластиковых мешках с непонятной надписью арабскими буквами, герметично запаянных. Когда пластик прокалывали, чтобы вогнать взрыватели, распространялся приятный кондитерский запах.
Раньше Юлька не знала, что все двадцать восемь пулковских стартовых антигравов связаны под землей не только туннелями, по которым проходили волноводы и силовые кабели – туда было не проникнуть по разным причинам, – но и непонятными кривыми штольнями, оставшимися еще, как сказал Барс, со времен постройки. Штольни начинались в незаметном захламленном бункере рядом с марцальским ангаром; они были узкие, низкие, но человек с ручной тележкой по ним пробраться мог вполне – правда, в основном на четвереньках. Барс показал на схеме, какие антигравы нужно минировать в первую очередь, какие – если останется взрывчатка, и какие – если останется взрывчатка и останется время. Для создания зоны гарантированной тотальной деструкции радиусом триста километров достаточно было одновременно подорвать десять–двенадцать установок.
Взрывчатки хватило на шестнадцать. Время же шло, шло, шло, шло, вечер, ночь, потом началось утро – а оно все ещё оставалось. Когда Юлька и её группа закончили работу и выбрались из бункера на поверхность, корабли только выстраивались на поле в очереди к антигравам…
Визибл Толик надел ещё до того, как его «двушку» с бортовым номером 46 вкатили на стартовый стол, надел, чтобы успеть привыкнуть к новому взгляду на мир. Поэтому собственно взлет, площадка на высоте восемьдесят пять в ожидании замыкающих, быстрое построение – все это было легко, главное – не отвлекаться. Потом он сказал Алану: веди – и стал осматриваться по-настоящему.
Такого он ещё не видел никогда. Пространство было густым, как гороховый суп. Пока что ни одного имперца на глаза не попадалось. Земляне и марцалы плотно занимали весь нижний эшелон – до радиационных поясов. Несколько групп «Лонграйдеров» в крутом кабрировании пересекали пояса, торопясь поскорее из них вынырнуть (собственно, не радиация там страшна: она слабенькая, а триполяр неплохо защищает и от куда более сильной, скажем, от удара рентген-лазера; но в поясах начинал непонятно и непредсказуемо глючить визибл…) – а выше, где-то на полпути к Луне, висела группировка десятка в три «Хаммеров», этакий передовой бастион.
А снизу все подходили, подходили, подходили новые силы!
Только в видимой Толику полусфере сейчас было более тысячи кораблей. И, наверное, столько же – как минимум – было в невидимой. Из Пулково поднялась едва ли треть… и если на остальных базах все обстоит так же…
Ну, будет дело!
Где же, черт возьми, эти долбанные крейсера?
Одновременная и непрерывная работа всех антигравов базы очень скоро привела к тому, что в небе вырос исполинский, почти черный внутри, полый облачный купол. Из города видно было, что вершина его, увенчанная тонкими, с фантастическими завитками, перьями, уходила километров на сорок в высоту и сияла там ослепительно; края страшно набрякли и вворачивались сами в себя; стремительный ветер, летящий к центру и потом вверх, срывал с этих краев седые дрожащие струи и рвал их в клочья. Где-то в толще купола начинали пульсировать молнии.
А над базой просто сгустилась неправильная ночь. Свет лился над землей, неправильный красноватый свет. Темный свод над головой каменел на глазах. Ветер ревел. По полю в тучах песка волокло обломанные сучья, катило вприпрыжку пустые ящики и черные пластиковые мешки, набитые мусором. Взлетающие «Арамисы» мотало и даже переворачивало, пока они не набирали приличную скорость и высоту. Их тоже сдувало этим начинающимся ураганом…
Барс легким толчком направил Юльку обратно в холодное, пованивающее дерьмом и резиной нутро бункера. Потом закрыл дверь. Сразу настала тишина. Тяжелый засов вошел в пазы беззвучно.
– Понятно? – спросил он даже не голосом – одними глазами. Но вопрос именно прозвучал. И отдался от стен.
– Да, – ответила Юлька, чуть вздрагивая от внутреннего перенапряжения. Стальные колючие нити протянулись внутри нее, причиняя боль и немного страха. – Да, я поняла.
– По моему звонку. – Он кивнул на черный высокий телефон, стоящий посреди стола.
– По твоему звонку, – повторила Юлька. – По твоему звонку.
– И если понадобится открыть дверь, откроешь только мне.
– Только тебе.
– Все.
Он ушел. Юлька некоторое время хранила на ладони тепло его руки и холод засова. Потом ощущения смешались.
Их было четверо теперь: трое светлоглазых гардемарин и она. Остальных Барс увел с собой. Юлька догадывалась, что к другой кнопке. Она только не знала, где находится эта другая кнопка.
И не хотела знать.
Зато она выучила имена мальчишек: Иван, Антон, Петр. И научилась их различать.
Под низким потолком тускло-желто светилась оплетенная сеткой лампочка.
Прошло несколько минут молчания.
– Бонжоюр, Пиерре! – вдруг напряженным срывающимся голосом сказал Антон. – Ою коюрсту аинси?
– Аужоурд-хуи ноус авонс уне соирее де фин детудес ет жаи енкоре беаюкоюп де схозе а фаире, – медленно, почти по слогам, ответил Петр. – Поур ле момент же ме депесхе д аллер схец ле коиффер. Виенс авес мои!
– Же не саис пас се куе же доис фаире, а враи дире. Ил ме фаудрайт аусси ме фаире коупер лес схевеукс, маис жаи сеулемент уне деми-хеуре а ма диспоситион.
– Эх биен, – сказал третий, Иван, глядя на Юльку. – Эсту контенте дерте венуэ авес ноус?
– Ноис авос ле темп, – торопливо сказал Петр. – Данс ла жоурнее ил ни а пас беаюкоюп де монде схец ле коиффе-ур, ет ил се троуве иси ау соин де ла руэ.
– Гардец ле лит пендант квелквес жоурс. – Губы Ивана растянулись в тонкую усмешку.
– Ох оуи, ил файт си схауд аужоурд-хуи, аллонс плитот а ла плаге, – сказал ему Петр. – Ил геле форт. Л-хивер с-аннонсе трес руде.
– Пиерре, вази ле премиер, мои же пассераи енсуите. – Иван уже откровенно смеялся. – Пассец, силь воус плайт, данс сетте пиесе, он ва пренде вое мезурес.
– Прекратите, – сказала Юлька. – Прекратите немедленно!
– А что такого? – спросил Иван. – Мы учим французский язык. Используем паузу в занятиях и учим французский язык. Надо повышать свой образовательный уровень. Это обязанность гардемарина. Мы её исполняем.
– Все должны исполнять свои обязанности, – подхватил Антон. – Войец, воиси дес схантереллес, дес болетс ет дес сепес.
– Же прендраи селле-си. – Петр облизнул губы.
– Куелле бонне идее. – Иван привстал, потом сел. Непроизвольно запустил пальцы за воротник форменного синего джемпера. – Пар оу аллонс-ноус комменсер?
– Я пристрелю первого, кто подойдет ко мне, – сказала Юлька без всякого выражения. – Двум другим я прострелю колени.
– Же регретте, маис же не суис пас д-иси. – Иван развел руками. – Ет куе файт вотре петите соеур?
Телефон коротко брякнул. Все вскочили. Юлька потянулась к трубке. Рука была свинцовая и не успевала. Звонков, однако, больше не последовало. Юлька хотела руку опустить, но та не опускалась. Все смотрели то ли на телефон, то ли на руку. Рука вдруг затряслась. Юлька перехватила её левой рукой повыше запястья и притянула к себе. Правая ничего не чувствовала – как отсушенная. Юлька прижала её к груди и тихонько села.
И тут телефон грянул по-настоящему.
…Кто-то держал трубку у её уха, и она говорила: да… это… я… Юлия… Ей казалось, что это происходит непрерывно, будто скользит по старой пластинке патефонная иголка и срывается на каждом круге. А потом она поняла, что с нею говорит Барс, и сразу успокоилась.
– Да, это я, – сказала она. – Юлия.
– Проверка связи, – сказал Барс. – Тут пока все спокойно. Держитесь.
– Что в небе?
– В небе только наши. Имперцев нет.
– Испугались?!
– Возможно. Сейчас ещё ничего не известно. Будем ждать.
– Как долго?
– Не знаю. Может быть, несколько часов. Может быть, несколько суток. Вы должны продержаться. Обязаны продержаться.
– Конечно, – сказала Юлька. – Мы продержимся. Правда, парни?
Трубка медленно легла на место. Потом Юльку грубо схватили за плечи, за руки, она попыталась рвануться, под черепом полыхнуло раз и ещё раз, ей показалось, что она падает назад вместе со стулом, на котором сидела, сейчас она приложится об пол, но пола на месте не оказалось, а только горячая пустота.
Крейсера вынырнули так близко, что Толик еле успел перехватить управление у Алана. Визибл стал стремительно разгоняться до боевого режима; казалось, Толика подхватили двумя пальцами глубоко под брови и резко выдернули из болота на огромную высоту, где чернота и острый летящий снег. Сквозь этот снег он рассмотрел крейсера: шестерка в нижнем эшелоне и шестерка сверху, класс какой-то новый, похожи на «Белых медведей», но со странными горбами по бокам купола, наверное, это и есть те новые приспособы, которые позволяют имперцам видеть дальше и действовать согласованнее…
Хроносдвиг, вызванный их появлением, прошел сквозь тело; это было привычно, это тысячи раз гоняли на тренажерах, и все равно Толик удивился: прошла тысяча лет, а он все ещё висит посреди пространства и пялится на серые неровные лепешки, ползущие под ним и перед ним; он не знал, что нужно делать. Он забыл.
Рука сделала все сама.
От выстрела кораблик сжался, потом расслабился – будто выпускал снаряд с почти физиологическим усилием. На чужом сером куполе, там, куда лег золотой крестик прицела, появилась крошечная звездочка, ослепительно вспыхнула и погасла. Медленно двигались, цепляясь друг за друга, механизмы перезарядки; второй снаряд, подгоняемый затвором, туго пошел в патронник, и боек разбил капсюль ещё до того, как это движение завершилось, – но ровно в тот хорошо рассчитанный миг, чтобы пламя по спиральным канальцам трубчатого пороха успело распространиться по всему объему гильзы, а снаряд начал выскальзывать из её горлышка, – и тогда затвор чуть перекосился и плотно заклинился в раме. Когда же снаряд прошел три четверти пути по длинному стволу, пересекая поля резонансных блоков, сработал его хроновик…
Толик успел заметить вторую белую вспышку, а потом триполяр стал черным: на «Арамисе» с номером 46 сошлись лучи сразу нескольких десятков лазеров. Нечего было и думать сохранить строй, он рванул вправо, влево, влево, вниз, чуть не столкнулся с кем-то из своих же…
Третий выстрел, кажется, пришелся в пустоту.
Когда способность видеть вернулась, все пространство вокруг просто кишело летящими торпедами. Визибл преподносил их не только как материальные изделия из алюминия, пластика и какого-либо боевого заряда, но и подхватывал пройденный ими след в пространстве, рисуя его бледным пунктиром, и вероятный будущий – этакими полупрозрачными то ли щупальцами, то ли лепестками…
Пока что ни одно щупальце не упиралось в «сорок шестой». Но вот «Портосам» из ведущей группы было не открутиться. С десяток торпед взорвались сразу, сбитые лазерами или «гремучками», и ещё несколько – совсем рядом со строем, и, может быть, еще… еще… но нет: один за другим перестали быть два «Портоса». Белое пламя и промельк искореженного металла. Все вокруг на миг словно остановилось, а потом прыгнуло с двойной скоростью – будто из киноленты вырезали несколько кадров. Крейсера оказались совсем рядом, «на дистанции пистолетного выстрела», Толик был уже в инсайте с уцелевшим Урванцевым, четырьмя пилотами «Арамисов» и с каким-то отчаянным марцалом, он его ещё не выделил в общей схватке, но уже чувствовал где-то рядом; уже вторая волна торпед осталась позади, не разворачиваясь вдогонку, а продолжая поиск целей по курсу. Там их было густо…
Алан был на торпедах; он их и выпустил: две-две-две – бронебойные «зубила», сразу же стянувшие на себя целый букет антиторпед и лазерных ударов; пробиться у «зубил» не было ни малейшего шанса, но они чуть-чуть ослабили общую завесу перед верхней шестеркой крейсеров, и в ней стали угадываться не то чтобы бреши – но разряжения. Еще с десяток «зубил» устремилось к дальнему в этой шестерке крейсеру, и видно было, как вокруг них вспыхивает неровное продолговатое солнце: свет лазеров рассеивался в дыму и мельчайших осколках взрывов множества антиторпед, и уже невозможно было понять, сколько торпед из залпа уцелело: пять, три, одна… Но другой залп, произведенный с тут же испепеленного «Арамиса» (неизвестный пилот сгорел в мозгу Толика, а он даже не успел спросить имени…), поразил ближний крейсер двумя попаданиями в купол, и крейсер тут же отвалил в глубину строя, как провалился. Тут же ещё один «Арамис» – Урванцева! – перестал маневрировать и исчез из восприятия, улетая куда-то по прямой с мертвым телом внутри, и Толик почему-то понял, что пилот просто умер в полете… лопнул какой-то сосуд в мозгу скорее всего…
И вот теперь наконец Толик заметил того марцала, которого чувствовал. «Птица» догоняла их строй и держалась немного снизу, боезапас был весь при ней, а их оставалось – один сторожевик и три катера, причем с одним почему-то не было инсайта – против пяти крейсеров. Но и справа, и слева, и сверху подходили новые боевые группы, очень медленно подходили, очень медленно исполняли маневры уклонения, а потому слишком часто на месте корабля вспыхивала звезда, становилась полупрозрачным пыльным шаром и исчезала, а там, где был корабль, иногда продолжало кружиться что-то искореженное…
Новый залп землян был куда мощнее первого. Сорок–пятьдесят кораблей выпустили едва ли не по половине боезапаса; Толик видел, как густые пучки торпед прорываются сквозь совершенно бешеный оборонительный огонь, истаивая в нем, как будто они из снега… но – прорываются, ослепительные вспышки на серой броне, и ещё два крейсера отваливают вслед за первым, выходят из боя – и один из них взрывается. Он не разлетается на части, как это случается с земными корабликами, но – пламя вырывается из всех его люков, медленное белое пламя. Оно столь горячо, что, не умещаясь в люках, проступает сквозь корпус: мертвый корабль начинает местами светиться.
Спокойней, говорит Толик визиблу, не так резко, ничего лишнего… Только бой.
Но он все равно видит, что из нижней шестерки крейсеров дерутся только два, а четыре – валятся вниз, вниз… падают или сдаются.
Сколько нам это стоило? Визибл знает и это. Тридцать девять сгорели, ещё полтора десятка вышли из боя… Много, много, чересчур много, мы ведь ещё и не начинали как следует…
И не только мы.
Снова хроносдвиг, и тут же еще, и еще, и еще. И еще! Прошлого нет: все, что происходит, начинается в этот миг. И так уже было, и так было всегда: около сотни имперских кораблей, крейсера и фрегаты, они и выше, и ниже, на самой границе атмосферы, там они идут плотно и кажутся сдвинутыми щитами, они как будто прикрывают Землю от нас, отмечает Толик, прикрывают или отрезают, мы не вернемся, мы все останемся здесь, их слишком много. Это не страх, это просто констатация. И немного досады.
Имперцы дают залп. Толик холодно уходит от торпед, некоторое время летит с отключенным двигателем, по инерции вращаясь вокруг всех трех осей, и оказывается совсем рядом с крейсером, удара его лазеров будет достаточно, чтобы «Арамис» испарился, тут не увернуться, но крейсер молчит, нет, не молчит – сосредоточенно бьет по другому кораблю, это «Птица», от неё разлетаются в стороны лучевые ловушки, этакие одноразовые зеркала, они позволяют продержаться в аду на долю секунды дольше, Толик всаживает в купол крейсера четыре снаряда – и попадает в открывшийся торпедный люк. Это не смертельный удар, конечно, но на какое-то время – парализующий. В крейсерах несколько центров управления огнем, и, уничтожив один, не выведешь из строя корабль целиком… но требуется переключение всех систем на другой центр, и тут крейсер беспомощен – короткий миг, который нельзя пропустить…
А «Птица» уцелела! Больше никого уже не было рядом, никого живого, только чей-то раскаленный пепел, и позади тоже так мало оставалось живого… а здесь – они с Аланом и какой-то марцал. Алан выпустил в крейсер остаток торпед, Толик влепил ещё четыре снаряда в серую бугристую броню – в упор. «Птица» держалась чуть дальше и до сих пор не стреляла, Толик присмотрелся к ней и прислушался к её пилоту… под брюхом «Птицы» висел не обычный контейнер с торпедами, а какая-то странноватая хрень… в пилоте же чувствовалась некоторая неуверенность…
Это длилось недолго. В сущности, это вообще не длилось. Какие могут быть колебания… Между марцальским корабликом и крейсером протянулся ослепительный мелочно-белый луч – видимый в вакууме луч! – и там, где он коснулся брони, вспыхнуло новое солнце.
Оно налетело на Толика и перетекло в него, горячо распирая изнутри голову и все тело…
Разогнанный до трети скорости света, пучок ионизированного антицезия – двенадцать граммов – почти весь прореагировал с веществом брони, породив огромной силы выброс электромагнитных квантов во всем спектре: от инфракрасного до гамма; при этом на долю жесткого гамма-излучения приходилось девяносто пять процентов выделившейся энергии. Все, что представляло собой хоть какую-то преграду на пути радиации: металл, керамика, человеческие кости, – мгновенно раскалялось до звездных температур и испарялось…
В радиусе тридцати километров не осталось ни единого живого существа – не спасали ни броня имперских крейсеров, ни триполяр землян и марцалов. В радиусе ста – ста пятидесяти километров многие получили смертельную дозу облучения. И даже поверхности планеты поток радиации достиг не таким уж ослабленным: в эпицентре взрыва на квадратный метр пришлось сорок–пятьдесят рентген. К счастью, это был далекий ревущий юг Атлантики – место, почти пустынное в это время года.
Поэтому и с поверхности Земли никто не заметил появления в небе летающего острова.
Летающий остров
Все ещё 24 августа 2014-го
– Не притворяйся, – сказали ей. – Ты дышишь не так.
Юлька открыла глаза. С болью свела взгляд. Перед нею расплывчато белела огромная бледная рожа. Потом рожа отодвинулась и растроилась, и Юлька все вспомнила.
– И не дергайся, – сказал Антон, усаживаясь на свое место и брякая о столешницу большой пластмассовой чашкой. Юлька провела языком по губам, слизывая холодные капли. Теперь она чувствовала, как вода стекает по шее, как холодеет и мокнет майка на груди… Она не могла пошевелить ни рукой, ни ногой – руки ей стянули за спиной, а ноги примотали к ножкам стула. Ноги она ещё кое-как чувствовала, а руки – уже нет. – Дергаться бесполезно.
– Что вы сделали? – спросила она невнятно, но её поняли. – Зачем?
– Мы. Тебя. Связали, – сказал Антон очень раздельно. – Если будешь делать то, что надо, – все будет нормально. Если попытаешься выдрючиться – пеняй на себя.
– Не понимаю. Что – делать?
– Пока что – просто отвечать по телефону. Если он будет ещё звонить. Что у нас все в порядке. Есть, так точно. Ясно?
– Нет. Вы что-то задумали?
– А то. Иван, растолкуй ей. Я не могу… – Он сморщился, как от зубной боли.
– Они нас за кроликов держат, – сказал Иван. – Думают, нас разводить легко. Думают, мы дурни. Ты вообще-то поняла, что этот Барс замыслил?
– Как ты смеешь… так… о марцале…
– Смею. И среди них попадаются… Ты хоть поняла, что он предатель? Или ещё нет?
– Предатель? – У Юльки пересохло в горле. – Кого он предал? Кого?
– Кого-кого… Своих, кого же еще. Детонаторы фальшивые, ясно? Я случайно засек. Учебные они. Там маркировка на них специальная. Так кто он после этого?
Юлька втянула воздух. Выдохнула. Сердце, на секунду остановившееся, заколотилось.
– Так ведь так и было задумано, – сказала она. – Чтобы те, – она коротко вздернула лицо вверх, – были уверены, что все по правде. А как они узнать могут? Спросить кого-то из нас. Знаешь, как они умеют… И мы должны быть уверены, что взрыв будет. Что все по-честному. А вы теперь…
– Бу спока, – сказал Иван, ухмыляясь. – Все и будет по-честному. Мы свои детонаторы поставили. Настоящие.
– Двенадцать штук, правда, – вмешался третий, Петр. – У нас всего двенадцать было. Но и этого хватит.
– Так вы хотите… взорвать?
– А ты хочешь сдаться?
– Но марцалы не собирались взрывать город! Они только хотели этим козырнуть. Вы что, ребята! Это же марцалы. Это же… наши! – У неё не нашлось другого довода.
– Значит, ты хочешь сдаться, – как бы не слыша её, сказал Петр. – Значит, ты такая. После всего… после пацанов сгоревших… Ты сама-то кто? Слухачка щипаная, придонный персонал. Тебе-то все одно ничего не грозило…
– Не заводись, – сказал Антон. – Она ничего такого не сказала.
– Нет, сказала. Сказала, что хочет сдаться.
– Не сказала.
– Сказала, я сам слышал.
– Ничего ты не слышал. Уймись. А ты, – повернулся он к Юльке, – тоже думай. Откуда ты можешь знать, что они хотели, чего не хотели? Телепатка, что ли?
– Немножко, – соврала Юлька. – Я знаю, когда говорят правду.
– Ну и?..
– Барс мне именно так и сказал: козырнуть. И я поняла, что это правда.
– Врешь, – беззлобно сказал Антон. – Вот я точно знаю, когда врут. Меня ещё весной начали раскачивать. И сказали, что потом сильнее раскачают. Почему мы этого Барса и заподозрили…
– Откуда у вас детонаторы?
– Со складу, вестимо, – хмыкнул, Иван. – Откуда ещё детонаторы берутся?
– Мы их давно скребанули, – пояснил Антон. – Рыбу глушить хотели. А видишь – для настоящего дела понадобились… Барс – предатель. – Он резко изменил тон, глаза его сузились. – Он хочет сдаться. Их несколько таких. Хотят остаться на Земле.
– А… остальные?
– Ну… если Империя захватит Землю… Чего им тут делать? Коров пасти? Будут биться до последнего, а потом – взорвут все к чертовой матери.
– Взорвут нас… и смотаются… Так, по-вашему?
– А зачем нам жить? – тихо спросил Петр. – Нам и сейчас-то особенно незачем жить, а под Империей… Или тебе это все по барабану?
– Не задирайся к ней, – сказал Антон. – Она ещё ничего такого не сказала.
– Ну так подумала!
– И не подумала, – сказал Антон. – Так вот, слушайте меня. Если Барс вдруг позвонит и скажет, что отбой и все такое… Он же Предатель.
– Значит, надо взрывать, – сказал Петр.
– Не сразу… Мы просто не выйдем из бункера. Потребуем адмирала и все ему объясним.
– И что? – недовольно спросил Петр.
– А то. Сейчас власть у нас, вот на этой самой кнопке. Мы втроем – или ты с нами? тогда вчетвером – сможем дежурить круглосуточно много дней. Или месяцев. Потребуем, чтобы имперцы убрались навсегда. И если они сунутся хоть раз… хоть на самую глухую окраину… тогда – взрывать. Вот тогда, Петька. Только тогда. Понял меня? Только тогда.
– Понял… – протянул Петр.
– Бесполезно это, наверное, – сказала Юлька. – Ну сотрем мы в порошок Питер. А остальные города? Они же останутся.
– А сейчас во многих местах при кнопке сидят решительные пацаны, – сказал Иван. – Ты про «Шрапнель» слышала?
Юлька слышала. «Шрапнелью» называлась широко известная «секретная» организация, объединяющая гардемарин КОФ из разных школ и даже разных стран. Они переписывались, устраивали какие-то встречи, съезды – в общем, производили большой шум… Юлька была уверена, что все это нельзя принимать всерьез. Да и Санька… он тоже так говорил.
– Слышала, – сказала она.
– «Шрапнель» – это так, вроде обертки, – сказал Иван. – А вот что у неё внутри есть – это серьезно. Это решительные пацаны. И такой вариант мы с ними обсуждали.
– И не только такой, – сказал Антон.
– Не только, – согласился Иван. – Но пока что в работе – этот.
Юлька опустила голову. Все стало ещё безнадежнее, чем было раньше.
– Развяжите меня, – сказала она. – Я с вами.
* * *
Они заходили на посадку и касались полосы с интервалом в сорок секунд: девятка «Арамисов», два «Портоса» и две «Звездные птицы» – последние, кто ещё оставался в небе. Тридцать три пулковских корабля к этому времени уже вернулись на землю – на саму базу, на запасные полосы, на чужие (и даже весьма отдаленные) базы; кто-то сел просто в чистом поле, прорыв трехметровой глубины траншею, кто-то – на шоссе… Возможно, к вечеру объявятся ещё несколько пилотов – какая-то надежда оставалась. Возможно, их будет человек десять… Из тех, кто сумел приземлиться, почти половина имели дозу свыше ста рентген, причем четверо из них – под тысячу. Их вытаскивали из кокпитов словно обваренных, с красной вздувшейся кожей, с выцветшими глазами, малейшее прикосновение вызывало боль и кровоподтеки. Немедленно на вертолетах облученных перебросили в госпиталь; туда же на служебном глайдере сейчас отправлялись семнадцать человек из преподавателей, наземного персонала и гардемарин начального класса, которые согласно картотеке годились в доноры костного мозга – это нужно было ребятам на первые двое-трое суток, пока в репликаторах не вырастут в достаточном количестве клетки их собственного костного мозга. Капитан первого ранга Геловани попал в число доноров и был этим почти счастлив…
Сегодня Геловани испытывал вот это «почти счастье» во второй раз. Первый был – когда он понял, что вторую волну поднимать в небо не нужно, что имперцы уходят, уходят!..
Размеры потерь стали известны позже. То, что они будут огромны, Геловани понимал ещё до начала сражения; так оно и оказалось: земляне и марцалы потеряли примерно четверть взлетевших кораблей – больше тысячи единиц. Но потери Пулкова были – три четверти! Насколько он знал, больший процент потерь выпал только на долю норвежско-шведской эскадры, по которой пришелся самый первый удар врага – над Северным полюсом. Из девяноста тяжелых «СААБов» вернулся только один… Пулковцам же подвернулась самая крупная из замеченных имперских группировок; и там же, в их боевых порядках, произошел мощнейший взрыв, оцениваемый этак примерно в полторы-две гигатонны. Природа взрыва была пока неясна…
Именно после этого взрыва имперцы начали выходить из боя вверх, разрывать огневой контакт – и на высоте примерно две тысячи километров исчезать, уходить из нашего пространства в другое, свое, недоступное для нас субпространство, или просто «суб», – так его называли все.
– Кого-то ещё ждем? – спросил Геловани врача базы, Софью Михайловну Табак по прозвищу Мальборо, давнего надежного боевого товарища, с одной стороны, и очаровательную женщину, за которой он второй год не слишком уверенно ухаживал, – с другой; она стояла рядом с ним и, как и он, смотрела на садящиеся кораблики. Лицо её, матово-белое (она не переносила прямых солнечных лучей, поэтому всегда носила широкополую шляпу-стетсон; от этой шляпы, а не только от фамилии, произошло её прозвище), было непроницаемым. Все мы зачем-то держим лицо, подумал Геловани, а если разобраться… Недавний налет на морг выбил его из колеи – похоже, надолго.
– Да, – сказала Мальборо, не отрывая глаз от дальнего конца посадочной полосы. – Марцалы сообщили, что один их пилот тоже может быть донором.
– Кто?
– Не знаю.
– Еще не сел?
– Тоже не знаю…
Геловани окинул взглядом стоянки. Высокие кили «Звездных птиц» были видны издалека. Раз, два, три… и вон, далеко, ещё один. Сели с полчаса назад. Пилоты, наверное, отчитываются…
Сел последний «Портос». «Звездные птицы» низко прошли над полосой, покачали, крыльями и ушли в небо. На свою базу.
– Можно ехать, – сказала Мальборо.
– Бегут, – показал Геловани. – Наверное, к нам.
От Центра управления стремительно бежали трое: тощий марцал в летном серебристом комбинезоне и с ним двое: адъютант начальника Школы каплей Швецов и какая-то девочка из бригады симпатов. Марцал и девочка молча вскочили в глайдер, а запыхавшийся Швецов бросил руку к пилотке:
– Господин каперанг, вас срочно к адмиралу! Срочно! «Тревога один-аз»!
– Понял. – Геловани обернулся к Мальборо: – Жаль. Если освобожусь, нагоню вас.
И он бросился за Швецовым, точно зная, что от такого темпа бега скоро прихватит селезенку: не молоденький. Сердце и легкие спокойно выдерживали все, что он им задавал, а вот селезенка капризничала. Но «Тревога один-аз» требовала мгновенной явки на боевой пост – то есть в Центр управления.
И еще: из-за очередного появления в небе имперских кораблей «Один-аз» не сыграли бы. Сыграли бы «Один-веди» – в крайнем случае. Должно было случиться что-то более масштабное… или неожиданное…
Чертов Липовецкий. Накаркал… как-то очень молча, про себя, но вот как Бог свят – накаркал… ничего такого не говорил, но думал, паршивец…
Вбежав в зал Центра, Геловани автоматически кинул взгляд вверх, на карту – но карта была темна и пуста, кто-то выключил даже планетарный проектор, рисовавший на ней созвездия. Никаких данных не поступало, все колокольчики погибли, и сколько пройдет недель, прежде чем снова удастся засеять небо…
Не о том думаю, не о том.
В левом боку заболело мгновенно и отчаянно – будто ткнули кортиком. Стоило усилий не согнуться.
Адмирал, большой, как белый медведь, размашисто шагал ему навстречу, держа в каждой руке по мальчишке-пилоту.
– В предполетную, Данте Автандилович, – пробасил он. – Тряхнем стариной.
– Простите, Игорь Викентьевич?
– Летим на разведку. Мы с вами. Вот вам пилот. – Он подтолкнул к Геловани одного. – Ребятишки не разглядели, что там и как. Визиблы снимать я запретил, а в них оказалось ни черта не видно. Полетели, посмотрим глазами. После Смолянина… теперь во все можно поверить…
– Так все же – что там? – И, не дождавшись ответа от адмирала, посмотрел на пилота. Фамилию его он помнил – Джункаев, – а вот имя забыл. Имя было какое-то простое и вместе с тем замысловатое. – Что там такое вы нашли?
– Может, померещилось, – сказал пилот. – Мы уже уходили, когда вдруг это заметили. А строй оставлять командир запретил.
– Так что именно? Не томи душу.
– Простите, господин каперанг! Я только хотел сказать… я не уверен, что мы это видели, потому что от взрыва сначала почти ослепли, а потом ещё добивали крейсер… В общем, могло и показаться. Но вроде как… как маленькая планета. Видно было примерно так же, как Луну видишь, когда на неё специально не смотришь. А специально посмотреть не получилось, потому что мы уже уходили…
– Маленькая планета?
– Так точно, господин каперанг. На высоте около двух тысяч. Мы были ниже поясов, так что это не глюк… наверное.
Геловани наконец вспомнил, как зовут мальчика. Исса. Но не сын плотника и не сын крестьянина, а сын офицера…
Не поэт и не пророк, а художник. Это его рисунки висят в общежитии пилотов.
– Хорошо, мичман, – сказал Геловани. – Сейчас подлетим и посмотрим.
– И захватите фотоаппараты, Данте Автандилович, – полуобернувшись, сказал адмирал.
Можно было не напоминать: Геловани никогда не поднимался в небо без фотоаппаратов или кинокамер. И – без приличного бинокля. Все это хранилось в его шкафчике.
Забравшись в свой старый, ставший несколько тесноватым комбинезон, вдохнув травяной запах антисептика, которым пропитывали скользкую сетчатую подкладку, Геловани ощутил легкий вибрирующий ток в нервах: уж очень хотелось в небо. Адмирал забирался в комбинезон кряхтя – и с помощью Швецова.
– Задницу отрастил, – пожаловался он Геловани, когда они уже шли к выходу на летное поле. – Перед ребятишками неудобно. Что делать, не знаю. Как меня Марья терпит, не понимаю…
Марьей звали молодую жену адмирала, модельных форм красавицу, на полголовы его выше. Причем, что было Геловани приятно, нравов она была строгих и честь мужа блюла неукоснительно.
– Она же вас не за задницу полюбила, Игорь Викентьевич, – пожал плечами Геловани. – Стало быть…
Они вышли на поле. Вдоль полосы ровно, без порывов и завихрений, летел холодный сыроватый воздух, натянутый с моря. Огромная, черная с подошвы туча как бы стекала от космодрома в сторону города, и даже высокие окраинные дома, обычно хорошо видимые, сейчас скрывала лилово-серая завеса дождя. Вот костерят-то нас сейчас питерцы, подумал Геловани, то разгуляй им устроили, то потоп…
– А почему антигравы не выключили? – повернулся адмирал к Швецову. – Или отбоя не слышали?
– Не знаю, Игорь Викентьевич. Сейчас позвоню… – Адъютант дернулся обратно, но адмирал остановил его:
– Потом, Егор. Разберемся, когда вернусь. Оно и правильно, что не выключили. Пока пусть побудет так… – И обернулся к Геловани. – Обоюдность должна быть? Мы их не видим, так уж и они нас пускай не видят…
Подкатил микроавтобус. Вдали, у главного стартового стола, уже стоял один «Портос»; второй тянули трейлером. Адмирал по примете пнул покрышку колеса и полез внутрь тесного салона.
Ей сказали: ладно, поспи пока, – и Юлька с готовностью свернулась на пластиковом матрасе, с головой укрывшись синим гардемаринским одеялом. Кто-то, пока они ползали по штольням, перемешивая старую грязь, натаскал в бункер спальных принадлежностей, кой-какой еды – в основном концентратов, – воды в бутылях, даже биотуалет поставил – за пластиковой занавеской. В общем, позаботился…
Происходящее не желало укладываться в голове.
С презрением к себе она отметила, что думает о Саньке мало, редко и без волнения. Она не разлюбила его… но Саньку заслонило все остальное. И как теперь быть? Все вернется? Она не знала… раньше такого с нею не было… Но все это были мысли и чувства необязательные, какого-то третьего плана. А на первом держалось: предатели… предатели… все – предатели!
Барс предает своих.
Марцалы предают нас…
Она уже научилась произносить эту фразу. Сначала – с ужасом, потом – просто, как данность.
Но тогда получается, что Барс – наш. Он подменил детонаторы, чтобы даже при каком-то несчастном случае у них ничего не получилось… кто же мог предполагать…
Она уже делила: он и они. Вернее, он и ещё несколько с ним – и все остальные они. Друзья и враги.
Враги ещё худшие, чем имперцы, потому что только что притворялись лучшими друзьями…
Враги – потому что Барс против них. Барс, при одной мысли о котором в горле вспухал горячий комок. И он – в опасности, потому что не знает, что мины – настоящие. Он будет думать, что они холостые…
Надо что-то придумать, надо как-то сообщить ему об этом!
Барс…
Она любила его так, что почти теряла сознание.
Приказ раскрылся перед Машей, когда она уже перестала этого ждать. Впрочем, она просто потеряла ощущение времени. То есть она могла напрячься и посчитать, сколько минуло дней, часов, минут – с того момента, когда этот приказ пришел. Но это были бы только слова: дни, часы, минуты. Они ничего не значили. Она могла бы перечислить места, в которых побывала, но это тоже ничего не значило: эти места исчезали в тот миг, когда она отводила взгляд…
Сейчас она встала и наконец по-настоящему осмотрелась. Грязноватое окошко. Фиолетовые шторы из неизвестной науке ткани. Столик со следами ожогов от окурков и словами «Верните Ленина на место!!!». Узкая продавленная кровать. На ней Маша и спала только что, поверх одеяла, натянув на голову чей-то синий рабочий халат…
Она вспомнила все и тут же все забыла, потому что – был Приказ.
Это был страшный приказ. Она никогда не получала таких и не слышала, чтобы кто-то получал… Но это был Приказ, и его следовало выполнять.
Так. Добраться до Питера. Не самая большая проблема, но потребует времени. Может быть, это и хорошо: прокачаются мозги. Заодно – продумать легенду, чтобы попасть на объект. И наконец – найти, чем… чем произвести ликвидацию. Она проговорила это ещё раз: произвести ликвидацию. Произвести ликвидацию.
Если страшные слова повторять много-много раз, они лишаются смысла. Ну – почти лишаются.
Маша заперла номер, оставила ключ с деревянной грушей, отполированной тысячами прикосновений, в окошке администратора, в дверях надела синий халат и вышла на горячую пыльную улицу. Мимо медленно ползли ещё более горячие грузовики…
На пыльной железнодорожной платформе возле цементного завода она загнала глайдер в пустой вагон товарняка и этим же товарняком проехала две платформы. Там, она знала, останавливается междугородный автобус.
Почти тренажер, с легким раздражением подумал Геловани. Он всегда так думал с тех пор, как пересел с самолетов на катера. Никаких перегрузок в обычном полете: линейные и угловые ускорения минимальны, они для того лишь, чтобы не дремал вестибулярный аппарат. И скорость… какая хочешь скорость. Из плотных слоев выбираешься на звуковой или чуть выше – чтобы не сдуло навесные контейнеры. А потом разгоняйся…
Раздражение было рождено завистью. Это не мы создали, это нам привезли и дали готовым. С кучей готовых знаний, как и почему крутятся эти железки. В общем, не спрашивая, хотим мы все это или нет.
Естественно, мы хотели. О, как мы это хотели!
И не откажемся теперь уже никогда.
Вот только в случае чего – сумеем ли мы продлить развитие этой технологии? Геловани разговаривал со спецами, и спецы не имели единого мнения.
…Вот – исчез вес, всплыл один из фотоаппаратов, старый широкопленочный «Киев», тяжеленная штука… Кораблик покачивало порывами ветра: над землей он был сильнее и турбулентное. Мальчик Исса дал тягу резко, не дожидаясь, когда будет достигнут стартовый потолок, соскользнул вниз, вывел корабль из пике над самой землей и взял вверх почти по вертикали, на полной тяге. Так стартовать не рекомендовалось, был риск и для корабля с экипажем, и для сооружений космодрома. Но Геловани не стал делать замечаний: Исса был только что из боя, где сгорели, разлетелись на молекулы, получили лучевой удар или просто задохнулись многие его товарищи, и шел во второй полет без отдыха или хотя бы психомассажа – потому что в небе появилось что-то новое.
Вряд ли безопасное новое…
На то, чтобы пробить тучи, ушла почти минута. Двигатель работал с низким гулом, иногда сбиваясь на короткую вибрацию.
Небо впереди стремительно меняло цвет: синее – фиолетовое – черное без звезд – черное со звездами…
Потом из-под брюха корабля вылезло солнце и затмило все.
– Как пусто, – сказал вдруг Исса. – Нигде нет никого…
– Никого? – переспросил Геловани.
– Обломки, – сказал Исса, и слово вдруг хрупко переломилось в его горле. – Обломки, – повторил он. – И мертвые корабли. Чужие и наши.
Геловани промолчал.
– Это была мясорубка, – сказал Исса. – Мясорубка. Мы попали в мясорубку. В бетономешалку. Нас стерли бы в порошок, господин каперанг…
– Да, гардемарин. И все же мы как-то отбились. Правда, непонятно как. И надолго ли.
– Я думаю, это марцалы. Это они что-то взорвали.
Геловани помолчал.
– Я тоже так думаю, – сказал он наконец. Земля теперь мягко стелилась внизу, и на неё можно было смотреть, как на воду через борт лодки. Слюдяной блеск большой реки – Дунай. Опытный глаз ловил белоснежные сугробы над космодромами: вон там, слева и позади, скорее всего Плоешти, а вон там, справа – Белград… Движение заметно убыстрялось, но высота оставалась предельно малой: километров сто пятьдесят.
– Корабль падает, – сказал Исса. – Кажется, «Хаммер». Вправо градусов пятнадцать…
Геловани стал смотреть туда. Несколько секунд не происходило ничего. Потом на фоне густой синевы набегающего моря вспыхнула ослепительная игла, воткнутая косо, окуталась дымом, превратилась в белый конус с раскаленной вершиной, с трудом пробивающийся к земле…
– Кто-то ещё живой там оставался, – сдавленно сказал Исса. – Без сознания только… Теперь уже все. Никого нету…
Они пролетели совсем рядом с дымным следом как раз в тот момент, когда несгоревшие остатки восьмидесятитонного корабля врезались в землю – где-то в невысоких лесистых горах. Видно было, как брызнули искры, как прошла ударная волна… Потом все скрылось под крылом.
– Завтра отец приедет, – сказал Исса. – Отпуск специально взял – на выпуск. Он приедет, а я живой…
– Да…
Геловани сжал кулаки. Завтра будет большой день. Соберется много родителей. Впрочем, многие будут у ворот базы уже сегодня… сейчас секретарши печатают списки: погибших – длинный, госпитализированных – совсем короткий. Возможно, несколько имен «пропавших без вести»… Списки попадут уже в вечерние газеты вместе с какими-то короткими описаниями сражения, комментариями военных обозревателей и прочая, и прочая. А потом будет траур, приспущенные флаги и минуты молчания и похороны того малого, что удастся собрать на орбитах и на земле в местах падений…
Что осталось от этих пяти пацанов – экипажа упавшего «Хаммера»? Что не превратилось в плазму и не рассеялось в атмосфере? Какие-то граммы костной ткани – и тем не менее уже есть что хоронить. Сами пацаны этого не знают, а их тела давно помечены особым образом, какая-то запредельно сложная химия – зато по щепотке пепла можно определенно назвать имя…
Море осталось позади, узкая полоска зелени вдоль берега – и ослепительная, почти снежная белизна пустыни. Впрочем, вон там, далеко на западе, отсюда не видно по-настоящему, а только угадывается – искусственная облачность; и там пустыня зеленеет. Но мы идем мимо.
Идем мимо. И-дем… ми-мо…
Геловани не понял, почему задержался на этих словах. Застрял. Он закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться, а когда открыл, земля была сбоку, как огромная стена, подернутая дымкой – зеленая с красноватыми расчесами.
– Маневр уклонения, – сказал Исса спокойно. – Целый рой обломков. Вроде бы это не наши. Хотя не уверен.
Корабль качнулся и выровнялся, даже чуть склонился на левый борт. Там вспыхивали и сгорали метеоры, чертя короткие отрезки пологих дуг.
– Точно, имперец, – удовлетворенно произнес Исса. – Красноватый оттенок, видите? Вернее, розоватый.
Нет, простым глазом этого было не различить, а вот визибл – мог. И разве что какой-нибудь спектрометр…
– Планеты пока не видно?
– Пока нет.
Гипотетические инерционные орбиты неизвестного тела им отморзили, когда корабли пересекали южный тропик и выходили к атлантическому побережью Африки. Баллистики исходили из того, что орбита эта должна лежать – хотя бы последние три-четыре витка, когда в небо было устремлено столько глаз, – вне зон наблюдения главных земных обсерваторий. Теоретически такие орбиты могли существовать: через полярные области, с большим эксцентриситетом и периодом обращения около двенадцати часов. Но это был только один из вариантов, и начинать поиск – в сущности, наугад – имело смысл от самой печки, от места первого наблюдения. Инерционные орбиты хороши хотя бы тем, что искомое тело рано или поздно вернется в ту же самую точку – разумеется, с поправкой на собственное движение планеты. Так что можно просто подождать…
– Вижу, – напряженным быстрым голосом сказал Исса. – Небесное тело. Высота около трех тысяч километров… координаты: четыре градуса восточной долготы, тридцать шесть градусов южной широты… направление движения юг-север.
И тут же стремительно запищала морзянка. При первом визуальном контакте ребятишки чуть ошиблись с высотой, подумал Геловани неуверенно. Потому что в любом случае тело перемещалось слишком уж медленно. Втрое, вчетверо медленнее, чем положено по законам небесной механики…
– Адмирал приказал нам следовать за ним на незначительном удалении, – сказал Исса, слушая поток тире и точек. – Приступаем. Господин каперанг, пожалуйста, приглядывайте за мной. Если я начну… ну… что-то вытворять… странное… берите управление.
– Слушаюсь, гардемарин. – Геловани приложил два пальца к виску.
– Прошу прощения, – сказал Исса.
– Дядя шутит. Ты, главное, спокойнее.
– Так точно. Я… попробую. Пойдем медленно…
Они развернулись «на пятке» и теперь летели хвостом вперед, тормозя всей мощностью мотора, Геловани чувствовал легкое давление на спину и затылок, а потом нос корабля задрался высоко, гравитационный вектор поменялся: теперь экипаж лежал на спинах, задрав ноги, корабль лез вверх: все как в самолете. Это было здорово продумано.
Стрелка альтиметра бодро крутилась: триста километров, четыреста, пятьсот… Скоро начнутся магнитные пояса, в которых летать с визиблом мальчишки почему-то боятся – но никогда не говорят почему.
Шестьсот… семьсот… восемьсот…
Исса сидел неподвижно, как маленький японский божок. Дочка Геловани когда-то собирала всякие нэцкэ – нефритовые, яшмовые, самшитовые, костяные фигурки богов и неотличимых от них демонов. Это было так давно.
Тысяча сто… полторы… две…
– Прямо по курсу, – совсем мертвым голосом сказал Исса. Потом простонал и сглотнул мучительно. – Разрешите… снять…
– Разрешаю, – сразу сказал Геловани.
Исса двумя руками стремительно сдернул с себя шлем – как будто оторвал голову. Лицо его было голубоватым, глаза метались. Коротко посмотрел на Геловани и перевел взгляд вперед.
Не стоит спрашивать, подумал Геловани. Они никогда не рассказывают. Даже когда возвращаются седыми.
А впереди вдруг возник крохотный серпик – и продолжал увеличиваться.
Затормозили резко – когда небесное тело отчетливо раздвоилось в оптическом дальномере, то есть перешло из категории «неопределенно далеко» в категорию «до пятидесяти километров». Это был диск – судя все по тому же дальномеру, шести километров в диаметре. Когда подошли чуть ближе, стали видны концентрические окружности, темные и светлые, окружающие совершенно черное «яблочко».
– Мишень, – недоуменно сказал Исса.
Похоже, подумал Геловани.
– Где адмирал? – спросил он.
– Вон там, – показал Исса рукой вперед и немного влево. – Километрах в семи.
– Хорошо. Облетаем эту штуку.
– На какой дистанции?
Геловани помедлил.
– На минимальной. И со скоростью пешехода.
– Ух ты!..
– Подойди к нему метров на сто.
– Понял, господин каперанг!
Если нас захотят долбануть, подумал Геловани, то долбанут на любой дистанции. Такая махина…
В бинокль было видно, что границы между полосами не слишком ровные, ломаные, извилистые, местами размытые. Сама же поверхность была не бугристой, как у всех имперских кораблей, а гладкой, почти полированной – судя по солнечному блику. Солнце отражалось в полосатом боку, как в идеально сферическом, но слегка затуманенном зеркале.
– Что-то это мне напоминает, – сказал Исса.
– Напоминает… – пробормотал Геловани. – Это напоминает…
По мере приближения к краю неизвестного тела полосы делались уже, светлее, теряя контраст, но набирая цвет. Вот почти красная, вот желтая, вот голубовато-серая…
– Ну конечно, – сказал Геловани. – Слоистая структура. Мы в детстве делали ножи с наборными рукоятками – цветной пластик… Ну-ка, сдай ещё поближе. И зависни под краем.
Последняя полоса была темно-серой, почти черной, и очень узкой. Край диска был не слишком ровным, со щербинками и выступами. Геловани крутил колесико, наводя бинокль на резкость. Проскочил… обратно… так.
Он смотрел, то ли не в силах понять, то ли просто не веря в то, что видел. Потому что больше всего картина напоминала высокий подмытый берег реки, вид снизу: комья земли, камни, оголенные корни деревьев…
– Вверх, – сказал он. – И ещё ближе.
Исса опустил кораблику нос – и чтобы обзор был получше, и чтобы, наверное, в случае чего побыстрее нырнуть под край, – и стал поднимать его в таком положении: хвостом вперед. Стремительно застрочила морзянка, требуя ответа, но ответить было невозможно, у пилота заняты обе руки, а Геловани… Геловани просто вцепился в бинокль. Хотя и без бинокля все было как на ладони.
Солнце светило сзади и справа, тени были резкие, краски яркие. Невысокие причудливо изогнутые деревья – красные стволы, голубовато-зеленые пластинчатые кроны – стояли на краю диска по колено в густой траве; чуть дальше возвышался холм с залысым розовым, в кварцевых искрах, лбом, и подножие холма окружал густой кустарник – весь в белом цвету. За холмом на фоне ослепительно белого облака поднималась совершенно невероятная радуга. А на вершине холма стоял неуловимо похожий на кузнечика песочного цвета танк – голенастый, с маленькой цилиндрической башней и тонкой пушечкой, уставившейся в небо. На боку башни была нарисована красная звезда, люк был откинут, и на броне, спустив ноги внутрь, сидел человек.
Геловани и Исса посмотрели друг на друга. Морзянка надрывалась.
– Ответь им, – сказал Геловани. – Что они в своем уме и видят то же самое…
– Давление за бортом – ноль целых шестьдесят пять сотых атмосферы… – пробормотал Исса. – Только что был ноль!
Человек на танке помахал им рукой.
– Садимся, – решительно сказал Геловани.
– Без спросу? – Исса тронул джойстик.
– Не разрешит, – сказал Геловани, нашаривая фотоаппараты. – Поэтому давай побыстрее…
Воздух – прохладный, но приятно, по-вечернему, прохладный – пах озоном и нагретой хвоей. Дышалось легко – как после грозы. Тяжесть была не слишком большой, но гораздо больше, чем на Луне, – что не лезло ни в какие ворота. Впрочем, в ворота не лезло решительно все, так что нелепостью больше, нелепостью меньше…
Под деревьями стоял полосатый раскидистый шатер – этакий миниатюрный цирк-шапито. Занавес был небрежно откинут, и было видно, что шатер почти доверху заполнен огромными, в рост человека, игрушками: тиграми, зайцами, котами, медведями, чудищами. В дверях стоял, широко расставив ноги, пестро размалеванный скоморох в трехрогом колпаке с бубенчиками.
Человек, сидевший на танке, теперь вприпрыжку спускался с холма. На нем были очень широкие красные штаны, развевающиеся при каждом шаге.
Геловани посмотрел вверх. Второй «Портос» медленно проплывал под радугой.
Все это казалось легким и веселым – но бредом. Полным отвязанным бредом. Однако руки сами, не спрашивая разрешения, взводили затвор аппарата, наводили на резкость, снимали, снова взводили затвор…
– Командир… – прошептал Исса. – Смотрите! В склоне холма темнело овальное отверстие, окантованное белыми камнями – вход в туннель или пещеру. В темноте угадывалось несколько светлых фигур. Как будто поняв, что их заметили, фигуры шевельнулись, одна тут же отделилась от остальных и, взмахнув руками, пушинкой вылетела наружу и осталась висеть в воздухе – метрах в двух над землей. Это была женщина с очень пушистыми – одуванчик! – волосами, пышной грудью, округлыми бедрами и неправдоподобно тонкой талией. Кожа её отливала светлой бронзой, а всей одежды было – белые банты на запястьях и лодыжках.
Исса за спиной Геловани коротко икнул.
– На сегодня, наверное, все, – сказал дежурный по летному полю капитан третьего ранга Полянский инженеру-антигрависту Даше Висконти. Он помнил каким-то краем памяти, что ещё этим утром полностью созрел до решительной попытки затащить Дашу в «Бродягу», угостить хорошим ужином с красным вином и изложить свои планы на будущее. Как же давно это было – утром… – Выключайте, Даша.
Он оперся о пульт и почувствовал, что ноги подламываются в коленях. Чего же мы в конце концов всем этим сегодняшним – добились? – подумалось внятно.
Звонко защелкали тумблеры; под ногами в такт им тупо отозвались реле. Гудение трансформаторов наросло и опало.
Потом ещё раз.
Потом еще.
В этом было что-то неправильное…
– Василий Андреевич!.. – громким шепотом позвала Даша.
– Что?
– Они не выключаются!
– Как это?
– Не знаю. Я вырубаю – а они не вырубаются!.. То есть реле срабатывают…
– Может, аварийка у них включилась?
– К аварийке только шесть штук было подцеплено, да и то потом два отцепили. А сейчас работает… – Она опасливо кивнула на пульт управления стартовыми антигравами. Из двадцати восьми сигнальных ламп горели восемнадцать. Полянский крутнул в мозгу ситуацию. С одной стороны, ничего практически опасного не произошло: ну работают антигравы; самое плохое, что это дает, – непогода на ближайшие часы. Однако же тот факт, что примитивное устройство вдруг отказало…
– Позвоните в центральную – пусть на пять минут обесточат все, – сказал он. – Проверка цепей. Надо будет – сошлитесь на меня…
Когда погасли лампы под куполом, Полянский повернулся к пульту, подсознательно ожидая зловещего созвездия из восемнадцати красных звезд; однако пульт был темен. Полянский с облегчением вздохнул. Головка Даши – силуэт на фоне голубовато-серого обзорного окна – повернулась в профиль.
– Они не отключаются, – повторила Даша. – Пульт обесточен, а сами они…
Полянский не стал спрашивать, почему она так считает. Даша понимала антигравы нутром и часто предсказывала неполадки за сутки-другие до того, как они улавливались аппаратурой.
– Что будем делать?
Вопрос был риторический: ситуация не предусматривалась никакими инструкциями. Следовательно, нужно просто пойти и посмотреть…
«Портос» адмирала прошел совсем низко над головами и медленно развернулся для посадки. Его заметно покачивало: видимо, здешняя гравитация была неоднородная. Геловани вернул взгляд на место: летающая женщина приземлилась на траву метрах в пяти перед ним, а из пещеры следом за ней вылетали и выбегали такие же голые люди – числом то ли семь, то ли восемь.
Женщина сделала несколько необычайно легких шагов; груди её озорно приплясывали при ходьбе. Левой рукой она потрепала Иссу по стриженой голове, а правую лодочкой протянула Геловани.
– Привет! – низким, почти басовитым голосом сказала она. – Меня зовут Римма. Ведь это уже Земля, правда? – И кивком головы показала куда-то за плечо Геловани. Волосы её взметнулись. В лице открылась какая-то приятная несообразность, Геловани сообразил уже позже: при очень светлых волосах – черные брови и черные глаза.
Он обернулся. Над близким горизонтом этого невозможного небесного тела поднимался голубой край планетного диска. Совсем рядом с ним висела белая Луна. Луна казалась огромной.
– Да, – с трудом вытолкнул из себя Геловани. – Это Земля.
– Как мы долго добирались! – воскликнула Римма. – Вы себе не представляете…
Вспышка была ослепительной, и мир словно вывернулся: там, где было белое, стало черное, и наоборот. Мышцы сработали раньше, чем мозги: Геловани толкнул Иссу, а сам повалил женщину и прикрыл её сверху. Казалось, они лежат на железной крыше, по которой изо всех сил молотят кувалдами. Две «Звездные птицы» быстро – по атмосферным меркам – уходили в ослепительное небо, а там, где был адмиральский «Портос», неистово крутилось плоское спиральное облако, до безобразия похожее на галактику – торпеда или луч разнесли главный двигатель.
Потом Геловани понял, что бежит, волоча в одной руке пилота, а в другой – эту нелепую женщину. Сам себе он казался одновременно и огромным, и маленьким – этакий заблудившийся Гулливер. Кораблик долго не приближался, качался в отдалении, потом вдруг оказался рядом, и Геловани забросил обоих внутрь, вскочил сам и захлопнул люк. В два рывка – в кресло пилота. Исса! Мальчик не отреагировал. Глаза медленно мигнули. Ладно, потом. Компенсаторы, стартовый сектор, полетный сектор…
Он рванул с места с максимальным ускорением почти в сорок g на форсаже, но все-таки до взлета сумел заметить краем глаза, что холма, на котором гордо стоял древний танк, уже не было – косое антрацитово-черное вогнутое зеркало сверкало вместо него, и туча пыли или дыма амфитеатром возвышалась вокруг… возможно, на металл танка поманились торпеды, предназначенные его «Портосу». Миновав атмосферу, Геловани перевернул кораблик через крыло и нырнул под «днище» этого безумно странного летающего острова.
Он не питал ни малейших надежд, что ему удастся хоть секунду продержаться в бою против двух марцальских кораблей. Только бегство, только неприкрытое позорное бегство. Дотянуть до тропосферы. Там, в плотных слоях, где скорость и маневр будут скованы вязким воздухом, – там у него появятся какие-то шансы. Там, не здесь.
Геловани пикировал отвесно, разгоняя кораблик полной форсажной тягой – пока корпус не запел, а перед глазами не заструилась ещё тонкая, похожая на коронный разряд, плазма. Тогда он перекинул вектор тяги на полный реверс, сбросил подвесные контейнеры, выпустил крылья и задействовал оба силовых стабилизатора, носовой и кормовой.
С невыносимым скрежетом «Портос» ввинтился в плотные слои – и, оставляя короткий огненный след, пошел по нисходящей параболе, чтобы в самой низкой точке почти коснуться земли. Страшно трясло и мотало – компенсаторы справлялись идеально, но рассмотреть, что на приборах, было просто невозможно – стрелки размазались. Полная тяга реверса плюс сопротивление атмосферы плюс центробежная сила – набегало, наверное, до пятидесяти g. Плюс совершенно немыслимая тряска. Если компенсаторы дадут дуба…
Как ни странно, сейчас был самый безопасный отрезок пути – космические торпеды, может быть, и пущенные сверху вдогон, в атмосфере ослепли бы, сгорели, взорвались. Лазер тоже был малоэффективен: из-за чудовищной тряски мишени луч размазывался по слишком большой площади, терял силу. Лазер будет хорош потом, в ближнем бою, на малых скоростях. Так что самое большее, что грозило сейчас, – это развалиться на куски от чудовищных механических и тепловых нагрузок, или «не вписаться в поворот», или, наоборот, – закончить торможение на слишком большой высоте и стать легкой добычей…
Собственно, шансов избежать всего этого было ноль. Геловани вел корабль почти вслепую: от вспышки того взрыва все ещё плавали пятна в глазах, а триполяр фонаря был черен, как щиток сварщика: плазма, бушующая вокруг корабля, имела звездную температуру и светилась соответственно.
Исса, кажется, ожил: сделал попытку перебраться сзади в кресло пилота, его скинуло, он полез снова… Это чем-то напоминало ковбойские скачки на быке.
Если успеет подумал Геловани, будет хорошо. Если не успеет… придется выкручиваться самому.
Были или нет облака внизу? Самого главного не запомнил…
В горизонтальный полет он вышел, все ещё ничего не видя под собой и, судя по свечению плазмы, имея скорость значительно выше той, на которой можно долго продержаться в атмосфере. Геловани немедленно заложил крутой вираж – выжав все, на что способны рули, – потом, продолжая торможение двигателем, перевел корабль в пологое пикирование. И только увидев сквозь нижний блистер впереди и внизу приближающуюся яркую звезду – собственное отражение в темной воде, – вновь перешел в горизонтальный полет – но не по прямой, а рваным зигзагом…
Сначала пропала тряска – сменилась дрожью, вибрацией, полной неподвижностью, вмороженностью в воздух. Потом – почти погасло свечение, и триполяр вернул себе прозрачность. Геловани прекратил торможение и перевел двигатель на атмосферный режим полета.
Скорость была девятьсот метров в секунду, а высота – около километра. Внизу расстилался океан, справа садилось солнце, впереди стояла стена мрака.
Чудо произошло. Геловани знал, что потом начнется реакция и он будет, не в силах остановиться, считать шансы и прокручивать варианты, твердо зная, что выполнить этого полета не мог. Однако же выполнил… Но реакция начнется на земле, а пока что он был спокоен как удав. Ну и где эти марцалы? Исса наконец сумел утвердиться в пилотском кресле.
– Готов, – сказал он. Зубы его лязгнули.
– Осмотрись, – приказал Геловани.
Мальчишка послушно опустил на голову шлем. Геловани ещё немного снизился. Белое на воде ему не померещилось – это был небольшой плоский айсберг.
– Очень далеко – две пары «Птиц», – сказал Исса невозможно спокойным, отсутствующим голосом. – Одна в окрестностях этой планетки, высота пять тысяч, другая – над Центральной Африкой, высота четыреста. Похоже, они нас потеряли.
– Будем надеяться… – пробормотал Геловани. – Перенимай управление, пилот. Высота – триста метров, скорость три Маха, курс – Антарктида, база Берд.
– Есть, – тем же голосом ответил Исса. Геловани отстегнулся, опустил спинку кресла и, подтянувшись за поручень, выбрался в кокпит. Если бы голой женщины там не оказалось, он и не удивился бы, и весьма бы обрадовался.
Но она была там. Сидела, обхватив руками голову и колени, и беззвучно сотрясалась…
По морде
Все ещё 24 августа 2014-го
– Я не уполномочен принимать никаких решений, – повторил Полянский. – Я могу только доложить по команде.
– Докладывайте, – обронил мальчишка, небрежно повернулся и скользнул обратно в дверь. Движения его были плавны и быстры – он словно перелился с места на место.
Ржавые петли двери не скрипнули.
Все у них подготовлено… Полянский медленно осознавал услышанное. В течение часа…
– Где я вам возьму начальника школы? – он на орбите. Его зампоуч тоже. Комдива эти паршивцы, получается, не знают в лицо… Остается комендант базы, чудаковатый каперанг Молотило. Сейчас мы его найдем…
– Подождите, кап-три, – сказали сзади. – Василий Андреевич!
Полянский вздрогнул и обернулся. Голос был очень знакомый.
Дверь блиндажа снова была распахнута, в проеме стояли двое: один из мальчишек и девушка в грязном комбинезоне.
– Я Юля. Гнедых. Из команды «Букет».
– Господи, Юля. Что ты тут делаешь?
– Что и они. Только мы решили по-другому. Переговоры будут идти через вас. Только через вас. Вы сами найдете, кому передать наши требования.
– Хорошо, – сказал Полянский. – Мне так проще.
– И будете приходить, сообщать ответ. Пусть те, с кем мы будем разговаривать, сидят в Центре управления. Не ближе. Вы можете пользоваться глайдером или мотоциклом – чтобы мы видели, что вы один. Где-то на стоянке остался мотоцикл Смолянина… можете его взять.
– Хорошо, – медленно сказал Полянский. – Да, Юля… Ты знаешь, что он почти поправился?
– Не врите, – сказала она. – Так не бывает. Больше не врите, договорились?
– Дого… – Он сглотнул. – Договорились. Так в чем состоят ваши требования?
– Вот они. – Юля протянула исписанный листок, сложенный вчетверо. – Здесь не читайте. Чтобы не возникало вопросов. Попробуйте найти людей, которые… которые компетентны. И имеют силу. Нужно будет много всего сделать, чтобы сохранить город. Успехов, Василий Андреевич!
Они отступили в темноту, и дверь опять беззвучно закрылась.
С возвращеньицем вас, Марья свет Андревна, тягуче думала Маша, без приложения сил пересекая внутренний дворик вокзала и втягиваясь в метро, теперь нужно будет подольше бывать под землей, под землей нас труднее засекать… метро, переходы, подвалы, теплотрассы… она текла вперед и вниз, расслабленная, не замечая никого вокруг и сама почти незаметная людям.
Не фиксироваться ни на чем, не застревать, не останавливаться. Течь себе и течь. Вода в траве.
Вагон, свободные места, дверь, эскалатор, переулок, темно, светло, запах еды, смятую бумажку в карман, теплая тяжесть в животе. Проходной двор, парадная, консьержка поднимает голову, но даже не смотрит. Третий этаж, вот этот ключ, пахнет плесенью, ковер липнет, лишнее с дивана, снять джинсы, спать.
Спать – это тоже приказ.
База «Мтубатуба», самая маленькая из четырех антарктических баз КОФ, располагалась в совершенно жутком месте – в котловине Чаттерли у подножия плато Вегенерисен. Здесь был такой перекресток ветров… Устроителей базы, южноафриканцев, подкупило наличие подледного пресного озера на глубине чуть больше четырехсот метров – а главное, незначительная подвижность местных льдов, позволявшая расположить основные сооружения базы в глубоких туннелях и залах, оставив на поверхности самый необходимый минимум. Котловина была своеобразной заводью в исполинской ледяной реке, ниспадающей с высоких склонов Земли Королевы Мод в Атлантический и Индийский океаны…
Исса точно вывел кораблик в посадочный сектор космодрома, а вот сажать машину пришлось Геловани: мальчишка вдруг содрал с головы шлем и закричал. Он кричал не переставая, хватаясь руками то за лицо, то за живот, потом его начало рвать… Геловани переключил управление на себя одного и, не обращая внимание ни на что внутри корабля, стал целиться на двойную цепочку огней. Он запросил аварийную посадку с ранеными на борту, ему подтвердили, потом не удержались и послали вопросительный и три восклицательных. Уже над самой полосой его чуть не опрокинуло порывом ветра, он удержался, подняв машину на хвост и наверняка пробурив двигателем глубокий ров наискось полосы. Ничего, зальют, подумал он, опуская «Портоса» на все четыре лапы и чувствуя, как посадочный пушер цепляет кораблик…
Теперь от него ничего не зависело. Что-то впереди раздвинулось и сдвинулось позади, изменился свет, Геловани хотел повернуть голову, но не смог. Сам собой откинулся фонарь, воздух был звонкий, холодный, чистый.
Само понятие имени привело котенка в безумный восторг. Он сделал стойку на спинке кровати и долго болтал ногами.
– Кешшша! – повторял он. – Кешшша! Хоррошшо-хоррошшо-хоррошшо! Хочу!
– Ну, ушастый, ты даешь! – хихикнул Санька. Котенок прыжком перевернулся в воздухе и прикроватился на четвереньки.
– Ты – шшшшастый. Я – Кешшша.
– А ведь он дразнится! – восхитилась Вита.
– Дразниса?
Вита, недолго думая, высунула язык и с помощью растопыренных пальцев изобразила уши.
– Шшшастый-шшастый-шшастый! – радостно повторил способный ученик и тоже показал язычок.
– Как он тебя понимает? – хватался за голову Адам. – Это же невозможно! Он же не человек.
– Сам ты не человек. – Вита совсем разрезвилась. – А он эмпат покруче меня.
– Эмпат? – тут же спросил Кеша.
Вита поймала его за передние лапки, посмотрела в глаза. Ее лицо стало серьезным… потом грустным… веселым… хитрым… Мимика котенка была беднее человеческой, но отразила ту же гамму чувств. Вита показала пальцем на себя и на него:
– Можем.
Потом на Саньку и Адама:
– Не могут.
– Тупые? – спросил котенок.
– Витка, ты его подучила! – возмутился Адам.
– Когда? Слово «тупые» сказал ты сам. Теперь будешь думать, что говоришь.
– Говоришш-говоришш-говоришш. Хочу говоришш! – выпалил Кеша. – Хочу много говоришш…
– …Теперь давай с ним. – Через несколько бесконечных часов Вита показала на напарника. – Не тупой. Хороший. Я устала. Есть че-нить попить?
Санька сорвался с кровати, налил соку и галантно поднес даме.
– А ты совсем ожил, – сказала Вита.
– Ожил! Я его ожил! Можешшь! – Котенок гордо застучал себя лапками в грудь.
Три человека в полном изумлении уставились на космическое чудо.
– А ведь и правда, – неуверенно подтвердил Санька. – Как я сам не допер, что это он?
– Он-он-он.
– Я таки тупой. – Адам взялся за голову. – Это же очевидно было… Два таких факта рядом – и не сумел сопоставить.
– Тупой или хорошший? – немедленно уточнил Кеша.
– Хороший, – твердо сказала Вита.
– Тогда – говоришш.
– Подожди, Кешенька. Надо подумать. Поговори с Санькой, ладно? Саня, объясни ему, что такое госпиталь.
Разговаривать с котенком было увлекательно и утомительно. Он переспрашивал каждое незнакомое слово – и, поняв, запоминал его с первого раза. Но поскольку незнакомых слов в каждом объяснении попадалось обычно больше, чем знакомых, процедура напоминала головоломный лабиринт.
Адам и Вита отошли к окну и немножко помолчали.
– Мы про одно и то же думаем? – неуверенно спросил Адам.
– Разумеется.
– Как я понял, он туда уже пролезал. Или рядом был. Его охранники чувствуют.
– Риск, – сказала Вита.
– Ничего другого не остается. В их нынешнем состоянии мы к ним даже прикоснуться не сможем, не то что вывезти. Сколько дней уже под дверью дежурим. Твой Кеша – это подарок судьбы.
– Подарок? – неожиданно вклинился Кеша.
– Хорошо! – одним словом пояснила Вита. Котенок упрыгал обратно к Саньке.
– Лихо у тебя получается, – позавидовал Адам.
– Так я же не только словами объясняю. Он же частично ловит, что я представляю и что чувствую. Кстати, не исключено, что взрослые коты – полутелепаты. Вряд ли он такой один.
– Взрослые? – возник Кеша. – Большшие?
– Как ты, но большие. Правильно.
– Где? Где-где-где-где?
– Не знаем. Но они тебя ищут. Мы их ждем.
– Хорошшо-о-о? – протянул котенок. – Не зна-а-ем… Жде-ом…
Он вдруг погрустнел. Надолго – минуты на полторы. За это время Вита залезла в мамину сумку, вытащила остаток пирога с вишнями и разделила по-братски: половину котенку, остальное поровну.
– Хорошшо, – закатил глаза Кеша. – Вишшня. Теперь говоришш?
– Теперь слушаешь. Это комната. Раньше. Здесь был Санька. Больной.
– Больной – плохо?
– Да. Саньке было плохо. Как ты его нашел?
– Зовет. Кто плохо – зовет.
– Понятно. Внизу есть другая комната. Там кто-то есть. Ему плохо. Он зовет?
– Зовет. Он зовет. Она зовет. Два.
– Ты можешь к ним прийти?
– Не хочу. Громкие. Больно. Шумят. Громко-громко-громко.
– Потому что им плохо-плохо-плохо?
– Нет. Разное. Они плохо-плохо – сейчас. Они громкие – раньше, сейчас, потом. Громкие, – повторил он и прикрыл ушки.
– А ты сможешь их ожить? Очень нужно.
– Очень-очень-очень? – сморщил нос котенок.
– Очень-очень-очень-очень.
– Фффухххх… Не хочу. Могу. Очень. Ладно. Пошшли.
И одним прыжком усвистел в вентиляционное отверстие, откинув решетку, болтавшуюся на одном шурупе.
– Пошли??? – ошалел Адам. Смерил взглядом Виту, посмотрел на дыру в стене и неприлично заржал.
– Нормальные герои всегда идут в обход, – наставительно сказала Вита. – Причем неторопливо.
– Медленно и солидно, – уточнил Адам.
На этот раз Вита не выдержала и уцепила его за ухо.
– Плюс два или минус два? – строго спросила она.
– Виточка, давай не будем торопиться с оргвыводамм. Особые приметы в моей профессии вредны. И вообще, какой пример ты подаешь младшему офицерскому составу?
– Хорошшший…
В дверь постучали и тут же задергали ручку. Адам аккуратно высвободил ухо, подошел к двери и убрал стул, который не давал ручке повернуться.
– Вадим Вик…
Но это был не Вадим Викторович. В дверях стоял марцал. Причем знакомый. Причем звали его… забыл.
– Разрешите? – Марцал наклонил голову.
– Да, пожалуйста.
Марцал вошел и оглянулся на дверь. Потом нерешительно посмотрел на Адама.
– Скажите, а вы не могли бы сделать так же, как было?
– Запереть дверь?
– Да.
Адам повторил комбинацию из дверной ручки и спинки стула. Марцал изучил её и покачал головой:
– Поразительно. Все-таки у вас совершенно особое мышление…
– Нас тогда познакомили, – перебил его Адам, – но я забыл ваше имя. Извините.
– Не за что. Я не хотел, чтобы вы его запомнили. Барс. Мое имя – Барс. Оно созвучно названию земного животного, но это случайное совпадение. Я пришел с несколькими целями. Во-первых, я хочу просто от себя высказать лейтенанту Александру Смолянину свое восхищение проведенным им боем…
(Много лет спустя Санька в конце концов признался себе, что Барс вот этим своим появлением и взглядом в глаза фактически его спас: не только заставил понять, что бой с «Волками» и крейсером окончился настоящей победой и что в гибели гардемарин Санькиной вины нет, – но и сделал ему какую-то прививку на будущее, и когда Санька узнал, что крейсер был полон людей, землян… он не вскрыл себе вены и не застрелился – он твердо знал, что он – не убийца. Их убили те, кто забирал. Имперцы, похитители. Но быть благодарным марцалу ему уже не хотелось…)
– Во-вторых, – продолжал Барс, – я хочу поблагодарить вас, Адам… Удивлены? Вы спасли моих детей, и этот подвиг в моих глазах бесценен и не имеет достойной награды… – Он вдруг обезоруживающе улыбнулся. – Боюсь, я бы в той ситуации оказался беспомощен.
Он снова оглянулся на запертую дверь и развел руками.
– Совсем другое мышление, – повторил он. Адам пожевал губу.
– Даша и?..
– Александра, – подсказал Барс. – Чувствуют себя прекрасно.
– А мать?
– Как говорят врачи: «самочувствие соответствует тяжести состояния». Я только что от нее. Слаба, но все будет хорошо.
– Хорошшшо… – проворчала Вита.
* * *
Это был желоб, и она по нему летела, как пущенный шар. Или саночки: заносит на поворотах, вжимает, трясет, но все равно ты никуда из желоба не денешься…
Пистолет согрелся и уже не чувствовался за поясом.
Утром она была больной и согбенной: живот, живот вот здесь… нет, ничего не ела… и раньше такого не было… Анализы, кушетка, ждать. Чуть позже в белом халате и косынке она катила столик на колесах – новенькая, ищет серологическую «лабораторию»… на лифте вниз, голубушка, по туннелю, второй поворот направо… Еще позже, уже в синем комбинезоне и с чемоданчиком – проверяет телефонные провода. Не знаю, кто вызывал, разберитесь, вот у меня наряд…
Сейчас она сидела съежившись за дребезжащим и пыхтящим компрессором – по ту сторону кто-то настороженно ходил, и она считала эти шаги, чтобы не потерять контроль над собой. Но искали не её – и, кажется, даже не искали, а просто очень нервничали. Из-за какой-то пропавшей мертвой кошки…
Оставалось совсем чуть-чуть: два этажа вверх, по коридору и…
И все.
Она уже знала, где есть охрана и как её проскочить – на обратном пути.
Обратный путь будет много короче…
Адаму было очень трудно произнести это, но он все-таки справился.
– Знаете, вы идиот.
И тяжело выдохнул, вытерев со лба мгновенно выступивший пот.
– Знаю, – грустно ответил Барс.
Глаза у него собачьи, вдруг подумал Адам, вглядываясь в пляшущий под тяжелыми струями асфальт. Вот вам и обещанный потоп… Хотелось ехать быстрее, но машина не соглашалась.
– Что все-таки произошло наверху? Почему они отвалили? – спросил он.
– Было применено незаконное оружие, – после довольно долгой паузы сказал Барс. И пока он молчал, Адам слышал, как на заднем сиденье сопит Санька и неестественно ровно дышит Игорь, охранник – теперь, до отмены приказа, неизбежный спутник. Еще двое охранников и оперативная машина остались при Вите. – Вернее, мы продемонстрировали, что оно у нас есть и мы готовы его пустить в дело. Теперь нужно ждать парламентеров… Если бы я знал, что это будет сделано, то отложил бы исполнение своего проекта, чтобы куда тщательнее его подготовить. Вернее, свой блеф. Но, как это у вас говорят: торопливость сгубила кошку?
– Кошку сгубило любопытство, – равнодушно сказал Адам. – А торопливость нужна при ловле блох. Точнее, спешка… Так. Черт с ней, с филологией… Что значит – незаконное?
– Разрушающее генофонд. Не этот единичный взрыв, разумеется, а массовое применение.
– И вы готовы его массово применить?
– Нам нечего применять. Был единственный заряд. Имперцы могут докопаться до этого факта, и тогда… При согласованных действиях мои люди могли бы стать вторым сдерживающим рубежом… Сейчас, похоже, у нас не остается ни одного.
– В общем, я понимаю так: имперцы больше боятся потерь среди землян, чем среди своих. Я прав?
– Можно сформулировать и так. Хотя земляне их интересуют только как ресурс. Можно сказать, биомасса.
– А вы? – спросил Санька.
– Мы несем потери наравне с вами… – В голосе Барса было что-то, царапнувшее Адама, но что именно, он вначале не уловил. – Невосполнимые потери, – тихо договорил Барс.
– А мы, значит… – хрипло проговорил Санька. – Мы – восполнимые? Да?
Барс помолчал.
– Я понимаю, вам тяжело это слышать. Но объективно это действительно так.
* * *
…Марцалы были искусственно созданы в период расцвета Империи и предназначены для того, чтобы как можно лучше справляться с ролью представителей императорского дома на каждой колонизированной планете: рафинированный правящий класс. Особенностями их расового модификата были молодость и привлекательность на протяжении всей жизни, способность абсолютно располагать к себе, убеждать в своей правоте и непогрешимости, в том, что марцал, представитель имперского дома – идеален во всем. Чтобы предупредить сепаратизм отдельных планет и зарождение самостоятельных династий, в генотип расы марцалов была встроена «генетическая бомба», запускаемая по правилу мертвой руки – отсутствием поддерживающего сигнала. Сигналом же был аналог земного миропомазания: специфическим эфирным маслом, получаемым из плодов эндемического кустарника Спа, который рос исключительно в долине, где располагался императорский дворец.
Совсем незадолго до вселенского катаклизма, разрушившего первую Империю, на центральных планетах произошло что-то вроде революции, и почти всех марцалов «в двадцать четыре часа» захреначили на самый край галактики и высадили на вполне приличную, но совершенно необитаемую планету. Убить их почему-то не убили – то ли не полагалось по закону, то ли просто рука не поднялась, – но в общем-то выходило, что к тому времени, когда – и если – они сумеют выцарапаться из стадии робинзонады в развивающееся общество, включится «бомба» и начнется обратный отсчет.
Отсчет поколений.
Очень долго марцалы справлялись. Оказалось, что каким-то чудом кто-то вывез то ли семена, то ли жизнеспособные побеги Спа, и с огромным трудом была воссоздана маленькая тайная плантация, дававшая необходимый агент, ингибировавший «бомбу». Кое-какая техника на планете имелась, а когда произошел катаклизм и «надзор за ссыльными» прекратился, началось медленное развитие…
Марцалы заново создали все, включая звездные корабли.
Они издали наблюдали неуклюжее становление новой Империи, не испытывая ни ностальгии, ни ненависти, ни малейшего желания вернуться. Но однажды произошло непоправимое: погибла плантация кустарника. И бомба сработала – женщин с каждым поколением стало рождаться все меньше и меньше.
Марцалы вынуждены были появиться в пространстве Империи, колонизировав две малоценные планеты, – им до зарезу нужен был Спа. Империя сохраняла собственную плантацию, поскольку продолжала использовать потомков марцалов-ренегатов в качестве менеджеров высшего звена. Эта современная изнеженная имперская элита, понимая, что прошедшие огонь и воду изгнанники неизбежно вытеснят её, ответила на просьбу категорическим отказом. И после многих попыток добиться своего легальными, полулегальными, криминальными и даже откровенно военными способами, марцалы пошли на крупномасштабный шантаж.
Они взяли под свой контроль Землю – одну из трех оставшихся в пространстве Империи планет-резервуаров. Без перманентной подкачки «чистого», не затронутого модификациями генного материала. Империя существовать не могла.
Марцалам было из чего выбирать – все козыри сошлись у них на руках. Они могли сделать Землю непригодной для жизни, могли искалечить генофонд с помощью радиации, могли, наконец, подсуетиться и заразить генофонд землян собственной генетической бомбой. Впрочем, у последней идеи было очень много противников. Большинство марцалов истово верили в собственное превосходство над всеми (а тысячи лет жизни в ссылке сделали эту веру почти фанатической) – и скрещиваться с аборигенами считали ниже своего достоинства.
Но главное – терять им было уже нечего. Они жили дольше землян, дольше большинства рас Империи, но при всей исключительной продолжительности их жизни на решение проблем своей расы у них оставалось только одно поколение. Нынешнее. В нем ещё встречались женщины, способные к деторождению. Одна – примерно на сорок пять мужчин. Ни у одной из них не родилось ни единой девочки…
Какие свойства расы унаследуют земные полукровки и в каких отношениях окажутся они с чистокровными марцалами, никто пока не знал, хотя в теориях недостатка не было. Барс, например, был уверен, что для запуска обратного хода генетического механизма время уже необратимо, фатально упущено. И единственное, что остается марцалам, – это просто построить себе дом на этой планете и передать имя потомкам-полукровкам. Возможно, марцалы второго издания будут счастливее первых…
– Если вы нам, конечно, разрешите, – добавил он, обращаясь к Адаму.
Адам, сжав зубы и вцепившись в руль, гнал «субарик» по окружной дороге к развязке с Пулковским шоссе. Дождь, кажется, стал чуть тише, но все равно – семьдесят в час для «концепта» – это не скорость, это ползанье и ерзанье…
– А то вы нас будете спрашивать, – огрызнулся он.
– Очень может быть, что – да, будем.
– Могу себе представить этот референдум… с вашими… фокусами… или чем вы нас обрабатываете? Тоже летучие масла? Или телепатия?
– Ничем, Адам. Можете верить, можете не верить – но ничем.
– Тогда почему я тебе в морду дать не могу?! – И тут же снова накатила тошнотная потная слабость. Хватит откровенностей, подумал Адам, так и в кювет недолго…
– Можете. Только не хотите. Мы ведь не стараемся вас обработать, как вы выразились, – я имею в виду, сознательно не стараемся. Это врожденная способность, такая же, как способность дышать – вызывать симпатию собеседника, пробуждать в нем этакое созвучие себе… вы как бы попадаете в такт дыханию, в тон голосу, вы делаете то, что другому приятно – в мелочах, в каких-то самых незаметных проявлениях. Вы ведь обратили внимание, наверное, – мы стараемся держаться на дистанции от землян…
– Дерьмо, – прошептал Санька, съежившийся на заднем сиденье. – Дерьмо. Дерьмо…
– В конце концов ассимиляция покончит с этой унизительной эксплуатацией Земли в качестве…
– Свинофермы. – Адам вспомнил Абалмасова. – Ну да. И через эн поколений у нас тоже начнут рождаться только мальчики. И мы пойдем войной на Империю, чтобы добыть немножечко моха… Вы не проверяли наш ягель?
– Проверяли, – очень серьезно ответил Барс. – И все остальные мхи. Со всех доступных планет. И пытались синтезировать те масла. Мы все перепробовали. Может быть, будь у нас побольше времени…
– То есть Земля для вас – резервуар времени, – сказал Адам; ему перехватывало горло. – И чем вы, на хрен, лучше имперцев?!
– Нас меньше. Нас много меньше.
Адам обогнал какой-то бесконечно длинный трейлер и вернулся на свою полосу, на долю секунды разминувшись со встречным «КамАЗом». «КамАЗ» пер как эсминец – весь в бурунах. Адам коротко взглянул на марцала. Не понимаю, подумал он с неожиданной тоской. Ничего не понимаю…
Ведь гады же, сволочи же, каких свет не видывал…
А в морду все равно не дать. И не пристрелить. И не размазать по стенке…
Но ведь надо. Когда-нибудь.
Шлагбаум. Взъерошенный дежурный офицер. На запасной полосе два серых приземистых «Ми-40», рядом с ними – серый же автобус. Спецназ уже здесь. Да, вон они, вдалеке – бегут цепочкой, еле видимые сквозь горизонтально летящие струи дождя…
В черных лоснящихся плащах – группа офицеров. Что-то обсуждают.
Адам подрулил к Центру управления, вышел. Вторым выходил Барс. Он уже почти выпрямился, когда Санька схватил его за рукав.
– Почему? – спросил Санька невыносимо спокойно. – Почему Юлька?
– Видите ли, – вежливо ответил Барс, – это получилось совершенно случайно. Я встретил девушку в подходящем для моих целей эмоциональном состоянии. Я не мог знать, что она как-то связана с вами…
Адам вдруг ощутил какую-то предельную, звенящую, прозрачную ясность в голове. Он аккуратно закрыл машину, обошел её спереди, остановился, примерился – и бесхитростно, с разворота, дал марцалу по морде. Тот отлетел на шаг, попытался что-то сказать – Адам влепил ему ещё раз, уже по-настоящему, как на ринге, классическим свингом. Голубые глаза марцала стали белыми, закатились, он сел на задницу, потом повалился на спину, деревянно тюкнувшись затылком.
– Спасибо, дядя Адам, – сказал за спиной Санька. Адам только кивнул. Его мутило от отвращения к себе, и в то же время где-то в брюхе, в желудке, в печенке – он не знал, где точно, – рождалось странное чувство облегчения…
Одно неосторожное движение…
Бесконечное 24 августа 2014-го
– На шести базах сейчас точно такая заварушка, – сказал Макарушкин, начальник оперативного подразделения группы «Вымпел»; несколько лет назад Адам учился с ним на одном курсе в академии, и оба здорово обрадовались нечаянной встрече. – Это только по России и Европе. А китайцы вообще на ушах стоят… И где ваша хваленая контрразведка?
– Я на флоте не служу, – в который раз оправдался Адам. – И потом – пацаны до этого не сами додумались, марцалы помогли, а против марцалов наша контрразведка ещё сосунок. Вы хоть это имейте в виду…
– Да уж… пацаны. Мальчик в канаве нашел пулемет – больше в деревне никто не живет… Если Бабакин их не уболтает – придется идти силой. А что делать? – Макарушкин пожевал ус. – Хорошо ты приложил этого парня, но рано. Пусть бы он сначала нам схему минирования нарисовал.
– Перестарался, – сокрушенно сказал Адам. – Хотел просто – дать по морде, и все…
Барс пришел в сознание, но из-за треснувшей челюсти и выбитых зубов еле мычал, путался в словах и вообще мало что помнил. Рассчитывать на него было пока нельзя.
Ввалился майор Бабакин, пожилой дядька самого что ни на есть простецкого вида, красноносый, в промокшем плаще. Макарушкин говорил, что он – один из лучших в мире переговорщиков, способный уболтать кого угодно, заставить обвешанного гранатами зомби плакать и каяться…
– Ну погодку устроили, засранцы, – сказал Бабакин, шмыгая носом. – Как все равно октябрь… Ни черта у меня не выходит, Иваныч, – повернулся он к Макарушкину. – Не помню такого, чтобы вообще на контакт не шли. Не люди, а… я не знаю… жестяные барабанщики какие-то. Все безотцовщина… Пойдем, сынок, – повернулся он к Саньке. – Не хотел тебя задействовать, думал, сам вырулю. Да вот… видишь. Охрип и умом слегка тронулся. Попробуй ты. Понимаешь, душа у каждого есть, а вот у этих… болтается неизвестно где, и дай-то Бог, чтобы на привязи… Ее бы обратно втащить.
– Я тоже безотцовщина, – зачем-то сказал Санька.
– Значит, лучше поймешь, что и почему. А может, не поймешь… Может, они тебя послушают – тогда вообще все образуется. А нет… Нам бы ещё с полчаса продержаться, пока минеры там в проводах разбираются… или с час. Попробуй ты, я рядом буду, на подхвате.
– Давай, – сказал Макарушкин. – Работай.
– Давай, Санька, – сказал Адам. – Опять от тебя все зависит…
С высоты диспетчерской башни хорошо было видно, как Санька с Бабакиным садятся на мотоцикл: Санька за руль, Бабакин сзади. Дождь по какому-то капризу ветров прекратился, но полоса была залита так, что ветер гнал по ней рябь. Восходящие потоки над антигравами напоминали сейчас исполинские туманные фонтаны.
* * *
Пожалуй, непонятно было одно: как она не почувствовала этого раньше. На подходе к больнице. В автобусе. На окраине города… Наверное, в состав Приказа входила и экранировка от ментального воздействия. Или она просто-напросто дьявольски вымоталась… Или это только что началось?
Где-то рядом происходили мощные ментальные выбросы – один за другим, один за другим. Может быть, они были немного послабее того, что послала она сама, когда совместилась с деревом, – этого Маша не могла сказать точно. Мощность была примерно сравнимой…
Зато частота, с которой кто-то обращался к небу, превосходила все мыслимые пределы. Маша не засекала время, но между выбросами проходило минуты две, изредка чуть, больше. Те, кто сигналит, уже давно должны просто изойти на эти сигналы, никакой мозг такого напора выдержать не в состоянии. Однако же вот – это было.
Понять содержание таких выплесков посторонний не мог, а мог только тот, кому адресовано послание. Маша и не пыталась. Но не слышать она не могла. И постепенно в голове её стало складываться что-то вроде мелодии.
Оставшись одна, как бы на дежурстве, Вита с наслаждением растянулась на кушетке. Спать хотелось – до ломоты в суставах, но постельное белье, хотя и перестланное заново, сильно отдавало больницей и гнало сон прочь. Все же, ворочаясь, как голодный медведь, она заставила себя пролежать с закрытыми глазами примерно с час, безуспешно отгоняя всяческие тревожные мысли – пока рядом, мягко припечатав все четыре лапы, не приземлился котенок. Пришлось срочно выкарабкиваться из постели, искать в остатках маминых запасов что-нибудь вкусненькое, успокаивать и утешать малыша, и вообще – «говоришш-говоришш-говоришш»… Он жаловался, ластился и мурлыкал, но в общем-то не возражал против того, чтобы после отдыха вернуться к своим пациентам. Вита поняла, что им уже не так плохо, как раньше, лечебная магия Кеши начала действовать, вот только для продолжения лечения близкое присутствие котенка было необходимо, а больные непрерывно звали на помощь с такой выматывающей истерической силой, что обескураженный малыш был на грани нервного срыва.
Тут Вите наконец-то пришла в голову на редкость здравая идея: попросить их замолчать. Сказать, передать, протелепать, что помощь уже пришла и незачем так орать. Она потратила четверть часа, чтобы втолковать котенку, что она предлагает и как это сделать, и накормленный, наглаженный и вновь полный энтузиазма Кеша умчался обратно.
А Вита, решив, что проспала достаточно, развила бурную деятельность. С помощью первой попавшейся медсестры вытребовала к себе свою долю охраны, приставленной Мартыном и все это время скучавшей в приемном отделении. Двое охранников, один длинный в штатском, второй широченный в камуфляже (двое из ларца, одинаковых с лица, подумала она сначала, но это было неточно, и она назвала их про себя «многояйцовыми близнецами»), снабженные чем-то вроде революционного мандата с заголовком из четырех крестов, в рекордное время обеспечили Виту полевым телефоном, запасом деликатесов из «генеральской» столовой (давно не помнившей столь наглого налета) и небольшим аэрогрилем для подогрева оных (реквизированным из кабинета начхоза), и были водворены на место – к сожалению, не в ларец…
Мартын, как выяснилось, пропал на редкость капитально. Не то чтобы он был так сильно нужен Вите, но вот Адаму в его похождениях с чокнутым марцалом – очень не помешал бы. Тем не менее поиски по телефону закончились даже не нулевым, а отрицательным результатом (по ординарным номерам его не было, а чрезвычайные не отвечали), и Вита, заполняя паузу, использовала служебное положение в личных целях – позвонила родителям. Там все было спокойно. Как и следовало ожидать, большинство питерцев (исключая, разумеется, родителей пилотов), несмотря на регулярные сводки по радиотрансляции, не отдавали себе отчета, что над их головами разыгралось генеральное сражение с невнятным исходом в нашу пользу, что накануне началось ц уже закончилось вторжение имперцев, – и уж точно никто из мирных жителей не подозревал, что город висит если и не на волоске, то на не слишком толстом пучке проводов…
Огорчать родителей Вита, естественно, не стала, бодро отрапортовала о хорошем здоровье и отличном настроении, посочувствовала матери, вынужденной вторые сутки развлекать Густочку, положила трубку, взяла апельсин и задумалась, кому бы ещё позвонить.
В дверь робко, даже вкрадчиво постучали. Вита пошла открывать – под ручку был привычно подсунут стул.
Вот уж кого не ожидала, мелькнуло в голове… впрочем, объяснимо: Владивосток, мальчик Сережа, Ким… да, это было просчитано, но почему-то она не ожидала, что он придет сам. Хотя и не один…
– Эвита Максимовна! – Голос у Кима сдавленный, почти на грани крика. – Они…
– Входите быстрее! – сказала она одновременно с ним и почувствовала, что губы стали непослушными и язык ворочается с трудом.
Как ни готовься внутренне…
Стремительно вошли: Ким и по сторонам от него двое в зеленых хирургических халатах, зеленых шапочках и марлевых масках. Они вроде бы не касались Кима, но двигался он до того синхронно с ними…
Ф-ф-ф… Теперь в палате четверо. Двоих очень трудно рассмотреть. Пол вдруг стал покатым, не удержаться. Надо сесть или схватиться за что-нибудь. В голове звенят кузнечики, заглушая слова Кима, а он почти всхлипывает:
– Они обещали, что не сделают вам ничего плохого!
Вита зажимает уши руками, мотает головой. Перед глазами круги, такие красивые, ускользающего серебристо-зеленого цвета…
И разом все стало на свои места.
Тот, что стоял слева от Кима, перестал обнимать его за талию, прижал когти к ладони и снял маску вместе с шапочкой. Он оказался не совсем таким, как ожидала Вита: черты лица более человеческие, уши на месте, да и растительность можно считать всего лишь экзотической бородкой, причудливо стриженной и покрашенной… правда, глаза – выдают.
– Мы слышны? – спросил он озабоченно. Вита утвердительно кивнула головой. Потом сообразила, что нужно говорить. Словами. Вслух.
– Да.
– Теперь хорошо?
– Да-а… ужж… – Вита наконец отпустила спинку кровати, мимолетно удивилась, что там не осталось вмятины, и присела на подушку.
– Предмет настоящий свойственен вам? – Взрослый Кот достал откуда-то из-под халата маленький елочный шарик. Вита потянулась к шарику, но отдернула руку.
– Он был мой. Я его отдала. Подарила. Зачем вы его забрали?
– Зачем отдала?
– О господи. Она же такая маленькая. Пусть у неё будет хоть какая-то игрушка… там, где она сейчас…
Вита не ожидала, что её поймут, но почему-то её поняли. Кот поднес шарик к лицу и подышал на него. Погладил. Осторожно вернул в карман – и Вита не сомневалась, что в самое ближайшее время шарик снова окажется в маленькой мертвой лапке.
– Спасибо, – сказал Кот. Второй наклонил голову и приложил руку ко лбу.
Слышно было, как Ким сглотнул.
– Где обитает второй маленький мертвый? – спросил Кот, и Вита не поняла сразу, чего от неё хотят, а когда поняла, очень удивилась:
– Почему – мертвый? Живой. Еще какой живой!
Тут случился резонанс, который бывает иногда, когда рядом оказываются несколько эмпатов. Витино удивление умножилось на удивление котов, отлетело обратно к ней, дополнилось ещё чем-то… и Ким, который, как и все зоноходцы, тоже был эмпатом, хотя слабым и странным, добавил свою ноту в этот нарастающий хор…
– Ну, ни фига же себе! – сказала Вита наконец и коротко, горлом, засмеялась, вдруг вспомнив мимоходом историю, которая приключилась с ней зимой в Вашингтоне.
Там проводилась очередная конференция по вопросам всех этих необъяснимых пси-воздействий зон контакта как на профессиональных контактеров, так и неделиквентов, имевших неосторожность вляпаться в ту или иную историю с Чужими. Конференция была рутинная, неинтересная, да ещё от перемены часовых поясов тянуло в сон когда не надо, – и Вита, удрав с заседания, решила вернуться в отель и предаться ничегонеделанию. В лифте, который вез её на двадцатый этаж, она вдруг поняла, что оказалась единственной белой женщиной среди двух десятков здоровенных негров. В некоторой оторопи она произнесла эту же фразу, только в более раскованном варианте – как часто бывает, когда оказываешься среди людей, заведомо не знающих русского. «Каково же было удивление гостей…» – м-да. Словом, один из негров, подняв брови и широко раскрыв ослепительные глаза, совершенно без акцента ответил: «О, мадам! Как я вас понимаю!..»
Наконец волна удивления иссякла, и Кот сказал:
– Это не может быть. Принцип.
Какой ещё принцип, почти в раздражении подумала Вита, а вслух сказала:
– Попробуйте его позвать. Он совсем рядом.
Оба кота, стремительно зыркнув друг на друга, переместились в угол палаты и там замерли, полуприкрыв глаза. В движениях их почти человеческих фигур (совсем чуть-чуть отличаются пропорции головы, туловища и конечностей, в пружинистой осанке читается готовность припасть на все четыре лапы…) вдруг возникла странная неуверенность.
Сначала вообще ничего не происходило. Только Ким, осознав вдруг, что его больше никто не поддевает когтями под ребра, опустился, как стоял, на пол – и, закрыв глаза, привалился к стене.
А потом коты вздрогнули и обернулись к Вите, а спустя несколько секунд из вентиляционного хода послышалось стремительное шебуршание и неясный урчащий рокот, он накатывал все ближе, ближе и вдруг выплеснулся наружу (решетка сорвалась и грохнулась на пол) – «хорошшо-хорошшо-хорошшо!» – вместе с чумазым, покрытым пылью и штукатуркой котенком. «Бам – хрлясь» – Кеша сиганул на спинку кровати, перепрыгнул на окно, рухнул вниз вместе с занавесками и карнизом – «Ишщем – жждем! Ишщем – жждем!» – и заходил колесом по стенкам, оставляя глубокие царапины.
– Хорошшо-хорошшо-хорошшо…
– Кеша! – ахнула Вита. – Ты что творишь?! Иди сюда!
Котенок послушно метнулся к ней, обхватил всеми четырьмя лапками, спрятал мордочку под мышкой и уже умиротворенно забубнил свое «хорошшо…». Коты вышли из столбняка.
– Что есть «Кеша»? – спросил тот, кто все это время говорил. Кот, Кот с большой буквы, Кот как имя, Вита в конце концов назвала его – до выяснения обстоятельств. Тот, который молчал, получил номер – Второй.
– Кеша – это он, – пояснила Вита, поглаживая малыша по голове. – Мы его так назвали. Кешенька. Имя такое. Ему понравилось.
– Хочу такого же хомячка, – чуть слышно, не открывая глаз, пробормотал Ким.
Коты сдвинули головы и возбужденно заговорили между собой на гортанно-урчащем языке. Потом Кот чуть возвысил голос, и Кеша перепрыгнул к нему. Тут настала Витина очередь удивляться: после короткой паузы котенок без усилий заговорил на том же языке, что и взрослые. Странное совещание продолжалось недолго, минут пять-семь, и за это время Ким успел оклематься, встать на четвереньки и перебраться в противоположный от совещающихся уголок. Вита взглядом спросила его: как? Он взялся за голову, чем-то напомнив одну из четырех даосских обезьянок.
Взрослые коты, словно зеркальные двойники, повернулись к Вите, выставив перед собой малыша, прижали кулаки к головам, поклонились. Кеша, не заморачиваясь формальностями, запрыгнул на кровать и обнял Виту сзади за шею.
– Мы есть крайне признательны и удивлены, – заговорил Кот. – Мы есть обязаны. Это небывало-ново-невозможно. Маленькая пара. Единый воздух, единый свет, единая мысль, единая жизнь. Невозможно порознь. Потом, большие – иногда. Маленькие – никогда. Глазам верить ли? Один, маленький, полный, единый. Дышит. Носит имя. Значит, есть второй единый. Большой – родитель. Два родитель? Два давали имя?
– Да, – прошептала Вита. – Двое…
– Истинно. Заключается, ваш маленький человек общий. Кешша. Вы есть родитель. Два родитель. Понятен есть?
В полном обалдении Вита шевелила губами.
– Хорошший, – подсказал Кеша. – Большшшой.
– Как честный человек теперь он обязан на мне жениться… – Это не было мыслью. Это была автоматическая словесная затычка.
– Одно неосторожное движение – и ты отец, – прокомментировал Ким. И чудом уклонился от свистнувшего в воздухе апельсина.
* * *
Геловани не мог позволить себе послеполетной реакции, а потому выпил пол-литра крепчайшего черного кофе, это не так чтобы помогло, и тогда он уговорил доктора Майе («…вообще-то я канадец, живу в Амстердаме, а с этими ребятами зарубился по контракту…») влить ему в трицепс какое-то снадобье, от которого действительно усталость и вялость как рукой сняло, но которое обладало продолжительным побочным эффектом, крайне нежелательным на таких вот изолированных от мира базах: возникла совершенно сумасшедшая беспредметная эрекция. С внешним своим видом Геловани кое-как управился, притянув озорника брючным ремнем к животу, но мысли постоянно уходили куда-то не туда – то к Мальборо, то к этой бедняжке на койке в медотсеке… Видения приходилось отгонять, как мух. Они тут же возвращались.
Полчаса Геловани потратил, шифруя телеграмму в Пулково. Не помогло.
Эскадра на «Мтубатуба» базировалась небольшая, тридцать шесть боевых бортов (точно таких же, как у него, «Портосов», только французской постройки; в бою было потеряно восемь) и десять транспортных, – но командовал ею вице-адмирал, поджарый седой зулус по имени Рейли и с совершенно непроизносимой фамилией. Геловани сидел в его кабинете, равнодушно разглядывал богатую коллекцию развешанного по стенам старинного оружия и пил из высокого стального бокала какую-то чересчур крепкую гадость, отдававшую жженой резиной, патокой и зубной пастой. Налито это было из красивой черной бутылки со множеством печатей, так что Геловани приходилось пенять разве что на свои недостаточно проработанные вкусовые пристрастия…
– То, что вы рассказали, мистер фест, удивительно и совершенно неправдоподобно, – сказал хозяин кабинета, раскуривая кривую норвежскую трубку. – Но ваш выговор превосходен, вы правильно расставляете слова в предложениях – в отличие от моих пилотов, – и поэтому я вынужден вам поверить… я уже не говорю про великолепные снимки… – Он пыхнул дымом и сложил тонкие серые губы в тильду: один уголок рта вверх, другой вниз. – Вы абсолютно уверены, что это были марцалы?
– Это были корабли марцалов, – сказал Геловани. – Их стандартные эсминцы. В наших альбомах они именуются «Звездные птицы». – Он произнес название по-русски и тут же перевел на английский. – В этом у меня нет ни малейших сомнений. Были ли на борту именно марцалы – этого я знать не могу.
– «Старбердс»… – протянул адмирал. – Как же вам удалось от них уйти? Тем более что ваш визибл…
– Я только об этом и думаю, – соврал Геловани. – И единственное, что приходит на ум, – это то, что их тоже ослепило. Видимо, этот остров как-то пытался защищаться…
– Остров – защищаться… – Адмирал снова запыхал трубкой. – Я приказал проверить. Все визиблы на нашей базе с периодичностью примерно раз в полторы-три минуты выдают сбой. Все одновременно. Несомненно, это внешнее воздействие. Неясной природы. Периодичность сбоев не строгая, закономерности изменений ритма пока не установлено. С поверхности никаких летающих объектов в радиусе пяти тысяч миль не определяется, пространство кажется удивительно пустым… впрочем, как вы знаете, с поверхности всегда мало что улавливается…
Не выпуская изо рта курительной трубки, он поднял телефонную, сказал что-то на непонятном языке, подождал ответа, покачал головой. Снова сказал что-то, коротко и устало.
– Никаких изменений, – сказал он. – Визиблы сбоят. Я приказал прекратить наблюдения за пространством. Мальчикам очень больно.
Геловани внутренне поежился. Он помнил, как отходил – да что там, отходит до сих пор – Исса после того, как визибл взбесился. Исса так это и воспринял: взбесился. Все перемешалось…
– Мой корабль готов к вылету? – спросил Геловани.
– Да, – медленно кивнул головой адмирал. – В любую минуту. Вы поведете сами? Или возьмете свежего пилота?
Секунду-другую Геловани колебался. Потом покачал головой:
– Нет. У мальчиков недостаточно навыков в атмосферном пилотаже – да ещё вживую. Поведу сам.
– Можете прихватить доктора Майе, ему все равно нужно в его обдолбанный Амстердам, – предложил адмирал. – Через неделю у него кончается контракт, но я готов отпустить его хоть сейчас. Из Петербурга до Амстердама ходят трамваи, не так ли? – Он усмехнулся.
– Плохой доктор?
– Доктор хороший. Очень хороший. Но пидор. А я отвечаю за мальчиков.
– Были какие-то?.. – осторожно спросил Геловани.
– Нет. Держался, как скальный баран. Молодец. Но я боюсь, как бы не расслабился напоследок. А его сменщик уже готов, я заберу его завтра из Кейптауна…
(Только спустя несколько лет, вспоминая эти дни, когда случилось так много всего и, можно сказать, радикально поменялась эпоха, Геловани сообразил; а откуда же сэр Рейли узнал, что доктор – голубой? Если тот весь срок службы честно воздерживался от приставаний к мальчикам? Ему даже захотелось найти дока Майе и задать пару вопросов, но тот не отозвался…)
Потом как-то сразу, не успев моргнуть, Геловани оказался в пилотском кресле. Рядом был Исса, бледный и строгий, но с сияющими глазами, а за спиной ворковал доктор и бредила Римма, совершенно невозможная женщина со все ещё пушистыми, как одуванчик, волосами. Двое из космодромной обслуги, в оранжевых меховых комбинезонах, провожали корабль. Вот его подцепил пушер, направил к воротам. Оранжевые подняли руки в одинаковом прощальном жесте. Ворота распахнулись, фары осветили черную гладь стартового стола. Когда пропала тяжесть и корабль закачался под порывами ветра, Геловани полностью выпустил крылья и чуть качнул вперед сектор тяги…
Он сделал круг над базой, потом развернулся на северо-восток и взял курс примерно на южную оконечность Индии, держа высоту около километра и скорость около восьмисот. Когда внизу кончились льды и луч прожектора осветил пенные волны, он снизился до пятисот метров и стал разгоняться до двух махов. Это была компромиссная скорость: сравнительно быстрый полет – но воздух, обтекающий корабль, ещё не начинает светиться.
Любых гостей, кроме самых несимпатичных, надо приглашать к столу и кормить, а не поить пустым чаем. Так учила Виту мама, переехавшая в северную столицу из Краснодара, с благословенного юга, где традиции гостеприимства все ещё живы и подыхают очень медленно – в отличие от холодных многоэтажных городов, многие из которых этих традиций и вовсе не знали.
За хорошей едой легче найти общий язык. В застольном разговоре двух дальнобойщиков в придорожном кафе легко решаются вопросы, над которыми годами бьются опытные дипломаты. Это на Западе: сначала дела, а потом что-нибудь быстро съесть и выпить – отметить успех. На мудром медленном Востоке наоборот: сначала пир, а уж потом, может быть, и дела… Интересно, что пьют инопланетяне, если они вообще пьют. Надо ли посылать Кима искать валерьянку.
Эти, а также другие глупости крутились у Виты в голове, пока Ким стелил на полу одеяла и простыню, превращенную в скатерть, а сама она разбиралась в награбленных «близнецами» лакомствах.
Их опять было четверо в палате – Кеша ускользнул на дежурство к своим подопечным. Второй кот хотел было пойти вместе с малышом, помочь, но вентиляционное отверстие, увы, оказалось маловато для взрослого.
Саму идею общей трапезы коты восприняли положительно. Вите даже показалось, что она нечаянно сдала какой-то сложный экзамен. Теперь она сидела по-турецки, прислонившись к ножке кровати, и машинально жевала что-то, не разбирая вкуса, и запивала чаем, чаем, чаем – благо ведерный термос Санькина мама заполнила доверху.
Коты устроились на полу скорее по-кошачьи, чем по-человечески. Ким полулежал немного поодаль – Вита чувствовала его присутствие спиной.
Катастрофически не хватало Адама – хоть за спиной, хоть вообще где-нибудь. Вита пыталась дозвониться до базы, но ничего не получалось, все телефоны были либо заняты, либо там никто не брал трубку. Она не знала даже – приехал туда Адам или нет.
Нечего сказать, оставили отдохнуть, чтобы с ней ничего не случилось…
Со своей ролью полуродителя Вита ещё не освоилась, да и не осваивалась. Нечаянное материнство не шло ни в какое сравнение с тем, что взрослые коты разговаривали с нею как полномочные представители своей расы – с полномочным представителем расы людей, ни больше ни меньше… Нет, больше – через некоторое время Вита с оторопью поняла, что коты так много рассказывают о себе для того, чтобы её, Виту, познакомить с историей теперь уже и её собственного народа.
Итак, эрхшшаа – так коты называли себя – испокон веков были разведчиками, первооткрывателями, пионерами, покорителями пространства и строителями кораблей. Именно благодаря им старая Империя так стремительно расширялась – и, пожалуй, именно их меньше всего затронула великая вселенская катастрофа: просто они принялись осваивать пространство в обратном направлении, навстречу друг другу. Их модификат оказался исключительно стабильным – ни в каких генетических подкачках они никогда не нуждались. Собственно, даже то, что они модификат, учеными эрхшшаа ставилось под сомнение. Скорее уж, полагали они, исходные люди (то есть земного типа) и эрхшшаа – суть изделия одной мастерской, а уж что послужило исходным материалом, сейчас, когда утрачена почти вся значимая информация о древней Империи и её предшественницах, – узнать невозможно.
Воссоединившись наконец и освоив шесть вполне приличных кислородных планет и около полусотни спутников и астероидов, где атмосферу приходилось создавать искусственно, эрхшшаа вдруг неожиданно для себя наступили на какие-то больные мозоли новой Империи, наивно полагавшей себя законной наследницей той, исчезнувшей. До военного конфликта не дошло, хотя долго все висело на волоске. При соотношении живой силы примерно один к десяти тысячам эрхшшаа не сомневались, что выиграют любое сражение. Более того, они выиграют столько сражений, сколько нужно выиграть. Но – что дальше? В конце концов победили соображения, что худой мир лучше доброй ссоры и что торговля выгоднее контрибуций. В результате сложных переговоров эрхшшаа сохранили полную самостоятельность, но взамен согласились строить корабли не только для себя (Вита поняла так, что коты выращивают корабли почти с той же легкостью, с какой человеческие дети выдувают мыльные пузыри – причем корабли строятся на все случаи жизни: от уютной, как гамак, одноместки, предназначенной для медленных прогулок над лунным озером, до огромных перелетных городов, перемещающихся между звездами), но и для Империи – в обмен на сырье и что-то вроде денег. И достаточно быстро почти вся Империя пересела на их корабли – простые, удобные, прочные. Обе стороны были довольны.
Правда, в том старинном договоре был один крайне неприятный для эрхшшаа пункт, имевший, как ни странно, непосредственное отношение к тому, что происходило сейчас на Земле. Имперцы требовали, чтобы каждый новый или капитально отремонтированный корабль в первом полете сопровождали «представители фирмы». Это оскорбляло котов, потому что их техника отказов не знала, но, очевидно, имперцы вынесли какой-то неприятный опыт из собственного корабельного дела. Но вообще-то одно дело, когда строитель моста сам становится под ним при открытии, другое – когда его туда ведут под дулом винтовки… А у имперцев мозги устроены как-то иначе, не так, как у нормальных людей, и многих простых вещей они не понимают. Не понимают, и все. Это Вите объяснили буквально на пальцах. Выходит, имперцы потребовали заложников? – попыталась уточнить она. Понятия «заложники» в языке эрхшшаа не было. Когда Вита с трудом растолковала, что означает это слово, коты пришли в ярость, снизу примчался всполошенный Кеша, его тут же отправили обратно… и только после долгой паузы взрослые согласились, что такое толкование может иметь место. Не имело же места – единственно по причине гордости. Все-таки эрхшшаа были гордым и мужественным народом, и, сказал Кот, просто не согласились бы жить на таких унизительных условиях, как те многочисленные народы и расы, что составляют ядро Империи…
Это было как сон – как то, от чего Маша сознательно отказалась много лет назад, избрав новое для себя поприще, став чем-то вроде тайного правителя, нет, не правителя, конечно, но все равно – вершителя судеб. Звездочкой в какой-то чертовски сложной коробке передач. Вик любил рассуждать на темы: на что мы влияем, как оно было бы без нас…
Маша просто твердо знала: без неё ничего не было бы. Без неё и без таких же, как она. Тайных невидимых гномиков, крутящих колеса Истории. Подливающих масло или подсыпающих песочек – там, где надо. И иногда, если надо – ложащихся самим: когда в качестве смазки, когда – песочка, а когда – и динамитика.
И вовсе незачем – да и нельзя – знать, что в прошлом произошло само собой, а что – по воле таких вот маш.
И, разумеется, тех, кто мудро руководил ими со звезд.
Но за это все она расплатилась снами. Так уж получилось именно с нею: иначе она не могла связываться со своими, а без связи – какой же ты вершитель судеб? И вот теперь, как в детстве, как в ранней юности – она попала в сон. В собственный сон. Причем наяву.
…Компрессор продолжал негромко пыхтеть, и музыка, звучащая сразу отовсюду и более всего изнутри, каким-то образом вплела его пыхтение в себя, преобразовала в дополнительную тему, облагородила, звуки стали лилово-серебристыми и синевато-серыми, пушистыми, мягкими. Внешнее и внутреннее пространства не то чтобы поменялись местами, но поменялись значениями. Внешнее съежилось до объема картонной коробки, в которой сидит мышь; внутреннее, напротив, разрослось, облекло внешнее в себя, вырвалось за его пределы. По нему можно было сначала ходить, потом летать…
Там было все: солнце, скалы, море, луга, леса, пронизанные светом. Правда, иногда пробегали какие-то чуть заметные волны – словно Маша видела все это отраженным в очень спокойной воде.
Потом пришли гости. Их было, разумеется, двое: мальчик и девочка… нет, конечно – молодой человек и девушка, просто не очень высокие и с копнами волос на головах, из-за чего пропорции тел изменились и казались почти детскими, подростковыми. Они были одеты только в собственную наготу, но это было очень естественно, очень им шло, а кроме того, вокруг их тел что-то струилось, почти невидимое взгляду, но интуитивно воспринимаемое как граница. За этой границей они могут делать что хотят… равно как и Маша могла делать что хочет в своем внутреннем пространстве, и она их одела во что-то квазигреческое, а потом добавила венки из полевых цветов на головы: пусть будут пастух и пастушка, Дафнис и Хлоя.
– Меня зовут Дениза, – сказала девушка.
– А меня – Холос, – сказал парень.
– То есть почти то же самое, что вы подумали, только наоборот. Дениза и Холос. Смешно, правда? А вы – Маша. Мы про вас все знаем.
Они про неё действительно знали все…
– …Вы не должны этого делать, Маша, – убеждала её Дениза, сидя рядом на траве. Холос лежал перед ними, положив голову на сгиб локтя, и сосредоточенно жевал длинный стебель ромашки. Глаза его были необыкновенно светлые, голубовато-серые, взгляд спокойный и чуть насмешливый. – Подумайте, разве вы могли бы в нормальном состоянии пойти на такое? Никогда в жизни! Значит, вас используют для совершения преступления. Используют, а потом выбросят…
– На помойку, – добавил Холос.
– Это страшилка – что от браков марцалов и людей происходят чудовища. Ее когда-то вбили в марцалов, чтобы они держали себя в рамках. Вы же знаете, какие они… Ну и в остальных тоже – и с той же целью.
– Страшилка на молекулярном уровне, – сказал Холос. – Передается из поколения в поколение. Не изменяясь.
– У нас есть полумарцалы. И их потомки, весьма отдаленные. И – все нормально. Вот у Холоса – прадедушка марцал. И даже имя марцальское.
– Кстати, обозначает – «Тот, Кто Приносит Свет». Правда, это полная форма переводится: Холосмандр. Я сократил. Денизе так больше нравится.
– Подождите, – сказала почти в отчаянии Маша. – У нас – это у кого?
Гости переглянулись.
– Ну… у нас. У Свободных. Вы разве про нас не слышали?
– Не знаю, – сказала Маша. – А что я должна была слышать?
– Обалдеть, – развела руками Дениза.
…Единственно, чего они не могли делать сами, – это уходить с больших планет. Тяготение и плотный воздух расстраивали что-то в тонких взаимодействиях их организмов с симбионтами, микроскопическими… трудно сказать кем. Не бактериями, не грибками, не водорослями. Опи. Опи образуют вокруг человека прозрачный (а когда надо, и затененный) пузырь, наполняют его кислородом, задерживают вредное излучение, усваивают и перерабатывают практически все, что выделяет организм, снабжают его водой и питательными гранулами. Теоретически в коконе опи можно существовать неограниченно долго, главное – чтобы был свет…
…Одиночества просто не может быть, потому что в любой момент ты можешь навестить кого угодно – вот так, как мы навестили тебя. Или физически. Для этого нужно особым образом уснуть – и просыпаешься уже у другой звезды. Трудно сказать, как долго длится путь, да никто и не задавался целью измерить скорость; но совершенно определенно, что попадаешь на место раньше, чем если бы летел на корабле. Особенно это заметно на больших расстояниях, которые корабли преодолевают за месяцы или даже годы. Скажем, отсюда до столицы Империи, планеты Тангу, свет идет четыреста двадцать лет, корабли летят пять-шесть месяцев, а тут – уснул и проснулся, – не больше недели…
…Свободные существовали всегда. Бывали времена, когда их даже принимали у императоров и всяческих наместников, пытались склонить их к тому, чтобы Свободные стали чем-то средним между жрецами и тайной полицией – потому что умели они прицельно проникать в сознания людей, выправлять при необходимости душевные расстройства, что-то внушать исподволь, неприметно… а ещё этим их хотели привязать к планетам, грязным толстым планетам, откуда не было выхода…
…Чтобы стать Свободным, нужно просто захотеть – ну и еще, конечно, чтобы тебя захотели принять. Любой может получить кокон Опи, просто протяни руку, и он твой. Опи дадут тебе и особую телепатическую связь – хочешь, со всеми сразу, а хочешь – исключительно с тем, с кем тебе нужно связаться. И все это не так, как обычно у людей-телепатов, то есть не обмен посланиями и не чтение чего-то написанного невзначай – это вот такая полноценная связь, которую по большому счету и не отличить от обычного общения…
…Свободные умеют много такого, чего обычные люди лишены, и поэтому Свободных побаиваются и рассказывают про них страшные сказки. На самом деле Свободные никогда не крадут людей против их воли, не насылают эпидемии и не захватывают корабли. Зачем, если люди идут к ним сами, а кораблей, оставшихся от древней Империи, так много в пространстве, что и сотой их доли хватает Свободным для всех их нужд…
…Не надо убивать детей, сказал кто-то. Да, сейчас тысячи агентов Империи по всей Земле охотятся за марцальскими ребятишками, но хоть ты… пожалуйста… ты нам нравишься – не убивай…
И Маша вспомнила, что она должна сделать.
Санька упрямо шагал сквозь дождь, нагнув голову, пока его не окликнули:
– Стой!
В дверях блиндажа стоял незнакомый светловолосый гардемарин.
– Что тебе надо?
– Мою девушку, – мрачно ответил Санька. – Юльку. Позови.
– Ты идиот? – с ленцой спросил гард.
– Я Санька Смолянин. – Он подождал, пока в глазах мальчишки не отразится узнавание. – А ты салага. Позови Юльку.
Парень занервничал. Лицо его не изменилось, но голос сорвался:
– Врешь! Смолянин в коме!
– А ты в танке. Тебя вообще-то хоть до тренажера допустили, тормоз? Как ты с инструктором разговариваешь?
На пороге появился второй мальчишка, очень похожий на первого (который тут же исчез внутри).
– Ты на нас не очень-то дави, инструктор. Знаешь, что у нас тут?
– Знаю. Пугать будешь? – холодно оскалился Санька. – Такой крутой, весь Питер можешь взорвать, что хочу, то ворочу, хочу сто пудов шоколада – везут шоколада, хочу цирк – привезут цирк…
Где-то в самой глубине памяти сидело очень смутное воспоминание о наставлениях Бабакина: не повышать голос, искать точки соприкосновения, быть дружелюбным… Начхать было Саньке на все наставления! Этих дебилов малолетних надо было драть, драть и драть, а их в Школу приняли, им форму дали… Анжелка – в атомы, а эти пацаки вислоухие тут с кнопочкой играются…
– Чего ещё потребуешь, защитничек хренов? Мы чему тебя учили? Землю собой закрывать! Людей закрывать! А ты – бомбы рвать?! – орал Санька уже во все горло. – Да у вас у всех вместо бошек жопы, и куда ты хапалки тянешь?
Над плечом гарда появилось бледное Юлькйно лицо, и Санька умолк.
– Он? – спросили её и тут же уволокли обратно в глубь бункера. Санька успел заметить, как исказилось её лицо, но слез не увидел.
* * *
– Значит, правда Смолянин, – хмыкнул гард. – Надо же, теперь героя прислали. Зря старались. Мы же ясно сказали – нам нужны переговоры с имперцами. Иначе никуда мы не выйдем. А будете мудрить – взорвем все к чертям.
– Слушай, головожопый, – изумился Санька, – у тебя вообще какие-нибудь мозги есть? Где тебе сейчас возьмут имперцев? Когда их с неба смели на хер?
– Не наши проблемы. Знаешь, да: ищщы, ищщы, должон быть… Мы ведь баз двадцать под контролем держим, не меньше, так? Наши все согласились – пока своими глазами не увидим, стоим насмерть.
– Слушай, урод, тебя в детстве не роняли? Я тебя ещё раз спрашиваю, где нам взять хоть одного имперца, если их в окрестностях всей Земли – только трупы, и тех мало. Хочешь слетать, пособирать их там? Так валяй, я договорюсь, чтобы тебе дали взлет.
– Ты мне мозги не пудри, – заговорил гард с угрозой. – Что от нашего флота осталось – я знаю. Видел, как они возвращались. Значит, вот-вот высадка начнется, если уже не началась. И сдаться мы вам не позволим.
Никогда в жизни Санька не соображал так много и так быстро. До сих пор все в его жизни было просто и ослепительно, кристально ясно: летать, любить, учить, кататься и пижонить – над чем тут задумываться? Но как доказать этому отмороженному, что Вторжение закончилось, не начавшись, Санька не понимал. От бессилия он опять хотел заорать и только чудом удержался.
– Ты гардемарин или просто так форму надел? – тихо, очень тихо спросил Санька.
– Уж точняк не просто.
– Я тебе слово офицера даю: нет никакого вторжения. Имперцы ушли. Переговоры вести не с кем и не о чем.
– Слово офицера? У нас тут уже много офицеров было. Все жить хотят. Может, и ты брешешь, – равнодушно ответил гард. – Нам нужны гарантии, что до имперцев наши требования доведены. Пусть они знают, гады, что мы не сдадимся и что на марцалов нам уже начхать. Мы теперь сами… Нас ведь не только летать учили, инструктор, нас и умирать учили. Ты и учил. Теперь вот – принимай зачет.
– Ты хоть понимаешь, – Санька взвыл, – что вы Питер снесете только потому, что ты хочешь того, чего нет? Хвост Большой Медведицы зажарить?
– Хвост зажарить, говоришь… – Гард заговорил почти ласково. – Нет, нам Медведица не нужна. Нам нужна свобода. Понял? Вот ты, хоть и герой, а уже жить захотел. Значит, сдался. Значит, нам только на себя рассчитывать.
– Парень, – психанул Санька, – если для тебя главное – это откинуть копыта, давай я сам тебя пристрелю. Для простоты. А хочешь героической смерти, посажу тебя на «копейку», запузырю в Пояса – и мокрого места не останется. Какого хера ты к Питеру прикопался?!
Гардемарин оглянулся через плечо и подался назад. Мимо него на бетон перед бункером вытолкнули зареванную Юльку.
– Забирай, – снисходительно улыбнулся гард. – Это тебе за крейсер. Конец света будете встречать вместе. Прощай, Смолянин. Говорят, летал, ты хорошо.
Он поднял руку в утрированно-четком гардемаринском салюте, и дверь закрылась.
Мимоходом тронув Юльку за плечо, Санька подошел к двери и хлопнул по железу.
– Слушай! – рявкнул он прямо в это железо, сложив руки рупором. – Марцалы говорят, что имперцы после сегодняшних больших пиздюлей наверняка пришлют парламентера. Будете дожидаться его или отвалите пораньше?
Дверь опять приоткрылась – совсем чуть-чуть. Блеснул глаз.
– Слушай, а чего – правда им накидали? Без балды?
– Правда, – сказал Санька и повернулся к Юльке. Она так и сидела, одной рукой опершись о бетон, а другой – прикрывая глаза.
– Ага, – услышал Санька. – Ладно, инструктор. Ты передай там, что мы на три часа откладываем. Будем ждать этого зеленого козла.
Уж какого пришлют, подумал Санька. Он протянул Юльке руку, чтобы помочь, но она не заметила его руки и встала сама.
Только сейчас Санька понял, что уже по-настоящему темно. По всему полю горели подсветочные прожектора, и вдоль полосы набегала очередная стена холодного косого дождя.
Один день Коли Ю-ню
24 августа 2014-го
Для Коли Ю-ню этот немыслимо длинный день начался не слишком обычно: утром в кафе он попытался снять очень красивую девушку, и у него ничего не получилось. То есть девушка с удовольствием слопала кусок шоколадного торта, а потом сбежала: оказалось, что она секретарь-телохранитель какого-то воротилы игорного бизнеса и просто ждала здесь своего принципала, который вел за стенкой секретные переговоры. Коля, чтобы не так досадно было, съел ещё кусок торта, допил кофе и направился к машине, которую пришлось оставить за квартал отсюда, – как вдруг его догнала, взяли за плечи, ткнули в бок чем-то твердым, шепнули:
«Тихо!» – и втолкнули в притормозившую на секунду серую «ауди».
Похитители не закрывали лиц, и это было плохо. А в том, что это именно похищение, а не арест, он почему-то – не усомнился ни на миг.
– Вы меня ни с кем не спутали? – спросил он.
– Нет, – прозвучало в ответ, и других вопросов Коля не задавал: можно было нарваться на удар по ребрам, а сломанные ребра значительно ухудшали дальнейшие шансы…
Здание, к которому его подвезли, было знакомым: ещё несколько месяцев назад здесь размещалась районная администрация, теперь переехавшая. А вот кто занимал здание сейчас, Коля не знал и догадаться – ни по безликой вывеске «ООО ВПФ», ни по стандартным табличкам в фойе – не смог. Кроме табличек, в фойе находились: деловитая барышня, сопоставлявшая бесконечный список с бумажным содержимым огромного короба; трое рабочих в измызганных комбинезонах, с матом перекраивавших проводку под потолком; растерянный гардеробщик, забившийся за своей стойкой в самый дальний уголок; двое здоровенных лбов а камуфляже, нахмуренностью и сосредоточенностью маскировавших все ту же растерянность.
Сидеть им без света ещё часа четыре, не меньше, мельком подумал Коля.
Самое интересное заключалось в том, что растерялись и его конвоиры. Видимо, они ожидали увидеть что-то другое. Первым делом это отразилось на Колиных ребрах, получивших очередной тычок, и пленник самым искренним образом возмутился шепотом:
– Ребята, вы чего? Стою спокойно, не дергаюсь… В чем проблема?
Подействовало. Один из похитителей за локоток направил Колю к стене и загородил собою, как бы по-приятельски беседуя, второй отправился наводить справки. Урожай оказался на редкость убогим: электрики не знали ничего и знать не хотели, девица сама ждала какого-то невнятного «кустового», охранцы прогудели, что ничего тут не знают, братан, наверх ещё не ходили, и только гардеробщик будто бы ориентировался: «по коридору направо, потом вверх до второй хреновины, потом налево, через галерею, а там увидите».
Так вот, в отличие от сопровождающих, здешние хреновины и их непростую нумерацию Коля знал хорошо. Хреновина «Первая» – это буфет в полуподвале, имитирующий царство Нептуна, но в гиперреалистическом ключе; от двух русалок, охраняющих вход в буфет, шарахались даже видавшие виды депутаты. «Вторая» – старая пальма на площадке между первым и вторым этажами, от неё шла крохотная галерейка во флигель. «Третья» – уникальный гипсовый барельеф «Ильич на природе размышляет о судьбах России».
Ильича по случаю какого-то юбилея наскоро переделали в Пушкина. Эту самую «третью» следовало сейчас во что бы то ни стало выдать за «первую», с тем, чтобы «второй», согласно законам арифметики, стала «четвертая» – порождение все того же не к ночи будь помянутого ваятеля, названное «Преддверием царства Мельпомены»: обвешанное театральными масками и уродливыми куклами фойе перед конференц-залом (кстати, самым обыкновенным). Отсюда тоже начиналась короткая двусветная, с балкончиками, галерея, по прихоти архитектора соединявшая четвертые этажи двух пятиэтажных корпусов; надо сказать, что с фасада дом напоминал перевернутую табуретку с очень толстыми ножками: два этажа были обычные, а потом у архитектора воспалилось воображение, и двухэтажную часть обрамили две пятиэтажные башни, одна с часами, другая с куполом, как у планетария. Возможно, это было оправдано, потому что строиться все это начинало как Дом пионеров…
– Ну и хреновина, – восхитился Коля, кивнув на Ильича-Пушкина. – Такого и не придумать!
– А где тут галерея? – огляделся один из конвоиров.
– Старый хрен сказал: «вверх до второй». А это, наверное, первая, – решил другой конвоир.
Они миновали пальму и дотопали до конференц-зала. И Коля подумал, что, наверное, свалял дурака и надо было идти, куда привезли.
У двери конференц-зала с ленцой расхаживали трое, одетых словно бы в униформу: черные кожаные штаны, кожаные безрукавки, тяжелые ботинки с берцами. На крепких шеях болтались на цепочках стальные медальоны, но изображение рассмотреть было трудно. Дверь зала была чуть приоткрыта, и из-за неё доносился невнятный галдеж, звуки ударов и приглушенные вскрики.
– Ага, вот и галерея, – обрадовался конвоир. – Коллега, Шимоха там обосновался?
– Наверное, – сказал один из «коллег». – Что, к нему этого плюха тащите? – Он кивнул на Колю. – Давайте лучше сюда, целее будет.
– Не, доктор сказал, в морг, – хохотнул конвоир, и они пошли к галерее. В зале вдруг стало тихо. Страшно, неимоверно, невозможно тихо, и Коля непроизвольно обернулся, но его толкнули в шею: – Давай-давай. Пошел!..
– Нехрен заглядываться, – подхватил другой конвоир.
Он понял вдруг, что его конвоиры боятся этих кожаных – их выдавали неестественно приподнятые голоса.
Во второй пятиэтажке, в отличие от первой, сновало множество какого-то странного народа. Небритый бомжеватого вида мужик, разя перегаром, вежливо спросил их, будут ли сегодня давать оружие, а если да, то где? Конвоиры опешили – и, видимо, близкие к панике, единым духом проскочили длинный коридор, с удивительной сноровкой лавируя меж снующих людей. Что, впрочем, не помешало Коле несколько раз поздороваться со знакомыми и смутно знакомыми людьми – и отметить, привычно гася все эмоции, что здесь нет тех, кого он боялся увидеть. А значит, потеряно, может быть, не все… На виду у здешних обитателей оружия не наблюдалось, а вот под одеждой наверняка было, и для многих это непривычно и неудобно. И еще: в воздухе разлита та истерическая нервная настороженность, при которой стук упавшей табуретки может вызвать ответный шквальный огонь.
В конце коридора первый конвоир зажал Колю в углу маленькой унылой курительной, а второй пошел обратно, на ходу заглядывая в кабинеты. По дороге туда – с левой стороны, обратно – с правой. Видок у него чем дальше, тем становился озадаченней.
– Ребята, вы извините, конечно, – рискнул Коля, – но вы точно ничего не перепутали?
Они переглянулись. Второй приглашающе мотнул головой, первый привычно взял Колю за локоть, и тот, перебирая ногами несколько быстрее, чем ему хотелось бы, оказался перед дверью одного из кабинетов, в которой торчал ключ, а затем и за ней, причем совершенно один.
Ключ трижды повернулся в замке, послышались удаляющиеся шаги. Надо полагать, похитители решили по-быстрому разыскать загадочного Шимоху, не таская за собой балласт, к тому же – узнаваемый балласт.
Внутренность кабинета – вернее сказать, внутренности – вполне объясняли удивление на лице конвоира, а также вызывали множество неприятных вопросов и подсказывали множество ещё менее приятных ответов. Шкаф и стол выпотрошены, ящики стола свалены грудой в углу, ковер перевернут и заляпан чем-то неприятно-темным и совсем ещё свежим, обивка гостевого кресла вспорота… Колю вела интуиция, а не любопытство, когда он подходил поближе к разоренному столу, справедливо опасаясь найти под ним бывшего хозяина кабинета. Но нашел – лежащий на боку стул, обычный, не офисный, с четырьмя ножками и жесткой спинкой, которой был придавлен обыкновенный серо-голубой клетчатый пиджак.
Коля поднял его и быстро проверил карманы. Ключ оказался в боковом правом. Сдернув свою приметную зеленую шелковую майку и натягивая на голое тело слишком узкий в плечах пиджачок, Коля подумал: «Мне сегодня везет». И испуганно поплевал через левое плечо.
Надо было торопиться. Он подобрал с десяток пухлых папок, сложил из них штабель, подхватил его снизу, прижал подбородком сверху и быстро пошел обратно по коридору, потом вниз по лестнице до второго этажа, потом до пальмы, потом по галерее к флигелю… На выходе из галереи стоял вальяжный пузатый мужик с пшеничными усами.
– Друг, – сдавленным голосом сказал Коля, – от два-девятнадцать ключ у тебя?
– Тебя-то зачем туда понесло? – удивился пузатый. Коля молча шевельнул папками.
– Охренели, – сказал мужик. – Пошли.
В комнате два-девятнадцать – Коля это знал – был архив. И ещё там была техническая лестница, ведущая на площадку, где стояли мусорные контейнеры. Пузатый отпер дверь, посторонился.
– Тут вали, у входа.
– Велели разложить. Ты тут знаешь, где тут что?
– Откуда? Слушай, я тебя пока запру, кончишь – постучи. Ага?
– Как скажешь…
Снова щелкнул замок.
Ну, если наружная дверь на замке…
Коля миновал ряд стеллажей, тихо опустил папки на подоконник, потер затекшую шею. Вдруг взгляд его зацепился за что-то в дальнем углу. Бесформенная куча непонятно чего, прикрытая оберточной бумагой.
Из кучи высовывался ботинок.
Ступая на цыпочках, Коля подошел к куче. Потянул за бумагу.
Так…
Двое полицейских в форме и пожилая женщина. Крови не очень много.
Коля попятился, потом повернулся и бросился к двери – той, нужной, ведущей на лестницу. Там его вырвало. Отплевавшись, он спустился вниз. Дверь, ведущая на волю, была закрыта только на засов. Он долго к чему-то прислушивался, пока наконец не откинул проклятую железяку. В тот самый момент, когда он выскользнул наружу, тучи закрыли солнце.
Коля неторопливо прошел мимо зеленых контейнеров, пересек дворик, вошел в арку – и погрузился в поток пешеходов…
Он всегда знал, что этот день настанет – день, когда его придут брать. Он не знал мелочей: кто будет брать, за что, насколько крепко. Будут ли бить при этом. Чем все кончится.
Но общий план действий у него был отработан давно, и сейчас, чудом выпорхнув из загребущей десницы, он этот план исполнял – прежде всего ногами, потому что в голове была каша. Ледяная каша.
Сейчас он рванулся к ближайшей станции тросовика, в киоске у подножия платформы купил бутылку минералки, бутылку дешевой водки и две банки тущенки, все это сунул в бумажный пакет, вознесся на платформу, дождался вагончика. Почему-то загадал: подойдет зеленый – все будет хорошо. Но подошел оранжевый. Он все равно вошел в салончик на полтора десятка человек, сейчас полупустой. Водитель закрыл дверь, моторчики где-то по бокам весело заурчали – маленькая машинка стремительно набрала скорость, опоры только мелькали. На поворотах её основательно кренило, и слышно было, как ролики колотят по лапам опор.
Кому-то же пришло в голову сделать канаты подвесной дороги неподвижными – и вот вам решение транспортных проблем большого города, подумал Коля. Чтобы протянуть новую трассу в десяток километров, требовалось каких-то две-три недели…
Их прокладывали где попало: по пустырям, промзонам, паркам, над дорогами, по крышам домов… Как ни странно, даже старая часть города очень органично вобрала в себя эти летящие над крышами – по почти невидимым рельсам – яркие полупрозрачные вагончики.
Он доехал до Московских ворот – это была очень большая пересадочная станция, здесь сходились и расходились восемь маршрутов, – и в общем-то даже не проверяясь, есть ли за ним слежка (сейчас это роли не играло: нет – хорошо, есть – тоже хорошо), сел в вагончик, идущий в сторону «Юноны». Довольно быстро вагончик наполнился народом. «Юнона», громадный крытый рынок, торговал в основном изделиями Т-зон: Суоми, Московии, Янтарной, Трансбалтии…
Коля неторопливо попетлял по торговым рядам и даже приценился к антигравитационному седлу – «жополету», транспортным средством это не назвать, но прикольно. Поднимается метров на пятнадцать, скорость как у велосипедиста. Но сейчас это не спасет…
Он прошел рынок насквозь, докупил на ходу ещё две бутылки дешевого вина и кулек мармелада, пересек зону складов и вышел наконец к заброшенному ангару. Когда-то здесь пытались строить дирижабль. Кое-что ещё не растащили – например, огромные стеклопластиковые гондолы двигателей. В одной из гондол жил прикормленный Колей тихий бомж Тима.
Бомжевал Тимофей Игнатьевич, так его звали, по каким-то не самым простым соображениям, поскольку собственную комнатку он имел, пусть и не в самом городе, но в Славянке. Соображения эти сотканы были из невнятной религиозности, привязанности к воздухоплавательным средствам, ныне совершенно забытым и заброшенным, и неагрессивного, но выраженного бреда преследования. По причине этого бреда Тима имел в окрестностях ещё штук пять надежных схронов, где его никто не мог бы найти.
Переодевшись у Тимофея Игнатьевича в рваненький пиджачишко, замасленные до блеска черные когда-то джинсы, растоптанные лапти и промоченную до полной бесформенности фетровую шляпу, Коля сел к осколку зеркала, перед которым Тима брился, и стал торопливо преображаться: здоровый румянец сделался алкогольным, провисли дряблые мешки под глазами, а сами глаза потускнели и обесцветились, упругая полнота превратилась в одутловатость… Словом, через пять минут от зеркала отвалился дебиловатый вонючий тип, завсегдатай вытрезвителей и «обезьянников», но никак не объект охоты пассажиров серой «ауди» или гибких мальчиков в черной коже.
Хлебнув для запашка, Коля кивнул Тимофею. Они общались и понимали друг друга почти без слов, как то и положено параноику с конспиратором. Тима осмотрел его критически, вздохнул и поманил за собой.
Дорога заняла четверть часа. Здесь как раз накануне вторжения начали строить мусороперерабатывающий завод, а потом вместе со всей мировой экономикой навернулся и подрядчик, какая-то шведская фирма, и на полуогороженной территории остались почти собранные стальные печи и каркасы помещений. Там-то, под фундаментом одной из печей, и был Тимин схрон, тесноватый, но зато с железной заслонкой.
По осклизлой лестнице они спустились вниз, в гулкий подвал: перекосившиеся бетонные плиты потолка, бетонные же колонны, все в трещинах. Здесь не просто воняло: смердело. Местах в трех горели тусклые лампочки. Кто-то палил и костерок: пахло дымом. Народу было много, но казалось – каждый существует отдельно. Так же, как отдельно от всего существовал визгливый неизобретательный мат. Коля думал, что они так и пройдут насквозь, всеми узнанные и никому не нужные, но Тиму перехватили.
– Гнатич, тут эта… слушай. Че там наверху делается? Облава какая или че? – высунулся из полумрака плосколицый мужик в мягкой армейской фуражке.
– Какая, хер, облава? – удивился Тима.
– Да кончай ты, нах, все говорят, что по всему верху облава, а ты мне сучки строгаешь…
– Миха, бля буду, ниче не знаю. Коль, ты че-нить про облаву слыхал?
Коля помотал головой и неуверенно помычал.
– Ладно, Миха, мы залегли, а то дружбан устал до не могу. Кости надо бросить. Не слыхали мы про облаву. Лажа.
– Не лажа, нах. Нутром чую… – И Миха, пыхтя и поскрипывая, учапал в темноту, держась за поясницу.
Потом Тима и Коля поднялись по отвесной, в обручах ограждения, лестнице к косому лазу в потолке, забрались туда и закрыли за собой ржавую железную заслонку. Тима впихнул в скобы длинный болт, и теперь приходилось считать это убежище надежным.
Почиркав плохими спичками, Тима с бормотанием затеплил свечной огрызок. Виден стал топчан, аккуратно крытый старым одеялом, табуретка и приличных размеров стопка книг в углу. Там же стояла и большая пластиковая бутыль с водой.
– Дня четыре отсидимся, – сказал Тима. – А то и все пять. А за пять дней знаешь сколько всего может случиться? Ого-го.
– Ого-го, – согласился Коля. – Холодно тут.
– А вот надень. – Тима вытащил из-под топчана большой бумажный пакет, порвал его. Подал Коле диковатый растянутый свитер. – Надевай-надевай, он чистый, из вошебойки. Вошебойка каждый месяц приезжает.
– Спасибо, – сказал Коля. – А как ты?
– Я-то привычный… Плохо будет, если они опять бациллу всем вживлять примутся, – сказал Тима. – Чешется после, мочи нет. И все, что ни ешь, солидолом воняет. Я эту бациллу знаешь как выводил?..
Он принялся рассказывать, как выводил бациллу, но Коля уже не слушал: поток мыслей, который он старательно сдерживал, гоняя по кругу идиотские шлягеры («Я хочу тебя так, и хочу тебя так, и вот так, и вот так, и вот так!» – специально разучивал!), – этот поток вдруг прорвался.
…понятно, что путч, но чей и почему, никаких предвестников, врешь, предвестники были, взять эти летние лагеря для старшеклассников, «перемарцалить марцалов», да, все к тому шло, но почему так ра?.. видимо, вот эта угроза вторжения, этот настрой на проигрыш в небе и реванш на земле, оно и послужило все к фальстарту, да, это фальстарт, ничего не готово, все изобретается на ходу, но уже ясно, ясно, что обратного пути нет, теперь только вперед, громоздя ошибки на ошибки и ошибками посыпая, дабы не скользить, и все-таки: что они будут делать потом, когда выяснится, что марцалы никуда не ушли и все в недоумении, куда это вы нас выпроваживаете и за что, «за что, Герасим, за что?» – сейчас уже не объяснить, какой это был смешной анекдот, все поменялось, ай да марцалы… если вдуматься, а у нас почему-то никак не хватало ни времени, ни смелости, чтобы вдуматься, – так вот, если вдуматься, марцалам мы должны памятник поставить, из какой они нас жопы вытащили, хоть и с корыстными целями, но все-таки из жопы… из жопы да на сковородку, такие дела, и даже если они уйдут, во что лично я не верю, но вдруг, – то мы уже никогда не будем прежними, мы прошли даже не через костры, а через какой-то мартен… а путч дурацкий, преждевременный, поэтому его и не засекли, поэтому он, как ни смешно, имеет шансы на успех, правда, продолжения не будет, но дров наломают крепко, и все же: кто это дернулся, кто, он стал вспоминать, кого Видел в этом «ООО ВПФ» (кстати, что за хрень, полузнакомое…), и вдруг сообразил, что все это были люди, занимающие какие-нибудь не самые последние посты в организациях и учреждениях, так или иначе обслуживающих марцалов, работающих на марцалов и формально или же неформально возглавляемых марцалами, он понимал, что видел слишком мало для ультимативных выводов – и все же доверял своей проверенной интуиции…
В какой-то момент он почувствовал, что держит в руках пустой стакан, протянул его Тиме, чтобы тот наполнил, но Тима вдруг напряженно замер, вслушиваясь, а через несколько секунд в заслонку ткнулись раз и два, а потом долбанули с такой силой, что отлетели проржавевшие петли. Мелочно-белый луч галогенного фонаря ударил в глаза, и чей-то веселый голос по ту сторону света сказал:
– Я ж те говорил, Петька, ещё не все. У меня на них чутье – всей требухой. Выгружаемся, господа, станция Вылезай, кареты поданы…
Карет было не меньше десятка: разнокалиберные фургоны, длиннющая дальнобойная фура, синяя с желтой надписью «DOZINT®», пара автобусов с закрашенными стеклами. Дул сильный холодный ветер. Колю и Тиму поставили в шеренгу очумелого оборванного люда, и почти сразу кто-то сказал за спиной:
– Тут чисто, Макс. Эти последние.
Коля, щурясь, оглядывался. Глаза никак не могли привыкнуть к свету. Вдоль шеренги медленно прошли трое: белесоватая девица в темных очках на слишком длинном носу, она смотрела не в лица, а куда-то поверх, и при ней двое сухопарых ребятишек в форменных курточках Комитета.
Ничего не понимаю, подумал Коля и запустил снова: «Я хочу тебя так, и хочу тебя так, и вот так, и вот так, и вот так!»
Девица покосилась на него, но пошла дальше.
– Вон в тот автобус, – скомандовали им. – Быстро, быстро!
Сиденья в автобусе были железные, в дырочках. Окна, как оказалось, были не только закрашены, но и заделаны железом; свет внутрь проникал сквозь зарешеченные люки в потолке и рифленого армированного стекла перегородку кабины водителя. Вместе со светом в люки лился дождь…
Последним вошел парень в форменной курточке и с резиновой палкой в руке.
– Кому ещё не объяснили, – сказал он. – Проводятся карантинные мероприятия по особо опасной инфекции. Вы проживете две недели в загородном лагере. На обсервации. Через две недели пойдете на все четыре стороны – кто захочет. Понятно?
– Вещички бы… – робко пробормотал кто-то.
– Вещички никуда не денутся, потому что сейчас в вашу дыру пустят газ. Так что если кто-то покусится на ваши вещички, тот – вместе с крысами…
– Бля, – вздохнул Тима. – Так я и думал. Бациллу будут вводить…
Про «введение бациллы» Тима рассказывал уже раз пятнадцать и пока ещё не повторялся. Коля стал слушать, тут же забывая все услышанное. Нельзя было думать, ни о чем нельзя было думать, все, что вы подумаете, может быть использовано против вас – девица с носом была телепаткой, латкой, сука, падла, как я ненавижу эту страну, и все прочие я тоже ненавижу, дрянь. Думать нельзя, даже – шепотом… спать, спать, спать… «Я хочу тебя так, и хочу тебя так, и вот так, и вот так, и вот так!»
Мотор взревел, автобус задергался и поехал куда-то.
Теперь бы попытаться понять куда.
Вначале дорога тут только одна, но вот сейчас начнутся повороты, развязки…
Совсем низко над люком пролетела бело-оранжевая кабина тросовика. Значит, сейчас выезд на трассу. Куда будем поворачивать? Если направо, то…
Автобус резко, с визгом, повернул и остановился, накренясь набок. Мотор заглох. Конвоир распахнул дверь, выскочил наружу и дверь захлопнул. Снаружи треснули выстрелы. Донеслась брань, покрытая тут же ревом мощного дизеля – должно быть, танкового. В автобусе завопили, началась давка. Коля сгреб Тиму, рванувшегося было к дверям, притянул к себе: ждем.
Ждать пришлось долго. Сначала автобус чем-то откуда-то оттащили, потом попробовали дверь, потом высадили стекло. Просунулся здоровенный мальчишечка в армейском камуфляже, но с полицейскими орлами на погонах, и в шапочке-«гондоне».
– По домам, население, – презрительно сказал он. – Отдых отменяется.
И посторонился. «Население», матерясь, ломанулось наружу. Там все так же пронизывающе дул ветер, волоча над землей гадкую на ощупь водяную пыль. Бомжи исчезали в ней мгновенно – будто она их гипнотизировала и съедала.
– А ты говоришь – бацилла, – укоризненно сказал Коля, украдкой взглянув на часы – пластиковые, бесплатные. Было без четверти пять, а темнота стояла – как в одиннадцать.
Тима виновато пожал плечами. И тут снова взревел танковый дизель, выплеснув вокруг себя тонну горячего смрада.
– Куда теперь? – тихо спросил (проорал на ухо) Коля. Тима что-то ответил, и они шагнули было по направлению к следующему безопасному месту, но перед ними вдруг оказались трое в форме и один в светлом кожаном пальто и такой же шляпе, низко надвинутой на глаза. Дизель заткнулся.
– Господин Ю-ню? – вежливо спросил штатский. – Я вас разыскиваю весь день. Вас просит зайти Павел Петрович.
– Мартынов, что ли? – от общей очумелости переспросил Коля.
Штатский вежливо улыбнулся, наклонился, протянув руку, взялся за темноту и распахнул дверь. Темнота осветилась изнутри неярким светом: широкий диван в вельветовом чехле, физиономия и плечо водителя, рука на баранке…
– Тима, извини… – начал Коля, но друг уже исчез. Впереди сел один из полицейских, штатский рядом с Колей – сзади. От него пахло смесью парфюма и пороховой гари.
– Вам ведено передать: «Ивилкут растерял всех оленей». И: «Кисельные барышни покинули кисель».
– Опаньки… – только и смог сказать Коля.
Пока не нажата кнопка
24 августа 2014-го
Поздний вечер
– Вот смотрите. – Минер, скуластый неимоверно веснушчатый парень (и по лицу, и по тонким рукам, голым по локоть, словно кто-то прошелся краскораспылителем), подложил на стол два почти одинаковых алюминиевых цилиндрика размером с футляр большой сигары. – Сами капсюля я вытащил, так что – безопасно. Так вот, это – нормальный «ВУР-04у», предназначен прежде всего для горно-взрывных работ, скотинка простая, универсальная и безотказная. Их ребятишки и понавтыкали. А вот этот, второй, – непонятка. Клеммы, к которым провода крепятся, вообще ни к чему не подсоединены. Там внутренняя проводка выдрана с корнем. То есть подавай на них ток, не подавай…
– Это я понял, – сказал Адам.
– Но тогда зачем это?.. – Руки минера сделали несколько неуловимых движений, и цилиндрик, казавшийся цельным, распался на три части, и изнутри выпала черная «таблетка». – Вот это точно батарейка, я их видел во всяких марцальских приборчиках. А что вот это? – Он с усилием ввел мизинец в одну из частей цилиндра, и с другой стороны выдавилось что-то вроде темно-зеленой замазки. Замазка, выдавившаяся короткой колбаской, собралась в шарик, потом расплылась этаким каравайчиком. Потом из неё высунулась короткая ложноножка, втянулась. Потом высунулась еще, в другую сторону. Минер положил рядом опустевший цилиндрик, и это темно-зеленое существо немедленно забралось обратно.
Все почему-то посмотрели на Адама. Ну да, подумал он, крупнейший специалист по контактам…
– Я догадываюсь, – сказал он. – Чем-то очень похожим выстланы изнутри шлемы визиблов. Даже не столько наших, там немного другая субстанция, сколько имперских. Чем пользуются марцалы, я не знаю.
– Можно ли тогда сказать, что это какой-то аналог радиовзрывателя?
– Получается, так.
– То есть этот урод минировал-таки Питер? Не какой-то блеф разыгрывал, а всерьез? – Голос минера зазвенел. Адам снял испарину с лица.
– Тогда я не понимаю, зачем ему пацанье при кнопке, – недовольно проворчал Макарушкин.
– Это как раз понятно, – сказал Адам и не узнал своего голоса. – Чтобы те, кто останется в живых, знали: город взорвали наши же пацаны в знак протеста, что марцалы уходят. Понимаешь, у них борьба между своими идет…
– Подождите, – сказал минер. – Это уже не так важно. Или еще… Короче: если есть приемники, то где передатчик? Откуда должен пойти сигнал?
– Точно, – подхватил Адам. – Ведь если я хоть что-то понимаю, то марцалы сейчас ждут имперских парламентеров. И, так сказать, в их присутствии будут по очереди пристреливать заложников…
– Какая-то несклепица получается, – задумчиво сказал Макарушкин. – Раз город все одно бы взорвали, чего он вообще к нам понесся? Его дело – забрать детишек, раз они ему так дороги, и дуть от города с максимальной скоростью. Если по логике вещей…
– У них с логикой не совсем как у нас, – сказал Адам. – Для них ещё и стиль важен. Аристократия.
– Яйца обрывать таким аристократам… – проворчал Макарушкин.
– Возможно, к этой идее мы вернемся, – сказал Адам. – Я про твою несклепицу задумался. Значит, так: Барс минирует город, попутно делая все, чтобы потом обвинили наших пацанов. Думаю, он в курсе, что очередь у Питера не первая – иначе он своих ребятишек вывез бы. Возможно, он считает, что очередь до Питера вообще не дойдет… Но вот дело пошло наперекосяк, и он реально испугался, что взрыв произойдет. И он опять не вывозит детишек, а делает все, чтобы мы эту бомбу обезвредили. Следует ли из этого, что передатчик находится в Питере?
– Точно, – сказал Макарушкин. – Тогда город последний в очереди – это раз, и если у них ничего не получается и взрыв все-таки происходит – то все концы в воду.
– Осталось всего ничего – прочесать город, – сказал минер.
– Или начать обрывать яйца нашему аристократу, – пробормотал Адам сквозь зубы. – Этим я займусь сам. У меня вроде стало получаться. Правда, понадобится кой-какая подготовка… Его уже обыскали?
Макарушкин смутился:
– Да как-то… марцал все-таки…
– Значит, будет первым. И пошли людей прошерстить все здешние катакомбы. Много людей. Ищем… не знаю что. Может, он где-то ещё прокололся. Идем к нашим пленным…
Троица бывших гардемарин – со споротыми погонами и поротыми задницами – валялась на железных дырчатых скамейках в холодном автобусе с зарешеченными окнами. Руки у всех были скованы черными, мягкими на вид, браслетами.
– Кто из вас Антон? – спросил Адам, хотя и знал заранее: в личных делах были хорошие фотографии.
– Ну, я, – после паузы нехотя ответил один.
– Тебя раскачивали на эмпата?
– Ну.
– Встать.
– А пошел ты…
– Встать, – повторил Адам ещё тише, и пацан встал. – Я спросил: тебя раскачивали?
– Так точно.
– Господин полковник.
– Так точно, господин полковник.
– Пошли. Будешь моим детектором лжи.
– Браслеты – снимете?
– Нет. Ты остаешься под арестом. Возможно, твоя помощь пойдет в зачет. Не знаю.
Они вышли под промозглый дождь. Наконец-то антигравы удалось остановить, ветер стих, но тучи все ещё висели над головой невидимым, но громадным тяжелым одеялом.
Возле соседнего автобуса Адам заметил понурую фигурку. Санька. Стоит, приткнувшись к стеночке боком. Кто-то одолжил парню бушлат, но, разглядел Адам, подойдя ближе, промокшая одежка уже не защищала, а только гнула к земле.
– Иди под крышу, – сказал Адам. – Будет обидно после всего заработать воспаление легких.
Санька мотнул головой.
– Ладно. – Адам постучал в дверь, ему открыли. – Давайте сюда узницу.
Юлька вышла, сгорбившись и пряча лицо. Санька ничего не сказал, просто пошел рядом и чуть сзади.
– Лезьте в машину, – сказал Адам.
В штабном автобусике уже сидели Макарушкин и Бабакин. Юлька забилась в угол поближе к кабине, а Антон пристроился напротив – стоя, держась за какую-то петлю в потолке.
– Санька, – позвал Адам. Тот молча забрался в салон.
Почему-то в сознании Саньки отпечатывалось только самое незначительное. Тряска. Потеки воды на стекле. Промозглая тяжесть на плечах. Драная кожа сиденья. Гусиная кожа на руках. Когда автобус круто поворачивает направо, с воротника течет за шиворот. А когда налево – надо держаться крепче. Налево не надо смотреть.
Дядя Адам заставил глотнуть коньяка. Теперь в горле жгло, голова кружилась, слегка поташнивало. Но стало теплее.
Автобус остановился. Яркий свет понизу. Дверь. Голоса. Кто-то стягивает с плеч водяной панцирь, кто-то растирает полотенцем волосы и шею. Парни во флотской форме с автоматами в руках. Дядя Адам опять с телефонной трубкой у уха, он смешно прижимает её плечом. «Мы тоже не можем до своих дозвониться, – говорит старший спецназовец. Фамилия у него смешная, но никак не вспоминается. – Может, оно и к лучшему». Оба коротко всхохатывают.
Вообще все – очень яркое, громкое, колючее, громоздкое. Все мешает.
А ведь это родной медпункт. Вон в ту дверь проходил сотню тысяч раз, когда с шоколадками, а когда и так. Протоптал дорожку в линолеуме – вот. Санька встал на неё и пошел, и так было чуть легче.
Держись за мной, сказал дядя Адам. Он и держался.
За дверью был смотровой кабинет: ширма, диагност, вместо одной знакомой медсестры – три незнакомых и воендокторша, которая всегда носит неформенную шляпу с широкими полями. Прозвище её он знал, но забыл.
Ага, а вот ещё одна дверь, которая раньше всегда была заперта. А за ней палата, в палате кровать, на кровати марцал. В полосатой пижаме. Рука прикована к кровати черными браслетами. Морда опухшая, левый глаз заплыл.
Первым вошел старший спецназовец, такой широкий, что занял собой полпалаты. Дядя Адам, Санька и пристегнутый к нему на всякий случай Антон задержались в дверях. А ты, дочка, погоди, услышал Санька за спиной, но не обернулся. Спецназовец (полковник Макарушкин, вспомнил Санька) первым делом подошел к разложенным на кушетке вещам марцала и стал в них копаться. Антон шумно задышал сзади.
– Как вы смеете? – слабым, но очень уверенным голосом спросил марцал. – Это абсолютно беспрецедентно. И освободите же меня наконец.
– Немедленно? – уточнил Макарушкин.
– И немедленно, да! – прекратите это издевательство. Что, собственно говоря, происходит?
Марцал преображался на глазах. Он уже сидел, всем телом развернувшись к Макарушкину, и как-то умудрялся делать вид, что прикованная рука ему совсем не мешает. Голос звучал громче и бархатистей.
– Немедленно – никак не могу, – виновато сказал Макарушкин. – У меня приказ. Сначала проверим вещички. Потом – по обстоятельствам. До выяснения. Вот это что? – Он вытащил из груды вещей маленький матово-черный шарик.
– Для вас это не представляет никакой пользы. Можете считать, что это – как вы говорите? – сувенир.
Санька посмотрел на Антона. Дядя Адам прижал палец к губам и что-то показал жестом. Санька не уловил, но Антон все понял, сместился влево, заставив Саньку переступить на два шага, и спрятался от марцала за косяком двери – и уже там уверенно замотал головой из стороны в сторону.
Макарушкин тем временем продолжал осмотр, сыпля слова как ни в чем не бывало.
– Как хорошо, господин военный советник, что вы отвечать соглашаетесь. Вот мы быстренько во всем и разберемся. А это что вот? – Он извлек из внутреннего кармана марцальского мундира небольшую ромбовидную коробочку и ткнул ею в Барса.
– Положите на место, – скомандовал тот. – Это личное оружие.
Антон кивнул утвердительно.
– А чем стреляет? – Макарушкин весь излучал искреннейшее любопытство. – И как?
– Я повторяю, это личное оружие. У вас оно просто не выстрелит.
Яростнее мотание головой.
– Не выстрелит, так не выстрелит. – Покладистый Макарушкин отложил коробочку… и снова взял её в руки. – А все-таки любопытно научиться. Вот так её, похоже, держат, вот это что-то вроде спускового крючка… А что, удобная штука, легкая, портативная. Сами делаете или покупаете где?
Санька понял, что Макарушкин издевается. Штука, которую он держал в руке, была обычной «щекоталкой» – оружием экипажей невольничьих кораблей. Их изучали в школе. Малая мощность – зуд, средняя – боль, высокая – судороги и шок. Если снять с предохранителя – мгновенная смерть.
– Отдайте, – приказал Барс. – Это не игрушка. Это лучевое оружие.
– Так я и сам вижу, что лучевое, – охотно поддержал Макарушкин, но с места не сдвинулся. – И кино было такое: «Лучи смерти». Там марсиане ими орудовали. Хотя нет, кино как-то иначе называлось…
Марцал, кажется, растерялся. И одновременно насторожился. Поэтому он откинулся поудобнее и тихо-тихо, почти вкрадчиво попросил:
– Господин офицер, отдайте мне мою вещь и объясните внятно, чего вы добиваетесь.
– Я? Добиваюсь? – Макарушкин пожал плечами. – Помилуй Бог, я всего лишь любопытствую.
– Как вас зовут?
– Да ну что там зовут… – застеснялся землянин. – Макарушкин зовут. Василий Иванович. А то ещё полковником кличут. Но это редко. Нравы у нас простые, не то что на флоте.
– Насколько я понимаю, господин Макарушкин, вы не хотите исполнять, но в то же время не осмеливаетесь самостоятельно отменить преступный приказ, отданный вам каким-то старшим офицером, я правильно изъясняюсь? Но вам должно быть известно, что военные советники моего ранга могут быть подвергнуты обыску или допросу только в присутствии консул-координатора или, как исключение, в присутствии ещё двух старших офицеров марцальского флота или Генерального штаба. Я рекомендую вам быстро разыскать…
Дядя Адам отстранил Саньку, сделал несколько быстрых-неслышных шагов и, оказавшись у марцала за спиной, резко спросил:
– А тех мальчишек, которых ты вместо взрывателя использовал, – ты их в присутствии офицера-воспитателя обрабатывал?
Марцал обернулся на голос и – Санька глазам не поверил – мгновенно побледнел.
– Послушайте, Адам, – неуверенно забормотал он, – я же вам все объяснил ещё в госпитале…
– В госпитале ты мне рассказывал, что ты в полной жопе. Но ты почему-то забыл сказать, что главное дерьмо в этой жопе – ты сам. Теперь меня интересуют детали. Во-первых, эта.
Он что-то показал марцалу. Тот заерзал, задергал прикованной рукой.
– Я просто не успел как следует… Адам, это учебные взрыватели, посмотрите на маркировку. И вообще, уберите эти кандалы и давайте поговорим как цивилизованные люди…
– Так я слушаю. Очень внимательно. Откуда должен прийти сигнал на эту штуку?
– Да никакого сигнала!.. – Голубые глаза марцала высекли синие искры.
– Он врет, – сказал сзади Антон.
– Я знаю, – холодно сказал Адам. – Ты все время врешь, и так меня достал этим враньем… Вообще вы все – все время врете. Голова раскалывается, столько приходится держать в ней вашего вранья и сортировать, сортировать… Так вот: теперь ты врешь зря. Потому что спасет тебя только святая правда. Чистая, как вода горного источника. Ты, кажется, самого главного ещё не понял: я с тобой сделать могу все, что захочу. Могу к стенке поставить. Могу кусочками нарезать. Могу в дерьмо головой сунуть – тебе там самое место.
– Адам, вы с ума сошли! Вас же после этого самого… мелкими кусочками… причем – ваши люди!..
Адам подошел вплотную, наклонился и в упор посмотрел на марцала.
– Ты, Барсик, не шуми. Ты ведь ещё дите малое. Мало битое. Просто никто ничего не узнает. Ну, провалил один придурок террористическую операцию и от позора застрелился из личного оружия. Иваныч, – позвал он, не отводя глаз от Барса, – проверил, батарейки там свежие?
– Судя по индикатору, две трети заряда. Если бить по максимуму, то хватит ещё на десяток таких, как он. А по минимуму… три часа здорового смеха, я думаю.
– Вот и разобрались. – Дядя Адам говорил все тише, а марцал бледнел все сильнее. – Откуда придет сигнал?
– Не будет никакого сигнала!
– Ты сказал, что сам готовил эту операцию.
– Только свою часть!
– Взрыватели не учебные. Маркировка – вранье. Откуда придет сигнал?
– Не знаю!
Адам взял марцала за шиворот и встряхнул.
– Надо было тебя, сука, выпороть, а не тех пацанов, которым ты головы заморочил. И ещё не поздно. Или ты заговоришь, шакаленок, – он отпустил марцала и брезгливо вытер руку, – или мы начнем проверять, чего ты больше боишься. Имперцы парламентера ещё не прислали, так что время у нас есть. Иваныч, свистни двух ребятишек покрепче.
Макарушкин просто махнул рукой, и за спиной Саньки произошло какое-то движение.
А марцал вдруг почему-то успокоился. В голосе снова появились уверенные и этакие барственные нотки.
– Послушайте, Адам, это варварство, и никто вас не поддержит. А главное – оно совершенно бессмысленно. Я всей душой готов с вами сотрудничать, а вы почему-то заставляете себя совершить насилие надо мной. Но ведь это насилие прежде всего над вами!
Адам подскочил к нему и сделал быстрое движение. Спокойно отошел в сторону. Марцал свободной рукой держался за лицо, из его удивленных глаз градом катились слезы.
– Анатомия у нас очень сходная, – мерно, как на лекции, заговорил дядя Адам. – Но вы её плохо знаете. У вас просто не было необходимости её изучать. Кончик носа – штука чрезвычайно чувствительная. И если ты, скотина, будешь продолжать пороть всякую чушь, я тебе таких точек ещё много покажу. Откуда придет сигнал?
Ответа не было.
– Решил героически помолчать? Ничего, это недолго. Ага, вот и санитары. Начинайте, ребята.
В палату, отодвинув Саньку, вошли двое спецназовцев, лейтенант и старший лейтенант. Старший отстегнул браслет от спинки кровати. Марцал приосанился, собрался что-то сказать… и вдруг оказался лежащим поперек кровати со спущенными штанами. Лейтенант взял его под мышки и сдернул пониже, уперев головой в пол. Прижал коленями…
– Надо бы флотский ремень – с бляхой, – сообразил дядя Адам.
Санька мгновенно сдернул свой и подал.
– Дай-ка я, – сказал Макарушкин. – А то все ты да ты.
– Для начала – десять, – скучно согласился Адам. «Раз», – сказал про себя Санька, когда на голой заднице – обыкновенной, надо сказать, заднице, гладкой и розовой – марцала отпечаталась первая красная полоса. До десяти он не досчитал, стало неинтересно, и он отвлекся. В коридоре перед смотровой что-то происходило, какая-то суета, движение, шум… Он помнил, что нельзя оглядываться.
– Посадить, – так же скучно скомандовал Адам, и Санька снова стал смотреть на марцала.
Лицо у Барса было красное, глаза выпучились. Надеть штаны ему не позволили, и он неловко закрывался скованными впереди руками. Макарушкин недовольно ворчал себе под нос, лейтенанты отступили к стене.
– Порка – занятие трудоемкое и однообразное, – продолжил Адам лекцию. – Поэтому мы в неё кое-что привнесем. Это будет сюрприз. После следующей десятки я опять спрошу про сигнал. Не ответишь – продолжим. Поехали, ребята!
Марцал вскрикнул, и его снова завалили задницей кверху. Десять с оттяжкой. На этот раз Санька не отвлекался. Он вдруг понял, что перед ним происходит что-то важное – отнюдь не простая порка провинившегося, нет, а свершение правосудия, невозможного ни в одном официальном суде.
После десятого удара марцала приподняли, и Адам пинком отправил его в дальний угол палаты. Бросил туда же одеяло. Марцал завернулся и тихо заскулил.
– У тебя есть пара минут подумать. Вопрос ты знаешь. Но я его повторю. Откуда придет сигнал? Где те, кто командует операцией? И кто они?
Он произнес это, а потом, словно потеряв к марцалу всяческий интерес, отвернулся, отошел к окну и присел на подоконник. Провел пальцем по мокрому стеклу. Что-то нарисовал, потом стер.
И тут из коридора донесся сдавленный вскрик, грохнула дверь, очень дробно простучали ботинки, Санька отпрянул: мимо него в палату ворвался совсем молодой парнишка в страшно грязной форме.
– Господин полковник, Василий Иванович! Там!..
– Смирно, лейтенант! Докладывайте.
– Там, – парнишка судорожно вздохнул, – вы сами… Это недалеко от того бункера…
– Что недалеко от бункера? – Адам встал. Но в палату уже вносили носилки, одни за другими. Потом солдаты, топоча, вышли. На полу остались грязные отпечатки сапог и три пары носилок с неподвижными телами на них. Две девочки-наземницы, Санька их раньше не видел… а мужика узнал, хоть и не сразу, но узнал – это он вез его к «Арамису» в тот день, точно, с красной шеей, рассказывал про копченую рыбку и сына в Гоби.
Потом Санька понял, что не заметил чего-то очень важного. Дядя Адам стоял перед мертвой девочкой на коленях и внимательно что-то рассматривал. Долго. Очень долго. К нему присоединился Макарушкин.
Наконец Адам встал и медленно-медленно пошел к марцалу. Он не дошел двух шагов. Барс так же медленно-медленно поднимался ему навстречу. У него было абсолютно белое неподвижное лицо и черные провалы глаз…
– Это не я, – сказал он тихо. – Слово чести – это не я.
– Ну да, – ватным голосом сказал Адам. – Не ты. Обязательно – кто-то другой.
Он обеими руками – накрест – взял марцала за лацканы и изо всех сил впечатал в стену. Посыпалась штукатурка.
– Это не я, – ещё тише, уже почти неслышно прошептал Барс. – Меня предали… Поэтому – я все скажу.
– Тебя… – Удар о стену. – Предали… – Еще удар.
– Адам, Адам, – торопливо заговорил Макарушкин, – пожалуйста, не надо. Пусть говорит, хрен сучий, опомнись, ну, Адам, Христом-богом тебя прошу!
И только после этого Адам разжал руки и отступил на полшага.
А Санька наконец разглядел то, чего не заметил сначала. У одной девочки и у мужика-водителя на висках были сероватые бугристо-вздувшиеся пятачки сварившейся кожи – этакие грязные апельсиновые корочки. И наверняка найдется такой же пятачок у второй девочки…
Он никогда не видел следов от смертельных ударов «щекоталки», но точно знал – это они. На третьем курсе читали лекцию – как имперцы поступают с людьми. Показывали слайды.
Как имперцы…
Санька помнил, как его держали, а он рвался, рвался и орал, царапался, кусался. Потом ничего не было. Потом он понял, что ревет, уткнувшись в мокрое и горячее. Чья-то рука неловко гладила его по затылку.
Он отстранился. Это была медсестра Лидочка.
– Ничего, – тихо казала она, – ничего… Уже все.
– Где они?
– Уехали…
– Куда?
Лидочка пожала плечами:
– Мне не докладывали…
* * *
С тех пор как Кеша втолковал Большим-громким, что он здесь, рядом, что он их оживляет, а если уходит, то ненадолго, а их громкость делает ему больно, его дежурства с каждым приходом становились интереснее и привлекательнее. Немножко придя в себя, Большие-громкие принялись разговаривать с ним прямо в голове и там же, в голове, показывать картинки. Кеша все собирался рассказать об этом Вите, но забывал. На картинках Большие-громкие были совсем живые и целые, приятно похожие на Взрослых, только шерстки побольше, и у них даже были имена – Холошш и Денишш. Когда Кеша звал их не в голове, а голосом, они уже могли улыбнуться и осторожно помахать лапкой. Это было хорошую. А другое – плохо: они должны были спать, но не спали. Не хотели. Он спрашивал, сердился, а они не спали.
И вдруг показали почему! Картинка была такой ясной, словно он видел её своими глазами совсем близко.
Где-то недалеко – этаж, ещё этаж, и ещё этаж вверх – лежали-спали Маленькие-маленькие. Два. Кроме них, в комнате были ещё два – женщины. Одна спала, ей было плохо, но она не звала. Другая… Другая громко кричала внутри, но шаг за шагом подходила к Маленьким, сжимая в руке злую вещь, от которой Маленьким будет плохо. Она не хотела идти, её тащили веревочки, уходящие куда-то вверх. Между нею и Маленькими стояли, раскинув руки, Холошш и Денишш, но сделать ничего не могли, они становились все бледнее и бледнее, но отчетливо повторяли: «Кеша, помоги Маленьким, защити, это здесь, близко, ты успеешь…»
Кеша открыл глаза, на мгновение застыл, переводя полученные мысленно указания в реальное пространство. Затем издал телепатический призыв о помощи и ввинтился в дыру в стене.
* * *
Это было невозможно, немыслимо, невыносимо, саморазрушительно! Она пыталась стоять на месте, идти в другую сторону, падать, но жесткий приказ тащил и тащил её вперед, сквозь мерцающие бесплотные тела Холоса и Денизы, сквозь прозрачную колыбель со смеющимся малышом, протягивающим к ней руки, сквозь личико её родной дочери – да, вот так она впервые сказала «мама», уже понимая, что говорит, а не случайно складывая звуки… Маша пыталась разжать руку с пистолетом, а пальцы не слушались, пыталась споткнуться, а ступни медленно и безостановочно перемещали её к маленькой кроватке с марцальскими детьми. «Я не сделаю этого, не сделаю», – как заклинание повторяла она, и сердце все больнее и больнее колотилось уже в самом горле, потому что сопротивление приказу уничтожало её физически.
И тут сверху на спину обрушилось что-то легкое и стремительное, она упала, перекатилась и встретилась взглядом с зеленоглазым чудовищем. В сознание, перекрыв все фантомы, разорвав принуждение чужой воли, ворвался истошный вопль: «Нельзя-а-а-а!!!»
Что-то лопнуло внутри и хлынуло наружу, чужие нити порвались, и Маша с мгновенным ужасом и облегчением рухнула навзничь, раскинув руки.
Единственное обстоятельство, которому Вита хоть как-то могла радоваться в сложившейся ситуации, – что в результате операции никто не пострадал. По верхним этажам госпиталя коты, благодаря халатам и шапочкам, умудрились проскочить практически незаметно в обе стороны. Охрана же спецбокса, вняв недавним предостережениям лучшего специалиста по внеземным формам жизни, при виде котов спокойно легла на пол, потом, по подсказке Виты, сползлась в бокс напротив, любезно показала, как он закрывается, – и теперь, судя по звукам, резалась в карты. Вите оставалось только позавидовать им. У неё под началом – а вернее сказать, на руках – внезапно оказались два взрослых инопланетянина-кота и один подросток, её собственный внезапный сынок; два вышедших из комы, но ещё с мутными глазками инопланетянина-нудиста; агент имперцев, она же крутая телепатка по совместительству; два телохранителя на грани нервного срыва; Ким, давно перешагнувший эту грань; и – вот уж в буквальном смысле «на руках» – две новорожденные полумарцалочки, Барсовы детки, и их вымотанная трудными родами (остались одни глаза) маленькая мамаша-рыжуха. И все, кроме младенцев, были твердо уверены, что она, Вита, точно знает, что делать дальше.
А у Виты был жестокий затык.
Она уже со второй половины дня начала подозревать, что в городе происходит что-то серьезное и опасное. Это отсутствие Мартына во всех местах, где он мог находиться, а потом – просто отсутствие связи с Базой. Это взревывавшие несколько раз сирены где-то вдали. Это бесконечные рассказы по репродуктору о выигранном космическом сражении, чьи-то истеричные, захлебывающиеся крики о победе, о не напрасно пролитой крови… Потом телефон снова заработал, но стало ещё хуже, потому что по обоим договоренным с Мартыном адресам, куда при первой же возможности ей следовало отвезти очнувшихся «нудистов», ответили чужие люди, не знавшие пароля.
Это был удар. И еще: ей, так привыкшей во всех сложностях жизни и службы полагаться на себя, и только на себя, вдруг остро потребовался кто-то, кто подскажет, поможет, кто знает, что правильно, а что нет… короче, этот черномордый с выгоревшим ежиком неторопливый болван, в которого она так постыдно втрескалась.
На базе «Пулково» ей не сразу, но сказали, что на территорию полковник Липовецкий из Коминваза вошел ещё днем, но территория эта огромна, на ней происходят не подлежащие разглашению события, и найти полковника сейчас, в темноте и тумане, просто-напросто невозможно.
(Адам в это время уже улетел на вертолете «Вымпела», но кап-три Полянский, так и не смененный сегодня, знать этого не мог.)
Ждать, что он вернется сюда, нельзя. Неровен час нагрянут кузены. Чудо, что они все ещё не нагрянули.
В подготовленных местах ждет кто-то чужой.
Нельзя домой, нельзя к родителям, нельзя вообще к сколько-нибудь хорошим знакомым – если будут искать, то в первую очередь там.
А главное – как сообщить Адаму, куда она подевалась вместе со всем этим балаганом?
…Бывает «Эврика», а бывает и «сатори». «Эврика» – это когда бегаешь голым и в восторге размахиваешь руками. «Сатори» – от изумления останавливаешься и смотришь вдаль. Потом идешь дальше, но уже преображенный: неизвестное или неразрешимое стало простым и обыденным.
Сейчас у Виты было именно сатори. Она только покачала головой: почему до такой самоочевидной идеи нужно было додумываться?..
«Там каждой твари по паре, а я – одна….» – написала она записку, поручила её на сохранение солдатику-санитару (дополнив новенькой хрустящей сотней), объяснила, кому передать, – после чего, к великому облегчению врачей, состоялся то ли исход из Египта, то ли свертывание передвижного цирка-шапито.
После дождя и ветра на город навалился туман, и самого интересного не видел никто: как на втором этаже госпитального корпуса открылось темное окно и к окну этому по очереди причалили два маленьких черных кораблика. Потом из ворот госпиталя выехал, светя всеми фарами, здоровенный «блейзер» – коминвазовская спецмашина. Сначала она ехала по шоссе, потом свернула в какой-то тупик. Кораблики подлетели к ней сверху, как-то хитро пристроились, чем-то подцепили – и вся эта троица низко-низко, цепляя туман и облетая деревья, понеслась на север, по прямой к Кавголово.
Боги из машин
Ночь с 24 на 25 августа 2014-го
Адам толкнул хлипкую дверь парадной. В нос ударил запах кошек и болота. На нижней площадке не горел свет, ступеньки были щербленые. Макарушкин включил фонарь.
– Сейчас ещё окажется, что не работает лифт, – сказал он. Но лифт работал. Правда, воняло в нем намного сильнее. Седьмой этаж. Вот эта дверь – обшитая щелястой вагонкой.
– Никакого понимания у этого марцалья, – сказал Адам. – Уж мог бы, сучара, девке нормальную хату купить…
– Если не откроет сам, ломать придется громко, – почесал подбородок Макарушкин. – Железо, похоже, толстое…
Они одновременно посмотрели на часы. Без четверти два. Штурмовая группа уже на крыше. Спустили веревки…
– Громко – рискованно, – сказал Адам просто для того, чтобы хоть что-то сказать; все уже и так обсудили на сорок сороков. Потом он подышал на пальцы и нажал кнопку звонка.
За дверью хрипло заверещало; это был какой-то мотивчик, запиленный до неузнаваемости. И только когда зашаркали шаги, до Адама дошло: «Турецкий марш».
– Кто? – В голосе ни тени сна.
– Дмитрий Николаевич? Это Адам Липовецкий. Я вашу супругу в роддом отвозил.
– А, Адам… Что-то случилось?
– Ну, как сказать… Марина Вениаминовна просит вас приехать.
– Вот так, среди ночи? А почему именно вы?
– Я же говорил, у меня там племянник лежит. Я ездил к нему домой за вещами, вот сделал крюк небольшой…
– Ей стало хуже? А как дети?
– Дмитрий Николаевич, мы так и будем переговариваться через дверь?
– Я не знаю, один ли вы. Сегодня в городе творится черт-те что. Стреляли.
– Я один, без оружия, в окрестностях не стреляют и вообще ни души. Вы едете или нет?
– Вы не ответили: ей что, хуже?
– Я не доктор. Но она звала вас. У вас же тут где-то был телефон…
– Да? А вы не пытались сегодня пользоваться телефоном? Это черт-те что, а не связь.
– Я понял. Мне уходить? Я могу подождать вас в машине. Решайте.
Он вызвал лифт. Дверь разошлась – и одновременно приоткрылась дверь квартиры.
– Подождите! – Голос старика Града вдруг стал визгливо-начальственным. – Зайдите на минутку.
Адам дернул плечом и словно нехотя поплелся в квартиру. Макарушкин, распластавшийся по стене, одобрительно подмигнул.
По плану Адам должен был оценить обстановку, а потом принять решение: то ли нейтрализовать старика самому, то ли, выходя, придержать дверь и впустить Макарушкина, то ли уйти и предоставить действовать штурмовой группе.
Оружия у него действительно не было, тут он старику не соврал. Барс выложил все, что знал, до конца: в косяке двери стоял детектор, засекающий металл и кой-какую взрывчатку. По этой причине и Макарушкин оставил свой пистолет внизу. Но Макарушкин и без пистолета в ближнем бою…
Первый вариант отпал сам собой. На кухне, куда привел Адама растерянный старик, сидел наголо бритый здоровила в майке и растянутых трениках.
– Познакомьтесь, – Град ни с того ни с сего перешел на светский тон, – это мой сосед. Сверху. Вадим Петрович Сергеев. Шофер.
– Липовецкий, – буркнул Адам, удивившись мгновенно вспыхнувшей неприязни к этому типу.
Здоровила тоже, кажется, удивился. Интересно, а чего он ждал, с такой мордой, подумал Адам – и тут до него дошло. У здоровяка было идеально правильное лицо, которое не могли испортить ни нависшие черные брови, ни нелепые щегольские усики. И наголо бритый череп был матово-загорелый, без той синевы, которая отличает любого бритого брюнета… На столе стояла только пепельница, полная окурков.
– Видите ли, Вадим Сергеевич, – торопливо заговорил старик, – мне, говорят, в больницу надо ехать.
– Надо так надо, – участливо сказал марцал. – Вы не беспокойтесь. Я вас подожду.
Старик выдохнул.
– Две минуты у меня есть? – спросил он. Адам посмотрел на часы. До начала штурма оставалось восемь минут.
– Конечно, – легко согласился он, и старик убежал. Дверь в комнату открылась и закрылась.
Марцал молча смотрел на Адама. Тот в ответ улыбнулся, неловко переступил с ноги на ногу.
– С вашего позволения, Сергей Вадимович… я тут удобствами?..
Санузел был совмещенный. Адам выждал несколько секунд, спустил воду и принялся шумно мыть руки. И с мокрыми руками быстро прошел в комнату.
– Дмитрий Николаевич, полотенца не найдется? Ой, совсем забыл, супруга ваша просила ещё белья захватить и, … черт, как же это, а, масло детское, и еще…
Он импровизировал на ходу, а сам осматривал полутемную проходную комнату. Ничего похожего на хреновину, описанную Барсом. А во второй комнате?
Адам не успел туда заглянуть. Старик, полностью одетый, появился на пороге, тщательно закрыл за собой дверь и приказал:
– Едемте.
– Детское масло, – тупо повторил Адам, – и ещё коробочка, на которой написано «Дуплекс»…
– Мариша забрала все, – твердо сказал старик. – Я посмотрел: полка пуста. Она очень тщательно готовилась. Если что-то потерялось, заедем в аптеку и купим.
– Проверьте: коробочка может стоять на подоконнике…
Старик секунду колебался. Потом повернулся, дробно стукнул костяшками пальцев по филенке двери, повернул ручку и вошел в комнату. И Адам успел увидеть за дверью живой переливчатый свет…
Установка там, подумал Адам. И при ней кто-то третий – иначе зачем старик постучал?
Второй вариант действий – отпадал тоже. За три-четыре секунды – бросок из прихожей через проходную комнату в спальню – можно сровнять с землей три-четыре города. По одному в секунду.
А штурмовая группа… вдруг что-то не состыкуется? Маловероятно, но все же…
– Вы не сказали, что с детьми. – Марцал подошел сзади неслышно и положил ему руку на плечо. – С детьми все в порядке?
Адам повернулся, недоуменно уставился в голубые марцальские глазки, потом поднял палец и сказал:
– О!
– Что? – удивился марцал.
Адам отмахнулся и побежал к двери в спальню. Он бежал очень долго, дверь никак не хотела приближаться, а потом никак не хотела проворачиваться дверная ручка. Но он наконец справился со всем, столкнулся лоб в лоб со стариком – и через его плечо увидел описанный Барсом агрегат, этакий настольный органчик из полупрозрачных неодинаковых труб, в которых тек неяркий жидкий свет. Спиной ко входу сидел кто-то, виден лишь силуэт, а в углу стоял ещё один, вполне освещенный, и в поднятой руке его угадывалось оружие. Старика влево и вниз. Бросок. Того, кто сидит, – за шею, рывком на себя. Прикрыться, как щитом. Шаг назад, к окну. Локтем в стекло. Из угла – тусклая вспышка «щекоталки», «живой щит» начинает страшно биться, а левой руки нет по самое плечо. Последнюю команду она запомнила: держать, – и держит. Пока – держит. Снова вспышка «щекоталки» – и одновременно с нею в окно влетает черное продолговатое, отскакивает от пола…
Адам успевает наклонить голову и зажмуриться, но веки прожигает насквозь. Удар не слышен, просто Адам оказывается в воздухе и парит, парит, не зная верха и низа… Тело – сплошное желе. Потом становится больно, больнее, ещё больнее. Огонь в глазах сменяется угольной тьмой. Потом контурно всплывает картинка, застигнутая вспышкой: тот, кто стрелял, замер со вскинутыми руками, словно собрался взлететь.
Потом картинка исчезает, и плывут пятна.
А про Юльку просто забыли. Все происходило так стремительно и невероятно, и все так быстро исчезли куда-то, и некому было водворить на место, под стражу никому не нужную арестантку, забившуюся в уголок и на какое-то время окаменевшую…
Пусто.
Она не знала, сколько просидела в том углу, обхватив руками коленки и спрятав лицо. Может быть, внутри человека есть хитрый часовой механизм, который подзаводится от любого движения, а если долго-долго сидеть неподвижно, завод заканчивается, пружина соскакивает и весь механизм рассыпается-раскатывается бессмысленными колючими шестереночками…
Юлька механически растерла занемевшую ногу и неловко встала. Пусто. Никто не держит. Никто не говорит, что делать. Ее качнуло в сторону окна, она всмотрелась в бледное пятно отражения и не узнала. Кто-то чужой.
Переступая с ноги на ногу, она почему-то оказалась в соседней комнате. Здесь не было пустоты, наоборот – тягучее тяжелое присутствие смерти. Оно обволакивало, тянуло вниз, на колени, заглянуть в тусклые глаза и смотреть, смотреть, смотреть… Неясно помнились какие-то провода, какие-то коридоры, бархатный голос Барса… Он не мог их убить, неправда.
Но этот же голос, она сама слышала, охрипший и искаженный страхом, но тот же, тот же, неповторимый и единственный, – в деталях рассказывал, как все случилось.
Прочь отсюда.
Куда?
Бесплотным призраком Юлька скользила по коридору медотсека, не чувствуя пола под собой. Невнятный синеватый свет ночных ламп коридора перекрасил весь мир в ненастоящий – то ли стеклянные, то ли целлулоидный. В одном месте целлулоид прорвался: открытая дверь разлила яркий свет, а в нем оказался Санька. Он лежал лицом вниз, но Юлька узнала его – и не увидела, есть ли в комнате кто-то еще. Это было не важно. И Санька – тоже. Все важное, связанное с ним, выгорело, как пепельная тетрадная страничка, серая и съежившаяся, ещё хранящая буквы, только рукой не взять. Юлька отступила назад, обошла световое пятно по самому краю, переступила и забыла о нем навсегда.
Опустевшие коридоры. Опустевшая память. Не всколыхнуть.
Всколыхнулась. В холле два офицера прикрепляли черные ленты к большой фотографии. Адмирал Марков. Игорь Викентьевич. Игорь Викентьевич? Он ведь живой… а значит, и он тоже… как я…
Юлька отворила дверь и шагнула в ночь.
Теплое молоко тумана объяло и подхватило её. Она без страха скользила то в полной тьме, то в волнах света, идущего ниоткуда. Что-то пронеслось мимо, завывая и разбрасывая желтые и синие лучи. Потом ещё и еще. Потом за спиной её с шипением разлилось белое пламя и несколько раз глухо, как в вате, проревела сирена.
Юлька повернулась спиной к свету и ушла в глубокую темноту. Иногда из встречной мути выныривали знакомые предметы – мини-глайдер, фуражка с кокардой, стайка проблесковых маячков, машина техпомощи, дежурный инженер, «скорая», два бушлата, стойка служебного телефона… Потом дорогу перегородила по-настоящему темная, почти черная громада. Юлька протянула руку, коснулась стеклянистой обшивки корабля, бездумно повернула налево и пошла, в такт шагам ударяя пальцами в борт.
Внезапно, неожиданно, неуместно – потянуло сладким дымом и ароматом жареного мяса, и тут же в тумане открылся оранжевый полумесяц, Юлька сделала ещё несколько шагов, и полумесяц раскрылся, как раковина, из которой донеслись голоса, веселые голоса! Все так же придерживаясь за борт корабля (он начал резко загибаться и уходить вверх, а значит, начинался нос), Юлька пошла на звук. Рука наткнулась на выступ – чертовски вовремя, иначе она неминуемо вписалась бы лицом в горизонтальную стойку гравигена, как раз в заднюю её заостренную кромку. Юлька пригнулась…
По ту сторону корпуса корабля горел костер, и возле костра прямо на бетоне полосы сидели ребята. Зная, что она бесплотна и невидима, Юлька подошла и села рядом. Ей тут же дали стакан и пластиковую тарелку, на которой шкварчал кусок мяса. Чье-то лицо оказалось совсем близко, глаза смеялись, губы шевелились. «Попробуй. Это вкусно», – перевела она про себя.
– Thanks. – Это слово вспомнилось автоматически, а что сказать еще, она не знала.
«Ты очень грустная, но очень красивая». Может быть, он сказал не «грустная», Юлька не разобрала, просто парни с такими глазами говорят очень простые фразы.
– Such day, – сказала она и сообразила, что сказала что-то не то. – Heavy day.
Глоток. Язык обожгло, и это было лучше, чем ничего. О край стакана тут же звякнула бутылка. «Пей, это бурбон, очень хороший бурбон».
– Why this? – зачем-то спросила она, и её поняли правильно.
«Мы закончили работу. Скоро улетаем. Мы хорошо работали».
– Fly… Far from here?
«Очень далеко. Пасадена. Калифорния. Знаешь?»
– No. Is it beautiful?
«Это самый лучший город в мире. Хочешь посмотреть?»
– Хочу! I want! Честное слово. Вы можете… Can you take me with you?
«Тебе разрешит твой начальник? На пару дней?»
– I have no chief now. – Слова находились все легче и легче. – I am simpat. My job goes to the hell. It's true.
«Не плачь, малышка. Все будет о'кей. Как тебя зовут?»
– My name is… I like a name Rita, ok? It's a little name of Margarita.
«Привет, Рита. Я – Пол».
С людьми, которые говорят очень простыми фразами, так легко понять друг друга, даже по-английски…
В два часа тридцать минут ночи комдив Виттштейн поднял в небо на высоту полутора сотен километров пару разведчиков «Аист». Пилоты шли без визиблов, а наблюдатели, которых на каждом кораблике было трое, менялись шлемами, когда уже не могли больше терпеть. Так, во всяком случае, было задумано.
Старт задержался на десять минут – инженеры ещё раз проверили энергетические и управленческие цепи. Если бы не эта задержка, армаду заметили бы гораздо позже – следующая пара должна была подняться только полчаса спустя. А так – буквально в последний миг лейтенант Баженов увидел появляющиеся ниоткуда имперские крейсера. До них было шестьдесят пять тысяч километров. Он успел заметить их и громко сказать это, а потом пространство в его мозгу связалось тугим узлом и вывернулось наизнанку…
Пара, вылетевшая следом, насчитала в северо-западном секторе около семисот крупных кораблей. Они приближались очень медленно, практически не маневрируя. Если ничего не изменится, посчитали разведчики, армада приблизится к границам атмосферы через четыре часа.
Наверняка они были так же слепы и не способны вести бой, как и земляне с марцалами, но зачем им вести бои в пространстве, когда можно просто высадиться, наконец, на поверхность?
Виттштейн приказал дать сигнал сбора старых пилотов, тех, кто имел опыт атмосферных боев четвертого года. Выходит, не зря их держали на учете и время от времени гоняли на учебных «двушках»…
Войскам, которые будут отражать высадку десантов, понадобится поддержка с воздуха.
Потом ему позвонили из штаба округа и велели подготовить все для старта шести тяжелых кораблей. Потом поправились: для посадки и последующего старта. Корабли перегоняли с Балтийского завода. Они были укомплектованы экипажами и вооружены, но не несли боезапаса. Впрочем, специальный боезапас для них грузовым бортом уже гнали из Воткинска. Зачем, вяло подумал Виттштейн, ведь толку не будет… ну, шесть эсминцев. Тех – минимум семьсот в нашем секторе. Сколько еще…
Стартовый гравитатор дал рабочую тягу; поднявшийся вскоре ветер разорвал туман. Подсвеченный прожекторами, в небо устремился пылающий смерч.
Первый корабль сел на чистую полосу и зарулил на стоянку. У него были хищные формы фронтового бомбардировщика и скошенные вперед крылья. Два двигателя размещались в длинных цилиндрических гондолах, вынесенных далеко назад, третий – в основании высокого киля. Из-за выпуклой и гнутой зеркальности обшивки формы корабля казались текучими, и только черные капли триполяровых фонарей придавали ему какую-то основательность.
Второй и третий корабль были такие же, а четвертый… Четвертый отличался коренным образом: такие же крылья и двигатели, но корпус широкий и приплюснутый, а киль венчает внушительных размеров – метров двенадцать в диаметре – тарелка. Виттштейн отдал бы свою правую руку, что это радиолокатор, но – как такое может быть? До первого же хроносдвига…
Но ведь сделали же зачем-то?
Адмирал вдруг почувствовал нервную дрожь. Он смотрел, как экипажи садятся в поданные микроавтобусики, как под крыльями новых кораблей уже суетятся техники и вооруженцы, как ещё два корабля заходят на посадку…
Ведь сделали их зачем-то! Зная, что будут хроносдвиги и вся нормальная электроника окажется пригоршней кварца. Значит?..
Он вцепился в стол и стал ждать.
Внизу застучали каблуки и зазвенели голоса. Веселые, ликующие голоса.
Вошли толпой – восьмеро. Взрослые! Лет до тридцати! Отдали честь. Один, лопоухий, с бритым до синевы черепом и крошечным чубчиком, шагнул вперед:
– Господин адмирал. Первая экспериментальная эскадра прибыла в расположение вашей дивизии, имея приказ Верховного Главнокомандующего: атаковать и уничтожить противника! Докладывает командир эскадры, командир эсминца «Гавриил» капитан второго ранга Колесников!
– Вольно, ребята, – скомандовал Виттштейн. – Докладывайте: в чем изюм?
Доложили сумбурно и почти наперебой: корабли снабжены и компьютерами, и локаторами, и средствами быстрой связи, не подверженными воздействию имперских хроновиков. Принципиально другие принципы, другие материалы. Не кремний, а триполяр. Не электроны, а кванты света. Программа испытаний только началась, ещё не до конца ясно, как поведет себя это все в боевой обстановке, но – так вот получилось. А ещё – визиблы кончились. И теперь… теперь…
Если бы вчера, подумал Витпитейн. А ещё лучше – в позапрошлом году.
Но не сказал.
Какая все-таки фантастическая дрянь – шоковая граната. Пуля дура, но на фоне гранаты – лауреат Нобелевской премии. Томагавк хочу, То-ма-гавк. Долбить черепа и снимать скальпы. Ходить по ночам, ну, или в сумерках, и жечь ма-аленькие костерки. И – тишина… Олени, лисы, орлы, куропатки… Деревья еле шуршат… никаких водопадов…
– Слышь, Липо, подъезжаем, – раскатистым эхом вломился в лесную идиллию голос Макарушкина, – и че-то у них тут-здесь творится невнятное. На большое начальство похоже. А как хорошо без него было.
Адам сосредоточился и открыл глаза. «Подъезжали» они на вертолете, уже висели на малой высоте, светя посадочными фарами, а внизу столпилось штук восемь одних только легковушек, да ещё несколько крытых грузовиков, да три бэтээра – все по пояс в тумане… Кто-то, прижимая фуражку рукой, макал пилоту: садись, мол, садись! Не задерживай.
Вертолет стал разворачиваться. Сразу затошнило, Адам сглотнул и понял, что на этот раз удержится.
И все равно: выходя, он промахнулся мимо поручня двери и чуть не выпад наружу. Там, снаружи, был другой мир, от которого он успел отвыкнуть. Хотелось сжаться и зарыться в какую-нибудь яму. Или просто накрыться с головой одеялом. Он даже ощутил запах верблюжьей шерсти…
И его опять затошнило.
Третья контузия, подумал он. Пора завязывать, скоро мозгов совсем не останется. И пока не понятно, во что это выльется – ведь одновременно с шоковой рвануло и что-то боевое в руках у марцала. Оба гада в реанимации, и – выживет ли старик?.. Плохо было в Боснии, вспомнилось тут же, когда подорвался Абалмасов, Адам перевязывал его, кровь хлестала, Абалмасов нес чушь, а руки были ватные, и спина не держала: заваливало назад, как пьяного. И полгода потом, стоило повернуть голову – начинало валить назад, а постоянное поперхивание чем угодно сохранилось до сих пор. Это была вторая контузия, после первой он выцарапался легко, отделался тиком да звоном в ушах – не часто, на перемену погоды…
Потом получилось так, что Макарушкин кому-то рапортовал, а Адам висел у него над левым плечом и чуть позади – как черт-хранитель. И без перехода: длинный стол, во главе стола кто-то очень знакомый, а рядом – Мартын в дурацком клетчатом пиджаке. Когда не надо, он всегда рядом…
– Пока ты прохлаждался, – с обидой ответил Мартын, – я, между прочим, два мятежа подавил. Ты пока слушай, я тебе потом отдельно расскажу.
– Что я вообще могу услышать? – пожал плечами Адам. – У меня в ушах по две коробки пластилина. И в башке ещё три. Всего семь коробок. По-моему, достаточно. Тут коньяк есть?
Откуда-то взялась бутылка. За рукой, её протянувшей, угадывалось ещё одно знакомое лицо, круглое такое, свежеумытое…
Потом Коля лупил его в коридоре по спине.
– Теперь слышишь?!
– Да-да, – сказал Адам. – Ты не кричи. Ты говори медленно и внятно.
– Понял. Тогда просто читай по губам: тебе благодарность от президента – и вали в госпиталь. Сейчас отвезут.
– В госпиталь, – согласился Адам. – Да, именно в госпиталь. Как я мог пропустить?..
– Что пропустить?
– Мимо ушей. Почему два мятежа? Кто второй?
– Комитетчики. А кто первый, ты, конечно, знаешь?
– Знаю. Ты мне доклады зачем давал?
– Правильно, марцалоиды. Когда им сильно померещилось, что хозяева тю-тю, они рванулись на нагретое местечко.
– Это ты им подсказал, что – тю-тю?
– Ну, не лично я…
– Хорошо. Мятежи подавили. Марцалы как были, так и есть. Противостоять имперцам в открытом столкновении как не могли, так и не можем. Что изменилось?
– Все! Все изменилось, друг мой Адам! – Он весело заржал. – Только об этом почти никто в данный момент не подозревает.
– И почему тебя до сих пор не удавили, такого информированного? – Коньяк наконец разлился по всему телу, и даже длинные фразы стали получаться без особого труда.
– Источник слухов надо беречь, – наставительно сказал Коля. – И пускать в расход только в самом крайнем случае. Каковой сегодня чуть было не представился. Впрочем, не важно. Блин, я про это столько молчал, что даже теперь сказать не получается!..
– Это в тебе правильные рефлексы выработаны, Коля, – сказал Мартын, набегая стремительно, как клетчатый тигр. – Болтать и мемуарить – на пенсии, на пенсии! Значит, так. Адам, во сколько ты ушел из госпиталя?
Адам весь напрягся. Чтобы заставить мозги сработать, пришлось сжать кулаки и повертеть ими до хруста в запястьях.
– Около семнадцати тридцати.
– И не связывался с напарницей?
– Пытался. Не было связи. Вообще ни с кем не было связи.
– Знаю. Это кузены. Специально все запутали, собаки, до сих пор связисты разобраться не могут… На тот момент ваши подопечные ещё не очухались?
– Нет.
– Ч-черт… хоть бы не добрались до них там…
Адам набрал было в грудь воздуха, чтобы как следует выразиться, но почувствовал, что сейчас опять поперхнется, и выражаться не стал.
– Слушай, Николай Юлиевич, – повернулся Мартын к Коле, и Адам сообразил, что сейчас впервые слышит, как того проименовали полностью. – Ты ведь какое-то время теперь будешь свободен? Я к чему: этого героя Отечества надо откантовать в госпиталь, а у меня весь транспорт в разгоне. Сделай доброе дело…
– Сделаю, – сказал Коля. – Но деньги вперед.
– Сколько?
– Да пустячок. Карт-бланш на кадры.
– Это вроде бы сразу решили…
– Ну да. И только что ко мне подкатывается Крюков и предлагает двух своих баб…
– Я скажу президенту, он его окоротит. Да ты и сам можешь сказать.
– Я – не могу. Надо объяснять почему?
– М-м… Ладно, замнем. Слушай!.. – вдруг совсем другим голосом сказал Мартын. – А ведь что-то у нас получилось, а?
– Что-то получилось, – подтвердил Коля. – Но шампанское заказывать ещё рановато. Тем более я за рулем.
– У тебя ведь шофер, – сказал Адам неизвестно зачем.
– Был шофер, – жизнерадостно согласился Коля. – Но его уже столько вербовали, что мы никак не сойдемся в счете – на кого же он все-таки работает. Не исключено, что на нас. До машины сам доползешь? А то – за ноги и дотащим. Раз плюнуть.
Адам фыркнул и закашлялся.
Водил Коля неплохо. Но с шофером было лучше. Шофер не имел привычки, увлекшись разговором, бросать руль и разворачиваться к собеседнику.
– …Ладно, я с конца попробую. Ты про визиблы знаешь уже?
– Что именно?
– Сдохли! У всех!
– Совсем?
– Ну, не сдохли, свихнулись. Не работают. Так что получилось куда лучше, чем мы рассчитывали.
– Если ты мне сейчас не скажешь, что именно получилось, я пойду пешком.
Коля набрал побольше воздуху, но в последний момент опять вильнул в сторону:
– Ты про эсминец «Гавриил» знаешь?
Адам демонстративно вздохнул – так глубоко, что едва не пропустил следующую фразу. Теперь Коля говорил тихо, впроброс, как о чем-то несущественном, и от дороги не отвлекался. Из отрывочных «знаешь?» складывалась пестрая картинка интенсивной и изощренной дымовой завесы, которую Коля, в числе весьма немногих посвященных и с помощью множества фигурантов, используемых втемную, создавал с самого 2004 года, – когда в глубочайшей секретности от всех, и в первую очередь от новоявленных союзников, при полном развале экономики и традиционной науки начались разработки компьютеров, нечувствительных к хроносдвигу. Было перепробовано многое: коллоиды, тонкие пленки, миниатюрные вакуумные лампы, – и в конце концов года четыре назад обозначился прорыв. Лазерный процессор размером с письменный стол по своим характеристикам сравнялся с легендарным «486-м». Через год он стал размером с обувную коробку и в тысячу раз производительнее. Еще через год при тех же размерах – в миллиард раз. Параллельно разрабатывались средства радиосвязи и радиолокации на новой элементной базе. Можно было думать о новом «старом оружии»…
Первыми прошли модификацию зенитные комплексы «С-300» и «С-400», в свое время благоразумно законсервированные. Затем – созданы новые взрыватели для ядерных боеголовок. Затем возник проект «Гавриил». Мало кто из разработчиков знал, что экипажи новых эсминцев уже тренируются: взрослые опытные летчики.
А те, кто знал, вкалывали по сорок восемь часов в сутки. Надежда вывести детей из-под огня – или хотя бы встать в этом огне рядом с ними – творила чудеса.
И вот день настал. Неизвестный пока фактор парализовал существующие флоты, сделал корабли слепыми и медлительными. И теперь «Гавриил» и однотипные с ним эсминцы – всего их заложено семь и несколько уже вывезено из цехов – становятся королями неба. Владыками неба. Безраздельными владыками…
Плоды победы
25 августа 2014 года
Костя Колесников начал летать на штурмовиках «Су-25» в две тысячи втором, успел прихватить «Южный щит», был ранен осколком «стингера» и в результате избежал гибели в дни первого Вторжения – когда его полк вылетел на штурмовку огромного НЛО, севшего под Ашхабадом, и весь сгорел в воздухе. Костю вскоре демобилизовали и почти сразу же пригласили в секретную группу летчиков, которые непрерывно тренировались на самых разных типах самолетов, пытаясь хоть чего-то добиться в воздухе при полном отсутствии радиосвязи и бортовых компьютеров – то есть вернувшись в этом смысле лет на шестьдесят назад.
Что ж, тренировки не прошли даром. И уже потом, когда им открыто объяснили, к чему готовят, Костя часто ловил себя на предвкушении: вот они, а вот мы – и сейчас посмотрим, кто кого!..
Но все же мечтал он о бое, а не о бойне.
…Земная эскадра подошла, не обнаруживая себя, на пятьсот километров к фронту имперцев, уравняла скорости и легла в дрейф. Летающий командный пункт, «Михаил», раздал цели головкам самонаведения, и через несколько секунд с пилонов всех пяти эсминцев сорвались по восемь ракет «Пицунда», снабженных нейтронными боеголовками. Это были именно ракеты, и поэтому детекторы имперских кораблей, заточенные на обнаружение прежде всего гравитационных движков; их не засекли до последнего мгновения, когда именно эти гравитационные движки включились: для маневра и точного наведения. Для имперцев это было слишком поздно – всего лишь четыре ракеты не достигли целей. Тридцать шесть белых звезд вспыхнули и погасли. И хотя экипажи пораженных кораблей состояли из модификатов, более стойких к радиации, чем земляне, а броня имперских крейсеров поглощала жесткое излучение лучше, чем свинец, – нейтронные потоки сделали свое дело, стремительно превратив внутри кораблей все живое и теплое в студенистое, мертвое и горячее.
Второй залп «Пицунд» достиг целей через пять секунд после первого. Видимо, сыграло свою роль ошеломление: имперцам удалось сбить только одну ракету…
Настало время пушек.
Каждый эсминец был вооружен курсовой стомиллиметровкой и турельной двадцатимиллиметровой спаркой для защиты задней полусферы – и то, и другое, разумеется, ХДП. Снаряды курсовой пушки имели полый сердечник из обедненного урана с полукилограммовым зарядом дейтерида лития внутри. При нормальном попадании – со скоростью сто двадцать километров в секунду – снаряд углублялся в броню, там в результате кинетического разогрева происходило воспламенение заряда – и взрыв мощностью в десять–пятнадцать килотонн: в зависимости от угла попадания. Но для наведения пушки на цели следовало включить двигатели – да и вообще сблизиться с врагом, чтобы не тратить зря дорогущие, – будто набитые бриллиантами, неуправляемые снаряды. А включить двигатели – значит обнаружить себя. Значит, все торпеды – твои. И если локатор командного центра не врет, уже около тысячи этих маленьких тварей медленно ползут впереди имперского строя, готовые броситься на первый же заработавший гравиген, как стая собак на зайца.
Ну, что же. Получите и распишитесь…
Торпеда «Кальмар» была усовершенствованным вариантом старого «Зубила»; главное, что её отличало от предшественницы, это полноценный автопилот, способный к квазиразумному нестандартному маневрированию, и гравиген, сравнимый по напряженности поля с двигательной установкой имперского линкора. Понятно, что форсажная мощность развивалась на считанные секунды – но сейчас этого не требовалось, и два «Кальмара», отделившиеся от «Михаила», пошли медленно, почти вальяжно, развернулись вдоль фронта кораблей, сошлись и разошлись… Костя видел на дисплее, как в равномерной зеленой сети вражеских торпед обозначились два сгущения, два сначала туманных, а потом очень плотных пятна, они ползли вслед за красными точками «Кальмаров», вытягивались, сжимались, выбрасывали ложноножки… Зеленые цифры в углу дисплея стремительно росли – нащупав хоть какого-то врага, имперцы уже не намерены были его выпускать. Наверное, торпеды, преследующие «Кальмаров», сошлись уже так плотно, что атаковали друг друга, взрываясь одна за другой (россыпь стремительных искр), но на смену каждой взорвавшейся прилетало три новых, экран был весь зеленый, «Кальмары» по очереди оказались в кольце, выскочили, но не надолго – оказавшись безнадежно зажатым, подорвался один, и в гравитационном «бублике» исчезли почти все, кто его преследовал, – второй как бы сделал попытку оторваться, уйти в сторону Земли, заметался, стянул на себя ещё пару сотен торпед – и тоже погиб.
Точно в этот момент эсминцы рванулись вперед, на максимальном ускорении прошли редкую сеть оставшихся на прежнем курсе торпед (те несколько десятков, что неосторожно повернули вслед кораблям, попали под огонь кормовых установок и разлетелись в пыль) – и атаковали второй эшелон имперцев. Очевидно, это были десантные корабли: огромные, как линкоры, они все же не имели той сокрушительной огневой мощи…
Сближение заняло семь секунд. Собственно бой – три с десятыми. За это время пушка «Гавриила» выпустила двадцать два снаряда. Примерно столько же – пушки остальных эсминцев, за исключением «Самуила»; сигнал с него прервался, и там, где был корабль, локатор командного центра засек только облако ионизированного газа. Вряд ли это было попаданием – скорее снаряд взорвался в стволе.
Дисплей перед Костей переключился на панораму задней полусферы. Оранжевыми точками сияли попадания. Еще шестьдесят один имперский корабль превратился в раскаленный радиоактивный лом…
Радости не было.
И злости не было. И азарта.
Ребята его полка были отомщены. И, наверное, отомщены погибшие вчера пацаны. И ещё многие.
И это абсолютно ничего не меняло. «Гавриил» развернулся. Он опять был далеко от имперцев, они не видели ни его, ни другие эсминцы.
– Продолжаем, – скомандовал Костя в микрофон. Операторы – и компьютеры – командного центра быстро раздали сектора атак, назначили цели…
Костя повернул голову и встретился взглядом с Лепихом, вторым пилотом. В глазах у того была тоска.
– Продолжаем, – упрямо повторил Костя.
* * *
Виту спасало только одно – в критической ситуации она автоматом переходила на командный, без тени сомнений голос и развешивала поручения без разбора возрастов и статусов. В результате: Абалмасов, так и не надевший спросонок протез, в хвост и в гриву гонял обоих телохранителей, налаживая быт и комфорт своего недостроенного Ковчега; Ким и девочка Ксюха споро готовили жратву на всю ораву (любой вуз ей из Мартына вышибу, то и дело повторяла про себя Вита); Кот и его напарник, свернувшись клубком, лечили сразу трех пациентов; вторая пара котов на своем кораблике патрулировала окрестности; Кеша стерег внезапно перевоспитавшуюся телепатку и попутно пытался освоить собачий язык, тихонько перерыкиваясь с абалмасовским Лахудром; а Маша почти слабоумно тетешкалась с крохотными полумарцалочками так, словно мечтой всей её нескладной подпольной жизни это и было – агукать, гугукать, умильно улыбаться, щекотать животики и менять пеленки.
Уф-ф-ф-ф-ф…
Вита всего на несколько мгновений прикрыла глаза, а когда открыла – оказалось, что младенцы спят, представители человечества под хорошую закусь уже ополовинили бутылку какой-то жуткой самодельной бурды, а представители иных рас, включая косматого черного Лахудра, собрались вокруг неё кружком и чего-то ждут.
«Пора нырять», – поняла Вита.
– Да-да, все правильно, – сказал Адам Годзилле, пожатие руки было твердым, а голос уверенным, – вы молодцы, ни малейших претензий…
Реальность плыла, как вода в плоском ручье с темным дном. Вода, в которую подливали то молоко, то кровь, то чернила.
Странно кренясь, по коридору сквозь эту воду шел солдатик-санитар в белом халате с грубо заштопанной дырой на груди и в черных больничных тапочках на босу ногу. Господин полковник, господин полковник!.. Адам вдруг понял, что зовут его.
– Слушаю.
– Вам записка, велено…
«Там каждой твари по паре, а я – одна…»
– А на словах?
– Ничего…
Адам перевернул бумажку, посмотрел на просвет. Потом вдруг дошло.
– Едем дальше, – сказал он Коле.
– Видим мост, – подхватил тот. – На мосту ворона сохнет…
– Ворона, – задумчиво сказал Адам. – Да, по крайней мере одна ворона тут определенно есть…
– Ты, что ли?
Адам сокрушенно кивнул.
Римма вздохнула и открыла глаза, покрасневшие и мутные от боли, но совершенно осмысленные, прекрасные, пушистые, бездонные глаза, в которые Геловани тут же провалился весь целиком.
– Боже мой, – сказала она, – опять война…
Доктор вопросительно взглянул на Геловани, и он перевел. Доктор с важным видом кивнул.
– Меня зовут Данте, – сказал Геловани. – А это док Майе. Он вам помогает.
– Спасибо, – выдохнула Римма. Было видно, что говорить ей больно. – Где мы сейчас?
– Над Карелией, – сказал Геловани. – Сядем в Питере.
– В Ленинграде? Никогда не была… – И Римма снова закрыла глаза.
– Откуда же вы? – спросил Геловани.
– Из Фрунзе.
– Фрунзе, Фрунзе… – пробормотал Геловани, вспоминая. – Это Дальний Восток?
– Да нет же. Киргизия.
– Бог ты мой, – сказал Геловани. – Это с какого же года вы… там? – Он показал в небо.
– С шестьдесят шестого. – И Римма снова приоткрыла глаза. – А какой сейчас?
– Две тысячи четырнадцатый…
– Ух ты. Как летит время… Скажите, эти фашисты, которые в нас стреляли, – это марцалы?
– Наверное, – кивнул Геловани.
– Я так почему-то и подумала… Они напали на Землю?
– Уже не знаю, – сказал Геловани. – Раньше я думал, что они пришли нам на выручку…
– Они очень плохие, – сказала Римма. – Презрительные, высокомерные…
Она снова закрыла глаза и тяжело вздохнула.
– Кажется, они убили нескольких наших.
Геловани вспомнил оплавленный холм и промолчал.
– Они нас боятся, – пояснила Римма. – И поэтому всегда стараются убить. Но ничего. Теперь они долго никого не убьют.
– Почему? – спросил Геловани, хотя уже, кажется догадался.
– Ребята устроили им моргалочку… Данте, можно мне сесть?
Геловани спросил доктора, и тот пожал плечами: как угодно. Римма приподнялась, придерживая одеяло, села, поджала ноги, закуталась потеплее. Док поймал её руку, стал считать пульс. Кивнул: сиди, если хочешь.
– Скоро здесь будет много наших, – продолжала Римма. – Так что летать они ещё кое-как смогут, а стрелять – только по запаху.
– Визиблы отказали, потому что вы… устроили моргалочку?
– Визиблы – это что? Такие мокрые твари, которые у марцалов вместо глаз?
– Так точно.
– Ну да. Мы. Моргалочку. А что?
– Значит, мы тоже не сможем стрелять?
– А вам это надо?
– Боюсь, что да. Земля в осаде. Только что был штурм… вы его чуть-чуть не застали.
– А кто вас штурмует? Зеленые? С вот такими глазками? – Она оттянула уголки глаз к вискам и вверх.
– Да. То есть это пилоты у них такие, а вообще на кораблях бывают самые разные – и совсем как люди, и почти черти…
– Они нас тоже не любят, – огорчилась Римма. В бездонной глубине нежности зашевелилась осторожность. А может, это был профессиональный рефлекс.
– А они за что? – деликатно спросил Данте.
– Мы им не подчиняемся. Мы никому не подчиняемся. Мы свободные. Делаем что хотим. Летаем где хотим. Мы любим летать. А носить почту и подслушивать чужие мысли не любим. Разве что для себя.
«Надо спросить дока Майе, есть ли таблетки от раздвоения личности», – понял Геловани. Именно раздвоение он сейчас отчетливо ощущал. Его лучшая половина воспаряла на крыльях любви, а эгоистичная и заскорузлая от забот – в ошеломлении перебирала: управляемая гравитация, управляемая телепатия, глушение визиблов, свободный полет в космосе, шестьдесят шестой год, скоро их тут будет много, и они делают что хотят…
– Римма, а зачем вы сюда летели? – спросил он, приготовившись услышать самое худшее – и простить.
– Кто как! – заулыбалась она. – Мы, например, просто соскучились. Подарки везли… Просто в нашей стайке все очень плохо ориентируются, и мы уже несколько раз промахивались. Прилетаем не туда, а там, глядишь, попадется что-то интересное, мы и застрянем. А тут вдруг на помощь зовут. А когда зовут – уже не промахнешься, и слышно очень далеко, дальше всего. Прилетаем, видим – а это Земля. Мы так обрадовались! Особенно когда вас увидели. Я слышала, что земляне уже хорошо летают – не так, как мы, конечно, – но не очень верилось. И тут эти гады… – Удивительные пушистые глаза затуманились слезами.
Майе раскудахтался, захлопал крыльями, заставил Римму лечь и с превеликой важностью стал считать пульс. И тут подал голос Исса:
– Командир! Полоса прямо по курсу. Мне самому садиться или лучше вы?
* * *
– Адам!
Непонятно, как она его узнала – по одежде, походке, жестам? – или же просто почувствовала, что это он. Вместо лица было тесто, багровое, вспухшее, в пузырьках и мелких ранках. Глаза еле видны под черными веками. Вита всхлипнула и сделала то, за что с детства ругательски ругала героинь боевиков, которые бросаются на шею израненным героям, не думая, сколько переломов и синяков они при этом зацепят.
– У-уй, – сказал Адам.
Вита в испуге попыталась отступить, но в спину уже впечатался Кеша и всеми четырьмя лапами обхватил обоих.
– Ничего, ничего, – сказал Адам, приобняв её правой рукой. – С виду оно страшнее, чем на самом деле.
– Что оно?
– Щекоталка, И ещё шоковая граната. И ещё какая-то дрянь, я не понял. А что у вас?
– О-ой… Кешенька, отпусти нас, пожалуйста, нам поговорить надо.
Кеша мурлыкнул и умчался к дальней стеночке Ковчега – там они с Кимом играли в мячик. А Вита, оглядевшись по сторонам, понизила голос и повторила:
– Нам надо поговорить.
– У нас будет ребенок? – сострил Адам.
– Ребенок у нас уже есть, – отмахнулась она. – Хуже другое. Я полчаса назад заключила союзный договор с расой эрхшшаа. О взаимной обороне и нападении.
– Что, друг на друга? – тупо спросил Адам.
– Нет, на Империю, – терпеливо пояснила Вита. – Они их тоже задрали. В смысле, имперцы – котов. И они уже летят сюда. В смысле, коты.
– Много?
– Пока не очень. Им лететь далеко. А те, кто в ближних пределах, уже летят. Теперь понял?
– Давай ещё раз. Начни с ребенка. У меня что-то с памятью.
– То есть ты ничего не помнишь? – В голосе Виты зазвенела неподдельная обида. Потом она не выдержала и фыркнула.
– Витка, тебе нестыдно издеваться над калекой? Объясни по-человечески.
– По-человечески этого не объяснишь, – задумчиво сказала она. – А по понятиям эрхшшаа, – она легонько кивнула в сторону котов, – мы с тобой теперь Кешины родители. И сами тоже эрхшшаа. Вроде как приемные. Понимаешь, правительства у них как такового нет. Просто они всегда делают то, что велит долг и честь. Ну, в острой ситуации. Между своими-то они вообще не конфликтуют. А с чужими – все воспринимают очень похоже. И действуют соответственно. И сейчас они все, кто узнает, что есть Кеша, у него есть родители, а у них есть планета, на которую напали имперцы, которые и так их задрали, – все бросают и летят сюда. Поскольку все это началось из-за нас, нам и решать, что именно нужно делать. Теперь понял?
– Ну, ни фига себе, – сказал Адам.
– Вот и я то же самое говорю. Только длиннее. А решать надо быстро. У них так принято. Первое решение – от сердца. Значит, самое верное. И еще. Наши подопечные пришли в себя.
– Какие подопечные? – Адам поднес руку к виску.
– Которых из космоса голышом…
– А-а-а… И что?.
– Они сюда тоже летят.
– Много?
– Этих – до фига. И что делать с ними – я понятия не имею.
– А кто они вообще? – спросил Адам. Вита задумалась.
– Ну-у… Если бы в космосе были цыгане…
– Только цыган нам ещё не хватало. С медведем. А коней они тоже крадут?
– Про коней ничего не знаю, – честно ответила Вита. – А детей крадут. Чаще у имперцев. По-моему, и на наших глаз положили.
– На Кешу? – оторопел Адам.
– Ты с ума сошел. За Кешу им… – Она проглотила остаток фразы. – Не, им детишки радистки Кэт приглянулись.
– Какой ещё радистки Кэт?! – взвыл Адам. – Витка, ты меня до психушки доведешь!
– Обломайся, тормоз, – невежливо сказала она. – Смотри туда.
И она развернула его за плечи.
В углу палатки на толстом надувном матрасе сидела незнакомая Адаму рыжеволосая женщина средних лет. Она держала на руках двух младенцев, завернутых в одеяльца, и неслышно напевала, переводя глаза с одного на другого. Рядом с ней полулежала другая рыжеволосая женщина, почти девочка, смутно знакомая.
– Это какие-то скалли прибились? – шепотом спросил Адам.
– Наоборот. Которая с детьми – тот самый неуловимый агент имперцев… кстати, не дядя Коля хотел кого-нибудь из них поймать и не мог?..
– Коля, Коля… – задумался Адам. – Ой, а где он? Он же меня привез!
– Вошел ты один, – сказала Вита.
Они выглянули из палатки. Пропавший Коля обнаружился сразу – он в неловкой позе стоял напротив выхода, облитый тусклым светом фонаря; Абалмасов держал его на прицеле ружья, а Кот придерживал когтистой лапой за горло.
– Дядя Коля! – помахала рукой Вита.
– Ребята, что вы делаете, это же наш! – воскликнул Адам.
– Н-да? – хмыкнул Абалмасов. – Ты уверен? У меня другие сведения.
– Я тебе говорю – наш. В тылу врага. Абалмасов медленно опустил ружье. Кот втянул когти. Коля шумно вздохнул и поддернул штаны.
– Какой-то сегодня неудачный день, – сказал он. – И погода дурацкая… Можно мне сесть куда-нибудь?
* * *
«Портос» заканчивал пробег, когда наперерез ему метнулся глайдер дежурного по полю, и кто-то, высунувшись из верхнего люка, бешено замахал пилотам клетчатым флагом: туда, туда! Геловани, не дожидаясь момента полной остановки (как было бы положено по всем полетным наставлениям), повернул, куда показывали, сторожевик занесло, и по брюху отчетливо защелкали снесенные гравигенами кусочки бетона.
Что-то я все полосы ломаю, мелькнула мысль, тут же сметенная поразительным зрелищем: с юга по крутой глиссаде заходили на полосу, слепя изо всех сил желтыми посадочными прожекторами, пять больших кораблей… нет, шесть, просто шестой угадывался с трудом, он был матов и настолько огромен, что в первые секунды казался фоном, облаком…
Это был имперский линкор. Видимо, в сопровождении марцальских «птиц».
После сегодняшнего Геловани мог поверить во все.
Но нет, это же не «птицы»… конфигурация огней другая, и машины явно крупнее…
Пара, шедшая первой, с шелестом скользнула над полосой и свечкой ушла вверх. Это были не «птицы», это были какие-то совсем незнакомые машины с крылом обратной стреловидности. Еще одна машина отвалила в сторону, на миг попала в прожекторный луч – их много взметнулось, – и Геловани с удивлением понял, что она несет тарелку радиолокатора. Такой вот внезапный привет из прошлого…
Вторая пара, держась позади линкора, очень синхронно сделала «змейку» и разошлась в стороны, а сверху уже возвращалась первая, словно атакуя, и зависший было в нерешительности линкор медленно пошел вниз, опоясался огнями и сел немного в стороне от полосы между рулежной дорожкой и башней центра управления. Теперь он весь сиял, как большой универмаг в большую новогоднюю распродажу.
– Посадили… – прошептал Исса, и Геловани вдруг понял, до чего тихо вокруг. – Командир, они же его посадили…
Пара земных кораблей снова спикировала на приземлившегося гиганта и ушла в небо.
– Такой у нас уже был, – сказала Римма. – Мы его потом на музей Старых поменяли. Старые, – заторопилась она, уловив в глазах Геловани начало безумия, – это которые раньше были. Очень давно. От них почти ничего не осталось, развалины на нескольких планетах да кладбище кораблей. Вот мы и поменялись с теми, кто на кладбище жил. Хороший кораблик – на музей. По-моему, честно?
– Наверное, – сказал Геловани. Он достиг той степени отупения, когда человек способен ещё что-то воспринимать, но уж никак не оценивать и тем более не реагировать.
Под пленным линкором возникла полоска сиреневого цвета. Потом её пересекла темная косая линия. А потом как-то сразу появилась неестественно тонкая фигура – очень похожая на человеческую, но притом очень чужая. Словно бескостное тело подвешено на невидимых нитях…
– А это ведь каан, – удивилась Римма. – Мы их ни разу не ловили. Они всегда с такой охраной…
Фигура постояла, словно прислушиваясь к происходящему вокруг, вскинула длинные руки, уронила, повернулась, не шевельнув ногами, и направилась к башне, ступая по бетону как по очень тонкому льду.
В это самое время с десяток «Звездных птиц» попытался атаковать с воздуха Балтийский завод, но был встречен плотным ракетным огнем. Один эсминец упал в залив, остальные ушли.
«Военный совет в Кавголово» занял около часа. Было решено: всеми четырьмя поддержать союз Земли и эрхшшаа; всячески содействовать привлечению в окрестности Земли Свободных, не препятствуя добровольцам-землянам присоединяться к ним; взять под опеку марцалов с целью их дальнейшей ассимиляции. Последний пункт вызвал особенно много споров, и Адам просто каким-то чудом настоял на его принятии. Оставалась мелочь – «уговорить Рокфеллера».
* * *
…Коты – это что-то! Физиономия Адама утратила свекольный оттенок, прорезались нормальные глаза, и головой он встряхивать перестал… Да и голышата совсем ожили – вон как руками замахали.
– Слушайте! Слушайте! – закричала Дениза, вскочив на ноги. – Нам сейчас передали: прибыл парламентер Тангу. Нет, парламентеры, целая делегация. Ой, кого там только нет. Сейчас, где это…
Она оглянулась на Машу, и через несколько секунд та в изумлении сказала:
– Это Пулково. Это у нас. Совсем рядом.
– О! – сказал Коля.
– Вспомнил, где забыл свои галошики? – по привычке спросил Адам.
– Какие галошики? – не понял Коля.
– Ты не знаешь этого анекдота?
– Не знаю. Расскажи. Он неприличный?
– Нет.
– Ну и фиг с ним… Поехали.
– Не поехали, а полетели, – педантично уточнила Вита. – Потому что если мы поедем, то никуда не успеем.
И они полетели. Всем своим воздушным цирком. И так быстро, что Коля еле успел радировать Мартыну и попросить, чтобы их не сбили на подлете.
Впрочем, их бы и так не сбили. Кораблики эрхшшаа шли низко-низко, почти касаясь то земли, то воды, то деревьев, то крыш, то рельсов – сначала над лесом, потом по Охте, потом над Невой, и наконец, вдоль железной дороги, иногда перепрыгивая вагоны…
Чем-то это напоминало американские горки, которые во всех Америках зовутся русскими.
Из многих знаний рождаются всего-навсего многия печали. А вот недостаточное знание порождает весьма разнобразные и чаще неприятные последствия, самыми распространенными из которых являются мелкие недоразумения, крупные обломы и серьезные проблемы, в просторечии называемые «полная жопа».
К примеру, марцалы знали, что Империя согласилась на переговоры, но не знали, что причиной тому послужил вовсе не их самоубийственный взрыв в космосе. Кроме того, они знали, что в глазах землян являются полубогами, и не знали, что эта информация частично устарела и продолжает стремительно устаревать. Имперцы, готовые, несмотря на неожиданное вмешательство Свободных, раздавить и марцалов, и жалкое земное сопротивление, знали, что воевать придется в трудных условиях, без помощи искусственных органов зрения, но, к большому своему сожалению, и не подозревали о существовании проекта «Гавриил». Свободные, слетавшиеся сейчас к Земле, знали, что марцалы опять «бьют наших», но даже не предполагали попасть на такое замечательное лазер-шоу. А российский президент, так и не уехавший из Пулкова, знал, что у него появились какие-то большие преимущества, но понятия не имел, какие именно и как ими распорядиться.
А главное – никто и в мыслях не держал, что на сцене появились эрхшшаа.
В результате:
Марцальская верхушка, уверенная в том, что имперский посол прибывает именно к ней, а не к аборигенам, в полном охренении обнаружила, что на встречу её не пригласили и даже, применив силу, не выпустили из резиденции. Имперцы, готовившиеся к победной высадке и приему двойной капитуляции, потеряли примерно треть своего флота и столкнулись с необходимостью о чем-то договариваться с теми, кого до сих пор обоснованно считали «природными ресурсами». Свободные, собиравшиеся быстренько напинать марцалам и разлететься в разные стороны, задержались, потому что на Земле становилось интересно. А президент, профессионально тянувший резину, согласовывая термины и протокол, вдруг заметил, что дверь зала, наскоро приспособленного для переговоров, приоткрыта, а за дверью стоит Павел Петрович Мартынов и жуткими гримасами, сопровождаемыми бурной жестикуляцией, сигналит: «Бросай все, иди сюда, здесь наливают!»
Президент передал слово помощнику и пошел на зов.
– Ну? – мрачно спросил он.
– Вот, – ответил Мартын. И показал пальцем. Вокруг стола сидели незаменимый специалист по дезинформации Коля Ю-ню, давешний контуженый полковник, парочка в больничных пижамах, молодая женщина в халате, женщина постарше в зеленой хирургической форме и с двумя младенцами на руках, одноглазый пират и молодой кореец.
Президент моргнул.
– Да вот же! Не туда смотришь!
Президент посмотрел куда надо. У стены стояли и разговаривали молодая женщина и трое инопланетян неведомой расы, не значившейся ни в одном каталоге.
– Господин президент, – вмешался давешний полковник. Тот, который спас Питер от уничтожения и накрыл марцалов с поличным. Сейчас, как фамилия… Липовецкий. – События развиваются слишком быстро, и вы, наверное, ещё не знаете, что переговоры удобнее было бы вести мне и госпоже Гофман – полномочным представителям народов Земли и народа эрхшшаа.
Вита и трое инопланетян шагнули вперед, одинаково прижали кулаки к головам и поклонились.
– Госпожа Гофман, её сын Кеша, господин Ирриша-рейт, его супруга Рри, – по очереди представил Адам, затем указал на президента. – Наш Главный Передающий и главнокомандующий войсками Владимир. Это он должен объявить миру о заключенном нами договоре.
– Каком договоре? – не разжимая губ, спросил президент у Мартына.
– Союзном! – отрапортовал тот. – Адам, не томи, объясни человеку, в чем дело.
Объяснение заняло минуты три. И произошло то, чего никто никогда не видел. Президент, сдержанность которого вошла в поговорку, расплылся в идиотской улыбке и с беззвучным индейским воплем изобразил что-то похожее на уходящего со старта лыжника. Вита кашлянула. Президент – с тем же выражением лица – сгреб её и Кешу в охапку, расцеловал обоих и уже спокойнее отдал распоряжение Мартыну:
– Наливай.
– Не рано? – спросил острожный Мартын.
– Нормально, – вмешался Коля и полез в карман за фляжкой. – Тем более – я не за рулем.
Партия развивалась так.
Земля провозгласила себя независимой цивилизацией и потребовала признания. Империя настаивала на своем нерушимом праве собственности, соглашаясь лишь на предоставление частичной автономии и переход от негласного патронажа к гласному. Земля пообещала устроить карательный рейд на Юпитер, к оперативной базе имперцев. Империя надменно покрутила пальцем у виска. Земля уточнила, что отныне всем Свободным автоматически предоставляется земное гражданство и что добровольцы-Свободные тоже примут участие в рейде. Империя попыталась объяснить, как хорошо быть её собственностью и как плохо быть независимым. Земля покрутила пальцем у виска. Империя попыталась надавить на гуманизм. Земля с вредной улыбочкой ответила, что во имя гуманизма принимает на себя опеку над марцалами, сведенными Империей почти в ноль, и потребовала доступа к плантациям Спа. Империя нарисовала душераздирающую картину грядущего марцальского владычества. Земля сказала, что и не таких переваривала. Империя неуверенно предложила полную автономию в составе Империи в обмен на гарантированные поставки генетического материала. Земля согласилась разрешить вербовку добровольцев (и гарантировать им возможность возврата) – при условии абсолютной и неоспоримой независимости. Империя намекнула, что отношение к собственности и отношение к врагу – суть две большие разницы, и Земля имеет шанс почувствовать это на своей шкуре. Земля ехидно поинтересовалась, на каких, собственно, кораблях Империя собирается наносить ответный удар? Империя снисходительно пояснила, что располагает ресурсами трехсот планет и неизмеримо более высокой технологией. Земля негромко подозвала Кешу и почесала его за ухом. Империя… Империя согласилась отдать Спа при условии, что Земля как полноправный член имперского содружества раз и навсегда откажет Свободным в гражданстве. Земля продолжала чесать Кешу за ухом. Империя предложила неограниченную экономическую и технологическую помощь, обучение молодых землян в лучших учебных заведениях обитаемой Вселенной и сооружение гиперпространственного туннеля, который напрямую соединит Землю со всеми тремястами обитаемыми планетами при условии, что хотя бы часть землян будет помещена в генетические резервации – разумеется, абсолютно добровольно и за солидную компенсацию. Земля ещё раз терпеливо объяснила, что будет так: полная независимость, никаких туннелей, гражданство Свободным, опека над марцалами, доступ к Спа, вечный и нерушимый союз с эрхшшаа, а как знак доброй воли – разрешение на вербовку добровольцев. И это все. А если Империя ещё не осознала, что будет именно так, а не иначе, то ей следует учесть: при малейшем покушении на независимость Земли договор её союзников эрхшшаа с Империей автоматически теряет силу. И кто станет выращивать для Империи те корабли?
Это был шах и мат. Империя остановила часы.
Они все ещё сидели в кабинете Мальборо: Геловани, Римма, пилот Исса и док Майе, – когда окно озарилось белой вспышкой и раздался неприятный вибрирующий звук, воспринимаемый будто бы и не ушами вовсе, а печенкой и позвоночником.
– Улетел, – с некоторым удивлением сказала Софья Михайловна Табак и вернулась к столу. – Кому подлить чаю?
– Значит, был парламентер, – солидно сказал Исса. – Жалко. Я думал, все-таки захватили.
Он взял кусочек сахара и громко схрумкал, шумно запивая горячим и густым чаем из белой чашки. Мальборо погладила его по стриженой голове.
– А ведь теперь вас, парни, всех на дембель, – потянулся Геловани. – Эх, чуток бы пораньше… на день. На какой-то жалкий день.
Он потер руками лицо. Лицо горело.
Римма, которой давно все рассказали, тронула его за плечо.
– Извини, – сказала она. – Мы ведь не знали, что нужно торопиться. Мы вообще не знали, что тут… так плохо.
– А если бы и знали? – пожала плечами Мальборо. Док Майе вдруг уронил ложку, встряхнул головой, пробормотал что-то извиняющееся на неизвестном языке, переполз на кушетку и захрапел громко и вдумчиво.
– Мы бы давно уже забрали вас к себе! – горячо сказала Римма. – Потому что… потому что… Ну это же здорово – летать! Да вы скоро и сами узнаете. Это очень просто. Просто берешь и летишь. Надо только забраться повыше.
– И оттолкнуться посильнее, – согласился Геловани. – Постой, – вдруг пробила мысль. – Ты говоришь – сами узнаем. Это значит?..
– Ой, а я разве ещё не говорила? Я вам всем подарила по кокону. Они ещё маленькие, но на солнце дня через два… Если не хотите, не пользуйтесь, – сказала она почти испуганно, натолкнувшись сразу на три ошалелых взгляда. – Колхоз – дело добровольное… а они ещё маленькие…
Лицо её вдруг стало отрешенным, почти пустым, а потом – расцвело.
– Летят, – рассмеялась она. – Смотрите!
В рассветном небе над Пулково, а может быть, и над всем Питером, а может, и над всей Землей – возникло множество ярких точек. Они приближались, росли, становились разноцветными, причудливой формы – корабли, кораблики, глайдеры, бублики, бочки, батискаф, груда пены, чайник, бутон, плюшка, велосипед… Среди них не было, наверно, и двух одинаковых, и, конечно, там не было ни чайника, ни велосипеда, но человеческий мозг так устроен, что старается подобрать название всему, что видит глаз. Этот рой бурлил, искрился и переливался, а затем расслоился на две части. Те, что остались вверху, по-прежнему сталкивались и разбегались, чертили стремительные фигуры, за некоторыми тянулись цветные дымки, расцветали россыпи фейерверков… Самые крупные, двигавшиеся неторопливо и без особых фокусов, зато целеустремленно, уже почти достигли земли, да, они приземлялись, приземлились, открыли шлюзы, оттуда высыпало множество людей, а корабли, почти не промедлив, закрылись и так же неторопливо устремились вверх.
– За теми, кто прилетел без ничего, – пояснила Римма. – Мы не можем спуститься на планету просто так. Но многим это и не нужно.
Маленькие кораблики, кружившие в вышине, выстроились неровной восьмеркой… нет, двумя почти соприкасающимися кольцами, развернулись в четыре, раскрылись восьмилепестковым цветком. «Как они умудряются двигаться так слаженно?» – подумал Геловани. «Они же телепаты, – рассмеялась Римма. – Каждый видит картинку, которую надо сложить, и свое место в ней. Все очень просто». «Ничего себе про…» – начал думать Геловани и обернулся к Римме. «Ну да, – она и вправду смеялась, – ты же меня спас, ты меня нес. Твой кокон уже успел сформироваться. Я не знаю, на каком расстоянии он работает здесь, на поверхности, но если ты полетишь с нами…»
– Смотрите! Смотрите! – завопил Исса.
Геловани понимал, что надо куда-то смотреть, но мышцы словно парализовало. Он так и стоял – покачиваясь и время от времени разевая рот, – пока Мальборо, выругавшись вполголоса, не вылила ему за шиворот остатки чая.
– Соня! – задохнулся он.
– Извини, – сказала она. – Но вообще-то – иди ты к черту.
* * *
И она, подтолкнув его к распахнутому окну, резко повернулась и выбежала вон.
Было прохладно и арбузно-свежо. Коля глубоко вдохнул и задержал дыхание. Впервые за последние дни он почувствовал, как бьется у него сердце: слегка поскрипывая и иногда словно задумываясь над чем-то.
А ведь вполне может оказаться, что наконец-то появится время заняться собой… Он не слишком в это верил, но теоретически такая возможность оставалась.
Подошел Адам и встал рядом. Коля покосился на него:
– И как оно? Велика ли тяжесть мира сего?
– Своя ноша не тянет… – рассеянно ответил Адам. – Хуже другое: нам надо сматываться. Маша предупредила, что нас троих скорее всего уже заказали. Потому что если нас быстренько убрать, то договор с котами может зависнуть. Особенно если уберут земляне же…
– Я думал об этом. Но голова сейчас никакая.
– Расслабься. Все уже решено. И – все будет в порядке.
– Бум надеяться. Не прощаемся?
– Конечно, нет.
Он отступил назад и исчез. Оказалось, что на площади перед башней уже собралась толпа – человек сорок. До неприличия молчаливая толпа. Им устроили такой карнавал, а они молчат…
Высадившиеся первыми Свободные сейчас маршировали по полю, выстраивали сложнейшие многоэтажные пирамиды, размахивали неизвестными геральдике флагами, изредка взмывали над строем, кричали, взвизгивали, аплодировали сами себе и запускали в небо дымные фейерверки. Было похоже, что они ещё кого-то ждут.
И он появился! В небе, в самом центре разноцветного колеса, образованного маленькими корабликами, вдруг из ничего стала образовываться громадная связка ярких воздушных шаров. Они надувались один за другим, иногда лопались, но тут же появлялись новые и новые. Потом эта гроздь стала медленно спускаться – под ней, держась одной рукой за нитки, а другой делая приветственные жесты, болтался босой человек в тельняшке и широких розовых трусах в цветочек! Свободные восторженно взревели.
– Это ещё кто?
Коля обернулся на голос. Вопрос задавал президент – про которого уже забыли все, кроме совершенно затюканных телохранителей.
– Чтоб я знал… – выдохнул Коля.
Мужик в тельняшке повис перед встречающими в метре над землей, отцепился от шариков, потоптался в воздухе, воздел над головой сомкнутые руки и провозгласил:
– Братья и это… сестренки! В общем, мир и дружба! Хинди-руси, елы-палы! Ну, чего там, вы ж меня понимаете! Меня к вам вроде как послом наладили… Ну, будем живы – не помрем! – И вдруг спросил тоном пониже: – Слушайте, а Славка Бутусов в городе?
– Блин! – Коля взялся за голову. – Это же Никита! Живой!
Митек развернулся к нему, прищурился, развел руки в стороны и ухмыльнулся:
– Дык!
Маленький кораблик Ирришарейта завершал свое трехнедельное межзвездное путешествие. Большую часть его Адам и Вита проспали – не без помощи снадобий эрхшшаа. Как им объяснили, новички с трудом переносят вывернутый мир сверхскорости. Кроме того, для пятерых кораблик был все же тесноват…
Это была система не желтой, как Солнце, а белой звезды – ослепительной и жаркой; две обитаемые планеты, Шаа и Ррейш, ходили по удаленным орбитам, замыкая круг за двадцать четыре и тридцать два земных года соответственно. Вообще-то кораблик летел не к ним, а в пояс астероидов, лежащий ещё дальше от центрального светила, – там у Ирришарейта и Рри было фамильное именьице, астероид в форме неровной картофелины размером полкилометра на километр. Но сначала гостям решили показать столичную планету – хотя бы со стороны.
То ли спектр освещения тому виной, то ли состав атмосферы – планета была ослепительно синей, словно её покрывал сплошной бездонный океан. И только приглядевшись, Адам сумел распознать облака, такие же спиральные, как на Земле, и блестящие полоски рек, и горы, и побережья морей…
«А если он все-таки не сработает?» – подумала Вита Адаму.
«Будут долго болеть уши», – ответил Адам. Он послал картинку: они с Витой в крошечном шлюзе, Ирришарейг стравливает воздух до критического давления – и если кокон не действует, быстро наддувает шлюз заново. Удовольствие ниже среднего, но – не смертельно.
«Ладно, пошли…»
И они пошли.
…И шлюз распахнулся, а гравитация исчезла, и Вита выдохнула: «А-ах!» – потому что падала куда-то, не было опоры, тело приказывало схватиться за что-то, и она схватилась за Адама, и так, рука в руке, они выплыли из корабля, а может быть, они оставались на месте, а кораблик сам чуть отошел в сторону. «Божемой-божемой-божемой…» – бормотала она, изо всех сил стараясь не закричать. А потом – очень быстро – навязанный телом страх ушел, а остался только восторг. Она посмотрела на Адама и увидела в его глазах полнейшее понимание. «Теперь ты уже не латентный!» – подумала она про себя, а может быть – нечаянно, – и для него. Потому что он засмеялся. А потом сзади налетел Кеша, ухватился за обоих, и Вселенная, как и подобает в таких случаях, стала вращаться вокруг них.
Ноябрь 1999 – сентябрь 2001
Ира Андронати, Андрей Лазарчук
СИРОТЫ НЕБЕСНЫЕ
На самом деле чёрную кошку в тёмной комнате найти чрезвычайно легко – особенно если ты мышь.
Корабельный день 1374-й, то есть примерно 1 сентября 1984 года.
Разбудили пинком.
Тяжело и паутинно-липко что-то снилось, выдраться из этого не удалось, а просто в паутине возникла фиолетовая муть корабельного трюма и вонючее месиво тел – все двери и перегородки поднялись, пространство распахнулось, – и звуки, как обычно, гасли, оставив после себя только шипение и шерстяной шорох, будто сплелись и не могут разобраться множество мохнатых раздражённых пауков…
Потом Олега пнули ещё раз, плеснули водой в лицо и рывком поставили на ноги, и тогда он понял, что в мире что-то по-настоящему изменилось. То есть стояла всё та же фиолетовая полутьма, в которой далёкие предметы казались невозможно резкими, а близкие теряли контуры и пропадали вовсе. Все куда-то рвались, с беззвучным ором, как рвались уже не один раз, приходя в исступление от однообразия, готовые хотя бы и на смерть – лишь бы что-то переменилось; и как всегда в дни бунтов, включалось подавление звуков – и в этом проклятом шорохе потрескивали слабые белые искорки «прижигалок»… Проклятье, он не мог проснуться, всё было как всегда, его тряс за грудки Ярослав и лупила по морде Ленка, очнись, очнись, очнись же! – а он всё падал обратно на нары, ноги не слушались.
Пол под ногами провернулся и ухнул вниз, все повалились, а Олег наконец пришёл в себя. Иллюзия падения, испуг, он всегда боялся высоты… это подействовало, как понюшка нашатыря.
Он снова был.
Лёгкий и прочный, словно скрученный из пружинной проволоки.
И голова ясная, слишком ясная, пустая, потом это пройдёт, он знал.
На полусогнутых, расставив руки и чуть склонив голову, он балансировал на палубе, уходящей из-под ног; её корежило и выкручивало, как хлипкий плот, угодивший в бурю.
Он удерживался, он крепко стоял, как будто от этого что-то зависело.
Потом стало тяжело, ещё тяжелее, и он сел, не удержался, лёг.
Вдруг загорелся свет. Это было не дневное освещение и не вечерняя подсветка – а зеленоватые волны, медленно бегущие по воздуху сверху вниз.
Воздух стал полосатым.
Потом прекратился шорох глушения, и в уши врезался многоголосый крик.
Можно встать.
Можно встать. Палубу уже не качает, но кажется, что она чуть наклонена.
– …финиш! – это кричал Ярослав. – Финиш, финиш, финиш!
И Ленка прыгала рядом.
И вдруг голова раздулась, как воздушный шарик; дикой болью пробило уши. Воздух рванулся, что-то полетело и закружилось.
Снова крики. А потом Олег увидел, как упали барьеры, отгораживавшие трюм от центрального отсека.
Словно днище исполинской закопчённой кастрюли, висел вверху мостик. Трапы были убраны, на тонком ободке галереи стояли несколько пилотов в голубом и смотрели вниз. Вокруг мостика отсвечивали огромные тёмные выпуклые линзы – катера. В одном из них его привезли сюда, беспомощного и вялого, как снулая рыба.
Почти все нары тогда ещё были пустыми…
Зелёные волны света сбегали оттуда, омывали весь громадный, как стадион, трюм, и сходились в самом низу. Там зияло чёрное отверстие люка – открытого настежь. Он был огромен, этот люк.
И настала тишина. Кто-то плакал, но это не считалось.
Три тысячи сто двадцать четыре человека молча смотрели в пятно черноты.
Удар сердца. Ещё удар.
Потом снова начался ужас.
Врубили сирены – не слишком громкие, их можно было переорать, но – нельзя было пересилить нагнетаемый ими ужас. Разве – удавалось какое-то время держать себя в руках…
Потом по проходам между нарами побежали надсмотрщики в сером, грозя «прижигалками», люди хватали пожитки, неслись к люку. Спокойно, говорил Ярослав, он сгрёб Ленку, она молча билась, спокойно, мы дома, уже дома…
Олег выволок из-под нар их общий с Ярославом мешок. В числе прочего там лежал маленький нож, выточенный из подвернувшейся во время очередного бунта полоски тёмного металла.
У Ленки пожиток не было: с месяц назад всё украли. Пытались искать, но ничего так и не всплыло.
Ближе к люку двигались уже в плотной толпе, всё медленнее и медленнее. Кто-то упал. Подняли, понесли. Олегу попало «прижигалкой» – в задницу, на самом слабом уровне, и следа не останется – но всё равно: заныло в боку, в плече, под сердцем, – напоминая о событиях прошлого лета…
А потом – пахнуло в лицо холодным, почти морозным воздухом. Сирены замолкли, но от этого стало страшнее.
Олег ещё запомнил, как спускались по трапу. Потом – вспыхнул молочно-белый непрозрачный свет…
Прошёл год.
Потом ещё год.
Потом прошло десять…
Олег встал. Тело слушалось, но не точно, забывчиво, с запозданием.
Тьма была та, от которой за прошедшие годы отвыкли: чёрная. Прямо и высоко горел лохматый беззвучный и бесцветный огонь. Изредка от него отрывались искры и падали вниз.
Шёл медленный, редкий и очень тёплый – парной – дождь.
Олег повернулся к огню спиной. Перед ним открылось поле сражения: земля была устлана телами. Местами плавали клочья тумана. То здесь, то там кто-то понуро бродил между телами.
Сначала по рукам, затем по ногам побежали мурашки. Он захотел лечь, но не лёг. Земля была покрыта густой полёглой травой, но почему-то казалось, что ложиться нужно в вонючую липкую грязь.
Потом, будто по неслышной команде, лежащие зашевелились и стали подниматься. Они двигались, преодолевая незримое сопротивление, разрывая невидимые путы. Встающих было много, очень много…
Олег понял, что всё это время сдерживал дыхание. Можно сказать, вообще не дышал.
Воздух наполнил и разорвал ему грудь. Воздух пах землёй и водой, травой и старыми листьями – как в Крыму поздней осенью. Им нельзя было надышаться. И он пьянил наповал.
Кто-то неуверенно крикнул: «Ура…»
…Они обнимались со всеми подряд и что-то кричали, и кто-то плакал. Они охрипли от смеха и кашля. Огонь в небе погас, но тут же что-то хлопнуло, свистнуло, и другой огонь повис в другом месте. Потом к Олегу протолкался Стасик Белоцерковский, кажется, самый младший из захваченных – если не считать совсем уж маленьких, родившихся на корабле.
– Олег Павлович, Олег Павлович! – он хватал Олега за рукав, отпускал, снова хватал. – А Елена Матвеевна? Её не видели? Очень нужно!
– Что стряслось? – с трудом спросил Олег; горло уже с трудом пропускало звуки.
– Вот! – Стасик разжал кулак. На ладони лежали смятые листья. – Там дерево. Я подобрал…
Олег непослушными пальцами взял один листик. Расправил. Поднёс к глазам. Было мало света.
– Дуб, – сказал он, ещё не веря себе.
– Я тоже подумал, что дуб, – прошептал Стасик. – Около нашего дома рос дуб. Я вроде бы помню, какие листья…
– Что там у вас? – хрипловато спросила Ленка, подходя.
– Для тебя, ботаник, – сказал Олег. – Дуб?
Ленка взяла листик. Долго всматривалась.
– Наверное, – сказала она. – Дубов много… разных. Какой-то из них. Да, наверняка дуб. Или чёрный, или каменный.
– Каменный, кажется, растет в Америке, – с сомнением сказал Олег.
– Родом из Америки, – поправила Ленка. – А потом развезли повсюду.
– То есть – мы на Земле?
Ленка, закусив губу, кивнула. Потом бросилась Олегу на шею. Она ревела – как всегда, беззвучно.
Зато Стасик издал вопль, подпрыгнул на два метра вверх, размахивая кулаком, и помчался сквозь толпу:
– Земля! Земля! Это Земля!!! Мы на Земле!!!
Его хватали, он вырывался, бежал дальше…
Олег почувствовал, что не может больше дышать, и закашлялся.
– Тут это… – Ярослав похлопал Олега по спине. – Не всё так просто, по-моему…
– Что? – Олег повернулся к нему, продолжая крепко держать Ленку.
– На огонь не смотри только… а вон туда. Видишь?
Олег поднял голову. Проследил направление Ярославовой руки.
Небо, похоже, было закрыто сплошными облаками. И в одном месте эти облака словно бы набухли горячей артериальной кровью. Слева, довольно далеко от красного пятна, облака обрывались – кровавой неровной полосой.
Эта полоса перемещалась, и скоро невидимое светило откроется…
– Луна? – сказал Олег, не веря себе сам.
– Никогда не видел, чтобы такая красная…
– Если только…
– Да.
Это была одна из самых популярных, самых обсуждаемых тем: их взяли с Земли в преддверии атомной войны – чтобы потом вернуть обратно: заселять опустевшую планету. А Луна красная – потому что в воздухе всё ещё много поднятой взрывами пыли…
Сколько же лет прошло здесь, пока они летали?
Олег смотрел в небо и видел, что что-то там неправильно, чего-то там не хватает, но никак не мог понять, чего.
– Мальчики?
Ленка сказала только это, а потом посмотрела на небо и замолчала.
– Нет звёзд, – вдруг понял Олег.
– Нет звёзд… – повторил, как эхо, Ярослав.
Теперь многие смотрели в небо. Красная полоса накалилась, и на землю от каждого ложились уже две тени.
– Сейчас… – прошептала Ленка.
Сдёрнуло занавес, и в глаза ударил яркий рубиновый свет.
Это не Луна, подумал Олег. И не звезда. И уж точно не планета…
Не точка. Отчётливый маленький кружочек – как копейка с десяти шагов.
И – очень яркий свет. Яркий красный свет. Стало почти светло – светлее, чем в полнолуние. Но, словно в фотолаборатории, когда включён фонарь, вокруг остались два цвета: чёрный и красный…
– Может, это какой-нибудь космический прожектор? – тихо сказал Ярослав. – Лазерный? Цвет такой же… Остался… с тех пор…
Олег выставил ладонь, прикрыл светило. Долго всматривался в чёрное небо.
– Не знаю, – сказал он наконец, – прожектор или что – а звёзд все равно нету. Ни одной. Так не бывает, понимаешь?
– Понимаю… не понимаю… А как же тогда дуб?
– Не знаю, брат. Но с Земли обязательно должны быть видны звёзды. Небо, видишь, чистое…
– Ребята, мальчики… – сказала, сглотнув, Ленка. Она уже не смотрела вверх. – Потом разберёмся, где мы, ладно? Я так думаю, не могли же нас здесь бросить совсем без ничего. Пошли поищем…
Глава первая. МАЛЕНЬКИЕ ПОДВИГИ
31-й земной (44-й местный) год после Высадки, 11-го числа 4-го месяца, – по расчетам, январь 2015-го года на Земле.
В жизни всегда есть место маленьким подвигам…
Артём дёрнул за верёвочку, и кукушка заткнулась, проклятая гадина. В последние секунды сна она успела ему присниться, голенастая, голошеяя, с выпученными глазами и огромным разинутым клювом, чёрным снаружи и пожарно-красным внутри. Из уголка клюва свисало какое-то тряпьё…
Подумать только, мать называет маленькими подвигами мытьё полов, вечное латанье дыр на коленках, походы на торжки или тупую зубрёжку не используемых никогда русских слов! А встать до рассвета? – и ведь не на рыбалку и не в школу даже…
Артём сел и только потом открыл глаза. За окном чуть-чуть серело. На подоконнике стояла кружка с водой. Он сделал несколько глотков и почти проснулся.
Свежая, ещё не надёванная после стирки рубашка была жёсткой и хрустела – со шмотками из птичьей кожи всегда так, а некожаные вещи носили только по самым большим праздникам. Уж слишком много возни с этим болотным льном…
Братцы, разумеется, никаких кукушек не слышали. Артур дрых на животе, спинав покрывало в ноги и засунув голову под подушку. Тощая спина его вся была в пупырышках. Спартак, как всегда, спал основательно, на правом боку, одна рука под щекой, другая вытянута вперёд и сложена в рыхлую фигу. Артём с минуту раздумывал, как ему поступить, и наконец просто, без затей, дёрнул обоих за ноги.
Артурчик, отдадим ему должное, мгновенно моргнул, встал на четвереньки, встряхнулся по-собачьи и потянулся за штанами. Спартак перевернулся на другой бок и спрятал фигу. Пришлось поливать его тонкой струйкой, потом давать глотнуть, потом отвечать на идиотские вопросы…
Шустрый Артурчик тем временем просочился на кухню, к сковородке, и, не разогрев, громко сожрал самую толстую мясную палочку. Спартак пошёл на звук, по дороге просыпаясь. Артём свернул все три постели, чтобы мать не ругалась, и стал проверять рюкзаки. От братцев всё равно толку не будет, пока не пробегутся по утреннему холодку.
Сырные лепёшки, бутылки с водой, масляные ягоды, огневик, старый фонарик-жужжалка, свёрнутые подстилки и одеяла, два ножа, топор, лопатка. В Спартаковом рюкзаке бутылок оказалось не две, а три: свои и Артурчикова. Артём не стал заводиться, но для справедливости переложил от Спартака к Артуру свёрток с карабинами и прочим крепежом. Воду по дороге выпьем, а железо так и придётся переть до конца. Хитрожопость должна быть наказуема.
Четвёртый этаж – штука замечательная. Дальше него от ям-ползунов только пятый, но на пятом по ночам неприятно трещит остывающая шляпка-крыша, а днём жарко и потолок то и дело идёт волнами. А выше пятого этажа дома почти никогда не дорастают. Кто не дураки – все живут на четвёртом или на третьем, хотя подниматься долго и неудобно, по винтовой-то лестнице, пришпиленной к телу дома. Зато спускаться можно быстро – пять площадок, шесть веревок, шесть стремительных скольжений (и лучше не думать, что потом скажет мать про охломонский вид).
Артурчик натянул рукавицы и усвистел вниз первым, Спартак спросонок потопал по ступенькам, а Артём чуть задержался – проверить, не поменялось ли что на привычном маршруте, и посмотреть на город.
Его уже с год мучил какой-то неформулируемый вопрос. Например, их учили, что города должны быть совсем другими – с проспектами, площадями, светофорами ("Улицу переходят на зелёный сигнал светофора" – "А зачем её переходить?"), перекрёстками, фонарями… Тему "Земной город" он сдал на пять с плюсом. Но любил он – этот: и кривые танцующие дорожки, высоко поднятые над землёй, и чёрные вогнутые шляпы крыш с неровными краями, и разноцветные тела самих домов с гроздьями жилых камер, и ночные лиловые огоньки, и мелкие беглые дождики днем. Только иссиня-чёрные пятна, что разрастаются вокруг ползунов, он старался не замечать, как бы ни талдычили в школе, что, если соблюдать осторожность, ничего страшного не случится… вроде как переходить дорогу на зелёный! Да-да, подхватывал обычно дед, человек, переходящий улицу на зелёный свет, до последней секунды верит в справедливость…
Или взять календари. Зачем стараться все даты переводить в земные, если и долгота дня другая, и дней в году меньше, и вообще… Но сказано: «Надо» – и сидишь, бьёшься с этими вычислениями…
Дед не верил ни в вычисления, ни в справедливость, ни в зелёный свет, но это его не спасло: ползун оказался молодой, синяк вокруг ямы не набрал силы… да и дед не сразу признался, что вляпался. Потом уже стало невозможно скрывать, приехали санитары и увезли деда в богадельню. И всё.
Сейчас по маршруту ничего проблемного не было видно. Хотя это вовсе не значит, что там ничего проблемного не было. Но, как говорил тот же дед, веника бояться – бани не видать.
Артём догнал братов и зашагал первым.
К дому Михеля путь был короткий, но извилистый: обогнуть по задам торжки, потом по новой подвесной эстакаде – к насосной станции, и уже от неё вниз, мимо Мемориального дома и направо. Мемориальный сейчас закрыт, потому что тётя Лера на заработках в деревне, а больше никому там работать не положено. Ну и ладно. Это первые разы интересно, а потом – всё знакомое и скучное. Потрогать-то всё равно не дают…
Между палатками торжков, где огоньки были поярче, уже начали собираться ирои из компашки Стрельнутого. Со Стрельнутым братья не то чтобы дружили, но приятельствовали. Звали его так за попытку изобретения пороха. Он вообще был любитель всяких забав с огнём.
– Привет, мушкетёры! – заорал Стрельнутый по-русски и подпрыгнул, старательно взмахнув косичкой – довольно толстой и длинной. Все ирои сегодня были при косах – такой уж день.
– Привет, саблезубы! – помахал рукой Артём. – Берегите скальпы!
Стрельнутый заржал, и остальные ирои дружно подхватили. Кому-то из них не удастся доносить косичку до завтрашнего утра? Чью – прибьёт фермер на ворота или засунет за пояс охотник?
И тогда – весь год отращивай новую…
Тех, кто терял косички два, три, четыре раза – называли жувайлами. Не сказать, чтобы их не считали за людей, но… в общем, это осложняло жизнь. Вон они, тоже собираются, человек тридцать. В основном, конечно, местные, но есть и несколько землян, из передельщиков. И, как всегда, рядом чокнутый поп Паша с огромным медным крестом на впалом животике. Что-то бормочет, а эти расселись полукружком и слушают. Пашу никто никогда не обижает, хотя часто он ведёт себя вызывающе. Ему всегда всё понятно, и он злится, что другим требуются объяснения.
– …а ты покайся, ты не спорь, ты покайся и всё тут. Он как сказал – Мне отмщение, и Я воздам. Мне вера – и Я воздам. Мне хула – воздам сторицей. Теперь понял? Молчи, не сбивай. Котел с огня снят, а каша преет. Вникай. Теперь ты…
Хотелось подойти и послушать, но, во-первых, Михель уже, наверное, ждал, а во-вторых, среди жувайлов-местных толкался Тугерим, похожий на монгола туповатый парень, имевший на Артёма зуб. С одной стороны, сегодня вроде бы опасаться нечего – ирои и жувайлы прошли очищение, всех простили и всё такое, – а с другой, как говаривал дед, полоротый герой недалеко падает…
Артём перехватил за пояс разогнавшегося Артура и слегка развернул – так что неряшливая шеренга оранжевых какбыкактусов, ограждавших торжки, отделила мушкетёров от возможных разборок с гвардейцами. Дюймовые колючки даже самую крепкую кожу драли в хлам. Боковым зрением Артём уловил, как Тугерим рванулся было наперехват, но у самых кустов притормозил, махнул рукой и остался стоять, глядя вслед.
Он был здоровенный, как тумба. Наверное, такому очень трудно прятаться в лесу, поэтому охотники находили его каждый раз. Кто-то говорил, что уже лет пять подряд. Возможно, что сейчас к выходу в лес готовятся те, кто когда-то в одной компании с Тугеримом заплетал косички – только сейчас они уже охотники и будут эти косички резать…
Недалеко от эстакады произошло маленькое чудо: Спартак заметил в траве свежесброшенную шкурку тари, древесной то ли змейки, то ли безногой ящерицы. Из них получались шикарные ремни: прочные, блестящие, с переливом. А чудо было не в самой шкурке, а в том, что Спартику впервые так повезло – обычно всё замечал или чрезвычайно шустрый Артурчик, или вдумчивый деловитый Артём.
– Во! – сказал Артур. – Теперь наконец у Портоса будет перевязь!
Спартак прикинул шкурку на себя. Хватало, и ещё оставался маленький запас.
– И даже плащ не понадобится, – хлопнул его по плечу Артём. – Всё, пошли, пошли. Опаздываем.
Впрочем, не опоздали – столкнулись с Михелем нос к носу на углу. Вместо нормального рюкзака Михель волок большую чёрную кожаную сумку через плечо. Ремень был слишком длинный, сумка путалась в ногах.
– Салют! – он вскинул руку. – Виноват, задержался. Родители уехали на ферму к дяде и забрали мой рюкзак. Я уложил вещи в старый, а когда стал надевать, у него выпало дно. Пришлось укладываться заново, в большой спешке.
– Очки не забыл? – спросил Артём.
Михель тронул себя за переносицу, потом похлопал по нагрудному карману.
– Две пары, – отчитался он. – Хватит?
– Лучше бы три, – с сомнением сказал Артур.
Михель развёл руками.
Ему быстро, используя подручные средства, укоротили ремень сумки – и четвёрка отправилась в предпоследнюю точку рандеву.
Здесь был целый квартал заросших болотной травой и диким кустарником одноэтажных домишек, давно брошенных жителями и теперь уже почти усохших. Но, как ни странно, из некоторых домиков хозяева не сбежали, продолжая копаться на своих огородах, выжигать ползуны сварочными аппаратами, травить купоросом зелёных червей-подкопщиков и вообще держать оборону. Семья Вовочки была именно из таких вот упёртых. Дед его Владлен, знаменитый на всю округу мастер-керамист, на Земле был комсомольским начальником на БАМе, а бабка – кержачкой-староверкой. Если бы не похищение, чёрта с два бы они поженились и родили Вовочкину маму Таню. Отец Вовочки, «домовой» – то есть тот, кто следит за состоянием домов, переселяет людей в более новые и так далее, – чуть ли не ровесник деда и матёрый диссидент, женился на Тане вопреки воле её родителей, но жил вместе с ними. С учётом сложной семейной обстановки Вовочке на редкость не повезло с датой рождения – 22 апреля по старому земному летосчислению… Выросший в обстановке тотальной и беспощадной идеологической войны, пацан отрастил себе тяжёлую танковую броню, великолепный словарный запас и пушку-плевательницу.
Сейчас он стоял, подпирая собой столб с единственным на всю округу уличным фонарём, и ковырял в носу.
– О! – сказал он, разводя руки навстречу четвёрке. – Опять скрипит потёртое седло?
В руке его появилась воображаемая шпага, он отсалютовал ею и лихо вогнал в ножны.
– И ведь скажут – скажут! – горько произнёс Артур, показывая на Вовочку, – что нас было пятеро…
– Слышали, что было вчера вечером? – без перехода выпалил Вовочка.
– Ну… – Артур поглядел на Артёма, на Портоса, потом все вместе – на Михеля. Михель пожал плечами.
– Что-то летающее навернулось за Пятнистым лесом. Точно говорю. Сам видел.
– А ещё кто-нибудь видел? – спросил Михель.
– Бабка видела. Мы с ней как раз вышли индюков разнять. И прямо над нами… Наверное, много кто видел. Я думал, лес загорится, но нет, ничего. Значит, за лесом грохнулось, в солончаках. Пошли, что ли? По дороге дорасскажу…
Впрочем, добавить к рассказу Вовочка смог немногое. Что-то большое, горя огнём и роняя искры, пролетело с востока, со стороны Иглы, на север – и там упало на землю. Кажется, был взрыв – очень далёкая вспышка. Но звук уже не дошёл.
– А потом никто туда не летал? – спросил Михель.
– Нет ещё. Но, наверное, будут.
И как бы в подтверждение этим словам сверху донёсся негромкий шелестящий звук. Все подняли головы, но, как ни всматривались в светлеющее небо, ничего разглядеть не смогли.
Сзади раздался ясный звонкий голос:
– Атос!
Поворачиваясь, Артём нехотя разлепил губы:
– Я.
– Портос!
– Я! – гаркнул Спартак.
– Арамис!
– Н-да? – небрежно отозвался Артур.
А Михель еле слышным шёпотом добавил:
– И д`Артаньян.
Но все услышали и внимательно посмотрели на кандидата в д`Артаньяны, и только Олег Палыч (без посторонних – просто Олег) сказал:
– Ну-ну…
– Чтоб вы знали, все эти мушкетёры не стоят и мизинца Миледи, – презрительно сказал Вовочка, демонстрируя присутствующим собственный мизинец, достаточно грязный и с обгрызенным ногтем. – Пара-пара-парадуемся!.. – немелодично завопил он и вприпрыжку помчался по дорожке.
Доски заходили ходуном.
– А ну тише, придурок! – скомандовал Олег. – Давно не штрафовали? Солнце ещё не взошло.
– Да ладно, сегодня праздник. Уже всех и без нас перебудили.
– Вот мы и будем отдуваться за всех. Пошли. Теряем время.
Учитель Олег Палыч Сырцов вёл в школе самые важные предметы – выживание, естествознание, труды, историю Земли, русский язык и литературу – и был бессменным старшим пионервожатым. Хапнули его прямо из «Артека», вместе с надувным матрасом, аж в восемьдесят втором году, и он больше трёх лет провёл на борту корабля – пока не заполнились трюмы. Всё это время он не оставлял надежд на возвращение, строил планы восстания и побега и переживал, что коллеги наверняка объяснили его исчезновение тем, что он утонул в пьяном виде или уплыл на матрасе в Турцию. В свои пятьдесят шесть Олег выглядел на суровые сорок – тощий, жилистый, загорелый, лысый, обветренный. Угнаться за ним было невозможно ни на бегу, ни в разговоре.
На голой кадыкастой шее он носил пионерский галстук, сшитый из шкурок зубатой багрянки. Редкие психи отваживались ловить эту местную лягуху, удивительно шуструю и кусачую. Например, для обкомовского знамени шкурки добывали пятнадцатисуточники, которым просто деваться некуда было.
Олег до такого никогда бы не унизился.
* * *
Минут через двадцать резко посветлело: сзади и чуть слева зажёгся далёкий, но яркий фонарь – над горизонтом взошла Станция. Семь больших оранжевых дисков в обрамлении десятка маленьких звёздочек. Каждая маленькая звёздочка была огромным межзвёздным кораблем – таким же, каким привезли сюда землян. Теперь экспедиция шла, отчётливо видя тропу и отбрасывая тень. Когда Станция перевалила зенит, густая чернота неба впереди начала таять, пропитываясь светом: бледно-зелёным с розовой каймой. Потом засияла раскалённая вертикальная нить: верхушка Иглы. Потом розовый свет стал алым и вытеснил зелёный на периферию. Станция почти растворилась в нём, превратившись в несколько ослепительных тонких росчерков. Наконец из-за горизонта, чуть вздрагивая, показался солнечный горб – и почти одновременно с ним и довольно далеко в стороне выпрыгнул багровый шарик Рока.
Днём будет казаться, что они почти рядом. Что солнце маленькое, а Рок – вообще точка. То есть это вообще днём – не сегодня. Сегодня небо будет закрыто облаками. Вон они, за спиной – уже видны, тёмная такая полоска над землёй…
Недели через две Рок спрячется за солнце. То есть – наступит лето.
Трудно поверить, что Рок огромен, что он больше солнца почти в тысячу раз. И солнце вращается вокруг него так же, как Мизель вокруг солнца, а Станция – вокруг Мизели. Правда, один оборот солнце делает больше чем за семьдесят тысяч лет. Так говорят в школе.
Там говорят ещё, что есть другие звёзды. Но уже сорок пять лет (местных; земных – тридцать два) отсюда, с Мизели, их не видно.
* * *
Незнакомый местный фермер на телеге, запряжённой парой козлов – Олег говорил, что на Земле есть абсолютно такие же, только раза в два поменьше, – предложил подвезти, если по дороге, но оказалось, что ему скоро налево, а им направо.
– Не самый лучший день сегодня, чтобы гулять по лесу, – покачал головой фермер и уехал.
– Продолжаем урок, – сказал Олег. – Теперь ты! – он ткнул пальцем в Артура. – Периоды Столетней войны. Не по датам, а по сути.
– Начало, середина и конец! – бодро отрапортовал тот.
– Характеристики каждого этапа?
– Начало – это когда ы-ы… наступали… англичане наступали, а французы отбивались.
– Два балла! Давай ты! – Палец упёрся в Спартака.
– Французы наступали, а англи… – Артур ещё пытался спасти положение.
– Один балл. Ну, Портос?
– Эххх… Начало – это когда делили корону. А когда завязли, пошла всякая лабуда. Типа гражданской войны. Это такая середина. Длинная. Ну. Мир там заключали, ещё эта… Жакерия, и у англичан потом… Не Жакерия, но тоже паршиво. А потом пришла Жанна д`Арк и всем наваляла. Классная тётка.
– Какая она тебе тётка! – возмутился Олег. – Ей всего девятнадцать было.
– Ну… Женщина. Но её же всё равно сожгли. Жувайлы эти французы всё-таки, когда не мушкетёры, – огорченно подытожил Портос.
– Жувайлы, – согласился Олег.
– Особенно их король.
– А я вот так и не понял, – перебил Вовочка. – Почему они не вломили ему по самые помидоры? Он им нужен был, как быку гнездо. Сделали бы свою Жанну королевой – и Вася не чешись.
– Михель, быстро объясни, почему Жанну нельзя было сделать королевой. Суть.
– Почему нельзя? – раздумчиво сказал Михель. – Вообще-то можно было. Я думаю, её поэтому и убрали, что всё к тому шло.
– Та-а-ак… – Олег даже остановился. – Неплохая версия. Атос, обоснуй.
– А можно мне сразу два балла? – грустно спросил Артём, поворачиваясь к учителю.
– Что случилось?
– Ну-у-у… – прогудел Артём. – Та… ерунда, в общем. Наверно.
– И всё-таки?
От Олега было не отвязаться. Все это знали. По опыту.
Остальные быстренько ушли в отрыв.
Олег и Артём стояли лицом к лицу.
– Косичкой хотел помахать?
– Не в этом же дело! Что значит – хотел? Ну, это ведь как… Ну, сгонял бы я сегодня со всеми – и амба. А теперь… Объясняй всем полгода…
– Ты мужик? – сурово спросил Олег.
– Вот это и объясняй. Всем. Полгода.
– Ты понимаешь, что эта дурная инициация… Она ведь не нужна. Дикарский обычай. Причем новый – пятнадцать лет, ну, восемнадцать. Придуманный. Самопальный. От этого ещё более дикий. Регрессия. Начиналось-то это знаешь как? Просто игра. Развлечение, чтобы не так скучно было жить. Большие прятки. Мы их сами всему научили, сами правила придумали, и первую игру вёл Игорь Маркович, Володин отец…
– Я всё понимаю, – уныло сказал Артём. – А толку? В том, что я понимаю? Они-то не понимают. А нам с ними жить. Всю жизнь. Клянусь, Олег, я бы ни в какие иройства не полез, спрятался бы просто – знаю, где. Ну, просидел бы сутки… хрен бы меня нашли. А так…
И зашагал.
Олег догнал его, молча потрепал по плечу и пошёл рядом.
– Не сдавайся, Атос, – заговорил он несколько минут спустя. – Сейчас, можно сказать, каждый человек на счету. Они на нас смотрят. Пристально смотрят. Если не выдержим – нас сомнут. А если выдержим – они подстроятся под нас. Понимаешь, старик… ведь всё, что у них было всегда, разрушено. Вся их вселенная исчезла. У них просто нет почвы под ногами. У них нет – самих себя. А вот если мы себя сохраним… Понимаешь, да? Пойдём…
И они прибавили шагу.
Поравнявшись с братьями, Атос заговорил:
– Если бы у них была партия – вообще не о чем спорить. Революция бы – и всё, и даже несчастный случай ей эти буржуи побоялись бы устроить. Но партию они создать не успели. А буржуи быстренько сговорились с королём и сдали её втихаря. Времени Жанне не хватило, вот в чём проблема. И ещё марксизма.
Олег глубоко вздохнул. Вовочка фыркнул:
– Нужен ей был твой марксизм, как цапле гульфик. Она на религиозной почве сдвинутая была, хуже моей бабки. Может, ей там дух Маркса и являлся, да она его за другого бородатого мужика приняла.
– Это за какого же? – встопорщил ухо Арамис.
– За бога Саваофа, он же Яхве, он же Иегова, он же… В общем, имя им легион. И все бородатые.
– Отошли от темы, – сказал Олег. – Всё же: чем характеризуется завершающий период Столетней войны? Володя. Только не говори мне, что теперь побеждали французы…
– Ну, вообще-то французы там уже не столько побеждали, сколько договаривались. И когда англичане поняли, что ловить больше нечего, они отторговали себе пару портов и слиняли на свои острова. А ловить стало нечего потому, что до французов дошло наконец, что они французы, что у них свой король… Что им тут жить. А потом у них долго-долго ничего интересного не было, пока не появились мушкетёры.
– Что, и Генриха Четвёртого не было? И Варфоломеевской ночи?
– Да были, наверное, – с досадой сказал Вовочка. – А толку?
– Так! Спроси деда, помнит ли он "Королеву Марго". И если помнит, пусть начинает писать. Я чувствую, у нас концептуальный провал…
* * *
До места привала, то есть до фермы Дворжака, дошли даже чуть быстрее, чем рассчитывали – так где-то минут за десять до ливня. А может, это ливень чуть запоздал; впрочем, такого, наверное, не бывает…
Дворжака звали Ярославом Робертовичем, и происходил он из тех чехов, которых гражданская война закрутила до такой степени, что о возвращении на родину им думать и не приходилось. Дед Ярослава, тоже Ярослав, осел в конце концов в Хабаровске, вырастил четверых сыновей, двое из которых не вернулись с Отечественной, один стал секретным химиком, а последний, Роберт, занимался в Зеленограде разработками оригинальных ЭВМ, пока с приходом к власти Брежнева лабораторию не разогнали. Он с женой и маленьким Яриком вернулся в Хабаровск, быстро дослужился до главного инженера какого-то ведомственного ВЦ, но сколько Ярослав себя помнил, главная тема разговоров отца – это какие машины были бы сейчас, если бы разработки продолжались в нормальном режиме, и где и как в очередной раз лажанулись ИБМщики. Нас продали, со слезами говорил он, выпив водки, нас продали свои же, мы могли сделать лучше, красивее, чем эти козлы, но нас продали…
Ярославу было двадцать четыре, он закончил политехнический, отслужил в армии и только-только вознамерился жениться на яркой пушистой аспирантке – как его хапнули просто посреди пустой улицы, ночью, когда он возвращался со свидания. На корабле он провёл два с половиной года, поменьше, чем Олег, но всё равно очень долго.
Сначала трюмы наполнялись медленно, едва ли человек в неделю. Это только под конец – хлынуло потоком…
Когда их всех, три с лишним тысячи землян, выбросили на поверхность неведомой планеты, Ярослав был, наверное, единственный, кто сообразил: чужаки поступили так не по злому умыслу, а вынужденно и, можно сказать, из милосердия. Они встретились с какой-то проблемой, которую не смогли решить. Дворжак не то чтобы понимал их речь… так, с пятого на десятое… общий смысл…
Но с местными жителями, которые появились через несколько дней, первым заговорил именно он. Вдруг прорезалась продремавшая всю школу и институт способность к языкам. Может быть, сказалось ещё и то, что внешне Ярослав был как никто похож на местных: массивный, большеголовый, с толстыми ляжками и могучими плечами. Олег говорил, что это типично неандертальский тип и Ярослав – один из немногих уцелевших неандертальцев, что именно так они выглядели на самом деле, а расхожее представление о них как о существах сгорбленных и покатолобых – не что иное, как обычное заблуждение кабинетной науки девятнадцатого века, любившей делать глобальные выводы из ничтожных и зачастую ошибочных предпосылок. Взять, к примеру, Энгельса…
Да, судя по приспособляемости Дворжака, неандертальцы даже и не думали вымирать. Скорее всего, они просто замаскировались под мелких и суетливых, как кролики, кроманьонцев – и втихую улучшали породу. Или не втихую. Например, сам Дворжак: пять его жён (две землянки и три аборигенки) мирно-дружно жили в просторном высоком бревенчатом замке, растили бессчётных детишек, причем старшие детишки уже вовсю выращивали своих собственных…
Его трижды исключали из партии за аморалку, но потом восстанавливали и объявляли очередную благодарность за налаживание связей с местным населением. Потом обком махнул на него рукой.
Правда, Ярослав с некоторых пор жил на отшибе.
В замке он проводил только обязательные пять дней рождений своих супружниц, два Новых года – по земному и по местному календарям, Восьмое марта (по земному), День Высадки и, разумеется, День-Без-Солнца, который фермеры цинично именовали Ночью-Круговой-Обороны; на местном языке оба названия звучали почти одинаково, хотя писались по-разному. Уж очень ирои и жувайлы любили попроказничать на фермах… Всё остальное время, свободное от полевых работ (которыми он уже больше руководил, чем в них участвовал) Ярослав обретался в добротной хижине и кузнице по соседству с хижиной. Здесь была правильная вода, грохот молота не пугал младенцев и индюков, дым не пачкал сохнущее белье…
Поскольку кузнец – он ещё немного и колдун, то замужним женщинам (считая супруг самого кузнеца) вход на эту территорию был заказан. Замужним. Понятно, да?
– Пан Ярек! Пан Ярек! – уставшие мальчишки, едва завидев в дверях кузни бочкообразную фигуру в длиннющем кожаном фартуке-напызднике ("Пызд – это брюхо; а вы что подумали, паршивцы?"), помчались вприпрыжку. – А мы к вам! Вот здорово, правда?!
Пан Ярек попытался сдержать улыбку, но не сумел: она расплылась по всему лицу.
– Ну, лезьте под крышу, мелкие твари. И ты, кошкофил лысый…
Олег помимо всего прочего пытался одомашнить местных пушистых зверьков, по рассказам, похожих на земных кошек – правда, кошки были хищники, а эти – грызуны. Сейчас он сделал вид, что задохнулся от негодования.
– Вы посмотрите на него! Шевелюра только в носу и осталась. Да ещё на ушах. Ты знаешь, что у тебя уши шерстью заросли? Избыток палеолита в сознании! Да что значит избыток! Там ничего другого и нет! Спец по каменным топорам и наконечникам!..
– И шкребкам, – добавил Ярослав. – Кончай звонить в колокол, Олежа, ты не обком. Лезь лучше под крышу, ща как хлынет!..
Но хлынуло не «ща» – чуть позже. Когда все уже расселись вокруг тяжеленного стола на почти неподъёмных стульях, а медный надраенный электрочайник тихонько запел.
– За деталюшечками, значит, наладились… – покачал головой Ярослав, быстро уловив цель похода. – Я не спрашиваю, что вы собираетесь с ними делать. У тебя, Олежа, своя правда, у меня – своя. Но почему именно сегодня?
– Школа не работает, вот почему. Два дня сидеть в этой грязище и вони? Они же там по всему городу нажгут костров, будут мясо палить…
– В другой день я бы с вами пошёл. Сегодня – не могу.
– А я и не предлагаю, чтобы ты шёл с нами. Я разве говорил, что ты должен куда-то идти? У тебя вон, вполне обогретое обжитое местечко, каменные топоры опять же…
– Бронзовые, – сказал Ярослав. – Местные ребятишки приносят куски великолепной бериллиевой бронзы. Я обалдел, когда увидел. Похоже, отколупывают от какой-то толстостенной трубы диаметром метра четыре. Волновод, телескоп – не знаю. Но где эта труба – молчат, как партизаны. Да. И заказывают топоры.
– Боевые? И ты, конечно, куёшь?
– Кую. Обычные топорики, знаешь, типа плотницких. Приглядитесь там, на Свалке – может, где эта труба и высунет свой конец?
– Ты можешь думать ещё о чем-нибудь? Я твоих детей воспитывать не успеваю! Лучше куй. Или коли дрова.
– Куй – это правильнее. Помогает. А вот дрова не помогают. Когда сами по себе, не куя.
Вовочка сполз под стол.
– Мальчик, вылези обратно, – строго сказал Олег. – Дядя не шутит, дядя на самом деле так думает. У него очень характерное однонаправленное мышление. Мозг так устроен, понимаешь? Поэтому он куёт. И строгает. Мелкоразмашистые периодические движения, имитирующие…
– Слушай, учитель. Ты чему моих детей учишь?
– Это уже не твои дети, это мои дети. Чему надо, тому и учу. Стены в уборной они не расписывают. За исключением некоторых особо отважных…
Вовочка опять сполз под стол. Особо отважным был он, и Олег это, получается, знал. Знал и не сказал никому.
Одно было жалко: кончится ливень, и сразу выступать. Ферма – не город, здесь кормили от пуза, нисколько не жалко, и останавливаться приходилось самому, и за мелкотой ещё присматривать, чтобы не обожрались, сдохнут ведь на марше, а Олег, язва, допинает насчет выдержки и мужского характера. А где ещё пяти голодным пацанам на стол выставят не картохи этой сиреневой, как тоска, а мяска, и не жилистого птичьего, а прыгункового, горячего, с кровью, самую чуточку тронутого огнём, чтобы запеклась только пряная корочка, а серединка вся оставалась сочная, почти живая, язык проглотить можно, Артур четвёртый кусок поволок, ложь обратно, ладно, заначивай, только сейчас не ешь, вон, листиком огуречным зажуй, и как только Олег их мисками наворачивает да нахваливает…
Медленно тормозим. Теперь – полчашки чаю. Несладкого. Кислый Олежкин взгляд – как эти самые листики. Знал бы он, что прыгунка, если сам поймаешь, так живьём и схрумкиваешь… Хотя знает, наверное. Любят взрослые себе жизнь осложнять.
Дождь уже не хлестал, а просто ссыпался по стенам ровным шорохом. Скоро он разбежится в дробную капель и иссякнет, и останется только подождать с полчаса, пока вода уйдёт вглубь. На Земле, говорят, дождь идёт как попало, кое-где и по многу дней, и тогда там становится непролазная грязь – вроде болота, но без травы.
Уфф…
Отвалились. Всё.
Олег с паном Яреком опять спорят… Они начали спорить ещё на корабле и с тех пор никак не могут остановиться.
– Олежа, перестань звонить, – говорил пан Ярек, основательно положив волосатые лапы по обе стороны пустой миски. – Я допускаю, что ты гений предвидения, но пока что ничего кошмарного не случилось. И, вполне возможно, не случится… Я тут ещё одну сказку написал. Почти что про тебя. Хочешь послушать?
– Нет! – Олег вскочил. – После твоих сказок мне хочется только мыла и старой доброй пеньки. Лучше под дождиком постою…
– Ну и хрен с тобой, господин учитель, – беззлобно сказал пан Ярек, вытащил из кармана свёрнутый листок и оглядел аудиторию. – Никто не возражает?
Разумеется, никто не возражал.
– Сказка называется так: "Сказка о пастушках"…
Сказка о пастушках.
В одной деревне жил глупый пастушок. Пойдёт он с большими пастухами стадо пасти, дождётся, когда стемнеет и сядут пастухи юшку трескать, да как закричит: "Волк! Волк!" Пастухи, конечно, бегут волка ловить, головешками бросаются, кричат. А волка-то и нету. Раз он так пошутил, два раза, десять раз. Потом пастухам надоело, и перестали они эти крики слушать. Он, бедняга, вопит: "Волк! Волк! Волк!" – а они и ухом не ведут, сидят, юшку трескают. Вот как-то пришли волки, пастушок их заметил, закричал – ну а пастухи, разумеется, сидят себе. Волки зарезали с десяток овец и утащили, а пастухи разозлились на пастушка и порвали его.
Стали пасти стадо без пастушка. Но это им быстро надоело: во-первых, надо же кому-то мыть котёл после юшки, а во-вторых, пастушки во многих отношениях куда лучше овец. Поэтому они взяли другого пастушка, умного. Объяснили ему, что к чему, и он всё понял. Драил котёл песочком и помалкивал в тряпочку. Пришли как-то волки, а пастушок котёл драит и молчит. Волки полстада перерезали и утащили, а пастухи ещё сильнее на этого пастушка разозлились и тоже его порвали.
Взяли третьего. Всё-всё ему растолковали, а чтобы лучше усвоил, стали пороть каждый день. Пастушок способный попался и скоро уже не только котёл драил, но и юшку варил. Вкусную – и день ото дня вкуснее и вкуснее. Пастухи уж подумали было: а может, хватит его пороть? – да решили, что от добра добра не ищут, а пастушок взял и приправил юшку сонной травой. Пастухи уснули, и пастушок перерезал им глотки и тогда сам уснул, наконец-то непоротый и счастливый.
Тогда снова пришли волки и задрали всё стадо.
– Чего-то я не понял… – задумчиво сказал Вовочка. – А почему это про Олега?
– Я не говорил, что про Олега. Я сказал, что почти… Ну, в общем, орать надо в меру. И вовремя. И уж если орёшь, то так, чтобы тебя слышали. Можно и в морду дать – для ясности…
– Кому? – не отставал Вовочка.
– Кому-кому… Тому, кто любит Фому. Вон, дождь уже перестал, а вам ещё чапать и чапать. Если там вдруг зацепитесь да пойдёте обратно в темноте, я на вышке фонарь проблесковый зажгу. На него и рулите.
– Так вы не одобряете, что мы с Олегом увязались, а не косички заплели? – спросил Артём.
Пан Ярек ответил не сразу.
– Пожалуй, что и не одобряю. Но я и этих ироев не одобряю, не тот у них метод… А уж которые с первого раза в мужики не попали – тех вообще кастрировать надо двумя кирпичами. И по жизни от них толку никогда уже не будет, и в ночь такого наваляют, потом год расхлёбывать… В общем, не знаю я, нет у меня железной точки зрения. Надо нам с обособленностью нашей кончать, и не самотёком, и не как попало, а умно… да вот ум в нужную сторону не поворачивается. Боюсь, что мы с Олежкой уже с этим не совладаем, а вот вы… хотелось бы.
– Думаете, не вернёмся мы на Землю?
– Ничего не думаю, потому что не знаю. Может, и Земли уже никакой нет. Может, там миллион лет прошёл, пока мы летели, – согласно паршивцу Эйнштейну. И вообще – исходить надо из того, что во всей вселенной осталась только наша Мизель да ещё те козлы, что на орбите засели. Потому что когда не видно звёзд… в общем, ничего другого в мой лысый череп не приходит.
– Может быть, всё-таки пылевая туманность… – сказал Петька.
– Может быть, – охотно согласился пан Ярек. – Правда, тогда непонятно поведение тех… – он ткнул пальцем в небо. – Им-то чем пыль мешает? Я ведь когда-то понимал кое-что из их трёпа. И мне показалось, что они, во-первых, когда попали сюда, были очень озадачены, а во-вторых – что у них разом пропали все ориентиры, и куда дальше лететь, они не знают. Или не могут – без этой своей навигации. Или просто стало некуда лететь…
11 января 2015 года, Земля, база КОФ «Пулково»
"Так и знал, так и знал, так и знал…" – твердил про себя и. о. начальника школы каперанг Данте Автандилович Геловани. Он шагал по стартовому столу, почти сбиваясь на бег, но иногда приостанавливался и вглядывался… нельзя сказать чтобы в даль – видимость была метров пятнадцать. Ветер взбалтывал снежную муть, валящуюся с неба, и расшвыривал во все стороны – преимущественно в морду. Ноги проваливались выше щиколоток, за воротником полурасстёгнутой лётной куртки было мокро.
Ну, почему сегодня не оттепель? Или хотя бы просто ясный тихий погожий денёк, какие в Питере всё же бывают, что бы там ни говорили москвичи…
Чтобы различить циферки и стрелки, часы пришлось поднести к самому носу. Прошло уже почти полтора часа. Хорошо, что не улетел в Москву, как собирался… Нет, об этом лучше не думать. Думать надо о том, что он сейчас скажет. О том, как разыграть эту «бескозырку» с наименьшими потерями…
За пасмурной пеленой снега проглянула невысокая тёмная стена. Геловани сбавил шаг до строевого, взял чуть левее. Теперь, когда он знал, куда смотреть, он стал различать и отдельные фигуры, стоящие чуть в стороне, и силуэты санитарных машин, и платформу с прожекторами, выключенными до поры. Подбежал офицер-воспитатель, Геловани отмахнулся от рапорта, пошёл вдоль строя.
Чёрная форма, сугробчики на плечах и головах, белые лица, чёрные провалы глаз и редко у кого – обжигающий румянец.
Никто из мальчишек даже головы не повернул. Быть может, они и не в состоянии были уже реагировать, все силы ушли на то, чтобы удержаться вот так, в струнку, глядя прямо перед собой невидящими глазами. Декабристы малолетние!
Так и знал… Не нужно было быть телепатом, чтобы увидеть, как дело неудержимо катится к бунту. Вчерашние защитники, единственная надежда Земли, последний рубеж обороны – в одночасье превратились в обыкновенных мальчишек и девчонок и несколько месяцев, бурля и кипя, пытались осмыслить это превращение. И вот сегодня… По всему выходило, что детонатором стали новые учебные планы на второе полугодие, где большинство учебно-военных курсов сменились обычными школьными.
На это можно было бы списать всё, если бы бунты не вспыхнули в десятках школ по всему миру и не покатились с востока на запад вместе с солнцем. Причем в двух – Хайфонской и Бомбейской – дело дошло до стрельбы. Слава богу, в воздух. А в Осаке ребятишки захватили ангар, выкатили все исправные катера – девять штук – и ушли в небо вслепую. Обнаружить их пока не удалось.
И ещё Новосибирск… хотя это мог быть и несчастный случай…
Надо было начинать говорить. Хоть что-нибудь. И Геловани, бросив мегафон, начал говорить, громко и ясно, без обращения, словно все и так прекрасно знали, о чём он заговорит:
– Я думаю, всем понятно, что вы пришли сюда, потому что не хотите выходить из боя. И это правильно. Хотя и не служит оправданием тому, что вы нарушили приказ.
Он по-прежнему шагал вдоль строя, вглядываясь в застывшие лица и гадая, насколько далеко разносится его голос и – когда же его наконец осенит.
– Но я предпочитаю исходить из того предположения, что никаких приказов вы не нарушали.
Легкое, почти неуловимое движение, не голов даже, а глаз, причём не многих, но теперь Геловани знал, что его услышали.
– Наоборот, вы поторопились выполнить приказ, который в сложившейся обстановке был совершенно неизбежен. Земле нужны добровольцы. И я полагаю, что именно их и вижу перед собой. Однако задача вам предстоит сложная, секретная, и, к великому моему сожалению, опасная. И пойти смогут только лучшие из лучших. Даже не так. Я всех вас прекрасно знаю. И кто из вас лучшие, знаю тоже. Но…
Он развернулся и пошёл вдоль строя в противоположном направлении. И головы гардемарин одна за другой поворачивались вслед за ним.
– Но то, что нам предстоит сделать, потребует от вас качеств, на которые мы вас не проверяли, не тестировали. Нам раньше и в голову не приходило, что на них следует обращать внимание. Поэтому мы будем срочно проводить новые собеседования с каждым, кто… кто рискнёт. Заставлять вас я не имею права.
Он как бы нерешительно остановился, перемялся с ноги на ногу, развернулся лицом к строю и прибавил голос:
– И всё-таки откладывать я тоже не могу. Ситуация слишком острая, можно сказать, критическая и… непредсказуемая. Собеседования я начинаю немедленно. Точнее, через двадцать минут. У меня в кабинете. Подумайте ещё раз – прежде чем прийти. Я рассчитываю хотя бы на тридцать кандидатов…
И спокойно закончил:
– Школа! Разойдись!
Потом повернулся и неторопливо пошёл через поле обратно, слыша за собой тишину.
Озарение не приходило…
Но строй за спиной вдруг сломался и распался на отдельные хрупкие фигурки…
К счастью, начало тестирования пришлось отложить на после ужина, поскольку в тепле ребятишки «поплыли». У многих были обморожены щёки, лбы, носы, у некоторых – пальцы. И пока их мазали, поили, отогревали, кормили таблетками, Данте Автандилович и доктор Мальборо (подполковник медицинской службы Софья Михайловна Табак, получившая прозвище и за фамилию, и за широкополую шляпу-стетсон, без которой она не могла появляться под открытым небом) успели-таки изобрести тест не только правдоподобный, но и информативный.
Гардемарин пропускали через него по трое. На первом этапе шёл старый, добрый, проверенный многими поколениями шпионов и пилотов "довизиблового времени" тест на зрительную память: запомнить семнадцать разнородных предметов, преимущественно светлых и расположенных на светлом фоне. Ответы подавались в письменном виде – но не сразу: в промежутке следовало решить то, что Геловани вслух называл "логической задачей", а любой психолог опознал бы как примитивный тест на ассоциации: испытуемый прочитывал десять не связанных между собой фраз (от группы к группе они менялись), после чего за минуту формулировал, что эти фразы объединяет. Ответ требовалось уместить в сорок знаков.
Истинной целью этого испытания было – заставить мысленно проговориться. В списке фраз – известных цитат из фильмов и книг – обязательно были две-три тревожащие, например: «А вас, Штирлиц, я попрошу остаться», «Леди Винтер, а что это вы всыпали в бокальчик?», «Я сделаю им предложение, от которого невозможно отказаться»… Удивительно урожайным на угрозы оказался «Остров сокровищ»: «Через час те из вас, кто останется в живых, позавидуют мёртвым», «Одни боялись Пью, другие – Флинта, а меня боялся сам Флинт», «Если дело дойдёт до виселицы, так пусть на ней болтаются все!», «Либо вы мой корабельный повар – и тогда я с вами обращаюсь по-хорошему, либо вы капитан Сильвер, бунтовщик и пират, – и тогда не ждите от меня ничего, кроме виселицы», «Кто он? – воскликнул сквайр. – Назовите этого пса, сэр!»
Одна фраза повторялась в каждом наборе и была откровенно провоцирующей: "Совершенно очевидно, джентльмены: среди нас предатель".
Каждый раз, когда гардемарины принимались за листочки с текстом, Геловани рассеянно смотрел поверх их голов, стараясь выловить среди произносимых про себя слов те, что выдавали бы тревогу, замешательство, страх. Но ничего такого не попадалось…
После ассоциативного теста следовало окончание мнемонического: на чистом листке нужно было составить список тех семнадцати (а вернее – кто сколько запомнил) предметов, которые показывали в самом начале.
И на этом попали под подозрение двое. Дело в том, что среди предметов были картонки со словами Alarm и Predator. Как правило, ребятишки запоминали двенадцать-четырнадцать предметов и простое «тревога»; со вторым – английское слово «хищник» созвучно русскому «предатель» – путались, писали «что-то по-английски». Один из проколовшихся выдал список из шести предметов, среди которых вообще не было табличек со словами, второй – список из семи, и обе таблички в нем фигурировали – последними.
Парни не были связаны ни со «Шрапнелью», ни с другими известными организациями, и общее у них просматривалось только одно: оба в разное время, но не так давно садились на аварийную площадку Кергелен…
Но это уже была задача для контрразведки. Сам Геловани мучительно решал другую: какая же всё-таки важная, опасная и секретная миссия ждёт ребятишек? Что можно придумать – а вернее, составить из того небогатого набора-конструктора, который предоставляет им всем нынешний вялотекущий момент? Разведка окрестностей Юпитера, поиск имперской базы? Этим уже занимаются пилоты-марцалы в компании с нашими военными. Создание лунной, марсианской, астероидной станций? Важное, но отнюдь не секретное дело. Подготовка к звёздной экспедиции? То же самое… больше того – заложено в продлённый курс обучения, все ребятишки это знают… и не сработало – пошли бунтовать. Нет-нет, нужна какая-то спецгруппа для экстренной спецмиссии…
Адъютант принёс телеграмму из штаба Флота, когда голова Данте Автандиловича уже готова была лопнуть, как перезрелая тыква. Хотя… лопаются ли тыквы? В этом Геловани уверен не был.
Так… что нам пишут? Благодарим за своевременные и эффективные меры… опыт учтён… ага, и у других это подействовало. Слава Богу! Дальше… вот оно! Отобрать от трёх до восьми пилотов, психологически совместимых с эрхшшаа, для обучения на новой технике… чёрт, как-то мелкотравчато… с выходом на использование кораблей, аналогичных имперским…
Опаньки, как говорит наш друг посол!
Да. Это ребятишки поймут. И будут держать в тайне.
(До того: 21 ноября 2014 года
Поздним вечером тридцатого ноября Санька сидел в своём кабинете и с подозрением смотрел на большую голубую горошину посреди стола. В короткой записке-сопровождении было сказано: "Останьтесь один, в спокойной обстановке, раздавите объект перед лицом. Не использовать при насморке".
Насморка у Саньки не было – в отличие от сомнений. Эрхшшаа, конечно, никогда не лгут, зато могут подразумевать совершенно не то, что все нормальные люди.
Он вздохнул, взял горошину двумя пальцами и сдавил.
И засмеялся от счастья – в комнате ниоткуда появился Кеша. Стало тепло и немножко щекотно, уши наполнились довольным урчанием, в животе образовалось что-то вкусное, захотелось запрыгать или встать на руки вверх тормашками…
Невесомый запах этого странного послания постепенно рассеивался, но радость осталась. И не исчезла, даже когда Санька, по-прежнему улыбаясь, придвинул к себе два тома резюме следственного дела. Само дело занимало уже сто сорок томов. Содержимое этих двух Санька знал почти наизусть, но перед вечерней встречей следовало кое-что освежить в памяти.
Никто и никогда не поверил бы, что еще полгода назад пилот-инструктор и старший мичман, а теперь капитан третьего ранга, Герой России и прочая, и прочая, – что Санька Смолянин докатится до штабной работы. И никто в здравом уме и не предложил бы легендарному боевому пилоту пересесть в кабинетное кресло. Но когда человеку на голову начинают, как из ведра, сыпаться стечения обстоятельств, приводит это почти всегда к редкостному сволочизму.
Собственная легендарность осточертела боевому пилоту в первые же две недели. Его фотографировали на космодроме, на Стрелке, у Зимней Канавки, в Павловском парке и Нескучном саду, на Красной площади, дома, в окружении гардов, с артистами, спортсменами, с мэром, с президентом, с иностранными делегациями, с мотоциклом, в библиотеке, в бассейне, в зоопарке, в «копейке», в планетарии, на фоне карт, кораблей, Невы, памятника Гагарину, Кремлёвской стены, Адмиралтейства и Большого театра… Единственное, от чего удалось отвертеться, – это от фотографий с кошками и с девушками. Насчет кошек поддержало начальство – кто знает, как воспримут эрхшшаа подобные снимки, – а с девушками… Он просто садился на что попало, хоть на пол, опускал голову и отказывался разговаривать, пока очередную поклонницу не уводили подальше. Потом их и вовсе стали отлавливать на подлёте. Прикомандированный к Саньке офицер – то ли порученец, то ли погоняла – авторитетно рассказывал про посттравматический синдром. Может, не все журналисты верили, но намёки толковали правильно и не докапывались.
А Юлька исчезла бесследно. И дядя Адам, который наверняка помог бы её найти, тоже исчез. Говорили, улетел к эрхшшаа. Похоже на правду, но от этого не легче.
И вот когда Смолянин забалансировал на грани не депрессии даже, а кромешного отупения и бесчувствия, возник перед ним китайский чёртик из коробочки и скомандовал: пошли!
Санька вообще не часто ездил в машинах, а в такой не ездил просто никогда – и потому счёл происходящее разновидностью киношки: сиденья размером с его мотоцикл, небольшой бар стоимостью в тот же мотоцикл, если не в два, шофёр за прозрачной перегородкой – и хмуро сияющий дядя Коля, который гнал нечто совершенно несусветное, оказавшееся тем не менее святой истинной правдой.
Эрхшшаа потребовали, чтобы Санька возглавил контактную группу. Вот так вот вам. По их меркам, он был вполне взрослым человеком, а главное – очень понравился Кеше. Чего ещё?
– Объяснить им, что ты лопух неграмотный и малолетний, никто не может. Даже я не могу. Так что придётся тебе, коллега, учиться на ходу, причём учиться быстрее, чем ты когда-нибудь летал. Совсем уж чудес мы от тебя не потребуем и помощь дадим любую, – но отныне все контакты с эрхшшаа будут идти только и исключительно через тебя, с чем я нас всех и поздравляю самым решительным образом.
Санька долго молчал, потом выдавил:
– А что, если они узнают, что тех котов, которые на крейсере?.. Что это я их… убил?
Коля почесал ухо.
– Скажем так: что крейсер завалил ты, они давно знают. А вот с теми мёртвыми котами… Собственно, главная тема сейчас такая: эрхшшаа абсолютно уверены, что те трое умерли до того, как крейсер упал на Землю. Убиты. Возможно, нашими, которых вывозили на корабле. Возможно, имперцами. Коты их довольно чётко различают… в смысле, не наших от имперцев отличают, а тех гадов: кто с какой планеты, какую модификацию прошли и так далее. Ху из ху произошёл.
– И что?
– Да нет, ничего. Это пока отдалённая перспектива… Твоя основная работа – это служить мостиком между нашими ментами, марцалами и эрхшшаа. Потому что менты – народ специфический, их не всякий землянин поймёт, а марцалы… сам знаешь.
– А зачем марцалы? – насупился Санька.
– И не просто марцалы, – продолжал Коля, – а один твой нехороший знакомый…
– Барс?
– Он.
– Дядь Коля… Я ведь убью его. Я не сдержусь.
– Сдержишься.
– Нет. Или я не буду…
– Будешь. Санька, пойми: нам нужно во что бы то ни стало раскопать эту ситуацию. Что произошло в той зоне? Почему малыши оказались вне корабля? Эрхшшаа просто не могут себе вообразить ситуацию, при которой бы это стало возможно. То есть одна ситуация может быть: малышей выкинули из корабля сами родители, потому что на корабле их ожидала неминуемая смерть. Но тогда почему остальные дали себя убить? В общем, не складывается картинка. Вот… А у марцалов, ты знаешь, есть техника, которая позволяет реконструировать события по всяким там обломкам. Благодаря тебе обломков у нас…
– Я понял. Но Барсу нельзя доверять.
– Как раз Барсу можно доверять… э-э… чуть больше, чем всем остальным марцалам. Тут ты мне просто поверь, я его знаю давно. Он немножко человек. То есть что-то человеческое в нём есть. Хотя, конечно… все они – порядочная дрянь. Как оно и положено падшим ангелам… Так вот: о доверии и речи не идёт. Будет с вами человек, который проследит, чтобы он там какую-нибудь чучу не отчебучил. Понимаешь, да?
– Телепат? – сообразил Санька.
– Ага. Причем один из самых сильных…
И всё же Санька выговорил себе сутки на размышление – хотя бы просто "для солидности". А может, и нет, может, и не согласился бы – но поздно вечером приехала бабка Калерия, отвела правнука в адмиральский кабинет и положила на большущий дубовый трёхтумбовый стол письмо на каком-то официальном бланке (сверху – перекрещенные винтовка и лопата в обрамлении пальмовых веток), написанное от руки на английском, и подшитый степплером перевод. Юлия Гнедых была опознана в девушке, назвавшейся Маргаритой Барс и вывезенной экипажем тяжёлого сторожевика «Маниту-39» с базы «Пулково» двадцать пятого августа сего года; двадцать девятого августа, согласно законам штата Невада, вступила в брак с инженер-лейтенантом Полом Эдвардом Симонсом-младшим и приняла фамилию мужа… ныне проживает…
– Хоть розыск теперь отменят и дело замнут, – излишне сурово припечатала бабка Калерия. – А то матери такое позорище – дочка под следствием по терроризму.
– Ба… – заикнулся Санька дрогнувшим голосом.
– Ну и с тебя все подозрения снимаются. В общем, дурак ты, внучек, и шутки твои дурацкие… но мужик. Горжусь.
Когда утром позвонил дядя Коля, Санька сказал, что – подумал и на всё согласен.
Сразу же дел навалилось столько, что он попросту не заметил, как пролетела осень…
Он мотнул головой, прогоняя ненужные воспоминания, и открыл первую папку.)
14 января 2015 года
Антон лежал без сна, закинув руки за голову, и смотрел в морщинистый потолок. Книга легонечко поднималась и опускалась на его животе. Толстая такая книга в зелёном коленкоровом переплёте.
И там всё кончилось плохо… и тоже потому, что появилась девчонка. Нет, эта Пат – полный газ, конечно, и Роба можно понять, любой на его месте повелся бы на неё, как лоскут, и ведь ясно же, что и остальные запали, только у ребят с принципами дело было на ять, что товарища – то свято, никто даже пальца к ней не протянул, это как там Гоголь наш писал: «Нет уз прочнее товарищества»? Так и у них. И это ещё потому, что Отто – бывший лётчик… небо – оно такое. Оно… такое.
Веки опустились, и появилось Юлькино лицо. Антон испуганно моргнул, лицо исчезло.
Он снова открыл книгу.
" – Неудача, Отто, – сказал я. – Что-то в последнее время у нас чертовски много неудач.
– Я приучил себя думать не больше, чем это строго необходимо, – ответил Кёстер. – Этого вполне достаточно. Как там в горах?
– Если бы не туберкулёз, там был бы сущий рай. Снег и солнце.
Он поднял голову:
– Снег и солнце. Звучит довольно неправдоподобно, верно?
– Да. Очень даже неправдоподобно. Там, наверху, всё неправдоподобно.
Он посмотрел на меня:
– Что ты делаешь сегодня вечером?
Я пожал плечами:
– Надо сперва отнести домой чемодан.
– Мне надо уйти на час. Придёшь потом в бар?
– Приду, конечно, – сказал я. – А что мне ещё делать?"
…Когда через час за ним зашёл офицер-воспитатель, Антон молча плакал, сжав изо всех сил зубы.
– Что с тобой? – спросил офицер.
– Ничего. Ничего, – Антон замотал головой. – Ничего.
– Тогда пойдём. Там с тобой большие дядьки поговорить хотят.
– Зачем? Я уже всё рассказал. Сто раз – всё рассказал. Снова? Вообще уже ночь. Ночью не положено…
– Не знаю, чего они хотят, – сказал офицер, – но уж точно не выслушивать тебя в сто первый раз. Будет что-то новенькое.
– Не верю, – на всякий случай сказал Антон, хотя уже знал: воспитатель не врёт и действительно будет что-то новенькое…
Он протянул руки под "браслеты".
– Вольно, – сказал воспитатель. – Приказано доставить без наручников. И в форме. Пять секунд на оправиться.
– Есть! – Антон вскочил, сбросил пижаму, сдёрнул с вешалки отутюженную, без единой пылинки, форму. Какие пять секунд?! Хватило трёх, наверное… – Гар… подследственный Валюшенко! Готов!
Когда дверь его камеры захлопнулась, он сообразил, что оставил койку не заправленной и пижаму – комом, и воспитатель это видел и ничего не сказал…
Они спустились на первый этаж, но свернули не направо, к комнате для допросов, а налево, в административное крыло. Там в коридоре, под дверью, обитой тёмно-коричневым, почти чёрным, пластиком, стояли в полном опупении Ванька и Пётр – оба в наглаженной форме и с глазами павлинов, увидевших радугу. Воспитатель, приведший Антона, ткнул пальцев в кнопку переговорника, услышал что-то неразборчивое и так же неразборчиво ответил.
Щёлкнул замок. Воспитатель махнул всем троим: вперёд.
Коридор, ещё коридор, холл с креслами и пальмой в кадке, за столом толстая тётка в камуфляже. Дверь, обитая благородно-красным – и явно не пластиком…
(До того – 26 ноября 2014 года
Маша проснулась, дрожа. Дотянулась до кружки с водой, стала пить, стуча зубами о край.
Она опять успела отпрянуть в последний миг…
"4 декабря, – записала она немного позже, когда пальцы смогли обхватить карандаш. – Непрямое продолжение. Я – всё то же изменяющееся существо без тела и без имени. То есть тело есть, но оно не имеет формы и границ. Но здесь все такие, и это никого не интересует. Зато отсутствие имени – позорно, теперь я это окончательно поняла. Похоже, что за обладание именем мне предстоит то ли поход, то ли испытание. Откуда-то я узнала, что раньше имя у меня было, но потом я его лишилась – не знаю, как именно. Вообще-то, может быть, этот сон навеян впечатлениями от вечернего просмотра материалов…"
Трёхмесячная изнурительная работа дала результат, близкий к нулю. По крайней мере, так сейчас кажется. Всем. Возможно, постепенно эксперты раскопают в этих «мультиках» что-то весомое… вряд ли.
Сто девятнадцать минут более или менее отчётливых движущихся картинок. Контурные фигуры, в которых с трудом угадываются люди. Этакий театр теней, который играет отрывки из пьес абсурда. Без звукового сопровождения. Требуется дать ответ на вопрос: кто убийца?
Впрочем, справедливости ради, следует сказать так: теперь мы точно знаем, что на борту невольничьего корабля что-то происходило – примерно с момента взлёта и до боя. И немного после боя, хотя люди уже погибли от декомпрессии. Кто-то живой оставался на борту и что-то непонятное делал…
Но кто это был и что именно делал, рассмотреть так и не удалось, хитрая марцальская прилада, «следоскоп», предназначенный для изучения следов давным-давно прошедших событий, не давал необходимого разрешения. Оставалась надежда, что коты если не поймут, то просто догадаются или вычислят – что же такое немыслимое произошло тогда, в памятном августе? Что заставило взрослых эрхшшаа тайком вынести малышей из готового к старту корабля и спрятать их в кустах (этот отрывок – единственный, на котором всё видно и всё понятно)? А потом на корабле…
"…старинный интерьер, но на полу толстый слой воды, медленно текущей из одной комнаты в другую, – продолжала записывать Маша. – В воде какие-то клубящиеся разводы. Паркет местами обычный, а местами мозаичный: помню пейзаж: берег, сосны, замковая башня, парусник, – всё примитивное, почти условное, но за этой условностью что-то скрывается. Потом я попадаю в зал с зеркальными стенами…"
Рука опять задрожала.
"Я вижу своё отражение, но, как всегда, не могу его ни запомнить, ни описать. Но, кроме себя, я опять вижу ту женщину, в нескольких зеркалах от меня. Она идет очень медленно, она грузная и неуклюжая. Я успеваю отвернуться и уплыть из зала с зеркалами, уверенная, что она меня не догонит…"
Бесполезно писать дальше, подумала Маша. И для психологов бесполезно, а подавно для себя. Всё равно не передать этого иррационального ужаса. Мать дико, до визга, до икоты боялась мышей… как можно было объяснить это весёлым деткам, откладывающим от матери же полученную мелочь на китайскую заводную игрушку? Никак не объяснить. То же самое теперь коснулось её самоё…)
* * *
Ещё минуту назад в комнате за красной дверью разве что не дрались – это Антон улавливал отчётливо, даже и не спинным мозгом, а попросту носом. Три раскрасневшихся мужика… батяня Данте против двух незнакомых в штатке – похоже было на то, что он их собирается бить, и бить крепко. Один, в клетчатом бесформенном костюме, грузный, лохматый, с пупыристым горбатым носом, мешками под глазами и кожистыми складками, похожими на вывернутые карманы, в тех местах, где полагается быть благородным бульдожьим брылям, – просто исходил паром и пытался вжаться поглубже в спинку огромного кресла; второй, достаточно молодой, невысокий и плотный, наголо бритый, светлоглазый, в сером свитере, который сидел на нём, как военный мундир, – про себя посмеивался, но при этом хорошо понимал, что мог получить по физиономии, и тогда возникли бы проблемы… Ну, а батяня был просто немеряно, фиолетово зол, зол на этих двоих и на что-то ещё, отдалённое, которое не здесь.
Однако при появлении гардов все потаённые контры пришлось быстренько задвинуть за шкаф. Взрослые всегда так делают.
Ну, не в том положении был Антон, чтобы уличать кого-то в скрытности… Так он и не уличал. Он просто видел.
– Докладывать не надо, садитесь, – вяло сказал серый свитер.
Геловани развернулся к нему всем корпусом:
– Так…
– Сорри. Прошу вас, Данте Автандилович, – любезно подставил его свитер.
– Ваше поведение, гардемарины, – не произнёс, а впечатал батяня – жирной печатью на приговоре о помиловании, – признано не преступным, а идиотским, что позволяет Школе взять вас троих на поруки и предоставить возможность начать всё с начала. С нуля. Однако контрразведка, – он не сумел скрыть неприязни ни в голосе, ни в кривом взгляде на серый свитер, – считает, что прощение вам нужно ещё отработать. Я так не думаю, но полагаю, что вы должны хотя бы выслушать, что вам скажут. Вот теперь – садитесь, – он кивнул гардам, боком сел на стул и, привалившись к спинке, стал смотреть в чёрное окно.
– Да, – нарушил тишину свитер. – Мы считаем, что у вас есть прекрасная возможность быть не просто прощёнными, а по-настоящему загладить свою вину…
Антон встал. Мысленно извинился перед батяней. Спасибо, батяня, но прятаться за тебя…
– Я готов, – сказал он.
– И я, – скрипнув стулом, вскочил Петька.
– Готов, – сказал Иван.
– Вот ведь дурачьё на мою голову, – простонал Геловани.
Свитер, похоже, был слегка озадачен.
– Даже не спрашиваете, как?
– Так точно, – рубанули все трое.
– Консенсус, однако… – хмыкнул клетчатый.
– Хорошо, – сказал свитер. – Итак, меня уже отчасти представили: я замначальника контрразведки флота капитан первого ранга Сергеев Нестор Кронидович, сокращенно – Некрон. Сейчас я дам вам самую общую вводную, а потом уже вместе решим, будем мы этим заниматься или же воспользуемся амнистией… Значит, так: в течение последних суток во многих – в очень многих – лётно-космических школах произошли волнения, и местами дело дошло до кровопролития и самоубийств. Этого было не так много, но всё же было. Требования предъявлялись такие: прекратить перепрофилирование учебных программ с военных на гражданские и вообще продолжать боевую подготовку, как будто в прошлом августе ничего не произошло. Мы и школьный персонал… наоборот: школьный персонал и мы, – смогли установить следующее: все зачинщики беспорядков в разное время садились на вынужденную посадку на базе Кергелен и проводили там несколько суток. По разным причинам – или поводам. Сейчас никто из них не знает, с какой целью они провоцировали эти беспорядки. Они действовали в каком-то порыве, иногда – почти в экстазе. Действовали квазиразумно, а некоторые – даже квазигениально. Вам это ничего не напоминает?
– А… потом? – спросил Иван.
– Потом – вялость, сонливость, апатия. Провалы в памяти.
– Ёжики в цвету! – брякнул Петька.
– Напоминает, – сказал Антон медленно. – Дня через два начнутся кошмары.
– Предложение, я думаю, вам понятно: совершить вынужденную посадку на базе Кергелен, – Некрон сказал это почти весело, но Антон почувствовал, что он при этом будто бы приподнял и перевернул тяжёлый камень. – Мы постарались не разглашать того, что узнали. Но не ручаюсь, что это у нас получилось. В общем, я совершенно не представляю, что вас там ждёт… Да? – он повернулся к клетчатому, хотя тот вроде бы ничего не сказал.
– Правильнее было бы ничего вам не говорить, а устроить что-то вроде побега из-под ареста, – проскрипел тот, криво улыбаясь. – Для естественности реакций. Но Данте Автандилович встал стеной… Боюсь, парни, что ничего вы оттуда не привезёте, кроме загара – там сейчас лето. Но попробовать мы должны… и причины очевидны. Ты продолжай, Некрон. Расскажи ребятам, какую дурь мы придумали и чего от них ждём.
– Дурь – придумали… ну, может и не совсем дурь… – Некрон встал и прошелся по кабинету. – Что вы все стоите?
– Насиделись, – буркнул Петька.
– Итак, план следующий: при выполнении обычного тренировочного полёта…
(До того: 27 ноября 2014 года
Как-то так получилось, что все разошлись, и в комнате для совещаний остались только Санька и Рра-Рашт, самый пожилой эрхшшаа в следственной группе.
– Нет надо грустно быть так, – сказал Рра-Рашт. – Слишком сильно имели надежд на успех без подкрепления для одно. Нужно многих. Очень-очень-очень многих.
– Конечно, – устало сказал Санька. Иногда котов трудно понимать… особенно после такого дня. Мозги сухие. Шуршат. Слышно, как шуршат.
– Очевидеть, первый путь пропущен сквозь. Несколько больших шансов достать результат для пустого второго, третьего, четвертого. Пятого. Будем мыслить. Будем много мыслить.
– Выпьем какао? – предложил Санька.
Какао оказался напитком, универсальным для эрхшшаа и людей. То есть – одинаково вкусным и одинаково снимающим усталость. Скажем, от кофе у эрхшшаа развивалась дикая сонливость, от чая – изжога; их же собственное повседневное питье «шипо» на людей действовало как прекрасное мочегонное. Так что какао (да ещё горячий шоколад) стало этаким связующим звеном.
– Какао, – задумчиво сказал Рра-Рашт. – Люблю много какао.
Санька позвонил, и принесли две большие кружки. Несколько минут они тянули густой ароматный напиток.
– Я очень почтение тебе к тому, где ты говорил для Барс марцал, – сказал вдруг Рра-Рашт. – Большой-настоящий. Очень правильно для.
Санька как-то не сразу понял, что к чему. Вроде бы ничего необычного… Ах, вот оно что!
Давным-давно, когда группа только начала работать, Барс на автопилоте начал всеми рулить – такая уж у него натура. И однажды Санька очень грубо осадил его, попросту приказав заткнуться.
Через несколько дней пришлось повторить приказ, поставив марцала по стойке смирно.
А потом началась потная повседневная работа, и Санька видел, как Барс по двадцать часов в сутки, таская на себе нелёгонький, в полцентнера, следоскоп (который к тому же вытягивает из тебя все моральные силы, потому что прибор этот в чем-то сродни визиблу), лазает по раскалённым душным недрам сбитого "невольничьего корабля", забираясь в развороченные взрывами коридоры и в какие-то тайные закутки, о существовании которых коты и не подозревали. Надо полагать, модернизацию корабля делали не на заводах, а на какой-то далекой базе силами самих корабельных инженеров…
Кроме того, и Маша бдительно и ревниво за Барсом следила, испытывая к нему что-то вроде родственных чувств. Этакая приёмная тёща…
И нет ничего странного в том, что сегодня Санька поблагодарил Барса и его помощников за проделанную работу, а потом пожал марцалу руку. Барс сделал всё, что мог, сделал больше, чем мог, буквально вылез из кожи, чтобы снять со стен корабля, с перегородок, с обломков – всю возможную информацию, которая там отпечаталась. Другое дело, что результат пока что нулевой… а с другой стороны, может быть – просто смотрим и не видим?
– Ты не любишь Барс марцал. Можешь зло – доступен. Не делаешь. Хорошо. Мы нет ошибки выбор ты. Теперь говорим опять: маленькие – безопасность, большие – идти назад. Смерть. Зачем. Так?
Санька уже привык к тому, что эрхшшаа способны бесконечно долбить одно и то же. Возможно, это был их способ думать.
– Первый раз, – продолжил Рра-Рашт. – Время назад. Сейчас знаем: много… – он быстро перебрал пальцы, вспоминая нужное числительное, – двенадцать шен-тейр эрхшшаа больше нет. Пять их корабли остаться есть. Большой корабли. Целые.
Санька, привыкший к манере котов изъясняться, перевёл про себя: за последние полгода на двенадцати кораблях, сопровождаемых шен-тейр – бригадами инженеров-эрхшшаа, – что-то произошло. Из двенадцати кораблей семь, надо понимать, погибли, а пять кораблей вернулись – но без котов на борту…
– Знаю где, – продолжал Рра-Рашт. – Ищем ответ?
– На имперских кораблях?
– Знаем где, – подтвердил кот. – Можно быть тихо. Мало люди. Ты и один. И другой Барс марцал. Надо. Ищем будем.
Санька сглотнул.
– Когда улетаем?
– Хорошо, – принял его согласие кот. – Сегодня нет. Завтра. Лететь средний.
"Средний" – значит, около месяца, перевёл про себя Санька, но на всякий случай уточнил:
– Лететь – месяц?
– Легко может быть, – согласился Рра-Рашт. – Месяц, да, примерно. И, – он поднял палец, – никому не знать не объяснять. Секрет.)
31-й земной (44-й местный) год после Высадки, 11-го числа 4-го месяца.
То, что гордо именовалось Свалкой, вряд ли когда-либо ею было. Олег приходил сюда не в первый раз, разумеется, и даже не в сотый, но так и не мог смириться с этой картиной давнего опустошения. Что могло рвануть с такой немыслимой силой? Здание, которое сейчас напоминало заросший лозой и мхом полукруглый кратер, построено (или выращено?) было из такого крепкого монолита, что Олег так и не сумел отколоть от стены ни кусочка. Розовато-восковой камень с тёмными прожилками, который больше нигде не встречается…
Интересно, что обломки точно такого же цвета и с такими же прожилками, в изобилии разбросанные повсюду в ближайшей, ближней и не очень ближней округе, – крошатся, как мел. Именно в качестве мела их и используют в школе.
Возле развалин можно не искать: пусто. Взрывом из домов всё вымело далеко-далеко. Можно сказать, к чёртовой бабушке. Кой-какие вещи находили и в сорока километрах отсюда. Но основная масса упала в секторе, который начинается в километре от здания и заканчивается в шести-семи.
Для того, чтобы не бить зря ноги, нужно обладать э-э… не вполне рациональным чутьём. То есть искать там, где, по идее, найти ничего нельзя.
Многие, кто отваживается ходить на Свалку, ходят с лопатами. Олег считал это слабачеством. То есть лопатку, конечно, нужно иметь – на случай, если хреновина сидит в земле или под корнями и голыми руками не изымается. Но копать всё подряд… ну уж нет. Извращение это.
В тени разрушенного здания они сделали получасовой привал, перекусили ломтиками кривых баклажан и вялеными мясными корешками. Было уже хорошо за обед, и начинался тот пропитанный зноем час, когда над травами поднимается и держится марево запахов – такое плотное, что его приходится раздвигать руками. Случалось, что люди теряли сознание в этом мареве или же уходили куда-то, не помня себя. Олег был к травяным запахам стоек и знал, что ребятишки продержатся тоже. Сегодня, может быть, зной будет не так неистов – всё-таки солнца нет, небо затянуто белёсой светящейся пеленой с сизыми перьями по краям… зато нет ветра – и влажность.
Летом – где-нибудь в Яйле – да ещё после грозы…
Олег отогнал лишние мысли.
– Подъём, – скомандовал он, взвалил на плечи старый выцветший рюкзак и зашагал, не оглядываясь.
* * *
До самого вечера попадалась сущая безделица, за которой и наклоняться-то лениво, и Артём в какой-то момент вообще перестал смотреть под ноги, а наоборот – начал глазеть по сторонам и вверх. Лес тут был странный: старые деревья, когда рвануло, большей частью легли на землю и превратились в труху, только корянные трубы остались, поросшие мхом; а меньшей частью – те, которые устояли, – тоже погибли, но при этом окаменели. Тонкие ветки их посбивало зимними ураганами под ноги, и приходилось блюсти осторожность: кожаную трёхслойную подметку они прокалывали легче шила. Деревья, выросшие после тех событий, стояли длинные, тощие, почему-то всегда наклонённые немного или изогнутые, причём в разные стороны, как попало, а не то чтобы по ветру, или к солнцу, или как-то ещё …
И вот так, разглядывая совсем не то, что следовало, Артём увидел, что у нескольких старых каменных деревьев косо срезаны вершины. Будто летело что-то большое и упало… упало вон там.
В густых колючих кустах.
Кусты – густы…
Артём натянул толстые рукавицы, расчехлил топорик и принялся за работу. Прорубив достаточный коридор, он выбрался обратно и громко позвал остальных.
Кусты маскировали собой продолговатую воронку. Метров пятнадцать в длину, метров пять в ширину. Сквозь мох, устилающий дно, выпирали какие-то металлические рёбра.
– Ух ты… – только и сказал Олег.
– Теперь мы богатые, да? – поинтересовался Артурчик.
– Смотря какой металл, – важно сказал Спартак. – Может оказаться и вообще бесполезный. Помнишь ту трубу?
"Та труба" была найдена не здесь, а в реке: серо-чёрная, толщиной с руку и очень тяжёлая – едва ли в рост человека, а еле-еле доперли её до школьной кузницы. Решили, что свинец. И что же? – стали нагревать, а она возьми да и рассыпься белым порошком…
– Похоже на сталь, – сказал Артём. – На нержавейку.
– Похоже…
– Осторожно, – сказал Олег. – Сначала снимаем мох – от краёв к центру.
Он стал сбрасывать рюкзак и зацепился лямкой за локоть. Сделал движение плечами, не получилось, тогда он крутнулся, что-то зашуршало, подломилось, и мальчишки не успели моргнуть и тем более не успели схватить и поддержать – учитель поскользнулся на мху, съехал в воронку и мгновенно исчез. Мох задрался, и обнажилась блестящая чёрная поверхность "дикого стекла".
– Это Жерло, – наконец сказал Артём, как будто остальные ничего не видели, а главное, не понимали, чтопроизошло.
* * *
Там, за стенами, был день, но внутри просторного помещения царили мгла, полумгла, неверные тени и красноватые отблески. Потрескивая, остывал горн. По углям всё реже пробегали малиновые и винно-красные червячки жара. Пританцовывали язычки неяркого пламени грубых, коряво отлитых свечек и свечечек. Дневной свет, отсечённый тяжёлой дверью кузни, дрожал на пороге, даже не смея искать случайную щель.
Разводить кощуны следует в темноте.
Широкий верстак был занят весьма необычными для мастерской предметами. Ярослав перебирал их один за другим – оценивая, сортируя, запоминая, что следует поправить, откладывая, что переделать. Шары, утыканные перьями. Шуршащие летучие змеи. Самодельные фейерверки и взрывпакеты. Костяные гирлянды, издававшие неприятный треск даже при лёгком шевелении. Деревянные змеиные головки с мерцающими неживым светом глазками. Беглые сигнальные огоньки. Арбузные грибы с вырезанными в них жуткими рожами.
Рожи, кстати, смазанные по контуру фосфорной мазью, он опробовал только о прошлом годе, получил прекрасные результаты и задним числом удивился, почему так поздно вспомнил об этой чисто земной пугалке, пусть даже известной ему лишь в теории, и то – благодаря неуёмной страсти к чтению. Можно было даже выстроить чёткую теорию, почему так произошло: в своем колдовстве опирался он, главным образом, на продвинутый школьно-студенческий курс физики и химии, на спецкурс военной кафедры, читанный отставником-пограничником, да на глубокое знание слабых мест человеческой натуры, котором он, однако, пользовался с большой оглядкой, – в то время как старый ирландский Дагда, безусловно, ни к физике, ни к химии отношения не имел, будучи порождением магии, колдовства и нечистой силы, в кои Дворжак не верил – а потому активно эксплуатировал.
Главное своё назначение – отпугивать от дома всякую погань – Дагда выполнял, как оказалось, блестяще. Благодаря трём его страхолюдным рожам прошлогоднее нападение было на самом опасном участке даже не отбито, а отведено – причем истерические вопли нарвавшихся на Дагду молокососов были такими заразительными и громкими, что сработали дополнительным пугалом.
Следовало подумать, как бы научить такую рожу летать… Ну, не летать, но скользить вдоль тонкой нити – не так уж сложно. Одну – наверняка успеет. А вот перьевые шары, пожалуй, пора сдавать в утиль – привыкли к ним, никакого эффекта. Или попридержать несколько лет в резерве? Глядишь – и опять толк будет.
Огромная клочковатая тень скачком закрыла дальнюю стену и потолок – Дворжак склонился над столом. Возьмём вот этот, продолговатенький, в донышко хорошая кастрюлька поместится, только не воды нальём, пожалуй, а рапы местной, тяжёлая и неплёская… а в темечко – кольцо и карабинчик, а то крючок может и соскочить… вешаем, внутрь лампадку запускаем, затеплим…
Над столом расцвела ухмыляющаяся кривая рожа, неторопливо посматривающая из стороны в сторону.
Дворжак, довольный, выпрямился, развёл плечи. Тень его, подсобравшись и окрепнув, соскользнула с потолка и неторопливо зашагала по стене из угла в угол, лишь самую чуть отставая от хозяина на поворотах.
…И прятались тени во тьме…
* * *
– …ещё-ещё-ещё! – выдохнул Артём, братья заорали что-то в ответ, снова потянули – и из Жерла наконец появились Вовочкины ноги, а потом и весь Вовочка, Артём распластался по скату воронки, схватил его за руку – Вовочка вцепился судорожно, рука была мокрая и холодная – и помог выбраться на край. Подоспел Михель, на ходу сдирая кожуру с пластырного листа. Вовочка стонал сквозь зубы, верёвка сильно ободрала ему лодыжки, и вообще он был весь в царапинах и ссадинах. Из носа капала кровь, он сидел, зажав его пальцами, и говорил гундосо. Но понять можно было.
– Его там заклинило. С рюкзаком. Намертво. Главное, правую руку как-то внизу зажало, он её не чувствует. Дышать может, но с трудом – очень тесно. Я верёвку за лямки рюкзака привязал, по-другому не получалось. Под мышками не продеть. То есть слева можно, но там сорвётся, потому что рука вверх торчит. А за шею вроде бы не стоит, как вы думаете? – он засмеялся, закашлялся и всхлипнул одновременно. – Говорит, что головой приложился, но терпимо. Холодно там, как в железном гробу… Если сейчас его не вытащим, то горячего питья надо будет сделать и спустить. Иначе господин учитель наш лапки надует… Дайте попить.
Ему дали попить, и Вовочка несколько раз стукнул себя по зубам горлышком фляги, а потом плеснул в ладонь и неловко обтёр замурзанную физиономию.
– Ну вот, – сказал он наконец. – Взяли?
– Взяли, – сказал Артурчик, уже держа в руках конец верёвки.
Они постарались сделать всё как можно лучше. Приволокли длинный крепкий ствол, перебросили через Жерло и закрепили кольями, вбив их поглубже в землю. Верёвку перекинули через ствол, обмотав в этом месте одеялами – чтобы не перетёрлась и чтобы тащить Олега строго вверх, а не волочить по стене. И верёвку тянули не руками, а корпусом, впрягшись в петли, – сначала аккуратно, экономя силы для подъёма, а потом истошно, изо всех сил, упираясь в корни, в комли деревьев, всем весом…
Хорошего было одно: лямки рюкзака выдержали. Лопнула верёвка.
Олег не сдвинулся ни на сантиметр.
– Ну, холера… – тяжело дыша, Артём опустился на корточки. – Сами не сможем. Спартик, дуй к Ярославу. И вдвоём обратно. Верёвки покрепче. И масла горшка два.
– Давай я побегу, – сказал Артур. – Я быстрее.
– Ты быстрее, – согласился Артём. – Зато он не потеряется. А ты можешь.
– Я не потеряюсь, – возмутился Артур. – Один раз и было-то. Теперь только об этом и помнить?
– Затрём, ладно? – сказал Артём. – Спартак, дуй.
Спартак покрутился на месте, задрав голову – запоминал кроны. Было бы солнце…
– Костёр разведите, – сказал он. – Два часа туда, два – обратно… Как раз на закате.
– Учи учёных… – забормотал Вовочка. – Такой костёр будет – со Станции увидят. Что тут у вас? – сунутся. А мы им…
Спартак повернулся и пошёл, разгоняя шаг, потом побежал. Он с самого детства бегал странно: немного скособочась и наклонясь вперёд, локти прижаты к бокам, руки почти неподвижны. Иногда он разворачивался левым или правым боком и нёсся приставным шагом, почти не снижая скорости. Артурчик был не прав: он, конечно, легко обгонял неуклюжего братца – но зато Портос был неутомим. Если бы они бежали наперегонки, то рано или поздно Артурчик лёг бы и уже не поднялся, и Портос протрусил бы мимо него своим нелепым аллюром. Вот он вернётся после четырёхчасового бега, ничуть не запыхавшийся, и будет помогать остальным…
– Костёр, – напомнил Вовочка. – И кипяток.
– Да, – согласился Артём.
Пока Михель и Артур таскали тонкий хворост, Артём свалил три смолистых деревца с длинными кожистыми листьями и разрубил их на поленья. Потом вырубил две высокие рогатки и перекладину. Кострище устроили поодаль от Жерла – чтобы дым не засасывало в воронку. Котелок был маленький, на три кружки, да и воды, взятой с собой, осталось всего ничего – ну, два раза хорошо попить. Зато чаю и сахару – с большим запасом…
– Вот что, – сказал Артём. – Вы пока тут чай варите, то, сё… Я пойду воду поищу. По запаху, вроде, должна быть то ли речка, то ли болотце. Без меня ничего не делайте, лады? Скоро вернусь.
Он забрал обе опустевшие фляжки и пошёл, следуя едва заметному склону, по пути заламывая зелёные ветки и делая затёсы на стволах каменных деревьев. Вскоре действительно начались мшистые камни, и между ними обнаружился чёрный прерывистый ручеёк, холодный до невозможности терпеть. Артём наполнил фляжки и быстро, почти бегом, одолел обратный путь.
Возле костра никого не было. Истекал паром полупустой котелок.
Артурчик стоял на краю воронки. Правильно стоял, страхуясь верёвочной петлей. И ещё одна верёвка, натянутая и подрагивающая, уходила в Жерло.
– Вовка, – сказал Артур. – Он это… Чаю Олегу понёс. И вообще… посидеть там с ним. Поболтать. Ну, ты понимаешь?
Артём хотел навернуть братишку по тощей шее, но уже не было сил.
…Если спросят – как лучше спускаться в Жерло, головой вперёд или ногами, – ответ предельно ясен: драпать надо – быстро и далеко. Потом передохнуть и снова – подальше и побыстрее… Когда в первый раз спускался смотреть, что с Олегом – больше ведь некому, самый мелкий, самый лёгкий, – думал, живым не достанут, только бы верёвку успеть закрепить, прежде чем сердце лопнет. Обошлось. Считай, второй раз родился…
Теперь сидеть бы ему тихонечко, и он и сидел, сидел, сидел – и думал о том, каково Олегу там внизу одному. Пока не представил. А тогда уже встал и пошёл.
И Артур даже заикнуться не посмел с возражением, едва заглянул в побелевшие, остановившиеся Вовкины глаза. А больше останавливать было некому – Михель ползал по кустам, разыскивая полезные травки.
Второй раз спускаться было страшнее, хотя первый раз было вверх тормашками и вообще непонятно как и куда… Теперь он шёл дюльфером, соорудив беседку из «партизанки» и используя вместо карабина её же крюк – слегка отталкиваясь коленями и ступнями от обманчиво гладкой стены. И смотрел он не вниз, в прыгающий кружок фонарика, а в ту же стену, старательно отсчитывая метки на верёвке. Световое пятно устья Жерла давно исчезло, наплевав на все законы оптики. И чем дальше, тем яснее становилось видно, что в толще стены что-то происходит.
И звуков было больше, чем следовало. Только объяснить, на что они похожи, Вовочка бы не сумел. Они легко проникали сквозь его собственное шумное сопение и казались почти осмысленными. И доносились они отовсюду…
– Олег! – хрипло выкрикнул Вовочка, когда за спиной чуть слышно, но отчётливо зачавкало.
Несколько секунд эха, уходящего не вниз по трубе, а в сторону, как будто за тонкой оболочкой, о которую мальчишка опирался, вытянулось длинное гулкое помещение.
Потом донеслось:
– Здесь!
Получилось и похоже, и не похоже на обычный звонкий – «пионерский» – Олежкин голос, но Вовочка обрадовался до взвизга. Перевесился в петле и, с облегчением включив фонарик, обнаружил, что осталось всего ничего. Несколько движений – и он, снова повиснув в беседке боком, оказался прямо над Олегом, почти касаясь плеч – этаким шарфиком или боа-конструктором, про которого рассказывал дед. Двигаться приходилось очень осторожно – и не без внутренней дрожи.
Всё это время он не умолкал. Пережитый ужас выплёскивался бессвязным потоком слов – вроде бы обращённых к Олегу, но на деле – скорее иллюстрирующих известный опыт с сообщающимися сосудами. Как раз Олег его на уроке и показывал, и потом все, даже девчонки увлеклись домашними фонтанчиками, только девчонки соревновались, у кого сам фонтан красивей, или клумбочка, или что, а парни бились, чтобы вода подольше лилась и поток регулировался.
Короче, когда уровень ужаса внутри Вовочки опустился немного ниже губ, мальчишка сообразил, что Олег ему не отвечает, и растерянно умолк. Потом страшным шёпотом позвал:
– Олег!
Длинная-длинная секунда… вторая… тре…
– Здесь! – сдавленно отрапортовал вожатый.
– А… ты живой?
Уверенности в Вовочкином голосе не было. Если Олег помер и в его тело залез местный Дух, он вполне мог через Олега и разговаривать. А отвечает не сразу, потому что трудно с наскоку разобраться, какие слова подходящие.
– Это юмор такой? – после паузы уточнил вожатый. – Или беспокойство о моём здоровье?
Уф-ф-ф-ф… Похоже, живой.
– Я тебе чаю принёс, сладкого. Давай пей, пока горячий.
И Вовочка принялся отвязывать фляжку, приятно гревшую его сквозь рубаху.
– Я тебя чему учил? – строго спросил Олег. – "Сначала – думай, потом – делай". Как я буду пить?
– Так мы всё придумали, Михель соломин наломал, совсем свежих, так что гнутся хорошо…
Вот тут-то Вовочка и сообразил, что кое-чего они всё-таки недотумкали. Идеально свежую соломку можно даже согнуть в круг, это так – если в ней не меньше метра длины. Всё-таки не трубочка. Но опускать фляжку до уровня Олеговой головы – или выронишь, или прольёшь, оба хуже. Мокрый человек в этой холодине в два счета помрёт. Кстати…
– Олег! А той рукой совсем пошевелить нельзя?
– Надо?
– Ну… – Вовочка вдруг смутился. – Понимаешь… Это Михель сообразил… В общем, пока рука ещё слушается, ты там расстегнись, а? А то помощи ещё несколько часов ждать, а тебя ведь всё время поить надо…
– Мы пока не решили, как именно поить. Впрочем…
Он напрягся, застонал, не то чтобы зашевелился – шевельнуться ему было никак – но что-то всё же сдвинулось там, внизу. Олег обмяк, голова его свесилась на бок и стукнулась о стену. Звука Вовочка не слышал, но мягкую волну толчка ощутил. Стена отозвалась так отчётливо, словно служила звукопроводом.
Минуту спустя Олег пришёл в себя. Осторожно набрал в грудь воздуха и произнёс:
– Сделал.
– Бери ртом соломину, – решился Вовочка.
Подсвечивая фонариком, он подвёл конец соломинки к губам вожатого, подождал, пока тот приладится, и набрал в рот немного чая.
– Как из меня насос? – гордо спросил он, когда первая, а за ней и вторая порция благополучно перелились в вожатого.
– М-м-м, – промычал Олег.
– О, точно! – обрадовался Вовочка. – Как ты замычишь – я чуть назад сдам. Теперь говори.
– Четыре за сообразительность, два за гигиену. Не торопись, пожалуйста, делай перерыв после каждого глотка. Мне дышать надо.
– Понял!
Примерно на половине фляжки Олег сдался и сказал, что немножко подремлет. Вовочка не решался оставить его в темноте одного, хотя по-умному пора было сигналить, чтоб поднимали – отдыхать и греться самому. И всё же он завис, медля, прислушиваясь к неровному, болезненно-слабому дыханию Олега.
И снова стал различать звуки Жерла – всё ближе, всё продолжительней, всё яснее… По стене снова прокатилась мягкая волна, как от толчка. Ступни закололо. Вовочка потянулся к сигнальной верёвке – и вдруг застыл, уставившись в стеклянную черноту, разрезанную редкими чёрными прожилками.
Пониже его руки на стене образовалась чуть заметная выпуклость. Пока он смотрел, она наливалась полнее, вытягиваясь по вертикали. У черноты появился нежный молочный оттенок – если бывает, конечно, чёрное молоко, да ещё струящееся, переливающееся, медленно поднимающееся этаким мягким жгутом, словно губы выпячиваются…
Совершенно бесшумно, без малейшего намёка на предупреждение, губы раскрылись, образовав ровную щель, сантиметра полтора шириной, две ладони в вышину. На дне щели, освещённой изнутри молочно-чёрным мерцанием, выпятился язычок. Стена ещё раз мягко толкнула Вовочку в спину – и на язычок скатился грубоватый металлический шарик.
Это мог быть подарок – или плата. Не взять подарок – значило кровно обидеть местного Духа, но взять плату вперёд, не зная, за что…
Вовочка, как во сне, протянул руку к шару.
Он был очень тяжёлый.
Щель, дважды мигнув, сомкнулась.
И только тогда Вовочка дико заорал и рванул вверх, перехватывая верёвку, почти взбегая по стене…
Он преодолел, наверное, метра четыре, потом запал кончился, ноги скользнули, и он, потеряв равновесие, сорвался вниз и повис в петле, выбившей из его тощего тельца и воздух, и сознание.
* * *
– Ты чего? – Ярослав в свежей серо-коричневой рубахе с засученными рукавами тяжело шагнул навстречу Спартаку; в руке у него был маленький плотницкий топорик. – Случилось что-нибудь?
Портос медленно перешёл на шаг. Выровнял дыхание. Остановился, бросив безвольно руки вниз – болтаться.
– Да, дядь Слав… Олег провалился. В Жерло. Застрял. Тянули…
– Ахх… Ну, некстати, учитель… ну, учудил. Живой хотя бы?
– Живой. Он с рюкзаком на спине был – заклинило. Не сказать, что глубоко. Ну, возятся там с ним… Тянули – не смогли сами. Помогите, а? Жалко сильно будет, если не вытащим…
Ярослав в ужасе вытаращился на него:
– Ты что такое говоришь?!! Как это – не вытащим? Так, давай-ка отдохни пять минут, я тут раскину мозгами…
Раскидывать мозгами приходилось основательно: из года в год наглость ироев, а тем паче жувайлов росла и росла. Оно и понятно – обязательно требовалось переплюнуть предшественников. В прошлом году двоих фермеров, осмелившихся выйти навстречу распоясавшимся подросткам, жестоко избили – это при том, что почитание взрослых у аборигенов на уровне… во все остальные дни года. Что будет в этом году… Главное, что Ярослав знал: это именно его хозяйство давно привлекает ироев, а тем более жувайлов. Он сумел когда-то внушить ребятишкам суеверный страх, страх этот стал ярок и легендарен, и потому первый, кто его преодолеет, получит всё искомое: взрослость, почёт и уважение, первенство в делах…
Этакая "золотая медаль".
Он надеялся, что продержится ещё хотя бы год-другой, а лучше третий – когда подрастут старшие и станут наконец реальной силой.
Как бы их не затянуло в эти игры…
Он отмахнулся от мысли. Требовалось думать о насущном.
– Так, Портос, друг мой… Сам я пойти не могу, день неподходящий для экспедиций… никудышный день, чёрт. Но взрослых с тобой налажу, так, кто может…
Он мрачно соображал, от кого будет мало проку, если на дом навалится орда.
– Сушка, моторщик, пойдёт… эх, жаль, трактору там не пробраться, а то бы… и Дарья, она хоть и баба, а силы хватит на всё. Соображай – чего ещё надо, кроме верёвки?
– Масла, Артё… Атос велел – масла. Ведра, сказал, бы два. Вот. Это чтобы полить туда, вниз, и тогда клин легче разлупится…
– Верёвка. Масло. Брезент – носилки соорудить, если чего. Водки бутыль. Не веселиться, а для прогрева. С перцем. Так, ещё …
– Ещё бы пожрать на обратную дорогу. Олег с рюкзаком ухнул, а волочь будем – лямки, наверное, обрезать придётся. Вот и пропадёт всё ни за хрен.
– Тоже верно… Эй, Сушка, беги сюда!..
Спорилось. Каких-то пять минут – и собрана спасательная экспедиция. Сильный, но робкий Сушка, Дарья-кухарка и примкнувший к ним Димка-Драч, один из средних сыновей Ярослава – просто так, для счёту, и чтобы груз поделить. И на всякий случай – держать чуть подальше от возможных стычек, Драчом Димку прозвали не просто так.
* * *
Вовочка приходил в себя медленно. Сначала пришёл запах – мятный дымок и разогревшаяся земля. Потом ветерок снова отвернул в сторону, и с Вовочкой остался только его собственный запах – пыли и кисловатого пота. Живот тупо ныл. А что ещё ноет? Всё. И зачем я об этом подумал?
Тут на живот что-то пролилось, и все мысли с шипением вырвались наружу и унеслись в неизвестном направлении. Кожу жгло и щипало немилосердно. Вовочка затараторил про себя: "Одеяло убежало, улетела простыня, и подушка, как лягушка, ускакала от меня, а нечистым-трубочистам стыд и срам, и тарарам, умываются утята, и ежата, и котята, и опята, и ребята…" Боль потихоньку отступила.
– Очнулся, – сказал Михель.
– Ну, ты как? – сунулся Артур.
– Отвали, – сказал Вовочка, не открывая глаз.
– Как там Олег? – спросил Артём.
Он стал вспоминать. Его затрясло, руки задвигались, зашарили по телу, по карманам… Шарик каким-то чудом уцелел. Теперь обратной дороги не было – и Вовочка неожиданно успокоился. Открыл глаза, сел, рассказал про Олега, напился горячего, поскулил, пока его – почти целиком – обмазывали лечебным соком.
Металлический шарик уютно лежал в руке – словно для этого и был предназначен. Было приятно гладить его кончиками пальцев – скорее угадывая, чем ощущая шероховатости. Вовочка придремал, в пол-уха слушая разговор у костра. Разговор был ни о чём – пока Артурчик не уговорил Михеля рассказать сказку.
– Сказка про очень храброго мальчика, – выбрал Михель.
Вовочка такой ещё не слышал, но не удивился. Пан Ярослав придумывал сказки с лёгкостью просто фантастической, и все их не знал, поди, даже он сам.
Михель откашлялся, сел поудобнее и начал.
Сказка про очень храброго мальчика
Жил был на свете один очень храбрый мальчик, и звали его Кароль. Это похоже на «король», но, конечно, был он никакой не король, а бедный парнишка, сын бедных родителей, ничем не примечательных. Зато с детства слыл Кароль самым храбрым в округе.
И вот рос он, рос, готовясь к великим подвигам, которые должны были сделать его принцем, а может – как знать! – и королём, но однажды прослышал он, что за Чёрным лесом есть Гиблое болото, а в нём колодец, где живёт самая страшная жаба на свете, и кто не испугается той жабы, и вправду самый храбрый человек, и никого храбрее его не найти.
Быстро собрался он, принял отцовское благословение, поцеловал матушку, взял от неё узелок с едой и крепкими башмаками и пошёл к Чёрному лесу.
Долго шел Кароль. Уже и лето истончилось, и осень силу набрала, а он все топал и топал, не сворачивая. Еда у него давно вышла, так что подъедал он грибы-ягоды, иногда зверей камнями сбивал, но нигде, кроме как на ночевку, не останавливался.
На исходе осени вышел он к Гиблому болоту и понял, что удача-то – за него кости бросила, и хорошо они по столу игорному раскатились, потому как приди он к болоту до заморозков – там бы и сгинул навсегда. А так – сама природа подсказала парнишке, как справиться с этим испытанием. Построил он себе шалашик и стал в нём жить. Еды для него белки да птицы заготовили вдосталь, только примечай, где у них кладовые.
И прожил Кароль на краю болота до сильных холодов, пока лёд не сковал даже самые коварные зыбуны да окна, и не сделал дорогу в сердце болота безопасной.
И вот тогда выломил себе храбрый мальчик посох и отправился искать волшебный колодец. Долго ли, коротко бродил он меж кривых кустов, облепленных мёрзлыми гнилушками, да меж островков, населённых всякой болотной нечистью, да меж дрожащих гиблых огоньков, что в другое время наверняка завели бы его туда, откуда ещё никто не возвращался…
Но нашёл.
Стоял тот колодец не на островке, как ожидал Кароль, а в подозрительно гладкой, сухой и теплой низинке. Ни костей человечьих, ни одежды истлевшей, ни оружия брошенного, ни даже следов звериных – ничего, только жёлтый мелкий песок. Посередине сложен был из больших замшелых камней круг в рост человека.
Перехватил Кароль посох поудобнее, быстро пересёк страшное место, вскарабкался на каменное кольцо и заглянул вниз. Увидел он винтовую лестницу, уходящую в темноту, и не колеблясь стал спускаться. Трудновато ему пришлось – ведь ступени каждая была ему по пояс и гладкая, как стекло, а перила шаткие и неверные. Но не испугался храбрый мальчик, стал цепляться руками и ногами, упираться посохом и изловчился не упасть и не соскользнуть, а мужественно спускался, пока не упёрлась лестница в дно колодца. Было оно выложено черепаховыми панцирями, и некоторые казались словно бы слегка сбитыми. Понял храбрый мальчик, что это и есть дорога к страшной жабе.
Перехватил он посох покрепче и двинулся своей судьбе навстречу. Шагнул раз, другой, третий, глядь – сидит перед ним страшная жаба. Огромная, как овчарка. Шкура у неё чёрная, глаза красные, бородавок не сосчитать, под широким ртом с зубами зоб рогатый висит.
Поднял храбрый мальчик свой посох над головой и громко воскликнул:
– Не боюсь я тебя, самая страшная жаба на свете!
Засмеялась в ответ жаба хриплым хохотом и так ему говорит:
– Ты, гляжу, и вправду храбрый мальчик. Только ведь я не самая страшная жаба. Сестра моя пострашней будет. Если смелости хватит – к ней ступай.
И чёрной своей лапой показывает на дыру вдвое шире прежнего.
Не заставил храбрый мальчик себя упрашивать и тут же полез вниз. Много трудней ему пришлось, ведь ступени у этой лестницы каждая ему по грудь приходились, гладкие, словно лёд, а перильца крохотные, редкие да поломанные. Но принялся Кароль цепляться руками и ногами, опираться о верный посох и вскоре спустился до самого дна.
Глядит – а дно всё ракушками перламутровыми выложено, и некоторые как бы примяты. Понял он, что это и есть дорога к страшной жабе. Одёрнул свою потрёпанную одежонку, взял поухватистей посох, шагнул раз, другой, третий, глядь – сидит перед ним страшная жаба. Огромная, как лошадь. Шкура у неё жёлтая, синим гноем сочится, глаза лиловые и горят, а под широким зубастым ртом два зоба рогатые висят.
Захолонуло у храброго мальчика сердце, но сдюжил он и закричал громким голосом:
– Не боюсь я тебя, самая страшная жаба на свете!
Засмеялась в ответ жаба ужасным хохотом и так ему говорит:
– Ты, видать, и впрямь очень храбрый мальчик, если сюда добрался, только ведь я не самая страшная жаба. Братец-то мой старший куда пострашней будет. Если хватит у тебя духу – ступай к нему.
И лапой своей жёлтой на дыру в полу показывает – втрое шире первой.
Но, не дрогнув, принялся храбрый мальчик спускаться по винтовой лестнице. Ох и тяжко ему пришлось! Ступени у этой лестницы каждая – в рост самого Кароля, гладкие, как масло, а перил и вовсе не было. Да только не поддался храбрый мальчик панике, стал цепляться руками и ногами, посохом в стену упираться, поясом привязываться и спустился-таки на самое дно.
Смотрит – а дно-то мраморными плитками выложено, и на каждой – большая жемчужина, а некоторые жемчужины как бы поцарапаны. Понял Кароль, что это и есть дорога к самой страшной жабе. Одернул он одёжку, пригладил волосы, прижал к груди верный посох, шагнул раз, другой, третий…
И увидел страшную жабу. Была она огромная, как дом. Шкура у неё пятнистая, глаза угольные и мерцают, гнойные бородавки в три слоя, а под зубастым ртом три рогатые зоба висят.
Но, хоть и увидел всё это храбрый мальчик, только закричал он громко:
– Не боюсь я тебя, самая страшная жаба на свете.
И ждёт: засмеётся ли жаба ужасным хохотом и пошлёт его дальше – или закончилось его испытание и не испугался он самой страшной жабы на свете.
Но молчала страшная жаба, и ничего не говорила, и не хохотала, и лапой своей пятнистой никуда не указывала, а только смотрела на храброго мальчика угольными глазами, и покачивала уродливой головой, и покачивались под зубастым широким ртом три рогатые зоба, и капала на мраморные плиты ядовитая жабья слюна, и постукивал мерно по мрамору длинный пятнистый жабий хвост…
И не выдержало сердце храброго мальчика, замирало оно, замирало – и остановилось наконец, и упал он прямо на свой верный посох, переломив его пополам.
А страшный пятнистый жаб прыгнул в широкую дыру в полу и отправился к своей матери – рассказать о том, что приходил к нему сегодня очень храбрый мальчик, жалко только, что совсем-совсем глупый…»
Несколько секунд Вовочка слушал тишину и перекатывал в ладони тяжёлый шарик. Потом встал и принялся застёгиваться. Пришлось выдернуть ремень из штанов и переделать страховку – да ещё Михель свернул из травы что-то вроде подушки и сунул за пояс, чтобы защитить многострадальный Вовкин живот.
Артём перехватил младшего у самого Жерла, протянул ему горячую булькающую флягу и осторожно стукнул кулаками по плечам:
– Удачи!
Вовочка дёрнул головой, хмыкнул и полез вниз.
Глава четвёртая. ТАИНСТВЕННЫЙ ОСТРОВ
16 января 2015 года, Земля, база КОФ «Пулково»
Это было не честно, отсылать Петьку из комнаты, и вообще надо было хотя бы кинуть на спичках, но батяня сказал «нет» и ничего не захотел слушать. Он так решил.
– Всем заткнуться! Ещё раз услышу слово «честно»… Повторить приказ, гардемарин Валюшенко.
– Последний или предыдущий? – на всякий случай уточнил Антон.
– Последний.
– "Всем заткнуться", господин капитан первого ранга… Прошу прощения.
Геловани кашлянул.
– Так… А предыдущий?
– При выполнении операции действовать исключительно в рамках полученных инструкций. При радикальном изменении обстановки – запросить новые. При невозможности сделать это немедленно – руководствоваться в своих действиях только неопровержимыми фактами, логикой и здравым смыслом, при этом максимально оттягивая момент решения до получения новых инструкций. Руководствоваться информацией, полученной из сторонних источников, а также домыслами, интуицией и этическими принципами запрещается категорически.
– Валюшенко, ангел ты мой шизокрылый, ты хоть сам-то понимаешь, почему именно тебя вторым пускают, а Петра – первым?
– Так точно… – Антон сглотнул. – Так точно, господин капитан первого ранга! Вот только…
– Отставить.
– Есть "отставить"…
– И как вы в таком шуме работаете? – съехидничал клетчатый.
– Шли бы вы по своим делам, господин Мартынов, – попросил батяня. – Неужели мало их?
– Выше крыши. Вот, можно сказать, отдохнуть выбрался. Подсказать что полезное… Данте Автандилович, дорогой, давайте же всё-таки разделимся и проведём полноценный индивидуальный инструктаж. С каждым – сначала вы, потом я, потом Некрон. Забирайте пока Ивана с Петром. А ты, Антон, батяню уже послушал, так теперь слушай, что тебе скажет дядька Мартын…
* * *
И Антон тогда долго слушал, а теперь вот высоко, километрах в тридцати, плавно разворачивался над Кергеленом, который называют то островом, то архипелагом – короче, жменей больших и маленьких скал посреди океана, – и гадал, что его ждёт внизу. И кто его встретит – Петька или зомбяк с Петькиной физиономией. Но гадай не гадай – отстучали разрешение, и Антуан Валю-шенко (он уже знал: его фамилию франки произносят почти правильно, только делят надвое и перекраивают ударениями) пошёл на посадку.
Если смотреть на карту, то Кергелен похож на старую очумевшую черепаху, у которой сорвало панцирь – или он сам откинулся, этакий черепахо-кабриолет с откидывающимся верхом, – и оттуда полезла прорва мелких безмозглых зверюшек. Купаться в океане. Потому что лето. Лето – это такое время года, когда надо купаться. Хотя бы один раз, пусть даже на пляже абсурда у бастионов Петропавловки, если не успеваешь выбраться за город, к озёрам. Сам Антон тоже влип однажды в такое безобразие, мать привела, ещё кремом от загара намазала, не открутиться было, хотя ведь – здоровый балбес, семь лет почти, ну, шесть с половиной, а пришлось, как последнему ясельнику, в трусиках с синими чебурашками, в самом центре города, только что не с совочком… В общем, когда в полдень шарахнула пушка, он чуть со стыда не помер.
Наверное, аборигены тоже считают своим долгом один раз в году, летом, искупаться в океане. Наверное, они долго прыгают через костёр, поют песни и набираются смелости. Потом разбегаются, плюхаются в воду и свечкой вылетают обратно. Потому что это Кергелен. А на Кергелене купаться для удовольствия могут только тюлени и пингвины. Что они, кстати, и делают.
Но с высокого подлёта никакой черепахи не увидишь. Жалко. Видишь много чёрно-красных булыжников в серо-синей воде, подёрнутых ради праздника не сплошным белым, а лишайно-зелёным; а вот вулкан – он круглый год белый, этот спящий вулкан, и ещё чуть голубоватый ледник на том месте, где у черепахи было бы брюхо, глетчер Кука называется, – а потом булыжники превращаются в острова и полуострова, вулкан закрывает четверть обзора, это один из секторов захода на полосу – с юго-запада, тогда вулкан остаётся слева. А можно не выхренариваться и зайти с океана прямо на космодром, это почти без всяких красот и видов, одни только озёра, их тут миллион – зато по курсу чисто и лишь единожды встряхнёт в узкой полоске прибрежных турбуленций.
Добро пожаловать на Кергелен, на аварийную площадку «Курбэ»! Земля обетованная для всех поломавшихся и подбитых. Юг Индийского океана, и на тысячи километров вокруг – единственная суша. Даже когда в небе всё спокойно – семь-восемь аварийных посадок в неделю. Это в среднем. Бывает меньше, зато за один только вчерашний день – четырнадцать. Ну, так сложилось…
Полосы хорошие, широкие, числом шесть – этаких два скрещённых веера. Те полосы, которые вдоль дующего сейчас ветра, – высвечиваются. А ветры здесь… В конце полос ловушки из сетей и лёгких барьеров. Всё правильно.
Вчера утром сюда сел Петька. "Выполняя очередной патрульный полёт, не рассчитал время выхода из визибл-режима и попал под ментальный удар…" Свободные не орут теперь без передышки, а составляют случайный график на сутки вперёд. Графики эти раздаются пилотам. Но визибл – это хитрая штука, и время в нем течёт не так, как без него. Смотришь на часы и иной раз ничего не понимаешь…
Если бы Пётр вернулся в Пулково в тот же день, сегодня вылетел бы Ванька. Но всё получилось с первого раза.
Интересно только – что именно получилось?
"Площадка Курбэ, – отстучал он. – Я «Квадрат-три», прошу посадки".
"Садитесь, «Квадрат-три». Ваша полоса два-два, следите за световой сигнализацией".
Полоса 2/2 тут же засветилась ещё сильнее, по ней побежали волны. Антон вывел на неё свой довольно тяжёлый «Аист», выпустил крылья и передний аэродинамический стабилизатор, чуть прижал машину к земле, выровнял – и стал снижаться.
Тряхнуло, потом тряхнуло ещё, покрепче. Ветер. Это "ревущие сороковые". Он не стал оглядываться на пассажиров.
Это вам Кергелен, а не Гавайи.
Ну, пилот…
Он тщательно промахнулся мимо начала полосы – метров на двести. Потом будто бы испугался, стал прижиматься. Неизбежно качнуло, «Аиста» всегда качает, если его прижимать, он этого не любит – потому что на самом-то деле «Аист» сам садится, надо ему просто показать, куда. А если его прижимать, он взбрыкивает. Но даже и тогда можно по-хорошему – отпусти машину, она выровняется сама и сама сядет. В крайнем случае, уходи на новый круг. Но Антону-то нужно было другое…
Прости меня, птица.
Он перевёл движок в реверс. Корабль зарылся носом, чиркнул по полосе правым крылом, шасси завизжало, из-под передних посадочных гравигенов полетела бетонная крошка… Юз, парировать слишком сильно и резко, занесло в другую сторону, пусть теперь развернёт, вот так… а теперь вырубим всё к чертям, и лови нас сетями…
Крыло задралось почти вертикально вверх. Конец его был измочален.
– А-а-ай!.. – тихонько пискнула позади док Римма.
Звонкие хлопки – это начали лопаться пустотелые барьеры в конце полосы. Пок-пок-пок-пок-пок! А потом тягучий рывок, рывок, рывок – сети. Скррррежет… И всё. Тишина и неподвижность.
– Прошу пассажиров не покидать своих мест до подачи трапа и красной ковровой дорожки, – сказал Антон. Голос его немножко прыгал. – Экипаж тепло прощается с вами, вёл передачу автопилот… автопилот… автопилот…
Сзади зааплодировали.
Исса протиснулся вперёд, потрепал Антона по плечу, сел обратно. Говорить не по сценарию – нельзя было. На всякий случай. Думать тоже.
Антон откинул фонарь пилотской кабины и разблокировал дверь пассажирского отсека. Ветер – солёный, густой, мокрый, – ударил в лицо, полез за воротник. Натянутые сети гудели, искалеченное крыло «Аиста» покачивалось, скрипя.
На полосу выезжали, воя далёкими сиренами, пожарные машины.
Антон отстучал по рации:
"Я «Квадрат-три», все живы".
"Вас понял", – ответил радист базы и отключился.
Будем надеяться, пороть не станут, мрачно подумал Антон. Ему нужно было быть мрачным, и он стал вспоминать, как его пороли тогда, в бункере. И ведь мало пороли, сообразил он, я бы больше назначил…
Потом, правда, добавили на гауптвахте. Свои же гарды, заметённые в городе за мелкие прегрешения. Добавили от души, копчик по сю пору отзывается.
И главное, не возразишь. За дело чинили. Оно тогда как-то сразу понялось, что за дело.
Пассажиры – сменный пилот Исса, док Римма и этот Некрон, якобы бортинженер (а если придется чинить – что делать станет?) выбрались на бетон и топтались там, изображая бурную радость. Ну да, вам-то что. Вас пороть не будут…
* * *
Площадка «Курбэ», хотя и располагалась на французской территории и номинально принадлежала французам, фактически обслуживалась смешанным персоналом – как, впрочем, и другие крупные аварийные площадки: в Гоби, Сахаре, на Северной Земле, в Гренландии, Неваде, Патагонии, Австралийской пустыне, на Гавайях и острове Пасхи. Так постепенно сложилось само собой в ходе эксплуатации площадок – и, разумеется, внятных резонов разрушать эту разумную и хорошо притёртую систему вроде бы не могло быть. Но вот, как выяснилось буквально вчера, командование «Курбэ» поставило перед Флотом вопрос о постепенной замене части иностранного персонала – прежде всего из стран Северной Америки – французами. Мотивировка приводилась довольно убедительная, но…
Но. Если бы это было не сейчас.
Каперанг Сергеев за сорок лет так привык к своему прозвищу, что иначе как Некроном себя и не воспринимал. Ещё его иногда называли Протеем – за редкую адаптабельность.
Вот и сейчас он, прихрамывая, обошёл помятый корабль, посылая мысленные молнии на голову пилота-недотёпы и уже прикидывая, с какого боку браться за ремонт. Прилетели, мягко сели, высылайте запчастя: два тумблёра, два мотора, фюзеляж и плоскостя… А ведь придётся списать машинку в лом, почесал он затылок, ремонт обойдётся в два новых… хотя новых «Аистов» не делают уже который год. И правильно. Зачем делать такие вот угробища?..
Долго составляли акт об аварийной посадке. Пилот вины не признавал, грешил на органы управления, которые вдруг начали реагировать со значительной задержкой. Французы ни на чём не настаивали, когда увидели, что люди целы. А корабли что – жестянки… новых наделаем. Пригнали тягач, освободили полосу, наладили ловушки. Пока, до окончательного решения, «Аист» отогнали на дальнюю стоянку. Откуда до свалки метров триста. Этакий намёк.
На ощупь, температура воздуха топталась где-то около тринадцати градусов выше нуля; из редких рваных облаков необыкновенного серо-сиреневого цвета, несущихся низко и очень быстро, пробрасывало совершенно горизонтальным дождём. Некрон распахнул куртку и встал, подставив тельняшку ветру. Это было неожиданно приятно.
Из притормозившей машины вышли двое.
– С днем рождения! – сказал один.
– Ну вы и дали козла, – сказал другой. – Пилот, наверное, был слепой и безрукий?
– Машина старая, – махнул рукой Некрон. – Я говорил, что застрянем. Как в воду глядел. Машков, – представился он стандартным псевдонимом. – Юра.
– Глеб, – сказал, протягивая руку, тот, который поздравлял. – А это Гарик. Пулю пишешь?
– А как же, – даже немного обиженно пожал плечами Некрон.
– Значит, судьба. А то здесь какие-то перетрубации, и мы без четвёртого…
* * *
Как всегда полагается после аварийной посадки, всех пропустили через медпункт. Даже если нет прямых травм, то стресс и так далее. И уж тем более – необходимо обследовать пилота, допустившего такое непотребство. Может, нюхал что-нибудь не то…
За Антона принялись основательно, втроём. Сначала у него взяли мочу и кровь – довольно много, на его взгляд. Потом всего, с ног до головы, обстукали молоточками, покололи иголками, прилепили электроды к шее, вискам и темени и стали ломать вопросами на сообразительность и на скорость, после чего накрутили его в кресле-вертячке и снова принялись за вопросы. Самописцы шуршали по ленте. Ни в ком из троих медиков Антон не чувствовал ничего, кроме рутинного профессионального интереса.
– До завтра всё равно ты будешь отдыхать, – сказал наконец один из врачей. Он говорил по-русски почти правильно, но с сильным акцентом и по виду был, кажется, индусом. – Будут готов анализы биохимия-биофизика. Окончательное решение. Желательно – много спать. Снотворное?
– Сам усну, – сказал Антон и зевнул. – Только вот что: мы же за нашим парнем прилетели, он вчера…
– Да, знаем. Ментл конфьюжн средний степень. Хочешь в одну палату?
– А можно?
– Стараемся помогать.
В коридоре, когда его везли в кресле на колёсиках (такое тут было правило), он увидел дока Римму. Она весело улыбнулась ему и помахала рукой. Другой рукой она придерживала за локоть Иссу. Исса нервно топтался на месте. Некрона поблизости не ощущалось. Наверное, устанавливал связи и наводил мосты…
Петька, к разочарованию Антона, спал. Спал судорожно, потно, тяжело – однако же настолько крепко, что растолкать его не удалось. Антон, не снимая пижамы, улёгся поверх одеяла, потом внезапно замёрз, укрылся – и попытался расслабиться, чтобы послушать, что происходит вокруг: рядом, выше, ниже, где-то далеко. Но будто бы шумело в ушах – накатывали волны прибоя, волокло камни, долго лопалась пена. Покачивало. От ветра вздрагивали толстые стёкла.
Всё было как-то очень неправильно, но Антон не мог ухватиться за эту неправильность. Вернее – всё было слишком правильно. Как в школе перед министерской проверкой…
* * *
К вечеру Некрон стал уже в доску свой среди русской части персонала базы. Такого рода фокусы получались у него сами собой, он не применял никаких специальных методик, не ставил себе гармоники голоса, не отрабатывал движения глазами и жестикуляцию. Наверное, всем этим он был отоварен от природы по самое «не могу». В ранней молодости он просто чудом не удержался на скользкой дорожке брачного аферизма, да и потом всякое бывало. Короче: Некрон, не прилагая никаких усилий, становился по одному лишь собственному желанию своим для любой компании, группы и уж тем более – для любого отдельного человека. Он мгновенно завораживал и располагал. У него была крепкая уверенная рука. А ещё с ним было интересно и легко.
И расставался он, когда требовалось, тоже как надо – без обид. Особенно это касалось женщин.
Таким образом, за очень короткое время он узнал о жизни базы всё, что мог. Он узнал бы и то, что ему было нужно, если бы знал, о чём конкретно спрашивать.
Заготовленные дома скороспешные умозрительные теории произошедшего (происходящего?) подтверждения не получали.
На Кергелене за всё время существования аварийной площадки не появлялся ни один марцал. И за все века, которые человек жил здесь – а это более трёхсот лет, и временами численность населения доходила до десяти и более тысяч (девятнадцатый век, французская каторга пострашнее Кайены), – не было зафиксировано ни одного достоверного появления НЛО, несмотря на то, что на острове функционировал ракетный полигон, а такие объекты имперцы начали опекать задолго до вторжения. Тут не происходило никаких странностей с людьми, пингвинами, чайками и тюленями – если не считать стойких легенд о гигантских пингвинах, роющих норы в отвесных берегах. Норы видели многие, пингвинов – никто. С двухтысячного года и по настоящее время на островах погибли (в основном разбились на полосе или утонули в океане) и умерли от болезней сто два человека, но все тела были обнаружены и преданы земле – либо на местном кладбище, либо увезены на родину. Нет, никаких таинственных происшествий. Иногда начальство со скуки начинало делать глупости, но терпимые. Например? Ну, из последних – поиск термальных вод. Чтобы потом сделать, как в Исландии: купола, а под ними пальмы и абрикосы. И выращивать виноград. Прямо на склонах вулкана. Виноград обожает старую лаву…
Медики? В основном мужики. Врачи – французы, швейцарцы, младший персонал – немцы. Понятия «медсестра» у них, гадов, почти и не существует. В прошлом году были сестры-кармелитки, все из Техаса и все – толстые негритянки. Но долго не смогли. Женский персонал – это в основном аэродромное обеспечение, там и наши девчонки есть, и сербки, и полячки. Попозже можно будет познакомиться… А почему только с медичками? Хм. Ну, зарок есть зарок. А то… Слушай, а эта, как её … мадемуазель Ушу? Это не имя, это чем она занимается. Инструктор по лечебной гимнастике. Ха-ха. И заодно костоправ. Поясницу? Без малейших проблем…
Через полчаса Некрон голый лежал на массажном столе, а его молча избивала и выкручивала квадратного вида мулатка в тонтонмакутских чёрных очках и анахроническими золотыми зубами. Потом Некрон, совершенно размякший и растёкшийся, сидел в белом с кистями махровом халате толщиной ладони в две, курил что-то лёгкое и пил привезённый с собой для презента кизлярский коньяк «Багратион», постепенно завоевывающий Францию. Мадемуазель Ушу, она же Бабана Роже-Нуар, оказалась милейшим человеком. Более того, человеком обиженным – а это всегда клад для настоящего шпиона.
Но сейчас, оглаживая безупречную шоколадную коленку Бабаны, Некрон уже понимал, что взял ложный след и что раздоры в медицинской берлоге обусловлены всего лишь амбициями двух светил местного масштаба, военного врача француза Поля Круа и вольнонаёмного гражданского специалиста восточноамериканца Пола Раутера. И француз, совершенно по-сволочному стравив Пола с калифорнийцем китайского происхождения инженером-электриком Джоном Винбо, теперь посредством туповатого начальства решал сразу несколько собственных проблем: избавлялся от надоевшего коллеги – раз, от удачливого соперника в деле ухаживания за майором Аллой Мастерс – два, и от двух завзятых бриджистов, на ушко предупредивших зарвавшегося дока о том, как поступают с шулерами в тех местах, где до ближайшего шерифа несколько дней рысью, – три. А эта майорша Мастерс, её же надо видеть – кожа да кости…
Покурили. Тебе надо идти, дорогой? Да, работа не ждёт…
На работу, на работу, на любимую работу!
На любимую проклятую…
По дороге Некрон подхватил Иссу и дока Римму – они дисциплинированно ждали его там, где договаривались. Проблем с Иссой не ожидалось, дисциплина у пилотов в крови – а Римма… но она пообещала перед отлётом, что будет паинькой, – и пока что обещание держала. Видимо, длительное общение с Геловани пошло ей на пользу…
Пол Раутер, похоже, собирал чемодан. Почти лысый, с торчащими разнокалиберными ушками, с выпуклыми серыми глазками за круглыми очками, сидящими криво. Либо завзятый интриган, либо постоянная мишень для чужих интриг.
– Пол? Очень приятно, это Римма, ваша коллега, а я Юрий, инженер, моя специализация – системы безопасности. Можем мы поговорить без протокола?
– Валяйте.
– Мы прилетели за нашими парнями, ну и попутно – уточнить кое-что на месте. Поможете?
– Что-нибудь поднести?
– Три чистых бокала. Ну, давайте стаканчики…
Он полез за очередным «Багратионом».
И, усевшись поудобнее и глядя на доктора Раутера поверх уровня жидкости, Некрон заговорил медленно и отчетливо:
– Боюсь, что происходит что-то совсем непонятное. Вот смотрите: две тысячи тринадцатый год – мы сделали выборку по лётным частям, расположенным в Европейской части России, Северной Европе и Северной Канаде, – тысяча шестьсот три посадки на аварийных площадках, из них пятьдесят шесть – на площадке Курбэ; травм при посадке всего сто девяносто, из них на Курбэ – семь. Четырнадцатый год: посадок по всему миру четыре тысячи одиннадцать, на Курбэ – двести сорок девять; травм всего – пятьсот ровно, из них на Курбэ – сто тридцать девять. Наконец, первый месяц этого года: посадок всего сто три, травм – девятнадцать, из них на Курбэ – двадцать одна посадка и одиннадцать травм…
– Я это знаю, – сказал Пол. – Что дальше?
– Естественно, возникают вопросы. Естественно, их задают начальнику медчасти и получают ответ, что это следствие гипердиагностики, а сама гипердиагностика – неизбежно вытекает из новой схемы медицинской реабилитации и так далее. То есть здоровых людей вполне сознательно отправляют на больничные койки на два, на три дня, на неделю… Это что: кто-то набирает материал для диссертации? Или ещё один способ получить дополнительное финансирование?
– Курбэ среди пилотов становится чем-то вроде подпольного курорта… – низким грудным голосом добавила Римма, и Пол, вздрогнув, стал смотреть только на неё. – Нередко сюда падают специально.
– Что вы хотите от меня? – спросил он. – Я могу подтвердить эти цифры. Я могу также подтвердить, что все мельчайшие отклонения в состоянии пилотов трактуются как симптомы локомоционных травм. Методика всё ещё расценивается как экспериментальная, но она одобрена на самом верху…
– Но вы-то против такого подхода?
– Кто вам сказал?
– Не важно. Важно, что вы против. Почему?
– Давайте это пропустим, – сказал Пол. – Какой будет самый главный вопрос?
Некрон и Римма переглянулись.
– Что здесь происходит, Пол? – спросила Римма. – Что здесь делают с мальчиками?
Вяловатые губы врача свело мгновенной судорогой.
– Не знаю, – сказал он. – Что-то делают. Я не смог выяснить. Я пытался. Но не смог.
…То, что происходит что-то неправильное, непонятное, – Пол начал улавливать с год назад, прошлой зимой или ранней весной. Имеется в виду – астрономической ранней весной. Здесь это был конец лета – начало осени. Он как раз продлил на год свой контракт: работа на Флот неплохо оплачивалась, что позволяло не затягивать с погашением кредитов на обучение, а главное – давала примерно те же льготы, что и армейская служба, то есть – получить ещё одно высшее образование почти бесплатно. Пол уже списался с Массачусетским технологическим… в будущем он видел себя не столько практикующим врачом, сколько инженером, создателем медицинских роботов-манипуляторов. Он не сомневался, что электроника возродится – пусть на другой элементной базе, скажем, биологической. У него уже опубликовано с десяток статей… Так вот, год назад здесь что-то изменилось. Не резко. А так, словно замечаешь краем глаза какое-то движение в тени, посмотрел – ничего нет. Потом опять замечаешь…
Не всё можно объяснить словами. То, что можно объяснить, – не ложится ни в какую систему.
Несколько человек из тех, кого Пол хорошо узнал за время работы и с кем дружил, вдруг переменились. Как сказал Винбо, каждый из них получил в подарок маленький Диснейленд, но со строгим условием, что не проболтается. И они изо всех сил стараются не похвастаться. Вот Винбо не получил. И Пол тоже. Как-то постепенно они оказались вне круга.
Полковник медслужбы Поль Круа, кроме того, за одну ночь овладел всеми секретами покера, бриджа и преферанса. Чувствуется, что он иногда заставляет себя проигрывать. Правда, это у него получается не очень артистично.
Вдруг, совсем недавно, пошла трещинка между представителями разных стран. Вернее, не так: не пошла трещинка, а старательно прокапывается, проковыривается трещинка. Вот, например, он, Пол, и Винбо – в прекрасных отношениях, честное слово, но все кругом уверены, что тот и другой тайно враждуют и вообще являются центрами будущего мятежа и гражданской войны: один за Восточную Америку, другой – за Калифорнию. Вербуют сторонников, точат отвертки и ланцеты… Переубедить никого невозможно.
С тех самых пор, как повеяло вот этими вот переменами, Пол пытался докопаться до причин и каждый раз проваливался в пустоту. Не было явной выгоды для кого-то. Не было вражды из-за женщин или научных идей. Не было маньячества или паранойи, нередких гостей в таких вот не слишком многолюдных и весьма изолированных группах. Вернее, всё это наверняка было, но где-то сбоку. Он сам себя готов был считать маньяком или параноиком, если бы это хоть что-то объясняло…
Если бы это хотя бы позволило назвать по имени то, что нужно объяснить.
В последнее Рождество он слетал домой – трёхдневный отпуск – и там встретился с давней приятельницей, работающей на ФБР. Попытался рассказать. И понял, что рассказывать нечего. И уж тем более ей не с чем выходить к начальству…
А теперь начмед запустил процедуру прерывания контрактных обязательств. И шансов у него девяносто из ста. Публичные оскорбления, чуть ли не драка. Винбо тоже не знает, что на него в тот момент накатило…
* * *
Римма долго молчала. Исса стоял рядом с нею, бледный и сосредоточенный. Некрон примерно знал, что он делает: приглушает звучание их мыслей, напускает туман, шорох, невнятность… от целенаправленного подслушивания это не спасёт, но если кто-то слушает весь эфир, то на такой разговор скорее всего внимания не обратит.
– Бедняга измучен до предела, – сказала она наконец. – До истощения. А главное – есть что-то, чего он то ли не может, то ли очень боится вспомнить. Если бы его утащить наверх, там как следует расслабить… понадобится не один месяц, чтобы такие завалы разобрать. Если отдать его Маше… Она, конечно, справится быстрее – но он потом может сойти с ума, покончить с собой… Да и не он здесь главный хранитель тайн. Думаю, ему тоже предлагали этот маленький Диснейленд, а он или отказался, или не смог удержать в руках. Тут поблизости есть по крайней мере семнадцать человек, мозги которых я просто не могу ощутить. Причём одни держат щит – как бы напоказ, – а остальные… у остальных что-то вроде париков. Понимаешь, о чём я? Щит, а поверх щита – имитация эмоций. Я с таким ещё никогда не встречалась…
– А как поняла?
– Ну вот ты – отличишь волосы от парика? Хотя бы на ощупь?
– То есть ты их щупала?
– Нет, мне достаточно посмотреть. Я понимаю, ты хочешь спросить, не засекли ли нас. Скорее всего, нет. Хотя – прощупывали. Но я не знаю, кто. Здесь местами… я не смогу тебе объяснить, ты же не наш… Понимаешь, это как будто вокруг много окон – и время от времени там кто-то мелькает.
– Картина Репина "Приплыли"… – протянул Некрон. – Ну, что ж… в силу вступает план "Д".
План «Д» предусматривал немедленную эвакуацию гардемарин любыми доступными способами. Включая прорыв с боем. На этот случай в двадцати минутах полёта, над антарктической базой «Прогресс», посменно барражировали три новых «Портоса-К» – корпус и двигатели прежние, а управление уже компьютерное. В командном пункте «Прогресса» сидел Геловани и слушал Римму – с ним она могла запросто переговариваться на очень больших расстояниях…
– Не уверена, – сказала Римма. – Угрозы я не чувствую. Просто не чувствую. Ну, никакой. В конце концов, мы же заранее знали, что здесь что-то неправильно, не так, как должно быть. Сейчас мы в этом убедились, и только. С чем пришли…
– Много болтаем, – сказал Некрон. Он по привычке соблюдал осторожность, хотя и понимал, что здесь и сейчас это почти бессмысленно. Но всё-таки «почти», а не "абсолютно"…
Римма махнула рукой:
– Болтать – не страшно. Все вокруг так шумят… Но всё равно надо бы держаться поближе к мальчикам.
– Они спят, – сказал Исса. По распределению ролей он постоянно слушал гардов. – Оба. И Петька плохо спит, неправильно… хочет проснуться и не может.
– Пошли, – сказал Некрон. – Быстро.
* * *
Он уже взлетал сегодня. И не один раз. Только почему-то нельзя сосчитать, сколько.
Лётное поле залито водой. Она прозрачная и медленная, почти маслянистая. Время от времени справа встают долгие буруны, будто под водой играют змеи. Слева лес, по пояс в этой воде. В лес нельзя.
Стартовый стол выступает на ладонь. Если волна накатывается на него, то отрывается от массы воды не сразу, а – растягивается по вертикали тонкой плёнкой. По краю плёнки неровная бахрома. Потом всё рвётся и распадается в мелкую пыль.
Пушер подхватывает кораблик и мощно бросает вперёд. Тело тяжёлое и безвольное. Колышется, как мешок с желе. Рук нет, вместо рук какие-то раздутые перчатки.
На столе будто проваливаешься. Глаза видят, что летишь вверх, а всё равно кажется, что – вниз, вниз… чуть зажмуриться – и вот оно, падение, колодец бездонен.
Звёзды чёрные. Небо белое. Потому что день. Ночью наоборот.
Двигатель включается сам. Нос выше… и туда, в белое небо. Лежишь на спине.
Сзади кто-то есть, но не повернуть головы.
Выше.
Пятьдесят. Сто. Двести. Четыреста. Километров, чего же ещё? Словно рвёшь слой за слоем прозрачную плёнку и видишь, как по ней от ударов разбегаются радужные круги. На миг всё замирает, а потом ты оказываешься по ту сторону.
Девятьсот. Полторы тысячи.
Вот она, Луна.
Цвета оплавленного кирпича. Дырки, дырки, трещины…
Огибаем. На обратной стороне Луны – лёд. Глыбы, горы льда. Так вот почему вчера не мог найти Антарктиду…
На огибании разгон, потом ещё подработать мотором, пока гравиполе Земли не стало рыхлым. И теперь впереди Венера – следующая цель.
Рядом кто-то ходит. Пока долгий перелёт, можно встать, размяться, попить чайку.
Пустой и длинный коридор, как в купейном вагоне. Все спят, наверное. На окнах чёрные занавеси, чуть колышутся. Чай должен быть в бойлере.
Петька взял кружку, пошёл на тепло. Коридор начал изгибаться. Он оглянулся, чтобы запомнить, из какой двери вышел. На ней была табличка: «ул. Марко Поло, 44, Париж». Не забыть бы…
У окна впереди стоял высокий человек и, отодвинув занавеску, что-то внимательно рассматривал за окном, припав глазами к окулярам большого микроскопа. Спина человека была странно знакомая. Петька подошёл вплотную. Человек не шелохнулся. Петька тронул его рукой за плечо. Под рукой зашуршало. Человек как-то странно осел, Петька заглянул за его плечо – вместо лица у человека был голый череп, надетый глазницами на трубы окуляров. Шуршание нарастало, в костюме что-то сыпалось, стучало…
Петька пошёл дальше, правда, стараясь не совсем отворачиваться от этого странного мертвеца.
Ага, вот открытая дверь и за ней бойлер. Пылающая топка, очень жаркая, над ней – водомерное стекло, в котором что-то мечется, прыгает… Петька открыл кран, оттуда зафыркало, потом полился кипяток. В кружку, вроде бы небольшую, вошло почти ведро кипятка. Балансируя ею, Петька огляделся по сторонам. Напротив двери громоздилась сколоченная из тёмных досок стойка, отполированная множеством прикосновений. На крышке её стояли тарелки, полные крошечных бутербродиков – с заветренным сыром, высохшей колбасой и рыбой, с какой-то чёрной массой… Петька взял один, понюхал. Бутербродик ничем не пах. Откусил – как будто кусочек очень рыхлого мела.
Нет, здесь ловить нечего…
Петька осторожно вышел в коридор. Мертвеца уже не было. Валялись какие-то совершенно истрёпанные пыльные тряпки, из окна торчали трубы окуляров. Хотелось заглянуть в них, но Петька не решился. Микроскоп мог быть чем-то вроде визибла – вон как прокрутило мужика…
Наверное, уже пора обратно.
Обратный путь до двери с надписью «ул. Марко Поло, 44, Париж» оказался много дальше, чем от неё. Такое случалось и раньше, так что Петька не удивился. Но за дверью не было его пилотского кресла, а начиналась очень узкая улочка, обступленная разноцветными, хотя и одинаково тёмными домиками с высокими стрельчатыми окнами и маленькими балкончиками на уровне второго-третьего этажей. На высоком крыльце сидел высокий худой старик и курил трубку.
– О, чёрт… – пробормотал Петька. – Же не саис пас се куе же доис фаире, а враи дире…
– Вон там, чуть подальше, – старик ткнул чубуком трубки. – Красный дом с вывеской «Венера». Там найдёшь. Не удивляйся…
Дом с вывеской «Венера» и двумя красными фонарями над дверью оказался действительно близко. Петька толкнул дверь и вошёл. В крошечной прихожей стояли пианино и кадка с серой от паутины пальмой. Между пианино и кадкой начиналась узкая крутая лестница, ведущая на второй этаж. Балансируя тяжёлой горячей кружкой, Петька стал подниматься…
* * *
– Я ведь не умею по-настоящему читать мысли и заглядывать в сны, – сказала Римма. – Только ощущать – и ещё разговаривать с другими Свободными. Мальчику что-то снится, посмотри – глаза под веками так и бегают… и дышит, как волк…
– Ему хочет присниться полёт к звездам, – сказал Антон, быстро сев в кровати. – А я не позволяю.
Голос Антона был какой-то странный, незнакомый, и лицо – чужое. Некрон медленно встал, правой ягодицей ощущая нагретое тельце ПСМа в заднем кармане.
– Кто вы? – тихо спросил он.
– Зовите меня Бэр. Я – император.
– Простите?
– Император. Им-пе-ра-тор. Правда, в изгнании. В бегах. В эмиграции. Вы, как я понял, имеете отношение к реальной власти на этой планете…
– Отпустите мальчика, – сказала Римма напряжённым, на грани взвизга, голосом. – Это… грязно.
Антон с долгим вздохом бессильно лёг – словно из него выпустили воздух.
– Тогда давайте говорить через вас, – сказал, приподнимаясь, Петька. И тоже лёг.
– Хорошо, – сказала Римма. Повернулась к Некрону. Лицо её за несколько секунд сменило несколько выражений: изумления, испуга, боли, пустоты… Потом оно стало насмешливым и чуть высокомерным.
– Так лучше? – спросила она.
Некрон сглотнул.
– Лучше было бы лицом к лицу… – он остановился, не зная, что сказать ещё.
– Не всё сразу. Я ведь скрываюсь не просто так. И – на всякий случай: надеюсь, вы уже поняли, что я продемонстрировал далеко не всё, на что способен?
– Да. Поняли. И похоже, для демонстрации своих возможностей вы убили девятерых мальчиков?
– Простите? Вы это про японцев? Да они живее нас с вами! Я подсунул им мой старый кораблик – думаю, там сейчас весело… Раньше чем через неделю они не вернутся.
Некрон вдруг осознал, что стоит. Он нашарил позади себя стул и опустился на него. Стул скрипнул.
– Так, – сказал он медленно. – Вы держите в руках что-то вроде гранаты, намекая, что можете применить её против нас. Вы от кого-то скрываетесь. И вдруг идёте на риск, привлекая наше внимание. Это значит?..
– Это значит, что времени почти не осталось. Я рассчитывал, что его будет побольше. Но расчеты имеют свойство рушиться в самый неподходящий момент.
– Не осталось времени – до чего?
Римма – или император Бэр – взглянул (взглянула) в глаза Некрона, и тот испытал мгновенный и жестокий испуг – как человек, вдруг оказавшийся над бездной…
– До полной гибели всерьёз, – проговорил император медленно и раздельно, и Некрон не сразу опознал цитату. – Мне необходим прямой непосредственный выход на ваше руководство – на тех, кто по-настоящему принимает решения. Возможно, удастся что-то сделать. Успеть сделать.
– Я должен владеть хотя бы минимумом информации, – сказал Некрон.
– Разумеется, – сказал император. – Как вы уже знаете…
…Как Некрон знал, и знал давно, в Галактике и отчасти за её пределами уже около миллиарда лет существовала организованная общность обитаемых миров, которую земляне – с подачи марцалов – называли Империей. Некоторое время назад – какое точно, сказать невозможно, потому что именно время выступило в качестве переменной величины, – Империя была разрушена космическим катаклизмом неизвестной природы: пространственные и временные координаты многих звёздных систем как бы поменялись местами, и обитаемые планеты оказались заброшены в далёкое будущее, при этом переместившись и в пространстве. Поскольку перемещаться от планеты к планете за разумное время можно только тогда, когда тебе известны все её координаты, то понятно, что такой сдвиг изолировал пострадавший мир надолго, если не навсегда. Многие из переместившихся планет в этой изоляции погибли, но кто-то сумел выжить, развиться, вновь – с огромным трудом – наладить связи. Уже более трёхсот планет вновь собрались вместе, обзавелись центральным правительством и провозгласили себя преемниками и продолжателями той, распавшейся, Империи – которую во избежание путаницы стали именовать Архипелагом. Казалось бы, жизнь продолжается, но…
Катаклизм, разрушивший Архипелаг, не прекратился. Он и не может прекратиться, потому что такова его природа: время и пространство повсеместно и всевременно пересекаются и непрерывно превращаются одно в другое. И это происходит как обвал, как лавина: одно событие влечёт за собой следующие, те – ещё и ещё … Потом всё затихает – до следующего обвала. В таком вот обвалоопасном месте и оказался расположен центр Архипелага – но кто же тогда мог это предвидеть?
Однако были места, катаклизмом не затронутые совсем или почти. Они тоже медленно, но восстановили связи, разорвавшиеся было после исчезновения столичных планет, администрации, почти всего флота… И есть планеты, до которых он докатился только что…
Невозможно объяснить, почему, но эти недавно переместившиеся планеты достижимы как из вселенной Архипелага, так и из нынешней посткатастрофической вселенной.
Через такую планету попал на Землю и бежавший от заговорщиков молодой император Бэр, коронованный, но свергнутый собственным дядюшкой, которого поддержало Сообщество… ну, это что-то вроде парламента…
Да-да, раз Некрон ещё не понял сам: он, Бэр – император древней Империи, известной сегодня как Архипелаг. И, разумеется – он вправе претендовать на нынешний престол, который сейчас вообще непонятно кому принадлежит.
Но главное не в этом. Очень похоже на то, что нынешняя Империя пронюхала о существовании миров-ворот. Она активно ищет их. И нет никаких сомнений в том, как она ими распорядится.
(До того: 30 декабря 2014 года.
План, который Коты начали готовить сразу после того, как стало известно об исчезновении первых групп шен-тейр, то есть инженеров, обслуживающих недавно построенные, отремонтированные или модифицированные корабли – примерно полгода назад, – был прост, как мяв: захватить одного из капитанов тех имперских кораблей, которые своих инженеров-эрхшшаа потеряли. После чего аккуратно взять стервеца когтями под горлышко и спросить: а где именно и при каких таких обстоятельствах?..
Ответы, полученные по официальным каналам, кратко и невнятно гласили: "в результате несчастного случая", "пропали без вести" и даже "не явились на борт" – чего вообще не могло быть, потому что не могло быть никогда.
Впрочем, как объяснил Рра-Рашт, доверия к имперским официальным каналам у котов не было ни малейшего. Империя манипулировала информацией без каких бы то ни было ограничений. В каком-то смысле ложь была первоосновой её существования.
А коты лгать практически не могли. Могли – с большим трудом – о чем-то умалчивать. Свойственная им мощная эмпатия просто-напросто делала ложь бессмысленной. Этот навык у них не развивался: как можно врать, если твой визави тут же понимает, что ты лжёшь? Имперцы же в подавляющей массе своей ни эмпатами, не телепатами не были – и, скорее всего, именно поэтому к самим этим способностям относились крайне отрицательно, а носителей всячески третировали: и эрхшшаа, и Свободные были для них опасными дикарями, – правда, с одними приходилось сжав зубы работать вместе, зато других можно было беспредельно гнать, травить и презирать.
Как при таком отношении к себе котам удалось создать в Империи шпионскую сеть – ведомо только им самим. Санька специально не задавал вопросов: спинным мозгом понимал, что Рра-Рашт откровенно расскажет ему обо всём, а потом, если дело вдруг пойдёт криво, из него самого начнут вытряхивать содержимое мозгов уже совсем другие существа. И тогда лучше знать как можно меньше…
Он сразу и попросил Рра-Рашта – давать только самую необходимую и самую конечную информацию, без намёка на то, откуда она взялась. Рра-Рашт подумал и согласился. Впрочем, сказал он чуть погодя, тех, кого готовят работать с имперцами, специально учат говорить не всё – и даже говорить то, чего нет. Это сложно, не все могут. Один из ста. Он смог, причем на отлично.
И тех, кто исчез или погиб, – тоже так готовили?
Разумеется. Непременно.
Санька задумался.
Эмпатия в жизни котов играла огромную роль, он это знал. Как правило, котята рождались парами, мальчик и девочка, брат и сестра – и у них сразу возникала глубочайшая связь, настолько сильная, что, если почему-то умирал один, второй тоже не выживал. Как правило. Именно благодаря нарушению этого правила, спасению котёнка Кеши, и возникла огромная симпатия между землянами и эрхшшаа. Санька втайне страшно гордился, что пусть не стоял, но хотя бы лежал без сознания у самого корня этой дружбы. Кешу буквально выдрала из лап смерти Вита – вроде как будущая Санькина тётушка, потому что в неё по уши втюрился дядя Адам, – а Кеша тут же вытащил Саньку из состояния, хуже которого вообще трудно что-то придумать… Стоп, сказал себе Санька, стоп, назад, не вспоминать, не сметь. Стоп.
Он вытер пот запястьем и укололся о щетину. Надо снова побрить голову. Чтобы никто не видел, что щетина наполовину седая.
"А молодого звеньевого
несут с седою головой…"
Так вот, эмпатия. В жизни котов. Да…
Потом у них возникает связь с родителями – тоже почти такая же мощная, как с близнецом. Потом ещё с кем-то. У котов по этому принципу строятся семьи. Рра-Рашт говорил, что взаимная глубокая эмпатия в зрелом возрасте преходяща, возникает и пропадает – поэтому семьи у эрхшшаа обычно держатся лет десять-двадцать, а потом распадаются и создаются заново. Но важно не это, а то, что первоначальная связь брата с сестрой и детей с родителями – держится всю жизнь. Они чувствуют друг друга, как бы далеко ни находились. Этим путём не передаётся осмысленная информация – а только простейшие эмоции: счастье, спокойствие, холод, страх… И ещё они всегда узнают, что их близкий умер. И испытывают горе. И по родственной сети известие распространяется по всей обитаемой вселенной, потому что котов где только нет…
Разумеется, Рра-Рашт собрал все доступные сведения о том, что «слышали» родственники погибших накануне той минуты, когда ощутили, что их «второго», или ребёнка, или родителя больше нет на свете. И оказалось – ничего особенного, ничего запоминающегося. Это указывало на почти мгновенную смерть без предупреждения. В этом Санька почему-то сомневался – интуитивно, беспричинно. Котов застали врасплох? – в это он не верил. Другое дело, если те, погибшие, соблюдали что-то вроде радиомолчания. Не выдавать себя – их ведь специально учили. И отбирали наиболее способных…
Санька не знал, имеет ли вообще смысл рассуждать на эту тему, если точно и конкретно пока не известно вообще ничего. Но всё равно рассуждал.
Они, то есть двое землян, Санька и Маша, марцал Барс и шестеро котов, – висели в пространстве уже восемь суток невдалеке от исполинской, почти две тысячи километров в диаметре, кучи очень рыхлого снега, иначе именуемой протокометой. Звезда, вокруг которой эта комета как бы вращалась, виднелась вдали сварочно-яркой точкой. Рра-Рашт считал, что комета ещё ни разу не приближалась к своему центральному светилу.
С одной стороны, комета служила кораблику Рра-Рашта, «Неустрашимому», маскировочным тентом – от тех, с кем встречаться не следует. С другой – видимым издали (не глазками, конечно, а гравилокаторами) ориентиром для тех, кого ждали. Уже долго. Дольше назначенного срока.
До соседней звезды, на орбите которой находилась имперская региональная космическая база транспортных кораблей, было чуть больше двух суток крейсерского полёта – то есть без рискованных прыжков на очень большой скорости и со сверхъестественной точностью, что доступно только считанным пилотам-асам. Рра-Рашту, например. Все пять искомых кораблей отстаивались там, и этому нашлось лишь одно разумное объяснение: их ремонтировали, причём своими силами, без привлечения эрхшшаа.
Невооружённым глазом звезда была еле видна. Конечно, она была красным карликом, чуть меньше Проксимы, но тем не менее…
План операции был таков: зафрахтовать один из кораблей, управляемых теми, нужными, капитанами. Улететь на нём. Подальше. И тогда уже делать всё, что потребуется.
По очевидным причинам коты не должны были «светиться» в деле, и фрахтователем выступал Барс, играющий роль богатого негоцианта с одной из отдалённых планет Империи. При нем должны были состоять Санька в качестве личного секретаря и двое агентов Рра-Рашта с планеты, вокруг которой вращалась база, в качестве компаньонов. Они должны были привезти необходимые документы и ещё какие-то вещи, необходимые для того, чтобы личность, полномочия, намерения и финансовые возможности Барса не вызвали сомнений.
Пока что Санька за компанию с Барсом постигал основы языка и культуры планеты О-Ни-Тээ, с которой они якобы происходили, а Маша, готовясь к предстоящим следственным действиям, изучала языки имперской столицы Тангу – в основном каанский и тегу; их принято было худо-бедно знать во всех мирах, входящих в Империю. У эрхшшаа имелось что-то вроде учебных фильмов с хитрой приладой, отключающей забывание. Когда Шарра, дочка Рра-Рашта, помогавшая Саньке и Барсу освоиться с новой для них техникой, сказала, что за первый день они освоили полторы тысячи слов и идиом, а во второй, разогнавшись – больше трёх тысяч, Санька не поверил, но оказалось, что так оно и есть. Уже на следующий день они набрали лексическую норму среднего жителя О-Ни-Тээ. Ещё два дня ушло на всяческую историю с географией и подробности повседневной жизни. Потом пошли шлифовка и полировка. Целый день Санька привыкал к ошейнику с поводком – именно так полагалось ходить личным секретарям крупных негоциантов…
Агенты должны были прибыть позавчера. Однако пришёл только шифрованный сигнал задержки.
Рра-Рашт нервничал, и это было заметно. После получения такого сигнала он мог ждать пятьдесят часов, потом следовало уходить.
Он ждал уже шестьдесят, не снимая визибла, то есть категорически нарушая все и всяческие правила и инструкции…)
17 января 2015 года. Санкт-Петербург
Позади небо было в алых перьях, но сам горизонт заволакивала плотная синяя туча, и Коля Ю-ню, теперь уже официальный спецпредставитель Президента по Северо-Западу, подумал, что ночью пойдёт снег. Город впереди уже светился огнями, а в небе стояла толстощёкая и всем довольная луна. Ярко светились полосы базы и – немного дальше – гражданского аэродрома. Оттуда как раз взлетал четырёхчасовой челнок на Москву.
Упругий ветерок с залива пробирал до костей. Коля ещё потоптался на снегу, потом повернулся и по тропинке пошёл вниз, к машине.
Сегодня теплее, подумал он. Заметно теплее. И ветер не такой. А они стояли несколько часов…
И хоть бы один насморк! Обморожения – да. Но никто не простыл, не подхватил пневмонию…
Информация о детских бунтах, которые начались практически одновременно (вернее, в один и тот же час в каждом временном поясе) в большинстве крупных лётных школ Земли, не просто просочилась – хлынула. Об этом писали газеты, об этом заговорили политики. Вот хорошо, что Данте такой умница. Повезло нам с ним. А в Новосибирске ребятишкам не повезло, у начальника школы сдали нервы, он принялся хватать зачинщиков, набил ими изолятор – и две девочки выбросились из окна. Не насмерть, но всё равно ничего хорошего. Начальника сняли, но шум, шум…
И ничего, кроме шума.
А главное – ведь ни черта не понятно.
Он забрался в тёплое нутро машины, вытер навернувшиеся слёзы, высморкался в огромный платок. Посмотрел на водителя.
– Куда едем, Николай Юльевич?
– Едем… – повторил Коля. – Хм. Действительно, надо же куда-то ехать… Давай-ка попробуем на набережную Макарова, к бабульке Калерии.
По дороге он напряжённо думал, но о чём – вряд ли мог бы сказать.
…Бабка Калерия за те несколько месяцев, которые он её не видел – с сентября, что ли? точно, в сентябре, в первых числах, когда приезжал к Саньке, вербовать его для работы с котами, – стала совсем старой. То есть внешне ничего не изменилось, но ещё летом это была жилистая шустрая старушка с ясным взглядом и без возраста, глава настоящего действующего подполья, – а сейчас Коле открыла дверь худая старуха с погасшими глазами.
– Коленька… – удивилась она и посторонилась, пропуская его в комнаты. – Заходи, заходи, я дверь закрою…
В квартире пахло сыростью и пылью – одновременно. Было тепло, но казалось, что холодно.
– Ничего про Саньку моего не слышно? – спросила бабка.
– Ещё не вернулись они, – сказал Коля. – А слышно-то и быть не может, связи такой ещё не придумали. Даже Свободные на таких расстояниях друг друга не слышат. Коты говорят, что если бы было что плохое – они бы обязательно узнали. Раз плохих известий нет, значит, всё хорошо. Чайком не напоите, я тут торт принёс?..
– Чайком, – твёрдо сказала бабка. – Чайком. Конечно. Давай торт-то…
И тут Коля его уронил. Коробка перевернулась и плотно бухнулась на пол крышкой вниз.
– Ой-ё!.. – выдохнул Коля. – Ну, я сейчас ещё один… – он повернулся к двери.
– Да ладно тебе, – сказала бабка. – Расслабься. Не званый ужин. Мы его ложками срубаем… – и хихикнула.
Есть торт ложками непосредственно из коробки оказалось очень даже удобно. Лучше же, чем резать, потом на тарелочки… Коля с этим согласился. Потом прямо спросил, что слышно в определённых кругах по поводу недавних детских бунтов. А, так вот ты зачем, догадалась Калерия. Коля развёл руками. А что слышно у вас? – спросила Калерия. У нас, к сожалению, полная лажа, сказал Коля. Зациклились на одном: что это активизировалась имперская сеть – ну, наподобие той, которая у них существовала раньше, телепат на телепате… и теперь, значит, всех ребятишек в карантин и чего-то ждать. Каких-то проявлений непонятно чего. Потому что телепатии там – вот, с мышиное яичко. Ясно, ясно, покивала головой Калерия. Ещё чаю? Да, и покрепче…
– Это не сеть, Коленька, – сказала Калерия. – Сеть – штука очень рациональная, а здесь – кромешное иррацио. Я так понимаю, твоё начальство сильно смущает не сам предмет мятежа и не его форма, а то, что сей предмет вместе с формой проявились абсолютно одинаково во всех местах, да ещё с этой издевательской сдвижкой по времени?
– В общем, да, – согласился Коля.
– То есть очевидно, – продолжала Калерия, – что мы имеем дело с чисто демонстративной акцией, не имеющей никакой другой цели, кроме как спровоцировать вас на реакцию. Так?
– Ну… похоже.
– Похоже на что? – Калерия чуть наклонилась.
– Если с этой точки зрения смотреть, – сказал задумчиво Коля, – то это тест.
– Ага, – согласилась Калерия, – и вы его чуть не провалили блистательно – с этим своим дурацким карантином.
– И какая же сволочь нас этому несанкционированному тестированию подвергает? – поинтересовался Коля.
– А ты сам возьми: имперцы, марцалы, Свободные, коты… Думаешь, список исчерпан?
– Ой, только не это! – с ужасом в голосе сказал Коля. – Калерия Юрьевна, только пока никому больше не говорите: вероятно, этой весной у нас будут выборы. Война окончена…
– …Борьба продолжается, – подхватила Калерия. – Всё вам неймётся. Назначили бы царя, да и вся недолга.
* * *
(Уже много позже Санька, сидя на родной гауптвахте и составляя подробную объяснительную записку об этой безумной экспедиции, задумался: а почему имперцы не поступили так, как должна была, по идее, поступить всякая вменяемая контрразведка: то есть не допустили чужаков на базу и не взяли их там тёпленькими, – а решили тупо и бессмысленно прихлопнуть в глубоком космосе? Одно из двух: либо их почему-то страшно боялись – как заразных, что ли, – либо само их существование следовало от кого-то тщательно и навсегда скрыть. Ложь как модус вивенди… да, это может создавать самые причудливые узоры. И завязывать такие узлы, что не распутывать и не мечом их рубить, а только взрывать.
…Корабль выходит из суба не мгновенно: сначала в том месте, где он скоро появится, пространство как бы вздувается пузырём, и это очень хорошо заметно на фоне звёзд – звёзды начинают дрожать и разбегаться, будто между ними и наблюдателем кто-то поместил огромную увеличительную линзу из прозрачного желе. Это продолжается от долей секунды до полуминуты – в зависимости от величины корабля и дистанции прыжка. Потом вздувшийся пузырь резко опадает, втягивается, образуется впадина, воронка, дыра – и из дыры выскакивает, как чёрт из коробочки, звёздный корабль. Как правило, скорость его в этот момент невелика, не больше километра в секунду; Рра-Рашт объяснял, что существует сложная зависимость между скоростью корабля и точностью прицеливания, и вблизи небесных тел пилоты предпочитают держать скорость на минимуме, а также, если обстоятельства позволяют, перемещаться не одним длинным прыжком, а серией коротких. На больших дистанциях и при относительной чистоте пространства по курсу, напротив, следует входить в суб на скорости хотя бы в несколько тысяч километров в секунду: тогда угловые отклонения становятся ничтожными, а почти неизбежный промах по дистанции на несколько световых лет потом постепенно выбирается короткими прыжками.
Ну и, разумеется, от скорости входа в суб зависит и скорость полёта в субе. Поэтому короткие межзвёздные и сложные межпланетные перелёты занимают приблизительно одинаковое время – двое-трое-четверо суток…
Надо полагать, что у тех ребят, которые неслись сейчас на встречу с Рра-Раштом и его командой, времени было гораздо меньше. Они торопились. Поэтому «пузыри» вздулись огромные и всего за семь секунд до того, как из них вынырнули штурмовые «Пантеры» – пара совсем рядом и пара в отдалении.
Семь секунд – огромное время, и Рра-Рашт сумел использовать его полностью. Конечно, он ждал своих – но был готов и к появлению врага.
На таком расстоянии от центрального светила гравитационный двигатель малоэффективен; использовать его – всё равно что пытаться взлететь, имея только подвесной лодочный мотор. Гравитационное поле кометы тоже ничего не решало. При максимальной мощности двигателя тяга обеспечила бы ускорение в две-три сотых «g». Именно на случай выхода из суба слишком уж далеко от тяготеющих масс все межзвёздные корабли снабжены вспомогательными плазменными двигателями и приличным запасом рабочего тела – обычно того же самого железа, которое используется в конверторах для получения энергии.
Для приведения такого двигателя в рабочее состояние требуется несколько часов.
Разумеется, Рра-Рашт не мог позволить себе подобной роскоши. Двигатель его разведчика использовал жидкий водород, баки с которым занимали больше половины внутреннего объёма корабля. Зато это рабочее тело не требовало разогрева…
"Пантеры" шли с двигателями, разогретыми заранее.
Но у Рра-Рашта всё равно было семь секунд форы.
Компенсаторы сработали чётко, и Санька даже устоял на ногах и пошёл к своему месту по боевому расписанию – у резервного пульта управления огнём. Ракетные двигатели заметно мягче гравитационных, он это знал теоретически и сейчас получил подтверждение: хотя Рра-Рашт и вёл корабль рваным противолазерным зигзагом, на полу рубки можно было, придерживаясь, стоять – примерно как в кузове грузовика, несущегося по разбитой дороге. Пилотам сторожевиков обычно приходилось труднее…
Когда он дошёл и натянул визибл, всё уже почти кончилось: «Неустрашимый» проскочил мимо второй пары штурмовиков, изо всех сил тормозящих и разворачивающихся в погоню, и теперь стремительно увеличивал отрыв, несясь прямо на комету. Ослепительное облако плазмы, разогретой до сотен тысяч градусов, неплохо маскировало его, не позволяя вражеским стрелкам прицелиться. Собственная огневая мощь «Неустрашимого» была, к сожалению, ничтожной. Его настоящим оружием были скрытность и скорость, поэтому он совсем не нёс торпед, имел лишь одну тридцатисемимиллиметровую пушку в кормовой турели и два десятка универсальных лазеров. С этим вооружением можно было отбиться от торпедного залпа, но хотя бы поцарапать «Пантеру» – ни малейшего шанса.
Потом Санька ещё раз внимательно осмотрелся, оценил обстановку со всех сторон и понял, что здорово поторопился с выводами. Ничего не кончилось…
От кометы было уже не отвернуть, значит, сейчас надо разворачиваться и тормозить полной тягой. То есть подставить под прицелы штурмовиков нос, уже ничем не прикрытый. И на «Пантерах» это тоже понимали: обе пары разошлись, увеличивая себе сектора обстрела и, наверное, перебрасывая мощность от двигателей к лазерным батареям. Это нельзя сделать мгновенно, но как раз к моменту поворота «Неустрашимого» штурмовики будут готовы дать полный импульс.
И небронированный кораблик просто испарится.
А если не развернётся, то врежется в комету – и тоже испарится. На такой скорости снежное облако покажется бетонной стеной.
Так. Сейчас точка разворота. Вот… вот… вот. Всё. Тормозить поздно.
Чего хочет Рра-Рашт? Войти в суб? Но прямо по курсу комета, несколько крупных планет, звезда… в субе их гравитационное поле точно так же отклоняет траекторию полёта, как и в обычном пространстве… то есть выйти из суба можно где попало…
Конечно, это риск, и большой. Но продолжать идти вперёд – стопроцентная гибель.
Однако Рра-Рашт и не думает запускать эмиттер. И даже не думает разворачиваться.
Скорость уже десять. К моменту входа в комету – будет шестнадцать. Долю секунды кораблик продержится. Долю секунды, растянутую визиблом до бесконечности.
Как будто прикосновение руки к плечу: спокойнее, спокойнее, Старш-ший. Всё будет хорошо.
Очень хочется в это верить…
Сзади открылась дверь. Там не было никакой двери, но она открылась. Вошёл и остановился, озираясь, пацан в лётном комбинезоне, без шлема. В руках у него была большая дымящаяся кружка с эмблемой Т-зоны "Пари – Авиасьон" – там выпускали лёгкие сторожевики «Арамис» и «Портос» и сейчас испытывали более мощные – и уже заточенные под взрослых пилотов – «Атосы» и "д`Артаньяны". Всё это было Саньке родным и знакомым. Пацан и сам был знаком – один из тех трёх идиотов, которые прошлым летом готовились взорвать Питер…
Которые захватили Юльку.
Он повторил ещё раз: «Юльку». Потом ещё. И ничего не почувствовал.
Визибл. Хорошая штука. Полезная.
Ну и ладно, подумал он. Всё равно сейчас всё кончится.
– Ни фига себе… – сказал пацан и уронил кружку. Санька увидел происходящее как бы его глазами: километровый плазменный конус позади кораблика светился ярко, как маленькое солнце. Из рубки его видно не было, разумеется, но свет падал на приближающуюся снежную стену, теперь ровную, ослепительно-белую и всё более и более яркую…)
Глава шестая. БОЛЬШИЕ ОСЛОЖНЕНИЯ
31-й земной (44-й местный) год после Высадки, 11-го числа 4-го месяца
С прибытием подкрепления дело пошло хорошо. Сначала Вовочка ещё раз слазил вниз и напоил и растормошил Олега, совсем уже обессилевшего, а потом по совету Драча привязал вторую верёвку к той руке Олега, которая осталась наверху – чтобы тянуть то за руку, то за рюкзак и как бы расшатывать застрявшего учителя.
Ему спустили масло, кувшин за кувшином, и Вовочка аккуратно и понемногу вылил его на стены Жерла, на рюкзак и на грудь и плечи Олега.
Когда он вылез, взрослые уже наладили приспособу для подъёма, наподобие колодезного журавля. Сушка с Дарьей взялись за верёвки, а Драч, привязавшись сам, навис над дырой и всем руководил.
– И…раз! И… два! Помалу, помалу… Дарья, давай. Ещё разочек… Сушка, ты. Дарья. Сушка. Оба вместе… понемногу, да не дёргайте, черти, плавно, плавно… Ещё-ещё-ещё!.. есть! Пошёл! Всё, выбирайте, тащим! Вот он, вот он, господин учитель…
Пока ладили и вытаскивали, браты-мушкетёры сделали хорошие прочные носилки, а Михель тщательно расчистил место, где два часа горел большой сигнальный костёр, смёл в специально вырытую ямку все угольки и потом ещё на всякий случай завалил горячую землю свежей травой. На эту траву и приволокли закоченевшего Олега, что-то с него содрали, что-то срезали, обмыли горячей водой, растёрли водкой, дали глотнуть, ещё растёрли, Дарья, бормоча матерные слова, осторожно, но сильно сгибала-разгибала ему руки и ноги, Олег стонал, несколько раз заорал, но не слишком громко. Потом на него натянули шерстяные носки, кальсоны и свитера, закутали в одеяло, положили на носилки и понесли бегом, сменяя друг друга на ходу.
Олег – он был сильный, но лёгкий.
Темнело быстро. Всё больше корней подворачивалось под ноги, пару раз куда-то исчезала тропа, и её приходилось искать с факелами. Олег порывался идти, но встать ему не позволили. У него начинался жар, и время от времени он пытался с кем-то разговаривать на неизвестном языке. Потом внезапно оборвался лес, и все остановились: огромный оранжевый костёр полыхал совсем рядом, его обступили маленькие куколки-фигурки – и никто не двигался.
– Это же кузня, – вдруг сообразил Сушка. – Это же кузня горит. Что же там гореть-то могет так сильно?
– Мазута, – сказали сзади. Из темноты на свет выдвинулся пан Ярослав. – Две бочки мазуты вылили, паршивцы… Пойдёмте-ка в тень, нечего нам тут светиться. Что учитель, жив ли?
– Жив, – слабым голосом сказал Олег. – Только ног не чувствует, а так всё нормально.
– Хозяин, что за дела-то? – не переставал Сушка. – Это жувайлы беса тешат, что ли? Так мы на них управу-то найдём, живо найдём.
– Как бы на нас не нашли, – мрачно сказал пан Ярослав.
– Что стряслось, батя? – вылез вперёд Драч.
– Стряслось, стряслось… Стряслось вот. Грохнул я одного, вот что стряслось.
– Грохнул? – не понял Драч, а вот Артём всё понял и похолодел.
– Убил, – досадливо поправился пан Ярослав. – По спине утянул пару раз всего, и кабан-то здоровый, а поди ж ты – копыта набок.
– А чей кабан? Не наш?
– Не наш. Самый что ни на есть не наш. Шорника Клемида сынок, Тугерим. Дурной, ещё дурнее тебя…
– Не может быть… – прошептал Драч.
– Я грешным делом тоже думал, не может, а – вот.
– Бать, а…
– Ш-ш…
Все примолкли и припали к земле. Совсем рядом кто-то тяжело ломился через кусты. Проломился, посопел, затопал дальше.
– Не ищут. Так шатаются, – погодя сказал пан Ярослав. – Думают, я в кузне сгорел. Завтра раскопают, конечно, и сообразят, что к чему, а сегодня у меня вся ночь – фора. Надо отрываться.
– И куда ты собрался? – спросил Олег.
– Не знаю. Подальше отсюда. Без меня моих не тронут, хозяйство налаженное… Олежек, тебе дам знать, где я и как, лады? В смысле, когда устроится всё.
– Если я ещё буду я, – усмехнулся Олег.
– Ну, это ж не с каждым случается, – преувеличенно бодро сказал пан Ярослав.
– Угу. Вон, с пацанами сговаривайся, не со мной. Мы с тобой одинаково в жопе, Слава.
– Перестань…
– Ты, может, скажешь, что там у вас произошло?
– Да… дурь непромерная. Как-то они, гады, в коптильню пробрались, с вечера ещё, наверное – ну, не заметил я, как, – а туда Сонька-Конопушка за жратвой пошла – все малые-то в доме, разбаловались, вкусненького захотели… В общем, слышу – крикнула. Ну, я и побежал. Кочерга там в углу стояла… Я этого падлу поперёк хребта и утянул пару раз. И ещё разок тому, который Соньке рот зажимал. Остальные драпанули… потом вернулись – дом жечь. У второго плечо перебито, а шорников сынок попищал немного и лапки надул. Хилые они, даром что крупные…
– А что Сонюшка? – хрипло спросил Сушка.
– Обошлось. Кажется. Перепугалась только насмерть. Бабка Шмелюка над ней ворожит…
– Что от нас осталось, Слава… – тихо-тихо сказал Олег.
– Что осталось, что осталось… Думать надо, что делать, а не что осталось. Димка!
– Да, бать?
– Виру отдадите без суда, понял? Скажешь, я так велю. Ну, а кровь… Пусть меня ищут, и всё. Ни на кого переводить не позволяйте. Насмерть стойте. Законником своим просите Кирку Стоянова, он и лишку не возьмёт, и… в общем, надёжный и не пугливый. Вот. Передашь ещё, что пока меня не будет, старшим в доме – Стас. Его слово – моё. Ну, а как найтись, я придумаю. Обязательно. Раз учитель пасует…
– Не пасую я, Слава. Глянь на мои ноги.
Дворжак с кряхтением нагнулся и, не зажигая огня, стал что-то ощупывать в темноте.
– Чего на них глядеть, ноги как ноги, выдумываешь чёр… – он разом замолчал, потом с шумом набрал воздух. – Оп-п… я-а…
– Когти? – спросил Олег.
– Они.
– Чувствовал, что начали расти. Теперь неделя-другая… Атос! Артём, Артёмка…
– Да, Олег?
– Кто ко мне спускался?
– Вовочка.
– Один?
– Один.
– Глянь на его ноги.
– Не, – сказал из темноты Вовочка. – Я – первым делом… Нормальные. То есть совсем. Я же там недолго был, Олег. Туда-обратно. И потом… – Вовочкин голос стал чуть слышен, – они мне… они мне Шар подарили.
– Ещё не гарантирует, – строго сказал Олег, и пан Ярослав одновременно с ним:
– Я ж говорил – не каждого…
Артём вцепился пальцами в сухую резучую траву. Он всё понял.
Олега уже не спасти. То, что случилось с ним, – это почти то же самое, что вляпаться в ползун. Только от ползуна человек превращается в нечто бескостно-бесформенное и потом в богадельне живёт с полгода или чуть больше, – а если с ним побаловались горные духи, то почти наоборот: он, начиная с ног, твердеет, покрывается жёсткой шкурой с шипами – но прожить может довольно долго, если сумеет приспособиться. Так говорят. И говорят ещё, что потом ему не нужно даже еды.
Только каково это – тянуть где-то в глуши, в полном одиночестве?.. Без надежды хоть когда-нибудь вернуться?
Он отпустил траву. Примерно такую же фразу мать судорожно говорила деду: жить в этой глуши… без надежды когда-нибудь вернуться… (вот и получилась этакая легендарная кукла-матрёшка: большое изгнание, в нём изгнание поменьше, в нём ещё меньше, а в том, может быть, и ещё …) И дед обыкновенно отвечал ей: ну, пробьёшь ты лбом стену – и что будешь делать в соседней камере?..
– Тут это… – неожиданно жалобным голосом сказал вдруг Портос. – Артём, глянь сюда.
Артём повернулся и увидел, что брат сидит со спущенными штанами и что-то разглядывает на ноге. Света пожара хватало, чтобы увидеть, что нога его толстая и чёрная.
– Нет, – шёпотом закричал он. – Спартик, нет.
– Короста была, – сказал Спартак. – Давно. А тут о камень приложился… и вот… думал – пройдёт…
– Портос, ну почему ты такой тупой?! – простонал рядом Артурчик. – Раньше сказать не мог?
Артём понял, что только что смертельно испугался, а теперь вдруг почти обрадовался. Хотя какая тут радость – нагноение. Это на Земле, взрослые помнят, было просто – таблетку съел, и всё прошло. Здесь – можно умереть от простой занозы. Как Лизка Фильчикова в прошлом году.
Но можно и не умереть…
Все по очереди мрачно разглядывали распухшую ногу.
– Какой же ты тупой… – продолжал клевать Артурчик.
– Я тебя правильно понимаю, – вмешался Михель, – Портос должен был сидеть с больной ногой, а не бежать с больной ногой?
– Ну да. Я бы сбегал точно так же, а у него тогда, может, и не нарвало бы. А теперь – теперь-то что? Вон, видишь, как поползло. С каёмочкой. Тут уже просто ножиком ткнуть не сыграет. Тут надо вот так разрезать, – Артурчик показал, как именно: три параллельных разреза, длинных, на полноги, – и припарки ставить. Это уже не сидеть, это лежать надо, понял? Дома лежать.
– Ну тупой я, тупой, – махнул рукой Портос. – Так что ж мне, надо было на жопу сесть и сидеть с ногой в обнимку? Кто бы вас нашёл без меня, да ещё к ночи? Ладно, – он поднялся и скривился от боли, – пойду. Лишней обузой не буду. Хватит с вас Олега…
– Ты не тупой, – сказал Артём, – ты просто упёртый… Матери-то что скажешь?
– Правду. Врать, что ли?
– А остальным? Спрашивать-то будут много: и про куда Олег делся, и про пана Ярослава…
– Ой… это точно – спросят. Так. А что отвечать?
– Вот и я думаю: что отвечать?
Все замолчали и уставились друг на друга.
– Слушайте, – сказал страшным шёпотом Михель. – Я буду рассказывать, а вы мне говорите, где я мог что-то пропустить…
…Значит, так: этим вечером экспедиция расположилась лагерем на краю Свалки (ну, помните, где останавливались прошлый раз?) – и вдруг у Портоса на ноге обнаружился гнойник. Олег тут же наладил занемогшего домой – в сопровождении брата, разумеется. Они на обратном пути задержались у пана Ярослава и видели всё, что произошло …
Артурчик открыл и закрыл рот. Он понял. С Портосом идти – ему. И не только потому, что Спартику может стать худо по дороге, но и потому, что там, дома, нужна будет его голова.
– Тогда – почему в коптильне? – спросил он. – И почему без спроса?
– Дёготь с дымни взять, нарыв помазать, чтобы идти легче. А без спросу – потому что пан Ярослав точно ногу располосует, а Спартик забоялся.
– Чёрта бы я забоялся, – сказал Спартак.
– А тут вдруг – забоялся, – поддержал Михеля Артём. – Ты его вообще-то любишь, но когда он колдует – страшно. По-моему, годится?
– Ну, ладно. Забрались мы в коптильню…
– Может, я один забрался? – предложил Артурчик. – Портос в траве сидел, ждал.
– Два свидетеля лучше, чем один, – сказал Михель. – Главное, говорить одно и то же, но разными словами… Пан Ярослав! Можно вас на минутку?
30 декабря 2014 и 16 января 2015 – одновременно (редко, но бывает)
Петька не удержался на ногах – уж слишком резко крутнулся чужой кораблик, в который он по ошибке зашёл. Только что прямо по курсу была ослепительная стена, а теперь вдруг ничего, чернота. И из черноты – четыре оскаленных рыла… это он ещё успел заметить, пол ушёл из-под ног, и Петька вывалился обратно в дверь и скатился по ступенькам. Несколько секунд он пролежал мордой вниз, оглушённый. Или ошеломлённый. В общем, сбитый с толку.
К губам прилип песок.
Петька привстал на четвереньки, встряхнулся. Песок и пучки травы. Что-то было неправильно, и Петька не сразу понял. От каждой травинки падало четыре тени. И от его рук тоже падало по четыре тени – от каждой. Тогда он поднял голову и посмотрел вверх.
Солнце было одно, красноватое, маленькое и далёкое. Зато совсем рядом висели огромные влажные синие шары с белыми перьями облаков. Петьке понадобилось несколько секунд, чтобы понять: главное светило, которое освещает эти планеты, ещё не взошло. Оно за горизонтом…
До горизонта было шагов сто. Может, чуть больше. Оттуда, из-за горизонта, косо торчал срезанный конус вулкана. Вулкан едва заметно курился.
Петька оглянулся назад. Дверь, из которой он выпал, была в стене бревенчатой хижины. У высокого крыльца сбоку стояли мотыги, садовые грабли, топор с длинным топорищем. Окна прикрывали грубые жалюзи из тёмных от времени деревянных реек. На гвозде, вбитом рядом с дверью, висела потёртая до белизны кожаная куртка и древний, тридцатых годов, шлемофон с очками-"консервами".
Петька обошёл вокруг дома. Ничего – только огромный разросшийся розовый куст с чуть вялыми – и даже не вялыми, а томными ленивыми головками необычного алого, с бордово очерченными краями лепестков, цвета. Воздух был насыщен густым, почти осязаемым, ароматом. Позади куста возвышался ещё один вулкан, прикрытый фанерным листом, а справа – третий, самый высокий; из жерла его попыхивало сине-красное пламя давно не чищенной газовой горелки.
Здесь, конечно, здорово, подумал Петька, но ведь надо лететь дальше. Надо лететь дальше… сейчас взойдёт большое солнце…
Этого почему-то хотелось избежать.
Он пошёл, оставив извергающийся вулкан за спиной. Надо думать, через полчаса кругосветное путешествие закончится.
Под ноги ему подвернулось озерцо чуть больше плавательного бассейна, который был у них в школе. Берега озера густо заросли травой и цветами. А на другом берегу озера стоял, блестя стеклом и полированным металлом, старинный двухмоторный двухбалочный самолёт с французским триколором на килях.
Петька не запомнил, как забирался в кабину – его просто подхватило и перенесло. Зато он хорошо помнил, как тряслись (наверное, от жадности) пальцы, когда он застёгивал ремни, а потом по какому-то наитию щёлкал тумблерами на панели управления…
Моторы загремели, затряслись, зачихали вразнобой, потом прогрелись, заработали ровно. Петька двинул газ и взлетел – легко и мягко, как во сне.
Он ещё успел заметить, что там, где самолёт оторвался от травы, стояла и махала рукой Римма. Много времени спустя он понял, что махала она не провожая, а – привлекая внимание. И может быть, даже в страхе. И нужно бы было спросить…
Но он уже улетел. И дальше было только небо. Необъятное чёрное небо с шарами планет.
* * *
То, что сделал Рра-Рашт, не описывалось ни в каких боевых уставах, учебниках и наставлениях. Просто потому, что сама такая ситуация никому не могла прийти в голову. Нырнуть в комету, в это месиво песка и льда – нет, тут нужно быть дипломированным самоубийцей. Старым опытным камикадзе. Все знают, что от комет следует держаться подальше. Но есть кометы – и есть вот такие кометные зародыши, ещё ни разу не побывавшие в грязных областях системы, не оплавленные жаром светил, – и потому с ядром не ледяным, а снежным… в общем, белые и пушистые.
"Неустрашимый" врезался в комету на скорости шестнадцать километров в секунду – но буквально в момент соприкосновения развернулся на сто восемьдесят и вошёл в это снежное облако факелом вперёд. Жёсткая струя плазмы превращала снег в пар, а пар в такую же плазму, смесь ободранных догола атомов водорода и кислорода, которые, стремительно разбегаясь, отдавали избыточное тепло окружающему снегу, возвращали сбежавшие электроны и становились нормальными газами… За ту минуту с небольшим, которая понадобилась «Неустрашимому» для полного торможения (твёрдое ядро – вот оно, протяни руку), снег поглотил энергии столько, сколько образуется при взрыве полусотни противокорабельных дейтерий-литиевых боеголовок. Большей частью эта энергия пошла на образование свободных газов, которые в силу своей природы намерены были занять весь предоставляемый им объём – то есть рассеяться по необъятной Вселенной. Сейчас этому временно мешал снег – подхваченный ударной волной, он образовал что-то вроде бочонка, наполненного смесью водорода и кислорода… правда, при ничтожном давлении в две сотых атмосферы, но тем не менее…
Тем не менее, «Неустрашимому» крупно повезло, что эмиттер сработал как надо и кораблик ушел в суб за долю секунды до того, как эта смесь взорвалась. А то ведь иногда эмиттеры тормозят…
Это был очень короткий прыжок. Санька заворожённо смотрел назад, на раскрывшуюся, как бутон огромного белого цветка, комету. Какие-то лучи, какие-то трепещущие языки вырывались из её пылающих недр.
Рра-Рашт неторопливо развернул корабль, дал ускорение и через несколько минут вновь вошёл в суб. Из суба вышли вблизи неизвестной остывающей багровой звезды, на гравитационных моторах наконец разогнались как надо – и снова прыгнули. Санька не спрашивал – куда. По всему выходило, что очень далеко.
Ночь с 16 на 17 января 2015 года, Кергелен
Термальные воды, думал Некрон, термальные воды… персики выращивать на широте Магадана… Вот они вам – термальные воды.
Инженер-китаец, который его вёл, непрерывно болтал, и на неподготовленного человека это могло произвести впечатление, что вот, мол, люди так увлечены делом, что только о нём и могут говорить, – но глаза инженера были чуть испуганные, как у Риммы, когда она заговорила чужим голосом (это потом в них плескался настоящий ужас… как муха в янтаре, повторяла она, как муха, как поганая хилая дрозофила, раз – и нет миллиона лет, ты же видишь, я постарела на миллион лет…), и время от времени инженер забывал, о чём говорил только что, и повторялся.
Нельзя сказать, что строительство поражало размахом. За всё время пути от проходной – сначала они шли пешком до расширенного и укреплённого входа в пещеры, потом недолго ехали на чём-то вроде детского паровозика, потом пересели в кресла подвесной канатной дороги и то взмывали к потолку подземных залов, то почти отвесно пикировали в узкие тёмные колодцы, инстинктивно поджимая ноги; подлокотники противно шаркали по невидимым стенкам… – за всё это время им встретилось человек пятнадцать-двадцать, да и те обычно были заняты обслуживанием уже установленных и работающих механизмов. Откуда-то, правда, доносился низкий гул моторов и скрежет буров, шуршал транспортёр, вывозящий породу, – и, наконец, в одном из залов по полу змеились толстые чёрные трубы и возле них деловито прохаживались двое ребят в оранжевых комбинезонах и с чем-то наподобие миноискателей в руках – видимо, искали течь.
А в следующем ярко освещённом зале (сталактит-сталагмитовые пары слились и превратились в мощную разноцветную колоннаду) китаец с рук на руки передал Некрона ещё двум таким же ребяткам в оранжевых комбинезонах и с «миноискателями», которыми те немедленно Некрона обшмонали с головы до пят и остались довольны. Видимо, ПСМ как таковой их не интересовал совершенно.
– Теперь вы идёте туда, – сказал один на деревянном английском. – Где вход.
Вход был простым чёрным пятном. Словно тень. Никогда бы не подумал… Некрону даже показалось, что ладонь его ощутила неопределимое сопротивление, и сам он, нырнув в эту тень, что-то преодолевал: не совсем так, как если бы шёл в воде, но, в общем, похоже. Темнота была абсолютная, рука нашаривала очень тёплый и приятно шероховатый камень, ноги шагали, и под ногами была хорошая надёжная твердь – а сознание подсовывало всякие ужастики…
Он насчитал двенадцать шагов, а на тринадцатом всё кончилось: Некрон вошёл в ярко освещённую и изрядно захламлённую комнату, которая примерно на треть была занята странной машиной, напоминающей противоестественную помесь белого рояля на гусеничном ходу и агрегата для массового доения. Крышка рояля была поднята, изнутри доносились сдавленные голоса. Некрон, стараясь не наступать на разбросанные по полу детали, подошёл поближе и заглянул "через борт".
Два мужика, стоя на четвереньках и почти упираясь друг в друга головами, паяли кривую серебристую хренотень. То есть один держал, другой тыкал паяльником. Ностальгически пахло горячей канифолью…
– Нам не сюда, – сказал за спиной такой голос и такие пальчики взяли его за локоть, что Некрон пропустил вдох. Он медленно обернулся и на секунду забыл, кто он, где он и, главное, зачем.
Таких женщин на самом деле не бывает, их просто придумывают и потом эти придумки запускают в массовое сознание. Среди многочисленных приятельниц Некрона были и "Мисс Московская область", и "Северная красавица", и всяческие топ-фотомодели с первых обложек глянцевых журналов – но такую он видел впервые. Ну, что особенного: брюнетка, коротко и неровно – пёрышками – стриженная, ну, тонкие брови, ну, глаза чуть косят – не к переносице, а наоборот, к вискам, а потому кажется, что смотрит она тебе внутрь… в конце концов, этому учат на всяких там курсах завлечения… полуулыбка, этакий поворот головы, приглашающий жест, да, фигурка, да, походка, закрыл глаза. Закрыл, я говорю. Так. Брюнетка, неровно стриженная, косит, губы полные, шея не слишком длинная, стройная, руки… ах, какие руки…
Не получается.
И как движется, а? Нет, ребята, не знаю, как вы, а я такого не видел.
– Пожалуйста…
Она распахнула перед Некроном деревянную дверь, пропуская его перед собой, нельзя было пройти, не коснувшись её груди, но он умудрился не коснуться. И аромат… да. Совершенно незнакомые, тихие, тонкие, убивающие вернее пули духи.
Такие примерно женщины – да нет, пожиже, – крутились вокруг Джеймса Бонда. И как-то он не терялся, собака…
Некрон оказался в кабинете, две стены которого занимали стеллажи с книгами, ещё одну – громадная карта мира, а на четвёртой висела картина, напоминающая детский рисунок: большое солнце, чуть поменьше – цветок, а рядом – совсем маленькие мальчик и девочка, держащиеся за руки. Посреди кабинета стоял массивный письменный стол, и из-за стола навстречу вошедшему поднялся широкоплечий молодой мужчина в светло-серой мягкой куртке. Лицо его было загорелым и обветренным.
– Ожидали увидеть кого-то вроде мистера Спока? – голос был тем самым, знакомым, но теперь он звучал напрямую, без посредников: открыто, глубоко и сильно. – Или зелёного горбатого гнома с вот такой головой и вот такими лохматыми яйцами?
– Скорее старичка-паучка в центре паутины, – сказал Некрон. – Так что я приятно удивлён.
– Будем надеяться, это не последнее приятное удивление, – усмехнулся император. – Хотите выпить?
– Да. Больше всего на свете.
– Что-нибудь крепкое? Вино? Пиво? Лично я предпочитаю шотландский эль…
– Годится.
– Джинни! Два эля! Присаживайтесь вон туда, в кресло.
Кресло было чертовски удобным. Девушка, которой на самом деле не бывает (Некрону показалось, что она успела переодеться), внесла круглый лаковый поднос с двумя бокалами и шестью полупинтовыми бутылочками.
– Спасибо, Джинни… Ну и как вам эль?
– Будем считать это вторым приятным удивлением… Как мне к вам обращаться?
– Думаю, просто Бэр. На людях можно "господин Бэр". Чтобы дойти до "вашего императорского величества", нам придётся сносить не одну пару башмаков.
– Что, так далеко?
– Не то чтобы далеко, но уж очень много камней на дороге. И не только камней… Да вы пейте, не смущайтесь. Я должен кое-что закончить. Немного тишины вам не помешает, – и он снова уселся за стол.
Некрон последовал доброму совету. В голове было пусто и звонко, а эль пустоту не то заполнял, не то маскировал.
Бэр быстро писал – обыкновенной ручкой на плотном широком листе бумаги. Или не бумаги – Некрон не мог разглядеть. Скорее всего, император просто предоставил ему тайм-аут – на приведение себя в чувство. Спасибо ему за заботу. Конечно, мистер Бонд, надо собраться и адаптироваться. Ухватиться за что-нибудь знакомое. Так, интерьер – основные детали вербализовал, описание внешности… расслабься, не занимайся ерундой. Чего его описывать – нормальный симпатичный мужик, головастый, сильный, уверенный…
Хотя лучше бы он был старым уродцем на паучьих ножках. Привычней всё-таки.
Некрон решительно поставил бокал на столик и придвинул поближе второе кресло.
– Готовы? – улыбнулся Бэр.
Захватив свои записи, он подошёл к гостю. Некрон – щёлкнуло что-то в голове, насчет сидеть в присутствии коронованной особы – встал. И сел. Плюхнулся, то есть. И снова налил. Если таким аллюром пойдёт и дальше, разговор будет состоять из одних тайм-аутов…
В общем, так. Пока Бэр сидел за своим столом, он казался нормальным мужиком – что называется, "особых примет нет". Когда подошёл вплотную… сплошная особая примета. Некрон видел глазами, что его визави чуть ниже его самого, сантиметра на два-три. Но при этом Бэр раза в три больше. Не толще, не массивнее – нет, как-то иначе. Огромная голова при такой шее и плечах казалась вполне нормальной, но она была огромной. Ручищи… При этом Бэр вовсе не казался коротконогим – из племени «сидячих гигантов». Он был других пропорций, другого сложения, и Некрон вдруг почему-то подумал, что так, наверное, выглядели великие древние вожди. Или даже боги.
Не вспомнив про бокал, он высосал бутылочку эля, улыбнулся и сказал:
– Готов.
– Отлично, – Бэр показал замечательно ровные крепкие зубы. – Для начала: случилось так, что мы с вами плывём в одной лодке…
– Не считая собаки, – вздохнул Некрон.
– Вы о марцалах?
– Вообще-то я ляпнул просто так. Но, кажется, в тему.
– Так вот, о лодке…
* * *
Только когда подошёл к концу бензин и моторы зачихали, Петька задумался: что же дальше? Уже час он летел между двумя бесконечными водными равнинами; океан был внизу – и точно такой же океан висел высоко над головой. И – ни островка…
Падать в море?
Не хотелось. Помимо всего прочего, Петька не умел плавать. Он суматошно заозирался – и, чудо! – увидел наконец остров! Маленький жёлто-зелёный клочок в том, верхнем, океане.
Теперь бы хватило бензина…
Хватило как раз на то, чтобы подняться ближе к тому океану и перевернуться через крыло, чтобы океаны поменялись местами. А потом моторы замолчали враз, и стал слышен переливчатый свист воздуха в лопастях и потрескивание остывающего металла.
Островок – рукой подать.
Дотянуть бы…
Самолёт и без моторов на удивление прочно держался в воздухе. Его покачивало, подкидывало, опускало вниз, снова подкидывало, но при этом мощно несло вперёд невидимым воздушным течением – и наконец Петька понял, что и запаса высоты ему тоже хватит.
А вот чего катастрофически недостаточно, так это места для посадки.
Островок был крошечный. Жёлтое колечко с крапинками и полосками зелени. Атолл.
Петька смято ругнулся и полез под сиденье. Конечно, катапульты в таком самолётике не было, и быть не могло, но хоть парашют-то должны положить! Есть! И аварийный пакет какой-то… нет времени разбираться. Петька винтом вделся в лямки парашюта, схватил пакет в охапку и вывалился на крыло. Шшших – его словно сдуло не в воздух, а на ледяную горку, и там, где он в стремительном скольжении касался льда, кожу больно шоркало. Не забыть – кольцо… Громкий хлопок над головой превратил горку в качели, и Петька на несколько секунд потерял ориентацию в пространстве, чего никак нельзя было допускать. Но ведь не бывает, не бывает, не бывает таких парашютов, ладненьких, кругленьких, маленьких, как яблочко, и так же раскрашенных. Ёжики в цвету! Петька наконец уцепил взглядом жёлтый ободок с ярко-синей серединкой и судорожно потянул стропы. Качели снова качнулись, подбросив пассажира вверх, ещё раз, и ещё, Петька оказался точно над озерком в центре атолла, и в этот момент парашют снова хлопнул и исчез. Петька долго летел, кувыркаясь, потом плюхнулся в неправдоподобно тёплую воду, его обдало пузырьками воздуха, затормозило и выбросило на поверхность. Вода была тугая, как батут, и так же держала на себе. Он бегом рванул к берегу – хотя чего торопиться, вот он, берег, ласково тычется под коленки, приплыли, спасён, Петька сел на мелководье, вздохнул, задрал голову – и увидел, как его самолётик разворачивается, качает на прощанье крылышками и уходит в зенит…
Добро пожаловать в Робинзоны! Здоровый физический труд на свежем воздухе, рыбная ловля, бананы, кокосы, чунга-чанги… Петька зашагал в обход своих новых владений, на ходу стаскивая мокрую одежду. К тому времени, как на нём остались трусы и хлюпающие ботинки, он окончательно уверился в том, что и острова этого тоже не бывает. Кроме трёх видов кокосов, исполинских бананов и низкорослых чунга-чанг, здесь росли пончики, пирожки, сосиски в тесте, конфеты, молоко в треугольных пакетиках и один померанец. Петька был уверен, что это именно померанец, ничем другим этот мрачный колючий куст быть просто не мог. Под кустом обнаружились грибы и сметана. Петька помотал головой и медленно пошёл обратно, подбирая свои вещи. Что-то ему всё это напоминало… что-то… что-то там со съедобным домиком и мерзкими детками. Пожалуй, надо вылавливать из воды аварийку, хоть какой-то жратвы туда наверняка положили, на первое время хватит, и выбираться отсюда, хоть на брёвнышке, хоть ладошками загребая. Пусть сами свои грибочки лопают и нахваливают.
План был хороший, и с ним произошло то же, что происходит практически со всеми хорошими планами, – он пошёл боком. Нет, побоку. По бокам. По бокам у них змеились цветочные гирлянды, с талии свисали сотни ниток бус, а между бусами и цветами мелькала восхитительная гладкая смуглая кожа, и стройные смуглые ножки со смешными розовыми пятками выбивали по земле жгучий танцующий ритм, а руки сплетались парами, образуя арку за аркой, и Петька успел узнать детский «ручеёк», а на него уже навешали и гирлянд, и бус, и цветов, и схватили за руку, второй он прижимал к груди шмотки, и от этого вся праздничная мишура съехала, опять же, набок, а его весело тащили в прохладный тенистый проход между телами, цветами, бусами и улыбками, дурацкий венок сполз на глаза, Петька споткнулся, не удержал равновесия и плашмя плюхнулся на песок.
Стало тихо. Похолодало. Прямо перед левым глазом прошёл деловитый муравей, оставляя в цементной пыли крохотные, но хорошо различимые следы. По телу пробежала дрожь. Петька вскочил и стал одеваться. Комбинезон ещё не просох толком, но ждать времени не было, он и так уже опаздывал непростительно. Почему его послали кружным путём, если пакет так важен? Наверное, именно поэтому. Чтобы доставил наверняка.
Петька снова запихнул пакет за пазуху, застегнул комбинезон, нашёл на стене нужный значок – "Штаб – 2 км " и стрелочка. Уже недалеко. Если бегом – даже успеет вовремя. Заодно и согреется.
Он легко вошёл в ритм и понёсся по коридору. Развилки попадались редко, и каждая была снабжена указателем, так что Петька вписывался в повороты, не снижая скорости. В боку уже покалывало, когда коридор перегородила стальная дверь с часами над ней. Успел! ещё две минуты. Хватая ртом воздух, Петька потянул дверь на себя. Не открывается. Толкнул. Мёртво. Что за… что за кретин! Дверь уходила вбок, в стену, шелестя и упираясь, а за дверью было темно, пахло чем-то медицинским, и раздавалось хриплое ночное дыхание. Стараясь ступать как можно тише, Петька ощупью пробрался между кроватями в угол, стукнулся о тумбочку, начисто забыв, что утром сам передвинул её от изголовья к ногам, скинул ботинки и не раздеваясь нырнул под одеяло. До подъёма ещё часа три, и надо их выбрать до донышка…
Он глубоко вздохнул и наконец-то провалился в сон.
Глава седьмая. ПОТЕРПЕВШИЙ КРУШЕНИЕ
31-й год после Высадки, ночь и утро 12-го числа 4-го месяца
Ночь – и самая тёмная её серединка, и предутренние сумерки, – слилась в бесконечную беспамятную гонку. Шли с потайными фонарями, светя только под ноги. Темп задавал Дворжак, и трое его сыновей, здоровые лбы, выбивались из сил, вподменку таща носилки с Олегом. Но, если и рассчитывал пан Ярек стряхнуть с хвоста увязавшихся с ним мушкетёров, – не вышло. На самолюбии, на упрямстве, на закушенных пенных удилах они держались вровень со взрослыми до самого утра, до той секунды, когда Дворжак завёл всех в низину, поросшую дождевым кустарником, и скомандовал ложиться на днёвку, – да и то пацаны дождались, пока он сядет на землю и скинет обувь, и только тогда попадали сами. Идти в светлое время было слишком рискованно. Если колдуна примутся искать всерьёз – а чего ещё ждать? – то местные пустят в небо своих драгоценных, трижды бережёных охотничьих птиц, редких и вроде как вымирающих, но все ещё не вымерших тварей, зубастых и противных, но страшных не зубами, а зоркостью и внимательностью. Беглецам оставалось прятаться в густых кустах и надеяться лишь на то, что за ночь они успели уйти в отрыв, – да на младших Дворжаков, которые несколькими группами всю ночь разбегались в разные стороны от фермы, путая следы.
– Всем спать! – приказал пан Ярек, распластавшийся на земле, как загнанный медведь, и почти тотчас захрапел.
Через несколько минут спали все. Кроме Олега. Чёрт побери, думал он, как же заставить этих мушкетёрских паразитов вернуться домой, – и осторожно разрабатывал голеностоп. Согнуть – разогнуть. Согнуть – разогнуть… Всё бы ничего, и не больно даже, только вот поскрипывает…
Вляпаться так по-глупому. На ровном месте.
Кретин.
Козолуп…
Олег усмехнулся. Этим словом в Артеке называли самых последних идиотов, собирающих все репьи себе на задницу. Он так давно не вспоминал об Артеке и вообще о Земле. Наверное, настало время.
То, что происходит с ним, – не вполне болезнь. Он останется жить. Но через некоторое время перестанет быть человеком. А будет «шлюссоре-аха», "дух гор", если переводить с местного дословно, а если по-дворжаковски – то железный гном, вполне даже сказочный персонаж, да только за гранью добра и зла. Не-человек.
Об этом ещё будет время подумать, а пока – повспоминаем Артек…
Да, там не могло быть этого твёрдого, как гранит, беззвёздного неба, где всех светил – две звезды да искусственный спутник. Там небо усеяно звёздами и гуляет луна. Там восходы над морем… Там тепло ночами, но не так, как здесь, и пахнет не болотом, а розами и горячим камнем.
В общем, никакого сравнения, горько усмехнулся Олег.
Как хорошо, что я не впал в панику. Как хорошо. Если бы впал в панику, было бы скверно. А так – ещё можно думать…
Думать было не о чем. Ну да, конечно, впереди не один путь, впереди два пути – в железные гномы, во-первых, но это никогда не поздно, всё равно что в могилу, – и во-вторых – искать «барха», что по-местному означает многое: и большой пень дерева, росшего на бугре, и коварную яму на старом болоте, и проигравшегося игрока в колышки, и очень умного, но заносчивого человека. А также – то ли настоящих, то ли самозваных старых учёных и инженеров, за неизвестно какие грехи изгнанных из Верхнего. Тут, в долине, они занимаются малопонятным шаманством, пытаясь возобновить контроль над обезумевшими механизмами, собирают по лесам и свалкам железяки – не на металл, как местные кузнецы, и не для переделки «на зажигалки», как Олег и другие земляне, а чтобы изучить, восстановить, спаять, заставить работать…
Пока это ещё вроде бы никому не удалось. Ну а вдруг?..
Или сразу податься в Верхний? Подойти, постучать в ворота, попроситься переночевать… старый приятель у нас тут живёт, тридцать лет не виделись, Потапов его фамилия…
Уже не говоря о том, что не дойти – по разным причинам, – и о том, что ворота им никто не откроет, жители Верхнего точно так же, как и барха, вряд ли знают, что делать. Иначе не забирали бы без возврата всех бедолаг, угодивших в ползун.
А Потапов… что Потапов? Когда-то писал письма. Лет десять писал. Потом перестал. У него уже была своя лаборатория, и сто человек персонала, и важная тема – что-то с энергетикой. А у нас – деревенская школа на полтораста ребятишек, трения с местным населением и хлеб насущный…
Олег сел. Потом попытался встать. Ноги не держали. Уже должны бы отойти, а вот – не слушаются. Возможно, эта дрянь в первую очередь обрабатывает нервные волокна. То есть наверняка так оно и есть, потому что иначе – было бы дьявольски больно. А боли нет. Просто тепло. Очень тепло. И изредка сами собой подрагивают мышцы. То одна, то другая…
А если на четвереньках?
На четвереньках вполне даже получилось. Теперь можно отползти немного, чтобы не осквернять испражнениями ночлег. Ну и густы кусты, приходится методом тыка: тык-тык-тык… сейчас будет шлакбамм…
Что ж, подумал вдруг он холодно и беспощадно, ещё дня два, новые ноги освоим – и можно будет сматываться… нечего ребятишкам со мной таскаться, убьются насмерть или заразу подхватят, риск невелик, но есть, а главное, что ведь бессмысленно всё и бесполезно. Со мной покончено. Надо просто надёжно подвести черту…
Корень, на который он опёрся рукой, вдруг подломился – гниль! – и Олег плечом вперёд вывалился на лужайку. Он замер, прислушиваясь. И что-то услышал. Повернул в ту сторону голову…
Под громадной кроной плачущей ели (по-местному «гиана-а-хыст», что значит "не будь рядом" – такие вот тяжёлые и твёрдые у неё шишки) стоял космический корабль. Это был маленький корабль и совсем не похожий на те, которые Олегу уже доводилось видеть; но он был более настоящий. Его совсем не хотелось сравнивать со всякой там посудой, даже и неопознанной. Скорее уж он походил на катер – на мощный скоростной океанский катер для каких-нибудь гонок века.
Сбоку у него была дверь – только она открывалась не вперёд или назад, как на автомобилях, а откидывалась вверх, и Олег сначала принял её за крыло. Изломанное, как у чайки, крыло.
В двух шагах от корабля на земле лежал человек. В голубом комбинезоне. Лицом вниз. Голова его была в крови. Это он издавал звуки, привлекшие внимание Олега: тихий мучительный хрип.
(До того: 16 января 2015 года, раннее утро
– Старшший… Старшший!
Санька открыл глаза. Он так и заснул в кресле стрелка.
Над ним нависал Рра-Рашт. На обычно невозмутимом лице читалась крайняя взволнованность.
– Я не сплю, – сказал Санька.
– Всё переменяется. Нужна помошщь. Наша помошщь. Далеко.
– А где мы сейчас?
– Маленький точка. Заправка. Горючее. Потом хотел возврашщаться – но нет. Зовут.
– Кто?
– Нет имени. Больно. Знаем куда.
Санька вспомнил, как маленький Кеша объяснял про раненых: "Кому плохо – зовут". Получается, тот, кто зовёт, – без сознания.
– Это имеет отношение к нашим поискам? – осторожно спросил он.
– Да. Очень много.
– Инженеры с имперского корабля? – сообразил Санька.
– Один. Не много. Один живой. Другие – не зовут. Других нет.
– Тогда, конечно, летим. А далеко?
Рра-Рашт помедлил с ответом. Санька привстал. Такого за старым котом раньше не водилось.
– Слошжно… Пространство – нет. Время – нет. Не здесь. Вот… – он показал чёрную ладонь с шестью растопыренными пальцами. – Так мы. Вот… – другая ладонь над ней на небольшом расстоянии и под прямым углом – будто на одной ладони что-то невидимое и не очень большое лежит, а другой сверху он это невидимое прижимает. – Так суб. А вот так… – верхняя ладонь встала вертикально, коснулась кончиками пальцев нижней, – так оно. Куда попасть. Здессь, – Рра-Рашт чуть пошевелил кончиком пальца, – здессь слышно из. Больше нигде никто.
– Не понимаю… – почти беспомощно сказал Санька.
– Я слышал о таком, – сказал Барс. Он подошёл беззвучно. – Развёрнутое пространство. Оно как бы всегда здесь, перед нами – но мы смотрим на него с ребра и поэтому не видим. Чтобы попасть туда, нужно делать манёвр в субпространстве – что является полным законченным безумием. Якобы в этом развёрнутом пространстве и находится древняя Империя – Архипелаг. В разное время с разных планет многие пытались туда попасть…
– Никто не вернулся, – догадался Санька.
– Не совсем так, – сказал Барс. – Один из наших кораблей вернулся. Он ничего полезного не нашёл. В полнейшей пустоте – звёздное скопление из семи подозрительно одинаковых звёзд, два десятка одинаковых стерильных планет: каменные шары с атмосферами из азота и углекислоты… Корабль выскочил из суба почти сразу, как ушёл туда, – но на борту прошло девяносто лет. Только один из пилотов остался в живых. Мой отец. Они очень долго искали обратную дорогу…
– Почему? – жадно спросил Санька.
– Пустота. Нет координат.
– Но почему – пустота?
Барс пожал плечами.
– Мы знаем так, – сказал Рра-Рашт. – Мы можем найти.
– Как? – хором спросили Санька и Барс.
Кот приложил вытянутый указательный палец ко лбу, потом провёл им линию – от себя и вперёд, вперёд…
Он пойдёт на зов, понял Санька. А назад…
И вдруг понял, что не хочет спрашивать.)
17 января 2015 года. Возможно, Кергелен
– Давайте расставим все точки над «ё», их там явно больше одной… Итак. По очевидным соображениям я не могу покинуть это убежище. Я не могу даже позволить вам каким-то образом запеленговать его расположение. Думаю, вы поняли, что на Кергелене – лишь вход…
– Это род того туннеля, который нынешняя Империя предлагала прорыть к Земле? – догадался Некрон.
– Да. И я не уверен, что они отказались от свого намерения. Но это мы обсудим отдельно. У нас ещё будет время. Разумеется, если мы станем работать сообща… Боюсь, что и ваш президент не сможет пока прибыть сюда ко мне – он лицо официальное, каждый жест должен быть отточен и подготовлен. Я не могу предложить вам выступить посредником в переговорах – во-первых, вы представляете свою сторону и потому пристрастны, а во-вторых – переговоры через посредника чертовски долгая и неприятная вещь. Поверьте моему богатому опыту… Но у ваших глав государств существует такая замечательная штука, как прямая связь. Что-то подобное я и предлагаю организовать – примерно так, как я начал общение с вами. Через людей с развитой психотической составляющей.
– Своего рода живые рации?
– Можно назвать и так. Было бы неплохо – чтобы не расширять круг посвящённых – использовать тех же лиц, которые уже участвовали в сеансе связи…
– Только не это. В смысле – не Римму. Её муж с меня голову снимет. Он грузин и очень горячий человек.
– Ну, есть ещё юные пилоты… Ладно, это не самая важная деталь. Вам, Нестор Кронидович, в этом деле отводится самая деликатная его часть: убедить президента в том, что я существую на самом деле, представляю собой реальную силу, готов предложить партнёрство – а главное, что друг без друга мы не выживем. Нас раздавят по одиночке.
– Вообще-то мы… как бы это сказать… отбились, – напомнил Некрон.
– Да. Пока. За вас просто не взялись по-настоящему. Вы всё ещё принадлежите этакому концерну или крупному министерству, если пользоваться земными аналогиями. И имели пока что дело только с их ведомственной охраной… Обычно этого хватает, но вам сказочно повезло. Кстати, о сказках. Могу предложить другую аналогию – вы нанесли сокрушительное поражение… э-э… ну, скажем… вообще-то их государственное устройство проще описывать в анатомических терминах… да помните, конечно: богатырь подъезжает к горе, к пещере и орёт: эй, чудо-юдо, выходи на смертный бой! Гора поворачивается, появляется большая такая голова и говорит: ты что, не мог мне это в лицо сказать?.. Сейчас на Тангу наверняка клочки по закоулочкам – ваши формальные владельцы бьются за сохранение статус-кво, а другие силы желают вас – кто поделить, кто заграбастать в свою пользу, а кто и наказать понаглядней… Хотя там тоже масса точек зрения, всяческих интересов и амбиций… опять же, запустить механизм активизации регулярной армии, произвести смотр сил, все подсчитать, перебросить, скоординировать… в общем, года два относительного покоя у Земли есть. Кроме того, вы ведь у Тангу не единственная кость в горле. Взбунтовался ещё один генетический заповедник – Тирон. Это лямбда Змееносца… Правда, у тиронцев нет таких возможностей, как у вас, – там век пара и совсем немного электричества.
– И тем не менее они взбунтовались…
– Ваш пример подействовал. Конечно же, это случилось не само по себе – планету на восстание подняли. Давно и повсеместно существует что-то вроде Сопротивления режиму Тангу, хотя лично я с этими людьми знаться не стал бы – это или фанатики, или авантюристы. Однако вот уже второй месяц Тирон – большая проблема для правительства…
– Понял. Что вы получаете от союза с нами – и, соответственно, что получаем мы?
– Я получаю почву под ногами, юридический статус и в конечном итоге – реальную возможность вернуть себе корону. Вы получаете очень быстрый прирост военной мощи, достаточный для сопротивления любым усилиям Тангу навязать вам свою волю. Но действовать нам нужно очень быстро. Счёт пошёл на дни.
– Даже так… А где же вы были раньше, дорогой Бэр?
– Я был здесь же, дорогой Некрон. Естественно, я использовал другую тактику. Наверное, более правильную. Во всяком случае, более осторожную и осмотрительную. Я намеревался постепенно взять под мягкий контроль французское правительство и уже через него… и так далее. Не врываться, а тихо оказаться внутри.
– И то, что имперцы обнаружили эти планеты-ворота?..
– Да. Поломало все мои хитрые планы. Пришлось звонить в колокол, привлекая к себе всеобщее внимание. Вот – вы и появились…
– Просто первым? Или вы искали контакт именно с Россией?
– Скажу так: я надеялся, что вы откликнетесь раньше других.
– А почему?
Бэр впервые помедлил с ответом.
– Мне понравился ваш стиль. Бой двадцать пятого августа. Выйти вшестером против семисот – и выиграть с соотношением потерь один на триста двадцать. Такого унижения Тангу не знала никогда. И вообще всё, что вы сделали в тот день, – было гениально. Эти переговоры… И я почти не сомневался, что именно вы окажетесь здесь, у меня. Как видите, не ошибся.
Некрон почувствовал, что у него зачесалось в носу.
* * *
– Бог ты мой, – сказал Ярослав. – Ещё и такие бывают…
Тот, кого Олег принял издали за человека, человеком явно не был. То есть тело совершенно человеческое, просто поджарое и мускулистое – но вот голова и руки… Можно сказать так: лежащий походил на человека, очень добротно загримированного под кота. Не маска, а именно грим: приклеенная коротенькая шёрстка, паричок с круглыми ушками, замшевые и губчатые накладки на нос, усы и брови из лески… Но руки – нет, руки так изменить невозможно, руки настоящие. Шестипалые. Три пальца с ногтями, три – когтистые.
И хвост. Впрочем, хвост приделать проще всего…
– Что ж, – сказал Олег. – Это лишний раз доказывает, что Вселенная велика.
Ярослав тем временем осмотрел рану на голове. Михель маячил у него за плечом, жадно заглядывал – учился. Так. Рана поверхностная, скальпированная. Кость цела. Вряд ли это он из-за неё вырубился. Так, что ещё?.. где же оно расстёгивается?.. ага. Очень удобно, надо запомнить. Пулевых ран тоже вроде бы нету, и рёбра целы…
Конечно, не человек. Шёрстка по всему телу. На спине погуще, на груди совсем короткая.
Так, а это что?
– Олежка, посмотри…
– Да. Прижигалка. На очень большой мощности.
– Как же он машину посадил, если это прижигалка?
– Не знаю…
Прижигалку помнили оба, и оба носили отметины от неё: вечно шелушащиеся и зудящие пятна. Уже сколько лет прошло, а пятна так и не сходят.
Их били малой, редко когда средней мощностью. А у этого парня кожа на груди была в трёх местах сварена до мяса: серые морщинистые круги размером в пол-ладони, окаймлённые чёрно-багровым кольцами. После таких ударов наступала почти мгновенная смерть от шока.
– Э-э… – сказал Ярослав, и через секунду аптечный мешочек оказался у него в руках. Михель снова замер наготове. – Запаслив ты, однако, учитель… – удовлетворённо ворчал после паузы Ярослав, роясь в аптечке. – Вот только опасаюсь, не навредить бы. У тебя на Земле кошки были? Чем лечил?
– Порошком Бертольда Шварца и свинцовыми пломбами, – огрызнулся Олег. – Пенициллином колол один раз. Когда иголку проглотила и я ей полшеи располосовал.
– Что, ценная была иголка?
– С золотым ушком, индийская. Как сейчас помню.
– Не, кроме шуток. Если я ему на скальп сулему спиртовую вылью?..
– Ну Слава! Ну откуда я знаю? Я же его вижу первый раз, как и ты. Взялся – делай. Хуже всё равно не будет. Бинтуй. Так он кровью изойдёт.
– Да кровь уже почти и не течёт… Пульс сто двадцать – это как?
– Это хреново. Но сделать мы тут всё равно ничего не в состоянии. Только поцеловать его в задницу.
– Зачем?
– Вдруг поможет…
На полянку неожиданно выбрался Вовочка – на четвереньках. Нет. Не так: он полз на коленях, помогая себе одной рукой. А второй – что-то судорожно прижимал к груди, и лицо у хлопца было совершенно ошалелое…
Заметив, что на него смотрят, он встряхнулся, привстал, вгляделся в небо.
– Что там? – спросил Олег.
– Не, – сказал Вовочка. – Показалось.
– Тучки бы нам сегодня… – крякнул Ярослав. – Не дадут.
– И было им ясное небо и пиковый интерес… – Что бы ни стискивал Вовочка в кулаке, он решительно сунул это в карман. В кармане металлически брякнуло. – Помочь?
– Ты лучше посиди, – вмешался Михель. – Ты какой-то с лица не такой. Давайте я всё буду делать.
– Ну уж нет, – сказал Вовочка.
– А где Атос?
– За едой шарится. Он аккуратненько.
– Ладно. Пошарьте пока в кабине, – велел Олег. – Вдруг сообразите, где может быть аптечка. Только постарайтесь не улететь без нас.
– А вы собрались лететь? – спросил Вовочка уже из кабины. – Как интересно… Так, а это… Не. А… ага… ага… А он тут уже стоял или сейчас прилетел?
– Стоял, – сказал Олег.
– Тогда это явно не тот, который за Пятнистым лесом упал, – продолжал Вовочка, чем-то шебурша. – До Пятнистого леса километров двадцать… да и не похоже, чтобы эта штука падала…
– Вот это – не оно? – Михель вынырнул с какой-то полупрозрачной коробкой размером с хлебную буханку. На крышке коробки был изображён жук с расправленными крыльями. – Там что-то брякает…
– Давай посмотрю, – Олег протянул руку.
Но Михель уже нажал на невидимую защёлку, крышка откинулась – и из коробки, судорожно шурша, выбрались три здоровенных жука с зелёно-золотыми надкрыльями, оттолкнулись, с громким треском развернули крылья и улетели. Михель выронил коробку и теперь стоял с открытым ртом.
– Оригинально, – сказал Ярослав. – Попробуй найти что-нибудь с изображением шприца.
– Не понимаю… – сдавленно сказал Михель и полез обратно в кабину.
Олег расхохотался.
– Почему вы смеётесь? – обиженно сказал из кабины Михель, – Ничего смешного… На Земле – змея. Ну, я и подумал…
Жуки, описав круг, вернулись и с ходу опустились на раненого.
– Эй! – Ярослав заозирался, потом подхватил с земли обломанную ветку. – Вот я…
– Постой, – поднял руку Олег. – Не трогай.
Жуки топтались на лежащем как-то очень целенаправленно. Деловито. Вот один ткнулся усиками в жуткий след прижигалки, замер. Несколько мелких движений… Два других жука тоже выбрали себе пятна от ударов. Олег и Ярослав переглянулись. Наверное, всё шло как надо. Просто непривычно.
Грюк… Грюк… Пятясь, Вовочка с Михелем выволакивали что-то большое и тяжёлое. Ярослав, стараясь не спугнуть странных насекомых, медленно сместился мальчишкам на выручку.
– Да мы сами, пан Ярек…
– Бросьте пока. Похоже, чутьё вас, парни, не подвело.
– Что?
– Смотрите.
Как по команде, все три жука одновременно вкололи в пятна острые хоботки-стилеты и, страшно напрягшись, что-то впрыснули под мёртвую кожу. После чего очень медленно, внезапно отяжелев, сползли с тела и остались лежать рядом, поджав ножки.
– Что думаешь, учитель? – спросил Ярослав. Он сел рядом с раненым, сорвал травинку и стал жевать. – Что всё это значит?
– Была такая наука – бионика…
– Я тебя не про науку. Я тебя про плутовской роман. Смотри: у нас на руках без пяти минут покойник. У нас погоня на хвосте…
– А здесь стоит что-то очень похожее на летательный аппарат. Ты это имеешь в виду?
– Ага.
– Уй!.. О-о… – на два голоса прогудели мальчишки.
– Остаётся всего ничего: научиться им управлять.
– Ну, ты же у нас летающий колдун…
– Не дашь забыть… – проворчал Ярослав и поднялся. – Дурная затея… Да и куда лететь?
Он всунулся в кораблик.
А не тесно – он одобрительно окинул взглядом салон. Два пилотских места, утопленные в полу, какой-то кожух-горб между ними, а позади – пустой объём почти как в автобусике РАФ. Нет, поменьше – покороче потому что – но не намного. Перевозка пассажиров не предусмотрена… а вот это что? Хм. Будь это земная техника, решил бы – крепления для носилок. Двое носилок, одни на пол, другие под потолок. Интересно…
Так, а что у нас с управлением?
С управлением был полный швах. Полный и окончательный. Никаких приборов, только несколько больших квадратных кнопок без подписей. Да и были бы подписи… Ага, вот есть рычаги – прямо под руками, не сразу в глаза бросаются.
А толку?
– Олег! – внезапно ввинтился в голову пронзительный Вовочкин голос. – Ты рассказывал, что земные кошки – которые мелкие – на больного человека залазят и его своим теплом лечат. Может, большого кота человеком лечить можно?
– Тобой только заразить можно, – заметил Артём. Пришёл, значит. Значит, перекусить уже сготовил. – А животное ни в чём не виновато.
– Не животное, а разумное гуманоидное существо, – строго поправил Олег. – Можно сказать, человек.
Кряхтя, Ярослав забрался в пилотское кресло. Оно было тесновато для него, но сидеть можно. Ноги упёрлись в скошенный пол – никаких педалей. Забавно… Он взялся за рычаги – наверное, удобные для шестипалых лап… так, а если переменить пальцы… нет, вполне удобоваримо. Знать бы только, для чего они служат. Где газ, где тормоз, где переключение скоростей?
Он вспомнил, как в институте, в общаге, какой-то очень пожилой студент, корчивший из себя бывшего секретного лётчика, рассказывал о ночном бое с чёрным американским самолётом: "Я за ним, а он от меня! Я за ним, а он от меня! Вверх идёт, вверх. Ну, думаю, врёшь, у тебя у мотора мощибольше, зато я вожу лучше. Сбрасываю на первую скорость – и по газам, педаль в пол…" Ярослав, к тому времени налетавший в аэроклубе сорок часов на Як-12, морщился, слушая дурацкие байки, но молчал: чудак угощал всех копчёной кабанятиной, а за это многое можно было простить.
Как же они всё-таки летают без приборов-то?..
Потом он понял, что уже довольно долго разглядывает пристально чёрный блестящий шлем, лежащий перед лобовым стеклом. Шлем соединялся плетёным шлангом с тем горбом, который разделял пилотские места. Может быть, приборы выведены в шлем – проекция на стекло или ещё как-то? В аэроклубе говорили, что такие разработки ведутся. Куда ни повернёшь голову – основные приборы перед тобой, не нужно дёргаться-отвлекаться. А здесь и скорости другие…
Он взял шлем, покрутил. Не было никакого стекла – лицо закрывалось совершенно непрозрачным щитком с пружинящей прокладкой изнутри. А ведь может статься и так, подумал он, что кораблик этот управляется мимическими мышцами или вообще биотоками… ну, тогда ловить нечего. Придётся сначала вылечить пилота, а потом думать дальше.
И просто от некуда девать руки, пока ждёшь, что придумается, без всякой оформленной мысли, он надел шлем – ну, примерить, что ли.
Секунду или две не происходило ничего…
* * *
Они шли медленно, часто отдыхая, и рассвет застал их в пути. Но уже почти у самого города – вон, крыши видны! – Спартак лёг в траву и забормотал что-то неразборчиво. Артурчик перевернул его лицом вверх и испугался: морда брата стала худой и незнакомой, губы по цвету слились с кожей, в уголках рта запеклась пена. От глаз остались щёлки, виднелись красноватые белки, и всё. Дышал Портос коротко и резко.
С минуту Артурчик метался, чуть ли не впервые в жизни не зная, что делать. Тащить на себе? Оставить и бежать за помощью? Подать сигнал?
Не дотащить.
Оставлять боязно – даже не столько из-за мелких тварей, которые быстро учуют безопасную добычу, – сколько из-за жувайлов.
На сигнал дров не набрать, сушняк у города весь выбрали, а живые деревья не горят.
Впору было впасть в отчаяние.
"Арамис впал в отчаяние…"
Ага, щас. Или даже – щаз.
На руках – да, не дотащить. Но можно соорудить волокушу. Простенькую, но прочную. Две продольных жерди, три-четыре поперечины, всё обвязать «партизанкой»… и вперёд.
Артурчик достал нож, огляделся и пошёл заготавливать материал.
Когда он вернулся, волоча три сырых ствола какбыбамбука, рядом с братом уже копошились полосатые мышки – принюхивались, тыкались носиками… Их смущало, что эта добыча ещё не до конца мёртвая. Иначе они за полчаса растащили бы всё до косточки.
– Кыш, твари, – замахнулся Артурчик, и мыши исчезли мгновенно – будто зарылись в землю.
Он присел на корточки и, поминутно оглядываясь по сторонам, занялся раскроем, подгонкой и сборкой.
Через полчаса волокуша была готова: две продольные жерди, три поперечины и косуха для жёсткости. «Партизанки» хватило и на вязку узлов, и на быстренькое плетение чего-то вроде простенькой кроватной сетки. Теперь братишке будет удобно… рюкзак под голову…
Пока закатывал тяжёлого и валкого Портоса на волокушу и привязывал его широкой лямкой от рюкзака, понял, что устал. Но почти себе назло встал, впрягся в сбрую – вторую лямку – ухватился руками за оглобли и пошёл, пошёл, пошёл, разгоняясь и подстраиваясь под рысканье волокуши, вперёд, вперёд, к домам, к своим, ловя ногами рыскающую кривую дорожку – и при этом внимательнейшим образом глядя под ноги себе и на кроны деревьев, прислушиваясь к лёгкому шороху листьев и внюхиваясь во встречный ветерок…
Часа через полтора навстречу истекающему потом Арамису попался сумасшедший поп Паша.
* * *
Несколько раз Ярослав пытался рассказать о том, что произошло, и снова и снова его разбирала эта сумасшедшая сердечная одышка – будто он только что бегом спустился с высокой горы, сумасшедший ускоряющийся бег, который нельзя остановить или даже умерить и уже нельзя убыстрить, потому что ноги не способны мелькать с такой скоростью…
– В общем, так, ребята, – выговорил он наконец. – Лететь мы не сможем. Он чем-то шарахает по мозгам. Не сильно, но внятно. Но зато вполне сможем катиться по земле. Даже появляется что-то вроде карты…
– Давненько я не брал в руки карты, – со смешком сказал Олег.
– И не совсем по земле, – сказал Михель. – Эта штука приподнималась. Вот на столько, – и раздвинул пальцы где-то на толщину ладони.
– Ну да, – согласился Ярослав. – Это логично: летать может только пилот, на которого машина записана. А гонять её по полю должен мочь любой техник…
– Хорошо, если поле ровное, – сказал Олег. – А в нашем случае…
– Мне показалось, что там, в машинке, это предусмотрено, – Ярослав покосился на кораблик. – На карте вроде как указывается: куда можно соваться и куда нельзя. Так мне показалось.
– Слушай, а ты выдержишь? – спросил Олег. – Что-то ты совсем зелёный.
– Выдержу, – сказал Ярослав. – Во-первых, надо. Во-вторых, больше не буду соваться, куда не следует. Выдержу.
Голос его звучал твёрдо. Даже чересчур твёрдо.
– Лучше плохо ехать, чем хорошо идти, – неожиданно сказал Михель. – Так?
– Философ, – сказал Олег. – Сын философа и внук философа.
– Второе и третье – это про Владимира, а не про меня, – педантично уточнил Михель.
– За Владимира – очки на носу завя… Уй! – взвизгнул Вовочка, привычно уклоняясь от подзатыльника.
– А ты знаешь, чем кончается этот ряд? – продолжил Олег воспитательный процесс.
– Чем?
– Лучше плохо умереть, чем хорошо уснуть.
– Ни фига себе. Точно не наоборот?
– А вот. Но будем считать, что это реакционное заблуждение.
В салоне кораблика что-то довольно громко щёлкнуло, и голос Артёма восторженно произнёс:
– Ух ты!
– Что такое? – вскинулся Ярослав.
– Сундук открылся, – сказал Артём.
– Никто не разбегается?
– Не. Тут всё уложено… Вот это точно лодка. А это, наверное, рация. А это – ружьё.
– Не трогай, – быстро сказал Олег.
– Я и не трогаю, – сказал Артём. – Я глазами смотрю. А Вовочке сейчас в лоб закатаю.
– Чё сразу в лоб! – возмутился тот. – Я уже тоже ничего не трогаю.
– Мушкетёры! – рявкнул Олег. – Прострелите наше такси – пойдёте пешком. Причём совсем в другую сторону.
Вовочка высунулся из салона.
– А вы куда собрались? День в разгаре.
Ярослав шумно выдохнул.
– День-то он день, только… Парни, – обратился он к сыновьям, молча и угрюмо сидевшим чуть в сторонке. Основательно вбитую отцом привычку не соваться под руку не могло поколебать такое мелкое происшествие, как появление инопланетянского корабля, с водителем или без. – Подъём. Все планы меняются. Грузите быстро обоих пациентов в машинку, устраивайте помягче – и дуйте в город, к тётке Софье. Перехватят до города – возвращаетесь с дальнего выгона. С тёткой условитесь, что вы у неё ночевали. Дома вас нынче не было – слышите? Знать вы ничего не знаете и ведать не ведаете. Не видали никого, не слыхали и вообще глупые, как пробки. А мы пока напрямки до зимовья ломанём, а там уж будем думать, что дальше. Чует моё сердце, близко они, гады. Как бы нам тут много гостей не дождаться.
– Зимовье, оно ж за рекой, – удивился Артём. – По дну поедем, пан Ярек? На мосту-то мостовой.
– Учишь батьку детей делать, – покачал головой Ярослав. – Нехорошо. Броды знать надо. Да и машинка эта, мне показалось, не только по земле способна… Ну всё, хватит языками молоть – к делу.
Через пять минут сборы были окончены. Ярослав, преодолевая страх и отвращение, надел шлем. Кораблик чуть слышно зажужжал, приподнялся над землёй и как бы поёрзал на месте, примеряясь к броску. Сыновья смотрели вслед. Раз – и только трепещущие ветки…
Они переглянулись и побежали в другую сторону – экономичный бег короткими шагами, локти прижаты к бокам, раз шаг – вдох, два-три-четыре – выдох.
А примерно через час лощиной прошла группа жувайлов с косицами – шесть человек. В руках у них были дубинки, короткие копья и новенькая прижигалка, выставленная на максимальную мощность…
Над ними парила шпионская птица.
31-й год после Высадки, 12-го числа 4-го месяца. Утро
Надо отдать должное матери – она только побледнела, но ничего не сказала. Спартак в больнице у доктора Вейцеля – значит, обойдётся. Вейцель заново изобрёл пенициллин. И руки у него золотые. Всё будет хорошо. Сейчас важнее другое…
– Быстро пошли, – скомандовала она. – Надо рассказать и Климовичам, и Герде Яковлевне. Ах, Олег, ах… – она проглотила слово.
Артур посмотрел на неё и подумал, что первоначальный план придётся чуть подкорректировать: он должен сказать всем, и матери в том числе, одно и то же: они были в коптильне пана Ярослава и видели всё случившееся своими глазами. А то мать заведётся, что врать плохо, надо говорить правду и только правду, взрослые сами разберутся… чёрта лысого они разберутся. Проверено.
То есть – врать, как решили, но всем без исключения. Жаль, что Портос выпал из игры. Когда придёт в себя, немедленно потолковать с ним, предупредить.
За Гердой Яковлевной бегать не пришлось – её встретили по дороге к Климовичам. Она увидела Арамиса и бросилась навстречу:
– Что случилось?
– Успокойся, Герда, – сказала мать. – С Мишкой твоим всё нормально. Просто Спартак заболел, Артур его с полдороги до больницы на себе тащил. Хуже другое… в общем, пошли с нами, Артур всё расскажет.
В доме Климовичей было сыро и почему-то пахло пелёнками, хотя самый маленький, Вовочка, из пелёнок давно вырос. А ещё стены пропитались запахом идеологической войны и непримиримости. Жить в этом доме не хотелось – только спорить, со вкусом, с блеском, поражая противника неожиданными аргументами, жгучими парадоксами и остротой мысли. Странным образом Артурчику это помогло. Едва начав говорить, он ощутил себя в родной стихии иезуитского монастыря и интриганства – как он их себе представлял.
На первый раз – хорошо понимая, что он не последний, – Арамис постарался сделать свой рассказ коротким, понятным, но немножко сбивчивым.
– В общем, так. К обеду мы как раз до пана Ярослава добрались, заправились и дальше почапали. Идём, идём, и вдруг Спартачок наш захромал. Долго сознаваться не хотел, но Олег его всё-таки дожал и осмотрел. В общем, нарывает нога, тут вот, чуть повыше коленки. Там у него давно царапина была, под коростой, никак не заживала. А тут разбарабанило. Ну, не возвращаться же всем, правда? И решили – мы с ним чапаем к пану Яреку, ночуем, он нам припарку делает, повозку даёт – и всё хокей. У Олега ведь как? Сказал – сделали. Не сделали – сами козлы. Подходим к ферме, и тут Спартак заминжевался, да сильно: он мне ногу располосует, мол, лучше сам, боюсь, колдун, то-сё. В общем, дурь гонит, но всерьёз. Он упёртый. Ладно, говорю, давай только в коптильню залезем, из дымогонки жирной сажи наберём, а то и дёгтю нацедим, по дороге ногу мазать будем. Залезли. Ногу я ему дёгтем намазал, перевязал. Пока дёготь собирал и ногу перевязывал, Спартачок зазевал, зазевал – в общем, смотрю: спит. Думаю, правильно: ну, не в доме переночуем, делов-то, а утром всё равно повозку попросим… Короче, и я задремал. Хорошо задремал, как в лоб поленом. И приснилось, что девчонка кричит. Просыпаюсь – точно, кричит. Ничего не понимаю. Спартак проснулся. Потом вижу – а под окороками возятся. Там Тугерим девчонку к земле прижал, рот ей зажимает и юбку рвёт. И ещё один рядом топчется, а двое в сторонке стоят. И тут пан Ярек влетает, хватает кочергу и Тугерима по спине. И второго тоже. К девчонке. Эти двое, другие – в дверь и тикать. Он её утешает, а Тугерим возьми да и помри. Второй как увидел, как разорался. Мол, теперь всё. Перережем. И удрал. Спартак говорит – надо быстро в город. Рассказать, что видели. Мы и смылись тихонько, под заварушку. Ушли, а позади пожар. Большой. А Спартак по дороге совсем расклеился, я его уже на волокуше волок, и хорошо, что поп Паша встретился, – а то когда бы ещё доволок. Вот такие дела…
Дед Владлен слушал стоя – и, когда Артурчик замолчал, вмазал кулачищем в стенку так, что всё затряслось.
– Я говорил, что этим кончится. Всё это спланированное одичание… И мы не готовы. Если начнутся погромы, чем мы будем защищаться? Граблями? Топоров, и тех нет. Просвещение несли, понимаешь… доброе слово и кошке приятно… Давно говорил Витальичу: надо создавать отряды самообороны. Мирное сосуществование хорошо, когда оно чем-то подкреплено. А так – это жизнь куска мяса, замороженного на чёрный день. Мы этим абам на хрен не нужны со своим просвещением… Теперь они насилуют наших девочек, а вступился – и тебе конец. Что будет через неделю?
– Абы – это вроде жидов или азеров, так? – скрипучим голосом вступил дядя Игорёк, Вовочкин папа. В отличие от деда он сидел в низком плетёном из лубняка кресле, задрав выше головы узловатые колени. – Или хачиков, может быть? Как вы почтенного Вазгена зовёте, а? Хачик? Они Ыеттёю, папаша. Язык не сломается сказать. Ыеттёю, а? Попробуйте.
– Етти они или абы – разницы никакой. Одна чума. Я знаю одно: их в сто раз больше, и они стремительно дичают. Наше счастье, что они разбросаны по лесам на тысячу километров в округе… но скоро найдётся у них какой-нибудь хан Чингиз… если уже не нашёлся. И тогда мало не покажется никому.
– И что же нам теперь – строить крепость? Лить пушки, может быть? Или всем гамузом – в партизаны?
– Лучше, чем сидеть и ждать, когда тебя зарежут, как овцу!
– Не зарежут, если мы найдём и выдадим Дворжака. И все на коленях попросим прощения. Потому что Дворжак виноват: он убил человека. У Ыеттёю любое убийство непрощаемое, независимо от мотивов. А особенно – если это убийство мальчика, совершённое в День-Без-Солнца. Тут уже отвечает не только сам убийца, но и ближайшие родственники. И это справедливо. Так что не вооружаться надо и не прятаться, а просто лучше знать законы того народа, среди которого живёшь. И вообще кончать пора с этой гнусной самоизоляцией, от которой только геморрой…
– Та-ак. Законы народа, значит. Древние, наверное. Исконные, заветные, из живогорящего куста полученные… Да эти законы на наших глазах создавались, и писали их, как я хорошо помню, такие же несколько говнюков, как некоторые тут! Кто громче всех орал: невмешательство, невмешательство – именно тогда, когда мы хотели вмешаться, могли вмешаться и должны были вмешаться – и помочь им? Не допустим культурной агрессии! Кто орал? И кого мы послушались, идиоты…
– Хватит, не о том речь, – сказала мать, и все неожиданно замолчали. – Глупостей наделали много, теперь их надо суметь аккуратно расхлебать. Дядя Владлен, надо собирать расширенный пленум. И не откладывая, а сегодня, и не просто сегодня, а сейчас. В обед может быть уже поздно. Мне одной Юрь-Борисыча не утолочь, а тебя он послушается. И ставить вопрос о мобилизации – всех здоровых под ружьё…
– Всех здоровых под одно деревянное ружьё… – добавил из своего продавленного кресла дядя Игорёк.
– Твой сын, между прочим, сейчас в лесу, – сказала ему мать. – И если он попадет в лапы твоих любимых Ыеттёю… – она произнесла это слово подчеркнуто правильно – точнёхонько так, как произносят сами местные. – Так вот, немедленно нужно наладить вооружённый отряд – якобы для поиска Ярослава. На самом деле – чтобы найти ребятишек и учителя. И сопроводить домой.
– Елена Матвеевна, ну что вы, как девочка: "вооружённый, под ружьё"! – скривился дядя Игорь. – Ну нету у нас никакого ружья, нету! И надо с этим смириться и думать, как нам выживать именно таким – слабым и беззащитным.
– Это хорошо, что вы так думаете, – медленно сказала мать. – Надеюсь, и Ыеттёю так думают. Но я о другом: пойдёте ли вы в лес – выручать своего мальчика?
– Конечно…
– Тогда собирайтесь. Время дорого.
Вовочкин отец как-то суетливо огляделся, опёрся о подлокотники – кресло заскрипело, – и встал, сутулый и пузатый, похожий на большую латинскую «S». Если бы он выпрямился, то был бы под потолок.
– Куда он такой пойдёт, – сказала доселе молчавшая бабушка Наталья. Она сидела в уголке, в платочке, сложив руки на коленях. – В какой его можно лес пускать… Дед, ты, если надо, зубами рви, а чтоб Леночку поддержали. Дело говорит. Буду собираться… – и она скользнула в другую комнату.
– Все с ума посходили, – развёл руками дядя Игорёк и попытался было пойти за бабкой, но тут Артур, совершенно белый, загородил ему дорогу:
– Значит, они – Соньку, а мы на коленки – и смотреть, да? Сволота ты поганая…
И подпрыгнул, метя кулаком в слишком высокий для него нос. А потом перед глазами стало красно, и он уже не слышал, как на него кричат, хватают – а только бил, бил, бил, бил… Наконец справились, оторвали, оттащили в сторону, придержали. Крик Артурчика перешёл во всхлипывания.
В другом углу отпаивали растерянного Игорька. Он утирал смятым платком раскровяненное лицо и всё повторял: "Это нервный срыв, у мальчика нервный срыв…"
Мальчик сидел в углу, сжавшись в комок. Рубаха противно и холодно липла к спине – оказывается, окатили водой. Зло жглись плечи – там, где он стёр их лямкой волокуши. В ушах шумело, иногда сквозь шум пробивался ненавистный голос бывшего Вовочкиного отца – потому что не мог быть отцом Вовочки человек, запросто предложивший выдать на смерть пана Ярека, не просто выдать, а самому ловить и потом сдавать, пана Ярека, только за то, что пан Ярек вступился за дочку…
Подошла мать, потемневшая и каменная. Плотно взяла за руку, подняла с полу, повела. Из-за спины долетело: "Елена Матвевна, вы только мальчика не наказывайте…" Мать дёрнула плечом, и это движение отозвалось во всём Артурчиковом теле.
Она молчала всю дорогу и во время долгого кругового подъёма по крутым неровным ступенькам – и, только втолкнув сына в комнату, обронила: "Сиди здесь", – заперла дверь и ушла. Обратно, наверное. Или в обком. А таких несознательных, как Артур, туда не пускают.
Но, странное дело, ему уже не хотелось стоять посреди большого, с деревянными колоннами, зала и ощущать устремлённые на него взгляды. За те несколько часов, что провёл он один в осиротевшей комнате, он не думал ни о Спартаке, которого оставил в больнице без сознания, ни об Артёме, который и вовсе был неизвестно где, ни об Олеге, который медленно превращается в незнамо что… Он даже перестал быть Арамисом.
За эти несколько часов, уже не чужими, а своими глазами видя в темноте запрокинутое Сонюшкино лицо, он искренне, накрепко, всей душой поверил, что и впрямь был свидетелем всего происшедшего.
Вернулась мать. Взъерошила волосы, дала лёгкого подзатыльника, сказала: "Правильно ты ему врезал… Я бы тоже хотела, да нельзя вот". Она была не то чтобы весёлой, но на подъёме. Видимо, в обкоме всё решили как надо. Потом она что-то пересчитала по пальцам, ушла на кухню, повозилась там. Вернулась с набитым мешком.
– Пошли.
– За нашими? – вскочил Артурчик.
– За нашими, за нашими. Дорогу-то, кроме тебя, никто не знает.
– А как же суд?
– Отложили суд. До полного выяснения обстоятельств. Почтенный Сугорак – умный человек, он понимает, чем всем нам грозит неправый суд…
Она говорила что-то ещё, а Артурчик в холодном ужасе понимал: сейчас он должен будет признаться матери, что соврал. Что Олег с ребятами не на Свалке, а совсем в другой стороне, что они со Спартаком ничего не видели, а просто хотят выручить пана Ярека… и вдруг сообразил: а зачем? Мы просто пойдём по следам. И догоним. Те с носилками, а мы налегке. Завтра точно догоним.
И, обрадовавшись, он чмокнул мать в щёку и подхватил увесистый мешок на спину:
– Пошли! Только я к Спартаку забегу в больницу.
– Я полчаса как оттуда. Спит он, не надо будить. Док говорит, всё будет в порядке. Вовремя вы успели. Паша странный человек, но сколько от него иной раз пользы…
– А от меня, что ли, нет?
– Ну… иногда и от тебя.
* * *
Тейшш очнулась от покачивания. Это было непонятно, но, кажется, безопасно. Главный запах был правильный. Это её корабль. И он движется. Если корабль движется, значит, уцелел кто-то ещё …
Но больше уцелеть никто не мог. Она видела. Она ощутила.
Но корабль движется.
Плен?
Не делая ни малейшего движения, она «ощупала» себя с головы до ног. Голова болела так сильно, что боль казалась чем-то внешним, отделённым перегородкой. Глаза целы, зубы целы. Шея цела. Руки тоже болят, но кости не повреждены. Руки не связаны – значит, не плен. Грудь… не ощущается. Совсем. Будто там ничего нет. Яма. Анестетик? Или выгорели нервы? Выясним позже… Наверное, второе – всё-таки несколько выстрелов в упор. Дальше… Живот – цел. Ноги – целы.
Что же вокруг?
Рядом кто-то тяжело и часто дышит. Тоже раненый? Запах странный. Это не эрхшшаа. Другой. Что же здесь происходит? Кто ведёт корабль?
Она чуть приоткрыла глаза.
Рядом лежал голокожий чужак. Морщинистое тонкогубое лицо, длинный нос, кожа тёмная, серо-коричневая. Это он так дышит, и это от него так пахнет – с оттенком перегретого железа…
Дальше, привалившись к стене, сидели ещё двое похожих на него чужаков, но помельче. Глаза их были закрыты. Возможно, они спали.
Она долго смотрела на них, пытаясь понять, кто из них под что модифицирован. Потом рассмеялась про себя: ведь это, наверное, та самая потерянная планета, которую нашёл командор Утта. Нашёл и…
Закрыть глаза. Подавить вздох.
Ни малейшего движения.
Тихо-спокойно-ровно… тихо-спокойно-ровно…
Затерянная планета. Немодифицированные – базовые – люди. Значит, небольшие – это дети. Дети, которые спят. То есть – эти базовые не враги мне и не считают врагом меня.
Кто же ведёт корабль?
Медленно-медленно она повернула голову так, чтобы боковым зрением дотянуться до пилотов.
Справа тоже сидел ребёнок. Просто сидел и смотрел вперёд.
А слева… Непонятно. Плечи и голова в шлеме.
Не обманывай себя, Тейшш. Это не эрхшшаа. Это тоже базовый. Абориген. И он смог поднять корабль.
Боль вдруг стала такой сильной, что пришлось закрыть глаза. Потом она поняла, что стонет, попыталась остановить, приглушить дурноту, но не смогла. В глазах плыло – тошнотворно текло навстречу – красное с тяжёлыми фиолетовыми звёздами.
Под голову ей подсунули руку, а губами она почувствовала что-то твёрдое и холодное. В рот полилась вода. Она глотнула несколько раз, и её вырвало. Чужие руки бережно придерживали её.
После рвоты стало чуть легче, только неостановимо кружилась голова. "Аптечку, дайте мне аптечку. Пожалуйста…" Как ни странно, её поняли. В обуженном болью поле зрения она увидела знакомую коробку. Дрожащими руками открыла. Помощников не было, наверное, их уже использовали… ну да, эта яма на месте груди, на месте волновых ударов… Она разорвала пакет с активным гелем, вывалила гель на ладонь и стала втирать в голову. Скальп занемел, начала утихать боль – но вдруг пропали все силы. Тейшш упала на пол, рука деревянно стукнула рядом – как мёртвая. Рвотную лужу кто-то из детей подтёр, кажется, снятой с себя одёжкой. Потом другой осторожно дотронулся до головы и лёгкими круговыми движениями продолжил втирать гель. "Благодарна…" – сказала она и куда-то уплыла.
Когда она снова пришла в себя, то обнаружила, что лежит на траве. Открыла глаза, попыталась сесть. Села. Тут же повело, но подскочил ребёнок, подхватил, стал что-то говорить, легонько нажимая ей на плечо и поддерживая под спину. Она поняла, что её просят лечь, и легла. Корабль стоял рядом, открытый. Её спасители сидели вокруг маленького костра. Над всеми ними нависала почти непроницаемая крона какого-то исполинского дерева.
Солнце стояло низко. Наверное, был вечер. Или утро.
Я жива, наконец-то сказала она себе. Я жива…
Оставалась самая малость – вернуться домой. И как можно быстрее.
Вечер 17 января 2015-го года, Кергелен – Москва
За ними прислали не катер и даже не эсминец – чего Некрон в тайне ожидал, имея в виду важность своей миссии. Пригнали эту здоровенную дурищу «Москву» – в сущности, старый транспортный «Руслан», переделанный с реактивной тяги на гравигенную. Выходить в пустоту он не мог, но на пятьдесят километров поднимался свободно и там выжимал четыре маха, имея в огромном брюхе более ста тонн груза. Сейчас и этого не было: побитый «Аист» весил чуть больше двадцати пяти тонн. Плюс два «Портоса» и «Медведь», в разное время застрявшие на Кергелене – их, пользуясь случаем, не стали перегонять своим ходом, а погрузили в этот летающий ангар – ещё тридцать пять тонн…
То, что в «Москве» называлось пассажирскими салонами, на самом деле было спасательными капсулами на двенадцать человек каждая, связанными между собой и с кабиной экипажа воздушными коридорами из гибкого прозрачного пластика. В одной из них разместились Антон, засыпающий на ходу Петька и бригада врачей из флотского госпиталя; в другой развернулся полевой штаб: Некрон, Римма, Исса – и прилетевшие этим же бортом Геловани и Мартынов.
Простых вопросов не задавали – Геловани с задачей прослушивания справился блестяще, и Мартынов уже знал начало этой истории и её действующих лиц. Поэтому Некрон очень сжато рассказал о своей беседе с Бэром с глазу на глаз и выдал резюме: с одной стороны, мы пока не в силах ни подтвердить, ни опровергнуть всё то, что сообщил Бэр; с другой, он продемонстрировал уровень своего влияния на текущие события и, одновременно, свою добрую волю; с третьей, какое бы решение принято ни было, риск оказывается чрезвычайно велик: в случае неудачи планету Земля можно будет просто вычеркнуть… А в случае удачи? – спросил Мартынов. От статус-кво до неба в алмазах, мрачно сказал Некрон. Как там выражаются наши китайские друзья? Оседлав тигра, крепче держи его за уши? Или за усы?.. Ты хочешь сказать, пробурчал Мартынов, что нам следует поддержать этого мудозвона? Не знаю, потёр лицо Некрон, не знаю… Наверное, да.
Римма осторожно выбралась из плотного сплетения рук Геловани и встала в проходе, держась за подголовники кресел.
– Лично я ему верю, – заявила она. – Не знаю, что у них там происходило, в этой их драной Империи – но вот то, что он сейчас не врёт, это точно. И он нам не враг и не друг. Просто мы ему очень нужны.
– Ну, это-то я как раз понял, – сказал Мартынов. – Нужны, да… Иной раз и пипифакс так нужен, так нужен – полцарства за пипифакс… А использовал – и ага.
– Слушайте! – почти закричала Римма. – У нас же есть музей! А там наверняка что-то найдётся и про Бэра, и про его дядьку…
– Какой ещё музей? – привстал Геловани.
– Ты забыл, я тебе говорила. Мы с ребятами – ещё давно, ещё в Большом Дворе – обменяли наш линкор на музей Старых. Ну, у нас линкор был, мы его у имперцев спёрли. А потом обменяли… Ну? Вспомнил?
– Что я могу вспомнить, меня же с вами не было… – начал Геловани и замолчал. Потому что действительно вспомнил. Вспомнил то, было совсем не с ним, очень далеко от него. Такова теперь его память…
Большой Двор – это планетная система звезды тэта Волос Вероники, облюбованная Свободными из-за несметного количества удобных для жилья астероидов. Свободных там всегда очень много, тысячи и десятки тысяч. В Большом Дворе практически постоянно обитают их старейшины – называются иначе, воспроизвести правильно невозможно, адекватного понятия в земных языках нет, приходится применять более или менее близкое определение. Вообще трудно переносить в звучащий язык то, что существует только в языке образно-ментальном… Ещё в Большом Дворе идёт постоянная торговля и обмен всего на всё. В том числе угнанных кораблей и украденного оружия на неизвестного назначения артефакты с покинутых планет…
Музей Старых…
Да-да. Был такой случай: выменяли. Поделили – "на несколько половинок". Как сейчас помню. И находится одна такая "половинка"…
На летающем острове Риммы. А летающий остров – завис над Питером на высоте пятисот кэмэ. Болтается там вопреки всем законам небесной механики… но к этому уже почти привыкли.
На острове последние несколько месяцев тусовались сотни три Свободных. Это была их временная столица.
– Музей… – повторил Геловани. – Конечно, музей! Риммочка, солнышко мое ясное, побежали к пилотам! Исса!..
Через десять минут огромные, как заводские ворота, створки кормового люка раскрылись, и оттуда толстой задницей вперёд вывалился «Медведь». Геловани не слишком любил эти устаревшие и достаточно нелепые корабли, но выбирать не приходилось: именно «Медведя» загрузили последним. Несколько секунд он кувыркался, отставая и падая, потом выровнялся, задрал нос – и ушёл резко вверх, оставив далеко позади и внизу огромный медленный транспорт.
31-й год после Высадки, 12-го числа 4-го месяца. День
"…И когда судья поднялся на кафедру и вперил грозный взгляд в бедную маленькую Каролинку, ей стало очень страшно…"
Пан Ярек театрально понизил голос.
"Но она знала, что ни в чём не виновата, и храбро вышла вперёд.
И судья спросил:
– Кто свидетельствует в пользу этой женщины?
Люди зашептались, но промолчали – ведь никто не знал, что же случилось ночью, и только помнили, что у Каролинки всегда был добрый нрав, – и покачали головами.
– И ещё раз спрошу, – провозгласил судья, – кто свидетельствует в пользу этой женщины?
И снова ни один человек не осмелился возвысить свой голос в защиту маленькой Каролинки, ведь все подумали: нас там не было, а ребёнок куда-то исчез, значит, что-то нечисто.
И судья спросил в третий раз и последний:
– Найдётся ли кто, желающий свидетельствовать в пользу этой женщины.
И вновь никто не вышел, но тут в небе над площадью появилось множество белых и серебряных голубей, и белые голуби летали слева от Каролинки, а серебряные – справа.
"Чудо! Чудо!" – шептались люди, но ни один не посмел сказать об этом громко, и судья продолжил.
– Кто свидетельствует против этой женщины? – строго спросил он.
И тут вышла вперёд злая старшая сестра Каролинки и сказала:
– Я свидетельствую, ваша честь.
Громко зашептались люди, и громко забили крыльями голуби, но она продолжала:
– Вчера ночью я своими глазами видела, как Каролинка взяла нож и вошла к ребёнку.
Ахнули люди, застыв от ужаса, а белые голуби ринулись вниз и выклевали злой сестре левый глаз. Но слишком чёрствым было её сердце, и она, пересилив боль, солгала ещё раз:
– А потом видела я, как вынесла Каролинка окровавленное тело ребёнка из комнаты и вышла с ним в сад.
"Смерть ей! Смерть ей!" – стали повторять люди, но тут ринулись вниз серебряные голуби и выклевали злой сестре правый глаз.
Но слишком велико было её желание погубить младшую сестру, и, закрыв лицо руками, закричала она из последних сил:
– И зарыла Каролинка ребёнка в саду, под яблоней, и там вы найдёте его тело, завёрнутое в её подвенечную фату!
И люди подступили к Каролинке, потрясая в ярости кулаками, но тут дружно налетели с небес белые и серебряные голуби и выклевали злой сестре её безжалостное сердце.
И в тот же миг ожил невинный младенец, и выбежал из сада, и бросился к матери.
И все увидели, что она ни в чём не виновата…"
* * *
Пан Ярослав шумно вздохнул и удовлетворённо сложил руки на пузе.
– А?
– Бред собачий! – с чувством сказал Олег.
– Не бред, а суровая готика, – наставительно поправил Михель.
– И много ли ты о готике знаешь?
Михель был человек честный.
– Не много, – признался он. – То, что бабушка рассказывала. Но я так понимаю: в готике хорошим людям до того тошно приходится, что плохим надо впендюрить вдесятеро больше, чем хорошим. Чтобы проняло и чтобы неповадно. Поэтому она суровая. Такова была мораль в Средние века.
– Пан Ярек, – нерешительно начал Вовочка. – А горные духи из-под земли выходят?
– В сказках?
– Нет, которые настоящие.
– Я с ними дела не имел, – сказал Дворжак. – И просто не знаю, что про них говорят вправду, а что – так, с перепугу. Нет, не знаю.
Лежащий на носилках чужак потянулся, вздохнул и повернулся на другой бок.
– Оклемается, – сказал Олег уверенно.
– Хорошо бы поскорее, – поскрёб пан Ярослав щетину на щеке. – Устаю я всё-таки за этим управлением, как на себе её прёшь, эту колымагу… Ладно, хватит трепаться: по машинам.
Дворжак и Артём подхватили носилки с чужаком, Олег закряхтел и поднялся на четвереньки. Михель за спинами у всех толкнул Вовочку локтем, бровями изобразил вопрос. И Вовочка незаметно для остальных вытащил из кармана и показал ему два металлических шарика: светлый и тёмный, почти фиолетовый.
– Слушай, – сказал немного погодя Олег, – а зимовье-то через реку должно быть?
– Ага, – согласился Ярослав.
– Так мы не туда?
– Какой же козёл будет прятаться там, куда его наверняка придут искать?
– Хорошо. Скажи просто: куда мы?
– В партизанский лагерь, – сказал Ярослав.
– Куда?!
– Ну чего ты кудахтаешь? В партизанский лагерь. Я, понимаешь, уже лет двадцать готовлюсь, чтобы чуть что – и сразу в партизаны. Место нашёл, обустроил, харчей завёз… В общем, там отсидимся.
– Ну ни фига себе… И мне ничего не сказал?
– Что значит не сказал? Я тебе намекал много раз. А ты – просвещение, просвещение…
Часа через три небыстрой, со скоростью бегущего человека, езды они достигли цели – речной поймы, испещрённой множеством проток, болот и озёр. Там, окружённый непроходимым болотом, поросшим живоедкой, и лишь в одном месте выходящий к открытой воде, да и то старице, по которой никто никогда не плавал, был отличный сухой остров. Ярослав – вряд ли один, с кем-то из старших ребятишек, – поработал здесь на славу: частокол, наблюдательная вышка на дереве, жилой дом, которого с десяти шагов не заметишь – так хитро заплетены стены лианкой, а на крыше растут кусты в больших корытах с землей. И запасы, запасы, запасы!..
– Да-а… – уважительно протянул Олег. – Не ожидал…
– Ну, значит, и другие не ожидали. Всё, народ. Выгружайся. Большой привал.
* * *
Артурчик и представить себе не мог, что мать – такой классный следопыт. Сейчас с ней и Артурчиком шли ещё четверо, и все вроде бы по-настоящему знающие лес люди, – а вела всё равно мать; остальной отряд она пустила меленькими партиями обыскивать территорию вокруг фермы пана Ярека. Возле Жерла она задержалась минуты на три, не больше, посмотрела вокруг, посмотрела на импровизированный подъёмник, на брошенные верёвки, на обрубленные ветки там, где сочиняли носилки, потом уверенно махнула рукой: туда. Неужели мы так наследили, с ужасом думал Артурчик, ничего совершенно не замечая ни под ногами, ни на кустах – нигде.
– Похоже, что Олег провалился, – говорила она на ходу. – Кто-то сбегал, надо полагать, к Ярославу, привёл помощь. Их сейчас не четверо, больше. Четверо только носилки тащат, а кто-то ещё впереди бежит. Значит, думаю, поволокли Олежку, беднягу, туда же – то ли на ферму, то ли в кузню. И тут – эта напасть… Твои действия, мушкетёр?
– Если они с паном Яреком встретились, то дальше пошли вместе, – задыхаясь (десять минут шаг, десять минут бег; пять минут отдыха каждый час; тяжело), сказал Артурчик. – Не знаю, куда, у него много норок, чтобы залечь. Если не встретились… но раз на ферме их нет и не было, значит – встретились…
– Или напоролись на охотников. Которые как раз были в самом бешенстве…
– Тогда будут следы.
– Да. Тогда будут следы…
На лесистом косогорчике, откуда открывался вид на всё хозяйство Дворжака (совсем рядом с тем местом, где Спартак признался в болячке и где всё решилось), мать остановилась, попила воды, позволила попить Артурчику. Достала из рюкзака сигнальную ракету, воткнула её хвостом в землю, подожгла фитиль, отошла. Ракета взвилась с диким пронзительным свистом и на высоте оглушительно разорвалась, оставив висеть в воздухе белое растрёпанное облачко.
– Небольшой привал, – сказала мать.
Вскоре начали собираться остальные спасатели. Лес и поля вокруг были истоптаны, но никаких следов, говоривших хотя бы о драке, никто не нашёл. Последними вернулись бабушка Наталья и сапожник Вазген. Они встретились в распадке с Табищикаем, одним из Ярославовых тестей. Ну, отцом его младшей жены. Он тоже ищет своего зятя – для того, чтобы взять под защиту. А Табищикай – не последний человек в городе; кроме того, он, как многие старики, осуждает эти новомодные обычаи. Так что для Ярослава не всё так плохо… Так вот, Табищикай видел след: четверо, по двое в ряд, несли что-то тяжёлое – скорее всего, носилки. Он не пошёл по этому следу, продолжал искать одного, но большого. След вёл точно на Иглу…
– И там у Ярослава есть охотничий домик, – сказала мать задумчиво. – День пути. Правда, они с грузом – значит, два. Наверное, они хотят отсидеться.
– Это в лучшем случае, – сказал один из спасателей, которого Артурчик знал только по имени – дядя Иван. – Если кто-то из них побывал в Жерле – скорее всего, Олег Павлович, – то он мог подхватить подземную заразу. Значит, они будут искать помощи у знахарей и колдунов – там, под стенами Верхнего.
– Резонно, – сказала мать. – Я думаю, уже нет нужды ходить всей толпой. Человек семь вполне достаточно. Давайте разделимся: кому очень нужно домой, кто устал – направо, и без обид… – И, когда отряд располовинился, встала. – Значит, так. Идём до вечера по этому следу, с носилками. Если ничего плохого, – она выделила, – не находим, возвращаемся.
Но уже минут через сорок, выскочив из перелеска, спасатели нос к носу столкнулись с большим, человек в сорок, отрядом местных – в основном молодёжи. Увидев землян, абы заворчали и подняли топоры…
Вне времени
Как Санька не без досады выяснил, разворот в субе переносится ещё труднее, чем форсированное ускорение (или торможение) с работающим хроновиком. От хроновика наступает полная дезориентация, человек перестаёт понимать, где он и что с ним; некоторые теряют память. Но потом это проходит – достаточно быстро. Здесь же было другое…
Маша говорила потом, что просто испытывала тяжёлый холодный беспредметный страх. И даже ужас. Она затыкала себе рот и всё равно кричала. Барс лежал без сознания. Это стало известно позже.
А Санька был в визибле и всё видел.
Вернее, он галлюцинировал вместе с визиблом. Наверное, что-то похожее происходило с пилотами в радиационных поясах – сам Санька, бывший пилот-"беспредельщик", поясов не боялся, но это был редкий дар. А основная масса ребят старалась в пояса не попадать, а уж если попали, то – проскакивать их за кратчайшее время. Что-то им там мерещилось, но они никогда не рассказывали, что именно.
Возможно, вот это: пустота, которая смотрит. И тёмная чудовищная изнанка звёзд. Маленькая вселенная и рядом ты – огромный, рыхлый, беспомощный… она вцепляется в тебя и вгрызается в брюхо, как голодная раскалённая крыса. Нора, или труба, или лаз – влетаешь в него, и тебя там намертво заклинивает на каком-то повороте. Бесконечное время, по которому ты раздавлен и размазан. И другое: миг, в котором ты заключён, как доисторический таракан в куске льда. Но в отличие от таракана ты живой и всё понимаешь. И ещё: ты в центре мира, а потом что-то происходит, и тебя выворачивает наизнанку: теперь мир в центре тебя, а ты окружаешь его и понимаешь, что уже ничего не вернётся. И всё время – осознание какой-то кошмарной ошибки. И стыд за свою глупость и беспомощность. И мягкая сладковатая слабость. И постоянное понимание, что сейчас всё очень болезненно кончится. То есть вообще всё. Не просто твоя жизнь, а – всё вокруг. А ещё – всё та же пустота, которая смотрит. Не на тебя, а в тебя. И она движется, течёт, как лава, невидимая, но очень жаркая лава. И корпус корабля истончается, истончается, истончается…
Хорошо, что в памяти мало что задержалось.
Рра-Рашт тоже выглядел не лучшим образом. Санька впервые увидел, как у кота дрожат руки. Но он улыбался:
– Мы проррвались!
– Здесь ничего нет, – сказал Санька; голос его звучал мёртво и плоско. – Здесь ничего нет…
– Так далеко не видно прибор, но видно просто глаза. Пробуй.
Он что-то сказал второму пилоту, не говорившему по-русски, и тот погасил свет.
Глубокая девственная темнота, не знавшая света с момента рождения Вселенной, заглянула в «Неустрашимый». Долгое время была только она и несколько световых чёрточек на пультах. Потом Санька увидел звезду. Так, наверное, виден в километре огонёк сигареты. Ну, не в километре. Но очень далеко.
– И Томплинсон взглянул вперёд
и увидел в ночи
звезды, замученной в аду,
кровавые лучи… – сказал он.
– О! – воскликнул Рра-Рашт. – Ведь стих, неужели нет?
– Это не я написал, – сказал Санька. – Это Киплинг.
– Киплинг, Киплинг… – кот наморщил лоб. – О! "Вечность и тоска ох влипли как наизусть читаем Киплинга а вокруг космическая тьма?" – он выговорил это с какими-то странными завывающими интонациями и без знаков препинания, а вернее – ставя точки после каждого слова и влепив большой вопросительный в самом конце. – Это мне учив Маша. Как говорить и понимать.
– Здорово, – сказал Санька. Строчки казались знакомыми, но в голове всё ещё лежала сырая лапша. Потом он всё-таки вспомнил: – Так это же Высоцкий!
– Именно правильно, – согласился Рра-Рашт.
– Жалко, не захватили гитару, – сказал Санька. – Я бы спел… Это наша звезда? В смысле – наша цель?
– Не должно быть, – сказал кот. – Слишком большой. Красный гигант. Не бывает планет. Где-то рядом спутник-звезда. Близко увидим.
– Прыгаем?
– Не вдруг. Будем осторожнее всех. Гравитационный… – кот не нашёл слова и сделал волнистое движение рукой – вниз и вверх. – Канава?
– Яма, – подсказал Санька. – Чёрная дыра?
– Не знаю. Что-то. Будем пристально предельно изучиваем. Только после прыжок. Иначе полный гробик.
– Если это красный гигант, – прикинул Санька, – то до него не меньше ста парсек? Это нам ещё целый месяц лететь?
– У нас нет целый месяц, – грустно сказал кот. – Будем тяжело дальний прыжок под очень сильно хроновик. Скорость-скорость… День два или три.
Это какое замедление времени должно быть? – в ужасе подумал Санька. Предельным считается десять, это как раз с ним – лететь месяц, и такое издевательство над организмом ещё как-то можно перенести. Сколько он хочет сделать?.. будет хуже, чем визибл вразнос…
Но ничего не сказал.
* * *
Время пошло очень медленно. Артурчик стряхнул рюкзак, вынул из него обе бомбы. Рядом звякало железо. Крошечный отрядик ощетинился наконечниками стрел и дулами ружей; остро завоняло дымом фитилей. Ружей было два, к ним два лука, арбалет и ручная мортирка.
– Спокойно, – сказала мать. – Без нервов. Тёть Наташ, попробуй потолковать с ними…
Но тут уже от местных замахали руками, и высокий, с узким лицом мужик вышел вперёд. Артурчик видел его когда-то… где-то… недавно… Точно, в школе. Это же учитель Уршухай! Таким вот – голым по пояс, с топором и волосами в пучок – сразу и не узнать.
– Не надо, – крикнул он по-русски. – Поговорить!
– Тёть Наташ, поговори, – велела мать. – Что-то мне всё это сильно не нравится. Арт, пусти-ка ракету.
– В них? – удивился Артурчик.
– Вверх, балда. Пусть думают, что вокруг наши…
Бабушка Наталья вздрогнула и обернулась, когда за её спиной порвал воздух в клочья дикий разбойничий свист с последующим большим бабахом. Местные засмеялись.
– Ребята, – сказала мать, – не расслабляемся. Пока мы на дистанции, мы сильнее. Стоит им подойти…
Что говорили учитель и бабушка Наталья, слышно практически не было. Так, долетали отдельные слова и восклицания. Тревожные. Потом переговорщики разошлись к своим.
– Плохо дело, – сказала Вовочкина бабушка, вернувшись. – У Пятнистого леса хутор ихний есть, дворов в десять. Жувайлы туда позавчера наведались – и чем-то их там сильно напугали. Они сами не поняли, чем. Вернулись сегодня со взрослыми, проверить – а там все мёртвые. Задушенные. Вот и бросились…
– А чего за топоры хватались? – мрачно спросил дядя Иван.
– Да сдуру… Теперь мы у них во всём виноватые, так-то. Хорошо, старших слушаются – удержал их Уршухай…
– И куда они сейчас?
– В город, куда же ещё. Совет держать. Когда нас резать: сразу или дать сначала что-нибудь объяснить…
– Он так и сказал? – не удержался Артурчик.
– Нет, он-то как раз думает, что мы ни при чём…
– Так мы и есть ни при чём!
– Значит, это будет нас утешать, – сказала бабушка Наталья и крепче затянула платок. – Войдём в историю как необоснованно репрессированные… Досадно-то. Куда улетели, а опять то же самое…
– Сейчас-то мирно расходимся? – спросила мать. – Если мирно, то побежали, некогда нам…
– Постойте, Лена Матвеевна, – сказал дядя Иван. – Надо же выяснить, что там произошло, на том хуторе. Абы – люди разумные, семь раз отмерят…
– Прежде чем за топор возьмутся?
– Именно. Всё, не лезу с советами, командуйте.
Мать глубоко вдохнула. Выдохнула.
– Хорошо. Вы и… тётя Наташа? Пойдёте? Вы идёте на этот чёртов хутор и оттуда – домой. Мы до вечера идём, как шли, а потом – тоже домой. То есть утром, часов в девять, встречаемся в обкоме. Устраивает?
Бабушка Наталья опять пошла на переговоры, и им с дядей Иваном дали нескольких провожатых. А может, конвоиров. Мать махнула Уршухаю рукой и повела свой маленький отрядик прежним маршрутом – по следу четверых, нёсших что-то тяжёлое.
По тому, как все молчали, Артурчик понял, что дела, в общем-то, плохи.
31-й год после Высадки, 12-го числа 4-го месяца. Поздний вечер
– По-моему, это девушка, – сказал Олег, глядя на дверь дома, за которой, всё ещё пошатываясь, скрылось существо. – В смысле, кошка.
– Намерен приударить? – спросил Ярослав, вяло обстругивая палку-шампур для двух дюжин выпотрошенных прыгунков, всего за какой-то час пойманных в силки на кромке болота; похоже, там их было полно. – Валяй…
– Дурак ты, боцман.
– Какой уж есть. Ну, девушка, да. Какая нам разница?
– Да никакой, наверное. Просто интересно. Ты что, давно заметил?
– Сразу, наверное.
– И не сказал…
– Маньяк.
– Я не маньяк, я вот просто думаю… в общем… как-то всё неправильно, а? – Олег приподнялся на лежанке. – Жизнь фактически окончена, а что толку? Детей своих – и то нет…
– Кто ж тебе мешал? Дурацкое дело нехитрое…
– Вот я и думаю, что не тем занимался.
– Ерунду думаешь. Смотри, у меня этих короедов – штук двадцать пять как минимум. Скорее, больше. А толку? Если меня завтра вешать будут, то я что, буду с удовлетворением думать «зато я жизнь не зря прожил»? Точно так же зря, как и ты. Боюсь, что и на Земле мы бы с тобой теми же мыслями думали. Сидели бы сейчас за кухонным столиком, на газетке "Советский спорт" колбаса ливерная толстыми такими кусками нарублена, черемша вялая позавчерашняя, соль горкой, два стакана зеленоватых залапанных, в них солнцедар импортный плещется. У тебя из-под линялой майки растянутой брюхо вывалилось, белое, мятое, как старое тесто, и глаза рыбьи, а ноги вот такие кривые и чёрными-чёрными волосами обросли. А я большой писательский начальник, рукава пиджачка синего поддёрнул, галстук распустил, брыли – во, как у Черчилля, под мышками потоп, портфель крокодиловой кожи всё время на пол шлёпается, и телефон в комнатах звонит-раскалывается, а я говорю: да гребёте вы все с надрывом…
– И жизнь прошла даром?
– Вот именно.
– Где-то ты меня накалываешь.
– Ни боже мой. Всё честно. Олежа, я ведь к чему клоню? Мы вроде бы из-под удара выбрались, здесь не то чтобы не найдут, а просто искать не станут. Значит, можно пораскинуть мозгами уже не торопясь. Мы вот зациклились на барха и ни о чем другом уже не думаем. Хорошо, завтра к обеду мы доберемся до Годоббина, мне о нём только хорошее рассказывали… А если не поможет? Если никто из них не сумеет? Тогда что? Сливаем воду?
– Э-э… Есть другие предложения?
– Верхний.
– И кто нас туда пустит? Потопчемся у ворот… как это у классика? И пошли они, солнцем палимы…
– Два балла, учитель. Девушка наша уже вполне пришла в себя, ещё денёк-другой – и можно на водительское место пускать. Дошло?
– М-м? – Олег ладонью сделал волнообразное движение – как бы перелетел через стену.
– Именно. И есть одна мысля: что нужно сделать, чтобы к нам прислушались.
– У тебя в огороде закопан пулемёт?
Ярослав поперхнулся. Машинально отложил доструганную уже палку и нож. Круглыми немигающими глазами уставился на Олега.
– Откуда ты знаешь?
Теперь оторопел Олег.
– Что – правда? Я ведь так… брякнул… Сам, что ли, сделал?
– Ага. Давно уже. И не в огороде – вот тут, – он показал вниз. – В подвале. И не совсем пулемёт – картечница… но многозарядная… В общем, страшная штука.
– Особенно против прижигалок…
– Дались тебе эти прижигалки. Оружие для комнатной стрельбы. Моя с сорока шагов дерево валит. Правда, порох чёрный, пальнёшь пару раз, и уже ни черта не видно. Не нашёл я тут никакой замены хлопку, так что бездымный порох нам улыбнулся.
– Спросил бы меня, конспиратор. Такая дудка в руку толщиной и с красной метёлкой сверху – попадалась? По краю болотцев растёт? Так вот её сердцевина – чистая клетчатка, больница эту дудку возами заготавливает – на вату. Причём её там много…
– Что ж ты молчал, зараза?
– А ты спрашивал?
– М-да. Значит, отложим пока бездымный до лучших времён. Так вот: надо будет махнуть через стену и захватить…
Дверь с визгом открылась, и вошли Михель и Артём. Не вошли – ворвались.
– Олег! Пан Ярек! Там у Вовочки… новый шар!
– Эт-того только… – пробормотал Олег, а Ярослав мгновенно вылетел из избушки, чуть не сбив с крылечка то ли девушку, то ли кошку…
Возле костра, где бездымно и жарко тлел сухой какбыкактус, сидел Вовочка. Круглые глаза его светились. Правую руку он держал ладонью вверх, и на ладони лежали три блестящих шарика: тёмный, золотой и светлый.
– Ты где был? – тихо, как только мог, спросил Ярослав.
– Ни… нигде. Я вот так… вот так сидел… – Вовочка показал, как: откинувшись назад и опершись на руки. – А он в ладонь как ткнётся…
Ярослав выхватил из костра головню, взмахнул, чтобы разгорелась. Прошелся с огнём туда-сюда, пристально глядя под ноги. Дёрн, песок… а вот тут, как раз рядом с Вовочкой, непонятный островок щебёнки.
– С тобой всё в порядке? – он сел рядом с Вовочкой, положил ему лапу на плечо.
– А… да. Просто… просто подумал… Может, это Серёга?
– Кто? – не понял Дворжак.
– Ну, брат у меня… был. Старший. Пропал пять лет назад. Искали. Долго. Не нашли. Вот я и подумал…
– Ну, брат, это ты загнул. Про такое и заливать-то никто не заливал. Сколько уж я всяких историй слышал…
– А каких? – жадно спросил подошедший Михель. – Я не к тому, чтобы сказки – а, может быть, там есть что-то полезное?
– Может, и есть, – сказал Ярослав, – да не отцедить. Разве что дед один рассказывал из местных, что раньше при шахтах собак этих здешних держали и натаскивали всякие камни и металлы искать. И вот из этих-то собак горные духи и произошли. Каким-то неведомым нам путём… Нестандартная сказка, правда? Выламывается. Поэтому, может быть, и есть в ней рациональное зерно.
– Собаки… – пробормотал Вовочка. – Я сначала тоже почему-то подумал: щенок увязался. А потом почему-то – про Серёгу…
– Это тебе домой захотелось, – сказал Артём. – Интересно, как там мои – дошли?
И закусил губу.
– Это всё правильно, – сказал Михель. – Но мы же собирались готовить еду. Боюсь, что угли скоро прогорят…
И все бросились в избушку за мясом и шампурами.
18 января 2015 года. Раннее утро. Москва, Кремль
– Дорогие россияне… – начал президент в четвёртый раз, и теперь замахали от пульта: стоп, стоп! Там образовался стремительный кавардак, из которого выбрался Павлик Михась, звукорежиссер, и, приседая от неловкости, сказал, что господину президенту можно отдохнуть несколько минут, потому что в магнитофоне порвался пассик, и сейчас приволокут, простите, доставят новый.
Президент спокойно кивнул. Обстоятельства были против него, но он уже принял решение и не собирался его менять. Нужно подождать? Подождём.
Сначала сгорел микрофон. Просто сгорел, с огнём и вонючим дымом. Потом вырубился свет. Охрана наложила в штаны – но, разумеется, не со страху, а с лютой ненависти. Потом на него два раза наваливался кашель. И вот – сломался магнитофон. Что осталось в запасе? У киношников порвётся плёнка, потом мне на голову упадёт вон тот прожектор – как-то криво его поставили… А потом я всё-таки запишу это выступление: обгорелый, перевязанный, с тикающей щекой и сорванным осиплым голосом. Он поднял глаза кверху и с выражением подумал: может, не будем доводить до крайностей, я ведь всё равно запишу, что решил?
Он вспомнил, как сражался с голосом и лицом его предшественник, записывая – тогда ещё на Земле существовало телевидение, а потому всё было намного проще – аналогичное послание. Телевидение скоро, где-то через год, начнёт возвращаться, но выборы придётся проводить без помощи этого великого гипнотизёра. Пусть побарахтаются, подумал он с удовольствием.
Но без меня.
Договаривались на два срока, а я уже тяну четвёртый…
И если не успею соскочить сейчас, в затишье, то будет светить и пятый. Потому что – есть такое спинномозговое ощущение – всё вот-вот закрутится по новому кругу. Не хочу. Устал.
Могу я, в конце концов, себе позволить пару минут тишины… Нет, не тишины. Покапризничать. Дедушка хочет того, дедушка хочет этого. Выключите радио, налейте чаю, нет, слишком горячий, теперь холодный, закройте форточку, прогоните вон ту ворону… Так, стоп. В маразм не впадаем, ещё нельзя, ещё рано. Нужно хорошо провести выборы. Сейчас это главное.
Сидя в Большой гостиной у горящего камина и терпеливо ожидая окончания суеты, президент думал именно так. Он ещё не знал, что в порту Внуково-2 только что сел транспорт «Москва», вернувшийся с Кергелена, а на летающий остров Свободных опустился неуклюжий «Медведь» с экипажем из трёх человек…
* * *
В истории всегда есть место несчастному случаю. С удручающей закономерностью он происходит тогда, когда слишком бурная, перспективная и счастливая карьера кому-то на небесах начинает казаться чересчур вызывающей. И тогда тонет Непобедимая Армада, Бонапарт подхватывает насморк, Александр Македонский пьёт не из того бокала, Цезарю брутально не везёт, Иисуса путают с каким-то проходимцем, Линкольну дарят билеты в театр, Магомет запутывается в своих женщинах, Мерилин Монро – в своих мужчинах, а Самсон – в своих волосах… Как правило, это ставит точку в карьере персонажа, а если карьера завязана на государственное управление, то и государству приходится кисло.
Как правило.
Владимир был исключением.
Ему неимоверно, катастрофически не везло. Если какая-то подлость могла произойти, она происходила в самый неподходящий момент: катастрофы природные и технические, кризисы финансовые и национальные, войны внутренние и внешние, не говоря уже о пресловутом "человеческом факторе" и таки да – начавшемся инопланетном вторжении и внезапном глобальном крахе привычной экономики, технологии, да и всего образа жизни и мироустройства…
Он просто обязан был утонуть, сломаться, начать делать глупости.
А он выпутывался.
Попутно и постепенно он научился выбирать рубашки, раскованно шутить и смотреть в лицо собеседнику, выучил шесть языков в дополнение к тем двум, которые знал раньше, перестроил армию, с нуля развернул Космофлот, вывел Россию в число технологических лидеров мира, а в настоящее время уже являлся одним из считанных экспертов по культуре Эрхшшаа. И всё это давным-давно сидело у него в печёнках…
– Кажется, наладили… – Михась вытер пот со лба. – Я платком махну…
– Мотор! – послышалось от киношников. Щёлкнула хлопушка.
Михась махнул. Президент откашлялся (вырежут…), посмотрел в объектив и начал:
– Дорогие россияне. Уважаемые мои соотечественники. Я обращаюсь к вам сегодня, чтобы сказать те слова, которых мы все так долго ждали: мы наконец возвращаемся к мирной жизни. Завершён демонтаж неприятельской базы на орбите Юпитера, и теперь уже точно можно сказать, что в нашей Солнечной системе не осталось ни одного нежелательного, враждебно к нам настроенного инопланетянина. Это победа, сограждане. Наша победа. Победа всей Земли. Мы заплатили за неё немалую, очень страшную цену… Лучшие наши сыны и дочери погибли, защищая свободу и независимость человечества. И они защитили. Защитили не какие-то абстрактные понятия – они защитили нас с вами… Мы никогда не забудем их. В этой борьбе мы обрели новых прекрасных друзей, а главное – мы завоевали новые горизонты. Человек веками мечтал о проникновении во вселенную, и теперь это уже не мечты, это действительность. Вселенная – перед нами…
Он улыбнулся. Чуть переменил позу. Снова стал серьёзным.
– Итак, мы добились мира – или по крайней мере перемирия, – а значит, возвращаются нормы мирной жизни. И в первую очередь это касается государственной власти. Положение, согласно которому полномочия президента как главнокомандующего автоматически продляются на весь срок военных действий, с сегодняшнего дня теряет силу. Указ об этом мною подписан. Также упраздняются все ограничения военного времени. В первую очередь это касается военной цензуры. С сегодняшнего дня цензура отменяется. Указ мною подписан. Через девяносто дней, то есть двадцатого апреля, будет названа точная дата всеобщих прямых выборов нового президента и нового парламента, согласно Конституции. Я от всего сердца поздравляю всех нас, дорогие мои соотечественники, с новым праздником – Днем Мира на Земле.
Он выдержал паузу, улыбнулся и с лёгким вздохом откинулся на спинку кресла.
– Камера, стоп! – заорали где-то там, за стеной яркого света.
И свет погас.
– Может быть, всё-таки ещё один дубль? – заискивающе попросил Михась.
– Нет. Отправляйте плёнки в работу. Я подожду.
…Пятый дубль оказался удачным. Видимо, наверху решили всё-таки не упрямиться.
31-й год после Высадки, 12-го числа 4-го месяца. Почти ночь
Поляну вокруг ёлки обыскали более чем тщательно. Да, есть следы крови, но тут же валяются обрывки бинта, которым эту кровь с тела аккуратно вытирали, и пузырьки из-под перекиси водорода и сулемы, – то есть кого-то здесь тщательно и неторопливо перевязали. А дальше-то что? Где следы? Где загнутые и обломанные веточки, раздавленные грибы, сбитый мох? Вернулись на соседнюю полянку: вот они сидели, вот тут упаковка от еды в дорогу, перекусили, вот тут, похоже, завалились поспать (и нам бы, и нам бы…), вот тут перешли на поляну соседнюю, основательно перешли, каждый по собственному ходу выломал в кустах… На поляне кого-то перевязали. И – исчезли. Забрав вещи и носилки.
Ушли обратно по своим следам? Или вот по этой протоптанной тропе? Разве что… Но зачем? Почуяли преследование? И, чтобы облегчить преследователям задачу, сами вышли на тропу?
Непонятно. Тупик. Во всех смыслах.
Ещё странность: вдавленные в землю шишки под ёлкой. Будто на них опустили что-то тяжёлое, а потом убрали. Не оставляя при этом никаких сторонних следов.
Всё, нужно возвращаться. Уже ничего не видно, даже с фонарями.
Елена Матвеевна заложила пальцы в рот и пронзительно свистнула – не хуже ракеты. Кто стоял рядом, обернулся. Кто был далеко, двинулся сюда.
Значит, так, сказала она себе. Ничего страшного не произошло. Они куда-то спрятались. Олег и Ярослав – умные люди, Артёмке с ними безопасно. И Вовочке. И Михелю. Жалко, что не встретились, жалко, что не нашли… а с другой стороны, не нашли мы – и другие не найдут. И хорошо, что они вдали от города. Потому что в городе неважно. Плохо, если по правде. Многое будет зависеть от завтрашнего дня…
– Домой, – объявила она всем. Хлопнула Артурчика по плечу: – Ну, извини, не смогла…
Тот очумело кивнул. Потом показал рукой:
– Смотри…
Она долго не могла понять, на что он показывает. Лиловое небо, чёрные на его фоне листья…
– Не туда, ниже.
Это был утерянный след: смятые и надломленные ветки. Но – по самым верхушкам кустов, метрах в трёх от земли.
18 января 2015 года. Раннее утро. Летающий остров
Исса, кажется, на ходу с кем-то телепатически флиртовал напропалую, морда у него была масляная, миндалевидные глазки полузакрыты, он часто оступался и высоко подпрыгивал. Римма сосредоточенно переговаривалась с роднёй, уцелевшей после той атаки марцалов, и пристально всматривалась под ноги. У её Семьи где-то здесь был складик, а в складике, помимо всяких очень полезных вещей, и ключ от Музея. А Геловани просто брёл за ними следом и смотрел по сторонам.
Остров уже совсем не походил на тот, только что прибывший из неведомых вселенских дебрей и больше всего напоминавший волшебный сон первоклассника: горы игрушек на зелёной траве – и летающие люди в небе. И даже зелёный танк на холме (как позже выяснилось, старый советский БТ-5, найденный Семейкой Свободных где-то в Гоби и вытащенный с Земли просто на себе, на браслетах) – даже танк казался частью сна. Потом в этот сон пустили торпеды…
Сейчас не осталось никаких следов взрывов и пожаров – всё заровняли, засыпали, вырастили новые деревья и кусты. Вот этих исполинских пальм точно не было… и этих фиолетовых деревьев с лопушиными листьями…
Свободные – через своего посла – недавно сообщили, что на этом острове их более трёхсот человек, но пока что Геловани видел только двоих: они пролетели на небольшой высоте, помахали руками и исчезли за холмом. И ещё по дороге видели несколько пустых шатров, лёгких, полупрозрачных, разноцветных. Похоже было на то, что их обитатели отлучились куда-то три минуты назад.
– Ага, вот, – сказала Римма вслух и стала счищать лишайник с плоского серого камня размером с небольшую столешницу. Камень почти утонул в песке. Под лишайником оказался рельефный рисунок: круг, молния, четыре стрелы… Она что-то нажала четырьмя пальцами одновременно, и камень дрогнул и чуть-чуть сдвинулся. – Помогайте, мужчины…
Исса помахал рукой невидимой собеседнице, очень уверенно отодвинул Геловани в сторону и сам поднял камень. Он вообще за полгода стал широкий и сильный.
Под камнем открылся тёмный проход.
– Я знаю, где они все, – сказал Исса, вытирая рукавом морду. – Бутусуются. Он вон там – концерт даёт. Может, потом сбегаем?
– Что? – не понял Геловани.
– Никита опять Бутусова приволок, – пояснила Римма. – Нет, Исса, дружок, не успеем…
Ход был короткий – метра четыре. Дальше он чуть расширялся, получалась коморочка. Коморочка была доверху чем-то завалена. Римма хлопнула в ладоши, и загорелся свет. Она обвела взглядом штабеля коробочек, пакетов, тючков…
– Не нашли! – сказала она удовлетворённо.
– Это и есть музей? – спросил Геловани.
– Лапусечка, – ядовито сказала Римма, – если это похоже на музей, то я – инфузория в туфельках. Музеи – они большие. А это – секретик. Ты маленький был – играл в секретики?
Геловани набрал воздух, чтобы ответить. Выпустил воздух. Набрал снова…
– Пацанам это западло, – авторитетно сказал Исса. – Секретики девчонки делали. Да и то – которые совсем мелкие и мамины дочки.
– Ах, вот так? – подбоченилась Римма. – Совсем мелкие? Понятненько…
Она рывком выдернула из кучи яркий пузатенький пакет с носиком, направила от себя и что-то нажала. Исса – и отчасти Геловани – немедленно покрылся разноцветными пятнами. Геловани ещё раз набрал воздух и очень тихо спросил:
– Это вообще отстирывается?
– Не помню! – отрубила Римма. – А за маменькину дочку…
Она, прищурившись, повела взглядом по залежам сюрпризов.
– Римма! – рявкнул Геловани. – Мы зачем сюда прилетели?
– Ах, да, – она встряхнулась. – Вот.
В руках её оказалась большая коробка. Из коробки она вынула несколько пар тёмных металлических браслетов.
– Руки, – приказала Римма, и мужчины немедленно вскинули руки. – Вперёд, а не вверх, – терпеливо уточнила она. – Так… Теперь ноги.
– Ноги – тоже вперёд?
– Ну да. Кланяться мне перед вами?
Исса, держась руками за воздух, сделал уголок. Пара браслетов защёлкнулась на его лодыжках. Геловани просто подлетел под потолок и повис.
– Наконец-то, – засмеялась Римма. – Это берём с собой, это тоже, и вот это… И – ключ, ключ… ах, да. Вот он, хорошенький мой…
Она покопалась в большой у входа коробке и выудила с самого дна что-то наподобие очень толстой авторучки. Сжала её в пальцах. «Ручка» издала протяжный крякающий звук.
– Вот теперь – в музей. Исса, зайчик, прихвати-ка ещё вот это…
Музей оказался в трёх минутах неторопливого солидного полёта.
– И попрошу не смеяться, – сказала Римма. – Это и есть музей.
"Это" – металлическая арка, похожая на большой аэропортовский металлоискатель, но установленная в кустах на краю округлой зелёной поляны в половинку футбольного поля размером. Можно пройти совсем рядом и не обратить внимания. Можно пройти насквозь…
– Коробки здесь не кладите, зайчики, несите пока с собой, а то повалит народ с Бутусовки – и аля-улю…
«Авторучка» в руках Риммы крякнула, и Геловани, как раз в этот момент проходивший сквозь арку, обомлел: перед ним сгустилась туманная стена, а потом в тумане появились набирающие объём изображения. Он отшатнулся, и туман пропал – опять была видна трава, деревья на холме…
– Пошли, пошли, а то кто меня в секретике торопил? – в спину ему ткнулся острый ноготок. – На это можно не смотреть, нашли что-то вроде выставки костюмов, поприкалывались, а потом всё так и оставили…
Но не смотреть на это было нельзя.
Вправо и влево уходил широкий загибающийся коридор, и понятно было, что потом концы его сойдутся, и кольцо замкнётся. Стены коридора целиком состояли из ярко освещённых застеклённых витрин, и за витринами двигались высокие, в полтора, а то и в два нормальных роста, люди с голубоватой кожей и совершенно синими волосами. Одеты они были во что-то облегающее и блестящее. На заднем плане в дымке угадывались футуристические замки и купола…
Над головой зазвучала мерная звучная речь с придыханиями, это было похоже на стихи, но Римма махнула рукой, и голос изменился, стал высокий и тонкий, и Геловани не сразу понял, что говорят по-русски – или на чём-то вроде русского.
– …ни свяжете с появлением на мажоге трищепотной подковырницы, кторая-де бестрепетно потеснила собой прежнее лапидарное знаточение костюмицы. Гайдоха светлица, кторую вы рящете одесную, приоболоклась, в полном вероятии, из статнего пузогревца, доселе служавшего претокмо на воинском шляху. Иде. Поддуперезные мокроходы из лазоревой пятнанной шхиры…
– Рот закрой, – сказала Римма. – Исса, солнышко, вещи можно сложить вот сюда, тут их не найдут…
Она открыла почти незаметный стенной шкафчик.
– Слушай… – Геловани тронул рукой стекло. Оно было твёрдое и холодное. – Что это? Как это?..
– Не знаю, – махнула рукой Римма. – Какая разница? Снаружи нас видно. Мы бродим с разинутыми ртами. Всё остальное не видно. Пошли дальше.
И они пошли дальше. Вскоре в выпуклой стене обнаружилась дверь в центральный круглый зал, точно так же состоящий из огромных витрин. В самом же центре центрального зала стояла толстенная молочно-белая колонна с прямой вертикальной щелью от пола до потолка.
– Нам туда, – кивнула головой Римма.
– Ага, – сказал Исса отсутствующим голосом. Он смотрел на витрину, за которой медленно танцевали три разноцветные девушки в высоких ажурных сапожках и белых ленточках на шеях. Больше на них не было ничего. Что интересно, шеи выше ленточек и лица девушек были обычного телесного цвета, разве что тронутые загаром. Тела же отливали металлом с переливом таких оттенков, которым ещё не придумано было имя. Одна была в красноватых тонах, другая в светло-зелёных, третья – в бронзовых.
– …взлепетнуть, молекульной толщаницы, – пояснил голос сверху. – Никдахо допережь не восходило мыслии обречь телёсо в металльный костюмец…
Римма провела рукой сверху вниз, и щель в колонне разошлась, открыв маленькое помещение со светящимся квадратом на стене.
– Заходим, дорогие мои, – продолжала командовать Римма, – уплотняемся…
Она приложила руку к квадрату. Дверь закрылась – как в самом обычном лифте. Стало темнее. Квадрат переменил цвет: из белого стал красным. Потом пол дрогнул под ногами и ушёл вниз.
31-й год после Высадки, 13-го числа 4-го месяца. До восхода
Тейшш проснулась, вся дрожа. Было светло, но почему-то очень холодно. Все спали и, спящие, издавали во сне какие-то бессмысленные звуки. А может быть, звуки только ей казались бессмысленными.
Опять приснилось всё: и пришедшее подозрение-знание, и само решение идти против замысла командора Утта, и бой-прорыв, и ранения, и невыносимая боль, и гибель её Второго, Ар-Чешш… и гибель остальных эрхшшаа, и полёт в беспамятстве, и снова бой – уже в атмосфере планеты с догнавшим её десантным катером…
Она опять умирала, умирала, умирала… и всё равно она здесь. Теперь она здесь. И нужно выжить. Выжить, вернуться, рассказать.
И тогда, наверное, начнётся война. Потому что такое вероломство непростительно.
Она поднялась и тихо вышла из домика.
Это утро, подумала она. Это раннее-раннее утро.
Костёр всё ещё горел, и возле костра сидел один из её спутников, взрослый-тонкий. Он улыбнулся и похлопал рукой по земле рядом с собой, и Тейшш поняла, что он приглашает её сесть.
Она подошла и села.
Взрослый-тонкий болел-мучался-умирал. Она ощутила это вчера, но ей самой было слишком плохо, чтобы понять по-настоящему. Организм тратил все силы на то, чтобы вылечить себя – правильный эгоизм. Организм должен быть силён, чтобы иметь возможность помочь другому. Ещё день или два он будет сопротивляться этому желанию: помочь. А потом…
Он взял её руку в свою, осторожно погладил пальцы. Ладонь. Подушечки. Кончики когтей. Покачал головой – наверное, не верил тому, что видит. Потом ткнул себя пальцем в грудь и сказал:
– Олехх.
Перевёл палец на неё и выжидательно замолчал.
– Тейшш, – сказала Тейшш. Она поняла. Он искал способ общаться. – Олехх, – она показала на него, – Тейшш, – на себя. Потом направила палец вниз, на землю и тоже выжидательно замолчала.
Он понял:
– Мизель. Ми-зель.
– Мишшель, – повторила она.
Ах, если бы в её кораблике был шаххат – устройство для быстрого обучения! Как бы тогда было легко! Но его, конечно, там нет. А ещё лучше, если бы был эмиттер для прыжков…
Какой смысл думать о том, чего нет? Хорошо, что есть аптечка, мощный боевой лазер и навигационный планшет.
О!
– Я сейчас, – сказала она Олехху, и он кивнул. Тейшш медленно (опасаясь головокружения – но, кажется, обошлось) дошла до корабля и вытянула оттуда планшет. Вернулась. Олехх сидел в той же неудобной позе.
Так… карты нам пока не нужны… Она включила режим рисования с шаблонами. Раз – и в три штриха возникло лицо.
– Эрхшшаа, – пояснила она. – Тейшш – эрхшшаа.
Потом она изобразила свой маленький корабль.
– Корабль.
Себя в корабле.
– Тейшш – пилот.
Потом она нарисовала большой звёздный корабль – и тут вдруг настроение Олехха переменилось. Он встревожился и потемнел. Вот оно что, поняла она, их сюда привезли! Вот почему это скопление больших кораблей на орбите…
Она увеличила изображение корабля и внутри нарисовала командора Утта – только лицо, это характерное лицо модификат-пилотов Тангу: продолговатая лысая голова, нет ушей, носа, крохотный рот, но зато огромные, чёрные, вытянутые к вискам глаза. Олехх нахмурился. Потом развёл руками.
Интересно, подумала она, их привезли сюда на корабле, а модификатов он не видел. Ладно, позже выясним, кто их вёз.
Схематично она дорисовала за спиной Утта остальной экипаж, двадцать два модификата, а ниже, особняком – четверых эрхшшаа. Показала на одного:
– Тейшш.
Олехх жадно кивнул.
Потом она обвела эрхшшаа кружком, от кружка провела изогнутую линию – сквозь экипаж и сквозь стенку корабля, наружу. И – стала зачёркивать: одного эрхшшаа, за ним трёх и ещё трёх модификатов, снова эрхшшаа, десяток модификатов, эрхшшаа… На конце ушедшей наружу и вниз линии она изобразила кораблик и себя в кораблике. Потом дорисовала маленький десантный диск, нацеленный на её кораблик, и – перечеркнула его. И наконец развела руками: вот я здесь…
Вне времени
Ещё вчера на неё волнами накатывало отчаяние, и она начинала чувствовать себя в своей уютной каюте – узницей в тюремном подвале или закованной в цепи рабыней на старинном паруснике. Хорошо, что кошмары не то чтобы прекратились, но – выдохлись, стали плоскими и пыльными. Но они измотали её до полусмерти…
Маша изо всех сил старалась держаться. Она зубрила языки, подолгу болтала с Шаррой, готовила вкусную еду, воспитывала Барса – чтобы вёл себя как человек, а не как паршивый марцал. Наверное, понемногу действовало: однажды она увидела на стене его каюты фотографию юной мамы с двумя толстощёкими младенчиками. Уголки фотографии были пообтрёпанными.
Всё это помогало сохранить лицо, но не избавляло от отчаяния.
Ей говорили и врачи, и психологи: это неизбежно, это будет как ломка у наркоманов, только длительнее; держитесь. На Земле спасали суета и постоянный фон чужих мыслей, который висел, привычно неразличимый, как дым в родной прокуренной квартире. Соглашаясь на этот полёт, она догадывалась, на что идёт. И всё-таки очень часто, особенно в предпоследние дни, ей хотелось устроить что-то очень шумное, и желательно – с летальным исходом…
Впрочем, так ли это – она теперь была не вполне уверена: в памяти всё перемешалось после вчерашнего страшного разгона и прыжка. Она смотрела в записную книжку и не узнавала большинство имён…
А сегодня прямо с утра что-то произошло.
Она проснулась от острого испуга, и это был не её испуг. Привычно, как прежде, она приглушила восприятие, чтобы не выдать себя посторонним (и не важно, что посторонних не было, да и были бы – зачем от них теперь скрываться?) – и только потом осознала, что поймала чужую волну. Наконец-то где-то близко находился кто-то, похожий на неё.
Маша умылась и выбралась из каютки. Направо и вверх – этакий капитанский мостик, совмещённый с кают-компанией. Там обычно собираются все, кто не спит. Сейчас здесь не было никого, пилотские кресла пустовали: это прыжок, это суб, маневрировать нельзя, а чего сидеть без толку?.. Она стала варить себе кофе, когда появился шеф Саня. Он был зелёный и с мутными глазами; щетина на голове неровно топорщилась.
– Доброе утро, Маш, – пробормотал он. – Как самочувствие?
– Спасибо, Санечка, нормально. А ты, вижу, не в себе? Кофе?
– Пройдёт… – он сердито потёр ладонями уши. – Свари покрепче, пжалста…
Он плюхнулся в низенькое кресло, которое заворочалось, подстраиваясь под его неловкую позу.
– Завтра вечером тормозим, – сказал он через некоторое время и взялся за виски. – Какая гадость эти хроновики!..
– Стрихнин какой-то, – согласилась Маша. Она перенесла сверхъестественное ускорение лучше бывшего боевого пилота, но надо принять в расчёт его былые ранения и травмы. Во всяком случае, она знала, летать самостоятельно ему запретили навсегда. – Держи, – она подала ему кружку с широким ободком светло-коричневой пены по краю.
Сказать или не сказать? – подумалось зачем-то, хотя с самого начала было ясно: сказать.
– У меня сегодня утром был контакт, – она села напротив, держа свою кружку. – Скоротечный, прервался, потом не восстановился. Я ещё не проснулась…
– С кем? – глаза Сани медленно сфокусировались.
– Не успела понять. Даже не уверена, один человек или несколько. Почувствовала – страх. Не то чтобы смертельный, но достаточно интенсивный. Без связных мыслей… пока.
– Думаешь – там?
– Конечно.
– Опять полный корабль телепатов… – пробормотал Саня. И вдруг подобрался: – И там тоже убили эрхшшаа… Слушай, а ведь это закономерность! Хоть какая-то! О, чёрт, проклятая башка… – и он, поставив кружку на пол, снова стал тереть ладонями уши.
И появилась Шарра. Саня весь потянулся к ней: видимо, просить полечить его он считал делом неловким, а обойтись без кошачьей магии не мог. Шарра погладила его по голове, помассировала плечи и шею, просто покрутилась рядом, рассказала, что отец её сегодня весь день отдыхает, потому что вымотан он ужасно, и сменные пилоты, Чишш и Мийт-Та, сейчас с ним – лечат его и друг друга. И Барс лежит, не может встать, с ним Рафашш, Второй Шарры. Маша присмотрелась к девочке. Да, ей самой не помешал бы хороший отпуск…
– Спасибо, Шарра, – сказал Саня. – Слушай, тут Маша двинула интересную идею… Посмотри в вашем архиве: те корабли, которыми мы интересуемся, – не могли они во время инцидентов иметь на борту большое число телепатов?
– Я попробую, – сказала Шарра; по-русски она изъяснялась прекрасно. – Вряд ли мы найдём прямое и точное подтверждение, но косвенные… А это может иметь отношение к нашему делу? Телепаты?
– Да, скорее всего. На том корабле, который я сбил, – он заставил себя сказать это ровно и без задержки, – с Земли вывозили множество телепатов. И на том, к которому мы сейчас летим, тоже есть телепаты, Маша их почувствовала… Шарра, может быть, ты знаешь: как эрхшшаа переносят телепатов? Особенно в ситуациях, когда телепатов много, они возбуждены, чего-то боятся…
– Я не знаю, но могу себе представить. Наверное, это очень тяжело. Я бы не хотела оказаться на таком корабле.
– И всё же…
– Мы воспринимаем эмоции и, отчасти, намерения. А в таких скоплениях людей всегда нарастает недовольство и агрессивность. От этого невозможно закрыться.
– А может получиться так, что эрхшшаа не выдержат и в ответ на эту агрессивность?..
Шарра помедлила.
– Думаю, что нет. Во всяком случае, я никогда ни о чём подобном не слышала. Но описанная тобой ситуация тоже не из тех, которые случаются каждый день. Подождём, когда отцу станет хорошо. Может быть, он осведомлён лучше, чем я…
Голос её поплыл, и чуткая Маша успела поставить кружку, шагнуть вперёд и подхватить падающую кошку. Саня не пошевелился. Краем глаза Маша увидела, что глаза его закрыты. Уснул влёт…
– Молодёжь… – прошептала она с усмешкой. – Пых, и готово.
Шарру она положила на толстый коврик под стенкой, прикрыла пледом. Саню прикрыла другим пледом. Села допивать свой кофе. Ей было безотчётно весело. Ну вот, подумала она, маятник качнулся, теперь буду радостной идиоткой…
* * *
Немного оглядевшись по сторонам и понаблюдав за действиями Риммы (одновременно с удовольствием прислушиваясь к её мыслям), Геловани легко сообразил, как работает маленький голопроектор, на котором всё можно было просматривать быстро и не поднимаясь каждый раз наверх – но потом, перелопатив пару кубометров небольших полупрозрачных «коробков» с записанной информацией, впал в мрачность и раздражительность. Нет, конечно, этого и следовало ожидать: здесь было слишком много всего, чтобы сразу найти искомое. Но надежда-то была! – та самая, которая побуждает человека покупать лотерейный билет… Разумеется, ксенологи всякого рода тут же придут в буйный восторг, организуют новую академию, заклеймят в лице Риммы безответственность всех Свободных во веки веков и аминь, а коллеги из ведомства господина Мартынова до конца жизни будут молча и твёрдо верить, что про этот семейный клад каперанг Геловани знал заранее, но пытался утаить для личных нужд…
Все пояснения были на староимперском! Да, Римма говорила, что те, кто хорошо знает тангу, вполне сносно разбираются и в старом языке, но сейчас-то лично им это помочь не могло. Поэтому приходилось ориентироваться по цветам маркировок и пиктограммам. К примеру, берём штучку с оранжевым ярлычком и неровным кружочком. Получаем великолепный, очень реалистический ознакомительный фильм о ранце шибко продвинутого первоклассника: коробка раскрывается, высыпает кучу странных предметов, каждый предмет по очереди демонстрирует свои возможности – пишет, рисует, звучит, поёт, говорит отдельные звуки, слова, приставляется к голове, делает что-то непонятное и при этом подсвистывает…
Оранжевый с перевёрнутой ёлочкой – коллекция одежды, похожей на униформу. Голубой с неровным кружком – видимо, инструменты. Красный с неровным кружком – опять коробка, на этот раз с чем-то вроде маленькой коллекции насекомых, – во всяком случае, несколько больших жуков, и почему-то одинаковых, там было. Голубой с ёлочкой – набор лёгких скафандров с демонстрацией возможностей отдельных секций…
Нет, за такое даже и не культуролог, за такое многие удавятся. Но повторов в маркировках было не слишком много, а практической пользы – ноль на массу, как говорили в далёком детстве, и ведь сторонний исследователь тоже мог бы заподозрить в этом выражении глубокий – и даже физический – смысл…
Похоже, это был никакой не музей, а что-то вроде общеобразовательного планетария для младшего школьного возраста. Или объёмной энциклопедии. Впрочем, энциклопедия тоже подойдёт, знать бы только язык, найти оглавление…
Да нет же, они просто не там ищут. Может, именно здесь лежат материалы для младшеклассников, а всего таких помещений двадцать шесть…
Геловани оставил Иссу копаться в этих залежах, а сам вместе с Риммой пошёл осматривать остальные многочисленные комнатёнки – то ли кабинеты, то ли кладовки. Кое-что Римма помнила… но не слишком уверенно.
Наконец, нашли что-то вроде курса лекций по государственному устройству империи. Геловани дёрнулся было немедленно уволочь эти "коробки" на Землю, но потом сообразил, что без проектора они, наверное, бесполезны. А проектор, оказывается, забрать с собой нельзя. Римма объяснила, что музей дальше уже не разбирается. Сначала таких вот демонстрационных колец, как наверху, было много – шесть штук. Их поделили между собой большие группы – или Семьи – Свободных. А одно кольцо попытались разобрать совсем, и тут-то и выяснилось, что минипроекторы при отделении от основной системы работать перестают.
То есть – нужно либо тащить на Землю весь музей (займёт время, да и Римма встала на дыбы), либо разбираться на месте.
Бросили клич: кто хорошо знает тангу. Откликнулись четверо, прилетели двое: высокий и неумеренно худой дед с впалым животом и окладистой бородой, и неопределённого возраста девушка, похожая на школьную учительницу. Она вскоре смылась, ей было неинтересно слушать и переводить про какую-то древнюю политику. Дед остался, он был внимателен и въедлив. Благодаря ему удалось найти ещё и лекции по истории. Римма болтала с ним на каком-то общем вербальном языке, Геловани общался исключительно мысленными образами.
Потом эти мысленные образы он переводил в слова и заносил в конспект.
Получилось примерно следующее: да, древняя Империя была именно империей в полном и прямом смысле этого слова: монархия, персонализированная наследственная власть – плюс централизованное управление огромным количеством миров, которые друг от друга весьма и весьма отличались. Сформировалась Империя из независимых миров-государств в ответ на враждебные вылазки некоей внешней силы, которую именовали «герма»; из скупых описаний Геловани понял, что это были такие же люди, как и остальные жители Империи, но предпринимающие захват незаселённых, однако уже застолблённых планет в чужих секторах. В какой-то момент их стало так много, что пришлось отражать агрессию вооружённой силой; вспыхнула долгая, на тысячелетия, война. Война прекратилась только тогда, когда последняя планета «герма» была занята имперцами…
И оказалось, что сформировавшаяся государственная машина практически всех устраивает. Провинции имели свободный доступ к технологиям и информации всех остальных культур; споры разрешались по давно сбалансированным имперским законам; любая планета, заплатив не слишком крупную сумму, могла подключиться к транспортной сети практически мгновенного перемещения на самые невероятные расстояния; ну и, наконец, только находясь в составе Империи, планета могла рассчитывать на полный объём нанотехнологической поддержки.
Именно нанотехника была основой экономики старой Империи. Она позволяла поддерживать высокий уровень потребления и высокую плотность населения при минимальной нагрузке на биосферу. Крошечные, от амёбы до молекулы размером, роботы делали множество дел: возводили дома, плотины, искусственные острова, переделывали непригодные для дыхания атмосферы, добывали рассеянные в земле редкие металлы и тут же создавали из них что-то полезное, почти мгновенно сращивали сломанные кости, синтезировали – буквально плели из молекул – полноценную искусственную пищу… У людей впервые в истории появился избыток свободного времени; взлёт искусств был феерический.
Что интересно, управлялись нанороботы другими нанороботами, которые прививались людям, это управление осуществляющим. То есть человек мог, просто помавая руками, вырастить из земли дом, или дворец, или космический корабль…
Само производство нанороботов было сосредоточено в руках государства, и всякие опыты по самодеятельной их модернизации и прочему категорически запрещались. Видимо, в этом был смысл: неуправляемое размножение мутировавших «горнорабочих» привело к гибели одной из густонаселённых планет; были неприятности и поменьше масштабом. Поэтому провинции получали «закваску» для какой-то конкретной задачи, а после выполнения задачи роботы самоликвидировались. Вместо «срока годности» в Империи использовался куда более надёжный «срок существования».
У императора, помимо других привилегий, была и такая: он имел возможность управлять всеми штаммами нанороботов, выпущенных на его предприятиях. Любыми. Каким бы дальнейшим самодеятельным модификациям они ни подвергались. При необходимости он имел возможность уничтожить их. Это диктовалось правилами безопасности – чтобы кому-то не удалось, скажем, используя роботов-химиков и роботов-биоинженеров, собрать пластиковую бомбу в теле горячо любимого императорского кота.
Император Бэр существовал в действительности. Как раз в его правление произошла та катастрофа с мутантами. Бэр лично возглавил спасательные мероприятия и пропал без вести. По истечении необходимого срока трон занял его дядя, правивший недолго и тоже не слишком счастливо…
И что это нам дало? – подумал Геловани. Фотографию бы, простую бумажную фотографию… а также полное досье, несколько аналитических докладов, выводы экспертов-правоведов…
Хватит, сказал он себе, пока хватит. Мы узнали то, что хотели: такой император был. Пропал без вести. И ещё: в музее наверняка есть и другая информация о нём, более полная. Покопаться бы… ну, дней бы так пятнадцать-двадцать…
Всё равно этих дней нет.
– Возвращаемся, – скомандовал он и внутренне позвал: "Исса!"
"Есть!" – ответил тот.
– Лапусенька, – сказала Римма, – тут к нам попутчики напрашиваются. Славочка Бутусов говорит, что никогда не летал на военном корабле, а ему очень хочется. Возьмём, а?
Глава десятая. ОДНОДНЕВНАЯ ВОЙНА
31-й год после Высадки, 13-го числа 4-го месяца
Когда Артурчик проснулся, вокруг плескала вода. Глаза открываться не хотели. Он попытался сесть и застонал: всё тело болело, как после долгой неудачной драки. Особенно ноги… хуже зубов…
– Давай-давай, разминайся, – сказала мать. Он видел только её сапоги. Посмотрел вверх: мать махала руками вперёд и назад. – А то никакой тебе жизни не будет.
Какая может быть жизнь… Он встал на четвереньки и, чтобы не попасть под мах, отполз немного в сторонку, к борту. Борт… Точно, лодка. Значит, не приснилось и не пригрезилось ночью, когда топали, и топали, и топали, и уже непонятно было, кто ты и где.
А топали, выходит, к лодке.
Теперь нужно найти главное: где тут гальюн? Ага, вон занавесочка на носу…
– Не свались, – напутствовала мать.
Артурчик не свалился.
Потом он всё-таки сделал какое-то подобие зарядки. Руки ещё куда-то годились, а ноги просто сводило судорогой от боли. Вчера прошли никак не меньше восьмидесяти километров. Половина из этого – без дорог, просто по лесу… Нет, не восемьдесят. Больше.
– Ма, сколько мы вчера отмахали?
– Сто четырнадцать кэмэ, – вместо матери ответил милиционер Петя-Рыжик, как раз сидевший с развёрнутой картой. – Не знаю, Лен-Матвевна, как вы обычно ходите, а для меня это рекорд.
Сто четырнадцать! Ого. Рассказать в школе – не поверят…
Лодка была большая. Пятеро поисковиков просторно разместились в носу, перед мачтой. Позади мачты лениво плескали вёслами четверо гребцов, здоровенный бородатый дядька распоряжался парусом, а на руле сидел совсем пацан – лет, может, одиннадцати. Он был сильно загорелый, а длинные волосы выцвели до белизны.
Ветер дул правильный: в спину, ровный, не слишком сильный. Парус, сшитый из нескольких десятков (или больше? Артурчик начал было считать, но сбился и бросил) козьих шкур, выскобленных, продублённых и пропитанных жиром, выпятился, как пузо; мелкие волны звонко подбивали под борт. Берега плыли назад, унылые и нежилые.
Потом впереди показался мост. Это был мост Торговой дороги, по которой к Верхнему везли еду, дерево и кожу, а оттуда – подшипники, всякие пластмассовые вещи, бумагу… А под настилом моста проложен кабель, по которому в город идет электричество – тоже в оплату за продовольствие.
После моста река сделает небольшую петлю, и мы дома…
– Почти не опаздываем, – сказала мать. – А повезёт, так и не опоздаем совсем.
На мосту зачем-то стояли люди – человек пять. Не видно было, земляне это или местные. Они стояли неподвижно и, кажется, смотрели на приближающуюся лодку.
Артурчик подумал, что мачта не пройдёт под мостом, потом отругал себя за такую глупость: лодочники плавают не первый год, как у них может не пройти мачта?
– Что-то не нравится мне этот комитет по встрече… – пробормотала мать. – Давайте-ка ружья на вид.
Чиркнул огневик, затлели фитили. Люди на мосту стояли, не шевелясь. Теперь было видно, что это абы. Один из них оглянулся и посмотрел назад и вниз, за себя…
– Лизка, дура, куда правишь! – вдруг закричал главный лодочник, тот, что ворочал парусом.
Так это девчонка! – поразился Артурчик. Ну, класс! Он стал смотреть на неё: как она, натянувшись всем телом над бортом, прижимает к груди и подбородку эту длинную штуку, которая идёт к рулю. И гребцы вдруг разом ударили в вёсла, и ещё, и ещё. Мост был над головой и поворачивался, и на мосту ругались и кричали. Потом совсем рядом – попало на парус, брызгами на людей, – рухнул жёлтый водопад, в нос ударила вонь светильного масла, а потом в лодку упал и разлетелся искрами и углями глиняный горшок! Петя-Рыжик выстрелил снизу в настил, но пуля не пробила толстые плахи.
Наверху раздался треск, верхушка мачты зацепила-таки за что-то, вниз посыпалась труха и щепки. Гребцы гребли теперь в разные стороны, разворачивая лодку на месте, сейчас она стояла почти поперёк течения.
– Сам дурак! – задыхаясь, запоздало отругнулась Лизка.
– Умница ты, умница! Сгорели бы без тебя…
Артурчик вдруг испугался. Их только что хотели убить и, может быть, всё ещё хотят, просто пока не могут, а сейчас лодку вынесет из-под настила…
Кто-то вылил на угли ведро воды, и всё заволокло угарным паром.
Опять грохнул выстрел, наверху страшно заорали. Артурчик поднял голову. Из-за перил никто не показывался. Вот вынесло совсем… совсем. Теперь ничего не плеснут сверху.
По пояс высунулся аб, погрозил кулаком и исчез – присел. Высунулись ещё двое и тоже исчезли.
Потом, издали, видно было, как они бежали в сторону города.
Остаток дороги все всматривались в берега, ожидая ещё какой-нибудь подлости, но – обошлось. Правда, к берегу причалили не у пристани, а просто в пологом, без обрыва, месте. Артурчик думал, что лодка сейчас уплывёт, но главный лодочник велел гребцам отойти на глубину и там бросить якорь; сам же он, прихватив Лизку, пошёл подавать жалобу властям, потому что такой бандитизм оставлять безнаказанным нельзя.
Артурчик почти сразу понял, где они высадились: на задах старого городского клуба. Пару лет назад здание стало умирать, то есть вонять и разваливаться, и клуб перенесли в другое, помоложе. Вот в этом саду, месте безопасном, потому что ползуны никогда не забираются туда, где есть деревья (а деревья, к сожалению, не растут там, где бывают ползуны, – а то весь город был бы засажен гуще, чем самый густой лес) – в этом саду устраивалась осада Ля-Рошели. Ля-Рошель была построена на платформе между четырёх самых толстых деревьев, и осаждающие пытались допрыгнуть до неё с помощью «партизанок»…
Можно было вывернуть на эстакаду, но мать повела своих по старым мосткам. Лодочник спросил, как добраться до суда, ему показали дорогу – и тоже посоветовали держаться старых мостков.
Возле обкома уже толпился народ – человек сто. Мать пытались остановить, она отмахивалась: после, после. Но у дверей её подозвал к себе дед Владлен.
– Не нашла, – коротко сказала мать. – Но они с Олегом и с Дворжаком, где-то прячутся, думаю, там всё в порядке. Хуже другое…
– Ты про Йеризинов хутор? Мы уже знаем. Наталья вернулась. А Иван с обозом идёт, мёртвые тела везут – и похоронить по-людски чтоб, и врачам показать. Наталья говорит – ни царапки ни на ком. И ведь два дня пролежали, в тепле – а никакого запаха. Будто высыхают. Тебе это ничего не напоминает?
– Не знаю, – сказала мать. – А должно?
– Мне вот смутно что-то мерещится… по-моему, с Земли ещё. Будто бы газ какой-то такой был…
– Газ?
– Или жидкость. В общем, отрава. На Земле же, помнишь, наверное – так насекомых выводили. Ядами всякими. Ну и на двуногого тоже много было всего запасено, не применяли только… В общем, точно не помню, где я это читал или слышал, но вот – совпадает один в один.
– Ты думаешь, их отравили?
– А что ещё?
– Но кто? И зачем?
– Это ведь туда с неба какая-то штука свалилась? – встрял Артурчик.
– Туда, – сказал дед Владлен. – Туда… И потом её эти искали, с Верхнего. Вот бы у кого поспрашивать…
– Спросим, – сказала мать. – Ой как спросим. Так, – повернулась она к Артурчику, – ты пока попасись здесь, я мигом – туда и обратно…
И исчезла.
– С ней всю дорогу? – спросил дед Владлен.
– Ага. Сто четырнадцать кэмэ. Не верите, вон у Рыжика спросите.
– Почему не верю? Ленка может…
– А чего народ собрался?
– Так надо.
– Я не маленький, – сказал Артурчик. – Мне можно говорить. Нас только что чуть с моста не сожгли…
– Как это?
– Вот так… – и Артурчик рассказал, что произошло какой-то час назад.
– Права Наталка, – горько сказал дед Владлен. – А я вот – промахнулся. Лучшего о них был мнения, лучшего…
Подъехал лёгкий возок, запряжённый птицей. С него тяжело слез Градов, начальник милиции, и помог сойти какому-то местному, в крови с головы до ног. Вдвоём они ввалились в здание. Почти тут же выбежали два милиционера с ружьями в руках, сели в возок и укатили. А потом вышел высокий наголо бритый человек в зелёной куртке и поднял руку:
– Все, кто из "Арсенала", – ко мне.
Из собравшихся – а их уже стало значительно больше, люди подходили и подходили, – вышло и поднялось на крыльцо двенадцать парней и три девушки.
– Это все?
– Пока все, товарищ командир.
– Ладно, начнём. Внимание, товарищи! Вы уже знаете, что наше положение осложнилось. Объявляется мобилизация всех резервистов в добровольную дружину для помощи милиции. Я – командир дружины, зовут меня Константин Петрович Одинцов, в мирное время – инженер-электрик. Перед вами – подготовленные на случай чрезвычайных обстоятельств командиры среднего звена. Сейчас они сформируют из вас отделения по пятнадцать-двадцать человек. Хорошо, если в отделение попадают уже знакомые люди, друзья и коллеги. Те, кто тренировались вместе. Если нет – познакомиться немедленно, знать имена, в лицо и по голосу! Особенно знать командира! К разбору по отделениям – приступить!
Двенадцать человек из тех, кого Одинцов назвал командирами и у кого теперь на рукавах были красные повязки, а на шеях – белые галстуки, спустились вниз и встали редким строем. К ним сразу стали подходить люди – по одному, по двое, по трое, – представляться и строиться за спинами командиров в колонны по четыре.
– А когда оружие давать будут?! – закричал кто-то.
– По поводу оружия, товарищи! Оружие выдадим сейчас. Но! Чтобы знали и чтобы потом не было недоразумений. Взяв в руки оружие, вы становитесь военными! И обязаны беспрекословно выполнять приказы! Какими бы идиотскими они вам ни казались! За неисполнение приказа в боевой обстановке – расстрел на месте. Повторяю: расстрел на месте. Кто не желает на таких условиях вступать в дружину, может уйти сейчас. После выдачи оружия это будет расцениваться как дезертирство. То есть – поражение в правах и высылка. Ещё вопросы есть?
– Да какие вопросы, давай ружья!
– Ружья давай! – подхватило сразу много голосов.
– Соблюдать спокойствие! – рявкнул Одинцов. – Оружие получают сформированные подразделения. Первое отделение, Шумбасов!
– Шестнадцать человек, товарищ командир!
– Марш в оружейный склад!
– Отделение, за мной – бегом!
Цепочка людей скрылась за углом.
– Второе отделение, Беркович!
– Двадцать ровно!
– В оружейный! Третье отделение…
Видимо, появились запоздавшие командиры. Они о чём-то быстро переговорили с Одинцовым, один остался возле него, а трое – все девушки – отбежали в сторонку и тоже стали принимать в армию. Одна из них была Белка Низамутдинова, пионервожатая в школе. И Артурчик, естественно, пошёл к ней.
– Маловат, – сказала она с сочувствием. – Сильный, но лёгкий. У ружья знаешь какая отдача? Подожди, сейчас Поленов прибежит, он связистов формирует. Или иди к Ляшко, это ещё лучше – в ракетчики. Там ты сможешь. А здесь – ну никак.
Вернулся возок. Милиционер, не выходя из него, крикнул:
– Скорее! Идут больницу громить! Там их сотни! Сотни!
Потом он упал. К нему подбежали, перевернули. Спина вся была в крови – не испачкана, а густо залита. Чёрные сгустки отваливались и падали, как куски свежей печёнки.
Больница, подумал Артурчик.
И, скользким вьюном крутнувшись в толпе, он выскочил за ограду, взбежал по мосткам – и понёсся: мимо торжков, мимо Мемориального дома, мимо памятника Высоцкому…
И нос к носу столкнулся со Стрельнутым. С ним было ещё трое.
– Ты куда? – спросил Стрельнутый озабоченно.
– В больницу! Там Спартак лежит…
– Не ходи, наверное, – сказал Стрельнутый. – Плохо в городе. Знаешь, что было?
– Знаю! Пан Ярослав Тугерима от дочери отгонял…
– Да нет, сегодня. Судью Сугорака убили, вот что. И кто теперь главный, неизвестно. Вроде как Тугерима отец. А он же вот… – и Стрельнутый показал рукой, в каком состоянии у Тугеримова папаши мозги. – Хочет вас всех перебить. Давно хочет, только скрывал раньше. Их много таких было. Давай мы тебя спрячем, пока всё не кончилось.
– Не могу, – сказал Артур. – Там брат. В больнице. Они идут громить больницу!
– Нет, – сказал Стрельнутый. Оглянулся на своих. Те стояли с непроницаемыми лицами, и только глаза метались. – Пошли вместе. Тачок – наш человек. Нельзя, чтобы плохо было.
– Я не пойду, – сказал один.
– Оставайся, – махнул рукой Стрельнутый. Артурчик знал, что этого человека для Стрельнутого больше не существует.
И они понеслись вчетвером.
Подбежали к больнице сзади в ту минуту, когда спереди уже били стёкла и ломали дверь. Подсадив друг друга, залезли на широкий карниз, оттуда с помощью заброшенной «партизанки» – в окно третьего, верхнего, этажа. Больница была одним из трёх зданий, которые не выросли сами, а были построены из дерева и кирпичей. Больница, обком и тюрьма.
В коридоре была толпа больных – местные и земляне вперемешку. Доктор Вейцель говорил, что между ними нет разницы, и лечил всех. Его ругали: больница содержалась исключительно на средства земной колонии. Он стоял на своём.
Кричали здесь и кричали внизу. Артурчик с друзьями протолкался к лестнице. Несколько милиционеров и несколько врачей сооружали баррикаду.
– Наши уже идут! – крикнул Артурчик, чтобы подбодрить.
Они сбежали на второй этаж и стали искать палату Спартака. Не эта, не эта, не эта… Ага, вот она.
Брат лежал худой и очень красный. Руки его были широкими бинтами прихвачены к кровати, и к сгибу левой руки шёл чёрный резиновый шланг от большой стеклянной бутылки. Бутылка до половины была наполнена какой-то мутной жидкостью.
– Спартак!
Он не пошевелился.
– Что вы тут делаете? Вы кто?
В дверях стояла медсестра тётя Тоня.
– Брат, – сказал Артур.
– А, точно. Узнала. Что делать собрались?
– Ну вот…
– Вынести хотели, – сказал Стрельнутый по-русски. – Поздно.
– Бегите сами, – сказала тётя Тоня. – Проскочите.
– Тётя Тоня, – сказал Артур, – уберите эту резину… – и потом: – Взяли, ребята.
Брат был лёгкий, как будто высох. Они завернули его в простыни и одеяла – получился свёрток. Можно было нести даже вдвоём.
Внизу на лестнице ударили выстрелы: два и ещё два. Это было так оглушительно, что после показалось: настала тишина.
В этой тишине на лестнице рубились насмерть.
И снова ударили ружья – в самую гущу тел. И пули, и картечь – всё находило свою цель. Наконец те, кто уцелел, бросились назад.
Первый приступ отбили.
Уцелели два милиционера и один врач – из тех, кто взял в руки оружие. Остальные были серьёзно ранены, их унесли перевязывать. Мёртвого милиционера положили в коридоре второго этажа.
– Пошли, – сказал Артур.
Один из друзей Стрельнутого согнулся пополам – его рвало.
– Где же ваша помощь? – судорожно спросил кто-то.
– Идут, – сказал Артур, и как бы в подтверждение его словам невдалеке зачастили выстрелы. Потом они ударили совсем близко, в разбитую дверь заглянула пожилая женщина с ружьём, крикнула: "Всё в порядке!"
– Вот видишь, – сказал Артур Стрельнутому, как будто тот что-то ему доказывал.
– Да, – сказал тот. – Пока да. Надо Тачка спрятать. Понесли.
Ребят не удерживали.
Стрельнутый повел их в район старых домов, где жить было запрещено, но куда всё равно какой-нибудь чудак время от времени заселялся. На пересечении мостков, как чёртик из коробочки, выскочила Лизка. Руки её были в синяках и глубоких царапинах.
– Это ведь ты? – сказала она.
– Я.
– Как дойти до реки? Я заблудилась.
– А отец?
– Он мне дядька… Убили его. Навалились и убили. Я выдралась как-то…
– Пошли пока с нами.
– Эй, что тут происходит?
– Меня Артуром зовут. Это Стрельнутый, это Тушхаз с Ухзаем. А это мой брат, он без сознания. Мы его прячем, – объяснял он на бегу. – Никто не знает, что творится.
– Сюда, – сказал Стрельнутый.
Это был не мосток даже – а чёрт-те что, два железных ржавых троса, провисших над здоровенным старым ползуном, и на тросы набросаны старые доски со здоровенными промежутками: иной раз и побольше шага. Ухзай побежал вперёд, Стрельнутый с Артурчиком тащили Спартака, причём Стрельнутый пятился задом, находя опору для ног каким-то чутьём, не иначе; Тушхаз и Лизка шли сзади, Артур их чувствовал.
Артурчик больше смотрел на синяк внизу, чем на доски. И когда синяк остался позади, почувствовал какую-то такую слабость, что Тушхаз легонько тронул его за плечо:
– Отдай.
И Ухзай перехватил ношу у Стрельнутого. Из-за всего этого хлипкое сооружение раскачалось. Артурчик увидел, что Лизка размахивает руками, восстанавливая равновесие. Он шагнул к ней, но Лизка уже выпрямилась.
– Ерунда, – сказала она.
Артурчик молча кивнул.
– Ты им веришь? – спросила Лизка, кивнув на ребят.
– Ага.
– А дядьку убили.
– Не они же.
– Ну… наверное.
Стрельнутый крикнул, ему ответили. Артурчик задрал голову. Над ними проходила галерея, соединяющая два очень старых дома. Оттуда упала верёвка с узлами. Стрельнутый быстро взлетел по ней наверх. Через минуту спустилось что-то вроде качелей, только со спинкой. Туда усадили распелёнутого Спартака, прихватили петлей, чтобы не выпал. Теперь Артурчик увидел, кто там, со Стрельнутым. Здоровенный дядька, больше пана Ярека, и с такой же бородой. Сильным движением он выбрал верёвку – как будто тащил не очень крупную рыбу.
Потом наверх залез Ухзай, Лизка (посмотрела на Артура, он кивнул), сам Артур и последним приготовился – Тушхаз.
Когда Артур забрался на галерею, там была только Лизка: стояла и ждала его.
– Туда пошли, – показала она рукой.
– Дождёмся… – сказал Артур и не договорил.
Отсюда было видно далеко и почему-то очень чётко.
Над зданием больницы, откуда они ушли каких-то полчаса назад, вдруг взвилось чёрное облако. Появилось дымное пламя.
А потом докатился хриплый гром…
Тушхаз стоял рядом с ними и смотрел на это. Лицо у него было непроницаемое.
– Пойдём, – сказал он наконец и отвернулся.
– Мы к кому? – спросил Артурчик.
– Хаззарим-хун, – сказал Тушхаз.
"Хун" означало "учитель".
Артурчик не стал спрашивать, почему учитель живёт здесь, в запрещённом районе. Просто пошёл, и всё.
Спартак уже лежал на доске, и бородатый учитель разглядывал его ногу. Потом коротко велел Стрельнутому:
– Луб.
Стрельнутый бегом побежал исполнять приказ. Наверное, где-то лежал свёрнутый сырой луб – мягкая кора специального лубного дерева. Пока она сырая, из неё можно лепить всё на свете. Потом дать подсохнуть – и получится вещь костяной твёрдости, но гораздо легче. В общем, ничем не хуже пластмасс, которые делаются в Верхнем. Жалко только, что лубные деревья в окрестностях города очень редки, и надо на козла х ехать день, а то и два…
А пока учитель, кивнув, пригласил остальных подойти поближе.
– Земной. Кровь слабый. Кость сильный, голова сильный, кровь слабый. Всегда. Надо добавлять кровь Ыеттёю, тогда хорошо.
– Вы можете говорить на своём языке, почтенный Хаззарим-хун, – сказал Артур на ыеттёю. – Мы понимаем и говорим сами.
– Это приятно, – кивнул Хаззарим-хун. – Располагайтесь пока в моём скромном жилище. Угостить я вас смогу потом, когда окажу помощь этому юному мужчине. Что происходит в городе, вы можете мне рассказать?
– Вы не обидитесь?
Хаззарим-хун рассмеялся.
– Нет, – сказал он. – Вы не знаете таких слов, чтобы меня обидеть.
– Только что подожгли больницу, – сказал Артур.
– Или взорвали, – поправила Лизка.
– Или взорвали, – согласился Артур. – Больницу. Понимаете?
– Да, – сказал Хаззарим-хун. – Понимаю. Мы дичаем не просто стремительно, а ещё и с азартом. Не знаю, друзья, как – но с этим придётся жить всем нам. Всем нам.
– Наши этого не простят, – сказала Лизка.
– Думаю, да, – согласился Хаззарим-хун, снимая со Спартака последние повязки. Понюхал их и сокрушённо покачал головой. – И те, кто всё это раздул, очень рассчитывают именно на непрощение. Тогда у них будет неиссякаемый повод для ненависти. Юная женщина, дай мне, пожалуйста, вон ту корзину.
Лизка принесла корзину. Хаззарим-хун вынул красный глиняный горшочек, снял с него пергамент, почерпнул лопаткой и стал втирать в ногу, прямо в раны, студенистую белесоватую мазь.
– Хорошо, что юный мужчина без сознания. Иначе ему было бы очень тяжело сейчас. Это растёртые желудки шмааха…
Шмаах, а по-русски донный хватальщик – тварь не очень крупная, но нападающая на всё. Скажем, обхватывает ногу неосторожного рыбака тонкими, но твёрдыми щупальцами и пытается накинуть на человека свой вывернутый желудок. Он не понимает, что попался сам – потому что очень вкусен. Но в тех местах, где желудок елозил по коже, остаются ожоги.
– …Мазь растворит мёртвые ткани, – объяснял Хаззарим-хун. – Организму будет легче бороться с заразой.
– Вы доктор? – спросила Лизка. – Я думала, вы учитель.
– Я был учителем докторов, – сказал Хаззарим-хун. – Но это было давно.
– Скажите, – чувствуя, что голос дрожит, сказал Артур, – а вы не умеете лечить тех, кого пометили подземные духи?
Хаззарим-хун перестал втирать мазь и пристально посмотрел на Артура.
– Мы поговорим на эту тему потом, юный мужчина.
– Х-хорошо… – Артурчик ощутил неловкость, будто сморозил что-то постыдное.
Прибежал Стрельнутый, принёс кусок луба, с которого всё ещё капала кислая вода.
– Готово, учитель!
– Молодец. Выкраивай пока – среднюю, с захватом стопы.
– Понял. Так, Артур мелковат… Тушхаз, ложись. Снимай штаны.
Тушхаз снял штаны (Лизка то ли смущенно, то ли возмущенно отвернулась), лег на пузо. Похоже, он знал, что делать. Интересно, чем они тут занимались? – подумал Артур.
Стала слышна стрельба. Артурчик подошёл к окну, выглянул. Но отсюда был виден только старый безлюдный район. Если совсем высунуться – то в поле зрения попадали клубы дыма, сухого, бело-серого.
– Это столкновение было неизбежным, – сказал Хаззарим-хун. – Хорошо, что вы отважились постоять за себя.
– Не понимаю, – сказал Артур. – Почему не жить так, как раньше?
– Никогда ничего не бывает так, как раньше. Всё изменяется. Каждый раз нужно находить новые способы жить. Иногда люди не успевают. Иногда просто устают. Иногда специально делают хуже.
– Зачем?
– Чтобы подтолкнуть изменения.
– Но это нечестно.
– Да. Но тех, кто это делает, вопрос чести не волнует. Юная женщина, дай мне, пожалуйста, вон ту другую корзину.
В другой корзине были чистые тряпицы для повязок. Хаззарим-хун аккуратно обложил ногу Спартака тряпичными подушечками, потом обмотал широким бинтом.
– Давай, Зим-та, – сказал он, и Артурчик вспомнил, что имя Стрельнутого – Зимрешт, дома и ласково – Зим. А Та – это "старший сын", если дословно, а по сути – «наследник». Вот уже несколько дней он взрослый…
Неся на руках (разведённых так широко, что казалось: это удачливый рыбак хвастается небывалым уловом) выкроенную из луба заготовку, подошёл Стрельнутый, одним очень ловким движением уронил её на тряпичную ногу Спартака и стал ладонями её быстро-быстро оглаживать; ладони тут же побелели и залоснились. Буквально через минуту Спартак от поясницы до кончиков пальцев на ноге был облит блестящим панцирем. Потом Зим загнул верхний край панциря – для ремня, догадался Артурчик, чтоб держался, – и маленькими кривыми ножницами обрезал лишнее на стопе. Хаззарим-хун осмотрел дело его рук и удовлетворённо кивнул.
– Ждать недолго, – сказал он.
Это и так было понятно: минут через десять луб схватится, а через полчаса затвердеет. Правда, настоящую силу наберёт дня через два, но ведь это повязка на ногу, а не лёгкая лодка…
– Прошу вас, учитель, – с полупоклоном Тушхаз (уже натянувший штаны) преподнёс ему глиняный флакон, из которого поднималась струйка сизого дыма. Хаззарим-хун наклонился над флаконом, зажал ноздрю и втянул дым. Потом заткнул флакон пробкой и не глядя вернул Тушхазу.
– Нельзя лечить то, что не болезнь, молодой мужчина, – сказал Хаззарим-хун медленно. – Нельзя поднять дым и допрыгнуть до Рока. То, что ты называешь горными духами, – вовсе не горные и вовсе не духи. Когда-то на их месте были люди, совершившие преступления. Их наказывали на срок, а потом отпускали. Но с тех пор, как исчезли звёзды, об этом забыли почти все. Говорили, что среди горных духов остаются люди, которых не успели вернуть. Но я так не думаю. Иначе старый Имжкур не сидел бы сейчас в мокром лесу, торгуя болотным железом.
– Не понимаю, учитель, – сказал Артурчик.
– Старый Имжкур был тюремщик-освободитель, – терпеливо пояснил Хаззарим-хун, и всё ещё сильнее запуталось. – Тех, кто был наказан, он снова превращал в людей. К нему приходили, и он шёл, находил и освобождал того, кому вышел срок или же кому этот срок откупили или убавили. Когда исчезли звёзды и все всё забыли, он последний был тем, кто продолжал уметь делать это. Он мог бы стать самым богатым, но он был другой. Он делал это потому, что умел только он один. Несколько лет, потом всё реже и реже. Потом стало некого освобождать. В земле остались собаки – и, может быть, те, кто всё забыл…
– Так это всё – специально?.. – страшно спросил Артурчик, и Хаззарим-хун молча кивнул.
– Летят… – вдруг сказала Лизка.
Стрельнутый, Ухзай и Тушхаз медленно поднялись на ноги, глядя в потолок. А Хаззарим-хун повернулся к окну. Наконец и Артурчик почувствовал, что под ногами дрожит пол, а с потолка сыплется труха.
Дом был уже такой старый…
Два длинных ребристых чёрных тела, окружённых округлым мерцанием, пронеслись по тому куску неба, который был виден сквозь окно. Редко, но Артурчик и раньше видел такие: на них летали люди с Верхнего. И вдруг Лизка, присев и вытянув руку, пронзительно завизжала.
– Там! Там!..
– Они выбросили человека, – сказал Хаззарим-хун, вставая. – С высоты. Похоже, все сошли с ума.
* * *
К середине дня накал страстей дошёл, казалось, до пределов возможного – и продолжал нарастать. Районы, издавна населённые землянами, подверглись нескольким набегам, многие дома пылали – но нападения эти были отбиты с огромными для местных потерями. Теперь некоторые из их кварталов были захвачены, и далеко не все те, чьи тела валялись под заборами и в канавах, погибли с оружием в руках…
Местных было больше. Намного больше. Практически каждый из них физически был намного сильнее землянина. Однако те, кто им противостоял, были куда лучше вооружены – а главное, лучше организованы.
Одинцов отменно поставил дело. Последние пятнадцать лет он истово, как будто исполняя не службу, а служение, бился над созданием тайной армии – которой как бы и нет, но в нужный миг каждый знает своё место в строю, каждый умеет заряжать и целиться…
Большая часть дружины – человек четыреста – занимали сейчас оборону на ключевых эстакадах города. В тылу у них развернулось несколько ракетных батарей, которые ещё не вступали в бой и о существовании которых местные пока даже не догадывались. Специально подготовленные инженерные команды занимались тем, что разбирали настилы второстепенных мостков и минировали более крупные.
Толпы местных накапливались, угрюмо молчали. По улицам и переулкам подходили подкрепления. Был приказ: ждать.
А далеко за их спинами, крадучись: заброшенными дворами, безлюдными проулками, чердаками, старыми галереями, развалинами, по деревьям, по земле – иногда в рискованной близости от края ползуна, – пробирались по двое-трое молодые отчаянные ребята. Точка сбора у них была назначена в дальнем глухом углу Старого сада – то есть в полукилометре от Судейской площади, где сейчас кипели страсти и, сменяя друг друга, вопили с высоких мостков ораторы…
* * *
Галка Гибович училась в девятом классе – то есть была всего на год старше Артёма по возрасту, – но считала себя восхитительно взрослой. Не так давно её исключили из комсомола за аморальное поведение, то есть за любовь к женатому преподавателю техникума Косте Ляшко. Костю тоже хотели исключить из партии, но неожиданно выяснили, что он беспартийный. Грустнее всего в этой истории было то, что больная и старая Костина жена ничего не имела против…
В мастерских своего техникума Костя делал ракеты. Понятно, что Галка стала ракетчицей.
Сейчас её четырёхстволка стояла во внутреннем дворе недавно опустевшего маленького домика: мало того, что огромный разросшийся ползун ворочался совсем рядом – так ещё рядом с забором из-под земли медленно пёрла какая-то гнусь, напоминающая чёрное мыло, и уже образовала слоистую кучу шириной во всю улицу и метра четыре высотой. Кто же захочет жить в таком соседстве?..
Галка была полна стремительной силы. Она уже дважды сама сбегала к передовым постам дружинников, поставила там сигнальные флажки – дабы не пальнуть сгоряча по своим, – засекла ориентиры и на месте, на позиции, обозначила сектора огня – чтобы вгорячах, в огне и дыму, ничего не напутать и не промазать. Вой и грохот стартующих ракет лично её сильно и надолго сбивал с толку, поэтому требовалось всё максимально упростить – настолько, чтобы продолжать работать и с отсушенными мозгами.
А ещё ей страшно хотелось поймать Костю и прижаться к нему. Но этого пока не получалось и, она понимала, вряд ли получится до конца заварухи. Надо было терпеть, надо было терпеть…
Летающие машины Верхних, которые с утра ползали по небу на большой высоте, обычно только слышимые, но не видимые, вдруг появились над самыми крышами – хитиновые, бело-чёрные, страшные, с огромными выпуклыми глазами и когтистыми лапами. Сначала они быстро пронеслись стороной, вдвоём, и надолго пропали. А потом рокот донёсся сзади. Он приближался очень медленно. Вдруг защёлкали выстрелы. И – разом прекратились. Рокот стал булькающим, подвывающим. Машина появилась из-за крыши. Казалось, корпус и лапы её сделаны из сухих и выгоревших на солнце переплетённых корней; сверху дрожал и переливался прозрачный диск. Несколько блестящих полушарий венчали голову полу-существа, полу-машины. Она выползала и выползала, необыкновенно длинная, страшная, опасная. От кончиков лап вниз потянулись длинные тонкие синеватые струи, завивающиеся на концах – как пряди её собственных, Галкиных, волос.
Ветер коснулся лица, почувствовался сладковато-йодистый запах – и тут же голова взорвалась невыносимой болью. Галка зажала ладонью нос и рот. Кругом кричали и падали её люди. Страха не стало – только досада. Непонятно как она оказалась рядом с четырёхстволкой, взялась за рычаги. Руки и грудь вдруг стали обмотаны колючей проволокой. Тело летающей машины наползало поверх труб. Теперь надо было просто отбежать в сторону и потянуть за верёвку, привязанную к спусковой скобе. Но Галка никуда не побежала, а дёрнула за скобу рукой.
Она ощутила удар – сразу по всему телу – горячий, тупой и мягкий. Потом Галки просто не стало.
Две ракеты из четырёх, выпущенных Галкой, врезались в летающую машину и взорвались, разнеся её пополам. Бак с ядовитой жидкостью пробило – но поскольку эта жидкость либо была горючей сама по себе, либо разводилась чем-то наподобие бензина или спирта, то начался пожар, и большая часть яда сгорела. Наверняка это спасло очень многих.
* * *
Костя Ляшко помахал над головой руками, показывая, что они пусты. И пошёл вперёд, прямо на толпу. Они стояли молча, выставив перед собой копья и приподняв топоры.
Костя ничего не чувствовал. Просто не мог глубоко вдохнуть. Он шёл, и всё. Его могли сейчас убить. Тогда пойдёт кто-нибудь другой.
Он не знал, что скажет. Надо суметь позвать так, чтобы кто-то пошёл с ним. Пошёл и увидел своими глазами. И тогда всем станет ясно, что к чему.
Потом он услышал, что его нагоняют. Он обернулся. Это был сумасшедший поп Паша.
– Давай вместе, командир, – сказал он. – Раньше они меня слушали. Может, и теперь во внимании не откажут…
31-й год после Высадки, 13-го числа 4-го месяца
Утро началось с неожиданности.
Точнее, началось оно вполне обычно – закряхтел проснувшийся пан Ярек и, не открывая глаз, запел "Шумел сурово Брянский лес, спускались синие туманы…" Голос у него был что надо – загудела висящая на стене старая гитара, а пацанов как ветром повыдуло из-под одеял: на несколько секунд застыли посреди горницы, обалдело моргая со сна, а потом засуетились – одеваться, умываться, шариться по запасам, строгать хлебушек… Этого Олег ждал, к этому он загодя подготовился. Он встал – ноги худо-бедно, но уже держали в вертикальном положении – и торжественно объявил:
– Сказка о бутербродах!
Трое мальчишек с любопытством уставились на учителя.
– Погоди-погоди, – заворочался пан Ярослав, – сейчас в морду плесну для ясности…
Именно это он и сделал, не потратив лишнего мига, опустился на скамью рядом с кадкой, проморгался мокрыми ресницами и махнул рукой – мол, давай.
– Если вы думаете, что бутерброд не способен думать и чувствовать, – начал Олег, почему-то волнуясь, – вы просто ничего не знаете. Каждый бутерброд – индивидуален и неповторим. Каждый из них мучается ожиданием неминуемой и мучительной смерти. Самые сообразительные – прячутся на дно тарелки, самые самоотверженные – выбираются наверх, закрывая собой собратьев. Но каждый – каждый! – замирает от ужаса, когда его подхватывают гигантские пальцы, каждый беззвучно кричит, завидев приближающуюся пасть, каждый корчится от боли, перемалываемый жуткими зубами… – Олег выдержал паузу, наблюдая за произведённым впечатлением, и коротко закончил: – Поэтому бутерброды есть нельзя.
Мальчишки дружно хлопали глазами. Пан Ярослав смущенно откашлялся.
– Никак, Олежа, тебя ночью вдохновение посетило. Сподобился.
– Может, и вдохновение, – накатил Олег для закрепления педагогического эффекта. – Не сплю ж ни черта. Немножко порисовал, устал быстро, руки теперь как грабли, а потом вот…
– А что рисовал? – спросил Михель.
– Да картинки для нашей кошки. Её Тейшш зовут, запомнили? Надо же с ней как-то договариваться. Ты, Ярослав, глянь потом, чего сообразишь, ты ж у нас к языкам способный. И парней загрузим, дети должны легко обучаться. А то сколько я ещё говорящим протяну…
Похоже, Олег и вправду сильно сдал. Раньше произнести подобную фразу при учениках – у него бы язык просто не повернулся. Мальчишки неловко затоптались, разом забыв и о завтраке, и о раненой кошке.
Пришлось Дворжаку заворчать и навести маленький шухер. Быстро разогнал кого по воду и за дровами, кого за жратвой. Можно есть бутерброды или нельзя – вопрос спорный, равно как и про скорость детского обучения (Ярослав тоже склонялся к этой точке зрения, но многолетняя практика средних школ – что земных, что местной – в теорию упрямо не укладывалась), а вот жрать заготовленный неприкосновенный запас – уж точно никуда не годится. Жратву надо добывать. И главное: с какой скоростью эти спиногрызы учатся – ещё никому точно не известно, а вот забывают они всё – со свистом. Это паршиво, но сейчас весьма кстати.
И день, начавшийся с Олежкиного литературного дебюта, неторопливо поволокся дальше. После вчерашнего решения никуда пока не соваться, а ждать, что скажет по выздоровлении подобранная кошка, времени вдруг оказалось – никогда у мальчишек столько не было. Будто пятнадцать уроков русской грамматики подряд. Или даже сто.
После завтрака Артём прибрался в доме, вымыл посуду, рассортировал отмокшие корешки, поставил вывариваться, наладил стол, скособочившийся, когда накануне второпях заносили на носилках кошку – Тейшш, сказал Олег, – заготовил дров и сложил новую растопку, осмотрел и почистил одёжку и обувь – а солнце едва-едва передвинулось ближе к зениту. Разговаривать не хотелось, и Артём, сказавшись, ушёл на старицу рыбачить. Никто не опасался погони: ушли они далеко, куда дальше, чем успели бы добраться пешком, а укрытые дождевым лесом берега старицы не просматривались и с неба. Уговорились, что вернётся к дождю.
Всё-таки хорошая штука – дневной дождь. Конечно, кто дураки, кто зазевается да вымокнет вусмерть, хоть разочек, те его шибко не любят. Так сами и дураки, нечего было птичек-шляпников считать. Они, конечно, красивые – наподобие разноцветных карнавальных шляп, которые на Земле, говорят, по большим праздникам делают, а вот самих шляпников на Земле, говорят, совсем и нету. А на Мизели перед дождём для шляпников самое время: рассаживаются по майским деревьям и давай галдеть, хвастаться, кто какие слова запомнил. Как тут дураку не заглядеться, не заслушаться. А дождик – он и вот он. Шляпники тогда надуваются, замолкают и сидят неподвижно до самого конца дождя, разбухают, водой запасаются. А раззява пусть считает, сколько в больнице проваляется – дневной дождь холодный, почти ледяной, вода с большой высоты хлещет. Хоть шляпа на тебе, хоть дождевик, хоть беги, хоть прячься – ливень всё промочит…
А пан Ярек хитёр. Судя по припасам да приметам, это своё логово он уже не первый год ладит, расширяет грамотно, запасается – а ведь не то что их, мушкетёров, он и сыновей своих если сюда водил, то хорошо двоих-троих. Никогда здесь много народу за раз не было, хотя место – подготовлено. А средним своим при расставании сказал – в зимовье буду. Без намёков сказал, без нажима, а это значит, что про логово они не знают.
* * *
…С самого раннего детства Вовочка славился общительностью и способностью встрять в любой взрослый разговор. Желания взрослых при этом в расчёт не принимались – только грубая физическая сила. А вот сегодня и позвали его – и куда! инопланетянский язык учить! С инопланетянской кошкой объясняться! – а не захотел… Что с тобой, Вовочка, не заболел ли? Никак сам с собой разговариваешь? – Да нормально, пан Ярек, задумался. Всё путём. – Ну тогда ладно…
А ладно было не очень-то.
– …ты там не это… не расстраивайся, слышь? И не думай, я ничего такого делать не стану – просить, чтоб знак подал, или дрессировать там… Ты делай что хочешь. Просто я с тобой разговаривать буду. Тебе ж, наверно, темно под землёй. И холодно. Хотя Олег вон говорит, что холод чувствовать перестаёт. Значит, наверно, не холодно. Зато ничего не видать. А я тебе всё-всё буду рассказывать. Только не соображу, с чего начать. Жалко, что ты спросить чего-нить не можешь. Или можешь? Нет, я не спрашиваю, это я просто так сказал…
Вовочке было не до инопланетных кошек. Он пытался установить контакт с собственным горным Духом. С того момента, когда в приручившемся Духе ему померещился Серёга, Вовочка перестал бояться. Серёга никак не мог сделать ему ничего плохого. Чудо, что он узнал и вспомнил младшего брата, но если бы у самого Вовочки был младший брат, он бы его тоже узнал хоть среди ста человек. И искать бы пошёл хоть до самой Иглы. Он просто маленький был, когда Серёга пропал. Он бы так просто не сдался. Правда, про Жерло тогда, наверное, никто не сообразил, да и сам Вовочка вряд ли бы додумался. В Жерла только полные психи суются… Хотя, если Серёга живёт в Жерле, значит, он туда полез? Значит, там что-то нужное было, может, тоже спасал кого-то и не оберёгся. И вообще, тогда полез, а теперь вылез. Будет жить рядом с братом, и всё будет хорошо. Чем с отцом собачиться, лучше с кем угодно разговаривать. А уж тем более с Серёгой.
Даже Михелю Вовочка не сознался, что со вчерашнего дня шариков стало уже пять.
* * *
Первые попытки объясниться успеха не имели. Даже Ярослав сломался, пытаясь воспроизвести гортанный, урчащий и шипящий язык звёздных котов. Михель, правда, сразу запоминал отдельные слова, значение которых удавалось прояснить, – он всё запоминал с фантастической скоростью и точностью, Олег уже давно готовил его себе на смену и сейчас мысленно хвалил себя за то, что вовремя начал и очень много успел, – но с произношением справлялся хуже пана Ярека.
К счастью, кошка оказалась весьма способной к языкам. Уже через час она самостоятельно сложила и произнесла по-русски: "Дать Тейшш домой быстро. Пожалуйста!" Через два – люди в общих чертах поняли ситуацию: в небе над ними появился новый звёздный корабль, однако появление его не сулит ничего хорошего. Это враги. Правда, к Тейшш обязательно придет подмога…
Она не знает, когда. Может быть, скоро. Может быть, через много лет.
Всё ещё вне времени
Система, в которую стремительно ворвался «Неустрашимый», состояла из жёлтого карлика класса G4, двух планет и неимоверного астероидного пояса. Кораблю повезло, что трасса его полёта прошла в стороне от этой плотной тучи скал, камней и песка. Одна планета была голым раскалённым каменным шаром размером с половинку Луны и вращалась по орбите, чрезвычайно близкой к центральному светилу; вторая держалась от солнышка на почтительном расстоянии, имела развитую атмосферу и, что существеннее всего, систему искусственных спутников.
Уже потом Санька понял, насколько ювелирно рассчитал их полёт Рра-Рашт – и как он рисковал. Когда торможение закончилось, в баках оставалось меньше одного процента водорода – буквально иней на стенках. Зато весь прыжок занял всего сорок два часа, и кораблик затормозил почти у самой границы так называемого "действенного гравитационного поля" звезды – то есть там, где маршевый двигатель на полной мощности ещё мог придать кораблю ускорение в одну третью g. Это, конечно, никакой не полёт, а липкое подползание, но с приближением к звезде тяга понемногу росла, да и Рра-Рашт, торопясь к цели, ещё раз использовал хроновик и реактивные двигатели – теперь с водой в качестве рабочего тела. Этим он выиграл четыре часа. Правда, теперь воды на корабле не было совсем – только несколько десятков литров замороженных фруктовых соков. На крайний случай, серьёзно пояснила Шарра.
Ну, в крайнем-то случае, Санька знал, более половины массы кораблика можно было постепенно «ампутировать», потом пропустить через конвертор, а там – выпустить горячей плазмой из дюз. Так что, проскочи они "действенное поле", вернуться к звезде всё равно удалось бы. Однако на эту своеобразную заготовку дров требовалось довольно много времени, а сейчас именно время было бесценно.
Торможение после выхода из суба – ещё более интенсивное, чем разгон (кораблик стал легче, а мощность двигателя осталась прежней) – все перенесли почему-то легче: может быть, сказалось то, что предстояла ответственная операция, и организмы мобилизовались, – а может, на редкость удачно сработал хроновик. Во всяком случае, никого не рвало, никто не ходил, держась за стенки, никто не пытался мучительно вспомнить, кто он и зачем он?..
До планеты оставалось два часа лёту, когда Маша вновь поймала чужую волну…
– А тебя они не засекли? – тревожно спросил Санька.
– Не знаю, – Маша дышала тяжело: во время связи так сильно сдавило сердце, что и сейчас оно ныло и колотилось. – Думаю, нет. Не уверена, но – скорее всего. Там им… очень плохо. Очень плохо. Я не понимаю, что с ними, но им очень плохо. Может быть, сначала?.. – она подняла глаза на Саньку и на Рра-Рашта.
Они сидели плечом к плечу, очень серьёзные и неожиданно одинаковые. Как братья. Один чуть постарше…
– Сначала – информация, – сказал Санька. – Информация. Это важнее всего.
– Информация… – Маша почувствовала вдруг, что голос сел. – А потом нам понадобится скрыться, спасти себя, чтобы спасти её, бесценную…
– Не исключено… – начал Санька, но Рра-Рашт положил ему лапу на плечо и чуть нажал.
– Будем подумать много-тщательно, – сказал он. – Очень главный сообщённый вами, Ма-Шша… Много дел в одно место нужно, потому что труднотяжёлый идти. Стараемся?
Санька помолчал, глядя в пол. Потом произнёс медленно:
– Значит, так. Сначала идём на поиск эрхшшаа. А дальше уже по обстоятельствам. Если мы получим исчерпывающую информацию на первом этапе, то наш долг – немедленно доставить её на Землю. И вернуться с подмогой. Если же мы сочтём, что информации недостаточно…
– Обречённость над риск, – сказал Рра-Рашт, и впервые Маша его не поняла.
– Придётся рискнуть, – перевёл Барс, молчавший до сих пор. – Капитан, а нельзя ли за оставшееся время переоборудовать ваш катер в истребитель?
– Очень лёгкий, – сказал Рра-Рашт. – Мало-плохо вооружений, только ближний бой, много отличный летать. Работаем по?
– Работаем, – улыбнулся Барс. И повернулся к Маше: – Маша, а вы уверены, что те, кого вы услышали, – земляне?
– А кто же… – начала Маша и вдруг замолчала. Подумала. – Не знаю. Не поручусь. Теперь – не поручусь… Попробовать ещё?
– А надо ли? – спросил Санька. – Что это нам даст?
– Мы можем узнать, что произошло, – сказал Барс. – Но при этом рискуем обнаружить себя раньше времени.
Маша кивнула, соглашаясь.
– Решено, – сказал Санька. – Капитан, как мы найдем эрхшшаа?
– По корабль. Скоро будет видим здесь, – Рра-Рашт похлопал по шлему визибла, который держал под мышкой. – Или видно сейчас-уже. Прошу извиняйте.
Он одним непрерывным плавным движением перетёк в кресло пилота, подсоединил визибл к пульту управления – и натянул шлем.
19 января 2015 года. Ново-Огарево
Президента разбудили в три часа утра. Лёг он в два. Ему снилось что-то тревожное, но он, как всегда, сразу забыл сон.
На прикроватном столике беззвучно мигал красный огонёк. Для пробуждения этого практически всегда хватало.
Он тихо, чтобы не разбудить жену, спустил ноги с кровати, надел халат и вышел в коридор.
Ждал дежурный офицер ночной смены, майор Круглов.
– Что случилось, Жора? – спросил президент.
– Двое, – коротко ответил тот. – С чёрным допуском…
– Понятно…
Этого он и ожидал. Наверное, последние полгода.
Потом он на секунду вспомнил сон. Там тоже наконец случилось что-то, чего он долго ждал, на что надеялся и чего боялся.
«Чёрный допуск» – право на беспрепятственный вход к президенту без доклада, в любой его резиденции и в любое время суток, – имели одиннадцать человек, из них лишь трое были землянами. И только земляне этим допуском изредка пользовались: спецкомиссар ООН, командующий флотом и шеф администрации. Остальные были: Никита, коты и марцалы. Никто из них до сих пор в неурочное время не появлялся. Коты предпочитали видеть его у себя, Никита тоже, а все встречи с марцальской верхушкой обставлялись очень официально и готовились заранее.
Что должно было произойти, чтобы сломать устоявшийся порядок вещей?..
Пять минут на умывание. Мягкий домашний костюм. Потом президент посмотрел на себя в зеркало, поморщился, взял с полочки флакон с нашатырным спиртом и глубоко втянул пронзительную вонь. Вытер проступившие слёзы. Постоял ещё несколько секунд, пожал плечами – и пошёл к посетителям.
Они ждали в переговорной комнате за библиотекой – удобной, уютной, а главное – защищённой от телепатического проникновения. Это была новая чисто аппаратная методика, позволяющая обходиться без телепатов-перехватчиков.
– Господин президент.
Оба встали из кресел, поклонились.
– Почтенный Тан. Почтенный Санба…
С иерархией марцалов так и не удалось разобраться до конца. Кто кому подчинялся, кто за что отвечал, кто главный, а кто сбоку… механизм принятия решений… Существовало штук десять аналитических записок, и все трактовали тему по-своему.
Впрочем, как раз с Таном и Санбой особых разночтений не возникало. Они занимались взаимодействием с земными государственными структурами: Тан – с Россией, Европой, Северной Африкой; Санба – с Китаем и опять же с Россией…
Столик уже был сервирован: кофе, сливки, меренги, шоколадные вафли, джем. Запотевшие бутылочки с водой. Колокольчик – мало ли что ещё может понадобиться.
– Присаживайтесь, – сказал президент.
– Спасибо.
Оба сели, но Тан – чуть раньше. Это могло что-то означать, а могло быть простой случайностью. Впрочем, заговорил первым тоже Тан.
– Владимир, вы уже знаете, наверное, о том, что на Земле появился Бэр. Пропавший Император.
– Знаю.
– Он ждёт вашего ответа?
– Наверное. Так он сказал.
– К чему вы склоняетесь?
– Ещё не знаю. Завтра я собирался встретиться с вами…
– Значит, хорошо, что мы поторопились, – сказал Санба. – Иначе…
– Скажите, – перебил его президент, – а откуда вы узнали, что появился Бэр?
– Нас очень встревожили бунты в лётных школах, – сказал Тан. – Мы занялись расследованием. Выяснили, что это было вызвано массовым дистантным психопрограммированием. Телепат такого уровня и такого профиля мог быть только Императором. Известно, что только Бэр пропал без вести, и тело не было обнаружено. С максимальной степенью достоверности мы сочли, что это он и есть. Скажите, он уже разобрался в проблемах этой Вселенной?
Это марцалы, напомнил себе президент. Другая логика. Почти как греческие философы: ничто не познаётся на ощупь, а только умозрительно…
– Этого я, разумеется, точно не знаю. Думаю, да. Ф-ф… – он налил себе кофе и залпом выпил всю чашку, без сливок и сахара. Потом налил вторую, бросил туда три ложки сахара и стал аккуратно размешивать. – Переговоры ещё не начинались.
– Когда начнутся? – спросил Тан.
– Завтра. Поздно вечером.
– Тогда мы успеем вам всё рассказать.
…После августа четырнадцатого политика марцальского руководства выражалась двумя словами: стать незаменимыми. То есть, с одной стороны, делать всё возможное для своей новой родины, а с другой – делать всё возможное для того, чтобы человечество уже не могло обходиться без них.
Мало кто из землян сознавал, что изъять сейчас марцалов из течения жизни невозможно: мало того, что вся новая технология так или иначе была завязана на ввозимые марцалами комплектующие – то есть любое устройство, от простенького гравигена до масс-конвертора, превращающего вещество в энергию строго в соответствии с формулой старика Эйнштейна, от сверхскользких пленок, похоронивших трение, до незаменимого уже триполяра – всё это имело хотя бы одну детальку, один компонент, который на Земле не производится и принципиально не может производиться; но и отношения – между отдельными людьми, группами людей, народами, странами, союзами, – все они регулировались, смазывались и поддерживались марцалами. Самим их присутствием. Незаметными воздействиями…
У них не всё получалось. Они не всегда успевали. Они не были вездесущи, всезнающи и всеблаги. В конце концов, они старались только для себя.
И тем не менее: за считанные годы именно большие группы людей – толпы, народы, нации, – те, которые прежде были куда более безмозглыми, агрессивными и воинственными, чем отдельные люди, – стали заметно более толерантными и вдумчивыми, почти достигнув уровня если не людей, то хотя бы морских котиков или обезьян. Конечно, на это повлияла и экономическая перетряска мира, но президент хорошо представлял себе, как могли бы развернуться события, какая волна ненависти поднялась бы с голодного Юга на вдруг ослабший сытый Север – не возьми марцалы события под свой мягкий, но уверенный контроль. Как бы сам собою постепенно исчез терроризм… а если быть честным, он просто сменил адресность: вместо того, чтобы взрывать друг друга, арабские, еврейские, индийские, американские и русские мальчики бросились, обвязавшись взрывчаткой, на общего врага.
Именно так это и выглядело – если взглянуть под другим углом… Просто изменился масштаб.
Впрочем, люди тоже изменились. Когда-то было неприлично отдавать детей в армию. И наоборот: прилично, почётно и престижно – детей от армии отмазывать всеми средствами, включая самые низкие. Сейчас это тоже нередко делается, но – с неловкостью. Хорошо, внуки ещё маленькие, подумал президент, – а ведь если бы они рванули в гарды… а они рванули бы…
Да, многое изменилось.
Итак, цели и устремления марцалов – стать незаменимыми. Шестёренкой, которую абсолютно невозможно вытащить из механизма. Как водится, в среде руководства придерживались несколько отличных друг от друга позиций, которые можно было для некоторого упрощения свести к двум: придерживаться статус-кво, а постепенно и смягчать своё присутствие, идя осознанно на ассимиляцию, – это они, Тан и Санба, а также ещё несколько более молодых руководителей; и наоборот, структурировать человечество таким образом, чтобы оно уже никогда и ни при каких обстоятельствах не могло обходиться без марцалов – и, разумеется, никакой ассимиляции, поскольку доставленные с Тангу саженцы Спа дали побеги! Такова позиция стариков: Домга, Жеоля и, главное, Ро.
Позиция молодых имеет одну слабую точку: статус-кво невозможен, поскольку Империя всё равно не оставит Землю в покое. Незамутнённый, первичный генофонд – это огромная ценность. Такой клад просто так не выпускают из рук. Конечно, сейчас Империя в растерянности, но пройдёт не так уж много времени, и она вернётся. Земле ведь просто некуда деться в этой структурированной Вселенной. Единственное, что можно сделать в сложившейся ситуации – снизить ценность «сырья», перейти в более низкую категорию, продолжая оставаться опасной добычей. Всё более и более опасной… Но естественным путём – даже если задействовать некую специальную программу – на сколько-нибудь заметное «замутнение» генофонда уйдёт три-четыре поколения. Шестьдесят-восемьдесят лет. Нереально. Бессмысленно.
Поэтому возникла мысль: прибегнуть к маскировке. Как обычно поступали имперцы при заборе генетического материала? Либо спускались куда-то в населённое место, оглушали людей хроносдвигом, затем – облучали микроволнами и особым образом модулированным поляризованным светом; облучённые организмы реагировали на это сбросом достаточно большого объёма данных – в частности, о наличии генетических дефектов; таких не брали. Чаще же имперцы выискивали что-то конкретное: ту или иную комбинацию генов, например – и как правило – тех, которые отвечают за биохимию или иммунную систему организма. Именно с этим у модификатов Тангу самые критические проблемы… Для этого на Землю сбрасывались миллионы микросенсоров, с помощью которых и выявлялись нужные люди. Уже потом их целенаправленно – иногда с помощью землян-агентов – выслеживали и забирали.
Так вот: есть возможность – пока теоретическая, но практическому воплощению ничто не мешает – пометить всех людей так, что они будут давать на известные тесты один стандартный ответ: геном дефектен. Наночип – наподобие тех, которые вызывают телепатические способности. Но совсем простенький. Можно сделать так, чтобы понемногу размножался и передавался по наследству. А можно не делать – для простоты и свободы выбора. Вдруг кто-то захочет прокатиться на летающей тарелке? Такие люди попадаются, и не так уж редко…
– Да, кстати, раз уж зашла речь… – президент поднял палец. – Телепатические наночипы явно появились на Земле ещё до вас. Сейчас, похоже, они размножаются в геометрической прогрессии… Кто их мог внедрить? Если имперцы – то зачем?
– Телепатические чипы имперского производства не размножаются и не передаются от человека к человеку, – сказал Санба. – И они далеко не «нано» – их размер измеряется в миллиметрах. Правда, они обеспечивают очень дальнюю связь… Из прочих небольшая доля, два-три процента – это фрагменты кокона Свободных. Следы спонтанных контактов, – он улыбнулся. – Происхождения остальных чипов мы не знаем. Они просты, грубы, подвержены мутациям и вообще малоэффективны во всем, кроме размножения. Телепатический эффект, как правило, слаб, нестабилен, требует огромных энергетических затрат… Впрочем, земная наука наверняка изучила этот вопрос куда подробнее. В общем, кустарное производство… Единственно, что можно сказать определённо – они слишком просты, чтобы ожидать от них чего-то неизвестного. В отличие от имперских – те многофункциональны… И ещё: у них есть срок жизни. Мы не смогли определить, какой именно – но рано или поздно они все разрушатся. Практически одновременно.
– Интересно, – сказал президент.
– Интригует, – согласился Тан.
– То есть кто их запустил, неизвестно?
– По нашим подсчётам, первые из них появились на Земле между тысяча девятьсот двадцатым и тысяча девятьсот тридцатым годами, – сказал Санба. – И, разумеется, это не земное производство. Я бы скорее заподозрил старую Империю…
– Дата вычислена, исходя из соображений, что всё началось с одной особи наночипа и что деление его происходило в том же темпе, что и сейчас, – пояснил Тан. – То есть, мы назвали самую раннюю дату. Могло быть и позже.
– Да, – согласился Санба. – Самая поздняя, по нашим подсчётам, дата – это тысяча девятьсот семидесятый или чуть раньше. После этих лет наночипы обнаруживаются уже на всех континентах… То есть, может быть, они были на всех континентах и раньше, мы этого не знаем, но после семидесятого года – распространились несомненно.
– Мелкие мутации при делении появляются всегда, какую защиту ни ставь, – сказал Тан. – А там её нет вообще. Мутации происходят, и по ним мы отслеживаем пути миграции наночипов.
– Как вы отслеживаете, например, вирусы гриппа, – пояснил Санба, и Тан согласно кивнул.
– Это интересно, – сказал президент. – Старая Империя, в промежутке между девятьсот двадцатым и девятьсот семидесятым…
– Не точные данные, а интуитивно: скорее ближе к началу временного отрезка, чем к его концу, – сказал Тан. – И область, из которой началось распространение – это, вероятнее всего, Южная Африка.
– Или Австралия, – тихо сказал Санба. – Или Индонезия. В общем, юг Восточного полушария. Точнее сказать невозможно.
– Если не делать эксгумаций, – вставил Тан.
– Разумеется, – кивнул Санба. – Но это нам вряд ли позволят.
– Мы уклонились, – сказал президент («Интересно, а если произвести эксгумации, сойдутся стрелки на Кергелене или нет?» – подумал он). – Что конкретно предлагают достопочтенный Ро и его единомышленники?
…Старички-марцалы не подкачали: согласно их плану, следовало немедленно приступать к расселению человечества по более или менее пригодным для жилья планетам вне границ Империи – чтобы, так сказать, не складывать все яйца в одну мошонку. Несколько таких планет на примете у марцалов уже было – правда, до ближайших из них от Земли два-три года полёта на оптимальной скорости. Учитывая особые отношения землян с эрхшшаа, можно рассчитывать, что первые такие вот дальнобойные корабли, вмещающие хотя бы по десять-двадцать тысяч человек, будут построены уже через год. Значит, готовить будущих переселенцев надо было начинать вчера…
Всё было расписано по дням: принятие соответствующих резолюций Генассамблеи ООН, квотирование мест на кораблях по странам (с учётом интересов как самих стран, так и будущих колоний), технологическое обеспечение: создание компактных самосборных пакетов автономных Т-зон, которые будут обеспечивать колонистов всем необходимым (таких пакетов пока ещё не существовало, их нужно было придумать, спроектировать и запустить в производство), наконец, отбор и тренировка будущих колонистов… Разумеется, без уникальных способностей марцалов к убеждению, к организации, к устранению всякого рода трений в человеческих взаимоотношениях – такой проект был бы обречен. А так…
Понятно, что если он будет реализован, обратного хода уже не дать, а значит, марцалы станут действительно незаменимы. Но следует ли нам этого опасаться, подумал президент…
– А вы уверены, что эти планы – взаимоисключающие? – спросил он.
Марцалы переглянулись.
– До момента появления императора Бэра – нет. Сейчас – да, – сказал Санба.
– Видите ли, – сказал Тан, – план расселения был рискован, но в пределах разумного. По законам Империи, планета-заповедник не может иметь владений вне собственной атмосферы. Таким образом, если это правило будет нарушено хотя бы явочным порядком, возникнет неразрешимая коллизия, которую законники Тангу будут обсасывать миллион лет. И, естественно, ничего предпринять не смогут. Появление человека, который называет себя Императором, на планете-заповеднике – тоже не страшно, это скорее курьёз, который не может иметь последствий. Но оба эти события одновременно – ситуация автоматически квалифицируется как мятеж, а действия на случай мятежа тоже предпринимаются автоматически.
– И это могут быть очень жёсткие действия, – добавил Санба. – Вплоть до стерилизации мятежных планет. Такого ещё не случалось, но законом подобная мера предусмотрена…
31-й год после Высадки, 13-го числа 4-го месяца. Полдень
– Жил на свете волк-сирота. Родители его умерли, когда он был совсем маленьким, он и не помнил их вовсе, помнил только тётку свою, жил он у неё, пока не попала серая в волчью яму, да ведьму одну помнил, которая пригрела и прикормила сироту, научила кой-чему полезному по хозяйству, и всё у них было бы хорошо, но не в добрый час пошла старушка на реку за рыбкой, провалилась под лёд и утонула.
С тех пор скитался сирота по лесам в одиночестве. Родни у него не осталось, да и вообще в тех краях волки как-то не приживались, что ли, а те, что жили, славились нелюдимостью и чужих не привечали.
И вот однажды, усталый и измученный, выбрался молодой волк на берег лесного озера – и увидел прекрасный замок, маленький, чистенький, аккуратный, с зубчатыми стенами, высокими воротами, подъёмным мостом, затейливыми башенками и могучим центральным манором, над которым поднималась в небо главная башня с единственным окошком на самом верху.
Прошёл сирота по мосту, постучался в ворота и попросился переночевать. Открыл ему сам хозяин замка – высокий красивый мужчина с густой рыжей шевелюрой и окладистой рыжей бородой, именем Рапунцель. Ничему не удивился и пригласил сироту к своему очагу.
В тот вечер впервые за многие месяцы волк-сирота спал в тепле, сытый и довольный. И так ему у Рапунцеля понравилось, что наутро попросился он в услужение. Хозяин охотно согласился, ибо слуг у него не водилось, и тут же выдал сироте огромную связку ключей от всех комнат замка, а на шею повязал красивый шёлковый бант, белый, как снег, и шапочку подарил, красную, как кровь.
Молодой волк страшно гордился подарками и носил их не снимая. Ни минутки не сидел он без работы – чистил, мыл, стирал, готовил, расставлял и переставлял, смазывал петли ворот и ворот моста, вытряхивал ковры, начищал крыши башенок, мёл двор, пропалывал и поливал сад, запасал воду, укреплял стены, менял свечи в люстрах, натирал паркет, заботился о лошадях, полировал оружие, проветривал одежды, стелил постель и всегда сохранял хорошее настроение, потому что был он доброго нрава, трудолюбивый и старательный.
Только после захода солнца переставал он хлопотать по дому, выходил в сад, ложился под розовым кустом и устремлял свой взор на окошко высокой замковой башни. Его острый слух ловил обрывки песенки, которую напевал там, наверху, милый девичий голосок, а когда сумерки сменяла ночь, из окошка обрушивался водопад роскошных рыжих волос, лишь немного – примерно два человеческих роста – не достававших до земли. Волк-сирота засыпал, и ему снилось, что прошёл год, или два, или три, и волосы прекрасной девушки выросли настолько, что почти коснулись земли, и он взбирается по ним к заветному окошку, из которого слышится милая его сердцу песенка…
По утрам хозяин замка часто уезжал на охоту, а к вечеру обязательно возвращался. Каждый раз перед отъездом он наказывал молодому волку:
– Можешь открывать любые двери и заходить во все комнаты, только ту дверь, у подножия главной башни, не открывай и внутрь башни не заходи.
Сирота его слушался, и всё у них шло хорошо.
Но не бывает так, чтобы всё шло хорошо и ничего не менялось. В один тёплый погожий денек, когда работал волк-сирота в саду, поднял он взор к заветному окошку, и закружилась у него голова, затуманился разум, забыл он хозяйский наказ и своё обещание – и побежал к запретной двери.
Скрипнул в замочной скважине единственный ключ, которому доселе не было применения, отворилась тяжёлая дверь, и волк-сирота застыл на пороге, ничего не видя после яркого дневного света. Ещё не поздно было поворотить назад, избегнув непоправимого, но попутал бес несчастного сироту, и молодой волк шагнул внутрь и притворил за собой дверь.
Он постоял немного, привыкая к полумраку, осторожно двинулся вперёд… и оцепенел.
В самом центре круглой комнаты стояла огромная каменная чаша, налитая до половины чем-то тёмным, – и острое волчье обоняние обжёг запах крови. Но самое страшное – по стенам круглой комнаты были развешаны волчьи шкуры, а на полу грудой валялись волчьи черепа.
Застонал молодой волк, задохнулся от ужаса, схватился невольно за свой шёлковый бант – и лёгкий белый лоскут соскользнул с шеи и упал прямо в чашу.
Не помня себя волк выдернул ленту из чаши, подставил свою красную шапочку, чтобы не испачкать пол каплями крови, выскочил за дверь, запер её и помчался на озеро. Долго-долго, и песком, и илом, и глиной и просто лапами пытался замыть он страшное кровавое пятно, но ничего у него не получалось.
Тогда спрятал он свой бант под розовым кустом, закопал там же красную шапочку и, ни жив ни мёртв, стал дожидаться хозяина.
Рапунцель приехал, как всегда, к вечеру. Посмотрел он на своего слугу и сразу всё понял.
– Пойдём со мной, – велел он и повёл сироту в запретную комнату.
Несчастный молодой волк шёл за ним по пятам, дрожа, как осиновый лист. Ноги его заплетались, язык отнялся, взор затуманился. Переступил он уже знакомый порог и затрясся по-заячьи. Со всех сторон окружали его круглые стены, увешанные волчьими шкурами, в нос ударил запах мёртвой крови…
– Ты посмел ослушаться меня, жалкий глупый зверь, – громовым голосом произнес Рапунцель, поднимая меч, – и за это заплатишь своей жалкой дурацкой жизнью. Помолись на ночь, ибо ночь эта будет вечной…
Несчастный сирота упал на колени и вознёс к небесам самую горячую молитву. И произошло чудо. В единый миг прояснел его разум, и очистился взор, и возвысился дух, и вспомнил он, что не жалкий и глупый, но зверь он лесной, в самом расцвете сил, и нет на нём ни вины, ни греха, и не за что ему умирать, но страшно хочется жить. Серой молнией метнулся он на грудь к Рапунцелю, перегрыз ему горло и вырвал его чёрное жестокое сердце.
А потом женился на его прекрасной рыжеволосой дочери, которую безжалостный отец всю жизнь продержал в заточении, и много лет жил с ней долго и счастливо…
* * *
Ярослав перевёл дыхание и с торжеством осмотрелся. Все слушали внимательно, никто не отвлекался и даже почти не дышал. И кошка слушала внимательно, чуть приоткрыв рот. Как будто понимала.
А может быть, и понимала…
Прогресс в освоении языка был у неё просто устрашающий.
– Ну, что ж, – сказал наконец Олег. – Похоже, у нас зарождается новая литература. Давай будем изобретать типографию. Высокий шрифт, свинцовое литьё…
– Оловянное, – сказал Ярослав. – С добавками сурьмы. Свинца я здесь ни разу не находил – ни в рудах, ни в старом металле. А олова – завались. Тоже своего рода феномен.
– Когда вы с мы хотим лететь? – спросила Тейшш. – Время много нет совсем Олег.
И все посмотрели на Олега.
– Терпимо, – сказал он.
– Вот юшку сожрём – и полетим, – проворчал Ярослав. – Потому что там нам юшки не дадут, не дождётесь. Разве что – юшку пустят…
Продолжая ворчать, он подошёл к печи и выволок подкопчённый сбоку чугунок. Снял крышку, заглянул внутрь.
– Сойдёт, – сказал – и водрузил чугунок на середину стола. Потом взял объёмистый деревянный черпак и размешал варево.
Мощнейшая волна аромата расплылась по кухне.
Первый черпак ушёл в резную миску Тейшш. Немножко неуклюже орудуя деревянной ложкой, она зачерпнула золотую жидкость, поднесла ко рту, подула, потом пригубила.
Брови её поднялись.
– Сильно, – сказала она. – Очень.
Потом наперебой застучали ложки ребятишек, основательно заработал сам Ярослав, и даже Олег проглотил немного жидкого.
– Хорошая рыбка попалась, – похвалил Ярослав, и Артём вдруг застеснялся. Он очень любил ловить рыбу, у него это здорово получалось – но почему-то казалось неприличным, что ли. Или нечестным. Поэтому он делал это только по необходимости.
– Расскажи сказку, Михель, – попросил он. – Не всё ж пану Яреку работать.
– Из новых? – уточнил Михель. И не дожидаясь подтверждения объявил: – Сказка о бутербродах.
Олег скромно опустил глаза.
Сказка о бутербродах.
– Жил на свете один бутерброд. Был он на редкость умный и сообразительный, никогда вперёд не высовывался, а наоборот – норовил за братьев спрятаться и закопаться поглубже в тарелку. Только ведь, умный ты или не умный, а от судьбы не уйдёшь. Настал и его час, подхватили его огромные грязные пальцы с обкусанными ногтями, подняли в воздух и поднесли к чудовищной влажной пасти с сотней острых, как нож, зубов и длинным раздвоенным языком. Закричал бутерброд от ужаса, забился рыбкой, но пальцы лишь сильнее стиснули его тонкое тельце.
А потом пасть разинулась шире, хлестнул язык, лязгнули зубы – и раз, и другой, и третий – и бутерброд умер.
Тут ему и конец пришёл.
– Вот это, я понимаю, готика, – восхищённо сказал Вовочка.
Олег молчал.
А потом снаружи донёсся приглушённый свист.
Все вскочили.
– Корабль, – сказала Тейшш спокойно. – Зовёт меня другой.
Через секунду до Олега дошло.
– Тебя нашли другие эрхшшаа? – просил он. – Прилетели?
– Они прилетели близко, – она встала из-за стола, лапками стряхнула с лица и груди невидимые крошки. – Здесь сейчас сразу вот.
И тут же над головой раздался странный приближающийся звук: будто грустная птица жерлянка перекатывала в горлышке воду.
Артём не помнил, как оказался под открытым небом. Серые и коричневые клочья облаков летели стремительно и невысоко, хотя над землёй царило полное безветрие. Солнечные лучи, скользящие полого, расцвечивали их стремительными и тонкими узорами, неуловимыми, как языки пламени. Само солнце уже скрылось за близкими горами – и оттуда, со стороны гор, неуловимо-тёмный на ярком пёстром фоне, неожиданно низко и потому не сразу заметно, – приближался космический корабль!
Он прошёл почти над самыми вершинами деревьев – огромный, зеркально-чёрный, неуклюжий и изящный одновременно: центральный корпус, обтекаемо-остроносый, напоминающий крытую лодку, два более толстых бочкообразных – по бокам от него, две пары треугольных крыльев – поменьше впереди и побольше сзади, у хвоста. Какие-то небольшие выпуклости, вертикальные и косые плоскости… Корабль летел легко и медленно, будто был бумажный.
– Сядет на стрелке, – сказал пан Ярек, глядя ему вслед. – Пошли?
– Конечно…
– Лететь! – воскликнула Тейшш, и все согласились – ну конечно же, лететь, и как мы сами не догадались!
Через две минуты её кораблик весело заложил вираж над большим чёрным кораблем, медленно садящимся на пляж стрелки острова. Видно было, как верхняя часть кабины большого корабля скользнула назад – и как оттуда, изнутри, им машут руками.
31-й год после Высадки, 13-го числа 4-го месяца. Почти ночь
Похоже, что гибель летающей машины видели многие, – и, хотя напряжение, разлитое в воздухе, только усилилось, столкновения в городе почти прекратились. Быстро разнеслись известия, что шорник Клемид, собственноручно убивший судью Сугорака и самовольно севший на его место, арестован и содержится в каменной тюрьме; обязанности судьи временно исполняет вдова Сугорака, тетушка Агжа. Как-то сама собой родилась и распространилась мысль, что заваруха началась неспроста и вовсе не по той причине, о которой так громко орали на всех перекрёстках.
…Отряд особого назначения собрался в точке рандеву почти весь – из двадцати девяти бойцов, начавших движение со своих позиций, до Старого сада дошли двадцать шесть. Плохо было то, что не дошёл сам командир, Егор Сомов, его продолжали ждать, хотя, разумеется, формально командование принял на себя комиссар отряда, Кривицкий. Его знали, ему верили, но за Егором готовы были восторженно идти в кровь и в огонь, а с Кривицким было просто хорошо посидеть и попеть под гитару.
Егор был уже почти мёртв, хотя об этом никто не подозревал и ещё не скоро станет известно. По дороге он сорвался с «партизанки», по пояс угодил в ползун – и, понимая, что ничто его не спасёт, ударил себя ножом в шею. Теперь он тихо умирал от потери крови, лишь изредка приходя в себя и снова и снова досадуя на свою неловкость…
Когда сгустились сумерки, Кривицкий скомандовал: вперёд.
На Судейской площади горели костры. Перед Большим Домом группками по десять-пятнадцать человек стояли абы, кто с оружием, кто без, а с огороженной площадки над входом, освещённый дымными и красными «священными огнями», кричал сорванным голосом поп Паша.
Он кричал на ыеттёю, и поэтому бойцы отряда долго не могли его понять.
Потом оказалось, что они стоят вперемешку с абами и слушают.
Потом к Паше присоединились ещё двое: пожилая женщина из местных и Белоцерковский, второй секретарь обкома. Первой заговорила женщина. Она сказала, что теперь уже точно известно: столкновение организовали обитатели Верхнего. Пока неизвестно, какую цель они преследовали, но зато известно, какими методами пользовались. Это подкуп, убийства, ввоз незаконного оружия, провокации. Они использовали народ Ыеттёю для своих грязных целей, сделав многих из них насильниками и убийцами – чем нанесли ему непереносимое оскорбление. Ыеттёю теперь остается одно: либо вынудить Верхних признать свою вину и принести извинения не только на словах, но и на деле – либо умереть до последнего человека… Потом заговорил Белоцерковский. И мы, и вы оказались жертвами гнуснейшей провокации, которая была хорошо подготовлена – и всё-таки провалилась. Цели организаторов не были достигнуты – и теперь уже никогда не будут. Более того: пролитая невинная кровь не разъединила, а скрепила нас. Мы осознали – у нас есть общий реальный враг, один на двоих – сильный, коварный, безжалостный. Он нанес нам удар подло, исподтишка, надеясь, что мы не разберемся и перебьём друг друга, брат брата… Так ударим же в ответ!
Толпа заворчала…
* * *
Как оказалось, издали всё выглядело страшнее, чем было на самом деле. В самой больнице пожар охватил только одно крыло, а с густым дымом и взрывами сгорел сарай, в котором хранился инвентарь, запасы спирта и растительных масел, прессованного сена и жмыхов для ездовых козлов и птиц… Сейчас всего лишь валил густой дым, и свет двух не слишком сильных прожекторов еле пробивался сквозь него.
– Вон она, – сказала Лизка. Она была чертовски глазастой.
Мать стояла в окружении группы людей с лопатами и ломами и что-то говорила им, рубя кулаком воздух. Неподалёку от них лежали в ряд несколько тел, прикрытых тканью.
– Мам! – заорал Артурчик.
Она оглянулась мгновенно…
Потом было несколько минут, которые Артурчик просто не запомнил. Его трясли за плечи, ему о чём-то кричали, плыл дым – и наконец он сообразил, что надо сказать: Спартака мы вытащили…
– Мы вытащили! – говорил он.
– …почему не…
– Мы его вытащили! Он не здесь!
– …сказано было…
– Спартак живой! Живой! Ты меня слышишь?!!
– …сама убью к чёртовой…
– Ты меня слышишь, в конце-то концов?!!
Наконец она сказала:
– Да.
– Это Лизка, – сказал Артурчик. – Она будет у нас жить.
– Хорошо, – отмахнулась мать. – Где он?
– У доктора Хаззарим-хуна, – сказала Лизка.
– А как это вас к нему занесло?
– Стрельнутый помог, – сказал Артурчик. – И ещё ребята. Они у него учатся. И Спартака они же волокли…
– Как он?
– Уже нормально. Правда, Лизка? Мы уходили – он просто спал. Пропотел весь…
– Веди. Нефёдов, возьми двоих – и со мной! Куда идти?
Артурчик сказал. Мать нахмурилась.
– Нефёдов, твою душу пеплом! Догоняй!
После дымного света темнота казалась такой плотной, что и не раздвинуть. Синеватый свет фонарика-жужжалки улетал вперёд шагов на пять, не дальше. Эти фонарики делали в школьной мастерской…
Как там Олег, подумал Артурчик. Как наши?..
У начала ненадёжного мостка остановились. Тросы раскачивались, бледно и прерывисто возникали в пустоте косые доски помоста. Там кто-то шёл.
– Стой, кто идёт? – грозно крикнул Нефёдов, наводя от бедра ружьё с коротким, но очень толстым стволом.
– Свои, – отозвался из темноты молодой цепкий голос. – «Чердак».
– «Карусель», – сказал Нефедов, но целиться не перестал.
Один за другим на твёрдое покрытие эстакады поднялись трое. Обернувшись, стали светить под ноги четвёртому. Потом ему помогли забраться. У него были заняты руки – на плечах он нёс Спартака.
– Нашего парнишку держали, – сказал тот, с цепким голосом. Теперь Артурчик его узнал: это был Шумбасов, первое отделение. – О, и Елена Матвеевна здесь… Опоили чем-то, до сих пор без сознания.
– Кто держал? – спросил Артурчик, чувствуя, что ноги под ним исчезают – будто он ухнул в ползун.
– Да абы, кто ещё. Мужик здоровенный и трое пацанов. Там у них схрончик был козырный, ни за что бы не догадаться… Свет их выдал.
– Что с ними? – спросила мать ровным голосом.
– Да не волнуйтесь, Елена Матвеевна, всё по-тихому сделали…
Раздался какой-то странный звук. Артурчик посмотрел, и все остальные тоже посмотрели в ту сторону. Это была Лизка. Зажмурив глаза, она ободранными руками изо всех сил зажимала себе рот и поэтому только шипела.
Глава двенадцатая. ПЛАНЫ НА БЛИЖАЙШЕЕ БУДУЩЕЕ
31-й год после Высадки, 14-го числа 4-го месяца. До рассвета
– Группа крови на рукаве,
мой порядковый номер на рукаве,
пожелай мне удачи в бою,
пожелай мне…
Хором допели, Санька украдкой сунул в рот пальцы, полизал подушечки. Отвык от железных струн…
Гитара была, что ни говори, странноватая, строила непривычно, но звук у неё был тёплый и богатый.
– Ещё одну, – сказал он, – и перерыв. Ага?
Все с неохотой согласились, что ага.
– Подпевайте. Последние две строчки повторяются.
Прошёлся по струнам. Нет, что ни говори – обалдеть, какой звук…
– Всё небо пламенем объято,
Пилоты шли в последний бой,
А молодого звеньевого
Несут с седою головой…
– А молодо-ого звеньево-ого… – подхватили все, и особенно эрхшшаа – но не слова выговаривая, а саму мелодию.
– Торпеда вмазала в «Портоса»,
Удачи вылетан запас.
И с разворота три пилота
Идут к Земле в последний раз.
Машина валится кругами,
Всё жарче пламя языки,
И я прощаюся с друзьями
Простым пожатием руки.
Мы пролетаем, как фанера,
Сейчас рванёт боекомплект,
И по холодной стратосфере
Прочертим мы короткий след.
Не соберут нас даже в горстку
С орбиты мы уйдём в распыл.
Земля родная стелет жёстко —
Я навсегда её простил.
И понесутся телеграммы
Родных и близких известить:
"Гардемарин ваш не вернётся
И не приедет погостить".
Заплачут горько мама с папой,
Теперь им внуков не видать,
И будет слезы лить девчонка
В квартире номер сорок пять.
И будут карточки пылиться
На фоне разноцветных книг.
Она уйдёт в гарды учиться
И сгинет так же, как жених…
– И сгинет так же, как жених…
В наступившей тишине кто-то громко сглотнул.
– «Портос» – это сторожевик такой, – зачем-то объяснил Санька. Может быть, чтобы разбить тишину.
– Да-а… – протянул Ярослав. – Дела…
По идее, надо было размещаться на ночь и спать, но все были слишком уж взбудоражены встречей. Опять же – улетели к чертям намеченные планы, и надо было стремительно продумать новые…
То есть – просто схватить Тейшш, сунуть её в «Неустрашимый» и улететь, оставив Барса и Машу собирать информацию, а то и наводить порядок, – не получалось. Планета оказалась невероятно, сказочно важна, и отдавать её Империи было нельзя – ну просто никак.
Уже хотя бы потому (икснадцатым пунктом в списке), что по имперским понятиям всё население планеты опасно и неизлечимо больно или же находится в контакте с опасными и неизлечимыми больными. То есть оно должно быть помещено в карантин – скорее всего, навсегда, – а сама планета продезинфицирована на километр вглубь.
Нет, не отдам я Некту яблоко, хоть он дерись…
Спасибо Тейшш, спасибо павшим эрхшшаа – за то, что повредили разведывательный корабль и основательно проредили его экипаж. Вряд ли он сможет скоро отправиться обратно. А без этого имперцам не провести сюда эскадру – не умеют они брать ментальный пеленг. Но на борту застрявшего здесь имперского корабля осталась группа землян-телепатов, которые мучаются, кричат… а на борту какого-то другого корабля может найтись другая группа, которая их услышит – и, не исключено, что пеленг возьмёт…
Итак, задач было три, и все примерно одинаковой важности: вывезти Тейшш в безопасное место, захватить имперский корабль и как-то обозначить законные права Земли или Эрхшшаа на эту планету.
Первые две задачи имели вполне внятные одноходовые решения. Третья – пока ещё нет. На планете худо-бедно жило коренное население, числившее себя совсем ещё недавно подданными старой Империи. Империя нынешняя провозглашала себя наследницей Империи старой (утверждение нелепое и спорное, но оно принято за истину на Тангу, и опровергнуть его очень трудно). Кроме того, на Мизели имелось центральное правительство, которое – если судить по тому, что рассказали Олег и Ярослав, – вряд ли было расположено сотрудничать…
И – проблема Олега. По разным причинам, но все, не сговариваясь, решили, что она не менее важна, чем три обозначенных, – и каким-то не слишком объяснимым образом влияет на их решение.
Сами Олег с Ярославом, да и мальчишки тоже, не видели другого пути, кроме силового: высадиться в Верхнем, пальнуть для острастки, пригрозить полной аннигиляцией… Барс мялся, и Санька его понимал. Рра-Рашт и Маша были категорически против: не стоило начинать знакомство с пальбы. В конце концов, не исключено, что их тут ждут – не дождутся с распростёртыми объятиями, хлебом-солью и полцарством в придачу…
Вот если полцарства не будет в наличии, а соль окажется не хлоридом, а цианидом – тогда можно и пострелять. Холостыми, то есть исключительно одиночными зарядами.
Значит – для начала нужно слетать и представиться. А там видно будет.
В общих чертах план выстроился. С утра – разведка в Верхний. Если там действительно ждут – не дождутся, то предложить вступление в союз Земля-Эрхшшаа, покровительство, всяческую помощь и так далее. Заодно – решить проблему Олега. Если по каким-то причинам не ждут или проблему решать не хотят, то заявить о родстве Олега и всего земного населения Мизели – с населением Земли, и не просто Земли, а всего союза Земля-Эрхшаа-марцалы-Свободные, которое здесь представляет «Неустрашимый», – после чего приступить к защите неотъемлемых человеческих прав. Включая применение холостых, то есть исключительно одиночных…
Далее (при любом развитии сценария) – «Неустрашимый» и обязательно хотя бы двое из эрхшшаа (одна из них – Тейшш) остаются в Верхнем, чтобы принимать участие в сценах радости или давить авторитетом, а два лёгких корабля, подцепив к себе всё возможное вооружение, отправляются брать на абордаж имперского разведчика. Если абордаж удачен, заключённых землян спускают на поверхность планеты и где-нибудь размещают («Да здесь, где же ещё», – распорядился Ярослав), и смотрят, что там с кораблём. Если атака сорвётся, «Неустрашимый» немедленно взлетает и направляется к одной из планет эрхшшаа…
Осталось дождаться утра. Это оказалось самым трудным.
* * *
Меньше суток назад они проплывали под этим же мостом… Артурчик сплюнул через перила в темноту горькую волокнистую жвачку – прессованные листья и молодую кору сторожника выдавали всем желающим. От сторожника пропадал сон, обострялось зрение и скрадывалась усталость. Правда, во рту делалось сухо и шершаво, и пить было бесполезно – вода эту сухость не брала.
Вместе с Лизкой они ехали на повозке, гружённой ящиками с ракетами. Их записали в ракетчики, но лишь подносчиками снарядов. И то – не бегать на позиции с тяжёлыми ящиками на спине, а ворочать эти ящики на повозке и подавать на спины или на плечи тем, кто будет таскать. Повозку с трудом волокла четвёрка козлов, которыми правил полузнакомый фермер, Артурчик не мог вспомнить, где встречался с ним, а потом будто кто-то стукнул в лоб, и глаза открылись: это был старший сын старого Йеризина, Махраб. Йеризина и всю родню его уморили Верхние ядовитым дымом, а Махраб, наверное, ездил в город на торжки… На торжках с ним Артурчик и встречался: кривые баклажаны и мясные палочки от Йеризина славились, покупать старались у них.
– Вы меня помните, добрый Махраб? – спросил зачем-то Артурчик. Тот, не поворачивая головы, кивнул. На этом разговор закончился.
Войско вообще шло молча. Только хруст колёс по щебню, скрип, недовольное, но робкое блекотание козлов – и глубокое солидарное бубухх-бубухх-бубухх сотен пар тяжёлых, для хождения по камням, башмаков с окованными железом носками и каблуками…
– Если бы мы не ушли оттуда… – снова сказала Лизка.
Она была совершенно права. Но лучше бы молчала. Всё равно уже ничего нельзя было исправить или поменять местами…
Артур так никогда и не поверит в смерть Стрельнутого, его друзей и его учителя. Будет казаться, что они где-то рядом, в соседнем доме, соседнем квартале – вообще в соседней клеточке пространства.
Так будет всегда. Но потом.
А пока – плотная молчаливая колонна быстро двигалась по широкой дороге, пересекая предгорье и приближаясь к «серпантину», ведущему на плато. К подножию горы колонна подойдёт к полудню. Ещё три часа займёт подъём…
Это был только авангард. Основные силы объединённой армии Нижних сейчас торопливо разбивались повзводно, учились слушать команды и держать в руках оружие – чтобы быть настоящей армией, а не толпой.
Они выступят во второй половине дня.
19 января 2015 года. Ново-Огарево. Утро
Спецкомиссар ООН, Исигуро Усида, был родом с Окинавы и хорошо помнил, как американские бомбардировщики летали бомбить Вьетнам и как они, местные шестнадцатилетние парни, ходили в дансинги, чтобы драться там с солдатами, охранявшими базы, из-за девчонок. Несколько лет назад он научил президента паре приёмов, которые из-за своей эффективности не вошли в спортивное дзю-до. Он прекрасно говорил по-русски, читал наизусть «Полтаву», «Демона», «Звёздный ужас», стихи Блока, Слуцкого, Арсения Тарковского, – хотя и имел традиционные для японцев проблемы с «Л» и «Ш». Кроме того, на Окинаве у него остался малолитражный заводик по производству высококлассного солодового виски, которое как минимум не уступало шотландскому…
– Император… – проговорил он, словно впервые в жизни пробуя это слово на вкус; кончики ногтей его согнутых пальцев чуть слышно барабанили по бокалу. – Император… Боюсь, Владимир, что я плохой монархист. Мы, окинавцы – плохие монархисты. Если не все, то многие. А кроме того, несчастье с нашими пилотами…
– Тебе разве ещё не передали про пилотов? – спросил президент. – Нет? В Токио мы уже сообщили… Их нашли, Исигуро. Туда уже вылетел крейсер «Новик». Они живы, и… в общем, всё хорошо.
– Какая замечательная новость! – воскликнул Усида. – Но я всё равно не знаю, как нам поступить. И это уже не зависит от моего антимонархизма. Слишком мало данных.
– Когда их было достаточно?
– И здесь ты прав. Кроме того, в тех редких случаях, когда их было достаточно – это оказывались ложные данные. Мы в положении глухого и очень близорукого человека, на которого нападает толпа водяных…
– Положение немного выправляется, Исигуро, – сказал президент. – И одновременно ухудшается. Мы уже получили от котов такой объём информации об Империи, что страдаем от несварения, а информация всё прибывает… Ещё год-другой – и у нас появится собственная надёжная агентура. Мы уже не слепы – но мы как будто оказались в совершенно незнакомом месте…
– Какая разница? – возразил Усида. – Слепой и внезапно прозревший – одинаково беспомощны на оживлённом перекрёстке. Более того, слепота побуждает к осторожности, а непонимание происходящего – к панике и неправильным поступкам.
– Да, и это тоже верно. Но под ухудшением я понимал не это – не столько это… Ты чувствуешь, как всё начало рассыпаться? Пока шла открытая война, ООН выполняла роль штаба и ставки. Де-факто она стала всемирным правительством, все страны делегировали ей довольно заметную часть своего суверенитета, и никто не возражал. Я понимаю, что тут марцалы блестяще поработали; умения сгладить противоречия, а заодно и организовать работу сколь угодно сложной системы у них не отнять… но дело не только в них. Мне кажется, мы настолько растерялись от победы, что решили сделать все возможные глупости разом. Роспуск Объединённого командования… Это просто предательство какое-то. Или настолько вселенская глупость…
Спецкомиссар отхлебнул из бокала и некоторое время сосредоточенно прислушивался к ощущениям.
– По-моему, получилось неплохо? А, Владимир?
– По-моему, просто великолепно. Я, правда, не великий спец по виски…
– Это новый сорт. Он ещё не имеет названия. Не будет большой наглостью с моей стороны, если я попрошу тебя дать этому сорту имя?
– Неожиданно… Боюсь, я просто не знаю, как это делается. Какие традиции…
– Традиционно – это просто имя производителя. Реже – что-то связанное с местом, где выращен злак или добыт торф. От качества торфа зависит очень многое: цвет, запах, глубина вкуса. Ячмень для этого виски выращен в Канаде, торф привезён из Карелии, дуб для бочек – с острова Ява. Вода – из Антарктиды, добыта на глубине четырёхсот метров. Погреб, где виски выдерживалось, находится в горах Хидака, на Хоккайдо. Это колдовские горы, с ними связано очень много преданий. Бочки были помещены в подвал в последний мирный месяц последнего мирного года – тогда я этого, разумеется, не знал… Купаж я не делаю – особенность марки. Все мои виски имеют первое имя «Керама» – так называлась шхуна моего деда. Но обязательно должно быть и второе имя.
– Я должен подумать, – сказал президент.
– Я тоже, – сказал Усида. – В конце концов, мы думаем об одном и том же.
19 января 2015 года. Москва, посольство Свободных. Утро
Римма печатала со скоростью двести ударов в минуту, и от этой бесконечной пулемётной очереди Геловани уплывал куда-то вверх и вбок, и приходилось выдёргивать себя обратно почти физическим усилием занемевшего мозга. Иногда в монотонный треск вплетались дребезжание и скрежет – машинка была старая, раздолбанная в хлам «Башкирия» с огромной кареткой, похожая на комбайн или сенокосилку; она и новая-то не отличалась бесшумностью…
Никита, стараясь занимать как можно меньше места, варил какой-то особенный кофе из своих старых запасов. Кофе выращивали и обрабатывали на добром десятке планет, и среди Свободных он был весьма ходовым товаром. Господин посол уже сгонял свою страхолюдную девочку (имя которой Геловани начисто забыл, а переспросить стеснялся) в круглосуточный магазин за густыми сливками, потому что иначе пить этот жидкий динамит опасно.
Запах был… да. Очень бодрящий.
Пожалуй, Геловани клюнул-таки носом, потому что пропустил торжественный момент: Римма вытянула из каретки последнюю закладку. Он среагировал только на стон:
– Бли-и-и-н…
Она пыталась помассировать виски опухшими пальцами. Геловани подошёл, встал сзади. Сначала забрал боль из головы, сбросил на пол. Можно было не опасаться, что попадёт в кого-то постороннего: первый этаж. Потом – из шеи и плеч. С одного раза не получилось, а главное – из-за усталости никак не мог сосредоточиться. Не спать семьдесят часов – это многовато…
– Спасибо, родной, – Римма встала, с хрустом потянулась. – Ты опять меня спас.
– Давайте по чашечке, и полетели, – сказал Никита. – Ласточка, ты пока разложи экземпляры… – и Геловани наконец вспомнил: девочку звали Крейзи-Бёрд, так и в паспорте было записано: Оцуп Крейзи-Бёрд Станиславовна, и она очень этим гордилась.
Лицо у Риммы было усталым, осунувшимся и даже старым – этакий проступивший намёк на её календарный возраст. Календарь, разумеется, врал: Римме было немного за тридцать, причем это не видимость, достижимая посредством гимнастик, пластических операций и косметики, а –
истинный биологический возраст организма. Кокон не мог возвратить молодость, но он не позволял организму стариться. Вместо этого он старился сам и в какой-то момент – через сто, сто пятьдесят, а когда и больше лет –
просто исчезал. Шарик лопался в пустоте…
Так умирали все Свободные. За исключением тех, кто оказывался на планетах. Их участь была страшной. Старость приходила за несколько дней.
Поэтому Свободные как могли избегали планет.
– Надо будет смыться наверх, – сказал Геловани. – Если получится. Хотя бы на несколько дней.
– Нам бы, нам бы, нам бы, нам бы на дно… – хрипло пропел Никита. – Ихтиандры боговы. Как напиток?
– От этих жирных сливок меня пронесёт, – сказала Римма. – Надеюсь, в Кремле есть приличные туалеты?
– Мы не в Кремль. Он на даче, – сказал Никита.
– Тогда проще, – Римма села в уголке кухонного диванчика, не выпуская кружку из рук, закрыла глаза. – Мальчики. Пять минут меня нет, хорошо?
«Мальчики» согласно кивнули. Римма за шесть часов провернула совершенно непредставимую работу: телепатически приняла, перевела на русский и распечатала очень подробную – пятьдесят с лишним страниц –
справку об императоре Бэре и ситуации, в которой он оказался; информацию раскопал оставленный в музее дед уже после того, как Римма и Геловани составили первый доклад – по итогам собственных предварительных и торопливых поисков. Они только собрались отдохнуть…
Крейзи-Бёрд встряхнула своими разноцветными перьями на голове и пронзительно объявила, что тоже пойдёт вместе со всеми. Ей давно хотелось поговорить с президентом. Просто накопилось что сказать…
Никита внимательно посмотрел на неё и покачал головой:
– Не сейчас.
– Ну, Никита!..
– Нет, ласточка, – голос его отвердел. – Не сейчас.
Затренькал телефон. Римма вздрогнула, но глаз не открыла.
Геловани дотянулся до трубки. Это был комдив Виттштейн.
– Данте? Здравствуй, друг. Скажи, пожалуйста, что за мелкий мышиный бред с переучиванием на новую технику? Мне уже пошла вторая сотня рапортов…
Несколько секунд Геловани не мог ничего сообразить. Потом дошло.
– Расскажу, когда увидимся. Рапорта принимай, но не обещай ничего конкретного. Отсылай ко мне. Главное – не называй никаких сроков. Говори примерно так: первый отряд уже сформирован, и по результатам его обучения… понятно, да?
– Так это правда?
– Боюсь, что ещё не вся…
Он, не чувствуя вкуса, выхлебал кофе – густой, как кисель. Встал.
Качнуло.
И – словно тёплая мягкая рука осторожно придержала его за затылок.
19 января 2015 года. Пересекая орбиту Венеры
Крейсер «Новик» был не просто развитием темы «Гавриила» – та же оправдавшая себя компоновка, вдвое большие размеры, возросшие почти десятикратно масса, тяга двигателей и мощность вооружения. Нет, это был первый построенный на Земле корабль, способный совершать межзвёздные перелёты. Правда, на головные корабли этой серии устанавливались уже готовые эмиттеры производства эрхшшаа, – но это только потому, что технологический цикл производства каждого эмиттера составлял двести восемьдесят дней; сейчас на пути к Земле находился грузовой конвой, везший орбитальные монтажные комплексы – и через год, в худшем случае полтора, Земля уже будет способна сама производить всё необходимое для кораблей открытого космоса…
Проект «Новик» начали воплощать в металл буквально на следующий день после триумфа «Гавриила». В отличие от него, он был не чисто российским, а всеевропейским: комплектующие корпуса производили в Италии, Англии, Германии, Швейцарии, энергетические конверторы – в Израиле, двигатели – в Швеции, а оружие и окончательную сборку – в Т-зонах «Париж» и «Московия», там же, где и сторожевики-»мушкетёры». Всего было заложено двадцать машин, из них четыре уже прошли первые лётные испытания, а головной, «Новик» – встал на боевое дежурство.
Это был своего рода рекорд: всего за полгода двадцать три вагона рабочих чертежей превратились в самое грозное оружие, которым владело человечество…
Вернее, уже не всё человечество: по инициативе Китая, всех Северных Америк (удивительным образом сыгравших в унисон), Пакистана, Бразилии и Аргентины было ликвидировано Объединённое командование флотом. Правда, все страны Европы, Россия, Израиль, Турция и Индия тут же договорились сохранить прежние отношения хотя бы между собой, и о полном разделе флота (хотя бы той его части, которая принадлежала им, – а следовательно, и проекта «Новик») речи идти не могло. Но в сети глобальной обороны теперь зияли гигантские дыры, всякого рода межштабные согласования отнимали чёртову прорву сил и времени – и вообще вдруг стало тревожно.
В «коллективном бессознательном» царило то самое злобно-приподнятое настроение, опасаясь которого, Сунь-цзы ещё полторы тысячи лет назад предостерегал от лёгких побед.
Государственные мужи пока ещё ничего необратимого себе не позволяли – но политики и журналисты вовсю обличали, вскрывали нарывы, предъявляли язвы, распахивали шкафы в поисках скелетов и проводили исторические аналогии. Нужно было срочно напомнить миру, что Россия только благодаря войне смогла вырваться вперёд, при этом оставаясь, как и была, страной варварской, неумытой, лапотной и нелепой; что прежним мировым лидерам нужно немедленно и грозно подняться с четверенек, умыться, поправить фраки и смокинги и вернуться на свои законные места во главе стола, поближе к пирогу; что неспроста, очень неспроста марцальская верхушка, виновная в бесчисленных преступлениях против человечества, открыто живёт в Москве, поспешно амнистированная и натурализованная сразу после перемирия: российская администрация не имела ни малейшего права этого делать, а трибунал в Гааге ещё никто не отменял; что историческая роль России такова: в дни кризисов её выпускают из клетки и натравливают на очередного врага всего цивилизованного мира, а после победы прячут обратно в клетку, потому что оставлять такое косматое чудовище на воле невозможно, неразумно и даже преступно…
Экипаж «Новика» состоял из русских мичманов и офицеров – корабль значился в российском регистре Космофлота и был приписан к базе «Энгельс», – но на время первых полётов двигатели, энергетику, системы навигации и управления огнём, системы обеспечения живучести, а также десантные средства – помогали обслуживать прикомандированные специалисты с заводов-изготовителей. Не все они говорили по-русски, поэтому пришлось взять на борт троих переводчиц. В последнюю секунду сообразили и подхватили в японском посольстве военно-морского атташе. Кроме того, в качестве практикантов летели пятеро гардемарин выпускных классов лучших лётных школ Киргизии, Узбекистана и Ирана, а в качестве пассажиров – четверо исследователей-ксенологов из Комиссии по инвазии при ООН, и среди них – Сигги Кристиансен.
Командир корабля, капитан второго ранга Валентин Сергеевич Севернов, был моложав, но не молод: ему уже исполнилось пятьдесят два года. В дни Вторжения он командовал атомной подводной лодкой, чудом спасся, несколько лет кантовался на берегу, потом ещё несколько – носился над Балтикой на спасательном глайдере, собирая катапультировавшихся пацанов – или то, что от них осталось. Потом его вызвали в штаб флота и предложили переучиваться на новую технику. Он даже не спросил: «Почему я?» – когда происходят чудеса, таких вопросов не задают.
Это было не чудо, это был жёсткий негласный отбор по множеству параметров, ему подвергались практически все бывшие лётчики, моряки и танкисты. Из тысяч отбирались единицы…
В прошлом году, в памятном кровавом августе, младший сын, старший мичман Анатолий Севернов, не вернулся с орбиты. Месяц спустя самого Валентина Сергеевича назначили командиром только что заложенного на верфях новейшего крейсера. Ещё ничего не кончилось, сказали ему в штабе, готовьтесь по-настоящему.
Валентин Сергеевич старался не потерять ни часа… И всё равно внутри него, особенно по ночам, торопливо тикал какой-то скрытый механизм, похожий на метроном. Он то ускорялся, то чуть-чуть притормаживал, но всегда опережал пульс, а значит, это было не сердце, и капитан никогда не говорил о нём врачам.
Сейчас, когда по обычаю за капитанский стол пригласили гостей, пульс настиг это тиканье.
Доктор Сигурдни Кристиансен отнюдь не была красива – крупная грубоватая шведка с очень загорелым (среди зимы) лицом и выцветшими прямыми, небрежно подрезанными, волосами. Но у неё были ясные спокойные глаза и насмешливые в уголках губы, никогда не знавшие помады. И ещё при разговоре (ломаный и простой, но очень понятный русский) она помогала себе рукой, и движения этой руки, этих длинных пальцев с коротко обрезанными ногтями…
До цели было менее двух суток полёта.
Глава тринадцатая. ПОБЕЖДЁННЫХ НЕТ
31-й год после Высадки, 14-го числа 4-го месяца. Утро и день
Потапов помнил во сне, что вообще-то звать его Эмилем Валерьевичем и что он главный дрогон-догр всего Плоскогорья, то есть тот, кто занимается всевозможными источниками энергии – но его почему-то упорно именовали Милочкой и пеняли за то, что рояль звучит, как сырые дрова, за кулисами не пройти, весь кордебалет в декрете… он снова был аспирантом в родном институте и ставил со студентами пьесу собственного сочинения «Три дня позора, или Весна в декабре»…
Потом его сбросили с нар и больно наступили на руку – не по злобе, а просто не увидев в темноте.
Ворота блока со скрипом откатились. За ними косо полоскались мокрые сумерки, а значит, до подъёма был ещё час, а то и два.
Стуча вразнобой подковами ботинок, агча-ат-хурами (что значит «заботливо взращиваемые») строились в проходе, и Потапов сам собой оказался на своём месте, сжимая в руке шапочку.
В проёме ворот появился Грудой, начальник тюрьмы, тоже бывший землянин. Рядом с ним смутно виднелись ещё двое в длинных серых плащах.
– Смирно, гондоны! Слушать меня внимательно! Государство в необъяснимом порыве добросердечия объявляет вам полную амнистию. Молчать! Одновременно оно рассчитывает, что вы сейчас организованно, не создавая давки, запишетесь добровольцами на стены. Снизу прёт толпа. То есть вы можете не записываться, это ваше полное право – но тогда окажетесь по ту сторону ворот и даже не успеете обосраться. Полчаса на формальности, после чего тюрьма закрывается. Мотайте отсюда. Запись вот – у господ волшебников…
Оказаться за стеной, подумал Потапов. Да, и там люди живут… когда-то он переписывался с некоторыми, пока на него не стали смотреть косо и не намекнули, что такие контакты идут во вред карьере. Карьера всё равно накрылась, а контакты пропали.
А ведь не выпустят за ворота, и даже не спустят со стены в клети, вдруг отчётливо понял он. Просто – скинут с обрыва…
Волшебники, холера.
Ещё лет десять назад они назывались операторами. Да, конечно, требовалось мужество и научный фанатизм, чтобы пойти на это: вживлять в своё единственное тело грубые, несовершенные и непредсказуемые приборы для управления арги-ду, «железными микробами». Многие умирали, и смерть эта была не лёгкой. Но на смену выбывшему вставали двое…
И они понемногу овладевали утраченными – казалось бы, навсегда – навыками. Правда, Потапов сомневался, что игра стоит свеч, что одиннадцать человеческих жизней за новый сорт пластмассы и тридцать пять – за съедобное, но совершенно безвкусное тесто, – приемлемая цена. Да, он входил тогда в Научный Совет и пользовался кой-каким авторитетом, но его выслушивали – и поступали по-своему. Это была уже не наука, а новая неистовая религия, со своими догматами и своими мучениками. Своим раем и своим адом. Своими кострами и своими раскольниками…
Двигаясь, как автомат, Потапов записался у смутно знакомого оператора и занял место в колонне. Через несколько минут им скомандовали: «Марш!» – и повели по наждачно-шершавой дороге. Дождь как раз кончился. Минут через двадцать покажется солнце…
Ярко вспыхнуло где-то наверху и сзади, высветив такие разные затылки и плечи шагающих добровольцев. Всё вокруг будто бы замерло, пропустив такт. Потапов поднял голову. Совсем невысоко и совершенно беззвучно пронеслись три… самолёта? Последний раз самолёты он видел на Земле… У большого были крылья – широкие, треугольные. У маленьких – так, крылышки.
Все три гнали перед собой конусы ослепительного прожекторного света. Они пролетели, и стало почти темно.
Толпа прёт? – почти весело подумал Потапов.
Он почти не сомневался в том, что рано или поздно его земляки, даже загнанные в тупик повседневной скуки и скудости – там, внизу, – соберутся с мыслями, стряхнут постоянно навязываемую им сонную одурь и одичание, засучат рукава… Правда, он не думал, что это произойдёт так скоро.
Впрочем… тридцать лет. Можно изобрести кое-что и покруче пороха. Так, между делом.
Но – самолёты!
Сейчас вам будет – «толпа прёт»…
В полном восторге он ударил себя кулаком в раскрытую ладонь, и как бы в ответ небо впереди засверкало сотнями точечных сиреневых вспышек.
* * *
Летели так: «Неустрашимый» вёл Рра-Рашт собственноручно, на месте второго пилота сидела Тейшш, а за стрелковым пультом, где обычно работал Санька, – Ярослав. Пан Ярек. Навык обращения с визиблом у него уже был, с оружием – тоже… Олег, Михель и Вовочка летели пассажирами. Ичшхи-Та, Вторая Рра-Рашта, облачившись в маскировочный «хамелеонный» комбинезон, заняла место в кормовом шлюзе. Как только (и, разумеется, если) корабль сядет, она незаметно, пользуясь дымовой завесой – а завеса будет, лёгкая, мотивированная, – выскользнет из люка и займётся пешей разведкой…
Кораблик Тейшш, которому хоть и с запозданием, но всё-таки сообразили присвоить гордое имя «Спасатель», пилотировал Санька. Десантную группу составляли Рафашш и Шарра, вооружённые до зубов ручным оружием.
Барс стал пилотом третьего кораблика грозной эскадры, катера «Неустрашимого», тоже по случаю обретённой самостоятельности получившего собственное имя: «Натиск». Маша занимала кресло штурмана и знала, что ей вскоре действительно придётся сыграть эту роль; вторая пара пилотов-эрхшшаа, Мийт-Та и Чишш, как и их собратья на «Спасателе», готовились прежде всего к рукопашной схватке.
На оба лёгких кораблика установили по три лазерных батареи с «Неустрашимого». Этого с лихвой хватало для эффективной стрельбы по наземным и воздушным – то есть неподвижным или медленным – целям, а на орбите…
На орбите оружия никогда не бывает хотя бы достаточно.
* * *
Санька так и не смог потом восстановить ход событий. Возможно, виной было включение Рра-Раштом хроновика – в тот момент, когда поняли, что их обстреливают и что медлить уже нельзя. Это был не первый и не десятый случай, когда Санька попадал под удар хроновика, но никогда не было такого, чтобы начисто отшибало память. Не отшибало – перемешивало. Какие-то события казались происшедшими давным-давно и почти стёршимися, какие-то – приснившимися, прочитанными, увиденными в кино… Иных событий, которые отпечатались в памяти, просто не могло быть в действительности: например, он отчётливо помнил, как пылает и рушится внутрь себя исполинская Игла – почти десятикилометровая башня, венчающая скалистую вершину у восточной окраины плато, там, где начинается непроходимый хаос чёрных хребтов, пропастей, отвесных стен, разломов, трещин… но этого просто не могло случиться, потому что на самом деле Игла как стояла, так и стояла – гладкая и блестящая издалека, вблизи она оказалась похожей на старый, без коры, ствол иссохшего и окаменевшего дерева – палево-серый, неровный, сучковатый, с какими-то шипами, дуплами, прорезями, выступами…
Возможно, то, как поступили они, было неправильным. Не зря же он четвёртую неделю сидит в одиночной камере, дожидаясь суда. И Рра-Рашт отозван на свою планету как-то без почестей… Но и те, в городе – поступили по-свински. Бить на поражение сразу, не пытаясь предупредить, предостеречь, хотя бы спросить, опознать, – это подло. Стрелять в тех, кто, может быть, пришёл тебя спасать…
Да, на чужой планете он без санкции командования открыл огонь на поражение. Но только в тех, кто стрелял в него. Да, сколько-то человек погибли. Но все они хотели его смерти. Его – и тех, кто стал ему дорог.
Они начали стрелять первыми. И даже не попытались предупредить.
Все остальное вытекало из этого обстоятельства. Получалось как бы само собой. «Принцип домино»: один толчок, цепочка падений – и перед вами новый пейзаж…
Просто когда Санька понял, что именно он сейчас – самый главный в этом захваченном и местами горящем городе, обратного хода уже не было. Оставалось только ломить вперёд.
И он стал ломить вперёд. Удивившись попутно, что белая тряпка в окне – такой распространённый во Вселенной знак капитуляции…
Он ещё раз убедился тогда, что для начальника главное – это иметь толковых подчинённых и не сдерживать их тогда, когда они знают, что делают.
Коты вычислили, нашли и арестовали здешнее правительство. Олег тут же, не давая арестованным выйти из шока, принялся выкачивать из них всевозможную информацию.
Ярослав, размахивая своим пулемётом, построил полицию и пожарных. Полиция ещё недолгое время пыталась качать какие-то права, а пожарные взяли под козырёк и занялись своим прямым делом.
Мобилизованные для отпора «нижним» граждане были распущены по домам.
Барс выступил по местному радио (переводил Михель) и сказал, что бояться гражданам нечего, любое недоразумение можно уладить, и вообще – период изоляции позади, добро пожаловать в обитаемую Вселенную…
После чего «Спасатель» (без Саньки) и «Натиск» незаметно снялись и ушли в облака. Через три часа вернулся один «Натиск».
…Нет-нет, всё в порядке! Все живы – просто остались там, на корабле, с людьми. Большой корабль, в трюме почти шестьдесят человек, перепаниковали… вода есть, еда есть, но темно и душно, очень душно, эрхшшаа сейчас пытаются что-то запустить… Нет, экипаж мёртв. Их добили уже потом, после того, как коты взбунтовались и ушли. Но попутно, добивая – повредили систему управления. В общем, теперь похоже на то, что людей придётся снимать группками, перевозить сюда, на Мизель, а уже отсюда…
Чуть-чуть отлегло. Это срочно, но не сверхсрочно.
К трём часам дня на дороге внизу появились разведчики наступающей армии. Их встретили Вовочка и Михель – в трофейной четырёхколесной самобеглой тележке белого цвета. Эмблему правительственной связи – узкий запечатанный конверт – соскребли ножом и поверх нарисовали свою, новую, только что рождённую: шпагу, стилизованную ракету и звёздочку сверху.
19 января 2015 года. Москва. Ранний вечер
Следующая встреча президента с Исигуро Усидой состоялась в резиденции спецкомиссара – в новеньком пентхаузе на Чистых прудах. Плоская крыша была завалена сугробами идеально белого снега. Снегогенератор стоял позади дома, Усида пускал его в ход по ночам. Он жаловался, что мало спит – два, а если повезёт, то три часа в сутки…
Внизу, если посмотреть, пузырилась обычная московская коричневато-серая снеговая каша.
Сада камней возле дома не было. Росло несколько деревьев – странного вида ели и плакучие ивы.
В доме было не по-японски тепло, и обстановка напоминала скорее о викторианской Англии, чем о Востоке. Дубовые книжные шкафы во всю стену и тёмные корешки старых книг на добром десятке языков…
– Жаль, что ты не куришь, – сказал Усида, обнюхивая короткую сигару. – Человеку нужно иметь слабости, от которых легко отказаться.
– Я курил в школе, – поморщился президент. – Никакого удовольствия.
– Ты получил новые данные.
Это был не вопрос, а утверждение. Весь пакет документов был доставлен спецкомиссару через час после президента, а то и меньше.
– Да.
– Я много думал. Обсуждал с коллегами. Надо дать ему слово на Генеральной Ассамблее. По твоему представлению.
– Когда?
– Через три дня. Через четыре максимум.
Президент хрустнул переплетёнными пальцами.
– Хорошо… Да, я придумал тебе название. «Корона». «Керама Корона». По-моему, прекрасно звучит.
– По-моему, тоже, – коротко рассмеялся Усида. – Так назывался мой самый первый сорт. Тебе придётся думать дальше…
19 января 2015 года. Московская область, секретный объект «Зелёный плёс»
К вечеру повалил снег, всё сильнее и сильнее, сначала быстрый, мелкий и колючий, потом – медленный, мягкий, крупными хлопьями, совершенно рождественский. Резко подскочила температура – градусов до двух, а с утра было около двадцати мороза, да ещё с хорошим морским ветерком…
Некрон пошарился в сарайчике, нашёл широкую пластиковую лопату и двинул к бане – нагрести сугроб побольше. Он никогда не упускал случая попариться, а здесь была прекрасная банька: из толстенных отборных брёвен, в меру тесная, с кубом из нержавейки и каменкой из чёрных окатышей величиной с кулак. Сухие берёзовые дрова обещали отменный жар.
Под крышей сушилось десятка два веников: берёзовых и дубовых.
Он занялся топкой, а пацанов погнал за колодезной водой. Но стоило им вернуться, бряцая полными ведрами, как у Антона сделалось очень спокойное лицо, а глаза уставились в бесконечность. Иван отобрал у него вёдра и осторожно поставил на крыльцо.
– Началось? – робко спросил он.
– Похоже, да… – Некрон подхватил парня под руку и повёл в дом.
– О, простите, – сказал Антон, а точнее, Бэр – он был уже здесь, всё видел и слышал. – Кажется, я оторвал вас от прекрасных приготовлений.
– Не страшно, – сказал Некрон.
– Есть новости?
– Есть новости.
Он взял папку, которую ему полчаса назад, в самую пургу, притаранили из Питера два фельдъегеря. Там был список вопросов, которые следовало задать, список сомнений, которыми следовало поделиться, и предложение выступить через два дня на Генеральной Ассамблее ООН – в сущности, высшем органе всепланетной власти. ООН знавала разные времена и даже иногда впадала в полное ничтожество, картонную декоративность и чёрт знает что. Но сейчас её могущество было велико как никогда: все марцальские структуры управления постепенно демонтировались, их место занимали спешно создаваемые подразделения ООН. Остро не хватало марцальского умения находить общий язык со всеми и убеждать любого упрямца в чем угодно…
Тем не менее многие политологи сходились во мнении, что Земля большей частью уже де-факто представляла собой единое государство: что-то типа конфедеративной республики парламентского типа. Никто не готовил эту интеграцию специально – как, например, объединяли Европу в конце прошлого века. Так уж сложилось само собой под влиянием всяческих сильнодействующих обстоятельств.
Предложение Бэру предстать перед Генассамблеей, можно сказать, немедленно – уже было косвенным признаком того, что на самом верху понимают чрезвычайную сложность ситуации и необходимость принятия каких-то новых и кардинальных мер. Но, как любой полномочный парламент, Генассамблея была неповоротлива, легко возбудима и не слишком предсказуема…
– Можно, я лучше глазами? – голосом Бэра сказал Антон и протянул руку.
– Конечно… – Некрон подал ему папку.
Антон стремительно перелистал сшивку из двух десятков страниц, закрыл папку, подержал её двумя пальцами за уголок, словно хотел пустить по ветру, но передумал и вернул Некрону.
– Не вполне то, чего я желал бы, – сказал он, – но и не вполне то, чего я опасался. Будь у нас лет пять впереди – я был бы счастлив продвигаться такими темпами.
– И что же делать? – спросил Некрон.
– Пока не знаю… Можно, я где-нибудь сяду и кое-что набросаю на бумаге?
– Да, конечно… – Некрон повёл Антона к письменному столу.
Походка у гардемарина изменилась, стала тяжёлой и развалистой. Он медленно поводил головой из стороны в сторону, осматривая помещение.
– Это вы здесь живёте? – спросил он.
– Не совсем. Это дача моего приятеля, за городом. Тут… тихо.
– Да, очень хорошая слышимость, – похвалил Бэр. – Никаких помех… Нет, если можно, не машинку и не перо, а простой карандаш. Спасибо…
Он писал неимоверно быстро, с жарким шелестом грифеля – при этом буквы были чёткие, как в прописях. Строчки плотно заполняли один лист за другим.
– Ваши марцалы правы в своих опасениях, – говорил он одновременно с этим, и Некрон видел, что пишет он совсем иное. – Но они прошли в своих рассуждениях не до конца. Они рассматривают варианты при том условии, что правила игры неизменны. А ведь есть ещё один существенный фактор: это стабильность действующего правительства Тангу. Те, кто вершит дела сейчас, – это умеренные. Это из-под них вы повыбивали подпорки. Вы и Тирон. И если нынешнее правительство навернётся с большой высоты, к власти придут другие. Более жёсткие и решительные. И правила игры изменятся…
– То есть…
– То есть будет уже абсолютно не важно, поступаем мы в точном соответствии с их законами – с которыми вас, кстати говоря, никто официально не знакомил, не так ли? – или пустились во все тяжкие. Я боюсь, что, как бы мы ни изворачивались, а всё равно – придёт армада, одолеет наш дохленький флот и начнёт садить тераваттными лазерами по городам. И когда мы выбросим белый флаг? После десятого миллиона жертв? Или после сотого? Но ведь выбросим же…
– И Коты…
– Коты прекрасны, но они тоже смертны. Более того, в отличие от вас – их можно не беречь. Как сырьё они Тангу не интересуют. То же самое касается и Свободных… Ну вот, испортил вам настроение. Я не хотел, честное слово.
Некрон махнул рукой.
Бэр ещё несколько минут дописывал своё послание, потом – подал Некрону.
– Это ответы не на все вопросы – просто кое-что я оставляю для выступления, а кое-чего просто не знаю. Вы повезёте их сами?
– Да, прямо сейчас.
– Два часа на дорогу… Давайте через три ровно продолжим разговор.
– Полчаса на дорогу, – поправил Бэра Некрон. – Президент здесь, неподалёку. Тоже на даче.
– И тоже у приятеля?
Некрон кивнул.
– Хорошо. Тогда – до встречи через час.
Антон пошатнулся, но устоял. Потёр ладонью лоб.
– Баня, как я понимаю, отменяется? – спросил он.
– Пока да. Возможно, вечером…
В это Некрон и сам уже не верил.
Снег валил всё гуще.
Глава четырнадцатая. ПЛОДЫ ПОБЕДЫ
23 января 2015 года
Все дни, а потом и недели, которые Санька провёл на посту Самого Главного Начальника Планеты Мизель, слились для него в один-страшно-длинный-день. Вроде бы он спал иногда, но либо сон не приходил, и он вскакивал, вспомнив что-то важное и несделанное, либо действительно что-то происходило, и его расталкивали – следовало принять решение…
Война, вроде бы погашенная, то и дело норовила вспыхнуть снова. Всплывали нанесённые обиды, вскрывались преступления – и не шуточные. Санька назначал расследования, мирил, если мог, или прятал под замок, чтобы не допустить самосуда и как следствие – новой вспышки ненависти. Тяжелее всего было с новоприбывшими землянами: даже спущенные с корабля на твёрдую почву, они продолжали психовать, заражая дикой нервозностью всех в округе, и наконец Санька, по совету Артёма, распорядился выдавать им местное питьё «умахраб» – что-то вроде пива на вкус, но с акцентированным успокаивающим и даже снотворным эффектом. Это вроде бы начало помогать…
Барс и Маша высказали предположение, что это отнюдь не совпадение: прибытие в окрестности планеты шести десятков доведённых до психоза телепатов – и вспышка агрессивности среди населения, которое к телепатии восприимчивости никак не проявляло. Впрочем, без отдельного исследования, причём не на любительском уровне, тут не обойтись.
Для Олега нашли какого-то инженера-расстригу, который занимался похожими проблемами. Тейшш увезла Олега и вызвавшегося помогать ему Артурчика в жилище этого чародея, а потом, вернувшись, была задумчива. Она и Рра-Рашт должны были вот-вот улететь на одну из планет Эрхшшаа – как только станет ясно, можно ли починить оставшийся на орбите имперский корабль. Рафашш, Мийт-Та и Чишш возились там безостановочно. Наконец Чишш вернулась и доложила, что починить можно, регенерация запущена, и недели через две всё будет в лучшем виде.
Тейшш вручила Саньке свои заверенные землянами-свидетелями письменные показания о том, что случилось на борту имперского разведывательного корабля – на всякий случай. Дорога домой иногда бывает непредсказуемо длинной…
Что ж, подумал он, теперь расследование практически закончено: мы достоверно знаем, что имперцы искали именно эту планету, причём искали её с помощью землян-телепатов; что у командиров разведкораблей было предписание: достигнув цели и определив её координаты, уничтожить эрхшшаа (если они есть на борту). Видимо, цель была слишком важной, и для обеспечения секретности можно было идти на любой риск… Эрхшшаа отнюдь не всегда позволяли застать себя врасплох. Иногда, каким-то способом узнав о намерениях своих бесчестных союзников, они били первыми. Вот только внятно и недвусмысленно предупредить своих они ни разу не успели… Тейшш оказалась первой выжившей из всех шен-тейр. Даже тела погибших эрхшшаа спасателям удалось обнаружить только дважды.
Вот она, эта цель, под ногами, подумал Санька. Ради этой планеты имперцы готовы были не просто порвать навсегда с Эрхшшаа, а – даже заполучить их себе во враги. В активные и опасные враги.
Дырку от бублика вы получите, а не Шарапова…
…А с Кешей, надо полагать, получилось так. Родители, чтобы не рисковать детьми, тайно их из корабля вынесли и спрятали. Это, в общем, логично: говорить котята, по человеческим меркам, начинают очень-очень поздно – зато практически сразу, без лепета и упрощений, – но к выживанию они приспособлены почти с самого рождения. Даже в амазонских джунглях у них было больше шансов уцелеть, чем в схватке на борту. Итак, взрослые вынесли их, воспользовавшись посадкой, ни объяснить, ни подсказать даже ничего не смогли – котята еще не разговаривали – и тут же начали бой: во-первых, потому, что исчезновение малышей вызвало бы подозрение у командира, а во-вторых, именно при взлёте и прорыве обороны экипаж более всего занят. Возможно, если бы я не сбил корабль – Коты бы его захватили. И вернулись за котятами.
И всё было бы намного проще.
Но это уже, как говорит бабка Калерия, разговор в пользу бедных…
«Неустрашимый» улетел ночью, незаметно. А накануне вечером Санька собрал почти всех главных начальников: Потапова – коменданта Верхнего, четверых судей Ыеттёю: тетушку Агжу, почтенного Рагнура, почтенного Сулага и учителя Пейю, – и Юрия Борисовича Громова, первого секретаря. Не хватало ещё одного судьи, его не смогли найти посыльные, и председателя исполкома Дениса Витальевича Кима – он был ранен в стычке. Свой голос он передал Громову. Примерно за час с помощью Барса составили документ, согласно которому планета Мизель со всем её населением, планетным телом и центральным светилом присоединяется к союзу Земли, Эрхшшаа, марцалов и Свободных – на первых порах, до создания центрального правительства, в качестве подопечной территории, а затем – в качестве равноправного члена. Причём, поскольку на планете существует крупная стихийная колония выходцев с Земли, именно Земля несёт основную ответственность за процветание и скорейший выход из изоляционно-регрессивного шока своей подопечной…
Это обсуждали с Рра-Раштом и Барсом наедине перед самым собранием. Почему мы? – Вам сейчас просто необходимо о ком-то заботиться. Это позволит не остановиться в развитии… Кроме того, у большинства землян-переселенцев на планете-метрополии остались родственники, а значит, Земля становится естественным патроном для этой маленькой колонии…
Права собственности, принципы самоуправления, свобода миграции, доступ к технологиям – всё к обоюдному удовлетворению. Договор составлен в двух экземплярах, один отбывает на Землю на борту «Неустрашимого», другой – остаётся на Мизели. Подписи: капитан «Неустрашимого» Рра-Рашт, начальник экспедиции Александр Смолянин…
Без Рра-Рашта стало пусто и неуютно. Пожилой Кот был чертовски надёжен. А тут ещё Ярослав заявил, что отправляется домой. Пора.
И Санька понял, что ему нужен отпуск. Хотя бы на один день.
…Они смылись на «Спасателе» – Санька, Михель, Вовочка, Лизка, Маша и Ярослав. «На хозяйстве» остались только Артём и Барс. По дороге отпускники забрали Олега с Артуром из хижины Имжкура (хижина была не хижиной, а странного вида башней частью из камня, частью из дерева) – с обещанием вернуть завтра, – и еле-еле ковыляющего на костыле Спартака – из дома, под личное поручительство пана Ярека, что ходить больному не придётся, а придётся только лежать в тепле и много и вкусно есть. Впрочем, и это не помогло бы, если бы не Маша: она сказала, что на ферму ей не очень хочется, а лучше они останется здесь и поболтает с Еленой Матвеевной о своём, о женском. Получилось, таким образом, что-то вроде культурного обмена.
О-о, как встречали пана Ярека дома! Как кричали и пели, как висели у него на шее и барабанили по гулкой спине: жёны, дети, работники… Знали уже, что жив он и здоров, весточку об этой радости давно принесли – так что обошлось без обмороков; да и соседи скоро подъехали: ждали, должно быть. И тоже радость, и тоже – по спине… Стол новый сколотили прямо перед домом, широкие удобные лавки поставили. И уж таких медов, таких кушаний нанесли, каких пирогов…
На Саньку отцы семейств смотрели без робости, качали головами: юн, слишком юн был новый начальник планеты. Но разговаривали почтительно, интересовались: вот многих с Земли без паспортов забрали, как таким быть? Восстановят ли документ и прописку, если кто вдруг вернуться захочет? А то и хуже: муж или жена на Земле остались, а здесь – человек по другому разу семью создал, детьми обзавёлся… Санька обещал, что всё будет улажено, и не с такими коллизиями справлялись.
Некоторые вопросы ставили его в тупик: например, отменили ли в Омске продуктовые карточки и вывели ли американцы першингов из Европы? Он не знал, что такое карточки и кто такие першинги. Ему объясняли. Когда он говорил, что еды давным-давно просто невпроворот и что и Советский Союз, и Штаты развалились и даже успели забыть, что враждовали когда-то, – народ чесал в затылках и из вежливости делал вид, что верит…
Незаметно подполз вечер. Разошлись и разъехались гости. От зябкого ветерка, потянувшего вдруг с болот, спрятались в просторной летней кухне.
Осоловевшего от еды и питья Саньку тянуло в сон – и в то же время он знал: усни сейчас – и окажется, что прекраснейшие часы в своей жизни ты проспал. Тогда он сходил за гитарой (взбодрившись на холодке). Когда вернулся, Олег как раз объяснял Ярославу, что с ним делает знахарь.
– Понимаешь, окончательно эту заразу какими-то внешними методами изгнать невозможно. Но зато – можно научиться ею управлять. Этим мы и занимаемся. В общем, нужно особым образом концентрироваться… Я её уже остановил, выше не ползет, теперь осталось научиться выдавливать её из себя. Принцип я схватил, но пока что это слишком утомляет.
– По каплям выдавливать из себя горнорабочего, – сказал Артур.
– А как же с собаками? – спросил Вовочка. – Они ведь не могут концентрироваться…
Он достал из кармана и рассыпал по столу горсть разноцветных блестящих шариков.
– Ух ты, – сказал Михель. – Твои?
Вовочка кивнул.
Михель вытащил из кармана и пустил по столу один – но, похоже, очень тяжёлый, блестящий, с чуть заметным синеватым отливом.
– Боюсь, что собаки остаются под землей навсегда, – сказал Олег. – При этом они бессмертны… или почти бессмертны. Ну-ка… – он потянулся за шариком Михеля, приподнял, чуть не уронил. – Похоже, это рений. Редчайший металл. Тебе повезло, парень.
Вот, наверное, почему ещё имперцы так рвутся найти и захватить эту планету, подумал Санька. Потому что здесь умеют таким нехитрым способом добывать редчайшие металлы…
– Саша, можно гитару? – спросил Олег. – Вспомнил песню…
Он прошёлся по струнам, виновато улыбнулся: отвык, – и начал:
– Отшумели песни нашего полка…
– Отзвенели звонкие копыта, – подхватил Санька.
– Неужели ещё помнят? – Олег даже ахнул и прижал струны.
– У нас в экипаже она была строевой, – засмеялся Санька.
– Ну, тогда с начала…
Они спели эту, и другую, и «Когда воротимся мы в Портленд», и «Все небо пламенем объято», и грустную «Сумерки, природа…» – причём оказалось, что Санька знает на куплет больше, чем остальные: «…Медленно и чинно входят в ночь, как в море, кивера и каски, не понять, кто главный, кто слуга, кто барин, из дворца ль, из хаты… Бедны и богаты, вечностью объяты, все они солдаты»…
– О, – сказал Санька. – Вспомнил. Музыкой навеяло. Почему верёвка называется «партизанкой»?
Все переглянулись. Очень трудно объяснять простые вещи…
– Ну, это же ещё на Земле… когда война была, были такие партизаны, – сказал наконец Вовочка. – Они в лесу жили. На деревьях. И, когда враги входили в лес, они на этих верёвках на них прыгали. Или наоборот – перепрыгивали с дерева на дерево…
– Понял, – сказал Санька, давя в себе хохот. – «Дженни, Дженни, я Тарзан, иду на сближение…»
Ребятишки его не поняли, а взрослые – раскололись…
Отсмеявшись, пан Ярек выволок на свет свою затрёпанную тетрадку.
– Я тут ещё сказочку написал. Можно сказать, тоже музыкой навеяло… Хотите?
Все, конечно, хотели.
«Сказка без названия, но с хорошим концом.
– Жил себе да был король, и была у него дочка-принцесса – такая толстая да страшная, что и сказать нельзя. Прокляла её злая колдунья на первый день рождения, заклятие наложила. А чтоб не было у девочки комплексов, папа-король ей слуг да подружек по всем королевствам ближним подбирал таких же страшных и толстых. И долгое время сходило. Пришла, однако ж, пора замуж её выдавать, стали наезжать женихи, принцы всякие, королевичи, царевичи, султанята – да только как увидят невесту, так немедленно у них немочи всяческие приключаются наподобие грыжи или подагры, а то и похуже, так что возвращаться надо немедленно домой, в богадельню или там в монастырь определяться… Год так продолжалось, два года, три. Каждую неделю, а то и чаще – такой вот афронт. Перестала уже бедняжка во что-нибудь хорошее верить. Но вот постучалась однажды в окошко дворца старушка-фея. Принцесса её приветила, чай заварила свежий, ароматный, булочки с марципаном подала на стол да варенье из ревеня и клубники. Посидели они, поговорили, и расплакалась принцесса у феи на плече, и рассказала ей всю свою печальную историю. Фея выслушала, одной рукой за сердце взялась, другой – за голову. Сильно опечалилась. Говорит: старенькая я стала, силы уже не те. Видишь ли, есть на острове Буяне скала, на скале той крепость, в крепости башня, в башне камора, в каморе диван, а на диване том лежит чудовище, полу-бык, полу-вепрь. На самом-то деле он заколдованный принц заморский и ждет, что приплывёт к нему на белом пароходе скромная невинная девица, полюбит его, поцелует в пятачок – и спадёт тогда с него зловредное колдовство. Была бы я посильнее, устроила бы вам встречу где-нибудь посередине да волшебную бы искру на вас навела, чтобы с первого раза всё получилось. А так – надо либо тебе к нему топать, либо ему сюда, а по дороге на волшебную искру энергию набирать, целуя в уста каждого, кого встретишь. Тысячу человек примерно… Принцесса тут же вскочила, золотой рожок искать, чтобы ботинки дорожные натягивать, а фея ей говорит: нет, лучше ты ему письмецо напиши, пусть он к тебе идёт. Не знаю я случая, чтобы девица перецеловала тысячу мужиков и при этом невинность соблюла. Да и репутация поколебаться может. Принцесса, конечно, тут же не то что письмо написала, а целую печальную повесть о десяти листах, слезами её окропляя. Взмахнула старая фея платком, и упорхнуло письмо прямо на остров Буян, в волосатые чёрные лапы полу-вепря, полу-быка. Прочитал он своими красными близорукими глазёнками печальную повесть, стукнул кулаком по столу и отправился выручать несчастную принцессу. Решительный был молодой человек, только на подъём тяжёлый. Дорожную торбу корками сухими набил, лодку из векового дуба быстренько выдолбил, парус напряг – и понёсся к заколдованной невесте. Пока плыл, всё нормально было. На берег того королевства высадился, дорогу спросил – и пошел напрямик, по пути целуя всех, кто убежать не успел. А шёл, надо сказать, медленно. Природа такая – что у быков, что у кабанов: бегают быстро, а ходят медленно. Тем более отвлекаться приходится. Так что слава его поперёд неслась. И, понятно, обрастала самыми лохматыми подробностями. А кого против него высылали – солдат там, да полицейских, – он сильно пугал. Их долго потом от икоточки пользовать приходилось. Подошёл наконец заколдованный принц к столице. И тут как все побегут из неё! Ровно крысы. Король дочку в секретном подполье запер, а сам по городу мечется, никого не находит. Наконец наткнулся: в полицейском участке стрелок, за пьяный дебош арестованный, решетку выбивает. Король ему: давай-ка ты чудовище уложишь, а я тебя на трон подсажу – будешь после меня король. Тот говорит: так ведь это надо будет на твоей кикиморе жениться? Король говорит: ну да, иначе никак. Стрелок башкой крутит: не, нипочём. Король: трон, трон твой будет! А стрелок: да ну его на фиг, с такой-то придачей. В общем, сдался король, выпустил из темницы стрелка просто за так. Тот пошёл в поле да с полной дури и огрел ломом заколдованного принца. Все обрадовались, зашумели, запрыгали. Стрелок под шумок и смылся, больше его не видели. Принцессу выпустили из подполья, рассказали, что было и как. Три дня она молчала, а потом пошла на речку и утопилась в омуте. Старая фея об этом узнала и проглотила ядовитую жемчужину. Король ещё недельку протянул и от тоски помер. Где-то за границей нашелся троюродный племянник, трон опустевший занял. Был он стройный и красивый, и дочка у него была маленькая, а совсем уж красавица, так что все кончилось хорошо, не правда ли?..»
– Я уже говорил, Яр: от твоих сказочек так и тянет к простым вещам типа мыла и доброй верёвки, – сказал Олег. – А чего у нас девушка молчит? Песен не знает?
– Знает, – сказала Лизка. – Подыграете?
Она развела плечи, посмотрела на Саньку и негромко начала:
– С детских лет поверил я, что от всех болезней капель датского короля не найти полезней…
24 января 2015 года. Свободный город Нью-Йорк
Самолёт, на котором должен был прилететь Бэр, прибыл в аэропорт имени Джулиани по расписанию – но без императора на борту. Хотя в аэропорту Кейптауна он вроде бы туда садился. И стюардессы его даже видели. Это вызвало тихую панику у Службы Безопасности, технических работников – и нескрываемое облегчение у многих дипломатов. Однако они поторопились.
Бэр приехал на такси, обычном жёлтом такси, и прошёл сквозь охрану, не предъявляя никаких документов. Никому просто в голову не стукало спрашивать у него пропуск…
Инцидент замяли, посмеялись, отменённое было выступление назначили вновь.
Бэр осторожно облокотился о трибуну. Клоунады на сегодня достаточно… Он нашёл взглядом скамейку японской делегации; туда только что провели мальчишек-гардемарин, побывавших на его корабле. Он подмигнул им и чуть заметно улыбнулся – и был уверен, что это заметили.
Договорились, что Бэр будет выступать по-французски: на традиционном языке дипломатии.
– Дамы и господа! – начал он. – Хотя Земля и взаимодействует уже долгое время с цивилизациями, существующими на других планетах, и даже с некоторых пор вступает в договорные отношения с некоторыми из них, сложилось так, что именно я стал первым представителем внеземной цивилизации, который выступает перед вами с этой трибуны. Вы получили сведения обо мне и краткие тезисы моего выступления. Поэтому начну с другого. Ваш древний философ сказал: «Нельзя войти в одну реку дважды». И вы повторяли эту фразу, находя в ней много различных смыслов. На самом деле смысл прост: когда вы входите в реку, вода подхватывает вас и несёт, всё быстрее и быстрее, берега становятся отвесными, и есть только один способ уцелеть: плыть и плыть по этой реке – куда-нибудь, но обязательно плыть…
28 февраля 2015 года. Санкт-Петербург, ДК завода «Арсенал»
Кеша, поджав под себя все четыре лапы, в немыслимой позе сидел на стуле в ложе концертного зала. Ложа была скорее символическая – несколько стульев, огороженные деревянным барьерчиком и толстым матерчатым шнуром, прикрытые от большей части зала массивной колонной. Справа от Кеши был зал, слева – сцена, и то, и другое – со следами былого великолепия, последующей бедности и нынешнего не поймешь чего. И зал, и сцена были погружены во тьму: яркий луч выхватывал из неё маленькую фигурку певицы – сутулый ангел со сложенными за спиной крыльями и в платье с летящими в движении рукавами. Ещё два световых пятна послабее подсвечивали музыкантов – гитариста с пепельным от седины хвостом и коротко стриженного клавишника.
Вообще-то темнота в зале мешала только человеческому глазу, для Кешиного зрения её просто не существовало, он легко мог бы пересчитать звенья на браслете крупного лысого мужика из восьмого ряда или нашивки на рукаве молодого офицера из двенадцатого, или петли вязки на кофте сухонькой старушки, сидевшей на приставном стульчике в противоположной стороне зала.
Но Кеша нипочём не стал бы заниматься такими глупостями. Кеша видел то же, что и все остальные – только певицу. А главное – он её слушал. Он никогда ещё не слышал ничего подобного. И его родители, дедушки и бабушки, прадедушки и пра, и прапрапрабабушки, существовавшие в мозаике удивительной наследственной Кешиной памяти, – никто из них никогда ничего подобного не слышал.
Худенькое и нечеловечески подвижное тело Кеши казалось воплощением звука. Вся маскировка, на которую Вита с Адамом убили перед концертом почти час, пошла прахом. Берет, скрывавший острые кошачьи уши, давно валялся под стулом. Длинные широкие рукава, прикрывавшие шестипалые лапы с когтями, уже ничего не скрывали, распущенные этими самими когтями на длинные ленточки.
Зрители, заметившие метаморфозу, сидели неестественно прямо, изо всех сил глядя на сцену. Их явно удерживала только пресловутая тактичность питерской интеллигенции. А билетёршу уже ничего не удерживало, она стояла у колонны, отвесив челюсть, и не сводила с котёнка глаз.
А Кеша плескался в музыке. Слова для него почти ничего значили… до поры. Про упавшую лошадь Кеша – услышал. Он даже взвизгнул от жалости, когда она упала. Со всех улиц к упавшей лошади сбегались зеваки, они гоготали и выделывались, не подозревая, что на них в любую секунду может обрушиться взъерошенный мститель, глубоко вонзивший когти в деревянное ограждение ложи, готовый к прыжку.
Адам тоже приготовился – хватать котёнка, потерявшего всякий контакт с реальностью. Но не успел…
Когда несчастная лошадь, наконец, собралась с силами, «встала и ПА-ШЛА!!!» – Кеша выстрелил себя на сцену, словно камешек из рогатки. Он приземлился точно у ног певицы и заскакал по сцене с истошным воплем, без труда перекрывшим динамики:
– О-ШШАДЬ! О-ШШАДЬ! О-ШШАДЬ! О-ШШАДЬ!
Он понятия не имел, кто такая лошадь, но ясно понял главное – и он сам, и Вита, и Ам-дам, и эта маленькая женщина с невероятным голосом, роскошной взлохмаченной шевелюрой и огромными глазами – все они немножко лошади, а значит, ХОРОШО, что они опять победили.
Женщина на сцене тряхнула головой, сказала что-то своим рыцарям-музыкантам и, перехватив Кешу под руку, притянула к себе.
– Давай вместе! – предложила она в микрофон. – Помогай: «С детских дет поверил я, что от всех болезней…»
Вот вы и попались, Штирлиц, думал Адам. Это называется «тихонечко». Это называется «никто не узнает, что мы прилетели немножко раньше».
Вита усиленно размышляла, хватит ли ей смелости воспользоваться Кешкиным хулиганством как поводом для знакомства.
А Кеша, который не пел никогда в жизни – как и все его предки, – в полном восторге немузыкально, но ритмично, то и дело промахиваясь мимо русских согласных, вопил уже на «бис»:
– Капли даского короррря пейте, каварреры! Капли даского корроря пейте, пейте, каварреры!
Март 2002 – январь 2003
Санкт-Петербург – Волгоград – Санкт-Петербург
Ира АНДРОНАТИ, Андрей ЛАЗАРЧУК
МАЛОЙ КРОВЬЮ
И воюем мы малой кровью и всегда на чужой земле,
Потому что вся она нам чужая.
Станция Слюдянка. 01. 09. 1987
Сидели втроем на старых выбеленных бревнах, глядели на Байкал. Старательно не говорили о главном. Передавали друг другу зеленую помятую фляжку с «клюковкой» — питьевым спиртом пополам с медом и клюквенным соком. Здесь, в некотором отдалении от поселка, можно было не опасаться ретивого участкового, поборника принудительной трезвости…
Лисицын прожил в Слюдянке уже две недели, дольше всех, поэтому считался главным. По крайней мере в вопросах, связанных с едой и выпивкой.
— Давид, — позвал он.
— М?.. — лениво откликнулся Давид, по виду совсем еще мальчишка — узкие плечики и гусиная шея с огромным, в кулак, плохо пробритым кадыком.
— Ну признайся — ты же еще в армии не служил. Тебе же лет пятнадцать.
— Обсуждать запрещено, — сказал Давид, выковырнул из-под ног плоский камушек и неловко запустил «блинчиком». Камушек три раза плюхнул по воде и утоп.
— Да ладно, все свои. Ну, где ты такой мог служить?
— В ПВО, — сказал Давид. — В авиации, в БАО. В войсках связи. В РВСН. Где еще? Ну, просто в штабах — нужен же там человек, который умеет расставлять запятые… На флоте еще.
— Евреев на флот не берут.
— Ну, во-первых, берут. Во-вторых, я не еврей. Я — тат. У нас тоже в ходу библейские имена.
— Ты — кто? — повернулся всем корпусом Стриженов.
— Тат. Есть такое кавказское племя. При царе промышляло тем, что похищало чеченцев и продавало их в рабство. «Как тат в ночи» — слышал такое?
— Чеченцы у меня в роте служили, — сказал Лисицын. — С одной стороны, намаялся, а с другой — в деле им цены не было…
— Обсуждать запрещено, — снова сказал Давид.
— Да ладно тебе. Кто настучит-то? Все свои, — помотал тяжелой башкой Стриженов.
— О чем знают двое — знает и свинья, — сказал Давид. — Дождемся конечного пункта, тогда все обсудим. Не зря же нам этим «низзя» все уши прожужжали.
— Бляха-муха, и не побазарить… — вздохнул Лисицын. — Про баб — напряжно. Про водку — еще больше напряжно. Всех разговоров-то и быть могло, что про Афган да про Чернобыль…
— А я ни там, ни там не был, — сказал Стриженов. — Мне, получается, вообще не о чем.
— Может, это что-то вроде теста, — сказал Давид.
— Какого теста? — не понял Стриженов.
— Не те-еста, а тэ-эста, — сказал Давид. — Типа проверки. «Да» и «нет» не говорите…
— Мне вообще-то намекали, что нас должно быть четверо, — сказал Лисицын.
— А мне вообще ничего не намекали… — Давид выковырнул еще один камешек и кинул его — на этот раз удачнее, на шесть плюхов. — Велели просто сидеть на попе и ждать.
— Может, разыграли нас, как пацанов? — сказал Стриженов, глядя вдаль сощуренными красноватыми глазками без ресниц. — Хотя резона не вижу.
Он был абсолютно лыс и почти безбров. На днях, треская под скверное жидкое пиво божественных вяленых омульков, он рассказал, как потерял волосы. У него несколько лет назад возник роман с женой другого офицера, из части, расквартированной километрах в ста от его собственной. Это было где-то на Каспии. С полгода они встречались тайно, а потом поняли, что друг без дружки не могут. И тогда Стриженов решил свою суженую (он называл ее Мышей) украсть — сугубо в местных традициях. Мы вообще постепенно с ума сходили, говорил он, ну, такое уж там солнце, ничего не поделаешь. Он выпросил у сослуживца старенький «жигуль», среди ночи смотался к соседям, пробрался на территорию, забрал Мышу — и они поехали обратно, чтобы начать новую жизнь. Где-то на полпути их ослепило белым и как бы непрозрачным светом… и потом Стриженов пришел в себя уже утром, как будто со страшного похмелья — и один. Мыши не было даже следов… Потом последовали долгие разбирательства, началось было следствие — но довольно быстро прекратилось, и прекратилось из-за вмешательства КГБ. Теперь к нему относились то ли как к свидетелю, то ли как к подопытному. Во всяком случае, допросы были очень странные. Наконец ему предложили глубокий гипноз, он согласился — и вот во время этого-то сеанса (а сеанс растянулся на четверо суток, его никак не могли разбудить) он сначала поседел, а потом у него выпали все волосы на теле. Ему категорически отказались сообщить, что именно из него вытянули, сказали только, что это совсекретно и что он ни в чем не виноват и вообще в той чудовищной ситуации вел себя вполне достойно…
Но постепенно что-то в памяти стало возникать — блеклыми ненадежными картинками. В общем, получилось так, что эти картинки его сюда, в Слюдянку, в конечном итоге и привели.
По горизонту медленно-медленно ползло суденышко. Небо позади него было бледным, выгоревшим за лето.
— Красиво здесь, — сказал Давид. — И, что характерно, за все дни — ни одного комара. Я думал, Сибирь — от них не продохнуть…
— Осень. — Лисицын приложился к фляжке и передал ее Стриженову. — Я вот еще застал последних слепней, застал… А что красиво, то красиво. Как бы ни загаживали природу…
Он плюнул в полоску прибоя, где на трехсантиметровых волнах покачивались куски древесной коры, размокший картон, бутылочное горлышко и клочья какой-то сероватой пены.
— А еще здесь облака интересные, — продолжал он спустя минуту. — Первый раз в жизни видел, как облака крест-накрест идут и сталкиваются. И сразу башни какие-то громоздятся, медведи… как та Медведь-гора в Крыму. Я еще совсем пацаном был, мы с братом поплыли вокруг нее на матрацах. И накрыло нас штормом. Ну, вылезли мы даже не на пляжик — какой там может быть пляж, отвесная стена, — а выбило волнами нишу такую: три на полметра. Сидим, заливает нас, конечно, ветер, дождь, похолодало сразу — а потом сверху камни стали сыпаться. Я сижу, матрацом прикрылся, а брат встал и на шаг отошел — отлить. И вот точно между нами — глыба тонны две-три — ка-ак даст! Хорошо, она не с высоты катилась, а прямо над нами от скалы оторвалась, подмыло ее… но все равно: и осколками посекло, и ушибло чем-то сильно, но это потом разобрали, а тогда — схватили матрасики и в прибой, там не так страшно… Часа три выгребали, но выгребли как-то. Руки вот тут, повыше локтей, о резину до мяса стерли…
Сзади раздался гудок электровоза, а потом ближе и настойчивее — автомобильный сигнал. Все оглянулись. На дороге, метрах в пятидесяти, стоял защитного цвета ГАЗ-51; вместо привычного кузова у него была фанерная будка с сильно запыленными автобусными стеклами по бокам и ржавой железной крышей, сквозь которую выходила наружу длинная дымовая труба с «грибком» на конце. С подножки кабины им махала рукой девушка Тамара; впрочем, Давид подозревал, что ее звали иначе, потому что на имя свое она реагировала с крошечным, но все же запозданием.
— Во, и Морковка здесь, — сказал Стриженов, поднимаясь. Он завертел флягу и сунул ее в карман своих необъятных штанов. — Интересно, и она с нами?
— Вряд ли, — сказал Лисицын. — Нас проводит и — за следующей партией… А почему Морковка?
— Я ее когда первый раз увидел, она рыжая была, как морковка. Потом перекрасилась…
Давид напоследок запустил «блинчики», и на этот раз очень удачно — камушек выбил дюжину кругов, а потом просто пробороздил по воде длинную пологую дугу и исчез без всплеска. Давид постоял еще чуть-чуть — вдох, выдох, вдох — и побежал вдогонку остальным.
Тамара уже шла навстречу.
— Привет, мальчики! Простите, что так долго вам ждать пришлось… неувязки всякие. Но теперь уже все, сейчас прямо и поедем…
Она обняла Стриженова, чмокнула в щеку, потом — Лисицына. Потом Давида. И снова Давид удивился себе, что в ответ на прикосновение вроде бы очень ладной и привлекательной девушки ничего не почувствовал. Но, как и прежде, не подал виду.
— Заберем ваши вещи, подхватим еще одного товарища на станции — и вперед!
В будке пахло нагретым кожзаменителем и пылью. Через открытый лючок в потолке било солнце, и в воздухе косо висел яркий, будто свежевыструганный брус света.
Давид занял место впереди у окна, оглянулся на бревна, где они сидели три минуты назад. Из-за того, что стекло было пыльным и не слишком прозрачным, казалось, что бревна остались в глубоком прошлом. Так смотрят старую потрепанную киноленту…
(Через час сюда придет человек, пороется под бревном и достанет записку. Следующее свое послание в Центр лейтенант спецназа ГРУ Давид Юрьевич Хорунжий сможет передать только через шестнадцать лет…)
В гостинице — обычном рыжем бараке, только аккуратненьком и свежеобсаженном деревцами-карандашиками — расплатились, забрали вещи, заранее упакованные, огляделись — не забыли ли чего… Вещей полагалось брать не больше семи килограммов на нос («Ну, любимые книжки разве что… Остальным вас с ног до головы обеспечат, не заботьтесь даже!»), и самым тяжелым у Давида был магнитофончик «Сони», комплект батареек к нему и два десятка кассет, а у Лисицына — трехлитровая алюминиевая канистрочка с чистейшим спиртом. Стриженов обнимал рюкзак, в котором угадывалось что-то кубическое…
Товарищ, которого подобрали на станции, оказался старше всех — лет тридцати — и, как почти сразу по характерным жаргонным словечкам догадался Давид, до вербовки служил в армейской авиации. Звали его редким в наше время именем Макар. Что значит «блаженный». О чем Давид, когда-то от скуки выучивший значения практически всех известных в природе имен, и сообщил.
Когда выехали из поселка и покатили по дороге — грунтовой, но удивительно ровной, — Давид стал клевать носом. Лисицын, Стриженов и летчик приговорили вторую (то есть предпоследнюю) флягу клюковки, и Давид полудремой как бы позволил им обойтись без своего участия. То есть ему предложили, а он в это время спал. На самом деле ему просто хотелось иметь ясную голову.
«Ведь если все правда, — думал он, — если это не наколка, не дурацкий розыгрыш, не провокация какого-нибудь ЦРУ, — а в это он не верил, — то я сегодня покину Землю и неизвестно когда вернусь. И, может быть, вот это все я вижу в последний раз… «
Слева поднимался темный щетинистый Хамар-Дабан, слева — более светлые, с безлесными вершинами Саяны. Наверное, на Хамар-Дабане растет ель, подумал Давид, а на Саянах — сосна или пихта. А может, лиственница. Он попытался вспомнить, у какого дерева хвоя более светлая, и не смог. Почему-то казалось, что это важно.
У летчика Макара с собой тоже что-то было, и скоро сзади запели: «Не вейтеся, чайки, над мо-ой-е-е-е-е-рем… «, а потом — «Бродяга к Байкалу подходит… «.
Незаметно для себя Давид стал подпевать. «Перемахнув через Урал, — прощай, Европа! — я удрал в далекую страну Хамар-Дабан!.. «
Часа через три сделали остановку, оправились, перекусили бутербродами с омульком и выпили горячего чаю из большого помятого термоса. Девушка Тамара поглядывала на часы. Пока отдыхали, мимо пропылили три грузовика и автобус.
Тамара поднялась на ноги.
— Ребята, — сказала она негромко. — Сейчас последняя возможность остаться. Доберетесь обратно на попутках, это здесь не проблема. Если же поедете дальше, то возможность соскочить потом будет только одна — через стирание памяти. Ничего приятного в этой процедуре нет… Решайте.
Она повернулась и пошла к кабине, а ребята, почему-то стесняясь посмотреть друг на друга, полезли в будку. И тихо расселись по своим местам. Макар попытался как-то изысканно пошутить — его не поддержали.
Потом уже до темноты ехали без остановок. Остальные задремали — благо оказалось, что сиденья откидываются, как в самолете, — а Давид, напротив, становился все более и более взвинчен и раздражен. То есть на самом деле это был страх, с которым он пока что успешно справлялся (и надеялся так же успешно справляться и впредь), но все равно лучше было не признаваться себе, что это страх, а называть его другими именами: взвинченность, раздражение… Их учили справляться со страхом и даже обращать его себе на пользу, но помимо научно обоснованных и проработанных способов у каждого курсанта были и свои; у Давида, например, — переименование. Яне боюсь, я просто раздражен… ну а потом уже все остальное.
Серьезным плюсом этого метода было то, что в случае, если плотину прорвет, страх мог вырваться в виде гнева.
Впрочем, минусы тоже были…
В полной темноте «газик» свернул куда-то налево и медленно покатил по разбитой в хлам лесной дороге. Тут уже было не до сна, попадались такие колдобины, что удержаться можно было, только хватаясь обеими руками. Потом пошел затяжной подъем — мотор трясся и почти визжал, — и наконец, наконец, наконец! — машина остановилась, настала тишина, потом снаружи загорелся свет. Впрочем, виден был только лес — совсем рядом, в трех шагах.
На подрагивающих гудящих ногах (отсидел) Давид прошел мимо товарищей — они прилипли к окнам — и открыл дверь. Резко пахнуло бензиновым перегаром, маслом и вообще перегретым мотором. Давид с трудом отцепился от машины и сделал шаг. Сразу запахло иначе: мокрым дерном, мхом, палой листвой. Воздух был холодный, будто медленно тек с ледника.
— Сюда, — позвала Тамара.
Давид обернулся на голос и вдруг — так проявляются загадочные картинки типа «где сидит охотник?» — увидел то, что наверняка уже увидели остальные и потому так обалдели: космический корабль.
Он был рядом, на расстоянии вытянутой руки: темная выпуклая поверхность, не гладкая, не шершавая, а какая-то… муаровая, что ли… — слово выпрыгнуло из дальнего ящичка памяти, куда он давно не заглядывал, — точно, муаровая, с узорами и переливом, и чуть сдвинешься, как возникают другие узоры. Сейчас он видел корабль целиком — совсем маленький… лежащая прямо на земле толстенькая двояковыпуклая линза размерами вряд ли больше того грузовика, на котором они приехали. Люк, из которого исходит белесоватый свет, тоже маленький, чуть побольше, чем дверь «запорожца»…
— Ну вот, ребята, — сказала Тамара. — Это наша тарелочка. Чувствуйте себя как дома.
— В своей, значит, тарелке… — кивнул Давид. — А ты, Тамарочка, с нами?
— Пока нет. Я — со следующей партией… Может, в лагере увидимся.
— Тогда прощевай на всякий случай… — Голос его предательски тренькнул; Давид приобнял Тамару одной рукой, клюнул в щеку.
И, не оглядываясь, стал протискиваться в неудобный люк.
Пансионат «Альбатрос», Санкт-Петербург, Россия.
22. 06. 2015, 19 часов 00 минут
— Никогда не играй в карты, — наставительно сказала Вита.
— И не пей эту гадость, — автоматически добавил Адам, забирая свою сдачу.
Два других игрока последовали его примеру.
— Какую гадость? — немедленно спросил Кеша.
— Алкогольную, плохого качества и низкой очистки, — сформулировала Вита.
На Кешины вопросы рекомендовалось отвечать максимально точно и исчерпывающе. Для себя Вита давно решила, что неудачные отмазки намного хуже, чем дурацкие шуточки. Кеша с трудом, но принимал объяснения типа «это такая шутка, очень плохая», но был категорически не способен понять, как это на важный вопрос некоторые несознательные личности ляпают чего ни попадя. Чего там у них взбрело в тупую башку.
Впрочем, присутствующие — личный представитель императора Бэра, советник президента России по вопросам внешних сношений и спецкомиссар ООН — тупостью, как правило, не грешили. Глупостью — да, могли. Но не тупостью. Разве что Адам…
— А почему?
— Потому что будешь плохо себя чувствовать. — Вита предусмотрительно ткнула Адама между лопаток, чтобы не вздумал ляпнуть еще что-нибудь, и увела Кешу подальше, к угловому дивану.
— А кто ее пьет?
— Здесь — никто. Папа вспомнил одно старое кино. Как-нибудь при случае посмотрим, договорились?
— Семерная, — заказал Адам.
Игроки обменялись тремя скучными и одним любопытным взглядом.
— Лады, два мне и один господину Усиде, — распорядился Коля.
Возражений не последовало. Усида, правда, повертел в обалдении головой, но без споров записал положенные цифирьки в нужный сектор криво расчерченной бумажки. Правила игры он уже знал хорошо, но привыкнуть к такой вот манере — истинно русской, по его мнению, — никак не мог. А потому с готовностью воспользовался представившимся случаем попрактиковаться.
Некрон собрал карты и принялся добросовестно тасовать колоду. На этот промежуточный процесс уходило заметно больше времени, чем на все остальное.
— А почему никогда не играть?
Кешка развивался своим собственным и неповторимым путем. Эрхшшаа много рассказывали Вите о том, как растут маленькие котята, но до сих пор ни один эрхшшаа не попадал при «раскрытии» — так называли процесс инициализации наследственной памяти — под тотальное влияние чужого языка и абсолютно чуждой логики. Сравнивать было не с чем. Почти. Период, который начался у Кеши два месяца назад, явственно напоминал «почемучканье» человеческих малышей. Для Виты этот вывод был чисто теоретическим и — за отсутствием опыта обращения с человеческими малышами соответствующего возраста — абсолютно бесполезным. Приходилось отвечать, отвечать и отвечать. Спасали две вещи: иногда у котенка запускался процесс переваривания информации, и он замолкал на достаточно долгое время (иногда даже часа на полтора-два), а иногда, когда у Виты начинал заплетаться язык, Кеша соглашался попрыгать самостоятельно и дать маме отдохнуть.
— Играть — хорошо. В карты играть плохо. Потому что не игра, а черт знает что. Сам смотри: было четыре умных образованных человека. А стало — четыре полных придурка; Вместо того чтобы гулять по лесу…
— Там дошшдь, — напомнил Кеша. — И шштормовое предупреждение.
— Восемь и по вистику, — донеслось от стола.
— И не понимаю, — продолжал Кеша. — Почему придурка?
— А ты послушай, послушай, что они говорят.
Острые ушки котенка в последнее время несколько сгладились, прижались к голове и утратили подвижность, поэтому Кеша ускакал к столу сам. Внимательно оглядев игроков, он выбрал Усиду и без спросу забрался к нему на колени. Вита прищелкнула пальцами и, зафиксировав взгляд котенка, укоризненно покачала головой. Кеша сморщил нос, передними лапками изобразил, как он внимательно слушает.
Вернулся он совершенно одуревший.
— Совсем не понял. А что такое «вистик»?
— Адам, убью! — рявкнула Вита. — Ко всем относится!
— Гусары, молчать! — перевел Адам.
Желающие простенько объяснить, «что такое вистик», снова уткнулись в карты.
— Это термин, специальное слово для их игры.
— А как в нее играют?
— Люди садятся за стол, долго мешают карты, раздают поровну, тупо в них смотрят, говорят дурацкие слова, пишут цифры, складывают карты, снова перемешивают. И так далее, и так далее — много-много циклов подряд.
Кеша посмотрел на игроков, всем своим видом выражавших оскорбленную гусарскую гордость, подумал и решил, что описание полностью соответствует наблюдаемой картинке.
— Я могу допустить, что антураж непрезентабелен и может ввести в заблуждение… — последовала легкая пауза, в которую, судя по выражению лица Николая Ю-Ню, были последовательно проглочены «неопытные», «легкомысленные», «эстетически недоразвитые» и еще парочка эпитетов, — непосвященных своей недостаточной куртуазностью…
Кеша последовательно загнул четыре пальца, запоминая незнакомые слова.
— Но, думаю, горю легко помочь, — воодушевленно продолжил Коля. — Например, мы могли бы устроиться у рояля. Игра на рояле — безусловно, отличительный признак глубоко интеллигентного человека.
— А вобла на газетке на самом деле не бардак, а натюрморт, — напомнила Вита.
— Один-единственный раз! — укоризненно уточнил Некрон — который по возможности старался в семейные разборки не встревать.
Кеша быстро загнул оставшиеся два пальца на левой руке, а правой затеребил маму за рукав:
— Дедушка то же самое говорил про рояль…
— Устами младенца… — начал Адам.
— …Мам, давай я тоже буду играть на рояле?
Карты разлетелись по полу. Игроки пригнулись и замерли.
Вита набрала побольше воздуху.
— Кешенька, помнишь, ты хотел, чтобы мы купили слона?
Адам пригнулся еще ниже. Это был его ляп, допущенный при последнем посещении цирка. Кешка потом расстраивался целую неделю.
— Я помню, — тяжко вздохнул котенок. — Слон о-очень большой. — Он приподнялся на цыпочки и растопырил руки. — Поэтому мы его не купили.
— Так вот рояль немножко меньше слона. Но тоже очень большой. И неудобный. Сходи посмотри. В гостиной, черный, на трех ножках.
Кеша ускакал. Вита, глядя в пространство, нейтральным голосом сообщила:
— Если какая сволочь подкинет сейчас ребенку идею про то, что рояль и пианино — это почти одно и то же…
Некрон соскользнул под стол, быстро собрал колоду, выпрямился и с достоинством произнес:
— Эвита Максимовна, я хотел бы напомнить, что родство рояля и пианино не является секретной информацией и может быть обнаружено с помощью открытых общедоступных источников. А также с помощью академика Гофмана Максим Леонидыча.
Вита, не любившая признаваться в ошибках, зашипела сквозь зубы. Игра возобновилась, хотя и очень тихо.
— Он на пианино похож-ж-жий, — громко объявил вернувшийся Кеша. — Неинтересно.
Один из игроков невнятно хрюкнул. Вита предпочла сделать вид, что не заметила, тем более что котенок о чем-то задумался и затих.
А через пару минут инцидент был уже напрочь забыт, ибо Некрон заказал мизер. Судя по общему воплю, приветствовавшему вскрывшийся прикуп, лучше бы он этого не делал.
— Легли! — скомандовал Адам, и, поскольку японец непонимающе прищурился, аккуратно вытянул карты из его руки и положил перед собой.
Коля с Адамом сдвинули головы и невнятно забормотали: так, эти здесь, ага, третья, тут у него дыра, потом вот эту, потом эту… Усида, сложив ручки перед грудью, вежливо ждал. Сделать хотя бы один самостоятельный ход в этом круге ему так и не посчастливилось: после ожесточенной многосложной торговли Коля с Некроном сошлись на четырех в гору, и шуршащий процесс тасования возобновился.
— Кстати, могу я добавить к давешней дискуссии об интеллигентности? — кротко спросил Коля.
— Если по существу.
— Во время преферанса игроки ведут интеллектуальную беседу.
— Это в смысле когда «паровоз» навешивают?
— Не-ет, — замотал Коля головой, — «паровоз» — штука ответственная, при нем не отвлечешься. А вот пока карты тасуются — вполне. Кстати, Адам, я вот о чем хотел поговорить…
— В правительство — ни за что, — твердо сказал Адам.
— А кто такие гусары? — вдруг вспомнил Кеша.
— Это были такие военные, — Вита сосредоточилась, пытаясь объединить в ответе историческую и тактическую справедливость, — очень давно, они ездили на лошадях, махали саблями, а в свободное время играли в карты, пили эту гадость и говорили всякие глупости.
— Писали стихи, — сказал Коля. — Например, поручик Лермонтов. Полковник Давыдов. Прапорщик Гумилев… Так вот о правительстве речи не идет. Туда сейчас как ломанулись, как ломанулись…
— Прошел слух, что Серега на премьерство вынет из ваты Чубайса, — сказал Некрон. — И очередь претендентов в один миг выстроилась до Серпухова.
— Это все ерунда, — сказал Коля. — На самом деле ты нужен для другого. Особо ответственного…
— У нас уже есть одно особо ответственное поручение, — сказала Вита, потянувшись к бокалу. — Ты в курсе.
— Ма, а ты пьешь алкоголь хор-р-рошего качества и высокой очистки? — спросил Кеша.
— О да! — сказала Вита и отсалютовала бокалом Усиде. Японец широко улыбнулся и прижал руку к сердцу. — Коля, мы ведь договаривались, — повернулась она к Ю-Ню. — Мы приняли участие в Сережиной кампании. Мы объехали всю страну. Одних выступлений полтора миллиарда. И — все! Понимаешь? Все! Комедия окончена. Наши победили. Какие еще проблемы? Нам ребенка воспитывать…
— Новых — ни одной, — весело сказал Коля. — Только старые. Разве что ваш племянничек презент удружил: добыл для Земли колонию.
— И что в этом плохого? — рассеянно поинтересовался Адам, разглядывая пришедшие карты.
— Да нет, все прекрасно… — начал было Коля, но его внезапно перебил Усида:
— Госпожа Вита, позвольте, я попробую объяснить. Уважаемый Николай прав: все наши проблемы по-прежнему пребывают с нами — потому что они вне нас и практически от нас не зависят. И долго еще не будут зависеть. Империя по-прежнему остается для нас дамокловым мечом. Видите ли, так склеилось… совместилось…
— Так легли карты, — подсказал Коля.
— …что мы одновременно признали легитимность императора Бэра — и обрели колонию, планету Мизель. И это, склеенное совместно, уложилось в юридическую формулировку понятия «мятеж», на что Империя должна отреагировать незамедлительно — и другими средствами.
— По прикидкам всех наших друзей, — сказал Некрон, выделяя голосом «всех», — у нас около года на что-то. На какое-то нетривиальное решение. Поскольку не исключено, что в этот раз бить будут всерьез.
— Всех, — сказал Коля и показал глазами на Кешу.
— Угу… — пробормотал Адам. — И какие будут предложения?
— Мы решили упразднить все национальные и международные организации, которые занимаются проблемами контакта и вторжения, — сказал Усида. — Они занимаются непонятно чем и последнее время только мешают друг другу. И на их месте создать единый — очень компактный — орган при Совете Безопасности…
— Человек шесть-семь, — ввернул Коля.
— …который и должен будет выработать для нас тактику и стратегию выживания, — закончил Усида и поклонился.
— Так вот о предложениях. Есть предложение кооптировать тебя и отдать тебе русско-азиатское отделение, — сказал Коля. — Ты же и на Ближнем Востоке работал… Все ресурсы Коминваза, все ресурсы Комитета, все ресурсы разведки Флота… короче, все, на что покажешь пальцем. Карт-бланш по кадрам. Карт-бланш по финансам. Почти карт-бланш на действия… да в общем-то и не почти.
— Интересно… Снести императора мы сможем?
— Консенсусом — и по согласованию с Генассамблеей.
— А какого-нибудь президента?
— Просто щелкнешь пальцами и скажешь: «Брысь».
— Вздернуть на рее?
— Какие-то у тебя не те наклонности…
— После избирательной кампании? Самые те.
— Я думаю, рею мы протащим. А, ребята?
— А если для этого придется возродить парусный флот, все мы только выиграем эстетически, — мечтательно сказал Усида. — Во-первых, это красиво…
— Заманчиво… Хорошо, я подумаю.
— Ма, а что такое сдернуть на рее, антураж, презентаблены, куртуазость, натюрморт и вобла?
Герцогство Большой Южный Паоот, планета Тирон.
Год 468-й династии Сайя, 38-й день весны, час Соловья
(на Земле — 22-23. 06. 2015)
Скоро солнце опустится, и можно будет подумать о ночлеге. И, учитывая найденные не так давно следы, ночлег будет опять холодным, без костерка и супа. Правда, можно разогреть одну из оставшихся термоупаковок, что там у нас: плов и два гуляша? Жрать хотелось фантастически…
Денис покосился на Цхелая, подумал: не получится. Цхелай перестраховщик, каких мало, и поэтому, наверное, жив до сих пор. Он не позволит, чтобы запах горячих консервов разнесся хотя бы метров на пять по лесу. Вот будем на болоте — тогда под аккомпанемент болотных ароматов и разогреем, и вскроем…
Цхелай прав. А мне просто надоело, вот я и брюзжу.
Жрать будем сухое мясо. Оно без запаха, а заодно и без вкуса. На всякий случай.
На редкость дебильное — и опасное — занятие: шастать по этим партизанским (вернее, чапским; «чап» — это сокращенное от «чаппарх», что значит попросту «разбойник»; так они сами себя называют) горам, разыскивая то, не знаю что. За плечами полупудовый прибор, который то ли работает, то ли нет. Странный прибор, явно нечеловеческого изготовления. Господин Большой не слишком вдавался в объяснения, что, зачем и почему. Дескать, надо искать какие-то деформации пространственно-временной матрицы. Все, рядовой, вам известно достаточно… в общем, правильно: если захватят в плен — и захочешь, а не проболтаешься. По этой причине Денис знает только, какой будет сигнал при обнаружении очередной деформации: такой вот «пии-ик» из-за плеча. Можно самому нажать клавишу и послушать. Очень противный сигнал.
Два раза он раздавался и без нажатия кнопки. Денис тщательно определялся на местности и заносил эти точки на карту. Потом по рации сообщал их координаты Большому. Большой благодарил от имени командования и велел: валяй дальше. Нужно, видите ли, по крайней мере пять точек.
Ню-ню.
…Четыре месяца назад одна из разведгрупп Большого нашла поблизости от этих мест разбитый маленький кораблик явно кустарного изготовления. Два члена его экипажа были мертвы, а третий умирал и бредил. При дотошном анализе аккуратно записанного бреда стало ясно, что на борту кораблика есть какая-то аппаратура, заказанная лично Дьяволом Чихо. На роль неведомой аппаратуры годилось несколько вещей, но только одна из них была в исправном (вроде бы) состоянии. Большой недолго думая призвал под ясны очи Дениса Марусевича, быстро, по-военному, обаял — и отправил сюда: покорять ущелья, овраги и скалистые сопки. Требовалось проверить работу неизвестного прибора. В помощь Денису Большой выделил из личных запасов двух солдат-тиронцев. Один из них умер от сердечного приступа на третий день экспедиции. Второй, Цхелай, ухитрился разыскать местных жителей, так же быстро, по-военному, обаять — и выяснить, что подобного рода смерти в здешних краях не редкость, потому что глубоко под землей проснулся червяк Чхервык, подкрадывается по ночам и высасывает у невинно спящих людей сердце. В общем, экспедиция обещала быть чертовски познавательной — хотя бы с этнографической точки зрения…
Цхелай дотронулся до его плеча, показал вперед и влево. Под горой было почти темно, Денис взялся за бинокль. Бинокль был с зуммом и фотоумножителем. Ага… По тропе, на которую они хотели спуститься, двигалась цепочка вооруженных людей. Пять… девять… одиннадцать… И две собаки.
Можно считать, повезло.
Денис кивнул Цхелаю: назад. Пополз сам. Зацепился рюкзаком за еловую лапу. Замер. И в этот момент прибор запищал. И хотя Денис знал, что звук и в десяти сантиметрах не слышно, его все равно пробрало холодом.
А потом он подумал: ну вот, три засечки. Еще две, и можно будет возвращаться.
Знать бы, что это мы такое найдем в результате?..
Большой Лос-Анджелес, Калифорния,
Западно-Американская Конфедерация. 24. 06. 2015
— Девочка, скажи, пожалуйста, у вас тут где-то сегодня должен собираться сводный отряд.
— Я не девочка, я здесь работаю, — отрубила Юлька, не оглядываясь. — Воспитатель Рита Симонс.
Некогда было оглядываться. Ей сейчас и без оглядываний отчаянно не хватало четырех или пяти пар лишних глаз. Поначалу ее ребятишки отнеслись к предложенной игре в «бандерлогов» без всякого энтузиазма — по-американски это «с вежливым равнодушием». Но Юлька свято чтила завет президента Шварценеггера по обращению с детьми: «Покажи им что-то новое — и полчаса они твои». И когда она — по понятиям двенадцатилетних шкетов, старая тетка — у них на глазах обогнула баскетбольную площадку по веткам деревьев, ни разу не коснувшись земли, с помощью только веревки и двух карабинов, шкеты завелись и дружно полезли на дерево. Потом так же дружно слезли и помчались к здешнему завхозу за экипировкой. Вернулись, построились как положено, выслушали инструкции — и теперь вот брыкающейся гирляндой болтались вокруг площадки в среднем в трех с половиной метрах от планеты. И сколько ни тверди себе: «Свалится — ничего страшного, умнее будет», — а Юлька все равно дергалась на каждое резкое движение.
— Мисс Симонс, я не хотел вас обидеть, но не могли бы вы все-таки ответить на мой вопрос?
Какой еще вопрос. Дядя, отойди, не засти…
— Ричи! Замри! Защелкни карабин, ты слышишь?!
— Где-то здесь сегодня должен собраться сводный отряд.
Вот зануда!
— Обратитесь вон в то здание. — Она махнула рукой, не глядя. — Я про это ничего не знаю.
— Спасибо. Удивительно, такая юная — и такой строгий воспитатель. Разрешите пожать вам руку?
Теперь иного вежливого выхода не оставалось. Юлька полуобернулась, протягивая взмокшую от волнения пятерню…
Перед ней стоял марцал.
Не Барс. Другой. Просто марцал.
Похожий, как и все они. Заметно постарше Барса, иные обводы лица, очень добрые морщинки у глаз, элегантная стрижка — только что вошедший в моду «Венецианский дож», с сединой (скорее всего искусственной), скулы поуже, мочки ушей плотно прилежат к голове…
Всего этого она не видела. Все это она вытащила потом из своей немилосердно натренированной памяти. А пока что она смотрела в глаза марцалу, и рука ее зависла в воздухе в полуметре до цели, и он деликатно склонился, подхватил ее руку и, задержав в своей, мягко сказал:
— Вы не волнуйтесь, пожалуйста. Я найду. Надеюсь познакомиться с вами и вашими подопечными поближе. Не прощаюсь…
Он пошел прочь, а Юлька застыла соляным столпом, хотя за ее спиной уже слышался взвизг, хруст и треск рвущейся ткани.
Ей понадобилось целых четыре секунды, чтобы выйти из ступора.
Зато на пятой она забыла неприятную встречу начисто. Ричи, конечно же, сверзился, ободрал обе коленки и обе ладошки — и вроде больше ничего. Она осмотрела и ощупала его, но кости были целы и даже панама с головы не свалилась.
Пронесло…
Остальные к вечеру смогли предъявить разнообразные царапины, затейливо раскрашенные меркурохромом, четыре ссаженные коленки, два локтя и аккуратно, словно по шву, распоротую вдоль спины рубашку. Зато как они всем этим друг перед другом хвастались!
Чемпионом в один голос признали Ричи. Несмотря на падение, он потом трижды обошел площадку, не коснувшись земли. А у Юльки появилось оправдание почаще смотреть в его сторону. До сих пор она себя удерживала изо всех сил — и от зряшного дерганья-беспокойства, и от воспитательных нотаций. Дело было в том, что… Ну, ерунда девчоночья, конечно, только Ричи был чертовски похож на детские фотографии Пола, и, глядя на него, Юлька все представляла, каким получится их ребенок. Ну, в смысле, может получиться. Но ведь может и таким? Хотя сейчас будущий ребенок измерялся считанными сантиметрами, и там не то что коленок не разглядеть, а и голову от туловища не отличить.
Немерено возгордившиеся собой скауты приставали к ней всю дорогу до костровой площади: а что будем делать завтра? На время? Командами? Эстафету?
Юлька загадочно улыбалась. На самом деле она пока ничего не придумала и полагалась на вдохновение. Надо будет сегодня обсудить эту тему с Фазерсом, старшим воспитателем, и, может быть, получить нагоняй за излишнюю самонадеянность, а может быть, и дельный совет. В конце концов, эта штука ничуть не травматичнее футбола…
Футбол на деревьях? Она покрутила эту идею и решила, что слишком смело. А если…
На костровую они чуть запоздали, поэтому подходили не строем, а гуськом и на цыпочках, чтобы не мешать остальным. У флага кто-то произносил речь. Выйдя из-за чужих спин, Юлька… Нет, Юлька ничего особенного не сделала. Не она, а Рита Симонс автоматом заняла свое место во главе отряда (который с грехом пополам изобразил подобие шеренги) и попыталась вслушаться.
— …это даже не испытание. Я повторяю, здесь нет и не может быть никакой обиды. Ваш воспитатель говорил сейчас, что это можно сравнить с талантами в разных областях — один очень быстро бегает, другой разводит костер под дождем, третий решает в уме любые задачи… Но он несколько ошибся. Скорее эту особенность можно сравнить с цветом глаз, или формой лица, или толщиной костей скелета. От вас ничего не зависит. Просто те, кто обладает этой довольно редкой особенностью, смогут участвовать в спасении Земли. Нашей с вами Земли. Не буду обманывать, им не придется подвергаться никакой опасности, даже случайной, но от этого их помощь не станет менее важной. Сегодня я нашел четверых. Надеюсь найти больше. Я никуда их не заберу, они останутся рядом с вами, я буду приезжать специально для занятий. И я очень прошу вас: постарайтесь относиться к ним так, словно ничего особенного не произошло. Они остались вашими товарищами. Просто у них появились некоторые дополнительные обязанности. Что поделать, все мы растем, и время приносит нам только новые задачи и необходимость учиться, чтобы решать их.
Вот примерно так он и завершил свое выступление. И пока он говорил, Юлька неотрывно смотрела на четверых пацанов, стоявших рядом с ним, чуть позади. Ничего, казалось, особенного в них не нашлось бы — кроме того, как они смотрели и как они слушали. Во всем мире для них не было ничего важнее этого седого марцала.
Точно так же она сама смотрела на Барса. Совсем недавно. Готовая взорвать для него целый город. Готовая сделать вид, что взорвет целый город. Разницы-то особой не было. Главное — решить, что этого человека — нет, не человека — марцала! — нужно слушаться во всем и можно доверять ему бездумно и беспредельно, а уж потом…
Седого марцала звали Ургон. Это она узнала в тот же вечер. За неделю она узнала еще, что он приезжает на личном автомобиле, занятия ведет по четыре часа, в каждый приезд добирает в свой отряд одного-двух новичков.
Чему он может их учить? Этого она узнать не смогла. Спрашивать «избранных» было глупо — они бы заложили ее своему хозяину в ту же секунду…
Чему?
Перед глазами, заслоняя знакомые ребячьи лица, все время всплывали те трое — Пьер, Антуан и… третьего она забыла, вот ведь дурость, переиначить имена на французский манер, а уж как они этот французский калечили… Их толком и не учили ничему, их снарядили — как взрыватель, — взвели и пустили в ход.
— Миссис Симонс, а вы нам сегодня расскажете про марцалов?
— Нет, матрос, не сегодня.
Сегодня она не готова. Она может сказать правду — а к этому не готовы они. Ей никто не верил про готовившийся взрыв Питера. То есть никто посторонний. Даже Пол, кажется, решил, что это кошмар, вызванный стрессом. И в бумагах, пришедших из Министерства обороны, ничего про это не было, только обтекаемая формулировка про психическую травму, вызванную несанкционированным участием в эксперименте, проводимом марцальскими союзниками. Все переврали. И с этим лучше не спорить, если не хочешь в психушку. Если ты один знаешь правду, в которую никто не хочет верить, проще изолировать одного тебя, не так ли?
А она знала! И она ни за что не позволила бы себе забыть лица тех двух девочек из «Букета», не знакомых, не подруг, но товарищей по отряду… вернее, только одно лицо, потому что второе было обезображено «прижигалкой».
Чему-то ведь учили этих девочек «марцальские союзники»? До того, как использовать и пустить на слом. Отработавшее оборудование…
Так чему он их учит, этих ребятишек, внезапно повзрослевших и — что бы там ни болтали восторженно вслед за марцалом воспитатели — уже отделившихся от всех остальных?
Еще через неделю марцал Ургон отобрал в свой сводный специальный отряд Ричарда М. Снайпса.
Ричи.
Герцогство Большой Южный Паоот, планета Тирон.
Год 468-й династии Сайя, 44-й день весны
На карте этой хижины не было, но на карте не было и многого другого, а кое-что, на карте отмеченное, отсутствовало в реальности — например, тропа через болото. Пожалуй, если бы тогда не сунулись на эту, трам-тара-рам, «тропу», то не пришлось бы теперь гоняться за съедобными корешками и облизываться на чужой огород, где, вполне возможно, уже созрели ранние тыковки квари… в бинокль за этим бурьяном не разглядеть… Один тючок с едой сильно подмок в том болоте, а рюкзак и вовсе пришлось бросить, иначе не вылезли бы. Выбор был: спасать прибор, Цхелая или еду. Удалось спасти прибор и солдата. Но…
— Кажется, из дома уже несколько дней никто не выходил, — сказал Цхелай, и Денис кивнул. Ему тоже так казалось. Ветка вон та, нависшая слишком низко над крылечком… Но, может быть, глаз просто видит то, что диктует ему воющий желудок? — Я проверю, а ты меня прикрывай, — продолжал Цхелай.
Денис кивнул, но еще минут десять всматривался в окрестности, пытаясь взглядом протиснуться между переплетенными ветвями кустов-деревьев, широкими листьями лопухов, стеблями колючего чертова щавеля…
— Ладно, давай, — сказал он наконец.
Цхелай налегке, с одним автоматом, скользнул в траву. Денис восхитился: при всей бегемотистости солдата трава над ним не шевелилась. Продолжая наблюдать за местностью, Денис стал вспоминать рецепты приготовления разных блюд. Это было его ноу-хау: помедитировать на еду, и через пару минут желудок скрутит в тугой жгут, подступит тошнота — но зато потом на несколько часов голод исчезнет.
Итак… готовим хаш. Не знаете, что это такое? Ну, тогда вы вообще ничего не знаете. Берем: свиных ножек… ну, штук шесть. Нет, лучше восемь. Да, восемь ножек… Чеснок. Чабрец. Сельдерей. Перец — лучше белый. Вообще, что касается пряностей, то тут простор для воображения. Гранат, хороший, спелый гранат, но можно и гранатовый соус. Итак: ножки опалить, выскоблить, залить холодной водой и поставить на огонь. Кипятить, снимая пену, потом убавить огонь до самого малого и варить часов семь. Слегка остудить, ножки аккуратно вынуть из бульона, разобрать, кости выбросить собакам. Бульон посолить — лучше морской солью или хотя бы крупной каменной, — заправить кореньями, пряностями, вскипятить, коренья выкинуть… положить мясо…
Вон он, Цхелай. Ползет уже через огород.
Да. И оставить под крышкой на всю ночь. Утром же…
Желудок скрутило. Слюна стала вязкой и сладковатой.
Денис зажмурился от отвращения. Было больно, даже пробило слезу.
Он проморгался и снова приник к биноклю. Цхелай лежал на пузе около самого домика и крутил головой — похоже, прислушивался. Потом встал и, толкнув незакрытую дверь, вошел.
И почти сразу же вышел — вылетел — обратно, прижимая к лицу панаму. Сел. Сидел долго. Потом махнул рукой.
Денис, взвалив на плечо прибор, направился к дому — просто пригибаясь, не ползком.
Возле дома он понял: не прислушивался Цхелай, когда лежал, а принюхивался. Пахло трупом. Уже в той стадии, когда положить его в мешок можно только лопатой.
— Кто там? — спросил он.
Цхелай помотал головой.
— Я посмотрю? — Почему-то Денис стал просить разрешения — и наткнулся на отказ. Цхелай замотал головой сильнее и даже руку выдвинул поперек, преграждая начальнику путь.
— Не ходи туда, — проговорил он наконец, заикаясь на каждом слоге. — Не надо. Этого видеть. Нехорошо.
— Как скажешь, — согласился неожиданно для себя Денис и, повернувшись, пошел к огороду.
Тыквочки вызрели. Это хорошо.
За хижиной была маленькая загородка для козы. Загородку кто-то порушил. От козы осталась только скалящаяся голова.
— Начальник, — сказал, подойдя тихо, Цхелай. — Мы можем это сжечь?
— Нет. Нас сразу найдут.
— Ну как-нибудь? Чтобы мы уже далеко ушли?
— Зачем?
— Нельзя так оставлять. Оскорбление миру.
— Не мы же это сделали, — сказал Денис.
— Но мы не помешали.
— Мы не могли.
— Вот именно.
Денис задумался. Спорить с чапами по поводу этики бессмысленно. Она у них своя.
— Ты не видел нигде свечи? — спросил он.
— Видел, — сказал Цхелай, побледнел и вернулся в дом.
Они примостили толстую, похожую на перевернутый стакан сальную свечу поверх охапки сена, обложили со всех сторон поленьями дров и завесили тряпьем, чтобы не задул ветер. Такая свеча должна гореть часа три…
Наверное, она горела дольше. Потому что только вечером, в пасмурных сумерках, перебравшись через заросший колючкой овраг с топким ручьем на дне и отдыхая после этой переправы, они заметили огненные отсветы на тучах в той стороне, откуда пришли.
Получилось, подумал он. Оскорбление, нанесенное кем-то миру, смыто… вернее, стерто огнем… Господи, как я устал. Даже не от этой прогулки по горам, подумаешь, двадцать два дня, ходили и больше, — а от какой-то замотанности самого происходящего. Оно все идет и идет без конца, оно длится и длится, как товарный поезд в тумане, и ты стоишь и не знаешь — ни когда он пройдет, ни каким будет следующий вагон, и ничего от тебя не зависит, и не остановить, и не вскочить, и пошло бы оно куда-нибудь глубоко, но оно не идет, а вернее, идет — как этот самый бесконечный товарный поезд, воняя и погромыхивая на стыках… и ничего от тебя не зависит, можно только сдохнуть, зная, что и этим ты ничего не изменишь, потому что ты просто освободишь от своего присутствия мир, в котором от тебя ничего не зависит… ничего не зависит…
— Так что там все-таки было? — спросил Денис.
Цхелай помолчал. Покачал головой:
— Прости, командир. Не надо тебе этого знать. Нехорошо…
Денис хотел было поспорить, что хорошо и что нет, но тут прибор пискнул еще раз. Денис полез за картой…
Герцогство Кретчтел, Сайя, планета Тирон. Год 468-й
династии Сайя, 46-й день весны, час Волка
(примерно 30 июня — 1 июля)
— Дай зобнуть, — попросил Серегин.
Санчес кивнул, глубоко затянулся — лицо его, в глубоких оспинах от зерен пороха и мелких осколков, высветилось — и передал треть самокрутки Серегину. Тот жадно докурил — это был не табак, а местная трава, горькая, но содержащая что-то наподобие никотина. В каком-то смысле она была даже лучше табака — работала дольше, на день хватало трех-четырех самокруток даже самым заядлым курильщикам. Заядлым Серегин не был, мог обходиться вообще без. Сейчас надо было просто согреться и успокоиться.
Из пятерых, ушедших утром в разведку, их осталось двое. А могло не остаться никого — подпусти чапы отряд еще на несколько метров поближе. Двоих, шедших первыми — местных ребят, гвардейцев герцога, — картечница изрубила в окрошку, сержант Пилипенко как-то очень мертво упал и больше не шевелился, а вот им двоим просто сказочно повезло: успели залечь, а потом, прикрывая друг друга огнем, короткими перебежками добрались до оврага, из которого так неосмотрительно вышли несколько минут назад.
Называется, срезали угол…
— Бабка моя обожала срезать углы, — сказал Санчес. Несмотря на фамилию, он был совершенно русский — из-под Вологды. От испанского деда у него осталась только вредная привычка вспыхивать почти без повода и хвататься за нож, и Серегин подозревал, что именно это и послужило причиной, по которой Костя завербовался. — И обязательно ее куда-нибудь занесет. То в болото, то в крапивы. Но так и не отучилась…
Он приподнялся и осторожно посмотрел поверх стены. Потом сел.
— Показалось…
— За этим шумом хрен чего услышишь, — сказал Серегин.
— Да уж…
Ветер поднимался уже совсем утренний, листья шелестели так, что казалось, их бьет градом. А скоро начнут скрипеть сучья, обламываться ветки. Потом станет светло.
— А ведь это наверняка была засада, — сказал немного спустя Санчес. — И вряд ли на нас. Откуда они знали, что мы здесь пойдем?
— Думаешь, засада? — задумчиво сказал Серегин.
— Слишком плотный огонь. Стволов тридцать, не меньше. И слишком четкий. То есть лежали, держали эту лощинку под прицелом и кого-то ждали. А тут — мы… нате вам нас.
— Да, — согласился Серегин. — Вблизи замка на такое наткнуться — это понятно. Или возле объекта. А так, в тылах…
— Вот и я говорю. Может, чапы все-таки между собой схватились? Помнишь, евнух этот, писарь который, говорил…
— Тирас?
— Кажется… не помню я их этих имен сраных… В общем, писарь епископский. Мол, не суйтесь, подождите немного, они между собой передерутся, а вы потом шкурки соберете и сдадите. Не послушали…
— Когда начальство кого-то слушало?
— А мы — разгребай. Ну-ка… все-таки кто-то есть…
Он опять приподнялся и стал пристально вглядываться в темноту леса. Серегин на четвереньках пересек площадку и стал смотреть с другой стороны.
Это была древняя башенка, последнее, что уцелело от маленькой белокаменной крепости, стоявшей на переправе. Сейчас и река пересохла, вернее, ушла отсюда, главное русло было теперь километрах в десяти к югу, и дорогой давно никто не пользовался — между сланцевых плит местами пробивались кусты и даже деревца.
До замка отсюда было четыре километра по прямой — через лес и луг. Но могло быть хоть четыреста, потому что уже светло, а через час взойдет солнце. Хочешь не хочешь, а день придется проторчать здесь… длинный жаркий день. Потому что сутки здесь, хоть и делятся на две дюжины долей, в пересчете на земные длятся почти тридцать часов. И летний день в этих широтах — это двадцать земных часов…
На Тироне никогда не бывает сплошной темноты: шесть лун, хоть и мелких сравнительно, но одна-две на небе есть всегда, так что при хорошем ночном зрении можно что-нибудь рассмотреть. Сейчас конфигурация лун такая, что самый темный час — сразу после заката. Темнеет здесь стремительно, сумерек почти нет…
На ночное зрение Серегин не жаловался никогда — даром что дальтоник и некоторые оттенки красного и зеленого казались ему одним цветом. Вот и сейчас — всмотревшись, он различил между стволами множественное небыстрое движение.
— Костя, — позвал он. — Кость…
Что-то вроде всхлипа…
Он резко обернулся, вскидывая автомат. Санчес оседал, держась обеими руками за голову, а через стену плавно, как в замедленном кино, переплывали три черные фигуры. Серегин повел стволом, вжав спуск до максимального темпа стрельбы. С визгом электропилы, врубившейся в суковатый дуб, поток игольчато-тонких (три целых семь десятых миллиметра) пуль срубил всех троих. Не теряя времени, Серегин сорвал с ремня и перебросил через парапет циркониевую гранату, потом вторую. Они взрывались вроде бы не сильно, но осколками секли все живое в радиусе полусотни метров. С той стороны перемахнул еще один черный, его Серегин молча ударил прикладом и выкинул обратно. Несколько секунд было тихо… десять секунд было тихо… Потом началась пальба — со всех сторон. Пришлось присесть на корточки. Тяжелые пули врезались в гребень парапета или с паровозным гудением проносились над самой головой.
Что ни говори, а стрелять чапы научились…
Санчес весь напрягся, задрожал и вытянулся.
— Эх, Кость, — упрекнул его Серегин. — Что ж я теперь — один?
Он собрал все оружие, которое было: два автомата, четырнадцать магазинов к ним, пистолет Санчеса, который он непонятно зачем всегда таскал на поясе, и три обоймы к нему, два десятка гранат: циркониевых осколочных — и пластиковых, которые взрываются так мощно, что ими можно подрывать танки. Танков у чапов, слава Всевышнему, пока нет… но скоро будут наверняка. Бронепоезда, говорят, уже появились… В общем, согласно правилу номер шесть: без еды протянешь три недели, без воды — три дня, без гранат не проживешь и часа. У мертвых чапов при себе оказались только ножи и эти их метательные штуки, похожие на бритвенно-острые бумеранги, изогнутые в виде буквы S. Летали они довольно далеко и точно, если уметь бросать. Серегин не умел. Вот Санчес умел, и что? Ею же ему и в висок…
Лежа на боку, он поднял автомат над стеной и дал наугад короткую очередь — в медленном темпе. Затихший было обстрел возобновился с утроенной силой.
Пока стреляют — не полезут…
Еще было три с половиной фляги воды, фляга коньяка и два рациона: толстые двухсотграммовые плитки, по консистенции похожие на шоколад, а вкусом напоминающие хорошо пропыленный сальный войлок. Считалось, что целой плитки хватает на обеспечение суточной потребности во всем. Серегин обычно растягивал ее на двое суток и явно без вреда для организма.
Еще была коробочка с рыжими квадратными таблетками, позволяющими не спать. Таблеток было шестнадцать. Он сомневался, что израсходует хотя бы половину из них.
Аптечки — то есть перевязочные пакеты плюс два шприца: один с обезболивающим, другой с сильнейшим антибиотиком. Лучше бы к ним так и не прикасаться.
Еще были осветительные и сигнальные ракеты. Это пока ни к чему. Сигналить своим? Придите и заберите меня? Когда их в замке осталось человек шестьдесят…
Говорят, что должно прибыть пополнение. И что с юга пробивается генерал Чин с огромной армией. Но мало ли что говорят.
Если ребята услышат пальбу и сами придут — хорошо. А звать не буду.
Замок Кретчтел, Сайя, планета Тирон.
Год 468-й династии Сайя, 46-й день весны, час Серой Цапли
— Вы вообще не ложились, — сказал адъютант с укором. — Нельзя же так.
— Надо, браток, себя заставлять, — подхватил полковник. — Ладно…
Он хотел сказать всегдашнее: «В морге отоспимся», — но подумал, что сегодня шутка не прозвучит. Слишком много нынче у всех шансов отоспаться — и уж конечно, не в морге. Свалят в ров и даже песочком не присыплют…
— Простите, Игорь Николаич, не понял?
— Что? А… Это анекдот. Старый. Тебе растолковывать придется, в чем там соль. Сходи-ка еще к мозгозвону, вдруг новости есть.
— Да они бы сами прибежали…
— Я что сказал?
Адъютант угрюмо потопал вниз, гремя огромными ботинками по чугунным ступенькам. Он был у полковника сравнительно недавно, пришлось взять взамен помершего от осиных укусов Старикова. Стариков умел делать все, этот — только препираться. Неуклюжий, неопрятный, упрямый… И фамилия — Дупак. Только в армию с такой фамилией. И что его понесло в Легион? Сидел бы в своем Нижнеудинске…
Полковник посмотрел на карту. Пропавшая разведгруппа должна была угодить в переделку где-то здесь. Исходя из примерной скорости движения и последнего пеленга, который взял мозгозвон. Плохо то, что в группе только Пилипенко мог отвечать мозгозвону, остальные были глухие, как полосатые тюфяки. И то, что мозгозвон не засек момента смерти, говорило об одном: эта самая смерть наступила мгновенно. Пуля в лоб. Или — что невероятно, но нужно принимать в расчет, — в затылок…
Двое в группе были гвардейцами герцога, неотесанные ребята, их взяли за знание местности. И чтобы двое этих положили троих наших? В страшном сне не приснится. Нет, не верю.
Другой вариант — Серегин и Санчес сговорились и дезертировали. Этим положить троих в полсекунды — раз плюнуть. Что тот головорез, пробы негде ставить, что другой. А смылись… да черт их знает почему. Чапы — или кто за ними стоит (а кто-то стоит, теперь никаких сомнений) — предложили больше денег. Не золото, а бриллианты. Или что-то еще.
Кто-то здесь же, в замке, и предложил…
Но почему-то полковник знал, что на самом деле все обстоит как-то совсем иначе.
В конце концов, ребят попросту могли ждать. Что в замке были шпионы, он не сомневался. Герцог по его требованию уже менял всю прислугу, но скорее всего среди новых тоже были шпионы — заготовленные заранее. Проклятая страна… Попали в засаду… и это тем более вероятно, что вчера на военном совете обсуждали, а не послать ли к объекту, обозначенному на карте как «Сахарная голова», не разведку, а сразу штурмовую группу. Но этот герцог, перемать-перемать-перемать… А жаль. Получалось куда как изящно: по-тихому отдать уже ненужный и в общем-то обреченный замок — проскочить за спинами ликующих победителей и разнести к чертовой матери эту «Сахарную голову». Потом, не задерживаясь, — марш-бросок к морю… и вот только грызли невнятные сомнения: а не ложный ли это объект, не приманка ли?
Уж слишком старательно ее подсовывали…
Полковник встал и с хрустом потянулся. Поздно гадать, момент упущен, данных разведки нет — и скорее всего уже не будет. Продержимся день, а там…
Не будем загадывать.
Он вышел на парапет донжона. Вид отсюда открывался исключительный. Даже не взглянув на флюгер и не подходя к стереотрубе, он понял, что и сегодня все начнется с бомбежки. Особого ущерба она не принесет, но здорово потреплет нервы — потому что все ждут, что вот-вот полетят бомбочки с каким-нибудь ипритом. Или чем похуже.
Опять с осиными гнездами, например…
Бомбили с больших воздушных змеев, и поначалу солдаты только ржали. Потом перестали ржать. Сбить змея оказалось исключительно трудно, и при самом ураганном огне редко когда один-два падали или, оторвавшись, улетали по ветру. А их порой было в небе сотни полторы.
Бомбочки поднимались к ним по леерам, влекомые парашютиками. Потом отцеплялись.
За утро на замок падало полторы-две тысячи маленьких трехсотграммовых бомб. И — снимали, снимали, снимали свою жатву.
Неделю назад полковник приказал не стрелять по змеям — слишком огромен оказался бесполезный расход патронов. Запас которых велик, но конечен.
Если бы были минометы… накрыть лощину, где укрываются пилоты и бомбардиры, — и ага. Но минометов не было.
Много чего не было. Надежной связи, например.
Или — понимания происходящего…
Потом, сказал он себе.
Появились первые змеи — пока еще далеко и невысоко, мотаемые из стороны в сторону завихрениями воздуха. Издевательски раскрашенные в яркие цвета.
Тем временем по гребню стены побежали сержанты — проверить, приободрить, дать подзатыльник при надобности. Два километра стены, шестьдесят два ствола. Пулеметчики, гранатометчики попарно в башнях и бастионах, так что простые стрелки — один на каждые пятьдесят метров.
И сорок семь гвардейцев герцога плюс сам герцог — в подвижном резерве. Если — а вернее, когда — чапы переберутся через стену…
Отобьемся.
Уж сегодня-то точно отобьемся.
Он был почему-то абсолютно в этом уверен.
Большой Лос-Анджелес, штат Калифорния,
Западно-Американская Конфедерация.
26. 07. 2015, 01 час 40 минут
Жизнь всегда делится на две неравные части: до и после. До замужества и после. До выпускного и после. До встречи и после…
И хорошо тем, у кого «после» лучше, чем «до».
Начал накрапывать дождь. До дождя и после, иронически подумала она. До дождя было лучше. В смысле — лучше видно. А сейчас… Она приникла к прицелу. Нет, терпимо.
Получается, дождь не в счет.
…А ещё бывает — до предательства и после.
И еще бывает — когда предают тебя и когда предаешь ты. И тут уже не разобраться, что противнее. Нет, хуже: омерзительнее.
Несовместимее с жизнью.
Которая все равно делится этим на две неравные части…
Мокрый ручеек подобрался под живот. Оказалось приятно. Может быть, соберется лужа. Провести последний час своей жизни в теплой луже. Значит ли это — вернуться к истокам?
А если к истокам, то к каким именно: к собственному младенчеству или к тем зеленым тварям, которые первыми выбрались на сушу, ковыляя на плавниках, медленно превращавшихся в лапы?
Впрочем, черт его знает, как оно там на самом деле было. Но наверняка не так, как написано в учебниках. Потому что те, кто писал учебники, тоже что-то для себя выгадывали.
Или что-то скрывали — заваливая ворохами слов прорехи в смыслах…
Дверь открылась, и Юлька (или Рита? — она порой переставала различать, где из них кто) напряглась. Указательный палец медленно лег на спусковой крючок, большой — коснулся рубчатой пуговки предохранителя. Но из двери вышла маленькая девочка с цветком в горшке и встала на ступеньках, держа цветок на вытянутых руках. С крыши лились струйки, от них листья дрожали и подпрыгивали.
Уходи, попросила Юлька. Пожалуйста, уходи.
И девочка услышала. Поставила горшок так, чтобы на него попадал дождь, и вернулась в дом.
Прошлый раз сорвалось именно из-за таких вот девочек — он вышел в окружении детей, и Юлька не решилась выстрелить.
Потом она никак не могла простить себе этой мгновенной тошнотной слабости.
Она сняла руку с потертой пистолетной рукоятки своего «Зауэра-202» и несколько раз сжала и разжала пальцы. Крепко зажмурилась — до мерцающих пятен в глазах. Напрягла и расслабила спину.
Все. Перерыв окончен.
На вахтах было точно так же: короткий, в три секунды, перерывчик, а потом снова десять минут полнейшего внимания, неподвижности, сосредоточенности. Только сидеть было удобнее. И не так жарко: легкая летняя форма, беззвучные кондиционеры, кофе и сок под левой рукой… и только изредка кто-то тихо стонет — когда на орбите, задетый кораблем — и куда чаще своим, нежели чужим, — лопается «колокольчик», на который настроена девочка-сенс. Это больно и это страшно, это как будто из тебя что-то мгновенно пропадает… а потом смиряешься с мыслью, что так и должно быть.
А так быть не должно.
И говорят, этого уже нет — в смысле, на Флоте. Теперь там специальные разведывательные корабли с локаторами, которые обшаривают пространство. Хотя на самом деле такого быть просто не может. Наверняка немножко таких кораблей есть, но их не могли, никак не могли выпустить сразу достаточно, сразу настолько много, чтобы заменить всю огромную армию девочек-сенсов, Юлька это точно знала, она хорошо училась в Школе, и главное, чему ее научили, — это критически оценивать информацию.
Значит, и здесь врут. И здесь что-то пытаются скрыть…
Краем левого глаза она уловила движение. Грузовой глайдер. Ночная развозка продуктов — в квартале три магазинчика, торгующих круглосуточно, и зальчик, где крутят киноиды (здесь эти зальчики зовут фоксмалдерами) и где очень приятный бар с молочными коктейлями, туда ее несколько раз водил Пол. Фоксмалдер тоже круглосуточный. Интересно, что там сейчас крутят?.. Последняя лента, которую она видела, — это «Крысолов» со старым Малькольмом Макдауэллом, соседом Юлькиных (или все же Ритиных?) «парентс-оф-лав», родителей Пола. Когда-то актерам такого уровня платили огромные деньги, они жили в особняках и чуть ли не дворцах. Потом многие из них почти разорились. Малькольм раньше других продал свой особняк и купил небольшой домик в Анахайме. Так он оказался в соседях. В ленте он играл летчика-пенсионера, которого богатые калифорнийцы упросили вывезти их шестилетнего сына из Бостона на родину, в Лос-Анджелес, а если всерьез разразится война — то в Мексику. Как раз шла большая смута две тысячи шестого года. По дороге к этой парочке при разных обстоятельствах присоединяются все новые и новые ребятишки, происходит множество драматических происшествий, в которых старик показывает себя героем, и в конце даже главный злодей, техасский рейнджер, уже загнавший нелегальных мигрантов в ловушку, ставит условие: отпущу, если возьмете с собой мою внучку. В финале маленькую битком набитую ребятишками «Сессну» чуть не сбивают свои же, но раненый старик сажает ее на 10-е шоссе и подруливает прямо к больнице…
Все тогда плакали, и Юлька тоже.
Она сердито сморгнула, а когда открыла глаза, то дверь была уже открыта, и на площадку вышел он — марцал Ургон. Без пресловутого марцальского берета и без полувоенной формы, а так, как ходил всегда: в простом льняном мешковатом костюме. Задержался на секунду, протянул ладонь вперед. Потом открыл зонтик и шагнул под дождь.
Время пошло медленно. Страшно медленно.
Слева, приближаясь, накатывал грузовик. Через пару секунд он поравняется с лестницей, и за это время Ургон спустится с невысокого второго этажа, где он сейчас находится, на уровень тротуара, повернет налево и неторопливо двинется к стоянке машин. Тогда в него будет плохо стрелять: сначала неровная живая изгородь, потом кусок крыши, потом дерево. Потом машины. Поэтому выстрелить надо сейчас, когда он на лестнице…
Предохранитель — щелк.
Выбрать свободный ход крючка… готово. Перекрестие прицела на грудь, упреждение — четверть шага. Дыхание задержать…
Выстрела она не услышала — была только тугая отдача. «Зауэр» чуть подпрыгнул и лег обратно на бруствер.
Двести восемь метров, отделявших срез ствола от сердца мишени, утяжеленная пристрелочная пуля преодолела за четверть секунды.
То есть она летела, летела, летела — а тем временем нога марцала зацепила цветочный горшок, Ургон потерял равновесие, наклонился вперед, ловя одной рукой падающий цветок, а второй, в которой зажат зонтик, пытаясь удержаться за воздух — и пуля только пробороздила ему висок, снесла пол-уха и врезалась в чугунную решетку перил. Воспламенился пиросостав, яркая оранжевая вспышка на миг сделала все двуцветным…
Правая рука Юльки сама метнулась к рукояти затвора: открыть — дослать патрон…
Поздно. Она уже знала, что будет поздно, но все равно попыталась успеть прицелиться второй раз.
Чудом она сдержала выстрел. Грузовик вкатился в поле зрения прицела — и, резко затормозив, развернулся немного боком. Еще бы миг — и пуля прошла бы сквозь кабину, от правого бокового стекла к левой дверце. За этой дверцей в позе дискобола замер Ургон, а перед дверцей сидел водитель, который уж точно был ни при чем…
Кто оказался сообразительнее — человек или марцал, — Юлька не разглядела. И даже не услышала, а догадалась, как открылась и хлопнула эта самая левая дверца, глайдер с подвывом взял с места и, виляя, ломчапся прочь, а на площадке перед лестницей остались только брошенный зонт и спасенный цветок в горшке.
И — неправдоподобно пусто и тихо было вокруг. Не выбегали зеваки, не собиралась толпа, не завывали полицейские сирены — все было совсем не так, как Юлька себе представляла. Из-за угла выехал темно-вишневый «плимут» и не очень быстро проехал мимо места несостоявшейся расправы. Он притормозил, но не остановился, и в прозрачном от дождя асфальте отразились малиновые стоп-сигналы.
А это означало, что жизнь ее не закончилась только что, а просто еще раз поделилась на две неравные части. И если все сделать правильно, то «после» может протянуться достаточно долго, чтобы исправить сегодняшнюю ошибку.
Юлька перекатилась на бок, разрядила оружие, аккуратно свинтила глушитель, сняла прицел, сложила приклад — и засунула винтовку в сумку с клюшками для гольфа. Думай, думай — холодно и ничего не пропуская, как учили в Школе… хотя там имели в виду совершенно другие предметы. Будем считать, что Ургон уже поднял тревогу. Это раз. Кто стрелял — он видеть не мог, и никто не мог, и бесполезно сгонять полицейских с сиренами и собаками… Нет, вычислить, откуда стреляли, легко, и через час здесь, в ее гнезде, будет не протолкнуться, и про собак они как раз могут подумать, что будет толк, — они ведь не знают, что собак Юлька тоже учла в своем раскладе. Здесь найдут черные и серые волоконца джинсовой ткани, а внизу, под обрывчиком — гильзу от такого же патрона, как у ее «зауэра», подобранную ею вчера на стрельбище. Пуля после удара о чугун и детонации пиросостава стала совершенно бесполезной для идентификации оружия, а гильза, как правило, вообще для него не служит… но тем не менее. Это два. Она учла практически все… значит, надо думать только о том, чего в раскладе не было: Ургон жив.
Да, и еще — грязное пятно на пузе. С прилипшими листиками и травинками. Ну, это ненадолго…
Так, ничто не забыто? Ах да. Она стянула с головы черные колготки с дырочками для глаз. Так бы и пошла…
Колготки в сумку, стреляную гильзу туда же. Вперед — на поиски подходящей лужи.
Пригибаясь, она проскользнула под ажурной оградой смотровой площадки, на которой стояли две беленькие скамеечки; оттуда открывался красивый вид на Фэйрмонт-бульвар и дальше — на пик Сьерра.
Дождь усиливался, и это повышало ее шансы смыться. В прямом и даже немного переносном смысле.
Дальше слева шла неухоженная живая изгородь, за которой стоял пустой дом. Кажется, он продавался уже не первый месяц. Справа — обычный забор из сетки, оплетенной плющом. В этом доме горел свет, но окна были плотно закрыты и занавешены. Такими они были всегда, сколько раз Юлька их видела.
Дойдя до угла, она остановилась. Не хватало наткнуться на любителя ночных прогулок под дождем — в этом чертовом городе, где почти не бывает прохожих! Нет, осторожность не повредит…
Пусто слева и пусто справа.
Она перебежала дорогу, продралась сквозь мокрые кусты и высокую траву, обильно оставляя свои следы на колючках, и заскользила по склону вниз, к крышам и ярким витринам. Вот и проход между двумя магазинчиками, оба уже не работают. В этом проходе она сняла куртку и джинсы, сунула их в пестрый яркий пластиковый пакет. Теперь на ней были белые шорты и синяя почти светящаяся в темноте шелковая майка.
Оживленная улица, ездят машины, играет где-то музыка… И опять — ни одного пешехода. Она не переставала этому изумляться.
Ладно, мне тут рядом, вон — наискосок…
Освещенная дверь полуподвала, семь ступенек вниз. Автоматическая прачечная.
Все машины свободны, горят зеленые огоньки. И сумка полотняная стоит в углу, где оставила. Так и знала, что никто не покусится: рваные слаксы, линялая майка да старые сандалии… нитяные перчатки…
Юлька быстро разделась догола и переоделась в это старье. Натянула перчатки. Быстро загрузила в одну машину сумку, кроссовки и темную джинсу, в которой лежала в засаде, в другую — трусики, шорты, майку. Установила режим «экспресс». Сунула в прорези по двухдолларовой монетке…
Тут ее попыталось заколотить, но она не позволила.
Скормила пакет утилизатору. Подождала, когда он прожует его, когда дзынькнет звоночек, и вытащила из щели новый пакет. Услышала целлулоидное «Спасибо!».
На пакете был изображен простой смайлик — двоеточие и скобка. Под ним девиз: «Спаси дерево — убей бобра!» Рисунки и надписи выскакивали в произвольном порядке, и их было в колоде много — до полусотни тех и других. Юлька решила, что смайлик — это добрый знак. Ей ещё повезет.
И дерево мы тоже спасем…
Через четверть часа машины отработали свое. Юлька затолкала отжатую, но все еще сырую джинсу в сумку, пустила туда струю освежителя «Си айс». Легкую одежду сложила в пакет. Постояла перед зеркалом, примерила улыбку. Вот так. И никак иначе…
Клюшки на плечо, сумки и пакет — в лапу. Пошли.
Дождя уже не было — и даже не верилось, что он был. Воздух стоял неподвижно и твердо, как черно-прозрачная стена. Такой воздух бывает только ночью, и это нужно пережить…
А мотороллер ждал за углом. Легкий и маломощный, до трех киловатт, а потому — никаких номеров и прав на вождение. Ключи вот здесь — в «пистончике» сумки для клюшек… в слишком узком «пистончике»…
Она возилась с ключами, когда из-за угла беззвучно, как в кошмаре, выплыл полицейский глайдер.
Обидно, подумала Юлька.
Глайдер остановился метрах в трех и замер, тупо рассматривая ее своими темными стеклами. Она знала, что внутри глайдера есть что-то вроде визибла, которые стоят на космических кораблях, — правда, в тысячи раз более слабые. Но они позволяют видеть окружающее немного иначе — чуть более верно, чем просто глазами.
И может быть, они видят винтовку…
Она тоже в какой-то миг увидела все чуть иначе: как будто сфотографировала окружающее, а теперь рассматривает фотографии. Странно, вот это мне не попалось на глаза… а это что такое?..
Вон в том магазине кассир смотрит сквозь витрину на них. Ему далеко, плохо видно, потому что на стекле, во-первых, какая-то пританцовывающая обезьяна с ананасом на носу, а во-вторых — приклеен лист бумаги, но убей не понять, что там написано… Если копы начнут в меня сразу палить, он будет свидетель, но плохой свидетель. А вон там опрокинут мусорный мешок, что-то вывалилось и расползлось по тротуару… На полицейском глайдере реклама сигарет «Кэмел»; только полиции разрешено рекламировать сигареты и трубочные табаки. А пожарным можно рекламировать спиртное…
Дверца скользнула назад, и на землю тяжело спрыгнул здоровенный — не толстый, а именно здоровенный — негр. Он повел плечами: засиделся, наверное, в машине, — а может быть, просто поудобнее утряхивал на себе бронежилет и портупею.
— Констебль Дирк, полиция Лос-Анджелеса. Простите, мисси, но знаете ли вы, который час?
— Думаю, около двух, — сказала Юлька. — Только я не «мисс», а «миссис». Миссис Рита Пол Симонс, констебль. Условно совершеннолетняя и полноправная.
Она подняла руку, демонстрируя кольцо.
— А-а, — сказал тот несколько озадаченно. — Другое дело. Но вы тут с мужем?
— Нет, мистер Дирк. Мой муж сейчас в системе Сатурна.
Некоторое замешательство.
— Он… э-э… такой же условно совершеннолетний?
— Нет, — засмеялась Юлька. — Он инженер. Ему тридцать.
— Ага, понятно. А… можете не отвечать… сколько вам?
— Восемнадцать.
Она не стала добавлять: «Будет в октябре». Вместо этого сказала:
— Я из России. Там это считается так же, как здесь — двадцать один.
— Да, я знаю… — Он покивал. — У меня сейчас сын в России. Норильск. Слышали о таком?
— О, конечно!
— Там правда очень холодно?
— Зимой — очень. Но на самом деле я там не была ни разу, поэтому — только с чужих слов.
— Я беспокоюсь. Был у него в Монтане — он у меня тоже инженер, как ваш, только по всяким там шахтам-копям, — мне казалось, я потом никогда не отогреюсь. А в этом Норильске — просто не знаю.
— Там все тепло одеваются.
— Да. И много пьют водки. Я в курсе… Вы сейчас вообще-то куда направляетесь?
— К родителям мужа. Тут уже совсем рядом.
— Давайте мы вас проводим. Недавно тут стреляли, а вечером еще эти малолетние засранцы на мотоциклах… Вам куда?
— В Анахайм. Перекресток Эвклида и Линкольна.
— Ну, совсем рядом. Сейчас вырулим на девяносто первое, а там прямо…
— Я вовсе не хочу вас напрягать.
— Какое ж это напряжение…
— Да, действительно, — улыбнулась Юлька. — У вас тут такая пустота кругом. Не могу привыкнуть.
— Пустота? — не понял полицейский. — Это потому, что люди любят жить не толкаясь. А кроме того, тут ведь склоны…
— Я о другом, — сказала Юлька. — Такая чудесная ночь. Я два часа еду — ни одного пешехода. У нас в это время по улицам гуляло бы множество народу. А здесь — только на машинах, на глайдерах…
— У вас — это в России?
— Россия большая. Я хорошо знаю только Питер… Санкт-Петербург. Там сейчас заканчиваются белые ночи — это когда ночью светло почти как днем, только… — Слово «пасмурный» по-английски вдруг вылетело из головы, и пришлось подбирать объяснялку: — Когда на небе везде облака, светлые, не тучи.
— Читал! — радостно сообщил полицейский. — А в этом ненормальном Норильске вообще солнце не заходит… Понимаете, леди, здесь не место для гуляния. Подышать воздухом, побродить, побегать — вон недалеко парк. Там бары, ресторанчики… А вдоль улиц — я такого не понимаю. Дома сидеть куда комфортнее — прохладно хотя бы… Впрочем, я был в Нью-Йорке — вот там, наверное, вам бы понравилось. Эти чокнутые вообще не понимают, когда день, а когда ночь. И много ходят пешком.
— Да, наверное, — согласилась она. Пожалуй, слово «гулять» вообще не переводится на английский… — У нас в любую ночь, если не слишком холодно, на больших улицах много гуляют. И в парках гуляют. Особенно если поблизости есть кафе, понимаете? Чтобы можно было зайти, поесть мороженого, выпить сок или коктейль.
— Водку, — предположил полицейский, честно пытавшийся вникнуть в сложности русской души. Похоже было, что он решил не упускать случай поговорить с русской «оттуда», поскольку до сих пор не мог понять, каково приходится сыну среди этих людей.
— Водка — это гадость, — сморщилась Юлька.
— Безалкогольную, — поправился констебль.
— Еще хуже. Та же гадость и никакого удовольствия. Уж лучше пиво.
Они рассмеялись, и негр смущенно признался:
— Да, пиво лучше.
Правда, глаза у него при этом вдруг стали какие-то настороженные, и Юлька решила, что некоторая доля определенности не помешает.
— Пиво лучше. Но меня очень просили не нарушать ваш закон. Муж и его родители. Мне можно пить пиво и даже водку, потому что я — уоррент-офицер, хотя и уволилась из Флота. Но я знаю, что если я в жаркий день налью пива высокому сильному парню, который хочет пить, но которому исполнилось только двадцать лет, меня посадят в тюрьму. Я думаю, что это глупо, но я уважаю ваши законы.
Это была речь, которую Юлька специально написала, подражая здешним школьникам, просто помешанным на таких вот речах, как и их преподаватели, — а потом тщательно выучила наизусть, как когда-то учила заданные «темы» по иностранному языку. Результат того стоил. Полицейский вскинул руки, словно защищаясь:
— Миссис Симонс, это была вовсе не провокация. Я просто хотел с вами поговорить. Я уважаю права условно совершеннолетних. Хотя пива никому из них не налью — просто на всякий случай, — добавил он после почти неуловимой паузы и засиял широченной улыбкой. — А за исключением этого — нравится вам Калифорния?
— Нравится, — сказала Юлька.
— А что больше всего?
— Люди, — сказала она без колебаний. — И тепло. И ореховое варенье.
— Именно в такой последовательности? — засмеялся полицейский.
Тут Юлька задумалась.
Люди, разумеется, были вне конкуренции. Она даже как-то не представляла себе, что в одном месте может собраться столько вежливых, доброжелательных, веселых и контактных людей. Правда, иногда ей приходило в голову, что ни с одним из них она не смогла бы всерьез дружить… но это, пожалуй, были ее проблемы. Уж точно, что не их. И вообще — за редким исключением незнакомые люди казались более привлекательными, чем знакомые, и с этим еще предстояло что-то делать… Тепло — да. Хотя знойная зима ее нервировала, и поэтому они с Сэром Мужем на выходные уезжали в горы. Оказалось, она умеет кататься на горных лыжах, и это ее удивило. Но ореховое варенье…
— Пожалуй, второе и третье место я поменяю местами, — сказала она. — Особенно если варенье будет с мороженым. А давайте съедим мороженого, мистер Дирк? Все-таки немного жарко.
Она провела ладонью по лбу, убирая пот.
— Это неплохая мысль, — кивнул полицейский. — Одну минуту…
Он подошел к столбу, на котором висел знак парковки, и что-то нажал. Откинулась крышечка, показалась белая розетка. В нее он воткнул вынутый из кармана телефончик. Чем-то щелкнул, что-то бормотнул.
Несколько секунд стоял и слушал.
Потом спина его стала напряженнее.
Юлька почувствовала, что у нее подгибаются колени. Вот сейчас он развернется, и на лице его вместо добродушной улыбки будут камень и сталь, а пистолет сам собой окажется в руке — направленным ей в глаза…
— Не получится мороженое, — сказал он, возвращаясь. Юлька сморгнула, прогоняя страшную картинку. Впрочем, полицейский действительно больше не улыбался. — Уф-ф-ф… Да что ж это за ночь такая… Давайте так: лучше всего будет, если вы нас подождете вон в той аптеке, а? И мы вас все-таки проводим до самого дома…
Он бегом вернулся к машине, нырнул внутрь, и они, развернувшись, уехали — оказалось, что другим боком полиция пропагандирует «Мальборо», а с тылу, на бампере, прилеплена узенькая, но ядовито-яркая рекламка «Лаки Страйк» — «Сверхдлинные и сверхделикатные». У полицейских тоже случается чувство юмора.
Юлька побрела к аптеке, чувствуя, как вата, образовавшаяся в коленках, медленно распространяется по ногам, заменяя собой кости. Невесомый мотороллер стал неподъемным, но она упрямо толкала и толкала его перед собой, наваливаясь на руль, чтобы устоять, и дышала ровно и глубоко, через силу, но ровно и глубоко.
У дверей аптеки болтался новомодный колокольчик под старину. Юлька инстинктивно пригнула голову, услышав над собой металлический звяк, и посочувствовала тем, кто злись работает.
За стойкой обнаружился высокий худой и заспанный блондинчик с доверчивым, как у щенка, выражением лица. Перед ним на прилавке валялся комикс — Юлька прищурилась и с трудом сдержала усмешку: «Русские покемоны спасают Вселенную». И на обложке знакомая круглая мордашка с огромными ушами, увенчанная марцальским беретом. Ну вот, дожили.
Она заказала «Мак-Кинли» с кленовым сиропом и орешками и «Маргариту» (пришлось предъявлять кью-карточку) — и присела у окна. Парень обслуживал старательно, но бестолково, весь заказ он выполнил только с четвертой попытки — четвертый заход понадобился, чтобы прицепить на соломинку положенный лохматый бантик. Наконец он угомонился, вернулся за стойку и уткнулся в свою книжку.
Юлька очень медленно потягивала коктейль, одновременно возя ложечкой в тающем мороженом. Она прокрутила про себя весь разговор с полицейским. Проколов не было! Рита Симоне оказалась, как всегда, на высоте — скромно-обаятельная, доброжелательная, немного наивная (по это пройдет). Она даже ухитрилась не поддаться короткому соблазну пуститься в объяснения: как страстно, очень сильно, беззаветно, маниакально и снова страстно она любит гольф — почему и таскает всегда с собой (и на всякий случай — по ночам) комплект клюшек…
Теперь надо все же дождаться любознательного констебля, рассказать ему что-нибудь симпатичное — пусть не переживает так за своего сына — и с эскортом вернуться домой. Жаль, что не с триумфом, но… мы еще повоюем.
Она быстро убрала две порции и заказала третью.
Однако время… Она посмотрела на часы: без четверти три. Банально хочется спать. А кавалерии все нет и нет… Наконец пришлось просить мальчика сказать констеблю Дирку, ежели он появится, что она не дождалась его и уехала домой, и мальчик сказал, что обязательно передаст.
Юлька шагнула из кондиционированной прохлады аптеки под низкие кроны в плотный жаркий воздух. Снова копилась гроза. Завтра будет просто нечем дышать. Ветви деревьев и фонари превратились в своды длинных туннелей, пробитых в толще черного стекла и уходящих в дурную бесконечность. Беспощадно орали цикады.
Она завела мотороллер — и в этот момент из того промежутка между домами, из которого она вышла вечность назад, появились двое. И это были не полицейские. И у них не было собаки, но тем не менее они уверенно пересекли улицу там же, где переходила она, и остановились перед полуподвальчиком автопрачечной. Один остался стоять, оглядываясь по сторонам, а второй неуловимо быстро скользнул — нет, пролился вниз…
Юлька не видела у них оружия, но не сомневалась, что оно было. Или что оно им просто без надобности…
Когда она садилась в седло, то задела клюшками за стойку, поддерживающую большую маркизу над входом в аптеку. Раздался отчетливый звон металла.
В неожиданной для себя панике она крутнула ручку газа и, чуть не оторвав переднее колесо от асфальта, рванула наискосок через сплошную разметку…
Только на шоссе, обгоняемая десятками автомобилей, облитая их аритмичным быстрым светом, она немного пришла в себя.
Юлька миновала поворот к дому и проехала еще с километр, потом притормозила напротив ярко освещенного, но закрытого на ночь супермаркета, нашла контейнер «Армии спасения» и сунула в окошечко ту одежду, в которой лежала в засаде, и кроссовки. Завтра это будет еще раз выстирано, выглажено, стерилизовано, освобождено от запахов — и отправлено куда-нибудь на север. Здесь плотные темные вещи не нужны даже самым бедным…
Винтовку в тайник она решила положить завтра. Это будет проще и безопаснее. И еще — очень хочется спать. Смертельно. Патологически…
Если бы она ехала на машине, она сейчас непременно слетела бы с дороги.
А так — спасибо ветерку в лицо — она удержалась и сумела затормозить. Затормозить… остановиться… протереть глаза…
Мотороллер упал, и земля качалась под ногами, как небольшой плот.
Да что же такое, почти в отчаянии подумала Юлька и с размаху хлестнула себя по щеке. Потом еще раз.
Боли от удара не было — она словно лупила по подушке. Будто дали наркоз. Ей дали наркоз. Кто-то поднес ко рту маску, а она и не заметила…
Когда она ощутила себя снова, ветер дул в лицо, а в руки через руль пробивалась вибрация мотора. Она куда-то гнала, выжимая из крошечной машинки все ее мышиные силы.
Так… поворот опять проехала…
Когда она поняла это, то испытала вдруг странное облегчение. Всей душой ей хотелось домой, домой, и прижаться к Барбаре, которая просит звать ее Варей, и захныкать, и услышать ее басовитое: «Доченька… « Но она удалялась от дома и была горда собой, чудовищно горда, что смогла, сумела…
Что-то творилось у нее в голове, но это были словно бы сны: вот только что все было, а уже ничего не помню… а теперь другое — и тоже мимо…
Юлька свернула направо в долгий тошнотный восходящий вираж дорожной развязки и поняла, что съезжает с шоссе и делает в конечном итоге поворот налево, но куда? Автопилот знал, только не заботился сообщить. Может быть, у него сломалась рация.
Она проехала километра два или три по прямой, хотя и узкой дороге, а потом свернула вообще на какую-то тропинку, ведущую влево-вперед-вниз, совсем темную и не по-американски выщербленную. Она не узнавала эту дорогу и не знала, кто ее по ней вез. Раза два мотороллер подбрасывало так, что руль только чудом не вырывало из рук. Надо притормозить, подумала она, — и тот, кто ее вез, стал тормозить.
Потом вдруг оказалось — как-то сразу, — что мотороллер увяз в куче песка, и его надо тащить на руках, но куда? Было совершенно темно. А может, я умерла, спокойно подумала Юлька. Но все равно машинку надо вытащить, она-то не виновата…
Юлька вытащила машинку и только тут поняла, что все понимает, все чувствует — и страшно, панически боится. Кто-то настигает ее сзади и сейчас метнется из темноты, и надо успеть… надо что-то успеть…
Включить фару.
Включила. Тускловатое желто-розовое пятнышко перед колесом. Дальний свет… почти то же самое.
Но, как ни странно, это помогло ей сориентироваться. Теперь она четко знала, куда ее занесло. Впрочем, что значит — занесло? Просто действия по плану «нумер какой-то там»… Эта дорога, почти тропа, вела в Кливлендский лес, к площадке для пикников и оборудованной трассе для чокнутых велосипедистов. А от этой трассы шла просто пешеходная — а может быть, и конная — тропа, которая и нужна была Юльке…
Или я в панике? — строго спросила она у себя.
Будешь тут в панике… Снова вспомнились те двое — которые выскользнули из темноты и пошли точно по ее следу… и еще — жуткая сонливость… и еще… было что-то еще.
Так. Стоп. Главное. Домой нельзя. Ни под каким видом. И надо отдохнуть. А для этого — добраться…
Еще чуть-чуть. Еще совсем чуть-чуть.
Каких-то полчаса.
Садимся… едем.
И она села и поехала. Дорога сразу же рухнула в черноту, что-то менялось и прыгало впереди, а потом — полукруг вывески, фальшивый вигвам и фальшивый индеец с томагавком, похожим на флажок, потом под колесами упругое и шершавое, прыжок… медленнее, медленнее… и вот меж двух огромных камней простая дорожка, и дальше стволы, стволы…
Резко вниз, резко вверх… приехали.
Юлька из последних сил спрятала мотороллер в орешнике (или не орешнике?.. в конце концов, не важно… может быть, это такой орешник), полностью отключила питание, просто выдернув аккумулятор из гнезда (на всякий случай), подхватила пакет с одежкой и клюшки (как не растеряла по дороге…) и медленно поплелась дальше. Как всегда после долгой езды казалось, что стоишь на месте, впустую перебирая ногами.
Но все равно куда-то в конце концов приходишь.
Вот оно…
Кто-то когда-то непонятно для чего соорудил на могучей развилке сука этого не менее могучего дерева домик — на высоте этак метров семи или восьми. Две недели назад, гоняя своих ребятишек по лесу, Юлька на этот домик наткнулась.
Чтобы забраться туда, нужно было сообразить одну хитрую штуку, и Юлька сообразила — и забралась, разумеется. Домик давно пустовал. Она запомнила его — хотя и не думала, что когда-нибудь пригодится. Однако же вот пригодилось…
Она перекинула через плечо сумку с клюшками, аккумулятор и пакет с одежкой сунула за пазуху — и полезла вверх. Как специально, чтобы помочь, выскочила луна, немного посветила, спряталась. Юлька на четвереньках пробралась в домик, растянулась на дощатом полу, достала винтовку, откинула приклад, зарядила, обняла, уснула.
Ей снилась безумная гонка по какому-то захламленному дому, потом лыжи, снег и солнце, а потом пришел Пол.
Санкт-Петербург, Россия. 23. 07. 2015, вечер
Вита и Кеша лежали на широком диване голова к голове, но под углом друг к другу, чтобы было удобно держаться за руки — или наоборот, отпустить друг друга и лечь совершенно свободно. И расслабиться. И закрыть глаза.
Через некоторое время все вокруг становилось синим и прозрачным. Это и было «внутрри». Их собственное Виты с Кешей «внутрри». Синий цвет мог меняться — иногда это имело свой смысл, иногда о чем-то говорило, иногда просто контрастно подсвечивало картинку. Еще исчезало ощущение тела — кроме того пятачка у виска, где соприкасались их головы — и, иногда, подвижной Кешиной ладошки, откуда Вите в ладонь буквально извергалось тепло.
Это не было телепатией кокона Свободных (который, надо сказать, на поверхности планеты изрядно глючил). Это не было работой внедренного кем-то когда-то наночипа, которому недавно придумали наконец свое название и который был виновником известной землянам телепатии. Это не было эмпатией эрхшшаа, хотя и базировалось на ней. Кеша и Вита строили новый язык. Не в смысле «эсперанто», а в смысле нового способа общения. Или старого, но потерянного. Потому что первичный, до «раскрытия», язык маленьких эрхшшаа развивается естественным образом, а потом у них появляется (вернее, внедряется) формальная звуковая речь, основы которой вбиты прямо в наследственную память. После «раскрытия» молодые котята доучивали язык (так сказать, расширенную версию) уже обычным способом: с родителями и учителями, в общении с другими эрхшшаа разных возрастов. Полгода в поясе астероидов позволили Кеше наверстать этот пробел в образовании. Но именно тогда и выяснилось, что раннее, спровоцированное стрессом «раскрытие» и массированное воздействие людей привели к тому, что атавистическая сигнальная система не отключилась, как ей это положено, а желает развиваться дальше.
…Первыми всегда приходили картинки, которые наподобие снежного кома обрастали чем-то — ощущениями? Вита называла их (вслух, потом) «словами». А еще — «характеристиками», «свойствами» или «понятиями». Кеша никак не называл. Потому что они были всегда, раньше слов, и это слова нуждались в объяснениях, а не наоборот.
«Вита» было словом, обозначающим Биту. «Кеша» — Кешу. Но вот слово человеческого языка «мама», которое в человеческом языке отчасти обозначало и Биту тоже, внутрри было только похоже на Биту, немножко, ближе к «сейчас», потому что существовало «раньше», когда «мама» была везде, всегда, тепло, кормить, безопасно, уютно, ласково, вокруг, почти вокруг, рядом, близко, прятаться… а еще рядом был Второй. Кеша помнил это «раньше», плохо, но помнил. А для слова «Вита» нужен был уже не такой ряд — или оболочка: ласково, рядом, недалеко, уютно, говорить, безопасно, защищать, узнавать, кормить, играть, говорить-говорить-говорить, прибежать, прыгнуть, Адам, мы. Это главные.
А для слова «Кеша» слов-оболочек очень долго вообще не находилось. Ну, если напрячься, получится пушистый прыгучий шарик, который заполняет «внутрри» целиком. И, пожалуй, только Вита (из людей, конечно) могла различить под пушистостью грубый шрам, с которым Кешка настолько свыкся, что уже и забыл. Шрам на том месте, где должен был быть Второй.
И сравнительно недавно — с месяц назад? — появилось слово «музыка».
В культуре эрхшшаа музыка отсутствовала начисто. Почему — вопрос отдельный. Возможно, роковую роль сыграло устройство голосовых связок, повышенная острота слуха — или, наоборот, сверхчувственное восприятие; возможно, странным образом аукнулась генная модификация — но дальше мурчания и боевых кличей коты так и не ушли.
Музыка обрушилась на Кешу отнюдь не молнией или ударом финского ножа, но последствия оказались сопоставимы. После концерта, где он впервые услышал настоящую музыку — и певицу, которую он упорно звал «Р-р-р-рена» вместо «Елена Антоновна», — котенок выпал из реальности больше чем на неделю. Он хотел только одного — слушать и петь, слушать и петь, и чтобы у него получалось точно так же. Однако переупрямить биологию не удалось. Эрхшшаа действительно не приспособлены были к вокалу.
И котенок начал присматривать себе подходящий музыкальный инструмент. Такой, чтобы от его голоса шерсть вставала дыбом, а в голове кружились радуги, водопады и неведомые планеты. Ну или хотя бы такой, чтобы ясно говорил всем: «Встань! Делай как я! Ни от чего не завись!»
Это так красиво…
Москва, Россия. 23. 07. 2015, поздний вечер
Последнее время он все чаще стал разговаривать со своим отражением в зеркале, хотя и знал, что это плохой диагностический признак. Но, во-первых, во всем остальном он прекрасно контролировал себя, а во-вторых, было просто невозможно, побрив начавшие обвисать щеки, не сказать: «Ну, Иван Алексеевич, старый ты раздолбон, какого же хрена ты в эти дела полез?» Он и сам не знал, в какие именно дела, но ведь что-то с ним происходило?.. И тот Селиванов, который за стеклом и амальгамой, подробно и матерно объяснял, какого хрена.
Тот, за зеркалом, вообще изъяснялся чрезвычайно подробно и матерно.
Иногда Селиванов думал: а может быть, пойти и сдаться? Препараты сейчас щадящие, да и оформить диагноз можно будет как-нибудь обтекаемо: «невроз нереализованных ожиданий», скажем, или «синдром имени Родиона Романовича Раскольникова»… или вообще какой-нибудь шифр, которого не знает никто…
Но дальше раздумий дело так и не двинулось. Каждый раз ему удавалось убедить себя, что собственных его профессиональных знаний достаточно, что это просто усталость, реакция на неудачи, на очевидную бессмысленность бытия…
И он просто напивался. Пил по старой привычке что-нибудь дорогое: если портвейн, то массандровский марочный или португальский; если коньяк, то «Багратион» или «Хеннесси».
Поскольку напивался он по утрам, а засыпал после полудня, похмелье наступало вечерами.
Это было самое кошмарное: душные похмельные вечера.
…Когда все началось, спрашивал он себя, когда понеслось-повалилось под откос — быстрее и быстрее? В апреле, когда Аллушка вдруг стала дуться, как мышь на крупу, потом неожиданно исчезла совсем, а через неделю оказалось, что она на Острове, у Свободных — и теперь сама Свободная? Зимой, когда пинком под копчик его попросили из Комитета? Или прошлым летом, когда эта белобрысая тварь из Коминваза — а он ни секунды не сомневался, что это ее рук дело, — украла из рефрижератора мертвого инопланетного котенка, с изучением которого у него были связаны такие планы!..
Или чуть раньше. Когда летели из Владивостока. Когда она вдруг полезла по салону к котятам… Черт. Надо было приказать надеть на нее наручники. Настоять, чтобы ее вышибли со службы. Растоптать гадину.
Такая возможность у него была. Была.
И эту возможность он упустил…
Селиванов тяжело поднялся с дивана и поплелся в ванную. На месте зеркала был серый квадрат. Малевич — полное фуфло. Супрематист клепаный. Не красный квадрат должен быть и уж тем более не черный, а именно серый. Как символ абстрактного Всего. Или совсем уж абстрактного Ничто.
Он жадно пил воду, потом умывался, потом снова пил. Поперек желудка застряла здоровенная занозистая щепа.
Убью, подумал он. Еще не решив кого.
Не вытирая лица, прошел на кухню. На подоконнике стояла недопитая еще с позавчерашнего утра трехгранная бутылка виски «Грантис». Селиванов не слишком любил виски — вернее, несколько раз пытался полюбить, покупал тот или иной сорт, выпивал, но удовольствия не получал никакого. Пойло и пойло…
Впрочем, сейчас нужно было что-то именно такое: безличное и бесхарактерное спиртное. Выпил и забыл.
Селиванов налил себе полстакана, выцедил с отвращением, словно одеколон, и как будто забылся на некоторое время. Сидел за столом, глядя в никуда поверх кулака, подпиравшего скулу. Наконец его отпустило.
Он посмотрел на часы, глотнул из горлышка — раз и еще раз, — и тут позвонили в дверь.
Марго. На полчаса раньше…
— Бортстрелок пьян и спит, — сказал он, уводя ее в комнату. — И штурман — пьян и спит…
Она пропустила эти слова мимо ушей.
— Можешь налить мне тоже. — Марго уселась в единственное пустое кресло, закинула ногу на ногу. От нее, как всегда, исходил странный запах: приятный, но не духи. А если духи, то такие, каких Селиванов никогда раньше не нюхал. Скорее уж это был запах экзотических пряностей. — Потому что с завтрашнего дня начинается повальная трезвость.
— Повальная трезвость… — хмыкнул Селиванов. — Боюсь, что вот так сразу я не смогу.
— А я дам тебе специальные капельки, — проворковала Марго. — Пить перестанешь, спать не захочешь, сил прибудет… всяких. Лет на двадцать помолодеешь. Зрение заметно улучшится. А сегодня еще можно все, так что наливай.
— Ты чего хочешь? — спросил Селиванов.
— Да у меня с собой…
Марго нырнула в сумку и достала плоскую стеклянную флягу. Потом еще одну.
— Это марцальский ром, — сказала она. — Не пробовал?
— Вроде бы нет, — признался Селиванов.
— Ma-аленькими глоточками, — приказала Марго. — Даже не глоточками, а так — на язык…
Ром полностью испарялся во рту, оставляя сильный привкус чего-то необыкновенно приятного, но не имеющего названия.
— И звуков небес заменить не могли ей скучные песни земли, — сказал Селиванов и протянул руки к Марго. Она не отстранилась.
Кливлендский лес, Большой Лос-Анджелес.
26. 07. 2015, раннее утро
— Девочка… Девочка, хочешь мороженого?
— Не хочу. Мне мама не разрешает ничего брать у незнакомых.
— А мы с тобой познакомимся. Как тебя зовут?
— Меня зовут… Меня зовут Рита, миссис Пол Симонс.
— Девочка, ты что-то путаешь, девочек так не зовут, девочек зовут Юлечка, Юленька, Юла, Стрекоза, Юська, Юлька…
— Нет. Нет! Нет и нет. Юльки нет. Никогда…
— Девочка, ты успокойся. Мы не будем тебя называть. Больше не будем. А ты правда не хочешь мороженого? Ведь тебе жарко.
— Лучше сок. Он всегда стоит под левой рукой, где столик у подлокотника: сдвигаешь ладонь чуть левее — стакан с соком, чуть правее — чашка с кофе. Даже смотреть не надо.
— Хорошо, а на что же ты тогда смотришь? Что ты видишь?
— Ничего. У меня закрыты глаза. Мне нельзя отвлекаться. Мне надо слушать и ждать.
— Ты ждешь. Что-то происходит?
— Да. Мне больно и странно. Много раз. Так еще не было. Было — один… два… Сейчас очень плохо. Даже не успеваю запомнить все имена. Говорю подряд — кто-то должен слушать: Ромео, Бертран, Горацио, Розамунда, Виола… Сбиваюсь. Теперь вижу: меня поднимают из кресла и уносят в серую дверь. И я еще вспоминаю: Виола — это Санькин сектор. Пулковский-четыре-два. Санька больше не летает. Саньки больше нет. Юльки больше нет. Меня зовут Рита Симонс. Муж зовет меня Снежинкой — так и говорит по-русски, у него смешно получается: Снеджинка, — потому что я упала ему в руки и не растаяла. А почему вы все время спрашиваете?
— Это такая игра. Мы спрашиваем что попало. Ты отвечаешь что захочешь. Хочешь рассказать нам, чего ты хочешь?
— Нет.
— Хочешь варенья?
— Нет.
— Хочешь, мы позовем Пола?
— Нет.
— Тебя зовут Рита Симонс?
— Нет.
— Все, продолжать бесполезно. Она замкнулась.
…Это она сейчас была «колокольчиком», и кто-то напряженно прислушивался к ней. А она висела в пустоте, не на что опереться и не за что ухватиться, сначала ушла бабушка — хотя бабушка заболела раньше, врач снял маску и сказал: не смогли… тогда ушли многие, три — нет, уже четыре — года назад, эпидемия белой волчанки, ранней весной переболели почти все, весь город, казалось, что ерунда, ну, сыпь, ну, чешется, ну, температура тридцать семь и пять — а в мае: паралич сердца, паралич сердца, паралич сердца… и так до осени, и надо было держаться, улыбаться и делать вид, что тебе все по барабану и ты ни черта не боишься. Говорят, больше всего умирало в метро, а Юлька все равно ездила в метро, чтобы каждую пятницу поздно вечером появляться у матери, а оказывается, не надо было, потому что этот… Ва-ле-е-рочка… Среди курсантов не умер никто, но всех переболевших отчислили или, если имелись сенские способности, перевели в наземники, в «Букет» — как Юльку Гнедых, Никиту Мошнина, Клавку Дювалье, Тараса Хомякова или эту… как ее… Разиню… Людочку Розину, вот. У всех нашли какие-то проблемы с сердцем, это определялось только приборами, но медики сказали «нет» и «никакого неба». А она — назло! — была сейчас в небе, одна, без тела, без опоры, только доски какие-то шершавые мешали, оттолкнулась и перевернулась на другой бок…
…Я потом думала, что должно было быть страшно. А страшно ни фига не было. И даже мысли все были уже потом, потом, намного позже, когда я задумалась: а что же должна была испытывать? Вроде как получается — брак по расчету, да? Но я же ничего не рассчитывала. Просто я была одна, а от него было тепло. И ничего в этом дурного — как, наверно, решила бы бабушка. Она всегда говорила, что приличная девушка должна быть выше веления гормонов. И умнее. А мама каждый раз фыркала. Можно подумать, от мотоцикла бывают гормоны! Или от газировки на берегу, когда пьешь из горлышка по очереди, а потом Санька вдруг встряхивает бутылку и обливает с головы до ног… Нет, Пол, конечно, умнее Саньки. И заботливый. И… Санька — это детство. Это такое детство. С гормонами. Это нельзя считать предательством, правда? Нельзя выходить замуж за того, с кем ты вместе рос. Это как — такое слово еще есть одно, про королей и королев говорят обычно, — мезальянс, но это неправильно, а другое — что-то про болезнь, когда кровь плохо свертывается, и ее нельзя переливать, потому что не смешивается. Что-то такое. И ничего она Саньке не обещала. Никогда. Он и сам ничего не обещал и не просил. И цветов не дарил, как полагается. Просто… Просто он был. Просто когда его мама посылала его в магазин, то он всегда звонил Юльке и спрашивал, что ей надо купить. И покупал, И из магазина шел сначала к ней, а потом домой. Это ведь ничего не значит, правда? Это ведь любой одноклассник, ну, не любой, но каждый второй… у них очень хороший класс был. И школа тоже, еще до Школы, самая обыкновенная, и они долго по старой привычке собирались на школьном стадионе, а потом стало как-то не до того. А в Школе, наверное, никто не успевал дружить. Даже не из-за занятий. Странно, почему ей раньше не приходило в голову — ведь так и должно было быть. Каждый раз, когда кто-то отвлекался, Виктор Иванович говорил одну и ту же фразу: «Колокольчики у каждого свои». И любой смех от этого обрывался. Настроишься на чужой «колокольчик» — неправильно назовешь точку — имперцы прорвутся к Земле, или… Или погибнет пилот. Может быть, даже не из дивизии, а из Школы. Гард. Такое красивое слово — гардемарин, а ведь это всего-навсего пацан: уши, локти, коленки, синяки и всякие глупости. Страшно сказать, даже не пушечное мясо, а пушечные косточки. Из чего только сделаны мальчики? Пол говорил, что чувствует себя перед ними виноватым. Что не успел. А что бы он успел — умереть?..
…К концу смены, когда уже готов упасть, иногда пробивало, и начинали слышать голоса, бормотание такое, человек как бы разговаривает сам с собой, не замечая того… но иногда там, наверху, завязывался бой, и тогда доносилось «Гад! Гад! Гад! Гад!», или «А-а-а-а!», или «Мама… « — и однажды, это была не Юлькина смена, Клашка, наверное, вошла в полный инсайт с пилотом наверху, ее пытались выхватить, но не смогли, она потеряла сознание, и через час — и вот это Юлька уже видела сама! — на койке в медпункте лежала изможденная седая старушка, потом ее перевели в госпиталь, а потом отправили в какой-то санаторий в Китае, и вот эта старушка, пока лежала в медпункте и пока Юлька держала ее за одну руку, а какой-то лейтенант из дивизии за другую, — эта старушка бормотала: «Огонь… Огонь… Везде огонь… Уберите!.. Не хочу. Не хочу. Не хочу… «
Они все не хотели гореть, боже, как они не хотели гореть, но горели, горели, один за другим, один за другим…
…Юля… Это она. Дома, на работе, в Школе, на улице — повседневный такой, расходный вариант. Юлька — то же, но для своих, вернее, для тех, кто не сильно старше. Юлия — это мама решила взяться за воспитание. Юлек — папа-добрый, Юла — папа сердится. Юлита — дразнили в детском саду, почему-то было страшно обидно. Юльчатай — это уже в школе, вроде дразнилка, но как-то даже почетно. Юленька — бабушка, хочет что-то попросить, что-то несложное, но наверняка долгое и неинтересное, а потому бабушка заранее извиняется, и лицо у нее доброе и виноватое. Юльчонок… Это Санька. Очень-очень редко. Только для них двоих. Поэтому хорошо, что Пол почти не знает русского языка. Он не станет придумывать ей имена, потому что не знает, как это делается по-русски… Зато он придумал загадку: прилетела с неба, лежит на ладони, на нее дышишь, а она не тает. Ответ — Снеджинка…
Лил дождь, ленивый и почему-то липкий, а может быть, это только казалось, потому что под ногами была липкая грязь, ил, из грязи торчали стволы деревьев, покрытые корой, похожей на змеиную кожу — с какими-то ромбиками и узорами, — и среди этих деревьев она ходила с керосиновым фонарем, который шипел на дождь, как испуганная кошка, ходила босая и совсем голая, ей надо было что-то найти — и было холодно, жутко холодно, она перевернулась на другой бок, но теплее не стало.
…Грохнула дверь, и Юлька услышала, как скрежетнул тяжелый засов, И сразу Пол приподнялся, встряхнул головой, потом сел. Юлька огляделась по сторонам. Стены — кажется, бетонные, — уходили высоко вверх, от недосягаемых узких окон отходили клинья пыльного серого света. Потолок то ли угадывался за ними, то ли нет. На полу высились кучи зерна. Издалека слышался тихий говор птиц. Так вот она какая, сказал Пол, вставая и оглядываясь. Кто? — спросила Юлька. Библиотека, сказал Пол. Это хранилище всех книг мира, вырезанных на рисовых зернышках. Но — не мешало бы поесть… Юлька опять чувствовала чудовищный многодневный голод. Пол насыпал в котелок несколько горстей риса, добавил воды и повесил над огнем. Юлька подняла с пола зернышко, поднесла к глазам. Удалось рассмотреть название: «The Rebellions of the Earls, 1569. By R. R. Reid». Пол мягко отобрал у нее зернышко и бросил в котелок. Не жалко? — спросила Юлька. Сил нет, как жалко, ответил он…
Потом она услышала шаги и резко вскочила, рука легла на винтовку — но раздалось паническое хлопанье крыльев, и какая-то большая птица, вздумавшая прогуляться по коньку крыши, унеслась, ломая ветки. Юлька огляделась — было еще сумеречно, — поправила под головой мешок поудобнее, легла, снова уснула.
…в общем, конечно, это большущий секрет, но тебе, так и быть, скажу. Есть абсолютно верный способ научить собаку — только правильную собаку — находить любой наркотик. Причем определяешь, годится ли собака, прямо с первого раза. Значит, так. Покупаешь три грамма специального наркотика за полтора миллиона долларов. Потом делаешь тренировочную площадку — можно даже на собачьей площадке сделать, но лучше на совсем чистой, без лишних запахов. Делаешь из веток или палок маленькие такие снопики, штук десять — двенадцать, и расставляешь по всей площадке. Потом под одним снопиком прячешь пакетик с наркотиком. И говоришь собаке: «Ищи!» Она должна все снопики обойти и сообразить, чем один отличается от всех остальных. А как только она сообразит, она сразу этот снопик обовьет хвостом, понятно? А чтобы ей легче было соображать, ты стой рядом с тем снопиком, где пакетик спрятала, Все поняла? Если собака тебе хвостом обвивает ту связочку, под которой пакетик, — все, она потом любую наркоту с полчиха отыщет. Поняла?
Поняла. Теперь вот еду в какой-то раздолбанной электричке, в кармане пакетик за полтора миллиона долларов (подарили, что ли?), в руке собачий поводок, прицепленный к собаке, а на руке — уж. Или полоз. Здоровенная такая змеюка, обвилась вокруг руки и все норовит изогнуться и в лицо заглянуть. Красивая. Башка совершенно тюленья, только маленькая, с сигаретную пачку, меховая, глазищи огромные, черные, и длинные упругие усы. Прелесть. А вот о собаке такого не скажешь. Что-то вроде несуразной эрдельки, только еще с хвостом длиннее самой собаки. Наверно, забыли в детстве отчекрыжить. Теперь вот — просто неприлично. Надо с этим что-то делать, и быстро, а то люди косятся.
А чего коситься — на себя бы посмотрели. Четыре футбольных «лося», обкуренные? Нет, наоравшиеся до того, что даже рога на шапочках штопором завиваются, семейка похожих на сов дачников с совочками, пара негров-алкашей с высшим образованием — и бабули. Много. Все как одна с набитыми рюкзаками. Слева отряд бабуль с картошкой, справа — с бананами. У каждой в руках вилка и фонарик, и друг на друга так злобно зыркают, что того и гляди до города не утерпят, скамейки посворотят и прямо здесь разборку начнут. «Лосям» первым достанется. А они и не замечают, никакого у болельщиков инстинкта самосохранения. Ой, пора сваливать.
Выходим на станции, милиционер тоже негр, ужасно вежливый, шляпу снял и здоровается, собака от радости скачет, уж (или он все-таки полоз?) на запястье ерзает, черным носом в ладонь тычется, щекотно, быстренько покупаю в киоске ножницы и пытаюсь сообразить, какой у моей сардельки… бр-р-р, эрдельки должен быть хвостик. Вроде столько. Или еще пару сантиметров накинуть из жалости… Так, стоп. Что там надо было обвивать? Снопик. Чем? Хвостом. Хвостов у нас два. У ужа и у эрдельки. И кто должен это делать? Если судить по роже, уж явно интеллигентнее. Но, кажется, все-таки про собаку говорили. Может, ужу хвост купировать? А в глаза ты ему потом смотреть сможешь? Это же форменное свинство получится. Не, не будем мы ничего резать, приедем домой, сделаем площадку с этими дурацкими снопиками и выпустим обоих. Пусть сами между собой разбираются, кто из них круче по наркотикам…
…И, приняв это мудрое решение, Юлька проснулась — на сей раз окончательно.
Солнце пробивалось во множество щелей в стене. Был тот короткий послерассветный час, когда домик доступен солнцу: немного позже его загородит собой крона дерева, а ближе к вечеру на все, что здесь есть, ляжет тень горы…
И у Юльки сейчас была короткая минута, чтобы обо в. сем забыть и не заботиться ни о чем. Она просто потихоньку переползала из сна в явь, чуть потягивалась, разминая затекшие руки-ноги-шею, жмурилась. Сколько же я проспала? Часа три… или четыре. Скорее четыре. Хорошо…
Она всегда была малосонной, засыпала после полуночи, а вставала на рассвете, мать говорила: спи, пока можно, напрыгаешься за жизнь, — а ей как раз хотелось прыгать.
Мать… Мать опять приснилась, Юлька вспомнила это и расстроилась. К черту всякие глупости, подумала она, вот кончится все — и напишу. Как будто что-то теперь могло кончиться — без…
Без того, чтобы закончилась она, Юлька.
А Варя маме писала, и часто, Юлька это знала, но делала вид, что не знает. Варя писала и получала ответы. Но Юлька не спрашивала ни о чем. Почта носится с феноменальной скоростью: до Питера — день и редко, когда два. Столько же обратно. Она это выяснила, выправляя свое выведение за штат.
По причине профессионального заболевания…
Она настаивала, чтобы «травмы», но они там сделали по-своему. Просто из вредности. Насолить.
А раньше можно было просто позвонить. Даже не из дома, а откуда попало: вот хоть из леса.
Да, надо будет обязательно позвонить. Позвонить Варе и Полу-папе и сказать… сказать…
Она вдруг почувствовала, что вот-вот заплачет. Ее так любили, а она, свинья… Даже бабушка не любила ее так.
Хватит, оборвала она себя. Сейчас будут сплошные июни. И вообще — надо бы спуститься… с этой гидравликой у людей так непродуманно…
Она на четвереньках выбралась из домика и стала вслушиваться в лес. Было тихо: птицы уже отголосили свое рассветное, а всяческие цикады-кузнечики еще спят, наверное. Им тоже мамы говорят: спите, пока можно.
Да, было тихо. Было очень-очень пусто в этом раннеутреннем лесу. Даже странно, как пусто.
А потом Юлька услышала твердые быстрые вперекрест шаги. Две пары ног. Она попятилась, попятилась… легла. Двое быстро шли по тропе. Сейчас они появятся из-за орешника.
Она вдавилась в доски. Если бы было возможно, она бы зарылась в них. Потом медленно, по сантиметру, протянула руку к винтовке. Плотно охватила цевье…
Ну и ладно, подумала она. Здесь так здесь.
Герцогство Кретчтел, Сайя, планета Тирон. Год 468-й
династии Сайя, 46-й день весны, час Козы
Очень трудно было перекинуть через парапет трупы — и не показаться над ним самому. В каждое мертвое тело уж по одной-то пуле попало, это точно. Нет, ребята стреляют просто блестяще…
Костю он на всякий случай еще раз обыскал и добыл-таки еще одну полезную вещь — маленькое зеркальце для бритья. Костя не любил на себя смотреть: морда, пострадавшая полгода назад от чапской гранаты, казалась ему уродливой, а бриться ему, бедняге, приходилось часто, утром и вечером — щетина так и перла, а по этой жаре ее лучше было не запускать. Поэтому он брился с маленьким зеркальцем, где была видна только часть лица.
Забавно, однако: когда ему предложили сделать депиляцию, чтобы на год-другой забыть о бритве, он отказался…
Натекшую чужую кровь, и не только кровь — одному из чапов очередью разворотило все брюхо, — Серегин подтер Костиной накидкой, потом пустым Костиным рюкзаком и тоже выкинул это за борт.
— Прости, дружбан, — пробормотал Серегин, когда все лишнее, и Костин труп тоже, упали к подножию башни. Потом он нацепил на себя Костин медальон. Санчес никогда не рассказывал про свою семью, и Серегин не знал, кто по этому медальону получит гробовые. Вот — сегодня впервые обмолвился о бабке… но жива она, нет ли?..
Ладно, в кадрах все знают.
Вообще-то о деньгах в Легионе беспокоились мало, а говорили и того меньше. Наниматели платили щедро, аккуратно и очень охотно. Все время набегали какие-то премиальные, какие-то надбавки, какие-то незапланированные платежи («Нам удалось приобрести эту партию золота почти за бесценок, и мы решили, что в этом месяце вам будет причитаться не шестнадцать унций, а двадцать четыре… «) — и в случае ранения платили много, а в случае гибели семья получала и единовременно огромную сумму, и солидный ежегодный пенсион. В общем, очень даже порядочные ребята…
Правда, в отношении оружия у них были какие-то настолько непонятные задвиги, что ни Серегин, ни офицеры, ни сам полковник Стриженов иной раз не могли продышаться от недоумения.
Автоматы вот эти, явно не на Земле разработанные, — использовать можно. Гранаты ручные — можно. А вот снайперку крупнокалиберную — нельзя, минометы — нельзя, гранатометы — нельзя ни в какую… и даже самоделки — строго запрещено, нарушение контракта, штраф и далее вплоть до вышибки под жопу со стиранием памяти.
И, говорят, вышибали.
Логика эта была непостижима. Ну да, нераспространение технологий и прочая хрень. Так дайте такое, чего чапы ни под каким видом не скопируют! И идею не сопрут. На что их технология не способна ни при каком напряжении интеллекта. Те же лазеры… Серегин стоял на посту и слышал, как ругался полковник Стриженов с нанимателями — они как раз прилетали то ли посмотреть, как служба идет, то ли еще с какой целью. Полковника тогда заверили, что новые системы вооружений разрабатываются, ставятся на поток и вот-вот хлынут в войска. Но ничего так и не хлынуло.
Сержант Гриша Фогман, царствие ему небесное, который оттрубил три трехлетних срока и срубился на четвертом, говорил, что бывают планеты, где действуют такие вот странные правила. А бывают, где никаких ограничений нет, и вот там-то можно оттянуться по полной. Но это очень неприятные планеты, где воюешь вообще черт-те против кого… или чего — что и хуже, и чаще.
Сам Серегин, помимо Тирона, был только на тренировочной планете Аляр-Вихон — или, как ее звали в русских частях Легиона, Лярва.
Ну что ж, на Лярве тоже было жарко. Местами. И временами.
И, подумав об этом, Серегин принялся колдовать с комбезом и накидкой.
Вообще и то, и другое настроено было на автоматическую смену окраски по принципу хамелеона — серое на сером фоне, зеленое на зеленом. Сейчас предлагался устрашающий блекло-черный цвет в неровных белесоватых линиях, образующих подобие пчелиных сот. Ну да, вот эта черная плитка, на ней он лежит. И будет под лучами солнца медленно тлеть…
Умельцы ротные докопались-таки до управления цветом. И более или менее насобачились изменять его вручную — так, как надо. А чаще — так, как получится.
Это вот здесь, с изнанки застежки…
Через полчаса кропотливой возни ему удалось отключить автоматику. Потом — далеко не с первой попытки — остановить превращения цветов в той фазе, которая более или менее подходила. Накидка стала цвета очень выгоревшего брезента, притом с сильным металлическим отливом. А комбез вообще удалось сделать практически бесцветным и словно припудренным алюминиевым порошком.
Теперь будет намного легче… скажем так: в одном, очень узком, смысле.
В остальном…
Стрельба постепенно поутихла, но с трех точек ребятишечки методично лупили в парапет, и замысел их был понятен: рано или поздно старые кирпичи не выдержат.
Серегин на всякий случай спустил большую часть своих запасов в клетушку под площадкой, наверное, для подобных целей и предназначенную. Потом быстренько смотался по каменной лестнице вниз, до средней площадки, прислушался: не просочились ли чапы в нижний этаж. Никого… То есть они могли его, конечно, занять, этот нижний этаж, — двери нет, заходи свободно, вон люк над тобой на высоте метра три… и лови гранату. Нет, дураков среди них не водилось. Медленные они были, это да, но никак не дураки. Просто обычай у них такой: воевать неторопливо и обстоятельно.
Как и жить, впрочем…
Под люком, немного сбоку, был колодец. Вот если бы ещё в колодце была вода…
Но колодец пересох миллион лет назад. Серегин еще ночью, когда они только вошли и заперлись, бросил вниз термитную спичку. Песок, песок, песочек. Совершенно бесполезная для нас вещь.
Он быстро полез вверх — и уже был на последней четверти лестницы, когда наверху грохнул взрыв. Мимо ударил клуб огня и вонючего дыма, потом посыпались какие-то черно-белые хлопья.
Чапы ухитрились забросить наверх бомбу!..
Высота шестого примерно этажа.
Блин. Вряд ли что уцелело на площадке. Хорошо, гранаты без взрывателей. Надо было все — в клетушку…
Серегин с полсекунды размышлял, что лучше: выдать чапам, что он цел и бодр, — или прикинуться тушкой.
Решил прикинуться, но на всякий случай полез вверх еще быстрее.
Успел в последний момент: чап в черном трико, такой же, как те, ночью, подтянулся на руках, чтобы перелезть. Серегин не успел выстрелить: увидев наведенный ствол, чап исчез. Присел или свалился? И лезут ли другие? Эти черные, Серегин знал, бойцы ценные, ими просто так не разбрасываются. Ценны они именно умением тихо лазать по отвесным стенам, снимать часовых и выкрадывать «языков». Видимо, здесь он приковал к себе какую-то часть, шедшую к замку. И «сделал» четверых или пятерых черных. А этим можно гордиться, ребята.
Мысли пробежали где-то по заднему краю сознания, а пока что он, стоя по плечи в квадратном люке в полу, снял с пояса две осколочные гранаты, вырвал чеки и отпустил предохранительные скобы, сказал вслух: «Двести сорок один. Двести сорок два. Двести сорок три», — и перебросил обе гранаты через парапет, вправо и влево. Сам на всякий случай присел…
Даже после сдвоенного взрыва слышно было, как кто-то заорал.
Серегин уже лежал, распластавшись, под самым парапетом, но не там, где появлялся черный, а почти с противоположной стороны. Ну, давай…
Он на миг приподнялся, выпустил плотную очередь по чему-то движущемуся — и снова лег.
Возобновилась пальба по нему — кажется, не такая плотная, как была ночью. Вероятно, все-таки они оставили здесь прикрытие, а сами двинулись к основной цели. Но все равно чувствовалось, что народу внизу предостаточно. Рассматривая то, что медленно проступало у него на внутренней стороне век, Серегин видел четверых стрелков с обычными винтовками, четверых, сгрудившихся вокруг чего-то, издали напоминающего маленькую зенитку, всадников и спешенных — всего около десяти — в тени деревьев, две повозки и тоже народ вокруг них правее и дальше…
Что-то оглушительно взвизгнуло, Серегин оглянулся и сразу не понял, что это он такое видит. А видел он дымный след пролетевшей мимо ракеты! Так вот что это за повозки, вот что за «бомба» была минуту назад…
Он торопливо сгреб то разбросанное, что уцелело на площадке после первого попадания (в парапете образовалась щербина в три кирпича), и полез вниз.
Замок Кретчтел, Сайя, планета Тирон.
Год 468-й династии Сайя, 46-й день весны, час Вепря
Замок пал, как падает в безветрие выеденное изнутри дерево. Только что все было в порядке, шла ленивая трескучая перестрелка — и вдруг оказалось, что и донжон, и галереи внутреннего дворика, и воротные башни — все заполнено чапами: и в черной ночной форме, и в серо-зеленой полевой, — они были скорее добродушны и насмешливы, чем агрессивны, но у всех были новенькие автоматические винтовки, как две капли воды похожие на классические американские М-1, но тоже, разумеется, без какого бы то ни было клейма, как и все оружие здесь, и было как-то глупо пытаться оказывать сопротивление — уже хотя бы потому, что чапы оказались выше и сзади, и их было гораздо — гораздо — больше.
Никто и не стрелял.
Потом, когда разоруженных легионеров строили внизу в колонну, полковник обратил внимание, что среди пленных нет его адъютанта Дупака. Забавно, подумал он, такой увалень — и смылся. Угнетало многое, и собственная нерешительность главным образом; нужно было настоять на своем и рвануть ночью в набег… но он уже устал, думать устал, и ноги держали еле-еле. А главное, сердце опять начало давать перебои, но ему ничего не разрешили забрать из квартиры, а при себе ни в карманах, ни в сумке лекарств не оказалось. Зато рядом оказалось чье-то плечо, пот заливал и ел глаза, полковник проморгался и узнал старшину Фадеева, тоже многосрочника, как и он сам. Фадеева звали Марлен, и каждого, кто сказал бы при нем, что это женское имя, ждало жестокое разочарование.
— …вы опирайтесь, опирайтесь, — услышал полковник сквозь звон в ушах, — я-то что, со мной порядок…
— Плохо выгляжу? — попытался усмехнуться полковник, но понял, что усмехнуться не получилось.
— Да вот… взбледнули малость, — сказал Фадеев, в глаза не глядя. — Жара, будь она…
— Ну да, — сказал полковник. — Конечно, жара. А я-то думал…
Сначала резко запершило в горле, потом вокруг стало прозрачно-темно и холодно, обжигающе холодно, ноги подломились, полковник старался поймать опору, но ничего вокруг не было, и только где-то далеко внизу кто-то звал: «Врача! Где этот коновал?! Да пусти же, козел… Урванцев, гад, быстрее сюда!.. «
Герцогство Кретчтел, Сайя, планета Тирон.
Год 468-й династии Сайя, 46-й день весны, час Вепря
Сначала Серегин сделал перископ: от тяжелой деревянной лестницы, втащенной ими ночью с нижнего этажа на второй, отодрал перекладину, отколол планку, обстругал, сделал пропил, в пропил вогнал зеркальце. Теперь можно было смотреть через стену, не опасаясь получить пулю не только в голову, но и в руку.
Чапы почти молчали — ракетный обстрел не дал результатов, и они наверняка придумывали что-то другое.
Он смотрел на доску, потом на пилу, потом снова на доску. От жары хотелось спать, мысли не шевелились. Но эти две вещи казались ему… казались ему… чем-то опасным, что ли…
Он выбрался наверх — камни обожгли всерьез — и осторожно высунул зеркальце. Может быть, оно было такое маленькое, что чапы его не заметили — стрельба не возобновилась. Так… нужно приспособиться смотреть…
Мужики рядом с «зениткой» двигались медленно — жара доставала и их. Он уже понял, что это за «зенитка» — обычная чапская двенадцатимиллиметровая винтовка, установленная на станке вполне себе фабричной выделки. И, похоже, сверху присандалено что-то оптическое…
Выстрел. Захотелось пригнуться.
Бабах. Между кирпичами посыпалась пыль.
Ладно… с этим ясно… Кто еще?
Еще станковая винтовка, еще и еще. Всего с этой стороны четыре.
Ракетометные повозки убрались — наверное, их затребовали к замку. Обычных стрелков не было совсем. В лесу…
В лесу что-то происходило. Он ждал.
Упало дерево.
Это что же они, штурмовую башню собрались строить?..
Потом он переполз на противоположную сторону площадки и стал смотреть, что происходит там.
Лес подходил здесь к самым развалинам крепости — вернее, к фундаменту, заросшему диким козлятником и крапивой, — камень стен и построек был куда-то вывезен, и явно не вчера. Стрелять чапам с этой стороны было бы трудно, а вот те черные ребятки наверняка подкрадывались по кустам.
Рискнув, он приподнялся на уровень края парапета, просунул зеркальце за стену и постарался рассмотреть то, что происходит под самой башней.
Вроде бы ничего. Но на стене, легонько раскачиваясь, чисел на веревке перегнутый в пояснице труп черного. Ага, подумал Серегин, прячась, лазают они, как альпинисты: вбивают клинья, страхуются… Нет, не вбивают — ввинчивают. Между кирпичами. Иначе бы мы услышали — ночью.
Все, терпеть жару больше не было сил, Серегин скользнул вниз, под площадку, и там с трудом отдышался. Толстый камень берег еще холод ночи.
Но что же они собрались строить?..
Он съел оранжевую таблетку для бодрости и запил ее глотком коньяка. Почти сразу пробило потом. Он знал, что никакой реальной бодрости не наступит, но хотя бы пропадет вот эта мерзкая вязкость в мыслях…
Он зевнул, потом еще и еще. Это не спать хотелось, это таблетка начинала действовать. Док Урванцев говорил, что таким способом организм насыщает себя кислородом. Чтобы в этом кислороде сжигать гликоген. Или глюкоген?.. Во рту появился специфический привкус — будто недавно поел баранины. Надо бы закинуться рационом, сообразил Серегин. Он нашарил плитку, откусил кусок и стал жевать. Можно заработать огромные деньги, думал он лениво, продавая на Земле эти рационы как средство для похудания… Потом ему захотелось сделать еще несколько глубоких вдохов. И наконец чуть-чуть изменились цвета: у черного появился отчетливый зеленый оттенок.
Теперь часа три не будет хотеться спать.
Интересно, подумал Серегин, изнутри башня черная, а снаружи белая, как выгоревшая кость. Он протянул руку, поскоблил камень.
Потом все понял.
Они запасают дрова. Потом приволокут их к башне, сложат на первом этаже в большую кучу — и подожгут. Башня сработает как печь с трубой…
Так уже было когда-то. И, вероятно, не один раз.
Первым позывом было — смыться. Этот черный хрен на веревке, до него метра четыре, не больше… костыль в стене… спуститься, в кусты — и в лес. В конце концов, не защищать эту башню он сюда перся… да и вообще она никому на хрен не нужна.
Но в лесу у чапов будет преимущество. Многие из них — просто прирожденные охотники. Ты его не заметишь, пока не наступишь. А главное — днем в замок не пробиться. Все равно нужно где-то дождаться ночи. Дождаться, когда за тобой охотятся.
Да и снимут его легче легкого, пока он будет спускаться. Увидят и снимут.
Он стал прокручивать в уме варианты, стараясь быть умным и спокойным, и оказалось, что отход нереален, что заперт он тут прочно, и единственный способ сберечь целостность шкурки — это оборонять башню, как будто она — его маленький персональный Сталинград. Оборонять хотя бы до ночи, а вот уже ночью можно думать и о дороге домой…
Он зря подумал этими словами, потому что сразу сдавило горло.
Кливлендский лес. Большой Лос-Анджелес.
26. 07. 2015, 08 часов 15 минут
Их было действительно двое: всадник и лошадь. Дядька в зеленой униформе: рейнджер, лесник по-здешнему…
Юлька расслабилась — до дрожи.
Ну ты и дура, сказала она себе. Ясно же было, что копыта…
Она с огромным трудом дождалась, пока рейнджер проедет под ней и удалится на достаточное расстояние, — и уже не в силах терпеть помочилась на землю с большой высоты, присев на сук, придерживаясь одной рукой за домик. Потом залезла обратно, начала собираться — и замерла.
Снова напала сонливость… как будто вдохнула усыпляющего газа…
И одновременно мысль: а куда дальше? Что делать?
Оставаться здесь? Сколько? Час, два, три? До вечера? Предположим, до вечера… А потом?
Ведь были какие-то планы…
Но все смывалось подкатившим вдруг необоримым желанием уснуть.
И она уснула во внезапном холодном испуге — как будто провалилась под лед. На этот раз ей ничего не снилось.
Почти месяц назад: Санкт-Петербург, Россия.
Начало июля
До сих пор все визиты к «дедушке» и «бабушке» проходили сугубо частным порядком. Когда Адама слишком долго носили где-то черти, Вита подхватывала ребенка, цепляла на него, кроме обычной одежки, молодежную шапочку-»мохнатку» (что-то вроде круглого патлатого парика с огромным козырьком) — и волокла к маме.
В кои-то веки у Лионеллы Максимовны появилось родное существо, которое можно кормить!
Кешка ел все: закуску, первое, второе, добавку, третье, десерт, добавку, фрукты, тортик и еще вон тот пирог с вишшшней. Пирог — это святое, хотя вишня, к неподдельному маминому огорчению, была, как правило, мороженая. Кеша лопал, а мама жалостливо любовалась вечно голодным ребенком и на все Виткины «он всегда так трескает, у него внутре конвертор, полчаса побегает и опять голодный», — снисходительно роняла: «Рассказывай, как же! С вашей невозможной безответственностью не то что ребенка — даже котенка нельзя заводить». И не ойкала при этом испуганно — как бы от бестактной оговорки, — потому что Кеша отчетливо различал себя и земных котят, от которых искренне балдел, как от живой заводной игрушки.
А еще мама страшно жалела, что Кеша попал к дочери уже сравнительно большим. Потому что, по ее словам, когда она, Витка, была совсем-совсем маленькой, беспомощной, все такое крохотное, чуть не полупрозрачное и целиком зависит только от мамы… Это, говорила Лионелла Максимовна с сияющими глазами, незабываемо!
Вита молча не соглашалась. Во-первых, соотнести возраст маленьких людей и эрхшшаа пока еще толком не удалось. А во-вторых, безотносительно научных выкладок, выращивать Кешу по сравнению с человеческим младенцем — одно удовольствие. Одно непрекращающееся удовольствие (от которого иногда смертельно хочется отдохнуть в таком месте, где самое болтливое существо в округе — это рыба).
Так вот возвращаемся к сугубой прозе жизни. Никаких пеленок, памперсов, грудного и искусственного вскармливания, а также отказов от оного. Никакого беспричинного, точнее, необъяснимого плача и болезней, до одури пугающих невразумительными симптомами. Кеша никогда не ушибался, не глотал вредных предметов, не грыз книжки, не выпадал из окон и даже не подозревал о существовании колясок, тем более переворачивающихся. Он никогда не лазил в розетки, не рисовал на стенах, не ломал сложно устроенные предметы… Правда, последние он разбирал. В том числе и очень сложные. Рекордом безусловно следует считать разборку пианино, причем ни Вита, ни ее мама так и не смогли понять двух необъяснимых вещей: каким образом Кеша надолго остался без присмотра и как, черт побери, он разобрал эту немецкую хреновину, что ни одна струна даже не пискнула!
Кстати, проверка показала, что все разобранные Кешей вещи можно собрать обратно, и они заработают. Правда, у него самого пока не получалось.
И еще: Кеша железно знал слово «нельзя».
В общем, чудо, а не ребенок. Метет все, как пылесос, и при этом ни грамма лишнего жира. Поддается разумным уговорам (мама долго не верила, но после многократных экспериментов убедилась). Не выканючивает игрушек. Не ноет.
Мечта!
Но многие почему-то активно сочувствовали…
Максим Леонидович настаивал на устройстве званого домашнего обеда — «в самом узком кругу!» — буквально только родственники, друзья и соседи. Вита к этой идее относилась скептически, но папе очень хотелось представить близким внезапно обретенного внука и, с некоторой опаской, зятя (до штампа в паспорте ни у Виты, ни у Адама руки все никак не доходили), поэтому Вита, с одной стороны, уступила, с другой — нажала, Адам что-то отменил, что-то сдвинул, они торжественно приехали в назначенный воскресный день, четверть часа чинно посидели за столом, а потом Адам с Кешей полезли на крышу, где академик недавно установил телескоп, а Вита спряталась от гостей в своеобразном «скворечнике» на балконе.
И ненароком подслушала примечательный разговор.
— Нет, ты только представь, ребенок — телепат! Ребенок — телепат! Это же ужас что такое!
— Да-да, и он абсолютно все понимает. Ты ему говоришь как положено, а он понимает как на самом деле. Кошмар!
— Как его вообще можно воспитывать? Вот как они ему будут объяснять, что курить нельзя?
— Да, а еще эти новые наркотики, которые вроде и наркотики, но намного опаснее для детей.
— И про секс! А что, если он возьмет и спросит, откуда появляются дети?
— Главное — ему всегда надо говорить только правду. Я этого вообще не понимаю! Как так можно? Это же искалечить ребенку психику навсегда!
— А как он потом будет жить в нормальном мире? Как он со сверстниками будет общаться? Не будут же они всю жизнь держать его в аквариуме?
— Ну, мы же с вами прекрасно знаем, бывает всякое…
Вита еще некоторое время терпеливо слушала искренние и сочувственные сетования на ужасную жизнь посреди голой правды. Не хотелось вылезать и ставить собеседниц — хороших, между прочим, женщин — в идиотское положение, поэтому она сосредоточилась и представила себе, как на балконе появляется Кеша, несколько раз прыгает с потолка на стенку, а потом вверх тормашками делает стойку на перилах. Послушный ребенок не заставил себя ждать. Женщины с воплями ужаса попытались стащить его вниз — проще поймать шмеля одним пальцем, — а потом побежали за помощью.
Вита выбралась из скворечника, и счастливый Кеша прыгнул ей на руки.
И вот тут они, естественно, навернулись. Когда прибежала толпа спасателей, они все еще лежали на полу и хохотали. И пока их поднимали, осматривали и ощупывали, а потом отряхивали и обтирали влажными полотенцами («Вита, доченька, ну когда же ты наконец повзрослеешь?!»), они продолжали хохотать. Так что на всякий случай их увели в дальнюю комнату — передохнуть перед намечающимся торжественным мероприятием, которым Максим Леонидович намеревался увенчать сегодняшний праздник.
Конечно же, это был секрет, и конечно же, все до единого о нем знали и под большим секретом рассказывали друг другу, шепотом и с оглядкой. Каким-то чудом тайну удалось сохранить от Кеши и Виты. Даже Адам оказался в курсе дела и не предупредил жену исключительно по рассеянности.
Итак, все, перешептываясь и тихонько хихикая, собрались в гостиной, разобрали бокалы с вином, рюмки с ликером, фужеры с коньяком. Лионелла Максимовна зажгла свечи и опустила шторы. Посреди комнаты поставили невысокий столик, накрытый тканью. Под тканью угадывался продолговатый предмет размером с большую длинную шкатулку. «Неужели папа таки научился показывать фокусы?» — мельком подумала Вита, приостановившись на пороге. Кеша, прекрасно знавший, кто нынче герой дня, проскакал мимо и замер в ожидании подарка.
Ткань с шелестом соскользнула. Кеша пискнул. Вита взялась за голову.
Максим Леонидович торжественно поднял это орехово-изящное темно-медовое создание, приложил к плечу, вскинул белую шпагу смычка — и в воздухе повис ровный, как луч света, вибрирующий звук.
— Мое! — завопил Кешка, разом утратив все воспоминания о приличиях.
— Конечно, твое, Кешенька, — радостно подтвердил академик, протягивая ему скрипку. — Пойдем, я тебе покажу, как на ней играть…
Гостей они с собой не взяли. Вита могла бы качнуть права и навязаться, но не стала. Она в раннем детстве тоже очень хотела учиться, промучилась четыре года в музыкальной школе и до сих пор твердо помнила гамму до мажор. Все . Старания Максима Леонидовича воспитать из Кеши интеллигентного человека ее нервировали. Кроме того, шевелились в душе нехорошие предчувствия: уж очень звучание скрипки — по воздействию на котенка — напоминало «Р-р-ренин» голос.
Издалека стали доноситься звуки. Поначалу все понимали, когда скрипку берет академик, а когда маленький эрхшшаа, но вскоре — и как-то очень уж вскоре — душераздирающий скрип прекратился, хотя исполнитель по-прежнему угадывался легко: ни в одной музыкальной школе не научили бы извлекать из струн такие звуки.
А потом все смолкло. Вита отправилась на разведку.
Дед и внук, до крайности смущенные, сидели на маленькой софе в кабинете академика, бок о бок, но не глядя друг на друга. Котенок потирал лапкой щеку.
На ковре, полуприкрытые распушенной прядью конского волоса, лежали останки скрипки. Две струны уцелели, но острые Кешкины когти почти перебили гриф и оставили глубокие борозды на корпусе.
— Она такая кр-р-расивая — и такая некрепкая! — несчастным голосом сообщил Кеша. — Совсем-совсем некрепкая. Даже хуже, чем те крррасивые барабаны…
Да уж. Красивые барабаны кончились непосредственно в магазине, и это больно стукнуло по семейному бюджету.
— Железную, — с трудом произнесла Вита. — Пап, ты слышишь? Железную, по спецзаказу. Кованую. У тебя есть знакомый кузнец?
— Железную… — отрешенно сказал Максим Леонидович, глядя перед собой. — Железо, железо… Медь… О!
Кливлендский лес, Большой Лос-Анджелес.
26, 07. 2015, позднее утро
И снова она проснулась от шума шагов внизу — проснулась как в обморок, как в тошноту, как в липкий холодный пот. Впрочем, почему как. Кроме обморока — все в наличии. А по тропинке мимо ее укрытия плелась парочка, явно подыскивающая, где бы нарушить пару-тройку законов штата, не одобряющего вольное поведение в общественных местах. Не дай бог, пристроятся где-то поблизости… Юлька подумала и решительно кашлянула. Парочка резко свернула в сторону и прибавила ходу.
А вообще-то — спасибо им большое. За то, что разбудили. Есть в этой сонности что-то ненормальное, тревожащее, подозрительное. По любому из ее планов она должна была находиться уже черт знает где. Она не вернулась домой (и, наверное, Варечка уже беспокоится и обзванивает немногочисленных знакомых), она зевнула экскурсионный школьный автобус (это был самый симпатичный ей замысел — умотать в соседний штат вместе с ознакомительной экскурсией старшеклассников, а там ненароком «позвонить домой» и отбыть по срочным делам), она не уехала в партнерский лагерь скаутов, где могла бы залечь на недельку…
Короче, чем перечислять, чего она не сделала, надо разбираться в ситуации и продумывать новый план.
Пункт первый: почему она так патологически спит.
Нет, сдвигаем. Пункт первый: висят у нее на хвосте или нет и если да, то кто?
Сдвигаем еще: почему они до сих пор не появились?
Уже теплее. Те двое, у прачечной, были если и не марцалами, то их гончими. Наверняка есть какие-то марцальские прилады, способные взять след лучше всякой собаки. Нужен для этого сам Ургон или нет? Ловят ее по моментальному — вернее сказать, ментальному — «снимку», который мог сваять у себя в мозгах этот гад, пытаясь разгадать, кто хотел его убить? Или они считали какие-то следы с места ее лежки, и Ургон тут совершенно ни при чем? А какие следы? Запах? Или скорее — уже теплей! — странная близость, сродство, как со своим «колокольчиком», который ты отличишь от десятков тысяч чужих. Но тогда… тогда из этого следует, что… что еще не все потеряно. По-настоящему «колокольчик» чувствуешь, когда он умирает. Значит, когда она, Юлька, умрет, они это почуют на любой дистанции. А на большой дистанции почуют ее волнение, испуг, злость.
Но она знает это — а значит, будет спокойна, как удав. И до тех пор, пока кто-то — неизвестный преследователь или совершенно конкретный марцал Ургон — не окажется в непосредственной близости от нее, Юльки, он ее не опознает. Не распознает в толпе.
Принимаем это за рабочую гипотезу.
Кстати, а если это будет не Юлька, а Рита Симонс? Она пока ни разу не подводила. Да и путешествовать по Америке ей сподручнее. А без путешествий нам не обойтись, никак не обойтись.
Крутим дальше.
Самое простое — проверить, ищет ли ее полиция. Тьфу, да что тут проверять — если она не вернется домой к завтрашнему утру или хотя бы не позвонит, ее будет искать не только полиция, но даже скауты, рейнджеры и пожарные, а также все Варечкины друзья и знакомые.
Уклонились.
Сонливость. Сон. Неуместный, дурацкий, попросту вредный. Откуда он? Это реакция, нервы — или действительно Ургонова работа? Марцалы всякое умеют, уж она-то знает!.. Будем исходить из второго.
Значит, спать нельзя, надо двигаться, постоянно и беспорядочно. Это еще не план, это только концепция. И в концепции возможны два варианта развития событий: или за ней действительно будет гнаться сам Ургон и тогда он должен догнать ее в таком месте, где она его убьет, — или Ургон продолжает здесь свое гнусное дело, а за ней будут гоняться его ищейки — по запаху, или вычислив ее личность, или даже с помощью полиции… Тогда она должна вернуться неожиданно для всех и убить его на том же самом месте. С первого удара.
…О господи, думала она, вытащив наконец мотороллер из орешника, где он за что-то основательно зацепился, выруливая на тропу и сворачивая направо, километра через три будет дорога, которая серпантином поднимается вверх, к шоссе, которое ведет к прибрежному 1-5… Что мне нужно было на прибрежном? Что-то было нужно. В том полусне-полубреду, который пришлось сдирать с себя, очнувшись, фигурировало шоссе 1-5.
Вспомню.
Главное — доехать.
Некоторое время назад
База «Пасадена» не имела ничего общего с одноименным пригородом Лос-Анджелеса — кроме названия. Она располагалась в пустыне километрах в ста от города, вокруг высохшего озера Эль Мираж. Юлька и не представляла себе, что пустыня может быть настолько красива…
Потом — как-то неожиданно — оказалось, что по закону ей положено ходить в школу, аттестата-то у нее нет! И что если она ходить не будет, то заплатит штраф, а потом сядет в тюрьму.
Это было первой каплей дегтя.
На базе школа была, но после первых же дней Юлька поняла, что здесь она может преподавать — причем даже не школьникам, а учителям. Ну, раз уж насилия не избежать…
Выкрутились: временно переселились к родителям Пола; те вообще-то поначалу впали в ужас от сыновьего легкомыслия и стремительности, но потом мгновенно переменились. У них полдома пустовало, комнаты стояли закрытые, так что приняли с распростертыми объятиями. И Юлька стала посещать очень продвинутую окружную школу. Иногда посещать.
Школа оказалась смешная, странная, немножко нелепая — но благодаря ей Юлька резко подтянула язык, кое-что уцепила из литературы и истории, а главное — познакомилась с обычаями страны; а в остальном это все-таки был восьмой и редко девятый класс Школы, которые она уже и так окончила с одними пятерками.
Три дня в неделю они с Сэром Мужем проводили на базе, а остальное время — как получалось. Они уже начали соображать, куда Юльке поступать после школы, как случились одновременно — в один день! — два события: Полу предложили командировку на Титан, а Юлька узнала, что беременна.
Это был вихрь эмоций! Бедняга Пол рвался пополам, и кто была бы Юлька, если бы не сказала ему: лети. Такое выпадает раз в жизни — быть в чем-то первым. Самым первым.
И он улетел, совершенно несчастный.
А она… В общем, она поняла, что ей надо себя как-то занять. А может, это поняла Варечка.
И Юлька, которая чувствовала себя превосходно, а по фигуре, естественно, еще ничего заметно не было, устроилась работать в летний школьный лагерь — кем-то вроде помощника старшего вожатого. На самом деле она просто рассказывала ребятишкам о Школе, о Питере, о службе, о « колокольчиках», о полетах учебных и боевых, о сгоревших пилотах…
Она даже смогла рассказать о Саньке — о его последнем полете и последнем бое. О Саньке, Павлике и Анжелке. Какие это были отличные ребята.
Но рассказала, конечно, не все. Так сказать, ничего личного.
И вообще — у них с Санькой была тайна настолько глубокая, что даже между собой они никогда ничего не обсуждали — так, качнуть головой, дернуть плечом, стукнуть локтем в бок, вот и все обсуждение. Тайну знал еще и третий человек — без третьего никак не получалось. Анжелка Делло. Летать для нее было так же естественно, как дышать, поэтому Санька, ее инструктор, рискнул предложить девчонке: сократим программу практических занятий? Было это в Юлькином присутствии. Анжелка согласилась: она жалела Юльку, из-за дурацкой болезни потерявшую космос. И несколько раз, пройдя медкомиссию, Анжелка оставалась на поле, а в спарке с инструктором вместо нее улетала Юлька.
Большего Санька сделать не мог — чинами не вышел. Но сделал главное: Юлька освоилась с управлением маленьким «Арамисом» достаточно, чтобы взлететь и сесть. И, разумеется, покрутить всяческие пируэты. И выпустить учебные торпеды — куда-то в сторону учебной цели. Правда, визибл она не надевала ни разу — Санька не разрешил.
В конце концов, она была на целый год старше его. То есть — уже, может быть, за чертой…
В летнем школьном лагере, в конце июня, она впервые столкнулась с Ургоном.
Чайна-хиллс, Большой Лос-Анджелес.
27. 07. 2015, 11 часов 00 минут
Ей много раз говорили, что у нее паранойяльная акцентуация (не беспокойся, пожалуйста, девочка, это вовсе не сумасшествие, это способ описать наиболее выраженные черты твоего характера!), что психологический профиль дает выраженный пик на «шестерке», что результаты наблюдений и вербальных тестов показывают повышенную склонность к упорядочиванию картины мира (и поймите, дорогуша, на самом деле это просто замечательно — если, конечно, вы не теряете связи с реальностью и не предаетесь всяким… э-э… скажем так, конспирологическим фантазиям), что у нее, вероятно, генетическая предрасположенность к параноическому типу мышления… но тут она начинала бить по рукам и всех, кто пытался выспрашивать про привычки и биографии родственников, отвадила. Кроме дока Мальборо, той как раз можно было все рассказать.
Зато сама она, проникшись некоторыми звучавшими осмысленно доводами, принялась тщательно проверять себя во всем, делала регулярные записи и регулярно же сличала версии того, как она помнит то или иное событие сейчас, неделю, месяц назад…
Кое-что хранила, большую часть сжигала.
Как, оказалось, много интересного можно узнать про себя таким простым методом…
То же получалось и с планами. Подойди к зеркалу и посмотри на себя: какой там, на фиг, фон Штирлиц. Все, что она придумывала, делалось на коленке, посредством мозгов, коротенького спецкурса основ защиты от терроризма, нескольких неплохих фильмов (хотя в кино — так и жди подляны на ровном месте) и нежной любви к Джону Ле Карре, которого неоднократно перечитывала.
Из всего этого Юлька вынесла главное: никогда не делай немотивированно резких движений. Но когда тебе вдруг совершенно немотивированно кажется, что надо драпать, — надо драпать. И лучше всего так, чтобы никто не понял, что ты драпаешь. Допустим, и те двое у прачечной были совершенно посторонними людьми, и марцал не успел ее «сфотографировать» — он ведь обычный марцал, а не Супермен какой-нибудь, и сон этот дурацкий — простая реакция…
Но почему-то продолжает казаться, что драпать надо.
Она пролистала свои записи — у нее были расписания и маршруты всех автобусов ближнего и дальнего сообщения, координаты двух маленьких частных аэродромчиков, где можно взять напрокат вертолет или самолет, адреса двух семей, намеревавшихся в ближайшее время отправиться в традиционное путешествие «к корням» и подыскивавших себе компаньонку… У нее еще много чего было.
Сейчас ей надо (смотрим карту) вот сюда, в индейское кафе, там есть телефон — и спросить Варечку, как она поживает и нет ли чего от Пола. А то она тут в поход уходила и еще собирается, так чтобы ей ничего важного не пропустить…
Возле кафе стоял ободранный пикапчик с удочками в кузове — очень старый и даже с выхлопной трубой, то есть мотор его честно работал на бензине. Пол-старший говорил, что это своего рода фрондерство или позерство — кому как больше нравится; переделать любую машину на электрическую тягу стоит столько же, сколько десять раз залить бак. Но многие предпочитают вот так безбожно тратиться, чтобы потом дымить в общий воздух, — потому что так положено. У самого Дэдди в сараюшке на заднем дворе (под огромным транспарантом «Забыть? Черта с два!») стоял самогонный аппарат, и время от времени, подмигнув Варе, он покупал килограммов десять-двадцать плодов опунции, начинал колдовать, из сараюшки шел гнусный запах — зато потом можно было продегустировать домашнюю текилу. Дальше дегустации дело обычно не шло… Но иметь самогонный аппарат тоже было положено.
Вообще на этом «положено» очень многое держалось, так казалось Юльке. Прежде всего — положено не опускать руки. И никогда, ни при каких обстоятельствах — не признавать поражения. Что бы ни случилось…
Это бросилось в глаза еще в школе. Согласно здешнему учебнику новейшей истории, США вовсе не распались на части в результате тяжелейшего экономического кризиса, который после имперского вторжения поразил все страны Земли и прежде всего те, которые держались на высоких и информационных технологиях: Америку, Японию, всю Западную Европу… Ни фига подобного: США были расформированы по решению ООН согласно какой-то там антимонопольной резолюции — и подчинились, естественно!.. Юлька специально проверила: и точно, была такая резолюция — за полтора месяца до вторжения. То есть её вносили обиженные страны, но она даже не голосовалась. Потом, естественно, все это забылось… а вот нетушки: вспомнили и предъявили. А что? После? После. Значит, вследствие. И никаких вам голодных бунтов, никаких погромов, никакой Народной армии… в общем, ничего того, о чем рассказывали Пол, Пол-папа и Варечка. И когда она спрашивала: а почему, собственно?.. — Сэр Муж и Мамми пожимали плечами, а Пол-старший ворчал: потому что правда всегда кому-нибудь неприятна, а этого допускать нельзя. И еще он говорил, что сейчас с этим как-то более или менее утряслось, а вот до развала — там было такое густопсовое и непробиваемое вранье, что Оруэлл наверняка извертелся в своем гробу…
Вот так вот. Согласно, значит, резолюции. А у Пола, между прочим, шесть ребер сломаны и беспокоят время от времени — перед дождем. А у Варечки осколком мины бедро пробило — так удачно, что если бы влево на сантиметр или вправо на сантиметр, то осталась бы без ноги…
В кафе, обшитом изнутри неошкуренным горбылем, за массивным деревянным столом сидели двое: старик совершенно сибирского вида, борода веником, и лет тридцати женщина, круглолицая, полная, с ненормально большой грудью. На обоих были полотняные рубахи с вышивкой, шорты и светлые кожаные мокасины явно ручной и не очень умелой работы. Старик ел яичницу, женщина пила пиво.
Они не были похожи на тех, кто может преследовать или подкарауливать, но Юлька на всякий случай села подальше от них и так, чтобы видеть и их, и вход. Сумку с клюшками она положила на пол.
В конце концов, из этого «зауэра» можно стрелять и не откидывая приклад…
Надо что-то съесть, приказала она себе — и стала принюхиваться. Все равно нельзя позвонить, не заказав чего-нибудь, — таковы правила, это она знала.
Пахло в общем-то неплохо. Жареной картошечкой… помидорами с луком… апельсинами…
Это она и заказала: жареную картошку, пару сосисок, салат из помидоров и кукурузы и большой стакан свежевыжатого апельсинового сока. И — позвонить.
Трубку схватили после первого же гудка.
— Слушаю… — Голос Варечкин, но очень хриплый.
— Мамочка… — сказала Юлька и вдруг почувствовала, как ей не хочется врать, просто нет сил… и вообще там что-то случилось… — Варечка, это я.
— Господи, где ты? Что стряслось? Все в порядке? Ты жива?
— Я жива, жива. И ничего не стряслось… ничего страшного. Варечка, не перебивай, хорошо?
— Да, малыш. Говори.
— Я… во что-то влипла. Не знаю, во что. И как это подучилось. Они за мной гонятся. Вернее, ищут. Я не приеду домой… пока не приеду. И вы… будьте осторожнее. Пожалуйста. Потому что я за вас больше боюсь, чем за себя. Понимаешь? Только Полу ничего не сообщай, ладно?
— А в полицию ты?.. Уже приезжал такой симпатичный констебль…
— Дирк? Приезжал? Это здорово… Но они ничем не помогут. Понимаешь, я не знаю, что мне им сказать. Ведь ничего со мной не произошло. Мне даже не угрожали, ничего такого. Я просто подсмотрела… тут… нечаянно… В общем, это потом. Варечка, я смоюсь от них, ты не волнуйся только, хорошо? Я буду звонить время от времени… а потом вернусь. Все будет нормально. Не переживай. Я тебя люблю. Я вас всех очень-очень люблю.
И, не дожидаясь ответа, повесила трубку — потому что иначе разревелась бы в голос.
И лишь потом, сев за столик и обняв стакан с соком, она поняла, что говорила слишком громко и что все на нее смотрят: старик, женщина с пивом и смуглая черноволосая девочка за стойкой.
— Все в порядке! — громко сказала Юлька. — Не обращайте внимания.
И некоторое время на нее действительно старались не обращать внимания. То есть она смела пресные сосиски и очень вкусную картошку, заедая салатом, поняла, что съела бы что-то еще, — и заказала яичницу с ветчиной… потом сообразила, что не ела почти сутки и не надо бы так наедаться сразу, но эта мысль показалась ей вредной. Впрочем, яичницу она постаралась есть медленно. Подошла девочка-буфетчица и предложила кусок пирога. Юлька согласилась. Пирог был с черносливом и настоящими взбитыми сливками. К пирогу предложили кофе, но она уже подрывалась на местном кофе, чая же настоящего в кафе не было, лишь какой-то травяной (зато шести сортов), и Юлька взяла молочный коктейль — настолько густой, что толстая соломина стояла в стакане торчком.
Когда она заканчивала вытягивать этот коктейль (подмывало попросить ложку) и даже устала, вспотела, осовела, женщина с пивом встала и пересела за ее столик.
— Может, чем помочь? — спросила она. — Подвезти, переночевать?
— Да нет, спасибо, — сказала Юлька. — Я и сама как-нибудь.
— Посоветоваться? Я знаю Гордона Липскера, он раньше был юристом. Возможно…
— Спасибо. Правда не надо.
— Нам не трудно. Поехали с нами. Бросим твоего приятеля в кузов, а ты отдохнешь. На себя давно смотрела?
— Не помню, — сказала Юлька. — Сегодня… нет. Вчера.
— Вот, — сказала женщина. — Поехали. Ты, наверное, на каких-нибудь наркошников налетела?
— Вряд ли, — сказала Юлька. — Я думаю, это «адские клоуны» были, только без балахонов…
— Ого, — сказала женщина. — Ты, может так оказаться, круто попала. Где это было?
— В Сан-Клементе. Ночью.
— А потом?
— Долго гнались. Я петляла… Часа два как никого постороннего.
— Ага. Ну, ты от них оторвалась, наверное. Хотя… я бы постаралась с недельку не высовываться.
— Вот и я хочу.
— Ну, правильно. Они тебя рассмотрели?
— Боюсь, что да.
— Плохо. Ну, ляжешь на заднем сиденье, никто тебя не увидит. Мы с Райсом едем на рыбалку. Он глухонемой, но понимает по губам. Вот. А меня зовут Сью. Неделю поживешь с нами в лесу, а потом эти твари тебя забудут. Согласна?
— Хм…
Юлька в общем-то не знала, существуют «адские клоуны» на самом деле или это просто городская страшилка. Якобы вот есть такое тайное или полутайное сборище людей, которые ночами устраивают причудливые и иногда жестокие — а иногда очень жестокие — хэппенинги. Среди них много тех, кто владеет ментальными техниками: эмпатов, телепатов и прочих. Это все тоже входит в программу: выяснить, чем посильнее унизить жертву, испугать, погубить. Многодневные «загонные охоты» были одним из самых распространенных их развлечений… если, конечно, верить всему, что говорят или пишут в «желтых» журнальчиках. А еще они держат девушек в стеклянных витринах — в каких-то своих секретных домах или гаражах. А еще…
Рыбалка. Прозвучало слово «рыбалка». Почему это так важно?..
Есть.
Теперь я знаю, куда двигать!
— Спасибо, — сказала Юлька. — Я сообразила, что делать. Ха! Теперь они меня нипочем не достанут…
— И все-таки…
— Нет-нет. Во-первых… — Ей захотелось сказать «кончился порох», но здесь ее не поняли бы, а объяснять долго и бесполезно. — Во-первых, я просто не хочу вас подставлять — ну, мало ли что… А во-вторых, я сообразила, куда мне ехать. Они туда не сунутся, а если вдруг сунутся, то им же хуже…
— Ну, как знаешь. Успехов! — и Сью протянула руку.
Юлька руку пожала, торопливо расплатилась и пошла, покачиваясь от сытости, к своему мотороллеру. Уже выйдя наружу, она сообразила (видела раньше, но не разглядела), что горбыль на стенах не настоящий, а нарисованный… Убегать ей надо, это да, но не от полумифических страшил, а от кого-то совершенно непонятного… но зато она знает куда — и знает как. Там уже ее след точно не возьмет никакая ищейка — ни с каким хвостом…
Это место называется «Тедди» — никто не знает почему. Неширокая речка, почти ручей, в горном распадке, большая поляна, сборный домик на четыре комнатки, всякие приспособы для барбекю и рыбы на рашперах — в общем, очень приятное тихое безлюдное местечко. Хорошо еще и тем, что проникнуть туда можно почти исключительно с воздуха, и ребята с базы «Пасадена» летают туда на легких учебных атмосферниках «Флай» и — редко — на учебно-боевых «Веспах». Летают преимущественно техники и инженеры с семьями — у пилотов своя точка для отдыха и тоже засекреченная, и туда они изредка (начальство смотрит сквозь пальцы) гоняют боевые «Арагорны»…
Так вот: Юлька — так уж случилось — знала, как проникнуть на «Тедди» с земли. Сэр Муж показал тропинку. Просто так, мимолетом, сверху. А она взяла и запомнила. Что делать — память такая.
Правда, чтобы попасть туда по земле, нужно сделать приличный крюк на машине — километров четыреста или чуть поменьше. Немного не доезжая до самого Секвойя-парка — по шоссе, а оттуда назад по горам, пока есть дорога, а потом пешком…
Пешком — где-то порядка тридцати километров. Ну… пройдем, значит. Раз надо. Подумаешь…
План высветился в мозгу сразу весь — и до конца. Он был безумен, а поэтому, вполне вероятно, — исполним…
Теперь она не убегала, а заходила для новой атаки. И внутри себя она чувствовала именно это: боевой подъем. Поэтому пришлось сделать самой себе хороший втык: не прекращай прислушиваться, крутить головой и следить, чтобы не зашли в хвост. Да, мы атакуем, но старательно делаем вид, что в панике драпаем зигзагом, не разбирая дороги…
Читала где-то (не у Ле Карре), как профессионал уходит от погони. Неожиданно забегает в парадную — преследователи бросаются следом, разумеется, — а навстречу им выковыливает бабка с авоськой. Они ее отталкивают, бегут по лестнице, проверяют двери — не «сквознячок» ли где… А на самом деле мужик стремительно переоделся за дверью и нагло прошел мимо них.
За нею вряд ли следили в примитивно-физическом смысле. Если и следили, то с использованием каких-нибудь сенсотехник, а вероятнее всего — ждали в засадах в местах наиболее вероятного появления. Возле дома на базе, возле дома родителей, возле лагеря. Какие еще точки может вычислить Ургон со товарищи? Большая часть мест, где ей ни под каким видом нельзя появляться, была заранее, на холодную голову, перечислена в блокноте. Потом надо будет еще поразмышлять над этим списком…
Но внешность сменить все-таки надо. Потому что, помимо продуманных и запланированных засад, бывают еще и всякого рода случайные встречи. От них тоже надо застраховаться.
Итак, мы едем на рыбалку…
От клюшек для гольфа — так, кстати, ни разу и не опробованных — она избавилась на первом же безлюдном участке шоссе. Просто разбросала их по колючим кустам. И поехала дальше.
Из магазина «Инстант фишермен» вышел кто-то невнятного пола: в мешковатых светло-серых штанах, защищающих от жары, холода, комаров и дождя, в просторной многокарманной рубахе тех же кондиций, в темных очках на пол-лица — чтобы не слепили блики — и в рыбацкой кепочке с длинным козырьком. В руках существо держало длинный зеленый чехол, из которого высовывался кончик спиннинга.
Теперь нужно озаботиться транспортом…
Пол говорил, что раньше в Калифорнии было принято иметь по две-три машины на семью. То есть машин было примерно столько же, сколько взрослых людей. И сегодня просто невозможно представить себе, что творилось на дорогах — особенно в городах…
Но кое-какое впечатление можно было составить и сегодня — оказавшись на утилизаторе.
Этот еще был маленький. В пустыне, по дороге в Неваду, Юлька видела утилизаторы, тянувшиеся на многие километры вдоль шоссе и до горизонта в обе стороны. А здесь была просто уставленная машинами пустошь у перекрестка двух шоссе. Естественно, между машинами имелись какие-то дорожки для проезда, но все равно — похоже было, что они срослись в плотный железный панцирь.
Подавляющая часть их будет безжалостно спрессована, разрезана, потом оттранспортирована в Т-зону «Феникс» и там превращена во что-нибудь полезное. В железные стержни для энергетических конверторов, например. Один легковой автомобиль — это три-пять полетов тяжелого сторожевика или две недели питать электричеством такой город, как Большой Лос-Анджелес…
Но многие из старых автомобилей здесь же, на утилизаторе, приведут в порядок, отремонтируют и покрасят. Потому что современные пластмассовые мыльницы и пузырьки — это удобно, практично и дешево, зато старые железяки — дорого и стильно. А здесь такого рода стиль ценят куда выше, чем в Питере, это она уже неоднократно имела возможность заметить.
И нельзя сказать, что ей это не нравилось. Наверное, ее заразил этим еще Санька с его допотопным мотоциклом…
Машины, подготовленные для продажи, стояли вдоль дороги, а на перекрестке возле бензозаправки вообще было что-то вроде базара: с переносными тентами, закусочной, полицейским постом и даже мобильным отделением какого-то банка — серебристым микроавтобусом с зарешеченными окнами. Не было только людей. Юлька медленно приехала дальше, потом развернулась. Пока что ей не попалось ничего подходящего.
Свой автомобильчик она увидела издалека — и, подъехав, прочитала, что это «сузуки-самурай» ноль второго года выпуска. На картонке, приклеенной к капоту скотчем, были написаны всяческие данные, но их она даже не стала читать. Переделан на электрическую тягу — этого с нее вполне достаточно.
Юлька позвонила в колокольчик, висящий на столбе, и минут через десять на тарахтящем жуковатом «фольксвагене» подъехал самый настоящий индеец. Он молча выбрал нужные ключи из связки, подал Юльке, потом помог забросить в багажник мотороллер и разрешил ехать за собой.
У нее не спросили даже прав. Взяли деньги, выписали квитанцию. Индеец проводил ее до выезда с территории, напоследок сказав: «Барахлит переключатель света, миз». Развернулся на узкой дороге, сильно кренясь, и бодро затарахтел обратно.
Герцогство Кретчтел, Сайя, планета Тирон.
Год 468-й династии Сайя, 46-й день весны, час Гуся
Солнце перевалило зенит и застыло неподвижно. Камень верхней площадки раскалился, как будто долго лежал в костре. Спасали куски лестницы, которые Серегин напилил и пропихнул сквозь люк. На дереве еще можно было лежать…
Из этой же доски он сделал себе щит с узкой Т-образной прорезью для автомата. Наверное, он сильно удивил чапов, когда в первый раз подполз к пробоине в парапете, дал прицелу максимальное увеличение — и выпустил несколько очередей в стрелков, так нагло расположившихся напротив. Автомат почти не давал отдачи, настильность и кучность были великолепные, так что первая же очередь накрыла цель — один повалился, остальные бросились врассыпную. Потом он обстрелял тот расчет, который стоял левее. Они успели два раза пальнуть по нему, но обе пули пришлись в кирпич. Зато по крайней мере трое отвалились и поползли спасаться. Тогда Серегин попытался достать тех, кто справа, но ему не хватило буквально несколько сантиметров, чтобы изогнуться и нормально прицелиться, — мешал парапет. Он попытался целиться подслеповатым левым глазом, промазал, зато у ребяток не выдержали нервы, и они разбежались. Четвертую установку отсюда видно не было вообще, но и они, в свою очередь, не представляли для Серегина опасности…
Теперь он смог разобраться с подносчиками дров. Они оказались как на ладони. Один пытался прикрыться вязанкой, другой бросил дрова и просто стоял, остальные пытались убежать. Он не кровожадничал — если промахивался в спину, то позволял удрать, уползти, спрыгнуть в канавку… Их оставалось много, десятка два как минимум, — но Серегин надеялся, что без серьезного огневого прикрытия они не полезут. А огонь вести будет некому. Об этом он позаботится.
Несколько раз отчаянные смельчаки пытались подобраться к брошенным дальнобойкам, но Серегин был начеку. Правда, один раз в него все-таки выстрелили — и попали в щит. Удар был как кувалдой — по левой руке, а потом по лбу. Однако темное узловатое и очень плотное дерево (наверное, в воде бы оно утонуло) удар этот выдержало. Потом, разобравшись со стрелком, Серегин осмотрел щит. Пуля, к счастью, вошла под углом, поэтому пробила первую доску и глубоко погрузилась во вторую — но, расплющившись, не прошла насквозь. Он хотел было добавить третий слой дерева, потом подумал, что это не имеет смысла: тех, кто по фронту, он с гарантией погасит раньше, чем они передернут затвор. А против фланговых достаточно и двух досок…
Время от времени он все-таки не выдерживал, оставлял автомат как угрозу и уползал под площадку — остыть. И заодно прислушаться: а не пробрался ли кто в нижний этаж, не готовит ли диверсию? Но внизу каждый раз было тихо, Серегин делал глоток коньяку, потом три-четыре глотка воды. Почти сразу же его пробивало обильным потом, и становилось немного легче. Тогда он снова выползал наверх, в жестокое пекло.
…Парни, вас ждут два месяца пекла, говорил, расхаживая перед строем голых по пояс новобранцев, сержант Фогман. У вас у всех за плечами армия и флот, кто-то и повоевать захватил, но я клянусь — еще нигде над вами так не издевались, как будем издеваться мы. Два месяца вы будете не люди, а дешевые сучьи потроха. У вас не будет права даже обосраться от натуги, ясно? Притом что нагрузки будут немереные, вы и после литры чистого представить их сейчас не сможете. Каждый третий из вас или сдохнет, или запросит пощады, и его пощадят: дадут такого пинка, что он все забудет и окажется на родной планете только с теми тремя мятыми бумажками, что получил авансом. Повторяю для тупых: каждый третий. У меня обычно отсев еще больше. В остальных будут вколочены все необходимые рефлексы. Вколочены в прямом смысле — мы будем вас бить. И чтоб я не слышал, что это нарушение прав и так далее. Загляните в свой контракт, там мелкими буквами примечание. Так вот: бить буду. Столько, сколько надо. Может, кому-то из вас это пойдет на пользу…
Гриша не был садюгой и бил не из удовольствия, а ради дела. И по истечении тех двух месяцев вводной подготовки проставился бочонком пива, а «щеглы» проставились ему встречным бочонком. А потом, когда уже началась служба как таковая, его вспоминали чуть ли не с нежностью — потому что Гриша дал именно ту подготовочку, не больше и не меньше, которая пригождалась каждый день.
И когда пришло известие о его нелепой смерти, помянули его по-человечески — благо еще не началась осада.
Но пекло на Лярве было еще то. Пекло, нефтяные болота и песок. И оказалось, что все это можно стерпеть. Главное — не паниковать…
Убивает не жажда. Убивает страх.
Хотя Гриша и обещал, что каждый третий сдохнет, — не сдох никто. Но многих отправили обратно, это да. Осталась примерно половина.
Серегин несколько раз был на грани срыва, но вот поди ж ты. И кто может сейчас сказать, выиграл он или проиграл в результате?..
Наверное, проиграл.
Ну и ладно, подумал он. За это время на его счету накопилось тридцать восемь килограммов золота — не бонами, а чистым металлом, в сейфе надежного банка на Каймановых островах. В случае гибели сумма удвоится плюс ежегодно три килограмма… Соньке хватит.
Хоть он и хлопнул дверью, а дочку любил.
Ему захотелось вытащить фотку и посмотреть, но он запретил себе это делать. Самая что ни на есть дурная примета. Хуже — только начать строить планы на будущее…
Калифорния, где-то в лесу Анджелес
между шоссе 5-м и 14-м
Юлька ожидала, что в горах будет попрохладнее, но напротив, жара только усилилась. Еще немного, и будет барышня-гриль, мрачно думала она. Поднятый пластиковый верх спасал плохо, а разогнаться, чтобы встречным потоком сдуть зной, не получалось — дорога была слишком сложной для водителя с таким бессовестно маленьким стажем. Редко когда удавалось выжать километров семьдесят в час…
Поразительно — насколько в городе не было прохожих, настолько здесь оказалось полно автостопщиков. На этой трудной дороге с подъемами и серпантинами. Ну, девочки в коротких юбках — это понятно. Но седые или лиловые бабки в мешковатых шелковых цветастых штанах и с сумками на колесах — эти-то куда? Или вот эта средних лет пара с дитем в заплечном мешке?..
Как будто беженцы, уходящие вместе с разбитой армией…
Она никого не подсаживала. Не отвечала на призывные жесты, на приветственные вопли — просто проезжала мимо, глядя перед собой.
Сделав морду тяпкой…
И даже не потому, что опасалась охотников. Хотя и это тоже. Просто нужно было быть одной, и все. Как на дежурстве. Когда среди многих, но все равно — одна. А иначе нельзя.
И сейчас — иначе нельзя. Интуиция — вещь отчаянно хрупкая и требует тишины. И неотвлечения. Можно делать всякую дурную механическую работу. Например, крутить баранку. Мыть посуду. Чистить оружие…
…Поначалу это была ее обязанность — как новичка команды. Она не отказывалась, разумеется; она любила запах щелочи и ружейного масла. Но уже через неделю тренер Ник Аллардайс, почти семидесятилетний бывший морской пехотинец, похлопал ее по плечу и сказал, что довольно и что она может чистить только свой «Зауэр-202». На следующий день он зазвал ее в тренерскую комнату, всю увешанную старыми пожелтевшими планшетами с разного рода наставлениями по стрельбе, и сказал, что с ее данными ей нужен, конечно же, гораздо лучший тренер и что он хочет показать ее Майку Гуэртесу, одному из тренеров сборной команды штата. Пришлось отказываться и, потупившись, признаваться в своем положении. Если будет мальчик, сказал Ник, отдавайте в морскую пехоту, плохому там не научат…
Три раза в неделю она отстреливала по сто патронов. А потом сумела так завести разговор, что Ник сам предложил ей, раз уж мэм не хочет профессионально заняться спортивной стрельбой, попробовать себя в полевом снайпинге. Благо стрельбище рядом.
И Юлька, стараясь не перегнуть палку отказами и прочими ужимками, согласилась попробовать.
Скоро она знала с десяток марок снайперских винтовок всего мира, могла сказать, чем одна отличается от другой, поговорить о преимуществах ручной перезарядки перед автоматической и об отличиях редфилдовских прицелов от уиверовских. Еще ей нравилось, что Ник весьма уважительно отзывался о русских СВД и СВВ. Кроме того, он заставлял ее зубрить наизусть, как влияет температура и влажность воздуха на скорость полета той или иной пули и на сколько какой ветер и на каких дистанциях пулю отклоняет. Ник был фанатиком снайперской стрельбы — и вот дорвался до благодарного ученика…
Купить винтовку Юлька не могла — она еще не прожила на одном месте положенных двух лет, — но «свой» очень потертый «Зауэр-Таргет-202» с доработанным складным прикладом из пластика и титана и с прицелом «Уивер Т-40» держала в отдельном шкафу.
Чтобы в час «Ч» прийти и просто взять его…
…Елки зеленые!!!
Юлька ударила по тормозам. На спуске, хоть и пологом, машину начало заносить, но она все-таки справилась, распуталась, нормально затормозила и даже поставилась на ручник. Этак можно и того…
Но ничего себе шуточки под боком мегаполиса!
Она посидела, аккуратненько приводя в порядок взыгравшие нервы, потом, ничего не забыв, тронула машину с места, съехала по ровной полукруглой асфальтированной дорожке почти к тому самому, от чего у нее чуть не сорвало башню… опять затормозила — тихо-плавно, тихо-плавно. И долго сидела неподвижно, не решаясь выйти из машины.
Это был пряничный домик! Одноэтажный, с высокой островерхой вафельной крышей, карамельной водосточной трубой, шоколадной дымовой трубой — с маленьким облачком дыма из безе, разноцветными леденцовыми окошками, стенками из песочного печенья, крылечком из халвы, бисквитными подоконничками с кремом, ставенками-козинаками и дверью слоеного теста. Подрумяненная дверь была приоткрыта.
Юлька придвинула к себе футляр со спиннингом, задумалась: брать или нет. Глупо. Засунула поглубже под сиденье, перебросила ноги через низкий бортик кабины и боязливо ступила на траву. По шажку двигалась она к домику, прислушиваясь и напрягая боковое зрение. Теперь, когда она подошла почти вплотную, стало ясно, что домик на самом деле несъедобный. Во всяком случае, не весь. Подоконник у левого окна действительно был бисквитным тортом, причем початым, и ставень был частично обломан и даже обгрызен. Но почти все остальное — пластик или крашеное дерево… Но все равно очень здорово!
Только кому же придет в голову приглашать к себе в гости таким замысловатым способом? Больше всего Юльке сейчас хотелось развернуться и дать деру. Но вместо этого она сделала еще шажок и еще один и робко позвала:
— Эй, привет! Как поживаете?
К счастью, ответ раздался не сразу и не за спиной. В домике послышалось какое-то движение, медленное, шаркое, потом отворилась дверь, и на пороге появилась не старая еще женщина — или очень молодящаяся старуха, — в длинной, до пят, юбке колоколом и расшитой блузе, перепоясанной широким шарфом.
— Доброго дня вам, добрая гостья, — произнесла хозяйка неярким хрипловатым голосом. — Не хотите ли зайти передохнуть?
Юлька попыталась разобраться в инстинктах, страхах, воспоминаниях и шестых чувствах одновременно и в конце концов выпалила:
— А вы меня не съедите?
Женщина сначала опешила, а потом громко расхохоталась. Она даже присела на ступеньку и помахала Юльке рукой: мол, садись рядом.
И Юлька, сделав еще три шажка на подгибающихся ногах, уселась ступенькой ниже.
— Меня зовут Памела Грим, — сообщила хозяйка, отсмеявшись. — Одно «м». Мой покойный муж решил, что ему неспроста досталась такая фамилия при его-то характере. Это он придумал тут все. А ты откуда знаешь сказку?
— Читала, — сказала Юлька.
— Ну, заходи — если не боишься, — улыбнулась миссис Грим. — Угощу тебя чем-нибудь свеженьким.
Юлька боялась. Даже не головой, а чем-то, трепещущим глубоко внутри спинного мозга — где-то в районе поясницы. Но почему-то встала и пошла вслед за хозяйкой внутрь домика.
Внутри он был явно больше, чем снаружи. Стены украшали связки бубликов, огромные пряничные медальоны и небольшие картинки в массивных шоколадных рамах, а между ними полотенца с пастушками и мудрыми, наверное, изречениями — но совершенно непонятными, потому что по-немецки и готическими буквами. Посреди стоял длинный черный стол, застланный кружевными ромбовидными салфетками, и скамьи с низкими спинками. Слева имела место уж точно фальшивая печь (слишком плоская потому что, таких не бывает — да и не засунуть в нее никого…), а справа — хоть и стилизованная, но все же совершенно банальная барная стойка под еще более банальным кондиционером.
— Понимаешь, — стала рассказывать миссис Грим (Памела, Памела, я помню, хорошо, я попробую: Па-ме-ла…), когда они сели за стол, и Юлька, отказавшись от выпечки с кремом, принялась за мороженое и ледяного «Доктора Пеппера», — у нас-то как раз в округе сказку знают хорошо.
Раз в год сюда приезжает наша старая компания — друзья мужа, их еще много осталось, да и молодые уже появились, — и действительно превращают домик в съедобный. Ставни, двери, окна меняют, на стены и крышу делают накладки, привозят всякую съедобную мебель… в общем, хорошая работа. Даже крутят съедобные пластинки… правда, патефон обычный. К вечеру привозят в автобусе малышей с завязанными глазами и высаживают по двое — не у дороги, а со стороны леса. А у меня играет музыка, чтобы им не потеряться. Постепенно все собираются здесь и начинают мой домик лопать. Мы их тайком фотографируем — каждого ребенка сюда ведь только один раз привозят, в десять лет, больше нельзя. Это мы давно так договорились, чтобы было чудо, а не праздник Большой Тыквы. А потом, когда ребятишки совсем разрезвятся, приходит Страшный Песочный Человек и грозно требует, чтобы здесь немедленно навели порядок. Ребятишки пугаются, говорят, что они все съели, И тогда Песочный Человек достает кассу, и каждый должен оплатить то, что съел.
Поглядев на внезапно скисшее Юлькино лицо, Памела сочувственно пожала плечами.
— Знаешь, детка, мне тоже кажется, что это плохой конец для сказки, и раньше было иначе, поразмашистее и повеселее, но теперь школьный совет решил, что сказка должна быть поучительной… В общем, ее адаптировали. К современным условиям.
— Ну-у-у, — протянула Юлька спасительное «well», поскольку совершенно не понимала, что следует отвечать.
— Вот тебе и «ну». Вообще-то ведь это злая сказка. Про злых, невоспитанных, жадных детей и про одинокую старуху, которая так и не смогла прекратить грабеж. Но хочется, чтобы ребятишки потом, много лет спустя, сами до этого додумались. А не так, чтобы по подсказке… Потому что если с подсказками, то и не додумываются никогда. Вот я и держу под стойкой дробовичок. На всякий случай. Мало ли…
Юлька подумала, что должна бы встревожиться. Но вместо этого вдруг, наоборот, расслабилась.
— А если бы вы знали, — вдруг спросила она, глядя куда-то мимо Памелы, — что какой-то человек — очень плохой, вы смогли бы выстрелить в него из вашего дробовичка?
Та внимательно посмотрела на гостью:
— Деточка, владеть оружием имеет смысл только в одном случае — когда ты точно знаешь, что в нужный момент выстрелишь. Хорошо хоть закон теперь этого не запрещает, спасибо Арни… по-моему, нам с ним здорово повезло. Знаешь, как раньше было? Не знаешь… ну и ладно. Нечего вспоминать всякое идиотство. А вот о чем ты спрашиваешь… Я не знаю. В конце концов, что такое «плохой»? У меня есть брат, сводный, который не работает, пьет на деньги своей жены, бьет ее… Наверное, он плохой. И даже очень плохой. Но когда он приезжает сюда — а он такой большой, грузный, тяжелый, — ребятишки с него не слазят целый день, валяют его по лужайке, тузят, визжат, катаются с него, как с горки… Один день в году он хороший. Может быть, очень хороший… самый лучший… Ну и как тут быть? Стрелять мне в него или воздержаться?.. Ой, детка, по-моему, тебе надо прилечь.
Юлька только сейчас осознала, что на нее опять наваливается эта непонятная, почти неодолимая дурная сонливость, глазки останавливаются… останавливаются… но никак нельзя было поддаться ей в этом странном месте.
— Простите, пожалуйста, вы не могли бы сварить мне очень крепкий кофе? Мне надо ехать, я уже и так слишком задержалась…
Хозяйка неодобрительно покачала головой.
— Кофе… Тебе ведь еще нет двадцати одного?
— Нет, — сказала Юлька. — Но у меня есть вот это… — Она вытащила из кармана кью-карточку и показала Памеле. — Так что кофе мне можно.
— Так ты из этих? — Памела показала глазами в потолок.
— Была, — сказала Юлька.
— Кого только не встретишь, — вздохнула Памела. — Кофе. Кофе, чтобы проснуться. Сейчас я тебе сварю именно такой…
Юлька закрыла глаза, а когда открыла, увидела очень близко лицо настоящей ведьмы: проволочно-толстые белесые волосы, морщинистый лоб, веки без ресниц, огромные зрачки, желтоватые белки глаз в густых сеточках сосудов, мешки под глазами, пористый красноватый нос, бескровные губы…
— Эй! — сказала ведьма и отодвинулась, вновь превратившись в Памелу. Юлька попыталась сглотнуть, но что-то застряло в горле — наверное, вскрик. — Ты что? Ты меня слышишь? Очнись, детка!
— А-а… Да, все нормально… уже прошло… прошло… Который час? — И тут же посмотрела на часы, сама себе кивнула — и через мгновение забыла то, что видела. — Я что, уснула? Я кричала?
— Вот кофе, — сказала Памела, с нова присаживаясь рядом. — Мне не хочется тебя отпускать в таком состоянии. Ты слетишь с дороги, и я буду виновата.
— Я не слечу с дороги, — сказала Юлька. — Пять минут — и я буду в форме… Это мой нормальный дневной сон. Я так приучила себя. Сплю две-три минуты днем — очень помогает.
Она взяла двумя руками тяжелую керамическую кружку и отхлебнула большой глоток — Памела только охнула. Горячим шариком он упал в желудок — и там взорвался…
Еще часа три после того Юльке казалось, что она выдыхает невидимый огонь.
Москва, Россия. 28. 07. 2015, 05 часов 10 минут
Такого Селиванов, вообще-то говоря, от себя не ожидал. Конечно, это и обещанные Маргошины капли, не без того, но все же, все же… Он похлопал себя по плотному брюшку, потом стукнул кулаком. Никакой тебе дряблости, сплошная мышца. И Маргошу ублажил по полной программе, вон как посапывает…
Сам он был совершенно ни в одном глазу: бодр и готов к дальнейшим подвигам. Так легко он себя не чувствовал, пожалуй, с времен, когда последний раз проходил трехмесячные курсы повышения квалификации в ВМА. Тогда были веселые друзья, гусарские пьянки и бескорыстные девочки quantum satis — «сколько нужно». А сразу после окончания его ждало новое предложение, от которого он не смог отказаться, настолько заманчивым оно было… а толку? Началось вторжение, и уже нельзя было уйти и заняться чем-то другим, а надо было только пахать, и пахать, и пахать.
И все-таки он напахал немало, совсем немало, но потом пришла эта белобрысая гадина…
«Никогда не думала, что неприязнь может быть такой… генеративной», — сложив руки над толстенькой попкой и покачиваясь на каблуках, говорила Марго. Она стояла перед его «иконостасом» и рассматривала вырезанные из газет и журналов фотографии: госпожа Эвита фон Гофман с «сыном» Кешей, без Кеши, со своим сожителем, все втроем, в компании с бывшим президентом, в компании с нынешним президентом, еще с какой-то политической шпаной, с офицерами, с мальчишками и девочками, с профессорами и академиками… Тогда он молча выдернул из висевшей на двери мишени дротик и метнул в фотографии. Не целясь, но очень точно. Прямо стерве между глаз. «Вот это бросочек!» — восхитилась Марго…
Сейчас он сам подошел к этой фотовыставке. Многие портреты были буквально изрешечены дротиками. Селиванов послюнил подушечку большого пальца и поставил госпоже фон Гофман печать на лбу — прямо между глаз.
Так и будет, пообещал он ей, улыбнувшись на прощание.
Он умылся и побрился, не без удовольствия разглядывая свою физиономию. И чем она тебе, козлу, раньше не нравилась?.. Ну, нос легко краснеет, так мы его сейчас «мерикеем» натрем, и порядок. Ну, щеки дряблые… так ведь тебе и лет уже скоро шестьдесят, и в остальных местах ты не худенький. Если Маргоша правду говорит, скоро все втянется, вон марцалы какие поджарые, гады.
…и всем говорить, что у меня баба наполовину марцалка… Знаю я, знаю, все уши прожужжали, что говорить нельзя, а приятно-таки — щекочет, щекочет ретивое…
Как это может быть, однажды спросил он ее, тебе же не десять лет, а она засмеялась, развела руками и сказала: какой ты у меня наивный, хоть и в Комитете служил, они здесь уже знаешь сколько? Лет сто как минимум… Он подумал и согласился: вполне может быть. Слишком легко они вписались в действительность, без разведки такое немыслимо.
Из завала одежды в шкафу он выволок бежевые парусиновые брюки, той же фактуры, но зеленоватого цвета легкий пиджак, потом — черную шелковую футболку. Все мятое, но через два часа само собой разгладится; Селиванов никогда не гладил вещи утюгом и не покупал ничего такого, что было бы необходимо гладить. При этом он был своего рода денди…
Оделся. Пиджак все-таки сделался немножко тесен. Так, а если на одну пуговицу… Придирчиво осмотрел себя: прямо, с одного бока, с другого. Терпимо.
Позавтракал, как всегда, чашкой кукурузных хлопьев с молоком и баночкой фруктового йогурта. Запил все это маленьким чайником хорошего зеленого чая. В чем, в чем, а в зеленом чае он толк когда-то знал…
Посмотрел на бутылку, все так же стоящую на подоконнике. Чудо свершилось: на спиртное не тянуло совершенно. А вот капли надо принять… пять капель на рюмочку теплой воды, горечь и гадость редкая, поэтому немедленно запить…
Селиванов обулся — мокасины из мягкой оленьей кожи на кожаной же подошве, — подхватил портфель и тихонько вышел из квартиры, беззвучно прикрыв за собой дверь.
И тогда, сладко потянувшись, проснулась Марго.
Герцогство Кретчтел, Сайя, планета Тирон.
Год 468-й династии Сайя, 46-й день весны, час Собаки
— Товарищ полковник! Ну, товарищ же полковник!..
Да. Сейчас. Жополковник… Потолок.
— Откройте глаза… Вот так.
Воды. Два белых пятна, неровных белых пятна.
— Попейте… вот…
Жидкое, холодное… очень холодное… сладкое…
— Что с ним, Пал Данилыч? Перегрев?
Пал Данилыч… Урванцев, правильно. Док Урванцев. Пятно слева.
— Сердце, какой там перегрев… Он же у нас сердечник, ты и не знал…
— Я знал, я таблетки его при себе таскал, только не думал…
— Не думал… Ладно, обошлось вроде на этот раз, только пусть лежит. Так и скажи — доктор не велел будить. И все.
Пятно справа качнулось и неожиданно стало Дупаком.
— Дупак, — сказал полковник. — Ты…
— Я, Игорь Николаич! Вы живые! Ну, как камень…
Вдохнуть… выдохнуть. Слева все кромешно занемело — от шеи и до края ребер, касаться боязно, а вдруг дыра? Вдох… выдох…
Но ничего не болит. Могло болеть, а не болит. Что не может не радовать.
— Урванцев, — позвал полковник. — Подойди, Урванцев.
Пятно слева стало Урванцевым.
— Слушаю, Игорь Николаевич.
— Как обычно?..
— Ну… где-то да. Кардиограмму же мне не снять, а так… Дольше длилось, колоть шесть раз пришлось.
— Спасибо, брат.
— Да ладно. Мне за это деньги платят. Вы — берегите себя…
При посторонних Урванцев был с ним на «вы» и по имени-отчеству, что сбивало.
— Как оно — беречь-то… сегодня?..
— Это да…
— Где мы?
— Большая ферма сразу за Церковным мостом, не знаю, как называется. Ребята в конюшне, а нам вот — комнату дали.
— Ферма Долитвы, — подсказал Дупак.
— Далеко же ушли… Вечер?
— Ночь начинается. Час Собаки. Товарищ полковник…
— Что, Саша?
— Тут какой-то местный хрен хочет с вами поговорить. В смысле — с самым главным.
— Сказал, что я никакой?
— Сказал. А он — что подождет. По-моему, что-то вроде генерала он у них.
— А как ты сказал? Ты же по-ихнему…
— Шимку-толмача помните? Который при герцоге был, а потом он его за мясо выгнал?
— Помню.
— Мы с ним встретились… ну, сегодня…
— Так. А почему я тебя со всеми не видел?
— Я спрятаться хотел. И получилось… почти. Мы уже в лес выбрались — я, Шимка и еще четверо гардов. И в лесу нас уже того…
— Понятно…
— Игорь Николаевич, не перегружайтесь, — сказал Урванцев. — Если честно, боялся, что не вытащу сегодня. До утра доживем, а там…
— Сейчас, Павлик… Коротко: чего этот генерал хочет?
— Ну… он говорит, что нам теперь надо вместе…
— Не понимаю.
— Типа союза.
— Совсем не понимаю.
— Хотите, я Шимку позову? Он тут, на лестнице ждет…
— Не надо твоего Шимку… Ну-ка, Павлик, давай меня посадим…
— Игорь Николаевич!
— Да ладно тебе… а то сам сяду, а это вреднее…
Он стал садиться — его подхватили с двух сторон, помогли, Дупак подоткнул подушку. Полковник утвердился, повел плечами. Он был в полосатой майке и трусах, оба локтя перевязаны, и под повязками больно: наверное, опять прятались вены. Забавно: немаленький мужик, а вены — как у бабочки…
— Давай-ка, Павлик, накинем на меня бушлат — и зови их, Сань.
Герцогство Кретчтел, Сайя, планета Тирон. Год 468-й
династии Сайя, 46-й день весны, час Собаки
Получается что, подумал Серегин. Получается, я день продержался. Теперь еще ночь простоять…
Это будет вторая бессонная ночь, а ведь во все предыдущие спать приходилось часа по три-четыре. Дед, помнится, ворчал, читая военные мемуары: да как это люди все помнят-то? Я вот из всей войны помню только, как спать хотелось. Спать и жрать. Спать и жрать… И еще — все время грязь месим: И еще победу.
Теперь Серегин понимал его значительно лучше.
Он с трудом — челюсти останавливались — счавкал треть плитки рациона и запил последними каплями воды из второй фляги. Коньяк тратить не стал. Коньяк — это на самую пиковую жару…
Хорошо бы прожить эту ночь. Не уснуть.
Медленно, но вполне заметно над щербатым парапетом плыла оранжевая маленькая луна. Легионеры звали ее почему-то Муркой. Мурка летала над планетой совсем невысоко и делала полный оборот за четыре часа, двигаясь при этом по небу с запада на восток. То есть вращалась-то она в том же направлении, что и планета, но обгоняла ее — поэтому так получалось. Кто-то из ребят с институтским дипломом говорил, что через пару тысяч лет она упадет, и чапам будет очень хреново. Судя по всему, чапы тоже это знали. Кроме того, когда-то сравнительно недавно такая же большая дура на них уже падала — о чем свидетельствует окруженное ленивыми вулканами Круглое море.
Наверное, поэтому чапы такие пофигисты. Жить всю жизнь под этим булыганом…
Вторая маленькая луна висела почти в зените. Остальные еще не взошли.
Тогда это что?..
Несколько секунд он пялился в небо, потом протер глаза — но в зените по-прежнему было две маленькие луны. Две. И одна из них медленно увеличивалась.
Это же катер, вдруг сообразил он. Ну конечно, катер.
Наверное, он отупел за эти сутки, потому что не ощутил ни малейшей радости. Даже наоборот, что-то вроде досады: ну вот, я тут на дальнейшее настроился, а вы меня — за шкирятник и в трюм…
Раздался тот незабываемый и невоспроизводимый звук, который знают все, когда-либо наблюдавшие посадку или взлет космического корабля, — и от которого по плечам и затылку бегут мурашки и скрючиваются пальцы на руках и ногах, а ладони и подошвы начинают неистово свербеть. Кто-то выстрелил издали — звук улетающей отрикошетившей пули был как чашка холодной воды в лицо, Серегин моментально присел, а потом из днища катера — оно уже было рядом и матово светилось изнутри, можно было рассмотреть бугристые утолщения по краю диска и закрытый пока люк — крышка неровная, как древесная кора, — полился яркий молочно-белый свет…
Герцогство Большой Южный Паоот, планета Тирон.
Год 468-й династии Сайя, 47-й день весны
Цхелай умер под утро — долго хрипел, но умер тихо, как бы не желая больше обременять командира своей болью и своей почти мертвой тяжестью. Последние два дня были сплошным бредом, события перепутались и замкнулись, многое из памяти просто пропало. Дениса тоже зацепило в той стычке, рана воспалилась, и как будто током било от лопатки в плечо и шею, но пока что можно было терпеть, двигаться, что-то понимать, волочь на себе тяжелого жаркого солдата — и временами отстреливаться от вцепившихся в штаны партизан…
Он не знал, почему все еще жив.
Наверное, везло…
В несколько ударов лопатки Денис обрушил пласт мокрого щебня с обрывчика, под которым они прятались и где нашел пристанище хороший солдат Цхелай Зу Багом-о, спокойный надежный парень, тиронец по происхождению, но выросший на тренировочной планете Лярва — или, как оно правильнее, Аляр-Вихон. Там было человек двести тиронцев — работники полигона, космодрома, просто торговцы.
Туда и отправят родителям извещение и перевод…
Денис обрушил еще один пласт и понял, что достаточно: иначе он тоже помрет здесь, а это пока рано. Ничем не пометив могилу, а только поставив крестик на карте, он стал карабкаться по склону вверх. При себе у него был автомат, три магазина к нему, граната — и проклятый прибор, ставший теперь цельносвинцовым.
Пройдя с полкилометра и упершись в очередной тупик, Денис достал рацию, выставил антенну и передал Большому координаты двух последних точек. Хотел добавить пару слов от себя, но не стал.
Шоссе № 99, штат Калифорния, Западно-Американская
Конфедерация. 27. 07. 2015, 22 часа 20 минут
Уже час, как она миновала последний жилой город и теперь катила в полной пустоте; было как-то слишком долго слишком безлюдно, дорога сама летела навстречу, и подрагивающим рулем ее нужно было решительно удерживать в растянутом голубоватом полукруге — поэтому Юлька в первый момент даже обрадовалась настигающему звуку моторов, и свет фар в зеркальце заднего вида показался веселым…
Они обогнали ее один за другим: три простых — но очень больших! — мотоцикла, потом четырехколесный, потом — какое-то немыслимое сооружение из хромированных труб, огромного мотора, прожекторов и тракторных, наверное, колес. Все это оглушительно ревело, выбрасывая густой дым и пульсирующие языки пламени…
Сзади догоняли другие.
Юлька чуть сбросила скорость и взяла вправо — на всякий случай, но ее очень грубо подрезали, а потом попросту прижали к обочине. Она не успела опомниться, как оказалось, что «самурайчик» стоит, упершись в зад того плевавшегося огнем чудовища, а со всех сторон ее окружают слепящие фары. За фарами угадывались рули и руки, а больше ничего.
Потом огромный черный парень в белом кожаном костюме оттолкнул Юльку — она отлетела на пассажирское сиденье, — сел на место водителя, схватился за руль, чудовищно напрягся — машинка заскрежетала — и оторвал руль! Он вскочил на сиденье, потом на капот, держа руль над головой, — и все вокруг потонуло в реве глоток, клаксонов и моторов.
Юлька обнаружила, что чехол со спиннингом лежит у нее на коленях, а указательный палец нащупывает спусковой крючок винтовки. Это было нелепо: надо еще дослать патрон, надо снять с предохранителя… да и вообще — стоит ли стрелять?..
Как уже было с ней в опасных ситуациях, она чувствовала страх, но его оттесняло куда-то в ноги другое: холодное спокойствие, даже некоторая замороженность — и ощущение идущей сквозь нее лавины нужных и ненужных знаний, воспоминаний, вопросов, ответов, решений… на секунды или десятки секунд она становилась почти гением, вот только ноги прирастали к месту…
И жаль, что потом нельзя было восстановить это состояние и почти ничего нельзя было вспомнить. Оставались страх — и досада.
С трудом спустив ноги на землю, Юлька сделала три шага в сторону, ожидая окрика, или грубого хапка, или удара в затылок, но был только шум и крики. Ее оттолкнули, но не зло и за спины, просто чтобы не застила.
Из-за затылков и вздернутых рук она видела, как ее покалеченного «самурайчика» подцепляют к нескольким мотоциклам и тому чудовищу, моторы разом взорвались, и все окутало пылающим дымом. Упряжка медленно потащилась вперед, и следом двинулась вся стая. Потом Юльку похлопали по плечу и что-то проорали на ухо, она не поняла, но морда, обращенная к ней, была сияющая, ее снова похлопали по плечу, уже сильнее, а потом — по заднему сиденью мотоцикла. И, не веря себе, Юлька просто села сзади и левой рукой обхватила водителя.
У него были сплетенные в тугие косички длинные волосы и мягкая белая кожаная куртка.
Они догнали упряжку, почти пробились к «самурайчику», потом отстали. Все байкеры были негры, все в ослепительно белой коже, все мотоциклы сияли хромом и светились сотнями лампочек — как новогодние елки. Или рождественские. От этого веяло нереальной жутью.
Через два-три километра кавалькада свернула вправо, на дорогу поуже, — сначала через поле, потом — по опушке леса, потом впереди показались огни, дорога раздвоилась, а на самой развилке по кускам вывалился из темноты огромный автокран.
Здесь стали останавливаться, кружить, газуя, занимать удобные места и потом глушить моторы. Юлька сползла с мотоцикла; ноги уже слушались.
— Ты кто? — спросил, оборачиваясь, тот парень, который ее вез.
— Рита, — сказала Юлька. — А ты?
— Я Омар. Мы патриоты, понимаешь? А у тебя — джапская тачка. Зачем?
— Кататься.
— Катайся на калифорнийской. Рубишь?
— Какая завелась. Рубишь?
— А! Так это не твоя? —Ну!
— Бумс. Пошли тогда смотреть!
И они пошли смотреть. «Самурайчика» уже подцепляли к крюку, и кто-то запускал движок крана.
Огромный парень, все еще держа в руках оторванный руль, вскочил ногами на бак вздернутого на дыбы мотоцикла.
— Черти! Мы поймали еще одного япошку! Вы помните Пирл-Харбор?! Вы помните, как они отрубали мечами головы нашим летчикам? Вы помните, как они по частям скупали Фриско и Эль-Эй? Как они сперли наше виски и наш бейсбол? Как узкоглазые тачки катили по нашим дорогам, как будто это дороги в ихней Джапландии или какой-то занюханной Европе? Вы все это помните, черти?!
— Да-а-а!!!
— Так какой приговор этому гаду?
— Смерть!!!
— Что? Не слышу!
— Сме-е-е-ерть!!!
— Еще раз!
— Убей его! Смерть! Смерть узкоглазым!!!
— Смерть!!!
— Сме-е-е-е-ерть!!!
— Уррра-а-а!!!
— Вздернуть его! Вздернуть!
— Ша, черти! Суд состоялся! Приговор вынесен!
— Да-а-а!!!
— Привести в исполнение!
— А-а-а-а!!! Дава-а-ай!!!
Взревел старинный дизель, что-то заскрежетало, тросы напряглись — а потом «самурайчик» приподнялся, несколько секунд пытался устоять на задних колесах, вытянуться — но не сумел, оторвался от земли и судорожно закачался в петле.
— Правосудие свершилось! — загудело над головой.
Где-то над планетой Тирон
Серегин очнулся. Или ему так показалось. Или он очнулся уже не в первый раз. Вынырнул, погрузился, вынырнул снова, снова погрузился…
Тошнило, как после основательной нервной попойки на пустой желудок.
Он сморщился и попытался открыть глаза.
Как было темно, так и осталось.
Хотя нет. Темнота таяла, словно черный воск, оставляя такие же черные фигуры: двое, плечом к плечу, на темно-темно-фиолетовом фоне…
Он приподнялся на локте и неожиданно для себя застонал — от тянущей боли и армии мурашек, набросившихся на всю левую половину тела.
Одна из фигур шевельнулась, и тут же где-то рядом затлел тусклый синеватый свет.
— Ты как? — спросил кто-то очень знакомый.
— Нич… чехо… — говорить было трудно, будто что-то застряло в горле. — Нор… мально.
— Пить хочешь?
— Страшно.
— Пошурши там, рядом с собой…
— Пошурши… — проговорил Серегин знакомое слово. — Гришка, ты?! Живой?
— Да я, кто еще…
Это был Гриша Фогман, считавшийся погибшим два месяца назад.
— Ну ни хрена… — прошептал Серегин, нашаривая тем не менее флягу — чапскую, из прочного красного стекла, обшитую ноздреватой пружинящей кожей птицы тубсы, нелетающей хищной падлы размером с осла. В Сайе они встречались редко, а на юге, говорят, охотились стаями, твари… Пробка разбухла, пришлось проворачивать ее зубами. Во фляге было густое кислое вино со смолой — местное подобие рицины. — Ф-ф!.. — Три глотка, четыре, пять… надо остановиться. — Спас, Гриша, ну просто спас…
— Спа-ас… — передразнил Фогман. — Ты уверен? А если из огня на сковородку?
— Огня они не развели, не успели… Слушай, а что это за катер?
Фогман перебрался к нему. Серегин сел, и теперь лицо бывшего героически павшего находилось почти рядом, сантиметрах в сорока, освещенное низовым красноватым светом, неизвестно откуда идущим — на кораблях нанимателей такого рода фокусы были в обычае.
— Катер мой, — сказал Гриша. — На руле приятель Тимграус, я бы вас познакомил, да он по-русски ни бум-бум. А ты же, я помню, — ни на лингве, ни знаками…
— Не понимаю, — сказал Серегин. — Откуда у тебя катер? И вообще — что с тобой произошло? Мы же тебя за мертвого держали.
— Ну… почти и не ошиблись. Дня три я мертвым побыл… Очень прикольно, должен сказать. Как-нибудь при случае — советую. Да ты не пыхти, Серегин. Все я тебе расскажу… просто тут такое дело, что не знаю, как начать. В общем, так. Я решил разобраться что к чему. Давно еще. Мне, понимаешь, показалось как-то, что и за белых, и за черных играет кто-то один. Не очень умело играет и не очень умело скрывается при этом…
— Для тупого сержанта ты наблюдателен, — сказал Серегин.
— Я очень наблюдателен, — сказал Фогман. — Кроме того, я успел поучиться в трех универах, и мне просто нигде не понравилось…
Рицина вдруг долбанула в голову — горячей кумулятивной струей. В мозгу образовалась дыра с оплавленными краями. Дыру наполнял белесоватый дымок.
— Эй, — сказал Фогман. — Ты что, плывешь?
— На'борот. Все п'нимаю. Как собака. Спать дог… долго не смогу. Рыжие. Классная вещь. Но — пл'вет. Плывет, да. Оно…
Глаза закрылись, и Серегин действительно куда-то поплыл.
— Не спать! — почти крикнул Фогман.
— Такточ…
— Минут через двадцать будем на месте, не позволяй, чтобы тебя разморило, ты понял?
— Ага…
Что-то сверкнуло, потом сверкнуло еще раз. Лицо Фогмана нависало сверху и было страшным.
— Извини…
— Что?
— За по морде.
— Не, нормально. Нормально…
Щеки горели. Но, хватив воздуха — или нашатыря? — сознание стремительно прояснялось.
Будто на гигантских качелях — только что ты был где-то внизу, а теперь уже над верхушками деревьев…
— Слушай, — сказал Серегин. — Если станешь гнать ту же пургу, я сдохну. И уже никакими по морде не поднять. Говори как есть.
— Я стал копаться в дерьме, и на меня вышли.
— Контры?
— Контры — недавно. Нет, это… в общем, это другие. В общем, теперь я шпион, Серегин.
— И сколько уже?
— Четыре года.
— И чей же ты шпион, сержант?
— Это типа подполья. Подробностей пока не могу.
— Зачем тогда вообще?
— Мне нужен напарник. Сразу: против наших ребят мы работать не будем.
— А если я откажусь?
— А почему, собственно?
— У меня контракт. Еще почти год…
— В деньгах ты не потеряешь. В безопасности — выиграешь. А вопросы чести… Наниматели наши — не та публика, чтобы мы западали и медитировали на эту тему.
— Не уверен. Меня они пока не накалывали.
— Впрямую они никого не накалывают… а вернее, накалывают всех нас одинаково. Золота они не жалеют, это верно. Только оно для них не стоит ни черта. Оно синтетическое. Нас нанимают, как негров за стеклянные бусы.
— Дома оно продается. То есть обменивается на бумажки.
— Скоро может перестать обмениваться… Впрочем, это ерунда. Не нас первых парят, не нас последних. Так?
— Гриш, я сейчас ничего не соображаю. Давай попроще.
— Повторяю: мне нужен помощник. Слушай, Серегин: я больше десяти лет оттрубил в Легионе. Из них семь лет — сержантом. Я выучил почти тысячу ребят — и тебя в том числе. Я многих потерял из виду… кто-то продолжает служить, кому-то стерли память и вернули домой, кто-то убит — но по крайней мере об этих мне известно. Но я не знаю ни о ком, кто дослужился бы до гранда, получил гражданство и поселился на Эдеме. Ни о ком, понимаешь?
— А чем я-то могу помочь?
— Помочь — это потом. Я пока просто хочу сказать, что наши с тобой наниматели жульничают.
— И наш священный долг — их разоблачить?
— Нет. Долг есть у меня. Должок. Не священный, а просто из тех, которые не прощают. Да, мы нанимались за деньги — но в качестве солдат, а не мальчиков для битья… Я вас учил воевать и выживать. А вас подставляют под пули — чтобы чапы на вас отрабатывали свои приемчики…
— На нанимателей мне вообще-то насрать, и что они там изобретают… — начал Серегин и замолчал.
Может быть, в нормальном состоянии он стал бы возражать — и возразил бы. Но сейчас его состояние было далеко от нормы: дикая усталость, жара, напряжение боя, обезвоживание, стимуляторы… Сознание сработало как очень сложный калейдоскоп: осколки цветных стекол и просто осколки, слова, чьи-то отрывочные мысли, стершиеся картинки, жест, гримаса, всхлип Санчеса, скрип новенького ремня — все это сложилось вместе, и теперь Серегин знал, что Фогман не врет. Но вместе с тем он знал, что эти же самые осколки, слова, мысли, картинки и гримасы можно сложить в другом порядке и получить совершенно другую правду. А потом перемешать еще раз…
— Насрать, — повторил Серегин. — Вот за ребят я и порвать могу… Но даже если они такие сволочи, во что я охотно верю, скажи мне, друг сержант, чего ты хочешь добиться — в самом конце? На выходе? Ведь по большому счету все из нас получили то, чего хотели: много денег, много пальбы, море водки, куча девок… и друзья. Настоящие друзья. Джентльменский набор наемника. Так, нет? А, Гриш?.. Бонус же в виде Эдема… Спроси кого хочешь: сильно на него рассчитывали? Ни хрена. А то, как нас используют… это ведь никогда специально не оговаривалось, правда?
— Ну, если ты так…
— Нет, постой. Я просто говорю, что не считаю себя обманутым. Вот и все. Но ты предлагаешь мне сыграть в новую игру. Правда, не говоришь, в какую. Чтоб интереснее было играть, наверное… Ну, в общем, да. Наверное. Давай сыграем. В конце концов, выход ведь всегда есть… хотя бы через цинковый ящик. Так, сержант?
— Ну, это… Чем позже, тем лучше.
— Но если я вдруг пойму, что все это — ребятам во вред…
— Не будет такого.
— Я порву, сержант. Понял?
— Ляг.
— Я лягу, лягу… Слушай, а может, просто высадишь меня в замке? Далеко мы оттуда?
— В замке… Во-первых, мы далеко. Во-вторых, в замке уже одни только чапы. Ребят куда-то увели.
— Черт…
— Но колонна большая была. Так что, наверное, все остались живы. Ну, почти все.
— Ты видел, что ли?
— Сверху.
— Ясно… И куда мы теперь?
— В Хайю, на север. Там наша база.
— В Хайе?!
— Ну да. Где лучше прятаться? Под носом у лисы…
Герцогство Большой Южный Паоот, планета Тирон.
Год 468-й династии Сайя, 1-й день лета
Теперь собачий лай не прекращался ни на минуту. Видимо, под проливным дождем пустолайки не держали след, не то беглеца очень легко прихватили бы на открытом месте. А так они просто обозначали место погони, и выходило, что погоня взяла его в подкову и куда-то ведет. И вот сейчас, сидя под нависающим валуном, прикрытый справа непроходимой зарослью местного терновника, Денис пытался перевести дыхание, согреться — и собраться с мыслями. Если по карте, то ведут его, похоже, вот в это ущелье, из которого, вполне может оказаться, нет выхода. Ручей вот здесь помечен как водопад…
Прорваться через линию погони можно в любую минуту — даже несмотря на то, что глушитель автомата поизносился и выстрелы, в общем, слышны. И в ближнем бою эти ребятки для него не противники, а шальную пулю можно получить случайно — наподобие того, как подхватывают триппер. Что же, из-за этого и к девкам не ходить?..
Другое дело, куда податься после прорыва? Он стянул на себя столько сил партизан, что надеяться пройти сквозь все линии окружения, сквозь все эти районы, насыщенные и перенасыщенные людьми Чихо, — нереально.
Правильно было бы вызвать катер и не морочить себе и людям головы. Но теперь катер уже не вызвать — та самая шальная пуля превратила одну рацию в две, но неработающие. Это называется: довыпендривался.
Есть некоторая надежда, что Большой, обеспокоенный пропажей ценного кадра — или хотя бы ценного прибора, — сам организует поисковую экспедицию на небольшой высоте, а он, Денис, как раз в это время смелыми действиями заставит врага обозначить огнем его, Дениса, местонахождение, после чего Большой применит «белый свет» — и «милый дедушка, ты забрал меня отседова…».
Как во всякой утопии, в этой было рациональное зерно. Небольшое, но было. Другое дело, что путь к зерну следовало рыть сквозь тонны навоза.
Так что ничего пока не остается, только прятаться, скрываться, путать и заметать следы — и растягивать еду, добывать еду, думать про еду…
Некоторое время назад Санкт-Петербург, Земля
В этот маленький и странный, под потолок набитый всяческим барахлом магазинчик они с Кешей заходили частенько. На антикварный он не тянул — да и недолюбливала, признаться, Вита антикварные магазины с их стерилизованной мебелью, гнусной бронзой, чудовищными картинами в еще более чудовищных рамах и надутым снобьем вместо нормальных продавцов. А здесь среди совершенно неликвидного барахла частенько попадались пусть совсем старенькие и потрепанные, но настоящие вещи из далекой прошлой, а то и позапрошлой жизни. Получалось что-то среднее между выставкой наглядных пособий для Кеши и обнищавшей кунсткамерой. Попросту лавка старьевщика — совсем еще молодого парня, пожалуй, что инвалида: сильно приволакивал при ходьбе ногу и заикался вплоть до полной алексии. Но Кеше он неизменно радовался… и Вита испытывала смутные подозрения, что некоторые совершенно безнадежные вещи появляются на полках именно в расчете на котенка.
— Кеш! Смотри, выварка!
— Такая большая кастр-р-рюля?
— Совсем не кастрюля. Эта штука нужна была, чтобы стирать белье.
Кеша вскочил на прилавок, заглянул внутрь огромной эмалированной емкости.
— У нее же моторчика нет, — удивился он. — Отломался?
— Не было у нее моторчика никогда. В нее наливали воду, клали белье, стругали мыло и кипятили на плите. Или даже на печке, если плиты не было. У нас на даче такая была. Бабушка в ней стирала. Жуткая штука.
Кеша напряг воображение:
— Это потому, что бабушка была очень бедная и не могла себе купить стиральную машину?
— Нет, Кеш, не поэтому. Стиральных машин тогда просто не было. Во всяком случае, так, чтобы пойти и купить. Глайдеров же раньше тоже не было? А совсем давно не было даже трамваев.
— А как же люди ездили?
— Пешком ходили. Или на лошадях.
— Лош-ш-шадь знаю. Четыре ноги, хвост, любит сахар и стоять на месте. Бегать не очень любит.
— Ну, во-первых, лошади тоже разные бывают. А во-вторых, их не очень-то спрашивали.
— Лош-шадь встала и па-а-аш-ш-шла! — заорал Кеша.
— Правильно. Только мы же договаривались, что в магазине будем говорить тихо.
Котенок изобразил искреннее раскаяние. Просто он не знал, как вообще эту фразу можно произнести тихо.
— А вот смотри, это, наверное, один и тот же человек сдал.
На витринке рядышком лежали большой металлический стерилизатор, рядом открытый металлический же футляр со стеклянным шприцем, несколько иголок, воткнутых в моток бинта, стетоскоп-трубочка, пяток стеклянных медицинских банок и черный пластмассовый футляр, еще побольше стерилизатора.
— Откройте, пожалуйста, — попросила Вита. — Мы не купим, конечно, но где еще он такое увидит?
— Это знаю, — опознал котенок. — Им уколы делают. Бо-ольно! — поежился он.
— Угу. Только теперь шприц после укола выбрасывают, а тогда складывали в эту блестящую коробку и кипятили.
— Стирали?
— Нет, это называлось «стерилизовать». Убить всех микробов.
— Знаю, — немедленно сообщил Кеша. — Мертвые микробы не кусаются.
— Точно.
Продавец с грехом пополам справился с ключами, дверцей, нагромождением ненужных предметов… Вита нажала блестящую выпуклую кнопку и подняла крышку.
— Термометр, — определил Кешка.
— Помнишь, как дедушка давление себе меряет?
— Там такая черная. — Котенок немедленно потянулся за содержимым футляра.
— Она «манжета» называется. Осторожно, не порви, там внутри резина. А вместо круглой коробочки, как у дедушки, вот такая высокая шкала. Внутри ртуть.
— Р-р-р-ртуть знаю. Такие шарики маленькие, они бегают, а потом вместе — брык, и все. Было два шарика, стал один. А когда большие шарики, они уже не круглые, а как придавленные.
— Это с папочкой вы шарики гоняли? — неестественно веселым тоном поинтересовалась Вита..
— С дедушкой. Только он не виноват, это я их разбил.
— Много?
— Все. Потому что очень кр-р-расиво.
Вита прикрутила винт, несколько раз качнула грушу. Тяжелый маслянистый столбик скачками допрыгал до девяноста и медленно пополз вниз.
— А ведь это, наверное, кто-то умер, — задумчиво сказала она. — Кто-то это все хранил — наверно, еще от своего дедушки, а то и прадедушки. А потом пришел человек, для которого все эти вещи ровно ничего не значат…
Чем-то эти экскурсии напоминали Вите походы в Зоны похищений. Порой она даже улавливала исходящее от старых вещей ощущение разговора с их бывшими владельцами. Она словно знакомилась. Угадывала чужой характер, привычки, случайности. Проверить догадки она не могла, да и не хотела. Захватывал сам процесс. Просто в Зоне брошенных вещей было великое множество, в каждом доме, в каждой комнате она в деталях могла наблюдать срез, моментальный снимок чужой жизни. Нет, не срез. Скол. Обрыв. Изучать подробности было слишком страшно, в такое не играют. А здесь получалась своеобразная дедуктивная угадайка.
Хотя и она была не слишком веселой. В конце концов, живешь-живешь, а потом останется от тебя бисерная театральная сумочка, деревянный школьный пенал… или вот выварка…
Москва, Россия. 28. 07. 2015, 08 часов 00 минут
На аэровокзале в этот ранний час было не слишком многолюдно, хотя и пустыми эти огромные неуютные помещения назвать было бы неправильно. По нескольку человек стояли в маленьких очередях к стойкам регистрации. Остро пахло озоновой дезинфекцией, мокрой пылью и свежей краской.
Селиванов посмотрел на часы. По обыкновению, он пришел с запасом в десять минут. Регистрация на первый питерский рейс еще не началась. Селиванов купил несколько газет, сел на холодный жесткий кожаный диванчик, вытянул ноги. Развернул хрустящую «Попутчицу» — и через минуту с цепенящим ужасом осознал, что не может понять прочитанного.
Не поверив себе, попытался еще раз. Буквы были знакомые, слова — вроде бы тоже. Но они ни во что осмысленное не складывались…
Селиванов осторожно отложил первую газету, заглянул во вторую. Там была рубленая мешанина из слов знакомых и слов совершенно неизвестных; кроме того, незнакомые слова содержали множество странных букв. Но один заголовок, крупными буквами, оказался понятен более чем. Он гласил: «Селиванов, ты говнюк, онанист и полное чмо!»
Если можно захлопнуть газету — то Селиванов ее именно захлопнул. Украдкой глянул по сторонам, не видел ли кто. Вроде бы никто не видел. Тылом запястья коснулся лба. Лоб был холодный и влажный.
Так. Проверить…
Он снова приоткрыл сложенную газету. Нет, грязный заголовок был на месте. А внизу страницы обнаружилось второе внятное предложение: «Прячься, крыса, прячься!!!»
Вот теперь стало по-настоящему страшно. Страшно и холодно. На несколько секунд все вокруг стало звенящее, черное и призрачное — словно отлитое из черного, но бесконечно прозрачного стекла. И сам воздух тоже стал черным и звенящим… такое с Селивановым было однажды, давно, лет в восемнадцать, когда открылась и начала кровоточить язва двенадцатиперстной кишки, и кровопотеря оказалась такой, что он целые сутки находился на грани потери сознания — вот тогда было примерно то же самое: звон в ушах, свет хоть и яркий, но какой-то ненастоящий, словно сахарин вместо сахара, и холод где-то рядом, за плечами, а вместо больничного крытого линолеумом пола — черная блестящая арктическая льдина, по которой изумительно медленно скользит такая же черная поземка…
— Алексей Ива… тьфу, пропасть, Иван Алексеевич! Селиванов! — густо раздалось над самым ухом, и Селиванов вздрогнул. — Что, не узнаешь? Совсем забурел?
— Уз… нхаю… — Он сглотнул в середине слова. — Извини, Витальич, мне что-то немного не по себе…
Это был Бельтюков, аналитик, года три или четыре назад ушедший из Комитета на пенсию; с Селивановым в близких друзьях они не состояли, но непринужденно приятельствовали и несколько раз бывали вместе на рыбалке. Уходил Бельтюков не слишком торжественно, без обязательной отвальной и без золотых часов в подарок от начальства, но и без скандала, и его как-то сразу забыли за налетевшими делами.
— Сердце? — участливо спросил Бельтюков.
— Голова, — сказал Селиванов. — Бессонница, устал, нервничаю… А ты куда собрался в такую рань? — перевел он разговор, избегая расспросов. — Не на рыбалку ли?
— Почти угадал, — усмехнулся Бельтюков. — Ловить бабочек… Ты где сейчас — на старом месте?
— Я-то на старом, — зачем-то соврал Селиванов, — да только место подтаяло. Комитет в стадии ликвидации, ты слышал, наверное?
— Слышал, еще бы. Столько шума…
— И вони. А ты сам-то где?
Бельтюков вздохнул, сел рядом. Снял шляпу и вытер лысину.
— Есть одна смешная конторка по имени «Группа „Темп“. Знакомо имя?
— Нет.
— Конторка неправительственная, практически даже частная. Глубокий мониторинг и всякого рода прогнозы. Вот я там и подвизаюсь. Работа интересная, и зарплата — не в пример…
— Зарплата — это хорошо… А при чем тут бабочки?
— Предстоит выяснить. Да черт с ними, с бабочками, — как ты сам? Алла как? Дети?
— Алла ушла, — махнул рукой Селиванов. — Подалась в эти… — Он показал глазами вверх. — Я не переживаю, ты не думай. Даже где-то рад. Такой здоровенный хвост отвалился… А дети нормально. Те уже лоси…
— Понятно. А куда ты сейчас двигаешься?
— В Питер-град. В командировку.
— Когда вернешься?
— Думаю, завтра. В худшем случае, через день.
— Позвони мне, хорошо? Сегодня у нас вторник… или уже среда? Четверг-пятница-суббота… В субботу вечером сможешь? Вот мои телефоны… — он вытащил визитку, — по какому-то из них я точно буду. У нас лучше, чем в Комитете, поверь. Во многие разы. Ты меня понял, да?
— Вроде бы понял, — сказал Селиванов. — Вербуешь?
— Да как сказать… Зайдешь, посмотришь, с народом пообщаешься, с начальством. Потом решишь.
— Спасибо, Витальич. Только вряд ли я вам подойду. Все-таки специальность у меня для мониторинга и прогнозинга мало пригодна. Так что…
— Посмотрим. Ты все-таки позвони. Я побежал, у меня уже посадка заканчивается…
Он нахлобучил шляпу, поднялся, кряхтя, и поковылял, подволакивая ногу, к выходу, где горело: «Р-986 — Манила». Селиванов не отрываясь смотрел ему в спину. Вот Бельтюков скрылся за дверью, там уже была граница и все всерьез, Селиванов ждал, потом над стойкой напротив загорелось: «И-027 — Ст.-Петербург». Тут же стали подходить люди, выстраиваться, взвешивать сумки и чемоданы, а Селиванов все сидел и смотрел туда, куда ушел бывший коллега. Случайность, что ли, неуверенно думал он. Направляющий пинок судьбы…
Потом он обнаружил себя стоящим в очереди на регистрацию, и его снова обдало холодом. Селиванов, сказал он себе, тормози. Тут что-то не так. Газеты были свернуты в трубочку и сжаты в кулаке настолько потном, что видно было, как ползет по бумаге пятно сырости.
Потом он подал билет девушке со смазанным лицом, что-то ответил на вопрос, который тут же забыл, забрал билет — и пошел на посадку. Вернее, не пошел, и даже наоборот — он пытался стоять на месте, хватался за что-то руками, а выход сам наплывал на него, покачиваясь и готовясь распахнуться…
Калифорнийская долина, Западно-Американская
Конфедерация. 27. 07. 2015, 23 часа 50 минут
Юлька лежала на спине и смотрела в небо. Странно: созвездия казались незнакомыми. Может быть, потому, чтовисели так низко…
Было очень темно. И тихо. Только время от времени начинала поскрипывать стрела крана, на которой невидимо качался бедняга «самурай». Она уже пыталась дотянуться до него, или спустить, или перебить выстрелом трос. Она попала в него трижды, летели искры, но трос не лопался.
Юлька перестала стрелять, потому что следовало поберечь глушитель — взять второй было негде. А без глушителя стрелять ей почему-то очень не хотелось — ни сейчас, ни потом…
Мотороллер так и оставался в багажнике «самурайчика», зацепился там за что-то…
Она решила дождаться здесь рассвета, а утром начать придумывать новый план.
Пол-старший рассказывал, что до вторжения в Калифорнийской долине было по-настоящему хорошо и весело: тысячи заводов и лабораторий, от крошечных до гигантских, разрабатывали и производили все самое тогда современное: компьютеры и средства связи. Тут делалась самая передовая наука. Сюда съезжались самые талантливые ученые и инженеры со всего мира. Это была своего рода Т-зона того времени… Почему-то потом марцалы не использовали ее для организации настоящих Т-зон — хотя обычно оборудовали их на тех же местах, где уже были старые земные промышленные районы и просто большие заводы. Но предприятия Силиконовой долины почему-то остались абсолютно невостребованными. После первых же хроносдвигов все приборы, использовавшие полупроводники — вот этот самый силикон, он же кремний, — вышли из строя навсегда. Сверхчистый кремний стал стоить столько же, сколько песок, из которого его добывали. Вся технология, в которую были вложены десятилетия труда десятков миллионов самых умных людей и столько денег, сколько сейчас просто нет во всем мире, — все это превратилось в ничто. Блестящие, гениальные разработки потеряли вообще всякий смысл и обесценились еще больше…
Силиконовый век, говорил, морщась, Пол-старший, имея в виду не только полупроводники, но и всякого рода силиконовые вставки в женские (и мужские) тела, которые долгое время были страшно модны, — чтобы можно было казаться не тем, кто ты есть, а тем, кем себя хочешь видеть…
Все здесь опустело стремительно и страшно, да еще несколько лет подряд бушевали пожары — до тех пор, пока стартовые гравигены нескольких баз Космофлота, расположенных в пустынях по ту сторону хребта Сьерра-Невада, не стали натягивать с океана достаточно влаги, чтобы исключить всяческие засухи. Но к тому времени пустоши, заросшие дурной колючкой, захватили полдолины. Многие поселки и городки, опустев, вскоре попросту сгорели, другие так и стояли призраками; в тех же, что считались обитаемыми, на самом деле три четверти домов пустовали. Населено было только побережье — да в последние два-три года постепенно оживали некоторые из прижавшихся к склонам Сьерра-Невады и окруженных нетронутыми лесами городков; там стали селиться те, кто работал модным вахтовым методом в Т-зонах «Феникс» и «Окленд» — или служил на ремонтных базах и мог позволить себе летать на службу и обратно служебным атмосферником.
А вот пилоты и наземники боевых подразделений постоянной готовности позволить себе такого не могли и говорили об этом раздраженно, но толку-то…
Вдалеке на большой скорости пронеслась машина. Из тех, старых, завывающих двигателями. Через несколько минут — еще одна.
Потом долго ничего не было.
Потом родился вдали из ничего, вырос в стрекот и стал приближаться мотоциклетный мотор.
Один, сосчитала Юлька.
Она перевернулась на живот и стала смотреть. Скоро по повешенному и по стреле крана запрыгал далекий свет, а потом из-за поворота вынырнул с ревом скошенный к дороге голубоватый конический луч. Юлька заслонила его ладонью.
Она знала, что увидеть ее с дороги невозможно: освещены будут прежде всего кусты, за которыми она лежала, — то есть возникнет эффект световой завесы. Существуют, конечно, разного рода способы разглядеть в темноте того, кто не желает показываться, тренер Аллардайс кое-что ей показывал, но все это требовало оптики, терпения — и совершенно других источников света. А главное — беречь родопсин, то вещество, которое разрушается в светочувствительных клеточках глаза и тем самым раздражает зрительные нервы. Если родопсин цел, то и при свете звезд можно многое увидеть…
Мотоциклист описал круг, потом остановился и заглушил двигатель. Стало как-то слишком тихо. Он спрыгнул на гравий, вздернул явно очень тяжелый мотоцикл на опору — и стал, ворочая руль, светить фарой по сторонам. Потом чем-то щелкнул, свет стал гораздо слабее и рассеяннее.
Парень обошел мотоцикл и остановился перед ним — чтобы быть видимым, поняла Юлька. Это был тот самый негр с арабским именем, который привез ее сюда: в белой куртке (и белых штанах, заметила она сейчас, и белых шнурованных ботинках) и с косичками…
— Эй! Шкурка! Отзовись! — позвал он негромко.
«Шкурка» — Юлька знала — означало всего-навсего девушку с короткой стрижкой. Но она вдруг разозлилась, вытащила из чехла винтовку, откинула приклад, встала в полный рост и, громко шумя кустами, пошла к мотоциклисту…
Вольный город Хайя, планета Тирон.
Год 468-й династии Сайя, 1-й день лета
(на Земле 6-7 июля)
Здесь и пахло так, как должно пахнуть в любом нормальном порту: углем, гниющими водорослями, стойлами, сырым деревом, креозотом, яблоками… Как и в самый первый раз, Серегина потряс этот сильнейший, покрывающий все запах яблок. Зеленых яблок. Сейчас он уже знал, что это не яблоки, а млечный сок какого-то южного дерева, сырье для производства местного каучука. Но все равно — запах был хорош.
Тогда, по прибытии, их высадили с катера на пустынном островке Кахтам и потом полтора дня везли пароходом. Делалось это для того, чтобы не нервировать зря местный люд. Который тем не менее все прекрасно знал: кто прибыл, сколько прибыло, надолго ли прибыли, с какими деньгами в кармане — и на что именно намерены прибывшие эти деньги яростно потратить.
И действительно, тратили ой как яростно. Дешевизна просто потрясала.
Кое-как переводили местные луги в рубли, курсы были от фонаря. Проще всего считалось от водки: на дневную зарплату рядового можно было купить тридцать литров ржаной или двадцать — ячменной.
Девушку можно было снять за литр. За три — с ней можно было подружиться. Десять — и это будет самая настоящая любовная история с признаниями, письмами, клятвами в верности…
У Серегина поначалу была такая. Учительница. Молоденькая, тоненькая, в черепаховых очечках…
Интересно, а если объявиться в ее квартирке сейчас?
Он знал, что никуда не пойдет.
Ее звали Кгенгха — и, разумеется, Серегин с ходу переименовал ее в Крошку Ру. И, разумеется, она с радостью согласилась…
Черный пароход с тремя высоченными трубами, стоявший у соседнего пирса, издал пронзительный переливчатый свист. Вспорхнули и заметались в воздухе птицы — полчища птиц. И тут же из труб хлынули потоки черного дыма — наверное, на скверный здешний уголь плеснули мазут, чтобы разгорался веселее. Тяжелое облако только чуть приподнялось над мачтами и тут же покатилось к берегу и вниз — прямо в сторону Серегина. Он закрыл окно в машине, подумал: да, шоферу будет плохо… Тут же противоположная дверь распахнулась, в машину полезли двое: Фогман и незнакомый, очень похожий на местного мужик: толстый, коренастый, почти без шеи. Оба были в черных просторных плащах из блестящей кожи и шелковых цилиндрах. Толстяк держал в руках небольшую, но явно тяжеленную сумку — всю в переплетенных ремнях.
Фогман, опасливо косясь на приближающуюся тучу, тщательно закрывал за собой дверь, которая опять не хотела закрываться. Наконец у него все получилось. Он, довольный, откинулся на спинку, взялся за свисающий с потолка шнур с кистью, дернул. Шофер, сидящий на открытом сиденье впереди и почти наверху салона — в переднее окошко видны были только его ноги в блестящих желтых сапогах, — сигнал понял и немедленно тронул машину с места.
Дорога, мощенная деревянными торцами, была раскатанной, не слишком ровной, и тяжелый экипаж солидно, с мягким пыхтением рессор, покачивался, попадая то в выбоину, то на выпятившийся бугорок. Незнакомец так же солидно достал из кармана плаща солидный бронзовый портсигар, раскрыл, предложил Фогману — тот отказался, — потом Серегину. Серегин ожидал увидеть местную отраву, но в портсигаре лежали вполне знакомые «Тихуаны» — сигарильи, маленькие сигары, которые были почему-то очень популярны в Легионе.
— Спасибо, — сказал Серегин и взял одну.
— Огня? — спросил незнакомец.
Даже по одному слову с буквой «г» все тиронцы определялись безошибочно. Не могли они сказать «г», и все тут, — ни простое, ни фрикативное. Ни оглушенное, ни звонкое. Получалось у них два-три звука: «кг», «гк», «гх», «кгх»…
Кгенгха.
А ведь проезжаем где-то рядом…
И не из Легиона мужик.
— Вы не тиронец? — спросил Серегин, доставая свою зажигалку. Брать чужой огонь считалось дурной приметой.
— Нет. Землянин… хотя и бывший. Вывезен из Риги в семилетнем возрасте, вырос на планете Эррида. Там довольно большая земная колония. Зовите меня Давид Юрьевич.
— В смысле — это не настоящее имя? — Серегин немного приоткрыл окно, чтоб обдувало ветерком. У «Тихуан» приятный дым, но он все равно не любил курить в помещении.
— Настоящее. — Давид Юрьевич раскурил свою сигарилью. — Одно из.
— Мне проще, — сказал Серегин. — Серегин, или просто Серый. Имени своего не люблю.
— Имеете право, — неторопливо кивнул Давид Юрьевич.
Серегин не сомневался, что и имя его известно бывшему рижанину, и возраст, и вся подноготная, и многое из того, чего не знал и не хотел знать о себе сам Серегин…
Фогман заметно нервничал, сидел неподвижно, но чувствовалось, что суетится; это было непонятно.
— Гриша сказал…пфф… что вы легко и быстро… пфф… согласились? — посасывая «Тихуану» и поблескивая огромным зеленым камнем — уж не изумрудом ли? — на платиновом перстне, проговорил Давид Юрьевич. — Если не секрет, почему?
— Не знаю, — сказал Серегин. — Наверное, просто вдруг стало интересно.
— Пф-ф… Вдруг?
— Вдруг. Раньше я так не думал.
— Понятно… — Давид Юрьевич помолчал. — Хорошо. Дня два вам на отдых хватит?
— Я не устал.
— Рассказывайте… По-хорошему, вам бы на недельку-другую на курорт с девками — но недели у нас нет. Если совсем прямо, то и двух дней нет. Так что отдых… пффф… придется совместить с инструктажем…
— Что я должен делать?
— Гриша ничего не объяснял?
— Сумел избежать.
Давид Юрьевич коротко зыркнул на Фогмана, усмехнулся.
— Ну, общую картину вы, я думаю, представляете и так. Существует Империя, существуют ее властные структуры, а внутри этих структур существуют ячеечки, которые работают против… как бы это сказать… против всего. Да, против всего — спектр широчайший. Мотивы у них тоже различные, но нас интересуют прежде всего те, кто — по идейным соображениям. Прежде всего потому, что без нас они как без рук. Идейные — они обычно безрукие, такова закономерность… Так вот некоторое время назад набрала вес некая группка этих идейных, которая провозгласила, что Тирон должен обрести независимость или хотя бы существенную автономию. Просто из соображений межпланетного благородства и гуманизма. Возможно, конечно, что мотивы у них не столько благородные, сколько корыстные: захватить контроль над рынком генетического материала. Сначала уронить цены, потом взвинтить. Заваруха с Землей эти цены за последние десять лет утроила, и биржевые аналитики считают, что если и Тирон станет более дорогим источником, то цены возрастут еще минимум в два раза. Потому что Кси и Фа-девять — планетки маленькие, населения там от силы полмиллиарда на обеих… В конечном итоге для нас не так уж важно, какими соображениями они руководствовались, затевая эту авантюру, не исключено, что всеми сразу… Тангу — ребята головастые. И не всегда их логику можно просечь. Итак, на первом этапе, чтобы затруднить работу заготовителей на Тироне, было спровоцировано восстание против герцогов. Повстанцы получали оружие, с ними работали военные советники…
— Немного в курсе, — сказал Серегин.
— Мне, может быть, придется проговаривать вслух известные всем вещи — просто для связки речи… Традиционно на Тироне заготовками материала занимались герцоги, и потом имперцы покупали готовый товар у них — отборный и в упаковочке… Так вот поначалу восстание получилось даже слишком удачным: три четверти герцогов, поддерживавших связи с имперскими структурами, были пленены и убиты, их гвардии рассеяны, победители получили все… и это их погубило. Легкие победы никогда к добру не приводят…
— Это точно… — Фогман потер подбородок и повторил: — Эт-то уж точно…
— На подмогу оставшимся герцогам Империя бросила Легион, который просто-таки стер повстанцев в порошок. Снова заработали заготовители, и на рынок было вброшено более миллиона единиц товара. Цены просто рухнули — стали на какое-то время ниже докризисных. Это произошло более года назад. И тогда где-то на верхах, явно на самой Тангу, начались неприятные для нас телодвижения. Легион стали тормозить. Повстанцы вдруг получили новое оружие и технологии… и больше того: есть подозрение, что на планете организовано что-то вроде Т-зон. Для чего это делается — ясно: не допустить падения цен на товар. Нам бы на это в высшей степени плевать… Но не нравится, что это делается в основном за счет землян — солдат и офицеров Легиона. Тиронцам, которые тоже входят в нашу организацию, не нравится, что их планету подвергают чудовищному риску трансволюционного шока. Кто такой Дьявол Чихо, вы, ребята, уже знаете, конечно?
Серегин посмотрел на Фогмана, Фогман — на него. Еще с полгода назад никто бы не вычленил этого имени из густой смеси имен и прозвищ существующих, легендарных и откровенно фантастических вождей и командиров повстанцев. С тех пор ситуация поменялась. Прежде всего Дьявол Чихо взял под абсолютный контроль две южные провинции целиком и еще с десяток герцогств из провинций соседних, и приписывались ему какие-то запредельные преступления в стиле Влада Цепеша, сиречь графа Дракулы…
— Вижу, что знаете, но специально не интересовались… С одной стороны, совершеннейшее чудовище, садист и фанатик, с другой — гениальный организатор и гениальный полководец. Уже не избежать того, что ему в руки попадет все то оружие, что торговцы заготовили для повстанцев. А может, и…
— Чем это плохо для нас? — спросил Серегин.
— Для кого из нас? — пожал плечами Давид Юрьевич. — Для меня, для вас двоих, для Легиона, для Земли? Все что-то потеряют, хотя все по-разному…
— Вот за что я не люблю…
Машина вдруг сильно подпрыгнула — так, что у всех лязгнули зубы, — а потом загрохотала по бревнышкам. Серегин посмотрел в окно: они въехали на знаменитый подвесной Змеиный мост, очень узкий и очень длинный, ведущий к островной части Хайи — Водному городу. На двух десятках островов воздвигнуты были каменные постройки — до замков и дворцов включительно, — между островами, где позволяла глубина, стояли свайные дома и эстакады, а обрамляло все это широкое кольцо плавучих домов, понтонов и просто лодок. Эта часть Водного города была исключительно опасной для чужаков, и даже могущественная «тьяри», нечто среднее между тайной полицией и тайным орденом, мало знала о том, что происходит под просоленными и просмоленными палубами…
— Если хотите, Серегин, я дам вам почитать аналитические доклады по этой проблеме, — сказал Давид Юрьевич. — Думаю, там вы найдете все ответы. На все возможные вопросы. Я бы даже сказал — любые ответы… Да. На мой взгляд, самое неприятное для всех, Серегин, — это то, что «дьяволы» видят в землянах воплощенное зло. Конечно, вина Легиона велика… но я подозреваю, что его сознательно использовали именно для этого. В первую очередь — для этого. Испачкать нас всех… Так вот сейчас в подразделениях Чихо полным ходом формируются отряды возмездия, так называемые «желтые демоны»… и готовят их к действиям на Земле. Более того, сам Чихо не раз говорил, что вернет огонь туда, откуда огонь пришел, — а это значит, он не намерен ограничиваться какими-то диверсионными действиями…
— Бред какой-то, — сказал Серегин. — Империя вон все зубы себе обломала…
— Если бы бред… — Давид Юрьевич достал портсигар, взял себе сигарилью, предложил Фогману, предложил Серегину; оба отказались. — По нашим прикидкам, уже в этом году Чихо может поставить под ружье — причем в прямом смысле! — до пяти миллионов человек. Еще через год — до двенадцати миллионов. Это только на подножном корму. Если же наладить снабжение продовольствием и прочим, то он будет командовать армией в сорок миллионов…
— Ерунда, — все еще уверенно сказал Серегин.
— Мне бы тоже хотелось так думать, — покивал головой Давид Юрьевич, раскурил сигарилью и нахмурился. — Но у меня уже не получается. Я недавно был… там… и видел. Это очень страшно, ребята. Используются какие-то механизмы управления человеком, которые лежат за пределами воображения. Этого мерзавца слушаются, как бога. Эксперты-аналитики, которые все это прокручивали, говорят, что на Земле с подобным уровнем подавления личности просто-напросто не встречались, так что нам даже не с чем сравнивать… то есть чего-то подобного можно достичь, ломая человека индивидуально и долго, а здесь — мгновенно и массово… ни Гитлер там, ни исламисты, ни Пол Пот…
— Кто? — спросил Фогман.
Громкий свисток — и машина окуталась мокрым угольным дымом. Из-под моста стремительно вырастал, гоня буруны, остроносый узкий корпус военного корабля. Спаренные вороненой стали пушки носовой батареи, темно-красный настил палубы, черные козырьки над орудийными площадками, медные начищенные поручни, на верхней палубе и на площадке мачты — шестиствольные картечницы, один в один содранные с земных «гатлингов»…
В первый свой срок Серегин застал здесь еще парусные фрегаты с чугунными пушками.
— Допустим, — сказал он. — Но это — здесь… — И вдруг дошло. — То есть вы хотите сказать, что они могут и наших… так же?..
— Не знаю, — сказал Давид Юрьевич. — Просто не имею ни малейшего представления. Ну а Чихо уверен на все сто, что он в состоянии успешно вести военные действия на Земле — и это факт. Конечно, можно сказать, что мало ли в чем может быть уверен абсолютный психопат…
— …но лучше перебдеть, — согласился Серегин.
— Лучше. В общем, мы не знаем, каким образом Чихо доставит свои войска на Землю. Просто ли на кораблях или с помощью чего-то, напоминающего технику Свободных… или же действительно существует туннель, соединяющий Тирон и Землю…
— Что?
— Есть такая… не то чтобы информация, но подозрение, что ли… Изредка на Тироне появляются незарегистрированные люди с Земли, и неизвестно, как они сюда попадают, два таких случая были недавно на юге, в Паооте… то есть один раз это были документы и личные вещи какого-то австралийского летчика, не помню фамилии, а второй раз — девочка умирала от жабьей лихорадки и в бреду говорила по-итальянски. Никаких сведений мы не получили, но сами факты…
— А откуда известно, что по-итальянски?
— Доктор — эмигрант. Француз. Он и сообщил.
— Может быть, просто похищенные?
— Может быть. Все может быть… В том-то и дело, что может быть все. Но с какой бы стати имперцам объявлять тут по всей планете розыск ими же похищенных землян — а лет пять назад такое событие имело место быть… и плюс еще всякие прочие намеки. Так что мы предполагаем: туннель есть, действует, но скрыт и труднодоступен — с обеих сторон. Имперцы наверняка знают или догадываются о его существовании, но тоже не могут найти…
— Ой-е…
— Все это предположения, разумеется. Но сбрасывать их со счетов мы не можем…
— И чем мне предстоит заняться? — спросил, сглотнув, Серегин. — Искать туннель, или вербоваться к Чихо, или…
— Нет. Это работа не для дилетантов, прошу прощения…
— Чего уж там.
— Наша задача поскромнее: разобраться здесь, на месте, с поставками и поставщиками оружия. Гриша, вы, еще пара ребят, завтра познакомитесь… Возможно, нам с вашей помощью удастся взять кое-кого на Тангу за яйца.
— Разве у них там есть яйца?
— Есть. Втягиваются в брюшную полость — но есть. Так что при определенной сноровке…
Тряска прекратилась: высокий судоходный пролет моста закончился маленьким островком, можно сказать, скалой; сейчас будет поворот, поворот, потом крутой короткий спуск — и снова пролет, теперь низкий, под ним не ходят суда, а разве что лодки — те, которые рискнут забраться сюда, на каменистую мелководь, где пена, воронки и буруны, где сталкиваются беспорядочные бешеные волны.
Отсюда, перепрыгивая с островка на островок, с камня на камень, мост будет тянуться еще километров восемь. Потому он и Змеиный, что так вьется…
Калифорния. 28. 07. 2015, 04 часа 30 минут
Глаза Раджаба в полутьме светились.
— Почему до сих пор не летали на Марс? Не высаживались на Луну? Ведь казалось бы — всякого летающего железа предостаточно. Ну да, война и все такое. Но война уже год как кончилась, а железо осталось. И вот единственная межпланетная трасса: Земля — Титан. Карамболем: Земля — окрестности Венеры — через раз окрестности Юпитера — финиш. Как минимум месяц в одну сторону, при этом масса сложностей, каждый полет в своем роде уникален. И это при нынешних двигателях и при полном отсутствии проблем с энергией. Вопрос еще раз: почему?
— Потому что двигатели работают эффективно только в поле тяготения, — пожала плечами Юлька. — Корабль как бы отталкивается от планеты, или притягивается к ней, или движется под углом. Планета для него — как рабочее тело реактивного двигателя…
— Стоп. Тяготение Солнца — чем оно тебе плохо? В окрестностях Земли оно действует на любую пассивную массу почти в четыре раза сильнее, чем тяготение самой Земли. Или, если уж на то пошло, тяготение Галактики. В той же точке — в шесть раз сильнее, чем тяготение Солнца. Но мы про это забываем почему-то. И двигатели наши — как будто забывают. Забавно, правда? Чтоб железяки о чем-то забывали…
А ведь действительно так, подумала Юлька, я это знала, но вот совершенно не придавала значения…
Нереальное продолжалось, и уже не первый раз пришло в голову — параллельно потоку простых мыслей: а вдруг это я в какой-то момент умерла, не заметив, и все эти чудеса — просто начало загробной жизни? Ей попадались такие романы… Она сидела в какой-то захламленной мастерской с двумя совершенно незнакомыми черными парнями, один из которых три часа назад ограбил ее на пустынной дороге, а потом она его чуть не пристрелила… и вот теперь вела беседы о космических полетах — и не только. Сама не зная зачем, она рассказала им о себе практически все — включая настоящие причины и цель этой поездки, — рассказала, ничего не пытаясь скрыть. А зачем ей что-то скрывать?..
Что еще более непонятно, мысли и образ действий ее были признаны странными, но, в общем, правильными и заслуживающими одобрения…
— Вихрь взаимодействует с линейной гравитацией совсем не так, как инертное тело. Прежде всего имеет значение не столько напряженность гравитационного поля, сколько некое его качество, которое вихревики называют «структурностью». Структурность описывается трехэтажной формулой и зависит от многих факторов — массы небесного тела и расстояния до него (это понятно), радиуса тела, плотности периферической и плотности центральной, скорости вращения, — то есть важны условная кривизна поверхности гравитационной воронки и ее, так сказать, шероховатость. Или волнистость. В общем, неровности этой кривизны… Потом мы загоняем в эту формулу пару-тройку характеристик двигателя и выясняем, в какой зоне конкретный двигатель будет нормально работать. Грубо говоря, где у нас под колесами лед, где асфальт, где песок, где болото. Так вот движки практически всех выпускающихся кораблей оптимизированы для околоземного пространства — для высот от минус ста до плюс сорока пяти тысяч километров. Тут для нас «асфальт». Выше начинается песок — ездить можно, но не разгонишься. В окрестностях Луны становится чуть лучше, но не намного, — а если просто удаляться, минуя Луну, то мы добираемся почти до «трясины». А потом скачком — сплошной «лед». То есть мы выскочили из полости Роша системы Земля-Луна в полость Роша системы Солнца. И следующее место, где нормальное сцепление с гравитационным полем самого Солнца, будет в сравнительно узкой полосе между орбитами Марса и Юпитера. Дальше — опять «песок». А если забросить наш кораблик в открытый космос, то окажется, что «асфальт» для него проложен только вокруг самого ядра Галактики, где орбитальная скорость инертного тела подходит к тысяче километров в секунду. Такой вот вселенский бардак… Поэтому на Титан выбран кружной путь: в окрестностях Венеры есть «асфальтовая» полоска, хотя поуже, чем наша, а вокруг Юпитера и Сатурна — вполне даже восьмиполосные шоссе. Вообще-то движки титанских кораблей модифицированы, они похуже работают в нормальных условиях, но менее привередливы. В принципе можно сделать корабль, который будет прекрасно себя чувствовать в межпланетном пространстве — скажем, от Меркурия до Нептуна. Но, во-первых, двигатель его будет размером пятьдесят метров на двести пятьдесят. А во-вторых, ему будет трудно рулить в окрестностях планет: на поле самой планеты не опереться… Можно сделать межзвездный — так сказать, для наших галактических широт. Он будет больше километра в размахе…
— Ты говоришь так, будто что-то придумал, — сказала Юлька нетерпеливо.
— Да. Именно. Итак, полет на Марс. Берем один — прописью: один — списанный «Хаммер» и ставим на него два — прописью: два — движка: один для околоземного пространства, другой — для марсианского. Все! Разгоняемся — пять витков по спирали, до семисот в секунду, потом выстреливаем себя по касательной к Марсу. Тормозимся…
— Класс! — выдохнула Юлька. — Это же… Единожды один…
— Ага. Когда я сообразил, то страшно удивился — неужели никто до меня? Оказалось — никто!
— И еще оказалось, — подал голос давно уже молчащий Омар, — что это очень дешево стоит.
Он так и сидел задом наперед по-турецки на седле своего мотоцикла. Юлька смотрела на него, и до нее медленно доходило сказанное.
— Так ты хочешь сказать, что ты… что вы… сделали это?
— Мы сделали это! — дурашливо выкрикнул Раджаб и словно бы вбил локтем в пол что-то большое. — О глупая женщина! О чем тебе говорят уже час? Больше часа! Мы летим на Марс. На следующей неделе.
— Обалдеть, — сказала Юлька по-русски.
Санька говорил, что все самое интересное происходит в стороне от дорог. Именно поэтому он так любил мотоцикл…
— А кто из вас пилот? — спросила она почти не изменившимся голосом. Ее вдруг затрясло, и сейчас она изо всех сил пыталась это скрыть.
— Не мы, — вздохнул Раджаб. — Пилотом у нас Цыпленок Хью…
— Единственный белый в экипаже, — вставил Омар.
— …он учился на военного летчика, но в прошлом году их школу распустили, малышу не удалось положить себя на алтарь победы, и он пустился во все тяжкие. Омар вытащил его буквально из-под асфальтового катка…
— Нормальный парень, зря ты, — сказал Омар. — А тараканы у нас у всех свои. Правда, сестра?
— Ага, — оторопело согласилась Юлька.
— Если бы у тебя был скафандр, мы бы тебя взяли в экипаж, — сказал Раджаб. — Ты бы как, полетела?
— Не знаю, — сказала Юлька. — Наверное, да.
— И плюнула бы на своего марцала? — наклонил голову Омар.
— Нет. Я сначала пристрелила бы его, а потом полетела.
— Но у тебя нет скафандра…
— …так что я не готова путешествовать, — подхватила Юлька.
— Это неправильно, — сказал Раджаб. — Едешь по своим важным делам, и вдруг какие-то ниггерские подонки на мотоциклах тебя догоняют, выдергивают из-под тебя машину… Скажи, брат, это ведь неправильно?
— Неправильно, — согласился Омар. — Один из этих ниггерских подонков уже весь раскаялся. А завтра можно будет раскаять остальных. У них были благородные намерения, но, по существу, они ошиблись. Надо было их всех пристрелить, чтоб потом не мучились раскаянием.
— Нельзя, — сказала Юлька строго. — Они не марцалы. Стрелять можно только в марцалов.
— Мудрая женщина, — сказал Омар. — Скажет что-нибудь — и невозможно спорить. Вот если бы ты так мог…
— Я так могу, — обиделся Раджаб. — Я умный. Только ты все равно для чего-то споришь. Думаешь, я не догадался, зачем ты ее сюда привез?
— Наоборот. Я думаю, ты сразу догадался, а молотишь языком только для того, чтобы про тебя хорошо подумали. Потому что она тебе сразу понравилась. Ведь так?
— Зачем я буду отрицать очевидное? — Раджаб воздел руки. — Сестра — красавица, а кроме того, она абсолютно бесстрашная. Я бы взял ее на Марс даже вместо тебя.
— Нет, ты бы так не поступил. Во-первых, я главный, во-вторых, ты брал мои деньги, а в-третьих, Марс — это была моя идея.
— Моя.
— Не спорь. Моя. Я все помню.
— Я тоже все помню.
— Ты помнишь неправильно. А я — правильно. Это я сказал: а не слетать ли нам на этот Марс? А ты сказал: отчего бы и не слетать? А потом уже стал придумывать как. Но первым точно сказал я.
Раджаб потер лоб.
— Даже если он врет, — повернулся он к Юльке, — то ему все равно хочется верить. Это называется харизмой. Поэтому он командир, а я, который все сделал и вручную отполировал, только бортинженер и называю его чифом. И вот смотри: он приезжает в полтретьего ночи, когда все порядочные ниггеры уже натанцевались и спят, привозит незнакомую белую сестру и молчит, а я должен сам догадаться, что сестру надо куда-то отвезти, представляешь? И мой бедный больной перегруженный мозг…
— Не отвезти, — сказал Омар. Голос у него стал чуть другой, и Юлька вдруг поняла, что треп окончен. — Я просто подумал, а не найдется ли у тебя чего-нибудь ненужного на заднем дворе?
Вольный город Хайя, планета Тирон.
Год 468-й династии Сайя, 2-й день лета
«Еще пара ребят», обещанные Давидом Юрьевичем, оказались на поверку двумя местными весьма обрусевшими девушками и шестидесятилетним (а на первый невооруженный взгляд гораздо более почтенным) мужиком запоминающейся внешности: с крупной классически-редькообразной лысой головой (хвостиком кверху), поросячьим пятачком вместо носа и маленькими круглыми черными глазками, посаженными неправдоподобно близко. Рот его совершенно скрывали роскошные седые усы, и только когда он зевал, становились видны безупречно ровные белые зубы. Девушек звали Маша и Тамара, а мужика — Сентери, что постепенно и естественно сократилось до Сани и Саши; родом он был финн из Петрозаводска. Как выяснилось вскоре, Саша оказался среди тех считанных по пальцам землян, кто, быв похищенным, перед окончательной выбраковкой сбежал из концентратора — и после этого не погиб и не попался, а сумел адаптироваться, затеряться и выжить; на Тирон он перебрался, сменив перед этим пять пли шесть планет, рассчитывал было осесть здесь и встретить старость патриархом большого семейства, но угодил как раз в водоворот, потерял все, что имел, — и основательно разъярился.
Как и подобает горячему финскому парню, внешне он этого никак не проявлял, но Серегин понимал, что остудить его может только решительная победа над обидчиками — или смерть.
Маша и Тамара были сестрами и сиротами. Саша — по-видимому, совершенно платонически — патронировал им. При этом он как-то без слов, но доходчиво дал понять, что никаких оскорбительных поползновений по отношению к девочками ни со стороны врагов, ни со стороны соратников не допустит. Девушки своей круглоголовостью и большеглазостью напоминали отчасти индианок, отчасти совушек, по-русски говорили бегло, уверенно, но, естественно, с густым чапским акцентом.
Сидели в квартирке, которую сестры снимали под ателье. Они были белошвейками — и белошвейками, похоже, отличными. И что же вас понесло в шпионки, подумал Серегин, гася в себе тревогу и страх за этих девчушек. Он прекрасно помнил, как поступают со шпионами чапы…
Фогман, как ни странно, нервничал, когда объяснял, что он будет главным и что слушаться его следует беспрекословно. Он, конечно, старался не показывать виду, но… Здесь что-то скрывалось, и Серегин сделал себе в памяти зарубочку — никогда этой нервности из виду не упускать. Хотя он служил прежде не в агентурной, а в простой пешей разведке, тем не менее знал и с чужих слов, и из личного опыта: у командира не должно быть никаких комплексов и никаких непрокачанных рефлексий, все это рано или поздно приводит к повышенной смертности среди подчиненных. Он решил когда-нибудь потрепаться с Фогманом на эту тему, а пока — пока просто слушал и мотал на ус.
В Хайе можно было без труда купить револьвер или пистолет: один, два или небольшую партию; достать современную винтовку; не сразу, с трудом и за солидные деньги добыть ручные гранаты и взрывчатку. Вероятно, за еще большее время и большие деньги торговцы могли бы доставить все прочее: пулемет, гранатомет, пушку. Но это не решало главной задачи: выход на крупных поставщиков, имеющих доступ к внепланетным рынкам, по-прежнему остался бы закрыт. Хайские торговцы не упустят личной выгоды и возможности расширить дело…
Конечно, можно кого-то из них просто и грубо взять за жабры. Однако тут легко напороться на такой же грубый ответ, погибнуть самим ни за грош и еще больше осложнить задачу тем, кто придет после.
— У нас есть катер, — подумал вслух Серегин; Фогман кивнул. — Может быть, как-то использовать его?..
— Грузоподъемность маленькая, — сказал Фогман, — для перевозок он почти непригоден. Я уже думал об этом: зафрахтоваться…
— Это все понятно. Но торговцам нужно возить не только железяки сюда, но и деньги отсюда. Не через банк же они платежи переводят…
— Да! — воскликнула Маша. — Одна наша знакомая когда-то возила деньги через таможню. В своих вещах. Ома работала официанткой в ресторане какого-то лайнера. Потом ее уволили, и возить деньги она перестала. Естественно.
— Хм… — Саша почесал подбородок. — Вот и зацепка. Ты нам эту подругу найти сможешь?
— Наверное, — сказала Маша.
— Ну, тогда мы, наверное, сможем и с торговцем познакомиться, — сказал Фогман.
— Если они оба живы, — добавил Серегин. — И если это был торговец оружием.
Про себя он подумал: сегодня же найти Кгенгху. Она должна многое знать…
Санкт-Петербург. 28. 07. 2015, день
— День добрый! Что у нас интересного?
Продавец, как обычно утративший в Кешином присутствии дар речи, улыбаясь и часто кивая, выставил на прилавок картонную коробку.
— Только что принесли? — угадала Вита.
Продавец закивал еще чаще.
— Ну-с, про что сегодня будем рассказывать…
На дне коробки были разложены веер, шелковые белые перчатки, перламутровый бинокль, букетик искусственных цветов и шкатулочка. Внутри обнаружился женский профиль, вырезанный из черной бумаги.
— Какая коллекция! Но ведь это же от разных людей, правда? Вы сами подобрали?
Продавец расцвел в улыбке.
Вита приготовилась рассказывать про то, как боролись с жарой в отсутствие вентиляторов и кондиционеров, про то, как дамы посещали театры и болтали на языке вееров, про то, как появилось слово «белоручка»…
Но обнаружила, что Кешка ее не слышит. Он неотрывно глядел куда-то под потолок.
Там на стене висел криво старенький, тусклый и изрядно поцарапанный пионерский горн. Кеша постоял, покачиваясь на носках, то выпуская, то втягивая когти, затем издал боевой клич «Мое!!!» и метнулся по стене вверх.
Это была судьба.
Герцогство Большой Южный Паоот, планета Тирон,
Год 468-й династии Сайя, 14-й день лета
Двое выскочили на него из тумана, мгновенно офонарели, простые крестьянские парни без малейшей военной подготовки, Денис срезал их обоих негромкой очередью — походя, как отмахиваются от жирных мух, — и с досадой пошел дальше; с досадой потому, что идти было много труднее, чем стрелять…
Когда-то в другой жизни уже было что-то подобное: на Тянь-Шане между двумя перевалами Денис в двух местах сломал голеностоп. Ничего не оставалось, как из подручных средств сварганить себе гипсовую повязку — на бинт пошла тельняшка, а вместо гипса был использован клюквенный кисель. И все: по утрам он вставал, и начинал идти, и шел весь день, что-то оря — вроде. бы как Высоцкого, он никогда не знал, что помнит его столько. Так он прошел три перевала и спустился к Ак-Су, там уже ходили машины…
Здесь было примерно то же самое, только орать нельзя. И он точно знал, что никуда никогда не придет.
Обрамленные лиловыми кругами, перед глазами мотались замшелые камни. Щелкнуло, от дерева отлетели щепы, Денис огрызнулся, где-то закричали. Потом снова стали мотаться камни — медленно и неровно, в такт шагам.
На последнем привале он сжег карту и все бумажки, которые нашлись в рюкзаке и карманах. Остался только медальон. Уничтожать медальон было не положено, да и не требовалось. Все равно в Легионе он числился дезертиром.
На осклизлом мху ноги не удержались, покатились, подлетели, но боли от падения Денис не почувствовал, наоборот: теперь появилось оправдание перед собой, чтобы несколько секунд не делать ничего. Он катился вниз, это была какая-то очередная расщелина, валуны, кусты и вялые деревца, об одно его ударило, закрутило, перевернуло на живот. На животе он проехал еще сколько-то камней и остановился.
Вставать не хотелось. Рюкзак забросило на левое плечо и голову, он был как дикий враг, оседлавший поверженного. Но сквозь толстый мокрый мох Денис нащупал кое-какую опору под собой… колени расползлись, дрожа, зато приподняться он все-таки сумел.
И понял, что прибор над ухом не то что пищит — а просто-таки исходит гнусной трелью. Будто крыса, которой зажали хвост.
Броском правой руки он сумел ухватить клапан рюкзака, еще больше сдернуть его вперед, дотянуться до пряжки. Нажать… потянуть…
Вот она, макушка прибора.
Чуть-чуть на себя…
Денис выбрался из-под придавившей его тяжести и лег рядом, тяжело дыша. Прибор продолжал верещать. Тогда он без какой-либо мысли дотянулся до клавиши, единственного органа управления прибором, и нажал ее. Если сейчас верещание не прекратится, он начнет стрелять…
Верещание прекратилось, но тишина длилась секунду, не больше. Раздался громкий вздох, потом скрежет камней, потом зашумели деревья. Налетел порыв ветра, сильного ветра.
Медленно стало темнеть…
Денис с трудом перевернулся на спину. Деревья с плоскими, как будто расплющенными о стекло кронами склонялись над ним, образуя купол. Мох куда-то спрятался — во всяком случае, ясно обозначилась дорога, мощенная каменными плитками цвета выгоревшего хаки. На обочине ее Денис и лежал, с трудом воспринимая происходящее. В той стороне, куда он лежал ногами, дорога подергивалась зеленой рябью и пропадала, а в другой стороне, куда Денис мог дотянуться взглядом, что-то еще двигалось, изменялось — и внезапно стало понятно, что там отворились ворота в темноту.
Где-то над Индией. 28. 07. 2015, 18 часов 00 минут по Бомбею
Из кабины вышел первый пилот, пригладил лысину, сказал что-то ненужное, кажется — «пролетели Бомбей». Адам как раз пытался вчитаться во второй из докладов только что вернувшихся агентов. Как он с удивлением узнал, только за последние полгода и только спецслужбами России, Европы и Израиля в Империю было заслано более трехсот агентов. Кроме того, как выяснилось, ГРУ начало засылать агентов в Легион аж с семьдесят четвертого года — то есть задолго до того, как самое существование Легиона, Империи и вообще других обитаемых миров стало неопровержимым фактом, а не игрой больного воображения. И сейчас, читая доклад — в общем-то малоинформативный, — Адам вспоминал, что слухи о каких-то возможностях наняться на ну оч-чень оплачиваемую военную службу куда-то непонятно куда действительно имели хождение в офицерской среде, но лично он, Адам, считал это байками; в девяностые годы ходило много всяческих слухов.
Оказывается, первые тайные вербовочные пункты Легиона были развернуты на Земле еще в пятидесятые. И успешно работали под носом всяких там КГБ, ФБР, «Штази», МИ-6, «Сюртэ»… Поток завербованных был тогда невелик, от ста до пятисот человек в год, и сравнительно недавно достиг пяти тысяч. Но только после того, как вербовка наемников — согласно договору с Империей — стала делом вполне легальным, ее принялись широко использовать как окно для внедрения агентуры, и Адам был не одинок в подозрениях, что вся эта показушная вербовка — что в Легион, что на генетическое донорство — представляет собой теперь нечто вроде отвлекающего маневра, а настоящая тайная деятельность осуществляется где-то в другом месте, которое пока никак не удается вычислить…
Итак, ГРУ… в семьдесят четвертом организована тематическая группа, а начиная с семьдесят девятого началась заброска в Легион (а вернее, куда получится) офицеров… и по крайней мере два десятка случаев вроде бы увенчались успехом. Даже поддерживалась связь (интересно, каким способом?)… Но в девяносто третьем начальник отдела, который этим занимался, умер (совершенно естественной смертью: на майском пикничке полез купаться в озеро с родниками на дне и утонул на глазах двух десятков сослуживцев), а преемник, похоже, оказался идиотом — и, посчитав покойника сумасшедшим или жуликом, все нити оборвал и отдел развалил. Когда через пятнадцать лет хватились — документы почти полностью были уничтожены… судьба заброшенных агентов до последних лет оставалась неизвестной…
Перемать-перемать-перемать, как говорит пират Абалмасов. Кстати, пора бы его из глухомани вытащить и приставить к делу…
Пилот помялся еще в салоне и вернулся в кабину, и Адам с запозданием понял, что тому просто хотелось поглазеть или даже, чем черт не шутит, познакомиться с новым шефом, который — вот поди ж ты — забрал половину президентского авиаотряда. На самом деле произошло немножко иное, новый президент собрался сокращать свои службы, и Адам оказался в нужном месте в нужное время, но со стороны это выглядело именно так: наскочил и отобрал. Ну и ладно, подумал Адам, дутый авторитет — тоже авторитет.
Он встал и пошел в кабину. Стюардесса, строгая дама в густом официальном макияже, попыталась забежать вперед и открыть дверь, но он кашлянул, и дама замерла.
— Если можно, пива, — попросил он.
— Раки? — изогнулась дама. — Омары? Красную рыбку или анчоусы под дымком?
Адам задумался. Новое положение демонстрировало свои большие преимущества.
— А пиво какое? — решил уточнить он.
— Ну как! — изумилась стюардесса. — Которое вы любите. «Адмирал».
Адам сделал зарубочку. Он никому из обслуги ни слова не говорил о своих предпочтениях в пиве, так что, похоже, где-то в недрах аппарата существовало досье, где эти предпочтения прописаны.
— Немного анчоусов и орешки, — сказал он и постучал в дверь кабины.
Секунд через десять ему открыли.
— Господин старший имперский со… — начал было круглолицый и курносый (инженер, догадался Адам, взглянув на пустое кресло справа и сбоку), но Адам махнул на него рукой.
— Адам Станиславович, — сказал он. — В особых случаях — генерал-майор. А вы?
— Бортинженер Игнатович Сергей Геннадьевич… простите: командир корабля полковник Секунда Игорь Леонидович, второй пилот подполковник Колыванов Сергей Геннадьевич и я…
— Тоже Сергей Геннадьевич?
— Так точно. В смысле — так вышло.
— А как вы друг друга различаете? — спросил Адам.
Бедняга уставился на него в полном обалдении. Адам не подозревал даже, что простенькая шутка может вогнать человека в ступор.
— А его никто так не зовет, — сказал командир, обернувшись. — Его зовут Магнето.
— Ну, Игорь!..
— Чего тебе «Игорь»? Должен же человек знать, с кем имеет дело. Кому, можно сказать, жизнь вверяет. Можешь и сам рассказать, как магнето на «червонце» искал…
— Да ладно тебе… Ну, накололи молодого, теперь всю жизнь вспоминать будем, — сказал второй пилот. — Вы ему не верьте, Адам Станиславович, командир у нас вообще-то главным образом по травле спец, ну еще если поднести что-нибудь тяжелое, а машину-то на самом-то деле мы с Серегой-маленьким водим. Вон хотите на Цейлон посмотреть?
— Хочу, — сказал Адам.
— Высота семьдесят кэмэ, скорость шесть тысяч, — объявил бортинженер, он же — Серега-маленысий.
Действительно, маленький, сообразил Адам запоздало, если есть в нем метр шестьдесят, то это много…
Цейлон с большой высоты выглядел цепочкой огней — сияла отелями прибрежная линия. Океан был черен, а на континенте огни проступали пятнами, как светлые подпалины на гигантской шкуре.
Очень много людей, подумал Адам. Даже если считать, что каждый огонек это один человек — что полная ерунда, но все же, — то картина получается страшненькая…
Страшненькая? Почему вдруг? Он не знал. Просто само взяло и подумалось.
— Спасибо, — сказал он. — Очень красиво. Пойду работать…
Работать… легко сказать. Хорошо бы раздобыть вставные мозги.
Он поблагодарил стюардессу, подплывшую с большим бокалом пива и блюдом закусочек, и уставился в экран.
Рабочее место было оборудовано по последнему слову: хороший компьютер и связь со всем миром. Всего за год — меньше, месяцев за десять, — была расконсервирована старая сеть, и хотя о прежних компьютерах ценой в сто бутылок водки и размером с книгу можно было забыть надолго и даже навсегда (триполяровые процессоры и схемы просто в силу физических особенностей материала не могли быть размерами меньше, чем с сигаретную пачку; машина целиком получалась побольше письменного стола и стоила как грузовик), уже можно было говорить о том, что информационное единство человечества восстановлено. Буквально со дня на день ожидается возрождение телевидения… Адам вернул на экран доклад и попытался заставить себя понять, что же именно остановило его внимание на этом пустейшем документе.
Не получалось ни черта…
Тогда он упрямо, пытаясь пересилить усталость, открыл свои наметки грядущих действий.
Первое, безотлагательное: восстановить целостность флота. Вряд ли это удастся сделать напрямую, но пусть будет Императорский флот (что хорошо, поскольку позволит ввести единообразие техники и вооружения) — и национальные флоты самообороны. Им оставить старые кораблики, пусть переоборудуют, Императорский оснащать новьем.
Второе, более важное, но и более медленное: изучить все законы Империи, все кодексы и своды (по прикидкам, более ста тысяч статей) — и найти зацепки, позволяющие исключить самою возможность толковать то, что произошло и происходит на Земле, как мятеж. Если это удастся, можно будет чуть-чуть расслабиться.
Третье, тоже важное, но еще более медленное: изучить технологические цепочки Т-зон и везде, где возможно, заменить инопланетное сырье и комплектующие земными аналогами. Марцалы, хошь тресни, не производят впечатления надежных союзников. В этом деле есть один, но очень существенный прорыв: удалось разобраться с формулой катализатора, применяемого при выплавке триполяра, и теперь этот ценнейший материал может производиться исключительно из земного сырья, на земном оборудовании и земными специалистами. А эрхшшаа построили на орбите заводы, производящие эмиттеры — приспособления, позволяющие космическим кораблям проникать в субпространство и тем самым как бы (очень условно) превышать скорость света, причем на порядки. И на этих заводах тоже используется только земное сырье и земные комплектующие…
Четвертое: разведка. Пока все делается судорожно, вразнобой и без координации. Поступить как с Флотом: Императорское разведуправление, а всяческие национальные разведки на подхвате. И это можно и нужно сделать быстро, в идеале — к сегодняшнему вечеру, чтобы завтра с утра иметь свежую информацию.
Пятое: марцалы.
Шестое: опять почему-то марцалы. Наверное, это пунктик. А, это марцалы и марцалоиды, то есть всяческие молодежные (и не очень) организации и движения, на марцалов опирающиеся. Ксенофилия и ксенофобия в действии. Разобраться.
Седьмое: имперская агентура на Земле. По договору, ее должны были сдать с потрохами на милость победившего человечества. Но что-то слишком уж мало народу пришло регистрироваться в качестве бывших шпионов. То есть, вероятнее всего, сеть легла на дно. Кто-то этим тоже должен будет заняться…
И далее еще сорок пять мелких вопросов — наподобие систематизации и просеивания уже имеющейся информации, или разработки перспективных видов вооружения, или проблем колонизированной планеты Мизель и что вообще с нею делать…
Ып. Адам вернул на экран докладную записку.
Так… ага. Некоторые офицеры штаба Легиона на Тироне решили, что ситуация на планете все ближе к той, что была в Сомали в десятых годах, и что было бы весьма неглупо этим воспользоваться, взять власть в основных столицах и сделать Тирон колонией… мятеж вспыхнул стихийно, без должной подготовки, поэтому правительственным войскам удалось кое-где одержать верх, однако… семь северо-восточных провинций (в общей сложности тридцать два герцогства), объединившись, признали власть короля Чтохи Блаженного (Благолепов Макар Игнатьевич, 1959 г. р., майор авиации, последнее место службы — 50-й ОСАП, должность — командир эскадрильи, уволен в запас в 1989 г. по сокращению штатов)… Определить природу воздействия т. наз. Дьявола Чихо на подчиненных пока не представилось возможным, однако результат может быть получен…
Еще одна колония. А действительно, чего мелочиться: где одна, там и две. Семь бед — один диабет. Ну елы-палы, как говорит посол Никита.
Никита. Кстати о разведке. Он обещал добыть перечень того полезного, чем можно поживиться в Большом Дворе — месте наибольшего скопления Свободных. Там постоянно функционирует огромный рынок, где продают и меняют все на свете. Но, как и положено настоящим Свободным, Никита — человек не слишком обязательный…
Напомнить.
Пискнул сигнал, замигал транспарант: «Пристегните ремни». Подошла стюардесса, забрала пустой бокал и почти пустое блюдо. Адам мельком удивился: когда ж это я успел?..
«До посадки на базе Кергелен остается двадцать две минуты», — сказал динамик неизвестно чьим голосом.
Кергелен… Полгода назад в мире о существовании этого архипелага знали разве что флотские. Ну, еще какие-нибудь ооновцы и десяток французских клерков. Вряд ли больше. Сейчас туда слетаются шесть наделенных самыми обширными полномочиями команд. На детальное знакомство друг с другом и с… ну, скажем так: с руководством.
С императором Бэром.
Черт. Почему-то испытываешь неловкость, произнося — даже про себя — этот чертов титул и это чертово имя.
Горизонт за иллюминатором стремительно светлел, и было хорошо видно, какая она круглая, эта небольшая планета.
Герцогство Большой Южный Паоот, планета Тирон.
Год 468-й династии Сайя, 15-й день лета
Наверное, они просто боялись входить в эту непроницаемую тьму. Денис был уверен, что ему ничего не померещилось — а значит, чувство полнейшей потерянности, которое охватило его в воротах, не было только нервной реакцией истощенного организма. Туннель, наполненный тьмой, словно бы вращался вокруг какой-то неопределенной — не продольной, не поперечной, не вертикальной, а какой-то четвертой — оси, и вот теперь Денис, лежа напротив ворот уже по другую их сторону, смотрел, как там, перед входом, о чем-то совещаются партизаны. Если снаружи ворота казались чем-то вроде чрезвычайно медленного водоворота черного маслянистого тумана, в самом туннеле тьма была непроницаема, словно идешь сквозь невесомую сажу, и лишь впереди горит багровая точка, то изнутри наружу все было видно прекрасно, чуть затемнено, но очень резко и контрастно, как сквозь коллиматорный прицел.
Двое самых смелых уже успокоились там, на входе, одного оттащили, другого тащить побоялись или просто не нашли — он уже вошел в туннель.
Пули, каким и положено, летели в темноте по прямой…
Все бы ничего, но патронов осталось шестьдесят семь штук, одна граната, половина небольшой успевшей подгнить с краю тыковки — и половина фляжки воды. И в придачу к этому человек, который трое суток практически не спал и проскакал по горкам и буеракам километров сто семьдесят — это если смотреть по карте.
Его могло вырубить в любой момент, уж слишком тепло и тихо было тут.
Хорошо бы найти способ закрыть этот туннель — ведь был же он закрыт до того, как Денису пришло в голову долбануть по долбаной клавише на долбаном приборе… Но быстрый осмотр помещения ничего не дал, равно как и повторные нажатия на клавишу. А на интеллектуальные усилия Денис был попросту не способен.
Место, где он оказался, напоминало ему то ли заброшенный, то ли недостроенный вокзал или аэропорт, предназначенный для людей метрового роста, причем проект его разрабатывал Эшер. Сейчас Денис находился на открытой широкой эстакаде с мягким, как ковер, пластиковым полом. Полуметровые поручни отделяли его от темного пространства обширного зала с колоннами, причем верхушки колонн никуда не упирались и ничего не поддерживали. От середины эстакады шли узкие лестницы с очень мелкими ступенями — одна вниз, в зал, а вторая — вверх, к круглой застеленной ротонде, которая, кажется, просто висела в воздухе метрах в двух над эстакадой. Позади Дениса был, похоже, вход в другой туннель, но вход закрытый; над ним горел пронзительным рубиновым цветом странно знакомый символ. Именно на этот свет и шел Денис в темноте…
В какой-то момент он догадался посмотреть на часы. Оказалось около полуночи — но то, что происходило по ту сторону туннеля, видно было отчетливо. Похоже, полупроницаемая тьма имела какие-то особые свойства.
Собственно, по ту сторону не происходило пока ничего. После двух выстрелов и двух трупов партизаны не проявляли активности и вообще старались не появляться в поле зрения. Только один раз Денис засек осторожное движение: кто-то подполз ко входу сбоку, заглянул, отпрянул; Денис не стал тратить патрон.
Так шел час за часом. А потом Денису показалось, что он слышит далекие шлепки водяных капель.
Конечно, это был бред. Во рту давно терся песок о наждак. По всему телу растекалась все более и более тяжелая и ядовитая дрянь: кровь постепенно заменяли ртутью. Часа в четыре по армейскому времени он понял, что так и останется тут лежать, если не встанет и не пойдет искать воду. Он встал, выпил глоток из фляжки (осталось еще глотка три), откусил и пожевал волокнистую мякоть тыковки (голода не было, вообще ничего не было)…
Но прежде чем пуститься на поиски, Денис соорудил в туннеле мину из последней своей гранаты и проклятого прибора — просто придавив прибором спусковую скобу гранаты и вынув чеку. Сделать нормальную растяжку никак не получилось бы: стенки туннеля гладкие и тепловатые на ощупь, как фарфор, нож их даже не царапал, а другого инструмента у него не было.
В темноте кто-нибудь запнется…
Плохо то, что снять мину будет очень трудно. А с другой стороны, подумал Денис, вряд ли понадобится это делать.
Вода капала с потолка. Нормальная чистая вода. Довольно часто: кап-кап-кап. В полу выдолбило углубление размером с розеточку для варенья. Дальше вода тянулась длинным влажным пятном к стене и там исчезала.
Под стеной лежал скелет. Скелет был в тяжелых ботинках и оранжевого цвета штанах и куртке. Он лежал на одеяле в такой позе, будто пытался край одеяла на себя натянуть, но сил уже не хватило.
Денис укрыл его.
И только потом начал пить.
При скелете обнаружился саквояж со сломанным замком. Саквояж был до краев набит странными на ощупь бумажками, в которых Денис не без труда опознал австралийские доллары. Вещь в данной точке Вселенной абсолютно бесполезная, поскольку австралийские доллары ни на что не годятся — они даже не горят. Только тут он сообразил, что оранжевый костюм — это, пожалуй, тюремная роба. Что за история закончилась здесь, на мокром полу непонятно какого вокзала?..
Из более полезного наследства нашлись: две пустые консервные банки, тряпичный сверток с солью, бухточка капронового шнура с грузилом и обломком крючка, два бинта в непромокаемых пакетах, небольшие сломанные ножницы (ими он открывал консервы, догадался Денис) — и фонарь, из тех, которые нужно как следует потрясти, и они будут целую ночь светиться гнилушечным зеленоватым светом.
Могло и этого не быть, мрачно подумал Денис.
От воды он осоловел как от пива — то есть весело, но раздуто. Надо было походить, поразмять организм. Потом он сообразил, что судьба послала ему соль не просто так, а для дела. Когда голодаешь, надо жрать хотя бы соль. И пить хотя бы кипяток. Но чтобы соорудить кипяток, нужно найти то, что горит. Чертовы австралийцы… Сомнительно, что здесь найдется какой-нибудь разбитый ящик или хотя бы метла, но почему бы не поискать?
При слабом — а с другой стороны, вполне достаточном, а главное, дармовом — свете фонаря Денис обошел этот зал — по форме напоминающий букву Е — и в конце средней палочки обнаружил ступени вниз; проход, однако же, преграждала толстая несокрушимая решетка. Бедолага покойник, похоже, пытался ее разрубить, распилить или отогнуть — на ступеньке, недалеко, но рукой чуть-чуть не достать, лежал неплохой такой нож. Вроде мачете, но не мачете: лезвие вогнутое, как у ятагана. А почему бы не достать, подумал Денис, отцепил от автомата ремень, сделал петлю, просунул руку между прутьями, завел петлю под клинок, попытался поднять… и в руке у него оказалось два ремня. Нож звякнул о ступеньку.
Ну ни фига себе, вдруг проснувшись, подумал Денис. Чтобы вот так, почти без усилия, рассечь крепчайший брезент… Ну ладно.
Он вынул шомпол и, повозившись немного, соорудил на его конце затягивающуюся петлю из капронового шнура. Подвел ее под рукоятку, осторожно затянул. Вроде бы держится… Стал поднимать — и выволок неожиданно тяжелый нож наверх. Перехватил рукой. Рукоять была шершавая и даже чуть колючая. Наверное, ножом этим полагалось орудовать, надев рукавицу.
Лезвие было матово-серым и не имело ни малейшей зазубринки. Остальная поверхность клинка оставалась нешлифованной, грубой и напоминала скорее не металл, а гранит — такого грязно-серого с прозеленью цвета.
Это было точно не тиронское изделие. И не земное.
Денис для пробы провел ножом по пруту решетки. С довольно противным звуком, но без особого усилия нож снял с прута длинную стружку.
Да. Хорошая штука, хорошая. Но надо быть осторожным.
Потом подумаем, что нам с этой находкой делать. А пока…
Пришлось повозиться, скрепляя рассеченный ремень. Неудобно ходить, держа в одной руке автомат, в другой нож, а фонарь засунув… или повесив… Хорошо, что в комплект принадлежностей автомата входило и приспособление для извлечения застрявших гильз, в просторечии именуемое козьей ножкой. С ее помощью Денис пробил дырки в ремне, а потом продел туда все тот же шнур, используя обломок крючка как иглу.
Он покончил с этим делом, съел щепотку соли, запил водой (желудок вяло брыкнулся) — и отправился продолжать разведку. В конце концов, именно на разведку его направили…
Только где ты, где ты, о радистка Кэт? «Сокол, я Незабудка…» Блин, Большой — ты же должен наконец просечь фишку! Думай, думай своей толстой премудрой башкой, думай!
Денис обошел все доступные помещения, но больше ничего интересного не обнаружил. Кто-то когда-то вынес отсюда все, что можно было поднять. Попытку проникнуть в подвал разведчик решил отложить на потом — когда (и если) проснется.
Он знал, что от голода обычно умирают во сне. Вообще-то помирать рано, по-настоящему он голодал дня четыре, но уж слишком обилен был расход энергии. Складки на животе не было никакой, тонкая сухая шкурка.
Он забрался в ротонду над эстакадой, лег так, чтобы можно было сразу начать стрелять, и уснул, велев себе проснуться или при взрыве, или через шесть часов.
«Будильник» не сработал, и Денис проспал почти сутки. За это время ничего не произошло.
Окрестности города Портервилль, Калифорния,
28. 07. 2015, 10 часов 00 минут
…а потом Юлька поняла, что больше не может ни черта. Это произошло почти мгновенно, просто вытащили какую-то пробку, и силы вылетели из организма, как воздух из простреленного шарика.
Она продержалась еще несколько минут — ровно до того момента, когда впереди и внизу как нельзя кстати выплыла надпись «Мотель „Надежное место“. Потом был провал, запомнился китаец в красной рубашке, а потом она каким-то чудом сумела затолкать себя под душ. Это она тоже запомнила — ледяные и жгучие струи…
И это все.
…Было прохладно и полутемно, и сидевших за пультом она видела со спины: две темные фигуры в плащах и академических шапочках. Горели маленькие лампочки в большом количестве, стрекотал самописец, а сбоку крутилось колесо, на которое из-под потолка лилась тонкая струйка воды. От колеса шла сложная система шатунов, которые встряхивали большую, но легкую бамбуковую рамку с туго натянутой на ней сеткой из черного шелка. Позади всего этого, шурша, крутились высокие, от пола до потолка, цилиндры с непонятными светящимися иероглифами. «Альфа шесть, гамма сорок девять», — сказал один из исследователей, тот, который слева, более высокий. «Понял…» — пробормотал второй — коротенький и толстый, — подкручивая барабаны настройки. Самописец застрекотал громче, из него полезла длинная бумажная лента. «Поехали», — сказал высокий. Коротышка кивнул, пробормотал почему-то по-русски: «Ну, мертвая…» — и долбанул кулаком по большой красной квадратной кнопке на пульте. Второй подбросил в воздух большую белую таблетку. Оба тут же присели на корточки и закрыли головы руками. Между шуршащими цилиндрами открылась дверца, и из нее вылетел золотой дракон! Он схватил на лету таблетку и пронесся через весь зал, оставляя за собой медленно тающие разноцветные шарики с буквами: «А», «В2 », «В6 », «В12 », «С», «Р», «Н»… Дракон исчез в темной амбразуре под потолком, а исследователи, вздохнув в унисон, уселись на своих табуретках. «Дальше, — сказал высокий. — Альфа девять, гамма пятьдесят шесть». Коротышка, кряхтя, провернул барабаны, потом ударил по кнопке. Все повторилось, разве что шариков-драже стало немного больше. «Что-то мы упускаем…» — пробормотал высокий, выбираясь из-под стола. «Давай попробуем пирожок, — сказал коротышка. — С черникой. В ней прорва каротина». Высокий почесал лоб. «Ну давай… — как-то неуверенно согласился он. — Альфа двенадцать, гамма шестьдесят три». «Поехали!» — заорал коротышка, врезав по кнопке локтем. Высокий подбросил пирожок, и вырвавшийся из дверцы дракон схватил его широко раскрытой пастью, проглотил — и захохотал. Пролетая над сеткой, он уронил в нее большое фигурное яйцо, похожее на те, что выходили из-под рук Фаберже, и тут же сквозь ячейки сетки снизу полезли десятки маленьких сияющих дракончиков…
Юлька проснулась, когда солнечный зайчик залез ей в нос, ей очень захотелось чихнуть, но не чихнулось, а просто заперло дыхание. Было тревожно, хотелось куда-то бежать; сердце неприятно, по-птичьи, трепыхалось. Разве в чернике есть каротин? — подумалось ей вдруг. Она сосредоточилась на этом чертовом каротине и не заметила, как снова уснула — но на этот раз не глубоко и не надолго, ощущая именно тот замечательный факт, что спит. И скоро, пожелав проснуться, она проснулась.
Кровать была широкая, но слишком мягкая, а то и дряблая, и Юлька чувствовала себя совершенно разбитой. Затекли руки, ноги, правый бок и даже щека. Несколько минут, пока кровообращение не пришло в норму, Юлька лежала, потягиваясь и разминая непослушное тело — и рассматривая комнату, где ей пришлось прервать бег.
Симпатичный номер. Она уже привыкла к тому, что в Америке все удобное и одинаковое, удобно-одинаковое, одинаково-удобное… Здесь было иначе: высокая, очень длинная и очень узкая, как троллейбус, комната с огромным окном во всю длинную левую стену; за окном шла галерея, или балкон, или как-то еще называется — в общем, что-то, куда, по идее, можно было бы выйти при наличии двери; но двери не было. Над окном свистел кондиционер, светлые шторы полураздвинуты, одежда валялась на полу, и чехол с винтовкой криво стоял в углу. За белой скользящей дверью, закрытой не до конца, тихо булькала вода.
Постель пахла хвоей.
Наконец Юлька сползла с кровати и поковыляла умываться…
Герцогство Большой Южный Паоот, планета Тирон.
Год 468-й династии Сайя, 16-й день лета
В период увлечения йогой (ну, был у него такой период, был; еще были занятия у-шу, философией дзен и нырянием без акваланга; много чего было) Денис однажды не ел семнадцать дней. Ведя при этом самый активный образ жизни. Когда это?.. в ноль восьмом… или девятом. Не важно. Главное — не паниковать. Есть вода, есть соль. Здесь тепло. Двадцать дней продержаться в полном сознании — можно. За двадцать дней может измениться все.
Он думал так, осторожно подстругивая «на карандаш» прутья решетки. Соблазн рубануть он тщательно преодолевал, поскольку понял, как именно бедняга австралиец — или кто он там? — утратил инструмент. Отдачей от удара ему отсушило руку, а прут, не перерубленный до конца, спружинил. Он нашел эту глубокую зарубку, когда взялся за решетку сам. Денис на всякий случай обмотал рукоять ножа шнуром и сделал петлю, чтобы захлестывать запястье — наподобие как у казачьей шашки, — но все равно иррационально опасался нож уронить. Это была его своеобразная инверсия страха высоты: он не боялся упасть сам, но боялся, что что-то выскользнет из рук и улетит вниз. Так что лучше потратить время… благо его достаточно. Более чем достаточно.
Надо было перерезать четыре прута, каждый толщиной четыре сантиметра. Восемь разрезов. На первый ушло полчаса. На второй и следующие — немного меньше.
Он заканчивал восьмой разрез, когда наверху грохнул мощный взрыв. Ударило в уши, перепонки вдавило, и все заполнил металлический звон.
Надо было взлететь на три лестничных марша, пробежать закрытую галерею, пересечь «колонный зал», снова взлететь по лестнице…
Эстакада была затянута густым едким дымом с запахом жженой резины. Что-то горело у входа в туннель. Слышны были выстрелы, но не было свиста и ударов пуль. Денис распластался на эстакаде, пытаясь хоть что-то разглядеть сквозь дым, хотя это было нереально. Во всяком случае, пока ясно одно: внутрь никто не вошел.
Едва Денис подумал так, как у входа, там, где горело, послышался протяжный стон. А потом кто-то зашевелился…
Денис едва сдержал выстрел. Почему-то сдержал.
Вместо этого он пополз по эстакаде. Дым драл глотку. Пришлось закрыть глаза.
Почти на ощупь Денис нашел раненого, ухватил его за обрывки одежды и поволок за собой, подальше от ядовитого дыма.
Для чапа он был слишком легкий…
В общем, пленник был точно не чап. Потому что не бывает чапов-негров. Но одет он был по-крестьянски. И под носом его белели вислые крестьянские усы, выращивать которые надо не один год.
Еще у него не было ног. Похоже, взрывом их снесло под самые колени. Взрывом же запекло, запечатало сосуды, и обошлось почти без кровотечения. На всякий случай Денис наложил ременные жгуты — а то выбьет тромбы, и все тут будет в кровище, а на хрена? Но парень был не жилец, это точно.
Дым здесь, на эстакаде, понемногу рассеивался, уползал в сторону и вниз. Впрочем, увидеть хоть что-то сквозь трубу туннеля все еще было нельзя. А вдруг оно испортилось, подумал Денис, прибор-то ведь — в клочья. Но нет, это был просто дым, там что-то горело все сильнее и сильнее.
Ладно, будем надеяться, что пока не полезут.
Парень что-то промычал. Денис поднес к его губам флягу. Сначала вода лилась мимо, потом раненый со стоном сделал несколько глотков. На фиг я это творю, подумал Денис. Раненый открыл глаза. Они были мутные, но сквозь муть просвечивало багровое бешенство.
Глазами-углями он пристально и долго смотрел на Дениса, как бы запоминая. Из Дениса словно вынули все кости. Это был какой-то первобытный, протоплазменный ужас… Потом глаза закатились, остались только лиловые белки.
Дым валил уже черный, будто в туннеле жгли покрышки. Они меня выкуривают, как суслика, подумал Денис. Ну и хорошо, пока не прогорит, не полезут…
Они полезли — прямо из дыма. Трое. Три раза ударил автомат.
Потом Денис сделал то, что сам себе недавно запретил: выпустил еще одну пулю просто в туннель, не видя цели. Но — только одну.
И, помня, что в этом магазине осталось четыре или пять патронов, потянулся за новым. В этот момент безногий бросился на него.
Неделей раньше: герцогство Кретчтел, Сайя, планета Тирон.
Год 468-й династии Сайя, 10-й день лета
(примерно 19-20 июля)
Судя по ручному хронометру, миновал час Ворона, а посмотреть по сторонам — ночь себе и ночь. Скорее всего с моря нагнало тучи, тут бывает так, что весь день простоит темный, как поздние сумерки: не поверить, что день. Правда, случается эта тьма дневная преимущественно поздней осенью и ранней весной…
Две недели они отсыпались, отъедались, лечились, кому это требовалось — и постепенно примирялись с новым положением вещей. Охрана лагеря вела себя мягко, можно сказать, приветливо. Оружия экс-легионерам (а почему, собственно, «экс»?) так до сих пор и не выдали, но пообещали, что на позициях будет все и в изобилии.
Из тех, кто согласился продолжить службу, рядовых бойцов набралось примерно на пехотный батальон, офицеров хватало тоже, а вот сержантов можно было пересчитать по пальцам. Майор Ибрагимов, умница и интеллигент, умеющий это прекрасно скрывать и притворяться чугунным солдафоном, занят был тем, что по какой-то до предела спрессованной методике этих сержантов готовил.
Наниматели трясли мошной. Не то чтобы интенсивно, но заметно. Единственно, чего они не хотели делать, это повышать «гробовые» страховки — что, понятное дело, настораживало.
Кстати, Стриженову опять — без шума, без объяснений, извинений и прочего — заполнили не полковничью, а генерал-полковничью ведомость. Ему ни слова, и он ни слова. Этакая вот взаимная вежливость…
Справа и слева тянулись сжатые поля, и на обильно просыпанном зерне пировали местные дрозды и грачи — крупные, серые. В темноте они почти сливались с землей, и шевеление их на поле напоминало шевеление крыс в погребе.
Полковнику предоставили бричку, запряженную двумя здоровенными мулами, сзади похожими на рысящих бегемотов. Все на этой проклятой планете было здоровенным, коренастым, медленным, тяжелым, основательным. И бричка напоминала скорее не повозку, а орудийный лафет…
Отставить похоронные настроения!
Есть отставить похоронные настроения.
Полковник пошевелился. По-прежнему было холодно и жарко одновременно; это угнетало. Он знал, что так будет в лучшем случае весь день. Если не навернет повторным приступом… И все-таки надо было изредка двигаться, не давать телу застревать в позе смертельно больного.
Док Урванцев тут же дернулся на помощь с одной стороны, Дупак — с другой.
— Сидите, — сказал полковник. — Разомну ноги.
Он сдвинул с себя тяжелую шкуру-покрывало, провел рукой по застежкам бушлата, защелкнул на пузе пряжку ремня. Потом взялся за медный поручень и встал. Урванцев протянул руку, чтобы помочь, полковник стегнул его взглядом: я ведь сказал, сиди!.. Встал на подножку, утвердился, потом шагнул на медленно ползущую внизу дорогу. Левой… левой… раз-два-три…
Нормально.
Будем жить.
Дорога впереди загибалась вправо, к угадываемой за жидкой рощицей деревне. А сама дорога угадывалась по молчаливой мягкой змее ползущего все куда-то вперед и вперед сбитого с толку войска.
Наверное, уже сегодня вечером вчерашним врагам придется идти в бой бок о бок. Это не первый случай в истории войн и не последний, но все равно неприятно. Вроде бы все по-настоящему у нас было…
К врагу привязываешься, подумал полковник.
С другой стороны, почему бы не посчитать, например, что некоторая часть противника просто перешла на твою сторону? А враг… ну, каким он был, таким он и остался…
Он покрутил эту мысль по-всякому и решил, что так оно будет ближе к истине.
Левой… левой… раз-два-три…
…Итак, случилось то, о чем в штабе Легиона теоретизировали последнюю пару лет. И натеоретизировали, сволочи. У чапов появился сильный лидер. Вождь. Без трех минут Чингисхан. У него своя религиозно-философская концепция, свои взгляды на государство — а главное, какое-то запредельное, неописуемое умение манипулировать людьми. Привлекать их на свою сторону. Нет, не привлекать, это недостаточно сильное слово. Поглощать их. Превращать в… в черт знает что…
Кое-какие карты легли рубашками вверх; например, выяснилось, что киносъемка на Тироне уже в ходу. Полковник не стал спрашивать, откуда взялись камеры, пленка и прочее. Наверное, ему охотно сказали бы и это, да только речь шла о более важных вещах, а потому не хотелось отвлекаться на частности.
Кадры, тайком снятые в лагере Чихо, оставляли впечатление жуткое и в этой жути даже завораживающе-прекрасное…
Он провел рукой по лбу: и стереть противный липкий пот, и отогнать воспоминания. Думать надо было о более насущном и близком.
У чапов, воевавших последние годы с герцогами (и, соответственно, с Легионом), имелось что-то наподобие военного завода. Построенного для них какими-то хитрыми мужичками «сверху» и с некоторых пор известного разведке как объект «Сахарная голова». Откуда и происходило на планете современное оружие, а также другие интересные штуковины. Но теперь против этих чапов поднялись другие чапы, и теперь эти, прежние, готовы были мириться и с герцогами, и с Легионом… этакий «союз нормальных людей» с благословения официальных властей Империи… так вот если завод тот попадет в загребущие лапки Чихо — то можно будет с шумом сливать воду и запасаться вазелином.
Полковнику было наплевать, как будут в итоге устаканены отношения с нанимателями, их представитель на переговорах был, но вроде бы и не был, в смысле — невразумительно мекал и все больше помалкивал в тряпочку. Похоже, они там наверху обгадились с головы по самые ласты. Впрочем… поскольку герцог с гвардией присоединился к повстанцам, поскольку условия найма не изменились (за исключением того, что добавился пункт: все легионеры с нынешней полуночи считаются невиновными в действиях, совершенных ранее, получают что-то типа полной амнистии или прощения… в том смысле, что им никто, никогда и ни при каких обстоятельствах не сможет предъявить обвинения в убийствах и прочем, совершенном в начальном периоде военных действий, когда Легион использовался скорее для устрашения, чем для войны как таковой, — пока некий генерал-полковник Стриженов не заявил громко, что хватит позора, он не позволит развращать армию…
И, что характерно, не позволил, хотя ему это дорого обошлось.
Он усмехнулся про себя и незаметно потер грудь — слева, там, где болело, и сосало, и трепыхалось неожиданно)…
…постольку можно считать, что служба продолжается, боевые и гробовые начисляются по-прежнему, хозяева честны, офицеры образованны и бравы, а солдаты храбры, трезвы и прилежны. А если кто-то точно знает, что это не совсем так, то…
Ничего страшного. Ничего страшного. Ничего. Страшного.
Другой армии у нас все равно нет.
Прорвемся.
Как-нибудь…
Санкт-Петербург — Кронштадт. 28. 07. 2015
Обычно в Питере Селиванов останавливался на служебной квартире, которых у здешнего отделения Комитета были десятки, или если приезжал на день-два — то просто в ведомственной гостинице. Но теперь этот вариант отпал, и Селиванов «бросил кости» у Клавдии, старшей двоюродной сестры, вредной и въедливой грымзы, с которой никогда не был ни дружен, ни близок. То есть он был более или менее в курсе ее дел — что нелепый безликий муж ее тихо помер в позапозапрошлом году, что дочка (такая же, надо сказать, вредина) тупо и безрадостно то ли замужем, то ли просто так, что работа заедает — да и вообще уже заела вконец… Работала Клава завучем муниципальной школы, и никем, кроме как завучем муниципальной заштатной школы, ее нельзя было себе представить.
Клавдия, жившая на безликом проспекте Просвещения, но удобно — рядом с метро, — впустила его, задала три-четыре дежурных вопроса, оставила ключи и унеслась на дачу, где растения нуждались в поливке. Лето выдалось не по-северному знойным…
Это Селиванов основательно прочувствовал на себе. Ходить по городу пришлось много; от теплового удара спасало только метро, душное и влажное, но хотя бы со сквознячком.
Уже к обеду стало ясно: ничего не получается. Ни одного человека из тех, кто мог бы помочь ему и на кого он всерьез рассчитывал, в городе не оказалось: большинство в отпусках, кто-то в командировках, кто неизвестно где; переформирование-с… Мелькнула мысль: в Коминвазе такая же маета, пойти туда в отдел кадров и прямо спросить — и ведь скажут, а потом забудут, что сказали, — но здравый смысл шепнул: потом, успеем еще. И, будь он неладен, этот задроченный здравый смысл — оказался-таки прав…
У Питерского отделения Комитета имелось шесть корпусов: четыре в самом городе, а еще два в пригородах: Всеволожске и Кронштадте. Во Всеволожске занимались инопланетными материалами и конструкциями, с этой отраслью знаний Селиванов дел не имел, так что тамошние инженеры и техники все были чужие, а вот с ребятами из кронштадтской лаборатории Селиванов вел кой-какие дела несколько лет назад; там наверняка должны были остаться знакомые.
Кронштадт — город маленький, однако от причала до лаборатории надо было как раз пересечь его весь по диаметру. Если ехать из Питера на автобусе, то дорога займет больше времени, чем если плыть на пароме, но зато автобус останавливается от лаборатории в трех минутах ходьбы. Дело решила жара: Селиванов решил плыть.
От Тучкова моста ходили старые «Метеоры», а от Крестовского острова — новенькие «Андромеды», которые даже и не плавали, а летали над водой — только низэнько-низэнько. Кроме всех прочих, у них было одно ультимативное, наирешительнейшее преимущество: вся задняя часть судна представляла собой большую открытую палубу с буфетом…
Гришу Осипяна Селиванов заметил еще возле кассы, но подошел к нему уже только на борту. Гриша, вопреки фамилии курносый сероглазый блондин, занимался исследованиями чипов, которые имперцы вживляли в тела некоторых из похищенных и потом возвращенных. Сейчас он задумчиво поедал солидных размеров бутерброд с ветчиной и салатом, запивая светлым пивом из высокого бокала. Похоже, дисциплина в лаборатории опустилась до точки замерзания…
Селиванов взял ноль пять нефильтрованного «Премьера» и сырных палочек — и подсел к Грише.
— Сто лет, — сказал он и широко улыбнулся.
— Селиванов! — восхитился Гриша. — Вот уж точно — сто лет!.. Ты к нам? Или просто так?
— К вам, — сказал Селиванов. — Но через задний кирильцо.
— Чего так?
— Попробовал нормально — обломался… Слушай, ты же помнишь, наверное, эту историю год назад, когда я из Владика двух «чужих» привез, а у меня инвазовцы их уперли? И что потом якобы одного из них перед выборами демонстрировали?
— Так это ты их нашел? Здорово. Я даже и не знал…
— Ну, если строго по факту, то нашла их все же та девушка. Потом начальство их мне передало — полностью под мою ответственность. А когда их у меня выкрали, разбираться не стало и мне же вкатило по полной, со всей дури. Да ты в курсе, наверное…
— Что-то слышал, но краем уха. Уж извини, мы с этой реорганизацией…
— Представляю. Что меня примиряет с тем пенделем под зад, так это то, что мне ничего не придется паковать и носить…
— Так тебя что — выперли?
— Еще как.
— Е-олки… И что же ты собираешься делать?
— Восстанавливаться, естественно. Но для этого мне нужно законтачить с той поганкой, которая меня подставила. Чтобы она же и отмазала. Без нее никак. А ее почему-то прячут. Наверное, из-за этих поганых выборов. То есть не наверное, а точно. Я уже в Москве пробежался по тем, кто мог бы нас познакомить, но узнал только, что она живет постоянно в Питере…
Гриша покивал с набитым ртом. Селиванов, заполняя возникшую паузу, воздал должное пиву и закуске. Серебряные колокольчики, сигнализирующие о приближении удачи, вдруг загремели над самым ухом. Почему-то показалось вдруг, что Гриша вот сейчас, как только прожует бутерброд, скажет ему все-все…
Осипян прожевал бутерброд, глотнул пива и покивал.
— Ну, ты в курсе, конечно, что ее мужик стал теперь нашим самым главным боссом? — неторопливо спросил он.
— Да уж… Но он абсолютно недоступен. В смысле — что ему пока не до таких мелочей, как неправедно уволенный сотрудник.
— Я бы все равно действовал через него… Или через суд. Почему нет? А барышню Гофман я раза три видел на Аптекарском острове. С котенком. Гуляют они там в Лопухинском садике у набережной. Значит, и живут где-то неподалеку… Но я бы на твоем месте просто написал бумагу Липовецкому — так, мол, и так…
— Бумага давно уж писана, и не одна…
— Понятно. Ну, буду рад, если помог тебе.
— Спасибо, Гриша. Надеюсь, действительно помог. Говорят, она девушка с понятием. — Намеки Селиванов понимал хорошо. — Зла она мне не хотела… может, даже просто не знает, как оно все в результате получилось… Слушай, а как ты думаешь, кто-нибудь из ваших не подскажет мне что-нибудь более внятное?
Гриша посмотрел на свой почти пустой бокал, потом на стойку буфета. Похоже было, что ему хочется еще немного пива, но он колеблется.
— Не знаю, Иван Алексеевич, — сказал он немного рассеянно. — По-моему, ты переусложняешь задачу. В телефонный справочник заглядывал?
— Обижаешь, начальник. Не фигурируют-с.
— Что, вообще никаких Гофманов?
— Нет, один какой-то есть. Но не Э-Эм. И в адресном бюро я узнавал, но там наша барышня отсутствует — по крайней мере в открытом доступе. Нет, я уже все перепробовал… То есть ты считаешь, что в лаборатории я ничего нового не узнаю?
— Да нет, никак я не считаю, просто… Ну, бардак у нас там, разброд и шатание. И народу три штуки, не больше. Давай сходим поговорим. Все какая-то цветная брешь в серых буднях. И потом — ну а вдруг?..
Остаток пути они говорили о пустяках, по пути с причала до лаборатории взяли свеженького разливного «Бомбардир-капитана» — и славно посидели в прохладе. Ничего нового Селиванов не узнал, но лихорадка, тихо сжигавшая его все эти дни, вдруг прекратилась. Понемногу рабочий день закончился, один из вынужденно трезвых сотрудников взялся отвезти Гришу и Селиванова в город — и вдруг в машине, глядя на алюминиевую рябь залива, Селиванов с ужасом подумал: господи, что я здесь делаю? И вообще: кто я?.. Сердце дернулось и остановилось, а потом затарахтело с удвоенной скоростью. Морок прошел, но Селиванова что-то заставило оглянулся, и ему померещилось, что в мареве возле дороги стоит он сам, растерянный и ничего не понимающий в этой жизни.
Калифорния. 28. 07. 2015, 12 часов 20 минут
Юлька как будто прилипла к этому месту. Казалось, все просто и легко: садись на «супербайк», джойстик на себя — и лети куда хочешь. Но эта свобода таинственным образом и ограничивала, сковывала ее…
Или — не свобода, а что-то иное?..
Был уже день, белый день в самом что ни на есть разгаре, а она все сидела за столиком под полосатым навесом и ела уже четвертую порцию мороженого подряд — на этот раз персиковое со взбитыми сливками.
По дороге неслись машины, в основном грузовики-цистерны: желтые, красные, синие, цвета полированной стали. Никто не сворачивал к мотелю «Надежное место», чтобы отдохнуть в тени.
Два десятка пальм и огромный фикус-баньян перед домом давали сочную ароматную тень, и в этой тени журчали несколько маленьких фонтанов. Там же прыгали и азартно ругались какие-то птахи. За домом был бассейн и несколько лежаков для загара.
А за проволочным забором начиналась выжженная бугристая пустошь…
Почему-то не находилось никаких сил убраться отсюда.
Возможно, те, кто гонится за нею, нащупали ее и «приковали». А возможно, в ее голове созревает новый план действий, потому что старый — это она уже поняла — был плох и слаб до беспомощности, и непонятно, как она могла его сочинить…
Она посмотрела на «супербайк», сверкающий никелированными сочленениями. Смешные ребята, подумала она неуверенно. И жутко талантливые. И смелые. И все равно смешные. На Марс…
Все равно как на пикник в то место, где никто еще не был. Куда-нибудь в горы или в дремучий лес. Но — на пикник.
И этот двор с самоделками… Самоделки сейчас, когда всё, что можно придумать, можно пойти и купить. Ну, почти все.
«Супербайк»… Вот такого уже не купишь. Ничего принципиально нового не изобретено, а просто остроумно скомбинировано то, что уже известно. Но при этом аппарат летает значительно выше глайдеров и во много раз быстрее, чем седла-жополеты, не портит полос и площадок, как корабли и катера, когда взлетают без стартовых антигравов, и в отличие от атмосферников не нуждается в крыльях. То есть за патент на такую машинку ребята могли бы жить припеваючи… что, похоже, и делают — вот уж не знаю только, на какие деньги…
Не отвлекайся.
Да я и не отвлекаюсь… стараюсь изо всех сил… Но надо бы еще мороженого, а, как вы считаете?
Если ее «приковали», то нужно изо всех сил рвануться и освободиться. Как из паутины. Прямо сейчас.
Но что-то мешало рвануться. И это был не паралич воли, не проклятая сонливость, которой она все время боялась и которая стала для нее скорее уж сигналом тревоги, чем путами. Нет, на этот раз было скорее ожидание важного события, которое должно произойти именно здесь, но Юлька не знала точно, в какое время… и может быть, все-таки не здесь…
От этого рождалась неуверенность.
Давай еще раз, сказала она себе. Еще один прогон… Я хочу грохнуть марцала. Один раз у меня не получилось. Промазала. Теперь нужно на второй заход… Вот где я запсиховала и начала делать ошибки — хорошо хоть не фатальные… до фатальных не дошло, не успела… Никаких вторых заходов, этот этап провален, и исключительно и только — начинать новый с нуля. Снайпер, делающий второй выстрел с одной позиции, — это мертвый снайпер. Так говорил тренер Аллардайс.
Итак, все с нуля. То есть — выявление цели, разведка, выслеживание…
А для этого нужно вернуться в лагерь.
Риск…
Да, риск. Но пока я тут прохлаждаюсь мороженым, этот склизкий лощеный гад превращает Ричи во что-то, только внешне похожее на человека!
Она подумала так и уставилась на свои сжатые кулаки. Они лежали на столе по обе стороны опустевшего пластикового стакана с ложечкой в нем — и эта ложечка заметно дрожала.
Вот черт…
Юлька встряхнула руками, сбрасывая с пальцев избыток возбуждения. Передернула плечами, с хрустом свела лопатки, покрутила головой.
Итак, решение: возвращаемся в лагерь…
Решение неверное.
Надо выяснить вот что: действительно ли за ней кто-то гнался в ту ночь — и гонится ли сейчас? И только после этого…
Решение неверное!
Действовать надо так, как будто за ней гонятся все черти из ада, — и одновременно провести подробную разведку и выяснить об Ургоне все, что только возможно. Одновременно, понимаешь?
Понимаю, ответила она сама себе. И больше всего понимаю, что это невозможно сделать в одиночку…
Во внезапной вспышке ярости она врезала кулаком по столу и тут же вскочила на ноги и быстро пошла по кругу, баюкая ушибленную кисть. Только поэтому она и увидела, как по проселочной дороге, пыля, по направлению к мотелю едут два темных и с темными стеклами полугрузовичка. От них так и разило угрозой…
Да как же так получилось, что они подкрались, что она их не почувствовала издалека?..
Это называется — наразмышлялась до отключки.
Юлька бросила на стол десятку, перепрыгнула невысокое ограждение и в три прыжка достигла стоянки. Она бросила в монетоприемник парковочного автомата все жетоны, которые выудила из кармана — гораздо больше, чем требовалось, — и рванула рычаг. Автомат сработал только с третьего раза, и за эти два лишних рывка Юлька покрылась обильным потом. Тем не менее она проверила, как держатся прихваченные к багажнику специальными резиновыми жгутами сумка и чехол с винтовкой, — только после этого прыгнула в седло, запустила конвертор — раз… два… три… четыре… стрелка эргометра вышла из красной зоны, — поехали! Юлька подняла аппарат на метр, развернулась «на пятке» — и, чуть-чуть набрав высоту, понеслась прочь от мотеля, не оглядываясь и потому не зная точно — но надеясь, что здание находится между нею и преследователями.
Она перемахнула через шоссе, снизилась до самой земли, притормозила, развернулась, посмотрела назад. Виден был садик, угол дома, вывеска. Никаких машин, слава богу…
Так направо или налево?
В-витязь на распутье…
Если направо, то — продолжать свою дорогу в никуда, уходить от противника, которого не видно, разрывать контакт, скрываться, прятаться от тех, кого, может быть, и нет. Если налево, то — идти на сближение, атаковать, обострять, обгонять, двигать все фигуры за один ход, импровизировать, везде успевать первой…
Она решительно повернула налево — и увидела три глайдера, стремительно идущих ей наперерез. До них было далеко, километра полтора-два.
А еще дальше — и от шоссе, и от нее — малозаметной серой черточкой скользил на небольшой высоте легкий атмосферник — что-то типа «свифта», «титмауса» или «баллфинча». Пилот его старательно делал вид, что залетел сюда случайно…
Герцогство Кретчтел, Сайя, планета Тирон.
Год 468-й династии Сайя, 11-й день лета
Позицией полковник остался в основном доволен; ребята, готовившие ее, проявили и редкое старание, и приличную выучку. Три ряда траншей, грамотно расположенные ходы сообщения. Проволочное заграждение на низких колышках, там же что-то вроде спиралей Бруно. Проволока непривычная, чертовски упругая, раза в полтора тоньше, и шипы другие по конструкции — не прикручены, а приварены; но функцию свою заграждение выполнит, это ясно.
Он приказал только переоборудовать пулеметные гнезда — с тем, чтобы огонь велся преимущественно не фронтальный, а фланкирующий, — и кое-где усилить брустверы окопов — благо камней для этого хватало. Его собственный командно-наблюдательный пункт оборудовали метрах в тридцати ниже гребня высотки и вдали от сколько-нибудь заметных ориентиров.
Отряд, отданный под его команду, насчитывал пятьсот семь пехотинцев, в основном землян-легионеров из разных частей, в разное время угодивших в плен. Он не был уверен, правильно ли поступил, сформировав роты по принципу землячеств, — просто так оказалось проще назначить командиров. Половина личного состава понимала русский язык, половина другой половины — английский. С этими проблем не было. Удалось сформировать немецко-французскую роту, лейтенант-силезец Марейе говорил свободно и с теми, и с другими. Но набиралось еще сорок два человека, с которыми трудно было найти общий язык кому бы то ни было: шведы, финны, литовцы, датчане, португальцы, румыны, греки, венгры, албанцы — и даже один боснийский цыган. Присоединив этот чудовищный «вавилонский ковчег» к алемано-франкам, Стриженов поставил командовать взводом сержанта Гофгаймера, маленького очкастого немца, владеющего шестью языками и попавшего в Легион совсем недавно…
Таким образом, первая и вторая роты были «русскими», третья — «английской», четвертая — «эх-сперанто». И был еще разведвзвод из шести человек и мотоцикла.
Кроме пехоты, у Стриженова имелась мортирная шестиорудийная батарея с приличным запасом осколочных бомб, и три легкие полевые скорострельные пушки, могущие настильно лупить картечью; картечных патронов тоже вроде бы хватало, равно как и гранат — но на гранаты, впрочем, он особо не полагался из-за слабенького заряда взрывчатки. Прислугой орудий были сплошь чапы, а вот командовали ими основательные пожилые поляки. Полковник потолковал с артиллеристами, понаблюдал за пристрелкой целей — и решил для себя, что за этих можно быть спокойным.
Хуже обстояли дела со станковыми пулеметами, на которые скорее всего и ляжет самая большая нагрузка. То есть их было достаточно, одиннадцать штук, но все разные — не просто разных систем, но еще и под разные патроны, в том числе и уникальные восьмимиллиметровые системы Краг-Йоргенсена, которые вообще больше ни к чему не подходили. В горячке боя могли возникнуть трудности со снабжением. Впрочем, командиры расчетов заверяли его, что все будет в порядке; оснований не верить им вроде бы не было, а тревога оставалась.
Еще хуже было то, что на поддержку тяжелой артиллерии, позиции которой отряд и прикрывал, рассчитывать не приходилось: из-за рельефа местности все предполье левого фланга настильным огнем не простреливалось, а в навесном чапские пушкари были, мягко говоря, не слишком сильны. Поэтому двадцать четыре тяжелых орудия за спиной особой уверенности не прибавляли…
Соседями справа был сводный отряд гвардейцев нескольких здешних герцогов, а слева — повстанческая бригада. Стриженов посетил тех и других, пришел в уныние, но постарался этого не показать. Партизаны хотя бы хотели от него умных слов, он сказал все, что следовало, и оставил офицера-советника; гвардейцы, к сожалению, знали все лучше всех…
Но больше всего полковника тревожило отсутствие каких бы то ни было сведений о противнике. Он сталкивался с подобными ситуациями и раньше, когда одна за другой бесследно пропадали разведгруппы, но почему-то думал, что это беда одних только легионеров — чапы, чувствующие себя в лесу как дома, казались ему прирожденными разведчиками. Но вот поди ж ты, из семи разведгрупп — ни одного землянина, только здешние ребята, охотники, — вернулись две, не встретившие противника; остальные пять канули бесследно.
Сегодня на подводах привезли самолет, поначалу похожий на несколько больших вязанок хвороста. Голенастый лопоухий пилот и страшного вида — обгорелое лицо, обгорелый, сплошные рубцы, скальп — механик быстро превратили этот «хворост» во что-то осмысленное, и завтра с утра начнутся полеты. Если повезет, армия обретет хоть какие-то глаза…
Пришел Дупак, принес ужин: горячая лапша с густой мясо-овощной подливкой, то есть что-то вроде местного лагмана или спагетти, и чай с медом.
— Личный состав поел? — спросил полковник, хотя и знал, конечно, что уж без ужина-то легионеры не останутся ни при каких обстоятельствах.
— Так точно, — вяло ответил Дупак, глядя куда-то в сторону.
— В чем проблема?
— Да страшно, товарищ полковник, — сказал Дупак как-то обреченно. — Похоже, не выберемся отсюда, крандец подвалил. Ребята тоже такие грустные…
— Это вы зря, — сказал полковник. — Ладно, ты иди, я пока поем.
Дупак, зацепившись сапогами, развернулся и вышел. Полковник подсел к столу, намотал на длинную трехзубую вилку моток лапши, отправил в рот. Недосолили, а со специями опять перебор…
Лапша кончилась, а он все сидел над котелком, прихлебывая чай. Плохо, что такие настроения у личного состава… Полковник допил чай, вытер запястьем лоб и вышел наружу.
Вернее, хотел выйти наружу. Почти вышел. Он так и не вспомнил потом, что именно заставило его насторожиться. Какой звук, или отсутствие звука, или движение, угаданное за старой плащ-палаткой, прикрывающей проем двери, или что-то еще. Но факт: перед самой дверью он пригнулся и левой рукой вытянул из кармана револьвер, местного производства «смит-и-вессон» 42-й модели, снаряженный патронами с разрывными пулями…
Дальше все происходило мгновенно и в то же время очень медленно.
Он откинул занавеску. Свет упал на огромные сапоги — на стесанные подошвы огромных сапог.
Сапоги лежали на дне хода сообщения каблуками к земле и носками в стороны.
Что-то шевельнулось в темноте, какая-то темная масса, и сапоги тут же дернулись и как будто бы втянулись в нее. Полковник шагнул вперед, и тут же кто-то кинулся на него сверху, обхватив за шею и блокируя правую руку. Он ожидал этого. Выстрелил первый раз прямо перед собой, а потом, ткнув стволом мимо левого уха, — дважды назад и вниз.
Казалось, после первого выстрела револьвер взорвался, как граната, второго он уже не услышал.
Потом Стриженов понял, что лежит. Кто-то тяжело и неподвижно придавил его сверху. Он попытался высвободиться, но не мог опереться.
Засверкали выстрелы.
Он снова напрягся, и вдруг то, что его держало, исчезло, он перевернулся через плечо и оказался на спине и опять без опоры, как черепашка. Казалось, что он барахтается то ли в воде, то ли в сухом глубоком песке.
Темный силуэт загораживал проем двери. Полковник лягнул ногой — и во что-то попал. Силуэт сложился комом и исчез внутри блиндажа.
В голове гудело, как в колоколе. Он попытался приподняться на локте, и тут ударила острая боль — из локтя через плечо в шею и мозг. Это было как молния. Он упал и, наверное, застонал.
Кто-то в черном возник из темноты, наступил ему на грудь, отпрыгнул, полез на стенку окопа. Черного настигла трассирующая очередь, выпущенная шагов с пяти. Нижняя часть тела сползла вниз и, дергаясь, легла рядом с полковником, верхняя осталась наверху.
Потом был провал. Потом ему помогали встать и оттирали лицо, а кровь не оттиралась. Потом был Урванцев, полковник возражал, но док был непреклонен, взмахнул шприцем, и полковник мирно уплыл направо и вниз по зеленовато-голубой реке…
…Он очнулся, наверное, очень скоро, но уже на госпитальной койке, голый и с гипсом от шеи до кончиков пальцев. Закованная в гипс правая рука висела на какой-то сложной системе блоков и противовесов. Все тело чертовски болело, будто из него долго и добросовестно выколачивали пыль.
— О дьявол, — прохрипел полковник и попытался шевельнуться; подвес опасно зашатался. — Урванцев? Или кто-нибудь? Есть тут живые?
— Есть, товарищ полковник! — Полог качнулся, пропуская тощего фельдшера Хрекова. — Живых у нас еще полно… Утку вам?
— Холодно зверски, дай еще одеяло… Ну и утку, чтоб два раза не ходить. А где док?
— Оперирует.
— Бой был?
— Да нет, не то чтобы бой… Разведку ихнюю медным тазом накрыли. Не ту, что вас обидеть пыталась, а другой отряд — человек двадцать, за нашими позициями маскировались. Явно в тыл нам боднуть хотели…
— Понятно. Потери большие?
— Убитых шестеро и раненных тяжело тоже шестеро, пятерых уже прооперировали, последний остался… не, вон идет наш доктор, так что уже все…
Вошел усталый Урванцев.
— Ну, как дела, мон женераль? — Пожалуй, он был единственным, кто не признал разжалования Стриженова и продолжал звать его по-прежнему. Это была даже не фронда, а так — неотъемлемое свойство характера.
— Это, док, лучше уж ты мне скажи. Наверняка будет точнее.
— Все было бы просто класс, но ты ухитрился сломать в двух местах плечо. Ума не приложу, как это могло получиться. Кость я тебе кое-как сложил, но закрепить отломки нечем, так что тебе придется соблюдать абсолютную неподвижность.
— Ни хрена себе… И как долго?
— Месяц минимум. Но скорее всего, что дольше. Ты уж извини, это не моя прихоть, а суровая реальность…
Полковник закрыл глаза. Плотно зажмурился. До бегающих светящихся клякс. Потом открыл глаза. По идее, должно было что-то измениться, а вернее — исправиться. Но все осталось как было.
— Урванцев, — сказал он. — Урванцев… Это нереально, понимаешь? Ты должен что-то придумать. Мне надо быть на ногах уже завтра.
— Бредишь, — сказал Урванцев.
Полковник неуступчиво промолчал.
— Даже если я тебя прооперирую, возьму кости на проволоку… я никогда этого не делал, но знаю как и могу попробовать… ты же все равно потом неделю пролежишь в жару, потому что… И потом, тебе эту операцию еще пережить надо, с твоим-то сердцем…
— Ты подави мозгом, Урванцев, — сказал полковник. — Заодно отдохнешь. Через час доложишь решение. Задачу ты понял. Иди.
Оставшись один, он задремал. Под двумя одеялами было тепло. Ему приснилась Мыша. Мыша возилась с какими-то странными кошками, которые выглядели как кошки, но вели себя вполне по-человечески — например, лезли целоваться и подставляли пузики, чтобы их пощекотали. Потом она подняла на плечо тяжелую сумку и пошла вдоль бесконечной стены, расставляя по полкам толстых котов, сделанных из колбасы. «Вы от кого котиков распространяете?» — спрашивали ее. «От Морского флота», — отвечала Мыша. Потом прилетел космический корабль и Мышу забрал. Там были какие-то совершенно карикатурные зеленые человечки — маленькие, чуть выше колена. Они Мышу поносили всяческими словами, а она виртуозно отругивалась: «Да нет мне до вас никакого дела, до вашего Космофлота, и вообще — отвезите меня домой, в родную Палестину», — и Стриженов вдруг понял, что Мыша — это Иисус…
Он проснулся в ужасе и в то же время в какой-то сладкой истоме. Рядом на табуретке сидел Урванцев.
— Есть только один выход, — сказал он.
— Что-то произошло? — спросил полковник.
— Пленный дал показания.
— О. У нас еще и пленный есть?
— Ты же его сам… Не помнишь, что ли?
— Не помню. Ладно, не важно. Так что?
— Их только в первом эшелоне пятнадцать тысяч.
— Ой-е… И какой выход предлагает современная медицина? Отнять руку?
Урванцев, вздыбив желваки, посмотрел ему в глаза. Потом кивнул.
— Ну, давай. Раньше сядем…
— Руку я попробую сохранить, потом пришьем обратно…
— Для этого нужно будет выжить.
— Да. Как минимум.
— Хлебнуть для храбрости дашь?
— Дам. Но не очень много.
— А мне сейчас и нужно-то всего… понюхать пробку да издали посмотреть на ананас… — Полковник длинно вздохнул. — Ну, поехали?
— Чуть позже, — сказал Урванцев. — Операционную моют… — Он вытащил из кармана флягу. — Местный бурбон. Как говорится, все, что могу…
— Долго будешь возиться? — Полковник показал глазами на обреченную руку.
— Нет. Минуты три. Ну, пять. Дурацкое дело не хитрое…
Бурбон по вкусу напоминал густую настойку еловых опилок. Он страшно драл горло, а в желудок стекал буквально жидким свинцом. И тут же превращался в мягкую горячую тяжесть…
— Вот и мне нравится, — глядя на него, усмехнулся Урванцев. — А главное, сон снимает на счет «раз». И голова потом свежая.
— Отлично, — кивнул полковник. — Возьму на вооружение.
Появился Хреков, с ним еще один незнакомый санитар. Втроем они медленно подняли Стриженова — то есть Урванцев поднимал собственно его, а двое помощников — закованную в гипс руку. И все равно это было жутко больно, полковник чувствовал, что бледнеет, а лоб и шея становятся гнусно мокрыми. Со всеми предосторожностями его довели до палатки-операционной — там стоял какой-то кроваво-парикмахерский запах — и уложили на холодный железный стол.
Широкий ремень вокруг груди, другой — вокруг колен. Мягкая петля на здоровое запястье. Холодные ножницы, с хрустом разрезающие прогапсованный бинт… и когда шина оторвалась от кожи, Стриженов на миг провалился куда-то, черные волны сомкнулись над лицом, а потом снова разошлись.
Он вдохнул, выдохнул, вдохнул. Продышавшись, прикрыл глаза. Все равно сейчас долго будут готовиться…
Вьются тучи, как знамена,
Небо — цвета кумача.
Мчится конная колонна…
Шевельнулись сломанные кости, и показалось, что стол качнулся.
…Бить Емельку Пугача.
А Емелька, царь Емелька,
Страхолюдина-бандит,
Бородатый, пьяный в стельку
В чистой горнице сидит.
Прикосновение огромного квача с йодом, этот йодный запах, потом Хреков перекинул салфетку через поручень, и стало не видно, чем они там занимаются. Укол, еще укол, потом стало казаться, что в руку безболезненно впихивают что-то тупое. Потом ему перемотали плечо жгутом, защемив кожу, и это была довольно сильная боль, которую почему-то хотелось чувствовать…
Говорит: «У всех достану
Требушину из пупа.
Одного губить не стану
Православного попа.
Ну-ка, батя, сядь-ка в хате,
Кружку браги раздави.
И мои степные рати
В правый бой благослови!..»
Полковник видел только две головы, две пары глаз в прорезях масок. Над головами сияли лампы в жестяных тарелках-отражателях. За лампами был брезентовый потолок, но почему-то мерещилось, что там переплетенные лапы деревьев.
Так было в Слюдянке, возле гостиницы: черное небо, переплетенные ветви старых сосен, а под ними качалась даже в безветрие жестяная тарелка фонаря. А рядом, буквально через два дома, был книжный магазин, совершенно феноменальный: в нем были книга! И он набрал тогда полрюкзака тоненьких и толстеньких книжек поэтов, известных и неизвестных, хороших и так себе… с тех пор из этого мало что осталось, но вот томик Самойлова уцелел, хотя и лишился переплета…
Впрочем, почти все Стриженов уже знал наизусть.
Поп ему: «Послушай, сыне!
По степям копытный звон.
Слушай, сыне, ты отныне
На погибель обречен…»
Несколько раз полковник чувствовал, как скрежещут обломки костей, но это было уже совсем не больно и не страшно.
Как поднялся царь Емеля: «Гей вы, бражники-друзья! Или силой оскудели Мои князи и графья?»
Как он гаркнул: «Где вы, князи?!»
Как ударил кулаком,
Конь всхрапнул у коновязи
Под ковровым чепраком…
Потом он увидел, как маску Урванцева пересекла очередь маленьких капелек крови, зацепила глаз. Тот встряхнул головой, заморгал, но продолжал сосредоточенно работать.
— Как ты, Игорь? — Голос Урванцева будто проходил сквозь стену тумана, а из-за того, что не было видно губ, вообще казался не его голосом.
— Нормально, — сказал полковник и удивился, что губы деревянные.
— Сейчас самое неприятное, терпи. Джильи сюда, — скомандовал он Хрекову. Тот кивнул.
Как прощался он с Устиньей,
Как коснулся алых губ.
Разорвал он ворот синий
И заплакал, душегуб.
Звук был самый что ни есть слесарный: пила по чему-то твердому. Вибрация отдавалась по всему телу, в затылке и пятках забегали мурашки.
— Еще немножко… Дай-ка рашпиль, Хреков.
Шкряб… шкряб… шкряб…
«Ты зови меня Емелькой,
Не зови меня Петром.
Был, мужик, я птахой мелкой,
Возмечтал парить орлом!
Предадут меня сегодня,
Слава Богу — предадут!
Быть, на это власть Господня,
Государем не дадут…»
— Шьем. Давай сюда кетгут… так, это срежь… еще кетгут… хватит. Шелк — и понеслась…
Как его бояре встали
От тесового стола.
«Ну, вяжи его, — сказали, —
Снова наша не взяла».
— Жгут снимаем… отлично! Все, Дима, рыхлую с полуспиртом — бинтуй…
Урванцев исчез справа и тут же возник рядом, сдирая маску и перчатки.
— Готово, Игорь. До утра спи. Я тут пока клешню твою замариную, а потом, если повезет… Впрочем, я это уже говорил.
— Говорил. Спасибо тебе, старик…
— Да ладно… Прости, что так вышло.
— Не болтай глупостей.
— Проще сдохнуть. Ладно, ты иди спи, пока дают… мон женераль. Ребята, ведите командира.
Полковник сдержанно покосился направо. Культя была толстая и довольно длинная — а может, просто санитар Дима не пожалел перевязочного материала. Он сел — чувствуя себя необыкновенно, как утром после громадной усталости. Поднялся; ребята подхватили, боялись, что упадет. Но он никуда не упал, потому что стал очень легким.
Когда он проснулся снова, почти рассвело, и все, что было ночью, имело смысл хотя бы отчасти считать дурным сном. Рядом, скрючившись на стуле, сопел санитар Дима. Как только полковник шевельнулся, санитар вскочил. Стул с грохотом отлетел.
— Так точно, товарищ по!..
— Тихо-тихо-тихо… — пробормотал Стриженов. — Вообрази себе, что я с крутого бодуна…
— Так точно… — теперь уже прошептал санитар.
— Где Дупак?
— Так он же… товарищ полковник… Его ж убили. Я думал, вы знаете…
Полковник помолчал.
— Вот как… Нет, не знал.
Помолчал еще.
— Ну что ж. Легкой дороги к дому… — произнес он формулу прощания легионеров. — Легкой дороги…
Многие верили в это буквально: что после смерти легионеры возвращаются домой. Другие не хотели в этом признаваться, говорили, что это своего рода игра, род суеверия, но в конечном итоге — тоже верили. Наверное, были и такие, кто честно не верил. Одного из них полковник знал: это был он сам. Однако все — и верующие, и нет — над идеей посмертного возвращение подтрунивали. Всегда, за исключением истинных моментов недавней смерти.
— Товарищ полковник, ваша форма запасная где?
— В снарядном ящике.
— А то старую изрезать пришлось…
— Тихо было, пока я спал?
— Да какое тихо, товарищ полковник! Только-только замолчали, а до этого часа два такой перепалки было, любо-дорого! Подробностей не знаю, мне доктор велел глаз с вас не спускать…
— Понял. Ладно, солдат, помоги мне одеться. Побудешь пока при мне порученцем…
— Так точно.
— Зовут тебя Дима, а фамилия?
— Чигишев. Старший сержант Чигишев.
— Запомнил. С медициной у тебя всерьез или так, случайная связь?
— Всерьез, товарищ полковник. С четвертого курса медицинского ушел, завербовался, деньги нужны были фантастически…
— Тогда долго у себя не задержу… нет, этого не надо, просто тельник давай сюда и летний китель…
Отсутствующая рука болела тупо, как будто по ней недавно врезали доской. Болела вся, от шеи до кончиков пальцев. Он знал, что так и будет — и слышал от других, и читал. Но, как и в возвращения после смерти домой, — не верил. Теперь убедился. Если забыть, что руки нет, и не пытаться шевелить ею — все ощущения на месте. И боль от переломов — тоже…
Но эта хрень хотя бы не мешала двигаться. А когда заживут швы, все будет просто прекрасно.
Калифорния. 28. 07. 2015, 12 часов 55 минут
А может быть, им от нее ничего и не нужно было? Юлька с сомнением оглянулась через плечо. Последние глайдеры уже скрылись из виду. Все они были ярких цветов и с номерами в больших контрастных кругах. Какие-то гонки… Она знала, что гонки через пустыню — или по прямой до Лас-Вегаса и обратно, или по замкнутому маршруту — проходят едва ли не каждую неделю. Но здесь вроде бы не пустыня…
Она еще раз огляделась, но ничего подозрительного так и не разглядела. Потом развернулась немного направо и направилась к океану — просто для того, чтобы солнце не светило прямо в глаза.
И еще — нужно было откуда-то позвонить…
Несколько раньше: вольный город Хайя, планета Тирон.
Год 468-й династии Сайя, 3-й день лета
Он пришел сюда по делу, ничего особенного не имея в виду, и сразу попал в разборку: сначала прямо на него из двери дома вылетела растрепанная и в хлам изодранная матушка Чирр, то ли владелица дома, то ли просто управительница, этого Серегину ни разу не говорили. Не узнав Серегина, она вцепилась в него и одновременно вырывалась, потрясая тоненькими птичьими ручками и посылая в темноту прихожей короткие взрывные проклятия. Серегин всем телом чувствовал, как ее колотит. Он переставил старушку назад, за себя, осторожно освободился от захвата — и, поднявшись на две высокие неудобные ступеньки, шагнул внутрь такого знакомого дома.
Там сильно пахло горелым тряпьем. Справа, в подлестничной каморке, где матушка Чирр проводила дни и ночи, покрывая вышивкой бесконечные стенные полотнища, кто-то сутулый и длиннорукий, как обезьяна, пытался эти полотнища поджечь. К сваленным на столе грудам ткани он пытался поднести пламя масляной лампы, а проволочный каркас абажура не позволял это сделать так просто. Серегин левой рукой взял у него лампу, а правой от всей души отоварил по затылку. Длиннорукий повалился, как полупустой мешок с дровами. Серегин сдернул со стола затлевшуюся ткань, затоптал огоньки.
Потом он перевернул упавшего. Длинное асимметричное лицо, длинные, плохие и удивительно неровные зубы… Никогда не видел.
Оторвав от гардины шнур, Серегин связал лежащему руки и от узла накинул на шею удавку — чтобы не освободился. Потом ножичком разрезал ему штаны сзади — от ремня (хороший ремень был, кстати…) до колена. Теперь подонку никуда не деться…
То, что в каморке стало темнее, он заметил, но оборачиваться не стал — дал тому, кто появился в дверях, возможность замахнуться. Потом кувыркнулся назад и ударил ногами в проем двери, как раз в живот тому, кто в дверях стоял. Здоровенный кабан, кого полегче такой удар впечатал бы в стенку, а этот только отступил на шаг и согнулся, обхватив брюхо.
Впрочем, Серегину задержки хватило вполне: приземлился он на бок, сгруппировавшись, толчком ладони привел себя в положение на корточках и мгновенно распрямился, нанося удар левым локтем вперед и вверх — все это одним непрерывным стремительным движением… Локоть врезался здоровяку в челюсть, и Серегин услышал отчетливый хруст кости. Но, чтобы не пропадал замах, добавил и правым кулаком — в ту же челюсть, только сбоку.
Здоровяк осел.
Минус два…
И — дикий крик наверху.
Серегин оглянулся — нет ли огня? — и бросился вверх по лестнице. По ступенькам, тихо подвывая, ползла вниз девушка. Кричала не она, значит — потом. На самом верху лестницы, поперек ее, в луже крови лежала мертвая собака. Он переступил через собаку, прижался к стене и заглянул в коридор.
На фоне узкого и прикрытого соломенной занавеской окна были видны. только невнятные силуэты. Кажется, два человека. Или три: в смысле, двое держат третьего. Все почти неподвижны, но очень напряжены.
И снова этот вопль. Кричит женщина. Ей что-то ломают. Или выкручивают…
Серегин зажал сложенный нож в кулаке, пошел к ним. Не побежал — слишком хорошо знал, к чему приводит такая неосмотрительная быстрота. Подбегающий — это готовая мишень, ему ни ударить как следует, ни увернуться.
Его заметили, но скорее всего приняли за своего. Да и не до того им было.
Действительно, двое. Щенок и матерый. Их жертва на коленях, ей пригнули голову, вдавили лицо в пол. И, кажется, ломают пальцы…
Щенок был ближе, и Серегин вынужденно свалил его первого — ударил ногой в голову. Матерый среагировал хорошо: бросил в ноги Серегина женщину и вскочил, приняв стойку. В руке у него был нож. Хороший такой финарь с лезвием в ладонь длиной.
Серегин выщелкнул свой клинок, зажал нож между указательным и средним пальцами, повел перед собой. Женщина под ногами мешала страшно, вперед не шагнуть, атаки нет.
Матерый чуть отступил, выманивая. Он двигался очень точно и экономно, не делал никаких пугающих движений, не жонглировал ножом, как какой-нибудь мелкий гопник — а просто ждал, когда противник сделает ошибку. Серегин уже понял, что столкнулся с противником, который на ножах сильнее него. Тогда он перебросил нож в левую руку — как бы начав атаку (и увидев в глазах врага довольный предвкушающий блеск), — вынул из-за пояса «макарку», которого всегда носил с патроном в стволе, но со спущенным курком, и выстрелил.
Обиженный и недоуменный («так не договаривались!») матерый ссунулся на колени, секунду постоял, повалился набок, вытянулся и замер.
Серегин с досадой вернул пистолет за пояс.
Меньше всего хотел он стрелять, шуметь — сбежится городская стража, и ага, как говорится, все настоящие проблемы начинаются после выстрела, — но ничего другого ему просто не оставалось…
Заворочался щенок, Серегин добавил ребром стопы в узенький лобик: полежи еще. Стал прислушиваться. Было поразительно тихо. Потом женщина, лежащая на полу, застонала, приподнялась — и вдруг вцепилась ногтями в лицо мертвеца.
Она кричала нечленораздельно и колотила труп затылком об пол.
Потом оказалось, что коридор полон вопящими и плачущими женщинами, а самого Серегина обнимает и целует зареванная Крошка Ру…
На ловца и зверь бежит, думал он, слушая Крошку и матушку Чирр, но хорошо бы этот зверь оказался по размеру ловушки… Три бандита покалечены, связаны и засунуты в подвал, один — главарь — убит. Это, мягко говоря, весомый повод для того, чтобы братки выжгли весь квартал вместе с обитателями…
С другой стороны, бандиты пришли обижать и калечить курьерш, которые тайно возили деньги и ценности для вдовы Ракхаллы — главы, можете себе представить, цветочной империи, заодно, по слухам, перебивающейся и всякого рода нелегальной торговлишкой. В цветах легко прятать всякую там контрабанду, понимаете ли.
Это Серегин знал — ну, совершенно случайно. Именно через «цветочников» Легион получал гранаты с циркониевой оболочкой и еще кой-какие полезные мелочи…
Менее избитая курьерша убежала — сообщить хозяевам о происшествии. Так что Серегину, по большому счету, выбор предстоял не по этой части, а — как бы выжать из ситуации максимальную пользу.
Он уже пытался разговорить связанных бандюков, разъяснить им, во что они влипли, но ничего внятного в ответ не получил, только угрозы и подробные описания всякого рода усложненных способов отъема жизни. С одной стороны, он не был следователем, а всего-навсего войсковым разведчиком, с другой — не хватало времени. Будь у него хотя бы ночь в запасе, он бы из них вынул всю необходимую информацию, а так…
Крошка Ру, щебеча, терлась справа и слева — и страшно расстраивалась, что от нее ну никакой помощи. Угостить хотя бы Серегина его любимыми крабами… но за крабами нужно бежать на базар, а это значит — отойти от Серегина больше чем на шаг…
(— Ты шел ко мне? — спросила она шепотом.
— Я шел к тебе, — подтвердил Серегин.
— Ты шел ко мне! Ты шел ко мне! Ты шел ко мне! — шептала она ликующе и кружилась.)
Наконец приехали от вдовы. Два автомобиля, грохоча, заполнили собой узкую улочку, разогнав торговцев. Вышли шестеро, двое остались караулить у двери, четверо вошли в дом.
Пожалуй, это уже не дурацкий сброд, с которым схлестнулся Серегин. Ребятки были как на подбор, жилистые и поджарые: видно, что гоняют их не хуже, чем солдат в Легионе. Главный (постарше остальных и поосанистее) вошел в каморку матушки Чирр последним, снисходительно огляделся. Матушка вскочила, Поклонилась. Серегин остался сидеть, но улыбнулся и приветливо помахал рукой.
— Счастливый день, — сказал главный.
— Счастливый, — подтвердил Серегин на чапском.
— Меня зовут Аакхен, — сказал главный. — А вас?
— Серегин. — И привстал, как положено по этикету. — Бывший солдат, ныне — в поисках пристанища.
— Вы были один? — спросил Аакхен.
— Да, — кивнул Серегин. — Это было не слишком трудно. Дикие люди.
— Покажите их мне, — распорядился Аакхен.
Матушка Чирр (ноги — палочки, руки — палочки, волосы — все еще метла какая-то с вдернутой ленточкой) побежала отпирать подвал, Серегин пригнулся, чтобы успеть среагировать, если какая тварь развязалась и бросится, Аакхен же якобы беспечно встал напротив двери, засунув руки в карманы. Впрочем, Серегин видел, что спереди к нему сможет подойти только очень хороший рукопашный боец — в Легионе были тренеры из местных, и они показывали, на что нужно обращать внимание в подобных случаях…
Когда дверь открылась, Аакхен жестом предложил Серегину держаться сзади и стал спускаться по лестнице.
Бандюки не освободились. Серегин держал фонарь, пока Аакхен осматривал убитого, потом — всматривался в лица живых. Похоже, что те его узнали или хотя бы поняли, кто он, потому что попытались вжаться в стенку…
Аакхен свистнул, его ребятки сбежали вниз и выволокли бандюков — пока только живых. Потом Аакхен повернулся к Серегину:
— Надо поговорить.
— Аналогично, — сказал Серегин по-русски.
— Что?
— Шучу.
— Поднимемся к старухе?
— Лучше к одной девушке, этажом выше.
— Хорошо…
Они расположились в тесноватой гостиной Крошки — в плетеных очень удобных стареньких креслах, по обе стороны такого же плетеного и такого же старенького столика, на который Крошка стремительно наставила рюмочек, бутылочек с крепкими настойками и соусами, розеток с закусками — пучками ароматных травок, кусочками твердой прокопченной рыбы, ломтиками голубого сыра… Потом Крошка, поклонившись, опустила на стол колокольчик — и неслышно удалилась.
— Хорошая девушка, — одобрительно сказал Аакхен. — Твоя?
— Да, — не стал вдаваться в подробности Серегин.
— Расскажи, как было дело, — предложил Аакхен.
— Ну… — Серегин пожал плечами. — Все получилось как-то само собой…
Он стал рассказывать с самого начала: как подошел к дому, как на него налетела матушка Чирр, как дальше покатилось… Рассказывал Серегин подробно, возвращался к каким-то деталям, когда Аакхен просил об этом, останавливался и вспоминал что-то, выпавшее из рассказа. Аакхен очень умело вел расспрос, Серегин даже не предполагал, что запомнил так много.
— А вы умеете вытащить из человека все, — с улыбкой сказал он, и Аакхен кивнул:
— Очень большой опыт.
— Как по-вашему, дому этому угрожает опасность?
— Всем всегда угрожает та или иная опасность, — пожал плечами Аакхен, наливая себе острой семитравной настойки и заправляя ее маленькой ложечкой черного соуса. — Но эти бараны из мелкой банды, которая вряд ли решится на террор.
— Мелкие твари часто кусаются больнее, чем крупные, — сказал Серегин. — Как они вообще решились поднять руку на людей вдовы?
— Предстоит выяснить, — сказал Аакхен. — Сейчас их готовят к беседе…
— Ясно, — усмехнулся Серегин. — Так что вы все-таки посоветуете нам относительно этого дома? Нанять охрану?
Аакхен помолчал секунды две.
— Думаю, угрозы для дома и для девушек не будет. Но о себе вам придется позаботиться самому.
— Без проблем. Особенно если вы меня предупредите, с какой стороны ждать удара.
Аакхен согласно кивнул:
— Без проблем… — и улыбнулся. — Еще, мой друг, один нескромный вопрос. Вы были солдатом — а чем занимаетесь сейчас?
— Ну… У меня и у моих нескольких друзей свой маленький бизнес, — пожал плечами Серегин. — Малотоннажные перевозки на короткие дистанции, я бы так это определил.
— И что вы перевозите? Или это нескромный вопрос?
— Да почему же нескромный? Запечатанные пакеты. С объявленной стоимостью. Мы берем восемь процентов от нее. К сожалению, у нас нет конторы…
— И как далеко вы можете отвезти пакет?
— Обычно — до Стоячей Звезды. Если нужно дальше, начинаются другие расценки.
Стоячей Звездой в обиходе называли большую и очень старую космическую станцию на стационарной орбите, через которую происходило легальное сообщение с Тироном, режимной планетой-заказником.
— Так у вас… катер? — с интересом спросил Аакхен.
— Да, Очень маленький, но зато свой, — засмеялся Серегин. — Мы считаем его трофеем.
Санкт-Петербург, Россия. 29. 07. 2015, вечер
Вечер выдался на редкость свежим, от такого в это лето успели отвыкнуть, и Лопухинский садик, где Вита и Кеша уже имели свои излюбленные места, оказался перенаселенным. Бабушки с внуками и молодые мамаши с чадами, просто парочки и парочки с собаками, ребятня на роликах и мини-глайдерах, кадеты и гардемарины…
Воздушные шарики, пиво и мороженое, над головой выписывает восьмерки и петли игрушечный самолетик. И духовой оркестр для полноты ощущений.
— Мам! — Кеша дернул ее за руку. — Может, просто покатаемся?
— А давай, — согласилась Вита.
У причала как раз стоял, набирая пассажиров, викинговский драккар (но с мотором). Рулевой был в шкурах и рогатом шлеме.
— Ма, а почему у дяди рога?
— Наверное, редко бывает дома… — рассеянно сказала Вита, вглядываясь в толпу: ей показалось, что там мелькнуло что-то неприятно-знакомое. Кто-то, разумеется. А может быть, она ощутила угрозу или недоброжелательность, исходящую от случайного зеваки. Хотя, как она знала, каждый год число всякого рода сумасшедших и маньяков снижается процентов на десять (необъяснимый, но несомненно существующий феномен; один из многих), тем не менее они в природе остаются, и несколько раз с какими-то невнятными выходками, направленными против Кеши, она сталкивалась; к счастью, рядом был Адам, другие мужчины, Кеша ничего не заподозрил…
* * *
Селиванов успел отвернуться и сгорбиться над газетой. Он просто сидит на скамейке и читает, сидит и читает, никого не трогает, ничем не интересуется… Буквы по-прежнему были чужие, можно было только рассматривать фотографии, но на всех фотографиях изображался подросток Селиванов, вешающий в подвале кошку. Он и не подозревал, что его тогда фотографировали…
Герцогство Большой Южный Паоот, планета Тирон.
Год 468-й династии Сайя, 17-й день лета,
поздняя ночь или раннее утро
…Потом он сходил за водой. Безногий опять закатил глаза и обмяк, дышал часто и коротко, но дышал. Что же мне с тобой делать, думал Денис. Ты же все равно сдохнешь. Скинуть собаку вниз, как хотел? А потом оттащить отбитую тушку куда-нибудь в угол. Воняй себе там. Предварительно по горлу чиркнуть… нет, кровища натечет, ну ее…
Видимо, от дыма он все-таки угорел, а может, не простой это был дым, а с какой-нибудь местной коноплей, но голова стала пустой и легкой. Хотя и трещала. Вообще состояние было как на пяти тысячах.
Метров. Над уровнем. Океана.
Океана воды.
Вода тикала о воду. Тик-тик-тик.
Кроме воды, Денис, извинившись перед мертвым, прихватил и одеяло. Потом решил извиниться перед одеялом за то, что и другой человек, которого оно будет укрывать, умрет. Скорее всего. Но что же делать, такая у нас работа. Работа у нас такая.
Жила бы страна родная, как пел, бывало, дед, раскинув руки на спинку дивана. Нормально, дед, говорил Денис, только не ори так. Дед все равно орал. Голос у него был хороший, громкий, глубокий, только вот слуха совсем не было, и врал дед безбожно, не попадая даже в ритм, не то чтобы в ноты. Диван был плюшевый, зеленый, с прямой неудобной спинкой и кистями на валиках. Бабушка завешивала его тонким деревенским ковром — ручная вышивка цветными нитками мулине по мешковине. Ковер был еще довоенный. На ковре было горное озеро с лебедями, красавица, многорогий олень и джигит с усами и кинжалом.
В какой-то момент Денису показалось, что именно этот ковер он сейчас и тащит, со страхом развернул одеяло, но нет, просто тканый орнамент из черных и белых кенгуров… кенгурей…
Или кунгурей?
Денис задумался, как правильно. Наверное, «ку». Васька Кунгуров. Иначе было бы Кенгуров, а это не так.
Дым все еще валил, но уже не столь яростно. Возможно, этим дымом ему подавали знаки? Маленький тощий негр с усами что-то бормотал, глаза дергались под веками. У джигита усы были черные, а у этого белые. Зато тот сам был белый, а этот черный. Вернее, темно-серо-зеленый. Что же с тобой сделали, парень?..
Бормотал он по-французски. Денис французский более или менее знал, но все же не настолько, чтобы понимать бешеное бредовое бормотание. Булькнув над его ухом фляжкой, Денис заставил парня замолчать, прислушаться и недоверчиво попросить воды.
Только медленно, сказал Денис по-французски. Тот закивал, заквакал, хотел прихватить фляжку руками — хренушки вам, руки прочно зафиксированы, хватит с меня внезапных нападений, — потом стал просто пить, пить и плакать.
Снаружи, похоже, была ночь. Видны были остатки огромного костра, угли, головешки. Денис отвязал парню — Шломо, Шломо Арейя (или как-то похоже), такой вот, на фиг, француз, — руки (кисти узкие, пальцы тонкие, такие можно только придумать, а не родиться с такими), и руки эти упали мертво и тупо, потому что Шломо умер. Он рассказывал Денису про себя, как он, забытый в Эфиопии сефард, бежал во Францию, записался там в Иностранный легион, из того легиона перебрался в этот (как — детали опущены), дезертировал из этого и забился в самую глухомань, не думал, что обнаружат, семью завел, детей уже восемь душ, но пришли ночью, старших двоих за жопу и его за жопу. И что-то такое сделали, что видел он все как из аквариума, где сидел сам, холодный и скользкий, пускал пузыри, пялился на рожи и ничего не понимал, то есть понимал, что происходит, и понимал, что происходит это с ним, но ничего не чувствовал, а почувствовал только сейчас. И его двоих сыновей убили сегодня ют здесь, у этой дыры, а он ничего не чувствовал, только знал, что в дыру нужно войти и поубивать там всех. И он вошел и чуть было не поубивал — ну, просто не справился. А потом аквариум исчез, и стало очень ясно и очень больно, здесь меня знают как Скорняка Мысу, найди мою жену и детей и расскажи, и передай, — но передавать было нечего, и Денис просто держал в руке холодеющую узкую руку, которая была, наверное, и сильной, и умелой.
Момент смерти он пропустил.
Денис завернул умершего в одеяло и сначала хотел поднять его на плечо, но побоялся потерять равновесие. Поэтому он волок его волоком — даже по лестницам. И положил не там, где лежал беглец в оранжевой робе и текла вода, а в «колонном зале» под какой-то отдушиной, куда втягивался дым. И только тогда он вспомнил про недопроковыренную решетку в полу.
Чуть раньше: герцогство Кретчтел, Сайя, планета Тирон.
Год 468-й династии Сайя, 13-й день лета
Первый полет был пробный: пилот поднял свою тарахтелку в воздух, описал три круга над полем и легко посадил рядом с полосатым чулком-флюгером. Потом, ворча моторами и подрагивая хвостом, аэроплан подкатился к группе штабных офицеров, стоящих на кромке поля.
Полковник не считал себя знатоком авиации, однако был уверен, что подобная схема летательных аппаратов на Земле не применялась — по крайней мере широко. Он не видел ничего похожего ни живьем, ни на картинках. Четыре узких крыла, смыкаясь концами, образовывали ромб, и в центре этого ромба располагался моторный блок: два двигателя и два толкающих пропеллера. Перед моторами висело то, что с большой натяжкой можно было бы назвать кабиной: открытые всем ветрам сиденья пилота и пассажира, одно рядом с другим; на месте пассажира «сидел» мешок с песком. Крестообразное оперение держалось на длинной тонкой хвостовой балке — наверное, выклеенной из фанеры трубе. Все это катилось сейчас по кочковатому полю на трех толстеньких колесах-дутиках…
Но если сама конструкция оставляла впечатление чего-то вполне оригинального, то движки при ближайшем рассмотрении оказались до боли знакомы. Когда-то давно, в прежней жизни, у Стриженова был снегоход «Буран», и вот там рычал-старался точно такой же двухцилиндровик.
— Отлично, — сказал полковник, делая шаг вперед. — Освобождайте мне место, время не ждет…
— Товарищ полковник! — испуганно возмутился Куренной, командир разведвзвода; предполагалось, что полетит он.
— Отставить, — сказал полковник тихо.
Настолько тихо, что все перестали дышать. Но он не стал больше ничего говорить, только кивнул на аэроплан, и тут же покрытый шрамами механик и толстый сержант-чех, прикомандированный к авиаотряду, бросились выполнять приказ.
Аэроплан немедленно дозаправили — из ведра со стремянки, — полковника пристегнули к креслу, он проверил, удобно ли надеваются защитные очки, правильно ли висит на груди бинокль и не попадали под привязной ремень кобура с потертым «стечкиным». Две запасные обоймы он сунул в нагрудный карман. На какой-то ну уж самый невероятный случай.
Поскольку до парашютов у здешних умельцев руки еще недошли…
— Мое имя Туварх, — сказал пилот по-русски. — Я наездник для герцог Каумбари. Меня предали вам для.
— Очень приятно, — кивнул полковник. — Полетели?
— Легкий путь, — улыбнулся «наездник».
Двигатели заработали громче, аэроплан тронулся и весело поскакал к проселочной дороге, свернул на нее, заревел громко и ровно, понесся вперед, подпрыгнул сильно и вдруг повис, чуть накренясь, и поляна стала удаляться, это было точь-в-точь как в детстве подниматься на колесе обозрения, разве что еще и бодрящий ветер в лицо.
Потом поляна накренилась, стала медленно поворачиваться, и полковник увидел группу маленьких человечков, стоящих, запрокинув головы и заслоняясь от солнца фуражками.
Совсем неподалеку синели дымки полевых кухонь, а за ними уже начались рыжие линии окопов — три, четыре, пять линий одна за другой, пулеметные гнезда, и сверху отлично видимые полосы «малозаметных препятствий».
Предполье, которое снизу выглядело очень даже внушительным, оказалось совсем узкой полосой между передней линией окопов и опушкой леса. Лес не был таким сплошным, как его представляли карты, а состоял из островков, больших, маленьких и совсем крошечных, разделенных серо-желтыми прогалинами. Деревья в здешних лесах имели широкие плоские кроны, и под этими кронами можно было спрятать миллион солдат. Или три миллиона.
Возможно, там никакого врага еще не было. Но ведь разведчики куда-то пропали — именно в этом лесу, под этими широкими кронами…
Только через полчаса полета он сумел заметить внизу что-то подозрительное.
Когда-то здесь протекала река — видно было петлистое пересохшее русло, речную долину, подмытые склоны холмов. Долина выделялась цветом, трава в ней не пересохла — и вот в этой траве остались семь широких протоптанных троп; похоже, что здесь прошли пехотные или конные колонны…
…мчится конная колонна бить Емельку Пугача…
Полковник похлопал пилота по колену и показал: поворачивай вон туда. Пилот посмотрел, кивнул и положил машину в пологий вираж.
Еще через двадцать минут полета широким зигзагом они нашли противника…
Вряд ли пехота опасалась нападения с воздуха, до такого здесь еще не дошло. Скорее люди укрывались под кронами от палящего солнца. Но иногда колоннам приходилось пересекать открытые пространства — вот как раз на них и выскочил аэроплан, идущий низко, чуть ли не над самыми верхушками деревьев. Сколько их здесь, попытался прикинуть полковник, километр в длину, по восемь в шеренге, идут тремя колоннами — и вон там, подальше, еще одна или две… и обозы. Пытаясь ни о чем не думать, он считал фуры. Ага, и еще пушки… и еще пушки! Да сколько же вас… Он видел, как командиры отдают команды, дублируя голос взмахами флажков. Сейчас ударят залпом, и все, подумал он очень спокойно и потянулся к рычагу сброса «бомб». На изготовление «бомб» у ребят было только два часа, поэтому получилось то, что получилось: небольшие гробики из тонких досок, картонных перегородок и брезента, которые через четыре секунды после сброса раскрывались (срабатывал гранатный взрыватель) и вываливали из себя по полсотни ручных осколочных гранат с вынутыми чеками; предохранительные скобы удерживались просто за счет плотной упаковки гранат по ячейкам…
Дальше все происходило как-то очень просто и обыденно: негромко ахнули за спиной взрыватели контейнеров, и запрыгали внизу дымки выстрелов — пули прошивали аэроплан с аккуратным чпокающим звуком, как будто гвоздиком кто-то протыкал барабан. Наконец рассыпался сзади и внизу плотный треск множества разрывов, но оглянуться и посмотреть, что там происходит, было невозможно, не пускали привязные ремни. Аэроплан страшно бросало вверх и вниз, как будто он не летел, а несся по колдобинам. Пилот был до синевы бледен, а потом полковник увидел, что из-под руки его тянется черно-красная струйка, дробится потоком воздуха — и исчезает.
Людское море внизу казалось бесконечным, а полет — страшно медленным… Наконец начался лес.
…Когда аппарат, подпрыгнув и напоследок закрутившись, все-таки остановился, наступила потрясающая тишина, нарушаемая только потрескиванием остывающих моторов. Потом в тишину эту впилились крики подбегающих, и полковник, чтобы успокоить их, помахал рукой. Он уже пытался отстегнуться, но одной рукой не получалось.
— Сначала его, — сказал он Куренному, кивнув на летчика.
— А вы-то целы, товарищ полковник? — на всякий случай уточнил Куренной, хотя уже взялся за ремни Туварха.
— Цел я, Сережа, цел…
Цел он был, цел, все посланные в него пули прошли впритирочку, а вот в пилота одна попала, и как они дотянули… это чудо. При касании земли Туварх сказал что-то неразборчиво и потерял сознание. И сейчас, глядя, как его вынули из продырявленного сиденьица и сколько крови осталось на прутьях, полковник еще раз подумал: чудо. И — какой молодец парень.
Потом помогли и ему выпутаться из ремней, спуститься на землю. Подошел чапский майор из главного штаба. Он был на позавчерашнем совещании, знакомился, но Стриженов вдруг забыл, как его зовут.
— Приветствую… — начал чап — и вдруг осекся, уставившись на культю Стриженова. — Э-э…
— Еще вчера были обе, — сказал полковник. — Давайте к делу. Передовые их части в трех милях от нашей линии, вот здесь… — Он зацарапал ногтями по планшету, пытаясь его открыть, майор услужливо подсунул свой. — Благодарю… Вот здесь, от кромки болот и на север. Примерно, как мне кажется, три тысячи штыков. А вот к этому участку, по прикидкам, подходят сейчас не меньше двадцати пяти тысяч…
— В чем состоят прикидки?
— Я подсчитал обозные фуры.
— Тогда пехоты может оказаться и больше — насколько я знаю, эти мерзавцы любят путешествовать налегке…
— И плюс около сотни пушек, — сказал полковник.
Калифорния. 29. 07. 2015, ближе к вечеру
Она еще никогда не просыпалась в винограднике. Здесь так умопомрачительно пахло… именно умопомрачительно, потому что она ощущала себя совершенно счастливой — вопреки гнусной реальности.
Юлька поплотнее завернулась в индейское одеяло, под которым спала, потому что ветерок, тянущий от гребня, был свеж. Над гребнем висели огромные белые пальмовые листья высоких-высоких облаков. Она расслабилась чуть-чуть, чтобы продлить минуты пробуждения — и заодно вспомнить сон. Кажется, ей приснилось что-то важное.
Назад-назад-назад… вниз-вниз-вниз-вниз…
Опрокидывающе-темно…
…ей показалось, что прошла вечность.
Ее зажали со всех сторон, а сверху стригли атмосферники — то ли два, то ли даже три, она так и не поняла. И не было возможности выскользнуть, врагов оказалось больше, и они, сволочи, диктовали ход событий. Она была против. Но нужно было поймать момент, поймать момент…
Юлька не могла уйти на высоту и по прямой — атмосферники были быстрее. И не могла ускользнуть в какую-нибудь щель — не видно было тут никаких щелей, а если какая и мерещилась, то тут же рядом оказывались глайдеры, очень быстрые и верткие. Она могла перескочить через них — и перескакивала, но ее тут же прижимали к земле, и все начиналось снова.
Пока они были неподалеку от шоссе, загонщики давили ее корпусами. Но когда ушли от шоссе в сторону, она услышала треск автоматных очередей. Наверное, они пока еще не старались в нее попасть — свиста пуль она не слышала. Били на психику…
Она не хотела, не собиралась сдаваться, но в какой-то момент просто пришло отчаяние.
Это было как год назад, в блиндаже на базе Пулково. Ее связали тогда и забили рот кляпом. Она все понимала: что вот-вот произойдет катастрофа, в которой погибнет и она сама, и все вокруг, и Питер с окрестностями… и надо было что-то делать, но она была связана по рукам и ногам, а рот забит кляпом. Вот тогда подступило отчаяние… но пришел Санька и спас ее. И, наверное, всех остальных…
А сейчас ее зажимали со всех сторон, чтобы убить или захватить, но никому не грозят никакие катастрофы — а значит скорее всего никто не придет и не спасет, Пол так далеко, на другом конце Солнечной системы… и зачем, зачем?..
Страх и отчаяние. Отчаяние и страх. Она металась из стороны в сторону, как лиса, травимая собаками.
Сворой…
Сколько же их?!.
Не меньше двадцати. И, наверное, становится больше. Потому что кольцо сжимается. Ощутимо сжимается.
В одном из прыжков она заметила вдали что-то вроде заводика: остекленный куб, несколько белых кубиков поменьше — и два больших ангара. Скорее всего он был заброшен, как и все вокруг, — но каким-то чудом мог и работать. Тогда там есть люди, охрана, телефон, чтобы вызвать полицию…
Ей повезло: попался овражек, не так чтобы большой, но глайдеру не перепрыгнуть, а ей-то все равно, овраг там или не овраг! Вот когда наконец сработало преимущество «супербайка»!
Она понеслась к заводскому корпусу, шаря взглядом по сторонам. Но не заметила ничего живого или движущегося, кроме по-цирковому раскрашенного грузовичка, который как раз в этот момент в раскрытых воротах корпуса скрылся.
Юлька приземлилась на крыше корпуса. Ей казалось, что здание резиновое, надувное и крыша гуляет под ногами.
В центре крыши стояла совершенно неуместная здесь садовая беседка, зелененькая, местами облупленная, а в полу ее, в квадратном люке, начиналась лестница вниз.
Оттуда поднимался тяжелый запах — сладкий и сукровичный одновременно.
Что там такое варят? — с содроганием подумала Юлька.
Она перехватила винтовку поудобнее, приоткрыла затвор — патронное донце тускло блеснуло, — закрыла, щелкнула предохранителем. Стала спускаться.
С крыши при взгляде вниз казалось, что там темно, оказалось — нет. Рассеянный мягкий приятный свет…
Лестница выводила на широкую галерею, огибающую огромное помещение по периметру. Внизу четырьмя квадратами, разделенные широким крестообразным проходом, стояли голые манекены, два квадрата черных и два — белых.
И — ни одной живой души…
А потом стало неуловимо темнее. Будто на солнце набежало тоненькое облачко…
Юлька посмотрела вверх. На самом верху лестницы кто-то стоял. Она видела снизу тяжелые светло-серые ботинки и обтянутые узкими белыми джинсами ноги. Очень тяжелые ботинки и очень крепкие ноги.
Надо было сразу выстрелить, но Юлька попятилась, надеясь спрятаться. Вон какие-то двери, лестница вниз…
Под ноги ей подвернулась металлическая мисочка — наверное, кошачья, — и страшно загремела по металлическому же сетчатому настилу. Она каталась кругами, переворачивалась — и гремела, гремела, гремела…
Юлька не заметила, как очутилась вытянутой в струнку за какой-то колонной. Шаги свинцово бухали по галерее, шел не один человек, а трое по крайней мере. И внизу слышалась такая же грубая неторопливая дробь многих шагов. Звук отлетал от потолка и стен, прыгал, почти не гас.
Потом с тихим жужжанием из гладкой, без малейшей царапины, стенки колонны выдвинулись стержни, образуя подобие лестницы. И Юлька, закинув винтовку за спину, полезла куда-то вверх, вверх — ничего другого ей попросту не оставалось.
Там был туннель — наверное, для вентиляции. По нему отчетливо тянуло холодом. Юлька торопилась ползти, стараясь не загреметь снова. Из-за поворота навстречу ей вышел огромный енот. Преданно посмотрел в глаза, повернулся и молча пошел, поглядывая через плечо. Наверное, звал за собой.
Юлька приняла приглашение.
Ползти было неудобно, отовсюду торчали какие-то куски проволоки, цепляющие за одежду. Туннель поворачивал вправо и влево, пересекал другие такие же туннели, в конце концов Юлька поняла, что это очень плотный лабиринт, из которого не выбраться без провожатого. Енот уходил вперед, возвращался, смотрел недовольно, но не издавал ни звука.
Потом в потолке обнаружился люк. Енот встал на задние лапы, вытянулся, коротенькими передними за что-то зацепился, повис, смешно раскачивая толстой попой и длинным полосатым хвостом, а потом все-таки вскарабкался наверх и исчез. Юлька подползла, перевернулась на спину. Длинная-длинная вертикальная шахта со скобами, торчащими из стен. Полосатый хвост болтался, как длинный вымпел на свежем неровном ветру.
Она лезла, лезла вверх, лезла, уже ничего не видя, кроме этого вымпела, а вскоре перестала видеть и его…
Когда Юлька выбралась наружу, там была ночь. Штук десять — хотелось сказать: «человек десять» — енотов сидели в кружок вокруг костра. Над костром висел закопченный чайничек…
Она стряхнула с себя остатки сна и села. И как прикажете эти сны толковать? По Мерлину, по Фрейду или по девице Ленорман?..
И что же ей показалось таким важным в этом сне?
Она еще раз, теперь уже сидя, закрыла глаза и сосредоточилась. И тут же поняла: все это время, пока крутились какие-то события, она опять ощущала себя этаким «колокольчиком», объектом чужого пристального внимания. А сейчас…
Нет.
Или она просто не может сосредоточиться?
Проклятие… ни в чем нельзя быть уверенной…
Юлька встала на ноги, чувствуя, что внутри все еще крутится вхолостую моторчик, уносивший ее от погони. Умылась холодной водой из бутылки, но от этого стало зябко и нервно. Следовало бы перекусить, вчера она в придорожном китайском кафе поела и еще купила с собой контейнер какой-то вкусной еды…
Вспомнила. Еноты сидели в кружок вокруг костра, а вокруг них поднимались горы рисовых зерен — тех самых, на которых выцарапано все, что когда-либо было написано на бумаге, все знания человечества. И эти рисовые зерна еноты держали в горсточках и грызли по одному…
Досада от исчезновения вековой мудрости — и выкручивающее желудок чувство абсолютного голода. Юлька потянулась к рюкзаку…
Рюкзака не было!
На миг Юлька как будто исчезла, а потом из ничего возникла вновь, здесь же, но уже совсем другая. Вся покрытая холодным потом, однако с винтовкой в руках. На полусогнутых, готовая или прыгнуть, или упасть.
Да нет же. Что ты. Вот он, рюкзак.
Юлька без сил села на одеяло, положив на колени винтовку. Она не знала, как долго сидела так.
Потом обнаружила, что контейнер с едой пуст. Автоматика сработала. Значит, можно двигаться дальше…
А «супербайк» не завелся.
То есть все включалось, но через две-три секунды проходила спонтанно команда отбоя, гравитаторы останавливались, а потом отключался и конвертор. После нескольких попыток запустить его Юлька полезла в энергоблок — и обнаружила, что кончилось железо! Черт… Такие маленькие конверторы использовали не стержни, как обычно, а миллиметровую проволоку, смотанную бухтой. Килограммовой бухточки хватало месяца на три непрерывной работы. И вот надо же — сейчас из топливоприемника торчал крошечный, в сантиметр, хвостик…
Железо должно быть чистое, специальное, этакое мягкое и серебристое. Сталь не подойдет, низкосортное ржавеющее железо — тоже не подойдет. Проклятие, где же взять?..
Герцогство Кретчтел, Сайя, планета Тирон.
Год 468-й династии Сайя, 14-й день лета
Первые выстрелы сражения раздались на правом фланге, на стыке позиций легионеров и герцогских гвардейцев. Стрельба опять застала Стриженова за едой, это уже начинало раздражать…
— Я схожу посмотрю, — опередив его, вскочил майор Ибрагимов, начальник штаба и оперативного отдела в одном лице.
Сейчас, при численности отряда меньше стрелкового батальона и наличии только строевых офицеров, не было возможности (да и не имело смысла) создавать полноценный штаб. С теми ограниченными задачами, которые стояли перед отрядом, вполне справлялись сам полковник, Ибрагимов и трое порученцев; еще десять бойцов осуществляли связь — телефонную, семафорную и пешую. Ибрагимов был умница и штабист, как говорится, от бога — то есть и талантливый администратор, и тактик, и немного шаман.
Ибрагимов выскочил из блиндажа, полковник же упрямо дохлебал луойю — что-то вроде супа-гуляша: густое, сытное и ароматное варево из молодой козлятины, лука, стручков сладкого перца и квари, местной разновидности тыквы, которая на Тироне занимала в рационе примерно тоже место, что картошка в Европе. Еда успокаивает… а он знал, что в последние годы его вспыльчивость иногда одерживает верх над благоразумием.
Луойю мы запьем рюмкой водки…
Вернулся Ибрагимов.
— Кажется, началось, — сказал он. — Атакуют соседей справа. Думаю, это разведка боем.
Словно ожидавшая этих слов стрельба полыхнула удесятеренно. Ударил пулемет, к нему добавились еще два. Били не просто длинными — сплошными очередями. Потом все покрыл грохот тяжелых пушек.
— Зря это они… — сказал полковник и встал; тело было чугунным, негибким. — Ну, пойдем наверх.
Наблюдательный пункт был оборудован в неплохом месте: на ребре довольно высокого холма. Превосходный обзор — больше двухсот десяти градусов, — линия обороны просматривается на три с лишним километра влево и на пять-шесть вправо; дальше справа шло пятнистое серо-желто-зеленое месиво непроходимых соленых болот, а слева линия обороны загибалась назад, этакое плечо натянутого лука… Судя по оперативной карте, левый фланг был попроще для обороны: из-за нескольких овражков наступающие не могли сопровождать пехоту артиллерией.
По всему выходило, что именно здесь, на участке ответственности легионеров, и будет самое горячее место. Здесь — и, может быть, ближе к соленым болотам…
Недостаток у наблюдательного пункта был только один, но существенный: слабое блиндирование. То есть от настильного огня защита была превосходная, непробиваемые брустверы из дикого камня, стальная заслонка на фронтальной амбразуре, — зато от навесного прикрывал только небольшой железобетонный козырек. Чапам просто никогда еще раньше не приходила в голову мысль, что надо прикрываться и от тех снарядов, которые падают сверху.
Ладно, это не самое страшное…
Перед позициями отряда было пусто. Справа все застилал желтоватый дым, видны были выходящие из леса густые цепи, и между ними часто-часто взлетали фонтаны огня. Батареи за спиной солидно стучали очередями, пока еще четко, не в разнобой.
Цепи шли.
Вступили все пулеметы гвардейцев, а потом затрещали дружные залпы. Гвардейцы — в отличие от чапов, предпочитавших М-1 по каким-то своим повстанческим причинам (экономия патронов?), — вооружены были бельгийскими «ФН-ФАЛ», имеющими и режим стрельбы очередями. Но пока что били залпами.
Так… Дружно поменяли магазины…
Множество несильных взрывов где-то по линии окопов. Неужели гранаты?
Кончились залпы… зачастили. Беспорядочная стрельба. Чаще и чаще в общий фон вплетаются короткие очереди. Все, дикая неуправляемая пальба…
И в этот момент напротив фронта легионеров из-за рощиц, почти сливающихся зрительно в сплошную завесу, тут и там стали появляться и разворачиваться веером орудийные упряжки. Пушки быстро снимали с передков…
Десять…
Двадцать…
Около сорока орудий.
Не дожидаясь, когда начнет противник, и не дожидаясь команды, ударили мортиры Легиона — шесть выстрелов один за другим. Полковник видел, как в небе протянулись дымные трассы. Они как будто зависли высоко, под скомканными ветром облаками, а потом ринулись вниз. Взрыватели настроены были на самое легкое касание, и мощные бомбы взрывались, не вздымая тонн земли, а расстилая ударные волны и осколки по поверхности. Смело канониров, опрокинуло одно или два орудия…
Потом остальные открыли беспорядочный торопливый огонь.
Били шрапнелью. Снаряды рвались над головами, засыпая окопы раскаленной чугунной фасолью.
Еще раз ударили за спиной мортиры. На этот раз по земле докатилась дрожь мощной отдачи — наверное, полковник слишком ждал второго залпа. Бомбы улетели и разорвались в дыму, и урон, нанесенный ими, ясен не был…
Вскоре вражеские артиллеристы перешли на стрельбу гранатами. Разрывов получалось как-то совсем мало, и полковник догадался, что только несколько пушек бьют по его окопам, а остальные — далеко за спину пехоты, по позициям тяжелой артиллерии. И точно: тут же позвонили из штаба, крича, что с этой швалью нужно покончить немедля, иначе…
— Куренной, — позвал полковник, и разведчик тут же оказался перед ним, как Сивка-Бурка. — Пройдись глазом или ножками, если надо, — где может сидеть их корректировщик?
— Есть! — козырнул Куренной и исчез.
Загудел полевой телефон. Лейтенант Марейе сообщал, что его соседи, гвардейцы, вроде бы отбили атаку. Стрельба там утихает…
— Отлично, — сказал полковник. — Рифат, позвони в штаб, попроси огонь тяжелых на эти батареи, раз уж они их так достают…
Ибрагимов позвонил. Ему сказали, чтобы не лез с советами.
Тем не менее к разрывам мортирных бомб скоро добавились высокие эффектные фонтаны земли. Одну тяжелую батарею все-таки развернули в нужную сторону.
— Жлобье, — сказал Ибрагимов.
Тут же рвануло воздух и тупо ударило в заднюю стену наблюдательного пункта. Полковник подумал, что это осколок, но оказалось — крупнокалиберная пуля, уже на излете. Она застряла в щели между здоровенными булыжниками.
— Шальная… — Ибрагимов неуверенно поковырял ее пальцем.
Полковник подошел к левой боковой амбразуре. Посмотрел на сияющее донышко пули, прикинул взглядом примерную траекторию. Вон те заросли где-то в километре отсюда…
Еще одна пуля взметнула на склоне щебень, не долетев до амбразуры.
Тяжелые крупнокалиберные винтовки делали здесь вручную, с тщательностью едва ли не ювелирной. То же и с патронами. И в общем-то получалось неплохо, даже слишком неплохо…
— Игорь Николаич, отойди. — Ибрагимов потянул его за рукав.
Полковник сел на табурет, махнул телефонисту:
— Костя, дай мне первую роту… «Куница», я «Сухой». Перед тобой роща Малая, а перед ней заросли кустарника. Видишь их? Прочеши кусты пулеметами, там засели снайперы. Подави к чертовой матери… Костя, передай по остальным ротам приказ: из всех видов оружия огонь в сторону противника.
Он подошел к фронтальной амбразуре, нажатием рычага откинул бронезаслонку. Ни черта не было видно там, «в стороне противника»… дым, сплошной дым.
Снова позвонил Марейе. Вновь усилился натиск на гвардейцев, и он просил разрешения открыть фланкирующий огонь для помощи соседям.
— Разрешаю. В дальнейшем действуйте по вашему усмотрению, лейтенант, — сказал полковник. — Вам там виднее. Обо всех изменениях обстановки докладывайте немедленно.
Вернулся Куренной.
— Готовы, — сказал он. — На деревьях сидели…
Полковник кивнул и вернулся к амбразуре. Бинокль был бессилен. Как бы хоть что-нибудь разглядеть…
И тут одна из бомб попала там, в дыму, во что-то горючее. Очень горючее.
Огненный шар вымахнул вверх метров, наверное, на сто. Пламя даже в самый пик накала было красноватым, и уже через несколько секунд шар померк, огонь превратился в облако — красно-бурое, накаленное, просвечивающее изнутри. Оно медленно поплыло вверх, волоча за собой шлейф дымов — и сине-белого порохового, и серо-желтого от сгоревшего пикринита, начинки бомб, и черного в оранжево-багровых прожилках, — как будто там горел расплавленный асфальт или склад автопокрышек…
— Ну ни хрена себе… — сказал Ибрагимов.
— Мягко говоря, — согласился полковник. — Как думаешь, Рифат, что у них там было?
Языки огня меж тем стремительно вырастали, стремясь дотянуться до шляпки гриба, тяжело зависшей, переставшей подниматься.
— Не знаю, — подумав, сказал Ибрагимов. — Не нефть — видел я, как нефть горит…
— Сланцевое масло, товарищ полковник, — сказал из-за плеча телефонист. — Для паровозных топок они его используют…
— А что, похоже, — согласился Ибрагимов. — Но зачем оно им тут?
Облако медленно расплывалось в громадную бесформенную кляксу…
— Не знаю зачем, — сказал полковник, — но мне это чертовски не нравится.
В окопах кричали «Ура!».
Как бы в ответ на этот крик из дыма показались сотни бегущих фигурок. Они перебегали, ложились, ползли, вскакивали, стреляли. Многие за собой волокли что-то тяжелое.
Марейе сообщил, что бой идет в траншеях гвардейцев.
Легионеры, обрадовавшись появлению видимого противника, взвинтили темп стрельбы, и вражеская артиллерия тут же перенесла огонь на их позиции. Гранаты рвались в основном перед окопами, вряд ли причиняя реальный урон, но мешая стрелкам видеть цели.
Снаряды проходили, наверное, над самыми головами наступающей пехоты, а та и не думала залегать. Их становилось все больше и больше.
Из дыма выходила саранча…
Санкт-Петербург, Россия. 29. 07. 2015, поздний вечер
— Мог бы и сам почаще заходить, герой Отечества, — ворчала бабка Калерия, при этом стремительно производя несколько действий одновременно: заваривая в краснофарфоровом чайничке ароматный чай, расставляя на столе печенье, варенье, мед и тарталетки с кремом, свеженькие, законченные за три минуты до прихода гостей. — Понимаю, бабка старая, из ума выживает, неинтересно с нею…
— Бабу-уль!.. — виновато жал плечами Санька Смолянин, с трудом забираясь в свой любимый уголок между столом и подоконником; уголок сделался ему тесен, да и вообще вся бабкина квартира… она стала не то чтобы тесной, какая уж тут может быть теснота, в родовой адмиральской хате, а — ограниченной, предсказуемой, что ли… Когда-то почти космическое ее пространство схлопнулось коробочкой, осталось только жилье. — Ты не представляешь себе, сколько у меня сейчас работы…
Он не кривил душой, работы действительно было невпроворот, он частенько и ночевать оставался в конторе, но при этом вполне отдавал себе отчет, что тратит на работу так много времени только потому, что не умеет ее делать. Не умеет руководить, не умеет организовывать. Хорошо умеет только создавать трудности — себе и другим… Он уже забрасывал осторожно удочки: а не возьмут ли его в пилоты этих новых кораблей, которые могут пилотировать, ничего не опасаясь, вполне себе взрослые люди? Сказали: конкурс сто человек на место. Для Саньки со всеми его бонусами, орденами и преференциями — ну, пятнадцать…
И даже это реально не светило ему, потому что эрхшшаа не желали видеть на Санькином посту никого кроме. Хотя, наверное, сам пост уже вряд ли имело смысл сохранять: опыт не просто общения, а ведения совместных проектов землянами, марцалами и эрхшшаа накопился вполне достаточный…
Кроме того, он с полной дури взвалил на себя еще и планету Мизель. Конечно, теперь Мизелью занимается целый комитет при ООН, но сказать, что от этого стало легче… Санька бы не сказал. Наоборот, стало гораздо труднее. Там, на Мизели, все решалось очень быстро и просто… там был обком земной колонии, аборигенские судьи, пан Ярек, который все про все знал и к которому многие прислушивались…
И еще там была Лизка. При Лизке было как-то неловко давать слабину.
— Работу всю не переделаешь, а я вот возьму да и помру, — резонно заметила бабка. — Чай сам себе наливай, у меня рука не поднимется тебе такой лить, какой ты пьешь… Привык там в своей тюрьме-то, разбаловался.
— Ага… — Санька взял чайник. — Только не в тюрьме, а на гауптвахте… Что стряслось, бабуль?
— На вот, почитай. — И бабка протянула ему вскрытый конверт. — Там по-английски, Стефа перевела…
Санька не дрогнул ни единой жилкой, но внутри загудело. Стефа, Стефания Ричардовна, или Рышардовна, — это Юлькина мать. С ней Юлька почему-то все время, сколько Санька помнил, ссорилась, конфликтовала, качала права…
Он прочитал письмо, ничего не понял, начал сначала. И испугался.
Санька не то чтобы примирился с потерей Юльки. Просто много всего случилось за это время… просто ослабла боль. Вот и все. Он уже начал привыкать к мысли, что с этим покончено, что ничего не поделать и надо куда-то выруливать самому. В конце концов, когда человеку недавно стукнуло семнадцать, оказывается, что жизнь не только кончилась, но и началась — хотя совсем другая. Одна кончилась, другая началась, а ты все болтаешься где-то между ними…
Он прочитал письмо еще раз.
— Ну, давай сюда, — сказала бабка, забирая бумажку. — Наизусть можно и не учить… Что делать-то будем, внучек?
— Сейчас, бабуль… — Санька потер виски. — Сейчас…
Виски шершавые — надо бы побрить голову. Изредка он делал это сам, но обычно забегал в парикмахерскую рядом с конторой. Там к нему привыкли.
— Командировку я себе выправлю, — сказал он, — хоть завтра. У нас будет утро, у них еще ночь только начнется. Два часа перелет… и кого взять? Рра-Рашта, само собой, старик обидится, если не позову… Машу бы взять, но Маша далеко…
Маша далеко и Барс далеко, все еще торчат на планете Мизель, налаживают там нормальную жизнь. И потом: тащить Барса на выручку Юльке — нет, это перебор… этакий дурно понятый Достоевский.
Что же она сбрендила-то там, в своей Калифорнии? Кто-то из ребят недавно оттуда, говорил: жара чудовищная… Головку напекло?..
Он злился и знал, что это хорошо. Злость его всегда спасала.
Рра-Рашт и Шарра, дочка его, со своим парнем по имени Рафашш. Троих котов хватит. Хороший телепат-поисковик нужен, вот что, без него там делать просто нечего, и желательно кто-нибудь из натуральных американцев — чтобы лучше ориентироваться на местности.
Санька медленно погрозил кому-то пальцем: не отвлекай! — и сказал:
— Во! Есть.
— Что? — тревожно спросила Калерия.
— Есть человечек, который нам поможет. Крепко поможет.
Где-то в Калифорнии. 29. 07. 2015, почти ночь
Через три часа ходьбы Юлька вышла к шоссе. Постаралась вспомнить, в какую сторону ближайший сколько-нибудь крупный городок. Кажется, налево…
В ту сторону, откуда она прилетела вчера.
Если посмотреть сверху и прочертить ее путь, подумала она, будет какой-то дикий зигзаг, прыжки сумасшедшего зайца. Это хорошо, это правильно.
Только ведь может оказаться, что все ее побуждения кем-то подсказаны. Наподобие того, как это было год назад. Она ведь и тогда была железно уверена, что поступает по своей воле, по глубокой убежденности…
И, подумав так, она уселась прямо на землю, достала из рюкзака потертый уже блокнот — и хотя света огромной лысой луны, заглядывающей через плечо, было вполне достаточно, углубилась в изучение записей, досвечивая себе лиловым брелоком-фонариком, предназначенным для распознавания фальшивых денег.
Сан-Франциско, Калифорния. 30. 07. 2015, ночь
…Яша Арад родился в Петропавловске-Камчатском в тысяча девятьсот восемьдесят пятом году. Его родители были вулканологи и геофизики, облазившие всю Камчатку и Курилы. Когда Яше было четыре года, родители снялись с места окончательно и по израильской визе переехали в Штаты, где продолжили изучение вулканов на Гавайях. Как выяснилось позже, почти три процента малолетних детей, сколько-нибудь долго проживших в те годы на Гавайских островах, впоследствии приобрели телепатические способности. Яша — а вернее, уже Джек — в эти три процента благополучно угодил.
Но одновременно с этим он угодил и в какой-то другой, исчезающе малый процент: с восьми-девяти лет Джек перестал расти. Он застрял на ста пятнадцати сантиметрах и хотя потом тренировками и всякого рода процедурами (в том числе запрещенными гормональными уколами) создал себе вполне пропорциональную гармоничную фигуру, рост оставался недостаточным.
Легко представить себе, как это его угнетало…
Телепатические способности проявились у него довольно рано, в девятнадцать лет — в первый же день Вторжения, случайно совпавший с днем рождения. Наверное, этому поспособствовал чудовищный экстаз, охвативший его. Джеку вдруг померещились какие-то фантастические перспективы, распахивающиеся звездные врата.
Оказалось, что дар телепатии сопряжен у него с особенной наклонностью к иностранным языкам. Позже Джек выяснил, что многие телепаты обладают своего рода довеском к способности слышать и передавать мысли: например, абсолютным музыкальным слухом, эйдетической памятью, умением держать любую аудиторию, какими-то смутными, но все же не шарлатанскими предвидением или видением сквозь стены…
Перспективы открылись и захлопнулись. Штаты залихорадило. Родители, как подобает опытным кочевникам, быстро свернули шатер и отбыли на Аляску. Вскоре по всей стране начались беспорядки, которые кое-кто даже называл Второй гражданской войной. На Аляске было скучно, бедно, голодно — зато никого не убивали. Через три года, когда большая страна Соединенные Штаты распалась на четыре независимых государства, всю землю и все недра забытой и заброшенной Аляски купил концерн «Ниппахо», никакого отношения к Японии не имевший: в нем правили марцалы. Жизнь тут же забила ключом.
Джек работал в службе безопасности одной из крупных дочерних фирм концерна, выявлял промышленных шпионов. Это было остро, интересно, иногда опасно — и хорошо оплачивалось. Попутно он возобновил русский, выучил французский, китайский, японский, малайский, вьетнамский… Но Джек не строил иллюзий: с этого поста ему не уйти — слишком много знал. Подобно хрестоматийной сэллинджеровской рыбке-бананке, он забрался в тесную уютную пещеру и съел много бананов. Обратного хода не было, как не было и хода вперед…
Женщины его не чурались, трижды он даже едва не женился, но каждый раз, не желая того, улавливал мысли невесты — и давал задний ход. Джек продолжал жить со стареющими родителями, отношения то портились, то оживлялись, но и здесь наблюдалась все та же пещера с бананами.
Нужно было где-то что-то рвать, рвать решительно и необратимо…
Решиться на это Джек никак не мог.
А четыре года назад его забрали в первый раз. От того похищения у него не осталось никаких воспоминаний: просто пропали тринадцать дней, и все. Кое-что из памяти сумели вытянуть под гипнозом спецы из НСБ, а главное — многое помогли потом восстановить знакомые телепаты. Но это была всего лишь неприятная история, рассказанная ему про кого-то другого, история, которая стряслась с посторонним и скучным…
Из этого события Джек сумел извлечь некоторые дивиденды. Да нет, если честно, он выжал из ситуации все, что только можно. Немного попридуривавшись, он получил приличную страховку, а после добился перевода на другую работу — на огромный транспортный терминал (тоже принадлежащий концерну) в Сан-Франциско, один из красивейших городов мира.
Так он впервые в жизни стал жить один. Родители скоро приехали к нему, открыли ресторанчик, но квартиру сняли отдельно от сына. Не пересказать, каких усилий от Джека потребовало сохранение своего нового статуса…
Но прорыв он совершил, маленькую победу одержал, следовало бы закрепить успех — тем более что в его жизни появилась наконец Чарли, юная женщина, ничего глупого про Джека не думавшая. Она тоже была телепаткой — правда, куда более слабой, чем Джек, — стройной, довольно высокой и при этом худой с перехватами, как бамбуковое удилище. В ее крови была примесь индейской и негритянской, что наградило девочку красивым горбатым носом и черными с синеватым отливом волосами, подобными тонкой проволоке. С Джеком, уже почти лысым и основательно раздавшимся в плечах, они составляли более чем странную, но очень живописную пару.
Все было почти хорошо, но тут произошло второе похищение…
В отличие от первого второе запомнилось целиком, с начала до конца, в деталях, и даже те подробности, которые поначалу не закрепились в сознании, могли быть вытащены в любой момент. Все было здесь, совсем рядом, каждая самая крошечная, самая третьестепенная деталь — то, что касалось и самого похищения, и полета, и двух бунтов, и потом очень медленного и очень страшного, безнадежно-страшного умирания в герметически запертом темном, жарком и душном корабле, — все это запечатлелось в памяти сверхподробно, контрастно, неправдоподобно четко: как на огромных гламурных плакатах.
Были и светлые, радостные, счастливые дни: когда их наконец посадили на планету по имени Мизель и оказалось, что там, кроме абов, полно своих, когда они там жили в каком-то лесном поселке, обжираясь вкуснейшей едой и опиваясь темным пивом, заводя короткие романы, оттягиваясь на рыбалке и пикниках, а потом прилетели коты-инженеры и привели в порядок даже не один, а два корабля, чтобы можно было лететь обратно не как кильки в жестянке, а с комфортом, и они вернулись, и здесь была Чарли…
О боже, как она бежала навстречу!..
Но до чего же он хотел временами, чтобы и это все забыть, забыть к чертовой матери…
Зато ничего из второго похищения ему не снилось. Вот то, первое, — оно было главным содержанием его кошмаров. При этом он, как ни старался, не мог наутро вспомнить ничего конкретного.
Чарли всеми силами старалась успокоить его, но он все равно спал плохо, подсознательно оттягивая момент засыпания, сокращая время сна. Джек и без того никогда не отличался сдержанностью, а теперь и вовсе стал раздражительным, дерганным, взвинченным, быстро уставал, вздрагивал от стука в дверь и телефонных звонков.
Дома он переделал аппарат — тот гудел тихонько и мигал лампочкой. На работе приходилось терпеть…
На этот раз он почти уснул — и когда телефон грянул частой очередью басовитых гудочков, подскочил от неожиданности. Он оглянулся на Чарли — но у нее над ухом можно было стрелять из слонового ружья, она только повернется на другой бок, — схватил трубку и на четвереньках, волоча шнур, убежал в соседнюю комнату.
— Слушаю, — сказал он негромко. — Какого черта?
— Привет, Яшка, — сказали на том конце по-русски. — Это Смолянин, не узнаешь?
— Привет! — закричал Джек — и не стал спрашивать, знает ли собеседник, который час. — Ты где сейчас?
— Пока в Питере. Но завтра с утра буду у тебя. Можешь взять короткий отпуск? Выходной, а там еще на пару дней…
— Что-то случилось?
— Надеюсь, пока ничего… Ты там у себя случайно не в курсе, кто такие «адские клоуны»?
Герцогство Большой Южный Паоот, планета Тирон.
Год 468-й династии Сайя, 17-й день лета (на Земле 29-30 июля)
Пришлось сходить сначала за ножом, а потом, отдельно, за фонарем. Голова не собиралась давать покою ногам.
Значит, дурная.
Определенно дымок был еще тот…
Денис очень спокойно достругал прутья решетки, выбил их ногой, стал спускаться вниз.
Дальше была раздвижная дверь. Наверное, раньше она открывалась автоматически, а сейчас пришлось поднажать. За дверью его встретили шорох и тьма. Шорох был такой: ветер (которого не было) полоскал шелковые шторы. Много штор, на всех окнах (которых не было) и во много слоев. А тьма легко сдалась под слабым зеленоватым светом вечного фонаря…
Справа и слева вращались высокие барабаны-колонны, расписанные непонятными символами. А между ними и ближе ко входу стояли… ну, больше всего это походило на низкие, чуть выше колена, столы из какого-то темного полупрозрачного камня — со столешницами в форме толстых полумесяцев, обращенных друг к другу выпуклыми сторонами и почти соприкасающихся дальними рогами так, что проход между ними получался воронкообразный: широкий вход и узенький выход. На столах стояли предметы из того же темного материала, похожие на замысловатые чернильницы, настольные лампы и старинные телефоны.
Денис шагнул к одному из столов, чтобы присмотреться получше… и вдруг снова оказался перед дверью. Он только что ее открыл, откатил плечом. За дверью его встретили шорох и тьма. Шорох был такой: ветер (которого не было) полоскал шелковые шторы. Много штор, на всех окнах (которых не было) и во много слоев. А тьма легко сдалась под зеленоватым светом вечного фонаря…
По ту сторону двери ощущалось громадное пространство.
Нудной, омерзительной болью сдавило голову — будто по обнаженному мозгу протащили что-то влажное, слизистое. Если бы было чем — Дениса просто вывернуло бы наизнанку. А так — только судорожные сокращения желудка. Голова не то чтобы закружилась: ее провернуло на полоборота непонятно в какую сторону и заклинило в этом положении. Перед глазами плыли мокрые зеленоватые пятна…
Потом он смог вдохнуть. Вроде бы стало легче. Надолго ли?..
Справа и слева от входа вращались высокие колонны, от них-то и исходил шорох. Поверхность их была неровной и парусила, плескалась в набегающем воздухе. Различимы были какие-то полузнакомые символы…
Дежа-вю, подумал Денис. Надышался.
На всякий случай он оглянулся назад. Лестница вела вверх — три десятка маленьких ступенек. Он поднялся наверх, огляделся. Прислушался. Было так тихо, что стук капель, падающих за углом, доносился вполне отчетливо. Ощущая беспокойство — но не от того, что партизаны могут ломануться через неохраняемый туннель, он почему-то знал, что этого не произойдет по крайней мере в ближайшие часы, — а другое, странное беспокойство, — он пошел к воде, повернул направо — и вдруг оказалось, что рядом лестница, ведущая наверх, а звук капели доносится сзади. Черт, подумал он неуверенно, было же наоборот — лестница слева, вода справа. Ну да, вот я спустился, повернул… Ничего не понимаю. Он посмотрел вверх. Нет, и не видно ничего, и не ясно…
Он повернулся и пошел обратно. Ну да, вот выступ, о который я цеплялся локтем… только вот каким локтем? Вроде бы этим… или этим?.. Ступени вниз, дверь приоткрыта, шорох. Низкие столы. Ему показалось, что и предметы на столах передвинуты. Он шагнул, наклонился…
Это была мгновенная вспышка, отпечатавшаяся очень ярко: день, дико жаркий день, он приподнимается над каменным бруствером — и видит, как прямо в лицо ему несется, разбрасывая искры, ракета! Денис отпрянул — и снова оказался за дверью. Но на языке, мгновенно пересохшем, держался привкус коньяка, а все внутри мелко подпрыгивало от боевого возбуждения…
Почти сразу привкус коньяка превратился в металлический, тошнотворный, и Дениса ощутимо повело в сторону. Дурнота была совершенно похмельная, но он постарался взять себя в руки…
Предметы на столе переместились — совершенно точно. Вот этой «чернильницы» здесь раньше не было.
Что же это творится?..
Он не успел сдержать себя, хотя спинной мозг вдруг завопил: нет! нельзя! стой! — и шагнул за дверь.
На миг он оказался над темной водой. Стояла в воздухе птица. Внизу, в клубах застывшего дыма, рвался куда-то военный корабль: темно-красная палуба, длинные тонкие стволы спаренных пушек…
Сладковатый комок в горле.
Потом Денис снова оказался перед дверью. И снова сделал шаг.
Теперь он лежал в траве и короткими очередями лупил по пятнистым перебегающим теням…
И — снова перед дверью. И снова шаг вперед.
И — снова.
И снова.
И снова.
Снова.
Еще раз… и еще…
Первой ощутила неладное парочка Свободных, отдыхающая на крошечном астероиде, подвешенном на границе атмосферы над Западным океаном Тирона: отсюда открывался прекрасный вид на тропические архипелаги… Это было как зубная боль, только без боли. Как пытка чудовищно громкой скрежещущей музыкой — только без музыки. Потом наступило удушье, потому что Кокон перестал справляться с переработкой углекислоты. Они никуда не могли улететь и обреченно мучились, потеряв счет времени…
Почти одновременно на самом Тироне были поражены сильнейшей мигренью несколько десятков человек — землян-эмигрантов и легионеров. Все они были телепатами, тщательно это скрывали — и (сознательно либо «втемную») работали на Давида Юрьевича Хорунжего, резидента ГРУ на Тироне, которого знали под разными именами и прозвищами и чьи легенды были разнообразны и взаимоисключающи.
Через несколько минут «ударная волна» достигла Лярвы. Слегли несколько штабных офицеров и двадцать два человека из вновь прибывших. Один из них умер от инсульта.
Через два часа одиннадцать минут — если в качестве эталона и синхронизатора времени использовать пульсар С-241, как это принято в Империи, — удар обрушился на Землю. Как подсчитали позже, болезненные явления испытали чуть менее шестисот миллионов человек. Количество смертных случаев исчислялось тысячами.
Санкт-Петербург, Россия. 30. 07. 2015, 02 часа 00 минут
…Вита проснулась с колотящимся сердцем и так и осталась лежать, как упала, — что-то страшное пронеслось над ней, но что именно, она уже забыла, сон испарялся, подобно пролитому эфиру. Кто были те люди, от которых она с Кешей на руках убегала, и кто были те, что расступились, образовав живой коридор, по которому на нее бросилось… что?
Она не могла вспомнить — и не хотела вспоминать. На месте каждого образа была непрозрачная серая клякса. Этакая цензурная плашечка. И Вита уснула бы снова, забыв обо всем навсегда…
Но тут проснулся Адам. Он шепнул ей: «Лежи!» — мягко скатился с кровати — Вита видела только его спину и плечо, — потом беззвучно метнулся в угол, в руке его был пистолет. Потом он заглянул за портьеру, за шкаф. Несколько секунд стоял у двери, вслушиваясь — вряд ли ушами. По крайней мере не только ушами. Приоткрыл дверь, выкатился в коридор. Вита напряглась, понимая, что вот сейчас там раздастся грохот и пальба… но время тянулось, тянулось…
Тянулось.
Тишина…
Потом Адам вернулся — все так же с пистолетом, но уже в банном халате. Сел на кровать, сгорбился.
— Извини, — сказал он. — Приснилось черт-те что…
— Что?
Вряд ли она это произнесла членораздельно, получился какой-то неопределенный звук, но он понял. Посмотрел на нее. Помолчал.
— Знаешь, уже и не помню…
Вита кивнула. Хотела что-то сказать, но не смогла — стрессовый зажим. Кутаясь в одеяло, сползла с кровати. Все мышцы мелко подрагивали: выброс адреналина был страшнейший.
— Тебе нехорошо? — спросил Адам. Она видела и слышала, что его тоже потряхивает.
Вита кивнула. Доплелась до бельевого шкафа. Открыла верхний ящик. Там хранились всякие недопитые бутылки, сосланные сюда из бара по причине затрапезного вида. Взяла первую попавшуюся, отхлебнула. Попалась болгарская персиковая ракия. Поморщившись, Вита сделала еще глоток, протянула бутылку Адаму. Тот принял ее, повертел в руках, но пить не стал.
— Похоже, нам решили вмазать по мозгам, — сказала Вита. Голос был присвистывающий, совсем не ее, но — хоть какой-то…
Гудело. Отлетало от вибрирующих стен.
Адам кивнул. Потом еще кивнул.
— Кеша?.. — спросила Вита.
— Спит.
И как бы в ответ на эту глупость в дверь постучали.
— Заходи, — сказал Адам.
Кеша не то что не спал, но был уже и одет-то по-уличному: просторные белые штаны и бесформенная ветровка с капюшоном. На ремне через плечо болтался зачехленный горн. Котенок доковылял до кровати и осел на пол, привалившись спиной к ногам Адама.
— Ты слышал что-то? — спросила Вита. — Видел?
Кеша молча покачал головой. Вита вдруг подумала, что впервые в жизни видит его таким вот… беспомощным, что ли…
Даже тогда, в самолете…
Загудел телефон.
Вита только с третьего раза смогла поймать трубку.
Это был Ирришарейт.
— Сестра моя Вита? — спросил он на эрхшшаа. — Тебе очень плохо?
— Да, да… — простонала она — то ли по-русски, то ли по-кошачьи, то ли мысленно. — Да, очень, мой брат.
— Я должен вас увидеть, — сказал Ирришарейт. — Сейчас. Быстро.
— Что происходит? — спросила Вита. — Это то, чего мы боялись?
— Нет, — сказал Ирришарейт. — Этого мы еще не боялись…
Герцогство Кретчтел, Сайя, планета Тирон.
Год 468-й династии Сайя, все еще 14-й день лета
Солнце, наверное, висело за спиной, но сквозь дым не видно было ни черта. Полковник шел по траншее, не пригибаясь — не из бравады, а потому, что боялся: стоит наклониться — и распрямиться уже не удастся. Он вообще не понимал, как до сих пор держится.
И как держится Легион…
Сколько было атак? Десять, двенадцать? Около того. Опять же, что считать атакой. Все слилось.
Что было раньше: когда шальная граната подожгла фуру с патронами и в тылу началась беспорядочная пальба, и только какое-то чудо удержало людей в окопах, чудо и сам Стриженов, размахивающий пистолетом в единственной руке и хрипло орущий: назад, назад, назад, это не обошли, это рвутся патроны в огне, — или когда нападавшие вклинились между Легионом и гвардейцами, «эхсперантисты» выбили их, но погиб Гофгаймер — единственный, кто знал достаточно языков, чтобы этими ребятами командовать? Оба раза останавливалось сердце… Но патроны быстро подвезли еще и еще, патронов было завались, а теперь Стриженов просто шел мимо парней из «интера», похлопывая по мокрым дымящимся спинам, говоря какие-то ободряющие слова на русском и на английском, его понимали, но как быть дальше, он не представлял. Командование остатками роты по горячке боя взял на себя сержант Кристиансен, раненный в самом начале, еще утром, — осколок на излете вонзился ему в глаз, и сейчас он ходил в косой промокающей повязке, из-под которой пучками торчали грязные слипшиеся волосы. Глаз вытек, сказал он Стриженову, жалко, хороший был глаз. Глаз действительно был хороший, голубой, почти кукольный…
Пусть будет Кристиансен, ничего лучше этого не приходит в голову.
Наверное, уже с полчаса было тихо.
Полковник свернул направо, в ход сообщения, ведущий к пулеметному гнезду. Кристиансен свернул было за ним, но полковник остановил его:
— Будь при ребятах, Адольф. Мало ли что…
Ход был полузасыпан, похоже, по гнезду артиллерия гвоздила прицельно — насколько это было в ее силах. Оскальзываясь на булыжниках и глине, помогая себе рукой, он перебрался через один завал, через другой, потом плюнул и выбрался наверх.
— Товарищ полко… — возмущенно начал Чигишев, но полковник его оборвал:
— Молчать, сержант.
— Есть…
Пригнувшись, полковник побежал к брустверу, порученец, сопя, топал позади, и, на миг оглянувшись, Стриженов оторопел: Чигишев как будто ловил его — бежал, широко расставляя ноги и растопырив в стороны руки. Потом дошло: парень так вот нелепо пытался его прикрыть — сразу со всех сторон…
Он сделал вид, что ничего не заметил.
Из четверых пулеметчиков уцелел один — как назло, финн, знающий только с десяток международных выражений. Помятым котелком он вычерпывал со дна окопа гильзы и выплескивал за борт. Двое были ранены, аккуратно перевязаны, уколоты и положены в тенек, а один, долговязый сержант-румын, безоговорочно убит: пулей точно между густых бровей.
При виде командира пулеметчик отставил котелок, не без труда выпрямился и с характерным вывертом ладони отдал честь. Потом что-то доложил,
— Молодец, — сказал Стриженов, пытаясь вспомнить имя парня. Пертти?.. или Пентти? В общем, Петя, но… как же правильно… а, есть! — Молодец, Пиетари. Отлично.
Солдат, похоже, согласился с тем, что он молодец, но жестом выразил, что один он тут не справится. Полковник не мог не согласиться.
— Дима, смотайся живо до сержанта, пусть пришлет сюда одного человека. Лучше, конечно, чтобы понимал по-фински, но… в общем, как получится. Да, и!.. — рявкнул уже в спину; порученец испуганно остановился. — Только по траншее, никаких наверх, понял?
— Так точно…
И исчез.
И тут же вдали снова запели трубы.
Восемь часов спустя
Отступали в порядке — насколько это вообще возможно ночью и под таким огнем. На руках волокли пушки, волокли пулеметы, потом под их прикрытием откатывалась пехота. Противник, почувствовав слабину, наседал страшно. Пришлось бросить первую роту в контратаку, и только тогда батальон сумел оторваться от преследования и закрепиться в новых окопах…
Полковник не знал, надолго ли — пальба шла повсюду, и в тылу тоже.
К восходу первая рота вернулась — шестнадцать живых, из них невредимых только трое…
Итак, в строю всего — с артиллеристами, медпунктом, штабом и кашеварами — осталось триста два человека, около ста днем отправили в госпиталь, и что с ними теперь, не знал никто, и еще столько же — погибли или пропали без вести.
В предутренних сумерках стрельба вроде бы стихла, а с восходом — наступила полная тишина. «Дьяволы», надо думать, откатились назад.
Стриженов чувствовал, что больше не может. Я больше не могу, думал он — и шел проверять станкачей. Теперь их было четыре расчета, по два на роту. Я точно больше не могу, думал он, обходя оглохших артиллеристов и похлопывая их по плечам; исправными у него осталось две мортиры и две легкие пушечки, и это все, больше полагаться не на кого: тяжелая чапская артиллерия погибла до последнего орудия на глазах у нашей разведки. Больше не могу, понимал он, что-то объясняя и как-то ободряя обоих оставшихся ротных, Абрамова и Марейе; погибшую почти до последнего человека первую роту он решил не восстанавливать, некогда, просто поместил ее всю — всех троих бойцов — в свой личный резерв.
Больше не могу…
Не мог не он один. Многие не могли. Когда отходили, Стриженов видел двух повешенных со спущенными штанами — дезертиров. Самосуд, конечно. Но так было в обычаях Легиона: разбираться с дезертирами самим, не привлекая офицеров. Казненные попадут в список пропавших без вести, их семьи получат все, что положено. Так заведено. И считалось, что офицеры ничего не знают; знают, конечно; и он сам мог бы выяснить, кто принимал участие в расправе, но он узнавать не станет, потому что уже сказал когда-то: ребята, я вам доверяю. Он действительно доверял… вернее: он знал предел, до которого можно доверять и за которым уже нельзя. Этот предел близок, но еще не наступил…
Им дали передышки ровно на два часа — чтобы успеть расслабиться, но не успеть отдохнуть.
Соседом справа вместо вырезанных вчистую гвардейцев теперь стоял Губернаторский полицейский полк. Стриженов по прошлым годам знал, что собой представляют эти вояки. Пару раз он застукивал их за такими делами… и догадывался к тому же, что многие преступления, которые Легиону приписывала молва, совершали именно они, ГПП. Он даже мог бы легко собрать доказательства. Только никого это не интересовало…
И Легион, конечно, не без греха. Никому еще не удавалось воевать в белых перчатках…
Но от откровенных подлостей земляне все же воздерживались. Эти — нет.
И теперь вот-те нате вам, хрен в томате вам. Сосед справа…
Позади, совсем рядом, сияла исполинская половинка яйца. Объект «Сахарная голова». Не допустить захвата которого любыми средствами и поставлена задача.
Он смотрел на карту, на очень подробные и очень свежие кроки, — и ни черта не видел. Это была не та карта, и говорила она не о том.
— Куренной, — позвал полковник. Разведчик тут же соткался из воздуха. — Возьми еще двоих — и пошукайте тщательно, что у нас в тылу. Дороги, мосты… и на предмет отхода, и на предмет боеснабжения…
Пока что спасало только обилие боеприпасов. Если возникнет маломальский затык…
Он помолчал, собирая остатки мыслей.
— В общем, Саша, ничего конкретного. Оцени местность, и назад. Да, и проверь: роют они там окопы? Как роют… и вообще что они там делают? На речку посмотри. Поможет она нам или мешать будет… да ладно, все ты сам знаешь. Как мосты охраняются… Давай. Часа в два тебя жду.
— Так точ… — Куренной бросил руку к виску, и тут же этот висок у него взорвался, руку отбросило; разведчик высоко подпрыгнул, перебрал ногами, упал на дно окопа и стал зарываться головой под стенку.
— Ложись, — сказал полковник и сел на корточки рядом с убитым. Тот еще шевелился и издавал звуки, но полковник знал, что это шевелится и издает звуки мертвое тело.
Напротив сел Ибрагимов, лицо у него было отсутствующее: он что-то услышал вдали, но еще не понял что. Потом он повалился набок. Выбеленный солнцем летний китель стремительно темнел слева под мышкой.
Стриженов не мог заставить себя сдвинуться с места. Может быть, меня уже тоже убили, подумал он.
Потом где-то рядом захлопали выстрелы, взревел станкач. Видимо, снайпер выдал себя…
Снайпера приволокли через десять минут. Окровавленное тряпье. Но лицо отмыли.
— Я его знаю, — сказал Марейе, командир третьей роты, пытаясь стереть что-то невидимое со щеки. — Был у Скрипача Пфельда сержантом. Фамилия Варме, имени не помню. Мы с ним в одном лагере плен мотали. Скучал по жене, даже плакал. Потом, когда всех сюда повезли, он сбежал. Просто из фургона — в кусты. За ним даже не погнались…
Кто-то наклонился, прикрыл лицо убитого беретом.
— Наверное, они всех наших пленных — вот так… — сказал сержант Кристиансен.
Полковник кивнул. Снова вспомнились те шпионские съемки из лагеря Чихо, которые ему показывали вечность назад.
— Они не только пленных, — сказал он вслух. — Они так всех.
— Пусть эти собаки друг с другом делают, что хотят, — тихо прорычал Кристиансен. — Я не против пидоров, пока они не нацеливаются на мою жопу. Но когда они нацеливаются на мою жопу, я… — Он оборвал себя и посмотрел на командира. — Простите, полковник.
— Нормально, — сказал Стриженов. — Идите по местам, ребята. Сейчас начнется.
И действительно — началось…
Сутки спустя
Стриженов пришел в себя от какого-то гнилого невыносимого воюще-пилящего звука. Он застонал скорее от желания что-то этому звуку противопоставить, чем от страдания или еще чего-то, просто потому, что никакого страдания не чувствовал, и боли не чувствовал, и вообще не чувствовал себя. Он примерно помнил, кто он есть и что с ним происходило, примерно представлял, что такого могло произойти, что он перестал себя чувствовать… и это было одновременно страшно и не страшно. Страшно до такой степени, что не страшно совсем. Он всегда больше всего боялся не смерти, а серьезного увечья — такого, чтоб до неподвижности. До бестелесности…
Видимо, стон его был услышан, потому что воющий звук прекратился. То есть тишины не настало, но звуковая гамма переменилась, стала более низкой и более приемлемой, что ли… Потом он увидел, как из мрака над ним сформировалось что-то громадное, сине-серое.
Звуки пластались, делились, принимали форму. Маленьких серо-синих нищих человечков. Они толпились вокруг и жадно, нагло и униженно просили.
Понадобилось еще две-три вечности, чтобы понять: то, что вверху, — это лицо и плечи. И еще больше, чтобы сообразить: с тем человеком всё нормально, и вообще это док… док… как его?.. Халтурин?.. нет, э-э-э… Поганцев… нет, Урванцев. Точно, Урванцев. И он мне вколол опять какую-то пакость…
Из нищеты звуков образовалось — словно слепился космический ком мокрого снега — слово. И слово было: «Очнулся».
Мрак еще сильнее задвигался, заклубился, в нем образовалась дверь, в дверь сидя вошел огромный человек, заняв весь проем.
— Игорь, — позвал он. — Игорь, ты меня слышишь?
— Слышу, — громко сказало все вокруг, хотя сам Стриженов молчал.
— Но не узнаешь… Слюдянку помнишь? Я — Давид.
— Слюдянку — помню. А ты — Давид… Тат в нощи… Ну ни хрена себе. Ты теперь Голиаф… — И захохотал, сам себе удивляясь и себя стыдясь.
— Давид Юрьич, это «компаунд»… остаточное действие… верт-пропаниол я ввел, скоро все будет в норме…
— Разберусь, доктор. Скажите, ваше присутствие обязательно?
— Да.
— Тогда не смею возражать… Игорь, что ты помнишь последним? — Наклонился и навис, почти обхватив крыльями.
— Все… и ничего. Смешно, да? Помню… помню… через речку перебрались… туда и обратно… Точно. А обратно-то зачем?..
— В этой атаке его и контузило, — сказал Урванцев. — Вас контузило, товарищ полковник. Чигишев выволок на себе…
— Давно это было? — словно выдираясь из сладкого липкого паучьего болота, спросил полковник. Он попытался было приподняться, но Урванцев поймал его за плечо:
— Ни-ни-ни… ни в коем случае… Сутки назад.
— Так. И где это мы? И что вообще происходит?
— Занимаем объект «Сахарная голова». Держим периметр.
— Держим, Павлик?
— Пока держим.
— Потери большие?
— Большие, Игорь… У меня лежачих — за шестьдесят. И в строю где-то сто двадцать — ну, сто тридцать… Это все.
— Кто командует?
— Поручник Ежи Булаховский. — Док почему-то усмехнулся. — Артиллерист.
— Помню его, — сказал Стриженов. — А что, других офицеров?..
Повисло молчание.
— Всех, — сказал наконец Урванцев. — Диверсионная группа.
— Наши ребята, — сказал Давид. — Из Легиона. Но обработанные. Видимо, они очень убедительно сыграли…
— Паша, — попросил полковник. — Дай мне попить. Сухо, как… — И, с трудом и жадностью сделав три глотка, выдохнул — Ф-фу… помоги сесть, что ли. Давид, говоришь… А ведь помню… и был ты вот такой. И что с человеком стало?
— Что, что… Разъелся, вот что. Худеть надо, а как тут похудеешь, с ихней жратвой? Получите картину художника Кустодиева: купчиха Пьер Безухов у постели раненого князя Андрея… Коньяк будешь? Доктор, можно раненому коньяк?
— Контуженному. Не больше наперстка.
— Тогда давайте три наперстка, и произведем дегустацию. Не абы что, «Хеннесси», но с Земли. Не местного производства.
— Я даже не буду спрашивать, как к тебе попал коньяк. Как ты сюда попал?
— У меня катер. И… в общем, я тебе сейчас в трех словах изложу ситуацию, а потом ты меня, если захочешь, убьешь. Но пока, ради бога, не перебивай, а то… потом не отмоете тут…
Урванцев принес три пластиковые баночки, Давид подал ему плоскую фляжку: дозируйте, доктор. Тот отдозировал. Полковник поднес баночку к носу: коньяк отчетливо пах йодом.
— И написано почему-то: «Для анализов», — сказал Давид. — Что ж вы, доктор, другой посуды не нашли?
— А вы читайте полностью, — обиделся Урванцев. — «Натрий хлор, чистый для анализа». Соль. Такую мы ее получаем. Растворы сами делаем.
— А почему йодом пахнет? — спросил полковник.
— Это у тебя обычный глюк. Хорошо хоть йодом, запах благородный. Меня когда контузило в прошлом году, месяца три — одно только дерьмо в керосине…
— Ну ладно, — сказал полковник. — Успокоил. Давайте тогда за нас за всех.
Давид хотел что-то сказать, но только поморщился. Выпил. До капли.
— Значит, так, ребята… — начал он, возвратив баночку Урванцеву. — У истоков этого идиотского плана сидел я, поэтому и ответственность на мне. А что его в процессе разработки насмерть перекорежили, так ведь это происходит со всеми планами…
Полковник, видимо, основательно плыл: контузия, усталость, сердце, недавняя операция, какой-то немыслимый коктейль препаратов… То есть, с одной стороны, он чувствовал обостренную — как будто мозги протерли нашатырным спиртом — четкость восприятия; а с другой — то ли в этой пугающей четкости пропадали какие-то важные детальки, то ли он эти важные детальки просто-напросто моментально забывал. И он так и не понял, а переспрашивать постеснялся, с какого момента должен был вступить в действие гениальный план Давида — то ли с момента появления на сцене Дьявола Чихо, то ли когда Чихо двинулся в свой великий поход…
Многое из того, что Давид рассказывал, полковник знал и так, а чего не знал, о том догадывался: что перманентную эту гражданскую войнушку раскочегаривало и содержало в рамках одно и то же имперское ведомство, имея целью не дать сформироваться большим и сильным государствам — то есть вынуждая мелких герцогов и муниципалитеты вольных городов предаваться дурной конкуренции и сдавать живой товар по смешным ценам. Теперь, когда с Землей у Империи возникли ощутимые проблемы, Тирон становился важнейшим источником немодифицированных генов, и продлить теперешнее состояние управляемого хаоса Империя будет стремиться и тужиться — сопротивляясь вполне естественному техническому и социальному прогрессу. И, не исключено, добьется успеха, поскольку умеет много гитик и совершенно не имеет совести.
Теперь о Чихо. Первоначально считалось, что его породило некое подполье или даже Сопротивление внутри самих имперских структур. Проникнуть в него землянам не удавалось (по вполне понятным причинам), информацию получали только косвенную. То есть требовалось в темной комнате на слух, нюх и ощупь определить цвет, повадки и жизненные устои кошки (или не кошки). Сначала вырисовывалось что-то анархистско-эсеровское, типа «любая власть от Сатаны» и «полмира ляжет в гробы, зато другая половина будет жить долго и счастливо». Но постепенно наши стали подозревать, что это если и подполье, то действует оно под крылышком имперской контрразведки и преследует интересы Империи же — разве что употребляя антиимперскую риторику и пользуясь методами, которые к легальному употреблению запрещены. Скажем, власти Империи при всем их цинизме и, скажем так, своеобразных понятиях о гуманности ни за что не пойдут на поголовное зомбирование всего населения ресурсной планеты — хотя это разом и надолго закрыло бы проблему генного голода. А вот отмороженные бандиты-подпольщики на такой шаг вполне могут пойти…
Беда в том, что в какой-то момент на вариант Чихо купилась и наша разведка. Этакий национальный эгоизм: ведь если Тирон все равно не удержать, то пусть уж послужит на пользу Земле — здесь имперским заготовителям будет тихая ферма, и они отстанут от Земли, где их навострились выслеживать и отстреливать.
Чихо активно вооружали, причем не только оружием как таковым, но и технологиями — правда, по знаменитой системе «минус один»: то есть хотя бы один компонент должен быть здесь категорически недоступен…
Откуда Чихо получил главную свою технологию, позволяющую мгновенно превращать ничего не подозревающих и совершенно обычных людей в умелых, беспощадных, абсолютно бесстрашных и настолько же преданных бойцов, разведке выяснить не удалось. Неизвестен был и характер воздействия. Во всяком случае, не удалось засечь никакой машинерии.
То, что Чихо широко и громко объявлял о своих планах межпланетной экспансии, никого не встревожило, потому что он говорил и массу других глупостей.
В общем, когда вдруг закатившийся в щелку кубик от этой головоломки нашелся и все сошлось, пришлось хвататься за головы: где-то на Тироне действительно существовал вход в древнюю транспортную сеть, Чихо об этом входе знал, а главное, что один из выходов сети вел на Землю…
Совсем недавно Давид выяснил, где этот вход находится и как выглядит, а буквально несколько дней назад вычислил его точные координаты. Похоже было на то, что Чихо этих координат пока не имеет, иначе его люди давно были бы там — просто потому, что находится это сооружение в той части страны, где они не без основания чувствуют себя полными хозяевами. Но вход этот они уже с зимы ищут, ищут целенаправленно, с привлечением немалого числа солдат и местных жителей, ищут упорно и очень активно. И понятно, что рано или поздно найдут…
Тогда им решили подсунуть ложную цель. Организовали убедительную утечку, что вот эти контрабандистские оружейные заводы-склады, эта «Сахарная голова», — и есть искомый вход. А чтобы Чихо с его очень неглупым штабом в это поверил, организовали шумную их оборону.
Чихо клюнул…
Это была та часть плана, которая реализовалась. А вот — та, которая «сапоги всмятку».
По расчетам наших разведывательных аналитиков для захвата входа в туннель Чихо должен был бросить все наличные силы. Он бросил не все. В деревнях и городках, на которые Чихо опирался, оставались внушительные гарнизоны, и какие-то неустановленные отряды продолжали прочесывать горные леса.
По вполне идиотским политическим причинам для захвата туннеля выделены были не легионеры-земляне, а части так называемой «регулярной армии», составленные из тиронцев и формально подчиняющиеся имперской администрации. Поскольку известно было, что офицеры (по большей части земляне, но натурализованные на Тироне) готовят мятеж, собираясь для начала сбросить десятка полтора герцогов, создать объединенное королевство, а потом выйти из подчинения Империи и вообще сорок бочек арестантов, — поскольку эта тайна была известна абсолютно всем, то решили мятеж использовать как дымовую завесу, дабы не насторожить Империю раньше времени. То есть внимание Империи будет отвлечено на сам мятеж, а тот малозаметный факт, что некоторое количество мятежников под шумок улизнет в горы и там растворится, исчезнет, — останется без внимания.
Блестяще.
Мятеж произошел. Подготовленных и посвященных в план офицеров перебили всех до единого в первый же день.
В общем, после сигнала к атаке оказалось, что в бой идти просто некому…
— И кто такое спланировал? — проворчал Стриженов.
— Плод коллективного разума… — процедил Давид с ненавистью. — «Кто шил костюм?» — «Мы!» Не уследил я. Отвлекся тут… на перспективное дело…
Части Легиона, не задействованные в операции отвлечения, командование на всякий случай убрало — кого на остров Кахтам, кого вообще на Лярву. Подальше от мятежа.
В общем, оставался единственный выход: взять сейчас отсюда, с «Сахарной головы», тех немногих, кто еще способен передвигать ноги, и двинуть в горы.
— То есть как бы смыться? — уточнил Стриженов.
— Смыть-ся… — протянул Давид. — Ну, что ты такое говоришь…
Авторитет Легиона на Тироне держался не только на его боевых качествах. Еще и на моральных. Здесь были свои очень сложные и нелинейные понятия о чести — чем-то похожие на самурайские. Наверное, своей непоследовательностью. Но главное — тем, что как бы храбр и хорошо вооружен ты ни был, а повел себя когда-то не по чести — уважать тебя перестанут навсегда. И тогда дело уже ничем не искупить и не поправить.
Ну, почти ничем.
Вот как сегодня: когда выяснилось, что третья рота застряла на переправе, потому что «дьяволы» в нее вцепились, Стриженов не просто поддержал ее огнем со своего уже берега — что было бы логично, эффективно и разумно; нет, он повел ребят в контратаку, и они пошли, еще раз через реку, проклятая река, вода ледяная и быстрая, а на дне каменная терка… еще раз через реку туда, а потом через реку обратно, прихватив то, что осталось от третьей роты…
Он потерял людей много больше, чем даже если бы просто отдал третью на растерзание, забыл про нее — но сделай он так, и его самого, и его солдат можно было вычеркивать из списка живых… нет, их не перебили бы, но просто перестали бы замечать.
Все легионеры это знали — потому и пошли…
Здесь, на Тироне, было так, и может быть, это было правильно. Он не знал.
И уже проанализировав расстановку сил и сообразив, что поставлено на карту (и ужаснувшись), Стриженов никак не мог найти ход «за белых»… и может быть, такого хода просто не существовало в природе…
Даже получив прямой приказ от командования, рота не могла уйти с позиций… потому что не могла. А судя по всему, никакого приказа и не будет.
И тут за пологом палатки внятно кашлянули, и голос Чигишева позвал:
— Товарищ полковник! Вас вызывает штаб! Я сейчас трубку дам, разрешите…
— Давай.
Чигишев, путаясь в змеящемся проводе, ворвался и подал. Полковник притронулся к золотисто-коричневой в прожилках пластмассе — настолько прочной, что нередко телефонная трубка и корпус оказывались единственными предметами, остававшимися. в целости после попадания бомбы в блиндаж. У пластмассы был один недостаток: ее неприятно было брать в руки и тем более подносить к лицу.
— Покковник Стъишеноф, сидесь адиюттант командера Тугхо. Софищиание наснащино на вошч тиртири рофно. Прикасс пониатен и принят?
— Понятен и принят, — сказал полковник по-чапски. «Вошч тиртири» означало «час соловья», то есть двадцать ноль-ноль по-армейски. Тот факт, что командир использовал гражданское обозначение часа, могло означать, что наспех введенная воинская дисциплина отменяется и возвращается повстанческая вольница (вкупе с ее жестоким и непреклонным кодексом чести). А могло и не означать… Он отдал трубку Чигишеву, попытался посмотреть на часы, усмехнулся. — Сколько сейчас?
— Девятнадцать сорок, товарищ полковник!
— Отлично. Ладно, ребята, договорим потом. Я тебя понял, Давид. Буду думать. Дима, штаны мне — и покажи, где тут можно отлить…
На совещании Тугхо, повстанческий генерал, принявший на себя командование после ранения старого Биоркха, сказал коротко: получены сведения разведки, что Дьявол Чихо около полутора часов назад спешно отбыл из действующей армии в тыл. Полковнику Стриженову приказываю: сформировать подвижную группу из отборных легионеров, просочиться сквозь боевые порядки мятежников, организовать преследование Чихо и уничтожить его на маршруте движения. Приказ ясен? К исполнению приступить немедленно.
На самом деле Пистухов никогда подрывником не был. Он просто назвался так, поскольку за взрывное дело шла хорошая надбавка. Весь же опыт его заключался в нескольких теоретических занятиях еще при прохождении срочной, больше десяти лет назад: Пистухов служил торпедистом на крейсере «Варяг».
Поэтому в первый момент, когда поручник (на самом деле, конечно, лейтенант, но в Легионе была традиция: по мере возможности использовать звания, которые приняты в тех земных армиях, где люди проходили службу) Булаховский призвал к себе шестерых оставшихся в строю минеров и подрывников и отправил их готовить к взрыву объект, Пистухов запаниковал, а потом решил: да ну, дурацкое дело нехитрое, — и в общем оказался прав. Всего-то требовалось скатать из омерзительно розового пластилина ком, плотно прилепить его к основанию ванны, воткнуть в пластилин тонкий, похожий на сигарету радиовзрыватель — и переходить к следующей ванне.
Всего ванн, заполненных темно-серой с просинью жидкостью, было, по прикидкам, больше пятисот. Под огромным куполом пахло машинным маслом, кислотой и железом. По зубчатым рельсам, проложенным над рядами ванн, катались тележки с манипуляторами. Время от времени манипулятор погружался в очередную ванну и выуживал из нее или винтовку, или, чаще, какую-то решетку примерно полметра на метр. Пистухов не сразу понял, что это патроны, соединенные между собой короткими тонкими стерженьками — наподобие деталек сборных моделей кораблей, какими он увлекался в детстве. Их у него было десятка два — в основном парусники и старинные пароходы…
В общем, все было бы неплохо, но розовая взрывчатка воняла. Воняла так, что время от времени приходилось делать передышку, дабы не начать блевать.
На минирование ванн ушло часа четыре. Теперь надо было что-то придумать с центральной колонной, играющей какую-то чрезвычайно важную роль и сделанную, похоже, из цельной брони. К счастью, оказалось, что не все здесь такие же самозванцы, как Пистухов. Мрачный немец с шевроном рядового обошел несколько раз колонну, попинал ее ногой — и отправился к чапу, который был здесь главным при производстве. Тот выслушал немца, убежал куда-то — вразвалочку, но по чапским понятиям просто стремительно, — и вернулся с двумя десятками солдатских касок, связанных ремешками, в руках. Каждая весила почти по три килограмма, но он нес их так, будто каски были картонные. Немец сказал, что каски надо снаружи обмазать толстым слоем «пластилина» и прилепить к колонне у самого основания, с ним начал было спорить поляк, бывший на «гражданке» шахтером, но оказалось, что каски — только первый этап, а всего взрывчатки на это дело уйдет килограммов сто. Поляк подумал и согласился. Пистухов пытался волевым усилием заставить себя забыть о вони, но от этого розовая мерзость начал а смердеть только сильнее. Они укладывали уже последний слой, когда прибежал связной из штаба и распорядился: здесь остается один, остальные — по подразделениям.
Остался немец.
Когда Пистухов оглянулся в последний раз, тот сидел на корточках рядом с толстым розовым бубликом и ладонью оглаживал его — как скульптор оглаживает глину…
Некоторое время назад: вольный город Хайя, планета
Тирон. Год 468-й династии Сайя, 4-й день лета
Серегин думал, что люди вдовы придут ночью, но те не стали ждать — появились сразу после заката, едва они с Крошкой, расслабленно восстав с постели, сели ужинать. Был подан холодный травяной суп с вареными яйцами, маринованная рыба и кислый густой зеленый сок ягод су-вар, местной разновидности крыжовника, кусты которого, напоминающие плющ, обильно оплетали деревья и стены домов. Серегин только-только приступил к рыбе, как в дверь вежливо постучали…
Особняк вдовы Ракхаллы стоял на живописном островке, к которому вел подвесной мостик с разводной секцией; но Серегин с провожатыми подплыл к острову на роскошном паровом катере — из черного полированного дерева, с бронзовыми поручнями и прочей отделкой, с фигурной пушечкой на корме. Топили котел древесным углем и трескучими ароматными смолистыми чурбачками. Из трубы летели искры.
Вообще плавание было каким-то ненормально, нереально живописным. В поразительно чистом небе висели две полные луны, цвета старой кости одна и чуть голубоватая — другая; тяжелая густая вода раздавалась под корабликом лениво, сонно, строенные отглаженные волны-усы, в которых взмывали и падали желтые набережные огни, тянулись от бритвенно-острого носа и терялись вдали, в полной тьме. Наверное, с океана шла низкая и очень длинная волна — катер неуловимо медленно приподнимался и опускался, а вдали, под маяком, выхватываемые ударами света, загорались белые полосы бурунов, которые там бывают всегда, даже в мертвый штиль…
Воздух был теплый настолько, что белая жаккардового шелка рубашка в набегающем потоке липла к телу, как компресс.
Причал освещался ярко, но так, что ни одного фонаря с моря не было видно: свет словно бы ниоткуда падал на настил, ажурное ограждение и сваи. Получалось, что все это светилось изнутри. А выше, дальше и левее причала, чуть прикрытый деревьями, точно так же светился дом, похожий на усталую птицу, чуть опустившую широко распростертые крылья.
Те «мальчики вдовы», что сопроводили Серегина, остались на катере, а на причале не было никого. Зато теперь на Серегина со всех сторон светили яркие фонари. Он чувствовал себя как на сцене. И словно на сцене, он знал, как много глаз разглядывают его сейчас из сгустившейся тьмы — и что от каких-то мелких и не обязательных жестов, от мимики, от первых шагов по плотно подогнанным (и очень красивым) доскам будет зависеть в дальнейшем чертовски многое…
Он прощально помахал в сторону теперь почти невидимого катера, этакого сгустка непрозрачной тьмы в прозрачной тьме, и пошел по причалу туда, где угадывалась лестница.
Встречающая девушка словно соткалась из воздуха. Она была в темном балахоне и с обручем на голове.
— Здравствуйте, мой господин. Следуйте за мной, прошу вас.
Вдова оказалась похожа на сильно облысевшего филина. Наверное, она мерзла, поскольку сидела рядом с жаровней, завернувшись в большую лоскутную шаль. От жаровни шел дымок, распознать источник которого Серегин не смог. Что-то похожее на арчу, но не арча.
У ног вдовы сидела девочка с одутловатым лицом — возможно, идиотка. Говорили, что вдова благоволит к ущербным детям, многих содержит — кого у себя, кого в специальных домах, а чаще просто подкидывает денег родителям. Этакая бабуля Ракхалла Гуд.
Говорили опять же, что среди ущербных ребятишек попадались ребятишки совсем не простые…
За спиной вдовы громоздился весь из мускулов, без шеи и с маленькой седой головкой мужик, который даже среди крупных коренастых тиронцев сошел бы за Майка Тайсона. Оливковый оттенок кожи выдавал в нем южанина — возможно, с острова Локк. Тогда он еще и людоед… Секретарша вдовы, наоборот, явно происхождением из людей Дворца — можно сказать, специально выведенной породы идеальных слуг, сохранившейся аж с того времени, когда большая часть государств Тирона составляла единое очень сложно и разумно устроенное Царство, казавшееся незыблемым. С тех пор многое переменилось, но остались неторопливость и обстоятельность — и вот еще люди Дворца, тонкие и изящные, с интеллигентными лицами, умевшие в любую секунду стать незаметными или просто исчезнуть. И так же возникнуть рядом, когда о них подумаешь. И органически не способные солгать.
Бабушка Крошки тоже из них.
Серегин допускал, что где-то еще — за панелями, ширмами, под столами — прятались и другие люди. Или не прятались. Поскольку этикет беседы не оговаривался заранее, могло быть так и так.
— Счастливая ночь… так вот вы какой, — сказала вдова Ракхалла. Голос ее был почти молодой, звонкий и чистый, а лицо оставалось неподвижным — маска и маска. Разве что чуть-чуть шевелился подбородок.
Серегин кивнул:
— Счастливая ночь. К вашим услугам… — и сделал положенную по правилам вежливости паузу. — Я думаю, вы уже знаете обо мне все, что хотели узнать. Если же нет, готов ответить на любые вопросы.
Вдова перевела взгляд на секретаршу. Та взяла блокнот, открыла.
— Вы можете получить награду, — сказала секретарша негромко. — И тогда мы расстанемся навсегда. Но у нас есть более интересное предложение. Мы готовы предложить вам подряд на перевозку грузов. Вероятно, предстоит совершить более трех дюжин рейсов. Поскольку это долговременный заказ, мы предлагаем вам не проценты, а твердую цену.
Серегин чуть нахмурился.
— Я не готов обсуждать оплату, пока не буду знать условия работы, — сказал он.
— Слышу разумное слово, — сказала вдова. — Расскажи ему, Ганэ.
Секретарша зашелестела блокнотом.
— Какой вес вы можете взять на борт?
— Шестнадцать камней, — сказал Серегин. Это было чуть меньше двух тонн.
— Как долго продлится рейс к Стоячей Звезде и обратно?
— Собственно полет — четыре часа. А сколько времени уйдет на швартовку, никогда предугадать нельзя. Как правило, мы рассчитываем на один рейс в сутки.
— Я поняла.
Секретарша что-то написала в блокноте, зачеркнула или подчеркнула, закрыла блокнот.
— Мы можем предложить вам четырнадцать миллионов лугов за рейс. Всего получится пятьсот четыре миллиона. Если вам удастся сократить время доставки, будут начислены премиальные.
Полмиллиарда лугов, подумал Серегин. То есть где-то восемь-девять миллионов рублей. Сорок килограммов золота, делим на троих… Больше, чем за три года в Легионе — не считая премиальных.
Если неожиданно повезет, добавил он про себя.
Как положено, сделку закрепили застольем. Это было крепче подписей и обещаний. Подали крабовый пирог, ром, салаты, крем, а на горячее — ассан, местную жгучую разновидность то ли плова, то ли паэльи. Разговаривали вроде бы о постороннем, но из придаточных предложений Серегин многое понял. Уже никто из богатых людей, имеющих не самые идеальные отношения с местными властями или с оккупантами, не верил в то, что Дьявола Чихо можно остановить. Многие из этих богатых людей значительную часть своего состояния держали отнюдь не на банковских счетах. Вот эти состояния Серегину и следовало эвакуировать то ли на саму Стоячую Звезду, то ли на корабль, причаленный к ней…
И хоть сказано об этом не было, Серегин знал (да иначе дела здесь и не делались): когда в полете будет он, то Крошка и Фогман окажутся в заложниках; когда же полетит Фогман, то заложниками останутся Крошка и сам Серегин. Ждет их вполне приятное времяпрепровождение, но… не дай бог, случится что-то непредвиденное. Просто не дай бог.
Калифорния. 30. 07. 2015, раннее утро
На первой же заправочной станции Юльку сильно обнадежили: нет, у них самих подходящей проволоки не водится, она слишком редко кому нужна, но всего в двух милях отсюда крупный заправочный узел, и уж вот там-то точно есть все.
И сейчас как раз туда возвращается бензовоз.
Водитель бензовоза был старый жирный мексиканец. На приборной доске распят Иисус, по обе стороны от него красуются детские физии — штук этак двадцать. Испанский, которым водитель (по имени, разумеется, Хуан) щедро прослаивал отдельные английские слова, Юлька понимала плохо, но от нее понимания и не требовалось. Смотри, это внуки. Они очень хорошие. Вот этот — уже моряк. А вот этот будет адвокатом…
Большая заправка стояла на пересечении сразу четырех дорог: двух шоссе, идущих примерно с юга на север, и двух дорог поменьше, ведущих от побережья к горам. Получалась этакая решетка, типографский знак #, в центральном квадратике которого и находились — заправочная станция, супермаркет, квартал трейлеров, крошечный луна-парк с каруселью и парой павильонов и индейский блошиный рынок с индейским же казино. На рынке было полтора десятка продавцов и ни одного покупателя. В казино вообще пусто…
Если выиграю, подумала Юлька, перебирая в кармане щепотку жетонов, одинаковых и для телефонов, и для «одноруких бандитов», позвоню Варечке. И повторила, запоминая: выиграю — позвоню.
В казино поскрипывал старенький кондиционер. В потоке охлажденного воздуха болтались липкие ленты с мертвыми мухами.
За кассой дремал индеец в индейском костюме и с длинной трубкой, мертво зажатой в зубах.
Вслед за Юлькой, шумно отдуваясь, вошел шофер Хуан и прямо направился к индейцу. Они обнялись и шумно затараторили, и Юлька поняла, что индеец ряженый.
Автоматов было всего шесть. Юлька подошла к механическому «колесу счастья», сунула жетон в щель и несколько раз надавила на клавишу, разгоняя колесо. Оно крутилось с шелестом и даже вроде бы легким скрипом. Стальное перышко дзинькало, зацепляясь за гвоздики. Потом колесо стало крутиться медленнее, еще медленнее… и остановилось стрелкой напротив символа Т. В автомате некоторое время продолжалось таинственное механическое шебуршание, а потом вдруг загремела жестяная варварская медь, затрубили пружинные трубы, вспыхнули под потолком лампочки, и в корыто тупо брякающим потоком хлынули жетоны, жетоны, жетоны…
Потом, когда пришел управляющий, настоящий индеец в простой полотняной рубахе, выяснилось, что выигрыш Юлькин составил одну тысячу восемьсот сорок шесть долларов чистыми. Три сотни забрало себе государство, восемь — пошло индейцам, а немного мелочи — это был крошечный местный налог. Налог вот этого островка оседлости между четырьмя дорогами.
Без радости, а скорее в каком-то дымном, чадном недоумении Юлька упаковала выигрыш, купила два мотка проволоки, до отвала поела в индейском же ресторанчике, прикупила с собой пирожков и соку, села в почти пустой автобус — и уже в автобусе вспомнила, что за всей этой суетой так и не позвонила…
Вольный город Хайя, планета Тирон.
Год 468-й династии Сайя, 13-й день лета
Серегину и Крошке вдова выделила флигелек на задворках своего немаленького именьица, и сейчас они сидели на террасе и болтали ни о чем. По правде говоря, Серегину уже порядком поднадоела эта размеренная жизнь — и, в чем он не хотел себе признаваться, поднадоела Крошка с ее щебетом и предупредительностью. Вернее, не так: он в таком режиме мог существовать бесконечно долго. Но не хватало острого и не хватало самого густо перченного мяса жизни, к которому он так успел привыкнуть.
Каждый день они с Фогманом по очереди делали два рейса к Стоячей Звезде. Это был огромный и беспорядочный — и действительно очень старый — комплекс из самых разнообразных конструкций, соединенных трубами и тросами. Вся эта груда пластика, керамики и металла измерялась десятками километров и, наверное, миллионами тонн. Трудно было в первый раз: зайти с той стороны, где пространство не прощупывается, найти по слабому конспиративному маячку нужный причал, пробраться к нему, пришвартоваться в страшной узости между трех гигантских цистерн… Но пилот Тимграус, дезертир с имперского флота, однажды пройдя этот маршрут на ощупь, все последующие разы проскальзывал на место лихо, как по изогнутому прочному рельсу. Молчаливость его Серегина не смущала, а договариваться о чем-то необходимом удавалось с помощью авторазговорника, который где-то раздобыл Фогман. Главное — говорить внятно, не торопясь и вразбивку…
Как правило, утром летал Фогман, вечером — Серегин. Они находили нужного агента, производили проверку — обмен паролями и все такое, — передавали очередной диван-чемодан-саквояж — и возвращались. Тимграус не роптал. Летать было делом его жизни — в полном смысле слова, — а сна ему хватало в промежутках между полетами.
Катер садился на острове вдовы, вон там, на поляне для игры в мячи. Обычно Фогман возвращался к обеду.
Сегодня он задерживался. Причем основательно.
Крошка порывалась накормить Серегина еще одним обедом, он вяло отбивался: готовила Крошка удивительно вкусно, но там, на виражах, изрядно взбалтывало. Так что лишний кусок желудком не приветствовался.
Катер появился уже к закату, когда Серегин, сказать прямо, извелся.
Как и положено, катер шел с моря, дабы не смущать лишний раз горожан. Но почти под прямым углом к привычному курсу — то есть не с юго-запада, а с северо-запада. Что бы это значило, подумал Серегин, направляясь к плетеному сундуку, где у него хранился пулемет.
— Если я скажу, сразу прыгай в подполье, — велел он Кгенгхе.
Та вроде бы испуганно кивнула, но когда через полминуты он поймал ее боковым зрением, то почти оторопел: в руках у Крошки Ру был — закутанный в пестрый платок, но такое родное не спрячешь! — «Калашников».
— Дура, — сказал он, и она с готовностью кивнула: дура! — Ладно, — махнул рукой Серегин, — но смотри, главное — от меня ни шагу, в ту сторону можешь вообще не глядеть, — он кивнул на площадку, над которой уже завис катер, — карауль мне спину. Поняла?
— Поняла, Серегхин, — сказала она серьезно. — За спину будь спокоен.
— Когда спокоен за спину, спокоен и за задницу, — сказал он по-русски, и вдруг она засмеялась. После паузы. То есть: сначала поняла слова, а потом и смысл. — Ну ни фига себе, — уставился он на нее. — Ты уже и по-русски?..
— Отчен мале, — сказала она. — Два сто тхри сто слофф.
— Но эти все ты знаешь…
— Агха, — сказала она и снова засмеялась.
Катер коснулся земли. Откинулся верхний люк, спиной вперед вылез Фогман, а за ним большой и грузный — Давид Юрьевич. Он был в шелковом сером плаще.
Оба постояли секунду, словно прислушиваясь к земле под ногами, а потом пошли: Фогман (торопливо) — к дому вдовы, а Давид Юрьевич (задумчиво) — сюда, к флигелю.
— Вроде бы отбой, — сказал Серегин. — Вроде бы свои.
— Вот такой вот у нас сегодня шоколад, — повторил Давид, сандаля переносицу. — И ковать его мы должны просто влет, не дав коснуться земли…
Серегин сидел молча, разглядывая его своими черными безучастными глазами. Этакий хакасский бог — Серегин. От которого сегодня, сейчас все и будет зависеть, как от бога…
Как и положено богу, имеющий тайное имя: Ибден. Понятно, что он всегда представляется только по фамилии. Одарили же парня дорогие родители. Не пожалели…
Операция вступила в некую стремительную фазу. Фогмана вместе с агентом, аккуратно взятым за менжу, встретила целая депутация ребят, слишком тщательно косящих под тиронцев; в них Фогман заподозрил юсиинь, жителей звездной системы гамма-1 и гамма-2 Льва, тоже в немалом количестве поступающих в Легион. Юсиинь внешне мало отличались от землян или тиронцев, но имели чудовищно модифицированную иммунную систему, которая позволяла им жить на планетах, не прошедших терраформирования — и даже с чуждой биосферой. Сейчас уже мало кто мог сказать, на сколько планет расползлись их колонии и поселения.
Известно было, что верхушка юсиинь имеет громадный вес в делах государственного управления Империей.
Также ходили слухи, что в нелегальном использовании природных ресурсов немодифицированной ДНК (читай: похищении тиронцев, а может быть, и землян) именно юсиинь играли первую скрипку. Во всяком случае, они не столько подбирали крошки со стола Тангу, сколько выхватывали куски изо рта. Пока что столица предпочитала не замечать. В крайнем случае грозила пальцем.
Итак, эти ребята, продолжая косить под тиронцев, объяснили Фогману следующее.
Они, ребята, представляют здесь весьма могущественных людей.
Эти люди хотят развивать свой бизнес.
Они, ребята, видят, что Фогман и его компаньон — вполне надежные парни, которые многократно имели шанс схватить и удрать, но ни разу не схватили и не удрали.
Фогман и его компаньон — бывшие легионеры, делающие свой бизнес. Таких сейчас на Тироне довольно много.
Подобные им бывшие легионеры уже захватили власть в пяти герцогствах на востоке и северо-востоке.
Есть также Дьявол Чихо, стремительно разрастающийся на юге. Он — большая проблема, которую надо решать, пока она не решила в своем ключе все остальные проблемы чохом.
Так вот к делу: есть возможность передать (не даром, но за очень маленькие деньги) большую партию настоящего оружия тем офицерам-землянам, которые контролируют сейчас восток и северо-восток. Время дорого, и есть основание полагать, что землякам-легионерам те поверят быстрее.
Фогман сказал, что лично он не против, но в одиночку принять решения не может. С этим доводом согласились. Встречу назначили на полночь — на том же месте.
— По идее, надо бы идти мне, — сказал Давид. — Там, типа того, что я начальник, говорим со мной. Но. Это может быть ловушка, а я сейчас не имею права рисковать — Чихо действительно очень большая, очень страшная проблема. А на меня завязана вся агентура, которая работает на поляне… В общем, из центра паутины мне сейчас ни на полшага. И с мятежом этим наши поторопились, все планы побоку, надо на живую нитку штопать, а как?.. В общем, Серегин, назначаю я тебя своим заместителем по особо важным делам с правом принятия решений на месте. И с полной ответственностью за последствия.
— Почему не Григория? — спросил Серегин.
— Потому что он уже обозначил себя как подчиненного. Они под тиронцев косят, а у тиронцев это так: кем ты назвался, тем и будь. Вот, кстати, держи. — Он выудил из кармана перстень с огромным зеленым камнем. — Для поднятия авторитета.
— Ясно. — Серегин, поморщившись, навинтил цацку на палец. — Ориентироваться на что?
— На здравый смысл. На что же еще?..
— Если это не пустышка, сколько у нас денег?
— Золота и платины — до двадцати тонн… Но я боюсь, они будут просить не металл.
— Я тоже так думаю.
— Можно пообещать им всех пленных дьяволов. Пока что у нас есть очень толстые подозрения, что изменения психики у них необратимы. Если же под это дело нам поставят нелетальное оружие…
— Газ?
— Лучше бы что-то наподобие этих «белых шумелок», которые стоят на катерах. Можно и вместе с катерами, не откажемся… В общем, в этом вопросе — постарайся обойтись малой кровью.
— Понял. Хорошо. Здравый смысл и малая кровь. Все ясно.
— Если ловушка… Постарайтесь остаться в живых.
— Слушаюсь.
— «Слушаюсь, господин майор…», — не вовремя вспомнил Давид, и Серегин переспросил:
— Что?
— Ничего, — сказал Давид. — Так. Цитата. Потом расскажу.
И постучал по голове. По самому твердому, зараза, дереву.
— С вами пойдет Сантери, — продолжал Давид. — Он этих юсиинь хорошо знает… вот такой зуб на них отрастил. Но его в главные нельзя — по ряду соображений. Так что, получается, Серегин, на тебе все стрелки сошлись…
— Каких именно соображений? — спросил Серегин.
— У него в башке, вот тут, — микросхема. Имперцы вогнали. Вроде бы она не работает, мы ее жестким рентгеном подпалили… но тем не менее.
Он припомнил всю эту историю и покачал головой. История вышла жуткая и чуть было не кончилась плохо для всех.
— Интере-есно, — сказал Серегин и встал. Давид посмотрел туда же, куда смотрел Серегин. Из катера до пояса высунулся пилот Тимграус и махал в их сторону длиной трехпалой лапкой.
Давид почувствовал, как где-то внутри заныло, заскребло и стало тяжелее. Что-то произошло где-то, а сейчас все новое — это обязательно гадкое и неподъемное…
Это было сообщение от Тетушки, последнего уцелевшего резидента Давида в глубоком тылу Чихо. Он писал о том, что уже около двух недель в горах идут массированные облавы, и вот появился какой-то результат. То есть никого не поймали, но названа точка, куда необходимо стягивать силы…
Ну вот, подумал он. Недолго музыка играла. Теперь они тоже знают.
Санкт-Петербург, Россия. 30. 07. 2015, совсем раннее утро
— Я и не подозревала, что у нас в городе есть такое… — проворчала Вита, оглядывая высокий сводчатый потолок. Верхняя часть свода терялась во тьме, свет ламп туда не добивал.
— Да я и сам до недавнего времени…
Адам, держа на одной руке обмякшего Кешку, другой легонько подтолкнул Биту между лопаток: проходи, мол. Ирришарейт перевел дыхание — кажется, с облегчением.
Помещение, предложенное Адаму для бункера и узла связи, располагалось под дном Финского залива на глубине почти сто семьдесят метров. Постройку его начали в шестидесятых годах и так толком и не закончили: большая часть этого монструозного комплекса до сих пор представляла собой темные сырые необорудованные пещеры. Предполагалось, что в случае атомной войны здесь смогут отсидеться больше ста тысяч человек — главным образом, надо полагать, соль земли и совесть нации. По словам инженера Копейко, позавчера водившего Адама по той части пещер, которую успели привести в функционирующее состояние и теперь более или менее в нем поддерживали, постройку пресловутой дамбы затеяли прежде всего для того, чтобы замаскировать настолько объемное строительство — и чтобы было куда девать вынутый грунт…
Недостатков у этого потенциального командного пункта (или чего там еще?) был вагон, а достоинство только одно, притом нечаянное, но внушительное: окружающая порода создавала сильнейшие помехи для телепатии даже без использования всякого рода «глушилок», которым Адам, изучив проблему, абсолютно не доверял. Начать с того, что к каждой «глушилке» прилагался боевой расчет из двух человек… Здесь же было иначе: «картинки» воспринимались как бы затуманенные и искаженные, смысловые же сообщения иногда не воспринимались вовсе, а в основном — требовали чрезвычайных усилий для того, чтобы «расслышать» или «распознать» хотя бы часть информации. И это при том, что Адам оказался мощнейшим телепатом — как считала и Вита, и бывшие коллеги по Коминвазу, он мог покачать в себе этот «спелл» и скоро занять место в первой десятке…
Мог, если бы захотел. Или если бы события пошли как-то иначе.
А эти необъяснимые свойства породы произошли так: года три назад девятка наших «Арамисов» перехватила на орбите имперский корабль, который ребята сначала идентифицировали как эсминец, но потом, при разборе полета, решили переквалифицировать в «нераспознанный». Его серьезно повредили, зажали в «коробочку» и повели на базу. При заходе на посадку на высоте двадцати километров и в пятнадцати километрах западнее Кронштадта неизвестный корабль исчез, прихватив с собой и два катера. Что именно произошло, сказать не мог никто, в том числе марцальские инженеры. Корабль не включал хроновик, а выполнить гиперпереход вблизи планетарной массы — и уж тем более в атмосфере — считалось категорически невозможным: корабль могло зашвырнуть куда угодно, в любом непредсказуемом направлении и на любое расстояние. Не говоря уже о том, что при такого рода гиперпереходе вместе с кораблем исчезло бы и несколько кубических километров воздуха. Схлопывание «пузыря» породило бы ударную волну, сравнимую с волной от взрыва мощной термоядерной боеголовки… чего не произошло. И только через неделю, проводя обычные замеры, группа Коминваза обнаружила неподалеку от эпицентра события сильнейшую аномалию. Ее быстро (опыт немалый) просканировали и нанесли на карту. Получилось что-то вроде мишени — а вернее, сторожка для молока, — радиусом один километр шестьсот пятьдесят семь метров. Что характерно, эпицентр события основательно не совпадал с «яблочком» мишени…
Кому-то сразу пришло в голову продлить отрезок, соединявший центр события (а чужой корабль уже вели приводными телескопами и держали триангуляцию с точностью до угловых минут) и центр самой аномалии — сквозь толщу Земли. Через пару месяцев поисков (сказались все же неизбежные погрешности измерений) «выходное отверстие» нашли: на западных склонах Анд, в ста с небольшим километрах к югу от чилийского города Пуэрто-Монд, в местах диких и чудовищно красивых. По форме, размерам и интенсивности проявлений аномалия полностью совпадала с кронштадтской, только там, где на северном «сторожке» был горбик, на южном была впадина — или, если пользоваться сравнением с мишенями, то там, где на одной было черное кольцо, на другой было белое, и наоборот.
Что это значило, никто не понимал, потому что никто никогда ни с чем подобным не сталкивался.
В отличие от обычных аномалий, возникавших в местах посадок имперских кораблей, эти практически не влияли на органы чувств человека и воспринимались только приборами — а кроме того, совершенно не ослабевали со временем…
И только через два года почти случайно стало известно, что, во-первых, кронштадтская аномалия накладывается на один из комплексов супербомбоубежища, а во-вторых, что в «аномальных» помещениях нарушается работа многих приборов, использующих внеземные технологии. И только поэтому туда попал наконец один из экспертов-телепатов.
Нормальное дело, поскольку аномалиями занималось одно ведомство, комплексом — другое, телепатами — третье. И все они работали независимо друг от друга, были по большому счету друг другу неинтересны — да и результаты свои на всякий случай секретили.
Что делать с выявленным феноменом, пока еще не решили. Адам тоже окончательно не решил, занимать эти помещения или искать другие. Просто сейчас, когда по всем телепатам Земли и окрестностей был нанесен не смертельный, но болезненный удар совершенно неизвестной природы, ничего другого ему в голову не пришло…
Пострадали все: и земляне, и эрхшшаа, и Свободные — все. Легче пришлось тем, кто отгораживал себя от «сети», — тем же Вите и Адаму. Но уже прилетали сообщения о тяжелейших мигренях, депрессиях и даже смертях, особенно среди людей пожилых. Большая часть Свободных, кого Вита успела опросить по дороге, отделались пока дурнотой и сонливостью, но эти проявления у них не проходили, а пожалуй что и усиливались.
Эрхшшаа держались — но исключительно на присущем этому народу мужестве и стойкости. Им было больно…
Адам, держа Кешку на руках, пытался выкачать из него эту боль, но не знал, получается или нет. Глаза котенка были закрыты, тельце вздрагивало. Кажется, он бредил.
— Проходите вот сюда…
Сегодня на режиме дежурил не Копейко, а пожилая сухая тетка с пучком таких же сухих волос на затылке. Более всего она походила по типажу на театральную гардеробщицу. Она открыла простую белую дверь, и вся компания вошла в уютно обставленную гостиную: два глубоких дивана, несколько кресел, декоративный камин, столики из древесных корней и толстого стекла…
— Располагайтесь, пожалуйста: там спальни, там столовая, там библиотека. Вот здесь удобства, но вода для ванны еще не нагрелась, минут через двадцать только. Кнопка вызова…
— Спасибо… — Адам, встав на колени, осторожно положил Кешу на диван, подсунул ему под голову подушку, укрыл пушистым пледом. Кеша крепко держал его за руку.
— Это не страшно, — сказал Ирришарейт. — Он почти можно сказать спит.
Вита села рядом, погладила котенка по голове. Под пальцами билась какая-то жилка.
— Он проснется. И все будет нормально, — продолжал успокаивать их Ирришарейт.
— Если эта дрянь не повторится, — сказал Адам.
— Надо думать и делать, — сказал Ирришарейт.
Через несколько минут Кеша перестал дрожать, расслабился, заулыбался во сне. Не просыпаясь, укутался в плед поудобнее — и уютно засопел. Вита тоже уснула — как сидела. Адам и ее укрыл пледом. Ирришарейт, чувствуя его тревогу, одобрительно кивнул, сделал знак рукой: я, мол, побуду тут, с ними.
Адам тихонько вышел из апартаментов, махнул дежурной: сидите, — и направился в кабинет.
В конце концов, пора уже опробовать связь…
Кеша пришел в себя быстро, буквально через час после того, как оказался в изолированном бункере. Вита остро почувствовала это: ребенок очнулся, потянулся, перевернулся на другой бок и снова уснул, но именно уснул — легко и свободно, как спал совсем маленьким, летая во сне.
Вита укрыла его, но сама не отходила, сидела рядом.
Как она ни упиралась и ни протестовала, а что-то внешнее пришло и грубо вперлось в самое святое — в дом, в семью. Что-то такое, с чем пока не могла сладить ни она, ни могучий ее мужчина. Она поймала себя на этой мысли и усмехнулась: как меняется человек, оказавшись вдруг за каменной стеной!.. Это при том, что сам Адам, пожалуй, никакой каменной стеной себя не ощущает — и вообще, судя по всему, готов смириться с ролью сильно пострадавшего от женской суетности…
Все просто, сказала она себе, война продолжается, и вот и все. Слишком рано поверили в победу, поэтому так больно возвращаться в шинель. Сами виноваты. Что поверили рано. Надо было не верить.
Ну — в шинель так в шинель. Шинель номер пять. Или шесть… В шиншиллях.
Я брежу. Ну и пусть…
Ступая неслышно, вошел Адам. Постоял. Любимые спали.
Он снова прикрыл Биту пледом, подоткнул подушку под голову. Она не пошевелилась.
Ладно. Чем позже она узнает…
За последние несколько часов колония Свободных, наша все еще надежда и опора, уменьшилась на треть.
Сан-Франциско, Калифорния. 30. 07. 2015, 09 часов 30 минут
Вход на территорию Конфедерации был временно закрыт. По техническим, как объявили, причинам.
Джек, превозмогая непонятную дикую дурноту, нетерпеливо топтался за поручнем — по эту сторону границы, разумеется, — и пытался что-то рассмотреть сквозь синюю поликарбонатную панель. Но видны были только силуэты. Потом он услышал позади себя взволнованный гул. Оглянулся. В дальнем конце зала возникло какое-то движение. Похоже, сквозь основной рейсовый терминал людей стали пропускать…
Вернулась Чарли.
— Сказали, что еще полчаса. Везут резервных…
Ей тоже было худо, наверное, хуже, чем Джеку, — выдавала испарина на голубовато-сером лице и странный запах, не забиваемый даже модным дезиком, — но она вела себя так, будто это не с ней.
Кто именно не вышел на дежурство, и Джек, и Чарли догадались давно. То есть не догадались, а почувствовали, едва войдя под свод аэровокзала. Погранконтроль всех стран в своей работе негласно использовал эмпатов и телепатов, и было время, когда Чарли этим подрабатывала. Само существование погранконтроля в современном мире было нонсенсом, данью замшелым традициям, за которые держались… ну, просто держались, и все. Никакого практического смысла. Этакий символ государственности. Флаг, герб, гимн и пограничник со штемпелем.
Полчаса назад, войдя в зал, оба они осознали, что привычного фона нет. И это сразу встревожило, потому что такие вещи меняют ход событий, что плохо. Так оно и оказалось…
Хорошо, что воскресенье, и не нужно нестись на работу…
— Может быть, я схожу за кофе… — начала Чарли, но тут мимо них на большой скорости пробежала пограничница, в хороших летах тетка с большой звездой на рукаве. — О! — подняла палец Чарли. — Вопрос решен.
И точно: через минуту, а то и меньше, тетка вернулась, гордо ведя за собой бритого наголо Смолянина (в штатском!) и трех эрхшшаа.
— Добро пожаловать в Западно-Американскую Конфедерацию, — сухо сказала она. — Добро пожаловать в Западно…
Ее уже не слушали: Санька с хрустом обнял Джека.
— А это Чарли, я тебе про нее…
— Класс!.. Я Санька, но можно Алек. А это Рра-Рашт, это Джек, это Шарра, это Чарли, это Рафашш…
И почти сразу, как только погрузились во вместительный Чарлин «блейзер», Санька начал рассказывать, чту принесло его сюда, а Джек — что успел за эти насколько часов выяснить…
Калифорния. 30. 07. 2015, 10 часов 35 минут
Юльку морозило и тошнило уже несколько часов — наверное, только бьющий в лицо холодный воздух удерживал ее в седле, — но по-настоящему «накрыло», когда она, проголодавшись, решила вдруг запастись пирожками и соком. Вернее сказать, ее неожиданно и очень сильно «пробило на хавчик», когда впереди и слева (она летела на маленькой высоте параллельно шоссе) показалась треугольная зеленая лужайка с несколькими бело-оранжевыми зонтиками. Как-то очень отчетливо из-за этих зонтиков поднималась тоненькая струйка дыма, и Юлька странным образом издалека унюхала аромат жареного мяса. Это вряд ли были шашлыки, до таких высот придорожная кулинария здесь еще не поднялась, и вряд ли это было настоящее барбекю, поскольку на самом деле барбекю не еда, а атмосфера (как, впрочем, и шашлыки…), — но сейчас бы она согласилась и на гамбургеры, и на сосиски, подрумяненные на решетке, лишь бы из них не капал жир…
В общем, ее повело на запах, как на приводной маяк. Наверное, это было настоящее помрачение.
Она опустилась поблизости от зонтиков, там, где был знак стоянки и толпились полтора десятка машин. Нуда, ее укачало. И вообще что-то сместилось в природе. Ноги были легкие и бессильные, а голова — тяжелая. Юлька все же попыталась слезть с седла, перекинула ногу через раму — и тут ее ударило всерьез. Левую руку, которой она еще держалась за руль, отсушило повыше локтя, голова стала пустой и огромной, покачалась на длинной шее, описала в воздухе замысловатую кривую и на удивление мягко впечаталась в седло «супербайка». После чего уже все вместе — голова, байк и несколько отстающая от них Юлька — грохнулись на белый шершавый бетон.
При этом сознания Юлька не потеряла. Она все видела, все понимала и ничего не чувствовала. Особенно она не чувствовала страха.
Итак, приехали.
Врешь.
Я встану.
Юлька, собравшись, перекатилась на бок, выпутываясь из рамы и руля, потом на живот, медленно сжалась в комок, подтянула под себя колени, руки и с усилием встала на четвереньки. Попробовала сфокусировать взгляд. Пальцы разглядеть не получилось — все плыло, дрожало, раздваивалось. Потом Юлька поняла, что четвереньки превратились в пятереньки: голова плотно уперлась в землю, приняв на себя большую часть немереного Юлькиного веса.
Припечатали. Зафиксировали.
Сейчас вырвет…
Нет. Откатило.
Сквозь звон в ушах доносились чьи-то крики. Обеспокоенные. Тревожные. На непонятном невнятном языке.
На английском, поняла Юлька. Мозги — или что там отвечает за соображаловку? — решили временно обойтись без отключившегося организма и разобраться в ситуации самостоятельно. И, прокрутив калейдоскоп ярких осколков, сложили логически непротиворечивую картинку.
Тут-то она и сказала себе: меня «накрыло». Меня «взяли». И на этот раз взяли всерьез…
Юльку меж тем подняли, затрясли, понесли, стали усаживать, слева остро запахло тревогой, справа какими-то вкусными духами, а потом нахлынуло еще сдобой и жженым маслом — и мир едва не ускользнул. Стоять!
…Только вот те, кто ее почти загнал, немножко не рассчитали. Перестраховка — это тоже ошибка, учил тренер Аллардайс. Черт, черт — времени, чтобы воспользоваться вражеской ошибкой, совсем не оставалось…
Ерунда. Нет ничего растяжимее времени.
Она протяжно простонала и попыталась остановить глаза на чем-то одном, но не получилось, почти по-настоящему не получилось. Закрыла в изнеможении. Так… здесь получилось немаленькое скопление народа, человек двадцать уже принимали участие в ее судьбе, и пока все эти люди здесь — физически, «тушкой», ее не заберут. Значит, надо продлить недомогание, сколько можно, а потом…
Потом будет потом.
— Все хорошо, леди, все хорошо… — Понимание включилось наконец, и она стала слышать не просто шум, а нормальную речь. — Сейчас придет доктор, и все будет хорошо.
— Где я? — спросила Юлька из двух соображений сразу: показать, что она не вполне в себе, — и выяснить, куда же это ее занесло в самом деле.
— Это Гленвилль, — сказали ей два голоса, и она кивнула, будто поняла. Сама же попыталась мысленно открыть карту. Гленвилль… Гленвилль… кажется, здесь?
Точно. Значит, до «Тедди» осталось меньше ста километров.
Час полета. Ну, полтора. Потому что искать.
Ну, два…
Вот досада. Два часа не могла потерпеть со жратвой.
И тут ее снова скрутило. И на этот раз стало рвать — сначала ничем, потом желчью.
И тогда прибежал врач.
Он был без халата, и Юлька поняла, что это врач, по рукам. Такие руки бывают только у врачей. Очень уверенные и никогда не делающие вреда.
Врач что-то спрашивал, она отвечала — и тут же забывала и вопрос, и ответ. Что-то с головой, определенно что-то жестокое с головой. Нет, никогда раньше…
Теперь она лежала на какой-то кушетке, вся мокрая, прикрытая одеялом. Она не понимала, жарко ей или холодно — как-то сразу и то, и другое. Пить — и ей тут же давали пить, что-то холодное, лимонно-сладковатое. Доктор, позвала она, но ей сказали: нельзя, доктор занят, тут еще одной женщине плохо, что же это такое делается?
А потом она увидела знакомое лицо, сразу поняла, что знакомое, но из тех, которые не можешь вспомнить, где видел и при каких обстоятельствах. Мужчина, уже пожилой, стоял и мял в руках и без того мятую рыбацкую шляпу.
Борода веником и полотняная рубашка с вышивкой… На груди покачивается чудовищно потертая кожаная сумочка на витом шнурке.
Лицо у него было бледным, даже сероватым, и лоб весь в крапинках пота.
Он постарался улыбнуться, подошел, присел на корточки и достал из сумочки блокнот и ручку.
На первой странице уже было выведено: «Привет, я Райс. Я не могу говорить, но прекрасно понимаю по губам».
Юлька кивнула. И — вспомнила.
— Привет, — сказала она тихо, но при этом стараясь четко артикулировать. — Я вас вспомнила.
«Сью тоже плохо», — написал Райс.
— Что с ней?
«Доктор скажет. 26 недель. Боюсь. Повезу ее в больницу».
— Она беременна?
Райс кивнул.
В больницу, подумала Юлька. Это тоже как бы на людях. А потом можно и смыться.
Обидно, была почти у цели.
Но это, в общем… ладно, назовем отсрочкой.
— А больница далеко?
«Нет, всего 50 миль».
— Нужно вызвать «скорую», да?
Райс пожал плечами. Написал: «Спрошу».
И ушел.
Юлька закрыла глаза. Голова кружилась как-то спереди назад, будто переворачиваешься на качелях.
Вернулся доктор. Теперь Юлька увидела, что ему лет семьдесят.
— Ага, вам лучше, милая леди. Это радует.
— Спасибо, — сказала Юлька. — Доктор, я не помню, что уже успела наговорить…
Он махнул на нее рукой.
— Это было что-то особенное. Я никогда не видел, чтобы женщина в таком состоянии пыталась причесаться и подкрасить губы.
Юлька никогда не красила губы. Они у нее от природы были яркими и четко очерченными. Она поняла, что дедушка шутит, и улыбнулась.
— А я сказала вам, что беременна?
— Нет, — тут же насторожился доктор. — Какой срок?
— Семнадцать недель.
— По вам совершенно не скажешь… Так, это меняет дело… и как же решить?.. Беда в том, что все, что я могу предложить, — это кушетка в моем кабинете и немного аспирина.
— А вызвать «скорую»?..
— Видите ли, я уже второй день не могу дозвониться никуда. Похоже, или мы опять без всякой связи, как в ноль четвертом, или на телефонном узле все одновременно ушли в отпуска, как в позапрошлом. Порядка нет и уже никогда не будет. Вот джентльмен повезет свою скво в ближайший госпиталь — присоединяйтесь. Те же проблемы, что и у вас…
Райс кивнул.
— Спасибо, — кивнула в ответ Юлька. — Но только у меня еще и байк…
Райс удивленно пожал плечами, изобразил руками что-то большое и вместительное, ткнул пальцем в середину. Ах да, подумала Юлька, у них пикап. Вон он стоит…
То, что шарахнуло ей по мозгам, накатывало волнами, прилив — отлив — прилив, и сейчас снова становилось хуже, голова, подумала она, голова сейчас лопнет, это не боль, но какое-то жуткое давление изнутри, странно, что глазки еще на местах, она потрогала их, да, правильно, там, где положено. Трое парней весело подхватили не такой уж легкий аппарат на руки и водрузили в кузов, пикап скрипнул и просел. Сиденья в машине были обтянуты чем-то тошнотворно-красным. Сью, бледная и дрожащая, пропустила Юльку в салон, такая вот рыбалка неудачная, сказала она, а где мои удочки, отчаянно вскинулась Юлька, и ей принесли ее удочки в чехле. Скоро, сказала Сью, скоро все кончится и все будет хорошо, и едем, едем скорее, она еле сдерживала тошноту. Райс тронул машину, развернулся, они оказались на дороге, узкой-узкой, никого не обогнать, если гаду вздумается плестись впереди. Калифорнийцы не нарушают правил, пусть рухнет мир, а закон да будет соблюден. Пристегнись, показал Райс Юльке, и она пристегнулась. Замок щелкнул как-то по-ружейному. Юлька повернулась к Сью и хотела что-то сказать, но та уже сама поднесла к ее лицу прозрачную дыхательную маску с подсоединенным красным баллончиком. Из маски пахнуло прошлогодними листьями…
— Я ее потерял… — Яшу скрючило, насильственный разрыв контакта всегда болезнен, а в том мигренном состоянии, в котором пребывали они с Чарли и все инстинктивно сбившиеся в кучку эрхшшаа, особенно. — Что-то видел, но не могу ручаться…
Чарли придвинула ему бутылку, он глотнул джин прямо из горлышка. При обычных мигренях это помогало. Джин, горсть аспирина, крепкий, чтоб ложка стояла, дешевый растворимый кофе. Самый мерзкий на вкус.
Впрочем, кофе в Конфедерации — это вообще нечто…
Не отвлекаемся.
— Саш. Смотри сюда. Понимай. Я что-то видел, сейчас оно отстоится, опишу. Но это не информативно. Дальше: пеленг я взять не смог, не успел. Но почему-то мне кажется, она где-то на юго-востоке. Вот в той стороне. Там юго-восток. Не ручаюсь, но кажется. В смысле, юго-восток там точно, а вот Юля… возможно. Дальше. Я думаю, ее просто ушатало так же, как и нас. Может быть, она сейчас просто потеряла сознание. Она явно куда-то ехала и была не за рулем, очень узкая дорога и желтая осевая. Чем-то ее этот желтый цвет зацепил, она его ненавидела. Дальше. Она чувствует себя в опасности и от кого-то убегает, но это не непосредственная опасность, не сию минуту. Она уверена, что и дальше сможет скрываться. Что она кого-то обхитрила. Это все шло фоном. Вот. И картинки… В общем, их две. Огромный ярко-красный пластиковый диван, бывает такой мерзкий оттенок красного, что блевать хочется. Она на этот диван смотрит сбоку. Похоже, что ей нужно на него сесть, а — очень противно. Он будто скользкий или липкий. И вторая, я уже сказал: дорога, узкая, в две полосы, и разделительная линия — желтая. Справа и слева косогоры и кусты. Никаких внешних ориентиров я не засек. Собственно…
— Тебе надо лечь, — сказала Чарли.
— Нет. Ляг ты. Мне будет только хуже. Надо наоборот — чем-то заняться,
— Ребята, может быть… — Санька чувствовал себя виноватым.
— Сейчас все равно придется прерваться, — сказал Яша. — А потом, когда она вернется, я ее почувствую.
— Может, она в больнице? — спросила Чарли. — Красный диван…
Яша подумал.
— Нет, не похоже. Фон не больничный. Я вот думаю — а не машина ли это? У нее просто воспаление мозгов, как и у нас, восприятие клинит, потому все искажено. В этом случае последовательность выстраивается: она залезает в салон, и ее куда-то везут, она видит дорогу. А потом уплывает.
— Из-за чего? — спросила Чарли. — Ведь мы же ничего не почувствовали. Ничего не было? — повернулась она к котам.
Те переглянулись. Потом Рра-Рашт покачал головой: нет.
Санька мог только догадываться, какой силы удар обрушился на друзей — и миновал его. Он бесился внутри себя, что не может разделить с ними боль, которую они терпят — и которую, похоже, терпит Юлька. Бесился, но старался ничего не показать, чтобы коты не стали и на него распространять свое стремление укрыть и вылечить — им самим было плохо. Очень плохо.
Он вспомнил, как это произошло и как он тогда испугался: котов накрыло в корабле перед самым взлетом. Это очень жуткое зрелище: эрхшшаа, которым плохо и страшно. Жуткое, потому что не знаешь, что делать. Что вообще можно сделать. К ним привыкаешь, к этим жизнерадостным сгусткам энергии, которые делятся ею направо и налево, — и вдруг от них остаются одни шкурки… и это проклятое чувство вины, что не в силах отдать долг, хотя тебе-то давали и не в долг вовсе, а просто так, по дружбе, но все равно — чувство вины… Но потом Рра-Рашт взял себя в руки, а младшие подтянулись, глядя на него, и в полете им стало уже не то чтобы хорошо, но терпимо, и все решили, что все прошло. В аэропорту было почти хорошо… и по дороге тоже. И только перед самым Яшиным домом по ним всем снова шарахнуло, да так, что Чарли закричала от боли: Яша боль терпел, но она-то чувствовала, до чего ему плохо…
Юлька не раз рассказывала, каково это: когда на орбите гибнет «колокольчик»… Но сейчас Саньке оставалось только или ломать руки, как кисейной барышне, или просто продолжать вести себя так, будто ничего не происходит. Хотя что-то происходило, причем что-то важное. И по идее, ему бы нужно сейчас быть на месте, за пультом… но, допустим, он не догадался, звать его пока обратно не зовут (а координаты он оставил, разумеется) — да и Рра-Рашт ничего такого не предлагал. Значит, Санька поступает более или менее правильно. А более там или менее — будем разбираться после.
— Пока мы не выясним, что происходит вообще, бесполезно догадываться, что случилось с конкретным человеком, — сказал Яша.
— Такого никогда не было, — сказал Рра-Рашт.
— В какие-то моменты вы перестаете слышать? — спросил Санька.
— Нет, — сказал Яша. — Это как бы очень сильный и очень противный звук. Ножом по стеклу — так: «У-жжя-я-ууу!» Он держится все время, только иногда вдруг резко приближается, налетает…
— В прошлом году что-то подобное сделали Свободные — когда вырубили все визиблы в Системе, — сказал Санька.
Рра-Рашт наморщил лоб, задумался. А может быть, пытался с кем-то «поговорить».
— Я слышал про большие глушилки для телепатов, — сказал Яша. — Когда работал в «Ниппахо», что-то краем уха подцепил. Вроде бы у марцалов они есть — так, зажоплено на крайний случай. Но эти глушилки хоть и большие, но работают все-таки на ограниченных дистанциях — в пределах города, округа, не больше. А нас всех накрыло в одно время — и были мы в тринадцати тысячах километров друг от друга.
— Может быть, сеть? — сказал Санька. — Синхронно включили… Хотя я не думаю, что это марцалы.
— Я не сказал, что это марцалы, — помотал головой Яша. — Я сказал, что у них такая хрень вроде бы есть. Хотя… в общем, я им не очень-то доверяю. Они такие, знаешь… тефлоновые.
— Ничего, — сказал Санька. — Им только правеж надо произвести — флотским ремнем по голому… нормальные делаются сразу. Весь тефлон — как проволочной щеткой…
Как-то оно некстати, ни к чему вспомнилось: чудовищно холодный и дождливый августовский день, когда произошло так много всего… и когда пропала Юлька. Все события странным образом тянулись из того дня. Да, тогда дядя Адам действительно приказал выпороть одного марцала не самого низкого ранга. За дело. И за Юльку в том числе. И что вы думаете? Оказался в итоге марцал не самым хреновым парнем…
И снова Санька пожалел о том, что Барс так далеко. Он мог бы многое подсказать.
— Но вообще говорить — марцалы, не марцалы… — Яша встал. Прошелся по комнате, потер виски. — Они давно уже не монолит. Ребята, которые ими занимаются, счет потеряли, сколько у них группировок. Типа «три марцала — пять партий». Так что марцалы практически могут быть причастны ко всему…
— Юльки нету? — спросил Санька.
Яша помолчал. Посмотрел в тот угол, где у него был юго-восток.
— Н-нет… хотя… хотя…
…ее несло по туманному медленному водопаду, вниз, вниз, вниз и немного вперед, снизу навстречу кругами поднималась большая темная птица, похожая на чайку, но темная, с красными глазами и красным клювом, каждое ее перо можно было рассматривать часами, так они были тонки и прекрасны, так они изгибались на кончиках крыльев. На шее птицы висели часы, простые круглые заводные часики на простом стареньком кожаном ремешке, и стрелки крутились назад, справа налево, быстро. Птица сделала два плавных круга рядом с Юлькой, покосилась глазом, ушла. Ноги у нее были грязные, в цыганских колечках и браслетиках, с ленточкой. Юлька рушилась вниз, там перистыми фонтанами бил туман, разбивающийся о сверкающий вылизанный гранит, что-то гремело. Ей не выбраться из этого месива, а потом она увидела, что там, кроме гранита, поблескивают иглы, пока издали маленькие и тонкие, но на них что-то нанизано с лета. Тогда Юлька раскинула руки и ноги и стала ловить поток воздуха. Поймала. Поток был слаб, как от потолочного вентилятора в жаркий день. Но что поделать. Что. Она легла на этот поток и постаралась наклониться, чтобы ее несло в сторону от игл, но те притягивали. Тогда она стала грести руками и ногами, как в воде. Неожиданно стронулось. Грести. Грести. Плыть. Не останавливаться и не смотреть вниз, а как не смотреть, когда лицо само опускается, уже затекла шея, голову не удержать, но это же не вода, не захлебнуться. И она захлебнулась. Воздухом. Он ударил снизу резко, земля бросилась навстречу. Юльку завертело, мимо летели камни и окна, а потом она снова смогла распластаться, ухватиться руками. Еще высоко, еще можно лететь. Наклонив голову и поджав ногу, она развернулась и стала огибать выступ скалы, на нем росло дерево. Достаточно, можно дергать кольцо. Она дернула кольцо, и парашют не раскрылся. Она дернуло другое, что-то зашевелилось за спиной, она напряглась в ожидании удара, удара все не было, оглянулась — крылья. Темные, как у той птицы, и Юлька догадалась, что птица ей их и подарила. Расправив крылья, Юлька остановила падение, потом взмахнула — и стала набирать высоту. Плавными кругами. Все вокруг было громадным колодцем, а если не думать о падении, то скорее туннелем, дно которого устилал медленный туман. Она поднялась высоко, когда крылья заныли. С непривычки, подумала она и стала искать место, где опуститься. Наверное, вот здесь, это был как бы полукруглый балкон и даже с перилами, но без окна и двери в стене. Юлька осторожно присела на перила, глядя вниз, как с моста. Потом перекинула ноги внутрь. На балконе стояла кадка с пыльной полузасохшей пальмой, валялась пустые пивные бутылки и рыбьи кости. Юлька дотронулась до пальмы, и пальма застонала…
— Не понимаю, — сказал Яша. — Какой-то балкон или терраса… и водопад. А пять минут назад была дорога. Где такое может быть?
— Где-то в Сьерре, конечно, — сказала Чарли. — Водопад… Большой?
— Не знаю, она уже не туда смотрит… Ребята, что-то мне не нравится происходя… нет!
— Что? — вскочил Санька.
Яша вдруг стал бледный, как покойник.
— Она… она упала. Туда, вниз.
Окрестности планеты Тирон, «Стоячая звезда»,
Год 468-й династии Сайя, 14-й день лета
Все произошло как-то подчеркнуто просто и повседневно. На том же месте, где их обычно встречал агент, к ним подошел невысокий юноша, узнал Фогмана и пригласил следовать за ним.
Так глубоко в недра станции Серегин никогда не забирался. Пешком по обычным переходам, по эскалаторам внутри толстых наклонных прозрачных труб (снаружи трудилось что-то вроде взбесившейся кран-балки), потом — в кабинке лифта, который двигался, однако, не только вверх-вниз, но и вперед-назад. Однажды сопровождающий (его звали Тиц) предупредил, что сейчас будет невесомость и надо держаться за поручни, — и невесомость таки была, секунды на три. Хорошо, что не дольше, невесомость Серегин переносил очень плохо — тошнило, просто выворачивало.
Инерционный трассер, засунутый во внутренний карман куртки, иногда вздрагивал, давая знать, что не до конца справляется с резкими изменениями курса, однако Серегин был уверен, что в случае чего найти обратную дорогу сумеет. Другое дело: он не очень хорошо представлял себе обстоятельства, в которых ему пришлось бы самостоятельно искать эту самую обратную дорогу. Если все будет в порядке, его с почетом проводят. Если что-то не срастется, то — или проводят, или провожать будет нечего.
По идее, он должен был нервничать. Но почему-то просто точила грусть…
Санкт-Петербург, Россия. 30. 07. 2015, ранний вечер
Как это бывало всегда после встреч с Бэром, Адам испытывал неудовлетворение и досаду. Перед встречей, если она ожидалась, — неловкость. После — досаду. Поскольку встреч таких было всего три, то далекоидущие выводы делать не стоило, но тем не менее тенденция проглядывала. Наверное, я слишком республиканец, подумал Адам, возя карандашом по исписанному до половины листку бумаги — хорошей, плотной и чуть шершавой. Поэтому мне все это кажется плохой пьесой, в которой приходится играть…
Под страхом смерти?
Пожалуй, да.
Сегодняшняя встреча не планировалась, Бэр возник внезапно, без предупреждения и официальных церемоний, встревоженный ночным «ударом» — так он выразился сам, и Адам просто принял это определение к сведению. Как выяснилось, атаки на телепатов и эмпатов произошли одномоментно по всей Земле, но не сплошь, а пятнами, кляксами. Были места — часть Китая, Новая Зеландия, Южная Африка, Мексика, юг Аргентины, — где никто ничего не почувствовал. А буквально в ста километрах к северу зафиксированы случаи тяжелой комы и даже несколько остановок сердца…
В чистом виде такого раньше не происходило. И Бэр полагал, что произойти не может — по грубым техническим причинам. Как не могут, например, одновременно потечь все краны в большом городе. Однако же вот — потекли…
Бэра основательно беспокоил тот факт, что не удавалось проследить происхождение наночипа, который обеспечивает землянам телепатические способности (с недавних пор его стали называть «тэта-чип»). Это не могла быть техника Старой Империи, поскольку основывалась на других принципах, на другой, если здесь годится такое определение, элементной базе. Кроме того, император мог своей вживленной — или, точнее, привитой — «панелью управления» дезактивировать (или активировать) все без исключения наномеханизмы, в Империи произведенные. Таковы были прерогативы императора — мочь в критический момент взять на себя управление любым процессом. Так вот тэта-чип Бэр и его умники пока что не сумели «допросить»; ясно было только, что, помимо связи, он выполняет — или способен выполнять — какие-то другие функции. На то в его структуре, изменчивой и прихотливой, как у вируса гриппа, есть одно постоянное звено, названное очень оригинально: «структура икс». Она работоспособна, но не запущена. Что будет, если ее запустить, выяснить пока не удалось. Как не удалось выяснить, при каких условиях этот запуск произойдет…
Не могла родиться эта техника и в Новой Империи, поскольку запрет на исследования в нанообласти — а уж тем более на применение результатов этих исследований — был впечатан в сознание и подсознание граждан на уровне витальных инстинктов. Оно и понятно: именно бесконтрольное распространение нанотехники в свое время поставило Империю на грань выживания. И опять же: даже если предположить, что кто-то где-то тайком этот вбитый запрет сумел преодолеть, остается вопрос элементной базы: новоимперцы тоже ничем подобным не пользуются…
То есть, если пустить в действие принцип отсечения невозможного, в сухом остатке имеем одно: источником нанопандемии (а именно так приходилось рассматривать происходящее: тэта-чипы размножались в геометрической прогрессии, и через шесть лет заражен будет практически каждый житель планеты) может служить только некая третья сила, возможно, использующая достижения технологии того периода, когда Бэр уже исчез из своей Вселенной и еще не появился в этой. Это было время и больших успехов, и большого распада… А возможно, они развивали нанотехнологии самостоятельно, с нуля, — почему нет?
На то, что где-то в космосе существует кто-то еще, указывает, например, и самое вот это место, запечатлевшее след прохождения сквозь толщу планеты неизвестно чьего космического корабля, использующего неизвестные принципы движения. До сих пор считалось, что ничего подобного быть не может, потому что законы природы и все такое. Но это значит только, что законы природы изучены еще не до конца…
Итак, мы оказываемся перед классической детективной коллизией: действительно ли имеет место некий новый фактор — или это такая причудливая и талантливо организованная комбинация нескольких старых, призванная заставить нас думать, что — именно новый? Убийца был вне запертой комнаты — или кто-то из тех, кто у нас на глазах, так здорово замаскировался? Это у Честертона: кого-то там на верхнем этаже небоскреба закололи стрелой, и сыщики вывихнули мозги, пытаясь понять, как же был произведен выстрел — с аэроплана, что ли?
У землян алиби: в тридцатые годы, когда замечены были первые достоверные проявления наночипа, они о нанотехнике даже не мечтали.
Эрхшшаа органически не способны лгать. Если они говорят, что это не они, — значит правда. Их собственная продвинутая эмпатия обеспечивается не внедренной извне, а заложенной в генотип биоструктурой — да, искусственного происхождения, но без каких-либо скрытых возможностей. Как ее сконструировали, так она и продолжает существовать. — ко всеобщей пользе и удовольствию.
Марцалы лгать способны, равно как и (теоретически) владеть секретными разработками — может быть, своими, а может быть, где-то украденными. Но эта версия не объясняет появления наночипа на Земле в тридцатые годы — равно как не объясняет феномена вот этого пронзившего Землю корабля. Кроме того, поверить в виновность марцалов мешает классическая двухходовка: если бы они владели такого рода технологиями, им не пришлось бы брать в заложники Землю и шантажировать Империю. Грубая аналогия: если вы нация диабетиков и уже умеете синтезировать, скажем, адреналин, то скорее все-таки сосредоточите усилия на производстве синтетического инсулина, а не станете захватывать здание ООН и требовать возобновления охоты на китов… В пользу марцалов говорит и то, что это они открыли сам факт существования тэта-чипа и скоренько доложились; правда, при этом умолчали о существовании «структуры икс»; впрочем, они могли попросту и не обнаружить ее… В общем, с марцалами, как всегда, ничего не понятно.
Свободные. Феномен сравнительно новый и поэтому малоизученный. Про них действительно очень мало известно, хотя они абсолютно ничего не скрывают. Просто каждый из них очень мало знает про остальных, а тем более — про тех, кто у них главные. Они их называют Старейшинами — и это практически все, что удалось выяснить… Сообщество, которое вроде бы аморфно и ничем не сцементировано, однако при этом очень закрыто и малопонятно. Вовсю пользуются нанотехникой, включая и такую опцию, как телепатия сверхдальнего радиуса действия. Легко можно предположить, что именно они занесли на Землю пресловутый наночип. Сходится по времени: первые земляне, насколько известно, присоединились к их сообществу лет двести пятьдесят назад — то есть в тридцатые годы контакты поддерживались наверняка. Сходится психологически: обычный Свободный, как правило, не слишком заботится о последствиях своих действий. По-прежнему остается невыясненной цель заражения (разумеется, если эта цель существует; когда имеешь дело со Свободными, понимаешь, что может быть все) — а главное, при всех своих талантах Свободные не умеют пронизывать планеты навылет.
И наконец: если заражение было предумышленным, то что случится, когда в тэта-чипе активизируется структура, назначение которой так и не раскрыто? Есть предположение, что это произойдет, когда ими обзаведется практически все население Земли. Так сказать, при достижении критической массы.
Объединение мыслительных аппаратов в один, создание некоего сверхразума? Или наоборот, подчинение людей черт знает чьей чужой воле? Неплохо было бы выяснить это хоть немного заранее…
Наконец, вариант самый неприятный: некая неизвестная нам цивилизация, знающая о человеке очень много. Хуже того: о них не знают ни имперцы, ни коты, ни марцалы, ни Свободные. Ни Бэр. И — унизительное предположение — человек, Земля и все такое им на фиг не интересны. Чип диверсионный, и земляне используются в качестве носителей для распространения его в мирах Империи. Как он проявит себя потом — не знаем и не узнаем, потому что погибнем (или каким-то другим способом перестанем быть) раньше.
Фу, гадость…
Адам посмотрел на листок. Все было исчеркано, свободного места не оставалось…
А свободное место надо найти. Хотя бы вот тут…
Лично Бэр. Император.
Алиби нет. Имел все возможности сделать это. Имеет и мотивацию.
Что мы достоверно о нем знаем?
По большому счету — довольно много, спасибо Свободным, где-то спершим и случайно спасшим от гибели огромную музей-энциклопедию Старой Империи. Но — где у нас неопровержимые доказательства, что тот император Бэр и… хм… человек, называющий себя императором Бэром, — одно и то же лицо? То есть ряд доказательств имеется, и серьезных, но все же не абсолютно бесспорных. Паранойя? Ну… да. Хотя малая толика здоровой паранойи никому еще не вредила.
Допустим, все-таки он — это он, но ведет, помимо декларированной, еще и скрытую игру? Тогда удар по телепатам должен встревожить его страшно, поскольку он-то думает, что все под контролем. И вдруг оказывается, что да, вот только контроль-то — не его…
И он начинает совершать необдуманные поступки? Вот этот визит, который, по большому счету, только паникой и можно объяснить?
Допустили. Что дальше?
Адам дотянулся до папки с бумагой и взял чистый лист.
Сведем сальду с бульдой и посмотрим, кто кого.
Итак, у нас поселился Бэр. Что в плюсах?
Нанотехника.
Прежде всего — в производстве небывалых материалов. В добавление к машинерии эрхшшаа, которая недавно начала производиться на орбитальных комплексах «Сименса» и «Полярной звезды», теперь можно выращивать и корпуса из азот-бериллиевых мономолекулярных пространственных решеток — материала, по прочности превосходящего все, что можно вообразить. Миллиметровый слой этой решетки выдерживает попадание грамма вещества, разогнанного до трети скорости света, — что не под силу никакой другой броне вменяемой толщины. К концу года корабли с такой броней уже начнут поступать на Флот. Это уже не говоря о мостах, которые немедленно начали строить японцы между своими островами и наши — через Берингов пролив…
Оружие — тоже качественный скачок, хотя и не настолько. Лазеры с очень высоким кпд и лучом, который на поверхности Луны имеет диаметр не больше десяти метров. И миниатюрные масс-конверторы в качестве боеголовок торпед.
Средства связи… Тут много всего, а особо впечатляет многожильный оптический кабель, который сам прорастает в земле со скоростью метр в секунду.
И вообще много чего может делаться в буквальном смысле само, как в сказке. Можно подумать, что щука приплыла, и по щучьему веленью…
Что еще в плюсах?
Похоже, что марцалы со своими ноу-хау и прочими секретами теряют ключевую роль на производствах. То, что еще полгода назад можно было получить только в Т-зонах, становится доступно из вполне земных источников — благодаря новым технологиям, а новые технологии появились благодаря Бэру. Это все находится пока еще в зачаточном состоянии, однако уже ясно: монополизму конец. Тихий экономический переворот… которым марцалы должны быть не слишком довольны. Виду не показывают, ни слова не говорят, но черт их знает…
Наводит на размышления? Еще как, особенно если вспомнить привычный для марцалов образ действий.
Щука… Да, щука — она с зубами.
Что в минусах?
Однозначно испорченные отношения с Тангу. Не сказать, что мы ими так уж дорожили, но продлить мирный промежуток хотелось бы — из самых прагматических соображений.
Заметная поляризация настроений на Земле. При марцалах такое тоже было, но сравнительно сглаженное, приглушенное. Сейчас появились фанатичные приверженцы Бэра — и такие же фанатичные противники. Уже зафиксированы столкновения, хотя до пальбы и не дошло. Марцалы эластично управляли подобными ситуациями — иногда позволяя конфликту перейти и в горячую фазу, но всегда держа под рукой огнетушитель, — а вот Бэр, вероятно, то ли не способен на это, то ли не снисходит. Плохо еще и то, что настроения эти очень разные в разных странах, что чревато и международными конфликтами.
Но пока что главная опасность грозит извне…
Итак, возвращаемся к ночным событиям. Обнаружился некто, способный неизвестным науке способом воздействовать на тэта-чипы людей, этими чипами инфицированных. А кроме того — на Опи, так Свободные называют свой кокон. И на эмпатические органы эрхшшаа. И всем было плохо, и кто-то терял сознание, а некоторые умерли. То есть одним махом нас всех побивахом. Возомнивших о себе — приходи и складывай в «воронок».
Так, еще раз: сходное воздействие на очень разные структуры… живые клетки у котов, кремнийорганика у Свободных, селеноорганика у людей… то есть это не критерий. Кстати, надо бы срочно выяснить, как обстоят дела у бывших имперских агентов — тем телепатия обеспечивалась чем-то вроде микросхемы, вживляемой вполне себе хирургическим способом. А вот среди марцалов телепатов и эмпатов нет совсем, оказались они иммунны к тэта-чипу, видимо… да им этого и не надо, при их-то способностях… но есть полумарцалы, и тоже бы надо выяснить, не случалось ли с ними чего.
Нет, я все хожу где-то около.
А сам Бэр? Его-то навернуло по башке? Он не сказал, а я не догадался спросить. Скорее всего да, навернуло.
Зачем он прилетал? Проверить, жив ли я? Ну да, у меня же и Опи, и тэта-чип. И не могу сказать, что мне было так уж хреново. Средней интенсивности похмелье, правда, наступившее без всяких предварительных процедур… Вот Кешке было хреново, это да. И Вите было хреново — но ей, наверное, в основном из-за ребенка. Хотя тоже — и Опи, и тэта.
Черт, соображаю все-таки плохо.
Что нам говорит наука о самом феномене телепатии? Что он малоисследован. Что сигнал распространяется практически мгновенно, говорить о его скорости бессмысленно: бесконечность, поделенная на нуль. Что носитель сигнала — некая «кристаллическая решетка» пространства, абсолютно упругое тело. И что-то еще, куда менее понятное. Ага. Опи, тэта и котячий орган работают как бы на разных частотах или в разной модуляции, то есть обладатели одного не слышат обладателей другого… ну да, наподобие того, как разные программы по радио — провод один, а программы разные, можно переключаться… а здесь пришел сигнал сразу по всем частотам. И на всех подействовал примерно одинаково.
Именно это так встревожило котов. И так возбудило Бэра. Да почему, черт возьми?..
В очередной раз — есть что-то, что все знают, а я не знаю. Карма у меня такая — не знать того, что знают все.
Подожди. А если все на поверхности? Проклятый землецентризм… как его? Птолемей. Царь, да. Живи один… Это просто удар по эрхшшаа и Свободным. Достаточно вывести их из строя… не насмерть, а вот так — коты спят уже который час, не разбудить… и всему кранты. Кранты новым проектам, кранты обороне, приходите, люди добрые, берите нас голыми руками.
Ешкин кот. И мне пришлось мучиться полчаса, чтобы допереть до такой примитивной истины. То есть тоже, можно сказать, украли мозги…
Он посмотрел на бумагу. На бумаге был изображен косой крест, много-много раз прорисованный. С красивыми завитушками.
Или это буква «X»?
Герцогство Кретчтел, Сайя, планета Тирон.
Год 468-й династии Сайя, 16-й день лета
— Какого ж черта ты не улетел?!.
— Ты это уже спрашивал, Игорь…
— Да? И ты что, ответил?
— Ответил. Я отправил катер, у ребят было срочное дело.
— Что, еще более срочное?
— Угу.
— Врешь ты все.
— Не все.
— Но все равно врешь.
— Иногда вру. Тебе не вру.
— Вот сейчас врешь.
— Не вру.
— Иди ты.
— Иду.
— Иди.
— На счет «три». Раз… два…
— Три.
— Молодец.
— Никто не видел?
— Если видел, не скажут.
— Да. Молодцы.
— Ты тоже молодец.
— Иди ты.
— Сам иди.
— Иду. Слушай, осталось километра два..
— Два.
— Всего.
— Ага.
— А там поезд. Под парами.
— Это хорошо. Под парами — это хорошо.
— Двадцать шагов — бегом.
— Ага…
— Сердце?
— Все.
— Бегом.
— Бегом…
— Или я тебя понесу.
— На пердячий пар… изойдешь… мозгляк,
— Сам мозгляк. И молчи.
— Молчу…
Долго слышно только пыхтение. Чвак-чвак под ногами, чвак-чвак. В отдалении, впереди и сзади — мягкие, почти кошачьи шаги, но только эти кошки идут — бегут — строем. Кошки вообще-то никогда не ходят строем, но если бы ходили, это слышалось бы именно так: шшух-шшух-шшух…
На поезд они почти натыкаются. Он стоит на разъезде, огни в будке стрелочника погашены, просто пахнет дымом скверного сырого угля. Машинист спит в кабине, его напарник не спит, но вдребезги пьян. Десять минут суеты — и сто двадцать три бойца, которые для простоты называются Второй ротой, и с ними штатская морда Давид Хорунжий (штатская, штатская — шпионы званий не имеют) грузятся в два вполне уютных вагона, паровоз без свистков и прочих камуфлетов трогается с места. Этакий лоезд-лризрак. По идее, он должен через час прибыть в рыбный порт.
На деле путь занимает полтора часа. За это время не случается ничего…
У пирса ждал, расслабленно пуская сизый дым, малый каботажный почтовик. Полоска неба на юго-востоке была цвета персика, а вода, в которой мок лакированный черный корпус, — глубокой темно-зеленой, с невероятными тонкими прожилками золота или янтаря, которые не были видны просто так, их надо было угадывать, настолько они сливались с общим фоном…
Пахло дымом и йодом.
Пожалуй, Кастро и его другу Че посудина подвернулась поменьше — так ведь и людей половина, если не меньше. Однако разместились, как ни парадоксально, достаточно легко: по тридцать человек в двух трюмах — на положенных поперек досках сидеть, в десяти гамаках по очереди спать; в кубрике и каютах — ещё тридцать; оставшиеся — на палубе, причем даже оставалось место, чтобы куда-нибудь пройти, не особо беспокоя лежащих и сидящих. А то, что пожрать горячего можно было только в пять смен, — подумаешь, не такое терпели…
Путь предстоял в четыреста километров. Если по тихой погоде, то получалось чуть поменьше двух суток. Или побольше. Но тоже чуть.
«Стоячая Звезда». Год 468-й династии Сайя, 16-й день лета
— Мне обязательно нужно спросить наших, в чем они имеют нужду, — медленно и раздельно в который раз уже повторил Серегин. Эти двое юсиинь, с которыми он теперь беседовал, вовсе не косили под чапов и даже чапский знали не очень. Хотя, может быть, они притворялись: когда ведешь переговоры, всегда хорошо чем-то владеть лучше, чем демонстрируешь. — С другой стороны, я должен знать хотя бы в общих чертах, что вы можете предложить. Список, список… перечень вещей…
Юсиинь кивнули головами. Они напоминали доживших до сухой старости сиамских близнецов — сидели вплотную друг к другу, говорили одно и то же и были страшно похожи друг на друга. Разве что нельзя было понять, какого они пола: то ли такие жилистые старухи, то ли субтильно-педерастические старички, очень носатые. Тот факт, что на мордах был густо наложенный макияж, ничего не значил: им пользовались все юсиинь. А вот тонкостей, позволявших разобраться, кто перед тобой — не только в смысле половой принадлежности, но и профессии, положения в обществе и прочее, — таких тонкостей Серегин постичь не успел. Поэтому просто постарался запомнить цвета и рисунок белил, румян, теней — чтобы потом рассказать Сантери и выслушать комментарий. Дабы не мешать боссам договариваться, Сантери и Фогман сидели сейчас «в людской» и резались в юсииньскую разновидность нардов.
— Вам покажут все, — сказал один из боссов, и второй закивал головой. — Проще смотреть предметы или изображения?
— Начнем с изображений, я думаю, — сказал Серегин.
— Читать на юсиинь? На тангу?
— Н-нет, — закусил губу Серегин.
— Тогда предметы, — сказал левый босс и встал. Все-таки они не были сиамскими близнецами. — Прошу туда.
Второй сказал какую-то короткую фразу на родном, и из-за ширмы выскользнул секретарь Тиц, который сидел там тихо, как мышь под веником.
— Мы должны получить много гарантий, — сказал первый босс. — Много различных.
— Я внимательно слушаю, — сказал Серегин.
— Оплата сразу в момент поставки. Ровно.
— Разумеется.
— Платить фрахт отдельно.
— Сколько?
— Одна пятая.
— Н-да… Обычно мы платили шесть процентов.
— Все меняется.
— И не всегда в лучшую сторону… Этот вопрос я должен буду обсудить с казначеем.
— Мы не снизим фрахт. Это реальная плата. Риск. Очень.
— А если наш корабль?
— Тогда риск ваш. Нам все равно.
— Оплачивается груз, попавший на борт корабля, — сказал другой босс. — Погруженный. Тут же расчет, и пожалуйста, мы больше не зависим. Не влияем.
— Не отвечаете?
— Не отвечаем.
Серегин задумался. Нет. Вряд ли они хотят так задешево кинуть Легион — знают же, что потом не смыться.
— Хорошо. Когда я наконец узнаю, что у вас есть и что сколько стоит?
— Сейчас. Вас проводят. Пожалуйста.
— Я хочу взять своих людей.
— Пожалуйста.
Оба босса снова сблизились, почти сомкнулись, и Серегин снова перестал их различать, хотя минуту назад вроде бы начал. Один из них нажал большую зеленую клавишу на стене, и с шелестом раздвинулись жалюзи. За ними было панорамное окно. Тиронское солнышко светило откуда-то слева-сзади, освещая висящую вверху и справа устрашающего вида конструкцию: шесть толстенных крестовин, неровно насаженных на коленчатую с перехватами трубу. К торцу трубы был пристыкован корабль, но и это не давало представления о размере сооружений: корабль мог быть маленьким катерком наподобие их собственного, а мог — миллионотонным транспортом в полкилометра диаметром.
Неслышно вернулся Тиц, ведя за собой недовольно ворчащих Фогмана и Сантери — их, оказывается, оторвали от игры в самый решительный момент, один бросок мог решить, кто же будет чемпионом…
— Надеюсь, у вас хватило ума смешать шашки, — сказал Серегин по-русски — и по реакции понял: нет, не хватило. А ведь это была самая вредная примета: оставлять недоигранную партию. И возвращаться теперь нельзя — ничем оно не лучше, возвращаться… — Ну, сержант, не ожидал.
Наверное, со стороны эта сцена произвела какое-то другое, но очень правильное впечатление: боссы переглянулись и одобрительно кивнули Серегину. Типа: держи их в узде. Или что-то подобное.
Мы так и будем глазеть? — хотел было спросить Серегин, разозлеваясь, но тут снизу, из-под окна, всплыл юсииньский кораблик, матово-полупрозрачный треугольник со слегка скругленными сторонами. Он развернулся, прижался брюхом к окну, присосался — и окно как будто исчезло, образовался такой же полупрозрачный и скругленный трапик, ведущий внутрь, боссы уверенно пошли первыми, не оглядываясь, и за ними пошел Серегин — тоже не оглядываясь. Снаружи кораблик казался полупрозрачным, а изнутри — отнюдь нет. Серегин посмотрел направо, туда, куда свернули боссы — они удалялись по коротенькому коридору со ступеньками, но шагая уже по стене. Он ненавидел эти фокусы с гравитацией, его мутило всегда — и при перемене ускорения, и при смене вектора, — но сжал зубы и пошел, придерживаясь за теплый поручень только кончиками пальцев…
Калифорния. 30. 07. 2015, вечер
Санька весь как будто закаменел. Это было опасное состояние, он из него мог сорваться в боевую ярость, а мог и в долгую депрессию. Бывало и так, и так. А сейчас ни то, ни другое вроде бы ни к чему…
Русло Сан-Хоакина, главный ориентир, по которому они шли, заметно сузилось. Главная река Калифорнии была, по существу, жалким ручейком, который, возможно, в дожди и половодье раздавался до размеров нормальной реки — но это явно не сейчас.
Сделали бы, как в Сахаре, подумал Санька. Полторы сотни антигравов по верховьям рек — и вот вам непрерывное дождевое водоснабжение. Не срослось почему-то, Яша на Мизели об этом рассказывал, об этом и вообще обо всем, но тогда Санька в детали не вник, а потом и вовсе забыл про разговор. И только теперь, глядя на голые камни и редкие полувыгоревшие рощицы внизу, он кое-что вспомнил. То есть вспомнил, что был такой разговор, а вот в чем корень проблемы…
Санька покосился на Якова. Тот сидел в страшной позе: скрючившись, упершись локтями в коленки и вогнав костяшки пальцев глубоко в глазницы.
Чарли и коты тихо жались друг к другу сзади. У них был вид людей, только что чудом выбравшихся из глубокого омута и от чудовищной усталости еще не верящих в спасение.
Солнце стояло довольно высоко, но Санька знал, что здесь, в тропиках, это обман: сядет быстро, и тут же обрушится тьма. Впрочем, часа полтора светлого времени оставаться должно… Он посмотрел на часы, потом вниз. Река уходила резко влево. Куда теперь, хотел спросить он, и в этот момент Яков приподнял голову. Глаза красные щелочки, рот приоткрыт. Секунду он сидел с абсолютно отсутствующим выражением. Потом вскинул руку: ни слова!.. И наконец сказал:
— Есть…
— Что?! — Санька уже знал что.
— Она. Слышу. Там… — И показал точно на садящееся солнце.
Санька мгновенно положил кораблик в вираж.
…Наверное, они хотели и дальше поддерживать в ней эту неуверенность, это чувство неопределенности, неразличимости яви и бреда, но промахнулись с дозой. Потому что, когда Юлька дошла до того момента, когда подхватывала полными горстями из ведра какую-то вонючую грязь и мазала ею бурую стену, чтобы на стене проступали и начинали светиться фразы: «Она все-таки приходит в себя…» — «Нет, активность нормальная…» — «Даты сюда посмотри!» — «О дерьмо…» — «Что будем делать?» — «Вкатить ей еще дозу?» — «А ребенок?» — «А очнется?» — «А может… Эй, ты меня слышишь? Слышит…» — «Точно, надо что-то делать…» — «Все, поздно, ничего уже не сделать, слетели с точки…» — «Звать?» — «Зови… да не ее зови, а шефа, давай, давай…» — «Вон он, сам пришел», — когда вместо того, что проступало прежде, начали вдруг проступать эти фразы, то и все вокруг постепенно, но быстро начало делаться плоским, жестким, сухим, картонным, пыльным и грубо размалеванным. На миг ей показалось, что она возвращается в то хранилище всех знаний мира, запечатленных на зернышках риса, но нет, только показалось, на самом деле это была сцена с висящими разлохмаченными захватанными кулисами и стеной огней рампы, отрезающей от нее весь зрительный зал. Она сидела в кресле, глубоком и прохладном, кресло покачивалось и скрипело монотонно, но почему-то не раздражающе. Те, кто с ней разговаривал только что, стояли по сторонам и чуть сзади, и у нее не было желания на них смотреть, потому что они были ей скучны и немного отвратительны. Поэтому она посмотрела на себя: полосатая пижама, гнусное розово-зеленоватое сочетание цветов, да еще поверх полосочек нарисованы очень натурально всякие насекомые и пауки. По доброй воле она никогда бы не влезла в такую пижаму… Потом раздались шаги — как положено шагам на сцене, отчетливые и громкие. Акцентированные, вспомнила она.
И поняла, что забыла все, о чем с ней разговаривали те, кто стоит сейчас по сторонам. О чем-то важном, но…
Это испарилось, как эфир.
Преобразилась сцена. Еще полувидимые за световой завесой, наметились окна — огромные, в три четверти стены, и за окнами то ли садились, то ли вставали солнца — по одному за каждым. И как на картинке в глянцевом журнале, на фоне одного из закатов (все-таки это был закат, она не знала почему, но закат) чернели две пальмы с веерами трепещущих листьев, кажется, дул ветер, вот почему закат кровавый, это ветер. Вместо кулис развевались легкие занавески, и под потолком звенели бамбуковые колокольчики. Полосатая ее пижама превратилась в шелковый костюм, тоже в полоску, но теперь еле заметную, из каких-то намеков на разницу в оттенках. Зеленый или розовый? Скорее зеленый. Но с бархатистой изнаночкой цвета, с переливом, намекающим на розовый.
Зоревой.
И без всяких там тараканов, только бабочка чуть повыше левого колена.
Красиво.
Она сжала зубы.
Шаги, приближающиеся (акцентированно) уже вечность, наконец соизволили приблизиться. Она смотрела в ту точку, где они остановились, и не видела ничего. Наверное, рампа (уже невидимая) продолжала слепить глаза.
Она попробовала смотреть сначала одним глазом, потом другим. В детстве у нее была такая игра. Когда она была маленькая, левый глаз видел все в розовом цвете, а правый — в зеленом. Если смотреть обоими сразу, то получался нормальный общий тон, а если один прикрыть — то с акцентом. Акцентированно зеленый или акцентированно розовый. Жуть, если вдуматься. Но маленькой она не вдумывалась, а с возрастом это почти прошло.
Сейчас она попыталась повторить тот детский опыт, и что-то получилось. Это действительно мешал свет. Если смотреть только левым, что-то человекообразное, но пустое, сплеталось из нитей теней от пола и до чуть ниже плеча, а если правым — то часть головы, лица, левая рука, тоже пустое, пустое.
Потом она сильно зажмурилась — до звезд — и посмотрела двумя. Звезды медленно меркли, а позади них проступал из огненного марева заката человек.
Потом он вынул из ничего стул и сел напротив нее.
Закат медленно гас. А может быть, гас быстро. Она пока не понимала, что есть быстро, а что есть медленно.
От человека исходило то, что она ненавидела больше всего на свете: теплая участливость и готовность прийти на помощь — настолько сильные, что в ответ на них хочется вырваться из шкуры, сокрушить преграды и даже убить всех, кто против.
Марцал.
Она подумала так и постаралась отодвинуться. А он почувствовал все и стал почти человеком. То есть если бы она не видела его секунду назад, то никогда бы не заподозрила…
— Простите, — сказал он. — Я должен был сообразить, что… — Он замялся почти естественно.
Все-таки она научилась их разгрызать. Раньше такой заминке она бы поверила.
— Простить? — прохрипела она и вдруг вспомнила самогонный аппарат Пола-дэдди. — Черта с два!
— Вы не поверите, — как ни в чем не бывало продолжил марцал, — но меня зовут Конан. На самом деле. То есть если произносить строго, как это у нас принято, то первая «н» звучит слабо — в треть тона, — но я уже привык к тому, как произносите вы. И говорят, что в профиль я немного похож на вашего президента.
— Льстят, — сказала Юлька. — Где я и что со мной? И по какому праву?
— Эта вилла называется «Вересковый холм». Она принадлежит компании «Розен и Розен», производство детского спортивного инвентаря и игрушек, основана в тысяча девятьсот тринадцатом году, представляете? Вилла построена немного позже. На ее территории расположен очень большой винный погреб, один из самых больших в Калифорнии. Мистер Розен хочет задать вам несколько вопросов — возможно, не самых приятных, но совершенно необходимых. Сейчас он придет…
— Я уже здесь, — раздался скрипучий голос.
Юлька скосила глаза. Поворачивать голову было страшно.
В проеме дверей стоял очень худой и, похоже, очень старый человек. Сильный, жилистый, но старый. От него словно бы исходил запах пыли. Он сделал медленный шаг и оказался на стуле перед нею, а марцал Конан почтительно стоял позади, за левым плечом. И тут Юлька поняла, что старик — тоже марцал, что она впервые в жизни видит старого марцала…
— Мой помощник не успел ответить, по какому вы здесь праву, — всматриваясь ей куда-то повыше и левее переносицы, сказал старик. — В каком-то смысле, дорогая, по праву сильного. Я оказался сильнее и смог вас схватить… пока вы не расшибли себе голову… Я не навязываюсь вам в друзья и даже не скажу, что действовал только в ваших интересах. Это все предмет долгого разговора. Но я могу сказать твердо, что не желаю зла лично вам, не стремлюсь к вашей смерти и не хочу причинять вам страданий. Кроме того, мы даже можем помочь друг другу. Постарайтесь понять: я действительно не представляю для вас опасности. Опасность внутри вас. Вот здесь… — Он тронул себя тонким пальцем над левой бровью — и у Юльки вдруг на миг снова все сдвинулось перед глазами, это был не старик-марцал, а док Мальборо, которая растирала ей виски нашатырем, нашептывая: ну, не надо, не плачь, не плачь, сейчас все пройдет, пройдет… только что на четырехстах пятидесяти лопнула серия «колокольчиков», и тут же стало понятно, что это «Портос-39» падает с мертвым экипажем… и вся боль собралась в одной точке, именно вот в этой, над левой бровью… — Стоп! — повелительно сказал старик, и боль прекратилась. — Подозреваю, что вы уже все поняли.
— Нет, — сказала Юлька.
— Поняли. Просто в такие вещи очень обидно верить.
— Дело не в вере.
— Хорошо. Назовем это критическим недомыслием… Расскажите как на духу — с чего вы вдруг так возненавидели беднягу Ургона? Если можно — по минутам и в деталях. С чего все началось?
Планета Тирон, Зеленое море.
17-й день лета (на Земле — 29-30 июля)
— А я на флоте служил, на Тихоокеанском. Когда параша с имперцами началась, я как раз к дембелю готовился, альбом рисовал. Не я один, конечно, нас с корабля человек двадцать увольнялось… Ну а потом… да чего там, всё все знаете. Один мы только пуск и произвели — в белый свет как в копеечку. И кранты — мертвое железо кругом, хорошо хоть люки открыть-закрыть можно было… потом уж сообразили, с дизелями как быть… Но я не о том вообще-то. Тетка у меня смешная, заводная, я же без матери рос, считай что у нее — вернулся, все это рассказываю в деталях, страху нагоняю, а она слушала-слушала, да и говорит: а что, мол, так и заплыли, что ли, что ни одного берега не видно? Так и плавали, говорю, да не просто берега не видно, а месяцами никакой земли. И по глазам вижу — не верит, врешь, мол, Колька, не бывает такого. Пришельцы-ушельцы, это легко, а чтоб берега не видать — не, не бывает. Вот если выпутаемся, свожу ее на море…
Младший сержант Пистухов снова обвис на леере, глядя на далекую полоску берега. Сам берег был темный, но впереди возвышалось что-то вроде низких голубовато-белых туч, и этими тучами были горы. Палуба была забита, на корме хором выводили под гитару: «… сядем у сапера за спиной, посмотрите, люди, на его руки, ну давай, давай, мой дорогой, ты что ж такой, уже седой…»
— Выпутаемся, думаешь? — спросил Деркач, его однонарник по лагерю военнопленных. Деркач на Земле служил не в армии, а в молдавской полиции, в спецотряде, и отличался каким-то агрессивным и даже заносчивым пессимизмом. — А по-моему, кончились мы. Я, в общем, и не рассчитывал, что вернусь, — в одну сторону билет брал. Добро, что Нонка с пацанами при сильных деньгах остаются… а Нонка, она же, шалава, еще фаты не сняла, как уже налево косить стала, — так опять же, я-то ведь дома бывал нечасто, что ей, чернодырой, — пальцем ковырять? А так, я думаю, найдет она себе кого-нибудь быстро, дом уже есть трехэтажный, сад полгектара, самой двадцать шесть — ну? Классно же все устроится, согласись…
— Не, — сказал Пистухов лениво. — Жопой чую: вытащит нас полкан наш. Ребята, которые с ним раньше были, такое рассказывают, закачаешься, да и до того сам я краем уха слышал… Он же из генерал-полковников разжалованный — именно за то, что ребят задешево не отдавал.
— Я другое слышал, — буркнул Деркач. — Ладно, замяли. А ты хоть сейчас-то скажешь, на кого аттестат переводишь?
Пистухов усмехнулся. Почему-то отсутствие в природе кого-то конкретного, на кого можно тратить заработанные здесь деньги, беспокоило Деркача страшно. Это было просто-таки нарушение законов природы и справедливости. Следующим предложением просто обязано было стать: «А давай, ты будешь отдавать их мне», — но Деркач каким-то чудом каждый раз успевал прикусить язык.
При этом Деркач был парнем надежным и осмотрительным. На переправе он дважды спас Пистухова, один раз прикрыв плотным огнем, а второй — выдернув его, оглушенного, из воды. И, вспомнив троекратную ту переправу, Пистухов помрачнел. Многовато переводов разнесут очень скоро по разным домам, многовато… Человек шестьсот было в отряде к началу боев — и вот живых где-то порядка двухсот восьмидесяти. Нет, больше — в первый день раненых вывозили в далекий тыл мимо «Сахарной головы». Ну, триста в живых. Половина. Из них две трети раненные, и что с ними будет, если «дьяволы» прорвутся сквозь периметр, — можно не сомневаться. Скверно, однако; никогда Легион не нес таких потерь: за три дня — можно считать, что годовая норма…
— Я тебе все равно не расскажу, для чего заначиваю деньги, — сказал он Деркачу. — Самая плохая в мире примета, сам знаешь.
— Не так уж и хотелось, — сказал Деркач. — Вот коньячку бы сейчас… домашнего… Нонкиного… как она его делает, это вообще что-то.
Пистухов не ответил. Он мечтал не о коньячке, хотя отказываться бы не стал, а о собственном космическом корабле. За десять лет, удачно размещая под проценты зарплату, надбавки, боевые и премиальные, вполне реально накопить на старенький, но крепкий десантный транспорт — имперский флот время от времени устраивает такие распродажи. Потом ещё немного денег на дооборудование — и можно отправляться покорять Вселенную.
Шесть лет времени уже прошло, осталось четыре. Ладно, пусть пять.
Для верности.
Санкт-Петербург. 30. 07. 2015, ранний вечер
Селиванов очнулся. Не проснулся, а именно очнулся — настолько тяжел и гнусен был сон. Когда-то, лет двадцать назад, в «веселые девяностые», его, молодого дурня, прокатили на клофелине. В поезде. Тогда он лишился документов, денег и прекрасных зимних ботинок. Но остался жив — и был почти благодарен за это своим отравителям. Навсегда запомнив с тех пор: не пей с чужими, не верь никому… и вот эту липкую тяжелую побудку, в сотни раз хуже привычной похмельной…
Сейчас клофелина не было и быть не могло, равно как и похмелья, а вот ощущения изнутри подпирали — в точности те же самые. Ну, справедливости ради — послабее. Немного послабее.
Он поднялся на четвереньки, стараясь не мотать башкой. Потом медленно перетек на корточки. Огляделся.
Похоже, что странное помещение, в котором он ночевал, готовили к ремонту. Стеклянная стена была вся замазана мелом, а вдоль противоположной ей обычной стоял штабель свежих досок, переложенных тонкими рейками. И еще — какие-то ящики, ведра, верстак…
Спал Селиванов на толстом слое старых газет. На них отпечатался его след. Поперек следа где-то на уровне живота лежал тонкий коричневый сверток.
Отметив, что руки почти не дрожат, Селиванов развернул его. В хрустящей промасленной бумаге таился медицинский инструмент: большой ампутационный нож.
Нич-чего не помню! — даже с каким-то азартом отметил Селиванов.
Не кололся. Не пил. А все равно…
Дурнота проходила быстро, оставляя после себя бодрящий холодок — словно испарялся пролитый эфир. В соседней комнатке — прямо посередине — стояли унитаз и умывальник, чем Селиванов с радостью воспользовался. Что беспокоило — он никак не мог найти дверь.
Да вот же она!..
Дверь выходила на решетчатую площадку без ограждения, с которой на землю вела узкая железная лестница, состоящая, похоже, из сплошной ржавчины. Кое-как, весь измазавшись и последнюю ступеньку все-таки обвалив, Селиванов добрался до твердой земли. Отошел на несколько шагов, оглянулся. Двухэтажный кубик со стеклянной стеной, по крыше — каркас для вывески, криво висят две буквы: «йот» и «у краткое». Что же тут могло быть?..
Ничего не придумав, он куда-то пошел, правой рукой придерживая за пазухой слишком длинный, чтобы его удобно было постоянно носить при себе, нож.
Справа нашлась дорога, по которой время от времени проезжали машины, а по ту сторону дороги — густой лес с качелями. Слева стоял деревянный забор, а выше забора уходила в небо густая зеленая сеть. С некоторым удивлением Селиванов обнаружил, что тротуар под ногами тоже деревянный. Это было неожиданно и даже приятно.
Все бы ничего, но он никак не мог вспомнить, кто он такой. Ведь Селиванов — это просто обозначение. А суть?
Определенно, что-то кончалось в его жизни, и вот-вот должно было начаться что-то новое…
* * *
— Все, Костя, тормози здесь, — сказала Вита, с трудом после бессонной и, мягко говоря, непростой ночи сдерживаясь. — Говорю же, нет въезда во двор, перегородили.
— Да ну, Эвита Максимовна, я же помню, он был!..
— Торрмози, — прошипела Вита, скрипнув зубами. — Я хочу домой, а не кататься по округе.
— Пожа-алуйста! — с ангельскими интонациями сказал Кеша.
— Ну вот… — расстроился Костя.
Он был прекрасный водитель, возил командующего КБФ, но в силу этого имел профессиональные протечки крыши: твердо знал, например, что начальственные жены ногами не ходят. И что им нужно открывать двери и все такое.
А Вита уже стояла на тротуаре, и он в принципе не мог успеть. У Кости каждый раз происходила павловская «сшибка», и он падал духом все ниже и ниже. Все последние три дня он непрерывно падал духом.
— Пока, — махнула Вита рукой, и Кешка тоже замахал лапкой, сунув под мышку неразлучный горн: пока! Единственное, что примиряло Костю с действительностью, был этот пацаненок.
Костя тронул машину. Проезжая мимо проклятого зеленого забора, он заметил долговязого и очень помятого — будто он спал в этом своем парусиновом костюме — мужика с портфелем. Почему-то на мужика было очень неприятно смотреть, Костя отвел глаза и через секунду о нем забыл.
Между ее домом и дощатым забором, огораживающим аварийный и подготовленный то ли к ремонту, то ли к полной разборке дом, был совсем узкий просвет — двое разойдутся с трудом. Если бы упрямый Костя высадил их у арки, они бы уже были дома. Но он якобы помнил, что был якобы въезд во двор…
Да господи, конечно, был. И есть. За угол и в переулок… Совсем память утратила, несчастная. Обидела парня. Ладно, завтра извинюсь…
— Ма. — Кеша дернул ее за руку, но она и так почувствовала: что-то не то.
Стало темнее. Не совсем в физическом смысле, но и в физическом тоже.
Она резко обернулась всем телом. За ней — а теперь перед ней — стоял смутно знакомый мужчина, прижимая локтем портфель к боку, а пальцами ловя что-то под полой пиджака.
Портфель был дорогой, а пиджак очень дорогой, такие вещи она понимала, но и то, и другое — и еще брюки и мокасины — казались вытащенными из контейнера с грязным бельем. И пахло от мужчины так же: затхлым грязным бельем. И еще: она его узнала, хотя морда за год, что они не виделись, уменьшилась ровно вдвое — по ширине, естественно. Это был тот самый «комитетчик» док Селиванов — который замучил до смерти Кешину сестричку, или «Второго», у эрхшшаа всегда близнецы, и вот в результате Кеша один, он выжил чудом…
И Кеша — Вита это всем нутром ощутила — тоже его узнал. Узнал и оцепенел. Наверное, от этой вселенской наглости…
— Тут эта… — смутно сказал Селиванов и сделал шаг вперед, выпячивая портфель — то ли предлагая Вите взять его, то ли портфелем прикрываясь. — Госпожа Гофман… Если будете столь любезны… — Он произнес «любэзны», и Биту передернуло от омерзения. — Мне ведь всего ничего… слово замолвить…
— Слушайте, Селиванов, — давясь ненавистью, сказала Вита, — если вам что-то надо — извольте…
И тогда он кинулся на нее — а вернее, через нее.
Кто знает, приблизься он до броска хотя бы еще на полметра — да нет, на четверть, не больше, — она не успела бы среагировать. Но он бросился, не утерпел — и она успела. Успела все, что могла, — несильно, но точно вмазать ему пяткой в правое колено, он как раз оперся на эту ногу, напружинил ее для толчка, чтобы просто массой и скоростью смять мелкую негодную бабу… драться он не умел, но был костист, тяжел и силен той природной силой, которая не нуждается в тренировках. А Витка… что ж, их учили когда-то рукопашному бою, контактеров, и они смеялись и шутили, но объяснено было здраво: конечно, вам не придется врукопашную сходиться с пришельцами и брать на абордаж их корабли, но: умение правильно драться даст вам умение мыслить не только словами и образами, а еще движениями и ситуациями, принимать верные решения практически мгновенно, со скоростью мышечной реакции, и никогда не терять голову, даже перед лицом очевидной смерти.
Вот и выпал шанс проверить…
Она услышала жуткий хруст, когда колено Селиванова прогнулось назад, и, по идее, он сейчас должен был бы отключиться от всего суетного, — но Селиванов как будто бы ничего и не заметил, он смял-таки Биту своей помноженной на скорость тяжестью и уронил, она сумела уберечь голову и даже выставить локоть, направленный ему прямо в кадык, и опять это ничего не дало — как будто он уже был мертвый и ничего не чувствовал. А потом оказалось, что в руке у него нож.
Первый удар, нацеленный то ли в лицо, то ли в шею, Витка отвела — можно сказать, чудом. И вообще: трудно биться с противником, не понимающим боли. Нож у него не отобрать… и его самого не вырубить… два раза по самым яйцам — сильно! — и хоть бы что…
Без паники.
Второй удар ножом, опять со звоном в асфальт, и Вита вцепилась в предплечье врага обеими руками и притянула, прижала к себе — как самое дорогое, что есть на свете, не отдам! Селиванов попытался ее стряхнуть, но он же сам ее и придавливал к земле, так что ни черта у него не получилось.
Был миг растерянности. Селиванов попытался перехватить нож левой рукой, но не дотянулся — Витка зубами мертво вцепилась в рукав. Тогда он чуть приподнял ее, мертво вцепившуюся, и ударил об асфальт затылком. Метнулись звезды. Он ударил еще и еще. Но почему-то слабее. Витка видела сквозь пелену, как глаза его, и прежде странные, становятся совсем никакие. А потом они закатились, обнажив жуткие красные белки.
И Селиванов рухнул на нее еще раз, но теперь он был мягок, как настоящий мертвый мертвец.
С трудом, пристанывая, Витка выбралась из-под этой туши. Ногам было горячо и мокро. Ноги самого Селиванова были черно-красные от крови, и кровь все еще била струйками от колен — там зияли глубокие резаные раны. А рядом сжался в комок Кеша, напряженный и бешеный, как кот перед собакой, и шипел нечленораздельно. Правая лапа была занесена для удара, когти-ножи на внешних пальцах опасно торчали веером.
— Кешка… — ахнула она, но он не услышал. — Кеша… Кеша!!!
Она звала и голосом, и без голоса.
— Ма… — выдохнул он наконец.
— Помогай… — прохрипела Вита. — Надо перевязать… перетянуть… этого гада… быссстро…
«Стоячая звезда». Год 468-й династии Сайя,
17-й день лета, сразу после полуночи
Забавно было смотреть вверх и в полусотне метров над собой видеть Фогмана, стоящего на потолке — головой вниз. Так тут была сконфигурирована гравитация.
Труба в километр длиной и пятидесяти метров в поперечнике. Вся внутренняя поверхность ее уставлена контейнерами, ящиками и стеллажами. И если Серегин все правильно понял, это только один из нескольких или многих складов, подтянутых сюда, к Тирону…
Кто-то собирался неплохо заработать на войнушке. А если повезет, то и раздуть ее в большую войну.
Хотя опять же — куда уж больше?..
— Хорошо, — сказал Серегин. — Со стрелковым вооружением все достаточно ясно. Но меня сейчас гораздо сильнее интересует, по правде говоря, вооружение тяжелое. Артиллерия, в частности. Или… что-нибудь сверх того. Найдем?
Толстенький юсиинь с хохолком на затылке — каптенармус, логистик или что-то вроде — кивнул и жестом предложил: пошли.
Выбор артиллерийских систем богатым назвать было нельзя: английского образца гаубицы калибра сто пять миллиметров, русского — сто пятьдесят два. Реактивные снаряды в трубных направляющих, прототип которых Серегин не опознал. Четыре типа минометов, из них только один — автоматический…
Серегин так и сказал:
— Негусто.
Каптенармус-логистик развел руками.
— А что еще? Танки?
Танков не было, но были БМП — русские и американские.
— Ага, — сказал Серегин. — Можно считать, что один заказ мы уже разместили… А что у вас там?
Он совался в каждый контейнер, на каждую открытую площадку.
Через два часа Фогман позвал его.
— Вот, — сказал Фогман своим сопровождающим; их у него было почему-то трое. — Мой шеф. Объясните ему так же, как мне.
Трое юсиинь начали наперебой объяснять.
Ударный катер. Сменное бортовое и навесное вооружение. Берет на борт десять солдат. Управление может комплектоваться простейшим «компенсатором ошибок» — тогда возможны взлет-посадка, полет и не слишком сложные в исполнении удары по наземным целям. А можно укомплектовать машину полноценным «обработчиком данных» — и тогда пилот может выполнять на ней любые маневры, видеть врага на расстоянии до полумиллиона километров и вести бой на космических скоростях, поскольку скорость реакции пилота возрастает в несколько тысяч раз. Более того, устройство само способно подготовить пилота из любого здорового человека. Но комплект такого оборудования стоит дорого, много дороже самого катера. Кроме того, поставки ограничены, поскольку «обработчик» не поддается копированию обычными методами. Но если господа хотят, то они могут получить за гораздо меньшую плату упрощенный комплект. В сущности, это чуть-чуть подработанное устройство для детских увеселительных аттракционов, оно не имеет многих опций, но с основными задачами справляется; недостаток у него один: взрослые люди могут применять его, только тщательно контролируя сознанием ускорение внутреннего времени, а в реальном полете это редко получается, да и вообще с возрастом человек практически совсем утрачивает эту способность. То, что дети делают органично и безотчетно, взрослым приходится совершать чудовищным усилием воли — и почти всегда безуспешно. Но если вы наберете некоторое число пилотов в возрасте двенадцати-четырнадцати лет, то будьте уверены: за очень небольшие деньги и в кратчайшее время вы получите мощный ударный кулак… Приобретал ли кто? Ну, вы же понимаете, это коммерческая тайна, но что устройство прошло всесторонние испытания в реальных боевых условиях — мы ручаемся…
— Понятно, — кивнул Серегин, изо всех сил стараясь изобразить обычную деловую заинтересованность. Только заинтересованность, ничего кроме. — И какова минимальная партия?
Герцогство Большой Южный Паоот, планета Тирон.
Год 468-й династии Сайя, 17-й день лета
Штурмуем небо, мрачно думал Стриженов, когда за очередным поворотом дороги возникал новый крутой каменистый подъем. Время от времени становился виден мост — все еще высоко. Недаром он назывался Таштаухох — Заоблачный мост.
Шансы перехватить Дьявола Чихо и его людей теоретически оставались. Если Давид прав во всем и если Чихо не обладает какими-то совсем уж сверхъестественными способностями к перемещению в пространстве…
Если же в расчеты вкралась ошибка, то мы о ней узнаем совсем скоро — или просто не успеем узнать.
Стриженов вынужден был прибегнуть к последней и крайней мере, настрого запрещенной ему доком Урванцевым: он укололся «треем». В распоряжении Легиона было три вида боевых стимуляторов: противосонные таблетки, которыми можно было пользоваться постоянно, они были у каждого и практически не имели побочных эффектов; «бузуг», выдаваемый иногда перед боем, он значительно повышал силу и реакцию, снижал чувство страха и болевой порог, но потом человеку требовался нормальный полноценный отдых; и «трей» — он позволял вычерпывать резервы организма до дна — хорошо хоть, под контролем сознания…
Нужны еще сутки, подумал Стриженов. За сутки решится все. А там…
Тело было легким и упругим.
Когда после очередного поворота нового подъема не оказалось, он не поверил. Через двести метров начался спуск. Потом подбежал запыхавшийся разведчик, имени которого Стриженов вспомнить не смог.
— Товарищ полковник! Там… вроде как наш… ноги у него перебитые…
— Боец Васюта, — язык помнил, оказывается, это голова сбоила, — спокойно и поподробнее: что за наш? Легионер?
— Никак нет, товарищ полковник. С Земли… личный порученец императора Бэра…
— О господи, — сказал Стриженов. — Этого нам не хватало…
Все предмостье, широкая каменистая поляна с редкими кустами и цветочками, просто усеяно было какими-то мешками, ящиками и тряпьем. Среди хлама лежали несколько тел. Впрочем, на убитых лежащие похожи не были — скорее просто спящие… на пронизывающем ветерке и под беспощадно белым солнышком…
Личного порученца императора отволокли в тень. Он полулежал, опершись плечами о камень; под спину ему подсунули пару сложенных накидок, в руки дали фляжку. Поодаль младший сержант Пистухов обстругивал какую-то жердь: то ли делал носилки, то ли готовил лубки.
— Приветствую вас. — Лежащий отсалютовал фляжкой. — Если не ошибаюсь, генерал-полковник Стриженов Игорь Николаевич? Ни с кем не спутать… Капитан первого ранга Сергеев. Личный представитель императора Бэра… надеюсь, слышали о таком? Исполняю спецзадание императора и прошу срочно доставить меня на Землю.
Стриженов молча смотрел на него сверху вниз. Сергеев… и морда самая что ни есть располагающая, разве что в глазах какая-то опасная сумасшедшинка…
— Где я вас мог видеть? — спросил он наконец.
— Скорее всего на пленках из лагеря Чихо, — сказал Сергеев. — Там я в таком балахоне…
— Точно, — сказал Стриженов. — И где теперь наш друг Чихо?
Сергеев что-то сказал, но Стриженов не разобрал сразу и переспросил.
— В отчаянии! — повторил Сергеев. — Наш друг Чихо в отчаянии! Его заклятие больше не действует, его люди разбрелись, а сам он не может ни черта! Хотите — поймайте его и засушите на память, но больше от него никакого толку….
Грузно хромая, подошел Давид. Он пыхтел и отдувался.
— О черт! — сказал он, увидев Сергеева. — Некрон! Как это понимать?
— Пришлось задержаться, — сквозь зубы процедил Сергеев.
— Вы меня обманули!
— Не только вас… а что прикажете делать, когда абсолютно точно понятно, что есть утечка и никто не знает где? Trust no one — так, кажется?
— Ладно, потом объяснимся. Что с ногами?
— Попал под лошадь… Да бросьте вы, Давид. Чихо вашего больше нет и не будет, так что можно перевести дух. Как ваша-то фигня? Нашли?
— Вроде бы да, — неохотно сказал Давид. — Если все верно посчитано, то отсюда — километров пять.
— Ну так пойдемте посмотрим. По сравнению с этим какой-то там Чихо…
— Сколько с ним старой братвы?
— Человек восемь.
— То есть при желании кровей они нам могут пустить… В общем, не расслабляемся, друг полковник.
— Объясните наконец, что за хрень вы несете? — рассвирепел Стриженов.
Давид посмотрел на Сергеева. Тот молчал, хмурился и кусал губу. Потом кивнул. Потом сказал:
— Нет, я сам.
…Это он, каперанг Сергеев Нестор Кронидович, Некрон, бывший начальник контрразведки Флота, теперь исполняющий подобные же функции при Бэре, создал из малоизвестного партизанского командира (да какой он, на хрен, партизан, простой бандит, крышевавший контрабандистов) Чихо-малахольного великого и ужасного Дьявола Чихо, гениального стратега и завоевателя, Аттилу, Александра Великого и Аксак-Темира в одном флаконе, духовного лидера многих миров и прочая, и прочая… Самому Чихо было внушено, что это он самолично обладает сверхъестественным даром завораживать людей, по хитрым каналам запущен был слух вовне, что все дело в таинственном аппарате, обслуживаемом таинственными же людьми, — а на самом деле причина заключалась в специально для этой операции созданном нановирусе, превращающем людей в энтузиастических рабов. Иммунитета, разумеется, не было… За полгода под знамена Чихо встали около миллиона человек, а еще около десяти миллионов оказались неактивированными носителями вируса. Те, кто под знаменами, поспособствовали расшатыванию государственной власти — и, соответственно, тому, что имперцы, воспользовавшись беспределом, по-быстрому нахапали более семидесяти тысяч тех, инфицированных. Теперь, когда возникла прямая угроза проникновения Чихо в туннель и через него на Землю, на Тироне сработала программа дезинтеграции вируса. Через несколько дней здесь не останется и следов от него — в отличие от миров Империи, куда развезли зараженных тиронцев. Из-за большей скученности населения на планетах Империи число зараженных можно оценить на сегодняшний день в пятьдесят-семьдесят миллионов, и число их удваивается каждые два месяца. А там уже есть наши агенты, готовые поднять и развернуть знамена, выкрикнуть лозунги и раздать оружие…
Потом Некрону стали накладывать шины, шевельнули сломанные кости — он вскрикнул и отключился. Его положили на носилки и понесли.
Стриженов трусил по старой дороге во главе основных сил, метрах в ста за авангардом, которому предписало было как бы ротозейничать, а на самом деле особо бдить. А интересно, думал он, что я на самом деле чувствую — не что должен чувствовать по роли и не что получается чувствовать, поскольку разум затуманен, — а там, в глубине… ведь есть же у меня еще глубина? Или уже нет? Нас использовали, да, но на войне всегда кого-то используют… в смысле «тратят». Отчитаться в использованных средствах… около пятисот землян и сколько-то туземцев, кто их считает, туземцев… Как странно складывались линии судьбы — не на ладони, а в пространстве, времени… Мы не рабы! Но кто тогда рабы? И кто тавро нам выжигал на темени? Есть рифмы, от которых не уйти: мессия или миссия народа ведут всегда по крестному пути и превращают в кровь святую воду — ни выпить, ни умыться, ни — свернуть. Где пастырь — там и кнут, и чувство стада. И кто-то пал на жесткую стерню, а кто-то шел — по трупам, вдоль ограды, под нож, на крест иль на святой костер… Не все ль равно — как умирать за веру? И в позвонки врезается топор, горячей кровью окропив химеру… Это он сам переводил и страшно гордился этим переводом, но все равно… написано было на сакральном тиронском, на языке священных книг — там не было, конечно, про крест, крестный путь и мессию, но ведь на то и перевод, чтобы стало понятно другим! — а главное, не подписано. У тиронцев нет великих писателей и поэтов, потому что все, что запечатлено пером на бумаге, навсегда остается анонимным. Это творил народ…
Нас истратили. И их — потратили. Будем надеяться, что те, кто спланировал это и сделал, не продешевили. Потому что если они продешевили…
Он споткнулся и чуть не упал, а потом все-таки упал, потому что началась пальба.
Калифорния. 30. 07. 2015, вечер
— …Действительность, милая барышня, — вещь чрезвычайно неприглядная, — подвел итог старый марцал; звали его Маф, сокращенно от Мафусаил, такое вот абсолютно марцальское имечко. — Она неприглядна, и в ней никто не заботится о том, чтобы вам, или мне, или вот ему — не было обидно. Остались живы, и то хорошо. Обида выветрится, вы уж мне поверьте, я испытывал ее столько раз…
— Да, — сказала Юлька. Ей было дурно, но она старалась держаться прямо.
Маф попал на Землю двести тридцать лет назад. Он не сказал как. Да и вряд ли это было важно. Попал и попал. Со всеми своими дьявольскими умениями обольщать и распоряжаться. И со всякими маленькими приборчиками и инструментиками в жилетных карманах. Первые пятьдесят лет он прожил в Австралии и Новой Зеландии, не проявляя себя особо, — изучал планету пребывания, будучи уверен, что времени у него впереди — вечность. Потом оказалось, что вечность эта сжимается, как шагреневая кожа; в чем именно заключалось это сжатие вечности, он не стал объяснять… Тогда Маф, поездив по разным странам, осел в Северной Америке, найдя ее самой перспективной для своих целей. Достаточно быстро он овладел нехитрыми механизмами тамошнего тайновластия. По его сценарию произошло подавление мятежной Конфедерации и создание нового, невиданного еще на Земле образования, которое очень напоминало классическое государство, но работало на других принципах. Скажем, если обычное государство, какую-нибудь там Англию, Бразилию, Россию или Японию, можно было описать как паровые машины различного класса и разных конструкций, но честно работающие на угле и воде, — то Северо-Американские Соединенные Штаты были тоже сверкающей хромом паровой машиной с пылающей топкой, работающей маслянисто-мощно, временами с шумом выпускающей пар — но на самом-то деле всю работу производил маленький спрятанный внутри масс-конвертор, а котлы и шатуны служили маской, декорацией, дабы не вводить в смущение почтенную публику. Этим масс-конвертором и были Маф и его ближайшее окружение, молодые и чертовски талантливые земляне, — а главным физическим законом стало: любая вещь является тем, чем ее видит большинство населения. Этакое предельное воплощение Платоновых идей. Богатством является самое представление о богатстве. Свободой — представление о свободе. Целью — представление о цели. И так далее. Когда все говорят «халва», не просто становится сладко во рту, а — появляется халва. Много халвы. Тем или другим путем…
Маф затевал войны и революции, зная, что войны развивают технологию, а революции устраняют опасных конкурентов. Он поощрял врагов и предавал союзников — часто только для того, чтобы избежать паузы, передышки, остановки. Все летело в конвертор, все сгорало на благо. Он подозревал, он предвидел, он знал, что открытое вторжение Империи неминуемо, и хотел подготовиться к встрече врага.
Он почти успел. Америка стала непобедимым монстром. Еще бы лет десять, еще несколько шажков по пути технологической эволюции, и все: был бы создан щит, который Империи не пробить. Компьютеры на квазиживых нейронах не боялись бы хроносдвига… Но «почти успел» — это в практическом смысле то же самое, что «и не начинал».
И тут появились другие марцалы. Маф перестал быть потаенным центром мира. Таких центров стало великое множество. И, естественно, мир покатился в тартарары, все набирая скорость…
Что интересно: новые хозяева планеты в своем нарциссизме в упор не замечали Мафа. Не видели его, понятно? Не понимали, кто он и откуда. И не понимают до сих пор.
Он «прокачал» их примерно за год и понял, что ничего хорошего в будущем ждать не приходится. Как ни трудилась история, из марцалов так и не получилось единого народа, а только сумма индивидуалистов. Когда очень подпирало, они могли зажать себя в тиски и кое-как с грехом пополам народ изображать — но едва внешнее давление падало, все опять оказывались по отдельности, каждый в своем личном космосе. Чему мы были свидетелями, в частности, прошлым летом… и не только.
Что ж. Еще тогда, в самом начале, ему стало понятно: нужно конструировать принципиально новую машину, используя и старые навыки, и самые последние достижения. Например, теорию децентрализованных информационных сетей. И кое-что еще, завалявшееся в кармашках.
Нужен был и новый материал для деталей машины. Не сплав землян и марцалов — что неизбежно получалось, пойди события так, как они шли без вмешательства Мафа. Еще неизвестно, что это был бы за сплав. Нет, скорее — нечто вроде композита, когда плюсы каждого компонента умножаются, а минусы нейтрализуются…
Если бы проект осуществился, Земля через недолгое время влилась бы в состав Империи на хороших условиях, а еще через несколько лет ее просто перестали бы замечать — вернее, как-то выделять из ряда прочих, — как сейчас на Земле никто не замечает Аляску, где на самом-то деле происходят неимоверно любопытные вещи. А лет через сто, не больше, как-то само собой Земля стала бы региональной столицей, центром многих миров.
Подготовительный процесс закончился, полигонные испытания прошли успешно, но…
Но тут, как чертик из коробочки, выскочил откуда-то из небытия древний император Бэр, и все пошло Большой Медведице под хвост.
Теперь прямой военный конфликт с Империей стал неизбежен, и в этом конфликте Земле и ее союзникам победить не светило. Ни малейшего шанса. Ценой огромных усилий и огромных потерь войну можно было свести вничью. Разве что. В сложившихся условиях Маф решил повторить подвиг Гаммельнского Крысолова: вывезти с обреченной Земли детей — достаточное количество, чтобы в недоступном для Империи месте основать новую цивилизацию. И когда-нибудь отомстить. Детей подбирали с умыслом: по своим психофизиологическим характеристикам они должны быть как можно ближе к марцалам. Мало кто это знает, но особые качества марцалов не передаются просто по наследству, а прививаются и воспитываются — как прививается и воспитывается, например, сам разум. Это доступно не для всех — нужно что-то вроде абсолютного музыкального слуха; но для многих.
И вот в последнее время — несколько десятков странных и зачастую трагических происшествий с марцалами, агентами Мафа, занятыми как раз отбором подходящих ребятишек. Агентов сбивали грузовики, их убивало током, ядом из баночек с йогуртом; их кусали гремучие змеи. Было несколько прямых покушений, но еще ни разу не удавалось поговорить с покушавшимся: кого-то застрелили полицейские, кто-то бесследно скрылся. Правда, статистика нам говорит, что вообще уровень немотивированного или неявно мотивированного насилия вдруг возрос почти повсеместно, так что не совсем понятно: за агентами охотились целенаправленно — или они просто случайно попали под раздачу?
Итак, барышня: чем лично вам так досадил бедняга Ургон?
Почему вы хотели убить Ургона?
И снова: чем вам досадил Ургон?
А Юлька и хотела бы сказать все, но ей было так плохо, что она, пожалуй, не смогла бы сейчас объяснить, как из хлеба и колбасы соорудить простейший бутерброд, а не то что проследить все свои сложные ассоциации… тем более что сам этот вопрос: а какого черта я пыталась убить этого поганца? — вопрос этот чем дальше, тем больше казался ей безответным. Как объяснить ему, такому мудрому, что на самом-то деле она стреляла в Барса, защищая своего еще не родившегося ребенка… Но она была как в липком густом тумане. Туман становился все гуще, плотнее, уже как вода, — и она всплыла в нем, всплыла и откинулась на спину…
И все бы ничего, это было даже приятно, ее поднимало и опускало на плавных волнах, но вдруг как-то нехорошо, выворачивающе потянуло в животе. Раз и еще раз.
Ее как будто накрыло, она захлебнулась и стала биться.
Что-то происходило вокруг, но туман не рассеялся, разве чуть-чуть, а главное — ничего не проникало в сознание сквозь протяжный дикий звон. Кто-то большой и сутулый вел, придерживая за шею, старого марцала, как там его?.. А к марцалу рвался весь белый Санька, его держали толпой, но он продолжал рваться. А саму ее куда-то несли на руках, она хотела извиниться, сказать: ну зачем же? — однако ничего не получалось. Были полулюди-полукошки в синих и серых комбинезонах, раньше она их видела только на фотографиях. Был совсем маленький и очень шустрый бородач. Были полицейские с пистолетами. Были пожарные.
И была Варечка. Самая грозная здесь.
Юлька попыталась поправить волосы, но уронила руку. Ладонь вся была в крови.
Потом туман опять сгустился и принял Юльку в себя.
Герцогство Большой Южный Паоот, планета Тирон.
Год 468-й династии Сайя, 17-й день лета
Так вот ты какой, Дьявол Чихо, подумал Стриженов, отходя. Все эти великие и мрачные ублюдки, становясь мертвыми, как будто сбрасывают все маски и накладные бицепсы — и остается что-то жалкое, неполнозубое и кривое.
Чихо убит был двумя пулями в спину. Это о многом говорило.
«Старая братва» — бандиты, начинавшие с Чихо еще до его возвышения, — пытались отстреливаться по-взрослому, но заняли неудачную позицию: их моментально обошли и забросали гранатами. Трое легионеров были ранены в самом начале перестрелки, но остались в строю.
Итак, приказ генерала Тугхо выполнен. Дьявол Чихо перестал существовать. Равно как и его армия.
Впрочем, в последнем Тугхо наверняка убедился еще вчера.
И скорее всего он приписал это благое деяние нам…
Стриженов посмотрел на снятый с шеи Чихо медальон. Эмалевый портрет красивой светлоглазой женщины с русыми — что редкость для Тирона — волосами. Наверное, он ее любил.
Медальон, два револьвера с платиновой чеканкой, кривой кинжал — миниатюрный ятаган — с мерцающим муаровым узором по клинку и шершавой кожаной рукояткой. И — огромный голубоватый кристалл в оправе, наверное, им Чихо и «обращал» адептов. Некрон мог бы сказать точно, но он как-то подозрительно долго без сознания, не случилось ли чего? При переломах больших костей бывает всякое… а здесь даже фельдшера нет…
Сержанты Пистухов и Деркач задержались около трупа, фотографируя и снимая отпечатки ладоней. Пусть будет.
Подошел Давид. Тоже посмотрел на медальон. Сказал:
— А ведь мы, кажется, пришли.
…Это была когда-то широкая мощеная дорога, сейчас заплывшая землей, поросшая кустарником и деревьями. Кое-где мшистый дерн сняли, и там обнажились желто-серые каменные блоки, формой напоминавшие буханки хлеба, но побольше размером — так где-то с маленький чемодан. Их начали выворачивать из кладки и сооружать бруствер, но потом бросили это дело.
— Дорога, мощенная желтым кирпичом, — с кривой усмешкой сказал Стриженов.
Давид кивнул. Дальше, за бруствером, дорога обозначилась более явно, там не было ни мха, ни кустов.
А здесь шел, похоже, немаленький бой. Гильз-то…
Метрах в пятидесяти от недоделанного бруствера как-то нехорошо чернело круглое отверстие. Вход в туннель. Что Стриженова напрягло — так это то, что он никак не мог определить на глаз, каков размер этой гнусной дыры. Пройдет человек, или автомобиль, или вагон? Чернота струилась и завораживала.
— Трое со мной, — сказал он. — Ты, ты и ты. Поручник!
Булаховский подскочил, вытянулся. Он стал черен и худ, былое брюшко исчезло, глаза ввалились, но усы гонорливо топорщились.
— Остаетесь за старшего. Займете круговую оборону. Держаться до нашего возвращения. Если мы не вернемся… — Стриженов задумался, — через восемь часов, поступайте по обстановке. В любом случае постарайтесь сохранить роту. — Стриженов снова задумался. Поручник ждал. — Ежи, я знаю, задача не по силам, но… нельзя допустить, чтобы туда, — он кивнул на вход, — проник неприятель. Ни сейчас, ни потом. У меня нет готовых планов на этот счет. Думайте.
— Слушаюсь, — Булаховский двумя пальцами коснулся берета. — Разрешите выполнять?
Стриженов кивнул.
— Стоп! — Давид замер, поднял руку. Все остановились и прислушались. Сначала казалось, что царит полная тишина, но потом донесся слабый звук: будто где-то далеко о стекло бился шмель.
— Там, — уверенно показал Деркач.
Стриженов направил туда луч фонаря.
Решетка в полу. Несколько прутьев отпилены. Ступени вниз.
Там, где кончались ступени, была небольшая площадка, а сразу за ней — створки раздвижной двери. Между створками, как будто мешая им сомкнуться, торчали два французских солдатских ботинка. Носками вниз и такими знакомыми каждому легионеру рубчатыми подошвами в эту сторону.
Потом один ботинок слабо дернулся. Будто его обладатель хотел шагнуть или поползти, но сил больше не было.
— Деркач, посмот… — начал было Стриженов, но Давид оборвал его:
— Нет. Стойте здесь, не двигайтесь. Пойду только я.
— Не понял, — сказал Стриженов. — Теперь ты командуешь?
— Ты, ты. К черту, Игорь. Я могу туда пойти, это безопасно — для меня. Для вас — не знаю.
— Не понял, — повторил Стриженов.
— Сейчас. Вытащу парня — и объясню. Хорошо? Врагов там нет, а просто… ну, такое место, что… В общем, стойте здесь. И светите получше.
Да, со светом в этом кем-то проклятом подземелье обстояло странно, если не сказать грубее. Сначала все думали, что просто садятся аккумуляторы в фонарях, но нет: стоит подняться на этаж выше, и свет делается ярче. Спуститься — ослабевает. Здесь, в подвале, фонари светили как сквозь пыль: тускло, дохло, красновато.
А звуки — наоборот. Они не становились громче, но — глубже, богаче, обрастали обертонами, оттенками, эхом…
Даже в свете трех фонарей — и четвертого, который нес сам Давид, — было плохо видно, что происходит внизу. Вроде бы Давид раздвинул створки дверей, вроде бы выволок за ноги кого-то… и видно плохо не потому, что темно, а потому, что как-то не резко, что ли…
Потом Давид наклонился, подхватил спасенного на руки и пошел наверх.
— Отойдите, ребята… дайте воздуху…
Человек, которого он вынес, был в хамелеонистом камуфляже размера на четыре больше, чем нужно. Незнакомое, очень старое и изможденное лицо. Длинные, в колтунах, седые волосы.
— Денис… — позвал Давид сдавленно. Голос у него был такой, что казалось: он вот-вот расплачется. — Денис, дружище…
Глубоко запавшие глаза медленно приоткрылись. И через секунду закрылись снова: Денису было невмоготу выдерживать такую нагрузку, такую непосильную тяжесть.
— Зачем же ты туда сунулся? — сказал Давид. — Зачем? Я же просил: только найти…
Лежащий медленно повернул голову чуть вправо и чуть влево. Губы его дрогнули, но слов никто не расслышал.
— Ему двадцать шесть лет, — сказал, ни к кому не обращаясь, Давид.
…Давно известно было, что имперцы владеют техникой постройки внепространственных туннелей, соединяющих некоторые их планеты с центром, с Тангу. Это была тщательно засекреченная и контролируемая технология. Но так же давно ходили слухи о разветвленной нефункционирующей сети туннелей, оставшихся от старой Империи, от Архипелага. Этому, правда, находились только косвенные подтверждения. Живой реликт, древний император Бэр, эмигрировавший на Землю, почти ничего не смог рассказать, поскольку в его время такие разработки еще только начинались. Очень мало дало изучение музея-библиотеки Архипелага, доставшегося землянам от Свободных, — прежде всего потому, что это был фрагмент огромной экспозиции и без каталога. Огромная коробка с газетными вырезками: попробуйте быстро найти то, что нужно… да и язык тангу — это что-то особенное… Но вот вроде бы повезло: нашли что-то типа рекламного буклета с упоминанием туннелей, а главное — там была вскользь зацеплена связь между пользованием туннелем и способностью мысленно переговариваться с другими людьми. И ребята-аналитики предположили, что подданные после-Бэровской Империи-Архипелага имели в организме встроенный микрочип, заменявший им удостоверение личности, телефон, безналичные платежки — а также пропуск в туннель. И, вероятно, еще многое.
Кроме того, известно было, что среди землян распространяется, как вирус, некий наночип, занесенный неизвестно когда и неизвестно кем. В частности, этот чип ответствен за появление такого количества телепатов и эмпатов…
Давид же свои эмпатические способности обнаружил еще в ранней юности. И то, и другое сильно облегчило жизнь.
В общем, оставалось сложить два, два и два…
— И что? — спросил Стриженов. — Мы можем попасть на Землю?
— Не знаю, — сказал Давид. — Но… В общем, я что-то… чувствую, слышу… это без слов, я не могу объяснить…
Он встал. Взял на руки Дениса — так, будто тот ничего не весил.
— Пойдем попробуем.
Был закат или восход? Дорога из желтого кирпича тянулась вперед метров на сто, потом ее затягивала трава. Слева и сзади высились невысокие пологие холмы, впереди и справа — тянулась ровная зеленая степь. На горизонте, на фоне длинного розового облака, угадывались вдали решетчатые вышки — наверное, ЛЭП. Из-за холма поднимался дымок, а на склоне его светилось несколько огоньков. Потом загорелось еще несколько.
Значит, закат.
Пронзительно, надрывно пахло травой.
— И где это мы? — спросил, озираясь, один из солдат — Саша, а фамилию Стриженов опять не мог вспомнить. Похоже, действие «трея» заканчивалось быстрее, чем положено… — Это, что ли, Земля?
Давид огляделся еще раз.
— Земля, — сказал он уверенно. — Вон…
Позади в небе висела бледная луна.
— А я ее не узнаю, — сказал Стриженов. — В смысле, на морду.
— Она перевернутая, — сказал Давид. — Мы или в южной Африке, или в Австралии.
— Ешкин кот… — ойкнул кто-то.
— Ну что, разрешишь мне покомандовать? — спросил Давид.
— Валяй, — сказал Стриженов.
— Сержант. И вы, ребята. Берите моего парня — и до ближайшего населенного пункта. Подозреваю, это вон там… — Он показал на огни. — Английским владеем?
— Так точно.
— Позаботьтесь о госпитализации — и сразу позвоните в Москву вот по этому телефону… — Он быстро набросал на листке из блокнота номер, отдал Деркачу. — Мой здешний непосредственный начальник. Объясните ему все, мужик нормальный, толковый, поймет. И скажете, чтобы он связался с Легионом насчет вас. Чтоб в дезертиры не записали… Черт! — Он сморщился. — Отставить. До чего же я торможу. У нас же еще есть раненые… Подождите здесь, я сейчас…
Он нырнул в туннель. Темный туман сомкнулся позади него.
— Товарищ полковник. — Деркач говорил вроде бы спокойно, однако вид у него был ошалелый. — Вы подтверждаете приказ?
— Подтверждаю, сержант. Доставите раненых, потом доложитесь. Если будут проблемы, обращайтесь напрямую к императору… — Он усмехнулся. — Зря, что ли, вы его личного порученца на руках носили?
— Товарищ полковник, а вы?
— Пока назад. Там посмотрим.
Минут через десять вернулся Давид, ведя носильщиков с носилками и троих ходячих раненых. Некрон ворочал тяжелой круглой башкой — похоже, пришел в себя, но еще плохо соображал и вообще напоминал долго пившего.
— Поправляйтесь, Сергеев, — сказал Стриженов. — Поможете потом ребятам.
— Так точно, — сказал Некрон и снова закрыл глаза.
Потом, когда дверь за начальством закрылась, исчезла, а мощеную дорогу вдруг вновь облепила густая трава, Деркач в эту траву сел, нахлобучил берет на глаза и завыл. Его лупили по спине, спрашивали: ты чего? — а он только рвал горстями траву и кусал ее, и тер ею лицо…
Месяц спустя: Анахайм, Большой Лос-Анджелес,
Калифорния. 31. 08. 2015
Больше всего Юлька страдала от того, что всем казалось, будто это они виноваты перед ней. А вовсе не она — перед всеми. И еще: будто она была героиней, спасшей человечество от чудовищного заговора марцалов-предателей. История Мафа попала в газеты, и репортеры буквально рвали на части и Джека с Чарли, и старого кота, и Варечку, и констебля Дирка, который убедил свое начальство в том, что дело нечисто, и по следу Юльки пошли полицейские «ищейки», и Омара с Раджабом, которые из-за этой истории так пока и не полетели на Марс…
В общем, Пол все узнал.
Он рвался на Землю — его не отпускали. Тем более что жизни Юльки ничто не угрожало. Просто она сидела дома, и все.
Внутри была чудовищная пустота.
Пол каждый день по лазерному каналу слал ей письма. Варечка читала их вслух, Юлька слушала. Потом говорила что-нибудь, и Варечка писала ответ. О самом страшном он не спрашивал, а она молчала. Хотя и не сомневалась, что он знал все. Боже мой, думала Юлька, почему они такие хорошие, а я такая дрянь?
Такая дрянь, что Санька даже не навестил ее в больнице. У нее еще не выветрился наркоз, а он уже летел обратно в Питер. Один, без котов. Коты остались, сидели рядом с ней…
Ее даже Ургон навестил, принес цветы. Цветы она приняла, Ургону просила передать, что просит прощения за все, но… но видеть она сейчас никого не может…
Она и сейчас никого не могла видеть.
Скрипнули несколько раз половицы, потом постучали в дверь. Это была Варечка.
— Его отпустили! — сказала она с порога. — Он вылетает через несколько часов!
Юлька почувствовала, что бледнеет. Она вскочила, держась за воротник.
— Господи, как же это? Зачем, зачем? Что же это? Что я ему скажу? Как я ему в глаза смотреть буду?..
Она не замечала, что говорит по-русски.
Варечка обняла ее.
— Ш-ш-ш… тише-тише… — зажужжала она. — Не плачь, доченька, не плачь. Не бойся, ничего не бойся. Мы с тобой. Ты хорошая. Вон сколько народу кинулось тебя выручать, помнишь? И здесь… все будет хорошо, все будет хорошо…
И Юлька судорожно кивала, уткнувшись ей носом в теплое место между плечом и шеей, и ревела, и знала, что все будет хорошо, да, все будет хорошо, пусть и не так, как было…
Месяц спустя: Санкт-Петербург, Россия. 01. 09. 2015
Как ни странно, работа огромного ведомства постепенно налаживалась, и уже случались дни, когда Адам возвращался домой не ночью, а вполне себе вечером. И даже не слишком поздним. И было уже два воскресенья, когда он заглядывал в свой кабинет часа на четыре… ну хорошо, на пять. Какая разница — пять или шесть?..
По идее, вся эта система должна была работать на него. Обеспечивать интеллектуальную поддержку. Ага…
Главная цель создания Центра — Центров, конечно, числом шесть; опять шесть; шесть центров; ор-ригинально… а именно: обеспечение безопасности Земли и ее союзников от внешней угрозы, — эта цель оставалась не достигнутой, недостижимой, и никак нельзя было сообразить, как же к ней подступиться…
Да, конечно: страшная диверсия Бэра, провернутая лично им и немногими его Приближенными, развязку на некоторое время отсрочила. Но тот же Бэр считает, что просто шантажом не обойтись и придется рано или поздно поднимать на инфицированных планетах восстания — просто ради того, чтобы пробурить слоновую шкуру имперской бюрократии и заставить их принимать решения. А это чревато и массой осложнений…
Кстати, один побочный эффект диверсии уже есть: похоже, что переворот на Тироне удался — и со дня на день следует ожидать просьбы о приеме в союз. И на такую просьбу ответить отказом невозможно, об этом и Усида, и Рра-Рашт сказали прямо. Что ж, раз есть вещи, которых не избежать, — так пусть среди них будут и приятные.
Пусть будут…
Адам потер виски и снова углубился в рефераты.
Тот злосчастный случай с ударом по носителям наночипов, который вызвало срабатывание защиты Туннеля (теперь стали писать так, с заглавной буквы), побудил заняться исследованием и систематизацией аналогичных происшествий. Кое-что раскопали: например, тяжелая депрессия, поразившая несколько сотен тысяч проработанных телепатов, совпала со взрывом на орбите Титана одного из компонентов имперской базы. Можно предположить, что имперцы уже прокладывали туннель в Солнечную систему, и там находился терминал… А вот случаи довольно сильного ослабления иммунитета у пятидесяти примерно миллионов носителей тэта-чипа, что наблюдалось этой зимой, и недавней вспышки агрессивности, которой оказались подвержены в основном эмпаты, контактировавшие с марцалами, — нет, это пока ни к чему конкретному достоверно привязать не удалось.
Разве что (он пометил себе) — разобраться наконец с Аляской. Что-то творится под самым носом… и все этот нос старательно воротят в сторону. Или зажимают. Умеет марцалье отводить глаза, нам ли этого не знать…
Бросим-ка мы на это дело старика Абалмасова, хватит ему ковчеги строить…
В конце концов, нужно как-то разруливать правовую коллизию: ведь в результате тех беспричинных нападений погибли люди, погибли марцалы, ранена девушка-эрхшшаа… и Кешка, он какой-то пришибленный стал, хотя вроде бы все правильно понял… Кого судить будем, кого сажать? Селиванова, который хоть и гад, но сам не свой от содеянного? С ним вообще история непонятная, темная: женщина, которую он во всем винит: опоила, мол, — куда-то пропала бесследно, как и не была, капли, которыми она его якобы опоила, он потерял… следак хороший дело ведет, может, и найдет концы. Нашел же он мой бумажник…
Ага. Похоже-таки, что тэта-чип занес на Землю, сам того не подозревая, старина Мафусаил. Место сходится, а время первоначально рассчитали неправильно — потому что много лет чип распространялся исключительно среди австралийских аборигенов, с белыми почти не контактировавших. Получился этакий резервуар. Только в двадцатых-тридцатых тэта-чип просочился во внешний мир. И — началось…
Старичок, конечно, интересный. Понять бы только, где у него кончается мания величия и начинается жгучая истина… Интересно, к чему его присудят? В Калифорнии после восьмидесяти пяти в тюрьму не сажают. Ладно, в любом случае Бэр имеет на него виды.
Вот это, про визиблы из аттракционов… это спрятать. Этого никто не должен знать еще долго. Суки… денег, что ли, пожалели? А потом, когда уже вся Земля была в вашем распоряжении?
Не понимаю…
Нет, понимаю, конечно. Сказать трудно.
Говори.
…Тех, кому приносят кровавые жертвы, любят сильнее…
Да.
Разберемся. Но еще не сейчас. И, если повезет, разберемся по-тихому. Без резни.
Тем более — а вдруг нам эту информацию специально подкинули? Соорудили правдоподобную дезу…
В общем — не пороть горячку.
Так. А это что?
Не понял. Еще раз…
Все равно не понял. Медленнее.
…Нарушение причинно-следственных связей многих сюжетных событий… многократное повторение образной последовательности… необъяснимый разрыв смысловых линий… дисперсия (Что такое дисперсия? Ведь знал же…)… чрезвычайно напряженный транспонентный потенциал… позволяют сделать вывод, что мы уже вступили в зону предвестия пространственно-временного катаклизма, аналогичного…
Этого нам не хватало для полноты счастья.
Автор: Дмитрий С. Ким. Такое сочетание мне уже где-то попадалось… Кимов, конечно, огромное количество…
Пометил: пригласить побеседовать. На завтра… в двадцать два. Нормально.
Тихонько приоткрылась дверь «диванной», и попой вперед на четвереньках выполз Кешка. В зубах его была веревочка, привязанная к ножке перевернутого стола. Он кряхтел, но волок.
— Эт-то что такое? — привстал Адам.
Кеша бросил веревочку, вскочил, вытянулся по стойке «смирно». Отдал честь.
— Корнет Липовецкий отрабатывает действия по спасению пострадавших, сэр!
Недавно он посмотрел подряд несколько старых американских фильмов про флот. Еще про тот, который плавал.
— Понял, сынок, — поддержал игру Адам. — И каковы успехи?
— Ниже среднего, сэр!
— Отчего же?
— Сильный, но легкий, сэр!
— Ты ужинал?
— Никак нет, сэр! Отрабатывал действия по спасению пострадавших, сэр!
— Понятно, понятно… Откуда же тогда возьмется вес? Два ужина.
— Но, сэр…
— Три ужина.
Кеша чуть откинул голову.
— Это приказ, сэр?
— Да. Это приказ.
— Так точно, сэр! Три ужина, сэр!
— Отставить. Два ужина, корнет. Кстати, почему корнет?
— В честь духового музыкального инструмента, сэр!
— Но ведь у тебя же горн?
— Звания «горн» не существует, сэр!
— Понял… А не ввести ли нам его? Я могу хоть сейчас издать указ… — Он потянулся к бумаге.
— Нет необходимости, сэр! Кстати, не хотите ли послушать, как я играю, сэр?
— А маме ты звонил?
— Так точно, сэр! Полчаса назад, сэр! Она вот-вот придет, сэр!
— Тогда труби.
— Есть, сэр!
Кеша ускакал обратно в диванную. Адам откинулся в кресле, помассировал виски. А ведь на сегодня хватит, сказал он себе. Это психоз. Ты точно знаешь, что для дела все равно, здесь ты или дома… такую работу не жопой делают, а мозгом. Мозг же должен переключаться… мысли в нем должны быть, мысли, а не черт знает что.
Появился Кеша со своим надраенным сияющим горном.
— Подожди, — поднял палец Адам.
Лампочка на интеркоме мигнула два раза. Условный сигнал.
— А ну-ка, маэстро, урежьте встречный марш!
Прооперировали Стриженова уже на Земле. Рука вроде бы приросла, но еще не двигалась и ничего не чувствовала. Да вы не переживайте так, говорили ему врачи, нервы — они же прорастают на миллиметр за день. Сорок сантиметров — полтора года…
Он это знал и до того, Урванцев просветил, и не переживал, а просто нервничал. Потому что привык, что тело слушается. А тут — таскаешь невнятную колоду.
Перемены на Земле его поразили. Можно было сесть во что-то наподобие самолета и через два часа выйти в Нью-Йорке. За небольшие — за просто смешные деньги. Никаких виз, формальная таможня… Он слетал в Нью-Йорк, потом в Кению — посмотреть на слонов. Потом в Австралию. Так сказать, повторный визит…
Ко входу в Туннель его не подпустили, тормознули уже километрах в десяти. Да он и не собирался приближаться. Просто надо было убедиться, что с этой хотя бы стороны все в порядке. С той — еще все могло быть, тиронцы — они тяжелые, их трудно раскачать, но еще труднее потом остановить…
Потом ему стало неинтересно ездить. Тем более что везде пялились: кирпичного цвета лысый череп и рука на черной косынке. Экзот.
Он купил домик под Питером — сразу с машиной и обстановкой — и целыми днями лежал на диване, читая. Ему приносили газеты, и однажды из газеты он узнал, что существует такая специальная организация, которая занимается поиском людей, когда-либо похищенных имперцами. Поскольку с Империей худо-бедно, но действует договор, то судьбу хотя бы некоторых из них удается выяснить. Центральный офис организации был в Лондоне, а один из филиалов — в Москве.
Стриженов поехал в Москву на машине, убеждаясь по дороге, что глубинка почти не переменилась. Зато Москву он не узнал абсолютно — но и это неузнавание тоже было ожидаемым.
Машину пришлось оставить чуть ли не у Кольцевой. Офис был на Чистых Прудах, в старом доме. На улице было холодно, шел дождь, он вошел, отряхиваясь, и обратился к женщине, сидящей за столом прямо у входа:
— Простите, где бы мне здесь…
Она подняла голову.
Это была Мыша.
Награждали в Кремле, уже в ноябре. Звезду Героя ему и еще семерым (знакомым и не очень) офицерам Легиона вручил президент, а потом настал черед наград от императора. Орден «Честь и свобода» — голубой сапфир в четкой стальной оправе… Вручал не сам император, а кто-то вроде наместника — крупный седоватый парень с хорошим лицом и страшно усталыми глазами.
— Император просил лично вас особо поблагодарить за спасение его товарища, — сказал наместник.
— Служу Отечеству! — Стриженов отдал честь кивком головы, повернулся и встал в строй, краем глаза косясь на Мышу — она была в черном платье в первом ряду. Весь этот месяц они настолько не расставались, что даже во сне он часто вскакивал — убедиться, что Мыша здесь, вот она, рядом, никуда не делась…
Когда ему сообщили о предстоящем вручении наград, он хотел вспылить и отказаться. Или вообще устроить публичный скандал. Но потом что-то щелкнуло внутри… Война — путь обмана, а полноценный обман можно оплатить только кровью. Я не просил оставлять меня в живых. Ребята, я получу эти ордена. Потому что они — ваши.
Ему дали слово. Он подошел к микрофону и так и сказал: я получаю эти награды за тех, кто погиб — вдали от дома. И буду носить их в память о тех, кто погиб. Ребята, я всегда помню вас. Вас всех.
Из строя оркестра вперед шагнул маленький горнист. Сейчас будут играть гимн, понял Стриженов, это надо вытерпеть. Горнист был не человек, а маленький полукот. Он поднял свой инструмент, и первая фраза чисто зазвенела под сводами. Вступил оркестр. Стриженов вдруг почувствовал, что его бьет дрожь. Он не мог понять, что они такое играют. Это — гимн? Да, это был гимн. Зал встал. Зал пел, и все пели, и он тоже пел, он почти молился: горит и кружится планета, над нашей Родиною дым…
Потом был банкет, играл тот же оркестр, и они с Мышей танцевали. Вернее, танцевала Мыша, он неумело топтался. Наместник кружился с невысокой рыжей дамой, и по тому, как они друг на друга смотрели, можно было понять: не чужие. Потом они подошли знакомиться, держа за руку того котенка-горниста. Он смотрел на Стриженова ошалелыми глазами поклонника.
— Вита, — представилась рыжая. — Наш сын Кеша, а с мужем вы уже, наверное…
— Не успели, — сказал Стриженов. — Мыш… Марина. Я, собственно, Игорь… просто.
— Мужчины, — презрительно сказал Вита Мыше. — Ни дня без протокола. Его зовут Адам. С ударением на первом слоге. Покурим? — предложила она Мыше, и обе умчались.
— Кеша вот… попросил его представить… — сказал Адам. — Ну… вот. Не помешали?
— Все хорошо, — сказал Стриженов. Он наклонился к Кеше. — Ты прекрасно играл. Мурашки по спине.
— Честно? — испуганно спросил Кеша.
— Абсолютно.
— Я хотел сказать… когда папа мне о вас рассказал… что… что для меня большая часть… и я хотел…
Он замолчал.
— Спасибо, — сказал Стриженов. — Знаешь, что я тебе скажу? Не мечтай попасть на войну. Мечты имеют свойство сбываться… Честное слово, мир лучше. Но все равно, хотим мы того или нет…
Он положил руку на плечо мальчугана и легонько пожал его.
— Не отчаивайся, братишка. Нам еще понадобится все наше мужество…
Михаил Успенский, Андрей Лазарчук
Весь этот джакч
Книга первая
Соль Саракша
Контактная информация [email protected]
Эта цифровая книга, в том числе ее части, защищена авторским правом и не может быть воспроизведена перепродана или передана без разрешения автора.
Я подарил тебе прескверную страну, о мой герой!
Все взрослые — или джакнутые, или выродки.
Кроме господина Казыдлу, нашего главного гимназического воспитателя. Потому что он и джакнутый, и выродок в одном теле. Но выродок он не в смысле головной боли («Чему там болеть? У него же там кость!» — как, бывалоча, шутили наши прадеды), а в том, что он именно натуральный, природный выродок. В прадедовском опять же смысле. Ну, вы меня поняли. А если не поняли, то это значит, что вам уже ничто не поможет…
И вот он сейчас стоит перед всей «серой» гимназией, замершей на плацу рядами и колоннами, и вещает в довоенный микрофон, отчего каждое его слово прерывается грохотом посторонних разрядов:
— …и, наконец, настанет… когда каждый из вас ощутит… частицей Отчизны… ойным сыном или дочерью Неизвестных Отцов, и сер… его переполнит восторг этого единения и счастье единомыслия и единодушия… веются прахом ваша дешёвая ирония и показной цинизм…будете вспоминать о юношеских… и прыщавой фронде с печальной улыбкой. И только в этот день, слившись в патриотическом экстазе… многострадальным народом, вы будете… себя взрослыми людьми…
Бе-бе-бе. Ля-ля-ля. Хорошая у него должность. Не надо ему ни тетрадки проверять, ни учебные пособия своими руками мастерить, ни с нами, чучелами, маяться, как другим, нормальным учителям. Преподы ведь тоже люди, и горбатятся ай да ну как. Мойстарик, например, говорит, что ни в жизнь не поменял бы шахту на учительскую.
— …окружают нас враги… Бороздят наши прибрежные воды Белые субмарины в смехотворных попытках… лягушачий десант… Возомнившие о себе хонтийские варвары не оставляют… захватить Голоземелье…говорим им: Хонти всю жизнь считалась имперской задницей, да так и осталась ею!
Выпускники, стоящие в первом ряду, хохочут, словно впервые в жизни услышали такое смешное слово. Я имею в виду, конечно, Хонти…
Нет, надо отвлечься. Надо о чём-нибудь другом. Например, перевести взгляд на статую Гуса Счастливого. Обычно она такая нежно-зелёная от патины, а нынче медь её сияет и горит. Под стариной Гусом кресло с очень высокой спинкой. На старину Гуса напялили какую-то хламиду — в такой ни попировать, ни повоевать. Старина Гус приподнимается из кресла — то ли заявился в дом старый друг, то ли пришёл сдаваться очередной вождь…
Как-то на уроке истории я спросил у Людоедища нашего: а почему, собственно, Гус — Счастливый?
— Да как же не счастливый? — сказал историк. — Во-первых, вообще выжил — при тогдашнем уровне детской смертности. Во-вторых, от солдата дослужился до маршала. Удостоился личной дружбы императора Цахса. Маленький и ледащенький был, а стал любимцем придворных дам. Включая родную сестру императора. Оскорблённый Цахс приговорил его к смерти, но в последнюю минуту из-под эшафота отправил в ссылку к нам, в Горный край. На верную смерть от стрелы горца. Здесь он из таких же бедолаг-ссыльных создал первый отряд «неустрашимых» — лучших воинов тогдашнего Саракша. Потом продал горским вождям партию оружия и науськал их на враждебную Пандею. И сразу же освободил несчастную Пандею от варваров, чем вынудил тамошних владык попроситься в имперское подданство… Столица встретила героя триумфом! И век этого счастливца был долог: он появился на свет под свист арбалетных болтов, а ушёл под грохот первых пушек. Правда, седую голову его снесло нашим же ядром, зато военная наука обогатилась забавным термином «дружественный огонь»…
Не соскучишься с нашим директором!
Только сейчас он почему-то стоит помалкивает. А вот господин Казыдлу разливается:
— …за горным хребтом притаилась… но трусливая Пандея. С незапамятных времён… на соляные копи Бештоуна, раз и навсегда … героями Сорокалетней войны, чьи шпаги и мушкеты… наши предки… неизменно отвечали: «Слезами посолите»!..
Шпаги и мушкеты при Лухте Благоуспешном? А копья и стрелы не хочешь, мутант-недомут? Мог бы и поинтересоваться здешней историей на досуге… Но кто ж его поправит!
— …все как один… соль солона от крови героев… будут визжать на штыках… неизбывная благодарность… мудрые и спокойные Отцы… невыносимое бремя власти… слова простой женщины… каменными скрижалями на страницах… без них мы все давно бы передохли… эти грубоватые, но верные… как нельзя лучше выражают…
Без них мы все давно бы передохли. Без них мы все давно бы передохли. Сказала овдовевшая ткачиха из Заозёрного. Они поднимут нацию из пепла. Когда я смогу прочувствовать эти слова всем сердцем, я стану взрослым. То есть примерно через год, в первом ряду…
Джакч, началось! Пошёл духоподъём! Руки по швам, глаза навыкат, голосовые связки на максимум! Изо всех лёгких и нелёгких! В едином порыве! Как один человек!
Нет, всё-таки как два человека. Это святое. Господа преподы и ощутившие себя частицей выпускники выкрикивают «Славу Отцам», а все остальные выводят на голоса «Горную стражу». Потому что вот это уж точно наше. Всем сердцем, всеми каменными, джакч, скрижалями…
А после экзаменов — выпускной бал. Бал Суженых. Никого из нас туда не пустят, хотя все будут стремиться. А на следующий день пройдёт выпускной бал за рекой, в Чёрной гимназии. «Вороны» тоже не будут пускать своих и, тем более, чужих девятиклассников.
Наши выпускные никогда не проводятся в один вечер. Потому что спасибо, не надо. Однажды попробовали — давно, перед войной ещё, аккурат Мойстарик заканчивал. Началось-то с братания, да кончилось махаловкой на мосту — сперва наши «сизари» с «воронами», а потом и погранцы с солекопами схватились. Трое калек, один покойник и одна вдова, даже не побывавшая невестой, такой джакч получился. Больше не повторялось.
А в старые времена зачинщиков непременно бы казнили: «Горная Смена и Горная Стража — одна семья»…
Чего выпускники так стараются? Неужели и мы через год будем такими же пучеглазыми петухами, как Чувырла и Гондон, как Кишечник и Вафля? Которые нынче считаются передовая молодёжь, краса и гордость союза «Отчичи» (слово-то какое в древнеимперском выискали!) Отчичи, ой чи-чи, полетели кирпичи. Полетели-полетели, на головку сели… Языковая глухота, сказал по этому поводу Князь.
Что же такое с нами за этот год сотворят? Что же мы такое великое должны осознать, от чего порвётся очко на кидонский знак и шары на лоб полезут?
Зато наши ребята поют спокойно, задушевно и где-то задумчиво. «Горная Стража» — песня для сердца, не для парада… И получается вполне себе разноголосица.
Только мы с Князем даже для сердца не поём. И даже не делаем вид, что. Не до того. У нас свои планы на ближайшие дни. Потому что вакации-то последние.
…Когда мы утром встречаемся в умывальной, морда у Князя уже вовсю озабоченная, лоб наморщен, губки собраны в куриную гузку. Юноша мучительно размышляет, каким бы ещё образом опозорить своего папашу, господина полковника Глена Лобату, что командует за рекой погранцами.
Появилась эта весёлая семейка в Бештоуне несколько лет назад. Господина полковника, по слухам, попёрли аж из Боевой Гвардии. Видимо, за гуманизм по отношению к выродкам. Или наоборот, «за нецелесообразную жестокость», как это у них называется. Но, видно, обошлось без конфискации: барахла привезли три вагона. И в звании не понизили: армейский полковник — Гвардии бригадир.
Господин полковник сперва рожу кривил — мол, запятили столичного аристократа обратно в страну дикарей. Хотя мог бы и гордиться — спокон веку Империя ссылала сюда, под горские стрелы и пули, лучших людей. Об этом все учебники талдычат. Сам Верблибен у нас два срока прослужил, написал тут «Узника Чёрной ямы» и вообще…
Господин полковник поначалу требовал, чтобы все бляхи были начищены и амуниция при исполнении строевых артикулов на плацу звякала и грюкала. До этого-то он знал только Приморскую Пандею — и никак не мог врубиться, что горный стражник тем страшнее врагу, чем незаметнее и бесшумнее. Что горный стражник может в лесу подкрасться и отгрызть оленю яйца, да так деликатно, что олень спохватится не раньше, чем настанет время гона. Что после отпадения Пандеи Горную Стражу пришлось сколачивать по новой: набирать лесников, лесничих, профессиональных охотников, браконьеров и т. п. И что никаких выродков горные стражники не ловят, а ловят они редких пандейских шпионов и частых пандейских контрабандистов да их здешних сообщников. Если же среди ловимых обнаружатся выродки — тем хуже для выродков…
Но полковнику многое прощают из-за жены. Когда супруга его, госпожа Алька Лобату, навещает мужа в штабе, по всему расположению стон стоит, уж такая она вся… Словом, «Вставляй свой ключик, молвила мне фея». А вся казарма потом три дня занимается под одеялом художественной самодеятельностью.
А если маму сопровождает «еённая дочка», Лайта, возбуждаются уже отцы-командиры — до седых ветеранов включительно…
Что характерно — это то, что Лайта Князю никакая не сестра. Они сведёныши. Госпожа Алька — вторая жена полковника. А первая, которая Князя родила, была чистокровная пандейка. Поэтому его и прозвали Князем. Ведь в Пандее как? Есть в хозяйстве два барана — значит, князь. Пандейцев так и дразнят — «Два барана, сам-третей». Грамотному понятно, что дразнилка древняя…
Имя у него тоже пандейское — Динуат.
Папашу своего Дину-Динуат ненавидит люто, смертно и навсегда. И называет его только «господин полковник». Мне этого не понять, и слава Творцу. За два года я потихоньку вытягиваю из Князя всю подоплёку ихнего разджакча, но так до конца и не вытянул.
До того, как попасть в Гвардию, папаша Лобату служил за Хребтом, в Приморской Пандее, как я уже говорил. Потомственный военный, до тыщного колена офицер. В заштатный гарнизон угодил за дуэль (хотя все они так говорят, а в реале оказывается — или кости накоцал, или вестового оттрахал). И свою первую жену попросту стырил, потому что у пандейцев строго. Клёвая пандейка родила похитителю сына и… то ли она зачахла от тоски, то ли родня до неё дотянулась, а то ли сам господин Глен сгоряча захлестнул, чтобы не маячила, джакч, вечным укором…
Обо всей этой хрени Князь узнал уже в кадетском корпусе. А просветил его настоящий пандейский шпион с целью завербовать и манипулировать через него ценным для врага полковником Боевой Гвардии. Про шпиона Князь, конечно, приврал: мир и так не без добрых людей. И они завсегда рады сообщить соседскому ребёночку, что он приёмыш или вообще незаконный… А здесь наверняка пандейская родня постаралась. Ведь в Пандее как? Зарезать не смогут, так хоть напакостят…
И напакостили. Из кадетов Князь ушёл в пацифисты, при этом ещё публично осквернил мундир на плацу. Обоссался в строю, что ли, спрашиваю. Не уточняет. Но всё равно, сказал, такое не прощается. Да у Лобату-старшего и без него начались такие неприятности по службе, что перевод в Горную Стражу он мог считать за праздник. Должно быть, помогло, что пандейским владел свободно. Чтобы допрашивать пандейских перебежчиков, если таковые идиоты объявятся…
В Бештоуне Князь наотрез отказался жить с отцом и учиться в «чёрной» гимназии, поскольку она тоже с военным уклоном. И пригрозил, что как-нибудь ночью зарежет госпожу Альку, а «еённую дочку» ещё и осквернит предварительно. Ну, тут уж я не переспрашивал. Подходящее слово, на все случаи жизни годится…
Новые неприятности на новом месте полковнику были совсем уж ни к чему, и почапал он через Каменный мост к нам, в Шахты. Спрашивал у людей, не сдаст ли кто комнату. Тут и подвернулся ему Мойстарик…
Мы, Яррики, живём в Шахтах с незапамятных времён. Конечно, первым обнаружил соль в горах Камарей-Удачник, но уж Яррик точно первым к нему нанялся. Никогда Яррики солью не владели, никогда солью не торговали, зато всегда они соль добывали.
Наш пра-пра-пра, Киламон Яррик, во времена Регентства даже возвысился сперва до бригадира, а потом и до начальника смены, успел чуток забогатеть и построить просторный каменный дом, где мы нынче и скачем, как четыре горошинки в тыкве-погремушке. Но потом, как водится, в пивной «Солёная штучка», которая чуть помоложе первого Яррика, этот самый деда Киламон въехал в репу кому-то из хозяйской родни. Такой джакч. Чего-то этот родич не то вякнул. Должно быть, оскорбил рабочую честь, как и положено зажравшемуся соляному магнату. Ну и вернулся пра-пра в простые шахтёры.
Хотя сами солекопы никогда себя «шахтёрами» не называют. Не хотят, чтобы их путали с теми бедолагами, которые добывают уголь. «Лучше красные очи, чем чёрные лёгкие», говорят у нас.
Очи у меня ещё не красные, и брови на месте. Это уж потом, через несколько лет работы, они вылезут, и буду я, как все, носить головную повязку, чтобы пот не заливал глаза. Повязки солекопам обычно вяжут жёны и соревнуются, у кого красивей вышло.
А куда мне идти, как не в шахту, с моими плечищами?
Мы здесь, в Верхнем Бештоуне, вообще здоровый народ, а уж в нынешних условиях и подавно сойдём за цвет нации.
Но давно прошли те времена, когда Ярриков было в семье человек по двадцать. Правда, мы успели переродниться чуть ли не со всеми здешними «трудовыми династиями», как пишут в местной газетке «Солёное слово». Родни-то много, но с каждым поколением Ярриков мужского пола рождалось всё меньше и меньше.
Я так вообще остался один, как тот защитник Пятого бастиона в Старой крепости — на самодельном костыле и со сломанной шпагой.
Даром что Мойстарика, то есть Киру Яррика, женили рано (хотя никаких Балов Суженых тогда ещё и в помине не было), поскольку деда Гунга положил себе целью резко увеличить поголовье Ярриков.
Невесту они с бабкой выбирали долго и придирчиво — «Я в своём доме генетическую помойку разводить не собираюсь!», — говорил деда, прочитавший в жизни множество газет. Схемы какие-то составлял, генеалогические древа чертил, опасаясь близкородственных связей — вот до чего дошло! Это простой-то солекоп…
Искали далеко, да нашли близко — в доме напротив. И, хотя был господин Зинтараш аж целым бригадиром, но кочевряжиться не стал, и дочка его Нила, как миленькая, пошла за Мойстарика. Парень он был видный, пил умеренно. Очень хороша, говорят, была моя мама… И, точно, нарожала бы Мойстарику кучу сыночков, а мне братишек…
Сто раз мне рассказывал Мойстарик об этом дне — и сто раз плакал. Я тоже, джакч, плакал, когда был маленьким.
День был праздничный — Преполовение Года, разгар ясного сезона, верующие славят в соборах и за столами Огненосного Творца, атеисты тоже на стенку не плещут. Дети в карнавальных костюмах птиц шляются от дома к дому, клянчат конфеты…
Две семьи — Яррики и Зинтараши — собрались в Нижний Бештоун на фургончике бригадира. Разместились все, в основном Зинтараши, а вот меня, отца и дядю Ори оставили.
Дядю Ори брать было нельзя, я ещё не умел ходить, а Мойстарик накануне сильно проштрафился, и деда Гунга сказал что-то вроде:
— Пусть Нила хоть один денёк отдохнёт от плиты и пелёнок! И Чаки там делать нечего, всё равно ничего не запомнит. Посидишь с ребёнком, не переломишься! В другой раз не будешь с туристами драться и репутацию нашу портить! А ещё семейный человек! Из дому ни ногой, я всё равно узнаю!
Строгая у нас была семья, да вся кончилась.
Никто не вернулся из тех, кто поехал в этот день на праздник в Нижний Бештоун. Солекопы в отгуле, гимназисты и ребята из ремеслухи… Ну и целые семьи, конечно.
А там, внизу, джакнул первый ядерный взрыв последней большой войны.
О причинах его гадают до сих пор. То ли сбросил бомбу кидонский бомбардировщик, а наша ПВО позволила ему пропереть полконтинента. То ли кидонская ракета показала невиданную до сих пор точность. То ли кидонские агенты собрали взрывное устройство в самом городе. То ли это вообще была провокация третьей страны, а Кидон вовсе не при делах. Всё равно правды уже никто никогда не узнает.
Свидетелей-то не осталось. Кидона, впрочем, тоже. Это было тринадцать лет назад.
Так я стал сиротой, а Мойстарик — бобылём.
В отличие от полковника Лобату, он так никогда и не женился, хотя вдов и одиноких баб в Верхнем Бештоуне было теперь навалом и становилось больше с каждым днём.
Заклинило Мойстарика на единственном сыне. Он меня только что грудью не кормил. И привести мачеху в дом даже не пытался. Придёт, бывало, со смены, а дома никого: я верхом на дяде Ори ускакал в горскую войну играть. Вот Мойстарик и бегает по поселку и орёт: «Сыночек! Сыночек!».
Ну, ребята меня так и прозвали. И это ещё я удачно отделался, если вспомнить Чувырлу с Гондоном и прочих «отчичей».
Слово «безотцовщина» существует, а вот наоборот — нет.
Принято считать, что без отца сын вырастет или неприспособленной к жизни размазнёй, или полным отморозком, ни в чём не знающим меры. Известно ведь — безотцовщина!
Зато про тех, кто растёт без матери, практически ничего не известно. Нету для таких, как мы, какого-то особого определения. Безматерщина — это ведь какая-то изысканная солекопская речь выходит!
Зато для отмазки, я думаю, отсутствие родительницы ещё как годится: «Господин судья! Мой подзащитный не знал материнской любви! Поэтому не хрен его сажать и вообще беспокоить!»
Нет, мне, конечно, маму страшно жалко. Она, говорят, очень весёлая была и ласковая. Но я же её почти не помню!
Мойстарика мне ещё жальчее, потому что он-то маму вспоминает каждый день…
А вот у Князя как раз всё наоборот. Полковник, поди, и думать забыл про пандейскую княжну, зато сынок оттягивается по этой теме в полный рост, хотя помнить может ну никак не больше моего.
Но вот как-то нашли Мойстарик и полковник Глен Лобату друг друга и договорились, что Дину Лобату будет проживать в нашем маленьком мужском монастыре до окончания нашей «серой» гимназии за соответствующую ежемесячную плату. Яррики от денег не отказываются.
Познакомились мы с Князем так.
Сижу это я в гостиной за столом и пытаюсь из трёх радиоприёмников разных поколений собрать один действующий. Зачем — сам не знаю. Должно быть, соскучился по духоподъёмным передачам радиостанции «Голос Отцов», другого разумного объяснения не нахожу.
Мойстарик, уходя на смену, предупредил, что будет гость.
И стал гость.
Входит без стука высокий тощий типчик в каком-то лиловом полуперденчике с галунами, кудри чёрные, скулы торчат, щёки впалые, красная атласная лента завязана бантом на шее под кружевным воротничком — прямо юный поэт-аристократ времён Регентства из картинки в учебнике, бледный реакционный романтик, гордо чапающий на виселицу за правое дело свободы.
Оглядел меня с ног до головы и говорит:
— Приветствую тебя, о названый мой брат!
— Не знаю, — говорю. — Как получится, джакч.
— Получится, и даже непременно, — отвечает. — Недаром же у нас, князей пандейских, обычай есть — воспитывать дитя в семье простой, дабы не прерывалась связь с народом…
Ну как тут было не встать да не дать ему со всей дури по морде?
На беду мою, оказалось, что в кадетском корпусе тоже неплохо учат драться. Через какое-то время Дину Лобату уже сам сидел на мне и слишком уж туго бинтовал мою шею той самой атласной лентой утончённого поэта-романтика.
На шум прибежал дядя Ори, отодрал от меня джакнутого душителя и шарахнул его об стену.
Дяде Ори всё равно ничего не будет, подумал я, а с незваным гостем покончено…
Но Дину Лобату, сволочь недобитая, всё-таки пришёл в себя и сказал:
— Не, ну нормально у вас в доме людей встречают…
— Ясен день, нормально, — отвечаю. — У нас только дядька ненормальный… Корягу давай, князь хренов!
Так мы и закорешились.
Вся «серая» гимназия мне завидовала ещё с первого класса. Потому что ни у кого больше не было безумного родича. Герои были, маньяки были, выродки были, и даже композитор один, но чтобы уж совсем ку-ку — такого не водилось.
Ори Яррик старше Мойстарика на семь лет, но деда Гунга даже не пытался его оженить — такой своенравный у него получился первенец. Хотя был он первый жених и вообще самый здоровенный парень в Шахтах, но многие говорили, что он плохо кончит…
Потом он ни с того ни с сего добровольцем ушёл в армию, попал в самые гиблые войска — в Береговой Патруль, отражал первый десант с Архипелага, но умудрился не получить ни царапины и вернулся в шахту героем.
Однако кончилось всё и вправду плохо — для дяди Ори, разумеется, а не для тех, кого он спас. Был взрыв, был пожар (что там долбануло, так никто народу толком и не объяснил — может, и вправду пандейские диверсанты просочились), был завал — а он, обгоревший, выбрасывал людей из забоя в коридор, пока очередная глыба не отрезала его и ещё четверых.
Откапывали их две недели и, конечно, не надеялись найти живых («Соль съела!» — говорили в таких случаях), но дядька выжил — только поседел и джакнулся.
На людей он, к счастью, не кидался, не рычал и не воображал себя маршалом Армали. По большей части он молчал и слонялся по дому, наводя порядок. Каждой вещи положено было лежать на своём месте или висеть на своём крючке, или таиться в своём ящике.
Когда я был совсем маленький и совсем дурак, я развлекался тем, что менял разные вещи местами, прятал их где попало, и дико хохотал, глядя на его страшноватую физиономию. Пластических хирургов у нас не было, а потом ведь вообще война началась…
Покончив с порядком, дядя Ори садился в плетёное кресло среди двора и читал газету «Солёное слово», держа её почему-то вверх ногами. Хотя откуда у газеты ноги? Но так говорят. Газета могла быть при этом десятилетней давности. Интересно, но в бытность свою нормальным солекопом дядька печатным словом вообще не интересовался, и даже ремеслуху в своё время бросил…
Когда Мойстарик изредка ходил в пивную «Солёная штучка», он всегда брал старшего брата с собой. И худо было чужаку или новичку, который вздумал бы приколоться по поводу дядьки…
Самое серьёзное безумство, которое позволял себе Ори Яррик, проявлялось обычно на какой-нибудь праздник. Дядька незаметно выскальзывал из дому, прибегал на одну из двух городских площадей — в Шахтах или в Военном городке, ему было без разницы — снимал с себя всё, кроме головной повязки с именем и начинал прыгать и выкрикивать политически двусмысленные лозунги вроде «Неизвестные Отцы — нашего счастья кузнецы!» или «Народ, не сцы — на страже стоят Отцы!» до тех пор, пока к нему не подходил кто-нибудь и не уводил его за руку. Чаще всего это были вдовы и солдатки — полицейские попросту не успевали.
В общем, когда дядя Ори не приходил ночевать, Мойстарик и я не сильно переживали — небось, не в канаве спит и не в кутузке!
«Удачная рекламная кампания!» — говорил Князь про такие обострения.
«Поди-ка, и покормят его там!» — мечтал бережливый Мойстарик.
Дядькину пенсию и денежки квартиранта он старался не трогать — копил на мою будущую учёбу где-нибудь в столице.
Нужна мне сто лет ихняя столица!
Никуда я не хочу отсюда уезжать. Мне и здесь неплохо.
— Я гляжу, война вам вообще пофиг была, — ляпнул однажды Князь, и мы опять как следует отполировали друг дружке рожи.
Как же пофиг, когда практически каждая семья кого-нибудь да потеряла в Нижнем Бештоуне!
Потеряли мы и сам Нижний Бештоун. До войны (в детстве я думал, что Довойны — это такая страна, где есть всё-всё на свете) жизнь шахтинского работяги сводилась к тому, чтобы в горах деньги зарабатывать, а в долине их тратить.
«У солекопа полный массаракш: демоны — вверху, ангелы — внизу», — говорили тогда.
В пивной «Солёная штучка» Мойстарик, его ровесники и те, кто постарше, непременно вспоминали, какие там, в Нижнем, были рестораны и весёлые дома, какие шикарные дворцы и парки, какие огромные стадионы, какие богатые магазины… Университет, в котором учились студенты с половины Саракша… Театры и музеи тоже вспоминали — а как же! Небось, горняк — не фермер тупорогий, в скатерть не сморкается! Сюртуки, визитки и фраки до сих пор в сундуках лежат, моль питают!
А слепой дед Пихту за пару кружек мог пропеть знаменитую арию Печального Принца из одноимённой оперы божественного Рино Малькузи: «Вставляй свой ключик, молвила мне фея» …
На уроках обществознания нам объясняли, что оба города, Нижний и Верхний, явились го-су-дар-ство-об-ра-зу-ю-щим (во!) компонентом будущей Империи. «Стол, дом и жильцы возникли вокруг солонки», — гласила поговорка.
Нехило жили на соли, чего уж там. Всем на зависть. Конечно, редкий солекоп мог разбогатеть до того, чтобы под старость лет отстроиться Внизу, но и такое бывало. А бывало, что всё накопленное спускал в игорном доме. Или выбрасывал на актрис.
А я всегда донимал Мойстарика, чтобы рассказал про Саракшар. Прямо повернулся на нём. Буклет с фотографиями я истрепал в лоскуты, и требовал всё новых и новых подробностей.
Саракшар в Нижнем Бештоуне был самый большой в мире. Больше столичного. Соляные магнаты хотели переплюнуть всех — и переплюнули.
Высотой он был с двенадцатиэтажный дом. Всеимперский тянет примерно на десять. Правда, его и построили-то совсем давненько…
Сперва посетитель покупал билет, рассказывал Мойстарик. Билеты надо было брать заранее, а ещё лучше — заказывать через контору в Шахтах. Потому что очередь туда была под стать нынешним очередям за хлебом в столице.
Отстоял — предъяви билет, заходи в лифт. По шесть человек. Поднимается он до середины строения. Из лифта ты выходишь на галерею, она опоясывает изнутри всю конструкцию.
Посередине Саракшара в туманном облаке сияет Мировой Свет. А под тобой, над тобой, по сторонам — проплывают страны и континенты, леса и пустыни, реки и горы, моря и города Саракша, и выполнены они со всеми подробностями. За дополнительную плату можно взять напрокат бинокль и рассмотреть как следует… да хоть свои родные места.
Мойстарик говорит, что увидел даже наш дом в малюсеньком Верхнем Бештоуне. Ну, не знаю. Теперь ведь не проверишь. Я бы точно такое же говорил.
…Звучит тихая такая музыка, и невидимый учёный грузит народ байками о географических открытиях, о великих путешественниках, о чудесах мира. Тут тебе и циклопические ступени храма Солохан в Антейе, и знаменитый мост Арка Инара, перекинутый через Голубую Змею, и Спящий Лик пустыни Так-Талик… Посмотрите налево, оглянитесь, запрокиньте голову…
День и ночь внутри Саракшара меняются побыстрей, чем на самом деле — не сутками же там стоять! Хотя маленький Мойстарик, дай ему волю, стоял бы наверняка…
А кончается осмотр так: Мировой Свет внезапно вспыхивает ярко-ярко — и медленно меркнет. А моря с континентами плывут, текут, плавятся, струи начинают перемешиваться, горы оседают, леса валятся, города рассыпаются, всё становится каким-то серо-бурым — таков, надо понимать, цвет Первоматерии… Потом свет разгорается снова, в бурой смеси возникают какие-то пятна — и сеанс окончен. Потому что даже самые учёные люди не могут вообразить, каким станет Саракш после очередного Обновления. Всё просто и понятно без всяких учебников.
На выходе каждому вручают сувенир, уменьшенную копию уменьшенной копии Саракша — Саракшарик. Один такой до сих пор хранится в нашем доме. Как только я его не кокнул — сам удивляюсь. Правда, он уже не крутится и не подсвечивается.
Да и всё равно там ничего толком не рассмотришь — ты же снаружи.
Князь говорит, что в развалинах столичного Саракшара сейчас живут малолетние бандиты, бродяги и наркоманы. Власти пока не до познавательных аттракционов…
И всё-таки отчасти прав господин Динуат Лобату: в Верхнем Бештоуне мало что изменилось, только за рекой появился военный городок. Так ведь всё равно там раньше были казармы Горной Стражи.
Народу, конечно, стало поменьше, туристы исчезли, чужаков здесь теперь не жалуют — самим ничего не хватает. Закрылись десятки кафе и кабачков. И вообще, к нам так просто не приедешь. Особая зона. По железнодорожной ветке ходят только освинцованные товарняки да специальные электромотриссы, если кому из начальства приспичит. А ехать через лавовое поле, в которое бомба превратила Нижний, дураков нет.
Но всё равно нам грех жаловаться, когда чуть не вся остальная Страна Отцов ещё в руинах, и восстановлению не видно конца.
А, да — не фунициклирует больше шикарный санаторий «Горное озеро», где лечили до войны богатых психов, — и накрылась куча рабочих мест.
…Вот туда мы с Князем и отправимся, когда закончится это долбанное джакнутое душеподъёмное построение!
Может, сегодня. А может, и не сегодня…
Есть такая грустная поговорка — мол, от всей авиации старой Империи осталась только застёжка «молния». Её действительно придумали в своё время специально для пилотов.
А от флота Империи сохранилось и того меньше.
Уму непостижимо, как мог водолазный плот с огромного имперского авианосца «Адмирал Чапка» попасть в наши горные края.
Непонятно, почему он вообще уцелел!
Хотя сам адмирал Эрон Чапка, судя по книге о его подвигах, был великий мастер выживания. Последний свой флагман утопил, хотя сам не утонул, выбрался на берег, явился во дворец с петлёй на шее и с очередным проектом в кармане. Дважды был разжалован в матросы. Все сражения Островной кампании проиграл, но странное дело: победители с Архипелага запросили мира на наших условиях!
Может быть, плот тоже не пожелал тонуть вместе со всем остальным авианосцем, порвал крепёж и выбросился на берег с первым же подходящим штормом или взрывной волной? И его ещё ждут славные победы…
То, что это именно водолазный плот, мы поняли, не совсем же тупые. Два поплавка, палуба с квадратным люком посередине, дырки от болтов там, где крепилась лебёдка, стойка для баллонов с газовой смесью, выемка для движка на корме.
Движок, лебёдку и баллоны, конечно, добрые люди сняли первым делом. Всё флотское отличается надёжностью и долговечностью. Наверняка движок ещё пашет на чьём-нибудь катере. Причём питающий элемент вряд ли выработался. Довоенное же всё, качественное!
Представляю, как ругались погранцы, когда в вагоне с воинскими грузами вместо чего-то, выписанного для пользы дела, обнаружилось это чудо морское! А в накладной-то, говорят, новенький внедорожник значился…Наверное, жалобами завалили военную прокуратуру!
Ободранный мародёрами плот с гордым флотским именем не стали даже доставлять в военный городок — сразу выбросили на городскую свалку. Она у нас на крутом речном берегу. Когда мусора скапливается слишком много, приползает бульдозер и ножом сметает всё в бурные воды Юи. Это, конечно, нехорошо, и все на власть ругаются, но заниматься переработкой отходов никто не хочет.
Как-то в выходной мы с Князем стояли на берегу.
— Светлейший, — говорю. — Как ты думаешь, доплывёт этот плот до Верхней Сальмы, ежели столкнуть его на воду?
Князь, уже более или менее ориентирующийся в наших местах, отвечает уверенно:
— До Верхней доплывёт…
— А до Нижней? — спрашиваю.
— Нет. До Нижней не доплывёт. Его на Зубках Демона расколошматит, массаракш… Потому-то никто на него и не позарился!
Правильно говорит. С пониманием вопроса. Это я во флотских делах не разбираюсь — нам, горным козлам, оно и ни к чему. Изо всей морской темы я знаю только припев «Марша Берегового патруля»: «Не боимся Белых субмарин, Белых субмарин, Белых субмарин…». А Князю в его кадетском училище принудительно расширяли военный кругозор…
— Да, толком-то не прокатишься, — говорю. — Вот если бы это надувная лодочка была. А с такой дурой…
— И всё-таки хорошо бы этого адмирала Чапку к делу пристроить, — говорит Дину. — Великий был флотоводец, так уж он островных крыс причморил на Архипелаге, что про них и не слышно было…
— Тяжелый, джакч, — говорю.
— А ты дядю попроси.
— И что мы с ним делать будем?
— С дядей?
— С плотом!
— Ну, я не знаю, — говорит Князь.
И вдруг за спиной слышим:
— Зато я знаю!
Если зажмуриться, когда слышишь речь Нолу Мирош, можно подумать, что с тобой, убогим, общается самая прекрасная принцесса на всём Саракше.
Зато когда разразжмуришься, сразу наступает резкий облом.
Не то, чтобы Нолу страшная. Нет. Страшных девушек у нас в гимназии хватает. (Это «чёрные» учатся раздельно, а в Шахтах живут люди экономные). Вовсе нет. Просто когда на неё глядишь, на ум приходит только одно слово — «рыба».
Приходит на ум это слово всем. Должно быть, даже бабка-повитуха, принимавшая маленькую Нолу, точно так подумала, хоть и не стала говорить. И если бы нашу одноклассницу повстречал какой-нибудь совсем уж посторонний чужак, он бы тоже подумал на своём чужацком языке: «Ну чисто рыба!».
Наконец, и сами-то рыбы, умей они говорить, хором бы рявкнули: «Наша!»
Нолу, в отличие от нас, полная сирота. Её родители пропали без вести, когда ей было десять. Не на войне, не в гиблых землях. А просто взяли и пропали на лесной дороге. Вместе с повозкой и осликом. Они ехали к родственникам-фермерам — отвезти подарки, привезти земляных яблок. Всё-таки дешевле, чем на рынке! Видно, польстилась какая-то горская нелюдь на гостинцы.
Сиротского дома в нашем городке нет. И никогда не было. Любого сироту найдут, куда пристроить — хоть к самой дальней родне.
Говорят, что такое отношение к сиротам у нас от пандейцев. Возможно. Не худший, конечно, обычай.
Кстати, Рыба могла бы и в наш дом попасть, поскольку приходится она мне многоюродной сестрой или там тёткой через тридцать три солекопских хрена.
Но была у подруги нашей родная бабка, и такая уж там бабка, что никакого дедки не надо…
Так что Рыбе тоже с прозвищем повезло — могли и Горной Ведьмой навеличить. Потому что бабуся-то её — известная ворожея, колдовка, знахарка и вообще личность выдающаяся. В старые времена её непременно бы утопили в рогожном куле из-под соли. Да и нынче таких желающих немало. Но солекопы не дадут: она замечательные обереги мастерит — от завала, от пожара, от соляных крыс… Её собственный сын, Рыбин папаша, был крепко заговорён, и все норовили его в свою бригаду переманить: авось рядом с ним и другие уберегутся…
Рыба и сама, по её словам, кое-что может, хоть Князь над ней и посмеивается.
Тогда она говорит:
— Ладно. Если возьмёте меня в свою команду, научу вас одному заклинанию — ото всего помогает! Даже от сглаза на соль!
И научила. Заклинание было простое и короткое:
Стану дождём и камнем,
Стану огнём и ветром.
Соль рассыплется по камню,
Соль развеется по ветру,
Соль растворится в дожде,
Соль закалится в огне.
И действительно, помогало. Особенно в драке. Пока его повторяешь — можно сосредоточиться и действовать хладнокровно…
…— Душевная девка, да только несексуальная какая-то, — сказал я однажды Князю.
— Просто ты, Сыночек, путаешь сексуальность с доступностью, — ответил господин аристократ.
— Ну конечно, — сказал я. — Это ты мачеху свою имеешь в виду или сеструху названую?
И опять мы друг дружку слегка поуродовали. Не из-за Рыбы, нет — ещё не хватало! Просто давно не махались, а форму-то нельзя терять! Враги же кругом!
Только Нолу всё это пофиг. Она из себя красавицу не строит. Она знает, что на Балу Суженых никто её имени не назовёт, а если и назовёт кто, так будет это какой-нибудь полный ублюдок из «Отчичей». Она бесприданница, а бесприданница в семье мужа всё равно что рабыня.
Да она и сама не хочет замуж. У неё свой заскок — уехать из Верхнего Бештоуна в столицу. Она всё про эту джаканную столицу знает. Все улицы и площади. До войны и после. И намерена свалить туда. Любой ценой. В отличие от меня, я-то зубами буду цепляться за отчий дом…
— Уеду, — говорит. — Буду сперва хоть нянечкой в больнице работать, хоть горшки выносить. Потом сдам на медсестру. Потом устроюсь сиделкой к богатому старику… Только бы не видеть этого солёного посёлка и ваших солёных физиономий!
— Ой, радость моя, — сказал, помнится, Князь. — Богатых в столице нынче мало, а до старости и вообще редко кто доживает…
— На мою долю хватит!
И ведь она своего добьётся! Пока мы собак пинаем, она после школы бежит или в городскую больницу, или за реку в госпиталь. Учится сестринскому делу. А по выходным вместе с нами — в санаторий «Горное озеро» к доктору Мору. Но мы-то там книжки читаем или вообще валяем дурака, а она доктора с помощником донимает вопросами про разное медицинское оборудование — в санатории его навалом.
Когда она в первый раз увязалась за нами в санаторий, мы слегка приджакнулись. Девчонка, по доброй воле — в «Горное озеро»! Где жертвы резни по ночам стонут! Где огоньки из земли выныривают! Где на мутанта можно нарваться! Где, наконец, доктор Мор своими загадочными делами занимается… Да туда парня далеко не всякого затащить можно, на полдороге сбегают…
А когда она без писка и жалоб добралась до санатория и первым делом разыскала доктора, мы её вообще зауважали. И сам господин Мор Моорс посмотрел на нас этак… укоризненно.
А история про велосипеды! У меня-то была старенькая «Юность», Мойстарик на ней толком и не покатался — окончил гимназию и сразу пошёл на соль, а после смены на весёлые прогулки как-то не тянет.
Велосипед же Князя остался в военном городке, а сходить за ним, естественно, гордость не позволяла. Ну, и я тоже пешедралом — из солидарности.
Нолу ходить пешком всё-таки не понравилось — так далеко и так в гору!
— Да сбегаю я за твоим великом! — говорит. Рассчитывала, видно, что Дину будет возить её на раме своего роскошного «Горного барса» ручной сборки.
— Ты, девушка, джакнулась! — отвечает Князь. — Моя мачеха тебя спустит с лестницы. А так называемая сестра может и кислотой плеснуть, она кислотой бородавки в паху прижигает!
(То есть он-то право имеет про Лайту гадости говорить, а я — не моги!)
— Творец не выдаст! — бодро сказала Рыба и вприпрыжку отправилась к мосту.
Вернулась она, трудно поверить, с двумя велосипедами. Один Князев, другой дамский.
— Госпожа Лайта подарила, — объясняет. — Ей он не нужен: боится, что икры станут чересчур мускулистые… Очень милые девочки, мы приятно так поболтали…
А общение с нами репутации Нолу Мирош никак не грозит: коли ходит с двумя сразу, стало быть не трахается ни с одним…
…Обернулись тогда на берегу мы с Князем.
Она, рыбонька наша…
— И чего ты знаешь?
— Мы с этого плота будем собирать озёрные грибы на Ледянке!
Ну, она и сказанула!
Люди, которые живут внизу, наверняка забыли вкус озёрных грибов. Их и до войны не все могли себе позволить.
Да и то, что горожане кушали до войны, трудно назвать настоящими озёрными грибами. Лопали они натуральный джакч. Потому что росли те грибы в тёплых искусственных прудах, на химической подкормке и были мягкие, дряблые, безвкусные… И наверняка вредные!
Иное дело — грибок, добытый в высокогорном озере, где вода ледяная, а все нужные вещества доставляются из подземных родников. Говорят, это да. Говорят, это нечто. Крепкие, ядрёные, душистые.
Вот как раз такие и водятся в одном из Диких озёр, которое зовут Ледянкой.
Когда шикарный дурдом «Горное озеро» ещё фунициклировал, там держали специальных людей — грибаков. Из особого горского племени. И эти горские грибаки работали исключительно на санаторную кухню. Разве что под праздники погранцам удавалось немножко выпросить для офицерской столовой…
Но началась война, и кончилось всё остальное. Горцы, не дожидаясь обязательной традиционной резни, сбежали. Своё хозяйство при этом старательно привели в негодность — чтобы не досталось проклятой Империи…
Так что древний промысел придётся возрождать с нуля.
Всё это нам рассказала Рыба, а ей, в свою очередь, поведал подручный доктора господин Айго. Горбатый весь и перекошенный такой.
Сами-то мы про эти грибы думать не думали. Конечно, неплохо бы меню разнообразить, да кто ж в такую воду полезет?
— Я и полезу, — сказала Рыба. — А вы меня с плота будете страховать. Плот лучше лодки. Лодка может перевернуться. Да и лодки там сплошь негодные, я смотрела… Психи их все порубили, когда персонал извели…
— И что нам с тех грибов будет? — спросил я.
— Я рынок изучила туго, — сказала Рыба. — Дюжина грибов — два зено, причём именно серебрушками, не купюрой.
— Так их не только продают, но и принимают дюжинами? — удивился Князь. — А я-то думал… Ух ты… Серебрушка…
— Ну, нам-то придётся сдавать подешевле, — сказала Рыба с большой досадой. — Договорюсь с проводниками, они возьмут наш товар в морозильный вагон — и прямо в столицу. Любой ресторан с руками оторвёт…
— А не проще будет их здесь реализовать? В «Солёной штучке» или у погранцов?
— Не проще, — сказала ушлая Рыба. — Ну, сдадим мы их за бесценок в «Солёную штучку». Тогда господин Энти Харош сам договорится с проводниками, да и кулинар-корнет Краку не станет такое добро стравливать личному составу и даже господам офицерам, потому что жадность прежде него родилась… Он вообще курьерскую службу подключит — будут товар в опечатанных кейсах возить, секретными бумагами перекладывать…
— Жалко, — сказал Князь. — А то бы я в военном городке торговал грибами с лотка — ой как стыдно бы стало господину полковнику! Хоть стреляйся!
— Обожди, Нолу, — сказал я. — Мы их что — кулями будем заготавливать?
— Я всё продумала, — говорит и смотрит на меня, как на несмышлёныша. — Во-первых, уже много лет никто в Ледянку за грибами не нырял. Расплодилось их там немерено, а это вредно для самих же грибов, их прореживать надо. Во-вторых, в санатории работают большие холодильники, я проверяла. То есть не работают, потому что пока не подключены, но генератор там сами знаете какой зверь. Сперва будем складывать товар туда, а потом наймём грузовик и привезём на станцию… И солить будем сами, благо соль дармовая, травки тоже… Точно! И за соль ещё накинем! Внизу-то она ой недешёвая!
Всё-то наша рыбонька продумала!
— Обожди, — опять говорю я. — Всё ты, рыбонька, продумала, кроме одного: мы грибачить-то не умеем! Это же целое ремесло! Да ещё забытое!
— Я что — джакнутая? Я в городской библиотеке популярную брошюру нашла, называется «Грибалка — золотое дно»! Серия «Для начинающих»…
Я прикинул. Плескаться в Ледянке, конечно, невеликое удовольствие. Зато если рыбья затея выгорит, мне не придётся все каникулы разносить пиво в «Штучке». Потому что не ехать же здоровому дылде в детский лагерь. А подсобником на шахту меня без отцовского разрешения не возьмут — Мойстарик зверски не хочет, чтобы я пошёл по фамильной линии: «Хватит, Яррики свою соль отработали!»
Только не стану же я сидеть на родительской шее все вакации! Тем более что Князь договорился в той же пивнухе мыть посуду, поскольку это будет особенно обидно для господина полковника…
Но ведь заготовка озёрных грибов для военного аристократа — тоже достаточно позорное, чисто дикарское занятие!
Согласился я с Рыбою «в сердце своём», но говорю этак небрежно:
— Можно, конечно, попробовать, в лоб не дадут… А вот как мы этот плавучий танк на озеро доставим?
— На грузовике, — отвечает Рыба.
— Да какой джакнутый недомут туда поедет?
Заброшенный санаторий «Горное озеро» пользуется очень дурной славой. И мы с Князем свои походы стараемся особенно не афишировать. Запретить, конечно, нам никто не может, да и репутацию в гимназии это укрепляет, но… можно прослыть таким же психом, как прежние обитатели этой бывшей душевной здравницы.
Когда грянула война, началась она и в «Горном озере». Пока весь Верхний Бештоун пребывал в скорбном оцепенении, тамошние пациенты, люди весьма знатные и богатые, разом как будто беспричинно взбесились, расхватали кухонный и пожарный инвентарь — да и перебили весь медицинский персонал… А вот обслуга, из местных, успела вовремя разбежаться — кухарки, модистки, горничные, прачки…
Но принято говорить, что вырезали всех. «А как же ты сама уцелела?» — спрашиваешь рассказчицу. «Да я в холодильнике (в процедурной, в клизменной, в микроволновке, в барокамере, в террариуме, в томографе, в ментоскопе) спряталась!»
Прошло какое-то время. Война войной, а надо как-то жить дальше. Пришли первые указы из столицы: имперские палачи низвергнуты, Неизвестные Отцы вытрут народу слёзы и сопли, поведут его… ну вы понимаете. Добычу соли не снижать, потому что из заражённой морской воды выпаривать её больше нельзя. Наша горная соль теперь товар монопольный, экспортный и стратегический. Закрытый район, льготы и бронь от армии для горняков, въезд по пропускам, продовольственные карточки первой категории, цензура и всё такое.
Магазины и лавки мигом опустели. На рынке ни одного пандейца с овощами-фруктами — они живо границу провели, а наши в ответ туннель законопатили — и тут же повесили мэра за самоуправство.
Тогда-то и вспомнили про «Горное озеро». Ведь столько добра даром побросали! Подумать страшно! А если там окопались завоевавшие свободу психи, так мы же не с голыми руками пойдём!
Никаких погранцов ещё не было, сплошное ополчение: народ похватал охотничьи ружья, топоры и полицейского сержанта с ржавым ручным пулемётом. Кухарки-модистки-горничные-прачки — главными консультантами, где что лежит в номерах. Мэра вынули из петли и поставили во главе: нельзя же без вождя! Погрузились в автобусы и поехали на штурм.
Мойстарик как раз пришёл со смены — тоже к ним подписался, потому что Яррики — народ хозяйственный, а там, говорят, одних комплектов постельного белья на тыщу народу!
Ну, приехали, выкатились из автобусов. Постояли на санаторской парковке, попинали дорогущие алые «захеры» и золотистые «лямцы» по шинам: назад с добычей, мол, каждый на своих колёсах покатит — и рассыпались по основному зданию. Кто номера потрошить бросился, кто сейфы в стенах ищет, самые умные, конечно, поближе к кухне…
О дальнейшем ни отец, ни другие штурмовики вспоминать не любят. Хотя кровью да трупами горняка не испугаешь — «в кишках земли про смерть не забывают». Но сколько я Мойстарика не пытал — всё впустую. «Не надо тебе этого знать, Чаки. Спокойней спать будешь, сыночек»…
Чего уж там они увидели, не берусь и представить. Да только вылетели все добытчики, и горняшки и горняки, из здания. Руки пустые, зато штаны полные. Забыли думать не только про богатейские лимузины— даже в муниципальные автобусы не полезли:, так и чесали своим ходом по дороге! Впереди всех мэр — назад в петлю торопится, чтобы спокойно отвисеть до конца срока!
Ну, автобусы-то потом перегнали назад, когда вернулись несколько совсем отмороженных добровольцев с фронта. Но и они в здание не сунулись!
А «лямцы» и «захеры» так до сих пор и гниют на парковке…
Нынче прежнего страха нет, и все знают, что доктор Мор с помощником проживают в «Горном озере» совершенно спокойно, и никакие упыри их не едят — а всё-таки считается это место дурным. Мимо него даже проезжать не рекомендуется — или шина лопнет, или «искра в землю уйдёт»…
Если бы не Князь, я бы сроду туда не пошёл. Но я пошёл — очень уж не хотелось выслушивать его рассуждения про «идиотские суеверия простолюдинов»…
Да, и ещё, просто чтобы не путаться: есть у нас другой заброшенный санаторий, «Старая Шахта» — он ближе к городу и весь под землёй, в соляных выработках. Астматиков и туберкулёзников там лечили. Но он окончательно заброшенный, и туда не попасть даже самым упёртым: входы-выходы бетоном залиты. И вентиляция заварена, и всё такое. Типа, чтобы сохранить жемчужину здоровья для будущих поколений. Ну, не знаю. Про «Старую Шахту» тоже много чего рассказывают. Однако так я сильно отвлекусь от нашей истории…
Вообще, у нас много старых шахт. И если говорят «старая шахта», всегда нужно уточнять — какая?
…— Это у вас никто не поедет, — сказала Рыба. — А у меня ещё как помчатся. Всё равно фермеры из города едут порожняком. Ну чего он сейчас в городе купит? Соли? Да они её столько запасли, что скоро добывать можно будет с обушком. С тракта на «Озеро» свернуть — крюк небольшой, а деньги для жаднющей деревенщины не лишние…
— Какие такие деньги? — вскинулись мы.
— А какие у вас на новый контрабандный телеприёмник заначены, — сказала Рыба. — Вы про первичные капиталовложения когда-нибудь слышали?
Карнавальный костюм для нырялы-пугалы
…В первый день последних вакаций мы поднялись раным-рано. То есть это нас Мойстарик поднял, он собирался на смену. Я его честно предупредил, что дня на три, пусть не психует. От доктора Мора можно позвонить только в мэрию, да и то если грозы не будет…
Сложили всё нужное в рюкзаки, наскоро перекусили — и покатили. Рыба вчера сказала, чтобы её не ждали, доберётся сама.
По дороге Князь, как обычно, хвалил довоенный асфальт и рассуждал про здешний горный рай для велосипедистов. В столице, к примеру, нас уже сто раз бы задавили, переехали туда-сюда и посмертно оштрафовали на немыслимую сумму. А тут редко-редко встретится или фермерский грузовичок, или бабка на телеге, или лёгкий броневик с эмблемой Горной Стражи. Погранцы нас узнают, и мы обмениваемся гудком и звонками.
Мне болтать не приходится, на моём «ослике» подниматься в гору тяжелее, чем на его сверкающем звере. Асфальт ещё влажный после ночного дождя.
Который раз уже то иду, то еду по этой дороге, потерявшейся в лесу, то вверх, то вниз, пора бы и привыкнуть, но всё равно обязательно думаешь — а что там, за поворотом?
Словно за поворотом что-нибудь может измениться…
Когда подъезжали к озеру, Князь разворчался:
— Всё хорошо, только мы теперь Рыбу замучимся ждать. То ли я не знаю, как бабы собираются… О женщина, куда ты тянешь время? Хоть пред тобой оно и виновато…
— Я, например, не знаю, — сказал я. — Не представляю, как они там собираются.
— Они собираются практически вечно, — сказал Князь. — А нам надо ещё и плот на воду спустить, и всё остальное приготовить… Можем до вечера провозиться!
И попал пальцем в лужу.
Вода в Ледяном озере этим утром была тихая-тихая и походила на расплавленный свинец. В зеркальной поверхности расплава отражался главный корпус санатория.
«Адмирал Чапка» уже покачивался возле причала. На палубе стоял громадный пластиковый бак для улова и лежала пара здоровенных сачков с длинными ручками. Сачки пристроились на рогожном куле с солью. Кроме того, палубу украсили раскладной шезлонг и раскладной же столик. В шезлонге вольготно развалился махровый халат из санаторных запасов, а на столике, побей меня Творец, сияла реторта с прозрачной жидкостью — известной спасительницей околевших от холода ныряльщиков!
С плота в воду спускалась портативная лесенка — я заранее присмотрел её в какой-то процедурной.
«Стрелять подано, ваше величество!» — как сказал императорский егерь, крепко примотав хрюшку к дереву.
Выходит, Нолу Мирош отправилась в санаторий ещё вчера — должно быть, сразу после гимназического построения. И даже расколола доктора Моорса на спиртягу. Уж больно ей не терпелось начать грибной промысел. Чтобы у нас не осталось никаких путей отхода. Мужчины, бывает, тоже долго собираются, особенно когда работёнка влом.
Госпожа наша Рыба облачилась в клетчатую мужскую рубаху. А носил рубаху, надо полагать, громила-санитар, так что получилось платье ниже колен. Волосы госпожа наша Рыба укрыла под алый платок — узел спереди. Тут я припомнил, что именно так одеваются на Архипелаге добытчицы светящихся кораллов — был такой цикл фотографий в старом журнале «Вокруг Мирового Света».
Всем своим видом госпожа наша Рыба давала понять, что она вовсе не госпожа, а покорная рабыня. И вот сейчас жестокие и бесчеловечные мужики узрят бесстыжими своими шарами, как самоотверженная девушка ради каких-то джаканных грибов джакнется в чёрную ледяную бездну и пропадёт в ней навсегда. Нам же с Князем суждено тащить эту вину до самой встречи с Творцом, мучиться, каяться, рвать на себе остатки седых волос…
Вздохнул Князь и начал расстёгивать гимназическую тужурку.
— Динуат Лобату, — строго сказала Нолу Мирош. — Здесь вам не столичный ночной клуб, чтобы устраивать мужской голопляс…
— Я что — в одежде плюхнуться должен?
— Никуда ты не плюхнешься, — сказал я.
Потому что у Князя сердце. А в такой воде и здоровый-то человек рискует многим. И нечего поэту храбриться. Если он загнётся, никому лучше не станет.
Да и вообще — сразу ведь понятно было, что нырялой-пугалой буду я.
В этой книжке «для чайников» написано, что лучшими грибаками в истории Горного края были горцы племени воха-бо. И от племени этого практически никого и ничего не осталось, кроме этого самого обряда гриболовства. А вы что думали? Прямо вот так, сходу, в воду никто не бросался.
Сперва путём сложной тройной жеребьёвки эти воха-бо выбирали нырялу-пугалу. Требования к кандидатам были очень строгие. Например, ныряла не должен был знать вкус человечьего мяса и не должен был быть последним сыном; а перед самой грибалкой ему ещё полагалось очистить желудок совершенно зверским способом…
Озёрные грибы не похожи на лесные, потому что они не совсем грибы. И даже совсем не грибы. Они вроде как слегка животные. У них другая природа.
Озёрные грибы обитают на дне, прячутся под слоем ила и всплывают только в период… ну, не гона, а чего-то вроде. Но бывает это лишь глубокой ночью и лишь раз в сезон. Грибы в эту ночь мечут столько икры, что рыбы не успевают всё съесть, и вот так их род продолжается. Люди грибную икру не едят, потому что невкусная и можно отравиться.
А ещё они всплывают, если их как следует напугать.
У озёрных грибов свои страхи. Естественных врагов у взрослой особи нет, но в древности, видимо, такие водились. И горцы воха-бо, видимо, знали, как выглядели эти роковые чудовища.
Поэтому ныряле-пугале полагался особый наряд.
Джаканная брошюрка давала подробные указания, как его изготовить в домашних условиях. С чертежами, выкройками и рисунками. «Комплекты, продающиеся в специализированных магазинах, часто не по карману рядовому гриболову, — сообщал заботливый довоенный автор. — Кроме того, наши коллеги, заядлые рыбаки, сами ведь мастерят мушки, вытачивают блёсны…»
Ладно, уговорил. Не пойдём в специализированный магазин за комплектом для грибалки. Вряд ли во всей Стране Отцов остался хоть один такой магазин.
Из старой меховой шапки и треснутой горняцкой каски Нолу смастерила что-то вроде маски зверя. Получилась этакая бородатая и усатая кошкособака.
Я сшил толстой леской два старых резиновых коврика из раздевалки в гимназическом спортзале так, чтобы туда можно было сунуть обе ноги. Вышло подобие рыбьего хвостового плавника. Умный мальчик Дину сказал, что это моноласт.
А ведь был ещё и полосатый звериный хвост из дырявого садового шланга!
Кроме того, полагалось с помощью ножа нанести на грудь нырялы несколько кровавых иероглифов — образец прилагается, но тут уж я воспротивился: краской обойдётесь!
Трусы тоже удалось отстоять. Иначе как крепить хвост? Не постыдным же дикарским способом, указанным в брошюре!
Князь ругался, что весь этот маскарад — полный джакч и ничего больше, а просто так реагируют грибы на приближение теплокровного хищника, только и делов.
Пусть так. Но наука наукой, а всё-таки эти самые воха-бо своё дело знали. Ритуалы неоднократно проверены временем, сказано специально для особо тупых. Если операция сорвётся, буду потом себя казнить и думать, что всё надо было делать по инструкции… Хоть человечины я и не ел, но, никуда не денешься, последний сын…
Может, всё-таки позволю Рыбе разукрасить меня порезами?
…Вместо украденного мотора мы приспособили на корме педальный механизм и руль от водного велосипеда, который не успели раскурочить восставшие психи. Скорость нам не нужна. У нас ведь не гонки на скуттерах. Плохо только, что педалисту приходится сидеть спиной вперёд и он нуждается в штурмане.
Да и озеро само по себе небольшое, разве что сильно вытянутое. Почти река, только со стоячей водой — потому что поперёк реки дамба. Когда-то она была естественная, эта дамба — половинка горы соскользнула со своего места и реку перегородила. Но это давно случилось, ещё до Гуса. Потом от греха подальше дамбу усилили бетонными плитами и поверху пустили дорогу. А косой склон, по которому гора скользила, до сих пор не зарос, сверкает чёрным и зовётся Демоновой плешью. Туда никто не ходит, потому что на тех камнях и осколках никакая обувь не выдерживает.
Озеро в своё время оно было обследовано вдоль и поперёк, и в толстом краеведческом томе «Солонка Империи», где подробно описан Горный край, мы нашли подробную карту Ледянки с указанием глубин, мелей, грибных бухточек и прочего. Ну и историю возникновения озера я из того же источника почерпнул.
Лопасти механизма шлёпали по воде, а Рыба командовала — лево руля, право руля, стоп машина.
От озера тянуло смертным холодом, и Мировой Свет никак не мог перешибить этот холод своим этим… а, живительным жаром.
А я лежал на носу, подперев кулаком голову, словно морская принцесса с рыбьим хвостом из книги сказок, потому что стоять на своём «моноласте» никак не мог. Холщовый мешок с камнями поможет мне достичь дна. Верёвка, обвязанная под мышками, поможет, если что, подняться на поверхность.
Другой конец верёвки Князь для надёжности обмотал себе вокруг пояса. Курточку он всё-таки снял, рубаху расстегнул до пупа. Заблестел медальон на груди.
Князь говорил, что в медальоне портрет матери, но никогда его не позволял рассмотреть. Я однажды дождался, когда его сиятельство напузенится деревенского пива и прикемарит, вытащил медальон и колупнул ногтём. Никакой мамы там сроду не было — разве что Князя родила прославленная киноактриса Тину Таэра — последняя любовь последнего императора…
Вот какой джакч лезет в голову ныряле-пугале, которому страсть как не хочется нырять в обжигающую воду и пугать бедных грибочков.
Время, проведённое под водой, я не собираюсь хранить в памяти вечно. Сотру сейчас же, чтобы не мучиться. Всё равно доктор Мор говорит, что болезненные воспоминания мозг сам потихоньку стирает, так чего тянуть?
…Вынырнул я, не ощущая собственного тела, и сразу заорал:
— Князь! Князь! Помоги! Рыба! Рыба!
Хрен кто из них мне помог вылезть на плот.
Поэт-аристократ и горная ведьма стояли, обхватив друг друга и пялились куда-то вверх. Плевать им было на совершенно постороннего пугалу-нырялу, который в озере все кишки себе отморозил.
Пришлось почувствовать руки, ухватиться за поручни лесенки, подтянуться и рухнуть на палубу.
Сколько-то я лежал, вбирая тепло Мирового Света. Гады! Подонки! Предатели! Где ваш джаканный халат, где ваша сверхчистая, как слеза?
Тут гады наконец опомнились. Князь поднял меня и потащил в шезлонг, а Рыба на ходу сушила несчастного нырялу полотенцем. Потом они освободили меня от маски, плавника и хвоста, чуть не содрав при этом трусы. Потом растирали в четыре руки — сперва так, а после и спиртом.
Всё это время мы с Князем так и были повязаны одной верёвочкой.
Я встал, отвязался, закутался в халат — благо, размер был примерно такой же, как у Рыбиной рубашки — и жестами потребовал подогрева изнутри. Тратить слова на этих бесчувственных негодяев не хотелось.
— Это чисто наружное! — зажмотничала Рыба. — Не в последний раз ныряем!
Мойстарик её бы одобрил, а Князь возмутился:
— Кишки застудить — верная смерть, массаракш! Сама знаешь! К тому же сказано: «Младая дева сразу после боя да приготовит кубок для героя»! Кубок у древних символизировал…
— Щас разбавлю, — сжалилась младая дева.
Я замахал руками.
— Чистяка дёрнешь? — не поверил Князь, отродье пандейское.
Я кивнул. Пусть знает, кто в доме главный. У самого-то давеча и от простой водки шары на лоб полезли… А хвалился-то!
…Пожалуй, погорячился я насчёт чистяка. Впечатление было примерно такое же, как от прыжка в озеро.
Когда кашель прошёл, а слёзы просохли, я опустился в шезлонг и начал понемногу согреваться и выпадать из действительности. Выпал бы вовсе, но тут Рыба завопила:
— Грибы! Мальчики, грибы пошли!
М-да. О цели предприятия как-то подзабылось.
Медленная, однако, реакция у этих грибов…
Сквозь полуприкрытые веки я наблюдал, как поэт и ведьма орудуют сачками. Добычу они сваливали в люк на плоту — там внизу мы закрепили сетку.
Три дела никогда не надоедят: смотреть на огонь, на бегущую воду и на чужую работу. Кое-как заставил себя встать и одеться в сухое.
Когда урожай был собран со всей поверхности, Рыба распорядилась возвращаться к причалу.
Тут у меня как забурлит в животе!
— Рыба, ты пожрать-то захватила?
— На горе жратвы сидишь — и жрать просишь, — сказала Рыба.
Грибов на самом деле была пропасть. Только я в жизни их никогда не пробовал.
— Вот так, — сказал Князь и взял грибок. — Вот так посоли и вот так откуси…
— И вот так разжуй, и вот так проглоти, — сказал я и протянул руку.
Шершавый шарик переливался разными цветами. Казалось, что изнутри гриба всплывают всё новые и новые краски — засмотреться можно!
А вот вкус деликатеса меня нисколько не впечатлил. Может, это потому, что я спиртом язык обжёг?
— Это потому, что ты безнадёжный провинциальный дурак, — сказал Князь. — В Империи немногие люди имели возможность вот этак запросто обмакнуть в соль и слопать настоящий, свежий озёрный грибок из Горного края. Ко двору их доставляли реактивными курьерскими самолётами. Даже консервированные грибы продавались дюжинами, и заказывать целую дюжину в ресторане считалось верным признаком скоробогатого выскочки… А большинство людей вообще встречали их только в салате.
— Не диво, что вы, надёжные столичные умники, великую страну проджакчили, — сказал я и вдруг вспомнил о главном. — Князь, а чего это вы с Рыбой за мной не бдили? Трахались, что ли, встояка? А если бы меня скрутила судорога?
— За словами своими бди, Сыночек, — сказала Рыба. — Тебе бы так потрахаться. Твоё счастье, что ты в это время под водой отсиживался…
— А вы что, пандейский десант в небе высматривали?
Чтобы представить себе пандейский десант, нужно обладать очень богатым воображением. Была даже такая послевоенная кинокомедия — «Пандейский десант»…
Князь поглядел на меня, вздохнул и говорит:
— Понимаешь, Чаки… Ну, это трудно объяснить. Что-то случилось.
— Между вами, что ли? — говорю. — Как романтично!
— Дурак ты, — обиделась Рыба. — С ним серьёзно, а он…
— Ну и где чего случилось?
Князь обвёл руками видимую часть мира.
— Ну, знаешь… На мгновенье показалось — чужая тень промчалась сквозь Саракш. Какой-то призрак. И на миг всё потемнело. И звук такой — как великанский вдох, а между тем с утра ни ветерка, и холодом полярным потянуло…
— Страшно нам стало, Сыночек, — сказала Рыба. — Словно Мировая Тьма до срока просочилась. Или где-то покойник выкопался. Я такие вещи чувствую. Дину правильно говорит — что-то случилось, и отныне наша жизнь не будет прежней…
Издеваются надо мной, что ли? Хотя рожи серьёзные и даже вроде того что испуганные…
— Мистики и суеверы, — сказал я. — А вот мы с грибами ничего такого у себя на дне не заметили. Грибу понятно, что наша жизнь не будет прежней — забогатеем, приоденемся, купим у доктора его драндулет… Поставим грибной заводик…
— Ой, не знаю, — сказала Нолу. — Боюсь, уже не придётся нам никакого заводика ставить…
— Не каркай, Рыбка моя, — сказал я.
Люк Паликар, Боевой Гвардии капрал
Потом была засолка. Прямо на плоту. Тазик грибов, две жмени соли, перемешал как следует — и в бак. И так много раз. Иногда скользкий гриб выстреливал между пальцев, падал в воду и мгновенно уходил ко дну. Вовремя мы их собрали… То есть они…
— Я пластиковый бак взяла из-за веса, — сказала Рыба. — Чтобы у вас кила не выпала, пока донесёте до кухни. Там в эмалированные ёмкости да в стеклянные банки разложим. Тогда и травок добавлю. А вообще в пластике солить — упаси Огненосный Творец… Это полной идиоткой нужно быть, чтобы солить в пластике!
— Как поэтичен наш родной язык, — сказал Князь. — Кила… Не какая-то там заурядная грубая грыжа, но — кила… Не выпадай, родная кила, ты мне по жизни так необходима… Скажи, моя любовь, как ты могла… дела… была… плыла… ла-ла-ла-ла — но мимо. Примерно так.
Озеро теперь не казалось таким уж холодным, а мой трудовой подвиг — таким уж подвигом. Было просто хорошо, мы занимались нужным и прибыльным делом, Мировой Свет исправно сиял над нами, остальное — джакч…
И вдруг вся эта пасторальная идиллия гармонии кидонским знаком накрылась.
Звук над водой летит легко и далеко, а слух у Князя получше моего — он-то в детстве не болел рыжей сыпью.
— Вертолёт, — сказал он. — Платформа совсем по-другому шумит. Значит — гвардейцы…
…Примерно через год, когда я стану совсем взрослый и осознаю себя частицей чего-то великого и единого, я, возможно, и полюблю Боевую Гвардию всем сердцем и всей душой, как полагается верному сыну Страны Отцов.
Но не раньше.
Умом я понимаю, что где-то там, далеко, на других рубежах, в других городах и особенно на Побережье гвардейцы действительно занимаются делом, рискуют жизнью и совершают подвиги, спасая наш многострадальный народ от интервентов, диверсантов и выродков.
А здесь, в нашем тихом и мирном Горном краю, они от тоски и фермерской самогонки превращаются в небольшую, но опасную вражескую орду.
И погранцы не любят Гвардию. Погранцы вообще не любят представителей других родов войск и кличут их «шурупами» — из-за фуражек и бескозырок. К тому же именно Горная Стража спокон веку носила береты, а гвардейцы их нагло заимствовали.
«Всем эти парни хороши, — шутят пограничники, — только вот нельзя их брать ни в секрет, ни в засаду. Уж больно жирно в Боевой Гвардии кормят. Гвардеец непременно начнёт пердеть и всех выдаст. А если даже каким-то чудом окажется умный и шептуна пустит, всё равно враг учует…»
Обычно после этого полагается быть драке, но гвардейцы не ходят туда, где отдыхают горные стражники. Потому что сильно уступают им в численности. Гарнизон, охраняющий ближайшую к нам башню противобаллистической защиты, совсем маленький: три тройки действительных, три кандидата и капрал. Ну, и обслуга. Наверняка бедные кандидаты дежурят круглые сутки, а остальные жрут самодяру и режутся в кости. Потом их сменяет другой состав. Раз в месяц приезжает лейтенант второго класса, у которого в подчинении то ли пять, то ли семь таких гарнизонов. Выпивает бутыль настойки горного барбариса и едет дальше.
Делать им тут нечего — ну какая такая баллистика прилетит по нашу душу из-за хребта? Ракета из тростниковой плетёнки? Где они тут найдут выродков-террористов? Возможно, там, далеко, таковые действительно существуют, но не в особой закрытой зоне.
Иногда эти нестерпимые герои приезжают в Шахты на пятнистом шестиколёсном «онагре», обычно втроём, заходят в винную лавку и набирают дикое количество спиртного. Самогон, видите ли, надоедает. Даже солекопы дивятся тому, сколько могут выпить гвардейцы. Вернее, не выпить, а потратить на выпивку. Пьют они у себя или на землю льют, это уж их дело…
А бытует ещё и такое мнение, что дичают эти ребята из-за вражеской телепропаганды.
Верхний Бештоун надёжно защищён от неё Алебастровым хребтом — через Три Всадника никакая пандейская волна не просочится. А на район башни ПБЗ как раз открывается ущелье Тиц, по которому шла старая Пандейская дорога, а сама башня стоит на высоком пригорке, и уж наверняка наверху у неё присобачена антенна. Там же и технари служат! Когда появляется начальство с проверкой, антенну убирают, а всё остальное время смотрят порнуху да сериалы про то, как один пандейский десантник за два часа разносит в хлам Страну Отцов… Вот психам и мерещится!
Никто с ними не связывается ещё и потому, что «драка с защитником Отечества есть политическое преступление независимо от причин оной». Вот так. Законопослушный гражданин должен безропотно стерпеть побои гвардейца, а уж потом, если останется жив, подавать на него жалобу…
…Ну да, вертолёт. Тот самый, ихний. У погранцов в отряде две старенькие платформы, и уж так отцы-командиры над ними трясутся — новых-то не дождёшься! Зато БГ может гонять свой «Кренч-турбо», он же «Очковая акула», по самым пустяковым поводам куда угодно, разве что не в столицу…
— Зигзагами идёт, — сообщил Князь. — Преследует пандейского десантника.
— Да хоть восьмёрками, — говорю. — Лишь бы мимо.
А Рыба прикрывает бак с добычей каким-то рваным пледом с логотипом санатория.
Никогда не угадаешь, что им в голову взбредёт. Несколько лет назад в Длинном Логу пьяные гвардейцы вырезали фермерскую семью. За то, дескать, что там одни выродки жили, включая грудного младенца — громче всех орал. Убийц, говорят, сурово наказали — но поди проверь.
Ага, пламенем плюнул. Совсем от безделья сдурели. Хорошо — ночью шёл дождь. Не то опять, как в прошлые вакации, пришлось бы всем старшеклассникам пожары тушить.
А нам нельзя от дОбычи грибов отвлекаться. А что — у солекопов дОбыча, и у нас дОбыча… Только у них — на-гора, а у нас — на-вода…
Нет, сука очковая, летит уже над озером — и прямо на нас.
И до санатория не добежать. Раньше надо было, сразу, как только Князь мотор услыхал. Потому что гвардейцы трезвые не бывают. Потому что здесь не город и свидетелей нет, как не было на той самой ферме. Потому что с нами девчонка, массаракш!
И такая злоба меня взяла — в родной стране, на своей земле боюсь её самых верных и преданных защитников! Без них я весь давно бы передох!
Нож я на всякий случай взял, грибной — так ведь и собирался по грибы. Думал, озёрные тоже чистить полагается… Вытащу его из рюкзака на всякий пожарный…
Вытащил, посмотрел на Князя. Э, тут мою злобу надо на три помножить. Он стоит бледнее обычного, тужурку снова надел, правая рука в кармане. И взял он с собой не нож. Выходит, верно говорят, что поэты предчувствуют. А я как-то уже и подзабыл, что у нас в тайнике старенький «ибойка» припрятан. С дурацкой гравировкой на «щёчках». Мы его у «отчичей» аккуратно спёрли в прошлом году. Тоже из тайника, но не такого хитрого, как у нас. Ведь не пойдут же они в полицию: дяденьки, найдите наш револьвер!
А на Рыбу вообще страшно смотреть. Оно и понятно — нас-то просто пристрелят…
В общем, мы влипли. Сходили за грибками. Главное, никто не узнает, что произошло, трупы утопят, предварительно вспоров животы, чтобы не всплыли. Мойстарик с ума сойдёт, и будут оба брата Яррика с приветом…
«Кренч» проревел над нашими головами, вильнул хвостом и опустился так, чтобы перекрыть нам выход на берег.
Лопасти винта ещё вращались, когда дверца кабины поднялась и оттуда выпала небольшая тварь в камуфляже.
Чего я и боялся. На дежурство по башне ПБЗ заступила секция капрала Паликара по прозвищу Паликарлик. Его сменщик, капрал Фича, всё-таки немного напоминает человека, и с ним, по слухам, можно договориться, но этот…
В Гвардию, как правило, берут самых рослых парней. Политическая грамотность тут дело десятое. И непонятно, за какие такие заслуги приняли в священные ряды плюгавого недомерка, каков есть Люк Паликар. Должно быть, он чей-то родственник. Или даже сын кого-то из Неизвестных Отцов…
У капрала Паликарлика всё маленькое — ручки, ножки, головка, носик, ротик, глазки… Нет, про глазки как раз ничего не известно, потому что капрал всегда ходит в чёрных очках. Вот очки у него очень большие. Как и сигара, с которой он тоже не расстаётся.
Я несколько раз видел его художества в «Солёной штучке», а потом он ещё приезжал к нам в гимназию — принимал у «отчичей» клятву верности Отцам…
Люк Паликар кое-как собрал себя, поднялся, расстегнул молнию на штанах и долго там возился. Потом, не обращая внимания на Рыбу, стал поливать песок.
— Откопал всё-таки, археолог, — негромко сказал Князь. — А то я уж совсем обрадовался…
Я подошёл к нему и встал рядом — так, чтобы закрыть Рыбу. Может, он по пьяни и не разберёт…
Капрал поднял на нас очки.
— Ну чего, выродки, уставились? — сказал он. — Думаете, окопались в своих этих… штольках… или штрельках…Думаете, вас не найдут? В недрах и забоях? Аш-шибаетесь!
Мы молчали, потому что с пьяными дураками разговаривать не следует. Да и с трезвыми…
— Сегодня утром… — сказал Паликарлик и подумал. — Сегодня утром наш радар сработал. Вы тут давно?
— Только перед вами пришли, — сказал я на всякий случай. Уфф. Кажется, они действительно по делу прилетели, а не просто развлекаются. Тогда, может, и обойдётся…
— И ничего там, — он ткнул пальцем вверх, — не видели?
— Ничего, — сказал я. — Ничего и никого.
— Вот такие джаканные уроды и погубят Страну Отцов, — сказал Паликарлик. — Ничего они не видели… А мы, между прочим, только что сожгли в лесу этого… вырожденного… нет, вооружённого! Выродка! И он направлялся в вашу сторону, массаракш! Так что за спасение положено это… поощрение… вознаграждение… с тебя, хозяюшка!
С этими словами капрал перепрыгнул с берега на плот, и обязательно упал бы, но Князь протянул руку и удержал гвардейца.
Я сильно удивился такому благородству, но потом посмотрел на вертолёт и всё понял. Пилот «Кренча» вылез наружу и был, конечно, смертельно пьян, но в руках он держал укороченный гвардейский автомат. Пилота я тоже немножко знал — армейский корнет Тим Воскру. Формально он был старше Паликара по званию, а на деле пикнуть не смел, потому что Боевая Гвардия есть броня и секира нации. Судя по цвету физиономии, свою печень корнет уже угробил на этой дальней точке и в данный момент мало что соображал. Но ствол, тем не менее, смотрел на нас…
Паликар икнул и безошибочно направился к Рыбе. Она стояла закаменелая. Вот сейчас, подумал я и нащупал рукоятку ножа в кармане. Как страшно и как глупо. Как хочется заорать: «Забирай свою джаканную Нолу, пьяная скотина, и вали отсюда!». Почему человек в такие минуты превращается в полный джакч? Нет, не заору, не дождётесь… А вот если бы Князя с нами не было? Тогда как?
Корёжило и выгибало меня от страха, словно тело моё вполне самостоятельно стремилось уклониться от беды… Стану дождём и камнем, стану огнём и ветром…
Но капрал небрежно отодвинул Рыбу в сторону, подошёл к баку с грибами и сбросил всю маскировку.
— Ого! — воскликнул он. — Живём, авиация! Ну-ка, выродки солёные, взяли и понесли!
И мы взяли и понесли. Бак был тяжеленный. Мы старались не смотреть друг на друга. На душе стало легко и стыдно. Перед глазами шатался из стороны в сторону трижды джаканный Паликарлик и победно потрясал ретортой со спиртом.
Вертолёт взлетел, а мы с Князем вернулись на плот. Я зачем-то оттолкнулся от берега ногой — хотелось, видно, убраться с места нашего позора как можно дальше…
Сейчас у Рыбы начнётся истерика. Наверное, Князю известно, как унимать женскую истерику. Судя по его рассказам, господин полковник делает это несколько раз на дню…
— Берегись! — заорал Князь, и вовремя: развернувшийся «Кренч» снова заходил прямо на нас.
Я обхватил друзей за плечи и рухнул вместе с ними в ледяную пучину.
…И мотор у Князя выдержал, и Рыба оправдала своё высокое звание — не утонула. Но под плотом мы провели несколько часов.
Так, во всяком случае, нам показалось.
Кое-как дождались, пока не затих шум двигателя, потом Дину сказал, что так и так помирать, и лучше вылезти на Мировой Свет, а то вконец околеем.
Всё-таки прыжок в воду был очень удачной мыслью. Во-первых, мы убереглись от огня. Во-вторых, в процессе контакта я слегка обоссался, но теперь никто не докажет.
Мы валялись на опалённой палубе «Адмирала Чапки», молчали и смотрели, как на поверхности воды догорают омерзительные разводы выплюнутой убийцами горючей смеси.
Наконец Князь сказал:
— Прекрасен дух напалма по утрам! Хоть это и не настоящий напалм, а фуфло, зато хорошо сказано…
— Фуфло не фуфло, а нас бы припекло, — достойно ответил я поэту.
А Рыба приподнялась, оглядела плот и заметила:
— Это ничего. Я боялась, что убытку много больше выйдет… Ладно, делать второй заход сегодня нет смысла…
Кто бы мог подумать! Второго захода сегодня, так уж и быть, не последует. Добрая Рыба, великодушная Рыба! Святая Рыба — покровительница нырял и пугал!
А я-то бабской истерики боялся.
Зато началась истерика у нас. Когда отпустило.
— Князь, — говорю, а голос противный какой-то, визгливый. — Сейчас мы поедем в город. Нет, сначала позвоним от доктора в мэрию и всё расскажем. Пусть присылают полицию. А если Мукомол начнёт вертеть хвостом, вот тогда и поедем. Прямо к твоему папаше. Наверняка у него связи в штабе Гвардии остались. Потому что такого терпеть нельзя. Потому что нас же убивали внаглую, массаракш-и-массаракш! И не свидетелей они хотели ликвидировать, какой уж там грабёж — бачок с грибами. Нет, нас просто так хотели убить. Для забавы. От нехер делать.
— А то они думают, что на них и управы нет, — добавила Рыба.
Князь поднялся, сжал кулаки и закричал:
— Идиоты! Не пойду я ни к какому папаше! Полковник даже близко к этому делу не подойдёт! Он и так рад-радёшенек, что про него в столице забыли! А управы на гвардейцев действительно нет! Уж я-то знаю! А если и пришлют комиссию, нам вообще конец. Если гражданин станет неудобным для Гвардии, то его официально объявят выродком… И перестанет он беспокоить Гвардию…
— Всё равно я этого так не оставлю, — сказал я.
— А что ты сделаешь?
— Ну… — сказал я. — Они же иногда приезжают в Шахты…
— И ты грохнешь капрала у входа в пивнуху, как Бари Безука бедного премьера Чорбу, — сказал Князь. — Из нашей пукалки, которая стреляет через два раза на третий?
— А зачем же ты его взял?
— Для уверенности, идиот!
— Уверился, харя пандейская?
— Сам такой! — невпопад ляпнул Князь — и я заржал. Потом говорю:
— Вы, ваше сиятельство, сперва дослушайте собеседника, а уж после выдавайте свои остроумнейшие комментарии. Они приезжают в Шахты — стало быть, едут по Старому тракту, логично?
— Пока да.
— Там есть одно такое место — Белые Рога…
— Наверняка однажды проезжал, а вообще не помню. Засада всё с тем же револьвером?
— С тобой, Князь, хорошо джакч на пару хлебать, — говорю. — Вечно вперёд людей норовишь. Место там, понимаешь, очень удобное. По краям дороги две скалы — вот так и вот так…
— Для чего удобное?
— Для злодейского теракта, — говорю.
Князь вместо очередной хамской реплики вытащил из кармана тужурки «ибойку» и стал демонстративно вытряхивать из него воду.
— А вот автомат хоть в песке извози — осечки не будет, — сказал он.
— Про огнестрельное оружие речи нет, — сказал я. — У нас не столица. Это там у любого шпанёнка пушка под подушкой. Здесь не так. Сегодня стыришь у погранцов хоть гильзу пустую — назавтра оба берега в курсе! Но живём-то мы всё-таки где?
— Где? — удивился Князь.
— В Шахтах. То есть в районе горных выработок. Раньше главный горняцкий инструмент был обушок, а потом? В результате неумолимого прогресса под руководством Неизвестных Отцов?
— Горный комбайн, что ли? — сказал поэт. — Или эта… фреза Морену? Так они ещё до всяких Отцов…
— Взрывчатка, болван! — сказал я. — Её тут полно. Конечно, промышленная — но чем она хуже армейской?
Князь помолчал, поёжился этак плечиками.
— Изучали мы в кадетке сапёрное дело, — сказал он. — Очень нервная дисциплина. Двоечники не выживают…
— Дядя Ори взрывными работами занимался, — сказал я.
— И не слишком успешно, — осклабилось пандейское отродье.
Примерился я врезать ему по сусалам, да Рыба закричала:
— Ну, вы! Террористы с хутора Весёлые Гниды! За озером лес горит!
Подожгли всё-таки! Ну да, дождь дождём, но у них же не коробок спичек…
Князь глянул вдаль и скривился:
— Дымок жиденький какой-то…
— Это он сейчас жиденький, — говорю я. — А через час…
Рыба решила по-своему:
— Ну-ка переправляйтесь на тот берег, пока пламя ещё можно ветками захлестать! И гляньте — может, они и вправду какого-то бедолагу сожгли…
Князь вздохнул:
— А я-то думал обсудить с лучшим другом святое дело мести…
— Месть — моя забота, — сказала Рыба.
Она взяла мешок с остатками соли, жестом попросила у Князя зажигалку, и Князь подчинился.
— Попробую поработать над нашим недомерком… А вы плывите, плывите! Мореходам нечего на эти дела смотреть!
— Джакч плавает, а моряки ходят, — сказал я. — На какие дела?
Хотя уже сообразил, на какие.
— На какие надо, — сказала Нолу и сошла с палубы «Адмирала». — Только не вздумайте смеяться, даже мысленно, а то ничего не получится… И вообще отвернитесь…
Отвернуться я никак не мог, поскольку занял место на скамеечке педалёра. Во-первых, быстрей согреюсь, а во-вторых погляжу, что станет вытворять Рыба.
— Молчи, Князь, — сказал я с опережением. — Без комментариев. Ты человек приезжий, многого у нас ещё не понимаешь… Лучше прокладывай оптимальный курс, мелей тут нет…
Князь пошёл устремлять взор, а я стал не спеша перебирать ногами.
— Отвернись, шары твои бесстыжие! — крикнула Рыба.
— Не вправе бросить руль! — сказал я в ответ, но всё-таки сделал вид, что прикрываю глаза ладонью.
Рыба запустила обе руки в рогожный мешок, захватила соли и насыпала её на песок — примерно в том месте, куда падала струя из поганого капральского крантика. Ну правильно, ведь нет у ведьмы ни обрезков ногтей, ни волос… И нужно ей торопиться, пока совсем не высохло…
В кучку соли она воткнула какую-то веточку и подожгла. Она что, думаю, всегда с собой весь ведьминский арсенал носит?
Потом Рыба скинула санитарскую рубаху и распустила волосы. Волосы у неё были на зависть признанным гимназическим красавицам, только совершенно белые. И вообще я вдруг сообразил, что Нолу Мирош очень даже ничего…
Мы отошли уже порядочно, но на воде далеко слышно.
У неё даже голос переменился, низкий стал и хриплый:
— Мать Соль, отец Огонь, подарите мне ваши свет и крепость, а возьмите взамен мою чёрную обиду; передайте мою чёрную обиду вечернему ветру, а возьмите взамен его белую лёгость; чтобы понесло мою чёрную обиду в кромешные страны, в гиблые рубежи, в гнилые пески, в колючие кусты, в кипучие болота, в липучие тенёта, в трескучие горы, в паучьи норы…
Рыба при этом ещё исполняла какой-то медленный жуткий танец, кружась вокруг крошечного огонька. До нас доносились уже только отдельные слова:
— …чтобы ему ни в день житья, ни в ночь спанья… чтобы точили они ему семьдесят семь костей да сорок четыре сустава… пошёл пупырями да волдырями… шкура слезла и глаза вытекли… до смертного срока… горел-горел — да не смог догореть…
— Вот так, — сказал я, когда страшные слова стали вовсе неразличимы. — Хоть и живём мы по науке, а от заговора на соль ещё никто не уберёгся…
— Сыночек, да ты всерьёз? — сказал Князь.
— А это уж сам решай, — сказал я.
— Надо запомнить, — сказал он. — Кое-что мне пригодится. Сочиню-ка я мистическую трагедию из жизни простых солекопов! А пока сильно надеюсь, что капрала Паликара от зловещих чёрных чар юной колдуньи хотя бы простая дрисня прохватит! Иначе нет правды в Саракше!
— Да её и так ни хрена нет, — сказал я.
…«На другом берегу» — это всё равно что «за поворотом».
На другом берегу подстерегла нас другая действительность. Или это уже не действительность была, а какой-то морок.
Видно, наша Рыба перестаралась с заклинаниями…
Выламывать ветки не пришлось — пламя погасло само собой, как я и надеялся.
— А вооружённый выродок им с пьяных глаз привиделся, — сказал я. — Поехали назад. Чаю заварим…
Князь откликнулся с другой стороны кустарника:
— Не совсем привиделся. Иди-ка сюда…
Я подошёл.
В обугленнной траве лежал… лежало…
В том, что это огнестрельное оружие, сомневаться не приходилось, только вот какое…
— На парабайский штурмовой карабин похоже, — сказал я наугад — так, для понта.
— Рядом не лежал, — сказал сын полковника. — В кадетке марки оружия с подготовительной группы зубрят… Оно вообще какое-то… цельнометаллическое.
— На месте преступления нельзя ничего трогать, — сказал я.
— А что, имело быть преступление?
— Ну всё-таки…
Но он всё же наклонился и подобрал эту штуку. Она и вправду казалось отлитой из матовой стали одним куском, как винтовка игрушечного солдатика. Хотя больше всего походило на длинноствольный револьвер-переросток с нелепым и неудобным на вид коротеньким прикладом…
— Как же оно заряжается? — спрашиваю.
— Только не патронами, — сказал Князь. — Видишь, тут у него разъём? Нестандартный разъём, без «гребёнки»… Но к чему-то его подключают… В сеть его подключают для подзарядки.… Точно! Я читал, до войны разрабатывали такие разрядники для армии. Думали, вражеские танки будут сжигать, а в конечном итоге получились у них полицейские шокеры — и то хлеб…
— Какой-то он… оно… корявое, что ли… — сказал я.
— Корявое — значит, эргономичное, — сказал Князь.
— Не понял, — сказал я.
— Эргономичное — это по-вашему, по-простонародному, «ухватистое». Или «приладистое». Короче, удобное… Ага! Вот тут что-то вроде индикатора, красный огонёк…
— Дай посмотрю!
Штука и вправду оказалась очень удобной и неожиданно лёгкой. Я вскинул ствол и стал наводить его на воображаемую цель. Условный противник — секция капрала Паликара — укрылся вон за тем валуном. Враг хитёр и коварен. Огонь!
— А где же у него спуск? — спросил я и машинально сделал указательным пальцем соответствующее движение.
Противник был условный — зато результат вышел конкретный.
Валун сперва словно опутала тонкая ярко-голубая сетка, потом он мгновенно раскалился докрасна — и беззвучно рассыпался чёрной пылью. Только лёгкий малиновый дымок взлетел и развеялся…
Прямо «ведьмин мушкет» из горской легенды!
Повезло настоящему капралу, что первым успел применить огнемёт по вооружённому выродку…
Князь опять стал бледный, как в тот раз на плоту, и часто так задышал. Потом говорит:
— Хоть я и последовательный пацифист, но любое оружие в дырявых неуклюжих лапах штафирки считаю опасностью для всего человечества… Как это тебе удалось?
Я переступил с ноги на ногу и обрадовался: на этот раз штаны сухие! Мужаем!
И возмутился:
— Его какие-то безответственные идиоты сделали. Ведь могло и детям в руки попасть!
— Да уже попало, — сказал Князь. — Дай-ка сюда.
Их пандейское недоразумение, видите ли, старше меня на полгода…
Он осмотрел оружие и заорал:
— Я так и знал! Штатским даже вилку в столовой нельзя доверить! Индикатор погас! Зачем ты весь заряд разом-то выпустил?
Во как! И что можно ответить на такой дебильный вопрос?
Я вытянулся по стойке «смирно», включил дурака и отрапортовал:
— Так что неграмотен, ваше благородие! Не мог прочесть инструкцию, а на занятиях отсутствовал! Готов понести!
Ну, наконец-то он понял, что глупость сморозил, и говорит:
— Выходит, оно улавливает мысли стрелка… Никогда о таком не слышал и не читал. Правда, в «Курьере героев» была статья про индивидуальное оружие — стреляет только в хозяйских руках, но это ведь совсем другое дело. А вот чтобы мысли…
— Не мысли. Я только пальцем шевельнул…
— Пальцем он шевельнул, — проворчал Князь. — Надо было ещё сказать: «кых, кых!».
Вечно он норовит последнее слово оставить за собой…
— А вот Рыбе его покажем, — сказал я. — Пусть ведьма поколдует над «ведьминым мушкетом»…
Их пандейское сиятельство стало ещё бледнее.
— Нет, Чаки, — говорит. — Нет, Сыночек. Мы его никому не покажем, да и сами забудем, как пьяный сон…
— С какой радости? — сказал я. — Мы сдадим его куда следует… Пойдём к господину Рашку и сдадим… Наши оружейники в столице разберутся, а мы внесём свой вклад в светлое дело Отцов… И назовём его — «Гнев Огненосного Творца»! Звучит? Может, даже премию какую дадут…
Князь грустно так улыбнулся, и тут меня пробило на великодушие:
— Отбой, — говорю. — Премия — джакч. Лучше отдай его папеньке, господину полковнику. Пусть начальству своему впарит, что лично изобрёл на досуге оружие возмездия. Тогда выйдут ему и прощение, и повышение, и будет он перед тобой в долгу по самое не могу…
— Так ведь тогда мы уедем отсюда, мой бедный маленький друг, — отвечает грустный поэт. — И ты никогда больше не увидишь прекрасную Лайту…
И лыбится — оттого, должно быть, что я покраснел.
— Нет, Чаки, — повторил Князь. — «Мушкету» сему должно исчезнуть из нашей жизни и памяти навсегда. Без вариантов.
— С какой радости? — опять говорю я.
— А с такой, что ты не знаешь, как наша власть умеет и любит пресекать утечку информации. «Гнев Творца» они, конечно, к рукам приберут. А вот мы с тобой исчезнем неизвестно куда. За компанию подметут и Рыбу, и доктора, и нашу с тобой родню, включая дядю Ори. Кстати, господин полковник скажет тебе то же самое, трусливая милитаристская скотина…
— Кто скотина, ушлёпок захребетный? — я аж захлебнулся.
— Господин полковник, — успокоил меня Князь. — Я же нарочно уточнил для самых сообразительных, что скотина — милитаристская… Вы здесь все люди простые, прямые, бесхитростные, вы даже представить не можете, что это такое — Департамент общественного здоровья. Знаете только бедного алкоголика Рашку…
Может, он и прав.
А, главное, Рыба оказалась права! Что-то в нашей жизни произошло, и ничего уже не будет по-прежнему…
— И к тому же, — сказал Князь, — у «мушкета» должен быть хозяин.
— Да этот хозяин, небось, уже до Трёх Всадников добежал!
— Добежал, если его Паликарлик не сжёг…
— Ага! — говорю. — Паликарлик! Он и нас-то толком сжечь не мог… С трёх шагов…
— Что-то ты, Сыночек, расхрабрился… Давай лучше его поищем!
И мы поискали. Ходили, как положено, кругами. И, скорей всего, не нашли бы — да я об него споткнулся.
Мудрено не споткнуться — бедняга был одет в комбинезон точно такого же цвета, как трава, на которой лежал…
— Ужас какой, — сказал Князь. — Головёшка. Вот и мы такие же плавали бы сейчас в Ледянке…
— А вот комбез-то не сожгло и даже не закоптило, — говорю.
И снова он меня подковыривает. Ну не может без этого!
— Экий ты у нас, Сыночек, деловой. Весь в папочку. Главное, что комбинезончик целенький, в хозяйстве пригодится…
На самом-то деле он жутко завидует, что Мойстарик за меня любому горло перегрызёт и вообще балует. И что я за отца любому…
Но к трупу-то не подходит. Нежные мы…
Ну и хрен с тобой, джаканный поэт. А мы люди простые.
— Да, я деловой, — говорю. — Потому что мануфактуру мы получаем по карточкам. Потому что новую форму в гимназии выдадут только к началу учёбы, и то не наверняка. Потому что на мне сейчас дедовские выходные брюки — больше надеть было нечего. Ты над такими простыми вещами никогда не задумывался, массаракш?
Вижу — заткнулся мой лучший друг.
Эх, закрыть бы покойнику чем-нибудь лицо… Если это можно назвать лицом.
— Мародёрство и есть мародёрство, — сказал Князь. — Даже в дедушкиных штанцах, всё равно мародёрство.
— Ага, — говорю. — Если бы. На комбезе ни одной застёжки.
— Тогда хоть башмаки сними, — издевается поэт.
— А башмаки, — говорю, — у него вроде как прямо из штанин растут…
— Это естественно, — отвечает. — Если у него непростое оружие, то и штаны должны быть непростые… Бери ножик да разрежь! Чего там! Покойнику всё равно…
— Ну и разрежу, — говорю. — Потом Рыба на бабкиной машинке сошьёт…
Джакч! Ни хрена эта ткань не режется.
Князь смотрит на мои усилия и ржёт. Сейчас я как поднимусь…
Да я не поднялся, я взлетел!
Покойник откинул руку и начал бить обугленной ладонью по траве, словно что-то искал…
— Этого ещё не хватало, — сказал Князь. — Не было забот…
Мало того, покойник открыл рот, сверкнул зубами и прохрипел:
— Скорчер… скорчер… скорчер…
И отключился.
— «Мушкет» ищет, — сказал я. — Это на каком языке — «скорчер»?
— Первый раз слышу, — сказал Князь. — Ни на что не похоже. А был он хороший солдат — чуть пришёл в себя, сразу за оружие…
— Теперь-то вроде помер, — сказал я.
— А ты сердце послушай, — сказал Князь.
— Тебе надо — ты и слушай, — сказал я. — У самого очко играет поближе подойти, а тоже — мародёр, мародёр…
Ну, дружбан мой всё-таки себя преодолел — подошёл, встал на колени, положил голову на грудь странному покойнику…
— Нет, — говорит. — Ничего не слышу. Он от шока уже давно должен помереть…
Как же! Труп другой рукой начал шарить!
Князь поднялся и говорит:
— Не могу я смотреть, как человек мучается. Надо его это… И любой солдат тебе скажет, что это правильно…
Достал «ибойку», вытянул руку, отвернулся, зажмурился и нажал на спуск.
Осечка.
Он пошёл на вторую попытку, но я не дал:
— Хватит. Он с тобой уже в кидонскую рулетку сыграл и выиграл. Доставим его к доктору Мору. У доктора и голова большая, и борода густая. Вот он и разберётся, кто живой, а кто не очень.
— И как же мы его доставим? За руки, за ноги?
Я задумался, и не зря:
— Читал такую детскую книжку «Маленькие отважные сердечки»? Там во время Войны за Проливы двое пацанов на оккупированной территории нашли нашего сбитого лётчика. Раненого. Пацаны были ещё мелкие, так они тащили его на парашюте. То есть он лежал на парашюте, а они тянули за стропы…
— Где же мы парашют возьмём? Что ты несешь? Сколько лет уже ни одного самолёта никто не видел, а особенно здесь!
— Ну, этот урод сказал же, что на радаре…
— На радаре дежурят кандидаты, им от усталости и от голода могут даже драконы померещиться! Я-то представляю, что там творится, бывал в гвардейских казармах…
— И всё-таки пойдём поищем, — сказал я.
— Вот и иди. А я лучше за тряпкой той схожу, которая на плоту лежит. Она как-то реальнее.
И пошёл он за реальной тряпкой, а я решить пройтись по окрестностям — из принципа.
Лучше бы я этого не делал.
Отошёл я всего несколько шагов, и чувствую — что-то не то. Я даже сначала не понял.
Потом понял — ноги стынут. Подошва у старых летних сандалий тоненькая, и сквозь неё ступни холодом пробивает.
Посмотрел вниз — уж не по снегу ли чапаю? Оказалось — нет, не по снегу, да и ближайший снег — на Трёх Всадниках. Иду по сырой траве, и чем дальше, тем холод сильнее, как от озера…
Наконец смотрю — трава уже седая от инея.
Впереди — редкие деревья, частый орешник. И ещё кое-что.
Словно пузырёк в стекле — даже не пузырёк, а просто небольшое утолщение. Дефект. Часть картинки как бы выгибается навстречу или обволакивает большое невидимое яйцо. Вроде бы ничего там нет, а всё равно что-то есть…
Но самое страшное даже не это. Перед странной выпуклостью в пейзаже сидели спинами ко мне пять головастых лесных собак. Сидели, словно поджидая того, кто выйдет из этого оптического феномена. На моё присутствие они, хвала Творцу, не среагировали.
И не стал я дразнить судьбу. Один раз уже повезло. Или даже два — ведь чудо-ружьё могло просто разорваться в руках по моей дурости. Хватит чудес на сегодня.
И Князю ничего не скажу, тот непременно ведь начнёт свою аристократическую храбрость доказывать, а оно мне надо?
Но я ещё, конечно, вернусь сюда — только не завтра, а попозже… Потом… Когда собачки уйдут…
Когда-нибудь.
Князь уже не только сходил на берег, но и уложил «сбитого лётчика» на плед. И только хотели мы тронуться…
— Стоп, — говорю. — А этот? Скорчер-то?
— Да пусть тут лежит, — сказал Князь. — Зашвырну его в кусты…
— Нет, — сказал я. — Тут его могут найти.
— Кто?
— Ну, во-первых, капрал может протрезветь и вспомнить про вооружённого выродка. Прочешут все окрестности. Во-вторых пограничный наряд — сколько раз мы их на этом берегу с крыши санатория видели? Ладно, я сам возьму…
— Нет! — взвился Князь. — Я нашёл, мне и нести!
Подошёл он к скорчеру, поднял, говорит:
— Что же они ремень-то к нему не приделали? А то бы закинул за плечо, да и…
Я держусь за свой угол пледа, на покойника не смотрю — вдруг опять зашевелится, на Князя тоже…
Наконец говорю:
— Ты чего — закимарил, массаракш-и-массаракш?
— Нет, — отвечает Князь еле слышно. — Оказывается, есть у него ремень, нашёлся… Не было ремня — и стал ремень… Как же я раньше его не увидел?
— Да потому что тебе спесь дворянская шары застит, — сказал я. — Ну, раз-два, взяли!
В общем, дотащили мы этого лётчика до «Адмирала» без приключений, если не считать того, что цвет комбинезона изменился. И не только изменился, но и повторил узор на пледе…
— Ого! — сказал Князь. — Вот это маскировочка! Боюсь, что от одёжки сей тоже могут неприятности великие воспоследовать…
— Тогда попробуй снять, — сказал я, уселся за педали и скомандовал:
— Не спать на носу!
— Полный вперёд! — откликнулся Князь.
Дошли мы примерно до середины озера — слышу, что-то громко плеснуло.
Обернулся — так и есть, их сиятельство зашвырнули скорчер в озеро на самом глубоком месте!
Я вскочил, схватил его за грудки, он меня, но подраться как следует не успели, потому что запнулись об «сбитого лётчика» и полетели в воду.
«Адмирал Чапка» продолжал тихонько двигаться по инерции.
Мы дружно догнали плот и вылезли на палубу. Всё произошло так быстро, что даже замёрзнуть толком не успели.
— Смотри, — говорит Князь.
Смотрю.
Этот самый «ведьмин мушкет» качается на воде, словно сделан не из металла, а из упаковочной прокладки какой-нибудь.
И начал я хохотать, как дядя Ори в праздничный день. Всё, достали вы меня, проклятые.
И заорал я песню — древнюю горскую песню времён воеводы Гуса Счастливого, которого горцы прозвали Старым Енотом:
Плывёт по реке топор боевой — эхой!
Это Старый Енот снова весть подаёт северным кланам.
Ну и пусть он плывёт, не пойдём мы на бой — эхой!
Нынче нет дураков, драться за чужаков — да на хера нам?
…Если человек похож на полоумного профессора, одевается, как полоумный профессор и несёт всякий бред, как полоумный профессор — стало быть, это полоумный профессор и есть.
Именно таков доктор Мор Моорс.
На голове у него шапка курчавых седых волос, плавно переходящая в чёрную курчавую бороду. Получается этакий шерстяной шар, из которого выглядывает собственно доктор.
В бороде у доктора Мора хранятся предметы первой необходимости — авторучка, сигаретка, карамелька и маленький шприц. Возможны варианты.
Стёкла очков у доктора Мора разноцветные — одно синее, другое красное. И халат разноцветный, потому что сроду его не стирали.
Интересно, что всё о внешности доктора мы уже знали до того, как познакомились с повелителем «Горного озера» лично.
Вот ведь как бывает: жители Верхнего Бештоуна всячески избегали проклятого санатория — но тем не менее откуда-то знали, что завёлся там полоумный профессор, да ещё и с ужасным помощником, знали с подробностями…
Когда они туда пришли, на каких основаниях поселились, почему власти не гонят эту парочку взашей, никто не мог нам объяснить.
Санаторный комплекс, по идее, давно уже должен был заселиться всяким сбродом: дикими горцами, беженцами, бродягами — по-другому ведь не бывает.
Но вот как-то не заселился.
Время от времени доктор приезжал в город на огромном ярко-зелёном «магистре», непременно посещал контору господина Рашку и ехал потом либо в шахтинскую больницу, либо в госпиталь к погранцам. Это означало, что у тамошних врачей возникла проблема.
«Слава Творцу, что хоть Паука своего в люди не вывозит, — говорили бабы. — Но специалист он знающий!»
В седьмом классе мы с Князем даже сочинили длинную историю в картинках — «Замок доктора Мора». Извели на это целую тетрадь, за порчу её был нам лютый втык («В столице гимназисты вообще пишут на полях старых газет, а вы…»). Зато эта история всё убедительно объясняла.
Текст был Князев, картинки — мои.
К картинкам прилагались реплики действующих лиц, как в настоящем «альбоме приключений».
…Раньше господин Мор Моорс, главный медицинский академик, жил в столице и занимал там роскошный особняк на набережной. Каждый день он совершал выдающиеся научные и здравоохранительные открытия, и благодарные сограждане осыпали врача-гуманиста цветами и купюрами. («Ура!», «Слава добрым докторам!», «Вы спасли меня, профессор!»).
Но потом благодарные сограждане стали замечать, что в прославленном столичном варьете стали пропадать танцовщицы. («Рада снова не пришла на репетицию!», «Да, это берцовая кость нашей бедной девочки», «Куда смотрит полиция?»)
Участковый комиссар Пал Петру, переодевшись до полной и окончательной неузнаваемости, поступил без конкурса в труппу варьете и стал ловить зловещего похитителя на живца… («Чья протеже эта мужеподобная корова?», «Пандейского шипучего даме!», «Ах, нет, барон, я доберусь до дому одна…»)
Не прошло и трёх дней, как похищение состоялось. Когда комиссар очухался от хлороформа, то увидел над собой занесённый скальпель врача-гуманиста. («Вы арестованы, дипломированный изверг!», «Они положили свои прекрасные тела на алтарь науки!», «Заткни свою поганую пасть и вытяни лапы!»)
Ну, в общем, вы поняли.
Изверг вскочил в свой «магистр» с форсированным двигателем и умчался в горы. Началась война…
Испортить вторую тетрадь нам не дали преподавательские репрессии. А там ведь предполагалось самое интересное: как доктор боролся с ожившими мертвецами, как из нескольких вражеских тел сшил себе верного слугу Айго… Что вы хотите — седьмой класс!
«Ведьмин мушкет» мы временно спрятали под причалом — будет ещё время перенести его в более надёжное место.
— Что вы мне сегодня принесли, мальчики? — доктор Мор уже встречал нас на крыльце. Тут же стояла Рыба. Неужели чуяла, что вернёмся мы… не одни?
— Какая прелесть! — воскликнул доктор, когда тут же, на ступеньках, осмотрел нашу ношу. — Ещё тёпленький! Айго, тащи его на стол и всё там приготовь! Нолу, за работу!
Вот таков наш старый, добрый доктор Мор. Такой весь наш, такой свойский…
А тогда, при первой нашей встрече, мы с Князем тряслись и руками удерживали друг друга от немедленного бегства. Тем более, что за спиной доктора маячил Айго-Паук — кисти рук его касались земли, глаза смотрели в разные стороны и напоминали теннисные мячики…
Усыпят они нас или будут расчленять так, без наркоза?
Но доктор указал двум перепуганным собственной смелостью оболтусам на пыльный кожаный диван, стоящий в холле.
Вместо мучительной расчленёнки мы прослушали не менее мучительную лекцию — совсем как в романах «Сыновья ротмистра Нану» или «Остров Отложенной Смерти», или в любом другом сочинении детского писателя Вело Чукки. У него непременно присутствует полоумный учёный, который вкладывает ума всем остальным действующим лицам. Обычно он занимается этим на фоне или океанского шторма, или извержения вулкана, или нападения диких племён…
Так что нам ещё повезло. Видимо, доктор просто истосковался по слушателям. А тут мы подвернулись.
— Друзья мои! — воскликнул он. — Пускай окружает нас тьма — нация наша, основа Старой Империи, пребывает на пороге невиданного расцвета! Вы можете возразить — как, среди разрухи, голода, развалин, уничтоженных держав, заражённых земель и морей я осмеливаюсь говорить о расцвете? Сейчас, когда наш народ балансирует на грани полного вымирания и деградации? Да, именно сейчас! Сейчас, когда алчные соседи называют Страну Отцов «безнадёжно больным человеком» континента, а хищные щупальца Островной Империи оскверняют своими прикосновениями наше побережье! Проклятой памяти Синий Союз Кидона надеялся уничтожить Старую Империю своим вероломным превентивным ударом. И это ему удалось! Удар возмездия превратил Кидон в радиоактивную пустыню — зато и наше государство получило неисцелимую, как многие думали, рану. Но произошло чудо! Как врач, уверенно могу сказать, что человеческий организм в минуту смертельной опасности мобилизуется, обнаруживает все скрытые резервы — и подчас выходит победителем. И тогда кажется, что сама природа приходит ему на помощь. Так оно и есть! У меня сейчас нет строгого научного объяснения тому, что произошло со всеми нами. Может быть, это положительная мутация. Может быть, вышний промысел. Может быть, животворное влияние Мирового Света, поскольку тесно с ним связано. Я не Творец, ведающий всеми тайнами мироздания. Я пока не знаю, как назвать эту силу. Придёт день — я установлю и назову её. Но воздействие этой силы очевидно! Как иначе объяснить то, что наш народ не отчаялся, не пал духом, не погрузился в депрессию, хаос и анархию? Что вызывает то чувство священной ярости и вместе с тем беспричинного восторга, которое охватывает нас по утрам и в конце трудового дня? Почему мы верим в нашу страну и её вождей вопреки всем обстоятельствам, а подчас и здравому смыслу? Где черпаем мы силы для жизни и борьбы?
Он сделал паузу, будто ждал ответа он нас. Но не дождался — и поэтому продолжил сам.
— В эманациях Мирового Света! Именно они, изливаясь на усталую, измученную страну, выковывают в ней нового человека — будущего повелителя всего Саракша. Именно этого нового человека и ненавидят наши внешние и внутренние враги, внешние и внутренние выродки. Те, кому не дано воспринять животворное тепло Мирового Света. Те, кто не желает перемен и не хочет их признавать. Те, кто препятствует этим переменам вопреки всенародной воле. Генетический мусор, издержки эволюционного прорыва… Лжеучёные вроде лжеколлеги Зефа… Огненосный же Творец не только метит, но и карает шельму! Это от наших успехов хватаются за голову жалкие выродки, это наша воля и решимость заставляют их корчиться от боли и невозможности слиться со всем народом, это…
Ну, короче, вы поняли. Первая встреча наша состоялась как раз утром, вот доктора и накрыло яростью пополам с восторгом.
А мы с Князем тогда только одно накрепко усвоили: все взрослые — или джакнутые, или выродки… И мы в своё время тоже или джакнемся, или выродимся…
Сейчас мы сидели на том же кожаном диване, на котором выслушивали некогда докторскую лекцию, и дремали. После страшного нынешнего дня не было сил ни добраться до постели, ни пошариться на кухне — наверняка фермеры натащили доктору свежей жратвы, — ни даже соображать.
И уснуть толком не могли, болтались в каком-то полубреду, не чуя ни себя, ни времени…
Из полубреда выплыла в полумрак холла наша Рыба. Медицинский халат на ней, в отличие от докторского, был идеально белым, и белизну эту подчёркивали капельки крови на груди.
Кисти рук в белом латексе она держала на весу, словно заправский и взаправдашний хирург после операции. Перебирала при этом пальцами, чтобы нерасторопные мужики догадались и помогли снять перчатки.
Но мужики мы сегодня были воистину нерасторопные, и поэтому не двинулись с места.
Доктор Нолу досадливо фыркнула, содрала одну перчатку с помощью зубов, затем содрала вторую и бросила их на плиты пола.
— Пациент будет жить, — объявила она.
Глубоко вздохнула и добавила:
— Правда, как на грядке кабачок… Мы же не Творец…
Страна Чудес для седьмого класса
«Я не Творец» — это любимая поговорка господина Мора Моорса. Полностью она звучит так:
«Я не Творец, ведающий всеми тайнами мироздания. Я всего лишь бедный провинциальный студент, робко заглянувший в бездну премудрости».
Зацените скромность!
Поговорку эту нам пришлось услышать многажды, потому что лекции доктора Мора были обязательной платой за пребывание в санатории «Горное озеро».
И оно того стоило. Иначе всё свободное время нам приходилось бы торчать или в гимназическом спортзале, или в новеньком молодёжном клубе «Весёлые Отчичи», или тайно распивать спиртное на развалинах Старой казармы, а потом шататься по Шахтам в поисках безрадостных приключений.
А здесь к нашим услугам действительно был целый замок: главный корпус в качестве донжона, окружённого коттеджами и службами. И мы могли себя считать самыми счастливыми семиклассниками на всём послевоенном Саракше.
Главный корпус был выстроен по образу и подобию дорогущей гостиницы «Как дома». Князь сказал, что до войны сеть таких гостиниц была разбросана по всему континенту. Чтобы, значит, странствующие богатеи везде чувствовали себя как дома.
Правда, некоторые номера в «Горном озере» отличались от стандартных — ну там, стальные двери, решётки на окнах, стены обиты пробкой… Но это же мелочи!
Одно крыло главного корпуса, к сожалению, выгорело. Там, по закону подлости, проживали в номерах прима-класса джакнутые миллиардеры и запойные кинодивы, и добра у них было видимо-невидимо.
Сильно горевала Рыба, что пропали самые дорогие вечерние туалеты спятивших актрис. Но и без того она потихоньку таскала из санатория бывшие шикарные тряпки, не слишком побитые молью, что-то чинила, перешивала на бабкиной машинке и продавала. Мы не возражали.
Но Рыба появилась гораздо позже. А тогда…
Сами-то мы нацеливались на солидные вещи — золотые зажигалки, часы, футляры для карточных колод, зажимы для галстуков и тому подобное, включая ножи и пистолеты…
Но горбатый Айго-Паук задолго до нас освободил номера от всего сколько-нибудь ценного. И понятно — ведь жалованье-то доктору никто не платил. Поэтому для нас часы и зажигалки были не золотые, а простые, но всё-таки дармовые.
И никакого оружия мы, увы, не нашли.
Зато и никакие мертвецы по номерам уже не валялись — тот же Паук постарался. Так что нет худа без добра.
Мало-помалу мы обследовали все коридоры. Мы прочесали все подвалы и чердаки. Мы устроили наблюдательный пост на крыше. Мы освоили кухню, гараж и мастерские. Мы прятались друг от друга в стиральных машинах и жарочных шкафах. Мы устраивали гонки по вентиляционным коробам. Мы собрали на себя всю пыль и паутину тайных лазов и внутристенных коридоров…
Вначале я хотел притащить в «Горное озеро» нашу большую гимназическую компанию и превратить здешнюю тоскливую жизнь в сплошную военную игру, но доктор Мор категорически заорал: «Только в качестве подопытных крыс! Ни на что другое нынешняя молодёжь не годится!»
И Князь его поддержал: «Сыночек, ну зачем всё стадо-то сюда гнать? Мы же тогда будем как все!»
Насчёт подопытных крыс — может, шутка, а может, и не шутка вовсе. Если бы мы в тот раз не приглянулись доктору… И не сказали ведь никому, куда отправились! А на лесных дорогах люди иногда исчезают бесследно, Рыба подтвердит!
Но господин Мор Моорс, помню, хмыкнул и сказал:
— Удивительно развитые по нынешним временам подростки! Ладно, Айго, можешь их не усыплять…
Вот и думай — шутил, не шутил…
Ну, по совести-то, я тут за компанию с Князем просквозил. Дину Лобату прочитал столько книг, сколько мне, пожалуй, и за всю жизнь не осилить, а живёт солекоп долго — если, конечно, в шахте убережётся.
Но ведь и образование в наших гимназиях и даже училищах дают основательное! Любой преподаватель рад-радёшенек будет переехать из полуразрушенной и вечно голодной столицы в благодатный Горный край, где учитель не рискует получить от ученика ножик в печень за плохую оценку!
Наши гимназические директора гордо и придирчиво копаются в соискателях, требуют солидных рекомендаций, поэтому и учат нас люди приличные и образованные, кроме господина Казыдлу — ну, его-то сверху назначили!
Другое дело, зачем это образование будущим солекопам? Ведь накопить на дальнейшую учёбу для детей могут лишь такие упёртые чудаки, как Мойстарик, да и один я у него, а у людей-то?
(Ужасно мне перед ним стыдно, что не хочу я никуда уезжать. Но я и раньше знал, что я тупой и студента из меня не выйдет, а уж после того, как у нас благородный квартирант поселился…)
Хорошо, страшный доктор дал нам «добро» бывать в санатории. Но Мойстарик! Но господин полковник! Им-то как объяснишь?
И тут помог случай — хотя Рыба утверждает, что ничего случайного в жизни нет и быть не может.
Мойстарик пришёл со смены весь скрюченный и бледный. Я побежал в поселковую больничку за помощью, хоть родитель и возражал, потому что за массаж нужно платить.
Ха! Массаж! Всё оказалось гораздо хуже. Такой джакч случился у Мойстарика в позвоночнике, что повезли его из больнички в госпиталь — традиционно считается, что военврачи круче штатских клистирных трубок. Но крутые тоже развели руками — и обратились к доктору Мору.
Сомневаетесь, чтобы с простым солекопом было столько возни? Зря сомневаетесь. У нас, конечно, не кидонские законы об охране труда, а просто хозяин почесал репу и прикинул, что платить сразу двум Яррикам пенсию по инвалидности выйдет накладней, чем капитально подлатать надёжного и малопьющего работника. Опять же напомню про долгий век везучего солекопа…
И ведь подлатал Мойстарика доктор! Да так подлатал, что он снова, как в молодые годы, стал по выходным борьбу во дворе устраивать с дядей Ори!
Я этим воспользовался и подкатил к господину Моорсу, чтобы, значит, потолковал с нашими родителями. Доктор потолковал. Сказал, что ему в научных исследованиях постоянно требуются помощники, вот и будут мальчики в свободное время при деле. А иначе станут они в Старой казарме водку квасить и девкам юбки задирать…
Мойстарик совершенно с этим согласился, полковник тоже. К тому же полковник надеялся, что доктор Мор, подлинный патриот, благотворно повлияет на поэтическое вольнодумие отпрыска…
А ещё в «Горном озере» была огромная библиотека. Доктор Моорс морщился: «Чтиво для слабоумных, а ни классики, ни справочников, ни энциклопедий…». Хотя было и то, и другое, и третье, пусть и не в нужных доктору количествах.
А для нас — в самый раз. Путешествия. Преступления. Сказки для взрослых. Любовь. Стрельба. Враги и дикари. Бандиты и пришельцы из других измерений. Комплекты «Альбома приключений» за много лет…
И мы действительно могли бы считать себя самыми счастливыми семиклассниками в Саракше, если бы не одно обстоятельство.
Толе Казыдлу по прозвищу Гондон появился в нашей гимназии примерно в одно время с Князем. И тоже приехал с папой — господином главным гимназическим воспитателем, которого прислали из столицы. А до того ведь даже должности такой не было, и как-то обходились без неё обе гимназии!
Но Князь до приезда ходил в кадетах, а Толе Казыдлу, по его словам, — в одной очень серьёзной взрослой банде. Если и ходил, то, надо думать, на побегушках да на атасе, зато нахватался всякого. Утверждал, что загреметь бы ему в каталажку, но тут папу командировали к нам, наставлять провинциальное юношество в деле Отцов.
И «серая» гимназия взвыла на голос от этой парочки, причём взвыли и учителя, и ученики.
Казыдлу-старший ввёл в обиход ежедневные утренние построения с пением и восторгом. Казыдлу-младший собрал вокруг себя всех гимназических джакчеедов — и джакчееды начали потихоньку брать верх среди «сизарей».
Тогдашних старшеклассников они тронуть не смели, а тем плевать было на мелочь пузатую. Они решали проблемы полового созревания. Мы для них были колонией простейших, где выживают самые сильные. Да и жаловаться старшим в наших краях как-то не принято…
А потом уроды сами стали старшеклассниками. И развернулись вовсю. Отнимали карманные деньги. Вытряхивали ранцы и брали себе всё, что понравится. Малышей зашпыняли вконец. Курили чуть ли не на уроках.
Хуже всех приходилось тем, у кого отец или мать официально считались выродками…
Народ в нашей «серой» гимназии вообще-то ничего, только недружный какой-то. У «воронов» эту шайку живо бы окоротили…
А что мы с Князем могли сделать? Их вон сколько. Одна радость, что у нас к тому времени уже было наше любимое «Горное озеро». Настоящая жизнь проходила там, а гимназия… Так, необходимое зло.
Учителя тоже были не в восторге, а словесника нашего отец и сын Казыдлу вообще выжили из гимназии: чему выродок может научить детей? Старший писал кляузы куда следует, а младший кривлялся на уроках словесности — изображал, что у него голова болит. И директор гимназии, Людоедище наше, ничего не смог сделать.
Нет, кое-что всё-таки смог. Благодаря ему Толе Казыдлу и получил своё нынешнее прозвище.
Людоедище наше преподавал историю Саракша как раз в старших классах. И, в очередной раз проверяя состояние казённых учебников (новые-то пришлют ли?), обнаружил, что закладкой в книжке столичного джакчееда служит упаковка контрабандных презервативов. Они вообще бывают только контрабандные.
Напрасно орал Толе Казыдлу, что директор сам ему подкинул «неуместный аксессуар». Торжествующий Людоедище немедленно объявил общее построение в рекреации, ухватил главного джакчееда за ухо, принудил взять красно-белую пачку в зубы и в таком виде протащил перед строем. Старшие шёпотом объясняли младшим, в чём тут штука. Девчонки хихикали — зачем этому прыщу ходячему презик? Кто ж ему даст?
Жаль только, что в другой руке у Людоедища не было уха господина главного воспитателя!
Казыдлу-старший злобно смолчал. Казыдлу-младший навеки стал Гондоном.
Но ни эта, ни другие позорные кликухи не мешали Гондону и его шайке держать шишку в гимназии.
Недолго пришлось нам с Князем хвастаться санаторными зажигалками да часиками. Уроды налетали обычно впятером-вшестером, держали за руки-за ноги, а Гондон шмонал. Жаловаться стыдно, отбиться невозможно. Мы же не в столице живём, где в гимназию без ножа или кастета лучше не соваться.
Как-то возвращались мы из своего царства-государства. Не с пустыми руками шли, несли хонтийское плетёное кресло для дяди Ори — чтобы ему удобнее было читать свою перевёрнутую газету. И у Старой казармы увидели, что «вороны» метелят Чувырлу и Кишечника, и наверняка за дело метелят.
Что делать? Серая гимнастёрка обязывает — наших бьют на нашей территории! Поставили мы добычу да ринулись в бой. И огребли по полной всё, что полагается честным дуракам. Кишечник и Чувырла тут же предательски слиняли, а мы остались с битыми мордами и без кресла: победитель получает всё.
Потом Гондон с компанией частенько поджидали нас у Старой казармы — никак её не минуешь, когда возвращаешься из «Горного гнезда». Но мы были уже учёные. Мы дожидались, когда доктор поедет в город, падали ему на хвост и вывозили всё необходимое в багажнике «магистра». Мерзавцам у Старой казармы оставалось только пыль глотать.
Но всё равно это было унизительно.
Так-то у нас в гимназии ребята, повторю, неплохие, а вот поди ж ты — один поганец всех по-своему построил.
— Князь, — говорил я. — А не можешь ты написать такой стишок, чтобы, значит, объединить народ на борьбу? Как в том фильме «Аркеран Ремис — принц-поэт»? Ты же сам у нас вроде того что поэт!
— Не в эпоху Регентства живём, — вздыхал Дину. — Бессильно поэтическое слово там, где… в общем, не прокатит.
Как-то я не выдержал и поведал наше горе не кому-нибудь, а самому Айго-Пауку. Это всё равно, что каменному идолу в горах пожаловаться. Чисто символическое действие. Камень-камень, забери мою беду…
Паук — существо немногословное, расколоть на беседу его может только Рыба.
Он и в этот раз ничего не сказал, а взял меня за рукав и повёл в свою кладовку. Там он поставил стремянку и достал откуда-то с антресолей две пластиковые упаковки. Сорок восемь банок пива «Золотое наслаждение».
Довоенного пива, джакч. То есть баночки-то — мои ровесницы.
Вот чего-чего, а пива в Верхнем Бештоуне и сейчас навалом. Наше пиво славилось ещё до войны. В каждой пивной варили фирменное, а ещё ведь и фермеры привозили — на травах, на ягодах… Туристы балдели от местного обычая — хлебать пивко с бруском соли. Вначале брусок прозрачный, как горный хрусталь, потом, по мере лизания, он мутнеет… Увлечёшься — язык до крови стешешь!
Ну так и на что нам этот баночный джакч?
Я сперва не понял, а Князь-то живо сообразил. Недаром Рыба злоязыкая говорит, что у Дину мозги, а у Чаки солевые отложения в голове.
Мы отнесли упаковки в свой штабной номер, где у каждого была своя комната.
— Что делать-то будем с этой гадостью? — спрашиваю.
— Пусть дожидается своего часа… — загадочно отвечает Князь.
Час пробил, когда в нашей гимназии велено было создать отделение молодёжной патриотической организации «Отчичи». Вся Гондонова компания, ясен день, туда сразу же записалась, чтобы творить свои джакчеедные дела не просто так, а из усиленной любви к Отечеству.
Намечена была и торжественная вечеринка по этому поводу. И не в пивнухе простой, но в ресторане «Трактир Отцов» (бывшая рюмочная «Солёные яйца»), где обычно веселится городская знать.
— Начинаем операцию «Возмездие Империи», — объявил Князь.
Все банки мы очень аккуратно вытащили из упаковок. Сами упаковки проварили в воде, и пластик снова стал мягким и прозрачным, как в день изготовления. Потом каждую банку очистили от многолетней пыли и жира, да ещё протёрли особым составом, чтобы название и логотип давно сгинувшей фирмы засияли. И очень аккуратно вернули в упаковки.
Ага, тут я начал кое-что понимать и сомневаться.
— Не полные же они идиоты, — говорю.
— Мы будем максимально убедительны, — отвечает Князь.
Тащить упаковки в руках (эра велосипедов ещё не настала) и неудобно и тяжело; так мы сделали из широкой киперной ленты что-то вроде рюкзачных лямок, чтобы нести их за спиной. Да, ещё навертели сверху старых газет, чтобы пёстрый груз не привлекал внимания.
Пошли в город обычной дорогой. Только у брошенной бензоколонки свернули на железнодорожную станцию. Как раз когда погранцы разгружали состав. Покрутились там какое-то время и продолжили путь.
— Доставай одну банку, — командует Князь, заводит руку за спину и показывает, как именно.
— Зачем?
— Надо, — говорит. Открывает банку и выливает «Золотое наслаждение» на траву.
— Делай как я!
Я боялся, что древнее пиво разом вылетит из банки мне в морду; ничего, только дымок пошёл.
— Теперь идём и делаем вид, что пьём!
Ага, значит, мы уже в поле зрения «Отчичей»…
Да и мы их увидели.
— Драться будем всерьёз и насмерть, — сказал Дину. — Как будто мы несём бурдюки с водой умирающему от жажды гарнизону Старой крепости, а нас перехватил горский разъезд…
Примерно так и получилось. Правый глаз у меня потом три дня не открывался. У Князя треснули зуб и нос поломали. Их было в четыре раза больше.
Нам даже руки назад скрутили, как захваченным в плен «неустрашимым» Старого Енота.
Но мы предупредили их по-честному:
— Пиво это пить нельзя. Оно ещё из санаторских запасов. Мы несём банки в «Солёную штучку» — Сани Копчушка заказал. Он хочет обновить интерьер, чтобы стойка выглядела как в довоенные времена…
— Ага! — говорит Гондон. — Так мы и поверили! Тогда бы вы пустые банки принесли — зачем лишнюю тяжесть таскать?
— Копчушка просил, чтобы не выливали. Потому что пустые-то банки от любого толчка с полок полетят!
— Ага! — говорит Гондон. — Почему же вы тогда по дороге от станции пришли? Да ещё как раз после поезда!
— Да мы по пути зашли, чтобы через проводника посылочку от доктора передать. Пробирки какие-то…
— Ага! — говорит Гондон. — Пробирки! А почему у вас в руках были пустые банки? Сами-то пили, а нам тут заправляете про довоенное пиво!
Тут мы отвечать ничего не стали, а только потупились виновато — твоя правда, презервативчик, лажанулись… Ничего не скроешь от твоего зоркого взгляда, о вождь!
— Баночки-то новенькие, — говорит Гондон. — И купили вы их у проводника Гери Очану. Или сменяли на часы какие-нибудь… Похоже, в столице старый пивзавод реконструировали… Кишка! Не смей открывать! На банкете раздадим всему активу и гостям! Счастливо оставаться, сопляки!
И оставили нас, побитых и ограбленных, рыдать на развалинах Старой казармы.
Но рыдали мы от хохота.
О банкете «отчичей» доныне ходят легенды. А ресторан «Трактир Отцов» с тех пор прозвали «Сортир Отцов». Хозяин его, старый Фаржи, потом просил нас поискать в санатории какой-нибудь дезодорант.
— Нету, — говорим. — Весь извели: трупный запах на этажах — страшное дело…
Казыдлу-старший начал нам лепить политическую статейку — бактериологическая диверсия против патриотической молодёжной организации. Накатал бумагу господину Рашку, как представителю Департамента общественного здоровья. Дозер наш городской продрал шары, снял со всех показания. Проверил. И все подтвердили нашу святую правду: и Копчушка, и доктор, и даже проводник Гери Очану. Потому что мы сильно постарались быть максимально убедительными.
Производство же «Золотого наслаждения» в столице никто и не думал возобновлять!
А ещё надо вам знать, что господин Рашку — выродок. Это, конечно, звучит дико, но вот получилось. Сам дозер говорит так:
— Господин начальник департамента торжественно заявил: у меня в органах я сам определяю, кто выродок, а кто нет…
И наш доктор Мор постоянно снабжает его какими-то собственноручно сотворёнными болеутолителями. Иногда сам привозит, иногда через нас передаёт. Так что мы вызываем у дозера самые положительные ассоциации, а Гондон даже у родного отца таковых не вызывает.
Самое главное — отвязались от нас «отчичи». Убедились, что существует проклятье «Горного озера»…
Да, капрал Паликарлик тоже был на том банкете, паскудина злопамятная…
Снилась мне в эту ночь всякая дрянь.
Когда я был маленький, то по утрам плакался отцу: «Опять всякую дрянь всю ночь показывали!»
Вот именно она и пожаловала.
Снилось мне, что Мойстарик всё-таки выпихал меня после гимназии учиться в университет. И что я вернулся в родной город не то знаменитым журналистом, не то популярным певцом. Но поселился с какой-то радости не в родном доме, а как раз в санатории. И кроме меня там живёт ещё куча незнакомых подвыпивших людей. Среди них почему-то шарашится директор гимназии, пьяный в хлам — чего в жизни за Людоедищем нашим не водится. Я встаю и подхожу к окну — за окном дождь. Тут в комнату входит моя девушка. Она вроде бы Лайта, но в то же время и не совсем Лайта. Я говорю ей — вот кончится дождь, и мы пойдём гулять вдоль берега, я тебе покажу одно странное место… А не совсем Лайта отвечает: значит, никуда мы не пойдём, потому что этот дождь не кончится никогда…
— Типичный чужой сон, — определил Князь. — Плохая примета, вот хоть у Рыбы спроси, она растолкует…
Рыба, когда оставалась в санатории на ночь, выгоняла Князя ко мне спать на диване, а сама занимала его комнату. Хоть и отчаянная она была девка, но не до такой степени, чтобы дрыхнуть в отдельном номере. А так она вроде находилась под нашей защитой: призраки замученных психиатров сперва нас передушат, и только потом…
Нет, Рыбы уже и след простыл — и постель заправлена, как в казарме, кирпичиком. И стол накрыт на две персоны.
— Чаки, — сказал Князь. — Ты не забыл, кому мы задолжали?
— Так что капралу Паликару и корнету Воскру, ваше сиятельство! — отрапортовал я.
— Что мы им должны, Сыночек?
— Мерзкую мучительную смерть!
— Именно, — сказал Князь. — Мы похитим их из казармы и привезём сюда как раз перед самым грибным икромётом. Мы накормим их грибами до отвала. А потом выметанная прямо в гвардейских организмах икра начнёт распирать желудки, потечёт из ушей и глаз…
— Дай нормально пожрать, поэт хренов! — заорал я.
…То, что увидели мы у причала, нас даже не удивило.
Палуба «Адмирала Чапки» снова сияла белизной. Снова ждали нас и столик, и шезлонг, и свежий халат — этого добра в каптёрках ещё хватало. И спирт — правда, в ма-ахонькой бутылочке. И соль. И сачки. И костюм пугалы. Только бак был другого цвета — а так совсем как вчера.
— И когда она успела? — говорю.
— И вышла в полночь на берег она, — распевно сказал Князь. — И сбросила одежды и воззвала к озёрным, горным и лесным стихиям. И все они немедленно явились на зов неотразимой девы Нолу. И молвила она…
— …вставляй свой ключик, — тоненько пропел я.
— Вы, Чаки Яррик, долбанный пошляк, — вздохнул Князь. — Поэтому вас ждёт костюм ныряльный…
— Вот мой костюм, — сказал я и достал из кармана очки для бассейна. Я давно их нашёл в каком-то номере и заначил — авось пригодятся…
Как в воду глядел…
— А как же хвостики и маска? — обиделся Князь.
— Нарушать ритуальные правила так нарушать, — сказал я. — Правда, человечины я ещё не пробовал. Давай-ка я тебе на всякий случай палец откушу!
— Откусить-то откусишь, — сказал Князь. — А вот разжевать и проглотить будет тебе слабо!
Я поглядел на воду и весь заранее покрылся пупырышками.
Потом с надеждой посмотрел вверх — ну хоть чуть-чуть побольше жару!
Потом придумал, как отсрочить казнь:
— Надо глянуть, как там наш мушкет!
— А что мушкет?
— Может, его уже спёрли!
— Как же — спёрли, — сказал Князь. — Мне сдаётся, что мушкет сей будет меня преследовать, словно старые сапоги кавалера Людоша из баллады! Как он ещё под подушку ко мне не забрался!
Но всё-таки озаботился, пошёл посмотреть.
Выдержка у Динуата Лобату отменная. Он не заорал, не выскочил из-под причала, как псих — а просто побледнел, как всегда.
Вернулся на плот и говорит:
— На месте он, только…
— Что — только?
— Все доски в инее, а между досками лёд хрустит…
— Ну, это ночью заморозок пал, — говорю я как заправский огородник. — Сезон-то ещё не установился, и как раз белокрапка цветёт…
— Какой-то уж очень локальный заморозок… И ещё это… Индикатор снова светится… Вроде как за ночь он подзарядился…
— Это хорошо, — весело сказал я, хотя какое уж там веселье. — Теперь пусть хоть вся гвардия придёт по наши грибочки — будет чем встретить!
Значит, эта штука в лесу тоже вроде как подзаряжается. А когда подзарядится — тогда что? Разнесёт весь Саракш?
Ну да я за весь Саракш не ответчик.
…Второе погружение далось мне намного проще. Я не только достиг дна, я ещё проплыл сколько-то над бугорчатым илом — надо же посмотреть через очки, как грибы будут оттуда вылезать!
Но грибы меня пересидели — видно, у них тоже выдержка хорошая.
Зато и всплыло их потом чуть не вдвое больше, чем в прошлый раз…
Рыба нас даже похвалила, а потом говорит:
— Доктор как раз едет в город, отправляйтесь-ка с ним!
— С какой радости, Нолочка?
— Грибов свеженьких свезёте родичам! Сами-то ведь сроду не догадаетесь!
— Ага, а потом пешком возвращаться? — говорю.
— А я вообще никого навещать не собираюсь, — говорит Князь.
— И не надо, — соглашается Рыба. — Если ты такой гордый, Чаки занесёт, барышне Лайте вручит… Заодно и познакомится! Она давно им интересовалась! Говорит — ходит мальчик, краснеет…
Змеища ты, Рыбина.
— Тогда зачем мне вообще ехать? — резонно говорит Князь. — У меня и здесь полно дел… И тебя одну оставлять как-то не очень…
— А чего мне бояться? Здесь же Паук, он сам любого напугает…
Но всё же остался Князь. А я взял под мышки два здоровенных баллона с грибами и пошёл во двор, где уже ворчал мотор «магистра».
Всё-таки далеко город от санатория. На колёсах так вроде рядом, а пешком-то идёшь-идёшь, а он всё ещё где-то впереди…
Сперва мы заехали в наш дом. Мойстарик был ещё на смене, а дядя Ори на грибы никак не среагировал. Я кое-как вбил баллон в холодильник и прибежал назад, к машине.
Доктор остановился возле домика, где располагалось местное отделение Департамента общественного здоровья. Господин Моорс устремился туда, а я подхватил другой баллон и пошёл к мосту.
Часовой вышел из будки и поинтересовался, что это у меня за груз. Он, как и я до вчерашнего дня, никогда не видел озёрных грибов и громко восхитился. Я наклонил баллон, выбил парочку деликатесов ему на ладонь и пошёл дальше. Ничего себе бдительность! Ведь так и пандейский шпион запросто может пройти в военный городок да перетравить гарнизон ядовитыми грибками… Безобразие!
Все эти глупости лезли мне в голову по той простой причине, что робел я подойти к крыльцу стандартного офицерского домика. Потому как господин полковник сейчас наверняка на заставах, госпожа Алька с другими офицерскими жёнами вяжет или музицирует в клубе, а в доме только Лайта, да ещё без подружки своей неотвязной…
Так оно и оказалось.
Был на ней какой-то крошечный домашний халатик — и вырасти она из него выросла, и выкинуть жалко. А в руке какая-то тряпка — они что, служанку нанять не могут?
Вид у меня наверняка был самый дурацкий. Хотя, казалось бы, почему? Империя сдохла, все равны. Это не аристократическое поместье, с крыльца меня лакеи не спустят…
— Ух ты, какая прелесть! — сказала Лайта. — Это всё нам?
— Нет, — сказал я, желая выглядеть хотя бы остроумным. — Это для узников гауптвахты.
— Увы, на губе нынче ни души, — вздохнула она. — Личный состав до омерзения дисциплинирован. Вот и приходится убирать самой… Чаки! Ты с ума сошёл! Это же страшно дорого!
— Чай, свои грибки, барышня, не купленные! — сказал я. — Вот этими самыми руками собранные, вырванные, можно сказать, из ледяной бездны…
— Ты так и будешь с этим сосудом до вечерней поверки обниматься? Проходи в дом!
Я прошёл.
В прихожей было полутемно, и я чуть не опрокинул ведро — Лайта действительно сама занималась уборкой. А я-то думал, что у старших офицеров для этого дела есть денщики…
— Проходи в комнату, поставь на стол, я потом унесу на кухню…
На столе валялся какой-то пёстрый журнал, на него я и водрузил свою ношу — не на белую же скатерть!
Потом огляделся.
Мебели такой я ни в одном здешнем доме не видел. Только в старых кинофильмах. Трудно даже представить, что такая красота уцелела — не сгорела в войну, не пошла на растопку… А эти клинки на ковре не перешли в лапы спекулянтов…
Лайта развела руками:
— Живём как в музее! Вот на этот стул не садись, он развалится. Его я берегу для особых гостей вроде капрала Люка… А садись вот сюда, на диван…
Я поперхнулся. Паликарлик здесь бывает? Ага, значит, не один Грузовик Гай Тюнрике бьёт к ней клинья…
Чуть вслух не ляпнул…
И говорю:
— Да нет, я, пожалуй, пойду. А то скоро Мойстарик со смены вернётся, да и доктор Моорс ждать не будет…
О том, что причины у меня вышли взаимоисключающие, как-то не подумалось…
— Садись-садись. А то скучно… Вообще здесь скучно. Не поеду же я в детский лагерь? Вот вы с братцем для себя хотя бы дело нашли, грибы ловите… А мне-то куда? Салфетки вязать со всякими дурищами?
— Ну, не знаю, — сказал я. — Другие как-то устраиваются…
— Садись, я сказала! Долго будешь с ноги на ногу переминаться?
Я сел и уставился на огромный чёрный экран телеприёмника. Явная контрабанда. Или конфискат. «Сунчок-22», комплектующие из Парабайи, но сборка пандейская — а это примерно то же самое, что «пандейский десант»: сколько-то поработает, а потом темнеть начнёт. Одна радость, что бесплатный!
Лайта унесла ведро, вернулась, вытирая руки полотенцем, и плюхнулась на диван так энергично, что мы на мгновение соприкоснулись плечами.
— Я давно хотела спросить — как вы с братцем эту девочку делите?
Давно она хотела спросить! Да она вообще впервые со мной разговаривает!
— Ры… То есть Нолу… Она не девочка…
— Распечатали, значит?
Вместо того, чтобы остроумно срезать наглую красотку, я самым позорным образом покраснел.
— Я не в том смысле… Она это… Она как товарищ…
— И-ди-оты! Бедная Нолу! С каждого бока по придурку, и никто не обнимет!
Потом-то я сообразил, что это намёк и провокация, а тогда проблеял жалобно:
— Мне пора… И вообще, недопустимо, когда молодой человек наедине с барышней без третьего лица…
— Я и говорю — и-ди-оты! У вас в горах какие-то родоплеменные нравы! А у нас просто…
И халатик распахнула.
Оказалось, что сбывшаяся мечта может походить на внезапно упавший с крыши кирпич.
Вот Князь говорил и врал, что их в кадетском училище строем водили в бордель с целью лишить иллюзий. В нашем городе борделей не было, зато были молодые вдовы и бобылки, так что у меня иллюзии тоже развеялись — в прошлом году. Но одно дело — швея или аптекарша, и совсем другое — дочь военного аристократа с во-от такой родословной!
Мы в полном беспамятстве целовались, а руки наши зажили совсем самостоятельной жизнью…
Правду говорит наука, что в голове у человека два мозговых полушария. Одно моё полушарие пребывало в восторге, зато другое паниковало.
Вот сейчас откроется дверь, ворвётся господин полковник да и пристрелит меня из табельного «герцога». Или войдёт Дину, вдруг решивший помириться с отцом, и пырнёт меня кинжалом — поэту-романтику больше подходит не пистолет, а кривой пандейский тутун. Или вернётся госпожа Алька, вытащит меня из дома за волосы и поволочит по улице, вопя на весь город… Или благородные дамы так себя не ведут?
Плевать. Пусть потом меня хоть стреляют, хоть пыряют, хоть позорят. Это будет потом…
Но никакого «потом» не состоялось.
Лайта ловко вывернулась из-под меня, метнулась к телеприёмнику и врубила его.
— Ой, совсем с тобой забыла, что сейчас… «Волшебное путешествие» начнётся… — сказала она, часто дыша.
И снова вернулась на диван, но села в самый угол, подальше от меня, и всем видом показала, что отвлекать её от экрана не следует.
Вот так, юноша. Ради самой дурацкой программы… Натурального бреда сумасшедших… Живого человека… Да ещё какого живого! С ключиком!
Я немного подождал, пока живость моя станет менее заметной, и, громко пылая всеми щеками, пошёл к двери.
Ладно, бывает в жизни джакч. Плохо только, что в моей джакч бывает всё чаще.
Так вот почему я всегда ненавидел это джаканное «Волшебное путешествие»!
— Ты заходи как-нибудь! — крикнула вслед Лайта.
Я не оглянулся.
…Мужики за кружкой пива часто вспоминают и рассказывают, что до войны столичные дамочки приезжали в Верхний Бештоун как бы для лечения астмы, а на самом деле потрахаться с молодыми солекопами. Солёненького им хотелось. Про это даже анекдоты существуют. Странное дело — никто к нам больше лечиться не приезжает, а вот анекдоты живут: «А самые невезучие девушки так с астмой и воротились домой …»
Все они такие — столичные дамочки! И война их не изменила!
Что-то подобное я бубнил себе под нос, проходя по мосту. Далеко внизу издевательски шумела река, а часовой в будке совершенно гнусно подмигнул, словно знал, какой конфуз со мной только что приключился. «Дурак посватался к принцессе»…
— Чаки! Чаки Яррик! Загляни-ка сюда на минуточку!
Я вернулся в действительность.
Докторского «магистра» возле конторы господина Рашку уже не было, там по-прежнему стоял хозяйский камуфляжный довоенный неубиваемый «барсук» с коляской. Это в книжках да в фильмах дозеры мчатся по вражью душу на длинных чёрных лимузинах, а у нас тут по-простому…
Сам господин Рашку стоял в дверном проёме, крепко уцепившись за косяк. Это и понятно: доктор недавно накачал беднягу своими снадобьями. Что ему от меня понадобилось в таком состоянии? Может быть, выпить не с кем? Это в нашем-то городке?
Я подошёл и вежливо поклонился.
— Чаки, сынок, помоги мне…
А! Господин штаб-майор до своего рабочего места сами дойти не могут! Отчего бы и не помочь хорошему человеку? Он-то нам помог!
Панели в кабинете господина Рашку грязно-зелёного цвета, как в любом казённом помещении. На стене висит пустая застеклённая рамка — дозер говорит, что это групповая фотография молодых Неизвестных Отцов перед отправкой на фронт. То ли у них в органах шутка такая, то ли что…
— Есть у меня к тебе один разговор… — сказал господин Рашку, когда я бережно опустил его в старое кожаное кресло. — Садись-ка вон там, располагайся…
Располагаться пришлось на табурете, привинченном к полу, потому как больше сесть было некуда. Будто подследственному какому, честное слово…
О чём он собрался со мной толковать?
Когда я по вечерам подрабатываю в «Солёной штучке», последние клиенты вот так же норовят побеседовать по душам — и в таком же точно состоянии…
Сейчас он мне, должно быть, всю жизнь свою горькую поведает…
И тут я вдруг увидел, что на столе у штаб-майора стоит блюдечко. Белое такое блюдечко, а на нём три озёрных грибка. Наверное, Нолу и для него передачку приготовила…
Нет. Грибки, которые на столе, потемнели уже и сморщились. Это не сегодняшний улов… Значит, это те, вчерашние… Значит…
— Чаки, сынок, — сказал господин Рашку. — Вот ты объясни мне, старому служаке, откуда у нашей молодёжи такая беззаветная любовь к нашей же Боевой Гвардии?
Всё сынок да сыночек! Да я выше его на голову! Что за жизнь — любой взрослый норовит меня сынком назвать!
И пожал плечами:
— Не знаю… Врождённое, должно быть, господин штаб-майор…
К чему это он?
— Врождённое… — повторил господин Рашку. — Значит, вы вот так запросто взяли и подарили капралу Паликару такую прорву грибов? От полноты души?
— Конечно, — сказал я и сделал очень честные глаза. — Жалко, что ли? Для защитников-то наших? Мы-то ещё наловим! Да уже наловили! А им некогда пустяками заниматься!
— Превосходно! — воскликнул господин Рашку. — Ваш благородный поступок должен стать достоянием всего общества! Поэтому, сынок, ты сейчас мне подробно, поминутно распишешь весь вчерашний день. Без купюр. Без умолчаний…
Физиономия у штаб-майора была совершенно пьяная — все мышцы синюшного лица, кажется, стекли к подбородку — а вот глаза на меня уставились совершенно трезвые и от этого жуткие.
— На часы я, конечно, не смотрел… — начал я.
— Ещё соври, что у тебя и часов-то нету, — сказал господин Рашку. — Да у вас с младшим Лобату этого добра навалом. Со швеёй Блинк, например, ты расплатился за её услуги дамскими часиками кидонского производства. Причём врал, что часы золотые. Так уж не надо мне тут…
И я, то и дело запинаясь, стал подробно излагать историю нашей грибалки. Честно цитировал довоенную брошюру. Поведал про костюм нырялы-пугалы. Описывал ощущения, испытанные в глубинах Ледянки. Упомянул о спирте. Пересказал со слов Рыбы все способы грибных заготовок. И начал уже переходить к бурной и запутанной биографии адмирала Чапки…
— Стоп, — сказал дозер. — Роман «Алые от крови паруса» я прочитал ещё в твоём возрасте. Теперь перейдём к гвардейцам. Сколько человек было в вездеходе?
— Двое, — сказал я, не успев удивиться. — Капрал Паликар и пилот-корнет Воскру. И не в вездеходе, а в вертолёте…
— В самом деле, — сказал господин Рашку. — Зачем в «онагре» пилот?
— А они что — говорят, что на колёсах были? — спросил я, хотя и знал, что вопросы мне задавать не положено…
— Я верю не людям, а документам, — сказал дозер. — И выходит по документам, что ты опять врёшь: все поездки у гвардейцев расписаны в особом журнале…
— Господин штаб-майор, — сказал я. — Мне не верите — тогда хоть доктора нашего спросите. «Кренч-турбо» трещит так, что даже в его подвале должно быть слышно.
— Хорошо, — сказал дозер и хлопнул по столу ладонью. Пугливые грибки на блюдечке аж подпрыгнули. — Допустим, они действительно прилетели на вертолёте. Хоть это и странно…
К чему он клонит? Может, озёрные грибы нынче объявлены национальным достоянием, а мы добывали их варварским браконьерским способом? Может, гвардейцы всем личным составом сгорели от самогонки, а он грешит на наши грибки? И для чего врали гвардейцы про вездеход?
— Господин штаб-майор, — повторил я. — Вертолёт не такая штука, чтобы перемещаться незаметно. Его наверняка и погранцы должны были видеть. Или хотя бы слышать. Правда, он над лесом низко летел…
— Лес, вроде бы, начинается на той стороне озера, — сказал господин Рашку. — А башня ПБЗ в другой стороне…
— Летели они от Алебастрового хребта, — сказал я. — Если с причала смотреть — как раз в створе Три Всадника будут. Я не говорю, что именно от самого хребта, но с той стороны…
Да какая ему разница, откуда эти гады подвалили?
— А когда они пролетели в сторону хребта?
— Не могу знать, — сказал я. — Мы с Кня… с Дину Лобату в санатории не ночевали. Мы приехали на велосипедах утром. Может, вертолёт туда вообще не через Ледянку летел — в небе дорог нету…
— Это верно, — сказал дозер. — А не заметил ли ты в поведении корнета и капрала каких-либо странностей?
— Какие уж тут странности, — говорю я. — Боевая Гвардия в своём обычном состоянии…
И осёкся — штаб-майор ведь сам и алкаш, и гвардеец!
Но он не заметил. Или сделал вид, что не заметил.
— Так, — сказал он. — Значит, вы увидели вертолёт и стали подавать приветственные знаки, чтобы господа гвардейцы сели?
— Ну да… То есть нет. Они сами сели. Никто их не звал.
— Вот так, значит. Ладно. Потом они попросили у вас грибков на закуску, а вы щедро отдали защитникам Отечества весь свой улов…
— Ну конечно, — сказал я. — Это наш гражданский долг. Так поступил бы каждый. И ничего они у нас не просили, потому что в уставе у них сказано: «Боевой Гвардеец никогда ничего ни у кого не просит — благодарные граждане ему сами предложат и сами всё дадут»…
— Золотая у нас молодёжь, — вздохнул господин Рашку. — Одна беда — врать не умеет. Пересказал ты мне, сынок, статейку из журнала «Бравые Отчичи» за прошлый год. Только там фигурировали не озёрные грибы, а «белкины яблоки». И не гимназисты, а малолетние воспитуемые. И дело было не в Горном краю, а…
— Не читаю я этот журнал, — сказал я.
— Странно, — сказал он. — А такое впечатление, что ты один из авторов…
— Где уж мне, — сказал я. — Сочинения — и те у сына господина полковника списываю…
И замолчал. Он молчит, и я молчу.
А сам соображаю. Вот он сейчас поговорит-поговорит для отвода глаз про капрала, усыпит бдительность и потихоньку начнёт меня подводить к самому главному — к обгорелому мужику да к нетонущему ружью, а потом, глядишь, и к этой непонятке в лесу…
Доктор-то с ним наверняка не только про головную боль толковал!
Достанет господин Рашку из ящика стола свой «герцог» и верной пулей пресечёт утечку информации…
А как же тогда доктор Мор? Хотя… Может, и нет уже никакого доктора Мора. Не справился, бедняга, с управлением и слетел с обрыва в бурные воды Юи… Так всегда в органах делают…
А ведь казался штаб-майор вполне славным дядькой — для дозера, понятное дело!
Напридумывал я сам себе ужасов, теперь надо их как-то избежать.
Спокойно. Стану дождём и камнем, стану огнём и ветром…
— Господин штаб-майор, — сказал я. — Ясен день, всё было не так. Грибы у нас просто-напросто отобрали под дулом автомата, да ещё заставили погрузить в вертолёт! Мы-то думали, что всё, разошлись, а они сделали разворот и плюнули по нам из огнемёта! Наше счастье, что дело было на воде…
— Да уж, против боевого вертолёта с дамским револьвером не попрёшь… А чего сразу не сказал? — спросил дозер каким-то совсем другим голосом.
— Потому что жаловаться нехорошо, — сказал я. — И ещё потому что гвардейцы… Ну, всегда друг за друга стоят… С каким таким револьвером?
— С дамским. Типа «Этот кусачий малыш прекрасно спрячется в твоей косметичке». «Ибойка 6,2» с гравировкой: «Убей врага, вернись к той, что тебе дорога. Бартику от Лилены». С орфографическими ошибками… А «дамским» зовётся по той причине, что его держали при себе все столичные проститутки на случай клиента-маньяка… Эх! Ни врать вы не умеете, — сказал штаб-майор, — ни секреты хранить… Ты что думал — кровавый палач Тим-Гар Рашку станет покрывать пьяных мерзавцев, которые живьём жгут детей? Я давал тебе повод так думать?
— А кто докажет? — сказал я. — Доктор не видел, Паук, то есть, господин Айго, тоже не видел… А к нам вы всегда по-людски, господин Рашку, это да…
Господин Рашку махнул рукой.
— Мне доказывать не надо, давно на свете живу. Ожогов ни на ком нет?
— Повезло, — сказал я. — И вообще — может, они нас только попугать хотели?
— Попугать? — хмыкнул он. — Гвардия никого не пугает. Просто у него прицел перед глазами гулял, вот и всё везение… Но вы всё-таки напишите, как положено, заявления. Все трое. На моё имя. Только смотрите, не под копирку! Чтобы мелкие разночтения были! А то трибунал заподозрит сговор свидетелей… Обязательно — понял?
— Может, не надо никакого трибунала? — спросил я. — Зачем Гвардию позорить из-за единичного случая?
— Ну ты, сынок, верного «отчича» тут не изображай, — сказал дозер. — Мне эти заявления нужны для работы. А трибунал — как получится… Или не получится… Ты ещё вот что скажи. Куда вы свои грибы грузили и как?
— В баке. Здоровый бак, стандартный, как в солдатской столовой. Еле втиснули его за креслами…
— Понятно, — сказал дозер. — А почему еле втиснули?
— Там ещё какие-то коробки стояли, — сказал я. — Две картонные коробки. Пришлось одну поставить на другую, чтобы бак вошёл…
— Опиши коробки, — сказал господин Рашку.
— Не до того нам было, господин штаб-майор, чтобы мелкие детали рассматривать, — сказал я. — Только и думали, как бы ноги побыстрее унести. Какие коробки? А вроде тех, в которых сигареты перевозят. Но табаком не пахнет. И дырок нет. А на боках значок — красная птичка. То есть не птичка, но похоже. Надписей нет. Довольно тяжёлые. И вот ещё… На полу это рассыпано… Крошка такая пластиковая, упаковочная… Чуть-чуть…
— Вот видишь — и мелкие детали рассмотрел, — сказал дозер. — Что значит молодые глаза… Как ты считаешь — контрабанда?
— Не знаю, — растерялся я. — Такую наглость как-то и не представишь… Контрабанда в Горном краю, господин штаб-майор, была, есть и будет, но чтобы среди бела дня да на вертолёте… Горная Стража крепко обидится!
— Вот и я так думаю, — сказал господин Рашку. — Напрягись-ка ещё, Чаки, и припомни, что вам капрал говорил. Не молчком же он действовал!
— Ваша правда, господин штаб-майор. Кое-как языком ещё ворочал. Спрашивал, не видели ли мы чего наверху. В смысле — над головой.
— А вы видели?
— Нет — что там можно увидеть? Не самолёт же! Уж самолёт-то мы бы как-нибудь запомнили! На всю жизнь память! А ещё капрал сказал, что у них на башне сработал радар, вот они и полетели…
Господин Рашку хихикнул.
— Так и сказал — радар? — спросил он.
Я кивнул.
— Ну да, — сказал дозер. — Радар. Конечно, что же ещё может быть на башне противобаллистической защиты, как не радар? И сели они в вертолёт и полетели к пандейской границе за…
И тут меня осенило. «Чаки Яррик — маленький помощник большой секретной службы»…
— За телеприёмниками! — сказал я. — Точно! Вспомнил я птичку-то! «Сунчок-22»! Ещё тот джакч, потому что сборка пандейская. Ведь в Пандее как? Руки дырявые, пальцы корявые. Нет уж, лучше подкопить да взять парабайский оригинал — тот ещё внукам послужит…
— Контрабандный? — улыбнулся дозер.
— Как можно, господин штаб-майор! — сказал я. — Нет, я запишусь в нашей лавке в очередь, как положено. К пенсии моей она как раз подойдёт…
— Что-то развеселился ты, сынок, — сказал господин Рашку. — А ты знаешь, как наш Верхний Бештоун нынче на пандейских картах называется?
— Как? — спросил я. — Авэрхный Абыштун, э?
— Если бы, — сказал дозер и посмотрел на часы. — Усолье-Пандейское. Вот так-то. А теперь иди, сынок, и не забудь про заявления. Не тяните с этим делом…
…В младших классах нас то и дело водили в Музей Горного края. Это в Старых шахтах, недалеко от Соляного собора. Там есть на что посмотреть — ведь человек в наших местах начал селиться с незапамятных времён. На солонцы приходил зверь, за зверем шёл охотник, за охотником — племя. Любая яма — учебник истории.
Но не каменные орудия меня там особенно впечатлили и не шаманские штаны из перьев. А напугало мальчонку чучело рыжего горного медведя. Сейчас таких уже нет, и не больно-то жалко — был он много крупней, чем чёрный или бурый собрат, да ещё и хвостатый. А хвостом своим он запросто сносил охотнику башку.
Чучело это поставили так, что медведь словно бы летит на посетителя. Он пытается вырваться из капкана… И капкан этот показался мне страшнее самого рыжего чудовища. Был он выполнен в виде хищной рыбьей головы с острыми, как у пилы, зубами.
А экскурсовод ещё возьми и продемонстрируй нам всю эту зверскую механику в действии. И страшный звук, который произвели тяжёлые бронзовые челюсти, запомнил я, должно быть, на всю жизнь. Как и чувство облегчения — не я попался, кто-то другой…
Именно это чувство я припомнил, когда вышел из конторы господина Рашку. Громко лязгнуло где-то над самым ухом. Значит, я всё правильно сделал. Как учил разведчик в книге «Пленник Архипелага — побег из подводной тюрьмы», отвечайте только на заданные вопросы, ничего лишнего, любое неосторожное слово может стать смертельной ловушкой…
Ведь доктор-то, выходит, ничего не сказал дозеру про обгорелого. А про «мушкет» и вообще не знал. Но ведь он и меня не просил молчать! Неужели понадеялся на мою соображаловку? Стало быть, у доктора есть какой-то расчёт не светить пациента. А если Рашку и прикатит с проверкой на своём «барсуке», у господина Моорса найдётся отмазка — это, мол, фермер у меня тут лечится. Напялил на башку по пьянке вместо шапки чугунок с кипящей похлёбкой… А пацаны-то нафантазировали!
Нет! В одном месте я всё-таки прокололся! Когда упомянул про радар! То есть про слова капрала Паликара…
А судя по реплике весьма осведомлённого господина штаб-майора получается, что на башне ПБЗ никакого радара нет.
Как же она тогда нас защищает?
…Весь разговор с господином Рашку я самым подробным образом пересказал Князю на крыше санатория следующим днём.
Не рассказал только о том, что стоял на крыльце дозерской конторы и слушал, как в военном городке на плацу погранцы слаженно исполняют «Горную Стражу». С нашей стороны им вторили солекопы в пивных и барах — но в каждом заведении вели свою песню. А из самой конторы вырывался жуткий стон штаб-майора…
Словом, был обычный тихий вечер в городке Верхний Бештоун.
Но стало мне до того не по себе (да чего там — перепугался, как пацан), что рванул я, не оглядываясь, до самого отчего дома.
Мойстарик уже пришёл со смены и, должно быть, страшно удивился, что хамоватый отпрыск бросается ему на шею, плачет, несёт всякий джакч, просит прощения неизвестно за что…
На следующий день мы сидели с Князем на крыше санаторского флигеля.
Я рассказал всё, минута за минутой, умолчав только про мои подозрения относительно радара. Просто чтобы не уводить разговор в сторону.
И не сказал, ясен день, про Лайту — потому что пандейские князья известные психопаты.
Ихнее сиятельство слушали и, судя по роже, производили в уме какие-то расчёты.
Тогда я добавил:
— Прикинь — вот было бы мне уже столько, сколько Гондону — так что, я бы тогда штаб-майору всё-всё по честняку выложил? И про мужика в лесу, и про стрелялку его? Не смог бы утаить? Дозеры, наверное, джакнутых взрослых даже не допрашивают — те им сами с порога докладывают о том, что знают и чего не знают… Это как же получается? Взрослый человек сам себе не хозяин?
И тут глянул на меня Князь как папа на любимого сыночка.
— Поздравляю, старик. Наконец-то додумался. Давно пора. Хочешь быть хозяином себе — записывайся в выродки со всеми вытекающими…
— Как это — записывайся? — спрашиваю. — Тут ведь главным образом наследственность… Кому как повезёт…
— А сам-то ты, — говорит, — каким хочешь стать?
— Нормальным, — говорю. — Чтобы и человеком оставаться, и чтобы башка не болела…
Вспомнил тут же майорский стон — и аж передёрнуло всего. Это же каждый джакнутый день, утром и вечером…
— Так не бывает, — говорит Князь. — За всё нужно платить.
— Так наследственность же, — говорю.
— Не знаю, — говорит. — По-моему, тут от самого человека всё зависит.
— А доктор по-другому объясняет… — говорю.
— Слушай его больше! Он же сам джакнутый! Вот смотри — по утрам и вечерам гвардейцы орут «Славу Отцам», погранцы «Горную Стражу» и так далее. Восторг и ярость выражают. А доктор Моорс, к примеру, что делает?
— Лекцию нам читает! — говорю я. — Аж слюни по сторонам летят! Из гимназических никто так не может!
— А если бы мы вообще очканули в санаторий прийти? — загоняет Князь меня в угол.
— Тогда Пауку!
— А если бы и Паука не было? — не отстаёт корешок.
— Так его и не было, — говорю я. — Доктор его специально из разных мертвецов сшил, чтобы было кому мозги сношать…
Князь руками замахал:
— Сыночек, опомнись! Это мы сами же и придумали!
Действительно, что-то я не того… Зарапортовался…
— Кстати о Пауке, — говорю, чтобы реабилитироваться. — Когда доктор разоряется, господина Айго что-то не видно рядом. Вот что он тогда делает — яростно восторгается сам собой или корёжит его где-нибудь в чуланчике?
— В самом деле, — говорит Князь. — Надо будет как-нибудь проследить… Или Рыбу попросить… Кстати, Рыба уже джакнулась, поздравляю. Вчера ночью слышу — бормочет. Тихонько встал, подошёл к двери, чуть приоткрыл. У неё на зеркальном столике свеча горит и соль горкой насыпана. И в эту соль она из пипетки капает вроде как кровью. И приговаривает — только не на беду, как Паликару, а на здоровье…
— И вовсе девушка не джакнулась, — сказал я. — Просто не может она без чаромутия. Бабкино воспитание. Кому от этого вред? Тем более, что сбывается… Кое-когда… Стой! О чём это мы толковали, пока Рыба не возникла?
— О том, что от личности всё зависит, — сказал Князь. — Эти, как их доктор величает, эманации Мирового Света, видимо, услиливают то, что в человеке раньше заложено было. То, что никакой пропаганде сдвинуть не под силу… Знаешь, за что на самом деле отца из Гвардии попёрли?
Впервые на моей памяти так и сказал — отца. Не «господина полковника»!
— Если нельзя, то и не говори, — сказал я.
— Тебе — можно, — сказал Князь. — История совершенно дурацкая. Был День Отцов. Торжественное построение, приём в действительные бойцы Гвардии и всё такое. Жена полковника Апцу притащила портативную кинокамеру — хотела запечатлеть, как ихнему сыночку вручают берет и перчатки. Запечатлела весь праздничек. И потом всем гостям целый год крутила этот киношедевр, до тошноты. Сначала извольте фильм, потом застолье… А среди гостей случился как-то один дотошный дозер. «Ну-ка, — говорит, — отмотайте немного назад»…
— И что? — я даже дыхание затаил.
— Оказывается, этот дозер был в своё время простым «топтуном» и здорово насобачился читать по губам. Вот он и углядел, что полковник Лобату орёт не «Славу Отцам», а старый имперский гимн, тот самый — «Чаша Мира наполнена славой»… Ну и всё. Кончилась карьера…
— Ерунда какая, — сказал я. — Ну забылся…
— Не забылся, — сказал Князь. — Просто присягу два раза не дают. Во всяком случае настоящие офицеры.
— Ну и сволочь ты, Динуат, — говорю. — Таким отцом только гордиться можно, а ты…
— Не твоё дело!
Тут бы мы, несомненно, крепко помахались, да дело было на крыше. А драться на крыше хорошо только в кино, потому что в кино-то непременно упадёшь на воз сена.
Однако вокруг санатория «Горное озеро» никаких возов сена не наблюдается.
Может быть, именно поэтому крыша — самое наше любимое место. Отсюда очень далеко видно во все стороны. И понимаешь, почему древние считали, что Саракш есть содержимое Чаши Творца.
Дальние-дальние Три Всадника, кажется, нависают, как три когтя, надо всем Горным краем, и карабкаться на эти вершины, скорее всего, придётся по отвесному наклону, «отрицалке»…
На самом деле это не так, и до войны скалолазы на Трёх Всадниках то и дело совершали восхождения, обогащая горцев-носильщиков. Целое племя этим кормилось. Теперь, поди, вернулись к своему исконному ремеслу — разбою…
…— Ладно, — говорю. — Проехали. Не хватало мне ещё за чужого отца переживать — своего страдальца хватает… Слушай, Князь, а может, всё дело в половом созревании?
— Не срастается, — говорит Князь. — Мы вот с тобой вполне себе созрели, но песни-то пока не орём! И выродков тогда лечили бы путём кастрации, и наследственность заодно пресекли…
— Интересная мысль, — говорю. — Подскажи её господину Рашку… Кстати о нём! Болтаем слишком много! И слишком много он про нас знает! И про часы, и про револьвер…
— «Отчичи» стучат, — отвечает Князь. — Это у них называется «сигнализировать». И вообще в маленьких городках все всё друг про друга знают. Господин Рашку может просто целый день сидеть да пялиться в окно — и будет в курсе всех дел Верхнего Бештоуна…
И тут мне пришёл в голову очередной умственный джакч.
— Князь, — сказал я. — А по-твоему, кем лучше быть — джакнутым или выродком?
— Неверная постановка вопроса, — сказал Князь. — Не лучше, а достойней! Тогда ответ очевиден. Поэту, например, положено всегда быть в оппозиции к существующему режиму… Если это, конечно, настоящий поэт… А вот солекоп — существо по определению верноподданное…
Но сцепиться мы не успели, потому что загрохотала жесть.
Жестяной лист мы нарочно кладём под чердачной дверцей, ведущей на крышу — чтобы никто не смог подкрасться незаметно.
Не смогла и Рыба.
— Мальчишки! — закричала она. — Вы должны это видеть!
— Чего видеть?
— Пациента нашего!
— На кой он нам сдался? — спросил я. — Сама же сказала, что он кабачок… Или он вдруг заговорил на древнекидонском?
— Нет, ещё интересней… Сами увидите!
— У нас тут важный разговор, — сказал Князь. — Кстати, девушка — он у вас так и лежит в комбинезоне и ботинках?
— Зачем в комбинезоне? — обиделась Рыба. — Сняла я с него всё, как заведено в больнице…
— Срезала, что ли?
— Полагается с ожоговых срезать, — сказала Рыба. — Но ничего не вышло. Ножницы чуть не сломала. Потом догадалась, как с этой одёжкой обращаться…
Вот снова она нас приложила!
— Ну и как? — спрашиваю.
— Очень просто, — сказала Рыба. — Я же знаю, где на обычном комбинезоне положено быть швам. И по этим местам стала водить пальцем — вверх и вниз. Когда вниз — шов расходится. Когда вверх — наоборот. Как «молния», просто невидимая. Только однажды замешкалась — оказалось, на груди там застёжка косая, как у мотоциклиста… Чистенько сняла, лишней боли не причинила… Да и ткань не прикипела, не пришлось отрывать…
— Ну и как пациент? — спрашиваю.
— Рост выше среднего. Сложение атлетическое. Термическое поражение первоначально составляло девяносто пять процентов тела…
— То есть как это — составляло? — сказал Князь.
— А так, что теперь только восемьдесят. Заживает чуть ли не на глазах. Доктор считает, что всё дело в составе крови, то и дело гоняет меня за пробами…
— А ты-то как считаешь? — сказал Князь и подмигнул мне украдкой.
— Я сделала всё, что могла, — вздохнула хитрая ведьма. Про ворожбу свою не упомянула.
Ну ничего, сейчас я тебя поставлю на место!
— Рыба, — говорю. — А у него как — во всех местах сложение атлетическое?
Добрая бы девушка покраснела — но только не Рыба! Ах, да, мы же теперь медики циничные!
— Сейчас объясню, — сказала Нолу Мирош. — Вот у вас, мальчики, я знаю, есть маленький пистолетик. Так вот вы, мальчики, достаньте его и маленько застрелитесь от зависти! Вот какая у него атлетика! Жаль только, что он из варваров — нижнего белья не носит…
— Не пистолетик, а револьвер, — буркнул я потому, что нечего было больше буркать. И, кажется, сам покраснел вместо Рыбы.
Как бы избавиться от этой привычки? Хотя Гус Счастливый набирал в ряды своих «неустрашимых» именно тех, кто краснел…
— А комбинезон? — сказал Князь. — Ты его что — так распоротый и бросила?
— Я порядок знаю, — сказала Нолу. — Комбинезон я сперва попробовала постирать. Но он не намокает! И он совсем был не грязный! Изнутри он совсем другой, чем снаружи. Это трудно объяснить, но сами увидите. И ещё там что-то вроде младенческой прокладки приспособлено… То есть его можно носить практически не снимая… Ну, я его аккуратненько свернула и положила на хранение. И предметы, которые в карманах нашла, в той же коробке лежат… Хотя у него карманы — не как у нас карманы…
Два идиота! Даже обыскать «сбитого лётчика» не догадались!
— А что за предметы, Нолушка? — сладенько так поинтересовался Князь.
— Да как обычно у мужиков — всякие болтики-гаечки, — сказала Рыба. — Вот вы и разберитесь, что там такое, а то я до сих пор ещё опись не составила… Не напишешь ведь «коробочка номер один», «трубочка номер два»…
— Разберёмся! — радостно вскричал Князь.
У меня тоже отлегло от сердца. Могла бы ведь и не сказать ничего. А там, может, есть штуки посильнее «мушкета»… Главное, не показать самозваной сестре-хозяйке Рыбе свою в них заинтересованность… Подумаешь, какие-то штучки-дрючки…
— А что это мы должны видеть? — спросил я. — Чем ты нас ещё удивишь?
— Мы с доктором подвергли пациента ментоскопированию! — и голосок у Рыбы стал звонкий-звонкий. — И никакой он не кабачок! Он очень даже соображает у себя в коме! А то ведь ментоскоп зря простаивает…
Так. Значит, «Волшебное путешествие» всё-таки настигло меня…
— Только от вас тоже помощь потребуется, — сказала Рыба.
— Что за помощь? — спросил я.
— Постель под ним поменять, — сказала Рыба. — Вообще обиходить. Неприятно, конечно, но потерпишь, Сыночек. Это тебе не с благородной барышней на диванчике кувыркаться…
Окаянная Рыба! Горная ведьма!
Да можно ли в этом мире сохранить хоть одну тайну?!
Оказалось, что напрасно я боялся. Во всех смыслах напрасно.
Во-первых, с работой санитаров мы справились. В госпиталях служат такие же, как мы, парни, и ничего, не блюют, в обморок не падают… А наш пациент, сказал доктор Мор, ещё не самый страшный. Вернее, поправился он, уже не самый страшный…
Во-вторых, сообразил я, что Рыба никакая не ясновидящая, просто она прикинула — Лайта может быть дома одна. И кое-что такое про Лайту знала или слышала. Вот и хотела взять меня на понт, как господин Рашку. Но был я уже учёный и не поддался.
В-третьих, ментоскоп показал нам совсем не «Волшебное путешествие».
Доктор смотрел на экран и бормотал:
— Этого не может быть. И этого тоже. А уж такое и вообще ни туда, ни сюда… Серьёзное повреждение мозговой ткани… Да что там — сварились у него мозги… Не повреждение, а перерождение… Возникновение новой личности… А с ней и новые воспоминания… О том, чего не было и не могло быть! Вот потому-то, ребята, ментограммы и не принимаются в суде, как доказательства. И даже на допросах используются редко…
Первый сеанс был коротким. Экран затянуло туманом — это означало, что пациент заснул.
Мы увезли его на каталке из ментокабинета обратно в подвал, в лабораторию. Рыба несла капельницу. Беднягу переложили на процедурное ложе. И тут меня осенило:
— Господин доктор, — говорю. — Зачем болезного катать взад-вперёд? Ментоскоп вещь неподъёмная — значит, перетащим сюда шлем, экран, прокинем из ментоскопной кабель… У нас в гимназии преподаётся спецпредмет — монтаж шахтного электрооборудования. Так что сделаем в лучшем виде!
Поглядел на меня доктор и чуть не зарыдал:
— Не верил я, — говорит, — что когда-нибудь и от вас, негодяев и бездельников, польза будет!
И достаёт откуда-то (скорее всего, из бороды) ключи от «магистра».
Он иногда разрешал нам покататься — в зависимости от настроения и в качестве поощрения. Только недалеко, хоть и не водится в наших краях автоинспекции.
Интересно, кому бросит он ключики — Князю или мне? Ведь идея-то моя!
Но полетели ключики прямо в плавники Рыбе.
— Нолу сейчас поедет на станцию, — сказал доктор. — Мне нужно отправить послание в Академию. Вы там помогите ей — и за работу. Айго проследит, чтобы не халтурили…
И скрылся в своём кабинете.
А я-то надеялся, что господин Моорс, как всегда, поручит всё Пауку! Да уж, инициатору — первый пинок…
Мы с проклятиями вынесли с кухни несколько эмалированных бачков с грибами и разместили их на заднем сиденье автомобиля. Сиденье Рыба предусмотрительно прикрыла плёнкой.
— Доктора придётся брать в долю, — озабоченно сказала Рыба и тяжело вздохнула. — Но это выгодней, чем каждый раз попутку ловить. Я подсчитала.
— Нолу Мирош, — проникновенно сказал я. — А не пошла бы ты… замуж за Мойстарика? Он такой же деловой. И я бы наконец стал сыном богатых родителей…
— Всю жизнь мечтала до самой смерти стирать солекопские кальсоны, — сказала Рыба. — Ладно, мальчики. Плюньте мне вслед — на удачу…
И укатила.
А мы плюнули и пошли к Пауку за инструментом и кабелем. Домик, в котором располагались технические службы санатория, восставшие психи почему-то не тронули. Вот там господин Айго и обосновался.
В его мастерской меня посетила ещё одна восхитительная идея — просверлить дырку для кабеля из ментоскопной прямо в подвал. Но Паук постучал себя по голове и своими ручищами показал, какой там толщины бетон и какова длина сверла. Прямо бомбоубежище для богатых психов, а не подвал!
Не прошла моя рацуха. Так что хватит ли нам одной катушки — ещё вопрос.
Разделал я кабель, подсоединился к ментоскопу по всем правилам — и поползли мы вдоль по коридору к подвальной двери.
Почему-то мне очень не хотелось, чтобы проводка бросалась в глаза, и вёл я её под самым потолком аккуратно, без провисаний.
Князь, как личность творческая, таскал стремянку и давал время от времени полезные, по его мнению, советы:
— Натягивай, натягивай сильнее, а то не хватит!
— Сеструху свою натягивай, — строго сказал я и немедленно полетел со стремянки — чуть все гвозди не проглотил…
…Доктор Мор в своё время провозгласил, что все наши взаимные мордобойства есть следствие подавляемой обществом юношеской агрессивности, и тут главное — чтобы не было в руках предметов тупых и тяжёлых либо колющих и режущих.
Как на грех, у меня в руке был молоток, а у Князя — монтажный нож.
И разозлился я почему-то сильней обычного…
Но тут вместо драки Князь как заорёт:
— Понял я! Понял! Никакой это не бред! И никакая это не страна великанов!
Тут и я понял, о чём он. И забыл про молоток. И вспомнил про самое главное.
Там, на экране ментоскопа, жили весёлые люди громадного роста в ярких курортных одеждах. Чистые светлые лица улыбались, приближались вплотную к экрану, что-то говорили…
Потом великан в синем свитере и великанша в клетчатом, как тюремный, комбинезоне ходили вокруг очень странного дерева, усыпанного вместо листьев мелкими тёмно-зелёными иголками. Они украшали это дерево гирляндами разноцветных фонариков, большими зеркальными шарами, пёстрыми фигурками, изображающими разных фантастических зверей. На самой верхушке поместилось что-то вроде переросшего озёрного гриба, только красного цвета и с короткими щупальцами. Под деревом лежали перевязанные лентами разноцветные коробки — должно быть, с подарками, как на свадьбу. И стояла большая кукла, изображающая старика с белой бородой. Одет дедушка был так, словно квартировал в рефрижераторе или был тем самым Снежным Шаманом из горской легенды, который заморозил Трёх Всадников.
Потом пробежала крупная кошка неведомой породы — почему-то с хвостом…
— Он не в коме, понял? — кричал Князь. — Доктор ничего не просёк, потому что джакнутый и уверен, что всё должно быть по науке! А вот наш лётчик живо сообразил, что такое ментоскоп, и показывает всё по порядку!
— По какому порядку? — спросил я. Ну почему я такой тупой?
— Это его детские воспоминания, Сыночек! Ребёнку все взрослые представляются великанами — папа с мамой, родня, гости…
— Ну не знаю, — сказал я. — Ничего такого не помню. И великанов не помню — меня в этом возрасте на закорках таскали то Мойстарик, то дядька… Так что я сам был тогда великан!
— Человек, — важно сказал Князь, — в принципе помнит всё. Вообще всё. До мелочей. Только он этого не знает…
— А зачем нам его уважаемое детство? — сказал я.
— Ну почему ты такой тупой? — сказал Князь. — Как нормальный человек пишет автобиографию? По порядку: родился, учился, женился, служил там-то и там-то… Вот и он так хочет…
— А почему тогда кошка с хвостом? — сказал я — больше-то крыть было нечем.
— Значит, там, откуда он родом, кошки с хвостами, — сказал терпеливый Князь. — У кошек же есть рудиментарный хвостик? Значит, когда-то был и полноценный хвост… Или будет… Или будет?
От этой ценной мысли глаза у поэта остекленели и упёрлись в одну точку. Зрелище было довольно страшное.
— Вот видишь, — сказал я, — какая у тебя в мозгах подвижка произошла. А если бы я тебя ещё и молотком приласкал? Ты бы вообще мировое открытие сделал! Лучше гвозди собери, кигикалка пандейская!
Это такая лесная птичка, гроза белых клопов. Клюв у неё — чисто пандейский носяра!
…Провозились мы с проводкой до вечера. Потом пересмотрели на сто рядов все записанные ментограммы. Вопросов только прибавилось.
Почему семья пациента живёт в натуральном дворце или музее? На обычное людское жилище что-то не похоже… Или он там у себя был наследником престола?
Почему в этом дворце-музее посуду (на вид весьма дорогую) после обеда не моют, а сгребают в какую-то стенную нишу? Почему туда же бросают одежду, отходя ко сну? У них что — каждый день новые тряпки?
Каким образом наш маленький герой оживляет свои игрушки? И кого они изображают? Местных божков и чудовищ? То огромные глаза и уши, то нос-указка… А вот вроде бы нормальная хонтийская лошадка, только чёрно-белые полосы у неё не вдоль туловища, а поперёк…
Одного только медведя, пожалуй, ещё можно узнать.
Ах, да, почему у одного из гостей совершенно чёрная кожа? Он болен или это игра природы?
От высоких размышлений нас оторвала воротившаяся коммерсантка Рыба.
На голове у неё красовалась какая-то немыслимая причёска, похожая на кремовую розу с торта.
Её новое красное платье было самым коротким в городе.
На руках и ногах нашей ведьмы звенели серебряные пандейские браслеты.
От Нолу Мирош слегка разило букетом разных вин.
Руки её оттягивали две громадных сумки.
— Разбирай гостинцы! — закричала она. — Гулять так гулять!
Мы с Князем жалобно переглянулись и в один голос заревели:
— А деньги?!!!
— Наживём! — воскликнула Рыба, чем и посрамила нас, маловерных скупердяев.
В сумках содержался весь ассортимент чёрного рынка. Даже знаменитый кидонский ром…
Вот ведь странно — от Синего Союза и пригоршни праха не осталось, а кидонские товары откуда-то берутся…
Эх, Рыба, Рыба! А я-то тебя за Мойстарика прочил! Да он такую транжиру и мотовку и на порог не пустил бы!
В общем, вы поняли. Наш человек Рыба.
Ну и нажрались мы!
Причём не в смысле напились, а именно нажрались. Ибо опьянеть при таком количестве закуси было практически невозможно.
Не сказать, чтобы у нас в Верхнем Бештоуне голодали. Просто еда, которую можно приготовить из продуктов по карточкам, очень однообразна. Что в рабочих лавках, что в военторге. Сытно, ничего не скажешь — так ведь солдата и горняка держать впроголодь не рекомендуется. Себе дороже.
Ну, по великим праздникам можно купить что-нибудь на рынке. Но и фермерские продукты какие-то слишком обычные и унылые. А Мойстарик известный экономщик.
Суп, каша, каша, суп. Овсяные лепёшки. Варёный свиной окорок. Иногда колбаса, но наши фермеры, как ни стараются, ни настоящей пандейской полукопчёной, ни кровяной сделать не могут. Видно, по ту сторону хребта другие травки.
А тут… Я сроду и названий-то таких не слышал. И фруктов таких не видел. А некоторых надписей на банках даже Князь не мог разобрать.
Приобрела Рыба всю эту благодать у проводника Гэри Очану, весьма скользкого типа. В его магазинчике на колёсах.
Последний вагон в любом товарном составе, как известно, предназначается для перевозки грязного металлолома — его стараются собирать по всей стране, чтобы снизить фон. Вагон освинцованный, отмеченный, ясен день, зелёным черепом. Никто не полезет лишний раз проверять. Хотя стоило бы: внутри там никакой не лом, а самая натуральная лавочка, и чего в ней только нет…
Но жратва — не самое главное.
Утром я первым делом полез в шкаф — как там она? Не похищена ли местными призраками? И не приснилась ли мне вообще?
Она — это настоящая кожаная куртка военного лётчика. Тёмно-коричневая. На молнии. Со множеством карманов. На шёлковой подкладке с потайными отделениями. С отстёгивающимся меховым воротником. Совсем новая, хоть и пошита, поди, до моего рождения. Лежала, родимая, на складе, никого не трогала, пока не дотянулись до неё длинные интендантские ручки.
Кожа мягкая, ласковая, хорошо выделанная, чем-то умащённая, коли не пересохла за все эти годы. На правом рукаве шеврон с эмблемой военно-воздушных сил — запрещённый имперский герб в обрамлении золотых крылышек. И отпороть шеврон нет никакой возможности — он не пришит, а словно бы вплавлен в кожу.
Вчера поддатый Князь объявил, что и не надо отпарывать. В правительстве, сказал он, давно уже идут разговоры о том, что следует восстановить имперскую символику, упразднённую сдуру и по горячке. Тем более, что этот герб возник ещё в те времена, когда наша маленькая Отчизна и не помышляла стать Империей.
— Старый герб, — сказал Князь, — это само совершенство. Он гениален. Он прост, ярок и понятен любому. Белый круг. В нижней его части — чёрная дуга, обозначающая контур Чаши Творца. И над Чашей — алый кружок, символизирующий Мировой Свет. Всё. Воспроизведёт даже ребёнок и даже по устному описанию… Правда, враги называли наш герб «Весёлый пьянчуга», но это от зависти. Береги подарок, Чаки, это тебе не кожимитовый новодел…
Да, о такой курточке наверняка мечтает любой парень в Стране Отцов. Особенно после фильма «Самый долгий полёт». Это первая лента, снятая после войны. Там кожанку носит старший пилот Нарди Тагари, которого играл незабвенный Кел-Сат Вески. Ясен день, этот пилот остался без работы, как сотни других воздушных бойцов. И вот возвращается он в свой родной городок вроде нашего, а у самого ни денег, ни профессии, ни хрена. Родителей унесла эпидемия, дом национализировали, поскольку считали, что пилот давно подох (слова гадины-мэра — а в каком фильме мэр не гадина?) Девушка его вышла замуж за интенданта — всё понятно. Власть в городке принадлежит бандитам, а бандитами руководят замаскированные выродки. И всякая сволочь к нему цепляется именно из-за шеврона. И Нарди Тагари снимает куртку и вешает в гостиничный шкаф. И горничная Лина спрашивает, почему он носит тёмные очки. А Нарди отвечает: «Чтобы Отчизне не было стыдно смотреть мне в глаза»…
Я этот фильм, ещё чёрно-белый, раз двадцать видел. И каждый раз плакал, как маленький, когда никто во всём городке так и не пришёл пилоту на помощь, и Нарди умирал на булыжной мостовой возле ратуши, а Лина пыталась его поднять и говорила, что из столицы примчалась Боевая Гвардия, что выродков повязали, что она ждёт ребёнка и жить они будут долго-долго… и ясно было, что она врёт. Но только она правильно врёт.
И последний кадр — имперский герб на шевроне, залитый кровью.
Короче, вы поняли.
Недавно этот фильм пересняли в цвете и с другими актёрами. Но смотреть его второй раз я не пойду даже под конвоем. Потому что вместо печального пилота там геройствовал мордастый отставной капрал Боевой Гвардии, который вовсе не помер в финале, а сам всех до одного выродков поубивал, получив лишь лёгкое касательное ранение в плечико. Жалко, что не сквозное в жопу. А у бедной Лины было такое огромное вымя, что аж противно. Всем всё ясно — и никаких тебе тёмных очков…
Как Рыба догадалась, что я именно от такой кожанки заторчу? Всё-таки ведьма она.
И Князю она очень вмастила с подарком. Привезла ему тоже кожаный, но чёрный плащ с поясом и погончиками. Той же самой довоенной фирмы. Князь немедленно соврал, что именно в этих зловещих плащах ходили агенты имперской тайной полиции. Ха-ха, говорю. Какая же тогда она тайная — в униформе-то! «Вот из-за таких мелочей они и проморгали революцию Неизвестных Отцов!» — не растерялся Князь. Хрен ты его переговоришь.
Славя Рыбу, мы с песнями отправились на грибалку. Сегодня мы были готовы собирать урожай вагонами, отправлять в столицу и получать взамен вагоны же денег.
Жизнь впереди намечалась двух типов: или очень хорошая, или, если не повезёт, просто хорошая.
А покончив к вечеру с заготовками, мы втроём спустились в подвал и стали просматривать ментограммы, записанные доктором. Разговаривать при этом старались тихонько, чтобы не потревожить нашего странного лётчика.
Как и ожидал Князь, вслед за картинами детства началась сплошная учёба. В гимназию невидимого (мы же смотрели на всё как бы его глазами) мальчика повели родители (мы уже чётко выделили их среди прочих персонажей). Они покинули свой музейный дворец, по длинной зелёной аллее вышли на дорогу и… уселись прямо на асфальт. Но всё-таки не совсем асфальт.
По этой дороге не надо было ни ходить, ни ехать.
Она сама двигалась.
И не было на дорожном покрытии ни пыли, ни мусора, ни трещин, ни выбоин. Оно словно бы текло и даже казалось каким-то… живым, что ли?
Увы, всё-таки — «Волшебное путешествие»! Проезжал старый замок мимо нашей кареты, рыжий кучер облаивал стаю собак…
Чудная дорога текла по высоченному виадуку. Вокруг лежали бескрайние ярко-зелёные поля. Но что-то во всём этом было неправильное. Я даже сперва не понял.
Потом догадался.
Мальчик видел мир именно таким, каким рисуют его дети и художники-примитивисты. Массаракш, мир не был для него ни чашей, ни, тем более, сферой, а какой-то жалкой лепёшкой…
— Дефект зрения, — прошептал Князь. — Такое бывает, я читал…
— Всё равно у дока спросим, — откликнулся я.
Ехали наши герои недолго — до вокзала. Вокзал был лёгкий, стеклянный и такой огромный, что трудно было даже представить, какой величины поезда от него отходят.
Но поездов и не было.
Они ступили на эскалатор и поехали вверх. Наш мальчик как уставился на ступени, так и ехал всю дорогу — а вокзал толком рассмотреть и не дал.
Потом по остеклённому тоннелю (там тоже был движущийся пол), они переехали в вагон. Но всё-таки не в вагон, потому что вагоны не летают. Значит, это был пассажирский самолёт. Только иллюминаторы очень большие. И людей совсем немного. Богато там жили, коли могли себе позволить гонять воздушный транспорт почти порожняком…
О том, как выглядит Саракш сверху, я знал только по фотографиям да по старой кинохронике. Дину говорит, что летал дважды на гвардейской платформе, но на ней не больно-то чего внизу рассмотришь, когда ты маленький, а вокруг здоровые мужики. Может быть, хоть сейчас?..
Тут, видно, память подвела мальчонку: самолёт рванул в небо со страшной силой, но в салоне никто из стоящих даже не покачнулся, а никто из сидящих не пристегнулся в кресле. Должно быть, такие мелочи парню не запомнились, потому что он сразу прилип к иллюминатору.
Сейчас мы увидим, каков мир с высоты птичьего полёта…
Но вместо этого оказались над снежной равниной. Не сразу я сообразил, что под нами облака. Джакч. Пассажирские самолёты не могут достигнуть такой высоты, а боевые ракеты не перевозят пассажиров. Это у него воображение разыгралось. За стеклом была чернота, а в черноте вспыхивали крошечные огоньки. Куда же подевался Мировой Свет? Рассыпался, что ли, на эти искры?
И слишком уж недолгим было путешествие.
Мы почти сразу же очутились в гимназии. Вернее, в интернате. Потому что родители попрощались с нами (с будущим лётчиком, конечно, но получалось — вроде как с нами, зрителями).
Интернат… Ничего себе интернат! У нас богатеи до войны так не жили, как тамошние детки! В такой интернат я бы сам побежал, обгоняя поезда, автомобили и даже самолёты!
Местность, в которой он располагался, чем-то напоминала Горный край, только горы были пониже, и деревья здесь росли совсем другие. И росли они повсюду — даже непонятно, как работали строители, как они умудрялись возводить учебные корпуса и коттеджи для проживания, не потревожив природу. У нас бы первым делом всё вокруг повырубили, проложили дороги и прочее…
А тут гимназисты ходили на занятия (вернее, бегали) по лесным тропинкам. Как в детском лагере. Тропинки были нормальные, не текучие…
Нашего мальчика поселили в коттедже вместе с тремя другими пацанами — видно, их родители тоже были важными шишками. Представляю себе здешнюю плату за обучение.
Пацаны были чистенькие, ухоженные — ни прыщей, ни чёрных зубов, ни шрамов, ни пёстрого лишая. Видно, на руках носили их мамки-няньки и следили за ними персональные лекари, опекали особые слуги…
Но в интернате ихняя лафа кончилась — к радости бывшего кадета. Никто над ними тут не трясся и даже не особенно надзирал: сами заправляли постели, сами драили полы — это при том, что ездили по коттеджу и какие-то сильно самостоятельные пылесосы с манипуляторами — механические уборщики…
— Да уж, эти принцы крови не чета вам, засранцам! — злорадно заметила жестокая Рыба. Но за вчерашний пир и подарки мы были готовы простить ей всё, что угодно.
И ведь сглазила ведьма принцев: наш подопечный непонятно из-за чего сцепился с самым высоким и крепким из соседей!
Но чья победа вышла, мы, джакч, так и не узнали: кончилась плёнка на катушке в записывающем узле, о чём любезно сообщила надпись на экране. Массаракш-и-массаракш!
Мы пошли на поклон к доктору.
Господина Мора Моорса эта новость нисколько не огорчила.
— Знаете, ребята, — сказал он, — меня сейчас интересует не столько психика, сколько физиология нашего пациента. Потому что она имеет весьма важное прикладное значение. Слов нет, ментограммы чрезвычайно любопытные, и в другое время я бы только ими и занимался. Но долг перед Отчизной, перед народом диктует другое… Жалко, право слово. А вам я не возбраняю работать с ментоскопом — в меру, конечно. Записывайте на эту катушку, сколько войдёт, переносите увиденное на бумагу — тут пригодится талант нашего поэта, — а потом пишите поверх старой записи. Конечно, лучше бы создать полноценный и последовательный архив, но ничего не поделаешь…
Морды у нас с Князем вытянулись.
— Господин доктор, — сказал Князь. — Но это ведь очень важная информация. Нужно, во-первых, сохранить её в полном объёме, а во-вторых — привлечь самых компетентных специалистов…
— Компетентных специалистов?! — воскликнул доктор. — Ты хочешь сказать — этих бездарных столичных плагиаторов? Этих стервятников от психиатрии вроде лжеучёного шарлатана Аллу Зефа? Вот им!
И откинутой от пояса рукой показал, что именно этим гадам причитается.
— Есть выход, — вдруг сказала Рыба. — Ничего не пропадёт.
Мы все уставились на неё, знахаркину внучку.
— В кабинете покойного главного врача, — сказала Нолу Мирош, — хранится полная мнемотека пациентов санатория. Вы же сами мне показали стальной сейф. Там этих катушек сотни. А пациентов, может, уже и в живых-то нет. И весь материал теперь не годится даже для шантажа. Зачем нам хранить этот бездарный бред? «Волшебное путешествие» за бесплатно обогащать?
Надо же — «для шантажа»! Определённо не пропадёт Рыба в столице…
Доктор Мор вытаращил глаза, хмыкнул и сказал, устремив на Рыбу короткий палец:
— Прекрасно! Назначаю тебя старшей. Слушайтесь умницу Нолу, лоботрясы! Ментоскопирование продолжать. Все катушки маркировать и складывать в хронологической последовательности. Все просмотры заносить в особый журнал. Когда-нибудь я вернусь к этой проблеме…
Князь не сдавался:
— Но ведь это важнее всякой физиологии! Там показано… Да, там показано наше будущее! Помните старика-нищего у Верблибена в «Роковом визите»? «Всё, что тебе предстоит, уже пройдено мною, каждый твой шаг или жест ведаю я наперёд. Слепо доверься мне — лоцману в жизненном море, скалы и мели его будут тебе не страшны. Знай же, что ты — это я, получивший возможность вернуться, выгребший вверх по реке, именуемой Время»… Вот кто такой ваш пациент! Посланец из будущего! Он может нас предупредить о чём-то очень важном…
А я, кажется, знаю, подумал я, где находится лодка этого посланца… Та самая, которая может вверх по реке…
Чуть вслух не сказал.
Доктор, судя по движению бороды, улыбнулся.
— Фантастика, юноша. Старая добрая фантастика. Сам посуди — даже если бы существовал такой посланец в действительности, то уж наверное прибыл бы он не в нынешние дни, а в довоенное время, когда всё можно было ещё спасти — хотя бы теоретически. Нет, наш больной просто-напросто проецирует свои представления об идеальной жизни. Идеальный дом. Идеальные родители. Идеальные дороги. Идеальный транспорт. Идеальная школа, наконец. Ручаюсь, что впереди вас ждут картины идеального общественного устройства. «Остров счастливых» старины Леганта Кидонского с поправкой на технический прогресс.
— Разве это не самое важное? — сказал Князь.
Тут господина Моорса, как видно, растащило на очередную лекцию: я не Творец и так далее…
— Увы, — сказал он и раскинул коротенькими ручками. — Принято считать, что войны способствуют резкому ускорению этого самого прогресса. Да так оно и было — до последней войны. Слишком жестокой и разрушительной она оказалась. И теперь нам не до прогресса — только бы выжить. К счастью, вы были слишком малы в первые послевоенные годы. К счастью, вам повезло больше, чем миллионам других детей и взрослых. К счастью, Неизвестные Отцы не дали погибнуть всему населению Отчизны. Но предотвратить гибель отечественной науки они не могли. Это было выше человеческих сил. Наука — это институты, лаборатории, мастерские, однако самое главное — люди. А Империя людей не жалела. В идиотском и бессмысленном Его Императорского Величества Академии батальоне погибли сотни, тысячи учёных — от академиков до студентов. Их даже не успели довезти до фронта. Проклятый старый венценосный дурак! Вся эта джаканная семейка! Наука — это книги. Учебники. Монографии. Справочники. Таблицы. Словари. Энциклопедии. Миллиарды, триллионы печатных знаков, расставленных в надлежащем порядке. Но когда облака радиоактивного пепла закрыли Мировой Свет и наступили холода, все эти знаки вместе с бумагой в буквальном смысле вылетели в трубу за несколько месяцев! А те, которые не попали в ненасытные утробы самодельных печурок, сгорели вместе с библиотеками в разрушенных городах и никого не спасли. Две-три типографии в столице не успевают размножать те немногие научные источники, которые чудом сохранились. Именно поэтому вы переписываете учебники для следующих гимназистов. Да и в костяных ваших башках кое-что застревает…
Он набрал воздуху побольше:
— Так называемый Департамент науки в нынешнем правительстве состоит в основном из проходимцев и карьеристов, увильнувших от призыва! Уверяю вас, там вы не найдёте гениев. Лучший человеческий материал спалила война. Отечественная наука не просто отброшена назад. Её попросту нет. Есть несколько сумасшедших фанатиков знания вроде меня, но это — капля в море. Они даже не могут выбить средства на исследования, в отличие от Департамента пропаганды! На киностудию у страны деньги есть, а на типографию нет! Один мой знакомый сказал такие слова: вся беда в том, что энергетика Саракша слишком сильно опередила информатику. Когда вы научитесь соображать — если вообще научитесь, — вы поймёте, что он был прав. Древние жрецы в предвидении грядущих катастроф озаботились занести свои знания на каменные скрижали. Именно так дошли до нас и календарь, и периодическая система элементов. До сих пор непонятно, как им удалось эти открытия совершить. Ну ладно, календарь — это необходимость, но зачем им понадобилась таблица элементов? И как они вычисляли атомный вес — теоретически, что ли? Мы этого не знаем, а теперь уже не узнаем никогда. Они-то о нас позаботились, а мы в своей гордыне даже не создали надёжного хранилища для банков информации. Теперь собираем её по крупицам… Так что никто не будет сейчас разбираться с происхождением нашего таинственного незнакомца. Некому. Но всё-таки он появился не зря. И он поможет нашему народу не только выжить, но и возродиться. Уж я об этом позабочусь! Сейчас судьба Отчизны в моих руках! Ваши имена тоже не будут забыты…
И наступила тишина.
Потом Князь робко сказал:
— Господин доктор! Можно вопрос?
Доктор устало кивнул.
— Почему в этих ложных, как вы говорите, воспоминаниях, мир не похож на настоящий?
— Не ложных, — сказал доктор, — и не воспоминаниях. Больной воображает идеальное мироустройство. Открытый Саракш. Такой, каким его считали наши предки. Ну, почти такой. Понятие Чаши Мира, или Чаши Творца мы считали примитивной метафорой, упрощением. Глядели на людей прошлого свысока. Но вспомните слова Писания: «На пиру Творца моего чаши многие ходят вкруговую». Многие! Тысячи Саракшей, подобных тому, в котором живём мы! И разное содержимое наполняет эти Чаши! А потом пришла Её Величество Наука и неопровержимо доказала, что нет никакой Чаши, а есть Сфера, маленький пузырёк в бесконечной тверди. Корабль, вышедший из гавани, может совершить кругосветное путешествие и вернуться в ту же самую гавань. Что и было многократно подтверждено на практике. Вот ведь парадокс: религия, косная и невежественная, открывала перед человечеством бесконечность, а всезнающая наука захлопнула над ним крышку котла. Или кубка. Или гроба, как вам больше нравится… Это было тяжелейшим потрясением. Разумеется, не для земледельца-ковырялы, не для ремесленника, не для благородного невежды. Но все мыслящие люди пребывали в трансе. Узнать, что твой ещё вчера просторный и щедрый мир — всего-навсего воздушный пузырёк в бракованном стекле, что за пределы его ты не можешь ступить даже в воображении, потому что отныне воображать больше некуда — не в этом ли весь ужас бытия? Пузырёк, в котором от сырости завелась, как плесень, Первоматерия… Немудрено, что многие из лучших умов того времени предпочли добровольно уйти из жизни! А потом ничего — привыкли, притерпелись, смирились. Ну, для утешения возникла теория соприкасающихся сфер. Определили даже области этих соприкосновений. Одна из таких областей, по расчётам покойных адептов сей теории, даже расположена неподалёку от нас… Не исключено, что гость наш пришёл именно оттуда. Но кто теперь помнит про эту теорию? Кто будет её развивать? Кто станет исследовать странные области? Придётся всё начинать сначала. А для этого сначала нужно выжить…
Лекторский заряд доктора Моорса исчерпался. Он махнул рукой и пошёл прочь — и вроде словно бы уменьшился в размере. Сейчас он походил на печального горного гномика Дули, который пришёл на привычное место за привычной данью — а беспечные солекопы позабыли положить пряник в миску…
Я никогда не видел моря, хотя оно, в общем-то, недалеко от нас. До войны достаточно было сесть в поезд, проехать через тоннель под хребтом — и через несколько часов очутиться в одном из городов-курортов Пандеи Приморской. По деньгам такая поездка была доступна любой горняцкой семье. И Мойстарик успел в своё время там поплавать и понырять за ракушками. Одна такая рогатая диковина до сих пор стоит в нашем доме на комоде…
Море, говорят, ласковое было и тёплое. Не то что наша грибная делянка-ледянка.
Я стоял на крыше, смотрел на лес и воображал, что это море. Море шумит — и деревья шумят.
Солекопы, конечно, ходят в лес — но недалеко. Пикники там всякие, ягоды, грибы… Хотя нет. Грибы в лесу сейчас не собирают. Они, в отличие от озёрных, копят в себе вредную дрянь. И пройдёт, по словам учителя природоведения, ещё много лет, пока они станут съедобными…
Зато ребята из Горной Стражи, особенно те, что из лесников и охотоведов, знают лес лучше, чем свою кладовку. Если такой знаток объявится в «Солёной штучке», то получит он не по соплям, как полагается чужаку, а получит он кучу слушателей-солекопов с разинутыми ртами и много дарового пива.
Они странные вещи рассказывают. Про зверей-мутантов, например. Про рогатых зайцев. Раньше такие водились только в сказке про глупую фермершу, а теперь объявились в натуре. Ну, там, рога не рога, а наросты какие-то, но всё равно противно. И хвосты у них отвалились. Белки облысели и покрылись чешуёй. А олени такие, что от них даже самые голодные браконьеры шарахаются…
И ещё они рассказывают…
Тут загремела жесть: ихнее пандейское сиятельство проснулись, заскучали и догадались, где меня можно найти.
— Чего пригорюнился? — сказал Князь.
— И вовсе я не пригорюнился. Просто задумался, — сказал я.
— Не бери в голову, — сказал Князь. — Мало ли что доктор вчера нагородил. Господин полковник, когда его из Гвардии попёрли, лепил то же самое: все сослуживцы у него то трусливые казнокрады, то трусливые взяточники, то педерасты — опять-таки трусливые, а все настоящие герои давно развеяны чёрным пеплом…
— В том числе и герои-педерасты, — сказал я, и он заржал.
— Ну, логику ты понял, — сказал Князь. — Там, откуда тебя выгнали, ничего хорошего быть не может по определению. На самом деле не так всё плохо с нашей наукой — всё гораздо хуже…
— Да я не из-за этого, — сказал я. — Просто представил себя в джаканном пузырьке с плесенью… И как мы в этой плесени копошимся, жрём друг дружку… И уйти некуда…
— А куда бы ты ушёл? — спросил Князь.
— По движущейся дороге, — сказал я. — Как можно дальше. Куда уж привезёт.
— В распрекрасную лесную гимназию, — сказал Князь. — С автоматами для уборки и жратвой из стенной кормушки…
— Жалко, что ментограмма не передаёт звуков, — сказал я.
— Жалко, — сказал Князь. — Надеюсь, что наш язык не слишком изменится.
— А с чего ты взял, что там именно наш язык? — спросил я. — Там даже растения все другие, если ты заметил! Это, скорее всего, Архипелаг, Островная империя…
— Джакч, — сказал Князь. — Пойди в библиотеку и перелистай подшивки «Вокруг Мирового Света». На Архипелаге растительность тропическая, буйная, цветы какие-то безумные, лианы шевелятся… А в ментограммах всё вроде бы наше, но всё-таки не наше… Да и люди не похожи. Сволочи архи волосы надо лбом выбривают, чтобы умнее всех казаться…
— Волосы — джакч, — сказал я. — Мода-то меняется. Гус Счастливый вообще в парике до пояса ходил — так что, нам тоже положено?…
— Старый Енот надевал парик только в столице, — сказал Князь. — А в горах он башку наголо брил и повязывал горским платком. Да и не хочется мне думать, что архи когда-нибудь так кучеряво заживут…
— Тебя не спросят и заживут, — сказал я. — Подождут, пока мы тут передохнем, и приплывут всей бандой на Белых субмаринах за трофеями…
— Сыночек, — сказал Князь. — Это нам, поэтам, следует воспринимать мир трагически, а рабочий класс есть социальный оптимист… Упадочническое мировоззрение, как учат нас Неизвестные Отцы, самая характерная черта выродков…
— А может, я и есть выродок, — сказал я. — Что с того? Вон у отца в бригаде двое таких работают. По утрянке отмучаются — и за обушок, остатки выбирать. Их только на проходку и крепёж ставить нельзя, а на подсобку можно.
— Тогда тебе на учёт становиться положено, — сказал Князь. — У господина Рашку. И доктор тебя выгонит отсюда в три шеи…
— Ну так скажи ему! — отчего-то я разозлился.
— Не валяй дурака, Сыночек, — сказал Князь. — Рано или поздно всё само определится. Только учти — это у вас, в Горном краю, выродков ещё терпят. А в столице у них не жизнь, а джакч. Там, конечно, жизнь у всех джакч, но людям же всегда нужны виноватые. Даже бандиты среди своих не держат выродков… Сознательные у нас бандиты!
— Князь, — сказал я. — И что — сейчас все наши ровесники по всей Отчизне вот так живут и боятся, кем завтра станут? Каждое утро ждут, не заболит ли головка? Так ведь тронуться можно!
— Нет, — сказал Князь. — Как раз среди сумасшедших выродков нет — это медицинский факт. Но никто над этим специально не задумывается, да и некому — доктор прав. Мутантов все ненавидят и боятся. Как колдунов при императорах-бастардах. А насчёт всех… Не знаю. В кадетке, например, на каждый выпуск двое-трое выродков приходилось. Сперва, говорят, их отчисляли втихушку, а при мне уже торжественно, под барабаны… Но никто над этим особенно не задумывался, будущему офицеру не пристало задумываться…
От слов его мне совсем поплохело. Вспомнил, как в позапрошлом году у нас вот так вот взяли и отчислили круглого отличника, гордость гимназии — Мемо Грамену. Год ему оставалось учиться — как нам сейчас… Бабка его фельдшерицей была в амбулатории, в одиночку его подымала — родители в Нижнем Бештоуне погибли. Уволилась она сразу же, забрала внука — и куда-то увезла… Я запахнул куртку (было ещё свежо), навалился грудью на ограждение и стал смотреть на лес. Хорошо бы туда уйти и там поселиться. Чтобы не видеть ни выродков, ни джакнутых. Так ведь жили раньше в лесу охотники-одиночки, появлялись на городском рынке — шкурки там, оленина сушёная, серебряный корень… Продадут, наберут припасов, — и назад. Только повывелись, говорят, одиночки. Кто подался в погранцы на казённую пайку, кто сгинул безвестно… Да и каково это — всю жизнь одному?
Море шумит — и лес шумит. И что в нём творится, никому толком…
— Смотри! — заорал Князь. — Вон туда, влево!
Я посмотрел.
Над зелёным морем встала огромная кишка — ярко-жёлтая, в оранжевых пятнах, и тут же пропала, чтобы снова возникнуть на каком-то расстоянии. Словно змея-переросток ползла через лес в полной тишине. Да такая махина, по идее, должна все стволы переломать на своём пути, треск поднять неимоверный — аж в городе бы услыхали!
Но никакого треска не было. Жёлто-пятнистая синусоида возникала всё дальше, дальше — и, наконец, скрылась в направлении Трёх Всадников. При желании она могла бы, наверное, обвить все три вершины, как морской дракон оплетал вулканический остров в довоенном фильме «Тайны океана»…
— Что за джакч?! — произнесли мы с Князем, как по команде — и уставились друг на друга.
Потом Князь развёл руками.
— Златой Владыка долины Зартак вернулся в свою страну, — нараспев сказал он. — И светлым предвестьем грядущих благ растянулся во всю длину. Не смог его нечестивый враг удержать надолго в плену… Всё как в горской легенде. Теперь стоило бы пройти по его следу и подобрать золотые самородки…
— А вот зуб даю, — сказал я, — что мы там даже ветки обломанной не найдём. Это глюк. Или оптический обман. Ты у него башку-то рассмотрел?
— Да, — сказал Князь. — Обыкновенная змеиная башка, только огромная… И с бородой… Жалко, что у нас бинокля нет!
Ещё бы не жалко. Но во всём санатории не нашли мы ни бинокля, ни зрительной трубы для своего наблюдательного пункта. Психов не пускали на крышу полюбоваться окрестностями.
И в городе ничего нам не обломилось. Бинокли у Горной Стражи величайший дефицит, выдают их только старшим офицерам. Так что никаких «дяденька, дай позырить». Они и с родными жёнами спят — бинокль под подушку кладут рядом с пистолетом. За утерю расстрел — не расстрел, а погоны-то точно сорвут. Потому что всю военную оптику до войны производили в Хонти, как и много чего другого из оборонки…
— Что делать будем? — спросил я.
— А ничего не будем, — сказал Князь. — Что тут сделаешь? Заметку напишешь в газету «Солёная правда» или письмо в Департамент науки?
— «Солёное слово», — угрюмо поправил я его.
— Один джакч, — сказал Князь. — Так что лучше набраться и забыть, как говорил адмирал наш незабвенный Чапка. И ещё о том забыть, о чём мы с тобой давеча толковали. Незачем себе жизнь отравлять. Впереди у нас целый год. Будем добывать грибы, делить доходы и хлестать фальшивый кидонский ром. О юность моя, ты ведь сдохнешь в то самое утро… Когда я пойму, что болит голова не с похмелья…
— За то я тебя ценю, Князь, — сказал я, — что умеешь ты в трудный час утешить товарища. Слова правильные найти, пронять до самого сердца. Так ведь для того и нужны поэты, иначе их всех давно бы определили по прямому назначению — пупки в роддомах перекусывать…
— Ладно тебе, — великодушно сказал Князь. — День сегодня не грибной, так что пойдём к нашему другу. Обмоем, покормим с ложечки. Авось он нам за это чего-нибудь полезного навоображает или припомнит… Есть у нас важное дело, хвала Творцу…
Тут мне в голову что-то стукнуло.
— Князь, — говорю. — А ведь на такую змеючищу только со скорчером и ходить!
Дела у пациента, по словам Нолу, пошли получше — а в гимназии его невероятной учиться стало ещё интересней.
Никаких классов у них вроде бы не было. Были общие лекции в огромных аудиториях. Доска висела прямо в воздухе — вернее, не доска, а особый экран. То, о чём говорил преподаватель, появлялось на этом экране. Мы, конечно, не слышали, о чём он толковал, но принцип понятен. И понятно было, когда на доске текст, а когда формулы — я же не совсем тупой! Князь вон даже стихи наловчился различать: если знаки в конце строки схожие — значит, рифма.
Сильно сокрушался наш поэт, что тамошней грамоты не знает. А то присосался бы непременно к этому источнику вдохновения и попал бы в гении на чужом горбу…
А ещё там, кажется, к доске не вызывали и оценок не ставили!
Правда, в своём коттедже наш герой и его товарищи что-то строчили каждый за своим столом на пишущих машинках. То есть у ихних машинок с нашими общего только клавиатура. А буквы совсем другие. Текст возникает на экране, который растёт прямо из рабочего стола. И, надо думать, кому-то представляли они свою писанину.
А ещё на этих экранах можно было рисовать! И наш рисовал лучше всех!
Спортивных площадок у них было навалом. Особенно мне понравилась игра, когда две команды перебрасывают мяч через сетку. Разобраться в правилах несложно, если следить за физиономиями игроков. Да ещё табло висело посередине, так что мы быстро научились различать местные цифры. Князь записывал, а потом определил, что у них десятеричная система счисления, как у нас.
А как же иначе? На руках-то у них тоже по пяти пальцев!
Ничего, даст Творец, разберёмся в своё время и с буквами. То есть Князь разберётся и мне растолкует. Он же разные зашифрованные головоломки в старых журналах только так щёлкает.
И бассейны у них были — открытые и закрытые. С голубой водой. Для малышей и тех, кто постарше. С вышками для прыжков. Только наши парни всё равно решили понырять в местном пруду — за что получили втык от своего куратора. Так его Дину определил.
Этот самый куратор никак на учителя не походил. Скорее на отставного военного. Лицо такое, как из камня высеченное. Крутой мужик, сразу видно. Ну, он их жучил! Нет, рукам воли не давал и даже не орал, но сказал пару ласковых — и сразу у них морды вытянулись…
А потом он сжалился и повёз их на экскурсию.
Самолёты там такие — ни винтов, ни крыльев, и взлётной полосы им не надо. И стенки салона прозрачные, как в туристском автобусе, который в нашем санатории на заднем дворе ржавеет и рассыпается.
И снова увидел наш мальчик облака и черноту в искрах. У меня от этого зрелища вчуже башка закружилась.
Потом самолёт пробил облака и оказался над морем.
Всего я ожидал, но никак не мог подумать, что эта машина нырнёт. Что она ещё и субмарина.
И сразу вокруг нас закружился серебряный вихрь — рыбы там было видимо-невидимо.
Но самое главное не рыбы. Там жил кое-кто покрупнее.
В наших морях самыми большими и страшными считаются морские ящеры и морские драконы. Но они оказались мелочью пузатой по сравнению со здешними гигантами. У нас ничего похожего нет — ни в море, ни на суше.
Больше всего они смахивали на серых головастиков, только побольше, много побольше. С трёхэтажный дом высотой. С мощными хвостами. Ударом такого хвоста запросто можно корабельную шлюпку потопить. Их было много, взрослых громадин и детёнышей, и скользили они по волнам в одну сторону. Кажется, у них даже был вожак… То один, то другой «головастик» нырял в глубину. Один нырнёт, а другой как раз вынырнет — да как выпустит в воздух водяной фонтан!
Потом Князь говорит:
— А знаешь — их ведь пасут! Видишь катера? Их куда-то гонят!
— Может, их ещё и доят? — подковырнул я.
— Не удивлюсь, — сказал Князь. — Добывают богатырское молоко… Для атлетического сложения личного состава…
И тут наш рассказчик-показчик вырубился. Должно быть, для того, чтобы наш интерес не ослабевал. Вот чудак! Да я после этих ментограмм ни фильмы, ни телеприёмник смотреть не буду — скучно же! Выдумки и дешёвые кинотрюки!
— Я понял, — сказал Князь, — почему куратор их не наказал, а морское путешествие устроил. Он хотел им продемонстрировать, что с водной стихией шутки плохи. Даже в пруду…
Я вытащил катушку. Потом подробно, стопоря кадры, рассмотрим тамошний подводный и надводный мир…
— Так, — сказал Князь, когда мы поднялись наверх. — Теперь берём Рыбу за душу и поглядим, что за чудеса у неё в коробке…
Но не тот человек Нолу Мирош, чтобы брать её за душу!
— Облом, мальчики, — сказала она. — Гардеробная на сегодня закрыта.
— Это как? — не поняли мы.
— Я там на двери расписание вывесила, — сказала Рыба. — Так что только завтра, в часы выписки…
— Какое расписание? Какая гардеробная? Ты джакнулась, девушка!
— Ребята, — терпеливо сказала Рыба. — Мне предстоит работать в самой крупной и современной столичной клинике. А там строго! Вот я и приучаюсь к порядку заранее. Мало ли что у нас один-единственный пациент! Да хоть ни одного! А порядок должен быть!
И добавила:
— Вот вы же мышцу качаете? Так и я вырабатываю характер… Вы лучше сходите поесть. Заодно и посуду помыть. Я же вижу — одни грибы глотаете, а их нельзя на голодный желудок и помногу…
— Почему? — тупо спросил я. Князь тоже пребывал в каком-то отупении. Такого джакча ни один поэт не смог бы вообразить!
— А вы брошюрку-то для чайников до конца дочитали? Там же ясно написано: в больших количествах натощак могут вызывать галлюцинации!
Час от часу не легче! Рыба нас ещё и утреннего лесного дракона лишает!
Страшная месть и нежданный гость
Мы сидели на кухне и мрачно хлебали сочинённую Пауком «окрошку по-хонтийски».
— Врёт она всё, — сказал Князь и положил ложку. — Галлюцинации не заразны. Они у каждого свои. Не возьмут нашу ведьму ни в какую клинику по причине мракобесия и воинствующего невежества… Колдуй баба, колдуй дед! Да она перед тем, как клизму поставить, священный танец очищения начнёт изображать… И больной сам от смеха…
— Тот же результат, — сказал я, глянул на гору грязной посуды и подумал: эх, не дожить нам до светлого будущего с его чудесными устройствами! Теперь ещё и воду надо согреть…
— Вставлять ей ключик пора… — задумчиво сказал Князь. — Чтобы гормоны в голову не ударяли…
— Друзей не трахают, — сказал я.
— Но друзья и подлянок гардеробных не делают, — резонно заметил Князь.
Есть у мытья посуды такое замечательное достоинство: хорошо думается. Так что завтрашние эксперименты с вещами незнакомца стоит сперва обдумать…
— Князь, — сказал я. — Завтра в Рыбиной каптёрке не нажимай ни на какие кнопочки! Мало ли что!
— Кто бы говорил, — сказал Князь. — Не маленький. Да и вряд ли он что-то опасное в карманах таскал при таком-то оружии… Записная книжка там, зажигалка…
— Вот-вот, — сказал я. — Зажигалка. Там, может, такая зажигалка, что с ней только бронеплиты сваривать… А записная книжка в чужих руках взрывается…
Но учёные наши рассуждения прервала Рыба. Она впорхнула в кухню вся на взводе и даже похорошевшая.
— Ой, какие молодцы! А мы с доктором сейчас поедем в госпиталь. Спасать этого идиота. Ну, а потом я для него что-нибудь новенькое придумаю… Волосы возьму, ногти, семенную жидкость…
— Какого идиота, Нолушка? Объясни толком!
И Рыба, повизгивая от восторга, поведала нам невероятную историю.
…Началось всё с того, что у фермера с хутора Чёрная Глина взорвался в процессе эксплуатации перегонный куб. Самогонщик при этом не пострадал, но вся продукция была уничтожена. А фермер этот снабжал выпивкой гарнизон башни ПБЗ! Вот и настал для них сухой сезон, а поехать в Шахты они побоялись, поскольку дозер их всё-таки крепенько напугал. Так что реторта со спиртом, украденная у нас, осталась последним резервом главнокомандующего. То есть капрала Паликара.
И наш дорогой Паликарлик делить её ни с кем не пожелал. Потихоньку сам прикладывался и постоянно прятал священный сосуд от возмущённого личного состава. Прятал и перепрятывал.
И вот как-то ночью он, уже никакой, в очередной раз зашёл в канцелярию, где на тот момент хранилась реторта. Извлёк её из тайника. А свет зажигать не стал по соображениям конспирации. Споткнулся, грохнулся и разбил прижатую к груди хрупкую посудину. В зубах у него при этом дымилась сигара…
Канцелярия, в общем, запылала. А горящий капрал не сразу сообразил, что он и сам человек-факел («…То наша Гвардия проходит сквозь огонь!»), и даже мужественно пытался всё потихоньку потушить. Обгорел дурак дико. Вольнонаёмный фельдшер не взялся его выхаживать, сразу отправил на вертолёте к нам в госпиталь.
Госпитальные врачи решили, что могут дать капралу только лёгкую смерть. Им бы и тормознуться на этой здравой мысли, так нет же — связались с доктором Мором. А он и рад попрактиковаться…
— Вот, а вы не верили, дурачки! — закончила Рыба свой рассказ и показала язычок.
Я похолодел и вспомнил: «…Чтобы шкура слезла и глаза вытекли… Ни в день житья, ни в ночь спанья…»
И как-то не порадовался я свершившейся мести.
Отныне буду предельно вежлив с могущественной феей Нолу Мирош… Какой уж там ключик!
Надеюсь, великий скептик Дину Лобату сделает сходные выводы.
Но сильно нежничать с ней тоже нельзя: вдруг она решит присушить кого-то из нас? Или обоих сразу, для развлечения?
Вышли мы, пришибленные, на крыльцо. Помогли доктору уложить его приборы в машину.
Доктор посмотрел на нас с большим сомнением и сказал:
— Вряд ли мы вернёмся до утра. Оставляю больного на вас. Помните, пустоглавцы, я доверяю вам величайшее сокровище нации!
И хлопнул дверцей.
Плевать вслед на счастье мы не стали. Месть у нас, можно сказать, вырвали из рук. Капрал, коли выживет, всё равно слепым калекой будет. Герои таким не мстят.
Правда, остаётся ещё корнет Воскру. Но ведь не он же огнемёт держал. Так, на хороший мордобой потянет, не больше…
Мы сидели на крыльце в плетёных креслах, словно ветераны какие-нибудь. Ещё бы по сигарете в зубы, да мы не курим. Князь бросил — твёрдо держал слово, а я и не приучался никогда — Мойстарик сказал, что в шахте на курящего смотрят как на дурака. Не курят солекопы. А которые были курильщики, те бросают — организм не приемлет.
Значит, всё-таки допускал такую возможность, что пойду на соль.
Про Рыбу и ворожбу её мы не говорили — что тут скажешь! Умом-то я понимал, что это просто совпадение, а очко всё равно играло…
— Я понял, — сказал вдруг Князь. — Он жил в другом Саракше, после Обновления. И устроено там всё по-другому…
— Это как это?
— Представь себе стеклянный шар, до половины заполненный песком. Плоская поверхность. Не совсем плоская — есть и горы, и моря. Но Мировой Свет не в центре шара, а на самом верху — там, где у нас Архипелаг… Тогда всё получается.
Я подумал и сказал:
— Не всё. Ты же видел, что Мировой Свет у них ясно различимый и подвижный. Поднимется с одной стороны, потом опустится на другую… Допустим, на их востоке поднимется, на их западе опустится. Значит, в следующий раз он должен подняться на западе, а это не так… Я нарочно замечал — он каждый раз поднимается на востоке. Или как они его там называют… И ещё Мировой Свет бывает там красным, как на гербе…
— Значит, ты больше моего увидел, — сказал Князь. — Я-то деталями интересовался — фотка на столе, кораблик в бутылке… У них, оказывается, тоже такие штуки есть! Только парусное оснащение другое…
В кои-то веки он возражать не стал!
Когда-то учитель физики объяснял нам, почему никакая ракета не может долететь до Мирового Света. Вернее, она будет вечно приближаться к нему, но так никогда и не приблизится. Объяснял-объяснял, пока все объяснялки не кончились. Тогда он рявкнул: «Непонятно? Значит, просто запомните — это так!»
Тут Князь ему говорит:
— Выходит, для науки главное — не истину установить, а на вопрос убедительно ответить? Тогда это пропаганда какая-то…
— Правильно, — говорит физик. — Пропаганда знаний… А другой физики у меня для вас нет! Скажите спасибо, что хоть такая сохранилась! А то бы вам святые братья до сих пор про Чашу Мира пели!
Физик у нас весёлый. Вот бы ему парочку этих ментограмм показать — про что бы он-то тогда запел?
Начало смеркаться. Точно — не вернутся сегодня доктор с Рыбой. Будут гада выхаживать… А Рыба ещё скажет: «Он для меня сейчас прежде всего больной!»
Так он и всегда был больной — живых людей из огнемёта поливать!
— Есть и другой вариант, — сказал Князь. — Сфера пересечена напополам массивным таким каменным диском. И на двух его сторонах живут два разделённых человечества, а Мировой Свет ходит по окружности…
— Ага, — сказал я. — И по краям диска того две диаметрально противоположные дырки просверлены, чтобы ходить светилу беспрепятственно… Раскалённому до температуры атомного взрыва… Какие уж там два человечества!
— Возможны самые разные модели, — сказал Князь. — Вряд ли Творец повторяется. И так попробует, и этак… Иначе никакой он будет не Творец, а мудила с конвейера…
— Только с чего ты взял, что мы видим будущий Саракш? — сказал я. — Может, это как раз предыдущий Саракш? И наш мужик решил проверить — вдруг при следующем Обновлении жизнь станет ещё лучше? А тут такой джакч — капрал Паликар…
— Какие мы с тобой всё-таки умные, Сыночек! — сказал Князь.
Возразить было нечего…
Вода в озере стояла ровно, ни ветерка, тихо-тихо вокруг. Доктор не разрешил нам притащить сюда ни радио, ни музыкальный ящик с записями — мол, дома дерьма наслушаетесь! Когда-то люди большие деньги платили, чтобы здешней тишиной наслаждаться. Вот мы и наслаждались.
Далеко за озером редко и тоскливо кричала птица — не иначе, пандейская кигикалка.
И тут я услышал шаги. Явственно так услышал.
Шаги сперва шуршали по асфальту, потом заскрипели по гравию.
Я сто раз предлагал доктору обкорнать кусты на аллейке, чтобы улучшить обзор — он ни в какую! Растения-де тоже чувствуют боль!
А теперь гадай, кого там демоны несут?
— Князь, — говорю. — Револьвер при тебе?
— За каким? — сказал Князь.
— Да гости у нас, — сказал я. Тут и Дину открыл глаза и тоже увидел, как появляется из-за живой ограды крупное такое тело.
Я сразу понял, чьё.
Это был выпускник «черной» гимназии Гай Тюнрике по прозвищу Грузовик.
Не сказать, чтобы наш санаторий был этаким необитаемым островом. Вовсе нет.
Во-первых, сюда приходили и приезжали окрестные фермеры со своими хворобами, травмами, родами (абортов доктор не делал принципиально: и так людей мало осталось). Привозили мешки с мукой, свиные туши, копчёных гусей, живых кур, чёрный мёд, домашнее вино, самогон высочайшей очистки — заменитель спирта. Бабы вязали для благодетеля свитеры и шапочки, мужики подарили даже огромный овчинный тулуп — оставалось только новых Великих Морозов дождаться. В этом тулупе почему-то очень хорошо спалось, особенно на крыше.
Сам господин Моорс дарами не интересовался, встречал дарителей Паук на крыльце. Было очень похоже на картинку из учебника истории — «Имперский воевода собирает дань с горных кланов». Рожа у нарисованного воеводы была такая воровская, что становилось понятно: бедняге-императору ладно если лукошко яичек перепадёт, да и те по дороге раскокают…
Привозили сюда, превозмогая страх, и обитателей Верхнего Бештоуна — тех, от которых отказались и больница, и госпиталь. Доктор Мор говорил, что он не Творец, но иногда излечивал.
Любили к нам заглянуть и погранцы, преследующие нарушителя. Здесь они всегда могли рассчитывать на стопарик. Паук очень уважает военную форму.
Как-то раз даже двое «чёрных» гимназистиков-пятиклашек отважились сюда заявиться! Близнецы, фамилию забыл. Стоят перед крыльцом, смотрят на Паука, трясутся — но не убегают.
Мы провели их на кухню, накормили, похвалили за проявленное мужество и велели обязательно приходить годика через два, когда мы отсюда уйдём насовсем. Даже рекомендации ребятам написать посулили — для доктора. Надо же передать хозяйство в хорошие руки!
Но это всё понятно, а вот чего тут Гай Тюнрике забыл?
Мы с ним близко знакомы не были — и гимназии разные, и на год он старше меня. Но многие в городе хотели, чтобы мы познакомились поближе. На дистанции ближнего боя.
В восьмом, а особенно в девятом, я здорово вымахал и раздался в плечах. Сказалась порода, простая пища и отчищенные от ржавчины тренажёры в санатории.
А Грузовик уже давно оправдывал свою кличку. Но в гимназических вождях не состоял, был очень правильный парень, туповатый зубрила, хороший спортсмен, будущий муж и воин…
И всем страх как хотелось свести нас в поединке. Чтобы каждый, значит, защитил честь своей гимназии. Кроме того, Гай был потомственный горный стражник, как я — потомственный солекоп. Тоже, выходит, повод и предлог.
Но лично меня такая встреча ну никак не радовала. Сейчас — не знаю, а в тот раз он бы мне точно накидал.
Ох, нет, чего врать — он и сейчас бы накидал. Поскольку Князь сам же написал стишок про поединок горных стражников — «хореография чёрных пантер в непроглядную горную ночь». Хореография, понятно? А типичная драка солекопов — это неуклюжее фехтование крепёжными брусьями, сопровождаемое кряканьем, уханьем, эханьем и сквернословием. Есть разница?
Выход мне подсказала вечно коварная Рыба. Господа, внимание! Того, кто женится на Нолу Мирош, она сделает императором!
Но Рыба не хочет замуж. Так что Империи не суждено возродиться.
Мы встретились с Гаем на Пандейском рынке. Торговать там уже давно не торговали, а встречаться было принято — по традиции.
Я высказал Грузовику свои (Рыбины, конечно) соображения, и он согласился.
Во-первых, мы не два клоуна, чтобы уродоваться на потеху всякой мрази вроде нашего Гондона да ихнего Малютки Бо.
Во-вторых, разница в возрасте и классе обучения будет не в пользу Грузовика. Победит он — скажут, что здоровый кабан с подсвинком связался, задразнят. А в случае моей победы над ним просто будут смеяться до скончания дней. И не только над ним. Да, станут говорить, не тот нынче пошёл горный стражник… Их уже солекопское отродье лупит одной рукой, не выпуская из другой кружку…
В-третьих, я не вправе использовать столь явное своё преимущество в поединке с таким достойным парнем, каким я считаю Гая Тюнрике. При любом исходе означенного поединка.
Рыбины формулировки я выучил наизусть.
И сработало.
Никто из «чёрных» не посмел обвинить Грузовика в трусости — иначе сам бы нарвался на драку. Да и я вышел сплошным героем, при виде которого любая «ворона» летит задним ходом вопреки законам аэродинамики…
Мы тогда даже поговорили с Грузовиком по душам. Я не хочу после гимназии уезжать из города, а Мойстарик меня всячески агитирует. Гай Тюнрике, наоборот, должен идти в местную школу горной стражи, — ему же заблажило стать танкистом. А танковое училище — не ближний свет!
— Да ты влезешь ли в танк? — спрашиваю. Вроде бы насмехаюсь, а по сути — восхищаюсь его богатырством. Учусь у Рыбы!
— Сейчас новую машину выпускают, — мечтательно отвечает Гай Тюнрике. — «Вампир» называется. Туда точно влезу…
Так мы и разошлись без обид. И больше не пересекались.
Но что ему сейчас-то надо?
Гай Тюнрике остановился перед крыльцом и вытянул руки по швам. Я напрягся и покосился на Князя. Поэтическое создание довольно гнусно ухмылялось.
— Чак Яррик, — торжественно сказал Грузовик. — Я вызываю тебя на Акт Чести.
Во как!
Страшненькая штука — Акт Чести.
Говорят, это древний пандейский обычай. Непохоже. Скорее всего, пандейцы его когда-то злодейски придумали да навязали нашему простодушному и доверчивому народу, хотя сами сроду не собирались заниматься такими глупостями.
Это не придворная дуэль при секундантах и лекаре. И не бандитский «ших-мах» из книжки «Параллельная Империя».
Акт Чести свидетелей не предусматривает. Соперники сами договариваются о месте, сроке и условиях, после чего ставят общество в известность лишь о самом проведении Акта.
Всё прочее зависит от репутации каждого из бойцов. Особенно в случае смертельного исхода. Если судья тебе поверил — гуляй. Если не поверил, надевай клетчатую робу.
Но смертельный исход здесь не является целью. Цель — заставить противника или сделать что-то или, наоборот, чего-то не сделать. А каким образом достигнута цель, никого не касается.
Может, просто потолковали и договорились…
Посоветоваться бы с Рыбой. Но нет её, джакч, выхаживает Паликарлика, джакч, джакч и джакнутый джакч!..
— Прошу назвать причину вызова, — сказал я.
— Репутация барышни Лайты Лобату, — сказал Гай. — Каковую барышню на Балу Суженых я намерен объявить своей невестой…
Я с надеждой поглядел на Князя, но негодяй сделал невинную мордочку и спросил:
— Мне уйти?
Как будто не о его сестрице речь! Хрен поймёшь этих пандейцев!
Грузовик сказал:
— Да как угодно.
— Тогда мне угодно, — сказал Князь, — чтобы всё было организовано согласно Кодексу Калинта Седого.
Вовремя прорезался у него аристократизм. Стало понятно, что ничего подобного Гай Тюнрике в глаза не видел. Подбить его на это дело кто-то подбил, а подвести базу не удосужился. Или не мог.
Динуат Лобату овладел инициативой.
— Цель поединка? — сказал он в манере инспектора Пала Петру.
— Чак Яррик отказывается от компрометации барышни Лайты, — сказал Грузовик. — Прекращает встречаться с ней. Вести переписку. Вступать в сношения с ней через третьих лиц…
Князь захохотал: видимо, представил себе такие сношения. Потом сделал серьёзное лицо:
— В таком случае выбор места и оружия остаётся за вызванным, — сказал он. — Сыночек, где тебе удобнее?
Не скажу же я, что сроду бы не хотел столкнуться с Грузовиком ни на каком перекрёстке!
Поэтому пробормотал:
— Уступаю выбор вызвавшему…
— Тогда — Старая казарма. В полночь. Это традиционные место и время подобных поединков. Так говорят наши семейные хроники…
Ага! Его какой-то выживший из ума дедуля вдохновил!
— Не пойдёт, — сказал я. — Там вечерами всякая мразь толчётся. Скажут, что это моя или твоя поддержка…
— Отсутствие свидетелей я обеспечу, — сказал Гай. — В ином случае Акт отменяется, вызов аннулируется…
— И ты весь в джакче, — подытожил Князь.
Спасибо, Дину. Ещё немного — и Грузовик укатится отсюда ни с чем.
— Сказал же — обеспечу, — повторил выпускник Тюнрике. — Ноги повыдергаю, — уточнил он.
— Полночь — это хорошо, — сказал Князь. — Сверкнул в полуночи тутун кровавой мести — паж уронил в траву кишки младые… А срок… В ближайший выходной. Да, так.
Князь, ты что творишь?
— Нам немножко времени нужно — новую методику борьбы закрепить, — продолжил Князь. — Нетрадиционные приёмы. Но за ними будущее…
— Я тоже потренируюсь, — сказал Гай. — С отцом, со старшим братом, с майором Трембу…
— Вот и прекрасно, — сказал Князь. — Мы договорились. А без меня вы бы весь вечер промычали да прокряхтели, бирюки горные…
Ну, ты, Динуат, удружил. Не ожидал…
Гай Тюнрике отдал честь, развернулся и пошагал по аллее. Должно быть, он себя уже воображал марширующим по плацу танкового училища…
Зато я вообразил себя с поломанными рёбрами — это в лучшем случае.
— Ты всё испортил, Князь, — сказал я. — Ещё немного, и он бы отказался от своей блажи…
— Отнюдь нет, — сказал Князь. — Не отступится он от Лайты. Кто же его в армейское училище холостого возьмёт? Даже документы не примут. А пойти в школу стражи, как родня желает, гордыня не позволит.
— Конечно, — сказал я. — Не тебе же драться. Что за джакч ты там нёс про новые приёмы?
— И вовсе не джакч, — сказал Князь. — Я очень внимательно смотрю ментограммы, в отличие от некоторых…
— И? — сказал я.
— Помнишь, как наш мальчик лез по канату?
— Помню, — сказал я. — И что?
— А то, — сказал Князь, — что в другом углу спортзала он видел группу ребят, которые занимались борьбой… С чернокожим тренером… Или наставником… И это, доложу тебе, очень необычная борьба… И когда он вспомнит свои тренировки с чёрным наставником…
— А если не вспомнит?
— Он как-то понимает, чего мы от него ждём. Или чувствует… И тогда я сделаю из тебя лучшего бойца в Саракше! На крайняк — хотя бы в окрестностях Старой казармы…
Утром Князь завил:
— Я примерно представляю, как нашего безымянного друга зовут. У него односложное имя со звуком «о»: ров, стол, тор, кок, бор и так далее…
— Как узнал?
— По губам остальных обитателей комнаты прочитал!
— А, — говорю. — Так это ты, выходит, папашу заложил, джаканный чтец по губам?
Дину пропустил весь мой ядовитый сарказм мимо ушей:
— Эх, если бы я так умел…
— А что толку? — сказал я. — Язык-то всё равно незнакомый. А вот когда твои хвалёные уроки непобедимой борьбы начнутся? У меня организм хоть и крепкий, но любимый и неповторимый. А язык… Да проще дождаться, когда он очнётся.
— Ох, — сказал Дину. — Мы же его с вечера не навещали. А Рыба, считай, не отходила! Ну, она нам навтыкает! Как бы он все капельницы не повытаскивал… Или вообще не встал и не ушёл…
И мы рванули в подвал.
Ничего наш друг не повытаскивал, но опустевшие капельницы пришлось заменить. Как и всё остальное…
— Хорошо восстанавливается кожа, — сказал Князь. — Без рубцов, без синюшности этой… Доктор Мор точно на премию Фелля мог бы претендовать — жалко, что остались от этой премии только списки прежних лауреатов…
И вот с этого самого утра моя жизнь в «Горном озере» понеслась как раненый кабан по кустарникам.
Видно, Айго-Паук получил от доктора вредительское указание ни в чём нам не помогать. Он просто сидел на крыльце и курил свои листья — фабричного табака не признавал.
Князя я целиком бросил на просмотр ментограмм, а на себя взял всё остальное, и было его много.
Сварил манную кашу на порошковом молоке и покормил пациента. Отмыл плиту от следов предательского побега манки. Поставил томиться в чугунке кабаньи рёбра и начистил земляных яблок. Дома-то мы с Мойстариком сами себе готовили. Дядя Ори тоже умел кухарничать, но в самый последний момент запросто мог высыпать в кастрюлю с супом месячную пайку сахара. Мог и не высыпать, но лучше было не рисковать…
Только с одним делом покончу — сейчас же другое образуется. Потому что запустили мы порядок основательно с этой грибалкой и её неожиданными последствиями…
И странное дело — всякая работа была мне нынче в охотку и в радость. Даже самая противная и нудная.
Сперва я даже решил, что начинаю джакаться, только что песен не горланю. Потом сообразил, откуда эта нежданная радость.
Да от нашего «сбитого лётчика». От ментограмм его. Открылось нынче передо мной окно в другую жизнь. И сроду это не выдумки, ошибается премудрый доктор. Никакой гений не сможет придумать чужой новый Саракш с такими деталями и подробностями. И хорошо мне именно от того, что живёт где-то такой — настоящий — Саракш, в котором нет и быть не может страшной войны и мутантов, джакнутых и выродков, капрала Паликара и «Отчичей»… Где живут сильные и красивые парни и девки, вскормленные молоком морских гигантов. Где родители не отравляют им жизнь ранними браками, а учителя не следят за каждым шагом. Где даже среди ночи бывает виден Мировой Свет…
И никаких дурацких «эманаций» он там не испускает! И люди там не ходят строем, не орут гимны, как припадочные!
Настолько поверил я в этот иной Саракш, что грядущий Акт Чести стал мне казаться полным джакчем. Победа будет моя. И не потому, что перейму я какие-то там невиданные приёмы борьбы. Просто Чак Яррик другую жизнь видел, а Гай Тюнрике — нет!
Значит, я сильней его.
Надо думать, что у Князя такое же настроение, только он никогда этого не покажет по причине сволочной аристократической гордости. Ну и дурак.
А уж какие выводы может сделать из увиденного Рыба, я даже предположить не могу. Но вот что она сумеет найти туда дорогу раньше нас, ничуть не сомневаюсь…
— Сыночек! Иди-ка сюда!
Ну вот. Князь дождался обещанного урока борьбы…
Я окинул взглядом парадный вход.
Санаторий «Горное озеро» к приёму императорской особы готов! Да пусть хоть Неизвестные Отцы приезжают под видом обычных психов! Не стыдно принять, не стыдно кабаньим жарким угостить…
Я спустился в подвал:
— Ну, как там наше единоборство?
— Да погоди ты со своим единоборством, — отмахнулся Князь. — Он почему-то на одном эпизоде зациклился — вот посмотри… Наверное, считает его очень важным…
Вот в этом весь Дину Лобату! Сам предложил отследить тамошнюю борьбу — и уже переключился на что-то другое…
Я уселся перед экраном.
М-да. Перехвалил я слегка тот Саракш. Не так уж сильно они от нас отличаются.
В лесной гимназии к чему-то готовились, кого-то ждали. Сапоги, правда, не чистили, но сандалии обули — а обычно ведь босиком бегали, как деревенские. К тому же наша компания даже соизволила поглядеться в зеркало и немножко причесаться. Обновки из дедушкиного сундука не доставали — у них и так каждый день обновки…
Потом побежали на своё это… Ну как назвать площадку для маленьких самолётиков, которые ещё и подводные лодочки?
Для транспорта, короче.
Собралась на поле, должно быть, вся гимназия — сотни три. Форму не носили, но одеты все были схоже, никто не оригинальничал: летняя рубашка да короткие штаны. Несколько чернокожих учеников, в том числе две девочки. Волосы у них тоже чёрные и похожи на пружинки. Были совсем узкоглазые и смуглые. Очков никто не носил. От них вообще шибало таким здоровьем, что с нашей жизнью даже сравнивать не хотелось.
Учителя ходили тут же, никого не строили и не успокаивали — незачем было.
Кого же они ждут? Местного начальника или столичного гостя? Никаких плакатов, никаких флагов, никаких национальных костюмов…
И никакого оркестра.
У нас гостя встречают кружкой пива и кристаллом соли, а у них чем?
А-а, понял. Ничем. Просто сейчас должны прилететь родители. Как в обычный летний лагерь. Сначала спихнули детишек на государство, а теперь соскучились. Громадная толпа, должно быть, образуется. Интересно, на отдельных самолётиках прибудут или на одном огромном? Лучше бы на одном, а то я такой не успел как следует рассмотреть. Потому что остальное мне не интересно — ну, разойдутся по углам, начнут сюсюкать над своими чадами, а чада будут стесняться товарищей и гордо отказываться от домашнего угощения…
Что же он нам хочет показать? Обычный семейный джакч?
И вдруг все взоры, как сказал бы Князь, устремились в одну точку. И была она не вверху, как я ожидал, а совсем в другом месте.
Тут любой джакнется.
На краю лётного поля (вот как эта площадка называется, вспомнил!) стоит кое-как сколоченная из досок будка. И очень она не похожа на другие здешние здания. Ни по форме, ни по материалу. Она скорее на сортир в нашем летнем лагере похожа. Который никто не хотел чистить, поэтому все бегали по кустикам, а потом, во время ночной военной игры, то и дело орали «массаракш!» да «джакч!», так что скрытного проникновения не получилось.
Но зачем здесь-то сие убожество? В этом гимназическом городке такие отхожие места, что впору Неизвестным Отцам квартировать! Там, поди, и плюнуть-то страшно — святотатцем себя почувствуешь!
Ну, может, и не сортир, а сарайчик. Может, там лопаты да грабли хранят. Хоть и не видел я тут ни граблей, ни лопат.
Почему же все на эту халабуду уставились? На дверь, кое-как сколоченную, словно к ней наш поэт умелые ручки приложил?
И вот эта самая дверь не открывается, а попросту исчезает. И выходит из будки человек. И направляется к нам.
А мы (они, конечно, но вы поняли) выстраиваемся в две шеренги и ждём, когда он к нам приблизится.
Он высокий, худощавый, немолодой; а старики здесь редко встречаются — не доживают, что ли, до старости? Лицо вытянутое, ни бороды, ни усов. Обыкновенное лицо. Обыкновенная здешняя одежда, разве что штаны не укороченные. И никакого сопровождения, не говоря уже об охране. Да и не поместилась бы там никакая свита.
Нет, всё очень даже просто: чей-то прославленный дедушка решил навестить внучка. А до того он много лет просидел в своей крошечной хижине затворником… Тем и знаменит…
Бред какой-то. «Волшебное путешествие».
Но мы начинаем бить ладонь о ладонь. Так выражают в том Саракше приветствие. Или восхищение. Или почтение. И, видимо, человек из сарайчика этого заслуживает…
Потом мы оказываемся уже в аудитории. Все норовят занять места на первых сиденьях, так что получается толчея.
Гостю приносят какое-то подобие кресла (вообще мебель тамошняя — это отдельная песня), и он располагается там в полулежачей позиции. Должно быть, спиной мается, как Мойстарик.
Гость начинает говорить. Я, понятно, ничего не слышу, да хоть бы и слышал — толку-то, но внимаю вместе со всеми.
Обычно во время лекций здешних преподавателей то и дело возникают в воздухе всяческие схемы, карты, показывают целые фильмы, а тут ничего. Только рассказчик и мы.
Тут я себя на том поймал, что слушаю безмолвную эту речь с разинутым ртом…
Покосился на Князя. Он, видимо, тоже только что рот захлопнул и зырит, не видел ли я его позора.
— Он пилот, — сказал Князь. — Видишь, руками показывает заход на посадку…
— Он подводник, — сказал я. — Он про торпедный залп толкует…
А потом этот дед выходил у нас и артиллерист, и танкист, и даже, пожалуй, музыкант — что-то такое изображал он длинными пальцами.
— Это бывший полководец, — решил Князь. — Пожалуй, маршал. Когда-то он выиграл решающую битву, и теперь там наслаждаются миром, за что безмерно этому деду благодарны…
— А где ордена и медали? — спрашиваю. — Карты, кинохроника боевых действий, схемы сражений? Это же типичное «как сейчас помню»…
— Нет, Чаки, — сказал Князь. — Люди такого масштаба в цацках не нуждаются. И войну вспоминать не любят. Он о чём-то другом им толкует. О чём-то более важном… Вон как на него смотрят!
И вот так мы за компанию с этими бодренькими и здоровенькими гимназистами иного Саракша слушали немой рассказ, ужасались, восторгались и даже пару раз хохотали. Как все — так и мы…
После этой лекции или рассказа начался у них разговор. Чтобы задать вопрос, мы (назовём это Саракш-1) поднимаем над головой сцепленные руки, изображая письменный знак вопроса, а в Саракше-2 надо всего-навсего поднять одну руку. Правую. Хотя можно и левую.
Больше всего вопросов было, конечно, у нас с Князем. Но только нас там никто не видел, не слышал и не догадывался о нашем существовании…
Тихо и незаметно в палату проскользнула воротившаяся Рыба, так что я даже вздрогнул, услышав её голос:
— Дину, миленький, поставь закладку на этом кадре. Пусть потом Чаки срисует вон ту лазоревую кофточку — тогда весь город ко мне за выкройкой прибежит…
Доктор и Рыба приехали голоднющие — и потребовали жрать. Мойстарик непременно бы проворчал: «Что же вас в госпитале-то не покормили?», но я воздержался. Даже Яррики меняются! Кроме того, приятно было наблюдать, как скоро уничтожается моя стряпня. Зря я боялся, что пересолил…
Доктор наелся быстро, рассеянно кивнул и ушёл к себе в подвал. Рыба потребовала добавки и одновременно стала рассказывать, размахивая ложкой:
— Там у них новичок-практикант, господин Акратеон, зелёный совсем, стал возмущаться: дайте, мол, воину спокойно умереть, безнадёжный ведь случай… Ха! Мы с доком лучше знаем, кому умереть, а кому ещё рановато, пусть помучается! Я для него ещё и не то придумаю!
Я представил, что может придумать Нолу Мирош для несчастного капрала, и содрогнулся. Массаракш, да неужели я способен пожалеть эту гвардейскую гадину?
А Князь сидел скучный, ковырялся в тарелке и молчал.
После еды Рыба пришла в благодушное настроение и сама предложила нам пройти в свою каптёрку и посмотреть вещи нашего пациента. Заставила, правда, расписаться в учётном журнале…
Итак, зажигалка. Похожа на обычную зажигалку. Только вместо язычка пламени появляется этакий лучик. Маленькое огненное лезвие. Длина его регулируется движением пальца по корпусу. Лучше не подносить к бумаге, а то я этот самый учётный журнал чуть не спалил. Кроме того, на корпусе есть красная точка индикатора, как на скорчере. Видно, та же технология. Так что зажигалочка умеет подзаряжаться и будет служить вечно…
Нож в замшевых ножнах. Просто нож. Лезвие очень острое. Рукоять обёрнута шершавой шкурой неведомого зверя. Князь сказал, что такое лезвие запросто перерубит любой гвоздь и хотел было проверить своё утверждение на деле, но Рыба заорала, что скорее перерубит гвоздик самому Князю, чем позволит портить чужую вещь. Нож она отобрала, и мы не успели поглядеть, что там у него могло быть спрятано в рукояти.
Коробочка, похожая на пачку сигарет. Не открывается. При нажатии двумя пальцами по бокам начинает светиться. Возникает экранчик с непонятными символами. То есть это сперва непонятными. А потом мы сообразили, что перед нами фотоальбом, причём изображение можно получать хоть на экранчике, хоть на стене, хоть прямо в воздухе — и любого размера. Иногда изображение движется…
Снимков в этом альбоме, наверное, миллион. И, если бы мы взялись все их пересмотреть… Нет, лучше не затеваться. Потому что там одних неведомых зверей столько, что ужас. Пасти, зубы, щупальца, глазищи, бельма… Мех, чешуя, иглы… В прыжке, в броске, в атаке…
— Двести лет назад, — сказал Князь, — в Кидоне жил сумасшедший художник Ланк Лино. Вот он как раз таких тварей рисовал… Может, наш — тоже спятивший художник?
— Сами вы спятившие, — сказала Рыба. — Вы что — до сих пор не поняли, кто он?
— И кто? — хором сказали мы.
— Да охотник он! — воскликнула Рыба. — Или егерь. Или чучельник. Потому что все звери сняты при нападении, разве не видно? Вот здесь нажми — и задвигается! Он стрелял и снимал одновременно! Какие у вас, мужиков, мозги неуклюжие!
Хитрая Рыба! Она-то уже эту штуку самостоятельно изучила, а теперь картинно поражается нашему невежеству! Так нечестно!
— Так нечестно, Нолу! — сказал я. — Сама, поди, сутками колдовала над этой коробкой, а нам нарочно не давала посмотреть…
— Для вашей же безопасности, — сказала Рыба. — Чтобы у вас от страха шока не приключилось и других неприятностей…
— Неужели ты в этой системе разобралась? — не поверил Князь. — Где первый снимок, где последний?
— Это же очень просто, — сказала Рыба. — Вот значки. Это не буква, это человечек! Идут изображения людей. Родные, друзья, встречные-поперечные. Вот типичная выпускная фотография, совсем как у нас. Какой-то идиот даже рожки соседу приделал…
— А вот это его девушка, — сказал Князь. — И вот она, и здесь…
— Нет, — вздохнула Рыба. — Поэт, а простых вещей не понимаешь. Любит он её — это да, но только безответно. Ничего у него с ней не получилось…
— А ты откуда знаешь? — обиделся поэт.
— Ну это же ясно видно, — сказала Рыба. — Любому, кто не бревно бесчувственное. Отчего мужики идут в охотники, в лесники, в отшельники? От несчастной любви. Вот и нашему не повезло…
— Ложные посылки, — важно сказал Князь, — ведут к ложным выводам… Может, это вообще его мамаша. У тамошних женщин возраст определить невозможно…
— Вот извращенец-то пандейский, — сказала Рыба. — Мамаша… У них, кажется, родственные связи вообще ослаблены. Нету здесь того, что у нас именуется семейными снимками. Такими, какие у любого фермера в избе по стенам — дикое количество пучеглазой родни… Ладно, берём другой раздел — Мировой Свет над горизонтальной линией. Это пейзажи. Была бы я неверующая, так враз бы в Творца поверила — такую разную красоту создал, что её и вообразить-то нельзя! Алые джунгли! Янтарный город! Стальные кружева в чёрном небе! И ведь всё это где-то существует!
— Мы в ментограммах дотуда ещё не добрались, — сказал я. — Мы ещё гимназию никак не окончим…
И поёжился, вспомнив про заочные уроки борьбы…
— А вот и охотничий раздел, — сказала Нолу. — Это же прицел, неужели непонятно? Интересно, какой у него был последний трофей?
— А ты можешь определить?
— Запросто, — сказала Рыба. — Тут всё делается движением пальца… Вот и последний снимок… Только он какой-то… испорченный, что ли…
Я глянул на повисшее в воздухе изображение и отчего-то стало мне погано. Во всяком случае, не по себе.
Во-первых, снимок явно не получился. Смазанная неровная вспышка на заднем плане, и поэтому то, что перед вспышкой, почти невозможно разобрать. Понятно, что воображение срабатывает так, как ему вздумается. То есть сначала я увидел просто кучу камней разного размера и формы. Потом что-то сдвинулось в восприятии, и я увидел головастую ящерицу (только без рогов), которая распласталась на склоне отполированной до блеска скалы. Потом я моргнул, и…
Теперь прямо на меня пёрла огромная чёрная двухголовая обезьяна. Нет, уже не двухголовая. Просто рядом со звериной мордой торчала ещё чья-то уродливая головка в шлеме. Словно у обезьяны на спине ехал небольшой такой солдатик. Получается, что на снимке никакая не охота, а война.
Но вот где происходила эта последняя схватка, я так и не понял — всё вокруг было какое-то смазанное, искажённое…
Были, встречались на снимках существа куда ужаснее и омерзительнее, но эта тварь мне все мозги перевернула…
Я моргнул ещё раз, помотал головой — и снова увидел лишь кучу камней. И сколько ни всматривался — ни обезьяна, ни ящерица больше не появлялись. Загадочная картинка.
Во-вторых…
— Мальчики, а вы тогда в лесу хорошо местность осмотрели — ведь он у нас наверняка при оружии был? — сказала Нолу.
Проницательнейшая Рыба! Тебе бы у господина Рашку дознавателем работать!
— Искали, конечно, — сказал я. — Хрен там. Больно жирно будет, если ещё и ружьё. Много счастья не бывает… А вот это что за штучка такая забавная?
Рыба-Рыба, забудь про ружьё…
Штучка была и впрямь забавная. Больше всего она походила на детскую дудочку. Цилиндрический корпус, раструб — но никаких отверстий. И опять же крошечный экранчик.
— А, это… — сказала Рыба. — Вы с этой цацкой поосторожнее. Ничего не нажимайте… Я в ней так и не разобралась…
— Дай-ка, — сказал Князь и забрал у меня дудочку. — Похоже, ещё один фотоальбом…
Действительно, на экранчике сменяли друг друга изображения разных тварей — прекрасных и ужасных, больших и малых…
Но это были не фотографии, а, скорее, рисунки — как в учебнике зоологии. Достаточно условные… Пожалуй, это…
— Манок! — опередив меня, торжествующе вскричал Князь. — Потому и форма такая. У каждого охотника должен быть манок, Нолу, и как ты не догадалась…
— Ага, — сказал я. — Представляю, как ревёт эта скотина… Увеличь-ка её…
Скотина и впрямь была огромная. Фигурка человека рядом с ней терялась где-то в районе щиколотки — если у гигантской чешуйчатой твари имелись щиколотки…
— Не вздумай включить, — сказала Рыба. — А то вдруг мы оглохнем на всю жизнь!
— Вполне допускаю, — сказал Князь. — Запросто. Нет, мы выберем зверюшку небольшую, деликатную…
— Ну да, — сказал я. — И она, не дай Творец, прискачет к нам сюда. Или приползёт. Или просочится…
И опять мороз по коже у меня прошёл. Умом-то я понимаю, что все эти чудовища от меня отделены бездной времени, а все равно не по себе…
— Вот эта нас устроит? — спросил Князь. — Побольше кошки, поменьше морского ящера… Головка маленькая, орать особенно нечем, такой черепок не резонирует… Но должны же мы хоть один звук оттуда услышать!
— Глазки у неё нехорошие, — сказала Рыба. — Змеиные глазки…
— Значит, пошипит и перестанет, — сказал Князь и ткнул пальцем в экранчик.
Вначале было тихо, потом в этой тишине послышался шёпот. Женский шёпот, показалось мне. Ласковый такой. Нежный.
Идисюдаидисюдаидисюда…
Остановисьостановисьостановись…
Навсегданавсегданавсегда…
Несмейнесмейнесмей…
Состоронысосторонысостороны…
Некуданекуданекуда…
Насмертьнасмертьнасмерть…
Слепотаслепотаслепота…
Смертьсмертьсмерть…
Тут я обнаружил, что и вправду перед моими глазами всё черно. И что бежать из этой черноты некуда. И что мы вот сейчас все подохнем в этой дурацкой каптёрке. И что всё было зря, и на свою беду нашли мы обгоревшего охотника с его несчастной любовью…
Мрак перед глазами качался и дрожал, и словно бы выползали из него десятки таких же шепчущих тварей. И зубы у них были как иглы. И глаза их, в отличие от наших, очень хорошо видели в темноте. Если это будет продолжаться, мы просто-напросто спятим от нечеловеческого страха…
— Хватит! — закричала Рыба, и всё кончилось.
Князь с ужасом смотрел на дудку, зажатую в руке.
Здоровые инстинкты вынесли нас из подвала на крыльцо, поближе к Мировому Свету.
— Знаете, мальчики, — сказала наконец Рыба, — девушка я жадная и деловая. Что есть, то есть. Поэтому я всё думала, как бы эти штуки продать подороже. А вот теперь прикидываю, как бы их закопать поглубже…
— Не для нас это всё, — сказал я — озноб всё еще не прошёл.
— Паникёры, — сказал Князь. — Просто мы не того зверька выбрали…
— Вот именно, — сказал я. — Непонятно, кто кого подманивает: то ли охотник эту тварь, то ли наоборот…
— Охотник в такие моменты наверняка уши затыкал, как в сказке про Лакчи-морехода, — сказал Князь. — Очень полезная вещь этот манок. Надо бы нам по всей программе пройтись…
— Без меня, — сказала Рыба, встала и ушла в здание.
А на меня такая тоска навалилась, что от утреннего нежданного счастья не осталось и следа. Ничего у меня не получится. Никаких таких приёмов мне не перенять. Глупости Князь выдумал, как обычно. И накидает мне Гай Тюнрике от души. А может, и вообще убьёт… И правильно сделает…
Оказалось, что я говорю всё это вслух.
Князь даже обиделся:
— Я столько времени за ментоскопом провёл — и всё джакч? Нет, Сыночек, ты у меня станешь первым бойцом… Пошли!
И мы вернулись в подвал, хотя душа не лежала.
— Подумаешь — расстроился он, — ворчал Князь. — Напугала его нездешняя тварь…
— Дину, — сказал я. — А обезьян кто-нибудь использовал в военных целях?
Князь задумался.
— Кажется, в Кидонской Народной Лавине Гнева были подразделения дрессированных обезьян-диверсантов, — сказал он. — Сержант с рацией и десяток мартышек с поясами смертников… Хотя про Синий союз сейчас что угодно можно сочинять… А тебе зачем?
— Да я про последний снимок…
— Э-э… А ты там обезьяну увидел?
— Ну… что-то вроде обезьяны.
— А я — озёрный гриб-переросток. Снимок-то явно подводный.
— Точно, — сказал я. — Вот почему там всё такое размытое…
— Всё равно, — сказал Дину. — Что бы за чудовище ни было, оно уже вечность как сдохло. Или, наоборот, не родилось ещё… Не повод.
Поработал Дину действительно на славу. Он отобрал на специальную катушку не только сцены отдельных схваток в спортзале, но даже целый бойцовский турнир — видимо, с учениками из другой гимназии.
— Смотри внимательно, — учил Князь. — Возьми карандаш, набрасывай схемы… Рыжий верзила из нашей комнаты всех кидает, вот тебе и образец… Тем более на гвардейский боевой комплекс похоже…
Ох, не была эта борьба похожа на гвардейский боевой комплекс! Не может даже самый лучший гвардеец в мгновение ока раскидать десяток себе подобных бойцов, да ещё и обозначать при этом смертельные удары!
— Получается, он один в полную силу дерётся? — сказал я. — Или остальные просто поддаются?
— Ты рисуй, рисуй, — сказал Князь. — В процессе рисования постигнешь движение… Моторику то есть…
И тут я понял, что меня в этой чужой борьбе смущает. Или раздражает, как хотите.
— Князь, — сказал я. — А ведь они двигаются быстрее, чем мы. Куда быстрее. Человек так не может. Они, наверное, на стимуляторах каких-то…
— Да я уже понял, — сказал он. — Чего уж не понять.
— Так что же ты мне голову морочил, массаракш-и-массаракш?
— Хотел в тебе боевой дух поддержать, — вздохнул он. — Уверенность вселить… Побеждает тот, у кого сила духа… Клянусь, я всерьёз поверил, что выгорит…
— Башку бы тебе оторвать, шут пандейский, — только и сказал я, встал и вышел из комнаты.
Затея с грохотом провалилась. Спасти меня сейчас могло только одно: охотник наш выходит из забытья и немедленно приступает к моим тренировкам… Опять глупость. Никогда я не смогу совершать эти неуловимые для глаза движения… Да и у охотника наверняка другие дела найдутся. Например, дудеть в манок… А почему бы мне не взять с собой этот самый манок да не напугать Грузовика?
Я вышел из здания и принялся бесцельно бродить по дорожкам.
— Смотри куда идёшь, — сказала Рыба. — Что случилось? Ну-ка помоги развесить…
Рыба тащила тазик с влажными простынями.
— А то и случилось, — сказал я. — Один раз отбрехался благодаря тебе от драки с Гаем Грузовиком — теперь не получится…
— Знаю, — сказала Рыба. — Держи тазик.
— Откуда? — сказал я, но тазик удержал.
— Айго всё видел и слышал, — сказала она. — Придётся тебе ему поклониться, не переломишься. Так и так, господин Айго, научите меня, дурака, уму-разуму…
…— И от всей дивизии только они двое и остались — фельдфебель Айго Дан-Дир и наш док, — рассказывала Рыба. — Причём доктору пришлось сшивать фельдфебеля буквально из кусков — угадали вы в вашей дурацкой тетрадочке. А тогда ведь как было? «Уцелевших нет — есть погибшие герои и живые дезертиры». Такой был лозунг. Вот они и скитались по всей стране. Док тогда вбил себе в голову, что вернётся в столицу только с великим открытием и никак иначе. А Пауку вообще некуда было возвращаться. И не к кому. До армии он работал лоцманом на Голубой Змее. По ней тогда ходили такие колёсные пароходики под старину — для туристов… У него семья была, жена, дети, вообще большая родня, ведь на Юге так было принято — жить всем в одном огромном доме… Даже ни одной фотографии не осталось… Так что ты на него не обижайся, он тебе добра желает. Считай — как сыну…
— Да я и не обижаюсь, — сказал я. — Только у меня весь организм болит. Кажется, вот подойдёт ко мне Гай Тюнрике, ткнёт пальцем — и весь я развалился…
— Не подойдёт, — сказала Рыба. — Айго что сказал? Что у тебя руки длиннее и сильнее. Какой он там ни ловкий, а сломать ты его можешь. Ты потомственный горняк, он потомственный лесник. А горный медведь лесника без рогатины и ружья всяко задерёт…
Ой, хотелось бы верить. Ведь поверил же я Князю с его борьбой будущего. Но больше я с господином Лобату не разговариваю. Хотя сам, дурак, виноват, что в рот ему смотрел: как же, поэт, аристократ, эрудит! Учитель жизни, можно сказать! Трепло несчастное…
Паук выслушал меня, взял за ухо и потащил в спортзал. И там я понял, что все мои предыдущие тренировки были курсами для желающих похудеть домохозяек.
Господин фельдфебель Айго Дан-Дир обучал меня всего одному приёму. Одному-единственному. Но он должен был сработать наверняка. Паук нашёл среди инвентаря набитый опилками манекен для борцов, да ещё подержал его в воде, чтобы стал тяжелее. И кидал я это мокрое чудовище до тех пор, пока на плоской роже не начали мне чудиться черты выпускника Тюнрике…
Юг Отчизны был не похож на Север. Огромные семьи жили там в огромных домах на сваях. Там и боролись по-другому. Но нынче на Голубой Змее некому бороться… Во всяком случае, по правилам…
Гонял фельдфебель меня немилосердно, так что очередная грибалка показалась мне желанной передышкой, и даже нырял я на этот раз с каким-то блаженным чувством. Завтра утром Рыба повезёт грибы на станцию. Значит, завтра вечером у меня Акт Чести…
Паук сжалился надо мной и даже сделал массаж. Устал я так, что свежий гриб в рот не лез, но фельдфебель велел мне заправиться поосновательней…
Я так и уснул за столом, однако проснулся в своей постели. Не иначе Князь меня перетащил — во искупление. Всё равно не буду с ним разговаривать, пока вся эта история не кончится.
И снова мне приснился чужой сон. Будто живу я и работаю на том самом плоском Саракше в небольшом коттеджном посёлке. Куда ни глянь — степь, которую я только в кино да в ментограмме видел. Все друг друга знают, все заняты общим делом — правда, я не понял, каким именно. Что-то немилосердно научное. И вдруг я понимаю, что случилась какая-то беда. Во сне непременно есть беда — то ты убил кого-нибудь, то от полиции скрываешься, а тут ещё хуже. Со всех сторон на наш посёлок идёт чёрная стена, и это смерть. Спрятаться некуда. Но никто не бегает, не психует, водку не жрёт и счетов не сводит, как было бы на самом деле. Достойный народ подобрался. Ну и я никого своими проблемами не гружу. Хотя ничего не понимаю.
И вдруг вижу знакомое лицо. Нет, не из здешних. Это тот самый высокий длиннолицый старик из ментограммы нашего охотника. Он лежит на траве и беседует с каким-то типом в странном белом шлеме. И я понимаю, что только он может мне помочь или хотя бы растолковать, что тут происходит. Подхожу и о чём-то спрашиваю — знать бы о чём. А он мне отвечает примерно так: если не знаешь, какое решение принять, прими самое доброе… Вот спасибо!
Надо ли говорить, что проснулся я поздно и в самом паршивом настроении. Ни разу не боевом.
Я уныло шлялся по санаторию — весь в себе, не обращая внимания ни на что и ни на кого. Я не обратил внимания на то, что Рыба уже уехала на станцию. Я не обратил внимания на то, что завтрак нынче приготовил самолично Князь (догадался, мерзавец, что яйца для салата надо очищать от скорлупы!). Я вообще был нигде.
Вывело меня из этого чёрного джакча только возвращение Рыбы.
На Нолу Мирош лица не было. Уж явно не заходила она ни в парикмахерскую, ни в косметичку. Даже, кажется, постарела наша Рыба и стала походить на свою бабку-ведьму…
Как-то меня это тряхнуло. Князя, видимо, тоже, хотя разговаривать с ним я пока что не буду…
Нолу достала из сумочки купюры, свёрнутые цилиндриками.
— Всё, мальчики, — сказала она. — Похоже, накрывается наше озёрно-грибное предприятие…
— Что такое?
Рыба откинулась на спинку плетёной скамьи и закрыла глаза.
— Во-первых, — сказала она, — проводник нынче был другой. Мордастая такая сволочь с наколкой на бычьей шее. «Где Гэри?», — спрашиваю. А он ржёт: «Заболел, простудился!» Сперва он вообще платить не хотел. Тогда я сказала, что вот сейчас всё раздам станционным ребятам безвозмездно. Ага, проняло: грибы им всё-таки нужны. В чём дело, спрашиваю. А в том, отвечает, что в столице грибами заинтересовались серьёзные люди. Очень серьёзные, понимаешь? И подмигивает.
— А ты что?
— А я тогда говорю — если добываем товар мы, то и цену назначаем тоже мы. А он отвечает — не при Семи Королях живём, а в централизованном государстве! Есть в столице такой народный антимонопольный комитет — слышала?
— Бандюганы то есть, — сказал Князь.
— Ну да. Сообразила. Тогда пусть, говорю, твои серьёзные люди сами сюда приезжают и сами ныряют во все здешние лужи подряд, пока не наткнутся на грибы. И то если им кто-то выпишет пропуск в закрытую зону. Нет, говорит этот поганец, вы и будете по-прежнему нырять — и сдавать по нашей цене. Интересно, говорю, кто это нас заставит? А вот посмотришь, говорит. Руки у нас длинные, а методы эффективные. Скоро, мол, убедишься…
— Чушь, — сказал я. — Никогда в Верхнем Бештоуне бандиты не командовали, у нас хозяева хуже всяких бандитов. В Нижнем — другое дело, да ведь нет его больше…
— Я тоже так думаю. Ну как они нас заставят? На всякий случай просидела в машине до отхода состава — вдруг какие-то новые люди объявятся. Никого. Но всё равно мне эта история не понравилась… Придётся всё-таки через военных товар реализовывать, процент им отстёгивать… Массаракш! Стоит только бедной девушке вынырнуть из джакча, как какая-нибудь сволочь…
Сколько наша Нолу ни держалась, только случилась и с ней истерика. Смерти тогда, на плоту, не побоялась, а тут расклеил нам девушку приблатнённый столичный гадёныш!
Мы наперебой принялись утешать Рыбу, гладить по голове и обнимать. Хотя с Князем я всё ещё не разговариваю.
— Стоп, — говорю. — Что-то тут не вытанцовывается. Ты, Нолу, права — режим закрытой зоны никто не отменял. У Гэри Очану, как и у всей поездной команды, допуск первого уровня, всё равно что на военный завод. Родня до пятого колена и всё прочее… Если бандиты своему человеку такой купили…
— …то ничего не поделаешь, — сказал Князь. — Значит, кто-то очень влиятельный в этом заинтересован. Покруче бандитов. Дикие деньги наши грибки в столице приносят…
Как бы мне ему возразить, чтобы всё-таки не разговаривать?
— Нолу, — говорю. — Если бы именно так было, то и прикатила бы сюда целая команда с подводным снаряжением и упаковочным оборудованием. Это просто авантюра какая-то. Надо штаб-майору сообщить. Всё равно он ничем не рискует — дальше Горного края не пошлют… А допуски — как раз его забота…
— Настоящим верноподданейше сообщаю вашей бдительности… — ядовитейшим образом сказал Князь.
— Нет, Нолу, — говорю. — Это не донос. В Горном краю спокон веку любой пацан, увидевший чужака, со всех ног в Стражу бежал. И никто это не считал позором, кроме отдельных аристократических выродков…
— Вроде Верблибена, — добавил Князь.
— Твоего джаканного Верблибена, — говорю, — всего лишь на гауптвахту запятили, когда он сына горского вождя отпустил. А при Старом Еноте посадили бы предателя на кол со всеми его джаканными сонетами и триолетами! Декламируй на здоровье!
Массаракш! Всё-таки я с ним разговариваю! Вынудил, изверг!
Но как вовремя я про господина Рашку вспомнил!
— Ребята, — говорю. — Мы уже давно нашему дозеру должны накатать три заявы на капрала Паликара. Совсем это у меня из башки вылетело. Только чтобы написано было по-разному, а не под копирку! Самое время заняться! Не расходиться!
Сбегал в библиотеку, принёс бумагу и три пожелтевших конверта с эмблемой санатория.
Нут, тут уж наш поэт постарался, чтобы не под копирку.
В моей жалобе капрал «струдом нашол и памачился», у Князя — «осквернил священный берег древнего озера», а целомудренная Рыба вовсе этого факта не заметила… Разнообразие, джакч!
И как-то отвлёкся я от мрачных мыслей. И даже повеселел.
— Князь, — говорю. — Давай я тебя прощу. Но сперва позволь на тебе один приёмчик опробовать, а то надоело мне бросать через себя это сырое чучело…
— Да запросто, — говорит Князь, тоже повеселевший. И выходит на гравийную дорожку.
— Нападай, — говорю.
— Я тебе нападу! — закричала Рыба. — Я вам обоим сейчас так нападу! Нам с доком ещё одного больного не хватало! Отставить! Дети малые! Тебе, Сыночек, не то что Акт Чести — тебя из песочницы до срока выпустили! Пошли-ка лучше на кухню — поможешь…
Вообще-то сегодня штрафником себя чувствует Динуат Лобату. Но, значит, понадобился я Рыбе зачем-то…
Пришли мы на кухню. Нолу для виду погремела посудой в баке и говорит:
— Господин Айго тебя по-своему подготовил, а я хочу по-своему. Чтобы наверняка. Этот самый Тюнрике мне никто, а ты моя единственная родня после бабушки. Хоть и не стоило бы тебе, негодяю, это говорить. Слушай. Кто такая Лерта Чемби, ты знаешь…
— Как не знать, — сказал я. — Неразлучница вечная. Лайта и Лерта — подружки-хохотушки… В женской школе два цветочка — голубой да аленький…
— Ну да, — сказала Рыба. — Лучшая подруга барышни Лайты. И заметь, Чаки: глупая красавица обычно выбирает в товарки дурнушку вроде меня — для контраста. А умная — такую, чтобы лишь самую малость похуже была. Но на эту самую малость вы, дурачки, и западаете…
— Не понял, — сказал я, потому что и вправду не понял.
— Проехали, — сказала Рыба. — Это я так, между делом. Но вот тебе и дело. Гай Тюнрике имеет виды на Лайту Лобату, так?
— Ну, — сказал я.
— А вот Лерта Чемби имеет виды на самого Гая Тюнрике. И не только виды. Она его очень даже активно обрабатывает.
— А я-то тут причём?
— А вот причём, — торжествующим голосом произнесла Рыба. — Если вдруг почувствуешь, что он тебя одолевает, скажи ему примерно так… Или нет — скажи сразу при встрече. Чтобы ему как дубиной по почкам, болевой шок…
— Что сказать-то?
— Скажи: вот ты из-за Лайты на Акт Чести решился, а того не знаешь, что Лерта твоя в положении! Или лучше как вы говорите — залетела!
— А она залетела? — удивился я.
— Не твоё дело! Твоё дело — сказать!
— И что будет?
— Вот идиот! — воскликнула Рыба. — Да то и будет, что он растеряется. Руки опустятся, ноги подогнутся. Тут ты и дай ему изо всех сил кулаком по башке, чтобы сознание потерял. Мозги я ему потом вправлю деревенским способом, а победа будет твоя…
О Рыба, Рыба! Наш великий стратег и непобедимый тактик!
— Не знаю, — сказал я. — Может, честнее будет этот ужасный манок применить?
Уже стало смеркаться, когда я взгромоздился на велосипед и покатил навстречу всяким неприятностям, поскольку ничего иного не ждал. Тут и сон дурацкий, и новости от Рыбы, и полная в себе неуверенность…
— Давай я тебя подстрахую, — предложил Князь. — Возьму скорчер и покачу параллельно по лесу…
— Ну да, — сказал я. — Только треск пойдёт. Да и не такой уж грозный этот Грузовик, чтобы на него со скорчером ходить…
— А что? — сказал Князь. — Разнесу я его из кустов на мелкие частицы, как тот валун, а люди подумают, что он испугался и сбежал от поединка…
— Во-первых, никто не поверит, что Гай сбежал, — говорю я. — Не такая у него репутация. Во-вторых, куда это он может сбежать? В Пандею через снежные перевалы? А в-третьих, не вздумай действительно меня преследовать!
Поехал, и забыл даже сказать Князю, чтобы плюнул вслед на удачу. И он забыл, это уж наверняка — дурацкое простонародное суеверие…
Но до встречи с Гаем Тюнрике мне полагалось сперва проехать в город и навестить господина Рашку. Конверты с жалобами я поместил в потайной карман пилотской куртки за подкладкой. Куртку придётся снять, когда начнём. Кроме того, доктор Мор велел передать штаб-майору коробку со своими снадобьями.
Наверняка про грядущий Акт Чести судачат по обеим сторонам моста. В нашем городе ничего не скроешь. Лайта ходит задрав нос, зато Мойстарик… Как-то я про него не подумал. Как-то я про него вообще слишком уж мало думаю. Конечно, вмешиваться он не станет, не положено, а на сердце-то у него что творится?
В Акт Чести ни полиция, ни военное начальство вмешаться тоже не могут. Зато господин штаб-майор, который наверняка узнал обо всём раньше всех, вполне может заделать мне подлянку в виде затяжного допроса по поводу гвардейских безобразий. Или вообще поместить под стражу до выяснения. Имеет право и чрезвычайные полномочия.
Значит, приехать к нему нужно как раз после вечернего приступа, когда он будет еле живой, вцепится в коробку с лекарствами и ни о чём другом думать не сможет. Хотя старый алкаш двужильный…
Пока я размышлял, крутя педали, совсем стемнело. Включил динамо-фонарик на руле. Как ни хорошо строили дороги до войны, а число выбоин растёт…
Года два назад мне пришлось однажды возвращаться из санатория в город ночью. Ну, не совсем ночью, а вот в такое же время, когда быстро темнеет. Не помню, почему, но позарез мне надо было домой. А Князь, кажется, щиколотку тогда потянул. Или это я ему ногу выдернуть пытался — не помню. Короче, пошёл я один вот с таким же фонариком — вжж, вжж…
А в лесах наших может почудиться всякое — и, к сожалению, не только почудиться. И вот иду я, и кажется мне, что за мной кто-то увязался. И не сказать, чтобы это двуногий был. Цокает сзади кто-то по гравию на обочине. Оглянусь, направлю луч — никого. Несколько раз внезапно оборачивался — может, глаза этой твари сверкнут? Особенно страшно стало в низинке у ручья, когда туман пополз. И звук стал громче: не только когти звенят, но и галька шуршит… Так и доцокала за мной неопознанная зверюга до Старой казармы. А дальше, как известно, лесной нечисти ходу нет…
Странно, но вот и сейчас слышал я за спиной тот же самый звук. Велосипед у меня в порядке, движется бесшумно, асфальт чуть шуршит, и вдруг то самое — цок-цок…
У того, давешнего мальчишки, забот в жизни было поменьше, а нынешний Чак Яррик не железный.
Я остановился и посмотрел назад и увидел силуэт на обочине. Это была лесная собака — не самая крупная. Она демонстративно уселась, словно ожидая, когда я продолжу движение.
В народе принято списывать на лесных собак все бесследные исчезновения. После нападения прочих хищников всегда что-то остаётся — кости, обрывки одежды, снаряжение… Но лесные собаки, говорят, такие сообразительные, что все следы своих преступлений закапывают глубоко в землю. Вероятно, чтобы на них не подумали. Но на них ведь всё равно как раз из-за этого и думают…
Хорошо, продолжу движение. Будь по-твоему, хитренькая собачка. Может, ты и вправду такая умная, как погранцы рассказывают. Но ты не такая быстрая. А дорога здесь пойдёт под горку, и когда я как следует разгонюсь…
Разогнался я как следует — не потому, что испугался этой собаки, а потому, что достали вы меня все сегодня!!!
Ну, как ты там — отстала?
Оглянуться я оглянулся, а того, что впереди, не увидел и полетел через руль.
…Когда я пришёл в себя, то оказалось, что я лежу на поляне. Неподалёку от меня горит в траве пара шахтёрских фонарей типа «надежда». А вокруг высятся семеро бродяг в длинных балахонах с капюшонами, и каждый опирается на дрын.
Ага. Ребята работают под ровенов — древних монастырских ополченцев. В том же учебнике истории, где воевода потрошит горцев, есть и такая иллюстрация: «Патриоты-ровены вершат правосудие над бродячим еретиком». Вот так же на дороге беднягу тормознули. Правда, днём…
Князь, Князь, может, ты всё-таки меня не послушался и поехал следом, прихватив страшный мушкет?
Хорошо бы, но так не бывает…
— Вставай, Сыночек, разговор есть…
Какой смысл был Гондону маскироваться под монаха — ума не приложу. Голосок его ни с каким другим не спутаешь. Должно быть, для романтики…
Встал, одёрнул куртку.
— Слушай и не перебивай, — сказал Толе Казыдлу. — Сегодня утром мой человек в поезде предупредил вашу сучонку насчёт грибов. Вы всё поняли?
— Ну да, — сказал я. — Не поняли только, при чём тут ты и твоя компания. Мы привыкли иметь дело с серьёзными людьми…
— Ну так вот и пришли сюда наконец серьёзные люди, — сказал Гондон. — Теперь всё будет по-другому. Молодёжная патриотическая организация «Отчичи» возрождает древний грибной промысел. А вас мы нанимаем для заготовок, и спасибо ещё скажите, что на хороших условиях…
Вот оно что! Не врал Гондон, когда говорил, что состоял в настоящей столичной банде. Потому что заменить проводника на литерном поезде это не хрен собачий. Вот только как он думает заставить нас работать на себя?
— Да нет уж, — сказал я. — Понту нет на чужого дядю горбатиться. Это ты тут приезжий, а я коренной. За мной Шахты, за Князем — папашины погоны, а Рыбу трогать я и врагу не пожелаю…
— Ты не понял? — сказал Гондон, но морду свою из капюшона так и не высунул. — Всё теперь будет по-другому. Из столицы приедут комиссары, уполномоченные… Горную Стражу заменят гвардейцами… Выродков всех повысылают куда следует. Конец придёт здешней вольнице! Так что советую найти своё место в Верхнем Бештоуне, пока на поздно… Потому что за последствия я не ручаюсь. Мне ты не нужен, а твоим подельникам будет наука…
…Стану дождём и камнем.
— Гондон ты Гондон, — говорю. — Иди лучше домой и займись своим прямым делом — подрочи в тряпочку и успокойся…
…Стану огнём и ветром.
Сейчас он на меня кинется, вот тут-то и начнётся потеха…
Но вот удара колом по затылку я никак не ожидал. В Горном краю такое не принято…
Последнее, что я слышал, был вопль Гондона: «Убери железку, Кишечник, кожан запортишь — урою!»…
…Князь стоял, задрав голову, и разглядывал галерею, которая опоясывала зал Соляного Собора.
Только выглядел Динуат Лобату как-то по-другому. И ростом он стал поменьше, и в плечах сделался поуже, и чёрная пандейская щетинка на щеках куда-то пропала. Не сразу я сообразил, что именно таким и был Князь, когда мы только что познакомились, сцепились и помирились.
Было похоже, что я смотрю свою собственную ментограмму-воспоминание…
Нас-то водили на шахты каждый год, начиная с первого класса, такова была гимназическая традиция, а он попал сюда впервые. Не с экскурсией — просто я в первый же выходной решил показать новому приятелю главное здешнее чудо, так как был туда вхож в любое время. Потому что приглядывал тут за всем свой человек.
Сторож Собора, старый Имбру, раньше был одним из здешних священнослужителей. Но после войны верующие перестали сюда приходить. Вернее, перестали быть верующими.
Историк наш и директор Людоедище объяснял на уроке, что вообще-то во время беды люди как раз ищут спасения в вере, приносят пожертвования, строят новые храмы — но последняя война была слишком уж разрушительной и страшной. Огненосный Творец, который позволил совершить со своим творением такое — вовсе не Творец, а джакч, и вся надежда теперь на Неизвестных Отцов: они поднимут нацию из пепла…
А вот первые попавшие в Горный Края солекопы были людьми глубоко верующими. И, когда открыли эту громадную пещеру, то сразу решили, что это им знамение вышло, и что соль добывать здесь они не будут, но создадут храм во славу Творца.
Тем более что сам Творец наверняка и являлся архитектором этого обалденного сооружения. А первыми художниками и скульпторами стали те же солекопы. До сих пор в стенных нишах сохранились несколько корявых фигур святых и мучеников — оплывших за века, иногда почти неразличимых…
Потом владельцы промыслов быстро разбогатели, стали выписывать настоящих мастеров, которые и создали это диво…
Понимаешь, рассказывал я Князю, люди не сразу заметили, что соляные скульптуры и орнаменты разрушает влажное дыхание сотен прихожан, только много позже сообразили прятать их в стеклянные ящики и покрывать прозрачной плёнкой…
Но вот висящую у нас над головами огромную люстру в ящик не уберёшь, и составляющие её кристаллы всё-таки потихоньку мутнеют, хотя раньше в храме стояли специальные установки для борьбы с влагой. Нынешние хозяева соли их демонтировали, потому что много энергии жрут…
В прежние века сюда приезжали великие мастера нашей Отчизны и даже из других стран — все считали за честь поработать на украшение Соляного Собора. Торре, Жант-Каро, шестипалый волшебник Митало ва Хонти создавали здесь натуральные шедевры. На хрупкость и недолговечность материала было им, по всей видимости, плевать. Они под это даже какую-то философию подводили насчёт мимолётности жизни. В смысле работали псу под хвост, чисто для понту. И о многих фигурах и скульптурных группах мы знаем теперь только по описаниям современников.
Старшеклассники особенно сожалеют, что не сохранилась работа Коона Торре «Святые Лали и Чимия в негодовании порывают с домом свиданий» — до того, как стать святыми, девочки были оторви и выбрось, вот бы поглядеть! Интересно знать, чего же там такого особенного потребовали клиенты, коли даже Лали и Чимия вознегодовали?
Ну вы поняли, что это я шучу. Умные люди сразу сообразили, что подобные работы мастеров бесценны. Лучшие из них вовремя убрали под стекло, а потом свезли в музеи Нижнего Бештоуна. Где они в конечном счёте всё равно погибли — от судьбы не уйдёшь…
Князь глядел вокруг и слушал меня с разинутым ртом. Обычно бывало наоборот.
Я-то тут всё наизусть выучил…
— А-а, маленький Яррик пришёл навестить дедушку!
Дедушку так дедушку. Я же говорю, что Яррики всем Шахтам родня. Вот и старый Имбру мне кем-то приходится со стороны мамы…
— Здравствуйте, отче. Это мой новый друг Дину, он из военного городка…
— Сегодня день святого Рамбали, и вы пришли раньше всех. Занимайте на галерее самые удобные места…
Бедняга совсем выжил из ума. Воображает, что вот сейчас в Собор хлынет нарядная толпа прихожан, а дети побегут, сломя голову, на галерею и устроят там весёлую свалку…
Старик и впрямь облачился в ритуальную рогожную хламиду — так одевались некогда первые жрецы этого храма.
— Отче, — сказал Князь и поклонился. — Не прогневайтесь на меня за вопрос. У нас в кадетском училище Боевой Гвардии преподавал древнеимперский язык отставной майор Син-Сомар, бывший капеллан. Он рассказывал, что именно в вашем Соборе во времена императоров-бастардов зародилась некая ересь, о которой долгое время и упоминать-то запрещалось… Отче, я хочу стать литератором, и меня безмерно интересуют всякие тёмные места и белые пятна нашей истории…
Смотрю, сморщенная физиономия деда Имбру оживилась и засияла.
— Молодой человек, — сказал он. — Теперь можно сказать, что это была никакая не ересь. Ересью следует назвать то, что стала проповедовать столичная церковь, когда верх в ней взяли отступники и южные сектанты. Нет, именно здесь, из этой вот стены вышел Воплощённый Творец и явился двум простым солекопам Сиктору и Сироге, впоследствии святым…
— Отче, — сказал Князь. — Я, в отличие от многих своих ровесников, читал Писание. Там сказано, что до того, как сделаться бродягами, Сиктор был кузнецом, а Сирога — гончаром, и явился им Творец под мостом через Голубую Змею… И никаких солекопов там не было в помине!
— Юноша, — сказал Имбру. — Ну сами подумайте. Вот вы — Огненосный Творец. Ну и где бы вы предпочли явиться людям — в этом величественном зале или в обиталище всякой бездомной преступной сволочи?
Князь прикинул.
— Ну, я-то, конечно, предпочёл бы этот зал, — сказал он. — Но ведь Воплощённый Творец сказал тогда святым скитальцам: «К вам пришёл я, беднейшие из бедных, несчастнейшие из несчастных, к тем, кто потерял прошлое, зато ныне обрёл будущее…»
— Вздор! — воскликнул старик. — Не так всё было, совсем не так!
— Ну да, — сказал Князь. — У моего… у господина полковника Лобату до войны был денщик из Хонти. Так он уверял, что все как есть святые — хонтийского происхождения, и сам Творец выбривал макушку на хонтийский манер…
— Всё не так, — повторил дед Имбру. — Будущих святых солекопов завалило в штреке. Обычное дело в те времена. Но они не пали духом, вознесли горячую молитву, взялись за обушки — и всего-то за смену расчистили вокруг себя вот это огромное пространство, где мы сейчас находимся! И Огненосному Творцу ничего не оставалось делать, как воплотиться и выйти навстречу героям из стены… И сказал им Творец: «Вы — соль Саракша. Ведь если соль потеряет силу, что же брошу я в Чашу Мира?»
— Не расстраивай мне старика, — тихо прошипел я Князю. — А то напинаю!
— Интересный вариант, — сказал Князь. — Очень любопытный.
Тут старый священник окончательно спятил. Он схватил за руку Князя, а потом — меня и зашептал:
— Я, конечно, не Творец, но нынче вы — соль Саракша, и если соль потеряет силу, то и не будет больше никакого Саракша…
Джакч какой-то! «Я, конечно, не Творец» — это же доктор Мор Моорс, а вовсе не соборный сторож! Да и не говорил дед Имбру ничего подобного…
Тут я обнаружил, что лежу на спине, а надо мной склоняется лицо… нет, не Князя и не старика. А чья-то страшная морда, покрытая рубцами, глядит на меня в четыре дырки: пара на месте глаз, пара на месте носа. Такой пандейцы Смерть рисуют на кладбищенских обелисках.
И шепчет:
— Ну что, стукачишка, чего ты добился? Что тебя сюда подыхать привезли? Скоро всем твоим дружкам конец, включая выродка-дозера, чтобы не смели хвост поднимать на Боевую Гвардию! Жалко, что промахнулся я в тот раз на озере…
Творец, да это же…
— Больной Паликар, немедленно вернитесь в свою палату!
Голос молодой и незнакомый.
— Отвянь, клистирная трубка! С Гвардией говоришь!
— Хорошо, — говорит незнакомый весёлый голос. — Если я клистирная трубка, то я и определяю характер клистира. Ледяная вода с песком вас устроят?
Значит, вот я где.
В госпитале.
Хорошо, видно, обработали меня джакчееды…
Из носа торчит какая-то гадость.
Хочу повернуть голову — не могу. Хочу поднять руку — не поднимается…
Хочу сказать весёлому доктору, что я жив — а изо рта только какой-то поганый хрип раздаётся… Между зубов тоже, чувствую, какая-то конструкция.
— Не старайтесь, юноша, — сказал доктор и склонился надо мной. Он, оказывается, конопатый, и у него рыжие усики — для солидности, должно быть, отрастил. Ну да, Рыба о нём говорила. Как его — Каратон, Акритин…
— Ранго Акратеон, Военно-медицинская Академия, — сказал доктор. — Капрал, вы ещё здесь? Вон отсюда!!! Ещё раз увижу…
Оказывается, и у военного врача может быть истинно командирский голос…
— С вас довольно и того, что глаза открылись, — продолжал доктор Акратеон. — Это уже чудо. Жалко, что ваш отец этого не дождался, ушёл на смену… Ха! Когда я получил направление в Горный край, друзья говорили, что я там на третий день повешусь от скуки. Но с вами не соскучишься! Я боялся замшелой патриархальности, а у вас всё как у людей: наркоторговля, заговоры, предательские удары в спину под видом Акта Чести… Старая добрая подростковая преступность… Просто какой-то пандейский сериал!
Джакч! Что он несёт? Какая наркоторговля? Какие предательские удары?
Я протестующе замычал.
— Юноша, — наставительно сказал Акратеон (видно, к нему самому слишком часто обращались именно так), — если вам повезёт вылезти из всего этого джакча, держитесь подальше от наркотиков. Ваш соперник, вероятно, огребёт по полной… Его счастье, что вас удалось откачать! Идиоты! Поединщики называются! Один весь в гипсе, другой весь в тюрьме! А казался ведь вполне порядочным парнем, потомственный военный, родители не знают, куда глаза прятать…
Что? Гай Тюнрике в тюрьме? Хотя какая у нас тюрьма — так, кутузка при полицейском управлении…
Но ведь мы с ним так и не встретились!
Мне нужен адвокат! То есть следователь!
Я хочу дать показания!
— Весь город теперь ждёт не дождётся ваших показаний, — сказал рыжий Акратеон. — Но заговорите вы ещё не скоро, что бы там не обещал доктор Моорс… Ха! Только ради одного старины Мора стоило сюда попасть! Шарлатан, конечно, но ведь результаты налицо! Тот же капрал Паликар из состояния пережаренной отбивной возвратился в обычную наглую гвардейскую сволочь… Интересно, что за дрянь он вам с капралом колет? Конечно, плох тот врач, который не мечтает найти лекарство от всех болезней… Да только вряд ли он что-то там открыл! Вероятно, отыскал он какой-нибудь препарат из закрытых довоенных разработок для спецвойск, способный мёртвого поднять… Правда, ненадолго… Впрочем, не стану вас ни пугать, ни обнадёживать. И не буду перечислять все ваши диагнозы: с древнеимперским у вас в гимназии наверняка нелады. Зато есть любящий отец и верные друзья, особенно эта девочка — сельская знахарка… Но вот здешняя сознательная молодёжь возмущается, требует призвать отравителей к ответу! Если вашему делу не придадут политическую окраску, может, оно всё и обойдётся… Но ведь эти ребята из Генеральной прокуратуры обожают показательные процессы…
Что же вчера произошло?
Хотя почему «вчера»? Сколько я тут лежу?
И я, наконец, самовыразился: завыл тоскливым смертным воем, потому что ничего не понимал и только чувствовал: дело плохо, настолько плохо, что и представить невозможно. И никто не поможет, даже господин Рашку — иначе он давно бы тут сидел. У столичных бандитов длинные руки и коварные мозги…
— Ну-у, голубчик, — сказал доктор Акратеон. — Потерпите, я сейчас вам ещё пять кубиков «синего сна» вкачу. А боль, она как раз от снадобья коллеги Моорса. Вон мерзавец Паликар как орал — ребята в казарме уснуть не могли! А вы ещё выносливый…
Доктор, доктор, вколи мне пять кубиков «синего сна». Нет, лучше сто кубиков. Чтобы я капитально отключился, а когда снова включился, никакого джакча уже не было, а было всё по-прежнему…
— Ну, вот и порядок, — сказал молодой весёлый доктор. — Отдыхай, парень, это тебе нужно сейчас больше всего. Хотя, честно говоря, я бы на твоём месте предпочёл вовсе не просыпаться…
Джакч. К несчастью, я ещё не уснул и услышал…
…Короче говоря, приключения мои хоть и не закончились, но резко затормозились.
Капрал Паликар меня больше не навещал — хотя в моём состоянии ни за что нельзя ручаться. Сон и явь перемешались в моей бедной проломленной башке в какую-то бурую массу. То мне казалось, что я слышу голос доктора Мора, спорящего с Акратеоном, то кто-то уговаривал меня поморгать, если я его понимаю (хрен я ему поморгал), то вроде бы Рыба хриплым, почти мужским басом призывала из мрака каких-то зловещих помощников…
Очень хорошо я теперь понимал и чувствовал нашего Охотника. Досталось мне, конечно, поменьше, но всё равно.
Когда я не спал, я думал.
Спать было приятно, а думать — очень неприятно. Обычно в жизни я как действовал в напряжённых ситуациях? Или автоматически в репу, или что-нибудь такое ляпнешь и потом расхлёбываешь. И только много позже в голову приходит: «А вот если подумать…»
Попробую. Соль рассыплется по камню, соль развеется по ветру…
Что мы имеем? Гай Тюнрике под арестом. Почему? Потому что многие знали, что у нас с ним будет Акт Чести. Потом находят почти неживого меня. На кого подумают? Ясен день, на Грузовика.
Хотя я не видел никакого Грузовика. Кого же я видел?
Первый удар точно был по затылку. То есть вместо честного поединка ждала меня вероломная засада на ночной дороге, не доходя до Старой казармы, как было договорено. Грузовик опозорен и брошен в кутузку, поскольку полумёртвый Чак Яррик не в состоянии сказать, что Гай Тюнрике тут вообще не при делах.
Но мнение полумёртвого Чака Яррика, сдаётся мне, вообще никого не интересует, поскольку ситуация всем кажется очевидной. Чего тут мудрить?
Дальше. Рыжий Акратеон помянул наркоторговлю. Это вообще ни в какие ворота не лезет. У нас тут не столица. Если бы кто-то в городе толкал дурь, я бы знал…
Стоп. Не факт, что знал бы. Мы с Князем и Рыбой уже давненько не интересуемся ни гимназическими делами, ни городскими сплетнями. Оторвались от жизни, зазнались, противопоставили себя коллективу, как выразился директор Людоедище. У нас есть наше горное уютное гнёздышко, а всё остальное может провалиться в джакч. Жизнь Верхнего Бештоуна проходит сквозь нас и мимо нас, да и прекрасно. Мы ещё успеем её, этой жизни, нахлебаться из большого черпака. Так что за это время наши сверстники вполне могли… Ну да! Тот же Гэри Очану много чего привозит… То есть та же столичная команда, которая хочет отобрать у нас грибной промысел, вполне могла бы заняться сбытом наркоты…
Но причём тут мы с Грузовиком?
Нет, Чак Яррик, ты не просто полумёртвый. Ты полумёртвый идиот.
У тебя была посылочка доктора Мора для нашего болезного господина Рашку. Сумасшедший профессор собирал её при тебе. В ней был шприц, десяток ампул, куча разноцветных таблеток россыпью.
Что подумает нормальный полицейский, когда увидит рядом с еле живым телом Чака Яррика такую коробку? Он подумает: ну вот, и до нас эта зараза добралась, массаракш, жили не тужили… Да у них ещё и конкуренция, не поделили чего-то… Молодой Яррик, конечно, раздолбай, чего от него и ждать, но образцовый Гай Тюнрике…
Так примерно он и подумает. Хорошо. Только ведь у посылочки есть адресат — штаб-майор Тим-Гар Рашку. Уж он-то наверняка в курсе. Уж он-то может сказать: ошибка, господа, это вовсе не то, что вы думаете…
Может сказать, а может и не сказать. Если бы мог сказать, то давно бы это сделал. И доктор Акратеон не упомянул бы… Что-то ведь он ещё говорил, Акратеон. Политическая окраска, показательный процесс… Сознательная молодёжь…
А иначе почему я лежу в отдельной палате, словно генерал?
И не охраняют ли палату?
Рашку может прикинуться отцом родным, когда ты ему нужен. А когда уже не нужен — запросто сдаст дурачка-гимназиста с потрохами. Конечно, все знают, что дозер у нас выродок, но это, как бы сказать, неофициальное знание. Знай себе да помалкивай. А если он заявит, что посылка предназначается ему, то будет как бы уже официально…
Стоп. Почему не нужен? Кроме посылки, у меня были с собой наши доносы на злодея Паликара. Вот они уж майору точно нужны, чтобы раскрутить дело о контрабанде. Где же эти конверты? Скорее всего, я их положил бы в ту же коробку…
И тут я вспомнил, где спрятал конверты! В дорогой моей лётчицкой курточке за подкладкой! Как бы дать понять людям, чтобы принесли её или хотя бы осмотрели?
Но тут же я вспомнил и вопль: «Кишечник, не запорти кожан!».
И всё встало на места.
В хитроумии Гондону не откажешь. Этой проклятой коробочкой он распорядился очень ловко. Хотя, может, и не он, а папаша его всё это придумал… Почему нет? И направлено всё это дело как раз против дозера, заодно и со мной можно счёты свести, а бедный Грузовик просто очень удобно подставился, удобней некуда…
И никто мне не поможет. Кто поверит Князю? Дружка выгораживает, сволочь благородная… Доктор Мор и Паук на поручителей тоже не тянут, у них, кажется, и документов-то нет…
Разве что Рыба поколдует и расколет Толе Казыдлу на чистосердечное признание, да только, повторюсь, не Гондон тут главный…
И куртку свою я уже никогда не увижу, какая такая куртка? Какие такие конверты? Этот наркобарыга в одной рубашке ехал, коробку к груди прижимал…
Это что же получается, массаракш-и-массаракш? Выздоравливай скорее, Сыночек, ибо ждёт тебя суд праведный за распространение вредных для молодёжи веществ…
Но наверняка ведь и Князя, и Рыбу, и доктора с Пауком потянут к ответу! Конечно! Ага! Вот они чем в своём санатории занимались: дурь варили! А штаб-майор Рашку всё это покрывал, будучи выродком! Да ещё собирался оговорить честных воинов, выставить их контрабандистами!
Мы все по ноздри в джакче. По макушку…
— Проснулся, Чаки?
А, это бедняга Акратеон. Поскольку он есть молодой, вновь прибывший к месту службы офицер, то и дежурить ему по госпиталю бессменно, чтобы правильно понимал субординацию…
— Знаешь, на кого ты похож? — сказал врач. — На кирасира из «бессмертных». Весь упакованный в латы. Я в здешнем музее видел. Только кираса у тебя белая и на солнце не сияет…
Ну да. Чего-чего, а кирас в нашем музее полно. И все в превосходном состоянии, поскольку в боевых действиях не использовались. После присоединения Пандеи расщедрившийся Цахс наградил всех «бессмертных» такими латами с императорским вензелем. Не учёл владыка, что в лесу кираса гремит, бликует и пугает зверей с нарушителями…
Шуткует он ещё! На тебя бы такую кирасу напялить, лекарь джакчев…
Вести из домика муравьёв-прыгунов
…Очень много интересного может узнать о своём организме человек, если его хорошенько отмудохать деревянными кольями да ещё раз десять ткнуть ножичком.
Первым делом он этот организм почувствует — раньше-то не замечал, жил себе и жил…
Док Акратеон сказал, что не будет перечислять моих диагнозов, ну так и я не буду. А то подумают, что на жалость бью. И много ещё какие подробности опущу. Например, как меня кормят. И наоборот…
Ну, в общем, лежу. Выздоравливаю так, что рыжий док диву даётся. Извлёк из себя, наконец, первое слово. «Джакч», естественно. Что тут ещё скажешь?
И тут господин Акратеон говорит:
— М-да, молодой человек, речью вы ещё не овладели, так и доложу господину следователю. Бессмысленные звуки издаёте. Да и психика ваша под вопросом. А то он каждый день приходит и проявляет признаки нетерпения. Думаю, что к такой встрече вы не готовы. Ничего не соображаете, большую часть времени проводите в мире грёз… Ну так и оставайтесь в нём подольше. Это не я вам советую, это рекомендации ваших друзей…
И вкатывает мне очередную порцию этих самых сонных капелек.
Так. Значит, друзья мои советуют мне не приходить в себя. И господин Акратеон к этим советам прислушивается. Или он хороший человек, или приказали ему…
Кто приказал? Две кандидатуры — либо господин полковник, либо господин штаб-майор. Один — командир части, другой… Дозер есть дозер, попробуй послать…
Ага! Наконец-то новый посетитель! Только почему он… Да это же доктор Моорс!
Не узнал я его в белом халате…
— Чак, подмигни, если слышишь меня…
Кое-как открыл один глаз и захлопнул обратно.
— Всё идет как надо, парень. Я имею в виду твоё здоровье. У меня всё рассчитано правильно — и дозы, и порядок инъекций. Я же всё на одном пациенте уже опробовал, учёл все ошибки… А ты ни о чём не думай, старайся побольше спать. Ты уникальный человек. Ты и представить себе не можешь, сколько значишь для нашей бедной Отчизны. Тебе и таким, как ты, предстоит поднять нацию из пепла…
Тут мне стало сниться, что я на каком-то гимназическом митинге. Не знаю, что уж там вводил в меня доктор Мор, но в сочетании со снотворным шибало по мозгам не хуже ровенского кола.
Я даже решил, что начинаю джакаться. Или съезжать с ума, хотя это две большие разницы. Вот Мойстарик обрадуется — двое спятивших в доме, и на каждого пособие!
Хотя с другой стороны — освобождает от ответственности…
Только приду в себя, в голове начинают звучать два голоса. И вроде бы я даже их узнаю, только речи они ведут какие-то дивные. Или моя битая башка так их искажает?
Сперва вроде бы Рыба:
— Чаки, братик, как ты тут? Спишь? Это не важно, доктор сказал, что с тобой всё равно надо разговаривать, так дело быстрее пойдёт… В городе сейчас всё кувырком, но это долгий разговор, ты сейчас не поймёшь… А того, кто тебя чуть не убил, я найду. Бабушка поможет. Она это умеет. И тогда горе ему. Паликара я не уходила насмерть только потому, что он пока у нас с доктором подопытной крысой работает, но его час настанет… Вот затеется начальство по службе его повысить, час и настанет… Лучше всего в строю, прилюдно, с выпадением внутренних органов…
Чаки, ты слушаешь? Да если и не слушаешь… Ты не думай, что я хвастаюсь. Это Дину над моей ворожбой хихикает, а ты же наш, шахтинский, понимаешь, что почём…
Помнишь то страшное дело в Длинном Логу? Когда гвардейцы всю семью извели? Так это не просто семья была. Это те самые нелюди, которые папу с мамой… Да-да! Мама везла родне в подарок настоящую парабайскую шаль. Трофейную. Других похожих в округе не было. Бабка сказала, что непременно эта шаль должна всплыть… Так она всплыла аж на ярмарке в Новой Чихте. А бабушка как раз туда приехала на перекладных — припало ей запас сушёной круженики пополнить, ни с того ни с сего пришло в голову… А оказалось — и с того, и с сего! В нашем деле случайностей не бывает!
Увидела женщину в знакомой шали — и к ней. Где, молодка, такую красоту ухватила? Ой, отвечает баба, дорого мне эта красота встала, ободрала меня Анта из Длинного Лога, как Старый Енот Приморскую Пандею, только ведь имеет женщина право хоть раз в этой проклятой жизни нарядной походить?
Конечно, говорит бабушка, носить её тебе не износить. А сама потихоньку из шали вытянула ниточку. И возвращается домой. Я почему-то тот вечер хорошо помню…
Ниточку намотала она на сучок дрожи-дерева. Потом приготовила отвар избегаемой травы — вот доктор Мор не верит, что такая есть, а она есть! Натёрла сучок сперва лосиным жиром, потом чёрным мёдом. Упаси Творец наоборот — самой же и прилетит! Да. Положила сучок в отвар и выдерживала три дня. Потом велела мне найти в лесу домик муравьёв-прыгунов. А это ой непросто! Они ведь такие хитрые!
Но я нашла. Ты же знаешь, что я от своего никогда не отступаю. Привела в рощу бабушку. И она засунула этот варёный сучок им прямо в главный лаз! Что тут началось! Мы еле убежали — старая да малая… А могли и не убежать, да… Если бы муравьи матку свою разбудили… Страшная это наука.
На третий день бабушка опять меня в рощу посылает. Смотрю — никакого муравьиного домика нет и в помине. Значит, приняли они наше подношение, домик свой съели и попрыгали выполнять задание… Только не требуй никаких разъяснений… Да ты и не требуешь…
Стали мы ждать вестей. Я в это время как раз к гимназии готовилась, училась читать. В наш дом всё время люди приходили, особенно женщины — травки там, порошок потягушечный, над мужними ногтями пошептать и всё такое. Бабка, конечно, ни о чём никого не расспрашивает — сами расскажут, коли будет что рассказать.
Но того, что произошло, она никак не ожидала! Я-то, говорит, хотела всего-навсего заставить жуков-сверлителей потолочную балку так проточить, чтобы обломившийся конец пришёлся аккурат по башке хозяину, когда он сидит во главе стола. Как теперь говорят, минимальное воздействие. С дурищи Анты, с детей со стариками какой спрос?
А тут такой ужас — гвардейцы взбесились. Причём тут гвардейцы, говорит бабуся. Какая такая связь между муравьями и гвардейцами может быть?
Но я-то эту связь ещё тогда угадала, только осмыслить покуда не могла. А сейчас — сам видел, как я капрала приложила. Потому что тут не в муравьях дело, а в непрямых связях… Но ты не напрягайся, всё равно не поймёшь. Хотя ты и не напрягаешься…
Деток, конечно, жалко. Это перебор. Только ведь и мама моя была на сносях, когда её убили. Должна была мне братика родить, настоящего, кровного… Вот так всегда и бывает — справедливости навалом, а радости нет.
О, кстати о кровной родне. Чаки, вот ты лежишь тут и ничего не знаешь, а вы ведь теперь с нашим охотником родственники. Потому что господин Моорс в тебя столько его крови перекачал! Почему, думаешь, капрал не сдох, как положено? Да из-за той же крови. Доктор сразу понял, что она у охотника не простая. Он в его крови нашёл такой микроорганизм… Вернее, сочетание микроорганизмов… Ну да ты всё равно не поймёшь, я и сама-то еле-еле врубаюсь… Короче, если этих полезных микробов развести как культуру, то можно всё население Отчизны вылечить. Но живут и множатся они почему-то только в теле охотника…
Так что ты теперь не помрёшь у нас и даже калекой не будешь.
А пациента нашего я постоянно соком болотной белокрапки пою, он очень кроветворный. Хочу себе тоже небольшую инъекцию сделать. Вдруг да красавицей стану, три ха-ха…
Ну, что там городила Рыба в моей голове — это ещё пустяки…
Хуже стало, когда там нарисовался Князь.
— Чак, ты меня слышишь? Открой глаза, если да…
«Нет. Я с тобой не разговариваю».
— Ну, может быть, оно и к лучшему. Потому что я не имею права рассказать тебе то, что хочу рассказать. Хотя должен — как другу.
Ты будешь жить. Я за тебя отвечаю. И как за товарища, и… ну, как за любого гражданина нашей страны. Это мой долг.
То, что я тебе скажу… Сам поймёшь, что за такие вещи у нас убивают не глядя. Это смертельная тайна.
Ты наверняка сунул свой любопытный пятачок в мой медальон. И наверняка подумал, что я ещё маленьким влюбился в актрису на фотографии — и с тех пор ношу её портрет на груди.
Но это действительно моя родная мать.
Следовательно, мой отец — последний император.
Вот так-то, Сыночек. Я — кронпринц Империи. Законный — потому что никто не отменял древнее «Уложение о бастардах».
Когда всё рушилось, группа верных династии офицеров укрыла маленького меня от погромщиков. Спасти маму они не сумели. А отца, вероятно, и не пытались…
Ты не подумай, что я сильно горжусь своим происхождением. Мало хорошего быть наследником монарха, погубившего державу…
Но есть долг крови. Дети должны платить по долгам родителей.
Сын обязан восстановить то, что разрушил отец.
В Отчизне, Чаки, уже много лет существует и действует мощное монархическое подполье. И с годами убеждённость людей, которые в нём состоят, не ослабевает, а крепнет.
Нынешняя безымянная власть давно стала посмешищем в глазах остального мира. Знаешь, как называют наше руководство на Архипелаге? «Общество анонимных алкоголиков». Всерьёз воспринимать их можно только джакнувшись. Но джакнутые у нас составляют, к сожалению, большинство…
Нас, адептов Империи, много. Мы везде. Мы готовы в любой момент принять власть. А этот момент настанет. У нас готовы реальные программы восстановления экономики, здравоохранения, образования и боеспособной армии. Медленно, день за днём, мы идём к своей цели…
Мы, мы, мы… Сам-то я, Чаки, всего лишь символ этого движения. Моя задача — дожить до назначенного дня и формально принять власть. Задача господина полковника Лобату — обеспечить мою безопасность.
Именно поэтому, когда столичные дозеры стали подбираться к подполью слишком близко, было решено перевести меня куда-нибудь подальше. Отсюда и вся комедия с изгнанием моего так называемого отца из Гвардии в здешнюю глушь.
Наша ужасная размолвка с полковником — это другая комедия. Мы старательно изображаем семейку деградировавших аристократов — уж какое там подполье, какой заговор!
Скажи честно, Сыночек — ведь мои стихи никуда не годятся? Я тоже так думаю, но они — часть образа. Специалисты разрабатывали, не абы как! Чудаковатый юноша, лишённый амбиций (кроме литературных), без всяких перспектив, без надежды на карьеру…
Полковник Глен — хороший, надёжный мужик, хоть и джакнутый. Но он даже в эти минуты официального восторга никогда не выдаст себя…
Кстати, Чаки, если мне суждено тоже стать джакнутым — проследи, пожалуйста, чтобы я имперский гимн не орал! Прямо пасть затыкай! Иначе на кого же мне ещё надеться?
А если стану я выродком… Много проблем возникнет. Даже думать не хочется.
Хорошо бы нам обоим стать или джакнутыми — или наоборот. Но чтобы вместе. А то вдруг ты мне руки не подашь, если у меня голова начнёт болеть?
Раньше, Чаки, я частенько думал взять да и покончить со всем этим джакчем. Ждать, ждать, ждать… У полковника в сейфе именной «баронет» лежит, потом мы «отчичей» грабанули… Веришь ли, Сыночек, я с нашей несчастной «ибойкой» дважды в кидонскую рулетку играл, по честному. Три патрона заряжал… Один раз — пустое гнездо под боёк подвернулось, а второй — осечка случилась. Выходит, нужен я зачем-то в этой жизни?
А с недавних пор я даже понял, зачем.
Ментограммы нашего друга-охотника даже тебя, я видел, проняли до потрохов — вон как глаза горели! А я с тех пор, как ты в беду попал, насмотрелся в ментоскопе немало интересного. Когда наш герой стал в люди выходить да себя искать. Небывалое общество, невероятная держава!
Нет, не буду я мундирным чучелом торчать на троне, если наше дело наконец выгорит! Есть у меня теперь и цель, и образец, и программа!
Ведь если те люди сумели построить счастливый Саракш-2, значит, и мы сможем!
Мне почему-то кажется, что именно тот долговязый дед, которого гимназисты встречали, и был создателем этого мира…
Чаки, мы сделаем это! Потому что мы знаем — это возможно!
Ментограммы охотника будут крутить по телевизору день и ночь — вместо идиотского «Волшебного путешествия». Глядите, обыватели, пьяницы, шлюхи, нищие, банкиры, вояки, убийцы, воры — вот как надо жить! А ведь они такие же, как мы!
Да ведь придёт же и охотник в себя! Непременно придёт! И всё нам объяснит, растолкует, подскажет…
Только ради этого стоит взгромоздиться на трон.
Сначала Отчизна, потом весь Саракш…
И вы с Нолу будете рядом. Как можно править без Рыбы — это даже представить трудно… Во голова у девки! Всех построит! Мы же будем изображать из себя трогательную дружбу монарха с людьми из народа…
А старшего сына своего, будущего кронпринца, я назову в твою честь…
Согласитесь, тут у любого башню снесёт.
С одной стороны, было бы неплохо числить в друзьях могущественную волшебницу и натурального наследника престола. С другой — это слишком хорошо, чтобы быть правдой.
Есть и ещё одно сомнение. Даже два.
Рассказ Рыбы про колдовство выдержан в её стиле, но имеется тут небольшой прокол. Ведь резню, устроенную на хуторе гвардейцами, расследовала военная полиция. И, помнится мне, отыскали ихние дознаватели причину, по которой эти мясники заявились на хутор. Подробности сейчас не назову, но совершенно точно — очутились они там не без причины, не водички зашли попить. И ворожба тут не при делах.
Второе. Никогда, ни при каких обстоятельствах Князь не стал бы хаять своё рифмоплётство. Он за эти вирши глотку вынет любому, я уж помалкиваю, ценных замечаний не делаю — пусть его тешится. Когда он читал мне свою поэму «Огнеглазая горянка» (это про девочку, которая помогла Верблибену бежать из Наклонной башни; девочке родители потом отрезали голову, а поэту ничего не отрезали, хотя надо было), я взял и нагло уснул. Князь со мной потом долго не разговаривал…
Если Дину и вправду заделается императором, так у него первый указ выйдет, чтобы бедные дети в гимназиях, чуть освоят букварь, начинали учить наизусть его стихи. Это уж точно.
Значит, говорил всё это не настоящий Князь, а тот Князь, который у меня в голове. Ну и Рыба, ясен день…
Если так пойдёт дальше, возникнет в моих бедных мозгах и целый Саракш, только иной. И стану я в нём жить под присмотром санитаров…
Кто виноват? Врачи-вредители. Рыжий Акратеон пичкает меня снотворными да болеутоляющими. Сумасшедший профессор — какими-то жуткими стимуляторами. Лечат, понимаешь, вразнобой, весь организм нараскоряку…
Лучше всё-таки ни о чём не думать и спать — будь что будет.
Ну, я и спал.
А когда, наконец, открыл глаза — испугался, потому что увидел, что надо мной качается ветка «вечернего света» — крупные сиреневые такие цветы на ярко-зелёном стебле…
— Странные у людей обычаи, — услышал я голос рыжего дока. — Парабайцы заваливают цветами покойника, а жители Горного края — того, кто увильнул от смерти… Лежи, не дёргайся, «кирасу» снимать буду… Счастливый ты парень, Чак Яррик. Случится столичным моим наставникам рассказать — не поверят. Ни калекой тебе не быть, ни воспитуемым… Только вот что я тебе посоветую…
— А говорить? Говорить я могу? — голос у меня за время молчания совсем сел.
— Ты слушай, — сказал Акратеон. — Я пока в здешние дела не слишком влез, но скажу тебе так: вне госпиталя не торопись ни языком двигать, ни ногами. Пусть жалеют и носят на руках…
— Как же, — говорю, — господин военврач. — Так они меня и подхватили!
— Вот увидишь, — отвечает. — А пока дай-ка я тебе помогу подняться, пора самостоятельно в сортир путешествовать, девушки замучились из-под тебя таскать…
Джакч!
Кончилось моё заточение внутри собственной тушки. Кончилось доскональное изучение трещин на потолочной штукатурке. Сейчас я запросто смогу воспроизвести все эти зигзаги на память…
Пальцы рук у меня шевелятся. Ноги у меня сгибаются в коленях. Вдох и выдох не вызывают боли.
И палата моя вся заставлена цветами! В фигурных вазах, в стеклянных банках, в корзинах, даже в горшках с землёй! Тут и «лохматая роза», и «пандейский веер», и «оленье сердце», и «девичий мак», и «кубок феи» — то есть цветы и в лесу сорванные, и на гимназических клумбах собранные, и с домашних подоконников принесённые!
— Господин доктор, — сказал я. — Это что же творится? За кого они меня принимают? Я им что, роженица?
Ну не доктор же этот цветник устроил!
— Сначала марш на оправку, — сказал Акратеон. — А то как бы чего не вышло от волнения…
Двигался я как-то… как вплавь, что ли — руки держал впереди себя для равновесия.
— В конце коридора, — подсказал врач.
В госпитале я был лишь однажды — в прошлом году нас всей гимназией пригоняли сюда на прививку. Вообще-то, вакцину прислали военным, но господин полковник Лобату как-то сообразил, что неплохо было бы уберечь от эпидемии и гражданское население, иначе кого же защищать?
Госпитальный сортир мало чем отличался от гимназического.
В углу у окна мучился над очком такой же, как я, бедолага в серой казённой дерюге.
Хорошо, что я не разглядел его сразу, иначе моча моя превратилась бы в лёд. Или в кипяток.
Потому что это был гвардии капрал Люк Паликар с неизменной сигарой в зубах.
Когда док Акратеон шуганул капрала из моей палаты, рожа у него была совершенно уродская, безносая, в рубцах и язвах, а теперь на-ко — совершенно гладкая да к тому же и трезвая: не баловал его тут персонал…
— Ты, Чак, это… — сказал Паликар, затянулся и поднатужился. — Ты зла не держи. Коряво как-то там вышло, на озере-то… Если жалобы не заберёте — трибунал, а у меня трое детей…
На плоту «Адмирал Чапка», насколько я помню, тоже было трое детей.
Но мы очень быстро повзрослели.
Вслух я этого не сказал. Или сказал? Честное слово, не помню.
В общем, капрал и сам всё сообразил, и глазки у него заметались — прикидывал, в какой угол ему нынче лететь, в каком очке пузыри пускать…
Не поднимайся, Люк Паликар, мне так будет ловчее… Да ты не помирай прежде смерти, ножка-то у меня ещё слабенькая, в тапочке…
Массаракш! Он знает про наши заявления! Конверты дошли до адресата!
— Эти джаканные гвардейцы весь этот джаканный госпиталь заджакчили! — сказал я и вышел.
В палате поджидал меня ехидный рыжий лекарь.
— Чак, — сказал он. — Да ведь я, пожалуй, детям и внукам буду теперь рассказывать, кого мне довелось лечить на старте медицинской карьеры!
С этими словами он протянул мне свёрнутую в трубочку газету — естественно, местную. «Солёное слово».
Я раскрыл газету и упал в обморок.
Вернее, сперва я прочитал заголовок на первой странице, а уж потом упал.
Да и любой бы упал.
Массаракш, эта джаканная статейка называлась «Чак — маленький смельчак»!
У изголовья страждущего героя-1
…Приводить этот ужас полностью я не стану. Да и огромная статьища получилась: первая страница, вторая и ещё половина третьей!
Ладно, думаю, зато наверняка узнаю всё в мельчайших подробностях.
Ага! Как раз!
Под гнусной писаниной стояло незнакомое имя — Мор Баруту. То ли новый сотрудник, то ли столичный гость.
Скорее последнее. Потому что новый человек в Шахтах всегда будет на виду, пока не уедет или не станет своим. Но своим этот журналист явно не был. Иначе вряд ли рискнул бы назвать меня «маленьким» (Массаракш! А мне же в гимназию ещё целый год ходить! Прощай, Сыночек, здравствуй, Маленький Смельчак!).
И откровенничать с чужаком насчёт моей особы никто, видать, не захотел. Ну, поговорил с Мойстариком (а тот, вечный молчун, наверняка подсунул писаке дядю Ори), с директором Людоедищем, с парой преподавателей…
А что они все могли знать?!
Поэтому накопанного джакча оказалось мало, пришлось развести его огромным количеством воды…
Первым делом автор пропел славу нашей земле, «вотчине солекопов и горных стражей», помянул Гуса Счастливого и осаду Старой крепости. Потом восхитился чистотой здешних душ. И перешёл к обличению «наркоспрута, протянувшего свои ядовитые щупальца из столицы».
Конечно, обычный читатель «Солёного слова» мог понять гораздо больше — народ-то не молчит, он всё знает. А мне, оторванному от жизни, было невдомёк, как это я, «вспомнив слова последнего Послания Неизвестных Отцов к молодёжи, решительно поднялся на борьбу с тысячеголовым чудовищем», как совершил «беспрецедентный для своего возраста поступок» и в чём, массаракш, этот джаканный поступок заключался. В том, что послал Гондона подрочить?
О грибах, заметьте, ни слова. Вообще ни одного имени, кроме моего. Ну, ещё Мойстарика с дядей, воспитавших меня в «истинно горняцком духе». А также господина мэра, претворяющего в жизнь заветы Неизвестных Отцов…
При этом прилагалась фотография. Громила Фолли из смены Мойстарика сделал этот снимок тыщу лет назад на каком-то празднике: я сижу на плечах дяди Ори и машу флажочком. Дядькину физиономию отретушировали, чтобы не пугать людей, а мою нет, и похож я там на малолетнего дебила, спасибо.
Почему статью накропал неведомый Мор Баруту, а, скажем, не старый газетчик господин Эмбре Турс, который знает меня всю жизнь — у нас дома почти рядом? Уж он-то нипочём бы не закончил своё сочинение словами: «Кажется, сам Горный край, как нежный любящий отец, склонился ныне у изголовья страждущего героя»! Он бы мне всё по-соседски припомнил!
Но статья оказалась только разминкой.
Дальше было вот что.
Пришли два санитара из психиатрического отделения и под руководством господина Акратеона переложили меня на каталку. Каталку очень быстро довезли до двери и долго мучились потом на лестнице. Санитары приговаривали, что сто лет уже надо выпросить на шахте пару балок, приварить и не больше не уродоваться, а вот поди ж ты.
Привезли меня в зал для оздоровительных упражнений — потому что он самый большой. В мою честь здесь собрался все госпитальные коновалы, да ещё пригласили коллег из нашей шахтинской больнички — должно быть, для того, чтобы утереть им нос фактом чудесного исцеления.
Кстати, почему я всё-таки оказался именно в госпитале?
Весь разговор шёл на древнеимперском, поскольку докторам положено ругаться между собой именно на нём. Так что от всех этих «сентиси бло» и «анамеро пакуй» у меня голова снова начала отказывать. Меня разоблачили (в смысле — сняли больничную робу), осмотрели всего и общупали, даже пальцы совали в рот, заставляли считать до десяти и следить глазами за молоточком…
Потом наступил черёд моего лечащего врача — дескать, как ему удалось вытащить мальчика из лап смерти. «Тоде боборо» — это и гимназист поймёт.
И вдруг мой Акратеон почему-то перешёл с коновальского языка на обычный и заорал в том смысле, что ему нарочно подсунули «эту отбивную с кровью», чтобы она «подохла из-за столичного неумехи», и, если бы не действительный член упразднённой Имперской Академии Здоровья господин Мор Моорс…
Тут все коновалы враз шарахнулись от рыжего дока, словно он вытащил из кармана противопехотную гранату. И в полном молчании разошлись. Док постоял с несчастным видом и побрёл куда-то — нога за ногу…
Ага, выходит, не полагается поминать в солидном лечебном заведении безумного профессора!
Поминать не полагается, а приглашать, когда сами свой джакч разгрести не могут, очень даже полагается… Интересно в Хонти пляшут — с табуретки не встают…
Я остался в одиночестве лежать на каталке и ждать санитаров. Но санитары, судя по их разговорам, собирались на обед. Меня, кстати, никто с утра не покормил…
Подождал я какое-то время, встал, оделся и пошлёпал назад в палату, благо, дорогу запомнил. Каталку в зале оставил — пусть сначала на лестнице балки приварят, мне торопиться некуда…
У изголовья страждущего героя-2
На обед была унылая молочная лапша.
Потом в госпитале начались часы посещения.
Помня советы рыжего доктора, я забрался в кровать и сделал вид, что слегка помираю.
И пролетел: первым пришёл навестить меня Мойстарик.
Про это долго рассказывать не буду: когда он приходил ко мне в госпиталь, рыдала даже злобная кастелянша — так он переживал. Я сразу вскочил и стал ему демонстрировать, какой я теперь сделался здоровый… Все прутья на кроватной спинке изуродовал!
Мойстарик, его бы воля, круглые сутки надо мной сидел, но у него работа, бригада и брат не в себе.
После его ухода стало так скучно и тоскливо, что начал я выпрямлять прутья и мысленно ругать Князя и Рыбу: где вас демоны давят? Почему не спешите к чудесно воскресшему?
И услышал шаги в коридоре. Твёрдые, решительные, официальные какие-то. Не иначе, следователь. Значит, снова полумёртвого изображаем…
Но в двери нарисовался не кто иной, как Гай Джаканный Болван Тюнрике, из-за которого и заварилась эта каша. Видно, пропустили его на входе без разговоров — он ведь здесь свой…
Значит, продолжаем жалобно стонать. Пусть его совесть помучит… Хотя он же из-за меня под стражу попал! Да и физиономия у Грузовика в ссадинах… Должно быть, признаваться не хотел!
В руках он держал какой-то трогательный узелок — не иначе, принёс передачку болящему сопернику. Узелок он положил на тумбочку при кровати, прокашлялся и сказал:
— Приношу свои глубочайшие извинения, Чак Яррик. Вы были правы, а я неправ. В Акте Чести, каким он сложился, победили вы, и вы вольны в своих действиях по отношению к барышне Лайте Лобату…
— Дело прошлое, — сказал я. — Я уж и забыл, в чём там заморочки. А как же ты теперь с танковым училищем? Обидно, поди…
— Обстоятельства сложились так, — сказал Гай, — что мне, как порядочному человеку, пришлось назвать своей суженой барышню Лерту Чемби…
— Залетела? — обрадовался я.
Гай Тюнрике побагровел — и вынесло его из палаты.
Может, зря я с ним так? Но я ж не со зла, честное слово. По простоте ляпнул.
От нечего делать развязал узелок с гостинцами и понял: воистину зря. Потому что будущий танковый командир принёс болящему сопернику не фрукты-конфеты, а каравай домашнего хлеба со шматом сала, малосольные зеленухи и берестяную фляжку с фермерским свекольным ромом — всё то, что к передаче запрещено. Вот я и говорю — не проверяли его на входе…
М-да. Коряво как-то вышло, сказал давеча капрал Паликар. Надеюсь, уж он-то не осмелится сунуть сюда нос…
От еды и рома я слегка осоловел и совсем было задремал, когда раздался голос Нолу Мирош:
— Хорош! Люди вместо него в ледяные бездны бросаются, а он разлёгся себе!
Это вместо приветствия. Ладно…
— Выпить хочешь?
— А давай, — сказала Рыба. — Дежурство моё в детском отделении кончилось, я свободна. Чаки, ты не думай — я все эти дни рядом была на всякий случай, то и дело заходила проведать…
Спросить её, что ли, насчёт муравьёв и крови охотника?
Ни в коем случае. Есть вещи поважнее.
— Нолу, — сказал я. — Что вообще произошло? Мне никто ничего не объясняет, не допрашивает, газетка эта идиотская…
Рыба переоделась после дежурства — так, что госпитальные сёстры наверняка обзавидовались. Заодно и офицерские жёны. Вот что значит свободные деньги в руках свободной женщины…
Нолу вольготно расположилась в кресле рыжего Акратеона и начала свой рассказ.
— Сначала о деле. В день прибытия поезда приезжаю я на станцию — без товара. Гэри Очану на месте, только весь какой-то перекорёженный. У него в купе сидит старичок — видно, что из самых деловых. Перед такими старичками здоровенные молодые отморозки трепещут. Страшно извиняется, заверяет, что виновные наказаны и больше ничего подобного не повторится. Где грибы? А на дне, говорю, растут там себе и дорожают потихоньку… Да ещё главного добытчика вы мне искалечили, лечить надо! Достаёт старичок из-под себя чемоданчик, а там, ты не поверишь…
— Поверю-поверю, — сказал я. — Только мне грибы пока без интереса. Мне бы во всей этой уголовщине разобраться — наркотики там, прочее… А грибы от нас не уйдут. Давай рассказывай.
— Ну, тогда за что купила, за то и продаю…
Рассказывает Рыба подробно, только очень многословно. Стоит ей упомянуть чьё-то имя, как сразу уходит в сторону и переключается совсем на другое — как в бесконечных кидонских сказках. Так что я сам перескажу.
В общем, началось это всё в столице опять-таки из-за грибов. Приехать целой бригадой в Верхний Бештоун эти крысы не могли, всё-таки режимная зона. Идти через заражённые земли боялись. Тут кто-то из них и припомнил про господина Казыдлу. Только не младшего, а старшего. Он у бандитов был на крючке. В общем, приехал от них человек (Гэри Очану за бабки даже морского змея провезёт), тайком переговорил с гимназическим комиссаром и отбыл.
Ну, а преступная организация уже готовая — «Отчичи». И юный вождь есть. Осталось с нами договориться. Только идти в санаторий джакчееды боятся до судорог, никого не уговоришь…
Снова из столицы послали человека, пугнули Рыбу — но, чувствуют, не больно-то она испугалась. Значит, надо нас поубедительней застращать. Например, избить кого-нибудь до полусмерти. Или лучше до смерти, чтобы сплотить коллектив, кровью повязать. А тут как раз Гай Тюнрике со своим Актом Чести так прекрасно подставляется!
В то время, когда они меня приловили, Грузовик в сильном душевном волнении ошивался в окрестностях Старой казармы. Разминался, видимо, перед схваткой. И вдруг почувствовал, что кто-то его треплет за штанину. Посмотрел — это лесная собака.
Гай, как вы поняли, не великого ума деятель, но испугать его трудно. Тем более, что головастая собачка не хочет рвать ему глотку, а хочет куда-то вести. Глянул на часы — время ещё есть, последовал за собакой. Шёл, шёл и увидел свет в стороне от дороги. Подбежал — а там балахоны-капюшоны кого-то метелят.
У Гая даже кастета паршивого не было — так он кулачищами всех раскидал, хотя и ему крепко досталось: они-то с кольями! По голосам он никого узнать не может — не водился он с подобной публикой; начал тогда капюшоны срывать. Тут они и разбежались. Тем более, что собачка тоже на его стороне: в задницу кому-то вцепилась.
Подошёл он к побитому — ба, да это соперник его, Чак Яррик, вся рубаха в кровище и башка разбита. Грузовик взвалил меня на спину и потащил в город. По наивности своей даже и не подумал, чем ему это может грозить. И принёс, конечно, в госпиталь — его же там все знают, сам майор Трембу, начальник заведения, его тренирует…
Но тут уже компетенция полиции. Пока надо мной врачи ужасались, повезли Гая давать показания. Он говорит чистейшую правду — а легавые хохочут. Ах, собачка? Ах, монахи? Ну-ну, будет тебе Акт Чести о нанесении тяжких, телесных и несовместимых… Тем более что при осмотре места происшествия найдена коробка с веществами невыясненного содержания…
Ни папа-погранец, ни полковник Лобату выручить парня не смогли. Наши полицейские от безделья дуреют, надоели им драки в пивных, надо бы и настоящее уголовное дело раскрыть…
А я в полной отключке, и доктора, покривившись, решили звонить в санаторий нашему старому доброму Мору Моорсу.
Представляю, каково было Князю и Рыбе. Рыба поехала с доктором, а Паука попросила приглядеть за Динуатом, чтобы не покидал санатория. Ну, Айго и закрыл его в номере. Совершенно правильно поступила Рыба, иначе Князь добыл бы из-под причальных досок скорчер и превратил наш город в джакч…
Несколько дней только и разговоров было, что о стычке наркобанд. Родители внимательно осматривали детские ручки — нет ли следов от вредных уколов. Мойстарик и Тюнрике-старший ходили как обгаженные. Гондон с компанией умело разжигали народное негодование и говорили, что никогда не будет порядка в городе, коли за безопасность его отвечает выродок.
Заодно и под штаб-майора решили копнуть. Князь предположил было, что ради этого всё и затевалось, но это слишком уж заковыристая интрига получается для нашей местности.
Сам же господин Рашку отмалчивался, ни с Князем, ни с Нолу встретиться не захотел, сидел целыми днями на телефоне и с кем-то ругался.
Все только и ждали, когда Чаки Яррик придёт в себя и всё подтвердит. Другого варианта никто не предполагал.
В общем, ничего хорошего будущее не сулило ни мне, ни Гаю, ни моим друзьям и знакомым.
Распутать этот поганый клубок помогла случайность. Случайность звали госпожа Септа Карони, была она владелицей прачечной-химчистки и матерью Кела Карони по прозвищу Кишечник.
Разумеется, Толе Казыдлу не мог не клюнуть на мою пилотскую куртку. Он сперва содрал её с меня, и только потом дал команду убивать. Правда, была она вся уже в грязи и крови…
Джакч бы я потом доказал, что это моя куртка. Рыбе и Князю веры нет — одна шайка, доктор Мор и Паук вообще нелегалы, а проводник Гэри Очану отпёрся бы от факта незаконной торговли и был бы, между прочим, в своём праве.
Но Гондону приспичило напялить обновку на Бал Суженых. Вот он через несколько дней и приказал Кишечнику привести окровавленный трофей в товарный вид. Кишечник, естественно, от большого ума перепоручил это дело мамочке…
Госпожа Карони первым делом осмотрела и ощупала куртку — мужики вечно отдают вещи в стирку вместе с содержимым карманов, а потом жалуются, что угробили нужный документ или заначку. Ну и услышала, как что-то шуршит за подкладкой. И нашла конверты. И прочитала адресат. И поняла, что могут быть большие неприятности. Вдова Карони в своё время хорошо усвоила, что с департаментом общественного здоровья и лично штаб-майором Тим-Гаром Рашку шутки плохи…
Она не только сама пошла среди ночи к дозеру — она потащила и своего сынка-джакчееда. И Кел Карони, трясясь и рыдая, всё как есть поведал штаб-майору…
Джакч, с Гаем Тюнрике всё вышло более чем коряво, надо извиняться и в ножки кланяться… Может, свадебный подарок им с Лертой купить с ближайшей выручки? Ну да Рыба что-нибудь придумает…
— А теперь к делу, — повторила Нолу Мирош в заключение. — Я зарегистрировала в мэрии кооператив «Гриб озёрный». На имя моей бабушки, потому как мы-то все несовершеннолетние, то есть неженатые и безмужние. А доктор… ну ты знаешь. Это чистая формальность. Ну, разве что придётся теперь ещё и Мукомолу отстёгивать, так ведь я и расценки ой-ой как загнала… Тебе, кстати, мы с Пауком подарок приготовили…
— Всё бы тебе шальные деньги тратить, — сказал я.
— Это не за деньги, — сказала Рыба. — Ладно, побегу я, сегодня ещё дел всяких полно…
— Нолу, — сказал я напоследок. — Я уже давно хотел у тебя спросить — муравьи-прыгуны и вправду такие опасные?
И вижу, что Рыбка моя вся с лица сбледнула…
У изголовья страждущего героя-3
Ну, значит, Князю и вовсе нельзя подобные вопросы задавать — у него же сердце…
Динуат Лобату тоже пришёл с серьёзными гостинцами — и пахнет обалденно, и булькает весело.
— Знаешь, — сказал он. — Мне тоже там паршивенько было. Ничего не знаю, Рыбы нет, доктора нет, Паук молчит, весь охотник на мне… Я даже поверил, что Грузовик тебя и вправду отоварил сзади дубиной…
— А я тут как-то даже забыл про охотника нашего, — сказал я. — Как-то отошёл он у меня на задний план… Ну ладно, надо встречу отметить…
Мы поставили рядом две тумбочки, и получился приличный стол. А если придёт всё-таки следователь — сам виноват, раньше надо было являться…
— И что новенького нынче показывают по ментоскопу? — сказал я, когда мы выпили по первой.
— Да если бы не ментоскоп, я бы вообще умом тронулся, — сказал Князь. — Одна отрада. К тому же и польза…
— Какая же тебе там увиделась польза?
— А такая, что я теперь полностью усвоил, как нужно обращаться с мушкетом. То есть скорчером. Он регулируется в зависимости от обстоятельств и твоего желания…
— Как-то это сильно на сказки смахивает, — сказал я.
— Сказки не сказки, — сказал Князь, — а когда цель далеко, перед правым глазом возникает сам собой кружок с перекрестием и получается оптический прицел. Кроме того, можно регулировать мощность заряда — мелкая дичь, крупная, гигантская… Эх, Сыночек, в каких местах бывал наш охотник! Хоть бы одним глазком…
— Так ты глазком и глядел, — сказал я.
— Ну, хоть одной ногой ступить, — сказал Князь. — Иные Саракши, такие разные… И обитатели — невероятные, невообразимые…
Ну, что у меня слов не хватает, чтобы описать увиденное в ментоскопе — это понятно. Но ведь и у Князя, умника записного, их не хватало! Он даже временами на стихи переходил! Махал руками и сиял глазами! На четвереньки становился для наглядности!
— А чего это его на охоту потянуло? — спросил я. — Ведь не для прокорма же они охотятся…
— По профессии, — сказал Князь. — Он в университете, или как там это заведение называется, специализировался по естествознанию. Вообще-то он был животновод. Крупный рогатый скот и тому подобное. Только, видно, так достал его крупный рогатый, что плюнул он, взял мушкет и пустился в странствия… То ли натура у него такая непоседливая, то ли начальства и дисциплины не любит… У него даже дома своего толком не было, так, жил в каких-то… гостиницах, что ли. На том Саракше человек куда ни приедет, ему сразу найдётся где жить…
— То есть звериные бошки над камином не вешал, — сказал я.
— Над камином? Ему такие попадались бошки — в доме не поместятся! — сказал Князь. — Он на музей работал. Ну уж там музей! Циклопические арки Древнего Арита отдыхают! И там не одни чучела, нет — и живые экземпляры в вольерах и аквариумах. Клубится в стеклянном ящике бурое облако — ни лап, ни глаз, ни формы…
— Как же его к нам занесло? — сказал я.
— Не понял, — сказал Князь. — То есть я до этого места ещё не добрался…
— Да уж, — сказал я с завистью. — Мне-то с другими чудовищами пришлось встречаться…
— Я же тебе предлагал подстраховаться, — сказал поэт. — Но ты ведь у нас гордый…
— Не горже… не гордее некоторых, — сказал я. — Что бы ты сделал? Испепелил «отчичей»? Тогда бы совсем уж несусветная вонь поднялась!
— Нет. Я бы из них чучел набил, — мечтательно сказал Князь. — И поставил в гимназическом дворе вокруг Гуса Счастливого. Представляешь — приходят наши на занятия, а там…
— Все, наверное, уже развлекаются в лагерях, — сказал я.
— А вот и нет, — сказал Князь. — Вышло распоряжение, чтобы до Дня Отцов сезон не открывать. Чтобы все, значит, прошли маршем и прониклись. Отправили в Старую крепость только младшие классы… Да многие и так остались в городе поработать, в последние-то вакации… Странное дело — судя по газетам, мы процветаем, а уровень жизни не повышается, даже наоборот… К войне Отцы готовятся, вот что я тебе скажу…
— Они вечно готовятся, — сказал я. — Это их любимое занятие… Князь, а ведь с таким мушкетом да на поле боя… Ведь он любой танк разнесёт на первичные частицы!
— Конечно, — сказал Князь. — Только потом несколько часов заряжаться будет. А тут и второй танк подкрадётся…
— За победу нашего оружия! — сказал я и поднял стакан.
Динуат Лобату крякнул, утёрся и задумался.
— С танками придётся по-другому, — сказал он. — Мушкет наш не только испепелить, он и обездвижить может. Не убить, а именно обездвижить. Хоть какую зверюгу с хоть какой толстой бронёй. Мы выведем из строя экипажи, только и всего. Поразим нервную систему зверя. Тогда заряда на целую танковую армию хватит… Ходи потом по полю, вытаскивай хонтеев да складывай штабелями…
— А почему хонтеев? — спросил я. — Почему не пандеев? Они нам как-то ближе…
И заржал самым идиотским образом.
Тогда мы принялись планировать пандейскую кампанию. Для начала мушкет разрушит пробку в туннеле, а потом…
— Стой, — говорю, — пока помню. Только честно: ты в кидонскую рулетку играл?
Он башкой помотал — и на меня смотрит. Потом медленно так говорит:
— На самом деле — нет. Но снилось мне это джакч сколько раз. То пустое гнездо окажется, то — осечка. А страшнее всего, когда вроде бы капсюль вспыхивает, а порох нет, и тогда пулька из ствола то ли вываливается, то ли даже выползает, как здоровенный такой опарыш… Ну его. Налей.
И полились единым потоком свекольная самогонка, пандейская кровь и боевые песни вроде «В далёкий поход созывает всех Старый Енот, в дорогу жена ему пачку бельишка даёт, а там — красные кальсоны, йо, красные кальсоны, йо, красные кальсоны…» Там официально какие-то другие слова, но их мало кто помнит.
Счастье, что в отделении дока Акратеона лежали только я да капрал Паликар.
Кстати о капрале. Появлялся он в палате или это мне только привиделось? Такие типы выпивку даже через стену чуют. Неужели хватило у него наглости?
Вроде как сидит он между нами, дымит своей поганой сигарой, а Князь хлопает его по плечу, высочайше отпускает вину и обещает сделать генералом императорской свиты…
А больше ничего не помню — больной всё-таки…
Проснулся я на следующее утро от хорошей затрещины.
Неужели, думаю, это рыжий доктор-салага так распоясался, что рукоприкладствовать начал над беспомощным пациентом?
Разлепил я возмущённые очи и уста гневные разинул…
Ну, как разинул, так и ззинул обратно.
Штаб-майор Тим-Гар Рашку сидит на развёрнутом спинкой вперёд стуле, ручки свесил…
Повёл я глазами в стороны — так и есть, никто в палате не убирался, тумбочки сдвинуты, огрызки да стаканы на полу валяются… Цветы разбросаны, один горшок расколот, земля на полу, следов на ней полно… Неужели мы тут ещё горскую чучу плясали?
Князь сам ушёл отсюда, или кто-то наше застолье разогнал?
— Здорово, Сыночек, — сказал Рашку. — Не понимаю я вас, молодёжь: вам-то пить зачем? Здоровье звериное, голова ни о чём ещё не болит…
И даже перекосило его при этих словах.
Ага, сображаю: видно, не почудилось мне, а в самом деле уже прошло на плацу построение и откричали погранцы все песни и клятвы… Значит, некуда теперь майору торопиться, и может он меня мурыжить до вечерней поверки, когда снова придётся ему заряжаться снадобьями доктора Моорса…
— А где следователь? — ляпнул я ни с того, ни с сего. — То есть, здравия желаю, господин штаб-майор…
— Ах, тебе следователя надо? — сказал Рашку. — Я, конечно, могу это устроить. Придут двое. Принесут обычный полевой телефон и пластиковый мешок. И очень быстро узнают всё, что им нужно. Хоть это и не будет соответствовать действительности. Я же до войны сам полицейским был, да ещё в промзоне столицы, так что… Но никакого следователя не будет. Руководство — заметь, самое высшее! — решило назначить тебя героем. С присвоением медали «Верный сын» третьей степени. Отечество нуждается в героях, а разболтанная молодёжь — в живых примерах…
— Каким таким героем, господин штаб-майор? — охренел я. — Я же никому и навешать-то не успел… Вы что — газетке поганой поверили?
— Не тот у нас герой, кто по факту совершил подвиг, — сказал дозер. — А тот у нас герой, кого мы хотим видеть на этом месте!
— Кто — мы? — сказал я в полном одурении.
— Народ! — сказал господин Рашку и поднял палец. — Народ хочет видеть на месте героя несовершеннолетнего молодого парня рабочего происхождения, здорового физически и морально, не связанного ещё узами брака (это важно для девушек), готового встать рядом с отцом в шахте на трудовую вахту, не заражённого гнилыми либеральными идеями… В общем, лучше тебя не найти, Чак Яррик, маленький смельчак. Весь ты соответствуешь заявке Департамента пропаганды…
Выдуло из меня начисто лютый вчерашний хмель.
— Гай Тюнрике этим «отчичам» навалял, — сказал я, — Гая и награждайте. Он меня из джакча вытащил, а не наоборот… Да! Я ведь ещё и заражённый! У меня мысли знаете какие гнилые!
— Да уж знаю… — сказал дозер. — Но Гай Тюнрике — совершеннолетний и женатый, и уже поэтому отпадает. Да и женился он весьма неудачно. Отец Лерты Чемби… как бы это сказать…
— Выродок, — я посмотрел ему в глаза. — И политический заключённый.
Дозер опустил веки и помолчал.
— Так это называется, — сказал он наконец. — Поступить в училище Гаю, вероятно, позволят, но никакой карьеры парню не видать. Так и будет твой Грузовик тянуть лямку в провинциальном гарнизоне вроде этого… Или даже именно здесь, когда эти недоумки создадут, наконец, в Горном крае особый военный округ…
— Притащим Пандею за шиворот назад в имперскую семью? — снова догадался я.
— Именно. Пока Пандея нас самих в джакч не затащила, — сказал дозер. — Помнишь ведь плакат в классе политической подготовки: ползёт контрабандист, за контрабандистом диверсант, за диверсантом — оккупант. Как бы этот дурацкий плакатик у нас вживую не сыграл…
— О! — вспомнил я. — Тогда почему капрал Паликар по госпиталю свободно расхаживает?
— Не понимаю я вас, молодёжь, — снова сказал дозер. — То для вас Паликар негодяй и убийца, то — друг и собутыльник…
Массаракш! Это было на самом деле!
— Почему собутыль… — пискнул я, но штаб-майор уже поднёс к моему носу коротенький окурок сигары. Потушена сигара была об газету, постеленную на тумбочке…
Крыть было нечем.
— Надеюсь, вы с сыном полковника Лобату не слишком распускали языки? — сказал дозер, и глаза у него на миг сделались белыми.
— Да о чём нам распускать, — промямлил я. — Что мы там знаем? К тому же он и сам — секира и броня…
Джакч! А вдруг то, что говорил Князь в моём бреду — правда?
— Люк Паликар, — сказал штаб-майор, — очень опасный человек. Более опасный, чем ты думаешь… И уж точно — не в том смысле.
— Шпион, что ли? Так чего он у вас на воле разгуливает? — сказал я. — И всё ещё больной?
— Поумерил бы ты свою догадливость, Чаки… Оттого и разгуливает, что всегда на глазах должен быть, — сказал дозер. — А в башне ПБЗ у меня глаз нет… Пока нет.
И надолго задумался.
— Господин штаб-майор, — не выдержал я наконец. — А мне-то что теперь делать? Сколько ещё лежать?
— Недолго уже, — сказал дозер. — На праздничной демонстрации в День Отцов пойдёшь во главе колонны «отчичей»…
Джакч! Только этого мне не хватало!
— А разве эти… этих… — у меня и слов не хватало.
— Молодёжная патриотическая организация «Отчичи», — наставительно сказал господин Рашку, — после печально известного инцидента произвела решительную чистку в своих рядах. Молодые патриоты единодушно решили, что их предводителем должен стать верный сын Отечества третьей степени Чак Яррик…
Да-а… Это он меня крепко приложил… Чак Яррик — вождь джакчеедов… После такого Маленькому Герою лучше вовсе не появляться в гимназии… Да и дома тоже, хотя Мойстарик ничего и не скажет… А в шахту-то и вовсе не сунешься…
— Нет, — сказал я и встал с кровати. — Как хотите, господин штаб-майор, только срамить я себя не позволю. Вот сейчас выпрыгну в окно, поломаю неокрепшие ещё кости, а в «отчичи» не пойду. Или возьму вставлю ногу вот сюда, между стеной и трубой — и опять же поломаю. Я парень терпеливый, убедился уже… На костылях меня в строй не поставите!
— На костылях… — сказал дозер. — Отличная идея! Молодые патриоты несут героя на руках…
— Труп мой они понесут, — сказал я. — И никак иначе. Господин штаб-майор, вы у нас всех знаете и меня знаете. Я этим джаканным «отчичам» не кланялся, когда они меня убивали, и сейчас кланяться не буду. Я в последние недели уже дважды под смертью побывал. Только это хуже смерти…
И посмотрел на меня дозер с такой тоской, что мне его даже стало жалко…
— Не знаешь ты, сынок — сказал он, — что именно бывает хуже смерти. Ничего, скоро узнаешь… Или, если повезёт — не узнаешь… Хотя везение тут понятие весьма относительное… Ладно! С «отчичами» проехали. Но на демонстрации ты пройти должен! Хотя бы на костылях! Приедут всякие шишки из столицы, будут интересоваться… А потом ты сам в столицу поедешь — медаль третьей степени получать!
Ничего себе! Да я ведь дальше Зелёной Селитьбы в жизни не бывал! Вот это да! Ради этого я могу всю ихнюю джаканную демонстрацию хоть на руках пройти!
Хотя нет… Пока не смогу… Я и на ногах-то…
— Согласен, — говорю. — Но только на костылях. Так будет круче.
— Ну и молодец, — сказал дозер.
— Господин штаб-майор, — сказал я. — А медаль «Верный сын» первой степени в природе существует?
— Конечно, — сказал дозер. — Но к этой медали прилагаются такие огромные льготы и привилегии, что награждают ею только посмертно… Ладно, ты всё понял. От капрала держись подальше — просто на всякий случай. Так надо. А пока отдыхай!
— Господин штаб-майор! — вспомнил я. — Объясните толком, в чём же мой подвиг-то заключается?
Господин Рашку развернулся в двери.
— Всех нормальных людей, — сказал он, — от вранья тошнит. А тебе ещё и подробности подавай!
Нет, Чак Яррик — самый несчастный человек в Верхнем Бештоуне. Из колодца выберется — в омут угодит. Хотя съездить в столицу тоже неплохо. В качестве Маленького Героя.
К счастью, следующим посетителем оказался Мойстарик. Он уже перестал опасаться за жизнь сыночка: пришёл весёлый, довольный и даже хлопнувший по дороге пару кружек.
— Пошли домой, — сказал он с порога. — Забираю я тебя отсюда.
И помахал какой-то бумагой.
— Надо лечащего врача предупредить, — сказал я. — Он молодой, ему втык будет…
— Доктору Акратеону не до тебя, — сказал Мойстарик. — Он и без того втык от майора Трембу сейчас получает — весь госпиталь на ушах стоит…
— Это за что?
— Да какой-то больной у него сбежал… Гвардеец какой-то…
Во как! Куда же дозер смотрел?
— Папа, — сказал я. — А меня в столицу отправляют… За медалью третьей степени…
Он почему-то нисколько не удивился.
— Вот и славно! Будешь там, непременно зайди в самый шикарный университет… Не стесняйся, выбирай такой, где дети богачей и министров… Сбережения у Ярриков имеются…
— Так универ там только один и есть, — сказал я. — Имени Отцов, бывший Императорский…
— Ещё лучше — долго искать не придётся, — сказал Мойстарик. — Узнай, какие документы надо представить, сколько кому дать… Погоди, может, с медалью туда могут и бесплатно принять?
Вот же солёный сквалыга! Быстро сообразил! А я-то и не подумал…
— Папа, — сказал я. — Не тревожься. У меня свои деньги есть… Да и впереди ещё целый год…
— Хороший фермер урожай собирает, — многозначительно сказал Мойстарик, — а сам уже о посевной думает.
Против земледельческой мудрости не попрёшь. Я поднялся, сунул ноги в тапки и направился к двери. Мойстарик бросился меня поддерживать. Ох, он ведь меня до старости поддерживать будет. Причём до моей собственной…
— Барышня Лайта согласна ждать до следующего Бала Суженых, — сказал Мойстарик. — Разрешение получено — в виде исключения… И с господином полковником мы уже всё обсудили. Заделаешь нам внука — и езжай за образованием…
Ну почему я не окочурился, когда была такая роскошная возможность? Для чего боролся за жизнь мой организм, укреплённый кровью загадочного охотника? Чтобы меня вот так сунули рылом в неизбежность? Пусть даже такую желанную?
Нет, я ничего не имею против красавицы Лайты Лобату, не солекопскому сыну выдрючиваться, и должен я был, по идее, обрадоваться, и Князь мне отныне станет не только друг, но и родственник — отчего же так муторно на душе?
— Папа, — сказал я. — Вас-то, небось, никто не неволил. Хочешь — женись, хочешь — холостяжничай до смерти…
— Время было другое, — сказал Мойстарик. — Народу было навалом. А сейчас Неизвестные Отцы вытаскивают Отечество из демографической пропасти… Программа восполнения…
— Вот сами бы и восполняли, если Отцами назвались, — сказал я.
— Не говори так, сыночек! — Мойстарик даже вроде испугался. — Что за язык у нынешней молодёжи! Власти — джакч, Неизвестные Отцы — джакч…
— У меня известный есть, — сказал я и обнял его. — Зачем мне другие?
Массаракш! Надо же докторов да сестёр поблагодарить! И по обычаю, и по чести! И в палате убрать…
Сказал это вслух.
— Не до тебя им сейчас, — повторил Мойстарик. — У них там переполох, как на шахте после обвала. А убрать тут всё я уберу, ты не тревожься, тебе ещё нельзя…
…На крыльце госпиталя ждали нас Князь и Рыба. Самозваный кропринц был смурной, зато Нолу Мирош сияла.
— Здравствуйте, господин Яррик, — сказала она. — Посмотрите, что мы для Чаки приготовили…
Всего я мог ожидать, но такого…
Передо мной стоял экипаж. Только этим старинным словом и можно было назвать сие сооружение, блещущее воронёным металлом и алой эмалью.
— Неокрепшему организму полагается инвалидная коляска, — сказал Князь. — Садись, Сыночек. Господин Киру, велите вашему сыну сесть…
— Джакнулись вы, — сказал я. — Она же диких денег стоит. Нолу, это ты, небось, заказала?
— Вот ещё, — сказала Рыба. — На всяких калек тратить капитал? Нет, эта штука наша, санаторская…
— А что же я её раньше не видел?
— Так её Паук ещё до вас нашёл. И спрятал, как чувствовал. Потому что вы бы её уже сто раз раскурочили…
— Чаки, садись, — сказал Мойстарик. — Пусть люди видят. Заслужил.
— Садись, медалист, — сказал Князь. — Поехали. А то сейчас люди набегут, начнут аксессуары откручивать…
Мойстарику, видно, стало жаль аксессуаров, и он решительно усадил меня в кресло.
Массаракш! Там был даже ремень безопасности!
— Да откуда она в санатории-то взялась? — спросил я и тронул рычаг под рукой.
Коляска плавно покатила вперёд. Сама.
По дороге домой я услышал от Князя историю этого удивительного устройства. Дину не поленился навести справки, пролистав кучу пожелтевших документов.
…В санатории «Горное озеро» лечился от алкоголизма некий господин Шандру. Был он самым богатым человеком Империи и нефтяным магнатом. А цены на нефть в те времена зашкаливали, потому что оставалось её в Отечестве всего ничего. Ну, или так говорили, чтобы цены зашкаливали.
И вот лечится он от алкоголизма, попивает настоящий кидонский ром, бегает за киноактрисами и думает, что так будет вечно.
А вот джакч ему вечно. И узнаёт он из новостей, что его старый знакомый, изобретатель Зой Трайбек, всё-таки довёл до ума свой атомный двигатель. Что все испытания пройдены. Что двигателям внутреннего сгорания придётся если и не исчезнуть, то весьма сильно потесниться…
Господин Шандру в своё время к этому самому инженеру Трайбеку и деньги огромные предлагал за патент, и убийц к нему подсылал, и дочку даже похитить пытался. Потому что чуял: вот она, его погибель.
Бедному во всех смыслах инженеру пришлось плюнуть на свой модный тогда пацифизм и обратиться к военным. На его счастье, нашёлся в Минобороны умный и непродажный генерал, который вцепился в изобретение всеми конечностями, пробил финансирование и всё такое. И не прогадал. Иначе Империя рисковала встретить будущую войну с порожними баками…
От такого печального известия нефтяного магната хватил удар. И ноги отнялись.
Узнав об этом, разбогатевший Зой Трайбек собственноручно изготовил миниатюрный атомный движок, установил его на инвалидное кресло своей же конструкции и послал самоходную каталку господину Шандру в знак того, что не помнит зла. Дескать, можете продолжать погоню за нервными актрисулями. И поминать добром изобретателя…
От этого подарка господина Шандру вторично хватил удар — и он помер. Родственники стали делить наследство. А про кресло забыли, и осталось оно в санатории. Спрятали его подальше — на всякий случай, потому что многие с непривычки боялись атомных двигателей, особенно нервные обитатели «Горного озера».
Паук нашёл кресло-каталку в какой-то дальней кладовой под горой картонных коробок от медикаментов.
Не пришлось даже шины накачивать — до войны всё делали на совесть…
…Мне страшно хотелось разогнаться (ремень безопасности просто так не приладят), но заставлять Мойстарика бежать вприпрыжку — сами понимаете. С Князем и Рыбой я бы не церемонился…
Встречные прохожие узнавали меня, кричали всякие добрые слова вроде: «Правильно ты этих сволочей уделал!», «Чаки, ты моего мальчика спас!», «Хорошего сына вырастил, мастер Яррик!» и тому подобное, так что я почти поверил в свой подвиг…
Возле нашего дома стоял пятнистый «барсук» штаб-майора. Сам господин Рашку прислонился к стене и нетерпеливо бил по сапогу стеком. А в коляске сидел дядя Ори, застёгнутый брезентовым пологом, и с интересом вращал головой по сторонам.
— Слава Творцу, я вас дождался, господин Яррик! — сказал штаб-майор Мойстарику. — Вот, конфискую вашего брата, пока День Отцов не пройдёт… Изымаю с профилактическими целями…
— Понимаю, — вздохнул Мойстарик.
— Приедут немалые чины из столицы, — продолжал дозер. — Всё должно быть честь по чести. А господин Ори…
— Да уж знаю, — сказал Мойстарик. — В самый неподходящий момент… А куда вы его? Неужели к себе в подвал? Он не любит подвалов…
— Нет, конечно. В санаторий я его отвезу. С доктором уже договорился. Не обидят там вашего Ори, да и ребята за ним присмотрят. Свежий воздух, деревенская пища…
— Пусть отдохнёт несколько дней, — согласился хитрый Мойстарик. — Пять, десять… Двадцать…
— Он мне тут вот что заявил, — сказал Рашку. — Говорит, если Отцы Неизвестные, значит, все мы, ихние дети — ублюдки? Какой-то у него бред такой… сильно политизированный…
Князя согнуло пополам от смеха. Дозер строго на него глянул, и только тут заметил меня в кресле…
— Эт-то что за наваждение?
Пришлось Дину повторить печальную историю.
Рашку обошёл мой экипаж и сказал:
— А это мысль. Кресло представим как щедрый дар городских властей пострадавшему юному герою… Вручат во время триумфа…
— Господин Рашку, — сказала Рыба. — Да ведь наш Мукомол под такой дорогой подарочек всё наворованное из бюджета спишет!
Дозер глубоко задумался. Потом сказал:
— В вашей компании есть только один человек с мозгами, и это Нолу Мирош. Щедрый дар отпадает. Но чтобы на демонстрации были все — и без ваших дурацких штучек! Проследите за этим, господин Яррик!
С этими словами господин Рашку сел в седло, и «барсук» выдал клуб сизого дыма: он-то ездил на бензине…
— Ладно, — сказал я, когда Мойстарик ушёл в дом. — Я им устрою такой триумф юного героя, что надолго запомнят.
— Да и я кое-что придумал, — сказал Князь, — чтобы надолго запомнили…
День Неизвестных Отцов учредили всего лет шесть назад, так что никто у нас толком не знает, как его надо праздновать. Неоткуда взять образец, кроме как день рождения императора с военным парадом и народными гуляниями. Кинохронику тех времён в больших городах, конечно, уничтожили, а в нашем глухом углу кое-что осталось.
Тогда на всех углах развешивали портреты самого императора в разных возрастах и членов венценосной семьи, а теперь-то кого? Не пустые же рамы? Остаются полевые цветы да призывы на транспарантах. Вроде тех, что любит выкрикивать в голом виде дядя Ори.
Праздник проводится вовсе не в годовщину Революции Отцов, как можно было бы ожидать, а вот именно в этот день. Говорят, что для его определения сложили все дни рождений Отцов и вывели среднее арифметическое… Сначала мне этот День Отцов очень даже нравился. Потому что праздников осталось мало — прежние отменили, а новые придумываются туго.
Отмечали мы это день в детском лагере без речей и собраний — просто наносили зубной пастой боевую раскраску северных кланов, устраивали состязания по стрельбе из лука и метанию копья, а на десерт в столовой подавали мороженое — хотя Князь и говорил, что оно не настоящее. Из громкоговорителей звучали песни про Отцов, да кто же к ним прислушивался? И надрывались утром и вечером инструкторы, подпевали чёрным раструбам…
Поэтому в демонстрации я участвовал только дважды — уже когда перешёл в старшие классы. И готовились мы к ней основательно…
На этот раз нам с Рыбой большая подготовка не понадобилась. А Князь исчез вместе с велосипедом — то ли наобещал лишнего и дезертировал, то ли у него задумка такая.
Столичные гости прибыли не обычным поездом — на специальной электромотриссе, перед которой ехала платформа с охраной — правда, не Боевая Гвардия, а пехтура армейская. И начальство нас осчастливило не слишком высокое — третий заместитель главы Департамента пропаганды со свитой, не круче.
Но все знают, что в составе любой делегации вполне может оказаться один из Неизвестных Отцов: они ведь живут среди нас, неузнанные, скромные, разделяющие с нами тяготы повседневной жизни… Впитывают в себя думы народные и чаяния людские. А потом на своих тайных заседаниях подводят итоги увиденному и пережитому, устанавливают мудрые законы, принимают чрезвычайные постановления, со скорбью карают, с радостью милуют… И прочий джакч, который приходится писать в гимназических сочинениях на вольную тему…
Отцы живут среди нас… Я представляю. Дрыхнет под мостом бродяга в лохмотьях, рядом пустая бутылка из-под «Фиолетового крепкого». Воняет от бродяги, потому что даже за угол отойти ему лень. Проходит мимо честный гражданин. Ему бы пнуть тунеядца от всей души, но приходится сдерживать себя. Кто знает — вдруг в полночь встрепенётся оборванец, встанет, выйдет на условленное место — тут и подкатит к нему роскошный чёрный автомобиль. Скажет алкаш тайное слово, и повезёт его машина по секретному подземному шоссе в подпольный Дворец Отцов, и будет он там со своими собратьями вершить судьбы Отчизны до утра, а утром воротится бродяга на свой кусок сырого картона под мостом… Или так: стоит, прислонившись к фонарному столбу, немолодая шлюха…
Интересно, а женщины среди Неизвестных Отцов есть?
Мы с Князем много чего такого напридумывали, когда толковали про верховную власть. Главное, хорошо они устроились. Раз ты неизвестный, так ты ни за что и не отвечаешь…
Креслице моё инвалидное стоит пока во дворе. Там же притаилась до поры и Рыба. Благо, место построения «серой» гимназии недалеко от нашего дома.
Сразу же обступили меня одноклассники — поздравляют, бьют по плечу, Дени-Кочерга даже обниматься полез… Не буду я тебя обнимать, Кочерга, вон девчонок наших сколько ещё необнятых и непоцелованных…
Только наш отличник Птицелов обниматься не стал, очки поправил и сказал:
— Вот ты, Сыночек, прежних «отчичей» в клетчатые робы определил, а их опять полно! Даже Сапёр и Выкидыш туда записались!
Смотрю — и точно, заменили наши одноклассники гимназические гербы на фуражках эмблемами «отчичей».
— Ну Сапёр — понятно, — сказал я. — С таким папашей — не диво. Но Выкидыш-то, Выкидыш! Свой же парень был!
— У них пора гражданской зрелости наступила, — сказал Птицелов. — Даже поодиночке «Славу Отцам» горланят, а уж как соберутся… Слушай, Чак, можно мне в вашу гриболовную артель записаться?
— А ты, Птицын, откуда про неё узнал? — сказал я.
— Да весь город знает, — сказал Птицелов. — Понимаешь, отец у меня теперь не работник, а мне бы хоть немножко на учёбу подкопить. Только первый сезон продержаться, а стипендию я уж как-нибудь заслужу…
Он заслужит. И не как-нибудь, а точно. Вот уж кому место в университете по заслугам полагается! А на солекопскую пенсию большая семья не проживёт…
— Я не против, — сказал я. — Так и скажи Нолу. Думаю, она согласится. Тем более, что не надо девушкам в Ледянку нырять. Доктор Мор на неё за одну попытку два часа орал, как резаный. А я сейчас в столицу поеду на несколько дней. И вообще у меня реабилитационный период. Так что если холода не боишься, призраков не боишься — валяй…
— Спасибо, Чаки, — сказал Птицелов. — Слушай, а не страшно тебе было… Ну, тогда, в лесу?
— Не страшно, — говорю. — Потому что представить не мог, что они меня убить собрались. Думал, обычная драка будет. Ну и что ж, что семеро на одного — патриотушки по-другому не умеют…
— Семеро? — сказал Птицелов. — А на каторгу отправили человек двадцать — ещё и нескольких «ворон» прихватили…
Вот оно что! Ай да дозер! С размахом поработал! А я у него, значит, вроде того борцовского манекена… Мокрого…
— Не знаю, — сказал я. — У нас зря не сажают.
И даже не покраснел.
— Свежая мысль, — сказал Птицелов и отошёл.
Джакч! Да кем они меня теперь считают?
Мнение Птицелова мне совсем не по барабану. Что же эти джаканные пропагандисты за моей спиной наворотили?
А всего обиднее, что наш директор Людоедище стоит в окружении гимназистов, отдаёт различные распоряжения, но в мою сторону не смотрит и к себе не подзывает…
Гимназия наша на этот раз повезёт на платформе живую картину «Защитники Чёрного бастиона». Заняты в ней только семиклассники — традиция эта идёт с довоенных времён. У половины на головах зелёные береты «неустрашимых», другая половина наряжена злобными горцами из клана Спящего Филина. Горцы обвешаны красными перьями и вооружены дротиками, но быть Филином никто не хочет, потому что на них сверху льют чёрную краску — вроде как кипящую смолу. Зато «неустрашимые» все погибают…
Мне в своё время тоже не повезло — пришлось изображать поражённого стрелой в битве при Золотой Пади офицера. Так и пролежал всю дорогу на пузе и ничего не увидал. Одна радость, что каска с плюмажем…
Не увижу я демонстрацию и в этот раз — наша гимназия идёт последней (по жребию). Обидно. Зато как нельзя лучше подходит к моей затее.
А как марширует своим знаменитым бесшумным шагом Горная Стража, я так и так не увидел бы: все погранцы ловят сегодня дезертира — сами понимаете кого. Ловят его на перевалах, а зачем, спрашивается? Он бежал в больничной одежде, а там ещё снег не сошёл. Ну разве что у него сообщники были…
Здорово ошиблись погранцы, но тогда я этого ещё не знал.
Ну, наконец, пошла и наша родная «серая». Самые крепкие ребята катят платформу с живой картиной. Я наверняка оказался бы среди них, если бы… ну вы поняли.
Пора! Я открыл калитку и очутился в собственном дворе. Там меня ждали волшебное кресло и Рыба в белоснежном халате и накрахмаленном чепчике. Поперёк кресла лежали костыли — для закрепления образа. Костыли в нашем доме хранятся с незапамятных времён — Яррики ничего не выбрасывают.
Уселся я в кресло, пристегнулся, вооружился костылями — и покатила Нолу Мирош меня, героического инвалида, вслед за гимназической колонной.
Ну вот и представьте себе картину: идут дети с цветами, с плакатами, на ходу славят Отцов, плывёт платформа с душераздирающими эпизодами Третьей Горской войны, а позади всех самоотверженная медсестра везёт беспомощного калеку.
Но не может маленький смельчак Чак Яррик не внести свой вклад в общее ликование.
Когда я убедился, что начальство и гости на трибуне меня прекрасно видят, сразу стал размахивать костылями и орать изо всех сил:
— На Пандею! На Пандею! Порадуем дух Старого Енота!
Я-то думал, что вот сейчас сотрясёт Старую площадь громовой раскат смеха, мэр Мукомол сделается весь пунцовый, а гости, включая предполагаемого Неизвестного Отца, станут испепелять мэра взглядами…
Не тут-то было.
Они все — всё население Верхнего Бештоуна, военное и гражданское, подхватили призыв слабоумного калеки и грянули:
— На Пандею! На Пандею!
И даже оркестр грянул «Красные кальсоны» в ритме марша. Песню дружно заорали, потому что её у нас знают все.
Хоть и время предобеденное было, а показалось мне, что нарвался я на час ликования и восторга, вызванный, по теории доктора Мора, эманациями Мирового Света…
В общем, накрылась моя затея.
А вот у Князя всё получилось.
Когда в небо полетели первые ракеты фейерверка, со стороны Алебастрового хребта донёсся чудовищный рёв — уши закладывало, и даже по брусчатке площади пробежала дрожь…
Звук явил такую силу, что враз вышиб из толпы ликование и восторг. Заткнулись музыканты, оборвалась песня, и, когда рёв постепенно затих, установилась тишина.
Её нарушил истерический женский вопль:
— Второй Всадник закричал! Спасайтесь!
После крика Первого Всадника, как известно, произошёл ядерный удар по Нижнему Бештоуну.…
Был ли этот первый крик на самом деле, не знаю, вернее, не помню по малолетству. Но ведь бесшумных ядерных взрывов не бывает…
Легенда утверждает, что Третий Всадник возвестит конец нынешнего Саракша и Обновление.
Возникла паника. И наверняка люди передавили бы друг друга, но полицейское оцепление оказалось на высоте. Толпу рассекли на несколько потоков, и всё обошлось.
Только мы с Рыбой никуда не бежали.
Потом Нолу сказала:
— Ну чисто дитё наш Динуат! Сам дурак и шутки дурацкие!
Почему дурак, я спрашивать не стал. Мойстарик говорит: никогда не задавай вопрос, если ответ тебя может огорошить… А я уже о чём-то начинал догадываться.
Ужасно мне хотелось перед отъездом рвануть вместе с Рыбой в «Горное озеро», да не сложилось. Оказывается, чтобы получить разрешение на выезд из города и въезд в столицу, даже героям требуется представить джакчеву кучу документов. Хорошо ещё, что рассекал я по городу на чудесном кресле, а то бы никуда не успел. Рожу делал страдальческую — иногда пропускали без очереди…
Никто мне слова дурного не сказал за вчерашнюю выходку — потому что не выходка это была, но акт патриотического сознания. Говорили — давно пора с этой Пандеей разобраться, правильно ты вчера выступил, выразил наши думы и чаяния…
А вот про вопль Второго Всадника толковали почему-то вполголоса и шёпотом…
Я по глупости надеялся, что господа начальники возьмут меня с собой на электромотриссу. Сейчас! И пассажирский вагон оказался уже забитым, хорошо, проводник Гэри пустил меня в своё купе. А куда он денется, мы же деловые партнёры…
Провожали меня на следующее утро Рыба и… Лайта. Сестра Князя была одета на редкость скромно и стояла тоже скромно, сложив руки на фартуке.
— Люди говорят, что я должна проводить героя, — сказала она.
— Люди зря не скажут, — ответил я.
Нам с ней было страшно неловко, и слов не находилось…
Выручила Рыба. Она уже управилась с грибными делами и подскочила к нам в обновке — ярко-жёлтом плаще…
— Лайта, целуй этого олуха побыстрее да вали домой, — бесцеремонно заявила она. — Мне ему на прощанье ещё пару ласковых надо сказать…
Ну, мы и почеломкались. Не так, как тогда, на диване, а как-то… официально, что ли.
— Ты вернёшься? — сказала Лайта.
— Если опять на ровенов не нарвусь, — сказал я.
Когда она ушла, Рыба незаметно сунула мне увесистый цилиндрик — долю от нынешней прибыли.
— Зря не трать, но и не прибедняйся там, — сказала она. — Ну, заказывать тебе ничего не буду, всё равно чего надо не купишь. Деньги все вместе не держи. Подели хотя бы пополам. Гэри будет тебя выпивкой соблазнять — откажись, врачи-де не велят… Береги себя, а то как мы без нырялы-пугалы? Паука уже как-то просить неловко… Не мальчик, поди…
— Есть доброволец, — вспомнил я.
Ну, потолковали мы о делах, а тут и третий звонок. Я уже стою в тамбуре, как вдруг эта кровавая, жестокая, бесчеловечная гадина Нолу Мирош говорит:
— Ой, самое-то главное я забыла! Поль тебе привет передаёт!
— Кто-о?
— Ну, охотник наш. Он пришёл в себя. Поль — это сокращённо, а полностью будет — Польгнедыхагробиолог… Такие имена дают только в долине Зартак… Или давали…
Прочие слова заглушил гудок, и проводник втянул меня внутрь вагона.
Вот негодяйка! Самое главное на последний момент приберегла!
А самое интересное в санатории пройдёт без меня…
…О своей поездке много распространяться не буду, потому что она прямого отношения к делу не имеет. Чтобы действительно не получилась кидонская бесконечная сказка. А то мог бы для полного счастья ещё и легенду о проклятии Трёх Всадников изложить, а она сама по себе целый роман!
Лежал я на полке и глядел в окно. Скверно мне было и от того, что видел за окном, и от того, что вообще покинул родные места. Я-то надеялся, что на сердце будет сплошная радость, да не сбылось…
Через два дня вышел на столичном вокзале. Хороший вокзал, только знаменитый купол до сих пор не восстановили.
Обошёл вокруг такого же знаменитого Розового танка на постаменте. Во время революции Отцов бойцы танковой дивизии решили примкнуть к восставшим. И в знак того, что терять им уже нечего, перед атакой выкрасили машины в розовый цвет…
Так в учебнике написано. А говорят разное. Ну, вы же знаете наш народ. Нет такой высокой идеи, которую он не смог бы изложить в простой, оригинальной, но очень скабрезной форме.
Походил я, на небоскрёбы попялился, чтобы всякий здешний житель понимал — деревенщина тёмная приехала с хутора Пустые Черепушки… А ещё пилотскую куртку напялил!
Столица огромная. Не раз я свою бегучую коляску помянул.
Там, в столице, приключений мне хватило. Уладил дела с медалью, пошёл искать университет, спросил у какого-то шкета — он меня и повёл. И привел в заводские развалины к своей банде. А ведь Князь рассказывал и предупреждал! Не зря их в кадетке пускали в увольнение только впятером и с дубинками!
Так бы мне и лежать голому и мёртвому, но главарю, моему ровеснику, приспичило подраться один на один. Вот тут мне наука фельдфебеля Айго и пригодилась…
Короче, свои же его потом и добили. Как у полосатых волков заведено. И главным стал я. У малолеток демократия — проголосовали единогласно.
Дней пять я с ними по городу разбойничал. Куртка нараспашку, «герцог» за поясом — красота! И даже обратный поезд пропустил. Потому что в банде одна славная девчонка была. Я же ещё холостой, надо и погулять… Мы с ней как-то в самый дорогой ресторан пытались попасть — смех и срам… Потом оторвался от коллектива во время полицейской облавы. Оказывается, стрелять в шпану запрещено из демографических соображений, её ловят сетью и перевоспитывают. Не хватало на перевоспитание угодить! Не посмотрят ведь, что герой!
А «герцога» я на прощание в реку выбросил с моста. Чтобы вернуться сюда когда-нибудь… И… выбросил, и всё. Почему, не знаю.
Что ещё интересного было? Одна встреча.
Я, пока ехал, представлял, что медаль мне будут вручать в каком-нибудь бело-золотом зале, под оркестр и с цветами… Ага! С цветами!
Оказалось, что за медалью «Верный сын» надо стоять в очереди, словно за парой трусов по талону. Выдавали их — не трусы, а медали — в телецентре, на первом этаже. Железная дверь, в неё окошко, за окошком толстая тётка в очках. Отстоял, подошёл к окошку, расписался, получил коробочку — следующий!
И познакомился я в этой очереди с одним парнем. Звали его Ники Шорах, и был он с Побережья. Вот уж кому медаль досталась за дело. Правда и была она поважнее моей — вторая степень. И статья про него в газетке была вполне толковая, и всё в ней было понятно, кроме некоторых подробностей…
Отец у Ники — водитель-дальнобойщик, а сын иногда его подменял, хоть оно и не положено по закону. Но это же Побережье…
Как-то раз решил он сократить дорогу и поехать по старому приморскому шоссе — машина надёжная, проедет. Ехал, ехал — и вдруг увидел далеко в море светлое пятно. Как и любой местный парень, он понял, что это Белая Субмарина. И что она собирается высадить десант, только поближе подойти не может, потому что мелко.
Доехать до жилья, чтобы предупредить, Ники уже не успевал, даже если бы отцепил фуру со свиными тушами. Так он что сделал? Да облил грузовик бензином и поджёг. Хватило бы и одних покрышек, но снимать колёса было уже некогда. А столб чёрного дыма для Берегового Патруля всегда сигнал тревоги. Патруль успел вовремя…
Именно так статья и озаглавлена. А вот некоторые утаённые подробности.
Сам Ники далеко убегать не стал, поднялся на какой-то бугорок, залёг, смотрит и ждёт, когда приедут артиллеристы и бронетранспортёры с патрулём.
Но вместо батарей и бэтээров прикатили две ярко-жёлтые машины с параболическими антеннами. В кинохронике такие ездят по большим городам и пеленгуют вражеских радистов. Что бы им тут делать?
Дальше начались чудеса.
Проклятые архи идут к берегу на своих длинных десантных лодках, видят на берегу цель, но огонь почему-то не открывают. Мало того! Бросают в море карабины и прочее вооружение! Поднимают руки! А когда на берег выкинутся, встают на колени и так ползут! Плачут! Сапоги целуют подоспевшим на двух грузовиках гвардейцам! А те только успевают вязать боевую элиту Островной Империи. И сами какие-то странные: глаза остекленелые, и движутся — ну, как в тяжёлом похмелье. После трёхдневного запоя. Даже падают. Но движутся…
Ники подождал-подождал, да и побежал к берегу. И не потому, что героем хотел прослыть, а попросту хотел узнать, какая им выйдет компенсация за грузовик. Подвиг подвигом, а расчёт по исполнении!
Связанные архи уже не рыдали, а бились на песке и орали что-то по-своему: возмущались. Так не надо было сдаваться!
Командовал операцией пожилой ротмистр с обожжённым лицом. Он точно был как с сурового похмелья, но пахло от него чем-то совсем другим, а чем, Ники сказать не может, потому что и сравнить не с чем. Ротмистр тупо выслушал парня и сказал, что компенсация зависит от местных властей, а вот что делать ему с Ники Шорахом, большая проблема, потому что по инструкции полагается оного Ники пристрелить ради неразглашения. Но, с другой стороны, убивать пацанов нельзя, Отцы ругаются…
Ники клялся и божился, что слова никому лишнего не скажет. Ну и решили они с ротмистром Пудурашем, что побежал Ники Шорах от подожжённого грузовика весьма прытко и опомнился аж в брошенном рыбацком посёлке. Слышал только автоматные очереди и разрывы гранат за холмами. Так и в статье написано.
Но не мог же Ники не спросить, отчего это страшные архи вдруг превратились в полный джакч? Из-за тебя, сказал ротмистр Пудураш. Увидели, гады, что в нашем Отечестве любой мальчишка — герой, вот и поняли, что их дело проиграно… Жалко, что во второй раз такой номер уже не пройдёт.
А почему Ники рассказал мне, случайному знакомому, о том, о чём обещал молчать ротмистру? Да потому что он прочитал про «маленького смельчака из Горного края» в газете «Песня отчича» и знает, что я даже под пыткой не выдаю государственных тайн…
Массаракш! Так меня в процессе подвига ещё и пытали! Ай да господин Рашку!
…А вот с компенсацией у Ники Шораха не получилось. Оказывается, к медали никаких денег не полагается. И теперь хоть домой не возвращайся: грузовик арендованный, груз чужой…
Ну я и не выдержал. Оставил себе немного на прожитьё, остальные деньги сунул ему в карман. Это ерунда, говорю, у моего папаши соляная шахта. Даже две. Так в газете же сказано — из династии солекопов, усомнился он. В газете и про тебя не всю правду написали, сказал я.
А Рыбе навру, что сдуру зашёл в игорный дом. Поворчит и перестанет…
Но не пришлось мне врать, а Рыбе — ворчать.
Она, как обычно, приехала на станцию с товаром. Я уже стоял в тамбуре и бил копытом от нетерпения — поезд мне надоел ещё больше, чем столица.
Нолу сделала мне рукой знак — мол, подожди. Я бы и так подождал: надо же узнать все новости про этого… Поля…
Только не понравилась мне в это утро наша Рыба. Оделась как-то серенько, неброско — совсем на неё непохоже. А главное — лицо. Осунулась, губы сжаты в ниточку…
Да к тому же снова мне чужой сон приснился под стук колёс… Совсем нехороший. Просто кошмар. Долго я не мог заснуть, даже затычки в уши задвинул, которые пассажирам выдают.
Кошмарилось мне, будто никуда я не уехал из столицы и вряд ли теперь уеду, потому что дерусь с каким-то здоровенным лысым дядькой. Из-за чего дерусь? А неподалёку наши столкнувшиеся автомобили дымятся. Дорогущие, но оба всмятку. Нам бы с ним Творца возблагодарить, что живые остались, а мы дерёмся. Видимо, выясняем, кто прав и кому платить, пока полиция не подъехала. Люто махаемся, и ясно понимаю я, что непременно этого типа нужно убить. И вдруг он разбитыми губами зашевелил и сказал какие-то слова на незнакомом языке. Ну, тут руки у меня и опустились — вроде как заколдовал меня этот гад… Часто так во сне бывает, что не можешь двинуть ни рукой, ни ногой…
Ясен день, это не к добру.
Рыба подошла ко мне, еле ноги волоча. Обхватила за шею, лицом прижалась к груди и заплакала.
Чтобы Рыбу до слёз довести, очень надо постараться.
— Что случилось? — сказал я. — Отец? Князь? Дядя Ори? Паук?
Она отстранилась.
— Да нет, — сказала она. — С ними всё в порядке. С дядей Ори так в большом порядке. Он… Этот упырь… Он Поля… Опять…
Ничего не соображаю.
— Кто? Кого?
— Доктор Мор, — сказала она с такой ненавистью, что даже мне стало страшно. — Он Поля снова в растение превратил. А Поль уже всё-всё понимал по-нашему…
— Зачем? — и тут мне стало по-настоящему жутко.
— Доктор боялся, что Поль возьмёт и уйдёт. А этот гад ещё свои исследования не закончил. Нашему упырю его кровь нужна, свежая кровь… Дойную корову нашёл!
— Он его что — на дури какой-нибудь держит? — сказал я.
— Хуже, — сказала Рыба и опять заплакала. — Оказывается, ментоскоп может стирать информацию не только с ленты, но и с носителя… Его в спецслужбах для этого используют… И Поль теперь как младенец… Я его уничтожу, джакчееда волосатого! Он у меня вернётся в науку с триумфом! На карачках!
— Успокойся, Нолушка, — сказал я. — Может, ещё не всё… А куда Князь смотрел?
— Князь смотрел картинки из красивой жизни, — сказала Рыба. — А я, дурища, господину Моорсу в рот смотрела… Для меня же доктор был как сам Творец! Как он мог…
— Так Мор же джакнутый, — сказал я. — Упёрся в свою идею, как демон рогом. Был бы выродок, подумал бы сто раз…
— Мне от этого не легче, — сказала Рыба. — Дура я, дура. Знала бы, увела Поля в лес, там у нас с бабкой землянка…
— Ты в него влюбилась, что ли? — ляпнул я.
— Да и ты дурак, Чаки, — вздохнула Рыба. — Это другое. Я себя рядом с ним, с Полем, такой чувствовала… Такой… Ты не поймёшь. Вот Князь бы понял, они подолгу разговаривали… У тебя платок есть, Сыночек?
Я похлопал себя по карманам — нашла у кого спрашивать!
— Всё верно, — сказала Рыба. — Сопли есть — платочка нету, есть платочек — нет соплей… Теперь к делу. Вот тебе ключ от «магистра». Съездишь домой, отметишься — и в «Горное озеро». Меня не будет какое-то время. Бабушка помирает, я обязательно при ней должна быть. А для Поля я наняла сиделку. Зовут её Тана…
— А, сестра Птицелова, — сказал я.
— Ну да, — кивнула Рыба. — Пусть уж наши секреты в одной семье будут. Они ребята серьёзные, неболтливые… Да не пугайте мне девчонку своими розыгрышами! Птицын отнырялся удачно, я ему премию выписала… Иди, Сыночек, не смотри на меня, я нынче не в форме…
Можно подумать, что я в форме после таких известий. Да я даже с ходу не мог попасть ключом в замок зажигания!
Вот так. Охотник Поль очнулся, встал — и прошёл мимо меня. Никогда мне теперь не узнать, что это был за человек, зачем он шатался по разным Саракшам, чего искал… Никогда не услышать, как звучит его речь. Что же натворил сумасшедший профессор? И как мне теперь с ним разговаривать? И что делает нынче Князь, как он-то такую беду пережил?
Ясно понимал я, что случилась непоправимая беда. Что доктор Мор Моорс совершил великое преступление. И ничего не будет по-прежнему…
Мотор «магистра» негромко закряхтел, и я поехал.
Оказалось, возле дома меня ждали.
Страшная растрёпанная баба с красными глазами и в каком-то немыслимом тряпье кинулась ко мне.
— Будь ты проклят, Чак Яррик! Это всё из-за тебя! Мой мальчик всё рассказал по-честному, а его всё равно отправили на каторгу! Будь ты навеки проклят со своими Отцами! Они у меня мужа погубили, а теперь и сыночку моего!
Что я мог ей сказать? Что нож её «сыночки» оставил во мне девять дырок? Она бы всё равно не поняла…
И окончательно добил меня Мойстарик.
— Не в добрый час ты вернулся, сыночек, — сказал он. — Нам военные не велели говорить, но, кажется, готовится вторжение из Пандеи. Они с раннего утра пробуют взорвать пробку в тоннеле. Хоть мы её соорудили на совесть, но пандейцы ведь упорные. Может, придётся созывать народное ополчение… А тоннель вовсе обрушить… Наши проходчики с этим справятся лучше всяких сапёров!
По-моему, пандейцы полные идиоты, если собираются вторгаться через дырку в камне. Их там даже безногий инвалид с дробовиком остановит. Разве что придумали какое-нибудь чудо-оружие вроде скорчера…
— Джакч ваше ополчение, — сказал я. — Джакч ваше вторжение. Поеду я, папа, в санаторий. У меня там куча дел…
— А вот это правильно, — сказал Мойстарик. — Нечего у погранцов под ногами путаться. И вообще единственный сын призыву не подлежит…
…Ехал я тихо-тихо, словно водитель похоронного фургона.
Да это и были похороны. В глубокую яму полетели все мои мечты и надежды. Прощайте, самодвижущиеся дороги и парящие в небе люди. Прощайте, гигантские ракеты в чёрной искрящейся бездне. Прощай, Саракш-2, где нет ни солдат, ни полицейских, ни оборванцев, ни убийц, где высокие белые дворцы и огромные белые корабли — для всех. Где не пытают, не предают, не мстят…
Кстати, что мы сделаем с доктором Мором?
Ладно, я лично обязан ему жизнью. Но Князь не обязан и Рыба не обязана. Рыба наверняка уже что-то придумала или даже сделала. К тому же — когда старая колдунья умирает, она молодой всю свою чёрную силу передаёт…
Но я не стану жалеть чокнутого профессора. Мне есть кого жалеть.
Газеты пишут, что врачи-убийцы в Островной Империи оперируют пленников без наркоза. В чисто научных целях. Чем доктор Моорс лучше их?
Хотя он джакнутый на всю голову. А джакнутый себе не хозяин.
Творец, хочешь, я в тебя поверю? Буду ходить за компанию с десятком старух в Соляной собор, выучу положенные молитвы, стану соблюдать все правила веры… А ты за это сделай меня джакнутым, как большинство добрых людей.
Чтобы я жил спокойно и ни в чём не сомневался. Полюбил всем сердцем не только Отцов, но и Боевую Гвардию. Песни орал и кровью наливался, как все…
Провалилась бы эта медаль третьей степени! Побежал дурак за блестящей цацкой, а тем временем…
Неужели я что-то мог изменить? Доктор нам о своих экспериментах не докладывал. Если уж Рыба не врубилась, что её наставник творит, с меня-то какой спрос?
Какой-то был. Не знаю, как, не знаю, почему — но был я за этот джакч в ответе, вот и всё.
…Вся честная компания собралась в развалинах беседки за щелястым столом: доктор Мор, Князь, Паук и… кто-то четвёртый, широкоплечий, в очень знакомом комбинезоне…
А зачем тогда Рыба мне врала про Поля? Разыграть решила?
Я мигом оказался на месте, хотя щиколотка ещё побаливала.
Никто на меня даже глаз не поднял. Они сидели и выпивали — хорошо, основательно, с размахом. С утра пораньше. На столе стояла огромная стеклянная бутыль с фермерской продукцией и разнообразная закуска.
Потеснил я Князя на лавочке и уселся напротив человека в удивительном комбинезоне.
Только это был не Поль. Это был дядя Ори. Я сразу его узнал, несмотря на то, что безобразные рубцы на лице исчезли и даже седины в волосах вроде бы убавилось…
Он тоже меня узнал.
— Чаки, — сказал он. — Какой ты стал большой — настоящий мужик уже! Как незаметно годы-то пролетели, словно во сне…
И опустил голову на руки.
Тогда понял я, что Ори Яррик больше никакой не сумасшедший, а просто хорошо поддатый солекоп…
Неужели доктор Мор и его вылечил?
Сам доктор уставился на меня и ткнул указательным пальцем.
— Вот ты, — сказал он, — тоже меня осуждаешь. Все вы меня осуждаете. Взрослые и… невзрослые. Пойми, что наука — очень жестокое дело. Страшно жестокое. И именно дело! Предприятие… Ничего личного! И ничего лишнего… Когда мы извлекаем из пятнистого моллюска драгоценный алый шарик, то выбрасываем и мясо, и раковину! Вот так и здесь! Мясо меня не интересует! Пусть безмозглая плоть тихонько формирует шарики и не чирикает на несуществующем языке! Я спасаю миллионы! Я спасаю нацию, понимаешь ты это? Не смотри на меня так, мальчишка! Кто ты такой, чтобы осуждать гения? Лучше выпей и тоже не чирикай…
Говорить с ним сейчас было бессмысленно. Паук откинулся на спинку лавки и пребывал где-то у себя, на Голубой Змее. От дяди Ори тоже ничего толкового не ожидается…
Я толкнул Князя локтем:
— Давай отойдём. Поговорить надо.
Князь покорно поднялся. Я тоже поднялся и потащил его за рукав.
В холле санатория усадил я Динуата Лобату на диван, чтобы отрезвить парой оплеух.
Но это не понадобилось: Князь оказался совершенно трезвым. Только глаза у него были пустые…
— Полный джакч, — сказал он. — Полный и окончательный джакч.
— Ну и жрал бы со своим доктором самогонку, — сказал я.
Он помотал головой:
— Нет уж. Я и так в госпитале напорол дури… С капралом этим…
— Капрал наверняка замёрз на перевале, — сказал я. — Больше мы про него не услышим.
— Ну да, — сказал Князь. — Фиг тебе он теперь замёрзнет. Как и мы с тобой, впрочем. Кровь Охотника Поля течёт в наших жилах… Древний демон верно сказал, что великое дело — кровь… Джакч, забыл как там дальше…
— А ты с какой радости? — не понял я.
— Контрольная группа, — с гордостью сказал Князь. — Рыба, имей в виду — тоже. Так что применительно к ней принцип «убить нельзя» обогащается ещё одним смыслом.
— А дядя Ори, — спросил я, — он что — тоже в нашей кровавой команде?
— С дядей Ори другая история, — сказал Князь. — Дозер привёз его к нам. Ну, Рыба свела его в свою канцелярию и стала оформлять — у неё же всё по правилам! А он осмотрелся, потянул носом — и хвать с полки коробку, в которой комбинезон Поля лежал! Сумасшедший — что возьмёшь? И сразу раздеваться! Рыба, конечно, отвернулась — даром что сама говорила, что для врачей стыда не существует. А когда опомнилась, он был уже в идеальном камуфляже… Ты этот комбинезон-то рассматривал как следует?
— Нет, — опешил я. — А причём тут комбинезон?
— А притом, — сказал он. — Рыба мне показывала. Он с изнаночной стороны весь в каких-то сосудах и ворсинках. Изнутри он влажный и даже вроде бы пульсирует. Тут мы и поняли, что одежда эта сама по себе аптечка и даже больничка. И что Поль ещё быстрее встал на ноги, если бы Рыба его не раздела…
— И если бы мы его не нашли, — сказал я. — Отлежался бы мужик в лесу, пришёл в себя, сел в свою… эту…
И прикусил язык.
Но Князь ничего не заметил. Его занимала собственная идея.
— Мы всё исправим, — сказал он. — Поль теперь совсем как ребёнок. И словарный запас такой же. Но мы будем последовательно прокручивать перед ним все ментограммы — и он всё вспомнит…
— Ну да, — сказал я. — Так и позволит нам этот мясник прокручивать… Он лучше нас самих прокрутит… На нежный фарш…
Князь помрачнел.
— Я бы его сразу пристрелил, когда всё узнал, — сказал он. — Но Паук же мигом отвернёт голову… Паук его в обиду не даст. А стрелять в Паука я не стану, да и ты тоже…
— Зря Рыба с этими грибами затеялась, — сказал я. — Жили бы себе спокойно, развлекались, книжки читали…
— И никогда не увидели иной Саракш, — сказал Князь. — И жили себе как свиньи — рылом в корыто… Без цели, без смысла…
— Можно подумать, мы сейчас живём со смыслом, — сказал я.
— Да, — сказал Князь. — Я, например, живу с очень большим смыслом. У меня есть цель. И ради этой цели я пойду на всё… И ты пойдёшь за мной, я уверен. Потому что мы оба теперь над толпой этих джакнутых идиотов. Тем более, кое-какие возможности у нас уже есть…
— А будет ещё больше, — сказал я. — Пошли-ка к лодкам. Хочу показать одну штуку на том берегу. Если у тебя смелости хватит…
Когда-то Динуат Лобату именно этими словами убедил меня пойти в проклятый санаторий с проклятым доктором…
— Ага, — сказал Князь. — И молчал, придурок. Пошли.
…Мы ещё не добрались до озера, когда я услышал знакомый до омерзения звук.
— Вертолёт, — сказал Дину. — Добра не жди…
— Это, наверное, гвардейцы своего Паликарлика ищут, — сказал я. — Думают, он тут скрывается…
— Ну конечно, — сказал Князь. — Корнет Воскру уверен, что им здесь будут рады… А других пилотов у них нет!
— Тогда надо мужиков предупредить, — сказал я. — На господина Моорса мне наплевать, но дядька с Пауком…
— Не успеем, — сказал Князь. — В случае чего мы их прикроем отсюда. Из скорчера. Обзор-то хороший…
— Нам бы самим прикрыться, — сказал я. — Пока сверху не заметили. Хотя, может, они не сюда летят… Но давай-ка под берег спустимся!
Ну конечно! Очень даже сюда направлялся «Кренч-турбо». Сел на площадку перед левым крылом санатория…
— Далековато, — сказал я. — Не разглядишь — кто там, сколько их…
— Разгляжу, — сказал Князь, пошарил под досками настила и с хрустом выломал из ледяной корки наш замечательный мушкет. — У меня же оптика — лучше не бывает…
— У меня-то нет, — сказал я. — Не стану же я через твою голову разглядывать…
— Буду вести для тебя репортаж, — сказал Князь. — В лучших традициях Сима Телли: «Панди Сароку обходит одного ремера, другого…»
— Тебе шутки, — сказал я, — а у меня там родной человек…
Мы вылезли из-под досок и залегли в конце береговой части причала — совсем как настоящие солдаты. Князь прицелился…
— Массаракш, — сказал он. — Нет там никакого корнета. Со стороны пилота вылез верзила в камуфляже… Это не гвардейский камуфляж! Вот ещё такой же парнишка… Ага! И Паликарлик с ними!
— Пандейские контрабандисты, — сказал я. — Хотят устроить в санатории свою базу…
— Джакч тебе, — сказал Князь. — Пандейцы маскироны выменивают у погранцов, но у погранцов другая расцветка… Это совсем чужая форма! Да и слишком крупные они для пандейцев-то… И не чернявые! Массаракш, да ведь это архи! Как на плакате в классе боевой подготовки!
Ну, тут всё у меня опустилось. Архи, жители Архипелага. Диверсанты Островной Империи. Лучшие бойцы Саракша — даже по мнению Горной Стражи. Вооруженные до зубов. Владеющие тайными приёмами. А против них три пьяных в хлам мужика и пара наглых сопляков. Да они нас в два счёта…
— Стреляй, Князь! — прошептал я. — Только чтобы наших не задело!
Скорчер поражает бесшумно — сам убедился.
— Массаракш-и-массаракш, — прошипел Князь. — Он не хочет стрелять в человека…
Да, зря мы сравнили скорчер с «ведьминым мушкетом» из легенды. Над ним не ведьма колдовала, а какая-то добрая фея, ключик ей в глотку…
— Конечно, — сказал Князь. — Если он строго на охоту заточен, то всё правильно: чтобы напарника не подстрелить…
— Но валун-то я развалил, — сказал я. — Какая уж тут охота — чистое разрушение!
— Валун мог загораживать тропу… Какой джакч мы несём! — сказал Князь. — А я-то на него надеялся…
И поглядел на скорчер, как маршал на дезертира.
— Ты посмотри, как у них там, — сказал я. — Всё-таки польза от него есть…
— Ну как… — сказал Князь. — Стоят, разговаривают… Нет! Дядьку твоего и Паука на землю положили! Паликарлик им руки вяжет…
— А доктор?
— Джакч! Нету доктора! Слинял доктор!
— Наверное, Поля побежал спасать, — предположил я.
— Нет… Вон один архи побежал в сторону леса — значит, и док туда рванул… Сыночек! Пока они про нас ещё не знают, беги-ка ты к Полю в подвал. А то эта девочка Тана… Ещё вылезет на свет, чего доброго! И револьвер возьми!
— Не возьму, — сказал я. — Пусть у тебя хоть что-то стреляющее будет… Не прикладом же тебе отбиваться!
— Вернулся архи, — сказал Князь. — Не догнал или зарезал… Да! Тогда возьми нож и вот это… Рыба сама вручила…
Он отстегнул от пояса ножны, потом достал из нагрудного кармана манок.
— В случае чего — напугаешь… В любом случае — фактор неожиданности! И в городе услышат!
— Из подвала? — сказал я. — Пошли-ка вместе! Чего тут с бесполезным стволом валяться?
— Нет, — сказал Князь. — Я вот что думаю. Когда скорчер сообразит, что владельцу джакч приходит, он в маму свою родную пальнёт, не то что во врага… Я привлеку их внимание, а когда они пойдут в мою сторону…
— Что-то скорчер у тебя совсем разумный стал, — сказал я.
— Снова посадили наших на лавку, — доложил Князь. — Главный архи их вроде как допрашивает… Не через капрала — знает наш язык… А что они могут сказать — такие бухие? И что от них хотят узнать? Как пройти в мэрию?
— Да ты им нужен, — сказал я. — Твоё императорское заджаканное величество. Как принц Балино кидонцам триста лет назад. Претендент на престол. А не надо было с Паликарликом брататься. Пойдём лучше со мной. Не доставим врагам удовольствия…
Князь оторвался от прицела. Глаза у него были шальные.
— А если даже и так, — сказал он, — то государь твой повелевает тебе, простолюдин Чак Яррик, пойти в подвал и защитить беспомощного больного и безвинную девочку… Да смотри не напугай её!
Мы здесь, в «Горном озере», в прежние годы часто разыгрывали всякие исторические эпизоды, воображали себя то полководцами, то разбойниками, то ещё джакч знает кем… «Император повелевает…»
Доигрались.
— Слушаю и повинуюсь, — сказал я. — Проползу немножко вдоль берега, а там…
— Прости, прикрыть тебя не смогу, — сказал Князь. — Хотя, может быть, и получится — скорчер непредсказуем… Ступай, добрый юноша, исполни мою волю…
— Слово твоё — тяжёлый закон, — сказал я, продолжая игру. — Жизнь моя — дуновение ветра…
— Знаешь, как манок называется на языке Поля? — сказал Князь. — Натахорга. И, кстати, в рукояти ножа есть фонарик, очень сильный…
И показал, как включается фонарик.
— Спасибо, — сказал я. — Прощай на всякий случай…
Массаракш, как я боялся!
…Всё, что случилось потом, я помню обрывками какими-то, кусками — так сделалось страшно, что даже память леденела…
Проникнуть в здание санатория было нетрудно — мы же давно изучили здесь все ходы и выходы, явные и тайные.
Оказавшись внутри, я осторожно выглянул в ближайшее окно. Дядя Ори и Паук сидели на лавке спинами ко мне, руки у них были скручены сзади. Старший архи отдавал распоряжения, другой диверсант и капрал согласно кивали. Потом побежали — Паликар от меня, зато архи двинулся прямо в мою сторону…
Точно, ищут. Угадал. Но время ещё есть. Пока-то этот гад обойдёт этажи, пока-то спустится в подвал… А он непременно спустится… Вдруг ему Князь по пьяному делу и про Охотника рассказал? Лакомая добыча для архи, лучше всякого претендента…
В подвале я первым делом заскочил к Полю. Тоненькая девочка сидела за столом и читала книгу.
— Тана, — сказал я. — Объяснять некогда. Сиди тихо, и больному шуметь не давай. Сейчас здесь погаснет свет. Скорее всего. Ничего не говори. Может быть, получится…
Я закрыл за собой дверь. В подвале был полумрак — дежурное освещение. Вот здесь самое удобное место…
Надо же как мозги заработали, когда приспичило!
Открыл щиток и опустил вниз рубильник.
Так, а теперь попробуем фонарик…
Джакч, чуть не ослеп! Значит, и его смогу ослепить… Потому что он-то точно будет искать распределительный щит! Тут-то я его…
А вдруг островные диверсанты могут видеть в темноте? Может, у них очки специальные есть? Тогда джакч. Но выбирать не приходится.
Я повёл фонарём по сторонам и занял выбранную позицию для засады.
Ничего не выйдет. Даже если не видит враг в темноте, всё равно мне с ним не справиться. «Хореография чёрных пантер во мраке» — это хорошо для поэтов, а против матёрого спецназовца не пролезет. Да и не мастер я ножевого боя…
Тогда у меня остаётся только пресловутая натахорга.
Допустим, враг оглохнет от рёва. Но ведь профессиональное чутьё-то при нём! И снова джакч…
А если не надо реветь? Если напугать его втихую? Тем жутким шёпотом змееглазой твари?
Только я ведь и сам с ума сойду от страха…
Стану дождём и камнем. Стану огнём и ветром.
Массаракш! У меня же в кармане затычки для ушей из поезда! Яррики ничего не выбрасывают!
Дальше я помню только, как заскрипела подвальная дверь. К этому времени я уже нашёл на манке нужную картинку.
Шаги на лестнице. Пора!
Лакчи-мореход заткнул уши, проплывая мимо Острова Отложенной Смерти.
Я прилип к стене, лишённый и зрения, и слуха… Сжал большим и указательным пальцами манок…
Сколько времени я так простоял, не знаю. Должно быть, много. Архи уже сто раз бы меня убил. Значит, он либо не выдержал смертного шёпота и ушёл, либо…
«Либо» и оказалось. Да здравствует натахорга!
Фонарик высветил диверсанта, лежащего ничком на полу.
Я взял фонарик в зубы, вытащил нож и склонился над врагом.
…Не могу беспомощного человека зарезать! Не выходит! Опять меня корёжит, как тогда на плоту…
А ещё к скорчеру претензии предъявлял…
Притворяется джаканный архи? Потому что ему противостоит сам Маленький Смельчак? Вряд ли. Мы в тот раз и то еле в себя пришли, а он слушал голос твари подольше… Может, и окочурился со страху.
Хорошо бы.
Собрался я с духом и перевернул гада на спину.
Глаза у него были стеклянные и на ослепляющий свет не реагировали. А грудь поднималась!
Видно, змееглазая тварь предпочитает добычу парализованную, но живую…
Ну и прекрасно. Теперь я знаю, что делать.
Включил свет. Прошёл по коридору. Открыл дверь в палату, зашёл туда.
— Тана, — сказал я. — Ничего не бойся и ни о чём не спрашивай. Может быть, придётся ещё посидеть в темноте…
Они же будут его искать!
Джакч, а вдруг он пришёл в себя?
У стены палаты стояла каталка. Это была каталка не простая, а дурдомовская. То есть с ремнями для фиксации буйных пациентов.
Мой архи тоже может стать буйным…
Я попробовал один ремень на прочность. Не рвётся. Значит, и он не порвёт: поза не располагает…
…Враг оказался тяжёленький. Ещё бы — разгрузочный жилет битком набит!
Взгромоздил я гада островного на каталку, зафиксировал по рукам и ногам, и ещё поперек пуза для верности. Теперь его можно без наркоза оперировать, как шутят наши доктора. А другие доктора, за океаном, так и делают…
Джакч! Он же орать начнёт!
Как хорошо, что та девчонка из столичной банды подарила мне дурацкую кепочку с розовой кошечкой! «Будешь меня вспоминать», — сказала…
Помню тебя, Алли…
Скомкал я кепочку, защемил врагу нос — и вбил кляп в открывшуюся пасть. Да хоть заорись!
Теперь можно и обыск учинить. О, два пистолета — один на поясе в кобуре, другой у щиколотки. Один побольше, другой поменьше. Оружие незнакомое, но разобраться можно. Жаль, что автомата нет. Налегке пошёл…
Хотя устраивать с ними дуэль я не собираюсь — не та подготовочка. Лучше действовать проверенным уже способом…
И ждать их здесь я тоже не собираюсь. Поднимусь наверх…
По пути заглянул к своим подопечным.
— Тана, теперь жди, — сказал я. А что она ответила — не услышал, естественно. Вытащил затычки из ушей.
— Ну, ты поняла, — добавил.
Старший диверсант наверняка остался в беседке — не его дело рыскать по огромному зданию, на то подчинённые есть и предатели вроде гвардии капрала. Если мне кто и встретится, то именно Люк Паликар.
Тогда мы и посчитаемся.
Но наверху никого не наблюдалось.
Я подошёл к давешнему окну и выглянул.
Капрал стоял навытяжку перед старшим диверсантом, а тот что-то втолковывал изменнику.
Дядя Ори и фельдфебель Айго лежали на земле. И не просто лежали…
Не помня себя, я промчался по коридору и выскочил не из чёрного хода, а через холл. Кажется, я палил при этом из обоих стволов. Орал что-то безумно боевое.
Архи и капрал повернулись в мою сторону — и тут грохнуло.
А дальше ничего не было.
…Массаракш, опять кто-то хлещет меня по морде! Есть же щадящие способы приведения в чувство — тот же нашатырь…
И только тут сообразил, что живой…
А в чувство меня приводит собственноручно штаб-майор Тим-Гар Рашку.
— Разожми пальцы, сынок. Стрелять больше не в кого, — сказал он. — Давай руку…
Я поднялся и сразу посмотрел в сторону беседки. На её месте была воронка. Невдалеке тихо догорал лежащий на боку вертолёт…
Кажется, Князь уговорил скорчер. Только перестарался…
— Не смотри туда, — сказал дозер. — Там мои ребята сложили погибших…
Понятное дело, я посмотрел. На расстеленном санаторском фирменном одеяле лежали… джакч, фрагменты. Дядя Ори, Паук, капрал и диверсант. От них мало что осталось. Только комбинезон Поля не пострадал. Правда, цвет его был какой-то серенький. И не менялся…
— Есть один живой, — вспомнил я о главном. — Там, в подвале. Я покажу…
— Не надо, — сказал Рашку. — Парни разберутся.
Тут только я увидел, что по газону ходят какие-то люди в штатском. Лица, вроде, знакомые, а вот в точности вспомнить — не получается. Хотя городок у нас маленький. Но не в подполе же они у дозера сидели! Вон тот длинный — не то официант в «Сортире Отцов», не то путевой обходчик…
Просто профессионалы…
— Не спрашивайте меня сейчас ни о чём, господин штаб-майор, — сказал я. — Башка раскалывается…
— Хорошо, — сказал он. — Иди в здание отдохни. Заодно и выдумаешь чего-нибудь… Нет, стой. Кто там… на одеяле?
— Фельдфебель Айго Дан-Дир, — доложил я. — Предатель Отечества капрал Паликар. Руководитель группы диверсантов-архи. И…
Нет, Поля я им не отдам!
— …и фермер, что самогонку привёз, — закончил я. — Мужики сидели выпивали, когда вертолёт…
— Потом подробно расскажешь, — сказал дозер. — Да, а доктор где?
— Сбежал доктор, — сказал я. — Вовремя почуял, что полный джакч…
Соль рассыплется по камню, соль развеется по ветру…
Творец, что же я Мойстарику скажу?
Кажется, я знаю, что ему скажу. Чак Яррик — маленький циник.
Я сидел в плетёном кресле на крыльце и понимал, что стал взрослым. Вот и голова разболелась…
Посмотрел на часы — ещё не время ей болеть. Это просто контузия или сотрясение мозга. Рыба вылечит…
Хорошо, что её не было с нами. Но где наш меткий стрелок Динуат? Неужели испугался и сидит тихонько под причалом?
Хотя ни в чём не виноват. И стрелял по той же причине, что и я. Только спокойно и метко…
Ага. Вон дозеры везут каталку с пленным. Довольны. Надеюсь, так обрадовались, что в дверь палаты даже не заглянули, а зачем им теперь в подвал-то лезть?
Да. Палата. Как бы не забыть.
Вошёл в здание. Добрался до кухни. По холодильникам прошёлся, наполнил корзину всякими деревенскими вкусностями, прибавил бутыль с водой. Душ и прочее в палате есть. Тана и Поль продержатся, сколько надо…
— Продержимся, Чак, — сказала Тана. — Ты не думай, Поль умеет ходить самостоятельно. И знает много слов по-нашему. Он только родной язык забыл. К тому же добрый доктор вкатил ему тройную дозу… Детоксикация — дело неспешное…
Голос у неё, такой тоненькой и хрупкой, был неожиданно низкий и с хрипотцой. Взрослый голос. Не то что повизгивания моих одноклассниц. Одуреть какой голос.
— Умница, — сказал я. — Если кто не наш сюда сунется, скажешь, что на кровати лежит пациент Ори Яррик после пластической операции…
И муторно мне стало: чужого спасаю, а родного…
— Я поняла, — сказала Тана. — Нолу бы это одобрила. Скажем, что после процедур великого Мора Моорса господин Ори стал нормальным — только воображает, что его зовут Поль…
Массаракш, Ори Яррик ведь действительно стал нормальным, да вот не дали ему пожить нормальным…
Да-а, у Рыбы и подружки ей подстать. Классная малолетка. А я-то думал, типичная кигикалка, только в куклы играть…
— Главное — врагов больше нет, — сказал я. — Тут все свои.
— Свои не свои, — сказала Тана, — а нарисую я на двери знак инфекционной опасности. Тогда вообще никто не сунется…
Конечно. Мало ли чем тут занимался безумный профессор. А память о послевоенных эпидемиях живёт и пугает…
Как я сам-то до такого не додумался?
Хорошо. За тылы я спокоен. Теперь надо разыскать Князя. Куда он мог подеваться?
Вдруг он с перепугу ломанулся через лес да прибежал в город — к мнимому папочке под крыло?
И стало мне стыдно за такие мысли. Конечно, Чак — маленький смельчак, а Дину — большой трус… Никакой он не трус. У него свои задачи…
Надо будет — сам объявится.
Я вернулся в холл, погрузился в диван — и неожиданно уснул.
А проснулся оттого, что кто-то плюхнулся рядом. И это был дозер.
Открыл глаза. Едва вечереет. Надо же, какой длинный сегодня день выдался!
— Чаки, — сказал штаб-майор. — Пока ты от подвигов отдыхаешь, потолковал я по душам с твоим архи и составил рапорт. И будь любезен — если кто-то из моего начальства пожелает с тобой пообщаться, придерживайся этой версии событий. Так будет лучше для всех…
Вообще-то господин Рашку обычно оказывается прав.
— Значит, так, — сказал дозер. — Группа островных диверсантов в составе четырёх человек, пользуясь отвлекающей операцией в туннеле…
— Трёх, — сказал я. — Больше в «Кренч» не влезет, да ещё груз…
Дозер хмыкнул.
— Твоя правда, — сказал он. — А я-то думал присоединить ещё и бедолагу-фермера для пущей важности… Старею, видно! Хорошо, трёх. Суть диверсии: взорвать Старую дамбу, применив мобильный ядерный фугас. Цель диверсии: затопить водой соляные шахты и тем подорвать экономическую основу Отечества…
Видно, такое недоверие появилось на моей физиономии, что Рашку добавил:
— Не веришь? Бомба на самом деле была в вертолёте. Хоть он и сгорел, взорваться без детонатора она не могла. А детонатор грохнул отдельно в результате блестяще проведённой Департаментом общественного здоровья операции…
— Здорово, — сказал я. — Выходит, Дину Лобату спас…
— Не Дину, — сказал дозер. — Планы врага ценой собственной жизни сорвал Боевой Гвардии капрал Люк Паликар, внедрившийся по моему заданию сначала в международную организацию контрабандистов, а потом через неё и к диверсантам. Потому что мог летать через границу, как домой. Понятно?
— Ничего не понятно, — сказал я. — Паликарлик — подлец и предатель, и вы это хорошо знаете… Похоже, он и пристрелил этого… фермера… и другого… Когда рвануло, они уже мёртвые были.
— Мало ли что я знаю, — сказал дозер. — Но ещё я знаю, что в Боевой Гвардии не может быть предателей. Одни сплошные герои… Вношу поправку: капрал Паликар, мстя за гнусную расправу с мирными жителями, привёл в действие закреплённое на теле взрывное устройство…
— Но ведь это неправда, — сказал я. — Вы и с «отчичами» всё наврали, и сейчас… Ложь это всё! Так нельзя!
— Сынок, — сказал штаб-майор. — Разумные люди должны помогать друг другу. Время такое. Правда слишком сложна и многогранна, чтобы стать истиной. У них очертания не совпадают — вернее, не всегда совпадают.
— Не пляшет ваша версия, господин штаб-майор, — злорадно сказал я. — Если им нужна была дамба, то какого джакча они забыли в санатории?
— Ближайшая к дамбе посадочная площадка. На самой дамбе не сесть, столбы низковольтки мешают, то же самое на дороге. А здесь они намеревались взять машину… Теперь о тебе, — продолжал он. — Отважный Чак Яррик, юноша сильный физически и морально, сумел совладать…
— Снова не пляшет, — сказал я. — Во-первых, не поверят, что пацан сумел совладать со зверюгой-архи. Во-вторых — зачем архи полез в подвал?
— С целью наживы, — сказал железный дозер. — Все знают, что во время своих рейдов на Побережье архи ничем не гнушаются — даже замоченное грязное бельё прихватывают…
— Ну да, — сказал я. — На лёгком-то вертолёте…
— Значит, не бельё, — сказал дозер. — Какая разница? Неужели ты не хочешь снова стать героем? Вторая степень обеспечена…
— Не хочу, — сказал я. — Как-то не вставляет.
— Хорошо, — сказал штаб-майор. — Вношу поправку: второй диверсант в состоянии сильной контузии был захвачен местными силами ДОЗа…
— Да делайте вы что хотите, — сказал я. — Но Верхний Бештоун и вообще всё здесь спас Динуат Лобату, сын полковника Горной Стражи…
— С твоим приятелем дело гораздо сложнее, — сказал дозер. — Ну никак он не может стать героем. Отец и сын Лобату арестованы как члены монархического подполья.
— Что за джакч? — почти заорал я.
— Да вот… Перехвачен курьер с письмом к полковнику от наших политэмигрантов в Пандее. Похоже, что Пандея вкупе с архи реально готовила захват нашего региона, и полковник Лобату играл в этих планах не последнюю роль.
— Чушь, — сказал я. — Не верю. Провокация пандейев… убрать его вашими руками — что проще?
— Может быть, — сказал Рашку. — Но пока пусть посидит под домашним арестом. Хочешь — не хочешь, а проверять такие вещи мы должны досконально. Тут ещё и контрабанда… А вот младший… Героя мы из него сделать при всём желании не сможем, Департамент Пропаганды не позволит. Так что лучше тебе помалкивать, как отроку Вицу в зубах леопарда. Пока ты помалкиваешь — он живёт…
— Ну вы и сволочь, господин штаб-майор, — сказал я.
Господин штаб-майор вздохнул.
— Когда-нибудь ты поймёшь, что это не так, — сказал он. — Что иногда нужно громко творить малое зло, чтобы избежать большого. Потому что иначе кое-кто сообразит копнуть поглубже, а мы ведь этого не хотим?
Ну да. Я, по крайней мере, этого не хотел. Вдруг он всё знает про Поля? Может, доктор Мор ему всё уже давным-давно доложил?
— Значит, мы договорились, — сказал дозер, хлопнул меня по плечу и поглядел на часы.
— Кстати, — сказал он. — Где ваш гений хранил свои препараты? Время подходит…
Будешь, гад, у меня мучиться, подумал я. Как все нормальные выродки…
Но вслух сказал:
— Я вас провожу, господин штаб-майор. Только не трогайте Дину. Это будет несправедливо.
— Жизнь вообще несправедлива, — сказал дозер. — Но уговор есть уговор.
Мы поднялись на второй этаж, во владения доктора Мора.
— И здесь гады побывали, — сказал я. — Хуже хонтийцев: не украдут, так напакостят. А доктор говорил, что после войны уцелели только два ментоскопа: один в столице, другой здесь… Новых ведь не будет — их в Хонти собирали…
Наш ментоскоп был весь разбит в хлам. Как же мы будем возвращать Поля в его прошлое?
Я бросился к сейфу. Так и есть — дверца открыта, внутри пусто. Ай да безумный профессор! Вот он куда сбежал сразу-то! Он ведь здание знал получше нашего!
Обеспечил себе на крайний случай мировое открытие… Станет великим хонтийским учёным… Или парабайским. А какой был патриот, пробы ставить некуда!
— Помоги-ка мне собрать всё в ящик, — сказал дозер.
Старый негодяй нашёл то, что ему нужно. Отоварился надолго, выродок.
— А выпивка есть?
— Выпивки у нас море, — сказал я. — Сколько надо, наливай. Только с вами я пить не буду.
— А я и не спаиваю несовершеннолетних, — сказал он.
В номере мне что-то сон не пошёл. Какой может быть сон, если на ночь не поругался с Князем? Стихов его не послушал? Это не сон, это недоразумение…
Князь, что я для тебя могу сделать? Взять скорчер и разнести гауптвахту? Ах да, ты же под домашним… Но как ты позволил себя арестовать? Зачем тебя в город понесло?
Ворочался я, ворочался, потом добыл из шкафа фермерский тулуп и пошёл ночевать на крышу.
Поглядел вниз, но ничего не увидел: с Ледянки наполз густой туман. В таком тумане к нам хоть целая армия может незаметно подойти…
Как лёг — так и отключился.
Но, видно, не суждено Чаку Яррику просыпаться просто так, по своему желанию. Его или треснет кто-нибудь, или заорёт над ухом, или загремит…
В этот раз — загремело. Тот самый тревожный жестяной лист.
Ни одна женщина в Верхнем Бештоуне не рисковала ещё появиться на людях вот так — в брюках. Потому что баба в штанах — верный признак конца Мирового Света. Отсталый мы народ.
Хотя в столице это обычное дело.
Рыба рискнула. Но это же Рыба! Штаны были кожаные, из того же материала, что курточка и сумочка. Ансамбль, джакч!
— Счастливый ты, Сыночек, — сказала она.
— Ни фига себе счастье, — сказал я и поднялся.
— Счастье твоё, что я сначала в подвал спустилась, — сказала Нолу. — А то бы не знаю, что сделала…
— Это почему?
— А почему ты Дину оставил одного? Он ведь хрупкий такой, к жизни не приспособленный, — сказала Рыба. — Как ты мог?
— Такова была его воля, — сказал я. — Надо было Охотника и Тану защитить. Что я и сделал… А чего ты за Князя так распереживалась?
— С того, — сказала она. — Может, тогда он и не побежал бы в город…
— Его бы здесь арестовали, — сказал я. — Пока я в отключке был после взрыва. Да хоть бы и не был. Не устраивать же перестрелку с дозерами! А вот что ты здесь делаешь?
— У меня назначено свидание, — сказала Рыба. — Очень важное.
— Нашла время, — сказал я. — С кем?
— С большим человеком, — сказала она. — Кто таков — знать не знаю. Меня вызвали в мэрию, и я говорила с ним по телефону.
— Ладно, я в твои тайны не лезу, — сказал я. — Что в городе?
— В городе всё известно, — сказала Рыба. — Слухи у нас опережают события. Хочешь знать, какие ещё новости? Полковник Лобату застрелился…
— Ох, — сказал я.
— …а револьвер Князя дал осечку, — продолжала Рыба. — Дину сейчас на гауптвахте. Дом опечатан. Госпожа Алька и твоя Лайта сидят в моей халупе — никто из друзей-соседей их к себе не пустил…
— По-другому у нас не бывает, — сказал я. — Семья изменника… Но как ты-то решилась ночью через лес?
— Говори тише, — сказала она. — Они все там, внизу, в большой палатке. Боятся в здании ночевать…
— Они часового должны были выставить, — сказал я.
— Они и выставили, — сказала Рыба. — Только он стоя спит. В туманную ночь хорошо спится… Даже не услышал, как я проехала.
— На чём? Автомобиль-то внизу…
— А на твоей героической коляске, — сказала она. — Угнала со двора. Потом увезу в ней Поля… А что касается страха… Чаки, я ведь только что бабушку свою в Мировую Тьму проводила. А когда умирает старая колдунья, происходит много чего пострашнее ночной дороги в лесу, уж ты мне поверь.
— Что делать будем? — спросил я.
Ужас какой: маленький смельчак все решения перекладывает на девушку… Молодец! Медаленосец! Третьей, джакч, степени…
— Молчать будем, — сказала она совсем тихо. — Внизу что-то случилось.
Я прислушался. На площадке перед зданием происходила какая-то возня — стуки, тихие вскрики, ругань…
— Что всё это значит? — послышалось прямо под нами. — Кто вы такой? Почему ваши люди…
Говорил штаб-майор.
Незнакомый низкий голос ответил ему:
— Потому что мои люди подготовлены лучше ваших лопухов. Я чрезвычайный уполномоченный Совета Отцов. Вот мои документы. Достаточно?
Заглянуть вниз я даже не пытался. Тем более что потянуло ветерком — значит, туман потихоньку рассеется…
— Я подчиняюсь только своему департаменту, — сказал дозер.
— Ваш департамент, — сказал незнакомец, — подвергся некоторой э-э… реорганизации. Сверху донизу. Ваш знаменитый шеф вкупе с бандой родственников-головорезов попытались совершить государственный переворот и были уничтожены. Все права вашей конторы временно переходят ко мне и моим подчинённым — до полного оздоровления разложившихся органов безопасности…
— С каких это пор Департамент науки…
— С некоторых, — сказал чужак. — Вы, надеюсь, составили рапорт о происшествии?
— Разумеется, — сказал Рашку. — Ознакомьтесь. Вот здесь посветлее…
— Спасибо. Я прекрасно вижу в темноте, — сказал чужак.
— Значит, доигрались, козолюбы… — задумчиво сказал дозер. — Я всегда говорил, что семейственность до добра не доведёт. Южные традиции — архаика…
— Пытаетесь сохранить своё место? — сказал чужак.
— Вовсе нет, — сказал Рашку. — Самый подходящий момент уйти на пенсию. Тем более в моём положении…
— Я в курсе, — сказал чужак. — Сочувствую, но…
— Так и так бы вычистили, — сказал Рашку. — Тенденция…
— Да я бы вычистил вас за один лишь рапорт, — сказал чужак. — Таким рапортом впору подтереться…
Ого, подумал я. Разговаривать подобным образом с господином штаб-майором мог только тот, кто намного хитрей и подлей его…
— Не нравится мне этот джакчеед, — прошептал я.
— Мне тоже, — ответила Рыба. — Я уже жалею…
— О чём?
— Тихо ты! — сказала Рыба. — Слушай!
— Особенно прекрасен героический гвардеец, — сказал чужак. — Якобы внедрённый вами в стан врага…
— Позвольте, — сказал дозер. — Господин…
— Господин советник, — сказал чужак. — Имя вам ни к чему.
— Почему вы подвергаете сомнению… — начал дозер.
— Живу долго, потому и подвергаю, — сказал чужак. — Белые нитки, красные нити… Знакомо! А вот что одного взяли живьём, это вы молодец. Я его заберу с собой…
Ух, как мне хотелось крикнуть: «Это я, я взял! Отважный Чак Яррик!» Но вовремя вспомнил сказку про орла и черепаху…
— И бомба ваша не бомба, а муляж, — сказал господин советник. — Правда, весьма натурально сделанный…
— Не понимаю, — сказал Рашку. — Ведь счётчик…
— Да сунули туда фонящую железку, — сказал советник. — И всего-то…
— Не сходится, — сказал дозер. — Какой смысл?..
— Вот потому-то я и выполняю сейчас за вас вашу работу, — сказал советник. — Эти архи добросовестно установили бы устройство на дамбе. Но известно, что в зоне действия башни ПБЗ ядерные устройства не взрываются, а саморазрушаются. Поэтому была бы предпринята попытка уничтожить или захватить башню силами местных выродков-террористов, которая не удалась бы. Попробуйте догадаться, кто должен был командовать группой диверсантов? В результате мы получали повод санировать ДОЗ сверху донизу, а заодно напомнить обществу про угрозу со стороны Архипелага — потому что десанты на побережье уже мало кого интересуют. Так что не считайте себя спасителем Отечества…
— Я и так не считаю, — буркнул дозер. — Вам нужен другой отчёт?
— Правдивый отчёт, хотите вы сказать… Нет. Пусть всё остаётся как сложилось. Даже этот ваш капрал… как его?.. — очень удачно вписался в картину. Представьте его к награде, что ли. Еще есть отличившиеся? Какой-то фельдфебель-инвалид, если я ничего не путаю?
— Да. Фельдфебель Айго Дан-Дир…
— Отлично. В общем, представьте список — человек шесть, не больше, — я подпишу. И всё с этим делом. Я, собственно, прибыл по другому поводу, — сказал советник совсем другим тоном. — И вот — не успел. Я давно ищу одного человека… вернее, нашёл, светлая ему память… Поэтому сейчас мне нужна некая девочка — мы договорились с ней тут встретиться…
Представляю, какой джакч возник в мозгах у дозера!
— Да нет здесь никакой девочки, — сказал он. — У меня мышь…
— Ну-ну.
— Всё, — прошептала Рыба. — Мне пора. Я приведу его в комнату свиданий — дескать, там удобнее. Там и вправду удобнее. А ты… Ты знаешь, что делать. Мне как-то спокойней, когда ты рядом…
— У меня пистолеты забрали, — сказал я. — Пока валялся.
— Ну, натахорга-то при тебе, — сказала Рыба и, ловко обойдя жестяной лист, исчезла в чердачном окне.
Я последовал за ней. Не надеется наша ведьма на свои чары…
Тайну комнаты свиданий санатория «Горное озеро» мы открыли уже давно. Комната свиданий — это не то, о чём вы сразу подумали. Никто там не трахался, а встречались в ней безумные богатые пациенты с разумными бедными родственниками, которые их, скорее всего, и поместили в эту роскошную дурку.
Богатых безумцев нельзя оставлять без пригляду. Поэтому рядом с большой комнатой оборудовали особую каморку. Ничего особенного — швабры, вёдра, прочий инвентарь. Но вёдра были пластиковые, чтобы не гремели. Из каморки велось наблюдение за пациентами и посетителями. На всякий случай. Даже записывающая аппаратура здесь когда-то стояла — жаль, нас не дождалась.
А отверстия в стене остались. И скрывались они за портретами каких-то солидных мужчин и женщин — то ли исцелённых психов, то ли выдающихся психиатров. Главное, что обзор хороший.
Ждать мне пришлось довольно долго. Наконец, открылась дверь, вошла Нолу Мирош, а за ней…
Это был тот самый лысый великан из моего поездного кошмара. Которого мне непременно нужно было убить, чтобы не выплачивать страховку. И одет он был в ту же самую нелепую блузу, и на ножищах у него были те же самые тяжёлые башмаки, и рожа костистая, и глаза убийцы…
Кажется, Рыба вляпалась в джакч. Хватит ли у неё ума вовремя заткнуть уши?
Хватит. Она эту натахоргу знает лучше моего, только темнит…
Разговор они начали, видимо, сразу при встрече, так что мне пришлось вникать в тему.
— Почему же вы, барышня, решили написать в Департамент научных исследований, а не обратились в тайную полицию? — сказал лысый и уселся в кресло.
Так вот почему он здесь! Нолу Мирош его пригласила за спиной доктора Мора!
Рыба расположилась напротив советника, так что её я видел только с тыла. Но ведь следить за выражением вражеского лица намного важней…
— Да это же элементарно, господин советник, — сказала она. — Кто пишет дозерам? Или обманутые жены, или соседи-интриганы. А кто пишет учёным? Любознательные гимназисты и гимназистки. Есть разница? А ваши дозеры — это банда кровососов и невежд… Они бы его тоже замучили до смерти…
Лысый аж глаза вытаращил. Знай наших!
— Впрочем, вы всё равно опоздали, — вздохнула Рыба. — А я-то думала, что внесу вклад в науку ко славе Отечества… Да и друга вашего, господин советник, мне так жалко, что слов нет… Нелепо как-то всё вышло…
— Мы с ним земляки, — сказал советник. — Из одного маленького городка, вроде вашего… Где все всех знают…
— Имя у него было странное, — сказала Рыба. — Мы звали его просто Поль…
— У нас тоже так его звали, — сказал советник.
— Вы сообщите его родным, господин советник? — сказала Рыба.
— Свою семью он создать не успел, — сказал лысый. — А родители… Они очень далеко. В экспедиции.
— Я их видела, — сказала Рыба. — По ментоскопу. Очень славные, должно быть, люди… Только городок ваш я бы не назвала маленьким. Там много интересного…
Рыба, не то говоришь. Лучше бы ты дурочкой прикинулась, а не любознательной гимназисткой!
— А ты штучка ещё та, — сказал советник.
— А то, господин советник, — сказала Рыба.
— Чего ты хочешь? — сказал советник.
— Хочу отсюда уехать, господин советник, — сказала она и даже подалась вперёд. — Уехать в столицу. Получить хорошее медицинское образование. Открыть свою практику. Может быть, заняться научной работой. И ещё… Я, господин советник, не машина для производства детей. Я женщина самостоятельная.
Лысый задумался. Потом хлопнул огромной ладонью по столу.
— Кажется, это можно устроить. И, кажется, я нашёл для тебя работу. Если ты, конечно, перестанешь делать из меня дурака и отдашь вещи, принадлежавшие Полю. Надо же что-то вручить на память родне, о которой ты так трогательно заботишься!
Вот тут он Рыбу сделал. Этого она не ожидала.
— Да-да! Выкладывай, что там у тебя в сумочке!
Вообще-то лысый не кричал, но выходило так, что кричал…
И наша ведьма сдалась. Она вытащила все свои сокровища — зажигалку, альбом, какие-то вовсе незнакомые мне мелочи. А может, и не мелочи это были…
— И пусть твой приятель перестанет за мной подглядывать и зайдёт сюда! — приказал советник. — Молод ещё — старших контролировать… Давай, давай!
Вот же демон лысый! Я же тихо сижу!
— Вы что, — пролепетала Рыба, — сквозь стену видите? Вы из наших? Старший мастер?
— Именно, — сказал советник. — Иди сюда, парень, и без глупостей! Чтобы я видел твои руки! А то всю стену продырявлю!
С этими словами он вытащил из-за пояса «герцог» и положил на стол.
И ведь продырявит, лысая башка…
Я покинул свой пост и вышел из кладовки в коридор. По дороге придал себе соответствующий вид.
Если желаешь прикинуться полным придурком — держи рот полуоткрытым. Это впечатляет…
Я открыл дверь и на слабеющих ногах подошёл к столу. Вытащил из карманов нож и манок, даже затычки почему-то — и положил трофеи на пыльную столешницу.
— Это всё? — сказал лысый и посмотрел на меня в упор.
— В-всё, — проблеял маленький смельчак.
— Уверен? — глаза у него были страшные.
— Уверен, — кивнул я.
— Рот закрой, — сказал советник. — У Поля было оружие. Где оно?
— Не знаю, — сказал я. — Мы не искали. Сначала мы хотели его побыстрее к доктору притащить. Было не до поисков. А потом… Собирались прочесать местность, конечно, врать не стану. Охотник безоружным не ходит. Но так и не собрались, не успели. А потом меня чуть не убили, и вообще…
— Ну-ну, — сказал советник.
— Господин старший мастер, — с великим почтением сказала наша бесцеремонная Рыба. — Пацаны же. Не утерпели бы, стали пробовать. Я-то их знаю. Я бы выстрелы услышала…
Вот это правильно. Хорошо, что не знала она про скорчер… Выстрелы…
Кажется, он поверил!
— Ты… как тебя? Яррик?
— Чак Яррик, господин советник, — я вытянулся по-военному, только что не козырнул.
— Так вот, Чак Яррик. У Поля было экспериментальное оружие, которое не должно попасть в чужие руки. Оно может натворить много беды…
— Да оно, поди, ржавеет где-нибудь в траве, — сказал я. — Там, где соль близко, железо быстро ржавеет, а соль у нас везде, господин советник…
Лысый хмыкнул.
— Постой… а это зачем? — и ткнул пальцем в затычки.
— А это я применял по островному десантнику натахоргу, — сказал я. — И, чтобы самому не попасть…
— Что применял? — вытаращился лысый демон.
— Натахоргу, — сказал я. — Вот эту…
— Так её Поль называл, господин старший мастер, — поддакнула Рыба.
И начал демон демонически хохотать. Потом внезапно прекратил.
— Ну ты молодец! Догадался! А сам-то чего хочешь?
Я сразу сказал:
— Хочу, чтобы нашего друга Динуата Лобату отпустили на свободу. Сейчас он на гауптвахте военного городка…
— И за что же арестовали вашего Динуата?
— За участие в монархическом заговоре, — сказал я. — Только он ничего плохого не сделал. Он даже…
И снова захохотал лысый демон.
— Ой, парень, насмешил, — сказал он наконец. — Всё-таки у вас глушь беспросветная, целина непочатая… Да нет никакого монархического подполья. Есть наследник престола — бедняга-полуидиот. Есть кучка выживших из ума имперских генералов. Их не трогают по причине прошлых заслуг. А кое-кто их использует…
— Архи, например, — не утерпел я.
Советник помрачнел.
— Ты либо слишком умный, Чак Яррик, — сказал он, — либо слишком много знаешь. А во многом знании многая печаль, как говорят в моих краях… Вообще советую вам, милые дети, обо всём забыть. И о Поле, и о его ментограммах. А если начнёте болтать, то быстро очутитесь в психиатрической лечебнице — только не такой комфортной, как «Горное озеро». И до конца жизни станете работать на «Волшебное путешествие»…
— Я всё понял, — сказал я. — О таком никому не расскажешь.
— Я знаю закон, господин старший мастер, — сказала Рыба.
— Тем более, что ничего волшебного в этих штучках нет, — сказал советник. — До войны у нас были совершенно фантастические разработки… просто невероятные… Но в серию так и не пошли, потому что началась война. Ничего, дайте срок, поднимемся…
— А ментограммы? — спросил я.
— Поль жил тем, что сочинял истории для телесериалов, — сказал лысый. — Совершенно чудовищное воображение. Мы его наняли, чтобы он разработал проект нашего неминуемого будущего. Чтобы было к чему стремиться вам, молодёжи. И вот… Такой талант погиб!
Врёшь, подумал я. Несёшь полный джакч. Ведь всегда видно, когда человек врёт. Даже такая хитрая тварь, как ты. Надо было сразу включить натахоргу, а потом я перерезал бы тебе глотку. И нисколько не дрогнул бы…
А вслух сказал:
— Господин советник, а прах Поля вы отвезёте на вашу родину?
Демон задумался.
— Пожалуй, нет, — сказал он. — В наших краях нет кидонских суеверий насчёт останков и родной земли. Я сам его похороню где-нибудь поблизости. А вы иногда приносите цветы на его могилу — такой обычай у нас есть.
Странный обычай, но будем соблюдать…
— Обязательно, — сказал я. — Болтать не буду, а помнить буду.
— Возьми нож на память, — сказал советник. — У мужчины в Горном краю непременно должен быть хороший нож.
— Очень хороший нож, — сказал я. — Благодарю вас, господин советник.
— Ну и ступай, — сказал он. — Мы ещё немного поболтаем с Нолу, а потом отправляйтесь по домам. Верно у вас говорят — нехорошее это место…
— Господин старший мастер, — сказала Рыба. — Нам ещё нужно вывезти отсюда больного и сиделку. Больной — это дядя Чака Яррика…
Рыба-Рыба, не спугни демона…
— Он сумасшедший, — добавил я. — Я думал, доктор Мор ему вправит мозги. Может, и вправил бы, да не успел…
— Ладно, забирайте вашего дядю. И друга выпустят, я распоряжусь…
Только тогда я пришёл в себя, когда ехали мы в город все вместе. С Полем и Таной. Коляска моя торчала из багажника, хоть «магистр» — большой автомобиль. Но не оставлять же её кому попало!
— На гимназию вашу я чихать хотела, — хвасталась Рыба за рулём. — Диплом мне выпишут в столице. А работать я буду на ментоскопе, дело знакомое. Психов будем просмотривать. А вот когда увижу странные ментограммы — сам знаешь какие — то позвоню по такому-то номеру, и всё… Открою счёт в банке, поступлю в медицинскую академию, куплю практику…
— А как же грибалка? — сказал я. — Прибыль-то немалая!
— Так я дело уже продала одному столичному олуху, — сказала Рыба. — Правда, с советом директоров не согласовала, извините. Зато продала очень удачно. Сыночек, тебе не надоело хозяйство морозить? Лайте это может не понравиться… Деньги поделим по-честному. Только забирай свою суженую с тёщей к себе — наша хибара очень уж неприглядна…
Хибара у Нолиной бабки и правда неприглядная. Зато Лайта обняла меня на пороге и заплакала.
— Дину выпустили, — сказала она. — А папа…
— Я знаю, — сказал я. — Где Князь?
— Ему разрешили взять из дома кое-какие вещи, — сказала моя суженая. — Успеете ещё наговориться… Да, папа велел тебе передать…
И взяла со стола конверт.
Там было написано:
«Дружище Чак! Ты был верным другом моему несчастному мальчику. Если всё обойдётся, поддержи его. Ему сейчас очень трудно. А у тебя всё в порядке. Как в сказке: младшему сыну досталась настоящая принцесса. Её тоже береги. Прощай. Привет Яррику-старшему. Вы очень хорошие люди. Я выполнял свой долг, сколько мог. Теперь твоя очередь.
Слово «настоящая» было дважды подчёркнуто.
И только тут в моей тупой башке всё встало на свои места.
А разве я раньше не видел, что полковник Глен Лобату и гимназист Динуат Лобату похожи, как могут быть похожими отец и сын?
Ну что ещё сказать?
Прошло много лет. Все мои мечты сбылись. Я не стал ни джакнутым, ни выродком. Я работаю в шахте. Я женат на дочери последнего императора. Госпожа Алька не мать Лайты, а её кормилица. Она живёт у нас, потому что больше ей идти некуда. Мойстарик не против, а даже совсем наоборот.
Когда я начал ему врать про дядю Ори, он впервые в жизни дал мне затрещину. Но потом подумал, что от пенсии отказываться не стоит: Яррики ничего не выбрасывают.
Поль тоже немного пожил у нас. Я всем объяснял, что доктор Моорс переделал ему обезображенное лицо и слегка поправил мозги. А потом Тана окончила гимназию и вышла за него замуж. Они переехали жить в санаторий. Поселиться там никто по-прежнему не рискует. Кроме них. Дети у них пошли — как и мой, они носители волшебной крови. Надеюсь…
Верхний Бештоун сильно изменился. Население увеличилось раза в три за счёт военных и разорившихся фермеров. В городе полно гвардейцев и армейцев.
Гай Тюнрике тоже служит здесь, как и предсказывал дозер. Он у танкистов заведует ремонтной базой, чтобы танковая дивизия вторжения была всегда к этому вторжению готова. Мы с ним по-настоящему подружились, жёны наши так и остались неразлучницами… в общем, что называется, дружим семьями.
Историю про наш Акт Чести, который обернулся разоблачением нарокбанды, украли — и сняли по ней фильм. Гай даже хотел судиться со студией, но Рашку отсоветовал — сказал, что законы у нас дырявые и никакие деньги нам всё равно не светят. Зато директор кинотеатра — а это теперь ни кто иной, как Птицелов — устроил специально для нас торжественный показ с бесплатным пивом. И знаете что? Это было чертовски приятно. Хотя фильм — джакч. Ворованное, как известно, не впрок.
Тим-Гар Рашку ушёл на покой. Пить пьёт по-прежнему, но никак не помирает. Повадился на своём «барсуке» ездить в санаторий. Говорит, там ему легче. Да на здоровье. Хотя, если вдуматься, особого вреда он нам не принёс, а если копнуть глубже… Спас? Не знаю. Очень похоже на то.
Князь уезжал в столицу и вернулся Боевой Гвардии лейтенантом первого класса. Он командует башней противобаллистической защиты. Под его началом целый взвод гвардейцев, так что народу там теперь полно. Это потому что какие-то подпольные гады не оставляют попыток уничтожить систему защиты.
Дину очень изменился. Ещё бы! Он-то думал, что войдет в покорённую столицу законным владыкой со скорчером наперевес, а вышло по-другому: был всего лишь фигурой прикрытия. Свою роль он выполнил — никто не заподозрит в солекопской жене с кучей детей… Не с кучей, конечно, пока — один. Но вы меня поняли. Князь тоже крепко выпивает и не хочет вспоминать ни санаторий, ни доктора с Пауком, ни даже Поля с его ментограммами. Раньше он играл в поэта, нынче играет в солдафона. Был у меня друг, да куда-то подевался… Хотя я очень многим ему обязан. Да разве я один? Вся округа, а то и вся страна.
И джакч толку? Станешь тут злобным солдафоном.
Наша гимназия носит имя Люка Паликара.
Иногда приходят письма от Рыбы. У неё всё в порядке. Так она уверяет. Надо бы как-то съездить в столицу, навестить её, да всё какие-то дела мешают.
Да! У того олуха, которому Рыба продала грибной промысел, ничего не получилось. Не пошёл к нему озёрный гриб! «Адмирал Чапка» ржавеет у причала…
Про доктора Моорса ничего не слышно. Да и не больно-то надо. Гении — народ невыносимый.
На выходные мы всей семьёй приезжаем в санаторий к Полю и Тане. Наши дети играют вместе. Своего старшего я назвал Динуатом, так Князь даже внимания на это не обратил, весь углублённый в переживания.
А когда бывший дозер приезжает в санаторий, все дети бегут к нему. Чем уж этот старый интриган их приворожил — в толк не возьму. Да что дети! Лесные собаки ему руки лижут, вот диво!
Скорчер я достал из-под причала и перепрятал — не скажу куда. Потому что в плохих руках…
Ещё мы приносим цветы на могилу дяди Ори. Хотя на плите, которую господин советник установил, как обещал, написано совсем не его имя.
И каждый раз тоска меня берёт, когда пытаюсь прочесть причудливые чужие знаки:
PAUL GNEDYKH
and the hunter home from the hill
Андрей Лазарчук, Михаил Успенский
Весь этот джакч
Книга вторая
Любовь и свобода
Все права защищены
Контактная информация [email protected]
Эта цифровая книга, в том числе ее части, защищена авторским правом и не может быть воспроизведена перепродана или передана без разрешения автора.
Потому что век наш весь в чёрном…
«Как я провёл лето», сочинение
Сочинение № 1 из 12
Наш город называется Верхний Бештоун. Бештоун значит «Гнездо Орла» на горском языке, а Верхний — что раньше был ещё и Нижний. Но теперь там ничего нет, даже развалин. Когда-то тут жили горцы. Потом была война с горцами. Это было двести лет назад при Инператоре Мисре. С тех пор горцы сюда не приходят, только торговцы от них. Продают железные украшения и ножи, очень красивые. Город стоит на реке Юе. Она очень быстрая и холодная, так что купаться нам не разрешают. Купаться можно на нижних озёрах. Город стоит между гор. На горах всегда лежит снег. Ещё к городу подходят две дороги, простая и железная. Дальше они ведут в Туннель, который проходит через горы в Пандею. Сейчас Туннель закрыт железными воротами. Это чтобы пандейцы не забирались к нам. По горам проходит граница, там есть пограничная застава, на заставе служит мой папа. Он не просто пограничник, а инженер пограничник. Он делает так, чтобы границу совсем нельзя было перейти.
Мама тоже служит на заставе, она переводчик. Если ловят нарушителя горца, то она с ним разговаривает. Она говорит, что горцы совсем дикие и не признают границ. Им просто ничего нельзя объяснить. Раньше всё это называлось Горный Край и было общим, а теперь поделилось. То есть не теперь, а после войны.
Посредине города протекает река Юя. Она быстрая и холодная, потому что течёт с гор. Та часть города, что на правом берегу, называется Военным городком. А та, что на левом — Шахты. Говорят, что раньше это были разные посёлки, и штатским нельзя было проходить в Военный городок без пропуска. Но это было в далёком прошлом.
Наша гимназия носит имя Гуса Счастливого. Это полководец, который победил горцев и спас Пандею от их ношествия. Если бы не мы, пандейцев давно бы не было на свете. А теперь они наши враги. Хотя и не воюют с нами. Но всегда радуются, когда у нас что-нибудь плохое.
Наша гимназия стоит на главной улице Военного городка, улице Принца Кирну. Это не потому что мы монорхисты, а потому что принц Кирну — герой войны. Ещё есть Вторая городская гимназия, в Шахтах, у них серая форма, а у нас чёрная. Во Второй городской учатся вместе мальчики и девочки. Это нелепо. Так говорит мама. У нас девочки учатся в отдельном крыле, и их классы называются «белыми». А классы мальчиков — «синими» и «зелёными». Мы носим галстуки такого цвета. Ещё есть разные реальное училище и ремесленное училище, они носят коричневую форму.
Что случилось перед экзаменами. Старшеклассники говорят, что всегда вывешивали список вопросов. А теперь вывесили просто список тем. Как хочешь, так и учи. А что и про что будут спрашивать, не твоё дело. Поэтому мы все пошли на плац и стали моршировать. Мы моршировали четыре часа. Никто нас не заставлял, мы сами. И зря Морк Бадл на себя наговаривает, он вообще потом пришёл.
Поэтому я не считаю написать двенадцать сочинений наказанием. Это будет хорошее упражнение для меня. Я пишу почти бес ошибок, но иногда плохо выражаю свои мысли.
То, что вопросы завтра вывесили, я считаю мудрым распоряжением господина директора.
Планов на лето у меня ещё нет. Если кому-нибудь маме или папе дадут отпуск, мы поедем к бабушке на ферму. Я был там четыре года назад, и мне очень-очень понравилось. Бабушка выращивает лошадей и осликов, а также еду для них — овёс, тыквы, морковку и репу. Репы могут вырасти очень большие, такие, что два человека с трудом поднимают. Я думаю, меня научат ездить на лошади — не в повозке, а как Гус Счастливый, в специальном седле на спине. Мама и папа уже давно не были в отпуске. А пока я хожу на рыбалку на Юю. Уже поймал шесть синеспинок и большого горного угря. Это не правда, они не ядовитые вовсе.
Конец сочинения № 1.
Лимон проснулся от звука шагов на кухне и приглушённых незнакомых голосов. Ему только что снилось, что он, разведчик, подползает к краю крыши, чтобы подсмотреть и подслушать, чем там внизу занимаются шпионы, и вдруг крыша стала скользкой и покатой, — поэтому он какое-то время лежал неподвижно, вцепившись обеими руками в матрац и пытаясь понять, где это он: всё ещё во сне или уже нет? Было душно и сумрачно, как перед грозой, и даже весёлое шум-дерево за окном замерло в полнейшей неподвижности и молчании.
Утро, осторожно подумал Лимон. Совсем раннее утро. Вчера договаривались с Сапогом идти на рыбалку. Да. Поэтому лёг не раздеваясь…
— …никакой информации, — сказал кто-то чуть громче, чем прежде. — Вообще никакой. Как будто ничего не было…
— А радиоперехват что нам говорит? Вражьи голоса?
— Клевещут, по обыкновению. Якобы вся армия вторжения сдалась на милость победителя…
— Похоже на правду, — медленно произнёс совсем другой голос, густой и тяжёлый. — Во всяком случае, раненых за эти месяцы в системе почти не прибавилось. У меня семьдесят коек пустые стоят — как приказали держать в готовности, так и держу…
— Тише, доктор, детей разбудите…
А вот этот голос Лимон узнал бы из тысячи! Из ста тысяч!
— Папка!
Скатившись с кровати, он вышиб дверь, одним прыжком слетел с лестницы, потом, держась за балясину, стремительно описал полукруг — и влетел на кухню, едва не врезавшись в подпирающего стойку корнета Кишу, старого своего друга (ну, и друга отца, конечно). Сам отец сидел за столом спиной ко входу и только начал оборачиваться на шум…
— Папка! Ты приехал!
Лимон уткнулся лицом в грубую саржу полевого мундира, выцветшего, просоленного, пахнущего потом, табаком и пылью. Не было на свете ничего лучше этого запаха… И тут же отпрянул, вытянулся во фрунт, бросил руку к воображаемому берету:
— Господин майор, рекрут Джедо Шанье к торжественной встрече построен! Больных нет, отставших нет!
— Вольно, — сказал отец. — Разойдись, оправиться.
— Так точно!
— Ну, хватит, хватит. С другими поздоровайся.
— Доброе утро, господа!
— Утро добрым не бывает, — традиционно откликнулся Кишу, остальные заулыбались.
Лимон знал всех собравшихся, просто некоторых немножко больше. Вот док Акратеон, военврач третьего ранга, он как-то раз вправлял Лимону вывихнутую руку и ещё один раз, наверное, привиделся в бреду, когда Лимон валялся в госпитале после наркоза. И ротмистры Тец и Кату, с которыми не раз хожено и езжено в горы на козью охоту. И майор танковых войск Гюд-Фарга, которого маленький Лимон по глупости смертельно обидел, но тот сумел забыть и простить…
— А чего вы так рано? — спросил Лимон.
— Могу задать тот же вопрос, — ухмыльнулся Кишу.
— Ну, мы с Сап… с Мичеду договорились идти на рыбалку, — сказал Лимон. — Поэтому… вот.
— Ну а у нас машина в город рано шла. Кстати, господа офицеры, может, и мы тоже — на рыбалку? Костерок, рошперы… а? Когда ещё такое выдастся?
— Может быть, и никогда, — сказал отец. — Нет, Кишу, времени нет. Сегодня надо всё обсудить и к вечеру подавать рапорт.
— Да что там обсуждать, и так всё ясно, — сказал Кишу и помрачнел.
— Ясно, конечно, но решение собрания должно быть, — сказал Гюд-Фарга. — А чтоб оно состоялось, мы должны его подготовить. Не полагаясь на здравый смысл остальных. Потому что здравый смысл может раз — и забуксовать. Все помнят?
— А что случилось? — спросил Лимон.
— Пока ничего, — сказал отец. — Иди умывайся. Потом поговорим.
Сказано было так, что Лимону ничего не оставалось делать, как тащиться в ванную, долго спускать воду из медного крана, чистить зубы, мыть с мылом лицо и шею, приглаживать непокорные торчащие волосы пластмассовой щёткой… Сначала он хотел обидеться, но потом понял, что тут не до обид и что происходит что-то нехорошее; слишком уж озабочен был отец.
В задумчивости Лимон стал подниматься к себе. И услышал характерный щелчок — маленьким камешком по стеклу. Лимон вбежал в комнату, лег животом на письменный стол, дотянулся до окна, толкнул незапертую створку. Под окном прямо в клумбе стоял Сапог, то есть Элу Мичеду, собственной персоной — в камуфляже и высоких ботинках, но почему-то без рюкзака и удочек.
— Я сейчас, — сказал Лимон.
— Не пойдём, — сказал Сапог и, как будто Лимон мог не услышать его, сделал запретительный жест: скрестил руки перед лицом. — Отмена. Отбой.
— Почему?
— Говорят, война завтра начнётся.
— Что?
— То самое. Перебежчика задержали. Может, и не завтра, но вот-вот.
— Опа… И что теперь?
— У меня схрон есть. Пересижу, пока пограничники отходят, а потом в тылу врага займусь диверсиями. Хочешь со мной?
— Конечно, хочу! Только у меня Шило на шее, ты же знаешь. И мать… Может, их эвакуируют. Тогда я — сразу. Ага?
— Как скажешь. Просто меня потом можешь и не найти.
— Схему оставь.
— Ну да. Чтобы тебя пандейцы захватили…
— Я её сожгу. Или съем.
— Я подумаю.
— А чем ты собираешься их взрывать?
— Бензиновыми бомбами. Помнишь кино «Истребители танков»?
— Помню. Хорошее кино.
— Ну ладно, я побежал. Надо ещё в схрон жратвы притащить. Вечером увидимся, я тебе на карте покажу, ты запомнишь.
— Подожди, — сказал Лимон. — У меня взрывпакеты есть. Если их гвоздями обвязать, классные гранаты получатся, не хуже настоящих.
— А много?
— Четыре штуки. Два мне, два тебе. Идёт?
— Давай!
— Вечером. Они у меня тоже припрятаны. Сейчас не достать — там отец и ещё другие.
— Понял. Ладно, тогда вечером всё и обсудим. Может, ещё добудешь?
— Не знаю, попробую.
— Ну, я побежал…
Лимон слез со стола. И понял, что в комнате не один.
Шило, в одних обвисших синих трусах, стоял в дверях, протирая глаза костяшками пальцев.
— Ты чего? — спросил Лимон.
— Я тоже с вами, — сказал Шило.
— Куда ещё?
— В диверсанты.
— Так, начинается. Тебе сколько лет?
— Ну, одиннадцать.
— А в диверсанты берут с тринадцати. Так что придётся тебе, братец мой, подрасти.
— Да? По-моему, ты врёшь. Пойду у отца спрошу.
— Что спросишь?
— Почему тебе в диверсанты можно, а мне нельзя.
— Не вздумай.
— Я же говорю, ты врёшь.
— Ну, вру. Даже не вру, а так. Всё равно тебе о матери надо будет заботиться. Ты же знаешь, кто-то должен.
— Тогда ты заботься, а я пойду в диверсанты.
— Нет уж, я первый сказал.
— А прав тот, кто сказал последний. В общем, тебе решать — или я с вами, или ты с матерью. А не решишь — спросим у отца. Как он скажет, так и будет. Правильно же?
— Ты маленький ушлёпок, — медленно сказал Лимон, понимая, что ничего сделать нельзя. — Ладно, пойдёшь с нами. Но смотри. Ты знаешь, что диверсанты делают со своими, если те не подчиняются приказу?
— Чьему?
— Командира группы.
— А кто у нас командир?
— Тебе это пока рано знать. Вот соберёмся все — тогда…
— А что диверсанты делают со своими?
Лимон молча провёл пальцем по горлу.
— И ты меня?.. — Шило повторил жест.
— Если командир прикажет — да.
— А если он мне прикажет?
— Тогда сам и будешь управляться. Дадут тебе пистолет с одним патроном…
— А у вас есть пистолеты?
— Есть, — соврал Лимон. И тут же отметил для себя: об этом надо подумать.
Война! Завтра! От этих слов по спине поползли восхитительные мурашки. Ну, проклятые пандейцы, только суньтесь!..
Он быстро перебрал в уме ближайших друзей. У Пороха была охотничья трёхзарядка, у Костыля — учебная мелкашка; а Маркиз как-то говорил, что знает в Шахтах слесаря, который делает маленькие пистолеты, похожие на зажигалки, и продаёт их не слишком дорого или даже меняет на всякую домашнюю технику. И это надо успеть прокачать за сегодняшний день…
— Ну что, рекрут, уже составил план мобилизации?
Лимон вздрогнул и обернулся: в дверях стоял отец.
— Никак нет!
— Ладно, сын, давай по-простому. Сам был такой, всё понимаю. Теперь слушай и мотай на ус. Есть подозрение, что пандейцы захотят в ближайшее время пощупать нас за мягкое. Возможно, на этом участке границы.
— Завтра? — спросил Лимон и почему-то сглотнул.
— Нет, не завтра — это уж точно. Но через декаду-другую — не исключено. Идёт по ту сторону подозрительная возня… А может, ничего и не будет, просто они там у себя решили отметить юбилей битвы при Канцтрёме и ритуально популять в Мировой Свет. Но мы тут посовещались и на всякий случай решили отправить всех допризывников в Старую Крепость…
— Что?!!
— На все вакации.
— Папка, но как же…
— Конечно, понадобится решение объединённого офицерского собрания, но я думаю, нас поддержат. Почти не сомневаюсь.
— А если я не захочу?
— Это не обсуждается.
— Почему?
— Во-первых, потому что это приказ. Во-вторых, туда же отправляется мать, будет работать в столовой. Так что тебе здесь одному…
— Но вот Костыль… Кай Килиах, ты его знаешь… он же подолгу живёт один, и ничего!
— Да я не сомневаюсь, что ты проживёшь один. Но смотри: я — один из инициаторов создания этого обязательного летнего лагеря, и мой же сын в него не едет. Как я буду выглядеть?
На это Лимон ничего разумного возразить не мог.
— И когда отправляться? — мрачно спросил Лимон.
— Дня через два-три, раньше подготовиться не успеем. Подумай, что с собой взять…
— Купи мне мелкашку, — сказал Лимон.
— Там же будет тир, — сказал отец.
— Тир — это одно…
Отец некоторое время молчал.
— Хорошо. Попробуем сегодня что-нибудь придумать. Но… ты понимаешь.
— Не маленький.
— А бунтовал кто?
— Там всё сложно было. Не для себя ведь — для всех.
— Для некоторых.
— Ну, это ты мне потом рассказал. А тогда я думал, что для всех.
— Да, всякое случается. Я постарше тебя был, курсант уже, а в такую же почти историю влип. Потом долго надо мной висело, что вот сейчас раз — и из пограничного училища в общеармейское… Удержался как-то. Впредь будем умнее, так ведь? И ладно, с мелкими вопросами покончено. Теперь давай о главном…
И тут Лимон испугался. Отец с матерью уже давно ссорились, едва успев увидеться…
— Нет, не то, что ты подумал. Тут пока всё остаётся, как было. Слушай. Пандейцы сейчас разведывательную активность развили — не помню такого. Два десятка шаров в день — это только которые мы замечаем…
К шарам, конечно, давно привыкли. Медленно-медленно ползёт по небу едва заметная точка. Ветер почти всегда постоянный, и ползёт она по известному маршруту — из седловины Семи дев, потом над Дикими озёрами, над старым заброшенным санаторием «Горное озеро», потом вместе с потоками воздуха чуть снижается, проходит когда рядом, а когда и над самим шахтёрским городком, — и устремляется юг, к Солёным болотам, и дальше, дальше — вдоль старой разбитой бетонки, ведущей — со многими, конечно, поворотами и всякими промежуточными городками — прямо к столице нашей Родины… Лимон как-то подсчитал, что если сесть на велосипед и ехать по восемь часов в день, то путь займёт сорок два дня из пятидесяти, положенных на вакации. Увы: во-первых, не было велосипеда; а во-вторых, на месте некоторых городков торчали вполне себе ещё радиоактивные развалины, и преодолевать эти зоны разрешалось только в закрытых спецфургонах…
Впрочем, так далеко шары вряд ли залетали. Обычно ещё когда шар только подлетал к городку, доносился тихий стрекот пулемётной очереди, и на месте точки появлялась более светлая чёрточка, несущаяся к земле. Потом, если повезёт, можно было найти смятую от удара и всю спёкшуюся внутри коробку размером со школьный ранец; поговаривали, что удавалось находить и целые, но Лимон в это не верил, уж слишком простой и безотказный был механизм самоуничтожения: стеклянная ампула с белым фосфором и термитная шашечка… А если каким-то чудом шар миновал пулемётные посты, вступала в дело ракетная установка, что охраняла станцию. Ракеты были картонные и наводились по радио вручную, но срабатывали безотказно. Ф-ш-шшш! — белый извивающийся след, потом магниевая вспышка и сноп ярчайших искр, а через несколько секунд резкий удар, как кувалдой в дно пустой бочки…
Но случалось это когда раз в декаду, когда раз в несколько дней…
— Два десятка? — переспросил Лимон. — А почему не стреляют?
— Возможно, что и больше. А не стреляют потому, что в основном они летят западнее нас, над Нижним…
— Пап, а там-то что высматривать?
— Разные есть предположения. Ну, во-первых, нет ли военной активности с нашей стороны, не подтягиваем ли мы технику. Нет, не подтягиваем. Да по нашей хилой однопутке много ли подтянешь? И подумалось мне, что таким нехитрым способом пандейцы усиленно принялись считать трафик соли. Зачем? Элементарно: во-первых, перед войной всегда запасаются солью — и армия, и население, — поэтому потребность в соли увеличивается, а значит, увеличивается и добыча. Во-вторых, собирая данные по добыче соли и анализируя их, можно узнать численность населения страны. Ну и так далее. В общем, добывается стратегическая информация огромной ценности. И вот тут есть одна маленькая тонкость… — отец замолчал и внимательно посмотрел на Лимона. — То, что я дальше скажу — исключительно между нами.
— Так точно, — сказал Лимон.
— Так вот: одной авиаразведкой здесь не обойтись. Потому что, допустим, мы хотим задурить противнику голову и начинаем гонять порожняк, или же наоборот — используем более грузоподъёмные вагоны, хотя полотно их может и не выдержать, ну а вдруг? В общем, способы дезинформации есть. И пандейцы понимают, что в случае чего мы именно к дезинформации и прибегнем. Верно?
— Нет возражений, — сказал Лимон короную фразу ротмистра Кату голосом ротмистра Кату.
— Значит, авиаразведку следует подкрепить чем?
— Наземной, а ещё лучше агентурной, господин майор!
— Верно. Где лучше всего иметь агента?
— На товарном дворе?
— Может быть. А ещё где?
— В бухгалтерии шахт. В тарном цехе. Э-э… На складе мешковины?
— Тоже неплохо. Но и этим мы можем поманипулировать: шить мешки в запас или отправлять соль не в мешках, а навалом. Про бухгалтерию вообще молчу, они и в мирное-то время… Нет, попробуй самое узкое место найти, где и шпион информацию нужную получит, и нам трудно будет незаметно подкрутить показатели?
Лимон задумался. Он задумался так, что левая рука невольно подползла к лицу, и ноготь большого пальца сам собой забрался между зубами. Отец молчал.
— Мост, — сказал Лимон. — Который около станции. Вернее, весы. Или как она там — весовая платформа?
Весовая платформа была поставлена в незапамятные времена — тогда же, когда и мост, — чтобы не выпускать со станции на мост и на дальнейший очень сложный отрезок пути перегруженные поезда. Солекопы и коммерсанты много раз пытались каким угодно способом от неё избавиться, но путевики стояли насмерть.
— Так, — сказал отец. — Самое узкое место нащупано. Но все трое контролёров многократно проверены и подозрений не вызывают. Пожилые семейные люди. У всех дети…
— Пап!
— Ты уже должен был сообразить. Подсаживается, допустим, в пивной к контролёру какой-нибудь скромный полузнакомый работяга — и вдруг тихо так говорит: мы, мол, знаем, как твоих ребятишек зовут, где они учатся и какой дорогой домой ходят. И чтобы ничего не случилось с ними, ты нам с каждого дежурства приносишь листочек: с правого берега на левый такой-то груз переброшен, а с левого на правый — такой-то. И все будут живы-здоровы… Логично?
— Логично.
— У одного из контролёров дочка уже несколько дней не ходит в школу, будто бы болеет…
— Так ведь уже вакации.
— Она в коммерческом, им ещё декаду учиться.
— Понял, пап. Проверить, да?
— Да. И не только её. Всех. Познакомиться — и внимательно смотреть, не крутится ли поблизости какой-нибудь подозрительный взрослый. Или не подозрительный.
— А сколько… э-э… объектов наблюдения?
— Три семьи. Два человека, четыре человека, и пять или шесть человек — там бабушка то приезжает, то уезжает.
— Тогда мне нужно кого-то подключить.
— Конечно. И сделать это нужно всё буквально сегодня. Информацию я тебе дам всю, какая есть. И напоследок просто-таки алмазное требование: следить, присутствовать, всё замечать, но ни во что не вмешиваться. Ни во что. Ни при каких обстоятельствах. Объяснять, почему так — не требуется?
— Нет, всё понятно. Но тогда…
— Ты сейчас быстро собираешь группу, а часа через два вы получаете от меня подробный инструктаж. Ясно?
— Так точно, господин майор! Разрешите идти?
— Сначала завтрак. И быстро, а то уже скоро подъём флага…
— Штрафники, говорите? — переспросил господин Хаби, Гил Хаби, тот самый контролёр, у которого дочка без объяснения причин не ходила в школу. — Слышал, слышал о вашем геройском поступке, да. Помню, мы в старших классах и не так куражились…
— Ничего плохого мы не сделали, — сказал Лимон.
— А я и не говорю, что плохое, — усмехнулся господин Хаби. — Окна-то целы остались?
— Все до единого.
— Ну, вот. А мы бунтовали — так наоборот, ни единого стекла не осталось. Это, правда, давненько было… Так что вы конкретно хотите от нас?
— Мы должны навестить больную, — сказал Лимон.
— Больную… Больная никого не желает видеть, о чём и мне сообщила громогласно — не далее как час назад. Думаете, вы будете успешнее?
— Не знаю, — Лимон сделал вид, что растерялся. — А что с ней?
Господин Хаби поднял голову и задумчиво посмотрел на открытое окно второго этажа.
— Илли, детка, — сказал он. — Ты ведь всё слышишь?
— Я не детка, — грустным голосом отозвалось окно.
— Не детка, — согласился господин Хаби. — Бледная отважная девица, летящая в ночи… как там дальше?
— Я всё равно не выйду.
— Пожалуйста, — сказал Лимон. — Иначе нам штраф не погасят.
— Ну и пусть, мне-то что?
Господин Хаби развёл руками.
— Женщины, — сказал он. — И жить не дают, и убить нельзя. Держитесь от них подальше, пока есть возможность.
Вообще-то, наверное, можно было с чистой совестью поворачиваться и уходить, потому что ну никак этот человек не походил на несчастного отца, которого вынуждают изменять Родине, приставив нож к горлу любимой и единственной дочери. Видно было, что ситуация его искренне забавляет, и вообще держался он весело и раскованно — притом, что на первый взгляд показался мрачным угрюмцем: невысокий, широкий в плечах и поясе, с коротко стриженной круглой головой почти без шеи и с маленькими бесцветными глазками, и не сразу можно было рассмотреть множество морщинок у уголков глаз и уголков рта, какие появляются у людей, часто и охотно смеющихся, но ещё чаще вынужденных сдерживать смех; последняя книжка, которую Лимон прочитал, была «Физиогномика преступления» доктора криминалистики Б. Фарха, и теперь в форме голов и лиц, в рисунке подбородков, губ и бровей Лимон разбирался как никто до него. Да, можно было уходить, но тут из-за спины высунулся Шило и сказал:
— А давайте мы споём!
— Это ещё зачем? — спросили из окна.
— Ну мы должны хоть что-то сделать, — сказал Лимон. — Мы же не можем сказать, что навестили больную, если не навестили. И не можем не навестить, потому что нам поручили навестить.
— Коллизия, — сказал господин Хаби.
— Ладно, — сказал грустный голос из окна. — Одну песню, и всё. Только… Пап, ты им скажи, чтобы не пялились!
— Вот! — строго поднял указательный палец господин Хаби. — Пялиться не будете?
— Ни за что, — твёрдо сказал Лимон.
— А на что? — одновременно спросил Шило.
— Ни на что, — сказал господин Хаби. — Глаза в землю.
— Так точно, — ответил Лимон. Шило промолчал.
— Ну, заходите, — сказал господин Хаби и сделал приглашающий жест в сторону двери.
Дома здесь, в станционной слободке, сильно отличались от привычных городских. Во-первых, построены они были не из камня или кирпича, а из деревянных брусьев; во-вторых, не выходили фасадами на улицу, а стояли в глубине более или менее обширных дворов и двориков, где кто-то разбивал огороды, кто-то держал кур и коз — а здесь вот росли несколько плодовых деревьев и колючие кусты «змеиной ягоды». Дом окружала открытая веранда под выцветшим полотняным тентом. Слева от дома и в глубине стоял сарайчик с решетчатой дверью, за которой, ворча, ходила большая рыжая собака.
Шило быстро обогнал Лимона и шагнул в дом первым.
— Ух ты! — сказал он.
Лимон вошёл следом. В просторной прихожей — а может, гостиной, а может, столовой — было полутемно; сильно пахло печеньем. Посередине комнаты стояла будто бы светящаяся изнутри скульптура: вскинувшая руки женщина в лёгком плаще. Фигура была невелика, меньше живого человека, но почему-то казалось, что ты смотришь на неё снизу вверх.
— Кто это? — спросил Лимон.
— Семейная реликвия, — ответил господин Хаби. — Всё, что осталось.
Наверху раздались неровные шаги. Лимон посмотрел на лестницу: появились босые ноги, немного неуверенно нащупывающие ступеньки. От лодыжек и выше колыхались полы тяжёлого и явно слишком большого махрового халата. Ноги прошли примерно пол-лестницы и задумчиво остановились, но потом что-то решили про себя и уже легко и быстро сбежали вниз.
— Кхгм! — в наступившей тишине сказал господин Хаби.
Вид спустившегося сверху существа вызывал изумление: огромный халат — это ещё ладно; но вместо головы торчал серый бумажный пакет из-под хлеба, в котором были прорезаны две косые щели для глаз и одна, ещё более косая — для рта. Левая половина пакета была наспех вымазана чем-то красным.
— Илли, детка…
— Молчи, отец! — сказало существо, скрещивая руки на груди. — Ты мне не указатель! Ты дом не смог защщить* от чужаков! Они пришли, чтоб петь — так пусть поют. Иначе — горе!
И правой рукой с хищно изогнутыми пальцами существо описало в воздухе медленную дугу.
— Пойте, — сказал господин Хаби. — А то мы точно таких бед огребём…
Лимон понял, что сначала надо закрыть рот.
— На рассвете туман, туман, на рассвете шаги, шаги… — затянул было Шило, но настолько не попал в мотив, что заметил это и сам.
— О, — вскликнул господин Хаби. — Что вы, оказывается, знаете!
— Наш отец собирает старые песни, — сказал Лимон. — У него целый ящик этих… — он показал руками. — Которые вставляют…
— Одних Имперских маршев — шесть штук! — гордо добавил Шило.
— А вы, получается, братья? — догадался господин Хаби. — А почему-то совсем не похожи.
— Сводные, — сказал Лимон.
— Так вы будете петь, или я ухожу и начинаю творить несчастья? — капризно спросило существо.
— Сейчас… — Лимон откашлялся и, пощёлкивая для ритма пальцами, начал: — На рассвете туман, туман, на рассвете шаги, шаги, будет нами экзамен сдан, захлебнутся кровью враги…
— …Этот тусклый и серый свет, этот горестный мокрый лес… — подхватил господин Хаби; Лимон удивлённо на него покосился.
— …где застряла в дубах картечь… — вплёлся, наконец, Шило, — где нам выпало лечь…
Господин Хаби обхватил одной рукой за плечо Лимона, другой — Шило, и втроём они допели до конца старинную песню о курсантах-пограничниках, которых забыли на рубеже. Когда они заканчивали, Лимон увидел, что у господина Хаби в глазах навернулись слёзы.
— Молодцы, — сухо сказало существо. — Теперь мне можно вернуться к моим печалям?
— Иди уж, — вздохнул господин Хаби. — Никакого в них понимания и никакого сочувствия… Эту песню ещё мой дед пел — и это как раз про их выпуск было.
— Он был пограничник?
— Да, в самом начале… когда ещё были границы. А потом он был чистильщиком. Это императорская контрразведка так называлась. А потом его оттуда прямым ходом — в штрафники… прямо вот как вас. Ладно, братцы, я с ночи, поспать надо. Давайте ваш бегунок, я подпишу.
Лимон достал из портфеля тоненькую папку с поддельным обходным листом (труднее всего далась подпись директора) и ручку.
— Вот здесь, — показал он.
— Вижу, вижу… — господин Хаби близоруко прищурился. — А что, у Брешке тоже кто-то болеет?
Лимона пробило холодным потом. Ах, как мы лопухнулись, подумал он. Но сказал совершенно спокойно:
— Нет, больных больше нет, там кто-то отстаёт по предметам, у кого-то книги в библиотеку не сданы…
— Ну, понятно… — господин Хаби длинно и вычурно расписался, отдал папку Лимону. — Может, будет время — ещё зайдёте? Споём…
— С удовольствием, — сказал Лимон.
— Только, наверное, это уже осенью будет, — добавил Шило.
Они вышли из дома, прошли под деревьями, миновали калитку и оказались на улице — почти в другом мире.
— Фффф… — Лимон оглянулся — господина Хаби видно не было. — Я думал, что напущу в штаны.
— С чего это? — не понял Шило.
— Не знаю. Мне вдруг показалось…
— Что?
— Что он… они, вернее… настоящие шпионы.
— Брось.
— Ну, сам подумай: мы узнали то, за чем приходили?
— Ну да!
— А что, если эта, с пакетом на башке — вовсе не его дочка?
— А кто?
— Шпионка. И он всё время под её надзором. Или его вообще загипнотизировали. Представляешь…
— Если загипнотизировали, то мы с тобой тут ничего не сможем. Это надо просто отцу сказать…
— Да, наверное… Слушай, надо вернуться, только не отсюда, а обойти дом… Я вроде бы понял, где её комната — вдруг удастся заглянуть?
Заглянуть не удалось. Задней стеной все дома этой части улицы выходили на обрывистый берег Юи, были неотличимы друг от друга — а главное, совершенно неприступны. Лимон покусал кулак, но ничего не придумал — а время уже поджимало. Пришлось отправиться на место встречи, так и не добившись никаких результатов.
Разведчики собрались под Каменным мостом всемером — то есть те, до кого Лимон успел утром дотянуться: Порох, Хвост, Сапог, Костыль, Маркиз — ну, и братьев Шанье двое. Костыль притащил пакет сушёных груш и пустил его по кругу. Время было сильно после обеда.
Обсудили, кто что добыл. Побывавшие в доме другого контролёра, Ингми Шанку, Порох и Хвост ничего опасного не увидели: двое ребятишек, оба ещё дошкольники, мирно играли во дворе, и за домом наверняка никто не следил. Костыль же, Маркиз и Сапог вообще провели с тремя сёстрами Клеп, дочерьми последнего из подозреваемых, пару приятных часов на Пандейском рынке, где давно уже не торгуют, а только развлекаются, — и тоже ничего подозрительного не засекли. Потом обсудили рассказанное Лимоном и пришли к выводу, что да, дело остаётся неясным, и стоит продолжать наблюдение — только как это сделать, чтобы не привлечь к себе ненужного внимания?
Бинокль не годился: дом с улицы прикрывали деревья, с боков — соседние дома, сзади стена была глухая, без окон: наверное, чтобы не мешали спать звуки реки. Забраться ночью во двор и прицепить куда-нибудь шпионскую камеру было нереально, поскольку рыжую собаку наверняка именно на ночь выпускали побегать. Делать подкоп со стороны обрыва? — долго; а шар с камерой пустить? — во-первых, нет шара, во-вторых…
Дом, вроде бы такой простой на первый взгляд, оказывался всё более и более подозрительным.
— Так, — сказал рассудительный Порох. — Допустим, ни в дом, ни во двор мы не проникнем. Значит, нужно что? Правильно, установить постоянное наружное наблюдение: кто приходит, кто уходит…
— Я знаю, откуда дом будет хорошо видно, — сказал вдруг всё это время сосредоточенно молчавший Шило. — С фермы Стального моста. С самого верха.
— С ума сошёл? — поинтересовался Порох. — Там охрана. Кто нас туда пустит?
Лимон сосредоточился и попытался вспомнить, виден ли был мост из двора? Да, виден. Самый верх фермы — как раз над коньком соседней крыши…
— Какая там охрана, — махнул рукой Шило. — Бабушка Дацу с вязальной спицей. Я лазил, знаю.
— Когда ты лазил? — не поверил Лимон.
— Месяц назад.
— Зачем?
— Змея снимал.
На весенних ветрах в городе всегда проходили бои воздушных змеев, и да, Шило приволок с них чьего-то очень красивого и почти целого змея, изображавшего собой довоенный бомбовоз. Змей сейчас висел под потолком его комнаты.
— Не мост! — сказал Лимон. — Рискованно и всё-таки далековато. Змей с камерой!
— Точно, — сказал Порох. — Нечего сидеть, пошли делать, вечером испытаем.
— У кого будем делать? — деловито спросил Маркиз.
Все переглянулись.
— Может, Шилов используем? — предложил Порох.
— Нет, — сказал Лимон. — Слишком заметный, яркий, да и чинить его надо. Простенький: ромб или коробку, и прозрачный.
— Тогда ко мне, — сказал Костыль. — Не ромб и не коробку, а я знаю что. И у меня всё есть.
И они побежали к Костылю.
«Как я провёл лето» сочинение
Сочинение № 2 из 12
Вчера всё начиналось очень интересно. С самого раннего утра, ещё было темно совсем. Я проснулся, потому что к дому подъехала грузовая машина. Мотор работал очень громко, у нас такой двор, что из него всегда всё сильно слышно. Я проснулся. Это приехали родители. Они не знали, что я проснулся, и поэтому разговаривали не шопотом, а нормально. Так я узнал, что на заставу пришёл пандейский перебезчик, и что завтра начнётся война. Я вылез через окно и побежал предупредить моего друга. С которым мы собирались на рыбалку. Я предупредил и пошол обратно готовиться к войне. Чтобы воевать, нужны запасы, а у меня было мало запасов. А потом прибежал этот мой друг и сказал, что в городе пандейские шпионы и мы должны их выследить. И мы пошли следить. Мы следили весь день и выследили, но не живьём, а дом, где они прятались. И тогда мы пошли делать воздушный змей, чтобы через шпионскую телекамеру с него наблюдать за шпионами с верху. Змей мы сделали быстро, потому что для него было много заготовок, и если бы клей сохнул быстрее, то ещё быстрее бы сделали. Змей был совсем прозрачный, а так бы он походил на большую птицу. Чтобы клеить прозрачную плёнку, нужен специальный клей, а он медленно сохнет. Или утюгом. В общем, мы закончили делать змея вечером, когда ветер совсем стих. И пришлось испытания отложить до утра. Утром снова был хороший ветер, но наши пришли не все, а только мой друг со своим братом и тот парень, у которого мы делали змея. Мы отнесли змея с камерой на берег Юи и стали запускать. А это тот берег, где находится железнодорожная станция и товарный двор. Там большой забор. Мы запустили змея и стали смотреть, что показывает камера, но тут пришол сторож и начал нас прогонять. А мы сказали, что имеем право, потому что мы по эту сторону забора, где земля всехная. А он сказал, что приведёт собаку. И тогда тот парень, у которого мы делали змея, и говорит: приводите, если не жалко. И достаёт рогатку — настоящую, для охоты на птиц. И пули к ней. Сторож ещё построжился, но ушол и больше нам не досождал.
Со змеем мы это здорово придумали, только всё одно зря, потому что ничего подозрительного не увидели, а потом батарейка камеры закончилась, и пришлось всё сматывать и уходить. А по дороге мы встретили отца моего друга с товарищами, и он спрашивает: что вы делаете? Мы ему рассказали, он подумал и говорит: пока достаточно, вы молодцы, но больше не надо, не спугните их. Потому что враг хитёр и коварен. И вообще послезавтра все с самого утра начинают уезжать в лагерь Старая Крепость на всё лето, а мы поедем первыми, чтобы ставить палатки и вообще готовить всё. То есть завтра. Поэтому все по домам и собираем вещи, а за домом этим теперь настоящие контрразведчики будут подглядывать.
И мы пошли по домам, потому что надо вдумчиво собраться.
Конец сочинения № 2.
Выехали затемно, в открытом военном грузовике с высокими бортами, и уже к середине пути Лимон замёрз и начал ёрзать. Более хитрый Шило сразу натянул на себя прихваченное из дому одеяло, закутался в него и теперь крепко спал, не просыпаясь даже на ухабах. Лимон попытался отвоевать для себя хотя бы уголок тёплой мягкой ткани, но получил сонный, а потому несдерживаемый отпор — и отступился, зная по опыту, что спящего Шило победить невозможно. Он становится хуже дикой кошки.
Тогда Лимон начал, как это описывалось в «Спутнике разведчика», согреваться мелкими движениями. Но сидящая рядом костлявая тётка в скользком пластмассовом плаще недовольно проворчала: «Чего ты трясёшься?» — «Не трясусь», — сказал Лимон и согреваться перестал. Холод тут же полез под рёбра. Надо было что-то делать. Он встал и, протискиваясь между тюками, сваленными посередине кузова, и чужими коленками, стал пробираться вперёд, к кабине. Встал, прижался животом и грудью к высокому борту. Теперь ветер холодил лицо и глаза, зато тело быстро отогрелось. Поверх кабины виден был кусок дороги, выхваченный фарами, и смутный силуэт далёкого главного хребта Зартак уже проявлялся на фоне разгорающегося Мирового Света. Желтоватая ломаная линия, отделяющая горы от неба, была видимой и чёткой, а это значило, что ближайшие дни будут сухими, тёплыми и ветреными…
Потом тряхнуло, грузовик снизил скорость — и, задрав капот, с воем полез куда-то вверх. Он лез и лез, скрежеща старыми шестерёнками, всё громче воя мотором, и Лимон испугался, что вот сейчас что-нибудь оборвётся в железном нутре, и машина покатится назад, набирая скорость… но тут крутой подъём кончился, и машина с облегчением понеслась, трясясь и подпрыгивая, по нормальной дороге — нормальной, если не считать того, что справа была отвесная стена, а слева светящиеся столбики обозначали, надо полагать, обрыв. Потом свет фар упёрся в крутой склон, сплошь заросший колючими кустами, машина круто развернулась — и снова полезла вверх, вверх, вверх, цепляясь колёсами за малейшие неровности. И уже тогда, когда казалось: ну, всё, — снова началась ровная дорога, и на этот раз тянулась долго, хоть и виляла туда-сюда. Стало уже почти светло, когда машина, пыхнув тормозами, остановилась — кажется, просто в чистом поле. Фары продолжали светить, и только теперь Лимон понял, что вокруг сгустился туман, прохладный, не так чтобы совсем густой, но шагов за тридцать всё расплывается — вон ещё одна машина стоит, а дальше ещё, но её можно только угадать по оставшимся гореть габаритным огням.
А потом как-то сразу сделалось очень слышно: как пощёлкивает, остывая, мотор, как где-то течёт вода, как несколько человек ходят, невнятно переговариваются и что-то роняют на землю. Звуки странным образом искажались, то есть были громкие, но не совсем понятные, и было много таких, которые вообще ничем не могли быть вызваны… Лимон стряхнул оцепенение. С лязгом откинулся задний борт, пассажиры стали по очереди спрыгивать вниз, их там ловили. Шило встрепенулся, сел прямо.
— Что, уже? — удивился он.
— Уже, — сказал Лимон, накинул на плечи рюкзак и чёрный жёсткий футляр с новенькой мелкашкой — и, легко перекатившись через боковой борт, повис на руках, поймал ногами тугое колесо, а потом уже с колеса спрыгнул на землю.
Прибывших было человек сорок пять — пятнадцать взрослых и три десятка школьников. Из Первой гимназии Лимон насчитал двенадцать человек, ещё троих знакомых — из Второй; судя по говору, все остальные были шахтинские и учились хорошо если в коммерческом.
Впрочем, пока обходилось без стычек.
Сделать за день требовалось немало: поставить палатки, по две уборные на каждые десять палаток, умывальники и душевые, кухню и столовую. Всё остальное можно было отложить. Начальник лагеря, не знакомый Лимону отставной инженер-бригадир, распорядился: сегодня ставим две «линейки», то есть двадцать палаток, на десять человек каждая, завтра — ещё сорок; пусть лучше останутся свободные места, чем мест не хватит. Собственно жилых «линеек» должно было быть шесть, располагались они подковой, в центре образовывалась приличных размеров площадка для игр, с открытой стороны подкову замыкали навесы с обеденными столами и кухня. Всё из расчёта на шестьсот человек, распорядился бригадир, хотя кто-то ему возражал: мол, в городе и четырёхсот школьников-дошкольников не наберётся, вот списочный состав… «Считайте с матерьми*», — сказал бригадир и стал отдавать другие распоряжения: здесь будет дизель-генератор для холодильника, здесь — сам холодильник…
К обеду Лимон сбил руки до кровавых мозолей, окапывая палатки ровиками. Шило, увидев такое, присвистнул и, когда все уже усаживались за длинный стол, только что сколоченный из пахучих досок, поволок брата в белую палатку со знаком красной чаши. Там Лимону намазали ладони чем-то ядовито-оранжевым, прокололи те мозоли, которые ещё не лопнули сами, перевязали ладони клейким бинтом — и велели больше к лопате не приближаться. На этот счёт Лимон имел свои соображения, однако оставил их пока что при себе.
Накормили плотно: жгучим красным крупяным супом с рыбой и лесными грибами, и лапшой с мясной подливкой. Лимон допивал компот, когда сзади подошёл Руф Силп, гимназический учитель физкультуры и тренер девчачьей команды по мячу.
— Джедо, мне сказали, что тебя отстраняют от работ. А мне нужно человек пять — проехаться по ближайшим фермам…
— Почему отстраняют? — не понял Лимон.
Тренер показал ему раскрытые ладони. Лимон посмотрел на свои повязки так, как будто впервые их увидел.
— Из-за этого? — с величайшим изумлением спросил он.
— Что поделаешь, доктор распорядился, — сказал тренер. — Жду тебя около во-он той машины… — он показал на лёгкий грузовичок с открытым кузовом и кабиной с брезентовым верхом. — Через полчаса ровно.
Тренер сам сидел за рулём, высунув локоть в окно. Рядом с ним ехала незнакомая девчонка в очках, замотанная в рыжий платок; Лимон и ещё двое парней расположились на заднем сиденье. Парней звали Лахар и Тимбл, почти как мифологических героев-близнецов, спасших Мировой Свет от Мировой Тьмы. Они и сами были как близнецы, только одеты по-разному. Лимон, зажав между колен, небрежно держал футляр с мелкашкой. На него косились, тщательно скрывая зависть.
Лимон думал, что они поедут той же дорогой, что ехали сюда, но нет — тренер вёл машину по еле заметной колее, промятой в жёсткой и почти чёрной траве-колючке; Лимон в «Спутнике разведчика» читал, что бледные корешки этой травы съедобны весной и большую часть лета, а потом вдруг буквально в одну ночь делаются ядовитыми — когда микроскопические чёрные цветочки отцветают и становятся такими же микроскопическими чёрными ягодками. Одним только козам этот яд не страшен…
— А где же сама крепость? — спросил тренера Тимбл.
— Сегодня вряд ли увидим, — сказал тренер. — Облака всё ещё слишком низкие. Но завтра, похоже, погода будет лучше.
— Это же про эту крепость легенда, что когда её осадили горцы и там кончились все запасы, крепость исчезла в одном месте и появилась в другом?
— Про эту. Раньше она будто бы стояла в долине Зартак, больше чем в ста километрах отсюда, в Земле Племён. Вроде бы, сейчас там аномалия…
— А это что такое? — спросил Лимон.
— Это такое очень странное и опасное место, где искажаются законы природы, но где можно найти всякие интересные предметы.
— Ой, я вспомнил, — сказал Тимбл. — Только называется как-то по-другому… Очаг… нет, не очаг… Но на «О». Оазис…
— Кино «Собиратели брызг», — подсказал Лахар. — В прошлом году. Помните? Там как раз про это. Сейчас, как же…
— Область отклонений, — вспомнил Тимбл.
— Точно! — обрадовался Лахар.
— А я не видел, — сказал Лимон. — Я как раз…
Он замолчал. Как раз тогда, когда показывали этот фильм, оба они, Лимон и Шило, безотлучно были рядом с матерью, следя, чтобы она не вышла из дома или не достала откуда-нибудь из тайника припрятанную бутылочку, баночку, пузырёк якобы с лекарствами… Так длились две декады; потом она пришла в себя. Почти на год.
— …в общем, занят был.
— Смотрите, — сказала девчонка.
Вот ведь интересно: и никакого тумана не было, и горы отчётливо были видны слева и впереди, где им положено, и буро-зелёное пятнистое одеяло Солёного болота стелилось справа, и даже далёкая насыпь, по которой проходила бетонка на Столицу, и та тянулась вдали ровной длинной красноватой чертой — а этот мост, старинный коробчатый мост из чёрных толстых просмолённых деревянных балок, появился впереди близко, внезапно и как бы из ниоткуда, сгустился из воздуха, а ведь только что было пусто.
Тренер притормозил, посмотрел на часы.
— Запиши, Илли: до моста — двадцать пять минут на скорости сорок километров в час.
Девчонка начала быстро чиркать пером в блокноте.
Илли, отметил про себя Лимон. Имя не редкое, но…
Потом спрошу. Если это она, то она меня узнала, а раз молчит — значит, дразнится.
— А мы пока давайте вешку поставим, — сказал тренер.
Теперь Лимон понял, для чего на крыше машины привязаны несколько шестов с большими ядовито-жёлтыми вымпелами.
Они воткнули один из шестов в дёрн и обложили его основание камнями. Лимон подёргал, потолкал — шест стоял крепко.
— Теперь дальше, — сказал тренер.
Они расселись по своим местам, машина тронулась с места, хотя мотор и не был включён.
— Хитрое место, — сказал тренер. — Есть уклон, но глаз его почему-то не видит. Раньше думали, что вон та скала, за мостом — магнитная, машины притягивает. Но получается, что просто обман зрения…
Скала действительно была особенная — будто отлитая из чугуна, даже с какими-то блёстками. В отличие от окружающих скал, на ней не было видно ни трещин, ни расщелин.
Машина медленно выехала на мост; двигатель тихонько заработал. Плахи-перекладины, уложенные так, чтобы между ними оставались заметные щели, ритмично застучали под колёсами. Внизу была мелкая речка — вернее, множество стремительных ручейков, несущихся между мокрыми камнями. Справа, почти рядом с мостом, открылось вдруг озеро — гладкое, сине-серое. У дальнего берега, как показалось Лимону, виднелись лодки, штук пять или шесть.
Сразу за мостом дорога круто поворачивала направо и вверх; чугунная скала не просто вертикально подымалась вверх, а нависала над машиной. Вблизи было видно, что часть её отрубили достаточно грубо — наверное, взрывчаткой.
Поставили ещё две вехи: там, где закончился подъём, и где дорога пересекала глубокую оплывшую канаву.
— Здесь часто бывают туманы, — объяснил тренер. — Стелются над землёй, дороги не видно…
Лимон кивнул.
Первую ферму увидели через четверть часа, обогнув лесистый холм. Сначала появился забор из жердей, и пришлось выходить, открывать скрипучие ворота, потом закрывать их… Почти сразу по обеим сторонам дороги потянулись поля, засеянные плотной светло-зелёной щетиной, потом — поля с какими-то красноватыми широколистыми кустами, растущими ровными шеренгами, потом — длинные гряды с множеством вьющихся стеблей. Наконец появились постройки: высокие сараи, два скрипучих ветряка, жилой дом — одноэтажный, с остроконечной чёрной крышей (Лимон откуда-то знал, что печная труба в таких вот крестьянских домах выходит внутрь чердака, где вывешивают колбасы и мясо, чтобы прокоптились; заодно и доски крыши делаются водонепроницаемыми, долго не гниют, и на них не растёт мох). Дом сначала казался небольшим, но всё рос и рос, рос и рос, и когда машина остановилась, стал уже громадным, обнаружился ещё один этаж, только почти без окон, а на крышу было даже страшновато смотреть — откуда взялись такие доски? И как их затаскивали и ставили?
Тренер потрубил клаксоном, и через минуту на втором этаже открылась дверь, к которой вела довольно крутая лестница; Лимон насчитал восемнадцать ступенек. В дверях возник мужичок в меховой безрукавке, коротких штанах и древней кубической фуражке с заломленным козырьком; на месте кокарды виднелось тёмное пятно. Мужичок что-то дожёвывал.
— О, Руф! — воскликнул он. — Какими судьбами, друг?
— А что, зелёный телеграф ещё не разнёс радостную весть? Теперь мы будем часто встречаться, Валбон. Открываем детский лагерь под крепостью.
— Понятно, понятно… — Валбон стал спускаться вниз — быстро, но как-то очень неловко, и только когда он оказался на ровной земле и стремительно заковылял к машине, Лимон понял, что левая нога у него короче правой — и при этом совершенно не гнётся.
— Отдыхаем, ребята, — сказал тренер и выбрался из машины. Они обнялись с Валбоном и какое-то время так и стояли.
Лимон тоже решил потоптаться снаружи, но не потому, что устал сидеть — просто хотелось послушать, о чём будут говорить тренер и хозяин фермы. И тут же со своего сиденья вылезла Илли.
Мифологические герои-близнецы остались в машине.
— Ну, и как тебе пейзанство? — спросил тренер. — Процветаем?
— Держимся на плаву, и то довольно, — сказал Валбон. — Хозяйство велико, народу мало… Ну да ладно, чего я тебе плачусь… выкладывай.
— Сразу всё не выложишь, рассказывать долго буду — и не сейчас. Как-нибудь специально заеду на денёк-другой. Кваску попьём… Нет, с теми делами всё нормально пока — но интересно закручивается и ещё интереснее может закрутиться потом. И твоя голова будет не лишней, да. А пока два слова про насущное: нам нужны будут мясо и мука, овощи, молоко, масло… да, в общем, всё, что можно сожрать без фабричной обработки. Оплата деньгами, но можно придумать и кой-каким имуществом. Хорошая тентовая ткань, например, сапоги, ботинки…
— То, что я продам — пойдёт в счёт обязательных поставок — или сверх лимита?
— По идее в счёт, но ты же знаешь, как это муторно оформляют.
— Знаю, до будущего года провозятся… А ребятишек на покос и на прополку дашь?
— Это не я решаю — но спрошу обязательно.
— Кормлю от пуза.
— Не сомневаюсь.
— А то они у тебя какие-то совсем заморыши.
— Не скажи. Вон, Джедо сегодня кубов десять грунта поднял. Они только на вид мелкие…
— Ладно, теперь смотри: мне лимит в город так и так надо гнать, и я почти без свободного товара остаюсь. Вам продавать — хорошую цену не возьмёшь. Так?
— Ну… так. Да.
— Вот и остаётся, что попытаться производство нарастить, а для этого мне рабочие руки нужны. Ты видишь, я ведь не то чтобы торговался, я тебе говорю, как оно есть…
— А что ты имеешь в виду под хорошей ценой?
— Ну, ту, что я возьму на рынке в городе.
— Мы меньше заплатим, зато сами приедем и заберём. У тебя лишние руки освободятся.
— Ну, этот момент посчитаем, подумаем. Ладно, к собакам разговоры, давайте-ка я вас сейчас чем-нибудь покормлю-попою…
— Нет-нет-нет, никакого этого вашего фермерского гостеприимства! Знаю я тебя, до ночи не отпустишь. А мы, во-первых, пообедали, а во-вторых — хотим ещё несколько мест посетить. Кстати, может, подскажешь кого?
— На предмет продовольственных поставок?
— Ну конечно.
— Дай подумать…
Лимон сбоку рассматривал Илли. Та или не та? Как спросить? И надо ли спрашивать? И вообще…
— А обещал, что пялиться не будешь, — сказала Илли, не поворачиваясь.
— Что? — не понял Лимон. — Ах, это… Я не пялюсь, я задумался. Я, когда сильно думаю, ни на что не смотрю, а людям кажется…
— Ну, извини. Не думала, что могу быть ничем.
— Я не это имел в виду… — Лимон вдруг почувствовал, что краснеет. — Но тебя не поймёшь: то не смотри, то почему не смотришь… как-то так.
— Смотреть можно, но искоса.
— Хорошо, буду искоса. Вот так?
— Примерно. А это твоя мама в магазине Тай-Берчи торгует?
— Да. То есть раньше торговала.
— А теперь?
— Только в школьном буфете.
— Хорошая тётенька, она мне нравилась. Добрая.
— Да. Добрая…
Добрая она стала после того, как попыталась зарезать отца разбитой бутылкой, и её положили в госпиталь Горной стражи, и там доктор Барта сделал ей какой-то укол прямо в голову. После этого мать перестала пить, буянить, драться… но только это была уже не совсем она. Чужая тётка. И Лимон слышал, как отец судорожно плакал ночами.
— А вы с отцом вдвоём живёте?
— Вдвоём. Заметно?
— Не то чтобы сильно…
— Мама жива, и они не в разводе. Просто мама в Гиллемтаге осталась, чтобы место на работе не потерять, а папу сюда… перевели. И я с ним поехала, потому что ему одному было бы трудно.
— И давно?..
— Уже четыре года. Ещё год остался, даже чуть меньше.
— А где это — Гиллет… Гиллег…
— Гиллемтаг. На западе, на Каскадных озёрах. Большой город, большой порт. Там до сих пор корабли плавают, потому что вода чистая.
— Красиво, наверное.
— Очень. Город весь белый, а крыши синие. А песок на пляже чёрный. И много деревьев. И вообще…
— А я нигде ещё не был, — сказал Лимон. — Правда, здесь всё облазил…
— По машинам! — скомандовал тренер.
— Подожди, — сказал ему Валбон и заковылял к дому. Открыл маленькую дверцу под лестницей, просунулся туда, вернулся. В руках его была оплетенная травой бутыль.
— Слеза младенца, — со значением произнёс он и вручил бутыль тренеру.
— Компрометируешь меня в глазах молодёжи, — сказал тренер.
— А то они и не подозревают, — засмеялся Валбон. — Ладно, как освободишься — заезжай. Поговорим пристально.
— В одном расчёте были, — сказал тренер, когда машина тронулась. — Он первым номером, я вторым.
— Пулемётчики? — с придыханием спросил Лахар. Или Тимбл? Нет, кажется, Лахар.
— Ракетчики. Система «Огненный шквал», слышали?
— Даже видели, — сказал Лимон.
— Где же? — подозрительно спросил тренер.
«На заставе, — подумал Лимон, — где же ещё?»
Вслух ничего не сказал.
Возвращались уже по темноте, усталые, но довольные. В открытом багажнике лежали два мешка земляных яблок, два мешка настоящих яблок, мешок огурцов и завёрнутый в холстину копчёный окорок. В отличие от Валбона, другие фермеры с готовностью восприняли то, что машина из лагеря будет сама приезжать, сама привозить деньги и забирать товар, сама уезжать. И все как один (с разной долей прямоты) намекали на желательность использования детского труда, который иначе пропадёт втуне, беситься будут детишки от безделья-то, всё одно их надо чем-то занимать, игрой в мяч да рукомашеством, да строевой — а так бы поработали на свежем воздухе, а потом под вечер картошечки с маслом да с парной поросятинкой, этого в городе найдёшь шиш да два шиша, какая там поросятина, сало одно: на продажу-то кормить просто — брюквы побольше, вот и всё; а вот порося для себя надо кормить вдумчиво, сначала травой, и чтобы он бегал вдоволь…
Уже миновали мост, когда по радио передали сигнал к спуску флага. Не останавливаясь, хором исполнили «Славу Отцам» (тренер выбивал ритм на баранке, Илли — на штурманской панели, с которой давно поснимали все приборы), потом — «Горную стражу». Лимон вытирал слёзы, но это были слёзы восторга. Он очень любил эти минуты — подъёма и спуска флага. Какой-то настоящий, подлинный восторг вырывался из груди, и не сам он пел — всё в нём пело. А давай ту, которую… — сказала Илли. Про курсантов песню никто не знал, и Лимон исполнил её соло. Все уже устали. Тренер вытирал рукавом пот с лица.
— Отличная песня, — сказал он. — Потом дашь списать слова?
— Обязательно, — улыбнулся Лимон. Он тоже устал.
Лагерь был тёмен, горели лишь фонари под навесом кухни да рядом с грибком часового при флаге. Лимон обратил внимание, что машин не было ни одной — наверное, ушли в город за новой партией отдыхающих. Приедут утром…
За столом сидели взрослые, о чём-то негромко разговаривали.
— Пойдёмте, — сказал тренер разведчикам (а именно разведчиком Лимон ощущал себя и остальных, кто был в рейде по тылам). — Во-первых, перекусим, во-вторых, надо же узнать, где вас поселили.
Почему-то эти последние метры дались трудно, нога цеплялась за ногу, а мелкашка оказалась удивительно тяжёлой и била сзади под коленки.
— Как успехи, Руф? — спросил инженер-бригадир.
— Нормально, — сказал тренер. — Вот, угостили…
Он с грохотом уронил на стол тяжёлый окорок, потом поставил бутыль.
— Но это пока ничего не значит. Фермеры хотят, чтобы ребятишки у них немного поработали.
— Это мы предвидели. Некоторые родители категорически против… да вы садитесь. Мьеда, насыпь фуражирам кашки. Обучаемые, быстро ешьте — и по койкам. Мьеда, посмотри по спискам, кто где будет жить…
— Спасибо, не надо каши, — сказал Лимон. — Если можно, попить.
— Мне тоже, — сказала Илли.
— А можно попробовать? — спросил Тимбл и ткнул пальцем в свёрток с окороком; Лимон наконец научился его и Лахара уверенно различать. Как выяснилось, они вовсе не братья и вообще до сегодняшнего дня друг друга не знали — в нашем-то крошечном городке. И вроде бы не похожи… но не отличить. Как хочешь, так и понимай. Загадка природы.
— Можно, — сказал тренер, развернул холстину и стал длинным тонким ножом отстругивать прозрачные ломти. Тут же протянулись руки… — Но на ночь много съедать не советую, пронесёт. До сортира не добежите.
— Добежим, — сказал Лахар с набитым ртом.
— Так вот, — продолжал бригадир. — Некоторые родители против. Делать какую-то привилегированную группу я не намерен, это значит сразу посеять в лагере раздор. А как-то хитрить и изворачиваться…
— Сделать так, чтобы право ехать на ферму надо было заслужить, — тихо сказала Илли.
— Что? — переспросил бригадир.
— Чтобы это было наградой. Вот как мы сегодня… это ведь, можно сказать, награда за доблестный труд?
— Ну… да. Отлично, девушка. Ещё две такие идеи, и пойдёте мне в помощники. Звать вас?..
— Илли Хаби.
— Вы дочка Гила?
— Да.
— Я его хорошо знаю. Бодались с ним крепко… Ну, всё. Мьеда, нашла списки?
— Я их не теряла, — сердито отозвалась Мьеда, низенькая квадратная девушка в армейской юбке и тяжёлых шнурованных ботинках до колен. — Илли Хаби — вторая палатка. Лахар Сай-Белон — третья. Тимбл Игу — третья. Джедо Шанье — пятая. Да, сдай винтовку в оружейную.
— Это где?
— В тире. Сейчас провожу.
— Всё ясно? — спросил бригадир. — Бегом — марш!
Наутро ладони Лимона стянуло так, что он с трудом держал ложку. Пришлось снова идти к врачу. Лимон боялся, что отдирать присохшие бинты будет очень больно, однако обошлось — срезанные, они легко отвалились сами, оставив на голом мясе тонкий слой жидкой белёсой кашицы. Почти нормально, сказал доктор, рассматривая раны, ещё дня два — и начнёт всё зарастать. Он положил свежие салфетки и заново перебинтовал.
— Свободен, боец, — скомандовал он. — Следующий!
Лимон убежал.
Как раз стали подъезжать машины из города. Лимон увидел Сапога, Маркиза и Пороха, выгружающих на землю какие-то длинные свёртки. Рядом с ними уже крутился Шило.
— Привет, парни!
— Здорово, калека, — потрепал его по плечу Порох.
— Что это?
— Рейки, плёнки, бумага. Решили устроить соревнование по змеям. Ну, и воздушные бои.
— Отлично!
— Шило говорит, ты яростно копал? Хотел прорыть дыру в другой Мир?
— Не дали, — сказал Лимон. — Лопату отобрали, а самого услали подальше. Но, говорят, не здесь надо рыть, а в долине Зартак. Там будто бы даже готовый ход есть. Только его предстоит ещё найти.
— Кто говорит?
— Бал-Акрад, бывший учитель физики. Помнишь такого?
— Старый совсем?
— Да.
— Помню.
— Я с ним не так давно познакомился…
Это было в первый момент не самое приятное знакомство. Лимон спасался от совершенно дурной неизвестно откуда взявшейся собаки — и перепрыгнул через забор в чей-то двор. А хозяин решил, что это покушаются на его цветник. Цветник действительно был богатый, но на кой Лимону цветы? В общем, недоразумение удалось разрешить, хотя и не сразу. Однако удалось. После чего Лимона угостили компотом из маленьких слив и подсохшим пирогом с вареньем. И разговор получился весьма интересный…
— …Вот, говорит, представь мячик, обложенный со всех сторон такими же мячиками. Если мячики одинаковые, то вокруг центрального мячика их будет двенадцать. Значит, в двенадцати точках они прилегают к нашему. И значит, в этих точках влияние других миров будет сильным и даже заметным. А что это? А это ОО, Области Отклонений, такие места, где законы природы не совсем такие, как везде. И там всякое такое находят, что можно изменить мир. «Собиратели брызг», помните? — Сам он фильм не смотрел, однако знал, что все остальные смотрели. — Но дело в том, что мячики могут быть и не одинакового размера — тогда места соприкосновений будут лежать не совсем… как это сказать?.. не совсем точно. Не в нужных местах, не в вычисленных. И, похоже, что так и есть, потому что известны три ОО, а там, где могло быть четвёртое, ничего особенного нет, просто песок и дорога. Но это коса Бергез, там океан с одной стороны, а с другой бездонные болота, и может быть… в общем, вы меня понимаете. И остальные ОО лежат или на дне океана, или на землях Островной империи…
— Интересно излагает, — сказал Сапог. — Но, боюсь, в этом году мы туда не доберёмся.
— В этом я и не собирался, — сказал Лимон. — Это готовиться надо не знаю как, а у нас даже нормальной сковородки нет.
— Но интересно, да, — сказал Маркиз. — На будущий год — стоит подумать.
— Долина Зартак — в Земле Племён, — напомнил Порох. — Там горцы. Убьют и не почешутся. А то в рабство возьмут, ещё хуже.
Все задумались. В рабство не хотелось.
— Ладно, — решил Сапог. — До будущего лета ещё дожить надо, а пока потащили всё это в мастерскую…
На сегодняшний день Лимона определили помощником к разметчику. Работа была скучная, но нужная: держать вертикально высокую полосатую рейку и по команде по рации сдвигать её вправо или влево. Что рейка вертикальна, говорили пузырьки в стеклянных чуть согнутых трубках. Разметчик, молодой парень с огненно-рыжими торчащими вихрами, сначала орал на Лимона, а потом перестал и командовал спокойно; наверное, Лимон приноровился и всё делал правильно, не особо отвлекаясь на пейзаж.
А сегодня посмотреть было на что: дымка наконец рассеялась совсем, и стала видна и крепость над головой, и первые две цепи гор — в таких мельчайших подробностях, что становилось даже страшновато, и только третья, самая далёкая и самая высокая цепь со снежными вершинами, оставалась лишь светлым силуэтом, почти сливающимся с небом; а может, то был уже океан?.. Ведь, по идее, океан можно было увидеть откуда угодно, и только дымка да низкие облака закрывали его… Ближе к обеденному перерыву разметчик подозвал Лимона к себе и спросил:
— Хочешь посмотреть?
Это значило — посмотреть в его великолепную медную трубу на треноге!
— Конечно… — выдохнул Лимон.
— Навожу вон на ту вершину… Имей в виду, картинка перевёрнутая.
— Ничего…
Лимон приник к резиновому наглазнику. Ух ты…
Даже голова чуть закружилась. Резкость была фантастическая. Снег светился. Вершина свисала с неба, как гигантский соляной сталактит. По обе стороны от неё, там, где начинались перевалы, текли быстрые струйки облаков.
— Здорово, — сказал Лимон. — Но, похоже, погода портится.
— Возможно, — сказал разметчик. — Хотя не обязательно, в целом ветер вдоль хребта, а не к нам. Завтрашний день покажет…
— Ой, а это что?
На половине склона от левого перевала к вершине стояла крошечная, но всё же заметная решётчатая башенка.
— Это ПБЗ, что ли?
— Дай посмотрю… ну у тебя и глаз. Как у орла. Похоже на ПБЗ — и, кажется, ещё не достроенная.
— Так, вроде бы, шпиль на месте.
— Неужели я не вижу? Вот ты сказал… да, точно, есть. Видишь ты лучше меня… завидую.
— Да чего там.
— Хорошее зрение, особенно в наших горах — это вещь!
— А зачем, интересно, ПБЗ с той стороны, там же океан?
— Не знаю. Может, от островитян?
— Что же они, на своих субмаринах ракеты возят? Так не бывает.
— А вдруг? Субмарины здоровенные. И потом — у них же и обычные корабли есть, не только подводные. А уж на крейсер какой-нибудь или даже на транспорт ракету установить вряд ли сложнее, чем на гусеничный тягач…
Лимон почесал нос. Разметчик был прав, но эту правоту уж очень не хотелось признавать. Потому что…
В общем, не хотелось.
— Всё равно наши патрули их раскурочат раньше, чем они смогут ракеты запустить, — твёрдо сказал Лимон. — И теперь ещё ПБЗ…
— Да я вот тоже надеюсь, — сказал разметчик.
Уверенности в его голосе было маловато.
Вечером собралась почти вся разведгруппа, за исключением Хвоста, который якобы приболел и должен был приехать с самой последней партией, а то и потом, отдельно; Лимон был почему-то уверен, что это враньё и маленький хитрый гад что-то выгадывает. Гады всегда выгадывают, в этом вся их гадская природа.
Хорошо было бы, конечно, поселиться в одной палатке, но согласно спискам классов их разбросали аж по трём, а когда Лимон сунулся с просьбой к толстой Мьеде, та сказала, что со всякими перемещениями придётся подождать до полного развёртывания лагеря, потому что иначе будет полный хаос, хуже первозданного, а потом, конечно, будет можно, если не передумаете.
Лимон не был уверен в том, что не передумает. Всё-таки быть отделённым от Шила хоть и тонкими брезентовыми, но всё-таки двумя стенками, да вдобавок ещё и тремя метрами пустого заросшего травой пространства — в этом что-то было, ребята. В этом что-то было…
Свобода в этом была, вот что. Маленькая, но настоящая.
— Ну что, передумали войну объявлять? — тихо спросил Маркиз, ни на кого специально не глядя. — Или просто перенесли?
— Не знаю, — сказал Сапог. — Мои молчат, как на допросе.
— Я тоже не знаю, — признался Лимон. — Отца не видел, а больше спросить некого. Может, и обойдётся…
— Надо быть готовым к худшему, — сказал рассудительный Порох. — Чтобы если что — не шарахаться, как попало, а знать. Я что хочу. Если всё хорошо, то пусть хорошо и будет. А если вдруг… ну, понимаете — так не раздумывая. Ясно?
— Ты не волнуйся, — сказал Лимон. — Ты когда волнуешься, так говоришь, что тебя не понять.
— Вот и я о чём, — продолжал Порох. — Надо заранее знать и наметить, чтобы потом раз —, и всё. Давайте, если вдруг… война… уходим в крепость. Дорогу все ведь помнят? Там только пролезть надо, но это кусты, ерунда.
— Я не был в крепости, — сказал Маркиз.
— Ну вот, — расстроился Порох.
— Завтра сходим, — обрадовался Шило, — я тебе всё покажу! Там просто…
— Я думаю, хорошо бы ещё кое-кого взять, — сказал вдруг Лимон.
— Зачем? — спросили хором Шило и Сапог.
— Кого? — одновременно спросил Костыль.
Лимон некоторое время молчал.
— Сходу не назову. Давайте присматриваться. Но надо, чтобы нас было человек пятнадцать. Полувзвод. Меньше… меньше просто бессмысленно. Я долго думал…
— Зачем столько? — почти закричал Шило.
— Если воевать… ведь кого-то убьют, понимаете? Ранят. Вот нас шестеро. Тебя и меня убили, Пороха и Костыля ранили. И всё, нет группы. А надо, чтобы… В общем, я своё мнение сказал.
— Разумно, — поддержал его Костыль. — Шестеро-семеро — это для игры хорошо. А так — мало. Мне один парень понравился, из Второй гимназии, Кер-Керту его фамилия…
— Солекоп?
— Нет, родители — врачи.
— Надо поговорить.
— Поговорим. И девчонка, из самых-рассамых шахтинских, но как она ножи бросает! Видели, наверное, рыжая такая — Зее Фахт.
— Я не видел, — сказал Лимон. — Завтра покажешь. Что у нас с оружием?
— Я свою козобойку привёз, — сказал Порох. — Патронов, правда, всего полсотни, больше не успел закатать.
— И я привёз, — сказал Маркиз.
— О, — обрадовался Лимон. — А что?
— Вот, — и Маркиз достал из кармана крошечный пистолет, похожий даже не на зажигалку, как Маркиз когда-то говорил, а на точилку для карандашей.
— Здорово, — это высунулся вперёд Шило. — Дай подержать! А их у тебя много?
— Пока только один, — сказал Маркиз. — Дядька, который их делал… ну, в общем, у него неприятности. Поэтому до осени точно не будет.
— Жалко, — сказал Шило. — Ну да ладно. Придется вооружаться трофейными. Как всегда диверсанты и делают.
— Костыль, а твоя? — спросил Лимон.
Костыль молча кивнул.
— И рогатки? — уточнил Лимон.
Костыль снова кивнул.
— Хорошо, — подвёл итог Лимон. — То есть не то чтобы хорошо, но сойдёт на первое время.
— Я вот думаю, — сказал Порох и замолчал.
— Что? — не дотерпел Шило.
— В тире двенадцать стволов. И патронов куча.
— И всё под замками, — сказал Костыль.
— Вот я и думаю, — закончил Порох.
«Как я провёл лето» сочинение
Сочинение № 3 из 12
Потом мы приехали в лагерь. Лагерь находится считается в горах, но на самом деле это низкое предгорье. Даже сама Старая Крепость и то выше и иногда её закрывают облака совсем. Мы туда поднялись по тропе, это заняло час или немного больше. Я уже был в крепости в прошлом году и раньше, а оказывается, что были не все, например, Шиху Ремис из четвёртого «синего», он в прошлом году с нами не ездил, и ещё трое ребят и девочка из Второй гимназии, и другая девочка из коммерческого. Тропа крутая, но идёт как бы ступеньками, поэтому подниматься легко, а когда хочется, можно сесть и смотреть вниз. Вокруг растут странные кривые деревья. Много колючек. Поэтому часть горы кажется чёрной. Потом тропа раздвояется, и широкая идёт к смотровой площадке под стеной крепости, а узкая и незаметная идёт в канаву и дальше в трубу под стеной, и мы туда пролезли. Говорят, что в крепость ходить нельзя, но на самом деле можно, только за деньги и по специальным дням. Поэтому мы прошли через канаву. Внутри крепость маленькая и похожа как большой дом с внутренним двором и балконами. Только всё очень старое. Посередине двора есть колодец но без верёвки и ведра, а воду видно, и ещё там сильное эхо. А в подвалах, куда можно спуститься, лежит огромное количество старых чугунных и каменных ядер. Много тысяч. Целые горы. Даже не представляю как их сюда привезли. Наверное, на ослах. В подвалах очень холодно, там долго нельзя. Поэтому мы пошли на башню, которая называется Две девы. Она так называется потому что, очень давно, с неё спрыгнули две девушки от нисчастной любви. Там очень высокий обрыв, и они наверное очень долго летели. Наверное успели передумать. Но вернуться не смогли. Так часто бывает.
Обратно мы спустились налегке и быстро. Уже начинался вечер. Потому что назначена была игра в мяч между нашими и фермерскими, ужин назначили на поздно, после игры, а пока дали компот и сладкие пирожки. В нашей команде играл мой друг Кий Килиах, а остальных я не знаю. Фермерские ребята все были старше, и только один тоже пятиклассник, но он играл лучше всех. Фермерские занимаются в сельской школе, там учат совсем по-другому. А этот парень ездит в реальное училище в Бештоуне, на велосипеде, каждый день полтора часа туда и обратно. Поэтому у него ноги такие быстрые. Он нам забил два мяча, а мы им четыре, но потом пропустили ещё один, но всё равно выиграли. Они сказали, что это только начало, а когда они разыграются, то нас просто растопчут. Ну а мы сказали, что топталка у них маленькая и никогда не вырастит. А потом был общий ужин и костёр и песни, особенно когда был спуск флага. Фермерские пели марш Танкистов и марш Свободного труда. Свободный труд это такая большая фермерская организация, чтобы их никто не угнетал. Но их никто ни угнетает итак.
В лагере уже живут сто восемьдесят человек, а завтра должны приехать ещё пятьдесят. Много палаток стоят пока пустые, для всех желающих. Мы всем рады.
Конец сочинения № 3.
Наверное, Лимон выпил слишком много компота, и среди ночи его подняло. Он не сразу понял, где находится (это была всегдашняя его беда — очень долго привыкать к какому-то новому месту и даже пугаться, если просыпался не дома, да ещё в полной темноте), но в конце концов сообразил, что к чему, выбрался из спального мешка, нашарил у кровати резиновые тапочки и тихо, стараясь ни на что не наткнуться, добрался до полога. За пологом было прохладно, сыро — и совершено ничего не видно. Лимон знал, что лагерь должен освещаться хотя бы десятком фонарей — однако же не было ни одного: просто темнота вокруг слабо и почти равномерно то ли серела, то ли голубела, — в общем, пропускала сквозь себя что-то среднее между этими цветами.
Лимон обогнул палатку и остановился. Теперь перед ним был абсолютно чёрный непроницаемый занавес. Пахло разрытой землёй.
Уходить хоть на несколько шагов от палатки как-то совсем уже не хотелось.
На шее у Лимона, как и у всех остальных ребят, висел «маячок» — небольшой импульсный фонарик, предназначенный не столько для освещения своего пути, сколько для подачи сигнала, если вдруг потеряешься. Лимон на всякий случай потрогал, на месте ли он — и, тщательно считая шаги и стараясь выдерживать прямую, чуть-чуть отошёл, оглянулся, прислушался, потом встал на колени, оттянул резинку трусов и помочился настолько бесшумно, насколько это вообще было возможно. Хотя девчачьи палатки стояли напротив мальчишеских, то есть вообще по другую сторону «линейки» — аллеи, на которую открывались пологи палаток, где по утрам полагалось выстраиваться на поверку и подъём флага, и где завтра предстояло разбивать клумбы и ставить скамеечки и качели, — Лимон на всякий случай стеснялся: мало ли что. Вообще его стеснительность временами становилась почти болезненной, он сам себя понимал плохо.
Всё. Встал, застегнулся. Осторожно развернулся — как по команде «кругом». Глаза уже немного привыкли к туманной мути, так что впереди уверенно угадывались и тёмные горбы палаток, и ватный ком света вокруг довольно близкого фонаря. Лимон сделал шаг, другой… и вдруг понял, что за спиной его кто-то есть. Не очень близко… но есть. Слышалось сдерживаемое тяжёлое дыхание — и ещё какой-то непонятный звук, как будто воду переливают из чашки в чашку. Сразу вспомнились рассказы Гюд-Фарги, побывавшего на южных границах — о странных чудовищах, появившихся в радиоактивных пустынях, об уродливых и беспощадных людях, умеющих видеть в темноте и тумане — и безо всякого оружия буквально наизнанку выворачивающих уснувших часовых; а попробуй не усни, когда они то ли какой-то газ выделяют, то ли умеют неслышно нашептать на ухо… Но то на юге, за проклятой Голубой Змеёй — здесь же у нас тихий северо-восток, у нас сроду ничего похожего не появлялось…
Лимон сделал ещё несколько шагов к палаткам. Тот, кто был позади, тоже сделал несколько шагов и остановился, с трудом дыша. Надо было обернуться, посмотреть, сверкнуть фонариком, поднять тревогу… и внезапно Лимон обнаружил, что ничего такого он просто не в состоянии сделать. А в состоянии — только добраться до палатки, забраться с головой под одеяло и ничего не знать и не видеть.
А если это подкрадывается враг? Если Пандея напала этой ночью? И это парашютист, который…
Никакой это был не парашютист. Это было южное пустынное чудовище, каким-то невозможным способом попавшее сюда. И оно охотилось на Лимона. Оно выслеживало Лимона.
Он бросился бежать и через три шага напоролся на колышек.
Больно было невыносимо, но эта боль белым огнём на миг выжгла страх. Лимон перевернулся на спину, схватил «маячок» и пыхнул им в сторону преследователя.
Рядом, буквально в пяти шагах, стоял, широко расставив передние ноги, громадный горный лось. Лимон впервые видел лося. Но даже сейчас он понял, что со зверем что-то не в порядке. У него было не два ветвистых рога в форме Чаши Мира, как полагалось, а какая-то заросль из рогов, маленьких и больших, — и передние отростки, нависая над лбом, почти совсем закрывали ему глаза. Может быть, лось и видел что-нибудь, но только возле самых копыт. И ещё зубы. Они не помещались во рту и торчали в разные стороны — и некоторые, кажется, сквозь губы и щёки.
И ещё на нём совсем не было шерсти. Чёрная гладкая, местами потёртая, местами в коростах — кожа. Будто это не зверь вовсе, а огромный старый ботинок.
— Порох! — крикнул Лимон, уже не таясь; своего голоса он не узнал. — Порох, проснись!
— Что? — сказали совсем рядом. — Это ты, Лимон?
— Я! Возьми ружьё, патроны с пулями — и за палатку, быстро. Без света. Я услышу, дам свет.
— Сейчас…
Да, Порох был парень что надо — буквально через десять секунд Лимон услышал позади негромкие шаги и поклацывание металла о металл: Порох загонял патроны в магазин.
— Смотри… — тихо сказал Лимон, не оборачиваясь. И нажал кнопку «маячка».
Туман полыхнул в ответ. Совершенно пустой туман.
Порох присел рядом.
— Что там хоть было-то? — спросил он.
— Лось… или похожее на лося… не знаю. Слишком много рогов, голый, чёрный…
— Пойдём, — сказал Порох.
Лимон попробовал встать, но разбитая нога подломилась.
— Ой, ма… — протянул Лимон, холодея от предчувствий.
Он стянул тапочек, ожидая увидеть жуткое кровавое месиво, однако всё, вроде бы, было цело — просто до ступни не дотронуться, и как-то странно: с одной стороны, жутко больно, с другой — пальцы ничего не чувствовали.
— А-а… — опёрся на пятку, поднялся с помощью Пороха, дальше попрыгал на одной ноге, разбитую держа на весу.
Навстречу уже бежали с фонарями…
— Ну вот, — сказала медсестра, обрезая кончики бинта. — Дня три так походишь, потом придёшь, снимем. Кости целы, а ногти вырастут новые, лучше старых будут. Ну а пока — никаких игр, никакой строевой, никаких походов… Может, в город? Машина утром пойдёт…
— Нет, — сказал Лимон, — у меня тут хитроумный брат, за ним специальный надзор нужен, а в городе сейчас никого. Я лучше в мастерской поработаю, змеев поделаю.
— Как желаешь, моё дело предложить. Да, главное, костылём никого не бей, костыль казённый, денег стоит.
— Так точно!
Применится к неудобной подпорке не получилось, но до выхода из медицинского шатра Лимон кое-как добрался. Там его ждали.
— Вот теперь ты будешь Костыль, — сказал Костыль.
— Костыль-два. Костыль возвращается. Костыль против болотного чудовища, — подхватил Порох. — Давай сюда эту дурацкую железяку…
Он отобрал у Лимона костыль и подставил плечо. Костыль подставил другое. И они почти нормальным шагом направились к палатке.
— Следы нашли, — сказал Порох. — Непонятно чьи, но здоровенные. Так что ты был прав.
— Хорошо, — сказал Лимон. — А то я, честное слово, подумал уже, что башкой жёстко приложился.
— Лучше бы башкой, — сказал Порох. — Жёстко.
— Мне дядька рассказывал, что такие вот уродские звери водятся вокруг долины Зартак. По ней в войну кобальтовой бомбой шарахнули, чтобы их вывести, а они только сильней плодиться стали, — пояснил Костыль. — А теперь вот, видишь — сюда ломанулись.
— Литиевой, — сказал Порох. Он знал всё.
— Да, мать Сапога рассказывала тоже… вроде как горцы оттуда бегут… — вспомнил Лимон. — Парни, а ведь если это всё так… накрылся наш лагерь? Или какую-нибудь охрану пришлют, всё проволокой обнесут и нас выпускать не будут…
— Лучше б война, — сказал Шило.
— А ты здесь откуда? — оглянулся Лимон.
— А я за вами иду. Думаю, вдруг сзади кто будет подкрадываться — я вас и предупредю.
— Своим последним криком, — сказал Костыль.
— Размечтались, — сказал Шило. — Не дождётесь.
— Как раз твоя палатка, — сказал Лимон. — Иди, досыпай.
— Уже не хочу. Скоро и так подъём. Вы же не будете ложиться?
— Всё равно делать-то нечего, — вздохнул Лимон.
— Можно посидеть, поговорить.
— Ага. Среди палаток. Ты никого не видишь, но все тебя слышат. Думать надо, младший. Головой, — Лимон стукнул себя костяшками пальцев по лбу; получилось довольно громко.
— Вот почему когда ты себя по лбу стучишь, то как по ящику получается, а я себя — как по подушке? — спросил Шило.
— Значит, у тебя ещё башка мягкая, — сказал Порох.
— Не созрела, — добавил Костыль.
— Поэтому — никаких пока серьёзных разговоров, понял? — поднял палец Лимон. — Ни-ка-ких!
— Ну, ладно. Уговорили. А несерьёзные — можно?
— Ух. Давай не сейчас?
— Но вы же всё равно будете разговаривать?
— А может, просто так посидим.
— Ну да, знаю я вас…
Они дошли до конца линейки. Здесь лежали доски штабелем и под брезентом топорщилась тачка с какими-то инструментами. Дальше был только туман. Уже полупрозрачный, светлый.
— Скоро Мировой Свет появится, — почему-то тоненьким голоском сказал Шило.
— Кто-то хотел посидеть просто так, — задумчиво сказал Лимон в пространство.
— Ну да, ну да, — Шило первым плюхнулся на доски и заёрзал, устраиваясь. — Вы присаживайтесь. Змей нет, пауков нет…
— Ну, одна-то змея точно есть… — ещё более задумчиво сказал Лимон.
— Молчу, — сказал Шило и двумя руками зажал себе рот.
Лимону помогли сесть; Костыль и Порох разместились по сторонам.
— Парни, — сказал Лимон, — я, похоже, на пару дней отвалился. А группу надо набирать…
— Наберём, — сказал Порох.
— Я думаю, пусть пока Сапог будет за главного, — предложил Лимон.
— Я — за, — сказал Порох.
— Я не против, — одновременно с ним сказал Костыль.
— А почему? — спросил Шило.
Лимон занёс было руку, и Шило тут же прикрыл затылок.
— Потому что Сапог надёжный, — сказал Костыль. — Мы ему доверяем.
— А почему он тогда спит?
— Он не спит, — сказал Порох.
На самом деле Сапог уже спал. Предпринятый им поиск в тир, вернее, в оружейную кладовую тира, много времени не занял. Результат был самый что ни на есть обнадёживающий: кладовая представляла собой стоящую посреди палатки железную клетку, которая запиралась всего лишь на один висячий замок; сами же винтовки хранились хоть и в добротных, но деревянных ящиках; надо полагать, патроны тоже. Защита чисто символическая. Когда наступит время, достать всё это будет делом нескольких минут…
— …я ещё думаю о той девчонке, которую мы за шпионку приняли, — сказал Лимон. — Илли. Шило, скажи.
— Что сказать?
— Годится или нет?
— Ну… язва, конечно. Но — годится, да. Вполне. А сама она хочет, ты спрашивал?
— Нет, конечно. Договорились же — сначала обсуждаем между собой, только потом предлагаем.
— Я, кажется, знаю её, — сказал Костыль. — Тогда не вспомнил, а сейчас вспомнил. То есть знал маленькой… — он замолчал.
— И что? — спросил Порох.
— По деревьям хорошо лазила. Это второй класс, кажется, был… или даже первый…
— И что?
— Полезли мы с ней на одно дерево. Кто выше…
— Ну?
— Она выше забралась. А я ещё тогда… В общем, я там застрял. Меня дядька Рум снял.
— Помню, — сказал Лимон.
— Ещё бы…
— Да если бы ты сейчас не вспомнил, я бы тоже не вспомнил. И ничего такого. Мало ли кто где застревал. Я вон в колючках один раз застрял.
— В колючках — ерунда, — сказал Шило. — Я когда на заборе повис…
— Это когда задницей за гвоздь зацепился?
— Ага. А под забором собаки. Вот смеху было.
Порох разглядывал ствол своего ружья. Увидел какое-то пятнышко, подышал на него, потёр рукавом.
— Меня как-то дикие собаки в лесу окружили, — сказал он. — Я на дерево залез, сижу. А потом они как рванут куда-то с визгом… как от огня. И мне вдруг так страшно стало… как никогда раньше. Едва за этими собаками не побежал. Не знаю, каким чудом удержался на дереве…
— И что? — тихо спросил Лимон.
— Не знаю. До вечера просидел на суку, потом стало как-то всё равно. Слез и пошёл домой.
— Чего же они испугались?
— Понятия не имею. Теперь вот, после твоего лося, думаю: может, тоже какой-то звериный урод мимо проходил? Собаки учуяли…
— Может, — сказал Лимон. — Ладно, парни, давайте по койкам, через полчаса подъём.
Лимон уснул, несмотря на мерзкую распирающую боль в ступне, особенно в пальцах, и сквозь сон слышал, как кто-то негромко велел его не будить. Потом он почувствовал почти безболезненный укол в плечо, что-то пробормотал, вяло отмахнулся. Кто-то хихикнул. И почти сразу начало сниться тягучее и невнятное, как будто это вообще был чужой сон, полный совершенно неизвестных ему обстоятельств и подробностей, причём увиденный откуда-то с середины, так что следить за происходящим было скучно, но и отвернуться не получалось.
А дальше — навалилась глухая тоска.
…Он был один в целом мире — вернее, он был единственный живой. Голый, тощий, с узловатыми коленками и с пальцами, похожими на барабанные палочки. Кожа отливала тёмно-серым, почти чёрным, с графитовым блеском — как голенище сапога. Почему-то так и надо было, и Лимон даже знал во сне, почему, но не мог сосредоточиться и поймать это знание. Всё вокруг было каменное и ледяное; ветер гнал мелкий снег пополам с песком. Над головой Лимона вместо Мирового света громоздился совсем чёрный ледяной свод с какими-то мерцающими точками. Так тоже было надо. Города не было, ничего не было — скалы и мёртвый вымороженный лес. По лесу бродили мёртвые, что-то бессмысленное делали. Они были белокожие, в оборванной одежде, и обязательно держали что-нибудь в руках. Мёртвые были безмолвными и безопасными, — а то опасное, что пряталось или в глубине леса, или под водой, или в подземельях, пока не показывалось, но Лимон помнил о нём постоянно и был настороже. Он привык к этому вечному ощущению угрозы, которая всё время за спиной, иногда далеко, иногда совсем рядом. Но сегодня что-то случилось (он не мог вспомнить, что), и он просто устал, он окончательно устал. Он знал, что если это наконец подойдёт вплотную, то он ничего не сможет сделать. Не осталось ни сил, ни смысла. И ещё — он был один. Наверное, последний живой. Один. Последний. Ничего уже не сделать…
Он проснулся от удушья, хотел закричать, не смог. Из последних сил повернулся на бок, свесил голову с койки. Закашлялся.
Было полутемно и совершенно тихо. Нет, не тихо. Кто-то тихонько скулил, невидимый.
То отчаяние, которое Лимон испытал во сне, вдруг настигло его и здесь. Но здесь оно не было частью сна, а потому сдавило сильнее. Всё, всё было кончено, всё было напрасно, он один, больше никого нет, а скоро и его не будет, потому что… потому что… Он не знал, почему.
И тогда Лимон заплакал, громко и неумело, не сдерживаясь и не стыдясь — от тоски, от одиночества, от ужаса и от непонимания.
Потом долго-долго-долго ничего не происходило.
Он очнулся, будто от тяжёлого сна, хотя и не спал. Это было как удушье. В позапрошлом году Лимон, добывая озёрные грибы, слишком глубоко нырнул и поэтому еле вынырнул — вынырнул, уже не помня себя, с разрывающим огнём в груди, умирая от ужаса, — и долго лежал на траве, зная умом, что только что избежал смерти, но совершенно ничего при этом не чувствуя.
Вот что-то похожее было и сейчас…
Без всякой мысли Лимон сел, нашарил костыль, не с первой попытки встал. Нога болела, но это совершенно не имело значения. Хуже было то, что он начисто не помнил, где он сейчас и что вообще происходит.
Какой-то лось, вспомнил он. Какой-то поганый лось.
Лимон откинул полотняный полог — и ничего не увидел, просто стало чуть светлее. Серый густой воняющий чем-то туман скрывал всё.
— Эй! — сказал Лимон и сам не узнал своего голоса. Как девчонка пропищала. — Есть кто?
Тишина. Нет, не совсем тишина. Что-то шипит и потрескивает. Непонятно, что это и в какой стороне.
Да что же…
И тут он вспомнил про укол. Ну да, конечно. Какое-нибудь снотворное. Как в кино про шпионов. Просыпаешься — и ничего не помнишь.
Так. Я…
Лимону на миг показалось, что сейчас он не вспомнит ни имени, ни родителей, ни дому — ничего. Но нет. Я — Джедо Шанье, мне тринадцать лет, я закончил пятый «зелёный» класс… отца зовут Личи-Доллу Шанье, он майор пограничной стражи, мать — Страта Шанье… И ещё есть брат, и он же где-то здесь, его надо найти!..
— Шило! — позвал Лимон. — Хамилль! Эй! Отзовись!
— Не кричи, — с мукой в голосе произнёс кто-то сзади. — Не надо так кричать…
Лимон оглянулся. Стоял незнакомый взрослый. В светлых брюках и сером свитере с каким-то значком. В очках. Над очками лоснилась здоровенная лысина.
— Вы кто? — спросил Лимон. — Что случилось? Где все?
— Не знаю… Тут что-то сгорело, дым… Господи, как голова болит… я вижу — медпункт…
— Да, — сказал Лимон. — Медпункт. Только тут никого нет.
— Какие-нибудь лекарства… не знаешь?
— Нет. Может, там? — он кивнул на брезентовую дверь, из которой только что вышел. — Но я не…
— Пойду посмотрю…
Лысый, пошатываясь, обошёл Лимона и скрылся в палатке.
Сгорело, подумал Лимон. Наверное, всё-таки война…
Вдруг сделалось страшно.
Он прошёл двадцать шагов — и вдруг услышал множество голосов. И тут же потянуло сырым противным дымом.
Все сгрудились вокруг штабной палатки, до безликости незнакомые, молчаливые, странные, зловещие. Как те мертвецы из сна, подумал Лимон. Он ковылял вокруг этой кучки ребят, пытаясь разглядеть хоть кого-то из своих. Наконец…
— Илли!
Девочка в рыжем платке обернулась, и у Лимона на миг почему-то остановилось сердце — ему показалось, что она должна быть или действительно мёртвая, с пустыми глазницами, или должна не узнать его, или даже не увидеть… Но она увидела и узнала.
— Джедо. Что с тобой?
— Ничего, ерунда. Ушибся. Что происходит? Мне вкололи укол, чтобы я спал…
— Никто не знает. Пойдём. Тут всё равно никого… пойдём.
— Куда?
— Элу просил всех, кто тебя увидит, привести в штаб.
— Так вот же штаб.
— Нет, в наш штаб. В настоящий штаб.
— Так всё-таки, что случилось?
— Какой-то… не знаю. Обморок, сон? Кошмары. Представляешь, бригадир Ламаш застрелился.
— Кто?!
— Ну, начальник лагеря. Инженер-бригадир. Ты его видел вчера.
— Ах, да… А почему?
— Говорю же: никто ничего не знает. Какой-то морок свалился. Я плакала, плакала… как будто никого на свете не осталось, кроме меня, представляешь?
— Да, — сказал Лимон. — И я. То же самое. Мне как будто сон приснился…
— Вот. И всем остальным. А бригадир застрелился. И ещё двое просто ушли куда-то. Доктор и Мьеда. Которая была помощница начальника, толстая такая, помнишь? Нигде нет. И кухня сгорела. В общем…
Они дошли до палатки, над пологом которой висело тёмно-красное полотенце. Это было его, Лимона, полотенце. А теперь, значит, флаг…
— Я привела, — сказала Илли.
— Это хорошо, — отозвался изнутри кто-то.
Лимон вошёл.
Здесь были все свои, включая Хвоста, и ещё человек десять сверх того; некоторых Лимон не знал. Сидели почему-то все на полу, в проходе между кроватями, и только Шило примостился на втором ярусе. В центре всего, скрестив ноги, сидел Сапог с толстой тетрадью в руках. Увидев Лимона, он поднял руку в приветствии:
— Ну, наконец…
Стараясь ни на кого не наступить, Лимон пробрался к свободной койке, сел на край, опершись на костыль.
— Ребята, — сказал он. — Мне Илли тут в двух словах… но я всё равно ничего не понимаю. Этот… обморок… — он со всеми был?
— Да, — сказал Сапог. — По разному, конечно… Шило, вон, говорит — вообще ничего не почувствовал, просто как уснул. А кто-то… ну, в общем, ничего хорошего. Мы тут, ну, ещё раньше, как ты говорил — до полувзвода…
— Я вижу, — сказал Лимон. — Всё правильно. Давайте пока с этого и начнём…
Девятнадцать человек, подумал Лимон, преодолевая какую-то липкую мозговую усталость, нехорошее число, несчастливое, надо бы кого-то выгнать или кого-то ещё принять, а лучше двоих… но если честно — не было сил. Он выбрался из палатки. Туман сдуло, небесный свод на западе набряк багровым — значит, скоро вечер. Чувство времени исчезло совсем, и даже есть не хотелось — но это, наверное, из-за тошноты. Командир, подумал он. Разведгруппа, полувзвод… Это было даже не смешно, просто противно.
Впрочем, противно было всё.
— Ты какой-то серый, — сказала Илли, незаметно возникшая рядом.
— На себя посмотри, — бессильно огрызнулся Лимон.
Илли действительно выглядела своеобразно: рыжий платок весь в складках, в каких-то тёмных пятнах, вокруг глаз чёрные круги, лоб и скулы — точно, серые и дрябло-мокрые, как жабья кожа. Свалявшиеся волосы выбиваются…
— Не красавица, да, — согласилась Илли. Потрогала лицо, махнула рукой и сняла платок.
— Ой, ма… — протянул Лимон. — Извини.
— Ты-то при чём?
Щека, часть подбородка и горла были покрыты не настоящей кожей, а тоненькой прозрачной морщинистой плёночкой, готовой вот-вот лопнуть или потрескаться.
— Обожглась, — сказала Илли. — Щёлочь. Хорошо, отшатнуться успела.
— Бывает, — сказал Лимон. — Опыты?
— Домашнее хозяйство. Ну и глупость, конечно. Ладно, наплевать…
Она встряхнула платок, пересложила его и снова замотала вокруг головы:
— Лучше?
— Сойдёт. Смотри, кто там…
— Ага.
Тяжело опираясь на полосатую рейку, шёл тренер Руф. Казалось, что ему лет семьдесят.
— Вы на ногах? — спросил он, поравнявшись с Лимоном и Илли. — Надо на кухне помочь. Малыши некормленые…
— Там же сгорело всё, — сказала Илли.
— Консервы открыть, чай какой-нибудь придумать. Помогите.
— Ага, — сказал Лимон. — Что это было, тренер?
— Не знаю… даже предположить не могу. Боюсь, какое-то оружие…
— Тогда — война?
— Тоже не знаю… потом поговорим, ладно? Когда хоть что-нибудь узнаем… И вот что: надо провести разведку.
— Куда? — спросил Лимон.
— В город.
— Сейчас?
— Скоро. Покормим малышей… Потом подходите к машине.
— К той же самой?
— Конечно.
— Тренер… — сказала Илли, когда Руф уже отошёл на пару шагов.
— Да?
— Всё же обойдётся, правда? Всё же будет хорошо, да?
Тренер помолчал. Потом покачал головой:
— Нет. Не думаю. Надо… вот… — он сжал кулак. — Держаться. Крепко держаться. А пока… Идите открывать консервы.
И пошёл дальше, тяжело опираясь на рейку.
— Группа, — не оборачиваясь и не повышая голоса, скомандовал Лимон. — Выходи строиться.
Так вот оно само собой и решилось с нехорошим числом: вышли и построились пятнадцать, а двое — так и остались в палатке, парень шипел и злился, девчонка ревела, их не уговаривали и не ругали, просто велели больше не проситься. Забрали вещи и ушли. Мы вернёмся, а вас уже нет, ясно?
Лимон построил полувзвод в шеренги по три, встал сбоку, скомандовал: «Становись. Равняйсь. Смирно. Шагом — марш…»
Шагнули плохо, почти вразнобой, но Лимон сделал вид, что не заметил.
— Песню — запевай.
И сам начал:
— На рассвете туман, туман, на рассвете шаги, шаги…
Подхватил только Шило. Остальные тупо не знали слов, и это Лимон понял с запозданием, а ведь можно было догадаться. Но он упрямо вытягивал строки, стараясь угадать под ритм шагов, и в какой-то момент услышал, как ребята подтягивают — кто наугад, кто просто «та-та-там»…
«Как я провёл лето» сочинение
Сочинение № 4 из 12
Я не знаю что произошло и не знаит ни кто. Может быть потом нам скажут, а пока я напишу что помню и как помню. Но всё равно всё это как плохой сон. Сначало Джедо Шанье ночью разбил ногу. Он говорил, что видел громадного горного лося, без шерсти как голенище. Был сильный туман, и он держался всё утро и потом. Мы ходили как в молоке, видно было совсем ничего. Джедо сделали укол от боли и он спал. Поэтому мы решили отложить окончательное формирование нашего отряда. Мы решили сделать свой отряд, чтобы тренераваться. Название отряда было или «Золотое знамя», или «Неустрашимые». «Неустрашимые» назывались отборные бойцы у Императора Цаккха и у Гуса Счастливого. Но мы ещё окончательно не решили. Потому что Джедо был наш командир, и без него было нечестно. Потом протрубили к обеду, но ничего не получилось. Я помню, что просто лёг. Мне было непонятно чего страшно, но страшно очень сильно, только бежать некуда, и хотелось зарыться. И не знаю, что делали другие. Потому что закрыл глаза и зажал уши. И так лежал. Потом мне стало казаться, что меня уже похоронили, и тогда я встал, хотя ноги не слушались. Все вокруг плакали или стонали. Я не знаю, сколько так было, потому что туман всё так и стоял, и казалось, что в тумане кто-то ходит очень громадный. А потом както стало легче, только очень пусто в голове, мне даже объяснить тяжело, но это как будто есть просо без соли, только не на языке, а вообще везде. И все стали подниматься на ноги, и всем тоже было плохо, а некоторых даже рвало. Я думаю, это пандейцы пустили какой-то газ. И столовая сгорела, точнее кухня.
Никому ничего не хотелось делать, а только лежать и сильно грустить, и поэтому я стал всех заставлять что-то делать. На меня злились, но делали. Потом пришёл Джедо. Он стал делать то же, что и я, и теперь злились на него. Несколько человек вышли из отряда, и никто о них не жалел. Мы построились и пошли помогать поварам готовить еду.
Конец сочинения № 4.
Вечером никуда не поехали, потому что просто не смогли. Тренер Руф Силп, державшийся до последнего, тоже «поплыл» и сказал, что надо дождаться завтрашнего дня, и вообще утром должна прийти помощь, и нужно сначала получить инструкции из города, а уж потом что-то делать, иначе как бы не наломать дров… Лимон понимал, что это отговорки, но с самой мыслью был согласен: в таком состоянии ехать ночью просто невозможно. Вообще взрослые выглядели хуже ребят, это Лимон ещё успел уцепить, но он тоже слишком устал, чтобы обдумать замеченное, да и верно сказано: что к ночи чёрный чугун, то утром светлое пёрышко…
Лимон зашёл в медпункт, взять обезболивающих таблеток. В медпункте сидела пропавшая утром толстая Мьеда и перебирала какие-то документы — что-то на стол, что-то на пол. Она была растрёпанная и говорила невнятно, таблеток не дала, и Лимон решил, что лучше не связываться.
Он долго не мог уснуть, ворочался. Болела нога, томило беспокойство. А вдруг в городе ещё хуже? Они ведь ближе к границе — первый удар был по ним. Главное, всё непонятно…
Он изо всех сил старался не думать о родителях — и, разумеется, только о них и думал, представлял картины вражеского вторжения, и отец с пулемётом всех побеждал, спасал мать… и вдруг эта правильная картина исчезала, и он будто сверху видел: перевёрнутая горящая машина, и несколько тел разбросаны вокруг, и кто-то маленький — кажется, он сам — ковыляет рядом и, не дотрагиваясь до трупов, пытается заглянуть в лица, узнать… а ещё лучше — не узнать…
Вся палатка была плотно наполнена стонами, всхлипами и невнятным бормотанием. Это тоже было страшно.
Всё же удалось уснуть. Скверным липким сном, который, однако, отгородил Лимона и от того, что было, и от того, что ждёт — то ли впереди, то ли просто за полотняным пологом палатки…
Лимон проснулся от боли и от холода. Одеяло сползло, а больная нога как-то неудачно заползла под здоровую. Он с трудом распрямился, потом сполз с койки, нашарил костыль, дохромал до выхода и выглянул наружу.
Как ни странно, было уже светло. Светло и настолько ясно, что вся Крепость была как на открытке. Значит, время уже позднее. Но никто не трубил подъём… впрочем, и жрать не хотелось совсем — настолько не хотелось, что одна мысль об еде вызвала тошноту. А почему подумал об еде? Наверное, по привычке: личный состав должен быть накормлен…
Его передёрнуло от презрения к себе. Вся затея с отрядом была дурацкая и совсем детская. Для первоклашек. Вот произошло что-то настоящее… и что? Что дальше-то?
Надо ехать в город, твёрдо сказал он себе. Ехать в город. Хоть что-нибудь, да узнаем.
Он растолкал Сапога, Пороха, Костыля и Маркиза. Дольше всех отбивался Маркиз.
— Парни, — сказал Лимон. — Я сейчас поеду в город. Вы здесь при оружии. Охраняйте всё, а особенно кухню и тир. Оружейку. Понятно?
— Кто на неё позарится? — пробормотал Сапог.
— Не знаю, — сказал Лимон. — Но это сейчас самое ценное. Из всего, что здесь есть.
— Я с тобой, — сунулся сверху Шило.
— Нет, — сказал Лимон. — Сегодня мы с тобой будем порознь. С братом в разведку не ходят.
— Почему?
— Не дурак, должен понимать…
— Лимон прав, — сказал Порох. — Будешь при мне. Поучу тебя обращению с ружьём.
— Не хочу, — со склочными нотками в голосе сказал Шило. — Я в город. Пусть Лимон остаётся.
— Это приказ, — сказал Лимон.
— Какой ещё приказ…
И тогда Лимон врезал брату. Прямо по свисшей с верхней койки башке.
— Ты чего?..
— Это приказ. Я командир. Ты боец. Если недоволен, можешь уходить. Мне такие не нужны.
Капнула кровь. Потом ещё, ещё и ещё. Все посмотрели вниз, на кляксы.
— Я понял, командир, — сказал Шило.
— Вот и отлично, — сказал Лимон.
— Но я…
— Что?
— Ничего.
Лимон вышел. Его трясло.
Он едва не убил маленького поганца.
Дальше было не лучше. Тренера никто не видел, толстенькая Мьеда не могла подняться с койки, одна машина ночью исчезла, а с нею двое поваров и двое воспитателей, медсестра Гента спала каким-то страшным сном (с полуприкрытыми веками — потом она несколько раз являлась Лимону в кошмарах), и только в штабной палатке Лимону попался единственный что-то соображающий взрослый — тот самый, который вчера искал медпункт. Сейчас он сидел за столом и массировал пальцами виски.
— Вы кто? — замученно спросил Лимон.
— Я? — тот приоткрыл глаза. — Теперь уже сам не знаю. Ехал сюда, чтобы организовывать досуг… старшим вожатым, что ли. Забыл, как называется. Меня зовут Дачу. Дачу Трам. А вы, молодой человек?..
— Я — Джедо. Мы ещё с вечера договаривались с тренером Силпом…
— Боюсь, что ваши договорённости… того.
— То есть?
— Я его связал и вкатил успокаивающего. До вечера он вряд ли очнётся.
— Почему? То есть зачем?
— Он пытался меня задушить. Подушкой. Говорил, что это я всех отравил. Слушай, Джедо, ты понимаешь вообще, что происходит?
— Говорят, бывает такой газ…
— Вот и я так подумал. Но что теперь делать? Ждать?
— А вы сами — как?
— Если скажу, что хорошо, ты мне поверишь?
— Но вы хоть что-то…
— Спасибо. Хотя должен сказать, что более мерзко я себя чувствовал раза два в жизни. И оба раза это было следствием… Ну, в общем, были причины. А сейчас? Газ, говоришь?
— Наверное. А что ещё?
— Не знаю. А ты сам как?
— Сейчас сносно. Ночью было… совсем плохо.
— Понятно… то есть ни черта не понятно, но… как-то так. Какие у нас планы?
— А связь с городом есть?
— Нету. Ни по проводу, ни по радио.
— Надо ехать за помощью. Мы с тренером, собственно…
— Ну да, ну да… Надо ехать. Мы с тобой? Ты умеешь водить машину?
— Только аккумобиль. С бензиновым — не умею.
— Плохо. Потому что я тоже не умею.
— Ничего себе.
— Так вот сложилось.
— Ладно. Я знаю, кто умеет. А вы знаете, у кого ключи от оружейки?
— Знаю. У меня.
— Тогда выдайте мне мою винтовку. Она там, под замком.
— Хорошо… Тогда слушай, Джедо… Мне, наверное, не следует ехать. Похоже, я тут единственный взрослый, кто хоть немного соображает. Так?
— Ну… в общем, да. Мы с Порохом смотаемся за подмогой и вернёмся. А вам я в помощь оставлю своих, годится? Ребята проверенные. Кстати, и их оружие тоже под замком хранится. Идёмте?
— Да-да. Пойдём. Проклятая голова… Так хотелось застрелиться, ты не поверишь…
Оружейная палатка снаружи была цела. Но с дверцы клетки кто-то сбил замок. Все ящики стояли грубо взломанные. Винтовки почему-то валялись на полу…
Когда Лимон поднял одну, он сразу понял, в чём тут дело. Это была воздушка. Всё, что завезли для тира — были воздушки.
Ну и, конечно, тот ящик, которому Лимон, Порох и Костыль (и наверняка кто-то ещё, потому что Лимон, когда вечером ставил свою винтовку, мельком подумал, что свободного места почти нет) неосторожно (ну, что значит неосторожно? — по требованию начальника лагеря) доверили своё оружие, был разбит и пуст.
— Проклятье, — сказал Порох; он сразу взмок и побледнел так, что порошинки на лице сделались чёткими, как чернильные точки на бумаге. — Если бы не ты со своим лосем…
— Это был не мой лось, — сказал Лимон. — Всё равно извини. Кто мог знать.
— Ладно. Я думаю, раз такие дела — мне отец свою даст. Да и вообще…
Он поводил по зубам костяшками пальцев, хотел что-то добавить, но не стал.
— Думаю, накрылся лагерь, — сказал молчавший до сих пор Маркиз. — Ещё эти звери… Заберут нас обратно, и все дела.
— Скорее всего, — сказал Лимон. — Ладно, Маркиз, ты теперь у нас основная огневая мощь, прикрывай Сапога. Держитесь плотно. Мало ли что. Мы постараемся мигом. Туда и обратно.
Народ уже вылез из палаток, бродил хмуро и пока ещё растерянно. Но кто-то же забрался ночью в оружейку… Это не давало Лимону покоя, но он себя успокаивал: скорее всего, оружие забрали сбежавшие взрослые, чтобы не допустить дурацкой пальбы… а может, они и не сбежали вовсе, а поехали на охоту, ведь еды осталось всего ничего — только то, что не успели разгрузить из машины, — да и готовить не на чем, весь запас дров сгорел вместе с кухней и кладовой…
Он даже почти поверил в это.
Для экспедиции выбрали тот же грузовичок, на котором — как давно это было! — ездили по фермам. Порох проверил бензин (хватит в одну сторону, там заправимся), попинал колёса, забрался в кабину, стал подгонять сиденье по высоте. Лимон и Костыль терпеливо ждали. Потом подошёл лысый Дачу, а следом за ним — Илли, в другом платке и одетая по-горски — как бы в нескольких тонких разноцветных платьях, надетых одно поверх другого. В руках у неё была сумка.
— Я с вами, — сказала она.
— Зачем? — пожал плечами Лимон.
— Это еда и чай, — она будто не слышала вопроса.
— Хорошо, — сказал Лимон. И повернулся к Дачу:
— Вы осторожнее тут, ладно? Кто-то же спёр оружие. Вряд ли на сувениры.
— Конечно, — сказал Дачу и приподнял свитер. Из-за пояса торчала рукоять пистолета.
— Всё равно, — сказал Лимон.
— Возвращайтесь быстрее, — сказал Дачу. — И обязательно с подмогой.
Лимон кивнул.
За спиной надрывно взвыл стартёр, мотор чихнул, подёргался — и заработал ровно.
— Садитесь, — сказал Порох.
Лимон и Костыль забрались в кузов, Илли села рядом с Порохом. Брезентовый верх кабины был убран, разговаривать можно было свободно. Только пока не хотелось.
Порох плавно добавил газу и отпустил сцепление, и машина с каким-то облегчением, будто застоялась, покатилась вперёд.
Лимон оглянулся. Лагерь выглядел отсюда неопрятно и жалко. Конечно, ничего не успели сделать, но всё-таки… К Дачу подошли несколько ребят, о чём-то, наверное, спросили. Он ответил. Все сначала посмотрели вслед машине, потом повернулись и пошли к палаткам. Очень медленно и бессильно.
Да что же это всё-таки с нами со всеми было?..
— Ты как? — спросил вдруг Костыль. Встречный ветер трепал волосы и вроде бы бодрил.
— Бывало получше, — честно сказал Лимон.
— Голова?
— И голова тоже. Не болит, а так… будто глиной набита.
Костыль согласно кивнул.
— Я тут подумал… ночью. «Собирателей брызг» ты же видел?
— Если честно, то нет. Книжку только читал.
— Старую или новую?
— А они что, разные?
— Ага. Старая ещё при Империи была написана, там принц Прау в главных героях, ну и вообще — они там искали оружие против Синего союза. Ты хоть помнишь, что такое Синий союз? Или хотя бы Кидон?
— Союз — это Кидон с какими-то другими мелкими странами… Помню только, что первая большая война против них была. И какой-то Жёлтый ещё был союз… но про тех вообще ничего не знаю. У меня где-то учебник старый был, лет двадцать назад выпущен, только я его так положил, что давно найти не могу. Там про Кидон было несколько слов. Теперь — вообще пусто. С кем воевали? — а, так, с какими-то врагами, память о них стёрлась…
Костыль потёр нос.
— Дед мой, пока ещё жив был, всё говорил, как выпьет: да ты знаешь, мол, от чего вас тогда спасли? Пусть самой страшной ценой, говорил, но вы хоть нормальными людьми остались… Но что было бы — не говорил. Только, мол — радуйтесь и живите, а о том вам лучше и не знать ничего… Ах, да, так вот я о чём: в той старой книжке многое отличается от того, что есть в новой. Сейчас… плохо я рассказываю…
— Нормально рассказываешь. Ты ж не Маркиз. Это он — как по писаному.
— В общем, там было так: экспедиция попала в заколдованную долину. Пока они были в ней, то у них всё просто… ну, весёлые были, бодрые, сильные, как быки… В общем, благодаря этому и выбрались. И тут же свалились. И вот тут у них такое началось… в общем, кто-то встать не может, кто-то плачет, не останавливается, а один совсем ушёл и со скалы спрыгнул. Понимаешь?
— Но у нас же… мы же не в экспедиции. И Область отклонений далеко отсюда.
— Это понятно, понятно… Просто… вот Крепость там была, а стала здесь. Может, и Область так же? Ведь этот твой лось…
— Знаешь, Кий, мне сегодня что-то похожее мерещилось ночью. То ли спал, то ли не спал. Будто Бал-Акрад, физик бывший, мне заново всё объясняет, а я тупой-тупой… И вот он про эти другие миры, которые наш Мир окружают, как-то по-новому рассказывал — только я то ли не понял, то ли не запомнил. У тебя так бывает? Когда во сне что-то очень нужное понимаешь, а проснулся — и уже всё, драные тряпки вместо понимания…
Костыль помолчал.
— Такого, чтобы во сне, вроде бы не было, — но я, кажется, въезжаю. У меня так наяву случается. Вот, думаешь, сейчас-сейчас-сейчас что-то выдашь — ну, совершенно гениальное, — а потом бац — и всё рассыпалось, а то ещё хуже — вдруг доходит, какая это ерунда была на самом-то деле… А ты Бал-Акрада откуда знаешь, он ведь в старших классах преподавал?
— А он вёл кружок оптики, я в него ходил. А потом его оттуда уволили, и я перестал ходить. Второй препод, этот, как его…
— Зануда.
— Зануда, да. В общем, не зря его так прозвали… Держись!
— Вижу…
Порох, неподрассчитав, въехал в выбоину на дороге, грузовичок подбросило, потом повело юзом. Но Порох выровнял руль, притормозил, потом остановился; мотор заглох. Обернулся. Одновременно с ним обернулась Илли. Как деревянные горские куколки-игуши. Лица у обоих были остановившиеся и бледные.
— Вы видели? — спросил Порох одними губами.
— Что?
— Там, в канаве…
— Нет. А что там?
Порох привстал, вытянул шею и стал всматриваться.
— Давай подъедем, — сказал Лимон. — Продёрни назад.
Порох вдруг быстро-быстро замотал головой.
— Нет, — сказал он. — Показалось. Это просто — показалось.
Он снова завёл мотор и рывком тронулся с места.
— Илли, — спросил Лимон, — что это было?
— Я не поняла, — сказала она.
— Но что-то было?
— Наверное, свинья. Свинью сбило машиной.
— Откуда тут свиньи?
— Диких — полно, — сказал Порох. — Да, похоже на свинью. Зря я…
Днём спускаться по серпантину оказалось куда страшнее, чем карабкаться по нему же вверх ночью. Лимон как-то привык считать, что высоты не особенно и боится — во всяком случае, страх этот был совершенно подконтрольный, и вообще не страх даже, а разумные опасения… однако сейчас его пробрало. И на каком-то бессчётном повороте даже вырвало — хорошо, что успел среагировать и встал на коленки у бокового борта. Голодный желудок ничего из себя не исторг, только пену и горечь, он отплевался, а потом Костыль дал ему флягу с водой. Лимон умылся, прополоскал рот, выпил два глотка — горечь не исчезала. Надо, надо что-то принять… он стал вспоминать советы из «Спутника разведчика», но почему-то всё сливалось. Проглотить несколько остывших древесных угольков, запить проточной водой…
Но ничего этого не потребовалось — просто кончился серпантин.
— Всё, — сказал Порох, — полчаса — и мы на месте.
— Хочешь сесть? — спросила Илли.
— Да я в кузове и лечь могу, — сказал Лимон.
— Давай всё-таки поменяемся…
— Просто лезь сюда. Отсюда лучше видно, — предложил Костыль.
— Я за Джедо беспокоюсь.
— С ним точно ничего не случится. Его сделали из ста солёных жил и семи солёных кож…
— Ну, мальчики, вы и мёртвую уговорите… — и Илли, легко подтянувшись на дуге безопасности, перемахнула в кузов. Два десятка её воздушных одежд разлетелись облаком и снова собрались, но уже в другой последовательности. — В вашем распоряжении, командир…
— Рад, — сказал Лимон. — Только, Илли… ты чего так веселишься? Тебе страшно?
— Да…
— Тогда давай помолчим.
Лимон давно не чувствовал себя до такой степени непонятно. Да что значит — давно? Никогда прежде. Было дело — его избили в хлам, и тогда, конечно, был страх, была злость — и было ясное понимание, что вот возьмись сейчас откуда-нибудь граната — сорвал бы с предохранителя и поднял над головой, чтоб всех, а если и его — то и пусть, не жалко. Было другое дело — он едва не утонул, вынырнул в последнюю секунду. Было ещё и третье дело — валялся с воспалением лёгких, все думали, что он без сознания, а он слышал, как док Акратеон говорит отцу, что если парень доживёт до утреннего подъёма флага, то, может быть, и выживет; и Лимон сжал зубы и решил, что до подъёма он точно доживёт, не может он не дотянуть до подъёма, до этого момента, когда с души будто чистой водой смывает все огорчения и обиды и уходят дурные сны… Потом это долго снилось Лимону, и он не знал, что это сон, до того момента, как открывал глаза. Но тогда он — минуту за минутой — заставлял себя жить, заставлял дышать, даже сердце заставлял биться… И ведь дотянул до подъёма, почувствовал его, услышал далёкую песню — и уснул спокойно, спал больше суток, проснулся здоровым, только очень слабым и очень голодным…
В общем, сейчас всё не так, как тогда, другие ощущения, другое настроение, но почему-то тянет сравнивать именно с теми случаями… может быть, потому, что тогда всё кончилось хорошо?
— Илли…
— Что?
— У тебя было когда-нибудь… ну, чтобы вот так себя чувствовать?
— Один раз.
— Расскажи.
— Да нечего рассказывать… Возили нас со старшеклассниками на экскурсию в Старую шахту. Ну, в которой санаторий был. И вот один балбес завёл меня и ещё одну девчонку в боковую штольню, погасил фонарь и тихо смылся. И мы там почти сутки просидели, пока нас не нашли. Я-то ничего, а Ваду долго лечили. И волосы у неё выпали почти со всей головы, только сзади остались…
— Ни фига себе. А что тому гаду сделали?
— Психом признали… Ничего, в общем.
— А как его зовут?
— Тебе зачем? Мстить будешь?
— Да это и не месть. Полевая санитария и ассенизация.
— Не надо.
— Говори, говори. Вдруг пригодится.
— Ну… Рев Ко-Мипраш. Знаешь такого?
— Нет. Он из Шахт?
— Шахтинский, да. Сынок какого-то там барыги… поставщика… в общем, у него продовольственный склад. У отца, в смысле. А психа этого, кстати, я в лагере видела…
— Ну и отлично. Покажешь.
— Не хочу я, чтобы у вас были неприятности из-за какой-то крысы.
— Не будет. Работаем чисто… Стой, Порох, стой!
Но Порох уже и сам увидел.
На дороге, подняв руку, стоял тощий голый красный человек. Он пошатывался и, кажется, пытался кричать. По крайней мере, рот его был широко раскрыт.
— Оставайтесь, — сказал Лимон и, подхватив костыль, полез через борт. Чего я Костыля не послал, мельком подумал он. — Ни шагу из машины! — крикнул он, обернувшись.
Почему-то сейчас Лимон со страшной отчётливостью стал замечать всё, что было вокруг: раскрошившийся бетон на обочине, там же лепёшки асфальта; разноцветная галька, совсем мелкая; стрелы придорожника и пучки чёрной колючки, а среди них полосатая змеиная трава и красные стебли усатой пушницы, на которой нет ещё даже цветков, и всё это даже не очень запылённое… а вот на дороге след жжёной резины, кто-то резко тормозил…
Когда Лимон подошёл к человеку шагов на пять, тот вдруг упал. Мгновенно, как будто до этого висел на нитках, а теперь нитки исчезли. Раздался множественный стук, будто упали несколько поленьев.
Лимон от неожиданности отпрыгнул — назад и в сторону. Битую ногу пробило болью, — и боль подавила страх.
Он подошёл вплотную и присел. Упавший лежал в очень неудобной скрюченной позе, на боку, но вниз лицом и забросив на голову вывернутую руку. Кожа была красная, но не как обваренная — то есть набухшая, рыхлая, в пузырях, — а будто иссохшая, стянутая в стрелочки, местами лопнувшая; там сочилась кровь. Ещё страннее были ногти: блестящие и ярко-багрового цвета. Хотя грязь под ногтями была нормальной, чёрной.
Лимон костылём осторожно начал убирать руку с головы, убрал; потом подсунул костыль под плечо лежащего человека и стал его аккуратно приподнимать, орудуя костылём как рычагом; голова наконец шевельнулась, перекатилась и легла виском кверху. Глаза были широко открыты — такие же блестящие и ярко-багровые, как ногти. Из носа и рта текла кровь; собралась уже немаленькая лужица.
Но человек ещё, кажется, был жив. Рёбра его задёргались, и изо рта вдруг выдулся большой кровавый пузырь. Он приподнял голову и увидел Лимона.
— …предупредить… идут, идут… башню. Башню, слышишь? Если понял, кивни…
Лимон ошарашено кивнул.
— …хорошо… теперь беги, время, время…
Человек уронил голову, глаза закатились. А потом он издал протяжный стон, почти вскрик, дёрнулся, вытянулся — и замер. И вот теперь он был совершенно и несомненно мёртвый.
Лимон медленно встал. Он понял, что сейчас заорёт, и заставил себя сжать челюсти. Но остановиться у него уже не было сил, и он пятился, пока не упёрся задницей в холодный трясущийся бампер. Шаря позади себя руками, он добрался до подножки и залез в кабину.
— Ч-что? — спросил Порох.
Лимон посмотрел на него, не понимая. Потом сказал:
— Нужно к башне. Он сказал: предупредить на башне, что идут.
— Кто идёт?
— Не знаю. Может, они там знают. В общем, поехали, поехали!
— К башне? Не в город?
— Ну я же сказал!
— Бензина может не хватить.
— Ну у гвардейцев и попросим. У них точно есть. Быстрей, давай быстрей!
— Да-да, сейчас…
Лимон видел, что Порох весь мокрый, пот катится из-под слипшихся волос и собирается на носу и подбородке, и морда у него уже не просто бледная, а голубовато-серая… и подумал: а я? Провёл рукой по лицу. Рука была мокрой и осталась мокрой. Тогда он вытер лицо рукавом.
Порох только с третьего раза смог тронуться с места, два раза мотор глох. И он проехал, мёртво вцепившись в руль и как-то странно изогнувшись всем телом, совсем рядом с мертвецом, будто тот притягивал машину, а Порох пытался её отвести, но сил не хватало. Как та магнитная скала, подумал Лимон. Это было сто лет назад.
Башня ПБЗ стояла километрах в десяти к югу от города примерно на равном расстоянии от шоссе и от железной дороги на высоком холме со стёсанным красноватым склоном, самом крайнем отроге гряды Гуррахачи: там когда-то брали породу и дробили её в щебёнку, чтобы делать железнодорожную насыпь. Дорога к башне — вернее, к маленькому, из шести домиков и двух гаражей, посёлочку, окружённому колючей проволокой, — была грейдерная, из той же красной щебёнки, и вела от железной дороги — вернее, от технической грунтовки, вечной спутницы железных дорог. Посёлочек располагался на обратном пологом склоне холма, с шоссе невидимый; к самой же башне подъехать было невозможно — дороги от посёлка не было, только узкая извилистая тропа, обозначенная частыми полосатыми вешками; зато были проволочные заграждения, вбитые в землю куски рельс и, по слухам, минные поля…
— Не нравится мне это, — громко сказала сверху Илли.
— Что? — обернулся Лимон.
— Ворота открыты…
Ворота были открыты, и на невысокой деревянной сторожевой вышке — никого. Если вышка, должен быть часовой, ведь так? Но не было часового.
— Порох, давай не очень быстро…
Тот только посмотрел, ничего не сказал.
Ворота приближались. Лимон вдруг представил себе, что вот сейчас машина въедет, и ворота сами собой захлопнутся, и что-то начнётся… Кажется, подобное представилось и Пороху, потому что он спросил:
— Может, здесь развернёмся?
Место было подходящим — ровная площадка. Какие-то штабеля досок на краю…
— Нет, давай внутрь. Въезжай, разворачивайся, тормози, мотор не глуши. Хорошо?
— Не знаю, — сказал Порох. — По-моему, так хуже некуда…
Тем не менее он всё сделал чётко и даже как-то лихачески: развернулся с юзом, подняв пыль, тормознул резко, ручник рванул с хрустом.
— Илли, — сказал Лимон. — Остаёшься в машине, смотришь назад. Порох — смотришь вперёд. Мы с Костылём ищем людей…
— Постучи, — сказал из-за плеча Костыль. — Как-то неловко… хоть и открыто…
Лимон костяшками пальцев постучал в филёнку. Дверь ещё больше отошла от косяка. Донёсся запах жареной — вернее, подгоревшей — рыбы.
— Есть кто-нибудь? — крикнул Лимон и сам удивился, какой у него жалобный голос. — Мы входим, хорошо?
Молчание.
— Ну что, пошли? — сказал Костыль.
— Ага…
Лимон обернулся. С грузовичка на него смотрели Порох и Илли. Он зачем-то помахал им рукой и занёс ногу над порогом. Он знал, что вот сейчас переступает какую-то особую черту, навсегда отрезающую его — и их всех — от того, что было. Ещё можно повернуться и уйти, убежать… смыться. Впрочем, то, что за чертой — оно никуда не денется и всё равно догонит. Просто немного позже.
Он толкнул дверь и вошёл.
Никакой прихожей не было, входишь — и сразу попадаешь на кухню. Правда, здесь, у самой двери, стояла вешалка с какой-то сугубо гражданской одеждой. Справа к стене был приткнут стол, рядом — три стула. Стопка тарелок на столе, скомканное полотенце, фартук упал на пол. На полу — деревенские плетёные коврики из тростника и разноцветных верёвочек. Слева — кухонный стол, электроплита, стиральная машина, шкафчики на стенах, часы. Часы идут. На плите — большая сковорода с рыбой. Лимон подошёл, подержал над сковородой руку. Нет, всё остыло. Прямо напротив входа — высокий холодильник. Слышно, как работает. Значит, плиту выключили, когда уходили… или она с таймером. Точно, с таймером. Видимо, гас свет, потому что на таймере вместо цифр — прочерки.
Рядом с холодильником — дверь в комнаты, занавешена тростниковой, как и коврики, занавеской. При малейшем движении воздуха тростник шуршит. Наверное, такая специальная сторожевая занавеска. Вдруг кто попытается незаметно проникнуть…
Он уже хотел войти туда, как вдруг увидел в углу кошачью кормушку. В ней лежал рыбий хвост. Совсем нетронутый.
Это почему-то испугало сильнее, чем отсутствие людей. Хотя, казалось бы — куда ещё пугаться? Но получалось, что всегда можно больше; это чувство — остывший застойный страх — оно тут же то ли сжималось, то ли утрамбовывалось. В каком-то смысле Лимон сейчас уже ничего не боялся — просто потому, что не мог бояться сильнее, а к тому страху он уже приспособился. Или ему просто так казалось.
И вот сейчас — как-то неприятно ёкнуло внутри…
— Что? — спросил Костыль.
Лимон молча кивнул на кормушку.
— Да, — сказал Костыль. — Заметил. Ушли не в панике, забрали зверя…
Голосом он старался показать уверенность.
Лимон, не ответив, отодвинул занавеску и заглянул за неё. Большая светлая проходная комната, диван, два кресла, телевизор в углу — старый, но неубиваемый фотодиодный «Алмаз», такой же стоит у Сапога, и Сапог говорил, что покупал его ещё дед, вскоре после Революции Отцов — то есть лет двадцать назад; собственно, это был военный телеприёмник, просто одетый не в стальной, а в красивый деревянный корпус. Оружейный шкаф… ну да, конечно, гвардейцы, в отличие от пограничников и армии, держат всё оружие дома. Дверь во вторую комнату — надо полагать, спальню. Закрыта.
Наверное, именно за этой дверью их ждало самое страшное…
Совсем не чувствуя ног, Лимон подошёл к двери, взялся за ручку, медленно повернул её, потом ещё медленнее стал приоткрывать дверь. За дверью было почти темно и как-то странно пахло — стиральным порошком, что ли? Он подождал, всматриваясь в полумрак через щёлку, потом просто открыл дверь и вошёл. Кровать, тумбочка, шкаф. На кровати свален большой ком постельного белья — наверное, от него и пахнет. Створка шкафа распахнута, на полу валяется разная женская одежда: кофты, юбки…
Это всё.
И тут сзади звякнуло железо. Лимон стремительно обернулся.
Костыль стоял у оружейного шкафа и вставлял ключ в скважину.
— Ключи, — пояснил он. — На подоконнике лежали.
— Какие-нибудь другие, — сказал Лимон. — Не может быть, чтобы…
Замок щёлкнул.
— Ого, — сказал Костыль.
Лимон подошёл.
— «Гепард», — сказал он. — И «граф». И патроны…
— И гранаты, — добавил Костыль.
Они переглянулись.
— Он ушёл совсем без оружия, — сказал Костыль.
— Ну, ты же помнишь, что там с нами было. Может, тут ещё хуже…
Костыль помолчал.
— Знаешь, — сказал он, — уже почти не помню. Серое пятно какое-то…
— Ты с «гепардом» справишься? — спросил Лимон.
— Конечно.
— Тогда я возьму пистолет.
— Нам ничего не будет?
— Не знаю. В крайнем случае — объясним. Только…
— Что?
— Костыль, — сказал Лимон совсем тихо. — Ты же всё понимаешь. Зачем спрашиваешь?
— На самом деле я ничего не понимаю. Мне кажется, я сплю. Бывают такие сны…
— Не бывает. Это всё на самом деле. На самом деле. Бери автомат…
Пока Лимон подгонял портупею на себя, Костыль опустошал шкаф. Автомат, подсумок с шестью снаряжёнными магазинами, алюминиевые вакуумные коробки с патронами, четыре ручные гранаты в сумке, взрыватели в отдельной упаковке, фонарь. На дне шкафа, завёрнутая в простую газету, лежала двуствольная ракетница и восемь ракет — две дымовые, шесть осветительных. Ракетницу Лимон засунул за пояс, патроны к ней рассовал по нижним карманам штанов. Подхватил две тяжёлые коробки — и понял, что погорячился.
— В две ходки, — сказал он Костылю и направился к выходу.
— Да я заберу, — сказал Костыль. Было слышно, как он громыхает железом.
В этот момент закричала Илли.
«Как я провёл лето» сочинение
Сочинение № 5 из 12
Последний наш день в летнем лагере прошол так. Сначало наш Командир Джедо Шанье хотел ехать в город обратно за тем, чтобы вызвать подмогу и вообще узнать как дела, потомучто никто не понимал здесь что случилось. Он договаривался ехать с тренером Руфом Силпом и ещё другими ребятами из нашего отряда, но ночью Руф Силп напал на старшего вожатого и вожатый его связал. Я сказал что нужно узнать, что сделалось с Руфом Силпом, потому-что он мой двоюродный дядя или троюродный не помню. Но Руф Силп меня не узнал, он говорил что напали подземные пандейцы через туннель, переоделись нашими и теперь захватывают страну. У них клыки, а когда на них смотриш не прямо а как бы боком, то видиш и головы как у собак. Поэтому в город вместе с Командиром поехали Лей Тюнрике, мы зовём его Порохом но не потому что он нервный, а на лице у него следы пороха, взорвался патрон. Ещё на руке. Лей ходит на охоту как взрослый. Ещё он умеет водить машину, потому и поехал. Второй поехал Кий Килиах. А третьей Илли Хаби, я про неё писал раньше. И сразу как они уехали, приехали деревенские.
Они приехали на трёх грузовиках и их было человек сорок, парни и несколько взрослых и даже один совсем старый. У всех были толстые палки, у многих ружья. Они кричали чтобы мы убирались обратно в свой город и больше не возвращались потому что они думают, что это всё изза нас. То есть пока нас не было всё шло хорошо, а теперь жить невозможно. Старший вожатый Дачу Трам пытался им что то объяснить но его ударили палкой сзади и потом долго пинали, он сейчас в сознании но ему очень плохо. Вобщем нам пришлос быстро собирать свои вещи сколько можно унести и немного еды. И вот сейчас мы сидим у костра у дороги и я пишу это сочинение. У нас много избитых, девочки плачут. Завтра идти пешком ещё целый день. Если раньше за нами не приедут. Вечером будем дома.
Конец сочинения № 5.
— Не ходи, — сказал Порох. — Если это был газ, то там он мог скопиться.
Лимон ещё раз посветил вдоль лестницы. Нижняя дверь была наполовину открыта, луч фонаря проходил сквозь щель и что-то там нащупывал… но невозможно было понять, что это такое. Нет, не так. Понять — можно было. Невозможно было поверить.
— На две ступеньки, — как будто попросил Лимон.
— Не надо, — сказал Порох. — Лимон. Не надо. Там никого нет.
— Да, наверное, — сказал Лимон. Его колотило. — Эй! — закричал он снова. — Есть кто живой?!!
Но не отзывалось даже эхо.
— Пойдём отсюда, — сказал Порох.
Они выбрались из бетонной будки. Снаружи было необыкновенно ярко и очень тепло. Лимон покосился на мертвеца у стены, потом посмотрел вверх. Илли стояла на вышке с винтовкой в руке и смотрела на них в бинокль. Он махнул ей: спускайся.
— Если это был газ, — сказал Лимон, — то почему они не закрыли двери? Ведь это же специальное убежище?
— Наверное, этот открыл дверь и вышел, — сказал Порох. — И убил всех.
— И сам умер, — сказал Лимон.
— А кого тогда мы на дороге встретили? Он ведь точно про башню говорил?
— Точно про башню.
— Значит, и он отсюда…
— Не понимаю, — сказал Лимон. — Эти все умерли, а он прошёл десять километров…
— Бывает, — сказал Порох.
Они вернулись к машине. Костыль ждал.
— Я думаю, все мёртвые, — сказал Лимон. — И все они там. В убежище. Наверное, они думали, что будут просто бомбить, а вместо этого — пустили газ. Наверное, и солдат с вышки умер. В общем, надо ехать, предупредить. Нашёл бензин?
Костыль кивнул.
— Тогда так: ты и Порох заправляетесь, если есть канистры — берёте с собой. Мы с Илли быстро пробежим по остальным домам…
— Начни с караулки, — сказал Костыль. — Я бы начал с караулки.
— Ага, — кивнул Лимон.
Подошла Илли.
— Я никого не увидела, — сказала она. — Никаких больше трупов.
— Хорошо, — сказал Лимон. — Пойдём поищем оружие — и в город.
— Зачем нам оружие в городе?
— Ну… лучше бы низачем, конечно…
Караулка примыкала к гаражу, и дверь у неё была такая же, как у гаража — железная, на толстых петлях. Лимон осторожно потянул за приваренную скобу, заменяющую дверную ручку — и створка тяжело, но плавно пошла на него. Прикрываясь дверью, он чуть высунулся — ничего. Достал фонарь, пустил широкий луч. Нет, пусто. Кивнул Илли — пошли.
Зачем-то сделано несколько ступенек вниз. Они бетонные с железными уголками. Само помещение небольшое: в конце его стол, очень старый, над столом календарь и какие-то графики. Скамья вдоль стены. Две выгородки для чистки и проверки оружия. За ними — пирамида. В пирамиде — три автомата и винтовка «питон», десятизарядная. В одном углу открытый стеллаж с зелёными коробками патронов, в другом…
В другом, широко раскинув ноги, сидел гвардейский корнет первого класса в парадной форме с двумя рядами орденских планок на груди. Берет его с кокардой из скрещенных молний был аккуратно засунут под погон. В левой руке корнет сжимал пистолет, в правой — сложенный лист бумаги. Остро воняло кровью и мочой. Корнет был несомненно мёртв, хотя Лимон не видел никаких повреждений на теле.
Стараясь не поворачиваться к покойнику спиной, он стянул со стеллажа две коробки патронов, не глядя, передал их Илли. Потом взял два автомата, повесил на плечи. Дотянулся до винтовки. Сообразил: к винтовкам нужны другие патроны. Ага, вот эти коробки, коричневые.
— Давай мне что-нибудь ещё, — сказала Илли.
Он подал ей винтовку, взял одну коробку. Да, эта была куда тяжелее тех, в которых хранились автоматные патрончики…
Пятясь, они вышли на свет. Порох и Костыль грузили в кузов тяжёлые канистры, а высоко над ними совершенно беззвучно ходили кругами огромные белые птицы.
Лимон опустил на землю патроны и оружие, выпрямился. Сказал: — Сейчас, — и, зачем-то махнув рукой, снова спустился в караулку.
Просто мертвец, сказал он себе. Просто мертвец.
Корнет сидел всё в той же позе, но теперь Лимону показалось, что из-под опущенных век он внимательно следит за каждым его движением — и ждёт. Лимон взял с пирамиды последний «гепард» и, держа его обеими руками за шейку приклада, потянулся стволом к рукам мертвеца. Если схватит, подумал он, я успею отпустить. Ему тут же представилось, что ремень захлёстывает его запястье — и ствол заходил ходуном. Дурак, сказал себе Лимон. Трус и дурак. Он зацепил мушкой обшлаг правого рукава, потянул к себе. Рука подалась медленно — как тяжёлая деревянная колода. Упала со стуком на пол. Лимон быстрым движением схватил записку и отскочил, тяжело дыша. Потом сунул её в карман, сжал зубы, взял с полки ещё одну коричневую коробку и только тогда попятился к выходу.
И налетел на Костыля. Просто чудо, что удалось не заорать.
— Ты что так долго? — спросил Костыль.
Лимон пожал плечами. Говорить он не мог.
— Что-нибудь ещё взять? — продолжал Костыль.
Лимон подбородком показал на коробку в своих руках.
— Что с тобой? — Костыль был настойчив.
— Но… га… — с трудом соврал Лимон.
— Понял, — сказал Костыль. — Иди сядь, мы сами всё притащим…
В записке было: «Ничего не смог. Ухожу. Ная, любимая, прости меня. Слава Отцам!»
Кстати, нога, про которую он почти забыл, сразу заболела — тяжёлой распирающей болью. Лимон снял ботинок и увидел, что носок промок кровью. Тогда он стянул и носок. Кровь проступала из-под ногтя среднего пальца. Ноготь большого был чёрный, весь палец вздулся.
— Ой-ё, — сказала Илли, заглянув сбоку. — Теперь ждать, пока слезет. У меня так было.
— У меня тоже, — сказал Лимон. — Только на руке. Вот, — он показал указательный палец с кривым ногтем. — И он не сам слез, мне его доктор сорвал. Только на ноге мы пока рвать не будем…
— Можно просверлить. Мне просверлили. Совсем не больно. И потом сразу же легче.
— Хорошо, — сказал Лимон. — Сразу, как вернёмся. У нас тут и бинта-то нет…
— Есть, — сказала Иллу.
И потянула из-под сиденья зелёную брезентовую сумку со знаком Чаши Мира.
Подошли Порох с Костылём.
— Поехали, а? — сказал Порох. Лицо у него было цвета теста.
— Две минуты, — сказала Илли. — А то Джедо скоро совсем ходить не сможет.
Она открыла сумку, достала пенал со шприцами, вынула иглу.
— Э-э… — сказал Лимон.
— Ты же ногти стрижёшь? И без наркоза?
— Понял, — сказал Лимон. — Просто почему-то страшно.
Он обхватил руками колено и изо всех сил замер.
Илли обмазала ему половину ступни йодом, потом взяла иглу двумя пальцами и стала аккуратно сверлить ноготь примерно посередине. Это был не больно, но очень противно. Потом из-под кончика иглы брызнула струйка тёмно-малиновой крови. Илли убрала иглу, смочила марлевую салфетку чем-то лиловым из бутылочки, разорвала пергаментную обёртку бинта и не очень быстро, но аккуратно прибинтовала салфетку к пальцам. Почти сразу же на бинте расплылось кровавое пятнышко.
— Легче? — спросила Илли.
Лимон потрогал ступню.
— Легче, — сказал он удивлённо.
— Вот теперь можно ехать, — сказала она.
Операция заняла минут пять. Эта маленькая задержка их спасла.
Первым идущие по шоссе машины заметил Костыль.
— О! — закричал он, показывая рукой. — Наши! Наши! Эй!!! — он сорвал с себя берет и замахал им. — Гони, Порох, гони, не успеем!..
Порох быстро взглянул на Лимона. А Лимон…
— Всё равно не успеем, — сказал он.
— У тебя ракетница! Пускай ракету! — бушевал наверху Костыль.
— Тормози, — сказал Лимон. — Илли, дай бинокль.
Он сам не знал, что его смутило. Ну, идут три грузовика из города…
Высокие борта. В городе и у пограничников были или с обычными бортами, или закрытые фургоны. А эти — как для перевозки сена…
Он приник к окулярам и долго не мог поймать машины в поле зрения. Слишком большое увеличение… Потом они появились — почти вплотную.
Первый и второй были по самый верх бортов завалены какими-то ящиками, коробками, тюками. В третьем сидели вооружённые люди. Человек семь. В штатском. Деревенские.
— Деревенские… — сказал он вслух. — Не понимаю.
— Да хоть кто! — возмущённо закричал Костыль.
— Лимон прав, — сказал Порох. — Что-то тут не так. Пусть проедут. Ну-ка, сядьте там за кабиной. И ты, командир — давай вниз.
И, подавая пример, сам улёгся на сиденье.
— Ну, вы вообще… — проворчал Костыль, но всё-таки лёг.
Лимон сполз по сиденью, упершись коленями в панель радиоприёмника — так, чтобы чужие машины кое-как виднелись поверх капота, но зато с той стороны их грузовичок будет казаться пустым. Прошло с полминуты; машины, кажется, миновали поворот к башне и теперь удалялись…
…с добычей, подумал Лимон. А это значит…
Нельзя сказать, что его застывший ужас стал сильнее. Нет. Но теперь Лимон не просто опасался, не просто догадывался, а почти знал наверняка: произошло самое страшное. И оставалось одно: не верить в это до самого конца.
Колонна уже скрылась за пологим склоном, а он всё не решался сказать Пороху: поехали. И сам Порох сидел какой-то пришибленный, вялый, безвольный, серый лицом…
— Что с тобой? — спросил Лимон.
— Плохо, — сказал Порох. — Тошнит… — он открыл свою дверь, свесился вниз и несколько раз тихонько вякнул. Потом снова сел, вытирая губы рукавом. — Но не рвёт. Да мы ведь и не ели, кажется, ничего?
— Поехали, — сказал Лимон. — Дома поедим.
— Думаешь?.. — как-то неуверенно спросил Порох, но мотор завёл и сразу тронулся — благо, под гору.
Дальше ехали молча. Совсем молча. Скоро показались высокие чернодревы, образующие густую тенистую аллею перед въездом в город. Эти деревья когда-то очень давно посадили купцы и солекопы — и для красоты, и против ветра: именно сюда зимой вырывался из ущелья Тиц ледяной тиц-конвестатль, названный так по имени горского бога злых зимних ветров; в старых книгах писали, что этот ветер за полчаса замораживал насмерть, превращая в ледяные фигуры, целые караваны — по-зимнему одетых людей и мохнатых горных буйволов. Впрочем, после войны настолько сильных и холодных ветров уже не было; не зря же долбили литиевыми — или кобальтовыми? — бомбами долину Зартак; так говорили старики.
Аллея тянулась километров на пять, немного не доходя до моста через Юю…
— Притормози, — сказал Лимон. Порох вяло остановил машину.
— Тебе опять что-то не нравится? — склочным голосом спросил Костыль. Ему было страшно, поэтому хотелось задираться.
— Да, — сказал Лимон. — На листья посмотрите.
— Массаракш, — на вдохе прошипел Костыль. Илли тихо присвистнула.
Кроны, которые должны были быть тёмно-зелёными, сейчас имели отчётливый ржавый налёт — как раз справа, со стороны, повёрнутой к ущелью. Множество листьев устилало дорожное полотно…
— Вот так, да? — сказал Порох.
— Что?
— Там же Пандея.
— Да. И что?
— Ну всё же понятно! — вдруг закричал он рвущимся голосом. — Ну всё же понятно! Они пустили газ! Газ! Нет никого в городе, все мёртвые там! Как возле башни! Нет никого! Незачем нам туда!..
— Порох, — сказал Лимон тихо. — Даже если газ. Зимний ветер проходит мимо города, потому город там и поставили — за ветром. Понимаешь? Если газ — он тоже мимо прошёл. Здесь он был, у башни был, новые шахты накрыло, наверное. А город остаётся в стороне. Поехали. Ну, может, край его зацепило. Потому и не до нас спасателям. Давай, жми. Жми. — И, обернувшись назад: — Костыль, дай мне один автомат. И сами возьмите — ты правую сторону держишь, Илли — левую. Илли, ты умеешь с автоматом обращаться, учили вас?
— Нет, у нас не было стрелковой, одна медицинская. Я только из спортивной винтовки стреляла.
— Сейчас покажу, — сказал Костыль. — Вот я тебе зарядил, поставил на одиночные, просто нажимай спуск. Отдачи никакой. Попробуй.
Гукнул негромкий выстрел.
— Вот так и стреляй. Если что…
— Если что — под ноги, — сказал Лимон. — Ну, сама сообразишь. А пока просто держи стволом кверху. Для авторитета.
Лимон, прикрыв глаза, отщёлкнул магазин, тронул пальцем шпенёк-индикатор, показывающий, что все патроны на месте, вогнал магазин в приёмную горловину, передёрнул затвор, опустил предохранитель. Выставил ствол в окошко — вперёд и вверх.
Порох порывисто вздохнул, тронул машину — и покатил вперёд, всё так же медленно и осторожно, будто не бетон был под колёсами, а ненадёжный мутный ноздреватый лёд. Листья очень слышно похрустывали: так хрустела бы яичная скорлупа. Или озёрные ракушки-кружевницы.
Было очень тихо.
Миновали поворот на новые шахты. Лимон вроде бы заметил вдали оранжевый солекопский грузовик, завалившийся в кювет. Но ничего не сказал; Костыль тоже промолчал. Может, и показалось. А если и не показалось — так ведь это, в конце концов, всего-навсего грузовик…
После поворота можно было считать, что они уже в городе, просто деревья и кусты надёжно заслоняли постройки. Справа лежал военный городок, слева — станционный посёлок. Если пешком, подумал Лимон, напрямик, то через десять минут будем дома. Если ехать — то через двадцать.
— О, джакч, — пробормотал Порох.
Въезд на перекрёсток перед мостом был перегорожен армейским пятнисто-зелёным бронетранспортёром; тонкое длинное жало пулемёта смотрело в небо; по обе стороны от машины высились кучи мешков с песком, из которых никто ничего не пытался соорудить.
Порох нажал на тормоз. Посмотрел на Лимона.
— Пойду посмотрю, — сказал Лимон.
— Сиди, ты раненый, — сказал Костыль. — Я сбегаю.
— Те грузовики как-то же проехали, — сказал Лимон. — Должна быть дырка.
— Я тоже так думаю…
Костыль неловко спрыгнул на землю. Потоптался.
— Ноги, — сказал он. — Не хотят идти.
И пошёл.
Медленно, как будто по колено в воде.
— Они могли свернуть с шахтной дороги, — сказал Порох.
— Наверное, — согласился Лимон.
Ему сейчас казалось, что и в нём самом кто-то нажал тормоз и оставил мотор на самых малых оборотах. Ничего не хотелось. Пока ехали, было сносно. А сейчас — свернуться бы в калачик и никого не видеть…
Почему-то сам себе он казался сейчас совсем маленьким. Меньше, чем Шило.
Как он там?..
Да уж с ним-то ничего не случится. Неистребимый говнюк.
Костыль с полдороги оглянулся. Развёл руками: ничего, мол, не вижу, — и хоть ещё медленнее, но двинулся дальше. Лимон хотел ему крикнуть: возвращайся, двинем в объезд! — но автомат мешал высунуться в окно. Он повернулся к Илли:
— Крикни ему, пусть возвращается.
Она сложила руки рупором:
— Ки-ий! Ки-и-ий!!!
И в этот момент Костыль испуганно подпрыгнул, повернулся вправо, пригнулся…
Вспышка была бело-лиловая, несильная, и тут же всё впереди заволокло сизым дымом. Лимон не мог бы сказать, слышал он какой-то звук или нет, просто мгновенно заложило уши. На ветровом стекле образовались две дырки, окружённые паутиной трещин.
Лимон никогда бы не подумал, что Костыль такой тяжёлый. За ним оставалась мокрая полоса. Свет мерк. Когда до машины оставалось шагов двадцать, Лимон упал сам. Потом он почувствовал, что и его тащат. Было всё так же темно, в голове звенело и гудело. Потом сквозь этот звон донеслось: «…ещё живой… в больницу… в госпиталь ближе…»
Он лежал и в то же время заваливался назад. На какой-то момент исчезло всё.
Пришёл в себя от тряски. Сел, хватаясь руками. Что-то стал понимать. Он ехал в кузове, спиной вперёд. Рядом на четвереньках стояла Илли, нависая над комом рваного тряпья. Одной рукой она опиралась на этот ком. Мимо уже проносились дома. Потом машину занесло на повороте, Лимон не удержался и упал на бок — и оказался лицом к лицу с Костылём. Половина лица Костыля была сплошной кровоподтёк, на лбу и щеках кровоточили крошечные ранки. Илли держала его за плечо — наверное, что-то там зажимая. Платка на ней не было, волосы растрепались.
Но смотрела она на Лимона, и он не мог понять её взгляд.
Раздался громкий удар, машину тряхнуло, потом она остановилась. Появился Порох.
— Понесли! — крикнул он.
— Ага, — и Лимон стал выбираться из кузова.
— Да ты лежи, опять свалишься…
— Не свалюсь…
Было муторно, но он всё же действительно не свалился.
Грузовичок стоял у короткого пандуса, ведущего к широким двустворчатым дверям. Лимон узнал это место: пограничный госпиталь, здесь ему не так давно вскрывали нарыв на локте. За этой дверью — приёмный покой, там врачи… Он побежал туда — то есть хотел побежать, на самом деле пошёл. Под конец — цепляясь за перила.
За дверью было полутемно. Стоял ряд пластиковых кресел — таких же, как в кинотеатре. Потом он увидел кресло на больших велосипедных колёсах, схватил его за ручки и выкатил наружу.
Порох и Илли уже подволокли неподвижного Костыля к самому краю кузова. Оба были перепачканы кровью.
Порох что-то сказал, Лимон то ли не расслышал, то ли не понял. Втроём они усадили тяжёлого и мягкого Костыля в кресло и покатили внутрь. Голова Костыля всё время падала то вперёд, то назад, Лимон пытался её поддерживать.
Внутри их никто не встретил. Но где-то рядом должна быть перевязочная, может быть, там…
В перевязочной на полу лежал человек в белом халате и маске. По полу были рассыпаны инструменты.
— Массаракш… — пробормотал Лимон.
Порох молча и деловито оттащил труп в сторону, чтобы кресло могло въехать внутрь. Они с Лимоном перетащили Костыля на перевязочный стол. Порох подобрал с пола большие ножницы и стал быстро разрезать рваную и обгорелую одежду, открывая голубовато-белое, перепачканное кровью, тело. Лимон увидел, что правое плечо Костыля перетянуто скрученным в жгут платком. Когда она успела? — не помню…
— Илли, — тихо сказал Лимон.
— Да, — сказала она. — Поищи марлю и воду. Должна быть вода в бутылях.
Вода была, марля тоже. Оторвав большой кусок, Илли начала быстро смывать кровь. Больших ран, вроде бы, не было. Но кровь тут же появлялась снова.
— Вот она, — вдруг сказала Илли. И Лимон тоже увидел: во впадинке, под которой было солнечное сплетение, на миг обозначилось треугольное отверстие, довольно большое, палец можно засунуть, которое тут же исчезло под чёрной кровью; кровь текла не сильно, но неотвратимо…
— Надо врача, — сказала Илли. — Я не смогу.
— Сейчас, — сказал Лимон и выскочил в коридор.
— Эй! — закричал он. — Есть кто-нибудь?
И, уже зная, что ответа не дождаться, бросился по лестнице на второй этаж.
Вот палата, в которой он тогда лежал, а вон та дверь — в ординаторскую. Там они с доктором Акратеоном гоняли чаи… или это был бред? Это был бред. А сейчас не бред.
Всем телом Лимон толкнул дверь, влетел…
Такое он уже видел. Офицер в парадной форме с медицинскими петлицами сидел в углу, раскинув ноги. Только стена за ним была сплошь залеплена красно-чёрным…
Не было мух. Окно настежь — и нет мух.
Второй врач, в халате, лежал на подоконнике. Он, наверное, и распахивал окно. Стало тяжело дышать, и он решил открыть окно, это естественно.
Третий полусидел на диване. Лимон не стал к нему даже подходить…
Помощи не будет.
Он вышел и стал спускаться вниз. Навстречу шла Илли. В крови с головы до ног.
— Всё, — сказала она. — Сердце…
Лимон коротко кивнул.
— Пойдём, — сказал он. — Тебе надо помыться. Я покажу.
На листе бумаги Лимон написал печатными буквами: «Кий Килиах, Стальной переулок, 14. Первая гимназия, класс пятый „синий“. Подорвался на растяжке». Приклеил пластырем к груди. Пластырь клеился плохо. Ладно, подумал Лимон, ветром не унесёт, а кровь засохнет — вообще будет не отодрать.
Порох уже сидел на водительском месте, а Илли медленно прохаживалась перед машиной.
— Мне всё равно надо переодеться, — сказала она.
Лимон кивнул.
— Садись впереди, ты мокрая, — велел он. — Я в кузове.
— Командир, — еле слышно сказал Порох. — Мы тут решили домой не ехать. Ни к ней, ни к нам. В какой-нибудь магазин…
— Нет, — Лимона передёрнуло. — Давайте к нам. Родителей всё равно дома не было, так что… Илли, ты же поносишь пока мои вещи?
— Ну и зря, — сказал Порох.
— Наверное, — согласился Лимон. — Только я… не могу. Всё равно что раздевать покойника.
— Может быть, и придётся, — сказала Илли тихо. — Всё поменялось, Джедо.
— Посмотрим, — сказал Лимон. — Может быть… но потом.
— Я понимаю, — сказала Илли. — Хорошо. Давай как ты говоришь.
Порох выкатил грузовичок из госпитального двора и свернул налево.
— Если все мёртвые, — сказал Порох, проехав два квартала, — то почему на улицах вообще никого нет?
— Возможно, успели объявить тревогу?
— А кто у нас вообще объявляет тревогу?
Лимон задумался. Пограничники о происшествиях сообщают в штаб обороны — это в двух сотнях километров отсюда, — и в командный пункт частей прикрытия. После чего им, если ситуация серьёзная, дают приказ отступать и размещаться в тылу укрепрайона (потому что подставлять под удар опытных специалистов по наблюдению и выслеживанию шпионов — как-то не по-хозяйски); отец упоминал, что место размещения время от времени назначается новое, но всегда за городом; кстати, при эвакуации города пограничники помогают полиции… В любом случае, место это должно быть вблизи дороги, а значит, разминуться с колоннами пограничных машин сегодня было бы просто невозможно. То есть или они не покидали застав, или…
Да, тревога. Тревогу должны были дать полицейские, получив приказ из командного пункта. Командный пункт где-то в горах, на полпути к заставе. Вернее, не на полпути, а на половине расстояния. Другая дорога. Лимон её не знал. Никогда там не был.
— Ты дорогу на укрепрайон знаешь? — спросил он Пороха.
Тот молча покачал головой. Отец его, инженер-лейтенант первого класса Гай Тюнрике, служил в танкоремонтной мастерской — здесь, в городе. Здоровенный, весёлый, похожий на медведя, в танкистском несгораемом чёрном комбинезоне и почти всегда верхом на мотоцикле, наголо бритый, с короткой трубкой в белых зубах. Лимон знал его мало и жалел об этом — но невозможно же дружить со всеми, кто тебе нравится… В общем, понятно, что в укрепрайоне Порох не бывал.
— Сапог должен знать, — сказал Порох.
— Но Сапога нет среди нас, — пробормотал Лимон. — Всё, приехали, тормози.
— Я въеду во двор, — сказал Порох.
Офицерский двухэтажный дом на четыре семьи имел арку с воротами и внутренний дворик; ворота сейчас были распахнуты, да не просто распахнуты, а сорваны с петель: кто-то выехал со двора, не позаботившись открыть замок. Помогая себе всем телом крутить руль, Порох вписался в арку, ничего не задев.
— Ребята, — сказал Лимон. — Подождите меня, я проверю…
— Я с тобой, — сказала Илли.
— Не стоит…
— Ничего. Пошли.
Дверь в квартиру была заперта. Лимон почему-то на сразу смог провернуть ключ. Наконец дверь открылась.
Пусто. Слава Творцу, пусто…
— Туда, — показал Лимон на лестницу. — Комната направо. Я сейчас…
Сам он прошёл по нижнему этажу и взялся за дверную ручку материной комнаты. Родители давно ночевали порознь, тем более что отец большую часть времени проводил на заставе. Лимон был твёрдо уверен, что не разводятся они только из-за него и Шила. Он даже как-то привык к этой мысли… Немного помедлив, он повернул ручку и потянул на себя дверь. Никого. Две набитые вещами сумки. Тёплые вещи, вываленные на кровать. Всё.
Мелкими шажками Лимон подошёл к кровати, протянул руку и взял старую меховую безрукавку. Она будет великовата Илли, но не слишком…
Потом он с каким-то нехорошим облегчением вышел и плотно закрыл за собой дверь.
Илли стояла посреди его комнаты и озиралась.
— Вот, — сказал Лимон и открыл шкаф. — Штаны, рубашки, свитера — выбирай. Должны более-менее подойти.
— Спасибо, — сказала Илли. — Там, внизу — всё нормально?
— Не знаю, — сказал Лимон. — Уехать она не успела. Собралась, вещи уложила… Но и дома её нет. Так что — не знаю.
— Вот эти можно? — спросила Илли.
— Что хочешь, — сказал Лимон. — И знаешь что? Бери с запасом. Мало ли…
— Носков побольше, — сказал от двери Порох.
— Да, — сказал Лимон. — Все носки. Лей, тебе надо чего-нибудь?
Тот покачал головой.
— Тогда… — Лимон взял ещё одни полуформенные штаны, две пятнистые майки и тёмно-серый свитер с кожаными нашивками на плечах и локтях. — Пошли в машину. Илли, ты переодевайся не спеша, но постарайся побыстрее, ладно? Вот рюкзачок…
Мотор Порох не заглушал, грузовик стоял, тихонько пофыркивая. Лимон, как бы проснувшись, оглядел кузов, вернулся на кухню, достал из ящика два лохматых коврика и бросил их — один поверх засохших кровавых луж, другой — на штабель коробок с патронами. Забрался и сел, поставив автомат между колен. Тут же к нему подсел Порох.
Некоторое время они молчали.
— А вдруг так везде? — спросил Порох.
— Наверное, — сказал Лимон. — Просто… по-другому я не понимаю. Если бы только у нас — уже были бы спасатели, армия…
— Значит, всё?
— Похоже на то.
Помолчали.
— Я дурак был, — сказал Порох. — Всё мечтал о том, как было бы здорово, чтобы все на свете взяли и исчезли. И я — один…
— Так плохо было?
— Да не то чтобы плохо… Не знаю, как сказать. Не по-моему. Всё, что ни делалось — делалось не по-моему. Вот я и намечтался…
— Да брось ты.
— Ну, почему? Помнишь, проповедник приезжал… как его?.. Забыл. Ну, в общем…
— Да помню. Только не верю я во всю эту шелуху.
— Да и я тоже не верю. Другое дело, что нельзя придумать того, чего на свете быть не может. Наоборот может быть, а чтобы так — нет.
— Скажешь тоже. Вот я сколько раз придумывал, что могу летать. Даже без крыльев — так, раскинул руки и полетел. Ну, и?..
— Горцы могли.
— Сказки.
— Не сказки. В школьной фильмотеке есть вполне себе документальное кино…
— Кино — это…
Вышла Илли, переодетая, с рюкзаком на плече.
— Правильная девчонка, — сказал Порох. — Надёжная.
Он перекинул ноги через передний борт и сразу оказался на водительском месте.
— Куда теперь, командир?
Илли забралась в кузов.
— Две точки, Лей. Штаб гарнизона — просто для очистки совести. А потом — продуктовый склад. Надо в лагерь завезти… ну, сколько сможем.
Порох кивнул, не оборачиваясь.
И тут Лимону показалось, что он слышит какой-то невозможный здесь звук!
— Ребята, тихо, — сказал он. — Порох, заглуши мотор.
Тот послушно повернул ключ.
Сначала казалось, что это шумит в ушах. Но потом Лимон разобрал: «…я вышел, и дверь затворилась за мною, и скрип половиц был отчётлив и тих…»
Эту пластинку он узнал бы и будучи разбуженным посреди сна: «Голубая чаша» Игне Балло, соседка тётушка Яни крутила её хотя бы раз в декаду; вы ничего не понимаете в высокой поэзии, говорила она, а ведь потом мы будем гордиться: с этим мальчиком мы жили в одно время и в одном городке… Игне окончил Вторую гимназию и уехал в столицу, и с пор о нём было мало что известно; вроде бы поёт то ли в клубе, то ли в ресторане…
Дверь в квартиру тётушки Яни была приоткрыта, Лимон вбежал — и остановился. Автоматический проигрыватель своим суставчатым рычагом только что приподнял пластинку, перевернул и положил на карусель; раздалось несколько щелчков, карусель закрутилась, коромысло звукоснимателя приподнялось, сдвинулось, опустило иглу на край пластинки…
Шорох. Молчание. Потом начальные аккорды. Лимон знал, что сейчас будут «Горы зовут», а потом — «Два глотка чистой воды». Он волей-неволей уже всё помнил наизусть.
Проигрыватель стоял на массивной тумбочке возле дивана. На диване лежала тётушка Яни, уронив руку вниз так, как её ни за что не уронит живой. А на груди тёти Яни лежала, свернувшись, кошка Можа. Глаза её были открыты, сухи, мутны и неподвижны.
Лимона вдруг охватило холодом, по всему телу пошла «гусиная кожа», а потом хлынул пот. Он попятился, что-то зацепил прикладом — рухнуло с грохотом и звоном, — повернулся и бросился бежать. Несколько секунд выпало из его жизни. Как-то сразу он оказался около машины, вцепившийся до синевы на костяшках в поручень и изо всех сил машину трясущий; и ещё он видел бледное круглое пятно с тёмными пятнами там, где должно было быть лицо Пороха, и слышал, как Илли говорит сверху: ну, тихо, тихо, не надо, хватит…
Он сглотнул, сказал: уже всё, уже всё, — и полез в кузов. Но потом его долго ещё время от времени сотрясал озноб.
До Треугольной площади (старые люди по-прежнему называли её Императорской), где стояли здания штаба, почты и полицейского управления, было две минуты езды. Лимон чувствовал, что опять тупеет, становится как дерево или кирпич… оно и к лучшему, но всё же…
Пахло горелым. Сильно пахло. Какой-то пластмассой, что ли…
Грузовичок свернул к штабу, и стало понятно, откуда гарь. Над всеми окнами второго этажа — и над некоторыми первого — штукатурка была покрыта полосами жирной копоти; стёкла полопались и усеяли тротуар. Никто не пытался ни тушить пожар, ни что-то выносить из горящего здания…
— Едем дальше? — глухо спросил Порох.
— Да. Ты ведь знаешь, где склады?
— Кто не знает…
Все офицерские семьи получали доппаёк. Когда отцы были на рубежах, к раздаточной ходили матери и дети.
Ворота склада стояли приоткрытыми, и Лимон похлопал Пороха по плечу: стой. Сам спрыгнул, снял автомат с предохранителя, медленно подкрался вдоль забора к щели — и быстро заглянул во двор.
Никого.
Он скользнул за ворота, замер, огляделся, прислушался. Тревожил какой-то непонятный гул. Потом Лимон сообразил: это работает компрессор холодного склада. Но если работает компрессор, то и ворота должны открываться…
Открываются они вот оттуда, из проходной.
Наверняка там опять мёртвые…
Он подумал об этом почти равнодушно.
Но проходная была пуста. Что-то здесь произошло: турникет снесён, стекло в будочке охранника разбито. А, и вот ещё что: тот, кто проломился сквозь турникет, снёс по дороге и коробку рубильника, открывающего и закрывающего ворота. Она валялась отдельно, а из стенки опасно торчали оголённые концы проводов.
Лимон вернулся во двор. Попытался сдвинуть створку ворот — разумеется, без толку. Подошёл Порох. Молча осмотрелся. Сказал:
— Подсади.
Лимон помог ему забраться на крышу проходной. Напомнил:
— Там всё под током.
— Ага, — сказал Порох. — Я в мотор не полезу…
Он снял и сбросил на землю какой-то кожух, повозился немного, сказал:
— Попробуй двинуть.
Лимон налёг на ворота. Створка с трудом, но покатилась. Он откатил её ровно настолько, чтобы проехал их грузовичок.
Порох, зацепившись за край крыши, спустился; сказал: «У отца в мастерских такая же механика», — и, вытирая руки, пошёл к машине. Загнал её во двор. Лимон задвинул створку ворот. И подумал, что прежде надо было бы посмотреть, открыты ли сами хранилища.
Ворона…
Всего хранилищ было четыре: два вещевых и два продовольственных. Закрыты, разумеется, были все, но лишь дверь холодного склада запиралась на врезной замок, на остальных же висели старинные петельные — ещё, наверное, времён Лухты Благоуспешного — винтовые запоры с бронзовыми львиными мордами на фасадных крышках. Порох посмотрел на один такой, посвистывая, потом подогнал машину задом, достал трос, накинул одну петлю на замок, другую — на буксирный крюк, сказал: отошли, — и с первой же попытки замок сорвал.
Штабеля мешков и ящиков; стеллажи с коробками и банками.
Лимон нашёл выключатель. Лампы загорелись, но красноватым неровным мерцающим светом.
— Илли, оставайся снаружи, — сказал Лимон. — А мы пойдём посмотрим…
— Что ищем? — спросил Порох.
— Рационы для высокогорья, — сказал Лимон. — Такие, с оранжевой полоской. И прессованное мясо. И соль.
— Соль-то… — начал Порох — и понял, что хочет сказать глупость. — Конечно, соль. Соль, спички, керосин…
— Вот они, — сказал Лимон. — Вижу.
Упаковки были тяжеленные, из толстого провощённого картона. Тридцать рационов в каждой упаковке — из расчёта на секцию на десять дней. Таскали вдвоём, забрасывали в кузов, там Илли отволакивала упаковку подальше, освобождая место. Потом Порох забрался в кузов, и они с Илли начали составлять упаковки штабелем по борту, — а Лимон пошёл искать прессованное мясо. Он помнил эти алюминиевые прямоугольные пятикилограммовые банки, похожие на медицинские стерилизаторы. В отличие от простой тушёнки это мясо трудно есть просто так ложкой из банки; требуется как-то выковырять обёрнутый пергаментной бумагой кубик размером с четвертушку хлеба (их в банке две дюжины) и порезать его ломтями; но зато и открытая, такая банка может потом стоять на жаре дней десять не портясь, а чтобы наесться, нужно ломтика два, от силы три…
Вот они. Хорошо, что внизу.
Он хотел взять две банки, но это было неудобно, поэтому пришлось ограничиться одной. Зато по пути он заметил полезную вещь, которая пока что не попалась на глаза: небольшая складская тележка. Её не могло тут не быть, просто… ну, не подумали. Тележка была заставлена коробками с маслом. Масло тоже надо взять, подумал Лимон мимоходом.
Он вышел и увидел, что Илли и Порох не работают, а куда-то напряжённо смотрят. А потом Порох медленно потянул с плеча автомат…
Лимон сам не понял, как оказался в кузове.
— Что?.. — почти беззвучно спросил он.
— Там кто-то есть, — не оборачиваясь, сказала Илли — так же беззвучно. — Вон — жёлтая крыша…
— Вижу, — сказал Лимон. — Где же бинокль? Был ведь бинокль…
Порох перегнулся в кабину и выудил его.
Руки Лимона тряслись, он с этим ничего не мог поделать и даже перестал стесняться. Ну, трясутся. У кого бы не тряслись?.. Трудно было наводить резкость.
На жёлтой крыше распласталась чёрная обезьяна. Обычная чёрная обезьяна, можно сказать, ближайший родственник человека, как раз в этом году эволюционную теорию проходили… только она была раза в три больше обычной. Ну, не в три… но намного больше.
И никогда они в город не то что не заходили, но и не приближались, жили в своих горных лесах, мы их не трогали, они нас не трогали…
— Следи, — сказал Лимон Илли и передал ей бинокль. — Порох, давай заканчиваем погрузку и сматываемся.
— Ты только обезьяну увидел? — спросил Порох.
— Ну.
— Там дальше… он на этой обезьяне сидел, потом слез…
Лимон снова приник к биноклю. Но больше никого не увидел.
— Кто слез?
— Как будто маленький такой человечек. Только голова огромная. Весь в ремнях…
— Тебе померещилось.
— Да хотелось бы… Ладно, надо заканчивать, ты прав, командир.
Они забросили в кузов коробки с маслом и пошли за консервами.
Лимон сначала высунулся на улицу сам, осмотрелся — никого. Чёрная обезьяна по-прежнему распласталась на крыше, но вроде бы не обращала на него никакого внимания. Тогда Лимон откатил створку ворот, выпустил грузовичок, закатил створку обратно и пожалел, что её никак нельзя заклинить. Вернее, нельзя надёжно заклинить. Кое-как — можно, но это не выход.
Илли теперь сидела в кабине, Лимон залез в переполненный кузов, встал на колени на штабель коробок, покрытых толстой чёрной плёнкой, опёрся на дугу безопасности так, чтобы автомат удобно было держать в обеих руках, подумал: ничего не забыли? Вроде бы ничего…
— Той же дорогой? — спросил Порох.
— А ты знаешь другую?
— Мимо гимназии, по набережной.
— Ну, давай.
Там был дом Пороха. Лимон, кажется, понимал: Лей не хотел заходить внутрь, но не мог на него не посмотреть — может быть, в последний раз. И потом: а вдруг чудо?..
На улице, ведущей к набережной, стояли несколько очень старых купеческих домов; когда-то эта сторона была не военной, а купеческой; после войны товарный двор, например, почти без переделок приспособили под казармы горной стражи. Вот эти дома сохранились тоже, только там не жили: в одном были редакции обеих городских газет, в другом — телестудия, в третьем — профсоюз солекопов (через речку от Шахт и довольно далеко от моста — видимо, не очень ладили солекопы со своими лучшими представителями…); а в двух домах у самой реки размещались какие-то секретные службы: дома эти были обнесены с трёх сторон новыми высокими заборами с колючкой поверху, нижние окна были зарешёчены, а окна верхних этажей прикрывали стальные жалюзи. Входы охраняли суровые неразговорчивые гвардейцы…
Похоже, что и в этих домах что-то жгли, причём совсем недавно, и жгли не бумаги: воняло горелым мясом… Двери того дома, что слева, были распахнуты настежь, и Лимону показалось, что внутри он заметил странное шевеление — но машина катилась довольно быстро, а у него не было ни малейшего желания тормозить, возвращаться, идти что-то выяснять… Опять накатывала тоска и апатия.
Уже никогда ничего не будет так, как раньше. Никогда и ничего.
Война? Или что-то хуже войны?
Он произнёс эти слова про себя и ужаснулся, потому что каким-то чутьём постиг — именно хуже войны. То, про что говорил дед Костыля… то, от чего они спасли нас — пусть самой страшной ценой… так вот оно — прорвалось. Откуда-то прорвалось. Не из Кидона — того давно нет, радиоактивная пустыня там…
Потом вдруг машина остановилась — напротив выходившего на набережную переулка Незабвенных. Лимон вскинулся — но всё вокруг было тихо. Илли сидела прямо и неподвижно, вцепившись в штурманскую панель. Порох как-то странно, неловко, боком сполз с водительского сиденья и так же боком, глядя куда-то совсем в другую сторону, сделал несколько шагов по тротуару к угловому дому. Там была старая кондитерская лавочка «Дворец-леденец», в ней вечно толклись первоклашки и девочки постарше. Витрина у неё была уникальная — из толстого, цилиндрически выгнутого голубоватого стекла. Говорили, что этой витрине сто лет. Или больше.
Порох подошёл к витрине, размахнулся — и ударил в стекло прикладом автомата. Раздался глухой удар, а потом звук, как будто со стола падают и разбиваются один за другим тонкие бокалы. По стеклу поползли трещины — и вдруг оно всё разом стало матовым, совсем непрозрачным, миг пробыло таким… и обрушилось ледяным водопадом. Порох отряхнул с себя пыль, перегнулся внутрь витрины и выволок огромную стеклянную бадью, доверху полную самых разных конфет в блестящих обёртках. Сел на тротуар, поставил бадью между ног. Медленно развернул одну, самую большую, конфету. Под обёрткой была другая. Под той — третья. Потом он достал наконец пастилку — размером со школьный пенал. Цвета она была какого-то нехорошего — розовато-серого. Порох попытался её надкусить — с одной стороны, с другой. Поднёс к глазам. Отбросил. Достал следующую. Та была совершенно чёрная и точно так же не откусывалась. Третья… четвёртая…
Лимон выбрался из кузова. Тело ныло, не хотело двигаться, он сказал: надо. Волоча ноги, подошёл к Пороху. Тот обхватил бадью двумя руками, замотал головой.
— Ты что, друг? — спросил Лимон. — Думаешь, я это у тебя отобрать хочу?
Порох замотал головой ещё сильнее.
— Зачем? — спросил Лимон.
Порох помолчал. Наклонил голову, почти засунув лицо в конфеты.
— Знаешь, — сказал он глухо. — Всю жизнь мечтал…
И вдруг заплакал.
Пришлось заночевать. Пороха развезло просто в кисель, он ничего не мог и мало что понимал. Лимон и Илли кое-как, отбирая друг у друга руль, сумели стронуть грузовичок с места и даже не разбили его по пути к гимназии. А также умудрились не разбить, закатывая в гараж — благо, тот был пуст, а Лимон знал, как открывается тяжёлая дверь.
Интересно, что и учебного бронетранспортёра не оказалось на месте… но Лимон отметил это вскользь и постарался поскорее забыть: мозг уже не выдерживал. Хотелось упасть и зарыться.
Держа что-то бормочущего Пороха с двух сторон, поднялись на третий этаж и свернули налево, в мужские дортуары. Там жили те, кого родители не могли забирать домой, и сироты. Сироты вообще существовали на полном пансионе. Но и тут имел место непонятный разнобой: Костыля, который подолгу жил один, в дортуары не селили, а Маркиз койку имел, хотя и жил по преимуществу у тётки, сестры его покойной матери.
Дортуары от остальной гимназии отделяла фанерная стенка и дверь из рифлёного стекла — то есть преграда, в сущности, символическая. Но и её не пришлось преодолевать: замок не был заперт.
В комнатку Маркиза и зашли — она была первая по коридору, самая маленькая, на одну койку, и здесь, бывало, велись долгие и умные беседы — разумеется, до ужина, после которого посторонние подлежали изгнанию. Потом Лимон быстро пробежал по остальным комнаткам — даже не в надежде найти живого или из опасения соседства с мертвецами, а просто так, чтобы не оставлять в тылу. Всё было открыто, убрано и голо — как и полагалось в самом начале вакаций. В торце коридора находилась служебная комната, единственная запертая из всех — и Лимон, уже без всяких колебаний, откинул штык-нож, подцепил им хлипкую задвижку и сорвал её вместе с замочком. Там были одеяла, простыни, полотенца — он взял целый ворох и вернулся.
Порох ничком лежал на голом матраце, обеими руками закрыв голову. Лимон первым делом подошёл к окну и опустил светозащитную штору, потом накинул на Пороха два одеяла, повесил на спинку кровати полотенце и поманил Илли за собой. Они вышли и притворили дверь, оставив небольшую щель.
— Наверное, надо бы караулы расписать, — сказал он. — Но я не могу. Я сейчас сдохну. Ты, по-моему, тоже. И обязательно что-то съесть…
Илли замотала головой.
— Тогда спать. Выбирай комнату, проверь окно, чем-нибудь подопри дверь. Спинка стула как раз вровень с ручкой… Туалет вон там, вода ещё течёт. Иди первой.
Сам он запер на защёлку входную дверь (ту самую, символическую), положил под неё одно свёрнутое одеяло, снял жилет, сложил пополам и пополам, лёг, примеряясь… и вдруг всё погасло. Не сразу, но очень быстро. Как будто кто-то пробежал пальцами по тумблерам…
Ночью ничего не случилось.
Наутро Порох был вроде бы обычным, только молчал и смотрел всё время вниз. Илли тоже была задумчива. Лимону же почему-то хотелось говорить, рассказать свои сны, их было много — и все безумные. Но он чувствовал, что рассказы его будут никому не интересны, да и ему самому они были бы не интересны при других обстоятельствах; просто пробивало на словесный понос. После того, как он едва не утонул, его с полгода тянуло на такого рода болтовню — надо было поделиться со всеми своими тонкими переживаниями. Но словами они не передавались, вернее, передавались неправильно и скучно…
День обещал быть прохладным и, может быть, даже дождливым.
Из города выехали без происшествий. Только один раз Лимон заметил в переулке большой серый автобус — кажется, из тех, которые возили солекопов на шахты. Что он делал на этом берегу?.. Но хуже того: ему показалось, что за стёклами, почему-то запотевшими, виднеются неподвижные силуэты.
Лимон успел промолчать. Надо было ехать в лагерь. В конце концов, разведчиков там ждали…
Когда проехали поворот к башне, Порох снизил скорость и стал неотрывно смотреть на левую обочину.
— Не отвлекайся, — сказал Лимон.
Порох сделал головой движение, будто отмахивается от назойливой мухи.
— Я смотрю внимательно, — сказал Лимон. — И Илли будет смотреть. Илли, ты направо, я налево. А ты прямо.
Порох ничего не сказал. Проехали километров пять.
— Вот он, — сказала Илли.
— Не может быть, — сказал Лимон.
Порох тормознул резко, и Лимон, не удержавшись, больно ударился грудью о дугу безопасности. Что-то глухо грохнуло под плёнкой.
Этого действительно не могло быть. Голый красный человек, который вчера умер буквально на руках Лимона вот тут, на левой обочине дороги, сегодня лежал на пригорке метрах в пятидесяти справа от дороги — лежал ничком, в позе человека, внезапно уставшего ползти.
— Я его сегодня всю ночь… — пробормотал Порох. — Я посмотрю, командир. Не слезай.
— Илли… — начал Лимон, но Порох прервал:
— Нет. Я один.
Он выбрался из кабины и как-то неуверенно, пошатываясь, двинулся через пустошь. Когда он отошёл метров на двадцать, на Лимона обрушилось вчерашнее: вот так же идущий Костыль…
— Подожди, — крикнул — хотел крикнуть, а на самом деле просипел, горло сдавило, Лимон. — Постой!
Он спрыгнул с борта — вдруг отдалось в разбитой ступне, а он про неё уже и забыл, — и бегом похромал к Пороху.
— Ты зачем?.. — обернулся тот.
— Так надо, — сказал Лимон уверенно. — Пошли. Всё равно ведь его в машину тащить…
Это был несомненно тот самый человек — только живой. И кожа его, вчера казавшаяся тоненькой прозрачной кожицей, вроде бы побледнела за ночь и стала толще. И ещё он дышал. Он ни на что не реагировал, но он дышал, хотя и очень часто, как дышат больные или запалённые бегом.
— Под руки? — спросил Лимон.
— Ну да, наверное… — неуверенно сказал Порох.
Они подхватили красного человека под локти и под мышки и поволокли к машине. Под конец Лимону казалось, что он пытается помочь им, перебирая ногами.
Они рухнули все трое в мелкий кювет.
— Тяжёлый, — выдохнул Порох.
— Так точно, тяжёлый кабан, вашсокородь, — подхватил анекдот Лимон. Пот заливал глаза. — Я вот думаю, в кабину посадим? Не заволочь нам его в кузов…
Порох молчал. Кажется, его передёрнуло.
Лимон вспомнил.
— Ты говоришь, он ночью за тобой гонялся?
— Не совсем… Я вспомнил, кто это.
— То есть?
— Это Поль.
— Какой Поль?
— Никогда не слышал?
— Не припоминаю.
— Ну да, вы же приехатые… И про дока Моорса никогда не слышал?
— Наверное, нет.
— Необразован ты, командир, как горный кабан. Ладно, подробно я тебе всё это потом в лагере расскажу… Поль, вот этот вот… его вообще дядька Чак нашёл и спас — когда уже? Лет пятнадцать назад… В общем, когда гимназию заканчивал. Только он во Второй учился, в Серой. А док Моорс… он был джакнутый на всю голову — извини, Илли, — но совершенно гениальный. Его потом куда-то в Столицу забрали, и больше о нём не слыхал никто…
— Ты начал про Поля.
— Ну да. Поль — он такой человек… странный. Сгорел однажды — ну, до костей. А потом, поверишь, только шрамы, и то если присматриваться. Док его в «Горном озере» держал, в подвалах. Исследовал. И, в общем… не знаю, как сказать. Из крови его лекарство делал — чтобы и от всех болезней, и вот так же заживало, как на кошке…
— Сделал?
— Что-то сделал. Только так и не выяснили, действует оно или нет. Там… ну, в общем, спалили его лабораторию к демонам, а самого дока только гвардейцы и спасли, так вот получилось. Нет, это надо подробно рассказывать, давай — попозже. Кстати, ещё Маркиз должен эту историю хорошо знать…
— …и он сможет рассказать, да, — подхватил Лимон. — Ладно, посадим мужика в машину, укроем… Поль! — крикнул он буквально в ухо обгоревшему. — Поль, вы слышите меня?
И красный человек медленно и осторожно, словно каждое движение вызывало у него нестерпимую боль (почему «словно»? — наверняка вызывало), кивнул.
Теперь поехали совсем медленно, чтобы трясло поменьше, но буквально через десять минут остановились: по дороге навстречу шли группы и группки людей, Лимон тут же навёл бинокль: это были свои, из лагеря. Вот вожатый Дачу Трам в окружении девчонок. А вот Шило и Маркиз. Ведут, подхватив с двух сторон… кого же это? Ничего себе: Сапога…
«Как я провёл лето» соченение
Соченение № 6 из 12
Я пешу вечером. Дома. Дом пустой. В нем нет не жывых не мертвых. Горит свет, но очень тускло. В окно виден пожар где-то далеко, я думаю это на станции, но не на самой, а где ихние мастерские. Со мной Йо Денци и Шиху Ремис, и скоро должны прийдти Окад Борка, Тойлу Детре и Эмин Цезука, ребята из нашего и «зелёного» класса. Я пригласил их ночевать потому что так лучше. И у нас ещё есть еда. Отец всегда говорил что нужно дома держать много припасов, потому что война может начаться в любой момент. Я надеюсь, что они с мамой живы и скоро нас спасут.
Когда мы шли в город из лагеря, мы встретили Джедо Шанье, Лея Тюнрике и Илли, фамилию её я забыл, она не из нашей школы. Но она очень храбрая девчонка. Они уехали вчера из лагеря в город за помощью, а когда мы их встретили, они сказали что город пустой и что скорее всего все умерли не известно отчего. С ними был полуживой человек, как будто обвареный кипетком. Лей сказал, что это наверное Поль. Но я Поля видел в прошлом году и он совсем непохож. Ничего не могу сказать.
Я не верю что в городе все умерли, потому-что ничем не пахнет. Если умерли то прошло уже два дня, я помню как два дня не работал холодильник и как пахло когда его открыли. Случилось что-то другое, чего мы пока не знаем. Наверное это похоже на того лося, которого видел Джедо, и ещё Джедо и Лей говорили что в городе на крыше видели огромную чёрную обезьяну с карликом на спине. Мне кажется это все просшествия одного ряда. И они как-то связаны с Областью отклонений что в долине Зартак.
Но все подумали что, скорее всего, люди умерли и побежали в город бегом, и многие плакали. Зря Джедо сказал это. Хотя я его не веню, командир должен быть исключительно и всегда честным, как горский судья. Их если уличат в слове неправды, сразу язык обрезают и изгоняют из племени. И они тогда уходят высоко в горы или бросаются в пропасть.
Командир не стал возвращаться в город а сказал, что они тогда уходят все и ещё с братом в лесной домик Пороха. С ним поехали ещё Зее Фахт и Гас Кер-Керту, мы их приняли в нашу разведгруппу, а в городе у них сейчас никого не было, родители Гаса уехали на юг с подвижным сан-отрядом в тот же день, когда мы только приехали в лагерь, а мать Зее была воспитательницей в нашем лагере и ищчезла, и теперь Зее собиралась её искать.
Я сижу, и думаю, как нам жыть дальше. Надо ли просто ждать спасателей или нужно начать устанавливать правильную жызнь? Я думаю припасов хватит надолго, если не кончится электричество, но Джедо сказал что видел, что из города уезжали фермерские грузовики полные награбленных вещей. Значит они ещё приедут за нашими запасами, тогда надо устанавливать оборону города, а это очень трудно, потому что у нас ничего нет и мало понастоящему обученых бойцов.
Я ходил смотреть баррикаду у которой погиб Кий. Можно попробовать перекрыть дороги, но совсем не получится перекрыть пешие пути. Или всем уйти на левый берег. Наверное так будет проще.
Конец сочинения № 6.
Прошло декады две. Лимон не был уверен в точности этого срока, поскольку в самом начале никто не догадался вести календарь, а потом, когда какая-то дата зачем-то понадобилась, подсчитать дни не смогли — все называли разные цифры, расходясь как минимум на день в ту или другую сторону. Лимон взял среднее и своим приказом назначил текущим днём.
В конце концов, не это было самым важным…
Дом Пороха имел одно чудесное свойство: его почти нельзя было найти. То есть — стоя в трёх шагах на тропе и глядя на него в упор, ты всё равно видел только поросшие плющом деревья, кусты, вывороченные корни давно упавших великанов… Порох говорил, что ничего специально не делал, так само получилось. Просил однако, чтобы не протаптывали дорожек, ходили каждый раз разными путями.
Основой дома, его главной стеной и потолочной балкой, было старое огромное синедрево, поваленное ураганом. Слой почвы здесь (да и вообще везде, где росли синедрева) был довольно тонкий, корни раскидывались широко и крепко вцеплялись в камни — и если уж такое дерево падало, то вырывало корнями всю землю до камней. Получалось стоящее на ребре здоровенное колесо, и когда дожди смывали почву, выходило что-то очень похожее на кидонский знак. Поэтому, наверное, и название «синедрево»: в древности Кидон назывался Царство Синь, отсюда и Синий союз… — а больше в синедреве ничего синего не было: листья очень даже зелёные, широкие, кожистые.
«Кидонский знак», использованный Порохом, был громаден: метров десять в поперечнике. А поскольку упало дерево на рощицу тонких диких яблонь, Пороху осталось только притянуть верхушки нескольких деревцев к висящему над землёй стволу, уложить поверх них непромокаемую прозрачную плёнку, прижать её ещё несколькими деревцами, пустить по ним хмель и плющ — а потом под образовавшимся шатром выкорчевать ненужные яблоньки и сделать плетёный пол.
Помещение получилось высоким, больше трёх метров, и просторным. Дождь туда не попадал, ветер не просвистывал, на случай внезапных холодов стояла армейская печь-излучатель. Ещё здесь было четыре снарядных ящика в качестве сундуков, сколоченный из досок стол, такой же шкаф без дверок, задёрнутый куском плащ-палатки, козлы для гамака… Практически в этом же шатре располагался погреб — его, конечно, Порох рыл не в одиночку, отец помогал, — а немного дальше — такая же малозаметная уборная. В общем, мечта партизана…
Труднее всего оказалось спрятать грузовик; единственное подходящее место нашлось метрах в пятистах от дома, под таким же, только поменьше, упавшим деревом. Лимон надеялся, что простая маскировочная сеть будет достаточным укрытием.
…И, само собой разумеется, многого не взяли. На чём спать, к примеру. Ну хорошо, девчонкам отдали оба имевшихся в доме гамака и оба одеяла; для парней были старые плащ-палатки, ещё более старые шинели и полушубки, много термоизолирующей плёнки… в общем, и замёрзнуть нельзя, и отдохнуть толком не удаётся; тем более, что в шинелях до поры до времени скрывались блохи…
Выручил, как обычно, «Спутник разведчика»: Лимон вспомнил, что из плащ-палатки и двух-трёх слоёв плёнки можно сделать отличный спальный мешок, что сухой древесный мох — но не чёрный, а пёстрый, с пятнами табачного цвета, — во-первых, мягок и не уминается, а во-вторых, отгоняет вредных насекомых; что ложиться в верхней одежде и обуви нельзя (то есть можно, но только в исключительных случаях, когда есть риск внезапного появления противника), потому что в конечностях нарушается кровообращение, что ведёт к преждевременной усталости личного состава… Короче, вторую ночь провели уже сносно, а третью (когда набросали мха почти по колено) — так просто с комфортом.
Недалеко протекал чистый ручей; шагах в двухстах от дома образовалась естественная запруда. Мыться целиком там было, естественно, занятием для особо закалённых (Лимон знал одного такого — и это был, как ни странно, Маркиз), но рядом имелась очень удобная площадка для костра. Посовещавшись, решили, что готовить лучше здесь, и здесь же греть воду — дров вокруг много, и по котелку на брата или сестру всегда можно сварганить. Быстро поставили кабинку для мытья: пять шестов, на которые наброшена чёрная плёнка. Там, глядишь, и баню построим, как у горцев, подумал Лимон; а кто нам запретит?..
Больше всего мешали жить перепады настроения и приступы почти физической слабости, которая не была слабостью на самом деле, а скорее отвращением организма к любой деятельности. Именно организма, не сознания, это Лимон понял довольно быстро. Он хотел, искренне хотел что-то делать, но, массаракш, как же невмоготу было себя поднять и повести! А ночью всем было трудно уснуть от сосущей, жуткой тоски; Шило искусал себе руки в кровь, пытаясь не издавать звуков; Лимон делал вид, что ничего не замечает. Пороха днём хватало когда на полчаса деятельности, когда на час; потом ему нужно было спрятаться от всех; а ночью он метался и плакал. Гас пытался по мере ума веселить народ, но скорее досаждал. Девчонки держались лучше ребят, но постоянно цапались между собой и потом ревели где-нибудь в зарослях.
Лимон сначала боялся, что с Полем будет много возни, даже не как с матерью тогда, а как с прошлом году с сестрой тётушки Яни, которая полгода умирала от опухоли мозга. Тогда тёте Яни многие помогали, потому что сестра совершенно ничего не понимала и не могла себя обихаживать, пачкала постель — ну, и тому подобное. Однако Поль оказался не таким. То есть он тоже ничего не понимал и спал сутки напролёт, раза два просыпаясь, чтобы попить воды. Он ничего не ел; Лимон первое время всё пытался его накормить, но Поль сжимал зубы. Было похоже, что он закукливается наподобие гусеницы. Кожа его стала бледно-коричневой и совершенно сухой, как обёрточная бумага. И пахло от него… Лимон не мог точно определить этот полузнакомый запах, но, во всяком случае, это не был запах больного человека — а скорее каких-то засохших растений, кожи, табака, старых газет… в общем, чего-то такого, не противного.
Ночью, когда становилось тихо, казалось, что Поль шуршит…
На первую охоту Порох отправился дней через семь после заселения, взяв с собой Шило (Лимон тихо попросил его об этом; Шилу надо было как-то переключиться). Они проходили недолго, вернулись с двумя толстыми кроликами. Выстрелов Лимон не слышал. Зее кроликов ловко ободрала и выпотрошила, потом они с Илли поссорились из-за того, как их готовить, потом помирились. Приготовили просто в котле, с травами и зелёной смородиной. Оказалось очень вкусно.
Мука была, но никто не знал, как печь хлеб. Поэтому делали пресные лепёшки. Они очень быстро высыхали.
Гас и Зее, как выяснилось, были двоюродными братом и сестрой, однако до сих пор общались мало: что-то их семьи между собой не поделили. Интересно, что друг на друга они совсем не походили: светло-рыжая Зее с узкой треугольной мордочкой, глазами слегка навыкате и губками в трубочку, худощавая и очень вёрткая — и Гас, темноволосый, с тяжёлым подбородком, глазами, почти не видимыми из глазниц, густобровый, тяжёлый, широкоплечий, сильный — почти как Порох, — но, в отличие от размашистого Пороха, медленный и осторожный — как будто его растили в тесной комнате среди хрустальных ваз и ломких падающих статуй (почему такая картина пришла Лимону в голову, он и сам не мог понять; впрочем, его донимали вообще какие-то необъяснимо сумбурные сумасшедшие сны, полные странных предметов и обстоятельств).
Чтобы не впасть в окончательную хандру, Лимон, когда мог, занимался обустройством быта личного состава. Сделал девчонкам выгородку, натаскал мха, сколотил из брёвнышек и множества тонких жердей стол и скамейки около кострища, само кострище превратил в очаг… Заготовил кучу дров. Иногда за работой удавалось забыться.
Примерно на пятнадцатый день Поль встал.
Как раз говорили про него. Был вечер, канун ночи. Из осторожности, да и из экономии тоже, жгли только одну свечку, поставленную на пол в середине большой «комнаты». Вокруг свечки и сидели — кто обхватив колени руками, кто полулёжа, опершись на локоть. В лесу орали какие-то птицы, которых не мог опознать даже Порох. Один раз вдалеке слышен был будто бы шум газующей машины, но он быстро прекратился: то ли мотор заглох, то ли машина развернулась и уехала.
— Я там мостик разобрал, если что, — сказал Порох. — Несколько досок с настила. Не проедут.
— Какой мостик? — не понял Лимон. Он не помнил никакого мостика.
— Канава дренажная, через неё мостик, — пояснил Порох. — С километр отсюда. Маленький мостик, его и не видно почти.
— Я видел, — сказал Шило. — Я ещё подумал тогда, что надо бы разобрать. И забыл.
— Я про Поля ещё вот что вспомнил, — сказал Порох. — Дядя Чаки рассказывал. Что у него ружьё было совершенно необыкновенное…
— Кто-то идёт, — сказала Зее.
Шило тут же дунул на свечку. Стало темно.
— Да никого… — шёпотом начала было Илли, но в этот момент за стеной громко хрустнула сухая ветка, проворчала собака, и чей-то незнакомый сиплый голос произнёс:
— Ну, понагородили, джакч. Спокойно, Илир, спокойно. Эй, люди, где тут у вас вход?
— Сейчас выйду, встречу, — громко сказал Лимон, встал, громко передёрнул затвор «графа». Держа пистолет в опущенной вдоль тела руке, по памяти двинулся к выходу. Он слышал, как дослали патроны в свои автоматы Порох, Гас и Илли. Зее к огнестрельному оружию относилась с непонятным презрением, предпочитая пистолету нож, а автомату — лук и стрелы. — Осветите себя. И говорите что-нибудь, чтобы я шёл на голос…
— Звуки рога
Заставили вздрогнуть
Тех, кто в лачугах не спал.
Незнакомец прекрасный
На коне прискакал,
И вот он увидел
Незнакомку прекрасную,
На коня посадил ее
И умчался с ней прочь…
И в этот момент Лимон услышал, как от тихого ложа Поля раздался шелест, треск, частое свистящее дыхание. Но сейчас было не до Поля…
— Они бежали в мрачные дали
Туда, за озеро, над которым дрожали
Зарева,
Ночь,
Плакучие ивы.
Они бежали
Через долины, поля и лесные кущи.
Но мог ли ты знать о своей легенде грядущей,
Таинственный похититель принцессы?
И плачет во мне
Вся печаль и усталость
Теней минувшего, странных теней…
А потом в темноте вспыхнул голубоватый рассеянный свет универсального фонаря, и Лимон увидел, что совсем близко перед ним стоит невысокий человек в мешковатой охотничьей одежде и противомоскитной маске; правой рукой он придерживал за загривок громадного грязно-белого пса с чёрными «очками» вокруг глаз. Что-то в фигуре человека было странным и очень знакомым, но Лимон только через секунду понял, что именно странно (голову человек держал очень криво, так что одно плечо у него получалось намного шире другого) — и кто перед ним.
Это был Тим-Гар Рашку, отставной дозер, то есть, извините, штаб-бригадир Гвардии и в прошлом окружной особоуполномоченный Департамента Общественного Здоровья… Говорят, раньше им пугали детей, но Лимон помнил его просто как желчного старика, живущего где-то за городом. Иногда он встречал его в кино. Господин Рашку очень любил кино. И в магазине «У Пёстрого». Там бывший особоуполномоченный покупал чёрную настойку горного барбариса. В больших количествах. У него болела печень. Он загружал бутылками коляску старого армейского «барсука» и уезжал с оглушительным треском, оставляя за собой синий выхлоп скверного бензина. Говорили, что и бензин он гонит сам, добывая нефть из заброшенного хранилища, и разводит чудовищных лесных собак…
Всё это вспомнилось Лимону за какой-то миг, а потом он поставил пистолет на предохранитель и сунул его за пояс.
— Пойдёмте, господин Рашку, — сказал Лимон. — Ребята, свои! Только собаку тут оставьте…
— Это не собака, — сказал Рашку. — Не совсем собака. Мой друг Поль с вами?
— Да. Только… Посветите, пожалуйста, под ноги. Он живой, но без сознания…
— Он совсем не похож на меня.
Никогда в его комнате спящей
Неведомое над изголовьем его не склонялось
И не касалось губами
Его горячего лба,
— продолжал Рашку, когда они огибали дом и приближались ко входу.
— Что это за стихи? — спросил Лимон. — Верблибен? Я никогда их не слышал.
— Это Поль. Только он говорит, что не писал их, а лишь перевёл. Врёт, наверное… Сюда?
— Сюда. Ребята, мы входим, не пальните случайно…
Он правильно сделал, что предупредил. Потому что, когда полог откинулся и голубоватый свет фонаря проник внутрь, огромный пёс вырвался у господина Рашку — и с каким-то невозможным звуком, похожим скорее на орлиный клёкот, бросился на грудь Полю! А тот, треща и хрустя, как связка хвороста, стремительно сел, обхватил пса за шею и замер…
— …и я не то чтобы совсем к ним переехал с имуществом, но как бы на правах постоянного гостя был… в старину, если книжки читали, знаете, что в обычае было у господ — приезжать к соседу поохотиться, там, или порыбачить, да и оставаться на год, на три, а то и побольше. А что? — развлечений вокруг мало, всё земледельцы да монахи, а тут люди твоего круга — вот и не отпускали их… Честно скажу, была у меня корысть, и сильная корысть. Хоть Моорс и оставил мне своих пилюль полный мешок, но со временем действие их ослабевало — то ли привыкание вырабатывалось, то ли вещества выдыхались. И, джакч, бывали вечера, когда я думал: а какого демона, массаракш?.. — взять «графа», дослать патрон — и в лоб, и конец мучениям. Почему-то именно вечерами… да. У ваших-то родных ни у кого болей нет? Ну так вы и не знаете ничего…
Кое-что знаем, подумал Лимон. Книги «Затаившаяся смерть» и «Змея под подушкой», кино «Найди меня и убей»… Особенно хорошо было кино — про двух братьев-выродков, один из которых стал знаменитым учёным, а второй — хонтийским шпионом.
— А Поль — он как-то умел боль снимать. Просто руками. Я и… загостился. Тана его сначала на меня косилась, потом привыкла. Я полезным пытался быть, я ведь много чего умею — ну, работу всякую делать… дрова там, и… впрочем, я не об этом. В тот день мы на охоту собирались, на коз. Коз, если знаете, брать лучше ночью, в темноте, с ночным прицелом. Это ж не для развлечения, а для мяса… Хотели три-четыре тушки взять, потом закоптить. Ну и начали неторопливо: мешки, соль, перец, травы, упряжки — мясо мы на собаках собирались везти. Вот… И вдруг меня накрыло, да так, что я сознание почти сразу потерял — с отвычки, что ли. Или удар был сильнее обычного, не знаю…
— А что вас так испугало? — хмуро спросил Порох.
— Испугало? — кажется, не сразу понял господин Рашку. — Ах, вы об этом… Дело в том, мальчики и девочки, что боли у выродков на самом-то деле бывают не от испуга или там угрызений совести. Таков побочный эффект работы башен ПБЗ…
— Что? — не понял Лимон. — Почему же тогда?..
— Потому что это — государственная тайна.
— И вы нам её выдаёте?
— Можно и так сказать. Дело в том, что теперь, надо полагать, никакой тайны больше не существует. Она умерла вместе с системой ПБЗ.
— Как это? — вскинулся Лимон. — Башни на месте…
— Башни на месте, — кивнул Рашку. — Но они не работают.
— То есть нас могут в любой момент?..
— Да. И я не исключаю, что — уже.
Стало тихо. Невозможно тихо. Лимон почувствовал, что его мелко трясёт. Не снаружи, а внутри. Как будто он совсем пустой, и там, в пустоте, что-то трепещется. Флаг на пронизывающем ветру.
Илли медленно поднялась на ноги.
— Но можно же проверить, — сказала она. Голос её был слишком спокойным. — Радио, телевидение…
— В нашей провинции ретрансляция шла всё через те же башни ПБЗ. Так сделали в своё время… вроде как временно. Оно и осталось. Видно, либо наша башня отключилась, либо где-то по цепочке. Есть ещё прямой военный кабель — телефон там и прочее. Я попытался позвонить. Сигнала нет. Совсем никакого.
— Но было бы что-то видно… слышно… — пробормотал Гас.
— Прошлый раз — не было, — сказал Рашку. — Ни видно, ни слышно. Вот так же связь отрубилась… и всё. Потом дожди пошли…
Он наклонился вперёд и уткнулся лицом в ладони.
— Но ведь дождей нет, — сказал Порох.
Не поднимая головы, Рашку кивнул. Что-то сказал, никто не понял. Он сильно потёр руками щёки и глаза. Слёзы всё равно остались.
— Да, — повторил он. — Дождей нет. На это и надежда.
— То есть, ещё может быть… — начал Лимон.
— Я дорасскажу, — сказал Рашку. — Что было в тот день.
— Конечно.
— Так вот: нас было трое взрослых и четверо ребятишек — ну, вы ребятишек Поля должны знать?
— Я знаю, — сказала Зее. — То есть я знаю, что они есть. Наша одна учительница…
— Кайме Лаар, — подхватил Рашку. — Двух её дочек — врачи от них совсем отказались, а Поль на ноги поставил… — так она с его детьми года три занималась, ни венди не взяла… Когда всё началось, мы с Полем были в гараже, а Тана с дочерью — во дворе, как раз напротив нас, развешивали бельё. Мы их хорошо видели. Поль ещё сказал что-то вроде: вот лучшее, что я сумел сделать в жизни… И тут меня долбануло. Очнулся, лежу в блевотине, сам весь как под танком побывал — и тут меня на обиду пробило, потому что друг мой Поль ко мне не подходил и помощи мне в моём положении не оказывал, а сидел рядом с жёнушкой, обнимал её — а жёнушка-то, между прочим, вполне нормальная дама, никаких болей не испытывает, ничего такого… В общем, обиделся я, как малое дитё, и даже заплакал. Такая дурная слабость накатила… Человек после такого приступа минут на пять глупенький становится и мягонький, как щеночек, что хочешь с ним делай. И как-то отвык я с Полем от подобного состояния… Но — собрался, встал, под кран залез, рубашку замызганную с себя содрал, в общем, оправился — и в армейском смысле, и в штатском. Выхожу к нему, а он всё так же с Таной сидит, и тут я начинаю понимать, что всё это мне очень не нравится. В общем, выяснилось, что все полтора часа, что я в отключке валялся, Тана тоже в отключке валялась, только в другой совсем, и было ей настолько худо, что Поль сам страшно перепугался, как бы она не умерла прямо у него на руках — ничего он сделать не мог. И потом, когда я уже вроде как отошёл, Тана всё никак прийти в себя не могла — очень перепугалась. Мне-то что: поболело — прошло. А она всё помнила, что ей намерещилось, а намерещилось ей много всего разного, тут уж и я стал вспоминать, что санаторий этот на проклятой земле поставлен. В общем, худо ей было по-чёрному. А дети ничего, быстро отошли и как-то сразу вес этот джакч забыли. Как сон забывается. У вашего брата это легко…
— Просто маленькие крепче, — сказал Шило.
— Ну да… А Тане всё хуже становится, и смотрю я — Поль запаниковал, не знает, что делать. В общем, решил он в город за доктором съездить… вернее, сначала он хотел Тану туда отвезти, да я его отговорил. И поехал Поль один — взял мой мотоцикл и поехал. А я, значит, остался присматривать за Таной и остальными… Посмотрите, как он — спит?
Лимон и Илли одновременно шагнули к лежбищу Поля, наклонились над спящим. Да, сейчас Поль был именно глубоко спящим человеком, пусть страшно худым, но, в общем, здоровым. Он дышал глубоко и ровно, страдальческие складки у губ исчезли. Собака лежала, прижавшись к нему, и сторожила. Она лишь открыла глаза и предостерегающе посмотрела — так выразительно, как будто приложила палец к губам. Лимон кивнул ей и вернулся.
— Спит, — сказал он.
— Это хорошо… Часа три прошло, наверное. Я Тане догадался пилюлю скормить, которыми меня Моорс снабдил, и её вроде как отпустило. Даже что-то по хозяйству попыталась делать… А я слышу: едут. Сначала подумал, что Поль доктора везёт, а потом соображаю — не тот мотор. Не мотоцикл и не легковушка, и даже не санитарная. А броневичок. Какой броневичок, откуда? Погнал штатских в подвал, сам ружьишко в руки — и на чердак. Смотрю — въезжает во двор «росомаха» без башни, ну, такая у нас одна — в штабе гарнизона, связничок. Тормозит — и вываливается из неё инженер-подполковник Трикс в одних подштанниках, но в портупее и с пулемётом наперевес. Помните Трикса, наверное — здоровый такой кабан, в ручной борьбе чемпион? Вываливается он — и сразу прёт с пулемётом ко мне на чердак, я даже удивиться не успел. На чердаке огляделся, меня не увидел, к северному окну бросился, пулемёт установил, приложился — ну, вот сейчас горская банда из-за ската вылезет, бренча монистами…
Рашку внезапно замолчал, будто услышав что-то далёкое, потом достал из нагрудного кармана фляжку, приложился к ней и сделал три громких глотка.
— Береги печень смолоду, — сипло сказал он. — Понятно, молодёжь? Впрочем, вы уже какие-то не такие… не пьёте, не курите…
— Это плохо? — спросил Шило.
— Да не то чтобы плохо, — сказал Рашку. — Не совсем понятно… Это как десять лет назад — вдруг тараканы исчезли. Вы и не знаете теперь, что такое тараканы. Не вывести их было, особенно в казармах, спящим солдатикам пятки до живого мяса обкусывали. Ничто их не брало, никакой яд. И вдруг за какой-то год — как и не было никогда, джакч. Спорили учёные, в чём природа феномена, но так во мнениях и не сошлись… Наподобие этого и с вами. Вроде бы всё хорошо, а почему хорошо, непонятно. Поэтому иногда страшновато.
— Я курю, — сказал вдруг Гас.
— Ну, слава Творцу, — сказал Рашку. — Ещё не всё пропало… Заканчиваю. Подошёл я к Триксу аккуратно, спрашиваю — а мы с ним знакомы и на «ты», — что ты, мол, тут делаешь? А он меня увидел — ну и как будто так и надо, хорошо, мол, Тим, что и ты со мной, а то эти сволочи всё норовят со спины зайти. И целится во что-то. Я спрашиваю, что, мол, происходит, а он — ты что, не слышал, вторжение пандейцев вкупе с немирными горцами, да ещё какие-то летающие обезьяны с ними и карлики-наездники на обезьянах…
— Мы видели, — сказал Лимон.
— Кого?
— Обезьяну с карликом-наездником.
— Летающую?
— Нет, простую. Но огромную, таких не бывает.
— Ну, хоть не летающую… Нет, ребята, я вам верю, я сам за эти дни много нового для себя открыл. Просто в тот момент всё это звучало как бред. Да и было бредом. В общем, он понёс что-то про прорыв из туннеля, про голых девок в канализации… много ещё чего. Вроде он уже который день с ними сражается. Тут я понимаю, что у него куку замкнуло и что не зря его в санаторий потянуло… вот что хотите мне говорите, а место там специфическое… А потом он говорит: но я всех их положил, я их, гадов, заманил в город и взорвал газовые мины. И теперь им полный чёрный джакч. Постой, говорю, а как же жители? А я, говорит, сигнал воздушной тревоги дал, чтобы в бомбоубежища все ушли… И тут я понял, что он говорит правду, — а он это во мне почувствовал… психи — они всё понимают куда лучше собак. Только реагируют иначе… Ты, спрашивает, кто? Ты не Рашку — и за пистолетом. Только зацепился у него пистолет… Вот, собственно, и всё.
Он помолчал.
— Бомбоубежищ, которые и от газа защитили бы, у нас в городе три штуки всего. Остальные — вентилируемого типа… Я на пятый день в город съездил — когда Тане полегче стало. Я понял уже, что Поль под газовую атаку попал. Надеялся, конечно, его найти, но мне только рассказали про вас — что это вы его подобрали…
— Кто рассказал? — жадно спросил Лимон.
— Шиху Ремис, из «чёрной» гимназии, знаете его?
— Маркиза? Конечно. Как они там?
— Тяжело. Они как будто закрепились в Военном, мосты перекрыли, но там жрать нечего, склады-то в основном на станции… В общем, там сейчас… — Рашку покачал головой. — Безнадёга. Деревенские грабят город. Дней пять ребята ещё продержатся…
— А потом?
— Пойдут на поклон к деревенским. Деревенские выкатили ультиматум: вы работаете, мы кормим. Типа, по справедливости.
— С самого начала об этом говорили, ещё до… до того дня, — сказал Лимон.
— Это верно, это верно… — покивал головой Рашку. — Дело-то всё в деталях… в отношениях…
— А что? Какие детали?
— Ну… берут в полную собственность. Могут делать, что хотят. А кто не желает в рабство — что ж, тому полная свобода. На все четыре стороны. С пустыми руками…
— Ну почему так? — вдруг с отчаянием спросила Зее. — Ну почему всегда так?..
— Деревенские, — сказал Рашку и стал смотреть куда-то мимо всех. — Я, когда совсем молодой был, вот чуть постарше вас — батрачил у фермера. И меня знаете что поразило тогда больше всего? Вот у него два десятка свиней. И каждую он знает, у каждой имя — Синеглазка там, Цветик, Кубышка… Они у него розовые все, чистые, отмытые, хоть целуй, хоть за стол с батраками сажай — батраки, те позаскорузлее будут. А потом он их режет. И никак не может понять, почему меня от этой хренотени корёжит. Ведь всё правильно, всё разумно, а я какими-то детскими глупостями маюсь. В общем, ушёл я от него. Взял окорок Синеглазки — и ушёл… Н-да. Чего это я в воспоминания-то ударился? А-а… сообразил. Как раз тогда война с Кидоном закончилась. У них такая же система ПБЗ была, как у нас сейчас, а мы их всё-таки завалили. ПБЗ ведь как действует? — сбивает боеголовки с траектории, а кроме того — не позволяет детонаторам сработать синхронно. Чтобы атомная или там термоядерная бомба взорвалась — нужно, чтобы внутри неё две сотни детонаторов сработали абсолютно одновременно. И вот излучение башен эту синхронность каким-то образом расстраивает, и бомба сама себя разрушает. Но при переходе с частоты на частоту излучение заодно зацепляет по голове некоторых особо невезучих граждан… Многие обижаются и даже преступают закон. Их тоже понять можно — хотя и не простить, всё-таки измена не прощается… Так вот, наши использовали для разрушения их системы башен обычные боеголовки, не ядерные. И добились того, что ретрансляционное поле распалось. Говорят, что и без диверсионных групп не обошлось. В общем, как только появились бреши — тут и долбанули во всю мощь… Я вот к чему, мальчики и девочки: с того дня, как нас всех прибило какой-то ненормальной депрессией, у меня полностью прошли все боли. А это может означать только одно: система ПБЗ мертва…
«Как я провёл лето» сочинение
Сочинение № 7 из 12
Я пешу черес двадцать шест дней. Это были самые трудные дни для всех нас. Мы нашли убежища и открыли их. Там были все мёртвые. Но не просто мёртвые а какие то высохшие. Говорят, горцы когда то хоронили своих вождей так что, те не сгнивали а, оставались такими как есть на много лет. Что то похожее мы увидели в убежищах. Запах был странный как будто запах старых листьев или старой травы. Мы не стали даже спускаться а, закрыли убежища и завалили их сверху, так было страшно. Но мы поняли что, почти никто живой не остался, кроме одного убежища. Оно было под новым клубом и само новое. Оттуда вышли двенадцать человек, а двое остались мёртвые, сказали что, они сошли сума. Убили друг дружку, обе женщины, одна уборщица а, другая кассир. Которые вышли тоже почти все были женщины, только директор и инструктор в тире. Мне кажется они ничего не понимают, только лежат и плачут. Я посылаю бойцов чтобы их кормить и с ними разговаривать.
Очень мало еды. Всё что собрали в домах и магазинах, уже кончилось. Кто-то захватил пограничный склад и никого туда не пускает стреляет не знаю кто. А со станции всё вывозят фермеры а, мы туда, хотели ночью, но те стали стрелять и ранели у нас господина Дачу, он был хороший человек и храбрый воин. И ещё двоих других ранели. Тогда я подполз и сжог им грузовик. У нас мало оружия и совсем мало патронов.
Вчера я встречался с Заки Робушем. Я про него уже песал. Это фермерский мальчик который ездил в город учиться на велосипеде. Деревенские его послали как парламентёра типа ты их всех знаиш. Мы с ним поговорили. Со взрослыми у них то же беда. Они или всё забросили и только пьют мёртвую, или злые и всех бьют. Это в основном молодые парни. За хозяйством приходится упираться ребятам. Поэтому они снова предлагают нашим всем перебраться на фермы и работать там и есть.
Может так и придётся сделать. И будет правильно. Но после стрельбы на станции наши боятся.
Конец сочинения № 7
Лимон сидел и строгал палочку. С одной стороны, предложение Рашку было заманчивым, с другой — он уже как-то привык к лесному лагерю и только начал его обустраивать… Там комфортнее, здесь — незаметнее. Там больше народу, там нормальные взрослые, там есть пулемёт и собаки — здесь свобода и… и что-то ещё. Почему-то приходилось себя убеждать, что нужно уходить в санаторий. Что так будет лучше для всех…
Подошла собака. Её звали Илин. Или Илир? Лимон слышал про них раньше, но вот так, вплотную, общался впервые. Сначала ему было не по себе от её взгляда. Из-под тёмных бровей пристально смотрели серо-жёлтые глаза с овальными фиолетовыми зрачками. Рашку говорил, что эти собаки полностью понимают простую человеческую речь и могли бы сами говорить, если бы правильно было устроено горло. Когда-то док Моорс даже операции им делал, пытаясь сформировать говорильный аппарат — или как он там называется? Но когда пандейцы произвели налёт на лабораторию, говорящие собаки дружно сбежали…
— А ты как считаешь? — спросил Лимон. — Оставаться нам здесь или идти с вами?
Собака помотала толстой башкой: не знаю, мол. Если бы у неё был ответ, она заколотила бы лапой по земле, требуя, чтобы ей нарисовали знаки, из которых она выберет нужный.
— Вот и я тоже не могу решить… А если мы останемся, ты не хочешь остаться с нами?
Собака наклонила голову. Это означало проявление интереса.
— Будем охотиться. А если тут туго станет, поднимемся в горы, к козьим пастбищам. Там пастушьи хижины заброшенные есть, я знаю. Лето свободно проведём, а там, думаю, что-то прояснится. Не верю я, что война случилась. Уже бы пандейцы здесь были на каждом шагу, что я, пандейцев не знаю? Трое на лежачего — и ничего не боятся. Ну так как, если мы останемся — будешь с нами жить? Я знаю, у тебя там друзья, родственники — ну так это не навсегда, только на лето. Считай, вакации…
— Ты мою собаку не соблазняй, — сказал Рашку; как всегда, он приблизился беззвучно. — Она молодая, жизни не знает. Плохому научишь… Я прикинул — человек тридцать нас там может жить: озёра есть, охота есть, огородик у Поля тоже немаленький, и расширить его легко. Хотя результат, конечно, не сразу будет…
— Э-э… господин Рашку, — сказал Лимон. — А в… э-э… обычное время вы здесь на что жили?
— Ну… капало понемногу. Тане в наследство пол-лесопилки достались, так что денежки хоть небольшие, но капали постоянно. Деревенские к Полю приезжали, чтоб он им их болезни определил, они ему как-то больше доверяли, чем нашим докторам — за шамана, что ли, считали. Да и… в общем, я ему по линии ДОЗа небольшой пенсиончик выхлопотал как пострадавшему от бесчеловечных опытов доктора Моорса. Что, кстати, чистая правда… Добавим огород, охоту… В общем, не роскошествовали, но и не бедствовали. Закупались в основном у фермеров…
— Понятно, — сказал Лимон.
— Запасов сейчас, конечно, маловато — как-то неожиданно и в неудачное время всё произошло. Но, думаю, с деревенскими так или иначе придётся договариваться, и чем раньше, тем лучше. А подступиться с недобрыми целями к нам будет трудно, построено-то всё давно, тогда фактор горцев сильно учитывали. Крепость — не крепость, но этакий укреплённый лагерь, да.
— Я понимаю, — повторил Лимон. — Просто… Нет, не могу объяснить. Почему-то кажется, что если отсюда уйдём — то и отовсюду покатимся. Как-то так.
— Думаю, ты не прав, — сказал Рашку, — но не буду настаивать. В конце концов, дорогу знаете. Чуть что…
— Конечно, — сказал Лимон. — Рации бы ещё достать…
— Без ретранслятора они берут только по прямой, так что даже если бы они и были…
— Там если дальше по склону подняться метров на сто, санаторий будет виден, — сказал Лимон. — В хорошую погоду, конечно. Но раций нет…
— Раций нет, — согласился Рашку и задумался. — Могу оставить свой фонарь. Ночью можно будет сигналить. Заряжается он долго, но светит хорошо. Телеграфную азбуку кто-нибудь из вас знает?
— Все знают.
— Ну и отлично. Будем переписываться. Или всё-таки с нами?
— Пока поживём тут.
— Ну, смотрите. Что-то тревожно мне…
— И мне тоже.
— Но остаёшься при своём?
— Почему-то да.
— Интуиция… она тоже нужна. Главное, не спутать её с… чем-нибудь ещё. С тайными желаниями…
— Какие у меня тайные желания? — сказал Лимон и вдруг почувствовал, что лицо его кривится. — Если бы были… я бы…
— Извини, — сказал Рашку. — Не подумал.
— Мы ведь все так решили, — сказал Лимон. — Не я один… Едет.
Действительно — донеслось ворчание мотора. Потом из-за деревьев выполз грузовичок, Порох махнул рукой и стал разворачиваться.
— Не забудьте там машину заправить, — сказал Лимон. — А то вдруг мы действительно соберёмся — а бензина в обрез.
— Не забуду, — сказал Рашку. — Ещё с собой канистрочку выдам. С бензином у нас пока что хорошо. С удачей хреново.
Вышел Поль. Он уже неплохо двигался, но ещё не мог говорить, а только писал — и, кажется, не очень хорошо видел. Во всяком случае, пару раз в сумерках Лимон замечал, что Поль идёт неуверенно, вытянув перед собой руки. Илли, как медобязанная, осматривала его и говорила, что глаза очень сухие и мутноватые — но, в общем, в сравнении с тем, что раньше — небо и земля. Вообще, конечно, то, что произошло с Полем, выглядело чудом. Да и сам он был чудом — хотя и привычным. Однако вот поди ж ты…
Лимон и остальные подошли прощаться. Поль поочерёдно обнимал всех, гудел что-то ободряющее. В руках у него уже была какая-то сила. Рашку стоял рядом, подстраховывал, что ли. Позади к Рашку прислонилась собака — подпёрла его под колени, внимательно и безотрывно смотрела куда-то в лес. «Кто там?» — спросил Рашку; собака покачала головой. Уже несколько ночей к лагерю подходил кто-то тихий, почти незаметный — не человек. Его пытались выследить, пугнуть — безрезультатно. Он просто растворялся в темноте.
Наконец Поль забрался в кузов, Рашку сел рядом с Порохом, собака, непостижимым образом сложившись, уместилась у него в ногах; Порох ещё раз помахал рукой (лицо у него было одновременно сосредоточенное и растерянное) и, усердно газуя, пролавировал между деревьями на дорогу; там он приостановился, сдал назад, развернулся — и тут же исчез из виду.
— Ну вот… — сказал Шило, подходя к брату. — Так он ничего и не рассказал.
— Что он мог рассказать? — пожал плечами Лимон. — Как пришёл в пустой город и чуть не умер? Так мы это и так знаем…
— Может, он видел кого…
— Кого он мог видеть…
— Как ты думаешь, наши?..
— Не знаю. Не думай об этом, понял?
— Да я стараюсь. Но отец же мог уехать на заставу?
— Мог.
— А почему они не спустились вниз, в город? Они же должны были понять, что что-то случилось.
— Должны были. Не знаю. Может, и спустились. А может, там пандейцы… ну, что-нибудь…
Произнося это, Лимон почувствовал вдруг, как ослабли у него ноги, и переступил, чтобы не задрожали и не подогнулись колени. Что-то холодное пронзило его от горла и до живота. Он вдруг словно чужими глазами увидел остановившийся вокруг него мир… стволы деревьев выступали из бесцветной травы, как потрескавшиеся кости давно вымерших великанов, и кусты висели в воздухе подобно причудливым клубам дыма; дом за спиной стал ажурным, прозрачным, почти вымышленным; ребята, стоящие рядом или чуть в отдалении, вдруг превратились в кукол из гимназического театра «Бисбауш»: белые гладкие продолговатые головы, разрезанные щелью рта, узкие плечи, мягкие руки и ноги с как бы надутыми кистями и ступнями… каждой такой куклой управляли двое актёров: один двигал руками и ногами, а второй — головой, глазами и челюстью. Вот и сейчас: как будто сдвоенные призрачные тела стояли за плечами Илли, Гаса, Зее и Шила; да и за собой он чувствовал какое-то холодноватое присутствие… Все замерли на полянке перед домом, неподвижные, расположенные в определённом, но никому не известном порядке. Лимон смотрел на это откуда-то сверху и сбоку…
— Эй! — услышал он сквозь звон. Это была Илли. Она спешила к нему — но медленно, словно сквозь воду. — Что с тобой?
Голос растягивался, искажался, плыл.
Лимон успел присесть, упереться кулаками в землю. Потом — мягко упал на бок. Он ещё мог видеть то, что происходило прямо перед ним, но почти ничего не понимал и уж подавно не мог ничего сделать сам.
Сначала всё оставалось как было. Потом от деревьев отделились две фигуры, похожие на человеческие, но с головами кузнечиков. Они шли медленно, на полусогнутых ногах, и водили вправо и влево какими-то странными трубами с решётчатыми щитками на концах. Что же это такое, какой-то задней частью мозга подумал Лимон, но ответа не получил. Люди-кузнечики прошли мимо Лимона, один со стороны ног, далеко, второй — перешагнув через его голову, и снова стало не на что смотреть. Прошло сколько-то времени. Потом ударил короткий звук взрыва, а вслед за ним — несколько заполошно-длинных автоматных очередей…
Только вечером Лимон (да и остальные) пришли в себя настолько, что сумели понять — ну, или хотя бы описать словами — то, что произошло. Потому что и после описания всё равно оставалось много тёмных мест.
Собственно, полной картиной владел только Шило. Он был единственный, кто сохранил способность соображать и как-то действовать — и этой своей способностью распорядился на все сто. Он тоже почувствовал что-то странное, какое-то изменение мира вокруг себя, — но и только. Поэтому, когда старшие вдруг непонятно с чего застыли, начали озираться, а Лимон ещё и повалился на землю, Шило тупо побежал прятаться. Он вбежал в дом и тут же стал искать щёлку, чтобы видеть то, что происходит снаружи. Он увидел, как сначала будто бы побежала куда-то, а потом упала Илли, как Зее взялась за голова руками и застыла, а Гас медленно, вперевалочку, пошёл кругами, кругами, кругами… Шило чувствовал, что и у него самого всё плывёт перед глазами, он протёр их, заодно натёр уши — почему-то жутко хотелось натереть себе уши — а когда отнял руки от лица, увидел тех двоих. Они стояли совсем недалеко, метрах в пяти, боком к Шилу и вроде бы не видя его. На головах у них было нечто вроде противогазов, только без фильтрующих коробок и с очень большими тёмными выпуклыми стёклами, а одежду было вообще не описать — такое бесформенное, туманное и струйчатое. У одного через плечо был переброшен маленький автомат неизвестной Шилу системы, и у обоих в руках были необычные ружья, которые, может быть, и не ружья вовсе: ну да, был приклад и была рукоятка, за которую держать, но всё остальное представляло собой голимый бред: продолговатая блестящая коробка, из которой торчат вверх короткие изогнутые рожки — рядов восемь или десять, а между рожками лежит толстая — кулак войдёт — труба с какой-то фигурной решёткой на дульном срезе; и видно, что эта штука бьётся в руках, и звук тоже какой-то слышен, только описать его невозможно…
Когда и как Шило добрался до автомата, он не помнил. Просто он вдруг оказался за домом, и в руках у него был «гепард» с подствольником, и он целился в спины медленно бредущих через поляну врагов — и понимал, что стрелять нельзя, потому что там же ведь и свои… Тогда он направил ствол в лес, в ту сторону, откуда они вышли — и нажал спуск подствольника. Грохнуло отменно! Потом он выпустил весь магазин поверх голов, а если бы не Гас, который как раз высунулся на линию огня — то попытался бы и зацепить бегущих. Но не получилось. Однако главное — противник смылся, и с нашей стороны потерь тоже не было… В общем, Шило был молодец, всех спас и всё такое — но оставалась непонятка: а кто же были эти враги, что у них было за оружие и чего нам ещё ожидать нового и неизвестного?
На всякий случай Лимон побродил там, где взорвалась выпущенная Шилом граната. Там были следы, там были обрубленные сучья и ветки — Лимон предположил, что это на скорую руку ладили носилки, — но не было ни пятен крови, ни использованных перевязочных материалов, ничего. Непонятный получался противник, который бесследно исчез от одной пущенной наугад гранаты и одного высаженного в Мировой Свет магазина…
— Надо уходить, — сказал Лимон, когда все всё друг другу рассказали и вдруг поняли, что ни малейшей безопасности здесь нет и уже не будет. — Жаль, не уехали сегодня… хотя бы частично.
— Многое пришлось бы бросить, — сказал хозяйственный Гас.
— Ну, не так уж многое, — сказал Лимон, озираясь. — Взяли бы только еду и оружие…
— Я бы ушла уже сегодня, — сказала Илли.
— Пешком мы много не унесём, — сказал Гас.
— И не надо, — сказала Илли. — Зато… В общем, возьмём только оружие. И… ну, немного еды. И всё.
— Я бы тоже ушла, — зябко сказала Зее. — Мне тут совсем перестало нравиться.
— Скоро ночь, — напомнил Лимон.
— Да, — сказала Илли. — И всё равно — давайте пойдём, а?
Лимон думал. Мысли ворочались плохо.
— Давайте вот что, — сказал он. — Давайте сегодня просто отойдём, станем лагерем. Ну, хотя бы возле ручья. Будем дежурить. А завтра, я думаю, Порох вернётся — тогда погрузимся и поедем в санаторий. Годится?
— А тут на ночь всё побросаем, что ли? — спросил Гас.
— Ну… чем-то придётся рискнуть. Или жратвой… или нами самими. Решайте.
— Командир прав, — авторитетно заявил Шило.
— Возражений не имею, — сказал Гас.
— Ну… видимо, всё так, — неуверенно сказала Илли. — Всё равно мне что-то не нравится. Наверное…
— Что?
— Не знаю. Что-то свербит.
— Почеши, — сказал Шило — и успел отскочить.
— Шило, — сказал Лимон. — О серьёзном речь.
— Я и так всё время молчу, — сказал Шило.
— Иди собирайся, — сказал Лимон. — Через полчаса выступаем.
Они выступили через час — тащить всё оружие на себе оказалось невозможно, но Шило придумал блестящий выход… Всяко получалось, что сегодня его день.
К ручью пришли уже с наступлением темноты.
— Костёр не разводим, — сказал Лимон негромко. — И фонарями тоже по сторонам не особенно. Дежурим по полтора часа — Зее, Шило, Гас, я, Илли. Утром… Ладно, утром и решим. Теперь быстро спать. Плёнку на землю, укрыться тоже плёнкой…
Он коротко пробежал лучом фонарика по выбранному месту — всё правильно, ровная площадка неподалёку от кострища, — распределил, кто где будет лежать, проследил, как укладываются бойцы, прошёлся вместе с Зее по тропке часового (нет ли каких препятствий? Не хрустнет ли ветка под ногами?)…
— Хватит уже, — сердито сказала Зее. — Не маленькие, справимся. Вон тебе как сегодня досталось. Дольше всех включался.
Это было так. Остальные перенесли удары непонятного оружия куда легче, а Шило так и вообще мало что почувствовал.
— Хорошо, — пробормотал Лимон, забрался под край плёнки, прижался спиной к чьим-то острым коленкам — и пропал для всего на свете.
Ему приснились отец и мать: сначала они пытались подстричь Шило наголо солдатской парикмахерской машинкой, Шило шипел, вертелся и вырывался, — а потом вдруг стали ругаться меж собой, всё страшнее и страшнее, и когда Лимон полез их разнимать и мирить, мать махнула рукой и ударила его в лоб этой самой машинкой. Полыхнуло голубоватое пламя…
«Как я провёл лето» сочинение
Сочинение № 8 из 12
Новерно, это последе сочинение. Мне кажется уже больше ничего небудит. Наша гимназия сгорела. Её сожгли. Я видил сам кто это делал. Я не знаю зачем. Я раньше сам думал: хоть бы её сжечь. А теперь так не думаю. Я даже думал что заплачу. Мы были совсем глупые и ничего не понемали.
Сейчас я закончу это сочененеие и мы пойдём в горы к пограничникам. Мы это я, Шиху Ремис, Эмин Цезука и вожатый Дачу Трам. Я боюс что, Трам не дойдёт. Но всёравно. Мне и Траму нужно уходить из города потому что деревенские говорят что нас нужно убить. То есть они не знают что мы ето мы, но нас могут выдать ребята из реального училища с которыми, мы их хотели поставить охранять мост а, они отказались. И ещё Морк Бадл, он из нашай гимназии старшего класса, выпускного, но не закончил, не сдал экзамин. Он собрал тех кто, хочет как деревенские. Но не работать на фермах а, грабить вместе с ихними. Я чуть не застрелил его и жалею что, Вожатый Трам вмешался и не дал. Я бы застрелил и не мучался. Я не знаю что, они хотят ещё грабить, ничего не осталось. Каждый день из города караван машин, до верху.
Всё. Меня зовут, мы уходем.
Конец соченения № 8
Лимон очнулся и попытался вскочить, но понял, что неподвижен. Он вообще не чувствовал ни рук, ни ног, ни остального тела. Будто его придавило мягкими тяжёлыми мешками. Было абсолютно темно, но хотя бы лицо и глаза он чувствовал, и лицом и веками он сразу ощутил плотно натянутую тряпку, вонючую и заскорузлую, и это странным образом успокоило: Лимон не запаниковал, не закричал и не задёргался, а замер и стал вспоминать, что случилось, но ничего не вспомнил. Уснул… и всё. Он попытался сосредоточиться на руках, пошевелить пальцами — но добрался только до локтей, туго стянутых за спиной. Он представил себе, что будет, когда верёвку разрежут (он понял уже, что лежит на земле связанный по рукам и ногам, с мешком на голове, но вроде бы без кляпа) — и даже застонал от предчувствия той боли.
И тут же получил резкий удар по рёбрам.
Лимон дёрнулся, но промолчал.
— Ты чего, Тапа? — спросил незнакомый голос.
— Да вот… очнулся, а притворяется, джакч, — сказал другой незнакомый голос, по звучанию совсем детский.
— Очнулся — хорошо. Вон уже как раз Тич едет…
Лимон ничего не услышал, но почувствовал, что земля подрагивает. Неизвестный Тич ехал на чём-то увесистом.
Потом Лимона рывком посадили и содрали с головы мешковину. Было светло, но глаза засорились, чесались, всё кругом расплывалось. Видно было, что рядом стоят и ходят несколько человек. Зато стало нормально слышно. Подъехал трактор с бортовым прицепом. Из прицепа выпрыгнуло ещё несколько человек, потом один — огромный — выбрался из кабины.
— Ну, много вы тут наоколачивали? — жирным басом спросил он.
— Да вот, Тич, — в детском голосе кишели заискивающие нотки, — трое живых всего… тут как получилось…
— А остальные?
— Пацан убежал, не догнали, а девка… в общем, пока Мису её пялил, она у него пистоль попыталась вытащить… ну и вот. Хорошо, я вовремя заметил…
— Ты, Тапа, глазастый, — с непонятной интонацией сказал Тич. — И всё ты успеваешь заметить. Как нарочно, а?
— И ничего не нарочно! — заорал вдруг Тапа. — Ты всегда меня подозревать теперь будешь, да? Мне теперь что, обосраться и не жить? Ты так, да?!.
— Уймись, малявка, — сказал Тич. — Давайте грузите этих. Полезного чего нашли?
— Нашли, но мало, — сказал кто-то ещё — кажется, тот, кто поднял Лимона и снял с него мешок. — Четыре ствола, но патронов всего ничего… ну и жратвы чуток. А так… мелочь.
— Откуда они?
— Да из города, откуда ещё. На охоту пошли…
— Ну да, а кабаны шустрее оказались, ха. Не спрашивал, этих пандейцев не видели случаем?
— Спрашивал. Видели. И даже отогнали.
— Ну!..
— Вроде как тот пацан, что утёк, гранату успел бросить. Никого не зацепил, но спугнул.
— Интересный пацан. Надо бы его добыть всё-таки. Может, пригодится.
— Добудем, Тич. Куда он денется? Жрать захочет — придёт…
Тем временем Лимона ухватили под мышки и за ноги, подтащили к прицепу со стороны откинутого борта — и, качнув, бросили на обитый жестью настил. Он прокатился мордой по скользкому, забрыкался, повернулся на бок, даже попытался сесть. Верёвки дико впились в кожу. Трое живых, подумал он. А Шило, похоже, ушёл. Это хорошо…
Он пытался проморгаться, но становилось только хуже.
— Эй, — сказал кто-то рядом. — У парня руки уже почернели. Хрена ли так затягивать?
— Учи, падла, — и звук удара. — Хе, действительно. Кто так вяжет, овцелюбы? Ну-ка дай-ка сюда…
Лимона снова сунули мордой в скользкую вонючую жесть, но верёвки вдруг лопнули — и на локтях, и на коленях. Потом руки вообще упали по обе стороны от туловища — чужие и неживые. И ноги разъехались… Лимона рывком перевернули, посадили спиной к борту. Сам он мог только крутить головой. Сильные руки пропустили толстую верёвку у него под мышками, вокруг груди — и, похоже, закрепили где-то сзади.
— Ну, парень, молись, чтобы ничего у тебя не отвалилось, — сказал всё тот голос.
Потом борт захлопнули, мотор взревел — в прицепе тут же завоняло соляркой — и трактор неторопливо покатил куда-то.
— Ты шевели руками, шевели, — сказал кто-то рядом.
— Я не могу, — сказал Лимон. — Я их не чувствую. Вы можете протереть мне глаза?
— Нечем.
— Просто рукой.
— Не стоит. Всё грязное. Тут не на что смотреть.
— Ребята, кто со мной? Гас? Илли?
— Илли зарезали, — сказал издали кто-то хрипло.
— Ты кто? Не могу узнать.
— Я Зее.
— А Гас? Шило?
— Гас без сознания. А Шило сбежал. Сначала уснул, потом сбежал…
— Это он дежурил?
— Да.
И тут руки Лимона начали как будто оттаивать. Он знал, что будет больно, но не думал, что настолько…
Когда их выгружали, он уже мог стоять, но ещё не мог хвататься руками — пальцы были чужими.
Здесь, куда их привезли, раньше держали какую-то фермерскую технику. Об этом говорили широкие и высокие ворота сарая, характерный запах копоти и смазки, сваленные в углу грубые колёсные диски без шин… Прочее железо предусмотрительно прибрали. Под стенами кое-где была набросана солома, прикрытая каким-то тряпьём. Сильно избитых уложили туда, остальные расположились как попало.
Гас в сознание не приходил. Он тяжело дышал открытым ртом, губы запеклись, в уголках насохла жёлтая пена.
Всего в сарае было сейчас девятнадцать человек, из них один взрослый. Тоже сильно избитый, с бесформенным носом и синяками вокруг обоих глаз, он пребывал хотя бы в сознании. Впрочем, толку от этого было ноль: парень пристально смотрел перед собой и судорожно качался взад-вперёд, взад-вперёд.
Зее чистым платочком прочистила Лимону глаза от гноя; глаза продолжали слезиться, но уже можно было что-то видеть. Тут же кто-то посоветовал в глаза поплевать, а кто-то — полить мочой; мол, верный метод; Лимон подумал и отказался. В «Спутнике разведчика» про глаза почему-то ничего не говорилось — разве что о том, как вести себя ночью: никогда не смотреть в костёр и на фонари, а если хочешь что-то увидеть в темноте — то направлять взгляд в сторону от цели…
Ночные события они с Зее больше не обсуждали. Наверное, потому что наслушались чужих историй, пока ехали. Было до обидного одинаково: подкрадывались, чем попало били сонных, связывали, издевались… Это была облава, облава организованная, управляемая, имеющая цель. Разве что пандейская разведгруппа чуть было не испортила деревенским всю масть… но не испортила — как-то они просочились, не столкнулись; а жаль.
Больше половины из тех, кто сидел сейчас в сарае, были с Лимоном и Зее в лагере, а остальные собирались туда приехать — но как назло почему-то ни одного знакомого лица среди них не оказалось; город, совсем ведь небольшой, теперь, после смерти, будто всё открывал и открывал новые кармашки, складочки, закоулки. Кто раньше слышал про Горное училище? Оказалось, было в Шахтах и такое. Маленькое, на тридцать человек всего… И была ещё какая-то Арифметическая школа, тоже маленькая — но, что характерно, в Военном городке, где Лимон, как он думал, знал каждый миллиметр пространства.
Двое из Горного сидели тут уже третий день и теперь распоряжались на правах старожилов. Одного звали Радку Леф, второго — Динуат Яррик. И тут город снова стал маленьким, потому что вдруг выяснилось, что Дину — ближайший друг Пороха, только из Шахт. Семьи Пороха и Дину плотно и радостно дружили: когда-то их отцы в один день женились на подружках-неразлучницах… Радку и Дину попались деревенским ещё до облавы, они пытались украсть овцу из стада. На них спустили собак, и просто чудо, что обошлось без увечий. Радку досталось сильнее, на левую ногу он старался не наступать; Дину уже оправился. Прозвище у него было «Сынсын», что на горском языке означало «молоток», «кот», «кобель», «чирий» — и много что ещё. У горцев полно таких слов, которые имеют множество значений. Как «джакч», например. Попробуйте назвать все значения слова «джакч». Тоже, кстати, слово-то горское… Вернее, горцы говорят «чакч», но они и наши многие слова коверкают на свой лад. Не Саракш, а Саракч. Не Мировой Свет, а Яр-Чакч. А ещё чакчем они называют горный лук — который, когда цветёт, выбрасывает стебли толщиной в руку и с фиолетовой глянцевой шишкой на конце.
Понятно теперь, отчего горцы немногословны?
Окон не было; подкопаться под стену сквозь цементный пол… нет, Лимон не строил иллюзий. Отдушины между крышей и стенами? — ну, очень высоко. И они очень узкие. Пару раз через эти отдушины пробирались внутрь любопытные вороны — и видно было, что пролезают они с трудом. В общем, Лимон решил не разбрасываться силами. «Спутник разведчика» рекомендовал в подобных ситуациях ждать, когда куда-нибудь повезут или поведут: тогда шансы на успех побега резко возрастали.
Часа через два приволокли еду: большую кастрюлю мелкой варёной в мундирах картошки, миску мутного рапсового масла, серую соль, хлеб. Вместо вилок-ложек дали что-то вроде кидонских палочек для еды. Оказалось вполне приемлемо: натыкаешь на палочку картофелину, обмакиваешь в масло, посыпаешь солью, дуешь, чтобы не обварить язык… Запивали это жидким овсяным киселём из жестяных кружек.
— Нормально кормят, — заранее предупредил Дину, — не набрасывайтесь, всем хватит. Посуды может не хватить, а жратва ещё и останется.
Так оно и вышло.
К еде у Лимона как специально отошла правая рука; левая ещё слушалась плохо. Поэтому он ел попеременно то картошку, то хлеб. Кстати, чёрный хлеб, обмакнутый в масло и тоже посыпанный солью, был едва ли не вкуснее картошки.
После еды почти сразу приехали покупатели.
Ворота дёрнулись и отъехали в сторону, образуя узкую высокую пылающую щель. Лимон прикрыл глаза ладонью. По очереди вошли трое. На ярком фоне силуэты казались тонкими, но сразу же раздавались в ширину, как только вошедшие делали несколько шагов внутрь сарая.
Двое были типичными молодыми фермерами, хоть прямо сейчас лепи их на плакат: тяжёлые солдатские ботинки, заправленные в них трактористские синие лоснящиеся штаны на широких лямках и с нагрудником, яркие мягкие рубашки, клетчатые шейные платки, широкополые мятые шляпы. Они похожи — должно быть, братья-погодки. Третий вошедший был другим: в вырезанных из автопокрышки шлёпанцах на босу ногу, светлых широких штанах и длинной рубахе навыпуск, без головного убора; голова его была странной формы, но странность эта понималась не сразу, не с первого взгляда — только когда он повернулся в профиль, Лимон увидел, что у него практически нет подбородка, а лоб, наоборот, как бы надутый и выступающий и вперёд, и в стороны.
— Ну вот, пока всё, — сказал он странным высоким голосом. — Следующую партию завтра только подвезут.
— Дохлые какие-то, — сказал один из фермеров.
— Так они дохлые, потому что без понимания сидят, — сказал второй, постарше. — Тебя так опусти — тоже дохлым покажешься… Эй, город! Мне человек пять нужно на стройку. Кормлю от пуза, с мясом каженный день, и работа чистая, без напряга. Давайте, кто молотком махать умеет? А то чичас свиноводы понаедут, будете в станках со свиноматками кувыркаться да с болтушки пенки снимать. Ну, кто рубанок от рубильника отличить может?
Лимон поймал вопросительный взгляд Дину, глазами показал на Гаса. Дину понимающе кивнул.
— А я, наверное, пойду, — прошептал Радку.
— Валяй, — так же тихо ответил Дину. — А куда ехать-то? — громко спросил он фермеров.
— Хутор Весельчаки, — сказал старший, а младший почему-то заржал. — Километров полста отсюда.
— Пиши письма, — сказал Дину и протянул Радку руку. — Не теряйся.
— А то вам не всё равно, куда ехать? — спросил человек без подбородка, и Лимон узнал этот голос. Тогда он показался ему детским.
Этот человек зарезал Илли.
Гас умер под утро, так и не придя в сознание. Он просто перестал дышать, и всё. Лимон долго колотил в ворота, требовал, чтобы открыли — хотя толком не знал, зачем. Просто что-то надо было делать. Наконец Зее и Дину оттащили его и не то чтобы успокоили, но — смирили.
В сарае, не считая мёртвого Гаса и погружённого в себя взрослого, осталось шесть человек. Помимо Лимона, Зее и Дину, это были два третьеклассника из «серой» гимназии и молчащая девочка примерно того же возраста. Кто она, откуда — понять было нельзя. На ней был балахон, сделанный из мучного мешка (что именно мучного, ясно было по штемпелю) и бахилы — наверное, тоже из мешка, только более грубого и толстого. Зее пыталась её разговорить, но без толку.
Остальных продали. Лимон не сомневался, что с утра продадут и их.
Весь вчерашний день, пока было светло, он обшаривал сарай в поисках хоть какого-то оружия — обрезка трубы, палки, куска арматуры… Но нет — хозяева хорошо подготовились к приёму гостей. Только бесполезные колёсные диски, веник, тряпьё. Жестяные кружки, палочки для еды.
Всё.
В туалет выводили. Питьевая вода стояла в деревянной бадейке без ручки.
Вечером, когда продали последнюю партию — кажется, действительно для ухода за свиньями, — Лимон начал подметать пол. Он тупо и аккуратно мёл, и мёл, и мёл — сначала от центра к стенам, потом вдоль стен. Кучка пыли и всяческого сора росла. Потом он сел перебирать тряпьё. Это приходилось делать уже почти исключительно на ощупь, свет мерк. Но пока он не померк окончательно, Лимон нашёл несколько вещей, которые могли пригодиться: разорванная на спине рубашка из плотной ткани, несколько здоровенных непарных носков, детские ползунки, прожжённая в нескольких местах непромокаемая накидка. Её было очень трудно порвать голыми руками, тогда Лимон заточил о цементный шершавый пол палочку для еды и с её помощью сделал несколько проколов-надрезов в неподатливой ткани; после этого она стала рваться на ленты.
— Что это будет? — тихо спросила Зее.
— Ещё не знаю, — соврал Лимон. — Рви теперь ты…
Потом, в полной уже темноте, он стал руками перебирать собранную пыль. Что-то совсем лёгкое — в основном это были щепочки и сухие листья — он отсеивал, более тяжёлый и плотный мусор ссыпал в носки, вложенные один в другой. Подливал немного воды из кружки, трамбовал, досыпал снова. Наконец получилось две увесистые колбаски. Их он засунул в оторванные рукава рубашки, завязанные узлом у манжет. Это уже стало походить на дубинки. Потом — всё так же вслепую — стал плести из матерчатых лент тугие косички. Из косичек сделал удобные ручки с петлями, чтобы дубинки не выскользнули из рук. Смочил дубинки ещё немного, чтобы не пересохли за ночь, и оставил пока. Теперь нужно было наточить как можно больше палочек для еды…
— Ты хочешь уйти прямо отсюда? — тихо, на ухо, спросил Дину.
— Нет, с дороги, — так же тихо ответил Лимон. — Не думаю, что нас станут обыскивать.
— Это да. Значит, надо попасть в одну партию…
— Ага. Типа, мы Гаса одного не оставим…
Но под утро Гас умер. А Лимон почувствовал, что больше так не может…
Сначала неразборчиво загалдели голоса, а следом раздался рёв трактора. Потом рёв снизился до нормального бормотания, а ещё немного спустя звук сдвинулся и удалился.
Охотники отправились на охоту.
С этого момента заработал основной план.
Дину подсадил Лимона, и тот забрался на балку, проходящую над воротами. Балка была узкая, чуть шире ступни, но впереди неё и на метр выше проходила стяжка стропил, так что получалось даже удобно: стоишь пятками на балке, руками упираешься в брус… Зараза, этот брус состоял из сплошных заноз! Надо было сообразить взять наверх каких-нибудь тряпок… ладно, потерпим.
Лимон пристроился над самым краем ворот — там, где образуется щель, через которую входят. И приготовился ждать.
Но ждать почти не пришлось. И даже Дину с Зее едва успели занять свои позиции: Зее перед дверью на одном колене, низко наклонившись вперёд, и Дину за спиной — делает вид, что душит её за шею; и третьеклашки не очень уверенно заголосили: «Ой, не надо, ой, не надо!..» — когда заскрипел ворот, и дверь, подёргавшись, начала отъезжать.
Она отъехала ровно настолько, чтобы человек мог протиснуться боком. Лимон глубоко вдохнул и задержал дыхание.
Сначала вдвинулась кастрюля с кашей, потом шляпа. Потом вошедший увидел Зее и Дину — и застыл.
Лимон отцепился от стяжки и, напрягши пресс, рухнул вниз, точно на шляпу. Раздался сухой хруст, потом — грохот отлетевшей кастрюли. Тёплая волна ударила Лимона в лицо, он едва успел зажмуриться. Вскочил. Дину уже отволакивал обмякшее тело в тень.
— Тихо! — скомандовала Зее, и третьеклашки тут же замолчали.
Лимон снимал с лица налипшую кашу. А ведь могла быть горячая, подумал он мельком. Дину обшаривал убитого.
— Нож, — сказал он. — И пистолет. Кому что?
— Нож, — сказала Зее.
— Ты как стреляешь? — спросил Лимон.
— Нормально. Правда, пока только по мишеням… — Дину выпрямился. — А что?
— У меня ещё руки не совсем свои, — сказал Лимон. — Так что пистолет тебе.
— Хорошо, — сказал Дину равнодушно.
Лимону не понравилось это равнодушие, но он промолчал. Подошёл к трупу. Постоял над ним. Это был незнакомый парнишка примерно его лет. Ну и всё, подумал Лимон.
Никаких чувств и ощущений не было. Просто усталость. Уже привычная.
— Кто-то идёт, — сказала Зее.
— Работаем, — сказал Лимон. — Дину, стрелять в крайнем случае, помнишь?
— Угу, — сказал Дину.
Зее метнулась к воротам, взяла конец верёвки — точнее, косицы, сплетённой из той непромокаемой накидки, — села в намеченном месте в той же позе: на колене, руками в пол, низко опустив голову — чтобы не было видно светлого пятна лица. С другой стороны от щели, взявшись за другой конец верёвки, сел Лимон. Дину отошёл на несколько шагов, встал спиной к воротам, левую руку заложил за спину, правую вытянул — то ли целясь в кого-то, то ли просто показывая.
Третьеклашки уже без команды заныли: «Ой, не надо!..»
Резко стало темно. Светлый прямоугольник на полу почти полностью заняла тень. Потом Лимон увидел ноги. Здоровенные ноги в резиновых сапогах с обрезанными голенищами.
— Что вы тут…
Ноги переступили и продвинулись чуть вперёд.
— Да что за джакч!
— Ха! — сказал Лимон; выждал полсекунды и рванул верёвку на себя и чуть вверх.
Получилось! Они с Зее дёрнули почти одновременно, и обладатель огромных резиновых сапог опрокинулся назад, звучно приложившись затылком. Лимон тут же подскочил к нему и дубинкой изо всех сил вмазал в район солнечного сплетения. Зее уже тянула за одну ногу, Лимон вцепился в другую — поволокли!
Тяжёлый, гад…
Но на три шага оттащить удалось.
— Руки вяжи!
Вдвоём быстро как смогли перемотали скрещенные запястья — тоже крестом. Крест на крест. Кидонский знак…
— Кляп!
Зее всё помнила чётко.
Лимон рывком раздвинул челюсти пленника, и Зее воткнула в рот — поглубже, поглубже! — свёрнутую тряпку.
— Ноги.
Уже спокойнее связали лодыжки. И, наконец, пропустили отдельную верёвку между путами и почти притянули лодыжки к запястьям — хоть сейчас на картинку в «Спутник разведчика». Мешал только толстый живот.
— Не порвёт? — тревожно спросила Зее.
— Не знаю, — сказал Лимон. — Но верёвка уже всё.
— Вижу…
— Дину, что снаружи?
— Пока тихо.
— Зее, нож держи наготове…
Он ощупал огромное и почему-то очень горячее тело. Ещё один пистолет и ещё один нож, на этот раз вообще какой-то кривой жабокол размером чуть поменьше кавалерийской сабли. И ещё ножичек, складной… Всё? А, нет, запасной магазин — отлично.
Вот теперь можно и присмотреться — кто таков?
— Я его помню, — сказала Зее. — Он нас вчера сгружал. Кажется, его то ли Хряком звали, то ли Кабаном…
По лицу нельзя было сказать, сколько толстяку лет. И по рукам тоже. Пухлые, обветренные, грязные. Ну и ладно. Не интересно.
— Ну что? — сказал Лимон. — Третьего не ждём?
— А этого?
— Пусть пока валяется…
И тут Лимону показалось, что глаза толстяка моргнули. То есть чуть-чуть приоткрыл их и тут же зажмурил, но зажмурил крепче, чем было.
— Эй, Кабан, — сказал он и пнул толстяка в бок. — Очнулся?
Тот сделал вид, что не слышит. Лимон со щелчком раскрыл складной нож. Толстяк распахнул глаза и замотал головой. И даже замычал через нос.
— Очнулся, — сам себе покивал Лимон. — Много вас там ещё? — он кивнул в сторону щели. — Один, два? Три, пять, двадцать?
Толстяк таращился.
Лимон присел на корточки. Поднёс нож к кончику носа толстяка.
— Слушай меня, ты. Рабовладелец. Сейчас я буду медленно называть цифры. Сколько ваших там ещё осталось. Когда надо будет, ты моргнёшь. Если моргнёшь неправильно — а я по глазам пойму, что ты врёшь, — я для начала отрежу тебе нос. Понял? Моргни. А теперь поехали. Один? Два? Три?
Толстяк судорожно сжал веки.
— Ну, молодец. Пока живи…
— Кто-то идёт, — сказал Дину.
Лимон вскочил. Передёрнул затвор пистолета. Какая-то не наша модель… Предохранитель был автоматический, как у «герцога» — срабатывал при обхвате рукояти. А вот как вынимается магазин?.. ладно, разберёмся после.
Лимон молча показал Дину и Зее, где им стоять, сам присел, прикрыл лицо локтем. В первую секунду не увидит, а потом — плевать. Дину распластался по стене, в руке — дубинка. Зее присела за спиной Лимона.
Ну же…
— Эй вы, говнорезы, чего ворота не запираете? — раздалось со двора. — Разбегутся тараканы — самих вас продам свинарям…
Из-под локтя Лимон увидел здоровенного — на этот раз не жирного, а именно по-деревенски здоровенного, жилистого и явно очень сильного парня, босого, в выцветших солдатских штанах, голого по пояс. Оружия видно не было — впрочем, это ещё ни о чём не говорило, и у этих двоих пистолеты были заткнуты за пояс сзади. Он стоял по ту сторону ворот и, приложив руку ко лбу, вглядывался в сумрак сарая.
Если сейчас не войдёт, придётся стрелять, подумал Лимон. Жаль, лучше бы ещё немножко потихариться…
И тут в глубине сарая закричала немая девочка. Это было так неожиданно и страшно, что Лимон чуть было не обернулся.
— Я кому говорил — моих девок не трогать? — и парень быстро вошёл в сарай. — Таху, у тебя ещё…
И тут Зее за спиной Лимона издала странный хакающий звук. Что-то чёрное метнулось в воздухе, а парень вдруг схватился за живот, замер, недоверчиво посмотрел вниз — потом медленно повернулся и на подгибающихся ногах двинулся к выходу. Дину ударил его дубинкой — но попал не по голове, а по плечу. Тот лишь дёрнулся…
— Держи его! — закричала Зее.
Дину прыгнул на полуголого, как защитник при игре в мяч: ударяя в корпус плечом и скрещенными руками. Удар пришёлся в бок. Парень отшатнулся, но на ногах устоял; Дину перекатился через плечо и снова принял стойку для прыжка. Лимон бросился к деревенскому, но Зее неожиданно обогнала его, прыгнула и повисла у того на плечах, вцепившись пальцами в лицо. Парень взвыл и крутнулся на месте, и только тут Лимон увидел — вернее, понял, — что из живота его торчит рукоять ножа. Парень пытался отодрать скрюченные пальцы от своего лица, и это у него наверняка получилось бы — поэтому Лимон повторил то, что сделал Дину: прыжок защитника. Но он бил в живот…
Ощущения были такие, будто Лимон врезался в кирпичную стену — и всё-таки проломил её. Парень рухнул на спину, прижав Зее, Лимон навалился на них сверху. Наверное, можно было вставать, вернее, нужно было вставать, но тело вдруг перестало слушаться. Непонятно с чего вернулись вдруг вчерашние онемение и неподвижность… Лимон наконец сумел сползти вбок, и тогда Зее тоже начала выбираться.
Потом Лимон увидел в своей руке пистолет. Так с ним и бросился. Ну… бывает.
И тут он увидел, как к ним приближается немая девочка. Она шла, странно выворачивая ступни и слегка расставив руки. Голова её была наклонена и повёрнута немного в сторону, поэтому смотрела она косо и исподлобья. Зрелище было совершенно кошмарное…
— Что, всё? — спросила она глухо.
— Не знаю, — сказала Зее, отодвигаясь. Она тоже не могла встать.
Немая девочка подошла вплотную и упала на колени — почти ткнувшись ими в голову лежачего. Лицо его было в нескольких местах разодрано до мяса. Несколько долгих секунд она смотрела на это лицо, потом подняла руки и обрушила на него свой кулачок. Потом ещё раз и ещё…
— Ты что? — спросил Лимон.
— Пусть, — сказала Зее. — Это он — Илли… ну… и её, наверное, тоже…
Ноги лежащего вдруг немного согнулись в коленях, задрожали и распрямились. Резко запахло дерьмом.
— Всё, — сказала Зее. — Ты убила его.
— Правда? — спросила девочка.
— Правда.
— Это хорошо… он больше не будет…
— Не будет. Ты посиди там ещё немного, хорошо?
— Нет, я с вами.
— А потом с нами. Не сейчас. Не сию минуту… Джедо, ты как?
— Сейчас будет нормально…
Лимон сел, потом встал. Всё тело болело. Это что, я так вложился в прыжок? Похоже на то…
— Сейчас… — только не допустить, чтобы началась дрожь. Что там надо? — запрокинуть голову, высунуть язык и подышать открытым ртом? Вдох — выдох… вдох — выдох… ну и ещё разочек… — Я готов.
Потом он понял, что только что возникла какая-то несообразность. Ведь Илли убил тот гад, который без подбородка. А Зее сказала…
— Ты сказала: «это он — Илли». Он — что?
— Он… изнасиловал её. Они и меня хотели… но Илли убили, начался скандал…
— Ясно… Тогда бери свой ножичек, и пошли. Дину, ты в норме?
— Вполне. Хотя думал, что выбил плечо. Как каменный, джакч. Извини, Зее.
— Ничего.
Лимон, держа пистолет двумя руками стволом вниз, приблизился к щели и наконец-то выглянул наружу.
Перед ним расстилался весьма обширный двор, местами засыпанный щебнем. Слева виден был высокий неряшливый забор из жердей, перед ним косо врос в грязь тракторный прицеп с каркасом для тента. Дом, большой, сложенный из шлакоблоков, двухэтажный в центре и с двумя одноэтажными пристройками по бокам, стоял справа. Прямо — открывалось пустое свободное пространство, некоторое время Лимон ничего не мог понять, потом сообразил: там, наверное, начинался обратный скат холма, дальше шла какая-то не видимая отсюда долина, а ещё дальше угадывалась лесистая невысокая гряда Гуррахачи, сейчас почти скрытая туманной дымкой и почти сливающаяся с небом. А это значит, что там, по долине, проходит шоссе, до которого отсюда самое большее десять километров…
— Дину, — позвал Лимон. — Готов?
— Вроде бы.
— Как ты думаешь, где они?
— Не знаю.
— В доме?
— Не думаю. Деревенские днём редко в доме сидят.
— Вот и я так думаю… Этот гад откуда пришёл, с какой стороны?
Дину задумался.
— Я его увидел… вон там. То есть он шёл не из дома, а скорее из-за дома. Дорожек тут нет…
— Угу… Слушай, обыщи его, а? Я что-то…
Дину внимательно посмотрел на Лимона.
— Ты совсем жёлтый, — сказал он. — Ладно. И вообще — посиди пока. Вот тут сядь и сиди. Дыши деревенским воздухом.
Лимон так и сделал. Привалившись плечом к створке ворот, он опустился на пол и стал смотреть перед собой. Объёмная картина почему-то вдруг стала плоской, чуть размытой по краям. Пейзаж… Маркиз любит рисовать такие вот пейзажи. У него вся комната ими завешена. И у Лимона над кроватью висит картина: горное озеро, деревянный причал, у причала полузатонувшая лодка.
Вернулся Дину.
— Ещё один ножик, — сказал он. — Девушка довольна?
— Девушка довольна, — подтвердила Зее.
— А ты уже не хрипишь, — сказал Лимон.
Она потрогала горло:
— Ещё болит. Но уже сносно.
— Надо идти, — сказал Лимон. — Если мы хотим выбраться.
Ночь они провели в придорожном винограднике, не сомкнув глаз и в буквальном смысле слова не снимая пальцев с курков. То есть младшие, конечно, спали, и Дину провалился в лихорадочный полусон-полуобморок, но ни Лимон, ни Зее не испытывали ни малейшей потребности в сне. Обоих трясло; Лимону хотелось говорить, говорить, говорить, и он только огромным усилием воли заставил себя заткнуться: ночью звук уходит далеко; Зее, напротив, впала в мрачность, несколько раз огрызнулась, потом просто замолчала. Они сидели и вслушивались в темноту, и темнота не обманывала их ожиданий: кто-то не очень крупный, но упорный ломился сквозь колючие заросли, высаженные по краю виноградника, кто-то деятельно плескался в канаве; вдали лаяли собаки — но, слава Свету, лай не приближался. Вообще-то Лимон сомневался, что за ними устроят погоню — испугаются, пойдут искать добычу полегче.
Пожар уже потух — в конце концов, дом не деревянный, огню там не разгуляться; а бочки с соляркой сгорели довольно быстро — плотный дым валил часа два, расплываясь в вышине грязно-серым грибом, потом иссяк… У вернувшихся охотников за рабами наверняка найдётся много дел на пепелище.
Но даже злорадства Лимон не испытывал. Какое-то опустошение. Почти то же самое, что было тогда, в лагере — не сразу, как накрыло, а потом, позже…
Или — когда стало понятно, что в городе нет живых.
Или…
Хорошо, что Шило сбежал, подумал Лимон. Так бы не знал сейчас, что с ним делать. Маленький мерзавец. Он вдруг вспомнил, как Шило просился в отряд. Где сейчас Сапог, интересно? Массаракш, как бы нам снова собраться… Но уже не будет Илли и Костыля. Уже не будет. Никогда не будет.
Но за Илли мы отомстили. Он вспомнил глаза этого урода… без подбородка… когда тот понял, что сейчас будет. А вот так, сказал ему Лимон. Мы вам ничего не сделали. Ничего. А теперь — не будет пощады. Сволочи. Вы нас заставили. Ну и горите огнём…
Они убегали, а тот безумный парень, что всё время качался, и качался, и качался, теперь плясал на фоне стены дымного пламени, разом охватившего бочки. И за рёвом огня не слышно было воплей урода. Нет, немного слышно… совсем чуть-чуть.
Всё правильно сделали, сказал Лимон сам себе. Прислушался. Возможно, тот, кто мог возразить, спал. Или просто не хотел возражать. Значит, всё правильно.
Жирного Кабана не убили, оставили в сарае. Сарай поджигать не стали. Против Кабана никто ничего плохого не сказал. А урода — убили. Так и надо.
И не его одного. Впрочем, других всё-таки в драке, а его уже после, но — какая разница. Уродам — уродская смерть.
Папка, сказал Лимон про себя, ты-то как считаешь? Ты ведь должен ещё где-то рядом бродить… А может, ты жив? Может, ты уехал к себе на заставу? Поэтому я тебя не слышу? Деда ведь я долго слышал, когда тот умер, а тебя — совсем не слышу, и маму тоже. Может, всё не так плохо?..
Или вы не хотите со мной таким разговаривать?
Так ведь я только сегодня таким стал. Каким? Таким.
Он замолчал и стал только слушать. Ночь по-прежнему чем-то хрустела, шуршала… Потом совсем неподалёку — наверное, сразу за шоссе — завопили лягушки. Начала одна, ответила другая — через минуту это был хор. Ещё через пять минут хотелось заткнуть уши.
Застонал Дину. Наверное, неудачно повернулся. Лимон дотянулся до него, потрогал повязку. Почти сухая. Он не знал, хорошо это или нет. Пусть будет хорошо. Ничего, завтра Дину будет у врача. Всё обойдётся. Любой ценой — всё обойдётся.
Он испытал прилив какого-то мрачного восторга.
— Что там? — прошептала Зее.
— Вроде всё путём, — сказал Лимон.
— «Всё путём», — передразнила Зее. — Ты из офицерских, а говоришь, как солекоп.
— Мы из простых, — сказал Лимон. — Родители на электростанции работали. Отец инженер, мать — техник. Пришла разнарядка… и вот. Я как раз в школу пошёл.
— Понятно, — сказала Зее.
— Из-за этих лягушек мы ничего не услышим, — сказал Лимон.
— Вряд ли нас ищут, — сказала Зее.
— И всё равно.
— Это конечно.
— Я думаю, надо отползти, — сказал Лимон. — Метров на пятьдесят. Будет обидно, если прихватят из-за лягушек.
— Давай, — согласилась Зее. — Только…
— Что?
— Да… ни демона не видно…
— Ну так и нас не видно тоже.
— Это да. Ты вперёд, я следом.
Лимон закинул двустволку за спину — по-охотничьи, стволом вниз — и на корточках, руками и отчасти головой находя проход между лозами, полез вперёд. Один ряд… второй… какая-то проволока, джакч… кстати, утром не забыть отломать кусок подлиннее… как сегодня проволоку искали, смех…
Потом несколько рядов были совсем редкими, а дальше вдруг встала стена. Ну так же не сажают виноград… выходит, сажают. Сплошняком. Что за люди, джакч… одно слово, овцелюбы.
— Всё, пришли, — сказал Лимон.
— Здравствуйте, девочки, — передразнила Зее.
— И ты знаешь?
— А кто не знает? Тссс…
Лимон прислушался. Лягушачьи вопли продолжались, но уже не заглушали другие звуки. Например, кто-то опять ломился через заросли…
— Вот это и есть ёжики, — сказала Зее. — У нас дома жил. Ужас. Особенно ночью. Еж, проходящий сквозь тумбочку… Держи.
— Что?
— Шинельку прихватила.
— Умничка.
— А то.
Лимон как мог расстелил «шинельку» — на самом деле, конечно, плащ-дождевик, прихваченный из дома в качестве трофея. Джакч, сколько мы добра спалили! — с каким-то дурным весельем подумал Лимон. И как мы его палили!
— Поместимся?
— Дык.
— А чего ты такая была примороженная?
— Замнём, а?
— Давай замнём.
— На самом деле… — и Зее замолчала. — Не могу объяснить. Знаю, а объяснить не могу. У тебя так бывает?
— Не скажу, что каждый день…
— Тебе холодно?
— Нет.
— А чего дрожишь?
— День такой.
— Слушай, Джедо…
— Давай ты меня Лимоном будешь звать? А то я долго вспоминаю, кто такой Джедо.
— А почему Лимон?
— Да… я, когда в нашу гимназию поступил, сразу подхватил желтуху. И ещё, когда нервничаю, такой вот коркой с бугорками покрываюсь. Ну — конечно, Лимон, кто же ещё?
— Вот такой коркой?
— Ага.
— А ты нервничаешь?
— Что-то вроде. Не знаю. День тяжёлый. Ты тоже была…
— Лучше не вспоминать.
— Вот.
— А… Лимон…
— Что?
— Я хочу спросить… ты не обидишься, нет?
— Не знаю.
— А, всё равно. Ты и Илли… вы были как?
Лимон вдруг почувствовал, что его пробивает потом.
— Мы… не знаю, как правильно… ну, дружили, что ли. Она мне… очень нравилась. Только не подумай, что…
— Я ничего не думаю.
— Вот как с парнями. Илли была свой парень. Если ты понимаешь…
— Конечно.
— Но вот такого…
— Что?
— Вот как с тобой сейчас…
— Лимон…
— Да.
— Наверное…
— Что?
— До утра мы доживём. А до вечера?
— Не знаю. Воля Света.
— Или командира.
— Не смейся. Какой из меня командир…
— Самый лучший. Даже не думала, что такие бывают.
— Зее…
— Что?
— Ты сама — как?
— Я… как-то. Я будто падаю с какой-то башни… или выше башни… что бывает выше башни?
— Запускают шары.
— С шара. От самого Мирового света.
— Ты не падаешь, ты летишь.
— Как скажешь, командир. Есть не падать. Есть лететь.
— Слушай, а…
— Что?
— Тебе удобно?
— Слегка.
— Ложись вот так.
— Ага.
— Лучше?
— Смеёшься?
— Тихо!..
Что-то громко сломалось совсем рядом.
— Это я ногой, извини.
— Понял.
— Лимон…
— Что?
— Не знаю. Просто… просто… только не… если ты меня не поцелуешь, я умру…
— Зее…
— Ага. То, что ты думаешь…
— Я сейчас… ни о чём…
— Тссс… Дай руку…
— Зее…
— Не говори ничего… лучше ничего не говори…
Лимона охватил жар. Жар распирал. Рука, ведомая тонкими, но сильными пальцами Зее, ощутила под ладонью сначала мягкое и шелковистое, с чем-то маленьким горячим торчащим, потом прохладное и податливое, потом снова горячее, но уже бешено вжимающееся и мокрое…
— Да… да… да… — шептала Зее. — Трогай… я хочу, чтобы ты меня трогал…
— Зее…
— Ты знаешь, что делать…
— Я никогда…
— Всё ерунда… вот так… да расстегни же пряжку, джакч… вот так, вот так… о-о-о…
— Зее…
— Молчи, дурак, только молчи… Молчи!
И Лимон молчал.
И потом, когда они отвалились друг от друга, ничего не видя, но всё чувствуя, не нуждаясь в словах, а только в прикосновениях, Лимон всё-таки сказал:
— …так не бывает…
«Как я провёл лето» сочинение
Сочинение № 9 из 12
Я решил что, буду продолжать песать пока могу. Иначе вообще не понятно зачем. Это на зло. В горах холодно и дуит ветер. Мы ушли мало. Вожатый Трамп задыхается и падает. Он говорит что, у него, ещё и сломаны реббра. Мы ушли так что, станцию было видно ещё. Сверху. Там мы нашли пустой домик. Он сложен ис камней а щели забиты глиной, и крыша каменная плита. Старая чугунная печка бес трубы. Я нашол дрова и мы разожгли печ. Дым уходил вщель. Было тепло. Трамп сказал что, это такой дом были на тропах горцев чтобы, зимой когда ветер, было где укрытся. Я удивился что, горцы так рядом с городом и Трамп сказал что, да, ни чего страного потому, что они всегда. Где то рядом их древнее кладбище и, они туда ходят много лет. Когда он был как мы то, встречал в горах здесь горцев с дарами ихним мертвецам. И что после войны когда, сделали границу и всё, стало нельзя ходить, на кладбище всегда продолжали ходить и их убивали, а по мести горцы напали на санаторий и зарезали там всех кто был и, больше санаторий не работал и всё. Я не знаю правда, ли эта эстория. Но похоже правда. Потому что всякие страшилки расказывают странные а, правда всегда простая. Утром мы попробовали итти дальше но, вожатый Трамп не смок. Он сказал что бы мы оставили его в доме дали немного еды а, сами шли к пограничникам. И мы пошли бегом. Мы шли восемь часов. Когда мы пришли то, застава была пустая. То есть там были только собаки в клетках почти все мёртвые, но не все. От голода. Эмин нашол собачью еду и стал давать тем которые, ещё ели. Я сказал чтобы, он не открывал клетки, опасно. Но он не понял или не поверил. Я не видел, видел только Шиху Ремис. Он открыл и две собаки бросились на него и задушили. Шиху не успел. Он их убил но, не успел. У него не было оружия толко труба. Он их убивал трубой долго. Потом я пробовал звонить по телефону и рацию, ни не там, не там. Наверное мы всё таки одстались тут одни а, убиваем друг друга, зачем это неправильно. Я не знаю куда делись пограничники хотя, можетбыть их захватили пандейцы. На плацу я нашол непонятные гильзы но, немного. Не наш калибр и длина и, написано не по нашему. Гильз было мало восем штук и я решил что, это не расстреливали а стреляли в вверх.
Мы обыскали всю заставу чтобы, найти оружие хоть какое. Всё обыскали до нас но, мы нашли. На кухне. В поварской в сундуке лежали два охотничьи ружья старые, и патроны. И ещё порох и капсуля. И там же нож потом топорик-лопатка потом старый штык от шкендера это, такая императорская винтовка даже с гербом на ложе. Штык очень хороший. Жалко что один штык я, давно хотел шкендер себе. В гараже не осталось машин а должны. И лыжы пропали все. И мы похоронили Эмина и пошли обратно.
На ночь пришлос разбить палатку. Деревья тут низкие и широкие называются стланцы. Очень сильный запах. Потому что на этой высоте только идёт весна и растут шишки. Я проснулса сильно болела голова ещё, было темно. Рядом кто то шол какие то звери. Очень тижело. Всё хрустело и дрожжало. Я сидел с ружьём не уснул до утра. Когда зажогся Мировой Свет я вылес и увидил что, все кусты и деревья вокруг изломанные но, ни кого нет. Кто ходил? Не знаю. Потом мы сняли палатку побежали в нис. Нашли домик. В нём была кровь и рвота. Вожатого Трампа не было ни где. И следов. Я не знаю что, могло случитса. Маркис сказал что, что угодно. Я с ним, согласный. Мы долго сидели у домика и думали куда, теперь итти. Маркис сказал надо итти к Пороху. Но не через город. А если не через город то, по горам через речки к санаторию потом дальше. И мы пошли.
Конец соченения № 9
Первую машину пришлось пропустить, над кабиной торчали головы, и когда она поехала мимо, Лимон насчитал в ней семь человек, а Зее — восемь. Зато вторая была небольшим пикапом, в котором явно ехали только двое. Лимон махнул рукой, и молчаливая девочка — Эрта, — волоча за собой обоих третьеклассников, выбежала на дорогу. Они кричали и размахивали руками. Пикап притормозил и пополз небыстро, однако не останавливаясь совсем; водитель и пассажир энергично озирались, не без основания предполагая засаду, да где там — Лимон кое-что смыслил в маскировке. Наконец машина остановилась на самой осевой напротив детишек, пассажирская дверь приоткрылась, там завязался какой-то разговор. Лимон не слушал — он считал до десяти.
На счёт «восемь» один из третьеклассников — это был полный джакч, но Лимон так и не мог запомнить их имена: Прек и Резар? Перт и Ренор? — в общем, что-то из древней истории… — и уж тем более научиться различать их (вы что, братья? — нет, раньше даже не знали друг друга…) — так вот, один из Прека-Ренора завопил, показывая рукой вверх по склону. Конечно, оба в машине уставились на невидимую угрозу…
Девять… десять.
Лимон выскользнул из-под травяной накидки, метнулся к кабине и сунул ствол ружья под рёбра пассажиру. Тут же раздался глухой удар: Зее стволом своего ружья пробила боковое стекло со стороны водителя, прохрипела:
— Руки!
— Вылезай! — в свою очередь рявкнул Лимон.
Пассажир — костлявый прыщавый парнишка лет шестнадцати, одетый в слишком просторную для него дорогую жёлтую кожаную куртку, — посмотрел на водителя — водительницу — и начал медленно выбираться наружу.
— На колени, потом мордой вниз, — сказал Лимон.
— Что вы делаете? — воскликнула водительница. Лимон мельком взглянул не неё. Взрослая тётка в очках, цветастом платке и меховой жилетке, светлые волосы стянуты назад в косичку или хвостик…
— Руки! — повторила Зее. — Руки на руль, джакч, смотреть перед собой, не шевелиться. Я психованная, поняла?! И молчать!
Лимон наскоро ощупал парнишку. Вроде бы пустой.
— Лежать, — повторил он. — Народ, быстро помогли Дину.
Дину уже плёлся, болтаясь вокруг толстого дрына.
Ребятня бросилась помогать.
— Отполз в кювет, — сказал Лимон парнишке. — Лёг, руки на голову, замер. Имей в виду — мне тебя пристрелить легче, чем так оставлять. Понял?
Тот ухитрился кивнуть.
Лимон не сдвигаясь с места, проследил, чтобы Дину погрузили в кузов. Туда же забрались и третьеклассники.
— Эрта!
Молчаливая девочка выросла перед ним.
— Гранату. Положи ему на спину.
Гранат у них, конечно, не было, но у Эрты в карманах была припасена пара булыжников — ровно на этот случай. Она наклонилась над лежащим, примостила булыжник у него между лопаток, выбралась из кювета.
— В кузов, — сказал Лимон.
Сам он достал из-за пояса пистолет, демонстративно передёрнул затвор, забрался в кабину, поставил ружьё между колен, сунул пистолетный ствол в бок водительнице.
— Зее, заходи с моей стороны.
Дождался, пока она села и захлопнула дверь.
— Поехали.
— Я никуда!.. — в голосе водительницы попёрли истерические нотки. — Без сына я никуда!..
— Ничего с ним не случится, — сказал Лимон. — Это просто камень. Поехали — быстро. У нас раненый. Или я пристрелю тебя и поведу сам. Доступно? До трёх. Раз… два…
Тётка газанула. От нервов — чересчур сильно, завизжали покрышки.
— Полегче. Раненого везёшь.
— Куда мы едем? Нигде никого… никаких врачей…
— Молча — вперёд. Когда надо будет, я скажу, что делать.
На самом деле он по-настоящему не знал, что будет дальше. Нельзя «засвечивать» санаторий. И что? Убить потом эту дурную тётку? Или высадить её где-то возле города, а дальше постараться вести машину самому? Не по ровному шоссе, а по крутому горному серпантину?
— Давай её здесь выкинем, — сказала Зее. — Я поведу.
— Нет, — сказал Лимон, поняв смысл сказанного. — Подальше. Около поворота на башню.
— Почему?
— Да просто так. Час топать обратно…
— Твоё слово, командир.
Некоторое время ехали молча.
— Дети, — сказала наконец тётка. — Почему вы такие жестокие?
— Э-э… — подавился словами Лимон.
— Подожди, — сказала ему Зее. — Жестокие. Потому что. За нас некому заступиться, кроме нас самих. Это жестокость? Мы жили и никого не трогали. Это жестокость? Нас захватили, связали, избили. Кого-то изнасиловали, кого-то убили. Просто так. Но это ведь не жестокость, потому что это же ваши сделали, не мы…
— Какие ещё наши? — испуганно спросила тётка.
— Деревенские. Ваши — это деревенские.
— Но мы никакие не деревенские! Я работаю в Передвижной школе, преподаю…
— Всё равно, — сказал Лимон. — Живёте среди них… Зачем едете в город, а?
Тётка испуганно посмотрела на него и промолчала.
— Вот и всё, — сказал Лимон. — Главное сказано.
— Но ведь…
— Там наши дома, — медленно и как-то в сторону сказала Зее. — Наши вещи. Наши родные. Наши, понимаете? Наши мёртвые. Вы ведь едете, чтобы пограбить нас? Порыться в могилах? Думаете, это легко и безопасно, да?
— Не пугай её, — попросил Лимон.
— Как скажешь, — и Зее, отвернувшись, стала смотреть в окно. — Только…
— Что?
— Мародёров всегда ставили к стенке, — сказала Зее.
— Хорошо, — сказал Лимон и ткнул тётку стволом в рёбра. — Останови.
Он никогда не видел, чтобы человек бледнел настолько быстро и до такой степени. Даже тот, без подбородка… впрочем, он, кажется, так до конца и не поверил…
Машина остановилась.
— Выходи, — сказал Лимон.
Тётка, не попадая по скобе замка, пыталась открыть дверь. Наконец открыла, выбралась. Застыла, зачарованно глядя на пистолет в руке Лимона.
— Садись на её место, — сказал Лимон Зее. Она кивнула, быстро перелезла на водительское сиденье, захлопнула дверь, поёрзала, дотянулась до педалей…
— Как тут всё противно, — сказала он. — Захватано…
— Поехали уж.
Зее ещё раз посмотрела на тётку, потом решительно нажала педаль. Машина прыгнула вперёд и понеслась, подпрыгивая.
Некоторое время ехали молча. Потом Лимон сказал:
— Спасибо.
Зее только дёрнула плечом.
Настоящая проблема возникла тогда, когда начало казаться, что всё уже позади. Лимон и забыл, что хорошая бетонка ведёт до Новых шахт, а дальше, к дамбе и к санаторию, дорога резко сужается, да и покрытие там не чинили лет… ну, давно не чинили; а зачем? Специально для семейства Поля и примкнувшего к ним старика Рашку? Какое дело городу до этих отшельников?..
Потряслись немного по колдобинам и ямам, а потом пришлось машину остановить: впереди лежало несколько валунов и плоских каменных плит, полностью исключающих проезд. Лимон вылез, подошёл к камням. Если подцепить тросом… можно убрать этот и вон тот. А остальные… крайне сомнительно. Лимон посмотрел вверх. Да, похоже, камни не сами упали с невысокого обрывчика, а привезены откуда-то и аккуратно выгружены. В любом случае…
В любом случае идти километра три. Не меньше.
Он вернулся к машине. Дину сидел, опершись спиной о заднее колесо. Молчаливая девочка Эрта обмахивала его куском картона.
— А где Зее? — спросил Лимон.
— Пошла с пацанами за водой, — сказал Дину и показал вниз; в колючих кустах виден был проход. — Ну что, дороги не будет?
— Не будет, — сказал Лимон. — Придётся пешком.
— Я так и знал. Джакч…
— Как себя чувствуешь?
— Не думал, что будет так хреново. Вы ведь меня не донесёте…
— Донесём, не суть. Другое дело, что… Наверняка должна быть другая дорога. Порох с Рашку где-то же проехали?
— Может, завалило уже после их проезда?
— Камни спецом привезли. На грузовике. С той стороны. И просто выгрузили.
— Забавно, — сказал Дину, хотя уж чего-чего, а забавного в происходящем не просматривалось. — То есть они изнутри заперлись… а как самим ездить, не подумали? А им ведь ездить надо…
— Мотоцикл пройдёт, — сказал Лимон. — Тютелька в тютельку.
— Не тот размерчик, мотоциклом много не навозишь… Я вот вспоминаю: на великах мы обычно этой дорогой ездили, но к озёрам была тропа и поверху… постой-постой…
Он закрыл глаза. Лицо у него было совсем серое, в мелких бисеринках пота.
— Должна быть другая дорога, — сказал Дину, не открывая глаз. — Через Старые шахты. Точно. Не могли ставить шахты без дорог…
— Старые шахты — это которые бункер или которые санаторий?
— Бункер, конечно. И ведь там могут солдаты оставаться, как я не подумал…
— Там давно нет солдат, так, пара сторожей…
— А вдруг? В городе есть электричество, вода. Откуда берётся? Потому что пульт — в бункере…
— Ты бредишь.
— Нет-нет. Я тоже кое-что помню. Кто-то говорил… что этот бункер — типа резервного командного пункта… только он замаскирован, сильно замаскирован, поэтому…
Раздалось шуршание. Из кустов по одному выбрались Зее и третьеклашки — каждый с большой бутылью в руках.
— Хватит? — спросила Зее.
— Не знаю, механик, вам виднее, — отозвался Лимон. — Может, и вообще не понадобится. Дину говорит, что должна быть дорога через Старые шахты. Не которые санаторий, а которые старый военный бункер. Ты там бывала когда-нибудь?
— Нет, — покачала головой Зее. — По логике вещей — дорога там может быть… но я тех мест не знаю совсем.
— Ясно, — сказал Лимон и задумался. Потом решил: — Давай так. Машину под откос — и пошли. Искать объезд… рискованно. Нет?
— Слушай, — сказала Зее. — Ты решаешь — я делаю. Потому что… иначе… я боюсь, что…
— Я понял, — сказал Лимон. — Давай столкнём машину и пойдём в санаторий пешком. Всё.
— Поможешь?
— Конечно. Дину, мы тебя малость потревожим…
— Зря, — сказал Дину. — Поехали бы через старые…
— Уже всё, — сказал Лимон. — Решение принято. Даже если оно неверное, отвечать мне.
— Понял, командир, — сказал Дину и протянул руки — чтобы ему помогли встать.
Потом, когда пикап подтолкнули с горки, и он исчез под обрывом, Лимон и Зее подхватили Дину с двух сторон, третьеклашки важно перебросили через плечи двустволки и подсумки с патронами, а молчаливая девочка Эрта теперь уже с настоящей гранатой в руке ушла вперёд и вскоре скрылась из виду. Дорога была чрезвычайно извилистая…
Дину держался неплохо, но всё же выдохся быстрее, чем хотелось бы. Он скрипел зубами, подстанывал, потом начинал издеваться над собой и над теми, кто его тащил, ругаться, требовать, чтобы его пристрелили, или требовал пить, или декламировал что-то, чего Лимон опознать не мог. Пить ему давали, и это минуты на две облегчало ситуацию; потом всё начиналось заново.
И поэтому, когда Эрта появилась снова — неподвижная, посреди дороги — её не сразу заметили.
Она стояла, держа правую руку на отлёте, абсолютно неподвижная, а напротив неё, точно такая же неподвижная, стояла, припав на передние лапы, большеголовая собака…
— Илир! — позвал кто-то сверху. — Илир, это свои!
Посыпались камешки, и по заросшему стелющимся можжевельником склону соскользнул незнакомый мальчишка лет двенадцати — в коротких штанах и безрукавой майке, весь ободранный, с короткими белёсыми волосами и необычными светлыми глазами. Лимон никогда его не видел раньше…
— Привет, — сказал он. — Это ведь вы — друзья Лея? Я вас сразу узнал. Ты — Джедо, а ты — Илли, правильно? И… не знаю…
— Не совсем, — сказал Лимон. — Но если ты поможешь нам дотащить этого парня до санатория, то будет просто замечательно. Кстати, мой брательник у вас? Хом, Хоммиль. Он же Шило.
— У нас, да. Так, а вам… вас… что-то серьёзное? А то я сбегаю за повозкой.
— Далеко ещё?
— Нормальным шагом — минут десять.
— Тогда понесли так. Подмени девушку, и вперёд.
— Меня зовут Брюан.
— Ты сын Поля?
— Да. Младший. Вы не представляете, как здорово, что вы его спасли…
— Ну, почему же не представляем, — сказал Лимон. — Очень даже представляем…
Прошло дня четыре. Или пять. Или семь. Лимон вдруг не то чтобы потерял ощущение времени — но оно для него размылось, утратило важность и чёткость. Он засыпал когда попало и когда попало просыпался, что-то ел, не задумываясь о том, откуда бралась еда и где её взять завтра…
Из Дину вытащили дюжину крупных дробин и ввели лошадиную дозу микроцида; оперировал аптекарь Пщщь, в прошлом армейский фельдшер, гость этого дома; ему помогал Эдон, старший сын Поля. После операции Пщщь сказал, что несколько дробин так и останутся в теле, но это уже не так опасно — опаснее будет пытаться их достать. Он как-то не очень был похож на врача, скорее на пожилого рыболова с плаката про бдительность: это где рыболов вроде бы смотрит на поплавок, но видит и вражеского пловца-незаметчика… Неплохие были плакаты, Лимону они нравились; о серьёзных вещах в них говорилось с хорошей порцией юмора.
После операции Дину тоже по преимуществу спал, а когда не спал, с ним сидел Порох. Пороха было просто не оттащить от друга; Лимону казалось, что Порох и сам испытывает неловкость от такого своего поведения, но сделать с собой ничего не может. Ничего, сказал Эдон, когда Лимон поделился с ним наблюдением, это нормальная реакция… ну вот представь: сейчас появится твоя мать; ты ведь от неё ни на сантиметр не отойдёшь?
Про мать он сказал зря. А вот Шило… Шило два дня прятался, потом пришёл с повинной. Его спасло только то, что он не оправдывался и не врал. Лимон так и сказал: о прощении не меня просить надо, а Илли и Гаса. Это потом, когда всё кончится, найдёшь жреца, он тебе объяснит, что делать и как дальше жить. А сейчас просто запомни, что доверия к тебе нет — но это вовсе не значит, что надо бежать и вешаться на первом же суку. Просто я тебя не буду ставить на ответственные места. Смирись. Перевари это в себе. Любой мог уснуть. Выпало тебе. Обычно за такое пристреливают — другим в острастку. Но мне стращать некого…
Не Зее же?
— Давай так: будто ничего не было, — сказала она.
— Почему? — довольно глупо спросил Лимон.
— Мне… надо понять, — сказала она. — Это займёт… время.
Она странно выговаривала слова.
— У тебя кто-то?.. — Лимон не закончил, потому что боялся выбрать между «был» и «есть».
— Да, но не в этом дело. И вообще не в этом. Я даже не знаю… — и она повернулась и ушла.
Больше Лимон к ней с вопросами не приставал.
Поль захотел его увидеть на третий день. Лимон почему-то заволновался. Хотя, конечно, нервы что у него, что у остальных были просто никуда, всех бросало из жара в холод, из депрессии в возбуждение — как говорил отец, «мотыляло». Мотылёк, если кто не знает, это такая здоровенная ночная бабочка, которая летает по совершенно шальной непредсказуемой траектории, кидаясь из стороны в сторону. На подобные случаи Эдон держал два термоса с отварами сухих грибочков и трав: одни отвары успокаивали, другие, точно такие же на вкус — возвращали охоту жить. Лимон каждый раз на всякий случай пил из обоих.
Он сидел и на пару с Рашку набивал пулемётные ленты; пустых, ещё в заводской смазке, лент было много, патронов тоже немало, а припеки вдруг — и готовых лент на полчаса не хватит. Набить ленту — это тебе не автоматный магазин натыкать, тут не торопливость нужна, а обстоятельность. Неразработанные звенья ленты принимают патрон туго, неохотно, и иной раз приходится помогать себе лёгкими ударами деревянного молотка. И потом ещё раз проверить, чтобы донышки гильз все были в одну линию, ни одно не выступало… Мало смазки — плохо, много смазки — гораздо хуже, к ней прилипает пыль и песок, а значит — повышается вероятность отказа или задержки. Единый пулемёт П-96 «Огневал», возможных отказов — одиннадцать, возможных задержек — тридцать девять. Отказ отличается от задержки тем, что не может быть устранён силами боевого расчёта. Итак, отказы: первое: прогар гильзы газового двигателя; второе: прогар поршня газового двигателя; третье: чрезмерный износ боевой личинки затвора; четвёртое…
— …Джедо, мальчик мой, очнись, — услышал он голос Рашку.
— Да? — вскинулся Лимон. — Что?
— К тебе пришли.
Лимон оглянулся. У входа в «арсенал» стояла госпожа Тана, жена Поля. Она редко показывалась — наверное, так же, как и Порох, сидела со своим больным, не могла заставить себя отойти. Да если вдуматься, то и зачем, раз жизнь в санатории движется как бы сама собой, без чьих-то малейших видимых усилий?
Это как в старой сказке про домовых гномов, которые выполняли за людей любую работу по дому, пока тем не приспичило посмотреть — а как же это они всё так хитро делают? Посмотрели. Узнали. Теперь всю домашнюю работу делают сами…
Госпожа Тана здорово походила на собственных сыновей — высокая, худощавая, с белёсыми торчащими во все стороны волосами; Лимон даже сказал бы, что она похожа на постаревшую, но совсем не повзрослевшую девочку из Шахт, было там немало таких, которые проходили по категории «свой парень». Просто другие шахтинские девочки всё-таки взрослели, приобретали какие-то неприятные взрослые черты и привычки, а эта — нет. Вот в Военном городке таких девочек почему-то не было не то что совсем, но — почти совсем; воспитание, что ли, такое… военгоровские были подчёркнуто девочковые, бантиковые и платьичные, и с ранних лет их готовили для одного: быть добрыми жёнами для господ офицеров. А в Шахтах… там было что-то другое. Не так. Или не совсем так.
— Я вас не слишком отвлеку от воинских приготовлений, почтенные ровены? — с едва заметной насмешкой сказала она.
Ровенами — «святыми копьями» — издавна назывались монастырские ополченцы, вооружённые, как правило, обожжённой с одного конца и заострённой оглоблей.
— Думаю, нет, — сказал Рашку и сделал Лимону знак рукой: вали, мол. — Мы сейчас в равновесной ситуации: для мира у нас всего избыток, для войны — ничего нет. Думаю, мы ещё долго будем так вот болтаться.
— Просто Поль сейчас начал наконец говорить…
— Конечно, — сказал Лимон.
Он выбрался из-за стола и потопал следом за госпожой Таной. Ноги после долгого сиденья затекли — сильнее, чем затекали раньше, в гимназии, например, всё-таки эти гады что-то там повредили, когда связывали, — и надо бы наконец начать бегать кроссы, но постоянно что-то мешает…
— Он просил, чтобы я привела тебя, потому что считает, что ты главный среди ребят…
— Это ребята так считают, — сказал Лимон. — Вообще-то главным у нас должен был быть Са… Элу Мичеду, но он сейчас в городе, поэтому…
— Ты всё это ему расскажешь. Только пожалуйста, не нагружай его сверх меры, он всё ещё очень слабый. И — я говорила? — спасибо вам, что спасли его и выходили, это просто…
— Чем могли, — сказал Лимон.
Поль стоял у окна, по-птичьи подогнув одну ногу и рукой опершись о подоконник. Он уже походил на человека — пусть страшно худого, измождённого, но вполне живого; и даже лысая блестящая голова и совершенно безволосое и безморщинистое лицо — не как у младенца, конечно, но как у актёров-трансформаторов из театра «Манчолиа» — они приезжали в прошлом году, и город потом долго стоял на ушах от восторга, — даже это казалось не следствием долгой болезни, а просто стилем: ну, нравится человеку брить голову и брови, что с того?
Собака Илир лежала посреди комнаты, уронив тяжёлую башку на вытянутые лапы.
— Садись, — Поль показал на лёгкое плетёное кресло, одно из трёх, стоящее у такого же плетёного столика. Голос у него был тот ещё. Как у закипающего чайника. — Я буду ходить и стоять, не обращай внимания. Мне так удобнее. Сейчас принесут чай. Придёт Лей. У меня будет просьба к вам обоим. Причём совершенно секретная… просьба…
Он замолчал, явно отдыхая.
— Я попросил Рашку, чтобы он вам потом рассказал обо мне. Он знает больше. У меня… не полная память. Многое удалено. Так вышло. Поэтому я не знаю точно… кто я такой. Могу только предполагать.
— Человек из будущего, — сказал Лимон. — Так думает Дину. А ему сказал отец. Который…
— …спас меня в самый первый раз, — подхватил Поль. — Да, они тогда выдвинули эту гипотезу… остроумную, конечно… и вроде бы всё объясняющую. Но ведь это значит, что рядом могут быть и наверняка есть и другие люди из будущего…
— Да, — сказал Лимон. — Тогда получается…
— Ещё ничего не получается, но варианты какие-то начинают мерещиться. Только я не совсем об этом. Вернее, совсем о другом.
Вошла девушка, которую Лимон раньше не видел. Но без тени сомнения можно было сказать, что это дочь Поля и Таны — настолько она была похожа на обоих. Лимон помнил — кто-то сказал — что у Поля два сына и две дочери, сыновья старший и младший, дочери средние. И это точно была одна из них… В руках у неё был поднос, уставленный глиняными кружками, чайниками, кувшинчиками и вазочками.
— Элера, — сказал Поль. — А это Джедо. Чай? Какой, с чем?
— Любой, — сказал Лимон. — Дома мы пили только холодный с мёдом. Поэтому любой.
— Я могу сделать и холодный с мёдом, — сказала Элера.
— Нет, — сказал Лимон. Наверное, слишком резко.
Он налил себе наугад из первого попавшегося чайничка, взял печенье с кусочком домашнего мармелада, откусил, запил — всё это совершенно не чувствуя вкуса.
— Здорово, — сказал он и поставил чашку на стол.
— Я делала сама, — сказала Элера.
— Просто зашибись, — сказал Лимон.
Он не мог понять, чем ему вдруг так не понравилась Элера. Или надо было хлебнуть тех целебных травок?..
Поль дождался, пока Элера уйдёт, обошёл вокруг стола, присел на свободное кресло — на самый краешек. Налил себе чаю, выпил залпом, налил ещё.
— Много нельзя, — сказал он. — Но очень хочется… Давай поговорим о наших делах. Извини, буду прям. Судя по всему, из тех, кто оставался в городе на час «ноль», уцелели единицы.
— Час «ноль»? — не понял Лимон. Точнее, понял, но каким боком?..
— Самое вероятное, что мы можем предположить, исходя из характера и последовательности событий — что в Столице произошёл переворот и кто-то — действовавшее правительство или заговорщики, это не важно — уничтожили центр управления так называемой противобаллистической защиты. Я говорю «так называемой»… извини…
Поль закашлялся, встал, отошёл к окну, открыл его, сплюнул. Вернулся.
— Название, на мой взгляд, откровенно издевательское. Наши противоракетные комплексы работают вне всякой связи с этой сетью. Сеть, как нам с Рашку кажется, предназначена для других задач. То, что ПБЗ сбивают с курса боеголовки и потом не позволяют им взорваться, лично мне кажется бредом — хотя Рашку в этом почему-то не сомневается. Но доказать мы с ним друг другу, разумеется, ничего не можем. Как проверить?.. Но другой эффект, который у этой системы то ли основной, то ли побочный, мы вычислили и по всяким косвенным данным подтвердили. Это эффект воздействия на восприятие действительности. Я считаю, что когда систему только начали сооружать, задача была одна: в нужный момент вызвать панику и депрессию в рядах противника. Потом выяснилось, что можно буквально нажатием кнопки подымать боевой дух своих войск. Заодно оказалось, что в этот момент шпионы врага просто сами себя связывают и приводят в контрразведку: все вокруг, видите ли, поют «Славу Отцам», а они — «Расцветай, Пандея моя, страна цветов… без тебя мне жизни нет, ла-ла…» И тогда кому-то пришло в голову распространить этот эффект на всё население страны. Для поддержания уже не боевого духа, а гражданского правосознания…
— Ничего себе, — сказал Лимон. — И ради этого — столько всего понастроено?
— Обыкновенное дело, когда касается военных, — сказал Поль. — Слова «достаточно» для них не существует… Ну так вот, предполагаемую историю вопроса я тебе рассказал. Теперь смотри: нас здесь полтора десятка человек, хотя я надеюсь, что будет несколько больше. Нас пока не трогают, потому что у этого места очень недобрая слава, а город всё ещё довольно лакомый кусочек. Но рано или поздно сюда кто-нибудь нагрянет. Обычным оружием нам не отбиться — совсем заваливать дороги мы не можем, минировать нечем, драться особо некому. Поэтому мы с Рашку пораскинули остатками наших потёртых мозгов… а вот, кстати, и он. А почему?..
— Всё нормально, — сказал Рашку, входя, — не вскакивай. Посадил на своё место твоего младшего, пусть пальчики потренирует. И… штрафника, — Рашку кинул взгляд на Лимона. — Ничего?
Лимон кивнул.
— А за Порохом я ещё раз послал и теперь велел его гнать дубьём, — продолжал Рашку. — Ты уже всё рассказал?
— Ну, можно ли вообще рассказать всё? — пожал плечами Поль. — Наши предположения по поводу слабых полей я не выкладывал — поскольку бездоказательно и не слишком логично.
— В общем, да, — согласился Рашку. — Хотя что-то там есть…
— Чёрная кошка, да, — сказал Поль. — В тёмной комнате. То ли жива, то ли…
Он снова налил себе чаю и выпил теперь уже медленно, маленькими глотками.
Лимон попробовал тоже. Теперь, когда чай немножко остыл, можно было почувствовать и запах, и приятную горечь. Он доел печенье и взял ещё.
— За первыми сердечниками для излучателей ходили в долину Зартак, — сказал Рашку. — Назывались эти штуки «верблюжьими подковами» и доставались очень недёшево… немало старателей так там и осталось. А потом оказалось, что эти подковы при определённых условиях способны делиться. Буквально как амёбы. Проходили про амёб?
— Конечно.
— Вот и эти… В результате удалось усеять ими всю страну, и ведь никому не приходило в голову: а вдруг именно это хозяевам Зартака и нужно?
— Это уже твоя контровская паранойя, — сказал Поль.
— Но ведь даже вопрос такой задать было нельзя — сразу в кабаний угол. И служи, Рашку, как булатный каблук…
— В любом случае, тебе повезло. А потом мне. А потом опять тебе… — и Поль засмеялся жутким хриплым смехом.
— Это да… А вот идёт наш второй боец, — сказал Рашку.
Появился Порох. Лимон вдруг понял, что с того момента, как они расстались, Порох изменился очень сильно. Он будто бы сделался меньше и смотрел всё время куда-то в сторону.
— Лей Тюнрике, сын инженер-лейтенанта первого класса Гая Тюнрике? — строго спросил Рашку.
— Так точно!
— С отцом в мастерских пропадал?
— Когда была такая возможность, господин штаб-бригадир.
— В отставке, добавь. Танковый генератор переберёшь?
— М-м… Нужен толковый и сильный помощник, там части статора за тридцать килограммов…
— А рацию?
— Рацию? — и Порох украдкой взглянул на Лимона. — Ну, рацию…
— С рацией бы я разобрался, — сказал Лимон. — Телепередатчики тоже…
— Твоя работа была в прошлом году? — спросил Рашку.
— Исполнение. Вообще-то я такой джакч ни за что бы сам не придумал.
— А кто?
— Его здесь нет… и не знаю, жив ли.
— Вот вы шутками баловались, молодые люди, а ведь нынешнему дозеру это могло так сверкнуть… хотя… хотя с Полем мы в один котелок угодили как раз под очень похожий аккомпанемент. Хе, как всё плотно ложится… Был в гвардии — а тогда у нас стояло подразделение охраны тыла, это потом уже эту службу погранцам передали — такой вот электронный гений-злодей. Всего-то капралишко, но руки — вот по тут золотые, а вот по тут — шаловливые. Приспособился, гад, телеприёмники переделывать так, что они без видимой антенны прямо через горы ловили Пандею, особенно по ночам. Всякие там развлекательные каналы. А пандейцы ночами как развлекаются? Это не то что у нас — политинформации, лекции, народные песни и мяч, кто днём не посмотрел. Там или скотоложество сплошное, или девки без ничего в грязи бьются, или кино с такой кровищей, что непонятно, как они там в ней ходят, выше колен… И вот — а я, Поль, уже тогда заподозрил, что слабое поле как-то на неокрепшие мозги влияет, — стали у нас гвардейцы с прямого пути сворачивать. То с гражданскими схватятся в баре, то девок деревенских украдут и запрут… а там и сам капрал… как его… забыл гада, ну да и джакч с ним, — буквально напоказ за границу шасть, и контрабанду везёт — типа, нет на меня, самого крутого, ваших законов, что хочу, то и моё. И пересекаются его пути, представьте себе, с твоим названным дядькой, Порох — с Чаком Ярриком, да при таких обстоятельствах, что Чаки чудом жив остаётся — ловкость да находчивость спасли парня… ну и ещё там двоих. В общем, благодаря Чаку вывел я на чистую воду мерзавцев переродившихся… и… о, нет, ребята, разболтался я и залез в дела по сю пору секретные, там с контрабанды да убийств ниточка только начала разматываться. Э-э… к чему это я? А, вспомнил. Удалось мне тебя в прошлом году втихую отмазать у дозера, так что не беспокойся. И, видишь, не зря…
— Ничего не понимаю, — сказал Лимон. Порох вообще сидел приоткрыв рот.
— Я объясню, — сказал Поль. — Надо подняться на башню ПБЗ. Там наверху где-то среди аппаратуры просто обязан находится блок с клеймом Департамента специальных исследований: вот так три сплетённых ромба и буквы ДСИ. Скорее всего, окрашен в жёлтый цвет. Этот блок надо снять и притащить сюда. Он вряд ли тяжёлый. Здесь, я думаю, мы сможем из него сделать генератор паники…
— И вот тогда у нас появится шанс отсидеться, — сказал Рашку.
Рашку подошёл к снаряжаемому грузовичку — тому самому, на котором Порох увёз Поля в санаторий, постучал по низкому бортику.
— Джедо, — позвал он. — Отойдём на пару слов?
Лимон спрыгнул с дуги безопасности — к ней он прикручивал звено пожарной лестницы, которое вполне могло пригодиться там, на башне, — и, вытирая пот, пошёл к курилке: двум садовым скамеечкам, стоящим возле керамической кадушки с песком. Кадушка, возможно, была джакч какой древней и исторической; на боках её угадывались какие-то полустёртые картинки.
— Хочешь покурить? — спросил Рашку.
— Нет, хочу посидеть, — сказал Лимон. — Всё никак не могу разработать ноги.
— Надо бы тебя настоящему доктору показать, — сказал Рашку, раскуривая свою сигарку. — Кстати, возьми, — он протянул Лимону открытую пачку. — Сразу располагает собеседника к тебе. Может быть, придётся разговаривать с… э-э… посторонними.
— Спасибо, — Лимон спрятал пачку в нагрудный карман. — Так о чём у нас пара слов?
— Я тут пораскинул мозгами и решил, что вдвоём вам ехать слишком рискованно. Возьмите ещё человек двух-трёх. И пулемёт. Ты же сумеешь обойтись с пулемётом?
— Учили, — сказал Лимон. — Но…
— Один пулемёт здесь бесполезен, куда не поставь, — сказал Рашку. — Обходится с тыла на счёт раз. Сегодня начнём строить вышку позади старого бассейна — вот оттуда действительно можно будет простреливать всё пространство. Но это займёт время. Неделю, а то и две. А пока — пусть лучше будет подвижная огневая точка… на ней и выехать не так опасно, и здесь в случае чего она полезнее окажется.
— То есть нам ещё повозиться?
— Ага. Кстати, тут среди старого автохлама я раскопал два бронированных «Акатона». Кто-то из совсем уж джакнутых психов на них раскатывал. Восстановлению не подлежат, а вот керамопластины да стёкла из дверей повынимать да на ваш грузовичок поставить — дело полезное.
— Сможем ли? — Лимон посмотрел на Рашку.
— Сможем, — кивнул старый дозер. — Всей артелью, да не смочь…
Это действительно заняло часа три.
Только сейчас Лимон сумел увидеть всех обитателей санатория одновременно. Ну, хозяева, то есть семейство Поля и примкнувший к ним Рашку — семеро. Привезённые Лимоном младшеклассники: Эрта, Прек и Резарт (наконец-то выучил: герои Горской войны, это же как раз про них песня: «На рассвете туман, туман, на рассвете шаги, шаги…»), к ним побратимы Порох и Дину, Шило, Зее и сам Лимон — ещё восемь ртов. Семейство Пщщь (папа и мама — аптекари или как их там теперь называют? — в общем, которые умеют делать лекарства) и их совершеннейший оболтус-сыночек, в предвыпускном классе «серой», но туп-тупарём. Чему их там вообще учат, в «серой»? Бойка от ударника не отличает. Это ещё трое. Приехали в гости к госпоже Тане… и вот — уцелели. Теперь санаторский персонал, если так можно назвать: слесарь-водитель-истопник и вообще всё на свете в одном лице — Ингджел Пирек, или просто Ин-Пи, — бывший механик сначала на шахте, потом на лесопилке, якобы потерявший то ли там, то ли там полруки; но в наличии руки вроде бы как обе, просто одна вся словно целиком из рубцов и шрамов. И прачка-повариха-домоправительница госпожа Арлинда…
Итого — двадцать человек.
Совершенно случайно Лимон знал, что еды в лучшем случае осталось на неделю…
— Нарекается «Неустрашимым»! — произнёс Ин-Пи, взмахивая горящим веником из специально отобранных веток и трав. Это был такой старый обычай спускать на воду корабли: окуривать их дымом тех растений, из которых их сделали: тогда корабли будет тянуть к дому или что-то в этом роде. Лимон подумал, что броневик, сделанный в санатории, следовало бы окурить дымом тех грибочков, что растут в подвалах — но промолчал. Про грибочки как-то не принято было говорить.
«Неустрашимый» получился ничего себе: кабина сплошь прикрыта спереди и частью с боков, пулемётная установка… ну, в общем, тоже местами прикрыта. Сектор обстрела неплох, жалко, что ствол не развернуть совсем назад, но тут уж ничего не поделать: у нас не завод, у нас гараж. Зато борта кузова тоже забронированы, где керамопластинами, где бордюрным камнем, так что если лечь, то тебя уже не достанут.
На вылазку пошли: Лимон, Порох, Зее и Брюан — младший сын Поля. Очень просился Дину, но Эдон просто раскинул руки крестом: ещё дней пять в постели как минимум, пока глубоко засевшие картечины не закапсулируются по-настоящему и не перестанут угрожать сосудам и нервам.
— В случае чего, — сказал Брюан, — на меня это излучение не действует. Имейте в виду.
— Что, совсем? — удивился Лимон.
— Ну… чуть-чуть. На отца не действует совсем, а на нас — совсем немножко. Можно терпеть.
— Это когда подавляет? — уточнил Лимон.
— Ну да. Репрессивное или как там его дядя Рашку назвал… Я помню, как ему худо было, он даже воды выпить не мог. А мы — так… будто очень скучно. Но и всё.
— Хорошо, будем знать, — сказал Лимон.
Уже расселись и завели мотор, когда подошёл Рашку.
— Парни, — сказал он. — Там может быть так устроено, что… ну, на неизвлекаемость, на самоуничтожение… понимаете, да? Не рискуйте. При малейшем подозрении… джакч с ним. Вы важнее. Понятно? Вы — важнее.
— Хорошо, — сказал Лимон. — Будем иметь в виду.
И помахал рукой.
Дорога действительно шла через Старые шахты — и, наверное, они правильно сделали, что тогда не поехали здесь. Такой лабиринт…
— А мы обратную дорогу найдём? — спросил Лимон у Брюана.
— Да, конечно! — закричал тот, перекрывая ворчание мотора. — Тут всё помечено!
Лимон посмотрел назад. Ну, если только помечено… Сам он никаких ориентиров не увидел.
Старые шахты, конечно, производили впечатление. Эти гигантские бетонные купола… как не над шахтой всё равно, а над стадионом. Ажурные — и когда-то, наверное, остеклённые — башни, соединённые между собой такими же ажурными переходами. Остовы двух десятков ветряков…
— Вот ведь строили, — сказала Зее. — По-нашему спросить бы: а зачем? Не-а, не спрашивается. Красиво, джакч…
Они ехали при пулемёте, Лимон первым номером, Зее вторым. Роль турели удачно исполняла комнатная детская карусель — переделывать почти ничего не пришлось. Оранжевые стеклопластиковые сиденья были, конечно, уже не того размера…
— Дай руку, — попросил Лимон.
Зее медленно подала руку. Лимон взял её одной ладонью, другую положил сверху. Ладошка Зее была твёрдой и шершавой.
«…в саду звенели карусели, в саду цветы полиловели…»
— Я тебя совсем не знаю, — сказал он.
«Как я провёл лето» сочинение
Сочинение № 10 из 12
Я пешу уже в санаторее. Мы опоздали совсем ничего. Если бы на пол часа раньше. Нас по дороге стало шесть человек. Один рядовой первого класа пограничник. Расказал что, был в потруле когда случилось то что у всех. Из ихней секции один рядовой бросил всё и ушол в горы и пропал. А Тулан и другой рядовой заняли НП на перевале Куджергдеж и сколько то дней были там потому, что думали что, началась война. Связи то не было ни с кем. А потом ночью на них напали какие то звери второго, рядового, убили а, Тулан сумел отстреляться и уйти. Он говорит как собаки только больше и, в темноте, светятся глаза.
Мы вышли к санаторею с заду, от котельной. А потому что тропа идёт по ращелине ничего не слышали. И только когда прошли далеко услышали крик потом, выстрелы, потом увидели. Женшина убегала в неё стреляли из ружей. Тулан сразу начал стрелять в тех но не успел, женщину уже убили. И тут же ранили Тулана стрелял с крыши. Я приказал рассыпаться но, Шиху Ремис не послушался, у него была винтовка питон и он стрелял стоя как в тире. Он снял снайпера а потом ещё одного с автоматом. Остальные начали убегать. Мы их прогнали и сожгли одну машину, уехали на остальной. У противника было три убитых и несколько раненых, у нас один раненый, неопасно. Это всё были деревенские бандиты. Потом вернулись несколько кто прятался. Один был брат Джедо Шанье, нашего командира, Хомилль. С ним была девочка Элера. И ещё одна девочка нашлась, Эрта. Она сидела с ножом в чулане. Было много убитых. Хомилль сказал что, непонятно почему так убивали, ведь обычно бандиты захватывают людей продавать. Он сказал что, они кого-то боялись. Наверное. Среди убитых я узнал господина Рашку и городского аптекаря, имени не знаю. И ещё дети. Хомилль сказал что знает всех по иминам я велел ему составить список. Но он сказал что, вдруг ещё какие-то незнакомые, не видел раньше. И ещё он сказал что, всё так внезапно, потому что бандитов привёл Йо Денци из нашей гимназии и даже из нашей компании. И его знал и Поль, и Рашку, и Хомилль, и поэтому бандиты сумели войти. Я знаю что, увезли захватили Поля его сына и наверное дочь. А женщина которую убили при нас была, его жена.
В санаторей ведут две дороги но проехать можно только по одной, и ещё та тропа по которой мы пришли. И ещё дорога на озеро но она короткая и дальше никуда. С другой стороны озера тоже была когда то дорога но её закрыло обвалом. Давно.
Я знаю что, Йо Денци обязательно умрёт.
Конец сочиненения № 10.
До башни добрались быстро, никого не встретив по дороге. Один раз услышали недолгую перестрелку со стороны города; потом там занялся пожар.
— Ответят, — пробормотала Зее. — За всё…
Они пересекли шоссе и поехали вдоль железнодорожной насыпи. Виден стал Стальной мост, и Лимон вспомнил, что там, совсем рядом с мостом, остался дом Илли. Они пришли тогда, потому что искали шпионов… Массаракш, как же давно это было. Лимон уже догадался, что отец их тогда… разыграл? обманул?.. в общем, сделал так, чтобы, узнав о возможной войне, ребята не свинтили в лес, в диверсанты. А толку?
Почему-то так остро вспомнилось то утро, когда отец с другими офицерами приехал домой совсем рано утром, а Лимон услышал… Это было так давно и так безвозвратно.
— Когда всё кончится, — спросил он, — что ты будешь делать?
— Лежать где-нибудь, — сказала Зее. — Если повезёт, то чуть прикопанная. Если не повезёт, то так.
Лимон помолчал. Подумал.
— И никаких родственников?..
— Не знаю. В столице остался дед, но писем от него давно не было. Они с отцом… ну, не дружили, что ли. Дед — это мамин отец, — пояснила Зее. — Они из старого купеческого рода. А папка — простой строитель. Мезальянс… Вообще-то я думаю, мать вполне может выжить. У неё приспособляемость, как у снежной ящерицы. Я тут немножко в неё…
— А что, у тебя какая-то особая приспособляемость?
— Ну, посмотри: с кем я замутила? С командиром…
— Это не считается.
— Это всё считается… Ладно, замнём. Только имей в виду: девушки — совсем не то, чем кажутся. Они очень себе на уме, только не всегда об этом догадываются. В них такой маленький человечек сидит, который ими управлять может, а отчитываться не обязан. Я вот своего вроде как контролирую… но, может быть, он просто хитрит, поддаётся и заманивает.
Лимон посмотрел на неё.
— Даже не знаю, что сказать…
— Тогда просто болтай. Это лучше, чем молчать. От молчания дурные мысли заводятся… Вон то не наш поворот?
— Ещё нет, этот просто к карьеру.
— Смотри, вон там, видишь, в тени?..
— Где? Ага… Порох, притормози! Давай вперёд медленно, но будь готов к полному газу…
— Сцепление пожжём… — не оборачиваясь, отозвался Порох.
— Как-нибудь…
— Джакч…
На всякий случай Лимон развернул пулемёт. Карусель жалобно скрипнула.
В тени, образованной углублением дороги, стояла виселица, на которой болталось пять тел с завязанными лицами и стянутыми за спинами руками. Ещё один труп валялся у них в ногах — наверное, не выдержала верёвка.
— А ведь это деревенские, — тихо сказала Зее, и Лимон понял, что она права: характерные фермерские штаны с нагрудниками, резиновые сапоги…
— Значит, есть ещё какие-то наши, — сказал Лимон. — Ещё кто-то держится.
— Там какая-то бумажка, — сказал глазастый Порох. — Эх, бинокль бы…
— Я посмотрю, — сказал Брюан и открыл дверь.
— С-сидеть! — свирепо рявкнул Лимон.
— Ну, что там может быть, — сказала Зее. — «Мародёрам — смерть на месте»…
— Там вполне может быть смерть на месте, — сказал Лимон. — Я бы точно поставил пару мин. А чего там точно нет, то это как найти этих ребят… Поехали.
Похоже было, что в посёлочек при башне никто не наведывался — возможно, деревенские просто не догадывались о его существовании. Всё было в точности таким, каким они оставили это место… когда? Лимон совершенно сбился со счёта дней.
Было как-то нереально тихо. Лимон посмотрел вверх. Башня нависала над ними — то ли мёртвая, то ли спящая. До неё было метров сто по крутому склону, и ещё метров восемьдесят или больше составляла высота самой башни. Ничего не поделаешь, надо лезть…
— Так, — сказал Лимон. — Мы с Порохом пошли. Вы тут не расслабляйтесь. Зее, ни на шаг от пулемёта. Брюан, пройдись по домам, посмотри что-нибудь полезное. Обувь, оружие, инструменты… сообразишь. Мёртвым это уже ни к чему…
Они с Порохом взвалили на спины вещмешки с разнообразным инструментом — мало ли что может понадобиться — и двинулись по протоптанной и провешенной тропе.
— Вон там, — Порох показал куда-то влево. — Видишь?
— Что?
— Нога.
— О, джакч… — Лимон присмотрелся. Из бурьяна метрах в десяти от тропы торчала нога в солдатском ботинке. — Похоже, там мины.
— Тут везде должны быть мины.
— Кроме этой тропы.
— Да уж… Как солдата занесло на мины?
— Вспомни, какие мы сами были. А взрослым… я думаю, было тяжелее. В сто раз. Я как представлю себе…
— Смотри под ноги.
— Смотрю…
Они смотрели под ноги и едва не проскочили мимо блиндажа.
— Ого, — сказал Лимон, глядя на экраны. — Круговой обзор…
— И толку? — вздохнул Порох.
— Это верно… Так, теперь давай с питанием разбираться. Джакч, почему ничего не подписано?
— Секретная информация… Ага, вот, — Порох выдвинул очередной железный ящик и достал замызганную тетрадь. — Чем секретнее инструкция, тем ближе лежит шпаргалка… Хм. Можно вырубить систему наблюдения, телевизионный ретранслятор, радиоретранслятор… Слушай, командир, а можешь ты из всего этого сделать передатчик и сообщить куда-нибудь: мы, мол, тут ещё живы? Что-то мне мерещится, что про нас просто забыли. Не знают. И вообще не было никакой войны, а просто какая-то катастрофа…
— Надо подумать, — сказал Лимон. — Только это долгая история, а сейчас надо снять эту джакнутый джакч наверху…
— Я не вижу тут больше никаких выключателей.
— Я тоже. Но давай рассуждать логически: питание здесь чисто автономное, от реактора. Он где-то под землёй, но силовой кабель — вот. И вот он на схеме. Трансформаторы… и дальше разводка на блоки: радио, телевизионный, специальный. Нас интересует именно он. Вот блок управления им… вот так вот, я думаю, можно переключится на ручное управление… но отключения просто не предусмотрено! Ты видишь где-нибудь рубильник? И я не вижу. Но ведь иногда нужно бывает ставить его на профилактику… помнишь, в позапрошлом году приезжали — бронетранспортёр, автобусы, такая дура с антенной… А, тебя же не было тогда. То есть способ отключить есть. Но где и как? Тут напряжение тысяча двести триксов, если схеме верить… пара косточек останется, и всё.
— Значит, должен быть специальный щит, бронированный, со спецзамком… чтобы только доверенные монтёры…
— Именно так. Слушай. А если у реактора пробивает силовой кабель — то что тогда?
— Аварийный останов. Начинается перегрев, магнит, который удерживает рабочие кассеты, магнитные свойства теряет, кассеты вываливаются из зоны торможения, реакция постепенно прекращается. Если магнит почему-то не размагничивается или там что-то заклинивает, просто сгорают тросы. Это на танковых реакторах так, здесь вряд ли иначе. А ты хочешь?..
— А что остаётся?
— Тогда мы не сделаем передатчик.
— Я думаю, нам не передатчик нужен. А экспедиция. Но это чуть попозже. Когда сбацаем генератор паники.
— Ага… Думаешь, можно просто прострелить кабель? Он реально бронированный.
— Нет. Но я там, в санатории, немножко вспомнил детство…
Лимон вынул из вещмешка пакет с грязно-коричневой пастой.
— Термит с силиконом, — пояснил он. — Думал, придётся замки вскрывать, то, сё…
Он проделал в пакете дырочку, выдавил на силовой кабель, идущий по полу, примерно половину содержимого, воткнул в массу капсюль-воспламенитель с коротким отрезком шнура.
— Больше нам тут ничего не понадобится? — спросил он. — Шпаргалку возьми на всякий случай…
— О! — сказал Порох, запуская руку в ящик стола. — И ещё револьверчик нашёлся. Какая-то не наша система…
— Покажи, — попросил Лимон.
Порох показал.
— «Ибойка», — сказал Лимон. — Наверное, ещё довоенный. Калибр шесть и два, теперь таких патронов не делают. Жалко…
— Ну, тут ещё что-то осталось, — сказал Порох и вытащил эбонитовую коробку — похожую на ту, в которых хранят фигурки «четырёх королей». — Полсотни наберётся…
— Старые, — сказал Лимон. — Ладно, подсушим, протрясём, а там посмотрим.
— Можно будет и переснарядить, — сказал Порох. — Машинку сбацать — как подтереться.
— У нас ведь оружия, — сказал Лимон. — Как грязи.
— Не в этом дело, — сказал Порох. — Тут вон что-то написано… «Убей врага, вернись к той, что тебе дорога. Бартику от Лиле…» Можно, я его себе заберу? Чья-то память всё-таки.
— Будем звать тебя Бартиком… Ну, теперь всё?
— Теперь, похоже, всё. Хотя…
— Что?
— Почему здесь никого нет? Человека два точно должны были здесь сидеть непрерывно.
— Может, потому, что самый верх горы? Газ не дошёл…
— Может, — неуверенно сказал Порох. — Тогда где-то поблизости должен быть хоть один нормальный офицер.
— Вряд ли поблизости, — сказал Лимон. — Что тут нормальному человеку делать…
Или он это забрёл на минное поле, подумал Лимон про себя, но промолчал.
Он поджёг шнур, и оба выскочили из блиндажа. Снаружи почему-то было темновато. Над башней туго и грозно закручивались спиралью тёмно-синие в белёсых прожилках тучи…
Зашипело, и внутренность блиндажа осветилась ослепительным белым, чуть лиловатым светом — как от электросварки. Потом вспыхнули и погасли красные лампы, и так же на миг взвыла сирена — и замолчала. А потом резко шарахнуло над головой.
Лимон вскинул голову. Верхушка башни — всё, что выше круговой галереи — окуталась сизым дымом; что-то мелкое стало падать сверху, отскакивая от склонов; потом сверкнула ещё одна вспышка, похожая на короткую молнию…
— Не получилось, — сказал Порох. Его было еле слышно. Треск на вершине башни был совсем тихий, но странным образом покрывал всё.
Призрачный огонь, еле видимый в свете дня, пожирал металл…
— Констатируем, что экспедиция закончилась полным провалом, добыть агрегат не удалось и, по всей видимости, не удастся и впредь… — Лимон прошёлся вдоль личного состава, рассевшегося на подножках «Неустрашимого». — Где-то должны быть передвижные излучатели, но мы даже не представляем, где. Я помню, что их привозили на платформах… В общем, нам остаётся только вернуться в санаторий, доложить о неудаче — и думать дальше. Напомню, что шляются ещё странные разведгруппы с ручными излучателями — может быть, удастся накрыть какую-нибудь из них. Хотя я не думаю, что это задача номер один. Мы с Порохом, кажется, сегодня сгенерировали эту самую задачу номер один — собрать хорошо вооружённый и хорошо моторизованный отряд — и пробиваться в центр страны. Там мы по крайней мере будем знать, что происходит…
Зее подняла руку.
— Да?
— Я думаю, стоит попробовать воспользоваться железной дорогой, — сказала она. — Во-первых, ехать ближе: до Гиллемтага примерно семьсот километров, до Столицы — больше тысячи. Локомотивами управлять легче…
— Подумаем, — сказал Лимон. — Какую-то разведку по железке обязательно надо будет послать. Я почему за автомобили? Всё-таки не одна нитка пути, а сеть дорог, пусть и просёлков. Всё не перекроешь…
— Это так, — сказала Зее. — Но на поезде поместится гораздо больше народа.
— По-моему, мы рано начали строить планы, — тускло сказал Порох.
— Что?.. — Лимон резко обернулся — но ничего нового не увидел.
— Нет-нет, я просто вспомнил… Продовольствия в санатории осталось на несколько дней. Сначала надо будет решить эту задачу, а уж потом…
— Джакч, — сказал Лимон. — Ты прав, конечно. Кстати, надо бы нам посетить наш старый лагерь. Вдруг деревенские не докопались до подвалов?
— Не сегодня, — сказал Порох.
— Почему?
— Бензина в обрез.
— А здесь всё осмотрели? — Лимон перевёл взгляд на Брюана.
— Две бочки дизельного топлива, — сказал Брюан. — В баках машин почти пусто — я хотел было слить, но… это слёзы.
— Может, соляр погрузим? — задумчиво сказал Порох. — Что ему тут делать? А так… полезная жидкость.
— Я думал, — сказал Брюан, — но нам самим бочки в кузов не закатить. Они очень тяжёлые.
— А где бы взять бензин? — спросил Лимон.
— В городе, — сказал Порох. — На товарном дворе. Хотя, я думаю… там уже всё растащили.
— Скорее всего, — сказала Зее, — товарный двор и в частности бензин уже кто-то контролирует, и скорее всего это не деревенские бандиты.
— Почему ты так думаешь?
— Ну… я же знаю станционных. Не те ребята, которые вот так возьмут и всё отдадут.
— Нам от этого ни жарко ни холодно, — мрачно сказал Лимон.
— А вот не уверена, — сказала Зее.
— И что, сейчас? — спросил Лимон.
— Почему нет? А то получится, что зря мотались…
Зее ошиблась.
Ворота товарного двора были снесены бульдозером, брошенным тут же поблизости; всю территорию усеивали обломки ящиков, пустые коробки, упаковочная плёнка и тряпьё. Было безлюдно, только справа в тупичке два паренька пытались прикрутить к трактору огромную поливочную бочку на колёсах.
— Бензин, кстати, там, — сказала Зее.
«Неустрашимый» повернул к трактору, притормозил рядом.
— Помощь не нужна? — высунулся из окошка Порох.
— Езжай себе, — буркнул один из парней, косясь на пулемёт. — Помощнички из вас, как из пысалки дождик…
— Чего это ты хвост поднимаешь? — удивился Порох. — Это, кстати, бензин у тебя? А то у нас зажигательных знаешь сколько?
— У самих гранаты найдутся, — буркнул парень, впрочем, почти примирительным тоном. — Ну помогите, раз такие добрые…
— Так, спрашиваю, бензин?
— Ну, бензин. Если надо — вон помпа, бери и качай.
— Да накачаем, конечно — нам-то бак всего нужен. Много там ещё, в хранилище?
— А джакч его знает. Треть, может, побольше. А вы кто такие?
— А мы санитарный патруль, борцы с тупыми отбросами, — сказала Зее, встав во весть рост. Рука её стремительно распрямилась, и в груди парня вдруг возникла рукоять ножа. Он упал на колени и тут же повалился под колёса трактора.
Второй в растерянности замер, как будто хотел броситься во все стороны сразу.
— На колени, — сказал Порох, выскакивая из машины. — Руки за голову.
— Вы что?.. — испуганно бормотал парень, пока Порох куском проволоки стягивал его запястья. — Зачем? Мы же заплатили…
— Разберёмся, — сказал Порох. — Раз заплатили — значит, всё в порядке, пойдёшь домой. Кому платили-то? И чем? И сколько?
— Фатракчу, как положено… две туши, картохи пять мешков…
— Что, самому Фатракчу, в собственные руки?
— Нет, зачем, его ребятам…
— Врёшь ты всё, — сказало Зее. — Или развели тебя, как курочку. Фатракч только сам берёт, нет у него никаких доверенных ребят.
— Но так? Всегда же…
— Никогда. Всё, заткнись.
Порох тем временем осматривал узел сцепки.
— Как вы могли так трактор-то засрать?
— Да он не наш…
— Оно и видно… — он забрался на высокое сиденье, запустил мотор, отогнал трактор на несколько метров. Вернулся.
— Лимон, следи за округой.
— Понял.
Порох развернул «Неустрашимого», подогнал его задом к бочке, остановил. Вдвоём с Брюаном они накинули дышло на буксировочный крюк, за неимением контровочного костыля забили и загнули найденный кусок арматуры; оставшийся деревенский смотрел на всё происходящее с понятным ужасом.
— Куда этого? — спросил Порох. — С собой?
Лимон подумал.
— А давай. Рашку будет рад. Хоть что-нибудь узнаем…
Деревенскому заткнули рот, связали колени и лодыжки, прихватили за пояс к штырю, проходящему вдоль борта — благо проволоки под ногами было более чем достаточно, — и прикрыли куском брезента.
— Бак не залили, козлы! — вспомнил Порох.
В две минуты они накачали полный бак. За всё это время никто на территории так и не появился.
— Вообще, конечно, странно… — сказала Зее, когда тронулись в обратный путь. — Как-то не вяжется.
— А что вяжется? — риторически спросил Лимон.
— Ну, удавки вон неплохо у кого-то получились…
Порох в воротах товарного двора остановил «Неустрашимого». Повернулся к Лимону.
— А не рвануть ли нам через город? — спросил он.
— Зачем?
— Тут что-то изменилось, Лимон, — сказал он. — Я не могу понять…
— Ну, если бы не бочка с бензином сзади…
— Да, ты прав. Не будем рисковать.
И свернул вправо — к Каменному мосту.
Баррикады были разобраны, бронетранспортёр откатили в сторону. А вот здесь подорвался Костыль. Ни малейшего следа…
— Очень мало машин, — сказала Зее. — Они что, всё добро повывезли?
— Я думаю, их что-то напугало, — сказал Лимон. — И мне даже не хочется выяснять, что.
— Аналогично, — сказала Зее и как-то странно захихикала.
Если бы не Шило на этот раз, то, глядишь, и покрошили бы друг друга. А так вот вышла хоть какая-то польза от этого поганца…
Убитых снесли в одно место, прикрыли плёнкой и начали рыть могилу. Всего убитых оказалось одиннадцать человек: Рашку, госпожа Тана, её старшая дочь Сами (может быть; как-то так получилось, что Сами никто раньше не видел вблизи; в общем, хорошо одетая девушка, предположительно Сами), третьеклассник Прек (пытался стрелять из охотничьего ружья, не смог перезарядить), аптекарь Пщщь (никто не помнил его имени; похоже, он голыми руками пытался защитить своё семейство: был весь изрезан, но умер от выстрела в грудь), трое очевидных бандитов — и трое никому не знакомых людей в старой и замызганной, но тёплой зимней одежде… К раненому Дину прибавились раненый Ин-Пи (два удара ножом в живот — однако то ли широкий и крепкий ремень монтажника, который Ин-Пи носил почти беспрерывно, спас его, то ли толстый слой сала: раны оказались хоть и глубокими, но слепыми) — и пограничник Тулан, и как раз его-то рана могла оказаться самой опасной, хотя поначалу казалась лёгкой: пуля вошла ниже правой ключицы и застряла под лопаткой, там её можно было даже нащупать. Пограничнику становилось всё хуже, он стал серым, дышал часто и неглубоко; а иногда его бил очень болезненный кашель, и на губах появлялась розовая пена.
Впрочем, и Дину, который вроде бы уже выздоравливал и даже порывался ходить, после перестрелки, беготни по лестницам и комнатам, приседаний и падений — почувствовал себя сильно хуже, лёг, стал серый, покрылся испариной. Повязки его обильно промокли сукровицей и, похоже, жидким гноем.
Шило, сумевший спрятаться сам и спрятавший Элеру, видел через щель в ставнях, как в машину забросили Поля и Эдона, потом госпожу Тану — и вроде бы всё. Ни в живых, ни в мёртвых, получается, не числились ни третьеклассник Резарт, ни жена и сын аптекаря. Может, их увезли, может, прячутся где-нибудь…
— И собака! — вспомнил вдруг Лимон. — Как её?.. Илир! И где вообще собаки? Тут же было собак — как собак…
— Сейчас проверю! — вскочил Шило.
— Иди с ним, — бросил Лимон Маркизу. — Прикрывай.
— Есть, командир, — Маркиз встал и посмотрел на Сапога. Тот кивнул.
Когда бойцы вышли, Лимон спросил Сапога:
— Как мы решим?
— Ты, — сказал Сапог.
— Почему?
— Не потяну. То ли устал, то ли… не знаю. Лучше ты. Всё время боюсь ошибиться…
А уж я-то как боюсь, подумал Лимон.
— Хорошо, — сказал он вслух. — Только… сам понимаешь.
— Я им объясню.
— И надо нам хотя бы по секциям разобраться.
— Сделаю.
— И… я вот что подумал… карты нет, но я так набросаю… — он схватил с полки какой-то серый от пыли медицинский журнал, раскрыл его на чистых страницах «для заметок» и начал быстро чертить: — Вот мы, вот проезжая дорога к Старым шахтам, вот заваленная. Вот тут они сходятся, дальше дорога одна почти до самого города, там раздваивается, эта вокруг города к шоссе и железке, эта через мост в город. Ехали мы так, — он показал, — и прибыли минут через пятнадцать после того, как бандиты смылись. То есть мы с ними как-то ухитрились не встретиться. А должны были, потому что…
— Если только они не поехали к Новым шахтам, — Сапог пальцем показал на перекрёсток. — Тогда вы разминулись буквально на пару минут.
— Вот! — сказал Лимон. — И это ведь логично: не каждый день им мотаться на пятьдесят-сто километров, а сделать базу рядом с городом…
— Именно, — сказал Сапог. — Теперь только не горячиться. Без разведки мы туда ни ногой.
— Но разведку надо произвести сегодня. Потому что завтра Поля и Эдона могут увезти на пастбища, и джакч мы их там найдём. А у нас раненые. То есть врач нужен вообще-то уже сегодня, ну ладно, ночь протянем на микроцидах… а дальше? Эдон, конечно, ещё тот врач, но хоть какая-то подготовка у него есть…
— Вообще-то можно не нападать на базу, — сказал Сапог. — Можно сделать засаду вот здесь. Вот тут поставить наш броневик…
— «Неустрашимый», — подсказал Лимон.
— Угу, — согласился Сапог. — А вот тут уронить дерево. И…
Лимон долго смотрел на исчерканный карандашами лист.
— Что-то мне не нравится, — сказал он. — Одна машина пойдёт, две, три? Может, у них тоже пулемёты стоят? То есть покрошить-то мы их покрошим, я уверен, но нам же нужно наших добыть в сохранности. А под таким огнём…
Теперь задумался Сапог.
Вернулся Шило.
— Ребята, — сказал он дрожащим голосом. — Собаки это… мёртвые все. И я не знаю…
— Думаешь, отравили? — спросил Лимон.
— Думаю, задушили. Руками. Всех. А некоторых… пополам…
— Джакч… — выдохнул Лимон и сел. Сапог громко и фальшиво что-то высвистал.
— То-то в городе сегодня было так безлюдно, — сказала Зее, до этого сидевшая молча.
— Так, — сказал Лимон. — Шило, где Маркиз?
— Поднялся к раненым.
— Зее, ты с Шилом. Собирайте всех… да, в коридоре возле палаты. С оружием. По одному не ходить категорически! Через пять минут…
Его слова прервала длинная, на расплав ствола, пулемётная очередь.
Случилось так: Порох решил спарить пулемёт на «Неустрашимом» с прожектором, чтобы ночью или в сумерках не терять времени на прицеливание. С ним были Агон и Лека — шахтинские ребята, в горах приставшие к Сапогу и Маркизу. Ещё один из их группы, Ксимилл, в технике не разбирался вовсе, а потому был отправлен на кухню — придумать что-нибудь съестное. Прожектор соорудили из четырёх ксеноновых фар, снятых с тех же лимузинов, с которых поснимали бронепластины и стёкла. Богатеи старых времён, похоже, любили кататься, не заботясь о встречных водителях. Фары свели сразу и закрепили, а потом долго возились с тяжёлым аккумулятором, которому не находилось места в кузове, и длинным кабелем, который норовил за всё зацепиться. Наконец вроде бы всё встало на свои места, Порох сел за пулемёт, покрутил турель туда-сюда, наугад навёл куда-то в тёмный угол сада и включил свет. И тут же чисто рефлекторно — или со страху — изо всех сил вдавил предохранитель и гашетку. Всё звено ленты — семьдесят пять патронов — ушло в подбирающуюся тварь…
Это была громадная голая обезьяна, перепоясанная ремнями; несколько пуль — очевидно, рикошетом от толстенного черепа — попали и в наездника.
И только после этого Порох обратил внимание, что под брезентом в кузове кто-то мычит и бьётся.
Пленного вытащили из кузова, и от тут же, отпрыгнув метра на два, оросил землю долгой тугой струёй. Кляп ему пока не стали вынимать — мало ли. Потом его снова прицепили к кузову, чтобы не убежал.
К этому времени собрались почти все, и даже Ин-Пи, туго затянув брюхо толстым полотенечным бинтом, которым обычно фиксируют раненых к носилкам или буйных психов к койкам, вышел вместе со всеми и помог наладить свет. Теперь и в саду всё было видно, и с крыш били четыре прожектора.
— Не пальни, — сказал Лимон Пороху и пошёл к убитому монстру.
— Дурак, — сказал ему в спину Порох.
Лимон шёл и чувствовал, что идти ему не хочется совсем. Вот чем дальше, тем больше. И ноги об этом говорили, и живот. Тянуло как следует блевануть. Вот только не это, сказал он себе. Просто большая гнусная обезьяна.
Но воняло от неё гадостно — даже против ветра…
Света было, пожалуй, в избытке, хотелось прикрыться рукой. Множество пуль ободрало морду, обнажив сокрушительные челюсти с клыками побольше львиных. Вот из чего мы будем делать ордена, подумал Лимон ни с того ни с сего. Пороху — вон тот клык… Шестнадцать клыков, джакч, что за зверь, где это видано? Потом он вспомнил голого лося. Да… природа беспощадна.
Лоб, однако, голый костяной лоб, был только глубоко изборождён. Если пули и прошли в мозг, то через глазницы. Ну и танк, массаракш… Лимон обошёл голову и протянутую вперёд лапу чудовища. Наверное, всё-таки по-настоящему смертельные ранения пришлись даже не в голову, а вон туда, между шеей и плечом. Дыра, в которую войдёт средних размеров полено. Вытекает густая чёрная глянцевая кровь. Но, но, но… Что-то его заинтересовало. Он вернулся взглядом…
Ремень через плечо. Широкий, в две ладони, и толщиной, наверное, в палец. Рядом с этой дырой, с провалом, созданным сосредоточенной очередью очень хорошего, очень кучного пулемёта. Но всё-таки не идеального. Вон и голову ошкурило, как пескоструйкой… Так вот, в ремне пробоин не было. Ни одной. Вот ещё раны, в плече, по другую сторону от ремня…
Хороший материальчик, однако.
— Порох! — крикнул Лимон. — Пригаси пару ламп, слишком ярко!
Тот гасить не стал, направил свет на крону дерева. Теперь стало нормально видно. Лимон показал два пальца колечком.
И включил свой фонарь.
Наездник…
Это был не человек. Даже не карлик, как когда-то ему показалось в городе. Большеголовое существо, одетое в серый пупырчатый комбинезон, перетянутое ремнями, похожими на парашютную подвеску. И шестипалые перчатки: на руках и на ногах.
Одна пуля пробила ему лоб, вторая — снесла скулу и часть левой глазницы вместе с глазом. Второй глаз был открыт и смотрел вверх и в сторону. Он был почти без век, выпуклый, голубовато-белый, с небольшим круглым зрачком.
Нос и рот были похожи на нос и рот серой каменной жабы…
А потом Лимон увидел оружие.
Во-первых, это был меч — короткий, слегка изогнутый, похожий на те, что в кино были у архи. Архи ими рубили головы рабам и пленным. А во-вторых, это был карабин, только почему-то двуствольный… нет: ствол один, но с довольно широкой продольной прорезью. Что за джакч? И как они крепятся за спиной?
Лимон склонился над убитым… и тут опять накатило, почти так же, как тогда, возле лесного дома, но только почти — потому что сейчас эти слабость и муть подкреплялись командой: «Ляг!!!» — не словесной командой, а как бы адресованной сразу к мышцам, к частям тела, но немножко другого тела, и только поэтому Лимон хоть и сунулся на четвереньки, но устоял, опершись как раз на покойника, и правой рукой даже сделал попытку схватиться за рукоять меча…
Всё прошло мгновенно, в голове плыл звон — как после выстрела над ухом, и он еле слышал голоса и что-то ещё кроме голосов, а потом действительно раздались выстрелы… и стихли. Лимон осмотрелся. Все были неподалёку, все были живы, только он видел их сейчас плоскими и чёрно-белыми, как на экране в стареньком кинотеатре — ещё в том, передвижном, когда они с другими дошкольниками забирались в пыльную закулису по обратную сторону экрана и смотрели фильмы на просвет…
Лимон встряхнул головой, сгоняя одурь. Присмотрелся. Ножны крепились к ременной подвеске небольшими пружинными пряжками: вот так нажал — и снял. Очень удобно. А карабин висел просто на ремне. Сумки, сумочки, патронташи — разберёмся позже. Кстати, вся подвеска, похоже, держится вот на этой центральной пряжке… удобно. Так, а это?
Это была кобура не на боку наездника, а на боку… как её назвать, эту обезьяну?.. на боку носителя. Под левую руку. Из кобуры торчала отполированная изогнутая рукоять чего-то… Лимон потянул… чего-то с толстенным стволом и длинным револьверным барабаном на пять гнёзд. Лимон вернул оружие на место. И там же, рядом, нащупал здоровенную кожаную сумку, даже не сумку, а чемодан какой-то, только швами наружу…
— Вот он, снова! — закричала Зее, Лимон распрямился — и успел увидеть стремительное движение на границе света и тьмы. Но теперь не было никакого угнетения и мути, а наоборот — азарт, гон, стремление выследить, настичь, повалить, убить… Рукоять меча, которую Лимон так и не отпускал всё это время, нетерпеливо и радостно дрожала. Не совсем понимая, что он делает, Лимон встал, выпрямился…
— Не стреляйте! — крикнул кто-то сзади.
Он медленно пошёл вперёд, держа меч — всё ещё в ножнах — на отлёте. Так держат, пожалуй, не меч, а хлыст…
То, что выползло ему навстречу, было просто порождением кошмара.
Оно состояло из иглозубой морды с огромными, продолговатыми, утянутыми куда-то за виски глазами, тонких, но чудовищно сильных лап с чёрно-блестящими кривыми когтями, напоминающих не лапы живого существа, а неимоверно сложные сочленения стальных шарниров, тяг и рычагов, такого же гибкого хребта с бритвенно-острыми гребнями поверху — и, наконец, тонкого хвоста с легкомысленным розовым помпончиком на конце…
Меч вибрировал в руке всё сильнее, и Лимон взмахнул им, сбрасывая ножны.
Клинок был почти прозрачен. Кажется, он даже струился, как поток воды.
Лимон опустил клинок вниз, и чудовище приникло к земле, подрагивая от готовности услужить…
Серо-чёрная молния молча метнулась сбоку, раздался страшный звук раздираемых сухожилий и крошащихся костей… Чудовище билось на земле, взметая песок и клочья травы, а Илир отскочила в сторону, развернулась, примерилась — и атаковала снова. На миг взметённая земля и песок заволокли всё, а потом Илир снова отскочила, держа в пасти оторванную голову чудовища…
И тут же меч перестал содрогаться. Лимон сделал два шага вбок и присел на траву.
Он видел ещё краем глаза, как Зее, сгорбившись, мелкими шажками идёт к бешено бьющемуся обезглавленному телу, а в руках у неё обыкновенный кирпич — ими тут выложены все дорожки… но потом в глазах потемнело, и он повалился лицом вниз.
— Ты весь зелёный, — сказал Маркиз. — Лучше отлежись.
— Нишего, — сказал Лимон. — Кафтый… чееек… нащету.
Ко всему прочему, падая, он прикусил язык.
Полчаса назад вернулась разведка с Новых шахт. В разведку ходили Зее и собака Илир. Сходили тихо и с толком. На территории шахт, на погрузочной площадке, стояли шесть грузовиков. Похоже, там же, в складском помещении, держали пленников — Зее видела, как кто-то из бандитов отпер дверь, прежде чем войти, а через десять минут вышел и запер дверь за собой. Всего бандитов было человек двадцать, но караульных постов она увидела всего два, да и те ни к чему не приспособлены, даже к нормальному наблюдению. Подобраться к ним можно было совершенно незаметно.
Пленный в свою очередь тоже довольно много всего рассказал — даже того, о чём его не спрашивали. Он просто-таки жаждал всё выложить. Прежде всего потому, что своими глазами увидел расправу с Охотником — так бандиты прозвали наездника на обезьяне.
По его словам выходило, что Охотник появился в этих местах давно, месяца за два до катастрофы. Его встречали пастухи-козопасы в горах и артельщики, моющие золото и платину в «хвостах» старых приисков. С кем-то он пытался разговаривать, почти не зная слов, кому-то угрожал своим страшным стеклянным мечом, легко рассекающим каменные глыбы и старинные железные балки толщиной в обхват; впрочем, тогда он вроде бы никого не убил. Откуда-то стало известно, что он разыскивает Поля, причём не то чтобы он не знал, где Поль живёт — а ему нужно было застать его при каких-то особых обстоятельствах; что это за обстоятельства, никто не знал. Пару недель назад Охотник объявился в городе и попытался заговорить с кем-то из отряда Одноглазого Шпенда; тот ничего не понял, счёл себя оскорблённым и пырнул Охотника ножом — ну, или хотел пырнуть. Охотник сначала просто отобрал у него нож, тогда бандит заорал, что наших бьют… Короче, Охотник положил весь отряд, семь человек, и только сам Шпенд сумел смыться… После этого ходить и ездить по городу стало опасно: этот собачий скелет, который Охотника повсюду сопровождал, бросался и прокусывал насквозь руки и ноги всем, кто ему чем-то не нравился. Но скоро нашёлся человек, который с Охотником сумел договориться и под это дело занял весь город. Звали его Морк Бадл…
У самого Морка был отряд человек в сорок из старшеклассников-горожан, деревенских он к себе не брал. Но несколько отрядов деревенских — бойцов по восемь-двенадцать — ходило под ним — в частности, отряд упомянутого Фатракча; через него велась меновая торговля между городскими и деревенскими. С теми, кто хотел покрысятничать, минуя Фатракча или, хуже того, Ачима-Осьминога, поступали не по-хорошему.
И вот теперь, когда Охотник мёртв, всё может перевернуться с ног на голову…
— Фшё аафно, — подвёл итог Лимон, — нашо вышащшить Поля и ефо стаффшего… Это глаффное. Там пофмотфим.
Карабин Охотника был не очень ухватист, всё-таки рука человека устроена чуть иначе, чем у этого четверорукого-шестипалого, — однако управлялся вполне логично и, что называется, интуитивно. Непонятно было одно: как он стреляет? Единственное, что могло сойти за патроны или хотя бы за пули, представляло собой медные диски размером с ноготь мизинца и толщиной миллиметра три. Ими был набит трубчатый пластмассовый магазин, который вставлялся снизу в рукоять — примерно как у «удава». Какая сила выбрасывала диск из ствола, Лимон понять не мог. Судя по значкам на переводчике огня, стрелять можно было одиночными и очередью, а также регулировать силу выстрела. Лимон выставил стрельбу одиночными и самую малую силу, прицелился в труп обезьяны и выстрелил. Отдача ощутимо, но мягко толкнула в плечо, раздался короткий резкий свист. Была вспышка, но не обычная пороховая на дульном срезе — а как будто мгновенно вспыхнула и рассыпалась искрами тончайшая проволочка, натянутая между оружием и целью. Труп обезьяны слегка подбросило и развернуло, и Лимон восхитился силе удара — сравнимом, наверное, с ударом пули тяжёлого пулемёта. Пробовать, что будет на максимуме, он пока не стал.
Разбираться с огромным револьвером было некогда. Это Лимон отложил на потом.
Выехали за два часа до рассвета, с трудом разместившись в тесном кузове «Неустрашимого». С ранеными остались Элера — хотя она со страшной силой рвалась в дело по освобождению отца и брата, но здесь от неё было куда больше пользы, — и Шило: на него пал жребий. Реально бросали жребий: свёрнутая бумажка в шлеме. Шилу было и страшно оставаться практически единственным вооружённым бойцом (раненый Дину был нехорош, и в случае чего рассчитывать на него особо не приходилось, а Ин-Пи непонятным для жителя приграничья образом совершенно не владел огнестрельным оружием), и дико досадно, что в настоящий бой пойдут без него…
«Неустрашимый» оставили почти у самого перекрёстка, за рулём был Порох, а при пулемёте один Сапог, он сказал, что справится; броневик должен был выдвинуться к воротам шахтного двора при сигнальной ракете или первом выстреле. Ударных группы сделали две: одну под командой Лимона, вторую — под командой Зее. Лимон вёл своих справа от дороги, Зее — слева. Через несколько минут движения почти вслепую глаза наконец стали что-то различать.
Лимон знал, что вокруг территории шахт есть проволочный забор, но он почти не настоящий, символический — ну, положено обозначать территорию, вот и поставили колья и натянули несколько ниток проволоки, поблизости от ворот — колючки, а дальше — самой обыкновенной. Когда для каких-то целей требовалась стальная проволока, гимназисты садились на велосипеды, прихватывали кусачки и ехали к шахтам — как правило, к Старым, просто из вежливости. Сейчас он увидел колья забора на фоне начинающего сереть неба и два раза щёлкнул пальцами: стоп.
Шорох позади него прекратился.
В группу Лимона вошли Брюан, Агон и Лека, в группу Зее — Маркиз и Эрта; если бы Лимон мог, он бы, наверное, поменялся с ней бойцами. Хотя нет… В общем, он был недоволен. Бойцы изрядно шуршали за спиной.
Начинался утренний дождик. Это означало, что они идут медленнее, чем нужно. Правильнее было бы встретить дождь уже на территории Шахт. Просто потому, что сейчас основная надежда была на слух, звук же капель заглушал всё.
Лимон щёлкнул пальцами три раза и, надеясь, что его будет видно на фоне неба, показал скрещенные над головой руки. Это означало — строго за мной. После чего опустился на четвереньки и пополз. Ползти по-настоящему, на животе, пока что не было резона. Но и идти в рост было опасно.
Вскоре он оказался у кольев. Нижней нитки проволоки не было вовсе, проход был свободен. Он дождался, когда и справа, и слева кто-то задышит, и пополз дальше.
Сразу после забора должна была начаться свалка металлолома. Но она почему-то всё не начиналась. Наконец Лимон увидел перед собой какую-то решётчатую конструкцию. Сразу же запахло ржавчиной. Под руками и коленями ощущалась накатанная земля — здесь много ездили на чём-то тяжёлом. Лимон снова дождался, когда подтянутся бойцы, и двинулся по накатанному, забирая влево. Вскоре он увидел просвет между кучами металлического старья, и двинулся туда. Потом по обе стороны от него возникли невысокие бетонные стены. Это были боксы для техники. Вдоль стен стояли пустые железные бочки. Воняло соляркой. Наконец, впереди открылось пустое пространство, а дальше силуэтом обозначилось низкое здание, решётчатая вышка подъёмника, треугольник террикона…
Лимон снова щёлкнул дважды и стал ждать. Свои бойцы тихо сопели за спиной, и Лимон был почти доволен.
Буквально через минуту он услышал переливчатый птичий свист.
Тогда он привстал и два раза махнул левой рукой.
Мимо него на четвереньках и почти бесшумно прокрались Агон и Лека. Их задачей было добраться до бульдозера, который стоял метрах в пятидесяти отсюда, и там занять позицию для стрельбы.
Рядом в плечо дышал Брюан. Лимон повернулся к нему и несколько раз провел себе пальцем по распухшим губам.
Брюан всё понял и переливчато засвистел. Лимону показалось, что это получилось у него слишком фальшиво и громко.
Теперь надо было подождать.
Дождь усиливался. Стало шумно капать с крыши бокса. Из-за дождя сумерки сгустились, всё вокруг сделалось размытым.
Крик совы донёсся еле слышно. Зее сняла своего часового.
Лимон встал. Брюан присел, подставил плечо. Лимон как мог неслышно вскарабкался на крышу бокса, распластался на мокром гудроне. Впереди неясно громоздилась пирамида из шпал — гнездо часового. До пирамиды было метров пятнадцать. Не разобрать было, то ли там торчат голова и плечи караульного, то ли необрезанные концы шпал. Лимон медленно пополз, постоянно останавливаясь и прислушиваясь. Ничего не менялось. Наконец он оказался вплотную к пирамиде. К запаху старого мокрого гудрона добавилась вонь озёрной тины — так пах состав, которым пропитывали дерево от грибка. Лимон почувствовал, что его трясёт, что ещё вот-вот, и он застучит зубами. Хотелось глубоко вздохнуть, но он боялся, что получится очень громко. Он привстал, потянул из ножен стеклянный меч. Руки не дрожали и слушались, но казались чужими. Вообще всё, что сейчас происходило, происходило с кем-то другим. И то, что произойдёт, произойдёт не с ним.
Он стоял на корточках, касаясь крыши пальцами левой руки. Меч сделался продолжением правой. Лимон уже понял, что то, что издали казалось головой и плечами, было перевёрнутым котелком, стоящем на небольшом мешке с песком. То ли это была хитрость, то ли так получилось случайно. Медленно выпрямившись, Лимон заглянул внутрь гнезда. Там было абсолютно темно. Даже привычным к темноте глазам такая тьма оказалась не по силам. Он подождал ещё несколько секунд, потом осторожно снял котелок, чтобы тот не загремел случайно, и перевалился через край гнезда. Под ногами спружинило, и Лимон вонзил меч прямо себе под ноги. Там со страшной силой изогнулось, Лимон не удержался и сел на задницу, ударившись головой о шпалу. Меч он не выпустил просто чудом. Вокруг что-то происходило; через миг Лимон понял, что это кто-то ещё выбирается из-под плащ-палатки. Ясно, что тут был не один человек. Лимон попытался встать, но из-под ног выдернули ткань, и он снова упал, на этот раз выпустив меч. На него кто-то навалился сверху, беспорядочно нанося удары. Лимон ударил в ответ, кулак прошёл вскользь. Следующий удар пришёлся в какое-то тесто. Потом Лимон попытался бить коленями, и тоже никуда не попадал. Тот, кто навалился на него, стал шарить руками где-то внизу, Лимон вдруг испугался, что его сейчас схватят за яйца, и резко повернулся на бок, подтянув колени. Это его спасло: нож противника лишь зацепил плечо и возился в гудрон, застряв. Лимон вслепую перехватил чужое толстое запястье и тут же впился в него зубами — изо всех сил, до багрового тумана в глазах. Противник почему-то не закричал, а только зашипел и откатился. Лимон откатился в другую сторону, и тут под левую руку ему попала рукоять меча. Он перехватил меч и вслепую несколько раз махнул им перед собой — так машут палкой, отгоняя собак. Раздался неприятный булькающий звук. На руку и лицо плеснуло горячим. Лимон попятился, упёрся спиной в шпалы, встал. Ног не было. Потом, стараясь не поворачиваться спиной к тем, кто остались в гнезде, он перевалился через край…
Встал. Сейчас он был совсем пустой. Ходячая оболочка.
Дождь превратился в ливень, почти в водопад. Лимон постоял под струями. Наконец что-то начал ощущать. Надо было сделать… ах, да.
Он поднёс кулак ко рту и постарался изобразить утиный кряк. Так договаривались. Получилось мало похоже на утку, кроме того, он был совсем не уверен, что его услышат. Тогда он стал просто громко кашлять в кулак.
Дождь прекратился мгновенно, как всегда кончаются утренние дожди — если, конечно, на дворе не осень. Сразу стало светлее. Лимон увидел, как по ту сторону двора вдоль боксов крадётся Зее, а по крыше боксов — Маркиз. Лимон видел только смутные силуэты, но понимал, что больше никто это не может быть. Зее остановилась у нужной двери, замерла, прислушиваясь. Потёрла рукавом замок, положила на него термитную колбаску, подожгла шнур. Отошла на несколько шагов назад, встала на колено, взяла автомат наизготовку. Маркиз уже исчез.
Лимон сообразил, что сам он сейчас маячит просто в качестве мишени, и лёг. Приложился к карабину Охотника, выбирая сектор обстрела. Если Зее ничего не пропустила, то все бандиты спят вон в том доме — где была солекопская столовая и комната отдыха. Если они услышат что-то и начнут выбегать, то попадут под фланговый огонь Агона и Леки с одной стороны и Маркиза и Зее — с другой. Дело Лимона — фронтальным огнём отвлекать внимание врагов на себя. Брюан и Эрта должны выводить пленников, если те растеряются…
Ослепительно вспыхнул термит. Зее подбежала к двери, прикладом автомата сбила замок, распахнула дверь. Исчезла внутри.
Пока всё было тихо. Лимона снова пробила внутренняя дрожь, сдавило желудок. Именно желудок. Омерзительно-жгучий комок толкнулся в горло. Лимон сплюнул. Хотел глотнуть воды, но сообразил, что фляжку не взял: маленьких не нашлось, а большая за всё цеплялась. Потерпим…
Посреди двора стояла здоровенная лужа. Уже настолько рассвело, что в ней отразились и бульдозер, и солекопская столовая. Было пронзительно, неимоверно тихо.
Потом из двери бокса показалась Зее, подняла руку. Отступила в сторону. Стали по одному появляться люди. Лимону показалось, что он узнал Поля. Все они тихо, пригнувшись, пошли вдоль боксов к выходу со двора. Их было больше, чем Лимон ожидал. Шесть человек… восемь… двенадцать… Последними шли двое, волоча под руки третьего. Пятнадцать… как мы их повезём? Лимон уже знал, как. Потом он увидел какое-то движение за окном столовой. Он приложился к карабину и взял на прицел дверь. Но никто не показывался. В столовой загорелся свет. Ого, и тут электричество… впрочем, почему нет? Шахта; значит, должна быть резервная мощность на случай аварии… Зажгли свет — это хорошо. Из помещения они ничего не увидят, что делается снаружи.
Он скосил глаза. Пленники были на полпути к углу боксов, там ждала Эрта. Эрта выведет их на дорогу, минуя ворота. Зее уже забралась на крышу и пробиралась к тому месту, где залёг Маркиз.
Лимон начал считать: двадцать один, двадцать два, двадцать три… Дойдя до восьмидесяти, он вынул из нагрудного кармана сигнальную ракетницу, направил её вверх и немного в сторону дороги — и нажал на спусковой крючок. Раздался щелчок, потом долгое затихающее шипение. Запал не сработал.
Проклятый дождь…
Ладно, будем считать, что парни всё услышат.
Он снова взял на прицел дверь — только передвинул переводчик огня на две риски вверх. Всего их было шесть. Выдохнул. Нажал спуск.
Он ожидал более сильной отдачи — и не такого разрушительного эффекта. Дверь взорвалась в ослепительной лиловой вспышке, после которой осталась овальная чёрная дыра, окаймлённая жёлто-оранжевым дымным кольцом. Лимон стиснул зубы, прицелился по окнам и выстрелил ещё раз. Окна вылетели, погас свет, но внутри помещения что-то вспыхнуло и начало стремительно разгораться. Раздались пронзительные крики.
На фоне багрово-дымных внутренностей дома возник чёрный силуэт — и тут же ударили несколько автоматов. Силуэт сломался и пропал, но на его месте возникли два новых. И снова ударили автоматы…
Лимон, не зная, зачем это делает, передвинул переводчик огня вперёд до упора — и выстрелил.
Отдачей его откинуло на полметра, плечо отсохло от удара. Внутренности столовой вспыхнули все сразу, крыша приподнялась, потом рухнула. Взметнулся чудовищный столб искр…
«Как я провёл лето» сочинение
Сочинение № 11 из 12
Я пешу это сочинение в большом горе. Потомучто всё хорошо наченалось. Мы отправились высвобождать пленников захваченных деревенскими бандитами. Командир повёл пеший отряд а, я и Лей Тюнрике, перекрыли дорогу с пулемётом. Чтобы не могли ни сбежать ни ударить стылу.
Командир и ребята сделали всё очень тихо и только под конец началась стрельба и сразу стихла. Мы растревожились но, скоро появилась юный боец Эрта и сказала что, вот, пленники свободны. И к нам стали выходить знакомые и не знакомые люди. Среди них был Поль и старший сын Эдон. Всего вышло пятнадцать человек. Мы столько не ждали. Потом пришол боец Брюан младший сын Поля. Он сказал что, всех бандитов перебили и, что сейчас надо будет вести машину и пусть это будет Эдон. Он не сказал Полю что, его жена убитая. И наверное доч. Мы не знаем. Убитая лежит, а мы её живую в лицо не видели ни кто.
Потом приехала машина с Эдоном. Она была пустая и в неё стали грузиться пленники. Эдону Брюан сказал. Но среди пленников был один раненый в обе ноги и, Поля посадили к нам в «Неустрашимый». «Неустрашимый» — это наш броневик с пулемётом мы его сами сделали. И господин Рашку, которого тоже убили. Последними пришли командир, Зее Фахт и Шиху Ремис, они там всё подожгли сказали шесть машин награбленного и ещё в гараже.
Мы с Леем так и не учавстсвовали в схватке. Прикрывали тыл. Это тоже почётно но, не так достойно. А наши бойцы герои я так счетаю.
И все мы поехали обратно.
Мы вернулис и легли спать потому, что уже не было сил никаких. Легли где, кто упал. Я проснулся от жажды пошол пить и, встретил Лея. Он сказал что, не может спать уже давно, несколько дней или больше. Что у него от этого всякие мысли, особенно плохие. Было уже светло. Мы с ним стояли и курили когда, увидели что, Поль. Он подошол к убитому шестипалому и долго на него смотрел. Потом вернулся и сел рядом с нами. Он сказал что, шестипалого тоже нужно похоронить и обезьяну. Только не в землю а, сжечь, я не понял почему. Дров много и сделать костёр. Я спросил кто это, а он сказал: гость из прошлого. И ещё сказал что, плохо помнит, как будто было не сним, и всё забыл. Будто, сказал он, из старого кино, видел когда-то в детстве.
Пока мы спали Поль и Эдон лечили раненых. Он сказал что, всё нормально только у Ин-Пи, всех остальных нужно, или, оперировать в настоящем госпитале, или, готовить шаманское зелье, так он сам сказал, а он не знает справится ли Эдон. А главное когда деревенские напали, они бросили гранату в лабораторию потому, что там был господин Рашку и стрелял. Мы с Леем сказали что, любую помощь от нас. Тогда, он сказал что, нужно съездить в город в госпиталь и привезти целое, он покажет что. Мы пошли в лабораторию. Там всё было перебитое, потому что из стекла. Он показал какая нужна центрифуга и какие пробирки. Мы сказали что, да, разбудили Маркиза и Шило и поехали. Мы съездили в госпиталь взяли что, надо и, вернулись. Уже начались похороны. Командир спросил где мы были и почему без приказа, я сказал что, пожалел его будить. Он сказал что бы мы больше так небыло. У нас не банда. Я сказал есть, командир. И мы занялись похоронами, а Поль и Эдон тутже ушли на полчаса, потом Поль вернулся. Среди убитых действительно была его старшая дочь Сами. Поль стоял как совершенно бесчувственный. Такой же был отец когда, умерли от лихорадки, мои сёстры ещё маленькие. Мама страшно плакала а он нет и, ничего не говорил совсем. А потом снова стал как обычно, только другой.
После этих похорон мы сложили дрова целую поленницу, на верёвках затащили наверх обезьяну и, рядом положили шестипалого. Всё облили соляркой и Поль поджог факелом. И сказал что то не понятное, я стоял рядом не понял.
А потом пришол Эдон и сказал что, ничего не получилось. Что Поль сам только что восстановился и поэтому внутри у него всё истощённое. Я понял что, кровь. Что они из крови Поля что-то хотели сделать. Потому что Поль поправлялся от таких ран которые, вообразить человеку нельзя.
Потом Поль надолго задумался и ушол. Я думал он ушол чтобы, никого не видеть а, он на самом деле ходил к раненным. Потом он вернулся и сказал командиру чтобы, съездить тут недалеко, а тем временем ращистить площадку перед домом.
Мы поехали на мотоцикле господина Рашку потому, что дорога не настоящая и машина не пройдёт.
Мотоцикл водит хорошо Маркиз он и сел за руль. Я за ним а, Поль в коляску с собакой. Это старый армейский мотоцикл «Барсук» он, жрёт любое горючее и, едет где хочет. Только медленно как трактор. Говорят что, после войны на них фермеры пахали землю. Ни чего странного. У него сзаду крюк, а впереди шкворень для пулемёта. Но мы пулемёт не взяли. Потомучто в коляске ехал Поль а, он оружия в руки не берёт это все знают. Поэтому за него приходится стражаться другим. Это не в укор а, просто, к слову.
Мы долго ехали вдоль берега озера до причала километра три и потом от берега через бугры. Это где старый причал немного подальше. Там такое место что, людей мало ходит. Просто там нечего делать. Мокрый лес ходить трудно и противно. Есть змеи. Нет ни ягод ни грибов ни зверья. Раньше такие леса называли ведьмиными. Это когда верили в ведьм. Потом перестали.
А перед поездкой Поль долго разговаривал с командиром. Наверное пол часа.
Сейчас он показывал куда, ехать. Мы нашли нужную лощину. Она нас привила на странную поляну. Вокруг был хилый полу мёртвый лес. Потому что, казалось холоднее чем, обычно и, везде. Поль сказал остановиться и остановились. Маркиз не стал глушить мотор он сказал ему так спокойнее. Мне Поль сказал за ним не ходить а, сам пошёл. Медленно и как бы что то ища. Потом он остановился немного дальше от нас. И тут получилось что то чего, я не понял.
Потому, что перед Полем как будто раздвинули занавес как в театре. И я увидел большой чёрный треугольник высотой в дом и шириной примерно тоже. А потом мне показалось это был не треугольник а, конус, как шатёр горцев, но у них шатры цветные а, этот был совсем чёрный. И я вспомнил страшилки про чёрный шатёр в который, нельзя войти. Ты к нему идёшь идёшь идёшь а, он к себе не подпускает. И путешественник изнемогает и падает и, тогда шатёр его пожирает. Не знаю правда это или, нет. Но вот сейчас я сам увидел как, Поль подошёл. И он знал где, его искать. И может быть он смог бы в него войти. Командир потом сказал что, Поль мог перенести этот шатёр перед домом и в нём вылечить раненных.
Но тут вспыхнула вспышка такая же как, у карабина командира. Который раньше был у шестипалого. Вспышка была от дерева к Полю. Очень сильная. Мы стали стрелять в дерево но, там никого не оказалось. А Поля разорвало на части. Мы нашли только целую руку и часть головы и всё. Очень сильный был взрыв. И чёрный шатёр сразу исчез. А на том дереве мы нашли второй такой же карабин привязанный. Горцы ставят такие самострелы на горных тропах. Только там старые ружья или даже арбалеты. И тонкие верёвки. А здесь верёвки не было а, какой то приборчик с линзами. Я его сразу снял.
Мы сложили что, осталось от Поля, в мою куртку. И поехали на зад.
Да, и собака пропала. Она была недалеко от Поля когда, это случилось. А от взрыва мы не сразу начали видеть. Мы её звали и искали. Но пришлось ехать одним.
Вот так плохо закончился день который, начинался очень хорошо.
Конец сочинения 11.
— Мы тут посовещались…
Лимон открыл глаза. Вернее, постарался открыть глаза. Веки будто слиплись, пришлось их тереть и приподнимать пальцами. Ещё немного, мрачно подумал он, и будут меня звать Лысаком… как там у Верблибена: «младые девы, вздымающие веки Столь старому отродью, что даже борода его… брада его…» Забыл.
Это была Элера. Младая дева. За ней толпились братья, числом два: Эдон с Брюаном, с сумкой чрез плечо. Смеркались сумерки…
— Да, — сказал Лимон. — Вы говорите, я, если не пойму, переспрошу.
— По поводу раненых, — сказала Элера.
— Что именно?
Язык всё ещё был распухший, но Лимон как-то приспособился, и речь получалась почти внятная. Надо было только не торопиться…
— Отец рассказывал… он же почти ничего не помнил, совсем какие-то обрывки… что когда он был молодым, ещё до мамы — из его крови выделяли плазму и вводили смертельно раненым, и те выживали. Вот сейчас попробовали повторить, но не получилось…
— Дальше.
— Но мы же — его дети! Может, у нас такая же кровь?
— Так, — Лимон понял, что очнулся. — А вы можете так же, как он?..
— Не проверяли, — сказал Брюан, — не пришлось. Но всякие порезы затягиваются моментально и никогда не гноятся.
— Всё ясно, — сказал Лимон. — С кого начнём?
— С меня, — сказал Брюан. Только сейчас Лимон увидел, что он бледный как бумага. — Брат всё-таки опытнее меня во всех этих опытах, а Элька… она больше в маму…
— Сколько времени понадобится? — спросил Лимон.
— Да… мы первую дозу уже отогнали, можно уже вводить…
— Тогда пошли!
Раненые лежали по двое: Дину с Ин-Пи, оба не слишком тяжёлые, и пограничник Тулан с Фитором, пареньком из станционного посёлка, который был с ними в лагере (Сапог его вспомнил) и у которого сейчас гнили обе ноги: он пытался бежать, и деревенские влепили ему с двух стволов дробью пополам с крупной солью. И Тулан, и Фитор приходили в сознание изредка и были откровенно плохи.
Госпиталь разместился в обихоженном крыле главного корпуса — то есть, по сути дела, в квартире Поля. Это получилось само собой, как будто так и надо. Но всё время на глаза попадались какие-то очень личные вещи, вроде фотографий на стене или застеклённых полок с тряпичными куклами в неизвестных науке костюмах.
И так получалось, что Лимон сейчас разгуливает по этой квартире как хозяин, а настоящие хозяева держатся за ним, подобно свите… Они вошли в проходной зал, откуда был вход в обе палаты, и сидевший в кресле с книжкой аптекарский сынок (как его?.. забыл) вскочил им навстречу.
— Как они? — спросил Лимон.
Тот только покачал головой.
Лимон поколебался несколько секунд, потом направился в палату тяжёлых.
Госпожа Тана и госпожа Илутера, жена аптекаря, обеспечили раненым весь возможный уход, так что в комнате даже не воняло; но видно было, что оба раненых уже доходят. Лимон постоял, держась за спинки кроватей, как будто получая через них какую-то информацию. Дети Поля мялись за его спиной.
Лимон обернулся.
— Первому — Тулану, — сказал он. И для верности показал: — Вот этому.
Эдон молча кивнул. Присел рядом с раненым пограничником на корточки, закатал рукав. Не глядя, протянул руку. Брюан вложил в неё длинную резиновую трубку. Эдон наложил жгут раненому повыше локтя, снова протянул руку. Брюан достал из сумки большой — реально большой, Лимон раньше таких не видел — шприц, наполненный прозрачной жидкостью, и подал брату. Потом подал ватку со спиртом. Тот стал тереть бледную влажную кожу на сгибе локтя. Появилась лёгкая краснота. Эдон несколько раз примеривался, наконец воткнул иглу, потянул поршень — в шприце заклубилась чёрная кровь. Сними, сказал Эдон. Брюан осторожно снял жгут. Эдон начал вводить содержимое шприца в вену. Лимон видел, как в иглу медленно втянулись завитки крови. Шла минута за минутой. Наконец Эдон ввёл всё до конца, вынул шприц и, подложив ватку, согнул локоть.
— Всё понял? — спросил он брата. Тот, почему-то бледный и потный, кивнул.
— Пойдём делать вторую дозу, — сказал Эдон. — Завтра, если понадобится, повторим…
— Я могу колоть, — сказала Элера. Элька. — Хоть колоть-то я могу?
— Наверное, — сказал Эдон. — Завтра и решим.
Лимон посмотрел на лежащих. Ничего не изменилось.
— А когда?.. — начал он.
— Не знаю, — сказал Эдон.
В дверь заглянул Ин-Пи. Он держался одной рукой за брюхо, но в целом выглядел ничего себе. Пожалуй, подумал Лимон, получше, чем я или Брюан…
— Вот ведь, — сказал он. — Папка ваш. Сколько людей ему всем обязано… и так…
Он вдруг взрыднул, закрылся рукавом и исчез.
Лимон застыл в непонятном испуге. Осторожно оглянулся. Дети Поля стояли с каменными лицами. Даже Элька. Ни слезинки. Просто закушенные губы.
— Я загляну к Дину, — сказал он. — Вы идите пока.
— Мы через полчаса… ну, или чуть больше, — сказал Эдон. — Можешь тут подождать.
— А я нужен? — спросил Лимон.
— Ну… а кому вводить?
Лимон кивнул. Конечно, он командир…
— Ему, — он показал на Фитора.
— Командир, — сказал Эдон нерешительно. — Вообще-то военная медицина предписывает…
— Я знаю, — сказал Лимон. — Но мы сделаем, как я сказал.
Он дождался, пока дети Поля уйдут (держась чуть плотнее, чем обычно держатся друг к другу люди, даже самые близкие друзья), и вошёл к палату к Дину.
Тот лежал с открытыми глазами, совершенно неподвижно. Услышав Лимона, он скосил глаза, но ничего не сказал.
— Не спишь? — спросил Лимон, просто чтобы с чего-то начать.
— Нет, — равнодушно сказал Дину. — Просто лежу.
— Больно?
— Почти нет. Так… распирает.
Они помолчали.
— Эдон делает какое-то зелье, — сказал Лимон.
— Знаю, — сказал Дину. — Это я подсказал.
— Ты?
— Ну. Так получилось. Бред был, наверное.
— Может, и не бред. Может, получится.
— Бред — в прямом смысле. Сейчас пропотел, так ничего. А когда жар, такое мерещится… Слушай, командир. Только не перебивай, ладно? И не говори, что… в общем, лучше ничего не говори. Так вот: я знаю, что запасы на нуле. Почти на нуле. Что мы тут можем просидеть несколько дней — и всё. Нужно будет или ехать грабить, или сматываться отсюда всем кочевьем. Поэтому… в общем, я не хочу, чтобы вы из-за меня, из-за нас… неправильно решили. Чтобы мы не… не влияли, что ли. Дай мне какую-нибудь пукалку — под подушку засунуть.
— Не говори глупостей, — сказал Лимон.
— Это не глупость, — сказал Дину. — Нельзя отряду гибнуть из-за одного-двух. Ну, трёх.
— О гибели пока речи нет. Так, небольшие трудности. Мы ещё на наш лесной склад не заглядывали, может, деревенские его не унюхали. Да и вообще… Ладно, слово даю: если действительно трудности какие возникнут, я сделаю всё, что ты просишь. Согласен?
— Ну, крыть-то мне нечем… Но слово ты дал.
— Дал.
— Тогда, может быть…
— Что?
— Попробуешь вскрыть мне гнойники?
— Ты с ума сошёл?
— Нет. Тут наверняка прорва книжек по медицине. Поищи, а? Это ведь не труднее, чем козу разделать. Сделай, а? Джедо, друг. Если честно, мне как-то ссыкливо помирать от трёх дробинок.
— Картечин. И явно не трёх.
— Да какая это картечь… Вон в Музее Стражи картечь — это картечь. А тут… сволота мелкая. Разрежь, а? Я не буду орать… ну, я постараюсь не орать. Тут у Рашку какое-то обезболивающее должно быть. Он же на таблетках сидел. Поищешь?
— Таблетки поищу, а… резать… Пусть лучше Эдон, он всё-таки учился.
— Да вот что-то у них не получилось с первого раза. Он боится, понимаешь? А это ведь просто шкуру разрезать, и всё! Гной вытечет…
— Я подумаю. Всё равно не сегодня. Мне хоть чуть-чуть поспать надо. Слушай, а давай Зее попросим? Она с ножом обращается, знаешь…
— Нет уж. Вот кому я свой стручок ни за что не покажу…
— Почему?
— А у меня там татуировка. В прошлом году, было дело, проспорил… ну, нашему одному…
— И что у тебя там изображено?
— Написано.
— Что?
— «Зее». Это не про неё, но всё равно…
— А про кого?
— Да была у нас в гимназии вожатая. Зее Фрафшери. Из «отчичей». Тогда же и уехала — кажется, в Столицу. Её с одним нашим застукали в шкафу… ну и пришлось вот…
— С тобой, что ли?
— Нет, со мной не застукали.
Лимон нащупал за собой табурет и сел.
— Хорошая у вас там жизнь была, в «серой»…
— В горном.
— Ах, да.
— Ну, не жаловались. Слушай, командир…
— Что?
— Чего-то меня эти ребята здешние пугают.
— Которые Поля?
— Ну да. Как-то странно себя ведут, не по-людски. Отца ещё не похоронили даже…
— И что?
— В том-то и дело, что — ничего. Морды у всех рыбьи, голоса как из бумаги…
— Ну, держатся, стараются. Ты себя вспомни, когда… понял.
— Тут другое. Мы всё-таки не сразу. У нас время было подготовиться. Успели… перебояться, что ли. А эти… не знаю.
— А меня Порох больше беспокоит. Он что-то в себе держит, никому не говорит, а я вижу, что уже край. Давай я его сюда пришлю, пусть он с тобой посидит. А ты его попробуешь прокачать.
— Да не смогу я. Сейчас опять жар попрёт, и всё.
— Ну, тем более. Он говорит, что спать не может, вот и пусть бессонным делом займётся.
— Ну, как скажешь. Отказываться не стану. Так как ты решил насчёт в меня ножиком потыкать?
— Найду самоучитель, посмотрю, какие там картинки…
— Ну и отлично… Слушай, а почему ты решил эту вакцину не на мне испытать?
Лимон задумался.
— Не знаю, — сказал он. — Хотел. Но что-то ткнуло…
— Тогда иди ищи книжку.
— Порох!
Тот молча повернулся. В руках у него была толстая доска и нож с узким клинком.
— Что, командир?
— Хотел тебя попросить… Что это ты делаешь?
— Да вот… хотел вырезать форму для памятника. Но, кажется, не с того начал.
— В смысле, отлить? Из чего?
— Там в гараже подшипникового сплава полно, я его думал применить.
— А дерево не сгорит?
— Так это наоборот. Отпечатываешь в глине, а потом металл льёшь в глину.
— Ага, понял. Слушай, тут такое… в общем, есть более неотложное дело. Не посидишь с Дину? Ну, там, температуру мерить, разговаривать с ним, пока он в сознании…
— А что, сильно плохо?
— Не знаю. Но он боится терять сознание. Понимаешь, да? Его надо всё время держать на плаву…
— Ага… А сам-то ты как?
— Не знаю, старик. Голова, наверное, скоро лопнет. Тогда командиром будет Сапог. Не возражаешь?
— Ты всерьёз или?..
— А что?
— Да джакч… не знаю. Тебе не кажется, что мы все уже не мы все? Понимаешь, что я хочу сказать? Что нас всех подменили, пока мы не знали… вот тебя — нет, ты какой был. И меня вроде бы нет. Но я не уверен. А вот Сапога — да. И Маркиза. И Шило… ты уж извини, но он точно подменыш. Он совсем другой, от него даже пахнет по-другому…
— И что теперь?
— Да без понятия я… Опять же, думаю — вдруг наоборот это я с ума схожу? У меня тётка в дурке… если жива ещё, конечно… Ты её помнить должен, высокая такая, всё время волосы в белый цвет красила… а потом раз, и в дурку. Отец ментограммы смотрел, говорит — ещё чуть-чуть, и нам бы всем кранты.
— Тут в подвале ментоскоп стоит.
— Думаешь, пора?
— Но не работает.
— Ну вот, как всегда.
Они через силу посмеялись.
— И ещё, — сказал Лимон. — Не хочу тебя грузить, но больше просто некого. Зее ещё разве… В общем, что ты думаешь про ребятишек Поля?
— В смысле?
— Ну… как они себя ведут. Как-то не по-людски. Или тебе не кажется?
— Да и мы такие же были. Брось. У нас, смотри, были мы — и это была какая-то поддержка. А у них — они трое. Ты хочешь, чтобы они ревели по углам?
— Да я не знаю, чего я хочу.
— Будут они ещё реветь, не сомневайся. Только, знаешь… я за них как-то совсем не волнуюсь.
— Но думаешь?
— Я сейчас про всё думаю. Остановиться не могу. В голове какой-то… не знаю… пять телевизоров, и все на разных каналах, и на всех каналах спор-баталии… Не знаю, что делать, спать не могу.
— Напиться? — предложил Лимон.
— Боюсь, — сказал Порох. — Как папку вспомню…
— Ладно, — сказал Лимон. — Ты ещё пару дней продержись, а? Там точно что-нибудь придумаем. Ты сейчас, главное, Дину поддержи.
— Как скажешь, командир, — козырнул Порох. — Но ты всё равно к нам туда потом загляни, идёт?
— Идёт, — сказал Лимон.
Сапог с Маркизом сидели на подножке «Неустрашимого», курили. Зее с огромным морским биноклем в руках забралась к пулемёту и высматривала что-то в горах.
Сапог при приближении Лимона медленно встал, козырнул. Лимон махнул рукой — то ли «вольно», то ли «иди в жопу».
— Пока спокойно, командир, — сказал Сапог. — Посты на обеих дорогах, на тропе. Маркиз там сигнализацию устроил. В общем, незаметно подойти к нам можно, но только ночью и поодиночке. Да и то…
— Джедо, — сказал Маркиз, — мы тут вообще-то другой вопрос обсуждали. Ты как, в состоянии думать?
— Не знаю, ещё не пробовал, — сказал Лимон. — Грузите — если что, я закричу.
— Я расскажу? — Маркиз посмотрел на Сапога. — Просто я смогу быстрее.
— Валяй, — сказал Сапог.
— Деревенский, который в подвале сидит, сказал, что у них уже была налажена торговля с городскими — то есть с ребятами Морка. Морк чистит квартиры, склады, деревенские подвозят продукты — и все довольны. Власть Морка держалась на том, что его почему-то поддержал Охотник. Почему поддержал — мы не знаем и не узнаем. И наплевать, потому что Охотника мы завалили. Порох завалил. И оружие Охотника теперь наше. А значит, Морка мы должны или взять под крыло, или грохнуть и занять его место. Что касается меня, я за второе. Не перебивай.
— И не думал.
— Значит, показалось. Теперь дальше. У нас сразу появляется ресурс для манёвра. Либо мы, как ты предлагал, грузимся на машины, заливаемся горючим по ноздри — и марш-марш по шоссе до Столицы… ну, по крайней мере, до центральных провинций. Один броневичок у нас есть, второй можно из «росомахи» сделать, Ин-Пи сказал, что умеет такие водить. Да и чего там не уметь, два рычага… Где-то тысяча километров на колёсах и поначалу по бандитским землям… да, может, и потом. Мы же не знаем, какая там обстановка. Может, у нас тут рай. Но этот вариант мы оставляем пока как основой. Вариант второй: взять власть над городом и в городе остаться, наладить отношения с деревенскими, мародёрствовать помаленьку, торговать награбленным — и ждать, когда о нас вспомнят. Технически он самый простой, этот вариант, но, боюсь, самый опасный. Потому что… — Маркиз вдруг замялся.
— Можешь не объяснять, — сказал Лимон. — Понятно. А третий?
— Взять город под контроль. Это, как ты понимаешь, неизбежно. Дальше — с помощью твоего карабина или с помощью той здоровенной дуры, которая была у обезьяны, — пробить ворота туннеля. И уйти в Пандею.
— Джакч… — пробормотал Лимон. — Но это же… измена?
— Формально — нет, — сказал Маркиз. — Мы с ними не воюем, мы гражданские лица, мы, джакч, почти все несовершеннолетние. И называться это будет «действия в условиях крайней необходимости»…
— Ладно, — сказал Лимон, — обдумаем. Только не говорите пока никому больше. А то мало ли…
— Я их вижу, — сказала вдруг сверху Зее. — Человек пять или шесть. Идут вдоль склона.
— Думаешь, это те же? Что и вас тогда? — спросил Маркиз.
— Лиц не разглядеть, — сухо и язвительно сказала Зее. — Рук и ног тоже. Они просто вышли на снег в лесном камуфле.
— Вот так вот мы с ними и не воюем, — сказал Лимон.
— Ну, они с нами пока тоже… вроде бы трупов нет. Собирают информацию, это понятно.
— Вот ещё интересно, — сказал Сапог. — Помните, с чего вообще началось? Со слухов, что Пандея готовит вторжение. А теперь приходи, бери нас голыми руками… и что?
— Может, у них такой же джакч, что и у нас?
— Чтобы всех накрыло газовыми минами? Не бывает. И, кстати, шары не летают. Я уже несколько дней специально смотрю.
Массаракш, подумал Лимон, холодея внутри, а ведь наверное это действительно вторжение, и оно было успешным. Просто Пандея маленькая, оккупировать они могут разве что столичный округ… да-да-да, два-три города, основные дороги, военные базы, и всё, — а на нас хватает пары разведгрупп, которые пришли, посмотрели, ушли. И даже шары пускать не надо…
— Ладно, это пока нас не…
Лимон вдруг понял, что Сапог, Маркиз и Зее смотрят не на него, а куда-то за него и вверх. Тут же донёсся упругий хлопок и резкий свист, и Лимон, оборачиваясь, уже знал, что увидит: оранжевый след сигнальной ракеты.
Он ошибся: след был синий.
И тут же засвистел Сапог, сзывая всех на построение. Потом на поясе его запищала рация (и где они её только нашли?)…
— Да! — заорал Сапог сквозь хрип и шум. — Да, понял. Всё, сваливайте оттуда! Быстро!
Он повесил рацию обратно и повернулся к Лимону.
— Это Морк, командир. С ним два грузовика с бойцами. Я так думаю, прибыл на переговоры.
— Почему так? — тихо спросила Зее.
Лимон помолчал. Мимо вели небольшими группками уже разоружённых бойцов Морка. Трупы самого Морка и его ближайших клевретов пока валялись посреди дороги.
— Понял, что… если заговорю с ним… то, может быть, не смогу. Лучше так. Потому что… В общем, не хочу я об этом.
— Я поняла.
— И больше ни слова, хорошо?
— Ни за что, — сказала Зее.
Подошёл Маркиз.
— Там это… Сапог Хвоста нашёл. Под брезентом.
— Живого?
— Нашёл живого…
— Скажи, пусть просто пристрелит, и всё.
— Точно? — спросил Маркиз. — И ни о чём не спросим?
— А что он может сказать?
— Не знаю. Мало ли… Всё-таки он из нашей группы…
— Он предатель, Маркиз.
Маркиз козырнул и быстро пошёл обратно.
— Хотя подожди, — сказал Лимон ему вслед. — Я сам.
Маркиз остановился. Медленно обернулся. Лимон поравнялся с ним, хлопнул по плечу и пошёл дальше — вдоль второго грузовика.
Грузовик был какой-то бесконечный.
У заднего борта, где был трап, стояли Сапог, Шило — и совершенно неузнаваемый Хвост. Он был одет в тёмно-зелёный полувоенный, а на самом деле чисто декоративный костюмчик из тяжёлого шёлка. Волосы по сторонам головы были сострижены, а оставшийся валик покрашен в ярко-оранжевый цвет. В ушах краснели здоровенные горские серьги не то с гранатом, не то с рубином, на шее висела толстенная цепь из серого металла. Лицо Хвоста уже было разбито, кровь текла из разорванной губы и из носа.
— Постой, — сказал Лимон.
Сапог опустил правую руку, продолжая левой прижимать Хвоста к борту.
Зря я пошёл, подумал Лимон. Он достал из кобуры пистолет и дослал патрон.
— За что? — прошептал Хвост. — Я ничего…
— Ты предатель, — сказал Лимон. — Ты провёл бандитов в наше расположение. Достаточно?
— Я не предатель, — ещё тише сказал Хвост. — Вы все куда-то делись… а там тоже наши, из класса, и Морк из нашей гимназии…
— Действительно из нашего класса? — спросил Лимон подошедшего Маркиза.
— Да, — тот кивнул. — Братцы-акробатцы и Угорь.
— Хорошая компания, — хмыкнул Лимон. — Два идиота и кошкодав.
— А что… мне… было… делать?.. Вас никого. Почему вас никого?
— Ты врёшь, — сказал Маркиз. — Мы ещё были в городе, когда ты смылся к Морку.
— Мне сказали, что вас убили. Вас не было нигде. Я искал…
— Если бы искал — нашёл бы. А ты просто пошёл к Морку.
— Он у Морка сосал, — сказал Сапог тяжело.
— Что? — Лимона передёрнуло.
— Это Морк такое правило завёл. Все, кто пришёл проситься в отряд, должны у него отсосать. Кто отказывается — тех в рабы.
— А ты… откуда знаешь? — спросил Лимон.
— Да всё тот же деревенский рассказал. А сейчас Угорь подтвердил. Я с ним парой слов перекинулся.
— Что, и Угорь тоже?
— Нет, говорит, это началось, когда мы в горы ушли, а наши, которые остались, решили двинуть к Морку. Вот он и решил покуражиться.
— Джакч… И что же ты, тварь, не пошёл в рабы?
— Там, думаешь, лучше? — Хвост совсем опустил голову. — Деревенские — они тоже… такие же… И вот что. Пристрелите меня сейчас. Потому что иначе… я вас убью. Застрелю, отравлю, битого стекла подсыплю… никогда не прощу, что вы меня бросили одного…
Лимон начал поднимать пистолет.
Хвост вдруг выскользнул из захвата Сапога, упал на колени и пополз на коленях к Лимону.
— Джедо, миленький, не надо, пожалуйста, ты не слушай, что я говорю, я ни за что, никогда… меня нельзя убивать, пожалуйста, у меня мамка, может быть, жива…
— Что? — спросил Лимон. Маркиз, стоявший за его плечом, опустился на корточки и спросил то же самое: — Что?
Захлёбываясь, Хвост заговорил:
— Я домой… заглянул домой, думал, она как все, а там прибрано и записка… что телеграмма от бабушки, надо срочно ехать… и чемодана нет, и вещей дорожных… это значит, мы только в лагерь уехали, а тут телеграмма, я же не знал… а машины утром часто ходят…
— Посмотри на меня, — сказал Маркиз. Лимон видел, как Хвост с трудом поднимает голову и таращится на Маркиза, а слёзы и сопли текут, не капают, а текут…
— Врёшь, — сказал Маркиз. — Только что придумал.
— Не-е-ет!!! — заорал Хвост. — Не вру!!! Честное стражницкое, не вру! Можно сходить и посмотреть! И записка… — он стал расстёгивать нагрудный карман, не смог, рванул и вырвал клапан вместе с пуговицей. — Вот! Я что, её специально…
— Дай, — сказал Лимон.
Он развернул листок. Тетрадный, в клеточку. Чёткий учительский почерк.
«Сын! Мне нужно срочно съездить к бабушке. Пришла телеграмма. Я думаю, мне понадобится неделя или чуть больше. Почти наверняка я вернусь оттуда раньше, чем ты из лагеря. Но на всякий случай, если вас отпустят раньше срока или я задержусь, будь умницей. Деньги в комоде. Обедать ходи в столовую, не ешь всухомятку. Если будут какие-то трудности, обратись к тёте Адарке или к Тюнрике, я с ними договорилась. Не забудь сменить постельное бельё. Обнимаю. Мама.»
— Правда, — сказал Лимон и протянул записку Маркизу. Услышал, как тот зашипел. Адарка Ремис, незамужняя тётка, у которой Маркиз жил…
А ведь у Маркиза отец и дед тоже могли уцелеть, подумал Лимон. Если их не расстреляли по горячке, то — вполне… Дед и отец Ремисы сидели в специальном лагере на западе, это был не каторжный, а довольно благоустроенный лагерь, и вообще они не считались заключёнными, а назывались «временно интернированными» — потому что Маркиз был не только по прозвищу Маркиз, но и по титулу. Старый аристократ. Дед так вообще был когда-то адъютантом последнего императора…
— Из-за тебя погиб Поль, его жена и дочь. Из-за тебя погиб Рашку, который хоть что-то понимал в происходящем. Ещё несколько человек, которых ты не знал. Из-за тебя умрут, наверное, наши раненые, потому что врачей нет, а все лекарства вы выгребли. И теперь из-за того, что твоя мать жива…
— А зачем ты велел лекарства сжечь?! — рыдая, выкрикнул Хвост.
— Я? — не понял Лимон. — Когда?
— Ночью! На шахтах! Я, между прочим, вас тогда не выдал! Узнал, но не выдал! А мог! В трёх шагах от тебя стоял, ты меня не видел! И сказал, чтобы машины сожгли! И стали жечь! А мы, между прочим, за лекарствами приезжали! Потому что у деревенских какая-то болезнь!..
— То есть ты и своих сдал, — сказал устало Лимон. — А знаешь что? Живи. Я скажу, чтобы тебя не трогали. И даже жрать давали. Только говорить с тобой нельзя будет. И когда всё наладится — убирайся. Матери что-нибудь соврёшь.
— Надо его пометить, — сказал Сапог.
— Как?
— Я сделаю.
— Только не уродуй.
— Куда уж больше.
— Ладно, задержались мы тут, — сказал Лимон. — Давайте через десять минут в штабе. Надо решать, что делать дальше.
— Теперь ваш командир — я, — сказал Лимон и немного прошёлся вдоль строя. — Кто с этим не согласен — тому ничего не будет, просто пойдёте к деревенским. Если кто-то хочет остаться, сразу предупреждаю: у нас дисциплина, и у нас устав. Мы армия, а не банда. За нарушение устава — наказание, вплоть до расстрела. А теперь желающие уйти — шаг вперёд.
Строй шелохнулся, вышли двое, потом ещё двое.
— Все? — спросил Лимон. — Остальные решили остаться?
Поднялась рука.
— Слушаю.
— Мы тут обсудили, — прогудел низкий голос из второго ряда. — Ребята тебя знают, поручились…
Я сам себя не знаю, подумал Лимон.
— Хорошо. Вы четверо — пошли вон. Теперь так: каждая наша секция пополняется до отделения, командир секции становится командиром отделения и назначает подчинённых ему командиров секций. Каждый взвод пока будет состоять из двух отделений. Представляю вам командиров взводов: первый взвод — Элу Мичеду, второй взвод — Агон Арди, третий взвод — Лека Ноа. Бронетанковый взвод — командир Лей Тюнрике. Подразделение связи — Хомилль Шанье. Разведотделение — командир Зее Фахт. Она имеет право брать к себе в отделение любого бойца — на время или совсем, по её усмотрению. Начальник тыла — Ингджел Прек, сейчас в госпитале, но скоро выпишется. Начальник медслужбы — Эдон Гнедых. Мой заместитель — Шиху Ремис. Я, командир роты имени Бессмертных Курсантов — Джедо Шанье. Командирам отделений — приступить к формированию отделений…
Всё это они придумали и расписали втроём — он, Маркиз и Зее — буквально полчаса назад; получилось правдоподобно и внушительно. Массаракш, подумал Лимон, а ведь так, наверное, всё и делается… Он стоял в кузове «Неустрашимого», одной рукой опираясь на спинку сиденья второго номера пулемётного расчёта, и смотрел, как его «комоды», которых он не всех ещё помнил по именам, набирают личный состав. Это было похоже на разбиение класса по командам при игре в мяч. Только класс обычно разбивали на четыре команды, а здесь приходится на шесть…
Потом он увидел Хвоста. Хвост стоял по ту сторону «плаца», у входа в полуразрушенную оранжерею. Сапог поступил с ним жёстко: обрил наголо и выкрасил череп, лицо, шею и плечи фиолетовой штемпельной краской. Эту не отмоешь, сойдёт только вместе с кожей недели через две… Вид Хвоста что-то напомнил ему, но голова сейчас была как тряпьём набита.
Из главного корпуса показалась Элера, подбежала к Эдону. Тот посмотрел на Лимона, понял, что его видят, показал рукой: я — туда. Лимон кивнул. Джакч, что-то случилось?
— Маркиз, — позвал он. — Последи здесь, я сейчас.
Маркиз запрыгнул наверх, а Лимон пошёл, потом побежал мимо сбившегося строя. Бежать было почему-то очень трудно.
В большом холле было прохладнее. Он поднялся по короткой лестнице в коридор, свернул в проходную комнату… Эдон и Элера были в палате тяжёлых. Там же стояла, прижавшись к стене, госпожа Илутера, вдова аптекаря. Лимон, сдерживая одышку, прислонился к косяку.
— Что? — спросил он.
Эдон медленно повернулся. Покачал головой.
— Оба? — прошептал Лимон.
— Оба…
— Значит, не получилось…
Он повернулся и пошёл в палату к Дину. В глазах вдруг потемнело, но Лимон ухватился за спинку стула и устоял. Эдон подскочил сзади, обхватил, хотел посадить.
— Отвяжись.
— Но командир…
— Не сейчас.
Порох, о чудо, дремал в кресле. Дину смотрел в потолок.
— Ну, как ты? — спросил Лимон.
— Надо резать, — сказал Дину. — Распирает. Сможешь сегодня?
Лимон оглянулся на Эдона.
— Инструмент есть, — понял тот. — И всякие простыни. Да, и ты говорил — поискать в комнате у Рашку. Вот, я нашёл… — он достал из кармана серебряную коробку, напоминающую портсигар… тьфу ты, подумал Лимон, что со мной — это же и есть портсигар. Крышка отскочила; под ней обнаружилось штук шесть-семь бумажных цилиндриков, закрученных с торцов на манер конфет; один цилиндрик был неполон. — Он говорил, что у него этого много, в запаянных банках, но… может, он их где-то в другом месте держал. Да и этого должно хватить, я думаю…
— И найди мне какую-нибудь книжку, лучше с картинками. «Операции своими руками»… что-нибудь в этом духе.
— Уже нашёл, отложил.
— Я буду делать, ты — помогать. Смотреть, чтобы я не напахал.
— Командир. Ты на ногах не держишься.
— Точно. Надо меня чем-то подпитать. Спроси у госпожи Илутеры, она должна в этом немножко разбираться…
Маркиз выслушал, кивнул. И не просто кивнул, подчиняясь, а — соглашаясь с мнением командира. Лимон такие тонкости уже научился подмечать.
Город нельзя было оставлять без защиты, среди деревенских попадаются совершенно дивные отморозки. А ещё там остались сколько-то вооружённых пацанов, которых Морк не взял с собой в налёт на санаторий. И небольшие, но крепко сбитые отряды Фатракча, Ачима-Осьминога и какого-то Князя, появившегося недавно, буквально день-два назад, но уже Морку предъявившего. Князя никто не видел, но говорили, что это взрослый дядька и даже офицер. Поэтому Маркиз крикнул «По машинам!», и маленькая колонна, ведомая мотоциклом, а прикрываемая «Неустрашимым», тронулась в путь. Начинало смеркаться.
При Лимоне осталось только разведотделение и штатские.
Кружка густого приторного горько-сладкого сиропа, остро пахнущего какими-то цветами, привела Лимона в состояние почти нормальное. «Ой, мальчики, что вы с собой делаете», — всхлипнула госпожа Илутера, глядя на то, как Лимон давится, но пьёт. Лимон ничего не сказал, только развёл руками. Минут через десять слипавшиеся глаза распахнулись.
Эдон уже оборудовал что-то вроде перевязочной, и Дину лежал на столе голый, привязанный и обильно намазанный йодом.
Лимон положил ему на язык пилюлю из запасов Рашку. Дину покатал её во рту.
— Как думаешь, разжёвывать или так глотать? — спросил он.
— Я бы разжевал, — хмуро сказал Лимон. Вместе с новыми силами пришла мрачная раздражительность, нужно было себя контролировать.
— Ой, да это… она пустая, что ли? — Дину удивлённо шарил в рту языком. — Интересно…
Глаза его затуманились, на губах появилась улыбка.
— Ну, вообще, — сказал он.
— Поехали? — спросил Эдон.
Лимон на всякий случай крепко ущипнул Дину за руку. Тот не обратил внимания, с любопытством наблюдая что-то на потолке.
— Поехали, — согласился Лимон.
Больше всего пострадало левое бедро Дину — в него попало с десяток самодельных картечин. В правое попало две, одну вытащили сразу, ранка уже затянулась. Точно так же затянулась дырка в мошонке, из-за которой Дину сильно переживал. А вот левое бедро… бревно, а не бедро. Сообразуясь с картинкой в книжке, Лимон простой чернильной ручкой нарисовал на натянутой коже те места, куда соваться нельзя ни при каких обстоятельствах. Слава Свету, дыры лежат чуть в стороне. Резать можно вдоль, нельзя поперёк. Ну…
Он сполоснул руки спиртом, потом йодом. Взял зонд. Заставил себя забыть, что перед ним друг и вообще живой человек. Муляж. Или собака. Этой весной на уроках выживания пришлось зашивать живот собаке…
Осторожно, но уверенно Лимон погрузил зонд в дырку на правом бедре. Лопались какие-то плёночки… Дину даже не вздрогнул. Потом из-под зонда выплеснулась тонкая струйка липкой чёрной крови, а следом — выползло немного густого белого гноя.
— Что? — Лимон понял, что к нему обращаются, но ничего не расслышал.
Это был Эдон. Он протягивал что-то вроде ножниц с загнутыми краями. Ах, да.
Пулевые щипцы.
Но сначала проверить пальцем… Да вот она, картечина. Если это можно назвать картечью. Острый на скусах кусок толстой проволоки.
Держим пальцем… берём щипцами…
Есть.
Вытекло ещё немного гноя, более жидкого. Эдон протянул красную резиновую грушу. Промыть.
Повалила пена. Конечно. Это же перекись. Убрать салфеткой. Ещё раз то же самое. Достаточно.
Да, в рану надо вставить вот эту трубочку. Чтобы края сами не закрывались. Отлично. Всё с правой ногой? Всё с правой ногой.
Переходим к левой.
Лимон чувствовал себя странно. Очень походило на то ощущение, когда он попал под удар ручных излучателей. Время, пространство, ты сам — всё как-то перестало быть. Тело при этом совершало какие-то действия и даже поступки, а сознание то ли просто отмечало их, то ли руководило — понять это было невозможно.
Зонд… ох ты, сколько гноя. Это буквально из-под кожи. Вот она, картечина, засела неглубоко, так, прихватили щипцами… а она не тянется. Что там может быть?.. Суки. Другого слова не подберу. Это железная цепочка, несколько звеньев. Так… пальцем, аккуратно… ага. Если подцепить здесь… Пошло. Ф-фу, какая гадость… а как воняет… Перекись. Тут мой — не мой… это потом придётся на такую глубину запихивать мазь. Значит, так тому и быть. Дальше. Это просто картечина, убрали… а это тоже кусок цепи. Правильно мы вас спалили, падлы. Вот правильно — и всё. Достаём… хлынуло. Ну, массаракш-и-массаракш, тут литр гноя, не иначе. Широкий разрез. Кровь… ага, Эдон, хорошо. Ничего важного не порезали? Кажется, нет. Рекомендуется обследовать пальцем, это мы помним. Снова какие-то плёнки… Перекись. Ага, вот ещё картечина, выплыла, можно сказать. Так. А ведь, наверное, всё. Больше дырок не видно. Что? Затёк гноя? Вот здесь? Проверим… Да, есть. Отлично, Эдон. (И куда же ты, доктор, джакч-джакч-джакч, прошлый раз смотрел?) Ещё раз промоем, трубки… что? Потолще? Давай потолще. Ага, и дырки сбоку, понял. Мазь — она вон в том здоровенном шприце…
— …Чики-чики-ча, чики-ча, чики-ча… — громко пел Дину.
Помочь перевязать? Сам? С девушками? Конечно, конечно…
Наверное, действие снадобья заканчивалось. Лимон чувствовал, как его ведут. Здесь ступенька…
Потом был душ. На несколько секунд Лимон будто пришёл в себя. Тёплые хлещущие с разных сторон струи. Кто-то растирает его губкой…
Полотенце. Или простыня?
Простыня. Запутался и упал.
Спать.
И это снится: синие глазищи Зее, в которых — бесконечное восхищение.
Что? Да. Конечно. Со мной…
Перед пробуждением и несколько минут после него Лимон испытал вдруг настоящее счастье — впервые за множество дней… Он даже не торопился открывать глаза и вообще шевелиться, потому что малейшее движение могло это счастье спугнуть, а то и смести. Заменив чем-то другим.
И всё же он приоткрыл один глаз и потянулся, раскидывая руки… но рядом никого не оказалось. Он повернул голову. Примятая подушка и скомканная простыня… то есть не приснилось! Тогда, в винограднике, было что-то другое — как бы продолжение побега. А сейчас… нет, сейчас всё было по-настоящему. Моя девушка, произнёс он про себя. Моя женщина…
Массаракш, хорошо-то как!
И она вошла. В каком-то смешном халатике, с мокрыми волосами.
— Выспался, командир?
— Не знаю, — сказал Лимон. — Кажется, всё ещё сплю…
— Не хотела тебя будить. Но там Дину…
— Что с ним?!
— О, нет, всё прекрасно. Он просто вспомнил одну вещь. Важную. Поэтому нам надо ехать.
Лимон сел и понял, что он голый. Но это почему-то было не страшно. Как первые люди на первом плоту, подумал он.
— Дай мне во что-нибудь одеться, — попросил он. — Так что вспомнил Дину?
— Что в шахте должна была остаться хотя бы одна смена.
— Но раз они не выбрались…
— Могло что-то сломаться.
— Но тогда… Сколько они без еды?
— Там есть еда. Там много еды. Может, поэтому бандиты заняли под базу именно новую шахту, а не старую. Одежда вот, на стуле.
— Это не моё…
— Пусть теперь будет твоё. Так вот, еда там есть, и очень много. Дину его отец рассказывал, а он же был старшим проходчиком и всё там знал. В одной выработке ещё задолго до войны сделали храм — то ли Творца, то ли Хранителя, не помню. А после войны, когда в храмы ходить перестали, в этой пещере оборудовали склад продовольствия…
— Погоди, — сказал Лимон, натягивая хрустящие неразмятые стражницкие штаны. — Я что-то краем уха слышал. Но это же вроде как раз на Старых шахтах?
— Да нет же. На Старых — подземный санаторий, а храм — на Новых. Это точно. И даже если солекопы не могут подняться, то пробраться в склад они могут вполне…
— Пошли к Дину.
С первого взгляда было видно, что Дину лучше. Оказывается, его уже перевязали с утра, промыли раны, и сейчас он полусидел в кровати, довольный, хотя и осунувшийся. Работал моторчик насоса, вытягивающего гной, в литровой бутылке его собралось где-то с четверть или чуть побольше. Лимон не знал, хорошо это или плохо и сколько должно быть, но вид и общее состояние больного обнадёживали.
— …ну, не все знали, но многие. И ход туда точно был. Отец время от времени тушёнку тягал и шнапс. Часто нельзя было, да и зачем? Тушёнка старая, плохая, шнапс тоже так себе. Просто из принципа…
— Слушай, — сказал Лимон. — А не могло быть, что он… ну… тоже там?
— Если бы, — сказал Дину и стал смотреть в сторону. — Он как раз отпуск взял, и они с мамой и Люлой — это сестрёнка моя — поехали к друзьям на ферму. Я же их искать бросился, ну меня сразу и того…
— А ты знаешь эту ферму?
— Конечно. Хутор Корона, ферма Бака Лидона… в общем, и место я знаю, и дорогу, да только… ну, после всего, что они стали с городскими выделывать… отец бы не потерпел, да и мама…
— Ну, если они были у друзей…
— Да я тоже на это надеюсь. Но всё равно… иногда думаю — лучше бы уж знать точно, а иногда — лучше бы так и не узнать…
— Я ведь тоже не знаю про своих, — сказал Лимон. — И Зее не знает. Ладно, делаем так: сейчас все отсюда перебираемся в город. Потому что тебя и женщин я одних оставить не могу. И оттуда сразу едем на шахты, будем разбираться. Почему не поднялись и можно ли что-то исправить. Так что собирайся, сейчас тебя потащим…
Снаружи донёсся шум мотора, потом неразборчивая речь. Лимон схватил автомат, подскочил к окну. Там, пыля, разворачивался «Неустрашимый». За пулемётом сидел Сапог и махал рукой, а из кабины вдруг на ходу выскочил и бросился ко входу в корпус гвардейский офицер.
— Гости, — спокойно сказал Лимон. — Похоже, добрые.
Офицер — штаб-майор, если быть точным, — на плечах которого повисли Эрта и госпожа Арлинда, ворвался в палату. У него было узкое бледное лицо и совершенно седые волосы.
— Дину, собачий сын!..
— Дядя Ди?!!
— Ты жив? Ты в порядке?
— Я — да, я нормально. Я совсем нормально! Вы моих не видели?
— Нет, дружище, — штаб-майор покачал головой. — Дом пуст, а убежища мы разобрали ещё не все. Надейся. Что нам ещё остаётся, кроме надежды?
— Вот, познакомься, — сказал Дину-Сынсын. — Наш командир Джедо Шанье. Джедо, это Динуат Лобату, мамин брат. И лучший друг моего отца.
— Рад знакомству, — Лимон щёлкнул каблуками и отдал честь.
Штаб-майор протянул руку. Лимон подал свою.
— Меня уже ознакомили со здешней иерархией, — сказал Дину-старший. — Так что разрешите повторно представиться: командир иррегулярного отряда Князь.
— Так это вы! — радостно воскликнул Лимон.
— Так точно. Господин комендант города, прошу позволения присоединиться своим отрядом к вашей роте на правах отделения.
— Позволяю, — сказал Лимон. — Только, если можно… вы не могли бы возглавить всю роту?
— Обсудим, — сказал Князь. — Но, мне кажется, сейчас это нецелесообразно. По нескольким причинам…
— Дядя Дину, — перебил его Сынсын. — А как ты остался жив? Ребята были на горе, всё видели…
— Выкарабкался как-то, — сказал Князь. — Хватил газу, как и все… но выкарабкался. Не знаю, сколько дней лежал, сколько потом бродил без ума. Я и сейчас-то ещё не совсем…
— Ничего, — сказал Дину, — мы все джакнутые. Забыли, что в шахте внизу целая смена застряла.
— Так ведь… — Князь замер, уставившись на племянника. — Они ведь там, наверное, уже…
— Жратва внизу есть, — сказал Дину. — И вода. Только подняться почему-то не могут.
— Так чего мы ждём?
— Уже ничего, — сказал Лимон.
Во дворе шахт Князь окинул взглядом остовы сгоревших грузовиков, дёрнул глазом, когда ветер принёс запашок от развалин столовой, но промолчал.
На всякий случай сюда приехали все, кто ещё оставался в санатории. Ехать было тесно и не слишком удобно, но Лимон распорядился никого не оставлять.
Вообще-то, у Новых шахт было два ствола на расстоянии примерно километр друг от друга, — но дальним не пользовались уже лет пять, и он стоял законсервированный; надствольный корпус был закрыт и неприступен — вплоть до того, что окна замуровали бетоном. Главный же ствол был вот он, рельсы вели из ворот к элеватору, и вся погрузочная площадка ярко блестела. Было тихо, и как-то не по-хорошему тихо. Поэтому Лимон оставил Сапога и Пороха при машине, штатских и раненом (Ин-Пи таковым уже не считался), а сам в сопровождении Князя, Зее, Лауна, Эрты и Ин-Пи направился внутрь корпуса. Расстояния здесь были обманчивые, здание приближалось медленно. По мере приближения становилось видно, какое оно обшарпанное. Ну да, соль разъедает всё… и только люди крепчают.
Тронутые ржавчиной ворота, в которых могли разъехаться два большегрузных аккумобиля, были раздвинуты во всю ширь и зачем-то ещё подпёрты камнями. Лимон вошёл внутрь и, держа руку на автомате, стал ждать, когда глаза привыкнут к полумраку. Он уже почему-то не сомневался, что внутри кто-то есть. Хотя не раздалось ни шороха, ни стука, и мягкий свет из застеклённого шатрового фонаря на крыше падал вертикально вниз, освещая какую-то выгородку с опущенным полосатым шлагбаумом.
Вот там, позади этой выгородки, точно кто-то был. Никакого движения, никакого звука… но Лимон поднял автомат, передёрнул затвор и прицелился.
— Кто там? — спросил Князь.
— Ещё не знаю… Эй! Выходи с поднятыми руками! Стреляю, потом бросаю гранату! Считаю до трёх…
А вот теперь что-то шевельнулось… скользнуло… и Лимон вдруг увидел буквально в двух шагах от себя грязно-белого пса с чёрными очками вокруг глаз…
— Илир! — воскликнул он.
Пёс кивнул, развернулся и потрусил обратно.
— Кто это? — ошеломлённо спросил Князь.
— Собака Рашку. Их Поль разводил, только всех поубивали… а этот как-то уцелел.
Позади шлагбаума на бетоном полу лежала массивная ребристая стальная плита; от четырёх колец по углам её к кран-балке тянулись провисшие тросы.
— Ох ты, — сказал подошедший Ин-Пи. — Это же водяной затвор. На случай затопления. То есть наоборот… ну, если дамбу прорвёт.
— Или взорвут, — сказал Князь раздумчиво.
— А так клеть вот тут и была, на этом месте. То есть лестница на нижний ярус, а там уже клеть… — продолжал Ин-Пи. — Я помню.
— Вон там — пульт управления, — показала Зее.
— Странно, что верхняя бригада куда-то делась, — сказал Князь. — То есть они закупорили ствол, а сами…
— Они могли спуститься в храм, — сказал Лимон. — Ну, в склад. Сколько их должно было быть? — спросил он Зее.
— Пять человек, — сказала она. — Иногда четыре. Если нет отгрузки.
— Там отдельный лифт? — спросил Князь, обращаясь к Зее. — Я там был всего один раз, — пояснил он, как бы оправдываясь, — не запомнил…
— Вон, слева, — показала она. — Такая труба…
— А пульт управления?
— Там же, рядом…
Они подошли к пульту. Два чёрных старообразных экрана с закруглёнными углами, множество циферблатов — больших, маленьких, круглых, полукруглых, секторных, — кнопки, тумблёры, рычажки…
— Ин-Пи, вы что-нибудь понимаете? — спросил Лимон.
— Только то, что тут всё обесточено, — медленно сказал тот, водя перед мёртвым пультом толстым искалеченным пальцем. — И реактор заглушен. Боюсь, что…
— Когда мы брали бандитов, в столовой горело электричество, — сказал Лимон.
— Могла быть аварийка, а скорее всего, бытовые помещения запитаны от местной линии, от ГЭС.
— От той, что на верхней дамбе? — спросил Князь. — Она что, всё ещё работает?
— А что с ней сделается? Санаторий-то она питает, потом проложена линия в горы — наверное, к заставе, не знаю, — и другая линия сюда и дальше — тоже точно не знаю куда, думаю, что к ближайшим фермам…
— Но мощности, чтобы запустить кран и клеть — там хватит или нет?
— А вот не знаю, надо разбираться — да и повспоминать. Я лет шесть как с шахты ушёл… Вы меня пока не отвлекайте, я тут полазаю.
— Пойдёмте посмотрим на лифт, — сказал Лимон.
Лифт, ведущий в подземный храм то ли Творца, то ли Хранителя, сохранил какой-то намёк на парадность: шахта его снаружи была облицована листами полированной бронзы. Бронзу с одного края пытались оторвать, но у воров что-то не заладилось. Дверь шахты была обычная, раздвижная. Лимон сунул клинок ножа в щель, повернул. Для виду посопротивлявшись, створки начали разъезжаться — а потом поддались и распахнулись. Он вовремя раскинул руки. Из шахты потянуло знакомой трупной вонью — причём сильно, резко, аж заслезились глаза.
Увы, ничего не было видно. Темно.
— У меня есть фонарик, — сказал Князь. Лимон охотно отодвинулся.
— Лифт вижу, до него метров десять, — сказал Князь. — И… двое… нет, трое мёртвых на крыше.
— Спрыгнули неудачно? — предположила Зее.
— Не знаю, — сказал Князь. — Скорее наоборот — пытались выбраться, но сорвались. Тут джакч уцепишься…
— А лестницы разве нет? Положена, вроде.
— Да вон она, как раз по ту сторону кабины…
Теперь Лимон разглядел скобы.
— Они поднялись по скобам, а потом пытались изнутри открыть дверь, — сказал он. — И свалились… по очереди…
— Наверное, так, — согласился Князь. — По крайней мере, это был не газ.
Подошёл Ин-Ти.
— Бытовую линию мы не приспособим, — сказал он. — Там переменный ток, а на всех машинах постоянный. Надо запускать реактор.
— Вы сможете? — спросил Лимон.
— Дурацкое дело не хитрое. Но займёт время, — сказал Ин-Ти. — Часов десять.
— Помощь нужна?
— Да неплохо бы. Хотя бы один соображающий.
— Можно я? — из-под локтя Лимона выскочил Хвост. — У меня по физике…
— Да тут не в физике… ладно, годишься, — сказал Ин-Ти. — И, командир, распорядитесь, чтобы сюда к утру жратвы привезли горячей и чистой воды.
— Думаете, к утру?
— Ну, если ничего не поломается…
— Будет, — сказал Лимон.
Так, теперь надо разделить отряд… выделить охрану…
— Я знаю, о чём ты думаешь, — сказала Зее. — Хочешь сюрприз? Думала приберечь до момента, но…
— Что?
— Возможно, он наступил.
Она повела его наружу, к длинным рядам боксов для техники. Точно, подумал Лимон, надо ехать на бульдозере.
Зее подошла к неприметному в ряду прочих боксу, пошарила по карманам, достала ключ. Отперла замок.
— Помоги…
Вдвоём они оттянули скрипучую дверь. Потом Лимон ахнул.
— Ну? — довольно улыбнулась Зее.
Внутри тускло сиял запылённым хромом бамперов, решёток и фар древний «Импер-классика». Лимон почувствовал, как задрожали колени.
— Забирайся, — скомандовала Зее. — Нет-нет, на пассажирское.
— А ты что, умеешь водить?
— Это же имперских времён. Полный автомат. Даже автопилот есть.
Дверь была тяжёлая, а сиденье — слишком мягкое.
Зее повозилась с клавишами на приборной доске, раздалось мягкое рычание, автомобиль не то чтобы задрожал — скорее, шевельнулся где-то внутри и вдруг стал живым. Зее улыбнулась, тронула руль — нержавейка и какое-то красивое дерево, — и машина совершенно беззвучно, если не считать шуршания щебня под шинами, — выкатилась из бокса.
— Чуть-чуть постоим, — сказала Зее. — Пусть прогреется.
— Откуда ты знала, что он там есть?
— Это наш, — сказала она. — Мой отец был главным инженером на шахте. А может, он и… Не знаю.
— Думаешь, он внизу?
— Нет, он должен был уехать в Столицу. Вагон, ты помнишь, уходил накануне… ну… того дня. Но на шахте начались какие-то проблемы, и он мог задержаться… В общем, я не знаю. Стараюсь не думать. Кого возьмём?
— Дину, Эдона и Брюана. Эрта поместится?
— Ещё бы.
— Ну, тогда и её. Прочие остаются здесь под охраной всей нашей бронетанковой мощи…
— Джедо, — тихо сказала Зее. — Можно, я тут побуду? За руль Порох сядет. Он разберётся, тут совсем просто… А я вместо него — на броневике. Ну, пожалуйста…
— Конечно, — сказал Лимон.
Появился Князь. Он подошёл тихо, не хрустнув ни камешком.
— О! — воскликнул он. — Какой осколок Империи! Неужели на ходу?
— Ещё как! — сказала Зее, проскользнула мимо него и побежала к «Неустрашимому».
— Комендант, — сказал Князь, посмотрев Зее вслед. — Имею просьбу. Если в городе всё спокойно, то я прошу отправить сюда мой отряд. Вот записка для моего заместителя, его зовут Бессарт. Такой нос на ножках и в очках. Пусть прихватят два грузовика и побольше чистой воды. Впрочем, если отряд вам вдруг понадобится, то он полностью в вашем распоряжении. Об этом я тоже написал.
— Ясно, — сказал Лимон. — Займусь этим сразу.
Он сунул записку в нагрудный карман.
Вскоре появился Порох. Он со странным лицом обошёл «Импер», попинал колёса и сел за руль. Кажется, ему было страшновато прикасаться к дорогому резному дереву и пупырчатой коже.
— Вот так возьмём и поедем? — спросил он.
— А как ещё? — не понял Лимон.
— Да я не знаю…
Лимон поднял вверх ствол карабина Охотника, перевёл на самый малый… и почему-то не выстрелил. Вместо этого он сказал:
— Пух!
Порох изобразил, что смеётся.
Они подъехали к «Неустрашимому», переложили Дину на заднее сиденье «Импера», Лимон подозвал Эдона и Брюана, махнул Эрте.
— Командир, разрешите обратиться, — вытянулся Брюан.
— Слушаю.
— Мы можем взять с собой Элеру?
— Можем, но не возьмём, — сказал Лимон.
— Почему?
— Потому что я так сказал, — Лимон постарался произнести это ровно. — Брюан, одно из двух: или ты обращаешься ко мне по-дружески, или по службе. Одно из двух, ясно?
— Так то…
— Будем считать, что обратился по-дружески. Мы не знаем, что в городе, и ещё меньше знаем, что на дороге. Здесь безопаснее. Ясно?
— Ясно, — сказал Брюан. — Спасибо, Джедо.
— Не за что. Расселись быстро — и поехали. Дину, ты как?
— Не знаю. Болит, но… Ты меня долго ковырял?
— Не смотрел на часы.
— Полтора часа, — сказал Эдон.
— Ничего себе, — сказал Лимон.
— Ничего себе… — одновременно с ним протянул Дину. — А от этих пилюль, ребята, такие глюки! Думаю, господин Рашку не просто так ими баловался.
— Он же был выродок, — сказал Лимон. — Это обезболивающие.
— Ну да! Дозер — и выродок? — не поверил Дину.
— Угу, — подтвердил появившийся — и вновь бесшумно — Князь. — Выродок, клейма поставить некуда. Я его давно знаю, лет двадцать… Ну да ладно. Счастливой дороги. Поаккуратнее там, пожалуйста. Народ всё-таки джакнутый.
Машина уже тронулась, когда через открытое окно в салон запрыгнула собака Илир, с какой-то невесомой грацией, никого не задев, улеглась в ногах — и шумно задышала.
Что это отряд Князя, Лимон понял как-то сразу, не усомнившись: уж слишком точно командир соответствовал описанию. Нос на ножках. В очках. На голове чёрный гвардейский берет как сиротская лепёшка… Грузовик перегородил дорогу, над бортом, блиндированным деревянными шпалами, виднелись головы стрелков и стволы винтовок и автоматов. Бессарт вышагивал смело и решительно.
— Господин комендант, если не ошибаюсь?
— Заместитель командира отряда Бессарт, если не ошибаюсь?
— Так точно. Разрешите обратиться, господин комендант!
— Без званий. Слушаю. Кстати, вам письмо от вашего командира.
Лимон вынул конверт, подал его Бессарту.
— Прочтите сразу.
Тот достал листок, пробежал глазами.
— Извините, господин комендант, но тогда… — он оглянулся, — мне нужно отправить в город хотя бы двоих бойцов — за вторым грузовиком и водой…
— Езжайте как есть, — сказал Лимон. — Скажете штаб-майору, что это моё распоряжение. Грузовик, воду и людей я пришлю. Что в городе?
— Так о том и речь! Сработал автосемафор на станции…
— И что это значит?
— Что какой-то поезд прошёл через разъезд на пятьдесят шестом километре…
Как оказалось, в городе была медсестра: та самая Гента из лагеря, которая несколько раз являлась Лимону в кошмарах. Она вернулась в город вместе со всеми и пережила здесь и первые грабежи, и схватки между отрядом Сапога с одной стороны и деревенскими бандитами с другой, и недолгую, но мерзкую власть Морка… Что-то у неё, конечно, в мозгах сдвинулось, она всё время смотрела в сторону и чуть вниз, но дело своё делала отлично. Больничка её была оборудована в маленькой городской амбулатории в Шахтах (на ней сохранилась древняя, ещё довоенная, вывеска: «Зубодёр и глазник доктор Кехевакайр-Тафт. Столичное качество!»). Дину уложили в свежую постель, и он мгновенно уснул; микроцид вводили уже спящему. Всё это заняло буквально несколько минут.
Во дворе больнички играли в траве с десяток совсем мелких ребятишек, и Лимон отметил себе: сегодня же заняться мелкими. Хотя бы сосчитать их…
Маркиз к тому времени уже стянул к штабу гарнизона все подчинившиеся новому командованию силы. Где-то — скорее всего, в Шахтах — прятались со своими группками Фатракч и Ачим-Осьминог, но это сейчас значения почти не имело. На всякий случай Лимон отправил одно отделение на чердаки штаба и гимназии — как раз для того, чтобы прикрывать тылы. Остальных разместили в укреплённых первых этажах и полуподвалах домов, выходящих окнами на железнодорожный мост; Сапог в своё время неплохо подготовился к обороне… Впрочем, тогда до настоящей стрельбы не дошло — а вот что будет сейчас? Наверное, ничего не будет. В конце концов, с кем воевать? Свои же! И всё же, всё же…
Ах, да! Эдон, возьми кого-нибудь из бойцов, пару грузовиков — и везите чистую воду на шахты! Найди канистры, бутыли — что угодно. Литров двести хватит на первый момент, остальное довезём. Так, дальше…
Маркиз с одним из карабинов Охотника — тем, из которого был убит Поль — засел на ферме моста; свой карабин Лимон отдал Пороху, и тот, прихватив секцию Ксимилла, побежал через мост, чтобы найти позицию где-нибудь позади поезда — когда тот остановится перед мостом. А перед мостом он остановится неизбежно, потому что въезд на мост может открыть лишь контролёр весовой платформы, а никаких контролёров в природе не осталось.
Сам Лимон сел на шлагбаум, положил на колени полосатый сигнальный флаг — и стал ждать поезда. Минут пять его мысли по инерции стремительно метались по привычным траекториям: что забыл? чего не сделал? о чём не распорядился? — а потом вдруг стало легко. Потому что, даже если чего-то не сделал и о чём-то забыл, уже поздно метаться. Будет то, что будет.
Откуда-то пришла уверенность, что какое-то громадное колесо судьбы провернулось, скрипя, и теперь та его спица, к которой прилепился сам Лимон и все люди, ставшие ему близкими — теперь эта спица будет только подниматься, вытаскивая их всех из горя, грязи и крови… и будут живы солекопы, целая смена, и у многих бойцов или мелких ребятишек снова появятся отцы. У многих, да… Про себя и Шило он знал твёрдо: ни малейшего шанса. Впрочем, отец всегда говорил, что дети горных стражников в случае чего первыми становятся сиротами — так что готовьтесь. Они и готовились…
Поезд как-то незаметно соткался из дымки: знакомый чёрный мотовоз, пять или шесть светло-серых товарных вагонов, прицепной зелёный пассажирский… нет, сейчас зелёных было два, а перед мотовозом обозначилась платформа — кажется, с орудием… Ну и ладно, подумал Лимон, просто сейчас так принято ездить: в броне и с пушками. Он встал и, высоко подняв над головой оранжево-чёрный флаг аварийного сигнала, медленно пошёл навстречу поезду.
«Как я провёл лето» сочинение
Сочинение № 12 из 12
Я заканчеваю своё последнее ис заданых и наверное канчается тут наше всё. А казалось прошло так мало времени.
Потомучто последнее постараюс по порядку.
Мы ещё были в Санатории когда туда прехал Морк Бадл с половиной своего отряда. Морк был выпускник нашей гимназии чего я теперь сильно стыжус. Я не знаю как в гимназии могли воспитать такого скота. И извиняюс перет настоящим скотом что сравнил. И я когда то щитал его хорошим смелым дерским парнем. Я ошибался.
Когда Морк приехал и со своими парнями пошол к нам типа я щас с вами расберусь, командир просто взял и положил их одной очередью, никто сразу и не понял. А потом командир сказал остальным из его отряда что теперь у них новый командир и вообще мы армия поэтому, ничего такого. Дисциплина или расстрел. Они резко поверили хотя, раньше никаких расстрелов не было это, командир на месте придумал. Он вообще всю нашу армию на месте придумал потому, что иначе нас оказывалось меньше чем один на десять а, когда он типа ими нас пополнил то, стало нормально.
А потом командир сам сделал хирургическую операцию нашему бойцу Дину Яррику которому, деревенские засадили картечь. И получилось. А которых командир не успел про оперировать умерли.
И когда Дину пришол в ум он вспомнил что, в шахте могут быть живые солекопы. Мы поехали к шахте. С нами был ещё штаб майор с башни ПБЗ который выжил чудом. Там все остальные погибли от газа. Шахта была запечатана как бы от наводнения. Надо было запустить реактор чтобы, убрать затвор и поднять клеть. Пока мы это делали командир поехал в город чтобы, привести к порядку остальной отряд, там люди всякие. Потом к нам приехали из отряда штаб майора Лобату и сказали что, к городу приближается поезд. Ну и здорово. Потом приехали грузовики с бочками с водой мы думали что, солекопы будут хотеть пить хорошую воду потому, что в шахте вода есть всегда только грязная.
Нам сильно помог Ингджел Пирек который когда то был механик на шахте. Он запустил реактор и запустил машины шахты. Сначало мы подняли гидрозатвор и, оказалось, что клеть поднята. В неё погрузились штаб майор Лобату с фонарями и с ним ещё двое его бойцов и стали спускаться. Клеть спускается почти двадцать минут. Мы ждали очень сильно. Потом она начала подниматься. Поднялась она полная сто двадцать пять человек, все солекопы. Они выбрались и действительно начали много пить. Как был прав командир! У них там внизу было много консервов и сухих галет а, воды было просто мало. Хватало едва едва. Потому что кто то наверху пытался перекрыть вентиляцию и дренаж. Он не смог потому, что механизмы давно не чистили. Благодаря чего солекопы могли кое как дышать внизу и немного воды. По две трети кружки на человека. Потом поднялись ещё сорок и наши кто спускались. И сразу кто мог пошли пешком а остальные на машинах в город. Я зобыл сказать что, у госпожи Арлинды сын был в шахте и вот он вышел. И у некоторых бойцов вышли отцы или братья, только мало потому, что у нас сдесь бойцы дети военных а, военные погибли почти все. Но для шахтинских сегодня большой праздник второе деньрожденье. И ещё Зее Фахт ждала своего отца знала что, не будет но, всёравно ждала. Потом она была очень мужественная. Я горжусь что знаю её. Хотя она из шахтинских. Говорят раньше в шахтах гибли чаще чем на границе или войне. Теперь вышло наоборот.
И мы все отправились в город как можно быстрее.
В городе уже были те которые, приехали на поезде. Комиссар Мемо Грамену и с ним солдаты. Ещё были врачи и другие, а так же продовольствие и еда. Это был спосательный поезд. Мы приехали когда комиссар уже закончил митинг он сказал что, Неизвестные Отцы низвергнуты и теперь можно не петь Славу Отцам на поверках а, мы и не пели. Мы пели Горную Стражу. Я не знаю почему не надо петь Горную Стражу на поверках это классная песня. Теперь у нас не Страна Отцов а Республика Ода. Не знаю лучше это или хуже. Комиссар сказал что, все вопросы к нему, больше никто. И даже хотел нас розоружить. Особенно жаловались деревенские которые успели. Но комиссар сказал что будет разбираться с каждым случаем, когда мы сказали, что не дадим. Ещё он хотел найти господина Рашку и расстроилса когда, узнал. Спрашивал точно ли и кто видел его труп. Я сказал что я видел и сам хоронил. Он очень расстроилса.
Весь день в городе особенно в Шахтах был плач и торжество. А в Военном просто собрались и помянули наших родителей. Мы теперь точно оставались одни хотя, комиссар пришол и говорил что, Республика нас не оставит. Что мы будем учиться и служить и что на нас надежда. Не знаю. Я бы его в отряд не взял хотя, он давний подпольщик и партизан. Но я бы не взял.
Ещё мы долго сидели у Дину. Ему намного лутше он сам встаёт и ходит пока на костылях. К нему все приходят и говорят какой он молодец всех спас а, я вижу, ему грустно. Его отец тоже мог быть в шахте а он взял отпуск и уехал с матерью и сестрёнкой. И теперь надо узнавать всё заново. Но я говорю что, тогда они может быть живы все вместе, а так был бы он один а, остальные умерли, как у всех. Но Дину это не успокаивает.
Штаб майор не осталса в городе а, ушол в лес. Он сказал из осторожности. Я тоже бы так поступил.
Врачиха Нолу которая вместе с поездом, говорит что, командир молодец, сделал очень грубо но, правильно. Что многие полевые хирурги и так не могут. Она оказывается тоже из наших шахтинских. И когда узнала фомилию Дину очень восхитилась. Что они с его отцом были друзья, и ещё один парень из военных. А потом они разговаривали и Дину сел а из под подушки выпал револьвер. И она его попросила прочитала что, написано и, спросила где взяли. Я сказал что, его нашол Порох в ящике мёртвого гвардейского офицера. А Дину сказал, что выпросил его у Пороха на случай если, пойдёт гангрена. И врачиха сказала, что теперь она просит его у Дину потому, что это память. И заплакала.
Дину конечно револьвер отдал. Всёравно к нему патроны старые.
Конец сочинения № 12. Всё!
Ушли под утро и в моросящий дождь. Вечером Шило обежал всех и сообщил, где и когда встречаться, а ещё — что на всякий случай лучше ночевать в Шахтах или на Станции, потому что мосты могут перекрыть. Мосты действительно перекрыли, Лимон через прицел видел, что там расположилась комиссарская милиция. Прицел у карабина Охотника был хорош, просто надо было сообразить, как им пользоваться. И теперь целиться можно было и в полной темноте, и в тумане, и сквозь дождь, и даже сквозь нетолстые стены.
Лимон проснулся первым и тихонько разбудил Зее. Они быстро оделись, не включая света, подхватили рюкзаки и оружие — и ушли через чёрный ход. Квартира главного инженера Фахта располагалась в роскошном трёхэтажном доме прямо напротив шахтоуправления, где теперь была ставка комиссара Грамену, охраняемая двумя десятками солдат и милиционеров. Пулемёты торчали с крыши, из заложенных окон, из бойниц приволоченных откуда-то бронеколпаков. Поэтому и пришлось уходить чёрным ходом, через двор, спортплощадку и Пандейский рынок.
Днём отсюда, с рынка, с пригорка, был хорошо виден станционный посёлок — и дом Илли в частности. Однажды, проверяя патрули, Лимон проехал мимо него и увидел, что одно окно светится. Кто-то ему сказал потом, что господин Хаби жив, что его как раз накануне катастрофы срочно отправили на тот самый разъезд на пятьдесят каком-то километре — что-то там надо было чинить или регулировать. Лимон несколько раз порывался зайти, но так и не смог.
Зее спросила тогда: ты всё её помнишь? Помню, сказал Лимон. А ты её любил? Лимон задумался и сказал: не знаю. Но я почему-то вспоминаю её чаще, чем… ну… Костыля хотя бы, или Гаса, или Поля… Не знаю, почему так. Зее долго молчала, потом сказала: кажется, я тебя понимаю… Больше они об этом не говорили.
На рынке их ждал Шило с собакой.
Шило приютила госпожа Арлинда; у неё же жили дети Поля — и Хвост! Причём госпожа Арлинда знала про него всё. Знала, и тем не менее… Этого Лимон понять не мог. Какие там были отношения между Элерой, Брюаном и Эдоном с одной стороны — и предателем Хвостом с другой, — Лимон не знал и знать не хотел. Впрочем, Эдон почти всё время проводил в больничке. Доктор Нолу считала его хорошим фельдшером, а он старался изо всех сил.
— Порядок? — спросил Лимон брата. Тот кивнул.
Они прошли рынок, некоторое время посидели в кустах, ожидая, когда появится и скроется патруль, пересекли перекрёсток и пошли по тропе вдоль аллеи чернодревов — прочь от города.
Дождь, наконец, кончился. Осталась мокрая липкая взвесь, предвещающая туман. Это хорошо, подумал Лимон.
Минут через двадцать их окликнули:
— Пароль?
— Идите в жопу, мальчики, — сказала Зее. — Отзыв?
— Джакч, джакч и джакч, — отозвалась темнота голосом Дину. Шелохнулись кусты, и появился он сам, опираясь на палку, и с ним Маркиз и Сапог.
— А Порох? — спросил Лимон.
— Будет ждать нас на выезде из леса, — сказал Сапог. — У него мотоцикл. И эта… Эрта.
— Массаракш, — сказал Лимон. — Зачем?
— Ну… она же от него ни на шаг. Привязалась. А чего, отчаянная девчонка…
— Отчаянная… ладно, теперь уже ничего не… — он втянул воздух. — Маркиз. Может, объяснишь?
— Пойдёмте. Тут пройти метров сто осталось.
— И что?
— И сразу будет проще объяснять.
— Давай, пока идём — хотя бы в общих чертах.
— Хорошо. Во-первых, завтра нас всех собирались арестовать. Вот то собрание утреннее, где быть надлежало обязательно…
— Откуда знаешь?
— Извини. Но источник надёжный. Очень надёжный.
— А причина?
— Ну я же говорю: давай дойдём…
Лимон знал: иногда Маркиза не переспорить.
Пройти пришлось не сто метров, а раз в пять больше — но наконец из предутреннего тумана возникли три силуэта, а за ними обозначилось что-то массивное и угрожающее.
Одного из встречавших Лимон узнал сразу — это был Князь. Двое других, в одинаковых широких плащах, явно штатские — были ему не знакомы.
Князь приложил руку к берету. Лимон ответил тем же. А потом вперёд шагнул один из штатских… и Маркиз метнулся ему навстречу, обнял, как-то жалко пискнул, отстранился…
— Какой ты… — сказал штатский. — Ну, а теперь деда обними…
И Маркиз неловко обнял второго.
— Господа, — сказал Князь. — Прошу прощения, но время не позволяет…
— Да, — сказал отец Маркиза. — Позвольте представить моего отца: маркиз Эгон Ремис. Старший Хранитель императорских регалий и Глава тайного Совета Блюстителей. Я — маркиз Кшиссел Ремис, председатель Генеалогического Совета. Позвольте ещё раз удостовериться: господин Динуат Яррик присутствует здесь?
— Да, это я, — сказал Дину, чуть выдвинувшись вперёд. — А в чём, собственно?..
— Ваши родители — Чак Яррик и Лайта Лобату?
— Да. Вы что-то знаете о них?
— Знаем. Сейчас они в безопасности. Ваш отец немного… пострадал… но он жив и поправится. Ваши мать и сестра в полном здравии. Но главное в другом…
— Кстати, я подтверждаю личность Динуата Яррика, — сказал штаб-майор слегка охрипшим голосом. — Я знаю его с рождения.
— Отлично, — сказал маркиз-председатель. — Отец, прошу вас.
Самый старший из собравшихся на тропе маркизов подошёл к Дину вплотную.
— Властью, данной мне Советом Блюстителей, и по праву Старшего хранителя императорских регалий объявляю вам, господин Динуат Яррик, что вы являетесь единственным оставшимся в живых законнорожденным потомком по женской линии императора Эрана Артиана Двенадцатого, и вручаю вам знак Волка-Артиана, покровителя династии… Вы — наследник престола, принц Динуат Артиан.
Что-то звякнуло, Дину машинально наклонил голову — и на плечи ему легла тяжёлая плоская цепь, хорошо видная даже в сумерках.
После чего все три маркиза и штаб-майор опустились на одно колено и склонили головы.
— Постойте… — растерянно сказал Дину и оглянулся. Впрочем, Лимон был не то что растерян — потрясён. Как и остальные. Одна только собака Илир вдруг просунулась вперёд и легла у ног Дину. — Подождите. Почему единственный? А как же принц Арду?
— Принц Арду, — сказал маркиз-дед, поднимаясь с колена, — был убит во время волнений в Столице в начале лета. Впрочем, вряд ли он мог бы быть с нами после всего того, что с ним вытворяли в ДОЗе. Ещё двоих спрятанных наследников контрразведка выследила несколько лет назад…
— Тогда… — Лимон снял рюкзак, откинул клапан, нашарил свёрток. Вытянул. Это был стеклянный меч, завёрнутый в небольшую старинную скатерть с имперскими гербами по углам; Зее нашла её на дне бельевого ящика. — Дину, твоё высочество… на. Прими. Пусть будет как символ…
— Господа! — сказал Князь. — Ваше высочество! Времени нет. Прошу грузиться. Извините, будет тесно…
Стало чуть светлее, и теперь Лимон смог различить то, что стояло на тропе — разведывательно-боевая «Саламандра», почему-то в пустынном камуфляже.
— Не привыкать, — сказал маркиз-дед.
Андрей Лазарчук, Михаил Успенский
Стеклянный меч
А что же будет дальше, что же дальше?
Уже за той чертой, за тем порогом?
А дальше будет фабула иная
и новым завершится эпилогом…
– Доктор Мирош! Коллега! Вы что, меня не слышите? Нолу!
Директор. А мне от экрана не отвернуться и рук с пульта не убрать. Ну что он, не понимает, что ли? На двери написано: «Не входить!»
Надо было добавить – «Убью!»
Я смогла только мотнуть головой и что-то такое сделать плечом. Старичок вряд ли понял значение этих движений, а если понял, то не оценил.
– Может быть, вы всё-таки обратите на меня внимание? Коллега!
Гармоники почти сошлись… почти, но не совсем. Генератор выдал противное «з-з-з-з», от которого тут же зачесалось в ушах, и зубец упал на четвёртый уровень. Я бросила взгляд на энцефалограмму. В левой височной области «голубая» и «коричневая» линии участились до предела, готовые выдать пик, «красная» же, наоборот, замедлилась и почти утратила амплитуду. Я нажала клавишу, и в кровь собачки поступила доза азимана – достаточная, чтобы предотвратить судороги…
– Нолу! – и директор похлопал меня по плечу. Тому самому, которым я ему сигналила: подожди!
Я обесточила пульт, встала и медленно повернулась к нему – слева направо, чтобы сначала он увидел обожжённую половину лица.
– Да, господин директор?
Он выглядел испуганным. И, конечно, не от созерцания сине-багровых рубцов.
– Нолу, давайте пройдём в мой кабинет… это очень срочно…
– Опять защитники животных?
Он покачал головой.
– Обриш! – позвала я лаборанта. Он выбрался из-за стойки со старой аппаратурой, которая уже не нужна, но списать её невозможно. – На сегодня всё. Обиходь собачек, и можешь идти домой. Господин директор…
Он держал дверь открытой. Бывший полковник, хоть и ветеринарной службы.
В коридоре он взял меня под локоть, нагнулся к уху и зашептал:
– Нолу, в кабинете вас ждёт человек из Комиссии… он не представился, но я его случайно узнал… видел раньше… официально он якобы из Департамента здравоохранения, но я вам говорю… в общем, имейте в виду, понимаете? У вас ведь уже были проблемы…
– Спасибо, коллега, – сказала я.
Спецофицер выглядел так, как положено – то есть был похож на кого угодно, только не на спецофицера. Этакий умеренно пьющий деревенский фельдшер… он и сидел-то на краешке стула, не осмеливаясь осквернить своими потёртыми штанами благородный серо-зелёный плюш обивки; я и не помню, откуда именно привезли нам мебель, но остатки былого лоска ещё держались. При виде нас офицер вскочил, уронил лежавшую на коленях шляпу, поймал, прижал к животу – и тут же уронил зажатую под мышкой толстую папку…
– Прошу прощения… господин директор, доктор Мирош… прошу прощения… Инспектор профилактической службы Верике – к вашим услугам…
Я кивнула:
– Чем обязана?
– Доктор, вы знаете, что ситуация в стране критическая…
– Знаю.
– …а вы уникальный специалист… Наш департамент истребовал вас в качестве эксперта, работа ответственная и в высшей степени секретная, с отрывом от основного места работы, но оплата по высшему разряду с премиальными, не отказывайтесь, пожалуйста…
– То есть я могу отказаться?
– Конечно, но…
– Инспектор, я сейчас провожу серию важнейших экспериментов. Вы знаете, что такое «леволатеральный синдром»?
– Разумеется.
– Так вот, я, кажется, нашла способ заблаговременно определять начало припадка и купировать его без применения медикаментов. Но если я сейчас прерву работу, то потом придётся всё начинать сначала, поскольку животные с обнажённым мозгом долго не живут, а создавать заново всю линию…
– Я понимаю, – убитым голосом сказал офицер. – Но разрешите, я вас немного ознакомлю с темой нашего… с нашей темой? Это недолго займёт… займёт немного… В общем, полчаса хватит. Ах да… и… господин директор?…
– Наедине, – сказал директор. – Я помню.
Мы расположились за директорским столом – со столешницей из настоящего чёрного дерева и твёрдой потрескавшейся кожи с тиснением, изображающим картины радостного крестьянского труда. Наверняка стол этот заказывал себе богатый помещик откуда-нибудь из хлебных прихонтийских степей, прожигавший неправедные богатства в столице. Спецофицер, притворяющийся инспектором, раскладывал какие-то бумаги из папки. Я ждала.
– Доктор, вы подавали в позапрошлом году запрос в наш департамент на проведение исследований, вам было отказано…
– Совершенно верно.
– Теперь мы видим, что была совершена грубейшая ошибка… или даже акт саботажа. Решено начать комплекс работ по обозначенной вами тематике, и было бы неправильно не предложить вам…
– Я подавала два запроса. Один по проблеме распространения паразитического энцефалита, второй…
– Второй, – сказал инспектор.
– Значит, решили обратить внимание на Шар-гору?
– Простите?…
– Там, где я была недавно, есть присказка: «Не заметить Шар-гору». Пустой берег, и на берегу будто каменное пушечное ядро, только в километр высотой. Не слышали?
– Не приходилось, – соврал инспектор. – Но смысл понял. Да, вот так получилось, что не дали ход вашему запросу и даже постарались запрятать его подальше…
– Что же переменилось?
– Новый директор… мм… он подозревал, что прежний директор препятствует ряду направлений исследований, и… В общем, это подтвердилось.
– Понятно, – сказала я.
– Я тут позволил себе сделать краткую выжимку из вашего запроса, проверьте, не упустил ли я чего-нибудь?
Он вынул из папки несколько листков, скреплённых старомодным зажимом, вынул один и подал мне. На машинке со знакомо скачущими буквами было напечатано:
«Краткое резюме запроса доктора медицины Нолуаны Мирош в департамент науки от 16.11.27.
1. Чем объяснить тот факт, что к нейроаффективному излучению (далее – НАИ) оказались чувствительны только люди; все высшие млекопитающие, включая приматов, полностью интактны?
2. Почему к излучению интактны дети? Почему с годами возраст наступления чувствительности снижался (с 18–22 лет в 01-м году до 12–14 лет в 24-м)?
3. Почему мутации живых организмов на Юге и в долине Зартак на Севере разительно отличаются от радиационных мутаций, исследования по которым опубликованы Императорской Академией Натуральных Наук после Первой Кидонской войны; при этом мутации в центральных областях даже в зонах сильного заражения полностью совпадают с описаниями семидесятилетней давности?
4. Какая технология применена при производстве излучателей НАИ? Почему нет никаких следов предшествовавших разработок? Что за эффект „размножения делением“ означенных излучателей? Чем является само НАИ, если оно не электромагнитное?
5. Если эффект воздействия НАИ таков, каким нам его представили, то почему значительная часть ресурса надаффективного внушения расходовалась на астенизацию и шизофренизацию населения путём многолетней трансляции „Волшебного путешествия“ – ментограмм клинических шизофреников (в разные годы трансляции занимали от 3 до 14 часов в день)? Чем объяснить то, что сильнейший способ внушения не использовался для изменения потребительского поведения и как следствие – для форсированного экономического роста?
6. Какова была реальная цель ежедневных т. н. „лучевых ударов“ (заявленная не выдерживает никакой критики)?
7. Есть ли техническая возможность проверить, не возобновлено ли где-либо нелегальное использование НАИ (в фоновом режиме, без применения „лучевых ударов“)?
Резюме составлено ст. инспектором ДЗ Мито Верике, 02.02.27».
Я разгладила лист, зачем-то перевернула. На обратной стороне местами отпечаталась грязь от валика.
– Всё верно? – спросил инспектор.
– Учитывая степень сжатия – абсолютно.
– Итак? Или же исследования леволатерального синдрома вы полагаете более важными?
– Леволатеральный синдром можете внести восьмым пунктом, – сказала я. – Не сомневаюсь, что он имеет отношение ко всему перечисленному…
– То есть вы согласны?
– Ещё не знаю. Расскажите подробнее – какой коллектив, кто будет во главе коллектива, аппаратура, транспорт, полномочия…
– Идёт процесс формирования. Считайте, создаётся новый отдел. Полноценный. То есть только научных работников не менее двадцати пяти человек…
– Кто главный?
– Генерал Шпресс. Он же профессор Шпресс.
– Военный психиатр?
– Совершенно верно. Кстати, он вас помнит.
– Да? С чего бы?
Впрочем, я его – тоже помню…
* * *
– Имя полностью?
– Нолуана Мирош.
– Число исполнившихся лет?
– Тридцать один.
– Образование?
– Высшее медицинское.
– Семейное положение?
– Вдова.
– Сведения о ближайших родственниках?
– В живых не осталось никого.
– Поясните.
– Родители погибли, когда мне было десять лет. Бабушка, у которой я выросла, умерла в пятнадцатом… я только поступила в университет, как… вот. Родители мужа пропали на каторге ещё при Творцах, а мужа расстреляли уже вы. Всё.
– Эмм… А брат мужа?
– Не знаю. Насколько мне известно, он отказался от родства, так что я с ним никогда не встречалась и даже не знаю, как его зовут.
– Понятно… – следователь зачем-то заложил папку карандашом и захлопнул её. Видимо, чтобы показать – сейчас разговор пойдёт не под протокол. Откинулся, закурил. Мне предлагать не стал. Наверное, знал, что откажусь. – Кстати, чаю не хотите? С сахаром?
– Хочу, – сказала я.
Он нажал кнопку под столешницей – и, когда конвойный заглянул в дверь, велел принести две кружки, и покрепче.
– Вы в курсе, за что именно сидите? – он выпустил облачко дыма и посмотрел на меня сквозь него, как-то непонятно прищурившись. – Нет, статью не надо, своими словами.
– За то, что я была женой своего мужа. За то, что не донесла про его якобы преступления. За то, что не отказалась от него. Наверное, это всё.
Следователь покивал.
– Вы сказали «якобы». То есть в то, что он был провокатор и работал на контрразведку, вы не верите?
– Меня не убедили, – сказала я.
– А что вас могло бы убедить? – спросил он.
Принесли чай. Аромат был… безумный. Да, безумный.
– Я не знаю, – сказала я. – Мне показывали его досье из контрразведки… написано, что он буквально с пятнадцати лет работал на них, агент «Пальчик»… Но сделать такое досье – две недели. Так что…
Я отхлебнула чай. Он был сладкий, как горный мёд. И горячий. Я вдруг почувствовала, что вся промёрзла насквозь.
Следователь молчал, курил. Потом вспомнил про свою кружку.
– Но что вам мешало подписать отречение? – спросил он. – В конце концов, сколько вы прожили в браке? Полгода?
– Семь месяцев.
– И сколько дней из этих месяцев вы были вместе?
– Мало, – сказала я. – Могу сосчитать, если надо.
– Не надо. Мы сосчитали. Меньше двадцати. Так почему вы не подписали, Нолу?
Нолу… надо же…
– Не знаю, – сказала я. – Как-то это… не по-людски…
– Он на самом деле был провокатором, – сказал следователь. – Одним из успешнейших. На его совести сотни жизней подпольщиков. Не говоря о том, что он фактически начал гражданскую войну…
– Это только ваши слова, – сказала я. – И да, мне показывали электрокопии его сообщений. Но почерк можно подделать… и подпись…
– Вы сами себе не верите, правда?
– Я ничему не верю, – сказала я.
Он шумно отхлебнул из кружки и взял телефонную трубку.
– Капрал, попросите профессора заглянуть к нам…
Несколько минут прошло в молчании. Я допила чай, и мне захотелось попросить ещё. Но этого делать было нельзя.
Заглянул конвойный, увидел, что всё в порядке, приоткрыл дверь шире. Вошёл, опираясь на палку, лысый толстяк в мятом гражданском костюме. Следователь встал.
– Господин профессор…
– Сидите, Номан, сидите.
– Простите, но мне больше некуда вас посадить…
– Может, оно и к лучшему… – тем не менее толстяк, кряхтя, опустился на железный стул следователя. – Итак… итак. Коллега Мирош? Меня отчасти посвятили в суть ваших проблем, но я хотел бы главное услышать от вас.
Следователь Номан – имя? фамилия? – отошёл к приоткрытому зарешеченному окошку и снова закурил.
– Простите? – спросила я.
– Да, я не представился: доктор медицины Баух Шпресс, профессор Военно-медицинской академии. Вы – зауряд-врач Департамента здравоохранения, профиль широкий, я бы сказал – широчайший… Участница боевых действий, была в плену у мятежников… всё верно?
– Всё верно.
– Как выяснилось во время разбора архива контрразведки, ваш муж долгое время был агентом-провокатором, внедрённым в подполье, за что судим трибуналом Революционной комиссии и приговорён к смертной казни.
– Я знаю, что он до революции состоял в подполье и занимал там высокий пост. После революции его отправили в стратегически важный регион для восстановления хозяйства. Он очень многим не нравился, поскольку был принципиальным и упорным…
– Упёртым, я бы сказал.
– Упорным и честным. И очень требовательным. Требовали с него, требовал и он. И он умел добиваться своего. Поэтому так кстати появилась архивная папка. А вы уверены, что контрразведка не заводила подобных папок на всех руководителей подполья, чтобы в нужный момент убирать неудобных руками их же товарищей?…
– Коллега, верно ли, что вы долгое время работали в проекте «Волшебное путешествие» в качестве наблюдающего врача?
– Подрабатывала. Да.
– С ментоскопированием дело имели?
– Разумеется.
– Вы знаете, что подделать ментограмму невозможно?
– В комплексе – да, но отдельные каналы – сколько угодно.
– Разумеется, я имею в виду комплексную. Так вот, с вашего мужа после оглашения приговора была снята ментограмма.
– Что? Зачем?
– Было особое мнение одного из членов трибунала. Якобы подсудимый обладал «множественной личностью», а потому мог считаться невменяемым.
– Но?…
– Это не подтвердилось. Приговор был приведён в исполнение. Ментограмму было предписано уничтожить, но я настоял на её сохранении. Вы можете с ней ознакомиться.
Это было как удар под дых. Я замерла, пытаясь справиться с дыханием.
– Ему ввели амитал, так что полностью контролировать мысли у него не получалось, – добавил профессор. – Особенно когда он уснул.
– И я… могу?…
– За этим меня и пригласили, – сказал профессор.
– Пригласили… – тупо повторила я. – Чтобы я могла посмотреть… Да что вообще, массаракш, происходит?!.
Следователь вернулся к столу.
– Доктор Нолуана Мирош, Революционная комиссия поручила мне пересмотр вашего дела. Я прихожу к выводу, что вы пребывали в неведении как относительно прошлого вашего мужа, так и, в особенности, относительно преступной деятельности после назначения его комиссаром провинции. Уверен, что прокуратура поддержит моё мнение.
– А при чём тут ментограмма? – спросила я, пытаясь задавить в себе все эмоции. Хотя бы не заорать в голос.
Профессор и следователь переглянулись.
– Так вы хотите с ней ознакомиться? – ещё раз спросил профессор.
Какое-то время я сидела неподвижно, вцепившись в железный стул. Казалось, что он ходит подо мной ходуном. Потом я почувствовала, что трясу головой.
– Н-нет…
– Почему? – тихо спросил профессор, наклоняясь ко мне.
Я могла бы долго объяснять ему про то, что иногда умею в буквальном смысле читать по лицам и понимать несказанное, но вместо этого соврала:
– Не знаю… не хочу… просто…
Профессор откинулся на стуле и посмотрел на следователя почти с торжеством:
– Она всё поняла, Нолан…
– Да уж, – сказал тот. – Итак, доктор Мирош, вы на две недели по акту освобождаетесь от общих работ. Завтра вас определят на работу в медпункте. Ответ из прокуратуры за эти две недели обязательно придёт. Распишитесь здесь и здесь, поставьте дату…
Я механически расписалась.
– А всё-таки, – с любопытством спросил профессор, – почему вы не хотите посмотреть менторгамму? Боитесь что-то увидеть?
– На… об… борот… – задавив спазм, сказала я. – Профессор, я же не дура. Я побыла дурой, но, к сожалению, недолго… Я знаю, чего я там не увижу.
Не помню, как я дошла до барака. Барак, как обычно в выходной, притворялся, что спит. Вошебойкой воняло сильнее, чем обычно, и я сообразила, что сегодня меняли бельё. В углу возились. Стараясь не обращать ни на что внимания и даже ни о чём не думать, я переоделась в ночную робу, расстелила ломкие простыни и легла под негреющее одеяло. Наверное, я уснула сразу, едка коснувшись щекой локтя, потому что, когда меня стали трясти, некоторое время не могла понять ни где я, ни кто я. Потом всё-таки поняла и села.
– Что? – спросила, нависнув сверху, Жаха – здоровенная тётка из «новых политических», моя бригадирша. – Сказали, тебя завтра в смену не брать.
– Да, – сказала я. – Наверное. Не знаю. Ничего пока не знаю.
– Зачем тебя водили?
Врать было нельзя, узнают, что соврала – будет очень плохо.
– Сказали, пересмотр.
– Пересмотр дела? С чего вдруг?
– По вновь открывшимся…
– Падла!.. – она толкнула меня обратно, и я чуть не расшибла голову о поперечину. – Ну, падла…
Пол страшно заскрипел под её толстыми ногами.
Я попыталась не спать, и мне приснилось, что я не сплю.
Я даже не проснулась, когда меня тащили. И когда прижали лицом к раскалённой печке, не сразу поняла и не сразу почувствовала…
* * *
– Деточка… – теперь я была «деточка». – Но как же так… я же предупредил – он оттуда… всё это как-то скверно попахивает…
Директор был расстроен до степени растроганности. Он готов был меня простить за всё былое и ещё на год вперёд. Лишь бы я осталась.
– Я понимаю, – сказала я тихо. – Но даже если есть хоть один шанс… и даже если этот шанс мне даёт комиссионер… и даже если это будет моя последняя ошибка…
Я замолчала, понимая, что так, скорее всего, и окажется в конце концов.
– Хорошо, – вдруг неожиданно спокойно сказал директор. – Я вас отпускаю в годичный академический отпуск. В конце концов, у вас есть на него право. И если что-то не получится там – вам есть куда вернуться.
– Я что, – голос неожиданно сделался какой-то писклявый, – такой хороший специалист?
– Незаменимый, – сказал директор твёрдо.
– Вот уж никогда не думала…
Теперь мне нужно было не разреветься.
Я встала:
– Спасибо.
– А всё-таки, – директор посмотрел куда-то в угол, – зачем? Почему? Не понимаю…
– Не могу объяснить, – сказала я. – Хочу, но… Это зов. Я же на четверть горянка… Ну, как с гипнокодированием: что-то сидит где-то внутри и реагирует на комбинацию слов, и уже ничего не сделать, сопротивляться невозможно. Я знала, что это когда-то произойдёт, просто не ждала… именно сейчас…
– Значит, медицина бессильна, – сказал директор, подписал пустой бланк и протянул мне. – Заполните – с такого-то по такое-то, сбор материала по теме… ай, что я вам объясняю… Потом в кадры и бухгалтерию. Всё, удачи.
* * *
Комната оставалась за мной и три четверти оклада тоже, а машину я сдала, потому что зачем мне нужна будет машина? Это потребовало некоторой настойчивости, машина полагалась по штату, но я эту настойчивость сумела проявить. Кстати выяснилось, что мне за неиспользованные два отпуска и тьму переработанных часов положена компенсация, за которой надо зайти на следующей неделе – солидная, в общем-то, сумма, особенно по моим запросам.
Потом до вечера я вводила Обриша в тонкости методик, хотя уже понимала – парень всё запорет, и не потому, что дурак, а по причине отсутствия научного терпения. В нашем деле нацеленность на результат губит почти так же, как в деле каменоломном – разве что руки-ноги остаются при тебе…
Гиротрамваи уже не ходили, и я вызвала развозного. Пока ждала его у проходной, пошёл дождь. Потом я услышала, как отъезжают главные ворота. Из двора Департамента с влажным шорохом выехали три длинных жёлтых лимузина и тут же скрылись за поворотом. Я смотрела им вслед и о чём-то напряжённо думала. Настолько напряжённо, что не заметила подкатившего развозного.
Водитель опустил стекло:
– Эй, тётка, едем?
– Едем, племяшек…
Он гыкнул, но дверь открыть и не подумал.
Я села на переднее, рядом с ним, чтобы он мог любоваться всеми моими рубцами. Нет, вру, не всеми…
– Значит, так, племяшек. Первым делом в «Старого Енота», там подождать, потом в «Галерею», там тоже подождать, потом на Героев, семнадцать. Запомнил или повторить?
– Зап-помнил…
– Сам с Юга?
– Ага. Из Савфакса.
– И как у вас там с белыми субмаринами?
– По реке-то они не осмеливаются… А на побережье, бывает, ерохвостят. Хотя, мню, всё уж не так, как в прежде. Побаиваться стали.
– Побаиваться – это правильно… – рассеянно поддержала я, а когда он ринулся развивать тему, осадила: – Давай, джакч, езжай – и молча, понял?
Он опасливо кивнул.
В «Старом Еноте» можно было не только поесть за столиком, но и взять еду на вынос. Я часто этим пользовалась, меня здесь знали (такую забудешь…) – поэтому и предлагали иной раз что-нибудь особенное. Вот и сейчас поварёнок Фрош подмигнул мне и сказал, что есть жаркое из кролика под соусом из озёрных грибов. Я засмеялась и сказала, что озёрные грибы до Столицы не доплывают уже давно, а он сказал, что их научились выращивать в садках на Каскадных, и скоро этого деликатеса будет завались в любой заводской столовке, а пока – вот, только у них. Я взяла на двоих, расплатилась и направилась к развозному. Развозной толковал о чём-то с длинным хлыщом, похожим на сутенёра. Тот стоял, наклонившись вперёд, держа в согнутой и отведённой руке дымящуюся сигару. Увидев меня, хлыщ кивнул водителю, показал пальцами другой руки какой-то знак и пошёл прочь мерзкой вихляющейся походкой.
– Кто это? – спросила я, усаживаясь. – Чего хотел?
– Я не понял, – растерянно сказал водитель. – Какой-то «весёлый мертвяк»…
– Новый наркотик, – сказала я. – Не связывайся, убьют.
– А вы откуда знаете?
– Эх, малыш, – сказала я. – Мне ли не знать… Поехали.
Три года назад эфимикрин синтезировали как раз для купирования леволатерального синдрома. А не так давно выяснилось, что если его прогреть в кислой среде с банальнейшим древесным маслом…
В «Галерее» я взяла две бутылки тягуче-сладкого «Подморозка»; вино было дорогое, но надо же как-то отметить перемену участи?
Около дома я расплатилась с сильно задумавшимся южанином и пошла в подъезд. Гомонящая стайка подростков у киоска при виде меня пришипились (был случай, когда я им сделала по-настоящему страшно). Привратник, услышав шаги, открыл один глаз и сказал:
– Вам письмо, доктор.
– Суньте в карман, – я повернулась боком.
Конверт был большой и тяжёлый. Журнал или бомба.
Я поднялась на этаж. Лестницу опять чем-то залили, по углам валялись окурки и пластиковые стаканчики. Дверь квартиры была заперта изнутри, пришлось звонить. Приоткрылся глазок, потом лязгнула задвижка.
Академик Каан Ши был похож на мумию огромной летучей мыши: тёмное высохшее лицо, запавшие маленькие глазки, длинный кожисто-лоснящийся тёмно-коричневый халат, в который он кутался даже в самую жару… Только ноги выдавали его человеческую природу, потому что на ногах были разношенные войлочные полусапоги, а летучие мыши войлока боятся. Когда-то вся эта восьмикомнатная квартира была его; потом, когда при Творцах Академию низвели до ничтожности, всё у него реквизировали, подселили не пойми кого, одно время даже откровенных бандитов, а ему оставили только кабинет и прилежащую комнатку, где долгое время ютились его взрослые племянники, брат с сестрой. Племянника – он был военный – убили на несчастной хонтийской войне, а племянница сразу после революции оказалась в первой волне жертв леволатерального синдрома, который тогда называли «бабьим бешенством» – почему-то поначалу ему были подвержены только женщины, потом положение выровнялось. Когда новые власти с расшаркиванием решили вернуть академику отнятую тиранами собственность, он неожиданно отказался, попросив только направлять к нему на подселение близких к науке людей. Но мало кто из учёных соглашался делить с Кааном Ши кров – академик был известен был несдержанностью в научных спорах и изощрённой язвительностью.
Так что я была его единственной квартиранткой, как-то связанной с научной деятельностью…
– Ваше наимудрейшество!.. – я чмокнула академика в щёку. – Сегодня пир. Прошу не возражать. И, если можно, ваши бокалы…
* * *
Сказать, что мы с академиком нарезались, я не могу, но какой-то порожек мы на второй бутылке проскочили – и оказалось, что у нас одинаковый недостаток: чудовищная трепливость. Мы оба торопились что-то рассказать, не слыша собеседника, и вышел дурной галдёж, причём я понимала, что это дурной галдёж, но остановиться не могла. Рассказывать почему-то хотелось про то, про что я и думать себе не разрешала – про арест, про фильтрационный лагерь, про эшелон, про «Скалу»… и я несла какую-то словесную рубленую лапшу, пытаясь что-то объяснять, описывать, отсылать к классике… и почти перешла на тюремный жаргон, когда поняла, что в нашей компании возник третий.
Это был жилец из комнаты в самом конце коридора, портной-надомник, забыла, как звать. На столе стояла третья открытая бутылка, а я точно помнила, что покупала две. Третья была с ягодным шнапсом, и мы, оказывается, пили уже шнапс.
Портной смотрел на меня с ужасом, и я не могла понять, почему. Что-то сказала? Да и плевать… Он медленно-медленно опускал руку с вытянутым указательным пальцем – будто палец хотел показать на меня, а он пытался его от этого удержать. Мне стало смешно.
– Солёная, – сказал он.
Смешно быть перестало. Как отрезало.
– Да, – сказала я.
– «Скала». Двадцать шестой…
Я медленно кивнула, пристально глядя ему в глаза. Ну, насколько пристально? Насколько могла пристально. Если честно, глаза плохо сводились…
– Я тебя не помню, – сказала я. – Какой отряд?
– Не отряд. Кастелянная. Там, в углу…
В углу кастелянной за швейной машинкой точно кто-то всегда сидел, сгорбившись – но я в упор не помнила…
– Так это был ты?
Он часто закивал – как горские костяные игрушки.
– А вы что, друг друга знаете? – удивился академик, прервав свой витиеватый рассказ о всеобщем разуме Саракша, направляющем мутации.
– Получается, да, – сказала я. Хмель слетал стремительно, как от ватки с нашатырём, засунутой в нос. – Расконвой или вольняшка?
– Вольнонаёмный, – сказал портной. Звали его Нуи. Надо же, вспомнила… – Жил там.
– Жил и жил, – сказала я. – Где только люди не живут. Я вон на самой границе выросла…
– Тебя ведь выпустили, так?
– Угу. Пересмотрели дело.
– Всё, вспомнил. Тебя ещё через больничку выпускали?
– Угу.
– А ты знаешь, что сразу после этого полбарака вашего перемёрло?
– «Бабье бешенство»? – догадалась я.
– Оно. А ты откуда?…
– А я им сейчас как раз занимаюсь. Или занималась. До сегодняшнего дня.
– Вот как… А все думали, это ты на них порчу навела. Ну, за то, что они сделали…
– Какая может быть порча, молодой человек?! – возмутился академик. – Не мрачные века же вокруг…
– Хотя мрачное время, – сказала я. – Порча существует, ваше высокомудрейшество. Но вас я этому мастерству учить не буду, да и переубеждать тоже. И то и другое крайне опасно, согласитесь. В смысле, опасно для меня.
Академик возмущённо заворчал и заквохтал, что от меня он такого не ожидал, то есть ожидал, но не такого, – но быстро вернулся к теме невероятных мутаций, слишком уж похожих на направленное и даже разумное воздействие на генетический код. Мысль была интересная, следовало запомнить… просто я поняла, что меня безумно тянет на приключения. Это могло кончиться плохо. Не обязательно для меня.
Порча таки существовала…
…В конце концов, если можно каким-то тайным способом воздействовать на генетический код, и наука в лице академика Ши эту тему не извергала из уст, то почему она должна извергнуть тему тайного воздействия на взрослый организм?… Тема извержения из уст меня насторожила, я прислушалась к себе, но ничего подозрительного не ощутила.
Я повернулась к портному.
– А что, вспышка бешенства была только в нашем бараке?
– Не знаю точно, – сказал он. – Кажется, в одном. То есть в вашем.
– Надо будет об этом подумать, – сказала я, забыв, что надолго рассталась с лабораторией вообще и леволатеральным синдромом в частности. – Ох, я же не сказала, за что пьём! Я перехожу из научного в здравоохранение! С понижением! С экспедициями! Ну, дура же я, правда?
Академик стал пристально рассматривать меня поверх бокала – будто это был не бокал, а ручка невидимой лупы. Лупа была двусторонняя – я наконец увидела его раскрытый глаз.
– Зартак? – коротко каркнул он. С характерным горским выговором, почти без гласных.
– Откуда вы?…
– Меня приглашали, – сказал он. – Но приглашали таким тоном, будто надеялись, что я соглашусь.
– И вы согласились?
– Нет, отказался. Уже не то здоровье, чтобы спать на снегу в палатке. А вам, коллега, это в самый раз.
– Ну да, – сказала я.
Для моих переломанных рёбер…
– В любом случае, – сказал портной, – я вижу, вы очень довольны. Поэтому позвольте ещё по капельке…
И мы выпили ещё по капельке. А потом ещё. И только потом я вспомнила про жаркое.
Мы съели его холодным.
А подливка из озёрных грибов оказалась совершенно безвкусной, да ещё с запахом тины. Но чего, скажите, можно ещё ожидать от грибков, выращенных в садках в тёплой затхлой воде?
Мне приснился гнусный сон, от которого я и проснулся. Сроду сны не снились, а тут – вот. Будто я лежу на спине и смотрю в небо, а там множество ярких точек и яркая Чаша, и я понимаю, что уже где-то когда-то это видел, но не сейчас, а в какой-то другой жизни. Потом я соображаю, что вижу небо сквозь проломленную крышу. А ещё чуть погодя – что между мной и крышей характерная продолговатая дырка деревенского толчка, и в эту дырку я и пытаюсь обозреть небесные сокровища…
Ясное дело, пришлось выволакивать себя из этого сна, а то так бы и утоп в дерьме. Но нет, обошлось.
На этот раз.
В доме было темно, и старатели мои выдавали такие хоровые трели, что сам Великий О заслушался бы и прослезился. Я потихонечку встал, подкинул пару поленьев в почти погасшую печку, ненадолго вышел на крыльцо полюбоваться на поникшие ветви старой яблони и заодно отметить, что туман вроде как начинает рассеиваться, – вернулся, подвинул табурет к печке, набил трубочку здешним джакчным горлодёром и закурил, пуская дым в поддувало.
Давно не наваливалась на меня такая тоска…
Ну да, есть поводы и к расстройству чувств, и к досаде – добычи у артели не было, можно считать, никакой, жратва подходила к концу, скоро возвращаться, денег не будет, и что тогда? Только-только вылезли из долгов, и опять в эту паутину?… Но пробило меня чем-то другим, как тогда, в Чёрный день, о котором велено забыть, как о страшном сне. Только забыть вот как-то не получается. Я ведь тогда Лайту из петли вынул…
Нет, лучше не вспоминать. Хотя бы не сейчас.
Князь как-то – кажется, в тот самый последний раз, когда мы с ним знатно посидели в кабачке «У моста», который держал Чувырла (после гимназии он сразу раздался в пузе, остепенился и стал вполне приличным мужичком, и заведение его было скучным, спокойным, домашним – как раз для нас с Князем: если и помашемся на кулачках, то тихо, по семейному, не на людях) – так вот, Князь сказал, что и от страха, и от чёрной хандры лучше всего помогает именно самокопание, но только не поверхностное, как будто чирей давишь, а чтобы до селезёнки, себя не жалея. Кинжал вот так наставил и спокойно вводишь. Представь, что ты уже труп… И тогда вся дрянь, что внутри накопилась, выхлестнет – и станет легче. Страх, скажем, совсем проходит, ничего не боишься, а хандра – ну, на какое-то время. Он говорил, что у него это получается. Я пробовал потом – нет, это не для меня… да и повода особо не было. Честно. Это Князь весь свой джакч в себе таскал, а я как-то без особых заморочек всё вываливал на окружающих. До какого-то времени.
В смысле, до ареста.
Меня взяли прямо в полевом госпитале, куда Лайта буквально на себе меня доволокла – полубезумного, с неправильно сросшимися ногами, с недействующей рукой: деревенские постарались на совесть, пригодились им навыки ручного обмолота, – взяли рано утром, я думал – опять на уколы… Вообще госпиталь, скажу я вам, произвёл на меня впечатление: всё новенькое, и такая аппаратура, какой я даже в «Горном озере» не видел, а там ведь оборудование было настоящее, довоенное. Врачи внимательные, сёстры шустрые, бельё всегда свежее, еда вкусная… как и не у нас это, а в светлых снах Поля, мир его праху… Лайта тут же устроилась, стирка-глажка – бесплатно, за еду, конечно, но выбирать-то не из чего, а главное, Кошка всегда на виду… – мы ведь Динуата мысленно похоронили тогда. Ни слова об этом не говорили, но у нас как-то так всегда получается, что друг от дружки не скроешь ничего. Иногда даже неловкости возникали…
В общем, выволокли меня из этого тёплого места на снег, засунули в фургон и повезли в далёкое волшебное путешествие. Только через год я узнал, что и Лайту буквально следом за мной повезли.
Что интересно – не били. Вообще я долго понять не мог, чего от меня хотят. Километры бумаги исписали вопросами-ответами, а какой результат хотели получить, я так и не просёк, пока, наконец, не подняли меня однажды вежливыми пинками с нар, не побрили и не одели в свежую робу приятного для глаз цвета морского прибоя (который я столько раз порывался увидеть, но так и не увидел) – да не привели в незнакомый просторный кабинет, где сидел незнакомый штатский, а начальник тюрьмы стоял возле него с таким видом, будто держал в руках невидимый поднос с хрустальным бокальчиком. Ну я, понятно, отрапортовал, что такой-то прибыл, штатский кивает начальнику, и тот на цыпочках удаляется за дверь. Опа, думаю я. Что-то новенькое… Штатский смотрит на меня и думает о чём-то своём, а я его не тороплю. Потом он наконец перестаёт пялиться и говорит: ну прямо одно и то же лицо. А поскольку никакого ответа он явно не ждёт, то я себе помалкиваю, как вор за занавеской. Встал он, обошёл меня со всех сторон, ещё головой покачал и даже языком поцокал. Потом и говорит: вы, говорит, господин Яррик, обвиняетесь в контрреволюционном злокозненном бездействии, но Республика гуманна и приняла решение вас отпустить в обмен на кого-то там…
Вот тут я, ребята, чуть не сел там же, где стоял, ноги в вату превратились – ну, будто я в «осиное молоко» влез… то есть я тогда не знал ещё ни про «молоко», ни про всё остальное… просто ноги – в вату. Мне как раз накануне сказали, что Лайту на женском этаже держат, а где Кошка и что с ней – неизвестно.
Что-то бормочу, сам себя не понимаю, а штатский напротив меня встаёт и твёрдо так говорит: решение принято, вас с женой отвезут… и что-то ещё, а я не слышу, у меня в ушах звон и в глазах полёт искр. Что-то подписал, не видя, слёзы… нет, не было слёз, почему-то не было, наоборот – какая-то сухость, будто абразивная пыль на веках запеклась.
И да, увезли сразу куда-то, и не в «собачьем ящике», а в легковой машине – правда, с непрозрачными окнами: что-то там угадывалось за ними, свет проблесками, силуэты – в общем, мало что. И от водителя салон наглухо отгорожен, тоже ничего не видно. Ну и на руках-ногах у меня цепочки, чтобы я чего не учинил…
Долго ехали. Часов десять. С остановками – то просто стоим и кого-то то ли ждём, то ли пропускаем (гул непонятный, не от поезда), то вывели меня: бензоколонка в чистом поле, куда ни посмотришь – неброская красота родной природы: зимние раскисшие поля и тёмные скирды тут и там, да пересекающий всё это дело канал полузаросший с тонким ледком, – и при бензоколонке, как и подобает, ларёк, два столика для еды, зелёная будочка в отдалении. Сводил конвойный офицер меня к будочке, убедился, что в дырку толчка я не пролезу, но дверь всё-таки закрывать не стал – мало ли, потом с него спрос… Да, ну и перекусили лепёшками с сыром да с какой-то травкой душистой… и дальше поехали. Я всё про Лайту хотел спросить, но пересилил себя: с конвойными всегда лучше помалкивать, так и так не ответят, а слабое место своё ты перед ними приоткроешь.
Приехали наконец. Вывели меня…
Сразу я это место узнал, потому что в гимназии нам про него аж два раза рассказывали: и на истории, и на литературе. Сторожевая башня, где проходил ссыльную службу великий и непревзойдённый Верблибен. Вот она, на крутой скале, а у подножия скалы трёх дорог перекрёсток и слияние двух рек… ну, каких рек – речек. Наша Юя куда полноводнее… Мост горбатый каменный через речку, а за мостом – четыре крытых грузовика и какой-то народ толпится, а сумерки и ничего не разглядеть.
И тут с нашей стороны подъезжает ещё одна машина, и выводят из неё Лайту – в такой же новенькой робе, как у меня, только розовой. Посмотрел я на неё, и так сердце заколотилось… и она ко мне – нет не бросилась, но вся потянулась, и конвойный, который с ней, кричит «Стоять! Нельзя!»… но тут с той стороны фарами помигали, и с Лайты тут же ножные цепочки сняли и на мост её повели, она на меня оглядывается, а я уже понимаю, что всё хорошо будет…
Я смотрю, а у меня в глазах плывёт, и хочется протереть, а не дотянуться. Кое-как вижу, что навстречу ей несколько человек проходят, а она светлым пятнышком – удаляется, удаляется… и заметалось пятнышко и исчезло вдруг. И тут с меня нижние цепочки снимают и так довольно вежливо, под локотки, ведут к мосту, и кто-то очень знакомым голосом (а может, показалось, что знакомым) наставляет: не оборачиваться, на идущих навстречу не смотреть, не задерживаться…
Ага. Так мне хочется у вас тут задержаться, вы даже не представляете.
Подводят меня к мосту и оставляют, и я топаю вперёд, а с того конца идёт человек десять военных и полицейских, и каждый в немаленьком чине, кто-то при орденах… А последним идёт майор танковых войск Точа Гюд-Фарга с рукой на перевязи, сколько раз в одной компании на охоту ездили, а тут идёт и будто не узнаёт, только мазнул глазами да сплюнул под ноги.
И дальше пошёл.
А я как-то ничего не почувствовал, и даже если бы он мне в рожу харкнул – тоже, наверное, не сразу бы дошло. Я в этом смысле совсем непробиваемый, когда меня в шахте засыпало, я только на третий день начал нервничать, а то всё спал и спал… В общем, дошёл я до конца моста, и какие-то совершенно незнакомые люди хватают меня, обнимают и тащат, и я вдруг понимаю, что они меня от выстрела заслоняют собой. Понимаю, но ничегошеньки не чувствую. Вот как-то так.
А дальше укутывают меня в пастушью куртку толщиной в два пальца, сажают в коляску древнего, как Каменный Лес, мотоцикла, и я не вижу, где Лайта, все фары гаснут разом, и оказывается, что совсем темно, как бывает темно только в горах, я спрашиваю, где Лайта, куда дели, мне отвечают, что всё нормально, старик, надо быстро сматываться отсюда, и все оглядываются вверх и назад, но там ничего. Моментально трогаемся с треском и грохотом, никаких фар, а я знаю, что впереди такой серпантин, что и днём по нему не разгонишься. Но как-то едем, виляем вправо-влево, меня начинает укачивать не в смысле поблевать, а в смысле уснуть, и только морозный ветер в морду бодрит.
А потом мы куда-то въезжаем, и тут видно, что – туман.
Фары, фонари, окна светятся, двери, но только сам свет и виден, а за светом ничего. И даже люди, которых много, они какие-то полурастворённые в этом светящемся тумане. И голоса доносятся сразу отовсюду, а уж моторы…
Выбираюсь я из коляски, меня опять под локти подхватывают, будто я и не из тюрьмы вовсе, а из больницы какой, но получается, что правильно подхватывают, потому что я вижу, как Лайта – вот, в пяти шагах передо мной – обнимается с каким-то мужиком, и тут до меня доходит, что это не какой-то мужик, а я сам.
И тут этот мужик, который я, Лайту не отпуская, а левой рукой придерживая, правой тянется ко мне и орёт:
– Папка! Пап-ка-а!!!
И тут начинаю орать я…
* * *
От раздумий я совсем машинально запарил в большой кружке чаёк из местных травок, их Шалун собирает, не доверяет никому. Травки горькие, запах как у сухого пыльного рыбьего хвоста, смазанного дёгтем, но просыпаешься от них быстро и надолго – ну и соображать начинаешь более высококачественно. Так что я полкружки выцедил, и тут до меня стало доходить, какой же я тупой…
Теперь даже не спишешь на то, что не заметил или не обратил внимания, или ещё что-то подобное. В том-то и дело, что и заметил, и обратил, но ни джакча не понял из увиденного! А увидел я вчера, возвращаясь, что на пирамидку, которой на тропе поворот обозначен, сверху кто-то положил камень. И не просто камень, а кусок белого слюдяного шпата, которого поблизости нет совсем (да потому что я сам эту пирамидку выкладывал и по окрестности для неё все камни повыковыривал, так что знаю, что тут есть, а чего нет) – но вот ровно на противоположном краю Долины, на склоне, таким шпатом выложена фигура птички зартак – то ли в честь названия долины, то ли долину когда-то в честь фигуры назвали, теперь и не узнать. И видно эту птичку в хорошую погоду с любого перевала… когда заезжаем, видим – о, птичка! – значит, всего час дороги остался.
И получается, кто-то пересёк всю долину, подал сигнал, которого я с устатку не понял, и где-то прячется? Я попробовал покрутить всё так и этак. Нет, ни во что другое факты не складывались. Ничего нового из букв Ж, П, А и О сложить невозможно. Кто-то пришёл с той стороны, дал о себе знать и ждёт…
Я снова выглянул наружу и вернулся. Туман вроде как стал оседать – по крайней мере, начало тропы, два белёных известью столба, уже были видны. Идёшь обыкновенно из Долины по гати, ног нет под тобой, только жижа непросыхающего болотца хлюпает – и так глазами ищешь эти столбы, и как видишь – сразу силы откуда ни возьмись, и поноша легче, и вообще внутри всё веселеет, потому что теперь с гарантией живой – хотя бы на сегодняшний день.
Зашевелился Руг. Обычно это он вставал раньше всех и протапливал печку – обожжённая спина мёрзла, одеяло не грело. Сегодня я дал ему поспать лишний час.
Ещё я подумал, что он, наверное, знает, когда старшие решили заканчивать сезон и уходить. Обычно об этом не сообщают заранее, потому что раньше, когда сообщали, на самые последние выходы приходилось немало прижмурившихся. Нервы – они и у старателей нервы, и не хочешь, а торопиться начинаешь, ну и промахиваешься… В общем, лучше, когда возвращаешься, а матрацы скатаны и родные «бугаи» возле дома дымком попёрдывают. Перекусишь на скорую руку – и в кузов.
Руг после того, как под «утюг» попал, вечным дневальным оставался и вполне мог подслушать, о чём старшие совещались. Но ведь не скажет, гад. И правильно, я бы тоже не сказал.
Впрочем, могли мы вполне и задержаться ещё на сколько-то дней: жратва кой-какая в подполе оставалась, а добычи доброй как и не было, так и нет, неудачный получился сезон, остаться бы при своих, не до жиру…
Я допил чай и решил прогуляться. А чего сидеть? Накинул козью куртку, шапку с ушами, взял мотоциклетные очки – хорошо глаза прикрывают от пыли да «моли» – и намордник, подпоясался потуже портупеей с обвесом и тихонько вышел за дверь. Койка сзади скрипнула. Наверное, Руг что-то услышал. Ну и ладно.
Туман да, туман осел ощутимо, видимость стала вполне приличной. Я подошёл к столбам. Сильно пахло мочой – положено было тут опростаться, а потом на гать выходить, – но я же не в Долину шёл, я до пирамидки, это не в счёт.
Так что я недрогнувшей рукой взял шест из привалки – раньше, помню, шесты рубили здесь же из тонких деревец, но выяснилось, что через сырое дерево на руки проникает чёрная ржа, потом замучаешься выводить, так что теперь привозим с собой пластиковые трубы, они и легче, и крепче – и ступил на гать. И тут же провалился по колено.
Ну да. Болотные духи могли ведь и не знать, что мне тут недалеко, только к повороту пробежаться по холодку…
Вылез, конечно. Ну, в сапог натекло. Пришлось возвращаться и из последних сил кропить столб.
* * *
Примерно на середине гати меня накрыл туман. Обычно в горах туманы холодные и влажные, почти ледяные, – а эти, из Долины, тёплые и сухие. Вроде дыма, но не дым. Впрочем, всё равно ни джакча не видать, так что мне с того, влажный он или сухой?
Я постоял, прислушиваясь. Тут тонкость-то в чём? Болото, оно дышит. А суша – нет. И в темноте, скажем, такое вот свойство болота находить направление помогает. Но вот в тумане…
Давно все знают: туманом на гати прихватит – стой на месте, ни шагу назад. Или там вперёд. Рано или поздно туман сдует, так что стой и терпи.
Тем более что в тумане, говорят, шастают какие-то неведомые твари и жалом бьют на звук – как слепые жабы-говноплюйки, только громадные и бесшумные. Так что лучше замереть и даже дышать через уши…
Но впереди прямо передо мной смутно маячило какое-то чуть различимое продолговатое пятно, похожее то ли на дерево, то ли на человека в плаще. Я сколько-то времени смотрел на него, пытаясь понять, явь это или морок, потом решил, что явь – и потихонечку, промеряя глубину, побрёл к нему. Сердце колотилось чёрт знает отчего… чаю перепил, наверное.
И что вы думаете? Дошёл, не провалился и жабе под жало не попал. Выбрался на сухое. Пятно было деревом, увешанным ленточками и верёвочками. Ни разу я этого дерева тут не видел. На перевалах видел, это такие горские типа храмы, возле них горным духам молятся – вот эти верёвочки с узелками завязывая. Один узелок – одна просьба к духам. Некоторые верёвки как бусы болтаются, а есть такие, ну – как шторы из узелков, у Рыбиной бабки, помню, такие на всех дверях висели – то ли от духов, то ли от мух, тогда спросить боялся, а теперь и не у кого…
Эх, Рыбонька. Как же ты так?
Не было здесь этого дерева, а теперь появилось. Впрочем, здесь ведь край Долины. В Долине и не такое бывает.
Впрочем, тропа должна оставаться всегда. Это деревья и скалы могут прыгать туда-сюда, а то, что под ногами – неизменно… нет, как-то другими словами у великого и непревзойдённого было написано, но по сути так…
Я пошёл влево и шагов через двадцать действительно ступил на утоптанную землю. Оглянулся. Дерево, разумеется, исчезло.
Долина. Ничему тут нельзя верить, и в первую очередь глазам. Особенно когда туман.
По доброму, шест надо было оставить здесь, у пустующей привалочки, но я зачем-то прихватил его с собой. Шёл, вперясь в тропу и стараясь по сторонам не смотреть – мало ли что можно там, в тумане, увидать… До пирамидки было триста шестьдесят шагов, и на трёхстах сорока я остановился.
Нет, пирамидка была на месте, где ей и положено. Но камень кто-то убрал.
По-хорошему, надо было тихонечко пятиться назад, потом поворачиваться и дуть к гати со всей возможной прытью. Потому что это была непонятка, а от непоняток в Долине надо всегда держаться как можно дальше, а особенно в последние дни сезона. Но я почему-то не попятился. Стоял наподобие памятника забытому часовому на перевале Тиц, опершись на свой шест, как тот – на своё копьё… но того-то через сто лет разморозили, а что со мной будет, только горным духам ведомо…
А потом по ту сторону пирамидки туман сплёлся в тень, и тень эта стала медленно приближаться. И я понял, что обычай кропить столбик имеет большое практическое значение.
Тень, видимо, считала примерно так же. Потому что, поравнявшись с пирамидкой и почти став человеком, остановилась и, как мне показалось, стала искать у себя краник. Но нет, это просто был слишком глубокий карман. Потом тень присела и стала шарить по земле, подобрала белый камень, положила его на пирамидку, сверху положила ещё один. И, скособочившись, повернулась, чтобы уйти.
– Постой, – сказал я. – Ты кто?
Тень пригнулась, как от выстрела, и я догадался, что меня она до этого момента не видела и не слышала. Научился я бесшумно ходить, было дело…
Да, тень пригнулась, но не убежала. Наоборот, распрямилась и стала ждать.
Ну и ладно, подумал я и пошёл к пирамидке. Скорее всего, это человек, и не похоже, что горец. И не наш. Какой-нибудь беглый пандеец… или партизан – всё по горам блуждает да мосты рвёт… Я подходил, а он всё распрямлялся и распрямлялся.
Мужик. Выше меня, но в плечах поуже. Стёганая куртка на репейном пуху и такие же штаны. Резиновые сапоги с закатанными голенищами. На голове бесформенная шапка с торчащими ушами и скатанная в рулон многослойная противокомаринка. Из-под рулона видны… глаза? нет, глубокие ямы там вместо глаз… а под глазами выпирающие чёрные скулы и втянутые щёки с седой щетиной, губ нет, щель вместо рта… и где-то я всё это видел…
Но он узнал меня раньше. На секунду, но раньше. Наверное, я не так изменился.
– С-с-с… – начал он, и я уже знал, что он скажет. – С-сыночек?
– Князь… твою светлость… Как?!
Он молча содрал шапку, бухнул её под ноги, перешагнул – и мы обнялись. Долго, крепко, молча.
Не знаю, что там Князь думал про меня – а я был уверен как соль солона, что мой сводный брат и названный шурин уже года три мертвее мёртвого…
* * *
Это было последнее лето Маленькой Империи. Нас щемили со всех сторон, перекрывая дороги, отжимая от плодородных долин в голодные и холодные горы; а там, в горах, где спокойно выживали пастухи и охотники – когда от одного к другому полдня верхом, – даже роте солдат, размещённых купно, было не прокормиться. А уж наша-то армия, да с обозом… Копали корешки, ловили змей… всё шло в котёл. Но рано или поздно приходилось кому-то идти за продовольствием вниз.
Внизу всегда ждали. Может быть, солдат-республиканцев кто-то предупреждал. Может быть, они ухитрялись тупо оседлать все козьи тропы. Не знаю. Но не было случая, чтобы наши фуражиры не наткнулись на заставу.
Другое дело, что чаще они заставу эту сбивали и шли дальше. И возвращались. Не всегда, но возвращались. Потери были немалые, каждый мешок муки или там земляных яблок был полит кровью. Иной раз – в прямом смысле.
Солдатам-то республиканским – им за что умирать было? А наши везли хлеб для своих семей. Тут сам мёртвый будешь мёртвых кобыл понукать…
Тяжко было в нашем обозе. Ну, взрослые – понятно, никто их силком не тащил и плетюгами не гнал, все добровольцы. А детям-то как объяснишь, отчего жрать раз в день дают – супчик змеиный с какими-то зёрнышками да лепёхи кусок непонятно из чего? В холоде закваска не бродит, тесто не всходит, то, что из печки вынуто, тут же и каменеет… потом наловчились тонкие пресные лепёшки печь на броневых щитах, всё равно от них в горах проку другого не было. Дурацкая была идея с этими щитами, сколько сил и денег в них вбили…
Да много чего дурацкого произошло. Во что ни ткни, вроде как умную вещь сотворили, а смотришь потом – какой идиот до такого допёр? Ах, это я сам… ну да, бывает…
Вообще-то меня к решениям не допускали – может, и правильно делали, я человек с просолёнными мозгами, а значит простой и склонный к простым решениям. Не то что наши стратеги, плетельщики кружев. С одной стороны, конечно, тяжело одной жопой затыкать дюжину дырок, с другой – ну надо же иногда от карт генштабовских отрываться и по сторонам смотреть детским любознательным взглядом. Тогда бы не придумали хитрого плана: выйти из Бештоуна, как будто бы оставив там все запасы – чтобы республиканская дивизия туда рванула, а мы бы раз, и обе дороги перекрыли, а запасов-то на самом деле никаких нет, пустышки – ну и бери республиканцев тёпленькими… Ага. Только всё не так вышло. И запасы, которые загодя и скрытно надо было вывезти, не вывезли, потому что республиканское подполье, оказывается, под носом нашей контрразведки самозародилось, оно-то и засаботировало вхлам все усилия (а я так думаю, что не подполье это было, а свои долбоклювы), и железку перерезать не удалось, потому что два бронепоезда, которые у нас считались не на ходу и разоружёнными (стояли в депо под брезентом), вдруг оказались и при пулемётах, и на ходу, да так на ходу, что… в общем, не перерезали мы железку. Мало кто вообще оттуда невредимым вернулся. Вот это точно подполье сработало, а вернее, диверсанты – ведь своих железнодорожников в Бештоуне не осталось ни единого человека, всех прислали из центра во времена комиссара Грамену…
Так мы потеряли и Бештоун, и всякие надежды на наступление и на победу. Но целый год мы ещё держались в Межгорье, потому что фермеры и крестьяне были за Императора и против комиссаров – пока мы их не объели по-настоящему. Тогда они стали за Республику. Ну или нейтральными. Типа, мы за вас, но деньги вперёд.
И нам пришлось уходить в горы. А потом настала пора решать, что делать дальше, потому что бороться с голодом уже не было сил.
Динуат – сына я здесь всегда называл полным именем, в отличие от Князя, которого по имени почти и не величал теперь, – велел мне быть на этом совещании. И Лайте. Лайта теперь была такая всеобщая мать. Она вся чёрная стала от чужого горя, а по-другому просто не могла. Она бы, мне кажется, от себя бы куски отрезала и ребятишек кормила…
В общем, пришли мы и послушали умных людей.
Мнений, если лишние слова убрать, было три. Первое – это женщин и детей отправить в плен, а самим биться до конца, сохранив честь Короны. Второе – пробираться в Пандею, в конце концов они нам обещали помощь (много чего обещали, ничего не сделали). Третье – уходить на восточное побережье и там искать контакт с архами. Ах да, было ещё и четвёртое: рассыпаться мелкими группами, а там как пойдёт.
Так оно почти и получилось в конечном итоге, но не по плану, а само собой…
А тогда всё решал генерал Дорд. Ему было за семьдесят, и был он когда-то адъютантом принца Гуаха, главнокомандующего сухопутными силами Империи. О победах принца мало что известно военным историкам, да и адъютантская должность не подразумевает оперативно-тактических талантов – однако же генерал благополучно пережил и Вторую кидонскую войну, и Революцию Отцов, и правление Отцов, и Бессмертную Революцию – ту, что была недавно. И даже при Республике был обласкан и помещён на трон начальника Академии Генштаба – откуда внезапно, под влиянием нахлынувших верноподданнических чувств, сорвался и прибыл в наш взбунтовавшийся край во главе отряда из двенадцати слушателей Академии в чинах от майора и выше.
С тех пор у нас всё пошло враздрай…
Единственное действие, на которое решились господа офицеры – это послать маленький отряд на побережье для установления контактов с островитянами. Командиром отряда назначили Князя.
Мы с ним только парой слов ухитрились тогда перекинуться, торопился он очень. Я: пусть, мол, вам соли на дорогу хватит – а он: ты Лайту береги, Сыночек, вернусь, проверю… ткнули друг друга кулаком в плечо и разбежались. И всё, ушёл отряд – одиннадцать штыков – к побережью и как канул, ни единой весточки…
И вот теперь я стою и обнимаю эту тощую скотину, эту змеюку пандейскую, этого крокодила вонючего – и молча реву, и ничего не могу с собой сделать.
Когда я понял, что не обознался и что действительно видел Чака, причём Чака здорового, в уме (с поправкой, конечно, на избыток соли в мозгах, но это неизбежно на нашей малой родине) и, возможно, твёрдой памяти – меня затрясло. Меня так трясло только раз: когда я примчался в расположение роты и увидел, что в живых не осталось никого. Я тогда ещё не знал, что и с городом то же самое. А когда узнал, что то же самое и с городом, то решил, что и со всем миром…
Я второй раз в жизни попытался застрелиться, и второй раз пистолет дал осечку.
Больше я никогда не пробовал, хотя поводы были.
Трясло меня, конечно, в основном от слабости и нервного истощения, да ещё от промозглого холода. Ну не от надежды же? На что тут надеяться – что старатели со дня на день свалят, а какая-то еда в доме останется, и мне хватит её, чтобы восстановить силы, а потом пройти через перевалы… и что?
И всё.
Я был в чём-то подобен Печальному Принцу после всех его странствий, только ключик-то у меня в руках был настоящий, а вот Фея Часов с последним ударом гонга превратилась в кукушку… Нет, я, конечно, дойду до обитаемых мест, соблазню молодую вдову-фермершу, отъемся и отопьюсь до нормальных кондиций – но дальше-то что? Хорошо, легализуюсь. Даже если меня возьмут, то не факт, что вернут обратно в «Птичку», всё же там я проходил под другим именем, а узнать меня сейчас даже родной названный брат, он же зять, не узнает (и вот тут я ошибся!). Всё это достижимо. Дальше-то что? Что мне делать с тем, что у меня в голове?
Похоже, что истинная роль моя в той бессмертной опере «Печальный Принц» – прорицатель Зуда, который давал абсолютно верные, но никому не нужные предсказания…
Так что посмотрел я вслед уходящим старателям, потом положил второй белый камень поверх первого и побрёл к яме. Надо было постараться пережить и эту ночь.
Эхи не спал. Огонь в очажке теплился, голубоватый, бездымный. Я надвинул на яму крышку – разлапистый сук с накиданной на него травой и листьями, – и сразу стало тесно. Эхи молча подвинулся, отдавая мне место у очага. Я прилёг, согнув колени и закинув руки за голову. Эхи подал мне сухарь. Сухарь был размером и формой с большой палец – ну, чуть побольше. Один из последних. Мы всё-таки рассчитывали, что будем двигаться намного быстрее.
– Итак? – спросил он своим петушиным голосом.
– Завтра всё будем знать, – сказал я. Мне не хотелось его обнадёживать – в вдруг зря?
– Но что-то ведь было? – как и раньше, он был проницателен.
– Ну, что… Старатели шли почти пустые. Мне показалось, что одного из них я знаю.
– Это хорошо или плохо?
– Ну… наверное, хорошо. Но судя по тому, что он оказался тут – всё остальное плохо.
– Он учёный?
– Нет. Больше не спрашивай. Завтра всё выясним.
Эхи издал какой-то полузадушенный звук, я покосился – глаза у него закатились, щека подёргивалась. Раньше бы я испугался, но долгое совместное путешествие дало мне много бесполезных сведений о моём спутнике. Это он так засыпал.
Я наскрёб под очажком ещё горсть щепок, бросил их в огонь. Сначала померкло, потом разгорелось. Дымок пополз по стенке ямы, распластался под крышкой, всосался в щели. Я сунул в рот сухарь, стал сосать его медленно, растягивая процесс. Потом нашарил в кармане две сушёные ягодки-пистонки. Говорят, они в огромной цене у столичных модниц – убивают чувство голода. Скоро узнаем, так ли это – ягодки последние. Я посмотрел на них и сунул обратно в карман.
В «Птичке» есть хотелось постоянно. Там кормили – не сказать чтобы досыта, но и впроголодь не держали. Но все разговоры почему-то были об еде. Кто как и где ел, названия блюд, размеры порций, имена знаменитых поваров и кулинаров; кто и когда закатывал званные обеды-ужины, какие выпивались вина и сжирались закуски… и потом всех пробивало на сладкое, и начинались воспоминания о тортах, пирожных, пирогах с ягодами, пирогах со сладким сыром, о взбитых сливках, о ликёрах… Наконец, измученные, все падали по койкам и засыпали. А в побеге нас с Эхи эти голодные психозы не посещали совсем, хотя питались мы исключительно сухарями да корешками с личинками – вот хорошо нас готовили на курсах, сколько лет прошло, а я всё помню: что можно есть, что нельзя, где брать, как обрабатывать…
Если бы не горы да не подступающая зима – заботы бы не знал. Отъелись бы мы на червячках, на здоровой белковой пище. Эхи, правда, поначалу капризничал…
До сих пор не знаю, правильно ли я сделал, что потащил и вот тащу его с собой. С другой стороны, без меня он в «Птичке» не выжил бы – многие там островитян ненавидели пуще, чем конвойных. А рано или поздно они узнали бы, что Эхи – чистокровный архи.
Да ещё и научный офицер в чине майора.
Про островитянскую науку у нас ходит множество самых чёрных историй. Надо сказать, что всё это – правда. Более того, многого у нас ещё просто не знают…
Потом я уснул, спал тяжело и мутно, проснулся, вылез из ямы – и потопал к пирамидке. С совершенно пустой головой, низачем – на автомате. Даже подумал было, что я продолжаю спать, а это мне снится. И я – не совсем я, а кто-то слегка посторонний. Вот и камешек свалился… я положил его на место, а потом почему-то решил, что в кармане у меня завалялся ещё один, откуда он мог там взяться, я полез проверять и правда – небольшой такой… Поэтому, когда на меня из тумана стало надвигаться нечто квадратное и лохматое, я совсем не подумал про Чаки. Ну да, вчера я его вроде бы видел… вроде бы его… но какое это имеет отношение?… – ну и так далее. И только когда он меня облапил, до меня стало доходить, что это, пожалуй, всё так и есть – он, я, край Долины… и мы почему-то живые оба…
* * *
– …Нет, туда мы дошли, можно сказать, по ковру – дней за двадцать всего. Перевалы открытые, небо чистое. Ну и – безлюдье. Там вообще даже трава не растёт. С горных лугов спускаться начинаешь, и всё – сплошная каменная крошка. То есть я читал, что там вот такое побережье и есть, и всегда оно такое было, но когда своими глазами видишь – ну очень жутко. Я половину отряда оставил на высоте: во-первых, чтобы охотились, кроме коз там жрать нечего, а во-вторых, если с нами что случится, так было кому увидеть, вернуться и доложить. Ну а сам с четырьмя бойцами спустился к воде…
Я вернул Чаку его трубочку. С отвычки голова у меня стала совсем лёгкой и закружилась. Да и курил Чак такую забористую смесь, что выдохом можно было двери высаживать.
– Побродили мы по берегу… Слушай, столько всяких обломков там – я даже не представляю, от чего столько может быть обломков! Дерево, пластик, какая-то пена каменная… и кости здоровенные, ну как ящеров древних, помнишь кино? И вот волны накатывают, и это всё с шуршанием – вверх-вниз, вверх-вниз… а ночью мерещится – кто-то идёт по щебню… Ну и никаких Белых Субмарин, понятно, нет.
Чак ещё раз задумчиво похлопал себя по карманам, будто ожидал, что там самозародится фляжка со шнапсом или ломоть прессованного окорока по-пандейски: с орехами и пряными травами. Пандейцы засаливают мясо между двумя дубовыми досками, под гнётом, потом вялят на сквозняке… я мотнул головой, отгоняя наваждение; начнёшь думать об еде и всё, не сможешь соскочить с крючка…
– Мы проторчали на месте две недели, жгли костры из плавника, дыму было… Потом решили сходить на юг, ребята как раз с гор спустились, принесли много мяса. И тут появился самолёт. Не такой, как в «Принце Кирну», а… как будто ракета с крыльями. И звук от него – то ли свист, то ли шелест. Но я сразу понял, что это самолёт. Прошёл он над нами сначала высоко, потом вернулся – уже сильно ниже. А потом вижу – он над самой водой к берегу летит и так как бы раскрывается снизу, и получается лодка с крыльями. И, понимаешь, садится прямо на воду. Брызги… В небе был, казался не очень большим, а тут на воде – как корабль. Две лодки откуда-то выпрыгнули, пошли к берегу. Я звено бойцов отправил в скалы прятаться, а остальных выстроил парадной шеренгой – ждём. Ребята, конечно, очко зажали, но держатся хорошо. Эти подплывают и начинают выгружаться, нас в упор не видят. Тюки вынесли какие-то, площадку ровную расчистили, быстренько шатёр поставили. Мы стоим, как дурни с помытыми шеями. Потом выходит из шатра длинный такой, весь в белом, белая фуражка с крестом. И с ним ещё один, тоже в белом, но маленький, в очках. И они к нам идут. Я командую «на караул!», честь отдаю, длинный мне тоже козыряет, я представляюсь, мол, полковник Императорской Гвардии Лобату, ищу встречи с представителями Островной Империи. Он тоже козыряет, фрегат-капитан как-то-его-там, и приглашает в шатёр для переговоров. А маленький пристально так очёчками круглыми смотрит, и я вдруг понимаю, что он здесь главнее, но прячется в туман… Я тебя не утомил? Меня, кажется, с твоего курева на болтовню прожгло.
Чак помотал головой. С его лицом происходило что-то необычное: правая половина будто застыла, а левая кривилась в гримасе, и я испугался, не случился ли с моим другом удар? Но вроде нет – он обхватил лицо руками, что-то пальцами крепко поправил и уставился на меня поверх впившихся в скулы пальцев круглыми глазами без ресниц.
– Я посчитал, – сказал он. – Мы как раз в этот день на прорыв пошли. Сил уже не было…
Конечно, он не хотел укорить меня, ничего такого в виду не имел, а просто вспомнил тот ужас… я знал об этом прорыве в достаточных подробностях, в «Птичке» же сидели в основном бывшие офицеры Маленькой Империи – не гвардейские, а армейские, они меня не видели раньше, а если кто-то и видел, то промолчал, – но меня Чаково «сил уже не было» прошило насквозь, и хоть не было моей вины ни в чём, даже наткнись мы на архи в тот же миг, как вышли на берег, ничего бы не изменилось, потому что у них не было ни малейших намерений спасать нас… в общем, я почему-то испытал сильнейший ожог стыдом, который был мною совсем не заслужен, но я его испытал…
Армия спускалась с гор пятью колоннами, по разным тропам – впереди шли гвардейцы, потом солдаты, потом мирные. Республиканцы поставили артиллерию на прямую наводку и били шрапнелью. Когда пушки удалось захватить, в строю остался только каждый третий. А когда наши вышли из ущелий, появились танки. Много танков.
Вроде бы кто-то видел, как Динуата, наводившего трофейную пушку, разнесло в клочки ударившим под щит снарядом. Никто не ушёл с того поля – разве что несколько сот мирных, затаившихся в ущелье. В плен из армии попало человек шестьсот, почти все раненые. Из Гварди – ни одного.
Вернее, только я. Хотя позже и в другом месте, но всё же…
Я встал, покачнулся. Слишком резко встал. В глазах потемнело. Пришлось ждать, согнувшись и упершись руками в колени, пока темнота не рассеется. Чак, кажется, этого не заметил.
Вода в котелке дымилась. Я убрал его с огня и бросил в воду горсть «чая» – измельчённый древесный гриб. Говорят, он даже полезный.
Пусть постоит.
Эхи всё не выбирался из ямы, я заглянул – он лежал в позе зародыша. Что-то мне не понравилось, я спустился в яму, тронул его за плечо, потормошил. Эхи не реагировал. Я оттянул ему веко. Глаз закатился. Живой…
– Чаки!
Вдвоём мы выволокли Эхи из ямы. Почему-то он казался очень тяжёлым.
– Кто это? – спросил Чак.
– Один архи, – сказал я и посмотрел на Чака. – Тоже мой друг.
– Умеешь ты выбирать друзей, – буркнул он.
– Ну, тебя-то я не выбирал, – сказал я. – Назначили.
– А в глаз? – спросил Чаки.
– А потом обоих потащишь?
Он посмотрел на меня, на Эхи, снова на меня.
– Уговорил, – и противно, в своей старой манере, хрюкнул. – Хочешь сказать, что его нужно тащить?
– Да желательно бы, – сказал я. – Он меня тащил.
– Этот шибзд? – не поверил Чак.
– Угу. Потом расскажу…
Мне надо было сесть, а лучше лечь. Но сначала чаю…
* * *
Наконец решили так: Чак несёт на плечах Эхи, а я иду впереди с шестом и прокладываю дорогу по болоту. Я хотел было сказать, что при моём-то нынешнем весе я везде пройду, а Чак с ношей провалится где-нибудь на сгнившем бревне, – но не стал. Кто-то должен нести, а кто-то – прощупывать путь, и другого не дано. Нести я не мог, так что…
Всё, однако, закончилось благополучно – я как нацелился на белые брёвна на том берегу, так и шёл, не сбиваясь. Ну да, два раза провалился повыше колена, но вылез сам, так что это не в счёт. Наконец мы выбрались на твёрдое.
Я сказал «закончилось благополучно»? Извините, соврал…
Когда шлёпали по грязи, это сдвоенное «чвак-чвак, чвак-чвак, чвак-чвак» не давало понять, что вокруг очень уж тихо. И потом ещё с минуту – пока аккуратно располагали на земле Эхи, пока удостоверялись, что он живой, пока что-то говорили друг другу, пока наконец сердце не перестало колотиться в уши…
Первым неладное почуял Чаки.
– Тихо… – сказал он.
Я подумал, что это команда, и на всякий случай пригнулся.
– Непонятно… и нехорошо…
– Что?
– Я же говорю – тихо вокруг. Не должно… Слушай.
Я стал слушать и понял, что да, действительно – как-то ненормально тихо. Даже птицы молчали, а на той стороне болота их было хорошо слышно.
– Князь…
– Да?
– Пусть этот тут полежат, а мы с тобой сходим посмотрим…
Я посмотрел на Эхи. Тот уже не выглядел мёртвым, а выглядел спящим.
– Тэ-тэ, – сказал я.
– Что?
– Так точно. Сейчас пойдём. Только…
Я развязал наш вещмешок, вытряхнул из него всё. Взял нужный свёрток, развернул.
– Тебе или мне?
Чак скользнул взглядом по револьверу.
– Неужели тот самый?
– Нет, просто похож.
– Тебе.
Я сунул пандейский револьверчик, действительно похожий на «ибойку», с которой прошло и закончилось наше детство, в карман. Этот хотя бы стрелял нормально, и на расстоянии вытянутой руки из него можно было попасть в тыкву… Чак шёл вперёд, пригибаясь и держась края тропы.
Я последовал за ним – держась другого края.
Дом, в котором жили старатели, был очень стар и явно знавал лучшие времена. Сейчас невозможно было понять, чем он был раньше. Наверное, какой-то факторией. Здесь торговали с горцами. Вокруг дома торчали остатки частокола – надо полагать, постепенно разбираемого на дрова: вон и поленница сложена, и летняя печь стоит под навесом. Там, где частокол когда-то замыкался, стояла рамина ворот; на перекладине смутно угадывалась какая-то надпись. Через ворота проходила утоптанная тропа. У той части дома, которая, похоже, в лучшие времена была складом, просела крыша, половина дощатой кровли то ли провалилась, то ли её сдуло ветром. Жилую часть поддерживали в порядке, белили известью, но от старости она несколько перекосилась и вросла в землю по самый верх фундамента. Из трубы шёл легкий дымок. Дверь была приоткрыта.
На полпути от дома к воротам лицом вниз лежал человек. Он лежал так просто и естественно, что казался неотъемлемой частью ландшафта.
Наверное, Чак тоже именно так всё это воспринял, потому что притормозил и дёрнулся только тогда, когда почти поравнялся с телом. Я догнал его и встал рядом, держа револьвер в опущенной руке и положив большой палец на спицу курка.
– Кто это? – спросил я.
– Руг, – тихо сказал Чак. – Дневальный.
Он присел и, не отрывая взгляда от двери дома, перевернул тело на спину. Человека был несомненно мёртв, и мёртв совсем недавно. Я быстро посмотрел на него. На свитере напротив сердца расплылось небольшое чёрное пятно. Один точный профессиональный удар…
Не вставая, Чак метнулся к поленнице. Я знал, что этот увалень быстр, но не думал, что до такой степени. Там он замер на несколько секунд, потом не распрямляясь, почти на четвереньках, рванул к дому. В правой руке его вдруг оказался топор. Я тоже побежал к дому, заходя с другой стороны.
Не было никаких других звуков, кроме тех, что производились нами.
Дверь, как это принято в горских домах, открывалась внутрь. Я сделал знак Чаку, чтобы он замер, и он замер. Потом я показал, что я пойду первым, а Чак будет меня прикрывать. Он понял и кивнул. А я сообразил, что забыл, как надо входить в дом. В смысле, без гранаты. Сначала идёт граната, потом входишь ты. Гранаты у меня не было, и я впал в ступор. Ненадолго, на пару секунд.
Изнутри дома не доносилось ни звука. Зато отчётливо тянуло свежим дерьмом и кровью.
Надо было входить.
Держа револьвер стволом вверх, я вкатился внутрь, привстал на колено, крутнулся назад – если вдруг кто-то притаился за дверью. Но нет, не было никого.
В смысле – никого живого…
– Чак, – позвал я.
Стало темнее. Чак остановился в двери. Потом я услышал, как он судорожно вздохнул.
В доме стояло пять железных двухярусных коек – таких же, как в казармах, только в казармах их ставят изголовьем к стенке, а здесь они стояли к стенке боком. На четырёх нижних полках в неправильных позах врасплох застигнутых смертью – лежали люди. С верхних или успели спрыгнуть, или их стащили… это ещё три трупа на полу. Тех, кто на койках, я думаю, закололи беззвучно. Со спрыгнувшими не стеснялись и располосовали от души.
Стараясь не ступить в лужи, я бочком подобрался к окну и сдвинул ставню. Она отъехала со скрипом, впуская красноватый свет позднего утра.
Позади Чак что-то пробормотал. Я повернулся к нему. Его лицо меня напугало больше, чем все покойники. Оно было отрешённым и совсем детским, разгладились все морщинки, рот приоткрылся, глаза смотрели куда-то сквозь всё. Я приобнял Чака за плечо и вывел его наружу.
Там его стало рвать.
* * *
Собственно, не надо быть кидонским мудрецом, чтобы понять, что здесь произошло. Какая-то мелкая банда хищников подобралась беззвучно и перебила старателей, чтобы завладеть добычей. Надо полагать, среди старателей был и член банды – девятое тело мы не обнаружили нигде. Теоретически можно было бы предположить, что он в одиночку расправился со всеми товарищами, но тогда непонятно, как он вынес полтораста килограммов «пушнины» – не только взвалил на себя, но и поволок через два перевала…
Конечно, надо было что-то решать, что-то делать, но я чувствовал полнейшее опустошение внутри. Не столько физическое, сколько моральное. Все силы ушли на то, чтобы добраться сюда, и вот вам.
Наверное, поэтому Чак взял себя в руки значительно раньше меня.
Во-первых, он заглянул в кладовую. Припасы хищники не тронули. Хоть что-то хорошее должно было случиться. Во-вторых, сходил за Эхи и перенёс его сюда поближе. Эхи уже был розовый и дышал как надо, только не просыпался. В-третьих, он начал копать могилу. Почва была мягкая, почти чистый песок, и дело шло быстро.
Я занялся тем, чем мог: развёл в летней печи огонь, поставил чайник и два ведра с водой. Без чая я пропаду. Потом подумал и ещё в отдельной кастрюльке поставил греться воду для похлёбки.
За это время Чак углубился в землю почти по пояс.
Я сварил суп. То есть как сварил: вывалил в кипяток банку гороховой каши с мясом. Мы с Чаком молча его похлебали. Чак пошёл дорывать могилу, а я оставшийся бульон по ложечке выпоил Эхи. Бульон он выпил, но продолжал спать.
Потом я прибрал покойников. Сильно порезанных завернул в одеяла и в непромокайку, остальных просто сложил в позе эмбрионов и зафиксировал тесьмой. Трупы начинало схватывать окоченением. Время оказалось сильно послеобеденное, я и не заметил, как оно прошло.
Пришёл Чак, весь чёрный – под песком оказалась графитная глина. Мы стали выносить покойников и складывать их на краю ямы. Принесли всех и сели покурить. У меня опять закружилась голова, ещё сильнее, чем утром. Чак понял это по-своему и сходил за шнапсом.
Мы сложили убитых в могилу – удивительно, но они поместились как раз, и втискивать не пришлось, и свободного места не осталось, – Чак постоял с закрытыми глазами, шевеля губами совершенно беззвучно, и мы в две лопаты забросали тела землёй. Уже темнело.
Ещё час мы потратили на уборку дома. Я выносил окровавленные и грязные тряпки и бросал их в костёр, а Чак горячей водой с песком оттирал пол и стену. Потом мы закончили и это дело, я набил печку дровами, затопил…
Мы сели на крылечке и, открыв ещё одну банку консервов – на этот раз это было чистое мясо, – помянули убиенных. Я охмелел почти сразу – не столько, наверное, от шнапса, сколько от сытости. И ведь нельзя сказать, что в «Птичке» нас держали впроголодь, нет… но это было как первые полгода в армии, например: всё время хочется жрать. Жрать и спать. Хотя и того и другого отпускают строго по науке. А потом вдруг оказывается, что нормы тебе этой не просто хватает, а даже остаётся какой-то избыток. Наверное, и на второй год в «Птичке» мне начало бы так казаться…
Но я бы точно не протянул там не то что год – пару месяцев. Всё, край подступил.
Помню, как мы с Чаком сидели, обнявшись, и тянули «Горную стражу». Потом к нам подсел Эхи, зацепил ножом кусок мяса, запил его шнапсом, стал подпевать. Слов он не знал, но зато хорошо попадал в мелодию, просто мыча.
Я понял, что теперь Чак не пропадёт, и потащился в дом искать себе нору. Ближайшая койка бросилась на меня, я обхватил её руками и повис. Верх и низ менялись местами, и мозг мой бурлил, рождая великие картины, но я не в силах был их рассматривать…
Мне приснилась «Птичка», барак номер четыре, моя койка в углу за занавеской – как десятнику мне полагалась эта привилегия, – и что утро, и надо выходить, но кто-то нагадил мне в ботинки… – всё это было так ярко и выпукло, с шершавыми прикосновениями одеяла и всевозможными запахами, что я понял, что весь мой побег, путь через Долину, встреча с Чаком и всё-всё, что было потом, мне только приснились, а сейчас будет рутинный поход за «пушниной», и если десятка не выполнит план по баллам, всем срежут пайку, которая хотя и просчитана научно, но не насыщает – скорее всего потому, что повара отъедают от неё краюшку… в общем, много чего приснилось такого, что вогнало меня в отчаяние, и да – я снова проснулся.
Дико колотилось сердце.
Печь прогорела, в доме было почти холодно. Я встал. Покажется странным, но голова была совершенно ясная. Кто-то снял с меня ботинки. Пришлось обуваться. Чак и Эхи спали на верхних койках, это они молодцы… там теплее, и там никто не умер. За дверью было светло от нетронутого только что выпавшего снега. Я пошёл было направо, но сообразил, что там могила. Пошёл налево и нашёл подходящее дерево. Пока я его поливал, увидел цепочку следов. Несколько собак или волков пробежали со стороны перевала к болоту. Они бежали почти след в след.
Я вернулся, заново растопил печь, попил чуть тёплого чая из чайника, прилёг. Возвращаться в сон категорически не хотелось.
Но организм не стал меня спрашивать…
Опорный лагерь экспедиции развернули в брошенном горском поселении, которое на карте было отмечено названием Казл-Ду, что не лезло ни в какие ворота, поскольку это означало «глубокая яма», в то время как поселение стояло на высоком берегу. Я и раньше обращала внимание, что на картах горские названия перевраны или перепутаны, а вот намеренно это делалось или по разгильдяйству – тут были разные мнения. Бабка, помню, рассказывала, что горцы иногда дают мужские имена девочкам, чтобы сбить с толку злых духов – может быть, так же и с названиями?
Ладно, как оно ни называйся – а крыша над головой и стены против ветра у нас теперь были; всё остальное приложится. Солдаты из приданной команды ставили лёгкие столбы и тянули провода, рабочие таскали мебель и доски, лаборанты – контейнеры с оборудованием и приборами. До моих ещё не дошла очередь, и я бродила неприкаянной тенью, заодно постигая топографию здешних мест.
Круглые, похожие на опрокинутые стаканы, дома из дикого неотёсанного камня, склеенного белой глиной пополам с известью, стояли на этом месте со времён доисторических, но от холода не спасали – в них было более зябко, чем снаружи под ветром и пролетающим горизонтальным дождём. Я выбрала себе башенку на самом обрыве, тесную, но на вид целую и, возможно, с уцелевшим отоплением – то есть печкой в подвале и горячими трубами под полом и внутри каменных лежанок. На дрова я не рассчитывала, но поставить в топке соляровую горелку – почему бы нет? Будет тепло…
Мы тащились сюда почти неделю, особенно тяжело было последние три дня, когда дорога пошла по горам. Один тягач рухнул с обрыва – к счастью, солдат-водитель успел выскочить. Никогда не думала, что на двадцать человек нужна такая гора движущегося железа.
Генерал Шпресс показал себя неплохим организатором при подготовке, но в походе как-то отошёл в сумрак, и всем руководил его зам, майор Клорш, который к науке отношения не имел, а только и исключительно к интендантской службе. Интендантов спокон веков положено считать ворами – не знаю, крал ли Клорш или не крал, но вот то, что у него всё двигалось как положено и ничего не терялось при переходах – это я свидетельствую. И вроде бы всё доехало до цели, где уже суетились квартирьеры… В общем, я за эти дни стала лучше думать об интендантах.
На двадцать учёных – ладно, научных работников – приходилось сто шестьдесят военных и сорок пять разнорабочих, набранных на бирже; среди них попадались странные типы.
От опорного лагеря к доступным местам в Долине было ещё где два, а где двадцать километров по разным дорогам и тропам – трём более или менее проходимым и двум таким, что лучше бы их и не было вовсе. Пройти самим и провести пару вьючных ослов.
Ослов, впрочем, ещё не пригнали…
Долина Зартак лежала на высоте полутора тысяч метров над уровнем моря и на карте напоминала изуродованную кисть руки с сильно отставленным толстым большим пальцем, с феноменально длинными указательным и средним – и обрубленными мизинцем и безымянным. С севера на юг она протянулась на сто двадцать километров, с востока на запад – на сорок пять. Вероятно, когда-то не так давно она была дном озера или морского залива, потому что в песке в изобилии попадались ракушки, иногда даже неповреждённые. Но нас, разумеется, интересовали не ископаемые ракушки, а «Хиэшпар-Йачх», то есть «Дивное место» по-горски, или «Область Отклонений», как подобную территорию именовали в научных трудах ещё со времён императора Цаха. Насколько я знаю, это самое древнее из известных Дивных мест – в тысячелетней давности горских могилах, раскопанных для научных целей, находили предметы оттуда. Множество легенд существует о том, что некую богатую гробницу раскопали, и тут же ни с того ни с сего началась Первая Кидонская война…
Всё может быть, скажу я как внучка своей бабки. Всё может быть…
В Долине находили удивительные предметы, обладающие непонятными возможностями. Долина временами была смертельно опасна для находящихся в ней, а временами пропускала всех и даже излечивала от болезней. Иногда из неё выходили странные животные, а иногда, говорят, и люди. Возможно, и наш Поль пришёл отсюда, не знаю. Потому что господин советник мне соврал, и вот это я знаю точно. Знала уж тогда, когда шёл наш с ним самый первый разговор…
Как давно это было. Несколько жизней назад.
Говорят, советник активно участвовал в Бессмертной Революции (после которой начались кровопролитнейшие гражданские войны по всей стране), что-то там возглавлял – а потом бесследно исчез. Об этом я узнала, когда вышла на свободу – без жилья, без денег, без работы, без родных, с изуродованным лицом и без малейших надежд хоть на какой-то просвет, – вышла и от отчаяния решила позвонить по тому номеру, который он мне велел зазубрить и по которому я однажды позвонила – когда в Спецстудии всё-таки появился человек, выдавший ментограммы, похожие на ментограммы Поля. Я тогда позвонила, назвалась, сказала условную фразу, отключилась, а вечером мне назначили встречу в кинотеатре (показывали старую-старую ленту «Собиратели брызг», зал был почти пуст), и слегка заикающийся юноша выслушал мой (шёпотом) доклад, поблагодарил и вручил мне увесистый свёрток, в котором оказалась сумма больше моего годового оклада на обеих работах… Господин советник мог быть каким угодно лжецом и негодяем, но жмотом он не был определённо. Да, и вот я позвонила второй раз, и мне сказали, что моего патрона больше нет, но тем не менее я как специалист, может быть, могу им пригодиться…
Я очень постаралась пригодиться.
Вроде бы получилось, да. Но меня всё время беспокоило – слегка – подозрение: а ценят ли меня за то, что я собой действительно представляю, – или же так вот благодарят за какую-то мне самой не до конца понятную старую услугу?…
Впрочем, выбирать-то было не из чего. Сколько я видела бывших своих преподавателей, продававших на улицах обувной крем, сальные свечи или никому не нужные книги? Проходя мимо, я иногда думала: как хорошо, что меня почти невозможно узнать…
«Хиэшпар-Йачх» занимал не всю долину, а лишь её юго-западную четверть: большой палец и основание большого пальца, сорок километров на двадцать. Где был кончик пальца, располагался какой-то секретный объект, нам туда ход был закрыт. Южная оконечность Долины была отдана на разработку вольным старателям, с ними нам, наоборот, следовало установить добрые отношения. Нам же досталась область сустава – того самого, который выбивается почти при каждой драке…
Описаний этой части Долины было немного. Долгое время учёных сюда не пускали горцы, а потом, когда горцы ушли, стало не до науки. Так что мы имели некоторое количество карт, кроков, три экспедиционных дневника… ну и всё.
Жилых построек в Казл-Ду я насчитала пятьдесят шесть – каменных башен разной величины, от маленьких, как я выбрала себе, и до огромных, где за столом в зале нижнего этажа могли свободно разместиться человек сорок – в таких разворачивали администрацию и некоторые лаборатории; для своей я нашла другое место – угол рыночной площади. Сюда как раз встанет зимняя армейская санитарная палатка, а ничего лучшего я и представить себе не могла. Но это будет завтра в лучшем случае, а скорее дня через два…
Я постояла у обрыва. На реке солдаты и рабочие монтировали электростанцию: два десятка туннельных погружных генераторов, собранных в этакое дикарское ожерелье. Всё правильно, зависеть от одного только старенького танкового реактора было неразумно, а для дизелей солярки не навозишься.
По всему выходило, что научный лагерь намеревался стать стационарным многолетним научным опорным пунктом. Вернее, укрепрайоном – если брать в расчёт здешние масштабы.
А значит, задумано что-то серьёзное. Просто так такими ресурсами не разбрасываются.
– Извините, вы – доктор Мирош? – спросили сзади.
Голос был приятным, поэтому я обернулась не резко и через левое плечо.
– Да, я.
– Очень приятно, – это был немолодой офицер в подозрительно невысоком чине. – Корнет Лори, направлен в ваше распоряжение.
– В качестве кого? – не поняла я.
– В качестве личного помощника. Если бы вы были обер-офицером, то я бы назывался адъютантом.
– Здорово, – сказала я. – А у нас это называется секретарь. Причём у меня ещё не было секретарей. А вы из запаса или из разжалованных?
– Из разжалованных, – чуть помедлив, сказал корнет. – Я двадцать лет в армии. Мог бы уволиться… да некуда.
– А в каких войсках служили?
Он помедлил.
– В войсках спецназначения.
До меня дошло, но не сразу.
* * *
Уже через час я не понимала, как до сих пор могла обходиться без адъютанта. У корнета были очевиднейшие административные способности. Моё жильё в один миг стало именно что жильём, а не временно приспособленным помещением, солдаты поставили палатку для лаборатории, занесли оборудование (и распаковали бы, но я успела это вредительство пресечь) и сейчас тянули кабели – электрический и телефонный. В некоторой оторопи я наблюдала эти чудеса армейской расторопности, но из этого состояния меня вывел нарочный.
Генерал-профессор собирал научную группу на установочное совещание. Пятое или даже шестое…
Честно говоря, какие-то смутные подозрения у меня стали появляться ещё до старта экспедиции, на этапе формирования её (если, конечно, это можно было назвать формированием… ну, вроде как взять и без разбору покидать вещи в чемодан и назвать всё это сборами в дорогу – но я пыталась их придавливать, объясняя себе появление этих подозрений скорее собственной благоприобретённой паранойей, нежели реальными обстоятельствами. Но в какой-то момент эта отмазка помогать перестала. Как неоднократно говаривал академик Ши, и у параноиков есть враги. В качестве рабочей гипотезы теперь я рассматривала такой вариант: группу учёных самых разных профилей (взятых, по-моему, по жребию или методом тыка) просто вывезли из населённых мест и спрятали в глуши на случай то ли новой войны, то ли сокрушительного восстания «регрессистов» – движение это, совсем недавно совсем никакое, вдруг набрало не только голос, но и силу. Пока что они ограничивались уничтожением различных лабораторий и институтов, которые плохо охранялись, и людей из обречённых зданий выводили, выталкивали, выносили – но агрессия просто пёрла из этих толп. Не было ни малейшего сомнения, что вот-вот они плюнут на гуманизм и начнут убивать…
Может быть, таких «экспедиций-эвакуаций» несколько? Много? Не знаю. Но это было хотя бы логично.
Ясен день, что я ни с кем этими своими соображениями не делилась. Прислушиваясь же к разговорам других научников, сделала вывод, что кое-кто мучается тем же вечным вопросом: что за джакч происходит в родной державе?
По дороге на совещание я завернула в свой дом, достала полуведёрную флягу, замаскированную под древний фолиант, и налила полстакана крепкого. Махнула, закусила душистыми зёрнышками, подумала, не добавить ли глоточек – и решила, что пока так сойдёт, а там успеем…
В конференц-зале было чуть теплее, чем снаружи – за счёт того, что стены удерживали ветер. Не сказать, чтобы сильный; не сказать, чтобы такой уж холодный – но за несколько часов он пробирал до костей. Это был, конечно, не знаменитый тиц-конвестатль, замораживающий караваны, и даже не «Весенний Ветер Небесных Врат», который незаметно иззябливает человека насмерть, при этом растапливая снег и лёд, – но тоже ничего хорошего; надо будет одеваться более плотно. Что я из «Скалы» вынесла полезного, так это понимание: всегда, в любых обстоятельствах следует беречь в себе каждую частицу тепла.
И, наверное, всё…
Мы разместились по обе стороны длинного стола, солдаты-вестовые налили всем чаю, расставили вазы с конфетами. Коллега Штрум плеснул в свою кружку из фляжки; наверное, он думал, что сделал это незаметно для окружающих.
– …освещённость должна быть выше на четыре процента, – говорил кто-то справа. – Я так и этак заряжаю, и не получается…
– …облачность?…
– …обычная, поэтому я и думаю, что аномальное распределение…
– Коллега, – тронул меня за локоть сидевший справа доктор… доктор… забыла. – Не передадите конфеты?
– О, конечно.
– Спасибо… – он взял одну, развернул; мне показалось, что пальцы его дрожат. – С трудом преодолеваю желание спрятать хотя бы парочку в карман, – сказал он тихо с грустной усмешкой.
Доктор Камре, вспомнила я. Нейрофизиолог. Я кивнула скорее сама себе, но он понял это как предложение объясниться.
– Я из Гиллемтага. Слышали, наверное?
– Приходилось.
– Вот с тех пор и… Голодный психоз. Не могу избавиться. Хотя, казалось бы…
– А вы прячьте, – сказала я.
– Не помогает, – вздохнул доктор Кемре. – Пробовал. У меня всегда запас… консервы, сухари… Без этого спать не могу. Но по карманам не нужно – стоит только начать… не остановиться. Понимаете, да?
– Я могу попробовать снять этот страх, – сказала я. – Хотите?
– Химия? – подозрительно спросил коллега.
– Нет. Интенсивная гипнотерапия.
– Э-э… Вы?…
– Доктор Мирош. Нолу Мирош. «Леволатеральный синдром как частный случай допамин-обусловленной персеверации…»
– «…возникающей вследствие отмены воздействия нейроаффективного излучения», – подхватил он. – Так это вы. Замечательно. Очень остроумная работа, моё восхищение. Буду гордиться.
– Коллега…
– Между прочим, не шучу. И как насчёт практических результатов?
– Не успела. Вот в связи с этим джакчем… – я крутнула пальцем.
– Интересно… – сказал он медленно. – Получается, нас уже пятеро.
– В смысле?
– Пятеро тех, кто работал над пост-НАИ-синдромом, достиг определённых успехов, но не успел закончить исследования. И подозреваю, что… – он посмотрел по сторонам, – что, может быть, это и есть критерий отбора?
Я тоже посмотрела по сторонам.
Все, конечно, мне были знакомы – по именам, по званиям, по специальностям. Но вот до конкретики: кто чем занимался и на какой стадии находился, – до конкретики я ещё не докапывалась: и потому, что было не до того в дороге, и потому, что перед отъездом навалилась мутная апатия, а в этом состоянии я могу только прикрывать глаза и плыть по течению, мягко покачиваясь… и, в общем, я не была уверена, что сейчас эта апатия прошла. Мне ничего не хотелось узнавать, мне ни с кем не хотелось разговаривать, и уж тем более не хотелось думать и делать какие-то выводы. Наверное, придётся брать себя в руки и – силовым способом…
– Думаю, если нас в ближайшие пару дней перережут дикие горцы, ваша гипотеза получит блистательное подтверждение, – сказала я.
Доктор Камре моргнул. Потом хихикнул.
– С этой стороны я на проблему не успел посмотреть, – сказал он.
– Ай, – сказала я. – Пророком прослыть легко – просто из всех вариантов ответа выбирай худший.
Он что-то хотел ответить, но тут вошёл генерал-профессор. Мы не вскочили, конечно, но сели по стойке смирно. Потом чуть расслабились.
– Коллеги, – начал он. – Я знаю, что многие из вас задаются вопросом о целях и задачах нашей экспедиции, а главное, почему всё организовано так безалаберно. Постараюсь ответить кратко и начну со второго вопроса. Во-первых, мы торопились. Во-вторых, нужно было соблюсти режим секретности, а соблюсти его в коллективе из самых отъявленных интеллектуальных бунтовщиков, для которых не существует понятия дисциплины и лояльности, можно только ничего не объясняя, а позволяя автогенерироваться белому шуму в виде всяческих слухов и версий. Кое с чем я успел ознакомиться и загрустил. Коллеги! Никто не собирается лишать вас жизни или отнимать ваши открытия. Никто. Уже можно перестать нести чушь – мы начинаем работать. Теперь что касается самой работы. Индивидуальные задания вы получите в конце собрания, а общее я сейчас попытаюсь сформулировать. Как вы знаете, одним из преступлений предыдущего режима было то, что жители нашей страны много лет подвергались воздействию излучения неясной природы, которое мы называем НАИ. Эффекты как самого излучения, так и последствий его исчезновения нам в той или иной мере известны. Считалось, что в дни Бессмертной Революции источник излучения был уничтожен безвозвратно. Однако обнаружилось, что всё не так просто…
Генерал-профессор повернулся к стене, ожидая, видимо, что там висит грифельная доска или экран для проектора – но увы, там была только серая утеплительная панель. Пришлось словами.
– В одной из лабораторий Департамента науки, занимавшихся изучением НАИ, сохранились детекторы излучения. Три года назад на эту лабораторию произошёл вооружённый налёт, и часть детекторов была похищена. Как вы понимаете, тогда было не до тщательных поисков пропавшего имущества, сыщики решили, что похищали их для извлечения ценных металлов – тем более, что кроме детекторов похищено было и другое оборудование… Но вот год назад партия детекторов всплыла на чёрном рынке, и детекторы те были целёхонькие… Разумеется, Республиканская Служба Безопасности (он произнёс это именно с таким выражением: очень раздельно и каждое слово как бы с заглавной буквы) постаралась отследить и продавцов, и особенно покупателей. Один след привёл РСБ сюда, в Долину. И здесь был обнаружен источник НАИ – вернее, не сам источник, а наличие излучения. Мы находимся недалеко от границы зоны, где излучение фиксируется…
* * *
Я попросила корнета Лори раздобыть нормальную топографическую карту-пятисотку с изогипсами, потому что выданные нам морфопланы местности такую мелочь как рельеф почему-то не отражали: там были только дороги, тропы, характерные ориентиры – и всё.
Корнет добыл. Правда, на время.
Я быстренько сняла с неё электрокопию, а потом дома неторопливо стала переносить на эту копию метки с морфоплана. Собственно, интересующих меня меток было семь – это там эрэсбэшники с детекторами засекли появление НАИ. Шли по дороге, детектор замигал или там запищал – поставили метку. Шли по тропе… ну и так далее.
Я долго тупо рассматривала получившуюся схему и наконец позвонила Лори. Свет мне ещё не провели, пришлось обходиться газовыми фонарями, а телефон – уже был.
Лори прибыл минут через десять. Выслушав объяснение, он вооружился мерным циркулем, счётной линейкой – и стал что-то прикидывать. Я ждала.
Потом он сказал:
– Не понимаю. Такого просто не может быть…
Собственно, он сказал ровно то, что я раньше сама подумала.
– Продолжайте, пожалуйста.
– Излучение распространяется линейно, убывает с квадратом расстояния с небольшим поправочным коэффициентом, которым в реальных условиях можно пренебречь, и проникает сквозь любую горную породу, практически не ослабевая. Судя же по этим отметкам, получается так: источника два, с мощностью примерно в одну десятую от наших передвижных, и расположены они вот тут и вот тут, – он ткнул сложенным циркулем в точки на карте: в одном месте это было болотце с крошечным островком, в другом – отметка «вешка № 376». – Но тогда получается, что вот тут, вот тут и вот тут в возвышенностях в толще породы расположено что-то, что поглощает излучение: здесь и здесь частично, а вот здесь – практически полностью…
– Значит, я не совсем дура, – сказала я. – Спасибо, корнет. Кстати, а как вас звать?
– Эйф. Эйф Лори.
– Так вы северянин?
– По рождению. Родился в Нижнем Бештоуне. Правда, родители покинули его, когда мне было десять лет… к счастью. Город…
– Знаю, – сказала я. – Я из Верхнего.
– Да вы что? – обрадовался Эйф.
– Серьёзно. Выросла там. Гимназию закончила и поехала в столицу, поступила в медицинский. Ну а дальше… там всё по-разному.
– А я закончил инженерное училище в Гиллемтаге, хотел конструктором-энергетиком стать. Но объявили набор в спецвойска, и трудно было отказаться. Да мы тогда толком не знали, что это такое – спецвойска.
– И… э-э… и за что вас?…
– Да… нехорошая история. Ставили цепочку башен у Голубой Змеи, и оказалось, что два ретранслятора имеют бракованные узлы, а мы этот брак не распознали. Я не распознал. Как так могло получиться, не знаю. Вот… и в результате дикари вырезали несколько наших монтажных бригад и роту гвардейцев… Так что мне как главному инженеру дивизиона звёздочки долой – и мехводом на хонтийскую границу. Ну, там постепенно до корнета дослужился. И снова повезло – когда затеяли войну, мне в госпитале череп поправляли. У меня вот тут, – он показал на темя, – пластина. Сначала стоял пластик, а тут как раз подоспела металлокерамика. Так что в наступление пошли без меня.
– И вы опять выжили, – сказала я.
– Да. Правда, потом, после революции, судьба с меня чуть было не спросила за все подарки…
– Хотите шнапса?
– Мне нельзя. А вы пейте, не стесняйтесь.
– По мне видно?
– Нет. И даже не слышно. Но я уже имел дело с профессорами.
Я добыла фляжку (Лори одобрительно хмыкнул), набулькала полстакана.
– Вернёмся к исходному камню. Те, кто готовил экспедицию, не могли не прийти к аналогичным выводам, верно?
– Думаю, да, – кивнул Лори. – Я бы очень удивился, окажись оно иначе.
Я отхлебнула глоток, легонько крутнула стакан, стала смотреть на образовавшуюся воронку. Она что-то означала, только я не могла этого понять.
– Эйф, а как далеко вы уходили за Голубую Змею?
– Лично я или?…
– Лично вы.
– Километров на четыреста. Могли бы и дальше, но там запредельная радиация.
– Правда, что там вода, если вытекает в отверстие, закручивается в противоположную сторону?
– Правда. Известный в тех краях фокус. Его всем новичкам показывают.
– А довоенные карты тех мест существуют?
– На хранении где-нибудь должны лежать, а в войсках – нет. Только новые. Да и толку от тех старых? Всё другое…
– Я так понимаю, что и здешних старых карт нет?
– Я их никогда не видел.
– А почему на карте зона взрыва не обозначена?
– Взрыва?
– Ну да. В самом начале Кидонской войны по долине ударили термоядерной бомбой.
– У нас такой информации нет, – помедлив, сказал корнет.
– Серьёзно?
– Абсолютно. Впрочем, я завтра могу направить запрос. Но я уверен в ответе.
– Странно.
– А что, кто-то говорил об ядерном ударе именно по Долине?
– И неоднократно. Как-то всегда считалось, что сюда фуганули мощную бомбу – и едва ли не кобальтовую.
– Н-нет. Не припоминаю. Завтра обязательно отправлю запрос. В любом случае, повышенной радиации в известной части Долины не отмечается.
– А что значит «известная часть»? Есть и неизвестная?
– Во всяком случае, малоисследованная. Дайте-ка карту… Смотрите: вот вся долина Зартак, которая, скорее всего, когда-то была озером. Вот здесь и здесь реки втекали, вот тут река вытекала. На карте это не нанесено, а на аэроснимках видны остатки высохших русел…
– Кстати, о снимках…
– Теперь уже завтра. Смотрите: вот здесь тянется болото, и проходы через него не отмечены. Не исключено, конечно, что они есть, но мы их не знаем. А здесь самые труднопроходимые горы, дорог, как видите, нет и даже троп нет. То есть тропы могут быть, но мы их опять же не знаем. И получается, что почти треть Долины отрезана от внешнего мира чуть менее чем полностью. Туда можно добраться только на вертолёте, но вертолёта у нас нет. Разве что появится в будущем.
– Интересно, – сказала я. Допила и поставила стакан. – Есть о чём подумать…
– Разрешите идти? – встал Лори.
– Да. Спасибо вам, Эйф, вы очень помогли…
Оставшись одна, я спустилась в подвал – вернее, в цоколь, – и проверила горелку. Солярки в баке было почти под горлышко, пламя уютно шипело. Я вытерла руки о чистую портянку, приспособленную вместо полотенца, и вернулась наверх.
Фонарь погас. Темнота была полнейшая. Ощупью я добралась до стола, вспомнила, где лежат спички, взяла коробок, чиркнула, увидела фонарь, зажгла фонарь.
Там, где только что сидел Лори, сидел чёрный человек – во всём чёрном и с чёрным матовым лицом. Даже белков глаз не было видно – наверное, он щурился. В руке у него был наведённый на меня пистолет с набалдашником глушителя. Человек поднёс палец уо рту и сделал стволом движение в сторону лежанки. Я медленно подошла к ней и села на край.
Он опустил пистолет.
– Доктор Нолу, – сказал он, – вы меня не помните, конечно, но я вас хорошо помню…
Голос его то ли ломался, то ли он был простужен – но бас очень забавно чередовался с дисконтом.
– Вы у нас в плену были. Хомилль меня зовут, позывной «Шило»…
– О боги… – тут и у меня голос пропал. – Шило? Ты живой? А остальные?…
– Остальные… не все. Брат живой, Порох живой. Ну и Дину живой… пока ещё. Пойдёмте, а? Я как вас увидел, так и понял, что вы его спасёте…
– А как ты меня нашёл?
– Да я не вас искал, любого врача… а как вас увидел – ну, думаю, теперь всё хорошо будет…
– Куда нам идти?
– В наш лагерь. Это… ну… недалеко.
– А что с Дину?
– Живот начал болеть. И теперь вот – очень сильно, и жар у него ещё…
– Ладно, – сказала я. – Дай мне сообразить… У вас там что-нибудь медицинское есть?
– Уже почти ничего.
– Понятно… И сколько дней он болеет?
– Пятый день.
Я набрала воздуху и медленно выдохнула.
Мы шли часа три. За это время я джакцать раз успела проклясть и себя (за мягкотелость), и Шило (проводник из него был никакой), и Дину (ну, тут всё понятно), и то, что я вообще завербовалась в эту экспедицию (дура, ну чем ты думала?), и что Шило меня различил во всей этой мельтешне (маленький глазастый мерзавец)… несколько раз я едва не переломала ноги, раз – сорвалась с перекинутого через ледяной ручей бревна…
Как ни странно, мы добрались. Куда? Не знаю.
Всю дорогу я видела только синеватое пятнышко света под ногами. Большего фонарик дать не мог. Время от времени Шило велел мне стоять на месте, сам уходил вперёд, потом мигал мне оттуда своим фонарём. Он был чуть посильнее моего. Наконец он остановился (я чуть не воткнулась в его огромный рюкзак), сказал: «Минуту». Я вымоталась настолько, что мне было всё равно. Потом он поднял руку в сторону – таким движением, будто взмахивал полой плаща, – и сказал:
– Проходите, тётя Нолу. Вот тут, под рукой.
Я, ничего не понимая, прошла. Было какое-то покалывание лица и рук. Я непроизвольно зажмурилась, а когда открыла глаза, вокруг было почти светло.
* * *
– Что это?
– Не знаю, – сказал Шило. – Просто так есть.
Мы стояли на краю кратера. Когда-то это был вулкан, тут не возникало никаких сомнений. На дне кратера чернело озеро. Склоны усеяны были камнями разного размера – вплоть до глыб величиной с дом. Кое-где зелёными пятнами рос какой-то низкий, но плотный кустарник. Что самое странное – это свет. Вверху стояло спиралевидное облако, и кажется, оно медленно вращалось. Свет исходил из его середины…
– Пойдёмте. Осторожнее, тут обсыпается… дайте руку.
– Иди-иди, – сказала я. – Сам не свались.
Впрочем, я действительно едва не уехала вниз. Но удержалась.
Отчётливо видимая тропа вела влево и вниз. Мы прошли метров сто, и я увидела дом.
Не сразу было понятно, что это дом: он как бы вырастал из склона, и крыша, крытая пластинчатым камнем, делала его похожим на скалистый выступ. Только труба, из которой шёл дым, да светящееся окошко выдавали его истинную сущность. И потом, когда мы подошли поближе, я увидела за домом сушащееся бельё…
Наверное, нас услышали или увидели. Вышел человек с винтовкой, присмотрелся, наверняка узнал Шило – и стал ждать.
Он ждал всё время, пока мы медленно приближались. Наконец Шило свалил рюкзак на руки встречавшего, с хрустом потянулся.
– Как он?
– Спит, – сказал встречавший. – Это доктор?
– Это лучший в мире доктор, – сказал Шило, улыбаясь во весь рот. Только сейчас я увидела, что у него нет половины зубов.
– Здравствуйте, доктор, – сказал встречавший. – Я Бинт, санинструктор.
– Нолу Мирош, – сказала я. – Где больной?
– Пойдёмте…
В доме было душно и жарко. Чем они тут могли топить печь?… – я не видела вокруг никаких деревьев. Горели несколько ламп – судя по свету, газовых. Откуда здесь газ?
Почти вплотную к боку печи стояла деревянная койка. На койке, укрытый сшитыми козьими шкурами, лежал Дину. Лицо его было почти восковым, с лихорадочным румянцем на скулах. Губы запеклись. Рядом с койкой на табурете сидел и спал ещё один знакомый – Лимон. Услышав, что я вошла, он вскочил…
– Доктор Нолу?!. – и стал тереть глаза.
– Нет, не снюсь, – сказала я. – Рада тебя видеть, Джедо. Помоги брату распаковаться…
– Нет, ну надо же… – пробормотал Лимон. – Я вас только что во сне видел.
– Это был кошмар?
– Других не смотрим… – он ещё потёр глаза, прошёл мимо меня в угол и там стал плескать себе в лицо из тазика.
Я подвинула табурет, села, откинула одеяло с Дину. Он лежал голый, костлявый, очень влажный. Почувствовав холод, потянул козье одеяло назад. Сил у него, наверное, совсем не оставалось – он лишь вцепился в край, но сдвинуть его не смог.
– Дину, – позвала я, – ты меня слышишь?
Он приоткрыл глаза. Что-то сказал. Потом громче. Я разобрала: «Пить».
– Подожди, дорогой. Согни ноги. Дыши…
Живот его был как доска. Абсолютно как доска. Даже чуть-чуть продавить его не удавалось. Дину шипел сквозь зубы и слабо вскрикивал.
Что плохо – больно было везде. Почти наверняка развился перитонит…
– Бинт, – позвала я, не оборачиваясь.
– Да, доктор.
В голосе звучала страшная надежда.
– Давайте городить операционную. Приходилось?
– Только перевязочную.
– Почти одно и то же…
Мы управились за три часа. Стало немного светлее.
– Тут что, всегда день? – спросила я.
– Сейчас ночь, – сказал Бинт. – День ещё будет. Уже скоро.
– Слушай, – сказала я, – а что вы тут едите? Где дрова берёте?
– Едим… – он задумался. – Я не знаю, как эти зверьки называются. Вроде кроликов, только покрупнее. А ещё грибы. Их тут в озере – за тысячу лет не переловить. И в пещерах тоже, но там другие. Их можно вместо хлеба. А топим мхом. Его день-два подсушить – и лучше всяких дров.
– Что это за место?
– Не знаю. Никто не знает. Сначала головы ломали, потом бросили. Да, и вот что: когда день начнётся, не пугайтесь…
– В смысле?
– Ну… увидите. Просто не пугайтесь, и всё. Это нормально. Тут так всегда.
Операционная получилась тесная и не слишком светлая, но бывало и хуже. Пока мы с Бинтом работали, другие ребята стояли в сумасшедшей готовности подать, принести, унести, вымыть, найти… Я так поняла, что их тут было человек десять. Все молодые. Двое – совсем мальчишки, младше Хомилля.
Наконец всё было готово, и я, перекурив, приступила к подготовке больного. Он у меня уже лежал с капельницей в каждой руке, в него потихонечку вливались электролиты и сорбенты, наготове был комплекс антибиотиков. Моча шла – мутная и тёмно-коричневая. Но хоть какая-то. Почки мы перезапустим…
Я ещё раз проверила, всё ли разложено, всё ли наготове. Конечно, притащенных на себе мною и Шилом (в основном, конечно, Шилом) скудных запасов могло и не хватить, но что делать? Ладно, бывало хуже.
Но реже.
Ещё раз (последний! хватит тянуть!) запустила полевой анализатор. Обезвоживание крайнее и лейкоциты за гранью. Ну, это ясно. Билирубин тоже за пределами. Фибриноген… да. Вот это совсем плохо. Если начнётся выпадение, я ничего не смогу сделать. И противосвёртывающие сейчас вводить нельзя…
– Моемся, – сказала я Бинту.
Мы помылись и облачились в тонкоплёночные антисептические фартуки, потом я начала обрабатывать операционное поле, а Бинт – вводить в трубочку капельницы подготовленный коктейль наркотиков. Это должно было обеспечить отключку часа на четыре. Впрочем, основным обезболиванием всё равно должно было быть местное. Я посмотрела на подвешенный вверху контейнер с ДЭПА. Полтора литра. Должно хватить. Больше всё равно нельзя, давление и так низкое…
– Ну, коллега, – я подмигнула Бинту, – благословясь…
Он был бледноват, но что поделать.
На миг нахлынул мой старый ужас, что сейчас что-то случится – упадёт бомба, ворвутся враги, сломается инжектор, развалится операционный стол… в общем, случится что-то такое, что не от меня зависит и чего я не смогу изменить, но вину буду таскать на себе… Однако бомба не упала и инжектор сработал исправно.
Я сделала первый разрез. Никакой подкожной клетчатки у Дину не осталось. Бинт исправно тыкал коагулятором куда нужно.
– Ранорасширитель…
Установили.
– Проходим белую линию…
Прошли. В обход пупка, аккуратненько… нормально.
– Изолируем края раны.
Антисептической плёнкой. Просто притёр пальцем, и всё. Хорошее новшество. Когда я начинала…
Лучше не вспоминать. Потому что память соскальзывает к комбинезону Поля. И как мы тогда ошиблись…
– Мелкие крючки бери – и проходим брюшину.
Брюшина мутная. Значит, воспаление. То есть кто бы сомневался…
Входим… вскрываем брюшину на всю длину. Сальник серый, «выжатый». Да, есть выпот. Серозный. Вроде бы мутноват, но при таком свете на разглядеть.
Бабушка, ты там у себя – продолжай за меня нашёптывать. Мне это сейчас знаешь как надо…
Откинуть сальник… теперь нежно-нежно, по миллиметру, проходим петли и ищем брыжейку. Вот она, пульсирует. Бинт, поменяй иглу на инжекторе – надо вон ту, самую длинную…
Вводим ДЭПА… Отлично. Теперь ревизия.
Вот он, абсцесс. Главное, не вскрылся бы сейчас. Бинт, дай зонд. Нет, вон тот. Да. Отсос готовь.
Проходим… гной, конечно…
Свет не позволяет рассмотреть, зеленоватый он или синеватый. Но по запаху вроде бы всё нормально, обычный. И не под давлением, что тоже хорошо. И без хилуса. Что вообще замечательно.
Бабушка, продолжай шептать…
Лайта всегда говорила, что до меня всё медленно доходит, и это плохо. Я согласен, что медленно, но считаю, что это хорошо. Потому что иначе я бы не знаю что делал. А так – шевелился, работал до девяносто девятого пота… в общем, не бился головой об топор и не бежал топиться в болоте, как положено подлинному аристократу. Нет во мне этой утончённости.
На самом деле мы просто пили три дня. Я почти только пил, а ребята в основном отъедались и с этого хмелели. И дрыхли потом так, что штукатурка осыпалась.
Я старательно не думал о том, что еды у нас совсем немного, и если растягивать, хватит меньше чем на месяц. Поэтому можно не думать о дровах – их больше, чем на месяц. И о воде – ручей рано или поздно замёрзнет, но начало своё он берёт из незамерзающего ключа. Полкилометра от дома. Надо чем-то себя развлечь. Богатые, знаю, себе специальные такие полые колёса заказывают, чтобы в них бегать, а то кровь застывает. Я ещё, помню, дока Мора спрашивал – зачем в зале, где гимнастические снаряды и гири, ещё и такие здоровенные колёса? Он объяснил, и я, честно, тогда не поверил: пыхтеть-ворочать, когда вот вышел за дверь и беги, куда хочешь… Оказалось, правда. Чудные твари эти люди…
В общем, на четвёртый день пить уже как-то не особо хотелось, а думать о вещах важных – тем более. И я подумал, а не сходить ли мне к скалам и не подстрелить ли козочку? Они пока ещё здесь бегают, а с холодами куда-то пропадают.
Артельное ружьишко так и лежало в кладовке, завёрнутое в прорезинку, хищники его не заметили и не тронули. Я ещё подумал мельком, а не поможет ли нам ружьишко продержаться зиму, и понял, что нет, не поможет – скоро здесь не на кого будет охотиться. Даже волки уйдут, они-то самые умные…
В общем, задерживаться нам не стоит. Перевели дух – и к обжитым местам. А то ведь закроет снегом перевалы, и что тогда?
Есть, конечно, и другой путь – через Долину наискосок к заброшенному горскому поселению Казл-Ду; от него дорога идёт ущельями и выводит куда-то в фермерские места, наши фуражиры по ней катались, пока там республиканцы заставу не поставили. Но по этой же дороге, я думаю, ходят машины к лагерю, в котором сидели Князь и архи, и это делает наш поход ещё более сомнительным, чем через закрывшиеся перевалы…
Думая об этом, я развернул ружьё, проверил замки, сунул в карманы несколько патронов, повесил на пояс большой нож и кусок верёвки – и потопал на охоту.
До скал у нас тут рукой подать – шагов сто. Но чтобы чего-нибудь сохотить, нужно, конечно, уйти подальше. Километра на два.
Я и ушёл.
Снег лежал пятнами. Этого я никогда не понимал и до сих пор не понимаю, почему так: земля вроде везде одинаковая. Но вот тут он тает, а тут лежит. Ерунда какая-то.
Под скалами снега вообще не было, сплошной мох. Идти удобно, не скользко, мох слегка пружинит. Я сосредоточился на этой вот приятности хождения…
Охотник из меня, конечно, тот ещё. Я шёл себе, глядя только под ноги и помахивая незаряженным ружьецом, когда на меня буквально свалилась коза. Не на голову, но шагах в пяти. Видимо, они там, наверху, следили за мной, и вот эта дура соскользнула.
Я стал заряжать ружьё и рассыпал патроны. Пока подбирал, пока заряжал…
Нет-нет, коза не убежала. Она задёргалась, но как-то беспорядочно, а потом вообще завалилась на спину, ногами вверх. Из неё посыпалось дерьмо.
Я сообразил, что сейчас она отдаст концы, и тогда на вкус мясо будет довольно противное – поначалу мы на них петли ставили, так вот: мясо застреленной козы очень вкусное, а попавшей в петлю сильно так себе, кровью отдаёт, и сколько не вымачивай – не помогает. Поэтому я подскочил к дуре и быстро перерезал ей глотку, пока не померла сама.
И тут мне стало дурно. В первый момент вообще подумалось, что Солёный Дядька подкрался… у солекопов от избытка соли в возрасте кровь в голову часто бьёт, кого насмерть, а кого и парализует, и вот этого мне сильно не хотелось бы… в общем, в глазах то красно, то черно, и руки-ноги не подчиняются разумным требованиям… впрочем, требований-то и нет никаких, мозг молчит. Потом что-то в него стало пропихиваться – ну, будто загустевший мёд из бутылки вытряхиваешь. Одна мысль ни о чём, потом ещё одна такая же, полмысли…
А потом я всё-таки встал.
Ко мне подходили три волка. В башке плыло, в глазах мелькал уже полный яркошар – ну, на танцах такой обклеенный зеркалами шар под потолком вращается, а в него из цветных прожекторов светят… в общем, у меня ещё хуже было. И ещё стало вдруг жарко, и не просто жарко, а как в огне.
Но волков вижу и на ногах стою. А они подходят ещё на пару шагов, который в центре в глаза смотрит и щерится, а боковые меня медленно обходят, а сами как бы ни при чём, погулять вышли… Вот одному из них я и влепил в бочину крупной картечью, девять картечин всего в патроне.
Башка у меня едва не взорвалась.
В которого я попал – он подскочил и сразу на бок, и задёргался. А который в глаза смотрел – присел и вот сейчас кинется. Но я не то что вижу, а угадываю, что третий волк повернулся и дал стрекача.
И это, видимо, вожака подломило. Он повернулся и потрусил, оглядываясь через плечо. Я хотел выстрелить ему вслед, но забоялся истратить патрон и оказаться безоружным. Просто вёл стволом в его сторону, пока он не слился с природой.
Тут я понял, что голова у меня ясная, в глазах чисто, и только болит всё как после хорошей драки…
Ну, что… Подтащил я козу к ближайшему дереву, верёвкой задние ноги обвязал да через сук подтянул, чтобы кровь стекала. Она всё ещё лилась – значит, я с волками бился хорошо если минуту. Нет, меньше минуты. Просто показалось, что долго. Оно всегда так бывает.
Оставил я козу стекать, а сам подошёл к волку. Они мне сразу странноватыми показались, эти волки, а теперь я понял, почему. Во-первых, цвет. Не серый с переходом в белый, а какой-то пустынный, песчаный с оттенком ржавчины. Во-вторых, непропорционально здоровенная башка и, наоборот, недоразвитая, усохшая, задняя часть; я пялился на него, потому что вдруг понял, что видел такое, но где и когда? Вспомнил – в гимназическом учебнике истории, когда про совсем древних людей речь шла. Там были фотографии наскальных картинок. И вот одна из них – это точно такой вот волк с огромной башкой, зубастой пастью и маленькими задними ножками. И фигурки людей вокруг, которые ему, этому волку, что-то подносят пожрать…
Набил я трубочку, закурил – да так и сидел над этим волком, о чём-то напряжённо думая. Не знаю, о чём. Между делом вспомнил: в армии нашей служили и горцы – разведчиками, проводниками. И среди них бывший шаман. Ну то есть какой бывший… изгнанный. Племя имеет право изгнать шамана, если он что-то не то сшаманит. А вождь всегда может настроить племя на нужный лад. Так и оказался наш… как же его… сокращённо Химо, а полностью?… – нет, не вспомню. Ну и ладно. Так вот рассказывал этот фельдфебель Химо про верования своего племени. Что Саракш они считают Царством Мёртвых, оно так у них и называется – Царакч…
Мир живых – то место, где племя имеет счастье проживать, не покидая его, – отделён от Царакча водой. Кажется, озером. Ну, знаете эти горные озёра, длинные и узкие? Умерших сажают в лодку и отправляют через него. Причём хитрость имеется: если вокруг озера идёшь, то в мире живых остаёшься, а вот если плывёшь по воде – то почти наверняка попадаешь в Царакч. Хотя вроде бы ступаешь на тот же берег. Объяснить это нельзя, надо просто запомнить. Иногда живой – обычно по пьяни или переев грибочков (а с грибочками горцы всегда дружны были) – тоже попадал в Царакч. Тогда родные попаданца скидывались всякими ценными предметами и просили шамана, чтобы сходил и вернул разгильдяя. Шаман не всегда соглашался, но если соглашался, то тоже плыл в Царакч. Там он искал этого живого. Собственно, найти его было не слишком трудно, потому что у живого в Царакче делалась чёрная голова, и он обо всём забывал. Когда шаман его находил, то он старался его вернуть, а сделать это можно было только одним способом: победив в схватке. Но если шаман проигрывал, то оба оставались в Царстве Мёртвых навсегда. Ещё в Царакче жили страшно могущественные собаки-шаманы, умевшие убивать и покорять силой мысли. Самое страшное могло случиться, если бы такая собака покорила шамана и вместе с ним вернулась в мир живых – потому что тогда бы она смогла сделать так, что весь мир стал бы существовать только в её воображении… Так, собственно, и произойдёт когда-то, и это будет концом одного мира и началом следующего.
Говорю же, с грибочками у горцев всё хорошо обстояло. И даже замечательно.
Чего я об этом вспомнил? Не вспоминал, не вспоминал, а тут на тебе.
Как бы об остальном не начать вспоминать…
* * *
В общем, посидел я, потом ободрал козу, требуху выбросил всю целиком, даже печёнку доставать не стал, мясо привязал к палке и потопал к дому. Вымотала меня охота… а ведь сегодня надо решить, что делать дальше. Потому что край.
И как же мне тошно от всего от этого…
Нет, не тошно, какое-то другое слово должно быть. Страшно, наверное.
Будь я один – рванул бы себе к Казл-Ду, не может же быть, чтобы вдоль многоезжей дороги людей не было. Ну, прошёл бы через Долину, впервой, что ли? Но Князю туда нельзя. Если разобраться – Князю можно только в Пандею, потому что у нас его скрутят вмиг. Беглый? Беглый. Пжалте взад, да со штрафным сроком… С Эхи вообще непонятная история. Беглый, да ещё и архи. Трудно скрыть, выговор явно не наш, до первого деревенского особиста – и всё. Беглый? Беглый. Архи? Архи. Пжалте к стенке…
Тут даже фальшивые документы, которые могли бы, скажем, выручить Князя, не выручат. Хотя обзавестись ими было бы правильно. Но туда, где это можно сделать, ещё нужно попасть. Дойти. Пешочком, потому что машин у нас теперь нет… да и заплатить за документы нечем. Нету у нас ничего, гольё, сплошное гольё.
Я знал, что Руг ещё до того, как попал под «утюг», спроворил себе где-то недалеко от тропы тайничок. Но что у него там лежало, а тем более где тайничок находился, знать мне было не дано. Можно поискать, конечно, но это и опасно, и чревато тем, что опоздаем…
Только вот к чему?
Показался за кустами дом, дым над трубой – проснулись, деточки, – я вышел на открытое место и обомлел: перед домом стояли четверо. Пот заливал мне глаза, и я не мог их протереть, руки заняты. Вон тот, конечно, Князь… он облюбовал себе длинный до пят брезентовый дождевик, выцветший и поскрипывающий на сгибах… и он меня заметил, поднял руки и помахал. И все, конечно, оглянулись и стали на меня смотреть, как я иду и волоку им мясо, и никто не побежал помочь.
Я был шагах в пятнадцати, когда до меня вдруг дошло, что пришлые двое – это охотники-горцы, причём, похоже, пандейские горцы. Наши свои лица уже давно не татуируют.
Вот смех – весь сезон тут никого не было, вообще ни души, а теперь как касса в день получки: бандиты, беглые каторжники, нарушители границы…
Я положил мясо на стол, обмыл и вытер руки – и только после этого подошёл к гостям.
И понял, что забыл, как их правильно приветствовать: «Хау» или «Нехау»? Потому что у каких-то так, а у каких-то иначе.
Рискнул и сказал:
– Нехау!
Они ответили и протянули руки кулаками вперёд. Я им чисто символически по кулакам постучал.
Всё было исполнено правильно, и теперь я тоже мог участвовать в беседе.
– Мой брат Чак, – Князь сделал приветственный жест в мою сторону. – Великий охотник.
– Перестань, – сказал я. – Я самый простой охотник. Гости, я накормлю вас через полчаса, а пока пусть мой брат развлечёт вас беседой. Может быть, даже мудрой беседой.
– Это воин Буску, – сказал один из охотников, вроде бы постарше, – а я его отец. Буску хочет спросить простого охотника Чака, не встречались ли ему сегодня жёлтые волки с круглыми головами?
У горцев есть такая манера – перекладывать друг на друга ответственность за вопросы. Не знаю, откуда это у них, так-то они все ребята прямые, как брусья.
– Да, – сказал я, – встречались.
С ними надо или говорить открыто, или плести такие кружева, что сам потом не выберешься.
– Трое, – добавляю. – Двое ушло.
И вот тут я первый раз в жизни вижу, как у горцев делаются круглые глаза.
Ну, коротенько рассказываю про встречу на охоте – и, кстати, во время рассказа понимаю, что козу со скалы эти волки и сбросили, вскружив бедняжке голову, а я у них, получается, отобрал законную добычу. Ну так им надо было сразу и сказать, а не буром переть… На середине моего короткого рассказа Буску сорвался и бегом понёсся по моему следу – кажется, принюхиваясь.
А я бы не удивился. Баню мы ещё не топили…
Тут я вспоминаю, что хоть птички малые песни поют и с них сыть имеют, но мы-то не птички – хотя и жаль временами, что это так. Извиняюсь и иду резать мясо. Заодно подмигивая архи – пойдём, мол, поможешь.
Пусть Князь со старшим горцем наедине потолкуют.
Мясо я заделал по самому простому способу: ломтями на решётке над углями. Углей в жаровне было полно, и под крышкой они даже не промокли – вздуть их заново оказалось делом пяти минут. Эхи по моей команде подбрасывал на них ароматные веточки, и это было взамен специй, которые кончились уже месяц назад. Есть ещё свеженабранный «пастуший перец», но эта травка сильно на любителя – как по мне, то в неё одна только горечь.
Мясо начало давать сок, я перевернул ломти – и тут вернулся Буску. Он волок шкуру в одной руке и череп в другой.
Старший охотник на шкуру не взглянул, а череп осмотрел со всех сторон, а потом развернул к себе глазницами и стал что-то говорить нараспев, я не слышал.
Наконец мы уселись за стол. Я знаю, как пьют горцы: разбавляют любое крепкое ключевой водой раз так в десять. Но сейчас они лишь символически капнули воды в свои стаканы и на два голоса спели застольную хвалебную песню.
Это значило, что мы просидим долго.
Получилось до вечера. От козы осталась только передняя половина. Я улучил момент, когда гости отошли к дереву, и спросил Князя:
– Договорились о чём-нибудь?
– Да, – сказал Князь. – Они нас проведут.
– К себе?
– В племя. Там проживём до весны. А дальше видно будет.
В мир живых, значит…
* * *
Это года за три до последней революции – а меня как раз в выработках помяло немного, и я валялся в больничке – приехало к нам в город медицинское столичное светило. Что-то оно там в мозгах умело поправлять. Говорю «оно», потому что не понять было, мужик это или лысая баба. Ну и меня заодно оно осмотрело и со мной побеседовало. И сказало, что я могу завербоваться в смотрители маяков или высокогорных метеостанций, получка втрое против солекопской, полгода на работе – полгода дома. Что я, типа, идеально для такой работы подхожу, поскольку у меня психика сверхустойчивая и одиночество меня ни на что плохое не сподвигнет. Ну, я подумал, подумал, да даже Лайте ничего не сказал, потому что ну как я буду полгода без неё и детей… даже представить не мог. Ничего эти мозгокопатели в людях не понимают, по большому-то счёту…
А оно всё вон как обернулось. И меня по полгода дома нет, и… нет, не сейчас.
Я к тому, что Эхи, островитянин который, он ещё лучше меня для всякого зимования был приспособлен, причём не обязательно одиночного. Классный компаньон – и вот здесь он, и в то же время под руку не суётся, не мешается, что нужно – делает сам, чего не нужно – не делает. Может говорить, может молчать. То есть, наверное, если кто-то сумеет озвереть в его компании – значит, он и сам благополучно задвинется, без посторонней помощи.
Хороший мужик, даром что архи.
Да…
Досидели мы тогда допоздна, гости наши у костра остались ночевать – не потому что мы такие сволочи, а просто им без шамана в неизвестном доме спать нельзя, шаман должен проверить и разрешить или там не разрешить, или беседу с духами места провести, – в общем, круг охотники нарисовали и улеглись, мы им ещё шкур подбросили. Сами только легли, как меня Эхи будит и я вижу – палец к губам прикладывает и за собой манит.
Выходим на крыльцо.
– Чаки, – говорит, – послушай. Ничего не слышишь?
Я спросонок не сразу понял, что нужно слушать, потом дошло. Тишину. Кивнул, глаза закрыл. Слушаю.
Тихо. Ну, в ушах пыхтит, ну, ветер где-то в скалах над головой погуливает. И я думал, что всё, сейчас скажу, тихо, мол, как вдруг…
Вот на самой тонкой ниточке, на самой границе слышимого – вдали – вроде как металл звякнул. Потом ещё раз.
Я посмотрел на Эхи, а он – на меня.
Можно было ничего не говорить: мы слышали одно и то же и об одном и том же подумали.
Я пошёл будить Князя, а заодно и надеть штаны – без штанов было сильно зябко.
– Вставай, – сказал я. – Солдаты.
Он молча спрыгнул с койки и зашуршал одеждой. Я нашарил один свой сапог и не мог найти второй; тогда я зажёг лампу.
Ровно в этот момент что-то стукнуло на крыльце, я оглянулся: дверь распахнулась, впёрлись две оскаленные собачьи морды и поверх них – три или четыре автоматных ствола. Я как стоял с сапогом в руках, так и замер.
– Лечь, руки за головы!
Легли. Голова к голове. Я шепнул: «Ты старатель». Не знаю, услышал ли Князь.
Руки мне быстренько и беззлобно заломили за спину, стянули ремешком. Подняли за плечи, посадили на койку. В дом набилась прорва народу. Собаки молча сопели. Я окинул взглядом людей. Всё рядовые, один штаб-ротмистр. Грязные, осунувшиеся – только что из болота…
Как там, интересно, наши горцы?
Князя тоже посадили на койку, и к нему офицер обратился первым:
– Кто вы?
Князь откашлялся.
– Старатели мы. Братья. Меня Дину зовут, а это Чак. Моорсы фамилия…
– Не врать мне! – штаб-ротмистр даже взвизгнул.
– А кто врёт? – сказал я. – Спросите в Бештоуне, нас там каждая собака знает.
– Какие вы старатели, старатели уже неделю назад убрались…
– Офицер, – говорю я, – не неделю, а четыре дня назад. И не убрались, а почикали нас хищники. Мы вот с брательником в Долине на ночь застряли из-за тумана, потому и уцелели. Пришли… а тут всё. От дома направо полсотни шагов пройдите, проверьте, земля ещё дышит… там они все лежат.
– Хищники, говоришь?
– Так точно. Людей перебили, «пушнину» забрали, машину увели. Вот ломаем голову, как самим выбраться.
– Ладно, проверим, что вы за старатели… Ещё посторонние здесь были?
– Вчера двое горцев приходили.
– Чего хотели?
– Каких-то дивных волков выслеживают.
– Горцы, – сказал офицер. – Нет, это вряд ли… Короче: тут неподалёку экспедиция научная расположилась, так кто-то проник в расположение и похитил врача, да заодно её адъютанта зарезал.
– То есть врач – женщина? – спросил Князь.
– Женщина, да. Видели?
– Нет, не пришлось… А следы что, к нам привели? – Князь кивнул на собак.
– Не ваше дело. Пойдёте с нами, там во всём разберемся.
– Дайте хоть вещички собрать, – сказал я.
* * *
Впрочем, вышли мы всё равно утром. Вместе с солдатами, оказывается, пришёл ещё штатский, который очень заинтересовался нашей кладовкой и долго по ней лазал с какими-то приборами. Что этот штатский из себя представлял, я понять не смог: то ли он мазурик, то ли из контрразведки; но в любом случае, мы с Князем его не интересовали, а интересовало только то, что в кладовке хранилось. Журнал добычи хищники прихватили с собой, а у нас же не принято спрашивать, что за «пушнину» соартельщик приволок, это только старшим положено было знать. То есть не то чтобы совсем нельзя об этом говорить, а так – дурная примета. Удачи не будет…
То-то сейчас удачи привалило!
В общем, расписал я мазурику, как бы на пару с Князем вспоминая, – а я сказал, что мы, считай, всегда вместе ходили, – какую «пушнину» удалось за сезон добыть, Князь что-то добавлял от себя… в общем, получился список довольно длинный, но без редкостей, то есть при продаже всё это едва бы покрыло затраты, а ведь надо ещё и семью кормить…
На это мазурик и указал пальцем. Да, говорю, провальный сезон, но жена ещё и учительствует, так что концы с концами сведём как-нибудь. Ну и с прошлого сезона кое-что осталось. И Князь добавляет: а, гори оно всё, баранка прокормит… и потом – не всё ли равно, какого и на сколько мы добра натаскали, когда раз, и всё увели подчистую? Мазурик напирает: ну а могло быть так, что какую-то редкость приволокли? Я говорю: наверное, могло, да только вряд ли, потому что тогда не было бы разговоров о продлении сезона – а они были…
Солдаты тем временем раскидали могилу, что-то выяснили, снова закидали. Офицер велел нам с Князем руки развязать, но глаз не спускать – особенно когда нас выгуливать выводят. Мы, ясное дело, гуляем, повода для подозрений не подаём, только по сторонам смотрим…
Горцы ушли бесшумно и быстро, но шкуру с черепом прихватили. А вот куда сумел зарыться Эхи – так, что его и собаки не учуяли, – я так тогда и не понял.
(Потом только узнал, что он запрыгнул на крышу продуктовой кладовочки – это была такая отдельно стоящая будка на невысоких сваях – и распластался по ней; как его не заметили, я не понимаю, но факт остаётся фактом.)
Наконец тронулись.
Снег, надо сказать, довольно сильно просел за прошедшую ночь – наверное, потеплело. Вокруг всё было истоптано, но вблизи столбов я увидел цепочку волчьих следов: подошёл из темноты, столб оросил и ушёл. Хотел я сказать офицеру, что надо бы соблюсти обычай, но почему-то не стал. Не знаю, почему.
Вели нас с Князем порознь, разговаривать не давали. Прошли мы кое-как гать, выбрались на твёрдое, миновали пирамидку, привал две минуты… Сейчас надо было искать тропу, уходящую вправо, а там разбираться с вешками. Но офицер почему-то показал прямо, к опушке Ржавой рощи.
Что странно, мазурик их, который, похоже, стал теперь проводником, согласился с направлением и пошёл первым. Следом на небольшом расстоянии один солдат, за ним Князь, за ним два солдата, потом я, за мной штаб-ротмистр, за ним ещё пятеро солдат. Все что-то тащили, только мы с Князем двигались налегке.
Но куда же мы идём? Я представил себе план местности, и получалось, что впереди будет опушка леса, потом болотце, которое надо будет огибать, дальше странное место, которое многие у нас полагали остатками деревни (в траве там были прямоугольные и квадратные проплешины как раз в размер фундаментов, другое дело, что никаких фундаментов там не было, такая же земля, как и рядом, где всё росло достаточно буйно), а потом совершенно непроходимое поле каменных обломков. Мы туда изредка ходили за «пушниной», хотя место считалось бедноватым – но с точки зрения попасть куда-то – это был тупик. То есть можно было уйти ещё левее, но там начинались места по-настоящему опасные.
О чём я и сказал офицеру.
Он велел мне заткнуться и идти, куда ведут.
Так мы миновали рощу, миновали проплешины – с тропы их было хорошо видно: снег на них лежал и не таял, – и вышли к краю каменного поля. Глыбы здесь попадались самые разные, и размером с городские дома, и поменьше, и кучи обычных булыжников. Между большими камнями можно было протиснуться, через камни поменьше перебраться, но чем дальше, тем труднее было протискиваться и перебираться, а потом вдруг нападал неясный страх, и это был не страх заблудиться – хотя и стрелка компаса крутилась как хотела, и звуки приходили отовсюду сразу, и метки, которые ты оставлял на камнях, вдруг становились неприметными… нет – наваливалось чувство, что всё кончено, что ничего больше не будет, что надо сесть и помереть. И ты, конечно, потихонечку сдавал назад…
В общем, редко мы совались в эти камни, и никогда в одиночку. Разве что Руг… он всё-таки странный был.
С километр мы прошли по кромке поля, обходя отдельно лежащие глыбы, а потом проводник притормозил, и офицер дал команду на привал. Солдаты охотно побросали вещмешки, повалились на землю, задирая ноги, защёлкали портсигарами. Я хотел подойти к Князю, но его конвоир выставил автомат:
– Назад! Не положено!
– Предупреждать надо, – сказал я и повернулся спиной. Достал кисет, стал набивать трубочку. Закурил. Позвал: – Командир!
– Что? – оглянулся штаб-ротмистр.
– Здесь нехорошее место для отдыха. Подземные молнии случаются.
Он чуть не подпрыгнул, будто я сказал «Змеи!». Даже посмотрел под ноги. Потом подозвал проводника. Ну, я и проводнику то же самое сказал. Что вот буквально на этом месте в прошлом сезоне двух старателей убило – Магу-Шарманщика и второго, новенького, не запомнил имени.
Проводник тоже посмотрел под ноги, головой покачал, ушёл молча.
– Что это он? – спросил я.
Офицер не ответил, посмотрел на часы, скомандовал конец привала. Солдаты, стараясь не ворчать, стали подыматься, выбрасывая окурки. И скоро, вытянувшись в колонну по одному, наш маленький отрядик двинулся в ничем не примечательный проход между ничем не примечательными тёмно-серыми замшелыми глыбами.
Входя туда, я оглянулся. Позади вроде бы никого не было. Но я почему-то знал, что там обязательно кто-то есть.
Я достал из кармана кисет и стал на ходу по щепотке сыпать себе под ноги табак. Не знаю, зачем я это делал. Сбить волка со следа? Может быть…
Проводник явно знал эту дорогу, потому что мы шли без заминок – разве что притормаживали перед особо узкими проходами. Может быть, потому, что я шёл не один, томление и страх хотя и возникли, однако как-то не оглушали совсем, не лишали сил и воли. Может быть, эта дорога была… ну, более безопасной, что ли?…
Всё равно, конечно – давило. Было паршиво, было тоскливо, и временами казалось, что мы заблудились и никогда отсюда не выйдем. Но это можно было перенести.
А потом вдруг отпустило. Почти сразу. Это было похоже на то, как будто с головы сняли мешок. Сразу захотелось радостно завопить…
Через минуту вдруг идущий передо мной солдат остановился как вкопанный. Я ткнулся в его вещмешок, но он даже не обернулся. Офицер протиснулся вперёд мимо меня. Что-то там происходило.
Я посмотрел вверх. Там была узкая щель, через которую виднелась полоска неба. Небо было не очень обычным, красноватым в узкую тёмную косую полоску. Я такое видел несколько раз тут, в Долине, перед ураганами. Если ураган накроет нас сейчас – можем и не выжить…
– Завяжите им глаза, – бросил офицер, возвращаясь. – И сами – поспокойнее…
– Повернись, – ткнул меня в спину идущий за мной солдат. В руках у него был шарф.
– Зачем? – спросил я.
– Чтобы с катушек не слететь.
– Слушай, да я…
– Давай-давай, – было понятно, что моё мнение его не интересует. – И не такие орать начинали… а нам это сейчас ни к чему.
И замотал мне глаза вонючим шарфом.
Ну и ладно.
Дальше меня повели на буксире. Пригибая мне голову, чтобы я не вмазался в свод, поворачивая вправо-влево, придерживая… Потом, даже ничего не видя, я понял, что мы выбрались из каменного лабиринта и идём по достаточно открытому месту. Ветер был порывистый, но тёплый и несильный. Раза два я спотыкался, но меня успевали поймать.
Шарф немного сполз, и краем глаза в щёлочку под бровью я видел, что вокруг бушует холодное багровое пламя.
Шли, наверное, с час. Хотя не знаю. Чувство времени у меня так себе.
Вдруг ветер прекратился, пахнуло сыростью и гнилью, а чуть позже – затхлым теплом, как от кучи преющего сена. Когда-то в таком преющем стоге нам с Лайтой пришлось просидеть трое суток, пережидая облаву…
– Стоп!
Шарф с меня сдёрнули. Вокруг было темно, но не как ночью, а как в подземелье. Вялые пятна света скользили по стенам, я не сразу понял, далеко или близко. Потом луч направили на меня, хорошо что не в глаза.
– Как тебя… Чак?… – штаб-ротмистр нарисовался передо мной, я угадал его по голосу и силуэту. – Сейчас пойдём в темноте. Под ногами тут ровно. Не пытайся отстать. Заметим – пристрелим. Не пристрелим тебя, пристрелим брата. Ясно?
– Так точно, – отозвался я.
– Где служил? – неожиданно спросил он.
– В гражданской обороне, – сказал я.
– Ха. А отзываешься, как кадровый.
– Так нас тоже дрючили по полной, господин штаб-ротмистр…
– Отставить, – скомандовал он, надо полагать, себе. – Порядок движения прежний, по одному – шагом марш!
И мы двинулись куда-то в гниловатую тёплую темноту.
Судя по всему, старый капрал Варибобу был прав, когда говорил, что в Долине существуют «короткие пути». А значит, он мог быть прав и в отношении мест, где время идёт когда очень медленно, а когда и вспять – а значит, можно попасть в своё прошлое и какую-нибудь глупость совершить второй раз, а то и усугубить… Капрал загремел в «Птичку» сразу после революции, причём совершенно непонятно за что, и был, получается, самым долгоживущим обитателем лагеря – пять лет, распишитесь.
А ведь каждый год в «Птичке» обновлялось больше половины контингента…
Талант. С капралом многие хотели дружить.
Он был совершенно несносный педант, зануда и аккуратист. Наверное, поэтому и выживал.
Кстати, ему ведь скоро выходить – срок заканчивается…
Мы топали по переменно-гулкому туннелю – казалось, что стены и потолок то приближаются вплотную, то удаляются в недостижимость. Под ногами было что-то полупрозрачное и очень гладкое, похожее на лёд или матовое стекло, но при этом совершенно не скользкое. Слабо пахло очень давней падалью.
…а ведь здорово было бы найти место, из которого выходишь в прошлое… капрал объяснял, как это, но я не особо прислушивался, потому что думал – ну, обычная старательская байка… но там вроде не так, что ты остаёшься на том же месте, но в условно позапрошлом году, а – попадаешь туда и тогда, когда больше всего на свете хочешь что-то изменить, и вот я задумался – есть ли у меня такие моменты? Да, тогда в детстве – надо было застрелиться и не мучить себя и других… но две осечки, массаракш, две осечки – это всё-таки много… тут, говорят, после революции адмирал Паван тремя выстрелами в голову застрелился, так на то он и адмирал… И другой момент, когда меня насильно загнали в гвардейское училище – типа, тебя сами Отцы усыновили, взамен папаши-предателя (а что меня папаша Яррик усыновил, это типа не в счёт), так будь горд – ну и прочий патриотический джакч… да не только патриотический джакч, но и шантаж – ты подумай, мол, про мачеху да сестру, что с ними может случиться… а я так думаю, что если бы устоял тогда на своём, то и с родными ничего не случилось бы, и пошёл бы я в университет, как хотел, и сейчас учительствовал бы в каком-нибудь сраном реальном училище на краю света, женился бы на толстой доярке… но заломали меня, и сдался я тогда, подумав: а, джакч с ним, всё равно война будет, ну и убьют. А вот не убили… Когда с побережья возвращались с островитянами – я же не подозревал тогда, что уже всё, что можно не торопиться и даже вообще не возвращаться – надо было после того дождя переждать на возвышенности, не переть через речку… кто же мог знать, что выше по течению был затор, и тут его прорвало?… Ну и прочее разное, когда я был просто тупицей и мямлей. В общем, моментов, в которые я хотел бы вернуться, чтобы всё исправить, у меня набиралось не так чтобы очень много, но достаточно. Но капрал говорил, что ты не сам выбираешь такой момент, а то волшебное место за тебя выбирает – тот, который ты хотел бы переиграть на самом деле, а не так вот вперебор. И я вдруг подумал, что это была бы та ночь, когда я узнал, что наши взяли в плен нескольких республиканцев и среди них Рыбу, и не бросился сразу туда, а отложил, вдруг воспылав раздражением, подумал: ничего не случится с ней, посидит в сараюшке, – а потом вдруг такое началось, что императорскую ставку пришлось переносить почти на сто километров по горам, и связи с отрядом Лимона не было, и когда всё утихло и мы опять соединили отряды, оказалось, что её обменяли на кого-то из наших офицеров… и вот того своего минутного раздражения я себе долго не мог простить, да и сейчас стыдно…
А интересно, Эхи найдёт эту дорогу? По идее, должен. В «Птичке» он схватывал всё куда лучше меня, а я ведь тоже довольно быстро начал понимать Долину.
Долину трудно систематизировать, все описания и перечисления мало что дают и обычно только запутывают. Скажем, профессиональные игроки в Три короля – с какого-то момента они не могут просто просчитывать ходы, потому что это свыше человеческих сил, и начинают видеть не доску и фигуры, а «влияние и воздействие», по-кидонски «альхот» – так, кстати, и сама эта стадия игры называется. Вот и в Долине надо видеть не камни и деревья, а «альхот» – как стелется трава, как лежат упавшие листья, есть ли рябь на воде, поднимается ли пыль от ветра… и всё такое. Чем скорее ты постигаешь «альхот», тем вернее выживешь. И зависело сие от каких-то способностей, которые в нормальной жизни почти не проявлялись. Так вот Эхи в этом деле был куда лучше меня.
Однажды из-за того, что он лучше, ему пришлось меня волочь на себе километров двадцать. Я влетел в «магнитку», а он нет…
В общем, я был почти уверен, что Эхи крадётся где-то позади, никем не замеченный.
А по его следам идёт тот волк, который не решился напасть на Чака…
Чак… Вот Чак меня беспокоил. Лайта мне рассказывала про тот случай, когда их всех пытались убить. Сам-то Чак ничего про то дело не помнит, и никто ему правды не говорил, а только: мол, стукнули тебя сзади по башке поленом, ты и отключился. На полгода. Бывает… На самом-то деле стукнули его в самом начале, когда те соседушки, которые пришли пограбить да покуражиться над городскими, ещё не вошли в раж.
Яррики гостили у двоюродных дедок-бабок, родственников по материнской, этаких хрестоматийных сельских интеллигентов – дед фельдшер, бабка учительница. Нестарые совсем люди… После Чёрного дня, он же День помутнения, многие с катушек слетели, и дед-фельдшер пытался что-то сделать, какую-то помощь организовать. Его назвали колдуном и шпионом. Амбулаторию сожгли, потом пришли жечь дом. Но так… хозяйственно, что ли – куркули ведь, что не в погреб, то в амбар. Решили хозяев связать, имущество вынести, и уж тогда в пустом доме колдуна и шпиона спалить. А тут ещё гости весьма кстати подвернулись… Чака сразу поленом сзади повыше уха тюкнули, он и лёг. А как женщин вязать стали, мужички распалились и решили, что природное деревенское развлечение им не повредит. Лайта, конечно, боец так себе, но голос у неё хороший. Мощный голос. Особенно как увидела, что кто-то Кошку схватил…
И Чак очнулся. То есть, может, и не очнулся, но встал. Да так встал, что верёвки, которыми его на всякий случай обмотали, просто полопались. И начал он мужичков убивать. Одного за другим. Быстро и страшно. Как крыс или там кроликов. Одной рукой за грудки схватит, другой под коленку, перевернёт – и башкой об пол. Потом следующего. И следующего… А они в дверях заклинились и вырваться не могут. Так он почти всех и поубивал. Потом сел к столу, щекой на руку опёрся и пить попросил. Лайта притащила ему ковшик, он воды попил и отключился.
А надо было бежать. Потому что теперь их точно убили бы без прелюдий.
Вырвались, конечно, чудом. И что дедова керосиновая тарахтелка, на которой он ездил по дальним фермам, оказалась заправленной и завелась без капризов, и что здоровенного Чака трое весьма слабосильных сумели выволочь и в тарахтелку погрузить, и что дед догадался дом поджечь и тем отвлечь внимание пейзан… и что Лайта отменно стреляла из ружья, так что погоня началась и тут же кончилась… в общем, много счастливых случайностей произошло тем вечером. Ехали всю ночь и к утру добрались до военного городка при ракетном полигоне, где тоже был чад и бред, но всё же какая-то дисциплина сохранялась. Что совсем удачно, начальник полигона помнил господина полковника Лобату…
Там Чак немного отлежался и вроде бы начал узнавать людей и что-то соображать, хотя и медленно, и тут опять приключилась история: лежал он в палатке – а их всех поселили в палатках, ничего другого не было, – как вдруг вскочил и прямо сквозь брезентовую стену вырвался наружу – и вышиб Кошку из-под колёс грузовика; но самого его грузовиком тем изрядно поломало. Тут уже пришлось везти тяжелораненого за сотню километров в армейский полевой госпиталь, там ему ноги-руки срастили, там же он и в ум вернулся – правда, не совсем в свой. Воспоминания у него были отрывочные и сложились и срослись они как-то весьма причудливо. Причём Лайта сначала пыталась ему что-то объяснить – ещё в госпитале, – но потом решила, что дело того не стоит: Чак приходил в неконтролируемое бешенство и после опять ничего не помнил…
И вот за эти три дня, что мы с Эхи отъедались на поминках по его соартельщикам, а он хмуро пил и не пьянел, мне всё сильнее казалось, что изнутри его со страшной силой что-то распирает, но он ничего не чувствует, а когда взорвётся, снова не будет помнить.
Не скажу, чтобы это меня пугало. Но требовало быть настороже.
* * *
Момент, когда мы вышли из туннеля, я по задумчивости как-то пропустил.
* * *
Во время войны в Казл-Ду я заскакивал раза четыре, тут у нас небольшие отряды стояли, прикрывали основное расположение со стороны долины Зартак; хоть и считалось данное направление безопасным тупиком, но осторожность была обязательна – особенно после того, как у нас высадился блистательный десант академических генералов. Всё они знали и умели – кроме одного, пожалуй: как силами неполной дивизии держать четырёхсоткилометровый фронт? Их такому в академиях почему-то не учили…
Моя бы воля, я бы этот Казл-Ду республиканцам отдал, да ещё бы и приплатил немного сверху – пусть они тут накапливаются, пусть снабжают группировку по обстреливаемой и легко минируемой дороге, а потом пусть куда угодно наступают любыми силами, а я одним стрелковым взводом с миномётами остановлю их наступление там, где захочу. А держать целый взвод здесь без применения – раз, и неизбежно теряя его при любом активном действии противника – два, – это преступная расточительность как минимум. Однако же…
В общем, пришлось мне бывать в Казл-Ду не в самых приятных обстоятельствах и не в лучшем расположении духа.
Народу сейчас здесь было не в пример больше, чем тогда, и даже наладили кой-какое уличное освещение, так что напоминало поселение именно поселение, а не укрепрайон – несмотря на пару пулемётных гнёзд на окраине. Нас провели в центральную башню и там усадили на каменную скамью, велев обождать и не болтать друг с другом. Я спросил какой-нибудь еды, и что вы думаете – принесли котелок тёплой каши на двоих и две ложки. Мы молча похлебали кашки с мясными прожилками и отвалились. Мне показалось даже, что Чаки тут же уснул. А может, он и ел не просыпаясь…
Интересно, который час? Мои внутренние часы после прохода через холодное багровое пламя и потом через коленчатый туннель показывали что угодно, и наш с горцами ужин казался давним, как рисунки на стенах пещер. Я огляделся, думая, у кого бы спросить. Конвоиры наши сюда не входили, часовой у двери явно дремал, за брезентовой перегородкой не было слышно ни звука, – то есть было, наверное, самое раннее утро. Я решил тоже вздремнуть, но тут по деревянным ступеням застучали подковки, на втором этаже показался офицер, молча поманил меня: идём. На всякий случай я посмотрел вправо-влево, потом указал на себя – я? Он нетерпеливо кивнул. Я потащился вверх. Надо сказать, изрядно уставши.
Всё-таки в «Птичке» кормили постыдно…
Здесь тоже были брезентовые перегородки, дверца в одной была приоткрыта. Офицер меня ждал уже с той стороны. Пригнувшись, я вошёл. Половину помещения занимали два стальных шкафа, похожих на оружейные, но не оружейные. Во всяком случае, не армейские. Кроме шкафов, был складной стол и пара складных стульев. Ещё сколько-то стульев в сложенном виде были воткнуты между шкафами.
– Садитесь, – сказал офицер. На погонах у него были корнетские треугольники. Ну, может, и корнет: по лицу вообще не сказать, сколько лет – то ли двадцать, то ли сорок. Бывают такие лица вечных подростков… – Младший следователь полевой прокуратуры корнет Куачу. Покурить, выпить, а может, чаю?
– Поспать бы, – сказал я.
Корнет хихикнул.
– Есть тростниковый шнапс, – сказал он. – Говорят, чем-то сильно отличается от картофельного. А по-моему, просто жжёного сахара добавили, и всё.
– Давайте, – сказал я.
Он протянул руку куда-то за себя и выволок пузатую чёрную бутыль. Из-под стола достал стопку бумажных стаканчиков.
– Извините, компанию не составлю – дежурство.
– Не смею настаивать, – сказал я.
– А вы забавный, – он сказал это, внимательно контролируя глазом падающую в стакан струйку.
– Мне говорили, – согласился я, принимая стаканчик.
Шнапс был действительно хорош. Я даже знал откуда-то, что правильно он называется не «шнапс», а иначе, но вспомнить не мог. Делают его на юге и пьют в самую жару…
– Сначала, извините, формальности, – сказал корнет, раскрывая папку и вытаскивая из неё «опросный лист» – знакомый бланк, очень знакомый… – Полное имя?
– Моорс, Динуат.
– Число исполнившихся лет?
– Тридцать шесть.
– Образование?
– Военное училище имени маршала Армали.
– Семейное положение?
– Не женат.
– Сведения о ближайших родственниках?
– Сводный брат Чак, сидит этажом ниже. Его жена и дочь. Двоюродный дядя доктор медицины Мор Моорс, проживает в Парабайе. Вроде бы все… Во всяком случае, больше вспомнить не могу.
– Место жительства?
– Город Верхний Бештоун, санаторий «Горное озеро».
– Там и работаете? Или служите?
– В настоящее время – вольный старатель. Ну, или в недавно прошедшее.
– Поня-атно… – протянул корнет и посмотрел за моё плечо. Я оглянулся. Там был только шкаф. – Ладно, с формальностями всё. Про то, что мимо вас и через вас захваченную докторшу не проводили, мне сказали. Так вот… – он посмотрел на только что заполненный (на одну двадцатую примерно) опросный лист, будто рассчитывая там что-то неожиданное для себя увидеть. – Вы в каком звании ушли в отставку?
– Я не уходил в отставку – сказал я. – Скорее всего, я числюсь погибшим.
– Вот как? – удивился корнет.
– Вы же, наверное, знаете, что произошло в Верхнем Бештоуне?
– К стыду своему, нет.
– В День Прояснения там погибло почти всё население – и гражданские, и гарнизон. Один из офицеров сошёл с ума и взорвал заложенные вдоль границы газовые мины. Потом там начались столкновения, переросшие в гражданскую войну. Захватившую весь этот край.
– А вы?…
– Получил отравление, но почему-то не умер. Примерно через год встал на ноги. Решил, что… ну, понятно.
– Но вам же положена пенсия, льготы всякие…
– Ничего мне не положено, – сказал я. – Я ведь не присягал Республике. Стоял на страже преступного режима.
– Понятно, – кивнул он. – А в каком вы звании были?
– Штаб-майор.
– Гвардии?
– Ну, естественно. Командовал ротой прикрытия.
– Понятно… – повторил он. – А старательством который год промышляете?
– Два сезона полных и один частично, – сказал я, прибавив лишний полный сезон.
– То есть в Долине ориентируетесь хорошо?
– Насколько это вообще возможно.
– Понятно, – снова сказал он. – Поможете нам найти нашу докторшу? Её наверняка держат где-то в Долине.
– А что, такой ценный кадр?
– Начальник говорит, что да.
Я сделал вид, что думаю.
– Отказаться же я не могу, правильно?
– Нет, ну почему? Можете… наверное. Просто – что дальше-то?
– Вот и я об этом.
– А так мы вас в штат введём, хоть что-то заработаете да домой увезёте. Соглашайтесь.
– Ну… соглашаюсь.
– А брат?
– Думаю, он тем более согласится. Слушайте, а позвонить домой отсюда можно?
– Пока нельзя. Письмо можно передать, внизу военная база есть, там солдат в ящик бросит. Недели через две нормальную связь обещают сделать, не раньше. Горы, сами понимаете.
– Да, горы… Ну, расскажите подробнее, что случилось.
* * *
Когда я узнал имя пропавшей докторши, я чуть не упал со стула. Надеюсь, корнет этого не заметил.
* * *
Нас с Чаком подселили к двум экспедиционным старателям – тому, который нас вёл, человеку без примет, похожему на множество людей сразу – внешность идеального шпиона, ещё подумалось мне, – и второму, которого наоборот трудно было бы с кем-то перепутать или забыть: сухой, жилистый, с узким лицом и слегка раскосыми глазами, длинные тёмные прямые волосы – просто древний кидонский царь из кино про расхитителей гробниц. И звали его по-древнему: Зорах. Правда, реальный мудрый царь Зорах, если придворные художники не врали, был чудовищно толстопуз и лыс. Как звали неприметного, я долго не мог запомнить, наконец записал: Бене. Имя как имя…
Зорах был профессиональным старателем с ещё дореволюционным стажем. Кем был Бене, я так и не понял – он вроде бы сказал, но совсем уклончиво. Слова произнесены, но информация не поступила. Хотя по тому, как он нас сюда вёл, можно было понять, что Долину он топчет не первый год. И не третий.
От него, впрочем, я узнал кой-какие детали похищения Рыбы, которые корнет забыл сообщить, а может, не захотел по какой-то причине. Хватились её под утро – нашли окоченевшего офицера, то ли её порученца, то ли адъютанта (во выбилась в люди наша Рыбка!). Офицер умер от потери крови, рана была нанесена чем-то исключительно острым по правой стороне шеи – причём рассечена оказалась только вена, а артерия уцелела. Судя по кровавому следу, он шёл в башню, которую занимала Рыба, но упал на ступенях, потерял сознание, а потом и умер. Из оборудования пропало много чего, в основном медикаменты и хирургический инструментарий. Можно было понять, что Рыбу похитили именно как врача – а значит, где-то поблизости скрываются вооружённые люди, и кому-то из них нужна квалифицированная медицинская помощь. Собаки, пущенные по следу, уверенно повели погоню в Долину, но потом вдруг потеряли нюх – похоже, тропу чем-то посыпали… или… – но тут неприметный стал вдруг невнятным.
* * *
Остаться с Чаком наедине как-то не очень получалось. Вроде бы мы были не под конвоем и не под надзором, но здесь просто было очень тесно – как в том же лагере. Чак продолжал мне не нравиться, ибо участвовал во внешней жизни каким-то малым процентом своего естества, а прочее участвовало во внутренней жизни, в самой глубокой её части – и что оно там делало, понять было невозможно.
К сообщению о том, кого нам придётся искать, он отнёсся с лёгким любопытством, корнет это засёк, спросил: знакомая? – на что получил обстоятельный ответ: учились в одной школе, но она классом младше; я же сказал, что по имени не помню, может, и учились, ничего не могу добавить; если увижу, то вспомню. Или не вспомню…
Похищение произошло пять дней назад – как раз в тот день, когда вырезали Чакову артель. Думаю, он и сам это смог сосчитать. От этого, наверное, и был столь мрачен. Потому что такие люди в живых Рыбу не оставят ни при каком раскладе.
Я же был мрачен по другой причине: когда корнет опрашивал Чака, меня он попросил побыть снаружи. Я и побыл. А снизу вверх голоса хорошо доносятся, особенно в башнях. Поэтому я и услышал, как внизу тихо разговаривали двое, я их не видел, а они меня. Получалось из разговора, что из «Птички» сюда сообщили о побеге двух подконвойных, а значит, похищение врачихи – это сто процентов их рук дело, и скрываться они должны где-то совсем рядом, поскольку один наверняка неходячий, а неходячий он потому, что из «Птички» они попятили… – и невидимый назвал какой-то предмет, я не разобрал, в второй сказал: «А, ну тогда понятно», – и я загрузил себя праздными размышлениями о странном предмете, который делает одного из похитителей неходячим, а второй бегает по окрестностям и добывает врача… в общем, в голову так ничего и не пришло. Но они, внизу, так уверенно об этом сказали…
И ещё я подумал, что будет очень плохо, если поисковики наткнутся на Эхи, который наверняка прячется где-то поблизости. Но как с этим быть, я не знал. Предупредить о нём – всё равно, что сдаться самому. Обратно в «Птичку» мне не хотелось, но если придётся, то… то придётся. Или хитрющий и умнющий архи выкрутится сам?
Я так и не понял, удалось ли мне поспать в эту ночь.
* * *
Зорах закончил инструктаж, а я продолжал изучать карту. История поисков Рыбы выглядела не очень логичной – одна поисковая группа делала короткие, километров по пять-семь, радиальные маршруты, а вторая дважды как будто бросалась в погоню – один раз на сутки, второй (это к нам в гости) – на двое. Оба раза группы возвращались «короткой дорогой», и это наталкивало на мысль о том, что искали «не там, где грибы, а там, где травы нет» – не для результата, а для галочки.
Или под шумок искали что-то другое…
Я ещё раз изучил выделенный мне участок поиска, пять километров на два. Вроде бы ничего особенного, обычный для этой части Долины рельеф: бугорки метров по десять, извилистые сухие русла, болотца, два озерка, несколько крошечных рощ. Странным было то, что его не прочесали в первые дни. Справа была проверенная территория и слева, а здесь почему-то нет. Вообще странная стратегия поисков – не вычислить наиболее вероятное место, где может укрыться раненый, а сугубо формально расчертить карту…
– Вопросы? – подошёл Зорах.
– Сомнения, – сказал я и показал карту. – Здесь ведь наверняка нет никаких надёжных укрытий. А мы потратим целый день.
– Вы с братом будете пока на подчистке, – сказал Зорах. – Вряд ли что-то найдёте, но оставлять необследованные пятна нельзя.
– Понятно, – сказал я. – Второй эшелон… Зорах, а вот этот путь, которым нас вели – это что? Мы раньше никогда с таким не сталкивались. Даже не слышали.
– Я тоже раньше не слышал, – сказал Зорах и отошёл.
Объяснил, джакч…
Джакч, джакч и джакч!
Впрочем, качать права мне ещё рано.
Я подошёл к моим солдатикам. Четверо рядовых и капрал. Теперь главное – не начать вести себя по уставу…
– Ребята, в Долину ходили?
Оказывается, нет. Оказывается, их только вчера сюда привезли. А до этого долину Зартак они только в кино видели. В «Искателях брызг»…
Вот умеет же начальство распорядиться!
– Тогда слушайте внимательно. Долина – место сложное и почти непредсказуемое. Опасное. Причём опасность эта может прийти откуда угодно – с неба, из-под земли, из кустов… нет смысла перечислять. Что это может быть? Чаще всего – электрический разряд наподобие молнии. Могут быть звери, птицы. Иногда вообще что-то такое случается – вот был человек, и нету его. Имейте в виду, я вас не пугаю. Не в моих интересах иметь за спиной обоссавшихся девочек. Просто говорю прямо – такое бывает. Обучить вот так, в разговоре, как распознавать опасность, невозможно – ты её или угадываешь, или не угадываешь. Каких-то формальных примет – нету. Поэтому на первый день задача у вас такая: чётко держаться за мной, желательно след в след, и смотреть на меня или на впереди идущего. Если я поднял одну руку – это стоп. Не просто стоп, а замер. Застыл. Потом поставил ногу. Если я поднял обе – медленно пятишься. Медленно. Но пятишься. Ясно? Без паники, шаг за шагом. Если я сделал рукой вот так вниз – лёг, где стоял. Чётко в том месте, никаких укрытий не искать. И лежать, джакч, пока от меня команды не последует или пока я сам вперёд не пойду. Тогда и вы за мной. Теперь на случай, если вдруг останетесь без меня. Стоять, сидеть, лежать на том месте, где это случилось. День, два, три – сколько понадобиться. За вами придут. Не пытайтесь вернуться сами, и уж тем более не пытайтесь вернуться по своим следам. Все всё поняли? Тогда задача на сегодняшний выход: обследуем территорию, ищем следы пребывания людей. Ну, или самих людей. Как повезёт. Вопросы есть?
Капрал сделал шаг вперёд.
– Капрал Кицу. Господин проводник, как в вам обращаться?
– Дину. Просто Дину.
– Господин Дину, а правда, что в Долине людоеды ещё живут?
– Сам не видел, кое-что слышал. А что?
– Да так… как-то не хочется…
– На моей памяти никого не съели, капрал. Да, и ещё. Почти самое главное. Оружие держать наготове, но стрелять только по видимой и опознаваемой цели. Обычно это волки, иногда – одичавшие собаки. Совсем редко – другое зверьё. По шевелящимся кустам не стрелять, по призракам не стрелять. Орать можно, меня звать можно, маму звать можно, а стрелять – нет.
Мимо нас прошла группа, ведомая неприметным. Их было двенадцать человек, и офицеров – уже двое. Чуть поодаль Чак наставлял своих. Их, как и у меня, было пятеро, и стояли они вокруг него полукругом и преданно смотрели в рот. Что он им втирает, интересно?…
– А какие призраки, господин Дину?
– Просто призраки, капрал. Видите, что человек идёт, а трава не шевелится – значит, призрак. В них не стрелять.
– А если шевелится?
– Тогда всё – мы выполнили задание… Разумеется, тоже не стрелять.
* * *
Сказать, что мы сходили зря – ничего не сказать. Долина словно бы замерла или замерзла, и мне не удалось показать солдатикам даже «кокарду», которой Долина почти всегда встречает вновь прибывших. «Кокарда», если кто не видел – это такой туманный светящийся круг над головой, а вокруг него разноцветные кольца. Иногда по кольцам идёт рябь или волны. Красиво. Однако же вот не поприветствовала нас Долина…
Это было плохо. Потому что один раз так вот вхолостую, два раза, а не дай Хранитель, три – и новички теряют страх, осторожность теряют, оглядываться перестают. Ну и тут же обязательно по закону подлости – случается какая-нибудь такая изысканная дрянь, что и опытный старатель позеленеет.
Я это ребятам на выходе постарался объяснить, но они умотались и вряд ли что-то слышали.
А с другой стороны – сходили, без проблем вернулись, квадратик на плане заштриховали… паёк отработали, да… Что ещё надо для счастья?
Я почему-то совсем не беспокоился о Рыбе. Не было у меня никаких сомнений, что с ней всё в порядке. Ну, такой человек – её в печь посади, она угольки продаст, в котёл брось – похлёбку съест. Только вот с комиссаром маху дала…
Хотя кто бы на такого не повёлся? Легендарный подпольщик Копыто Смерти, бежавший раз из тюрьмы и раз из-под расстрела, в дни Бессмертной Революции с маленькой группой взявший штурмом Департамент общественного здоровья и собственноручно расстрелявший офицеров, которые жгли документы – впрочем, от пожара это всё равно не спасло… Сразу после этого возглавляемый им отряд разгромил поместье Бишара Бидри по кличке «Шурин» – все эти «отцы» жили под кличками, причём люди выбывали, а клички оставались прежние, как будто ничего не изменилось… – поместье было комфортабельным укрепрайоном, который по правилам следовало бы брать парой штурмовых батальонов при хорошей артиллерийской поддержке, а Копыто имел только двадцать шесть бойцов с пятью допотопными гранатомётами… всю эту информацию притащил наш «генеральский десант», будь он неладен, и толку мне от численности и вооружении отряда, когда я не знаю, как именно проходила операция? И никто не знает, вот в чём загадка… Сразу после столь славной победы Мемо получил назначение в Горный край – и вот здесь он развернулся… Не сразу, нет. Первый месяц было даже хорошо: наладили снабжение, пристроили сирот – в основном по окрестным фермам, некоторых вывезли в центральные области, – и вообще стали налаживать жизнь. Госпиталь развернули…
Как там у них с Рыбой роман протекал, я не знаю. Наверное, стремительно. Поскольку Рыба – сторонник быстрых решений и простых ходов. И в профиль она очень даже ничего…
Возможно, она и мужа заразила вот этой склонностью к простым ходам и быстрым решениям. Потому что он, столкнувшись с жадностью мужичков – а где вы видели нежадных мужичков? – не придумал ничего лучше, чем начинать брать силой. Раза два у него получилось. Это было даже красиво: колонна грузовиков с пулемётами, флаги Республики, транспаранты, суровые мужчины и женщины в рабочих спецовках и винтовками, и снова работает мельница и городская пекарня, снова в магазинах продают кур – и не за деньги даже, а за синенькие такие чеки мэрии… Сама Рыба в эти дни билась над обустройством госпиталя – прислали уйму нового оборудования, на котором некому было работать. Однако же именно она предупредила Лимона, что готовятся аресты тех, кто активно участвовал в «незаконных вооружённых формированиях», возникших после Чёрных дней… а кто в них не участвовал, если не считать забытых в шахте солекопов? Тогда это был просто способ выживания… Впрочем, сам я перешёл на нелегальное положение намного раньше – просто на всякий случай; наверное, что-то предчувствовал. А ребятишки сумели выскользнуть буквально в последние секунды – и, конечно, выскользнули не все. Человек сорок разместили в палатках на старом Пандейском рынке, огородив его колючей проволокой…
Тем временем экспедиции за курятиной мужичкам надоели, сначала была предупредительная стрельба, республиканцы намёков не поняли, и тогда в одно прекрасное утро кастрированный водитель с отрезанными ушами привёл в город грузовик с четырнадцатью трупами, подвешенными на крюках на манер свиных туш.
Комиссар Грамену тут же отдал приказ о карательной экспедиции…
Так началась Фермерская война, быстро приведшая к возникновению Малой империи.
В одном из боёв монархисты захватили санитарный отряд республиканцев. Озверение тогда было такое, что всех медиков могли на месте перестрелять, а то и чего похуже учинить, но совершенно случайно мимо проезжал отряд Лимона. Он-то и увидел среди пленных Рыбу.
Отогнать мужичков оказалось непросто, но ребята справились.
Я узнал о происшествии на следующий день… и да, поторопись я тогда – могли бы наконец свидеться. Но не удалось. Я иногда даже думаю, что чего-то испугался и поэтому промедлил… А потом её и ещё нескольких медиков обменяли на кого-то из наших. И так неудачно обменяли, что буквально через неделю геройского комиссара взяли в узы, как это называли классики, и вскоре прислонили к стенке, – а Рыбу совершенно безвинно погрузили в арестантский вагон и отправили на восстановление Южного шоссе…
Но вот выплыла Рыба и из этого водоворота. Для того, чтобы сходу угодить в новый. Ну что же, жизнь у нас такая…
Справляемся же как-то.
Здешнее полосатое небо угнетало неимоверно, ребята говорили, что привыкаешь, но по-моему они просто медленно сходили с ума. Я бы точно сошла.
Главное, что эти светящиеся полосы ещё и плывут, и ворочаются…
В общем, я по возможности старалась днём оставаться под крышей. Тем более, что прикорнуть лучше было днём. Днём Дину был поспокойнее. Ночью начинал метаться.
Несколько раз мне казалось, что – конец. Всё расползается, как загноившаяся рана. Но каждый раз как-то удавалось удерживать ситуацию, замирать на самом краешке и потом отползать, отползать – и снова срываться. И снова удерживаться.
Кончались жидкости для переливания. Я их экономила как могла, но они всё равно кончались. Совместимая кровь была только у троих – и они, конечно, рады были бы выжать её из себя до капли, так что пришлось объяснять, почти не кривя душой, что свежей крови переливать много нельзя, опасно, начнёт сворачиваться, и тогда… А спасали, конечно, новый антибиотик, который появился только в этом году, да сопротивляемость организма – Дину говорил, что она досталась ему от отца, а я не стала рассказывать, как её заполучил Чаки. И другой Дину, Князь. И я сама…
Мы трое, кому доктор Мор вводил препараты из крови Поля. И, наверное, сам док, старая сволочь.
Князя волшебная кровь не спасла. Не знаю про Чака – только слышала, что он в гражданской войне уцелел и осел где-то в наших краях, хотя и не в самом Бештоуне. А вот меня спасла точно, и не один раз: я подхватила бубонную чуму на пересылке, но выжила, я подхватила тиф в лагере – и отделалась только облезшей шкурой, я загремела на две недели в штрафной барак, где ледяная вода стояла по щиколотку и спать можно было только в ней – и я спала, и вышла живой…
В общем, на эту свою волшебную кровь я в основном и надеялась – надеялась больше, чем на умения и на новые антибиотики, которые, вообще-то, были отменно хороши.
Свойства её, конечно, могли передаваться и по наследству – или не могли; проверить же никакой возможности не было. Дети Поля затерялись в войне, мы с Князем оказались тупиковыми сучками эволюции, и только Чак украсил мир двумя своими отпрысками, один из которых и есть объект научного интереса… или субъект?…
В голове возникла плавная лёгкость, как после бутылочки хорошего вина, и я вытащила иглу из вены. С каждым разом я начинала ощущать кровопотерю всё раньше и раньше, вот и сейчас набралось… я посмотрела на бутылочку… да нет, нормально набралось.
– Девочки…
Девочки помогли мне сесть. Потом Зее забрала бутылку и разлила кровь по пробиркам для центрифугирования. Моя кровь, к сожалению, не годилась для прямого переливания, поэтому приходилось изворачиваться. Посредством системы деревянных шкивов и просмолённых верёвок.
Чуть погодя Эрта притащила большую кружку горячего травяного настоя. Не знаю, был ли толк от этих трав, потому что даже бабка, которая травы понимала интуитивно и умела разговаривать с ними, вряд ли нашла бы общий язык с травами здешними. Они были не то чтобы незнакомыми – они были неправильными. Та же кроводолька – мне бы её попить сейчас – но вместо мясистых и мягких листьев у неё здесь листья плотные, твёрдые и даже резучие по краям; и как это на её полезности сказывается, мне неизвестно…
Ладно, прорвёмся.
Парни за стеной взялись за ворот, шкивы застучали и зашумели, карусель с пробирками закрутилась всё быстрее и быстрее – до визга. Пробирки были не настоящие – корпуса шприцев.
Крутить полчаса.
Я прошла к Дину. Он сегодня уже ненадолго приходил в сознание – и сейчас напоминал не беспамятного и лихорадочного, а просто очень уставшего и спящего. И страшно походил на Чаки. Только скулы немного другие. Бинт, сидящий рядом с ним, показал мне жестом: всё нормально. Но я всё равно проверила отсос дренажа – да, какая-то жидкость поступает, но немного, – и баночку под катетером. Моча идёт, тёмная, конечно, но идёт.
Хорошо.
Бабушка, продолжай шептать…
Между тем, оказывается, настал вечер. Я это поняла, потому что услышала, как кто-то зажигает фонарь над дверью.
Это был Лимон.
Я встала рядом, подперев стену. Он молча протянул мне портсигар. Я взяла самодельную сигарету, он щёлкнул зажигалкой, я прикурила.
– Лучше не спрашивай, – сказала я.
– Понимаю, – сказал он.
– Слушай, – сказала я, – а что дальше?
– Когда? – он сделал вид, что не понял. А может, и правда не понял.
– Вообще. Ведь невозможно прожить здесь всю жизнь…
Он помолчал.
– Всякие были планы… ну… всякие, в общем. Группы были отправлены… в разные места.
– Никто не вернулся, – сказала я.
– Никто, – сказал он.
– Вот я и спрашиваю: какие планы?
Теперь он молчал ещё дольше.
– Если бы объявили амнистию, я бы отправил всех… сдаваться…
– Не объявят, – сказала я.
– Дорога, в сущности, одна, – сказал Лимон. – В Пандею. Но вот – никто не вернулся… Две группы туда ушли.
– Может… – начала я, но он уверенно перебил:
– Нет. Не может. Ладно. Всё равно туда пойдём. Другого пути нет. Если… значит, не судьба. Но теперь только весной, понятно…
– Весной, – повторила я.
– Тётя Нолу, – сказал Лимон, – ты не волнуйся. Шило тебя проводит, дорогу покажет – в лучшем виде. А тебе что? Похитили, куда-то завели, выхода ты не знаешь…
– А что это вообще такое? – я догорающей сигаретой описала полукруг. – Это вообще где?
– Никто не понимает, – сказал он. – Это место показал один бывший старатель. Но он ушёл ещё с первой группой разведчиков… Тут есть ещё несколько входов и выходов, можно попасть в другие места. Но точной карты нет, а соваться наугад… не хочется. Пока. Тонкость ещё в том, что вход – он вход и есть, обратно через эту же дыру не вернёшься. Я помню, мы когда-то Долиной и прочими ОО интересовались…
– ОО? – не поняла я.
– Области Отклонений. Ты «Собирателей брызг» разве не смотрела?
– Смотрела. Ничего не помню.
– Так это там и называ е лось: Области Отклонений. ОО сокращённо. Ну и мы с ребятами, пока ещё весь этот джакч не случился, интересовались… книжки какие-то находили, фильмы старые учебные, потом физик наш много интересного рассказывал… В общем, я думаю, что где-то совсем рядом находится ещё один Саракш, другой, и в него есть какой-то проход. Только этот проход не такая дыра, как туннель или шахта, а вот что-то вроде этого места, где что-то от нашего Саракша, что-то от того, другого… типа тамбура, вот. Не просто пространства сообщаются, а ещё и реальности смешиваются, накладываются…
Поль, подумала я. Не пришелец из будущего, а охотник, забредший к нам из соседнего Саракша. Так предположил доктор Мор, но нам больше нравились другие теории, и мы не прислушались… Да, всё объясняется тогда очень просто. И… я вдруг представила себе два шара, один размером с яблоко, а второй – с тыкву. Маленький – это наш Саракш, а большой – его. Тогда понятно, откуда там такое множество самых разных зверей – ведь, может быть, там разные континенты, и даже не все из них открыты? А если не с тыкву, а с аэростат? Я даже присвистнула…
– Что? – спросил Лимон.
– Ты Поля знал? – спросила я. – Который в «Горном озере»…
– Я его даже хоронил, – мрачно сказал Лимон.
– Да ты что? – сказала я. – А я его выхаживала, когда он только появился…
Лимон чему-то усмехнулся.
– А он точно умер? – спросила я.
– На части порвало. Собрали совсем немного. Руку, полголовы… А что?
– Я думаю, он был как раз из этого соседнего Саракша.
– Скорее всего, – сказал Лимон как о чём-то совсем обычном. Помолчал и добавил: – Я думаю, он у нас скрывался. А его всё равно выследили и нашли.
– Кто?
– Какие-то мутанты. Шестипалые. Небольшие такие человечки верхом на громадных обезьянах. Тоже шестипалых.
– Свистишь, – сказала я.
– Ага. Порох при мне эту парочку завалил – из пулемёта в упор. Пороха помнишь же? Всю ленту всадил. Да подожди…
Он шагнул за дверь и тут же появился вновь. В руках его был короткий меч в ножнах. Он сделал движение, как будто вынимает клинок из ножен, и мне на секунду показалось, что клинка-то и нету – оторвалась рукоять. Но потом на пустом пространстве сыграл блик, и тогда я поняла, что клинок прозрачен, как стекло.
– Что это? – спросила я.
– С этого шестипалого сняли, – сказал Лимон. – Штука страшная, рельс перерубает. А ещё она как-то умеет на людей воздействовать. Типа усилителя, что ли. Ты, когда её в руке держишь, можешь… как бы сказать… повелевать, что ли. И тебя слушаются. Сильнее, чем обычно. А врагов – в растерянность вгонять или даже в ужас. Но это надо, конечно, чтобы… ну… хотя бы пара орудий помогала. Просто с мечом на укрепление пойти – ничего не будет.
– Пробовали?
– Дину пробовал, да… Пришлось потом броневики с пулемётами подгонять. С пулемётами всё получилось… – он усмехнулся. – С пулемётами хорошо. Без пулемётов как-то не так.
– А как вы сюда попали? – спросила я.
Лимон опять помолчал – и я даже подумала, что он не ответит. Он ещё раз приобнажил клинок, поднял на уровень глаз, посмотрел сквозь него на меня, на утихшее полосатое небо, на озеро…
– Меня вырубило, когда артиллерию брали, – сказал он, – ранка вроде пустяковая, а крови много потерял. А приказ был – раненых перевязывать и на месте оставлять, типа, потом подберём – хотя все знали, что никто подбирать не будет. Разве что мирные, да и то… Так получилось, что раненые сами себя в кучку собрали, док с нами, пожилой такой, как же его… забыл. Многих спас. А ночью уже – стрельба затихла, только слышно, как танки ревут, ну и светло от ракет – приползают двое гвардейцев и притаскивают Дину, и у него опять ноги в лоскутки… В общем, поймали гвардейцы с десяток артиллерийских лошадок да мулов, которые далеко не разбежались, организовали транспортировку – и обратно в горы. Чтобы по своим следам не идти – свернули западнее. Так и вышли к Долине. Здесь встретили старателей, поговорили. Им как раз лошади нужны были… Один и предложил провести нас в это место – типа, отлежитесь, подлечитесь…
– Понятно, – сказала я и встала. – Наверное, плазму отогнали, пойду посмотрю…
Он кивнул.
Мне поначалу казалось, что Князь меня избегает. Начну что-нибудь говорить, он буркнет и отодвинется. Или просто молчит, вилкой на подливке круги чертит. Но потом он как-то, проходя мимо (очередной инструктаж мы с солдатиками проводили, вот он и пошёл за мелом – мел, типа, не рисует), сказал: «Не болтай, слишком много ушей». И тогда я понял, что рано расслабился.
Надо сказать, что с головой у меня в эти дни творилось что-то не очень хорошее. Я сам себе напоминал Лайту, когда она с пузом ходила: мне то радостно ни с того ни с сего, то наоборот зубами скрежещу; то жарко, то озноб; а главное, воспринимаю я всё происходящее как через слой прозрачной ваты. В каких-то докморовских книжках это описывалось, называлось «синдромом очуждения» (или «отчуждения»? – тут я ни в чём не уверен) и, кажется, вело к большим неприятностям типа брома, тёплых клизм, минеральных ванн и обёртывания мокрыми простынями. В общем, я понял: мне самому кажется, что я всё нормально воспринимаю, а Князь со стороны видит, что я полный идиот. Ну или не полный, но уверенно прогрессирую.
Так что я стал усилено за собой следить. Хотел записывать, потом понял, что это тоже проявление идиотизма. В тех же умных психиатрических книжках рекомендовалось помимо ванн и клизм (что в здешних условиях было совсем нереально) прибегать к систематическому самонаблюдению, то есть постоянно смотреть на себя глазами какого-нибудь выдуманного друга и все свои действия комментировать, а лучше высмеивать. Тогда, когда я это читал, мне показалось, что это будет прямой путь в то самое «Горное озеро», а значит, автор писал в целях пополнения контингента (санаторий-то был из дорогущих). А потом – и в семейных проблемах, и на войне, и в тюрьме – мне всё больше казалось, что автор был прав и что камень выбивают камнем, а не куриным яйцом. В общем, время от времени я придумывал себе воображаемого друга, позволял ему над собой изгаляться, а потом быстренько душил, пока он спит. Без особой жестокости, да.
Мы же не нелюди какие…
Так я обзавёлся говорящей птичкой-кигикалкой. Сидит то на одном плече, то на другом, – и разъясняет мне всю мою никчёмную жизнь с певучим пандейским акцентом. А я делаю вид, что никакой птички нет. Потому что – что подумают люди?…
* * *
С неделю прошло, как мы здесь оказались. То есть с момента покражи Рыбы – дней десять. Мы тупо прочёсывали квадрат за квадратом, не находя никаких следов, и я начал думать, что не Рыбу мы ищем, а этими поисками что-то прикрываем. А раз так – может, никто Рыбу и не крал? Может, её тут и прикопали? Само же офицерьё…
И тут находят мёртвым ещё одного офицера. Хуже того – это я на него наткнулся.
Случилось это, когда мы сильно припозднились с возвращением из Долины – я и четверо солдатиков; капрал и ещё один рядовой из моих за день до того влетели в «электрическую икру» и дня на три выбыли из строя. «Икра» была старая, высохшая, так что ничего особенного не случилось – ну, судороги, ну, обожгло местами. И хорошо, что так произошло, а то без происшествий бойцы расслабились и вели себя слишком вольно, поплёвывая. А тут им Долина намекнула слегка, как оно бывает, причём все живы остались…
Ну и пошли мы на следующий день впятером. А надо сказать, что прочёсанные участки поблизости от базы закончились, и этот был довольно далеко – километрах в восьми, то есть идти в одну сторону часа два. Поэтому выход я назначил в очень раннее время, ещё затемно. Солдатики удовольствия не выразили, конечно, да я и не ждал. Сам, естественно, поднялся раньше, чем проснулся, а поэтому забыл планшет с картами. Но хватился быстро, возвращаюсь… а тьма, холод, сверху падает что-то непонятное, то ли капли мелкие, то ли иголки ледяные. И вдруг вижу – над Долиной какой-то мгновенный проблеск, но не молния, а как будто из облаков мигнул прожектор с узким-узким лучом, причём луч этот в такую спиральную светло-тёмную полосочку… Наверное, секунду это длилось, может, чуть больше. Я от неожиданности ещё несколько шагов пробежал, потом остановился. Запомнил направление, запомнил, где стою. И тогда рванул за планшетом. Вернулся с картами, развернул общую, сориентировал, на ней отметку сделал.
И всё, всё, время уходит, торопимся неспешно… Успею подумать по дороге.
Солдатики были какие-то вялые, и для поднятия тонуса по провешенной тропе я их пустил впереди себя, велев сменять первого в колонне каждые пятьсот метров. По идее, на провешке серьёзных нежданчиков быть не должно, но это же Долина – то есть бывает всяко. И что вы думаете – на пятом километре головной тормознул, и все прочие тоже мгновенно стали как вкопанные, звякнув котелками – так что я чуть не опозорился, едва не врезавшись в последнего. Но всё-таки среагировал, а потом медленно пробрался вперёд и стал смотреть, что же это у нас на пути возникло.
– Молодец, рядовой, – сказал я тихо. – Вернёмся, напомни, что я тебе благодарность объявляю.
– Что это, Чак?
– Это называется «плеть». Идите все сюда, только не напирайте, смотрите внимательно…
Я присел, чтобы солдатикам было виднее.
«Плеть», когда её взглядом выделишь, вроде бы очень заметна. Но сплошь и рядом бывает, что лежит она на земле и так хитро сливается с фоном, что даже очень опытный глаз, случается, пропускает её. Говорят, так же и змеи – вроде бы яркие и пёстрые, но видны не всегда. Сам не встречал, не знаю. А «плети» видел, да… и в действии тоже.
– Все посмотрели?
Солдатики вразнобой отрапортовали, что да, посмотрели и даже увидели.
– Теперь пять шагов назад.
Отступили. Хорошо отступили, без сутолоки.
Я достал нож. Мне показалось, что «плеть» шевельнулась. Не вставая с корточек, я сделал два шажка назад, примерился – и метнул нож в самое основание того, что одни называют щупальцем, а другие – пружиной. Нож вошёл хорошо, перебив много – что у неё там? нервы? провода? – в общем, что-то ей очень нужное. Так что плеть хлестнула несильно и косо, взметнув комочки земли и травяные корешки, задёргалась-забилась, постаралась свернуться для следующего броска…
Я на всякий случай подождал полминуты, посветил по окрестным кустам, внимательно всмотрелся туда, откуда «плеть» вылезла… Всё было нормально. Тогда я подошёл, взял её на основание и выдернул из земли. Только потом вынул нож. Поскольку «плеть» мне была не нужна, я корешок не подкапывал, и чехольчик остался в земле. Корни судорожно растопырились, с них полилась жидкая слизь. Я подождал, когда она стечёт, и показал солдатикам. Со стороны, наверное, казалось, что я держу за длинный чуб голову поверженного горца.
– Смотрите внимательно. Что интересного видите?
– Э-э… – сказал тот, кто первый её заметил. – Как будто проволока…
– Точно, – сказал я. – Медь. В этой штуке килограмма два чистейшей меди. Так что, если кому надо…
Нет, нуждающихся не оказалось. Я зашвырнул дохлую «плеть» в кусты.
– Она током бьётся? – спросил внимательный солдатик.
– Нет, – сказал я. – Просто лупит со всей дури. Кости перебивает на раз. Может и убить, если по голове или по шее попадёт. Эта ещё маленькая… Ну, вперёд. Сегодня у нас трудный участок.
Это правда. Участок трудный прежде всего по рельефу, на нём высохшее русло – частью овраг, частью каменная россыпь, – и холм редкой в здешних местах формы – в виде старинной драгунской каски с этаким остриём сверху. Я видел этот холм на обзорных фотографиях и ещё тогда подумал, что все молнии Долины должны приходиться в его макушку…
В таких местах концентрация всяческих подлянок всегда больше, чем там, где рельеф однообразный – хотя, конечно, этот сектор Долины вообще можно считать почти нулевым: нет здесь ни особых опасностей, ни «пушнины». Ну, почти нет.
Дальше мы добрались до точки входа без приключений. Было почти светло и ясно, как перед морозами. Наверное, они скоро начнутся. Меня слегка беспокоил Князев товарищ, Эхи, но поскольку Князь сам ничего не предпринимал – а уж он-то знал его куда лучше, чем я, – то и я старался не поддаваться беспокойству. Скорее всего, Эхи остался в доме, и если не паниковать, вести себя осторожно, запасы тратить рачительно и успеть попромышлять охотой – то перезимовать одному человеку можно вполне. Трудно, пусть даже на пределе – но можно.
Постояли мы с солдатиками, покурили, я наметил для себя маршрут входа – на два пальца правее холма с шишечкой и до россыпи камней, их отсюда было видно такой желтовато-коричневой полоской. Прикинул по карте, сверился с местностью – никаких естественных препятствий вроде бы не было. Этот отрезок на час, потом проходим вдоль сухого русла, оказываемся по ту сторону холма… Тут я задумался. Подниматься на холм не хотелось, но с другой стороны, пренебрегать такой точкой обзора… Ладно, решил я, сначала дойдём, а там разберёмся.
Тут уже вёл я, непровешенный всё же участок. Солдатики сопели за спиной. Чем ближе к холму, тем смурнее мне становилось: казалось, что не только в спину мне смотрят – это понятно, – но и в левый висок; вот будто крестик снайперского прицела лёг и холодит. Или давит. В общем, как-то очень неприятно.
И страх. Не сильный, но липкий. Беспричинный.
А значит – Долина что-то против меня имеет. И обязательно предъявит. Может, сейчас, может, немного позже…
Из-за этого страха и этого беспокойства я чуть не ухнул в «зыбку». Причём ноги мои остановились сами, до того, как я что-то осознал. Солдатики молча сопели за спиной.
Вот она, «зыбка»… Смотришь на неё, и не понять, чем она отличается от окружающей вялой, тронутой инеем, травы. Оттенок другой? Блеск какой-то мутный там, где никакого блеска быть не должно? В общем, что-то неуловимое. Кто не видит, тому не объяснить.
– Вот, – сказал я, но голос не шёл. Получилось какое-то сипение. Поэтому я просто повёл рукой, показывая. Потом всё-таки откашлялся. – Смотрите, ребята. Кто-нибудь что-нибудь видит?
– Да, – сказал всё тот же, глазастый. – Будто плёнкой жирной покрыто.
– Границу покажи.
Он показал. Показал правильно.
– Ребята. Вот это, почти невидимое – один из самых страшных нежданчиков Долины. Вроде зыбучего песка, но хуже. Потому что из песка вас можно вытащить, ну, сапоги оставите. А вот эта «зыбка» не выпустит. А главное, вытаскивать того, кто в неё попал, нельзя. Дотрагиваться до него нельзя. То ли примагничивается человек, то ли приклеивается, то ли прирастает… в общем, погибают оба. Или трое, или пятеро… всяко бывало. Говорят, что это не больно… но в сознании до самого конца. Так что – смотрите, запоминайте…
Протоптались мы возле «зыбки» долго – пока обвешили её со всех сторон, пока солдатики ещё и ещё раз присматривались и принюхивались, пока я рассказывал про другие-прочие нежданчики… сейчас было самое время, от встряски они всё впитывали как сухая соль. Наконец тронулись дальше.
За этой «зыбкой» я почти забыл о страхе, что наплывал со стороны холма – а сейчас он вернулся, ох! Это был как бы прожектор страха. Я реально боялся даже взглянуть в сторону холма, будто мог увидеть там что-то невозможно, запредельно жуткое. Несколько раз, просто сжав в себе всё, я поворачивал голову в ту сторону, готовый хоть к немедленной, хоть медленной и мучительной смерти, но глаза… в них как будто попадал песок, приходилось жмуриться, всё плыло…
Я осторожно спросил солдатиков, не чувствуют ли они чего-то необычного, но солдатики чувствовали только вонь от болотца. Да, болотце воняло как-то не по-болотному, скорее – гарью, но мне совсем не хотелось интересоваться этим феноменом. В конце концов, мы искали Рыбу – ну или следы посторонних людей. Вряд ли они могли найтись в болоте.
И вдруг всё раз, и исчезло. Выключили прожектор. Я аж подскочил, такое облегчение наступило. Смотрю, конечно, на холм – ну, склон как склон, обрывистый, ничего не растёт. Вроде бы несколько дырочек-пещерок, такие роют себе скальные совы – но они тут не водятся, холодно слишком. Говорю солдатикам: стойте тут, ни с места, – и, попирая все правила движения, начинаю возвращаться по своим следам.
Шарах! Чуть не обоссался. Страшно так, что… в общем, очень страшно. Но сумел-таки посмотреть на склон – и, кажется, какое-то не то чтобы движение, а дрожание, как вода в чашке… в общем, как-то так. Дрожание в середине склона, и да, там несколько пещерок…
Шаг назад – и страх как рукой сняло. Дышу, пот течёт, сам лыблюсь до ушей. Ноги трясутся. Но карту достал и феномен обозначил.
Пригодится.
Интересно, почему по солдатикам-то это безвредно прошло?…
* * *
Заканчивали мы прочёс поздновато, всё-таки рельеф тяжёлый оказался. Вымотались так, как не выматывались в предыдущие дни. Ещё одна «зыбка» нам попалась, очень заметная, жирная – видимо, кого-то сожрала. Тоже обвешили. Сумерки сгустились, пришлось фонари включать. И на выходе на тропу самый сообразительный солдатик, Можа, вдруг посветил куда-то вбок… и так мы нашли чью-то недавнюю стоянку. То есть те, кто здесь отдыхал, правильным образом закопали в кострище банки и бумагу, но что-то осыпалось… в общем, в луче крышечка банки блеснула. И он, молодец, обратил на это внимание.
Я так себе следопыт, но тут особых умений не требовалось: из банок ели вчера или самое большее позавчера. То есть сидели здесь, похоже, три человека и жрали консервы из армейского рациона. Для высокогорья, между прочим, с оранжевой полоской. Нам выдавали с собой обычные, пехотные. С солдатиками мы это обсудили, и они тоже не могли припомнить на здешнем провиантском складе таких спецрационов – хотя Можа как раз и ходил получать пайки…
Жрали консервы и жгли костёр, ничего не боясь.
Прихватив банки и обрывки упаковки, мы встали на тропу и торопливо потащились в лагерь, валясь с ног.
Все уже вернулись, мы были последние. Я распустил солдатиков приводить себя в порядок и отдыхать, а сам пошёл в штаб отчитываться. Но господа офицеры устроили какое-то срочное совещание, на которое посторонние вольнонаёмные допущены быть не могли, поэтому я решил покурить на улице, а потом мне пришло в голову сходить на обрыв и посмотреть в ту сторону, где утром я видел световой столб. А вдруг?…
Вот понесли же меня бесы… зачем?
Пройти-то было – метров сорок. Темно, но у меня фонарик в руках, слабенький свет выставил, иду. Прохожу в проём в стене, которая от обрыва огораживает, она и так по плечо, да ещё и разбирали её, наверное, для всякой мелкой починки жилья, – и тут что-то металлическое под подошвой – вжик! Посмотрел вниз, и показалось мне, что это авторучка. Наклонился, поднимаю: нет, это такой ножичек – по-моему, для резьбы по кости: ручка металлическая рифлёная, а вместо пера – треугольный клиночек не длиннее мизинца. По идее должен быть ещё колпачок, закрывающий этот клиночек… я даже стал светить под ноги, полезная всё-таки вещь – и тут понял, что ножичек липкий. И тут же увидел краем глаза движение и услышал хрип.
Человек полз, упираясь только ногами, – вернее, пытался ползти, а на самом деле не продвигался. Руками он зажимал себе горло. Я врубил фонарь на полную мощность и закричал:
– На помощь!
Прибежали сразу, но было поздно. Он прожил ещё минут пять…
Это был заместитель начальника экспедиции старший майор Гигу.
Меня растолкал Зорах. Растолкал и зажал мне рот ладонью. Дождался, пока я понимающе моргну, и только тогда убрал руку. Сделал движение головой: выходи. И исчез сам, абсолютно бесшумно. Я оделся, всунул ноги в сапоги, двинулся к двери. Потом мне пришло в голову посмотреть, а кого же я могу потревожить? Все койки стояли пустыми.
Ладно…
Что-то же он имел в виду?
Я вышел из башни так тихо, как только смог.
Зорах молча взял меня пониже локтя и повёл в сторону обрыва. Потом в полнейшей темноте мы куда-то свернули, перед глазами возникла узкая и тусклая вертикальная полоса, плавно загибающаяся вверху на манер ручки зонта… но то, что это дверь, я понял только тогда, когда Зорах толкнул створку и пустил меня вперёд. Там на стенке горела крошечная лампочка и вниз вела короткая лестница. Я спустился. Справа открылась комнатушка с двумя каменными столами и вбитыми в стены крючьями. Это была горская кладовая.
Зорах спустился следом и снова сделал мне знак молчать. Потом он вынул из кармана какое-то устройство с проволочной рамкой – что-то похожее я видел у старых фотографов, только раз в десять больше, – и неторопливо обвёл им всю кладовую. Устройство молчало, он сунул его в карман и только тогда повернулся ко мне.
– Разговариваем очень тихо, – сказал он.
Я кивнул.
– Твоего брата арестовали, – и наклонил голову, быстро и внимательно, по-птичьи, всмотревшись в моё лицо – наверное, желая прочесть на нём что-то неизвестное мне самому.
– За что?
– Формально – подозревают в убийстве майора Гигу. На самом деле, думаю, они хотят его на этом и чём-то ещё прижать и заставить работать на себя.
– Мы и так работаем на них, – сказал я, – что ещё нужно?
– Наверное, что-то сверх этого… Днём из столицы приехали новые люди. После этого у начальства началась тихая паника. Нашего друга Бене привлекли…
– Он ведь не старатель?
– Он старатель, один из старейших. Всегда работал на Департамент науки…
– Ладно, плевать на Бене. Что с Чаком?
– Чак оказался на месте убийства майора. Наверное, разминулся с убийцей на какие-то секунды. Зачем-то поднял нож.
– Дурак.
– Всяко случается.
– Но ты откуда-то знаешь, что убил не он.
– Скорее, догадываюсь. Потому что майора убили точно так же и тем же предметом, что и корнета Лори. Адъютанта доктора Мирош. Вас тут ещё не было. Или… были?
– Не было. Хотя, конечно, в случае чего – доказать это невозможно.
– Наши военные юристы нечасто затрудняют себя доказательствами… Так вот: и корнет Лори, и старший майор Гигу при Отцах служили в одной части. У обоих в медкартах есть пометка о трепанации черепа…
– Откуда ты знаешь?
– Знаю. Поэтому у меня есть подозрение, что именно этих двоих убили не просто так.
– В какой части они служили?
– Шестнадцатый отдельный бронетанковый полк войск специального назначения.
Я легонько втянул в себя воздух.
– А ещё из спецов здесь кто-то есть?
– Много. Человек пятнадцать как минимум.
– А ты?
– Я в армии вообще не служил… Ладно. Я сотрудник отдела безопасности Департамента науки. В общем… с этой экспедицией с самого начала было что-то не так. Но меня не слушали…
– И послали одного?
– Да.
– И я должен… как бы это сказать…
– Именно так, господин полковник. Больше мне положиться не на кого.
Это была хорошая оплеуха. В горской борьбе на кулаках есть такое понятие – «куш-ту», то есть «башня». Когда человек остаётся на ногах, но ничего не соображает.
Я не стал ломать комедию.
– Откуда вы знаете?
– Можно продолжать на «ты», – сказал Зорах, – я ведь гражданский… Вы до невозможности похожи на своего отца. А я… мне пришлось знакомиться с одним из дел, в котором он фигурировал. Но об этом я не могу рассказывать. Лицо же, согласитесь, весьма запоминающееся…
– «Согласись», – сказал я. – Продолжаем на «ты». Значит, так: я ещё не дал согласия, но готов подумать – если буду знать больше. В идеале – всё.
– Я сам почти ничего не знаю, – сказал Зорах. – Есть подозрения…
История создания системы башен темна, фрагментарна и местами сознательно искажена. Вот что Зораху удалось выяснить самостоятельно, когда он сумел проникнуть в недоступный прежде архив в затопленной лаборатории: впервые «верблюжью подкову» вынесли из Долины не за три года до Революции Отцов, как это значилось в официальных документах, а по крайней мере за тридцать лет, – однако никаких отчётов о тех первых опытах не сохранилось; надо полагать, они были достаточно удачные, потому что три предреволюционных года шли даже не исследования, а работы по тиражированию «подков» и управлению системой; первая, опытная, очередь сети башен (числом пятнадцать) охватывала лишь часть столичного региона. Но на что никто не обращал и не обращает внимания – военные действия с применением стратегических средств закончились задолго до начала развёртывания сети, а значит, никакой роли в прекращении войны она не сыграла. Хорошо, допустим, мы знаем – или думаем, что знаем, – что реальные цели развёртывания сети не имели ничего общего с противобаллистической защитой – однако же и вскрывшаяся «гипнотизирующая» функция башен никак не объясняет стратегию их развёртывания: именно в те первые голодные, холодные, с восстаниями и карательными экспедициями годы огромные ресурсы тратились на то, чтобы проникать в разрушенные войной, заражённые радиацией, просто нежилые области страны – где распропагандировать можно было только диких зверей, а двуногие прямоходящие отсутствовали начисто; при этом вполне населенный Горный край обслуживала одна-единственная башня, и немало людей, прежде всего фермеров, но также и солдат, находились всегда или большую часть времени вне воздействия поля. Ни в правительстве, ни в руководстве Департамента это никого не беспокоило. Зорах сам сделал наложение карт плотности населения и плотности сети башен первой, второй и третьей очереди – и обнаружил, что совпадают они не более чем на четверть… Что характерно, никто за такое разбазаривание средств наказан не был, хотя в те годы царили оголтелый аскетизм и экономия всего и на всём, и многие из тогдашних Отцов поплатились местами, а то и головами за, скажем, неудачный запуск в производство нового сельхозавтомобиля или за «личную нескромность в быту» – например, за бассейн во дворе положенной по статусу государственной виллы.
Зорах пришёл к логичному выводу, что архитектура сети башен создавалась по какому-то иному, невыясненному пока принципу.
Он посадил своих немногочисленных подчинённых за сбор любых количественных показателей, сохранившихся с военных и первых послевоенных лет, и в конце концов кто-то из них наткнулся на совместный отчёт департаментов здравоохранения и сельского хозяйства о голоде в провинциях. Если аграрии просто приводили статистику падения производства по отраслям и регионам, то медики обратили внимание на «необычность и необязательность» массовых голодных смертей: и клиническая картина была нехарактерной (отсутствие серозных отёков и т. д.), и дефицит продуктов, хоть и существенный, не должен был приводить к смерти от голода (разве что совсем старых и больных) – ну и наконец тот факт, что эпидемия смертей распространялась именно как эпидемия – поступательно от нескольких центров к периферии.
Карта, показывающая число смертей по регионам, почти в точности совпадала с картой развёртывания трёх очередей сети башен – шестью годами позже…
Никаких других материалов по таинственной эпидемии Зорах не нашёл. Они, несомненно, когда-то существовали – но теперь либо хранились в недоступных тайных хранилищах, либо сгорели в печах департамента информации.
Выскочила одна-единственная деталь, упомянутая в сносках к основному отчёту. Умершие отказывались от еды, потому что испытывали к ней безотчётный непреодолимый страх. То есть имел место вариант нынешней вялотекущей эпидемии леволатерального синдрома, он же «бабье бешенство» – только сейчас заболевшие отказываются от воды; и их меньше в несколько сот раз.
Это складывалось в какую-то туманную неопределённую систему. Как во сне: вот-вот мы что-то поймём, что-то узнаем. Потом просыпаемся, и всё как прежде: абсолютная неясность…
Я подумал, а стоит ли сейчас рассказать то, чем со мной поделился Эхи, и решил, что пока рановато.
Эхи же рассказал – ещё в «Птичке» – как наша ситуация выглядит с той стороны океана. Получалось забавно: по их мнению, почти всё выжившее в войнах население Континента оказалось заражено спорами некоего разумного (ну, или квазиразумного) сверхорганизма, полностью подчинившего своей воле людей и заставившего их выполнять свои приказы. Воздействие было двояким: проникшие в организм споры делали людей чувствительными к излучению башен, а излучение побуждало их разносить споры всё дальше и дальше. Этим, собственно, было обусловлено и ненормально-жестокое обращение островитян с попавшими в их руки континенталами: почему-то считалось, что мучения людей передаются Центральному Существу и, может быть, умеряют его пыл… Учёные Архипелага искали средство для искоренения спор в организмах заразившихся – и, кажется, были на пути к успеху. Во всяком случае, агентам Островной империи удавалось продержаться на Континенте по году и больше, не попадая под воздействие «тип-чи», «ласкового шёпота» – так они называли излучение башен вкупе с официальной пропагандой.
Больше всего Эхи интересовал вопрос, уцелели ли споры в наших организмах в условиях отсутствия излучения. Но у него не было возможности провести тесты…
Повторяю, этим я решил с Зорахом не делиться. Пока ещё он ничем не заслужил моего доверия.
– Таким образом, – сказал я, – ты предполагаешь… что? Что мы здесь ищем новые «верблюжьи подковы»?
– Не исключаю, – сказал Зорах. – Но что-то мне подсказывает, что «подковы» уже найдены и рассованы по тайникам. У господ генералов на уме что-то другое. Более… суровое. Они могли учесть ошибки…
Н-да. Ошибки они могли учесть.
Я сидела на крыльце. Только что погасло полосатое вращающееся небо, несовместимое со здоровой психикой. Я почти не могла выходить под него, меня начинало трясти. Оно чем-то напоминало шатёр цирка, в который я, юная горская дура, попёрлась сразу, едва приехав в столицу – поступать в универ… В общем, еле тогда жива осталась, про остальное умолчу. Возможно, это воспоминание и было причиной трясучки, не знаю. Там красные и чёрные полосы, сходящиеся в центре, и здесь они же – только здесь они ещё и медленно крутятся, получается такая спираль…
Сверху потёк ветерок. Днём всегда было безветренно и душно, хотя довольно холодно. Под вечер, как ни странно, становилось заметно теплее.
Потом… сначала я думала: шум ветра. Но нет… показалось – музыка. Потом показалось – пение. Я встала и подошла к углу дома, полагая, что здесь будет лучше слышно. Действительно, где-то далеко пели хором. Мелодия была агрессивная, нервная, нелогичная. Как будто пластинку прокручивали задом наперёд…
Дверь за спиной скрипнула.
– Доктор…
Это была Эрта.
– Он очнулся. Зовёт вас…
Меня вдруг продрало ознобом. Что скрывать – я не верила в такой исход.
Стараясь двигаться медленно и ничего не своротить, я шагнула в дом.
Свет был притушен. Зее сидела рядом с кроватью на табуретке и промывала Дину глаза тампоном, смоченным отваром белого мха. На лбу его лежало мокрое полотенце: температура всё ещё держалась высокой…
Услышав меня, Дину осторожно отодвинул руку Зее и попытался приподняться. Зее подсунула ему под плечи ещё одну подушку и встала в изголовье. Я села на её место.
– Ну, с возвращением, Ваше величество…
Он искривил губы в улыбке и тут же закашлялся. Я положила руку ему на грудь, легонько растирая. Кашлять Дину было нужно, и кашлять Дину было нельзя – послеоперационный рубец до сих пор воспалённый и неокрепший.
Кажется, он это понял сам, задавил кашель, вытер губы, проморгался. Снова улыбнулся.
– Спасибо, тётя Нолу, – прошептал он. – Спасибо.
– Обращайтесь, – сказала я.
– Я давно… всё слышу… только сказать не мог.
– Я видела, – сказала я. – Глаза под веками бегали. Сны смотрел?
– Да, наверное, – в шёпоте возникла неуверенность. – Возможно, сны. Я поэтому и позвал…
Он передохнул. Закрыл и снова открыл глаза.
– Тут где-то отец… рядом. Его хотят расстрелять. Только ты можешь его спасти…
Джакч! Джакнутый джакч!
Дело в том, что я тоже видела это во сне. Сегодня. Но там я спасти никого не смогла…
Меня заперли в башне на самом верху, в крошечной каморке, где даже не распрямиться. Окошко в две ладони только пропускало холод, но не давало доступа свежему воздуху. Тут было душно, сыро и очень холодно. Солдатский матрац на полу, колючее одеяло из рыбьей шерсти да вонючее ведро, которое куда не поставь, всё равно оказывается под носом…
Как-то я перебыл эту ночь, забывался, очухивался, проверял руки-ноги, забывался снова. По-моему, я так не замерзал даже в последнем горном голодном походе, когда единственное что попадало иногда в рот – это переросший мороженый джакч, выкопанный из-под наста, и когда, случалось, каждый пятый оставался на ночёвке, не вставал уже… Тело стало как деревяшка. Сильно болела голова («чему там болеть, это ж кость!», ага). Я попробовал поссать, но не смог выдавить ни капли.
Потом я увидел, что над тем местом, где я сидел, скорчившись, стену покрывает иней. Что-то это мне напоминало, но я не мог сообразить, что.
Наверное, я слишком долго пялился на морозные узоры, потому что мне стало мерещиться, что я сейчас войду вон в ту трещину или щель, которая на самом деле проход между валунами, просто видимый сбоку и потому кажется, что он такой узкий, а на самом деле вполне проходимый даже для такого кабанчика, как я, вон к нему ведёт тропа, на тропе конские следы, а на валуне слева сидит в позе горского шамана маленький голый чёрный человечек, и я вдруг понимаю, что это маленький архи, приятель Князя, и в руках у него… что-то. Что-то важное. И мне действительно надо подойти к нему и спросить…
Люк заскрипел и откатился.
– К стене, – сказали мне.
Я сдвинулся к окошку. Из него видна была верхушка другой башни, пониже этой, и кусок площади. На площади в ряд стояли бронетранспортёры и грузовики под брезентом. Падал снег.
Мне под коленями защёлкнули браслеты, звякнула цепочка. Я почему-то загадал, что если будет тросик, то сбегу, а если цепочка – то в другой раз. Ну, значит, в другой…
– Пошёл.
Руки мне не сковывали. Со скованными джакч спустишься по этой лестнице. Шею свернёшь.
Впрочем, я и так едва не свалился. Плохо тело слушалось.
Меня ждали вчерашний корнет и незнакомый ротмистр с эмблемой военной прокуратуры в петлице. Но мне показалось, что раньше на этом месте была другая эмблемка. Не знаю, какая именно. Просто угадывалась вокруг книги и меча незаполненная вмятинка с другим контуром. Танк, что ли?…
– Господин Чак Моорс, – сказал поддельный прокурорский, – похоже, мне придётся принести вам извинения и отпустить. – Рядовой, снимите кандалы…
– Дайте чего-нибудь согреться, – сказал я.
Ротмистр взглянул на корнета, тот полез в стол и достал плоскую флягу из нержавейки – примерно так на литр. На фляге был выштампован чей-то профиль в обрамлении знамён. Корнет булькнул в кружку среднюю порцию, потом посмотрел на меня и удвоил. Я ещё раз присмотрелся к профилю и наконец понял, что это принц Кирну. Фляге было больше лет, чем мне!
– Здоровье его высочества, – сказал я и выпил. Показалось, что вода. Я даже успел обидеться. Потом в пищеводе образовалась ниточка тепла. А потом меня затрясло. Пробило…
– Сейчас пойдёте спать, Моорс, – сказал ротмистр. – Настоящего убийцу взяли. Потом вам надо будет на него посмотреть. Ещё раз приношу извинения.
– Да ладно, проехали, – сказал я. – Плесните ещё…
– Фратьо, – сказал корнет, – а может, ему сейчас на того посмотреть? Чего тянуть-то? Может, что полезное узнаем?
Я поставил кружку на стол, не отпуская. Кружка стукнула пару раз. Корнет снова наполнил её – теперь почти всклень.
Со второй кружки кровь пошла и в руки, и в ноги. Дрожь затаилась.
– Я готов, – сказал я и встал. Боялся, что поведёт, но не повело.
Мы втроём вышли наружу, пересекли припорошённую снегом и уставленную техникой площадь и вошли в палатку со знаком радиационной и химической опасности. Там в ряд стояло штук восемь каталок с носилками, на некоторых громоздились какие-то узлы, потом эти круглые кастрюли с дырками для автоклавов, – а на трёх лежали явные и несомненные трупы, прикрытые простынями. Мы подошли к крайнему в ряду, и корнет откинул простыню.
В парня всадили две пули. Одна пробила грудь, другая снесла полщеки. Всё равно понятно было, что это горец – а скорее даже пандеец. Здоровенный горбатый шнобель, брови как собачьи хвосты, ранняя лысина до темени… Над сердцем, попорченный пулей, виднелся вытатуированый замысловатый орнамент, подсказка для пандейских врачей – группа крови и что-то ещё, мне говорили, я не всё запомнил.
– Пандеец, – сказал я. – Офицер.
– Армейский спецназ, – сказал ротмистр, – «Живые мертвецы». Рубаху поднимите.
Он это как-то так сказал, в одном ряду, что до меня не сразу дошло. Когда дошло, я поднял. У меня примерно на этом же месте тоже была группа крови, но по-нашему, цифрами.
– Это что, в гражданской обороне обязательно было делать? – спросил он.
– Нет, по желанию, – сказал я.
– А у братца вашего?
– Тоже есть.
– А он где служил?
– В гвардии. Охранял район ПБЗ.
И тут я подумал, что Дину мог на допросе сказать что-то другое, мы же с ним так и не смогли уединиться и всё устаканить. Но он, похоже, как и я, решил говорить побольше правды, чтобы не запоминать лишнее. Так что и тут всё оказалось в порядке, ротмистр посмотрел на корнета, а тот кивнул.
– Непонятно, – сказал ротмистр. – Тогда откуда у этого, – он повёл подбородком в сторону трупа, – вот это…
И вытащил из кармана бумажник. Прорезиненный с водонепроницаемой застёжкой. Помню, в нашем детстве это была большая ценность и шик. Откуда-то они к нам попадали. Тоже, наверное, контрабандой – как чулки, телевизоры и гондоны. Ротмистр раскрыл бумажник и показал мне, что там внутри.
Внутри была большая фотография Князя. В полевой куртке, но без берета. Позади были горы и каменный лес. Я знал это место. И время. Хорошо, что изображение на фотографии было обрезано как раз чуть выше нагрудного орла с полковничьими коронами…
* * *
Короче, меня передумали выпускать. И, как я понимаю, не собирались с самого начала, а только сделали вид – чтобы я размяк. Гады. Правда, разместили меня теперь в тепле и почти уюте, разве что за перегородкой всё время топотали сапогами. Сказали, что это для моей безопасности, джакч. На самом деле, конечно, чтобы я с Князем не перекинулся парой слов.
Теперь у меня была койка, горячий сладкий чай с галетами в любое время, несколько потрёпанных книжек и даже радио. Нужник был во дворе, посещать его можно было в любое время и сколько угодно раз, пусть под конвоем, но без кандалов. Типа я не арестант, а охраняемое лицо.
Им бы себя охранить…
Я не сомневался ни секунды, что пандеец тут был не один, а где-то поблизости засела целая разведгруппа. Господа офицеры, понятно, тоже в этом не сомневались, но что они могли сделать сверх обычного? Усилить бдительность? Ага, знаю я, что это такое. Надрочить солдатиков, чтобы от своих шарахались сильнее, чем от чужих, вот и всё. Будет видимость усердия, а толку никакого.
Но, джакч, зачем пандейцам понадобился Дину? И, джакч, что это за диверсант, который таскает с собой фотографию интересующего его человека?
Или не было у него никакой фотографии, а это мутят мои ротмистр с корнетом? А чего хотят добиться?
От тепла, сытости и мягкого под жопой у меня потекли мозги. С другой стороны, меня всё ещё потряхивало, – я думаю, от избытка мыслительного процесса. Тревожно было, страшно было, непонятно было…
В общем, я уснул.
По радио шла радиопьеса про Бессмертную революцию. Бывший подпольщик Кабан собрал самый большой революционный отряд и готовился захватить всю власть, уничтожив прежних соратников по борьбе. Но героиня Муха, влюблённая в Кабана, случайно подслушивает его разговор с бандитами и понимает, что он изменник. Она знает, что ей никто не поверит, и понимает, что должна Кабана убить, это единственный выход и единственное спасение для революции. Но есть ещё другой подпольщик, молодой, влюблённый в Муху. Он понимает, что Муха задумала что-то зловещее, и мечется между верностью революции и любовью к взбалмошной девушке. Я спал, слышал голоса сквозь сон, и мне почему-то представлялись Князь, Рыба и я сам – что это мы во всей этой кутерьме участвуем. Когда Рыба смастерила бомбу и принесла её мне под видом пирога, я подумал, что дело плохо, и попытался проснуться. Получилось, но не с первого раза. Тут пьеса прервалась, забибикал метроном, и голос диктора – старого, я его с детства помню, – произнёс: «Внимание, граждане! Через несколько минут будет передано важное правительственное сообщение! Через несколько минут слушайте важное правительственное сообщение!». Потом что-то заскрежетало, и приёмник умолк. Не было слышно даже несущей волны…
На всякий случай я дотянулся до приёмника и выключил его.
И тут же вошёл корнет, кинул взгляд на меня, на приёмник, спросил:
– Чак, вы спите?
– Почти, – сказал я. – А что?
– Идите со мной.
– Сейчас?
– Да.
– Только согрелся…
Ворча, я сел и обулся. Накинул выданную меховую куртку, натянул шапку. Корнет ждал, с трудом сдерживая нетерпение.
Мы пошли в ту же палатку, что и утром. Я обратил внимание, что транспорта на площади стало вполовину меньше.
Я думал, в палатке будут ещё трупы, но нет – всё те же три. Но мы подошли не к пандейцу, а к другому – наверное, тому, про которого думали, что это я его. Корнет приподнял простыню. С головы трупа широким лоскутом свисала кожа, обнажая череп. В черепе зияла дыра размером с игральную карту. Он прикрыл этого и открыл другого. У того тоже была снята кожа, и в черепе зияла дыра.
– Что это? – спросил я.
– Кто-то забрался сюда и выдрал пластины. У убитых были металлические пластины, пластика черепа. У обоих. Оба раньше служили в спецвойсках…
– Не понимаю, – сказал я. – Я ничего в этом не понимаю.
– Возможно, – сказал корнет. – Но вы знаете что-то важное и не хотите мне сказать. Я даже догадываюсь, почему. Но, массаракш! У меня нет ни малейшего желания вас разоблачать и вытаскивать на белый свет. Просто помогите мне, и я вас прикрою. Просто помогите.
– В чём?
– Мне нужно понять, что происходит.
– Я не знаю, что происходит.
– Конечно. Но от вас не требуется понимать самому. Просто помогите понять мне.
– Как?
– Попроситесь на допрос. Расскажите ротмистру Яхо о том необычном, что было в вашем последнем выходе…
– Откуда вы знаете?
– Знаю. Поделитесь своим мнением, что феномен, по вашему мнению, заслуживает дальнейшего изучения.
– Никто, кроме меня, ничего не почувствовал…
– Почувствовали. Только вы сразу и без последствий, а группа – по возвращении, и… э-э…
– Вот как… Хотя бы живы?
– Живы. Но чувствуют себя очень плохо. Доктора не дают прогнозов.
– Я могу взглянуть на ребят?
– Их увезли на базу. На всякий случай.
– Страх?
– Страх, паника, бред, понос.
– Понятно… Но мне бы тоже не хотелось туда возвращаться.
– Но, может быть, придётся… Я думаю, мы друг друга поняли?
– А как же поиски?
– Боюсь, что это чистая формальность. Вряд ли доктор Мирош всё ещё жива.
Я хотел было сказать, что Рыбу просто так не угробишь, многие пытались, и где они все? – но сообразил, что это будет болтовня, а болтать мне противопоказано.
– Хотя, конечно, формально поиски не отменены, – продолжил корнет. – Возможно, через день-другой вас снова к ним подключат…
* * *
Короче, я сделал, как было велено: вызвал ротмистра Яхо и высказал недоумение, что никто не интересуется результатами моего последнего поиска, а они налицо. И рассказал в красках, что испытал организмом, что видел глазами и что по этому поводу думаю. Думал же я о том, что предмет, насылающий лучи жидкого поноса (про понос я, понятно, умолчал, но ротмистр-то знал, собака!), будет весьма ценен в деле обороны отечества… Ротмистр возбудился до бурых пятен на скулах, послал за картой, и на карте я по памяти нанёс и местоположение источника волшебных слабительных лучей, и телесный угол излучения, и возможный маршрут для поиска и изъятия предмета…
В общем, я, как обычно, добыл куль приключений на собственную задницу. Мы, Яррики, иначе не умеем.
Единственное светлое пятно во всём этом джакче было такое: разведка тропы и добыча предмета займёт не один день и может быть даже не одну неделю. А за это время может произойти что угодно. Мировой свет погаснет, война начнётся…
Ну и – тоже дело – обговорил я, что торить тропу будем мы с Князем в паре, а солдатики пусть нас на провешке ждут – мало ли что.
Ротмистр поёрзал, но согласился. Подумаешь, какого-то старателя разыскивает пандейская разведгруппа. Источник лучей поноса был ценнее всего прочего.
Включая также и Рыбу…
Тут я решил немного задуматься. Ведь вояки с чего решили, что Рыбку похитили? Потому что её адъютанта нашли зарезанным. Но вот находят зарезанным другого из спецуры, и получается что? Что тот, первый, мог попасть под нож вовсе не потому, что похищению Рыбы мешал, а потому, что кому-то понадобилась та хрень, что была когда-то вставлена ему в череп. То есть Рыба ко всему этому могла вообще не иметь отношения – просто оказалась в тот же час поблизости. А значит, она могла – могла! не обязательно, но могла, зараза! – собраться и исчезнуть в Долине по собственной надобности. А зная Рыбу, я могу предположить, что этих надобностей у неё было выше крыши…
Джакч, да она могла спокойно использовать экспедицию именно для того, чтобы её привезли сюда – а дальше уже сама!
И куда?
Самое простое – в Пандею. Я не ходил, дороги не знаю, но что тропа контрабандистская есть – факт.
Или сначала к горцам. Бабка-покойница была горянка, так что примут Рыбку и обогреют, а потом доставят вообще куда угодно – слышал я, что горцев и за Голубой Змеёй видали. Знают они какие-то тайные тропы.
Или – по местам боевой славы. Не знаю, зачем, но у Рыбы вполне могут быть свои, недоступные простому человеку, резоны…
И тут я впервые за много лет вспомнил о тайнике со скорчером. И о двух других тайниках, куда Лимон спрятал оружие, добытое его бойцами у неведомого мутанта. Если по правде, мы так долго продержались за перевалами благодаря тем двум карабинам и ручной мортирке, – и если бы боеприпасы к ним не кончились, джакч вам лиловый поперёк глотки остановили бы нас при прорыве республиканцы со своими танками… А ведь Рыба сколько-то времени была в плену как раз у отряда Лимона и могла всё разузнать. С её-то способностями.
Я думаю, она и про скорчер знала, куда я его спрятал. Я ей не говорил, но зуб даю: знала. Был он зарыт в погребе у Мойстарика – и хотя, зарядившись, скорчер перестал вокруг себя вымораживать воздух, продукты в погребе всё равно хранились куда лучше, чем прежде.
Яррики – они такие. Всё в дом.
Нет, вряд ли Рыба направилась отсюда в Бештоун (хотя для дурной собаки вокруг света – прямой путь) – а вот до последних расположений Лимонова отряда здесь совсем недалеко…
А с другой стороны – ну зачем ей негодное оружие?
Хотя интересы Рыбы просчитать невозможно. Вот невозможно, и всё.
Радио, должен заметить, так и не включилось. И что там за важное правительственное сообщение… Впрочем, это могло мне и присниться.
Но радио-то так и не работало с тех пор…
Потом все мысли перестали помещаться в моей бедной голове, и я тупо уснул.
Разбудил меня Князь.
– «Вставляй свой ключик, молвила мне фея!» – пропел он мне на ухо.
Я привстал.
– Кому?! Не вижу…
– Не «кому», пошляк вы этакий, а «куда». В опере, которую вы, сударь, благополучно забыли, речь шла об отпирании стальной волшебной двери, а вовсе не стальных волшебных трусов.
– Да? – удивился я. – Я вообще про трусы впервые слышу. Думал, «ключик» – это в переносном смысле…
– Да у нас всё в переносном, – сказал Князь. – Утро. Выходить скоро.
– Тебе сказали?
– Естественно. Давай шевелись. Пописать – и жрать. Может, через полчасика туман рассеется. А не рассеется, так пойдём.
Туман… Снаружи было теплее, чем вчера, но зато промозгло. И да, настоящий туман из Долины. Он кажется немного маслянистым. И ещё он чем-то пахнет, а чем – не понять. Покойник Руг говорил, что сукровицей. А мне так кажется, что прелым чем-то и горелым. А кто-то говорил, что пахнет тем, кого какая судьба ждёт. Руга зарезали. Меня, надо понимать, сожгут…
На площади было совсем мало машин. Куда их отправили? Зачем?
Мы с Князем молча закинулись завтраком – каша с мясом и горячий крестьянский кисель, приправленный сгущёнкой – и пошли на площадку для сборов. Четверо солдатиков и капрал нас ждали. Все они были незнакомые мне. Я посмотрел на Князя. Он понял мой взгляд и помотал головой.
Странно.
Капрал выступил вперёд и доложился. Фамилия его была Ошш. На вид ему было лет сорок, и похож он был не на капрала, а на разжалованного гвардейского старшего майора…
– Ходили в Долину? – спросил я.
– Никак нет.
Определённо что-то происходит, сказала мне на ухо моя птичка-кигикалка. Я кивнул…
Сговорились на двух сутках. Двое суток я ещё полечу Дину, а потом метнусь обратно в лагерь – выручать Чака. Что он там вообще делает, собачий сын?…
Тоже, наверное, прибежал спасать Дину. Что же ещё?
Вечно вот так…
Похоже, что перитонит мы задавили, из дренажей ничего не шло, и беспокоил меня только шов, рубец – воспаление не спадало, местами ткани размягчались, но абсцедирования пока не наступало… а значит образование флегмоны всё ещё было вполне реальным, а если будет флегмона, то без меня ребятишкам придётся очень трудно…
В общем, я разрывалась пополам.
Шило смотался к лагерю и понаблюдал за происходящим в бинокль. Он действительно увидел дядьку, похожего на Чака, только сильно постаревшего (что не удивительно); дядька несомненно был на свободе и что-то втирал выстроившимся солдатикам.
Но, как мы все знаем, свободу потерять легче, чем невинность.
Я заставила себя считать, что сейчас самое главное – готовый нарвать рубец. Всё прочее подождёт.
Правда же, бабушка?…
Дину много спал, но теперь это был почти здоровый сон. Да, его бросало в пот, да, он метался и бормотал, но всё-таки он просто спал. Если что, его можно было разбудить в любой момент.
– Отдохните, – сказала мне Эрта. – Мы подежурим.
От девчонок остались кожа да кости. И ещё глазищи.
– Нет ли у вас здесь вина? – спросила я. – Красного?
Они переглянулись. Потом Зее сказала:
– Вы только никому не говорите…
– Могила, – поклялась я.
Она ушла и через пять минут вернулась со свёртком. Я сняла бумагу. Обнаружились две совершенно чёрные бутылки непривычной формы и с осургученными горлышками. Этикеток не было, на сургуче выдавлены были вычурные пандейские буквы.
– Откуда это? – не поверила я своим глазам.
– Да… так… – Зее вдруг запунцовела.
– А ты расскажи, – сказала ей Эрта.
Я отковыряла сургуч. Штопора не было. Я взяла с полки затупившийся скальпель, который использовала для технических нужд, и зажим – и, действуя этими нехитрыми инструментами, провернула и вытащила пробку. Закружился сногсшибательный аромат.
– Давайте кружки, девочки.
– Нам… нам нельзя!
– Вам по чуть-чуть. Даже не заметите – а сил прибавится.
Я капнула им на донышко, себе на три четверти.
– Здоровье его величества.
И мы очень серьёзно, стоя, отсалютовали кружками и сделали по глотку.
Вино было сладким, как ликёр. И крепким. И немыслимо вкусным.
Чем-то похожим угощал меня покойный Мемо в период стремительного ухаживания… Впрочем, нет. То было попроще.
Совершенно незаметно оказалось, что мы с Зее сидим обнявшись и льём слёзы, а Эрта испуганно на нас смотрит и время от времени убегает – наверное, посмотреть, как там больной…
История вина была такой: вскоре после разгрома императорской армии и отхода отряда Лимона сюда, в Долину, появился Гор, вольный старатель и контрабандист. Он-то и привёл изнемогающий отряд в это странное место, которое называл Воронкой. Здесь было тепло, здесь стояли дома и были благоустроены удобные сухие пещеры, здесь имелась еда, вода, топливо. Отсюда куда-то вели тайные ходы. Гор знал некоторые из них, он ходил в Пандею за сутки и в фермерский край за двое. Он был весел, смел, красив и таинствен. Зее втрескалась в него со всей щенячьей непосредственностью. Нет, ничего такого не было, просто… Просто. Лимон мрачнел, дёргался – и наконец отправил Гора и ещё двоих в Пандею, договариваться об убежище. Их долго ждали, но они не вернулись. Среди ушедших был Сапог, я его хорошо помнила. По пропавшим погоревали; впрочем, на фоне недавних огромных потерь эта потеря была какой-то стёртой, усталой. А потом однажды Зее проснулась среди ночи от разговора за занавеской. Они жили в пещере – вот тут, совсем рядом. Голос ей показался знакомым. Она выглянула – в кухоньке-прихожей сидел Лимон и курил. А кто-то большой и косолапый, в брезентовой накидке с капюшоном, как раз выходил наружу. И Зее показалось, что это Сапог. Кто тут был? – спросила она Лимона, и тот вдруг замялся, потом назвал одного из бойцов, но Зее всё равно казалось, что она со спины узнала именно пропавшего Сапога. А потом в кладовке она нашла санитарную сумку с дюжиной вот этих вот бутылок, обвязанных картоном и переложенных газетами. Лимон сказал, что их принёс Гор в свой предпоследний поход в Пандею. Но Зее знала бы, потому что Гор… в общем, знала бы. И потом она всё-таки немножко понимала пандейские буквы и цифры, и газеты были совсем свежие… Но она не стала ни о чём допытываться, потому что Лимон сразу начинал злиться. Вот так…
И вдруг я увидела Лимона. Он стоял за дверью, в тени, и молча смотрел на нас. Потом совсем неслышно отступил назад и пропал.
Вышли затемно двумя группами: одна – мы с Чаком и приданные солдатики, вторая – Зорах, два офицера и отделение матёрых пехотинцев старой школы, теперь таких не делают; эти шли то ли в засаду, то ли на выследку неизвестных, прикопавших пустые консервные банки. Начальство решило, что это и есть те то ли горцы, то ли пандейцы, что зарезали двух офицеров, сняли с них скальпы, но потом напоролись на бдительного капрала и потеряли одного своего. Может быть.
Хотя что-то мне тут казалось странным.
Тропу уже утоптали до состояния хорошей грунтовой дороги, да ещё ночью накатил морозец – идти было легко, и можно не беспокоиться о нежданчиках. Тем более что впереди шла группа Зораха – а он, совершенно очевидно, Долину понимал. Как капрал Варибобу…
Я, если честно, так и не въехал, чего конкретно Зорах от меня хотел, какой помощи. Возможно, он и сам толком не знал. Видимо, просто хотел заручиться поддержкой в критический момент.
…да, из того, что он мне рассказал, и из того, чего я не рассказал ему, вырисовывалась нерадостная картина. Получается, что через Долину – ну, или через другие ОО, всё равно, – к нам из соседних Саракшей проникает какая-то полуразумная зараза, и мы пока что сумели оборониться – совершенно случайно, отмахиваясь наугад, – но не факт, что одержали победу. Главное, что сам паразит не обнаружен. Да, неспроста Рыба сюда примчалась… возможно, что она и сама допёрла до этой идеи, умница ты наша…
Как-то очень быстро мы добежали до сворота с тропы. Здесь была треугольная полянка с шатром-деревом – но не лиственным, как в джунглях, а хвойным, с колючим материнским стволом и мохнатыми дочерними. Под ним и расположились капрал Ошш с боевой группой. Я, стараясь не командовать, предложил им разбить здесь временно-постоянный лагерь – потому что, по всей вероятности, нам сюда ещё возвращаться и возвращаться. Потом мы проверили рации и договорились об условных сигналах на случай, если речевой канал схлопнется – а это обычное явление в Долине; сигнал же вызова гораздо устойчивее. В общем, три длинных гудка – ребята идут по нашим следам и выносят нас, целых или мелко нарубленных… А пока – пусть жгут костёр, варят кашу и занимаются благоустройством.
Между тем рассвело. Стоял туман, но несильный, рассеянный – скорее, дымка. Холм в виде шлема проступал сквозь неё совершенно акварельно, я даже помнил известного художника, который работал в подобной манере, но фамилия вылетела из головы. Все его пейзажи были в такой вот туманной дымке – потом выяснилось, что у маэстро врождённое помутнение хрусталиков…
Где-то очень высоко, невидимые, перекрикивались хищные птицы.
Не хищные. Падальщики. Что-то они видели внизу, но не решались спуститься…
Мы двинулись по вешкам, поставленным Чаком. Молча дошли до первой «зыбки».
– Вот здесь меня начало прихватывать, – сказал Чак.
Я кивнул. Мне было не по себе: тревога, сомнения, угрызения чего-то-там-внутри, – но нет, не страх. Потом я посмотрел на холм. Он был какой-то ненормально большой. Он нависал.
Мы обошли «зыбку» и остановились покурить.
– Ну что, – сказал Чак, – тут говорить можно?
Я огляделся.
– Думаю, да.
– Меня раскололи, – сказал он.
– Меня тоже, – сказал я.
– Джакч, – сказал он. – А тебя на чём?
– Внешнее сходство с господином полковником, – я постарался сказать это как можно более равнодушно.
Чак присвистнул.
– И кто?
– Не поверишь. Зорах.
– А ему-то что до нас?
– Он из безопасности научников. Если помнишь, весьма крутые ребята. И он меня типа завербовал.
– В смысле?!
И я рассказал, валя всё в кучу – и про подозрения Зораха, что в этой экспедиции всё не то, чем кажется, и про соображения Эхи, что «верблюжьи подковы» давно вынесены из Долины и где-то зреют, а безопасность (то есть «Птичка») и научники с военными – ищут что-то ещё, а что именно, нам не докладывают, и что, может быть, действуют они не по своей воле и даже не по воле высшего руководства, которое вполне безумно, а по воле какого-то нечеловеческого разума, гнездящегося здесь, в Долине, и заражающего людей по всему Континенту…
– Постой, – сказал Чак. – Я ведь что-то такое читал…
Он наморщил лоб и стал водить пальцем по воздуху.
– Грибы, – сказал он. – Когда я в крытке сидел, там в камере несколько книжек было. Старых. Одна научная такая, про грибы. Вот там было, что есть такая мелкая плесень – а плесень, оказывается, тоже грибы, – которая живёт на насекомых. В основном на пчёлах, осах, муравьях, ещё каких-то южных, не помню. И эта плесень, когда сжирает один рой или там муравейник, то посылает пчёл или муравьёв в другие муравейники. Пчела прилетает на муравейник, представляешь, и даёт муравьям себя сожрать. Или муравей пробирается в улей и сам падает в мёд. Ну и пошло-поехало… Думаешь, и с нами так?
– Это не я думаю, это Эхи рассказывал, что у них там так о нас думают. Поэтому и за людей не считали до времени…
– Ну да, ну да… Слушай, а мы что – действительно полезем ту хрень добывать?
– Пока не знаю. Давай сегодня провешим кусочек тропы, а там посмотрим.
– Я вообще-то думал, мы Рыбу искать идём…
Он сказал это так, что я едва не взвился. Но удержался. Не знаю, как.
– Рыба, – начал я, сжав зубы, – судя по всему, ушла сама. Кто-то ей помог, конечно. Но вряд ли она где-то ждёт, привязанная к дереву…
Чак помолчал. Надо полагать, думал.
– Да, наверное, так… Но всё равно…
– Когда мы её якобы искали, – сказал я, – мы делали что-то другое. Может, просто провешивали тропы. Или…
– Князь, – перебил он меня, как будто что-то вспомнив. – Слушай. Когда ты с твоим маленьким засранцем ждали меня… ну, не обязательно меня, вы же ещё не знали, что это я там буду… откуда у вас были те белые камни? Точно же с собой припёрли?
– С собой, – сказал я. – Мы в «Птичке» все по такому камешку таскали. Считалось, что они спасают от радиации.
– Но в Долине же нет радиации.
– Вот потому и нет… Ты ведь помнишь, мы в детстве были уверены, что в самом начале войны по Долине долбанули едва ли не самой мощной бомбой? И потому там всякие мутации?
– Вот я и…
– Потом я в бытность курсантом академии сделал запрос – интересуюсь, мол, ландшафтом и текущей обстановкой на подведомственной территории. Дали мне ответ на шестидесяти страницах – и ни единого упоминания о бомбардировке. Я, понятно, решил, что имели мы дело с обычными военными легендами, коих миллион. Но вот в «Птичке» я в этом усомнился. Там напротив лагеря есть лавовое поле – километров пятнадцать на двадцать. Есть оплавленные скалы. Есть полусгоревшие пни таких деревьев… весь этот джаканный Казл-Ду на одном таком пне поместится, не свешиваясь. Зуб даю, что это зона поражения бомбы мегатонн на тридцать пять – сорок. Были именно авиабомбы, никакая ракета поднять такое чудо не могла. Я нашёл их описание. Кроме обычной реагирующей массы там использовалась ещё и кобальтовая оболочка – для заражения местности. По идее, на сотни лет… Так вот – нигде никакой радиации нет. Абсолютно. И на приборы не свалить: у нескольких офицеров старые часы были со светящимися стрелками – так на эти часы приборы стойку делали через плац по диагонали. А в Долине – тишь да гладь. Научники тамошние нам, воспитуемым, ничего не говорили, понятно, но мы с Эхи допёрли, что ищут они в Долине что-то такое, что сожрало радиацию. Понимаешь? Если найти и научиться пользоваться…
– Благородная цель, ваше сиятельство, – сказал Чак.
– Иди ты.
– Да, надо идти, – согласился он. – А то ведь жрать не дадут…
– Сами добудем, – легкомысленно сказал я. Встал и… – Смотри!
Холм, который нам предстояло разведывать, похож был на старинную каску. Даже с козырьком и кокардой над ним. Так вот – на кокарде, видимый нами в профиль, сидел человек. Сидел, поджав ноги, и ничего не делал. Он не мог нас не видеть – но мы его, похоже, не интересовали. Он смотрел вдаль.
Отсюда он казался не больше муравья. Поражённого той самой полуразумной плесенью…
Мы провешили метров триста и развернулись к тропе. Лично я считал обычай не возвращаться по своим следам чисто психологической фишкой, не позволяющей утратить бдительность до самого момента возвращения. Что по этому поводу думал Чак, я не спрашивал. А вот Эхи был уверен почему-то, что это способ взаимодействия с тем самым надразумом – мы ему так показываем, что всё понимаем и покоряемся.
Человек на склоне холма не переменил позы. Но мне показалось, что пару раз он в нашу сторону посмотрел.
– Иди уже, – сказал Дину и даже слегка подхихикнул. Тут же сморщился – вчера я вскрыла ему один гнойничок в шве и пошевелила второй, который гнойничком не оказался, а только инфильтратом; но я на всякий случай задренировала и его; сейчас там на повязке расплывалось пятно сукровицы. Сам Дину был ещё слаб и худ, как вяленый заяц, но девочки по обе стороны от него сияли подобно дворцовым люстрам, и он, конечно, не мог не соответствовать. – Иди, тётя Нолу, со мной всё хорошо…
Это было, конечно, с его стороны враньё и похвальба, но я-то ничего больше сделать не могла хотя бы потому, что медикаменты, которые я приволокла, подошли к концу, и следовало или топать за новой партией, или положиться на природу и естественный ход вещей, а также на плазму волшебной крови и на древнюю бабкину ворожбу. Надо наконец поверить себе, что я сделала всё что могла, всё, понимаешь, всё… Я победила или проиграла, но больше тут уже ничего не поправить и не испортить.
– Да, – сказала я. – Пойду. Шило меня проводит?
– Нет, не Шило. Лимон. Шило пока ещё не вернулся.
Я не стала спрашивать, откуда.
* * *
Мы вышли в красноватых сумерках. Полосатое небо почти не шевелилось, лишь лениво подрагивало краями, как вытащенный из воды престарелый гриб. Я шла совсем налегке, рюкзак нёс Лимон. Он бесшумно прихрамывал впереди, молчаливый и сгорбленный. Меня вдруг пробрало: со спины он выглядел лет на шестьдесят…
Я попросила не устраивать мне проводов и вообще по возможности не афишировать мой уход; убедилась, что Дину уснул, обнялась с девчонками, с Бинтом, с парнями-санитарами Гечу и Стакко, заглянула в оружейку к Пороху – и вышла к Лимону. Он ждал меня на терраске, откуда тропа спускалась к озеру. Кажется, он о чём-то задумался столь глубоко, что вздрогнул при моём появлении.
– Всё нормально? – спросил он.
Я кивнула.
Тропа к озеру была простая и пологая, по ней ходили купаться – хотя в нескольких пещерах были тёплые ключи с серной, отлично моющей водой. Мы спустились к самой воде, тёмной, тяжёлой, по виду похожей скорее на машинное масло – хотя это всё-таки была вода, и где-то в толще её кроме грибов жили толстые невкусные рыбы. Порох поймал одну, чтобы сделать мазь для повязок…
Это было так давно.
Сколько же я пробыла здесь?
Говорили, что бесполезно высчитывать – обязательно ошибёшься…
Или в ту сторону, или в другую.
На берегу у купальни Лимон подождал меня. Кажется, он хотел что-то сказать, но передумал, только показал – туда. Это была неудобная часть берега, с камнями, круто уходящими в воду, и перебираться через них можно было только поверху, иной раз и на четвереньках; впрочем, Лимон шёл легко и цепко, как кот. Местами он притормаживал и страховал меня. Так мы дошли до впадающего в озеро ручья и двинулись вдоль него. Ручей скоро исчез, осталась расщелина. Сюда попадали какие-то следы, какие-то крупицы света, но места, куда надо было ставить ноги – почему-то были видны, словно там смутно отражалось смутное небо. Отражалось – или просвечивало из-под камней.
Потом Лимон остановился и опустил рюкзак на землю. Достал сигареты, зажигалку, предложил мне. Мы задымили.
– Тётя Нолу, – сказал мне этот бык, это чудовище с едва прикрытой бородой шрамом на шее и без передних зубов. – Тебе Зее, наверное, всякого нарассказала…
– Было дело, – сказала я.
– Мы тут совсем с ума посходили, а особенно девчонки. Небо… оно что-то делает. Я про Дьюре не рассказывал?
– Даже не знаю, кто это.
– Доктор, который нас тогда собрал… ну, при прорыве… после прорыва. Не рассказывал, значит… Классный дядька был. На гражданке преподавал в ветеринарном училище, а вообще спец по всяким паразитам: глисты там, клещи… К нам попал, потому что бежал из Чёрного замка – слышала, наверное…
Слышала. В Чёрном замке, а на самом деле в противоатомной укреплённой военной базе, сразу после революции засели двое из Отцов с гвардейской бригадой неполного состава – и, видимо, полностью лишившись ума кто от страха, а кто от лучевого голодания, принялись активировать бактериологические боеголовки. Слава Творцу и Хранителю, что боеголовки эти надо готовить долго, выдерживая внутри них температуру и влажность, – и хотя всё делается, в общем-то, автоматикой, но вот хватило кому-то ума автоматику перенастроить, так что вместо активизации спор и размножения бактерий какой-то там модифицированной суперчумы произошла тотальная дезинфекция… Значит, говорите, доктор Дьюре, ветеринар-паразитолог. Вот и ещё один человек, которому спасённое человечество никогда не поставит памятник…
– Вылечил он нас… ну, кого смог. Почти половину. А потом понемногу стали с ним странности происходить, да только мы внимания не обратили… сами потому что… А он какие-то опыты ставил, кроликов здешних несчастных резал… и, в общем, однажды объявил нам, что изобрёл универсальное средство от всех болезней. В лазарете тогда трое лежали, Маркиз наш среди них. И вот он им эту сыворотку вколол. А сыворотка, оказывается, была такая: он зубной налёт у больных счищал и растворял в моче, и вводил в вену… как-то объяснял потом, и логично получалось, да только… У психов же всегда логично получается, правда?
– Все умерли? – спросила я.
– Да. Маркиз вроде не мучился особо, сгорел быстро, а из тёток одна недели две прожила, сплошные гнойники по всему телу… Вот. Я это к чему…
– Что вы все чокнутые.
– Ну, примерно. Зее всё правильно увидела и услышала, но неправильно поняла. А объяснить я ей не могу. Чем больше объясняю, тем больше она не верит. Всё толкует по-своему. Я не знаю, что делать…
– А что там случилось?
– Пошли трое: Гор, Сапог и Сучок. Сучок из мирных, сельский житель, к нам прибился при прорыве – с конской упряжью помогал. Нормальный дядька… ну, насколько вообще у нас возможно… Заговаривался иногда, всё к нему лошадки убитые приходили… Какое им задание Дину дал, я не знаю, не спрашивал. Но точно, что они по этому делу шли не первый раз и даже не четвёртый. Письма, думаю, носили. Туда-обратно. Ну, ушли и ушли, долго нет – но это у нас не повод для беспокойства, тут же время идёт не пойми как. Наконец возвращается Сапог – один. Рассказывает, что всё было как обычно, дошли до тайника, забрали письмо и гостинцы, пошли назад. И тут Гору становится плохо, да так, что идти не может, Сапог потом сообразил – у старика Рашку такие же приступы случались, когда он не успевал надраться. Поволокли они с Сучком парня, а там место есть узкое… Сапогу бы вещи бросить, Гора через узость протащить и вернуться, а он сдуру наоборот: ждите, мол, я рюкзак к лазу закину и налегке обратно… Возвращается, а там никого. И чтобы какие-то следы борьбы, или кто посторонний пошарился – нет. Пусто, тихо, веточки не сломанные, камешки не разбросанные… а Сапог, если помнишь, он следопыт что надо. Не только кто где стоял мог сказать, но и о чём каждый думал… Ну, порыскал он, конечно, по ближайшим окрестностям, а письмо-то всё равно надо доставлять. Ну, доставил. Опять же, не знаю, что было в письме, но Дину… как бы сказать… Ты же знаешь, он, если плохо, ни за что не покажет. А тут вижу – плохо. Да… А Сапог тут же обратно – искать… тоже умом дёрнулся, стреляться надумал, еле пистолет отобрали. И дальше-больше, врасклёп пошёл: или ты, император, мне приказ даёшь и задание, или я изменяю присяге – и можешь меня к стенке… В общем, дал ему Дину приказ, ещё одно письмо написал… ну и вот пока всё. Без следа. А Зее такого себе навоображала…
Я молчала. Над воротами «Скалы» висела надпись: «Что вы можете знать о безысходности?»
Но с тех пор я узнала о ней гораздо больше…
– Тёть Нолу. Я дальше не пойду, а то возвращаться – сильно большой круг. Вот видишь вход?
Какое-то продолговатое пятно, чуть более тёмное, чем окружающая тьма…
– Войдёшь аккуратненько, на ощупь, а шагов через двадцать включай фонарь. Труба прямая, поворотов нет. Выйдешь от вашего лагеря меньше чем в километре. Только не вздумай по этой же трубе возвращаться, в такую трясину попадёшь… лучше не вспоминать. Чудом выбрались… Своим сообразишь что рассказать? Да хоть полную правду, уже всё равно.
– Почему?
– Завтра все уходим. Туда, в Пандею. Будь что будет.
Я только выдохнула.
– Рано Дину ещё ходить…
– Рано, знаю. На руках потащим. Но только оставаться… как бы хуже не было. Ты не всё знаешь… да и не надо тебе знать…
– Что?
– Ну… не надо. Не пытай, не скажу. И вот… Дину велел передать…
Он сунул руку за отворот куртки и достал продолговатый матерчатый свёрток. Ещё даже не взяв его в руки, я поняла, что это такое.
Никогда же не поймёшь, почему какая-то мысль вдруг возьмёт и выстрелит тебе в голову? Без предупреждений, а так – из-за угла? Когда я был глупым и писал стихи, вот точно так же было с первыми строчками…
Я сказал:
– Чак.
Он шёл впереди и мгновенно замер с вынесенной вперёд ногой. Постоял, поймал равновесие, вернул ногу. Тогда оглянулся.
Было ещё светло, а сочно-зелёное шатёр-дерево уже виднелось поверх мшистых валунов, похожих на спины подползающих со всех сторон медведей, и ставших совсем прозрачными метёлок и вееров старых папоротников. Сегодня у нас выдался короткий рабочий день…
– Что?
– Карта у тебя?
Нашли камень поплоще и почище, развернули.
Карта была дрянная, довоенная, недропользовательского департамента. Имевшиеся штабные были ещё старше – лет на сорок. Я подозреваю, что выпускали нормальные генштабовские карты и после, с положенным десятилетним интервалом, но где-то они лежали засекреченные по причинам, о которых нам, плохо законспирированным гвардейским полковникам, не допущенным государственных тайн, оставалось только догадываться.
– Так что? – спросил Чак.
– Сейчас… Тот день, когда мы встретились. Когда ваших… ну… почти всех, и мы решили, что это были хищники. Просто грабёж. Ты говорил, что сезон был хилый, пушнины набрали мало и малоценной, и что в артели был наводчик, а значит, хищники знали расклад. Так?
– Пока да.
– А могло такое быть, что ты не знал о ценности пушнины? Что было принесено что-то важное и дорогое, но знали об этом двое-трое?
– Вполне, – сказал Чак. – Я сам сколько раз примерно такое и думал. Но, понимаешь, если бы об таком крысячестве остальные узнали – ну, порихтовали бы наглые хари, но убивать-то никто бы не стал…
– Я о другом, Сынок. Ведь хищникам, чтобы просто вывезти награбленную пушнину, надо было пару раз пальнуть в потолок да связать самых борзых. Зачем крошить всех? Нелепо. И получается, бойню устроили только для того, чтобы убрать свидетелей, чтобы не осталось тех, кто знал, что именно забрали.
– Ну да… – Чак поскрёб щетину. Борода у него росла клочковатая, жалкая – но росла очень быстро. К вечеру второго дня, не побрившись, он начинал напоминать бродягу. Лайта, помню, очень дёргалась поначалу… Это были хорошие времена.
– Я сейчас не о том думаю, кто был крысой, – сказал я. – Будем считать, что один, который пропал. Как его?
– Череп.
– Череп… Что-то много черепов в одной корзине… Итак, мы начинаем считать, что это был не грабёж – то есть грабёж, но не уголовка, не хищничество, а «силовое изъятие». О чём мы сразу не подумали, а надо было…
– Хочешь сказать, что и там, и здесь действует группа диверсантов? И, скорее всего, одна и та же?
Вот чем Сынок может удивить, так это временами просыпающимся быстроумием. Ты ещё все вводные не ввёл, а он – бах, всё сложил, распишитесь.
– Скорее всего, пандейских, – кивнул я.
– А я вспомнил, откуда у них твоя фотография, – сказал он. – Помнишь, приезжали к Дину… как оно там называлось? – «Непьющие сердца»?
– «Неисточимая лоза», – вспомнил я. Это была какая-то совершенно безалаберная пандейская королевская гуманитарная миссия, которая рвалась спасать детей, но не их родителей. Впрочем, на разведку они мало походили. Точно, была у них тётка-фотограф, вся в стекляшках… – Да в любом случае, кто, кроме пандейцев? До Хонти месяц дороги, Парабайя, по-моему, сидит и радуется, что про неё все забыли, у архи снова приступ изоляционизма…
– Где-то наш друг-островитянин? – спросил Чак и потянул носом.
– Должен быть где-то поблизости, я ему знаки оставлял…
И тут я понял, что Чаки, джакч, изо всех сил сдерживает ухмылку.
* * *
Внезапное появление Эхи могло скрутить ход размышлений тройным купеческим узлом, но я постарался удержать тему в руках: типа, страшно рады, сейчас всё расскажешь, но мы тут должны закончить одно вычисление… Эхи согласно кивнул и, как круглоголовая ящерка, навис над картой.
– Смотри, – сказал я Чаку, – мы решили, что банда забрала пушнину, погрузилась на грузовики, которые как раз подъехали, и вернулась через перевалы. На самом деле они действительно захватили грузовики, но на перевалах им делать было нечего. Дороги прямо на Пандею от вашей стоянки не было, да они и не собирались сматываться так быстро. Смотри – вот вьючная тропа, вот просека, вот технические трассы… по идее, для хорошего грузовика всё это проходимо. И вот они уже у Казл-Ду, километра три, к посёлку им точно не проехать и даже пройти трудновато… но и найти их здесь нереально – и рельеф тяжёлый, и множество старых штолен. Хоть батальон прячь…
– Допустим, – сказал Чак.
– Судя по тому, как они хозяйничают в нашем военно-научном укреплённом сверхохраняемом лагере, добывая образцы черепушек офицеров войск специального назначения, – взять на стоянке пару грузовиков, бронетранспортёр и топливозаправщик – или два – им как с пастушкой переспать, – то есть когда понадобится, тогда и возьмут. Погрузятся и поедут вот сюда… – и я вкрутил ноготь в «Птичку». – Дорога с как бы блокпостом, но я почему-то думаю, что в нужный момент там никого не окажется. Ну, или не окажется живых. В саму «Птичку» им соваться не надо, делать там нечего, разве что склады обобрать – дорога ведёт сюда, что здесь было раньше, никто не знает, на карте, как видим, лес и дальше болото, а на самом деле – асфальт. Асфальт, ребята. И тянется этот асфальт как минимум вот до этого распадка, по которому – мы видим – идёт отличная дорога от старых каменоломен к старой же, но наверняка проезжей военной надбережной дороге, которая вот – пересекает себе пандейскую границу… Может, там мост взорван, но это уже роли не играет, потому что с нашей стороны там точно никого нет. Итак, четыреста восемьдесят километров с одной пересадкой и почти безо всяких препятствий. Доклад окончен.
– Мины, – сказал Чак. – Каменные завалы. Размытое полотно. Это горы, Князь. Нереально. Вспомни.
– Зима, – сказал я. – Грязи нет, речки и ручьи обмелели и замёрзли, заносов снежных, что характерно, тоже нет… Можно проехать. Я бы рискнул.
– Они так и хотят, – сказал Эхи. – Только не через блокпост и лагерь, а вот тут – наличие старинный земляной вал, когда-то, наверное, для защиты. Всё остальное – как вы сказав.
Мы уставились на маленького архи, как двухголовая кидонская змея на одинокого отважного воробушка.
– Меня послали, господа, чтобы быть приглашённым вам на совещание, – сказал он совершенно обычным голосом; но поскольку он делал фантастическое количество ошибок, я понимал, что он очень волнуется. – Вы всё правильно поняли – вокруг действует пандейская группа научной разведки. Они уже любезно смогли меня присоединиться к ним, а я осмелиться рекомендовал вас…
– Рыба у них? – быстро спросил я, одновременно останавливая – ну, чуть-чуть препятствуя – движению Чака: схватить и порвать засранца.
– Доктор Мирош? Нет, они следили и даже послали за ней, но она куда-то исчезла.
– Ты!.. – выдохнул наконец Чак. – Ты с этими… которые наших спящих… ножами…
– Простите, возражу. Разведчики утверждают, что застали картину резни как она есть. Было трое живых, один умер, но двое пока тяжёлые, но крепкие. С ними ждут разговора, чтобы понять.
– И ты этому веришь? – голос Чака опасно подсел.
– Я их видел, – сказал Эхи. – Хочу ждать и говорить.
– Они наговорят…
– Чаки, брат, – сказал я, – не заводись. Мы ведь правда ничего не знаем.
– Да что ты его слушаешь?!!
– В то, что Эхи говорит буква в букву то, что думает, – я верю. То, что его могут использовать – тоже верю. И то, что мои глаза мне могут соврать – тоже верю. Ну, или уж тогда – не верю ничему…
– Про глаза – ты это о чём?
– Ну… ни о чём конкретном. Хотя если хочешь признаться – самое время…
Это вогнало его в ступор секунды на три. Наверное, было о чём подумать. Мне этих трёх секунд хватило.
– Ты помнишь, с кем мы никогда не воевали за последние двести лет? С пандейцами. И даже помогали им, когда им вздумалось помахаться с хонтийцами. И они помогали нам в последней гражданской. Нам, Чаки.
– Джакч как помогали…
– Как могли. Я рассматриваю их не как врагов, а как доброжелательных нейтралов. Может быть, союзников… В любом случае, других у нас нет.
– И за это можно простить, если – спящих, ножами?
– А если это не они?
– А кто?
– Хищники.
– Ты, джакч, сам только что говорил!..
– Говорил… Да, джакч, не знаю я! И так может быть, и так. Раз Эхи говорит, что так, то я ему верю. Потому что выбирать не из чего! А не верить, так проще пойти и вон в «зыбку» головой. Такой, говорят, кайф под конец…
– Постой, – сказал Чак. – Что-то не сходится. Разведчики пришли, нашли порезанных, нашли мёртвых, нашли машины погруженные… Если были хищники, почему пушнину не забрали, почему машины оставили? Сами куда делись? Да ладно, понятно всё, они наших порезали, иначе никак не сходится… – он втянул воздух раздутыми ноздрями, сильно выдохнул. Закрыл глаза. – Знаю, устав такой. При выполнении задания живых не оставлять. Пусть там хоть девочка с котёночком…
– Разведчики не стали бы забирать раненых, – сказал я.
– Ну, почему? Привести в сознание, расспросить, а потом… – он провёл пальцем по горлу.
– Расспросить о чём? Кто вырезал артель старателей?
– И это тоже…
Тут до него дошло.
– Господа, – сказал Эхи, – когда в первую ночь вас солдаты увели от меня, я прятался на крыше. Я слышал кто-то приходил. И это были не пандейские люди. И не горские.
– А какие?
– Они говорили как вы. Два.
– Как мы?
– Да. Часто говорили «джакч». Не говорили «массаракш».
– Джакч, – сказал я. – А что-то более содержательное?
Эхи помотал головой.
Чак шумно вздохнул.
– Господа, – сказал Эхи, – меня просили пока оставить, а завтра встретить себя и вас на этом месте. Вам это устраивает всё?
Я посмотрел на часы, потом вокруг. Потом посчитал в уме.
– В полдень, – сказал я.
И Эхи исчез. При таких стремительных исчезновениях должен происходить хлопок, но нет – Эхи исчез абсолютно беззвучно.
* * *
Дальше мы топали молча; я буквально слышал, как в голове Чаки ворочаются и укладываются на место эмпириды, аксиомиды, силлогизмы, императивы и диспозитивы. Чаки был очень мощной мыслительной машиной, мощнее камнедробилки – только очень медленной. И, конечно, его в эти часы лучше было не отвлекать…
А хорошо вот так возвращаться: и не устали, и дело сделали (нужное ли, правильное ли – узнаем после), и тебя ждут, и костерок дымит, и от котелка тянет пряным мясцом с овощами и луком… Троих я уже видел сквозь сумерки, собравшиеся под шатром в синеватое волокнистое облако, и где-то должен сидеть или лежать дозорный, а капрал Ошш…
Капрал Ошш стоял на большом валуне и в бинокль пристально рассматривал что-то позади и правее нас.
И смотрел он не холм, как я сначала подумал. По ту сторону холма кружил десяток стервятников, да нет, какой десяток – стая. И каждую секунду один отделялся от стаи и медленной сужающейся спиралью шёл вниз.
Примерно там должен был находиться отряд, ведомый Зорахом. Отряд, который должен был залечь в засаду на тех неизвестных, которые без разрешения жрали усиленные армейские рационы…
– Стой, кто идёт, – сказал солдатик, считавший, что за кустом его не видно.
– «Пустынный дракон», – сказал я.
– «Носорог», – откликнулся солдатик.
В штабе явно засел какой-то фанат имперской бронетехники.
Капрал спрыгнул с валуна и бодро потопал к нам навстречу…
Не знаю. Чудо. Вряд ли что-то ещё.
Давным-давно, первый год курсантства, казарма, после отбоя, угомонились. Я лежу, положив подушку на голову, потому что так менее тоскливо. То есть я по идее не должен ничего слышать.
Но я слышу щелчок и сразу после него – пу! – и-и-и-и… – всё тоньше и тоньше. А потом что-то металлическое далеко в стороне бьётся о стену, но это уже не важно, потому что я падаю с кровати. Я падаю и тащу с собой матрац.
Сам взрыв я не слышу, но, что интересно, слышу звон разбитых оконных стёкол и удары осколков о кроватные рамы и тумбочки. Всё это происходит очень и очень медленно…
Курсант Птелша Вый по прозвищу «Пегий» зачем-то приволок в казарму гранату. И ещё более зачем-то стал ею играть. Потом говорили, что он пытался вставить её себе в задницу. Не знаю. Но вот то, как боёк бьёт по капсюлю-воспламенителю, как горит-посвистывает огнепроводная трубка, как ударяется о препятствие отлетевшая предохранительная скоба – я услышал сквозь подушку, я понял, что означают эти звуки, и я сделал то единственное, что смог – свалился на пол и прикрылся матрасом. А на мою кровать прилетела вся в остриях половинка толстенного стеклянного графина для воды…
Четверо убитых, одиннадцать раненых.
И вот этот вот звук: пи! – и-и-и-и-и…
Капрал бодрячком шёл к нам, поднимая бинокль, и тут раздался щелчок и начал разворачиваться звук «пи! – и-и-и-и…» – и тогда я на автомате пхнул Чака в плечо, чтобы он улетел за ближайшую купу голодревов, отметил, что солдатик низко и за камнем – и согнувшись, как гончий кот на старте, одним прыжком достиг капрала, воткнулся ему в живот и опрокинул, он ещё ничего не соображал, а поэтому мешал мне, но тут уже ничего не поделать…
На этот раз взрыв я услышал, я слышал столько взрывов, что научился не запирать от них сознание, как закрывают глаза в испуге или от яркого света, и даже определил: долбанула универсальная граната «Горак», её можно метать, можно использовать как мину, замедление пять секунд, четыреста граммов торпекса…
Может быть, огнепроводная трубка горела чуть медленнее, чем ей положено. Может быть, я оказался феноменально, фантастически быстр. Не знаю.
Но нас не зацепило. Мшистый камень, за которым пряталась граната, разнесло в песок, и этим песком нас обильно посыпало – особенно глаза. Солдатики у костра ругались, но по-доброму, потому что котелок упал в костёр стоймя и не опрокинулся. Тот солдатик, что лежал в дозоре, вообще ничего не видел и даже не понял. Чак за голодревом нашёл дохлую путанку и сразу стал думать, что с ней делать; Яррики – они такие, всё в дом. А капрал смотрел на меня странными глазами и только повторял: нет, но когда же? Нет, но когда же успели?
Это наверняка была не импровизированная растяжка на проволоке там или на леске, а нормальная, с фотоэлементом и счётчиком срабатываний. Так что успеть поставить могли когда угодно: вчера, на прошлой неделе, в прошлом году…
Плохо то, что она тут наверняка была не одна.
Потом подошёл Чак (путанку он забросил на дерево: не пригодилась) и тихо спросил:
– Сколько, говоришь, они с нами не воевали?
– Это наша мина, – сказал я.
– Ну и что? – сказал он. – Что они, не могли нашу мину использовать?
– Чаки, – сказал я. – Отпусти мой мозг, пожалуйста…
Он, кажется, понял.
Мы с ним быстро обвешили безопасный пятачок, и я ткнул каждого солдатика (да и капрала тоже) носом: вот туда – ни шагу! Потом капрал проверил рацию. Рация работала, но нам никто не отвечал…
Я забрал у капрала бинокль, забрался на самый высокий голодрев – они с виду тонкие, но очень крепкие, – и стал озирать окрестности.
Стервятников далёкий для них взрыв не испугал и не привлёк. Они всё так же опускались и так же взлетали – опускались по крутой спирали, взлетали по пологой.
Потом я посмотрел на холм-шлем, но было уже слишком темно, чтобы разглядеть человечка.
Я развернулся в другую сторону – ствол покачался, но устоял, – и посмотрел на Казл-Ду. Силуэты башен почти сливались с горным склоном по ту сторону ущелья. Мне показалось странным, что не видно никакого освещения – хотя вроде бы уже достаточно темно, чтобы зажечь в помещениях лампы. Кроме того, мерещилось, что пространство между башен слегка задымлено. Ну, или затуманено. Просто не бывает так, чтобы туман на возвышенности был, а в низине его не было. Так что скорее всё-таки дым…
Плохо дело.
Я уже почти начал спускаться (а спускаться по голодреву то ещё удовольствие), когда краем глаза увидел движение примерно там, откуда мы с Чаком пришли. Я снова зафиксировал себя и приник к окулярам. То ли батарейки у фотоусилителя сели, то ли он сам по себе был дохлый. Но я не столько узнал, сколько угадал Зораха по характерной походке…
Я сделала так, как сказал Лимон: прошла вперёд вслепую шагов на двадцать и включила фонарь. Свет мне показался тусклым, хотя перед входом при проверке луч был что надо. Я двинулась вперёд. Наверное, это действительно была труба, составленная из отдельных звеньев, только очень длинных и переменного сечения: иногда я видела над собой покатый потолок, переходящий в выпуклые стены, но чаще и стены, и потолок оказывались недоступными взгляду; зато в этих местах было такое сильное эхо, что отдавались не только шаги, но даже сердцебиение. Под ногами было что-то наподобие полупрозрачной кремниевой резины, желтовато-белёсой, с разводами; если по ней постучать, она отдавалась ответным стуком, а если медленно нажать – образовывалось углубление. Я постояла с минуту и ушла в глубину сантиметра на два. Дальше я экспериментировать не стала.
Казалось, что воздух здесь другой, слишком лёгкий для дыхания, слишком пустой или летучий, не знаю, как описать – но кислорода хватало, никакой одышки не чувствовалось. Пахло чем-то непонятным – наверное, сухой смолистой корой и сухими цветами; впрочем, запах едва чувствовался. И этот воздух непостижимым для меня образом плохо пропускал свет. Он был прозрачным, луч не рассеивался на пылинках или капельках тумана – нет, луч просто иссякал. Если своими глазами не видеть, то описать очень трудно. Хорошо, что меня предупредили…
Я пыталась считать шаги, но в движении, в лёгкой пружинистой отдаче подошв, в переменном эхе, в запахах, заставляющих вспоминать все другие запахи, в непонятном и тревожном поведении света возникало что-то, что сбивало со счёта; я ловила себя на том, что произношу подряд одни и те же числа, и наконец перестала; но, самое интересно, идти так вот, без ориентиров, забыв о цели и времени, было приятно… было приятно почти так же, как смотреть «Волшебное путешествие»… я вспомнила… я вспомнила – и испугалась. Вернее, нет – ко мне вернулась способность испугаться. До этого она дремала, как убаюканная…
Я не поняла, как оказалась под открытым небом. Сначала почувствовала, что стало холодно. Потом потянуло ветерком. Потом – горелым. Камфорной вонью горелого пороха и запахом горелой плоти.
* * *
Башни Казл-Ду нависали надо мной, чётко проступая на фоне сине-серого неба, а значит, я находилась где-то под скалой, а потом впереди выбухнул язык пламени и заплясал факелом, что-то довольно скупо осветив – но света хватило, чтобы я поняла, где оказалась: на узкой дороге, спускающейся от посёлка в речную долину и ведущую в противоположную от Долины Зартак сторону; помню, что, изучая карту, я ещё выразила недоумение существованием этой дороги, и генерал-профессор Шпресс развёл руками: до войны тут много чего пытались строить, документов не сохранилось… На карте, помню, дорога километрах в десяти кончалась значком тупика.
Я оглянулась. Туннель, из которого я вышла, снаружи напоминал срез дренажной трубы; дёрн и кусты образовывали над ним мохнатый козырёк. Лимон говорил, чтобы я ни при каких обстоятельствах не шла по нему обратно, а если уж совсем припечёт, то вот тут есть совсем незаметный проход, ведущий в окрестности лагеря «Птичка» – там какие-никакие, а служилые люди, пропасть не дадут… Кроки эти я запомнила и выбросила, причём пожалев, что запомнила: лагерей мне теперь только не хватало для последнего стежка…
Впрочем, надо было решать, что делать.
Самое разумное – уйти по дороге вниз, затаиться, дождаться дня, понять, что происходит…
Потом я разглядела, наконец, что там горит впереди. Маленький прицепной дизель-генератор, лежащий на боку. Он-то кому помешал?…
Всё это время было тихо. Очень тихо, но по-обычному тихо. Собственно, как бывает ночью на природе: птицы уже спят, комары выходят на охоту, мелкие звери гоняют друг друга в траве.
Потом прямо над моей головой раздался звук стартёра. Один раз, два, три… Мотор не заводился. Я прошла с полсотни шагов, намереваясь как-то миновать горящий генератор – он был как раз на пути. Хотелось держаться темноты. Сзади раздался сначала скрип щебня, потом – металлический грохот. Я оглянулась. Блестя стёклами, по склону сверху покатился, сразу начав переворачиваться, штабной автобус – один из тех, на которых мы ехали сюда. О дорогу он ударился со скрежетом и звоном, подскочил на полметра и, весь окутанный брызгами осколков, исчез в ущелье.
Останься я на месте – летела бы сейчас рядом…
Тут же мне под ногу подвернулась тропка, ведущая вверх. По таким обычно тяжело спускаться, но подниматься вполне терпимо. Даже в полутьме.
Я добралась почти до самого верха и, придерживаясь за удобно и кстати вылезший камень, стала всматриваться в непонятное что-то, творившееся на уровне моих глаз.
Всё было затянуто дымом, не очень плотным. Через площадь наискось от меня стояла какая-то машина с включёнными фарами и прожектором-искателем. Луч прожектора упирался в одну из башен, фары светили в мою сторону и хотя не добивали, но всё равно мешали видеть. Несколько человек – думаю, офицеров, – столкнувших с дороги автобус, забирались в бронетранспортёр. Немного дальше стоял ещё один бронетранспортёр, газуя на холостом ходу. Возможно, весь дым от него и был. Посадка закончилась, машины рявкнули друг на дружку клаксонами, тронулись с места и уползли. Через минуту вслед за ними двинулась и машина с прожектором. Она доехала примерно до середины площади, когда с башни ударила автоматная очередь. Кажется, вреда эта очередь не причинила. С машины ответил пулемёт – раз и ещё раз, – а потом она укатила вслед за бронетранспортёрами.
Больше не стреляли. Ветерок принёс немного горячего дизельного перегара.
Из всего произошедшего я поняла только, что новая моя перспективная работа, кажется, не задалась…
Мин больше не оказалось – по крайней мере, на той тропе, по которой раньше прошли мы с Князем, а следом за нами прошёл Зорах. Мы его, конечно, предупредили, он махнул, что всё понял, и продолжал идти как обычно – то есть на автомате выискивая крупняки и нежданчики. Солдатики между тем обнаружили, что один осколок прошил-таки котелок, и теперь вперебой хлебали, чтобы хоть что-то жидкое попало в рот. Ребята, конечно, сегодня устали безмерно, грея для нас место, и подкрепиться исчезающим горяченьким им было просто жизненно необходимо. Капрал, я думаю, таких мелких нарушений субординации не замечал, ему бы сейчас дёрнуть шнапса, чтобы в глазах туман растаял, – а вот я бы пожрал; впрочем, сейчас подойдёт Зорах, формально старший, он и распорядится, как нам жить дальше. Однако по мере его приближения накатывало предчувствие, что будет что угодно, кроме вот этого законного – мирно посидеть и пожрать после трудного дня…
Он вышел на наш вытоптанный пятачок и остановился, озираясь. И без того узкая и тёмная, как старый колун, его морда сделалась вдвое уже, и глаза куда-то втянулись. Куртка была изорвана, опалена и испятнана, и можно было не спрашивать, чем.
И ещё я увидел, что вместо ботинок на ногах у него оторванные рукава горской меховой куртки, искусно (я бы не смог так) обкрученные узкими ремешками.
– Все живы? – спросил он иссохшим голосом; я потянулся за флягой.
– Так точно, – деревянно отозвался капрал. – Благодаря действиям старателя Дину…
Зорах кивнул и устремился навстречу фляге.
– Вода? – спросил он.
– Травки, – сказал я. И уточнил: – Не шнапс, нет.
Он всё-таки первые два глотка сделал осторожно, а потом расслабился – и слышно было, как отвар отчаянно журчит, пролетая по его пищеводу и шумно разливаясь в желудке.
Отпив половину, Зорах вытер горлышко и вернул флягу мне. Теперь он стал чуть более похож на себя-обычного.
– Что там у вас случилось? – спросил Князь.
Зорах молча сел, привалившись к камню спиной, и стал смотреть в небо.
Над нами тоже ходили стервятники. Пока высоко. Пока трое.
Наконец оторвавшись от спасения супчика, подошли солдатики. Зорах скользнул по ним взглядом, не сказал ничего.
Капрал прочистил горло.
– Старатель Зорах, доложите…
– Помолчи… как тебя… Ошш. Не спугни удачу…
Капрал оторопел было, но быстро понял, что роли поменялись.
Наконец Зорах медленно, коротко, как бы сберегая слова для чего-то более важного, рассказал, что произошло всего-то восемь часов назад.
Согласно поставленной задаче, отделение выдвинулось к точке, где накануне были обнаружены присыпанное кострище и пустые консервные банки, вызвавшие подозрение. На этот раз кострище было не присыпанное, а ещё тлеющее, и на углях, прикрученные проволокой к колышкам, умирали два лаборанта-научника (как их сюда занесло)? Говорить они не могли, потому что рты были забиты углями. Потом откуда-то – наверное, с холма, – несколько раз выстрелил снайпер и тяжело ранил командира отряда штаб-ротмистра Дудола. Командование принял лейтенант второго класса Чейш, который отдал приказ отделению разбиться на звенья и самостоятельно находить и уничтожать врага. Зорах попытался возразить, но Чейш свалил его ударом пистолета по голове и пригрозил пристрелить, если тот не уймётся. Зорах нашёл себе укрытие, и почти сразу произошли два взрыва. Один был обычный, осколочный – возможно, кого-то посекло, но это уже было не важно. Во второй мине, как потом понял Зорах, была заложена слизь из «зыбки» – наверное, много. Сам он уцелел только потому, что в момент взрыва и последующего выпадения капель слизи находился под каменной плитой, а потом сразу догадался сбросить ботинки. Он дождался, когда стервятники прилетят и начнут клевать трупы – это означало, что слизь сдохла. Но он всё равно выждал ещё пару часов и только после этого пошёл к нашей стоянке. В ботинках можно было идти, они уже были безопасные – просто скоро развалились. Но к тому времени он наткнулся на труп пожилого горца, убитого ножом в шею. Кто-то снял с него сапоги. Наверное, чтобы оставлять в нужных местах нужные следы. Родового ножа тоже не было. Зорах разрезал его куртку, сделал себе чуни из рукавов – и так смог дойти до нас. Он обошёл холм с «затылка», поэтому не мог видеть странного человека, а также не попал под удар «лучами жидкого поноса»…
– Да, – сказал задумчиво Чак, оглядывая наших солдатиков. – Без ботинок тебе будет трудновато…
Солдатики вдруг занервничали.
– Да ладно, дойду… – Зорах сделал слабое движение рукой.
– Господа, – сказал я, – есть мнение, лично у меня, что нам противостоит неизвестный противник неизвестной численности, которому неизвестно что надо, и поэтому лучшее для нас решение – немедленно драть когти под прикрытие своих батарей… Капрал Ошш, ваше мнение? Кстати, расскажите-ка, что происходит в гарнизоне? Доходят какое-то нелепые слухи…
– Я думаю, капрал не в теме, – сказал Зорах. – Поэтому его и отослали… Как и моих командиров. Я уже не говорю про солдат.
– Что вы имеете в виду? – Ошш занервничал ещё сильнее, чем солдатики.
– Что в гарнизоне заговор, но кто его участники и какова цель – мы ещё не знаем, – сказал я быстро, чтобы упредить Зораха. Он мог знать больше, а значит – сболтнуть лишнее.
– Вот оно что… – протянул Ошш. – То-то я думаю…
Он стоял так: левым боком к проходу в камнях, ведущему к холму, и лицом к сидящему тут же Зораху; в полоборота к Чаку, который тоже почти сидел – вернее, подпирал жопой большой замшелый валун; и, наконец, боком ко мне; солдатики стояли слева от меня и чуть позади; как раз за ними был костёр, уже догорающий, но ещё дающий кой-какой свет. Это я описываю, чтобы можно было примерно представить себе дальнейшее.
Первое, что меня напрягло – это какая-то искусственность в интонации, с которой произнесены были последние слова Ошша. Искусственность и напряжённость. Второе – это то, что одновременно с этими словами раздался тихий щелчок предохранителя «гепарда». Автомат у Ошша был укороченный, десантный, и стрелять из него можно было даже не откидывая приклад, с одной руки. Все поругивали эту модель за излишне мягкий предохранитель…
Однако я вот услышал.
Повторюсь, он стоял ко мне правым боком, держа автомат одной рукой стволом вниз. Совершенно так расслаблено.
Наверное, из-за случая с миной Ошш считал меня самым опасным противником. Поэтому он решил начать с меня. Думаю, это было его первой и главной ошибкой.
В общем, я видел, как он, разворачиваясь на каблуках и сгибая руку в локте, наводит на меня ствол. Кто-то маленький, но главный внутри меня посмотрел на это всё и велел группироваться навстречу движению ствола, нырять под вероятную очередь, а потом перекатываться ближе к Ошшу, и он со своим укороченным, но всё же достаточно длинным стволом ничего не успеет сделать…
Но я не успел даже согнуть колени. Автомат вдруг исчез, рука Ошша замерла в совершенно неестественном состоянии, а за спиной его оказался Зорах в какой-то гимнастической позе: тело вытянуто горизонтально, в землю упираются левый локоть и левое колено, правая нога вытянута стрункой вперёд-вверх, – видимо, это её движение и сообщило автомату капрала некую незапланированную траекторию… Сам капрал, похоже, ещё и боли не успел почувствовать, когда Зорах, оказавшись уже в вертикальном положении, взял его за левый локоть и сделал движение кистью – я ясно услышал щелчок, но не металлический, а почти пластмассовый, как если бы кто-то слишком резко разложил приклад… Ошш застыл, выкатив глаза.
И тут автомат, пролетев положенное ему расстояние, с чем-то удачно соударился, и боёк слетел с шептала. Три выстрела прозвучали глухо, скорее всего, пули ушли в землю. Но мы всё равно посмотрели в ту сторону.
А через миг поляну залил электрический свет, и голос Эхи произнёс:
– Нет-нет-нет, не надо оружий! Всё хорошо здесь! Повторяю, пожалуйста, не надо оружий!
Я повернулся. На камнях на полусогнутых, как слетевшие орлы, стояли четверо. В руках у них были мощные фонари, и кто знает, сколько ещё народу скрывается по ту сторону света…
– Мы свои вам!
– Это свои, – я расставил руки. – Все расслабились. Расслабились, я сказал!..
В моей ранней голодной и отчаянной молодости – на первых курсах универа – ко мне стали приходить неправильные сны. Что-то вроде тех, о которых рассказывал Чаки, но у него они явно были наведены чудными ментограммами Поля. От кого я своих нахваталась – до сих пор не знаю и, в общем, не хочу знать. Ну его…
В тех снах много чего происходило, что странно, потому что в них либо не было людей совсем, либо люди не обращали на меня никакого внимания и занимались своими нелепыми делами. Просто это всегда был один и тот же тёмный город со множеством башен, стоящий на высоком берегу над морем. Иногда шёл дождь, почти всегда был туман – не очень густой. Я хорошо помню тот город с его узкими улочками, по которым никуда не дойти, с вечно закрытыми окнами и дверями домов, с круглыми площадями, в центре которых стояли памятники – разные, но очень похожие друг на друга. Памятники людям-рыбам.
Не ржать. Да, я знаю про особенности своего личика. Но всё остальное у меня как положено. А у этих личики вроде бы людские, зато всё остальное… как бы сказать… переходное. Полуруки-полуплавники. Полуноги-полухвосты. И вечно облиты какой-то слизью…
Так вот сейчас я оказалась как бы в недостроенной декорации того города. Башни. Безлюдье. Туман. Всё это над обрывом, но под обрывом не море, а болото. С болота тянет непонятной вонью – будто трупы завалили тиной и полили соляркой, но не подожгли.
И из тумана кто-то внимательно смотрит, сам оставаясь невидимым.
Это была первая минута моего испуга. Потом я постаралась взять себя в руки.
Стояла не то чтобы совсем уж тишина, но звуки были тихи и хаотичны, и по ним ничего нельзя было понять. Пламя горевшего внизу генератора освещало только поднимающиеся оттуда клубы дыма, что делало всё окружающее пространство ещё темнее. Только за одной из отдалённых башен тоже что-то горело, однако светлое пятно тумана за ней и над ней позволяло лишь очень приблизительно ориентироваться на местности… Я потихоньку двигалась вперёд, стараясь не налететь на что-нибудь опасное, но тут из того дальнего пламени вырвались с шипением штук шесть разноцветных ракет, заметались тени, несколько ракет быстро погасли, но две гнусного кварцевого цвета повисли на парашютах и медленно спускались, рассыпая искры…
Теперь было видно всё.
Прямо на моём пути лежал вверх колёсами бронетранспортёр, правее его – на полпути к обрыву – валялись бесформенной грудой мешки с песком: то ли начали складывать пулемётное гнездо, то ли развалили его; там же стояли Х-образные колья с прислонёнными к ним катушками колючей проволоки. На мешках, не сразу заметный, лежал убитый солдат.
Я миновала бронетранспортёр; одна из ракет рассыпалась и погасла, вторая сильно шипела. Метрах в пятидесяти впереди стояла моя лабораторная палатка, распоротая крест-накрест, рядом с ней – маленький фургон с распахнутой задней дверью и почему-то – полевая кухня. Едва я успела определить, где моя личная башня, как последняя ракета погасла, сделав тьму совсем непроницаемой. Я приготовилась двигаться вслепую, но тут снова рванул ракетный залп, и теперь всё небо усыпали осветительные «люстры»…
И я увидела… Это было как фотография со вспышкой – простым глазом ты не видишь ничего особенного, а когда изображение проявляется, проступают такие детали…
Сначала показалось: площадь, прежде уставленная машинами, сейчас усеяна мёртвыми телами. Но нет, конечно, убитых было человек семь, с замеченным раньше – восемь. Все они бежали от башен, и всех их убили в спину. Это как-то очень понятно, в спину человек убит или в грудь… А правее, у низкой широкой башни, которую занимали, кажется, механики и шоферы, под стенкой лежало ещё несколько тел, совсем тесно друг к другу, друг на друге, и видно было, что людей поставили к стенке и расстреляли. Это тоже очень понятно… А я шла туда, откуда стреляли в спину бегущим… но, может быть, это бежали те, кто расстреливал?…
Самое смешное, что я ничего вроде бы не испытывала. Всё это меня либо по какой-то причине не касалось, либо я откуда-то точно знала, что не коснётся…
Я помню, когда Бештоун обстреливала республиканская артиллерия, многие жители как ни в чём ни бывало выходили гулять на набережную или в сквер Пограничников. Я уже не говорю об обязательных попойках в «Солёной штучке»… Для некоторых это была бравада, но большинство относилось именно так: меня эти ваши разборки не касаются.
…и вот ещё непонятно было, что за сила перевернула восьмитонный бронетранспортёр. Просто положила его на спину…
Одна из ракет упала рядом со мной, в двух шагах, и разлетелась фонтаном искр. В глазах заполыхали лиловые пятна. Сразу стало плохо видно.
Но я уже почти дошла.
Дверь была закрыта, но не заперта, и внутри было темно абсолютно – как в Саракше до прихода Огненосного Творца. Но я ещё что-то помнила и сумела, не сломав ног, спуститься в подвал, найти стол-верстак, на столе нащупать газовый фонарь, зажечь его… Потом, ожидая каких угодно ужасов, я обернулась и осмотрелась, но ужасов не было – похоже, сюда так никто и не входил во время моего отсутствия.
Тогда я поднялась в комнату.
Вот тут порылись. Думаю, беззлобно, просто торопливо. В одном углу вообще было свалено какое-то тряпьё… сроду у меня столько тряпья не набиралось. Даже учитывая, что там половина кучи были лабораторные халаты, синие и зелёные вперемешку…
Я подошла к куче и ткнула носком ботинка. Куча развалилась, и из неё на меня попытался броситься человек. Но, видимо, долго лежал, затекло всё…
В общем, это был генерал-профессор Шпресс.
Командира пандейских разведчиков звали Ахтысол Вараду, и был он в звании фрунт-майора; в отличие от нас, переменявших систему воинских званий, а заодно и знаки различия, по три раза после каждой революции, в Пандее сохранили старую, что была при Империи. Я представился по форме, таиться было уже не от кого, однако Чака пока раскрывать не стал.
Фрунт-майор осторожно заметил, что область долины Зартак формально не принадлежит ни Республике, ни Пандее, считается территорией неосвоенной и потому не демаркированной, а тут ещё горцы… ничем не спровоцированные нападения на его рекогносцировочный отряд… Я сказал, что ни я сам, ни мои подчинённые (я строго покосился на Зораха, он всё понял), ни экспедиция в целом не претендуют на данные земли; однако же, похоже, имеется какая-то неустановленная третья сила, пытающаяся развязать конфликт…
Ну и так далее.
Вараду за последние двое суток потерял половину своей группы и утратил связь с базовым лагерем. Утрата связи за чрезвычайное происшествие не считалась, поскольку постоянно вызывалась эманациями Мирового Света и иногда продолжалась по нескольку дней; но вот то, что двое бойцов были подстрелены неизвестными снайперами в местах, где снайперу вроде бы совершенно нечего ловить, один влетел в «электросеть» – надо быть слепым и глухим, чтобы в неё влететь, – и двое ушли ночью с лёжки, одного успели поймать, но он долго ничего не понимал и не видел и всё порывался туда, в темноту, на зов… – в общем, это начинало тревожить.
Я в свою очередь (убедившись предварительно, что Ошш плотно упакован, и из всех органов чувств ему оставлено лишь обоняние, а также расставив солдатиков в карауле в паре с бойцами-пандейцами) рассказал о наших злоключениях сегодняшнего дня, о подозрениях на мятеж или что похуже на базе и о том, что цель экспедиции, к которой мы имели неосторожность примкнуть, сильно отличается от заявленной…
По ходу общения мы узнали, что группа Вараду действительно побывала в лагере старателей, разминувшись с нами меньше чем на час, и действительно застала троих старателей ещё живыми. И да, они пробирались несколько раз в расположение нашей экспедиции и в этих поисках потеряли одного офицера.
Тогда я спросил, откуда у них моя фотография и какие виды на меня они имели.
Фрунт-майор ответил, что им выдали около сотни фотографий офицеров, которые, по сведениям разведки, содержались в «Птичке». Меня опознал Эхи, и погибший офицер должен был вступить со мной в контакт. Совершенно непонятно, конечно, почему он взял фотографию с собой, объяснение одно – потеря концентрации. В конце концов, в поле они уже почти три месяца, а день в Долине не зря засчитывается за три…
– О-о, – уважительно сказал я.
Потеря концентрации… Ну, бывает. Всё бывает. Вряд ли узнаем.
Чего только не списывали на потерю концентрации…
Краем глаза я видел и краем уха слышал, как тихо и яростно вцепились друг в друга Зорах и Эхи. Похоже, этим двоим будет о чём поговорить…
Чак подбросил в костёр дров, подошёл к нам.
– Командиры, – сказал он, – что-то у меня очко играет, не нравится мне это место, не доживём мы тут до утра…
Я действительно очковал. Сначала я списывал это на объективные обстоятельства – и что чудом нас не покрошило, и что капрал оказался то ли изменником, то ли чего похуже («моб» это называлось, «моб Долины», человек начинал видеть чудовищ и палить в чудовищ – ну или товарищи ему заклятыми врагами представлялись; сам я только дважды с таким сталкивался, а вот разговоров было много) – а похуже это потому, что изменника с лёгкой душой к стенке поставишь, а больного – ой; ну и внезапные гости почему-то отваги не добавили. А потом я подумал, что этот «луч ужаса», под который я уже однажды угодил – он, может, не всё время в одну сторону смотрит, а шарит по окрестностям и вот сейчас нас коснулся краешком. Мне-то с того луча только зубы сцепить, а вот ребятам может быть и худо.
Хотя нет, не так я себя чувствовал, как тогда у подножья холма. Тогда ужас бил из одной точки, можно было даже понять, из какой, только посмотреть туда было нельзя – а сейчас жиденький такой страх, страшок, сыпался будто редкий снежок, западая за воротник и сползая по лицу.
Я попытался себя чем-то умным занять, вознёй с костром, например, потом понял – нет, не могу.
Подошёл к Князю. Он разговаривал с пандейцем. Которому я не верил.
– Командиры, – сказал я. – Что-то у меня очко играет, не нравится мне это место, не доживём мы тут до утра…
Командиры посмотрели на меня, и Князь спросил:
– Тебя тоже пробирает?
Я кивнул. Я видел, что Князь сомневается.
– Надо идти, – вдруг поддержал меня пандейский майор.
– Мины? – спросил Князь.
– Есть сканер. Если там хотя бы простейшая электроника – учует.
Князь повернул к нему голову. Я вдруг понял, что он жутко устал.
– А зачем вы таскаете сканер?
Майор ответил не сразу. Потом сказал:
– А провались они, эти тайны… Весной где-то здесь навернулся самолёт-разведчик. Не знаем, чей. Стражники его видели, но издалека. Вот нас и послали искать обломки. Ну а по пути – поинтересоваться вашей активностью…
– Самолёт? – Князь посмотрел на меня. – Был самолёт?
Я подумал.
– Разве что до нас ещё. Тогда он мог лечь в болото… джакч найдёшь теперь. По весне здесь болота бездонные.
– Зорах, – позвал Князь. Зорах развернулся в нашу сторону. – Слушай, ваш департамент не направлял сюда весной разведывательный самолёт?
Зорах медленно покачал головой:
– Ни мы, ни разведка. Армия? Не знаю, могли, конечно…
– У них и спросим, – сказал Князь. – Когда минутка удобная выдастся… А теперь, господа офицеры и шпаки: куда пойдём? Я почему-то думаю, господин фрунт-майор, вы не захотите нам показывать свою базу, хотя она находится… – Князь заскрёб ногтями по планшету.
– Не сегодня, – сказал майор. – Сегодня события… не располагают.
– Понимаю. А наше гостеприимство может быть сомнительным. Тем не менее отсюда действительно надо, как говорят в горах, вставать на ветер.
– Я знаю где, – сказал Эхи.
– Кстати, да, – сказал Зорах.
* * *
Скрытничек Эхи располагался под обрывом, на котором стоял Казл-Ду, между дорог, которые оттуда спускались. Это был грот, промытый ручьём или даже подземной речкой, сейчас оставалась тонкая струйка – набрать попить. Снаружи из-за густых кустов грот был почти неразличим, просто не представляю, как архи его нашёл. Внутри там было три помещения, каждое почти шарообразное – ну, представьте себе такой гигантский стручок гороха о трёх горошинах, вид изнутри… Связанного и с замотанной головой капрала привязали у самого входа, если кто-то из ночных тварей пролезет сюда и начнёт его жрать, капрал заорёт – хоть какая-то польза. Сами расположились в дальних помещениях: солдатики в среднем, побольше, офицеры и шпаки – в дальнем, поменьше. В среднем был вполне оборудованный очаг, огонь уходил в дыру в потолке и Создатель знает куда потом, и запас дров дня на два. Возле дымохода аппетитно коричневел окорок козы…
Эхи был неподражаем. Он точно смог бы перезимовать в Долине. Никто бы не смог…
Итак, мы расположились, обогрелись у огня, перекусили тем, что осталось в вещмешках, солдаты раскатали матрасики – в отличие от складничков, что таскали наши, пандейцы использовали самонадувающиеся рулончики, бросил его на землю, расстегнул ремешок – через пять минут хороший такой матрасик в два пальца толщиной. И вот когда мы обогрелись, перекусили, разленились и вообще собрались пописать и спать, Князь и говорит:
– Надо наверх сходить, посмотреть, что у них там.
– Я с тобой, – быстро говорит Зорах и смотрит на Эхи, но тот мотает головой.
– Чаки, ты оставайся, – это Князь мне. – Кто-то же должен…
Ну да. Только ещё неизвестно, кто из нас уцелеет – он в разведке или я среди этих горлорезов. Нет, если честно, я майору поверил – что они уже позже пришли. Чуть-чуть не застали. А может, и застали, вдруг подумал я, ведь сколько случаев знаю – драка на ножах, и в итоге мёртвые все, только не все сразу…
Попрыгали наши старатели, чтобы амуниция не брякала, морды сажей обмахнули – и как не было их. Хорошо Князь ходит, мне бы так… а Зорах ему три масти форы даст.
– Чак, – сказал майор. – А вы ведь – Чак Яррик? Принц-консорт?
– Принц, – сказал я. – Из старинной солекопской династии, да. Тоже фотографии показывали?
– Вас вместе с сыном. Очень похожи. Даже не спрашиваю, что вы здесь делаете…
– Дочку мне выкупить надо, – сказал я. – А отдадут мне её, если я из Долины что-нибудь такое вынесу, что все обосрутся. Вот я и разрываюсь на части, как озёрный гриб во время гона…
– Королева писала вашему президенту – предлагала убежище для вашей семьи…
– Видно, курьеры от президента заблудились. У нас ведь как? – в недоставлении почты виновен адресат… Кстати, в конфискованной пушнине нашлось что-нибудь… э-э… необычное?
– Не знаю. Научники копаются, но острожненько.
– Им положено…
– Вы хотите сказать, что что-то ценное для ваших… как их назвать?…
– Шантажистами, как ещё.
– …могли найти?
– Если бы…
– Нет, правда – если что, вы скажите. Вдруг вопрос можно решить…
– Дохлый был сезон, – сказал я. – Воды по весне было много, больше обычного, болота набухли. До многих «рачьих нор» просто не достать было… Да и бросьте, не будете вы вопрос решать. Какую-то джакч как ценную вещь передать, считай, противнику…
– Мы с вами никогда не воевали. По крайней мере, лет двести.
– Не воевали, а дулись друг на друга. Это иной раз ещё хуже. Да и погранцы с контрабандистами…
– Что да, то да. Я по ранней молодости как раз был контрабандистом. Чулки, кружевные трусы, презервативы…
– А технику?
– Это ещё до меня было. Рассказывали, что отправляли как бы парабайские телевизоры да приёмники, которые принимали только каналы с боевиками – телевизоры, а приёмники – с радиоспектаклями, тоже на подобные темы. А к нам забрасывали ваши телеки – с «Волшебным путешествием» круглые сутки… Так я и не понял этого развлечения.
– Оно не развлечение было, – сказал я, – а как бы амортизация…
Эхи кашлянул. И я вдруг понял, что среди нас, незаметно миновав заслон из капрала и рядовых, появился ещё один человек, четвёртый.
Он был одет наподобие горца, но не совсем. Слишком много нашито амулетов, какая-то странная бахрома по шву под рукавами и потом вдоль туловища, и шапок таких я никогда на горцах не видел – ни на живых, ни на фотопортретированных. Да и лицо… У горцев всегда морщинки и морщины, и нос как топор, и глаза широко открытые под длинными бровями. У этого же кожа была совсем гладкая, хоть и тёмная, и нос хоть и здоровенный, но загнутый, как клюв филина, а почти безбровые глаза он то ли специально щурил до невозможности (а чего тут щурить, почти темно), то ли они у него от природы такие. Рот только был горский – широкий, почти без губ и как бы втянутый…
И вдруг я вспомнил, где его видел. То есть не его, а портрет. На стене кабинета доктора Моорса, прямо перед рабочим столом… Кто это? – спросил я тогда. Каззл-Баух, – непонятно ответил док, а потом рассказал, что таким горцы представляют могущественного духа, или сверхшамана, или почти божество, который может управлять людьми, зверями и стихиями.
Это было бы очень кстати сейчас…
Козырная моя фляга-книжка с яблочным шнапсом оказалась пуста – кто-то разгадал её секрет. Помогла бутылка самодельного спирта, всунутая мне Лимоном почти насильно. Профессор начал согреваться изнутри, и его слегка отпустило. Я рассказала ему упрощённую версию своей истории: меня вывели с завязанными глазами, привели в пещеру, где был больной, я сделала операцию и выходила его – и вот меня тем же путём вернули обратно. Кто были эти люди? Беженцы из «Маленькой империи», два десятка гражданских и несколько военных, идут в Пандею. Теперь, наверное, не дойдут… Зима скоро.
Кстати, профессор, а почему мы отправились в экспедицию так поздно? Чтобы скоро замёрзли болота? Мы что-то ищем в болотах?
Он только кивнул.
Я не стала расспрашивать больше. Захочет – расскажет.
Отсутствовала я, по его словам, восемь дней. Почти все дни продолжались мои поиски.
Почти сразу он был мягко, но настойчиво отодвинут от руководства экспедицией группой офицеров. Поводом стало убийство моего адъютанта корнета Лори. Это случилось в тот же вечер, когда меня похитили. Оба события, разумеется, тут же увязали в одно.
(Я задумалась. Теоретически, конечно, Хомилль мог убить Лори, если тот вдруг оказался на дороге. Но почти невозможно перерезать человеку сонную артерию так, чтобы на тебя не попало ни капли крови. А крови на одежде и руках Хомилля не было, и кровью от него не пахло. На кровь у меня нюх, как у хорошей ищейки).
В общем, научную программу так и не начали разворачивать под предлогом большой и неизвестной опасности для учёных. Вывезли в намеченные пункты три приёмника, но не подключили их к сети – можно сказать, бросили. Из восьми завербованных старателей шестеро в последний момент контракт разорвали – поэтому было счастье, когда нашлись и согласились работать двое местных. Всю программу до холодов можно было считать проваленной, не нашли ничего, провешили едва ли десятую часть намеченных необходимых троп.
Тем временем зарезали ещё одного офицера…
Почему-то это послужило поводом посадить весь научный персонал под охрану. Считая и его, как бы начальника экспедиции. Сначала они возражали, но военные были непреклонны: вот разберёмся, кто тут браконьерничает, и тогда начнём с утроенными усилиями, и вообще всё ради вас, драгоценные и неприкосновенные.
Научники попытались шуметь, но им не дали ложек к обеду, и они быстро успокоились.
Но начальник не был бы начальником, если бы не имел информации со всех сторон.
Уже вечером он знал, что лагерь посетили люди из «Птички» – охрана и научники. Они разговаривали с полковником Бейт-Зее, который был формально заместителем Шпресса по техническому обеспечению (сюда же входила и охрана). Кроме Бейт-Зее, во встрече участвовали ещё восемь офицеров, каждый из которых при Отцах служил в спецвойсках. Потом они все погрузились в два грузовика, побросали туда же какое-то лабораторное оборудование – и уехали, надо полагать, в «Птичку».
Через день Шпрессу стало понятно, что военные проводят в своих рядах что-то вроде разделения на фракции: большая часть занимается какими-то перемещениями в посёлке и на трассе, зачем-то возводит укрепления; меньшая – отправляется в Долину провешивать тропы. Отбор по фракциям производят после собеседования. Прибывшие сюда отделения и взводы расформировываются до звеньев и даже отдельных бойцов и воссоздаются вновь. В принципе подобное допускалось уставом, но практиковалось редко.
Потом Шпресс узнал о дезертировавшем отделении ефрейтора Догу. С ними ушёл старатель Бене. Возможно, он их и сманил, потому что информатор Шпресса краем уха слышал о конфликте Бене с новым начальством, и конфликт был какой-то очень принципиальный.
Потом пару дней ничего особенного не происходило. Всё чаще в «Птичку» и обратно сновали группы офицеров и даже несколько присоединившихся научников. С ними у Шпресса контакта не было, их сразу отселили от основной группы. Но из окна его башни очень хорошо просматривалась площадь, и видно было, кто и с кем уезжает и приезжает.
Вечером второго дня ему рассказали, что в Столице была попытка военного переворота – спецназ захватил президентский дворец, но президента там то ли не было изначально, то ли он ушёл потайными ходами. Дворец окружили танками, и идёт какой-то вялый процесс с периодической стрельбой. Радио и телевидение отключено по всей стране, часть телефонных линий – тоже. Нашу пока не отключили, но явно контролируют. Видимо, что-то здесь у нас происходит очень важное.
Через пару часов тот же источник забежал к Шпрессу и сказал, что то ли из лагеря вырвались заключённые и катят сюда колонной, то ли в Долине откопали какую-то неизвестную самодвижущуюся джакчину, от которой все разбегаются… Корнет Куачу, источник Шпресса, был в каске и с автоматом. Шпресс видел, как он вышел из башни, как его тут же разоружили, отвели через площадь к квадратной башне, поставили к стенке и расстреляли.
Расстрел послужил толчком беспорядочной – а может, она только извне казалась беспорядочной – быстрой и кровавой схватке, когда солдаты и офицеры вдруг рассыпались по незаконченным укреплениям, открыли стрельбу, потом начали рваться гранаты или мины… Несколько машин на площади загорелось, всё заволокло дымом. И так же внезапно, как началось, всё стихло.
Шпресс понял, что нужно уходить. И как можно дальше. В чём был – тёплую одежду у научников отобрали – он вышел из своих комнат и стал спускаться. В башне стояла странная тишина. Он заглянул на этаж, где жили трое лучевых физиков. Там было пусто, но по тому, что на койках не было одеял, а также исчез стоявший в углу толстый рулон строительного утеплителя, он понял, что здравая мысль посетила не только его. На следующем этаже было хуже. Внутри что-то горело, у порога лицом вниз лежал человек с ножом в спине, рядом на четвереньках стоял другой и смотрел на Шпресса глазами бешеной собаки. Шпресс выбежал наружу и наткнулся на одного из физиков – с рулоном утеплителя. Обняв рулон, физик семенил по кругу, глаза его были плотно закрыты, и от него страшно несло дерьмом. Шпресс, хоть и профессор, и генерал, вдруг перепугался, как… – он поискал сравнение, налил ещё спирту, выпил, – как человек, который заплыл слишком далеко и вдруг осознал это. Понимаете, Нолу… – он стал смотреть мимо меня. – У меня было такое приключение в детстве. Когда я понял, что берега не вижу, волна бьёт, сил вернуться не хватит и что я наверняка утону. Ужас был, а паники не было, представляете? Скорее – какой-то патологический интерес… Вот так и здесь…
– Доплыли? – перебила я его.
– Сам бы не доплыл, в море уносило. Рыбаки заметили, подобрали. Перед самой войной ездили на курорт… Всё-таки совсем другая жизнь была, и я не по достатку сужу и не по отношениям – сами люди были совсем другие. У меня сохранилась коллекция довоенных фильмов – то есть не знаю, сохранилась ли сейчас, а когда уезжал, ещё целы были… так вот вы бы в них ничего не поняли. Очень простые чувства, очень простые поступки…
– Я выросла на окраине, – сказала я. – Тут, неподалёку. У нас тоже были простые чувства и простые поступки. Когда перебралась в Столицу, долго не могла понять, а уж приспособиться… и сейчас тяжело.
– Ну, может быть, – легко согласился он. Или отмахнулся. Правда, бессмысленная тема, на которую можно спорить неделями напролёт. Всё равно нет жизни проще и изощрённее, чем в женском бараке лагеря «Скала». – Так вот, сейчас было что-то подобное. Нечеловеческий какой-то ужас, но при этом и нечеловеческий интерес – что происходит? что будет? Что будет потом, совсем потом?…
Он снова нацедил по стаканчикам, теперь и мне. Совсем согрелся и вспомнил о вежливости.
Я хлопнула этот вонючий спирт и занюхала запястьем. Тем самым местом, на которое положено капать духи.
Дальнейший рассказ Шпресса стал более хаотичным. Похоже, что крошечный Казл-Ду разросся до размеров половины Бештоуна – скорее военного городка, исходя из упорядоченности линий и большого количества попадавшейся на пути военной техники. Для начала профессор решил просто выйти куда-то за пределы обжитой зоны и спрятаться – но, похоже, как зажмурившийся обосравшийся физик, начал ходить кругами, всё время натыкаясь то на брошенные пулемётные гнёзда, то на груды тел, то на догорающие грузовики. Несколько раз в него стреляли в упор, но каким-то чудом пули проходили мимо. Потом он наконец провалился в траншею и там немного пришёл в себя. Это была не оборонительная траншея, а ровик для прокладки кабеля, его тянули от танка с реактором, который обеспечивал лагерь электричеством. Посидев немного в траншее, профессор вспомнил свою первую военную специальность и решил угнать этот танк. Он добрался до него, залез внутрь и понял, что проиграл: двигательный блок был демонтирован, кто-то зачем-то поснимал коллекторы тяговых двигателей. Впрочем, запершись в танке, можно было отсидеться…
Оказалось, что в танке уже есть обитатель. Завернувшись в брезент, на карусели для зарядов спал тощий солдатик. Услышав проклятия Шпресса, в полумраке аварийного освещения натыкающегося на выступающие твёрдые части, он страшно перепугался и попытался выйти прямо через броню, но не смог, забился в самый угол и там крупно дрожал, попискивая. Штресс попытался его успокоить, но это было нереально. Паренёк просто потерял разум. Шпресс решил его игнорировать. Он чувствовал, что ещё чуть-чуть – и сам сорвётся в темноту и глубину. Там будет легко.
В танке было очень тепло, почти жарко. От этого вдруг стало казаться, что окружающего мира вообще не существует…
Он не знает, сколько времени просидел в танке. Там не было времени. Солдатик перестал скулить, присматривался. Потом вдруг попытался заговорить, заново вспоминая слова. Его звали Пех. Потом оказалось, что это не имя, а недовыговоренное «пехотинец». Имя, данное от детства, он вспомнить не мог. Потом Штресс предложил пареньку снять каску. Он не знал, почему каска ему не понравилась, но показалось вдруг, что если её снять, то всё придёт в норму. Солдатик сначала послушался, потом испугался, потом всё-таки расстегнул ремень и потащил шлем с головы. Шпрессу показалось, что за шлемом тянутся серебристые нити. Но это были просто длинные седые волосы…
Солдатик оказался лаборанткой Эгдой. Молоденькой и ещё вчера рыжеволосой хохотушкой – кажется, самой молодой среди научников.
Без каски она стала что-то вспоминать, но безумие не отпускало её. Так, она была уверена, что живёт в этом железном доме уже не первый год. Она здесь посажена, чтобы хранить огонь.
Когда Шпресс задремал, она попыталась задушить его.
Штресс выбрался. Был день. Он полз по дну траншеи, дважды перебрался через убитых, наконец вылез наверх за электрораспределительной будкой – отсюда провода шли по воздуху. Живых не было видно, но справа и слева постреливали. От холода у него немного прояснилось в голове, и Шпресс понял, что надо пробираться на склад – иначе ему просто не выжить. Склад был метрах в пятидесяти. Он полз к нему час. Брезент был вспорот, внутри вроде бы никого не было. Шпресс нашёл зимнюю форму, меховые горные ботинки. Набрал в вещмешок рационов на неделю, портативный примус, фонарь. Когда он вышел из склада, уже стемнело. Вроде бы было тихо. Он снова решил пробраться в необжитую часть Казл-Ду и попытаться залечь там. Но краем глаза засёк какое-то движение, и это его вдруг парализовало.
Между башнями к нему что-то неторопливо шло. Сгусток тьмы, или животное, облепленное длинным грязным волочащимся мехом, или горский шаман-демон, убивающий ужасом… Из меха далеко в стороны высовывались, как шатуны машины, длинные голые тощие чёрные коленки. Чудовище гнало перед собой волну то ли смрада, то ли страха…
И тут где-то сверху ударил гранатомёт. Огненная трасса протянулась наискось к шаману-демону и расплескалась множеством брызг. Шаман-демон подскочил и завалился на бок. Нога, оказавшаяся птичьей лапой, судорожно задёргалась.
И смрад-ужас мгновенно схлынул. Остался простой человеческий страх – страх человека, в которого вот так же могут выстрелить. Штресс огляделся и бросился к ближайшей каменой башне.
Случайно башня оказалась моей.
Мы разлили ещё по полстакана и выпили за счастливый случай.
…А ещё я однажды познакомился с лошадью. Дело было даже до гимназии, и откуда в Бештоуне взялась лошадь, я не помню. Что-то на ней возили по городу – может, хлеб? Лошадь была непонятно какого цвета – скорее всего, выцветшая от старости. Да, и облупленный фанерный фургончик… точно, хлеб. Это мы с дядькой пошли за хлебом, а хлеб долго не привозили, а когда привезли, дядька затеял скандал с возчиком, а я подошёл к лошади. У неё около ремня была здоровенная растёртая рана, и по ране ползали мухи. Лошадь была совсем маленькая, я мог, подняв руку, достать ей до уха. А тут я потянулся отогнать мух, и лошадь меня стукнула коленом в грудь. Я отлетел в замусоренные лопухи под забором хлебной лавки и хотел заплакать, но было нечем – из меня вылетел весь воздух. И пока я его снова успел набрать, перед глазами раскрылся Мировой Свет, и я увидел его изнутри. Я об этом потом никому не рассказывал, даже Князю. Он бы понял, но я не мог – не знаю, почему. Возможно, просто словами всё не описывалось, а как-то по-другому не получалось.
Вот и теперь было что-то подобное. Шаман уже давно сидел между нами и покуривал свою трубочку, а я пытался вместить то, что узнал и понял, в свой тщетный мозг – и получалось почти как тогда, в детстве, но я тогда не мог – и до сих пор не могу, хотя и помню досконально! – описать словами увиденную и понятую картину, а сейчас я не мог увидеть рассказанное.
При этом, как ни странно, оба знания совмещались одно в другом – примерно как две сцепившиеся пружинки, или два отражения в одном зеркале, или как школьный фокус с пшеном и бобами, ну знаете же: в чашку бобов всыпаете чашку пшена и получаете всё ту же чашку смеси… а, всё равно не объяснить.
И вот ещё что: если бы не та лошадь и тот раскрывшийся Мировой Свет, я бы не поверил рассказу шамана. А так – почему-то поверил. Как Эхи, не знаю, он сидел почти зажмурившись: наверное, у него тоже что-то с чем-то совмещалось…
Правду когда-то говорил доктор Моорс, цитируя слова Писания: «На пиру Творца моего чаши многие ходят вкруговую». Весь Мировой Свет был наполнен Чашами, и можно было на это так взглянуть, что они слипаются вместе, как грибная или там лягушачья икра, а можно – что между ними небывалые провалы пустоты, которую вообще невозможно понять и представить. Но и то и другое было истиной, просто зависит от того, как ты смотришь: снаружи или изнутри. Взять тот же Саракшар: можно было расписать его снаружи, Мировой Свет вынести в сторону и заставить кружиться вокруг, а Тёмное тело, дающее нам ночь и отдых, развернуть на полнеба… что-то наподобие, да. И это тоже будет правильно.
Так вот, шаман рассказал, что на самом деле нашего Саракша быть просто не должно. То есть пузырёк ли в каменной пене, чаша ли, ходящая по кругу – это да, это было. А вот жить здесь люди не могли. Но вокруг было множество других пузырьков, где другие люди жили тысячелетиями – как тот же Поль, теперь-то сомнений не было, откуда он пришёл, – или даже миллионами лет. Они перебирались из мира в мир, иногда задерживаясь, иногда уходя дальше. И было какое-то совсем древнее и неимоверно могучее племя, жившее когда-то во всех доступных мирах. А потом они разом куда-то делись, оставив после себя множество странных вещей. Скажем, наш Саракш.
Такой атмосферы просто не может быть, объяснял шаман, наверняка они её создали искусственно, перекачав запасы аргона с сотен близлежащих саракшей. Если бы не аргон, наш Мировой Свет не мог бы нагревать воздух, потому что греет он очень слабенько. А потом, когда атмосфера устоялась, оно, это племя, привезло откуда-то и поселило здесь людей – пятнадцать тысяч лет назад; и даже в Писании Творца есть об этом строчки – как Творец посеял в борозды ногти с рук и с ног, и родились от них континенталы и островитяне. И потом учителя этого народа ещё долго бродили среди нас, и потому многое у нас бралось как будто ниоткуда… Никто не знает, для чего они это сделали. А ещё они создали несколько странных мест, где из саракша в саракш пройти очень легко, надо просто знать карты или видеть путь – вот как видит его сам шаман. Шаманов тоже создало то древнее племя как своих помощников, а потом бросило тут.
Шаман думает, что древние люди на самом деле никуда не делись, а просто потеряли интерес к каменной пене, где кишит то ли созданная, то ли разнесённая ими жизнь, и занимаются другими делами, которые нам нет возможности ни увидеть, ни понять. Ходят слухи среди шаманов, что великие древние иногда появляются, но низачем – как будто заходят по рассеянности в комнату, понимают, что не в ту – и уходят. Но сам он никогда с ними не сталкивался.
Здесь, в Долине, много ходов в другие саракши, и иногда оттуда что-то проникает к нам. Оно бывает никаким, бывает полезным, бывает очень опасным. Говорят, последняя война началась из-за того, что в Долине что-то откопали. Кидонцы послали бомбардировщики – тогда ещё что-то могло летать, небо не было перекрыто начисто – и сбросили на Долину кобальтовую бомбу. Чтобы на сотни лет радиация была смертельная. Но в Долине оказалось что-то, какая-то мошкара, которая за короткое время всю радиацию сожрала, а сама превратилась в столбы и скалы из чёрного стекла. Вот это стекло лучше не трогать, потом медленно остекленеешь сам. Но до них ещё надо дойти…
– Зачем до них доходить? – спросил я.
Там воспитуемые из лагеря прокопали какую-то дыру. И из дыры что-то попёрло. Надо посмотреть. И показать вашему, который не ваш.
– Это как?
Ходит как старатель, но он из другого Саракша. Из того, из которого был твой мёртвый друг. Ты носишь в себе его кровь.
Я не понял, потом начало доходить.
И встало на место, как будто ключ провернулся.
Зорах.
Вот он совсем не был похож на Поля – ну просто ничем. А я где-то внутри себя чувствовал… что-то чувствовал. Не объяснить. Но хотелось сесть, поговорить…
В их саракше, продолжал шаман, есть шаманы, которые считают наш Саракш царством мёртвых – сюда попадают их мертвецы и живут как живые. Они называют его Саракч. Но случается, что и живой человек может заблудиться и попасть сюда. Он может не понять нашей жизни, а может понять. Но если он её не поймёт, то захочет изменить, сделать как у себя. Тогда он убивает много людей и затевает войны, потому что сделать царство мёртвых как царство живых можно только убив много живых здесь…
В общем, я услышал почти ту же историю, что рассказывал фельдфебель Химо. Сам бывший шаман.
– Так Зорах – заблудившийся? – спросил я.
Нет, сказал шаман, он – шаман. Сильный шаман. Он здесь кого-то выслеживает.
– Ты же пойдёшь с нами?
Конечно. Мне тоже надо кое-что увидеть и сделать…
Я посмотрел на Эхи и пандейца. Уже сколько-то времени мне казалось, что их здесь нет. Но они были, только странным образом отделённые от нас с шаманом. Будто мы сидели в каком-то прозрачном пузыре, а они – снаружи пузыря. И не шевелились.
С ними всё хорошо, сказал шаман, они нас просто не слышат. Береги их, они будут нужны.
Я так и не понял, как нас вынесло на ту дорогу. Понятно, что без карты и компаса ориентироваться трудновато, особенно в темноте, но с другой стороны позиция «под обрывом» как-то сильно уменьшает шансы уйти не туда. Однако же нет таких задач, с которыми не справились бы гвардейцы вкупе со старателями.
Мы целили выйти на дорогу, которая поднималась в посёлок справа и выводила не к самому посёлку, а дальше, к той дороге, что ведёт в обитаемые места. Но каким-то образом нас занесло на другую дорогу, которая поднимается на обрыв слева и выводит прямо на площадь, уставленную машинами.
Когда мы с Зорахом поняли промашку, то остановились и посмотрели друг на друга. Не сошли ли мы с ума и так далее. Получается – нет, не сошли, просто поводила нас Долина накоротке. Зачем – Вершителю виднее…
За очередным поворотом серпантина Зорах – он сейчас шёл первым – поднял руку и попятился. Потом остановился, присмотрелся. Жестом позвал меня подойти.
Здесь обрыв был не очень крутой, в половину прямого угла. Занимая часть дороги, туда, в обрыв, ушёл большей своей частью огромных размеров… агрегат. Другого слова не подобрать. В довоенных детских книжках можно было увидеть что-то подобное – скажем, глубоководный танк…
У этого были четыре гусеничные тележки, за дорогу зацепилась только одна – наверное, поэтому он стал беспомощным. Гусеницы были, я бы сказал, ажурные, как бы плетёные из проволоки и тонких цепей, и такие же ажурные, почти велосипедные, были катки. Подвеска напоминала «качалку Ристреема», но из легкомысленных гнутых труб. Гнутых и суставчатых. Я подумал, что, возможно, в этих суставах они распрямляются, когда того требует местность. Броневой корпус не имел ни одного прямого ребра и ни одного угла, всё было будто отлито из стекла или тяжёлой пластмассы, а потом мне вдруг вспомнились скелеты древних морских обитателей, выставленные в Музеоне (для курсантов – обязательные экскурсии раз в два месяца) – и теперь я во всей конструкции видел только кость, хрящ и связки. Этот танк – он был живой или полуживой… Поверх бронекорпуса высилась почти шаровидная башня с множеством отверстий разного размера и формы. Над башней на коленчатой гибкой штанге висел шар с множеством торчащих во все стороны игл…
Очень знакомый шар.
Хотя я и прослужил семь лет в охране районов ПБЗ, с передвижными излучателями мне встретиться пришлось только один раз. Это случилось вскоре после провозглашения Динуата императором. Дело происходило в несданном ещё Бештоуне, республиканцы стояли километрах в пятнадцати от города и время от времени обстреливали его из пушек. И вот под коронацию они решили устроить штурм – наверное, чтобы сорвать процесс. Или они думали, что мы на торжествах напьёмся до потери связи с реальностью. Не знаю. Или случайно так вышло, они про коронацию могли и не знать.
Они наступали по дороге со стороны Фермерского края – ну или Солёного болота, к Старой крепости их тогда ещё не пустили, – первая атака была пехотной с бронегрузовиками и несколькими самодёльными артсамоходками, и Лимон со своими ребятами их прижал огнём, потом начал обходить – короче, республиканцы быстро вернулись на исходные. Гора, где стояла полусгоревшая башня ПБЗ, была в их руках, оттуда город был как на ладони; через месяц они догадаются затащить туда орудия… А вот вторая атака у них почти получилась, потому что из подземного ангара они выволокли танк спецназначения, в аккумуляторах которого ещё было сколько-то энергии. Танк из жёлтого перекрасили в оранжевый и излучатель поставили на «депрессию».
Не знаю, кто был в экипаже.
…Наши бежали, да. Помню, как мы сидели в окопе – я, Чак, солекоп Мыло, пограничник Вастрак. Кто-то ещё. У нас были гранаты, и мы стягивали их проволокой. Хотелось сдохнуть прямо тут, застрелиться – и тогда всё будет в порядке. Первым пошёл Вастрак, но его убило или шальной пулей, или дотянулся снайпер. Потом пошли Чак и Мыло. Танк увяз в песчаной ловушке, сел на колья, вхолостую месил гусеницами песок и мог только угнетать. Я равнодушно смотрел, как вращается шипастый шар на мачте. Было не страшно, а… безнадёжно. Мыло упал не доходя до танка совсем ничего, а Чак дошёл, залез на него и сунул гранаты куда-то в отдушину. Спрыгнул, лёг. Взрыв был очень тихий, просто перестал вращаться шар на мачте, и всё. И вместо безнадёги пришла усталость.
Потом Чак вернулся, волоча Мыло подмышкой. Тот на ровном месте умудрился сломать ногу.
Мы потом продержались ещё полтора месяца. Ушли, когда поняли, что республиканцы будут тупо расстреливать город. Просто потому, что нам нечем дать сдачи. Правда, наши стратеги решили обернуть нужду добродетелью и навязать противнику решающее сражение… но это уже другой сюжет.
И вот я снова видел тот самый шар, утыканный длинными иглами, и замерший на краю обрыва танк, в который кто-то, возможно, сунул связку гранат, не знаю… Не скажу, что от всего этого джакча мне стало легко.
Да, и ещё: странный «глубоководный танк» немножко светился в темноте. Но никаких фонариков поблизости не было. Я сразу не понял, а потом дошло: он светится сам.
– Он, наверное, радиоактивный, – сказал я Зораху. – Давай быстро линять… хотя, может, уже поздно.
– Нет, – сказал он медленно. – Радиации… нет тут радиации, не чувствую… Почему-то мне эта дрянь кажется знакомой, но откуда, не пойму. Ладно, потом разберёмся…
Мы поднялись наверх. На последнем длинном колене серпантина чадно догорал свалившийся сверху полевой дизель-генератор. Что-то горело и в самом посёлке, на низком небе лежал красноватый отсвет. Я старался не столько всматриваться в неясные тени и силуэты, сколько вслушиваться в невнятную гнетущую тишину. Но, наверное, всё, что могло произойти, уже произошло. Не было слышно даже треска пламени – то, что горело, горело бесшумно.
Шпресс выплакивал пьяными слезами свои ошибки, свою беспомощность и в конечном счёте трусость, а я вдруг стала до невозможности трезвой. И, став трезвой, поняла, что до спасения нам ещё далеко. И что спасением будет не бегство от того, от чего не убежишь, а что-то совсем другое…
Хорошо было бы вернуться к Дину и ребятам, но я не знала дороги. Лимон специально предупредил, что идти обратно тем же путём нельзя, попадёшь в какое-то другое и очень неприятное место. Да и у ребят, похоже, что-то нехорошее происходит, и не только из-за невыносимого вращающегося полосатого неба… Я там ещё чувствовала, что меня очень тактично, вежливо, но решительно отгораживают от каких-то пластов своего бытия, девчонки изредка проговаривались о чём-то, но никакой картины у меня так и не сложилось – было слишком мало цветных стёклышек для мозаики…
Нет, и это тоже – решение ногами. А нужно хотя бы чуть-чуть головой.
Что мы имеем?
Военные – тут нет сомнений – организовали экспедицию лишь для того, чтобы мотивировать свою активность. При этом какая-то – меньшая? – часть военных была не посвящена в тайны операции и взята либо для «дымовой завесы», либо… как что? Контрольная группа? Подопытные кролики? Расходный материал?
Нет сомнений и в том, что тот объект, ради обладания которым всё и затевалось, либо уже был «добыт» и находился на каком-нибудь складе, либо у «добытчиков» не было сомнений, что к моменту «М» он будет на месте, – заправленный, заряженный, взведённый и пахнущий свежей краской. На эту мысль меня наводит то, что экспедиция прибыла на место к моменту закрытия перевалов. Я вижу единственный мотив для такого образ действий: иметь возможность в случае чего удерживать единственную круглогодично проходимую дорогу, а не шесть-восемь-десять направлений. Если же заговорщики получили в руки то, что я думаю, то им всё равно, попытается им кто-нибудь перекрыть путь или сразу разбежится – и нет нужды заботиться о том, что дорога одна…
Я посмотрела на Шпресса. Он всё так же сидел, придерживая рукой скулу и обвалив остальное лицо. Его можно было бы пожалеть – кому охота быть использованным с такой разгульной циничностью? – но ведь ты же, джакч, не только профессор, ты же, джакч, и генерал! Думать генералам не обязательно, но чуйка-то должна быть проработана, продута! Иначе какой ты, к демонам, генерал?
– Станции наблюдения успели поставить? – спросила я.
Он долго собирал сопли в кулак, наконец сказал:
– Три… нет, четыре. Остальные…
– Данные начали получать?
– Да.
– И что?
– Не знаю. Нас всех заперли.
– А где мониторы?
– В подвале центральной… Вы что, доктор?
– Схожу посмотрю. Надо же понять, с чем имеем дело.
– Вы с ума сошли?
– Боюсь, что нет. Хотелось бы, но – никак… Пистолет есть?
– Нет, забрали.
– Генерал…
Он снова разрыдался.
Надо было попросить оружие у мальчишек. Не отказали бы. Не подумала.
Из того, что было в доступе, в качестве оружия годился разве что большой ампутационный нож. Потом я вспомнила про электропилу. Она на аккумуляторе. В конце концов, оружие мне нужно не чтобы убивать, а – приводить к подчинению. Пила для этого годится куда более.
Не без труда я добралась до нужного саквояжа. Кто-то слишком аккуратно уложил мои вещи.
Шпресс сказал, что корнета Лори убили. Мне было его жаль, но как-то сквозь стекло. Если вы меня понимаете.
Я нашла пилу, проверила заряд, взяла в руку, нажала кнопку, взмахнула… Пила завопила так, что генерал перестал рыдать и выпрямился.
Отлично. То, что доктор прописал.
– Сидите здесь, – сказала я. – Погасите свет и всё такое. Я вернусь, и ещё поговорим. Да, и спирт весь. Терпите.
Он только кивнул, глядя мне за спину.
Я обернулась. В дверях стояли двое.
Пила взвыла сама…
– Да ладно, – сказал я. – Сейчас всё пройдёт. Ты же знаешь, на нас заживает, как на собаках…
Рыба всё ещё тряслась. Руки тряслись, губы…
Рубанула она меня, конечно, знатно. Ещё чуть-чуть, и полруки ушло бы. А так – кровь, конечно, хлестанула, но можно было зажать рану, потом зашить, забинтовать… тут она работала как костяной человечек-портной из «Поэмы снов». А как только закончила, едва не завалилась в обморок сама.
И да, были к тому основания. Ведь это я знал, что Рыба наша жива и более или менее благополучна. Оказывается, меня она полагала покойником ещё со Дня Прояснения, и некому было эту её ошибку исправить. Никому не пришло в голову объяснить бедной девушке, что «полковник Чёрный», командующий императорской гвардией – и есть я, Дину джакч Лобату… Ну просто никто не догадывался, что это ещё кому-то нужно объяснять, что кто-то не знает.
Нашёлся, однако, такой человек…
Понятно, что вина за коллизию была полностью размазана по моей совести. Которой я никогда не пользовался, а потому она у меня чистая и без дыр…
Много чего может наговорить женщина. Особенно если она похоронила тебя пять лет назад, сто раз чуть не померла сама, потом едва не отхватила тебе руку электропилой, потом всё пришила на место…
А у меня просто сдавило горло, и я долго ничего не мог сказать. Лежал как вялая придонная рыба, едва шевеля плавниками. Кровопускание сделало меня слегка невесомым. Но и безбашенным.
– Нолу, – сказал я. – Всё, хватит. Слышишь, да? Помолчи секунду. Дай я скажу… Только ты правильно пойми. Я больше тебя никуда не отпущу…
И стало очень тихо. В ушах звенела кровь.
– Что? – растерянно сказала она.
– Всё, – сказал я. – Дай руку…
Рука у неё была холодная и пахла йодом. Длинные тонкие пальцы, истончённая, просто-таки пергаментная кожа кисти, выпуклые синие вены и белые сухожилия. И шрамы, и шрамики. Я поднёс её к губам и поцеловал.
– Больше ни на шаг, – сказал я. – Сколько я за тобой гонялся…
– Ты идиот? – спросила Рыба.
– Да, – легко согласился я.
Я потом подумал, что шаман разговаривал и с Эхи, и с пандейским майором – одновременно, но при этом с каждым отдельно. Просто я не помню, чтобы мы вчетвером говорили, допустим, о тех же столбах из чёрного стекла, до которых нельзя дотрагиваться – а оказалось, что все о них знают. Но он же шаман, он, наверное, и не такое мог…
А потом он сказал: идут, – и вернулись Князь и Зорах, а с ними начальник экспедиции и – я не сомневался ни секунды! – Рыба! Впрочем, хорошо, что голос её я услышал ещё в той пещере, в прихожей, а потому понял, что это идёт она и что сейчас что-то будет… Хорошо – потому что иначе я мог бы её не узнать.
Над всеми нами счастливые годы и добрые люди хорошо потрудились, а над Нолушкой особенно. Виделись мы с ней за год до последней революции, когда ездили всей семьёй в Столицу – посмотреть на высотные дома, походить по магазинам, забраться в Саракшар… Для экономии жили у Нолу в её крохотной, зато отдельной квартирке на седьмом этаже; вид из окна открывался захватывающий: на пересечение двух проспектов, по одному из которых с раннего утра до поздней ночи громыхали гиротрамваи. Это тогда мы с ней, отправив Лайту с детьми в детское кафе, рассказали друг другу, что почти ничего не чувствуем ни в утренние, ни в вечерние часы, когда народ начинает задыхаться от восторга или там негодования… Особенно трудно приходилось Рыбе, потому что она работала в телецентре, а значит, под очень пристальным присмотром. В нашей глуши можно не слишком напрягаться – никому просто нет дела. А тут, понимаешь, столица… Она нервно курила одну сигарету от другой, и я понимал, что не только в необходимости притворяться дело. Что-то было в её работе такое, что очень её тревожило, а поделиться она не могла даже с единственным троюродным (или четверо?… хотя там с какой стороны считать) братом… А потом, уже после революции, когда я лежал без памяти в развёрнутом военными спасателями госпитале, она заезжала меня навестить, но я этого не помню… они поговорили с Лайтой, и всё.
Так что помнил я Рыбу только ту, довоенную, весёлую, злую, озабоченную, стремительную. А тут вошла…
Нет, не буду. Не хочу.
Она обхватила меня за плечи, прижалась здоровой щекой и сказала:
– А Динуат твой – крепкий парень. Настоящий горец-варвар, каменная кость, железная шкура…
– Нолу… уже три года, как…
– Я его сегодня видела. Живой. Ещё не совсем здоровый, но выцарапается. Не падай.
Нет, я не падал. Но меня придерживали.
– Сегодня день воскрешений, – сказал Князь. – Рыба, оказывается, меня в убитых числила. Кто-то из пацанов ей нашу «ибойку» показал и сказал, что снял с мёртвого офицера…
– Что нашёл в комнате, – поправила Рыба. – Но… но Лайта-то знала, что же она не сказала!..
– Постой, – сказал я. – Дину – он что, где-то здесь?
– Да, – сказала она. – Только я не знаю, как туда попасть…
– Наверное, знаю я, – сказал шаман.
Все посмотрели на него так, как будто только что увидели.
И в этот момент снаружи началась пальба. Потом ахнул взрыв, и я оглох. Оглох как-то весь, не только слух пропал, но и вообще. Будто внутри что-то очень важное заложило, как закладывает уши…
Утром я и пандейцы осмотрели окрестности, но ничего существенного не обнаружили. В двух местах было полно стреляных гильз, там же нашли по два защитных колпачка от винтовочных гранат. Ни покойников, ни следов крови. Таким образом, у нас был один убитый (капрал Ошш), один раненый пандейский капрал и один слегка контуженный Чак, противник же потерь не понёс. Трёхчасовая перестрелка… ну, всё бывает. Военное счастье. И, уже возвращаясь из поиска, вот просто у самого входа в пещеру, в кустах – я почти наступил на мальчишку в драном горном камуфляже…
Сначала подумал – убит. Но он зашевелился. Мы перевернули его на спину. Вся грудь была покрыта запёкшейся кровью пополам с комочками глины – похоже, что долбанули его свои, одной из гранат, которые не попали в отверстие входа, а взорвались рядом.
Лицо мальчишки показалось мне знакомым, я наклонился и стал оттирать грязь со щёк. И тогда он приоткрыл глаза.
Это был Хомилль по прозвищу Шило, младший брат Лимона. Командира спецотряда моей гвардии.
Нолу уже была рядом, кто-то из пандейцев приволок санитарный мешок. Нолу стремительно воткнула Хомиллю иглу в подключичку, кого-то поставила держать пузырь с искусственной кровью, сама разрезала и убрала мешающую одежду, пенящейся салфеткой смыла кровь…
Вся грудь и верхняя часть живота были посечены осколками, в основном мелкими, но и тех трёх крупных, что оставили заметные раны, было достаточно, чтобы сказать: всё. Чудо, что ещё жив. Одна рана была в проекции печени, и из неё вытекала чёрная кровь. Ещё две раны, повыше этой, пузырились бледной пеной. Я посмотрел на Нолу, она посмотрела на меня. Даже окажись мы сейчас в лучшей университетской или военмедовской клинике, вряд ли можно было что-то сделать. Нолу запечатала пенящиеся раны хирургической плёнкой, но рана печени…
– Пропустите, – сказал шаман.
Я посторонился. Шаман приблизился, наклонился над раненым. Потом отодвинулся, уступая место Зораху. Мне показалось, что он не просто так положил ему руку на плечо…
– Делай.
Зорах кивнул.
Он встал на колени рядом с Хомиллем, положил руки рядом с кровоточащей раной. Немого сжал. Потом оглянулся:
– Отойдите немного… на шаг…
Я отступил. Нолу, поколебавшись – тоже. Остался солдат-санитар, держащий пузырь с прозрачной искусственной кровью.
Зорах глубоко вдохнул и протяжно выдохнул. Потом замер. От рук его исходила какая-то невидимая дрожь. Мне показалось, что кожа мальчишки вокруг ладоней Зораха меняет цвет… или не цвет?… начинает светиться изнутри?… В общем, что-то происходило, чего я не мог понять. Нолу нащупала мою руку, схватила и сжала с нечеловеческой силой. Творилось ведьмовство свыше её возможностей. Зорах медленно погружал руки в тело Хомилля. Потом сдавил что-то внутри. Я видел, как чёрный осколок размером с монету вылез из раны вместе со сгустком крови. Шаман наклонился и забрал осколок. Сгусток соскользнул на землю, как слизень, оставляя розовую полоску следа. Зорах сделал руками ещё какое-то движение – очень короткое и резкое, будто что-то вправлял, – потом медленно расслабил кисти. Теперь я смотрел только на его руки – они были почти чёрные. Он снова вдохнул – глубоко, судорожно, – будто всё это время не дышал. А может, и не дышал… Шаман помог ему встать.
– Лёгкие потом… попозже… – сказал Зорах.
Шаман, обняв его за плечи, увёл в пещеру. Все молчали.
У солдата, держащего пузырь с кровью, дёргалось веко. Я шагнул, здоровой рукой забрал пузырь. Солдат сел на землю и начал тереть лицо.
Нолу отпустила мою руку. Поднесла свою к глазам и стала осматривать со всех сторон.
– Что? – спросил я.
– Судорога, – сказала она. – Извини.
– Ничего. Как там Чаки?
– Я дала ему бром. Спит. Надо закончить здесь.
Она опустилась на то место, где стоял Зорах, и принялась обрабатывать оставшиеся раны. Потом вдвоём с оклемавшимся санитаром мальчишку приподняли и обмотали бинтами. Кровь в пузыре заканчивалась, я спросил: ещё? Нолу подержала пальцы на пульсе и сказала: пока хватит. Это было хорошо, потому что мне тоже стоило бы прилечь…
Шаман делал какие-то пассы над Зорахом – наверное, восстанавливал его силы.
В пещере уже разожгли костёр. Взрывом той единственной гранаты, которая влетела внутрь, вышибло несколько камней в самом дальнем конце пещеры. Туда теперь винтом уходил дым. Хомилля положили к огню, накрыли зеркальными одеялами. По другую сторону костра готовили место для наших – раненого в плечо пандейского капрала и контуженного Чака.
Подошёл Эхи.
– Командир, – сказал он мне, – я хочет посмотреть наверху. Возможно-вероятно, там все ушли. Хорошо?
Я поискал взглядом фрунт-майора. Он разговаривал с шаманом и Зорахом. Зорах уже снова был на ногах.
– Попросите у майора одного бойца. Не ходите в одиночку.
Эхи кивнул и ушёл.
Я вдруг понял, что сейчас упаду.
– Нолу, – позвал я и стал шарить вокруг руками. Было темно, и темноту наполняли призраки. – Дай что-нибудь…
Я очнулся от пронзительного холода. Холод вливался тугой струёй в вену, распространялся по груди, тёк вдоль позвоночника вверх в шею и дальше в мозг, и я вдруг стал ощущать свой мозг как что-то вещественное и тугое. Глаза распахнулись сами. Нолу нависала надо мной, как настоящая ведьма. У неё были страшные бело-голубые глаза с чёрно-фиолетовыми кругами. Я улыбнулся.
– Ожил?
– Ты скажи.
– Посмотрим, как будешь себя вести. Есть хочешь?
Я прислушался.
– Пока нет. А что, уже время?
– Вообще-то вечер.
– Ничего себе…
– Лежи-лежи. Вскакивать не обязательно. Новости тебе сообщат.
– А есть новости?
– Как не быть. Главная такая: наверху никого нет. Все ушли. Разведка смоталась до «Птички» – там тоже пусто.
– Так, – сказал я. – А не главная?
– Хомилль очнулся. Жаждет общения. Но пока ещё рано, слаб.
– Что с ним Зорах делал?
– Я не поняла. Но это высшее мастерство. Так активизировать плоть… я думала, это легенды. В старых книгах об этом писали, но чтобы своими глазами увидеть… до сих пор не верится.
– А куда все делись? – вдруг сообразил я. Вокруг было пусто и тихо.
– Шпресс принял решение продолжить экспедицию, – сказала Рыба и ухмыльнулась половиной рта. – Пандейцы данное решение поддержали. Так что – добро пожаловать в штат, господин начальник охраны…
– То есть моего согласия не требуется?
– Не-а, – помотала она головой. – Всё уже решено. Привыкай.
Князь по обыкновению врал направо и налево, что граната попала мне в голову, но отрикошетила и обвалила дальнюю стену пещеры. Ну, не знаю. На затылке действительно была шишка размером с полкулака, Рыба её вскрыла и выпустила дурную кровь. Сразу стало легко. Я ходил с повязкой на голове и веселился по любому поводу. Рыба говорила, что я такой весёлый дурак потому, что сотрясение мозга, но это скоро пройдёт, поскольку мозг у меня меньше, чем в среднем по больнице, а череп толще.
И ещё они с Князем очень мило стеснялись. Они понимали, что все всё видят, но ничего не могли с собой поделать. И если кто-то из них на полминуты отходил от другого, то этот другой тут же начинал непроизвольно озираться, а потом бежал искать.
А я всё больше времени проводил в госпитале, с Хомиллем и остальными. Хомилль сначала просто лежал и пытался что-то говорить, но говорить ему было трудновато – слова три подряд, и тянет кашлять, а кашлять ему ещё нельзя, хотя и нужно. Каждый день Рыба выкачивала ему из лёгких жидкость. Потом она решила, что так она его не вылечит, собрала дыхательную помпу – это пять таких шарнирных рычагов с присосками на концах, поднимают и опускают грудную клетку и живот, и воздух входит и выходит, как из кузнечных мехов, – и стала колоть его сильными снотворными и той дрянью, которая расслабляет мышцы, чтобы он лежал неподвижно; два раза в сутки аппарат останавливали, Шило перекладывали, обтирали, кормили с ложечки (он не просыпался), снова укладывали и подсоединяли аппарат.
Под такими же аппаратами лежали ещё двое – как сказали пандейцы, их они подобрали возле нашего дома, а вернее, возле машин, которые за нами приехали. Я долго всматривался в худые заросшие лица, но узнать ни того, ни другого не мог. То есть – или водители, или «хищники». Рыба сказала, что ещё не знает, можно ли их снимать с аппаратов и возвращать в сознание. Что ей нужно с неделю за ними понаблюдать. Ну, возможно…
У Рыбы теперь был почти полного комплекта госпиталь, в котором лежали всего пятеро – вернее, лежали четверо: Хомилль, раненый вместе со мной пандейский капрал, и эти двое без сознания неизвестно кто; а один – я – госпиталь только посещал и получал капельницы, уколы в задницу и каждый день по полчаса пребывания в диагностическом шлеме: он просматривал мои мозги и пытался там что-то найти; и, прогуливаясь потом по расположению и встречая Рыбоньку, я видел в её глазах хищный профессиональный блеск, когда кто-то при ней чихал или там потирал поясницу.
Набралось нас в Казл-Ду немало. К пандейцам, что были с нами, присоединились ещё шесть человек, остававшиеся в их лагере (плюс двое без сознания, но я не уверен, что их нужно считать), потом пришли четверо научников, прятавшиеся по подвалам и пустым башням, ещё несколькими днями позже из долины потянулись солдатики, которых увёл Бене; они там умудрились растерять друг друга – отошёл на шаг, тут же назад, а уже никого нет… Но так или иначе, а шестнадцать человек из Долины вернулось – рядовые, два капрала и корнет. Сам Бене и ефрейтор Догу – инициаторы ухода из лагеря – пока не появлялись…
Князь сказал, что собрали двадцать шесть тел, из них шестеро – научники. В некоторые башни невозможно было попасть – лестницы были втянуты на верхние этажи, но никто не откликался на зов. И танк, в котором в смутную ночь прятался начальник Шпресс, был заперт изнутри. То есть погибших могло быть ещё какое-то число.
Чуть позже один капрал и двое солдатиков попросили разрешения уйти. Их нагрузили провиантом и показали дорогу. Через трое суток один из них вернулся и сказал, что их обстреляли из пулемёта. Что стало с остальными, он не знает. Может, и ничего. Просто он решил, что… да нет, ничего он не решал, ноги сами понесли…
Помимо трупов людей, на территории и в ближайших окрестностях обнаружили странных убитых животных. Одно походило на гигантскую саламандру, только покрытую жёсткой и густой чёрной шерстью. Два других были бескрылыми птицами с длинными ногами и шеями – и с такими клювами, что, пожалуй, могли бы разом перекусить автомобильную покрышку. Стальной крепости клювы, да ещё зазубренные по острейшей кромке – как зубы всё равно… Шаман посмотрел на них равнодушно и сказал, что это из какого-то соседнего саракша; а я подумал, жалко, что Поль не дожил, вот бы порадовался.
И ещё подумал, что на такую птичку только со скорчером и ходить…
Рыбка, Шпресс и остальные научники живо сорганизовались заново, и получилось так, что главной стала Рыбка. У них была пропасть оборудования, но из этой пропасти часть оказалась негодной, а часть уничтоженной, – так что приходилось думать, как использовать оставшееся и как под это оставшееся перекроить программу исследований.
Поскольку ни на какие работы, требующие физических усилий, меня не брали, а по части работ мыслительных я был не в авторитете (а напрасно!), то мне оставалось только бродить по лагерю и всем давать советы, – чтобы меня потом удавили, как древнего мудреца Сукра. Я, кстати, начал обращать внимание, что во мне понемногу проступает много черт дядюшки Ори… ну, как я его запомнил. Бегать голым мне ещё не хотелось, а вот приводить народ в изумление странными речами – очень. Причём это только наполовину было в шутку…
Да ладно бы странные речи. Я снова начал видеть чудные сны. Как тогда, когда мы все ошивались рядом с Полем. То ли Князь, то ли Рыба решили, что на меня даёт наводку мнемоскоп и я работаю как приёмник, просто на другой частоте. Как-то так. Что это типа тоже сны Поля. Но мне почему-то казалось, что это не его сны. Кого-то, кто был рядом с ним – там, в его саракше – но другого…
Всё сложно, да.
Причём снилось мне раз за разом примерно одно и то же: я иду сквозь кусты, раздвигая ветви руками, и вдруг оказываюсь на поляне. Поляна маленькая и выпуклая, будто макушка. Посередине макушки стоит скамейка – то просто из досок, то плетёная из лозы, то будто в старом парке – ажурное литьё. На скамейке сидят парнишка и девочка, и сначала мне каждый раз кажется, что это Князь и Рыба. Я подхожу к ним сзади, они оборачиваются – и нет, не Князь, хотя и похож: такое же узкое лицо, торчащие скулы, но нос, глаза, волосы, рот – всё другое; и девочка совсем не похожа на Рыбу – вернее, очень похожи волосы, и сзади, и спереди, но и только – лицо у девочки широкое и плосковатое, вздёрнутый носик, капризный рот и большие серые, немножко кукольные блестящие глаза. Она то ли хочет заплакать, то ли просто напугана. Увидев меня, паренёк опускает закатанные рукава, но я успеваю увидеть длинный белый шрам от сгиба локтя до запястья. И он говорит девочке, заканчивая разговор, которого я не слышал: «Нет, конечно, звери – это не я. Я – дверь…» И тут я его узнаю. Это Зорах, только здесь ему лет двенадцать…
Я не знаю, почему мне становится страшно. Но я просыпаюсь, и сердце колотится бешено…
Академик Каан Ши часто цитировал высказывания древнего мудреца Сукра, от которого не осталось научных трудов, но которого в огромных количествах вспоминали современники; похоже, мудрец был порядочной скотиной, слишком много понимавший в людях и не пытавшийся скрывать своё понимание. Одно такое изречение гласило: «Счастье – это состояние, при котором человек не способен замечать горести других людей и несовершенство трудов Творца». То есть учёный из меня сейчас был как из сосульки паяльник.
Но я старалась, честно.
Как-то само собой получилось, что Шпресс слил свои руководящие полномочия мне. Я это не сразу поняла, а когда поняла, сначала разозлилась. Потом подумала: да и джакч с ним. Генерал-профессор был хороший человек, но сейчас он просто сломался.
А времени, боюсь, у нас имелось не так много, как надо бы.
Все научники ехали сюда со своими программами, везли и заказывали оборудование под них – сейчас пришлось всё переформатировать, поскольку, скажем, доктор Камре остался без своей лаборатории (всё разнесло гранатами), а работник он был ценнейший; в то же время биохимиков не осталось ни одного, а биохимического оборудования завезли полный контейнер – всякие спектрофотометры, люминографы и масс-спектрографы, к ним наборы реагентов и прочих химикатов, – и, естественно, клетки с мышами и крысами, увы, не пережившими холодных ночей… Ну и так далее. Обычный экспедиционный бардак, возведённый в степень «пи».
Так или иначе, а две группы удалось создать, подобрать для них оборудование и ускандалить программы. Одна группа, полевая, с портативными приборами и переносной лабораторией, должна была выдвигаться в места, где детекторы НАИ определяли наличие излучения, и там производить всякого рода исследования на подопытных учёных; более всего я возлагала надежды на диагностический шлем, улавливающий как электрические сигналы мозга, так и изменения кровотока, и на Эхи – который с этим шлемом творил чудеса. Он и руководил группой. Вторая группа, которую возглавил Шпресс, разворачивала стационарную лабораторию здесь и занималась изучением выживших и, увы, погибших. Хотя пандейцы с возмущением отказывались от обвинений в том, что они охотились на бывших офицеров спецвойск и выдирали у них из черепов какие-то устройства, я заставила сделать вскрытие всем погибшим военным; у троих череп был когда-то трепанирован, и отверстия закрывали пластины из неизвестного сплава – точно не из титана. Детальный анализ мы сделать не могли, грубый же показал наличие тантала, никеля, палладия и набора каких-то редкоземельных. Пластина заметно магнитилась, а ещё из неё в мозг уходили тончайшие электроды – хотя никаких признаков электрических схем ни простым глазом, ни с помощью микроскопа выявить не удалось.
Пластины оставались загадкой. Похоже, и для пандейцев – они хоть и научная разведка, но не актёры же, вот так разыгрывать изумление…
Тем более что Шпресс, порывшись в аппаратуре, сказал, что вполне можно собрать плохонький, но для полевых условий сойдёт, – ментоскоп. Ибо есть диагностический шлем, есть походный нейроанализатор и есть эхоэндоскоп. Если посидеть с паяльником…
Я попросила его сделать это, но чтобы никто больше не знал.
Мне не хотелось засылать поисковые группы вглубь Долины – просто потому, что пока непонятно было, что там ещё искать, – однако же, посидев с Чаком над той, ещё корнетом Лори исчёрканной картой, поняла: хотя бы ещё один поиск провести придётся.
Сильно мешало то, что детекторы НАИ не различали, какого рода излучение они детектируют. В лексиконе сил специального назначения – и научников, которые на них работали – существовало излучение «белое» и «черное». Считалось, что «лучевые удары» наносятся тем же «белым» излучением, только значительно большей мощности. Но исследования, опубликованные вскоре после революции (я думаю, сгоряча – уже через год это не пропустили бы в печать), установили, что при лучевых ударах существенного повышения мощности не было, а изменялось качество излучения – на фоновое накладывалось ещё одно, условно названное «красным». Поскольку сама природа излучения до сих пор была неясна, то и установить, чем именно отличаются «цвета» – частотой, модуляцией, поляризацией – не удалось. «Группа учёных продолжает работать над этой проблемой» – так заканчивалась статья, но никаких новых работ группа не опубликовала; имена исследователей мне ничего не говорили… Я давно подозревала, что имелось как минимум ещё одно излучение, вызывающее неуправляемый страх, а при определённой силе сигнала – и смерть; теперь вот и Чак подтвердил это – уже своими переживаниями.
Дело в том, что холм, который Чак определил как источник «лучей поноса», был той самой возвышенностью, которую мы с Лори определили как не пропускающую спонтанное излучение из двух выявленных в Долине источников. Судя по всему, что-то внутри холма работало как вогнутое зеркало, отражавшее излучение в сторону и то ли усиливающее, то ли искажающее его…
Конечно, хотелось послать кого-нибудь туда, на холм, чтобы покопались и нашли – но уж очень рискованно. Причём я понимала, что рано или поздно кто-нибудь примет решение и отправит – или пойдёт сам – но… пусть это буду не я.
Кроме этого, на мне лежала ещё и медицинская часть – поскольку других клиницистов среди господ учёных не нашлось. В помощь мне был предоставлен пандеец-санинструктор, старший ефрейтор Даньши. В армию он попал потому, что был отчислен с четвёртого курса университета за неуспеваемость. Он оказался просто тугодумом, такие бывают, и да, тут смотря на какого преподавателя нарвёшься… Иногда требовалось приложить немалые усилия, чтобы он тебя правильно понял – но поняв, он всё делал размеренно и чётко. Врач, который был в группе и который вытащил из царства тьмы двоих тяжелораненых старателей, пропал без вести в ту ночь, когда Эхи уговорил пандейцев выйти на контакт с нашими. Тяжелораненые были сейчас на дыхательных помпах и под наркотиками, и я пока ещё не решила, выводить их из этого состояния или подержать ещё. Кстати, Шило я тоже подключила к помпе – сам он глубоко дышать категорически отказывался, а без хорошей вентиляции его ждала тяжёлая пневмония…
Ну и совсем не научная, но более чем познавательная проблема – это кто же всё-таки разбойничал у нас под боком? Сидели и морщили мозги четверо: я, Князь, пандейский фрунт-майор Вараду и самый старший по званию из оставшихся наших армейцев – корнет Эльфор. Как и мой покойный Лори, он был из разжалованных гвардейцев – в чине ротмистра, – но служил не в спецвойсках, а в береговой охране. Мне он наедине сказал, что в экспедицию его направила военная контрразведка – к сожалению, ничего не подозревавшая: Эльфор не получил никаких ориентировок и имел лишь двух агентов, которых в «смутную ночь» расстреляли среди первых… Так вот, после обсуждения получилось, что мы до сих пор не знаем, кто вырезал старателей, кто убил Лори и второго офицера, фамилию которого я забыла, и выдрал из их черепов загадочные пластины, кто минировал и обстреливал попеременно то наши, то пандейские группы, кто похитил и зверски убил двоих лаборантов, кто убил как минимум одного горца… причём очевидно, что, убивая моего Лори и заместителя Шпресса майора Гигу, убийцы знали, кого именно и с какой целью они убивают, – а откуда у них эта информация, если её не было в личных делах (Шпресс проверил)?
В общем, получалось, что противник наш как-то сверх возможного информирован, сверх обычного жесток, невидим, непредсказуем и, пожалуй, необъясним…
Князь был единственным, с кем я поделилась обрывками сомнений, которые у меня возникли после последнего разговора с Лимоном. Что-то неизвестное мне и очень нежелательное для Лимона произошло там, и вот это меня тревожило. А главное – Хомилль, который смог сказать несколько слов, прежде чем уплыть в беспамятство.
Слова эти были: «…они перестают слушаться, я жму, жму…» – «обещал, что уйдём вместе, а теперь…» – «…только не отдавайте меня ему, только не отдавайте…» – и «…я же не знал, что они живые».
Я вышел из палатки, которую мы использовали под морг. Там было холоднее, чем снаружи, за счёт теплового насоса. Но скоро его можно будет отключать – в некоторые дни на площади лужицы, замёрзшие ночью, не таяли. Ещё неделя, и будет только лёд. А потом обрушатся настоящие морозы, и начнут промерзать болота…
Не знаю, что меня натолкнуло на мысль, которую я решил проверить. Честно, не знаю. Какое-то смутное подозрение. В общем, я вошёл в морг, нашёл мешки, в которых лежали офицеры, у которых вытащили пластины. И сделал то, что надо было сделать с самого начала: обыскал карманы, благо никому не пришло в голову раздевать трупы. У двоих в нагрудных, у одного в боковом карманах нашлись точно такие же ножички, какой Чак подобрал возле убитого старшего майора Гигу.
Около палатки меня ждал шаман. Он молча протянул руку, и я подал ему один из ножичков.
Шаман взвесил его на руке. Повернул рубчатый ободок – высунулось лезвие. Повернул в другую сторону – оно убралось.
Он ничего не сказал, вернул мне ножичек и вошёл в палатку. Я остался ждать его.
Прошло с полчаса. Наконец шаман вышел и сделал мне знак следовать за ним.
Мы подошли к палатке-госпиталю. Она была двуслойная, утеплённая, зимняя. Внутри горел яркий свет. От тамбура, где следовало разуться и снять верхнюю одежду, направо были процедурная и перевязочная, а дальше проход в примкнутую отдельную палатку-операционную; налево же – палаты, четыре штуки, на пять коек каждая. Все «бессознательные» лежали по одному в отдельной палате каждый, в ближайшей же к тамбуру раненый в плечо пандеец и контуженый Чак играли в «четырёх королей»; к руке Чака тянулась трубочка капельницы. Шаман прошёл мимо, не обращая на них внимания; я махнул Чаку рукой – мол, сейчас вернусь. Шаман вошёл в палату, где лежал Хомилль. Я встал в дверях, не желая ему мешать.
Шаман, впрочем, ничего особенного не делал. Он постоял около кровати, поправил одеяло на ногах Хомилля, потом провёл рукой над двигателем дыхательной помпы. Чуть придвинулся ближе к раненому, задержал руку над грудью. Через какое-то время я заметил, что рука движется в такт дыханию – вверх-вниз, вверх-вниз. Так продолжалось несколько минут.
Больше ничего не происходило. Гудел компрессор, легонько шипел воздух в цилиндрах, негромко ходили поршни и рычаги; чуть посвистывая, втягивался в лёгкие обогащённый кислородом и увлажнённый воздух из маски; выходил он с похрапыванием…
Наконец шаман повернулся и пошёл на выход. Я посторонился, пропуская его. Но он остановился рядом со мной и сказал:
– Сказал где. Пойдём найдём.
– Что?
– Не знаю. Вещь. Фонарь есть?
Фонарь был.
* * *
Шило устроил свой тайник в обрыве рядом с дорогой – шагах в пятидесяти от «глубоководного танка». В сухой земле была прокопана ниша штыков на пять в глубину; под нишей очень кстати из земли выступал плоский камень, на котором было удобно стоять. В нише лежали два вещмешка. Я выбросил их на дорогу, вылез сам. Шаман не сделал движения, чтобы поднять мешки, просто повернулся и пошёл обратно в лагерь. Я поднял их – один был лёгкий, второй увесистый, – и пошёл следом.
Стараясь ничего плохого не думать.
Шаман привёл меня туда, где раньше располагался штаб. Сейчас это обширное помещение не использовалось, Рыба и Шпресс заняли под свой штаб небольшую башню рядом с госпиталем. Здесь оставалась кой-какая мебель, в частности, большой стол. На него я и вывалил содержимое вещмешков.
В одном были консервы и три коробки армейских рационов. Тех самых, с оранжевой полоской…
В другом – упаковки с антисептическими носками, два боевых ножа, коробка малокалиберных пистолетных патронов (я решил их забрать, они подходили к моему трофейному револьверу), банка с маскировочной краской для лица и рук – и непонятного назначения прибор из тёмно-красной волокнистой пластмассы.
На него шаман тут же показал пальцем.
Я взял прибор и стал рассматривать.
Снизу был отсек для батареи. Что было легко понять по изображению батареи, выдавленному на пластмассе. Кажется, это было всё, поддававшееся интуитивному пониманию.
Ах, да. Ещё выключатель.
Потому что прочее представляло собой полный инженерный бред.
Там был тёмный экранчик с непонятной шкалой, чем-то напоминающей шкалу артиллерийской панорамы, но без всяких пояснений. Под экранчиком были четыре круглые разноцветные кнопки. Ниже в два ряда располагались по три продолговатые клавиши – крайние со стрелками в стороны, центральные – со значками креста и креста в круге. Под ними шли двадцать квадратных кнопочек – четыре ряда по пять в ряду. Они были просто пронумерованы. Ещё ниже снова были клавиши со стрелочками, но теперь на крайних стрелочки показывали вверх и вниз, а на средней было схематическое изображение ладони. И, наконец, самый нижний ряд повторял самый верхний, только цвета кнопок отличались.
Я щёлкнул выключателем. Ничего не произошло. Наверное, сели батарейки.
Батарейный блок открывался туго. Батарейки были самые обычные, бытовые. Таких надолго не хватает. Я их выбил, заглянул внутрь. Контакты окислились. Надо почистить и вставить свежие батарейки, и тогда… что?
Я посмотрел на шамана.
Он стоял, совершенно неподвижный, глядя куда-то себе под ноги. Я не стал отвлекать его от созерцания и тихонько вышел из башни.
Со стороны долины тянул несильный ветерок. Он нёс остатки тепла и странные запахи.
Потом я увидел, что там, где располагалась «Птичка», поднимается зарево. О да, там было чему гореть… Я пошёл к обрыву. На фоне зарева обозначился чей-то бесформенный силуэт.
Это был генерал-профессор.
Я встал рядом. Да, без сомнения – полыхала «Птичка». И ещё только разгоралась.
– Э-э… Динуат… – кашлянул Шпресс, – я ведь верно догадываюсь, что вы – оттуда? – он кивнул на зарево.
– Да, – сказал я.
– То есть с Чаком вы никакие не братья?
– Трудно сказать. Отец Чака меня официально усыновил. Кроме того, Чак женат на моей сестре. – Я подумал и добавил: – А я – на его.
Я не стал уточнять, что одна сестёр – сводная, а другая – троюродная.
– То есть доктор Мирош – сестра Чака Моорса?
– Чака Яррика, – сказал я. – Если вам это что-то говорит.
Генерал-профессор обалдело присвистнул.
Не знаю, зачем я его раскрыл. Надоело скрываться.
– А я – Динуат Лобату. Больше известный как «полковник Чёрный».
– Кого только не встретишь… И всё, что про вас писали – правда?
– Понятия не имею, – сказал я. – Читать ничего не приходилось.
– А юноша в госпитале – случайно, не молодой император?
– Нет. Но он из его гвардии. Император где-то там, – я показал на Долину. – Если ещё не ушёл в Пандею.
– Понятно, – сказал Шпресс. – Хорошо хотя бы, что жив.
Я уже не удивлялся, что вокруг так много тайных монархистов…
Собственно, активизировать Хомилля я собиралась и так, без просьб шамана. Раны грудной клетки затянулись, а лёгкие вообще восстанавливаются быстро – если не допустить воспаления. Поэтому утром я посмотрела его на флюороскопе и решила, что – пора. Он не получил очередной дозы ДГЛТ, часа через два открыл мутноватые глазки, а ещё через час я отсоединила его от помпы. Велела санитару протереть всё тело больного камфорным спиртом, а сама пошла осмотривать на предмет активизации тех двоих, которых спасли пандейцы.
У обоих были множественные ножевые ранения, обоим, судя по швам на животах, зашивали или резецировали кишечник. Истории болезней не нашли – похоже, исчезнувший врач забрал их с собой. У обоих была огромная кровопотеря, которую пандейцам было нечем восполнять, так что я лила им размороженную эритроцитарную массу тугой струёй. Сегодняшние анализы показали, что один из неизвестных вполне готов к активизации, со вторым дело обстояло похуже, но не так чтобы совсем плохо. Я решила, что буду активизировать первого сегодня к вечеру, а второго – через пару дней, даже если анализы окажутся не оптимальные. Быть слишком долго на помпе – тоже не самое здоровое дело для организма…
Я вернулась к Хомиллю. Он благоухал камфорой, полусидел на подушках и разминал себе пальцы. Увидев меня, попытался улыбнуться. Но ДГЛТ имеет длительное последействие – в частности, обедняет мимику. И язык не слушается какое-то время. Но я разобрала:
– Тётя Нолу! Я так и думал, что это ты…
– Да кто же, кроме меня, вас, дурных, штопать будет? Хотя тебя, по большому счёту, другой человек спас, не я. Я бы не успела просто.
– Кто?
– Потом покажу. Что там случилось, возле пещеры?
– Возле пещеры… – он закрыл глаза. Потом открыл. – Не помню… слушай, совсем не помню… ничего!.. Тётя Нолу, что со мной?
– Имя помнишь?
– А… ну да…
– Вспомнишь и остальное. Это из тебя наркотик выходит. Уже к вечеру, я думаю…
Глаза Хомилля вдруг расширились. Он поднял руку и показал на что-то за моей спиной. Рука тряслась.
Я оглянулась, готовая, в общем-то, ко всему. Но там просто стоял шаман. В проёме двери.
Потом я увидела Князя. Он стоял рядом с шаманом, но даже я не сразу его увидела…
– Не отдавай меня ему! – закричал Хомилль и закашлялся. Я дала ему салфетку. Он сплюнул в неё. Крови не было.
– Шило, – выступил вперёд Князь. – А ну, тихо, лейтенант. Тут есть другие раненые.
– Так точно, – тихо сказал Шило. – Прошу прощения доктор. Прошу прощения, господин полковник… Но… этот человек…
И вдруг замялся.
– Это же был сон? – спросил он наконец.
– Конечно, сон, – сказал шаман.
Князь вынул из кармана какую-то продолговатую тёмно-красную коробочку.
– Лейтенант, вот что мы нашли в ваших вещах. Что делает этот прибор?
Хомилль заморгал.
– Можно? – он протянул руку.
Князь аккуратно вложил в неё коробочку. На коробочке было множество кнопок. Я вдруг поняла, что где-то когда-то видела подобное. Только коробочка была чёрной. А может, и не чёрной.
– Это… это вроде… – он задумался. – Это такой пульт управления, но по человеку. Не по каждому. По офицерам спецвойск. У них вот тут… – он показал на темя, – у них тут что-то вроде приёмника. И вот с пульта можно ими управлять. Только пульт неисправный… вымок…
– Но ты им пользовался?
– Пробовал, но – бесполезно.
– А где взял?
– В «Птичке» у начальника охраны.
– Вспомнила, – сказала я. Все повернулись ко мне. – Где я такой же видела. Ещё когда работала в телецентре. И тоже у начальника охраны.
– Понятно, – сказал Князь. – Я только краем уха слышал про что-то такое. Что спецофицеров можно на время сделать устойчивыми к усиленному излучению.
– В День Прояснения им как-то не помогло, – сказала я.
– Да, – сказал Князь. – Видимо, всё произошло слишком неожиданно. Вырубились все – в том числе и кукловоды…
– Кукловоды… – сказал Шило. – Да. Он что-то такое говорил…
– Кто?
– Ну… начальник охраны. Я же не знал, как этой штукой пользоваться. Надо набрать номер того, кто тебе нужен, потом ввести программу – их много, но основных восемь, – потом дождаться ответа, тогда экран осветится, потом…
– Я думаю, он не всё тебе сказал, – Князь забрал пульт. – Скорее всего, ещё до личного номера надо ввести код доступа. Без этого запускается программа самоликвидации… А кто выковыривал приёмники из трупов?
– Не знаю. Точно не я. Не наши.
– Но ты знаешь, что офицеры погибли?
– Да, на экране появлялась надпись – «ликвидирован». Я попробовал два раза и перестал.
– А чего хотел добиться?
– Активировал программу, чтобы они шли в сторону пульта… то есть ко мне. Выманивал.
– Зачем?
– Получить информацию.
– Ты уже вспомнил, что случилось у пещеры?
Он задумался. Прикрыл глаза. Покачал головой.
– Н-нет… последнее, что помню – как мы ложились спать утром… и вот – проснулся…
– Мы – это кто?
– Я, Гусь, Полосатый и Гиря. Кстати?…
– Нет. Тебя одного нашли.
– Ну тогда, может, и живы…
– Лейтенант, кто, по-твоему, действует сейчас в Долине? Они обстреляли вашу группу, пандейцев, наших. Убили горца. Выкрали двоих научников и замучили. Ночью сожгли «Птичку»…
– Я понял, господин полковник. Не могу сказать точно. Они как призраки. Банда. Мы их выслеживали, но – бесполезно. Я хорошо знаю Долину, но они – лучше. Гор рассказывал, что в Долине есть постоянные жители и что мы их, наверное, задолбали…
– Гор?
– Старатель. Долго был с нами.
Я вдруг почувствовала, что у меня деревенеет лицо. От предчувствий.
– Похоже на то, – сказала я, – что этот Гор – один из них. Из местных.
– Ты что-то знаешь о нём? – обернулся Князь.
– Только по рассказам. Сопоставила… Шило, а теперь расскажи, что имел в виду Лимон, когда говорил, что у вас там творится что-то очень нехорошее?
– Не знаю. В смысле, не знаю, что он имел в виду. Я могу сказать, что я думаю.
– Пусть так.
– Ты же там не ходила по всему кратеру?
– Нет. И сил не было под этим небом долго находиться…
– Понимаю. Но, я думаю, если бы ты захотела прогуляться, Лимон бы тебя одну не пустил. И, в общем, показал бы только то, что можно показывать.
– А есть, что нельзя?
– Не то чтобы нельзя… но он не хотел, чтобы ты видела. Там нас знаешь на самом деле сколько живёт? Больше ста человек. Им велели сидеть по своим норам и не высовываться, пока ты… ну… можешь их увидеть…
– А что я там могла такого увидеть?
– Не в том дело, что увидеть… Наброситься они могли, даже убить. Каждую неделю кого-то убивают. Ну, я так думаю, что убивают. Пропадает человек, и нет его. Ушёл. Там можно куда угодно уйти… Они какого-то демона пытаются вызвать и жертвы ему приносят. Понимаешь, да?
– Ты это сам видел?
Я вздрогнула. Князь, кажется, тоже. Голос шамана будто бы раздался в голове и сразу поднял какую-то муть; затошнило. Но Шило, похоже, ничего такого не испытал.
– Да. Я спрятался… там… в одной пещере. И дождался. Их пришло человек сорок…
– Не рассказывай дальше. Они могут это услышать.
Шило кивнул.
– Я так думаю, – сказал Князь, – Дину и тех, кто сохранил верность, надо оттуда выводить. Лейтенант, завтра ты сможешь показать дорогу?
– Я и сегодня смогу, – сказал Шило.
Князь посмотрел на меня. Я покачала головой. Сегодня хорошо, если Шило сам дойдёт до туалета.
– Я даже насчёт завтра не уверена, – сказала я.
– Ты можешь просто нарисовать схему, как идти? – спросил Князь.
– Могу. Но лучше я поведу. Там дверь… её не видно совсем. Просто надо знать, куда ступать. А промазать очень легко.
– Сегодня начнём готовиться, завтра решим, – сказала я. – Без вариантов.
Князь дёрнулся было возразить, но промолчал.
– А пока, Хомилль, давай попробуем сесть. Даньши!
Тут же возник Даньши. Вдвоём мы помогли Шилу сесть. Он крепко вцепился в меня руками.
– Ну – на ноги!
Шило встал, хотел упасть, мы не пустили.
– Вот видишь, – сказала я. – Даньши, я подержу его, сходи за ходунками.
Санинструктор секунд пять осмыслял приказ. Потом сообразил и бросился бегом. Вернулся со складными ходунками, раскрыл – и мы аккуратненько вставили дрожащего Хомилля в это устройство.
– Давай, – сказала я.
Хомилль неуверенно сделал пару шагов.
– Пошли в коридор, – сказала я.
Мы, чудом не своротив аппаратуру и мебель, всей компанией вышли из палаты.
– Туда, – показала я в сторону выхода.
Проходя мимо палаты с «первым неизвестным», Шило заглянул туда и потопал дальше. У следующей двери остановился.
– Ого, – сказал он.
– Что?
– Я его знаю. Это Ребро. Он был у нас и ушёл на разведку… давно. С полгода назад. Или даже больше.
– А куда ушёл?
– Не знаю. Лимон им всем задания давал. Но это точно Ребро. А как он сюда попал?
– Пандейцы подобрали, раненого. До сих пор без сознания.
– Понятно…
Шаман обогнул Шило и тронул меня за плечо. Я поняла (голоса в голове сказали мне), что он хочет поговорить наедине.
– Даньши, прогуляй больного ещё десять минут – и укладывай.
Я посмотрела на Князя, пожала плечами и пошла за шаманом.
За спиной раздались приветственные возгласы – Шило увидел Чака…
Полпути я его просто придерживал, обхватив тощий торс, а полпути пронёс на закорках. Князь шёл сзади и поэтически молчал. Наверное, представлял себе, что Рыба делает ему выволочку за самоволку, а он снова пытается застрелиться…
Если честно, я был зол, что он за нами увязался. Хотя, конечно, пулемёт без него я бы и не добыл, и не доволок.
Ладно, что получилось, то получилось.
Дорога к проходу заняла около часа. Вися у меня за спиной, Шило сознался, что, когда вёл в убежище Рыбу, два раза сбивался с пути, но в конце концов всё же вышел на нужную тропу… Сейчас мы не сбились – и потому, что карту он нарисовал добротно, и потому, что было уже почти светло.
Но сам проход мы без Шила точно бы не нашли. Стояли бы в двух шагах – и не заметили.
И дело даже не в том, что рядом росло кривое дерево с тонкими поникшими ветками. От самого прохода исходило что-то такое, что не позволяло на него смотреть. Так… ненавязчиво. Взгляд просто соскальзывал – и туда, дальше по тропе, к голой рощице…
Но Шило был с нами. Я опустил его на землю, и он прошёл сквозь опущенные тонкие веточки. И как бы скрылся в тени.
За ним, отстранив меня, скользнул Князь. Потом уже я.
Но прежде я положил на землю белый камень. Который так и таскал в кармане – с того самого дня.
Первое, что мне не понравилось тут – нет, не безумное небо; мне не понравился еле уловимый запах гари. Горелого мяса. Кто жёг танки над своими траншеями – тот никогда этого запашка не забудет и ни с чем не спутает…
Я остановился, заозирался – и чуть не упустил Шило. Нет, он не в побег надумал – а покачнулся и едва не скатился под уклон.
Я успел его подхватить.
Даже в сумерках было видно, что Шило сделался иссиня-бледный. Да, я тоже перед тем, как выйти из туннеля, почувствовал что-то похожее на то, будто ступаю по не очень прочному плоту (не «Адмирал Чапка», нет) – но на Шило это подействовало сильнее…
– Извините, господин полковник… меня сейчас…
Я придерживал его, пока он не проблевался. Потом дал воды.
Появился Чак. Вид у него был обалдевший.
– Ну, ребята…
– Вперёд, – сказал я. – Продышимся на ходу.
Я пошёл первым, Чак опять волок Шило под мышкой. Я подумал было, а не оставить ли парня где-нибудь в скалах, но решил, что это слишком безответственно.
От прохода куда-то вела хорошо протоптанная тропа. Небо светлело и шевелилось, и уже было видно, что мы находимся в обширном кратере – наверное, древнего вулкана. В центре его чернело озеро, напоминающее по форме растянутую шкурку какого-то зверька: спинка, большая голова, четыре лапы, длинный хвост.
Вся местность представляла собой – по крайней мере там, где её можно было видеть в деталях – сплошное каменное поле, которое могло бы быть непроходимым, если бы пространство между камнями не было забито, как ни странно, глиной. А может быть, даже илом. Наверное, когда-то – не очень давно – вся эта воронка была залита водой.
Впереди вдруг появился огонёк. Непонятно было, зажгли его или мы обошли какое-то препятствие.
– Там дом, – сказал Шило.
– Это не похоже на фонарь, – сказал я.
– Это не фонарь, – сказал Чак. – Это угли.
Шагов через сто смрад горелой плоти стал невыносим. Было ясно, что это не от дома (или что там от него осталось) – туда идти было ещё довольно далеко, да и ветерок тянул сверху, вдоль склона. Шило остановился.
– Здесь, – сказал он.
От нашей тропы вверх уходило ответвление.
– Стойте на месте, – сказал я.
Тропка вверх была короткая, ступенчатая. Буквально ступенек десять…
Я оказался на небольшой плоской площадке, более или менее обустроенной: с неё повыковыривали большие камни, ими обнесли площадку по периметру, а на середину натаскали земли, выровняли и утрамбовали. С боков вскопаны и огорожены были то ли грядки, то ли клумбы, на них зеленело что-то полувтоптанное. Валялись изодранное тряпьё, растоптанный латунный чайник, ложки, какая-то тележка без колеса… Вход в пещеру обрамляли более светлые, чем под ногами, камни – а ее внутренность заполнял чуть подсвеченный изнутри дым; он поднимался чуть вверх, там его перехватывал ветерок, нагибал книзу – и дальше дым растекался и тёк между камнями.
К смраду я, наверное, уже притерпелся…
Спустившись на тропу к ожидавшим меня, я с трудом сказал: «Никого». Чак кивнул. Шило промолчал. Мы двинулись дальше.
Потом Шило сказал:
– Глаза берегите.
И тут вспыхнуло небо. Светлые и тёмные полосы почти мгновенно превратились в багрово-пламенные и почти чёрные, скрученные в жгуты и вращающиеся – как вдоль, продолжая закручиваться, так и вокруг центра неба… Я был, пожалуй, готов, Рыба рассказала и описала это явление подробно… и всё равно – пробрало!..
Всё, только что равномерно серо-чёрное, вдруг стало многоцветным, нервным, слишком объёмным, слишком выпуклым. Свет и тени не стояли на месте – будто сверху светил прожектор, перед которым беспорядочно двигали красноватое рифлёное стекло.
Я прикрыл лицо рукой. И из-под ладони увидел, что впереди, перед полусгоревшим домом, стоят человек восемь. Стоят неподвижно и как-то деловито.
Шило заметил их одновременно со мной. Дёрнул за рукав – вниз. Я точно так же, только хватом за плечо, передал эту команду Чаку.
Мы опустились на корточки, сразу потеряв неизвестных из виду.
– Кто это? – шёпотом спросил я.
Шило молча вытащил из нагрудного кармана монокуляр, медленно высунулся из-за камня, приложил прибор к глазу, подкрутил. Замер. Смотрел долго. Или мне показалось, что долго…
Потом сел.
– В том-то и дело, что не знаю, – голос его был совсем неживой. – Не наши, это точно…
* * *
Я, может, какое-то время размышлял бы, строил планы грядущего сражения, расставлял несуществующие наличные силы… Шило в бойцах можно было не числить из-за общей дохлости, а Чак не взял даже пистолета; но только я собрался отдать ему свою пукалку, как он опустился на четвереньки и стремительно понёсся к чужакам. Миг, и он скрылся среди камней… и это, конечно, была чудовищная, пугающая картина: здоровенный мужик в мешковатом комбинезоне и лохматой козьей куртке несётся, отталкиваясь от земли носками ботинок и кулаками… Ничего не оставалось делать, как раздвигать сошки и загонять первый патрон в патронник. Просто ничего не оставалось другого…
До чужаков, если глазомер мне не врал, было метров сто двадцать – для пулемёта лучше не придумаешь. Но это если на открытом месте. Эти стояли слишком врозь, и я понимал, что сниму двоих, в лучшем случае троих – остальные успеют упасть и будут недоступны. А тогда мне нужно будет с ними сближаться, не зная, кто из них где укрылся, куда отполз – ну и так далее. И тянуть с решением было нельзя, потому что сейчас там появится Чак, и я вообще не смогу стрелять…
Но в это время они что-то увидели выше по склону, стали показывать руками, двое вскочили на валуны, чтобы лучше видеть, а потом все или почти все вскинули винтовки и автоматы и открыли пальбу по чему-то, на что мне некогда было посмотреть, – и тогда я, хорошо приложившись, дал очередь патронов на сорок, ведя стволом справа налево. Возможно, я взял чуть ниже, чем надо, потому что видел, как несколько пуль высекли искры из камней – а когда отпустил спуск, уже никто не стоял и никуда не показывал.
– Бегом, – сказал я Шилу, и мы оба, пригибаясь, понеслись вслед за Чаком.
Может быть, если бы мы не пригибались, а продолжали смотреть, то смогли бы что-нибудь увидеть. А так мы только услышали несколько очень глухих выстрелов и несколько ударов чем-то тяжёлым по камням.
Когда я выскочил на сравнительно открытое пространство, то увидел Чака, стоящего на одном колене – в окружении семерых лежащих. Все они лежали как спицы в колесе – ногами к нему.
– Вон туда убежал, – Чак показал мимо развалин дома. Я оставил ему пулемёт, подхватил лёгкий «барс» одного из убитых – и понёсся в погоню.
Я сразу понял, что догоню: след был по-настоящему кровавый.
Парень, наверное, понял это тоже и решил дать мне бой, устроить засаду. Но сил и соображения у него оставалось мало, так что засаду я сначала услышал – сопение и стоны, – а потом увидел: из-за крупного валуна торчали нога и локоть. Надо сказать, здесь местность отличалась от той, через которую мы пробирались раньше: камней было много меньше, земли больше, местами росла какая-то низкая, но плотная травка. Я мог, конечно, просто пристрелить подранка, но предварительно поговорить имело смысл. Поэтому я стал медленно обходить валун с другой стороны, понял, что тихо там не пройти – каменное крошево и сухой кустарник не позволили бы, – и тогда я просто взобрался на этот валун – он был чуть повыше меня – распластался на замшелой верхушке, чуть продёрнул тело вперёд – и увидел того, кто меня поджидал. Сверху не понять было, в каком он состоянии – может, уже умер; на всякий случай я спрыгнул не на него, а рядом, и уж потом стукнул по затылку локтем – несильно, только чтобы оглушить.
Он сунулся лицом в траву.
Я быстро отцепил ремень автомата и связал ему руки за спиной. Потом перевернул лицом вверх.
Если честно, боялся увидеть знакомую физиономию…
Обошлось. Мужичок лет за тридцать, морда широкая, обветренная, на подбородке довольно свежий шрам.
Пока он был в отключке, я проверил подсумок и карманы, потом – нет ли чего за голенищами. Итог: две ручных гранаты и нож, не считая магазинов к автомату. Ну и сам автомат. Один из магазинов и спас мужичка: отклонил пулю, пустил её кувыркаться вбок. Пуля вспахала шкуру и толстенький слой жира над рёбрами, похоже, пару рёбер сломала – но внутрь грудной клетки не вошла. Наверное, это была одна из отрикошетивших… вдвойне повезло гаду… Я распотрошил его же перевязочный пакет, приложил толстую салфетку к ране, обжал клейкие края.
Потом сказал:
– Вставай, хватит жмуриться.
Он сделал вид, что остаётся в отключке. Хотя когда я его перевязывал, уже реагировал.
Я встал и выстрелил в землю рядом с его ухом. Он тут же сел, закрутил головой:
– Ты что, ты что творишь?…
– Вставай, я сказал. И больше не заставляй меня повторять, ясно?
– Ясно, господин командир, как не ясно-то? Совсем ясно, как белый день…
– Тогда пошёл. По своим следам.
– Так точно…
По дороге я молчал. Больше озирался по сторонам. Но из-за странного мерцающего света разглядеть что-то было тяжело – как будто смотришь через очки с неровными и нечистыми стёклами.
С этой стороны дом выглядел неповреждённым – разве что крыша слегка покосилась. Сквозь крышу валил дым.
Упершись руками в стену в позе обыскиваемого стоял Чак, и Шило бинтовал ему ляжку – прямо поверх комбинезона.
Я подтолкнул пленного в задницу стволом, чтобы шевелился. Он не упирался, но семенил. Потом я понял, что мужичок панически боится Чака. Это было хорошо.
Увидев меня, Шило помахал рукой. Сунул руку за пазуху, вынул какую-то сложенную бумагу и радостно помахал ею. Я понял, что нашли что-то интересное.
И в этот момент что-то шевельнулось на краю поля зрения, от дома выше по склону. Я скомандовал:
– Ложись!
Пленный сунулся на колени и очень аккуратно лёг на здоровый бок. Шило и Чак, похоже, не услышали – хотя до них было метров пятьдесят, вряд ли больше.
Я стал всматриваться в продымлённое марево. Там, выше дома, камни и скалы выстраивались в террасы, похожие на трибуны стадиона. На одной такой террасе появилась тёмная фигурка, скользнула вниз, скрылась. Потом появилась ещё одна…
– Встать. Вперёд – бегом марш…
Мы подошли к месту побоища. Пленный остановился, очень медленно подошёл к одному из тел, наклонился над ним…
И вдруг судорожно, неумело зарыдал.
– Шило, поручаю тебе, – сказал я. – Если что – вали его на месте, не жалко.
Сам я подобрал пулемёт и выглянул из-за угла дома. Чак встал рядом, привалившись к стене спиной.
– Зацепило тебя? – спросил я.
– Навылет, – сказал он. – Заживёт. Кого-то увидел?
– Да. Но не разглядел.
Мы подождали минут пять. Никто не показывался.
– Может, померещилось? – предположил Чак.
– Нет, видел чисто. Только…
– Что?
– Тут что-то со зрением. Глазомер – джакч. Целиться… не знаю. Всё какое-то…
– Вот они, – сказал Чак очень спокойно.
– Кто?
– Оглянись.
Я оглянулся. Примерно оттуда, откуда я привёл пленного, шли неразличимые с лиц, но очень узнаваемые по походке Лимон и Порох. У Пороха в опущенной руке был красный платок.
Меня буквально бросило им навстречу, и мы крепко обнялись. Потом полез обниматься Чак. И тут же перенял у Шила пленного, чтобы и тот мог обняться с братом.
– А где Дину? – немного придушенно спросил Чак, глядя куда-то вбок.
– Здесь. Скоро придёт. Все здесь…
Чак сел на землю и хватил по ней кулаком.
Лимон подошёл к пленному.
– И кто это у нас?
Пленный развернулся. Лицо у него было в слезах и соплях, а глаза – белые от ярости.
– Вы все подохнете, твари! Ненавижу вас! Черномундирные скоты, проклятые выродки! Ненавижу, ненавижу, всю вашу породу имперскую ненавижу, мрази, ублюдки!..
– О, – сказал Лимон с интересом, – так это же сама госпожа Фейгу?
– Какая она госпожа, – не поверил я, – я же его перевязывал…
– Известный в Долине персонаж, – сказал Лимон. – Мужик, конечно, но вообразил себя бабой. Тут у многих мозги плавятся – вот у него на этой почве масло протекло. А над кем оно так убивается?
Он присел рядом с трупом и потянулся, чтобы перевернуть его – и тут пленный – или пленная? – в общем, некто Фейгу – грамотно упал на бок и постарался махом ноги попасть Лимону в голову. Лимон отстранился, тяжёлый говнодав пролетел мимо…
– Ты не дёргайся, страшненькая, – сказал Лимон, – всё равно не пристрелим.
– А зачем оно нам? – спросил Шило. – Карта вот, – и он снова показал ту сложенную бумагу.
– Пригодится, – сказал Лимон. – А это, выходит, сам Белый Волк? Ну, господин полковник, вы и зверя завалили!
– Это не я, это Чак, – сказал я.
Госпожа Фейгу снова зашлась в проклятьях.
– Любовник, что ли? – спросил молчавший доселе Порох.
– Да, – вдруг неожиданно спокойно сказала Фейгу. – Вам не понять. Вы ведь вообще не знаете, что такое любовь. И что такое ненависть. Лучше пристрелите, иначе я вас зубами… кадыки вырву… – и снова началась истерика.
– А их точно двенадцать было? – спросил Порох.
– Пацан сказал, что двенадцать, – ответил Лимон. – Снайпер вот лежит… похоже, что все.
– Вы ещё четверых где-то успокоили? – спросил я.
– Угу, – ответил Порох.
– Вон Дину идёт, – сказал Лимон. – И остальные с ним.
Чак поднялся, кряхтя…
На груди его козьей куртки вдруг как будто раскрылся чёрный цветок. Чак с удивлением посмотрел на него. Из середины цветка выплеснулась струйка крови. Чак потянулся к ней рукой, будто хотел поймать, потом шагнул вперёд, раненая нога его подогнулась, и он повалился на меня. Я успел его подхватить, но не удержался и упал сам – смог только смягчить его падение. Лимон и Порох в два ствола лупили по кому-то, видимому только им, потом Порох побежал в ту сторону, упал, вскочил, скрылся в камнях; один за другим ахнули два взрыва…
Я держал пальцы на шее Чака, не пытаясь понять, что это: бьётся его пульс или дрожат мои руки? Я просто знал, что пока вот так держу, сердце его, пусть и пробитое, будет работать. Струящийся туман застилал мне глаза, и я видел, как набегают, почему-то сильно кренясь, какие-то люди, я догадывался, что вот этот тощий – Динуат, а с ним незнакомые, а вот девчонки, а вот ещё кто-то с ребёнком на руках…
Рядом о своём выла госпожа Фейгу.
– Доктор Мирош! Доктор Мирош! Нолуана! Коллега!
– Что?!!
Я открыла глаза. Джакч. Так и уснула за столом, головой в лабораторный журнал. Спасибо, что кто-то накинул на плечи одеяло…
В дверях стоял доктор Камре.
– Извините, что бужу…
– Всё правильно, а то бы я тут сдохла.
– …но я понял, что вы должны увидеть это первой…
– Что?
– Кажется, мы нашли фактор «Н»…
Фактором «Н» – «неизвестный» – мы недавно стали называть между собой гипотетическую субстанцию, делающую человека восприимчивым к НАИ. И, надо полагать, эпидемически передающуюся неведомым пока путём.
Он подошёл к столу и сел напротив меня.
– Я хотел прогнать ещё раз тесты с серебряными нанокластерами, там вроде бы что-то получалось – и случайно нашёл в наборе неодимовые. В списке их вроде бы не было, или я не заметил… В общем, решил попробовать. Провёл импрегнацию, поместил препарат в МРСТ – и вот…
Он подал мне несколько планш-карт с трёхмерными моделями, воссозданными из двухсот сорока трёх томограмм. Я стала всматриваться. На фоне разноплотных структур мозга отчётливо выделялось странное ветвистое образование, которое сначала показалось мне похожим на верхушку декоративной травки, которую добавляют в букеты, потом – на какую-то водоросль, а потом – на скелет глубоководной морской губки, подобный тем, которые я видела в комнате академика Ши. Основание «скелета» лежало рядом с латеральным краем клиновидной пазухи, а оттуда паразит прорастал через ленту свода, огибал боковой желудочек – и дальше прихотливо распространялся по белому веществу височной доли, но некоторые веточки проникали и в лобную…
– Вот, – показал Камре, – тут он подходит вплотную к слёзному протоку…
Я это видела и всё поняла. Спора – или что там ещё? – попадает со слезой в носоглотку и оттуда с чиханием или кашлем вырывается наружу, влетает в нос незаражённому, оседает на слизистой… ну да, а потом заползает в клиновидную пазуху – самую труднодоступную из пазух…
– Вы сможете выделить паразита? Или хотя бы взять образец ткани?
– Образец взял. Сейчас он лиофилизируется, потом…
– Вы молодец, коллега, – сказала я. – Напоминайте мне, когда я включаю стерву.
– Постараюсь не забыть, – улыбнулся Камре.
– Сколько вы исследовали препаратов?
– Вы их все держите в руках. Шесть.
– Так это все разные?
– Ну да.
Я просмотрела остальные.
– И все слева…
– Да. Я определил бы общую форму образования как трёхмерную пространственную спираль, причём левонаправленную…
– На взгляд различий никаких.
– Никаких. Все препараты взяты у военных…
– И?
– Я прошу вашего разрешения на препарирование доктора Киши. Насколько я знаю, он из тех, кого называли выродками.
Я помолчала. Какое-то время назад мы обсуждали этот вопрос и решили по возможности не использовать для исследований тела научников. Не потому, что научники лучше военных, а потому, что существует Указ «146/23», вводящий уголовную ответственность за опыты на людях, и как одна из мер, исключающих злоупотребление, был запрет на вскрытие в научных целях лиц, находящихся в контрактных отношениях с департаментами науки, здравоохранения и образования; предполагалось, очевидно, что доктора-потрошители, теша научное любопытство, не остановятся перед тайным умерщвлением студентов, лаборантов и младших сотрудников…
– Хорошо, – сказала я. – Как много времени потребуется?
– Три часа, – сказал Камре. – А, ну да – ещё забор препарата… Четыре.
– Тогда я посплю здесь. Будите сразу, не стесняйтесь.
– Хорошо.
– Спасибо, Камре. Похоже, это настоящий прорыв.
– Боюсь даже думать…
И он ушёл.
Я подкрутила регулятор электропечки, чтобы грела получше, и легла, не раздеваясь, на кушетку, которая тут же, в кабинете, и стояла. Наверное, не стоило этого делать…
Потому что я вдруг ощутила себя в объятиях Князя. Он водил пальцем по моей руке, по плечу, по шее, по здоровой щеке. Изуродованную я пыталась от него прятать. Зачем я тебе такая? Какая? Битая. Кости и сухожилия. Злая и уродливая. Ты ничего не понимаешь в женской красоте. Зачем? Для счастья. Я так долго был без тебя, что теперь всё время оглядываюсь, где ты. А кстати – у Зораха вот здесь такое же клеймо. То есть я думал, что это клеймо «Скалы». А он сказал, что это у него с детства – родимое пятно. Но очень похоже… А где это ты видел Зораха голым? Ну почему голым? Впрочем, да, голым. В душе. А ты что подумала? Я могу подумать что угодно, потому что я девушка испорченная и с фантазией, а ты будешь виноват, понял? Так точно, понял…
– Доктор Мирош! Доктор Мирош! Там раненого принесли…
Джакч! Джакнутый джакч!..
Не оставалось ничего другого – только ждать. Я курил одну за другой, Динуат отказался. Я коротко как мог рассказал о встрече с экспедицией архи и о том, как на обратном пути наш отряд попал в паводок на горной реке и погиб почти весь – спасся я и спасся Эхи, биолог; на Островах биологию понимают несколько иначе, чем у нас, эта такая наука о жизни вглубь, а не о различных животных и растениях. У нас вроде бы и аналога нет… Не знаю, слышал ли Динуат меня.
Страшнее всего было ждать, что вот сейчас выйдет Рыба и скажет…
Они там у постели Чака заперлись с шаманом и Зорахом. Я так понял, что простая медицина была бессильна, и требовалось призвать на помощь иные силы.
Время от времени подходил Лимон, понимал, что ничего не изменилось, возвращался к отряду.
По дороге сюда, когда гвардейцы перенимали у нас носилки и мы с ним бежали налегке, он рассказывал мне о том, что произошло – и тогда, давно, после моего ухода к побережью, и вот только что, перед моим – надо сказать, очень кстати – возвращением. И что это за странное место с полосатым небом…
Оно находится непонятно где, к нему нельзя подойти по земле. Зато из многих – по крайней мере из шести – мест туда ведут проделанные когда-то и кем-то туннели. И время от времени по этим туннелям приходят разные люди. По одному можно прийти из фермерского края, и приходят. В тех местах сейчас неспокойно (а где спокойно?), и то мирные бегут от бандитов, то бандиты бегут от солдат. Долгое время Динуату с отрядом удавалось контролировать ситуацию – практически без кровопролития. В отряд, кстати, принимали и кое-кого из пришедших… может, и зря – проверить-то человека было практически невозможно, кто он и откуда; так что определялись на глазок да по собеседованию. В гвардию, конечно, их не определяли, но приписывали к отделениям в звании волонтёров; оружие давали, да… Приходили – хотя много меньше – и из Пандеи, и откуда-то из-под Гиллемтага, и с самого дальнего юга. Бывало, и уходили куда-нибудь, но такое случалось реже.
Кроме таких вот «дальнобойных» туннелей были и местные, в разные места Долины. Откуда-то все знали, что один вёл в такое специальное место, где можно было исправить одну свою самую страшную ошибку в жизни. Вход в него был в труднодоступном месте, но ко входу вела очень натоптанная тропа. Никто, разумеется, обратно не возвращался…
Впрочем, по большинству туннелей обратного хода и не было. Вернее, идти-то было можно, но никто не знал, куда попадёшь. Во всяком случае, вернуться обратно можно было только по двум туннелям. Может, таких туннелей было и больше, однако как-то не хотелось проверять.
Издавна существовала очень закрытая каста старателей-проводников, обычно из горцев, которые знали если не все, то многие туннели – и водили людей либо в разные места Саракша, либо туда, к месту исправления ошибок. Собственно, один из них, Гор, и показал в своё время Динуату этот кратер. Он примкнул к отряду, некоторое время помогал – но потом куда-то таинственно исчез. Сапог тогда был с ним – вернулся один…
Какое-то время назад из фермерского края заявилась целая банда – с приличным количеством оружия и с вождём. Вождь выдавал себя за полугорца и звался Белым Волком. Поначалу они предложили нейтралитет, наши посовещались и согласились. Похоже, это было ошибкой. Но за нейтралитет с Белым Волком активно выступал Гор, а к его мнению тогда все прислушивались…
Кроме того, у Белого Волка была карта кратера и карта Долины с нанесёнными входами, выходами, тайными ориентирами и прочими важными вещами. И пока жили мирно, наши разведчики – Шило со своими ребятами – многое из этой карты почерпнули. Всю её им никогда не показывали, конечно, но за определённую мзду делали нужные кроки.
Из пришедших в кратер и осевших в нём многие – больше сотни человек – присягнули Динуату, решив впоследствии за ним последовать куда угодно. Просто потому, что там, откуда они пришли, было уже невмоготу. Так возник народ Динуата. И когда бандиты начали обижать некоторых из народа, пришлось вмешаться. И тоже – поначалу удавалось всё решать словами. Но однажды пропали две девочки, и поиски привели к бандиту по кличке Лось. Лося взяли, судили и должны были повесить… В общем, его попытались отбить, и пролилась первая кровь. С этого началась затяжная война с бандой. Императорская Гвардия была многократно сильнее в схватках, бандиты лучше знали местность и могли появляться неожиданно и неожиданно исчезать.
Судя по тому, что Шило опознал в госпитале одного из пропавших (да ладно, чего уж там – дезертировавших) волонтёров – бандиты нападали и на старателей. Они нападали на воспитуемых и конвоиров из «Птички», добывая «пушнину» и оружие. В последние дни устроили несколько засад на научников и солдат (это уже я догадался сам)…
После того, как в «Птичке» то ли откопали, то ли перегнали по туннелю откуда-то «глубоководный танк» и вся округа сошла с ума от страха, часть банды ворвалась в кратер и начала свирепствовать. Это был как раз тот момент, когда Дину со свитой, гвардией и каким-то количеством мирного народа уже ушёл по туннелю в Пандею, – но, к счастью, не отдалился от выхода, остался там ждать остальных. Пришлось возвращаться и принимать бой.
К этому моменту бандиты загнали в пещеру и сожгли несколько десятков человек – и тех, кто просто решил остаться, и тех, кто ждал своей очереди на переход. Бандиты обвиняли их в том, что своими молитвами и жертвоприношениями они вызвали из недр демона. Об этом, истеря, поведала миру госпожа Фейгу. После чего её всё-таки пристрелили…
Вышла не Рыба, а Зорах.
– Живой, – сказал он, упреждая вопросы. – Без сознания, но живой. Стабильный.
– Я могу с ним побыть? – спросил Динуат.
– Минут через десять – там сейчас прибираются. Шаман ухитрился навести такой порядок… – Зорах усмехнулся.
Подошёл один из научников – длинный, тощий, в очках. В руках его была большая картонная папка.
– Доктор Мирош освободилась? – спросил он Зораха.
– Освободилась, – сказала Рыба, появившись в двери. – По пересмотру дела… Ребята, дайте чего-нибудь глотнуть… и сигарету…
Динуат стремительно вынул из кармана фляжку. Дождался, когда Рыба вернёт её ополовиненной – и протянул открытый серебряный портсигар.
– Спасибо, ваше Величество, – сказала Рыба.
Зажигалка была встроена в портсигар. Рыба выпустила струю дыма и посмотрела на научника.
– Готово? – спросила она.
– Да.
– Камре, скажите словами. Я устала…
На самом деле она плохо видела в темноте, но не желала признаваться.
– Спираль правовращающая, – сказал научник.
– Но так же – слева?
– Да.
– Ну что ж… Надо будет, конечно, набрать статистику… но это уже для подтверждения. Думаю, всё ясно и так.
Научник вдруг хихикнул, как мальчишка.
– Что? – спросила Рыба.
– Представил себе, как Зеф взовьётся…
– Ваш директор?
– Ну да. У него же теория какая: что все выродки обладали – и обладают, естественно – могучим интеллектом, который противостоял излучению ценой немыслимых страданий. А тут бац – и окажется, что всё дело только в неправильном развитии паразита…
– Всё-таки паразита? – спросил Зорах.
– Да. Выделили тварюгу. Вопросов ещё, конечно, больше, чем ответов, но – начало положено. Есть кончик ниточки, теперь можно тянуть и распутывать. Кстати, где Эхи? Ему будет интересно.
– В лаборатории. Я ему скажу.
– Можно посмотреть? – попросил Зорах.
Научник взглянул на Рыбу, она кивнула. Зорах долго всматривался в планш-карту, потом покачал головой.
– Наши в эту сторону даже не думали, – сказал он. Потом нахмурился. – Надо это срочно доставить в Столицу. В здравоохранение, в науку…
– Но как? – спросила Рыба. – Неизвестно, что творится на дороге. Связь перехвачена…
– Через Пандею, – сказал Динуат.
– Как вариант, – согласился Зорах. – Хотя научная общественность, боюсь, будет против?
Научник прикусил губу. Рыба посмотрела в небо.
– Ну… в самом крайнем случае… – протянула она.
– У нас почти крайний случай, – сказал я.
– Я и говорю – в самом…
– Есть другие варианты, – сказал Зорах. – Тоже на тоненького, но есть… Я скрыл от военных свой канал связи. То есть я могу связаться с моим начальством в Департаменте науки. Вопрос – как они нас будут доставать отсюда? И второй вариант, который отчасти дополняет первый…
– Вертолётами? – перебил его Динуат.
– Обе ближайшие базы под контролем армейцев, и что там за обстановка после попытки мятежа…
– Была попытка мятежа? – нахмурился Динуат.
– Да. Причём никаких подробностей мы не знаем. Как, кто, под какими флагами… Известно только то, что в столице мятеж подавлен. Что творится в гарнизонах – остаётся гадать. Так что вертолётами – почти нереально.
– А через Бештоун? – спросила Рыба. – И оттуда – через перевалы?
– В Бештоуне после того, как вертодром разгромили, – Зорах поклонился мне, – всё так и осталось. То есть туда нужно забрасывать горючее, навигацию… не на одну неделю работы. И потом – начинаются зимние ветра, и как раз над перевалами они такие, что вертолёты могут не пройти. Так вот, второй вариант… – он в сомнениях пожевал губами. – Согласно трофейной карте, имеется проход из Долины к древнему горскому капищу, оно же – Старая Крепость. А там уже в принципе до города можно и пешком.
– Как это: Старая Крепость – и горское капище? – не поняла Рыба.
– Так написано. Возможно, оно внутри, за стенами. Возможно, в подземельях. Туннель, к сожалению, односторонний, вернуться сюда можно только по дороге. То есть летом. Так вот, если я свяжусь с начальством, транспорт до Старой Крепости они организуют.
– А если не свяжешься? – спросил я.
– Вот тогда и придётся до города пешком. Километров сорок?
– Да. И там может оказаться очень снежно.
– Я знаю. Но это самый надёжный способ, который я вижу.
– Поступим так, – сказал Динуат и посмотрел на Рыбу. – Вы сделаете описание открытия, методику, иллюстрации – всё, что надо – в четырёх… нет, даже в пяти экземплярах. Один мы спрячем здесь, другой – в кратере. Зорах свяжется со своим начальством. Если начальство подтвердит, что примет там эвакуируемых – с ними уйдёт еще один экземпляр. И автор открытия, я полагаю… Если не подтвердит – эвакуацию проводим двумя группами, одна пойдёт на Бештоун, другая – в Пандею. И один экземпляр будет у меня. Кстати, доктор… Камре, я правильно произношу?
– Вполне.
– Я могу выступить присяжным поручителем вашего авторства в любой инстанции… за пределами Республики, разумеется.
– Спасибо.
– Я думаю, с этим мы разобрались. Зорах, когда ждать ответа от ваших?
– Пойду откапывать рацию… а там – как будет угодно Мировому Свету. Всё зависит от его активности.
– Хорошо. Известите меня немедленно. Ну что, мне можно посмотреть на отца? – Дину повернулся к Рыбе.
– Пойдёмте, я провожу…
– Тётя Нолу. Не стыдно?
– Нет. Так положено.
У Рыбы всегда были свои странные, но незыблемые понятия о субординации. Вообще-то спокон веков императора принято было называть на «ты». Даже посторонним.
Все разошлись. Я видел, как навстречу Зораху откуда-то появился Эхи, Зорах приобнял его за плечо, и они пошли вдвоём – надо полагать, откапывать рацию. Доктор Камре удалялся, похлопывая себя папкой по ладони. Наверное, представлял, как будет бушевать неизвестный мне Зеф. А ему навстречу спешил генерал-профессор Шпресс, наверное, что-то прознавший…
Подошёл Лимон, молча встал рядом. Видно было, что его бьёт внутренняя дрожь.
Я достал свою фляжку, подал ему.
– Хлебни, майор.
– Штаб-майор, – поправил он меня.
– Уже полный майор, – сказал я. – Завтра Динуат подпишет указ.
– Служу Отечеству.
– Да. Только знает ли об этом Отчество?…
– Какая разница, – сказал Лимон. – Главное, я знаю.
Наверное, самое скучное – рассказывать, как я приходил в себя. Тем более что делал я это – в смысле, приходил – раз тридцать. Или больше. Потом снова проваливался в сон – к счастью, совсем без сновидений. Куда-то меня несли, потом везли, кто-то склонялся надо мной, подносил к лицу зеркальце, я в нём не отражался… Ладно, проще считать, что я встал, увидел Динуата – а потом сразу очнулся в родном доме. Я ещё не открыл глаза – а поом, когда открыл, всё равно ничего не увидел, – но сразу понял, что это мой старый дом.
Наверное, по запаху. Его невозможно изменить.
И тут я уснул снова, но уже совершенно нормальным счастливым сном. И что-то видел во сне – хорошее и сумбурное. Видел дядю Ори, живого и в полном уме. Он сидел на нашем плоту в жилете спасателя. Кстати, получается, сто он фактически спас отца и Альку. Они поехали обиходить его могилку – ну, ту, в которой будто бы похоронен Поль, – и тут случился весь этот джакч с помутнением, газовыми бомбами и революцией… Когда они вернулись… но нет, это очень суровая история. Но Яррики – они такие. Справились как-то.
Проснулся я от влажного прикосновения ко лбу. Открыл глаза. Отец сидел рядом и протирал мне лицо тряпочкой. Я схватил его руку…
Ой, нет. Я хотел схватить его руку, но промахнулся. Я весь был как отсиженный. Вернее, отлёженный. Вот сейчас побегут мурашки, и будет больно.
– Сыночек! – ахнул отец. – Сыночек, наконец-то! Ты меня узнаёшь?
– Папка, – сказал я, – конечно, узнаю!
Язык тоже был отсиженный, и что у меня там получилось на самом деле, не знаю – да и наплевать, Мойстарик меня понял!
– Лайта! – закричал он, – беги сюда! Зови мать!
Он вскочил и уронил на меня миску с водой.
Я заворочался и попробовал сесть. Ну, сесть сразу не получилось, но на локтях я приподнялся.
– И Лайта здесь? – получилось уже получше.
– И Лайта здесь! И все здесь!
Каким-то полотенцем он пытался промокнуть с меня воду.
Первой в дверях показалась Алька, ахнула, прижала руки к сердцу. Потом появилась Лайта. Она была в переднике, а руки по локоть в муке, и я тут же сам стал весь в муке, а от Лайты пахло сладко-сладко, и я смеялся и тоже пытался её обхватить неуклюжими ещё руками, и не знаю, в чьих слезах было всё моё лицо, и я почти ничего не видел. А потом Лайта оторвалась от меня, обернулась и позвала:
– Киш!
Я отёр глаза и увидел, что Алька держит за плечи длинную худую девочку с огромными глазами и почти без волос на голове. Увидел бы где-нибудь – не узнал бы…
– Кошка… Кошка!
– Подойди к отцу, – сказала Алька и подтолкнула её.
Как-то очень ломко и неуверенно Кошка подошла – и обхватила меня своими тонкими длинными ручонками, и вся изогнулась, чтобы прижаться…
И тут я заревел в голос. Ну, слабый я ещё был, нервов никаких. И все, по-моему, заревели тоже.
Вот так начался этот день.
* * *
«Чаки, белобрысый брат мой! Не знаю, увидимся ли мы ещё когда-нибудь, дела здесь обстоят не лучшим образом, и сегодня Динуат окончательно решил уходить. Мы устроили общее собрание народа – нас набралось двадцать семь человек, включая младенца, – и все сказали, что раз уж связали свою судьбу с изгнанным Императором, то и будут следовать за ним, куда он поведёт, а там – как решат Создатель, Хранитель и Вершитель. А с ними духи гор и демоны Долины. Я думаю, числом их совокупно будет больше, чем нас всех, включая младенца. Динуат объявил, что лично он идёт к тому месту, где исправляются ошибки и откуда никто не возвращается, и все согласились. Так что – не поминай лихом. Может, действительно удастся что-то исправить? Кто хотел в Пандею, ушли в Пандею. Надеюсь, им там будет хорошо. Кстати, ты не поверишь, но двое пандейцев остались с нами. Твой знакомый фельдфебель и один научник. По-моему, ты его не знаешь. Наши научники тоже благополучно выбрались, я разговаривал по рации с Зорахом – там у них в департаменте взрывы мозгов, ликование и учёные баталии с применением тяжёлого оружия. Научники – страшные во гневе люди (кстати, раньше я думал, что это преувеличение, но теперь постиг на собственной шкуре). Ах да, ты ведь не знаешь всего: эти наши научники, из экспедиции, нашли причину, по которой люди были чувствительны к излучению – одни как джакнутые, а другие как выродки. Я думаю, Рыба хотела вынуть и твой мозг, чтобы покрасить его этой синей краской и посмотреть, а с чего ты был такой интактный (это её слово, не до конца уверен, что я понимаю его смысл). Но врождённое благородство её натуры пересилило научное любопытство, и она тебя сохранила в нетронутости. Я ей просто успел подсказать, что и мы с нею тоже, в общем-то, ничего особенного при подъёме флага не чувствовали, поэтому она решила, что торопиться некуда, наши мозги у нас пока что всегда с собой, и рано или поздно можно будет покрасить и всё понять. Я так думаю, что это кровь Поля нас изменила. Она тоже так думает, но ей нужно убедиться. Ты же знаешь Рыбу. Да, и ещё забавное: ты помнишь, кто-то вытаскивал пластинки из черепов убитых? Так вот, он объявился сам. Это был Эхи. А когда его стали трясти – что ж ты, змея безногая, столько молчал? – он только хлопал глазками и говорил, что не спрашивали, а так он ничего и не скрывал. Он сейчас вместе с Зорахом в Столице, просил передать тебе пожелания скорейшего выздоровления. Но, я думаю, раз ты это читаешь, то значит здоров, так что я тебе пожелаю другого: покоя и любви. Тебе это нужно. Вот и Рыба говорит то же самое. Да, и ещё: мы тут с ней посоветовались друг с другом и решили – отдай ты тем гадам, что держат Кошку, ту штуку, которую прячешь в подполе. Всё равно её ни разобрать, ни переделать не смогут, а против людей, как ты помнишь, она не играет. Так что отдай, пусть подавятся.
Это письмо тебе передаст человек Зораха. Он нормальный, просто так выглядит. Зорах сказал, что в случае чего ты можешь связаться с ним, он поможет, если будет на месте и если будет в силах. На обороте – его телефоны в столице.
Всё, надо идти. Обнимаем тебя, а Рыба ещё и целует. Я пока цветочки поразглядываю.
Да, когда увидишь Лайту, скажи, что я прошу прощения за тот случай. Она знает, какой. И что я её люблю, дуру толстую. Так и скажи. Пусть она тебя побьёт, раз я далеко.
Альке я уже написал. Не выпрашивай у неё почитать, там для тебя ничего нет.
Всегда твой: Дину, князь пандейский.
Рыба говорит, что она тоже вся твоя. Не понял.
Может, и увидимся. Вдруг эта штука, которая исправляет ошибки, как-то так сработает, что…
Всё, труба зовёт. Обнимаю.»
* * *
«Папка, дорогой мой и любимый! Прости за всё. Иду исправлять ошибки. Вдруг получится?
Твой никчёмный сын.»
* * *
– Ты уже выучил наизусть, – сказала Лайта.
– Да, – согласился я. – Всё равно… Слушай, а Кошку действительно пришлось выкупать… ну, тем, что в подполе?
– Нет, – сказала Лайта. – Разве же отец что-нибудь отдаст?
– А тогда как?…
– Кошку привезли вместе с письмами. Такие очень неприятные люди… как злодеи из довоенных книжек. Злодеи или шпионы. Но вот – привезли…
– Значит, всё хорошо?
Лайта помолчала. Дольше, чем обычно.
– У мамы опухоль. Доктор сказал – уже поздно оперировать…
Алька была Лайте не мать, а кормилица, но иначе как мамой Лайта её не называла. Как и Мойстарика – никаких имён, только «папа».
– Подожди, постой… Надо отвезти её в Столицу, там врачи не чета гарнизонным…
– Это Акратеон сказал. Специально приезжал, я просила…
– Так, – сказал я. – Так…
Теперь мурашки бегали в мозгу, тоже изрядно отсиженном.
– А он уже уехал?
– Конечно. Это ещё было, когда ты… ну…
– Лежал бревном. Так. Так-так-так… Ну-ка, соображай, умная-прелестная – кто из твоих подруг умеет переливать кровь?
На вторые сутки Шило признался, что, наверное, сбился с пути – ещё там, в кратере, на тропе. И что мы нырнули в другой туннель. Который не ведёт к Месту, Где Исправляются Самые Страшные Ошибки. А ведёт куда-то в другое место – откуда сейчас долетает механический гул.
Надо сказать, этот туннель не походил на те, прежние. Он был… новее, что ли. И шире. В нём можно было идти без фонарей – стены слегка светились тусклым жёлтым светом. И они были совсем гладкие, как стекло. У меня, собственно, был очень маленький опыт путешествий по туннелям, но, по словам ребят, у тех других туннелей стены были или шершавые, как бетон, или даже рельефные, в твёрдых острых морщинах. Иногда и там стены испускали свет, но совсем никакой. А здесь – хоть читай…
– Привал, – скомандовал Динуат.
Все повалились там, где стояли – мало кто снимал с тележек подстилки и одеяла. И только мы с Динуатом прошли вдоль бивуака туда и обратно, чтобы убедиться, что люди ещё живы.
Мне кажется, эти туннели забирали силы. И, наверное, не только силы – фонари в них тоже быстро разряжались.
Потом я сел рядом с Рыбой, просунул ей под спину руку с полой куртки, прикрыл, прижал к себе. Рыба мёрзла.
– А ты говоришь, плохо, когда кожа и кости, – сказал я. – Раз – и всю укрыл.
Рыба что-то булькнула в ответ неразборчиво, а через секунду я тоже спал.
Проснулся от чьих-то шагов, приоткрыл один глаз. Это был Шило.
– Господин полковник, вставайте. Военный совет…
– Помоги, – сказал я.
С помощью Шила я высвободился из куртки, укутал в неё Рыбу. Она не проснулась.
В голове уснувшей колонны стояли и сидели Динуат, Лимон, Порох и Эрта.
Потом я увидел шамана. Значит, он нас догнал!..
Динуат увидел меня, кивнул.
– Вот шаман говорит, что отсюда мы ещё можем вернуться по нашим следам – и выйти далеко за Голубой Змеёй, в пустыне. А что впереди – он не знает.
– Что там шумит?
– Если пойдём вперёд, то нам уже будет не вернуться, – сказал шаман. – Здесь край. Граница. Надо решать.
– Что мы забыли в пустыне? – спросил я.
– Впереди может быть что угодно, – сказал Лимон. – Тоже пустыня. Или океан.
– Мне интересны эти звуки, – сказал я. – Как будто шоссе.
– Кстати, да, – сказал Порох. – Но сходить посмотреть мы можем? – это он обратился к шаману.
Шаман молча ответил, что нет.
– Слушаю мнения, – сказал Динуат.
– Может, Шило не ошибся? – сказал я. – Может, это и есть то самое место?
Шаман не ответил.
– Я бы не поворачивала, – сказала Эрта.
– Я тоже, – сказал Порох. – Может быть, там всё-таки… как господин полковник говорит… ну это…
– Вперёд, – сказал Лимон. – Идти в пустыню… глупо.
– Даже если бы я сказал «назад», то был бы в меньшинстве, – сказал я. – Так что – вперёд.
– Решено, – сказал Динуат. – Всё, отдых шесть часов. И, Джедо, отправь Шило спать. Хватит ему свою вину искупать.
– Сделаю, – сказал Лимон.
Я вернулся к Рыбе. Она открыла глаза.
– Спать, – сказал я. – Ещё шесть часов сна.
– О, счастье, – сказала Рыба.
* * *
Туннель открывался в другой туннель, много большего диаметра. Вернее сказать, он отрывался на карниз, идущий по стене большого туннеля. Там было ещё светлее – и шумно так, что трудно было говорить. Потому что по этому туннелю непрерывной чередой по четыре в ряд шли машины – по большей части гусеничные.
Я никогда не видел ничего подобного…
Если бы насекомые были гигантскими и умели делать танки – они бы делали именно такие танки. На суставчатых рычажных подвесках, с перфорированными панцирями, с ажурными решётчатыми антеннами и покачивающимися усами…
И все танки были раскрашены в яркие, иногда немыслимо яркие цвета. Пронзительно-синий. Наверное, светящийся в темноте светло-зелёный. Невыносимый для глаза оранжевый…
Потом я сообразил, что «глубоководный танк», наведший ужас на лагерь экспедиции, был бы в этой процессии вполне уместен.
Но если его доставили в Долину – значит, где-то есть туннель, ведущий в обратную сторону…
Я огляделся, высматривая шамана. Как нарочно, его нигде не было.
Итак, отсюда можно было идти направо или налево. Против хода машин или по ходу.
Я поступил просто: послюнил палец, поднял и стал соображать, откуда идёт воздух. Вернее – куда.
Воздух шёл туда, куда двигались машины.
– Похоже, что выход там! – прокричал я на ухо Динуату.
Он кивнул.
– А где шаман?
Динуат махнул рукой назад:
– Его не будет! Он вернулся в пустыню! Почему-то сказал, что встречать Зораха! Я не понял!
Я промолчал. Путь шамана неисповедим… я уже молчу про Зораха. Мы с ним долго проговорили тогда, я рассказал про Поля… и всё. Зораха заинтересовали разве что наездники на обезьянах. Про себя он почти ничего конкретного не сказал. Даже от самых прямых вопросов как-то умудрялся уклоняться… Потом я вспомнил, как Чак рассказывал свои странные сны, и спросил, что может значить фраза: «Я не звери, я – дверь». Зорах вскочил, побледнел, ушёл. Больше он не сказал мне ни единого слова.
На следующий день он эвакуировался.
– Нам туда, – показал рукой Динуат.
* * *
Над головой висели низкие тучи, падал крупный мокрый снег. Мы отошли немного от дороги, чтобы можно было разговаривать. От воя моторов и лязга металла уши уже болели.
Насколько можно было видеть, вокруг расстилалась заснеженная равнина. Вокруг входа в туннель висело облако тяжёлого тумана. Машины шли по серой ленте абсолютно прямого шоссе всё так же по четыре в ряд – прямо, прямо, прямо – и пропадали в снеговой пелене.
– Ну что же, – сказал Динуат. – Это всё-таки лучше пустыни…
– Пойдём за ними? – спросил я. – Нас вряд ли подвезут.
– Пойдём, – согласился Динуат.
– Смотрите, – показал куда-то в сторону Шило.
Я посмотрел, но ничего не увидел.
– Что там?
– Вроде бы горы. И, мне показалось – какие-то башни.
Подошла Рыба.
– Ну что, мальчики? – спросила она. – Какие соображения?
– Поищем место для лагеря, – сказал я. – Без воды мы тут точно не будем, а вот топливо найти не помешало бы. Обустроимся и начнём делать радиальные рейды.
– По-моему, вон там деревья, – сказал глазастый Шило.
Тут и я разглядел этакую полоску серой пены над белой равниной.
– Отлично, – сказал Динуат. – Командуй построение, полковник…
В голову колонны я поставил самых сильных из гражданских, по трое в ряд, за ними Динуат и гвардейцы тащили тележки с грузом, дальше шли женщины – тоже с тележками, полегче, – и замыкали колонну я, Рыба и Порох.
Хорошо, что я не поленился взять пулемёт…
Мы прошли с километр. Лес заметно приблизился, теперь можно было различить и отдельные деревья.
Гортанный свистящий клёкот заставил меня оглянуться.
Слева и сзади к нам неслась огромная бескрылая птица. Таких я видел только в книжках про ископаемых животных.
– Тревога! – скомандовал я, упал в снег и поймал тварь в прицел.
Короткая очередь… низко… Вторая пришлась ровно в туловище. Полетели перья. Птица попыталась развернуться, свалилась на бок и покатилась по снегу, растопырив длиннющие когтистые ноги.
Потом я сообразил, что точно таких же, но, пожалуй, поменьше размером – я видел в Казл-Ду после той ночи безумия.
– Класс, господин полковник, – сказал Порох. – Я бы ствол поплавил – такую тварюгу завалить…
Рыба засовывала обратно за пазуху длинный кривой нож в ножнах…
Вдруг я понял, что это такое. Но почему он у Рыбы?
Впрочем, раз у Рыбы – значит, так надо. В каком-то смысле этот меч сам выбирает того, кто его носит…
Что же нам предстоит, по его мнению?
– Патроны бережём, – сказал я и крикнул гвардейцам: – Патроны беречь! Только короткими!
Хотя патронов мы и взяли весьма приличное количество, но неизвестно, когда запас можно будет пополнить…
Скоро лес принял нас.
КОНЕЦ
Ялта – Красноярск – Санкт-Петербург 01.07.2011 – 01.08.2015
Опоздавшие к лету
© А. Лазарчук, 2018
© Оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2018
Издательство АЗБУКА ®
Колдун
Мы лежим под одною землею,
Опоздавшие к лету,
Не успевшие к свету пробиться.
Здесь лес раздавался вправо и влево, открывая невысокому северному солнышку зеленый сочный луг с медлительными пятнистыми коровами на нем, стога запасенного впрок сена и изгородь, широко обнесенную вокруг дома, добротного и двухэтажного, где жили Освальд и отец Освальда, а по другую сторону дома тихо стоял пруд, светлый по утрам и непроглядно-черный после полудня, когда на воду надвигалась тень тысячелетних дубов, и дальше, в вечной уже тени тех дубов, лежало тяжелое замшелое тело плотины, останавливающее на время бег воды, и вода, прокатываясь по обросшему зеленым нежным шелком желобу, лилась в ковши мельничного колеса и в тех ковшах тихо спускалась вниз, в постоянную прохладу и полумрак у подножия плотины, в заросли осоки, мокролиста и конского щавеля, и дальше продолжала свой бег незаметно, кроясь за ивняком и черемухой, пока, слившись с другими такими же ручейками и речками, напитавшись подземными ключами, не обретала силу и имя реки и, уже с силой и именем, достойно входила в спокойную и полноводную в любое время года реку Лова, разделявшую пополам уездный город Капери – город, в котором есть все, даже железная дорога, и по понедельникам и четвергам от перрона отходят составленные из пассажирских и товарных вагонов поезда, идущие в портовый город Скрей, где у причалов стоят черные и белые пароходы со всех морей, а по средам и субботам поезда возвращаются обратно, и тогда на вокзале становится шумно и тесно, и все такси города Капери собираются на привокзальной площади, дымя и пофыркивая, и развозят приехавших по домам и гостиницам, а если кому-то надо попасть в близлежащие села и хутора, то им никогда не отказывают, но берут довольно большие – по здешним меркам – деньги; с хуторов же приходится добираться своим ходом, и отец Освальда, сложив в деревянный, с навесным замочком чемодан кой-какие пожитки, зашив деньги за подкладку и сунув в заплечный мешок каравай хлеба, копченый окорок и четверть домашней можжевеловой водки, пешком дошел от дома до хутора Бьянки Пальчековой и там договорился с Бьянкой, что ее работник, китаец Лю Шичен, за два динара довезет его на бричке до вокзала, а на обратном пути прихватит ветеринара, потому что у свиней третий день понос; Лю был молчалив, и они катили милю за милей, ни о чем не говоря, и отец Освальда с грустью смотрел, как остаются позади родные места и начинаются неродные, – граница их была четкая, и даже сердце остановилось и пропустило два или три удара, когда ее пересекали; на вокзале он сел в поезд, и Лю был последним из знакомых Освальду людей, которые его видели.
Через две недели почтальон Бруно принес Освальду письмо. В письме отец просил прощения за свой уход и за то, что забрал большую часть наличных денег. Дальше он извещал Освальда, что купил полбилета на пароход «Глория», идущий на Таити с грузом цветных ситцев и стеклянных бус; оставшуюся неоплаченной половину билета он будет отрабатывать в дороге, нанизывая бусины на нитки. Освальд прочитал письмо и заткнул его за висящую в комнате отца картину в рамке: пальмы, прибой и голые негритянки, купающиеся в прибое.
К Освальду часто заглядывал сын старосты, Шани, с ним Освальд когда-то учился в приходской школе, потом, в тринадцать лет, Освальд стал работать с отцом на мельнице, а Шани отправили в гимназию в Капери, но из последнего, выпускного класса его выгнали без аттестата – за неуспеваемость и чересчур откровенную связь с уборщицей. Теперь Шани приторговывал в лавке своего дяди, ездил за товарами по многим местам, имел много приятелей и подружек, но Освальд чем-то его притягивал – Шани рассказывал ему свежие сплетни и все порывался сводить к девкам, но Освальд упирался и мотал головой. Идти к девкам он боялся. Он вообще их боялся.
Однажды Шани пришел и сказал, что объявлена мобилизация и что завтра в село приезжает мобилизационная команда и медицинская комиссия, будут всех проверять, и чтобы не попасть под ружье, надо дать хабара. Освальд отдал Шани десять золотых десяток и серебряные часы-луковицу с боем. На следующий день, ближе к вечеру, он приехал в село. На площади перед управой было людно и шумно. Стриженые парни толпились в обнесенном веревкой с красными флажками загончике, по углам которого стояли часовые с короткими ружьями. Комиссия работала в пятнистой брезентовой палатке с большим красным крестом. Освальда и еще девятерых парней впустили внутрь и заставили раздеться догола. Им заглядывали в рот и в задницу, ощупывали руки и ноги, били по коленкам резиновым молоточком, выворачивали веки, что-то шептали, и надо было повторить. Потом всем раздали картонные квадратики. На картонке Освальда было написано большими буквами: «К ВОИНСКОЙ СЛУЖБЕ НЕПРИГОДЕН». А ниже: «Плоскостопие».
Шани ждал его у входа. Воздух вне палатки был необыкновенно вкусный, как вода в жаркий день.
– Нормально? – спросил Шани.
– Ага, – сказал Освальд. – Пойдем пить водку.
– А может, к девкам? – предложил Шани.
– Посмотрим, – сказал Освальд, хотя знал, что не пойдет.
– Эх ты! – сказал Шани. – Ни в пичку, ни в армию. Какая от тебя польза для человечества?
Этого Освальд не знал.
Они напились как свиньи. Последнее, что Освальд помнил, – это как они с Шани, поддерживая друг друга, дурашливо махали вслед уходящей колонне.
Через три дня объявили, что война началась. У Освальда прибавилось работы: все хотели поскорее смолоть остатки прошлого урожая. Были дни, когда возле мельницы собирался табор телег в сорок. Освальд нанял старого глухонемого Альбина, умевшего все, чтобы он работал ночами. Для освещения приспособили динамо-машину и фару от велосипеда. Сельская управа каждый день отряжала трех мужиков для погрузки-выгрузки. Потом пошло зерно нового урожая. Так продолжалось до декабря, до ледостава. За зиму от отца пришло еще два письма, короткое и длинное. В коротком он писал, что жив и здоров, чего желает и Освальду, что сейчас темно и вокруг океан, что два дня назад вышли из Танжера, засыпав бункера углем по самые бимсы, и теперь бояться нечего. Во втором, длинном письме он рассказывал про странный остров в Индийском океане, остров, вечно окруженный туманами и поэтому попавший не на все карты. Люди там живут рослые, смуглые и красивые, и все поголовно счастливы, потому что такой мудрой системы правления нет нигде: раз в полгода все жители, достигшие четырнадцати лет, участвуют в лотерее, где разыгрываются королевский титул, титулы советников и придворных, жрецов и судей, а также все прочие сколько-нибудь заметные места в государстве, вплоть до сутенеров, которые там не преступники, а уважаемые предприниматели, потому что проституция на острове является важнейшим источником поступления иностранной валюты; а чтобы придать остроту лотерее, подсыпать в это дело перчику, разыгрывается еще и десять мест в камерах приговоренных к смерти; как правило, новый король, взойдя на престол, объявляет им помилование, но случается, что его отвлекают другие дела… Однажды, в канун Рождества, – Освальд уже встал и начинал топить печь – донесся откуда-то многоголосый звенящий гул. Освальд оделся и вышел из дому. Светало. В небе над ним, ярко высвеченные не взошедшим еще солнцем, вились самолеты. Их было видно очень хорошо: три больших восьмимоторных ползли медленно-медленно, а вокруг них кружились, как пчелы, десятка полтора маленьких. Потом, перекрываясь и накладываясь, стали доноситься другие звуки: будто там, в небе, рвали на полосы крепкие простыни. Два маленьких самолетика закувыркались и упали далеко отсюда. Потом еще один плавно пошел вниз, волоча за собой тонкий розовый шлейф. Самолеты были теперь точно над домом. Освальд подумал, что если сейчас какой-то из них упадет, то упадет прямо сюда, на него. Захотелось убежать, но убегать он не стал – бесполезно. Несколько маленьких – пять или шесть – отошли в сторону, развернулись и бросились на большие. Другие маленькие оказались на их пути, снова раздался треск разрываемых полотнищ, и сразу четыре самолетика, загоревшись, стали падать в разные стороны, рисуя в небе огромный светящийся крест. Наверное, кто-то из нападавших прорвался все-таки к большим самолетам, потому что крайний слева стал оставлять за собой в небе след, все более густой и темный, и через несколько секунд он полыхал весь, как сарай на ветру; он еще шел следом за остальными, но потом вдруг завалился набок и, скользя, как с горы, рухнул со страшным, сотрясшим землю грохотом, и там, где он упал, встала багровая, клубящаяся туча. Только потом Освальд заметил, что в небе, под черным следом его падения, неподвижно висят штук десять маленьких белых кружков. Два оставшихся больших самолета удалялись, рев их моторов замирал, и маленькие самолетики уже не вились вокруг них, а ровненько держались сзади и по одному подлетали к ним и будто бы прилипали снизу к огромным распластанным крыльям. Освальд еще потоптался на крыльце, ожидая продолжения увиденного, но ничего больше не было, и он вернулся к печи. Через час в дверь забарабанили. Освальд осторожно посмотрел в незамерзший уголок окна: у изгороди стояла знакомая полицейская машина, и тот, кто стучал в дверь, был в полицейской шинели, лица не разобрать. Освальд отпер дверь. Это был старший полицейский Ян.
– Входи, – сказал Освальд.
– Видел? – спросил Ян. – Как они нас…
– Видел, – подтвердил Освальд.
– Замерз как цуцик, – сказал Ян. – Печка в машине ни к черту.
– Зови всех, – сказал Освальд. – Погреетесь.
– Да ну их, – сказал Ян. – Там у меня эти… гражданская гвардия. Пердуны, одним словом. И с ними – парашютистов ловить. Смех, да и только. Не знают, с какого конца винтовка стреляет. Погреться дашь? – Он звонко щелкнул себя по горлу.
Освальд принес полный, до краев, стакан можжевеловой и толстый ломоть ветчины. Ян выцедил водку, прослезился, занюхал ветчиной; потом, разрывая ветчину пальцами, стал есть.
– Бьянкина свининка? – спросил он, жуя.
– Ее, – сказал Освальд.
– Умеет, ведьма, – сказал Ян. – Что умеет, то умеет. Теперь долго такой свининки не будет.
– Почему? – спросил Освальд.
– Так один самолет прямо на ее свинарник упал. Вот визгу-то небось было! Все вперемешку изжарились: и летчик, и свиньи, и китаец. Такое, понимаешь, рагу.
– И китаец сгорел?
– И китаец. Он там, со свиньями, ночевал. С ума сойти – спать в свинарнике. Я бы никогда не смог.
– Я бы тоже.
– Ладно, пойду я. Хорошая у тебя можжевеловка. Ты, главное, никого не пускай. И ставни пока на засовах держи. Ружье у тебя есть?
– Нет.
– Дать?
– Не надо, я не умею.
– Я к вечеру еще заеду.
Весь недолгий день Освальд как неприкаянный слонялся по темному дому. Вечером Ян не приехал. Ночью Освальда донимали то шаги, то стук в окно; он вскакивал, дрожа, и ждал, когда звук повторится; звук не повторялся. Через день на маленькой белой танкетке приехал офицер в черной форме и велел Освальду ехать с ним. Он привез его на лесную поляну, где около костра грелись три солдата, а на пятнистом брезенте посреди поляны лежали пятеро, раздетые до белья. Четверых Освальд не знал. Пятым был Ян. У всех на груди напротив сердца были серо-коричневые круглые пятна с черной дырочкой в центре.
– Он был у тебя? – спросил офицер Освальда.
– Да, – сказал Освальд. – Два дня назад.
– Водкой его поил? – спросил офицер.
– Дал с собой, – сказал Освальд. – А что?
Офицер, не размахиваясь, ударил его по скуле.
– Положить бы тебя шестым рядом с ними, – мечтательно сказал он, покачиваясь на скрипучем снегу с пяток на носки. – Теперь у них машина, форма полиции, форма гражданских гвардейцев, винтовки, гранаты… Много водки дал?
– Литр, – сказал Освальд и заговорил торопливо, захлебываясь концами слов: – Так ведь, господин офицер, как полицейскому-то не дать, когда просит, это же невозможно совсем, это же вовсе никак невозможно, и на опохмелку даем, и просто так, а уж в мороз-то, само собой, отказать нельзя, вы же понимаете, господин офицер…
– Дорого твой литр отечеству обошелся, – сказал офицер ледяным голосом. – Ладно, иди.
– Домой? – не поверил Освальд.
– Домой, домой, – отмахнулся от него офицер. – С глаз моих!
– Вот спасибо, – сказал Освальд, пятясь и кланяясь, – вот спасибо-то…
Пешком до дому он добирался полтора часа и основательно замерз: лицо, руки, ноги. Отогрелся он быстро, но никак не мог унять дрожь. Все становилось как из киселя, едва он вспоминал глаза офицера, – а вспоминал он их тем чаще, чем сильнее старался забыть, – глаза желтые, как у кошки, воспаленные – то ли с похмелья, то ли от бессонницы, – с крохотными зрачками, неподвижные – глаза убийцы, понял Освальд. Ему стало еще страшнее. Не убежать, не спрятаться – найдет, догонит. Не задобрить, не купить… В какой-то момент он поймал себя на том, что встает и одевается, чтобы куда-то идти. Потом он оказался у мельницы, дверь почему-то была открыта, горела керосиновая лампа, и в дальнем углу, за жерновами, на связках пустых мешков сидели двое. Освальд обмер, но один из сидящих повернулся так, что осветило его лицо, – это был Альбин. Кричать на него и ругаться было бесполезно. Второй был незнакомый, в стеганке и ватных брюках, и в полутьме Освальд не сразу разобрал, что это китаец.
– Лю? – спросил Освальд, вглядываясь в него. – Ты что тут делаешь?
Альбин замычал и замахал руками перед лицом Освальда, а потом стал пальцем выводить на полу буквы. Это был не Лю, а его младший брат, он приехал к старшему, но теперь, когда Лю убило, ему некуда идти, жить же там, где убило Лю, он боится. Пусть он помогает на мельнице.
Это было и хорошо, и не очень. Освальд подумал, прикидывая все расходы и выгоды, потом сказал:
– Хорошо.
Альбин залопотал, захлопал китайца по плечу, заулыбался. Китаец тоже робко улыбнулся.
– Понимаешь по-нашему? – спросил Освальд, выговаривая слова медленно и четко.
Китаец посмотрел на Альбина. Альбин замычал и завертел головой.
Тогда Освальд показал на жернов и раздельно сказал:
– Жер-нов. Жер-нов.
Показал вокруг и сказал:
– Мель-ни-ца.
Показал на Альбина и сказал:
– Аль-бин. Мас-тер.
Показал на себя и сказал:
– Хо-зя-ин.
К весне китаец знал три десятка слов и понимал еще столько же. Он постоянно что-то делал; и в доме, и на мельнице теперь был идеальный порядок. А когда сошел снег, он с разрешения Освальда вскопал несколько длинных и узких грядок и что-то там посеял. Каждый раз, идя из дома на мельницу или обратно, он на минуту-другую задерживался у этих грядок, что-то поправляя, взрыхляя, подравнивая. Растаял лед, вода в пруду прибыла наконец, мельница закрутилась. Как ни странно, зерна везли мало, были дни, когда вообще не везли. Освальд по совету Шани перестал брать за помол деньгами, брал только зерном: меру за восемь. Действительно, купить что-то за бумажные деньги стало трудно – их просто не брали. Брали золото, вещи, продукты. Шани как-то, выпив, сказал, что за эти полгода они с дядей учетверили капитал. В мае Освальд поднял цену – стал брать меру за шесть. Его ненавидели, но ничего не могли сделать. В апреле еще на грядках китайца взошло множество самых причудливых ростков. Он не переставал возиться с ними. Иногда он просто сидел возле своих грядок, сосредоточенно прислушиваясь к чему-то. Поскольку его работе на мельнице и по дому это не мешало, Освальд смотрел на его чудачества сквозь пальцы. Странно, однако, было то, что жесточайшие заморозки середины мая, побившие даже ко всему привычную осоку, ростков не погубили.
В конце мая, а может быть, уже в начале июня – Освальд не помнил точно – по дороге, страшно дымя, завывая и подпрыгивая, подъехала и остановилась перед домом черная жестяная машина «гном» – из тех, что в Капери служат такси. Из машинки выбралась закутанная в огромный плащ девочка лет четырнадцати, шофер вынес две перевязанные бечевкой картонные коробки, получил золотой, потоптался, видимо намекая, что одного золотого мало, ничего не дождался и уехал, отчаянно газуя в жидкой грязи, заполнявшей колеи. Освальд подошел к девочке.
– Ты кто? – спросил он.
– Это вы – Освальд? – Она смотрела на него с надеждой.
– Я – Освальд, – сказал он. – А ты все-таки кто?
– Я ваша кузина, – сказала она. – Я из Евтимии. Меня зовут Моника Тенн. Наши мамы были сестрами. Теперь их нет, но все равно я ваша кузина. Это письмо, мама написала его вам за три дня до того, как умерла. Вот.
Освальд взял письмо, уже зная, что там будет. Дорогой племянник, возможно, Вы и не помните меня, но я держала Вас на руках, когда Вы были еще совсем крошкой… памятью Вашей матери, а моей дорогой сестры Барбары… только крайняя нужда заставляет… голод и болезни… будьте ей опорой и защитой… да будет простерта над Вами рука Господня… Ваша любящая тетушка Алиса. Дата, подпись… Освальд посмотрел на девочку. Глаза у нее были мокрые, веки и губы подрагивали. Ситуация… Плевать, подумал Освальд. Потом разберемся.
– Тащи все это в комнату на втором этаже, – сказал Освальд. – Будешь там жить. Готовить умеешь?
Девочка улыбнулась, кивнула, шмыгнула носом, подхватила свои коробки и пошла, путаясь в полах плаща, в дом. Освальд смотрел ей вслед. Дармоедка, нерешительно подумал он. Его охватило вдруг чувство, что все это уже когда-то было и тогда, в прошлый раз, все кончилось плохо.
Сразу перестало хватать воздуха. Дом, уже год такой послушный и пустой, вдруг будто бы приобрел вторую тень, стал, как при отце, неуютным и почти враждебным. Освальд ни на секунду не мог сбросить напряжение, прислушивался к звукам и шагам, медлил, прежде чем войти в какую-нибудь дверь. На столах стали появляться банки и кувшины с букетами полевых цветов. В комнате отца – теперь ее занимала Моника, – как по волшебству, возникло множество разнокалиберных глиняных горшочков с землей, из которой торчало что-то зеленое. Потом китаец и Альбин приволокли туда целую кадку с каким-то деревцем. Получив очередное письмо от отца – отец писал, что сумасшедшего капитана заперли в каюте, но цель – дойти до Северного полюса – решили оставить; поскольку магнитный компас из-за груза железной руды в трюмах показывает все что угодно, кроме сторон света, то рулевому приказали держать курс по Полярной звезде, а чтобы не сбиться даже в пасмурную погоду, Полярную звезду прикрепили к бушприту, и теперь, в какую бы сторону пароход ни шел, он неминуемо попадет на Северный полюс самым кратчайшим путем, – читая это письмо, Освальд машинально вошел в комнату отца, чтобы засунуть письмо за картинку на стене, и увидел, что Моника голая вертится перед зеркалом, подражая тем негритянкам в прибое; когда он вошел, она не завизжала и не задергалась, а взглянула на него через плечо, неторопливо подошла к стулу, на спинке которого висел ее халатик, накинула халатик на плечи, села на стул и стала смотреть на Освальда молча и холодно. Освальд покраснел, скомкал в кулаке письмо и вылетел наружу. Моника постепенно вытеснила китайца с кухни. И позже, наливая Освальду суп в тарелку, она сказала:
– Мама говорила, что я немножечко с приветом. Вы не обращайте на меня внимания, пожалуйста.
– Только чокнутых мне тут не хватало, – сказал Освальд.
– Я не чокнутая, – сказала Моника. – Я просто не до конца понимаю некоторые условности.
Между тем на грядках китайца происходило непонятно что. Похоже было, что там все понатыкано вперемешку, лук с горохом, огурцы со свеклой, все это ненормально быстро перло вверх, к солнцу, перло буйно и весело, китаец воткнул в грядки длинные жерди, к ним на высоте своего роста привязал такие же продольные и поперечные перекладины, потом, выше, – еще раз. Получилось что-то вроде клетки. Как по заказу, рядом с грядками выросли два муравейника, Освальд иногда, забавляясь, смотрел, как муравьи волокут упирающихся гусениц, или дразнил их соломинкой и потом слизывал муравьиную кислоту. Моника каждое утро ставила на стол большую миску мелко нарубленной зелени – это было вкусно. Освальд ел и нахваливал, китаец улыбался. Несколько ночей подряд бомбили Капери. Шани ездил потом туда и сказал, что сгорело полгорода. Освальд стал брать за помол одну меру с пяти. Приезжал староста, уламывал его, угрожал судом. Освальд согласился вернуться к прежней оплате, один к шести, но с условием, что после обмолота управа станет выделять ему работников не только бесплатно, но и со своими харчами. Староста поворчал, но согласился.
В селе появилось много нищих из города: побирались под окнами, крали, если плохо лежало. На мельницу забредали редко. Освальд запретил и Монике, и китайцу давать помногу – чтобы не прикармливать.
В июле навалилась сушь. Где-то горели подожженные леса, солнце даже в полдень было красноватым; закаты по-настоящему пугали. На полях горели посевы, горели травы, трескалась земля. Освальд уже понимал, что урожая не будет. Старухи на хуторах ворожили, пытаясь вызвать дождь. Шептались, что такая засуха неспроста. По ночам Освальд с китайцем перетаскивали мешки с зерном и мукой из амбара в надежный подвал под домом. На Монику иногда находило: она переставала видеть людей и вела себя так, будто была одна, и нужно было тряхнуть ее посильнее, чтобы привести в чувство. Каждый день она голая купалась в пруду. Китаец в ужасе прятался на мельнице. Освальд смотрел на нее из окна и скрипел зубами от злости и на нее, и на себя. Иногда он ловил себя на том, что испытывает к ней настоящую ненависть – душную и тяжелую. Единственным, что никак не реагировало на жару, было странное хозяйство китайца. Конечно, он поливал грядки, таская воду ведрами из пруда, но какая же это поливка: по два ведра на грядку? На солнцепеке жухла даже та трава, которая росла у самой воды. Китаец же снимал с длинных вьющихся плетей каждый день по корзине крепеньких, в пупырышках и даже в каплях росы огурчиков, которые Моника тут же солила на зиму. Потом, после огурчиков, пошли какие-то непонятные овощи, размером и формой напоминавшие чайную чашку, – сунцзы; Освальд попробовал их и не одобрил; больше они не появлялись. Китаец исчезал в переплетениях стеблей и выныривал обратно с самыми неожиданными плодами в руках: так, раз он выкатил огромную желтую дыню. Моника просила инжир, долго пыталась втолковать ему, что это такое, китаец приносил что-то похожее, Моника отвергала; наконец принес то, что надо, – фиолетовые мясистые плоды. Моника попробовала, восхитилась и дала откусить Освальду – оказалось непривычно сладко и вкусно. Китаец взял корзину и через пять минут вернулся – уже с полной. Освальд пытался было сунуться следом за ним, но тесно переплетенные стебли не пропускали.
– Нет, хозяин, – сказал китаец. – Не моги. Большой. Надо маленький. Надо я, надо она. Большой не моги.
Как-то раз Освальд захотел грибов – китаец сходил и принес грибы. Моника ставила жареные грибы на стол, когда приехал Шани.
– Еще неделя-другая такого пекла – и ага, – сказал он, входя. – Где это ты грибы взял? Выгорело же все.
– Не все, как видишь, – сказал Освальд. – Садись, пробуй. Пить будешь?
– Только пиво, – сказал Шани.
– Моника, пиво осталось? – спросил Освальд.
Моника молча встала на колени, откинула крышку ледника, нагнулась, дотягиваясь до одной из веревок, привязанных к поперечине; Шани издал какой-то странный хлюпающий звук, Освальд посмотрел – Шани, отвесив челюсть, впился взглядом в Моникин зад.
– Тихо, ты, – сказал Освальд.
Шани с трудом оторвался от созерцания, потом посмотрел на Освальда, в восхищении покачал головой и показал оба оттопыренных больших пальца.
Моника выволокла из ледника канистру с пивом, налила полный кувшин и спустила канистру обратно. Потом подала кувшин на стол и поставила три стакана.
– Маленьким девочкам пиво нельзя, – сказал Освальд.
– Жарко, – сказала Моника. Она налила себе полный стакан, выпила, налила еще один и уже маленькими глотками отпила половину.
– Вот это да! – сказал Шани. Она улыбнулась ему.
К концу обеда Моника захмелела. Впрочем, Освальд с Шани – тоже. Пиво было крепчайшее – от Станислава. Шани хихикал непонятно над чем, Освальд чувствовал, что погружается, как в трясину, в бездонную грусть. Моника же расшалилась, бегала по дому и шумела. Освальду опять стало казаться, что это было уже и плохо кончилось.
– Слушай, – Шани ткнул его кулаком в бок, – может, уступишь девочку?
– Иди ты! – сказал Освальд. – Это же моя сестра. Хоть и двоюродная.
– А я что? – сказал Шани. – Я, может, женюсь. Когда подрастет…
– Она ненормальная, – сказал Освальд. – На нее находит… затмение.
– Ну что ты говоришь – ненормальная, – забеспокоился Шани. – Вполне нормальная.
– Увидишь еще, – сказал Освальд. – Я же знаю. Я же с ней живу, не ты.
– Да? – Шани потеребил кончик носа, вздохнул. – Ну ладно…
– Я тебя, может, как друга предостерег. Она чокнутая.
– Все равно этот год не переживем, – с тоской сказал Шани. – Чует мое сердце – перемрем все…
Голая Моника спустилась по лестнице, прошла мимо кухни, где сидели Освальд и Шани, и направилась к пруду.
– Чего это она? – испуганно сказал Шани, глядя на нее через окно.
– Говорю же – чокнутая. Находит на нее – людей перестает видеть. Как лунатик, понимаешь? Как будто нет никого.
– Вот здорово-то, – сказал Шани. – Как бы я это хотел – чтобы никого не было.
– Давай водки выпьем, – предложил Освальд.
– Давай, – сказал Шани.
Из оставшегося в памяти Освальда: Шани водит у него перед носом кривым пальцем и зудит: «А китаеза твой – колду-ун, колду-ун, ой какой колду-ун!..» – Вода в пруду теплая-теплая, даже не мокрая какая-то вода… – Никого нет, только в глаза, как фонарь, светит багровая луна.
Очнулся Освальд от мягких влажных прикосновений к лицу. Он открыл глаза. Тут же от лица его что-то отдернулось в испуге. Непонятно было, где это он. Попробовал подняться – не смог, что-то крепко держало поперек груди и за руки. В страхе рванулся – руки освободились. Перевернулся на живот. От резкого движения что-то сдвинулось в голове, земля заходила ходуном, как студень, – не удержался и повалился на бок. Отлежался, приподнялся, посмотрел кругом: переплетение стеблей и лоз – огород китайца! Отлегло от сердца. Свет пробивался сверху – лунный; что-то подсвечивало и снизу, Освальд посмотрел в ту сторону: несколько длинных, как свечи, светящихся грибов, свет от них шел яркий, резкий – не чета лунному. В этом свете слева от себя Освальд уловил какое-то шевеление: там, освещенное сзади и сбоку, бугрилось что-то темное и пористое, вроде чуть приподнятой над землей шляпки очень большого и очень старого гриба, и под эту шляпку мелкими вороватыми движениями втягивались тонкие гибкие щупальца… Освальд рванулся так, что затрещала спина, вырвался из-под держащих его стеблей, вскочил на ноги, тут же упал, споткнувшись, и в свете луны увидел, как втягиваются обратно туда, внутрь этой дьявольской клумбы, выбравшиеся наружу стебли – длинные и гибкие, как змеи. Освальд влетел в дом, и здесь его немного отпустило. Здесь были стены. Он достал из ледника остатки пива, припал прямо к горлышку канистры и стал глотать его – ледяное и упругое, глотки проскакивали в желудок как камешки, твердые и тяжелые. После того как пиво кончилось, он был уже твердо уверен: померещилось. Он лег, но уснуть не мог, кошмар возвращался, обрастая все новыми подробностями. Утром он нос к носу столкнулся с Шани, выходившим из комнаты Моники.
– Ты не это… не думай чего, – отводя глаза, забормотал Шани. – Пьяный был, проснулся – возле нее лежу, собрался – и ходу. А ничего не было, это я тебе точно говорю, я хоть и пьяный, а такое-то понимаю…
Освальд чувствовал, как у него леденеют губы и горло.
– Скот… – начал он и задохнулся.
Шани прошмыгнул мимо него, в дверях остановился и обернулся.
– А не только твой китаец колдун, – сказал он. – Все вы тут колдуны…
Моника из комнаты не выходила. Китаец колдовал около огорода: что-то поправлял, подвязывал, Освальд видел, как он качает головой и разводит руками. Ночное видение вновь стало казаться не кошмаром, а действительностью. После обеда приехал работник с одного из дальних хуторов, привез двенадцать мешков пшеницы и сказал, что про мельницу ходят нехорошие слухи, будто мельник и его работник-колдун подпустили засуху, – и нельзя ли в таком разе за деньги докупить еще мешочков пять-десять муки? Освальд заломил цену, работник неожиданно цену принял, золото было у него в кисете вместе с табаком – ударили по рукам, загрузили телегу, работник хлестнул по волам, телега, повизгивая осями, развернулась и поехала, а Освальд задумался. Надо было срочно что-то делать.
Под вечер приехал почтальон, привез еще одно письмо от отца. Отец писал, что они уже пятый месяц не видят земли, все океан да океан, – видимо, что-то стряслось с американским континентом, так как по расчету координат пароход находится в районе города Денвер, штат Колорадо. Отца, узнав, что он бывший мельник, назначили старшим механиком, потому что в принципе конструкция мельничного привода и паровой машины где-то схожи. Вчера неподалеку от них всплыло какое-то огромное морское животное, на поверхности были видны только глаза, огромные, как мельничные колеса, а потом оно нырнуло и проплыло под пароходом, почесав себе спину о киль, да так, что судно пронзила долгая дрожь, а между некоторыми листами обшивки, там, где давно не обновляли клепку, стала проступать вода, и матросы говорят, что достаточно одного хорошего шторма, чтобы пустить пароход на дно, но все пять месяцев стоит полнейший штиль, и поэтому особенно непонятно, что случилось с Америкой…
Уже стемнело, когда верхом, без седла, прискакал Шани.
– Ты тут придумай что-нибудь, – сказал он Освальду. Голос у него был отчаянный. – Мужики шумят по дворам, хотят тебя завтра жечь идти…
Он залез на лошадь и ускакал в темноту.
Тут Освальд вспомнил, что Альбин сегодня вообще не показывался. Когда Освальд вошел в дом, китаец и Моника сидели за столом. На столе горкой лежали какие-то похожие на грушу плоды, Моника ножом отрезала от одного из них кусочки и отправляла в рот.
– Попробуй, как интересно, – сказала она. – Растет в земле, как картошка, а по вкусу совсем как колбаса.
Освальда передернуло.
Он долго лежал в темноте без сна. Почему-то вспомнился офицер в черном – тогда, зимой… в тот самый день, когда появился китаец… Они не оставили мне выхода, подумал Освальд. Глупо… Когда взошла луна и все стихло, он встал и пошел в чулан под лестницей. Там на полке с инструментом лежала пешня – небольшой ломик с рукояткой, чтобы зимой долбить проруби в пруду. Он взял пешню, взял фонарь «летучая мышь», посмотрел вокруг, что бы такое взять еще, но ничего не нашел. Дорожка до мельницы шла мимо огорода китайца, поэтому Освальд взял далеко в сторону и потом, в лесу, долго искал выход на плотину. Он тихо прошел по плотине – вода текла по желобу тонюсеньким ручейком, колесо почти не вращалось – и толкнул незапертую дверь мельницы. Там было темно, и Освальд подумал, что надо зажечь фонарь, но забыл, как это делается, – стекло не хотело подниматься. Наконец он справился с ним; ломая спички, зажег фитиль и стал осматриваться. В глазах плавали лиловые пятна. За жерновами, там же, где он в первый раз увидел китайца, стоял топчан, и китаец спал на нем, с головой укрывшись мешком. Освальд подошел ближе. Он был в двух шагах, когда китаец приподнялся на локте и открыл глаза, щурясь от света.
– Драстуй, хозяин, – сказал он. – Приехай привезла?
Освальд молчал. У него сразу отнялось все тело. Он медленно присел и поставил фонарь на пол.
– Серно молоть? – неуверенно спросил китаец и спустил ноги с топчана, нашаривая свои тапочки из старой автопокрышки, и тогда Освальд, что-то закричав, наотмашь ударил его пешней. Удар пришелся по поднятой руке, китаец ахнул и попытался встать, и Освальд опять ударил его, целясь по голове, и опять промахнулся, китаец тонко закричал по-птичьи, и это было так страшно, что Освальд захотел убежать, но вместо этого увидел, как ломик опускается на голову китайца и погружается в череп – неглубоко, но китаец начинает клониться вперед и падает у ног Освальда. Освальд схватил его под мышки и приподнял. Голова китайца запрокинулась, из раны густой струей побежала кровь. Освальд деревянными руками положил его на мешок, закрыл зачем-то другим мешком, стал стирать кровь с пола и с рук… Потом пришел холод. Холодная волна прошла через голову, сдавила виски. Не возясь больше с тряпками, Освальд поднял китайца на руки и вынес наружу. Китаец был легкий, легче мешка с мукой, но неудобный. Освальд донес его до огорода, присел, не выпуская его из рук, отдохнул, потом, напрягшись, резко встал и изо всех сил бросил в заросли. Раздался тяжелый всхлип. Освальд на заплетающихся ногах обогнул огород и, не раздеваясь, плюхнулся в пруд. Он долго просидел в воде, отмывая лицо, руки, одежду. Потом он выбрался из пруда и пошел в сарай. Там была припрятана большая ценность: бочка автомобильного бензина. Освальд подкатил бочку к огороду, выбил чоп и, наливая бензин в ведро, стал методично окатывать растения. Сразу же началось шевеление, треск, шорох. Потом, когда бензина в бочке почти не осталось, он поднял ее, как китайца, и тоже забросил в заросли. Взял ведро, в котором специально оставил бензину на донышке, отошел шагов на тридцать, снял рубашку, затолкал ее в ведро. Подождал, когда она пропитается бензином, и бросил в ведро горящую спичку. Пыхнуло огнем, потом загорелось ровно и дымно. Не дожидаясь, когда ведро раскалится, Освальд схватил его и бросил в сторону огорода – и успел упасть на землю, прежде чем рвануло. Его обдало диким жаром, он приподнял голову и посмотрел: крутилось пламя, и в пламени кто-то метался, и стебли, еще живые, пытались расплестись и расползтись, но огонь был слишком жарок, они мгновенно гибли и сами становились причиной огня, а по низу все кто-то метался, и из земли выдирались кривые корни, корчась и съеживаясь в пламени, рушились поддерживающие жерди, и чад стал распространяться по-над самой землей – жирный и сладковатый чад…
Освальд не помнил, как он дошел до дома, как, сдирая с себя все, рухнул на постель, как крутился на раскаленной постели, как вскочил и бросился вверх по лестнице, как Моника кричала: «Нет! Нет! Нет!» – а он схватил ее, оторвал от окна, повалил и подмял… он и помнил это, и не помнил одновременно – знал, что помнит, поэтому боялся вспоминать. Ему хотелось начать жить с того момента, когда он оторвал голову от подушки и увидел, что Моника сидит рядом, поджав ноги, и что-то чертит пальцем на простыне, а по стеклу жадно барабанят дождевые капли.
Мост Ватерлоо
В этом странном и запутанном деле, которое зовется жизнью, бывают такие непонятные моменты и обстоятельства, когда вся вселенная представляется человеку одной большой злой шуткой, хотя что в этой шутке остроумного – он понимает весьма смутно и имеет более чем достаточно оснований подозревать, что осмеянным оказывается не кто иной, как он сам.
Пылинки в солнечном луче…
Дальняя комната освещена ярко, а здесь полумрак и прохлада.
Что-то хрустит под ногой, и льется из крана вода.
Дальняя комната вся завалена бумагой, весь пол в бумагах, смятых и не смятых…
Камерон стоит в двери и весь колышется, как зной, как медуза, как желе на блюде, и кудри его золотой короной… Ворона Камерон. Ворона – рона – она – на! Пылинки в солнечном луче.
Петер!
Это кто-то зовет меня, но я не вижу никого, и только имя отдается в глубинах сердца моего, и только пятна световые ползут по стенам к потолку, и только воды низовые…
Вот именно. И только пить. Пить, есть и спать. Это все, что я могу, хочу и буду.
А женщину?
А, вот это кто! Это Брунгильда. Нет, Брунгильда, спасибо, но в другой раз. Сейчас на повестке дня совсем иные вопросы… Пылинки в солнечном луче…
А Летучий Хрен уже спрашивал про тебя, гудит Камерон, продолжая колыхаться на свету, расплываясь при этом в широченной улыбке, но уши-то у него все равно просвечивают багровым, и я ничего не могу с собой поделать, я набираю воду в рот и опрыскиваю его уши. Уши шипят и брызгаются, Камерон недоволен, а я хохочу, потому что… Ворона Камерон докрасна раскаленными ушами доблестно прокладывает себе путь в сугробе, приближая час нашей решительной победы! Летучий Хрен? А хрен с ним! Что ты ему сказал? А надо было правду – приполз, мол, и брык! Готов.
Готов.
Шиш, ребята, рано вы меня списываете в «готов», рано, мы еще повоюем, поборемся и помужествуем с ней, знаете, как это там делается? Подумаешь, неделю не спал, я и еще неделю… Что? Ах, пылинки…
У тебя шнапс есть?
Это Камерон спрашивает Брунгильду конечно, не меня же ему спрашивать что? Молчу, молчу. Но я молчу, так красноречиво тая под взором ваших воспаленных глаз, вздымаемых высоко к небу блестящими во тьме звездами печали, бережно хранимой и возносимой к небесам без тени страха пред томленьем слиянья бешеного тела с душою нежною и кроткой… селедкой, водкой, сковородкой…
Это что, все мне?
Да что вы! Да нет, ребята, я же просто не смогу… это все… ну хватит же… хва…
Дай ему по спине, пусть откашляется. Уже не надо.
…в топор – у-у-уп! Готов. Сплю.
…прикуп – прилипала – приличие – примадонна – примак – приманка – примат – пример – примерка – примета – примесь – примечание – примирение – примитив – примочка – принудиловка- принцесса – принятие – приоритет – припухлость – приспособление- прочее – прочее – прочее… Все на свете слова начинаются на «п», и хоть лопни – на «п» и на «п» и на «п» – и никуда от этих «п» – ну что ты будешь делать, обложили со всех сторон…
– Подъем! – Петера похлопали по плечу.
По периметру периастра поднимались перфорированные портики, по первости принятые паломниками-пломбировщиками…
– Вставай, скотина! – Его тряхнули сильнее. – А то сейчас водой!
– Что? – Петер попытался сесть, не получилось, глаза тем более не открывались, но по команде «подъем» следовало встать и одеться за сорок шесть секунд, потому что команда «подъем» зря не дается…
– Вставай, соня, курорт окончен.
Это Камерон. Ну да, это Камерон, я же вернулся, вернулся и – ха-ха! – кое-что привез! Ну да.
– Сколько времени?
– Семь вечера. И учти, что это уже завтрашний вечер.
– Как это?
– А так, что тебе дали поспать – ну ты и поспал.
– Сутки? – не поверил Петер.
– Тридцать один час. Абсолютный рекорд редакции.
– Врешь ведь.
– Чтоб я сдох! – поклялся Камерон. – Вчера пытались тебя будить, но ты заехал Летучему Хрену в нос, и он велел оставить тебя в покое. А сейчас позвонил и очень тебя хочет. Ночью бомбежка была – не слышал?
– Ничего я не слышал… А мой материал?
– Экстра! Ультра! Супериор! Он сам монтировал и был близок к оргазму, его просто успели вовремя отвлечь…
– Но я голоден!
– Он сказал, что все будет.
Летучий Хрен принял Петера с распростертыми объятиями. Это на памяти Петера еще никогда добром не кончалось. Всегда за этим следовало что-нибудь… мм… экзотическое. А тут еще и тон разговора: и гениален-то у нас один Петер Милле, и потери в личном составе агромадные, аж пять человек (двоих завалило при бомбежке, один стал заговариваться, и еще две машинистки не убереглись и забеременели), а учитывая, что задача под силу лишь подлинному таланту, так она грандиозна и значительна, тем более что через завесу секретности кое-что просачивается, и он, Летучий Хрен, глядишь, и плюнул бы на все и поехал сам, но – приказ есть приказ, он вынужден подчиняться… Петер сразу понял, что параши не избежать, поэтому сидел тихо, в ударных местах кивал и думал, как это все обернется с Брунгильдой, – а надо ли, чтобы оно как-то оборачивалось? – и не таких видали, – а жаль…
– Итак, – бодро продолжал Летучий Хрен, – группу будем формировать заново, потому что пополнение прибыло и следует пускать его в дело, а Варга твой уже оперился и ему пора давать работать самому, возьмешь двух новеньких, я их тебе покажу, и еще должен приехать какой-то из министерства пропаганды – будет старшим. Сам понимаешь, что старшим он будет только формально, потому что – ну что чиновник может смыслить в наших делах? Остальное ты знаешь все, готовься, послезавтра – адью!
– Я есть хочу, – сказал Петер.
– Тебя что, Камерон не накормил? Плохо. Бездельник. Ада! Ада! Где тебя черти носят? Накорми Милле, он у нас нынче герой. Ест он все и помногу, но ты придумай ему что-нибудь повкуснее, только чтобы не обожрался, он мне живой нужен…
Ада увела Петера в машбюро и там под стрекот десятка машинок соорудила ему гигантскую яичницу на сливочном масле. Пока Петер ел, она сидела напротив и, пригорюнясь, смотрела на него. Аде было под шестьдесят, но и в эти годы она оставалась машинисткой экстра-класса; ее подобрал где-то Камерон и пристроил в редакцию в обход всех приказов и правил, никто не знает, как это ему удалось. Ада натаскивала девочек-машинисток, сама вкалывала наравне со всеми да еще умудрялась каким-то чудом обихаживать всех, до кого успевала дотянуться. Камерон ею страшно гордился.
– Спасибо, Ада, – сказал Петер, подчищая сковороду корочкой хлеба.
– Что за несчастье!.. – сказала Ада и больше ничего не сказала, молча убрала со стола и молча ушла куда-то.
Новеньких Петер нашел в канцелярии. Прелесть что за новенькие: бледные, коротко стриженные, курносые, угловатые, в коротеньких солдатских мундирчиках шестого срока носки с наспех нашитыми жесткими погонами с парадными золотыми офицерскими коронами. Петер разыскал Менандра – тот, кот помойный, сговаривался с поварихой – и погнал его за новой формой для пацанья. Переодетые, они преобразились, и Петер стал улавливать кой-какие отличительные признаки: один чуть покрупнее, медлительнее, глаза голубые – лейтенант Армант; другой тоньше в талии, гибкий и быстрый, глаза темные, лицо и руки нервные – лейтенант Шанур. Петер поставил их перед собой и толкнул речь.
– Значит, так, – сказал он. – Вы поступили в мое распоряжение, и теперь я что захочу, то с вами и сделаю. Это ваше счастье. Я – майор Петер Милле, по должности – режиссер-оператор, по сути – та ось, вокруг которой вертится все это заведение. Послезавтра мы с вами отбываем куда-то к черту на рога снимать то, не знаю что. Поэтому сегодня и завтра будете упражняться с аппаратурой. По службе я для вас «господин майор», вне службы и по вопросам ремесла – Петер. Сейчас пойдете к майору Камерону, он вас экипирует, в смысле – выдаст аппаратуру и пленку. Тренируйтесь. Я буду проверять. Можете идти.
Новоиспеченные хроникеры вразнобой повернулись и вышли.
– Менандр! – позвал Петер.
– Мм?
– Найди мне какие-нибудь ботинки и пары три носков.
– Опять пропить изволили?
– Только подошву, верх решил оставить.
– Беда мне с вами, господин майор, как огнем на вас все горит… Знаете, я тут одного интенданта раздоить хочу, у него несколько пар есть – видели, такие высокие, на крючках – итальянские? Но нужен шнапс. А ботиночки что надо, главное – крепкие, нашим не чета.
– Бутылки две ему хватит?
– Бог с вами, одной за глаза будет. Шнапс – это же не для обмена, это же для смазки. Я вам тогда пока старые дам, разношенные, а завтра к вечеру принесу те. Хорошо?
– Конечно.
– Но все равно не пойму, как вы умудряетесь так обувку уродовать? Господин полковник за все время одну только пару износил, сейчас вторую изволит…
– Вот потому, Менандр, все и стремятся зарабатывать побольше корон: чем больше корон, тем меньше забот об обуви.
– Ваша правда, господин майор, но все-таки как вы – ну никто так больше не может…
Менандр был пройдоха из пройдох – такой пройдоха, что Петер его даже побаивался… ну не то чтобы побаивался, а так – стеснение испытывал. Скажем, прямые обмены Менандр презирал – как нечто примитивно-низменное, все комбинации его были многоходовыми и чрезвычайно сложными; пару раз он пытался растолковать Петеру смысл той или иной сделки, и Петер приходил в состояние полнейшего обалдения перед хитросплетениями ходов и выгод, с точки зрения Менандра, совершенно простыми. Полезен же Менандр был чрезвычайно, так как мог все. Среди офицеров поначалу возникла мода заключать пари на Менандра, выдумывая самые невероятные предметы, якобы необходимые для редакции, но мода эта быстро прошла, исчерпав все ресурсы фантазии. Кажется, последним, что Менандр достал (в результате этого коллекция коньяков Летучего Хрена перешла в собственность Камерона), был незаполненный, но подписанный и испещренный печатями пропуск на территорию Императорского дворца.
– Петер! – раздалось над ухом, и, конечно, кулаком по хребту, и за плечи потрясли, и опять кулаком, уже под ребра, – ну конечно, это был Хильман, кто же еще? – Петер, старина, сколько лет, сколько зим!
Хильман, откуда-то вылетевший чертиком, чтобы, ошарашив своим появлением, сгинуть, – такая уж у него была натура. Когда-то они с Петером три дня болтались в море на сторожевике, Петер ничего снять не смог, а Хильман сделал замечательный очерк, Петер потом прочел его и посмеялся про себя: в очерке было все, кроме того, что было на самом деле. Там-то, на сторожевике, Хильман и ошеломил Петера замечательной фразой о друзьях, а именно: «У меня этих друзей, – сказал он, – ну тысячи три, не меньше». – «А я?» – спросил тогда Петер. «И ты, конечно», – сказал Хильман. «Понятно», – сказал Петер; ему на самом деле все стало понятно. «Ты что, не веришь? – обиделся Хильман. – Да я для тебя – все что угодно…» – «Спасибо, Хильман, – сказал Петер. – Верю». Хильмана звали Роем, но все почему-то называли его только по фамилии.
– Что ты здесь делаешь? – спросил Петер.
– Послали, – сказал Хильман. – Сказали, у вас тут что-то намечается. В смысле – отсюда поедете.
– И ты с нами? – спросил Петер.
– Ага. Ты чем-то расстроен?
– Не знаю, – сказал Петер. – Нет, наверное. Просто устал. Вчера… пардон – позавчера вернулся, хотел поработать здесь… Опять без меня монтируют. Ты бы дал кому-нибудь свои блокноты, чтобы они там все по-своему переставляли?
– А никто не просит, – сказал Хильман. – Хорошо попросили бы если – может, и дал бы.
– А меня вот гложет… Да нет, просто устал.
– Когда ехать-то?
– Не знаю. Приедет какой-то шишковатый из министерства, скажет.
– Мне намекнули, – сказал Хильман, – что все это не на одну неделю и куда-то в тыл. Представляешь?
– В ты-ыл? – недоверчиво протянул Петер. – Что-то ты путаешь, старик.
– Ничего я не путаю. Что я, нашего главного не знаю? Он когда губу вот так делает – то на передовую. А если вот так – то или флот, или тыл. Проверено.
– Твои бы слова – да Богу в уши, – сказал Петер.
Он не знал, почему это невозможно, но это было действительно невозможно – войти к Летучему Хрену и сказать: «Знаешь, я страшно устал. Мне надо отдохнуть, потому что, если я не отдохну, я сломаюсь по-настоящему. Я очень устал». Странно, конечно, но он точно знал, что это невозможно, хотя никто и никогда не пытался этого сделать. Небеса бы обрушились, если бы кто-то попытался сказать это Летучему Хрену. Молния бы сорвалась с ясного неба…
– …вечером, – сказал Хильман, это он приглашал на коньяк, и Петер кивнул: «Хорошо», но вспомнил Брунгильду и добавил: «Посмотрим». Хильман опять легко обиделся и легко распростился с обидой. «Да приду я, приду», – успокоил его Петер, и, по своему чертикову обыкновению, Хильман пропал мгновенно – только пыль взметнулась над тропою, только стук копыт отдался эхом…
Новенькие занимались с аппаратурой, и Камерон, который маячил тут же, исподтишка показал Петеру большой палец.
Петер лег, не разуваясь, задрал ноги на спинку кровати. Неизвестно еще, какими окажутся обещанные итальянские ботинки, а эти надо оставить себе: мягкие, легкие, нигде не давят, не трут и не хлябают… Он задремал и проснулся от голосов.
– Потому что это дрянь, дрянь, дрянь! – шепотом кричал один из новичков. – Потому что мне страшно подумать, что будет, если мы победим!
– А что будет? – говорил второй. – Ничего нового не будет. Зато наверняка объявят амнистию, и все твои драгоценные…
– Да разве в этом дело! Ты вдумайся: победит система, для которой главным в человеке является что? Ум? Совесть? Деловитость, может быть? Нет. Тупость, исполнительность и форма черепа. Все. Представляешь, что из этого получится лет через пятьдесят? Это же конец, конец…
– Тихо, ты, услышат.
– Боишься? А представляешь целое поколение, которое всего боится? Прелесть, а? А ведь они этого добиваются – и добьются. Каждый не от слов своих, не от дел – от мыслей вздрагивать будет! Не дай бог, догадается кто! Хочешь такого?
– Перестань, правда. Ну что – тебе ответ нужен? Так я не знаю ответа…
Ай да ребятки мне достались, подумал Петер. Это что же с молодежью-то делается? А, Петер?
Он встал, пошумел немного, чтобы не подумали чего, и вышел к ним, потягиваясь.
– Вольно, мужики, – сказал он, предупреждая их позыв бросить камеры и встать. – Начинаем зачет. Итак, на время: зарядить камеры!
Мужики чуть суетились, но справились с этим делом вполне прилично.
– Теперь пошли на натуру.
Петер увел их в развалины неподалеку и заставил снимать друг друга, непрерывно перебегая и заботясь при этом о собственной безопасности. Чтобы создать кой-какие иллюзии, он щедрой рукой разбрасывал взрывпакеты и два раза пальнул шумовыми ракетами – есть такие, с сиреной; вторая из этих ракет заметалась рикошетами по двору и произвела впечатление на него самого. Потом, придерживая за пояса, чтобы не разбрелись и не попа́дали, он отвел ребят в лабораторию. Пленку проявили мигом, девочки-лаборантки были на высоте; тут же зарядили проектор и стали смотреть, что получилось. На экране что-то возникало и металось, обычно не в фокусе, три-четыре раза появлялся и пропадал человек с камерой в руках, невозможно было понять, кто именно, мелькали тени, дымки разрывов, стены, небо, упорно вновь и вновь появлялась в кадре торчащая из груды щебня балка с кроватной сеткой наверху… Вторая пленка была не лучше, только один кадр годился – это когда оператор снимал его самого с ракетницей в руках в момент выстрела: черненький дьявол, разбрасывая огонь и дым, рванулся прямо в объектив… Петер несколько раз прокрутил это место. Дальше шла прежняя неразбериха, но это было хорошо.
– Это хорошо, – сказал он. – Рука не дрогнула.
– Не успел испугаться, – сказал темноглазый – Шанур.
– Это хорошо, – повторил Петер. – Рука должна быть твердой. Даже если снимаешь собственный расстрел.
Он гонял их по этому полигону еще трижды. Лучше не становилось, но это от усталости, к концу дня оба ног не переставляли, зато завтра, когда отоспятся, уже не будут вздрагивать и торопиться…
Брунгильда как сквозь землю провалилась, он так и не нашел ее, и с оставшейся бутылкой шнапса Петер заявился в гости. Хильман поселился у Бури, инженера-оптика; Бури занимал длинную, как вагон, комнату в полуподвале, свободное место у него было всегда, и постояльцам он был рад.
Посидели, выпили и шнапс, и коньяк, поговорили. Впрочем, говорили главным образом Бури и Хильман, Петеру все больше молчалось. Хильман красочно и с массой подробностей рассказывал, как ходил в смертный десант на Жопу Адмирала; Петер хорошо помнил этот северный архипелаг из двух близлежащих островов, получивших такое прозвище за округлость, мягкую покатость и обширность. Прозвище настолько привилось, что даже в официальных документах после названия аббревиатурно пояснялось, что же конкретно имеется в виду. В позапрошлом году Петер сам ходил туда в десант. Три дня морская пехота и кавалергарды выбивали из окопов маленький гарнизон; низкая облачность и дожди не давали действовать авиации. На четвертый день прояснилось, и над островами повисла целая авиадивизия. Вечером, когда там сгорело все, что могло гореть, кавалергарды пошли вперед. По ним не было сделано ни единого выстрела: бомбардировщики смешали с землей всех. Потом, выходит, архипелаг снова сдали, подумал Петер без особой грусти. Сдали, опять взяли… Перепихалочки и потягушки – и вся война. Плевать.
Голоса, кажется, звучали громче, но Петера почему-то не проняло, ему стало скучно, и он пошел опять искать Брунгильду и опять не нашел. В его отсутствие Хильман и Бури заспорили о чем-то, дело дошло до взаимных оскорблений, и решили стреляться – здесь же, в подвале, с пятнадцати шагов, три выстрела, беглым огнем. Отметили барьеры, отошли, стали сходиться. Хильман начал стрелять первым, выстрелил сразу все патроны и все три раза промахнулся. Бури промахнулся дважды. Поняв, что наделал – пуля попала журналисту в лоб, он умер мгновенно, – Бури сбежал. Его поймали через месяц и по приговору полевого суда повесили за дезертирство. Если бы он не убежал, максимум, что грозило бы ему, – это передовая или три года лагерей.
– Итак, господа офицеры, вы поступаете под команду человека штатского, так сказать, шпака… да; тем не менее господин министр счел возможным сделать такое, хотя это и не в традициях нашей доблестной армии. Позвольте представиться: Гуннар Мархель, первый советник министра. Мы с вами отправляемся в то место, откуда начнется наше победоносное шествие, наш марш в историю, наше, с позволения сказать, вознесение над всеми нынешними трудностями и неудачами. Экспедиция наша продлится около двух месяцев, и за это время мы станем свидетелями и участниками величайшего торжества нашего военно-инженерного гения, свидетелями и летописцами великого свершения наших доблестных войск – творцов и носителей нашей грядущей и неминуемой победы. Эта неминуемость нашей победы, думаю, сыграла свою роль – отрицательную, подчеркиваю, роль – в деле торжества наших идеалов и нашего оружия, потому что вызвала расслабленность и заторможенность у некоторых наших молодых солдат и офицеров, уверовавших в то, что победа, раз она неминуема, придет все равно – независимо от того, как ты воюешь. Нет, господа! Победа сама не придет! Победу надо добывать потом своим и кровью своей, ибо потоки пота и крови под ее фундамент – необходимое условие ее неминуемости! Его императорское величество просил лично передать вам, что всегда и во все времена герои на плечах своих поднимали и удерживали здание победы, и не стоит верить своим глазам, если вы, ослепленные красотой этого здания, не видите, на чьих плечах оно держится. Но его величество никогда не забывает этого, вот потому-то и встречают с таким подъемом на фронте и в тылу бессмертные речи Императора, как всегда, посвященные бессмертным подвигам наших героев, достойных наследников ратной славы великих предков, сокрушивших Древний Рим, Вавилон, Византию, Сирию и Египет! Тех, кто пронес сквозь века и страны чистоту и беспредельную преданность идеалам гиперборейским, воплощенным издревле в великих атлантах: Гангусе, Слолише и Ивурчорре! От самого Заратустры и до нашего дорогого Императора пролегла вечная дорога истины, и никому не удастся опорочить ее прямизну! По машинам!
Слава богу, все, подумал Петер. Но силен советник. Без бумажки, а как по писаному. Редкость по нынешним временам. Все так боятся оговориться, что перестают говорить совсем, а только пишут. И слава богу, что у него своя машина. Что-то мне не хочется сводить с ним дорожное знакомство – все равно придется, я знаю, но потом… но как неохота!
– Мужики! – в свою очередь обратился он с речью к своим. – Маршрута я не знаю, все засекречено до этого самого, следуем за лидером. Так вот: следить за воздухом в восемь глаз. Тип самолета не разбирать, сразу давать команду: «Воздух!» – и из машины. Если есть кювет, то лучше всего в кювет. Нет кювета – отбегайте шагов на двадцать и – носом в землю. И не метаться. Вообще не шевелиться, пока все не закончится. Ясно?
– А говорили, что у них авиации нет совсем, – сказал Шанур.
– Кто говорил? – грустно спросил Петер.
– В газетах писали, и по радио тоже было, – сказал Шанур, и Армант покивал – да, мол, он тоже слышал.
– Ребята, – вздохнул Петер, – это вам просто очень наврали. У них такие штурмовики, что дай вам бог успеть навалить в штаны. Усекли? Тогда вперед.
И они покатили.
Сначала новички, повергнутые Петером в состояние особой настороженности, глазели в небо так, что стали навертываться облака. Потом они скисли и задремали, будить их Петер не стал, от полудремных наблюдателей толку было чуть. От наблюдателей вообще толку было немного, штурмовики, например, налетали на бреющем, и, чтобы хоть как-то среагировать, времени не оставалось, все решалось на уровне везения-невезения: попадет – не попадет… Очень высоко прошли три девятки тяжелых бомбовозов, но рассмотреть, свои это или чужие, нельзя было даже в телеобъектив. Конечно, тяжелые бомбить дорогу не будут, не за такой малостью их посылают, однако… Утреннее солнце стояло справа-сзади, значит едем на север, вдоль фронта, и до передовой здесь километров семьдесят-сто. Навстречу сплошным потоком шли грузовики, то с пехотой в кузовах, то крытые брезентом, то с ящиками, бочками, бревнами и вообще всем, что только можно перевозить на машинах; прошла и колонна этих самых новейших и секретных до безумия установок: многоосные трейлеры волоклись за танками, у которых вместо башен торчали какие-то непонятные фиговины, – и все под брезентом; говорили, что снаряд такой установки выжигает местность в радиусе километра. И перед колонной, и позади нее шло множество зенитных самоходок – наготове, с торчащими вверх стволами. Надо полагать, для штурмовиков эта колонна была бы крепким орешком – хотя и лакомым, конечно. И то, что их тащат днем…
Потом встречные машины перестали попадаться. Это был плохой признак. Очень плохой. Это значило, что впереди что-то случилось, а что еще может случиться на рокадном шоссе, кроме…
Передвижение замедлилось, а потом и вовсе прекратилось. Господин Гуннар Мархель нервно расхаживал возле машины, поглядывая на часы. Как ток, пробежало известие, что на перекресток впереди, километрах в двадцати отсюда, положили бомбовый ковер. Ясно было, что следует ждать налета. Машины поползли в стороны от дороги, полотно расчищалось, и некоторые, самые отчаянные и бесшабашные или те, кто ну никак не мог задерживаться и пережидать, тронулись потихоньку вперед. Господин Мархель был из отчаянных – то ли по характеру, то ли по свойственному штатским недомыслию. Он помахал рукой Петеру и полез в свою машину. Ох как надо было бы переждать, но черный «мерседес» уже катился вперед, пробираясь между оставшимися по дороге машинами. «Во дурень!» – сказал шофер Эк. Петер с ним согласился – молча, конечно, – но приказал следовать за начальством. Новички, почуяв, что дело серьезное, крутили головами с удвоенным усердием. Но первым заметил штурмовики все-таки Эк. Это случилось, когда они почти подъехали к злополучному перекрестку, – стоял знак-указатель, что до него всего два километра и головным в колоннах следует подать звуковой сигнал…
Эк не стал кричать «Воздух!» или как-то иначе выражать свое отношение к происходящему – он просто газанул, круто вывернул руль вправо, перескочил через кювет и погнал к лесу. Эти триста метров они пролетели почти мгновенно, и тем не менее штурмовики успели раньше. Рев моторов и грохот пушечных очередей покрыл все на свете. Петер и не заметил, как оказался на земле, – зеленые угловатые самолеты наискось промелькнули над дорогой. Черный «мерседес» перевернуло и подбросило, в мелкую щепу разнесло громадный крытый грузовик, обломки его долго и медленно падали сверху, а за дорогой взорвался и огромным чадным костром заполыхал бензовоз. «Сейчас вернутся, сейчас вернутся!» – кричал кто-то рядом. Штурмовики – эти же или другие – вновь пронеслись над дорогой, еще ниже, по самым головам, треща пулеметами, передние кромки их крыльев так и исходили короткими злыми язычками; загорелось еще несколько машин. Штурмовики на этот раз не пропали из виду, а, развернувшись и набрав высоту, спикировали на что-то, невидимое отсюда, и сбросили бомбы; потом еще раз развернулись и прошли опять над тем же местом, добивая из пушек и пулеметов то, что там еще оставалось. Наконец все стихло. Едва ли налет продолжался больше трех минут.
Отряхиваясь, Петер поднялся. Звенело в ушах, поэтому казалось, что вокруг страшно тихо. Их полугрузовичок стоял невредимый, и Эк уже копался в кабине, что-то там приводя в порядок. Баттен, техник-лаборант, вылез из-под машины и, щурясь, глядел вверх. Армант и Шанур рука об руку шли к машине, Шанур прихрамывал, но легонько. Петер вздохнул с облегчением – Бог не выдал на этот раз. Он снова стал отряхиваться и только тут вспомнил о начальстве.
Черный «мерседес» лежал колесами кверху, и одно еще вращалось. Стоял резкий бензиновый запах – бак разнесло, бензин вытек, но почему-то не загорелся. Таким мелочам Петер привык не удивляться, ему пришлось насмотреться такого, во что уж точно нельзя было поверить: например, он видел стоящего мертвеца. Снаряд авиапушки попал в мотор, мотор разнесло, а дальше взрывная волна и осколки ворвались в кабину… Ничего там нельзя было разобрать, в кабине, – кто есть кто. Петер отошел от машины, и тут она загорелась. Что-то тлело, тлело – и дотлело до бензина. Вот и все. Приехали.
– Зачем вы подожгли машину? – спросили сзади.
Петер оглянулся. Это был невредимый, хотя и грязный донельзя, господин Гуннар Мархель, – невредимый, грязный и во гневе.
– Так зачем вы ее подожгли?
– Скажите еще, что и налет я устроил, – сказал Петер, не желая вдруг сдерживаться.
– Я видел: вы подошли к машине, осмотрели ее, отошли – и она загорелась. Что, разве не так?
– Все так, – сказал Петер. – А что?
– Так зачем вы ее подожгли?
– Я не поджигал.
– Вы же сами признались!
– В чем?
– В том, что поджигали!
– Наоборот, я это категорически отрицаю.
– Но вы подошли к машине, потом отошли, и она загорелась! Следовательно, вы ее подожгли, не так ли?
– Разумеется, не так.
– А как?
– Я подошел к машине, осмотрел ее, отошел, и она загорелась.
– Без причины?
– Без причины даже лягушки не квакают.
– Ну?
– В смысле?
– В смысле – я жду от вас признания.
– В чем?
– В том, что вы подожгли машину, принадлежащую министерству пропаганды.
– Я же говорю, что не поджигал.
– Что же она – сама загорелась?
– Выходит, что так.
– Эти басни вы будете рассказывать трибуналу!
– Даже так?
– Именно так!
– Тогда, – сказал Петер, медленно начиная сатанеть, – вам придется давать объяснения тому же трибуналу, поскольку это именно вы машину подорвали и теперь пытаетесь свалить вину на меня. Зачем вы подорвали совершенно исправную казенную машину?
О, к такой наглости господин Мархель не привык! Он стоял, глотая ртом воздух и багровея, и Петер понял, что сейчас решается многое.
– Пользуясь воздушным налетом, вы попытались сорвать выполнение чрезвычайно ответственного задания! Это саботаж, и я имею право расстрелять вас на месте! Как вы иначе объясните, что остались в живых? – резко изменив тон и перейдя с громов и молний на иезуитский полушепот, спросил Петер и стал расстегивать кобуру, зная прекрасно, что заехал уже чрезвычайно далеко и обратной дороги нет. Это диктовалось не расчетом, а начисто расстроенными нервами – умом-то он понимал, что это игра, но эмоции испытывал самые натуральные. Вполне могло дойти и до стрельбы – а если вспомнить несчастного Хильмана, то со стрельбой в этой редакции все было отлично, – но господин Гуннар Мархель, тоже, видимо, вспомнив несчастного Хильмана и понимая, что со стрельбой в этой редакции все отлично, вдруг выпустил лишний воздух, принял нормальную окраску и отступил на шаг, всем своим видом призывая к компромиссам.
– Извините, – сказал он голосом, который мог бы показаться спокойным, если бы не остекленелое постоянство высоты звуков. – Вероятно, это недоразумение. Вполне возможно при нынешних обстоятельствах, когда действия быстры, а результаты трагичны. Я успел выпрыгнуть из машины за секунду до взрыва. Возможно, имело место самовозгорание.
На том и порешили.
Планшет с картой уцелел, и господин Мархель, на четыре пятых утративший свою неприступность, разложил карту. Да, от перекрестка их путь лежал на запад, потом на северо-запад и далее, до самого Плоскогорья. Петера это не просто удивило – поразило. Плоскогорье – это место, забытое богом, а не то что людьми и тем более министерством пропаганды. Но раз едем, значит есть куда.
Да, но вот эти два километра до перекрестка и потом еще столько же от него – это было страшно. Танки пробили коридор в догорающих остовах грузовиков, но разгрести все, конечно, нечего было и думать, и стоило ли догадываться, на чем подпрыгивает машина? По обе стороны дороги горели грузовики, танки, бронетранспортеры – дым был настолько плотен и удушлив, что пришлось надеть противогазы, резина мигом раскалилась и жгла лицо… Надо полагать, здесь накрылась разом целая дивизия. И слава богу, что на перекрестке свернули влево: дальше рокада была загромождена разбитой техникой до отказа, – видимо, основная каша только здесь и начиналась. И даже обломки бомбардировщиков, дымно полыхающие в нескольких местах, не меняли жуткого впечатления от этой бойни…
Долго ехали молча, новички были бледны, глаза Баттена бегали.
– Останови, – сказал он вдруг Эку полузадушенно и полез из машины.
Петер думал, что его сейчас будет рвать, но Баттен просто сел на землю, упершись кулаками, и долго сидел так, потом полез в кузов:
– Поехали. Поехали… но как они нас… как они нас… а? Никогда бы не подумал… – Он замолчал.
– То, что вы видели, – сказал господин Мархель, – это лишь эпизод великой битвы. Никогда победы не даются бескровно, а предатели не упускают случая всадить нож в спину. Все это, разумеется, результат предательства; как вы еще сможете объяснить такое? Но наша армия найдет в себе силы ответить достойно, причем в честном и открытом бою, а не предательски, трусливо и подло, как это сделали они.
Ему никто не ответил.
Вечером добрались до Сорокаречья, местности в отрогах Плоскогорья. Дорога здесь, за годы войны не ремонтировавшаяся, была почти непроезжей. Хотя и не было дождей, в отлогих местах колеи наполняла жидкая грязь, и Эк часто врубал передний мост и блокировку – только это и выручало. В темноте уже въехали в городок, нашли комендатуру и определились на ночлег, да не как-нибудь, а в гостиницу.
Гостиница была пуста и тиха; кроме них, постояльцев не было. Каждый получил ключ от отдельного номера, Эк вернулся ненадолго к машине, а остальные разошлись спать. Новички не жались друг к другу больше, но выглядели такими сиротами, что Петер сжалился и просидел с ними целый час, отвлекая от грустных мыслей. Он помнил, и очень хорошо, это состояние полнейшей потерянности, безысходности и черной грусти. На встряску, подобную сегодняшней, люди реагировали либо такой вот прострацией, либо идиотическим возбуждением. Петер считал первое нормальным, а второе – проявлением интеллектуальной недостаточности. Господа офицеры, как он знал, придерживались противоположного мнения. Поэтому новички, которых в войсках задолбали бы до потери инстинкта самосохранения, приобрели в глазах Петера… ну, скажем так: он стал к ним теплее относиться.
Коридоры гостиницы, устланные ковровыми дорожками, все равно были невообразимо гулки, и невозможно было побороть ощущение, что за тобой кто-то идет. Ну то есть действительно кто-то шел, и нельзя было оборачиваться, потому что если обернешься, то лопнет что-то внутри, такое тугое и тонкое, – и все… Это снилось Петеру беспрерывно, наконец он встал, напился воды, отворил окно, выходящее во двор, и стал дышать холодным ночным воздухом. Стояла безумной прелести ночь. Близость гор давала себя знать, и звезды усеивали небо тесно, плотно, ярко и четко. Воздух, чистый, без примесей звуков и запахов, пропускал их свет беспрепятственно, поэтому они не мигали, а горели ровно, уверенно, зная, что горят не без пользы. Общаться со звездами было просто.
Потом Петер лег, уснул спокойно, и ему приснился я, автор. Я время от времени снюсь ему, не часто, но с самого детства – с тех самых пор, как я начал его придумывать. У нас с ним время идет по-разному, и там, где у меня год, у него – полжизни. Вот сейчас мы с ним ровесники. Но пройдет еще сколько-то времени, и начнется обратный процесс – я буду становиться старше, а он – он будет по-прежнему оставаться тридцатилетним… Нет, вовсе не то, что вы подумали, – он останется жив, он выйдет почти невредим из той катавасии, которая им вскоре всем предстоит; просто почему-то, когда поставлена точка, автор и герой вдруг меняются местами… это будто проходишь сквозь зеркало… черт знает что. Все это очень странно… Зря я, наверное, думаю обо всем этом. Глядя на меня, Петер о многом догадывается, – говорят, я не умею скрывать свои мысли и на лице у меня все написано. Ну и пусть. Почему бы не разрешить неплохому человеку заглянуть в свое будущее, тем более что это будущее у него есть, – а ведь этим могут похвастать очень немногие сверстники! Да, есть, – в этом будущем будет долгая, сложная и не слишком счастливая жизнь. Правда, Брунгильды там не будет… почти не будет. Так уж получится. Нет, хорошо уже хотя бы то, что он останется жив. Он женится на вдове Хильмана – пока что вины по поводу Хильмана он не чувствует, но потом им овладеет необоримый идефикс: ведь, не уйди он тогда, полупьяный, на поиски Брунгильды, Хильман остался бы жив. Этот идефикс победит разум, и Петер будет считать себя виновником гибели Хильмана и начнет искупать свою вину… Вдова Хильмана, женщина властная и недалекая, измучает его, отравит ему существование, и лишь в шестьдесят лет, овдовев, он почувствует себя человеком. К тому времени он станет владельцем солидного фотоателье и, просуществовав в такой ипостаси еще десять лет, семидесятилетним стариком возьмется за пустяковый частный заказ: проявить пленку какого-то любителя… молчу, молчу! Я и так сказал уже слишком много. Это будет не скоро: ему потребуется прожить всю жизнь, постоянно мечась между службой и домом, между нелюбимой женой и нечастыми любовницами, воспитывать детей, двух своих и одного – Хильмана… Согласен, Петер? Не смеешь возразить… Ну что же – быть посему.
В соседнем номере не спит господин Мархель. Вот этот – загадка для меня. Кто он, откуда взялся, кем был раньше, что его ждет? Не знаю. Сейчас он сидит и смотрит перед собой, губы его шевелятся, а глаза остры и внимательны, будто видят что-то – и не будто, они определенно что-то видят, потому что в них это что-то отражается, и если бы я мог заглянуть ему в глаза… Не могу. И не просите – не могу. Не могу я смотреть в глаза господину Гуннару Мархелю. Не потому, что у него какой-то там особый взгляд… просто что-то вроде брезгливости, только на порядок сильнее… не могу, в общем. Извините.
Но что он там видит? Что-то ведь видит…
Шофер Экхоф, или просто Эк, спит спокойно, он сегодня на совесть поработал, и надо отдохнуть перед завтрашней дорогой. У Эка прекрасные нервы.
Баттен… пардон, Баттен с дамой, не будем подглядывать. Но когда и где он успел?! Ах, Баттен, ах, озорник! Такой увалень, тихоня, но ведь всегда все успевает – и без натуги, будто бы случайно. Характер, что вы хотите…
Новички спят беспокойно, Шанур разметался и будто бежит куда-то; Армант, наоборот, зарылся в подушку… ничего, ребята, привыкнете, все привыкают; ну, не то чтобы привыкают… притупляется восприятие. Вот так: шесть постояльцев гостиницы в маленьком городе… как он называется? Забыл… – в отрогах Плоскогорья, обширнейшего плато, рассеченного пополам Гросс-каньоном – километровой ширины и такой же глубины речной долиной, почти четыреста километров длиной; на западе он выходит к океану, на востоке теряется в горах, между хребтами Слолиш и Ивурчорр; противник занимает противоположный берег каньона, но, сами понимаете, ни о каких активных действиях речи пока быть не могло. Пока – пока не появился в поле зрения командования некий военный инженер Юнгман… Что? Ах, ночь прошла, и Петер просыпается… доброе утро, Петер. Думаю, я больше тебе не приснюсь, пока не закончится эта история. Хотя… кто знает?
А наверху была красота! Поднимались долго и утомительно, зато когда поднялись – о, это стоило трудов! Воздух пах снегом – это при полуденном солнце, при жаре, яростной, но легкой, свежей; дорога вилась по холмам, нетронуто-зеленым, между рощами низкорослых неизвестных деревьев, между заросшими бурьяном виноградниками; попадались ручьи и речки, через которые переезжали вброд, попадались озера, до неправдоподобия синие и холодные даже на взгляд. А потом все переменилось.
С земли будто содрали кожу. Здесь поработали и бульдозеры, и прочая гусеничная техника, дорога, теперь бетонная, шла по широченной глиняно-красной полосе, где все было перерыто и перемешано, где то справа, то слева возникали непонятные строения, явно брошенные, поодиночке и группами стояли заржавленные тягачи и трактора, полуразобранные грузовики, громоздилось всякое железо, бетон, валялись бревна, доски – все ненужное, неприкаянное, негодное, устрашающе многочисленное. Так примерно выглядит зона прорыва, когда армия уходит вперед, а тылам еще недосуг заняться разборкой лома. Потом дорога расширилась и стала прямой, как стрела, как посадочная полоса – да это и есть посадочная полоса, понял Петер, резервная полоса для тяжелых бомбардировщиков. Хотел бы я знать, на что в такой глуши резервные полосы? Спросить, что ли? Он посмотрел на господина Мархеля. Господин Мархель сидел прямо, придерживаясь за поручень, и всматривался в даль. Профиль его был острый как бритва, глаза прищурены, а губы медленно шевелились – медленно и торжественно, будто он читал… нет, не молитву… заклинание?…
Именно заклинание. Петеру показалось вдруг, что в лицо брызнуло холодом, а самый свет солнца стал разреженным и призрачным. Тьфу, чертовщина! Ладно, они там, наверху, все на этом деле сдвинутые, но я-то! Я – нормальный, сравнительно разумный человек, вчера вогнавший этого проклятого колдуна в холодный пот, – сегодня просто так, без причины, боюсь задать ему вопрос. Именно боюсь. Ну и дела…
Но вскоре все стало ясно и без вопросов. По сторонам дороги вдали стали угадываться заводские корпуса, от них шли многочисленные и разнообразные «притоки» к шоссе, по притокам шли машины, и скоро на шоссе стало тесно до безобразия. Навстречу попадались главным образом тягачи с платформами на прицепе; по ходу обогнали несколько таких же, но груженных чем-то тяжелым и громоздким, но чем именно – непонятно: брезент. И вот так, в машинной толчее, в газойлевом чаду, ехали километров сто, попадались регулировочные посты, палаточные городки, много чего попадалось, но Петер утратил способность воспринимать что-либо – на него запах газойля действовал крайне угнетающе. Он не вполне очнулся, даже когда машина затормозила наконец перед свежим, желтеньким еще, щитовым домом, окруженным штабными машинами, сторожевыми вышками и колючей проволокой в два кола; проволока вдруг привлекла его внимание, он не сразу понял чем – потом только дошло, что она блестела этаким синеватым блеском. Хромированная колючка! Оригинально, черт возьми…
– Ждите меня здесь, – сказал господин Мархель и пошел к дому. Часовому он предъявил некий документ, и часовой вытянулся в струнку с такой истовостью, будто перед ним был по меньшей мере фельдмаршал. Господин Мархель зачем-то оглянулся на пороге, обвел глазами окружающий мир и вошел внутрь. Петер расслабился. Голова болела, и рыжие круги ползли снизу вверх по внутренней стороне лба. Но посидеть тихо ему не дали: из двери пулей вылетел полковник, подбежал к их машине и потребовал:
– Майор Милле, следуйте за мной!
И далее уже обычным шагом повел Петера туда, в недра дома, где… что? Штаб? Резиденция? Короче, повел – мимо часовых: часовых внешних, часовых внутренних, через просторный предбанник, битком набитый офицерами, – Петер вытянулся на пороге и выбросил вперед правую руку, и эти блестящие офицеры повскакивали с мест и тоже приветствовали его имперским жестом; нет, не фронтовики вы, ребята, и говорить нечего, – ни один фронтовик вскакивать не станет, он приподнимется лениво и отмахнется, как от мухи, – за обитую кожей двойную дверь в кабинет с занавешенной картой на стене, со столом о трех тумбах и бронзовым имперским орлом – пресс-папье такое, что ли? – и трехкоронным генералом по ту сторону стола, и господином Мархелем по правую руку от генерала, и неким полковником в саперной форме (ох и лицо у этого полковника!), и полковник-адъютант отошел на шаг влево, и Петер четко, без излишнего усердия доложил:
– Режиссер-оператор группы кинопрограммы майор Милле по вашему приказанию прибыл, господин генерал!
– Вольно, – разрешил генерал, и Петер встал вольно.
– Майор еще не в курсе, Йо, – сказал господин Мархель. обращаясь к генералу.
– Тогда сам и объясняй, – сказал генерал. – Ему же все делать придется, так, нет? Чтобы потом вопросов не возникало – выкладывай ему все.
– Твоей картой можно воспользоваться?
– Можно.
Так Петер приобщился к военной и государственной тайне чрезвычайной важности. По ту сторону Гросс-каньона лежала территория врага, причем территория, войсками и инженерными сооружениями совсем не прикрываемая. Каньон практически непреодолим, это считалось за аксиому. Нет, в мирное время, конечно, можно было бы построить мост, обычный подвесной мост – но ведь для этого надо вести работы на обоих берегах. Только инженерный гений полковника Юнгмана – вот он стоит, познакомьтесь, вам вместе работать и работать – позволил решить эту задачу. Итак, подготовительные работы закончены полностью, завтра начнется непосредственно строительство моста; через двадцать три дня мост будет наведен, и наши доблестные бронетанковые и мотомеханизированные части, пройдя по нему, развернут победоносное наступление – поистине победоносное, потому что смотрите: все коммуникации врага перерезаются, и сама столица беззащитна, – да это просто удар кинжалом в мягкое брюхо! Это завершение не просто кампании, это завершение войны – победное завершение! И все это – благодаря вот этому мосту, стальной стреле, пронзившей пустоту над каньоном! Вам, майор, предстоит во всех деталях запечатлевать все этапы великого события. Разумеется, в общих чертах мы будем направлять вас и руководить вами, но инициатива и предприимчивость ваши будут иметь колоссальное значение. Сейчас вы будете определены на жительство, и тотчас – за работу!
Петер был не то чтобы ошеломлен, но озадачен. Ему, человеку как-никак с инженерным образованием – хотя эксплуатация машин и механизмов и строительство – это, вероятно, не совсем одно и то же, – так вот, ему все это казалось безусловной технической ересью. Впрочем, чего не бывает? На месте разберемся.
На месте… Легко сказать – на месте; а попробуйте-ка, имея всего пару ног и рост метр семьдесят восемь, обойти и обозреть стройплощадку на дне ущелья глубиной метров триста, если не больше, узкого, извилистого, загроможденного стальными фермами будущего моста, да тем более еще никуда и не пускают без предварительного допроса… Часа через четыре, умаявшись до последней степени, Петер разыскал господина Гуннара Мархеля и потребовал вертолет.
Господин Мархель сидел за пишущей машинкой в блиндаже, где расположилась киногруппа, и стучал по клавишам – хорошо стучал, быстро. В зубах у него была зажата длинная тонкая сигарета. Не переставая стучать и не разжимая зубов, он объяснил Петеру, что, согласно режиму секретности и повышенной бдительности на данном объекте, все летающие предметы автоматически считаются вражескими и подлежат уничтожению всеми возможными способами, в большинстве случаев – методом расстреляния из зенитных орудий, которых здесь очень много. Ну а что касается постоянного и повсеместного пропуска, то пропуск будет, и немедленно, а пока Петер может ознакомиться с первой частью сценария будущего фильма. Фильма? Сценарий? Я полагал, что мы будем делать хронику… я всегда считал, что сценарий для хроники… мм… излишен, события сами… События никогда не идут сами, запомните это! За каждым событием в наше время непременно стоит ум и воля Императора – или злой ум и злая воля врага, – и мы, летописцы, не можем позволить себе увлечься кажущейся естественностью и спонтанной самотечностью событий! Читайте!
Петер стал читать:
«Мост Ватерлоо. Сценарий документального фильма.
Часть I. Кадры фронтовой хроники: наши войска, напрягая все силы, отбивают атаки противника, нанося ему огромные потери в живой силе и технике. Карта военных действий, у карты военачальник. Задумывается, глядя на карту. Да, обстановка на фронте не радует… Инженер Юнгман склонился над расчетами. Ночь, но при свете свечей он продолжает свою работу. Глаза инженера блестят. Еще немного, еще одно усилие мысли… Есть!!! Он лихорадочно чертит чертеж, и мы видим, каким вдохновением горят его глаза. Закончив работу, он засыпает тут же, за столом, он счастлив. Следующий кадр: преодолевая волнение, инженер Юнгман докладывает Высшему военному совету свой проект; генералы встречают его недоверчиво, инженер нервничает, но вот трехкоронный генерал Айзенкопф подходит к инженеру, жмет ему руку и похлопывает по плечу… И вот мощные бульдозеры прокладывают дорогу в горах, саперы взрывают скалы, и вот расчищено место, откуда начнется великое строительство. Вы видите сооружение, похожее на немыслимых размеров прокатный стан? Это и есть тот стапель, с которого и двинется вперед наш корабль победы! Настал торжественный день. Саперы, стоя в строю, принимают поздравления генерала Айзенкопфа; и вот они в едином порыве устремляются на свои рабочие места; взревели сервомоторы, засверкали огни сварки, и первая секция моста медленно, почти незаметно для глаза, двинулась вперед – и повисла над бездной. А на стапеле уже следующая секция, саперы, вооруженные сварочными аппаратами, дружно пристыковывают ее к первой, превращая в единый сплошной монолит. Стальные тросы, натянутые, как струны эоловой арфы, поддерживают это сооружение. Вот мы со стороны видим, как стометровая стрела вынеслась над каньоном и солнечные лучи преломляются в паутине блестящих тросов над ней. Сапер, снимая защитный щиток, улыбается, смеется от души – он доволен своей работой, он вытирает рукавом пот со лба, и это честный счастливый пот. Бдительно несут службу зенитчики; солдаты и офицеры всматриваются в небо – неприятельский самолет! Огонь! В небе кучно возникают шарики разрывов, еще, еще – и, пылая, вражеский ас врезается в скалы. Обломки самолета – крупным планом. Еще обломки. И еще, и еще. Никто не прорвется к мосту!
Часть II. Блиндаж, саперы отдыхают. Кто-то читает письмо из дома, кто-то пишет; а вот, усевшись кружком, поют, и один подыгрывает на губной гармонике. Два сапера играют в шахматы, другие смотрят, обсуждают партию. Приносят ужин, появляются фляжки, унтер-офицер произносит тост: „За Императора! За победу!“ Саперы чокаются фляжками и выпивают; потом приступают к ужину. Ночь. Саперы спят. Бдительно несет службу часовой. Шорох в темноте. „Стой! Стреляю!“ Вспышка выстрела из темноты. Часовой, раненный в плечо, бросает гранату. Взрыв гранаты. Тревога! В отдалении вспыхивает и затихает стрельба. Темноту прорезают трассирующие пули. Взлетают осветительные ракеты. Приносят и складывают в ряд трупы вражеских диверсантов. Крупно – их мертвые лица. Это мальчики лет пятнадцати, еще безусые, тонкошеие. Кто послал их на верную смерть? В глазах саперов мы читаем жалость к убитым мальчикам и ненависть к их настоящим убийцам. Надо скорей прекращать эту войну! И саперы с новыми силами принимаются за работу. Уже двести метров – длина моста…»
– Я все понял, – сказал Петер.
– Не сомневался в вас, – сказал господин Мархель. – У вас великолепные данные.
Без камеры – солнце ушло – Петер спустился вниз, к основным сооружениям. Стапель, понял он. Это стапель. Ничего себе… На прокатный стан это совершенно не похоже; господин Гуннар Мархель, наверное, и не видел никогда прокатного стана. Скорее это напоминает увеличенный раз в десять каркас товарного вагона… бог ты мой, вот это балки! Тавры два на три, не меньше. Петер уважительно похлопал ладонью по глухому железу. И вмурованы прямо в скальное основание – на какую глубину, интересно? Что тут от прокатного стана, так это роллинги – по ним, надо думать, будут катиться фермы моста. Но какое же усилие потребуется, чтобы их выдвигать, сотни тонн, если не тысячи… если не тысячи… Вот оно что! Это такие гидроцилиндры – мать твою… Даже сравнить не с чем. Ну, Юнгман, ну, инженер! Или вправду гений, или чокнутый. Впрочем, одно другому не мешает… одни глаза чего стоят…
– Дайте свет! Репетируем сцену в штабе. Господа генералы, вокруг стола, пожалуйста. Вы заинтересованы, но недоверчивы… изображайте недоверие! Хорошо, вот так. Юнгман, говорите, доказывайте, горячитесь! Лицом работайте! Лицом, говорю! Хорошо! Йо, начинай. Ты раньше всех все понял – выходи вперед, жми ему руку, хлопни по плечу… хорошо. Юнгман, про лицо не забывай! Все! На исходные. Приготовились. Внимание. Мотор! Пошла съемка! Господа генералы… недоверчивость, недоверчивость изображайте… вот вы, слева, наклонитесь чуть вперед… достаточно. Юнгман, лицо! Играй лицом, скотина! Желваками играй! Стоп! Все сначала. На исходную. Внимание. Мотор! Пошла съемка! Генералы, недоверчивость, недо… отлично, источайте недоверчивость, так его, так! Отлично! Юнгман, что ты стоишь, как этот самый, ну же! Молодец! Давай! Хорошо, хорошо! Еще продержись немного… Йо, пошел! Чуть ко мне развернись, совсем немного, вот так, руку пожми, руку… Юнгман, лицо!!! Держи лицо! По плечу, да покрепче – отлично! Просто отлично! Всё. Все пока свободны. Милле, пленки проявить, и на просмотр.
– Ладно, Гуннар, хватит, – это говорит трехкоронный генерал Йозеф Айзенкопф, или Йо – так его в глаза называет господин Гуннар Мархель и про себя – Петер. Генерал устал от всего этого шума, треска, жары и необходимости делать что-то по указке, генералы этого ужасно не любят, они натерпелись за годы своего пути к генеральству от собственных генералов и теперь превыше всего ценят в себе право выбора между здравым смыслом и желанием своей левой ноги – тем более трехкоронные генералы. – Хватит с нас на сегодня. Отсылай своих парней, и посидим с тобой, как прежде, помнишь, в Лондоне, в Брюсселе?
– Все помню, старина, – говорит господин Мархель, и голос у него расслабленный и теплый; жестом он отсылает Петера и операторов, и на сегодня рабочий день окончен.
Уже почти полночь, а небо светлое – север. Говорят, в июне здесь вообще не бывает темноты, только сумерки, и то не долго. Сейчас середина августа, и ночи наступают настоящие. Прохладно, но не потому, что земля остыла, просто небо здесь слишком близко, это от неба тянет холодом, а земля – земля еще очень даже ничего…
– А что, братцы, – сказал Петер неожиданно для себя, – не пойти ли нам на бережок да не посидеть ли? Что скажете?
– Пойдемте, – сказал Шанур, – как ты, Ив?
– Как все – так и я, – сказал Армант. – Ты же знаешь.
– Хотел удостовериться, – мягко сказал Шанур.
Петер почувствовал в этой скупой переброске фразами некий подтекст, что-то недоспоренное, недоговоренное – и интонация какая-то странная… Но ведь дружные ребята, явно знакомы сто лет и понимают друг друга с полунамека.
– Стоять! – раздался окрик. – Руки за голову! Пароль!
– «Термит», – сказал Петер.
– «Тараскон», – сказали из темноты. – Кто такие?
– Кино, – сказал Петер. – Имеем пропуск повсюду.
– Проходи! – Часовой осветил их фонариком, мельком взглянул в пропуск, предъявленный Петером, и отступил в темноту.
– Кто это там? – спросили издали.
– Да киношники давешние, – ответил часовой.
– Ну, эти пусть идут, – разрешили там.
Несколько саперов сидели и курили в этаком гроте, образованном скалой, бетонным навесом и какими-то металлоконструкциями. Ничего почти не освещая, тлел костерок, несчастный крохотный костерок времен тотальной светомаскировки, лежала на газете наломанная крупными кусками гороховая колбаса «Салют наций», да шла по кругу фляжка.
– Садитесь, мужики, – сказали от костра.
Мужики сели. Операторы вроде засмущались, а Петер, зная законы подобных сборищ, достал специально припасенную коробку матросских сигарок и пустил по кругу. Кто из саперов гасил свои самокрутки и подпаливал сигарки, кто совал их в нагрудные карманы про запас, но настрой теперь был только в пользу новоприбывших, фляжку передали им, им же протянули колбасу, а потом откуда-то из темноты возник дымящийся котелок, три жестяные кружки, и возник в воздухе неповторимый аромат крепчайшего чая.
– А вот сахара нет, – сказал один из саперов. – Чего нет, того нет.
Все почему-то засмеялись.
– А так даже лучше, – сказал Шанур. – Так вкуснее.
– И то правда, – согласились саперы.
Интересно, из чего делают этот ром? Петер отхлебнул еще, потом стал жевать «Салют наций». Шнапс – я точно знаю – из извести. А это? Опилки или брюква. Да, или опилки, или брюква, больше не из чего…
– Где вы такой чай берете? – заинтересованно спросил Шанур.
– Э-э! – махнул рукой один из саперов – громадный мужик с рубцом во всю щеку. – Такие дела только раз удаются!
Все опять засмеялись.
– А хороший табак черти флотские курят, – сказал другой сапер. – Поутюжат соленую водичку, побаламутят, потом покурят, потом опять поутюжат. Чем не жисть?
– Нет, ребята, – сказал Петер. – Так тонуть, как они тонут, – нет уж, я лучше курить брошу.
– Видел? – спросили его.
– Сам тонул, – сказал Петер. – Холодно, мокро, страшно, мазут кругом, – слава богу, подобрали.
– У нас тоже: как минные поля снимать, такого натерпишься, потом неделю ложку до рта донести не можешь, все расплескивается…
– Да, медом нигде не намазано…
– Медом-то да, медом нигде…
– По штабам хорошо.
– По штабам-то точно хорошо…
Кому на войне хорошо, а кому не очень – это самая благодарная тема; эта и еще – что начальство само не знает, чего хочет. Вырыли, допустим, капонир. Вырыли. Ага. Подходит. Вырыли, значит? Молодцы, хорошо вырыли. Теперь по-быстрому все это обратно заровняйте, а капониры во-он там стройте… Да и вообще, этот мост – затея, конечно, грандиозная, что и говорить, но какая-то уж очень канительная…
– Нас-то будете снимать? – спросили Петера.
– Само собой, – сказал Петер. – Кого же еще, как не вас?
– А говорят, артистов пришлют.
– Да бросьте вы, какие артисты?
– Да вот, говорят, мол, артистов… Лолита Борхен, говорят, тоже будет.
– Документальное же кино, хроника, – сказал Петер, чувствуя мимолетный холодок где-то в области души, ибо сценарий – сценарий-то уже пишется. – Не должно, – добавил он менее уверенно.
– А этот… черный – он кто? – спросили опять.
– Не знаю толком, – сказал Петер. – По должности – советник министра пропаганды.
– Так ведь мы не про должность…
– Не про должность еще не знаю, – сказал Петер.
– Вот и мы тоже опасаемся…
А потом как-то неожиданно и беспричинно развеселились. Армант принялся рассказывать анекдоты, и вышло, что был он великим анекдотчиком, не достижимым ни по репертуару, ни по артистизму. Разошлись далеко за полночь, вполне довольные собой, обществом и времяпрепровождением.
– Всё, ребята, – сказал Петер в блиндаже. – Завтра подъем до восхода, поэтому спать сразу и крепко.
– Слушаюсь, господин майор! – ответил Шанур по-уставному, и Армант не выдержал, захихикал.
Эти два обормота засопели сразу, а Петер долго еще ворочался – одолевали мысли, сомнения, планы, хотя и знал он совершенно точно, что грош цена любым его планам в означенных обстоятельствах. Потом он уснул и сразу же проснулся, но было уже утро – то есть начинало светать.
Ополоснувшись из ведра, Петер растолкал молодежь и погнал их на видовку. Надо было снять метров двести видовки – пейзажи при низком солнце. На младших Петер не слишком рассчитывал, потому накрутил эти двести метров сам. Солнце встает, Плоскогорье освещено, а в каньоне мрак, глубокий и непроницаемый; с высоты снял стапель, там копошатся люди, маленькие такие мураши; а на самом верху Петер нашел кое-что не менее интересное: бурили скважины в скале, в них на растворе загоняли двутавры, а потом к этим двутаврам приваривали мощные лебедки и наматывали на барабаны тросы, интересные очень тросы, Петер таких еще не видел: блестящие, ни пятнышка ржавчины, ни торчащей проволочки, хотя сами проволочки тонкие, едва ли не с волос толщиной; редуктор, электромотор, и кабель тянется вон в тот блиндаж, из которого выходит инженер Юнгман… Итак, инженер Юнгман в рабочей обстановке, в лучах восходящего солнца… есть.
– Уже работаете? – сказал Юнгман. – Хорошо.
– Когда же начнется? – спросил Петер.
– Через… – Юнгман посмотрел на часы. – Через пятьдесят минут. Пойдемте.
– Инженер, – сказал Петер, – объясните мне суть дела. Я же должен знать, на что обращать внимание.
– А вам не объясняли?
– Только политический аспект.
– Я думал, вы уже в курсе… Так вот: там, внизу, на стапеле, монтируются и свариваются фермы моста. Разумеется, никакая ферма, как бы прочна ни была, не сможет выдержать своего веса при наращивании ее длины. Поэтому мы должны ее поддерживать. Отсюда, как с естественного пилона, ферма и будет поддерживаться особо прочными стальными тросами. Каждый трос способен выдержать три четверти веса одного звена фермы моста, поэтому каждое из них будет поддерживаться как минимум двумя тросами. Поскольку на последних этапах строительства из-за нарастания тангенциального коэффициента нагрузка на тросы, поддерживающие концевое звено, будет в три с половиной раза превышать его истинный вес, концевое звено будет крепиться четырьмя парами тросов, избыток прочности потребуется для компенсации собственного веса тросов, на случай возникновения автоколебаний… ну и прочего. Далее количество тросов на звено будет уменьшаться, и на последнем звене их будет минимум два. Когда конечное звено упрется в противоположный берег, оно будет там зафиксировано, а затем, избирательно натягивая тросы и создавая сжимающее напряжение в ферме посредством домкратов, мы придадим мосту параболически-арочную форму, что позволит добиться его грузоподъемности в тысячу двести – тысячу четыреста тонн, то есть пустить по мосту колонну тяжелых танков с интервалом сорок метров либо колонну грузовиков с интервалом шесть с половиной – десять метров. Таким образом, при движении танков со скоростью двадцать пять километров в час, а грузовиков – тридцать пять километров в час мы обеспечим переброску ударной танковой армии за четыре часа сорок минут. Я думаю, вам не надо объяснять, что произойдет при появлении в тылу противника ударной танковой армии?
– Не надо, – сказал Петер. – С этим мне все ясно.
Они спустились вниз на подъемнике, был тут, оказывается, и подъемник, и вовсе не обязательно было отсчитывать ногами полторы тысячи ступенек – да ладно уж… Саперы были построены, господин Гуннар Мархель черным вороном прохаживался в отдалении, младшие операторы тратили пленку, изощряясь в выборе точек съемки, и время подходило к назначенному, а генерала все еще не было. Наконец, опоздав минут на десять, он возник, стоя в рост в своем «хорьхе», инженер Юнгман рявкнул: «Смирно! Р-равнение – на средину!» – и стал было рапортовать, но генерал отмахнулся от него и, встав с ногами на сиденье, прокричал, надсаживаясь:
– Орлы! Саперы! Вперед! Да не посрамим! По местам!
Строй распался, саперы быстро разбежались по местам, протрубили горн – и что-то началось. Началось незаметно, неявно, но движение, раз возникнув, перекидывалось на еще неподвижное, как невидимый глазу огонь, и вот медленно, с натугой, с тяжелым скрежетом растревоженного стоялого железа тронулась в стапеле, выдвигаясь из него клыкастой маской, насаженной на решетчатую шею, концевая ферма, та, которой предстояло проделать весь путь над пропастью и впиться в тугую скалистую плоть противоположного берега – вражеского берега, вражьего края… Поверху стапеля суетились саперы, цепляя тросы, пока еще свободно висящие, безвольные, тяжелые, – нет, уже натянулись, уже держат, уже звенят от натуги, тонкие и прямые. Генерал стоял неподвижно на сиденье своей машины, вскинув правую руку; Петер поймал его в видоискатель и удивился – глаза генерала были плоскими, застывшими, подернутыми тиной. Манекен это был, а не человек, дешевый лупоглазый манекен, но тут манекен шевельнулся, глаза мигнули, сосредоточились на чем-то и вновь распялись – и Петер понял, что генерал просто мертвецки пьян с утра. Распоряжался всем инженер Юнгман, да и вряд ли могло быть иначе: его замысел, его саперы… Инженер мелькал везде, неутомимо и проворно, ненадолго задерживаясь на каких-то, видимо особо ответственных, участках, и понемногу начинало казаться, что их здесь очень много, этих инженеров Юнгманов.
Петер старался побывать везде, было тесно и неудобно и никак не удавалось найти той точки, с которой можно было бы дать панораму событий, – да и не было, наверное, такой точки. Зато раз Петер сделал чудесный портрет Юнгмана, тот что-то говорил, показывая рукой, и на этот раз не требовалось ему кричать: «Держи лицо», лицо и так было что надо: вставшие дыбом короткие седоватые волосы; обширный лоб с залысинами чуть не до темени, округлый, как каска, и, как каска, нависающий над лицом; развитые надбровные дуги то ли совсем без бровей, то ли с чрезвычайно светлыми бровями; а ниже – пещероподобные глазные впадины; какие-то неживые, жесткие и малоподвижные, как у черепахи, веки, но под этими веками глаза – яростные, страшные, быстрые; острые, обтянутые скулы, острый нос, почти безгубый маленький рот и нежный девичий подбородок, решительно не имеющий никакого отношения к прочим участкам лица. Когда он говорил, почему-то казалось, что щеки у него тонкие, как пергамент, – так они натягивались и сминались. Вообще инженер был быстр и экономен в движениях и, кажется, очень силен, хотя производил на первый взгляд впечатление хилости. Петер потратил на него метров пятьдесят пленки и знал, что потратил очень не напрасно.
Наконец генерала увезли. В последний момент он потерял лицо, пытался спорить с адъютантом, хватался за кобуру и вдруг заплакал. Петер видел, как Шанур, держа камеру у бедра, пытается снять этот эпизод.
В гудение механизмов, скрип и скрежет металла посторонний звук проникал тяжело и, проникнув, значение свое почти утрачивал; поэтому частый перебойный стук, напоминающий стук многих молотков в отдалении и вызывающий такое же мелкое и частое подрагивание под ногами, внимание на себя обратил не сразу. Только когда вокруг стали поднимать головы и указывать пальцами вверх, Петер догадался, что бьют зенитки. Небо было рябое от разрывов; в кого стреляли, было неясно, потом среди белых, быстро темнеющих комочков сверкнул огонек, не погас и стал падать, рисуя длинную бессильную черту; зенитки перестали стрелять сразу – самолет был один. Он упал далеко за каньоном, даже звук взрыва не долетел сюда, лишь несколько минут спустя над скалами поднялся тонкий столб синего дыма. Сначала он поднимался вертикально, потом резко переломился под прямым углом и потянулся на север – там, наверху, дул ветер.
– Я это снял, – сказал Армант Петеру, вернее, не сказал, а прокричал на ухо.
– Молодец, – крикнул в ответ Петер.
Работы не прекращались и ночью, саперы сменяли друг друга, работая в две смены по двенадцать часов. Быт саперов снимать было фантастически трудно; они размещались поотделенно в таких тесных блиндажиках, где не то что с освещением – с ручной камерой было невозможно повернуться. Поэтому по распоряжению генерала саперы в свободное от работы время соорудили декорацию: поставили просторный сруб без окон и без передней стены, внутри отделали его – не без фантазии, надо сказать: там были не только нары, но и пара плетеных кресел, и аквариум, в котором плавала деревянная утка, и кинопроектор. Саперы изображали там фронтовой быт, а потом уходили спать в свои норы, неуютные, но почти неуязвимые при любой бомбежке. Потом господин Мархель придумал эпизод с баней, и саперы построили баню; после съемок они продолжали баней пользоваться, баня понравилась, раньше мылись просто из ведра.
Побывал Петер и у зенитчиков. В районе строительства было собрано что-то около восьмисот стволов, из них половина в непосредственной близости от моста. Однажды там его застал налет, даже не то чтобы налет, просто пара истребителей на малой высоте пыталась прорваться к мосту, а может, это были свои, заблудившиеся; потом оказалось, что огонь вели только малокалиберные орудия – но от этого акустического удара он долго не мог опомниться.
– Как вы не шалеете от этого? – спрашивал он потом.
– Почему не шалеем? – отвечали ему. – Шалеем.
Весь район был запретен для полетов, летчики, конечно, знали это, но иногда или теряли ориентировку, или выбора не было – когда тянули на последнем… Не так давно, рассказывали ему, пришлось сбивать ну явно свой бомбардировщик: он шел на одном моторе – куда уж тут огибать… Ну, постарались, сбили чисто: по второму мотору, кабину не задели, экипаж выпрыгнул. Оказалось, в экипаже этом был командующий воздушной армией, генерал. Он тут же стал орать и требовать, чтобы ему под пистолет подвели того, кто стрелял, он ему растолкует, в бога душу, как ясным днем стрелять в самолет с имперскими опознавательными знаками. Он так шумел, что кто-то вслух засомневался, а надо ли было стрелять так аккуратно. От этого генерал еще больше раззадорился, стал требовать самого главного, кто у них тут есть, тогда вышел командир полка Штром и голосом скорбным, но твердым сказал, что выполнял категорический приказ генерала Айзенкопфа, к коему генерала-летчика сейчас доставят. Генерал-летчик уехал, остальной экипаж напоили спиртом и положили спать, а на следующий день отправили восвояси. С генералом же летчиком произошла странная история: в штаб он вошел, а из штаба не вышел, и это абсолютно точно, потому что ребята с той батареи, что стоит там рядом, секли за этим зорко. Поэтому сейчас – со ссылками на писарей, шоферов, адъютантов – поговаривают, что генерал-летчик томится в подвале штаба, оборудованном под тюрьму; в том же подвале, но оборудованном под вертепчик, пьет по-черному с адъютантом генерала Айзенкопфа по особым поручениям майором Вельтом; в том же подвале преисполняется наслаждением посредством кинозвезды Лолиты Борхен; вынесен по частям в офицерских портфелях и сброшен то ли в каньон, то ли в нужник. И надо сказать, это еще не самое странное, что происходит в штабе и вокруг него…
Мост был уже длиной около двухсот метров, когда случилась беда: лопнул один из гидроцилиндров домкратов. Струя масла под давлением триста атмосфер ударила в группу саперов, работавших на участке сварки, они собрались у трансформатора, что-то там не ладилось; пятерых рассекло, как сабельным ударом, остальные девятеро были ранены, покалечены, контужены, обожжены – трансформатор-то вспыхнул… Конечно, сработала блокировка, пожар погасили, масло теперь вытекало густой синей струей, нестрашной и безопасной, но работа остановилась. Запасной гидроцилиндр весил четыреста тонн, и установка его в такой теснине была мероприятием, мягко говоря, трудоемким. Шанур, дежуривший в то время, умудрился почти все снять, но господин Мархель пленку отобрал и тут же засветил, не вдаваясь в объяснения.
Трое суток потребовалось саперам инженера Юнгмана, чтобы снять лопнувший гидроцилиндр и поставить новый. Это была адская работа; Петер был там, в самой гуще, то снимал, то, когда кричали: «Помогай!» – помогал: подбегал и подставлял плечо, или тянул, или наваливался… Никто, наверное, не уходил отсюда все трое суток; если становилось невмоготу, спали тут же, вповалку – час, два, не больше. Юнгман посерел лицом и, когда монтаж цилиндра закончили, потребовал – именно потребовал – у Айзенкопфа отдых для саперов; Айзенкопф отказал, поскольку из-за аварии аж на три дня выбились из графика.
Ближе к вечеру господин Мархель устроил съемки в штабе. Петер сидел в уголке с камерой, а у стола в свете софитов решалась судьба двух якобы виновников аварии: помощника инженера Юнгмана, молоденького, только что из колледжа, паренька – его так и звали Студентом, и саперного старшины. Суд вершили два майора из свиты Айзенкопфа и сам господин Мархель, почему-то в форме полковника кавалергардов и с приклеенными усами. Господин Мархель проинструктировал обвиняемых, как вести себя перед камерой, чтобы все выглядело естественно. Допрос начинался вроде бы с середины.
– Так вы признаетесь, что намеренно монтировали дефектный гидроцилиндр, заранее зная, что это приведет к аварии? – спросил господин Мархель.
– Да, – тихо сказал Студент. Старшина кивнул головой.
– Громче, – сказал господин Мархель.
– Да! – сказал Студент громко.
– Да, признаю, – сказал старшина.
– Таким образом, вы намеревались сорвать постройку моста в срок и дать противнику возможность подготовиться к отпору? – снова спросил господин Мархель.
– Да, – сказал Студент.
– Да, – сказал старшина.
– Вы действовали по идейным соображениям или по недомыслию – или вас подкупили?
– Я вообще против войны, – сказал Студент так, как его научил господин Мархель. – Я пацифист.
– Мне пообещали поместье и сто тысяч динаров, – сказал старшина так, как его научил господин Мархель.
– Ясно, – сказал господин Мархель.
Он написал что-то на листочке бумаги и передал его одному из адъютантов. Тот прочел и подписал. Потом подписал другой адъютант. Господин Мархель встал.
– Именем его императорского величества, – сказал он. – Согласно статье четвертой, пункт «д», вы, господин Валентин Болдвин, и статье четвертой, пункт «с», вы, господин Иржи Костелец, в полном соответствии с положениями Процессуального кодекса Военно-уголовного Уложения были подвергнуты допросу и суду тремя офицерами высшего и среднего ранга, имеющими допуск к проведению правоохранительных и судебных мероприятий. Каждый из вас признан виновным в инкриминированном ему деянии и приговорен к лишению жизни посредством расстреляния. Приговор привести в исполнение немедленно.
Студент побледнел, старшина чуть улыбнулся в усы. Вошли четыре солдата комендантской роты и лейтенант в белых перчатках. Сложив руки за спиной, Студент и старшина вышли. Старшина был спокоен, его забавлял этот спектакль, Студент нервничал, на пороге он оглянулся и попытался поймать взгляд или жест господина Мархеля, но тот углубился в бумаги, вполголоса обсуждая что-то с одним из майоров. Потом он поднял голову.
– А ты что сидишь? – вскинулся он на Петера. – Марш за ними!
Петер нагнал конвой. Впереди шел лейтенант, потом два солдата, потом осужденные, потом еще два солдата. Петер шел, снимая с руки, потом забежал вперед и пропустил их мимо себя. Получилось неплохо. Дошли до обрыва, лейтенант поставил осужденных на край – Петер снимал, – солдат напротив, встал сбоку и посмотрел на Петера.
– Снял? – спросил он.
– Нет еще. – Петер отбежал подальше и снял всю группу. Раздался долгий автомобильный гудок. Стоя в машине и размахивая рукой, сюда несся господин Мархель.
– Стой! – кричал он.
Лейтенант пошел ему навстречу, но господин Мархель обежал его и остановился перед Петером.
– Слушай, майор, я подумал – а если дождаться заката и тогда, а? На фоне заходящего солнца? Очень символично получится, как ты думаешь?
– Можно на фоне, – сказал Петер. Ему было все равно. Такие спектакли он просто презирал.
До заката оставалось с полчаса. Приговоренные и солдаты сели в кружок, закурили. Лейтенант стоял в сторонке. Господин Мархель стал на самый край обрыва и, сложив руки за спиной, раскачивался на носках. Петер забрался в его машину, шофер приподнял голову, спросил: «Куда?» – и потянулся к ключу. «Спи, спи», – сказал Петер. Наконец господин Мархель решил, что антураж созрел, и велел всем строиться. Петер от обрыва снял солдат комендантской роты: в касках, с автоматами наперевес – очень воинственный вид; потом отошел так, чтобы в кадре были и те, и другие, и заходящее солнце тоже, отрегулировал рапид, крикнул: «Готов!»
– Именем Императора! – надрываясь, прокричал лейтенант. – Пли!
Коротко треснули автоматы. Старшина сразу стал падать навзничь, туда, в пропасть, а Студент поднял руку и будто что-то крикнул – хотел крикнуть, но не успел… Он упал лицом вперед, и солдаты, подойдя, сапогами спихнули его с обрыва.
Петер понял, что он все еще снимает, хотя пленка кончилась; индикатор горел, а он все давил и давил на спуск…
Он приходил в себя как-то послойно: вот ему казалось, что уже все в порядке и то, что было на обрыве, – просто сон, от которого трудно избавиться, но потом приходило понимание, что сон – это не то, что было на обрыве, а то, что происходит сейчас, когда тебе кажется, что сном было то; потом он посмотрел отснятую пленку и окончательно убедился, что все это было наяву, но потом ему стало казаться, что пленку он смотрел во сне, а настоящая пленка еще лежит у Баттена непроявленная, а Баттен, по обыкновению, смотался куда-то и найти его невозможно, потом приходил Баттен и говорил, что все давно проявлено, просмотрено и складировано, потом появлялся господин Мархель и требовал от Баттена реальной работы, а не ее имитации, и оказывалось, что непроявленных лент чуть ли не больше, чем проявленных, в записях Баттена разобраться было невозможно, потом Петер все-таки разыскал эту ленту. Все было так, как ему запомнилось, это потом память стала, щадя рассудок, подсовывать миражи. И, просмотрев ленту несколько раз, Петер понял наконец, что игра здесь идет совсем по иным правилам и сначала надо в этих правилах разобраться, а уж потом делать ставки…
Постепенно Петер стал ощущать, что теряет плотность. Такие вещи случались с ним и раньше, и он знал, что это бывает и с другими кинохроникерами и корреспондентами: на них меньше обращают внимание, иногда вообще не замечают, они становятся как бы полупрозрачными и полупроницаемыми. Часто. Петер входил без стука, и это никого не возмущало и не прекращало разговоров, причем всяких разговоров. Армант и Шанур тоже жаловались ему, что никто не обращает на них внимания до тех пор, пока они сами не заявят о себе. Это было, конечно, в порядке вещей и даже удобно тем, что вело ко многим творческим удачам; так, раз Петер зашел к инженеру Юнгману и застал его за листом, исчерченным эпюрами моментов и напряжений и испещренным формулами сопротивления на сжатие и на разрыв, – Юнгман сидел и так напряженно смотрел на бумагу, будто хотел испепелить ее взглядом. Петер снял метров двадцать, и Юнгман его так и не заметил. Но в обыденной жизни это было весьма обидно: их не приветствовали, не приглашали к огоньку, ну и так далее. И еще надолго испортил настроение нехороший разговор с господином Мархелем.
– Прекращайте тратить пленку впустую, – потребовал господин Мархель. – Прекращайте. Есть сценарий, вот и работайте по нему. Зачем вам понадобился этот идиотский эпизод с трактором?
Петер повспоминал, что это был за эпизод с трактором, вспомнил и объяснил, что эпизод нужен был, во-первых, для демонстрации беззаветной преданности саперов делу строительства моста, во-вторых, для показа объективных трудностей, с которыми им приходится сталкиваться и сообща преодолевать, в-третьих, для колорита.
– Кончайте самодеятельность, – строго сказал господин Мархель. – Впредь работайте только в соответствии со сценарием. Ясно?
– А как будем снимать диверсантов? – поинтересовался Петер.
– До диверсантов еще дойдет очередь, – сказал господин Мархель. – Вот отснимем воздушные налеты, и тогда примемся за диверсантов. И помните: все изменения в сценарий вношу я. Не вы, а я. Поняли?
Налеты начались на второй день после этого разговора. Рано утром, не видимые простым глазом, прошмыгнули в вышине разведчики. Два были сбиты, но несколько, похоже, сделали свое дело. В полдень из-за каньона, покрывая шум работы механизмов, накатился мощный, ровный, нарастающий рев множества моторов.
– Воздух! – раздалась команда, и тут же завыла сирена.
Саперы не суетясь покидали свои места и уходили в укрытия. Бояться до сих пор приходилось не столько бомб, сколько осколков своих же снарядов. Петер загнал операторов в блиндаж к саперам, а сам пока остался.
Он выбрал себе место на краю обрыва, под скалой: отсюда хорошо были видны и мост, висящий над пропастью, и самолеты, которые шли так высоко и так густо, что отдельные машины не улавливались взглядом, просто накатывалась туча, серая и тяжелая, только вот слишком уж быстро… Почти как свою уязвимость Петер ощутил вдруг уязвимость моста: мост замер, ожидая, что будет, замер, накрепко притянутый к скале тросами, замер, как человек в ожидании выстрела, – Петер удивился этому, но удивился мельком, потому что туча начала распадаться, эскадрильи расходились в стороны, а часть, та, что шла в центре, заскользила, снижаясь, разгоняясь для удара, – предстоял знаменитый «звездный налет», когда самолеты нападают одновременно со всех сторон и с разных высот, – Петер сумел снять это развертывание для удара, снять панорамой, кадр получался отменный, и мельком ему подумалось, что этот отменный кадр может сегодня и не уцелеть… И тут грохнули зенитки.
Это было как мордой об пол, а потом медленный звон в ушах, и мягкими кулаками молотило по голове, и где-то позади глаз сверкали белые вспышки, сливаясь в единое пламя, и Петер снимал, перезаряжал и снова снимал, уже плохо понимая, что происходит и что он сам в этом происходящем значит, – орудия били, захлебываясь от спешки, и снаряды торопливо, обгоняя друг друга, лопались в вышине, выплескивая в небо свой жар и свою ярость; и небо сначала побелело, а потом раскалилось до ярко-розового сияния, и в сиянии этом истаивали бомбовозы и уже закопченными скелетами валились вниз, волоча за собой шлейфы сгоревшего стооктанового бензина и когда-то живой плоти, – земля дрожала, ходила ходуном и вздрагивала, дергалась от ударов, и черные искры сыпались из разворошенного неба, и так было долго, и кончилось как-то поразительно сразу, только пойманное эхо металось в каньоне, и валил откуда-то тяжелый жирный дым.
Петер сидел на земле, камера валялась рядом, и не понять было, откуда взялась такая тишина, но вот кто-то подошел к нему и помог встать. Это был Шанур, вся морда в копоти, и куртка прожжена во многих местах, он что-то сказал, но вновь вернулось эхо от того берега, и Петер не расслышал и переспросил, Шанур повторил, теперь Петер расслышал, но не понял. Шанур снял с него каску, сверху на каске была вмятина, а на голове – Петер потрогал, – на голове вроде ничего такого не было, только болело под пальцами. Шанур и Армант, он тоже оказался здесь, взяли Петера под руки и повели. Петер шел спокойно, ноги были как ноги, только земля покачивалась, как палуба.
– Отбились на первый раз, – сказал кто-то.
– И на второй отобьемся, – сердито сказал еще кто-то. – И на третий.
– Снарядов бы хватило, – сказал первый кто-то.
– Самолетов бы у них хватило, вот что, – сказал второй. – Видел, сколько сбили?
– Видел, – сказал первый. – Много.
– То-то же! – сказал второй со значением.
Странно это было: можно было либо слышать, что говорят, либо видеть, кто говорит, вместе это не складывалось, не стыковалось… хотя нет, вот вроде бы начала возвращаться острота, будто наводился фокус, – и возникали звуки и цвета, фигуры и числа, и вроде бы объединялись в единую картину, как мозаика: кусочек белого стекла, кусочек красного стекла, три кусочка синего – глядь, и лебедь на пруду дует в медную дуду, а под деревом лиса распустила телеса, на нее взглянул монах и не смог сдержаться – ах!..
– Мужики, – позвал Петер, и немедленно в поле зрения сформировались встревоженные физиономии обоих мужиков. – Баттена – хоть с того света, и пусть немедленно проявит, что я тут наснимал…
А мост-то цел? Петер оглянулся. Мост был цел. Даже воронок поблизости от него не так уж много наковыряли.
Второй налет произошел часа через два. На этот раз бомбили с большой высоты и целились, видимо, по батареям. Сбит был только один бомбардировщик. Вечером, перед самым заходом, батареи отбомбили еще раз. И весь следующий день налеты продолжались беспрерывно: эскадрильи с предельной высоты вываливали бомбы и уходили, уступая место следующим, не нанося существенного урона, но и почти без потерь. Когда подвели итоги этого второго дня, оказалось, что сбито четыре самолета и еще четыре «ушли со снижением, факт падения не зафиксирован»; бомбами выведено из строя одиннадцать орудий, тридцать два артиллериста убито, девятнадцать ранено. Противник решил применять тактику измора.
Работы приостановились. Саперам грозили не столько бомбы, сколько осколки снарядов: падая с такой высоты, они сохраняли убойную силу – крупные осколки, разумеется. Зенитные снаряды создаются с таким расчетом, чтобы при взрыве возникало большое количество мелких осколков, имеющих очень большую начальную скорость: два – два с половиной километра в секунду. Такой осколок, весящий десять-пятнадцать граммов, встречая препятствие, производит огромные разрушения; однако такую большую скорость он сохраняет на дистанции пятьдесят метров или чуть больше. Он вязнет в воздухе, как в песке, и падает на землю, уже безопасный и остывший. Однако из-за отклонений в технологии производства взрывчатки, корпусов снарядов или взрывателей, из-за повышенной хрупкости или излишней прочности металла или по другим причинам, иногда, исключительно редко, в отдельных случаях, при разрыве снаряда образуются один или несколько крупных осколков. Вес их колеблется от ста граммов до килограмма и больше, а начальная скорость сравнительно невелика, и в деле противовоздушной обороны их значение близко к нулю – рой быстролетящих мелких осколков произведет в конструкции самолета куда больше разрушений, чем один крупный и сравнительно медленный осколок; но потенциальная энергия его высока – из-за большой массы – и, по пути к земле трансформируясь в кинетическую, приводит в случае соприкосновения осколка с человеческим телом к летальному исходу. Сами понимаете, при зенитном огне под осколки подворачиваются тела тех, кого огонь этот призван защищать. Но – лес рубят…
Когда над головой рвутся десятки тысяч снарядов, крупные осколки падают дождем. Стали защищаться от осколков. Над рабочими местами установили навесы из листовой стали, наделали огромное количество щитов, чтобы прикрываться, пересекая открытые пространства. При монтаже навесов больше полусотни саперов выбыло из строя, из них половина – безвозвратно; зато работы возобновились и продолжались и днем и ночью.
Где-то через неделю после возобновления работ в блиндаж к киношникам забрел инженер Юнгман. Он был явно не в себе, впервые Петер видел его настолько беспомощным. Баттен подливал ему шнапс, инженер пил, не хмелея, потом отказался: не в коня корм, – но не уходил, а все порывался, кажется, о чем-то поговорить, но все время – казалось Петеру – не решался и говорил о том, что не имело ни к чему ни малейшего отношения, – то как женился во второй раз на женщине, выходящей замуж в четвертый раз; то перескакивал на свое детство и странным образом увязывал умение плавать и способность чувствовать свои ошибки, еще не осознавая их; то, чуть не плача, доказывал, что взрывать те мосты, которые только что перед этим строил, – занятие не для разумного человека, но делать это ему приходилось, и многократно, поэтому за принадлежность свою к разумным существам он не поручится; то пространно излагал нечто о границе сред; и даже Петер со своим высшим техническим его не понял…
Погас свет, и минуту спустя лампочки чуть затеплились багровым – что-то случилось на электростанции. Тревоги, впрочем, не было, не было и посторонних звуков наподобие взрывов или выстрелов. Глаза привыкли к полумраку, и разговор возобновился, кто-то что-то сказал о неприспособленности человека к военно-полевым условиям, Петер возразил в том смысле, что попробуете еще настоящих окопов – и здешняя жизнь представится раем; и тут Юнгман сказал:
– Ничего, приспособится человек. Машина приспособит, – и улыбнулся жестоковато.
И голос его, и улыбка как-то обращали на себя внимание, и Петер спросил:
– Машина? Какая машина?
– Вообще машина. Машина с большой буквы.
Юнгман встал, уронил табурет и даже не заметил этого. Его, кажется, прорвало:
– Человечество… прогресс… процветание… свобода, равенство, братство и счастье… Чушь! Человек пребывает в приятной уверенности, что он является если не центром вселенной, то уж хотя бы царем природы здесь, на нашей планете. Чушь, чушь! С той минуты, когда первая обезьяна взяла в руки палку и привязала к ней камень, человек возник и сразу исчез, потому что появилась Машина. Нет человека в природе! Есть Машина и есть полужидкие создания, которые при ней прижились. Человек как вид давно уже не подвержен эволюции, за него эволюционирует Машина. Идет эволюция Машины, и человек является только средством этой эволюции, так сказать, мутагенным фактором. Машина вполне сознательно отбирает себе людей. Когда-то ей понадобились люди с хорошо развитой кистью – они были отобраны и дали потомство, прочие сгинули. Ей нужны люди с хорошо развитым мозгом, на случай возникновения каких-либо кризисных ситуаций, – пожалуйста, человек имеет мозг, стократно превосходящий тот, который ему необходим повседневно. Машина не подчиняет себе людей, это смешно – она их отбирает и развивает в соответствии со своими потребностями. Сегодняшними своими потребностями, заметьте. Эволюция слепа. Каменный топор не знал, что ему предстоит стать бронзовым, потом железным, потом бензопилой. Он просто потихонечку превращается из одного в другое. Цели у эволюции нет. Точнее, ее никто не знает – ни Машина, ни тем более человек. Конструктор, создающий новую форму Машины – ракету, скажем, – знает о результате своей работы не больше, чем космическая частица, поражающая яйцеклетку…
– Подождите, Юнгман, – сказал Петер. – Машина, по-вашему, – это…
– Совокупность всех машин и механизмов, существующая сейчас в мире.
– Ага, – сказал Петер и задумался. Ему представились на миг расползшиеся по континентам железные шевелящиеся заросли, маслянисто блестящие, сверкающие, ветвящиеся, как кораллы…
– …как кораллы, – подхватил его мысль инженер Юнгман, и Петер снова стал его слушать. – Новые слои нарастают, старые отмирают, все это приобретает самые причудливые формы – притом старые слои не умирают сами собой, новые душат их, отнимая металл, энергию, людей, – это приводит к конфликтам…
– И государственные границы, – напомнил Петер.
– Нет, – сказал Юнгман. – Это другое. Государственные границы для Машины – это как бы клеточные мембраны, они создают необходимую для развития разность потенциалов… впрочем, когда эта разность превосходит критическую, границы не выдерживают…
– Тогда война?
– Не обязательно. Аншлюсс, колонизация, свободная торговля…
– А война?
– Война, мне кажется, это когда у Машины возникает что-то вроде раковой опухоли и она ее удаляет…
– Интересно, – сказал Петер. – А когда мы станем ей не нужны, нас… того?
– Ну что вы, – сказал инженер, – как это – не нужны? Люди всегда будут нужны Машине, они – источник ее развития, ее изменений. Изменения всегда должны приходить извне, развития изнутри быть не может. Другое дело, что Машина вольна изменять нас самих по собственному своему усмотрению. Но что в этом страшного? Мы с вами – вид, выведенный ею искусственно. Ну и что? Вы чувствуете свою неполноценность?
– Да как сказать… До сих пор не чувствовал.
– Инженер! – вдруг заговорил Армант, голос его был напряженный и звенящий. – Получается, что вы отождествляете свою Машину с богом?
– Ну что вы, – сказал Юнгман, – какой бог? Организм, только и всего. Большой и сложный организм. Подумаешь, человеков выводит! Мы вот выводим новые породы собак – что мы, боги после этого? И вообще… бог… Бог не должен совершать таких ошибок. А то – уроды разные… тупиковые ветви эволюции… пирамиды там… и прочее. Хотя, может быть, создание бога – это и есть цель эволюции Машины? Бог из Машины… Только тогда, наверное, и человеку надо будет перестать быть лишь смазкой в ее шестеренках и возвыситься до нее. Всемогущество как цель… а если оно будет достигнуто и станет средством – тогда что? Новый виток? Ладно, пойду я…
Он поставил табурет на место и вышел. Утром его видели: совершенно спокойный, он обошел все участки, отдал несколько дельных распоряжений, потом вышел на мост, прошел по нему до самого конца – четыреста тридцать метров на тот момент, – долго стоял там, а потом прыгнул вниз. Армант, дежуривший в это утро с камерой возле моста, проследил объективом его падение до самого конца.
– Какая мелкая, себялюбивая сволочь! – негодовал господин Мархель, расхаживая по штабу; Петера он зачем-то притащил с собой. – Он что, не понимал, к чему это приведет? Как мы теперь будем снимать сцены с ним? А? Что молчишь? – обернулся он к генералу Айзенкопфу, который тоже расхаживал по штабу, но с меньшей скоростью и большей амплитудой, вместе они смотрелись как маятник стенных часов и маятник Фуко. – Может, переснять все это? А где исполнителя взять?
– Любого из моих – дарю, – сказал генерал.
– Типаж не тот, – сказал господин Мархель с досадой. – Не тот, не тот, не убеждай меня! – Он выставил перед собой ладонь. – Хоть он и сволочью оказался, а вспомни – какое лицо, а? Какие жесты!
– А может, так и сделать – мол, сволочью оказался? – раздумчиво сказал генерал.
– Да что ты говоришь? – возмутился господин Мархель. – Как это может быть, чтобы человек, который замыслил великое дело, и вдруг – сволочь? Нет, Йо, ты не понимаешь… – Он забегал еще быстрее. – Ты ни черта не понимаешь. Тогда получается, что мост – это творение сволочи, а тогда для чего он его замыслил и куда это смотрел генерал Айзенкопф? Что скажешь?
– А вот ты его сам и сыграй, – предложил генерал.
Господин Мархель задумался.
– А что, Йо, – сказал он медленно, – это, кажется, идея. Это надо обмозговать. Значит, так: у нас есть большая сцена представления проекта, у нас есть несколько сцен, где он на строительстве, и несколько, когда он за работой…
– Вы уже играете одну роль, – напомнил Петер.
– Вот и отлично, – сказал господин Мархель. – Выйдет так, что инженер сам вершит суд над изменниками.
– Вы в форме кавалергарда, – напомнил Петер.
– Да кто заметит! – начал было господин Мархель, но перебил сам себя: – Верно, майор. Кому надо, заметят. Суд уже не переснять – или переснять?
– Нет, – сказал Петер. – Вы там в одном кадре… с теми.
– Жаль, – сказал господин Мархель. – А тебе, майор, это урок: впредь снимай так, чтобы было легко монтировать. Так, это отпадает. Что делать?
– Слушай, – сказал генерал, – эта сцена прыжка – она у тебя есть?
– Есть, – сказал господин Мархель. – Издалека, правда.
– Тогда дело можно представить так, что его застрелил снайпер, – сказал генерал.
– Точно, Йо! – вскричал господин Мархель. – Ну, ты и голова! И не подумаешь, что генерал!
– Стараемся, – сказал генерал, польщенный.
– Как сделать только, чтобы понятно было, что это снайпер? Телеобъективом… или в титрах просто? А, майор? Что скажешь?
– Можно просто в титрах, – сказал Петер. – А вообще-то… Есть кадр, я его снимал со спины, и он как раз закашлялся и вот так наклонился и схватился за грудь…
– Точно! – воскликнул господин Мархель. – Это то, что надо! Блестяще. Ну, майор, ну, молодец, это ж надо же так, а? Какие у нас люди, Йо, да с такими людьми нам бояться нечего, такие за нами и в огонь, и в воду, и к черту в пекло…
Они смонтировали кадры, снятые Армантом, с тем, что неделей раньше снял Петер, и получилось именно так: инженер стоял на мосту, потом вдруг наклонился вперед, схватился за грудь, и дальше он уже летел вниз, в бездонную почти пропасть, и камера безжалостно прослеживала его полет.
– Теперь надо траурное построение, – сказал господин Мархель.
– Можно использовать кадры построения при открытии строительства, – сказал Петер.
– Нет, – сказал господин Мархель. – И пусть стоят, обнажив головы. Выберите момент, когда стрельбы не будет, и снимите.
Начались трудности с подвозом. Чтобы обеспечить стройку всем необходимым – материалом, боеприпасами, едой, водой, горючим и вообще всем на свете, поскольку на месте, естественно, ни черта не было и быть не могло, – так вот, для этого требовалось не меньше шестисот авторейсов в сутки. Запасы, созданные заранее, растаяли моментально, с первыми же трудностями, а трудности, наоборот, все росли и росли. Авиация противника переключилась на дороги. Прикрыть зенитками все сотни километров дорог не было ни малейшей возможности, истребители по известным причинам вообще старались держаться подальше отсюда, поэтому вскоре шоферы даже под страхом расстрела отказались ездить днем – удавалось проскакивать лишь одиночным автомобилям. За ночь удавалось перевезти едва ли половину необходимого, тем более что и по ночам никаких гарантий не было: то налетали, как мошкара, легкие ночники и забрасывали грузовики мелкими бомбами и термитными шариками, то тяжелые – эти развешивали в небе «люстры» и бомбили неторопливо и прицельно, как на полигоне.
Вскоре стало совсем плохо с едой, воды выдавали по пол-литра на человека, и зенитный огонь стал не таким оголтелым. Чего по-прежнему хватало, так это горючего для генераторов – сварка! – и всякого строительного железа.
Вместо инженера Юнгмана назначили другого – Ивенса. Этот был круглолиц и рыжеват и двигался замедленно, будто его рукам, ногам и туловищу приходилось преодолевать несильное, но вполне ощутимое сопротивление. Он принял дела от заместителя Юнгмана – майора Копитхеера; Петер при этом присутствовал. Они обошли стройку, а потом Копитхеер взял свое новое начальство за пуговицу и стал ему объяснять насчет формулы Кракси – Хомберга и модифицированной формулы Бернштейна: как начальство знает, всегда все считают по Кракси- Хомбергу, а Кракси и Хомберг интеграл сигма-эль-эф принимают за ноль, хотя при больших значениях эф зависимость сигма-эпсилон становится нелинейной, а мы имеем дело как раз с очень большими значениями эф, а это значит, что в пограничном слое возникнут напряжения, совершенно не учитываемые в расчетах, поэтому он, Копитхеер, осмелился посчитать по формуле Бернштейна, хотя это и запрещено по ряду причин, начальству, разумеется, известных, – начальство покивало, – и вот какой результат у него получился; более того, он полагает, что покойный Юнгман тоже считал по этой формуле – не сразу, а дня за три до того, потому что брал у него справочник, а сегодня он, Копитхеер, справочник этот забрал обратно, а там закладка именно на этой странице, понимаете? Да-да-да. Именно так. Вот и он, наверное, тоже посчитал-посчитал, да и прыгнул с моста. Прыгнул? Почему прыгнул? Его же убил снайпер. Какой снайпер, что вы? Уверяю вас, именно снайпер. И формула Бернштейна не применяется совсем не по тем причинам, о которых вы думаете. Бернштейн не учитывает продольного сцепления силовых элементов, кроме того, он ведь неокантианец, субъективный идеалист – так что, инженер, не запудривайте разными глупостями мозги себе и другим. Идите.
Копитхеер постоял, потом порвал свои бумаги пополам, еще пополам, смял их и бросил в пространство перед собой, пнул ногой нечто воображаемое и ушел, бешено-бледный, яростно отмахивая левой рукой комментарии к какой-то произносимой про себя фразе. Петер, дождавшись ухода Ивенса, подобрал брошенные бумаги и сунул их в карман. С этим следовало разобраться подробнее.
Построение по случаю панихиды по инженеру Юнгману было назначено на пятнадцать часов. Саперы стояли, сняв каски, и генерал Айзенкопф говорил речь. Речь была длинная, хотя и укладывалась примерно в такое изложение: он был хорошим гражданином, верным слугой Императора и гениальным инженером, он заложил фундамент нашей победы и пал от пули врага. Наверное, говорить коротко и емко генерал считал несолидным. Когда он перешел к тезису о том, что вот сейчас самое время в едином порыве завершить начатое им строительство и тем способствовать окончательному разгрому врага, один из саперов упал: как стоял по стойке смирно, так и упал лицом вниз. Остальные стояли не шевелясь, пока кто-то не крикнул: «Ложись!» Адъютанты генерала попадали на него сверху, прижав к земле. У сапера, упавшего первым, из-под головы выползала красная лужица. Петер подбежал к нему, перевернул на спину. Пуля попала саперу в висок.
Прикрывая Айзенкопфа со всех сторон, адъютанты увели его подальше отсюда. Сапера отнесли в тень, прикрыли брезентом. В тот день мост больше не ремонтировали: ставили дополнительные броневые щиты на рабочих местах, рыли траншеи и отсыпали брустверы, развешивали брезенты и маскировочные сети, прикрываясь от взгляда с того берега. Пули настигли еще двоих: был убит лейтенант и тяжело ранен рядовой сапер. Казалось, что принятые меры обезопасят работы, – но черта с два! Пули прилетали неведомо откуда и неведомо как находили цель. Потери росли и росли. В своем блиндаже, где была только крохотная отдушина под потолком, был убит Копитхеер – в голову. Так же, в голову, был убит сапер, спавший на нарах: вечером лег головой в угол, утром стали его поднимать, а он уже холодный; уж там-то даже отдушины не было, и три наката сверху, и народ вокруг, и выстрела никто не слышал… Чудом избежал смерти Шанур: сидя на дне траншеи, он перезаряжал камеру, в какой-то момент он наклонил голову, и тут же в стенку траншеи ударила пуля. Она зацепила мочку уха, каменной крошкой посекло плечо и шею, несколько дней этим ухом Шанур не слышал. Место было глухое, вдали от каньона, совершенно непросматриваемое с той стороны, да и вообще со дна траншеи было видно только небо. Пулю Шанур выковырял и принес Петеру; это была сплющенная девятимиллиметровая пистолетная пуля. Петер велел помалкивать и пулю спрятал до лучших времен.
Бесчинство снайперов продолжалось с неделю, потом пошло на убыль. Может быть, после того, как прибыли минометчики. Они расположились наверху, где стояли лебедки, и целыми днями обстреливали противоположный край каньона. Петер поснимал их, потом перепоручил это дело Арманту, и тому поручение пришлось по душе. У операторов вообще наметилась некая специализация: Петер больше уделял внимания производственным процессам, Шанур углубился в быт саперов и артиллеристов – не в тот официально освещаемый быт, который вместо отдыха разыгрывали перед камерой солдаты в специально отстроенных декорациях, а реальный быт, подсмотренный почти тайно; Арманта увлекало все связанное со стрельбой. Петер просматривал его материал: орлы-минометчики на позициях, наблюдатель с биноклем, вот он видит нечто шевелящееся и дает команду, по рукам плывет тяжелая мина и опускается в ствол, все зажимают уши – камера вздрагивает от ударной волны, снова тот берег, несколько секунд ожидания – и взрыв там, где только что что-то шевелилось. Потом еще и еще взрывы. Все заволакивает пылью и дымом. Еще с одним снайпером покончено! Петера занимал один вопрос: почему за все время у минометчиков не было ни одного убитого и даже раненого, если не считать того олуха, который в пьяном виде полез на часового? Минометчики рапортовали о своих победах, требовали огромного количества воды, якобы для охлаждения стволов, а по ночам приносили эту воду саперам и обменивали на всякие приятные безделушки наподобие ножей, зажигалок, динаров и прочего.
У Копитхеера был прескверный почерк, Петер немало помучился с ним, он даже хотел было к нему сходить и попытаться объясниться, но не успел застать его в живых. Тем не менее Петер вник-таки в существо вопроса. И никому ничего не сказал. Все равно изменить ничего уже было нельзя.
Мост до момента соприкосновения с противоположным берегом представлял собой рычаг, одно плечо которого – сам мост длиной тысячу метров – удерживалось другим плечом, расположенным под углом девяносто градусов, – утесом трехсотметровой высоты, наверху которого и крепились тросы; осью вращения рычага был стапель. Юнгман, используя формулу Кракси-Хомберга, рассчитал, что прочности гранита, стальной фермы моста и тросов особого плетения хватит даже с некоторым запасом: примерно пятнадцать – двадцать процентов. Копитхеер же по запрещенной к использованию формуле Бернштейна высчитал, что прочности каждого отдельно взятого элемента действительно хватит, но в месте их взаимодействия, а именно там, где сталь вмурована в гранит, из-за различия в прочностных характеристиках этих материалов возникнут локальные напряжения, превосходящие критические. То есть в момент, когда длина моста достигнет метров восьмисот – восьмисот пятидесяти, начнется трещинообразование – вначале в месте закрепления стапеля, а чуть позже там, где крепятся тросы, то есть у основания лебедок. Таким образом, сначала стапель «поплывет» назад, но это не так страшно, это можно скомпенсировать; однако лебедки… Вначале трещины будут распространяться локально, и сваи, на которых держатся лебедки, станут чуть наклоняться вперед, как бы продавливаясь сквозь образующийся щебень; образование щебня на некоторое время парирует нарастание напряжений – до тех пор, пока длина моста не достигнет девятисот пятидесяти метров; тогда микротрещины сольются в одну макротрещину, и весь этот гранитный утес – то есть оба утеса, справа и слева от моста, – как отрезанные ножом, отделяются по линии пробитых скважин от основания, и… и все. Вместе с мостом.
Мост был длиной уже семьсот шестьдесят пять метров, когда состоялся новый массированный налет. Почти две недели изматывания зенитчиков и террора на дорогах привели к тому, что зенитный огонь весьма ослаб. Какое-то количество орудий вышло из строя, люди устали до безумия и еле двигались, снарядов было в обрез… Первая атака была по обычному сценарию: с большой высоты, дразня, три эскадрильи отбомбились по батареям. И тут же, без паузы, произошел второй налет – на бреющем полете одномоторные пикировщики попытались прорваться к мосту. Что там попытались – прорвались! Не промахнись ведущий, и все было бы кончено. Маневр, предпринятый для атаки, был гениален: пикировщики, выстроившись цепочкой там, над своим берегом, незамеченными подкрались к самому каньону, перед мостом делали «горку», бросали бомбы и уходили в каньон, в мертвую для зениток зону. Но ведущий промахнулся и вывел их чуть в стороне от цели, и у них не было возможности перестроиться, потому что каждый шел в хвост предыдущему, и все они четко повторили ошибку командира, и в тот момент, когда они видели цель, у них не было возможности что-то исправить. А когда ведущий, поняв, что его промах – это промах всех, пошел на второй заход, зенитчики уже опустили стволы и полсотни пушек ударили навстречу пикировщикам. Шесть самолетов один за другим вспыхивали и рушились в каньон, пока наконец пикировщики, не выдержав такого огня в лицо, не стали отваливать в сторону.
Через полчаса появились новые самолеты – там, у противника, видимо, твердо решили, что с мостом пора кончать. Бомбардировщики прорывались сквозь поредевший огонь и бросали бомбы, как могли, прицельно. Петер, полуослепший и полуоглохший, забился между толстенными балками стапеля и продолжал снимать; несколько раз стапель содрогался так, что, казалось, вот-вот все обрушится к чертям, но не обрушивалось – и бомбежка продолжалась. Снова пикировщики попытались выйти на мост – их разметали, но они продолжали кружиться, и то один из них, то другой начинали падать, целясь по мосту; Петер заметил вдруг, что мост ходит ходуном, раскачивается все сильнее и сильнее, и, наверное, поэтому они никак не могли в него попасть, – и эти раскачивания создавали странные, пробирающие до спинного мозга звуки, звуки, совершенно свободно проникающие сквозь грохот боя: будто в пустом пространстве настраивали исполинскую скрипку. Петер непроизвольно огляделся, а может быть, его так передернуло, от таких звуков впору было узлом завязываться, – и увидел сапера, старого своего знакомца, того огромного парня с рубцом на щеке – забыл, как звать, – сапер несся, катя перед собой, как тачку, эрликоновскую счетверенку, и ревел так, что Петер разобрал кое-что, когда сапер пробегал мимо него. «А-а-а, пуци ми курац, сунце! – ревел он. – Катафалки к бою! Гробометы – огонь! Будем биться до усеру!!!» Он помчался по мосту, покачиваясь в такт его колебаниям; не добегая до конца, отжал установку на домкраты и открыл огонь по пикировщикам.
Бог его знает, что творилось наверху, но стапелю пока везло, узким и извилистым было ущелье, на дне которого он находился, и бомбы рвались все больше по склонам его, вниз летели камни, осколки, но прямых попаданий пока не было, пока не было, пока…
Тот бомбардировщик Петер увидел сразу. Подожженный в первом заходе, он развернулся и шел прямо на мост, вдоль оси моста, шел по прямой, не отворачивая, оба мотора горели, и зенитки лупили по нему в упор, и тот сапер из своей счетверенки поливал его трассами, а бомбардировщик все шел и шел, пока снаряд крупного калибра не разорвался у него внутри и самолет, показав желтое брюхо, не завис и не стал разваливаться на куски прямо в воздухе, – но бомбы уже отделились от держателей и теперь шли туда, куда их нацелил разнесенный на атомы экипаж, шли, завершая последний отрезок замысленной и исполненной штурманом и пилотом траектории, и Петер ловил эти бомбы в видоискатель и только в последний момент закрыл глаза, чтобы ничего не видеть.
Бомбы легли в цель.
Удар был страшной силы и со всех сторон одновременно. Петера будто сплющило, вбило в балку и опалило сокрушительным жаром, но он странным образом продолжал оставаться живым и чувствовать себя и окружающее, и, только когда его во многих местах сразу прожгло насквозь чем-то раскаленным, он испугался – и тут его взмело, подхватило и понесло, скручивая, по воздуху и совершенно небольно вмазало во что-то твердое, и перевернуло, и покатило куда-то, и все это время, прекрасно понимая, что именно происходит, он прижимал к животу камеру и больше всего боялся, что не удержит ее в руках; его уже не так сильно, как вначале, вдавило во что-то, и он остался лежать в кромешной тьме, вокруг грохотало и рушилось, и что-то огромное упало на землю совсем рядом с ним, подпрыгнуло и снова упало уже окончательно, – земля ударила Петера снизу, но он почему-то ничего не видел, хотя не могло быть такого, чтобы вдруг наступила темнота.
Петер потрогал глаза, но рука наткнулась на непонятную преграду, и только боль подсказала ему, что это его собственная, свисающая со лба кожа. И с этой болью возвратилась боль остальная – такая ослепительная, что он чуть не закричал. А может быть, и закричал, потому что перестал чувствовать что-либо, кроме этой боли. Наконец его подобрали.
Две недели он пролежал в госпитале для легкораненых. Парадоксально, но факт: Петер отделался, если не считать ободранного лба, только ушибами да массой ссадин – его будто бы наждачной бумагой поскребли во всех сколько-нибудь выступающих местах. Кожу на лбу пришили на ее законное место, и теперь она страшно чесалась, но чесать ее было бесполезно, потому что прикосновений она не ощущала, – такие вот забавные вещи случаются. Петера сразу, раздев догола, с ног до головы вымазали каким-то вонючим маслом и завернули в простыню, этим же маслом пропитанную; так он и лежал, первые дни ему кололи морфин, потом что-то послабее, потом вымыли, смазали марганцовкой, выдали обмундирование и велели убираться на все четыре стороны и никогда больше сюда не попадать.
Его ждал Эк с машиной. Летучий Хрен, прознав обо всем, велел Петеру прервать командировку и вернуться в редакцию за дополнительными инструкциями. Езда причинила Петеру массу переживаний – ягодицы пострадали не менее, чем локти и колени; наконец он приспособился ехать стоя, придерживаясь за дугу тента. Эк рассказал, что мост устоял, но работы пока ведутся только восстановительные, потому что разбомбили к чертям собачьим все подъездные пути, электростанцию – ее настолько основательно, что сразу стали строить новую, – и здорово покорежили стапель. Ну и по мелочам… да. Но налеты прекратились. Почти прекратились. В тот день сбили, говорят, пятьдесят шесть самолетов – это кого хочешь отучит…
Летучий Хрен расспросил Петера – очень кратко – о делах и велел отдыхать. В тот же вечер Менандр свозил Петера в генеральскую баню, там за него взялся огромных размеров волосатый мужик и за два часа превратил Петера в розовую ватную куклу – размял, снял коросту, распарил и измолотил руки, ноги, спину. Наутро Петер проснулся легким и обновленным. И пошел к Летучему Хрену.
– Так сразу? – удивился тот. – А я хотел тебя еще здесь подержать.
– Позарез надо, – сказал Петер. – Просто позарез.
– Ну, тогда давай выкладывай подробности, – сказал Летучий Хрен. И потом, когда Петер выложил все, что знал, и о чем догадывался, и о чем только подозревал, согласился: – Поезжай.
Возвращается на круги своя, думал Петер, – все та же докрасна ободранная земля, следы наступления великой инженерной армии, но ведь я вижу это только во второй раз, почему же кажется, что в сотый? А вот новенькое: дюралевые обломки, разбросанные вокруг, – да как много! Специально стаскивали и раскладывали вдоль дороги. А машин разбитых нет, убирают сразу с глаз долой. Рука господина Мархеля, это уж точно…
Баттен спал в блиндаже, больше никого не было; Петер посидел, потом зарядил новенькую, привезенную с собой камеру и пошел бродить по окрестностям. Разрушения, причиненные последней бомбежкой, были велики и бросались в глаза даже сейчас, по прошествии времени: бесформенные обломки чего-то, сгребенные бульдозерами в кучи, захламленная территория бывшей электростанции – туда свалили изуродованные фермы моста, а вот этой глыбы раньше не было, она скатилась сверху… Но работа кипела, дорогу отсыпали еще лучше прежней, новая электростанция напоминала подземный форт, а главное, везде были понарыты щели, траншеи, ходы сообщения и прочее и прочее…
В такой вот момент созерцания Петера и застал подполковник-адъютант.
– Подполковник Милле? – произнес он этаким полувопросом – знал ведь точно, но считал необходимым уточнить.
– Майор Милле, – уточнил Петер, как и предполагалось.
– Простите, подполковник, – сказал подполковник, – у меня более свежие сведения. Господин советник просит вас немедленно прибыть в штаб.
– Странно, – сказал Петер. – Почему-то я привык считать себя майором.
– Звание вам присвоено только сегодня, – сказал подполковник. – Час назад. Прошу в машину.
Господин Гуннар Мархель принял Петера стоя.
– Господин Петер Милле! – сказал он торжественно. – За примерное исполнение воинского и профессионального долга вам присвоено воинское звание подполковника от инфантерии. Примите мои поздравления.
– Слуга его величества! – ответил Петер, приняв предписываемую уставом стойку: пятки вместе, носки на ширину ступни, руки согнуты в локтях и локти отведены назад, подбородок приподнят.
– Вольно, – сказал господин Мархель. – А теперь побеседуем о нашей работе.
Беседа свелась к тому, что господин Мархель говорил, а Петер слушал и соглашался. В сценарий мы вынуждены внести некоторые изменения, говорил господин Мархель, и вы должны с ними ознакомиться. Возможно, придется переснять некоторые сцены. Завтра прибудет еще одна киногруппа, на этот раз с киностудии «ДОРМ», им предстоит снимать трюковые сцены, вас это не коснется, работать будете независимо друг от друга, хотя некоторая координация действий будет осуществляться, и не только мной, но и вами. Далее: участились случаи пропажи и недостачи лент у оператора Шанура. Разберитесь и доложите. Далее: по объективным причинам строительство выбилось из графика. Тем не менее при производстве съемок следует руководствоваться тем фактом, что строительство не прекращалось ни на минуту. Пока все.
Вошел лысый, гладко выбритый полковник в мешковатой шинели. Петер поприветствовал его, полковник ответил небрежно и стал по-хозяйски ходить по генеральскому кабинету, заглядывать в какие-то бумаги на столе; замерший от почтительности подполковник-адъютант, уловив некий тайный знак, сорвался с места и принял шинель. Под шинелью оказался генеральский мундир. Стоя у зеркала, лысый генерал с отвращением смотрел, как адъютант натягивает на него парик, расчесывает волосы, приклеивает усы – как на свет божий появляется генерал Айзенкопф…
– Скотина ты, Гуннар, – сказал генерал, обретя свой былой вид. – Знал бы ты, как мне остомерзел этот маскарад!
– Но это же для твоей же безопасности, как ты не понимаешь? Снайперы ведь так и охотятся за тобой.
– Да перестань ты – снайперы… Снайперы… Чуть голову нагреет – такое начинается, что впору о том снайпере молиться, чтобы поскорее и пометче… Взял бы артиста какого и мучил бы его сколько хочешь. Или пересними все, чтобы я в нынешнем виде везде был.
– Думал уже, не получается, – сказал господин Мархель.
– Заладил: не получается, не получается… Правда, возьми артистов, загримируй – и вытворяйте с ними что хотите, слова не скажу.
– Ну, Йо, ты так говоришь, что неудобно становится, ей-богу, – сказал господин Мархель. – Это же кинохроника, не что-нибудь там…
– Придумай что-нибудь, на то ты и…
– …не что-то там! Ты должен выступить перед саперами.
– Ну вот еще! Мало я выступал?
– Надо призвать их к стойкости. К стойкости перед лицом врага.
– Было уже. И к стойкости, и к верности, и к умеренности, и к самопожертвованию – ко всему было.
– Тогда было перед строем. А сейчас ты обратишься по радио. Я так и вижу: ты перед микрофоном, а следующий кадр: репродукторы, и все оборачиваются, сбегаются, на лицах – самое предельное внимание… Ты выступишь символом объединения, понимаешь?
– А что я буду говорить?
– Что всегда: доблестные воины, наследники ратной славы великих гиперборейских атлантов Гангуса, Слолиша и Ивурчорра, перед лицом коварного врага да не посрамим знамен… Ну и прочее в том же духе, сам знаешь. Призовешь к сплочению, к стоицизму, к подвижничеству.
– Надо тогда радио провести.
– Ну так проведи. Не мне же этим заниматься.
Генерал кивнул адъютанту, тот четко повернулся и вышел.
– Ну, подполковник, – обратился господин Мархель к Петеру, – вы поняли свою задачу? Вот вам сценарий, читайте и думайте. Я проверю. Завтра будем снимать генерала, говорящего с народом по радио. Готовьтесь. И насчет недостающих лент – проверьте.
– Есть, – сказал Петер.
Сценарий.
«Бдительно несут службу зенитчики: солдаты и офицеры из-под ладоней вглядываются в небо: неприятельский самолет! Огонь! – командует офицер. В небе кучно возникают белые шарики разрывов, еще, еще – и, пылая, вражеский ас…» Так, это уже было. Дальше что?
«Работает бульдозер. Вот он сгребает с дороги обломки вражеского самолета, и вдруг в стекле кабины появляется маленькая дырочка в центре паутины трещин. Дверца медленно открывается, и, хватаясь за нее руками, на землю вываливается тело сапера. Бульдозер продолжает двигаться вперед, но, лишенный воли и руки человека, застревает и впустую скребет гусеницами камень. Следующий кадр. В ряд лежат, укрытые национальным флагом, пять-шесть тел. Саперы с обнаженными головами клянутся отомстить за погибших. Следующий кадр: минометчики на позициях, наблюдатель с биноклем, вот он видит противника и дает команду, по рукам плывет тяжелая мина, опускается в ствол, все зажимают уши – выстрел. Снова тот берег, несколько секунд ожидания – и взрыв там, где только что сидел вражеский снайпер. Потом еще и еще взрывы. Все заволакивает дымом и пылью. Еще с одним снайпером покончено!»
Петер перелистнул сразу десяток страниц.
«Саперы со сварочными электродами в руках. Яркий свет сварки, вдруг он меркнет. Гаснет электрическая лампочка. Останавливаются моторы, приводящие в действие масляные насосы домкратов. Останавливаются лебедки, натягивающие тросы. Роторы электрогенераторов делают по инерции несколько оборотов и застывают в неподвижности. В чем дело? Почему остановились дизель-моторы? Вот он ответ: форсунки засорены песком! У кого поднялась рука на подобное злодеяние? Кто этот мерзавец? Он не ушел от ответа, он схвачен за руку, мелкий и скользкий тип, под чужой личиной проникший на стройку. Кто ты: убежденный враг, или продажная тварь, или мстительный, не прощающий мелких обид мизантроп? Все это мы узнаем. Два офицера полевой жандармерии уводят его…»
«…разбрасывая в стороны застывшие автомашины, танк рвется вперед, к мосту, но на пути его встает сапер с гранатой в руке. Бросок гранаты – и танк застывает, окутываясь дымом. Второй танк пятится, но уйти ему не удается: еще одна граната…»
«…торжественный момент. Да, свершилось! Исполинской стальной дугой соединились берега каньона, и тяжелые танки, грохоча по настилу, устремляются на вражеский берег. Вот они, не встречая сопротивления, сминают слабые заслоны и растекаются по оперативному простору. За ними идут бронетранспортеры с пехотой. Десятки истребителей и бомбардировщиков проходят над ними, и там, где враг не сдается, его смешивают с землей. Полная и окончательная победа, Ватерлоо наших дней! Торжество…»
Петер захлопнул папку. Шикарная кожаная папка, богатое тиснение, надпись: «К докладу». Это чтобы генералы не испытывали отрицательных эмоций, осязая ее. Тисненая кожа ласкает холеную кожу генеральских ладоней куда искусней, чем плебейский картон. И эти мягкие кресла… Как там у Вильденбратена? «Понимая Отечество прежде всего как зеленое бархатное вместилище для собственного зада, пекутся, разумеется, о пользе его и процветании…»
Вошел Шанур и кинулся к Петеру чуть ли не с объятиями.
– Наш майор вернулся! – заорал он, и Баттен подскочил на койке и сел, озираясь.
– Тьфу, черт! – сказал он наконец. – Приснится же такое! Майор – это хорошо… – Он лег к стенке лицом и снова уснул.
– Ты чего это так обрадовался? – спросил Петер, в общем-то польщенный такой встречей.
– Как – чего? – удивился Шанур. – Просто хорошо. Ну и работа… тоже…
– Пойдем наружу, поговорим, – сказал Петер.
– А снайперы? – напомнил Шанур.
– А «Трех мушкетеров» ты читал? – в свою очередь напомнил Петер.
– Понял, – сказал Шанур. – Тогда я поведу.
Он привел Петера на монтажную площадку, к подножию покалеченного бомбами подъемного крана. Кран этот просто оттащили в сторону, чтобы не мешал. На его месте уже стоял новый. Петер и Шанур забрались по лесенке в кабину крановщика, прикрытую со всех сторон броневыми щитами, и там расположились.
– Христиан, – сказал Петер. – Я не буду вызывать тебя на откровенность и так далее, я просто хочу тебя предупредить: ты под очень серьезным подозрением у этого черта. Ты брал на складе больше лент, чем сдал отснятых. Как будем оправдываться?
Шанур молчал, покусывая губу.
– Десяток лент я могу взять на себя: после той бомбежки, сам понимаешь…
– Не получится, – сказал Шанур. – Я тогда подобрал и вашу камеру, и сумку.
– И сдал?
– Не все.
– Что оставил?
– Ту ленту, которая была в камере. И еще наугад две из сумки. Больше не смог.
– Понятно… Значит, так. Подашь мне рапорт. Примерно так: об отчетности за пленку предупрежден мною не был. Потому выбрасывал испорченные ленты. Напиши, что камера рвет перфорацию. Камеру отдай Баттену, пусть покопается. Теперь об ответственности предупрежден, будешь сдавать все ленты независимо от их состояния. Понял?
– Но как же тогда?…
– Что-нибудь придумаем. Да и сданные, они не пропадут: часть пойдет на эту стряпню, а остальные – в архив и там будут храниться, пока…
– Да нет же! – перебил Шанур. – Нет же, нет! Их уничтожат сразу, понимаете, сразу, как только фильм будет сделан!
– Откуда ты знаешь?
– Я подслушал. Они меня не заметили, и я все слышал, что они говорили.
– И ты решил сделать собственный фильм?
– Я решил сохранить правду обо всем этом.
– А ты знаешь, например, что делают с солдатами, у которых находят дневники?
– Знаю. Но ведь дневники продолжают находить!
– Где ты их прячешь?
Шанур помедлил, и Петер вдруг остро захотел, чтобы он ничего не сказал, не выдал тайника, потому что… потому что это подрасстрельное дело, а так – не знаю, и все… Он чуть не сказал: «Молчи!» – но не сказал почему-то, и Шанур, облизнув губы, прошептал ему на ухо:
– Под стапелем, возле самой крайней опоры, справа – там яма…
– Тебя никто не видел? – тоже шепотом спросил Петер.
– А я сам и не кладу, – сказал Шанур.
Петер посмотрел на него. Лицо Шанура было серьезно, губы упрямо сжаты – хорошее лицо…
– Ладно, – сказал Петер. – С пленкой мы что-нибудь придумаем. У Баттена такой бардак в учете… А рапорт напиши, и послезливее: мол, ничего не знал, не хотел, простите на первый раз… Изобрази испуг.
– Чего уж тут изображать, – сказал Шанур тихо. – Все нутро – как овечий хвост…
Вторая киногруппа прибыла не завтра утром, как ожидали, а сегодня вечером. Над Плоскогорьем стояла сплошная облачность, лили дожди, самолеты не летали, ездить стало можно в любое время суток. Петер смотрел, как они выгружаются: два десятка человек, пять машин, в том числе автокран для съемок сверху, стационарные камеры, прожектора, десятки контейнеров и ящиков – короче, народ серьезный. Господин Мархель отвел в сторонку режиссера и что-то ему втолковывал. Среди этих двадцати было несколько девочек, и Баттен уже крутился среди них. Баттен никогда не упускал ни малейшего шанса.
Шанур тронул Петера за рукав, кивнул головой в сторону:
– Поговорим?
Они пошли рядом.
– Саперы просили меня тебя привести, – сказал Шанур. – Познакомиться. Пойдешь?
– Просили? – усмехнулся Петер. – Ну, раз просили, то пойду. Ты мне вот что скажи: ты Арманта давно знаешь?
– Давно, – сказал Шанур. – Вместе жили, вместе служили, вместе в офицерскую школу попали, вместе – на курсы операторов, вместе – сюда. А что?
– Что он представляет из себя?
– А ты еще не понял?
– Да как сказать…
– Без лести предан.
– То есть? – не понял Петер.
– Это девиз был какого-то государственного деятеля – «Без лести предан». Вот и Ив – без лести предан. Понятно?
– Понятно. А если он узнает, что ты делаешь, как поступит?
– Не знаю. Думал над этим, не знаю. Не могу представить себе, что донесет, выдаст, и не могу представить, что смолчит. Не знаю.
– Но ты же бываешь с ним откровенен?
– Откровенен – не то слово. И потом, я бываю с ним открыт только мыслями, а это он допускает… инакомыслие он допускает… Думать можешь, что хочешь, это твое личное дело, а вот поступки твои должны быть лишь на благо Императора. Диалектик Ив…
– А почему ты разоткровенничался со мной?
– А почему вы считаете, что я с вами откровенен?
Петер усмехнулся, но промолчал.
– Впрочем, да, – сказал Шанур. – На один расстрел как минимум я уже наболтал. Тайник – это… да… Но опять же: а может быть, никакого тайника нет, а я проверяю вас по поручению господина Мархеля? Проходит этот вариант?
– Проходит, – сказал Петер.
– Вот видите. Мы примерно в одинаковом положении – в одинаковом и одинаково безвыходном. Нет никаких гарантий, что ты разговариваешь не с агентом контрразведки. Нельзя доверять даже интуиции, нельзя доверять своим впечатлениям – они ведь выманивают на себя твои симпатии. Но снимать под бомбами ни один контрразведчик не стал бы – у них другая профессия. А вы снимали – да еще то, что заведомо не войдет в фильм. И я понял, что могу вам доверять. Правда ведь могу?
Петер опять промолчал.
– Могу, – сказал Шанур. – Только не бойтесь, я не намерен втягивать вас в свои дела, – («Уже втянул», – подумал Петер), – я просто хочу познакомить вас с народом…
Знакомство с народом затянулось чуть не до утра. Сначала была скованность, не снимавшаяся даже шнапсом, – впрочем, шнапса было мало, только понюхать, – но потом заговорили о работе, Петер – о своей, саперы – о своей, как они с Юнгманом строили мосты и рвали мосты, и что это за человек был – Юнгман, хороший человек и инженер прекрасный, божьей милостью инженер, да вот напоследок, видать, взялся за безнадежное это дело, где это видано: одним мостом войну выиграть? Теперь вот Ивенс вместо него – нет, с этим каши не сваришь, ни одного слова у него своего, все заемные, да и ни черта он в нашем деле не понимает, пыжится только. Достраивать – надо достраивать, конечно, столько сил в это дело вломили; нет, надо до конца доводить, только переделать бы кое-что маленечко, потому как не выдержит скала, простым глазом видно, что не выдержит; а надо лебедки перенести метров на двести-триста от края, да рассредоточить по площади, да не в линию ставить, тут Юнгман маху дал, – и тогда хоть сейчас на этот чертов мост танки выводи – выдержит! Лишь бы ванты не полопались, а прочее выдержит. А ванты – что ванты? Добавить, сколько надо. И все. А попробуй скажи. Копитхеер говорил – а где он сейчас? Ага! Генерал же ни черта в нашем деле не понимает, да и откуда ему что понимать – пехота! А этот… черный?… Это же ужас ходячий, и откуда только такие берутся? Генерала, говорят, в горсти держит, пикнуть не дает – правда это? Ну вот… Руководит тут всем, а мосты до того, наверное, на картинках только и видел. Ни черта хорошего из этого не получится, помяните мое слово. Завалится сволочной этот мост, и мы в виноватых-то и окажемся. И в дураках, и в виноватых – во радость-то! Так что, майор, слушай нас да на ус мотай, чтобы потом нас от дерьма хоть посмертно отмыть. Христиан хорошее дело замыслил – рисковый парень, а все равно молодец. Конечно. А за что их любить, этих рисковых? Рискуют обыкновенно те, кому думать нечем или когда за душой ни черта не осталось. Не-е! Христиан – парень душевный, и наше ему понимание, он с открытыми глазами на риск идет. Понимание, помощь и уважение. А верно говорят, что теперь нас артисты изображать будут? Ну и плевать. Пусть там хоть раздрыгаются – а наше дело строить, верно, братва? Нет, ясно, что обидно. Я только к чему? Пусть они там хоть черта голого снимают, а правда-то – вот она, под камушком! И рано или поздно она из-под камушка-то выскребется… Да, что поздно, то поздно – да и так нынче-то правда не в чести, так уж пусть ее полежит. Подрасстрельное это дело – правда. Что молчишь, майор? Нет, скажешь? То-то и оно.
Подхваченный темой, Петер рассказал о веселом парне Хильмане, у которого было три тысячи друзей, и как он был убит одним из тех, кого называл и считал другом, и как в госпитале, где кололи наркотики, ему раз почудилось, что Хильман пришел, присел на край постели и сказал, что теперь он обходит всех своих друзей и требует доказательств дружбы – хотя бы раз в жизни, и что все теряются и не знают, что сказать, и он сам тоже растерялся и не знал, что за доказательство можно представить, лежа в госпитале, да еще под уколом, тогда Хильман посмотрел на него очень укоризненно и сказал, что зайдет в другой раз. Все стали обсуждать этот случай, перекинулись на толкование снов вообще и сексуальных в частности, на этой почве вспомнили, что в сегодняшней киногруппе были девочки и что этого так оставлять нельзя, Господь не простит, если это так оставить. Подумать только – почти год безвылазно тут, на этом невыразимом Плоскогорье, пока дорогу пробивали, пока основные сооружения ставили, – и ведь ни одной юбки на триста километров вокруг! Поглядеть не на что, не говоря уж о прочем! Потом вдруг резко и матерно перекинулись на минометчиков, век их тут не видеть, дармоедов вонючих, к ногтю бы их, спекулянтов, – жаль, устав не позволяет…
А вообще, майор, чтоб ты знал, – саперная служба на войне самая благородная. Медицина? Н-ну… тоже, пожалуй, в один ряд можно поставить. Потому как саперы убивать не обязаны. Нормальная мужская работа у саперов – земля, бревна, камень, железо, бетон. Вот только мины – это да. С минами возиться ой как хреново! Что снимать, что ставить. А еще плохо проволоку резать. Юнгман нам цену знал, потому и берег нас, тратить задешево не давал. Наш полк хоть особым и не назывался, а считался. Так, как мы, никто больше не может. Нет, никто. Укрепрайон за сутки – не можешь представить? И правильно, что не можешь, мы вот тоже не могли, пока не сделали. Но вот с этим мостом мы, чувствую, того… сядем. Если не опомнится начальство, то сядем.
А хороший мост мог бы получиться! В мире никто такого не делал. Его же сейчас чувствуешь, как родного, – как ему худо сейчас. Вон Карел как на самолеты кинулся! Это когда тебя, майор, ободрало всего. Ох и красив ты был! Зажило хоть? Ну и слава богу. Так Карела вчетвером от его пушки отрывать пришлось, а потом еще спиртом отпаивать. Взбесился мужик – столько сил вложено, а они поломать хотят! Вон, смеется, а тогда – взгляд дикий и орет не поймешь что. Великое это дело – когда что-то по́том полито. Надежней, чем кровью. Кровь – она по разным причинам течь может, и вообще… А пот – это честно.
Так ты, слушай, заходи к нам, не стесняйся, нас стесняться нечего, а то ты все издали да пошире, а чтобы поближе подойти да как есть, в подробностях, отобразить – так Христиан только, да и то не сразу. Нам-то, знаешь, такими штучками баловаться невозможно; когда это Хизри расстреляли – с месяц назад? Понимаешь, нашли у него блокнот, весь по-арабски исписанный; Хизри хоть и клялся, что это он стихи сочиняет, а только проверить-то никто не мог, вот и прислонили Хизри. Хороший был парень, потому и не уберегся. Так что на вас вся надежда, потому как обидно бы вышло, если про нас тут всяких сказок насочиняют или еще чего похуже. А насочиняют, гады, это уж как пить дать. Артистов вон понаехало… Слушай, майор, а ты не обижаешься, что мы с тобой по-простому? Ну и правильно. Да и вообще – вон Христиан о тебе очень хорошо говорил, а под бомбами ты держишься как полный фронтовик, да и то сказать – ты же не по тылам груши околачиваешь, верно? И стрелять небось приходилось? Ну, значит, правильно мы тебя понимали. Так что захаживай к нам, не стесняйся, не забывай, а если что надо, так только мигни – мы со всей душой… И еще, майор… это… как бы тебе сказать… Студента нашего и старшину – это при тебе было? Ну и?… Понимаешь, поговаривают, что все это этот ваш черный подстроил, нет? Ты не молчи, майор. Ты скажи: за дело их прислонили, по правде? Говори! Молчишь… Ну, понятно. Спасибо, что не соврал. Значит, правду говорят. Что за власть такую этот черный над генералом взял? Ну, ясное дело, знай генерал, что все подстроено, он бы не допустил. Какой ему резон саперов за хрен собачий в расход пускать? Нас и так на треть поубавилось, вон кладбище какое уже. Тебе про эпидемию рассказывали? Тиф у нас тут свирепствовал. Все переболели. Нет, а что генерал? Генерал – порядочный мужик. Бурку вон ему свою подарил. Правильный генерал. Сделал дело – молодец, нет – получи, что положено. В саперном деле бы кумекал – цены бы генералу не было. Да, Юнгман был – и дело шло. Хотя без генерала и Юнгману бы туговато пришлось. Машины грузовые, машины саперные, бульдозеры – а солярка для них? А цемент, а профиля, а трубы – попробуй достать! А генерал – он все мог. Вечером Юнгман скажет – утром уже все есть. Нет, генерал в этом отношении молодец. И не мешался в дела. Так, изредка, для порядку. Нет, можно было работать. А что дальше будет – ох, черт его знает. Как себя новый инженер поставит? Что-то хлипковат он. Ну да время покажет. Может, обкатается…
Остаток ночи Петер провел без сна. Запасся сном в госпитале – отоспался за все предыдущее и на две недели вперед. Он отлично понимал теперь, что именно происходит, но предугадать дальнейшее не мог, хотя и знал сценарий. По сценарию дальше должны быть диверсанты. Причем все события должны происходить перед камерой. Объясните мне, бога ради, как именно! Я не желаю быть пешкой в этой вашей грязной игре! Я не желаю!
Но кроме этого «Я не желаю!», у него ничего не получалось.
Мост строился так: на тыловых базах накоплены были запасы стальных профилированных балок; тяжелыми грузовиками их доставляли на промежуточную монтажную площадку километрах в ста отсюда и там сваривали отдельные звенья фермы моста. Делалось так потому, что в непосредственной близости от моста сконцентрировать такие производственные мощности было невозможно по вполне понятным причинам. На монтаж доставлялись готовые уже звенья. Здесь их сгружали с трейлеров и сортировали: звенья были пяти различных типов – «Антон», «Берта», «Цезарь», «Дора», «Ева» – и на монтаж должны были поступать в этой последовательности. С сортировочной площадки звенья подавались на стапель, здесь кранами стапеля звено подводилось к торцу фермы и стыковалось с ней специальными стыковочными муфтами, в зависимости от типа фермы этих муфт было от шестнадцати до тридцати шести. Затем в дело вступали сварщики. На монтаж одного звена уходило около двух часов, за это время ферма сдвигалась вперед на четыре метра, и освободившееся место занимало следующее звено. На выходе со стапеля к звену присоединялись тросы, лебедки подтягивали их и принимали тяжесть звена на себя. Все эти операции были тщательно скоординированы и синхронизированы, но в любой сложной системе обязательно случаются сбои, потому и нужен руководитель. Пока был Юнгман, все шло как по маслу, никаких сбоев не было, то есть были, но ликвидировались моментально. Юнгман шестым, седьмым, десятым чувством предвидел, где его вмешательство будет сейчас необходимо; он придумал, выстрадал и вынянчил этот мост, знал его досконально и потому мог все. Он владел этим мостом, как музыкант-виртуоз владеет великолепным, но чрезвычайно капризным инструментом, – все видят, что инструмент великолепен, и никто не замечает, что он капризен. Ивенс же был просто грамотным помощником Юнгмана. Он знал, что мост должен выдвигаться со скоростью два метра в час, знал, что таким именно темпом, если не считать аварий и бомбежек, и были пройдены все семьсот шестьдесят пять метров, и никак не мог понять, почему это теперь вдруг приходится то и дело останавливать масляные насосы, почему на одно звено уходит когда восемь, а когда и шестнадцать часов. На промежуточной площадке что-то напутали со спецификацией, и звеньев «Антон» оказалось в избытке, потом на звеньях «Дора» стала появляться маркировка «Ева», а потом прислали несколько «Берт» в зеркально-симметричном исполнении, и это вообще не лезло ни в какие ворота. Там им тоже досталось от бомбежек, но надо ведь понимать!.. Студент тем и ценен был, объяснял Петеру тот сапер с рубцом во всю щеку, Карел Козак, что сразу различал звенья безо всякой маркировки, он на сортировке и стоял, что годное было – в дело шло, что с брачком – в отвал. А теперь что же: подцепляем, начинаем стыковать – не стыкуется. Назад его, тащи другое, а этому очередь еще только через три-четыре подойдет, все разгребай теперь, – какой тут порядок будет и какой темп? А стыковочные муфты эти несчастные? Их же десять типов! И не дай бог одного не окажется – приплыли! Как тут Юнгмана добрым словом не помянуть? Да что говорить – и нервы сдают, работаем, как разлаженные…
Нервы сдавали у всех. Инженер Ивенс сатанел на глазах. Он крыл саперов саботажниками и вредителями, лез во все операции и, наверное, еще больше все запутывал. Он орал, хватался за пистолет, угрожал пистолетом и наконец выстрелил в сапера, который настолько осатанел от тупости начальства, что стал этому начальству доказывать, что оно не право. Инженер не попал в сапера: его ударили по руке, пуля ушла в небо. Потом у него отобрали пистолет и долго били морду. С набитой мордой он пошел к генералу жаловаться. Саперов арестовали и увели. С тех пор инженер Ивенс мог ходить по стройке только в сопровождении автоматчиков из комендантского взвода.
На следующий же день он ввел новый порядок: офицеры, помимо прочих своих обязанностей, должны были вести постоянный хронометраж работ – кто из саперов сколько времени тратит на ту или иную операцию. Если сапер выходил за рамки установленного для этой операции времени, ему уменьшали паек; если такой выход за рамки был систематическим или особенно большим, сапер подлежал трибуналу, как саботажник. Сам же он, Ивенс, контролировал офицеров. Офицер, исполняющий обязанности хронометриста недобросовестно, также подлежал суду трибунала – за покровительство саботажу.
Темп работ несколько возрос: офицеры из кожи вон лезли, чтобы хоть как-то добиться синхронности операций. Инженер Ивенс выше задрал подбородок.
Зарядили осенние дожди, липкие, бесконечные, стало почти холодно и очень сыро. Шанур пропадал у саперов, и Армант исчезал, и именно в те моменты, когда был особенно нужен. Заглядывал господин Мархель, интересовался, нет ли недостачи метража, и, узнавая, что нет, удивлялся.
Бог его знает, по какому поводу их в тот вечер пригласили зенитчики, – они сказали, но Петер забыл. Вечеринка, она вечеринка и есть, что по поводу, что просто так. Приглашали и ту, вторую киногруппу, те приглашение приняли, но не пришли. Вообще они с самого начала повели себя странно, как-то свысока, с этакой брезгливостью-брюзгливостью, и Петер, раза два наткнувшись на высокомерное хамство, решил с ними больше дела не иметь – за исключением производственной необходимости. Зенитчики же, не зная всего этого, ждали их и обиделись, и вечеринка прошла комом. Операторы тащились домой, дождя не было, и даже тучи стали редеть – в разрывы их изредка проглядывала половинка луны. Насторожило Петера то, что их не окликнул часовой. Не могло такого быть, чтобы часовой на КПП не окликнул идущих по дороге.
Петер, разведя в стороны руки, остановил своих операторов, молча уложил их на дорогу, а сам, пригибаясь, подкрался к грибку часового. Часового под грибком не было. Не раздумывая ни секунды, Петер рванул шнур сигнала тревоги – и шнур остался у него в руке. Это уже было серьезно.
Он вытащил пистолет и загнал патрон в ствол. Затвор щелкнул непозволительно громко. Надо было хотя бы стрельбой дать сигнал тревоги, но Петер почему-то медлил. Вся эта ситуация была уж слишком знакома, слишком знакома… Вот сейчас мелькнут неясные тени – слишком знакома, потому что я читал это в сценарии, но там был часовой, – неясные тени или мне это мерещится?… И тут с ужасающим шипением взвилась осветительная ракета.
Все осветилось резчайшим лиловым светом, проявляющим и фиксирующим на дне глаза все мельчайшие детали, неподвижные или, не дай бог, движущиеся. Петер мгновенно увидел все сразу: сапоги часового, торчащие из канавы, и изгиб дороги, и своих орлов, лежащих на самом видном месте, и троих в маскхалатах, ныряющих в лощину метрах в сорока… Он не помнил, как и откуда оказалась в руке граната, когда это он успел переложить пистолет из правой руки в левую и достать из сумки гранату, но он успел бросить ее еще до того, как последний из тех, в маскхалатах, нырнул в лощинку, – Петер видел, как граната медленно, оставляя за собой ниточку дыма, описывает плавную кривую и ныряет следом за теми тремя… Каким-то образом взрыв гранаты не зафиксировался в его памяти, он просто знал умом, что она взорвалась, но и вспышка, и звук взрыва мелькнули мимо, как нечто необязательное, и следующее, что Петер отметил, – это себя, летящего с пистолетом в руке к этой лощинке, не было ни ног, стучащих по земле, ни вообще ощущения бега – был полет, стремительный и беззвучный, – Петер увидел, как там, на противоположном краю лощинки, облитая светом, судорожно рвется вверх бесформенная фигура, мокрые склоны скользили, как мыло, – Петер выстрелил и попал, фигура переломилась и стала падать… Ракета догорела и погасла, на мгновение наступила темнота, а потом завыла сирена и стали взлетать новые ракеты – много и отовсюду, и стало плохо видно, потому что пропали тени. В этом бестеневом, а потому полупризрачном мире было очень шумно: стреляли, кричали непонятное, и сирена выла, не заглушая, а почему-то выделяя, подчеркивая все иные звуки, – они будто взмывали на ее волнах, зависали и падали вниз во множестве, острые и груборельефные, как битые кирпичи; к Петеру бежали люди и тоже кричали, а он стоял и не мог стряхнуть с себя оцепенения. Все, что произошло, – произошло, но произошло будто не по его воле и почти без его участия, произошло по сценарию и было заранее знакомо и потому воспринималось как повторный сон.
Ракеты наконец погасли и сирена смолкла. При свете фонариков осмотрели убитых. Граната попала одному из них в голову, понятно, что осматривать тут было нечего. Другого посекло осколками, тронув притом и лицо. Третий, видимо, оказался довольно далеко и от гранаты не пострадал; пуля попала ему в шею, потому он и повалился, как тряпичная кукла. Петер посмотрел ему в лицо, повернулся и стал выбираться из лощинки. Мокрые склоны скользили, как мыло, и на секунду его обуял ужас – сейчас сзади выстрелят! Не выстрелили, подали руку – это оказался Шанур. Петер огляделся. Армант с камерой стоял шагах в десяти и смотрел вниз.
– Он все снимал? – спросил Петер.
– Да, – сказал Шанур. – Кажется, все.
– Ты видел, кто это? – спросил Петер тихо.
– Да, – сказал Шанур.
– А он, значит, все это снимал… Ясно, – сказал Петер, хотя ясного ничего не было.
Они прошли мимо группы солдат, поднимающих носилки. На носилках, прикрытый шинелью, кто-то лежал. Петер подошел, приподнял край шинели. Ему посветили. Лицо лежащего было спокойно, рот чуть приоткрыт – будто собрался человек что-то спросить, но не успел.
– Чем его? – спросил Петер.
– Ножом, – сказали ему. – В спину. Сзади.
– Снимайте! – со злостью сказал еще кто-то. – Все, все снимайте! Кости свои начнем глодать – тоже снимайте!
– Друг это его, – объяснили из темноты. – Так вот получилось.
– Не обижайтесь, – сказали еще. – Бывает.
– Пойдем, – сказал Шанур. Голос у него был нехороший, сдавленный. – Пойдем, не могу я…
Они отошли оттуда, от чьей-то беды, от рыскающего света фонарей, от голосов. Ровный свет половинки луны освещал дорогу, по которой они шли.
– Хоть ты-то что-нибудь понимаешь? – вдруг рыдающим шепотом спросил Шанур. – Хоть ты-то понимаешь? Или это я с ума схожу? Ну что ты все молчишь и молчишь? Что это все значит?!
Петер молча достал из кармана пистолетную пулю – ту самую, которая должна была попасть Шануру в голову, но не попала, только задела краешек уха.
– На, – сказал он. – Пользуйся.
Шанур резко остановился. Петер тоже остановился и ждал.
– Так ты… знал? – выдавил вдруг из себя Шанур.
– Пойдем, Христиан, – сказал Петер. – Пойдем. Не могу я больше. Ноги не держат.
– А как же тогда часовой? – спросил Шанур. – Часового-то они… как? Они ведь его ножом, понимаешь?
Петер взял его за руку, за кулак, в котором была зажата пуля, и еще крепче сжал ему пальцы.
То, что Петер называл потерей плотности, продолжалось. Это становилось даже страшновато, особенно после того, как Петер, задумавшись, прошел сквозь закрытую дверь. Приходилось специально контролировать себя, старательно соблюдая единство сознания и плоти, чтобы ненароком, оставаясь видимым, не пройти сквозь кого-нибудь. Такое уже случалось с ним и раньше, и не только с ним, но, во-первых, не до такой степени, а во-вторых, на короткие моменты особого увлечения работой; сейчас это заходило слишком далеко. Впрочем, Армант оставался почти прежним; Шанур, напротив, временами почти исчезал, приходилось напрягать зрение, чтобы его рассмотреть. Петер еще более-менее держался, но для сохранения осязаемости приходилось прилагать усилия.
На следующий день после истории с диверсантами Петер имел серьезный разговор с господином Мархелем. Иначе говоря, Петер потребовал объяснений – и он получил объяснения.
– Ваша беда в том, подполковник, – сказал господин Мархель, – что вы не пытаетесь даже толком понять великое мистическое единство факта и его истолкования. Видите ли, деяние, вещь ли, идея ли – короче, любая объективная реальность – не воспринимаются нами в чистом виде, а только и исключительно посредством переложения их в знаки. Предмет никогда не совпадает со своим изображением, это бесспорно. Вот перед нами настольная лампа зеленого цвета. Мы с вами смотрим на нее, и я говорю: «Это настольная лампа, у нее конической формы абажур зеленого цвета, а подставка круглая, из покрытого серой эмалью чугуна». Кажется, я все сказал, и вы меня поняли. Но я нисколько не сомневаюсь, что и форму ее, и цвет мы воспринимаем по-разному, просто мы привыкли и договорились между собой, что вот этот цвет – а каждый из нас видит, разумеется, свой цвет – называется серым, а вот этот – зеленым, а вот эта форма – а каждый видит ее по-своему – называется конической, ну и так далее. То есть я, видя нечто, своими словами передаю вам не истинную информацию об объекте, а те условные знаки, которыми и вы, и я привыкли обозначать то или иное качество предмета. Известно, в Китае на севере и на юге говорят на совершенно различных языках, и одни и те же иероглифы они называют и произносят по-разному, но каждый иероглиф и там, и там обозначает один и тот же предмет, или качество, или действие. Ну а теперь предположим, что мы начнем внедрять в Китае фонетическое письмо, – конечно, мы не начнем, стоит ли возиться, не так ли? – но предположим; предположим, что мы запишем, скажем, фразу: «Мандарин пьет чай на веранде своего дворца», произнесенную северянином, латинскими буквами и дадим прочитать ее южанину. Тот, конечно, ничего не поймет. Но если мы предоставим ему достаточно длинный текст, изображенный латынью, и одновременно тот же текст в иероглифах, он сможет – при достаточном, конечно, интеллекте – составить некий новый словарь и далее понимать тексты, написанные на севере латынью. Однако ту же фразу, написанную латынью на юге, он понять не сможет! Понимаете? Появление так называемых иероглифов второго порядка – а именно таковыми становится в этом случае латынь – резко снижает адаптивность знаковой системы, хотя на первый взгляд должно быть наоборот, не так ли? Вот и у нас: мы должны, даже не должны, это слишком слабое слово, наш святой долг не допускать засорения исторически сложившейся знаковой системы никакими новыми, вторичными иероглифами. То есть каждое событие, имевшее место в действительности, должно быть отражено абсолютно однозначно! Абсолютно! Я думаю, не следует объяснять вам, вы и так умный человек, к каким потрясающим основы последствиям приведет появление так называемых информационных вилок. Поэтому мы должны предусматривать все. Любые происходящие события должны быть нами зафиксированы, и потому лишь события, нами зафиксированные, должны остаться как имевшие место в действительности. Только они и могли иметь место! Допустим, нам не удалось бы зафиксировать на пленке момент выстрела в инженера Юнгмана, но тогда мы должны были бы найти материал, адекватно заменивший бы этот информационный пролапс. Нам не удалось зафиксировать на пленке попадания бомб в стапель; следовательно, появление материала о том, что стапель поврежден и работы приостановлены, нарушает всю имеющуюся знаковую систему и ведет к неоднозначному толкованию, о котором я только что говорил. Более того: раз противнику удалось нанести прицельный удар, значит вся система ПВО района не так эффективна, как было ранее объявлено. Вот вам еще одна информационная вилка. К счастью, нам доступен монтаж, но разрушение электростанции надо же как-то пояснить – поэтому и было решено использовать актеров в роли диверсантов. Сцена получилась превосходная, я уже смотрел. Вас, правда, придется вырезать, гранату кинет офицер-кавалергард, но мотивы этого, надеюсь, вы понимаете? Не сомневался в вас. Сегодня вечером съемки в штабе, в сценарий пришлось внести некоторые изменения.
Господин Мархель кинул на стол папку со сценарием и вышел, а голос его еще долго продолжал звучать в помещении: «Появление различных истолкований одних и тех же событий, а тем более появление информации о событиях, которые по каким-либо причинам произошли, хотя и не были предусмотрены сценарием, породит неуправляемую цепную реакцию расфокусировки точности знания о событиях, подорвет у населения доверие к официальным сообщениям, более того – к самой политике правительства! Разумеется, это произойдет не сразу, но пусть через двадцать, пусть через пятьдесят лет – ведь страшно представить себе, что будет, если сомнению подвергнутся хотя бы некоторые положения официальной истории! Нас ведь могут заподозрить даже в намеренной лжи! Более того, ведь если отдельные моменты истории вызывают сомнения, то можно ли доверять всей истории? Поэтому следует прикладывать неослабевающие усилия, дабы предопределить невозможность появления и сохранения подобной информации…»
Изменения в сценарий были внесены значительные. Во-первых, следовало снять прибытие киногруппы – той, со студии. Во-вторых, офицер контрразведки, которого играл сам господин Мархель, получал данные о том, что это не настоящая киногруппа, настоящую вырезали ночью во время ночевки в гостинице в том самом городке по дороге сюда. Офицер производил арест лжекиношников и завербованных ими офицеров-саперов, но оказывалось, что три диверсанта успели скрыться и начали осуществлять свой злодейский замысел. Офицер в одиночку бросался в погоню и осуществлял ликвидацию диверсантов посредством гранаты. Тем не менее предотвратить взрыв электростанции он не успевал, электростанция взрывалась и пылала, и офицер, бессильно сжимая пистолет в руке, стоял на фоне зарева и клялся быть беспощадным ко всем на свете врагам Императора.
Дальше шел суд над диверсантами – теми, кого удалось схватить, и саперами-предателями. С диверсантами все было ясно: это были специально подготовленные, хорошо тренированные и обученные враги, солдаты пусть не самой почетной, но нормальной военной специальности. Труднее было понять психологию предателей. Ведь они шли на смертельный риск – зачем? Что двигало ими? Неужто только страсть к наживе? А если нет – то что же? В этом и предстояло разобраться.
– Вот вы, например, как вы могли, офицер, присягавший на верность Императору, пойти на такое, стать на путь предательства?
– Да, я присягал на верность, но я не был искренен при этом. Это была маскировка. Я ждал, я долго ждал, когда же представится случай нанести ему вред посущественней. И вот я дождался. Очень жаль, что замысел наш сорвался, но я знаю: нас немало еще на свободе и никто и ничто не помешает нам – моим друзьям и единомышленникам – совершить задуманное…
– А вы?
– Я всегда выступал против войны. Я пацифист, и горжусь этим. И если мне удалось хоть на несколько дней отсрочить новое массовое смертоубийство, то моя жизнь и деятельность не были напрасными.
– Ну а вы что скажете?
– Они узнали, что моя семья на оккупированной территории, и пригрозили убить их всех, если я не соглашусь сотрудничать.
– А вы?
– Я желаю поражения Империи в этой войне. Я сожалею, что мы сделали так мало.
– Почему вы желаете нам поражения?
– Потому что Император обманул народ, пообещав немедленное и всеобщее благоденствие, а сам даже и не подумал выполнять обещание. Он и войну эту затеял только для того, чтобы было чем объяснять трудности…
– Итак, господа, мы с вами видим, что это за люди, которых противник пытается использовать в своих целях. Среди них нет тех грубо-продажных тварей, которые так обычны среди всякого рода предателей. Нет! Мы имеем дело с убежденными, отъявленными врагами, в крайнем случае – с людьми, вставшими на стезю предательства по слабости духа. И как мы поняли, еще многие такие же, как и они, ходят на свободе, общаются с нами, изображают бурную деятельность на благо Императора, а между тем только и ждут момента, чтобы ударить ножом в спину. Бдительность, только бдительность спасет нас, тотальная и напряженная бдительность! Доносите о своих малейших подозрениях, о странном поведении известных вам лиц, о неясных доходах, о враждебных Императору разговорах, о проявлении недовольства – ибо от недовольства прямая дорога к предательству! – и даже о шутках, потому что ничто не искажает правду так, как шутка. Будьте бдительны изо всех сил! А с этими предателями будет содеяно то, что они заслужили.
Петер сидел еще над сценарием, когда вновь вошел господин Мархель, на этот раз в форме полковника кавалергардов. В руке его была пачка исписанных листков.
– Снимайте, – сказал он. – Офицер контрразведки разбирается с донесениями.
Он сел и разложил листки перед собой. Петер выправил свет, снял господина Мархеля анфас, в профиль, зашел за спину и через плечо заглянул в бумаги. Это были доносы: много доносов, написанных разными почерками и напечатанных на машинке, на бумаге простой, линованной, газетной, на развернутой сигаретной пачке и на куске грубого солдатского пипифакса. Петер запечатлел этот эпистолярный вернисаж, а потом продолжил чтение поверх камеры.
Доносы были, как правило, на офицеров. Господин Мархель, перекладывая их с места на место, как пасьянсные карты, бормотал нечто нечленораздельное, но вполне удовлетворенное.
– А вот и на вас есть, – сказал он Петеру, протягивая тот самый пипифаксный листок. – Разговоры ведете подрывные и неуважение к начальству позволяете.
– Позвольте… – Петер взял листок, прочитал: «Довожу до Вашево свединья, что Майор Миле каторый с кином ходит визде гаварил что, Генерал Наш челавек недалекий и ничиво в деле Сапернам никумекает и что Гаспада Артисты нас Саперав разыгрывать будут и пиреврут Все как никагда ни быват. Остаюсь При-сем ПРИСЯГЕ Вернай Сапер и Кавалер».
– Однако, – сказал Петер. – Вот и я в подрывные элементы угодил. Будет делу ход?
– Разберемся, – рассеянно сказал господин Мархель.
Он еще позабавлялся перекладыванием бумажек, потом повернулся к Петеру.
– Вот вам еще одно доказательство моей правоты, – сказал он. – Ведь арест диверсантов и предателей еще не произведен, а посмотрите, как народ отреагировал на эту готовящуюся акцию! Поток разоблачений! И это только за один день! А дальше – о! Нет, с таким народом нам нечего бояться!
– Подождите, – сказал Петер. – Арест киногруппы – это на самом деле фальшивая киногруппа или?…
– Подполковник, – укоризненно протянул господин Мархель, – я ведь все утро потратил, растолковывая вам положение вещей. Это та киногруппа, которая требуется по сценарию. Понимаете? По сценарию требуется, чтобы киногруппа оказалась фальшивой, следовательно, она и есть фальшивая. Нельзя допустить, чтобы образовалось какое-нибудь двоякое толкование, чтобы остались двусмысленности и недоговорки… недоговорения… недоговоренности. Наше дело – представить истину так, чтобы она была понятна и доступна даже младенцу, даже клиническому идиоту. А если для этого приходится идти на некоторые разъясняющие… мм… трюки, то что же делать – специфика жанра… Вы поняли?
– Кажется, понял, – сказал Петер. – Но что будет с актерами?
– Не с актерами, а с диверсантами, – поправил господин Мархель.
– Но ведь это же вы сделали их диверсантами!
– Я? Что за чушь? Кто вам такое сказал?
– Но ведь это вы пишете сценарий!
– Я пишу, но это не значит, что я выдумываю! Я просто расставляю те или иные события на места, им принадлежащие, и иногда даю необходимые объяснения. События, наблюдаемые без системы, могут производить впечатления стихийных – но в действительности нет никакой стихийности, а если события кажутся нам стихийными, это значит только, что мы не сумели разобраться в системе, ими управляющей. И если я проник в эту систему, я могу предвидеть и прогнозировать события с бесконечно большой точностью! Что я и делаю! Если я обладаю даром предвидеть и прозревать события, это вовсе не значит, что я их выдумываю. И если в системе сценария диверсанты – это диверсанты, то это действительно диверсанты! Сценарий – это теория, фильм – практика, а то, что происходит перед камерой, – это пластичный материал, из которого в соответствии с теорией создается практика – высший критерий истинности. Теперь понятно?
– Чума на оба ваши дома! – в сердцах сказал Петер, и господин Мархель тихонько заржал. – Меня там нигде не должны шлепнуть?
– Вы сценарием вообще не предусмотрены, – сказал господин Мархель. – Вы всегда находитесь по другую сторону камеры. Так что личная ваша судьба, разумеется, продолжается за рамками этого сценария.
– По другую сторону, значит, – сказал Петер. – Ладно…
– Только не делайте скоропалительных выводов, – предостерег господин Мархель.
Арест киногруппы прошел нервно: дважды прерывалась подача электроэнергии и дважды приходилось начинать все сначала. Второй раз это было очень трудно сделать, потому что до этого поднялась стрельба и два тела – режиссера и осветителя – положили в сторонке, под брезенты. Случившиеся возле девочек саперные лейтенанты были разоружены и тоже взяты под стражу. Суд состоялся вечером.
Председательствовал генерал Айзенкопф в своем лысобритом варианте и почему-то под именем интендант-полковника Мейбагса. Господин Гуннар Мархель в своей кавалергардской ипостаси исполнял функции одного из двух помощников председателя суда. Вторым помощником был адъютант Айзенкопфа по особым поручениям майор Вельт.
Суд проходил единообразно. Вводили подсудимого, майор Вельт зачитывал формулировку обвинения, господин Мархель зачитывал приговор – смертная казнь посредством расстреляния, этого уводили, приводили следующего. Сло́ва обвиняемым не давали; у некоторых рты были заклеены липкой лентой. Петер снимал, стараясь, чтобы все лица остались на пленке, – это было единственное, что он мог сделать для обреченных; он чувствовал, как во лбу, над глазами и позади глаз, скапливается тяжелая цементная тупость – как от большой усталости. Мысли сквозь нее не проникали. Броня, понял он. Толстенная лобовая броня. Только так и можно… Нельзя… жить можно только так… так жить нельзя…
Расстрел пошел снимать Шанур. Глаза у него были безумные. Шанура следовало предостеречь, но он ничего не слышал, то есть слышал, конечно, но не реагировал. Сам же Петер пошел снимать эпизод метания гранаты господином Мархелем.
Петер взял на складе три «орешка» – наступательные гранаты, не дающие осколков. Возле той самой лощинки Петер проинструктировал господина Мархеля, как обращаться с гранатами, и приступил к съемкам. Господин Мархель встал около грибка, Петер отошел к дороге – туда, где лежал Армант с камерой, – шарахнул в него осветительной ракетой и припал к видоискателю.
Господин Мархель перебрал ногами, как бы исполнив элемент некоего сложного бального танца, и, забыв выдернуть чеку, по-женски, из-за плеча, бросил гранату вперед – метров на пятнадцать. Петер сходил за гранатой, вернулся, очень спокойно повторил объяснения, еще раз все показал и прорепетировал движение, коим следовало гранату бросать, и вернулся на свое место.
Со второго раза более-менее получилось: господин Мархель не забыл выдернуть чеку и бросил гранату чуть дальше, правда, совсем не в том направлении. Пришлось переснимать. На взрывы сбежались саперы, поняли, что именно происходит, и стояли в отдалении.
Вторую гранату господин Мархель отбрасывал от себя, как змею, и Петеру пришлось быстро нырять в кювет, чтобы уберечься. Этот эпизод тоже не укладывался в сценарий, и пришлось продолжать съемку.
Он опять изготовился и пустил ракету. Господин Мархель, на которого гранатные взрывы произвели, видимо, сильное впечатление, долго не мог ухватить кольцо, наконец ухватил, вырвал чеку, но гранату не удержал, она выпала и покатилась по земле. Петер снимал. Он слышал тонкий визг, которым исходил господин Мархель, и видел, как стремительно темнеют его щегольские бриджи, и считал про себя: «Раз, два, три, четы…» – и тут рвануло. Петер повесил камеру на плечо и пошел подбирать начальство.
Наступательные гранаты не дают осколков. То есть осколки их настолько мелки, что и осколками-то считаться не могут – так, металлическая пыль. Но когда такая пыль с хорошей скоростью соприкасается со штанами… Господин Мархель был в обмороке. Он лежал, закатив глаза, голые тонкие ноги его стремительно покрывались красными пятнышками, от мундира остались клочья, а запах стоял – да от самого запущенного клозета пахнет приятнее… Рассуждая на эту и сопутствующие темы, саперы положили господина Мархеля на носилки и унесли в лазарет! Петер перемотал пленку, спрятал ее в карман и побежал к стапелю.
Никто не видел его. За крайней сваей он нащупал прикрытую тряпьем яму, а под тряпьем – жестяные коробки. Он положил туда свою, снова прикрыл все и ушел, не оглядываясь.
В блиндаже никого не было. Петер содрал с себя все и в одних трусах побежал к бочке с водой – отмываться. Его все еще преследовала вонь, испущенная господином Мархелем. Понимая, что запаха уже никакого не может быть, он лил и лил на себя холодную, обжигающе-холодную воду, мылился жестким обмылком и снова лил… Как офицеру, ему положен был запасной комплект обмундирования, и Петер был этому несказанно рад. Хрустящая, в мелких иголочках, необношенная ткань гарантировала надежное укрытие от вони. Одевшись и спрятав в мешок грязное, он сел на кровать – и вдруг захохотал. Смех прорвался, давно сдерживаемый и подавляемый смех, и Петер корчился, не в силах вдохнуть, не в силах остановиться и безо всякой надежды на хороший конец всей этой истории. Он слышал, как кто-то вошел, но залитые слезами глаза ни черта не различали в полутьме – электричества опять не было, а аккумуляторная лампочка уже чуть тлела, – но понемногу смог переключиться со смеха на внешнее и спросить:
– Кто?…
– Это я, – сказал голос Шанура, и голос этот был таким, что Петер сразу оборвал смех.
Он знал, что именно чувствует сейчас Шанур, он помнил себя после этого, но что-то еще было в той интонации, которая состоялась всего в двух коротеньких словах, кажется, принципиально не могущих обозначать что-то, кроме своего прямого словарного смысла, – что-то еще более страшное, такое, после чего человек не знает, даст ли успокоение даже немедленная смерть, и медлит поэтому, и остается жить в недоумении…
– Говори! – приказал Петер, но Шанур, не слыша его, подошел к своей койке и бросился на нее ничком. Кажется, он и не дышал даже. Тогда Петер взял его камеру, проверил: пленка была отснята. Он вынул ее, положил в коробку, Шанур, не поворачиваясь, сказал:
– Не надо…
Неожиданно он вскочил, но сил у него было, видимо, только на одно движение – он остался сидеть на краешке кровати.
– Не надо, – сказал он опять. – Засвети ее, Петер. Прошу тебя, не надо. Засвети. Засвети, я тебя умоляю. Это нельзя видеть, это нельзя оставлять, нельзя…
– Что там? – спросил Петер.
– Засвети.
– Зачем же ты снимал?
– Не знаю.
– А я знаю. Ты хотел, чтобы я у тебя ее отобрал и спрятал.
– Нет. Нет, конечно. Я правда не знаю зачем… только этого нельзя видеть. Засвети.
– Но ведь это же было? – Петер потряс коробкой – катушка забрякала внутри.
– Да. Было. Ну и что?
– Так чем же тогда ты отличаешься от господина Мархеля? У него свой, написанный сценарий, а у тебя – ненаписанный, так? Что скажешь?
– Не смей так! Я – это не он! Он… – Шанур вдруг резко замолчал и уткнулся лицом в ладони. – Да, правда, – сказал он, не отнимая рук. – Но все равно, вот об этом, что у тебя в руках, знать никто не должен.
– Саперы оказались вовсе не ангелами во плоти? – спросил Петер.
Шанур резко вскинулся.
– Откуда ты… А-а! Ты тоже видел, да? Только не соври, пожалуйста; если ты сейчас соврешь…
– Ты никогда не подашь мне больше руки?
– Хоть бы и так.
– Ладно. Тогда слушай: я ничего не видел, но кое о чем догадываюсь. Ты ведь не думаешь, что я непроходимый болван, не способный увязать пару-тройку намеков?
– Ты до-га-ды-вал-ся… – протянул Шанур так, будто голосу его приходилось выдираться из пут, из колючей проволоки, из склизи, осенней глинистой склизи. – Я-асно. Теперь ясно. Вот зачем ты меня туда отправил…
– Не только.
– Не только… Ты знал, что именно я увижу, да? А откуда ты знал? Это что, твой сценарий? Это твой, да? Почему ты за эту ленту так уцепился?
– Христиан, попробуй подумать, какую чушь ты несешь.
– Так ведь ты ее все равно не получишь, понял? Ты понял? – Шанур выхватил пистолет и направил его на Петера. – Засвечивай!
– Дурак, – сказал Петер. – И не просто дурак, а дурак с принципами. И еще с задуренной головой. И еще полагающий себя…
– Засвечивай!!!
– Сам засветишь. Но сначала убьешь меня.
– Засвечивай!!! – Ничего человеческого не было уже в голосе Шанура.
Был, наверное, момент, когда Шанур действительно мог выстрелить, но момент этот промелькнул, и оба это поняли: Петер – умом, Шанур – руками, руки его затряслись и опустились, пистолет выпал и остался лежать на коленях Шанура, а сам Шанур обмяк, осел, сгорбился, сдался.
– Чего ты от меня хочешь? – тихо спросил он.
– Хочу, чтобы ты понял одну вещь, – тоже тихо сказал Петер. – Нельзя говорить не всю правду. Раз мы с тобой взялись за такое дело, так делать его должны честно. Мы можем – технически – подровнять, подгладить истину. Можем. Но нам этого делать нельзя. Пусть господин Мархель этим занимается. Что там, на этой ленте?
Шанур помолчал, потом неохотно сказал:
– Саперы купили у охраны девочек из киногруппы…
– Так я и думал, – сказал Петер. – Просто…
– Не просто, – сказал Шанур. – Если бы просто… Они устроили целый обряд. Праздник Гангуса, Слолиша и Ивурчорра.
– Ну и?…
– Все.
– Ты это и снимал?
– Это и снимал. Разожгли костры…
– А теперь хочешь засветить?
– Но ведь могло же меня там не оказаться, правда?
– Могло. Но ты оказался.
– И очень жаль.
– Жаль. И не только это. Знаешь, Христиан, сколько бы я дал, чтобы не оказаться в лагере «Ферт»? Или в Ловели у рва? Или на допросах в ГТП? Или на переправе через Юс? Рассказать тебе, как там переправлялись? Нагнали штрафников, поставили сзади пулеметы… сзади пулеметы, впереди пушки – куда, думаешь, они пошли? Лежали – как волна прибойная замерла… высокая такая волна… пулеметчики с ума сходили, а стреляли – приказ… А потом в воду – куда иначе деваться? Кипела вода… Я раньше думал, когда говорят: река покраснела от крови – что это метафора. Вот тебе метафора! А я стоял и снимал. Или когда Примбау горел – его просто засыпали фосфором, и все горело, и люди горели, там же полным-полно народу было, беженцы, ребятишки, – а я снимал… Крепись, старик. Работа такая.
– Работа… То, что ты рассказал, – это все в рамках, понимаешь? Это ужасно, но это в рамках. А у меня – за рамками. Как если бы… помнишь, в прошлую войну была осада Флоттештадта? Там половина гарнизона перемерла от голода и жажды, помнишь? Великий подвиг, образец преданности… Так вот, если бы оттуда дать репортажи о том, как, допустим, генералы поедали своих подчиненных… как бросали жребий, кому идти в котел… Понимаешь? Это ведь все могло быть, но точно-то мы не знаем – и слава богу, что не знаем…
– Я понимаю. Конечно, это было бы страшно. Это погубило бы те красивые сказки, на которых нас с тобой воспитывали. А ведь ни один генерал в той осаде от голода не умер, кстати… Но по крайней мере, мы знали бы все точно и не было бы места для выдумок. Правдой историю не исказить.
– Не исказить. Но ведь есть же стыдные тайны?
– Это не нам с тобой решать.
– А кому? Господину Мархелю? – Шанур сморщился, как от зубной боли.
– Нет, конечно.
– А кому тогда?
– Не знаю. Никому конкретно. Это само собой решится. А должны дать материал для такого решения.
– Бесполезно все это, – с тоской сказал Шанур. – Все равно кто-то конкретный будет решать, и будет фантазировать на нашу тему, и создаст нас по своему усмотрению – для подтверждения своих маленьких истин…
Оба вдруг замолчали, потому что почувствовали неожиданно, что земля уходит из-под ног и стремится куда-то далеко и неодолимо, и сам ход времени отдался гулко и протяжно, как безначальный звук лопнувшего в небывшие времена рельса, и будто пронизывающим ледяным ветром потянуло сквозь них, прозрачных, и сквозь мир, и сквозь вековечные скалы, такие крошечные и такие хрупкие, потянуло то ли из прошлого в будущее – и тогда непонятно было, почему же ветер настолько стерилен и нет в нем запахов пожаров и хлеба, то ли из будущего в прошлое – но почему он холоден, как в бесснежную злую зиму, и тосклив, и ровен, будто бы там, в будущем, не за что зацепиться и не на чем задержаться и остается только лететь, лететь призрачно, зло, ледяно и свободно. Будто бы нечего ждать и не на что надеяться, и можно без суеты и ненужного шума устраивать потихоньку свои дела, чтобы быть готовым в урочный час… Петер опустился рядом с Шануром, и так они сидели долго, а ветер все дул, и дул, и дул…
Открытие памятника инженеру Юнгману было запланировано на двенадцать часов дня, но состоялось на три часа раньше, причем совершенно тайно; об изменении срока знали только господин Мархель, генерал Айзенкопф и Петер. Генерал произнес краткую речь, глядя поверх объектива, – там был прикреплен лист бумаги с текстом. Господин Мархель с приклеенными усами и бровями и в форме саперного майора сдернул брезент. Бронзовая фигура инженера Юнгмана имела несколько неопределенный вид: то ли бронза не способна была передать особенности лица покойного, то ли сказалась нехватка мастерства и опыта у доморощенного скульптора, то ли еще что – но только в чертах инженера проглядывала то нехорошая улыбка господина Мархеля, то надменность генерала; и правая рука его не то указывала направление движения – но для этого она была поднята чересчур высоко, не то означала римское приветствие – но слишком уж неуверенное, скованное, без предписанной уставом истовости и самоотречения; саперы говорили потом, что бронзовый инженер хочет проголосовать попутку через мост, да только вот что-то никто не едет…
– Странная закономерность, Гуннар, ты не замечаешь? – говорил после церемонии генерал. – Чем старше по званию становится сапер, тем больше вероятность, что он окажется предателем. Будто короны эти отравляют его душу… Две тысячи рядовых – предателей нет. Четыре сотни унтер-офицеров – предатель один. Девяносто два младших офицера – предателей шесть. Одиннадцать старших – из них трое наверняка и еще двое под подозрением. Кошмар! Будто повышение звания не только не укрепляет естественной преданности Императору, а, наоборот, стимулирует какие-то теневые, я бы даже сказал – негативные моменты сознания индивидуума. Конечно, обретая власть, человек начинает иначе относиться к власти над собой – но не до такой же степени, черт побери!
– Чему ты удивляешься? – спросил господин Мархель. – Враг и не станет целиться вниз, в основание пирамиды. Он будет целиться в самый верх, в нас с тобой, – но ведь мы-то ему не по зубам, не так ли? – ну и чуть ниже. Я уже давно думаю на эту тему. Все то, что мы видим сейчас: саботаж, явный и скрытый, случаи неповиновения, снижение темпов – все это очень легко объяснить именно тонким, я бы даже сказал – деликатным вмешательством вражеской агентуры. И цель, которая стоит перед нами, – это найти способ обезвреживать ее еще до того, как она начнет активно себя проявлять.
– Интересная мысль, – сказал генерал. – И как ты это мыслишь?
– Следует исходить из того, что любой агент – это человек с двойной моралью. Так или нет? Та, глубинная, истинная его мораль – это как бы лицо, а вторая, та, что мы видим, – это как бы маска. А чем лицо отличается от маски? Чем, Йо? Не знаешь? Да просто лицо более пластично, а маска статична, и с этим ничего не поделать, даже если очень захотеть. Представь себе: тысяча человек, и все плачут. Тут выходишь ты и командуешь: смейтесь! И сразу становится ясно, кто в маске, а кто – настоящий. На таком вот сломе они все и попадутся.
– Интересная мысль, – повторил генерал. – А как ты это предполагаешь осуществить?
– Уж это-то предоставь мне, – сказал господин Мархель. – И знаешь что? Твой этот майор по особым поручениям – он сильно тебе нужен?
– Да как тебе сказать, – замялся генерал. – Потерплю, если надо.
– Я хочу его на это дело натаскать; по-моему, он парень толковый.
– Толковый-то он толковый… – Генерал не договорил. – Ладно, бери. Вельт!
Вошел и щелкнул каблуками майор Вельт.
– Поступаешь в распоряжение господина Мархеля, – сказал генерал. – Будешь ему во всем подчиняться, как мне. Понял?
На какой-то миг майор растерялся: губы его капризно надулись, глаза заморгали, и даже слеза блеснула. Но он, человек военный, взял себя в руки, судорожно выпрямился и четким штабным баритоном выразил свое полное и безоговорочное согласие с любым, даже таким бесчеловечным, решением генерала.
Инструктаж майора состоялся тут же.
– Значит, так, – сказал господин Мархель. – Слушайте и запоминайте. Вы будете работать с донесениями военнослужащих друг на друга. Какова ваша задача? Самым тщательным образом вы проведете статистическую обработку донесений и выявите следующие группы: первая – на кого поступает максимальное количество донесений; вторая – на кого их совсем не поступает; вычислите среднее количество доносов на один объект доносительства вообще и по категориям: рядовые, унтер-офицеры, младшие офицеры и старшие офицеры; вычислив это, установите поименно лиц, на которых падает среднеарифметическое и среднеалгебраическое число доносов – опять же вообще и по категориям. Произведете изъятие этих лиц. Далее: выявите субъектов доносительства, при этом обращая внимание на, так сказать, максималистов – агентура способна проводить подрывную работу и таким иезуитским методом – и на тех, кто вообще не пишет доносов; именно в этих группах наличие агентуры наиболее вероятно. Далее, выявите, кто именно донес на тех, кого вы подвергнете изъятию, и проведите поощрительные мероприятия – например, выдвиньте их на руководящие посты. Вся эта работа должна проводиться циклически, и цикл установим… ну, дней пять. Надеюсь, за пять-то дней будет набираться достаточный информационный массив?
– Гуннар! – восхищенно сказал генерал. – Почему ты не в контрразведке? Ты хоронишь свой талант!
– Эх, Йо, – сказал господин Мархель. – Ничего-то ты не понял. Мой талант куда больше того, что нужен контрразведчику. Я бы заскучал там через неделю.
– А изъять – это обязательно на расстрел? – спросил майор.
– Всех расстреливать? – задумался господин Мархель. – Хм… Что скажешь, Йо?
– Сколько это будет в абсолютных цифрах? – спросил генерал.
– За цикл – десять-пятнадцать единиц, – сказал майор.
– Расточительно это – всех. – Генерал посмотрел на господина Мархеля. – По-моему, расточительно. Нет уж, давайте расстреливать только самых отъявленных. Ну, двух-трех, не больше. А остальные пусть работают. Сделаем трудовой лагерь – ну и пусть искупают трудом.
– Так ты что же, хочешь за предательство наказывать только уменьшением пайка и переводом в ночную смену? – спросил господин Мархель. – Смешно, Йо, ей-богу.
– А ты что предлагаешь?
– Может, на время их работы убирать щиты и снимать маскировочные сети? Так сказать, поднявший меч – от меча и…
– А потом опять навешивать? Не-ет, надо что-то другое… Погоди! А пусть-ка они роют туннель под каньоном! А? Подумай только…
– Ты гений, Йо! Дай я тебя обниму!
– Подумай-ка, сразу двух зайцев…
– Ведь и не скажешь, что генерал! Гений, умница, эрудит!
– …и работа тяжелее, и цель достиг…
– Это историческое решение, Йо!
– …потому что никакой бомбой…
– …довести до всеобщего сведения как пример беспримерной стойкости в борьбе с объективными…
– …и пропускная способность никак не меньше…
– Готовь приказ!
– Будет приказ. Надо только штрафников поднакопить…
– Не беспокойся, будут тебе штрафники!
Исчезновение Баттена было плохим предзнаменованием. Для Петера во всяком случае. Петер знал Баттена три года и только в последнее время стал по-настоящему понимать, какой же это пройдоха. В отличие от Менандра, скажем, Баттен никак не афишировал свои способности и потому казался просто везунчиком, простым и славным парнем, события вокруг которого сами собой складываются в наиболее благоприятный ряд. Он был до чрезвычайности скромен, этот Баттен, и цель у него была тоже достаточно скромная, хотя и вполне респектабельная по нынешним горячим временам: выжить. Просто выжить. И вот он-то, чующий любую опасность за много-много дней до того, как она возникнет на его маленьком горизонте, – вот он-то и исчез.
Надо сказать, что исчезновение это встревожило и господина Мархеля – правда, другой своей стороной.
– Я предупреждал! – потрясая перед носом Петера каким-то свернутым в трубку листком, надо полагать доносом – то ли на Баттена, то ли на самого Петера, – злобился он. – Я еще во-он когда предупреждал вас о бдительности! И что же? Пропадает человек, без которого мы – как без рук! Агентура знает, куда нацеливать свои удары! Где мы теперь возьмем техника?
– Я извещу главного редактора, – сказал Петер. – Пришлет кого-нибудь.
– Нет, это я извещу главного редактора, – жестко сказал господин Мархель. – А то действительно пришлет кого-нибудь. Черт вас всех побери, – тоном ниже сказал он, – ну что бы вы без меня делали?
Лето кончилось внезапно, в одну ночь. И так оно держалось долго, сколько могло, до сентября, до последнего патрона, до долгих звездных ночей и неожиданной прозрачности опустевшего воздуха, когда звуки, раз родившись, уносятся куда-то, не задерживаясь, не возвращаясь, но и не погибая, не истираясь по дороге. Эти горные осенние ночи, когда между тобой и звездами абсолютно ничего нет, когда даже сквозь подошвы казенных сапог ощущаешь вращение Земли и гул, производимый ею при этом вращении, и неясные токи, бродящие в ее глубинах, и шаги многих ног в той стороне, где утро, и что-то еще, странное, неподвластное осознанию, но могучее, то, что снимает осторожно человека с шаткого его самодельного пьедестала и помещает к остальным явлениям природы, между реликтовым деревом гинкго и неполным солнечным затмением. Недолго длятся они, такие ночи, но в каждой осени высекают свой след, короткий, но глубокий, – алмазную грань… Потом начинается водь и гниль, и раскисшие дороги под ногами, и все тихо, покорно умирает – и не в том беда, что умирает, а в том, что тихо и покорно; умирает, пока морозом и снегом не обозначится межвременье, которое перемежит конец умирания с началом нового цикла, и так без конца – или до конца… конца – потому что свой час духов в каждой ночи, своя осень в каждом году и свое средневековье в каждой эпохе, и каждый раз безвременье прерывает нити и, губя окончательно все, что подвержено смерти, задерживается на миг, день, год, жизнь – но проходит, все равно проходит когда-нибудь. Но осень еще только начиналась.
Ни черта не продвигалось дело с мостом – что-то безнадежно разладилось там, и все усилия прилагались вразнобой и потому без толку, команд хватало, команд, приказов и циркуляров было куда больше, чем нужно, и инженер Ивенс, волоча за собой хвост личной охраны, хищным ящером метался по всей стройке – но нет, за день удавалось нарастить мост на два, редко на три звена; как-то раз сделали пять звеньев, и это было преподнесено как великое достижение. И без того не слишком просторная площадка перед стапелем была до отказа забита звеньями ферм – то неподходящими по номенклатуре, то некондиционными, – и трейлерам приходилось буквально протискиваться, раздвигая их, к выгрузке, они застревали, калечились сами и калечили фермы, и чем дальше, тем сложнее становилось ориентироваться монтажникам. Офицеров арестовывали. Обстановка становилась невыносимой.
В Ивенса дважды стреляли.
Наверное, как сыпь при лихорадке, стало появляться громадное количество плакатов и лозунгов патриотического содержания. Это были бумажные или текстильные полотнища стандартных размеров, на которые типографским способом нанесены были рисунки и слова, доносящие до масс неизбывную мудрость Императора. Мудрость эта выражалась обычно в нескольких словах, затрюизированных до потери смысла, поскольку к составлению лозунгов требования предъявлялись чрезвычайно жесткие: недопущение двоякого толкования, подбор слов таким образом, чтобы исключить возможность непристойного рифмования, возникновения каламбуров и преднамеренного или случайного извращения смысла путем изменения или перестановки знаков препинания или, скажем, ошибок и описок при написании слов. То, что при этих манипуляциях мудрость Императора ужималась до размеров житейской, типа: «Чисти зубы только своей зубной щеткой!» – никого не волновало. Поговаривали, что в подвалах министерства пропаганды содержатся на полковничьем пайке два десятка завзятых зубоскалов, которые поначалу отправлены были на каменоломни, но потом переведены оттуда специально для обкатки лозунгов и плакатов политического содержания. Это походило на правду: и потому, что выходящие из министерства лозунги были совершенно неуязвимы для осмеяния, и потому, что только завзятые саботажники могли дать зеленую улицу таким перлам: «Герои! Ваш ратный труд – это наша гордость!», «Чистое тело солдата – первейший долг интенданта!» и, наконец, красочному плакату: солдат в мундире хватает за руку повара, чистящего картошку, и подносит ему под нос огромный кулак; крупными буквами надпись: «Мы себе не враги!!!»; мелкими, пониже: «Снизим количество картофелеотходов на душу населения!» Плакаты выпускались приличными тиражами, бумага, которая на них шла, была хоть и толще газетной, но не слишком жесткая, поэтому, хотя за использование плакатов не по прямому назначению солдаты получали взыскания, порой строгие, кампании по наглядной агитации солдатами всегда приветствовались. Часто кампании эти ими провоцировались: достаточно было, допустим, на старой плащ-накидке начертать здравицу Императору, как командование спохватывалось – и через день-два бумаги было в достатке и даже избытке.
Но на этот раз размах кампании был даже неприличен – сотни и тысячи типографских и самодельных плакатов залепили все вокруг, их клеили слой на слой, клеили все; то ли это был какой-то болезненный энтузиазм, то ли массовая демонстрация деятельности в условиях повышающейся смутности, непонятно. Армант, прикусив от усердия язык, выводил большими буквами прямо на стене: «Объективность – долг нашей совести!» Петер прочел это, перехватил хитрый взгляд Шанура, но промолчал.
С Шануром после той памятной ночи творились странные вещи. Во-первых, он сделался этаким воспаленно-веселым мальчиком, у которого любые слова и действия вызывают внутреннюю щекотку. Во-вторых, он как-то признался Петеру, что совсем перестал спать, но это не причиняет ему никаких неудобств, ночью он размышляет или встает и бродит, благо стены для него теперь не препятствие. Скалы, земля – это да, а все, что построено людьми, пропускает его свободно. Но что самое смешное, ни на что по-настоящему интересное он в своих блужданиях не наткнулся.
– А знаешь, – сказал он, подумав, – нам ведь с тобой, наверное, можно поумерить осторожность. Теперь с нами трудно что-то сделать. Помнишь, тебя бомбами накрыло? Я ведь потом посмотрел: швеллер тот, за которым ты прятался, весь осколками посечен, что твое решето. А тебя просто воздухом ударило да об землю ободрало…
– Мы и так вовсе страх потеряли, – сказал Петер. – Я как подумаю, что будет, если обнаружат тайник…
– Расстрелять-то нас все равно не смогут! – горячо возразил Шанур. – И из любой тюрьмы…
– Э-э! – махнул рукой Петер. – Да эта наша неуязвимость до тех только пор существует, пока мы не боимся. А чуть испуг – и нет ее. Можешь знать назубок, что ты неуязвим, а придут за тобой комендантского взвода солдатики – сердчишко-то и ёк! Рефлекс, будь он проклят. И где твоя неуязвимость?…
– Это точно? – спросил Шанур.
– Попробуй, – сказал Петер.
Нахмурясь, Шанур подошел к двери, оглянулся на Петера и протянул вперед руку. Рука уперлась в дверь. Шанур надавил, потом со злостью ударил по доскам и вернулся к Петеру, посасывая костяшки.
– Убедился? – спросил Петер. – Чуть-чуть, а хватило. Так что не рассчитывай слишком на это. В бою – да, в бою может спасти. А против этих…
Шанур сел на койку, вцепился руками в край, зажмурился и стал медленно раскачиваться вперед-назад, что-то неразборчиво бормоча и подстанывая.
– Прекрати психовать, – сказал Петер. – Перестань.
– Да, – сказал Шанур. – Да, сейчас. Сейчас.
– Прекрати.
– Знаю. Дурак. Поверил. Ох, какой дурак!
– Не ты первый.
– Жаль.
– Если бы было так просто…
– А знаешь, я так поверил…
– Пройдет.
– Что пройдет?
– Легковерие.
– Пройдет, конечно… Ах, черт побери, как было бы здорово, а?
Петер не ответил. Ему вспомнился вдруг господин Мархель, как он говорил: «Вы сценарием вообще не предусмотрены… вы всегда находитесь по ту сторону камеры…» – и Петер, положив руку Шануру на плечо, сказал:
– Ничего. Мы сценарием вообще не предусмотрены. Ничего с нами не случится. Мы всегда находимся по эту сторону камеры.
Шанур медленно, стараясь, чтобы это получилось необидно, высвободил плечо из-под руки Петера, встал, подошел зачем-то к двери, потом вернулся.
– Конечно, – странным голосом сказал он. – Что же… С нами ничего не случится. И гори все ясным огнем. Правда?
– Правда! – зло сказал Петер. – Чистая правда. Ясным огнем. Именно ясным. Ты что, всерьез считаешь, что хоть что-то можно сделать? Да оглянись ты! Это же… это… система! Очнись и оглянись! Хоть раз!
– Это я-то не оглядываюсь? – шепотом заорал Шанур. – Да я уже всю шею себе свернул, оглядываясь! Все я вижу, все, понимаешь ты, – все! Всю дрянь и гниль вижу – но ведь нельзя же видеть и сиднем сидеть, видеть и молчать, видеть и не видеть, ну нельзя, не могу, понимаешь ты, не могу, тварь ты после этого, последняя тварь распаскудная, я-то думал, ты просто не понимаешь, а ты все понимаешь, да на хрена сдалась нам наша лядская жизнь, если все – на пропасть? Ну скажи! Нет, ты скажи мне – на хрена? – Шанур уже тряс за грудки Петера, и тот, ошалев, пытался возразить – но что тут возразишь? – Да они купили нас на корню, они знают уже, что мы дерьмо, что мы за кусок мяса любого задавим, а потом еще себе воз оправданий найдем и гордыми будем ходить, – а уж за шкуру свою мы что угодно сотворим, особенно если попросить уметь…
– Заткнись! – Петер наконец пробил застрявший в горле ком. – Заткнись, дурень! Жить надоело?
Шанур попятился от него, глядя прямо в глаза – сначала с недоумением, потом с презрением, потом спокойно. Спокойно – глаза в глаза.
– Так – надоело, – сказал он. Тоже спокойно.
– Понятно, – сказал Петер. Помолчал, добавил: – Но ведь тебя убьют. Это очень неприятная процедура.
– Не убьют, – сказал Шанур. – Я не испугаюсь.
Петер покачал головой.
– Чего же ты хочешь добиться? – спросил он.
– Не знаю, – сказал Шанур. – Не знаю, чего хочу. Знаю только, чего не хочу.
– Чего же?
– Врать. Врать самому и помогать врать другим.
– Ты идеалист, – сказал Петер.
– Почему идеалист? – усмехнулся Шанур. – Я признаю первичность материи. Информация материальна, не так ли?
Петер думал. Все, что сказал Шанур, новостью для него не было – это были его собственные мысли, давние и недавние; но Шанур, кажется, собирался пойти дальше простого думанья.
– А праздник в честь Гангуса, Слолиша и Ивурчорра? – вспомнил Петер.
– Все, – сказал Шанур. – Все в одну кучу. Ты прав – нельзя бороться со сценарием другим сценарием. Так что… – Он замолчал, не договорив.
– Но что ты конкретно собираешься делать? – спросил Петер. Шанур молчал. Он молчал долго, и Петер не торопил его с ответом.
– Буду больше снимать, – сказал Шанур наконец. – Буду записывать. Будут записывать другие. Есть несколько фотоаппаратов, надо достать пленку…
– Будет пленка, – сказал Петер.
– …надо добраться до архивов, до штаба, до лагеря штрафников – короче, сделать полную картину стройки. И сохранить ее, конечно. Такая вот программа.
– Хорошая программа, – сказал Петер. – На пять расстрелов с поражением в правах…
Он смотрел на Шанура и не знал, смеяться сейчас или плакать. Мальчишку нельзя предать, это единственное, что понятно до конца, – предать в том смысле, что нельзя отказать ему в помощи, иначе он наломает дров и погибнет сразу. Да и неохота, честно говоря, отказывать ему в этой помощи… неловко, что ли… А все равно ты идеалист, Шанур, хоть ты и признаешь первичность материи, – идеалист потому, что веришь, то есть принимаешь нечто за истину без каких-либо оснований. Ты веришь почему-то, что правда является силой сама по себе. Дудки. Правда – это сила только в руках тех, кто способен ею владеть, то есть вертеть то так, то этак. Правда – это грозная, но слишком тяжелая дубина, и одиночкам ее не поднять, и для них она не оружие. И неизвестно еще, кто именно возьмет в руки изготовленную тобой правду и на чью голову ее обрушит. Такие вот дела, дорогой мой Шанур, такие вот невеселые дела, а только я все равно буду помогать тебе и прикрывать тебя, как делал это до сих пор, – буду, хоть и бесполезно все это, настолько бесполезно, что и представить нельзя, тошно, еще бесполезнее, чем сам этот мост, а только буду, буду, буду, потому что мне так хочется, вот почему, я могу найти и придумать массу рациональных объяснений этому моему решению, но главное – именно вот это: мне так хочется; я считаю это правильным; я считаю это честным делом; пусть бесполезным и погибельным, но честным; а какая зараза доказать может, что человек не должен заниматься бесполезными делами? Человек, может быть, тем и отличается от обезьяны, что может совершать совершенно бесполезные поступки ради придуманных им же самим понятий: чести, совести, души… да он и придумывал их затем, чтобы объяснять свои бесполезные поступки… Интересно все это – если вдуматься.
Если вдуматься… если иметь время вдумываться, если иметь желание вдумываться, если вообще уметь вдумываться, поскольку на протяжении всех лет существования Империи думанье было занятием, не способствующим ни карьере, ни долголетию… следовательно, если иметь мужество вдуматься… так вот: если вдуматься, то получается, что вся история человечества – это вовсе не история его развития, а история преобразования им природы, и не более того. Тут я почти смыкаюсь с Юнгманом… Возникали и гибли династии, на смену рабству прямому пришло рабство опосредованное, и совершенствовалась всякого рода техника, а вот человек – как был, так и остался несовершенной, противоестественной химерой, этаким кентавром, полубогом-полузверем, черт знает откуда возникшей душой на обезьяньем туловище. И все, что происходило, происходит и, видимо, будет происходить, – это только потому, что душа, чтобы выжить, должна заботиться о сохранении тела, а тело от забот о душе свободно; что душа вынуждена довольствоваться малым, чтобы не потерять все, а тело ненасытно, и неблагодарно, и чрезвычайно изобретательно в смысле удовольствий, комфорта и безопасности; и нет и никогда не будет равновесия между ними. И тысячи лет человек балует свое тело и закармливает душу салом и сахаром, чтобы дремала смирненько и не лезла в дела общечеловеческие. И все было бы хорошо и спокойно, если бы почему-то люди не были такими разными, если бы некоторые души не были невосприимчивы к сахару и салу, а некоторые, наоборот, чрезвычайно прожорливы, но худы, вечно голодны и злы поэтому; и если бы совесть, этот подслеповатый судья в вечных спорах души и тела, не разрасталась бы у некоторых, как зоб, уродующий и потому начинающий влиять на поступки… Гипертрофия души, гипертрофия совести – болезни страшные, опасные, почти всегда смертельные. Кажется – заразные…
Но – странно все это, господа. К чему мы придем? Да, прогресс; да, противоречия – это двигатель его; а что такое сам прогресс? Мотаемся по кругу – по спирали? Пусть по спирали – виток, виток, еще виток… еще и еще? А дальше? Дальше-то что? И каждый этот виток устилается телами и душами, мертвыми, покалеченными, слепыми, пробитыми насквозь, – а дальше? Зачем? Куда? К всеобщему счастью? Но с точки зрения тел счастье – это когда тепло, сыто, мягко, нигде не жмет и ничего не нужно делать; а с точки зрения душ – это когда просторно, дико, ново, интересно, свободно… Так – куда?
Куда попроще?
Да, как обычно…
– Опять налет, – сказал Шанур.
В блиндаже надрывный, захлебывающийся лай зениток преображался в глухой рокот перекатывающихся камней, а потом земля стала вздрагивать под ударами бомб и с потолка потекли струйки пыли. Все повторялось вновь, чтобы потом повториться еще и еще, возвращалось на круги своя, и вырваться из круга казалось невозможным…
Через два дня температура резко поднялась, и все окутал туман – такой густой, что не то что работать – ходить стало трудно. Пользуясь этим туманом, диверсионная группа попыталась пробраться к штабу, но по чистой случайности наткнулась на зенитчиков, ввязалась в перестрелку, попыталась уйти и сослепу сунулась прямо под счетверенную пулеметную установку. Кто-то, может быть, и ушел, никто не поручился бы, что диверсантов было именно семеро, но и обратного доказать было нельзя, поэтому был составлен рапорт о полном уничтожении группы. Разумеется, ни о каких съемках речи не шло, не говоря уже о полной неожиданности – туман, господа, туман, какие тут съемки? Руководствуясь этими соображениями, а также полным отсутствием этого эпизода в сценарии, господин Мархель настоял на непричислении этого события к имевшим место.
Туман висел плотной серой пеленой, пропитывал насквозь непромокаемые накидки, оседал слизью на скалах, крупными каплями повисал на балках моста. Мост стремительно ржавел. Одежду отжимали и вновь натягивали на себя – только так и можно было ее сушить. Приказа о переходе на зимний сезон и начале топки печей еще не отдавали.
Смешиваясь с соляровой гарью, туман образовывал такую ядовитую смесь, что саперам приходилось работать в противогазах.
Хроникеры, лишенные работы, слонялись по окрестностям. Их не замечали и пропускали везде, кроме штрафного лагеря, – там, наоборот, они становились будто помеченными, и приблизиться к проволоке никому не удавалось.
Пусть туман – Петер продолжал таскать с собой камеру. Это было его оружие, и без нее он чувствовал себя как пехотный офицер без пистолета. Мало ли?…
Хильман встретился ему внезапно – просто вышел из тумана чем-то знакомый офицер. Петер, продолжая думать о своем, сделал полшага в сторону, пропуская, – и вдруг узнал его. Остолбенел – это слабо сказано, внутри все куда-то пропало, и сердце запрыгало, как стальной шарик по бетону, выбивая тяжелую дробь; но наружно это проявилось именно так: Петер застыл столбом. Хильман, чуть подсмеиваясь и щуря глаз, обошел его кругом, встал навытяжку и истово отдал честь, потом не выдержал, прыснул, схватил за плечи и затряс:
– Ты что, чертяка, не узнал меня, да? Ну, память девичья, а еще друг называется! Ну что молчишь?
Петер попытался сказать, что узнал, мол, только так не бывает, чтобы тобой собственноручно похороненный – и на́ тебе, встретились! – но из горла вырвалось что-то неопределенно-задушенное, и Хильман понял все.
– Да не оживал я, – сказал он. – Все нормально, не бойся. Ты живой, я мертвый – ну и что? Все в порядке вещей. Не волнуйся. Пойдем посидим где-нибудь, а то я уже бродить устал…
Оцепенение не проходило, и Петер побрел покорно за оживленно тараторящим Хильманом, так ни черта и не понимая. Они сели в какую-то нишу в скале, как специально выдолбленную для того, чтобы два офицера могли сесть рядом и потолковать о жизни, не опасаясь падающего с неба осколка, дождя или ока вышестоящего начальства.
– Жду переправы, – сказал Хильман. – Оказывается, по нынешним временам через Стикс так просто не перебраться. Пустили два парома, но все равно очередь еще не меньше чем на год. Вот и бродим по свету, размещаемся, где можем… А я искал тебя, знаешь. Как-то не договорили мы тогда с тобой, и так стало мне обидно – не договорили…
– Постой, – вспомнил Петер. – Ты ко мне в госпиталь приходил?
– Нет, – сказал Хильман. – А ты успел в госпитале побывать?
– Да, – сказал Петер, – ободрало… А мне, когда лежал, казалось, что ты приходил.
– Померещилось, – сказал Хильман. – У тебя курево есть?
Петер поискал по карманам: с утра брал, но… Коробка была на месте, и в ней, смятые и сырые, три сигареты.
– Вот все, – сказал он. – Подожди меня тут, я сбегаю…
– Не надо, – сказал Хильман. – Потеряю тебя, потом искать снова… Хватит этих.
Он закурил, затянулся, зажмурился, прислушиваясь к себе, замер; лицо его на миг застыло в выражении готовности ко всему – и к разочарованию, тогда мимика передаст и само разочарование, и стоическое его преодоление; и наоборот… наоборот… именно наоборот! Лицо расслабилось, от уголков губ и глаз блаженная улыбка, испарилось напряжение, и Хильман, выдохнув дым, обмяк и что-то такое изобразил из себя, что Петер сам ощутил прилив ясной радости, как при пробуждении в детстве.
– Как живой, – сказал Хильман и шумно вздохнул – безо всякой, впрочем, грусти. – Вот совсем как живой…
– Ну рассказывай, – сказал Петер. – Как, что?…
Он сам понимал неуместность и нелепость подобных вопросов, но не мог удержаться от них или придумать что-нибудь получше.
– Да что там рассказывать? – сказал Хильман. – Нечего рассказывать. Скучища страшная. И… вообще… Не понимаю – нам ведь там делить нечего, терять нечего, а все почему-то друг на друга волком смотрят. Отчуждение… да. Ну не все, конечно, так почти все. Что такое… странно. Не по-людски. Я думал, смерть людей примиряет, а – на́ тебе… Если хочешь, можем сходить, посмотришь. Тут недалеко. Пойдем?
– А… можно? – оторопело спросил Петер.
– Почему же нельзя? Ты хроникер, тебе все можно. Не боишься? Ну и правильно, это вас, живых, надо бояться…
Хильман повел его, уверенно раздвигая туман, куда-то по направлению к штрафному лагерю, вдоль непонятного бетонного забора, потом мимо свалки, мимо позиций минометчиков – часовой не окликнул их, – потом свернули направо, в узкую лощину, заросшую колючим стелющимся кустарником, потом лощина кончилась, и они вышли на карниз, узкий, в полшага шириной, а дальше и ниже, метрах в ста ниже, лежала обширнейшая котловина, которой тут быть никак не могло, уж настолько-то Петер знал здешнюю топографию, и карту, и саму местность, но котловина – вот она, как на ладони, и простирается чудовищно далеко, теряясь в дымке – не в тумане, туман как отрезало ножом, – и вся эта котловина, отсюда и далее, заставлена ровными рядами бараков, и между бараками бродили, медленно и бесцельно, солдаты. Справа, в километре или немного дальше, возвышался над всем террикон, черный конус, и вокруг него, маленькие и совсем не страшные, стояли вышки, сторожевые вышки с пулеметами и прожекторами, и было во всем этом что-то странное, мешающее принять эту картину за данность, а требующее размышлений и критической оценки, и Петер стал вглядываться и понял наконец: то, что он видел, напоминало фотографию, отпечатанную сразу с двух негативов, потому что вон там сторожевая вышка торчала прямо из крыши барака, а вон там колючая проволока в три кола так и шла, наискосок прорезая ряд бараков, и в коридоре между колами шел, проходя сквозь стены, часовой с собакой на поводке…
– Спускаемся? – предложил Хильман.
Тропинка вниз была крутая и извилистая, камень скользил под ногами, и несколько раз Петер едва удерживался, чтобы не загреметь под откос, но не загремел-таки; потом тропинка перешла в каменную осыпь, и они с Хильманом сбежали вниз, увлекая за собой небольшой камнепад.
Отсюда, снизу, зрелище представало еще более угнетающее: бараки стояли в линию, и нигде эта линия не ломалась; дорожки посыпаны были желтым песком, деревянные бордюрчики побелены известью, и этот песок и эта известь нагоняли вдруг такую тоску, что Петер еле удержался от стона; у бараков сидели, опершись о стены, солдаты, или стояли, или слонялись, все в полном обмундировании, но без оружия. Не слышно было ни ругани, ни смеха, ни разговоров. Даже те, кто ходил по дорожкам, не нарушали картины общей тяжелой неподвижности.
– Снимать можно? – почему-то шепотом спросил Петер.
– Снимай, – сказал Хильман. – Отчего же нельзя…
Петер поднял камеру, ставшую вдруг свинцовой, установил расстояние и стал снимать панораму. Тихое жужжание механизма разнеслось, казалось, вокруг и даже отдалось эхом. Кое-кто повернул к нему голову, посмотрел и отвернулся равнодушно, Петер снял метров двадцать и опустил камеру. Ему было почему-то нестерпимо стыдно.
Хильман, кажется, почувствовал это.
– Пойдем, – сказал он. – Я тебя с ребятами познакомлю.
Стараясь не смотреть на лица встречавшихся им, Петер шел за Хильманом по желтой песчаной дорожке, поворачивал, куда вели, и считал шаги, чтобы не думать, не думать, не думать… четыреста пятьдесят шесть, четыреста пятьдесят семь, четыреста пятьдесят восемь… а что я им скажу?… четыреста шестьдесят… перед ними всеми?… четыреста шестьдесят четыре, четыреста шестьдесят пять… но я, я-то лично – чем я виновен?… четыреста семьдесят… тоже мог, тысячу раз мог – повезло… четыреста семьдесят семь…
Впрочем, все оказалось легче. Ребята даже слегка обрадовались появлению живого человека – или изобразили, что обрадовались; тут же образовался кружок, по нему прошли две оставшиеся сигареты, и завязался разговорчик о вещах простых и понятных. Новости они все знали, а вот мнение Петера по кой-каким вопросам их интересовало, тем более что Петер, как им казалось, был вхож если не на самые верха, то достаточно высоко. Петер отвечал, если мог ответить, или честно говорил: не знаю, не понимаю, не могу объяснить; какое тут может быть мнение, когда информации ноль, когда кругом вранье и неизвестно, кого именно мы обманываем: себя, противника, свое начальство? Кто-нибудь знает хоть, с чего началась эта война? Кто на кого напал и почему? Знает кто-нибудь? Вот то-то и оно. Да, говорили ему, когда были живы – все знали: и кто, и почему, и за что именно помирать должны, а вот померли – и кончилось понимание. Кончилось! Поначалу здесь спорили, что-то пытались уяснить… Ладно, чего там! Черт с ним, когда и с чего началось, – кончилось бы все поскорее! Смотри, что тут творится! Еще год-другой – вообще мужиков не останется! От кого бабы рожать-то будут – от генералов, что ли? Ну, ты и скажешь! Нет, ребята, карточную систему заведут, как на маргарин, значит. А что? Разумно. Нет, братцы, не смешно все это.
…а сеять? А пахать? Баба, что ли, вспашет как следует? Баба – она тебе вспашет. Не может земля без мужика, как ни крути, а на земле только мужицкий пот в дело идет, это уж так от природы заведено…
…так ведь выгребают начисто! Ты пойми – они же там с голоду по-настоящему мрут! На семена и то не оставляют, все, говорят, на муку; а тут у нас один сходил, посмотрел, мы же везде пройти можем, нас живые не видят, – так курей тем зерном кормят, а кто курятину ест? Вот, а ты говоришь – справедливость…
…скука тут смертная, вот скажи мне: опять под танки хочешь? Хочу, понимаешь ты, хочу! Год еще тут ждать, не меньше, а у парома, говорят, ужас что делается, кому срок подошел, они же совсем уже… ну, понимаешь…
…Да, тут и штрафникам позавидуешь, они там хоть что-то видят, чувствуют…
…слушай, подполковник, а верно говорят, что самого Императора давно уж и нету, а просто генералы сговорились и комедию разыгрывают? Само собой, что все равно, а интересно просто…
Одни отходили от кружка, другие присаживались, и Петер вовсе перестал видеть в происходящем нечто странное, и только иногда, когда задавали острые вопросы: а не выгодно ли генералам, чтобы потери такие большие были? А вот ты-то сам, подполковник, хоть раз начальству правду в глаза сказал? А на хрена, прости, тогда такой порядок, что мы за него мрем как мухи, а для пользы дела приходится врать – так что это за дело такое и что за польза? – и говорили страшные вещи, Петер думал: неужто для того, чтобы поумнеть по-настоящему, человек должен быть убит? Неужели страх смерти в нас настолько силен, что может придать нашим мыслям любую направленность – при полной искренности. Неужели…
– Не устал? – спросил его Хильман. – Наших, знаешь, не переслушаешь. Им дай только – кто согласится слушать…
– Не понимаю, – сказал Петер. – А друг с другом?
– Не понимаешь, – горько сказал Хильман. – Какой нам смысл – друг с другом? Мы ведь… так… отработанный пар… израсходованный материал… потери… какой смысл? Какой смысл во всем? А? И я не знаю… Пойдем лучше в штрафной лагерь сходим. Там по-другому немного.
– А пройдем?
– Попробуем…
Только выйдя из барака, Петер понял, что еще угнетало его здесь. На небе не было солнца. Алюминиевого цвета дымка давала ровное, бестеневое освещение, и поэтому все теряло объем и перспективу.
– А ночь здесь бывает? – спросил Петер.
– Бывает, – сказал Хильман. – Бывает и ночь…
Если поначалу Петеру было просто неловко, стыдно, если он пытался смотреть только под ноги и считать шаги, то сейчас добавилось и пересилило чувство необходимости искупления, – и Петер шел, не опуская глаз, и хотя ничего не изменилось: все так же лениво-равнодушно поднимались на него взгляды, и пусть ни в одном не было ничего даже отдаленно напоминающего неприязнь, Петер шел будто сквозь строй, обжигаемый этими взглядами, потому что только так имел право их воспринимать: как снисходительные похлопывания по обнаженным нервным окончаниям…
В штрафной лагерь они вошли беспрепятственно. Здесь все перемешалось, произошло наслоение разных пространств, которое бросилось Петеру в глаза еще тогда, когда он озирал окрестности сверху. Потом он научился различать, где есть что.
Бараки штрафников были сбиты на скорую руку из горбыля и были побольше размером, чем бараки мертвых. Перед входом в каждый барак стоял часовой. Наконец Петер освоился с таким взаимопроникновением предметов и стал видеть как реально существующие лишь сооружения штрафного лагеря, а бараки мертвых казались лишь прозрачными картинками. И тогда он смог охватить всю картину в целом.
В центре лагеря был плац, и вокруг плаца выстроились по углам буквой «П» четырнадцать бараков. С той стороны, где бараков не было, стояли ворота. Вышки с часовыми располагались по углам плаца и по углам ограды – всего восемь штук. Террикон высился позади бараков с противоположной от ворот стороны. Петер и Хильман стояли, никем не видимые, на краю плаца. Кроме часовых, на территории никого не было.
– Они что, все на работе? – не поверил Петер.
– Да ну, что ты! – сказал Хильман. – Половина только. У них режим такой, барачный. Их под небо редко выпускают, только на поверку.
В первом бараке, куда они заглянули, никого не было. Во втором – тоже. Зато третий был полон.
От огромных киловаттных ламп, свисающих с потолка, шел жаркий, режущий глаза свет; загустевший воздух раскалялся около ламп и кислым маревом уплывал под потолок, растекаясь там между бревнами поперечин, по неоструганным доскам перекрытия. Запах стоял такой, что Петер поначалу не мог дышать совсем, да и потом долго вдыхал только ртом – а дышать нужно было глубоко, легкие требовали воздуха и жадно выцеживали из него последние проценты кислорода.
Тишины при такой плотности воздуха быть просто не могло, но прошло несколько минут, прежде чем Петер стал различать отдельные звуки, – различать, не понимая еще, что эти звуки производит. Это мягкое шерстяное шуршание, поскрипывание, неясный гул; в них вплетались вздохи, кряхтение, иногда – стоны. Но постепенно, будто в нем медленно крутили ручку настройки, Петер услышал тихое заунывное пение, кто-то тянул старинную солдатскую песню, и припев подхватывало – тихонько, почти шепотом – еще несколько голосов, и с этого припева Петер стал слышать голоса…
Воевать идем, мать Таисия… Помирать идем, мать Таисия… Не боись за нас, мать Таисия… Помолись за нас, мать Таисия…
…а я думаю – все. Нет больше сил терпеть. До утра дотяну и пойду на проволоку. И тут приказ – отменить экзекуции и зачислять провинности в дополнительный срок. Так вот мне счетчик и открылся, по сей день мотает, уже шесть лет дополнительных намотал…
…когда это было-то? Да, года за два до войны. Я только женился тогда, и поехали мы с женой – деньжонок подкопили да подзаняли, – угадай куда. На море! А вот так. Слушай, отдохнули мы там – не расскажешь. Как миллионеры какие-нибудь. Вернулись, еще пожили сколько-то – и началась волынка. То меня вызовут, то ее. И ничего конкретно не говорят, а вот так намекают, что, мол, если заметите за другими что странное, так сразу и доносите. Ага, разбежались… И вот помогло же мне тогда с тещей поцапаться, а теща у меня – что твой фельдфебель…
…думал, вернусь с войны – и заживем. Заживем… Это сейчас мне тридцать два, а срок изойдет, и будет мне пятьдесят семь… только не будет, наверное…
…а самого смешного никогда не забуду: строевые занятия проводил у нас капитан, по фамилии я его не запомнил, а прозвище у него было Гиппохватам, пузатый такой, китель на него по спецзаказу шили, а ремень на брюхе не сходился, а потому ходил он без ремня, полковник, начальник школы, ему разрешал…
…двое их у меня; как вспомню, как они меня провожали, так и подступит… Папа, говорят, ты только не насовсем, хорошо? Ты повоюй маленечко и возвращайся…
…двенадцать лет мне было, а помню, как вчера: приехала черная машина, вышел из нее этакий хлыщ, полицейские тут же по домам побежали, народ собирать, ну, собрали, стоят все… Вот он выступает: по особой, мол, необходимости – в сорок восемь часов… Что там можно собрать? Дома, скот – все осталось, не разрешили скот с собой брать. Погрузили в эшелон и повезли. Месяц везли куда-то. Повезут-повезут, потом остановят, а выгружаться не дают. Так в эшелоне и жили. Переругались все, перессорились, под конец, кажется, убили бы кого – так и не заметили бы. Зима наступила. И вот останавливают раз в чистом поле, двери откатывают – выгружайтесь… А потом я на карте смотрел: где наш полуостров был – ничего нет. Море. А ты говоришь – карта…
Голоса были глухие, бессильные, не голоса даже, а будто вода сплывает с края неподвижного болотца, в рождении этих голосов не участвуют тела, просто сам воздух начинает дрожать, соприкасаясь с подкатившим к горлу комом мыслей, точно так же как дрожит он, соприкасаясь с раскаленной поверхностью электрических лампочек, но это иная дрожь… это пройдет со временем, Петер знал это точно, он был в подвалах и лагерях ГТП, там люди переставали быть людьми и становились сложными, но однозначно и легко управляемыми механизмами, и это было необратимо, это было необратимо – достаточно было только заглянуть раз в те глаза, в тот страх и готовность на все; вероятно, несломленных просто убивали или забивали, ломая, но этих, сломленных, было много, невыносимо много, и Петер, вернувшись, долго не мог избавиться от наваждения, что во всех без исключения глазах, в глазах друзей, подчиненных, начальства, женщин, награжденных, генералов и маршалов в Ставке, чумных после боя танкистов, сестер полевого госпиталя, – в глазах кого угодно проступал этот страх и эта готовность на все… и детей они будут воспитывать в страхе, думал Петер, вернувшись, и ему казалось, что те, чьи тела ровным рядком лежали возле рва, были последними несломленными – это был период великого его отчаяния, и только бракованный капсюль пистолетного патрона оставил его тогда доживать до конца – в страхе и готовности на все ради… ради… Ну, что же ты? Говори! Говори!!! – Не знаю…
Невыносимо яркий свет затапливал барак, и сто или больше человек, лежащих на двухэтажных нарах, мучились от жары и духоты, от вшей и клопов, от неизбывного зуда, от разъедавшего кожу пота, от вони гниющей параши и загнивающих тел, и все это было заблаговременно предусмотрено для них: и вонь, и жара, и гниение заживо, и мучительное отупение от тяжелейшей работы, которая тем тяжелее, что лишена всякого смысла, – они лежали и намерены были лежать до тех пор, пока блокфризер не поднимет их и не погонит на плац для парада и рапортфюрер, стоя на трибуне, не будет орать: «Ногу! Ногу!» Двенадцать часов работы, четыре часа строевых занятий, два часа политзанятий, час на прием пищи, пять часов сна; раз в месяц выходной – это значит, что нет политзанятий, а вместо четырех часов строевых – только два часа…
Петер, чувствуя, как деревенеют скулы и веки – первый шаг к превращению лица в защитную маску, – взял камеру, громко завел пружину и, установив диафрагму, стал снимать, ведя объективом слева направо; в тот постоянный звуковой фон, который стоял в бараке, жужжание камеры врезалось, как дисковая пила в бревно, но никто не пошевелился и не повернулся, только смолкла песня, смолкли голоса, смолк шорох мелких движений, все замерли, замерзли, застыли в привычном уже ожидании окрика, удара, выстрела, – в гордых саперах инженера Юнгмана успели убить гордость и выработать несколько примитивных рефлексов… убить или заставить, приучить прятаться, притворяться отсутствующей – что, в общем-то, одно и то же. Петер снимал, пока хватило пленки. Потом кто-то, не поворачиваясь, сказал: «Уйди, майор. Уйди, ради бога. Тебе-то все равно, а мы тут остаемся…»
Мы остаемся тут, а ты уйдешь. Мы остаемся за проволокой, а ты уйдешь. Мы остаемся тихими, без голоса и воли, без права жить и думать, а ты уйдешь. Ты уйдешь и будешь думать, что ты на свободе – потому что проволока будет не вокруг тебя, а вокруг границы, и там же вышки с часовыми. И, не видя проволоку вблизи, ты будешь считать себя свободным и даже сможешь воспевать эту свободу и ходить по улицам после наступления темноты, потому что у тебя есть пропуск, и, уж конечно, ты не будешь делать ничего такого, чтобы у тебя пропуск отняли, а самого поместили туда, где проволока не за горизонтом, а вблизи. А здесь, майор, есть место, где проволока еще ближе, так близко, что можно только стоять, держа руки по швам, потому что вокруг тебя проволока. Так мы и рождаемся – руки по швам, и горды тем, что намерены и тверды в этом своем намерении: умереть, держа руки по швам; а если кто-то забывает, что это высшая добродетель, которую должен блюсти каждый благонадежный гражданин Империи, то ему можно мягко напомнить об этом, постепенно перенося проволоку из-за горизонта к самым рукам – так, чтобы их можно было держать только по швам. Так – руки по швам! – мы идем по жизни, распевая маршевые песни, с которыми легче идти и которые забивают в голове все прочие мысли, идем, стараясь держать равнение в шеренгах и видеть грудь четвертого, и любое отклонение от равнения воспринимаем как нарушение и едва ли не крушение строя – во всяком случае, покушение на оное; воспринимаем сами, никто не велит нам это так воспринимать, просто это впитано с молоком матери – видеть грудь четвертого и держать руки по швам.
…а какой, оказывается, лакомый пряничек – свобода! Нельзя давать его слишком помногу, потому что у населения начинает кружиться голова и разбегаются глазки, а с закруженной головой они мало ли что могут подумать: может быть, и не должно быть границы у этой самой свободы? А с другой стороны, нельзя ее отнимать совсем, потому что вкус ее должен помнить каждый, и время от времени невредно освежать эту память. И тогда, дав совсем небольшой кусочек свободы в повседневное пользование, как то: перенеся колючую проволоку к границам и разрешив перемену места работы, а также безлимитное посещение кинотеатров и бань, – и угрожая отнятием этого кусочка, понемногу, сами понимаете: за маленькую провинность маленький кусочек, – так вот, при умелом регулировании размеров этого кусочка можно заставить население творить абсолютно все: умелого манипулятора будут превозносить до небес, производя в полубоги, а неумелого будут молчаливо осмеивать, не осмеливаясь, впрочем, признаться в этом даже себе.
Итак, эластичный поводок и кусочек сахара – и гордый гомо сапиенс превращается в гордого собой гомо сервуса, человека служебного, – правда, не каждый, но тут-то и вступает в игру некий репрессивный орган. Сорную траву с поля вон! – и на поле остается отборная пшеница, колос к колосу, голос к голосу, и так из года в год, а потом на пшеницу нападает вдруг пятнистая парша, и открывается тогда, что сорные васильки от этой парши пшеницу раньше и спасали… И тут либо приходится признавать агротехнические ошибки и делать шаг назад или уж ломить вперед, до логического конца. Что мы и делаем.
Но любая система дрессировки и выбраковки, как бы точна она ни была, не в состоянии охватить весь массив личностных различий, и кто-то ускользнет от нее, а кто-то окажется невосприимчив, а кто-то станет ее убежденным врагом – не потому, что он родился врагом, а сама система сделала из него себе врага; системе, чтобы существовать, нужен враг, ибо без врага не нужна система. Так уж получается, что вакантные места врагов заполняются моментально, такова уж наша природа, и наказание любого виновного в непокорстве системе – как бы ни была сформулирована его вина – служит не к исправлению заблудшего и не к наставлению его на праведный путь, а лишь к сепарации тех, кто поддается принятым методам дрессировки, от тех, кто им не поддается; последние изолируются или уничтожаются, по обстановке. В умелых руках эта система почти безотказна, но часто дрессировщики, увлеченные ее эффективностью, забывают о руках и начинают считать, что безотказность присуща самой системе…
– Очнись. – Хильман толкнул Петера локтем в бок.
– Да, – сказал Петер. – Да, конечно.
– Все увидел? – спросил Хильман, и голос его был странный, совсем не хильмановский голос – скорее голос того Хильмана, что навещал Петера в его бреду, голос, которым тот, призрачный Хильман требовал доказательств дружбы…
– Пойдем, – сказал Петер.
Они повернулись, и вдруг в спину им ударил крик: «Майор! Генералу скажи – я ни в чем не виноват! Юзеф Поплавски, сапер, – ни в чем не виноват! Генералу! Скажи генералу!» – «Молчи, сука! – негромко, но веско, разом перебив крик, сказали Юзефу Поплавски, саперу. – Молчи, гнида! Из-за тебя весь барак без баланды оставят». – «Эка невидаль – не виноват», – сказал еще кто-то. И кто-то прошептал: «А правда, скажи генералу, пусть разберется…» И тут от двери тонким, прерывающимся голоском кто-то пискнул: «Атанда! Блокфризер идет!» и Хильман, ухватив Петера за руку, рванул его из барака наружу, и, сразу окунувшись с головой в чистый холодный воздух, Петер понял вдруг, что дышать им не может, он хватал этот воздух ртом, насильно гнал в легкие, но воздух, дистиллированный и разреженный, никак не мог наполнить грудь, и Петер понял, что сейчас задохнется, и страх, такой смертельной силы страх, какой он испытывал едва ли когда еще, обрушился и подмял под себя все; это длилось мгновение, но за это мгновение, показалось Петеру, он успел раствориться и родиться заново, и, когда он вновь ощутил себя таким, какой он есть, то есть стоящим на земле, он понял, что наконец вдохнул, вдохнул полную грудь этого проклятого воздуха и сможет отныне дышать – отныне и далее, до самого конца…
Расстались с Хильманом легко, будто до завтра, но Петер знал, что это насовсем, потому что такое может быть только однажды. Хильман звал его к берегу Стикса, но Петер не пошел – не захотел. По разным причинам. Просто не захотел, и все. Может человек чего-то не хотеть, не вдаваясь в объяснения? Может, согласился Хильман и не настаивал.
Он сказал еще, что Петер подсказал ему замечательную мысль: обойти всех тех, кого он зовет своими друзьями, и посмотреть, как они там. Петер подумал, что долго Хильман не продержится, но иллюзии потеряет; однако отговаривать не стал – бесполезно отговаривать.
Они пожали друг другу руки, Хильман пожелал Петеру дотянуть до конца, а Петер не нашелся что пожелать в ответ, и Хильман усмехнулся понимающе, ткнул его кулаком в плечо, повернулся и пошел обратно – по направлению к лагерю. Он отошел на несколько шагов и исчез. Не то растворился в тумане, не то просто сделался невидим. И Петер, еле переставляя ноги, поплелся к своим.
Он тащился, сгибаясь под тяжестью сегодняшнего дня, и больше всего ему хотелось сейчас упасть и никогда уже больше не подниматься, но встречи, отпущенные ему судьбой на этот путь, еще не все состоялись, и вскоре сверху его окликнул очень знакомый голос, и Петер, наверное, просто ждал подспудно, что этот голос когда-нибудь окликнет его, потому что не удивился, не обрадовался и не испытал вообще никаких эмоций, а просто сказал:
– Я к тебе туда не полезу. Спускайся и поговорим, если хочешь.
Сверху упала веревка, и по веревке ловко, как большая грязно-зеленая обезьяна, спустился Баттен.
– Привет, – сказал Баттен добродушно, но взгляд его был настороженный: а как воспримет бывшее начальство появление блудного техника?
– Решил отлежаться? – хмуро спросил Петер. – Умнее всех хочешь быть?
– Всех-то – не получится, – сказал Баттен. – Как, например, умнее генерала можно оказаться? Но в меру сил и способностей…
– Тебе чего нужно? – спросил Петер. – Ты говори, а то я не могу – устал, как не знаю кто.
– Холодает, – сказал Баттен.
– Ладно, – сказал Петер, – придумаю что-нибудь.
– Придумай пару бочек солярки, – сказал Баттен. – Жратвы мне на полгода хватит, а вот если морозы…
– Заскучаешь за полгода-то, – сказал Петер.
– Нет, не заскучаю. – Баттен потупился. – Ко мне друзья заглядывают, то-се… За полгода тут все кончится, это уж точно. Еще чуть-чуть – и завалится этот мост к энной матери, как его медленно ни строй. Ивенс этот такой строитель, что не дай бог его в скорняки: из снега тулуп сошьет и за соболий продаст – ловкач! Смотрю я на него из своего далека – и прямо сердце ноет: ну почему я так не умею?
– Думаешь, ловкач? – раздумчиво сказал Петер.
– Ловкач, – уверенно сказал Баттен. – Уж я-то чую.
– Зря ты нас бросил, – сказал Петер. – Период пошел сложный, воевать нам приходится на два фронта, а у тебя рука легкая.
– Ты, старик, никогда хорошим нюхом не обладал, – сказал Баттен. – А я всегда чую, когда начинает порчей шкурки подванивать.
– Станут они тебе шкурку портить, – сказал Петер. – На кой ты им – мараться?
– Ты как вчера родился, – сказал Баттен. – Я вообще на тебя изумляюсь, как такие субъекты до половой зрелости доживают? И зачем, главное? Был бы себе ребеночком, умненьким таким – на радость папе с мамой. А то вырос, майором заделался… пардон, прими мои поздравления, я ведь не успел тебя тогда поздравить? Или успел? Впрочем, не помешает и лишний раз… так вот – вырос, заделался подполковником, пост такой значительный: Заготовитель Правды, Поставщик Двора Его Императорского Величества! Эх, Петер, Петер…
– Что «эх»? Почему мне все говорят «эх»?
– Да ведь ты же ни черта не видишь вокруг себя. Ты ни черта не понимаешь, не чуешь и не чувствуешь. Ни черта не слышишь. У тебя всегда такая гордая рожа, будто тебе под нос кусочек говна подвесили. Ты к людям-то присматривался когда-нибудь? Не к тому, что они делают, или как вы там говорите – созидают, а к ним самим, к лиц выражениям, к… а, что тебе толковать! Ты скажи, за последнюю неделю каких-нибудь перемен в том, что ты ешь, не было?
– Нет вроде, – пожал плечами Петер. – А что?
– А то, что, пока я с вами был, ты с генеральской кухни жратву получал, а теперь, я думаю, с общей. Ну-ка напрягись, припомни.
– Мм… кажется… Кажется, да. Точно. Последнюю неделю все каша да каша…
– Вот. Очень наглядно. А туда же – борец за правду. Ты ведь не знаешь правды и знать ее не можешь, потому что на мелочи тебе плевать, тебе общие планы подавай, ты их и лепишь, эти общие планы… Я понимаю – характер у тебя такой, и не приучен ты мелочам внимание уделять, ты ими брезговать приучен, приучен брезговать мелочами и сегодняшним днем, ты думаешь, что это недостойно пристального рассмотрения, что главное – это обязательно что-то большое и обязательно устремленное в завтрашний день…
– Ты меня совсем каким-то ослом выставляешь, – сказал Петер.
– Ты и есть осел, – сказал Баттен. – Если хочешь знать, на таких, как ты, все и держится.
– Это ты загнул, – сказал Петер.
– Ничуть, – сказал Баттен.
Они помолчали, и Петеру представилась вдруг во всей красе нелепость каких-либо возражений на эту голую истину – да, господа, истину, таким уж я уродился, таким выкормлен и выбит, чтобы не обращать внимания на детали быта и вообще все суетное и преходящее, а видеть явление целиком, и проникать в суть, и обобщать с точки зрения прогрессивной философии пангиперборейства, – а ты ее знаешь, ту философию? Вот то-то и оно…
И вообще все это действительно не важно, а важно то, что жив Баттен, что сработало его чутье и что, доверяя чутью Баттена, порох надо держать сухим.
– Пойду я, – сказал Петер. – Значит, солярки…
– Пожалуйста, – сказал просительно Баттен, и Петер вспомнил, что Баттен мерзляк и всегда кутается во что-нибудь теплое.
Интересно, почему они мне все доверяют: и чокнутый Шанур, и дезертир Баттен, с усталым недоумением думал Петер. Более того: почему я допускаю, чтобы они мне доверяли и втягивали меня в самые разные подрасстрельные истории? Как у меня там с инстинктом самосохранения? Петер прислушался к себе. С инстинктом было хреново: весь замордованный, он свернулся калачиком где-то на дне и тихонько подскуливал. Бедняга, пожалел его Петер, и инстинкт слабо огрызнулся: себя пожалей.
А в блиндаже господин Мархель устраивал разнос младшим операторам. Он сидел за столом, на котором горой громоздились катушки с пленкой и прочие атрибуты киношной деятельности, и выговаривал за развал работы, а операторы стояли навытяжку: Армант внимал ему со скукой, Шанур – с тишайшим бешенством в глазах.
– А вот и главный виновник, – сказал, поворачиваясь всем корпусом, как самоходное тяжелое штурмовое орудие «Элефант», господин Мархель; только сейчас Петер усек, что тот в дрезину пьян. – Итак, господин под-пол-ковник, объясните-ка мне, соблаговолите, как вы понимаете политику нашего Императора в области… Смир-рна! Стоять, как подобает, когда речь идет о Его Величестве!.. Как вы понимаете своей брюквой, которая у вас растет на месте наблюдательно-мыслительного органа, в просторечии…
Петер повесил камеру на гвоздь, подошел к господину Мархелю вплотную и четко, сдерживая себя из последних сил, произнес:
– Господин советник, потрудитесь покинуть наше общество. Вы находитесь в состоянии, недопустимом для продолжения разговора.
– Т-ты!.. – клокотнул господин Мархель и стал подниматься из-за стола, цапая себя за задницу, где должна была находиться кобура, и тогда Петер ему врезал. Ох и много же он вложил в этот удар! Все, что лежало на столе, так и брызнуло в стороны, и ноги господина Мархеля, обутые в мягкие шевровые сапоги, взметнулись над столом буквой «V» – символом победы и возмездия. Потом он тяжело грохнулся на пол по ту сторону стола и затих.
Немая сцена: Петер придерживает левой рукой правую, потому что правая занемела и ниже локтя ее будто бы нет совсем, поэтому он непроизвольно ее там ощупывает, чтобы убедиться, что она все-таки есть; Армант и Шанур растеряны до предела, такого оборота событий они не ожидали и теперь не могут вспомнить свои действия и реплики в этом варианте. Пять секунд, десять секунд… Кончилась немая сцена.
Армант. Вы что, вы что?… Совсем уже? (Чуть не плачет; огибает стол, наклоняется над господином Мархелем.)
Шанур. Бог ты мой! Какой апперкот! Какой классический апперкот!
Армант. Господин советник? Господин советник? Не дышит! Что же будет? Что вы наделали? Что вы наделали? Нас же всех расстреляют!
Шанур. Перестань скулить! Петер… (Не может словами выразить свои чувства, поэтому делает жесты, будто рвет на себе волосы и подбрасывает их вверх; в тех местах, откуда Шанур родом, это означает проявление наивысшего ликования души.)
Петер. Да ну вас! Сами не могли послать его подальше… А как он ногами!
Шанур. А как он ногами! Я никогда не забуду – как он ногами! (Начинает хохотать. Он хохочет громко и совершенно неэстетично, широко раскрывая рот и задирая голову, при этом звуки возникают такие, будто в горле у него работает небольшая камнедробилка.)
Петер. Да ну вас… Ну вас всех… (Скисает от смеха, отходит, держась за живот, и валится на кровать; дальше хохочет лежа.)
Армант. Господин советник? Вы живы? Ну откройте же глаза. Не открывает. Что же будет? Вы что – с ума посходили? Не понимаете ничего? (Внезапно тоже начинает смеяться; сквозь его страх прорывается странный рваный смех, иногда усилием воли Арманту удается сдержать смех и сделать скорбное лицо, но это на секунду, не более: губы начинают кривиться, и он вновь захлебывается смехом, только в глазах мелькает паника, как у настоящего утопающего.)
Петер. Оставь его, Ив. Проснется утром и ничего помнить не будет.
Армант (с надеждой). Вы думаете?
Петер. Ты что, сам никогда не надирался?
Армант. Хоть бы обошлось…
Шанур. Да ладно тебе. Запричитал…
Господина Мархеля общими усилиями подняли с пола и уложили на кровать Арманта. Обморок его скоро перешел в сон, он задышал глубоко и ровно, потом захрапел. Под утро он привел постель Арманта в негодность, но не проснулся.
Рапорт, подготовленный Петером, в кратком изложении трактовал события так: господин советник в нетрезвом виде угрожал оружием подполковнику Милле, был подполковником обезоружен и обездвижен. Просьба не предавать инцидент огласке. Однако подавать рапорт не пришлось, так как господин Мархель, проснувшись поздно и с тяжелой головой, несколько сконфузился, потрогал припухшую челюсть, извинился перед младшими операторами за причиненное беспокойство и, кое-как приведя себя в порядок, удалился. Через час он вызвал Петера и еще раз принес свои извинения; как Петер понял, о событиях вчерашнего вечера он имеет весьма смутные и спутанные представления. Потом господин Мархель сказал:
– Мне кажется, мы несколько расслабились и позволили себе… позволили расслабиться… да. Туман, снижение темпов работ, некоторая, я бы сказал, некинематографичность происходящих событий; но тем более надо собраться с мыслями, проявить определенную фантазию, мастерство, талант, наконец. Я прошу вас сегодня вечером в штаб генерала на совещание. Подумайте, не внести ли какие-нибудь изменения в сценарий? Да, и вот еще что: я вызвал усиление, и завтра прибудут еще несколько человек из вашей редакции, а во-вторых, есть информация, не слишком, правда, достоверная, что наш техник не был похищен агентурой, а просто дезертировал; прошу вас, попытайтесь проверить и, если возможно, опровергнуть эту информацию. Вам это сделать проще, чем мне.
– Слушаюсь, – сказал Петер.
– Ах, подполковник, оставьте этот официальный тон! Ну какой вы, к черту, военный? А я? Зачем нам этот барьер субординации? Давайте на «ты» и по именам? Хотя бы без посторонних.
Петер понимал, что медлить при ответе нельзя, что самое неудачное было бы помедлить и сказать «да», поэтому он без внешних проявлений сомнения и брезгливости протянул руку и сказал:
– Петер.
Господин Мархель руку принял, пожал – кисть у него была вялая и горячая – и сказал:
– Гуннар!
В голосе его была какая-то неподобающая случаю значительность.
Только позже Петер понял суть этого перехода на «ты» и далее – к разнузданному амикошонству. По въевшейся привычке господин Мархель намерен был поменять местами причину и следствие, чтобы после некоторой временной экспозиции казалось: вот были старые кореша, Гуннар и Петер, и Гуннар схлопотал в рыло от Петера, и ничего особенного в этом нет, то ли еще бывает между старыми корешами, это вам не от подчиненного плюху получить, да еще при свидетелях…
Туман не поредел, и внизу, у стапеля, стало просто невозможно находиться: смешиваясь с соляровым чадом, туман превращался в нечто непереносимое, едкое и для дыхания непригодное, а оседая на камне, образовывал скользкую, как сало, пленку, по которой катились даже рифленые подметки итальянских хваленых ботинок, и дважды Петер припечатывался к земле-матушке весьма чувствительно. Работа почти стояла. Петер поискал и нашел Козака, и Козак рассказал ему, что за последние три дня удалось поставить лишь одну секцию, и пока ничего не предвидится, потому что все порастеряли, новые начальники-выдвиженцы ни хрена не умеют, крепежных узлов опять некомплект, а площадка загромождена неочередными секциями так, что пешему не пройти. «Бардак», – резюмировал он.
Инженер Ивенс пытался организовать рассортировку на монтажной площадке, но ничего лучшего, чем просто побросать секции в каньон, он не придумал. Несколько секций сбросили, а потом вниз сорвался трактор, и тракторист выпрыгнуть не успел. Ивенса опять чуть не пристрелили.
Дважды на глазах у всех, и у Петера в том числе, солдаты комендантского взвода подходили к офицерам-саперам и уводили их.
Затем Петер подслушал интересный разговор:
– Пять против одного на Крюгера.
– Принято.
– Три против одного на Нооля.
– Принято.
– Семь против трех на Ивенса.
– Принято.
– Два против одного на сержанта Дегенхарта.
– Принято.
– Двадцать пять против одного на оператора Шанура.
– Принято.
Петер заглянул за угол трансформаторной будки. Саперы окружили человека в плащ-накидке, в руках у него были билетики, которые он раздавал, помечая что-то в них и в блокноте; деньги, получаемые от саперов, он складывал в полевую офицерскую сумку. Полагаясь на свою невидимость, Петер подошел поближе и взялся за камеру. В грохоте и лязге, производимом механизмами, в гудении, исходящем от трансформатора, услышать звук работающей камеры было невозможно, однако человек с билетиками поднял голову и подозрительно огляделся, но Петера не увидел. Это был адъютант генерала Айзенкопфа майор Вельт.
Петер, Шанур и Козак курили в той самой пещерке, где когда-то жгли костерок и пили хороший чай в теплой компании. Козак рассказывал самые распаскуднейшие новости. Не таясь, комендатурщики подходили к саперам и требовали от них доносительства. Если кто-то отказывался, его уводили; если кто-то соглашался, но не выполнял – его тоже уводили. Был выпущен и распространен специальный бланк «Для донесения», в котором все излагалось типографским способом и оставалось лишь подставить имя и фамилию. С прошлой недели якобы неофициально работает тотализатор, и что из этого выйдет, еще неясно. Все смотрят друг на друга с опаской. Если так пойдет и дальше…
Петер рассказал немного о лагере. Шанур смотрел на него с открытым ртом, а Козак выслушал почти равнодушно и проворчал: «Ясное дело…» Они докурили и разошлись.
Совещание у генерала открыл сам генерал.
– Думаю, можно подвести первые итоги, – сказал он. – Хотя ускорить темп работ не удалось, но в остальном успехи большие. Выявлено и изолировано либо уничтожено тысяча пятьсот два агента врага. Прорыто сорок пять метров туннеля под каньоном. Проведена замечательная кампания по наглядной агитации. Как я понимаю, взятое нами направление совершенно верное. Гуннар, когда ты намерен закончить фильм?
– Видишь ли, – сказал господин Мархель, – речь еще не идет о завершении фильма. Речь идет о продолжении съемок и возможном перемонтаже некоторых сцен.
– Пора уже думать о завершении, – возразил генерал.
– О завершении я думаю с самого начала, – сказал господин Мархель. – И я считаю, что приступать прямо сейчас к завершению еще рано.
– Почему? – удивился генерал.
– Потому что мост еще не построен.
– Ну и что?
– А то, что дезинформировать Императора нам никто не позволит.
– Ну а если его построят только к лету?
– Значит, придется объяснять, почему так получилось.
– Ну и почему же?
– Да боже ж ты мой! Ты что, слепой, Йо? Каждый третий строитель оказался предателем! Кто же в таких условиях может выдержать сроки?
– Да-да-да… – Генерал побарабанил пальцами по столу. – Видишь ли, Гуннар, я уже послал Его Величеству прошение о продлении сроков строительства…
– Ясно, – сказал господин Мархель. – А как было написано: просто «отказать» или с подробностями?
– С подробностями, – сказал генерал.
– Значит, сам писал, – вздохнул господин Мархель. – Ну что же делать, придется…
– С такими, знаешь, подробностями…
– Не переживай.
– Да я ничего.
– Вот я и говорю. Не такое мы с тобой переживали. Не такое осиливали.
– Правду говоришь. Только как все-таки быть? Я ведь в строительстве этом ни ухом ни рылом, сам знаешь. Если бы мог, так вмешался бы, взял бы на себя руководство…
– Положись на меня, – сказал господин Мархель.
– А знаешь, что еще в ответе Императора было? Что мы не уделяем внимания возвеличению императорской фамилии, отсюда все наши беды. Поставили памятник какому-то там инженеру, а до сих пор нет памятника Императору… пардон, не памятника, а скульптуры. Кто-то настучал, вот он и сердится.
– Да, это мы упустили, – согласился господин Мархель. – Не с того конца взялись. Но это еще не поздно исправить. Вмонтируем в ленту, и вся недолга. Будто бы летом еще поставили.
– Тогда надо успеть хотя бы до снега.
– Надо успеть. Это уж все в твоих руках.
Затем выслушали майора Вельта. Майор очень подробно разъяснил механизм выявления агентов с помощью тотализатора. Кроме того, сообщил он, тотализатор будет давать небольшой, но верный доход казне. Кроме того, личный состав будет получать моральное удовлетворение от реализации своих прогнозов. Деятельность майора Вельта была одобрена.
Ох и изменился майор! Петер искоса разглядывал его ставшее необычайно значительным лицо, гордо развернутые плечи и выпяченную грудь, будто майор навсегда задержался на глубоком вдохе. Смотрелся майор на полковника – минимум, а то и на генерал-майора. Далеко пойдет, подумал Петер. Потом он вспомнил лагерь. Далеко пойдет…
– А со скульптурой мы выкрутимся очень просто, – сказал Петер, когда майор сел. – В реквизите, который привезли с собой диверсанты – ну, те, которые выдавали себя за киногруппу, – там у них есть скульптура Императора. Она, правда, из папье-маше, но раскрашена под мрамор, так что вряд ли кто-нибудь это заметит, особенно если постамент сделать повыше.
Генерал и господин Мархель переглянулись.
– Что же ты раньше-то молчал? – укоризненно сказал господин Мархель. – Догадаться не мог, что ли?
– Сценарием же не было предусмотрено, – сказал Петер, разводя руками.
– Так ведь все разве предусмотришь? – сказал генерал. – На то и задница мягкая, что не все стулья с подушками.
– Верно, верно, – сказал господин Мархель. – А постамент, наверное, сделаем из секции моста. Очень символично получится.
– Очень символично, – сказал генерал. – Император на какой-то клетке. Ты бы думал сначала, а потом уж…
– Ни на какой не на клетке, – горячо возразил господин Мархель. – Все знают, что это секция моста. А чтобы вообще не возникало никакого ненужного ассоциирования, секцию эту можно обшить фанерой или шифером… изнутри, да, точно – изнутри обшить, и тогда вся структура будет на виду, и в то же время – никаких ассоциаций с клеткой.
– Ну, так еще можно, – сказал генерал. – Давай, Вельт, ты этим и займешься. Чтобы к утру все было как надо.
– Почему это я? – капризно сказал майор Вельт. – Мне за сегодняшний день еще восемнадцать агентов выявить надо.
– Р-разговорчики! – сказал генерал. – Р-разбаловался! Выполнять!
– Есть, – сказал майор с нехорошей сдавленностью в голосе. Он четко повернулся и вышел. Генерал с нежностью поглядел ему вслед и вздохнул.
– Не люблю на людей шуметь, – сказал он. – Но вот приходится иногда…
А утром выпал снег. Петер встал очень рано, не спалось, и вышел из блиндажа в совсем иной мир. То, к чему он привык и без чего уже не видел окружающего его пространства: переплетения черно-ржавого железа, глыбы бетона, глыбы камня, горы щебня и просто горы – все это оказалось вдруг прикрыто пушистым и совсем не холодным покрывалом, и только местами из-под него высовывались особо острые углы, как локти и колени покойников, почему-то Петеру пришло на ум именно это сравнение, потому, может быть, что именно такое свежеприкрытое поле он видел прошлой зимой, после неудачного наступления на северо-западе… Снег не взбодрил его, а расстроил. Впрочем, расстройство в чувствах не помешало ему растереться до пояса этим самым снегом, приведя тело в состояние, сравнимое с радостью.
По снегу местами были протоптаны дорожки, колеи и дороги, и внизу, у стапеля, снег моментально приобрел серо-черный цвет, как вокруг свежей воронки, и тем не менее пейзаж сменил очертания, и мир стал обманчиво велик и чист.
Петер ждал пополнение к вечеру, но они объявились уже в девять утра: взвизгнув тормозами, остановился знакомый полугрузовичок, и Петера, размышлявшего о дне минувшем, облепили с трех сторон Камерон, Менандр и Брунгильда. Из машины улыбались Эк и сам Летучий Хрен – оба в теплых шапках, оба довольные, что так все хорошо устроили… Петер, как ватный клоун, неловко топтался на месте и прятал руки, потому что они постоянно натыкались на Брунгильду, потом она сама обняла Петера, ставшего вдруг маленьким и слабым, утопила в себе и, утопив, поцеловала в губы – так, слегка… «Закраснелся, как девочка! – хохотал Камерон, лупя Петера по гулкой спине. – Отвык тут от нормального обращения, скажи ему, Брунгильда!» – «А то он привыкал когда-то, – отвечала Брунгильда, – это же Петер-послушник, а не вы, кобели похотливые!» – «Ну вы и живете, я посмотрю, ну и дрянь у вас тут, – говорил Менандр, озираясь, – нет, я этого так не оставлю…»
– Ну докладывай, – сказал наконец Летучий Хрен, когда все было развешано по гвоздям и растолкано по углам, когда угомонился Камерон и скрылся куда-то Менандр, младшие операторы привели себя в соответствие с моментом, а Брунгильда расположилась на кровати Петера в свободной позе, греясь в перекрещивающихся взглядах и чувствуя себя в этом перекрестье свободно, как, скажем, кинозвезда в лучах софитов.
– Работать очень трудно, – сказал Петер. – Советник не просто вмешивается, а начисто лишает возможности делать что-то самостоятельно. Все съемки только по сценарию, кое-что я пытался делать от себя – запретил и теперь учитывает всю пленку до последнего метра. Как я понимаю, по плану мост уже должен быть сдан, поэтому все, с чем саперы столкнулись в действительности, считается несуществующим. В сценарии есть поистине кретинические моменты, но мы должны работать под документ. Масса создания ситуаций, пересъемок, фальсификации, игра монтажом. Все.
– Кое о чем я догадывался, – сказал Летучий Хрен. – Но ты был бы не ты, если бы не делал все поперек. Так ведь?
– Поперек – нечем, – сказал Петер. – Пленки едва хватает на вдоль. Я же говорю – он проверяет все до метра.
Летучий Хрен покивал головой.
– Хорошо… да. Значит, сенсаций не будет? – не то чтобы спросил, а почти с уверенностью произнес он.
– Будет пленка – попробуем что-нибудь сделать, – сказал Петер.
– Какое! – сказал из угла Шанур. – Поздно что-то делать. Такие сцены упустили!
– Ну, стройка-то еще не кончена, – сказал Петер.
– Ладно, насчет пленки – это я подумаю, – сказал Летучий Хрен. – Ну и, наверное, попробую побеседовать с советником. Пусть он войдет в положение – мы ведь даем не только пропагандистский материал, нам нужна и информация.
– По-моему, это бесполезно, – сказал Петер. – Я пробовал.
– То ты, а то я, – возразил Летучий Хрен. – Разница?
– Посмотрим, – сказал Петер.
В тот день, хоть этого никто и не ожидал, прибыло пополнение и саперам. Колонна грузовиков, две зенитные самоходки, впереди – «хорьх»-амфибия с огромным седым саперным майором, все это вторглось в черно-белый мир ущелья и загудело, замелькало, заговорило. Шестьсот новобранцев, стриженных наголо, в новеньких шинелях, в войлочных теплых сапогах, выстроились неподалеку от штаба, и майор, придерживая правой рукой положенный по уставу кортик – никто из саперных офицеров не носил кортиков! – отправился докладывать генералу о прибытии. Его не было долго. Потом в штаб проследовал конвойный наряд. У Петера заныло под ложечкой. Через десять минут майора, уже без кортика, без ремня и без шапки, со скрученными за спиной руками, вывели из штаба и повели к обрыву. Он не хотел идти, упирался, его подталкивали; потом он плечом отбросил конвоира и хотел что-то крикнуть своим, но офицер, старший наряда, выстрелил из пистолета ему в затылок. Майор упал. Строй саперов заволновался, но тут с двух сторон ударили поверх голов зенитные пулеметы. Саперы повалились на снег. Солдаты комендантского взвода оцепили их и повели вглубь ущелья. Петер, не переставая снимать, пошел следом. Саперов положили на землю, огородили то место веревкой с флажками и поставили пулеметы. Тут же разбили палатку, внесли в нее печку, стол и несколько стульев, и майор Вельт с подручными стал проверять, кто есть кто.
– Фамилия?
– Кейнолайнен.
– Имя?
– Антон.
– Национальность?
– Гипербореец.
– Место рождения?
– Село Муетарлянц Северо-Йепергофского уезда.
– Отношение к религии?
– Чту Императора!
– Не католик?
– Ни боже мой!
– А то у вас там много католиков.
– У нас? Много?
– А чем, скажи мне, отличается свобода совести от свободы вероисповедания?
– Не понимаю вопроса. Спросите еще раз.
– Ладно, обойдется. Знал ли ты, что ваш командир – предатель?
– Нет, господин майор. Клянусь, не знал.
– Где же твоя бдительность, сапер?
– Да, господин майор, я же в этой части вторую неделю только, а командира всего раз и видел-то до сих пор, это любой на моем месте не заметит ничего такого…
– Нашлись патриоты, заметили… Ладно. Ваша часть расформирована, тебя определят в другую. Служи, сапер. А главное – будь начеку. Враг не дремлет. Чуть что заметишь подозрительное – сразу ставь меня в известность. Не командира части, а меня. Понял?
– Так точно, господин майор!
– Следующего! Фамилия?
– Суливан.
– Славянин, что ли?
– Никак нет, господин майор, чистокровный гипербореец!
– Странная фамилия… Имя?
– Франклин.
– Еще лучше! В лагерь его, запишите.
– Господин майор!..
– В лагерь, в лагерь. Еще славян мне тут не хватает… И так далее.
Петер ушел.
Не могу больше, думал он. Не могу. Все. Я кончился. Все терпение мое и вся выносливость – кончились. Не могу… Только сейчас он заметил, впервые за много дней – а правда, сколько дней я тут провел? – сидящих на скалах воронов, сидящих и ждущих; временами то один, то другой снимался с места, делал круг над стройкой и возвращался. Издалека доносился вороний ор, и вот несколько сразу снялось и полетело куда-то. Ждут, подумал Петер. Сидят и ждут.
Статуя Императора, вознесенная на постамент, кого-то или что-то смутно напоминала, но Петер так и не смог вспомнить кого. Ее тоже припорошило снегом, лавровый венок на голове Его Величества приобрел вид прелестной зимней шапочки, а римская тога обзавелась меховой опушкой. Император хорошо подготовился к зиме, подумал Петер.
И вдруг до него дошло по-настоящему, что начинается зима.
Поскольку открытие статуи Императора должно было состояться еще летом, пришлось расчищать снег в секторе съемок. Там, где метлами было не достать, поработали огнеметами. Получилось даже лучше, чем можно было желать: беломраморный Император замечательно контрастировал с закопченной скалой – это с одной точки съемки, и с клубами черного дыма – с другой. Господин Мархель был доволен. Летучий Хрен, имевший с ним беседу, вернулся слегка не в себе, посмотрел на Петера и молча развел руками. Камерон, тоже молча и по секрету от остальных, дал Петеру заглянуть в свой чемодан. Чемодан был набит коробками с лентой. Петер потряс Камерона за плечи, и тот широко ухмыльнулся.
Неведомо куда пропал Шанур. Он ушел сразу же после встречи с пополнением и не появлялся. Никто его не видел, не слышал и вообще не имел представления ни о каком Шануре. Поначалу Петер просто беспокоился, потом испугался. Майора Вельта нигде не было. Наконец, уже вечером, почти ночью, Петер, обегавший всю стройку и ее окрестности, догадался заглянуть в генеральскую квартиру. Он прошел сквозь часовых, сквозь дверь, сквозь дремлющего за столом капитана-кавалергарда и подполковника-адъютанта – он проходил сквозь них с отчетливым злорадством вора, взламывающего сверхнадежный и немыслимо секретный замок, – и оказался в комнате генерала. Здесь забавлялись. Генерал босыми ногами стоял на карте полушарий и изображал из себя статую Императора: так же точно держал руку и так же откидывал голову, замысловато, но похоже на венок повязанную зеленой медицинской косынкой; господин Мархель с булавками во рту мычал что-то, прилаживая на нем простыню. Голый майор Вельт – то есть не совсем голый, на нем были все-таки сапоги, ремень, майорские погоны и фуражка – лежал на полу в позе Данаи, ожидающей золотого дождя. На столе и под столом громоздились разнообразные бутылки. Стоял непонятный приторно-сладкий запах.
Петер считал себя привычным ко всему, но от этого его почему-то замутило. Он отступил назад, в стену. На холоде ему стало легче.
Нашел Шанура Козак. Шанур сидел на самом дальнем звене моста, свесив вниз ноги, и пел что-то заунывное. На обратном пути, когда Козак вел его, безвольного, приобняв за плечи, Шанур вдруг расплакался и наговорил всякой всячины, которую Козак не может, да и не хочет передать. Забирайте его. Пусть отдыхает.
Летучего Хрена почему-то поселили отдельно, у штабных, а остальные разместились все вместе, благо блиндаж был просторен. Брунгильде отвели каморку, предназначавшуюся поначалу для фотолаборатории, но Баттен оборудовать ее там не стал, предпочитая почему-то работать в палатке. Из каморки выгребли разный хлам и завесили проем двери брезентом.
– Сегодня отдохну, – сказала Брунгильда, выглядывая из-за брезента, – а с завтрашнего дня начинаю прием. Сами устанавливайте очередь. Выходной – воскресенье. Спокойной ночи.
– Не возбуждайтесь, мальчики, – посоветовал Камерон, заворачиваясь в одеяло. – Тетя шутит.
– И не думаю, – сказала Брунгильда из-за занавески. – Что я, дура – такими вещами шутить?
Посмеялись, повозились, уснули. Ночью Петер проснулся от звука легких шагов. Брунгильда босиком, в одной рубашке, тихонько подошла к кровати Шанура, присела рядом. От раскаленной спирали «козла» исходило достаточно света, и Петер видел, как она осторожно протянула руку и погладила Шанура по голове. Тот глубоко вздохнул и повернулся на другой бок. Брунгильда посидела еще немного около него, потом встала и ушла к себе. Петер слышал, как она ворочается и не спит. В блиндаже было душно, он встал и открыл дверь. Небо было ясным, и огромная луна, белая, как фарфор, стояла низко над испачканным снежным саваном земли, все было равно удалено отсюда и, как бездарная декорация, не имело ничего общего с реальностью. И поскольку отсюда, от входа в блиндаж, и было видно-то только, что этот край ущелья, да немного противоположного его края, пологий склон слева и крутой склон справа, да еще горы вдали – то, может быть, в мире вообще не было ничего, кроме этой декорации? Привычный рокот моторов и железный лязг раздавались будто бы из-под сцены. Петер представил себе, как эта декорация должна выглядеть с изнанки, – и стал умываться снегом.
Он промучился всю ночь и встал поздно, благо будить его не стали. В блиндаже было пусто, на столе, прикрытая бумагой, лежала нарезанная колбаса и хлеб, рядом стоял знаменитый трехлитровый термос Камерона. В термосе был горячий чай. Петер позавтракал, медленно и с наслаждением. Чай был отличный, и сахар в чае – настоящий, и колбаса – настоящая, и хлеб – настоящий. Петер поймал себя на мысли, что еда захватила его целиком. В этом было что-то странное.
Кроме колбасы, Камерон привез газеты. Здесь были и почти свежие – позапозавчерашние – столичные и недельной давности швейцарские. За них-то Петер и взялся.
Президент Швейцарской конфедерации принял вчера находящегося с официальным визитом премьер-министра Соединенных Штатов Мексики… плевать… по сообщениям корреспондентов, в городах Дайна и Лидербург произошли столкновения полиции со студентами, имеются раненые… коронация христианнейшего короля Люции – где это? – Густава-Вальграфта Четвертого… Правительство Бразилии заявило решительный протест обеим воюющим сторонам по поводу морского инцидента в ее территориальных водах, подробности на четвертой странице… ага: бой крейсеров… ага… ага… Ну еще бы: три против одного. А это что? Мисс Вселенная объявила о своем желании принять участие в кампании по сбору средств для беженцев из зон военных конфликтов… отказ властей невоюющих государств в предоставлении им права убежища бесчеловечен, заявила она… Симпатичная девочка.
Но разве в этом чертовом мире хоть раз дадут дочитать до конца что-нибудь интересное? Ввалилась вся компания, шумные, веселые, с Летучим Хреном во главе, стали носиться по блиндажу, ронять вещи, и стало тесно, и Шанур был с ними, двигался и смеялся, но Петер, бог знает как, понимал, что движения Шанура, размашистые и быстрые, происходят не то от безволия, не то от чрезвычайной погруженности во что-то внутреннее и потому чисто автоматичны, будто ноги и руки его привязаны ниточками к ногам и рукам прочих из этих скачущих; за улыбку же вполне мог сойти судорожный оскал, а за смех – выдохи, короткие и быстрые, возникающие от мелких, не видимых простым глазом коготков, которые душа запускает в средостение тела. И именно сейчас, глядя на дошедшего до ручки младшего оператора и на Летучего Хрена, завершившего сложную траекторию кружения по блиндажу мягкой посадкой за стол – рука его, подчиняясь энергии продолжающегося, еще не погасшего движения, извлекла из-за пазухи плоскую, черного стекла, рифленую бутылку и закружилась, разливая по кружкам что-то очень текучее, цвета жженого сахара, – так вот, глядя на все это безобразие, Петер подумал, что надо бы отправить Шанура в редакцию, пока он не наломал здесь дров, и пусть он там подзаймется, скажем, монтажом… Позже он много и бесплодно проклинал себя за это решение, но тогда оно показалось ему удачным… кто мог знать, чем все это обернется? И кто может сказать, что произошло бы, потеки события иным руслом? Но выпили, закусили колбасой, Летучий Хрен заверил, что дело пойдет, что советника он все-таки уломал, не такой дремучий оказался советник, как первоначально показался, хоть и странный тип, конечно, да и добронамерен чересчур, но общий язык с ним находить можно и должно, особенно если постараться (он заглянул в горлышко бутылки, потряс ею над кружкой и добыл еще несколько капель), – ну и продолжайте в том же духе, ребята, а пленку я сегодня увезу. Всю. Уезжаю сегодня, один, остальные остаются. Пока. Да… на фронте? Дерьмо на фронте. Ладно, не буду подрывать ваш боевой дух…
Веселились? А вот почему: по приказу генерала Айзенкопфа было решено с сегодняшнего дня вводить отправление обрядов культа Императора. Саперов построили, но никто не знал, как и что нужно делать. Наконец кое-как разобрались: сам генерал встал у подножия постамента, а саперы маршировали перед ним и кричали «Ура!» в ответ на провозглашаемые здравицы. Потом стали приносить жертвы: в довольно большой чаше зажгли спирт. Поначалу спирт горел нормально, но потом, нагревшись, закипел, пламя стало огромным, и занялась фанерная стенка постамента. И вот то, как офицеры генеральской свиты тушили спирт и постамент, при этом старательно делая вид, что ничего не происходит, как они старались быть торжественными и благолепными, – вот это просто не поддается описанию! Но вот проявим пленку…
Майор Вельт вошел в сопровождении четырех солдат из комендантского взвода. Два солдата остались у двери, два шагнули на середину – автоматы у живота, пальцы на спусковых крючках, колючие быстрые взгляды из-под надвинутых касок, – а майор, затянутый в черную кожу, подошел медленно, мерзко вихляя задницей, поскрипывая в сочленениях и тем давая хорошо почувствовать свое приближение к Летучему Хрену, который побледнел – Петер очень хорошо знал, к чему именно бледнеет Летучий Хрен! – побледнел, но продолжал пока сидеть в позе самой пренебрежительной, – подошел и, протягивая руку ладонью вверх, скучным голосом сказал:
– Пленку.
Летучий Хрен неторопливо поднялся на ноги, стряхнул с рукава несущественную пушинку – как-никак он был действительно статский советник, чин, приравненный к генерал-майору, а полковничьи погоны свидетельствовали лишь о его независимом характере – и, не глядя на майора, сказал с великолепным выражением:
– Майор, подите вон.
Майор Вельт как бы мигнул всем лицом.
– В таком случае, – сказал он, – вы арестованы. Взять их!
Солдаты подскочили с двух сторон к Летучему Хрену, им не впервой было арестовывать противников, но тут у них сорвалось, тесноват для такого рода дел оказался просторный блиндаж, и майор Вельт, шагнувший в сторону, чтобы не мешать солдатам, оказался спиной к Камерону. Камерон поступил просто: он обхватил майора рукой за шею и заорал страшным голосом:
– Все к стене! Застрелю!
Со своего места Петер видел, что пистолет Камерона оставался там же, где и был, – в кобуре, и что Камерон упирается в спину майора просто костяшкой пальца, но ни майор, ни его солдаты знать этого не могли и замерли на мгновение, и это мгновение Летучий Хрен использовал: выхватил из-за пазухи еще одну бутылку – точно такую же, рубчатую, черного стекла – и замахнулся ею, рявкнув:
– Ложись! Разнесу раздолбаев!
Солдаты отшатнулись, майор делал им какие-то жесты, которые можно было понимать двояко, и, пока они опомнились, Петер и Шанур, уже с настоящими пистолетами в руках, поотбирали у них автоматы, один солдатик у двери, плюгавенький такой очкарик с вывернутыми губами, совсем помертвевший от несообразности происходящего, автомат отдавать не хотел и что-то быстро-быстро бормотал в свое оправдание, и только налетевшая с фланга фурия Брунгильда оплеухой привела его в чувство, солдатик отдал автомат и заплакал. Действуя трофейным автоматом как дубиной, Брунгильда поставила солдат лицом к стене, майора посадили на табурет и связали ему руки за спиной, и тут возник некий композиционный провал. Петер понял вдруг, что произошло непоправимое, что вот только что все они, поднявшие руку на этого ублюдка, подписали себе смертные приговоры и обжалования не будет… Это же почувствовал, наверное, и майор Вельт. И прочие, кажется, тоже почувствовали, потому что повисла пауза, которую было нечем заполнить; как в шахматной партии, когда эффектный и отчаянный ход, оказывается, не имеет продолжения, развития – и все идет на пропасть, и вот сейчас посыплется…
Не посыпалось. Хотя и было на грани и даже чуточку за гранью. Вошел господин Мархель, и вновь что-то сдвинулось и переменилось. Петер, как это бывало с ним в моменты сильного волнения, будто отстранился и смотрел со стороны, и вновь ему увиделась шахматная доска – как тихий ход, сделанный где-то на одном ее краю, отдается громом на краю противоположном, разом меняя оценку позиции и настроения и планы игроков.
– Спокойствие, господа, – сказал господин Мархель. Он был в форме полковника кавалергардов. – Спокойствие. Итак, майор, вы пошли по шерсть, а вернулись стриженым? Замечательно.
Майор зло посмотрел на господина Мархеля, но промолчал.
– Извините, господа, – сказал господин Мархель. – Майор превысил полномочия. Ему было поручено попросить вас ликвидировать несколько метров только что отснятой пленки. Я надеюсь, вы не станете возражать, если я скажу, что сохранение для потомков этого прискорбного эпизода крайне нежелательно?
– Станем, – сказал Летучий Хрен. – Вы же знаете принципы нашей редакции. Мы можем его не обнародовать, но сохранить обязаны.
– Это особый случай, – мягко сказал господин Мархель. – Ведь мы с вами присутствуем при историческом моменте зарождения новой религии, идущей на смену прогнившим насквозь верованиям в полоумного еврейского бродягу. И допустить, чтобы наши потомки получили страшный эмоциональный удар, увидев, как мы, их легендарные предки, неумело отправляем священные обряды, допустить, чтобы их религиозные чувства были так оскорблены, – нет, это немыслимо! Делайте со мной что хотите, но этого допустить нельзя. Да, пусть мы сегодня чуть погрешим против объективной истины, но ведь потомки простят нам этот наш грех – они будут добры и снисходительны, наши потомки, новая религия привьет им эти качества. А об истине не жалейте: ее очень много в нашем мире. Весь мир состоит из объективных истин. Мир бесконечен. От бесконечности отнять один – сколько будет? Бесконечность! А отнять десять! Все равно бесконечность!
– А если бесконечно отнимать по одному? – ехидно спросил Летучий Хрен.
– Бесконечность есть бесконечность! – ликующе провозгласил господин Мархель. – Так просто ее не исчерпать! Так что давайте пленку, и инцидент исчерпан.
Неловко было глядеть друг другу в глаза, потому и прощание оказалось скомканным и вообще не таким, как надо. Известие о том, что ему предстоит уехать, Шанур неожиданно принял спокойно и вопросов не задавал. Даже не то слово – спокойно, просто вспышка активности, настоящей, не марионеточной, когда разоружали комендатурщиков, и внезапная пустота потом, после капитуляции, – они сожгли в Шануре все, что могло гореть, и ничем, кроме апатии, Шанур ответить не мог.
– Я буду продолжать, – сказал ему тихонько Петер, когда таскали и укладывали коробки с пленкой. Шанур кивнул равнодушно.
Потом они пожали друг другу руки и даже обнялись на прощание, но пусто и нелепо, исполняя ритуал, не более того, и Петер не мог отогнать ощущение, что прикасается не к человеку, а к измятой бумаге. Это было страшно, носить в себе такое ощущение, но мало ли страшного приходится носить – и ничего…
– Не стреляют, – сказал вдруг Шанур, озираясь, будто стрелять должны были по ним и сейчас.
– Уже давно не стреляют, – сказал Армант. – Говорят, у зенитчиков в пушках пауки завелись.
Шанура передернуло.
– Не люблю пауков, – сказал он.
– А я люблю, – сказал Армант. – Помнишь, у меня тарантул жил, его звали Сарацин.
– Помню, – сказал Шанур. – Я тогда старался не заходить к тебе.
– Но заходил же.
– Заходил. Но это было неприятно.
– Я для него тараканов ловил.
– Надо ехать.
– Везет тебе. Будешь там с девочками баловаться.
– Счастливого пути, – сказал Петер. Шанур повернулся к нему.
– Петер, – сказал он, – я все пытаюсь вспомнить, что хотел тебе сказать, и никак не могу. Что-то надо было сказать – и забыл. Забыл, и все.
– Напишешь, – сказал Петер.
– Хорошо, – сказал Шанур, – вспомню и напишу.
Подошел Летучий Хрен, остановился в двух шагах. Шанур оглянулся на него, кивнул головой ему, потом кивнул Петеру, Арманту, потом махнул рукой и пошел к машине. По дороге он запнулся и чуть не упал.
– Петер, – сказал Летучий Хрен, – так неудачно все получается. Но не могу задерживаться. Ты давай. Работай. Плюй на всех – и работай. Учти, что в случае чего советник – в кусты, а расхлебывать тебе придется. Из этого и исходи. Пленки буду присылать больше, чем указано будет в накладных. Знай. Ну вот…
– Ладно, – сказал Петер. – Не забывай там нас.
– Не забуду, – очень серьезно сказал Летучий Хрен.
Эк погудел, и Летучий Хрен заторопился к машине. До темноты надо было успеть спуститься по серпантину. На том же месте, где и Шанур, он запнулся, не устоял и выстелился во весь рост. Помощи ему, конечно, не понадобилось, он тут же вскочил, отряхнулся, чертыхаясь, и пошел дальше, но Петер видел, как Менандр сморщился и энергично поплевал через левое плечо. Петер помедлил и сделал то же самое. Армант жужжал камерой.
Снова пошел снег, и машина канула в него, как под упавший занавес. Петер, давя в себе распухающее чувство уже свершившейся беды, спустился по скользкому склону к мосту. Мост, такой черный и незыблемый, быстро терялся в белом мельтешении. Много лет Петеру будет сниться именно эта картина: мост, пропадающий постепенно, шаг за шагом, метр за метром, тающий и истончающийся, как сахар в кипятке, в белом воздухе, в мелькающих хлопьях. Это будет сниться ему то часто, то редко, то под утро, то в самом начале ночи, но каждый раз он будет просыпаться от тихого, безнадежного ужаса перед уже свершившейся бедой, когда еще непонятно, откуда и в каком виде она придет, но точно известно, что уже ничего не исправить. И несколько раз другие мосты – обычные мосты через реки, разные мосты в разных местах – будили в нем этот ужас так внезапно и так мощно, что он не мог ступить или въехать на мост и приходилось останавливаться и ждать, когда все уляжется…
На обратном пути Петер подвернул ногу, поэтому арест инженера Ивенса снимал Армант. Арест инженера был обставлен исключительно эффектно: к блиндажу, который занимал Ивенс, солдаты приближались перебежками, как под огнем; дверь блиндажа выбили толовой шашкой. Инженера и еще одного капитана-сапера вытащили, завернув им руки за голову, и, подгоняя стволами автоматов, поставили перед генералом Айзенкопфом. Генерал долго и с сожалением на лице что-то говорил инженеру, а потом своей рукой сорвал с него погоны. При этом у генерала отклеился ус, и он машинально поправил его.
На суде инженер не отрицал своей причастности к заговору с целью задержать, насколько возможно, строительство моста и назвал сообщников. По его показаниям было арестовано еще сто восемнадцать человек.
Сам инженер и те из сообщников, которые отрицали свое участие в заговоре, были расстреляны, остальные осуждены на максимальный срок.
Новым начальником строительства стал майор Тунборг, еще месяц назад ходивший в унтерах.
Странно, но после отъезда Шанура Петер ощутил полнейшую пустоту вокруг себя. Пустота эта обладала замечательными звукоизолирующими свойствами: все, что происходило вокруг, Петер видел, но звуков не слышал и потому почти ничего не понимал. Брунгильда, встревоженная тем, что Петер не только молчит, но и не реагирует на обращенную к нему речь, попыталась его потормошить и, задев случайно лоб, отдернула руку: Петер был раскален, как печка. Его тут же растелешили, растерли спиртом, потом Менандр сотворил дьявольский коктейль: красный стрептоцид, аспирин, несколько капель йода – все это растворил в стакане шнапса; по вкусу питье напоминало опилки, и с этим ощущением – что рот набит опилками – Петер погрузился в бред. Бред его был мучителен и поразительно однообразен: Петер лежал на раскаленном дне реки, настолько раскаленном, что вода текла в метре над ним, над его лицом, и там медленно проплывали пузатые, как пузыри, рыбы и медленно колыхались водоросли, а потом сверху вниз стали опускаться утопленники с синими лицами, и струи воды шевелили их, придавая чудовищные позы, утопленники достигали жидкого дна реки и вываливались оттуда на твердое дно, и начинали высыхать и корежиться от жара, и оставались лежать, глядя вверх, как там проплывают ленивые пузатые рыбины и колышутся водоросли, и так без конца…
При этом, оставаясь на дне, Петер ухитрялся время от времени возвращаться на свою койку в блиндаже; так, он запомнил, как приходил фельдшер и говорил, что это точно не тиф, потом – что тиф бывает только при эпидемиях и тогда санитарное управление дает указание лечить от тифа, а пока что таких указаний не было, поэтому здесь не тиф, а простуда, малярия или отравление. Потом он вернулся, когда рядом с ним сидела Брунгильда и думала, что ее никто не видит; лицо Брунгильды было некрасивое и почти старое, уголки рта опустились, а на отяжелевших веках видны стали лиловые жилки. Брунгильда не знала, что ее видят, поэтому по ее лицу было легко понимать, что она думает, и мысли ее были такие же усталые и некрасивые, как и ее лицо. Петер тоже был в этих мыслях, и даже не он сам, а карикатура на него: этакий брезгливый ломака, чистоплюйчик… и в то же время он был все-таки отдельно от остальных, которым от Брунгильды нужно было только одно… он да еще Шанур, но Шанур был не окарикатурен, а наоборот… боже ты мой, подумал Петер, что же я натворил, я же видел, но я хотел как лучше, ладно, это мы исправим, хоть это-то можно исправить, завтра же, завтра… Он задохнулся от жалости, он захотел сказать или как-то по-иному дать понять Брунгильде, что любит ее и желает ей счастья, но не удержался в этом мире и снова оказался на дне реки, на белом, спекшемся в бетон песке.
Он пролежал в бреду двое суток, потом быстро пошел на поправку, но в день, когда привезли то, что осталось от Эка и Летучего Хрена, Петер был еще очень слаб.
Их нашли только потому, что хорошо искали. У полковника Энерфельда, в которого сразу после смерти превратился Летучий Хрен, было много сильных друзей, они-то и организовали поиски, когда полковник не вернулся в назначенный срок. Полугрузовичок нашли на Плоскогорье, километрах в шестидесяти от стройки, причем тридцать километров из этих шестидесяти – в сторону от шоссе. Там, в развалинах древнего греко-православного монастыря, и наткнулись на сожженную машину с двумя трупами на сиденьях. Шофер и полковник были приколоты к спинкам сидений офицерскими кортиками – кортиками саперных офицеров со скрещенными топориками на темляках.
– Садитесь, лейтенант, – сказал Петер лейтенанту-десантнику, который доставил тело. – Садитесь и рассказывайте все. Извините, я просто очень слаб, переболел чем-то странным…
– Сверх рапорта – ничего, господин подполковник, – сказал лейтенант. – Каких-либо следов мы не обнаружили.
Петер покивал.
– Только два трупа, – сказал он полувопросительно.
– Так точно, – сказал лейтенант.
– В машине было трое, – сказал Петер.
– Только два, – сказал лейтенант. – На переднем сиденье.
Петер вспомнил очень отчетливо, как именно садились они в машину: Шанур на переднее сиденье, Летучий Хрен – на заднее, он всегда ездил сзади, потому что там можно было поспать.
…могли остановить под видом патруля и потребовать старшего по званию пересесть вперед, и Шанур мог схватиться за пистолет, и его застрелили на месте и бросили – там масса мест, куда можно бросить труп, и никто не найдет, скажем – в обломки машины или самолета, а потом Эку приставили пистолет к затылку и полковнику тоже, и полковник возмущался, но ему отвечали: приказ, начальство разберется, – а потом обоих прикололи кортиками к сиденьям, облили бензином и подожгли…
– Должен быть еще лейтенант, – сказал Петер.
– Не было. Мы вернулись к дороге по их следам.
…диверсанты просто убили бы на месте всех – и дело с концом. А ребятки майора Вельта не стали бы загонять машину в глушь и прятать, и сжигать тоже не стали бы, им нужен внешний эффект, причем такой, чтобы все догадывались, чьих рук дело, а доказать не могли…
– Ну а груз? Там же был полный кузов.
– Ничего, – сказал лейтенант. – Кузов был пуст. Неужели все-таки советник? Так…
– Спасибо, лейтенант.
– За такие дела благодарить нельзя.
– Вас накормили?
– Нет. Но мы уже уезжаем.
– Пятнадцать минут. Сейчас все будет.
– Простите, подполковник, – приказ…
Приказ есть приказ, приказы не обсуждаются, даже такие приказы, каких вовсе не бывает, – например, приказ отбыть из расположения части без обеда, и тем не менее приказы следует выполнять, значит, и те приказы, которых никто не отдавал, потому что никто не мог предвидеть такую ситуацию, когда, допустим, приглашают пообедать после достойного выполнения задания, и очень легко сослаться на приказ, если обедать почему-то не хочешь, точнее, не хочешь обедать здесь, с этими людьми, и никто не обидится, все поймут, что приказ есть приказ, приказы не обсуждаются, тем более приказы, отданные самому себе… Но почему, лейтенант? Что мы, прокаженные, что ли? Ты явно брезгуешь, лейтенант… или опасаешься? Ни черта не понимаю, подумал Петер, ни в чем ни черта не понимаю, кто и за что их убил, – подозреваю, да, подозреваю, но ведь доказать не могу и не смогу… и при чем тут этот лейтенант?… Ах господи, чем голова занята… Где Шанур? Вот что нам надо выяснить и решить, вот в какую точку надо бить: где Шанур и что с ним? Но для этого надо понять, кто напал и почему, и круг замкнулся, все совершенно непонятно, я насмотрелся здесь таких запредельных штучек, что всякая, самая шальная версия может оказаться правильной, всякая, любая, выбирай любую и крути ее как вздумается…
Взять советника, подумал Петер, взять… я, Камерон, Брунгильда – Брунгильда в таком деле стоит двоих, – взять… приставить пистолет к виску… а дальше что? Все. Все… Надо же, ничего не придумывается…
Ладно. Будем исходить из того, что он жив и захвачен. Кому он может понадобиться? Почему захватили именно его? Если это шутки советника, то, может, ему понадобился личный оператор – так сказать, взамен меня? А? Он ведь о Шануре имеет весьма поверхностное представление – зеленый лейтенантик, не более того… это хорошо… это было бы замечательно, просто замечательно. Но слишком уж просто…
Но кто-то же захватил пленку! А если пленка была главной целью, а Шанур, так сказать, побочной? Допустим, его захватили для чисто технических нужд – управляться с проектором, скажем? Ну-ка… А? Что?
– Пойдем, Петер. Пойдем, не надо тут стоять.
Это был Камерон. Петер огляделся вокруг: он стоял над обрывом, на открытом месте – сам не помнил, как сюда пришел.
– Да, – сказал Петер. – Пойдем, конечно.
– Решили здесь хоронить, – сказал Камерон. – Могилу уже роют.
– Я найду кто… найду, понимаешь? – Петер покачнулся, Камерон поддержал его.
– Вряд ли, – сказал Камерон. – Такая каша…
– Я найду, – повторил Петер.
– Ну и что? – сказал Камерон. – Что из того, что найдешь? А-а! – Он махнул рукой. – Ищи.
– Он не был твоим другом, – сказал Петер.
– Да разве в этом дело? – сказал Камерон.
– А как же тогда быть? – сказал Петер. – Рукой на все?
– Ему уже не поможешь, – сказал Камерон.
– Есть еще Шанур, – сказал Петер.
Камерон молча пожал плечами.
– Я ведь тебя ни о чем не прошу, – сказал Петер.
Камерон опять промолчал.
– Можно подумать, что тебе все равно, – сказал Петер. – Что ты только и хочешь…
Камерон издал неясный сдавленный звук, Петер посмотрел на него и тут же отвернулся: стиснув зубы, Камерон плакал.
Первым серьезным мероприятием майора Тунборга в роли начальника строительства было введение режима строжайшей секретности. Запрещались к разглашению все абсолютно данные о темпах работ, о действительной длине моста и так далее и тому подобное – даже о расходе электроэнергии. Операторов перестали пускать на стройплощадку, все сооружения позакрывали щитами и маскировочными сетями – Петер пошел скандалить к советнику, и вместе они, два приятеля, Гуннар и Петер, – пошли к генералу. Генерал, однако, оказался тверже, чем предполагалось. Он объяснил, что на стройке, помимо интересов министерства пропаганды, присутствуют еще и интересы военного ведомства, которые могут оказаться под угрозой из-за утраты бдительности и, как следствие, утечки оперативной информации. Да, мероприятия, направленные на пресечение утечки, создают определенные трудности для хроникеров, но что поделаешь, война есть война, а на войне без трудностей не бывает, придется смириться, но до окончания работ никакие данные не подлежат огласке, нет, Гуннар, и не проси, даже ради тебя, я все понимаю, но нет. Пусть твои ребятки займутся лучше освещением быта саперов, их боевой и политической подготовкой, внимательнее отнесутся к проблемам внедрения новой религии – а здесь еще немало проблем, старое все еще цепляется за души людей и тормозит их духовный рост и развитие. И преображение. А что касается самого моста – то нет. Не положено. Может случиться утечка информации.
– Вот так, Петер, – сказал господин Мархель, разводя руками. – И ничего не поделать, он здесь хозяин.
– Не расстраивайся, подполковник, – сказал генерал. – Наплюй ты на это железо. На людей, на людей внимание обращать надо. Люди – вот настоящее железо!
В быт саперов Петер вгрызался яростно. Материалы Шанура – кроме тех, под мостом, конечно, – погибли, поэтому Петер изо всех сил стремился наверстать потерянное. Он знал, что не сможет сделать это так, как Шанур, так неподкупно точно и с такой любовью, что-то внутри его придерживало изредка руку и отводило глаза, но – он стремился, и иногда получалось. Приходилось, конечно, снимать и парадные сцены: новые и новые моления у статуи Императора, все более гладкие и вычурные, приторные, как сахарин; построения и зачитывания приказов; развод караула; обход генералом позиций артиллеристов; награждения. Но чаще – сцены из обыденной жизни, текущей совсем иначе, чем жизнь показная, парадная, иначе и отдельно. Еда; сон; сапер стирает портянки; сапер штопает шинель; четверо саперов дуются в самодельные карты, проигравшего лупят картами по ушам, остальные хохочут; сапер сидит на табурете, другой, мальчишка с изъеденным оспой лицом, на широкой струганой доске кусочком угля пишет его портрет; несколько саперов стоят сзади и тихонько, чтобы не помешать, спорят; голые саперы выбегают из бани и катаются по снегу; черные, как черти, копаются в моторе трактора; собравшись в кружок, травят анекдоты. Петера охватывала тихая злость, когда он чувствовал, что ему начинают позировать, – но обрести с саперами былую бесплотность ему не удавалось, то ли сил не хватало после болезни, то ли еще чего… Петер чувствовал перемену отношения, между ним и саперами появился ледок настороженности, прозрачный, тоненький и холодный. Несколько раз его буквально судорога сводила от внезапно возникавшей преграды между ним и людьми – будто они, люди, внезапно прозревали в нем что-то опасное или омерзительное, но старались этого не показать, изо всех сил старались не показать, и у них получалось, но все силы тратились на это…
Однажды утром возник подполковник-адъютант и сопроводил полуспящего Петера к генералу и господину Мархелю. Когда Петер вошел, генерал и советник сидели молча и понурившись.
– Проходи, Петер, – сказал советник. – Вот решаем, как быть…
– Что стряслось, Гуннар? – спросил Петер.
Генерал криво усмехнулся, а господин Мархель пожал плечами.
– Плохо дело, – сказал он. – Император требует, чтобы мост был сдан немедленно. Мы вот тут помозговали и решили…
– Другого выхода у нас не было, – сказал генерал.
– Другого не было, – подтвердил господин Мархель. – Тем более что все материалы погибли. Так вот, решили сделать макет моста, так, скажем, в одну пятидесятую натуральной величины, и снять его. Такой, понимаешь ли, трючок. Откупимся от начальства, а там потихоньку и настоящий закончим. Как ты думаешь?
– Мне-то что? – сказал Петер. – Снять-то что угодно можно.
– Верно мыслишь, – сказал генерал.
– Главное, чтобы там не узнали, – сказал господин Мархель и ткнул пальцем наверх.
– Не захотят – не узнают, – сказал генерал.
– Это точно, – сказал Петер.
– Да, но это не все, – сказал господин Мархель. – Если бы только это… Видишь ли, его, – он показал на генерала, – хотят сделать этаким мальчиком для битья, все у них приготовлено – вызывают в столицу и… ну, сам понимаешь. Мы тут подумали и решили: а что, если…
– Вообще-то… – начал генерал, но не закончил, замолк.
– Ты не беспокойся, Йо, Петер свой человек, – сказал господин Мархель. – Так вот, я перепишу сценарий, а потом подумаем, как и что нам переснять… В общем, генерал Айзенкопф сегодня погиб на посту.
Петер посмотрел на генерала. Генерал внимательно разглядывал ноготь на мизинце.
– Сделаем так, – продолжал господин Мархель. – В том, что мост не сдан в срок, виновен генерал Айзенкопф, но он погиб на посту, а мертвые сраму не имут. А в предыдущие события внесем корректировку: дескать, реальный вклад в руководство строительством вносил полковник Мейбагс, а генерал только привносил разлад и беззакония. Как тебе такой оборот событий?
– Круто, – сказал Петер.
– Разумеется, – сказал господин Мархель. – Только круто и можно в таких обстоятельствах.
Преображенный сценарий был таким:
«…преодолевая волнение, инженер Юнгман докладывает Высшему Имперскому Совету свой проект; генералы встречают его недоверчиво, но вот мы видим, как полковник Мейбагс наклоняется к уху генерала Айзенкопфа и шепчет ему что-то и трехкоронный генерал подходит к инженеру, жмет ему руку и похлопывает по плечу… Мощные бульдозеры прокладывают дорогу в горах, саперы взрывают скалы, и вот расчищено место для будущего великого строительства. И постоянно среди саперов мы видим полковника Мейбагса, окруженного подлинной любовью. Вот настал великий день: саперы, стоя в строю, принимают поздравления от генерала Айзенкопфа; вот они в едином порыве устремляются на свои рабочие места. Генерал садится в машину, где его ожидает кинозвезда Лолита Борхен, и уезжает. Полковник Мейбагс руководит работами. Взревели сервомоторы, засверкали огни сварки, и вот первая секция моста медленно, почти незаметно для глаза, двинулась вперед – и повисла над бездной… Бдительно несут службу зенитчики: солдаты и офицеры во главе с полковником Мейбагсом вглядываются в небо. Неприятельский самолет! Полковник отстраняет наводчика орудия и сам занимает его место. Огонь! – командует он. В небе исключительно кучно возникают белые шарики разрывов, секунда – и, пылая, вражеский ас врезается в скалы! Обломки самолета крупным планом. Еще и еще обломки. Никто не прорвется к мосту!
Часть II. Блиндаж, саперы отдыхают. Читают письма из дому, играют в шахматы, поют песни. Ужин, появляются зеленые солдатские фляжки с добрым ромом, произносится тост: „За победу! За Императора! За нашего генерала Айзенкопфа!“ Но мы видим, как, отвернувшись, многие саперы шепчут: „За нашего полковника Мейбагса!“ Ночь. Саперы спят…» – ну и так далее.
– Надо не забыть вскрыть гнусную сущность майора Вельта, – напомнил Петер.
– Да-да, – согласился господин Мархель, продолжая вписывать поправки в сценарий. – Мавр сделал свое дело. Поясним, что он в силу своей перверсии ненавидел гетеросексуальных мужчин и подсознательно стремился к их устранению.
– По-моему, вы перегибаете палку, – забеспокоился генерал.
– Молчи, покойник! – весело сказал господин Мархель.
– Тогда бы надо освободить тех… в лагере, – сказал Петер.
– Да? – Господин Мархель отложил карандаш, почесал переносицу. – Нет. Рановато. Они нам еще пригодятся. Вот закончим мост, тогда…
– Саперы говорят – рабочих рук не хватает, – напомнил Петер.
– Ерунда, – сказал генерал. – Плохому плясуну всегда яйца мешают.
– Нет, Йо, ты не прав, – сказал господин Мархель. – Нельзя так сразу отказываться от такого резерва рабочей силы. Не по-хозяйски это. Давай-ка ты, пока живой, заставь Тунборга проверить, действительно ли не хватает и сколько. Можно будет часть штрафников освободить и направить на работу.
– А как же их предательство? – спросил генерал.
– Как было? Сажали-то их для перевоспитания, не так ли? Вот и отберем тех, кто успел перевоспитаться.
– Ваше дело, – сказал генерал.
– Да, и еще, – сказал Петер. – По сценарию – у нас в одном кадре получаются и генерал Айзенкопф, и полковник Мейбагс. Но… – Он кивнул на генерала и развел руками.
– Без проблем, – сказал господин Мархель. – Под бывшего генерала загримируем кого-нибудь из штабных. Подполковника этого… как его?
– Азаусси, – подсказал генерал.
– Азаусси? – переспросил господин Мархель. – Где ты их берешь с такими фамилиями?
– Старинная дворянская фамилия, – сказал генерал слегка обиженно. – Уж тебе-то надо знать историю Отечества.
– Ну извини, – развел руками господин Мархель.
– Извиняю, – сказал генерал.
– Значит, так, Петер, – сказал господин Мархель. – Сейчас в самом быстром темпе надо состряпать несколько сцен с генералом и полковником в одном кадре, потом с генералом отдельно, потом гибель генерала на боевом посту, и где-нибудь ближе к вечеру уже надо будет дать официальное сообщение.
– Тогда прямо сейчас и начнем, – сказал Петер.
Подполковника-адъютанта загримировали под генерала Айзенкопфа, получилось довольно похоже, но играл он плохо и путал реплики. В глазах его застыло выражение тихого панического страдания. Его снимали в группе офицеров и соло, статично и в движении, со словами и без. В один из моментов съемки – около статуи Императора – Петер, воспользовавшись тем, что рядом никого не было, шепнул ему:
– Сматывайся, дурак. Убьют.
– Куда? – с полной безнадежностью в голосе спросил подполковник-генерал, и стало ясно, что он все понимает.
– Куда-нибудь. Хоть в плен. Но скорее.
– Убьют… – пробормотал подполковник, и ему было все равно: что так убьют, что так – тоже убьют, но уже при попытке к бегству.
Но все же полчаса спустя он, позируя в легковой машине, вдруг быстро выбросил шофера – тот распластался на снегу, – вскочил на его место и дал газ. Ему стреляли вслед, но безуспешно.
Брунгильде было плохо, она не знала, куда себя деть, днем спала, а по ночам бродила по блиндажу, и Петер тоже не спал, засыпал и просыпался от ее хождений, и приходилось лежать и притворяться спящим, он боялся, что она наделает глупостей, сорвавшись; после того сеанса телепатии, который приключился с ним во время болезни, он стал относиться к Брунгильде по-иному, научившись различать, где у нее лицо, а где маска, – Брунгильду следовало оставить в покое, позволить ей самой пережить-перемолоть все случившееся, никакого вмешательства она не потерпела бы и могла сорваться и наделать глупостей. Под глупостями Петер понимал не обычную женскую дурь, а глупости по большому счету, которые Петер, верный своей привычке не называть демонов по именам, старался не определять и не загадывать. Но пока что Брунгильда просто сумрачно ходила из угла в угол, или сидела за столом, уронив голову на скрещенные руки, или, за столом же, начинала ворожить, водя пальцем по алюминиевой тарелке. Впрочем, днем она спала, и крепко.
Менандр стал исчезать временами. Петер посвятил его в тайну Баттена, и Менандр взял на себя жизнеобеспечение беглеца. Там у них велась какая-то своя жизнь, и Петер с облегчением выпростался из-под одной из нош. Менандр на новом месте развернулся сразу и широко, и еда вновь стала генеральской.
Объявление о кончине генерала Айзенкопфа породило массу самых диких слухов. Большинство сходилось, впрочем, на том, что генерал остался жив, а сообщение сделано затем, чтобы ввести противника в заблуждение.
В одну из ночей, когда Менандр отсутствовал, бодрствующая Брунгильда услышала – сквозь бетон! – какую-то возню снаружи, а потом стон. Никого не будя, она сама, с одним пистолетом в руке, вышла на разведку и обнаружила на снегу человека; снег под его головой стремительно темнел. Без посторонней помощи она втащила его в блиндаж, и от этого шума хроникеры наконец проснулись. Зажгли свет. Это был Козак, без сознания, но живой. Кровь обильно лилась из раны на голове, нанесенной, видимо, лопатой. Петер, полив на руку шнапсом, пальцем залез в рану и убедился, что череп сапера удар выдержал. Козака перевязали потуже, приложили лед – кровь остановилась. В сознание он не пришел, но и умирать не собирался.
Пока он лежал на тюфяке, без сознания, но с хорошим пульсом и приличным дыханием, вдали поднялась заполошная стрельба. Все выскочили наружу. Палили где-то в районе штрафного лагеря, там летели вверх ракеты, осветительные и сигнальные, и разноцветные нитки бус повисали над подсвеченным снегом. Побег, наверное, подумал Петер, сейчас они разбегаются по лощинам, а кто не успел, того настигают эти самые бусы, издали такие медленные и нестрашные, и люди остаются лежать на снегу, а некоторые пытаются ползти или вырвать из себя застрявший свинец, он вспомнил, как на его глазах танкист, сидящий у своего разбитого танка, руками разорвал себе живот, и оттуда хлынула кровавая жижа, и сопровождавший Петера капитан-танкист, сморщившись, дважды выстрелил танкисту в голову… Кажется, лаяли собаки.
– Не нашего ли Менандра пресекли? – не слишком серьезно спросил Армант.
– Ну что ты! – отозвался Камерон. – Менандр непресекаем. А, Петер?
Петер промолчал. Не в Менандре было дело там, в трех-четырех километрах отсюда, не в Менандре… кажется, я догадываюсь… или только кажется? Что это со мной в последнее время? Комплекс Кассандры, что ли? Не хватает начать ворожить, как Брунгильда, или, скажем, заняться составлением гороскопов… но эти чертовы предчувствия взяли за правило оправдываться – особенно дурные предчувствия…
– Надо бы сходить посмотреть, – робко предложил он.
Оба подчиненных стали его уверять, что нужды в этом нет никакой, что все уже кончилось, а если не кончилось, то тем более нет резона подставлять голову. Петер с недоумением слушал их, потом вспомнил, как выглядели тела Летучего Хрена и Эка, и пошел греться. Козак все еще не пришел в себя, хотя вроде бы раз открывал глаза и что-то пытался сказать.
Петер сел рядом с Брунгильдой, приобнял ее за плечо – это было легко и естественно, все между ними прояснилось и сошлось на одном человеке – третьем, и никаких двусмысленностей и прочего быть не могло, – и спросил:
– Ты гадала на него?
Брунгильда поняла и кивнула.
– Ну и?
– Ничего, – сказала Брунгильда тихо. – То есть совсем ничего. Будто его нет, никакого – ни живого, ни мертвого…
– Совсем нет?
– Будто и не было.
Брунгильда доверчиво и уютно прислонилась к нему, и, чувствуя тепло, не для него предназначенное, Петер испытал острую зависть к Шануру, к честному сопернику, который вдруг исчез не только из жизни, но и вообще из бытия, оставив лишь короткую память, которой нет доверия, – исчез даже из прошлого, будто стертый отовсюду огромным ластиком, и тут, вдруг представив себе этот ластик, Петер догадался обо всем – догадка еще не сформировалась, но Петер все равно знал, что вот сейчас, сейчас – чувство понимания буквально захлестнуло его и, видимо, передалось Брунгильде, она внезапно оцепенела, а руку ее, лежавшую свободно, сжало в кулачок, твердый и сильный; они отстранились друг от друга, и им не пришлось даже ничего говорить, чтобы понять мысли другого… это было как вспышка, короткая и жесткая, от таких вспышек высыхают лица и сужаются зрачки, и только благодаря им удается изредка прозреть душу насквозь, до самого дна, и заглянуть в нее без страха и со спокойным пониманием и снисхождением к собственным заблуждениям и слабостям. И еще Петер вспомнил, как они точно так же сидели с Шануром на этой самой койке и прислушивались к ходу времени, и оба поразились тогда холодности и равнодушию этого хода. «Воды времени холодны и мертвящи, и тот, кто войдет в них, никогда не выйдет обратно», – вспомнилось Петеру. Но Шанур, зная это, вошел в них, потому что не мог мириться больше с этим вселенским равнодушием к роду людскому, вошел, чтобы хоть брызг наделать… и нет Шанура, и не было никогда.
Камерон с Армантом долго не показывались, и Петер вышел вновь, оставив Брунгильду, посмотреть, где же они: в такую беспокойную ночь следовало держаться настороже. Они, оказывается, преспокойно любовались полярным сиянием. Сияние расцветало невысоко над горизонтом, над хребтом Ивурчорр, переливалось, переходя из красного в зеленое, нервно подергивалось временами, тускнело, потом разгорелось ярко – и погасло мгновенно, как перегоревшая лампочка. А на юго-востоке небо уже светлело, и вот оттуда, из светлеющего неба, протянулась вдруг огненная полоса и вонзилась в скалы неподалеку, беззвучно вспорола снежную пелену и, обрастая космами быстро остывающего пламени, ползла еще среди скал, теряя остроту и силу, и, пока она ползла, до ног докатился тугой толчок и последующие содрогания, а потом по воздуху долетел звук – неожиданно глухой, надтреснутый, рассыпающийся; потом там, где упавшее замерло в бессилии, – след, пробитый им, горел желтым чадным керосиновым пламенем, – там вспухло что-то неясное, темное, клубящееся, и из этого темного и клубящегося вдруг ринулись змеи, и на секунду это стало напоминать голову Медузы, и Петер почувствовал на себе ее тяжелый, повелевающий окаменеть взгляд… тысячи змеящихся дымов рванулись в стороны и вверх, и вот они уже валятся сверху, а в ногах вата, ноги не сдвинуть с места и не перенести тела – в теле тоже вата, везде одна вата, такая дрянь… пятится назад Армант, то есть ему кажется, что он пятится, а лицо Камерона белее снега и белее ваты, а дымы валятся сверху, и уже не успеть, и тут рядом где-то заколотили в рельс – раз! раз! раз! р-раз! р-раз! – и заорали: «Газы!!!» – Петера рванули за плечо, и, зацепившись за порог, он влетел в блиндаж, не удержался на ногах и упал, и тут же вскочил… Они набивали в щели какое-то тряпье и черную вату – Петер видел распотрошенный тюфяк, – они забили отдушины под потолком, потом Камерон жеваным хлебным мякишем стал залеплять дыру, через которую входил электрический провод, и тут погас свет. В темноте продолжалось движение, шевеление, шорох и неявные звуки работы, потом кто-то включил фонарик, и свет его был неожиданно белым и ярким.
– Дайте бинт, – сказал Камерон, – я руку ссадил.
– Сейчас, – отозвался Армант. Он пошарил где-то – лучик фонаря стал маленьким и ослепительным – и достал пакет. – Подставляйся.
– Я сам, – сказал Камерон. – Посвети.
Камерон поранился то ли о гвоздь, то ли об острый бетонный выступ. Рану залили йодом и перевязали – Камерон шипел и ругался.
– Промыть бы надо, – сказал Армант, – да воды…
– Ладно, – сказал Камерон. – На мне – как на собаке.
– Долго нам тут сидеть? – спросила Брунгильда.
– Смотря что это было, – сказал Армант. – Если фторселенетин, то сутки. А если «би-куб», то… – Он замолчал, и молчание повисло над всеми, потому что все, кроме Брунгильды, знали, что такое «би-куб».
– То что? – спросила Брунгильда, не дождавшись прямого ответа.
– Ничего, – совсем другим голосом сказал Армант.
– Если «би-куб», то можно сидеть до второго пришествия, – сказал Петер.
– А то как мы узнаем? – спросила Брунгильда.
– Никак, – сказал Петер.
Брунгильда повозилась в темноте, встала и подошла ко всем остальным. Теперь они сидели кружком на кровати и двух табуретках. Луч фонарика, чуть потускневший, но все еще сильный, бил в потолок и, рассеиваясь, падал на лица.
– Ребята, – сказала Брунгильда, – объясните бедной неграмотной женщине, что все это значит?
Она не любила недоговоренности.
– «Би-куб», – сказал Петер, – это особо стойкое вещество. Держится на местности до десяти дней. Особенно зимой. Воздуха в этом блиндаже нам на пятерых хватит едва ли на сутки. Противогазы от «би-куб» не спасают. Значит, через сутки будем решать – или задыхаться здесь, или выходить. Вот и все.
– Понятно, – сказала Брунгильда.
И тут в дверь заколотили кулаками и прикладами.
– Откройте! – глухо доносилось из-за двери. – Откройте, гады!
– Сидеть, – сказал Петер. – Им уже не поможешь…
Все и так понимали это, но там, за дверью, были свои, которые… Нет, нельзя. Поздно.
– Открывайте, гады! – кричали там, снаружи. – Сволочи! Заперлись, суки! Открывайте!
Поздно. Поздно. Те, за дверью, уже вдохнули яд, и теперь он разрывает им легкие. Сейчас они замолчат…
Они не замолчали. Они дали очередь в дверь, и пули тупо рванули воздух. В нос ударило горячим запахом жженого пороха, и Армант в два прыжка оказался у двери и трижды выстрелил в ответ. Слышно было, как упало тело. «Ложись!» – крикнул Камерон, он ждал гранатного взрыва, и Петер тоже ждал взрыва, но Армант, видимо, не понимал этого, тогда Петер рванул его от двери и прижал к полу. Так они и лежали, Армант слабо шевелился, потом Камерон сказал: «Пронесло». Петер поднялся. Камерон уже, торопясь, впихивал в отверстия от пуль черную вату и спички. «Помогай», – сказал он, и Петер стал разминать хлебный мякиш и замазывать им дыры поверх спичек…
Он стоял лицом к двери и не видел, как Брунгильда шла к Арманту, а он пятился от нее, как она приблизилась вплотную и влепила ему тяжелую пощечину, – тут только Петер оглянулся: Армант уперся в стол и ерзал вправо-влево, пытаясь нащупать путь отступления, руками он закрывался, но Брунгильда, почти невидимая, отвешивала ему то с правой, то с левой руки, шепча при каждом ударе: «Мерзавец… подонок… крыса… мразь… ублюдок…» – и Армант не выдержал и завопил: «Уберите эту бабу!» – «Ах, уберите!» – восхитилась Брунгильда и вмазала ему еще. Камерон вовремя оказался рядом с ними, он перехватил руку Арманта, вывернул – шутя – ее за спину и отобрал пистолет, рукояткой пистолета он тихонько долбанул Арманта по затылку – не так, чтобы отбить память, а просто чтобы напомнить о такой возможности, – и Армант обмяк и, обмякший, униженный, потек на свою койку и пролился на нее – и вдруг зарыдал.
Брунгильда, тяжело дыша, опустилась на кровать Петера. Петер сел рядом, потрепал ее по плечу.
– Ничего, – сказал он. – Как-нибудь… Ты только воздержись от резких движений, хорошо? Надо воздух экономить…
– А с тобой опасно связываться, – сказал Камерон. – Как… как… – Он не договорил и вдруг заржал, и Петер подумал, что, пожалуй, впервые слышит, как смеется Камерон, причем совсем не ясно, по какому поводу.
И тут подал голос сапер.
– Твою мать, – громко и отчетливо, будто и не пролежал полночи без сознания, сказал он. – Есть тут кто живой?
Кап… кап… кап… кап…
Клепсидра…
Если лежать не шевелясь, кажется, что и не лежишь вовсе и что тебя просто нет – и головная боль не твоя, ты лишь знаешь о том, что она есть… молоточки или капли? Кап… кап… тук. Тук. Тук. Тупо и беззлобно, не имея представления о том, как это больно… в виски… и в глаза – сзади. Больно до невозможности терпеть – но ты даже не тратишь силы на то, чтобы терпеть, ты просто знаешь, что боль есть и что она твоя, но это далеко в стороне, и потому никому не интересно… Волки, что ли, воют?
Откуда капает? Сил нет, как хочется пить… Что? Ничего. Я молчу. Вечер? Где вечер?
Стоят. Может, и заводил. Не помню. Осталась только Клепсидра.
Кап. Кап. Кап! Кап! Кап!!! Кап!!! Кап!!! Пустите меня! Пустите меня! Пустите!!!
А… нет, ничего. Все в порядке, Карел. Голова – сил нет. Дурею. Скоро кончится.
…этот актер – который играл диверсанта и которого я в затылок – в ямочку между шеей и затылком, он даже не успел ничего почувствовать и повалился, как тряпичная кукла, – я ведь успел понять – успел понять – успел понять… только не выстрелить не смог – странно… и часового они – ножом – почему? До сих пор вижу, как он валится – он умер мгновенно, раньше, чем упал, он падал уже мертвый, как тряпичная кукла, – тело мгновенно становится мягким и неуправляемым, потому что некому управлять, – на секунду возникают эти видения – я знаю, что не виноват, но почему я не смог задержать выстрел – будто катился под гору… ты говорил ужасные вещи, Карел, но это правда – мы виноваты – да, не только советник, мы все, потому что без нас он не мог ничего, – но если бы мы ушли, пришли бы другие, ничем не лучше нас… но саперы тоже не правы, потому что убивать нас бесполезно, и я даже не знаю, как быть… но теперь это все равно, потому что «би-куб» решил все за всех… Карел? Молчишь… все молчат… и я молчу… Конец?
Это так бывает, да?
…что раздвинется, и мы вдруг увидим… город, простой город, смотри, вон там – здание театра, видишь? Нет, правее, вон за теми домами – зеленая крыша. Не видишь… смотри: три красных дома, чуть дальше – такая решетчатая башня, там радиостанция, дальше деревья, и группой – одинаковые белые дома – увидел? Вот, а за ними – зеленая крыша… да-да-да! Именно там сейчас идет это представление, на сцене – декорации блиндажа, и вы там задыхаетесь от нехватки воздуха, ты лежишь и бредишь, а Брунгильда поднимается и, спотыкаясь в темноте, идет куда-то…
Нет.
Я не хочу! Что? Не бывает?
Это ты? Брун… когда? Прямо сейчас – потому что никогда больше… и умрем… смерти без мучений… конечно… да… да… ты ведь все знаешь… знаешь все… да… такое… боже мой, боже мой!., это куда-то, куда-то… куда-то… где… все… волна ушла – и теперь бесконечное падение, падение, паде…
Чернота. Нет ничего.
Как долго ничего нет…
И ослепительный грохот. Вспышки боли над глазами, и после вспышек чернота лишь сгущается, но куда меня волокут… холод – и с холодом приходит зрение…
…потому что снег, и луна прожектором, и в белом снегу белая женщина, встает и падает, и страшно холодно, я голый в снегу, и рядом еще кто-то лежит, мы лежим и пытаемся подняться, снег тает на телах, и они блестят… голая Брунгильда в голом снегу… немыслимо холодно, надо одеться – нет, правильно, надо растираться снегом, да-да, надо растираться, чтобы жарко… вот зачем… как вата… лицо, сначала лицо, грудь, руки, пошло дело, пошло, резко, как пригоршней иголок, но я уже могу, да, лежит Камерон и не движется, помогай, девочка, вот и он оживает, вот оживает и открывает глаза, еще не видит, но уже открывает, в глазах боль, но это ничего, дружище, это пройдет…
…Армант на коленях и растирается сам, и Козак возится в снегу, ему вдвойне, но он крепкий мужик, и вот вроде бы живы все и движутся, и вот наконец можно увидеть все целиком: сугробы, огромные вокруг сугробы, и черный провал двери, и истоптанный снег, все залито белым лунным светом, и пятеро голых людей на снегу – и ничего больше нет в мире, кроме этого…
Дымка с разума сдирается послойно, и вот холод уже не бодрит, а вгоняет в озноб, и пальцы не чувствуют пуговиц, как деревянные, тело не чувствует прикосновений, ладно, застегнем потом, все наброшено как попало, но держится и холод не пропускает, Брунгильда, ноги! Сейчас… сейчас… Умница, Камерон, давай все в кучу, это бензин? Осторожно… ну вот.
Вот и костер, и тепло, и живы, живы ведь, черт побери, черт вас всех дери – живы! Правильно, разливай скорей, продрогли насквозь, за воскрешение, так и разэтак!
Спирт вспыхнул внутри и потек по жилам – сначала к спине, вдоль спины, вверх и вниз, в живот, в пах, в плечи и шею, в голову – и боль ушла совсем, и руки уже теплы и можно наконец похлопать по плечам тех, кто рядом, ребята, да ведь мы родились опять, и пелена на глаза – но уже не черная, а розовая, это от кружки-то спирта? Нет, братья, не так-то просто нас укокошить, но все-таки кто открыл дверь? Ты? Брунгильда – ты? Да ты просто не понимаешь, что ты за человек, ты просто не можешь этого понимать, до гробовой доски – правильно, парни? До гробовой доски! И вытаскивала, да? Всех? Ребята, Брунгильде нашей – ура! Ура!!! В неоплатном долгу – это не слова, это так и есть. Нет-нет, очень серьезно – все твои должники…
…беззвучные вопли восторга исторгаются всеми и свиваются в единый вихрь, и в этом вихре несется Брунгильда и кружится в нем, ты с ума сошла, Брунгильда, боже мой, как красива Брунгильда, мир никогда не видел женщины красивее, чем ты, – и никогда не увидит, ты же замерзнешь, дурочка, оденься! Да, сошла с ума, да, сошла, да – хочу и буду, хочу и буду! Вот так, и вот так, и вот так… Петер наконец ловит ее, прижимает к себе – Брунгильда дрожит, – и Камерон набрасывает на нее шинель, и ее несут к огню и отогревают у огня, тихо и бережно, и растирают ледяные ступни, и чьи-то носки из толстой шерсти, и знаменитый свитер Менандра в три пальца толщиной, и вот из свертка видны только два огромных темных глаза, а мужчины все еще хлопочут о тепле…
Потери, причиненные газовой атакой, были огромны. Они были бы катастрофичны, если бы не внезапная метель, разразившаяся днем. Почти ураганной силы ветер снес зараженный снег, а потом выпал снег свежий, и стало можно жить. Повезло…
Две недели до Рождества были суматошны – срочно, срочно, чрезвычайно срочно восстанавливались – фальсифицировались – киноматериалы о строительстве: начиная с первых кадров и кончая сценами торжеств по поводу завершения перекрытия. Одновременно штрафники строили в некотором отдалении громадный павильон, где был прорыт очень похожий, только маленький, каньон – ну, не такой уж маленький, двадцать метров в ширину, двадцать пять – в глубину. Копии сооружений были похожи, но уж очень аккуратны, видно было, что это подделка, но господин Мархель был доволен, особенно ему нравилось, как лежат блики от блестящих ферм моста на скалах, – то что надо, восторгался он, то что надо!
Странно, но газовая атака будто обрубила прошедшее время и память о нем. То, что было до газов, казалось уже страшно далеким и полузабытым – едва ли не легендарным. История почему-то начала свое течение вновь, с новой точки отсчета – Петер уже обращал внимание на подобные феномены человеческой памяти: будто перегрузившись, она сбрасывала и оставляла позади недавнее и начинала впитывать новые впечатления…
Менандр готовил елку – он раздобыл где-то елку на этом безлесом Плоскогорье и теперь наряжал ее в полном соответствии со своими вкусами. Было много ваты, посыпанной слюдяным блеском, и много свечей, и куклы с умильными рожицами, и апельсины на ниточках. Менандр был в своей стихии, и Петер с удовольствием смотрел на него, как он осторожно и аккуратно развешивает по колючим лапам яркие стеклянные бусы, – не хватало дюжины ребятишек в масках, и Санта-Клауса с его оленями, и ведьм на крыше, и самой крыши, и все это было бы уместно где-нибудь на фермерском юге, а здесь только взбивало пену на поверхности и поднимало муть в глубине… Менандр был чужд подобных переживаний и радовался, что может соорудить уголочек прошлого – уголочек детства – здесь, среди снега и железа, и не понял бы ничего, если бы ему сказали правду.
– Индейки не нашел, – сказал он, с исключительным изяществом сервируя стол. – Но гусь – это тоже неплохо.
Гусь вплыл на деревянном блюде, распространяя сводящие с ума ароматы, и это было настоящее Рождество – может быть, последнее, потому что носились в эфире слухи о том, что искоренение старой религии зайдет достаточно далеко и день Рождества заменит День Тезоименитства Его Императорского Величества, – но пока что было можно, и все поздравили всех с веселым Рождеством и стали делать друг другу маленькие подарки: Петер подарил Брунгильде дамский браунинг, очень маленький и изящный, как игрушка – игрушка исключительно точного боя; Камерону досталась трубка из корня арчи – выточили саперные умельцы еще летом; Армант получил двенадцатикратный цейсовский бинокль и очень обрадовался; подарок для Менандра был особой проблемой, по части достать Менандр мог все, и ему Петер торжественно вручил пачку писем из дому, пришедших в редакцию и доставленных сюда только вчера вечером. Надо было видеть лицо Менандра! Размашистый почерк жены; бисерные почерки трех дочерей; внуки и внучки писали печатными буквами… Сам Петер от коллектива получил букет цветов – Менандр мог все! – две бутылки коньяка, «Бурбон» и «Бисквит», и новую зимнюю шинель, коньяк был превосходен, весь мир остался за толстыми бетонными стенами, за бетонным перекрытием, за снегом и темнотой зимнего вечера, здесь было тепло, сыто, пьяно, а настроение не приходило.
– А знаете что? – сказал вдруг Менандр. – Говорят, что наш Христиан где-то объявился.
– Как – где-то? – вскинулся Петер и боковым зрением заметил, как напряглась и распрямилась Брунгильда.
– Да вот – разное говорят, – пожал плечами Менандр. – Ерунду главным образом. То – что в лагере он, а то вроде как у зенитчиков его видели. Вроде как… ну… как бестелесный он все равно. Ходит и смотрит… говорит… разное.
– Так, – сказал Петер; он сразу вспомнил Хильмана. – И что он говорит?
– Так я что, слышал разве? – сказал Менандр. – Разное говорят. Кто что хочет – тот то и говорит.
– Легенды, наверное, – нервно сказал Армант.
– Может, и легенды, – согласился Менандр. – Сам не видел, врать не буду. Но – говорят…
– Мало ли что говорят.
– Это конечно.
– Мен, – хрипло сказала Брунгильда, – где его видели?
– У зенитчиков, – начал перечислять Менандр, – потом, говорят, в лагере – ну те, которые в павильоне работают, они говорили кому-то, – потом видели, как он по дороге шел, далеко отсюда, шофер подвезти хотел, а Христиан отказался – вот. Ну и еще говорят, по ночам в блиндажи заходит, разговоры ведет – но тут уж, сама понимаешь, все молчок – где, с кем…
– Петер? – посмотрела на него Брунгильда.
Петер помолчал.
– Думаю, если это правда, – медленно сказал он, – то нас он не минет.
– Что ты говоришь, Петер? – удивился Армант. – Ты вправду думаешь, что такое может быть?
– А почему нет? – сказал Петер. – Тело-то не обнаружено.
– Тогда он – дезертир, государственный преступник!
– Да? – удивился Петер. – Интересная мысль.
– Ты странно относишься к такому важному вопросу! – гнул свое Армант.
– Тебе же сказали – он бесплотен, – сказал Петер. – А бесплотным может быть только дух. Потеряв тело, человек автоматически выбывает из рядов, и о дезертирстве речи быть не может.
– Это словесные выверты. – Армант, похоже, захмелел. – Суть дела состоит в том, что ч-человек может потерять плотность, а может ее и вернуть, – так бывает, я знаю, это не имеет ничего общего с потерей тела, то есть со смертью. Я помню, как вы с ним говорили про это – я вошел, а вы меня не видели и сидели, а потом у вас чуть до стрельбы не дошло, – я по-омню! – Он хитро прищурился и погрозил пальцем. – Хитрые! Думаете, я ничего не знаю? Я все-о знаю…
О-ла-ла, подумал Петер, а пацан показывает зубки… Ладно, потом.
– Господи, – глухо сказала Брунгильда, – да что они с ним сделали-то такое? Петер, что они с ним сделали? Ведь он за них все – душу, кровь… все… а они? За что? Как так можно ослепнуть, чтобы своих?…
– Можно, – вздохнул Петер. – Еще и не так можно. Саперы ведь видят – мы появились, и пошла всякая мерзость. Значит, мы виноваты. Значит, нас под ноготь… виноват, к ногтю. Что, они могут со стороны разобраться, кто именно виноват? Да ни черта! Ни черта! И мы ни черта не можем, вот в чем самая-то беда…
Снег сыпал и сыпал, изо дня в день, понемногу, мелкий и редкий, но он сыпал без перерывов и заваливал все на свете, и все силы вскоре приходилось убивать на пробивание дорожек и дорог, на расчистку площадок и прочее, и прочее, и прочее. Козак заходил редко, с оглядкой – как он говорил, антикиношные настроения вроде бы рассосались, но опасаться, что тебя еще раз рубанут сзади лопатой, приходилось. Вероятно, наиболее активные сторонники террора погибли при газовой атаке, а сами киношники, удалившись в павильон, больше глаза не мозолили и рецидивов ненависти не вызывали. Работы стояли прочно, на мертвом якоре. Для чего-то саперы выходили на свои места, крутились по стройке, создавая иллюзию какого-то движения, но за последний месяц мост не прибавился ни на одно звено.
На экране же дело обстояло следующим образом: после восстановления разрушенной электростанции очень быстрыми темпами мост был достроен, соединен с противоположным берегом и закреплен. Предварительно там был высажен воздушный десант, который захватил плацдарм и удерживал его до момента введения моста в эксплуатацию. Танковая армия – пластмассовые танки в одну пятидесятую натуральной величины – форсировали каньон и прорвали наспех возведенные оборонительные сооружения противника. Однако противник не терял надежды на контрудар. Высадив танковый десант в нашем тылу, он попытался прорваться к мосту, но был остановлен и в тяжелом бою разбит наголову артиллеристами и саперами. Апофеоз – генеральное наступление- решено было снимать на натуре, и не здесь, а на юге, и не сейчас, а весной.
– Темпы, темпы, темпы! – Господин Мархель метался по своей резиденции – пол был завален исписанными и смятыми листами бумаги, окурками дорогих сигарет, фотографиями и кусками киноленты. – Как показать темп? Как создать темп? Петер, ты что молчишь?
Петер сидел, закинув ногу на ногу, и курил дорогую сигарету господина Мархеля. Они только что просмотрели отснятое, и… темп, господа, темп! Видно было невооруженным глазом, что саперы еле передвигаются.
– Не молчу, – сказал Петер. – Я думаю. И я думаю, что надо не форсировать темп, а оставить так, как есть. Пусть будет видно, до какой степени измучены люди, что они еле стоят на ногах, – но мост тем не менее построен. Как, Гуннар?
– Императору может не понравиться. Он не любит излишнего натурализма.
– Тогда дать им недельку отдохнуть, отоспаться, подкормиться – и переснять. Снять-то надо метров двести…
– Подкормиться… подкормиться… – пробормотал господин Мархель. – Пожалуй, да. Недельку, говоришь? Может, поменьше? Дня два-три?
– А куда торопиться? – спросил Петер. – Давай пока смонтируем остальное, а эти куски вклеим.
– Н-ну, давай… – как-то неуверенно сказал господин Мархель.
С ним последнее время творилось что-то не совсем понятное – будто кончался завод его пружины, и в движениях и действиях стали возникать паузы и перебои. Не раз он принимал предложения Петера по поводу фильма и не раз уступал ему в спорах. Петер, каждый раз ожидавший упрямого сопротивления, терялся, когда вместо каменной стенки на его пути оказывалась труха, и не доводил дело до конца. Сейчас, почуяв слабину, он двинулся дальше.
– Да, Гуннар! Мы ведь забыли об одном деле – об одной сцене. Арест майора Вельта до сих пор не снят. А может получиться очень эффектно!
– Да-да, – согласился господин Мархель. – Надо снять. Сделай это, пожалуйста. Комендантских тебе дать?
– Не надо, – сказал Петер. – Ну их! Я саперов возьму.
– Хорошо, – согласился господин Мархель. – А вечером суд.
Петер уже выходил, когда господин Мархель окликнул его:
– Подожди! Мы же не переснимали предателей – так за что же арестовывать майора?
Петер нашелся сразу, – вероятно, ответ был уже заготовлен и лежал под рукой, один из многих:
– Как за что? За гомосексуализм, конечно.
– А! Ну да, – вспомнил господин Мархель. – Конечно. Извини, склероз…
Но арестовать майора не удалось: увидев вооруженных саперов и операторов, он понял, в чем дело, попытался бежать, потом открыл пальбу; саперы, разумеется, в долгу не остались…
– Ну вот, – недовольно сказал Петер. – Хоть бы морду целой оставили, что ли…
– Душу отвели, – сказал Козак, забрасывая автомат за спину.
Выход нашли: Арманта, похожего фигурой на майора, одели в майорскую форму, и Петер снимал со спины, как его ведут в блиндаж, запирают за ним дверь и пломбируют ее, и два сапера с автоматами становятся на стражу; потом господин Мархель в полковничьем обличии прочел Арманту – Петер опять снимал со спины – приговор, согласно которому майор Вельт за поведение, позорящее честь офицерского мундира, приговаривался к пожизненному заключению и полному поражению в правах.
– Скомкали эпизод, – сказал с сожалением Петер. – Могло лучше получиться.
– Сойдет, – сказал господин Мархель. – Не будем отвлекать внимание зрителя на второстепенные сюжетные ответвления.
Вечером этого дня Петера попытались убить. Он возвращался из павильона один, и вдруг перед ним вырос человек и скрипнул снег сзади, там тоже кто-то был, человек поднял руку и что-то сказал. Петер не расслышал, потому что, сделав обманное движение вправо, сам отклонился влево и повернулся боком, выстрел был глухой и мимо. Петер бросился в ноги стрелявшего, но тот успел выстрелить еще раз, и Петера обожгло вдоль спины, он сбил мазилу с ног, кто-то топтался рядом, Петер крепко держал своего противника за кисть с пистолетом, еще раз грохнул выстрел, потом из темноты мелькнул сапог – прямо в лицо, вспышка была поярче, чем от гранаты, но Петер выскользнул из-под этой вспышки, пистолет был уже в его руке, и он выстрелил по метнувшемуся еще раз сапогу, и тут вдруг стало легко, кто-то оторвал от него противника, потом ему терли снегом лицо, и, кажется, Козак сказал: «Ну и уделали тебя!» И тут вдруг поплыло, и очнулся Петер уже в тепле.
Это был тесный блиндаж саперов, он лежал на нарах, было душно и накурено, саперов было много, во рту горело от рома, и кто-то сказал: «О! Сразу и полегчало. Налей-ка еще», – и ему поднесли еще кружку. Петер выпил и пришел в себя окончательно. На правом глазу был бинт, вообще вся правая половина лица была как деревянная, и страшно горела спина.
– Говорил же я тебе – на хрена ты ходишь в одиночку? – сказал Козак, он был здесь, и еще были знакомые лица, а в углу сидели двое с набитыми мордами – должно быть, покушавшиеся.
– Эти, что ли? – кивнул на них Петер.
– Они, – сказал Козак, – они, родимые…
– Зачем это вы, ребята? – спросил их Петер.
– Мы уж тут пытались им внушить, – сказал Козак. – Но тупые как пеньки. Деревня…
– Сами вы тупые! – сдавленно сказал один из них, помоложе. – Не видите, что ли, – продали нас всех на корню! Это же заговор! А-а… – Он обреченно махнул рукой.
– Так ты что же думаешь: киношников перебьешь – и все пойдет как по маслу? – спросил Петер.
Тот промолчал, глядя исподлобья, зло, как хорек.
– Чего молчишь? – ткнул его в бок Козак.
– Погоди, Карел, – сказал Петер. – Ребята не разобрались – бывает. Давайте сначала. Не было киношников – все шло хорошо. Приехали киношники – все стало плохо. Значит, убить киношников – и все опять будет хорошо. Так, что ли?
– Ну, – сказал один из тех. Другой молча кивнул.
– Поздно убивать, – сказал Петер. – Надо было сразу. В первый же день. Теперь уже поздно. Карты сданы, и игра сделана…
– Вот и Христиан про то же говорил, – сказал Козак.
– Да, – сказал Петер. – Это все равно что пытаться остановить камнепад, вытащив из него самый первый камень, с которого началось… да и началось-то еще до нас… Я не знаю – все так перемешалось, – где есть наша вина, где ее нет… но главное – это подлость и трусость и вашего генерала, и нашего советника… и ваша, господа саперы, черт вас подери с вашими доносами и тотализатором…
Саперы зашевелились, но никто ничего не сказал.
– Ладно, дело прошлое… хотя… ладно, – решительно оборвал себя Петер. – Вот я вас спрашиваю: вы все хотите, чтобы о вас – о таких – память осталась? Или не хотите? Или – чтобы пригладить, причесать, подмазать? Как вам желательно?
Мялись саперы. Мялись, чесали затылки, подбородки, ладони, было им неловко говорить, что выбрали бы они, конечно, вариант подслащенный, чуточку сокращенный – потому что, что же… живые ж люди… жить-то хочется, правда?
– А, Карел? Ты-то что молчишь?
– Да я не молчу… В общем, так: делай как нужно. Понял? Мне, может, и не все хочется… только надо – чтобы все. Правильно, мужики?
Мужики ворчали что-то неопределенное, что, мол, грехи и прочее и жисть прожить – не поле перейти, да ты не обращай внимания, жаль, конечно, когда о нас плохое думать будут – так не надо было по-свински – ну и так далее…
– А вашего черного я все равно убью, – сказал тот, похожий на хорька.
– Толку не будет, – сказал Петер. – А себя погубишь.
– Я не для толку. Я так… для себя.
– Ваши тогда, до газов, убили?… – Петер сглотнул, так почему-то резануло это воспоминание о предчувствии, что вот этот, сидящий перед ним, и есть убийца Летучего Хрена, Эка и Шанура. – Убили полковника, оператора и шофера?
– Наши, – кивнул тот. – Оператора не убивали, неправда. Он сбежал потом.
– Сбежал? – выдохнул Петер.
– Так я же тебе говорил, что видел его потом, – сказал Козак.
– Ничего ты не говорил.
– Только что говорил – видел его и разговаривал.
– Я не понял – что после того… Где он сейчас?
– Не знаю. Ходит где-то. Говорил, что будет ходить и смотреть – и думать.
– Подожди. – Петер опять повернулся к террористу. – Если это ваши – то где киноленты?
– Раздали по рукам. На сохранение. Но это еще до газов было, теперь где и что – мало кто знает.
– Ваш же Менандр их на тушенку выменивал, – сказал Козак. – Ходил и выменивал. Штук пятьдесят, наверное, унес, а то и больше.
– Менандр? – удивился Петер. – Ничего не понимаю.
– Он тебе не говорил?
– Ничего. Ну, допрыгается он у меня. Ты тоже отдал?
– У меня не было, – сказал Козак.
– Проклятье!.. – Петер сжал пальцы так, что они хрустнули. – Ребята, если кто найдет, если у кого есть, если кто знает, где спрятано, – отдавайте мне. Тушенки у меня нет, но что-нибудь придумаем.
– Да что мы, совсем уж шкурники, что ли? – сказали саперы. – Принесем, если найдем, чего уж там…
Менандра не было, Петер перевернул весь блиндаж вверх дном, но ничего не обнаружил. Камерон и Брунгильда, матерясь, помогали ему, причем Камерон вспомнил, что дня три назад видел Менандра перебиравшим коробки с лентой, но и не подумал поинтересоваться – проклятье! – а Брунгильда высказывалась весьма произвольно по поводу всего на свете, пока Петер не сообщил ей свежую информацию о Шануре, – она ахнула, села и молча сидела очень долго, будто ждала, что вот сейчас он войдет, – никто, конечно, не вошел, а Петер вдруг ощутил страшную тяжесть во всем теле и еле дотащился до койки, оставив Камерона убирать все, что они пораскидали, – в обжитом блиндаже оказалось поразительно много вещей, – однако уснуть не смог, задремал и застонал, так заныли лицо и спина, Брунгильда разбинтовала его и, чуть не плача, стала промывать заплывший глаз и прикладывать снег к скуле, а со спиной вообще ничего нельзя было сделать, пуля сорвала узкую и длинную полоску кожи, даже перебинтовать это было трудно; наконец Камерон придумал приклеить бинт вдоль раны клеем для киноленты, и, неожиданно успокоившись, Петер крепко уснул. Во сне он видел Шанура, Шануp что-то говорил ему, но Петер не понимал ни слова, будто Шанур говорил на каком-то ином языке, а потом Шанур повернулся и пошел прочь. Петер попытался удержать его, но рука проходила сквозь Шанура свободно, как сквозь призрак…
Утром его разбудила короткая, но злая канонада – звук, когда-то фоновый, стал редким, а потому резким и тревожным. Через несколько минут в блиндаж влетел Армант, схватил камеру и выскочил наружу, потом медленно и разочарованно вернулся и в ответ на вопрос Петера: что случилось? – рассказал, что только что над мостом появился странный, круглый, как тарелка, самолет, завис неподвижно – зенитчики, наверное, растерялись, потому что огонь открыли не сразу, – и стал спускаться, и уже метрах в ста от земли его накрыли. Самолет оказался чрезвычайно живучим, видно было, что снаряды попадают прямо в него и взрываются внутри, а он все пытался уйти из-под огня, поднялся довольно высоко, но попал в сектор обстрела восьмидюймового дивизиона, и эти его доконали – упал в каньон. Очень живучий. Круглый такой. Никогда таких не видел…
Три дня Петер не вставал – не мог. Организм взбунтовался, ноги не держали, от малейшего усилия пробивал пот, и, втайне от себя довольный этим, он пролежал, читая какую-то ненормальную книжку без начала и конца, не зная ни автора, ни названия, – речь шла о владетеле затерянного в горах города-государства, который расчетливо и жестоко вытравлял в своих подданные все человеческое, превращая их постепенно в подобия марионеток, послушных воле и руке владетеля; вначале описывалось, как он, размышляя о жизни, жег спички и смотрел на огонек, – точно так же в конце он, размышляя, доводил своих подданных до убийства или самоубийства, не прямыми приказами, а непонятными на первый взгляд действиями, поручениями, словами, но в результате получалось именно то, чего он хотел, – причем обязательно в его присутствии. Можно было бы подумать, что он развлекается этими убийствами, но, наоборот, – с каждым разом он становился все мрачней и мрачней и, предаваясь размышлениям о человеческой природе, поджигал новую спичку… Конец был оборван, и неясно было, чем это все может кончиться.
Только в конце февраля удалось «восстановить» фильм. Господин Мархель вновь был оживлен и вновь все понимал – но теперь у него было более благодарное, чем натура, место приложения сил. Менандр стал вдруг неуловим, как Фигаро, – Менандр здесь, Менандр там – именно там, где Петера нет; Петер уже подумывал о том, не арестовать ли гада, но решил не рисковать – черт его знает, что выйдет из этого ареста, а у него вон какая семья. Саперы, хоть и обещали поискать спрятанные ленты, так ничего и не принесли.
Первого марта день был ясный, небо прозрачное, и бомбардировщик увидели вовремя, но он шел высоко, один, и огонь пока не открывали – смысла нет тратить снаряды по цели, идущей в двенадцати километрах над тобой. Крохотный светлый крестик прошел над головой в тыл, там развернулся и пошел обратно, и всем было ясно, что это разведчик и следует готовиться к налету, – как вдруг высоко, прямо в зените, раскрылся парашют. Маленький белый круглый купол. Один. Это было непонятно, и все приникли к биноклям, а парашют снижался довольно быстро, и вот под куполом, в центре его, стало видно что-то черное и круглое, это был явно не человек – бомба! Все знали уже об этих новых бомбах и потому сначала оцепенели, а бомба спускалась сверху, как по нитке, прямо на головы, и вот сейчас она вспыхнет белым – и все люди испарятся, как капли воды на раскаленной броне, и камень, размягший, потечет вниз, туда, где в немыслимом жаре, оседая, плавятся и корежатся железные балки, потом по всему этому сверху туго ударит волна и расплещет, смешивая, камень и металл, и потом, когда все остынет, никто никогда не поймет, где и что было и где кто стоял… Петер увидел это – а в это время воздух над его головой загудел от густой пулеметной струи, кто-то успел – бомба задергалась под куполом и, оторвавшись, полетела вниз, упала – Петер не мог оторвать взгляд от нее – и, расколовшись, загорелась зеленоватым и очень жарким пламенем, остывающим в густой белый дым, и несколько саперов бросились туда, к обломкам бомбы, и ломами, лопатами, прикладами, сапогами стали подталкивать их к обрыву, и Армант был среди них с камерой, потом он бросил камеру на землю и тоже, схватив руками что-то, побежал к обрыву и швырнул туда это, потом вернулся и вдвоем с кем-то, прикрываясь руками от жара, потащил по снегу горящий обломок, другие пытались снегом потушить самый большой костер, но от снега он только разгорался, но уже кто-то завел трактор и несся туда на тракторе, вспарывая снег, и вот все отошли, и в дело вступила техника. В две минуты бульдозер сгреб все в кучу и спихнул ее вниз, и саперов тут же раздели догола и голых погнали в баню – так было надо. Все побросали вниз – и одежду, и то, чем они работали, только камеру Арманта Петер подобрал и, вынув из нее кассету, бросил туда же.
Пережитая почти наяву смерть-испепеление смутила его, да и не только его, все вокруг говорили чересчур громко и весело и смеялись или противно, или ненатурально, стараясь притвориться дурачками, которым все равно – жить или не жить; на войне вырабатывались своеобразные правила хорошего тона. Но скоро они все примут свои законные двести пятьдесят, и все станет простым и вполне приемлемым – так вот и живем… и помираем так. А что? Нам помереть – это раз плюнуть. Эх, солдаты-солдатики, оловянные лбы…
Вечером Арманта сильно морозило, но к утру он успокоился и уснул. Петер намеревался отправить его в тыл, но господин Мархель и слушать не захотел: самого дисциплинированного оператора – и в тыл? Ну нет!
Кассету, снятую Армантом на тушении бомбы, Петер проявил, но лента почему-то оказалась засвеченной.
Наконец Петер выловил Менандра. Для этого пришлось устраивать форменную засаду. Менандр, прижатый к стенке, сознался в том, что выменял у саперов шестьдесят две коробки с отснятой лентой и что действовал, не ставя в известность начальника; но, оправдывался он, секретность была необходима для безопасности самого начальника – резонно? – а ленты хранятся в самом надежном месте, в берлоге Баттена, и о них можно не беспокоиться. Все было логично, и Менандр был предан и смотрел прямо в глаза, готовый обидеться за то, что возникли такие гнусные подозрения – в том, что он, Менандр, мог совершить нечестный поступок, – а все равно беспокойство Петера не уменьшилось, просто он уже не мог понять, из-за чего оно. Не из-за лент, выходит? Из-за Шанура, да? Или еще что-то висит? Ни черта не понятно…
Еще неделю возились в павильоне, доснимая кое-что – так, детали; Армант почти поправился, только изредка его знобило. Сняли фантастическую сцену, сочиненную господином Мархелем, вероятно, в момент обострения гениальности: полковник Мейбагс, узнав, что бомбой убило повара, сам становится на его место, готовит саперам обед и, в белом халате и колпаке, разливает им по котелкам суп.
Петер, пользуясь своей невидимостью, пробрался мимо часовых на настоящую стройплощадку. То, что он увидел там, даже не удивило его, но почему-то надолго испортило настроение: все суетились, на сборке саперы старательно приваривали звено к месту его крепления, потом так же аккуратно отрезали электропилами; шум стоял дикий. Насосы работали и исправно гнали масло в гидроцилиндры, но штоки поршней были отсоединены от фермы моста и выдвигались вхолостую. Петер снимал это и чувствовал, как что-то тяжелое сдавливает грудь, мешая вдохнуть. Нет, какого дьявола, со злостью отбросил от себя эту тяжесть, мне он, что ли, нужен, этот мост? Пусть у тех, кто это все затеял, голова болит, а я… Не помогало почему-то. Он повесил камеру на плечо и ушел.
Камерон выслушал его, похлопал по плечу, сказал: «Так оно все же лучше, чем если он обвалится», но проклятая тяжесть не проходила.
Штрафники, работающие в павильоне, рассказали Петеру, что генерал Айзенкопф на самом деле не погиб: на него готовилось покушение, но его вовремя предупредили, и он успел скрыться, и сейчас он готовит в тылу танковую армию – ту, которая должна пройти по мосту и принести нам полную и окончательную победу, – и скоро будет здесь с танками, и снесет к чертям лагерь, и будет судить всех, и тогда все свое и получат: и Вельт, и этот ваш черный, и комендантский взвод – все.
Примерно такие же слухи ходили и среди саперов. На ухо шептали, что конец бардака не за горами и скоро вернется человек с твердой рукой. Козак сказал, что многие саперы носят с собой фотографии генерала, хотя по нынешним временам за такую фотографию легко влететь и за проволоку.
Наконец появились подметные листки. От руки или по трафарету был изображен генерал в профиль, и текст гласил: «Я иду!»
Армант разболелся по-настоящему. Он температурил, кашлял, покрылся какой-то гнусной сыпью. Петер не выпускал его наружу и заставлял лежать. Брунгильда, после газовой атаки смотревшая сквозь Арманта, не устояла против женской природы – обиходить болеющего – и подолгу сидела рядом с ним, то молча, то беседуя о чем-то. Шла уже середина марта, все еще зимнего месяца в этих широтах, но день становился заметно длиннее, и, кажется, изменился воздух – не было теперь в нем сплошной заледенелости и звонкости, что-то добавилось, что-то ушло, и небо странным образом поменяло оттенок: иней с него смахнули, что ли? Бледные зимние закаты налились кровью, и однажды такой закат, раскатанный на полнеба, вдруг оборвался пронзительной зеленью. В этот вечер пришел Шанур.
Менандр рыскал где-то; Камерон и Брунгильда были заняты в павильоне; Армант спал, тяжело дыша; Петер чистил пистолет. Шанур вошел неслышно; не открывая двери, позвал:
– Петер!
Петер, хоть и ждал подспудно этого визита, хоть и узнал голос, – вздрогнул и судорожно ухватился за рукоятку собранного пистолета. Потом заставил себя расслабиться и обернулся. Шанур шел к своей койке, застеленной по-прежнему, как и было в тот день, когда он уехал. Поначалу Брунгильда ухаживала за койкой, как за могилой, а потом как-то по-другому.
– А, это ты, – сказал Петер. – Хорошо, что пришел. Почему не сразу?
Шанур смотрел на него темными глазами и ничего не говорил.
– Я почему-то уверен был, что ты жив, – внутренне суетясь, чувствуя эту суету и ненавидя себя за нее, продолжал Петер. – Внутри, знаешь ли, такое… ну, понимаешь, как лампочка горела – живой… хорошо, что так получилось… то есть что я несу? – хорошо, что обошлось. Ну, рассказывай.
Шанур покачал головой.
– Ты суетишься, Петер, – сказал он негромко. – Ты устал?
– Конечно, – сказал Петер. – Я вот и чувствую, что суечусь. Но я очень рад тебя видеть.
– Хорошо, – сказал Шанур.
– Где ты… – Петер хотел сказать «скрываешься», но не сказал, неудобно получалось, – живешь?…
– Хожу, – сказал Шанур. – Просто хожу везде. Нигде не задерживаюсь.
– Вот ты-то и устал, наверное?
– Смешно, – сказал Шанур, – но как раз на этом я замечательно отдохнул. А ты устал и…
Он замолчал вдруг и посмотрел на Арманта. Армант приподнялся на локте.
– Явление Христиана народу, – сказал он. – Или мне снится?
– Нет, – сказал Шанур. – Я пришел.
– Мне не о чем с тобой говорить, – сказал Армант.
– Ну и что? – сказал Шанур. – Это ничего не меняет.
– На что ты рассчитываешь, кретин? – сказал Армант.
– Ни на что, – сказал Шанур. – Уже ни на что.
– Ты скрываешься, ты прячешься, хочешь выжить, ты неуязвим, – горячо заговорил Армант, – говоришь саперам такие правильные слова про правду и долг перед историей, а сам прячешься от своего долга… ты присягал, а где твоя верность присяге? Ты неуязвим, а предлагаешь саперам заниматься тем, за что их расстреливают. Ты думаешь, они этого не понимают? Это подло – то, что ты делаешь!
– Нет, – сказал Шанур. – Это не подло. Когда убили полковника и Эка, а меня оглушили и заперли в подвале, я точно знал, что я должен делать, – я должен был ходить и объяснять всем, кто и в чем виноват и что главное сейчас – это оставить правду обо всем, что здесь происходит. Я научился говорить и находить самые нужные слова, но потом они отворачиваются – хотя и соглашались со мной и говорили, что за меня и за правду пойдут в огонь и в воду, – но они отворачиваются, и все продолжается, как шло, хотя каждый из них считает, что теперь-то он горой стоит за правду и будет стоять до конца, понимаешь? Каждый стоит горой за правду, но все равно позволяет твориться лжи и позволяет делать с собой что угодно, я давно перестал понимать это – просто привык. Каждый по отдельности – борец за правду, а все вместе – глина, лепи из нее…
– Дурак, – сказал Армант. – Тебе надо было три месяца отираться меж них, чтобы понять это?
– Да, – сказал Шанур. – Три месяца и одиннадцать дней…
– А я, наверное, умру скоро, – сказал Армант. – Уже волосы выпадают.
– Из-за этой бомбы? – спросил Шанур.
– Да, из-за дыма. Говорят, кто его вдохнет – уже все. И знаешь – совсем не страшно. Только очень жалко. Особенно как о родителях подумаю…
– Я вот тоже.
– Тебе лучше.
– Конечно лучше. Моя мама всегда твою жалела, говорила: не дай бог с Ивом что-нибудь случится, Франсуаза не переживет.
– Помнишь, когда лазали по скалам и вы думали, что я струсил?
– Глупые были. Ты мне тогда правильно врезал.
– Я бы тебе и сейчас врезал, да сил нет.
– Найдутся, врежут, ты не думай.
– Я ничего, – сказал Армант, откидываясь на подушку. – Просто зря ты это…
– Наверное. Петер, я похож на сумасшедшего?
– Слегка, – сказал Петер.
– Это плохо. Сумасшедшие вызывают жалость или брезгливость, а надо другое…
– Эх ты! – сказал Армант, глядя в потолок. – Вера им нужна. Просто вера. Заставь себе поверить – и за тобой пойдут. Юнгман и генерал пообещали им победу, скорую победу и славу, саперы поверили – и вот он, мост. Придумай что-нибудь хорошее и заставь их в это поверить, убеди – они мигом продадутся тебе душой и телом, причем учти: продадутся в кредит без начального взноса. Сейчас как раз кризис, в скорую победу никто уже не верит. Попробуй. А твоя правда – это не товар. Что им от правды – теплее станет? Думай, Христиан…
– Нет, Ив, – сказал Шанур, покачав головой. – Это не выход. Это кружение в той же плоскости.
– А ты желаешь подняться над плоскостью?
– Да.
– Поднимая себя за волосы? Или взмахивая руками и громко жужжа?
– Как-нибудь.
– Хорошая программа: научиться подниматься над плоскостью, потом летать, потом научить летать саперов, построить их в клин и улететь в жаркие страны…
– Хорошая, Ив. Самое забавное, что ты почти угадал.
– От тебя несет покойником. Боже мой, как от тебя несет…
– Я жалею, что начал всю эту возню… но надо было выбирать, и почему-то выбралось это. Теперь надо продолжать… надо заканчивать.
– Их не расшевелить, – сказал Армант.
– А вдруг? – невесело усмехнулся Шанур. – Бывают же на свете чудеса. Потом жить – и думать всю жизнь, что мог попытаться, но не попытался.
– Или не жить, – сказал Армант.
– Или не жить, – согласился Шанур. – Это тоже выход.
– Это не выход, – сказал Армант. – Я даже не знаю, что это. Просто очень жалко – лета уже не будет.
– Ну что ты! – сказал Шанур. – Вот увидишь, все обойдется.
– Зря ты это говоришь, – сказал Армант. – Очень мало шансов.
– Мало, но есть, – сказал Шанур. – Только не сдавайся.
– Не получится, – сказал Армант. – Я уже тряпка. Эта штука сначала превращает человека в тряпку, а потом уже, обезоружив… Гадость.
– По-моему, ты неплохо держишься, – сказал Шанур. – Правда он неплохо держится?
– Правда, – сказал Петер.
– Тоже мне, – сказал Армант, – утешители нашлись.
– Вовсе я тебя не утешаю, – сказал Шанур. – Я говорю, что ты просто раскис заранее.
– Иди-ка ты, дружище, знаешь куда? – сказал Армант. – Раскис не раскис… Сам-то – сопли по витрине развозишь. Туда же: не сдавайся…
– Я не говорю, что мне тяжелее, – возразил Шанур. – Мне просто по-другому.
– Я бы с тобой поменялся, – сказал Армант.
– Хитрый, – сказал Шанур. – Свое дело ты сделал – теперь хочешь мое у меня перебить?
– Твое – у тебя… Жаль, что тебя не оказалось тогда рядом. Сейчас бы лежали вместе… и сейчас, и потом…
– Жаль, – сказал Шанур. – Правда жаль. А ты помнишь, как я учился ездить на мотоцикле?
– Помню, – сказал Армант. – У меня до сих пор этот шрам чешется. Жаль, что ты тогда ничего себе не оторвал. Мне бы сейчас спокойней было.
– Такова воля Божия, – сказал Шанур, передразнивая кого-то, оба засмеялись, и тут Армант закашлялся, надрывно и долго, посинел лицом, задыхаясь, и Петер пытался отпоить его водой, а Ив не мог ее проглотить, так его скручивало кашлем, потом он все-таки перевел дыхание, и, когда он откинулся на подушку, Шанура уже не было в блиндаже.
На просмотр готового фильма допущен был только генерал. Петер, естественно, управлялся с проектором и волей-неволей должен был находиться здесь же – правда, он был доверенным лицом (пардон: он был лицом, облеченным доверием; в тонкостях канцеляризмов разобраться, пожалуй, потруднее, чем в эпилектике морганизмов Шарля Вержье); разумеется, присутствовал автор. И так, втроем, при закрытых – и охраняемых – дверях, они смотрели готовый фильм – готовый, законченный, оставалось лишь подклеить конец, который будет снят летом, и не здесь, а на южном фронте.
Петер смотрел фильм. Титры. Название: «Мост Ватерлоо». Фронтовая кинохроника. Инженер Юнгман со своими размышлениями, офицеры и генералы, генерал Айзенкопф и полковник Мейбагс (которые на самом деле подполковник-адъютант и настоящий генерал Айзенкопф), потом начальные кадры строительства, которыми мог бы гордиться любой бутафор-профессионал, настолько натуральны были декорации, потом трудовой энтузиазм саперов; и воздушные налеты – не такие, правда, как на самом деле, но все же взрывы пиропатронов, снятые рапидом, на экране вполне сходили за взрывы бомб, а обломки самолетов, облитые бензином и подожженные, горели так же, как горели уже один раз. Шли отлично сыгранные сцены с диверсантами, и офицер-кавалергард, один из главных героев фильма, стоял с пистолетом на фоне горящей электростанции (элементарный кинотрюк с наложением двух кадров – так называемая «блуждающая маска»); не было ни изменников, ни судов. Мост, достроенный до конца, упирался в противоположный берег, изгибался плавной дугой, и по нему шли танки, много танков, и ни у кого не могло оставаться ни малейших сомнений, что это – конец войне, победный, славный конец. Все было снято отлично, и Петер кусал губы, видя, что накладок практически нет, все правдоподобно, и полковник Мейбагс, появляющийся то тут, то там, был обаятелен, особенно в поварском колпаке, разливающий суп в солдатские котелки, – нет, господин Мархель был мастером своего дела. И, почти физически ощущая затягивающую гладкость происходящего на экране, Петер заставлял себя помнить о без малого четырех сотнях коробок с кинолентой, разбросанных среди саперов и спрятанных ими в тайничках, и о главном своем тайнике, где есть отличные вещи, которые когда-нибудь взорвут, как мины, эту добротно сработанную ложь.
– По-моему, неплохо, – сказал господин Мархель, когда Петер остановил проектор и включил свет. – Вот эта сцена у статуи Императора – это почти шедевр. Без ложной скромности.
– Хорошо, – сказал генерал. – Император будет доволен.
– Не знаю, – сказал Петер. – Чего-то не хватает. Чего-то остренького. Все слишком гладко. Перчику бы.
– Мм… – Господин Мархель пожевал губами. – Как, Йо? Перчику добавим?
– Ни к чему, – сказал генерал. – Не испортить бы.
– И все-таки надо подумать, – сказал Петер. – Вечерком подумаем, Гуннар, ладно? Посидим, подумаем…
– Перчику… – сказал господин Мархель и задумался. – Остренького…
Весна началась порывами страшной силы ветра – ночью, тугими толчками, теплый и влажный, он ворвался в ущелье, расшвыривая остатки зимнего холода, распирая тесное пространство ущелья, страшно завывая в вантах моста, бросаясь на любые преграды, молодой, сильный, счастливый… К утру ветер стих, и поднявшееся солнце было уже весенним. Петер, вставший с сильной головной болью – в сочинениях «перчика» он и господин Мархель истребили немало растормаживающих воображение напитков, – не сразу понял, что именно произошло, потому что мир переменился и все вчерашнее стало именно вчерашним: такое уж действие оказывает весна на человеческие организмы, обманывая конечно. Дверь блиндажа была открыта настежь, и оттуда тек воздух, полный странных, забытых за год запахов, и Армант, сидя на своей койке, жадно ловил этот воздух и вглядывался в проем двери, и оттуда появились Камерон и Брунгильда в расстегнутых шинелях, без шапок.
– Тает, ребята, тает!
– Какая весна!
– Скорей наружу!
– Боже мой, какая весна! – И на Петера пахнуло кружащим голову теплом, и те двое повели, придерживая, Арманта, накинув на него шинель и косо надвинув на голову Петерову шапку – какая подвернулась под руку, скорее! – и сам Петер, натянув только штаны, голый по пояс, вышел и ослеп на миг не столько от света – и от света тоже, свет, голубой, белый, желтый, ослепительный и чистый, затоплял все на свете, – от света и от нахлынувшей горлом радости, первобытной радости простого бытия – и от желания жить, черт возьми, и он закричал что-то вроде: «О-го-го-го! Весна пришла!» – и подпрыгнул высоко, показывая кому-то там, в небе, крепко сжатый кулак. Потом схлынуло, вернулась головная боль – теперь это надолго, на весь день, не помогает от нее, проклятой, ничего, кроме пива, – а до пива километров триста, – ни шнапс, ни чай, ни аспирин. Ну да ладно – болит и болит. Спина тоже болит и чешется, а часто ты про нее вспоминаешь? Так и здесь – отвлечешься и забудешь.
Снег уже отяжелел и, там, где был примят, притоптан, – чернел, много же грязи и сажи впитал он в себя за долгий свой срок… зима кажется такой опрятной… «опрятная» – не от слова ли «прятать»? Похоже. Вернувшись в блиндаж, Петер оделся, помог уложить Арманта, слабо улыбающегося и чуть порозовевшего, и отправился к господину Мархелю, потому что вчера так ничего и не решили окончательно, – господин Мархель был тертый калач, но, может быть, на «перчике» его удастся купить и втолкнуть в фильм что-то позволяющее сомнения относительно своей подлинности; все-таки что касается вкуса – тут господин Мархель был небезупречен.
Уже текли ручьи, и о красное пятно Петер чуть не споткнулся – снег напитывался красным, проступающим изнутри, и красные струйки примешивались к воде ручья, растекаясь розовыми разводами, а саперы проходили мимо и не обращали внимания, пересекали это красное пятно, оставляя в нем свои следы, тут же наполняющиеся густой красной жидкостью; Петер оцепенело стоял, пока его не отодвинули – вежливо, подполковник все-таки: два десятка саперов с лопатами под командованием прыщавого обер-лейтенанта стали забрасывать пятно чистым снегом. Тогда Петер огляделся по сторонам. Пятен было много, ручьи, сливаясь, текли по дну ущелья мутным темно-розовым потоком, и везде мелькали лопаты, лопаты, лопаты… Шанура Петер увидел издали, тот шел медленно, останавливался около саперов и начинал говорить, и Петер, хоть и не слышал его и не мог слышать с такого расстояния, понимал все до последнего слова. «Земля не принимает больше нашу кровь, – говорил Шанур, – не принимает давно, она напиталась кровью и больше не хочет ее. Мать не хочет крови своих детей. Не для того она рожала, кормила и терпела нас, чтобы выпивать нашу кровь. Нет ничего позорнее, чем насилие над матерью. Вас со всего света согнали сюда, чтобы здесь убить. Вы все умрете, если останетесь здесь. Так что вас здесь держит? Только страх, что могут догнать и убить? Взятое с вас слово? Пролитый пот? Что еще? Привычка слушаться и подчиняться? Какие химеры! Уходите отсюда все! Вы не нужны здесь никому, а главное – вы не нужны здесь земле! Она сама гонит вас. Вы думаете почему-то, что это геройство – остаться под огнем и помереть за что-то. А настоящее геройство – это сохранить себя, потому что это и труднее, и нужнее, а главное – потому что придется переступить через себя, через свое рабство и страх, для этого надо хоть на миг почувствовать себя свободным – так почувствуйте же! Смотрите на меня! Я, человек, пытавшийся сохранить правду о вас, – я призываю вас к свободе, к свободе перед всем в мире, а главное – перед самим собой. Человека нельзя заставить сделать что-то против его воли, потому что у свободного человека всегда есть возможность выбрать между бесчестьем и смертью, и смерть в этом выборе имеет равный вес с бесчестьем. Самое маленькое из бесчестий весит столько же, сколько смерть. Вы все знаете, что это так, но привыкли и смирились с тем, что от вас ждут не выбора, а послушания, что ваша голова и совесть не нужны никому, а нужны только руки и ноги. Так прозрейте! Учитесь быть свободными! Раб мечтает о том, чтобы иметь право выбирать себе хозяина, а свободный человек – чтобы быть хозяином в любом выборе. Всю свою жизнь человек идет рука об руку со смертью – от небытия к небытию, но раб ждет, когда его позовут, а свободный все выбирает сам. Так выбирайте же жизнь! Рискнуть жизнью, чтобы сохранить ее, – это куда достойней, чем рабски трястись над нею в надежде на милость судьбы. Уходите отсюда! Скрывайтесь, прячьтесь, сдавайтесь в плен – все достойно, потому что земле не нужна больше ваша кровь, потому что позорна смерть в этой войне, не нужной никому…» Шанура окружали и слушали, не выражая ни порицания, ни одобрения, слушали равнодушно, с усталым интересом; наконец спины слушающих закрыли Шанура от Петера, а когда Петер протолкался к нему, Шанура уже уводили, завернув ему руки за спину, солдаты комендантского взвода. Они все прошли мимо Петера, меся ногами красный снег, и Шанур посмотрел на Петера и кивнул ему, узнавая.
Мимо, вслед за уходящими, проскользнул Камерон с кинокамерой, бледный и решительный, и Петер сказал ему: «Не отходи от них далеко, я его выцарапаю». Камерон кивнул, а Петер бегом, оскальзываясь на раскисшем снегу, ринулся к штабу, к квартире генерала, к резиденции господина Мархеля, прокручивая в голове комбинации, по которым освобождение Шанура исходило бы от них, но добежать не успел, потому что на дороге разорвался снаряд, потом еще и еще. Петер нырнул в кювет, стреляли откуда-то со стороны подъездной дороги, там поднялась заполошная стрельба изо всех видов оружия, непонятно было только, кто и в кого стреляет, взрывов поблизости больше не было, потом мимо Петера, обдав его грязью, промчалось несколько грузовиков – туда, в ту сторону, и за борт последнего Петер, догнав и подпрыгнув, ухватился, подтянулся и перевалился в кузов, на ящики со снарядами. Через минуту грузовик затормозил на позициях артиллеристов. Петер выпрыгнул и, пригибаясь, побежал дальше – туда, где что-то происходило. Стрельба поутихла немного, и в нее в паузах вклинивался новый звук – далекий рев многих моторов, танковых моторов, уж его-то Петер мог вычленить из любой какофонии. Кто-то метнулся ему наперерез, но тут рвануло черным слева. Петер зарылся в снег, и над ним пронесло распластанное тело. Перед ним шагах в сорока был гребень, за которым что-то творилось, – туда, за гребень, летели трассы из-за спины, и оттуда, кажется, прилетали снаряды. Он преодолел эти сорок шагов в несколько приемов и наконец увидел все как на ладони.
Танков было десятка два, и несколько задних уже горели, тяжелый жирный дым выбивался из люков, из жалюзи и стлался по земле; передний стоял поперек дороги, распустив гусеницу, и часто бил из пушки куда-то в противоположную от Петера сторону, потом он взорвался и зачадил. Это были вражеские танки, легко узнаваемые по характерным шестигранным башням и длинным тонким стволам пушек. Основная часть колонны была, кажется, в мертвой зоне, снаряды ее не доставали. Три танка обошли сбоку пылающий головной и на большой скорости рванулись вперед, один тут же вспыхнул, но не остановился, и все три пропали из виду. Остальные не двигались, потом у одного откинулся верхний люк, и оттуда высунулся по пояс танкист, тут же схватился за голову и повалился назад, его втащили внутрь, люк закрылся. Боковым зрением Петер уловил какое-то движение – это артиллеристы на руках катили спаренную зенитную пятидесятисемимиллиметровку, дальше – еще одну. Слева, ревя моторами и опустив стволы, шевелились зенитные самоходки. Дальше все произошло быстро: захлопали выстрелы, и взорвались еще два танка, остальные ответили вразброд, одна самоходка подпрыгнула и опрокинулась от удара, а потом разметало расчет ближней к Петеру пятидесятисемимиллиметровки, но огонь нарастал, где-то еще подтянули орудия, и танки, зажатые в лощине, вспыхивали один за другим – отсутствие камеры Петер в этот момент ощущал как отсутствие оружия, – и тут со стороны стройки появился легковой вездеходик, в котором кто-то стоял и размахивал белым флагом! Вездеходик влетел прямо под перекрестный огонь, бесстрашно лавируя между горящими машинами, стоящими и еще пытающимися ползти, но то ли его не видел никто, то ли горячка боя затянула всех, но огонь стих не сразу, и, только когда пламя разрыва метнулось из-под самого вездеходика и он опрокинулся, стрельба прекратилась. Тишина навалилась сверху, страшная, страшнее канонады, потому что говорила о новом несчастье, и Петер, и остальные, кто лежал и стоял на гребне, на линии огня, не трогались с места и почти не шевелились, чтобы не приблизить тот миг, когда несчастье станет понятным и потому необратимым, а пока что оставалось еще подобие надежды… ничто не шевелилось там, в лощине, танки стояли и горели молча и неподвижно, лишь дым тек, то поднимаясь, то стелясь, оставляя черные разводы на серо-красном снегу… кто-то ковылял между танками, кто-то выбирался из люков, но это не меняло картины общего оцепенения. Беззвучно взлетела на огненном столбе башня одного из горящих танков, и попадали черные фигурки, и вдруг издалека, оттуда, откуда пришла колонна, донесся звук автомобильного мотора, и на побоище влетела полуторка с прицепленной полевой кухней, затормозила, и из кузова скатился человек в белом полушубке. Петер видел это уже на бегу, он мчался вниз, и кто-то еще бежал следом, а человек в белом полушубке, пожилой и усатый, тормошил лежащих на снегу танкистов, тех, кто выпрыгнул под пули и осколки, и тех, кого вытаскивали из люков разбитых машин уцелевшие, он тормошил их, заглядывая в лица, в сгоревшие лица, в выбитые глаза, полушубок его был весь в крови, а он громко и недоуменно повторял: «Ребятки… да что же это? Да как же вы? Ребятки… ребятки… А я-то гнал за вами, картошка горячая еще… и компот, как просили… и рыбки я вам достал, красной, много… ребятки, да что же это?…» Танкисты перевернули вездеходик, и на снегу остались лежать шофер генерала Айзенкопфа с разбитой головой и майор Камерон с камерой через плечо, с обломком древка в руках, и Петер встал на колени и нагнулся к нему, и Камерон открыл глаза и сказал что-то громко и неразборчиво, изо рта его пошла кровь, Петер обтер ему лицо снегом, и Камерон, поморгав глазами, приподнялся и стал выплевывать изо рта осколки зубов и сгустки крови.
– Живой! – выдохнул Петер, и Камерон, кивая и отплевываясь, стал колотить его кулаком в плечо и показывать в направлении стройки, Петер понял его, но Камерон не мог идти, подламывалась нога, и Петер стал кричать на оглохшего танкиста, который неожиданно понял его, подогнал уцелевший танк. Петер и Камерон взобрались на броню и уцепились за скобы, и танк пошел на стройку, танкист стоял в люке, Петер наклонился к нему и показывал, куда ехать, и они остановились возле резиденции господина Мархеля. Петер влетел в помещение и столкнулся в дверях с Брунгильдой, через ее плечо он увидел лежащее на полу тело, и еще кто-то стоял, упершись руками в стену. «Уже увели!» – крикнула Брунгильда, и они вернулись к танку: туда, куда уводили, можно было доехать. Петер крикнул: «Скорей!» – и показал куда, и танк, взревев, покатился, они стояли на броне и всматривались вперед, ожидая увидеть конвой, но никого не увидели. Площадка у обрыва, где расстреливали, была пуста. Петер и Брунгильда подбежали к самому краю, непонятно зачем: следов было много, старых и новых, и стреляных гильз тоже много, втоптанных в снег и лежащих на снегу. Они бросились обратно к танку, нужно было куда-то торопиться, только непонятно куда.
– Где Мархель? – прокричал Петер, надсаживаясь, чтобы перекрыть рык танкового мотора.
– Готов! – крикнула в ответ Брунгильда.
– Надо было взять! Живым! – крикнул Петер.
– Я! – Брунгильда ткнула себя в грудь. – Одна!
И Петер понял, что одной взять Мархеля было не под силу.
Танк снова остановился возле резиденции, и Петер влетел туда. На полу, лицом к стене, лежало тело, и Петер сразу понял, что это не Мархель, – черт знает как, но понял. Он перевернул труп на спину, лицо было похоже, но только похоже, не более.
– Не он, – сказал Петер побелевшей Брунгильде.
– Вижу, – одними губами ответила Брунгильда. – Не он. Удрал… Поехали трясти комендатурщиков.
Но возле танка уже стояли штабные офицеры, и танкист, сняв с головы шлем, все время пытался что-то смахнуть с лица, тер щеки руками, потом принимался обтирать руки о комбинезон, и подполковник из генеральской свиты свирепо спрашивал у него что-то, а танкист смотрел на него ненормальными глазами и продолжал стирать с лица что-то невидимое, но липкое. Потом подполковник повернулся и увидел Петера.
– Где ваш главный? – рявкнул он.
– Сбежал, – зло сказал Петер.
– П-проклятье! – скрипнул зубами подполковник. – Давно?
– Только что, – сказала Брунгильда. – Я ошиблась, понимаете? Они там переодеваниями занялись…
– Вызывай своих по рации! – крикнул подполковник танкисту. – Мимо них будет проезжать штабной «хорьх» – пусть расстреляют!
Это танкист понял сразу и рыбкой нырнул в люк.
– Не видели нашего оператора, которого арестовали? – спросил Петер.
– Нет, – сказал подполковник. – Ваших, значит, тоже арестовывают? Ну-ну…
– Где генерал? – спросил Петер.
– Генерал? – удивился подполковник.
– Тьфу! – плюнул Петер. – Полковник Мейбагс. Где он?
– Полковник Мейбагс умер позавчера от сердечного приступа. Я заступил на его место.
Подошел адъютант и приколол на погоны подполковника по третьей короне.
– Поздравляю! – зло сказал Петер.
– Вот это вы зря, – сказал полковник.
– Господин полковник, – сказал Петер, – прошу вас дать приказ срочно разыскать нашего оператора – ему грозит смерть.
– Дел у меня больше нет! – сказал полковник. – Ищите сами. Заварили кашу… кино… Вон двенадцать танков – как корова языком! Все этот ваш… ну, попадется он мне! Специально послали нам трофейные танки для диверсионных действий, а он… Снимали это?
– Нет, – сказал Петер. – Камер не было там.
– Слава богу, – сказал полковник.
Высунулся танкист.
– Проскочил, – коротко сказал он и полез из люка.
– Что значит – проскочил? – заорал полковник. – Промазали, что ли?
– Не успели, – сказал танкист. – Минутой бы раньше.
– У-у! – взвыл полковник. – Ну, я не я буду!..
Он еще орал и матерился, а Брунгильда уже тащила Петера за рукав, объясняя на бегу, что сейчас они нагрянут на комендантский взвод и вытрясут душу из конвойных…
Ничего они не вытрясли. Лейтенант, командир взвода, стоял перед взбешенным подполковником навытяжку, бледный как сама смерть, и твердил одно: арестованный был доставлен в штаб, дальнейших распоряжений не поступало.
– Он его что – с собой увез? – кричала Брунгильда.
– Ничего не понимаю, – повторял, как заведенный, Петер. – Ничего не понимаю…
В их собственном блиндаже было пусто, и даже больной Армант отсутствовал. Как вихрь будто прошелся по помещению: все было содрано, сброшено на пол, сдвинуто со своих мест, кто-то торопливо и грубо искал что-то в вещах, в рюкзаках, в одежде.
– И этого нет, – сказала Брунгильда и вдруг опустилась на пол. – Боже мой, – всхлипнула она, – боже мой, что я наделала… он же не виноват, что так похож… Господи, прости меня, я не хотела!..
– Брун, – Петер попытался ее поднять, – Брун, не время, надо искать…
– Мы его не найдем, – вдруг совершенно спокойно сказала Брунгильда. – Его больше никто не найдет. Уже никто не знает, где он. Мы опоздали, он исчез из мира…
– Так не бывает, – сказал Петер. – Не бывает, чтобы исчез совсем – так сразу.
– Здесь все бывает, – сказала Брунгильда. – Его уже нет – я чувствую.
В дверях завозились, и в блиндаж задом впятился огромный сапер, волоча кого-то под мышки, – это был Армант. Его положили на койку, сапер деликатно отошел в сторонку, Брунгильда дала Арманту глотнуть шнапса, и тот открыл глаза.
– А… вы… – Армант вздохнул. – Ну вот и все… финиш.
– Кровь у него горлом шла, – сказал сапер.
– Петер, – зашептал Армант, – слушай меня. Христиана – это не я. Верь мне – не я. Они его пауком напугали и потом все время паука перед ним держали, он их боится страшно, но я тут ни при чем, клянусь… матерью своей клянусь – я ни при чем, я не знаю, как они узнали…
– Где Христиан? – спросила Брунгильда.
– Не знаю, – сказал Армант. – Кажется, убили. Или улетел. Не видел.
– Как – улетел? – спросил Петер, готовый поверить во все.
– Не знаю. – Голос Арманта был совсем слабый, прерывающийся. – Так говорят… я не видел – так говорят – улетел… или убили. Не знаю. Видел, как его уводили…
– Из штаба?
– Из павильона.
– О, ч-черт! – простонал Петер. – Павильон! Как я забыл? А ты снимал? Что ты снимал? Ну?
– Советник показывал Христиану, как великие гиперборейские атланты держат мост на своих плечах…
– Что?!
– Трех голых саперов поставили напротив камеры, а мост – простым наложением… вот его – за Слолиша… – Армант показал рукой на сапера.
– Ты видел Шанура? – спросил Петер сапера.
– Это чернявенький такой? – спросил сапер. – А как же, видел. Только, наверное, прислонили его. Потому как сняли и тут же увели.
– Я побегу, проверю, – сказала Брунгильда. С автоматом в руках она метнулась из блиндажа, и Петер больше никогда в жизни не видел ее.
– Ты представляешь, Петер, – великие гиперборейские атланты… Гангус, Слолиш… и младшенький их – Ивурчорр… – говорил Армант странным голосом, будто удивляясь тому, что сам говорит. – Наши великие славные предки… сыновья Одина, произведенные им от смертных женщин… жили в доме на берегу моря и промышляли морского зверя, рыбу и птицу… никогда не видели женщин и округляли друг друга… – Армант хихикнул. – Потом Один вразумил их… они пошли на юг и набрели на рыбачий поселок… перебили всех мужчин, а женщин взяли себе в жены – от них-то, мол, и пошел наш великий народ. О господи… потомки педерастов! Петер, ты представляешь?
– Представляю, – сказал Петер.
– А советник молился им: о великие гиперборейские атланты Гангус, Слолиш и Ивурчорр, да протянется ваша могучая длань сквозь века и мили… и еще о падении нравов… и они явились и подставили свои спины под этот игрушечный мост – убожество! Убо…
Он вдруг замолчал, будто прислушиваясь к чему-то, замер – и тут кровь фонтаном хлынула ему на грудь. Он упал навзничь, руки его еще шевелились, ловя воздух. Петер перевернул его лицом вниз, но это ничего не изменило: через минуту Армант умер.
Когда Петер подбежал к павильону, от него остался уже только каркас. Под переплетением стальных арок и нервюр ворочались бульдозеры, заравнивая рукотворный ландшафт. Экскаватор ссыпал в киношный каньон лежавшую в отвалах землю, и на месте каньона уже высился большой бугор.
– Что у вас там зарыто? – спросил Петер руководившего работами капитана.
– Ничего, – сказал капитан и пристально посмотрел на Петера. – Ничего абсолютно. Просто земля рыхлая. Сейчас утопчем. Эй! Утопчите землю!
Саперы взобрались на бугор и принялись сапогами утаптывать его.
– Вот видите, – сказал капитан. – Утаптывается.
– Женщина-техник из киногруппы была здесь? – спросил Петер.
– Нет, – испуганно сказал капитан. – Нет-нет. Никого здесь не было! Никаких женщин!
Он искал Шанура и Брунгильду долго, обошел всю стройку, но никто ничего не видел – или пугался и отворачивался. Потом что-то толкнуло его – Баттен! Это было дурацкое предположение, но ведь ищем же мы иногда только что потерянные очки в бабушкином сундуке, не отпиравшемся сто лет, – конечно, не находим, но если не заглянем в него, будет постоянно мерещиться, что пропажа именно там. Берлога Баттена была отлично замаскирована, и Петер потыкался там, в скалах, в тупики, пока нашел ее.
Лаз в берлогу был занавешен толстым войлоком, и войлоком же был устлан пол. Горела керосиновая лампа, и за столом сидели трое: Менандр, Баттен и женщина – спиной – Брун!.. нет, не Брунгильда, другая, но почему-то знакомая, она обернулась и улыбнулась Петеру пьяной улыбкой, и он узнал ее: это была Лолита Борхен.
– А, Петер, давненько ты у нас не был!
– Петер, проходи, старина!
– Лолита, наливай-ка господину подполковнику коньячку!
– Господин подполковник, позвольте…
– На брудершафт!
– Лолита, не напирай!
– Погодите, – Петер выбирался из-под них троих, как из-под упавшей липкой паутины, – погодите, у вас тут Шанура не было? А Брунгильды?
– Не было, не было!
– А коньячку?
– Ну, господин подполковник!..
– Слушай, Петер, – сказал Менандр вполне твердым голосом. – Тут наклевывается выгодное дельце – но нужна чистая кинолента. Там у тебя не остается ничего?
– Остается, – сказал Петер. – Катушек двадцать есть. А что?
– Да вот решили сами фильм снять. Камера у нас есть, свет добудем, а главное – исполнительница застоялась. Точно, Лолита? А представляешь – в этом антураже, в пещере, при свечах – и такая женщина! Да такую ленту и по ту, и по эту стороны каньона с руками оторвут!
– Ладно, – сказал Петер. – Поглядим. А пока давай-ка сюда мои ленты, я с десяток отберу… что?
– Так это… ну… как тебе сказать? В общем, нет их.
– Как это нет? Ты же говорил – здесь, в безопасном месте?
– Так это когда оно было безопасным? Это ж давно… Я их в более безопасное место пристроил.
– Куда? – спросил Петер, холодея, потому что уже догадался – куда.
– Так это… за каньон. Там-то всего безопаснее…
– Понятно, – сказал Петер. Внутри его стремительно разрасталась пустота, которую нужно было немедля чем-то заполнить, пока она не поглотила все. – Понятно…
Он вынул пистолет из кобуры.
– Предатели, – сказал он. – Паскуды. Иуды кромешные. Мразь поганая. Дерьмо. А ну к стенке!
Менандр и Баттен медленно, как во сне, поднимались на ноги, а Лолита Борхен сползла на пол и сидела, широко открыв рот, и, кажется, визжала.
– К стенке!.. – повторил Петер, показывая пистолетом, куда именно.
– Ты это… Петер… погоди, – сказал Менандр. – Ты не думай, мы поделимся. Мы еще не все получили. Вот динарами… двести тысяч… все можешь взять, нам-то не надо, зачем нам деньги, правда, Баттен? А вот доллары, тридцать тысяч, тоже все забирай. И ее бери, она ничего девка, мягкая, забирай… только этого… твоего… не надо. Не надо, ладно? Ну что ты молчишь?
– Кончил? – спросил Петер. – А ты?
– Кончай волынку, не тяни душу! – взмолился Баттен, и Петер, подняв пистолет на уровень глаз, выстрелил Менандру в голову – в голову, но в последний момент его толкнули под локоть далекие отсюда жена Менандра, и его три дочери, и внуки, уже рожденные и еще нет, – и пуля взбила пылевой фонтанчик у самой макушки Менандра, и он, серый, как войлок, осел на пол; на Баттена Петер только взглянул, и этим взглядом Баттена швырнуло об стену, и так он и остался, повиснув на стене, как плевок; Лолита Борхен ползала в ногах Петера и голосила истошно, пытаясь поцеловать его разбитые итальянские ботинки, Петер брезгливо отстранился и вышел.
Снаружи было сумрачно и сыро. Где-то вдали гудели и завывали моторы, а потом ветер донес обрывки похабной частушки. Петер шел, спотыкаясь, что-то ему мешало, потом он понял что и засунул пистолет в кобуру. Все впустую. Полгода работы – коту под хвост. Предатели. Проститутки вонючие. Подонки. Все, все – к черту, к дьяволу… И тут его осенило – тайник! Есть же еще мой тайник!
У блиндажа, где якобы сидел майор Вельт, стояли часовые. Петер не стал туда заглядывать, он и так знал, что по ночам там собираются саперные офицеры, пьют ром и играют в карты. Пока, наверное, там пусто.
Подонки… предатели… паскуды…
Возле статуи Императора Петер остановился. Из постамента исходили странные звуки. Приобретая невидимость и неощутимость, Петер заглянул внутрь. Там было тесно и душно, пахло разгоряченными телами и перегаром. Трещал кинопроектор. На экране, висящем так высоко, что приходилось задирать голову, кинозвезда Лолита Борхен занималась любовью с двумя неграми. Зрители бурно сопереживали. Петер почувствовал вдруг, как внутри себя он сжимается в крохотный комочек, крохотный и горячий комочек, и оттуда, из комочка, видит себя изнутри, видит внутреннюю поверхность своего внешнего облика и через глаза, как через бойницы, выглядывает наружу… видит пистолет в вытянутых руках, и как он дергается от выстрелов, и как на белом полотне экрана образуются глубокие черные дырочки, тут же затягивающиеся сплетением света и теней, и как трое на экране продолжают заниматься любовью, не обращая никакого внимания на пробивающие их пули и на поднявшийся шум… и потом, взглянув вниз, видит, как нога его ударяет по проектору, и тут наконец на экране остаются только черные дырочки, зато у тех, кто вскочил со своих мест и окружает его, на месте их гладких, безглазых и безротых лиц возникают то физиономии негров со сверкающими зубами и белками, то красивое и глупое лицо Лолиты Борхен, а вот у этого, впереди всех, вместо лица – круглая задница Лолиты… потом в голове у Петера взорвалось, и пришел он в себя от холода.
Кряхтя от боли, он встал – сначала на четвереньки, потом на ноги. Трудно было понять, где именно он находится. Он прошел немного вперед и наткнулся на выходящий из земли толстенный швеллер стапеля. Вот, значит, где я, подумал Петер. Хотели бросить в каньон, но почему-то не дотащили… Ладно.
И тут он вспомнил о тайнике. Ему понадобилось вдруг дотронуться, чтобы получить силу существовать дальше. Петер прошел мимо часовых, нашел яму, лег на землю и дотянулся до коробок. Коробки были на месте… стоп! Это были не коробки. Он вытащил одну – еще не веря себе. Это была банка с тушенкой. Он, как мог глубоко, просунулся в дыру, перещупал все жестянки. На всех были характерные закраины. Кто-то продал тайник. Все, Петер?
Все, сказал он себе. Выходит, что все. Все. Вообще все. Ничего не осталось. Будто ничего и не было. Ничего не было.
Только на рассвете Петер стал вновь помнить себя. Странная, пугающая пустота этой ночи начиналась где-то за переносицей и уходила в глубину, где и терялась. Петер сидел на мосту, на самом конце моста, и смотрел на противоположный берег каньона. До него было метров сорок. Мост медленно покачивался, и тот берег плыл перед ним попеременно вправо и влево, и эти плаванья сопровождались глухими всхлипами металла, и изредка вдоль моста, как вдоль обнаженного нерва, пробегала похожая на говор сотен детей волна – возникала и уходила. Потом сзади возникли еще и шаги, сначала искаженные до неузнаваемости, превращенные в ритмичный перебор струн ненастроенного инструмента и лишь постепенно ставшие именно шагами. Петер помнил, какие бывают ощущения от ходьбы по решетчатому настилу моста: будто одновременно с тобой на те же самые места наступает кто-то снизу – то есть не совсем одновременно, а с крохотным запозданием, и это вырабатывает особую походку у идущих по мосту. Петер нехотя оглянулся. Это шел Козак.
Почему-то именно Козака Петер не хотел сейчас видеть, но Козак шел, и Петер подвинулся, чтобы Козак сел рядом.
– Ты чего пришел? – спросил Петер.
– Майор твой велел тебя найти, – сказал Козак.
– Камерон?
– Да.
– Как он там?
– На ночь морфий вводили – спал. Язык ему порвало да зубы повыбило.
– Видел. Христиан не нашелся?
– Говорят, он улетел, – сказал Козак хмуро.
– Странно, – сказал Петер.
– Странно, как еще все не разлетелись.
– Ничего странного, – со злостью сказал Петер. – Вы никогда не разлетитесь. Вы такие умелые, такие замечательные, вы так хорошо приспосабливаетесь ко всему – и вам так мало надо, чтобы жить… вами так легко командовать… Ненавижу! – задохнулся вдруг он. – Ненавижу вас! Господи, как я вас ненавижу…
Козак сидел и молчал. Утро стремительно превращалось в день, и в этот день следовало еще что-то сделать, потому что так принято в этой жизни.
Мост тихо плыл мимо того берега, и Козак, оторвавшись от своих мыслей, сказал вдруг:
– Смотри, снайпер.
Там, где к серой скале прилепился густой куст краснотала, блеснул зайчик в стекле оптического прицела. Козак вяло помахал туда рукой.
– Не стреляй! – крикнул он. – Нихт шиссен! Донт шут! Но сатена!
Из-за куста показался сначала ствол винтовки, потом голова снайпера. Потом снайпер высунулся по пояс.
– Гива у ло смак цу? – спросил он и, чтобы было совсем понятно, добавил: – Тобако!
– Закурить просит, – перевел Козак. Он похлопал себя по карманам, посмотрел на Петера. Петер вытащил пачку, заглянул. Там было еще пять сигарок. Он оставил по одной для себя и Козака, выщелкнул из запасной обоймы три патрона и положил их в коробку для тяжести.
– Хази! – крикнул он и, размахнувшись, бросил коробку снайперу. Тот поймал ее, сунул сигарку в рот, закурил, выпустил клуб дыма и изобразил на лице полнейшее блаженство.
– Тенгава ло! – крикнул он. – Блугадрен!
Козак дал Петеру прикурить, закурил сам.
– Скорей бы война кончилась, – сказал он. – Мост достроим, будем друг к другу в гости ездить. У них там, говорят, такие места…
– Угу, – согласился Петер.
Он выщелкнул еще один патрон, наклонился вперед, заглянув в головокружительную пропасть, и уронил патрон вниз. Он был долго виден – летящей желтой искоркой. Потом исчез.
Аттракцион Лавьери
Каждое утро он просыпался на три минуты раньше, чем раздавался звонок портье, и это позволяло ему позабавиться и побороться с солнечным зайчиком, норовившим забраться под закрытые веки. Три минуты между реальным и запланированным пробуждением он не принадлежал никому, даже самому себе, – точнее, он никому не был нужен. Это было нынешним его счастьем. Он радовался, как мальчишка, который очень удачно провел всех: в школе сказал, что должен сидеть дома с младшими, дома – что остается в школе на продленку, а сам по пожарной лестнице пробрался в кинотеатр и из-за экрана смотрит «Тарзана» с Вайсмюллером в главной роли. Впрочем, это сейчас Вайсмюллер, а тогда, когда он вот так сбегал с уроков, был этот… как его? Забыл. Стараясь не открывать глаз, Ларри потянулся – и почувствовал, как портье подходит к телефону и начинает набирать номер. Он пропустил несколько звонков, потом взял трубку.
– Господин Лавьери, вы просили разбудить, – сказал сладковатый голос портье (портьеры? портьерши?) мадам Виг. – Доброго вам утра!
– Спасибо, – сказал Ларри, спросонок забывая следить за произношением и потому на южный манер: «спа-а-сип». – И вам доброго утра и всего хорошего.
Пам-па-па-пам! – прозвучали гудочки отбоя, и Ларри опустил трубку на рычаги. Телефон в этом городе был странноватый: когда на том конце провода давали отбой, всегда звучала вот эта фраза то ли из какой-то оперетки, то ли, наоборот, марша – он силился вспомнить, и вспомнить никак не мог, это вызывало смутное беспокойство, поэтому Ларри иногда ловил себя на том, что стремится положить трубку первым.
Борьба с солнечным зайчиком состояла в том, чтобы не дать ему забраться в уголок глаза и вызвать чих. Зайчик был весел и коварен. Образовывался он толстенным зеркалом, точнее, краем, ребром этого зеркала – солнечные лучи, пробившись сквозь густую уже листву платанов, дробились об этот край на мелкие разноцветные брызги и разлетались во все уголки комнаты, даже туда, куда не достигал потом ни дневной, ни электрический свет. А самый плотный пучок этих разноцветных лучиков падал как раз на подушку, на лицо спящему, и Ларри так и не был уверен до конца, что же именно будит его: то ли волна, посылаемая портье при мысли о том, что надо будить постояльца, то ли многоцветный зайчик, норовящий забраться под закрытые веки… Все. Праздник кончился, счастье кончилось, три минуты истекли. Он прекрасно знал, что бывает, если позволить себе расслабиться утром.
Пол был теплый, и Ларри пошлепал босыми ногами в душ и там сразу встал под горячую воду, а потом резко врубил холодную и стоял под холодной, пока не замерз по-настоящему, потом снова дал горячую и согрелся под горячей, а потом опять холодную, но ненадолго, только чтобы почувствовать, как подбирается кожа. Он растерся докрасна жестким полотенцем – каждое утро свежее полотенце за отдельную умеренную плату – и стал одеваться: трикотажные плавки, широкие, не стесняющие движений серые парусиновые брюки, сетчатая майка, счастливые носки синего цвета с аккуратно заштопанными пятками и теннисные туфли, тоже счастливые. Он попрыгал на носочках, даже не ради разминки – что это за разминка, десять прыжков, – так, ритуал, – два раза ударил по стене, выходящей в коридор, хорошо ударил, в полную силу – стена загудела, – лизнул занемевшие сразу костяшки, подхватил на плечо серый толстый джемпер и вышел в коридор, пустой и пыльный. Здесь он сделал наконец то, что давно хотел, но стеснялся: прыгнул на стену, оттолкнулся от нее ногами и кулаками, отлетел к противоположной стене и как бы прилип к ней под потолком – прильнул спиной и повис, потом мягко скользнул вниз и приземлился на ноги посередине коридора, все это бесшумно и легко, невесомо – все мышцы радовались в нем, полные сил, заряженные на весь сегодняшний день… на весь? – накатило вдруг сомнение, как облако-облачко – прошло и растаяло, и все снова было ясным и чистым. Он не стал спускаться по ступенькам, а махнул через перила, посмотрев, конечно, предварительно вниз, не идет ли кто, приземлился упруго и точно и, ни на миг не останавливаясь, вышел в холл, раскланялся с портье мадам Виг, отдал ей ключ и пошел в буфет.
Стулья были еще опрокинуты на столы, Рисетич, стоя спиной к стойке, возился с бокалами и чашечками, тонко пахло помолотым, но еще не заваренным кофе, пахло сдобой, кремом и колбасой – за валюту здесь можно было взять что угодно. К концу дня, если живущие в отеле иностранцы не съедят все это великолепие, можно будет попробовать предложить динары. Вчера в Аттракцион заглядывали два офицера в странной форме, даже Козак не знал, какая это армия, но расплатились они динарами, стреляли легко и весело – таких Ларри не любил и отказался с ними выпить, хотя выпить хотелось, а они очень настаивали. Но про себя Ларри знал, что, если бы они заплатили долларами или чем-нибудь еще, он бы пошел с ними пить их коньяк, хотя они ему и не понравились – тем, что стреляли весело и легко. Козак говорил, что объяснялись они по-английски, но с таким чудовищным акцентом, что понимал он их через слово. Они пытались выразить свое восхищение. Лучше бы заплатили долларами – тогда бы я сейчас заказал себе чашечку кофе и что-нибудь еще…
– Привет, – сказал он Рисетичу.
Рисетич оглянулся.
– Здравствуйте, господин Лавьери, – вежливо сказал он. Рисетич не признавал этой американской моды: «привет», «ты», «старик», по имени – в отличие от второго бармена, Динеску, который только так и мог. Динеску работал под бармена из вестерна, Рисетич был из «до-войны». Оба были замечательными актерами. Ларри положил на стойку бумажный динар – один из четырех, которые он мог позволить себе сегодня потратить. Рисетич кивнул, и на стойке возникла маленькая рюмочка, а чуть позже – Рисетич возился с кофеваркой – и маленькая чашечка с чем-то черным с белым ободком пены. Этот белый ободок был подозрителен – Ларри поднес чашечку к лицу, понюхал: кофе был настоящий. Он вопросительно посмотрел на Рисетича, тот слегка улыбнулся и опустил глаза. Ну и дела, подумал Ларри. Интересно. Рисетич сходил на кухню и принес блюдце с пирожными: два пирожных, эклер и меренга.
– Что-нибудь случилось? – шепнул Ларри.
– Ешьте, – тихо сказал Рисетич.
Пирожные были подсохшие, вчерашние, но и это было не по карману – каждое тянуло динара на полтора, кофе – на все пять. Ларри вспомнил вдруг, как тогда они, четырнадцать человек, еще утром – узники смертного блока, брели, спотыкаясь, по грудам бумажных мешков вдоль разбитого эшелона, и из мешков, разорванных и развязанных, грудами вываливались тугие пачки радужных бумажек, расстилались под ногами в разноцветный ковер: доллары, франки, марки, кроны, рубли, гульдены, фунты, снова доллары, доллары, доллары – все это под ногами, в прижелезнодорожной грязи, в креозоте и дерьме, и никто не нагибался и не поднимал, шли и шли, топча соломенными ботами тысячи лиц – портреты людей, которые в своей жизни чего-то добились, тысячи лиц – как перед этим шли по фотографиям из какого-то архива, фас и профиль, шесть на девять, а еще перед этим – по послезавтрашним, напечатанным впрок газетам, по сообщениям об упорном сопротивлении, которое наши доблестные части оказывают противнику, стремящемуся развить наступление… и никто не нагибался и не поднимал эти доллары, фунты и гульдены, потому что этого дня для них не должно было быть, а потому не следовало мелочиться и поднимать что-то, лежащее под ногами… Был страшно пасмурный день с моросью и мокрым снегом, но почему-то все, с кем я разговаривал потом, вспоминали об этом дне как о солнечном и спорили со мной, когда я говорил, что день был пасмурный… а я просто страшно устал тогда – охранники дрались плохо, но было их слишком много – и потому замечал морось и мокрый снег…
Потом, когда не на что было купить еду – неделями не на что было купить еду, – ему снились эти радужные бумажки под ногами, и другим они снились, об этом говорили со смехом, и никто не жалел, что в этот день не нагибался за ними, – просто они снились иногда с голодухи, и все. Или вспоминались вот в таких ситуациях, когда тебя потчуют тайком – то ли по дружбе, то ли из жалости – тем, что на эти бумажки можно получить открыто. И все.
– Вами тут тип какой-то интересовался, – сказал Рисетич. – У меня спрашивал и у Илоны. Ну, Илона-то его сразу послала, а я поговорил с ним немного. Но так и не понял, что ему надо. Так что будьте осторожнее.
– Я и так осторожен, – сказал Ларри. – Работа такая.
– И два патера вчера появились, сам я не слышал, но тоже что-то про вас говорили – так вот, это не наши.
– Никогда не имел дела с церковью, – сказал Ларри.
– Они этого могут и не знать, – сказал Рисетич. – А если серьезно – вам имя Хименеса ни о чем не говорит? Эмилио Хименес?
– Нет вроде, – нахмурился Ларри. – А что?
– Был такой фокусник. Фокусник, гимнаст, жонглер, стрелок – все вместе. Еще шпаги глотать умел. В позапрошлом году, первая ярмарка послевоенная, еще ни черта нет, а шапито уже по центру… И вот им тоже стали так… интересоваться. Раз, другой. Потом монахи католические откуда-то понавалили – штук десять, не меньше. Все против него агитировали. Нечестивец, мол. И прямо на арене все и произошло…
– Ясно, – сказал Ларри. – Спасибо, Эд. Учту.
– Пожалуйста, – сказал Рисетич так, что Ларри даже смутился.
Вошли и сели за столик три гимнаста из цирка. Они всегда ходили втроем и никогда не здоровались с Ларри. Он дважды здоровался первым, не получал ответа и тоже перестал их замечать. Остальные цирковые здоровались, но никогда не заговаривали, а девочки шушукались за его спиной. Клиентуру же я у них не отбиваю, думал иногда с раздражением Ларри, я начинаю в десять, к двенадцати все заканчивается, и все эти горожане и фермеры, натешив у меня свои низменные инстинкты, идут в их шапито, и там их приобщают к святому высокому искусству.
– Спасибо, Эд, – повторил Ларри, ставя чашечку на стойку.
Рисетич явно хотел что-то сказать, но бросил взгляд на троицу за столиком и промолчал.
Вы ничего не знаете, ребята, подумал Ларри весело, проходя мимо них. Гимнасты пили серый суррогатный кофе. Мне осталось всего три раза: сейчас, потом вечером, потом завтра утром – и все! Все, понимаете? Завтра после обеда я пошлю господина Папандопулоса коту под хвост, и он пойдет – ох как он у меня пойдет! И тогда… Знаете, ребята, я ведь понятия не имею, что будет тогда. Но что-то будет, верно?
Но кому это я, интересно, понадобился? Если новый антрепренер, пошлю его следом за греком – пусть идет. Не могу больше. Ярмарка уже пришла в движение, и пока Ларри пробивался сквозь очереди и толпы, ему дважды отдавили ногу и раз хорошо заехали локтем под ребро. Кричали, ругались, покупали, продавали, хватали; расталкивая народ, перли, стиснув зубы, осатанелые с похмелья патрули. До мордобоя дело еще не дошло, но скоро должно было дойти. Ларри терпеть не мог ярмарки. Зато господин Папандопулос их обожал. Впрочем, у него был сугубо коммерческий взгляд на жизнь.
Аттракцион располагался на самом краю рыночной площади, в здании, где раньше размещалась пожарная дружина, и прихватывал примыкающий задний двор школы с гаражом и хозяйственными постройками. Господин Папандопулос платил за аренду всего этого пятьсот динаров в неделю и сокрушался, что поторопился и не столковался на четырехстах. Территория аттракциона была ограждена металлическими щитами, а на крыше пожарного депо оборудовали трибуны для зрителей. Самым дорогим из инвентаря был прозрачный щиток из пулестойкого стекла, защищавший зрителей на трибунах, – он обошелся в три тысячи динаров, и господин Папандопулос оплакивал каждую трещину, возникавшую на нем. Трещины все же появлялись.
Вывеску оформлял местный художник. Он изобразил бегущего человека в центре прицельной сетки; надпись гласила:
ЕДИНСТВЕННЫЙ В МИРЕ – стрелковый АТТРАКЦИОН ЛАВЬЕРИ!!!
У кассы стояла очередь, человек сорок. Ларри поморщился и проскользнул боком в дверь.
Их запрещали несчетное число раз. И каждый раз господин Папандопулос возрождал аттракцион под новым названием. То это была «Королевская охота», то «Человек-мишень», то «Один против одиннадцати» (потом дошло до пятнадцати), то «Побег», то еще как-то… Чаще всего против аттракциона возражали оккупационные власти – под тем предлогом, что наличие огнестрельного оружия в одних руках в таком количестве, ну и так далее, – на что господин Папандопулос всегда находил убедительные контрдоводы, потому что аттракцион хоть и закрывали, но без конфискации инвентаря. Иногда возражали местные власти – по разным причинам. Теперь, кажется, дошло и до церкви… Ну-ну. Комната, где проводился инструктаж стрелков, была с секретом. Секрет – это такое специальное зеркало, через которое Ларри мог наблюдать за стрелками, сам оставаясь невидимым. Такое зеркало с односторонней прозрачностью обошлось недешево, и господин Папандопулос поворчал по этому поводу вволю, но оно было совершенно необходимо, и Ларри не мог понять, как раньше решался работать без него. Козак, выдавая карабины стрелкам, изображал мужественную суровость, играл скулами и цедил слова скупо и сухо. Потом стал отпускать патроны: по три, по пять, ого – все десять. Плакатики насчет осторожности при обращении с оружием висели везде, и среди них – в разных контекстах – было напоминание о том, что каждый патрон куплен за пятьдесят динаров. Это был отличный ход. Все эти люди так ценили каждый выстрел, так старательно целились, что Ларри не составляло ни малейших усилий принимать эти прицельные волны и реагировать как надо. Патроны наконец были розданы, и Козак стал закреплять на стрелках нагрудники с фотоэлементами, объясняя каждому, что если маэстро попадет вот в эти стеклышки лучом из своего пистолета, то карабин становится на предохранитель, а деньги за неиспользованные патроны не возвращаются. Известие о невозврате денег все воспринимали с неудовольствием, ворчали, что тут явное жульничество… Ларри не слишком доверял световому пистолету – магниевые патрончики иногда не вспыхивали, а исходили дымом. Поэтому он предпочитал выманивать выстрелы. И самому спокойнее, и клиентам полное удовольствие.
Ларри вглядывался в лица тех, кто был по другую сторону зеркала, тех, кто за немалые деньги покупал сейчас право безнаказанно убить его. И не говорите мне, что это я во всем виноват, что я провоцирую их и развиваю в них дурные наклонности, – черта с два, я только выявляю их, а уж ваше дело, как относиться к людям, платящим большие деньги за возможность убить человека… как за большое удовольствие… билет в шапито стоит вдвое дешевле, чем у нас на трибуну даже, столько, сколько одна десятая патрона, маленький кусочек свинца, годный разве что на грузило для удочки, или несколько порошинок, или пустая гильза, или капсюль, все по отдельности совершенно не страшное… вот эти двое, видимо друзья, бюргеры старого образца, любители пива, а это фермеры сбились в кучку, фермеры всегда в городе сбиваются в кучку, парнишка лет девятнадцати, спина кривая, в армию бы не взяли, глаза неприятные – кошкодав, а это, наверное, бывший унтер, сохранились остатки выправки, несмотря на брюхо, еще фермер, почему-то отдельно от тех, а вот это – счетовод? бухгалтер? – волнуется, ладони потные, глазки блестят, вон тот, тот и тот – явно рыночные перекупщики, повадки нуворишские, австралийский солдатик – не настрелялся, что ли, паскуда? – интересно, чем заплатил? – и вот этот, что-то странное – спортсмен? циркач?… Ладно, ребята, подумал Ларри, вы тут еще полчасика поваритесь внутри себя, пока там Козак продает билеты на трибуны, это мы специально придумали – чтобы вы подзавелись немного, тогда я вас лучше чувствую. Ну а я пошел.
Для отдыха у него была маленькая комнатка под самой каланчой – Ларри сам выбрал ее, хотя сюда и надо было подниматься по узкой винтовой лестнице, и Козак, приходя его массировать, каждый раз ворчал, что угробит вконец колено. Окно выходило на то, что каждый именовал по-своему: господин Папандопулос – «полигоном», Козак – «стрельбищем», Ларри – просто «дистанцией». Гараж, красные ворота гаража – оттуда старт, площадка перед гаражом, три грузовика, исхлестанные пулями, траншеи, проволочные заграждения, горки гравия и песка, низенькая кирпичная стенка, штабель шпал, несколько цементных труб в пятнадцать дюймов – это все на подходах к зданию. Остальное – внутри, в коридорах и на лестницах. Финиш – на площадке каланчи, как раз над его головой. Еще минут двадцать, и надо идти на исходную… Он посидел, откинувшись в кресле, – удивительное кресло, не сказать, что мягкое, – слишком мягкое, – в нем не тонешь, а таешь, даже не выразить словами, как приятно… Минуты шли не быстро и не медленно, нормальным деловым шагом, пришло время вставать, и он встал, проверил световой пистолет, перезарядил его, прощупав пальцами все двадцать пять патрончиков, – как их угадаешь, которые тухлые? Все наудачу… – спустился по винтовой лестнице, прошел по коридорам, темным и прохладным, по обычной лестнице – ко входу, выщербленные цементные ступени, пересек двор и вошел в гараж. Здесь не выветрился еще запах бензина и масла, честный запах хорошего мужского дела, и на него в который раз накатило: войти, сказать: надоело, – раздать деньги и уйти ко всем чертям – в шоферы, официанты, в матросы… Умом он знал, что не сделает этого, более того, он знал, когда и отчего такое накатывало, но от знания тоска неправоты не становилась менее острой.
Через щель он наблюдал, как Козак ставит стрелков на номера. Пятеро были внизу, «в партере», в специально для них сооруженных укрытиях – прикрывающих не спереди, а сзади, от случайной пули. Остальные десятеро были в окнах первого и второго этажей, и они же должны были держать коридоры и лестницы, после того как он прорвется в здание.
На часах было без трех десять. Ларри снял часы с руки, повесил на гвоздик. Он ощущал уже внимание тех пятнадцати, волны внимания метались от одних ворот к другим, ворот было пять, и никто еще, включая самого Ларри, не знал, из каких он покажется. Он отошел к противоположной стене гаража, прикрыл глаза, прислушался. Внимание было направлено примерно поровну на все ворота. Он подошел ко вторым слева, чуть-чуть приоткрыл калитку. Всплеск. Свистка еще не было. Он вернулся на свое место – теперь все смотрели на те ворота, калитка которых шевельнулась. Изредка кто-то поглядывал на соседние, и еще кто-то, самый хитрый, – на крайние справа.
Десять часов. Ларри слышал, как Козак подносит к губам свисток.
Свисток!
Лавина внимания – горячего, потного, похотливого внимания – на ту калитку! Даже самый хитрый отвлекся. Почти не торопясь, Ларри вышел из второй справа, дошел до траншеи и спрыгнул в нее. Три пули с запозданием ударили в стену гаража…
Он прошел всю дистанцию, как проходил ее обычно, минут за пятьдесят. Бывали случаи, когда это удавалось ему быстрее, за полчаса, бывало – редко, – когда все удовольствие затягивалось часа на два. Наверное, раньше он уставал больше, расходовал больше сил, теперь на его стороне были наработанность и опыт, но сказывался общий фон усталости, общее утомление, – на грани срыва, подумал вдруг Ларри, я на грани срыва. Еще немного – и этот пацан влепил бы мне в спину. Плохо стал чувствовать спиной. Так уже было. Ладно, осталось два раза. Будем еще аккуратнее. Он сидел в своем любимом кресле, один, Козак размял его и ушел, оставив большущую бутыль лимонада. Что-то мешало Ларри считать, что сейчас все обошлось. Где-то сидела неясная заноза, и Ларри никак не мог ее нащупать. Проклятье!.. Что-то было не так – совершенно точно, что не так, но что именно, черт возьми… или просто мерещится с усталости? Мерещится… хорошо бы… хорошо бы… что хорошо? А вообще. Два раза всего осталось, два раза, два раза – ура, ура, ура! Троекратное ура в честь господина Лавьери!
Он не заметил, как заснул, – такое случалось, он засыпал, как проваливался под лед – мгновенно, – и проснулся, хватая ртом воздух, что-то приснилось, наверное, но сны никогда не задерживались в памяти и ускользали, выскальзывали, оставляя после себя ощущение вот этой гадкой слизи, которая и позволяла им так легко выскальзывать из памяти, – и к лучшему, а то опять приснится Большой Аттракцион… это был удивительно подробный сон, запомнившийся со множеством подробностей и деталей: Большой Аттракцион, сотни стволов, направленных на меня, все ждут свистка, алчно сопят в ожидании свистка, свисток – а я стою неподвижно, и жду, и знаю твердо, что не буду бегать и уклоняться от пуль, а буду ждать вот так вот, стоя совершенно неподвижно, и почему-то никто не стреляет… потом они все же начали стрелять, и сон кончился, потому что в этом сне Ларри убили, а какие сны может видеть убитый? Но они очень долго не могли начать стрелять, хотя он кричал им все, что о них думал, и оскорблял их, и смеялся над ними, а они все не стреляли и не стреляли – ждали чего-то или не решались, каждый из них не решался выстрелить первым…
– Ларри, – позвал Козак из-за двери.
– Да, – сказал Ларри.
– Тут к тебе человек. Он говорит, что знает тебя давно. Его зовут Кинтана.
– Кинтана? – не поверил Ларри. – Боже мой! Зови.
– Сейчас, – сказал Козак. Его башмаки загрохотали вниз по лестнице.
Кинтана, Кинтана, думал Ларри, напрягаясь. Что же тебе понадобилось, Кинтана? А? Он встал и оперся о подоконник. Поднявшийся ветерок гонял пылевые смерчики по двору гаража. Что же ты хочешь от меня еще?
И в то же время я чертовски рад, Кинтана, что ты жив и что ты нашел меня даже в этом захолустье, хотя, скажу тебе сразу, пользы тебе от этого никакой не будет. Ты бы удивился, наверное, узнав, что я радуюсь тебе. Ты бы этого не понял, Кинтана. Ты у нас человек без сантиментов. А жаль.
Торопливые легкие шаги за дверью – и Ник Кинтана влетел в комнату. Был он весь тонкий и легкий, в светлом костюме, противосолнечных очках, шляпа болталась за спиной, морда была свежая и загорелая, и почти без следов того ожога, только перчатки на руках – даже не столько потому, что не следует оставлять где попало отпечатки, сколько потому, что Ник терпеть не мог свои обезображенные руки. Они обнялись – от Ника пахло отличной парфюмерией, от Ларри, как обычно, – «мужским одеколоном „Полундра“ с запахом крепкого матросского пота, табака и селедки», – так они шутили тогда, когда было время шутить. И когда было настроение шутить – сейчас такого настроения не было, и объятия эти были чисто церемониальным актом, данью старой – бывшей – дружбе, по которой прошла в позапрошлом году трещина – когда Ларри отказался помогать Нику в очередной его затее, а Ник вдруг стал давить на него совершенно непорядочным способом. Тогда Ларри сказал: «Последний раз», – и два года Кинтана о себе не напоминал, лишь стороной доходила о нем кой-какая информация.
– Ах, черт! – сказал Ник. – Немного же от тебя осталось!
– Плохо выгляжу? – усмехнулся Ларри.
– Не то слово, – сказал Ник. – Ты что, на диете?
– Именно, – сказал Ларри. – Это ты хорошо сказал: на диете. Ты молодец, Ник. Ты умеешь хорошо сказать.
– Что-нибудь случилось? – нахмурился Ник.
– Что со мной может случиться? – засмеялся Ларри. – Просто двести выступлений меньше чем за полгода. От меня осталась лишь хорошо продубленная шкура да немного костей и сухожилий.
– Двести? – не поверил Ник. – Ты сказал: двести?
– Двести, двести. Точнее, сто девяносто восемь. Завтра последнее.
– Понятно. Жаль.
– Чего именно?
– Что от тебя осталась кожа да кости.
– Хотел что-нибудь предложить?
– Это вода? – Ник показал на бутылку.
– Вода, – сказал Ларри.
Ник налил себе полный стакан и жадно выпил, потом налил еще один и тоже выпил, но медленнее, по глотку.
– Здо́рово, – сказал он. – Что это у тебя за парень – там, внизу?
– Козак? Так, просто хороший парень.
– А это у него откуда? – Ник провел пальцем по щеке.
– Шрам? С войны.
– Солдат, значит?
– Солдат.
– Понятно… А где этот твой грек?
– Он знает, что я не слишком его люблю. Иногда неделями на глаза не попадается.
– Ты хорошо устроился… – проворчал Ник. – Сколько у тебя выйдет чистыми за все это?
– Гроши. Двадцать восемь тысяч.
– Ну и купил он тебя… да. Не отказался бы тогда – имел бы сейчас минимум полмиллиона.
– Плюс нелегальное положение.
– Ерунда. Пока оккупация, никакого нелегального – такая неразбериха во всех этих делах, если бы кто знал… Слушай, а ведь на будущий год собираются проводить выборы.
– Врешь, – недоверчиво сказал Ларри.
– Да нет, не вру, – сказал Ник. – Так примерно в апреле-мае.
– Ну что же, – медленно сказал Ларри. – Тебе и карты в руки…
– Выборы надо сорвать, – сказал Ник.
– Что? Зачем?
– Надо убить Данкоффа. И Ордуэя – если удастся.
– Да что вы там все, с ума посходили? Зачем – сорвать? Вы что?
– А ты что? Ты что, не понимаешь, что выборы в условиях оккупации – фикция? Что к власти придут те, кого назначит Данкофф? Христианские демократы, к примеру? Лессинг – в канцлеры, Ярошевский – в президенты? Народ контужен войной, народ еще не оправился от этой контузии, и ему хотят, пользуясь моментом, навязать плутократов и соглашателей! Сменить вывеску, чтобы оставить все как есть. Не выйдет! Сейчас самое время начинать раскачивать народ, расшевеливать, поднимать! Если оккупанты начнут закручивать гайки, если скинут наконец маску миротворцев и покажут истинное свое лицо – о, вот тут-то начнется! Они еще не знают, что такое городская партизанская война!
– Ты определенно сумасшедший, Ник. Вы все там сумасшедшие. Ну зачем вам еще одна война?
– Потому что только так можно построить по-настоящему справедливое общество. Эти сволочи делают вид, что пекутся о благе народа, – а на самом деле они отгородились от нас живой стеной, простыми людьми, они держат их заложниками, весь народ, понимаешь? Всех людей. Они думают, что если они держат их заложниками, то могут диктовать нам условия. Нет, господа! Мы тоже умеем считать! И мы понимаем, что пусть лучше сейчас погибнет тысяча человек, чем потом семьдесят миллионов потеряют возможность жить в подлинно свободном и справедливом обществе. Мы запачкаемся в крови, но зато дети наши будут свободными и счастливыми людьми. Не цель ли это, а, Ларри? Чего ты на меня так смотришь?
– Поразительно, – сказал Ларри. – Если помнишь, эта имперская шваль в свое время твердила примерно так: вся наша внешняя экспансия оправдана тем, что дети наши будут свободны, – а потому не принести ли нам кой-какие жертвы на алтарь победы?
– Ты! – возмутился Ник. – Ты! Ты еще смеешь сравнивать – их и нас?! Нас – и тех прохвостов?…
– Извини, – сказал Ларри. – Действительно…
– Как у тебя язык повернулся?
– Я же извинился.
– Извинился… извинился… За такие слова знаешь, что следует делать?
– Вызвать на дуэль.
– Дурак.
– Ну-ну.
– Нет, действительно – взять и так сказать…
– Давай ближе к делу, – сказал Ларри. – Ближе к деликатному твоему делу. Ты хочешь, чтобы я произвел покушение на Данкоффа?
Ник снял свои темные очки, посмотрел Ларри в глаза; глаза самого Ника были красные и смертельно усталые, под глазами набрякли мешки. Без очков Ник постарел сразу лет на десять.
– Да, – сказал он.
– Нет, – сказал Ларри. – И это мое окончательное решение.
– Ты не принимаешь в расчет вот чего: решение об устранении Данкоффа принято и будет реализовано независимо от воли отдельных лиц, – медленно сказал Ник. – Реализовывать его придется шестнадцатилетним пацанам, которых сейчас натаскивают в наших лагерях. Военно-спортивные лагеря для молодежи и подростков – с полного одобрения оккупационной администрации и лично маршала Данкоффа… – Ник засмеялся, негромко и невесело. – Вот так обстоят дела. Поэтому я обращаюсь к тебе – чтобы сохранить жизни этим пацанам, двадцати или тридцати. Или пятидесяти. Будет штурм. Чтобы послышнее, чтобы резонанс посильнее, чтобы реакция пожестче…
– Нет, – сказал Ларри.
– Ты все-таки подумай, – сказал Ник.
– Я подумаю, – сказал Ларри. – И ты тоже подумай. Вот о чем: папку из архива «Сириуса» ты помнишь?
– Так это все-таки ты ее спер?
– Все-таки я.
– И куда же ты ее дел?
– Тебе дать адрес?
– Извини.
– Какое приложение к этой папке, ты понимаешь: мол, если я, Ларри Хербер, в скобках – Ларри Лавьери, дам дуба при неясных обстоятельствах… ну и так далее. Так вот: если вы устроите это идиотское покушение… нет, не так: если вы сорвете выборы, я дам папке ход. Понял?
– Так… – Ник побарабанил пальцами по подлокотнику. – И что же теперь? Ты хочешь, чтобы я сообщил об этом… нашим?
– Ну да. Просто вы ведь должны знать, с какими неожиданностями можете столкнуться в этой вашей драке за власть.
– А ты хитрее, чем я думал, – сказал Ник и неожиданно улыбнулся широко и весело. – Ох и хитрее!
– Иногда приходится принимать совершенно неожиданные меры, – сказал Ларри.
– Да, – согласился Ник. – Иногда приходится. Ничего не поделаешь.
– Где ты остановился? – спросил Ларри.
– Нигде, – сказал Ник. – Я сам тебя найду. Завтра вечером – нормально?
– Нормально, – сказал Ларри. – Завтра вечером.
Ник ушел, тяжело ступая, всю легкость свою он оставил здесь, растерял, распылил, израсходовал – Ларри проводил его до двери и посмотрел, как он спускается, ссутулившийся и постаревший. Потом вернулся к окну. Потемнело, небо заволокло, пробрасывал дождик. Проклятые политиканы, подумал он в отчаянии. Они ведь… они… Он не знал, что именно «они». В голове все мешалось, думать он не мог, мог только чувствовать, как подступает к горлу немой крик – как это бывает от настоящего бессилия. Не сделать ничего, понял он. Проклятая страна. Проклятое время в проклятой стране…
И Ник… Что это с тобой, а, Ник? Не похож ты на себя, Ник Кинтана. Время ли тебя укатало – или горки оказались чересчур крутые? Не держишь удар. Ну нисколечко не держишь. Или не хочешь держать? Эх, Ник, Ник… а казалось, по гроб жизни. Ты меня – из болота, я тебя – из смертного блока… такой цемент, казалось, а вот поди ж ты… казалось – оказалось… Впрочем, все может объясниться просто. Ник получил задание склонить некоего Ларри Лавьери к совершению террористического акта, имеющего важное политическое значение. На случай отказа Лавьери от совершения акта Ник должен ликвидировать указанного выше субъекта. Вопросы есть? Нет. Выполняйте. Похоже? Очень похоже. А тут, понимаете, папка из архива «Сириуса» – это вам не ваши динамитные бомбочки, это на мегатонны мерить надо, это конец многих так лихо начинающихся карьер – да что там карьер, оккупационные власти очень интересуются деятельностью «Сириуса»… да. Есть там вещи, попахивающие хорошо намыленной пенькой.
Если бы эта папка существовала на самом деле! Ну что же, пока там Ник связывается со своим руководством, пока те обсасывают ситуацию, пока вырабатывают новую тактику, – ладно, мы тоже пока не будем суетиться. Блефовать надо с серьезным лицом.
А теперь – танцы, как говорил, бывало, тот же Ник, притаскивая на наш с ним остров посреди болота пару караваев хлеба или конскую ляжку; я уже более или менее передвигался, болтаясь между костылей, ноги отходили медленно, и он выхаживал меня, как родного, иногда он пропадал на три, на пять дней, но всегда возвращался: – А теперь – танцы! – и я танцевал на этих костылях вокруг его рюкзака, и так было до осени, пока я однажды не отбросил костыли и не выдал такую румбу!.. Козак кухарил по военно-полевому и из мирного времени перенял лишь специи и зелень. Поэтому на первое был «силос»: свежая капуста, помидоры, кресс-салат, латук, петрушка, все порубленное и политое дешевым маслом, а на второе – исходящее незнакомыми ароматами месиво из картошки, лука и мяса. Потом вскипятили чай, поделив оставшуюся заварку на две части – на сейчас и еще на вечер. Пить чай Козака приучили в лагере военнопленных, где он пробыл полтора года после капитуляции и откуда принес много экзотических навыков: например, бриться черенком ложки. Он утверждал, что даже золингеновское лезвие не сравнится с такой самоточкой. За чаем их и застал маленький американец.
– Господа, – сказал он, снимая шляпу, – позвольте представиться: Рой Ингал, бакалавр искусств и представитель «Марк Груманз адвентер тревелз». Вы позволите?
Он присел на свободную табуретку, протянул Ларри визитную карточку, протянул Козаку открытый портсигар, поднес зажигалку – все это в хорошем темпе, закурил сам, выпустил дым и, выждав ровно две секунды после того, как Ларри поднял глаза от карточки, сказал:
– Я имею поручение от руководства компании предложить вам ангажемент. Я восхищен вашими выступлениями, и это восхищение разделяют многие в руководстве компании. «Марк Груманз адвентер тревелз» предлагает вам турне по Соединенным Штатам и Канаде. Я имею полномочия обговорить с вами насчет условий выступлений. Я имею также право предложить вам двести долларов за одно выступление, а также секретное предписание, позволяющее в случае вашего отказа поднимать ставку до двухсот пятидесяти долларов. Но мистер Груман шепнул мне, что если вы не согласитесь на двести пятьдесят, давать триста. Я думаю, что с меня не сдерут кожу на барабан, если я телеграфирую, что мы сторговались на триста двадцать долларов за одно выступление. Так. Мы сторговались?
Ларри, ошарашенный, конечно, таким оборотом дел и таким натиском, тупо рассматривал американца. Маленький и аккуратный, в голубовато-серой тройке, лицо скуластое, смугловатое, волосы короткие, лежат свободно, никаких вам бриолинов, сидит, каналья, как дома, нога на ногу, шляпа на колене, курит, разглядывает его, Ларри, понимает, что сразил наповал. Ларри перевел дух, посмотрел на Козака. Если у меня такой же вид, как у Карела, подумал он, то этот парень должен иметь отличные тормоза – глазом не моргнул.
– Мм… – начал Ларри, – простите, господин?…
– Рой Ингал, – сказал американец. – Давайте просто Рой.
– Господин Ингал. Я не был подготовлен к такому разговору, поэтому прошу простить мою растерянность, – (какого дьявола я все время извиняюсь?), – но все это в высшей степени неожиданно для меня, поэтому… Вы знаете, конечно, что у нас есть определенные ограничения в правилах…
– Конечно, – сказал американец. – На вашем утреннем представлении присутствовал наш человек.
– Ах вот как! – сказал Ларри. – То есть вы знаете кое-что изнутри?
– Разумеется, – сказал американец. – Более того, мы обратили внимание, что поле вашего аттракциона эргономически спланировано далеко не идеально, – впрочем, этот вопрос вы сможете обсудить с инженером компании. Сейчас меня интересует один вопрос: да или нет?
– Знаете, я не предполагал в скором времени возобновлять выступления, – сказал Ларри. – У меня была очень напряженная серия, я страшно устал, и… вот осталось два раза. – Он вдруг неожиданно для себя улыбнулся.
– Если начать выступления с первого сентября – вы успеете отдохнуть? – спросил американец.
– Не знаю, – сказал Ларри. – Я просто никогда в жизни еще так не уставал.
– У компании есть свой пансионат на Палм-Айленд, это атлантическое побережье, отличные пляжи. Мы готовы обеспечить вам самый полноценный отдых, мистер Лавьери. Причем учтите – не в счет будущих выступлений, а за счет компании.
– У вас, случайно, не филантропическое общество? – спросил Ларри.
Американец вежливо улыбнулся:
– Я предлагаю вам такой режим выступлений: по два выступления в день два дня подряд, потом два дня отдыха. Право брать тайм-аут, если почувствуете усталость. Два, три, четыре раза за серию – обсудим позже. И большой перерыв в середине серии – скажем, на месяц. Надо же вам посмотреть страну, которую вы намерены покорить?
– А компания не разорится на таком режиме выступлений?
– Вы представить себе не можете, мистер Лавьери, – сказал американец, – сколько мы на вас заработаем. Кстати, вас будут осаждать рекламные компании – запрашивайте вдесятеро против того, что они будут предлагать. Не церемоньтесь с ними.
– Да, и видите ли, – сказал Ларри, – нас двое.
Американец взглянул на Козака.
– Нет проблем, – сказал он. – Вы же платите ему из своего кармана? Вот и продолжайте.
– Потрясно, – сказал Ларри. – Карел, как тебе?
– Вполне приемлемо, – сказал Козак.
– К завтрашнему утру я подготовлю проект контракта, – сказал американец, – и мы его обсудим за чашечкой кофе. Часов в десять вас устроит?
– В десять у меня выступление, – сказал Ларри. – Вы забыли.
– Зачем вам это? – спросил американец удивленно.
– У меня контракт, – сказал Ларри.
– Сколько вам придется заплатить за срыв представления? – спросил американец.
– Двойной сбор, – сказал Ларри.
– Сволочь этот ваш Папандопулос, – сказал американец. – Это значит, за два выступления – восемнадцать тысяч динаров? Ладно. – Он достал из кармана чековую книжку, стал писать. – Округлим до двадцати… семьсот шестьдесят долларов. Я вас выкуплю, – сказал он Ларри и подмигнул. – Разбогатеете – отдадите. Держите вот… впрочем, нет, я сам отдам и сам переговорю. – Он засунул чек обратно в книжку, книжку положил в карман, сделал брызжущее движение пальцами, поправил галстук, и вот он уже на ногах и надевает шляпу. – Итак, на сегодня с вами я прощаюсь, надеюсь, что не разочаровал вас, до завтра! – И скрылся.
Наступило молчание. Ларри сидел, тупо уставясь на стакан и бесцельно помешивая ложечкой чай; чаинки то собирались в центре стакана, то разлетались по всему дну, и он никак не мог понять, почему это так. Козак молча прихлебывал. Потом он налил себе еще, хотел положить сахар, обнаружил, что сахара больше нет, сходил куда-то и принес новую пачку.
– От добра добра не ищут, – сказал он.
– Да, – сказал Ларри. – Надо же, сволочизм какой – только-только решил отдохнуть… Знаешь, Карел, если честно – я хотел совсем завязать с этим делом.
– Фиг бы у тебя получилось, – сказал Козак. – Ты же больше ничего так хорошо не умеешь. Заскучал бы.
– Не знаю, – сказал Ларри.
– Ладно, – сказал Козак. – Отдохнешь, развеешься…
– Отличные пляжи, – сказал Ларри. – Загорим с тобой, как негры, найдем себе по креолочке… Ты любишь креолок?
– Никогда не видел, – сказал Козак.
– Я тоже.
– Вообще, мне кажется, – сказал Козак, – от таких предложений не отказываются.
– Да я вроде и не отказываюсь, – неуверенно сказал Ларри.
– Так мне на вечер билеты продавать?
– Не знаю, – сказал Ларри. – Наверное, не надо.
– Папандопулос лопнет с досады, – сказал Козак.
– Ему-то что, – сказал Ларри. – Он свое получает.
– Ты не знаешь, – сказал Козак. – Он на тебя пари заключает. Что в тебя не попадут. А теперь все эти его пари… – И Козак сделал жест, наглядно обрисовывающий плачевную судьбу всех пари господина Папандопулоса.
– Так ему и надо, – сказал Ларри. – Скотина лохматая.
– Не устроил бы он тебе какую-нибудь гадость… – сказал Козак.
– Плевать, – сказал Ларри. – Ты здесь будешь? Пойду поброжу.
– Так, значит, не продавать? – спросил еще раз Козак.
– Продавай пока, – неожиданно для себя сказал Ларри. – Потом, если что, вернем деньги.
Все это надо как следует обдумать, – как говорил когда-то Ник, «подвергнуть интеллектуальному процеживанию». А полноценное интеллектуальное процеживание получалось у Ларри только при бесцельных блужданиях под открытым небом. Странный день сегодня. Дело не в совпадении даже: что и Ник, и американец, и каждый с невероятными предложениями. Это как раз бывает, закон парных случаев. Но то ли чего-то не хватает во всем этом, то ли какой-то пережим. Что-то тут не так. Он вернулся в отель, купил у портье талончики на междугородные переговоры и заказал разговор из номера с одним своим приятелем в столице. Приятель оказался на месте, и Ларри попросил его навести справки об американской компании «Марк Груманз адвентер тревелз». Через полчаса приятель позвонил ему и сказал, что такая компания существует, имеет солидный оборот и занимается шоу-туризмом, то есть путешествиями по местам увеселений: на корриды, родео, авто – и мотогонки, бурлески и прочее, и прочее; здешний представитель компании, по имени Рой Ингал, находится сейчас в деловой поездке где-то на востоке страны.
– Спасибо, старина, – сказал Ларри и положил трубку.
Телефон тут же зазвонил снова. Это был американец.
– Мистер Лавьери, – сказал он. – Вопрос о ваших остающихся выступлениях решен полностью. – И тут он отчетливо хихикнул, и Ларри представил себе, как именно проходил процесс решения. – Прошу вас сегодня на ужин – с вашим компаньоном, если желаете. Гарантирую очень хороший коньяк. Очень хороший. Как предпочитаете ужинать – с дамами или без?
– Все равно, – сказал Ларри.
– Так не бывает, – не согласился американец.
– Я хотел сказать, что оба варианта равноприемлемы, – усмехнулся Ларри.
– Вот и отлично, – сказал американец. – Я за вами заеду часов в пять – куда?
– К «Аттракциону», – сказал, подумав, Ларри.
– Хорошо. В пять в «Аттракционе».
Американец положил трубку первым, и Ларри услышал это треклятое «пам-па-па-пам», и ушедшее, казалось, беспокойство зашевелилось вновь.
А, пошло оно все к черту, подумал Ларри с накатившей ненавистью, уставясь почему-то на телефон, – наверное, от телефона он и ждал новых пакостей. А пошли вы все к черту – и ты, Ник, и твои хозяева… завтра, мол, вечером… завтра вечером меня здесь собака не унюхает. И даже, может быть, сегодня вечером. Уеду – и там вы меня не достанете. А достанете – ну что же делать, ребята, пеняйте на себя…
Его опять потянуло на улицу. Тучи ушли, светило солнце, и дул ровный прохладный ветер, обещая, что и завтра будет вот так же солнечно и холодно. Было без двадцати четыре. Ярмарка продолжала кипеть, и Ларри, обогнув отель, пошел в направлении прямо противоположном, туда, где тихо и никого нет. Улочка, выбранная им, извиваясь, спускалась к реке, но переходить мост Ларри не стал, а сел на бордюрный камень и стал смотреть на дома, деревья и людей. Дома на обоих берегах были маленькие, крытые черепицей или железом, одноэтажные, изредка двухэтажные, ничего более высокого Ларри не видел, если не считать красного кирпичного здания школы и кирхи вдали. Деревья, распустившиеся не так давно, стояли как в нежно-зеленом тумане, а по дворам доцветали яблони. Со стороны ярмарки люди шли понемногу, в сторону ярмарки не шел никто. Потом Ларри заметил старика. Старик шел с того берега по мосту, потом стал подниматься по улице вверх. Около Ларри он остановился. Красивый породистый старик с коротким седым ежиком, с тростью, на которую он опирался, кажется, не для поддержания себя в положении прямостояния, а выполняя некий ритуал попрания праха земного.
– Все сидите? – спросил он Ларри.
– Сижу, – сказал Ларри, ничуть не удивленный таким вопросом.
– Без работы?
– Видимо, так, – сказал Ларри.
– Что значит «видимо»?
– Наобещали.
– Ясно. Машину водите?
– Да.
– Грузовик с прицепом?
– Да.
– До войны кем были?
– Гимназистом.
– А на войне?
– Морская пехота, потом штрафбат.
– Вы мне подходите, – сказал старик. – Вот вам моя карточка, позвоните утром.
Он протянул Ларри кусочек газеты. Это была позавчерашняя местная газета, и по иронии ситуации как раз на этом оторванном клочке были слова: «ЕДИНСТВЕННЫЙ В МИРЕ стрел…» и чуть ниже: «СПЕШИТЕ! СПЕШИТЕ! СПЕ…»
– Штрафбаты – это единственное, в чем еще оставалось хоть немного истинного гиперборейского духа, – сказал старик. – На этой войне наш народ испустил свой гиперборейский дух, но последним его испустили штрафбаты.
– Это точно, – сказал Ларри. Он помнил, как к концу войны в штрафбаты сгоняли кого попало и за что угодно: за отросшие волосы, за вшей, за татуировку, за анекдоты, за… Там Ларри и познакомился с Ником. Потом они вместе дезертировали – накануне заведомо безнадежного наступления.
– Меня вышвырнули из армии, – сказал старик. – Пока шла война, я был им нужен, а как война закончилась, меня вышвырнули. Я им не нужен в мирное время.
– И я им не нужен в мирное время, – сказал Ларри. – Я и себе-то не нужен в мирное время. Страшно обидно получается – уникальный талант, а в мирное время не нужен. А если нужен, то на всякие гадости. Следовательно, война – это тоже гадость, но какая-то общепринятая.
– Да, – сказал старик. – Учтите: когда войны нет, пропадает надобность в воинской доблести и все мужчины превращаются в хлюпиков. И женщины рожают от них еще больших хлюпиков. Без войн человечество вырождается. Поэтому победители всегда насилуют женщин побежденного народа – чтобы улучшить породу. Природа мудра, и природа не позволит нам перестать воевать.
– Не слушайте вы его, – сказала Ларри какая-то подошедшая женщина. – Он сумасшедший. Пойдемте домой, генерал. Эмма опять потеряет вас.
– Значит, договорились, – сказал старик. – Завтра вы звоните мне. Такие люди нужны нации.
– Конечно, – сказал Ларри.
Старик ушел, ведомый под локоть дамой. Ларри сидел и смотрел им вслед. Какая жалость, подумал он. А то действительно бы – шофером на дальние рейсы, день и ночь за рулем, дорога навстречу, люди и машины, Козак рядом, это обязательно, чтобы Козак был рядом… Эта картина прокрутилась перед глазами так ярко, что он даже почувствовал запах горячего мотора и дорожной пыли и услышал шлепки разбивающейся о стекло саранчи… Надо было двигаться к «Аттракциону», было уже без пятнадцати пять. Когда Ларри обогнул отель и вышел на рыночную площадь, он понял, что что-то случилось.
Народ толпился неподалеку от «Аттракциона», и там же стояли две полицейские машины. Ларри подошел поближе. Несколько полицейских разгоняли толпу, кричали: «Расходитесь, расходитесь, господа, не мешайте расследованию!» Им удалось освободить от людей круг метров двадцать в диаметре. Посередине круга лежал на земле человек, и, хотя он лежал лицом вниз, Ларри сразу понял: это был Ник. Рядом с ним стояли полицейский офицер, жандармский офицер и двое из оккупационной администрации. Полицейского офицера Ларри знал. Он протиснулся к нему, сказал, что, кажется, знал погибшего и просит разрешить произвести опознание. Офицер пристально посмотрел на Ларри и разрешил. Ларри подошел к трупу, наклонился, потрогал голову. Это, конечно, был именно Ник – Ник, убитый выстрелами в спину и затылок. Пуля прошла через глазницу, и вместо глаза пузырем выпирал черно-багровый сгусток.
– Слушаю вас, – сказал полицейский офицер.
– Это Николас Алан Кинтана, рождения тысяча девятьсот двадцать шестого года. Места постоянного жительства и рода занятий не знаю. Видел его сегодня три часа тому назад.
– Откуда вы его знаете? – спросил офицер.
– Были вместе на фронте. Потом изредка встречались. Если не считать сегодняшнего дня, то последний раз года два назад.
– А что было сегодня?
– Да ничего не было. Он пришел ко мне после выступления, хотел о чем-то поговорить, но я был выжат как лимон. Он побыл немного со мной и ушел. Немного, кажется, обиделся. Но я ничего не мог – ни говорить толком, ничего…
– Но о чем-то он говорил?
– Нет. Он понял, что я гиббон гиббоном, ну и… Он хотел зайти завтра вечером.
– Зайти? Откуда?
– Он не сказал, где остановился.
– Какие у вас были с ним отношения?
– Приятельские. Не слишком тесные, но хорошие.
– Почему, вы думаете, он пошел к вам снова?
– А он шел ко мне?
– Уверен в этом. Он вышел из отеля и очень быстро, почти бегом, направился сюда. И какой-то мотоциклист подъехал к нему сзади и выстрелил. Так почему он шел к вам?
– Не знаю. Он не собирался сегодня. Мотоциклиста поймали?
– Где там!.. Чем он, по-вашему, занимался?
– Два года назад он начинал заниматься журналистикой. А что он делает сейчас… делал… извините.
– Новая мода – журналистов убивать… Хорошо хоть, что не полицейских.
– Убивать полицейских – это мода будущего сезона, – сказал Ларри.
– Не надо так шутить, – сказал офицер.
– Я не шучу, – сказал Ларри. – Я прогнозирую.
– Вы серьезно?
– Боюсь, что да.
– А где вы были сами с четырех до половины пятого?
– Гулял, – сказал Ларри. – Но алиби у меня есть.
– Я вас не подозреваю.
– Спасибо.
Офицер посмотрел на Ларри и еле заметно усмехнулся.
– Вы оказали помощь следствию, – сказал он. – Благодарю вас. Нам надо занести показания в протокол – не пройдете ли со мной в машину?
– Пойдемте лучше в помещение, – сказал Ларри. – Там удобнее.
Они составили протокол опознания. Ларри подписался, и офицер ушел, еще раз поблагодарив его за помощь следствию.
– Ты видел, как это было? – спросил Ларри Козака, когда они остались одни.
– Нет, – сказал Козак. – Я на стрельбище нашем порядок наводил.
– Американец не появлялся?
– А чего ему тут делать?
– Хотел за нами заехать – приглашал на коньяк.
– Не было еще.
– Я наверх пойду, – сказал Ларри. – Если он приедет – зови.
В своей комнате Ларри растворил окно и сел на подоконник, обхватив руками колено. Смерть Ника не произвела на него особого впечатления, она каким-то образом вписывалась в структуру момента и потому не казалась собственно смертью и не вызывала особых эмоций – так, отстраненная жалость к Нику, как к проигравшему игроку. А ведь он искал меня, он несся сломя голову, чтобы меня предупредить о чем-то, подумал Ларри, подумал больше для того, чтобы растормошить в себе чувства, потому что специально думать об этом было не обязательно, это и так было ясно. Как ясно было и то, что бежал Ник не за тем, чтобы уберечь меня, а потому что у него у самого вдруг что-то сорвалось… Ларри поискал в карманах и выложил рядом с собой на подоконник две визитные карточки: американца и сумасшедшего старика. У меня алиби, ни к селу ни к городу подумал он, и тут же возникла откуда-то известная фраза: «Было бы алиби, а трупы найдутся…» Так… трупы… трупы, кажется, действительно найдутся. Предположим, что я понадобился хозяевам Ника. Ник знает меня, знает, что давить на меня бесполезно, и пытается втолковать им это. Они понимают, но – но делают вид, что не понимают, и посылают Ника именно затем, чтобы он давил. Ник настраивает меня на соответствующий лад. А потом они посылают еще одного, который имеет целью сделать так, чтобы меня не было сегодня после пяти в обычном месте. Все понятно? Сегодня произойдет покушение на кого-либо из чинов оккупационной администрации или на какого-нибудь заезжего генерала – в моем стиле и с оставлением на месте преступления моей визитной карточки. И все. Я в их руках. Теперь они могут получить от меня сполна все то, что им нужно. А Ник? Он что – взбунтовался? Или ему пришлась не по нутру роль настройщика? Ну да, может быть, у Ника на меня свои планы, у его хозяев – свои. Или не у хозяев, а у соперничающей группировки, догадался Ларри. Все становится на места. Это несущественно, кто именно чуть-чуть не уловил меня, какие именно ловцы человеков (ему вспомнилось утреннее предупреждение Рисетича о каких-то неизвестных патерах, и мелькнуло на миг, что он, Ларри, понадобился в известных целях церковникам, – клерикальные террористы, подумал Ларри, военизированная организация «Непорочное зачатие» – хорошо звучит!) – несущественно, пусть это американская разведка, или имперская, недоразгромленная и, по слухам, продолжающая свою деятельность, или террористы, или еще кто-то – главное, я чуть было не превратился в чей-то инструмент, в оружие… Но Ник, не желающий отдавать меня в чужие руки, не желающий, вернее, выпускать меня из своих рук, побежал, чтобы меня предупредить, – и предупредил. Спасибо, Ник, ты выручил меня еще раз.
Но механизм превращения меня в инструмент запущен, и кто-то где-то проверяет пистолет, поздно и бессмысленно пытаться предупредить («кто-то где-то кого-то хочет убить, кто, где, кого – не знаю, но знаю, что часов в семь вечера…») – но почему вы не думаете никогда о том, что человека невозможно рассчитать до конца? Человек тоже не может рассчитать до конца, что именно против него сконструировано, но элементарно порядочным он может быть? Не поддаваться на запугивания, подкупы, лесть? Может? Может. Ни в один капкан в качестве приманки невозможно положить порядочность – просто у вас, господа конструкторы капканов, извилина – та, что ведает порядочностью, – редуцировалась или вообще не развилась, уроды вы, господа… Впрочем, может быть, я вас и недооцениваю… Точно так же, кстати, может оказаться, что ничего вообще нет, никаких сложных интриг и ловушек, а есть лишь несколько независимых событий и чисто случайно я оказался задет ими – чисто случайно… И американец – настоящий, и не появляется он по простым причинам: колесо спустило, коньяк попался слишком хороший, полиция задержала – как-никак убийство в городе… Ладно, это все лирика. Ларри с силой, ломая прочную фанеру, приподнял сиденье кресла, просунул руку в тайник. В тайнике был вальтер в специальной кобуре для ношения под мышкой. Ларри разрядил его, подергал затвор, пощелкал курком, чтобы расшевелить застоявшийся механизм. Зарядил снова, пристроил кобуру, накинул на себя полотняную куртку, подошел к зеркалу. В зеркале был мускулистый, отлично сложенный тип с мужественным, немного осунувшимся лицом. Такими вот типами, будто сошедшими с одного конвейера, кишели американские фильмы. Ларри поморщился, тип тоже поморщился и покосился на пистолет. Пистолет был совершенно незаметен под курткой.
Итак, приятной охоты, господа! Мишени фирмы «Лавьери» ждут вас! Козак не удивился, когда Ларри сказал ему, что вечернее представление состоится. Или удивился, но не подал виду. Но скорее всего, он просто догадывался, что возникли серьезные осложнения в жизни, и понимал, что Ларри, как человек, рискующий своей конкретной шкурой, имеет право принимать решения. Безусловно, Козак очень многое понимал в происходящем, и то, что он без звука отправился продавать билеты стрелкам, уверило Ларри в том, что его рассуждения правильны.
Ларри не стал опять подниматься наверх. Он посидел несколько минут в той комнате, где они с Козаком пили чай, потом заглянул в «зазеркалье». Козак экипировал стрелков. Ларри окинул их взглядом. Опять фермеры, вот этот слегка навеселе, местная золотая молодежь, человек семь, а вот это нехорошо – женщина, с ними очень трудно, и еще вот этот детина с низким лбом, уж очень хорошо держит карабин… десять патронов взял, придется быть настороже. Ну что, все? Пошли.
Американец перехватил его у входа во двор. Он был взъерошенный и разгоряченный.
– Простите меня, бога ради, – заговорил он быстро и с более сильным акцентом, чем раньше, – тут кого-то убили, и мне пришлось полтора часа в участке давать показания, что я не мэрдэрэр и не свидетель. Давайте сдавать деньги людям, и очень быстро поедем в ресторан, девочки уже не могут терпеть. Хорошо?
Ларри смотрел на него с любопытством. Американец что-то прятал в себе, это чувствовалось. А ведь это тест, подумал Ларри. Сейчас я все узнаю.
– Господин Ингал, вы же деловой человек, – сказал Ларри. – У меня есть обязанности перед посетителями и перед антрепренером. Я должен соблюдать их.
– Вашему антрепренеру уплачено вперед! – закричал американец.
– Он не звонил мне и вообще никак не давал знать, что представление отменяется.
– Он не может позвонить, потому что он пьяная свинья! Не только потому, что пьяная, но и потому, что свинья! Любой суд докажет, что вы правы!
– Все-таки я проведу последнее представление, – сказал Ларри. – Поверьте, я не сомневаюсь в ваших словах, но мне просто неловко перед клиентами. Я ждал вас до последней возможности.
Если бы американец был настоящим, то отчаяние, исходящее от него, не было бы таким страшным. Перед Ларри стоял человек, жизнь которого окончена. Человек, сорвавший дело, за которое отвечал головой. Человек, сделавший все, что мог и что должен был сделать, но вот из-за нелепого упрямства другого человека все рушится…
– Разрешите мне пройти, господин Ингал, – сказал Ларри сухо.
– Мистер Лавьери, – в спину ему сказал американец тихим голосом. – Только не ставьте мне вопрос, откуда я знаю. Вас должны убивать сегодня.
– Что? – обернулся Ларри.
– Вас сегодня будут убивать… Они наняли мэрдэрэр… профессионала…
– Кто – они?
– Ваш антрепренер заключал на вас пари. Очень большие пари. Очень большие ставки. И те, которые ставили против вас, объединились и наняли мэрдэрэр…
Ларри повернулся к американцу, положил ему руки на плечи. Все могло быть именно так, и дай бог, чтобы оно было именно так – только так… И тогда американец был американцем, и были пляжи на Палм-Айленд, и сумасшедшие гонорары – все это было, и было правдой: но ведь было еще и то, что стояло за Ником и за смертью Ника…
– Спасибо, господин Ингал, – сказал Ларри.
– Рой, – поправил его американец.
– Спасибо, Рой. Спасибо, что предупредил. Но видишь ли, это только половина… половина всего. Мне нужно сыграть эту игру. Мне самому. Понимаешь? Я сыграю сейчас, и мы с тобой поговорим. Не уходи никуда, хорошо?
– Хорошо, – сказал американец растерянно.
Ларри шел к гаражу и чувствовал спиной его взгляд – необычный взгляд, не такой, к каким он привык. Мне нужно алиби, подумал Ларри жестко. Полное алиби. Любой ценой. Нет времени разбираться, кто есть кто, кому можно верить, а кому нет, – в этом подлом мире масок и подделок научились имитировать и использовать всё, и поэтому особенно подозрительным бывает именно лучшее: бескорыстие, дружба, любовь… Опаскудили все. Может быть, и тебя, дорогой ты мой Рой, используют, а ты и не подозреваешь – так тоже может быть… Но все-таки мы поговорим с тобой.
Я отыграю сейчас, и мы поговорим. Наверное, я откажусь от твоего предложения. Чувствуешь, какая грязь налипает к нам? Я так не хочу. Так что лучше я действительно куплю себе грузовик с прицепом и займусь дальними перевозками. Или придумаю еще что-нибудь…
Он открыл все калитки в воротах – все пять. Ветер, кружась по двору, раскачивал их, и Ларри чувствовал судорожное метание внимания стрелков – с одной на другую. Раздался свисток. Ларри выбросил через калитку центральных ворот ком ветоши, внимание всех тугим пучком ударило в этот ком, кто-то даже не сдержал выстрела. Ларри выждал три секунды и вышел следом за брошенным комом, легко пропуская мимо себя пули. Профессионал пока не стрелял, все выстрелы были обычные: напряженное, сосредоточенное внимание на сопряжении рамки, мушки и цели – кожа чувствовала, куда именно упирается эта воображаемая линия, – импульс на руку, на указательный палец – импульс этот Ларри ощущал как зудящий звон, который возникает, если проводить чем-нибудь твердым вдоль натянутой струны, – и, пока этот импульс дойдет до пальца, у тебя есть четверть секунды, чтобы отклониться от будущей траектории пули. Все это выполнялось уже чисто автоматически, и со стороны казалось, что Ларри просто идет, пританцовывая, дразня стрелков кажущейся скупостью движений. По нему было сделано двадцать два выстрела, прежде чем он дошел до кучи гравия и прилег за нее. Трибуны мертво молчали.
Он отдышался немного и мягким прыжком перелетел через гравий, приземлился на руки и шею и, кувыркнувшись вбок, еще одним таким же стелющимся прыжком преодолел расстояние до трубы. В трубу он, конечно, не полез, это было бы глупо. Он на корточках, пригнув голову – так его с той стороны не было видно, – пробежал до половины трубы и там, встав в рост, выжег два гнезда стрелков и не отказал себе в удовольствии посмотреть, как они рвут заклинившие затворы карабинов. Тут по нему в первый раз ударил профессионал. Это было именно как удар: короткое, в долю секунды, прицеливание – и резкий, раздирающий звук импульса, подаваемого мозгом на руку. Ларри еле успел присесть. Пуля прошла над головой.
Надо было просто сбежать, подумал он в мгновенной панике.
Сбежать, как только почуял неладное. Чертов американец… Он вернулся на несколько метров назад и перемахнул через трубу под защиту машины. Кто-то пальнул в него, но с запозданием. Он наметил себе примерный путь к зданию. Надо было прорываться между выжженными гнездами к крайнему окну первого этажа. Но для этого следовало выжечь еще то гнездо, которое было крайним справа, потому что в этом случае Ларри надолго подставлял стрелку спину. Выжечь гнездо или хотя бы заставить стрелка израсходовать патроны. Если бы не профессионал, Ларри бы так и сделал: потанцевал бы перед тем стрелком под защитой вон той машины, а потом пошел бы своим путем. Сейчас это не проходило. Световой пистолет действовал лишь с близкого расстояния, метров с десяти самое большее. Правое гнездо было прикрыто проволочным заграждением. Под проволокой был лаз, к лазу вела траншея, а вот до траншеи было метров тридцать пять открытого пространства. И хуже того, перекрестный обстрел: четыре ствола спереди, семь – слева. Ларри изобразил, что выскочит сейчас из-под машины налево, и кто-то выстрелил, поверив, а сам вышел направо и пошел быстро, пританцовывая и пропуская мимо себя рой пуль, и, пока те, кто поторопился, передергивали затворы, он дошел до конца траншеи; качнувшись назад, уклонился от пули профессионала – спрыгнул вниз, и несколько выстрелов, которые были сделаны, были сделаны вдогонку. Точный счет выстрелам он потерял, но примерно половина патронов стрелками была истрачена, и еще половина оставалась.
Ползти под проволокой вальтер все-таки мешал, рукоятка упиралась в землю, и из-за этого проволочная колючка вцепилась в спину, Ларри дернулся, и тут же две пули ударили рядом. Наконец Ларри освободился – куртка порвалась – и выкатился из-под проволоки под штабель шпал, лежащих как раз напротив того гнезда. Ларри на миг показался над штабелем, вызвав торопливую пальбу – в том числе выстрел стрелка, сидящего напротив, – а потом, пока они там передергивали затворы, встал и влепил ему в грудь две яркие магниевые вспышки. Профессионал не стрелял, и Ларри, ползя под проволокой обратно к траншее, понял, что главная схватка будет в коридорах. Он опять неторопливо пересек открытое пространство, теперь, правда, в два этапа: сначала до кучи песка левее своего маршрута сюда, там полежал немного, отдыхая, а потом вернулся к машине, от которой намечал путь в здание. Профессионал не стрелял. Дальше было проще: за трубу, за трубой, через трубу и двумя прыжками – до еще одной машины. Выстрелы вообще стали реже, стрелки начинали экономить патроны. Здесь Ларри устроил последнюю демонстрацию: встал в рост и потанцевал под выстрелами. Теперь он видел окна, где засели стрелки. Первоначальный план его относительно окна не проходил: окно было надежно перекрыто. Оставался подвал. Ларри дошел до крайнего из выжженных гнезд – стрелок-фермер все еще матерился над карабином – и спрятался за бетонную сваю, вбитую в землю. За сваей можно было только стоять неподвижно и не шевелясь. Кто-то выстрелил в сваю, отлетевшим осколком бетона Ларри оцарапало щеку. Отсюда до выхода в подвал было пятнадцать метров. Все эти пятнадцать метров будут простреливаться справа, слева и сзади, только спереди его прикроет козырек входа. Ларри опять сделал ложное движение, и два или три стрелка разрядили в него свои карабины, а потом рванул с места, пригнувшись, наудачу – и никто в него не попал, хотя пули проходили впритирку. Профессионал тоже выстрелил и промахнулся, ему было неудобно целиться под таким острым углом. Ларри нырнул в подвал, в холод и тьму подвала, номеров здесь не было, и это была передышка, которую нельзя было не использовать. Он присел на корточки, расслабился на секунду, потом резко напрягся, возвращая мышцам тонус. Проверил вальтер под мышкой и пошел к выходу из подвала – тому, что внутри здания.
Выход охраняли два молокососа, два щенка местной породы, им казалось очень остроумным, как именно они выбрали себе позиции: пока один отвлекает на себя мишень, другой расстреливает ее сзади. Ларри поиграл с ними немного и сжег одного за другим – но в какой-то момент он остро пожалел, что у него нет гранаты. Это было плохо – он начинал злиться, значит – устал.
Спокойнее. Веселее. Теперь наверх.
Еще один стрелок бежал по коридору первого этажа, его Ларри сжег сразу и чуть-чуть задержался посмотреть, как тот рвет спуск карабина, – послал ему воздушный поцелуй и получил в ответ волну ослепительной ненависти, обдавшую его с ног до головы. Сукины дети, весело подумал Ларри, до чего ж вы не умеете проигрывать… Он поднимался шаг за шагом и чувствовал, как на площадке второго этажа возятся четверо или даже пятеро: нервно суетятся, кто-то шепотом отдает распоряжения, и даже воздух жарко дрожит над ступеньками от перекрещивающихся взглядов. Профессионала между ними не было, это Ларри знал. Профессионал будет ждать его в коридоре. В конце коридора. Ладно. Одна прицельная линия, напряженная, горячая, почти светящаяся, проходила сейчас над поворотом лестницы, – очевидно, стрелок примостился на верхней ступеньке, прислонясь к стене. Ларри пересек эту линию, подождал, пока стрелок среагирует – реакция у него была отвратительная, – и отступил назад, пропуская пулю. Потом сжег стрелка. Этого можно было и не делать, наверное, потому что тот даже не попытался передернуть затвор, а просто плюнул в сердцах и смотрел, как Ларри приближается.
– Отойди, – сказал Ларри. – Зацепят.
Стрелок повернулся и ушел. Оставалось четверо. Они расположились полукругом и держали под прицелом верхнюю ступеньку. Ларри, распластавшись, дополз почти до самого верха лестницы, макушкой чувствуя жар ожидающих взглядов. Выманивать выстрелы было опасно – могло прилететь рикошетом от стен или железной решетки перил. Ларри взял в зубы световой пистолет, сгруппировался, упершись ногами в толстенный железный прут, поддерживающий перила, и бросил свое тело косо вверх, на стену, и, оттолкнувшись от стены и еще в воздухе хватая пистолет, услышал и почувствовал четыре выстрела мимо, туда, где они его увидели в первый момент. Стрелки рвали затворы карабинов, и Ларри сжег троих, ушел от пули четвертого и сжег и его.
– Все, ребята, – сказал он, переводя дыхание. – Давайте быстро вниз.
На этаже оставались двое, и еще двое были внизу, в гнездах, и по правилам могли сейчас перейти в здание, но не переходили – наверное, израсходовали патроны.
Ему надо было пройти теперь по коридору – метров сорок. В коридор выходило три пары дверей, и за каждой дверью его могли ждать. Ларри шел беззвучно, медленно, внимательно прислушиваясь к своим ощущениям. Первая пара – ни справа, ни слева ничего не было. Хорошо… Вторая… справа что-то было. Это было не обычное прицельное внимание, а скорее настороженное ожидание чего-то. Он остановился. Обе двери были закрыты, и не чувствовалось, что кто-то готовится распахивать их. Это что-то другое… Он присмотрелся и понял что. Почти невидимая, тонкая, путь пересекала нить. Слева она была привязана к дверной ручке, справа уходила в замочную скважину. Это было подло. Он подошел к правой двери, встал так, чтобы не попасть под пулю, и рванул дверь. Грохнуло, полетели щепки. Ларри левой рукой схватил карабин за ствол и выволок стрелка в коридор. Это была женщина. Ларри приставил световой пистолет прямо к фотоэлементу и нажал спуск. Патрон не сработал. Ларри нажал еще, вспышка была ослепительная, особенно в полумраке коридора.
– Дрянь! – сказал Ларри и втолкнул женщину обратно в комнату.
Она что-то визжала в ответ, Ларри ее уже не слышал. Оставался профессионал. Он должен был ждать или за оставшимися дверями, или вон там, за поворотом коридора. Скорее, за поворотом.
Профессионал действительно был за поворотом. Он шагнул на середину коридора и выстрелил навскидку – Ларри с трудом успел уйти в сторону и выстрелил в ответ – и в магниевой вспышке своего выстрела увидел, что поверх нагрудника с фотоэлементом на профессионале надета безрукавка из какой-то блестящей ткани. Это была такая грубая, такая элементарная подлость, что Ларри растерялся на мгновение – растерялся и забыл о вальтере, взятом специально на этот случай. Профессионал передернул затвор и поднял карабин. Теперь он не торопился и выцеливал Ларри тщательно, спокойно, уверенно. Ларри затанцевал, угадывая, куда двинется прицельная линия, линия эта была тонкая, черная, четкая и очень цепкая, подвижная, легкая, уходить из-под нее было немыслимо трудно, и некогда было даже бросить ненужный световой пистолет и сунуть руку за пазуху.
Тогда он выстрелил из светового, целясь по глазам профессионала, и тот сорвал спуск, пуля прошла мимо. Ларри бросился вперед, в ближнем бою карабин менее опасен, но поскользнулся – на полу было разлито что-то скользкое, – взмахнул руками, чтобы удержаться на ногах, и в этот момент профессионал выстрелил еще раз. Ларри будто ломом ударило в бедро, и он упал, отлетев к стене, попытался выхватить вальтер, но профессионал прицелился в него, и все, что Ларри мог сделать, – это повернуться к пуле правым боком. Правая рука, перебитая в плече, повисла, зацепившись пальцами за полу куртки. Уже не торопясь, профессионал загнал новый патрон в ствол и поднял карабин к плечу – и в этот момент на него сзади обрушился Козак. Пуля ушла в стенку, а профессионал от страшного свинга Козака отлетел на несколько шагов, но устоял на ногах; Ларри левой рукой выцарапывал из-за полы куртки зацепившийся пистолет, а Козак кинулся к профессионалу, чтобы отобрать у него карабин или хотя бы оборвать шнур, идущий к фотоэлементам, – тогда затвор заклинится. Но профессионал успел раньше, выстрел прозвучал очень глухо, и Козак попятился, сгибаясь и приседая на корточки, и повалился на бок, профессионал опять передернул затвор, и выстрелили они с Ларри одновременно – пистолет Ларри отлетел в сторону, а вывернутая кисть повисла, а у профессионала на месте кадыка образовалась черная дырочка, и он стал мягко падать, будто проваливаясь сам в себя. И стало очень тихо. Вот и все, подумал Ларри. Теперь уже окончательно все. Волнами накатывалась тошнотворная слабость, казалось, что тело падает куда-то и все никак не упадет, и чувство вот этого будущего удара – паника тела – заслоняло все, но Ларри, сжав зубы и не дыша – чтобы задавить тошноту, – приподнялся и пополз на боку, загребая правым локтем, к Козаку. Пол был полит маслом, ползти было трудно, скользко, но он дополз. Нечестно, думал он с каким-то горьким удовлетворением, нечестно, нечестно, честно вам меня все равно не переиграть… вы никогда не играете честно, по правилам, ваше главное правило – это нарушать все правила, а я, видит Бог, держался до последнего… По коридору бежали люди, пол плясал под их ногами, ходил ходуном, и Ларри не удержался и повалился на спину, и это отдалось страшной болью и слабостью, и он почти сдался, но тут Козак зашевелился и застонал – он лежал, скорчившись, на боку, обхватив руками притянутые к животу колени, и был жив – это было главное. Вокруг было много людей, все стояли, нависали, отнимали свет и воздух, смотрели с жадностью и страхом, и где-то за их спинами метался, расталкивая их, маленький американец…
– Врача! – крикнул Ларри и почувствовал, как справа в груди что-то забулькало и запузырилось. – Позовите кто-нибудь, наконец, врача!
Путь побежденных
Городок был как все попадавшиеся ему на пути, как сотни, а то и тысячи таких вот средних, маленьких, очень маленьких, крошечных и совсем микроскопических провинциальных городков в этой части страны, где и промышленности-то толком нет, и каких-то особенных природных богатств, и где тем не менее люди селятся, чем-то занимаются и живут вполне безбедно: аккуратные домики в один, два, редко в три этажа, садики перед ними, газончики, стриженые кустики, чистые, мощенные камнем тротуары, обязательное приземистое здание тюрьмы на окраине, обязательная стандартная ратуша с обязательными часами фирмы «Берцене», обязательный и тоже стандартный портрет канцлера в типографском исполнении, обязательные полосатые будочки, такие небольшие и такие заметные, – символ порядка и неизменности… Полисмен, будьте добры, где у вас тут отель? Пожалуйста, вот паспорт. Спасибо, полисмен! Что? Простите, сержант, я не знал, что это у вас еще не принято.
Вот и отель, совсем рядом, прекрасно, прекрасно… Прекрасно. Март загнал свой «виллис» на стоянку, заглушил двигатель и с минуту сидел просто так, привыкая к неподвижности – к неподвижности собственной и неподвижности воздуха вокруг себя – и к тишине. Медленно, постепенно, очень не сразу прорезались в пространстве смутные, далекие, нечаянные звуки: рваная музыка, видимо из телевизора, шум проехавшей где-то машины, шелест широких липовых листьев да унылый кошачий мяв неподалеку. Март спрыгнул на землю, постоял, прошелся вокруг машины, попинал баллоны. «Виллис» потрескивал, остывая. На заднем крыле блестела глубокая царапина. Март потер ее рукавом. Когда же это я, подумал он. Поцеловался и не заметил. Надо закрасить, а то не ровен час… Он выудил из машины оба чемодана, пригладил как мог растрепавшиеся волосы и пошел в гостиницу. Надо думать, здание ее было построено еще до Первой мировой и за эти годы перенесло множество потрясений, включая воздушные налеты и уличные бои, – и теперь стояло на пороге дряхлости. Конечно, полмиллиона, всаженные в реконструкцию, еще могли бы вернуть ему если не молодость, то зрелость, но полумиллионом здесь и не пахло. Пахло кухней, пыльным войлоком и скверной канализацией. Впрочем, выбора не было.
Портье на месте не оказалось. Март поставил чемоданы у стойки и пошел в туалет. Сделав там все дела и умывшись, он вернулся. Портье, молодой долговязый парень со странно асимметричным лицом, сидел на своем стуле, что-то еще дожевывая.
– Привет, – сказал Март, подходя. – Я хотел бы переночевать.
– Только переночевать? – не переставая жевать, спросил портье.
– Пока – только, – сказал Март. – А там поглядим.
– Если переночевать – то пятнадцать динаров, – сказал портье. – На три дня – по двенадцать за день. Больше трех – по десять.
– Да я еще не знаю, – сказал Март. – Найду заказы – останусь, не найду – поехал дальше.
– А вы кто? – спросил портье.
– Художник, – сказал Март. – Роспись по стенам.
– Тогда я не буду вас оформлять пока, – сказал портье. – Идите ночуйте. Завтра, как выясните, подойдете ко мне, я весь день тут буду – тогда и впишу.
– Не понимаю, – сказал Март, – чего ради отказываться от лишней пятерки?
– Так ведь эта пятерка все равно не мне пойдет, – сказал портье.
– Понятно, – сказал Март. – Продолжение вооруженной борьбы иными средствами?
– Что-то вроде, – сказал портье, хихикнув. Одной рукой он снял с крючка ключ – многовато было ключей на щите, отель явно не процветал, – а другой вынул из-под стойки початый бутерброд с колбасой и откусил. – Прошу, – невнятно сказал он.
– Спасибо, – сказал Март, подхватил чемоданы и пошел к лестнице.
– Второй этаж, налево и налево! – крикнул ему вслед портье.
Номер был очень даже неплох, средних размеров и достаточно уютный, старомодный такой номерок. Окно выходило во двор, и прямо под окном – козырек какой-то служебной двери, – очень удачно на случай вынужденного отхода, я уже не в той форме, чтобы прыгать с пяти метров. Ладно, хватит об этом, сегодня ничего не будет, и завтра ничего не будет, а там поглядим… Март отмылся под душем, под горячим, жестким душем, так, чтобы до красноты, до ломоты в ногах и спине, соскреб мочалкой надоевший запах собственного страха, запах загнанности, запах безысходности и безнадежности, по которому его могла определить любая сучка: как ни держи себя, какие морды ни строй, как ни играй голосом и бровями – запах выдаст… Потом он, еле волоча ноги, дотащился до постели, забрался под холодную хрустящую простыню, и закрыл глаза, и вытянулся, и застонал от наслаждения этой прохладой, и чистотой, и этим покоем, этим покоем, этим покоем…
Ему ничего не снилось, и сквозь сон он радовался этому. Утром Март проснулся, приподнялся, отвернулся от солнца и посмотрел на часы. Половина седьмого. Пора. Вход в мэрию бдительно охранялся. Пожилой полицейский основательно изучил паспорт Марта, сверил фотографию и задал несколько вопросов: «Зачем вам к мэру, сударь?» – «У меня к нему дело». – «Какое дело, сударь?» – «Это вне вашей компетенции, сержант. Впрочем, ладно. Это касается программы привнесения культуры в провинцию». – «Так вы из столицы? Проходите».
Мэр оказался крупным мужчиной с седоватыми моржовьими усами и чуть неуверенными движениями.
– Как мило, как славно! – закричал он сразу. – Тот самый Март Траян! Я вас почти узнал! Я был на вашей выставке – пять лет назад, – это бесподобно! Я собирался приобрести ваши картины для города, но муниципалитет отказался выделить средства. Да вы садитесь, вот сюда, в кресло! Вина? Кофе? Конечно кофе! Катя, кофе господину художнику! Итак, чем могу быть полезен?
– Это я хотел бы быть вам полезен. К вам весной приезжал эмиссар нашей Ассоциации…
– Понял-понял-понял! Это программа «Привнесение культуры в провинцию», да? Как я сразу не догадался! Вот сейчас только кофе, и я вам сам покажу… Катя! Где кофе, наконец?
Прибежала секретарша, симпатичная девочка лет восемнадцати, не больше, суетливо расставила чашки, разлила кофе. Кофе оказался просто прелесть, Март выпил его с удовольствием и попросил еще.
– Пойдемте, я покажу вам зал. – Мэр повел его по коридорам, по лестнице вниз. – Нам обещали, правда, другого художника, некоего Тригаса, вы его знаете?
– Немного, – сказал Март.
– Но раз приехал сам Март Траян…
– Тригас, может быть, тоже приедет.
– Я никогда про него не слышал – он хороший художник?
– Очень. Он долго работал в Японии, там его хорошо знают.
– Надо же, на наш городок – и такой десант знаменитостей!
Оказалось, что расписывать надо стены зала для торжественных актов. Общая площадь росписи составляла восемнадцать квадратных метров, и господин мэр, разводя руками, показывал, что примерно он хотел бы видеть. Март рассеянно кивал, соглашался; но уж очень хорошо высвечивались стены зала, слишком четко они образовывали единую ломаную плоскость, и – Господи, хоть бы меня не понесло, не подхватило и не понесло, дай мне сил удержаться на уровне средней халтуры, Господи, дай мне сил работать только за деньги!..
– Ну что же, – сказал Март. – Все замечательно. Давайте заключать договор.
– Давайте, – согласился мэр. – Я не слишком сведущ в такого рода делах…
– Двенадцать тысяч, – сказал Март, еще раз оглядывая стены. Зал был чертовски хорош. Улыбка мэра стала чуть напряженнее.
– Двенадцать тысяч? – переспросил он. – Динаров?
– Такова цена подлинного искусства, – сказал Март. – Да вы не огорчайтесь, – когда все будет готово, вам эти двенадцать тысяч покажутся – тьфу!
– А что – деньги вперед? – осторожно спросил мэр.
– Половину, – сказал Март. – А половину – потом. Справедливо?
– Э-хе-хе, – сказал мэр. – И какой же срок?
Март опять оглядел зал.
– Ну, месяц-полтора. Может быть, два.
– Ладно, – сказал мэр. – В конце концов, программа принята Национальным собранием. Так что черт с ними со всеми…
На окончательное оформление договора ушел еще час, и Марту выдали в кассе шесть тугих пачек новеньких – только-только из станка – десяток. Тысячу он оставил на расходы, а остальные, перейдя через площадь на почту, разослал по известным ему одному адресам.
И потекли дни. Пользуясь старыми эскизами, Март наметил композицию, стараясь, чтобы похоже было понемногу на всё (второй закон шлягера: новая мелодия должна походить на три мелодии сразу): на Телемтана, Глазунова, Шерера, на позднего Дюпрэ – когда он выдохся и стал копировать себя раннего. Раньше Март пытался копировать самого себя – это оказалось невыносимо. Это оказалось настолько невыносимо, что чуть не подвело его тогда к самоубийству, и лишь огромным усилием воли он заставил себя жить. Теперь он даже немного завидовал Дюпрэ – тот, очевидно, поступал так бессознательно, думая, что продолжает разрабатывать свою жилу… Да, пожалуй, только сознание, что ты еще нужен – немногим, но крепко, – да еще презрение к себе помогли ему тогда. Потом он приспособился, хотя и не до конца. Иногда он срывался – или когда невозможно было дальше терпеть, или по рассеянности, как в последний раз. Подумать только – рисунок пером на салфетке… Впрочем, и от меньших пустяков гибли люди, напомнил он себе. Внимательнее, Март!
Однако на третий день он чуть-чуть не сорвался. Он начал пробовать краски, и сразу стало получаться – он поймал цвет. Теперь следовало как можно дольше продержаться на гребне волны, на этом непрерывном взлете-скольжении-падении, когда еще ничего не ясно, когда все впереди и понятно только одно – получается!.. Стоп, оборвал он себя. Остынь. Остынь-остынь. Он умылся холодной водой, посидел, потом карандашом пометил, какие участки каким цветом покрывать, и приступил к уроку, к раскрашиванию картинок; потом цветные пятна, слившись вместе, создадут почти то же самое, но это будет уже потом – и почти без его участия.
Любое дело можно разбить на кусочки, на простые, доступные любому операции – и начисто выбить из него дух творчества. Любое, абсолютно любое…
У него постепенно заводились знакомые. Так, в ресторане он подсел – не было больше мест – к столику двух мужчин, незаметно для себя встрял в их разговор и познакомился с ними. Это были местные доктора: городской врач Антон Белью и психиатр из расположенной где-то в окрестностях частной психиатрической лечебницы Леопольд Петцер. Потом они встречались каждый вечер, но встречи эти и взаимная приятность от них не выходили за рамки, намеченные первой, – когда скользишь по поверхности, ни в какие глубины не заглядывая и не стремясь и душу не раскрывая… Легкий треп, столичные и местные сплетни, анекдоты, женщины, – пусть так, думал Март, так даже лучше, потому что появляется отдушина, в которую уходит – пусть не все, но уходит – напряжение, и не просыпаешься ночью от шагов в коридоре. Пусть так.
Еще была барменша Берта, женщина-тяжелоатлетка, которая поначалу косилась на Марта из-за его пристрастия к фруктовым сокам, но потом, как и подобает женщине, вошла в положение («Печень, сударыня. Знаете, как это бывает…» – «Что делать, сударь») и даже удостоила его своим доверием. Через неделю Март считался уже за своего, с ним можно было посоветоваться и по хозяйственным, и по личным проблемам, а их было множество – главным образом с детьми. Через Берту Март узнавал массу интересного о жизни городка. Она знала, видимо, все и обо всех, в характеристиках была остра, но не злобна и для Марта оказалась настоящим сокровищем. Среди прочего он узнал, например, что полицмейстер переведен сюда не так давно из столицы, где был следователем по особо важным делам, за применение недозволенных методов дознания. Это следовало учитывать и быть начеку. Прошло недели две. Работа продвигалась и дошла уже до середины, когда вдруг из ничего, из разрозненных штрихов и пятен возникают предметы и фигуры; Март очень любил эту стадию и, будь его воля, порой на ней бы и останавливался. Когда он работал для себя, то часто так и поступал. Когда по заказу – он так делать не мог, потому что такой стиль был уже проименован и отнесен к нерекомендуемым; пятнадцать лет назад, когда это только произошло, он пытался спорить (Он? Кто – он?) – теперь же свою эстетическую извращенность приходилось прятать…
Портье числил себя старым знакомым Марта и почти приятелем:
«Привет!» – «Привет». – «Как дела?» – «Работаю». – «Все-таки жизнь у вас замечательная! А тут сидишь как проклятый…» – «Замечательная, конечно». – «А знаете, я сам в свое время недурно рисовал, да вот времени все не было…» Или: «А сколько вы получаете?» – «Когда как». – «Ну, примерно?» – «Да сколько заплатят. Прейскуранта же нет». – «Даже если пятерку?» – «Когда был молодой. Тогда, бывало, отдавал акварель за обед». – «Странно все это…»
Полицмейстер заглядывал вечерами в ресторан – перехватить для успокоения рюмку-другую горькой. Берта изумлялась тому, что он всегда спрашивал счет и платил. В первом же разговоре с Мартом он поинтересовался, не еврей ли тот, и пояснил, что у них в городе с этим строго. «Это у вас там, в столицах…» Это самое «у вас» Март отметил, точно так же как и примитивные, в лоб, вопросы, – недавний столичный житель играл в недотепу-провинциала и переигрывал, и не переигрывал даже, а просто Март понимал: держаться следовало крайне осторожно, недавний следователь по особо важным делам мог знать очень много. За биографию свою Март не опасался – вызубрил назубок, но ведь на чем только не горели люди! Великолепный имперсонатор, бывший актер бывшего Императорского театра Ладо Майорош в такой вот примерно ситуации просто чересчур вошел в роль, заигрался – как говорили раньше, на него снизошло вдохновение, – и всё… После этого разговора ночью, лежа в постели, Март вдруг понял, что ему необходимо знать, сколько же их осталось. Он долго не мог настроиться, потом получилось сразу, но не как обычно, а странным, жутковатым видением. Март расслоился, и то, что ушло вверх, оказалось низко и стремительно летящими, тяжелыми, словно кованными из черной бронзы, тучами; а то, что ушло вниз, оказалось песком, пустыней, и местами, редко-редко, воткнутые в песок, горели свечи. Себя он нашел не сразу, но нашел – на краю пустыни, далеко в стороне от других. Только одна свеча горела поблизости, и пламя ее было неровным и коптящим…
Он уснул, и, как всегда, расплатой за видение был вещий сон: перед ним стояла, готовая броситься, толпа людей в белых балахонах, наподобие ку-клукс-клановских; позади него был домик, знакомый по прежним снам маленький домик вроде дачного; в руках на этот раз Март держал кусок железной трубы, и видно было, что те, в балахонах, этой трубы опасаются… Каждый раз оружие у него было другое – то толстая суковатая палка, то трость, то гаечный ключ, то ножка от стула, теперь вот – труба; такие несовпадения говорили о том, что конец не так уж близок и что судьбой не все еще решено и подписано.
Но весь день привкус вещего сна сохранялся. Работалось плохо, через пень-колоду. Мордашки девушек в национальных костюмах выходили унылыми и одинаковыми.
Вечером приехал Тригас.
Март совсем не рад был его приезду. Тригас слишком много пил и пьяный становился болтливым и прилипчивым. Сейчас он подошел к столику Марта, по-дорожному одетый и взъерошенный, плюхнулся на свободный стул и протянул руку:
– Здорово, шабашник!
– Здорово, – сказал Март равнодушно.
– Ну, я тебе скажу, ты тут навел шороху! – продолжал Тригас. – Пока я ехал, мне все уши прогудели. Столичная знаменитость становится знаменитостью провинциальной! Ощущаешь ли ты тот груз ответственности за эстетическое воспитание граждан, которое отдано тебе на откуп, который ты на себя взвалил? Именно так выразился наш новый пред, который бывший генерал-майор, я записал и выучил наизусть. Кстати, как ты сюда попал? Тебя направили?
– Нет, – сказал Март, – я сам. Методом тыка. Так что дорогу тебе перебежал совершенно случайно.
– Ерунда, – сказал Тригас. – Лучший кусок все равно мой. Вот этот зал. А?
– Прилично, – сказал Март, озираясь. Цельной здесь была только одна стена, остальное – простенки. Ничего настоящего здесь не сделать, зато халтурить – одно удовольствие. – Сколько же ты с них стряс?
– Два червонца.
– Двадцать тысяч? Неплохой кусочек.
– Как с куста! Слушай, одно удовольствие – доить этих провинциалов.
– Это точно, – согласился Март.
– Хозяйка! – воззвал Тригас. – Двойной дайкири! Ты ведь не будешь? – обратился он к Марту.
– Естественно.
– Естественно… Ты у нас трезвенник. Якобы печень. Знаем мы эти печени.
– Какие – эти?
– Да вот такие, как у тебя. Что-то рост заболеваний печени наблюдается, и все среди художников. И писателей тоже. А то еще себе язву придумают. Пока спиртное по старой цене было, покупали как миленькие – никаких печеней…
– Скотина ты, Тригас. Ты ведь знаешь, где я свой гепатит поймал.
– Все я знаю, все я понимаю…
Март посмотрел на него. Тригас действительно мог знать и понимать все. Но тот уже пристально разглядывал содержимое бокала.
– Шучу, – сказал Тригас. – Только зря ты не пьешь. Пил бы – и все было бы нормально.
– Что – все?
– Не понял.
– Ты говоришь – все было бы нормально. Так что – все?
– Вообще все.
– Ладно, – сказал Март, – ты тут пей, а я пойду посплю. Устаю я что-то.
Март ушел, поднялся к себе и встал под душ, но все это время продолжал чувствовать Тригаса. Тригас сидел за столом, вертел в пальцах бокал и думал о нем, о Марте, только нельзя было понять, что именно. Потом он выпил свой дайкири и сделался невозможным для восприятия.
Под утро приснилось, что Тригас, сидя у Марта на груди и зажимая ему потной ладонью рот, перепиливает ножом его горло; ни двинуться, ни закричать Март не мог, но то ли нож был совсем тупой, то ли горло сделано из чего-то прочного, только оно никак не резалось, лезвие соскальзывало или вязло, Тригас сопел, ерзал и пилил торопливо, все время озираясь… С трудом Март проснулся. Душно было невыносимо, хотя окно он, по обыкновению, оставил открытым. За окном медленно, зловеще медленно наползала, клубясь, густо-фиолетовая туча. Дышать было нечем, воздух словно убрали из комнаты. Март подошел к окну. Все на свете замерло, сжалось в неподвижности и страхе. Туча наваливалась на самые крыши. Время, наверное, тоже остановилось. Минуты громоздились одна на другую, сминались гармошкой и летели под откос, как вагоны сошедшего с рельсов поезда, – и все это в немыслимой, запредельной, угрожающей тишине – тишине, которая поглощает любые звуки…
Молния ударила совсем рядом, и гром, тугой и резкий, как пушечный выстрел, оглушил Марта – голова, как колокол, долго еще гудела от удара, – и ствол огромной липы за брандмауэром напротив расселся пополам и полыхнул пламенем, и тут же начался ливень – не ливень даже, потому что дождь не стоял стеной, нет, здесь этого не было, как не было и первых предупредительных шлепков огромных капель о сухой асфальт; просто все вдруг сразу оказалось покрыто и пропитано водой, ливень выглядел, наверное, как генеральная репетиция потопа, и если бы она так быстро не кончилась, самого потопа, пожалуй, и не потребовалось бы…
Март закрыл окно, подобрал разлетевшиеся газеты, вытерся и оделся. Следовало, конечно, еще подождать, но ему хотелось на воздух. Он вышел из отеля и остановился. По улице, пузырясь, сплошным потоком шла вода. Проплыл, как отштормовавший корабль, полузатопленный зонтик. В одном месте течение волокло по дну что-то тяжелое, и вода, образуя бурунчик, перекатывалась сверху. На тротуарах среди обломленных ветвей лежали самые неожиданные вещи: синий почтовый ящик, обложка от книги, нераскрытая консервная банка без этикетки, кукла-пупс, собачий ошейник с поводком; на протянутом через улицу проводе висел, лениво покачиваясь, кокетливый кружевной лифчик. Городок понемногу приходил в себя. Открылись окна, зазвучали голоса. Из приоткрытой калитки навстречу Марту выбежал тонкий, совершенно мокрый кот; подбежал поближе, понял, что обознался, и со вздохом отошел в сторону. Во многих домах были выбиты окна, стекло хрустело под ногами. Дважды Марту попадались сорванные с петель оконные рамы. Наконец, в довершение картины, прямо посередине ратушной площади лежала, распластавшись, но еще не до конца потеряв очертания, красная железная крыша. Вокруг стояли люди и что-то обсуждали.
Погода весь этот день стояла прекрасная. Март распахнул окна в зале и время от времени через подоконник выбирался во внутренний дворик мэрии – размяться. Работалось хорошо, по самому верхнему пределу возможного (разумеется, в отведенных им для себя рамках). Чувствовалось, что гроза эта разрядила что-то и в нем самом. К вечеру ближе зашел господин мэр, посмотрел, поговорил о незначительном и ушел очень довольный. Март работал до сумерек – и мог бы работать еще, были и силы, и желание, и настроение, но он собрал кисти и пошел их мыть, это было правильно – прекращать работу, когда остаются еще и силы, и желание, он знал, что это правильно, и потому с легкостью пошел мыть кисти, но все-таки что-то в себе – то неуловимое и невыразимое ощущение, когда свершается переход от нормального состояния в это, – то ощущение он упустил, потому что в тот момент, когда он наклонился над банкой, по телу его медленно, снизу вверх, прошла тугая волна, и Март понял, что пропал, что этого не избежать, а спрятаться негде, негде… Он бросил кисти, запер зал и почти бегом бросился к отелю, взлетел по лестнице – успел! – перехватил-таки взгляд Тригаса – Тригас сидел в холле и ждал кого-то, возможно, что и его, – заперся в своем номере на два оборота. Тело существовало уже совершенно отдельно и не отдавало ему отчета в своих действиях, но шторы он задернуть смог, хорошие, плотные шторы, сбросил рубашку – было уже легче, не надо было сдерживаться, и он не сдерживался, он схватил лист плотного картона. Рука сама нашла ящик с пастелью и выбрала мелки. Сейчас главное было – не пытаться вмешиваться, не мешать самому себе, и он не вмешивался и не пытался командовать рукой, она сама знает, чего хочет… На листе проступили контуры зданий, взметенные кроны, потоки воды, и Март узнал сегодняшнюю грозу, все это было взято с какой-то странной точки, и перспектива ускользала, пока Март не понял, что дома и улицы тоже взметены вихрем и скручены им в спираль, ее витки просто не видны за предметами, и что в точке перспективы сходятся не воображаемые линии, а вполне реальные земля и небо – они со страшной силой втягиваются в эту точку, в эту маленькую, но сквозную пробоину, сминаясь при этом морщинами и складками… Как всегда, начала, самого начала он не уловил – он заметил свет, когда тот набрал уже полную силу. Свет от Марта шел ровный и чуть желтоватый, почти солнечный. Давно, когда об этом еще можно было говорить без риска быть убитым, Март узнал, что у всех имеются свои оттенки света и что спектр его настолько же индивидуален, как отпечатки пальцев; говорили также, что в первые секунды свечения на теле появляются узоры и узоры эти имеют куда большее значение, чем линии на ладони, и Март, хотя не очень верил в эту новую хиромантию, не прочь был бы взглянуть на них, но всегда начало свечения пропускал – так увлекала его сама работа. На картоне тем временем разворачивались события: кого-то ветром несло над крышами, кто-то смотрел вверх, двумя руками удерживая шляпу, а еще кто-то тянулся вслед улетевшей – но не дотягивался. Лицо девушки было полузнакомо, шляпу держал Тригас, а тянулся, оказывается, он сам… В дверь дважды стучали, Март, естественно, не отзывался; раз звонил телефон, дал звонков пять и смолк. Постепенно Март остывал. Он принял душ, осмотрел себя, удостоверился, что свечение погасло везде; постоял у окна. В окно медленно втекал теплый пресный воздух. В голове было пусто и тихо. Март бесцельно походил по комнате, полежал на тахте, храня эту пустоту и тишину, но лист картона, брошенный рисунком вниз, притягивал к себе, и не было сил сопротивляться, да и смысла сопротивляться не было, все равно никогда он этого не выдерживал. Просто хотелось продлить немного эту благословенную пустоту в себе, а если вот так поднять этот лист и посмотреть на него, все взметнется…
Взметнулось.
Март вглядывался в собственный рисунок, как в зеркало, в темное колдовское зеркало, в котором появляется самое сокровенное, скрытое и скрываемое от самого себя, он сам не знал, что хочет увидеть там – душу? Дьявола? Или просто запомнить это все? А может, покориться этому чудовищному вихрю, скрутившему спиралью даже свет и тени, и закружиться в нем, не зная ничего более… «Гады!» – сказал наконец он. Картон был прочный, разорвать его оказалось делом нелегким. Куски картона Март сложил в раковину и сжег. Он не нашел в себе сил положить их рисунком вниз и поэтому вынужден был смотреть, как сгорают, превращаясь в обычный пепел, дома, и небо, и он с Тригасом, и девушка, летящая над крышами. Смыл пепел, а потом долго, плача, отмывал раковину от сажи и дегтя.
Наступила реакция: прострация, слабость, руки дрожали, тошнило.
Мысли, разметавшиеся по темным углам, потихоньку сползались. Нечаянно вспомнилось почему-то, что Тригас – это прозвище, а зовут его Юхан, кажется, Абрахамсон – да, Абрахамсон, – предки у него были не то из Швеции, не то из Норвегии. Школьное прозвище он взял псевдонимом, тогда, раньше, оно что-то обозначало, школьные прозвища просто так не даются, а потом стало просто торговой маркой, без значения, но со звучанием, коротким и запоминающимся… Зря ты так зло, сказал он себе. Сам, что ли, лучше? Вечно торгуешься из-за гонорара и продаешься так же, как и все. Панель есть панель, куда ты с нее? Точно так же, как и Тригас. Вот он, кстати, и сам… Тригас постучал, и Март пошел открывать.
– Не прогонишь? – спросил Тригас. От него изрядно попахивало.
– Зачем? – вяло сказал Март.
– Правильно, – сказал Тригас, – незачем меня прогонять… Я тебе звонил – тебя что, не было?
Март чуть было не ляпнул: «Не было», но вспомнил, что Тригас видел его вбегающим в отель, и соврал по-другому:
– Почему же, был… Только подойти не мог – второе дыхание открылось.
Тригас хохотнул.
– Бывает, – сказал он. – Меня днями тоже несло. Вода, говорят, здешняя таким действием обладает. Целебным.
– Возможно.
– Ты скоро закончишь? – спросил Тригас.
– Не знаю, – сказал Март. Вопрос Тригаса был странен и даже нетактичен. – Недели две-три, я думаю. А что?
– Да у меня к тебе деловое предложение. Потом, когда закончишь свое, – мне поможешь? Я тебе оставлю кусок стены…
– Случилось что-нибудь?
– Что у нас может случиться?… Просто противно – невмоготу.
– Так брось.
– Начал уже, – сказал Тригас. – Жалко.
– Когда ты успел? – удивился Март.
– Успел вот… Ну, согласен?
– Рано еще говорить. Может, я так закопаюсь, что до осени хватит.
– Закопаешься, как же! Ты в духе чего лепишь?
– А, сборная солянка. Смесь номер восемнадцать.
– Яблоньки в цвету и девушки в национальных костюмах?
– И юноши тоже.
Тригас кривовато усмехнулся.
– Ну да, зал торжественных актов, – сказал он. – Слушай, а тебе это не противно?
– Да как тебе сказать…
– Прямо.
– Малевать вывески, по-твоему, лучше? А Пиросмани малевал.
– По крайней мере, честнее.
– Попробуй, – сказал Март. – А еще можно оформлять витрины.
– Я попробую. Ей-богу. Понимаешь, если бы просто тошнило, а то ведь рвать начинает… И знаешь, что меня успокаивает? Впрочем… ладно. Потом. Спокойной ночи, Морис.
Март почувствовал, как у него остановилось сердце. Когда он смог обернуться, Тригас уже вышел и затворил за собой дверь. Сердце шевельнулось и торопливо забухало, наверстывая упущенное.
Казалось, что эта ночь никогда не кончится. «…Март Юлиус Траян, сын Фердинанда Траяна и Ивонны Траян, урожденной Ежак. Год рождения пятьдесят шестой, третий год республики, село Сидьяк Каперско-Кесарианского уезда. Образование: Кесарианская двенадцатилетняя гуманитарная гимназия Гоф-Яброва. По окончании гимназии поступил на искусствоведческий факультет Национального университета, отчислен с четвертого курса за аморальное поведение. Профессия: свободный художник. Член Ассоциации свободных художников имени Вильгельма Онстри. Автор известных работ: „Мальчик и его собака“, „Будни короля“, „Настигнутые“, циклов картин: „Люди арены“, „Люди океана“, „Пехотные люди“…»
Да, имел брата, Мориса Николае Траяна, год рождения пятьдесят шестой; образование: начальная гимназия – среднее, а затем Высшее техническое училище, выпуск по специальности № 62 (автомобильный транспорт). По некоторым сведениям, принимал участие в деятельности «Внутреннего фронта». Погиб в восемьдесят четвертом году, в апреле, во время Каперского инцидента. Место захоронения неизвестно.
Всё? Кажется, всё. Да, всё.
…К довольно поздно проявившимся способностям и особенностям Мориса в семье отнеслись очень спокойно, не делая из этого ни трагедии, ни сенсации, тем более что сам Морис оказался к ним весьма равнодушен: тогда он видел себя только профессиональным гонщиком, и никем кроме. Знали, что таких людей много в стране, что принимают их и ценят, что в столице возникла даже своеобразная мода на них; соседи тоже вроде бы не шептались и пальцем не показывали. А потом оба брата уехали учиться в столицу. Март работал одержимо – и не беда, что ему по́том и кровью приходилось добиваться того, что брат брал просто так, от нечего делать. Много позже, в конце семидесятых, когда оба многое пережили и вдруг сблизились необыкновенно, они стали работать вместе. Правда, о соавторстве Мориса никто не знал, он оставался просто рядовым инженером, родственником знаменитого художника. Так, вместе, они сделали два больших цикла: «Люди арены» и «Люди океана». «Пехотных людей» Морис делал уже в одиночестве.
Каперский инцидент был и остается одним из белых пятен новейшей истории. Никто ничего не знает о его причинах. Самые пронырливые журналисты или ни до чего не докопались, или исчезли. Просто в один чудный весенний день восемьдесят четвертого года армейские подразделения блокировали большую часть Каперско-Кесарианского уезда, установив режим полного карантина. Граница карантина была объявлена зоной свободного огня; стреляли во все, что движется. Трупы обливали напалмом и сжигали. Слухи ходили самые дикие. Достоверно известно было лишь то, что командующий военным округом генерал-майор Вахтель застрелился на седьмой день операции.
Случилось так, что Март, гостивший у родителей, оказался внутри кольца, а Морис – снаружи. Неизвестность изводила страшно. Попытка пробраться в зону не удалась, Мориса контузило где-то на подступах, и это спасло ему жизнь, потому что остальные попали под кинжальный огонь пулеметной батареи и полегли все; Морис видел, как огнеметчики в защитных комплектах управляются там. Кончилось все тем, что осенью к нему подошел незнакомый человек, подал толстый конверт и ушел, не вдаваясь в подробности. В конверте были все документы Марта и письмо. Писал точно Март, но писал то ли торопясь, то ли в полубеспамятстве, понять смысл было трудно, кроме одного: отныне и навсегда Морис исчезает, остается только Март, обыкновенный человек и средней руки художник; никаких всплесков вдохновения не должно быть; зачем гибнуть обоим братьям, если есть возможность – только одному? Эта мысль, в разных вариациях, повторялась раз десять. В тот день Морис еще ничего не решил, но скоро, чуть ли не назавтра, в «Вестнике» появилась огромная статья: «Мутанты – кто они?» В статье автор, совершенно не стесняясь в выражениях, крыл «банду выродков», «этих светящихся гнид», которые тихой сапой подгребают под себя науку, культуру, политику, рвутся к руководящим постам, оттесняя при этом честных выдвиженцев простого народа, пропагандируют чуждое нам мировоззрение, ведущее к отрицанию наших исторических идеалов и к смене знамен, что в корне противоречит интересам простого народа… Ссылки на «простой народ» встречались навязчиво часто: на его незамутненное происхождение, на его природный вкус и дарование, наконец – на его естественное чувство презрения и брезгливости ко всему чужеродному, а следовательно, противоестественному… Столь же часто рассыпались комплименты: «мудрый», «истинный», «бесстрашный», «беспощадный к врагам, добрый к друзьям», «с яркой и цельной историей», «не позволит проходимцам», «железной рукой», «всей блистательной мощью», «достойный славы великих предков», «гордо держа свое знамя», «воссияет», «потомству в пример» – ну и так далее. Кроме ругани и восхваления, в статье ничего не было. Однако слухи на разные лады – но однозначно – увязывали карантин и мутантов. На глазах Мориса из окна пятого этажа выбросили женщину. Вечером все свои документы он сжег. В столицу вернулся Март Траян. Вернулся и лег в госпиталь Ассоциации в связи с перенесенной контузией. Морис никогда не выставлял напоказ свой дар, однако слухи кой-какие были, потому что его несколько раз вызывали на допросы. Да, об уродстве (теперь это называлось так) брата он знал. Как относился? Да никак, ведь указаний на этот счет не было. Да, конечно, полгода прожил у границ карантина, пытаясь разузнать что-либо о судьбе брата и родителей. Кажется, это вполне естественно. Нет, ничего не узнал; может быть, вам что-либо известно? Прошу прощения. Нет, детей у брата не было. Насколько точно? Ну, насколько… Почти точно. Нет, я бы знал. Ну, если он сам не знал, тогда конечно… Нет, не было. Имя я помню: Венета, а фамилию – нет. Чудная какая-то фамилия. Так ведь сколько уже лет прошло. Не знаю. Хорошо, вспомню – сообщу. Хорошо. До свидания.
…Март несколько раз засыпал, пробуждался, снова засыпал; сны и воспоминания наслаивались, перемешивались, менялись местами. Все же под утро – уже светало – он заснул по-настоящему и проснулся поздно. Встал, умылся и пошел к Тригасу. Столики в ресторане были сдвинуты в центр зала, и вдоль стен прохаживался Тригас. Март вошел бесшумно, Тригас заметил его не сразу, поэтому Март увидел кое-что достаточно интересное. Хотя бы то, что на столике в углу стоит ведро с водой и Тригас поминутно подбегает к этому ведру и опускает лицо в воду. Н-да… Это что же получается, думал Март, это он за два дня такое успел сделать? Ни за что бы не поверил! Тригас успел пройтись по всем плоскостям и набросать все фигуры и сцены в простенках и сейчас занимался центральной группой. Как и для любых общественных помещений, для ресторанов у них существовал расхожий набор сюжетов и тем, и Тригас использовал здесь наиболее вычурный: мифологические фигуры, обязательный Вакх с вакханками, виноградные гроздья, полупьяные кентавры с кубками, римляне, или как их там, в окружении гетер и прочее, и прочее, и прочее… От штампа Тригас не отступал не потому, что штамповать легче, чем работать по-настоящему, а потому, что такова была воля заказчика. Почему-то именно в ресторанах в самом обнаженном виде выявлялось опошление взаимного влияния столицы и провинции. Провинциальные рестораны оформлялись под два-три наиболее популярных столичных, а столичные – второразрядные, естественно, – стремились переплюнуть друг друга в изощренной неопсевдонародности, причем с характерными чертами какой-нибудь из самых глухих окраин. Начатое с большой помпой движение «За привнесение культуры в провинцию» с самого начала несло на себе клеймо «второй сорт», ибо оставляло в неприкосновенности само понятие «провинция» – не в географическом, естественно, смысле. Все это понимали, но никто не говорил вслух. Одни – по давней привычке молчать во всех затруднительных положениях, другие – понимая, что дойную корову на мясо не режут… Итак, Тригас был занят центральной группой: Вакхом, замечательно напоминающим самого Председателя Ассоциации (такие подковырки допускались), слегка неглижированными вакханками (здесь тоже существовал стандарт: в столице, например, допускалось изображение женщин с одной открытой грудью, при этом вторая должна быть закрыта на четверть; в провинции требовалось закрывать одеждой, драпировками или ближерасположенными предметами не менее трети обеих грудей; допускалось также обнажение одного колена и нижней половины бедра) и игривыми сатирами.
– Как настроение, Юхан? – спросил Март, наконец обнаруживая себя.
Тригас обернулся:
– А, это ты. Что-то поздновато встаете, мэтр.
– Одно из главных преимуществ свободной профессии, – сказал Март. – И я не собираюсь от него отказываться.
– Разумеется, – сказал Тригас. – Как тебе все это? – Он ткнул пальцем в направлении Вакха.
– Портретное сходство несомненно, – сказал Март. – Остальное – как обычно.
– Льстец, – сказал Тригас. – Я сейчас тут закончу, и поговорим – если хочешь, конечно.
Март мизинцем подправил уголок рта и нос у одного из сатиров, и сатир стал походить на Тригаса.
– О чем? – спросил Март.
– О жизни, о чем еще? – сказал Тригас, рукавом стирая какую-то неудачную линию.
В этот миг на Марта накатило. Это было странное ощущение всеобщей прозрачности, и Март побаивался его, потому что мог узнать в такие моменты многое из того, чего узнавать не хотел, – но от него это не зависело. Сейчас перед ним был только Тригас, причем будто вывернутый наизнанку, открылись все закоулки и тайнички души, кнопочки, рычажки и пружинки, вся эта сложнейшая и тончайшая система открылась и была теперь в его, Марта, власти, он мог бы нажать на любую из этих кнопочек хотя бы из одного любопытства, посмотреть, что из этого получится, но не шевельнулся, замер, застыл – потому что, во-первых, Тригас был, теперь уже абсолютно точно, из них, из мутантов, уродов, дегенератов – короче, из них; во-вторых, нити, на которых держалась душа Тригаса, были истончены до предела и страшно натянуты, и нельзя там ничего касаться, потому что тогда они начнут рваться одна за другой. Тригас буквально висел на волоске и не подозревал, наверное, об этом. Деталей Март рассмотреть не сумел и не успел, но понял, что обращаться с Тригасом надо осторожно, как с заминированным…
– Что с тобой? – Тригас подскочил и схватил его за плечи. – Ты что?
– Ничего… все в порядке…
– Показалось, что ты падаешь, – сказал Тригас. – Весь белый как стена, и глаза остекленели…
– Пти маль, – сказал Март. – После контузии. Редко, но бывает.
– Может, к врачу? – предложил Тригас.
– Толку-то? – сказал Март. – Все ведь уже прошло. Вечером поговорю с Петцером; может, таблеток каких-нибудь даст…
– Поехали сейчас. Поехали, поехали! – Тригас, видимо, по-настоящему испугался.
В связи со вчерашним срывом, и с бессонницей, и с теперешним эксцессом можно было поглотать чего-нибудь успокоительного. С другой стороны, упорный отказ от помощи вызовет у Тригаса подозрения. С другой стороны, у него, видимо, и без того есть основания подозревать Марта – и не только подозревать. С другой стороны, какого черта я должен бояться Тригаса, если он из наших? С другой стороны, ходят слухи, что кое-кого из наших следует опасаться сильнее, чем полицмейстеров, гражданских гвардейцев и прочих крокодилов… Короче, соглашайся, пока предлагают.
– Ладно, давай съездим, – сказал Март. – Ты хоть знаешь куда?
– Примерно, – сказал Тригас. – Посиди, я схожу за машиной.
– Юхан, – сказал Март, – я вполне держусь на ногах.
– Сиди, я сказал. – И Тригас быстрым шагом вышел из зала.
Поболеем пару деньков, а, Март? Побродим по окрестностям, пошатаемся по городку… Март сел за столик, уткнулся подбородком в переплетенные пальцы. А сегодня совершим экскурсию в сумасшедший дом. Точнее, в частную психиатрическую лечебницу «Горячие камни». Дом скорби «Горячие камни». Какая-то неуловимая пошлость в таком словосочетании. Именно неуловимая. Ну что тут пошлого? Не знаю. То есть не знаю где. И ведь спроси любого, кого хочешь, – никто не скажет. А что, скажут, все нормально, благопристойно, что вам не нравится? Ладно, черт с ними со всеми…
Ты просто помни всегда, сказал себе Март, для кого ты это делаешь. Ты просто помни всегда, что есть на свете десять человек, которых ты должен кормить, ты ведь больше ничем зарабатывать не можешь, не так ли? Могу ремонтировать машины. Ну да, ремонтировать. Тут-то тебя и накроют. Постоянно помни об этих десяти, и все будет в порядке. Все будет в порядке, Март…Но я же все равно чувствую, что существует некая этико-эстетическая инфляция. Понятие пошлости тает, как айсберг в тропиках. Сама пошлость множится, ведь то, что казалось пошлостью лет десять назад, сегодня уже таковой не считается. Она именуется смелостью, легкостью, игривостью – и теснит, и пачкает настоящую смелость, легкость и игривость. Может быть, и Канцлер озабочен тем же, отсюда его секретные рескрипты о мере допустимого обнажения? Нет, тут несколько иное: была свара в Академии по поводу янджиевской «Весны», и Канцлер решил вмешаться – в меру своих способностей. Ну да, потребовал, наверное, к себе Президента Академии, еще двух-трех одров, они ему минут за двадцать изложили историю вопроса, и Канцлер в силу своей гениальности во всем разобрался и принял решение – простое и на все случаи жизни. Произошло этакое многоэтапное упрощение проблемы, а тем самым – ее опошление. А что, пожалуй, верно: опошление есть упрощение материала для наилегчайшего усвоения его самыми широкими массами… Нет, Март, это было бы слишком поверхностно. Пошлость-то существует на всех уровнях: на творческом, критическом, потребительском – на каждом уровне своя пошлость. Да, но она всегда проста. Не бывает сложной пошлости. Что такое простое и что такое сложное? Сложное вчера становится элементарным послезавтра. А Джоконда? Джоконду сейчас миллионными тиражами печатают на бумажных пакетах и на пляжных халатах. Тогда получается, что пошлость – это просто оборотная сторона прогресса. Что-то у прогресса многовато оборотных сторон…
А как ты, интересно, хотел?
И вообще – что такое прогресс? Если это то, что происходит вокруг в последние… хм… ну, скажем, пятнадцать лет, то слово это сюда как-то не подходит. Ни черта я не понимаю в жизни. Интересно, а кто-нибудь понимает? Тригас, например? Ладно, я его спрошу. А Канцлер? Понимает ли что-нибудь в жизни Канцлер, если он уже четверть века от этой самой жизни отгорожен стеной каменной, стеной бумажной, стеной верных соратников, стеной референтов, стеной солдат, стеной полицейских, да еще и личная охрана… А ведь, наверное, по докладам судя, жизнь в стране чудесная, потому что все сыты и одеты, и каждая семья имеет телевизор и холодильник, и по числу автомобилей на душу населения мы занимаем седьмое место в мире, а недавно были на шестидесятом, и в прошлом году в продажу поступили легкие самолеты и вертолеты отечественного производства, и спорт развивается так, что на мировой арене мы тесним даже американцев и русских, и чуть не каждый день кто-то где-то бьет мировой рекорд, и шахматы – ах эти шахматы, им обучают даже в школах, а Эдю Роб-Рита, нашего юного гения, надежду нации, сам Канцлер благословил на бой за шахматную корону, и теперь Эдя разъезжает в белом «кадиллаке» и живет в доме стоимостью два миллиона динаров; правда, потребление спиртного выросло за это время втрое, но это явление временное, болезнь роста, рост культуры не поспевает за материальным благосостоянием, а вот когда он поспеет, тут-то и станет все замечательно; а для того чтобы он поспел, и надо, господа художники и писатели, не отрываться от простого народа, а творить то, что ему, простому народу, надобно; а решать, что надобно простому народу, предоставьте нам, мы этот простой народ знаем лучше, чем он сам себя знает… А наркомании у нас нет, господа, чего нет, того нет, потому что таможня наша – самая лучшая таможня в мире, а кто распускает слухи, тому следует объяснить, что слухи, порочащие нацию, распускать не следует…
Март не слышал, как вошел Тригас.
– Поехали, – сказал Тригас. – Как ты?
– В порядке, – сказал Март. – Что ты так долго?
– Разве? – сказал Тригас.
– Значит, показалось, – сказал Март. Он чувствовал, что Тригас чем-то серьезно озабочен.
Хорошая была у Тригаса машина, «хонда», привез ее из Японии, там она стоила какие-то гроши, Тригас говорил, сколько это в динарах, и Март даже не очень поверил тогда – слишком уж смехотворная получалась сумма. Да, это тебе не «виллис» – и не трясет, и бесшумно, и бензина расходует вдвое меньше, а при нынешних ценах…
Тригас определенно был намерен промолчать весь остаток жизни. С ним что-то явно случилось.
– Юхан, – позвал его Март.
– Мм?
– Ты что-нибудь понимаешь в жизни?
– Да.
– А что именно?
– Отстань.
Март откинулся на сиденье и стал смотреть в окно. Сумасшедший дом стоял далеко в стороне от федерального шоссе, и дорога к нему вела странная: военная бетонка. То есть не к нему, а мимо него – и дальше скрывалась в лесу, в красивейшем сосновом бору, и вот на опушке этого бора стоял старинной постройки белый каменный дом, обнесенный решетчатой оградой, за ним – еще какие-то домики, сарайчики, а позади всего громоздились несколько огромных, метров по десять-пятнадцать в высоту, черных валунов; это и были, наверное, сами Горячие камни. Калитка охранялась: в зеленой будочке сидел дед в синей фуражке и с кобурой на животе.
– Нам к доктору Петцеру, – сказал Март.
Дед стал звонить по телефону, поговорил с кем-то, потом сказал:
– Проходите. Вон туда, пройдете по коридору и увидите такую красивую дверь – там они и сидят.
Все это время, пока дед звонил и пока объяснял им, куда идти, Марта не покидало ощущение, будто у него где-то внутри несколько раз провели рукой. Выходя из будки, Март оглянулся. Дед равнодушно глядел им вслед, глаза у него были будто подернутые ряской; но на ремне как-то очень заметно висела большая потертая кобура.
Дверь – окантованная бронзой пластина зеленоватого бронестекла с вытравленным на внутренней стороне замысловатым орнаментом – точно была красивой. Март нажал кнопку звонка – звонок мурлыкнул вкрадчиво и мелодично.
– Входите, открыто! – крикнули изнутри.
Март и Тригас вошли. Это была, видимо, ординаторская: казенные столы, стулья, застекленный шкаф с грудой папок внутри. Но общество, собравшееся здесь, выглядело странновато для ординаторской: только двое в белых халатах, остальные, человек десять мужчин и женщин, явно в больничном. Один из мужчин, немолодой, с копной ярко-рыжих волос и рельефным, выразительным лицом актера на героические роли, стоял спиной к окну, остальные сидели полукругом: на стульях, на столах, просто на полу – и, видимо, слушали его.
– Извините, – сказал Март, – мы бы хотели видеть доктора Петцера…
– Да, – сказал один из белых халатов, – Вильям звонил нам. Леопольд сейчас придет. С минуты на минуту. Садитесь, господа. Потеснитесь, ребята.
– Да ну, что вы! – сказал Март, но ребята уже теснились, освободилось два стула, и Март с Тригасом уселись, ощущая себя в центре всеобщего внимания.
– Продолжать? – спросил тот, который стоял у окна.
Все высказались в том смысле, что да, конечно продолжать, а Леопольд пусть пеняет на себя, сколько его ждали… Тот, у окна, нахмурился, подумал и стал читать стихотворение – незнакомое. Читал он великолепно: негромко, но очень слышно, выразительно, но без плюсовки, – так на памяти Марта читал только Майорош…
Он умер, Дон Кихот,
и никогда
он не придет
смешным своим мечом
вершить на этом свете справедливость.
Остались господами – господа.
Остались пастухами – пастухи,
и дураки остались дураками.
Кому же ты был нужен, Дон Кихот?
…как снег, летят года, слагаются в
века, века лежат в полях и под полями,
в морщинах, под березами и в душах…
И снег, колючий и сухой, его могилу
все заметает – и никак не заметет.
Все помолчали немного, потом кто-то сказал: «Браво, Норис», а кто-то: «Слишком уж в лоб», а кто-то: «Давай еще, Норис», и все это было похоже не на ординаторскую сумасшедшего дома, а на литературный клуб много лет назад…
– Можно – чужое? – спросил Норис и, не дожидаясь ответа, начал:
Гремят фанфары. Гамлет победил.
Полоний жив, и отомщен отец.
Офелия? Ее он разлюбил,
но поведет наутро под венец.
Усни, Офелия! Теряя четкость черт,
спит Эльсинор в колеблющейся мгле,
спят Розенкранц, Горацио, Лаэрт,
лишь Йорик бродит на ночной земле[1].
Позади тихонько стукнула дверь, народ завозился, пропуская вошедшего. Март оглянулся. Это был Петцер, он тихо, стараясь не производить шума, подошел, пожал руку Марту, потом Тригасу и сел на подставленный стул.
Потом Норис читал еще, потом читали другие, стихи были лучше и хуже, но почти все незнакомые, потом принесли гитару, и тоненькая женщина стала петь какие-то никогда не слышанные Мартом песни – оказалось, это Гейне, – и лишь через несколько часов все стали понемногу расходиться. Наконец остались только Петцер, Март и Тригас.
– Слушайте, Леопольд, – сказал Март, – как вам не стыдно? Вы такое – от меня скрывали! Я как свежим воздухом подышал.
– Вы по делу? – спросил Петцер.
– Даже по двум, – уточнил Тригас. – Во-первых, вами очень интересуется полицмейстер. Сегодня он меня минут двадцать допрашивал, и все вопросы как-то замыкались на вашем учреждении. Кто-то у вас тут умер, да? Короче, я сказал, что ничего не знаю и не желаю знать, но отвязался от него с трудом. Так что имейте в виду на всякий случай. А во-вторых, вот с ним неприятность случилась – прямо при мне.
– Что именно?
– Пти маль, – сказал Март. – В восемьдесят четвертом меня контузило, а где-то с восемьдесят шестого началось. И вот за последние дни – раз пять, наверное.
– Асамид принимали? – спросил Петцер.
– Да, – вздохнул Март. – Или ронтон.
– Это одно и то же.
– А мне казалось, ронтон сильнее, – сказал Март.
– Самовнушение, – усмехнулся Петцер. – Импортный препарат, упаковка красивая… Держите. – Он протянул Марту коробочку с таблетками.
– А феназепам есть? – спросил Март.
– Есть. Дать?
– Если можно, конечно.
– Всем все можно, – отозвался Петцер. В столе, где он искал, лекарства не оказалось. – Сейчас принесу. – И он вышел.
– Странный сумасшедший дом, – заметил Март.
– Да? – вмешался Тригас. – А ты чего ожидал?
– То есть как – чего? Это же нормальные люди!
– Поговори на эту тему лучше с Петцером, он тебе объяснит, кто нормальный, а кто нет…
Вошел Петцер, подал Марту еще одну коробочку. Лицо его было озабоченным.
– Доктор, – сказал Тригас, – вот сударь интересуется, насколько ненормальны ваши пациенты?
– Абсолютно ненормальны, – пробурчал Петцер. – Кто же в здравом уме станет читать вслух иностранных поэтов, да еще при посторонних?
– Нет, серьезно, – сказал Март. – Вы что, их так хорошо лечите?
– Их очень плохо лечат. Родственники не настаивают на интенсивном лечении, понимаете ли… То, что вы видели, – это результат плохого лечения и еще худшего воспитания.
Ай да Леопольд, подумал Март. А я-то думал – только коньячок да девочки…
– И еще, – не унимался Тригас. – Не из любопытства, а чтобы не навредить ненароком: что у вас тут случилось?
– Да бог его знает, – ответил Петцер. – На территории нашли труп. Кто такой и отчего помер – неизвестно. Даже вскрытие ничего не показало. Сначала думали – наркоман, хотел поживиться…
– А разве бывает так, чтобы на вскрытии – и ничего не было?
– Знаете, я тоже думал, что не бывает, – задумчиво протянул Петцер. – Но прилетал эксперт из столицы, специально вызывали, и мы потом с ним немного потолковали – так вот, он говорит, что существуют яды, не оставляющие никаких следов в организме, и что ядами этими сильно интересуются армия и контрразведка.
– Куда же суется наш бедный полицмейстер? – сказал Тригас.
– Давайте его хором пожалеем, – подыграл Март.
– Знаете что? – посмотрел на них Петцер. – Если вы не торопитесь, то подождите меня немного. Мне два дела надо сделать, это на полчаса. А потом вы меня отвезете в город. Хорошо?
– Разумеется, – согласился Тригас.
– Тут вот газеты и журналы, – сказал Петцер. – Я быстро.
– Юхан, – произнес Март немного погодя, – ты об этом молчал всю дорогу?
– Не только, – ответил Тригас неохотно. – Он мне показывал фотографии – не знаю ли я кого. И там была одна, которая никак не могла к нему попасть. А она попала. Вот я и думал.
– Все равно я с этими не-больными ничего не понимаю…
– Что тут непонятного? – рассердился Тригас. – Ну что тут можно не понять? Отсидеться. Переждать. Частная собственность, полиции или там гражданской гвардии вход заказан. А общественность сумасшедшими брезгует…
Через полчаса, как и обещал, Петцер вошел, с отвращением содрал с себя залитый чем-то халат, больничные брюки и рубашку, бросил их в угол, оделся в цивильное, встал у двери и, явно заставив себя улыбнуться, сказал:
– Я готов, господа!
Господа послушно поднялись и пошли к выходу. В воротах Петцер пропустил их вперед и еще потолковал о чем-то с охранником. По дороге Тригас опять молчал, а Петцер пытался играть прежнего, ресторанного Петцера, но у него плохо получалось. Его высадили у почты и свернули к отелю.
В отеле царило необычное оживление, швейцар и, кажется, официанты из ресторана переносили вещи постояльцев с первого этажа на второй. Портье, приятель Марта, отдавал распоряжения и громко повторял:
– Господа, просим прощения за неудобства, это временно. Господа, в связи с реконструкцией отеля…
– Что, ремонт? – спросил Март, подходя.
– Не совсем, – сказал портье. – Вас это не коснется. Только первый этаж. Вас же, господа художники, я приглашаю сегодня на торжественный ужин по случаю приобретения мною городского отеля.
– Поздравляю, – поклонился Март.
– Да-да, – как-то очень рассеянно сказал портье, то есть хозяин. – Теперь мы развернемся… – Морда его сияла.
– Вот и еще один обрел смысл жизни, – усмехнулся Тригас, поднимаясь по лестнице.
– Не богохульствуй, Юхан, – сказал Март.
– А почему бы нет? – пожал плечами Тригас. – Почему бы мне не побогохульствовать?
– Потому что все равно не поможет. Ты пойдешь на этот ужин?
– Обязательно пойду. Искупаться в сливках здешнего общества – нет, такой случай упускать нельзя.
В номере кто-то побывал. Причем этот кто-то очень старался не оставить после себя следов, но профессиональная память есть профессиональная память, и Март видел, что коробки с красками стоят чуть-чуть не так, как стояли, и дверца шкафа, остававшаяся приоткрытой, почти затворена. Он перебрал вещи, документы – ничего не пропало. Тогда он сел на подоконник и задумался. Странный сегодня день. Странный сумасшедший дом, где читают стихи и где пациентов не лечат, и странный доктор Петцер, и очень странный Тригас – очень странный Тригас. Ну ладно, мутант, с кем не бывает… Но что это за фотографию такую ему мог показать полицмейстер? Выходит, есть что-то неспокойное в прошлом Тригаса… как, собственно, и в любом прошлом. Это потом все подравнивается и подгоняется в соответствии с текущим моментом. Поэтому сейчас мы имеем преуспевающего халтурщика-монументалиста, свободного художника, не так давно вернувшегося из Киото, где он изучал японскую живопись в течение семи лет. И в биографии его оставлены только те нити, которые намотаны на сегодняшнего производства гвоздики с блестящими шляпками. И нет и не может быть там места каким-то фотографиям, которые не должны попасть в руки полиции, а вот попали. А может, и не было никакой фотографии и он просто выдумал все это, чтобы от меня отвязаться? Вряд ли, я бы почувствовал. А если он говорит правду – он что, мне доверяет? С чего бы это? Наконец, знает он, кто я, или просто тогда оговорился спьяну? Как мне с ним себя вести? Ни черта не знаю и не понимаю. И какого дьявола делать у меня обыск? Увижу полицмейстера – так прямо и спрошу. Или не стоит нарываться?
Звякнул телефон, и голос портье-хозяина произнес:
– Господин Траян, все уже собрались, ждем вас…
– Иду, – сказал Март.
На том конце положили трубку, но в трубке пискнуло не один раз, а два. Март уставился на телефон. Ну и дела, подумал он. Значит, не только обыск… Ну-ну.
Он сменил рубашку, надел темный галстук, новый, недавно купленный пиджак. Смокинг бы, подумал он. А еще лучше фрак. Фиолетовый. Или мундир. Говорят, собираются вводить форму для писателей – с погонами у простых смертных и с эполетами у великих. Про художников пока не слышно, но тоже, видимо, не за горами…
Тригас решил соответствовать не нормам приличия, а представлениям общественности о художниках. Он вырядился в пестрое вязаное не-понять-что – пончо не пончо, свитер не свитер, – холстяные серые брюки и плетенки на босу ногу. Март посмотрел на него, на могучую волосатую грудь, выпирающую из выреза, на волосатые же пальцы ног и сказал:
– Ты забыл сделать педикюр.
– О! – сказал Тригас. – Это идея! У тебя краски под рукой?
Краски оказались под рукой, и он выкрасил ногти на ногах в покойницкий голубовато-зеленый цвет.
По случаю банкета ресторан был закрыт для посторонних, и у входа швейцар увещевал недовольных завсегдатаев. Март и Тригас протиснулись через небольшую, но плотную толпу, назвались и были допущены. Кто-то прошипел вслед: «А голубых пускают…» Тригас хохотнул.
Общество подобралось самое-самое: господин мэр с супругой, господин секретарь мэрии, господин судья, господин товарищ прокурора (сам господин прокурор был вызван в столицу по делам службы), господин председатель акцизного ведомства, господин податной инспектор, господин управляющий городским отделением Национального банка, владельцы магазинов, редактор местной газеты, два модных адвоката, тренер городской футбольной команды, наконец – господин полицмейстер и господин начальник тюрьмы, здесь же – супруги и взрослые дети, короче, всего человек сорок-сорок пять. Марта и Тригаса представили, причем очень торжественно, с перечислением наград и званий (а что, подумал Март, звучит неплохо, особенно если не знать, за какое дерьмо это все присуждалось и присваивалось…), и усадили за стол, не на самые близкие к имениннику места, но и не на шхельду, порознь, каждого между двумя дамами, которые наперебой принялись ухаживать за знаменитостями. Все было чинно и благородно, господин мэр выступил с речью, в которой приветствовал приобретение отеля жителем города, теперь прибыль не будет уплывать в столицу, потом говорили тосты, пили в меру, ели деликатно, приятно было смотреть – приятно и скучно. Даже Тригас как-то стушевался и не рвался на эпатаж. Потом разделились, дамы отдельно, мужчины отдельно, молодежь танцевала, к ним присоединились и пожилые пары, и, так сказать, смешанные; Тригас тоже подхватил чью-то дочку, еле достававшую ему до плеча, и покачивался с ней в полумраке. Кто-то в углу уселся за шахматы. Солидные мужчины беседовали.
– …на грани банкротства, поэтому стал распродавать. Ну, я и купил. Пятьдесят тысяч сразу и еще по пятнадцать каждый год…
– Дешево что-то…
– Очень дешево. Я предложил – и прямо обалдел, когда он согласился.
– Припекло, значит.
– Вот именно.
– Ну, теперь вам надо как-то оправдывать ваши денежки.
– Вот увидите, оправдаю.
– Хотите совет? Устройте здесь бордель, и уже через месяц начнете считать барыши.
– Подумаю. Если господин мэр не станет возражать…
– Полегче, полегче.
– Я понимаю – супруга будет против. Нет, если без шуток: ведь отель себя почти не окупал, я уже молчу о прибыли. А с другой стороны, подумайте: в городе пятнадцать тысяч человек… ах, даже семнадцать! – а живем как на хуторах. Господин Траян, в столице сколько клубов, вы не знаете?
– Точно не знаю, но тысяч пять должно быть.
– Вот видите! По вечерам мы запираемся в домах и стараемся поскорее уснуть. Ведь невыносимо скучно, господа! Это вместо того, чтобы собраться, побеседовать, обменяться новостями и мнениями. И дети наши вырастают бирюками или сбегают от нас, потому что ничего не видят в жизни. А так, представьте, в самом центре города помещение, где ты всегда желанный гость, куда любой может прийти, поговорить, посмотреть видео. Общение, господа, общение! Что может быть лучше общения!
– Какую же выгоду вы собираетесь иметь?
– Да господи же! Да я на одном кофе за полгода наберу эти пятнадцать тысяч! И почти без накладных расходов. Я все подсчитал, за два года я рассчитаюсь с долгами и начну получать чистую прибыль.
– Господин Траян, а в столице клубы популярны?
– Конечно, иначе бы их не было так много. Я думаю, и у вас это привьется – может быть, и не так скоро, но обязательно. А вы, друг мой, прямо сейчас начинайте думать о рекламе, это самое важное…
– Скажите, история с Вильбертеном – правда?
– Я незнаком с ним. А слухам верить, знаете…
– Почему-то считается, что все знаменитости должны знать друг друга.
– Нет, это легенды.
– Ну а все-таки – знаете вы что-нибудь?
– Знаю, что у него были какие-то большие неприятности, но теперь он опять снимается.
– А говорили, что он оказался мутантом и что его выслали из страны.
– А разве мутантов высылают? У меня были другие сведения.
– Нет, конечно, но вроде бы за него стали заступаться иностранные посольства…
– Думаю, если бы эта история была такого масштаба, я бы хоть что-нибудь знал. Скорее всего, кто-то написал на него донос, ну и решили его проверить как следует. Ну и проверили…
– Вообще с этими мутантами что-то темнят. Сначала их превозносили, а потом вдруг принялись давить…
– Кто их превозносил? Никто не превозносил. Сами себя они превозносили, пока не раскопали это дело…
– Вот я, допустим, знаю все из самых первых рук, у меня свояк в… э-э… ну, сами понимаете где. Так вот он говорил, что еще во времена Империи была создана лаборатория, где занимались опытами на людях. Там с ними что-то делали, а потом лабораторию разбомбили, и кто успел разбежались. А готовили из них, так сказать, элиту человечества, будущих властителей…
– Что вы говорите, право! Какую там элиту! Не знаете, а говорите. Делали там с ними что-то, да. Чтобы они нас с вами – нормальных людей – ненавидели, можно сказать, изначально. И чтобы власть над нами захватить могли, потому что способности у них всякие. А потом, захватив власть, нас всех – под корень; у них же уже все к перевороту было готово; можно сказать, чудом пресечь успели, в последний момент, а вы – элита…
– Да? А вы не обратили внимания, что ни армия, ни полиция их не преследовали? Только гражданская гвардия? Не мешали, но и не помогали? Как вы это расцениваете?
– А что бы за границей сказали? Геноцид, мол? А так – сам народ, можно сказать, расправился – и все, виноватых нет. Народ не обвинишь.
– Господа, какую-то вы тему оседлали, ей-богу! Давайте лучше о скачках.
– И не под корень вовсе, как вы говорите. Они нас самих в мутантов хотели превратить. Про каперские события слышали? Там ведь во всем уезде нормальных людей почти не осталось, все мутанты.
– Не совсем так. Нормального взрослого человека в мутанта не превратишь, выдумки это.
Март отошел от беседующих и поискал глазами полицмейстера. Полицмейстер стоял отдельно, как-то очень даже отдельно от всех, и крутил в пальцах спичечный коробок.
– Можно вас на пару слов? – спросил Март.
– Пожалуйста, – отозвался полицмейстер рассеянно.
– Если вы еще когда-нибудь захотите узнать, не держу ли я героин в тюбиках из-под краски, – сказал Март ядовито, – делайте это, пожалуйста, в моем присутствии.
– Не понял, – нахмурился полицмейстер.
– У меня в номере был обыск, – пояснил Март. – И я…
– Как обыск? – шепотом спросил полицмейстер. – Вы что – серьезно? – Видно было, что он не играет. – Может быть, кража?
– Нет, – сказал Март. – Ничего не пропало, все на своих местах. Сдвинуто кое-что…
– Вы никому не говорили?
– Нет, конечно.
– Правильно. Ладно, я попытаюсь проверить, но вы пока старайтесь не подавать виду, что заметили это. На улице за вами слежки не было?
– Нет, – сказал Март. – То есть не замечал. Зато подключились к телефону.
Полицмейстер посмотрел на Марта с любопытством и, кажется, с одобрением, потом, явно решив для себя что-то важное, сказал:
– Выходите на улицу и подождите меня там. Побеседуем. Хорошо?
Март в некоторой растерянности постоял на тротуаре, прошелся туда-сюда. Странный, однако, полицмейстер, а, Март? Тебе не кажется? Кажется. Вот и мне тоже кажется… Через несколько минут полицмейстер появился в дверях, сделал Марту знак, чтобы тот шел за ним, и двинулся по улице. Метров через триста они свернули налево, в узкий и темный проулок. Полицмейстер постоял, осмотрелся и ключом открыл калитку в глухом заборе. Он пропустил Марта вперед, еще раз осмотрелся по сторонам и осторожно запер калитку. По мощеной дорожке они подошли к дому, полицмейстер постучался в дверь условным стуком: два раза, потом один, потом еще два; через некоторое время кто-то изнутри отпер дверь. Свет в помещении не зажигали. Осторожно, ступеньки. Они вошли еще в одну дверь, щелкнул выключатель. Это была небольшая комната с плотно зашторенными окнами. Четыре кресла, столик, диван, бар, масса радиоаппаратуры. Хозяина дома – или кто там их впустил? – не было.
– Садитесь, – сказал полицмейстер, и Март сел. – Теперь мы можем побеседовать спокойно, никто не помешает… Вы этого человека знаете? – И он подал Марту фотографию.
– Да, – сказал Март. – Но только по газетам.
– Ясно, – сказал полицмейстер. – Видите ли, в чем дело: он умеет очень хорошо изменять внешность. У вас профессиональный глаз; может быть, вы узнаете его в этих людях?
Полицмейстер разложил на столе дюжину фотографий. Все лица были незнакомы. Март стал всматриваться. Да, пожалуй…
– Вот этот, – сказал он. – И вот этот.
– И еще вот этот, – сказал полицмейстер. – Но все равно хорошо. Так вот: есть сведения, что он сейчас находится где-то в нашей провинции, и совершенно не исключено, что в нашем городе. Проверка документов ничего не даст, это понятно, документы у него великолепные, нам бы такие… Огромная к вам просьба: если узнаете его в ком-то – сразу звоните мне. И только из автомата. А теперь, пожалуйста, очень подробно расскажите о ваших неприятностях.
Март стал рассказывать, полицмейстер переспрашивал, уточнял, заставлял повторять еще и еще раз, обрывал вдруг и перескакивал на другое, и Март все думал, как бы не сболтнуть чего не надо о заведении доктора Петцера, но вдруг дверь открылась и вошел сам Петцер. Он улыбнулся оторопевшему Марту и спросил:
– Андрис, будешь? – В руках у него была темная высокая бутылка. – Вам, мэтр, не предлагаю, естественно…
– Давай, – сказал полицмейстер. – А то у меня совсем ум за разум заходит.
Петцер поставил два бокала, разлил вино, они с полицмейстером стали пить его маленькими глотками, поглядывая друг на друга, а Март все не мог стряхнуть с себя оторопь, потому что все происходящее не лезло ни в какие ворота, ну не стыковались нигде полицмейстер-бывший-следователь-по-особо-важным-делам, играющий деревенского недотепу и переигрывающий – намеренно? зачем? – и всерьез опасающийся чего-то появившегося на местном горизонте, – доктор Петцер из странного сумасшедшего дома, где читают стихи и куда полиции ход заказан, потому что это частное владение – чье, кстати? – и Артур Демерг, по прозвищу Шерхан, когда-то один из руководителей «Внутреннего фронта», приговоренный Трибуналом «Фронта» к расстрелу, но ведь вывернулся тогда, гад такой, сколько из-за него потом ребят погибло… Сейчас он в «Белой лиге», по-прежнему неуловим и по-прежнему – да какое «по-прежнему», вдесятеро против прежнего – жесток.
А эти двое сидели за столом друг против друга, тянули из бокалов густое, почти черное вино… Ничего не понимаю, в который раз за сегодняшний день подумал Март. Ну ничегошеньки! Кто друг, кто враг, да и есть ли они вообще – друзья и враги? Может, в каждом конкретном случае они появляются и исчезают? Резонанс. Вот именно – резонанс. Твои интересы складываются с интересами некоего А – он твой друг. Твои интересы в противофазе с интересами некоего Б – он твой враг. У каждого своя частота колебаний, и через некоторое время картина меняется: А уже твой враг, а Б на тебя решительно наплевать. И еще кто-то профессионально, но торопливо обыскивает номер и слушает телефон, и кто-то умирает странной смертью во дворе странного сумасшедшего дома, а тут еще Тригас… Господи боже мой, да ведь надо уносить ноги, пока цел, понял Март, тут же затевается какая-то игра по-крупному, причем совсем не моя игра…
– И где ты такое берешь? – спросил полицмейстер, допив.
– На нашей кухне, – сказал Петцер. – Нас хорошо снабжают.
– Оттуда? – кивнул головой куда-то в сторону полицмейстер.
– Прямым ходом, – подтвердил Петцер. – И достаточно регулярно.
– Иногда я думаю – а не лечь ли и мне к вам? Нервишки, то, се… Одна кухня чего стоит, – вздохнул полицмейстер.
– Можешь подумать об этом даже всерьез, – усмехнулся Петцер.
– Нет, конечно, – сказал полицмейстер. – Бегство – это не выход.
– Бегство – это не выход… – задумчиво протянул Петцер. – Выход посредством бегства… то есть бегство посредством выхода… то есть бегство через выход… убегая, гасите свет и выключайте воду…
– Сливайте воду и убегайте, – сказал полицмейстер. – Трепло ты, Леопольд.
– Сам такой, – огрызнулся Петцер. – Март, как вы себя чувствуете?
– Нормально, – сказал Март.
– Таблетки не понадобились?
– Нет пока.
– Я так и думал. Никакой эпилепсии у вас, конечно, нет. Это вы придумали для вашего приятеля?
– Ничего я не придумывал, – сказал Март.
– А почему вы тогда так упорно ничего не пьете? Даже пива?
– Леопольд, вы как-то странно ставите вопрос. Ну, гепатит я перенес, я же говорил вам.
– Я чувствую, вам трудно врать человеку в глаза. Если хотите выжить, вы должны в этом тренироваться и тренироваться. Понимаете, вы шутя съедаете то, что печеночного больного уложит если не в землю, то под капельницу – наверняка. Это ваш приятель настоял на визите к нам?
– Да, – ответил Март, подумав.
– Как он там? – спросил полицмейстер.
– Вполне, – отозвался Петцер. – Мне рассказал все, и Вильям к нему претензий не имеет.
– Вы давно его знаете? – спросил полицмейстер.
– А что, он тоже подозревается? – ощетинился Март.
– Не знаю, – сказал полицмейстер. – Вы же чувствуете – что-то происходит. Тут не до подозрений, тут бы просто стекла протереть.
– Года с восьмидесятого.
– То есть еще до отъезда, – сказал полицмейстер.
– Да. Здоровались, разговаривали…
Петцер и полицмейстер переглянулись.
– Отпадает, – отрезал Петцер.
– Черт бы его подрал, – сказал полицмейстер. – А может, мы зря голову ломаем? Может, он ни сном ни духом?…
Петцер подумал.
– А что, вполне возможно. Знаете, Март, у меня, то есть у нас с Андрисом, к вам просьба: побеседовать несколько раз с господином Тригасом. На свободные темы, но поближе, так сказать, к месту и времени…
– То есть вы меня вербуете, – медленно сказал Март. – В доносчики. А я даже не представляю, с кем имею дело.
– Вам понравились наши пациенты? – спросил Петцер.
– Да, – ответил Март. – Понравились. И что?
– Речь идет об их судьбе. Может быть, жизни.
– Вы говорите, что не знаете, кто мы, – усмехнулся полицмейстер. – Зато мы хорошо знаем, кто вы. Скажем, Леопольд?
– Конечно, – сказал Петцер. – Что из мужика жилы тянуть?…
– Вас зовут Морис Николае Траян, вы мутант и живете по документам погибшего брата. Не бойтесь, вы нигде не прокололись и вам ничего не грозит. Все знаем только мы. Во-первых, у нас есть Вильям, сторож Леопольдова заведения. Вот вы чувствуете мутантов?
– Иногда, – сказал Март. Играть больше не было смысла, карты раскрывались. – Изредка, когда накатит…
– А он постоянно. Причем сам он, кажется, не мутант; во всяком случае, это у него никак больше не проявляется. Да, будь он в гражданской гвардии, вас бы всех давно уже на свете не было. Думаете, почему вас так легко пропустили на территорию? Да… А во-вторых, в документах полиции зафиксировано, что брат живущего ныне Марта Траяна был мутантом. Брат-близнец, заметьте. Он погиб… Да… Сам Март Траян учился в университете на факультете искусствоведения, и вот этот человек. – Полицмейстер достал из кармана фотографии, которые показывал раньше, и одну из них подал Марту. – Этот человек был в то время деканом факультета, а вот этот, – он подал другую фотографию, – вел персональное дело Марта Траяна в студенческом суде и был, по сути, виновником изгнания его из университета. Морис Траян не мог знать их в лицо, поскольку в это самое время находился в Брюсселе и пытался купить партию оружия для «Внутреннего фронта»…
– Это не доказательство, – хрипло сказал Март.
– Доказательство, – возразил полицмейстер. – И вполне достаточное. Но привел я его вам только для того, чтобы дать вам понять: я знаю, кто вы. И все. Никакие разоблачения вам не грозят.
– Мы вам не враги, – сказал Петцер.
– Не враги, – подтвердил полицмейстер. – И даже наоборот… Как вы попали сюда? – спросил он после паузы.
– Случайно. Устал и не мог ехать дальше.
– Когда?
– Сейчас скажу точно… Восемнадцать дней назад.
– А Тригас?
– В командировке от Ассоциации.
– Откуда вы знаете?
– Мэр сказал. Еще до его приезда.
– Ну что же, может быть, и так… Откуда вы ехали?
– Из Фрайберна.
– Это где? Даже не слышал такого.
– Это маленький городок, километров шестьсот на восток.
– И что вы там делали?
– Остановился пообедать. В общем, я ехал домой, в смысле – в столицу, из Скрея, где работал. Пока ждал в ресторане заказ, стал от нечего делать рисовать на салфетке – и засветился.
– Видел кто-нибудь? – поинтересовался полицмейстер.
– Многие видели. Была погоня.
– Ну и как? – спросил Петцер.
– Ну как… Они погнались на двух машинах, а я ведь бывший гонщик… В общем, они столкнулись.
– Ну силен! – восхитился Петцер.
Полицмейстер одобрительно покачал головой и усмехнулся.
– А вечером уже были здесь? – спросил он.
– Да.
– Шестьсот километров. Почти алиби. А, Леопольд?
– В случае чего я вообще могу показать, что он приехал ко мне утром. Мои подтвердят.
– В случае чего, – усмехнулся полицмейстер, – спрашивать не будут.
– Это точно, – сказал Март.
Они помолчали.
– Насчет Шерхана тогда – правда? – спросил Март.
– Правда, – кивнул полицмейстер. – Или уже появился, или вот-вот появится. И чует мое сердце, что есть у него тут особый интерес. Вы его живьем видали?
– Только в маске.
– Осторожен, гад, – вздохнул полицмейстер. – Ну что, время уже. Насчет прощупать Тригаса не забудьте, ладно? Вероятно, это пустышка, но все же… Леопольд, ты его проводишь?
– Провожу. «Ибо был перед ним путь великий и без провожатого нельзя идти было…»
– Слушайте, – сказал Март, – вы меня начисто выпотрошили, можно и мне вопрос задать?
– Задать-то можно, – отозвался полицмейстер, – ответим ли…
– Леопольд, это ваше заведение – что оно из себя представляет?
– Ну, это можно, – сказал полицмейстер.
– Вы про «Путь побежденных» слышали? – спросил Петцер.
– Н-нет вроде…
– В общем, вы же знаете, что из нашего благословенного отечества легально и надолго можно выехать только на лечение. А дольше всего лечат психические заболевания. Вот мы и готовим людей, проводим их через комиссию, ну и… Еще то хорошо, что формально расторгаются родственные связи и семья не остается заложником.
– Понятно.
– Так что при необходимости можете воспользоваться.
– Мутантов тоже берете?
– Конечно. Сейчас только никого нет, а раньше много было.
– Повыбили всех. В провинции сейчас только мы с Тригасом и есть.
– Не только мутантов, вообще очень многих повыбили. Интеллигенцию главным образом. Да и продолжают потихоньку выбивать – хотя размах уже не тот… Думаете, от чего люди бегут?
– Догадываюсь, – сказал Март. Вдруг его прорвало: – Ладно, я понимаю – бьют нас, надо же на кого-то натравливать народ, надо на кого-то сваливать вину за неурядицы, за бестолковщину, за неурожай, наконец, да и вообще это, наверное, чисто зоологическое – даже мне страшно бывает, что во мне это нелюдское сидит, а я могу представить, каково это знать какому-нибудь башмачнику или лавочнику, но вы мне скажите, зачем уничтожать инженеров, врачей, журналистов, писателей, ученых, сначала учить, а потом пускать под нож, это же все равно что резать курицу, которая несет золотые яйца…
– Когда яиц становится слишком много, золото обесценивается и хозяин курицы разоряется, – вставил Петцер.
– То есть? – не понял Март.
– Объясни ему ты, Андрис, – сказал Петцер. – Не могу я на эту тему говорить…
– Простейший способ остановить прогресс, – пояснил полицмейстер, – это уничтожить тех, кто его двигает. А останавливать его надо обязательно, потому что развитие общества неизбежно приводит к переменам, затрагивающим и самую верхушку. Вот правительство и принимает меры к обеспечению максимальной стабильности. Вы знакомы, наверное, с доктриной нулевого роста? То, что у нас творится столько лет, – это все ради того, чтобы претворить ее в реальность. Официальная цель этой доктрины: создание гармонии между производством и потреблением. Реальная цель: обеспечение чиновникам высших эшелонов максимально полной кормушки при минимальных их усилиях; общество для них – это машина для удовлетворения их собственных потребностей, машина работает, продукт поступает – и не дай бог, если что-нибудь изменится. Пусть правительство лениво и некомпетентно – оно обладает обостренным инстинктом самосохранения и потому принимает любые меры к поддержанию благоприятного для него положения вещей. Думаю, кстати, что убивать скоро перестанут, этот способ простейший, но лишает свободы маневра. Можно ведь с той же целью и не менее эффективно загрузить всех бумажной работой, а творческой части подсунуть выгодную халтурку – как вам, например. Тем более что без технического прогресса стране не жить… вы обратили внимание, что технарей лет пять уже как не трогают? Стимулируется развитие так называемого узкого специалиста – это новый исторический тип, выполняющий функции интеллигента, но очень простой в обращении и неприхотливый. Создается – боже мой, уже создана! – массовая культура, которая призвана удовлетворять некоторые простейшие эстетические потребности населения. Наконец, народ просто спаивается, и это выгодно вдвойне, потому что…
– Господа, – попытался перебить его Петцер, – уже полночь.
– …выгодно вдвойне, потому что приносит казне огромный доход – и освобождает ее от необходимости расходов на досуг… втройне, потому что не дает еще человеку размышлять о постороннем, человек из человека разумного превращается в звено производственного процесса, в машинку, каждый вечер заправляемую спиртом… Я ведь говорю даже не о смене строя, я говорю о конкретных носителях власти, потому что эти кресла, вознесенные высоко, удивительно шатки. Они же там готовы обглодать друг друга и держатся только потому, что вцепились и замерли, и не дай бог кому-то оступиться, его тут же спихнут вниз и растопчут, и новый кто-то будет в его кресле через секунду. Даже Канцлер – и тот под Богом ходит, сколько глаз на его кресло нацелено… Появляется в мире что-то новое – значит не нужно что-то старое, значит того, кто этим старым жил, – на свалку, а кому охота? Давить новое, любое новое, не разбираясь, просто так, на всякий случай, – это уже становится рефлексом, это принцип любого иерархического общества, это первый закон чиновника; и только иногда, когда необходимость их за горло возьмет, им приходится скрепя сердце новое поддерживать и развивать – взять тот же технический прогресс… Ладно, Март, действительно, поздно уже, мы с вами как-нибудь еще побеседуем…
В холле отеля сидел Тригас. Увидя Марта и Петцера, он встал и пошел им навстречу.
– Что случилось, Март? – спросил он. – Где ты был?
– Да вот, погуляли с доктором.
– Тьфу, черт, а мне показалось, что тебя увел полицмейстер, – сказал Тригас. – Я уже в управление звонил…
– Ладно, я с вами прощаюсь, – остановился Петцер. – Заглядывайте к нам.
– Спасибо, доктор, обязательно, – поклонился Тригас.
– Спокойной ночи, Леопольд, – сказал Март.
Из дверей ресторана вышли почтмейстер и секретарь мэрии, напряженной походкой прошли через холл и скрылись в коридоре.
– Давай зайдем в бар, – сказал Тригас.
– Не хочется, – стал отказываться Март.
– Ненадолго, – настаивал Тригас. – Надо поговорить, а там всего удобнее.
В баре было душно почти невыносимо и воняло, как из пепельницы. Берта, не говоря ни слова, поставила перед Тригасом его излюбленный дайкири, а перед Мартом – апельсиновый сок.
– Берта, – попросил ее Март, – сварите мне чашечку кофе.
– На ночь? – укоризненно спросила Берта.
– Ничего, – сказал Март. – Как вы выдерживаете такую духоту?
– Кто же вам сказал, что я выдерживаю?… – проворчала Берта.
– Так что ты хотел мне сказать? – Март повернулся к Тригасу.
– Что у вас там вышло с полицмейстером? Только не говори мне, что вы, так сказать, случайно…
– Совершенно случайно. Я вышел подышать, потом он, мы о чем-то потрепались, чуть ли не о погоде, потом мне стало плохо, как утром, и он отвел меня к Петцеру. Вот и все. А что это тебя так заинтересовало?
– Он тебе фотографии никакие не показывал?
– Нет, а что?
– Видишь ли, у меня сегодня в номере был обыск. Тайно. И я боюсь, как бы мне не понапускали клопов. Я потому так вырядился, что в этой хламиде микрофон не спрячешь…
Март почувствовал, что внутри у него все леденеет.
– Знаешь, старик, – сказал он через силу, – я что-то не верю в способности местной полиции на подобные штучки.
– Местной-то – и я не верю, – протянул Тригас.
– Кофе, пожалуйста, – подошла Берта.
Март отхлебнул слишком большой глоток и обжег язык.
– Знаешь что, – сказал он, – сегодня мы все равно ничего разумного не придумаем. Давай-ка завтра, на свежую голову.
Тригас внимательно посмотрел на него.
– Завтра так завтра, – согласился он. – Не… – Он не договорил и уткнулся в свой бокал.
В номере Март первым делом снял пиджак и галстук и проверил их самым тщательным образом. Слава богу, ничего не было. Осматривать комнату не было уже ни сил, ни смысла. Если и есть что-то, то лучше не трогать. Не подавать виду, что заметил. Но как хорошо, что в одежде ничего не оказалось… А если бы оказалось? Ведь провал…
Неужели они так беспечны? Я же сказал полицмейстеру про обыск и про телефон… Неужели…
Не может быть!
Боже мой, задохнулся он, это же все спектакль, это же провокация, а я так задешево купился… Сматываться! Сматываться немедленно; может, еще успею… А смысл какой? Тебя расшифровали и разложили – мечись теперь или не мечись, конец один, не скроешься… Стоп. Без паники. Вечер поэзии – это что, тоже спектакль? Нет, брат, это настоящее. Они же от тебя ничего не хотели, просто дали понять, что все о тебе знают и в общем доверяют… А в доме, наверное, есть детектор «клопов», не зря же полицмейстер молчал на улице; и Петцер появился не сразу – должно быть, возился там с аппаратурой.
Что же тогда из себя представляет Тригас?…
Март сам не знал, спал ли он в эту ночь. Утром раскалывалась голова, но благодаря этому не было никаких совершенно мыслей, и Март готов был благодарить Бога за эту боль.
С трудом проглотив бутерброд и запив его крепким чаем, Март вышел на стоянку машин, сел в свой «виллис» и поехал просто так. Лицо овевал ветер, глаза и руки были заняты привычной работой, и, поездив часа два, он почувствовал, что успокаивается. Потом заправил машину, залив оба бака под пробку – на всякий случай. В отеле портье, новый, средних лет лысый мужчина, передал ему записку. Записка была от Тригаса. Тригас писал, что вынужден разговор отложить, поскольку срочно уезжает дня на три. «Помни о том, что я тебе говорил», – было написано в конце и жирно подчеркнуто. Март пожал плечами и сунул записку в карман. На лестнице ему встретился новый хозяин отеля. Глаза его были красные, как у кролика, лицо помято.
– Доброе утро! – сказал он. – Жаль, что вы вчера так рано ушли, до самого интересного. – И он рассказал, как вчера, то есть уже сегодня, когда старшее поколение разошлось-разъехалось, молодежь решила обновить помещение будущего клуба – ну и обновили, а племянница редактора – помните, в таком розовом комбинезоне? – так вот она заявила вдруг, что ее никто не обыграет в беск, а если кто обыграет, то она готова отдаться тут же, на бильярдном столе, потому что карточный не выдержит, и сели играть.
Март слушал, и его подташнивало от запаха перегара и от смысла рассказа, у бывшего портье просто слюни текли, пока он рассказывал, потом он потащил было Марта в бар – выпить за успех предприятия, но Март очень вежливо отказался под тем предлогом, что ждет важного звонка из столицы, и портье неохотно его отпустил. Все мерзость, думал Март, все и везде, где ни копни – наткнешься на мерзость, а встретишь что-нибудь настоящее, начинает казаться, что это спектакль или провокация; господи, до чего же смогли все загадить, но ведь экспатриация – это тоже не то; как это полицмейстер сказал: «Бегство – не выход»? А где же то, где то, для чего стоит переводить кислород на планете? Опять о смысле жизни, поморщился Март, сколько же можно?… В номере ему вдруг захотелось спать, он лег не раздеваясь и проспал до обеда. Проснулся с тяжелой головой, как всегда после дневного сна, и еще полежал, листая накопившиеся журналы.
В пять в ресторане на английский манер подавали чай с печеньем или с пирожными; Март встал, умылся, привел себя в порядок и спустился вниз. Он уже допивал чай, когда в ресторан вошли хозяин отеля и с ним еще несколько человек, но Март не видел никого, потому что среди них была Венета. Он узнал ее сразу, хотя она изменилась. Был миг, когда их взгляды встретились, потом эта компания прошла мимо вглубь зала, и Венета изо всех сил старалась не оглядываться, но не выдержала и все-таки оглянулась. Они сидели за столиком и, видимо, обсуждали что-то, и Венета была среди них, Март видел ее в профиль, видел, как она облизнула губы, как ее спросили о чем-то, а она ответила не сразу и, наверное, невпопад, глаза смотрели прямо, и видела она Марта только боковым зрением, лицо ее было напряженно, и Март встал, оставил на столе деньги и вышел… Тогда, в восьмидесятом, «Фронт» приказал им расстаться, это было правильно, потому что шла волна арестов и надо было рассредоточиться, но это было невыносимо. Март помнил тот день смутно, они ходили по комнате, тыкались в углы, как слепые котята, или друг в друга, что-то пытались говорить, а потом Венета исчезла, никто не знал, где она, и только год спустя ему сказали, что ее и еще четверых взяли вместе с Мингом. Когда «Фронт» объявил о самороспуске и многих амнистировали, Венета так и не появилась. Марту тем труднее было ее искать, что он о существовании некой Венеты знать не мог, а о том, что Морис погиб, знали все, кому нужно, и Венета, наверное, тоже знала… Прошло сколько-то времени, и Март обнаружил, что сидит на скамейке в сквере, где он раньше не бывал, со смятой и истерзанной пачкой сигарет в руке. Все вокруг было незнакомо, хотя, оглянувшись, Март увидел и свой отель, и шпиль ратуши, возвышающийся над крышами, и понял, где находится, но ощущение незнакомости не проходило; так с ним бывало иногда после той контузии… Не распускаться, сказал он себе, не распускаться, не рас… Слова закружились в голове и потеряли смысл. Он выбросил сигареты и сунул руки в карманы. Там они перестали дрожать. С кем она? Он стал вспоминать. Хозяин, секретарь мэрии, казначей, еще двое незнакомых… еще ведь кто-то? Нотариус, вот кто. Венета с кем-то из тех двоих. Ему пришла в голову мысль о Шерхане, но нет, Шерханом ни один из них быть не мог. Один пожилой, совсем седой, с невыносимо синими глазами – таких просто не бывает, – а второй явно с примесью китайской крови и притом невысокого роста. Этот седой, кажется, и был главной осью компании. Спрашивать нового портье не стоит, а вот нового хозяина можно, и именно о том седом… Двенадцать лет, подумал он, двенадцать лет, двенадцать лет. Чего только не было за эти двенадцать лет!
Он подходил к отелю, когда Венета вышла оттуда, увидела его и пошла ему навстречу. Они остановились и стали смотреть друг на друга, потом она произнесла:
– Здравствуй. А ты все такой же. Пойдем куда-нибудь.
Она взяла его под руку, и они вернулись в сквер и сели на ту же самую скамейку.
– Ты живая, – сказал Март. – Ты живая. Где же ты была?
– И ты живой… Я чуть не умерла, когда увидела тебя и поняла, что это ты, что ты меня узнал, – если узнал, значит ты…
– Ты сразу поняла?
– Я чуть не умерла.
– Я думал, тебя убили тогда.
– Нет. Все обошлось. Когда ты меня узнал, у тебя стали такие глаза, и я поняла, что это ты.
– Это я. Брат передал мне свои документы. Мы же с ним – как две капли воды…
– Я помню, ты показывал.
– Где ты была?
– Сначала в лагере. Потом, когда узнала, что тебя… Вышла замуж… уехала за границу… пока не утихло.
– Я тебя искал. Никто ничего не знал, понимаешь…
– Господи, как все бывает…
– Как ты живешь?
– Спокойно. Хорошо. Всем довольна.
– Этот седой?
– Да, он.
– Как вы сюда попали?
– Это был его отель, теперь он его продал.
– Он разорился?
– Не до конца, у него еще много всего осталось. Не хочу об этом. Как ты?
– Странствую.
– Не женился?
– Нет.
– Не нашел?
– Когда в каждой женщине находишь только тебя…
– Ты помнишь меня?
– Не то слово.
– И я тебя. Господи, почему же я молчу?… У тебя есть дочь.
– Венета…
– Да, милый, да. Ее зовут Марина.
– Венета, боже мой, это же… это… Как ты ее сберегла?
– Повезло. Меня почему-то считали любовницей Минга, а я не отрицала.
– Минга убили?
– Да, при мне… Его даже не пытались взять, просто убили, и все.
– Она с тобой?
– Нет, она в пансионе. У меня есть портрет, я тебе потом покажу.
– Знаешь, я как пьяный…
– Глупый, чему ты так обрадовался? Обычная девочка, очень милая, на мою маму похожа…
– У меня началось лет в семнадцать.
– Я как подумаю, что у нее может быть тоже…
– Ты ничего не понимаешь. Это такое счастье.
– Я помню тебя. И все равно боюсь за нее. Так хочется, чтобы она выросла простым человеком… Ты не обиделся? Это неправильно, да?
– Пусть будет, как ты хочешь.
– Будет, как будет. Кто это может знать?
– Я могу попробовать. Не сейчас, ночью.
– Не надо. Лучше не знать заранее.
– Я тебе не скажу.
– Ты же меня знаешь.
– Знаю. Только все равно…
– И я обязательно должен ее увидеть.
– Конечно. Я это устрою.
– Это еще надо устраивать?
– Ну не прямо же сейчас мы туда поедем.
– А где это?
– В Скрее.
– Я же только что оттуда!
– Слава богу, хоть здесь встретились… Знаешь, я все еще поверить не могу.
– Я тоже… Где вы живете?
– Обычно в Фениксе. Это…
– Я знаю. Час езды от меня. Я – в Альберт-Клоче.
– Смешно. Рядом жили, а вот где встретились…
– Правда смешно.
– А ведь мы сегодня должны уезжать.
– Но…
– Я не поеду. Я остаюсь.
– Как?
– Просто. У нас тут домик. Скажу, что не хочу ездить…
– Он согласится?
– У меня полная свобода.
– Но он же заподозрит что-нибудь.
– Знаешь, это ужасно звучит, но я изменяю ему направо и налево. Он смирился. Он очень хороший человек, и я иногда чувствую себя такой дрянью, но ничего не могу сделать. Просто не могу без тебя жить, хотя все равно пытаюсь…
– И я точно так же.
– Пойду ему скажу и попрощаюсь, а потом мы поедем, да?
– Мне здесь подождать?
– Подожди здесь, это час, не больше.
– Тогда я поднимусь в номер, а через час встретимся.
– Ладно. Ты только не задерживайся.
– И ты тоже.
В номере он бросился на тахту, замолотил по ней кулаками. Потом повернулся лицом вверх, закрыл глаза. Казалось, что все качается и плывет куда-то. Он пролежал так довольно долго. Потом стукнули в дверь: два раза, один, потом еще два. Март пошел открывать. За дверью стоял полицмейстер. Он приложил палец к губам и увлек Марта в коридор. Там он тихо спросил:
– Ваш приятель не показывался?
– Уехал и оставил записку, – сказал Март. – Вот эту.
Полицмейстер прочитал записку и вернул.
– Никто не видел, как он уезжал, – сказал он. – И машина его на месте.
– Не знаю, – пожал плечами Март.
– А то, о чем я просил, – ничего?
– Не успел, – сказал Март.
– Странно все это, – хмыкнул полицмейстер и ушел.
В баре Март купил бутылку вина – Берта странно на него посмотрела, но промолчала – и вышел в сквер. Венета уже ждала его там.
– Я готова, – сказала она.
Машина ее, бежевого цвета «БМВ», стояла неподалеку. На заднем сиденье лежал чемодан.
– Вы что, на разных машинах ездите? – удивился Март.
– В прокате взяла. Знаешь, я все ему сказала.
– Значит…
– Вот именно.
Дом оказался совсем рядом, минутах в пяти езды. Март сразу узнал его, это был домик из его вещих снов, только с закрытыми ставнями. Вот и все, подумал он. Венета повозилась с замками, и они вошли внутрь.
– Вот и все, – сказала она, и Март усмехнулся про себя, подумав, что одними и теми же словами они сказали о разном.
– Венета…
– Подожди, любимый. Подожди. Я не хочу сразу. Подожди.
– Что ты такое говоришь?
– Нет, все хорошо. Просто давай представим, что не было этих двенадцати лет. То есть нет – не было никакой разлуки, мы жили вместе, мы уже четырнадцать лет женаты, у нас дочь-школьница, и мы уже слегка поднадоели друг другу…
– Ты глупая девчонка…
– Скажи еще раз!
– Ты глупая девчонка, ты все еще играешь в куклы…
– И эти куклы – мы сами. Мы приехали в свой загородный домик, мы здесь давно не были, давай его осмотрим, он совсем маленький, вот кухня, вот столовая, здесь мы будем есть, вот гостиная, сюда будут приходить друзья, мы будем болтать с ними на самые глупые темы, знаешь, я ужасно люблю болтать о пустяках, о платьях например, а вот спальня и широкая кровать, а в этом шкафу – чистые простыни, ты посиди вот здесь и не подсматривай, а я постелю, потому что уже не могу играть в куклы, но я все равно хочу постелить эти свежие простыни, чтобы все было прочно и надолго…
– Девочка моя, я даже не знаю, что можно сказать сейчас, потому что я даже не мечтал об этом, а только тосковал, что ничего больше не будет никогда, и даже те два года мы виделись урывками и редко, и много времени потратили даром и на пустяки, это счастье, которому нет сравнения, потому что я искал тебя и не находил, и все равно искал, потому что только ты есть на свете, потому что только ты есть на свете, потому что только ты есть на свете, потому что ты или есть, или нет, а третьего не дано…
– …нет, выключи верхний свет, я включу здесь, так лучше, правда, так лучше, смотри сюда, вот сюда и вот сюда; наверное, я старею, да, у меня уже морщинки, вот и вот, ты еще помнишь меня ту, я была тоненькая и стройная, мне было восемнадцать лет, а теперь мне уже за тридцать, и мы жили долго, долго и счастливо, я хочу, чтобы так было, я так хочу этого, что так станет…
– …боже мой, какая ты красивая, как ты можешь говорить, что ты стареешь, я буду целовать все твои морщинки, и я не хочу знать, сколько кому лет, потому что времени нет, нет и не было никогда, оно не проникает сквозь эти стены и ставни, мы всегда живем здесь, и не было ничего иного…
– …а еще я хочу, чтобы шел дождь, и было море, и было много солнца и цветов, и ты смотрел на меня так, как сейчас, и так было всегда…
– Что это?
– Это от пули, положи сюда руку и спрячь его, спрячь и не выпускай, потому что там живет прошлое…
– Пусть спрячется и спит, свернется в клубок и спит, и не просыпается никогда, потому что нам хорошо и без него, только без него…
Их голоса доносились будто издалека, а где-то рядом беззвучно звенели перетянутые струны, и не было больше ничего, кроме этого безмерного, счастливого, любовного, разлитого, кипящего, истомного, ликующего, гибнущего, темного, растущего, слепящего, тающего, последнего…
Март уснул и проснулся, и не понял, где он, но сразу же раздались легкие шаги, и возникла Венета в коротком халатике из чего-то пушистого, села рядом, и тихонько стала смеяться, и уткнулась в него лицом, и взглянула в глаза, и в ее глазах было немыслимое облегчение, а от уголков их к вискам тянулись лучики-морщинки.
– Это ты, – выдохнула она. – Это ты наконец…
Потом они отвинтили болты и открыли ставни, и оказалось, что снаружи льет дождь. В доме было решительно нечего есть, Венета нашла только банку бананового джема, и они съели этот джем, запивая вином. Март не пил вина много лет и теперь мог бы ожидать от себя всяких фокусов – не в смысле поведения, конечно. Он начисто израсходовал себя. Потом им пришлось поехать все-таки в ресторан.
– Март, – повторяла Венета, – Март, Март… Я никак не могу привыкнуть к твоему новому имени. Слушай, какая пошлятина: молодая жена пожилого бизнесмена убегает от мужа с модным столичным художником. Фи!
– Жуткий скандал, – сказал Март.
– Какой пример мы подаем молодому поколению?
– Развратный.
– Где же наша нравственность и чистота?
– Действительно – где?
– Знаешь, – сказала Венета, становясь вдруг серьезной, – я раньше все время считала, что поступаю дурно; а теперь мне кажется, что это самый праведный поступок в моей жизни и что все грехи свои я вчера искупила…
В холле отеля Марта окликнул портье. Какой-то человек, не назвавший себя, приходил трижды и наконец оставил записку:
«Срочно позвоните мне или зайдите. Л. П.». Слово «срочно» было жирно подчеркнуто. Кроме того, пришла длинная телеграмма от Ассоциации с оплаченным ответом. Марту предлагалось в самые сжатые сроки заканчивать работу, чтобы принять участие в оформлении нового Клуба ветеранов в столице. Об этом следовало подумать, ветераны очень хорошо платили. Март посадил Венету за столик и пошел к автомату звонить Петцеру. Петцер взял трубку сразу.
– Добрый вечер, Леопольд, – сказал Март.
– Слава богу, Март, – сказал Петцер, и в голосе его прозвучало что-то такое – такое вдруг теплое, что даже через телефонные искажения донеслось это тепло, и сам он, засмущавшись, заворчал: – Ну что за манера у наших художников, пропадают без следа, хоть бы предупредил, что ли…
– Случилось что-нибудь? – понял Март.
– Случилось… Утром в междугородном автобусе взорвали бомбу. Такая каша… Андрис сейчас там.
– П-понятно… – процедил Март.
– Ты откуда звонишь?
– Из отеля.
– Тогда я выезжаю – и поужинаем. Подождешь?
– Давай.
Столик был уже накрыт, и Венета, не дождавшись, уплетала бифштекс.
– Этот портье здесь давно? – шепотом спросила она.
– Нет, – покачал головой Март. – Дня три-четыре.
– Это он стрелял в Минга, – сказала Венета.
Март непроизвольно оглянулся.
– Все понятно, – сказал он. – Это засада на Шерхана. Он где-то здесь. Сегодня взорвали бомбу в автобусе.
– Много убитых?
– Не знаю.
– Сволочь какая…
Они пообедали и взяли мороженое, чтобы не скучно было ждать Петцера. Он появился минут через двадцать с букетом роз.
– Мадам! – обратился он к Венете. – Же ву при…
– Что это значит, Леопольд? – спросил Март, но Петцер на него никак не отозвался, даже не посмотрел.
Венета элегантно подала ему руку, и Петцер не менее элегантно прикоснулся к ней губами и завел глаза.
– Оказывается, про вас болтает весь город, – сказал он, присаживаясь. – Жаль, я не прислушивался. Такой смелый адюльтер в наших краях впервые. Почти парижский шик.
– Доктор, – сказала Венета, – не надо пошлить. Просто порадуйтесь за нас, и все.
– Простите, ради бога! Видите ли, я был очень встревожен за Марта и теперь, кажется, чуть-чуть перехлестываю…
– Кстати, интересная новость для вас. Новый портье – «конторщик».
– Ого! – присвистнул Петцер. – А я ему дал на чай. Ладно, это надо учесть.
– Много дали? – спросила Венета.
– Динар.
– Переплатили.
– Добавь еще, – сказал Март. – Глядишь, и зачтется когда-нибудь.
Больше о серьезном не говорили. Петцер был в ударе – как понял Март, из-за каких-то своих удач, – Март с Венетой находились в настроении совершенно радужном, потом к ним подсел Белью и принялся рассказывать анекдоты из практики, а уж совсем под закрытие появился Тригас.
Он остановился у входа, и Март помахал ему рукой, Тригас тоже помахал ему, но пошел к бару и с ходу опрокинул в рот рюмку горькой. Только тогда подошел к столику и сел. Он был пьян.
– Ты где пропадал? – спросил Март.
– Тут рядом. Еще один городок. Исполнял… Март, представь меня своей даме.
– Рекомендую: Юхан Абрахамсон, свободный художник. Откликается на кличку Тригас. Юхан, это Венета.
– Сударыня, я не решаюсь вас поздравить, через несколько дней вы поймете почему. Он хороший малый, этот Март, но страшно скучен.
– Зато не говорю гадостей. Так что ты делал?
– Портрет кормильца. В рост и с орденами. Теперь как помету наелся. Надо пить и пить, пока не пройдет. Пойду пить. Извините.
Он поплелся к стойке. Там уже стоял полицмейстер, тоже с рюмкой. Он смотрел на них, но не подходил. Потом он допил и ушел. Марту показалось, что он был очень бледен. Через несколько минут откланялся Петцер. Белью повеселил их еще немного и незаметно исчез.
Март попросил официанта завернуть что-нибудь из еды, бутербродов каких-нибудь, что ли, тот ушел и возвратился с объемистым пакетом. Март расплатился, и они тихонько прошли мимо Тригаса. Тригас прилип к стойке и ничего вокруг не замечал. Те дни, что были после, так и остались навсегда самыми безмятежными в жизни Марта… Они пересказывали свои жизни день за днем, надеясь, что воспоминания каждого, становясь воспоминаниями обоих, заполнят пролегшую между ними двенадцатилетнюю пропасть, и пропасть эта, такая бездонная поначалу, действительно заполнялась, им не хватало дня, чтобы наговориться, и они прихватывали ночи. Никто не докучал им в те дни. Тригас ушел в мрачный запой, у Петцера и полицмейстера были, видимо, свои дела, Петцер как-то при встрече сказал: «Пока все спокойно», и Март очень на это рассчитывал, да и вообще он старался не попадаться никому на глаза, даже редкие появления господина мэра заставляли его подбираться и настораживаться. Он торопился закончить работу и работал подолгу, иногда пренебрегая осторожностью, и однажды случилось то, что должно было случиться рано или поздно, тем более что при Венете было неловко слишком уж откровенно халтурить: он засветился. Это произошло на тридцатый день. Перед этим Март полностью закончил обе боковые стены: получилось неплохо, лучше, чем можно было ожидать. Оставалась торцевая, на нее чудесно падал свет, и жаль было это не использовать, а заготовка была, если честно, дрянновата – примитивно, и в одной плоскости, и без какой бы то ни было мысли… Март вовремя почувствовал, что его понесло, и мог бы остановиться, переждать, но рядом была Венета. Днем это было почти безопасно, Венета тут же закрыла зал на ключ, на улице вовсю палило солнце, но Март без передышки проработал весь день и не закончил еще, стало смеркаться, и кто-то посторонний мог увидеть свет… Трудно было гасить себя, не доведя дело до конца, но и раньше Марту приходилось поступать так, да и Венета знала, как можно помочь: обтирала водой лицо, руки, шептала на ухо, тихонько отбирала кисти… Наконец все прошло. Он посмотрел на стену. Не было там никакой стены. Порывом ветра взметнуло легкий занавес, а дальше – дальше ослепительной белизны дюны, местами поросшие кустарником, и туда, в дюны, уходили люди. Им было весело идти, поэтому они шли, смеясь, и кто-то оборачивался, и кто-то взмахом руки приглашал за собой, они растянулись длинной цепочкой, и передние были уже едва видны; где-то рядом вздыхало море или большая река, оттуда дул свежий ветер, и небо стало именно такое – как над морем. Только то, куда они шли, надо было еще сделать. Март не знал, что у него получится, но знал, что сделает это обязательно…
– Ты сам не знаешь, кто ты есть, – сказала Венета. Она смотрела на него, как когда-то, давным-давно, впервые. – Ты сам не знаешь, не знаешь… И не можешь ты знать.
Этим вечером они ужинали вместе с Петцером. Когда Март сказал, что уже близок к финишу, Петцер заметно огорчился, но выразил надежду, что связи их не нарушатся.
Почему-то только сейчас Март обратил внимание на стены зала. Незаконченную роспись прикрыли какой-то грубой тканью, чуть ли не джутовой рогожей, и при низовом мягком свете фактура ее выделилась и стала глубокой и рельефной, в складках прятались тени, и это создавало такой уют… Так бы и оставить, подумал Март, к дьяволу – все эти пьяные бабы и козлоногие… вот чуть-чуть подсобрать складки и переделать немного свет да выкинуть эти квадратные штуковины, на цепях подвесить к потолку арабские светильники из черной меди, а по стенам – маски… Додумать до конца он не успел. В ресторан вошли, отстранив швейцара, семеро – семь молодых, вполне упитанных и мускулистых парней, одетых по последней столичной моде: пиджаки и брюки из шелка-сырца, причем пиджак размера на два больше, чем нужно, но рукава короткие, так что видны браслеты в виде половинок наручников на каждом запястье; брюки тоже короткие, из-под штанин выглядывают носки в крупную черно-белую полоску. Униформа, черт бы их побрал! Все равно что коричневые рубашки. Они медленно прошли по залу, вглядываясь в сидящих. Меня, понял Март. Он приподнялся чуть-чуть, двинул ногой стул – так, чтобы удобнее было выхватить его. Но почему же здесь, а не в доме? Семеро равнодушно скользнули по нему взглядом, прошли мимо, уселись где-то в углу, потребовали пива. Пугают, значит. Да, не дай бог не так на них взглянуть…
– Молодежный клуб, – сказал Петцер таким голосом, будто целый день крыл кого-то последними словами и вот под завязку приберег самое-самое. – Как быстро у нас все делается…
В этот момент в кармане у него запищало.
– М-минуту… – пробормотал он и вышел.
Вернулся он действительно через минуту, очень встревоженный.
– Вильям не отвечает, – бросил он Марту. – Подал сигнал, а сам не отвечает. Поеду проверю.
– Я с тобой.
– Тогда уж и я, – попросила Венета.
– Не надо, – сказал Март. – Жди дома, пожалуйста.
«Виллис» простоял все эти дни на стоянке возле отеля, Март несколько раз собирался отогнать его к домику, но так и не отогнал. Потом он много раз спрашивал себя: что за наитие повело его к «виллису», ведь был же совсем под рукой «БМВ» Венеты, и была где-то рядом машина Петцера, – но они сели именно в «виллис», и Март погнал к выезду из города. Около полицейского управления их ждал полицмейстер.
– Что случилось? – спросил он, перегибаясь вперед с заднего сиденья.
– Вилли не отвечает по телефону, – сказал Петцер. – Подал сигнал – и молчит.
– Что ж ты не сказал? Я бы хоть автомат прихватил.
– Ты же сам велел по телефону ничего конкретного…
– Ладно, – полицмейстер откинулся на спинку, снял с пояса рацию, забубнил: – «Вереск», «вереск», отвечайте, «вереск». «Вереск», «вереск», прием… Молчат. Не спали бы только… «Седина», «седина». – Он стал вызывать другую станцию. Рация откликнулась ворчанием. – Немедленно вооруженный наряд на объект «зерно»! Как понял? Прием…
Пока полицмейстер говорил, Петцер кусал костяшки пальцев.
– Ну давай, – сказал полицмейстер Марту.
– Держитесь крепче…
Они держались хорошо, изредка только Петцер непроизвольно не то чтобы вскрикивал, а судорожно переводил дыхание; на последнем участке дорога шла под уклон, Март выключил мотор и погасил фары и повел машину накатом, почти вслепую, до боли в глазах всматриваясь в полотно дороги.
– Соображает, – тихонько сказал сзади полицмейстер.
– Старый боевик, – согласился Петцер.
Огни в лечебнице не горели. Она угадывалась впереди низким темным массивом. Март остановил «виллис» метрах в трехстах от него. Впереди шагал полицмейстер с пистолетом в руке, за ним, соблюдая дистанцию, Петцер и Март.
Они вышли прямо к проходной. Полицмейстер дождался их, шепотом сказал, чтобы они оставались здесь, и проскользнул на территорию. Март заглянул в будку. Здесь было почти так же темно, как и снаружи, только на распределительном щите горела контрольная лампочка, но даже ее тусклого света хватило, чтобы привыкшие к темноте глаза различили лежащее рядом со стеной тело. Март нагнулся ниже. Вильям. Кобура на животе была расстегнута, но вынуть пистолет он, видимо, не успел. Его убили ножом; рукоятка ножа торчала между ключицами. Крови почти не было.
Март взял пистолет Вильяма. Армейский кольт. Это хорошо.
– Я к прожектору, – прошептал Петцер. Слышно было, как поскрипывала будка под его весом, когда он взбирался на крышу. Март стал ждать.
По дороге проехала машина, потом другая. Пора бы появиться полиции, подумал он. Но машины уходили в сторону города. Потом прошло сразу несколько, колонной, это были военные грузовики. И тут где-то в темноте раздался то ли шорох, то ли скрип гравия – и Петцер это тоже услышал, и вспыхнул прожектор… По направлению к будке шли трое, затянутые в черное, в черных же шапочках-масках, у одного в руке был кейс. Кажется, на какое-то мгновение они растерялись, и тут сухо щелкнул пистолетный выстрел. Тот, с чемоданчиком, стал оседать, но двое других бросились в темноту и стали отвечать, и кто-то упал, застонав, луч прожектора снова нашел черных, теперь они бежали прямо на него, стреляя на бегу, – в Петцера, понял Март. Он поднял пистолет, держа его двумя руками, и выстрелил, как на полигоне, холодно и точно: раз и еще раз.
Луч задержался на лежащих, потом стал шарить по сторонам и наткнулся на полицмейстера. Он тоже лежал, но будто пытался ползти, загребая рукой с зажатым в ней пистолетом, одна нога была притянута к животу, другая волочилась. Март, забыв про все, бросился к нему, следом, спрыгнув с будки, бежал Петцер. Они подняли полицмейстера на руки и понесли в будку. Почему-то обоим показалось, что его надо поскорей убрать с открытого места. Петцер нашел где-то фонарик и при его свете стал осматривать раненого, Март с пистолетом охранял их. Пока все было тихо. По дороге опять прошли машины в сторону города.
– Надо сходить внутрь, – выдавил из себя Петцер. – У меня бинта мало. Надо взять бинты и наркотики.
– Скажи – где, я сам схожу, – предложил Март.
– Не найдешь, – покачал головой Петцер.
– Ладно, – сказал Март. – Только сперва осмотрим этих…
Еще в первый момент ему бросилась в глаза какая-то странность. Теперь, склонившись над убитыми, он понял, в чем дело: под шапочкой-маской оказался еще противогаз, американский, с мембранным фильтром. Было противно, но он стащил противогазы со всех.
– Посвети, – сказал он Петцеру.
Из тех двоих, в кого он стрелял, одна была женщина. Кажется, красивая. С чемоданчиком шел сам Шерхан.
– Шерхан… – произнес над ним Петцер.
Март подал ему противогаз:
– Возьми.
Петцер попятился.
– Возьми и надень, – приказал Март.
Он боялся, что маска еще будет хранить чужое тепло, но тонкая резина успела остыть.
У входа в дом лежали два полицейских. Оба были убиты. Март осторожно обошел их и толкнул входную дверь. То, что они увидели потом, Март запомнил до конца своей жизни, и время от времени сны возвращали его в ту ночь. В коридорах, в палатах – везде лежали люди. Петцер пытался тормошить их, заглядывал в глаза – все они были мертвы. Не осталось никаких следов борьбы, лица казались спокойными, как будто они шли и упали, сидели и упали, лежали и умерли, даже не пытаясь встать. Наконец вспомнили о полицмейстере. Петцер выгреб из шкафчика несколько перевязочных пакетов, отпер сейф и достал ампулы с морфином и пластиковые одноразовые шприцы. Полицмейстер лежал на спине и дышал часто и неровно. Петцер сразу стал делать ему укол, потом снова – перевязывать. Старый бинт пропитался кровью. Пуля попала в правое бедро, в самый верх. Новую повязку Петцер наложил туже, кровотечение прекратилось. Укол, видимо, начал действовать, дыхание стало ровнее, и, когда Март подогнал машину, полицмейстер уже мог говорить.
По дороге снова прошла колонна военных грузовиков. В свете фар блестели ряды касок над бортами.
Март принес кейс Шерхана. Там были какие-то бумаги, фотоаппарат и штатив с пробирками. Петцер показал все это полицмейстеру.
– Ты понял? – спросил он.
– Я ведь догадывался, – сказал полицмейстер. – Только поверить трудно было.
– Это все надо переправить. Ты видел, что там в доме?
– Я видел, что они шли в противогазах.
– Именно это! – выкрикнул Петцер. Голос его сорвался. – Все, понимаешь, – все!
– Должна быть бомба, – прошептал полицмейстер. – Давай-ка отъедем.
Полицмейстера положили на заднее сиденье, пристроили поудобнее, и Март осторожно поехал к дороге и там, у дороги, свернул в кусты.
– Что-то долго твой наряд, – сказал Петцер.
– Не приедут, – отвернулся полицмейстер. – Думаю, все уже оцеплено. Ребята, говорите со мной, мне нельзя засыпать сейчас…
Через полминуты рвануло. Взрыв был несильный, глухой. Осветились окна, дрогнула земля; видно было, что дом оседает и заваливается левым крылом; потом сквозь поднятую пыль пробились языки огня. Петцер вдруг всхлипнул совершенно по-детски и зарыдал, выкрикивая ругательства. Пламя разгоралось сильнее и сильнее. По дороге сплошным потоком шли военные машины, – казалось, там что-то прорвало; к пожару никто не сворачивал, пожар их не интересовал.
– …как в восемьдесят четвертом, – говорил полицмейстер, – под Капери такое же заведение было, только покрупнее раза в два, и на нем они решили испытать какое-то бактериологическое оружие, но там это вышло из-под контроля, и им пришлось уничтожить население половины уезда, частью из-за угрозы эпидемии, а главным образом, чтобы избежать утечки информации…
– Там у меня брат и погиб, – сказал Март. – И родители тоже.
– …а здесь они сделали три дела сразу: испытали газ, уничтожили неугодных – чужими руками, заметьте, – и теперь под предлогом борьбы с террористами развернут свой собственный террор. Леопольд, надо обязательно вывезти эти материалы, это для них смерть, надо отомстить хоть так… Надо брать Шерхана, надо обязательно брать Шерхана и трясти его…
– Ты же убил Шерхана, – сказал Петцер.
– Как – Шерхана? Этот, с чемоданчиком, – Шерхан? Правда? Что же вы мне сразу не сказали? Черти, о таком – и молчали, ну не черти ли, все-таки я отплатил ему, хоть ему, но отплатил…
– Чем дольше мы стоим, – сказал Петцер, – тем меньше у нас шансов выбраться.
– Не сунешься же на дорогу, – возразил Март.
– Ребята, – голос у полицмейстера стал слабый и вязкий, – я придумал, снимите с меня все, и пусть один наденет плащ, а другой – мундир и фуражку, они в темноте не разберут, что цвет другой…
– Верно, – сказал Март. – Так и делаем.
– Я уже поплыл, – добавил полицмейстер.
Его осторожно раздели, натянули на него один пиджак, а другим укрыли. Март взял черный блестящий плащ, а Петцер – мундир и фуражку. Теперь можно было надеяться, что они проскочат. Март выждал момент, когда дорога опустела, вырулил на нее и погнал к городу. Он пристроился в хвост колонне грузовиков. Два раза на пути были контрольные пункты, но «виллис», в котором сидел офицер, не останавливали. На втором контрольном пункте они миновали полицейскую машину, старший наряда спорил о чем-то с солдатами, показывая на зарево. Город был полон солдат, но и здесь они проскочили. Подъехали к дому Венеты, осторожно, с оглядкой, внесли полицмейстера внутрь. Март отогнал «виллис» за дом. Они прорвались, но облегчения он совершенно не чувствовал. Должно быть, потому, что самый пик напряжения миновал, навалилась громадная усталость. Ноги не шли, хотелось лечь и чтобы ничего больше не было. Ему пришлось опереться о стену, чтобы не упасть. И тут вдруг с невероятной отчетливостью, яснее, чем наяву, перед ним возникли коридоры, полные мертвых людей, таких безвольных и податливых, он представил, как с костяным стуком падает на пол поднятая и отпущенная рука, на которой нет пульса… Его стало рвать, и рвало мучительно и долго. Но потом пришло если не облегчение, то опустошение. В ванной он долго лил воду на голову, плескал в лицо. Наконец стало легче. Полицмейстер лежал на кровати запрокинув голову и чуть постанывал, – видимо, действие укола кончалось. Когда Март вошел, он открыл глаза и что-то сказал, но очень невнятно. Петцер поманил Марта на кухню. Там уже сидела Венета; видно было, что она испугана, но держит себя в руках.
– Надо думать, что делать дальше, – сказал Петцер. – Мне кажется, с Андрисом плохо, пуля наверняка прошла в брюшную полость, без операции не обойтись. С другой стороны, шевелиться тоже опасно: попади он в руки военных – и все. И нас шлепнут тоже – на всякий случай.
– Хирург есть в городе? – спросил Март.
– Есть, но… – Петцер помотал головой. – То же самое, что самим пойти и сдаться.
– Ясно… – Март прошелся по кухне, налил себе воды, выпил. – Все равно надо что-то делать, так ведь не оставишь.
– Надо вывозить его отсюда, – подала голос Венета.
– Как? Кругом солдат на солдате… Сам Андрис, конечно, сказал бы: «Оттащите меня подальше и бросьте…»
– Мало ли что мы можем сказать, – проворчал Март. Эта мысль уже пришла ему в голову, не совсем в таком виде, но пришла; противно…
– Я к тому, что если положить его где-нибудь у дороги, нашуметь и смыться… Не пойдет, – сам себе возразил Петцер. – И рана обработана, и следы уколов есть. Не пойдет.
– Портье, – сказала Венета. – Который «конторщик».
– Ну и что? – спросил Март.
Петцер нахмурился, размышляя.
– Это, знаешь ли, мысль, – сказал он, подумав. – Они же с военными – как кошка с собакой. Тем более Шерхан… Материалы придется отдать, вот что жалко. Ладно, пленку себе оставим, а всем, что останется, пусть они меднолобым клизму ставят. Пардон, мадам… Андрису пока ничего не говорите, а я пошел сдавать нас. Кстати, Март, вы ничего не видели и не знаете. Пистолет и фотокамеру спрячьте получше, где-нибудь не в доме. Ну, я пошел.
– Возьми «виллис», – сказал Март.
– Только пешком, – отказался Петцер. – Надежнее. Пока.
Он ушел, и дверь за ним закрылась. Боже мой, подумал Март почти панически, сколько раз вот так при мне люди уходили по делам, и больше их никто никогда не видел… Он постучал по крышке стола.
– Ты что? – спросила Венета.
– Думается разная гадость, – сказал Март.
Они сели рядом с полицмейстером. Тот был спокоен, только лицо обострилось и побледнело еще сильнее.
– Как ты, Андрис? – спросил Март.
– Терпимо, – ответил полицмейстер. – Пить хочется, но Лео сказал, что нельзя.
– Я тебе губы смочу, – сказала Венета.
– Спасибо. – Полицмейстер повернул к ней голову. – Вот так уже совсем хорошо.
– Тебе не надо разговаривать, – сказал Март.
– Знаю. Но очень хочется. Мы так и не договорили тогда. Лео сказал, что поздно, и мы не договорили, а по-настоящему поздно стало только сейчас. И всегда так…
– Правда, Андрис, молчи, – повторил Март. – Наговоримся еще.
– Вряд ли. Надо сразу. Всегда надо сразу. Я страшно рад, что познакомился с тобой, Март. Мне редко попадались стоящие люди. Знаешь, как я стал следователем? Я мечтал творить справедливость… Понимаешь? Оказалось – дерьмо. Я незаметно весь вывозился в дерьме. Жизнь невозможна без компромиссов, а тем более служба, но если компромиссов много, то получается дерьмо. Не замечаешь, как погружаешься, замечаешь только, когда весь уже погрузился. Я попробовал барахтаться – меня загнали сюда. Тут – Лео и его пациенты. Мне показалось сначала, что это то, что надо. Неправда. Это уже раздавленные. Это то же дерьмо, только запах другой. Я им помогал, но знал, что это неправильно. И тут – ты. Значит, еще не все такие…
– Андрис, – сказал Март, – не надо больше говорить. Прошу тебя, не надо.
– Хорошо, хорошо, я молчу… Как неудачно получилось, надо было уж сразу, мазилы такие… Я не думаю, что опять установят карантин, скорее всего, только военное положение, да и то ненадолго. Постарайтесь не делать резких движений, я проверял: за вами все чисто… Как жалко, что так получилось, знаете, мне очень хотелось увидеть, как все это перестанут наконец красить и тронут с места… Ох и скрипу будет! Мы всегда думаем: завтра, завтра, вот завтра, а между тем ржавчина, ребята, ржавчина… переписывают учебники истории и жгут архивы, чтобы никто не догадался, что вся эта штука затевалась для того, чтобы ездить на ней. Как это?… «Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после». Значит, все уже было, да? Всегда все уже было? А под паровозом вырастают грибы, бледные такие, и так много. И ржавчина. Слушайте, кругом столько ржавчины, а казалось, сплошное железо… Военные прикормили Шерхана, он у них сделался совсем ручной, подлизывал за ними, а им так хочется, чтобы был порядок, они очень любят порядок и никогда не думают: а зачем он нужен? Просто когда порядок, то очень легко управлять. Так легко, что они никаких сил не пожалели бы, чтобы его навести раз и навсегда, они расстреляли бы каждого третьего, тогда со всеми остальными было бы совсем просто, и сколько дураков радовалось бы, что порядок наконец есть… Ах, как скверно получилось с хозяйством Леопольда, почему-то я поверил, что Шерхан – тогда, после автобуса, – уже убрался, и совсем не думал, что он будет действовать так в лоб, а надо было думать, еще когда установили того парня, в ограде, но ведь Шерхан никогда два раза в одно место не суется, тем более если уже случилась осечка; наверное, это была вовсе не осечка, а часть плана… или на него сильно нажали… Сами террористы – это одно, а террористы под крылышком армии – это уже совсем другое, совсем другое… все же я думал, что их спугнул… Дайте еще воды.
Венета смочила ему губы.
– Молчи, – сказала она. – Ради бога. Скоро приедет Леопольд – и тебя отвезут в больницу.
– Что он задумал, чудак, какая больница, его же шлепнут, не разбираясь… В Капери стреляли во все, что шевелится… Жалко, что мы так поздно встретились, Март. Я бы хотел с тобой еще поговорить. О равновесии, например. Если думать только о безопасности, то лучше вообще не трогаться в путь. Слушай, есть такое понятие: социальный риск? Если нет, то срочно надо ввести. Оно отражает степень готовности общества идти на перемены, чреватые осложнениями. Это еще и равновесие между рынком и чиновником. Когда одно ущемляется за счет другого, то это другое сразу перевешивает и разрастается, и, чтобы уничтожить власть денег, надо еще ликвидировать власть власти, и привлекательность власти тоже надо ликвидировать, пусть останется только тяжелая работа, безо всяких этих увеличивающихся привилегий на каждой ступеньке, надо сделать так, чтобы быть чиновником стало невыгодно и лезть наверх – тоже, тогда заниматься управлением станут только профессионалы, любящие свою работу, только вот как это сделать, надо все выкорчевывать и сеять снова, и опять вырастут те же репьи, вот вы стремитесь свергнуть правительство и основать новое общество, да? Как там у вас: свобода, равенство, братство? А что, по-вашему, свобода, ведь у нас тоже свободное общество, и сам Канцлер этим словом не брезгует, только ведь вы-то вкладываете в это совсем иной смысл… и равенство? Я не понимаю, честное слово, мне все время кажется, что меняется только власть, остальное остается прежним и чем радикальнее меняется власть, тем прочнее все остается, – может быть, должен быть иной путь? Дайте воды.
– Ну перестань же ты говорить, – остановила его Венета, – тебе нельзя так много говорить, полежи тихо…
– Андрис, – сказал Март, – ни слова больше, ты же знаешь, что разговорами такие вещи не решаются.
– Как хорошо было в двадцать лет, – произнес Андрис. – Я все знал, все понимал и видел все перспективы. Жаль, что меня не убили тогда…
С полчаса он лежал тихо, потом стал бредить. Венета ввела ему морфин, и он уснул. Еще через час в дверь постучали: два раза, раз и еще два раза.
Первым вошел Петцер, за ним – лысый портье, за ним – еще двое, Март их раньше не видел.
– Где? – спросил портье.
Март показал в комнату. Портье заглянул туда. Венета приложила палец к губам. Портье кивнул головой и, обернувшись к Петцеру, руками показал: кейс. Петцер посмотрел на Марта, Март повел всех на кухню. Март положил кейс на стол, портье раскрыл его и углубился в бумаги.
– Замечательно, – сказал наконец он. – Спасибо, доктор. Вы подарили нам козырный туз. О! – Он поднял палец. – Вертолет!
Действительно, нарос вибрирующий гул, затем смолк; маленький вертолет сел метрах в ста от дома. Начинало рассветать.
– Понесли, – сказал портье.
Полицмейстера положили на одеяло, все шестеро взялись за края и быстрым шагом двинулись к вертолету. Протискивать через узкий проем двери большое и тяжелое тело было трудно, Андрис застонал, но не очнулся. Портье передал кейс пилоту. Места в вертолете было еще на одного.
– Летите, мадам, – предложил портье. – Летите, здесь опасно.
– Нет, – сказала Венета. – Нет, ни за что!
– Лети! – крикнул Март; пилот увеличил обороты, винт закрутился быстрее, струя воздуха пригибала к земле. – Лети! Я найду тебя там!
– Нет! – отчаянно закричала Венета, и тогда Март и портье, схватив ее за руки, втащили в вертолет и спрыгнули, когда тот уже оторвался от земли. Венета наполовину высунулась из двери и что-то кричала, протягивая к Марту руку, и Март сам что-то закричал и протянул руки к ней – и вдруг понял, что все это уже было однажды, да, было, только там еще был Тригас… Вертолет развернулся, Венета пропала из виду, и вскоре сам вертолет растворился в сумерках, и наступила тишина…
– А вот и армия пожаловала, – присвистнул портье. Все-то он замечал раньше других. Из-за поворота дороги показался джип, за ним крытый грузовик, за ним еще один джип – с зенитной счетверенкой. – Быстро они нас засекли.
Передний джип почти налетел на них, затормозив юзом буквально в шаге, задний пронесся чуть дальше, и Март всей спиной ощутил четыре пулеметных ствола и поверх стволов, через прицельную рамку, – жестяной, режущий взгляд, взгляд не человека даже, а самого прицельного приспособления, хорошо протертого и отлаженного; такое не подведет. Из грузовика посыпались солдаты. Офицер в переднем джипе, приподнявшись и выставив перед собой пистолет, проорал:
– Кто такие?
Видно было, что он страшно возбужден и почти невменяем.
– Служба безопасности, – негромко сказал портье. – Подполковник Хенрик Хаппа, к вашим услугам. С кем имею честь?
– Документы! – потребовал офицер. Его еще не оставила надежда отличиться.
Подполковник Хаппа предъявил удостоверение, его сотрудники сделали то же самое. Офицер вышел из машины и отдал честь.
– Лейтенант Вааль! – отрекомендовался он. – Производим осмотр места происшествия. Это был ваш вертолет?
– Наш, – кивнул подполковник. – Это и есть происшествие?
– Так точно!
– Долго же вы возились, – хмыкнул подполковник. – А если бы это оказались террористы?
– От момента получения приказа прошло… – лейтенант посмотрел на часы, – прошло девять с половиной минут.
– Надо управляться быстрее, – буркнул подполковник. – И вам, и вашему начальству. А так, считайте, террористы от вас ушли.
– Разрешите идти? – с каменным лицом сказал лейтенант.
– Идите, идите, – махнул рукой подполковник. Лейтенант уселся в свой джип, солдаты полезли в грузовик… Подполковнику они были уже неинтересны, он отвернулся от них и посмотрел на Марта и Петцера. – Итак, господа, с армией мы справились, теперь с вами… Впрочем, пройдемте в дом.
Ничего еще не кончилось, понял Март. Ничего.
– Я буду краток, – сказал подполковник. – Ваша версия, доктор, меня устраивает. Не могу сказать, что убеждает, но устраивает. Она будет доложена моему руководству. Надеюсь, в дальнейшем вы не намерены от нее отказываться? Признаюсь, это поставило бы нас в трудное положение. Может быть, все-таки там был еще один свидетель? – Он посмотрел на Марта.
– Нет, – торопливо ответил Петцер.
– Нет, – эхом откликнулся Март.
– Ну как хотите, – пожал плечами подполковник. – На нет и суда нет. То, что в кейсе не оказалось, скажем, фотоаппарата, тоже ни о чем не говорит: может быть, его не было вовсе, правда? Трудно поверить, но вдруг? Однако, доктор, теперь вы, как единственный свидетель, представляете для нас чрезвычайную ценность. Поэтому, я надеюсь, вы не станете отказываться от временного перевода вас на казенное содержание. Для вашей же безопасности. Там достаточно уютно. Вообще, – он усмехнулся, – человеку ваших занятий пара месяцев превентивки не повредит.
– Э-э… – начал Петцер, но подполковник не дал ему договорить.
– Ваш секрет – это секрет Полишинеля. Да, мы прекрасно осведомлены о вашей организации. Я имею в виду всю вашу организацию. Мы не мешаем вам и иногда даже поддерживаем, по возможности незаметно. Иногда. Есть умные люди, которые понимают, что уничтожение мозгов – это идиотизм. Пусть живут, пусть учатся, пусть овладевают новыми знаниями, пусть просто поглядят на мир, наконец. Пока это приходится делать исподтишка. Но скоро это чучело, вообразившее себя великим диктатором, подохнет, и те люди смогут побороться за власть, и они придут к власти, я не сомневаюсь. Вот тогда этот поток мозгов повернет в обратную сторону… Так-то, доктор!
– Март, – сказал Петцер, – у тебя тут можно курить?
– Можно, – ответил Март.
Петцер закурил, глубоко затянулся и откинулся на спинку дивана.
– Да не переживайте так, доктор, – произнес подполковник.
– Конечно, – сказал Петцер. – Просто трудно сразу привыкнуть к мысли, что ты был лишь перчаткой на чьей-то руке.
– А кто не перчатка? – спросил подполковник. – Никто про себя всего не знает. Канцлер – так тот перчатка сразу на десятке рук. Ладно, заболтались мы, а надо торопиться. Значит, так: я хоть и из отдела по борьбе с терроризмом, но и прочие интересы нашего управления для меня священны. Поэтому я очень надеюсь, что информация обо всем этом в третьи руки не попадет, а тем более за границу. С вас, мэтр, я никакой подписки не беру, ерунда все это, но знайте – судьба доктора и в ваших руках тоже. Я на вас надеюсь.
– Но вдруг… – начал было Март, но подполковник перебил его:
– Никаких «вдруг» не должно быть. Никаких. Вы меня поняли?
– Хорошо, – сказал Март. – Счастливо тебе, Лео. Отдохнешь хоть там как следует. Не расстраивайся.
– Постараюсь, – кивнул Петцер.
– Сударь, – повернулся подполковник к Марту, – пусть с вами побудет мой человек. Пока оцепление, то, се… Не надо нам всяких их случайностей, правда?
Он подошел к двери, открыл ее, крикнул:
– Мильх!
Появился один из его парней – тот, что помоложе.
– Рекомендую, – сказал подполковник. – Август Мильх – Март Траян. Август, ты отвечаешь за безопасность господина Траяна. До конца, понял? Армию сюда не пускать. При необходимости – связь непосредственно с управлением. Короче – форма ноль. Выполняйте.
– Есть, – очень серьезно ответил Август Мильх.
За эти четыре дня, которые они прожили под одной крышей, Март по-своему привязался к своему телохранителю. Даже не совсем телохранителю… Дело в том, что Март знал, что такое «форма ноль». Это означало, что объект охраны ни при каких обстоятельствах не должен был попасть в руки противника. Его следовало защищать до предпоследнего патрона… Своеобразная их дружба началась с того, что Мильх выдал Марту под расписку пистолет и объяснил, как им пользоваться. Потом оказалось, что он неплохо играет в шахматы. Действительно, он играл очень точно и грамотно, но с истинно немецкой аккуратностью и вследствие этого – весьма предсказуемо. Проиграв десяток партий, Март подобрал к сопернику ключик и теперь чаще выигрывал. Когда они вконец одуревали от шахмат, Мильх развлекал Марта разными историями из жизни отдела по борьбе с терроризмом, а Март рассказывал всякие безопасные сплетни из богемной жизни. На ночь Март глушил себя лошадиными дозами феназепама – пригодился. Это помогало. На пятый день военное положение было снято. Приехал подполковник и снял Мильха с поста. Они распрощались с Мартом очень тепло и выразили надежду встретиться вновь, но при иных обстоятельствах. Подполковник привез Марту свежие столичные газеты. Во всех было одинаковое сообщение: «В ночь с 6 на 7 августа террористическая группа „Белая лига“ совершила новое бессмысленное злодеяние. На этот раз своим объектом они избрали частную психиатрическую лечебницу „Горячие камни“ на востоке страны. Мощным взрывом и последующим пожаром здание полностью разрушено. Из-под развалин извлечены останки сорока трех человек – пациентов и обслуживающего персонала. Еще двенадцать человек числятся пропавшими без вести. Силами местной полиции и сотрудников смежных служб террористы были ликвидированы. В числе убитых оказался и Артур Демерг по кличке Шерхан, один из главарей „Белой лиги“. В перестрелке погибли четверо полицейских, еще один тяжело ранен. В ходе операции с привлечением войск было обезврежено еще более тридцати террористов. Как заявили руководители операции, это крупнейший успех за последние годы. Население может спать спокойно – его безопасность в надежных руках».
– Вашего друга прооперировали, – сказал подполковник. – Но подробностей не знаю.
– А Леопольд?
– Что с ним сделается?… Ест, спит, читает, телевизор смотрит. Как вам заметка?
– Ничего себе.
– Думаю, такая интерпретация фактов в интересах всех, – усмехнулся подполковник.
– Всех, кроме фактов, – уточнил Март.
– Естественно, – кивнул подполковник. – В любом деле должна быть пострадавшая сторона.
Они посмеялись.
– Если что-нибудь возникнет, – сказал подполковник, – вот мой телефон.
Он протянул Марту визитную карточку. Под Зевсовым орлом с перунами в когтях – гербом Управления – готической вязью изображено было: «Хенрик Е. Хаппа, тел. 6-343-980».
– А что такое «Е»? – спросил Март.
– Это тайна, покрытая мраком, – ухмыльнулся подполковник. – Никто не знает, что это такое. Свидетелей нет, и документов не осталось. Подозреваю, что Енох.
Они опять посмеялись.
– Послушайте, Хенрик, – неожиданно для себя спросил Март. – Вот вы-то сами понимаете, что происходит? Террористы – и армия? Бред ведь какой-то…
– Это же просто, – пожал плечами подполковник. – Армия зажирела без войн, теряет авторитет в глазах Канцлера, тут сколько-то лет назад вообще крамола началась в высших кругах – зачем, мол, нам такая огромная армия? А ведь армию сокращать – это же господам генералам под зад коленкой. Вот они и лезут из кожи – доказывают, что они совершенно необходимы. Я примеров приводить не буду, но вещи они временами творят наигрязнейшие. Одной рукой поджигают, другой гасят. Наше Управление в какой-то мере их сдерживает, вот они и делают нам маленькие пакости: в суп плюнут, окошко разобьют – вы меня понимаете? Все для того, чтобы у Канцлера создать впечатление, что мы ни черта не делаем, а если и делаем что-то, так из галоши не вылезаем. Террористов, мол, каких-то – и то не могут извести, то ли дело мы: целый уезд обезлюдили, да и по сей день проволокой огораживаем. Армия, что еще скажешь?… Вы долго здесь пробудете еще?
– Думаю завтра уехать.
– Будьте осторожнее. – Подполковник пожал Марту руку, потом усмехнулся. – Что же вы девушкой своей не поинтересуетесь? У меня хорошие вести, я все жду, чтобы вам сказать, а вы…
– Хорошие? – переспросил Март.
– В общем, да. До столицы она добралась благополучно, живет в «Паласе»…
– Спасибо, – сказал Март.
– Пожалуйста, пожалуйста, – развел руками подполковник. – Забавно, знаете, но так приятно слышать это «спасибо», нам это так редко говорят…
Наконец Март остался один. Впервые за много дней. И сразу понял, что еще немного – и он не выдержал бы. Надо было дать себе разрядку, погонять на машине по проселкам, по бездорожью, но что-то его сдержало. И, зная уже, что этому чему-то следует подчиниться безоговорочно, Март поехал к мэрии, в зал торжественных актов, бросился к стене, на которой еще не все было закончено, ему никто не попался на пути, никто не остановил его и не заговорил с ним, в зале без него побывали, но ничего не тронули, не разорили, однако этот запах былого присутствия чужих мешал ему поначалу, будто кто-то подглядывал под руку и шептался за спиной. Он заперся, завесил окна и приступил к работе. Накатило сразу, без паузы и подготовки, и затянуло глубоко, так глубоко с ним, наверное, ни разу еще не было, потому что он полностью отключился, вернее, переключился… Когда он пришел в себя, за окнами стояли сумерки. Он был выжат как лимон, весь мокрый от пота и слабый, мягкий, бескостный – слизняк слизняком. Хотелось забраться куда-нибудь поглубже и отлежаться. Только часа через два он смог подняться и зажечь свет. На первый взгляд – и это больше всего поразило его – с картиной ничего не произошло. Ничего не добавилось, ничего не исчезло: все так же шли люди, идти им было весело, и кто-то оборачивался, и кто-то махал рукой – вдруг оказалось, что здесь, на картине, есть и то, куда они идут, просто оно пока скрывается за дюнами, но стоит чуть шагнуть вперед – и ты это увидишь, и те тоже, поэтому они идут так радостно; но вот те, которые впереди всех, – те видят что-то еще… Немыслимо, подумал Март. Этого просто нельзя сделать – чтобы без каких-то дешевых трюков все было так ясно. Этого нельзя сделать, но я это сделал. Я это сделал. Это сделал я… Март повторил про себя несколько раз, произнес вслух – для убедительности… Он не помнил, как добрался до отеля. Номер оставался за ним, оплаченный еще на неделю вперед, но сразу подниматься на этаж он не стал и зашел в бар. Берта высилась за стойкой, кто-то сидел на высоком табурете спиной к залу, и еще человек десять – две компании – сидели за столиками.
– Кофе, пожалуйста, – сказал Март.
– Сначала долг погасите, – громко ответила Берта.
– Долг? – удивился Март.
– Долг. Пожалуйста, вот счет. – Она написала что-то на бланке, подала ему. Март прочитал: «Немедленно уходите!!!»
Он сунул бланк в карман.
– Хорошо, сейчас принесу деньги. А вы сварите мне все-таки чашечку кофе…
Засветка, подумал он. Опять засветка. Я больше не могу. Сейчас я сяду вот здесь, в холле, на виду у всех, и пусть катится все к чертовой матери. Понимаете, мне надоело – надоело до такой степени, что уже все равно… Он почти сел, но вспомнил про фотоаппарат. Фотоаппарат спрятан наспех, кто-нибудь найдет, – и хорошо, если он попадет в руки властей, а если нет? Тогда хана Леопольду. Связал меня подполковник, связал по рукам и ногам, – а голос у подполковника такой приятный, и любит, когда его благодарят; я вот тоже люблю, когда благодарят, но меня благодарят часто, а ему это в диковинку… Наверное, увидели в окно. Гражданская гвардия, основа самоуправления и порядка – опять порядка! – и главный гарант демократии; у Франко тоже была, кажется, гражданская гвардия, гвардия сивилл, – впрочем, там это что-то вроде полиции или жандармерии, а у нас – добровольное объединение любителей наводить порядок… Он заперся в номере и оставил ключ в замке. Хорошая дверь, крепкая, умели раньше двери делать, это вам не нынешний картон. Какие-нибудь вещи взять? Да нет, все ценное перевез уже. Он перелез через подоконник на козырек над дверью, а оттуда не торопясь спустился на землю. Пригодился мой «черный ход», пригодился. Прижимаясь к стене, он добрался до арки, вышел на улицу и, делая большой крюк, направился к ратуше, чтобы выйти к ней с противоположной от отеля стороны. Никем не замеченный, он сел в «виллис» и уехал. По дороге дважды чуть не завалился в кювет, даже ветер, бьющий в лицо, не помогал – так слипались глаза.
Уже на последних каплях воли и сил он дотянул до гаража, забрал фотоаппарат и пистолет, отпер дом и ввалился внутрь. Надо было сразу идти в душ, холодная вода помогла бы хоть немного, но он задержался на несколько секунд в прихожей – прислонился к стене перевести дух; этого не надо было делать, понял он, когда ноги вдруг подогнулись. Вот и все, успел подумать он – и больше ничего не успел.
Что-то опасно шевелилось вокруг, но пока не задевало его, и он, умом понимая опасность, не пугался, как не пугался глухого свиста пуль. Но канат был уже натянут, пусть в метре над землей, но все равно: шаг вправо, шаг влево – побег! Канат натянули другие, а идти надо было ему. Март оглянулся назад и понял, что лучше бы он не оглядывался. Тогда он ступил на канат и ощутил его зыбкость под своими ногами…
Темнота оживала вокруг него, казалось, что темнота – это просто плотный занавес, за которым движутся фигуры, задевая его и оставляя на нем моментальные отпечатки своих форм; потом это исчезает и уже в ином виде возникает где-то. Потом занавес выпятился особенно сильно, и странные тени легли на него, придавая рельефность отпечаткам, уже не мимолетным и нечаянным; впереди всего было глубокое, почти бездонное и страшное в своей бездонности дуло револьвера – витки нарезки вели в его недра, как три (трансцендентное число три!), как три спиральных спуска на дно ада, на самое его ледяное дно, где под одной медной, и под одной свинцовой, и под одной железной плитой погребен враг рода человеческого, укрощенный, но существующий… Далее шли человеческие пальцы, заледеневшие от близости адского холода, и рука, немеющая под немыслимой тяжестью вещественной вечности, и сам человек, в котором перегорали последние нити каната, удерживающего любого в этом мире со всеми его, мира, пересечениями путей и всеми его, человека, тяжестями. Нем был человек и иссушен неутолимой танталовой жаждой, и ждал он освобождения от собственной тяжести или от тяжести мира, и то, что он задумал, было страшно и глупо, потому что, приняв в свою душу бремя убийства, он никогда не всплывет больше на поверхность – и захлебнется в нем то, что томилось от жажды, как если бы осужденный на молчание певец вырывал свой никому больше не нужный язык, – не выходом это было, а бегством, и человек понимал это, но гнал от себя понимание… Вошедший в темноте споткнулся о его ноги. Замер – и Март почувствовал Тригаса настолько отчетливо и полно, что показалось, будто сознание его раздвоилось – или тело? – и что это он сам стоит над собой лежащим…
– Зажги свет, Юхан, – сказал Март.
– Зачем? – Голос Тригаса был абсолютно пуст.
– Будет виднее.
– Ни к чему.
– Зря.
– Не хочу света.
– Промахнешься.
– Нет.
– Неужели ты веришь во всю эту ерунду?
– В вампиров? Это не ерунда.
– Дай руку. Страшно вымотался я сегодня…
– Я видел. Они хотели разгромить зал, но мэр не позволил, поставил охрану…
– Меня еще не пытались достать?
– Скоро начнут. Там их человек сорок собралось. Всё подходят. А я увидел, что машины твоей нет, ну и догадался…
– Решил успеть раньше?
– Зря ты говоришь, что это ерунда. Это правда.
– Дурак ты, Юхан. Это просто еще один камень на душу. Конечно, загораться ты больше не сможешь…
– Клин клином. Знаешь, сколько вампиров существует? Больше тысячи! Говорят, зять Канцлера тоже бывший мутант.
– Ладно, валяй.
– Просто я не могу больше так, понимаешь?
– А я могу? Я могу, да? По-твоему, я могу? А что делать?
– Стать как все. Кастрировать себя. Или убить. Или продолжать терпеть. Выбирай. Выбор богатый.
– Почему ты вернулся?
– Откуда?
– Из Японии. Работал бы там…
– Не мог я там работать. Там страшно. Там еще страшнее, чем здесь. Не веришь… Они продолжают воевать, понимаешь? Они задались целью победить своих победителей, вытеснить с рынков, поставить на колени, перешагнуть через них. Это какая-то национальная паранойя. Больше жратвы, больше тряпок, больше машин, и никто не знает – зачем? Никто просто не спрашивает. Больше, лучше, моднее, мощнее, и на это уходят все ресурсы, все время и все силы, а кто пытается оглянуться, тот предатель. Они проели всю свою культуру, у них ведь было чем гордиться, а теперь они гордятся телевизорами и роботами… ну, не всю, так почти всю – и, главное, никто об этом не плачет… Очень страшно. Ты не был на фронте?
– Нет, конечно.
– А я вот успел. В четырнадцать лет. Это были последние дни Империи, уже ничего не сделать, но нас погнали под танки – зачем? Никто не знал, и сам этот гад не знал, бывают такие действия, как у курицы с отрубленной головой, – может быть, это на самом деле так, с отрубленной головой? – но нас погнали под танки, и танки прошли сквозь нас, ни на минуту не задержавшись, и уже потом, в лагере, я задумался: зачем? Понимаешь, это ведь не просто глупость, это глубже… Так вот, там я временами ощущал то же самое. Тебе не надоело на полу?
– Я же просил тебя: дай руку.
– Извини, не расслышал…
Тригас сунул в карман ненужный уже револьвер и помог Марту подняться.
– По-моему, – сказал Март, – ты клевещешь на целый народ.
– Это по-твоему, – возразил Тригас. – Я прожил там семь лет. Они продолжают воевать, они влезли в эту войну по уши, и они наверняка победят. Это и будет их конец. Конец великой нации. Мне не хотелось при этом присутствовать – хотя я присутствовал при этом целых семь лет.
– Можно подумать, у нас лучше.
– У нас еще можно бороться…
Март покачал головой.
– Не верю. Бороться – не верю. Можно ерзать, ползать, пресмыкаться, открывать рот, показывать фигу в кармане, добывать пропитание, пачкать стены, слюнить пальцы…
– Можешь не перечислять, – сказал Тригас. – Зато у тебя есть конкретный противник. Это большое счастье: иметь конкретного противника.
– Мы с этим противником уж слишком в разных весовых категориях…
Они помолчали.
– Юхан, – спросил Март через несколько минут, – как ты думаешь, какое у нас государственное устройство?
– Скисшая военная диктатура, – сразу, будто ждал этого вопроса, ответил Тригас.
– А строй?
Тригас подумал.
– Хрен его поймет, – сказал он. – Ты же знаешь, я не силен в этом.
– А говоришь – конкретный противник, – проворчал Март. – Слушай, ты как-то раз назвал меня Морисом – почему?
– А, тогда… Почувствовал. Мне показалось, что почувствовал. Я, понимаешь, стараюсь пить, чтобы заглушить все это, но иногда прорывает…
– А у меня наоборот: как выпью, такое начинается…
– У всех по-разному. Майорош, например, что пил, что не пил… Это ты его жене деньги посылаешь?
– Я.
– Так я и думал. Молодец, а то бы ей с тремя трудновато пришлось. Только все равно без толку все это.
– То есть?
– Наше время прошло… – Тригас задвигался в темноте; Март чувствовал каждое его движение: вот он встал, вот осторожно приблизился к окну; снаружи было чуть светлее, и на фоне окна обозначился неясный его силуэт. – Наше время пришло, побыло и ушло, и вернуть его невозможно. Дети наши – наши собственные – никакой роли не сыграют в этой жизни, потому что эволюцией не было предусмотрено, что мы оставим потомство. Мутанты появляются всегда, но заметнее они становятся на переломе эпох – природы или общества, все равно. А потом, в зависимости от условий существования, они или вытесняют, так сказать, базовую модель, или исчезают. Третьего не дано. Нам суждено исчезнуть, потому что мы потрясающе пассивны, когда дело касается выживания. Мы так легко, так задешево разрешаем убивать себя… Мы доказали свою неприспособленность, Март, и это надо принимать просто. Не мы первые, не мы последние. Знаешь, в прошлом году у меня разболелся зуб, и я пошел к врачу. И вот в приемной я увидел пару: им было под семьдесят, не знаю, кто был болен, наверное, она, но и ему тоже было плохо – душновато, да и вообще, приемная зубного врача… Так вот: он не находил себе места, он устал, нервничал, но не мог сесть в ее присутствии, понимаешь? Только когда она вошла в кабинет, он сел… А я вполне мог сидеть, без всякой неловкости, и все остальные тоже. Другой человек. Совсем другой. Не представляю, как он выжил. Ведь выбивали, выжигали тщательно, как заразу. И выжгли ведь. Что для нас сейчас уважение к женщине, или любовь к поэзии, или что там еще… Приятное приложение к полезному члену общества. Представляешь, каким казалось будущее этим двоим? Все будут такими, как они. А оказалось, что будущее – это много тепла и мяса… Основа выживания – простота и неприхотливость. Мы пришли на смену тем, кто не мог сесть в присутствии женщины. Нам придут на смену те, кто не позволит себя убивать…
Чувства запаздывали, как будто кожа того маленького человечка, который сидит в людях и который и есть человек, покрыта толстым слоем парафина, и потому все, что происходит сейчас, вроде бы уже происходило когда-то, и тогда все кончилось вроде хорошо, только не вспоминалось, как именно, и так же вот Тригас стоял тогда в темноте у окна и вещал голосом черного пророка…
– Это не критерий, Юхан, – сказал Март. – Твое будущее – это время неуязвимых монстров.
– Может быть, и не критерий. Но это ограничивающий фактор. А мы обречены самим ходом истории. Природа будто специально создала нас для заклания.
– Будь мы неуязвимы – нам было бы наплевать на все.
– Необязательно неуязвимы, – сказал Тригас. – Но хотя бы способны к сопротивлению.
– Самая маленькая победа отнимает так много сил, что нам было бы невмоготу заниматься делом.
– Что спорить зря?… – Тригас помолчал, потом спросил в упор: – Ты будешь стрелять в тех, которые сейчас придут за тобой?
Март ответил не сразу. Тригас был прав, он понимал это, но прав неправильно, ненормально, противоестественно, такой правоты не должно было существовать, потому что она унижала их всех – тех, кто чуть-чуть приподнялся над инстинктом самосохранения, кто по каким-то им самим непонятным причинам ценил в этом проклятом мире что-то еще, кроме собственной шкуры…
– Не буду, – ответил Март. Он точно знал это; в вещих снах в руке его были разные предметы, но никогда – оружие.
– Ты еще успеешь уехать.
– Я просто не смогу. Я как из соплей слеплен.
– У меня есть фенамин, – сказал Тригас. – Сейчас принесу.
Он зажег свет, вышел и тут же вернулся – Марту показалось, не прошло и секунды.
– Проглотишь всухую? – спросил Тригас.
– Вряд ли…
– Тогда сейчас. – Тригас сходил на кухню и принес стакан воды.
Таблетки были горькие, с отвратительно-сладковатым привкусом, и Март пожалел, что разжевал их, – надо было глотать целиком.
– Ну вот, через полчаса будешь как новенький. На́ тебе остальные. – Он сунул Марту упаковку. Март не смог удержать ее в руке, таблетки упали на пол. Тригас поднял их и положил Марту в карман.
– Юхан, – сказал Март, – пожалуйста, вынь вон из того фотоаппарата кассету. А еще лучше – засвети пленку.
– Что это за пленка?
– Жизнь и смерть нашего друга Петцера.
– Он… умер?
– Нет, я неудачно выразился. Просто он заложник за эту пленку. Если она попадет в чьи-нибудь руки, Петцера убьют.
– Я примерно понимаю, что такое «заложник», – кивнул Тригас. – А если не попадет?
– Что не попадет?
– Ты сказал, что если попадет не в те руки… А если не попадет?
– Не знаю. Не знаю, что хорошего… вообще ничего не знаю.
– Так что там?
– Там результаты натурных испытаний нового боевого отравляющего вещества на наших с тобой знакомых…
– Так это были не террористы? Я так и подумал почему-то.
– Бывшие террористы. Теперь это, наверное, какое-то секретное армейское подразделение.
– Слушай, а как ты оказался в курсе этого?
– Да вот, занесла нелегкая. Случайно, в общем.
– Врешь ведь. Я давно догадывался, что ты… Сам знаешь, что я думал.
– Не совсем так, – возразил Март. – Это было бы слишком банально… Я не просто выдаю себя за другого. Я и есть тот другой. И тот и другой – в одном теле два человека. Так получилось, приходится жить за двоих.
– Никакой ты не два человека, – сказал Тригас. – Ты просто несчастная жертва ядерных испытаний, живущая в мире, для тебя не предназначенном. И мечешься ты, и хочешь что-то сделать, только ничего сделать нельзя, потому что все уже сделано. Жизнь проиграна, дело проиграно, надо просто кончить комедию на должной ноте – чтобы звучала подольше. У тебя хорошо получилось там, на стене. Это – долго. А у меня ни черта не получается…
– Отпусти себя на волю.
– Страшно, – передернул плечами Тригас. – Страшно на воле. Я не выживу на воле.
Они оба замолчали, потому что слишком много надо было им друг другу сказать и слишком мало было отсчитано им времени. Так и слышались в тишине удары метронома – большого спокойного сердца некой снисходительной твари…
– У всех свое предназначение, – сказал Тригас. – Кто-то ложится костьми. Нам с тобой дано умение творить чудеса. Но я не могу им воспользоваться – боюсь, боюсь и… уже не могу. Слишком успешно я с этим умением расправлялся. А ты еще можешь. И должен. Уезжай. И не вяжись больше во всякие эти дела. Нас так мало осталось. Делай, делай свое дело – пока не придут за тобой. Все равно придут, так пусть хоть из-за настоящего, а не из-за всякой пыли…
– Это не пыль, – сказал Март. – Это тоже настоящее, только по-другому.
– Настоящее, – легко согласился Тригас, – но этим могут заниматься и другие. Ты должен сохранить себя насколько сможешь. Уезжай.
– А ты?
– А я хочу посмотреть на тех, которые придут сюда. Слишком задешево мы им доставались. Они ведь сюда идут не только от ненависти – поразвлечься. А обо мне не жалей. Я же… Я чуть не стал вампиром. Хотел стать как они, представляешь? И еще захочу, если… Уезжай. На моей уезжай. Хорошая машина.
– Не валяй дурака, Юхан. Я без тебя не уеду.
– Перестань, Март. Я решил. Так будет лучше всего. У меня тут пять патронов. Ты не поверишь, но я даже мечтал об этом. Вот они, а вот я, и у меня целых пять патронов. Полжизни готов был отдать за такую возможность. А ты хочешь меня увезти. На́ тебе ключи. Мою машину и ребенок водить сможет, там только две педали – газ и тормоз, – остальное автоматика. Разберешься. Бак под пробку. Давай. Время уже. И пленку свою не забудь.
Подталкиваемый Тригасом, Март оказался уже за дверью, уже у машины, вот и дверца открыта… Что-то неладное с головой, чем он меня напоил, он же давал мне какие-то таблетки… Март знал, что ему надо было остаться и выйти навстречу толпе, дать последний бой, – нет, последний бой я уже дал, когда заканчивал картину, а это только завершение его, подпись под картиной, которая должна была закрепить победу; но я дал себя уговорить, и вот сижу в машине, и сейчас поеду – уже еду, – дал себя уговорить, и победа стала неопределенно-затушеванной и как будто отодвинутой в тень; но я жертвую определенностью этой победы ради следующих побед – дал себя уговорить, и уговаривал меня не только Тригас, я сам себя уговаривал, и продолжаю уговаривать, а дело ведь не только в этой победе не победе, а в чем-то более важном, но я никак не могу понять в чем… Темнота стояла кругом, и свет фар только чуть раздвигал ее. Пропал в темноте домик с Тригасом, в котором он провел последнюю черту под своей судьбой. Темнотой был полон весь мир, и сквозь эту темноту катились машины с развеселыми парнями, не умеющими ни в чем сомневаться; и в ту же сторону, но чуть быстрее и поэтому удаляясь от них, беззвучно уносилась «хонда» желтого цвета со свободным художником внутри; но между ними уже был непроходимый рубеж в виде револьвера с пятью патронами и трудного мужика Тригаса, не пожелавшего смириться с отведенной ему ролью и решившего поступить хоть раз по-своему… Темнотой был окутан весь мир, и где-то в темноте и перед еще большей темнотой лежал Андрис, перебирая свою жизнь и считая набранные и проигранные очки и не сходясь в счете с результатом, взятым из ответов в конце книжки, и где-то в темноте лежал Петцер – лежал без сна и ждал, когда же кончится эта минута и начнется следующая; и где-то плакала Венета, плакала трудно и зло и повторяла только: ну дайте же мне кто-нибудь спичку! Март тормознул так резко, что его ударило о руль. Перед домом останавливались машины, он видел это так ясно, как если бы все это происходило под ярким солнцем и перед его глазами, из машин выходили люди, натягивая на ходу белые балахоны, и выстраивались полукругом, переговаривались, подбадривали и подзадоривали себя словами и выкриками, и вот дверь распахнулась, и вышел Тригас, они, конечно, не видели револьвера в его руке и не видели, что это Тригас… Март не мог слышать выстрелы, он отъехал довольно далеко, но каждый выстрел отдавался у него в висках: два – в лица, два – в спины… Оглохнув, он ждал пятого выстрела. И вдруг все погасло.
И пришел ужас.
Март сидел, уткнувшись лицом в скрещенные на руле руки, будто пытаясь спрятаться, скрыться от него. То, что произошло, было страшнее смерти. Недаром все естество его так противилось бегству, лишь жалкий рассудок распорядился иначе… Только что он, Март, пусть не руками своими, но согласием, трусостью, вспыхнувшим вдруг желанием выжить, заплатив любую цену, – только что он убил мутанта. Убил мутанта. Сделал то, что хотел, но не смог сделать – в изнеможении – Тригас, чтобы сбросить с себя этот дар-проклятие. Убил мутанта.
Но я же не хотел!!! Это отдалось в ушах; оказывается, он кричал вслух, в полную силу. Откуда-то из глубины подступал к горлу мучительный истерический хохот – подступал и вот пробился. Март хохотал – внутренний человечек со страхом и отвращением смотрел на него – и повторял, не в силах перестать: «Бедный Йорик! Ах, бедный Йорик!» Наконец все прошло. Стало пусто и тихо. И холодно – как в покинутом доме…
Как в доме покойника…
Выхваченная узким лучом света, отбитая у темноты, перед ним лежала дорога, и в конце ее плакала Венета, и кассета с пленкой жгла карман, и, пусть все было кончено, надо было продолжать жить и хоть что-то делать…
Приманка для дьявола
– Нет для дьявола лучшего лакомства, чем чистая душа, – сказал аптекарь. – Предложите ему чистую душу – и он ваш. Все очень просто.
– Все очень просто… – Антони поглубже натянул шляпу; дождь лил сильнее и сильнее. – А я голову ломаю: куда из Шарбона пропали все чистые души?
Она надела свои огромные противосолнечные очки и опять стала похожа на мультипликационную черепашку. Эрик не выдержал и улыбнулся, и эта улыбка немедленно вызвала новую гневную, хотя и совершенно несравнимую с предыдущими – фру Мальстрем подыстощила погреба, – тираду:
– Мальтишка! Я путу неметленно опращаться к маршалл, и он вышвырнет вас, как котенок!
– Фру Мальстрем! – нежно пропел Эрик. – Я вам клянусь: через две недели у меня будут деньги, я верну вам долг и даже заплачу вперед! Ну что вам стоит подождать две недели?
– Итите занимайте и тафайте мне, а потом путете фосфращать толги. И нато мало тратить на тефочка, токта путет что кушать.
С этими словами она медленно, как линкор, развернулась и выплыла из комнаты. Эрик остался лежать. Конечно, выглядела фру Мальстрем потешно, но с деньгами следовало что-то предпринимать, причем срочно: в гневе она могла переступить черту, и тогда придется искать новую квартиру. Во-первых, это заведомо дороже, а во-вторых… во-вторых, во-вторых, во-вторых! Никто не знает, никому не скажу. Поэтому надо изловчиться и добыть две сотни, и отдать их этому карманному линкору… мелкосидящему плоскодонному линкору для внутренних водоемов… и пусть будет довольна, и еще заплатить вперед, и подарить, скажем, букет – только бы не совалась она в наши сугубо внутренние дела. Задача-минимум на сегодня: раздобыть две сотни. Задача поставлена. Как поняли? Понял вас хорошо. Выполняйте! Есть, сэр!
Эрик встал, помахал гантелями, умылся. Может, продать что-нибудь? Так, из того, что могут купить: фотоаппарат, магнитофон, куртка. Даже если продать все, а тем более срочно, значит за полцены, две сотни наберутся едва ли. Заработать… ага, один ты тут такой работящий! Остается одно: найти, кто бы мог дать в долг. С этой проклятой инфляцией… Впрочем, на две недели… все равно меньше чем за двадцать процентов вряд ли кто ссудит. Грабеж, господа, но иного выхода нет. Выхода нет…
Эрик надел шорты и вышел на крохотный балкончик. Грех упускать эту квартиру: несколько рядов черепичных крыш – и море. Отсюда, сверху, – просто рукой подать. Это там, внизу, петляешь, петляешь по переулочкам и проходным дворам, пока выйдешь, а здесь – ну просто совсем рядом. Как следует оттолкнуться от перил – и ласточкой… И всего-то две сотни. На две недели. Неужели никто не даст?
Ладно, как говорится, не надо думать, надо доставать. Хотя сначала – и для начала – не мешало бы что-нибудь съесть. Когда ел последний раз? Вот то-то и оно.
День обещал быть жарким, и оделся Эрик соответственно: натянул легкую шелковую футболку с надписью: «Могло быть хуже!» – и сунул ноги в веревочные сандалии. Конечно, в таком наряде не везде пускают… а мне туда и не надо.
Фру Мальстрем сидела в своей каморке внизу и смотрела телевизор. Эрик помахал ей рукой, она сделала вид, что не заметила. Старая ты грымза, подумал Эрик, толкая входную дверь, бизань тебе в глотку… бизань… И тут его осенило: швертбот! Хо! Не надо ничего продавать, не надо просить в долг – надо просто сдать швертбот напрокат, и даже понятно кому: вчерашним немцам из кемпинга. Правда, швертбот был не совсем его, Эрика, ему он принадлежал только на одну треть, но остальные владельцы были в отсутствии, так что… Ну, голова!
Теперь можно было не торопиться. Можно было куда-нибудь зайти и поесть неторопливо и по возможности недорого. Скажем, вот сюда. Эрик взял бульон с пирожком, большой кусок жареной рыбы и стакан дешевого белого вина. Это был перерасход, но хорошую идею следовало отметить. Потом он пошел в кемпинг. До кемпинга было пятнадцать минут ходьбы, если идти по переулкам, а потом через парк, или двадцать пять – если по бульвару. Торопиться Эрику было некуда и незачем, а идти переулками было скучно. Эта часть города, за парком, вообще была самая скучная. На бульваре же было многолюдно, на всех скамейках сидели, во всех павильонах торговали, в специально отведенных для этого местах сидели уличные художники и гадалки, повсюду стайками носились ребятишки – короче, шла нормальная курортная жизнь.
Семейство герра Брюкнера было на месте, а самого герра не было. Пошел побродить, сказала фрау Брюкнер, поджарая дама в купальнике с тигром; тигр был страшен. Дети, близнецы или погодки, мальчик и девочка, голышом лежали на полотенцах и играли в «пещеру отражений». Эрик на своем немецком объяснил фрау Брюкнер, что может предоставить им в пользование небольшую прогулочную яхту – очень недорого. Фрау Брюкнер заинтересовалась: какая именно яхта? Где ее стоянка? Наконец, недорого – это сколько? Женщины в таких вопросах малокомпетентны, поэтому Эрик отвечал уклончиво. Тогда фрау Брюкнер стала приставать с другими вопросами: где работает Эрик? Ах, студент? О, это очень хорошо. Их старший сын – тоже студент. Эрик здесь живет? Да, он здесь живет. Встречать приезжающих сюда отдыхать – это его работа? Это приработок. Кемпинг платит по десять динаров за семью. Надо встретить, помочь донести вещи, помочь устроиться в домике. Десять динаров – это много? Трудно сказать. Двести граммов мяса или вот такая рубашка. Если очень хорошо рассчитывать, то день можно продержаться. И так каждый день? Ну что вы, фрау, каждый день не получается, только в разгар сезона. А в мертвый сезон? Наверное, очень трудно? У меня есть постоянная работа. То есть временная, но гарантированная. И кем же? Кроликом в виварии. Кем? Кроликом. Фрау Брюкнер нахмурилась, стараясь понять. Это что-то вроде наемного партнера? Эрик засмеялся. Не кроликом – собачкой. Собачка Павлова. Звоночек: дринь! Собачка: гав-гав! Лампочка загорелась – собачка пописала. Проект «Цереброн», слышали? Фонд Маховского, шесть стран, штаб-квартира в Лондоне. Наш университет тоже участвует, набрали группу добровольцев, четыре раза в год собирают на десять-двадцать дней, проводят исследования: механики мышления, памяти, принятия решений – и так далее. За каждый такой сбор платят по семь-восемь тысяч, так что вполне хватает и на учебу, и на жизнь. А по окончании университета гарантия работы в одной из лабораторий проекта – а это самое главное. Фрау Брюкнер покачала головой. Какой ужас – копаться в чужих мозгах. И позволять копаться в своем. Самое интимное, самое приватное – подставлять под чужие пальцы. Ну что вы, заулыбался Эрик, речь ведь не об этом, никто не читает мыслей, да это и невозможно, просто надо понять, как все это работает, создать модель… Да-да, грустно сказала фрау Брюкнер, понять и научиться управлять – тонко и безошибочно… Ну что вы, повторил Эрик, никто такой цели не ставит! Откуда вы знаете? Эрик опять засмеялся. Этого просто не может быть. Международный проект, полная открытость, известнейшие ученые: Гусман, Новак, Хорикава… Фрау Брюкнер обернулась и посмотрела на своих детей. В какое ужасное время мы живем, сказала она. И самое ужасное, что опасаемся мы всегда не того, чего надо опасаться. Это точно, сказал Эрик, и в данном случае вы опасаетесь не того. Фрау Брюкнер хотела что-то сказать, но не сказала. Муж задерживается где-то, сказала она вместо того, что хотела, вы будете ждать или придете потом? Если я вас стесняю, сказал Эрик, я приду потом. Нет, нисколько, сказала она, тогда, может быть, чашечку кофе? С удовольствием, сказал Эрик. Дети заспорили над «пещерой»: ты не права! Нет, это ты не прав! Козлиные мозги! Перегревшийся процессор! Завонявший дерьмовый модем! Дети, сказала фрау Брюкнер, выходя из домика с двумя чашечками в руках, мамочке очень больно, когда вы ругаетесь непонятными словами… Герр Брюкнер пришел через полчаса. Хорошее пиво, сказал он, не хуже баварского. И гораздо – гораздо! – дешевле. И вообще, все невероятно дешевое. Идею насчет «небольшой прогулочной яхты» он схватил на лету: четверо поместятся, спасательные нагрудники, регистрация в инспекции – все есть? Сколько стоит? Сто двадцать марок за две недели, сказал Эрик. Семьдесят, сказал господин Брюкнер. Давайте сначала посмотрим, предложила фрау Брюкнер. Это далеко? Три минуты ходьбы, сказал Эрик. Дети остались доигрывать, взрослые пошли с ним. Эрик привел их к боксу, вдвоем с герром Брюкнером они сняли с крыши лежащий там вверх дном корпус, потом Эрик выволок из бокса шверт, мачту и парус, быстро собрал суденышко и тут же продемонстрировал его возможности. Брюкнеры были очарованы. Эрик отдал им ключи от бокса, положил в карман двенадцать десяток и пошел к муниципальному пляжу, потому что в это время суток Святоша Пипиевич обретался где-то там. Он нашел Святошу около мужского туалета: там он продавал путеводители по злачным местам и «ракушки» – пластмассовые вкладыши в плавки для имитации чрезвычайных мужских достоинств.
– Привет, – сказал Эрик. – Как торговлишка?
– На прокорм хватает, – сказал Святоша. – Ты, я слышал, на мели?
– Нет, – сказал Эрик. – Тебе марки не нужны?
– Почем? – полюбопытствовал Святоша.
– К десяти, – сказал Эрик.
– Много, – сказал Святоша. – К семи.
– Пошел ты! – сказал Эрик. – Завтра и за пятнадцать не достанешь.
– Почему? – насторожился Святоша.
– Еще два случая холеры. Карантин – и аут.
– К восьми, – сказал Святоша.
– Тогда пошел я, – сказал Эрик.
– Сколько там у тебя? – спросил Святоша.
– Тридцать, – сказал Эрик.
– Давай за двести семьдесят, – сказал Святоша. – Двести сейчас, остальное вечером.
– Ну давай, – согласился Эрик.
Он подсунул свои три десятки под стопку «ракушек», будто бы перебирая изделия, и незаметно взял у Святоши две сотенные бумажки. Опергруппа из кустов не выскочила, а фотографирование ничего бы не дало: и Эрик, и Святоша умели скрывать свои манипуляции.
По дороге домой он продал еще одну десятку – Гектору, пляжному фотографу, взяв с него шестьдесят динаров и катушку кодаковской пленки для слайдов. Теперь можно было немного расслабиться. Букет для фру Мальстрем он покупать раздумал: поймет еще как-нибудь не так. Отдал ей долг, отдал тридцатку за полмесяца вперед и даже не стал подниматься наверх – шел уже второй час. В два, где обычно, сказала Элли. Где обычно – это в парке, на скамейке неподалеку от знаменитой «девушки с голубями»; знаменита скульптура тем, что с определенной точки выглядит совершенно непристойно, и фотографии, с этой точки сделанные, разошлись по всем юмористическим журналам мира; кроме того, гипсовые голуби привлекают настоящих, и девушка постоянно покрыта пометом.
По дороге Эрик купил местную газету и, ерзая на скамейке, просмотрел ее. В разделе полицейской хроники он наткнулся на знакомое имя: Елена Берковец, без определенных занятий, задержана с поличным в момент продажи пятидесяти граммов кокаина некоему господину М. Влипла Цыганочка, подумал Эрик. Года три, самое меньшее. Там же было сообщение: группа неизвестных на мотоциклах забросала бутылками с зажигательной смесью машину, принадлежащую прокурору города господину Рубнеру; господин Рубнер получил ожоги и находится в гарнизонном госпитале. Полицейское управление просит отозваться свидетелей происшествия. Очень интересно. Кто бы это мог такое устроить? «Потомки Антихриста» разве что… но почему прокурора? Уж он-то им как раз не мешал. Впрочем, черт с ними со всеми, уже без десяти два… без девяти…
Мягкие ладошки закрыли ему глаза, он прижал их сверху своими руками, спросил в пространство:
– Кто бы это мог быть?
– Угадай! – сказали сзади тяжелым басом.
– Королева Генриетта Трансильванская, по прозвищу Голая Ведьма?
– Раз! – сосчитал ошибку голос.
– Нимфа Ниамея, приемная внучка Медузы Горгоны?
– Два! – угрожающе пророкотал бас.
– Басса, дочь Майского дерева?
– Три! – сказал бас. – Умри, предатель!
Голову Эрика запрокинули назад, и острый ноготь царапнул его натянувшееся горло.
– Ы-ы! – сказал Эрик, испуская последний вздох. – Это ты, вампиресса Элли Фокс… – Голос его ослаб и пропал.
– А вот не будешь ждать посторонних женщин, – сказала вампиресса и с урчанием впилась ему в шею. Эрик еще больше перегнулся назад, взял ее за талию и осторожно перенес через скамейку; вампиресса была тоненькая и легкая.
– Ой! – сказала она и оторвалась от него. Глаза у нее были пьяные. – У тебя слишком соленая кровь. Ты ел селедку?
– Треску, – сказал Эрик.
– Какое кино я сегодня смотрю? – спросила она.
– «Остров мертвых», – сказал Эрик. – Американский фильм, три с половиной часа.
– А о чем он?
– Расскажу. Пошли?
– Пошли. Только быстро, быстро, быстро. – Она забралась ему под руку, прижалась на секунду, обхватила за пояс, и они пошли обнявшись и стараясь попадать в ногу. – Раз-два, раз-два…
– А где твоя гувернантка? – спросил Эрик.
– Я ей нашла пожарного, – хихикнула Элли.
– Неужели?
– А вот!
– Полная расслабуха, – сказал Эрик. – Она же лесбиянка.
– Ничего подобного, – сказала Элли. – Она просто старая дева… была.
– Кошмарный мир, – сказал Эрик. – Ни в ком нельзя быть уверенным.
Они добежали до подъезда и уже стали подниматься по лестнице, когда фру Мальстрем подала голос:
– Коспотин Томса!
– В чем дело? – недовольно спросил Эрик, просовываясь в ее каморку.
– Фосьмите письмо.
– Спасибо, – пробормотал Эрик и взял конверт. Писать ему никто не должен. Конверт был серый, адрес отстукан на машинке, обратного адреса нет. Странное письмо.
– Что это? – спросила Элли, отбирая у него конверт. – Тебе пишут любовные письма?
– Вряд ли, – сказал Эрик. Вид конверта вызывал у него нехорошие предчувствия. Он пощупал его, не вскрывая. Если там что-то и было, то очень тонкое и мягкое.
Он открыл дверь, пропустил Элли и вошел следом. В комнате было полутемно и прохладно. Когда-то эта квартира была невыносимо жаркой, самой жаркой в доме, потому-то Эрик и снял ее за такую небольшую цену; борясь с жарой, он навесил на окно и балконную дверь наружные жалюзи, и теперь в самое пекло даже без кондиционера было прохладно; правда, когда дул ветер, жалюзи гремели и скрежетали, но это было меньшим злом. Элли сбросила босоножки и на цыпочках прошла, кружась и приседая, на середину комнаты; здесь она раскланялась с невидимыми зрителями и, сжав кулачки перед грудью, трагическим шепотом продекламировала:
– Гранитные стены и мраморный пол шагов умножают угрозы… Эрик, здесь пол мраморный?
– Только на первом этаже, – сказал Эрик, подходя к ней. – А тебе непременно нужен мраморный? Он же холодный.
– Мне нужно, чтобы ты меня поцеловал. А еще мне нужно принять душ, потому что я бежала к тебе по солнцепеку и вся вспотела. Или ты любишь потных женщин? Признайся, тебе ничего не будет.
– Потных… – раздумчиво сказал Эрик. – Потных… Ну и вопросы ты задаешь, сразу и не ответишь. Пожалуй… пожалуй, нет, не люблю.
– Тогда я сейчас обольюсь холодной пресной водой и буду по вкусу напоминать не селедку, а какую-нибудь речную нимфу… и если ты опять станешь подглядывать, я не знаю, что с тобой сделаю.
– А что ты можешь сделать?
– Укушу, например.
– Тогда кусай сразу.
Элли тяпнула его зубами за палец.
– Ну вот, – сказал Эрик, – наказание я уже поимел, теперь надо совершить преступление. Беги! – Он повернул ее лицом к двери душевой и провел рукой по натянувшейся спинке, Элли скользнула за дверь и оттуда, высунувшись, показала ему язык. Ах да, письмо, вспомнил Эрик. Он взял конверт, прошел в кухонный угол, поискал нож, не нашел, порвал конверт руками. В конверте была тонкая, почти папиросная бумага, лист, сложенный вчетверо. Эрик бросил конверт в ведро и развернул этот лист. Там были буквы и цифры, напечатанные на принтере. Он несколько раз перечитал текст, пытаясь понять содержание:
ЭРЕБУС 66 68 РАСТР РАСТР ОБСЕРВАНТ 83 ИКОНА КОН К 0000 ИСТ
ПЕРЕХОД ОБРЫВ РАСТР ИСТ
ПЕРЕХОД 211 00 КОММИТ АПЛАЗИЯ ЭРБ
КРУГ ФАТУМ ФАТУМ ПРОП 211 66 68 0000 ИСТ КОНЕЦ
Странно, подумал Эрик. Кто-то разыгрывает? Ему вдруг представилось очень важным сравнить шрифт на письме и на конверте. Он полез в ведро. В ведре конверта не было. Чертовщина какая-то. Он поискал на полу и не нашел. Может быть, и не было никакого конверта?… Он опять взял в руки листок. От листка исходила непонятная, но отчетливая угроза. Что-то этот листок должен был означать… не помню. Помню, что должен, и не помню, что именно. Или – ну это все на фиг? Эрик огляделся, куда бы деть листок. Спрятать? Найдут. Он опять развернул листок и посмотрел на текст. На короткий миг приоткрылась завеса и задернулась вновь, и Эрик не успел понять, что там, за ней, но почувствовал, как покрывается холодным потом. Его вдруг затрясло, колени подогнулись. Что это со мной, с бессильным изумлением подумал он, но это была последняя ясная мысль, сознание потонуло в густом тумане. Трясущимися руками он поднес листок ко рту, зубами стал отрывать от него клочки и судорожно глотал их, озираясь по сторонам. Он успел проглотить все, прежде чем что-нибудь произошло. Наступило облегчение. Он сел на краешек дивана, перевел дыхание, разогнулся и откинулся на спинку. Вытер пот, прикрыл глаза. Что-то странное творилось с глазами, будто песка насыпали под веки. Паника, подумал он. Я чего-то испугался. Теперь паника прошла, но туго натянутая сторожевая струна гудела, готовая лопнуть в любой миг. Да что же это было-то такое, чего я вдруг испугался? Ничего не помню. Мы пришли, Элли полезла под душ… и все? Да, все. Очень странно. Что же это с глазами? Он потрогал глаза пальцами, помял их, потер – каждое прикосновение отзывалось болью, но потом стало легче.
В душевой перестала литься вода, открылась дверь, и донеслось легкое шлепанье босых ног по покрытому циновками полу. Звук как бы осветил квартиру, и Эрик, не открывая глаз, тем не менее увидел всё: толстую глухую стену с висящими на ней книжными полками – напротив окна; окно и балконную дверь, ненадежную дребезжащую защиту от непогоды; согнанные в углы шторы; посудный шкафчик на стене и газовую плитку на две горелки, кухонный стол, складной обеденный стол; высокий потолок и странный светильник из деревянных лучинок, напоминающий по форме планету Сатурн; открытую дверь в прихожую и закрытую дверь на гулкую лестницу… Шаги остановились перед ним, он с трудом поднял засыпанные песком веки и поразился тому, что увидел: в поле его зрения возникла точно такая же картина, которая только что была перед его мысленным взором, лишь более четкая в деталях и притом увиденная вся сразу: взгляд его не был сосредоточен ни на одном предмете, тем не менее он четко видел все, даже то, что было на самом краю поля зрения – почти за спиной; Элли стояла перед ним, наклонившись вперед и заглядывая ему в лицо, улыбалась растерянно, и он видел ее тем жестким, беспристрастным взглядом, которым видит людей фотоаппарат: жесткие, как проволока, матово-черные волосы, собравшийся морщинками лоб над приподнятыми бровями, белки глаз с красными прожилками и тяжелые веки, запекшиеся корочки на губах, худые плечи и поросшее черной шерсткой родимое пятно возле правого локтя, и синие нитки вен на левой руке, которой она придерживала на груди махровое полотенце…
– Что с тобой? – спросила она, и, хотя спросила она это быстро и испуганно, Эрик чувствовал, что прошло очень много времени, и видел, как медленно открывается рот и изгибаются губы, как за зубами ворочается язык, как истекают звуки и складываются в слова, а слова постепенно обретают смысл… Он глубоко вздохнул, в груди заломило от воздуха, а время натужно разогналось и пошло в нормальном темпе.
– Не знаю, – сказал он. – Ничего. Все хорошо.
– Ты такой бледный, – сказала она.
– Да, – сказал он. – Как конь.
– Почему конь?
– Конь бледный.
– Не говори глупостей, зачем?
– А я что, часто говорю глупости?
– Нет, просто…
– Что просто?
– Все хорошо.
– Не знаю.
Она села рядом с ним, положила руки ему на плечи, погладила пальцами шею, затылок. Лицо ее приблизилось к его лицу, стало большим и плоским. Веки опустились, прикрывая радужки – зеленовато-коричневого цвета с темными точками – и зрачки, темные и глубокие; длинные ресницы подрагивали, губы слегка приоткрылись; за окном видимая в щелях жалюзи стая голубей описывала круги над крышей дома напротив; сдутая легким сквознячком со стола, на пол скользнула газета и легла заголовком кверху: «Выживание любой ценой?»
– Ты не знаешь, куда я дел конверт? – вспомнил вдруг Эрик.
Сторожевая струна, ослабшая было, вновь натянулась и загудела высоко и сильно.
– Боже мой! – слабым голосом сказала она. – Какой конверт, о чем ты, какой может быть конверт?…
– Никак не могу вспомнить, куда я дел конверт, – сказал он.
– Зачем тебе конверт, когда у тебя есть я?
– Ты ничего не понимаешь, – раздраженно сказал Эрик. – Это очень важно.
– Это тебя и испугало? – спросила она. – Только это?
– Меня ничего не пугало, – сказал Эрик. – Ты что, видела его?
– Ну конечно.
– А где он сейчас? – спросил он нетерпеливо.
– Не знаю, – сказала она растерянно. – Ты же его держал в руках…
– Я не могу его найти, – сказал он.
– Успокойся, – сказала она. – Куда он может деться?
– Поищи, – сказал он. – Это страшно важно.
Элли вздохнула и встала на ноги.
– Какой же ты, право… – начала она и сделала шаг к столу. – Ничего бы с тобой…
Струна вдруг загудела сильнее.
– Стой! – испуганно сказал Эрик.
Она вздрогнула и оглянулась на него:
– Что?
– Иди сюда, – сказал Эрик. – Ничего не было. Иди сюда.
– Господи, – сказала она, – ты просто сумасшедший сегодня.
Эрик обнаружил вдруг, что стоит на ногах.
– Ну что ты? – сказала Элли, и в голосе ее был страх. – Как маленький… как не знаю кто…
– Ты его взяла, – понял вдруг Эрик. – Ты его прячешь. Зачем ты со мной… так?
– Я? – изумилась она совершенно неподдельно.
– Как ты изображаешь удивление, – сказал Эрик. – Не всякая актриса сможет. Я тебе так доверял…
– Эрик, – сказала она. – С тобой что-то случилось. Что-то не так. Мне страшно с тобой.
– А мне с тобой противно! – выкрикнул Эрик. – Воровка! Ты украла его!
Он бросился на нее и рванул полотенце. Элли судорожно вцепилась в его руки, и боль от глубоко проникших в тело ногтей на секунду отрезвила его. Он увидел ее лицо, искаженное болью и обидой, и сам он, наверное, тоже переменился в лице, потому что Элли отпустила его руки и зажала в ужасе рот, и спасительная боль исчезла, и мрак, наполнявший его, вдруг выплеснулся наружу; он увидел свои пальцы, сомкнувшиеся на горле Элли, – и крик ее вдруг прервался, а на лице сквозь ужас проступило что-то твердое, упрямое, жесткое – когда он повалил ее на спину и овладел ею, – и растеклось, расплылось – когда он наконец отпустил ее, и она лежала без движения, только хрипло дышала, и черные пятна от пальцев проступали на ее горле, – а потом вдруг мрак исчез, втянулся внутрь, и Эрик остался сидеть на полу рядом с изломанной, бессильно плачущей девочкой… в комнате висел, замерев на одной ноте, далекий гул, давил на уши и глаза, и Эрик попытался встать, но пол уходил из-под ног, как плывущая льдина, он упал и ударился плечом об угол стола, электрической резкости боль пробила что-то внутри, лопнул какой-то пузырь, нарыв – и стало страшно. Боже мой, подумал Эрик, что со мной? Что я наделал? Что я натворил?…
– Элли, – сказал он – попытался сказать, слова вязли в горле и не выходили наружу, он прокашлялся и повторил: – Эл-ли…
Она открыла глаза – он не видел ничего, кроме ее глаз, – и посмотрела на него. Левая рука ее поднялась и легла на горло.
– Элли, – еще раз сказал он.
Она закрыла глаза. Будто ушла.
Цепляясь за стену, он встал и прошел в душевую. Там он сунул голову под кран и пустил холодную воду. Сильная струя била в темя, разлеталась брызгами по спине. Показалось вдруг, что он стоит так целую вечность. Ломило уши. Потом он почувствовал, что между теменем и глазами, где-то посередине, сооружена темная и прочная преграда, не пропускающая сквозь себя понимание и страх; тогда он повернул голову так, чтобы вода хлестала в лицо, но легче от этого не стало.
Он автоматически взял полотенце, чтобы вытереть лицо, – и вдруг, зажмурившись, будто в ожидании чего-то стыдного и желанного, обмотал полотенце вокруг головы, закрыв лоб и глаза, и стал тянуть за концы, сдавливая голову и замирая в предвкушении того, что должно было сейчас произойти… произойти… ничего не происходило, руки разжались, полотенце съехало на шею, и он с отвращением бросил его в угол и заметил, что пальцы дрожат и ногти побелели.
Страшно не хотелось выходить из душевой. Стоило открыть дверь… Он стоял и держался за ручку двери и все никак не мог заставить себя ее открыть. Это было то же самое, что прыгать с парашютом, – страх, пересиливающий волю. Потом он все-таки прыгнул.
От рванувшего навстречу воздуха остановилось дыхание. Мир раздвоился, миров стало два: в одном Эрик вошел в свою собственную комнату, в другом – он проваливался, кружась и задыхаясь, в непроглядную ночь, парашют не раскрылся, и вот-вот – сейчас, сию секунду – удар, которого уже не успеешь почувствовать, – смерть – воображение тут же подсунуло замедленные кадры: тело, как пластилин, расплющивается о камни, растекается и размазывается…
Этот второй – с падением – мир был проницаем и прозрачен, в первом можно было потрогать стену и убедиться, что она прочна и холодна; во втором мире трогать было нечего, но реагировать приходилось на оба, потому что оба – были… Постепенно, когда миллион ожиданий удара и конца прошли, чувство притупилось и что-то внутри подсказывало, что падение может быть бесконечным или по крайней мере очень долгим. Таким же долгим, как сама жизнь, – таким же коротким… тогда только стало возможным оторваться от двери, за которую, оказывается, продолжал держаться, и выйти на середину – зачем-то… Эрик стоял и озирался, будто хотел что-то вспомнить, хотел, но не мог. Ах да – Элли. Элли. Элли ушла. Я не слышал. Дверь не хлопнула, замок не щелкнул. Не закрыла дверь. Он сходил, проверил. Дверь была закрыта. Непонятно. Может быть, лил воду и не слышал. Сейчас она пойдет и вызовет полицию. Изнасилование. Я ее изнасиловал. Эрик повторил это несколько раз, пытаясь понять смысл слов. Слова были как из ваты. Меня арестуют. Будут судить. Посадят в тюрьму. Потом перевезут на рудники. Ну уж нет. Он взял дорожную сумку, бросил в нее какое-то белье, рубашку, теплый свитер, плащ из пленки, что-то еще. Оделся и обулся более основательно. Пересчитал деньги. Оказалось тридцать семь динаров с мелочью и восемьдесят марок. Марки надо бы обменять. Пока он сунул их за подкладку сумки.
Оказалось, что уже вечер. Странно – прошло так немного времени. Есть два десятка мест, где можно пожить спокойно, не привлекая ничьего внимания. Вот хотя бы… он попытался вспомнить – ничего не получалось. Вдруг откуда-то снизу всплыло имя: Меестерс.
Точно, подумал Эрик. Именно Меестерс. Он же приглашал, так и говорил: если тебе, мол, некуда будет податься – приезжай, всегда буду рад… Поезд отходит, кажется, в час ночи. Решено – к Меестерсу.
Да, но деньги… Восьмой час, Святоша должен быть уже дома – спит перед ночной сменой.
Бодро – даже то падение в темноту стало призрачным, ненастоящим, маленьким в сравнении с остывающими от дневного жара громадами домов Нового центра – Эрик пересек проспект Сорокалетия Республики, нырнул в арку, где громоздились мусорные баки, пролез между раздвинутыми прутьями забора, огораживающего пустой, подлежащий сносу четырехэтажный особняк – одно из мест, где собирались прошлым летом «Малютки» и «Чугунные», одни на чердаке, другие в подвале, – и, сокращая путь, пошел вдоль заднего забора огромной автостоянки, битком набитой машинами со всей Европы. Года три назад, когда динар был еще в цене, на этом заборе гроздьями висели пацаны, скупая у туристов вещи и спиртное; нынче не было никого. Пипиевичи жили в старом, еще довоенной постройки, квартальчике, в трехэтажном доме с двором-колодцем и галереями на втором и третьем этажах – с галерей и попадали в квартиры. Всегда двор этот был многолюден и шумен, сегодня же – непонятно – не было никого. Эрик поднялся на третий этаж, подошел к знакомой двери. Кто-то, не открывая окна, смотрел на него из квартиры второго этажа. Из двери Пипиевичей вышла какая-то незнакомая старуха и прошла мимо Эрика, не замечая его. Эрик посмотрел ей вслед, потом постучал. Дверь тут же открылась, будто стука ждали. Это была мать Пипиевича, тетя Ралица.
– Эрик, – сказала она, – а я думаю – кто это? А это Эрик.
– Здравствуйте, тетя Ралица, – сказал Эрик.
– Здравствуй, – сказала она. – Ты проходи.
Эрик вошел, она закрыла дверь и пошла впереди него, приглашая его в комнату. Эрику показалось, что в комнате много людей и все молчат, но он ошибся – никого не было.
– Садись, – сказала тетя Ралица и подвинула Эрику стул.
Он сел, облокотясь о стол, покрытый белой нарядной скатертью. Тетя Ралица села напротив него и улыбнулась.
– Как живешь, Эрик? – спросила она. – Домой не поехал?
– Кому я там нужен? – сказал Эрик. – Они мне даже не пишут.
– Как плохо, когда родители не понимают детей, – сказала она и замолчала.
– Что-нибудь случилось? – спросил Эрик.
– Да, – сказала она и опять замолчала.
– Что-нибудь с Ангелом?
– Да. Его застрелил полицейский. Представляешь? – Она усмехнулась. – Говорят, он ударил полицейского и побежал, и полицейский выстрелил в него. Врут, наверное. Зачем Ангелу надо было убегать от полицейского?
Эрик похолодел. Это из-за марок, подумал он. Никогда бы Святоша не стал убегать, – наверное, его накрыли с поличным, с марками в руках… или еще с чем-нибудь посерьезнее; кажется, в последнее время у Святоши стали появляться чересчур большие деньги…
– Ты представляешь? – продолжала она. – Вызвали в морг, на опознание. Лежит, спокойный такой, хороший… – Она опять усмехнулась. – Да что я тебе… Кофе хочешь?
Эрик замотал головой, сказать что-нибудь он не мог.
– Вот и хорошо, сейчас кофе попьем, сейчас я его сварю, и попьем… Странно, знаешь, – ты есть, я есть, а его – нет. Не жизнь, а непонятно что.
Она пошла на кухню, а Эрик вдруг начал раскачиваться на стуле: вперед-назад, вперед-назад – как метроном, что-то раскручивалось у него внутри, он просто не мог иначе, – судорожно вцепившись руками в край стола, сжав зубы, он качался на стуле, пока стул не заскрипел, тогда он с трудом оторвал одну руку от стола и вцепился зубами в запястье, пронзительная боль принесла облегчение… Тетя Ралица расставляла на столе чашки, сахарницу, корзинку с печеньем и конфетами, наливала кофе из кофейника («Сладкий, Эрик?» – «Чуть-чуть» – «Сливки?» – «Нет, я – черный…»), а Эрик, прикрыв левую кисть носовым платком и не убирая руки с колена, сосредоточенно пил совершенно безвкусный напиток, откусывал кусочки знаменитого печенья тети Ралицы и о чем-то думал – сам не понимал о чем.
– …как бы хорошо всем было, – услышал он вдруг ее голос и вспомнил то, что она говорила только что: чтобы Эрик переселялся к ней, комната Ангела будет его комнатой, а вещи Ангела – его вещами (и сам он будет Ангелом – ангелочком, подумалось Эрику), и ей будет не так одиноко, и Эрику, почти сироте при живых родителях, будет лучше, и всем будет хорошо, – Эрик испытал вдруг острый укол неприязни, потому что это был запрещенный прием: ей нельзя было этого предлагать, потому что она знала, что Эрику будет невозможно отказаться, – по крайней мере, нельзя было предлагать сейчас…
– Тетя Ралица, – сказал Эрик. – Подождите немного. Я просто не знаю, как буду жить. Может быть, я скоро уеду… домой. И вообще – я стесню вас. А Август вас любит, я знаю. Он хочет на вас жениться.
Август был преподавателем на кафедре всемирной истории в университете, где учились Эрик и Святоша, и у него уже несколько лет тянулся с матерью Святоши странный безнадежный роман; и Эрик, и Святоша об этом знали и очень сочувствовали Августу.
– Милый, – сказала тетя Ралица грустно, – Августу не это мешает… мешало, мешает и будет мешать… Августу – вовсе не это… Я, кажется, догадываюсь, почему ты отказываешься. Она симпатичная. Я видела вас на бульваре. Чтоб ты знал: я не навязываюсь тебе в матери. Но комната Ангела с сегодняшнего дня – твоя. Хочешь – живи, хочешь – не живи. Ты меня понимаешь?
– Спасибо, тетя Ралица, – сказал Эрик.
– Хоронить будем послезавтра, – сказала тетя Ралица.
– Я приду, – сказал Эрик.
– И еще, – сказала тетя Ралица. – Мальчик мой… – Она запнулась. – Ты шел к Ангелу… тебе было что-нибудь нужно?
– Да, – сказал Эрик. – Я хотел занять немного денег.
– Ты будешь смеяться, – сказала она, – но я так и подумала. Август всерьез считает меня ведьмой – я умею слышать чужие мысли. Сколько тебе надо?
– Я у вас не возьму, – сказал Эрик. – Похороны… и вообще…
– На похороны не нужно ничего, – сказала она. – И на поминки. Нас, славян, здесь не так уж много, и живем мы тесно. Если кто-нибудь умирает, хоронит его вся община. Ты хочешь что-нибудь купить своей девочке?
– Нет, – сказал Эрик. – Мне нужно съездить в столицу. На один день. Это насчет моей будущей работы.
– Понятно, – сказала тетя Ралица. – Вот тебе… – Она достала из ящика серванта деревянную шкатулку. – Вот тебе три сотни. Вернешь, когда станешь много зарабатывать.
– Верну, – сказал Эрик. – Я скоро верну.
– Ты приедешь послезавтра…
– Да. Рано утром. Я сразу приду, прямо с вокзала.
Что-то опять начинало происходить с головой, будто кто-то чужой изнутри небольно, но жестко раздвигал все, что ему мешало, и пытался выбраться наружу, и от этих толчков позади глаз стали появляться неяркие, но обширные, с размытыми краями, световые пятна – гасли и появлялись снова…
– Что с тобой? – спросила тетя Ралица, наклоняясь к Эрику. – Ты болеешь?
Опять было как тогда: он, не глядя специально ни на что, не останавливая взгляд ни на чем, видел все вокруг одинаково четко, хотя – он только сейчас обратил на это внимание – обесцвеченно, почти черно-бело…
– Нет… – выдавил он из себя, – нет, спасибо… все хорошо. Все хорошо. Я пойду, ладно?
– Возвращайся скорее, – сказала она. – Я буду тебя ждать.
Зажав ладонью рот, чтобы не сказать того, что готов был сказать тот, кто уже почти выбрался из него, Эрик бросился к двери, это было как во сне – он перебирал ногами, не касаясь пола, дверь приближалась страшно медленно, потом она открылась сама, распахнулась – он оказался на темной галерее и полетел над галереей к лестнице, по лестнице вниз – все это медленно, медленно, мимо белых лиц, обращенных к нему, мимо одинаковых дверей, которые беззвучно приоткрывались за его спиной и выпускали из себя кого-то, дыхание этого единого существа, вытекающего из дверей, он чувствовал всем затылком и знал, что нельзя ни останавливаться, ни оглядываться, пролетел под аркой входа во двор и дальше, дальше – в темноту, в спасение… только когда ноги коснулись земли, он смог остановиться, он остановился, он упал на колени, скорчился от невыносимой муки утаенной ненависти и закричал сквозь зажимающие рот руки:
– У-у-бью-у! У-у-бью-у! У-у-бью-у!..
Потом стало легче. Казалось, что он разряжается в землю. Последними расслабились руки. Сердце трепыхалось где-то у самого кадыка. Он медленно встал, отряхнулся, поднял сумку – не забыл ее, не потерял, не бросил, странно, – медленно побрел к освещенным громадам домов на проспекте. Какими-то фрагментами он запомнил себя в автобусе: вошел, протянул кондуктору смятый бумажный динар, взял билет; уступил место старику с палочкой.
«Конечная, господа, конечная!» Вышел из автобуса. Здесь уже пахло железной дорогой. Специфический запах креозота и железа. У кассы не было никого. «Один до станции Налль – на ближайший», – сказал Эрик. Запутаю след, подумал он. Они будут искать меня у Меестерса, а меня там не будет… Кассир тупо прокомпостировал картонный билетик, подал Эрику; сдачи у него не хватило, и он сходил в другую кассу разменять сотенную бумажку.
– Поезд отходит в двадцать три сорок, – сказал он. – Не опаздывайте. Восьмой вагон. Счастливого пути.
На больших часах в зале ожидания было двадцать один десять. Эрик нашел себе место, сел, поставил сумку на колени и стал ждать. Наверное, он задремал, потому что увидел патруль тогда, когда тот был в пяти метрах от него. Смешанный патруль, два полицейских сержанта и два солдата с автоматами; и еще один патруль у выхода на перрон; и еще полицейские по углам зала. Это был конец, совершенно не имело смысла дергаться… тело обмякло, вместо тела был теперь полупустой мешок. Один полицейский брал документы, второй держал руку на кобуре и пристально смотрел на того, кого проверяют, солдаты стояли за их спинами. Документы, вяло подумал Эрик, надо достать документы. Эрик полез в карман, один из солдат это заметил и тут же поднял автомат. Не дергаться, сказал себе Эрик. Он сделал вид, что не замечает направленного на него ствола. Студенческий билет и водительские права, и то и другое с фотографиями. Вот так и Святоша, должно быть, – сделал резкое движение… Эрик протянул документы подошедшему полицейскому, готовый спокойно встать и пойти за ним; полицейский посмотрел на документы, на Эрика, еще раз на документы…
– Билет, – сказал он. – Билет на поезд.
Эрик подал ему билет. Полицейский проверил перфорацию, вернул Эрику все, козырнул. Второй полицейский сказал:
– Сумку.
Эрик не сразу понял, чего от него хотят; первый полицейский истолковал задержку по-иному.
– Мы просим вас, – на «просим» он сделал сильнейшее ударение, – абсолютно добровольно, – опять ударение, – предъявить нам содержимое вашей сумки. Облава вызвана достаточно серьезными причинами.
Эрик слабыми пальцами потянул за язычок молнии, распахнул сумку. Оба полицейских наклонились, заглядывая в нее. Один тронул сумку снаружи, взвешивая ее на руке.
– Благодарим вас, – сказал первый. – Вы оказали содействие полиции.
Эрик, не глядя на них, застегивал сумку. Молнию заело, он с ожесточением дергал за язычок. Закрыл. Патруль уже отошел.
– Зря ты им потакаешь, – сказал сосед, мужчина лет сорока. – И так уже что хотят, то и творят.
– Плевать, – сказал Эрик незнакомым голосом.
Другой патруль кого-то задержал: длинноволосого парня в кожаной куртке. Его поставили лицом к стене и обыскивали. Он что-то сказал полицейскому, тот остановился на секунду, потом круто развернулся и побежал к выходу. Через минуту загремело радио:
– Господа! Просьба всем немедленно покинуть зал ожидания! Просьба всем немедленно покинуть зал ожидания! Просьба…
Зал взорвался гулом голосов. Тут же началась давка в проходах, в дверях. Эрик встал на скамейку, чтобы лучше видеть. Патрулей, конечно, вынесло в первую очередь. Что он такое мог сказать? Ну да, конечно: бомба. И сам спокойно сидел, ждал, когда она начнет взрываться. Очень мило. Полфунта спагетти по ушам. Но в дверях – смотреть страшно. Во, и дубинки замелькали, не могут у нас без дубинок…
Чтобы не слишком выпадать из общего ряда, Эрик подошел поближе к тем, кто давился у выхода на перрон. Там кто-то сумел открыть вторые двери, и толпа потекла быстрее. Эрик заметил, что таких же вот неспешащих, как он, было еще несколько человек – молодые ребята с дорожными сумками и рюкзаками. Ясненько, подумал Эрик. Хороший ход…
На перроне было неожиданно прохладно, тянул ветерок. В ртутном свете фонарей лица толпы казались мертвенно-синими. Я такой же, подумал Эрик. Сквозь толпу, разрезая ее, двигались патрули, всматривались, кого-то искали. Каждый раз, когда они оказывались вблизи, Эрик пальцами правой руки сильно сжимал левую кисть в месте укуса. Там уже начинало болеть по-настоящему, от боли делалось легче, прозрачнее – как от нашатыря. Подали поезд. В помещение вокзала пока не пускали, кто-то скандалил у входа – нужно было забрать вещи. Наконец вышел полицейский офицер и увел солдат, охранявших дверь. По трансляции передали, что желающие могут пройти в зал ожидания и другие помещения. До отхода поезда было еще сорок минут. Значит, туалеты в вагоне откроют не раньше чем через час. Эрик направился в вокзальный туалет.
– Не нашли бомбу? – спросил он туалетного кассира, подавая ему трешку.
– Идиоты, – сказал тот, отсчитывая ему сдачу. – Вот смеху-то было бы…
Возвращаясь, Эрик задержался у телефонов-автоматов. Кассир сдал ему сдачу двадцатикуновыми монетками. Еще не вполне понимая, что делает, Эрик подошел к телефону, бросил монетку в прорезь и набрал номер Элли. Длинный гудок… Эрик повесил трубку и уставился на диск. Сердце как взбесилось. Он перевел дыхание и опять – пересиливая себя, как входя в холодную воду, – набрал номер. Трубку сняли сразу же.
– Эрик? – спросила Элли там, на том конце провода. Слышно было, как она дышит. – Эрик, ты? Не молчи…
Левая рука Эрика дотянулась до рычага и повисла на нем.
Опомнился Эрик на перроне перед открытой дверью своего вагона. Это ловушка, подумал он. Она сидит и ждет, когда я позвоню, а полиция засекает, откуда позвонили… Ничего, поезд отходит через пять минут, а я поеду не до станции Налль, а до маленького полустанка без названия, когда-то я был там, поезд приходит туда под утро, и там меня ни одна собака не найдет… Откуда-то вдруг взялось странное ощущение повторности – не событий, а так, привкуса событий: запах креозота и мокрого гравия, и трава – мокрая – под руками, и тело не свое – чужое, легкое… все возникло и пропало, только эхо в голове, как в пещере: коннн… коннн… коннн… И одновременно – вместе со свистом ветра того, другого, призрачного мира – вдруг возникла рядом Элли, похожая на индианку в своем странном платье из тяжелого льдисто-белого шелка – такой он ее увидел в самый первый раз и подумал: восточная принцесса, а она оказалась отличной девчонкой, хоть и из богатой семьи, тоже студенткой, тоже университета, хотя и другого, столичного… подошла, потерлась щекой о плечо, взглянула снизу вверх, шепнула: ты меня вспоминал?… Эрик стоял оцепенев. Свист в ушах переходил в рев, и что-то подсказывало, что падать осталось всего ничего, вот сейчас – твердь… хотелось зажать уши, обхватить голову и бежать, нет – влететь, как мяч, в ярко высвеченную дверь вагона, там спасение, спасение, там тепло, безопасно, мягко, там покой обволакивает тебя всего… но кто-то внутри, полумертвый, приподнял голову и отчетливо прохрипел: Томса, сука поганая, что же ты делаешь? За ревом ничего нельзя было услышать, и Эрик стоял, завороженный светом, вытекающим из двери вагона, пока створки двери не закрылись и не отрезали от него этот свет, вагон тронулся, поплыли перед глазами окна с туманными людьми по ту сторону стекол, все быстрее, быстрее, замелькали – Эрик, согнувшись, побрел вслед за поездом по перрону, что-то страшно давило со всех сторон, не давало дышать, ноги подгибались, по голове будто бы молотили тяжелыми мягкими кулаками – по темени, по глазам, по ушам, – ватными пыльными кулаками, и пыль висела перед лицом, не позволяя ни дышать, ни видеть… он повалился на скамейку, откинул голову назад – и тут же судорожно согнулся – лицом в колени, – показалось, что сейчас полоснут ножом по горлу. Но теперь беззащитны были спина и затылок. Сжав зубы, он заставил себя сесть прямо. Конечно, никого не было.
– Вам плохо? – спросили из пустоты.
Эрик вздрогнул и стал всматриваться туда, откуда пришел голос. Пыль, освещенная ртутными фонарями, пришла в движение и сгущалась, образуя что-то оформленное: движущиеся губы, руки, совершающие учтивые жесты, да и голос был знакомый… На скамейку рядом грузно сели, Эрик провел ладонью по глазам, сметая пыль, – помогло. Рядом с ним сидел полицейский – ноги сами напряглись и поджались, туловище наклонилось вперед, пришлось вцепиться руками в край скамьи, чтобы не вскочить и не дать стрекача, – знакомый полицейский, старший надзиратель того квартала, в котором кемпинг. Эрик заставил себя расслабиться.
– Здравствуйте, господин Ланком, – сказал Эрик. – Извините, задумался.
– А, Томса, – узнал его полицейский. – То-то я смотрю – знакомое лицо. Что ты тут делаешь?
– Подружку провожал, – сказал Эрик.
– Ну-ну. Как же ты теперь будешь?
– Скоро вернется.
– Если скоро – то хорошо. Стоящая хоть подружка-то? Я ее видел?
– Вряд ли, она из другого квартала. А что вы тут делаете так поздно? Говорят, бомбу искали?
– Бомбу, – усмехнулся полицейский. – Бомбу бы – оно бы не помешало… Не знаю я ничего – согнали всех в оцепление, ничего не сказали, ничего не объяснили, никого не пропускать – и точка. Федералы муниципальную полицию в грош не ставят. А между прочим, про такого Артура Демерга ты слыхал? Знаменитейший был террорист. Так вот его наш полицмейстер собственноручно ликвидировал, а уж потом ОБТ это на свой счет записал. Страшная мясорубка там была… Потом расскажу, если хочешь. Пойдем?
– Мне туда. – Эрик махнул рукой через пути.
– Темно, – сказал полицейский. – Не боишься?
Эрик пожал плечами.
Полицейский, кряхтя, поднялся на ноги, усталый и старый, подал Эрику руку:
– До встречи, Томса.
Эрик встал, пожал протянутую руку. Рука была неожиданно сухая и твердая.
– До встречи, господин Ланком.
Теперь надо идти туда, куда показал. Дурак ты, парень, вот и все, прошелся бы под ручку с полицейским, байки бы послушал – старик так и рвется рассказать что-нибудь интересненькое… До виадука было далеко, Эрик спрыгнул на пути и быстро пошел, перескакивая через рельсы, к стоящему на запасном пути товарному составу – и тут каким-то внутренним чутьем, спиной, спинным мозгом почувствовал, что за ним идут – два или три человека. Не оглядываясь, он прибавил шагу – и рванул изо всех сил вдоль состава, забежал за последний вагон – там его уже ждали. Эрик остановился, переводя дыхание. Двое, парень и девушка. Все бы ничего, но у девушки в руках пистолет с необычайно длинным стволом – с глушителем, понял Эрик. Так… Еще двое набежали сзади и остановились.
– Руки за голову, – негромко скомандовала девушка.
Эрик, стараясь не делать резких движений, сронил с плеча сумку, поднял руки, сцепил пальцы на затылке.
– Этот? – спросила она одного из тех, кто гнался за Эриком.
– Этот. Еще в зале его заметил.
Эрика обыскали, ощупали, заглянули в сумку.
– Смелый, – сказала девушка. – Без оружия ходит.
– На чем погорел Кателла? – спросил Эрика один из парней.
– Кто? – не понял Эрик.
– Кателла. Которого взяли.
– Его не могли заподозрить, – сказала девушка. – У него все было чисто.
– Ребята, – сказал Эрик, – вы меня не за того принимаете. Я ничего не знаю. Я здешний, меня зовут Эрик Томса, да меня каждая собака…
Парень, стоявший сзади него, чуть выдвинулся вперед – Эрик заметил его боковым зрением – и без размаха ударил Эрика в солнечное сплетение. Эрик согнулся, и тот хлестнул его расслабленной рукой по почкам – от удара сразу ослабли и подкосились ноги, Эрик повалился вперед, оперся на руки, и парень, встав перед ним, каблуком наступил на его растопыренные пальцы. Эрик застонал, попытался освободиться – и получил оглушающий удар в ухо. Он упал на бок и замер. Потом в поле его зрения появились ноги девушки. Она подошла и села на корточки. Холодный ствол вдавился Эрику в скулу.
– Не надо заливать, – сказала она. – Мы тебя видели – и в зале, как ты патрулям билет показывал, а не уехал, как потом с полицейским разговаривал. А сюда зачем пошел? Не всех выследил? Щенок ты легавый, кутенок… Значит, так: пытать мы тебя не будем – некогда, а шлепнуть – шлепнем. Задаю вопрос, считаю до пяти; если не отвечаешь или врешь – стреляю. Пистолет бесшумный, так что, поверь, задумываться не буду. Итак: на чем погорел Кателла? Раз… два… три…
– У них были фотографии, – прохрипел Эрик. – Его и вот этого… – Он двинул припечатанной к земле рукой.
– Откуда?
– Не знаю. Все организовала федеральная уголовная полиция и ОБТ.
– Что говорилось в ориентировке?
– Что боевики «Белой лиги» готовят взрыв в Южном экспрессе.
– Ты понял, Гри?! – воскликнула девушка, обращаясь к кому-то из парней. – Нет, ты понял? Надо же, какие сволочи! «Белую лигу» вспомнили. Взрыв в Южном экспрессе! Не «Белая лига», – сказала она, презрительно кривя рот, Эрику, – и не в экспрессе, дурная ты башка, а «Бригады спасения» – на дерьмопроводе с вашего вонючего комбината; о вас же, говнюках, болеем, чтоб вы тут не позадыхались… Фил, отпусти его. Иди. Заслужил. И не забудь, и передай своим: «Бригады спасения». Иди.
Эрик медленно поднялся. Лежать было лучше. В голове вновь завибрировало, и засвистело в ушах. Как и раньше, что-то произошло со зрением, он опять видел все вокруг, ни на чем не останавливая взгляда. Симпатичная девочка, черные полусапожки, джинсы и черная куртка, короткая стрижка, в руке у бедра – браунинг с самодельным глушителем; рядом с ней парень в очках, невысокий, но сильный, мощные плечи, широкая грудь – качок; тот, что бил его, Фил, красавчик с усиками, высокий, выше Эрика на полголовы, тонкий, длинноногий, очень ловкий и опасный; четвертый держится в тени, на нем толстый свитер – или бронежилет под свитером? – и дубинки-нунчаки в руке. Эрик увидел, как девушка кивнула ему и как он, находясь почти позади Эрика – не совсем позади, в ракурсе три четверти, – стал поднимать нунчаки к плечу, готовясь нанести удар, Эрик заметил это и пригнулся, разворачиваясь одновременно вокруг оси, правая нога Эрика оторвалась от земли, согнулась в колене и тут же, распрямившись, вонзилась в пах этому парню, длинный Фил все еще делал шаг к Эрику, а Эрик, нагнувшись, подхватил с земли горсть галек – Фил уже прыгнул, нанося удар ногой, но Эрик слегка отклонился, дождался, когда тот опустится на землю, и левой рукой ткнул его – око за око – в солнечное сплетение, и длинный Фил повис на Эрике, зацепившись подбородком за плечо, и Эрик, прикрываясь им как щитом, метнул камешек – сначала в качка, прямо в переносицу, тот взмахнул руками и стал падать навзничь, потом в девушку – в руку повыше локтя, пистолет дернулся вверх, выстрел действительно был беззвучен, разлетелись белые хлопья – пенопласт, – рука бессильно падала, бицепс перебит, да и стрелять теперь нельзя, выстрел будет слышен, – оттолкнул от себя Фила и, когда тот сложился, как ножик, стукнул кулаком по затылку и – одновременно – коленом по носу. Переступив через лежащего, Эрик шагнул к девушке. Она пыталась перехватить пистолет левой рукой, с ужасом – ужасом узнавания – глядя на Эрика; она не могла оторвать от него глаз и потому промахивалась левой рукой по болтающейся правой. Коротким, почти невидимым ударом ноги Эрик выбил у нее пистолет. Вдруг на долю секунды на него накатило: он будто сверху увидел все это: девушку, прижавшуюся спиной к вагону, и себя, на широко расставленных ногах, наклон вперед, кулаки на уровне глаз; и все опять страшно раздвоилось, половинкой сознания он готовился нанести последний удар – ногой в висок, это справедливо, она хотела и приказывала убить его, – а другая половинка вопила, что не сметь и что иначе произойдет непоправимое… и вдруг девушка мягко повалилась вбок, скользнула спиной по стенке вагона и вытянулась вдоль рельсов. И тут все стало как обычно. Без сил, Эрик опустился рядом с девушкой. Что со мной, подумал он отстраненно, как о чужом. Никогда я так не дрался. Я так просто не умею. Что-то не так. В меня кто-то вселился. В меня вселилось чудовище. Он повторил это несколько раз, желая хоть что-то почувствовать, – бесполезно, все было как замороженное. И эта девочка меня узнала, понял он, – она меня узнала и потому так перепугалась. Только поэтому. Нет никаких сил…
– Эй!.. – Он потряс ее за плечо. – Эй, ты, как тебя…
Бесполезно.
Сделав усилие, он передвинулся так, чтобы рукой достать до ее лица, похлопал по щекам. Она открыла глаза.
– Ты меня узнала, – сказал Эрик. – Откуда?
– Кав… таратан… – пробормотала девушка и снова закрыла глаза.
Кавтаратан – это далеко. Очень далеко. Значит, просто на кого-то похож. Эрик встал и тяжело побрел прочь отсюда. Вспомнил, что бросил где-то тут свою сумку, и вернулся. Все еще лежали неподвижно, только парень в свитере, скорчившись, ворочался и стонал.
Кав-та-ра-тан… Кав-та-ра-тан… Эрик пересек все пути, продрался сквозь живые изгороди и оказался на задах муниципального спортивного комплекса: стадион, зимние бассейны, корты, еще что-то; злые языки утверждали, что проектировалось все это не как спортивные сооружения – действительно, не слишком удобные, – а как готовый концлагерь на случай чрезвычайного положения. Сейчас, ночью, Эрик увидел, насколько обоснованной была эта крамольная мысль. Стадион, громадная супница с приоткрытой крышкой, стоял в центре асфальтовой площади размером, наверное, километр на километр; по периметру площади расположены были корты, обнесенные высокой проволочной сеткой, пройти между кортами можно было только в нескольких местах, и перекрыть эти проходы было легче легкого, решетчатые щиты стояли тут же, наготове. С наружной стороны каждого прохода стояла п-образная вышка с прожекторами и обширной площадкой наверху, там могло бы разместиться человек двадцать. Что-то похожее, но гораздо большего размера, возвышалось над турникетами главного входа. Некоторые прожектора горели, заливая резким неподвижным светом асфальтовое поле. Это было страшно. Эрик понял, что ни за что на свете не решится выйти под беспощадный взгляд прожекторов и пересечь асфальтовую пустыню. Он вернулся в темноту и осторожно, почти на ощупь, стал пробираться сквозь полудикие заросли, окружающие комплекс. Постой, сказал он вдруг себе. Куда это я иду? В той стороне, за стадионом, был дом, где жила Элли.
Эрик остановился. С ума, что ли, сошел? Прямо волку в пасть. Нет, сказал он себе, я только посмотрю. Дождусь утра и посмотрю на нее. И все. Он даже знал, откуда посмотрит, – там, прямо напротив ее дома, крытая автостоянка, и забраться на ее плоскую крышу ничего не стоит… отдохнуть до утра… Он поднес часы к глазам: начало второго. Ничего себе! И устал фантастически… Где-то впереди чихнул, крутнулся и заглох мотоциклетный движок. Эрик остановился. Опять нахлынуло чувство повторности: ревущие моторы, стремительный полет над красной, с черными ямами, землей… Сердце застучало, как в нетерпении. Эрик медленно пошел на звук.
Это была поляна, проплешина в зарослях, и на ней стояло десятка два мотоциклов и сидело в кружок столько же парней и девчонок. Горело несколько подфарников, давая достаточно света, пятачок был маленький, тесный, и Эрик расслышал многое, хотя говорили тихо.
– …потому что знаю. Сам видел, как они…
– Ты же их не знаешь. Как ты можешь говорить, они или не они?
– …точно, что не наши.
– Да уж… Свалят-то на нас.
– Тем смешнее.
– Доказательств-то у них нет.
– А то ты не знаешь, как эти доказательства делают?…
– Зачем только?…
– …проще простого: берешь бутылку из-под шампанского, в пробку вставляешь золотник от камеры, в бутылку – керосин, и через золотник напускаешь газ – пока не перестанет растворяться…
– …смысл, смысл-то в чем?
– Можно попробовать…
– А по-моему, так безнадега все это, надо лечь на дно и отлежаться…
– Лежи, нужен ты…
– А Руммера что – тоже они? Я же говорю…
– …они до этого комбината давно добираются, в позапрошлом году еще бомбу на территории нашли – не взорвалась…
– Надо попробовать. Там недалеко от забора есть такая хитрая цистерна…
– А ты хоть знаешь, что в этой цистерне? Там, может, такое, что весь город… того… без глаз останется?
– Да, но надо же что-то делать…
– А если высоковольтную линию гробануть?
– Как ты ее гробанешь?
– Есть одна мыслишка. Дельтаплана ни у кого нет?
Эрик осторожно сдал назад. Любители, черт бы их побрал… Главное, что смысла в этом меньше, чем в старой подметке. Можно взрывать трубопроводы и цистерны, валить дымовые трубы, забрасывать высоковольтные линии медной проволокой с дельтапланов – бесполезно, бесполезно… Все бесполезно. Его охватывало отчаяние. Все – бесполезно, все на свете… не переломить, не сдержать хода, не отскочить в сторону – вырубят и сожгут леса, загадят море, сожгут воздух, – ничего не поделать, к этому идет, к этому шло всегда и теперь продолжает идти, только все быстрее и быстрее, и потом, когда мы будем выходить наружу в резиновых плащах и противогазах, чтобы отоварить талоны на дистиллированную воду… пахнущую железом и резиной… Сзади донесся негромкий, но приближающийся звук мотора, возник под ногами рыскающий свет фары: кто-то медленно ехал на мотоцикле по тропе. Эрик отступил в сторону, прижался к стволу дерева, слился с ним. Мотоциклист был один. Он ехал чуть быстрее пешехода. Эрик пропустил его мимо себя – почему-то вдруг накатил страх, что-то померещилось, когда увидел на фоне освещенной листвы черный силуэт с круглой, непомерно большой головой, – и в следующий миг Эрик прыгнул по-рысьи на спину мотоциклисту и вырвал его из седла, мотоцикл упал рядом, коротко взревел и заглох, человек лежал неподвижно, и Эрик трясущимися пальцами стал дергать застежку шлема, сорвал шлем – и вдруг, подхваченный непонятно чем, вскочил, прижимая шлем к животу, и бросился в темноту – как в спасение, как в рай, добежал, опустился на колени, благоговейно, бережно расправил ремни, пригладил волосы, не торопясь надел шлем, застегнул ремень и улыбнулся навстречу чему-то такому долгожданному, к чему, оказывается, стремился все это время… но ничего не происходило – секунду, другую, третью… десятую… ну же! – ничего не происходило – это было невыносимо, невыносимо долго… что-то должно было произойти, что-то очень хорошее, но не происходило, и вдруг в глазах поплыли огненные пятна, а рот наполнился криком – ярости и муки, – и Эрик покатился по земле, воя от смертной тоски и обиды, а потом в голове засверкали белые вспышки, а потом почти ничего не было – несло куда-то, несло… Он пришел в себя в воде, в море – плыл куда-то, руки привычно работали, и уже начинали ныть плечи, ноги были босы, – разулся, подумал он и вспомнил, как разувался: стоя в воде по колено, лихорадочно дергал мокрые запутанные шнурки, потом порвал их к чертовой матери… над морем, справа, стояла круглая луна, огромная, белая, и ее пересекало пополам узкое подсвеченное облачко. Эрик погрузился в воду и поплыл, потому что на суше ему не было места. Теперь он устал и замерз, хотя и не снял рубашку – плыть она не мешала, а тепло берегла. Он огляделся по сторонам. Не было ни луны, ни огней – ни черта. Была абсолютная чернота кругом. Он лег на спину и почувствовал, что голову держит на воде что-то, потрогал – шлем. Так и плыл в шлеме. Он лежал и смотрел в небо, а на небе не было звезд. Он висел посреди бесконечной черноты. Потом, много времени спустя, море начало раскачиваться. Лежать стало невозможно. Эрик опять поплыл. Чувствовался ветер. Волны перехлестывали через голову, несколько раз Эрик по-настоящему захлебывался. Потом он приспособился плыть на боку, так, чтобы волны приходили со спины. Укачивало. Мутило от качки и от проглоченной соленой воды. Чувство пространства пропало окончательно. Руки и ноги перестали чувствовать и чувствоваться, если он касался рукой туловища, то это было как прикосновение постороннего предмета. Когда его больно ударило волной обо что-то большое и твердое, он никак не мог потрогать то, обо что его било. Наконец это ему удалось. Обросшая водорослями и мидиями шершавая стена, уступ шириной в ладонь, арматура – слава богу, не торчит, загнутая… он поймал прут рукой, держась за него, встал на выступ, скользко, но стоять можно, можно стоять, выпрямился – немыслимая боль между лопатками, как ножом полоснули! – постоял, переводя дыхание, пошарил свободной рукой – и нашарил верхний край стены. Попробовать?… Если бы не так устал, то и не раздумывал бы… Пальцы, кажется, держались крепко. Эрик наступил одной ногой на арматурину, за которую держался, второй рукой ухватился за верхний край стены, подтянулся – внутри все зазвенело – и лег грудью на шершавое неровное ребро, пошарил руками перед собой, за что бы ухватиться, ухватиться было не за что, тогда, обдирая локти, дернулся несколько раз – и повис, теперь край стены был под животом. Перевел дыхание, отдохнул, попробовал закинуть ногу – резануло в паху, нога не поднималась. Снова пришлось ползти на локтях, потом, ворочаясь с боку на бок, подтягивать ноги… на суше телу приходилось куда тяжелее, чем в воде… Ветер был холодный, пронизывающий, Эрик свернулся в калачик спиной к нему – и провалился куда-то. Во сне он страшно мерз, поэтому ему снился то снег, то лед – будто он вморожен в лед и не может шевелиться. Проснулся он от яркого света, бьющего в глаза. Солнце взошло над морем. Эрик с огромным трудом оторвал голову от бетона – каждое движение давалось через боль – и огляделся. Бетонный островок, десять на десять, рядом – что-то вроде геодезического знака из толстых ржавых труб выступает из воды, и берег – далеко, боже мой, как далеко берег и город на нем – и лодка, нет, катер – идет сюда… Снова он очнулся в катере – лежал на чем-то мягком, укрытый одеялами, рядом сидел человек, человек что-то спросил, Эрик услышал слова, но не понял их смысла. Потом – на берегу, его несли, и ветви деревьев проплывали над ним. Потом – на кровати, тепло, сухо, не качает, ничего не болит, кто-то в белом сидит рядом.
– Как вас зовут?
– Эрик, – говорит Эрик и не узнает своего голоса.
– А фамилия?
Эрик силится вспомнить, наконец вспоминает:
– Томса. Эрик Томса, улица Капитанская, дом семь, квартира девятнадцать. Студент университета, факультет естественных наук.
– Что с вами случилось?
– Я шел с вокзала… что-то случилось? Ничего не помню. Где я?
– В больнице. Вас сняли спасатели с волнолома. Вы много времени провели в воде. Вы помните это?
– Нет.
– У вас на голове был мотошлем. Вы ехали на мотоцикле?
– Я не помню, – говорит Эрик беспомощно. – Я шел с вокзала… и все.
– Понятно, – говорит человек и встает. – Хотите спать?
– Наверное, – говорит Эрик. – Хочу.
– Спите, – говорит человек, и Эрик засыпает.
Пошел дождь, перестал и опять пошел – мелкий, злобный, холодный. От него никак нельзя было укрыться, Эрик ерзал, ворочался, наконец проснулся. Капли били по дребезжащему подоконнику. Был уже, кажется, вечер. Сразу засосало под ложечкой – и от голода, и от чувства, что что-то осталось несделанным. Эрик осторожно встал. Ноги держали, хотя и ломило во всех суставах, да и мышцы гудели, как провода под ветром. В палате была еще одна койка – пустая, даже без матраца. Туалет был здесь же: туалет, умывальник и даже душ. Эрик стянул с себя пижаму и пустил самую горячую воду. Струи проникали до самой селезенки, вымывая из организма последние воспоминания об утреннем холоде. Он растирался шершавым полотенцем, когда дверь палаты открылась.
– Больной! – сказал чей-то полузнакомый голос. – Ты куда пропал?
– Иду! – откликнулся Эрик.
Он влез в пижамные штаны и, запахивая куртку, вышел из душа. На незастеленной кровати сидел худощавый, не слишком молодой – за сорок – человек с запоминающимся лицом: огромный выпуклый лоб, переходящий в лысину, живые глазки за очками, слегка приплюснутый нос, светлые усы и бородка – светлые, редкие и не слишком обязательные, а потому, наверное, и неухоженные. Была на нем светло-серая рубашка с короткими рукавами и застиранные до белизны джинсы.
– Полное выздоровление? – поинтересовался он, и Эрик вспомнил этот голос: когда он просыпался, голос задавал вопросы.
– Вы доктор? – спросил Эрик.
– Да, – сказал тот. – Про вас я уже все знаю. Меня зовут Леопольд Петцер, я доктор медицины, психоневролог. Мы сейчас находимся в больнице Общества спасения на водах – я у них изредка консультирую, сегодня в частности. Пока вы тут спали, я попытался восстановить события вчерашнего вашего дня… Эрик! Слушайте, можно говорить вам «ты»? Так лучше… Значит, дела обстоят… мм… есть одно обстоятельство, я скажу еще какое, которое заставило меня тобой заинтересоваться. Так вот: все, что я делал, я делал по собственной инициативе, и только. Что бы я ни узнал – дальше меня дело не пойдет. Без твоего, разумеется, согласия. Ни полиция, ни сам Господь Бог не узнают от меня ничего. Можешь мне не верить, можешь запираться – тогда я тебе не сумею помочь. А тебе нужна помощь, не так ли? Ладно, ты пока думай, а я буду говорить. Значит, по порядку: в седьмом часу вечера Эрик Томса вышел из дома, одетый несколько теплее, чем того требовала погода. За два часа до этого девушка Эрика Томсы вышла из его квартиры в весьма расстроенных чувствах. В восемь часов Эрик приходит к матери своего близкого друга и узнает от нее, что друг погиб, а через десять минут выбегает вон. Наконец, в двенадцать часов ночи его видят на вокзале, он чем-то расстроен, говорит, что провожал подружку, и уходит куда-то. Наконец, в семь часов утра его снимают с того, что называется волноломом – на самом деле это конец одной из канализационных труб, но сейчас это не важно, – так вот, его снимают с этого волнолома в километре от берега, снимают в бессознательном состоянии, причем на голове у Эрика Томсы шлем, принадлежащий некоему Алексу Ференцу, без определенных занятий, который ночью подвергся – я говорю об Алексе – нападению банды неизвестных подростков и получил легкие телесные повреждения. Наконец, в найденной на берегу сумке обнаружены документы на имя Эрика Томсы и железнодорожный билет на поезд, отходивший в двадцать три сорок… денег вот, к сожалению, не оказалось… Далее: поскольку Эрик Томса был, так сказать, слегка заторможен, то черепно-мозговая травма у него не исключалась, и ему был сделан рентгеновский снимок черепа… и вот, Эрик, увидев этот снимок, я, мягко говоря, опупел…
Эрик чувствовал, что внутри у него все натягивается, натягивается – и вот сейчас лопнет, и тогда уже не будет ничего. Доктор же совершенно спокойно взял с кровати черный конверт и извлек из него пленку: два черных снимка, череп анфас и в профиль, и – Эрик не сразу понял, что это касается его, – в черепе ярко-белый паучок: округлое тельце, отдельно – головка на тонкой шейке, и два десятка стрельчатых ножек, коротеньких и длинных, очень длинных…
– Это… я? – выдавил из себя Эрик.
– Ты, парень, – сказал доктор.
– А – это?…
– Вот и я хотел бы знать… – сказал доктор. – Я так понимаю, что для тебя все это… мм… слегка неожиданно, так?
– Мягко говоря… – Эрик вдруг почувствовал, что темнеет в глазах, и вцепился в спинку кровати. – О черт… доктор…
– Воды дать?
– Ладно… сам… не девочка…
– Сиди. Сейчас.
Доктор принес воды, Эрик стал пить и услышал, как зубы стучат о край стакана. Гадость какая…
– Ложись-ка, – сказал доктор. – Ложись, ложись. И не вставай. Так и будем говорить. Отдышался?
– Да, – сказал Эрик.
– Так где ты мог подцепить эту штуку?
– Без понятия.
– Тебе делали операцию на черепе?
– Да нет же! Вообще не делали никаких операций!
– Мм… Ладно, давай на ощупь. С какими-нибудь клиниками, лабораториями, чем там еще… дело имел?
– Да ничего такого… подождите. Я ведь подопытный в проекте «Цереброн». Но там мне ничего такого не делали, это точно!
– «Цереброн», говоришь. Слышали… Скользкая штучка этот проектик. Расскажи подробнее.
– Да нечего рассказывать! Нас собирают, человек двадцать, и две недели мы сидим по классам и подвергаемся всяческому тестированию…
– Подробнее: какому тестированию? Что больше всего запомнилось?
– Ну… ну, всякому. Сажают, например, перед экраном, на экране что-нибудь показывают, то что-то абстрактное, то хронику, то стриптиз какой-нибудь, а потом появляются вопросы, короткие и очень ненадолго, и надо ответить «да» или «нет» – «да» под правой рукой, «нет» под левой; а потом, например, кнопки меняют местами и смотрят, как быстро приспособился к изменениям… И остальное в том же духе.
– Понятно. Вот ты сказал: человек двадцать. Это всегда одни и те же люди?
– Нет, постоянных пять человек, остальные меняются.
– Тех четверых ты знаешь? Вы общаетесь?
– Там?
– Нет, в промежутках между… мм… сессиями.
– Как-то даже в голову не приходило.
– Но ты их помнишь? По именам можно назвать?
– Конечно. Это… погодите… черт, заклинило. Ну помню же всех! Фу ты, дьявол!..
– Понятно. Не старайся, бесполезно. В общем, Эрик, без вариантов: эту штуку тебе вживили именно там – вероятно, еще в самый первый раз.
– Да не было же ничего такого!
– Скажем иначе: ты ничего такого не помнишь. Правильно?
– Может быть… А зачем?
– Ну, наверное, кого-то очень сильно интересовало, что именно происходит у тебя там, под крышкой. – Доктор постучал себя пальцем по лысине. – А может быть, еще для чего-то. Что с тобой происходило за последние сутки?
И тут в Эрике наконец сдвинулся какой-то рычаг, сорвался приржавевший тормоз: он сел и начал лихорадочно, перескакивая с одного на другое, рассказывать о вчерашнем кошмарном дне и сегодняшней кошмарной ночи, о том, как оскорбил Элли, а потом боялся полиции и прорывался куда-то – черт знает куда – уехать, путая след, о драке на путях, о том, как напал зачем-то на мотоциклиста и как оказался в море, он рассказывал – и становилось легче, что-то вытекало из него, легче – но и тревожнее, страшнее, погибельнее…
А до того, что было до того? – спрашивал доктор, и Эрик пытался припомнить, но не мог. Что это было за письмо? Какое письмо? – не понимал Эрик. Хозяйка говорит, что ты получил письмо в казенном конверте без обратного адреса. Не помню… ничего не помню…
– Давай сделаем так, – сказал наконец доктор. – Пока у тебя в башке эта хреновина, надо соблюдать максимальную осторожность. Я тебе сейчас сделаю укол, ты уснешь, и я тебя вывезу отсюда и спрячу. Боюсь, здесь тебе находиться небезопасно. А потом мы подумаем, как жить дальше.
– Зачем укол? – испугался Эрик.
– Послушай, старик, – сказал доктор, – у тебя в мозги встроена машинка, которая не то читает там что-то, не то пробует писать. Отключить я ее могу только вместе с мозгами. Будут вопросы?
– Извините, доктор, – сказал Эрик. – Я просто не знаю, как надо себя вести в такой ситуации.
– А то, можно подумать, я знаю… – проворчал доктор.
Он вышел из палаты, и тут же Эрику стало страшно. Страх был противный, липкий, холодный. Эрик подошел к окну – на окне были решетки. В панике он бросился к двери – вошел доктор со шприцем в руке.
– Спокойно, Эрик, – сказал он. – Пока все в порядке.
– Да, – сказал Эрик. – Да. Сейчас… – Он опять изо всей силы ущипнул себя за укушенное запястье. Боль была не слишком сильной, от морской воды все зажило. Но все равно стало чуть лучше.
Доктор увидел это и, кажется, понял.
– Учишься управлять собой? – спросил он, усаживая Эрика на кровать и садясь рядом с ним.
– Да, – сказал Эрик. – От боли – легче.
Он сам закатал рукав пижамы и, как ни страшно это было, выдержал укол – закусил губу, но выдержал.
– Теперь пошли поскорее в машину, – сказал доктор. – Еще минуты три ты будешь на ногах.
Они вышли из палаты, и дальше Эрик ничего не помнил. Очнулся он с головной болью, и первое, что увидел, – низкий бетонный потолок и голую лампочку на шнуре.
Он попытался сесть – тело было не его. Плечи и икры болели страшно, мышцы вздулись и исходили жаром. Наверное, он застонал, потому что раздались торопливые шаги. Из низкого проема двери появился доктор.
– Ага, – сказал он. – Проснулся.
– Проснулся, доктор, – согласился Эрик. – Только лучше бы не просыпался. Так все болит…
– Вставай и чуть разомнись, – сказал доктор.
Эрик, кряхтя, стал подниматься. Руки и ноги хотели чего-то другого, но он встал и мерзкой раскорякой сделал три шага.
– Все, – сказал он. – Сейчас упаду.
– Ну-ну, – подбодрил доктор. – До той стеночки и обратно.
До стеночки Эрик дошел кое-как, обратно было уже легче. Потом он присел на корточки, еле встал, присел еще раз и еще. Боль стала острее, но мельче.
– О-ох! – выдохнул он и вытер пот с лица. – Страшное дело, доктор.
– Может, помассировать? – предложил доктор.
– Ни в коем случае, – испугался Эрик. – Само отойдет.
– Возможно, нам с тобой еще понадобится физическая сила, – сказал доктор.
Эрик молча кивнул. Он осматривал помещение. Наверное, это был какой-то полублагоустроенный подвал – тяжеловатый подземный воздух, тупая тишина, и нет даже намека на окна. Неуютная мебель: два тяжелых канцелярских стола по углам, потертый диван, покрытый простыней, – на нем он и лежал, – стеллажи с грудами папок, книг, множеством кассет и дискет; между стеллажами – громоздкий компьютер старого образца; впрочем, рядом стол, и на столе вполне современный дисплей.
– Где это мы? – спросил Эрик.
Доктор ответил не сразу – задумался на секунду, прищурился, выпятив челюсть, потом сказал:
– Извини, дружище, но мне кажется, тебе пока этого лучше не знать. Здесь относительно безопасно – вот и все.
Эрик вдруг почувствовал тупую тяжесть в затылке. Он подошел к дивану, сел – и вдруг закричал, корчась и зажимая себе рот, закричал от ужаса мохнатый жирный паук вгрызся ему в затылок, заворочался, размещаясь в теле, пропихивая свои лапы в его, Эрика, руки и ноги, свои жвалы – в его лицо… Потом это прошло – это было невероятно остро, и грубо, и омерзительно, но быстро отодвинулось в сторону, в тень; Эрик посмотрел на свои руки: из прокушенного пальца капала кровь. Доктор был где-то рядом, но не ощущался – будто бы Эрик полностью ушел в этот призрачный мир, где были свои счеты и свои законы…
– Гадость какая!.. – беспомощно сказал Эрик и заплакал. Ему было стыдно плакать, но он ничего не мог сделать. Лучше всего, если бы здесь вдруг оказалась Элли, понял он внезапно, господи, как хорошо бы тогда было…
Доктор принес две большие глиняные кружки с черным дымящимся кофе, сел рядом с Эриком, подал ему кружку, сказал:
– Пей.
Эрик, не чувствуя вкуса, стал глотать горячую жидкость; доктор потрепал его по плечу, откинулся на спинку дивана и тоже стал пить. Потом сказал:
– Прорвемся.
– Который час? – спросил Эрик.
– Половина двенадцатого.
– Чего?
– Ночи.
Эрик прислушался к себе, пытаясь понять, что же сейчас у него там, внутри.
– Знаете, – сказал он, – у меня такое чувство, что я уже везде опоздал.
– Может быть, – сказал доктор. – Очень даже…
Грянул телефон. Эрик вздрогнул и сжался. Доктор подбежал к столу с дисплеем, откуда-то сбоку выудил телефонную трубку, повернулся так, чтобы видеть Эрика, кивнул ему.
– Да, – сказал он в трубку. – Да. Хорошо. Сейчас включусь.
Он пробежал пальцами по клавиатуре, дисплей засветился белым, появились и стали меняться цифры: 10-9-8-7… Доктор поманил Эрика, сказал в трубку: «Спасибо, Рустам, есть картинка» – и дал отбой.
Сначала на экране появилось семь цветных вертикальных полос, доктор порегулировал цвет, потом пошло изображение. Панорама: ущелье, красные скалы и зеленые заросли, прозрачная речка, подвесной мост, черепичные крыши утонувшего в зелени городка на склоне; потом перед камерой появился человек в белой, развевающейся на ветру рубашке с микрофоном в руке, голоса слышно не было, зато пошла бегущая строка: «АВС, 12 июля. Мы ведем наш репортаж из окрестностей Кавтаратана. Того самого Кавтаратана, который на конференции Альянса был объявлен столицей независимого государства Капайя…»
– Кавтаратан? – спросил Эрик; ему показалось, что из помещения исчез воздух.
– Да, – сказал доктор. – Ты, когда бредил, несколько раз повторил это название. Я попросил друзей поискать что-нибудь этакое, связанное с ним.
Изображение на экране сменилось, стали другими цвета: переместились в красно-коричневую гамму. Снимали откуда-то сверху: узкая улочка, углом выпирающий на нее плоский дом с широкими воротами – склад или гараж, на крыше – трое с пулеметом за мешками с песком, стреляют куда-то вдоль улицы; новый кадр – человек с автоматом и гранатой у угла, бросает гранату за угол – взрыв; перевернутый автобус, огонь и дым, из-за автобуса, кажется, стреляют; камера стремительно метнулась обратно к гранатометчику, поздно – сползает по стене, автомат выпал из рук, и что-то быстрое, темное, как большая крыса, мелькает в углу кадра, камера пытается поймать это что-то; опять крыша с пулеметом, правее пулемета на краю крыши неуловимо быстро возникает лежащий человек, тут же он оказывается на ногах, в руке у него длинноствольный пистолет, один из пулеметчиков, подскочив, падает навзничь, другой выбрасывает вперед руку с пистолетом и утыкается лицом в мешки, третий остается лежать и только дергается несколько раз от ударяющих в него пуль, человек с пистолетом делает шаг назад и пропадает – не прыгает с крыши, а как бы проваливается за ее край. Опять возникает ведущий и говорит что-то, бежит строка, но Эрик не понимает ни единого слова из написанного. Опять на экране кадр с пулеметчиками, красной рамкой выделено место, где сейчас появится тот, с пистолетом; рапид и наплыв: видна рука, взявшаяся за край крыши, потом из-за края возникает медленно летящее, горизонтально вытянутое тело – и плавно ложится на крышу, и тут же, без паузы и как бы вопреки всяческой биомеханике и законам тяготения, человек начинает подниматься, как неваляшка, не сгибая ног, и только когда он уже почти стоит, становится понятно, что он встал потому, что сильно оттолкнулся правой рукой, в левой у него пистолет – впрочем, нет, не пистолет, а автомат «узи» с укороченным стволом, – и, еще не приняв вертикального положения, он стреляет – виден язычок пламени на срезе ствола и короткий рывок отдачи, потом он стреляет еще несколько раз, выпрямляется, медленно поворачивает голову направо и налево и делает шаг назад; стоп-кадр и максимальное увеличение: плечи и голова. Темно-серая куртка с глухим воротником, никаких знаков различия; на голове серый же шлем, наподобие мотоциклетного, с большими полусферическими наушниками, и из наушников торчат вверх короткие, сантиметров по тридцать, антенны. Лицо – нормальное лицо, молодой парень, ничем не примечателен, странно, правда, что в такой момент – и никакого выражения, только глаза, кажется, открыты чуть шире, чем это бывает обычно…
– М-да, – сказал доктор. – Такого даже я не ожидал.
– Чего именно? – спросил Эрик, почему-то не в силах оторвать глаз от экрана.
– Так ты… не узнал? – Голос доктора напрягся.
– Кого? – испуганно спросил Эрик.
Доктор ткнул пальцем в экран, прямо в лицо тому, в шлеме.
– Себя, – сказал доктор.
– Нет, – сказал Эрик. – Нет-нет. Что вы!
Он посмотрел на экран. Там было его лицо. Не такое, как в зеркале, а как на фотографиях.
– Нет, – повторил он. – Это не я. Просто очень похож. Это не я!
– Двенадцатое июля прошлого года, – сказал доктор. – Где ты был?
– Двенадцатого?… – Эрик силился вспомнить и не мог. – Двенадцатого… двенадцатого июля… – Потом что-то прорвалось в памяти. – Там… был там… на сборах. Но мы же никуда не выезжали! Мы же сидели на одном месте! Понимаете: мы никуда не уезжали, мы все время были там! Понимаете: все время! Никуда! Нас вообще никуда не выпускали, мы две недели просидели в классах!
– Конечно… – пробормотал доктор, и Эрик, глядя на него, почувствовал, что и эта опора – память – теперь вовсе не опора, а так… плюнуть и растереть…
Тогда он засмеялся. На подламывающихся от смеха ногах он доплелся до дивана, повалился на него – пружины запели. Эрик хохотал, как падал – теряя высоту и набирая скорость.
– Представляете, – пробулькивал он сквозь смех, – я – как капуста, меня ободрали – а под этим еще, снова ободрали – а там еще, все потерял – и все равно остается, опять ободрали – а новое наросло; чем быстрее теряешь, тем быстрее нарастает, правда, доктор? Смешно же, правда, смешно? Никаких надежд нету, все, предел, – нет, час прошел, и может стать еще хуже; оказывается, что-то еще оставалось…
– Да, – сказал доктор. – Всегда хоть что-то остается…
Он сказал это так, что Эрик замолчал. В нем еще проворачивался смех, но уже не вырывался наружу. Он посмотрел на доктора, как тот стоит, подпирая стену, и понял с пронзительной ясностью, что никаких иных надежд, кроме вот этого поджарого лысого человека, в его жизни не осталось.
– Доктор, – сказал Эрик, – что мне делать? Я ведь не смогу жить… так.
Доктор долго молчал и смотрел на него. Потом подошел, сел рядом.
Спросил:
– Но ты хоть понял, что с тобой сделали?
– Да, – сказал Эрик – и отшатнулся сам от себя.
– Я не справлюсь с этим делом сам, – сказал доктор. – Надо просить помощи.
– Делайте, что считаете правильным, – сказал Эрик. – Знаете, я уже вторые сутки живу в ожидании удара… – Он не стал объяснять про призрачный мир, про свист ветра, и доктор, возможно, не понял, о чем речь, но переспрашивать не стал.
– Эрик, – сказал он наконец откуда-то издали.
– Да, – сказал Эрик.
– Я сейчас позвоню одному человеку, – сказал доктор хрипловатым голосом. – Это очень непростой человек, но только он сможет нам помочь… если сможет… и если захочет… Я не знаю, что из этого получится. То есть вообще – не знаю. Но это, кажется, единственный возможный ход…
– Хорошо, – сказал Эрик. – Только пусть – скорее. Я не выдержу долго.
Доктор вдруг оказался у стола и уже набирал номер – Эрик не уловил того, как он шел к столу, как брал трубку… Над правой бровью запульсировала огненная точка. Эрик прижал ее рукой. Вновь что-то стало подниматься в нем из глубины к свету, мышцы резко напряглись, потом расслабились, растеклись, опали. Внутри безболезненно, но жестко прокрутилось несколько раз – как сорвавшаяся пружина.
– Алло! – сказал доктор в трубку. – Алло, Хенрик? Не разбудил? Слушай внимательно: ты можешь проверить, не подслушивают ли нас? Ага… хорошо. Хорошо. Что? Ладно, сейчас… Мм… «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына, грозный, который ахеянам тысячи бедствий содеял: многие души могучие славных героев низринул в мрачный Аид и самих распростер их в корысть плотоядным птицам окрестным и псам…» Хватит? Нет, всю, конечно, не помню, но большие куски… да. Значит, дело такое: помнишь, мы сидели с тобой прошлой осенью в китайском ресторанчике и давали простор фантазии? Помнишь, да? Так вот, не одни мы с тобой были такие умные, и, вообще, это уже давно не фантазии. Понял? Абсолютно. На тысячу процентов. Прямо сейчас. И прихвати кого-нибудь из твоих компьютерных гениев. Я сижу в конуре того парня, который жить не мог без утренних газет, – понял, да? Жду. Хорошо. Что? Очень тревожная обстановка. Да, главным образом. Рубнер умер, это ты знаешь. Холера растет, вчера еще двенадцать случаев, а карантин вводить – такое начнется… Жутко, честное слово. Короче говоря, поторопись. Часа через три-четыре? Жду. Пока.
Он положил трубку на рычаг и надолго застыл, глядя в пространство, и Эрик вдруг увидел его плоским, вырезанным по контуру, и тут же – поясной мишенью, мишень увеличивалась: черный безликий силуэт на белом расчерченном крест-накрест фоне… потом что-то случилось, мишень скользнула вверх и стала опять человеком, которого Эрик узнал через несколько секунд, – доктором; доктор наклонился над ним, махнул перед глазами рукой. Эрик с трудом встал.
– Фу, черт! – сказал доктор. – Ты грохнулся как бревно.
– Ничего, – сказал Эрик. – Душно…
Он вытянулся на диване и закрыл глаза. Душно – это что… Он вновь ощутил в себе паука, напрягся всем телом, но сумел не заорать. Рукой дотянулся до лица – лицо было мокрым от пота. Перевел дыхание. Продержусь, подумал он. Лишь бы не случилось чего-нибудь неожиданного…
Его вдруг потянуло в сон, и он уснул мгновенно. Он понимал, что спит, понимал, что видит сон, и понимание это позволило ему досмотреть этот сон до конца. Он лежал на переплетенных пульсирующих стеблях толщиной в руку, от стеблей отходили тонкие усики, проникающие в его тело. Они позволяли ему двигаться, но, натягиваясь, оказывали ощутимое сопротивление. Он сел, то есть попытался сесть, и получилось, но как-то странно: голова заняла нужное положение, а туловище осталось лежать, как лежало. Эрик наклонил голову, чтобы посмотреть, что случилось. Из расстегнутого воротника рубашки высовывалась невероятно длинная морщинистая шея. По плечам рубашка была разорвана, висели мокрые лохмотья. Из-под ткани буграми выпирала мокро блестящая серая кожа, под кожей шевелились мускулы, а дальше, там, где должны были быть лопатки, хищным пучком расходились толстые серо-розовые гладкие щупальца, и из-под них прямо в глаза Эрику посмотрели два других круглых немигающих глубоких глаза. Одно из щупалец лениво захлестнулось вокруг немощной шеи Эрика и сдавило ее, тряхнув, как яблоню, потом убралось, мазнув кончиком по щеке, – Эрик с омерзением дернулся, попытался отмахнуться, но руки не подчинились, он посмотрел на них и увидел, что вместо пальцев у него такие же серо-розовые, только тоненькие, как черви, щупальца; помимо его воли, не слушаясь его и не давая отчета, правая его рука приблизилась к лицу – черви извивались – и накрыла его рот и нос; Эрик скосил глаза и вновь встретился взглядом с теми, другими глазами: их взгляд оставался равнодушен и презрителен. Потом под венчиком щупалец раскрылся громадный безгубый рот, и рука, душащая Эрика, стала заталкивать его голову в этот рот, и в последний момент Эрик успел увидеть, что нити, усики, побеги, проросшие в его тело, расходясь широко, образуют сложную сеть, паутину, в которой барахтается много людей – далеко от него и совсем рядом с ним, а ближе всех, оплетенные паутиной с ног до головы, спина к спине стоят доктор и Элли и смотрят на него: Элли – с ужасом и пронзительной жалостью, доктор – внимательно и почти спокойно; и, поймав их взгляд, Эрик на миг увидел себя со стороны: лежащее на спине чудовище, мускульный мешок с венцом щупалец на месте носа, и распятое на брюхе чудовища свое бывшее тело, вернее, его истонченные остатки и собственную свою голову на длинной шее, которую чудовище тянет в свой рот, – потом рот сомкнулся, и Эрик перестал видеть, он только ощущал сокращения мускулов и слизистое скольжение по коже лица – шея, вероятно, могла вытягиваться как угодно далеко; потом вдруг стало светло, но глаза были залеплены слизью и ничего не видели – но свет бил в лицо, и Эрик, моргнув несколько раз, обрел, кажется, способность различать предметы: перед его лицом висела голая электрическая лампочка, и по границе поля зрения двигались чьи-то силуэты, он хотел посмотреть – кто это, но не мог оторвать глаз от лампы. У него не было чувства, что он проснулся. Он поднял голову и почувствовал свои руки, плечи и шею такими, какими они были раньше, до превращения; болели плечи, болели икры, и поэтому то, что происходило сейчас, могло происходить наяву. Но он никак не мог сосредоточить внимание на людях, которые были сейчас в этом помещении вместе с ним. Тогда он снова лег, повернулся на правый бок и закрыл глаза. И тут же его потрясли за плечо.
– Эрик, вставай, – сказал знакомый голос, Эрик стал вспоминать, кому он принадлежит, и вспомнил, что – доктору. И следом за этим вспомнил все остальное.
Он сел, тараща глаза, сон выходил из него волнами. К горлу подступила тошнота – будто укачало.
– Доктор, – сказал он хрипло. – Умыться тут где-нибудь можно?
Теперь он видел, что в помещении есть еще два человека: оба где-то сбоку, туманными пятнами – не сразу и разглядишь.
– Вот эта дверь, – сказал доктор.
Холодная вода привела Эрика в чувство. Точно и на самом деле смыл какую-то слизь с лица, с мозгов – стало хорошо и ясно; надолго ли – будет видно.
Запахивая полы своей пижамной куртки, Эрик вернулся в освещенную комнату; в подземелье, судя по звуку шагов, были и другие помещения – и немалые.
– Позвольте представить, – сказал доктор. – Эрик Томса – студент. Хенрик Хаппа, полковник нацбезопасности, шеф отдела по борьбе с терроризмом. Мм… Амадео Тимко, правильно? Программист, сотрудник того же отдела.
Полковник был чем-то похож на доктора, только лет на десять старше: тоже лысый, крепкий, загорелый, подтянутый, тоже в очках, но без бороды, в сером костюме и при галстуке. Вид абсолютно не полковничий, скорее профессорский. И с ним – совсем молодой парень, почти мальчик, в джинсовой безрукавке на голое тело и с медальоном на груди: рыкающий лев. Полковник шагнул к Эрику, протянул ему руку, другой рукой потрепал его по плечу, сказал:
– Доктор кое-что сумел сообщить мне о вас, и я, конечно, сделаю все, что смогу. Моя должность пусть вас не смущает. Я выступаю сейчас как частное лицо. Доктор тоже не сотрудничает с нашей организацией, у нас с ним сугубо личные отношения – надеюсь, неплохие. Так, Лео?
– Так, – сказал доктор. – Если не считать некоторых нюансов.
– Без нюансов было бы скучно, – сказал полковник. – Эрик, вот это Амадео, по компьютерам он первый в мире. Мы попробуем разобраться, что это за штука в тебе, и отключить ее.
– Вытащить, – сказал Эрик.
– Может быть, и вытащить, – сказал полковник. – Ам, что ты думаешь?
– Пока ничего, – сказал Амадео. – Надо покрутить. Видимо, – он взял рентгенограммы, посмотрел на них, – вот тут есть блок индукционной связи… вероятно, в шлеме – парный блок и какая-то электронная начинка и, скорее всего, обеспечение связи со стационаром. Вряд ли я ошибаюсь. Ну что? – обратился он к Эрику. – Приступим?
– К чему? – спросил Эрик.
– Надо попробовать раскопать начинку вот этой вот штуковинки. – Амадео ткнул пальцем в тело паучка. – Ты не бойся, я осторожно.
– Я не боюсь, – сказал Эрик. – Который час?
– Без пятнадцати четыре, – сказал доктор. – А что?
– Не знаю, – сказал Эрик. – Давайте меня на всякий случай к чему-нибудь привяжем.
– Не помешало бы, – сказал Амадео и огляделся в поисках подходящей мебели.
– Сейчас, – сказал доктор и вышел. Вернулся он скоро, волоча тяжелое кресло с подлокотниками.
– То, что надо, – сказал Амадео.
Эрик сел в кресло, положил руки на подлокотники, дал себя привязать жгутами из разорванной простыни. Ему было страшно, но страх был как бы внизу, по пояс, – там он бушевал и крутился, голова оставалась ясной.
Амадео принес и поставил рядом с дисплеем свой обтекаемой формы чемодан с надписью «Хелионетикс», открыл его. В крышку чемодана был вмонтирован экран, перед экраном был пульт. Бормоча что-то себе под нос, Амадео соединил свой компьютер с тем, который стоял здесь, и с телефонным гнездом. Полковник и доктор молча следили за его действиями.
– Доктор, – сказал Амадео, – еще одной простыни не найдется?
Доктор принес простыню, Амадео набросил ее на стеллаж и развернул кресло Эрика так, что он сидел теперь как бы перед киноэкраном. На уровне глаз Эрика Амадео фломастером нарисовал черный кружок.
– Постарайся смотреть только на него, – сказал он Эрику. – И говори мне все, что будешь чувствовать. – Потом он ощупал Эрику затылок, приложил к коже что-то холодное, металлическое и залепил это холодное резиновой лентой вокруг головы.
– Предвкушение чего-то приятного, – сказал Эрик. – Так уже было…
За спиной тихо попискивал компьютер, двигались люди, обменивались отрывистыми замечаниями – Эрик не прислушивался. Потом доктор и полковник вышли покурить. Эрик сидел, стараясь не напрягаться в ожидании неизвестно чего, и черный кружок то таял, то становился неправдоподобно четким, он говорил об этом, и Амадео мычал согласно. Потом позвал:
– Господа! Кушать подано!
– Та-ак… и что? – спросил, подходя, полковник, доктор тоже был где-то рядом, Эрик слышал его дыхание.
– Вот, пожалуйста, схема того, что у него внутри.
– Что-то уж слишком просто, – сказал полковник.
– Да, – сказал Амадео, – в сущности, это просто коммутатор. И вот – несколько вариантов, как могла бы выглядеть внешняя схема… два звена: вот шлем, вот – стационар… Очень просто.
– Минуточку, – сказал доктор. – А нельзя наложить эту схему на схему мозга? Хочу посмотреть, куда идут электроды.
– Попробуем, – сказал Амадео. И немного спустя: – Вот.
– Так, – сказал доктор. – Надо же… А вид сбоку можно?
– Все можно, – сказал Амадео. – Крутите как угодно.
– Ага, – сказал доктор. – Ага… – Он сопел за спиной Эрика, потом принялся что-то насвистывать.
– Ну что? – не выдержал полковник.
– Отвали, Хенрик, не мешай, – сказал доктор. – Амадео, вот этот контур все время возбужден, так?
– Да, – сказал Амадео. – Все время.
– Интересная картина, ребята, – сказал доктор. – Ну до чертиков интересная! Знаешь, Хенрик, на них работает какой-то гений. Если бы это делал я, получилось бы втрое более громоздко. Чрезвычайно изящно сделано. Эрик, ты можешь гордиться, над тобой поработал великий талант.
– Лео… – сказал полковник, но доктор перебил его.
– Да, Хенрик, – сказал он. – Это то самое. И явно не первые опыты. Вот смотри: эти четыре электрода, по два в каждую лобную долю. При включении контура создается два очага застойного возбуждения, доли изолируются от остального мозга, это как бы временная лоботомия. Но сама кора лобных долей используется для каких-то иных… мм… вычислительных целей. Микросхемы на живых нейронах, очень изящно. Вот эти электроды, нижние, проникают в ствол мозга и, вероятно, возбуждают тетикулярную информацию, от этого кора сначала тормозится, а потом идет вразнос, активность мозга резко возрастает; а вот этот электрод следит за тем, чтобы она, так сказать, не перегрелась, здесь вот, как видишь, логарифмическая обратная связь. Это вот – совершенно четко – активизация центра удовольствия, а это – центр наказания. То есть при воспитании используется самый старый метод: кнут и пряник. Вот это – интеграция слуха и зрения, и – смотри, – минуя все аналоговые поля, кроме тех, искусственных, в лобных долях – связь с двигательными центрами. Реакция на звук и изображение ускоряется, наверное, на порядок. А вот это, думаю, самое интересное, здесь постоянно поддерживается очаг застойного возбуждения, это область правого миндалевидного ядра, я даже не представляю себе, что это за центр.
– Постоянно – то есть и сейчас? – спросил полковник.
– Постоянно – это и есть постоянно, – сказал доктор. – По полгода он живет с этим вот работающим контуром.
– Эрик, – сказал полковник. – Может быть, рискнем выключить?
– Да, – сказал Эрик.
– Амадео, ты сможешь?
– Порвать эту цепь? – спросил Амадео. – Конечно. Вот.
– Эрик, ты чувствуешь что-нибудь? – спросил доктор.
– Нет, – сказал Эрик. – Ничего. Кажется, кружится голова. Да, кружится. Поехало…
Это было как беззвучный многоцветный взрыв. Эрик шел по канату, висящему над широким рвом, шел совершенно свободно, покачиваясь в такт покачиваниям каната… лупили трассирующими над самой головой, он выстрелил сначала в один пулемет, потом в другой, оба замолчали, он пробежал немного по дороге и нырнул в канаву… Меестерс вел кого-то под руку и говорил: нормального солдата надо готовить для того, чтобы он мог сделать одну сотую того, что вот эти ребята могут сделать без каких-либо тренировок, вот, пожалуйста: мусорщик, студент, шофер, почтальон, слесарь – и любое задание… бежали кучно, не видя его, и он, высунувшись по пояс, пятью одиночными выстрелами положил всех пятерых, трое вообще ничего не успели понять, а двое последних пытались отстреливаться… летел на мотоцикле по разбитой кроссовой трассе… Меестерс говорил: нормальные, средние по параметрам люди, надев наш шлем, превращаются в идеальную боевую машину: сильную, умелую, быструю, самостоятельную в принятии решений… вспыхивали световые пятна и медленно гасли… оружие в руке появлялось мгновенно, и тут же звучал выстрел, Меестерс смеялся: ну, господа офицеры, двенадцать сотых секунды, кто хотел посоревноваться? – офицеры мялись… если кто-то не является к контрольному сроку, начинается следующий этап: поиски и ликвидация опоздавшего… письмо…
Эрик, – возникло откуда-то. – Эрик-эрик-эрик… – заметалось в пустоте. Да, сказал Эрик, да, сейчас. Сейчас.
– Да, – сказал он вслух.
– Что с тобой? – Над ним склонились все трое.
– Помню, – сказал он. – Помню все.
– Блокировка памяти, – сказал доктор. – Так я и думал. Ну и?
– Запишите кто-нибудь, – сказал Эрик. – В письме было вот что:
ЭРЕБУС 66 68 РАСТР РАСТР ОБСЕРВАНТ 83 ИКОНА КОН К 0000 ИСТ – с новой строки: ПЕРЕХОД ОБРЫВ РАСТР ИСТ – с новой: ПЕРЕХОД 211 00 КОММИТ АПЛАЗИЯ ЭРБ – с новой: КРУГ ФАТУМ ФАТУМ ПРОП 211 66 68 0000 ИСТ – с новой: КОНЕЦ, – это было в письме, которое я получил, я прочитал и почувствовал страх, поэтому съел письмо и сжег конверт, потом с головой стало твориться что-то странное, потом мне надо было уехать, я старался уехать, но у меня не получалось, контрольный срок – ноль часов первого июля; если есть опоздавшие, то собравшиеся начинают охоту за ними…
– Где это заведение? – спросил полковник.
– Платформа «Сорок второй километр» – недоезжая станции Налль; оттуда еще восемь километров по дороге до военно-спортивного лагеря «Гиперборей».
– Понятно, – сказал полковник. – Знаю этот гадюшник.
– Чей он? – спросил доктор.
– Все тех же, – сказал полковник. – «Эребус», ты же слышал…
– Уже пять часов, как идет охота, – сказал доктор.
– Сначала надо добраться, – сказал полковник.
– По шоссе – часа три, – сказал доктор.
– Да, – сказал Эрик. – Скорее всего, поедут на мотоциклах. У них кроссовые «ямахи». Поедут поодиночке, разными маршрутами.
– Откуда ты знаешь? – спросил доктор.
– Они всё говорили при нас, – сказал Эрик.
– Что ты еще знаешь про эту операцию? Почему она так странно спланирована?
– Это аварийный вариант. Если все пятеро прибывают вовремя, все идет по обычному плану занятий. Есть готовый план занятий, экспериментов… как это назвать? Короче, того, что мы должны делать. На этот раз дополнительный эксперимент – это сам сбор, раньше мы просто приезжали в намеченный день в столицу, в лабораторию проекта, и уже оттуда нас увозили – втайне от остальных – в «Гиперборей». На этот раз нас предварительно запрограммировали на то, что мы сможем воспринять программу действий, которую нам пришлют. Сначала хотели вложить жесткую программу, которая включалась бы по кодовому слову, а потом решили усложнить: сделать так, чтобы кодовое слово включало саму возможность введения программы…
– Амадео, – сказал полковник, – что ты по этому поводу думаешь?
– Надо потрошить их стационар, – сказал Амадео. – Там наверняка есть все.
– У тебя есть соображения, как это сделать?
– Есть, – сказал Амадео. – Но мне надо, чтобы не мешали и не дергали по пустякам.
– Нам перейти в другое помещение? – с сарказмом спросил полковник.
– Это был бы идеальный вариант, – сказал Амадео.
– О, эти молодые нахалы! – вздохнул полковник. – И ничего не поделаешь. Подчинимся, господа.
– Меня развяжете? – спросил Эрик.
– А сам как считаешь?
– Думаю, можно, – сказал он. – Просто очень тошно, и все.
Доктор провел их в соседнюю полутемную комнату, где стоял невыносимый запах окурков и вся мебель состояла из брошенных на пол диванных подушек.
– Здесь у них комната отдыха, – сказал доктор.
– Чем они тут вообще занимаются? – хмуро поинтересовался полковник.
– Не беспокойся, Хенрик, – сказал доктор, – это не по твоей части.
– Друг моего друга – мой друг, – сказал полковник.
– Ну-ну, – сказал доктор. – Либералишь?
– Да, – сказал полковник. – И не скрываю.
– Эрик, – сказал доктор, – мы ведь тебя перебили…
– Ничего, – сказал Эрик. – Я вспоминал. Значит, если возвращаются все, работа идет по плану. Если кто-то не вернулся, начинается охота на него… или на них. Эта охота – тоже один из экспериментов. Все делается всерьез. Я, оказывается, убил уже тринадцать человек. Представляете? Пятерых – в позапрошлом году где-то в пустыне Шепсут, там специально устроили побег группе боевиков, а нас бросили им наперерез, а восемь человек – в Кавтаратане в прошлом году…
– А если не вернутся все? – спросил доктор.
– Тогда самоликвидация, – сказал Эрик. – Если не надеть шлем, то… в общем, в течение недели я каким-то образом… умру.
– Как? – спросил доктор.
– Не знаю.
– А как они могут тебя выследить?
– Тоже не знаю. Будут искать, пойдут по следу. В том-то и суть… эксперимента. Эта машина, – он постучал себя по голове, – да еще модифицированная, работает очень хорошо. Нам за ней не угнаться… В общем, ставят задачу, смотрят, как мы ее решаем, центральный компьютер собирает и обобщает информацию.
– Понятно, – сказал полковник. – Я почему-то думал, что центральный компьютер руководит вами.
– Нет. Там, в центральном, – программная модель мозга. Мы поставляем для нее информацию. А Меестерс и те, которые с ним, хотят добиться того, чтобы то же самое, что с нами, можно было делать безо всяких электродов. Меестерс говорил, что мы – промежуточные модели. Он говорил, что этот метод слишком груб и для массового применения не годится.
– Ты понял, Хенрик? – сказал доктор. – То, что я тогда говорил, – один к одному!
– Да, – сказал полковник. – Один к одному… Вообще, Лео, у тебя удивительное свойство – материализовывать собственные мрачные фантазии. Причем чем мрачнее – тем более наверняка.
– Это появилось после того, как ты год продержал меня в одиночке, – сказал доктор.
– Согласись, что не зря, – сказал полковник. – И согласись, что это был не самый бесплодный год в твоей жизни.
– Это точно… Слушай, Хенрик, давай подумаем, что будут делать эти волки в нашем городе. Вот они явились на квартиру Эрика, там его нет. Дальше что?
– Искать – по друзьям, знакомым, вокзалам, улицам… Много адресов они знают?
– Да, – сказал Эрик. – Там все университетские друзья, бывшие одноклассники, ну и прочее – всего тридцать или тридцать один.
– Связь между собой у них есть? – спросил полковник.
– У кого? – не понял Эрик.
– У этих… у волков.
– Да. Обычный радиотелефон.
– Частоту знаешь?
– Нет.
– К городской телефонной сети они сумеют подключиться?
– Элементарно, из любой распределительной будки.
– Это хорошо, – сказал полковник, – это очень хорошо…
– Эрик, – позвал доктор. – Тебе не… не тяжело?
– Нет, – сказал Эрик. – Совершенно. Я ничего не чувствую. Все занемело, что ли. Ничего не чувствую.
– Если что-нибудь появится, обязательно скажи.
– Конечно, – сказал Эрик.
Полковник достал из кармана сигареты, предложил доктору, доктор отрицательно махнул рукой, предложил Эрику. «Спасибо, не курю», – сказал Эрик. «Что я – один?» – обиженно сказал полковник. «Ладно, давай», – согласился доктор и взял сигарету. «Надпись на воротах кладбища: „Минздрав предупреждал!“» – сказал он. «Угу», – сказал полковник. Он сунул в рот сигарету, поднес к ней спичку – не донес, замер, глядя на огонек. Спичка погасла. Он зажег еще одну и смотрел, как она сгорает. «Можно попробовать…» – пробормотал он и встал.
– Что-то придумал? – спросил доктор.
– Да, кажется, – сказал полковник. – Подождите меня, я сейчас… – И он вышел.
Доктор молча курил. Эрик прислушался к себе. Действительно, все как из дерева. Анестезия. Анестезиа долороза, вспомнил он. Патологическое бесчувствие. Оказывается, бывает, раз есть такой термин. Все бывает, все проходит. И это пройдет, и я как следует прочувствую все, что вспомню… я, оказывается, помню все…
– Доктор, – спросил он, – вы не в курсе: при самоубийствах вскрытие обязательно?
– Нет, – сказал доктор. – Только если есть сомнения в причине смерти. А что?
– Я о самоликвидации. Очевидно, эта штука, в голове, способна вызвать такую депрессию, что останется только выбрать подходящий способ…
– Ты не беспокойся, – сказал доктор. – Вытащим мы ее из тебя.
– Может быть, не в ней уже дело? Ведь когда я читал программу, этот паучок работал только на блокировку памяти, так ведь? А программировался уже перенастроенный мозг. Может быть, ее уже бесполезно вытаскивать?
– Насчет этого я тебе пока ничего не скажу. – Доктор задавил окурок в пепельнице. – А вот насчет того, что мозг перенастроен, – тут ты, конечно, прав. Но тогда тем более нельзя спешить с удалением – надо попытаться провести, так сказать, обратную настройку, порвать все эти вновь возникшие связи… Ладно, сейчас более-менее решится с теми, остальными, – тогда поглубже займемся тобой.
– Займемся-то займемся… – начал Эрик и замолчал.
Анестезия, видимо, была неполной, и где-то – непонятно где – он почувствовал болезненный укол; острие убралось, и ранка затянулась, но послеболие осталось… след боли, подумал Эрик, или шрам, или как это еще назвать? Ах черт, что же будет, когда бесчувствие пройдет?…
– Доктор, – сказал он, чтобы увести разговор от опасной темы, – вы тут с полковником так странно говорили о том, что вот это, – он показал на свою голову, – материализация ваших фантазий. Расскажите.
Доктор помолчал, подумал.
– Ты, может быть, обратил внимание, – сказал он наконец, – что Хенрик – несколько нестандартная фигура. При старом Канцлере он спас многих людей, особенно в последний год… страшный был год… меня в том числе. Сейчас… впрочем, это не важно. Главное, что он мыслящий человек. Он, кстати, разработал «теорию терроризма» и в ее рамках предсказал появление экологических террористов еще пять лет назад. Теперь, он считает, на очереди воинствующие феминистки. Да, так вот: армию и все, что с ней связано, он ненавидит лютой ненавистью… впрочем, есть за что. И как-то раз мы с ним разговорились и попытались спрогнозировать, какие еще подлости они готовят. Он перед этим наткнулся на дело Ларри Хербера, был такой интересный человечек сразу после войны – он имел обостренное экстрасенсорное восприятие чужого взгляда плюс соответствующая подготовка – короче, в него невозможно было попасть из неавтоматического оружия. От очереди, понятно, не увернешься. Он выступал с этим фокусом в цирке – давал желающим в себя стрелять. Потом его попытались использовать в каких-то политических махинациях, он был ранен, вылечился и эмигрировал. Но дело осталось, и на него обратила внимание армейская научная разведка – есть у нас и такая. Сначала они пытались разыскивать людей с такими же способностями, ничего не вышло, тогда в ход пошли… мм… как бы это сказать… специфические методы обучения. Хенрик умудрился сделать так, что программу запретили, а кой-кого из экспериментаторов посадили. С тех пор они Хенрика постоянно держат на мушке, а он, соответственно, их. Да… Понятно, что программу прикрыли только формально, просто ужесточили секретность. И вот я, свободно фантазируя, попытался представить, что там, за высоким забором, может произрасти. В том числе – и твой вариант: вживленные электроды, мини-компьютер для модификации поведения и ускорения нервной реакции, ну и для привития любых навыков без предварительных тренировок. Я, правда, не подумал про шлем, мне казалось, что лучше всего размещать компьютер в полостях тела… несходство, видишь, чисто техническое. А в перспективе – переход на биологические материалы, перекомпоновка мозговой ткани таким образом, чтобы мозг мог работать в двух режимах – нормальном и боевом: переключение на боевой совершается, скажем, по сигналу воздушной тревоги. Наконец, в еще более далекой перспективе – то же самое, но на генетическом уровне, программа перекройки вводится в ДНК какого-нибудь вируса, скажем гриппа… дальше идет полнейший бред, потому что такая программа сразу же начнет мутировать, да и противник не будет сидеть сложа руки… Но вот эта идея – не убивать население стран-противников, а превращать их в своих солдат, – эта идея настолько богатая, что, я думаю, к ее воплощению будут стремиться милитарные интеллектуалы всего мира… черт его знает… Я ведь думал, что все это – завтрашний день. Оказалось – вчерашний…
Заглянул полковник, махнул рукой – идемте. Перед экраном сидел Амадео, совершенно растрепанный и безумный. Пальцы рук его метались по клавиатуре, и слышно было, как он шепчет что-то непонятное. На экране появлялись и стирались строки – так быстро, что Эрик не успевал читать. Потом вспыхнула надпись:
«ПАРОЛЬ».
Амадео быстро напечатал: «ТОПФАЙТЕР».
«ВХОДИТЕ».
– Век не забуду вашей любезности, – проворчал Амадео.
– Куда это ты влез? – спросил полковник.
– В справочное бюро, – сказал Амадео.
– Запроси частоту радиосвязи, – сказал полковник.
«Частота радиосвязи между ТПМ и НОЕ», – напечатал Амадео.
«Частота 51.25 МГЦ», – возникло на экране.
– Ультракороткие, – сказал полковник. – Значит, где-то должен быть ретранслятор. Здесь, в городе.
«Частота радиосвязи между НОЕ и СТР», – напечатал Амадео.
«Частота 10.66 МГЦ».
– Блестяще, – сказал полковник. – Можно начинать пеленговать. Хорошо, Ам. Теперь подумай вот над чем: если попробовать вернуться обратно к тому муляжу мозга и сделать так, чтобы прошла команда до самых… в общем, загнать их в депрессию или в кайф. Лучше в кайф. Сможешь?
– Если ни на что не напорюсь, – сказал Амадео. – Там столько ловушек понатыкано…
– На всякий случай держи торпеду наготове, – сказал полковник.
– Обижаете, шеф, – сказал Амадео. – Они у меня увешаны хлопушками, как рождественская елочка. В любой момент – хоть по цепочке, хоть все сразу…
– Давай, Ам, – сказал полковник. – Если честно, то только на тебя и надежда. Постарайся уж не напороться… Кстати, этот гроб ты задействовал? – Он кивнул на старый компьютер.
– Нет, – сказал Амадео. – Но в телефонную сеть подключиться можно только через меня.
– Давай так и сделаем, – сказал полковник. – Эрик, дай-ка мне телефоны твоих друзей и прочих.
– Записать? – спросил Эрик.
– Сейчас, – сказал полковник. Он вынул из кармана дискету, ввел ее, дождался, когда на дисплее появится надпись: «Называйте номера». – Диктуй.
Эрик закрыл глаза и стал называть номера телефонов тех, кого он знал в городе. Вспоминать было трудно: как факты давней, другой, прожитой не им жизни. Номеров было шестнадцать. Потом он помялся и назвал семнадцатый – Элли.
Номера светились на экране, а полковник смотрел на них и чего-то ждал. Потом сверху вниз прошел знак оператора, и девять номеров оказались подчеркнуты: пять, начинавшихся с «34», и четыре, начинавшихся с «27».
– Какие это районы? – спросил полковник.
– «Тридцать четыре» – это район порта, а «Двадцать семь» – это Пемеж, где я живу. А что?
– Эти номера прослушиваются, – сказал полковник.
– Они? – спросил Эрик.
– Вероятно, да, – сказал полковник. – Ладно. Ждите меня здесь.
Он вышел.
– Доктор, – сказал Эрик, – помните, я рассказывал, как дрался на станции? Этот, как вы сказали, боевой режим у меня включился сам собой, так ведь? Может быть, попробовать меня активизировать и выпустить в город?
– Надо подумать, – сказал доктор. – Спросим Хенрика.
– В машине, между прочим, целый арсенал, – сказал Амадео, не оборачиваясь. – И при нем два умелых драчуна.
Какие могут быть драчуны, подумал Эрик, когда эти волки успевают достать оружие, прицелиться и выстрелить за одиннадцать сотых секунды? У сепаратистов тоже были умелые драчуны… Через несколько минут вернулся полковник.
– Так оно и есть, – сказал он с ходу. – Пеленгуются четыре передатчика УКВ и один КВ. Так что – они здесь, четверо, сейчас. – Он потер ладонь о ладонь, посмотрел на них, обтер о полы пиджака и сунул в карманы. – Ну, господа? Начнем ловлю дьявола на живца? Амадео, как у тебя?
– Никак, – ответил Амадео.
– Ясно. Значит, значит, значит… Значит, так: Эрик, из тех телефонов, которые не прослушиваются, есть ли… короче, кому ты абсолютно доверяешь?
– Да.
– Где живет абонент? – Полковник достал карту, развернул. – Покажи.
Эрик нашел на карте квартал Элли, показал пальцем:
– Вот.
– Хорошо. А мы – вот… четыре километра оттуда. Хорошо. Значит, так… – Полковник задумался на секунду. – Ты сейчас звонишь по этому телефону и просишь своего друга, чтобы он позвонил по одному из прослушиваемых и сказал, что ты находишься у него. Понятно? Возле дома мы устраиваем засаду. У нас есть бомба с газом «МЭНГ» – усыпляюще-парализующий коктейль. Сейчас мы ее там установим – и все.
– А население? – спросил Эрик.
– Через полчаса все проходит, – сказал полковник. – Даже голова не болит. Но за полчаса, думаю, мы сумеем их повязать. Значит, объясни кой-какой минимум и скажи, чтобы позвонил ровно через двадцать минут. Какой дом? Вот этот? Номер дома помнишь?
– Улица Коперника, шестнадцать.
– Звони, через десять минут я вернусь, – сказал полковник и вышел.
Эрик снял трубку и стал медленно набирать номер. Господи, что же я делаю, ужаснулся он. Нельзя же так! Поздно… Дурак, боже мой, какой дурак! На том конце сняли трубку.
– Да. – Это был голос Элли.
– Элли, это я, – сказал Эрик.
– Я поняла, – сказала она.
– Элли, я не могу тебе объяснить про все то – это долго, а времени нет. Я в очень сложном положении, и я прошу тебя мне помочь. Пожалуйста.
– Да, – сказала она. – Говори.
– Ровно через двадцать минут позвони по телефону тридцать четыре шестьдесят шесть восемнадцать, спроси Лукаса и скажи ему, что я прячусь у тебя и чтобы он обязательно рано утром к тебе зашел. Ты запомнила? Лукас.
– Да, я запомнила. Я сделаю. А где же ты на самом деле?
– Я приду днем. В худшем случае позвоню. Я тебя люблю, понимаешь? Боже мой, как я тебя люблю!..
– Я все сделаю. А если этот Лукас придет?
– Скажи, что я не дождался и ушел.
– Хорошо. Знаешь, я так долго… нет, потом. Все потом. Все хорошо. Я жду.
– Я приду.
– Я жду.
– Да.
– Пока.
– Я скоро приду.
– Я тоже люблю тебя… – Короткие гудки.
Эрик положил трубку. Было страшно оборачиваться и смотреть на доктора и Амадео, которые все понимали. Господи, что я натворил… я натворил… Ловля дьявола на живца, вспомнил он. Вот он, живец, – Элли. Я ее им отдал…
Доктор загородил ему путь.
– Мне надо туда, – сказал Эрик.
Доктор покачал головой.
– У тебя нет оружия, – сказал он. – Сейчас вернется Хенрик.
– Вы не понимаете, – сказал Эрик.
– Я все понимаю, – сказал доктор. – Не усугубляй свою собственную ошибку.
– Это не ошибка, – сказал Эрик. – Это даже не глупость. Это вообще непонятно что.
– Знаешь, дружище, – сказал доктор, – я вообще удивляюсь, что ты еще в более-менее здравом рассудке. Я пытаюсь примерить твою ситуацию на себя… черт-те что.
– Я просто ничего не чувствую, – сказал Эрик.
Зазвонил телефон. Эрик вздрогнул. Доктор, кажется, тоже вздрогнул.
– Не берите трубку, – сказал Амадео.
Телефон дал три звонка и смолк. Амадео принялся что-то набирать, посмотрел на экран и сказал:
– Влипли.
– Что? – не понял Эрик.
– Где-то я наследил, – сказал Амадео. – На нас вышла их охранная программа. Черт бы побрал…
– Что теперь делать? – спросил доктор.
– Не знаю. И шеф куда-то смылся, холера! Ну что: нападать или защищаться? Что?
– Попробуй сделать то, что делал, – сказал доктор. – Если ты отключишь мотоциклистов, остальное как-нибудь утрясется.
– Если они нас засекли, – сказал Амадео, – то от порта им ехать минут пятнадцать. Еще можно успеть смыться.
– Полковник приедет через пять. У него машина.
– Ладно, – сказал Амадео. – Если полковник приедет раньше, то тогда уж точно все будет хорошо. – Он засмеялся и повернулся к экрану.
Полковник приехал раньше. Он вошел очень быстро, через плечо у него висело три автомата, в руках была рация.
– Ну, господа, – сказал он, – помолимся, чтобы наша ловушка сработала. Когда твой друг будет звонить? Минут через десять?
– Да, – сказал Эрик.
– Шеф, у меня прокол, – сказал Амадео. – Меня засекла их охранная программа. Я ее отрубил, но номер телефона они теперь знают.
– Очень мило, – сказал полковник. – Тогда тем более постарайся. Ведь если они разорвут связь со стационаром… могут они это сделать?
– Да, – сказал Амадео. – Тогда – аут.
– Вот именно.
– Хенрик, – сказал доктор, – Эрик предложил его активизировать и поставить в засаде.
– Хорошая мысль, – сказал полковник. – Ам, отвлекись.
Эрик сел в кресло, и Амадео приложил к его затылку индукционную антенну. Прошло несколько секунд. Ничего не менялось.
– Готово, – сказал Амадео и вернулся к пульту.
– Ничего не чувствую, – сказал Эрик.
– Пока нет опасности – так и будет, – сказал доктор. – Тогда я тебя сейчас провожу, тут на втором этаже, на лестничной площадке, есть очень хорошее окошечко.
– С этим умеешь обращаться? – Полковник протянул Эрику автомат. Автомат был знакомый – для той, новой памяти, – «калашников» с откидным прикладом. Эрик протянул руку, чтобы взять автомат, но рука повисла, словно перебитая в локте, в пальцах набрякла отвратительная слабость. Эрик попытался пересилить взбунтовавшуюся руку, напрягся – рука затряслась, упала вдоль тела, а слабость хлынула в плечо, в горло, в голову, – его согнуло, скорчило, руки прижались к животу…
– Не могу! – простонал он. – Ну не могу же! О-о, что ты…
Его передернуло, спазмом сжало горло, глаза застлал туман; сквозь туман он видел доктора и чувствовал, как тот обнял его за плечо и уводит куда-то, уводит, уводит… «Только если блокировать ему память», – донеслось издалека. «Эрик!» – кто-то обращался к нему, и, зная, что за предложение сейчас последует, Эрик закричал:
– Нет! Нет! Не-е-ет!!!
«Успокойся, – говорил ему доктор и двигался рядом, большой и надежный, – никто тебя не заставляет…» Эрик открыл глаза. Было светло и темно одновременно. Доктор был рядом. Амадео влип в компьютер. Полковник стоял, держа один автомат на весу. Потом раздался сигнал вызова, полковник поднес рацию к щеке и отозвался:
– Слушаю.
– Вектора сдвоились, – сказал голос в рации. – «Эй» и «Си», «Би» и «Ди». Вектор «И» остается неподвижным. Пара «Эй-Си» движется на северо-северо-восток – очевидно, по Большому проспекту. Пара «Би-Ди» движется на северо-востоко-восток, угловая скорость мала, усиление сигнала значительное… почти прямое приближение, шеф. Я думаю, они едут как раз по той улице, что и мы.
– Это два мотоциклиста, Эд, – сказал полковник. – На кроссовых «ямахах». Вооружены. Постарайся что-нибудь сделать… но только из засады. В открытый бой не вступай. Это более чем профессионалы, Эд.
– Понял, – сказал Эд. – Тогда, с вашего позволения, я немного отъеду.
– Хорошо. Как там вторая пара?
– Едут. Кажется, свернули. Так… что это у нас?… Улица Коперника, шеф. Они уже почти на месте.
– Хорошо. Не выключайся, Эд. Глеб! Глеб, ты меня слышишь?
– Да, шеф. Все, я их вижу. Они появились. Потом.
– Амадео, – сказал полковник, – найди-ка еще раз этот канал, по которому шла информация от мотоциклистов.
Амадео проворчал что-то, но сделал, что от него требовали. По дисплею старого компьютера побежали четыре колонки шестизначных чисел.
– Н-ну… – начал было полковник, и тут в рации раздался голос Глеба:
– Готово. Лежат.
По второй и третьей дорожкам бежали сплошные нули.
– Эд, – позвал полковник.
– Здесь.
– Что там у тебя?
– Вот-вот должны появиться. Я стою за углом, мне вдоль дороги не видно… Ага!
Слышно было, как взревел мотор, потом послышалось несколько выстрелов, страшный удар и звук разбитого стекла.
– Эд! – закричал полковник.
Ему не ответили.
– Остался последний, – сказал доктор. Нули бежали по трем дорожкам. – Дай-ка. – Он отобрал у полковника автомат.
– Лео, прекрати! – крикнул полковник, но доктор уже вышел из комнаты.
– Проклятье! – сказал полковник. – Амадео, что у тебя?
– Если бы не дергали… – сказал Амадео.
– Уйди вон туда, – сказал полковник Эрику. – За стеллаж. Чтобы тебя видно не было.
– Лучше здесь, – сказал Эрик. – Он не сможет стрелять одновременно в обоих. Может быть, вы и успеете выстрелить… хотя вряд ли. Я буду стоять здесь, а вы отойдите вон к тому столу. Меня он увидит первым.
Полковник молча отошел туда, куда показал Эрик, передернул затвор, направил ствол на дверь. Стояли молча. Ждали. Пищал компьютер.
– Есть, – сказал Амадео. – Пошла команда. Пропихнул.
– Когда сработает? – спросил, не оборачиваясь, полковник.
– Две транзакции, – сказал Амадео. – Секунд сорок.
– Возьми автомат, – сказал полковник.
– Я не умею, вы же знаете.
– Тогда уйди вон туда и ляг на пол.
Амадео послушно ушел и лег. Эрик опять, как было уже несколько раз, почувствовал, как обретают четкость те предметы, на которые он не смотрит. Он медленно пошел к двери.
– Куда? – спросил полковник.
– Ничего, – сказал Эрик. – Все в порядке. Сейчас все кончится.
В коридоре, за поворотом, ударила длинная очередь. Это было как вспышка магния – Эрик сразу увидел то, до чего не доставал взгляд: колено коридора, проемы дверей, еще один поворот – оттуда, от угла, и стреляли, – и кто-то живой, мягкий, движущийся за тем поворотом, а дальше – выход наружу, открытая дверь… Он стоял и ждал новых звуков, и они были, но какие-то непонятные и не дающие изображения. Каким-то чутьем он понял вдруг, что опасности нет. Опасности нет. Это было даже не ощущение – просто неведомо откуда пришедшее точное знание.
– Все, – сказал он полковнику. На экране бежали четыре колонки цифр, и в трех были одни нули, а в четвертой – одни семерки.
– Что – все? – спросил полковник, не опуская автомат.
– Сработало. Пойдемте скорее, пока они не смогли отключить.
В коридоре было почти темно, но в звуке шагов Эрик видел все. За поворотом, спиной к стене, сидел на полу доктор, зажимая лицо руками, а в двух шагах от него, раскачиваясь и постанывая, стоял на четвереньках человек в шлеме, похожем на мотоциклетный. Полковник нашел выключатель, загорелся нормальный свет. Вместе с Эриком они связали совершенно не сопротивляющегося мотоциклиста его собственными ремнями. Потом Эрик снял с него шлем. Когда он снял шлем, человек страшно закричал и подпрыгнул, стараясь головой попасть обратно, но промахнулся и упал ничком. Эрик быстро отдал шлем полковнику.
– Унесите, – сказал он. – Унесите скорее.
Полковник понял и ушел, унося шлем. Эрик подошел к доктору. Доктор был жив. Эрик взял его за одну руку и тихонько отнял ладонь от лица. Лицо было испачкано кровью, но ран видно не было. Он отнял вторую ладонь. На месте правого глаза зияла глубокая дыра, из которой вытекала черная кровь и что-то еще. Правый висок был разворочен, из раны торчал осколок кости.
Бегом вернулся полковник.
– Надо «скорую», – сказал Эрик. – Ему выбило глаз.
– Уже, – сказал полковник. – Сейчас приедут. Я – туда. – Он махнул рукой в сторону выхода, и Эрик понял, куда именно.
– Я с вами, – сказал он.
– Ладно, – сказал полковник. Он быстро и ловко перевязал доктора. – Пошли.
«Ямаха» стояла с работающим мотором. Было уже почти светло.
– Ты за руль? – спросил полковник.
– Хорошо, – сказал Эрик. В «этой» жизни он не водил мотоцикл, но теперь все смешалось.
В полукилометре уже стояли две полицейские машины, а за ними – серый «мерседес» с вдавленной дверцей и пробитыми пулями стеклами. Тут же лежал искореженный мотоцикл и труп мотоциклиста в оснащенном антеннами шлеме. Эрик затормозил, полковник, не слезая с седла, показал полицейским свое удостоверение.
– Это наше дело, – сказал он. – Никого не подпускайте сюда и ничего не трогайте. И еще: передайте по всем постам, пусть ищут фургон с радиостанцией. Фургон или «универсал» с зашторенными окнами. Ни марки, ни цвета не знаю. Машина с мощной рацией – и все. Пусть задержат любой ценой до моего появления.
– Есть, – сказал полицейский офицер. – Дать вам охрану?
– Пусть едет следом.
Эрик рванул с места, желтый полицейский «фиат» сначала приотстал, потом подравнялся. К дому Элли они подъехали со стороны крытой автостоянки, и от нее им помахал рукой парень в клетчатой ковбойке.
Мотоциклисты, связанные, без шлемов, лежали рядышком под стеной.
Два «узи» на ременных петлях болтались у парня на сгибе локтя.
– Отлично, Глеб, – сказал полковник. – Ребята, давайте их в машину и в участок – и под замок до моего появления. Ни в коем случае не развязывать. Боливар троих свезет?
– Свезет, – сказал Эрик.
Втроем, конечно, ехать было не так уж удобно, но – доехали. Перед домом стояла «скорая». Она была пуста. Дверь в подвал была открыта настежь. За дверью было темно и тихо.
– Что за дьявол? – сказал полковник.
Осторожно – полковник впереди, за ним Эрик, последним Глеб – они спустились вниз. Полковник пощелкал выключателем – бесполезно. Свет из двери кое-как проникал еще сюда, но за поворотом была непроглядная темнота.
– Сейчас… – сказал Эрик. На него опять накатывало. Он хлопнул в ладоши – и увидел, что за поворотом лежат люди. Никакого движения. Никакого.
– Они там. Все. Они все мертвые, – сказал он.
– Спички, – сказал полковник. – У кого есть спички?
Спички были у Глеба. Полковник вырвал из блокнота несколько листков и поджег их.
Доктор с забинтованной головой как сидел, так и сидел, только в груди его было несколько черных дырочек – черных и почти сухих. Рядом лежала пожилая женщина в белом халате, на халате было очень много крови. Парень, тоже в белом халате, лежал вдоль стены, вместо лица у него было что-то вдавленное, страшное. Амадео лежал поодаль, свернувшись в калачик и зажав руки между бедер. Пленного не было.
– Эрик, будь здесь, – сказал полковник. – Глеб, со мной.
– Вы на Коперника? – спросил Эрик.
– Да. – И полковник кинулся вверх по лестнице.
Глеб побежал за ним.
Эрик выждал пять секунд – столько, сколько надо, чтобы завести мотор мотоцикла и уехать. Потом он достал из кармана парня в белом халате ключи от машины. Мотор санитарного «мерседеса» завелся сразу. Эрик почему-то был уверен, что на улицу Коперника убийцы не поедут – они поедут в лагерь «Гиперборей». По Северному шоссе. Выезд на шоссе – с Большого проспекта. Только бы переезд не был закрыт…
Переезд закрыт не был. Эрик не знал, за какой именно машиной он гонится, но был уверен, что узнает ее, как только увидит. Проскочивший перед самым бампером – он снизил скорость перед выездом на шоссе – голубой «вольво» был для Эрика как удар по лицу. Та самая машина. Тяжелый «мерседес» шел ровно и мощно. Эрик разгонял его по третьей полосе, надеясь, что те, в «вольво», не заподозрят такую экзотическую погоню – на «скорой помощи». На спидометре было сто восемьдесят, когда расстояние стало заметно сокращаться. Наконец он поравнялся с «вольво». За рулем сидел Педро, по кличке Нос. Кто сидел рядом с ним, Эрик не видел, но на заднем сиденье, откинувшись на спинку, сидел Пол Греич, тот самый мотоциклист, который был в подвале и который ушел из подвала – которого увели… освободили… дурацкое слово в нашем случае, Пол… Впереди был мост, и уже начиналась насыпь въезда на мост, и висел знак ограничения скорости. Эрик, не тормозя, повернул влево и тут же вправо, мгновения растянулись, – дождался, когда начали сминаться крылья и дверцы, встретился взглядом с Полом и насладился его ужасом, Педро что-то орал, – а потом выкрутил руль влево и остался на полотне дороги, а голубой «вольво», зависнув в воздухе и все больше подставляя свету черное узловатое брюхо, лег на крышу и понесся вперед и вниз на острие пыльной тучи, – Эрик тормозил, но даже в диком визге своих тормозов слышал тот скрежет гибнущего железа, – потом закувыркался через бок и загорелся, еще не завершив движения, огонь протянулся за ним, убегающим, и догнал, достал остановившегося, сдавшегося – черно-дымное пламя выросло и поглотило тот ком мятого и рваного железа, который еще десять секунд назад гордо летел по шоссе, унося в безопасность убийц – виновных и невинных. Эрик развернулся и поехал в город. Все, подумал он. Пока – все.
Мимо, обогнав его, пронесся с ревом и грохотом длинный магистральный грузовик, и этот грохот разбудил что-то в Эрике, а может быть, лопнуло что-то из предохранявшего его – потому что он в одно мгновение забыл, как надо управлять машиной. Руки ослабли, и нога соскользнула с педали. Машина останавливалась и съезжала на обочину, и он не знал, что надо делать. Покалеченным боком она пробороздила по бетонному ограждению. Мотор заглох. Непослушными руками Эрик открыл дверцу и почти выпал наружу. Дорога была пуста. Неожиданно для себя он бросился бежать прочь от машины. Ему казалось, что она сейчас взорвется. Он бежал долго, дыхания уже не хватало. Надо было залечь, чтобы уберечься от взрыва. Он лег и закрыл голову руками, чтобы уберечься от взрыва. Уберечься от взрыва. Потом он сделал это еще раз, сам в себе: лег и закрыл голову руками, сжался, закусил губу, чтобы не закричать, – сейчас должно было произойти что-то, что разнесет мир на куски… Так он лежал в ожидании чего-то ужасного и не хотел слышать, как рядом остановилась машина – запах бензина, резины и нагретого металла, – и кто-то подбежал к нему – тому, внешнему, бесчувственному, как панцирь черепахи, – с ним что-то делали, тормошили, о чем-то спрашивали, потом, кажется, куда-то вели… Он только крепче зажимал уши и прятался внутрь себя, стараясь ничем не выдать своего присутствия. Он не знал, сколько времени пробыл так: с зажатыми ушами и закрытыми глазами. Кажется, много. Один раз он попытался приоткрыть глаз, но режущий свет многих ламп, преломленный на хромированных поверхностях и острых гранях, заставил его вновь зажмуриться – любая темнота была лучше этого адского света. Что-то делали с его панцирем, и панцирь как-то вел себя – Эрик старался не думать о нем и не прикасаться к нему. Это было что-то большее, чем брезгливость, – что-то такое, чего нельзя преломить в себе, потому что если преломишь, то сломаешь себя. Что-то делали с его панцирем… Но я же не хотел! – голоса не было. Я не виноват ни в чем! – крик не шел через горло, охрипшее от другого крика. Что-то делали с его панцирем… И все-таки однажды он смог открыть глаза.
Буроватое огромное солнце висело невысоко над горизонтом, и далекие горы были светлее, чем небо, – как на негативе. Гладь озера застыла. В воздухе растекалось предчувствие урагана. Эрик сидел на высоком табурете у стойки бара перед пустым бокалом. Рядом сидели другие – он не видел лиц. Подошел бармен, спросил о чем-то. Эрик не знал слов, но понял его и кивнул. Бармен поставил перед ним еще один бокал – полный, с синей соломинкой. Эрик попробовал. Было вкусно и некрепко. На всякий случай Эрик проверил деньги в кошельке. Кошелек был незнакомый, новый, пахнущий хорошей кожей. Деньги тоже были новые, хрустящие, совершенно незнакомые. Эрик понимал только цифры. Числа были маленькие: «1», «2», «5». От таких цифр на деньгах он давно отвык. Он допил коктейль и расплатился. Откуда-то он знал, что надо отдать бумажку с цифрой «1» и отмахнуться от сдачи. Стойка бара располагалась под навесом, вокруг, на тротуаре, стояли столики и стулья, мимо них надо было пройти и спуститься по лестнице. Лестница вела на пляж. Пляж был уже почти пуст, люди собирали вещи и уходили, служители в оранжевых комбинезонах снимали тенты и убирали зонты. У причала несколько ребят, черные, как негры, вытаскивали лодки из воды. «Го, сола! – закричал один из них. – Харту у ло!» Эрик знал, что «сола» – это «лысый», а «харту» – «помоги». Он подбежал и стал вместе с ними волочь лодки по песку. Потом, когда лодки вытащили и перевернули, ребята расселись кружком и закурили. Предложили Эрику – просто из вежливости, они знали, что он не курит, но предлагали на всякий случай: вдруг ты втайне от нас начал, а мы не ведали и теперь невзначай тебя обидим? Из разговора Эрик кое-что понимал. Сегодня, оказывается, утонула девочка из деревни. Переходила речку вброд, течением подхватило и понесло. В озеро вынесло уже мертвую. Представляешь: платье надулось и держит на воде, а она уже захлебнулась. Двенадцать лет. Бывает же так… «Туар», – сказал один из парней и хлопнул Эрика по колену. Эрик оглянулся и встал. К нему шла Элли – он сразу узнал ее, хотя она изменилась. На ней была красная маечка без рукавов и белые шорты. Она была почему-то совсем не похожа на себя, но Эрик сразу узнал ее. Ребята загомонили, и она помахала им рукой. Эрик сказал: «Го, стерос!» – и пошел навстречу Элли. «Го» означало и «здравствуй», и «прощай» – привет, одним словом.
– Ты почему меня не дождался? – спросила Элли. – Я тебя везде ищу.
Эрик непонимающе глядел на нее. Она изменилась. Лицо похудело, поэтому глаза стали еще больше. Волосы сделались светлее – выгорели на солнце и приобрели пепельный оттенок. Эрик никогда в жизни не видел волос такого цвета.
– Элли, – сказал он. – Господи, Элли!..
– Ну что ты? – сказала она. – Ничего страшного. Я так и думала, что ты опять куда-нибудь убредешь.
Эрик хотел что-то сказать, но не смог. И – странно – с появлением Элли в нем возник комок глухого, но сильного недовольства.
– Ну а почему ты не спрашиваешь, как я справилась с заданием? – засмеялась Элли. – В общем, все гораздо лучше, чем казалось. И проще. Статус беженцев нам предоставят, надо только сесть и написать подробное заявление. Пособие выдали, и знаешь сколько? Две тысячи крон! Это можно спокойно жить целый год, так как будут еще бесплатные талоны на питание. И этот человек сказал, что тебе надо пройти медицинское обследование, и тогда назначат пенсию: семьдесят крон в месяц, а если через год ты не сможешь начать работать или учиться, то тебе ее продлят. Видишь, как хорошо. И еще из тех денег осталось почти шестьсот крон. Так что совершенно нечего бояться.
– Я ничего не боюсь, – сказал Эрик – сказал не столько ей, сколько себе, и не столько утверждая это, сколько этому удивляясь. – Я почему-то ничего не боюсь, Элли…
– Это ты-то не боишься? – ехидно сказала Элли. – Ты так нервничал, что мы останемся без денег и мне придется идти на панель!
– Ну что ты несешь? – сказал он. – Ну что ты такое несешь, когда все хорошо, когда сейчас начнется такой ураган, когда – боже мой! – ты рядом… с ума сойти…
– Нет, – сказала Элли. – Ну что ты? Не надо.
– Хватит, ты хочешь сказать?
Элли промолчала.
Эрик потрогал затылок. Волосы отросли на два пальца, и шрам хоть и чувствовался, но виден уже, наверное, не был. Так, сказал себе Эрик. Чтобы раз и навсегда: ничего не было. Ничего. Ты ни в чем не виноват, понял? Ни перед ней, ни перед собой. Все с самого начала. С нуля.
Они поднялись по лестнице с пляжа на набережную и от набережной пошли по узкому крутому переулку. Эрик знал эту дорогу – она вела к дому. К их с Элли дому. Неподвижный, мрачный воздух вдруг сдвинулся и потек, все быстрее и быстрее. Зашумели деревья. «Скорее!» – сказала Элли, и они побежали. Они добежали до знакомого дома и по наружной лестнице поднялись в мансарду. Через секунду начался ливень. Здесь все было как всегда – Эрик огляделся, быстро узнавая предметы. Их было мало: стол с посудой на нем, два парусиновых стула, шезлонг и два надувных матраца, брошенных в углу один на другой. Дешевая цветастая люстра висела на проводе, потому что крюк из потолка был выдран с мясом. Вон та дверь – это стенной шкаф, а вон та – так называемые удобства.
– Я в душ, – сказал он.
Стоя под холодной струей, он попытался вспомнить то, что было связано с этим домом, но у него ничего не получалось. Когда он вышел, Элли сидела на стуле посреди комнаты и плакала.
– Элли! – Он бросился перед ней на колени. – Элли, маленькая, что с тобой? Что случилось?
– Ничего, – сказала она. – Ничего. Все хорошо. Я так устала…
– Все будет хорошо, вот увидишь, – сказал Эрик. – Мне лучше. Я сегодня как проснулся.
– Да, – сказала она. – Конечно, все будет хорошо.
– Конечно, вот увидишь.
– Я когда плачу, то из меня тревога выходит…
– Ты меня прости.
– Зачем ты опять об этом?
– Да? Хорошо, я не буду.
– Не надо.
– Я не буду.
Дождь молотил по крыше, и ветер сотрясал оконные стекла. Стало темно, и они сидели в темноте.
– Элли, – позвал Эрик.
– Что?
– О чем ты думаешь?
– Мне захотелось вдруг, чтобы мы никогда не умерли.
– А мы умрем?
– Да.
– Странно, – сказал Эрик. – Правда, странно?
– Очень. А ты о чем думал?
– Не знаю. Я теперь так мало знаю о себе… И я еще почти не умею думать. Выпотрошили и зашили… Давай не будем обо мне.
– Ладно, – сказала Элли. – Мы привыкнем, правда?
Прошла минута, другая…
– Да, – сказал Эрик. – Мы привыкнем.
Жестяной бор
Отсутствующие редко бывают правы, зато всегда остаются в живых.
Они вышли – Юсуф по-кошачьи скользнул за дверь, оглядываясь по сторонам, за ним тяжелым, но упругим шагом двинулся Присяжни, в дверях обернулся и подмигнул Андрису; дверь закрылась, замок щелкнул, загудел лифт… Андрис, хромая, – действие стиндола кончалось, боль просыпалась понемногу и начинала ворочаться – обошел комнату, поставил на место стулья, постоял у окна, открыл окно – сильный запах пыли и сама пыль между рамами, несколько дохлых сухих мух, маленький прошлогодний листочек непонятного дерева, – сходил в ванную, нашел тряпку, намочил ее, вернулся, вытер пыль, открыл наружную раму – с треском, с осыпающейся старой краской, – и в комнату потек горячий, пахнущий бетоном воздух этого исполинского двора-квартала-колодца, ворвались звуки: детские крики, велосипедные звонки, лай, скрип качелей, разговоры, музыка, что-то еще – звуковой вавилон, и все это с током нагретого воздуха взлетает сюда, к шестнадцатому этажу, и распространяется здесь… не брюзжи, оборвал он себя, брюзжать некогда, некогда… но очень хочется. Чувство, что все ни к черту, что не получается, что началось скверно и еще сквернее кончится, – это чувство не оставляло его с самого первого дня, если первым считать тот, когда Хаппа позвонил ему домой и сказал, что хотел бы поговорить с глазу на глаз; сменив погоны на генеральские, Хаппа сменил и место жительства, из городской квартиры перебравшись в пригородный охраняемый поселок, – Андрис испытал острый приступ злости, когда на своем видавшем виды «фиате» стоял перед шлагбаумом и ждал, пока гладкие, как коты, охранники сверяются со списками приглашенных. Жена у Хенрика тоже была новая, кажется уже четвертая по счету, молодая и красивая еврейка, это было в духе Хенрика – раздавать пощечины общественным вкусам; Андрис как-то раз видел ее издали и мельком, под ручку с гордо выступающим Хенриком; вблизи она была еще симпатичнее. Она посидела с ними несколько минут, потом прикатила столик с бокалами и бутылками и тихонечко исчезла. Помянули доктора, потом заговорили о деле. Дело было странным. Несколько дней назад Присяжни – он теперь начальник полиции в Платиборе – прислал доклад, прислал именно Хаппе, через голову своего непосредственного начальства и вообще против всех правил и обычаев, впрочем, это не важно, – доклад, в котором собрал удивительные вещи. Без видимых причин за последние три месяца в Платиборе цены на наркотики упали в десять раз. Оптовые торговцы разорялись, некоторые сбежали, двое погибли: Гробокопатель то ли сам повесился, то ли помогли ему, а Цыганочку Берковец увезли в лес и убили, как убивают обычно несостоятельных должников: привязали к дереву и распороли живот. Мелкота, торговавшая в розницу, вела себя дико: средь бела дня приставала ко всем подряд, умоляя купить за бросовую цену вообще все: от травки до «стрипа»; ими, а также приезжими, желавшими затовариться на дармовщину, Присяжни набил всю тюрьму и стал делиться с соседями. Перестали покупать, в один голос говорили все арестованные. Присяжни проверил это и с другой стороны. Самые заядлые, самые конченые торчки завязали или почти завязали. По инерции они продолжали кучковаться, но кучки быстро и небескровно распадались. Отвратило – так отвечали, если приставали с расспросами. Отвратило – и все тут. Присяжни был в некоторой растерянности. Весь его опыт и вся его знаменитая интуиция подсказывали, что дыма без огня не бывает и что надо искать какой-то вытесняющий фактор. Но его собственные поиски не привели ни к чему. Просить помощи по линии КБН, комитета по борьбе с наркотиками, он не хотел: во-первых, Заген, главный «кабан», не внушал доверия, во-вторых, случай был явно не их: не распространение, а самопроизвольное искоренение наркотиков в регионе. Очень показательно отреагировал департамент полиции: в ответ на рапорт Присяжни получил благодарность за выдающиеся успехи в борьбе с наркомафией. Тогда он и обратился к своему старому другу Хенрику Е. Хаппе, и Хенрик Е. с ходу заинтересовался этим делом, потому что чего-то подобного ожидал… Андрис, скрипя зубами, доковылял до кровати и лег. Стиндол можно принимать только раз в шесть часов. Надо было… впрочем, ладно. Час с четвертью мы продержимся.
Раньше так не болело, еще два месяца назад можно было считать себя человеком – если не переходить определенных границ. Потом – вдруг – началось… Днями было еще терпимо: глотай стиндол и продолжай заниматься своими делами, – а по ночам к боли прибавлялась сосущая смертная тоска, всю ночь он как будто умирал и никак не мог умереть, снотворные не брали, он засыпал только под утро и просыпался через два часа, весь мокрый, с тяжелой похмельной головой, измученный, как грешник в круге девятом… болел не только сустав, боль уходила вверх до лопаток, вниз – до самых кончиков пальцев; и больнее всего было вставать, головка бедра превращалась в ржавого ежа с иглами длиною в метр… Сейчас он лежал и смотрел в потолок, и за белой завесой потолка проступали какие-то картины, а иногда просто возникал рисунок щелей и трещин в потолке его палаты в госпитале, когда он на время приходил в себя после перевязки и в оцепенении смотрел, как сплетаются и расходятся на потолке линии судеб разных людей, знакомых и незнакомых ему, и искал свою линию между ними, и не всегда находил… Хирург его, худой, с неподвижным лицом индейского вождя латиноамериканец, равнодушно и бережно копался каждый день в его внутренностях, мыл их, заливал какими-то жидкими мазями, растворами антибиотиков, чем-то еще; потом края разреза на животе сближали, Андриса обертывали простыней и простыню сшивали – до следующего дня; и так три месяца. Всего одна пуля… боже ты мой, сколько мучений… всего одна… От неподвижности немело тело, надо было бы повернуться – в бедре тут же начинало искрить. Наконец час прошел, и можно, можно проглотить «осу» – полосатую черно-желтую капсулу стиндола. Еще десять минут ожидания – боль втянулась куда-то, спряталась, съежилась, притворилась, что ее нет и не было никогда…
Боль ушла, и вернулось чувство, что ошибка уже допущена, и осталось только понять, где же именно… или это просто дурное предчувствие? Впрочем, генерал и Присяжни как раз понимают толк в дурных предчувствиях. А что касается доктора – то доктор был в этой области гениален…
Однако занозу можно и поискать… Андрис сгреб со стола сплющенные жестянки из-под пива – Присяжни имел привычку, выпив пиво, превращать баночку в аккуратную круглую лепешку, причем это ведь вам не немецкие или там японские баночки из алюминиевой фольги, а наши отечественные, из хорошей белой жести, – сплющивал их одним движением пальцев, только воздух пукал из-под ладони; вообще Присяжни, хоть и производил впечатление толстого увальня, был невероятно силен и быстр, и один раз Андрис сам видел, как он схватил за днище и перевернул «тойоту», – так взяли Рикса, а при нем – двести килограммов кокаина… Шел уже седьмой час, вот-вот должен был появиться напарник, проводник, часть легенды: «племянник-которому-грозит-исключение» – Тони Ольвик; интересно, это его настоящая фамилия? Ольвиков, конечно, много, особенно на севере, и интересоваться такими делами просто не положено, но все-таки: как подбирали – по фамилии или по деловым качествам? Ладно, проверим. В конце концов, все, что мне от него нужно, это чтобы он был, чтобы мое присутствие было оправдано… лечение, конечно, тоже хорошая крыша, но – отнюдь не повод совать нос в молодежные проблемы… да, кстати, о лечении – Андрис дотянулся до телефона и набрал номер.
– Алло? – Женский голос.
– Добрый вечер. Пожалуйста, если можно, доктора Хаммунсена.
– Перезвоните через полчаса, пожалуйста, – доктор сейчас занят. Если нужно что-нибудь передать…
– Доктор назначил мне прием на сегодня на восемь часов вечера, и я хотел узнать…
– Ваше имя, пожалуйста.
– Андрис Б. Ольвик.
– Да, на сегодня, на восемь вечера. Доктор ждет вас. Приезжайте.
– Спасибо.
Хорошо у него поставлено, подумал Андрис. Месяц назад случайно встретились, доктор на сигаретной коробке что-то черкнул – и теперь ждет. Ох, везде бы так… Интересно, что у него произошло с Радулеску? Надо было спросить Присяжни – не догадался, а Присяжни вполне мог знать кой-какие подробности. Где-то задерживается напарник, уже половина седьмого. Вызвать такси? А какой же у меня здесь адрес? Адреса не знаю, вот те на. Присяжни карту оставлял, может быть, там отмечено… На карте ничего отмечено не было. Окна выходили во двор, так что ориентиров никаких. Ситуация. Если к семи этот Тони не появится, надо будет на свой страх и риск выходить из дому и добираться до «Паласа» самостоятельно. Где он? Ага, вот, не то чтобы в центре, но неподалеку. А где бы мог быть я – хотя бы примерно? Он стал вспоминать, как ехали с вокзала. Похоже, где-то тут. Город был как срез старого дерева: средневековый, почти не сохранившийся центр в излучине, широкое кольцо довоенной застройки, квадраты застройки послевоенной, огромный уродливый нарост последних десяти лет – Университетский городок… Андрис поймал себя на слове «уродливый» и удивился: почему? Стареешь, каналья, сказал он себе. Надо же, уродливый… В самом городе было триста восемьдесят тысяч жителей, в Университетском городке одних студентов насчитывалось сто десять тысяч, и еще около ста тысяч преподавателей, научных работников, обслуживающего персонала и прочих, прочих… в том числе десятки торговцев наркотиками, неожиданно для себя прогоревших…
А вот, обнимая Университетский городок и вклиниваясь немного между ним и остальным городом, лежит тот самый знаменитый Серебряный бор, Платибор, давший название городу… Андрис почувствовал вдруг, что где-то в глубине, там, откуда приходят предчувствия и догадки, что-то шевельнулось: с Платибором была связана какая-то странная некриминальная история, которую не афишировали. Так, сделал он отметочку в памяти: уточнить, что именно произошло… да, что-то с организацией зоны отдыха… и кто-то сказал, что бор отныне не Серебряный, а золотой…
Было без пяти семь, когда пришел напарник. Отпер дверь и вошел.
Напарник был что надо: среднего роста, нормального сложения, с ничем не примечательной мордой, умеренно загорелый – короче, человек толпы. Одет: брюки хаки – милитарный стиль уже перестал бросаться в глаза, – серая футболка и велосипедная кепочка. На шее белая цепочка. Особых примет нет.
– Добрый вечер, – сказал напарник.
– Добрый вечер.
– Если вы ждете Карпьентера, то его не будет сегодня.
– Тогда, с вашего позволения, я переночую.
Напарник усмехнулся и выудил из кошелька половинку двадцатидинаровой банкноты. Андрис достал половинку, приложил к той. Линия разрыва сошлась, а сумма цифр номера составила 47.
– Ну здравствуй, племянник, – сказал Андрис и протянул руку.
– Здравствуйте, дядюшка, – улыбнулся племянник. Рука его оказалась сухой и жесткой. – Чем будем заниматься?
– Сегодня в программе единственный пункт: посещение доктора Хаммунсена в «Паласе».
– И во сколько мы там должны быть?
– В восемь.
Племянник прикинул что-то в уме, кивнул:
– Хорошо. Сейчас схожу за машиной.
– Может, проще такси?
– Нет! – Племянник помотал головой и усмехнулся чему-то. – Сложнее.
– И… э-э… Тони. Ты здесь давно?
– С первого курса. Третий год.
– Ольвик – твоя настоящая фамилия?
– Да, а что?
– Ничего. Так. Все нормально.
– Тогда я за машиной. Через двадцать минут спускайтесь вниз, я подъеду.
Жил доктор где-то в другом месте, в «Паласе» у него был оборудован кабинет. Постояльцы отеля имели какие-то льготы при лечении, а доктор платил за аренду помещения фантастические деньги: один динар в год. Кабинет располагался на первом этаже, в специально выгороженном холле. Над дверью была надпись: «Кабинет магнитного массажа».
– Вы молодец, Ольвик, – сказал доктор, рассматривая томограммы, которые Андрис сделал накануне в полицейском госпитале. – Все, кого я видел раньше с такими изменениями в суставе, не могли встать и гадили под себя… но и вы, как я понимаю, ходите на одном самолюбии… Ладно, давайте я вас еще руками посмотрю.
Андрис разделся и лег, подрагивая от холода, на кушетку. Доктор повернулся к нему и, издав громкий сосущий звук, двумя руками поглубже надвинул очки.
– Бо-ог ты мой! – сказал он, разглядывая живот Андриса – этот бело-сине-багровый панцирь из пересекающихся рубцов. – Никогда не видел ничего похожего… Где вы такой достали? Кавтаратан?
– Немного раньше и ближе, – сказал Андрис. – «Белая лига», слышали?
– Слышали, слышали… – пробормотал доктор. – Ага… ага… это, значит, вот сюда, потом через вертлужную впадину и в брюшную полость, так? А из какого ж, позвольте узнать, оружия?
– «Браунинг-лонг», – сказал Андрис. – И подрезанная пуля.
– Ну, это вполне респектабельно, – сказал доктор. – Ладно, идемте вон туда.
Голого Андриса уложили на жесткий стол, укрыли простыней, доктор приставил к его бедру матово-серый цилиндр, похожий на кобальтовую пушку, отошел к пульту и включил это устройство. Загудел трансформатор, а потом… Андрису показалось, что по больному месту ударили кувалдой, посыпались искры, он чуть не заорал, но не заорал: боль тут же съежилась, собралась там, в своем обычном месте, не растекаясь по телу. От цилиндра шли тупые, ватные, теплые удары, легко проходившие сквозь плоть… не удары даже, а волны, мягкие и ласковые, приподнимали его и опускали, меняли ритм, что-то напевая… Андрис не заметил, как исчезла боль. Казалось, он задремал и видит все это во сне. Только во сне могло быть такое блаженство. Подошел доктор, убрал цилиндр. Невесомый, Андрис спустил ноги со стола, встал – боли не было. Оделся. Боли не было. Доктор впереди него вышел в свой кабинет. Андрис быстро присел и встал. Боли не было. С ума можно сойти…
С ума сойти… Андрис не помнил, как прощался с доктором и как благодарил его, как и о чем договаривался на завтрашний день, и, только уходя, оглянулся: не забыл ли чего. Именно чувство потери чего-то неприятного, но привычного, притертого, родило вдруг неуверенность и не то чтобы страх, но оторопь. Он машинально, не воспринимая действительности, как бы ощупью нашел машину Тони – ободранный и мятый «фольксваген», – сел, захлопнул дверцу, откинулся на спинку и вдруг в непонятном ступоре уставился перед собой. Тони о чем-то спрашивал – он слышал, но понять не мог. Чудеса. Чудеса… Да, такое облегчение действует как хорошая дубина, смог наконец подумать он.
Тони еще раз пристально посмотрел на него и тронул машину.
– Извини, племянник, – сказал Андрис. – Ты о чем-то спрашивал…
– Ничего, – сказал Тони. – Я уже все понял.
– Мы домой?
– Да.
– Скажи мне наш адрес… – сказал Андрис и вдруг зевнул, едва не вывихнув челюсть. – Слушай, мне никто… никто снотворного не мог…
В такт покачиваниям машины пейзаж за окном сливался в сине-серые пятна, и только поверху, над головой, шла неровная белая полоса. Потом и этого не стало.
Итак, господа, мы приступаем! Обратите внимание на этот странной формы сосуд из непрочного и подверженного неожиданным разбрызгиваниям материала, в который мы с вами сейчас начнем потихоньку сливать все, до чего дотянутся наши руки; говорят, в этот сосуд уже что-то наливали, и именно поэтому от него исходит шипение, как от мокрого чайника, поставленного на горячую конфорку. Там происходят забавные, но, к сожалению, невидимые нам с вами реакции, и, только доливая и досыпая туда какие-то новые компоненты, мы можем рассчитывать, что из этого сосуда, скажем, полезет так называемая «фараонова змея» – а может быть, вырастут прекрасные благоухающие розы – а может быть, сосуд разлетится вдребезги, как не раз бывало уже с такого рода сосудами в сходных обстоятельствах… Они, эти сосуды, чрезвычайно своенравны и особенно почему-то не любят, когда кто-то хочет повлиять на их работу. То есть это очень легко сделать, но тогда к желаемому результату вы получите что-то еще, потому что закон сохранения вещества пока еще никому не удалось нарушить – в отличие от множества других законов… причем совершенно не ясно, будете ли вы радоваться той придаче, которая получится, либо же она сама быстро и жадно порадуется вам…
Включилось радио, искатель прошелся по диапазонам, останавливаясь на пару секунд на каждой работающей станции, потом ему понравился симфоджаз, там он и остался. Потом раздались шлепки босых ног по линолеуму, приблизились, остановились, и молодой голос произнес:
– Дя-дюш-ка!
И с этим голосом вернулось ноющее ощущение уже сделанной и потому непоправимой ошибки.
Впрочем, что значит – непоправимой? Непоправимой может быть ошибка, ведущая к немедленной насильственной смерти игрока, – все остальное поправимо…
Вы уверены?
Пока – да.
Пока – что?
Пока меня не убедят в обратном.
Ну хорошо…
– Да, – сказал Андрис, и голос его был липкий. – Да, конечно.
Наконец он смог открыть глаза. Было светло, и на светлом фоне был темный провал двери, и в этом провале, небрежно опираясь на край его, стоял голый по пояс парень, напоминая своим видом о том, что время не ждет, лицо знакомое… Тони, вспомнил Андрис, и вспомнил наконец все.
– Доброе утро, племянник, – сказал Андрис.
– Как интересно, – сказал племянник. – А мне мерещилось, что уже давно день.
– М-да? – Андрис поднес к глазам часы. Было без четверти два. – И правда интересно. Мне еще не приходилось вот так начинать дело.
– Я тоже не думал, что увижу что-то подобное, – сказал племянник.
– Ты всегда такой ехидный? – спросил Андрис.
– Нет, только когда голодный.
– Ясно… – пробормотал Андрис, выдирая себя из кровати. Боли не было. – Ясно… следствию все ясно…
Следствию, подумал он. Чего захотел! Вряд ли по этому делу может быть следствие… так, конфиденциальное расследование для узкого круга лиц… частный детектив, вот ты кто на данный момент, хотя и прикрывает тебя крокодил самого крупного калибра… «крокодайл-магнум»… А вот если я действительно что-то сотворю – прикроет или нет?… интересно бы попробовать… Он знал, что пробовать не будет.
– Ну, дядюшка? – за завтраком (бутерброды и чай) спросил его Тони. – Займемся ли делом?
– Ты меня хоть посвяти, – сказал Андрис. – А то я ведь решительно не знаю, чего ты тут успел без меня напроказить…
Тони было двадцать два года, до двадцати он служил в полиции города Эвихауэн – чтобы не идти в армию, – а потом поступил на юридический. В первых числах сентября Присяжни вызвал Тони к себе и сказал, что, возможно, понадобится его участие в сложном расследовании. С подачи Присяжни Тони снял эту квартирку – якобы дядюшка дал денег – вот вы, дядюшка, и дали, спасибо! – а потом на него завели дело как на второстепенного участника одной большой валютной махинации. Деканат, разумеется, тут же затеял отчисление, придумывая всякую чушь вроде неуспеваемости, непосещаемости и чуть ли не аморального поведения, все это шито белыми нитками и потому, конечно, тянется вяло. Короче, дядюшке следует немедленно идти к декану и уламывать его, а не уломав, идти к ректору…
– Та-ак, – угрожающе сказал Андрис. – Ты, значит, развлекаешься тут с пестряшкой, а дядюшка должен тебя от дерьма отмывать?
– Конечно, – согласился Тони. – А разве дядюшки существуют для других целей? Я и не знал. Кстати, здесь не говорят «пестряшка». Здесь говорят «кан».
– Да? – заинтересовался Андрис. – А у нас «кан» – это монеты, золото.
– А здесь «кан» – валюта, а просто деньги – «фьюта». При этом не путайте: «фьютнуть» – это потратить, а «пофьютать» – это подзаработать.
– Запомню, – сказал Андрис. – Кстати, как у тебя с оценками?
– Чуть что – сразу оценки, – сморщился Тони. – Было нормально, но по приказу шерифа перенес пересдачу одного экзамена и теперь числюсь хвостистом.
– Шериф – это ты его хорошо назвал.
– Типаж, – сказал Тони.
– Он и есть такой – шериф.
– Вы его давно знаете?
– Лет пятнадцать. Я был следователем, он оперативником. Потом потерялись вроде, потом опять встретились. Так что – давно. Ладно. Он тебе говорил про наши проблемы?
– Да.
– Ну и?
– Да как сказать… Ходит тут одна легенда. Будто бы наши наркодеры потому так деморализованы, что встретились с совершенно новым противником. Форс-мажор. Они даже не сопротивлялись.
– И кто же это? Пришельцы из космоса?
Тони потер мизинцем переносицу.
– В семерку, шеф. Не из космоса. Из будущего.
– Та-ак, – слегка обалдело протянул Андрис. – Подробности, пожалуйста.
– В общем… это я повторяю то, что слышал, так что не смейтесь… якобы наши наркотики нарушают генетический код, и там, в будущем, рождается много уродов. И вот они – не уроды, конечно, а нормальные – занялись искоренением наркотиков здесь, у нас. Заменяют наши обычные наркотики своим, который не разрушает код. Причем это очень хитрый наркотик: кто его применяет, сразу же забывает об этом. Не помнит – и все. Вот такие дела у нас творятся, шеф. Это, конечно, фольклор, но, мне кажется…
– Нормально, – сказал Андрис. – Первая безумная идея есть.
В деканате было столпотворение. Не понять, где студенты, где кто. Трижды Андрис пытался обратиться с вопросом к девочкам, напоминавшим секретарш, и трижды промахивался. Дверь с надписью «Декан факультета: Валентин П. Огест» была плотно закрыта и, судя по стоящей под ней полной бумаг корзине, сегодня еще не открывалась. Наконец Андрису повезло: девочка, с розоватым отливом блондинка, отперла один из столов и что-то положила в ящик. Ее-то Андрис и поймал за локоток.
– Здравствуйте, – преувеличенно вежливо сказал он, впрочем крепко ее удерживая. – Скажите, когда будет Валентин? Второй день не могу его застать.
– Завтра в девять, а потом не знаю, – сказала девочка, энергично освобождаясь от захвата. – А вы по какому делу?
– По государственному, – сказал Андрис, – по какому же еще?
– Ну, приходите к девяти, – сказала девочка. – Он точно будет.
– А сегодня?
– Не будет его сегодня, – сказала она и наконец освободилась. – Не будет. Только завтра.
– Спасибо, – сказал Андрис, но она его уже не слышала: затерялась в толпе.
Тони ждал его снаружи.
– Ну и как? – поинтересовался он.
Андрис сложил большую фигу и показал ему. Тони развел руками: бывает, мол.
Они спустились по пандусу к скверу. Андрис спросил:
– Ну, племянник, что делать-то будем?
– Вы – шеф, – сказал Тони, – вы и командуйте.
– Предположим, – сказал Андрис, – нам бы сейчас захотелось нюхнуть кокаинчику? Дальше что?
– Дальше мы пошли бы вон по той аллее, – показал Тони, – и там бы нам предложили все на свете, в том числе и кокаин. Но нынче – не предложат. Так что не взыщите, шеф, но сегодня нам придется как-то перебиться без дуста.
– Понятно, – сказал Андрис. – Ну а как вы, молодежь, проводите время? Мне, старому пердуну, хочется проинспектировать своего малыша.
– Рано еще, – сказал Тони. – Часов в восемь пойдем.
– Ладно, – сказал Андрис. – А до восьми?
– Только в библиотеку, – желчно сказал Тони.
– Это мысль, – сказал Андрис. – Пошли в библиотеку.
– А зачем?
– Не знаю.
Библиотека находилась в полуподвале: десять ступенек вниз, дальше – старинная дубовая дверь, и из-за двери тянет прохладой. Голубоватый легкий свет, столик, за столиком сидит девушка в серых очках и читает пестрый журнал. «Я не записан, можно пройти?» – «Пожалуйста, пожалуйста…» Тони показывает пластиковую карточку, девушка кивает. Зал каталога: полутемно, освещение только местное, вдоль стен десятка три дисплеев, никого нет. Подшивки газет… да, местных. Тони ведет его в маленький светлый зальчик, где стоят кресла и столики… вот и газеты. Тони роется в журналах, грудой лежащих на стеллаже. Тут тоже никого нет.
Итак, газеты. Две ежедневные и два еженедельника. Муниципальные: «Утренний курьер» и «Уик-энд»; университетские: «Трибуна» и «Гаудеамус». Ну, поехали…
Собственно, в этом и заключалась его работа в последние годы: сопоставлять уголовную хронику с официальными полицейскими сводками. Общественность, а с нею и пресса очень странно реагировали на динамику преступности в своих регионах – переходя от паники к коллективному солипсизму и обратно; закономерности улавливались, но говорить о результатах было еще рано. Сейчас он работал сосредоточенно, стараясь усвоить все значимое из прочитанного и в то же время не задерживаться на частностях, – знал, что все запомнит, и дальше память сама начнет сортировать и раскладывать по полочкам факты, фактики, догадки, домыслы и комментарии. Кое-что проскальзывало в сознание, но не задерживалось там, чтобы не мешать. Доктор Хаммунсен, например… Та-ак… уникальная аппаратура… нигде в мире… ясно. Что же у него получилось с Радулеску? Или это не важно? Самое богатое свадебное платье… одних охранников пять штук, здорово… Так, что тут дальше? Надувной динозавр… ну, это ерунда… а, вот как! Интересно. Он вернулся к началу и перечитал заметку. Надувной динозавр – единственное, что осталось неповрежденным в парке аттракционов в «ночь ведьм»; грандиозный погром, ущерб составил четыре миллиона динаров. По сведениям полиции, принимали участие более двухсот человек. Никто не задержан, газета громко вопрошает: а почему? Отвечает заместитель начальника, уже в следующем номере: наряды полиции были стянуты к стадиону, где заканчивался матч между университетским «Гангусом» и столичным «Орионом», страсти были накалены, и достаточно малейшей искры… сигнал с места погрома пришел слишком поздно, и, когда наряды были переброшены туда, толпа успела рассеяться, а полиция была вынуждена отказаться от преследования и задержания хулиганов и заняться спасением из огня людей и ценностей… Вопрос: если подобное повторится?… Ответ: если повторится, мы будем на высоте. Всегда на страже мирного досуга мирных граждан. Блестящий ответ. Где Виктор берет таких заместителей?…
Мимо прошла и села впереди девушка. По воздуху пролетел душистый шорох роскошной вороной гривы – волнистой, упруго и тяжело раскачивающейся не в такт ходьбе; от гривы и до пят шел плащ из поляроидной ткани, но походка угадывалась и под плащом. Рядом вздохнул Тони. Андрис покосился на него и нелогично подумал, что уголовную хронику пишут обычно самые неопытные репортеры и именно поэтому из нее можно почерпнуть самые значимые факты – для сопоставления с официальными сводками… потому что даже Присяжни при всем своем замечательном кругозоре и при всей чудовищной интуиции не может не отбрасывать то, что кажется ему малосущественным… Писали о молодежных бандах, причем в «Курьере» – с какими-то невнятными намеками на иностранное влияние. После большого погрома в парке случилось еще два, поменьше: разгромили и сожгли игротеку в городском саду, а днем позже в игровом зале при университетском вычислительном центре несколько человек принялись разбивать игровые терминалы; двоих сами студенты и сотрудники задержали и передали полиции. И еще кто-то, неустановленный до сих пор, отбирал у школьников карманные электронные игры и ломал. В газете его обозвали маньяком. Странные мании случаются в этом городе, неуверенно подумал Андрис.
Главный санитарный врач заявлял, что слухи об изменении качества питьевой воды и о том, что это якобы влияет на падение рождаемости, необоснованны. Многочисленные эксперименты на животных…
А вот и доктор Хаммунсен дает интервью. Так… так… все замечательно… ага! Вопрос: правда ли, что вашим методом можно лечить вообще все, включая алкоголизм и наркоманию? Ответ: профессиональная этика не позволяет мне ответить на ваш вопрос. Браво, доктор. Еще вопрос: когда же мы сможем?… Ответ: многочисленные препоны… затягивание времени… надеюсь, что еще при моей жизни…
Девушка впереди встала и пошла обратно к выходу из зальчика, и Андрис увидел ее лицо. Он вздрогнул: лицо было ему знакомо. Он видел эту девушку, и не один раз – но где? Наверное, он слишком пристально смотрел на нее, потому что она, проходя мимо, недовольно отвернулась. Но он точно видел ее раньше! Память как бы забуксовала: девушке было лет двадцать, но за последние три-четыре года… нет, я бы не мог забыть. Что за черт? Может, в кино снималась?
– Ты не знаешь, кто это? – спросил он Тони.
– Нет, – сказал Тони. – Но очень хотел бы узнать.
– По окончании операции, – сказал Андрис.
– Есть, мон женераль, – сказал Тони.
Женераль, подумал Андрис. Кстати, о женералях: кем бы, интересно, я ему сейчас показался? Мухой на стекле? Есть, говорят, такое гладкое стекло, что мухи на нем не удерживаются и падают – со страшно глупым видом. Вот как у меня сейчас. Не за что зацепиться. Хотя, с другой стороны, нормальные операции внедрения – а чем я еще занимаюсь? – длятся месяцами. Это у сверхасов внешнего и внутреннего шпионажа. Чего же требовать от бедных любителей?
Вот именно. На кой черт он послал именно меня? Не дилетанта, конечно, но… на кой черт? Дело Горьковица; конечно, он упоминал его… но я до сих пор не знаю, как именно мне удалось допереть тогда до сути. Острый приступ гениальности, с кем не бывает!.. И даже то, что генерал опять на ножах со своим начальством, мало что объясняет… Эх, знать бы правду.
Знать бы правду, маленькую частную правду о том, что именно происходит в этом городе, – даже еще более частную: почему все наркоманы вдруг вылечились?… Как это у Мелвилла? «Но жгучую Истину могут выдерживать лишь исполинские саламандры: на что же тогда рассчитывать провинциалам?» Рассматривать тени саламандр и по конфигурации теней… Стоп. Наркоманы – вылечились. Вопрос к доктору: правда ли, что… когда задают вопрос в такой форме, значит слухи об этом ходят. Ответ: профессиональная этика… можно было бы сказать короче: да. Это что же получается: доктор втихую вылечил весь город, что никто и не заметил? А что: намагничивает, скажем, воду в резервуаре, все пьют и больше к наркотикам не притрагиваются… а побочный эффект – падение рождаемости… Андрис посидел немного, глядя на подшивку газет. Да, это ничуть не хуже людей из будущего, подумал он. Даже изящнее – меньше допущений. А главное – доступно проверке. Прямо сегодня. Кстати, уже пора.
Андрис застегивал рубашку и собирался уже начать разговор, но доктор его опередил.
– Господин Ольвик, – сказал он, – вот я уже второй день смотрю на ваш живот и не знаю, удобно или нет задать вам один вопрос?
– Удобно, – сказал Андрис.
– Вы упомянули «Белую лигу». Как я понимаю, вы участвовали в борьбе с ней?
– Разумеется.
– Вы были в УНБ или в полиции?
– В полиции. Я был в тот момент начальником полиции, полицмейстером – так это тогда называлось.
– Понятно. Потом, разумеется, пенсия?…
– Да. И научная работа. Я работаю в криминометрическом центре.
– Но связи, как я понимаю, у вас должны сохраниться. Так вот: вы не порекомендуете мне хорошего частного детектива?
– Моя кандидатура вас устроит? – спросил Андрис. – Или там предполагается кросс по пересеченной местности?
– Я был бы вам очень признателен, если бы вы смогли помочь мне в моих затруднениях. Нет, кросса не должно быть, – слабо улыбнулся доктор. – Равно как и перестрелок.
– Я весь внимание, – сказал Андрис.
Дело доктора было просто и незатейливо – одно из тех простых и незатейливых дел, которые очень дорого стоят. Господин Ольвик почувствовал на себе всю прелесть метода, не так ли? В принципе все это очень просто, но сама технология метода очень сложна и тонка. Чрезвычайно тонка. Тот цилиндр, который у стола, – просто соленоид с концентратором поля. Восемнадцатый век. А вот – двадцатый. Последняя четверть. Лазерный проигрыватель, сорокаканальный. Специально модифицированный, существует в одном экземпляре. Но самая суть – в этом, – доктор извлек из недр аппарата толстую, в палец толщиной, шестиугольную тускло поблескивающую пластину размером с чайное блюдце, подал Андрису. Андрис принял пластину и чуть не уронил: в ней было килограмма два. Золото? Не совсем, сплав на основе золота, там осмий, иридий, индий… Доктор снова взял пластину в руки, и она раскрылась, как раковина. Внутри засияла радугой круглая дифракционная решетка. Понятно, сказал Андрис, это здесь записано то, что подается на соленоид? Совершенно верно. Так вот: запись чрезвычайно высокой точности, и снять с нее идентичную копию при нынешнем уровне копировальной техники невозможно. Но видите ли… сняли. Доктор отпер небольшой, но очень хороший – фирма «Голанд» – сейф. В гнездах стояли такие же пластины: семь штук, сосчитал Андрис. Та, что в аппарате, сказал доктор, – это воздействие на хрящевую ткань. Единственный сохранившийся оригинал. Это – копии. Вот – воздействие на миокард, вот – на опухолевые клетки соединительной ткани, на опухолевые мышечной ткани, на нервную проводящую ткань, на нервную мозговую – программы регенерации; а это, так сказать, целевые… прицельные… на таламо-гипофизарную систему, коррекция всех гормональных нарушений, и на лимбическую – освобождение от химических зависимостей… От алкоголизма? От алкоголизма, от морфинизма, кокаинизма и всего остального, система сама адаптируется к конкретному нарушению. И вы это не используете?! Это нельзя использовать, сказал доктор. Это – нельзя.
Когда доктор Хаммунсен вдрызг разругался с Радулеску и ушел из института, он внес необходимую сумму – все свои деньги – и выкупил оборудование. Он имел на это полное право, поскольку приобрел патент на способ лечения и на инструментарий. Но вопреки решению суда, вообще вопреки всем и всяческим законам, Радулеску и его холуи не желали выдавать из институтского хранилища эти вот диски. Мотивировки были разные. Наконец, после протеста прокурора, доктор Хаммунсен смог забрать то, что принадлежало ему по праву. Однако после проверки качества записи он установил, что диски подменены высококлассными копиями…
– Вот, пожалуйста. – Доктор погрузил диск в установку, пощелкал клавишами – из динамика с полуфразы раздалась нервная, резкая музыка, от которой сами собой напряглись мышцы и захотелось оглянуться. – Это оригинал – хрящевая ткань.
На экранчике осциллографа плясала ломаная линия, лохматая, как шерстяная нить. Нажатием клавиши доктор остановил ее.
– Видите, сколько обертонов, – показал он. – И обратите внимание на форму спайков – тонкие и острые. А вот – копия.
Он поменял диски, опять включил. Мелодия была заунывной и тревожной. Линия на осциллографе на первый взгляд была такой же лохматой.
– Видите: обертоны приглажены, вот тут сливаются, основания спайков более широкие, вершины срезаны… – Из-за этой музыки голос доктора стал совершенно призрачный. Андрис присмотрелся. Все было так, как говорил доктор.
– То есть такую запись уже применять нельзя? – спросил Андрис.
– Нельзя.
– А делать новую?…
– Что вы в этом понимаете… – вздохнул доктор. – Я выложился весь. Это… я даже не знаю, с чем сравнить…
– Я понял, – сказал Андрис.
– Вы беретесь? – спросил доктор. – Я консультировался с юристом, мне нет смысла обращаться в суд или в полицию, потому что нет состава преступления, диски у меня, а доказать, что они поддельные, невозможно, не с чем сопоставить…
– Я берусь, – сказал Андрис. – Считайте, что уже взялся. Относительно того, кто это сделал, у вас сомнений нет?
– Нет, – сказал доктор. – Кто же еще?
– А зачем, как вы думаете?
– Радулеску – идиот, – сказал доктор грустно. – Он думает, что я хочу отнять у него кусок пирога. Его пирога. А мне вовсе не нужен его пирог…
– Сколько стоит один диск? – спросил Андрис.
– В смысле – металл? – Доктор нахмурился, вспоминая. – Восемнадцать тысяч, кажется новыми. Где-то у меня все записано…
– Не обязательно точно. Примерно. В общем, около двадцати… – Андрис задумался. – А где вы их заказывали?
– Н-не знаю… – Доктор пожал плечами. – Заказывал институт, меня это тогда не интересовало…
– Ясно, – сказал Андрис.
– И вот еще что, – сказал доктор. – Конечно, самое лучшее – если вы сумеете найти те, настоящие диски и обменять их на эти. Но может статься так, что тех дисков уже нет… или они непоправимо повреждены… Тогда мне хотелось бы, чтобы вы узнали об этом абсолютно точно и как можно быстрее. Может быть… – Доктор замолчал.
– Все сначала? – подсказал Андрис.
– Да…
– Сделаю, – сказал Андрис.
Он вышел в холл, огляделся: Тони у сувенирного киоска беседовал с какой-то девочкой в униформе. Андрис помахал ему рукой – Тони увидел его и кивнул. Андрис пошел к выходу. Неподалеку от двери стояли кресла, там сидели люди – он не присматривался кто. Вдруг его окликнули:
– Господин! Господин, остановитесь на секунду!
Из одного кресла выпорхнула девочка лет шестнадцати, беленькая, накрашенная, подошла к Андрису:
– Извините, у вас… – и протянула руку к его голове. Он почувствовал прикосновение пальцев к волосам, потом какое-то усилие – и в руке у девочки оказался комочек твердого пластилина с приклеившимися волосками. – Мальчишки из трубочек плюются, – сказала она.
– Спасибо, – сказал Андрис.
– Ну что вы! – сказала она.
Девочка повернулась и села на свое место. Напротив нее сидела другая – постарше, коротко остриженная, в черной с золотом кожаной безрукавке, с черными, в пол-лица губами и в черных очках.
Тони догнал его на тротуаре. Уже стемнело, зажглись фонари. Светились витрины. Людей было мало, зато много машин.
– Знакомую встретил, – сказал Тони.
– Ну и?
– Ее отчислили в прошлом году. Теперь тут.
– Давай поищем телефон. Мне не хочется разговаривать при посторонних.
Телефон нашелся на следующем перекрестке. Андрис набрал нужный номер, ему без гудка ответил механический голос: «Учреждение не работает. Просим позвонить завтра утром». Андрис подождал несколько секунд. Раздалось разноголосое гудение, как от множества автомобильных клаксонов. В это гудение он и сказал:
– Прошу проверить счета института биофизики за второй квартал и установить, на чьем балансе находятся семь предметов из драгоценных металлов стоимостью примерно двадцать тысяч динаров каждый. Чрезвычайно срочно. Август.
Вот теперь можно и перекусить, – сказал он Тони. – А, племянник?
Племянник промолчал и стал смотреть перед собой.
– Между прочим, ее отчислили за наркотики, – сказал он через несколько минут. – Она кололась как нанятая. А теперь бросила.
– Так, – сказал Андрис.
– Завтра я веду ее в бассейн, – сказал Тони. – Инструкции будут?
– Ты знаешь, что ты молодец? – сказал Андрис.
– Не твердо, – сказал Тони.
– Да, а почему в бассейн?
– Не на танцы же мне ее вести…
Нормально, подумал Андрис. Кто бы мог подумать, что танцы чему-то уступят место? Ах черт… без шума, без треска – само собой… Наверное, так и бывает всегда: главные предметы происходят тихо, беззвучно, а если пальба и дым – то это поверхностно и ненадолго… лет на сто, не больше…
– Уже начинают готовиться, – сказал Тони.
Они вышли на небольшую треугольную площадь. По коньку крыши и по фасаду здания напротив – старинного, гордого, – подсвеченные сверху, сновали человеческие фигурки, маленькие и ловкие. В свете мощных ламп блестели металлические нити. Казалось, дом затягивают паутинной сетью.
– Три месяца осталось, – сказал Андрис. – Октябрь, ноябрь, декабрь… Страшно подумать.
– Правда? – спросил Тони. – А я ничего не чувствую.
– Я просто никогда не думал, что доживу, – сказал Андрис. – Как-то я не видел себя в двадцать первом веке. Далекое светлое будущее…
– Серьезно? Так и думали: далекое и светлое?
– Не знаю, – пожал плечами Андрис. – Может, и не думал. Просто я всегда был здесь, а оно – где-то там, далеко… Хотя, с другой стороны, – чем тебе не светлое? Все сыты, одеты, читают, что хотят, говорят, что вздумается, ни тебе рвов, ни лагерей, ни погромов… Так или нет?
– Ну да, – сказал Тони. – Это то, чего нет. А что есть?
– Вот ты о чем… Понимаешь, у нас была такая… мм… насыщенная жизнь, что всем казалось, даже самым умным: достаточно ликвидировать злое…
– Но теперь вы так не думаете?
– Теперь я в этом сомневаюсь. А ты как думаешь?
– Я не столько думаю, сколько чувствую: что-то должно быть, а его нет. Какой-то вакуум образовался и так отчетливо в себя всасывает… сначала всякий мусор, пыль…
Андрис помолчал, подумал. Вакуум. Вакуум – это такая хитрая материя…
– А может быть, оно – то, что должно быть, – уже есть? – сказал он. – Только мы его не ощущаем. Не отрастили органов чувств. Ну не видим же мы инфракрасный свет, например.
– Может быть, – сказал Тони. – Может быть и так… Кстати, мы пришли.
Обнесенное невысоким парапетом, в тротуаре темнело овальное отверстие, и полукруглые светящиеся ступени вели вниз. По парапету разноцветными гляссетными шариками было выложено: «Клуб одиноких генералов».
– Что-то у вас всё в подвалах, – сказал Андрис. – Библиотека в подвале…
– А по-моему, удобно, – сказал Тони.
– Удобно… – проворчал Андрис. Подвалов он не любил: ему было двенадцать лет, когда какой-то бродяга заманил его в подвал и попытался изнасиловать. На шум прибежал сосед, полицейский. Чем черт не шутит, подумал Андрис, может, и повлияло это на решение идти в полицию?… Испугался он тогда до потери речи и не разговаривал несколько месяцев.
– Вы только не бойтесь и ничему не удивляйтесь, – сказал Тони. – Они тут ребята веселые…
Внизу было совершенно темно, только белая полоса под ногами вела вперед и за угол направо. Было как-то неловко ступать на пружинящее покрытие возле этой полосы: Андрис еще не успел настроиться на игру. Из-за поворота пахнуло горячим воздухом. Полоса кончилась, они остановились. Перед ними, шагах в четырех, лежала голова дракона. Уродливая, бугристая, с костяным гребнем, начинающимся от кончика носа. Выступающие верхние клыки впились в пол. Дракон медленно открывал глаза. Белки глаз были красные, с прожилками – как с большого похмелья. В зрачках плясали огни факелов. Андрис оглянулся: за спиной стояли два коренастых уродца с факелами и дубинами в руках. Сзади, из темноты, проступало еще что-то. Дракон прикрыл глаза, разинул пасть, высунул неожиданно толстый розовый язык и облизнулся, как кот. Негромко рыкнул, наклонил голову набок, раскрыл пасть как мог широко – стало видно черное ребристое нёбо и глубокое кольчатое горло, – надвинулся на Андриса и Тони и захлопнул пасть с костным лязгом и чавканьем. Снова наступила полная темнота, а потом впереди засветился голубым светом прямоугольник двери и возникло тихое пение. Мимо лица Андриса пролетел маленький, с воробья, ангел. Прямоугольник надвигался, и внезапно они оказались на цветочной лужайке. Позади кто-то звонко смеялся. Андрис оглянулся: козлоногий фавн погнался за брызнувшими в разные стороны нимфочками, догнал одну, подхватил на руки и потащил в лес. Остальные, сгибаясь от смеха, вновь собирались в стайку. Вдруг одна увидела Андриса и Тони, закричала радостно: «Мужчины, мужчины!» – и все нимфы, как подхваченные ветром, бросились к ним. Они бежали, толкая и обгоняя друг дружку, с голов их падали венки, волосы их развевались… они бежали все медленнее, уже не бежали, а плыли в воздухе, и Андрис с каким-то странным чувством – с сожалением? – смотрел на их стройные, загорелые, идеальные тела, на смеющиеся лица, на руки, вскинутые вверх…
– Господа, господа, отвлекитесь! – сказал кто-то сзади, Андрис оглянулся: там была стойка бара, на табуретках вокруг нее сидели разного возраста мужчины – только мужчины – и бармен жонглировал шейкером. Это он и сказал. – Прошу. – Он выставил на стойку два высоких бокала, бросил лед и влил в бокалы – тонкой струйкой с большой высоты – светло-лимонную, чуть опалесцирующую жидкость. Пить надо было через соломинку. Розовую с черной линией. Андрис попробовал. Коктейль был крепкий и необыкновенно вкусный.
– Как это называется? – спросил он бармена.
– «Особый генеральский», – сказал бармен. – Но больше одного бокала не положено.
– Мне просто интересно, – сказал Андрис.
– Это пожалуйста, – сказал бармен.
Опять разлилось голубое сияние, немного погодя раздался звонкий смех и визг, но от стойки изображения видно не было. У двери стояли трое ребят, одетых подчеркнуто одинаково: серые мешковатые свитера и серо-черные полосатые брюки. Ребята смотрели куда-то не отрываясь. Наверное, там, куда они смотрели, с криком: «Мужчины! Мужчины!» – бежали нимфочки.
Тони тронул его за рукав.
– Дядюшка, – шепнул он. – Как у вас с рукопашным боем?
– Нормально, – сказал Андрис. – А что?
– А то, что у этих – превосходно.
– Кто это?
– Кристальдовцы, – сказал Тони. – Слышали про таких?
– Слышал, – сказал Андрис и сообразил, кого ребята ему напомнили: да самого Эрнесто Кристальдо после второго своего процесса, когда он получил сенсационный срок: девятьсот девяносто девять лет каторжных работ; эта фотография обошла весь мир: в таких вот полосатых брюках и в сером свитере – он хохочет во всю глотку, а судья, разъяренный, орет ему что-то. У Кристальдо были все основания для смеха: через полгода ему устроили побег с каторги, а еще через три месяца танки повстанцев вошли в Ораль. С тех пор Эрнесто Кристальдо – бессменный президент Народной Республики Эльвер, страны с уникальным общественным устройством. И вот уже двадцать лет он не снимает военную форму…
Кристальдовцы сели у дальнего от Андриса конца стойки, что-то сказали подошедшему бармену; тот кивнул и налил им не «Особый генеральский», а чистый эльверский ром из черной кубической бутылки.
– И что же – часто рукопашные бывают? – спросил Андрис.
– Они же бешеные, – сказал Тони.
– А эльверские студенты у вас тут учатся?
– Конечно. Эти вокруг них и крутятся.
– Интересно… – протянул Андрис.
– Да не очень, – сказал Тони. – Эльверцы эти… Что они с девушками нашими делают – словами не передать. Наглые – а не пожалуешься… В позапрошлом году это было – пожаловались девочки. В деканат. Пристают, мол, не отобьешься. В общежитиях в комнаты вламываются… ну и все такое. Деканат возьми и сообщи в посольство. Через месяц студентов отозвали – а было их человек сто пятьдесят. Еще через месяц прислали новых. Разумеется, этих спрашивают: а где, мол, те? Отвечают: расстреляны, как враги революции. Сто пятьдесят человек! Боже ты мой, что тут было потом… Одна из тех девчонок из окна выбросилась, простить себе не могла. А Ева – вот та, с которой я разговаривал, – стала колоться. Так что те ребята, которых прислали, – они теперь как бы неподсудные. Что ни сделают – все с рук сходит. Они и пользуются… вовсю… Иной раз морду набьем – и все.
– А эти, кристальдовцы?
– Сильно в гору пошли. Липнут к ним, особенно те, кто сразу после школы…
– Ну еще бы – такая реклама!.. Интересная история. Ладно. Как развлекаться будем? Тут кегельбан есть?
– Тут все есть. И кегельбан, и… все, в общем. Все есть.
Язык у Тони слегка заплетался, и слово «кегельбан» он выговорил в два приема.
Кристальдовцы встали и прошли в дверь, обрамленную аркой из красного кирпича – старого, в выбоинах от пуль.
– А там что? – показал Андрис им вслед.
– Автоматы, – сказал Тони. – Неинтересно. Нам в другую сторону.
Чертовски пьяный коктейль, подумал Андрис. Чертовски крепкий и чертовски пьяный. Шаг неверный, и движения размашистые. Один бокал – как полбутылки коньяку… натощак, понял он. Не ел же сегодня. Бутербродики – это что, еда?
– А поесть тут дают? – спросил он Тони.
– А мы что – есть сюда пришли? – осведомился тот. – Мы пришли развлекаться. Хотя да, и есть тоже. Тогда – сюда.
– Лабиринт какой-то, – сказал Андрис.
– Это вообще черт-те что, а не заведение, – сказал Тони. – Но мне нравится. После полуночи вообще иногда такое устраивают – о!
– Как на входе?
– Еще смешнее. Тут и сядем. – Они сели за столик под капроновой пальмой, и к ним тут же подкатил робот-официант, похожий на оживший скелет кенгуру.
– Что желают господа? – фальцетом спросил он.
– Это ты, Проспер? – спросил Тони.
– А, Тони! Привет! – сказал робот. – Да, это я. Как дела?
– Вот, познакомься с дядюшкой.
– Здравствуйте, дядюшка! – сказал робот и помахал четырехпалой рукой.
Андрис поклонился.
– Ужин? – поинтересовался робот. – Или?… – Он пошевелил пальцами возле шейных позвонков. Глазки его вспыхнули и погасли.
– Ужин, – сказал Тони. – Какого-нибудь мяса. Мы весь день не ели. И по кружке пива.
– Принято, – сказал робот, пискнул и, повернувшись на месте, укатил за кулисы.
– Забавная штучка, – сказал Андрис. – Радиоуправление?
– Частично, – сказал Тони. – Разговаривает, конечно, человек. У них вокруг кухни три зальчика, и на все три один живой официант. Сидит, командует этими скелетиками. Неплохо придумано, правда?
– А я, между прочим, видел Кристальдо, – сказал Андрис. – В позапрошлом году, в Алжире.
– Как это вас занесло в Алжир? – спросил Тони. – Да еще в позапрошлом году?
– Вовсе не то, что ты думаешь, – сказал Андрис. – В позапрошлом году я занимался только наукой. В Алжире был конгресс. Но вот из-за того, о чем ты подумал, конгресс почти не состоялся. Мало кто приехал, ну и все остальное… И вот сидим мы в аэропорту, самолета, естественно, нет, и вдруг прилетает Кристальдо. На двух «меркуриях». На одном он сам, на другом охрана. Мне больше всего охрана понравилась. Ты не слышал про его охрану? Нет? Ни за что не догадаешься. Девушки-негритянки! Не знаю, в каком племени он их таких набрал: все под метр восемьдесят – метр девяносто, тонкие, ноги от подмышек, волосы шапкой, в шортах и безрукавках, автоматы, гранаты – и красотища, и жуть. Сразу все оцепили, прочесали, нас согнали в одно крыло, держат – автоматы у бедра, глазищами стригут – не шевельнешься. Кристальдо прошел – и как смыло всех, как и не было их тут. Быстро, четко… пантеры, ей-богу. Я больше на них смотрел, чем на него.
– Не сомневаюсь, – сказал Тони.
Подкатил робот. Там, где у настоящего кенгуру должна быть сумка, у него торчали веером три подноса с тарелками и судками. Он ловко и точно расставил все на столе, водрузил на середину две большие кружки темного пива, сказал: «Приятного аппетита, Тони! Приятного аппетита, дядюшка!» – и укатил, помахивая салфеткой. И только тут Андрис почувствовал настоящий голод.
Шар с негромким рокотом прокатился, ни на сантиметр не отклоняясь от осевой, и врезался точно в вершину пирамиды. Кегли брызнули в разные стороны.
– Четко, – сказал за спиной Тони.
Андрис, не оборачиваясь и не отвлекаясь, взял вернувшийся шар. Пирамида выстроилась вновь. Он качнул несколько раз руку взад-вперед, рука должна была обрести самостоятельность и не слушать шепотков ненадежного рассудка. Шар опять пошел точно по осевой и снес все кегли. Дожидаясь, пока шар вернется и пока снова выстроится пирамида, Андрис рассматривал свои часы. Кажется, он впервые видел их. Третий шар отклонился на сантиметр, и одна из задних кеглей постояла, пошатываясь, но тоже упала.
– Класс, дядюшка, – сказал Тони.
– «Не-дрогнет-рука», – сказал Андрис с усмешкой. – Так меня когда-то звали.
Он подошел к витрине с сувенирами. Предстояло что-то выбрать. Тут были куклы, бутылочки с коньяком, радиоприемники. На самом верху висел охотничий нож в кожаных ножнах.
– Вот это, – показал на него Андрис.
– Это на пятьдесят очков, – сказал держатель кегельбана. – А у вас тридцать.
– Тогда еще два шара. – Андрис подал ему смятую трешку.
– Если вы недоберете хотя бы одно очко, – начал держатель, но Андрис прервал его:
– Знаю.
Он набрал все.
– Первый раз вижу такое, – сказал держатель. – Этот нож с позапрошлого года висит.
– Значит, меня ждал, – сказал Андрис.
На лезвии был вытравлен фирменный знак: силуэт белки. Сталь была матовая, с глубоким синим отливом.
– Теперь мы при оружии, – сказал Андрис и сунул нож в узкий кармашек на бедре – специальный кармашек для ножа.
– Сопрут, – сказал Тони.
– Кто – генералы?
– О, это такие пройдохи…
Было без десяти двенадцать, когда заиграла музыка и бархатный голос пригласил всех желающих спуститься на второй уровень в круглый зал, где начинает работу голотеатр.
– Ну как? – спросил Андрис. – Развлекнемся?
– А для чего мы сюда еще пришли? – удивился Тони. – Голо бывает очень интересно.
Это, положим, Андрис знал и без него.
На второй, еще более низкий уровень вела спиральная лестница. Только теперь Андрис понял, что за помещение занимал клуб: старое, военных времен бомбоубежище. Неплохо устроились господа одинокие генералы, неплохо… Он вдруг увидел все это – вокруг – так, как оно было изначально: некрашеные стены, деревянные скамейки, железная лестница, ведущая еще ниже – в машинный зал: генератор, воздушные и водяные насосы, фильтры… желтоватый полумрак, шорохи, сдавленное дыхание, глухие удары – далеко, ближе, еще ближе… В центре круглого зала стояло сооружение, похожее на большой низкий стол с десятком ножек, и по краю стола симметрично лежали, отражая огни, зеркальные полусферы размером с солдатскую каску. Вокруг сооружения в несколько концентрических кругов стояли маленькие кофейные столики и легкие кресла. Многие столики были уже заняты, и между ними сновали роботы-официанты.
– Вот здесь и сядем, – сказал Андрис, останавливаясь возле одного из свободных столиков. – Хорошо будет видно?
– Нормально, – сказал Тони. – Тут плохих мест нет.
Они взяли кофе. Зал был уже почти полон.
Ударил гонг.
– Полночь, господа!!! – Густой реверберирующий бас опустился сверху, накрыл, как пушистая сеть. Наверняка к голосу были добавлены какие-то дополнительные звуковые эффекты, потому что Андрис почувствовал, как по хребту прошла тугая волна, – если бы там росла шерсть, она встала бы дыбом. Тони заерзал – видно было, что ему хочется оглянуться. – Полночь – час духов!!!
На границе слышимости возникла музыка. Музыка была под стать голосу – от нее внутри, где-то за грудиной, натягивалась и начинала гудеть, как провода под ветром, холодная струна. Но с нарастанием громкости музыки холод исчезал и наконец сменился теплом – тепло родилось в лице, в кистях рук и в коленях, быстро растеклось по телу, и теперь каждая мышца тихонько вибрировала в такт музыке. В такт музыке вибрировал свет. Вдруг, оборвавшись медным ударом, музыка погасла. Свет остался – он просто собрался в один столб, в самой середине зала. Из темноты в столб света шагнул человек, затянутый в черное трико.
– Господа! – сказал он. – Мы рады приветствовать вас сегодня здесь, в нашем театре. Устраивайтесь поудобнее и готовьте ваши души к чудесам. Сегодня для вас работают Марина Сомерс и Дан Ниниан! Поприветствуем их!
Рядом с ним возникли две такие же черные фигуры – мужчина и женщина. Мужчина был незнаком, а женщину Андрис узнал сразу: это была та красавица из библиотеки – и еще откуда-то из памяти… на миг показалось, что вспомнил, – нет, показалось. Марина Сомерс. Совершенно незнакомое имя. Никогда не слышал.
Но ведь видел же где-то…
Трое на эстрадке помахали зрителям, поклонились и отступили в темноту. Свет растекался по потолку, клубясь, как дым. Потом медленно померк. Стало темно. В темноте происходило какое-то легкое перемещение. Замерцали лиловатым светом полусферы. Откуда-то сверху стал спускаться ломкий звенящий звук – растянутый надолго звон тонкого хрустального бокала. Там, в вышине, – никакого потолка уже не было – колыхалась поверхность воды, гибкое живое зеркало, ни на миг не прекращая игры с солнцем – ломая и расщепляя его лучи, заставляя их так и этак прошивать зеленоватую толщу и теряться в глубине ее; а вокруг громоздились кораллы, обросшие медленными водорослями, и проплывали стайками, сверкая, как искры, маленькие рыбы. Потом все сдвинулось и поплыло, и показался глубокий темный провал, у которого не было дна и края, – вода потемнела и сгустилась, как оно и должно быть в бездне. Но там, в провале, зацепившись за что-то, висел древний галеон, весь в черных лохмотьях, и что-то медленно и мощно двигалось возле него или вокруг него. Потом галеон стал приближаться – чувство погружения было таким настоящим, что у Андриса заломило в ушах. На марсовой площадке стоял скелет, вытянув вперед руку. Еще один скелет висел, покачиваясь, на рее, жутко скалился. Скелет, стоящий за штурвалом, был в красном шерстяном колпаке, а позади него четыре скелета играли в кости. Движения их были медленны и плавны – как движения увлекаемых водой водорослей. Внизу, на палубе, скелеты прогуливались под ручку или стояли в задумчивости, облокотясь на фальшборт. Потом крышка люка, ведущего в артиллерийскую палубу, стала медленно открываться.
Боковым зрением Андрис уловил какое-то постороннее движение, и что-то мелькнуло, быстро и резко, сквозь паруса и надстройки. Вспышка – белая, звездчатая – ослепила его. Звука он не услышал, просто ударило в лицо и насквозь. Ему показалось, что он сразу вскочил на ноги. Вокруг горело. Кричали – он слышал крики не ушами, как-то иначе. К голове будто приложили подушки – к ушам, к лицу. Разгоралось все ярче, уже что-то можно было видеть, хотя в глазах еще метались желтые пятна. Горел термит – белое бенгальское пламя с искрами, – и занимались от него дерево, пластмасса, краска, ткань. Термитная граната, понял Андрис, кто-то бросил гранату – слабый взрывной заряд и полсотни термитных шариков. Надо было что-то делать. Тони поднимался сам, озираясь и еще не понимая ничего. Дышать было уже нечем. «Наверх! – прокричал ему в ухо Андрис. – Наверх!» На винтовой лестнице было убийство. Андрис вдруг вспомнил, что видел еще одну дверь, – заметил, когда вошел, но не обратил особого внимания. «Туда!» Он показал рукой направление. Тони понял. Надо было обойти эстрадку. Путаясь в опрокинутых креслах, они пробирались к выходу. Термит погас, догорел, в дымном пламени пожара все казалось багровым. Дышать было нечем, от дыма не было спасения. Тони падал от кашля. Под эстрадой кто-то лежал. Андрис наклонился, схватил, поднял – это была та самая девушка. Волосы были те же. Лицо скрывала странная толстая маска, на руках были перчатки до локтей – толстые, рубчатые. Тони открыл дверь, и Андрис с девушкой на руках вбежал туда – в коридор? – непонятно, слишком темно. Тони шел впереди, нащупывая путь. Андрис шел следом. Тони остановился. В лицо тянуло холодным затхлым воздухом. «Дверь», – сказал он и закашлялся. Андрис опустил девушку на пол, пошарил руками перед собой. Это была железная дверь лифта, она была приоткрыта, дальше шла пустота. Сетка ограждения шахты подергивалась – кто-то, цепляясь за нее, лез вверх. Андрис, придерживаясь за край дверного проема, просунулся в шахту и пошарил перед собой. Рука наткнулась на натянутый трос. Лифт был еще ниже, под ним. Сколько тут вообще этажей?… Сверху доносилось пыхтение и позвякивание сетки. Андрис вцепился в трос, полез вверх. Хорошо хоть проволочки не торчат… Тот, кто лез перед ним, что-то услышал, замер. Замер и Андрис. Потом раздался выстрел. Пуля прошла мимо – тот стрелял прямо вниз, под себя, думал, что лезут тоже по сетке. Вспышка выстрела была на полметра выше Андриса. Он подтянулся еще раз, ногой оплел трос и попытался достать того, кто стрелял. Под пальцами скользнула одежда, и вцепиться удалось только в лодыжки. Тот брыкнулся, но Андрис не отпустил, наоборот – оторвал ногу от сетки, схватился за сетку сам – так, чтобы тот не смог сразу найти опору; тот, наверное, снова потянулся за пистолетом, и Андрис рванул его за вторую ногу, – чтобы не упасть, тот вцепился в сетку и уронил пистолет. Пистолет ударил Андриса по голове и улетел вниз. Они боролись, вися на сетке, как обезьяны. Андрис пропустил удар коленом в грудь, чуть не упал, противник рванулся вверх и выиграл полметра, опять ударил коленом, теперь в голову, но промазал, удар прошел по касательной. Тогда Андрис, из последних сил удерживая эту бьющую ногу, отпустил сетку, выхватил нож и полоснул своего противника по ахиллу. Противник вскрикнул и повис на руках. Андрис подтянулся, приставил нож к его груди и приказал: «Вниз!» Он слышал дыхание, запаленное, полное боли и страха.
В коридорчике перед шахтой оказалось неожиданно много людей – десять-двенадцать. Дверь была сорвана с петель, и в треугольном узком просвете корчилось пламя. Из шахты лифта шел холодный, сырой, затхлый воздух каких-то подземелий. Андрис повалился на пол – ноги не держали. Тони требовал ремень или подтяжки – ему суетливо передавали. Кристальдовца – это был кристальдовец – хотели бить, но Тони не позволил. В голосе его зазвучали полицейские нотки, это подействовало. Он связал кристальдовцу руки, хотел связать ноги – тот заорал. Рана обильно кровоточила. Икру перетянули жгутом. «Зачем, сука, зачем?» – кричал ему Тони. «Ренегаты, кусты, онанисты вонючие!» – отвечал тот. Неизвестно, что происходило наверху, был слышен только рев пламени и треск. Наконец Андрис смог сесть. Дрожь еще не прошла, но тело слушалось. Девушка лежала рядом с ним. Он стащил с нее маску, наклонился. Она дышала. Перчатки были хитро застегнуты, он повозился, стаскивая их. Пульс был – вполне приличный. Потом она открыла глаза. «О боже! – простонала она. – Что же это?…» – «Тихо, тихо, тихо! – сказал Андрис, положив ей ладонь на лоб. – Все в порядке».
Горело еще час. Потом еще час нельзя было выйти из-за жара и дыма. Ток воздуха из шахты постепенно слабел – тяга падала. Если горело и наверху, то теперь или догорело, или погасили. Снова стало темно, по углам что-то дотлевало. На всех, кто спасался в коридорчике, оказалось четыре зажигалки и три неполных коробка спичек. Дверь была из негорючего силиковуда, но филенка двери – повезло – просто деревянная, и там, где дверь ее прикрывала, она не сгорела. Андрис отщипнул ножом несколько лучин, сложил пучком, связал – факел был готов. С ним пошли еще двое: пожилой, но крепкий мужчина с офицерскими замашками и хриплоголосый парень. Пол вспенился, нога погружалась по щиколотку в горячую хрустящую губку. Все сгорело дотла, до металлических каркасов; с потолка свисали уродливые, похожие на перевернутые сморчки сталактиты: пластмасса светильников тоже вспенилась. Возле лестницы, ведущей вверх, лежали четыре обгорелых трупа – все скорчившиеся, как боксеры в глухой защите. Еще два лежали на лестнице. Там, куда выходила лестница, тоже было темно и душно, еще душнее, чем внизу. Андрис помнил, что в это помещение с лестницей ведут снаружи широкие двери, но сейчас их не было: на их месте стояла глухая бетонная плита. Он поколотил ее рукояткой ножа, поозирался – хриплый парень уже тащил откуда-то что-то тяжелое, бесформенное, спекшееся. Это был сгоревший робот-официант. Втроем его подняли, раскачали – в нем было килограммов шестьдесят весу – и стали бить бетонную стену. Через минуту с той стороны ответили. Еще через минуту раздался визг и скрежет – бурили бетон. Сверло показалось из стены, исчезло, оставив после себя отверстие, в которое можно было просунуть руку. «Эй, вы там что – живые?» – спросил кто-то с той стороны. «Живые, – сказал Андрис. – Нас тут человек пятнадцать». – «Эту штуку невозможно поднять, – сказали оттуда. – Надо будет высверливать дыру. Работа часа на два. Потерпите?» – «Давайте воду и фонари, – сказал Андрис. – Да, и бинтов». – «У вас раненые?» – «Один». С той стороны закричали, чтобы скорее несли воду в бутылках и перевязочные пакеты. Передали несколько фонарей. Стали передавать воду – фруктовую и минеральную. Андрис выпил одну бутылку, не почувствовав вкуса. Остальные бутылки рассовал по карманам, за пазуху – и, подсвечивая себе фонарем, стал спускаться. Напарники пока остались – принимать груз. На лестнице встретились еще двое – поднимались наверх, светя зажигалкой. «Помочь?» – спросили его. «Не обязательно, – сказал Андрис. – Скоро нас вытащат». Они все же пошли наверх. Оставшиеся в коридорчике сидели тихо, кто-то спал. Воде обрадовались, пили жадно. Андрис перевязал кристальдовца, напоил его. Кристальдовца лихорадило. В беспощадном свете фонаря он стал маленьким и жалким. Пацанчик, лет семнадцать. Дурак дураком. Но – «шесть холодных на борт принял». Пожизненное заключение, «экспресс». Тюрьма строгого режима Хок-Гобуж на острове Земля Таисии, далеко за полярным кругом. Андрис был там дважды по делам Центра. Средняя продолжительность жизни заключенного составляла шесть лет. Администрация не вмешивалась в порядки, установленные самими заключенными. Общество Хок-Гобужа было интересно настолько, что Андрис попытался организовать комплексную этнографическую экспедицию – изучать его изнутри; он носился с проектом, пока не понял, что поддержки ему не будет: слишком нежелательны стали бы материалы экспедиции для идеологов «нового пути». Обо всем этом Андрис поговорил с Хаппой, и Хаппа дал ему почитать огромную, на пятьсот страниц, работу некоего Е. Файнгара, озаглавленную: «Новый неолит, или Бремя летних отпусков». Работа понравилась Андрису, но оказалось, что Е. Файнгар уже умер. Отсидев пять лет в обычном лагере, он не просто сумел адаптироваться, но и проанализировать жизнь заключенных с точки зрения и этнографии, и социологии. Среди прочего он проводил и богато иллюстрировал мысль примерно следующую: общественные отношения в лагере соскальзывают далеко в прошлое, к родоплеменному строю, – примеры, примеры, примеры обычаев и отношений в лагере и обычаев и отношений каких-нибудь эскимосов или никому не известных папуасских племен – видно было, что Е. Файнгар знает предмет великолепно, – поэтому, чтобы уравновеситься с окружающим миром и иметь с ним контакты (а такое равновесие, понятно, имеется), в системе отношений в лагере должны также присутствовать элементы, пришедшие из будущего – далекого и не очень. Сюда он относил абсолютную, не зависящую ни от чего гарантированность продовольственного и вещественного минимума, крышу над головой – и постоянную, непреодолимую, неизбежную погруженность в «поле общей ментальности» и, как следствие, насильственную социализацию и политизацию каждого индивидуума… Пытаясь разглядеть в отдалении прекрасные черты будущего, писал он, мы обычно не смотрим себе под ноги и потому вляпываемся в это будущее по самые ноздри и долго не можем понять, чем так пахнет; однако рано или поздно принюхиваемся и перестаем обращать внимание. Искать проявления будущего, писал он дальше, надо там, где наиболее сильны рецидивы прошлого: именно так защищается настоящее, пытаясь сохранить себя в неизменности. Принято почему-то считать, что будущее должно быть прекрасно, и это его главный отличительный признак. Абсурд: прекрасным может быть только нечто хорошо известное; будущее всегда пугающе-безобразно. Став настоящим, оно приобретает некоторые привлекательные черты – в нем уже можно жить. Став прошлым, делается прекрасным и вызывает ностальгию, поскольку впереди маячит что-то новое, неизвестное и угрожающее. Нормальные люди, замечает Е. Файнгар, предпочитают не всматриваться в реальное будущее; они просто по-детски неумело пытаются изобразить рай, покинутый их прародителями…
Андрису хотелось что-то подобное сказать кристальдовцу, но он никак не мог найти простую и конечную форму того, над чем думал давно и много. Он ничего не сказал, поставил фонарь так, чтобы луч рассеивался на потолке, и сел рядом с девушкой.
– Скоро выйдем, – сказал он. – Как вы себя чувствуете?
– Спасибо, – сказала она. Голос ее был напряженный, – видимо, приходилось терпеть боль. – Мне сказали, что это вы меня вынесли. Спасибо.
– Чисто рефлекторно, – сказал Андрис.
– У вас здоровые рефлексы, – сказала девушка.
– Да уж, – усмехнулся Андрис, – здоровые…
– Здоровые. Другие рефлекторно дернулись к лестнице.
– Это и есть здоровый рефлекс – дернуться к лестнице.
– Не рефлекс, инстинкт.
– Ну, инстинкт… – Андрис помолчал. – Скажите, где я мог вас видеть?
– Это тоже рефлекс?
– То есть?
– Задавать женщинам этот вопрос?
– Нет, обычно я знакомлюсь по-другому.
– Выносите из огня?
– Например.
– Замечательно.
– Я говорю чистую правду: я где-то вас видел, но никак не могу вспомнить.
– Знаете, я совершенно не могу сосредоточиться…
– Не надо.
– Меня раз фотографировали для журнала.
– Какого?
– «Информатика и информатроника». В позапрошлом году. С вот такой улыбищей. На обложке.
– Нет. Не видел этого журнала.
– Оно и понятно.
– Почему?
– Специалисты никогда не ходят на голо.
– Дурной тон?
– Что-то вроде. Раздражает.
– Раздражает… Тони, сколько времени?
– Без пяти три, – сказал Тони. Голос его был усталый. Кристальдовец спал, привалившись к стене. Или был в обмороке.
– Скоро до нас доберутся, – сказал Андрис.
– Да, – сказала девушка.
– Вы тут постоянно работаете?
– Да это не работа. Хотя – платят же… Иногда, вечерами. У них приличная арматура. Была. Ну да ничего, купят еще. Подождите, где-то же должна быть моя маска? – Она приподнялась и стала осматриваться.
Андрис подал ей маску и перчатки. На маске изнутри было множество желтых блестящих точек. Расположенные неравномерно, они образовывали портрет странного, искаженного не то болью, не то гневом лица. Подобные микросенсорные маски, снимающие биотоки с мимических мышц и активных точек лица, Андрис видел и раньше – ими пользовались операторы систем противоракетной обороны. Но датчиков на тех масках было гораздо меньше.
– Сколько же здесь контактов? – спросил он.
– Восемьсот пятнадцать. И по сто пятьдесят в перчатках.
– Богато, – сказал Андрис. – А, извините, где вы вообще работаете?
– В институте биофизики.
– У… э-э… Радулеску?
– В какой-то мере. А что?
– Просто так.
– Забавно: когда говорят о нашем институте, обязательно вспоминают дедушку. Он что, так широко известен?
– Выходит, так.
– Жалко. Получается, что вы судите о нас по одному диноцефалу.
– Диноцефалу?
– Были такие – еще до ящеров.
– Я вообще о вас не сужу. Я про вас ничего не знаю, как я могу судить?
– Про Радулеску же вы откуда-то знаете?
– Про Радулеску я тоже ничего не знаю. Фамилию только слышал, и все.
Далекие, приглушенные толщей бетона завывания бура прекратились, потом грохнуло – упало что-то тяжелое.
– Ну вот, – сказал Андрис, – можно и выходить.
Декан был моложав и делал вид, что куда-то спешит. Андрис же, наоборот, тянул резину и страшно жалел, что старик Ломброзо сейчас не здесь: декан являл собой тип рафинированного жулика. Такой просто не мог не брать. Рука Андриса непроизвольно тянулась к бумажнику. Наконец сошлись на том, что деканат пока не будет давать ход делу – по крайней мере, до окончания следствия. Намек Андриса на то, что в случае благоприятного исхода благодарность родственников обормота Тони будет безмерной, декан воспринял очень сдержанно. То ли намек был недостаточно прозрачен, то ли представления декана о безмерности расходились с общепринятыми.
– Ну вот, – сказал Андрис обормоту Тони, который дремал на скамейке в сквере. – Можешь идти на лекции. Пока что я тебя отстоял. А то, может, еще и в полицию сбегаю – пусть дело прекращают?
– И так прекратят, – сказал Тони. – У них на меня никакой компры нет. Не хочу я на лекции. Я спать хочу.
– Ничего себе – спать! – возмутился Андрис. – Спать знаешь, когда будем?… – Он хотел сказать, когда именно они будут спать, но передумал. – Давай-ка найдем какой-нибудь уединенный телефон.
– Телефон… – пробормотал Тони. – А, телефон. Телефон есть.
– Опять где-нибудь в подвале?
– Нет. – Тони помотал головой, стряхивая с себя остатки сна. – Наоборот.
Они обошли учебный корпус и направились к зданию общежития – двум шестнадцатиэтажным башням, соединенным перемычками-галереями между четвертыми и десятыми этажами. Двухэтажный цоколь здания был весь из стекла. Все это было бы даже красиво, если бы красоту не портила не то незавершенность, не то запущенность: потеки на стенах, грязь, трещины в стекле, кое-где стекол не было вовсе. Возле парадного в ряд стояли мусорные баки. В лифте воняло. На панели чем-то красным было написано: «Оставь одежду, всяк сюда входящий». Ниже: «Нельзя так жить, люди!» Крик души. Под вентиляционной решеткой висел приклеенный намертво плакат: портрет Кристальдо в две краски и лозунг: «Народ всегда прав!» Кто-то пытался плакат отскоблить – не получилось.
На десятом этаже Тони постучал в дверь с надписью «Телецентр». «Кто?» – спросили из-за двери. «Это я, Ольвик», – сказал Тони. Ему открыли. В комнатке было не повернуться – аппаратура и груды журналов. Тут же была дверь в другую, смежную комнату, светлую и более просторную. Там стояла телекамера. Парень сказал: «Хорошо, что ты пришел. Покарауль, я скоро приду. Никого не пускай». Тони запер за ним дверь. Андрис нашел телефон, снял трубку. Аппарат был старого типа, и он повозился, прилаживая декодер к наушнику. Потом набрал нужный номер, дождался гудения, сказал: «Август. Информацию» – и стал ждать. Через минуту декодер заговорил искусственным голосом.
С институтом все было просто. На балансе лаборатории волновой и акустической транслокации числилось семь предметов из драгоценных металлов стоимостью двадцать одна тысяча триста пятнадцать динаров каждый; предметы именовались «информационными носителями ЭЛТОР». Согласно правилам, установленным для хранения такого рода предметов, они содержались в бронированном сейфе, установленном в специально оборудованном и охраняемом помещении. Предметы приняты на баланс четвертого марта сего года. Распоряжение об оплате подписано лично директором института, действительным членом Академии профессором Василе А. Радулеску. Точка. Далее: из допроса Штефана Рацека, девятнадцати лет, уроженца города Скрей, члена ультралевой группировки «Рука Эльвера», студента филологического факультета, стало ясно, что диверсия, совершенная им, имела целью уничтожить гнездо разврата и пресечь социальную деградацию граждан; центральный комитет «Руки Эльвера» постановил считать все компьютерные игры, в которых осуществляется обратная связь по типу В и С, атрибутикой социального онанизма, предназначенной для отвлечения граждан от актуальных проблем современности и ведущей к резкому снижению их социальной активности. Решение о диверсии принято им самостоятельно. Точка. Конец сообщения.
Н-да… А между прочим, выражение «социальный онанизм» уже проскакивало где-то; ну да, сам Кристальдо запустил его в оборот, произнося речь то ли в ООН, то ли в «Ассамблее Юг-Запад», – но речь тогда шла о наркотиках. Точно, точно. Эльвер объявил себя зоной, свободной от наркотиков, – и, похоже, действительно ею стал. По крайней мере, Хаппа утверждает, что так оно и есть. Методы у них, правда… но опять же: зачем иметь много денег в стране, где их нельзя потратить? В стране, где вообще нельзя иметь неучтенные деньги? Где вообще нельзя иметь ничего неучтенного? Все равны перед цифрой… Никогда не пойму, почему это так привлекает нынешнюю молодежь… хотя только ли нынешнюю? Вся история рода людского – история бегства от свободы. Из царства свободы – в царство осознанной необходимости. Не просто осознанной – обожествленной. Кстати, ты и сам такой – вспомни. Хотя… Кстати, тот же Е. Файнгар писал, что, пока молодежь отбрасывает от себя ценности отцов, общество движется в прежнем направлении – закон реактивного движения; опасения должны возникать, когда она их почему-то не отбрасывает…
– Знаете, дядюшка, – сказал Тони, – мне кажется, что вам надо поговорить с Рене.
– С этим вот парнем?
– Да. Он здесь все знает куда лучше, чем я. Это же нервный центр. Алеф. Кроме того, он большая умница.
– Значит, поговорим. Ты нас познакомишь?
– Конечно. Вы же видите – из меня получился очень относительный Вергилий.
– Отнюдь. Все было вполне мило.
– Неужели вы не хотите спать?
– Очень хочу. Я ведь почти два месяца совсем не мог спать.
– Почему?
– Болело.
– А, верно, я уже и забыл… Давайте подождем Рене, поговорим с ним… я тут подремлю чуть-чуть…
Тони уткнулся в скрещенные на столе руки и обмяк.
Зря я ввязался, с вернувшейся тоской подумал Андрис. Прежнее чувство – что все ни к черту – вернулось и ныло теперь где-то пониже кадыка. Говорят, там находится душа. Отсюда – закадычный друг. За-кадычный. За-душевный. Воспоминания о Петцере отболели, а сейчас вот опять захотелось, чтобы он побыл немного здесь, рядом. Такие друзья бывают только раз. И вот… Он долго не мог простить Хаппе доктора. Потом притупилось. Доктор, подумал он, еще не понимая, что к чему. В голове будто мигнула сигнальная лампочка. Тут доктор, и там доктор…
Петцер говорил, что… они сидели тогда втроем: он, Андрис и Хенрик, Хенрик приволок несколько бутылок настоящего рейнвейна, и доктор, как обычно бывало, пустился в рассуждения – и вырулил на тему борьбы с наркотиками. Тогда только что организовался КБН, и Заген раздавал направо и налево обещания покончить с безобразием… Все чушь, сказал, морщась, Лео, потому что никто не знает причин явления, которое этот гипертроф собрался искоренять. Кроме тебя, конечно? – поддел Хенрик. Да, сказал доктор. Кроме меня. Только мне, как обычно, никто не верит. Все мы: авгуры, оракулы и кассандры – существа с трагической судьбой, потому что никто не хочет знать, как все будет на самом деле, а хочет только, чтобы его успокоили и сказали, что все будет оч-чень здорово. Ну а все-таки? – спросил Хенрик. Как там насчет причин? Насчет причин так: когда-то, очень давно, один из многочисленных видов обезьян взял да и потерял контакт с природой. О причинах можно догадаться: скажем, произошло резкое изменение условий жизни, какая-то климатическая катастрофа. Все естественные программы функционирования вошли в противоречие с инстинктом самосохранения и отключились. Теперь любой поступок, прежде естественный, инстинктивный, требовал от обезьяны предварительного моделирования его. Сумма этих идеальных моделей реальных явлений и составила то, что можно назвать человеческим интеллектом. Обезьяны, а теперь уже люди, рождающиеся и вырастающие в поле общего интеллекта, заражаются им. Он сразу, мгновенно, блокирует программы естественного поведения. Отсюда у каждого человека в отдельности и у всего вида в целом возникает и поддерживается отчуждение от природы. Но программы эти, пусть и блокированные, продолжают существовать, потому что идут непосредственно от генов, – и это вызывает внутренний разлад, дискомфорт, стремление что-то сделать, чтобы преодолеть отчуждение. Наиболее распространенным способом преодоления такого отчуждения является создание предметов второй природы – предметов, явлений, сутей, над которыми человек властен, которые он может постичь, которые принадлежат ему. Вся вторая природа – это, если хотите, мост, который человек в панике громоздит из подручных материалов, чтобы вернуться в лоно матери-природы… Не всем хватает творческой работы – а именно творчество, созидание позволяет чувствовать, что отчуждение преодолевается, – не все имеют одинаковую тягу к преодолению… люди разные, кому-то достаточно изобразить бабочку, кому-то нужно штурмовать небо… короче, постоянно идут поиски обходных путей. Обычно это либо химия, либо так называемые массовые психозы. Химия бывает двух родов: позволяющая нашим внутренним образам занять место реального мира – притом их пластичность сохраняется или даже усиливается, возникает иллюзия слияния с миром, то есть иллюзия преодоления отчуждения, – это так называемые галлюциногены; и разного рода суррогаты химических агентов положительных эмоций – здесь мы получаем результат, не решая задачки. И массовые психозы, буйные и тихие… буйные заметнее: ловля ведьм, вурдалаков, шпионов… но тихих больше. Тихие – это восприятие внешнего мира согласно внутренним установкам. Чем больше расхождение между внутренней картиной мира и внешним миром, тем больше работы интеллекту по преодолению этого расхождения, то есть по преодолению отчуждения тем большее удовлетворение получается в результате. Вот вам физиологическая подоплека тоталитаризма. Ну, не только, возразил Хенрик. А террор? То есть игра на инстинкте самосохранения? Террором заставляют поверить в государственный миф, сказал Лео. Поверить истово, вопреки всему. И вот, когда эта вера войдет в общую ментальность, когда с ней начнут рождаться на свет – тогда и заработает тот механизм, и все начнут ловить кайф оттого, что не будут замечать, что действительность не такая, какой должна быть согласно мифу. А самое смешное начинается, когда по каким-то причинам миф начинает распадаться… Точно, сказал Хенрик, это ты прав. Но тогда что же получается: выбор-то небогат? Или тоталитаризм, или наркотики, или всеобщее творчество на всеобщее благо? Четвертого не дано? Видимо, да, сказал Лео. Четвертого не дано. Хотя нет, вру. Дано четвертое. Что именно? – спросил Хенрик. Достижение цели, сказал Лео. Истинное слияние с природой. Да? И как же ты это представляешь? – спросил Хенрик. Никак, сказал Лео. Совершенно вне моих способностей и возможностей…
Весело у тебя получается, сказал через минуту Хенрик, глядя куда-то вдаль поверх бокала. Так весело, что… Не польстить тщился, сказал Лео, а порадеть о благах духовных. Или ты не рад? Рад, сказал Хенрик, как же мне теперь не радоваться… Он открыл еще одну, последнюю бутылку, молча налил себе, молча поднял и молча выпил. И тогда доктор сказал интересную вещь. Он сказал: разум – паразит нашего мозга. Он живет на площади, предназначенной не для него. Потому все так и получается. А для кого же эта площадь? – спросил Андрис. Поживем – увидим, сказал доктор. Я думаю – увидим…
Андрис поднял голову, прислушался. Нет, показалось. Тони спал. Парень, которого они ждали, все не возвращался. Андрис прошелся по комнатам, полистал журналы. Все журналы были музыкальные. Моральным уродом Андрис себя не считал и равнодушие к музыке полагал естественным. Его пытались переубедить, и неоднократно, – особенно женщины. Но… На подоконнике лежал магнитофончик, горкой – кассеты. Хотел включить, но не стал – неудобно без хозяина. Город был как на ладони. Вон там – «Палас», а вот, очевидно, вокзал. Да, вокзал. Слева синеватой грядой подступал, втискивался между кварталами Серебряный бор. Воздух был исключительно прозрачен. Осень. Скоро начнут желтеть деревья. В столице уже желтеют…
Но боже ты мой – до чего надоело носить маски! Уже за пятьдесят – и какую же огромную часть жизни занял этот странный, жестокий, непристойный карнавал… жалко, жалко, жалко… Никуда не денешься. Доктор говаривал по подобным поводам: такова структура момента. ТСМ. ТСМ – и приходится жить какой-то призрачной, схематичной жизнью. ТСМ… надо было смотаться тогда, в девяносто втором, – в какую-нибудь Швейцарию… стать швейцарцем… и причина была, и поводов – по самые уши… и возможность прекрасная… Проклятый Шерхан. ТСМ.
Щелкнул замок, и вошел тот парень. Рене.
– Извините, задержался… – начал он, увидел спящего Тони и осекся – но Тони уже проснулся, подскочил и стал тереть глаза.
– Нормально, Рене, – сказал он. – Я так… слегка.
– Интересные новости, че, – сказал Рене. Андриса он будто не замечал. Таковы были теперь правила хорошего тона. – Ты знаешь, наверное, что факультет естественных наук выделил два миллиона новыми на помощь семейным и детным? Знаешь, да? Так вот: не будет двух миллионов. Передумали.
– Как? – удивился Тони. – Большой Совет проголосовал.
– Совет проголосовал, а деканат сказал: фиг вам. Деньги делись.
– Плохо дело. То есть со всех сторон плохо.
– Буду делать передачу. Разъяснять и успокаивать. Беда в том, что деканат как-то уж очень подозрительно крутит хвостом.
– А ректор?
– Ну ты же знаешь: я вас не, вы меня не.
– Ловко у него выходит… Слушай, Рене, ты Еву Йенсен помнишь?
– Конечно.
– Я ее вчера видел. Так вот: она полностью завязала. Тебе не кажется, что происходит нечто странное?
– Мне кажется… – Рене сел на стул верхом, скрестил руки на спинке, посмотрел на Андриса, на Тони; Тони ему кивнул: можно, мол. – Еще как кажется! Не далее как вчера обсуждали эту тему.
– Придумали что-нибудь?
– Оригинального – ничего. Все сходятся на том, что кто-то что-то добавляет в питьевую воду. Помнишь работы Кристоффа по сверхразведениям?
– Я же юрист.
– Тьфу, черт, все время путаю, кто есть кто. Конечно, ты юрист. Кристофф показал, что некоторые вещества сохраняют способность воздействовать на живые ткани при концентрациях меньших, чем молекула на литр. Ему тогда чуть было не отвалили Нобелевку. Но почему-то не отвалили.
– Я думал, ты что-то знаешь.
– Я знаю только, что кристальдовцы второй год облизываются на систему водоснабжения.
– А что они имеют против компьютерных игр?
– То же, что и против наркотиков: отвлекают молодежь от революции.
– Игротеки громят не только кристальдовцы.
– Ну, не все кристальдовцы признаются, что они кристальдовцы. У них есть, говорят, и тайная организация.
– Все равно не сходится.
– Может быть, че, может быть. Меня сейчас эти два миллиона волнуют больше, чем все игротеки мира. Очень нехороший прецедент – и очень нехорошие настроения в народе. Может быть большая буза.
– Да, это…
– Кстати, о бузе. Сегодня откатники опять идут в «жестянку». Приглашаются все желающие. Где-то около моста все будет происходить.
– Что такое «жестянка»? – спросил Андрис. – И кто такие откатники?
– «Жестянка», или Жестяной бор, – сказал Рене, – это то, что раньше называлось Серебряным бором. До позапозапрошлого года, когда там порезвился Фонд Махольского. А откатники – это такие чудные ребята, которые считают, что надо время от времени отдыхать от цивилизации. Разряжаться. Устраивают всякие коллективные действа. Были тут гаитянские студенты, вудуизму научили. Вот они и… пока без особой уголовщины.
– Рене, – сказал Андрис, – может быть, я надоел вам со своими вопросами… но это не вполне праздное любопытство. Если можно, то поподробнее насчет Жестяного бора.
– Насколько подробнее? – осведомился Рене деловито. – Могу на пять минут, могу на час.
– То есть вы основательно в курсе дела. Давайте начнем с пятнадцати минут.
Рене слегка откинулся на своем стуле, подумал, потом начал:
– После того как пустили поезда по скоростной трассе «Север – Юг», урочище Серебряный бор стало популярной зоной отдыха жителей столицы. Согласитесь, час езды – и вы попадаете в один из живописнейших уголков страны, – это привлекало многих. Уже через год после начала эксплуатации урочища в таком качестве экологическая обстановка резко ухудшилась. В выходные дни плотность отдыхающих в некоторых местах бора доходила до ста человек на гектар, что раз в восемь больше оптимума. Антропогенное воздействие было значительным. Перед властями встал выбор: либо резко ограничить поток отдыхающих, либо распределять их как-то более равномерно по территории урочища, либо пойти на заведомое истощение биоценоза, как это и произошло в лесах зеленой зоны столицы… И тут Фонд Махольского предложил провести крупномасштабный эксперимент по повышению сопротивляемости биоценоза антропогенному воздействию. Была разработана система управления биоценозом: периферические датчики поставляли на процессоры информацию о состоянии всех видов растительности, процессоры, объединенные в сеть, давали команды на полив, подкормку, лечение – и так далее. Систему развернули на площади в семьсот гектаров. Фонду она обошлась в двадцать семь с половиной миллионов фунтов стерлингов. Предполагалось, что облагороженные биоценозы будут иметь сопротивляемость на порядок большую, чем необлагороженные. Эксперимент продолжается по сей день, хотя первый, главный и никем не ожидавшийся результат был получен уже на следующий год: посещаемость урочища уменьшилась примерно в двести раз и стала значительно меньше той, что была до прокладки трассы. Не то что из столицы – жители Платибора и студенты почти полностью перестали бывать там. Почему-то там стало очень неприятно находиться. Объясняют это исчезновением птиц – в облагороженных районах нет вредителей, птицы там не селятся, стоит тишина, а у человека в подсознании: если замолкли птицы в лесу, значит опасность… Так или нет – сказать трудно. Но по себе знаю: вдруг становится жутко. Среди дня, внезапно. Причем я, кажется, человек не слишком впечатлительный. Это общая часть. Приступаем к техническим подробностям…
Андрис не стал прерывать его. Он слушал, не особо вникая в суть, – знал, что все нужное задержится в памяти. Задержится, подгонится одно к другому… Ему трудно было на следственной работе: там все формализовано и требует постоянного перевода мыслительных процессов, которые совершаются сами собой, на язык официальных документов. Хотя всего-то и надо: набрать как можно больше информации и ждать, когда сложится картина. Не торопиться. Не гнать гусей. Не выхватывать рыбку из котелка…
Но что-то жуткое, завтрашнее было в бору, процветающем по воле человека, но не для человека. Какое-то новоявленное, новомасштабное чудовище Франкенштейна… Не нагнетай, сказал он себе. Не так все жестко – вон собираются там сегодня ночью и намерены веселиться… ну, не веселиться – расслабляться, так будет вернее…
– А как вы думаете, Рене, – неожиданно для себя сказал он, – нет ли связи между Жестяным бором и тотальным отказом от наркотиков?
Рене замолчал и ошарашенно посмотрел на него.
– Связи? – переспросил он. – Какая тут может быть связь?
– Не знаю, – сказал Андрис. – Просто и то и другое – явления уникальные и очень локализованные.
– Ну, таких-то уникальных и локализованных явлений можно назвать еще много.
– Например? – Андрис наклонил голову.
– Например… например… – Рене поморгал. Потом нахмурился и посмотрел на Андриса уже как-то иначе – не так, как до сих пор.
– Не будет примеров? – поинтересовался Андрис.
– Подождите, подождите… – пробормотал Рене. – Не так сразу. Во-первых, несовпадение по времени… и потом – механизм?…
– Несовпадение – ерунда, эффект может быть кумулятивным. – Андрис чувствовал, что его понесло. – А что касается механизма – да какой угодно! Такая масса растительности – пожалуйста: изменение электрической емкости, колебания ее – проверял кто-нибудь? Изменение зарядов? Тепловое излучение, ультрафиолетовое излучение, инфразвук? Всякие летучие вещества, фитонциды, например…
– Феромоны… – прошептал Рене; глаза его стали круглыми, он смотрел на Андриса, как Вальтасар на стену. – Так он и гнал нас феромонами… мне и в голову… никому в голову…
Андрис чувствовал, как собирается кожа на спине. Он знал, что такое феромоны, – слово было сказано, и сразу стало понятно, что именно то слово…
– Что с вами? – шепотом спросил Тони.
– А? – Андрис повернулся к нему. Лицо Тони было напряженно, как у человека, который опасается неприятного розыгрыша.
– Я говорю – вы как будто змею увидали.
– Да, че, – сказал Рене, – именно змею. Знаешь, что такое феромоны? Это такие летучие вещества, которые влияют на поведение. Раньше считалось, что феромоны бывают только у насекомых…
– Ну и?…
– Оказалось, что люди ничем не хуже насекомых.
– Понятно… – протянул Тони. – Да, это многое объяснило бы…
– Этим многое и объясняется, – сказал Андрис. – Феномен толпы, например.
– Да, – сказал Тони. – Я о том же.
– Надо поговорить с ребятами, – сказал Рене.
– Есть с кем? – спросил Андрис.
– Вы хотите?
– Очень.
– Тогда дня через два-три – вот прокачаем историю с миллионами… И Марину можно будет пригласить…
– А что за Марина?
– Интересная дама. Из института Радулеску – работает там на программном муляже мозга. Умница. Недавно «круглый стол» проводили – «Экология и нравственность», – о, как она нашего Сатируса гоняла! Есть у нас такой Сатирос, большой поборник нравственности, его студентки Сатирусом прозвали. Пух и перья.
– Э-э… – Андрис нахмурился, вспоминая. – Сомерс?
– Да. Она по мужу – Сомерс. Только он от нее сбежал. Вообще он, конечно, сукин сын. Пустил слух, что она дочь мутанта.
– Так, – сказал Андрис. Все встало на места. Он вспомнил. – Вспомнил. Где я ее видел. То есть не ее.
– Так вы уже знакомы? – спросил Рене.
– О! – сказал Тони. – Более чем. Дядюшка ночью вынес ее из огня.
– Из какого огня?
– Из самого натурального. Ты еще не слышал про пожар в «Клубе одиноких генералов»?
– Так вы там были? – закричал Рене. – А чего же вы молчите? Что там было? Правда, что бомба?
– Правда, – сказал Андрис. – Граната с термитными шариками. Семь человек сгорело, в том числе и бомбист. – Всех, кто был возле лифта, просили говорить именно так. Андрис не слишком верил в действенность подобных методов, но просьбу, конечно, уважил.
– И кто же? Полосатики?
– Это кристальдовцев так зовете?
– Их самых.
– Похоже, что да. По крайней мере, они там были.
– Гады, что делают!.. Семь человек, говорите?
– Шесть – и бомбист.
– Все равно семь… Ах черт! – Рене потер лицо. – Как-то даже не верится, что у нас – такое…
– Ну почему? – сказал Андрис. – Мы – страна с давними террористическими традициями.
– Да, – сказал Рене. – Конечно. Но это всегда было где-то не у нас – на юге, на западе… У нас было спокойно… на уровне рядовой уголовщины. Бомбы не взрывали.
– Бомбы, – сказал Андрис. – Бомбы – еще не все…
Бомбы действительно были только цветочками.
…Согласно теории Хаппы – монография «Сублимация демократии», год издания тысяча девятьсот девяносто восьмой, тираж сто тридцать экземпляров, «для служебного пользования», – терроризм в нашей стране давно утратил свою начальную философию возмездия, превратившись постепенно в рядовую фазу развития любого общественного движения в условиях социальной или политической пассивности большинства населения. Посылка эта формулировалась в прологе, а дальше шла исключительно интересная глава, в которой подробно, шаг за шагом, прослеживался путь Кронта и Миксона от попыток отстоять права парламентской оппозиции до организации диверсий на железных дорогах; притом особо подчеркивалась роль парламентского большинства, серией последовательных противоречивых законов буквально заставивших оппозицию взяться за оружие; приводились слова Кронта, сказанные на суде: честный абсолютизм гораздо лучше виляющей жопой конституции, – по крайней мере, нет чувства, что тебе поминутно наставляют рога. Семь десятилетий, прошедших с тех пор и до окончания войны – период конституционной монархии, – были, по сути, периодом отработки метода. Любая партия или общественное движение, пытаясь добиться популярности в массах и завоевать если не большинство, то хотя бы значительное число мест в парламенте, натыкалась на надежную жесткую блокировку – причем в полном соответствии с законом – своей агитационно-пропагандистской деятельности; одновременно в слоях населения, поддерживающих это движение, начинались репрессии – разумеется, под иными предлогами. Рано или поздно формировалась группа наиболее активных деятелей, которые переходили к террористической деятельности – как правило, нацеленной против монарха, крупных сановников и наиболее одиозных работников репрессивных учреждений. Стереотип развития событий соблюдался с таким постоянством, что даже пацифисты, набравшие немалую силу в конце двадцатых годов, в середине тридцатых перешли к диверсиям на военных объектах; их, разумеется, тут же всех перевешали. После войны, с отречением последнего императора и провозглашением республики, ситуация изменилась незначительно: двухпартийный блок – либеральной и конституционной партий, – изо всех сил стремившийся к сохранению статус-кво, не мог препятствовать образованию новых партий, но всеми возможными методами не допускал роста их влияния – вплоть до большого террора семидесятых-восьмидесятых годов. Партийные активисты, видя, как отправляются в лагеря их соратники, брались за оружие – что давало повод властям для усиления репрессий. Кроме того, существование терроризма вызывало у населения неприятие политической деятельности вообще, поскольку иных проявлений этой деятельности население просто не знало. Активисты же, сталкиваясь с пассивностью и даже враждебностью масс, почти сразу переходили к насильственным методам, считая – и не без оснований – все прочие методы недейственными. Замыкался – и к началу девяностых годов замкнулся – порочный круг. Либерализация режима привела только к взрыву терроризма всего спектра: от ультралевого до махрово-правого. События девяносто шестого года, когда страна несколько дней находилась на грани установления военной диктатуры, – прямое следствие этого… Хаппа воздерживался пока от развернутых комментариев, переходя к анализу действий конкретных группировок. В них он насчитывал обычно четыре стадии: демонстрационных акций – ими группировка заявляла о своем существовании; как правило, это были бесцельные диверсии, совершаемые там, где их было проще всего совершить. Затем шли собственно целевые акции – характер их зависел от специфики группировки и ее политических целей; поскольку именно на этих направлениях охранные мероприятия были наиболее значительны, акции редко удавались; о достижении же каких-либо стратегических целей не могло идти и речи. Ломаясь на неудачах, группировка неизбежно распадалась на несколько частей, и между ними нередко начинались вооруженные конфликты. Иногда эта стадия растягивалась на несколько лет – так, например, правое и левое крыло «Группы О» занимались взаимоуничтожением с семьдесят второго по девяносто шестой год. Наконец, последняя стадия, исход-стадия, конкретные проявления которой были самые разнообразные и практически непредсказуемые. Чаще всего группировка незаметно для себя перестает существовать, рассасывается. Иногда – реже – от политических акций переходит к банальной уголовщине. Случается, что оставшиеся после «вендетты» террористы совершают ряд особо жестоких и бессмысленных акций – так, семеро членов недоразгромленного «Движения Девятого августа» – неомонархисты – вошли, вооруженные автоматами и гранатами, в крупнейший в столице универмаг и учинили там бойню. Что, кстати, и послужило поводом для офицерского мятежа девяносто шестого года. Наконец, были случаи, когда те или иные группировки или только их руководство – тогда рядовые боевики действуют в неведении – попадают под влияние какой-либо государственной структуры и работают в ее интересах; Хаппа не уточнял, какие именно группировки и под чье влияние попадали, но Андрис знал, что речь идет о «Белой лиге», которой покровительствовала армейская контрразведка, и «ВВВ» – группе «истребителей террористов», действовавшей в семидесятых годах против «Внутреннего фронта», «Полудня» и «Часа Ч»; в эту группу входил и молодой Хенрик Е. Хаппа…
В выводах Хаппа открытым текстом писал: ситуация останется неразрешимой, пока будет насильственно сдерживаться политическая активность народа. Поскольку это – насильственное сдерживание – вошло в традицию и, более того, стало групповым инстинктом правящих партий, то мирного выхода из тупика он, Хаппа, не видит. Продолжение такой политики приведет либо к гражданской войне, либо к реставрации диктатуры; отход от нее – к немедленному росту терроризма. В рамках существующей системы невозможно предложить народу весь спектр политической деятельности, научить его заниматься политикой «по-европейски»; но и в случае правого ли, левого ли переворота первоочередной задачей нового правительства станет укрепление властных структур, то есть продолжение по сути нынешней политики, пусть и под иными лозунгами. То, что насаждалось, унавоживалось и взращивалось сто двадцать лет, вряд ли может быть выкорчевано таким простым методом, как смена власти…
– Бомбы – это еще цветочки, – повторил Андрис. Господи, устало подумал он, ведь действительно так!
Телефон доктора Хаммунсена был занят. Рене втолковывал Тони про феромоны и про отличие их от микрозапахов. Андрис продолжал накручивать телефонный диск. Ему быстро надоело, да и рука устала. Отвык, каналья, подумал он. У Сартра, кажется: в аду грешников заставляют заниматься привычной работой, но – примитивными орудиями… Наконец он дозвонился. Голос доктора, после того как Андрис назвался, стал напряженно-тонкий: «Да… и… что?…» Андрис сказал, что дознание проведено, осталось совершить изъятие предметов. Поэтому надо встретиться. «Какие проблемы, приезжайте!» Андрис поинтересовался, нет ли поблизости от доктора нотариальной конторы. Контора была не то чтобы поблизости, но в пределах досягаемости.
– Тони, вперед, – сказал Андрис.
– И куда же?
– Где улица Парковая, знаешь?
– Знаю. Полчаса ходьбы.
– А ехать?
– Минут сорок. Через центр с пересадкой.
– Удобно.
– Еще бы!
Андрис попрощался с Рене за руку. Рене предложил:
– Мы будем делать скоро передачу «Шаг за грань» – о разных интересных явлениях, в том числе, вероятно, и о «жестянке». Вашу идею стоит обсудить. Хотите?
– Почему же нет? – Андрис пожал плечами. – Когда?
– Думаю, скоро. Телефон ваш я записал, так что…
– Тогда – до встречи.
– До встречи.
Тони повел Андриса через пустырь, мимо какой-то дикой стройки, а потом они вдруг попали в совершенно чудный старый райончик, где мостовые были мощены булыжником и невидимо дребезжал трамвай, а вторые и последующие этажи серых надежных домов прятались в роскошных кронах вековых вязов. Над перекрестком впереди висел светофор, и выглядел он здесь нелепо, как в лесу на лужайке. Какое-то пространство вне времени – точно так же все выглядело до войны и вскоре после нее, когда смыли со стен плакаты патриотического содержания, и в любой год с тех пор и по сегодняшний день, и завтра все будет то же, и послезавтра… Это продолжалось до перекрестка – там, на перекрестке, время врезалось в тишину и забвение, потому что справа открылся вид на трехуровневую транспортную развязку с мельтешением цветов и форм, а слева, совсем рядом, возникли многоэтажные корпуса университетских зданий; сверху же лег сытый баритонный рев идущего на посадку «скайраннера». Они миновали перекресток, но среди старых домов и вязов их настигали брызги времени: из открытого окна вываливался рваный ритм «Поцелуя в строю»: «…и если не можешь тянуть носок – стой и смотри, как тянут другие – козлы! О-о, козлы!!!» На другой стороне улицы было маленькое кафе, и позади стойки светился цветной экран. Буфетчик в белой куртке сидел по эту сторону стойки на высоком табурете и тянул что-то через соломинку. Больше в кафе никого не было.
– Вот – Парковая, – сказал Тони на следующем перекрестке.
– А где же парк? – спросил Андрис.
– Был когда-то.
– Понятно…
Дом доктора отыскали без труда, поднялись, позвонили. Открыли сразу: неопределенных лет женщина, бесцветная, как моль, бесцветным голосом сказала: «Да, доктор ждет вас», провела в комнату, усадила. Доктор появился через минуту, поправляя галстук. «Так-так, – сказал он. – Чем обрадуете?» Андрис сказал чем. А теперь, продолжал он, надо сделать так, чтобы я получил формальное право представлять ваши интересы. Оформим поручение и заверим у нотариуса. И еще: вы ошиблись относительно того, что преступления против вас не совершено или что оно недоказуемо. Ваши права защищены патентом, и препятствовать вам в осуществлении этих прав – значит совершать преступление, предусмотренное статьей четыреста девяностой, пункт третий, Гражданского кодекса. Можете подавать в суд, требовать компенсацию. В исходе процесса нет сомнений. «Мне не хотелось бы этого делать, – сказал доктор. – Долго и трудно объяснять, но я хотел бы покончить с этим делом в частном порядке». Хорошо, согласился Андрис. Но угрожать ему передачей дела в суд я могу? «Да, – нерешительно сказал доктор. – Да, только… Да». На том и порешим, сказал Андрис. Идемте к нотариусу.
У нотариуса они пробыли полчаса. В результате Андрис положил в бумажник бланк, на котором значилось следующее: «Бернард Б. Хаммунсен поручает Андрису Т. Ольвику представлять свои интересы в деле обеспечения прав на охраняемую патентом деятельность: Андрис Т. Ольвик является единоличным и полномочным представителем Бернарда Б. Хаммунсена во всех инстанциях, а также в суде. Поручение дано на срок со второго октября двухтысячного года по первое декабря двухтысячного года. Подпись. Подпись. Печать. Подпись нотариуса, заверяющая печать. Печать, заверяющая подпись нотариуса. Дата. Время». Все.
Попрощавшись с доктором – до вечера, – Андрис нацелился идти в полицейское управление, но тут Тони начал зевать и всячески намекать на то, что вечером у него важное деловое свидание, которое может оказать решающее влияние на весь ход операции, и надо бы вздремнуть, чтобы быть в форме; довод железный, тем более что до полицейского управления отсюда можно легко и непринужденно доехать на автобусе – шесть остановок…
– На откатников пойдете? – спросил Тони, уже повернувшийся, чтобы уходить.
– Наверное, – сказал Андрис. – Посмотрим, как дела будут.
– Обязательно сходите, – сказал Тони. – Такого нигде больше не увидите.
– Ну мало ли чего я не увижу! – возразил Андрис. – Я вот всю жизнь мечтал на жирафа взглянуть – не получается пока.
– Это куда смешнее жирафа, – сказал Тони.
– Постараюсь сходить, – сказал Андрис. – Где увидимся?
– У меня ключ, – сказал Тони.
– Ладно, – сказал Андрис. – Ни пуха!
Тони пошел по тротуару, и Андрис с какой-то неясной тревогой стал смотреть ему в спину… обернется, подумал он – все будет хорошо. Тони обернулся и слабо махнул рукой. Ну вот, подумал Андрис. Все действительно будет хорошо.
У двери с надписью «Профессор Василе А. Радулеску, ДЧАН» Андрис остановился, одернул пиджак и сделал попытку поправить несуществующий галстук. В приемной навстречу ему из-за стола всплыло и развернулось воздушно-бело-розовое создание, вызывающее какие-то ароматные кондитерские ассоциации. Впрочем, зубки у создания были акульи: оно так вцепилось в Андриса, кто он и откуда, что ему пришлось поднапрячься, чтобы не уронить маску. В конце концов выяснилось: профессор сейчас занят, у него люди, и принять господина Ольвика он сможет не раньше чем через час.
– Хорошо, – согласился Андрис. – А не подскажете вы мне, где бы я мог найти госпожу Сомерс?
– В подвале, – сказало создание. – Или в двести шестнадцатой, там они тоже иногда бывают.
В подвале, простонал про себя Андрис. Это рок. Он выходил из кабинета, когда в него кто-то врезался. Это как раз и была летящая куда-то госпожа Сомерс.
– Здравствуйте, – сказал Андрис.
– О боже, – сказала она, – спаситель! Извините, ради бога. Я – страшно срочно… Здравствуйте. Ох!.. – Она пробежала руками по халату, ощупывая карманы. – Вы не торопитесь?
– Нет. – Андрис невольно улыбнулся.
– Тогда спускайтесь в двести шестнадцатую, я через десять минут… – И умчалась.
Двести шестнадцатая – угловая с окнами в две стены – сияла легкостью и пустотой. Было в ней что-то от больничного холла. Белые занавески и пластиковые стулья – зверски неудобные. Стиль «стерил». Не в стиле был только букет белых хризантем в черной вазе. На одном из стульев сидел молодой – лет двадцати пяти – человек в кремовом костюме и листал журнал.
– Вы к Марине? – спросил он Андриса.
– Да, – кивнул Андрис.
– Тогда придется подождать. Она сказала, что скоро придет.
Лицо молодого человека было не то странное, не то знакомое. Всматриваться было неудобно, не всматриваться – трудно.
– Что у вас сегодня за беготня по коридорам? – спросил Андрис, для того чтобы иметь легальную возможность задержаться взглядом на его лице.
– Не у нас, – сказал молодой человек. – Я тут посетитель. По интеркому объявили, чтобы все, кто имеет отношение к чему-то там, я не понял, собрались в демонстрационном зале.
– А я думал, это у них стиль работы, – сказал Андрис. Он понял, что́ в лице молодого человека привлекло внимание: у него не было бровей. Отекшие веки…
– Это не вы выступаете вместе с Мариной? – спросил Андрис.
– Да, я, – сказал молодой человек. – А вы?
– Был вчера в том подвале.
– Но!.. Просто какое-то безумие…
Безумие, подумал Андрис. Сукин ты сын, сам-то ты полез наверх… не в числе первых, правда, – вон, морда обгорела… Ладно. Могло быть хуже.
– Могло быть хуже, – сказал он вслух.
– Этим можно утешаться? – спросил молодой человек.
– А почему нет? Вас как зовут?
– Меня? Дан. Вообще-то, полностью, Даниил. Но все зовут Дан. Я привык. А что?
– Ничего. Меня – Андрис.
– Да, конечно… знаете, – я проснулся – не могу поверить, что все это было. Лицо горит… а поверить не могу. Прибежал к Марине, а она смеется. Представляете?
– Она и там хорошо держалась.
– Она вообще ничего не боится. Ничего абсолютно. Я не представляю, как это может быть.
– Ну, так, наверное, не бывает – чтобы ничего.
– Я вам клянусь! Говорят, у нее отец был мутантом.
– И что?
– Потому она ничего не боится.
– А вы?
– Что – я?
– Боитесь?
– Наверное. Как без этого?
– Да, конечно…
– Хотел предложить ей новый ангажемент – сказала, что будет ждать, когда восстановят ту арматуру. Не понимаю.
– Может быть, хочет передохнуть?
– Ну что вы! От этого не отдыхают. Вы же не отдыхаете от дыхания.
– А это – действительно как дыхание?
– Как дыхание. Как вино. Нет, как вода. Вода тоже пьянит. Как бег. Кто умеет это делать – никогда не сможет остановиться.
– Заманчиво. А как можно узнать, есть способность или нет?
– У вас уже нет. Ни у кого нет, кто старше тридцати. В смысле, кто не успел начать до тридцати. Мимика беднеет, да и воображение уже не то. Отвердеваете. Лучше всего начинать выявлять способности с детства – лет с двух, с трех…
– А зачем?
– Как зачем? Это же такое счастье…
Он улыбнулся – улыбнулся сам себе, – и Андрису стало неловко, что он видел эту улыбку.
Звонко распахнулась дверь, и влетела Марина – подхваченная ветром… распахнулась дверь – и вплыла Марина, медленно и плавно… распахнулась дверь… дверь распахивалась, и Марина входила, влетала, вступала в свои владения – бесконечно, как повтор кадра… Андрис мотнул головой, чтобы побороть наваждение, – Марина стояла перед ним, весело улыбаясь:
– Господа! Только что пришло сообщение: в Принстоне подтверждены наши опыты – все без исключения! – по… впрочем, вы все равно ни черта не поймете… впрочем, я сама ни черта не понимаю – по крайней мере, не понимаю, во что это выльется. Что-то очень большое…
– А все-таки? – спросил Андрис.
– Ну… подтверждено, что гравитационное поле живых тканей всегда модулировано… то есть… Вот что – давайте пить шампанское. Берегла для другого случая, но уж больно хорош повод. Не каждый день… Кто умеет открывать? – Она вскочила на стул, достала со шкафа газетный сверток, разворошила его – там оказалась светлая бутылка с бело-зеленой этикеткой и зеленоватой фольгой на пробке. – Тебе не дам, – сказала Марина Дану, – я помню, как ты разливал у Важиков…
– Давайте я, – сказал Андрис. – У меня есть кой-какой опыт.
Он принял из рук Марины бутылку, еще раз взглянул на этикетку – на год урожая.
– Ого! – уважительно сказал он.
– А как же! – скромно сказала Марина. – Иначе нельзя. Иначе получается профанация.
Она принесла три мерных стакана. Андрис аккуратно ослабил закрутку, стравил газ, расплескал драгоценную жидкость по плебейской химической посуде. Впрочем, гроздья пузырьков мгновенно придали ей патрицианский вид…
– За успех! – сказала Марина. – Хотя нет: за успехи!
– За успехи, – согласился Андрис.
Такого шампанского он не пил сто лет. Где только люди берут? Положим, я знаю, где брал Лео. Я знаю, где берет генерал, – хотя генерал предпочитает рейнвейн. Но всего прочего я не знаю… Разбурчался, сказал он себе. Пей уж… дегустатор…
И тут зазвонил телефон. Марина взяла трубку:
– Да? Вас. – Она передала трубку Андрису.
– Господин Ольвик? – сказало в трубке создание из приемной профессора Радулеску. – Господин директор освободился и готов вас принять.
– Вы будете здесь еще через полчаса? – спросил Андрис Марину.
– И даже через час.
– Тогда я не прощаюсь. – Он допил то, что еще оставалось в стакане, поставил стакан на стол и вышел. Предстояло не самое приятное дело: уличать джентльмена в краже бумажника…
Профессора Радулеску Андрис не видел даже на фотографиях, однако удивился, когда оказалось, что профессор совсем не такой, каким он его представлял. То есть Андрис если и ожидал чего-то, то совсем не того, что увидел. Еще недавно профессор был красив. Еще сохранялись какие-то атрибуты этой красоты: пышная шевелюра «а-ля Эйнштейн», аккуратно подстриженная бородка, широко, не по-стариковски разведенные плечи… и все равно это уже не звучало, потому что между деталями лежала пустота, и голос профессора прозвучал тихо, прошелестел, как сухие листья:
– Слушаю вас.
Андрис, ощущая неловкость и непонятную тревогу, начал:
– Я представляю интересы доктора Хаммунсена…
– А-а… – сказал профессор, и Андрис не уловил интонации: то ли разочарование, то ли брезгливость.
– Вот поручение, заверенное нотариально, – продолжал Андрис, – а вот сведения, которые я получил – пока неофициально – в городском полицейском управлении… – Не выпуская из рук, он показал профессору распечатку, где значилось «информационные носители ЭЛТОР» и прочие сведения. – После того, как доктор Хаммунсен выкупил оборудование института, все права на использование метода перешли к нему и охраняются Законом о патентовладении. Возможно, вы не знаете, что, согласно этому закону, а также статье четыреста девяностой…
– Простите, вы о чем? – перебил его профессор. – Как я понимаю, Хаммунсен возражает против копирования? Но как раз на это мы имеем полное право: работа производилась в рамках институтской программы исследований и на оборудовании института… кстати, не одним Хаммунсеном… Лечебной работы мы не ведем, а запретить исследовательскую он не вправе.
– Нет, он возражает не против копирования, а против того, что ему отдали копии, а оригиналы остались здесь.
– Да что вы? – Профессор поднял глаза и встретился взглядом с Андрисом, и Андрис опять не уловил, что в этом взгляде мелькнуло. Насмешка? – Это просто недоразумение. Он мог бы и сам сказать… если бы захотел. Не посылать парламентера. Да… Ну что же, если его не устраивает, надо произвести обмен. Вы не могли бы это обеспечить – раз уж взялись представлять его интересы? Спецмашину, охрану… Это ведь немалые ценности – треть миллиона… суммарно. Завтра у нас суббота… Все равно, даже если меня не будет, все организует Ядвига. Я введу ее в курс дела. Договорились?
– Да. Спасибо, профессор. Значит, завтра… – Андрис прикинул время, – часов в одиннадцать?
– Хорошо. Вы, как я понимаю, из его пациентов?
– Да.
– Помогает?
– Да.
– Ну что же… удачи вам.
Андрис в некоторой растерянности вышел из кабинета. И пока он шел по коридору, и спускался на второй этаж, и шел дальше, к двести шестнадцатой, – в нем крепло и крепло убеждение, что он только что разговаривал со смертельно уставшим и очень несчастным человеком…
– Я ведь так и не познакомилась с ним по-настоящему, – сказала Марина. – Не узнала как следует. Мы виделись раз десять. Два раза – летом, на каникулах – отдыхали на море… ну и еще… иногда… Раз десять. Мне было трудно воспринимать его как отца… вы же понимаете. Я была упрямым ребенком. Вот… а потом – мне как раз исполнилось пятнадцать, и все было хорошо, и тут мне позвонили и сказали… и все. У вас нет сигареты?
– Куплю. – Андрис встал.
– Не надо. Я, знаете, бросила… не надо. Смотрите, уже темнеет.
– Стало рано темнеть.
– Я маму до сих пор… все время забываю, что ее нет. Потом – вспомню…
– Тех так и не нашли?
– Кто тогда кого искал? Это же ужас что было…
– Да, я помню.
– А вы долго были знакомы?
– С Мартом – месяца полтора… Венета приехала позже. А потом началась кутерьма, меня ранило – и все. Нас с Венетой вывезли оттуда одним вертолетом, но я этого уже не помню…
– Кутерьма, – сказала Марина. – Пожалуй, кутерьма – единственно стабильное, что есть в нашей жизни. Скажите, вот вы… – она поискала слово, – старше меня… ну, не смейтесь, я вовсе не хотела сказать: старик, – но ведь старше, правда? Так вот, у вас не возникало ощущения, что все вокруг – это уже как-то по инерции, это механизм… без стрелок, без маятника – одна пружина и шестеренки… даже не так: что все это – только иллюзия действия, движения, а за ним пустота, ничего нет, все, что должно было случиться, уже случилось, и теперь надо как-то отработать… сбросить пар… опять не так: не жизнь, муляж жизни, в ней нет содержания, философии… такое вот… такой вот карнавал; говоришь: маска, я тебя знаю, снимаешь маску – а под ней ничего нет…
Да, подумал Андрис. У него бывало такое… почти такое: например, странное ощущение бездомности – несмотря на то что у него прекрасная квартира – прекрасная, постоянная и очень удобная для проживания ячейка в громадном сорокаэтажном улье… и почему-то сразу на непонятную бездомность наложилось особое ощущение столицы – огромного, темного, мусорного, по-дурному шумного и страшно скучного города… возвращаться и глотать его пыль?…
– По инерции, без цели и как бы в ожидании чего-то, – сказал он. – Да, пожалуй, есть. Только, мне кажется, жизнь сама по себе – изначально – не имеет ни цели, ни смысла.
– Я не о том, – с тоской сказала Марина. – Без цели и смысла – одно. Это понятно и не страшно. А живой, движущийся муляж жизни… человек, румяный, веселый, разговорчивый, он ест, пьет, смеется, работает, любит, страдает; если ему порезать руку, то потечет кровь… но если порезать глубже, то там ничего нет… под кожей – ничего нет… причем он сам этого не знает. Его что-то двигает изнутри – не мышцы. Он чем-то думает – не мозгом… и вот этим не-мозгом он думает, что он – как все… а может быть, что уже все – как он. И совершенно непонятно, для чего вся бутафория. Вот что страшно. Вы не смотрели «Последнюю осень»?
– Нет.
– Идет везде – такая красивая дешевочка. И там есть очень неплохая сцена: осень, осенний парк, гуляют люди – и вдруг из людей начинают вылетать жуткие твари, и пустые оболочки людей падают на землю, и те, из кого еще не вылетели, страшно пугаются, что-то пытаются делать, мечутся, – а на самом деле все они уже заражены, все это в них, все это выело их изнутри, – и мечутся вместо людей эти самые твари… но до самой последней секунды человек не знает, что он давно уже не человек, и ведет себя как человек – такая мимикрия…
– То есть вы считаете, что мы не общество, а просто ведем себя как общество?
– Примерно так… да…
Андрис поскреб подбородок.
– Да, – сказал он. – Круто взяли. Круто. Но на чем-то же это должно основываться?
– Очень трудно обосновывать ощущения, – сказала Марина. – Хотя я могу попробовать.
– Я бы очень хотел послушать. Может, еще по кофе?
– Да. А после этой ночи… Хорошо, что завтра суббота.
– Хорошо, – сказал Андрис. Он помахал рукой официантке, показал на чашки: еще два. – А ваш директор – он и по субботам работает?
– И по субботам, и по воскресеньям. Он у нас человек старого закала.
Принесли кофе. Марина в несколько глотков выпила весь, вздохнула, нахмурилась.
– Может, вы устали? – спросил Андрис. – Потом договорим?
– Нет, – сказала Марина. – Устала, но хочется попробовать сформулировать… я ведь все в себе таскаю, никому не рассказываю. Так что на вас я отрабатываю ход мысли.
– Польщен, – сказал Андрис. – Да, хотел спросить: вот эта муляжность жизни – она характерна только для нас или для всего человечества?
Марина помолчала.
– Не знаю, – сказала она. – Я ведь почти нигде не была, только в Китае, и то недолго. Но информация стекается… Думаю, для всего человечества. Но в разных странах – в разной степени и в разных формах.
– И в более передовых?…
– Нет-нет, тут совершенно иной критерий. Техника ни при чем. Техника и так называемые общественные отношения. Это не более чем индикатор. Сейчас я попытаюсь сформулировать главное… нет, лучше начну с самого начала.
– Ну давайте, – сказал Андрис с улыбкой.
– Вы слышали, наверное, что все люди – родственники, максимум в девятом колене. Что все знакомы друг с другом максимум через посредников. И прочее в том же духе. Обмен информацией между людьми идет чрезвычайно интенсивный. И все человечество составляет информационную систему из пяти миллиардов ячеек… миллиард – младенцы и идиоты… и у нас нет никаких оснований считать, что эта система не обладает интеллектом. То есть своим собственным нечеловеческим интеллектом. Причем очень может быть, что она обладает им давно. Раньше, вероятно, он был очень медленным, сейчас – быстрее, но все равно – с человеческим интеллектом у него слишком разная, если можно так выразиться, длина волны. Они друг друга не воспринимают…
– «Коллективное бессознательное» – не то же самое?
– Нет, конечно. «Коллективное бессознательное» – то, что возникает в обществе при воздействии на него сверхинтеллекта. Так вот – главной задачей сверхинтеллекта… наверное, лучше сказать: заботой… главной его заботой является выживание в условиях меняющегося мира. А мир меняется, причем очень сильно, под влиянием обычной, повседневной человеческой деятельности. Надо полагать, что сверхинтеллект способен к прогнозированию и понимает, что если дело пойдет так и дальше, то через пять, десять, сто лет на планете прекратится вообще всяческая жизнь. Так? И он принимает решение: привести деятельность человечества в соответствие с интересами всей биосферы. Причем, заметьте, сверхинтеллект не связан какими-либо моральными ограничениями человеческого образца. Он вполне может пойти на сокращение численности населения, на высвобождение каких-то пространств, особо пострадавших от технического варварства… ну, как, скажем, решивший похудеть человек не думает о печальной судьбе клеток жировой ткани…
– То есть, вы считаете, новая война неизбежна?
– Ни в коем случае не война. Современная война – смерть всей биосферы, ему этого не нужно, он опасается, может быть, еще больше, чем мы… наоборот – он ведь печется о благе человечества…
– Что же тогда?
– Самосокращение. Падение рождаемости, внезапный рост травматизма, преступности, новые болезни… что-нибудь еще. А главное – появление так называемых – я их так называю – летальных идей. Такие идеи, которые овладевают массами, становятся движущей силой истории и приводят в результате к резкому сокращению численности населения – или хотя бы к замедлению роста этой самой численности. В нашем веке такие идеи были – на выбор. Идея расового превосходства – ей цена миллионов тридцать пять. Идеи – по разному назывались: социализма, коммунизма – короче, конструктивного переустройства общества. Им цена – миллионов сто пятьдесят, если не все двести. И вот сейчас – странное затишье. Идеи вроде бы нет, но все готово к ее появлению. Как перед стартом…
– Может быть, Эльвер?
– Нет, конечно. Это модификация старого… хотя и забавная, конечно. Конечно… в том смысле, что нового ничего не дает… чушь собачья. Вот я и говорю – такое чувство, что идея новая уже существует, но я ее не вижу. Идея-невидимка. Может такое быть? Может…
– Как вам, наверное, тяжело жить, – сказал Андрис.
– Мне? Нет. Вот со мной тяжело жить – да. Все, кто пытался, говорили потом до отвращения одинаковую фразу… да бог с ними. Кстати, о Боге – вас никогда не интересовал этот феномен?
– Феномен Бога?
– Да. Меня он занимает. Вы торопитесь куда-то? – спросила она, увидев, что Андрис украдкой взглянул на часы: было четверть восьмого.
– Не то чтобы сильно тороплюсь, – сказал Андрис, – но в восемь мне надо быть в «Паласе».
– Вы, случайно, не лечитесь у Хаммунсена? – спросила Марина.
– Лечусь, а что?
– Давайте тогда пройдемся. Мне с вами по дороге, и времени у нас примерно столько, сколько надо. И поговорим о Божественном.
– Давайте, – согласился Андрис.
Он поманил официантку, расплатился, разменял двадцатку и вслед за Мариной вышел из кафе. Стало чуть прохладнее. Над головами шелестели листья.
– Не замерзнете? – спросил он Марину. – Зябко.
– Издеваетесь? – засмеялась Марина. – У меня даже пальто нет, всю зиму хожу в плаще.
– Зачем?
– Просто так. Ну, хотите о Божественном?
– Хочу.
– Вам никогда не казалось странным, что идея Бога-творца возникла абсолютно у всех народов, причем практически в одной форме? Ведь, если вдуматься, идея Бога должна быть – то есть что значит: должна? она есть – совершенно гениальной идеей. И придумать Бога ни с того ни с сего – скажем, от избытка фантазии или свободного времени – просто невозможно. Помните, как учили в школе: мол, человек видел молнию или извержение вулкана, страшно пугался и со страху приходил к мысли, что существуют некие высшие силы. К мысли об электричестве он почему-то не приходил, хотя это, по-моему, много проще… Если я возьму вас под руку, вы не обидитесь? Так вот: мне представляется, возникновение идеи Бога – даже не идеи, даже не ощущения – предощущения Бога, возникновение предощущения прямо связано с возникновением абстрактного мышления. Ведь что такое абстрактное мышление? Если в современных терминах – программная модель окружающего мира. И вот когда здесь, под косточкой, – она постучала себе по лбу, – оформляется и действует – и успешно действует – программная модель, отражение реального мира, то следующим отражением будет: если я здесь, в своей голове, могу изменять этот мир так, как я хочу, то, следовательно, кто-то другой – вне этого мира – может изменять его так, как он хочет… И дальше уже в готовое уравнение добавляется – подставляется – необходимый член… до сих пор подставляется, и все время возникают новые претенденты на… на эту роль.
– Я, кажется, понял, к чему вы клоните, – сказал Андрис. – Раз человечество в целом готовится понемногу к тому, чтобы начать крупно изменять мир, то оно метит на роль реального Бога? Весьма…
– Тривиально? Тривиально, но я вовсе не о том. На роль реального Бога метит не человечество, а сверхразум, который, если помните, не считает человека разумным существом. Точно так же, как деятельность человечества он, может быть, ставит на одну доску с прочими стихийными бедствиями. И вот, мне кажется, должно скоро начаться: сверхразум станет перестраивать и перенацеливать человечество, приводить его в равновесие с планетой… помните Апокалипсис: отделено было сто сорок четыре тысячи праведников из двенадцати колен Израилевых – те, кто войдет в Новый Иерусалим, остальным же – озеро, горящее огнем и серой? Победитель получает все… И вот мне мерещится, что скоро нас всех – до последнего – вот так же выстроят в ряд и – голых – будут судить по «написанному в книгах», и никто не будет знать, что там написано и за что возвеличивают, а за что унижают, потому что будет не суд, а отбор. И там тоже был отбор, и Иоанн понял это, но не поверил себе… Будет какой-то признак, по которому из сотни отберется один, достойный войти не просто в Царство Божие – в состав Бога Единого…
– Вам бы с Петцером поговорить, – сказал Андрис. – Как бы вы хорошо друг друга поняли…
– Ну познакомьте нас. Или сложно?
– Очень сложно. Его убили пять лет назад.
Оба помолчали. Они шли по бульвару, старому, уютному, ступая не по асфальту, а по кирпичной крошке, и Марина нагнулась и подняла с земли красный кленовый лист.
– Смерть от рака считается подарком судьбы, – сказала она, вглядываясь в лист, как в зеркало. – Кто-то недавно сказал: естественной смертью в нашей стране стала смерть насильственная. Никого это не удивляет. Многих ужасает, но не удивляет никого. Вот что странно…
– А почему должно удивлять? – спросил Андрис.
– Потому что в животном мире насильственная смерть тоже является естественной. Наиболее естественной.
– Ну и?…
– Не знаю… Это как раз из тех предчувствий, которые еще не перешли в слова.
– Марина, – спросил неожиданно для себя Андрис, – как вы думаете, почему все так не любят Жестяной бор?
– За то, что он жестяной. Люди вообще очень ревниво относятся к машинному интеллекту, подозревая в нем соперника. Ревниво и боязливо. Особенно к непривычным его формам… и к формам, не дающим моментального отчета. Сразу начинают мерещиться тайны, заговоры, чертовщина… Это феномен не бора, а феномен людей, находящихся в бору. Они так напряжены, насторожены, так накручивают друг друга – какой там отдых… ждут – сознательно, бессознательно, – что вот-вот начнется нечто страшное, лохматое, темное… – Она засмеялась. – А оно не происходит. Полная фрустрация. И больше сюда ни ногой. А ребятишки местные бегают, и взрослые, которые попроще, тоже ходят. Грибов там, по границе окультуренной зоны, – невероятное количество. В окультуренной зоне грибов нет, грибы ведь паразиты, бор с ними борется, оттеснил на границу… А чем вас бор заинтересовал?
Андрис подумал: сказать, не сказать? А почему бы и нет, собственно? В гробу я видел эти конспирашки…
– В вашем городе происходят уникальные события: наркоманы отказываются от наркотиков. Ну, в порядке бреда я и предположил: нет ли здесь связи? Жестяной бор – уникальная биосистема; возможно, что возникает какое-то влияние…
– Интересно, – сказала Марина. – Я про такой отказ ничего не слышала. Не верится что-то. Может быть, выдумки?
– Абсолютно точно. Ручаюсь.
– Тогда, конечно, странно. Но я бы, скажем, связала все не с бором, а с вашим доктором Хаммунсеном. Он уже пытался в прошлом году лечить от зависимостей, но у него вышли… мм… шероховатости.
– Да? И что же именно случилось?
– У нас было два программиста, одного я не помню, а второй по фамилии, кажется, Станев – они сидели на таблетках, не кололись, но решили, значит, принести себя в жертву науке – пришли к нему… Он их вылечил – таблетки они видеть не могли больше, но работать… способности пропали. Пропало умение работать в резонансе с машиной. Тут нужен особый настрой… трудно объяснить. Суметь полностью отпустить себя на свободу… и в то же время позволить машине делать с собой то, что она хочет, служить ей… не знаю… придатком, партнером?… Нужна какая-то совершенно необыкновенная внутренняя пластичность. Как в голо: когда работаешь одна, то чисто сознательно, волевыми усилиями изменяешь изображение. Чем сильнее сконцентрируешься, тем лучше получается. А когда с партнером – наоборот, нужно полностью расслабиться и позволить изображению жить по своей логике, по своим законам. Получается так, что изображение использует тебя для того, чтобы изменяться, чтобы существовать. А особенно интересно, когда партнеров больше двух – трое, пятеро… Но уже не для посторонних глаз – вся подкорка выплескивается. Страшно. Примерно так же с машиной: для работы с маленькой нужно уметь сконцентрироваться, для работы с большой – расслабиться, позволить машине использовать себя. Вот эта-то способность у ребят и пропала. И – потеряли профессию. Шума не было, но… пошуршало.
– А где они сейчас, не знаете?
– Не знаю. Был слух, что Станев… Любомир? Кажется, Любомир… так вот, он примкнул к кристальдовцам и чуть ли не самый главный у них. Но это слух. А вот, пожалуйста, – мой дом.
Дом был приятный: старинный, четырехэтажный, стоящий особняком в глубине квартала, с садиком и детской площадкой перед парадными и с башенкой на крыше.
– Мои окна – как раз под башенкой, – сказала Марина. – Телефон я вам свой дала… Я подумаю над вашей идеей. А «Палас» – в ту сторону, минут пять ходьбы. За угол повернете и увидите его. Ну, до свидания.
Она протянула Андрису руку, Андрис пожал ее, потом вдруг наклонился, неловко клюнул губами запястье, повернулся и быстро пошел прочь – будто его толкали в спину…
На мосту – старом, каменном, с имперскими орлами на медальонах – стояло человек двести. Смотрели вниз. На берегу реки горели костры, очень много костров, и двигались люди. Все они были странно одеты или не одеты вовсе, на шее у каждого висел обруч синхроплеера, а уши были закрыты наушниками. Они двигались в ритме того, что слышали, – но как будто каждый отдельно. Ни на что не похоже. Возможно, изредка по трансляции передавались команды, потому что происходили какие-то перестроения, переходы… это нельзя было назвать танцем, даже если бы музыку можно было слышать и совмещать с тем, что видишь… скорее – коллективные занятия какой-то восточной гимнастикой. Сколько их там, внизу? Тысячи три. Рядом с Андрисом, чуть потеснив его, протиснулась к перилам парочка – под стать тем, внизу: парень в кителе и кожаном переднике, босой и бритоголовый, девушка – в офицерских бриджах с фигурными вырезами на ягодицах и ярко светящейся жилетке-фигаро на голое тело, оба с плеерами на шее и в наушниках; потом девушка что-то шепнула парню, он не понял, снял наушники, она тоже сняла, стали шептаться; Андрис слышал теперь ту музыку, под которую двигалось действо: заунывную, нервную, с глубокими низкими, в медленном ритме ударами – так должен звучать барабан величиной с дом. Темп постепенно ускорялся – или казалось? – и как-то незаметно вокруг костров образовались многослойные концентрические хороводы, а потом внутрь, к кострам, стали выходить – по одному, по двое, по трое, что-то делали непонятное и возвращались в хороводы – все в молчании, в шорохе множества ног по песку, в том белом шуме, который неизбежно производит движущая масса людей. И потому крик где-то вдали, в темноте, резанул как нож.
Совершенно не видно, что там происходит. Страшно кричала женщина, потом – несколько женщин. Потом вдали взметнулся столб искр. И – судорога пробежала по толпе. Все смешалось. В свете костров несколько секунд были видны застывшие тела. Кто-то в кого-то вцепился; дрались неумело и страшно. Разбегались, срывая наушники. В криках не было ничего человеческого. Кого-то бросили в костер – искры и пламя. Кто-то пытался плыть – его топили. Несколько полицейских патрулей-троек ввинтилось в толпу, стреляя вверх. От них отпрянули, потом навалились и смяли. По мосту бежали в ужасе – совсем голые, или в каких-то папуасских юбках, в бусах, в шкурах, разрисованные краской. Из толпы взлетело, переламываясь, тело – и рухнуло вниз, над ним тут же сомкнулись. Не понять было, кто с кем дерется, – каждый с каждым? Это было безумие. Костры уже ничего не освещали. Стоял визг и вой. Дрались уже на мосту. Кого-то сбросили вниз. Парочка около Андриса тихо паниковала. Бегите, сказал им Андрис. Бегите! Они смотрели на него бараньими глазами. Бегите, мать вашу!!! Они повернулись и побежали – медленно, с трудом, все время оглядываясь. Под мостом шевелилась тугая пена. Дрались совсем рядом. Потом над головами возникли лиловые сполохи мигалок. Вой толпы перекрыли сирены. Много сирен. Тяжелые машины съезжали, кренясь, на пляж. Ударили струи воды. Рядом с Андрисом тормознул полицейский «фиат», сержант – один – вывалился из него, держа в охапке дюжину гранатометов. Помогай, закричал он Андрису, Андрис принял у него несколько гранатометов, и они вдвоем стали стрелять вниз и вдаль, никуда специально не целясь. Гранаты лопались со звуком мокрых шлепков. Это был одорин, «скунсовый газ». Какой-то детина в шкуре взлетел на спину полицейскому, обхватил шею руками, стал душить. Андрис ударил его каблуком в лоб, тот опрокинулся навзничь. Чем-то высадили заднее стекло в «фиате». Полицейский, вцепившись себе в кадык, озирался, злобно щерясь. И вдруг как-то сразу все кончилось.
Бессильно – испуская дух – замолкла последняя сирена. Мигалки вспыхивали не в такт, но это стало уже привычно глазу. Внизу рокотали на холостом ходу моторы водометов; все прочие звуки пропали. Полицейский, продолжая потирать горло, сел на высокий бордюр пешеходной дорожки. Детины, который его душил, уже не было – смылся незаметно. Андрис, чувствуя, что ноги вот-вот перестанут держать, сел рядом с полицейским.
– Закурить не будет? – спросил полицейский хрипло.
– Бросил, – сказал Андрис.
– Некстати, – сказал полицейский. – Ну и вмазал ты! Где так научился?
– Да мы с тобой, можно сказать, коллеги. Я только бывший. По ранению.
– А-а! То-то я смотрю, ты с вонючками как с собственным хвостом обращаешься. Вон шеф идет.
По мосту размашисто шагал Присяжни. Он был в гражданском – видимо, не успел переодеться. От множества фар и прожекторов резало глаза. Андрис посмотрел вниз. На песке валялись в беспорядке шевелящиеся и неподвижные тела, отбрасывая множественные резкие тени. Острые лучи шарили по опушке леса, глубоко проникая между тонкими стволами. Присяжни подошел, полицейский встал и собрался рапортовать.
– Не надо, Роман, – сказал Присяжни. – Вижу.
– Опять ночь не спать? – спросил Андрис.
Присяжни посмотрел вниз и только сейчас увидел его.
– Не город, а хрен знает что… – сказал он.
– Из-за чего все? – спросил Андрис.
– Так мне уже и доложили, – раздраженно сказал Присяжни. – Будем делать психиатрическую экспертизу. Некоторые до сих пор не в себе. А которые в себе, те ни черта не помнят. Похоже, распылили там что-то.
– О господи! – сказал Андрис. – Это-то еще зачем?
– Развлекаются так. У нас тут, видишь, кто как может, тот так и развлекается. Одни под музыку яйцами трясут… – Он оборвал себя. – Ладно. Я пошел вниз. Поезжай домой, я тебе утром позвоню. Роман, довези его.
– Хорошо, шеф, – сказал полицейский.
– Да, Виктор, – сказал Андрис. – Мне завтра понадобится броневик и ствола два-три в охрану. Дашь?
– Днем?
– Днем.
– Дам. Для этих, как их там?…
– Именно.
– Хорошо. В общем, утром договоримся, когда и куда. Пока. Я пошел.
– Пока, Виктор.
– Поехали? – спросил полицейский. Он был доволен, что уезжает отсюда.
– Да, – сказал Андрис. – Поехали.
Он сел рядом с ним и назвал адрес.
Казалось, ночь никогда не кончится. Андрис вставал, ходил по комнатам, опять ложился, ворочался – постель была горячая и душная, – вскакивал, прижимался лбом к стеклу, открывал окно и по пояс высовывался в ночь, в прохладу и сырость, – не помогало. Иногда он проваливался в судорожный полубег-полусон; он мчался по каким-то узким проходам, дворам, коридорам, становилось все уже, уже, уже – он вздрагивал и просыпался. Все еще была ночь. Уже серело за окном, когда он вдруг уснул по-настоящему. Его несло течением, и было совсем легко, легко и прохладно. Песчаный берег был рядом, на берегу стоял огромный розовый лев и провожал его рассеянным взглядом. Потом мягкой волной его вынесло на голый остров, он встал и побрел, идти было так же легко, как и плыть. На острове лежали выбеленные солнцем и ветром ободранные стволы деревьев. Между стволами тут и там ходили люди, но это его не касалось. Люди здесь ходили голые, он посмотрел на себя и увидел, что он тоже голый. Теперь надо было найти вход в пещеру. Вход напоминал спуск в подземный переход, и Андрис, помешкав, стал медленно спускаться по светящимся щербатым ступеням. Дальше его вела светящаяся полоса под ногами. В конце полосы лежал скелет Минотавра. Кто-то очень давно спускался сюда и убил его. Андрис потоптался у скелета. Все теряло смысл. Почему-то очень не хотелось поворачиваться к скелету спиной. Вдруг зазвонил телефон. Телефон стоял на светящейся полосе. Андрис шагнул назад и присел, не теряя скелет из виду, – и понял, почувствовал, что тот наблюдает за ним чем-то, притаившимся глубоко в пустоте глазниц. Андрис шарил рукой, но телефон будто испарился. Вдруг рядом оказалась Марина. Она тоже была голая, и, хоть это здесь ничего не значило, Андрис стал смотреть на нее. Она подала ему трубку и улыбнулась, – улыбка была ужасная – как из бумажного пепла, тут же рассыпалась и опала, и под улыбкой не оказалось ничего; в трубке слышалось многоголосое гудение, будто ехала колонна машин с включенными клаксонами – хоронили шофера? – и вдруг из этого гудения голос генерала сказал: «Уже ничего не изменишь…» Скелет стал приподниматься, опираясь конечностями о землю, но Марина взяла в руки магнитофон – длинный, красный, напоминающий увеличенную телефонную трубку, – включила его и резко усилила звук. Это была та же самая мелодия, что и на мосту: нервная, заунывная, как гудение ветра в проводах, пробиваемая насквозь долгими гудящими ударами огромного барабана, – и с каждым ударом скелет рассыпался, и косточки его и осколки костей ползли, судорожно и торопливо лезли в какие-то норы, зарывались в песок. У Марины опять было ее лицо, но с непонятным чужим выражением. «Потанцуем?» – спросила она. «Сейчас ведь не танцуют», – сказал Андрис. «Под эту музыку можно», – сказала Марина, подошла к нему и положила свободную руку ему на плечо. Он обнял ее за талию и за плечи, и они медленно закружились в танце. Он невыносимо остро чувствовал ее тело. «Как называется танец?» – спросил он и задохнулся. «Последний вальс», – сказала она странным голосом, откинула голову и посмотрела на него. У нее опять было чужое лицо: в черных очках и с черными губами. «Почему последний?» – спросил Андрис. «Потому что после него уже ничего не будет». Становилось жарко. Что-то сгорало внутри. «Хочешь?» – спросила она. Опять зазвонил телефон. «Не бери, – сказала она, – нельзя же все сразу…»
Андрис посмотрел на часы: была уже половина девятого. Будильник стоял на восемь. Не услышал. Он схватил трубку. Присяжни. Андрис слушал, что он говорит, и медленно выплывал из сна. Сегодня ночью директор института биофизики, действительный член Академии и прочее, и прочее… профессор Василе Радулеску покончил с собой, приняв смертельную дозу альверона…
– Не мельтеши, – сказал Андрис, и Присяжни послушно и поспешно сел на круглый мягкий стул, сел боком, опираясь мокрой подмышкой о спинку, и свободной рукой взял со стола банку пива.
– Будешь? – предложил он Андрису. – Еще холодное.
– Тебя выпрут когда-нибудь, – сказал Андрис. – За пьянку на рабочем месте.
– Не выпрут, – сказал Присяжни. – Все знают, что я пью пиво каждый день. И целый день. Сам полицей-президент знает. Если бы не пил, давно бы концы отдал. Какой-нибудь инфаркт – и ага. А так – пропотеешь, и все.
– О вчерашнем что-нибудь узнал?
– Нет, – сказал Присяжни. – Как в тумане. Передали материалы на расширенную научную экспертизу. Недели две ждать, не меньше. А то и все три. Ни хрена не понимаю я во всем в этом…
– М-да… Слушай, Виктор, а никак нельзя узнать: может быть, Радулеску звонил кому-нибудь в тот вечер… или ему звонили?
– Как проверишь – блоки памяти сняты… гарантия прав граждан, черт бы их подрал… этих граждан… – Присяжни длинно зевнул. – Вообще ничего не известно: жена утром пришла, а он уже остывает. В постельке, раздетый и даже помытый: душ принял и отравился. Там на месте был Бурдман, я ему верю – он цепкий, как бульдог, – так вот, никаких признаков стороннего вмешательства. Все – сам.
– Да я не о том, – сказал Андрис. – Конечно, сам…
– О боже! – сказал доктор Хаммунсен на том конце провода, и Андрис вдруг очень отчетливо представил себе его лицо: растерянное, бледное, с остановившимися глазками за толстыми стеклами очков. – Господи, да как же?…
– Доктор, – сказал Андрис, – мне надо бы увидеться с вами. Желательно сейчас.
– Да, – сказал доктор. – Да, конечно. Вы же были у меня дома, знаете, как добираться…
– Знаю, – сказал Андрис и повесил трубку.
Таксист попался разговорчивый.
– Слышали, что вчера было? У откатников? Нет? Соседка моя там была, она каждый раз к ним ходит, так она рассказывает: сначала все, как раньше, танцуют, вот-вот ворожба начнется, вдруг – помрачение какое-то, ничего, говорит, не помню, очнулась на мосту, потоптанная вся – пробежали по ней, как все равно стадо какое… еле домой добралась. Человек, говорит, двадцать насмерть задавили, а может, и больше – а уж по больницам сколько развезли, так никто и не считал. Мол, наркодеры там были и что-то распылили такое, что все драться друг с другом начали. Что же творится? Прижали их полосатики, так они теперь таким манером действовать стали? У меня дочка в восьмом классе, я этих полосатых задаром вожу, что они с нечистью справляться стали… а теперь? Сегодня – откатников, а дальше – что, всех? Если они такое могут, так уж лучше по-старому. Тут уж не просто страшно делается, а хоть и не живи вовсе… я не знаю… и главное, дети? Как с детьми-то? У вас есть дети?
– Был сын, – сказал Андрис.
– Извините, – сказал шофер.
– Ничего, – сказал Андрис. – Это было давно.
Это было давно – обледенелое шоссе – и нет никого, и ничего с тех пор не получалось, и оставалась только работа, работа, работа – будь она проклята, работа…
– А полосатых, стало быть, любите? – спросил Андрис.
– Что значит – люблю? – Шофер скосил на него глаза – быстро и подозрительно. – Нет, конечно. Ерундой занимаются, ерунду предлагают… Но вот за то, что наркодеров прижали, – я им в ножки готов поклониться. Говорю же – задаром вожу. Дочка у меня в восьмом классе… да. Как тут благодарен не будешь? Не по-людски было бы. А вы их что – не любите?
– Не знаю, – сказал Андрис. – Я вообще нездешний. Мальчишество, наверное.
– Вот-вот, – сказал шофер. – Именно что мальчишество. Нам в такие игры играть не пришлось, вот и завидно. Так, нет?
– Да, конечно, – рассеянно сказал Андрис.
Что-то опять ворочалось в голове, и надо было срочно поговорить с доктором. И поговорить с Мариной. И – куда пропал Тони? Впрочем, с Тони было более или менее ясно: древнейший метод сбора информации мог потребовать и гораздо большего времени…
– Доктор, – сказал Андрис. – А нельзя то же самое, но попроще? На пальцах. Я хочу представить все наглядно.
Доктор с сомнением пожевал губами.
– Я и так просто… – начал он и замолчал.
– Давайте наоборот, – предложил Андрис. – Я буду вам объяснять, что я понял. Хорошо? А вы будете меня поправлять.
– Н-ну, попробуем, – с сомнением сказал доктор.
– Значит, так: вы знаете, куда надо приставить соленоиды, чтобы магнитное поле проходило через эти самые ядра… белый шар, да?… ах, бледный… значит, через бледный шар. Далее: поле модулируется и так влияет на ядра, что они перестают пропускать те импульсы, которые идут из подкорки в кору и которые заставляют человека принимать наркотик. Так?
– В общих чертах.
– Мне и надо в общих. А что будет, если то же самое воздействие придется не на бледный шар, а на какие-нибудь соседние ядра? Там ведь, вы говорите, все очень плотно упаковано?
– Не знаю. Именно это я и хотел исследовать на программном муляже, но… вы же знаете…
– Предположим, что я абсолютно ничего не знаю.
– Видите ли, если бы мои предположения подтвердились, то это означало бы конец целому направлению исследований, которые вел сам Радулеску и его ученики. Поэтому им было нужно как можно дольше задержать меня на подготовительных этапах – чтобы ученики успели… опериться. Да… То есть так ученики, конечно, рассуждали. Радулеску – человек порядочный, но не гибкий. Я думаю, ему просто нашептали, навели туман… он был убежден, что я подгоняю результаты… и вообще…
– Понятно, – сказал Андрис. – А что будет, если взять не ваши соленоиды, не специальные, с концентрацией поля, а простые катушки?
– Ну что я могу вам сказать? То же самое: надо исследовать.
– А попробуйте пофантазировать. Вы же знаете, какими свойствами обладают окружающие ядра… Пусть будет не абсолютно точно, пусть примерно. Эффект будет?
– Наверное. Да, будет смазанный эффект, и будет множество побочных эффектов… даже не представляю, каких именно.
– Хорошо. А если использовать не оригинальную запись, а переперезапись?
– Не будет закрепления эффекта. Понадобится постоянная подпитка, подкачка… будет своего рода новый наркотик. Чем несовершеннее запись…
– А вы знаете, почему я вас об этом спрашиваю? – сказал Андрис.
– Нет, – с испугом сказал доктор. – Нет, не знаю.
– Дело в том, что в вашем городе практически полностью искоренена наркомания. Даже не искоренена – она исчезла сама собой…
– Боже мой… – Доктор вдруг закрыл лицо руками. – Боже мой… Боже мой…
Андрис шел позади всех и думал, что больше всего это похоже на сцену из самого пошлого полицейского боевика: по полуосвещенному коридору быстрым шагом идут полицейские – в форме и в штатском, – а перед ними мелким бесом катится тот, кто их ведет… впрочем, не совсем так: заместитель директора по хозчасти господин Раппопорт, многословный и суетливый, действительно катился по неимоверно длинному полутемному коридору – горела только каждая пятая лампочка – впереди всех, но не потому, что ему не терпелось достичь цели, а потому, что на пятки ему наступал Присяжни, который очень не любил, когда ему говорят «каждый коп», а именно так бормотал господин Раппопорт, когда его поднимали с постели – в двенадцатом-то часу дня! Рядом с Присяжни топал ногами незнакомый усатый сержант, за их спинами держался помощник прокурора города, за ним рядышком шагали в ногу похожие, как братья, полицейский следователь и следователь прокуратуры… дважды приходилось останавливаться перед решетками, перегораживающими коридор, и ждать, когда на посту охраны примут сигнал, запросят и проверят пароль – и только после этого откроют проход. Сейфы вмонтированы в стену коридора – длинная цепь серо-стальных прямоугольников с цифровыми пультами, над каждой дверью – глазок телекамеры. Сейф номер девять. Все останавливаются. Лучше, чем в банке, с уважением говорит Присяжни, и господин Раппопорт мгновенно приобретает преувеличенную благородную вальяжность. Поддернув манжеты, он начинает устанавливать комбинацию цифр, производя в уме необходимые вычисления, – у сейфа скользящий код. Проходит минуты две, все молчат, только сержант громко сопит. Готово, говорит господин Раппопорт. Дверца бесшумно открывается. Аки душа младенца, говорит Присяжни и всем корпусом разворачивается к господину Раппопорту…
– Надеюсь, ты не принимаешь меня за полного идиота? – Присяжни повертел в руках картонную упаковку с надписью «Платиборское светлое», заглянул в дырку – пусто; вздохнул, встал, подошел к холодильнику, открыл и закрыл дверцу; вернулся за стол. Был уже четвертый час дня. – Я не хуже тебя понимаю, что он тут ни при чем. Но он-то не должен понимать, что я понимаю. Он должен меня бояться, а боятся, как правило, дураков, особенно дураков, облеченных властью. Н-да… Вот я его и припугнул, и он поверил, представь… и дал информацию… и хотел бы я знать, что нам с этой информацией теперь делать…
Да, информация была, что называется, чуть теплая. Если из потрясающего многословия господина Раппопорта выделить сухой остаток, то получается вот что: во-первых, директор регулярно, по крайней мере раз в неделю, посещал режимный сектор и отпирал сейф. Во-вторых, директор, человек, как известно, семейный, имел малолетнюю любовницу, которая вертела им как хотела. И есть основания полагать, что эта самая любовница то ли вчера, то ли чуть раньше дала директору отставку. Наконец, работа с исчезнувшими носителями ЭЛТОР должна была начаться еще месяц назад – согласно подписанному директором плану; но потом директором же она была перенесена на более позднее время, а неделю назад – вообще отложена до особого распоряжения. Что касается имени и прочих координат любовницы, то господин Раппопорт этого не знал. А кто может знать? Возможно, секретарша, шофер… Пока ни того ни другого не нашли – не было дома. Уик-энд…
– Да, – сказал Андрис, – да-а… А что мы будем делать с информацией по нашей узловой теме?
– Уже есть информация? – криво усмехнулся Присяжни.
– По крайней мере, есть пара логически непротиворечивых гипотез, – сказал Андрис. – И что самое смешное – обе нас ни к чему не обязывают. Очень может быть, мы будем знать, что происходит, и не будем иметь ни малейшего представления, что нам с этим делать…
– А я вообще не знаю, что делать, – сказал Присяжни. – Тебе хорошо, ты там с цифирками балуешься. Слушай, ведь все меняется так, что головы повернуть не успеваешь… думать – разучился… Не могу я думать по-новому, а по-старому – бесполезно… большая часть моего опыта уже ни к чему, понимаешь? – я не могу на него опереться, хуже того – он уже начинает мешать… я чувствую себя каким-то динозавром…
– Диноцефалом, – вставил Андрис.
– …три четверти моего опыта сегодня уже не нужны, а та четверть, которая осталась, годится на то, чтобы постигать четверть того, что происходит, – потому остальное я вижу, слышу, знаю, что это существует… но я этого не понимаю… Дожил. Я уже не говорю, что законы устарели – до дыр. Я – устарел. До дыр. До дыр, понимаешь? Моральный износ – сто пятьдесят процентов…
– А мне нравится, что все так круто меняется, – сказал Андрис. – Помнишь, что было, когда ничего не менялось? Хотя…
– Именно что «хотя», – сказал Присяжни. – Логики нет в переменах. Мне так кажется, – он опять потянулся к картонке, потряс ее и с досадой швырнул в угол, – несколько лет назад произошло что-то такое, чего мы не заметили, или заметили, но не узнали… короче, что-то лопнуло, оборвалось, и… даже не в том дело, что тормоза пропали, хотя и это тоже… что-то появилось в мире, чего мои глаза не видят, но – нюхом чую: серой запахло…
– Серой… – проворчал Андрис. Видеть Присяжни в таком состоянии приходилось не часто. Что же, вполне может быть, и серой… вполне может быть… – Как наш бомбист себя чувствует?
– Что ему сделается – лежит… Лихо ты его.
– Да уж… Показания?
– Заперся. Только то, что на горячем допросе. Измором придется брать. Его сейчас на наркотиках держат – для расслабления. А там посмотрим…
Он говорил что-то еще, но Андрис вдруг отключился. Для подтверждения версии, что все происходящее – чьи-то (кристальдовцев?) злоупотребления методом доктора Хаммунсена, оставалось последнее: убедиться, что записи «мелодии» пользуются популярностью… даже меньше: что именно доктор сочинил то, что Андрис слышал на мосту… и если так… сейчас без четверти четыре, доктор уже должен быть в кабинете…
– Алло? – спросил доктор.
– Доктор, опять я, – сказал Андрис.
– Нашли? – задохнувшись, спросил доктор.
– Нет, – сказал Андрис. – Нет еще. Найдем. Тут – другое… Я хочу попросить вас вот о чем: не могли бы вы сейчас воспроизвести противонаркотическую запись?
– По телефону? – удивился доктор.
– По телефону.
– Но… впрочем, ладно. Сейчас.
Шаги, металл – замок? – опять шаги, шуршание, непонятные звуки… мелодия; шуршание – доктор взял со стола трубку – мелодия зазвучала громче и отчетливее. Да, та самая – тревожная, с глубокими, пробивающими стены, ударами огромного барабана… та самая, звучавшая на мосту из плееров шептавшейся парочки, та самая, под которую шло действо откатников…
– Спасибо, доктор! – крикнул Андрис в трубку. – Достаточно!
Шорох – и тишина. Потом – голос доктора:
– Господин Ольвик… видите ли… я не хотел говорить, но, понимаете… если вам поможет?
– Слушаю, – сказал Андрис.
– Дело в том, что у Радулеску была любовница, совсем девочка… лет шестнадцать. Я видел ее сегодня в компании молодых людей…
– Вы знаете, как ее зовут?
– Да, Сандра Шиманович. Живет на улице Загородной, семь, квартира тоже семь. Или жила… это он снял ей…
– Понятно. Спасибо, доктор. А откуда?…
– Дело в том, что она ушла к Радулеску от меня, – сказал доктор и повесил трубку.
Так, подумал Андрис. Проклятые наркоманы… была какая-то мысль, и я ее забыл… кому-то позвонить?…
– Запиши, – сказал он Присяжни. – Сандра Шиманович, Загородная, семь – семь. Та самая любовница Радулеску.
– Дай сюда телефон, – сказал Присяжни.
– Сейчас, – сказал Андрис и набрал номер Марины. Марина была дома.
– Здравствуйте, – сказала Марина. – Не вы звонили мне полчаса назад?
– Нет, – сказал Андрис. – Могу я вас увидеть сегодня?
– Да, конечно. Хоть сейчас.
– Это по делу.
– Не сомневаюсь. Кстати, я поразмышляла над вашей идеей…
– Где встретимся?
– Приезжайте домой. Никуда не хочу идти.
– Через десять минут выхожу.
– Я сделаю кофе.
Андрис дал отбой и подвинул телефон Присяжни. Тот свирепо взглянул на Андриса и принялся тыкать толстым пальцем в кнопки, что-то ворча под нос.
– Жорж! – заорал он. – Жорж, ты? Очень быстро: полный контроль над Сандрой Шиманович, Загородная, семь – семь. Это по делу Радулеску – передай Бурдману. Дальше – группу Курта отправь в отель «Палас», в холл, – возможно покушение на сейф. Пусть захватят противогазы, там болтался «Смуглый Джек». Дальше: курсантов к шести часам собрать в городском управлении, сержантов и офицеров, которые по домам, – тоже туда. До кого сможешь дотянуться. Дальше: после семи всех полосатых, которые будут болтаться в городе, – задерживать. Под самыми идиотскими предлогами. Да, Жорж, да! На три часа, все по закону. И созвонись с дежурным прокурором, нам может понадобиться пролонгация задержания. Пока все. Через сорок минут встречайте меня у почтамта. Если не появлюсь, все руководство переходит к Бурдману. Я сказал: к Бурдману! Никаких Петерсонов! Все. Работай.
– Чего ты? – спросил Андрис.
– А!.. – с отвращением махнул рукой Присяжни. – Сегодня похороны тех шести… Ну и – сам понимаешь…
– А чего ты забыл на почтамте?
– Вот, кроме тебя, у меня других забот нет, – сказал Присяжни.
– Отчего же? – сказал Андрис.
– Там все очень деликатно, – сказал Присяжни. – Надо одному. Ты мне не помощник.
– Рискуешь, – сказал Андрис.
– Да, наверное, – согласился Присяжни. Вдруг его взорвало: – Шесть покойников, шесть! И что – все на одном обоссанце? Вот тебе! – Он сделал непристойный жест. – Они у меня раскроются… задергаются и раскроются…
– Рискуешь, – повторил Андрис.
– А ля гер ком а ля гер, – сказал Присяжни. – Что делать… В общем, ищи меня, если понадоблюсь, в управлении. Пока. Успехов, – сказал он со странным выражением и странно усмехнулся – не усмешка, а болезненная гримаса, – хотел, кажется, еще что-то сказать, но передумал, повернулся и быстро ушел.
Андрис с минуту сидел неподвижно. Все было правильно – но как-то не так… не так, как надо… Вновь, как надоевшая мелодия, вернулось чувство уже совершившейся неудачи, поражения… черт побери, подумал Андрис, ну что со мной такое? Давай так: я прав, и кристальдовцы действительно решили превратить Платибор в маленький Эльвер, в зону, свободную от наркотиков… подложили Хаммунсену девочку Сандру, что-то не получилось, Сандра перебралась к Радулеску, выманила у него записи, переписала их, и стали потом записи тиражировать и распространять… Хаммунсен говорит, что это дает легкий наркотический эффект, так что успех новой музыке был обеспечен… Все? Точка? А дальше-то что? Получим, допустим, подтверждение деталей… ну и что? Ничего не понимаю. Ладно. Все доступно проверке, доступно исследованиям… Начнем, пожалуй.
Он вынул из кармана записку Тони: «Дядюшка, все нормально, много интересного. Встретимся в девять вечера в „Балагане“, см. схему (кроки нескольких кварталов, стрелка от квадратика „Палас“ к кружку „Балаган“), если почему-то не приду, ждите звонка утром. Тони», – перечитал, поморщился. Проверил рукой щетину, не понравилось – быстро побрился. Посмотрел на себя в зеркало – внимательно и пристрастно, – подумал: странно все… – и, засекретив замок, стал быстро спускаться по лестнице.
Косые полосы цвета остывающего металла лежали на потолке и, ломаясь, перетекали на стену. Завтра будет ветер, сказала Марина, не оборачиваясь. Она стояла на коленях спиной к нему и смотрела в окно, приподняв край жалюзи. Такая заря… Волосы ее горели в пролетающем свете, и тонкая огненная черта, рисуя контур щеки, шеи и плеча, делила лилово-розовое заревое небо за окном – и темно-гибкую, вкрадчивую глубину ее тела. Где мы, молча спросил Андрис, и по комнате, как пойманная пуля, заметалось рикошетом: где мы? – где мы? – где мы? – где мы… Ни о чем нельзя было спрашивать – чтобы не рухнули стены. Внизу, и вверху, и по сторонам была нестрашная теплая пустота, и посреди пустоты висел крошечный бумажный кубик, и в окно кубика светило заходящее солнце, и ничего не было вокруг – ничего – не было – ничего… С шелестом, будто падают листья, Марина скользнула к нему – грудь и щека – тихо, тихо, никого нет, никого в мире больше нет, мы одни, нас занесло куда-то, и мы одни, одни – глаза на пол-лица, темные, как восторг и смерть, и тонкие сухие пальцы: слышишь? Прикосновение к щеке, к губам: ты слышишь? Да, это я – миллион лет назад. Огонь и вода, земля и воздух, и вновь огонь – текучий, гибкий, живой, – никого нет больше, это как жажда, понимаешь, да, конечно, да, милый, как жажда – здесь, и здесь, и здесь – ты? – да, это я, всегда только я, всегда – и нет ничего, темно, темно, темно – о боже, о боже, о боже, какая ты красивая – какая? – красивая, это немыслимо – никогда, никогда – как падают листья, и темно кругом, и тесно, и в жути и в сладости подступающего безумия – ты? – да… – безумия, когда не знаешь, кто есть кто, и где, и чье это сердце… поцелуй меня, простонала она, о-о!..
…всплывало, поднималось, странно забытое, покрытое патиной… сколько оттенков у сумерек!.. будто со дна, как утонувший город, как морское чудовище, выступало, распрямлялось, обретало цвета и формы, звуки и голоса… и никогда не жившие люди ходили по улицам, и где-то далеко звенели трамваи, которыми никто не ездил… звенели…
– Нас нет, – сказала Марина. – Это телефон, но нас нет.
– Нас нет, – повторил Андрис и не узнал своего голоса. – Как пусто…
– Да, – сказала Марина. – Даже страшно, как пусто… как бывает… Ох! – Она закрыла глаза. – Эта женщина совсем потеряла голову… такое говорить… – Она уткнулась в плечо Андрису. Он погладил ее по волосам. Рука была не его – то ли слишком легкая, то ли неподъемно тяжелая. – Что ты теперь будешь думать обо мне?
– Что ты самая лучшая женщина в мире.
– Господи ты боже ты мой, – сказала Марина очень серьезно, – что же ты с нами делаешь, старый ты негодяй?
– Я тебя люблю, – сказал Андрис.
– Я больше не смогу без тебя, – сказала Марина очень серьезно. – Тебе придется что-то делать.
– Не такая большая проблема, – сказал Андрис.
– Не знаю, – сказала Марина. – Я так боюсь… это слишком хорошо, чтобы быть долго…
Последняя «скорая» отъехала, визжа сиреной, а полицейские «фиаты» и спецназовский броневичок еще стояли, хотя все было кончено. На первом этаже отеля не осталось ни одного стекла, и светились тусклые аварийные лампочки. Машина террористов догорала напротив входа, вся изрешеченная, почти уничтоженная пулеметными очередями с броневика. Спецназ подоспел вовремя – хотя откуда он вообще взялся? Днем их в городе еще не было… Ладно, не ваша забота. Демаркационная линия между правами федеральной и муниципальной полиций была размыта, а потому всегда служила источником конфликтов, и спрашивать Присяжни о спецназе – значит тыкать пальцем в воспаленную рану. Надо будет – скажет сам. Андрис уже выяснил, что все пятеро нападавших убиты, взять не удалось никого, и что убито двое полицейских, а троих увезли в госпиталь, и что среди неделиквентов убитых и тяжелораненых нет, но девятнадцать человек все же госпитализированы с различного рода травмами – в том числе и доктор Хаммунсен, получивший ранения осколками стекла в голову. Сейф не поврежден…
Андрис постоял еще, глядя на все это безобразие, потом протолкался сквозь неплотную кучку зевак и пошел, вспоминая нарисованный маршрут, туда, где его ждал Тони.
Слово «БАЛАГАН» Андрис увидел издали – да и мудрено было не увидеть. Оно сияло всеми цветами над воротами в длинном, ажурного чугуна заборе. За забором был парк. От ворот шла аллея со скамейками и фонтанами, и в конце аллеи стоял светящийся изнутри асимметричный гребенчатый купол, напоминающий то ли раковину, то ли полураспустившийся бутон исполинского цветка. За вход брали десять динаров. Ненормально много. Очень хотелось пить. В воздухе роились одуряющие запахи: цветов – поздних, красных, истошных – и взрытой земли. Было прохладно, но душно. Андрис внезапно озяб. Справа стоял полосатый навес, под навесом продавали пиво. Он взял две кружки и сел за низенький стол. До назначенного срока было еще десять минут. Стоило очень крепко подумать.
Что произошло бы, не подоспей спецназ? У кристальдовцев оказалось бы два комплекта дисков, то есть оба комплекта… Зачем им оба? Их цель, как они декларируют, – искоренение наркомании во всем мире. Не основная цель, но одна из. Дабы молодежь не отвлекалась от борьбы. Значит, если быть логичным, они должны были бы носить доктора на руках и создавать все условия для его работы. Но – кабинет разгромлен, доктор ранен. До нападения было все логично, а теперь… кстати, а как Присяжни вычислил, что должны напасть – и именно сегодня? Хороший вопрос, мы его зададим… Наиболее вероятно: кто-то – наркодеры? – пытались сработать под кристальдовцев. Натянули полосатые штаны… Может быть. Так, еще? Какое-то дробление внутри самих кристальдовцев… допустим. Еще? Провокация. Кто мог устроить провокацию, в смысле: кому надо? Полиция? Мм… почему бы нет? Им на руку. ОБТ? Генерал предупредил бы… хотя… хотя… были прецеденты. Так. Ведомство Загена? Вот этим – на фиг не нужно. Армия? Скажем, научная разведка – ведомство с самыми неожиданными интересами… Фонд Махольского, вспомнил он. То, что армейская научная разведка держала руку на пульсе Фонда, – установленный факт. Держит ли сейчас? Кто знает… Допустим – хотя бы потому, что от армии ждать подлостей следует просто по определению. Ну и что дальше? А все. Похоже, что даже точное знание – кто и зачем – мне ничего не дало бы. Тем более что в условиях, когда конспирация переслоена провокациями, получить его просто невозможно. Ладно. Опустим.
«Рука Эльвера», они же кристальдовцы, они же полосатые… Весьма типичная полулегальная полуполитическая полупартия. По структуре напоминает комету: компактное невидимое ядро – и разреженная, обширная, ничего толком ни о ядре, ни о действительных целях и задачах организации не знающая «атмосфера». В данном конкретном случае: провозглашают целью счастье всего человечества – через построение так называемого «ротативного социализма». Говорят, это весьма забавно: каждый год каждый житель Эльвера по графику, составленному специальными уполномоченными правительства, меняет место жительства – и, как следствие, род занятий и вообще образ жизни. Обременительно, зато исключительно справедливо. Возмущаться нечем. Никого не убивают, никаких лагерей… все в меру счастливы. М-да… Вернемся на нашу землю. Методы действия кристальдовцев разнообразны: от уличной агитации до, как мы знаем, прямых терактов. Несколько хороших, неопровержимых доказательств того, что террористическая деятельность осуществляется по заданию руководства – и Верховный суд может объявить организацию вне закона со всеми вытекающими отсюда последствиями. Опять небольшая городская гражданская война, каких уже множество было… от нескольких часов до многих лет длительностью… Самое сложное здесь – добыть эти самые доказательства. Андрис участвовал в одном таком процессе как эксперт – по делу так называемых «Бригад спасения». Адвокаты построили защиту на том, что под именем «Бригад» действовали обычные молодежные банды и что настоящие «Бригады» не имеют ни малейшего отношения к взрывам на предприятиях, трубопроводах и высоковольтных линиях. Первый процесс закончился безрезультатно, и только через год, когда «бригадиры» передрались между собой, в распоряжение ОБТ попали необходимые документы. Надо полагать, что нечто подобное происходит здесь и сейчас – только в какой стадии находится? Впрочем, ладно, не мое дело. Мое – выяснить, кто занимается изготовлением записей… и каковы последствия применения расширенного метода доктора Хаммунсена, – именно это сильно беспокоило самого доктора. Ну и – сверх программы – возможные ответные действия наркодеров. Все? Все. Для одного человека – вполне достаточно…
Андрис допил пиво и потихоньку пошел к павильону. Из-под купола доносились глуховатые спрессованные звуки, и, подойдя ближе, он понял, что это взрывы смеха. До входа осталось шагов десять, когда откуда-то из тьмы навстречу ему шагнула девочка.
– Вы господин Ольвик? – сдавленным голосом спросила она, и Андрис не сразу догадался, что к чему, и, только когда она зябко передернулась, сообразил, что она просто замерзла. – Господин Андрис Ольвик?
– Да, – сказал Андрис.
– А как зовут вашего племянника?
– Тони.
– Вот, вам. – Она протянула ему записку.
– Вы замерзли, – сказал Андрис. – Пойдемте внутрь.
– Нет, – сказала она.
В записке было: «Дядюшка! Дело плохо. Идите с ней, она вас приведет. Тони».
– Мне приказано идти с вами, – сказал Андрис.
– Да, – сказала она. – Пойдемте.
– Наденьте мой пиджак, – сказал Андрис.
– Спасибо, – сказала девушка. Она накинула пиджак на плечи. – Можно я возьму вас под руку?
– Можно, – сказал Андрис.
Она взяла его под руку, прижалась – ее била мелкая дрожь.
– Не так, – сказал Андрис. Он застегнул на ней пиджак, обнял ее правой рукой за талию, велел: – Ведите.
Она повела – вокруг купола, в темноту. Позади купола тоже была аллея, не такая широкая и парадная, как перед ним, – черный ход. На выходе стоял турникет, пропускавший только в одну сторону.
– Нам далеко? – спросил Андрис.
– Нет, – сказала девушка. – Два квартала.
– А что с Тони?
– Его избили.
– Сильно?
– Сильно. Вы не можете посмотреть – за нами не следят?
– Могу, – сказал Андрис. – Не следят.
– Вы же не смотрели.
– Смотреть надо так, чтобы никто не замечал, – сказал Андрис. – Ну а следить – так, чтобы невозможно было заметить.
– Вы можете быть уверены, что не следят?
– Если следят – то издалека, через оптику. Это невозможно засечь.
– А вы умеете уходить из-под слежки?
– Да.
– Тогда давайте так и сделаем.
– Я не знаю этот район.
– Сделайте хоть что-нибудь.
– Куда нам надо попасть?
– В том квартале – видите освещенные витрины? Это магазин, а нам в следующий дом.
– Ладно, – сказал Андрис.
Они резко свернули за угол, зашли во двор, постояли несколько минут, прижавшись к стене. Никто их не искал. Пересекли двор, вышли на другую улицу, перебежали ее и скрылись в темном парадном. Через щель в двери Андрис смотрел наружу. Проехал полицейский патруль. Хвоста не было.
– Хвоста нет, – сказал он. – Выходим?
– Тут есть черный ход, – сказала девушка.
Они вышли через черный ход и стали пробираться дворами к нужному дому. Это заняло минут двадцать. Наконец они нырнули в подъезд. В подъезде было полутемно и пахло кошками.
– Третий этаж, – сказала девушка.
Лестница со второго этажа на площадку между вторым и третьим и сама площадка были забиты подростками. Тишина стояла страшная, даже дыхания не слышалось. У многих – не у всех – на головах были наушники. Девушка шла впереди, осторожно выбирая место, куда поставить ногу. Андрис ощутил вдруг себя как в перекрестье десятка прицелов – хотя никто на него не смотрел, смотрели куда угодно, только не на него. Девушка открыла замок, впустила Андриса, скользнула следом и со вдохом облегчения заперла дверь. Потом включила свет.
Квартира была из дешевых: крохотная прихожая и комната, которая все сразу – и спальня, и гостиная, и кухня. На матраце, брошенном на пол, лежал голый по пояс черный человек. Лицо его было огромное, перекошенное, губы вывернуты.
– Это вы, дядюшка? – прохрипел он, приоткрывая заплывший глаз. На Андриса уставился широкий зрачок, окруженный кроваво-красной вспухшей склерой. – Хорошо, что… – Он задохнулся.
– Надо в больницу, – сказал Андрис.
– Его там найдут, – сказала девушка. – Найдут и убьют.
Андрис сидел на полу и слушал прерывающийся рассказ Тони. Верхний свет выключили. Девушка – Ева, вспомнил Андрис – поставила на пол ночник. Такой свет не мешал Тони. Сама Ева села по-турецки напротив Андриса и время от времени вскакивала и бежала, чтобы показать что-нибудь или принести. Около Андриса лежали теперь синхроплеер «Урбан», несколько кассет с записью «плот-мюзик» – так это называлось – и динамические головные телефоны высокого класса «Сержант»; родные пьезоэлектрические телефоны «Урбана» для «плот-мюзик» не годились. До вчерашнего дня – пока Тони не принялся ее расспрашивать – она не связывала свое увлечение «плот-мюзик» с тем, что ей удалось наконец сорваться с иглы. Первые записи «плот-мюзик» появились, насколько она помнит, в марте, а к лету это было уже повальное увлечение – в общем-то, ничем не отличающееся от подобных повальных увлечений «Ситуацией» или, чуть раньше, «Рен-Корн-Пи». Все точно так же ходили в синхрах, и как только включаешь – «Рен-Корн-Пи», «Рен-Корн-Пи»… Андрис включил и выключил «Урбан» – в наушниках звучала противонаркотическая мелодия доктора Хаммунсена; подростки на лестнице торчали от «плот-мюзик». Да, сказала Ева, какой-то кайф появляется… странный очень, не такой, как от наркотиков, и не такой, как от музыки… непонятно, нельзя объяснить… сравнить не с чем. Кассеты с записями «плот-мюзик» продавались в студенческих лавочках, и при продаже объясняли, что переписывать не надо, может быть плохо; она несколько раз слушала именно перезаписанные кассеты – действительно, возникало неприятное возбуждение, беспокойство, как будто выпили слишком много кофе… сердцебиение, даже какой-то страх… Но – она точно знает – большинство пользуется именно переперезаписями, просто из экономии… и ничего, не жалуются. Привыкли. Тони сегодня прошел по лавочкам, и в каждой ему продали по кассете, объяснили то же, что и Еве когда-то: и про головные телефоны, и про нежелательность перезаписи. Но наверное, он вел себя неосторожно, потому что, когда он вышел из пятой лавочки, к нему подошли и попросили на пару слов. Он был уверен в себе, приглашавших было всего двое, но его ударили сзади, а потом принялись обрабатывать лежащего. Теперь их было четверо. Правда, били трое, четвертый только присутствовал при этом. Именно его Тони узнал. Любомир Станев, один из лидеров кристальдовцев. Кажется, сознания Тони не терял, хотя какое-то помрачение наступило. Кажется, их кто-то спугнул. Ева нашла его вечером – она сама не знала, каким наитием ее занесло в проход между гаражами. Раньше там собирались торчки, – наверное, поэтому…
Да, говорил Андрис, да, все совпадает, старина Тони, мы с тобой раскопали дело, оказалось не столь сложно, ожидали-то чего-то страшного, непонятного, потому и Присяжни винтом ходил, и теперь осталось совсем ничего, но это я буду делать сам, а тебя мы все-таки положим в больницу, убивать тебя не станут, потому что хотели бы убить – убили бы там… не убили – это же что-то значит? Или нет?…
«Скорая» увезла Тони, и Ева уехала с ним, и врач, неопределенного возраста человек, потер виски: что же такое делается сегодня? Присяжни очень коротко сказал, что охрана Тони будет обеспечена, и отключился – Андрис слышал, как в Управлении надрываются телефоны. Никакого транспорта не было, и он пошел пешком, и шел долго. Улицы были пусты. Потом ему удалось остановить такси. Страшная драка была сейчас, сказал таксист. Ужас, что с молодыми происходит. Насмерть, насмерть… И чем дальше… Андрис молчал. В темном скверике стояла толпа, и несколько парней бросились наперерез машине, пытаясь остановить, – водитель газанул и проскочил мимо них. В центре города стали попадаться полицейские патрули. Два раза на перекрестках их останавливали спецназовцы: заглядывали в салон, в багажник и пропускали, не говоря ни слова. Что-то случится сегодня, сказал шофер. Вся душа ноет… Да, сказал Андрис. Что-то должно случиться.
Таксист высадил его на углу квартала и унесся так, будто за ним черти гнались. Андрис направился к арке, через которую попадали во двор. Потом остановился. В доме светились почти все окна. На улице не было ни одного человека. Он еще раз, не веря себе, огляделся по сторонам. Ни одного. По дороге с ревом пронесся, светя пустыми окнами, автобус. Всё. Фонари давали яркий свет того оттенка, который нельзя назвать ни оранжевым, ни розовым. Деревья в этом свете казались бронзовыми. В глухой, ватной тишине со звуком медленной капели падали листья. Андрис стоял и смотрел. Каждый лист падал отдельно. Падение каждого листа все еще было событием. Ночью или завтра днем начнется листопад, и звуки падения сменятся общим шорохом. Листья еще не знают. Пока падение каждого листа – событие. Великолепные бронзовые листья. Ни один не похож на другой. А через неделю – холодный косой дождь, слякоть, и только самые цепкие, серые, истрепанные ветром будут зачем-то хвататься за ветки, которым они больше не нужны…
Он поднялся на этаж, отпер дверь и вошел. Присутствие посторонних он учуял – в прямом смысле. У него всегда было очень острое обоняние. Дергаться нельзя, к запаху тел примешан запах оружия. Оставалась секунда, чтобы решить, как себя вести, – долгая секунда, пока он нашаривал выключатель, а потом оборачивался, делая вид, что все, что он сейчас увидит – для него полнейшая неожиданность… имело смысл сыграть партию, не провоцируя партнеров на поспешные действия…
Их было трое. В униформе: серые свитера, полосатые брюки; шапочки-маски на головах; пистолеты у двоих, третий держит руки в карманах.
– Без глупостей, – сказал тот, с руками в карманах. – Лицом к стене, руки за голову.
Андрис повернулся к стене и дал себя обыскать. Полосатый покрутил в пальцах нож, хмыкнул и сунул себе в карман. Потом подтолкнул в спину:
– Иди.
– Руки можно опустить? – спросил Андрис.
– Вот еще!..
Андриса поставили посреди комнаты. Тот, который держал руки в карманах, сел на диван напротив него, положил ногу на ногу и сказал:
– Мы знаем, кто вы. Можете не запираться и не строить из себя овечку. Нам нужна информация, и вы нам ее дадите. Всю. А чтобы у вас не возникло иллюзий… – Он замолчал, вынул наконец руки из карманов и стал набирать телефонный номер; в карманах у него ничего не было. – Да, он здесь. Давайте. Возьмите трубку, – сказал он Андрису.
Андрис взял.
– Это я, – сказала Марина. Ее было слышно неимоверно четко. Дыхание – быстрое, нервное. – Это я, ты слышишь?
– Да, слышу, – сказал Андрис.
– Они меня захватили и держат, – сказала Марина. Она старалась говорить ровно, и у нее почти получалось. – Я не знаю, чего они хотят. Я не… – Она замолчала. В трубке раздался шорох, треск, потом другой, тоже женский, голос сказал:
– Хватит.
Андрис опустил трубку на рычаги.
– Ну и?… – начал он.
– Объяснять с подробностями? – прищурился полосатый.
– Что вам нужно?
– Не валять дурака. Это все, что нам нужно.
– Спрашивайте – буду отвечать.
– Судя по нападению на «Палас», вы уже в курсе дела, – сказал полосатый. – Что вы намерены были предпринять еще?
– Ничего, – сказал Андрис. – Следовало бы сначала обдумать ситуацию. Все оказалось несколько неожиданным…
Сознание почти отключилось. Андрис физически чувствовал, как мозг с невероятной скоростью перебирает варианты ответов и поведения. Не имело смысла как-то контролировать это – все шло на интуиции и голой технике, в страшном цейтноте.
– За последнюю неделю в город было заброшено три транспорта кокаина. Где они?
– Не было ни одного, – сказал Андрис. – Пустышки. Имитационная операция.
Под маской не было видно – но Андрису показалось, что допрашивающий его полосатый удовлетворенно улыбнулся.
– Понятно. Теперь – фамилии ваших людей в полиции и муниципалитете.
– Наших – в каком смысле?
– Во всех.
– В полиции – следователь Бурдман. Начальник полиции – на коротком поводке. В муниципалитете – по кличке «Футболист», фамилии не знаю.
– Что за поводок у начальника?
– Не знаю. Думаю, что-то из его бурного прошлого.
– Ну а еще кто? Что, больше никого нет?
– Наверняка есть. Но я не знаю.
– В университете?
– Пан и Мексиканец. В администрации. Фамилий не знаю.
– Как же вы с ними встречаетесь?
– Я с ними не встречаюсь. Они мне не нужны.
– А если понадобятся?
– Набираю номер, говорю пароль…
– Номер и пароль.
– Один-три-три-два-семь-ноль. Ответит автомат: «Учреждение не работает». Ждите. Начнется гудение. В это гудение скажете: «Реджифьер девяносто один». И дальше – что вам нужно.
– Попробуем, – сказал полосатый. – Но смотрите… – Он набрал номер и стал ждать. Гудение было громким, – стоя в трех шагах от аппарата, Андрис слышал его. – «Реджифьер девяносто один». Срочная связь с Мексиканцем.
– Кладите трубку, – сказал Андрис. – Они позвонят через пять минут.
В Реджифьере в девяносто первом году Присяжни был захвачен сепаратистами и просидел в старом бомбоубежище три недели, прежде чем его нашли и отбили.
Полосатый нажал на рычаг и тут же позвонил еще.
– Серж, – сказал он, – засеки адрес номера один-три-три-два-семь-ноль – и отправь туда Мэг с ее девочками. Да, всех. Но без холодных! – повысил он голос. – Только живыми. Понял? Валяй.
Он говорил и смотрел на Андриса. Андрис облизнул губы. На самом деле ничего страшного не происходило. Телефон был зарегистрирован в подставном помещении. Найти же его, отслеживая канал во время разговора, было невозможно – программа защиты это предусматривала и давала адрес того же самого подставного помещения. Дальнейшее было делом техники…
– Ну ладно, – начал было полосатый, но тут раздался звонок. Полосатый выслушал, сказал: «Спасибо, не надо» – и положил трубку. Засунул руку под маску, потер лицо. – Мексиканца нет в городе, – сказал он. – Будет послезавтра. Ну-ну…
– Можно мне сесть? – спросил Андрис.
– Сядьте, – сказал полосатый брезгливо.
Один из тех, что стояли за спиной Андриса, взял стул и поставил посредине комнаты. Андрис сел. Вдруг заболела голова. Устал, подумал он. Чего же я так устал?… Интересно, почему они считают меня наркодером? Не вижу причин. Да еще так уверенно считают… Марина, подумал он. Как же быть с Мариной? Это вдруг прорвалось и хлынуло – стало по-настоящему страшно. Мгновенная паника, и уже в следующую секунду он взял себя в руки, но на лице, наверное, что-то отразилось – полосатый довольно прищурился.
– Жить хочешь, – сказал он. – Жи-ить хочешь, гад. И хочешь жить хорошо-о… А ты видел, как умирают от ломки? Да видел, наверное… Или засадив себе сверхдозу? Видел, видел. Все ты видел. Но сам – упаси боже. Никогда. А? Верно ведь?
– Верно, – сказал Андрис. – Никогда.
– Ты все понимал… Знаешь, что мы с тобой сделаем? Мы вас посадим вместе и начнем колоть. У меня есть «стрип» – двести ампул. И мы их потратим на вас. А потом «стрип» кончится – а вы будете сидеть в подвале… и все. Это будет справедливо. Воды мы вам дадим… И если выживете – то дадим послушать «плот-мюзик». Если выживете… согласен? Справедливо? Отвечай! Справедливо?
– Ее-то за что?
– Справедливо?
– Меня – да. Но она-то ни при чем!
– А кто из тех, кого вы убили, – при чем? А? Кто?
– А вы хотите, значит…
– Я хочу, чтобы ты все почувствовал: что чувствовал, например, я. Или вот он. Ладно. Если ты поработаешь на нас, то ее мы от этого избавим. Понял?
– Да. Что надо сделать?
– Выступишь по телевидению. Расскажешь всем, что вы сделали с откатниками – и зачем. Что вы там распыляли? «Кентавр»?
– Вот чего мы не делали, так не делали. Это кто-то другой.
– Перестань, – с отвращением процедил полосатый. – Тебя видели на мосту.
– Ну и что?
– Перестань.
– Самое смешное, – сказал Андрис, – что это действительно не мы.
– А кто же тогда?
– А вы считаете, что в игре нет других игроков?
– Кому это надо?
– А нам зачем?
– А кто?
– Давайте думать.
Несколько секунд полосатый молча смотрел на него.
– Чушь! – сказал наконец он. – Никому, кроме наркодеров…
Андрис молча пожал плечами.
Полосатый хотел, видимо, что-то еще спросить, но передумал, махнул рукой и сказал:
– Ладно, пошли. А то тебя Хобот ждет не дождется. Прямо слюнями исходит. Ты уж постарайся его не раздражать, он впечатлительный… потом ночами спать не будет…
Андриса повели – «Без фокусов!» – сначала к лифту, потом к выходу – и на выходе их взяли. Бритоголовые мальчики в спецназовском сером беззвучно спланировали сверху – с козырька над дверью или с нижних балконов? – и хватило секунды, чтобы оба с пистолетами были обезоружены и скручены, а тот, который допрашивал Андриса, обхватил руками живот и засеменил боком – и лег – все это молча, с каким-то растянутым маслянистым клацаньем: с таким примерно звуком срабатывает замысловатая автоматика оружейных затворов. Нельзя было терять темп. Андрис подхватил с асфальта свой нож и бросился сверху на лежащего:
– Адрес!
Тот длинно простонал что-то нечленораздельное. Глаза его были белые от боли. Андрис приставил нож к горлу, нажал слегка, чтобы дать почувствовать острие.
– Адрес! Где ее держат? Ну?
Кристальдовец молчал. Тело его напряглось – он изо всех сил сопротивлялся смертному ужасу. Не скажет!
– Адрес! Яйца отрежу! – Двинул его коленом между ног, сунул туда же руку с ножом. Почувствовал, как тело кристальдовца опало, расслабилось – лопнуло что-то внутри, и дикая, животная паника плоти: беззвучно, в ультразвуке, визжа, он полз вбок, ворочался под Андрисом, наконец просипел: «Семнадцатое общежитие… в подвале… где бывшая душевая… Да уберите же этого пидора!!!» – А за пидора отдельно! – рявкнул Андрис, рывком поднял парня на ноги и дал ему в челюсть. Кристальдовец крутнулся на сто восемьдесят, приседая, и лег мордой вниз, раскинув руки. «Ты ж его убил!» – сказал кто-то. Убьешь такого, – приходя в себя, сказал Андрис. – Обоссался, сволочь… – Стряхнул с руки мочу, потом наклонился и обтер о свитер кристальдовца руку и нож. – Спасибо, ребята, – сказал он, вспомнив. – Куда вы сейчас?
Управление напоминало вокзал в разгар эвакуации. Никто ничего не знал. Присяжни был где-то в городе. Весь первый этаж был забит задержанными кристальдовцами и прочей молодежью – несколько сот чрезвычайно возмущенных ребят и девушек орали, свистели, скандировали лозунги – вперебой, безостановочно. Вспыхивали драки – между собой. Атмосфера была накалена до последнего предела. Офицер спецназа, к которому сунулся было Андрис, покрутил пальцем у виска:
– Ты что, идиот? Это же восстание! Там черт знает что творится! Баррикады! Вас же на кусочки – чирикнуть не успеете…
Это было так. Это было именно так… Но нельзя же… Андрис скрутил себя. Ребята-спецназовцы, с которыми он ехал, сидя на корточках и придерживаясь за спинки сидений в их тесном броневичке, коротенько рассказали: на похоронах было тысяч тридцать, потом начался крик и пошли бить студентов – не все, но половина пошла… А в студгородке – баррикады, и началось… пожары, пальба – все на свете…
Помятые, потные, красные полицейские впихивали за барьер все новых и новых задержанных. Их встречали ревом: «Слава Кристальдо! Слава Кристальдо! Народ всегда прав!!!» Вдруг Андрису показалось, что мелькнуло знакомое лицо. Задержанных уже проволокли мимо него. Он оглянулся – и поймал встречный взгляд; мгновение – лицо тут же пропало, затылки, затылки, поднятые руки… Он вспомнил: та девочка из холла «Паласа», которая: «Извините, у вас…» – вытащила у него из волос пластилиновый шарик. Ах, черт, какой был взгляд: холодный, тяжелый, она меня узнала, подумал Андрис, с чего бы? Непонятно… Да ведь и вторую, которая там была, сидела напротив нее, вся в черной коже, тоже проволокли сейчас – конечно… но что все это значит? Почему она меня узнала – в такой толпе и в такой момент? Такой взгляд… такими взглядами не разбрасываются. Маленькая ведьма. Андрис понимал, что это засядет в нем, как заноза, – надолго. Но почему, черт побери? Нет ответа. Опять нет ответа…
– Юсуф! – Андрис бросился навстречу знакомому офицеру. Юсуф был в форме: поджарый, черный, спокойный – единственный спокойный, хотя бы с виду, офицер в здании.
– А, вы. – Юсуф остановился. – Шеф велел вам передать, чтобы вы оставались здесь до конца операции.
– Нет, – сказал Андрис. – Мне надо в студгородок. Как можно быстрее.
– Невозможно, – сказал Юсуф. – Чисто технически. Баррикады.
– А вертолет? – спросил Андрис. Вертолеты дорожной полиции стояли прямо во дворе Управления.
– В студгородок – куда именно? – спросил Юсуф.
– Семнадцатое общежитие, – сказал Андрис. – Там заложник.
– Я никого не могу послать, – сказал Юсуф. – У меня нет ни единого человека.
– Не надо, – сказал Андрис. – Мне ствол – и все.
– Своего нет?
– Нет.
– Пойдемте.
Они вышли наружу. Было страшно светло – фонари и множество фар. Резало глаза. Рядом с главным входом была еще одна дверь, обрешеченная, с окошком в решетке.
– Стив, это Эсен-бей, открой, – сказал Юсуф в микрофон.
Дверь медленно открылась, загорелась тусклая лампочка. За дверью, шагах в пяти, была еще одна – стальная, как от сейфа, и тоже с окошечком. Из окошечка торчал ребристый ствол пулемета.
– Выдай мне еще один ствол, – сказал Юсуф невидимому Стиву. – Какой вам? – обернулся он к Андрису.
– «Смит-Вессон – сорок четыре», – сказал Андрис.
Из окошечка рукояткой вперед просунулся револьвер. Андрис взял оружие, наплечную кобуру, патроны.
– Расписаться? – спросил он.
– Не надо, – сказал Юсуф. – Я сам. Потом.
– Спасибо, – сказал Андрис.
– Пойдемте к летчикам, – сказал Юсуф.
Они обошли здание и через проходную вошли во двор. Заходились в лае собаки. Андрис на ходу подгонял кобуру. Три вертолета стояли на площадке, винт одного еще медленно вращался. Летчики сидели на корточках около него и курили.
– Хевель, – позвал Юсуф, и один из летчиков, маленький, коротконогий и длиннорукий, похожий на обезьяну, обернулся и шагнул навстречу, пряча горящую сигарету в карман кожанки.
– Здесь Хевель, – сказал он глухо.
– Что там? – спросил Юсуф.
– Как было, – сказал Хевель. – Полные улицы. Все на улицах.
– Пожары?
– Больших нет. Несколько горящих машин, и в парке какие-то постройки горят.
– Понятно. Дай-ка карту… вот, видишь – семнадцатое общежитие. Надо туда забросить человека.
– Только забросить? – спросил Хевель.
– А? – Юсуф посмотрел на Андриса.
– Да, – сказал Андрис. – Дальше я сам.
– На крышу, – предложил Хевель. – Больше некуда – деревья везде, столбы…
– На крышу – то, что надо, – сказал Андрис.
– Тогда полетели, – сказал Хевель.
– Только незаметно, – сказал Юсуф. – Без огней, без фар…
– Еще советы будут? – ощетинился летчик.
– Ладно, не обижайся, – сказал Юсуф. – Удачи, ребята…
Андрис осторожно, на ощупь, спускался по лестнице. Особых перепадов температур тут не было, инфракрасные очки особой четкости не давали, и он не снимал их только из предосторожности – вдруг где-то кто-то затаился в темноте. Весь студгородок был обесточен, оказывается, еще с полуночи, и сверху это выглядело очень эффектно: черные острова кварталов, между которыми текут огненные реки. Хевель был ас: он высадил Андриса на крышу общежития с первого захода, пройдя над ней впритирку, – Андрис шагнул с лыжи, пробежал несколько шагов и остановился; невидимый вертолет, обдав его ветром, уходил куда-то вбок и вверх – Андрис напряженно прислушивался, но так и не смог определить направление звука – странное эхо… Теперь Андрис спускался вниз по темной лестнице, считая этажи: третий… второй… первый… Ниже лестница не вела, вход в подвал был где-то в другом месте. Андрис постоял, осматриваясь. Прямо перед ним был маленький холл, пустая застекленная будка вахтера и наискосок – тамбур входной двери. Потом сверху донеслись шаги. Шли двое, мужчины, шли уверенно и быстро. Стараясь не шуметь, Андрис отступил в правый коридор, нащупал дверную нишу, вжался в нее. На лестнице появились отблески света. Донеслись обрывки разговора: «…не совсем то, я тебе клянусь…» – «…с Мэгги и раньше было, у нее мозгов…» – «…а эти орлы? Отрапортовали – и до утра?…» – «…не пробиться через все, тем более с таким грузом…» – «…ох, Люб, мне бы твое спокойствие…» Андрис весь обратился в слух, но больше ничего не услышал, двое прошли мимо него и пересекли холл – Андрис думал, что к выходу, но нет: зазвенели ключи, он выглянул – отпирали дверь, расположенную симметрично входной двери в другом углу холла, – понятно, понятно… да: шаги по лестнице – вниз – гулко… он скользнул следом – из-за приоткрытой двери несло холодом и сыростью.
Подвал…
Он взвел курок револьвера и стал спускаться. Как всегда в таких случаях, откуда-то взялась кошачья ловкость и обращенность в слух. Лестница кончилась, дальше был низкий дверной проем и пустота. Ярко светились проходящие под потолком трубы. Два силуэта с не очень яркими пятнами огня в руках стояли, склонившись над чем-то; звякало железо. Еще замок, понял Андрис. Открыли. Клубящийся свет за дверью. Андрис снял очки.
Черно, и только прямоугольник двери выделяется – за ним движутся блеклые световые пятна. Шаги. Опять железо – скрип, визг, – решетка?
Да, решетка. Как во сне: подумал о решетке и тут же оказался возле нее. Ноги – сами… Так. Дальше, как наверху: коридоры налево и направо. Шаги – направо. Направо… Андрис протиснулся в узкую щель – разгильдяи, оставили щель, – если бы закрыли совсем, было бы худо – хорошо, что разгильдяи, хорошо… Они опять зазвенели ключами, куда-то входили, бубнили неразборчиво голоса… потом что-то сказала Марина. Он не слышал, что она сказала, но голос узнал – сердце бухнуло и заворочалось болезненно, не давая вздохнуть. Он простоял минуту или две, давая себе передышку. Потом пошел на голоса.
Они стояли перед ней, держа ее в перекрестии лучей фонариков, и что-то говорили, а она что-то отвечала, но Андрис не понимал ни слова, настолько это было не важно… надо было брать обоих… надо… как? Было бы светло – глядящее в глаза дуло «магнума» парализует лучше, чем газ «Ви-экс». В темноте этот номер не проходит. Кроме того, не исключено, что у ребят фонарики-«глушилки». Даже при солнечном свете разрядная вспышка такого фонарика в лицо обездвиживает секунд на десять… Рука Андриса вдруг сама собой протянулась к висящему в проушине замку. Старинный замок весом чуть меньше килограмма. Еще не до конца понимая, что он собирается делать, Андрис тихо вынул замок из проушины, взвесил в руке и не слишком сильно, чтобы не убить, запустил им в затылок того парня, что стоял справа. Промахнуться он не мог и увидел: один световой конус качнулся и скользнул вниз, растекаясь треугольным пятном на полу, – сам Андрис в прыжке достал второго парня, оглушил рукояткой револьвера и, не удержавшись на ногах, растянулся на полу рядом с ним.
Не бойся, громко сказал он, это я. Своего голоса он не услышал – как и ответа Марины. Не терять темпа! Он дал Марине фонарик – свети! – и увидел, что руки ее скованы. Парней он положил рядом лицом вниз и связал их же ремнями, связал жестоко: правую руку с левой ногой, загнутой назад. Один из парней застонал, заворочался; второй только напрягся – молча. Потом он обшарил их. У обоих были пистолеты с запасными обоймами – карманные браунинги калибра шесть с половиной. Были записные книжки, кошельки – это Андрис забрал. У одного была связка ключей, у другого – универсальная автомобильная отмычка. В связке Андрис нашел ключик от наручников, снял их с Марины – она сказала что-то, он не понял, – наручники были с цепью, для сковывания попарно. В углу от пола до потолка проходила какая-то труба. Он подволок парней к трубе, просунул цепочку под нее и защелкнул браслеты на левом запястье каждого. Вот теперь можно было перевести дух.
– Ты не испугалась? – Он присел рядом с Мариной.
– Я говорю: ты опять меня спасаешь, – сказала она, и голос ее был странный.
– Да.
– Бедный ты мой, – сказала она. – Бедный, бедный…
– Почему?
– Пойдем отсюда.
– Дать тебе пистолет?
– Нет, не надо.
– Они не били тебя?
– Били? – Она помолчала. – Нет. Нет, не били. Пойдем.
– Сейчас. Который из них Станев?
– Вот этот.
Андрис подошел к нему и наклонился. Парень зажмурился от режущего света.
– Слушай меня внимательно, – сказал Андрис. – Я не тот, за кого вы меня принимаете. Я криминометрист. Здесь у вас происходят странные вещи. Мне хотелось бы поговорить с тобой. Не сейчас – сейчас я ухожу. Если тебя арестуют… это понятно. Если не арестуют – попробуй меня найти. Телефон ты знаешь. Я вам не враг, пойми. И вас, и меня кто-то использует в своей игре. Ну, договорились?
– Что с моими ребятами? – спросил парень.
– Взяты. Старший оказался идиотом.
Парень скрипнул зубами. Потом попросил, мотнув головой:
– Развяжите. Все равно ведь… – Он позвенел цепью.
– Да, конечно, – сказал Андрис.
Он разрезал ремни – одному и второму. Потом поискал замок, опять взвесил на руке, чему-то усмехнулся, закрыл тугую тяжелую дверь – бывшая душевая, вспомнил он, ну и двери у них в душевых! – вставил замок в проушины, нашел ключ, запер… вдруг затряслись руки, связка ключей выпала и, звеня, стала медленно падать вниз, вниз, вниз… потом стало светло и жарко – Марина тормошила его: что с тобой, что? – слабость, тепло и слабость… он оторвал наконец лоб от холодного бетона стены, провел рукой по лицу, лицо было мокрое, липкое – глубоко вздохнул – больно в груди, – еще вздохнул, выдохнул…
– Ничего, – сказал он. – Уже прошло. Старый стал, вот что. Марина, – позвал он. – Ты звонила – откуда?
– Вон там, в конце коридора, – показала она. – Но?…
– Обязательно, – сказал Андрис.
Проходя мимо решетки, Андрис запер ее – на всякий случай. Пока было тихо…
Эта дверь была посерьезнее: обитая железом и с врезным магнитным замком. Н-да… питание замка, конечно, могло быть автономным, Андрис вставил ключ в прорезь… могло, но не оказалось. Ладно, с внезапной злостью подумал он. Как вы со мной, так и я с вами…
– Отойди подальше и зажми уши, – сказал он Марине.
Он положил фонарик лучом к двери, сел на корточки, привалившись спиной к стене, прицелился в замок и выстрелил. По ушам, как доской… Постанывая от боли и адского звона, Андрис подошел к двери – в дыру, где раньше был замок, можно было просунуть футбольный мяч. Он потянул дверь на себя – открылась. Помещение было просторным и битком набитым самой разной электроникой. Разбираться, какие разрушения причинены пулей и кусками замка, он не стал. Немалые, наверное, разрушения. Так, где тут телефон? Очень мило – не работает. Конечно, этого и следовало ожидать, Присяжни понимает толк в массовых беспорядках… в эфире, наверное, на всех бытовых диапазонах вой и скрежет… ладно. Обидно, конечно… Будем выбираться сами. Как забрались, так и выбираться будем… Он уже выходил, когда увидел на столе груду магнитофонных кассет. Под столом стоял маленький сейф. Отпираемый ключом… вот этим ключом…
Стоящие на ребре тускло поблескивающие шестигранники. Так… пять… шесть штук. А где седьмой? А, вот он, в аппарате. Совсем не такой аппарат, как у Хаммунсена; какая, к черту, разница? Куда бы положить? Возле стола стояла спортивная сумка. Андрис открыл ее и стал вынимать пластиковые мешочки, наполненные чем-то вязким… и запах такой знакомый?… «Смуглый Джек» – пластиковая взрывчатка двойного действия: продукты взрыва смертельно ядовиты. По Токийской конвенции повсеместно запрещена к производству как химоружие. А вот террористы наши где-то достают, и свеженькую… ладно, это еще копать и копать… Он не стал выгружать все: авось пригодится. В обращении «Смуглый Джек» был безопаснее тротила, для инициации требовались детонаторы. Он уложил диски между мешочками, бросил сверху оба браунинга, взвесил сумку на руке. Ремень должен выдержать…
– Уходим, – сказал он Марине.
Под утро ветер немного стих и пошел дождь – неровный, злой, резкий. Капли били в стекло, как мелкие камушки, бросаемые пригоршнями. Марина спала, отвернувшись к стене. Изредка она говорила что-то, неразборчиво и жалобно, и старалась натянуть на голову короткое одеяльце. Старик, бормоча себе под нос, выходил и входил, подбрасывал дрова в печку, кормил собаку, потом ушел надолго, должно быть в обход; вернулся, когда уже начался дождь. Кряхтя, долго снимал брезентовый дождевик, снял, встряхнул, повесил у печки – сушить. Сел напротив Андриса.
– Так и сидишь? – спросил он сочувственно. – Не спится?
Андрис покачал головой. Взведенность его не проходила и – он знал себя – еще не скоро пройдет. Особенно эта погоня на мотоциклах – ночью, сквозь лес… кто гнался, почему? Хватились, что он увел чужой мотоцикл? Или?… Погоню он заметил уже за городом, свернул в лес – они тоже свернули – и, понимая, что просто так ему не оторваться, остановился, погасил огни и выстрелил из «магнума» в ствол довольно толстой сосны как раз перед фарами преследователей. Сосна рухнула с шумом прямо под колеса – они остановились, тоже погасили все и долго так стояли – Андрис вслушивался из всех сил, но ветер шумел в кронах, – потом развернулись и уехали… Больше часа Андрис гнал наугад – просто как можно дальше от того места; потом вырулил наконец на шоссе, сориентировался по указателям и подъехал к городу с противоположной от студгородка стороны – и тут кончился бензин…
– Ладно, – сказал старик, – сейчас мы кипяточку соорудим, чайку попьем, погреемся как следует…
– Да, – сказал Андрис. – Хорошо бы. Погреться бы – это хорошо бы…
– Чего бы покрепче – так ведь нет, жалость такая. Только вот кипяточек и есть.
– Кипяточек… кипяточек – это то, что надо.
Старик ножом поддел и сдвинул в сторону чугунный круг, прикрывающий отверстие в печной плите. Показались быстрые языки пламени. На огонь старик поставил черный помятый чайник.
– Пишут, самое полезное – пить чай, вскипяченный на дровах, – сказал он, снова присаживаясь за стол. – Потом идет – на древесном угле, потом – на каменном, потом – на газе, а уж потом – на электрическом токе. Так что народ все навыворот делает. Да, не только с чаем… А мы сейчас – по науке…
– Отец, – спросил Андрис, – как звать-то вас? Не спросил до сих пор, извините.
– Петером звать, – сказал старик. – Так и зовите: Петер. Я люблю.
– Хорошо, – сказал Андрис. – А меня – Андрис.
– Вот и познакомились, – сказал старик. – А это дочка ваша?
– Нет, – сказал Андрис и помедлил. – Жена.
– Молоденькая, – уважительно произнес старик. – А моя-то даже постарше меня была. Во-от… – Он хотел сказать, наверное, что-то еще, но не сказал, только вздохнул глубоко.
За окном неуверенно светлело, и сквозь брызги на стекле можно было видеть голые, воздетые к небу ветви деревьев и в сумраке между стволами – кресты, кресты, кресты, простые и восьмиконечные, низкие оградки могил и дальше – нечеткие, размытые дождем фигурки людей, с зонтами и без зонтов, идущих к церкви. Ночью Андрис помог старику таскать дрова, чтобы протопить там печи. Он впервые был в православной церкви – надо сказать, и в католических-то храмах он был за свою жизнь раз десять, не больше. В глубине души он был убежден, что если Бог и есть, то общаться с Ним следует один на один, вдали от посторонних, даже доброжелательных, глаз. Гулкость и полутьма, светлячки горящих лампад, забытые запахи и странное чувство, будто струи воздуха мягко, но настойчиво ощупывают лицо, только усилили его тревогу, ему захотелось выйти скорее наружу – и вдруг на выходе он перехватил чей-то взгляд. На него смотрела икона. Богородица с младенцем Христом на руках. Это он разглядел позже – младенца, и икону в целом, – а в первый миг он видел только глаза, до безумия знакомые и полные такой печали и отчаяния, что он задохнулся. Стоял перед иконой и не знал, что ему делать. Не мог перекреститься – было бы фальшиво. И не мог уйти просто так. Богородица смотрела ему в глаза – сделай хоть что-нибудь… тогда он выпрямился, бросил руки по швам, по-офицерски отдал честь коротким поклоном, повернулся налево кругом и вышел, не оглядываясь. И только несколько минут спустя, когда холодный воздух, как нашатырь, проник до самого затылка, просветляя голову и подтягивая мышцы, он понял – вспомнил – и остановился: у Богородицы на иконе были глаза Марины.
– Может быть, еще попробуете позвонить? – предложил старик.
– Нет смысла, – сказал Андрис. – Все равно сейчас туда поеду.
Ночью старик отпер ему какое-то служебное помещение в церкви, там был телефон. Но все известные Андрису номера в Управлении были заняты, а телефон для оперативной связи вел себя странно, и Андрис решил не рисковать.
– Понятно, понятно, – закивал головой старик. – Что же все-таки происходит в городе? Не знаете или не скажете?
– Да… не то чтобы совсем не знаю, а уверенности нет. Смешалось все – леваки, наркомафия, еще кто-то… каша, в общем. Совершеннейшая каша.
– Каша с мясом, – проворчал старик. – Я понимаю – война была… Хотя – вру. Чего я там понимаю?
– Э-э… Петер, – позвал Андрис. – Могу я вас попросить об одолжении?
– Попробуйте, – сказал старик.
– Вот эту мою сумку вы не могли бы спрятать получше? Так, чтобы никакая собака не нашла?
– Вас хотят искать с собаками? – удивился старик.
– Ну, в крайнем случае…
– Хотите добрый совет? – спросил старик.
– Хочу.
– Не оставляйте у меня ничего. – Он нахмурился вдруг и засопел. – Недоброе это дело. Я не за себя боюсь, не подумайте, – что мне, семьдесят восемь уже… Видно, судьбу я прогневил в свое время – не уберег… в общем, очень важное я не уберег, прошляпил… И вот с тех пор – приходит кто-нибудь, просит спрятать или просто на сохранение отдает – и все… и не приходит… и не своей смертью. Вроде как меченый я. И не догадывался – до последнего случая, тогда уж и от самого вот на столечко прошло… как уцелел, не понимаю…
– Да, – сказал Андрис, – на таких условиях отдавать не стоит. Спасибо, что предупредили.
– Вскипело, – сказал старик. – Сейчас мы…
Он снял с полки большой глиняный чайник, насыпал туда горсть заварки и залил кипятком.
– Марина, – позвал Андрис. – Просыпайся.
– Я не сплю, – сказала Марина. – Я вас слушаю. Дождь?
– Дождь.
– Значит, и собаки нас не найдут…
– Верно. Давай ты здесь останешься? Петер, вы ее приютите?
– Какой может быть разговор…
– Нет-нет. Я пойду с тобой. Если ты пойдешь, то и я пойду. И вообще… А по дороге я расскажу тебе одну вещь, которую узнала вчера. И всё.
– Неизвестно, что в городе.
– Это не важно.
– Что с тобой?
– Я расскажу. Будем идти, и я расскажу.
– Вы пейте, – сказал старик, – вы пейте…
– Скажите, – Марина обернулась к нему, – а то, что вам отдавали на сохранение, – оно так у вас и?…
– Да, – сказал старик.
Между деревьями видны были дома предместья: красные двух- и трехэтажные коттеджи. Упавшие листья еще не потеряли упругости, и капли дождя выбивали на них костяную дробь. Марина стояла, закинув руку за голову и опершись локтем о ствол березы. Волосы ее были мокрые. Широкий рукав брезентового дождевика старика Петера задрался выше локтя, и вода, наверное, стекала внутрь… «У вас будет хороший повод вернуться сюда», – сказал он, заставляя Марину надеть дождевик. Хороший повод, подумал Андрис, и слова закружились: хороший повод, хороший повод… Пусто, пусто, пусто. Надо же так…
– Марина, – сказал он вслух, – а может быть, они тебя обманули?
– Нет, – сказала она, не оборачиваясь. – Все совпадает.
Все совпадает – все совпа… все действительно совпадает: у него взяли волосы, и уже через несколько часов там знали, какой именно из стандартных феромонных «коктейлей» будет для него наиболее привлекательным; у нее волосы брали раньше, и не один раз, и Дан ею попользовался всласть – пока она ему не надоела; но об этом она узнала только вчера, когда они решили поиздеваться над ней; а тогда она, конечно, думала, что все это обычно, естественно, и не подозревала ни о чем, и рассказала Дану о своем чудесном спасении, и Дан узнал в спасителе того человека, которого надо было взять под контроль, и они живо переиграли: вместо претендентки из их рядов они решили использовать ее, и, когда они пили шампанское, Дан их «обвенчал» – так это называлось; но потом им пришлось ждать целые сутки, пока не случилось всего, что должно было случиться, – без этого эффект неполный, и могло сорваться… они рассчитывали, что смогут теперь вертеть им, как собака хвостом, – как, скажем, вертели профессором Радулеску… да, подумал Андрис, тут они просчитались, тут у них передозировочка вышла, не подумали они, что воспламененный старый пень начнет прошибать стены… Марина, хотел сказать он, наплевать нам на них, что изменилось? – но изменилось все, и он это понимал… Марина, я полюбил тебя еще до… – А я тебя?… Все, все изменилось и стало холодным и чужим, когда где-то глубоко, в самом тайном и запретном, покопались ловкие грязные пальцы – душа залапана, подумал он, и это было самым точным – ощущение грязи, испакощенности там, где этого просто не могло быть…
– Пойдем дальше, – сказал Андрис.
Марина не ответила, молча оттолкнулась от березы и по тропе пошла в сторону домов. Тропа была узкая, и Андрис не мог ее обогнать, чтобы заглянуть в лицо.
Все машины проверяли, перед шлагбаумом выстроилась очередь – часа на два. Водитель «фольксвагена» вполголоса, но отчетливо ругался, что не стоило рисковать головой и машиной из-за вонючей полусотни. Ждать больше было невозможно, и Андрис выбрался под дождь, сцепил руки на затылке и пошел к посту. «В машину! – заорал ему офицер. – Немедленно в машину!» Андрис продолжал идти, хотя на него уставились три автоматных ствола. Он остановился шагах в трех от офицера – совершенно осатаневшего спецназовского капитана – и, не опуская рук, сказал:
– Меня зовут Андрис Ольвик. Сообщите обо мне начальнику полиции.
– Шеко! – позвал капитан; из-за его спины выступил капрал с рацией на поясе. – Запроси про него.
Капрал забормотал в микрофон позывные, ему ответили. Капрал сообщил, что на пост шестьдесят четыре вышел некто, называющий себя Андрисом Ольвиком, и потребовал доложить о себе начальнику полиции. Ждите, сказала рация. Через минуту раздался сигнал вызова.
– Да, – сказал капрал. – Да. – Он посмотрел на Андриса, очевидно сравнивая его с теми приметами, которые ему сообщили. – Да. Возьмите микрофон, – сказал он Андрису.
– Это ты, что ли? – совсем рядом и почти без помех спросил Присяжни. – Ну-ка скажи пароль!
– Реджифьер девяносто один, – сказал Андрис.
– Соображаешь! – сказал Присяжни и коротко хохотнул. – Всегда умный был. Но за эту ночку я тебя еще вздую.
– Как в городе?
– Получшело. Потом расскажу. Ты на чем?
– Нанял машину.
– Ну приезжай, тут есть о чем поговорить. Да, у тебя-то получилось?
– Получилось. Все нормально.
– Давай, жду. Передай микрофон начальнику поста.
– Да, слушай: там в подвале этого самого семнадцатого общежития заперты двое, один из них – Любомир Станев.
– Знаем уже, – сказал Присяжни. – Мы тоже не зря в школу ходили. Он сейчас у Бурдмана в кабинете сидит – беседует, понимаешь…
– Взяли, значит?
– А то как же! Ладно, отключайся. Все потом.
– Вас, – сказал Андрис капитану и подал ему микрофон.
Убитых и раненых выносили из огня, бросали прямо на асфальт и бежали за теми, кто еще оставался в здании, – зная, что вынести всех все равно не успеют. Пожар разгорался, верхние этажи были отрезаны. Кто-то бросался из окон, кого-то успели снять по лестницам пожарных машин. Отрезан был подвал – взрывом перекосило и намертво заклинило стальную дверь. Из-за двери несся вой. Началась беспорядочная пальба – в огне рвались патроны; потом рвануло еще, и дверь арсенальной камеры выбило метров на сорок – как раз на лежащих, дробя и калеча… Присяжни, с иссеченным лицом, весь в крови, своей и чужой, руководил эвакуацией, пока не упал, – его отнесли чуть в сторону и стали перевязывать. Через несколько минут он умер. Перед воротами во внутренний двор Управления зиял провал, и из него с ракетным ревом рвался в небо огненный столб. Время от времени порывом ветра его наклоняло над площадью, и тогда становилось нечем дышать, и волосы скручивались от жара. Несмотря на такой мощный отток, часть газа из магистрали поступала в здание, пожар разгорался, наконец огонь потек из дверей. Все было кончено. Андрис остановился. Все стояли и смотрели на семиэтажную башню, пылающую, как деревянный ящик. Все было кончено.
Можно уходить…
Земля качалась, как наплавной мост. Там, где Андрис оставил Марину, газовали, пытаясь развернуться, две пожарные машины. Всплеснулась тревога, но тут же улеглась: знакомый «фольксваген», двумя колесами на тротуаре, стоял кварталом дальше. Андрис не чувствовал, что идет: земля сама прокручивалась ему навстречу. Пришлось вытянуть руки и упереться в машину, чтобы остановиться. У водителя было землисто-серое лицо. Марина сидела неподвижно, сунув руки в рукава дождевика. Андрис сел рядом с ней и захлопнул дверцу.
– Я никуда не поеду, – с истерическими нотками в голосе заговорил водитель, – я никуда вас не повезу, выходите из машины… можете забрать…
– Помолчите, – сказал Андрис.
– Он уже хотел меня высадить, – сказала Марина. Она развела руки – в правой был браунинг.
– Понятно, – сказал Андрис. Он надел кобуру, пиджак. – Ты молодец, – сказал он Марине. Та промолчала.
– Все равно не повезу, – сказал водитель. – На куски режьте…
– Сказал – помолчите. – Андрис еле сдержался, чтобы не заорать.
– Смотри, – сказала Марина. – Он машет рукой.
К ним, страшно торопясь, плелся черный человек в лохмотьях, и, только когда он приблизился вплотную, Андрис узнал Юсуфа. Андрис выбрался из машины и встал, опираясь локтем о ее крышу.
– Ты жив, – сказал он Юсуфу. – Садись, отдохни.
– Нет, – сказал Юсуф. – Там раненый. Хочет видеть тебя. Его зовут Глеб Синицкий.
Глеба Синицкого Андрис знал – это был один из самых доверенных помощников Хаппы. И то, что он здесь…
– Марина, – сказал Андрис. – Пойдем со мной.
Марина не ответила. Она сидела в странно напряженной позе, зажав ладони между коленей и чуть покачиваясь вперед-назад. Андрис тронул ее за плечо – она вздрогнула и посмотрела на него.
– Нет, – сказала она. – Нет, больше… самое последнее… – Она судорожно вздохнула. – Нет. Я пойду домой. Мне уже безопасно – я никому не нужна. Я пойду.
– Марина, – беспомощно начал Андрис, она его прервала.
– Ничего, – сказала она. – Это пройдет. Это очень обидно, но это пройдет. Не думай… Да! Дай-ка мне ту запись, я попробую поработать с ней.
Голос ее был жестким и упрямым, и у рта обозначились твердые мужские складки.
– Какую запись? – не сразу понял Андрис. – А, эту… – Он вынул из сумки диск с ярлычком «Хим. зависимости» и одну магнитофонную кассету, протянул их Марине, потом вдруг передумал и сунул диск обратно в сумку. Марина молча взяла кассету. Их руки соприкоснулись, и на лице Марины возникла на мгновение – тут же подавленная – гримаса брезгливости. Андрис застегнул молнию сумки.
– Да, – сказал он, – как же ты пойдешь? Патрули везде.
Марина пожала плечами. Потом вдруг вспомнила, вынула из кармана браунинг и подала Андрису.
– Чуть не унесла, – усмехнулась она.
– Мадам, – сказал Юсуф, – через час-полтора мы развернем временный лагерь – где-то поблизости. Если можете, побудьте где-нибудь рядом.
– Хорошо, – сказала Марина. – Я побуду где-нибудь здесь.
– Меня зовут Юсуф Эсен-бей, запомните. Эсен-бей.
– Хорошо, – сказала Марина, – я запомню.
– Несколько дней будет особое положение…
– Спасибо, – сказала Марина. – Не заботьтесь обо мне.
Глеба узнать было невозможно: красное, в пузырях и клочьях отставшей кожи лицо его лоснилось от мази, а подбородок подпирал марлевый валик толщиной в руку. Андрис опустился на колени рядом с носилками. Он уже знал, что произошло с Глебом: чем-то тяжелым его ударило в основание шеи и раздробило позвонки. У него были шансы выжить, но шевельнуть рукой или ногой он не сможет никогда.
– Глеб, – позвал Андрис. – Глеб, ты меня слышишь?
Глеб шевельнул бумажно-белыми губами – пена в уголках рта, – потом лицо его свело судорожной гримасой и распахнулись глаза. Глаза были отдельно от всего. Глеб опять шевельнул губами, и теперь Андрис расслышал:
– Прости.
– Ты о чем? – спросил Андрис.
– Прости. Прости. Я не знал, что будет так грязно. Прости.
– Да что случилось?
– В кармане, – сказал Глеб.
Одет он был в серую охотничью куртку, и нагрудные карманы ее были сложны и объемисты, как портфели. Из одного Андрис выудил плоский карманный «Корвет», из другого дискет-блок.
– Это? – спросил Андрис.
– Это, – сказал Глеб. – Пароль – «Вэйлэйер». «Вэй-лэй-ер», запомни. Ты все узнаешь. Сам решишь, что с этим делать. Не знаю. И прости, я не сразу понял, что к чему. Только… недавно… – Он вдруг замолчал, глаза закатились, рот приоткрылся. Андрис схватил его за руку – пульс был.
– Надо что-то делать, – сказал Андрис. – Надо же с ним что-то делать…
– Его уже смотрел врач, – сказал Юсуф. – Его перевязали. Пойдем.
– Но… – Андрис знал, что все бесполезно.
– Три тысячи раненых, – сказал Юсуф. – В городе. За ночь. И две больницы. Военный госпиталь развернется только вечером.
– Я понимаю, – сказал Андрис.
Все было так, как он предполагал, да и все остальные тоже предполагали, просто стоило убедиться. Трубы отопления когда-то – когда? – перерезали и заварили, и потом к одной из них через компрессор подвели газ из магистрали, а второй компрессор качал воздух. Все обгорело и оплавилось, но понять можно. Пустых кислородных баллонов, как было в Стингли, не оказалось; впрочем, о том, что кислород не использовали, можно судить и по мощности взрыва; в том же Стингли, где в систему отопления закачали кислородно-пропановую смесь, в доме выломало кирпичные стены – под окнами, там, где радиаторы… Здесь просто разлет осколков и последующий пожар. Впрочем, и без пожара бы… Андрис полез обратно: баллончика маски хватало на пять минут, да и жарко было чудовищно.
Его обступили, помогли снять комбинезон. От комбинезона валил пар. Кто-то протянул открытую банку пива. Андрис проглотил пиво – по лицу тут же потек пот. Он автоматически смахнул пот, потом увидел свою руку – черную, как угольная лопата.
– Ну? – спросил Юсуф.
– Как мы и думали, – сказал Андрис. – Два компрессора: газ и воздух. Все сгорело к чертовой матери. Воды по колено. Кипяток. Думал, сварюсь.
– Отдохни, – сказал Юсуф. – Ты уже, по-моему…
– Нормально, – сказал Андрис. – Пока еще нормально.
Он принял у Юсуфа свою сумку и чуть не уронил ее. В сумке было несколько тонн веса.
Управление теперь походило на лагерь скваттеров. По периметру стояли тяжелые грузовики и автобусы, а внутри – где на столах, где просто на земле, путаясь в проводах, – перебирали какие-то папки, бумаги, карточки; после взрыва за несколько минут, оказавшихся в его распоряжении, Юсуф сбросил всю память полицейского компьютера в городскую сеть, и теперь весь состав его отдела с помощью маленьких «СТБ» собирал ее по частям. Андрис забрался в кабину одного из грузовиков. В кабине пахло синтетической обивкой. Он лег на сиденье – оно было длинное, почти в его рост, вытянулся и застонал. Было начало третьего.
Никогда раньше он не попадал в подобные ситуации и теперь не знал, как себя вести. Все было каким-то ненастоящим, запредельным, заоценочным. По ту сторону добра и зла, усмехнулся он про себя. Зато все понятно. Он приподнял голову, посмотрел на полицейский муравейник. Понятно. Ну и что? Что мне делать с этим пониманием? Лео… Лео бы сказал. Что-нибудь очень жесткое. Андрис вспомнил, как месяца за два до гибели Лео предложил Хаппе проект быстрого пополнения государственного бюджета. Организуй отдел, который бы занимался киднапингом, сказал он. Если поставить дело на широкую ногу… на прочную государственную основу… Хаппа тогда обиделся и как-то неуклюже огрызнулся. Ай да Лео, Кассандер ты наш раздолбанный и мрачный, вот так помрешь и знать не будешь, предсказал ты или подсказал…
Он почувствовал, что засыпает, что не в силах противиться этому, – заснул и проснулся через секунду, как от удара.
Горело лицо, и глаза разъедало светом.
Все вокруг было как раньше, ничто не успело измениться – но он видел все по-другому.
– Меня не интересуют мотивы, – перебил Андрис доктора. – Я не веду уголовного расследования. То, что вы скажете, ни при каких обстоятельствах не будет использовано против вас. Поэтому, пожалуйста, на сей раз – правду. Когда именно вы поняли, что имеются побочные эффекты?
– У противонаркотической записи? – уточнил доктор. С перевязанным лбом и без очков, он напоминал почему-то старого зайца.
– Да.
– Год назад, – сказал доктор. – Я подвел итог серии клинических испытаний. Двенадцать добровольцев. Три девушки и девять молодых людей. Все наркоманы со стажем…
– Ну и?…
– У всех двенадцати наблюдался полный, подчеркиваю – полный отказ от наркотиков уже после третьего-пятого сеанса. Я провел им два курса по десять сеансов – для закрепления эффекта. Месячный интервал. И вот… к концу года в живых осталось двое. То есть… четыре самоубийства, две дорожные аварии, два молодых человека убиты в драках, еще один совершил преступление и при задержании сопротивлялся… и еще одна девушка пропала без вести. Понимаете?
– Но вы решили продолжать?
– Н-не совсем… нет, не совсем. Я ограничил число сеансов – пятью. Перестал проводить повторный курс, если не было рецидива. Рецидивов было всего три – за все время. Ну и… разбирался, что к чему… В общем, мне удалось выяснить, что центр… вообще, «центр» – это неправильно, я говорю – «узел»… так вот, узел, отвечающий за эмоциональный ответ на химические факторы, переплетен – вот так, как две гребенки, – с узлом, регулирующим забывание. Не забывание в долговременной памяти, там иной механизм, а в момент перехода из оперативной памяти в долговременную. Вы же знаете, что дети до трех лет не забывают практически ничего. Они страшно быстро учатся. Этот узел у них не развит. Потом он активизируется. Годам к пятнадцати он работает на полную мощность. То есть не на полную – на оптимальную. Так правильно. Он блокирует примерно четыре пятых информации. Ну, понятно, зачем все это… Так вот: обрабатывая узел химзависимостей, мы одновременно обрабатываем и узел забывания. Они активизируются…
– Активизируются?
– Да, возникает так называемое застойное возбуждение. Долго объяснять, но так надо, поверьте.
– Верю. А центра агрессивности там поблизости нет?
– Вот вы о чем… Нет, он в другом месте. Но видите ли, при длительной нагрузке на узел забывания происходит перевозбуждение узла химзависимостей… мозг принимает попытки помнить что-то за наркотическую абстиненцию…
– То есть – ты пытаешься чему-то научиться, что-то запомнить, не получается – и в отчаянье?… – спросил Андрис.
– Примерно так.
– Но это же нормальная реакция.
– Да, но… возведенная в степень. И – каждый раз…
– И сколько же человек… прошло через это?
– Двадцать девять. Слушайте, – повысил голос доктор, – все они были наркоманы, многие – на последней стадии, им оставалось жить всего ничего…
– Вы не помните такого – Любомира Станева? Конец прошлого года. Глотал какие-то таблетки.
– Помню.
– После вашего лечения он не смог работать.
– Кем он работал?
– Программистом.
– Тогда я еще не знал, что к чему.
– А когда узнали, решили помешать Радулеску провести исследования?
– Не совсем так… но допустим.
– Ничего. И так все понятно.
– Что вам может быть понятно?…
– Действительно.
– Наркоманы. Люди, принципиально потерянные для общества. Они редко доживают до тридцати. А… что еще можно…
– Не волнуйтесь так.
– Знаете, совершенно не ваша забота – волнуюсь я или не волнуюсь.
– Последнее: к вам обращались с предложениями продать метод?
– Не один раз.
– А особо настойчивые предложения были?
– Все были особо настойчивые.
– Последнее по времени: кто и когда?
– Неделю назад. Фонд Махольского в лице очаровательной блондинки…
– Фонд Махольского? – Андрис приподнялся. – Че-орт!
– А в чем, собственно?…
– Да как сказать… У «ФМ» достаточно грязная репутация.
– Но я им тоже отказал.
– Боюсь, что это роли уже не играет.
– Подождите, дорогой Ольвик. Что-то я вас не пойму… Я что-то неправильно сделал?
– Да. Все неправильно. Начиная с момента, когда продолжали обещать исцеление от наркомании, зная уже о побочных эффектах.
– Я никому ничего не обещал!
– Обещали, я сам читал. Вы раздавали обещания, зная, что их нельзя выполнить. Вы противились проверке ваших результатов – чтобы не погас ваш ореол. Вы из-за этого ушли из института. Вы не предупредили Радулеску, кто такая Сандра Шиманович…
– Я узнал слишком поздно – все уже состоялось.
– Ну и наконец, вы решили воспользоваться положением, в которое попал Радулеску, чтобы объяснить, почему вы не выполняете обещаний.
– Но я действительно не могу работать с копиями!
– Доктор, не держите меня за идиота. Копирование производилось на аппаратуре «ЭЛТОР» с точностью до двенадцатой девятки. Ваша воспроизводящая аппаратура дает точность до девятой девятки. Она просто не в состоянии заметить разницу между оригиналом и копией.
– Дайте мне воды, – сказал доктор. – Вон, в графине…
Андрис подал ему стакан воды. Доктор вытряхнул из пенала две зеленые капсулы, сунул в рот, нервно запил. Откинулся на подушку. На лбу его проступил пот.
– Да, – сказал он. – Все так. Я вам… врал. Да.
– Что грозит тем, кто применяет вашу запись с помощью плеера и головных телефонов?
– Не знаю. Честное слово, не знаю. Надо проверить на муляже.
– Кто мог бы провести такую проверку?
– Попробуйте связаться с Марком Линдерманом. Крупный нейрофизиолог, консультант…
– Я знаю его. Он бывал в нашем центре. А ближе, здесь, в городе? В университете?
– Я и говорю – Линдерман. У него загородный дом – километров двадцать от города.
– Телефон?
– Сорок семь – сорок семь – сорок семь. Очень легко…
– Да.
– Послушайте, Ольвик… Андрис… Вы мне так ничего не объяснили… но даже не это главное. Что мне делать – теперь? Я не… я боюсь…
– Я бы на вашем месте уничтожил запись. От вас не отвяжутся, пока она есть.
– Да кто? Ради бога – кто?
– Считайте: наркодеры – раз, леваки – два, научная разведка, она же Фонд Махольского…
Доктор поднял ладонь, слабо защищаясь, отгораживаясь:
– Всё-всё-всё… Боже, боже – зачем всё? За что?
– Вы никого никогда не трогали – и вдруг?…
– Но я действительно никого не трогал! Я лечил людей, я лечил… а, да что там говорить…
– Один диск в вашем сейфе в «Паласе». Под охраной. Второй – у меня. Решайте. Уничтожить?
– Не знаю… Наверное, да. Да. Уничтожить. И что бы я вам потом ни говорил…
– Код сейфа?
– День недели, помноженный на позавчерашнее число. Пароль «Эрмитаж семьсот девяносто два».
– Хорошо. Выздоравливайте. Кстати, то, что мы прервали курс?…
– Еще с неделю ничего не будете чувствовать.
– Потом можно будет возобновить?
– Да, конечно…
– Хорошо. Заберите вот это. – И Андрис стал вынимать из сумки золотые шестиугольные пластины. Доктор смотрел на него со странным выражением.
– Я думал, вы их реквизируете, – сказал он.
– Сами разберетесь, – сказал Андрис. – Где оригинал, где копия, где ваше, где не ваше… Все – сами.
– Спасибо вам, – сказал доктор.
– Ну что вы! – сказал Андрис. – Одно удовольствие – работать такие номера…
«Это ты». – «Да, Хенрик, я». – «Я знал, что ты позвонишь». – «Не сомневаюсь». – «В чем?» – «В том, что ты знал, что я позвоню». – «Ну так я тебя слушаю». – «Глеб умирает. Он уже без сознания. Врач говорит, что он протянет еще сутки или двое, но в сознание больше не придет». – «Да, я уже в курсе». – «Ты в курсе… Зачем все это?» Андрис даже остановился. Взять Хенрика за галстук и спросить: «А зачем все это?» И можно даже не брать за галстук, а просто спросить… и послушать, что он скажет в ответ… а он скажет, я не сомневаюсь, и через полчаса я буду верить, что у него не было другого выхода, и у меня не было другого выхода, и у страны не было… Сукин ты сын, подумал Андрис, нет, я все понимаю, но не до такой же степени… или до такой? Или все так плохо, что ему не до сантиментов? Он ухватился за мысль, что все так плохо, – и стал раскручивать ее, прекрасно зная, что делает это только ради того, чтобы чуть притушить обиду…
План «Парнас» и спецподразделение с тем же названием начали свое существование два с половиной года назад, когда УНБ, негласно проверяя деятельность КБН, наткнулось на интересную закономерность: операции КБН против транспортантов и торговцев наркотиками всегда приводили только к росту цен и, как следствие, к росту преступности в регионе операции; количество же наркотиков на рынке, несколько уменьшившись вначале, затем резко увеличивалось и зачастую даже превосходило первоначальное. Число лиц, принимающих наркотики, уменьшалось не более чем на одну четверть – только за счет иррегуляров, – зато доходы наркомафии вырастали в пять-десять раз. Тогда УНБ, пользуясь своей неограниченной властью в округе Кавтаратан, удалило оттуда подразделения КБН и через подставных лиц выбросило на рынок большое количество наркотиков, ранее конфискованных у контрабандистов. Цены резко упали, число наркоманов увеличилось на десять-пятнадцать процентов, число иррегуляров – на шестьдесят процентов, зато уровень преступности, характерной для наркоманов, сократился в шесть раз. Неожиданно для всех поехали вниз показатели смертности среди самих наркоманов: случаи передозировки почти исчезли, абстинентных синдромов не стало совсем. Проведенная научная экспертиза подтвердила напрашивающийся вывод: процент лиц, склонных к приобретению химических зависимостей, есть величина относительно постоянная и принимать меры к снижению процента практически бессмысленно. Усилия следует направлять на то, чтобы ущерб обществу от наличия в нем этих лиц был минимальным. Конечной целью проекта «Парнас» было установление порядка, при котором каждый зарегистрированный наркоман мог, проходя регулярные медицинские осмотры, получать необходимую дозу за очень умеренную плату. У государства появлялся еще один канал пополнения бюджета, отпадала необходимость содержать армию агентов КБН, резко снижалась преступность… Поскольку общественное мнение в стране, а тем более за рубежом, оставалось достаточно консервативным, проект «Парнас» предусматривал поначалу создание подпольной, хорошо законспирированной альтернативной сети торговли наркотиками – специально для того, чтобы сбивать цены, вытеснять традиционные мафиозные структуры и в конечном счете полностью завоевать рынок. Чтобы иметь достаточное количество наркотиков, руководство проекта «Парнас» вошло в контакт с «Подразделением Асаф» эльверской секретной службы; «ПА» занималось тем, что пресекало – очень жестоко – распространение наркомании в самом Эльвере (за хранение минимальных количеств наркотиков или сырья для них расстреливали без суда) – и посредничало в поставках наркотиков, в основном кокаина, в Европу и Америку. Ходили слухи, что на территории Эльвера существуют государственные плантации коки, на которых работают заключенные. Пользуясь отношениями партнерства с УНБ, эльверская секретная служба очень быстро создала сеть легальных и полулегальных проэльверских левацких молодежных организаций, служащих прикрытием для профессиональной разведывательно-террористической агентуры. Ситуация начала выходить из-под контроля очень скоро, хотя, казалось бы, обе стороны были заинтересованы в стабильном сотрудничестве. И потому загадочный феномен, возникший вдруг в Платиборе, так заинтересовал Хенрика Е. Хаппу, начальника отдела по борьбе с терроризмом и по совместительству шефа проекта «Парнас»…
Впереди был очередной пост: два броневичка, козлы с колючей проволокой, пулеметные гнезда из мешков с песком, – и Андрис, заранее вынув из нагрудного кармана пропуск – «Повсюду, с правом ношения оружия», – сцепил руки на затылке и стал приближаться к настороженно всматривающимся в него спецназовцам. Те стояли спокойно – может быть, еще ничего не знали.
…А интересно, знал Хаппа, что к чему? Мог знать – все слишком уж на поверхности… слишком уж? Да бери любого торчка, поговори с ним по-хорошему… Может быть, забыли, как это по-хорошему разговаривать? Может быть… Наверное, знал. И даже Присяжни, наверное, знал. Он вообще знал куда больше, чем хотел показать, – но что-то такое иногда проскакивало… А ведь совершенно все равно, знали они или нет. Никакой разницы. Главное, что я теперь знаю все. И знаю, зачем я здесь. Подсадная утка по кличке Андрис…
Узнав о том, что приезжает эмиссар какой-то там международной ассоциации торговцев наркотиками, кристальдовцы развили такую бурную деятельность, что засечь ее не составило никакого труда. Были установлены динамическая и информационная структуры «Руки Эльвера», выявлено номинальное и фактическое руководство, документально доказана организованная террористическая деятельность… Для Верховного суда достаточно, и не просто достаточно, а с избытком; доказательства связей с иностранными спецслужбами предъявлены, конечно, не будут… спецслужбы разберутся сами между собой.
А то, что пропустили такой удар, – так это только нокдаун… нам это трын-трава… Хаппа отряхнет прах со своих ног и пойдет дальше… сколько их там сгорело? Несколько сот…
А дальше?
А что дальше – мы будем знать через шесть часов, когда Марина и доктор Линдерман… доктор выехал сразу, как только Андрис назвал имя Хаммунсена, – давно, ой давно я до него добираюсь, говорил он, натягивая потертую кожаную куртку, где там ваша машина, эта? – о-о, никогда не ездил на броневиках… Во дворе госпиталя раненые лежали на носилках ровными рядами, над ними соорудили какие-то навесы, дождь не попадал, но ветер, ветер… Андрис прошел мимо – как сквозь строй. Все, кто мог смотреть, смотрели на него. Тони лежал на четвертом этаже; этаж охранялся полицейским постом – два пожилых, черных от усталости сержанта с автоматами подпирали собой дверь, – даже в самый острый момент Присяжни, а потом сменивший его подполковник федеральной полиции Пратт не снимали пост – хотя теперь это не имело, наверное, никакого смысла. В палате на четверых лежало тринадцать человек, пробраться между койками было почти невозможно. Повязка на голове Тони пропиталась кровью – хирург сказал, что так надо, пусть оттекает, не пугайтесь. Глаза были открыты. Когда Андрис попал в поле его зрения, он сморщил лицо в улыбке.
– Привет, – сказал Андрис. – Молчи. Говорить буду я.
– Х-х-х… – выжал из себя Тони. – У-ить-са…
– Увидеться? – переспросил Андрис. Тони согласно мигнул. – С ней? – Тони опять мигнул. – Очень сложно. В городе особое положение, проход только по пропускам. Дня через два – можно будет устроить. Хорошо?
Тони молчал, глядя в потолок. Потом чуть качнул головой.
– Если ты опасаешься за себя, – сказал Андрис, – то зря. С тобой все в порядке. Через неделю сможешь ходить. Может оказаться так, что я уеду, не дождусь твоей выписки – вот тут записаны все мои координаты, приезжай. Очевидно, тебе понадобится дополнительное лечение, я устрою. Жить будешь у меня. Сообщить твоим родителям, что ты прооперирован? Нет? Сам сообщишь? Хорошо. Что тебе еще сказать? Кажется, мы с тобой оказались правы… в основном вопросе. Вот и все. Ладно, поправляйся. Я пойду.
Он похлопал Тони по плечу, встал и пошел к выходу. Ничего нельзя сделать, сказал он себе. Ты же понимаешь – ничего. Даже нельзя остаться здесь, при нем… Дремучие инстинкты: хочется, чтобы все было здорово, и тогда можно будет лечь на горячее сиденье грузовика или на груду палых листьев – и лежать, вдыхая запах свежести и тлена, – такая смесь… Хочется, чтобы все было хорошо, даже если все плохо и, вероятно, будет еще хуже… Цугцванг, подумал он. Но очень хочется выиграть. Или хотя бы – вничью. Вничью – с судьбой…
Час назад столичное телевидение внезапно прервало передачи. Через несколько минут на волнах радио началось завывание глушащих станций. Телефонная связь отключилась.
А десять минут спустя над городом прошло звено боевых вертолетов.
– Все это весьма тривиально, дорогой мой Ольвик, – сказал Линдерман, пожевывая заушник очков. – Притом учтите, что это фрагментик большого явления. Для того чтобы цыпленок вылупился, скорлупа должна разлететься вдребезги. Так вот это – одна из трещинок…
– Скорлупа – это мы? – спросил Андрис.
– Именно. Мы – скорлупа. Нас видно, мы ощутимы, по нам можно судить о форме предмета, его консистенции, цвете… Так вот, я о другом. Человек вообще гораздо сложнее и тоньше, чем он может себе позволить. Я имею в виду тело. Наши глаза воспринимают отдельные кванты света. Ухо способно воспринимать и инфразвук, и ультразвук. Нос, рецепторы носа ничуть не уступают собачьим. И так далее. Мы сами излучаем свет, радиоволны, имеем магнитное поле, электрическое, звучим во всех диапазонах – я уже молчу о сумасшедшем букете запахов. Да, мы все это не воспринимаем – сознанием, корковым концом анализатора. Но за подсознание я не поручусь. Возьмем самое грубое – феномен толпы. Люди в толпе звереют. Почему? Звуки и запахи. Сознание отключается, активизируются программы подражания. Или, скажем…
Открылась и закрылась дверь наверху, по лестнице застучали каблуки. Андрис потянул из кобуры револьвер. Впрочем, походка была знакомая – Юсуф.
– Это я, – сказал Юсуф из-за угла.
– Слышу, – сказал Андрис. – Заходи. Ну что?
Юсуф подошел, сел на свободный стул. Вздохнул, посмотрел на Андриса, на Линдермана, на Марину. Марина сидела спиной к ним, не оборачиваясь, но видно было, что она слушает.
– Кто-то пробился на коротких волнах, – сказал Юсуф. – В столице уличные бои, артиллерийская стрельба, центр блокирован танками, на президентский дворец пикируют самолеты… Судя по всему – военный мятеж.
– Что спецназовцы? – спросил Андрис.
– Приказов сверху не поступало. Пратт приказал им взять под контроль аэропорт… но, мне кажется, все бессмысленно.
– Конечно – против танков…
– Я сняла третий уровень, – сказала Марина.
– Да-да-да. – Линдерман встал, шагнул к ней; остановился, повернулся. – Господа… господа офицеры, как вы полагаете… военные, если придут к власти?… Впрочем, что это я… – Он махнул рукой, отвернулся и наклонился к экрану. Марина что-то вполголоса сказала ему, и он так же вполголоса ответил.
– А что в городе? – спросил Андрис. – Студенты?
– Шок, – сказал Юсуф. – Это же ужас, что… Пришли – помогали выносить из подвала… там не горело почти, доступ воздуха маленький, только через вентиляцию, а когда рвануло, вся вентиляция к хренам собачьим… Они там, в подвале, почти все целенькие – мальчики, девочки. Задохнулись. Выносили их… двести шестьдесят семь… хороший подвал был, вместительный… А на первом этаже сгорели – сгорели все в пепел. Лучше, чем в крематории. А с третьего этажа начиная – только наружные стены остались; перекрытия, перегородки, лестницы – все в золу. Вот так. Хорошо нам было – с мальчиками и девочками воевать. Весело. А как появились настоящие… смешно, ей-богу.
Смешно, согласился Андрис. Противный, скользкий внутренний смех – как от слабости или от щекотки. Или от прикосновения чего-то холодного… Он вдруг почувствовал, что не может представить завтрашний вечер. Завтра не будет, провоцируя себя, подумал он. Никакого ответа. Как перед ватной стеной…
– Да, забыл, – сказал Юсуф и полез в карман. – Держи вот… на всякий случай.
Он протянул Андрису удостоверение личности. Эдвард Ковальский, год рождения тысяча девятьсот сорок девятый, место проживания… фотография, печать…
– Спасибо, – сказал Андрис.
– Всё в картотеке, так что бояться нечего. Можешь еще усы сбрить. И вот – тоже…
Марина Ковальская, год рождения тысяча девятьсот семьдесят шестой…
– Ты нас что – поженил? – удивился Андрис.
– А что мне оставалось делать? В памяти была лакуна как раз для супружеской пары. Вот я и подобрал… Живете вы в отеле «Германик», в номере одиннадцатом, уже неделю. Вот карточка гостя…
– А настоящие Ковальские?
– Уехали вчера. Только они не Ковальские… впрочем, не важно.
Махинации с гостиничными компьютерами были стопроцентно проходимы: персонал подсознательно так полагался на электронную память, что переставал запоминать постояльцев. Вполне объяснимый психологический феномен, которым, случалось, пользовались умелые люди. Вот как Юсуф, например…
Вернулся Линдерман, сел.
– Все это довольно интересно, – сказал он. – Подождем немного, она снимет еще один слой… Да, господа офицеры, я не договорил тогда – если, конечно, вам не скучно. Нет? Тогда, с вашего позволения, я продолжу…
Андрис чувствовал, что плывет. Усталость накопилась такая, что справляться с ней было уже невозможно. Высокий голос Линдермана врезался куда-то под темя и вызывал нервную дрожь: хотелось заорать и запустить в Линдермана пепельницей. Андрис прикрыл глаза. Все это было важно. На веках изнутри, как на киноэкране, возникали и гасли яркие линии, пятна, слова, символы чего-то, недоступного пониманию… Если взять произвольную группу – скажем, человек сто – новорожденных и проследить их судьбу, мы увидим, что семь-десять будут иметь склонность к лидерству, пять-семь процентов станут генерировать идеи и часть этих идей будет подхвачена лидерами и внедрена в сознание семидесяти процентов исполнителей, так мы их назовем; и останется у нас двенадцать-пятнадцать процентов этаких странных, вроде бы ни к чему не пригодных индивидуумов. К лидерству их не тянет, быть исполнителями им скучно, генерировать идеи они не в состоянии. Вот с такой группой я и занимался, говорил Линдерман, и Андрис мучительно напрягался, стараясь вспомнить, что по этому поводу говорил когда-то Лео, и не мог – застилало память, и надо было, не отвлекаясь, слушать Линдермана, чтобы не упустить что-то важное, важнейшее… У всех у них мощнейший творческий потенциал, говорил Линдерман, но он не может себя реализовать – потому ли, что нет спроса на этот род творчества, или, может быть, у них не было возможности развить его, вывести на поверхность… они очень несчастные люди, потому что счастья им получить неоткуда… Из них-то и формируется армия наркоманов: ад, который царит в их душах, они пытаются залить, засыпать суррогатами бытия… и никто из них не спасется, потому что иными путями не сможет вернуть себе те сложные эмоции, которые дает наркотик… потому что естественный путь получения этих эмоций для них закрыт… Они – действительно отбросы общества: общество отбросило их, потому что имело избыток материала для формирования своей интеллектуальной и духовной элиты. Избыточность вообще характерна для живой природы, вы же знаете… и вот они расплачиваются за то, что нам их таланты сегодня не нужны… они – стружка, опилки… то лишнее, что надо убрать, чтобы получить нужное изделие… и если бы требовалось изделие другой формы, были бы сколоты другие куски… но все равно были бы сколоты и обращены в пыль… В пыль, согласился Андрис, что же мы за сволочи такие… Никто не виноват, сказал Линдерман, мы еще не созрели как общество, если не можем реагировать на иное, непохожее – иначе как ненавистью, неприязнью… мы еще не перегорели, мы еще принимаем жизнь слишком всерьез…
Марина опять позвала его, и Андрис, кажется, провалился куда-то – было падение и мелькание перед глазами, и включился он только в середину разговора: Линдерман что-то ему объяснял, а он, видимо, отвечал и, видимо, в такт…
– …этот старый осел не учел, – горячился Линдерман. – Вот, пожалуйста: зона интерференции проходит – вот, – пересекая лимб, четверохолмие, мост, доходит до продолговатого мозга… самая черная подкорка…
– Конкретно можно? – спросил Андрис.
– Попробуем. Так… про нарастание забывания Хаммунсен вам хорошо объяснил, про эмоциональные девиации – тоже… это возникает при самом идеальном применении метода, так сказать, органический порок. А вот что возникает, если применять упрощенную методику – то, что делает большинство, как там… «плот-мюзик»? Вот вам «плот-мюзик»: снижение самой оперативной памяти, способностей к анализу, увеличение времени поиска необходимой информации, то есть снижение скорости мышления… вообще активизация подкорки, поскольку контроль коры ослабевает… если использовать четвертую-пятую копии записи, то скачком растет агрессивность… далее – то, о чем я говорил: субсенсорные раздражители начинают очень значимо влиять на поведение, кора уже не обеспечивает контроля…
– То есть формируется практически новая личность: неспособная к обучению, тупая, агрессивная и с непредсказуемым поведением – особенно в толпе?
– Да, – сказал Линдерман. – Именно так. Как я понимаю, то, что мы исследуем, разошлось уже широко?
– Да, – сказал Андрис. – По прикидкам – обработано тысяч шестьдесят-восемьдесят.
– Боже ты мой! – прошептал Линдерман. – И ведь… не остановить, не…
– Это выдохнется постепенно, – сказал Андрис. – Оригиналы записей я уничтожил.
– Хуже чумы, – сказал Линдерман. – Хуже чумы…
– Они не могли больше общаться с компьютерами – и разбивали их, – глухо сказал Юсуф. – Рано или поздно они не смогут общаться друг с другом…
– Может быть, до этого не дойдет, – сказал Линдерман. – Может быть, действительно выдохнется…
– Какая-нибудь очень плохая копия – десятая, двадцатая?… – пробормотал Юсуф.
– Я делаю, – сказала Марина. – Именно двадцатую.
Странно, подумал Андрис, ведь обвал, все рушится и вот-вот накроет, – а эти четверо сидят и решают задачку, на которую им бы надо плюнуть, – и спасаться, спасаться… Он вздрогнул и открыл глаза.
Все как-то странно изменилось, хотя Марина по-прежнему сидела за пультом, позади нее стоял Линдерман, а Юсуф как сидел, так и сидел верхом на стуле, опираясь подбородком на кулаки. Лицо его показалось Андрису страшным: обтянутые оливковой кожей тонкие кости, черные глазницы, в которых нет глаз, черные, прилипшие ко лбу волосы – мелкие капли пота…
– Юсуф, – позвал он. – Что с тобой?
– Что? – Юсуф повернулся к Андрису, и наваждение пропало: лицо как лицо, а что глаза впали и вокруг чернота, так это от кромешной усталости…
– Ты как-то…
– Взрыв вспомнил, – сказал Юсуф.
– Да. Это, конечно…
– Если бы ты пришел на две минуты раньше…
– Именно. Что было, кстати, вполне вероятно.
– У тебя не бывало ощущения, что сходишь с ума?
– Бывало. И не так уж редко.
– Я ведь, собственно, не полицейский. Я всегда занимался информатикой.
– Я знаю.
– Поэтому мне часто мерещится разное…
– Ты меня подозреваешь?
– И это тоже. Нет, я знаю, что чушь.
– Вполне в рамках.
– Я хочу ее спросить…
– Марину?
– Да.
– О чем?
– Сейчас они закончат…
– Собственно, уже все, – сказал Марина, оборачиваясь. – Спрашивайте.
– Скажите, что вы знаете об «эльфийских играх»?
– Кажется, какой-то цирковой номер. А что?
– Нет, цирковой – это икарийские игры.
– Тогда не знаю.
– Но ведь вы – «эльф».
– Впервые слышу.
– Пожалуйста, не надо так… Мы с вами в одинаково невыгодных условиях…
– Я поняла. Не знала, что так называется.
– Странно, что не знали.
– Может быть. Красиво.
– Тогда, если не трудно…
– А вот это никого не касается… – У Марины внезапно сел голос. Она кашлянула и повторила с хрипотцой: – Никого не касается.
– Не уверен, – сказал Юсуф. – Видите – все так переплелось. Самое личное может оказаться важным… жизненно важным… для всех. Для всех, понимаете?
– Подождите, Юсуф, – сказал Андрис. – Что все это значит?
– Когда я делал документы, – сказал Юсуф, – я наткнулся… все перемешалось, поэтому поисковая программа собирала вообще все, что было как-то связано – в данном случае с фамилией Сомерс… и наткнулась на некий список из тридцати восьми имен, где фамилия Сомерс имелась… список так называемых «эльфов». Потом я нашел все остальное. «Эльфийские игры», Андрис, – когда вот эти тридцать восемь – все они молодые, от пятнадцати до двадцати пяти лет – дважды в неделю собираются в Жестяном бору, ночью, и устраивают… э-э…
– Оргию, – подсказала Марина.
– Оргию, – согласился Юсуф. – На это не стоило бы обращать внимание, если бы именно в эти часы активность управляющего комплекса Жестяного бора не превышала повседневную в сто – сто пятьдесят раз. Дважды, исчерпав операционный резерв, комплекс подключался к городской сети… Что с вами?
Марина медленно встала и так же медленно начала валиться назад – и упала бы, если бы Линдерман не подхватил ее.
– То есть подозрения у вас стали появляться уже давно… – пробормотал Линдерман, глядя куда-то мимо Марины – в пространство.
– Не подозрения, – поправила его Марина. Голос ее звучал ровно и бесцветно. – Это была ирония, черный юмор… страшная сказка, может быть… Видите ли, игры, – поклон и полуулыбка в сторону Юсуфа, – давали очень сильный эмоциональный заряд, и требовалось как-то снизить все это… отстоять себя. Очень трудно объяснить…
– Что вы, это как раз понятно, – сказал Линдерман. – Как раз очень по-человечески.
– Если по аналогии с голотеатром – ну, не парным, он все-таки просто зрелище, – а когда партнеров много… я несколько раз участвовала в квинтетах; говорят, делали и больше, но это опасно, слишком большая нагрузка на психику… так вот, по аналогии с голо я создала концепцию «эльфийских игр». То есть черную концепцию… контрконцепцию… Допустим, в том же голоквинтете ты как-то можешь сознательно воздействовать на изображение только в первые секунды – дальше от тебя уже ничего не зависит, изображение тебя использует… высасывает из тебя то, что ему нужно… именно высасывает – оно может быть безобразным, прекрасным, омерзительным, но оно всегда нечеловеческое – изображение… ни один человек – сам – никогда… И тем не менее ты всегда помнишь, что это только изображение, игра лазерных лучей, проходящих через кювету с жидкими кристаллами… А в бору – сильнее… все происходит внутри тебя, но ярко, мощно, реальнее самой реальности… если бы могла существовать такая реальность… то есть она существует, но ее невозможно охватить вот так сразу всю – охватить… и главное – она пластична, ее можно творить. Непрерывный творческий экстаз. Именно творческий.
Марина замолчала. Никто не нарушал тишины. Смотреть на Марину было страшно – она постарела лет на двадцать. Линдерман протирал свои очки, Юсуф смотрел в пол. Андрис не чувствовал себя. Надо было пошевелиться, чтобы ощутить свое тело, сказать что-то, чтобы проверить мысли, – нельзя было делать ни то ни другое…
– Концепция же состоит в том, – новым голосом, голосом лектора, продолжала Марина, – что мы, «эльфы», – опять полуусмешка, – составляем с управляющим комплексом бора некий коллективный разум, синтетический интеллект, киборг, преследующий свои корыстные цели: с одной стороны, расширение своей территории, с другой – отбор из массы людей своих, «эльфов». То есть тоже количественный рост. Каждый «эльф» выполняет роли – поочередно – процессора во время «игр» и эффектора – в остальное время, среди людей. Эффектором является также зеленая масса бора – воздействие может быть электромагнитное, химическое… про подключение к городской компьютерной сети я почему-то не подумала, хотя это на поверхности… Этот киборг – система высочайшей степени сложности, и действия его проконтролировать невозможно… ни проконтролировать, ни предсказать… идентификация их возможна только пост-фактум…
Линдерман потер подбородок, медленно начал:
– Марина, скажите, пожалуйста, за последний год число «эльфов»…
– Да, – сказала Марина. – Я не помню точно, но раньше был устойчивый рост. А за последний год – только один человек. И один человек выбыл. Исчез. Месяца два назад.
– Кто? – спросил Юсуф.
– Инга Асарис.
– Да, – сказал Юсуф. – Без вести. До сих пор.
– Значит, вы считаете, что вот это… – Линдерман взял кассету «плот-мюзик», помахал ею, – как бы сказать… инициировано…
– Да. Видимо, почувствовав, что больше из этой булки изюму не выковырнуть, киборг решил раздобыть новую булку. Огромное количество студентов перестанет успевать, будет отчислено… диплом Платиборского университета ценится высоко, вакансии станут заполняться студентами провинциальных университетов…
– А не может быть такого, что вот эта штука, – Линдерман опять помахал кассетой, – убивает в человеке не только способность к обучению, но и способности «эльфа»?
– Нет, – сказала Марина. – Ни один «эльф» не может этого слушать. Больше одного раза – уже пытка.
– А все остальное?…
– Вторичные эффекты. Вторичные, третичные, четвертичные… Не влияющие на основной результат.
– Н-да… – Линдерман опять принялся протирать очки. – Замысловато. Черт его знает… главное – не проверишь… вы же не согласитесь на введение электродов?
– Надо подумать, – сказала Марина. – Все довольно неожиданно. Ты придумываешь чудовище – просто так, пощекотать себе нервы, – и вдруг оказывается, что оно тебя уже жрет… неприятно, согласитесь.
Андрис вдруг вспомнил Присяжни. Моральный износ сто пятьдесят процентов, подумал он. Мир меняется так, что перестаешь понимать… И – Лео. Будущее всегда чудовищно, говорил он. Становясь настоящим, оно обретает привлекательные черты…
– Почему – чудовище? – спросил он. – Просто будущее…
– В том-то и беда, – сказала Марина. – Взять несчастных откатников…
– Вы думаете – это вы? В смысле – он… киборг?
– Конечно. Не нарочно, просто резонанс… а может быть, и раздражали – отмахнулся…
Все замолчали. Юсуф молча подошел к компьютеру, ввел дискетку, стал ждать. Компьютер попискивал. Линдерман надел очки, тоже встал, прошелся по комнате. Потом вернулся, спросил:
– Марина, извините, но, может быть… Когда вы собираетесь в следующий раз?
– Сегодня, – сказала Марина. Посмотрела на часы. – Через три часа. Скоро надо выходить.
– А вы никогда не пробовали – не пойти?
– Пробовала, – сказала она со странным выражением. – Больше не пытаюсь. Даже думать об этом… – Она провела рукой по лицу. – Нет.
– Тогда, если вы позволите… – Линдерман потеребил себя за ухо, – вы же понимаете, практика – критерий истины… – Он выглядел очень смущенным.
– Только не требуйте от меня согласия, – сказала Марина.
– Извините, – сказал Линдерман. – Я все понимаю.
– Не надо, – нервно сказала Марина. – Ради всего святого…
Андрис подошел к Юсуфу. Юсуф обернулся.
– Хотел посмотреть, что в аэропорту. Но такая защита – не пробраться.
– Возьми. – Андрис отдал Юсуфу «Корвет» и дискеты. – Спрячь, что ли… не знаю. Разберешься. Пароль я ввел новый. «Ольвик». Запомнишь, надеюсь?
– А ты?
– Пойду с ними.
– Думаешь, что-то можно?…
– Нет. Не думаю. Пойду просто так. Не знаю зачем.
– Аллах вам судья, – сказал Юсуф мрачно. Вдруг его перекосило. – Как же все… гнусно, гнусно, гнусно! Я как в паутине, как… – Он хватал ртом воздух – как рыба.
И вдруг Андрис почувствовал, что ему страшно хочется ногтями скрести лицо, горло, руки, отдирая что-то налипшее, нечистое, едкое, – он еле сдержался и только провел ладонями по лицу. Пот. Просто пот…
Линдермана он потерял в первые же секунды – и не скоро вспомнил о нем, сопротивляясь тому, что выталкивало, гнало, давило и скручивало его… труднее всего было, когда он, преодолев секундное оцепенение от неожиданности, попытался сопротивляться: вцепился в тонкие стволы орешин и решил не поддаваться ничему… Он продержался недолго: накатывающий волнами чудовищный смрад парализовал дыхание, и тошнотная слабость растворила ноги – на миг он ощутил себя висящим над черной бездной, и руки судорожно сжались на пульсирующих стволах, и тут же из стволов полезли шипы, прорастая сквозь ладони, не слишком больно, но мучительно-страшно, – и руки вдруг стали растягиваться, как резиновые, сильнее, сильнее – и он понял, что сейчас, сейчас – камнем из рогатки – туда… в мерцающий сиреневый свет… ужаснее этого не было ничего – упасть в свет… рухнуть в него, и, проламывая… с тихим шорохом… кто-то кричал на одной ноте: а-а-а-а… и справа, и слева было черно, и только впереди свет, и в этом свете, не касаясь травы, скользили, преломляясь, сиреневые тонкие тела, сплетались и исчезали, исчезали… Он разжал руки – и тут же лес потек мимо него – туда, к свету, и свет стал удаляться, удаляться, пока не исчез… Потом он лежал, перевалившись через поваленное дерево, и мучительно пытался из себя что-то извергнуть – ничего не было в желудке, и только боль… непонятное, ничем не объяснимое омерзение – из каких-то древнейших запасов памяти… Он пытался взять себя в руки – и выскальзывал, дрожа и выстанывая: «Не хочу… не хочу… не хочу…»
Он пришел в себя сразу и на всю глубину. Холод. Снаружи и внутри – холод. То, что нужно. Он лежал неизвестно где и уже несколько минут прислушивался к нарастающему – еще непонятному – гудению. Приподнялся, сел. Как множество самолетов… нет, это из детства, теперь у самолетов совсем не такой звук… но – моторы, точно, моторы. При свете звезд ничего не было видно, только за спиной угадывался – да и то не глазами, всем лицом – лес, стена леса, темная, глухая, – да над городом, высоко, висело желтоватое пятно отраженного света – звезды просвечивали сквозь него, чуть ослабленные этим мутным городским светом, а здесь, над головой, над лесом, они холодно и неподвижно светили, оттеняя темноту у земли. А потом в непроглядную темноту скользнули острые быстрые блики, Андрис оглянулся: голубоватое зарево возникло над близким горизонтом, и из-за края земли всплывали и повисали, покачиваясь, яркие огненные шары – слитный рев моторов усилился скачком, в нем пробивались металлические нотки, – Андрис встал, отряхнул колени… Вспомнилась карта: да, где-то здесь шла дорога, и танки пошли по ней, – но очень захотелось отступить назад, под защиту леса… Он остался стоять.
Танков было только два, они прошли мимо и остановились, не глуша двигателей. За ними шли колесные машины, не понять, какие именно: пыль и выхлоп, подсвеченные фарами идущих сзади, создавали световую завесу – машины шли в клубах белого пламени. Трудно было сказать, сколько их. Много. Не меньше полусотни. Потом в небо взвились ракеты – «люстры», – стало светло. Машины тут же стали расползаться в обе стороны от дороги. Это были установки залпового огня «Вулкан». Их было не меньше полка, и они выходили на огневые позиции.
Фронт огня был развернут к Жестяному бору. Никакой другой цели в том направлении не было.
Без пятнадцати четыре. Стоя на коленях, Андрис продолжал лепить ко дну кузова – пригоршню за пригоршней – «Смуглый Джек», стараясь не слишком приминать там, где под слоем взрывчатки держалась свернутая плотным комком рубашка. Сплошная любительщина, подумал он, все на соплях… а главное – нет настоящего детонатора. Он подумывал о том, как бы напасть на часового, взять гранату… Часовые ходили по трое. Безнадежно. От резкого запаха «Джека» его мутило. Наконец он опустошил последний пакет, вытер руки. Без десяти. Взял патрон, зажал зубами пулю и стал раскачивать. Больно. Давай, давай, сказал он себе, зубы тебе больше не пригодятся. Готово. Отсыпал часть пороха, отщипнул кусочек взрывчатки, стал разминать порох со взрывчаткой. Набил гильзу этой смесью. Взял револьвер за ствол и постарался вогнать гильзу в дуло. Вошла – на несколько миллиметров. Ладно – он лег на спину, упер дно гильзы в кожух дифференциала и стал давить, давить что есть силы… Вошла до половины. Надо всю. Он отдохнул – до счета «три» – и повторил попытку. От напряжения в глазах поплыли яркие пятна. Так. Готово. Без трех минут… Зачем все это? Боже мой, что я делаю? – бросилось в голову. Сердце заколотилось. «После четырех мы расходимся, – сказала Марина. – Все кончается, и мы расходимся…» В пять ее там не будет. А военные любят: «Четыре ноль-ноль… шесть ноль-ноль». В кузове полторы сотни снарядов – три залпа одной установки. И мой кумулятивный заряд с тряпичным сердечником… пора. Руки были чужие, но Андрис смог вставить ствол револьвера в пласт заряда, взвел курок. Давай! Все тело свело от немыслимого напряжения, наконец он смог найти свои руки, пальцы, сжать… Медленно-медленно вспухала белая звезда, медленно-медленно…
Единственное, под потолком, окошко было забито досками, и через щели тек сероватый свет. Непонятно, какое время дня. Часов не было ни у кого. Вторая половина, это точно, громко сказал кто-то, есть хочется – есть-то нам дадут? Разевай рот, сказал еще кто-то. Андрис слышал плохо: шумело в голове, правое ухо было намертво заткнуто, в левое звуки проникали как сквозь вату. Руки до локтей обмотаны бинтами, на кистях – толстые ватные прокладки, и все равно кровь просачивается. Страшно мозжит, все силы приходится напрягать, чтобы не начать подвывать. Стреляют, сказал Рене. Первым, кого Андрис увидел, открыв глаза, был Рене. Где-то далеко… Временами Андрису тоже казалось, что доносятся звуки стрельбы – как отдаленный гром. Значит, еще не все кончено, сказал он вслух. Еще не все… В камере было человек пятьдесят, почти все в домашнем, кто-то в пижаме. Места хватало только на то, чтобы сидеть, тесно прижавшись друг к другу. Лишь для нескольких сильно избитых или раненых – для Андриса в том числе – расчистили пятачок посередине, там они и лежали – плечом к плечу, усмехнулся Андрис, нервный смех иногда начинал пробираться наружу. Время от времени дверь приоткрывалась, внутрь впихивали кого-то еще. На оправку не выводили, в углу стояли ведра. Девушки – в камере было несколько девушек, похоже студенток, – мучились страшно. Потом дверь открылась широко, просунулся кто-то в военном и отрывисто выкрикнул что-то. Вас, сказал Рене Андрису и закричал: он не может идти, у него нога перебита! О черт, пробормотал Андрис и попытался приподняться, опираясь на локти. Штанину ему Рене распорол, потому что иначе терпеть было невозможно – так расперло колено. Когда били, прикладом или сапогом раздробили надколенник. Военный опять что-то прокаркал, Андрис никак не мог настроиться на его голос: ни черта не понятно. Обопритесь на меня, сказал Рене, чего-то им запонадобилось… С ворчанием им расчистили путь. Рене оказался крепким парнем – андрисовские девяносто килограммов он выдержал, не дрогнув. Шаг… еще шаг… Приспособились: вдвоем на трех ногах. Ступенька… Еще дверь… наружу. Совсем наружу. Под открытое небо.
Не тюрьма – кирпичная постройка для каких-то хозяйственных целей. И дом… школа? Точно, школа. Вот сволочи! Куда идти? А по этой лестнице мы не залезем… нет, залезли. Хорошо. Хорошо. Все. Пришли.
Кабинет географии: карты, карты, карты, глобус… Глобус крутит человек в кожаной курточке, а за столом сидит краснолицый, налитой генерал-майор. Человек в курточке оборачивается, секунду рассматривает Андриса. Узкое смуглое лицо – как у туарега, чуть светлее, – и неожиданно голубые глаза. Возраст – между тридцатью пятью и шестьюдесятью, – можно сказать, без возраста.
– Садитесь, господин Ольвик, – сказал «туарег»; голос у него оказался низкий, с хрипотцой.
Андрис осторожно, стараясь не задеть ни обо что кистями и коленом, втиснулся на сиденье первой парты. Никогда в жизни не сидел на первой парте, подумал он. И вот – надо же…
– А вы подождите там. – «Туарег» махнул рукой Рене и конвоиру. – Понадобитесь.
– Ну что, – сказал генерал-майор, – нашел своего?… – Он добавил еще что-то, но Андрис не расслышал. И ответ «туарега» не расслышал тоже.
Тут же «туарег» обернулся к Андрису и о чем-то спросил – по крайней мере, выражение лица было явно вопросительное.
– Господа, – сказал Андрис. – Я плохо слышу. Говорите, пожалуйста, громче.
– Вас зовут Андрис Бертран Ольвик? – громче спросил «туарег», подойдя на несколько шагов. Вблизи его возраст определился отчетливее: порядка пятидесяти.
– Да, – сказал Андрис.
– Вы заведуете лабораторией в криминометрическом центре?
– Да.
– Чего не бывает в жизни!.. Только по чистой случайности мы с вами не оказались на одной службе. Меня зовут Йохим Меестерс, я представляю научную разведку вооруженных сил. Я знаю, что вы в достаточно коротких отношениях с Хаппой, – что не помешало ему использовать вас… не самым лучшим образом, мне кажется. Хаппу можно понять – он торопился. Ладно, это к делу не относится. Как я догадываюсь, вы весьма глубоко проникли в проблему Жестяного бора. Так?
– Наверное, – сказал Андрис.
– Кто такие «эльфы» и их роль – для вас не секрет?
– Мне трудно судить – никакой проверки…
– У вас не было времени. У вас вообще на все было три дня. И за три дня вы успели… Нам понадобился месяц. Господин Ольвик, я не хочу тянуть кота за хвост. Нам нужны такие люди. Причем учтите – мы очень ценим таких людей. Вы представить себе не можете, как мы их ценим.
– Спасибо, – сказал Андрис. – Но я не хочу.
– Видите ли, – сказал Меестерс, – у вас очень жесткие рамки выбора: или я немедленно забираю вас отсюда и мы летим в Сирх, или я лечу один, а вас… Переворот не удался – не морщись, Юстас… не удался – ну продержитесь вы еще два дня, ну пять – ну и что? Вас убьют, Андрис. Они убьют всех – просто потому, что им скучно будет там, – он ткнул пальцем вверх, – без врагов…
– Удар по Жестяному бору был нанесен? – спросил Андрис.
– Да, – сказал Меестерс со странной усмешечкой. – Два полка «Вулканов» – шесть боекомплектов. Там ничего не осталось. Лунный ландшафт.
– Во сколько?
– В четыре ноль-ноль. Мы, видите ли, тоже знаем, что «эльфы» начинали разлетаться в половине пятого.
– Вы – знали…
– Мы только начали узнавать. Пришлось торопиться – по разным причинам. Вы что-нибудь смыслите в информатике?
– Ничего.
– Метод маркировки пакетов – вам ни о чем не говорит?
– Ни о чем.
– На ситуацию с бором мы вышли случайно. Нет времени расписывать, как все происходило, хотя это смешнее любого детектива. Короче, обнаружилось, что управляющий комплекс бора – система почти примитивная – вдруг занялся сбором самой неожиданной информации, причем он не только вторгался в чужую память, но и орудовал там как-то странно, необычно. Мы применили метод маркировки и обнаружили, что прошедшие через бор информационные пакеты очень активно распространяются по всему миру… Вы не слышали про компьютерную чуму? Вот что-то вроде, но не чума… с чем бы сравнить? Допустим, из библиотеки кто-то крадет книги, а потом возвращает их на место, но с пометками на полях – что-то вроде. Причем, что означают пометки, никто не знает. Это было бы просто забавно, но вскоре обнаружилось, что у операторов, работающих с наиболее пострадавшими программами, резко упало цветоощущение, у некоторых оно вообще исчезло, но зато все стали прекрасно видеть в темноте – как кошки, – и необыкновенно обострилось обоняние – так, что дурели от запахов, работать не могли… И это не все. Вы же знаете, что живых дикторов на телевидении уже нет – синтез-изображения. Все они оказались с этими самыми пометками. Какой результат – неизвестно, не проверяли – узнали три дня назад. И – «эльфы»… Вы же понимаете – все работало не один год, и какое влияние успело оказать – никто не знает. И реагировать надо было спешно… спешно и решительно. Поэтому – так.
Андрис молчал. Все это почти не касалось его. Марина убита. И остальные. И многие будут убиты еще. Лунный ландшафт.
– Скажите, Меестерс, – сказал Андрис, – предположим, вас каким-то чудом забросило в ледниковый период: мороз, мамонты… Вы бы выжили? То есть – вы захотели бы выжить?
Меестерс, прищурясь, посмотрел на него.
– Круто, – сказал он. – Но вы что – всерьез считаете, что это осколок будущего?
– Да, – сказал Андрис.
– А я вот – нет. По крайней мере, я не хочу такого будущего.
– Оно не интересуется – хотим мы его или нет.
– Я тоже думаю, что прогрессу плевать на людей. И особенно ему плевать именно на тех, которые творят этот самый прогресс. Даже не так: он их пожирает. Как Хронос… Я думаю, что у людей достаточно разума и сил, чтобы построить будущее именно для себя. Для людей. Не для монстров и не для… – Он не нашел слова. – Для людей.
– Но люди не строят будущее, – возразил Андрис. – Они просто живут. Как кораллы. Кораллы ведь не прилагают усилий для постройки рифа.
– Но люди-то не кораллы!
– Но и сооружается не риф.
– Извините, Андрис, – сказал Меестерс. – Давайте доспорим в другой раз. У нас почти не осталось времени. Вертолет…
– Значит, каждый останется при своем мнении, – сказал Андрис. – Жаль – я хотел переубедить вас.
– Но почему?!
– Можно, я не буду объяснять?
Лунный ландшафт, опять подумал он. Тебе не понять, «туарег».
– Вас расстреляют, – сказал Меестерс. – Мы практически окружены… как говорится: «Войсками, сохранившими верность законному правительству…» А с вашими ранами даже не убежать.
– Я все понимаю, – сказал Андрис. – Просто… мне не хочется.
– Знаете, что сказал один сапер, когда вы хотели… то есть, конечно, уже после того – когда вас взяли? Что если бы вы догадались облепить ствол взрывчаткой, а потом упереть его в какое-нибудь железо, то «Джек» сдетонировал бы. А так – просто выдавило гильзу…
– А я уже догадался, – сказал Андрис. – У меня было время подумать над ошибками…
Это был гаражный бокс, но почему-то без крыши. Не успели навести, что ли? Посреди бокса, как и положено, зияла смотровая яма. Андриса и Рене отвели к дальней стенке бокса. У ворот, привалившись спинами к подъемнику, сидели и курили шестеро солдат. Эй, офицер, крикнул Андрис, парня-то за что? Не надо, сказал Рене. Он был бледен, губы серые. Офицер не обернулся. Потом в дверь по одному протолкнули еще семерых. Четверо шли сами, одного парня вели, поддерживая с двух сторон. Все семеро были в кристальдовском серо-полосатом. Встреча, сказал один из них Рене. И тебя тоже… Любомир, позвал Андрис. Тот, который не мог идти, поднял голову. А, вы, равнодушно сказал он. Солдаты встали, выстроились в шеренгу. Офицер встал сбоку. Поднял руку. Слава Кристальдо! – тонким голосом крикнул кто-то рядом. Офицер опустил руку, выглянул в дверь, – кажется, его позвали. Втолкнули еще двоих – мужчину и женщину. Мужчина голый по пояс, женщина – в его, видимо, рубашке. Зябко обнимая себя руками и вздрагивая, она встала рядом с Андрисом. Мужчина полуприкрыл ее собой. Не надо, сказала она, так хуже. Он отодвинулся, привалился к стене. Офицер опять поднял руку. Солдаты передернули затворы. Рене, вцепившись в плечо Андриса, судорожно вздохнул. Ничего, сказал Андрис, ничего. Все мы немножко бессмертны…
Солдаты Вавилона
Если бы этот мир создавали мы с тобой, он выглядел бы лучше, не правда ли?
Ника
Горели леса, и в маревом безветрии отстоявшийся дым сплывал в долину, в город, растекался по улицам, въедаясь в стены, одежды и лица. Днем небо обращалось в раскаленный алюминиевый колпак, на котором неясным бликом обозначало себя солнце. Кроваво-черные закаты пугали. По ночам наступало изнеможение – не от жары, а от несбывшегося ожидания прохлады. На рассвете происходила слабая подвижка воздуха, но тем все и кончалось. Соседи говорили о нашествии крыс, но Ника пока ничего такого не видела – кроме одной полувареной крысы, однажды переползшей ей дорогу. Ника вскрикнула от отвращения и хотела чем-нибудь в нее запустить, но ничего подходящего не было – а крыса остановилась, посмотрела через плечо на Нику долгим запоминающим взглядом и скрылась в дикой траве давно не стриженного газона. Несколько дней Ника не могла отделаться от гадкого привкуса этой встречи, но потом все стерлось. Иногда с наступлением темноты начинали выть собаки, все окрестные собаки, хором и вперебой, и тогда Сид просыпался и плакал, и не оставалось ничего другого, как брать его на руки и включать кондиционер. Она носила Сида и напевала ему на ухо: «А по морю, морю хмурому корабли плывут черемные, Хельга-конунга кораблики, к граду-то Константинополю…» Грегори приедет и будет ее ругать, и будет прав, потому что сквозь воркование кондиционера доносятся позвякивания, будто проваливается монета, и на счетчике арендной платы меняется цифра, – а Сид должен засыпать без посторонней помощи, без всяких телячьих нежностей, потому что только так воспитывается настоящий мужчина… это так, это правильно, но как же можно не взять ребенка на руки, когда по всему поселку воют, и воют, и воют собаки, и тебе самой жутко, и надо стать чьей-то защитой, чтобы побороть эту жуть? Она обволакивала Сида собой, и наконец он засыпал, а она еще долго ходила по комнате с ним на руках, оберегая от всех и всяческих напастей. Потом, конечно, засыпала и она.
Снилось ей только небо.
Слабые и прозрачные руки ловят восходящие струи и легко опираются о них, заставляя тело, которого как бы и нет, лениво скользить косо вверх, поворачивать, описывая пологую спираль и подставляя нежному солнцу то один, то другой бок. Восходящие струи невидимы, но руки сами чувствуют их и тянутся к ним; переход со струи на струю вызывает покачивание и легкий озноб. Земля глубоко внизу, раздавленные силой тяжести кварталы, голубовато-серая зелень городских больных деревьев, широкая полоса красного песка и красно-коричневая извитая лента реки, и где-то далеко – край моря… все похоже на утонувший город, видимый сквозь невыносимо прозрачную воду. И обязательно, рано или поздно, подступает: воздух из опоры превращается в пустоту, и – миг острого ужаса…
Липкая жара изводила. Ника принимала душ раз по пять в сутки – как только позволял Сид. Но тепловатая жидкость, текущая из труб, ни по температуре, ни по вкусу не напоминала воду. Это было так же тоскливо, как вой по ночам.
Дважды в день, утром и вечером, она выносила Сида на лужайку перед домом и пускала поползать по травке в тени выгоревшего полотняного навеса. Несмотря на запрет, она поливала траву, и санитарный инспектор Бенефициус знал это, но старался не замечать и не реагировал на нашептывания старухи Мальстрем. Бенефициус, сорокалетний лысоватый толстый сердечник, был давно и безнадежно влюблен в Нику. Никто, кроме них двоих, об этом не знал. Иногда он подходил, когда Ника пасла Сида, и рассказывал что-нибудь: что эпидемия среди крыс, как наконец выяснилось, не перекинется на людей, и то, что воду для ребенка следует сначала заморозить, а потом использовать только верх ледышки, и то, что в будущем году, может быть, откроют береговую линию и тогда можно будет если не купаться, так хоть лежать вблизи воды, а это уже много значит… Он смотрел на Нику строгими глазами, и соседи думали, что он выговаривает ей за лужайку, а Ника в ответ кивала и виновато улыбалась, и казалось, что она обещает никогда-никогда… Изредка, раза два в неделю, звонил Грегори и, экономя, торопился быстро-быстро сказать все, и лицо его от этого делалось напряженное и чужое. Обычно он звонил с заправочных станций, последний раз – откуда-то из пустыни, за спиной его были серые, сточенные ветром песчаные холмы и серые жесткие кусты без листьев. Он сказал, что получил очень выгодный фрахт с премией за скорость и что теперь уж точно вернется домой, потому что устал и соскучился. Ждать его надо было со дня на день. Впрочем, бывало, что на полдороге он урывал еще один выгодный фрахт… Денег все равно хватало только-только.
Бенефициуса звали Лотом. Лот Бенефициус. Он очень смущался, когда называл свое имя.
Ника почувствовала приближение – непонятно как, но почувствовала. Сид, голенький, спал под марлевым пологом и крутился во сне. По раме показывали «Коктейль», и Ника, нацепив на ухо ракушку, ждала, что дадут хотя бы фрагменты из вчерашней демонстрации мод, – она всю неделю хотела ее посмотреть, но Сид проснулся и раскапризничался, пришлось бросить все и укачивать, и петь, и носить на руках, успокаивая. Он никак не хотел возвращаться в кроватку, отбивался, плакал и только через час устал, сдался и уснул, обиженный на всех. И вот сейчас Ника вполуха слушала музыку и петушиный голос конферансье Карлоса, отпускающего бессмысленные шутки, – и вдруг встала и шагнула к двери, еще не понимая, кто ее позвал. Постояв и ничего не увидев, она сунула ракушку в карман шортов и вышла из дому. Все вокруг было черным или желтым. Куда-то заторопилось сердце. Ника дошла до калитки и остановилась. К угнетающей духоте добавился странный внутренний жар. Через несколько минут из-за поворота пустынной улицы появилась черно-желтая морда «чудовища» – солнце плавилось в ветровом стекле – и возник его низкий рык, знакомый, родной, свой, – Ника вытянулась в струнку и неподвижно ждала, когда этот дредноут приблизится, запыхтит, сбрасывая обороты, отдуется сжатым воздухом тормозов и намертво встанет, горячий, обратив к ней слепой профиль кабины, и с той стороны хлопнет дверца, и возникнут шаги – два, три, четыре шага, – и Грегори, лохматый, клетчатый, широкий, весь в облаках сложных машинных запахов, Грегори возникнет из-за… Нику подбросило в воздух – и, пока она летела, рот Грегори все шире и шире растягивался в улыбке, а руки раскидывались крестом, посадочным знаком «Т», а из распахнувшейся рубашки перла буйная растительность, и в эту-то растительность мягко приземлилась Ника, обхватив руками и коленями все, что можно было обхватить, – и целуя беспрестанно эту жесткую, колючую и ненаглядную морду…
– Ну-ну-ну, – довольно заворчал Грегори, подхватывая Нику своими лапищами. – Я пыльный, я соленый… – Не отпуская Нику, он легко зашагал к дому. – Сейчас мне кое-кто ванну соорудит, бельишко свежее даст…
– Что, только бельишко?…
– Да ну что ты, если бы только бельишко, и базару бы не было, я же кобелина, ничего не поделаешь…
– Кобелина, небось девок полная кабина была… там, за поворотом только и высадил, знаю я, что на дорогах делается…
– Ничего ты не знаешь и не представляешь даже, у тебя устарелые сведения, едешь вот так ночью, фарами светишь – а через каждые сто метров по девке, представляешь, девки, девки, девки, и, что характерно, все стоят раком, ничего себе, а?
– Какие ужасы ты рассказываешь. – Ника потерлась носом о его плечо.
– Пусти, я ванну… – Они были уже в доме.
Она отрегулировала воду: тридцать градусов, как он любит, – бросила в воду таблетку фитона и слепо смотрела, как тугая струя взбивает зеленоватую пену. Дышалось ртом и, как от щекотки, подбирался и втягивался живот, и Ника присела рядом с ванной, прижалась к ней боком…
Вошел Грегори в трусах, Ника засмеялась и крепко зажмурилась – он до сих пор стеснялся раздеваться при ней. Потом раздался громкий плеск и фырканье. Ника открыла глаза: Грегори стирал ладонью пену с лица.
– Черт-те что, – сказал он. – Как из огнетушителя… Да, слушай, а чем это таким странным в коридоре пахнет?
– Не знаю, – сказала Ника. – Не чувствую.
– Вроде как чесноком – и чем-то еще.
– Ничего там нет.
– Ну, показалось. Сидди давно спит?
– Больше часа.
– Надо поторапливаться… – Грегори стал быстро тереть себя мочалкой. – Задерни занавеску, я под душем ополоснусь. Все, завтра приварю к «чудовищу» ванну и бак для воды – невыносимо…
Ника перепорхнула в спальню, расстелила чистую простыню, вернулась к двери, встала, прислонясь к косяку. Ежась, провела рукой по плечу, груди, животу, бедру. Все на месте? – ехидно спросила сама у себя. На месте… Похотливая кошка… А хотя бы? Почему-то медленно и тяжело стала открываться дверь ванной. Открылась. Закутанный с головой в простыню, вышел Грегори. У него была странная, какая-то одеревенелая походка. Люди так не ходят. Он приближался, и Ника чувствовала, как ее охватывает настоящий страх. Потом простыня соскользнула с головы. Лицо Грегори было синевато-белым, и наискось шла, вскипая кровью, рубленая рана… Он сделал еще шаг, и Ника, теряя себя, опрокинулась и полетела в глубокую звенящую темноту…
Она сидела на подоконнике, обхватив руками колено. Ей было уже почти хорошо. Почти хорошо… Она усмехнулась. Лучше сказать: почти не больно. Почти спокойно… И очень досадно. Прошли все чувства. Как всего этого жаль: ожидания, радости, желания – всего. Ничего не осталось. Рубец. Обидно… За окном с наступлением сумерек летали бессмысленными кругами какие-то новые мухи: медленные и крупные, как шершни, но безвредные. Раньше их не было. Впрочем, раньше многого не было… За спиной возникли мягкие шаги: Грегори опять шел извиняться. Ника обернулась. Грегори был голый по пояс, в каких-то немыслимых шароварах и красном тюрбане. В руках он держал блюдо с персиками.
– Зернышко… – с придыханием начал он; на этот раз голос был приторно-нежным. – Зернышко мое родное, ну прости ты дурака.
– Дурак и есть, – сказала Ника. – Господи, какой ты дурак! Я ведь не за это сержусь… – Она сама не могла понять, за что сердится. За пропавшее настроение? Не совсем, что-то еще… На миг ей показалось, что она сама – уже из последних сил – расковыривает обиду. – Я ведь и не сержусь даже, не то слово… а, да что с тобой говорить!..
– Не говори, госпожа! – ослом взревел Грегори. – Не надо слов, пусть все нам скажет музыка!
Он махнул рукой в сторону рамы, экран осветился, из глубины его поплыли цветные шары, которые, лопаясь, издавали ксилофонные звуки. Это был, наверное, какой-то новый тоник, он привез, он знает, что она это любит и коллекционирует, – но вот сейчас, сию минуту это оказалось поперек всего.
– Выключи, – сказала Ника.
Грегори сделал ладонью движение, будто протирал стекло, и экран погас.
– Тебя не развеселить, наверное, – сказал Грегори.
– Так – нет, – сказала Ника. – Знаешь что: ты постереги пока Сида, а я прогуляюсь… проветрюсь.
– Пешком? – спросил Грегори.
– Да. Впрочем, нет: если ты позволишь, я возьму мотороллер.
– Возьми. Все так глупо получилось…
– Ладно, – сказала Ника. – Я проветрюсь, и все пройдет. Ты же не хотел, я понимаю.
– Я думал, ты… Нет, я просто дурак и не думал ни о чем.
– Где эта гадость? Дай, я выброшу.
– Я уже сунул ее в измельчитель.
– Ты ей отомстил?
– Да. Стер в порошок.
– Туда ей и дорога. Какая же сволочь придумала это делать?
– Да вот… нашлись. Ладно, ты приезжай скорей.
– Проветрюсь и приеду. Ты жди.
Крошечный мотороллер был закреплен на кузове «чудовища» – как шлюпка на борту лайнера. Ника шепнула пароль в замок и махнула рукой: вниз. Зашуршала лебедка. И что это я собралась делать, мельком подумала, удивляясь себе, Ника. Мотороллер опустился к ее ногам. Ладно, все равно. Сиденье почти горячее… Она тронула пальцем глазок ключа. Загорелись контрольные лампочки, приборный экранчик, фара. Ника мягко послала мотороллер вперед. Дорога была пуста. Можно погасить фару. Светло. Все еще светло. Мотор работал беззвучно, только легкая вибрация ощущалась подошвами. У поворота на Загородное шоссе ее обогнал белый «ниссан». Сидящий за рулем толстяк послал ей воздушный поцелуй. Ника отвернулась. Грегори говорил, что все такие микроавтобусы забрала себе служба эрмеров. Наверное, это тоже эрмеры. «Ниссан» свернул налево, поэтому Ника поехала направо – к центру.
До самого переезда дорога была скучная: пустырь направо и налево, справа пустырь кончался полутемными громадами корпусов авиазавода, а слева тянулась, и тянулась, и тянулась черная полоса стены, и за стеной все тоже было черное, и лишь иногда на фоне сиреневато светящегося неба возникали невразумительные силуэты.
Наконец Ника нырнула в гудящий туннель – поверху, похоже, шел тяжелый состав – и вынырнула совсем в другом месте, среди домов и огней. Здесь было оживленное движение и множество людей на тротуарах – и, естественно, множество желающих перебежать улицу не там, где положено, – поэтому приходилось держать ухо востро и не зевать по сторонам. Потом Нике надоело ехать в общем потоке, и она свернула в показавшийся уютным переулок. Впрочем, ничего уютного и интересного в переулке не оказалось, зато он вывел ее в совершенно незнакомое место: к солидного размера пруду с островом посередине. На острове росло большое дерево. Удивляясь, что никогда не была в таком приятном месте, Ника объехала пруд кругом и решила, что пора возвращаться, – но, очевидно, попала не в тот переулок. Здесь были старые двухэтажные домики, собранные в маленькие и очень зеленые квартальчики, и под колесами вдруг оказался не асфальт, а каменная мостовая. Понимая, что окончательно заблудилась, Ника решила развернуться и поискать дорогу назад от пруда, как вдруг увидела знакомую машину. Белый «рейнметалл» с красным крестиком под ветровым стеклом и до сих пор не покрашенным левым крылом стоял двумя колесами на тротуаре у подъезда. Сама не зная зачем, Ника остановила мотороллер, обошла машину и поднялась на крыльцо. Четыре кнопки звонков, все разные, и возле одной – медная табличка: «Д-р медицины Л. Л. Бенефициус». Странно, подумала Ника, доктор медицины – а работает санитарным инспектором. Впрочем, кого сейчас этим можно удивить? Она коснулась пальцами таблички. Табличка оказалась неожиданно холодной. Задержав руку и чувствуя, как эта прохлада проникает в пальцы, Ника подумала: а что будет, если позвонить?… – но мысль эта оказалась сухой, пустой и никчемной. Что-то новое, большое и пока совершенно непонятное переполняло ее. Бездумно неся это в себе, Ника спустилась – три ступеньки, – вновь обогнула машину – «рейнметалл» показался ей чудовищно громадным, – оседлала мотороллер и позволила ему везти себя. Минуты через две он вывез ее к ослепительно блестящему «Золотому веку» – целому кварталу ресторанов, ночных магазинов и клубов, кинотеатров, театров, голо, а также прочих «ристалищ и развлекалищ», как говаривал Грегори. Раньше они нередко совершали рейды по здешним подвальчикам и этажам. Раньше, до Сида, и пока Грегори мог выступать со своим номером, зарабатывая втрое против нынешнего… Здесь было светлее, чем днем. Рекламы, фонари и витрины. У полупустого уличного кафе Ника затормозила. Остро захотелось чего-нибудь сладкого. В кармане лежала смятая десятка, трехдинаровая монета из черного с золотыми точками пластика и несколько стареньких «никелей». Она взяла бутылку «Трокто» и три пирожных. «Трокто» рекламировали повсюду: полезен в любых количествах! Дышите желудком! Молодейте! По вкусу напиток походил на микстуру от кашля, которой Нику поили в детстве. Пирожные казались большими, но исчезли мгновенно. Выходя на тротуар, Ника заметила ночную галантерейную лавочку. На прилавке лежало все, что можно отнести к галантерее, в том числе и ночной, и кое-что сверх того: например, очень похожий на настоящий игрушечный револьверчик. Сколько это стоит? – спросила Ника продавца, смуглого мальчика. Для вас – даром! – воскликнул продавец. Всего пятнадцать динаров! У меня только десять, огорчилась Ника. Ну, если вы добавите улыбку… Ника охотно улыбнулась. А вы не торгуете этими страшными масками? – спросила вдруг она. Нет, сказал мальчик, я ими не торгую, я их боюсь. Спасибо, сказала Ника. А можно, я вас за это поцелую? О-о-о!.. – мальчик был наверху блаженства. Дело в том, сказала Ника, что я их тоже боюсь. Очень-очень боюсь. Они еще поулыбались друг другу, пока Ника пыталась засунуть револьвер в карман шортов. Карман был слишком узкий и тесный. Наконец это получилось. Вот теперь можно возвращаться, подумалось ей. Ну, я его напугаю, я его так напугаю…
Сид вдруг заплакал – громко, навзрыд.
– О господи!.. – сказала Ника.
– Не обращай внимания, – сказал Грегори. – Поорет и успокоится.
– Он собак боится, – сказала Ника.
– Я тоже не люблю, когда воют, – сказал Грегори. – Но должен же он привыкать.
Сид уже не плакал – кричал.
– Нет. – Ника села. – Как он кричит. Нельзя же так.
– Будем бегать к нему – он привыкнет и будет реветь постоянно. Пусть выплачется один раз.
Минуты две они пытались не обращать внимания на крик.
– Сколько же у него сил… – пробормотал Грегори. Похоже, ему становилось не по себе.
– Я схожу посмотрю, – сказала Ника. – Вдруг что-нибудь…
Крик перешел в какой-то хрип.
– Я сам, – сказал Грегори. Он натянул трусы и шагнул к двери. – Я ему покажу… – И Ника поняла, что Грегори испуган.
На каком-то немыслимом звуке хрип оборвался, и слышны были только удаляющиеся шаги Грегори, скрипнула дверь… Ника, замерев, прислушивалась. Ничего. Ни звука. Как долго… Она вскочила, стала искать халат. Халата не было, под руку ей попались шорты, она натянула шорты, ни майки, ни рубашки – плевать… Свет в коридоре горел, и дверь в детскую стояла полуоткрытой. Ника вдруг вспомнила об игрушечном револьверчике, вытащила его и маленькими шажками приблизилась к двери. Вообще у Грегори может хватить ума пугнуть ее сейчас из-за угла… Грег! – позвала она. Молчание. Нет – короткий звук, будто проволокли что-то тяжелое. Ника заглянула в дверь.
Света из коридора в комнату попадало достаточно, чтобы увидеть все – и ничего не понять. Где прямой свет ложился на пол, ковер был чист, но по сторонам от светлой полосы копошилось что-то темное, по колено и выше, похожее на плотную пену, и вдруг там, под пеной, что-то дернулось, пена прорвалась, на миг показалась костяная рука, судорожно сжалась и исчезла; и снова звук, будто рывком проволокли плотную тяжесть. Левее, у стены, стояла кроватка Сида, и в кроватке копошилась эта же пена, а за кроваткой Ника увидела будто бы наклонившегося вперед человека, нет, не человека – что-то округлое, плотное, сжатое, похожее на боксерскую перчатку в человеческий рост, и в следующий миг то, что там было, распрямилось, и Ника поняла, что оно на нее смотрит. Она стояла, оцепенев, не в силах ни шевельнуться, ни крикнуть, потому что крикни она или шевельнись – смерть, нет, что-то еще более страшное и более неотвратимое… То, что там стояло, с тошнотворным чмоканьем выдвинулось из-за кроватки и вдруг раскрылось, именно как перчатка, и из него выпал, тут же исчезнув в пене, крошечный скелетик. Ника отшатнулась, и потому метнувшиеся в нее раскручивающиеся спирали ее не достали: одна почти задела лицо, а другая ударила в револьверчик и с нечеловеческой силой рванула его на себя. Хрустнули пальцы. Ника попятилась, не в силах повернуться и бежать. В темноте усилилась возня, раздался хруст, будто давили стекло. Продолжая пятиться, не отрывая глаз от страшных дверей, она дошла до спальни – и вдруг поняла, что и в спальне кто-то есть. Ее швырнуло из дому – и, воя, она побежала, не разбирая дороги, не понимая, кто перед ней, уворачиваясь от людей, от рук; и когда ее уже схватили и держали, она продолжала бить, кусать, царапать – и выла, выла… ей сделали укол – она поняла, что это укол, – и тут же руки и ноги перестали слушаться ее, рот наполнился слюной, а на лицо упало что-то липкое, душное, жаркое – смерть… и она не захотела сопротивляться.
А потом – сразу – она открыла глаза. Очень белый свет, и шум в ушах, как далекая музыка… и тошнит. Что-то было? И вообще – где я? Она подняла голову. Кто-то сидел рядом, но она никак не могла увидеть лицо – все плыло.
– Ника, – сказал сидящий и наклонился, и голос показался ей знакомым.
Она заморгала, и пелена рассеялась. Это был Бенефициус.
– Вы? – сказала Ника. – Господи, где это я? Что случилось?
– Ничего, – сказал Бенефициус, – ничего. Все бывает. Это гипнологическая клиника.
– У меня… что-то… не так?
– Да, немного. Вы же знаете, как это случается… да и потом – такая жара…
– Почему жара?
– Не знаю. Никто не знает.
– Нет, подождите… Что со мной было?
– Ну, вы же слышали, наверное: это называется «поймать кодон». Когда человек вдруг начинает видеть и слышать то, чего нет… галлюцинации без наркотиков.
– Да-да-да… Я действительно что-то видела… что-то страшное. Но я не помню. Что я видела, Лот?
– Не знаю. Вы бежали по улице и кричали. Будто убегали от кого-то. Это не важно. Не пытайтесь вспомнить. Главное, что вы пришли в себя. Вам скоро сделают еще один укол, и вы опять уснете. Хорошо?
– А вы будете здесь?
– Я никуда не уйду.
– Как хорошо… Лот? Почему я ничего не помню? Чего я не помню, Лот?
– Не нужно пока вспоминать. Потом. Старайтесь не думать.
– Хорошо. Я не буду думать. Только останьтесь со мной.
– Я останусь.
– Не уходите никуда, ладно?
– Никуда.
– Лот…
– Что?
– Скажите мне что-нибудь…
– Все будет хорошо.
– А еще?
– Все будет хорошо.
Ника тонула в собственном сне – выплывала на секунду, чтобы глотнуть воздуха, и снова погружалась в зеленую бездну; потом она открыла глаза там, внизу, и увидела дно, увидела то, что ее ждет: буро-коричневая, медленно шевелящаяся масса, похожая на громадную амебу, ленивую и равнодушную, знающую наверняка, что пища не денется никуда… мимо Ники медленным градом падали, закрыв глаза, птицы с бессильными крыльями – и из последних сил она забарахталась, продираясь сквозь зелень, сквозь ставшую вдруг густой, как патока, воду, она всплыла, открыла глаза – синеватый свет сбоку и спасительный холод, – она лежала, совершенно голая, на измятой простыне, подушка и одеяло исчезли, она перегнулась через край кровати и увидела их – и сама, преодолевая не боль, не слабость – тошноту во всем теле, – сползла на пол, чудом – так качало – поднялась на четвереньки, потом, цепляясь за кровать, – на колени. Так она стояла долго, привыкая к непонятным ощущениям в теле: тошноте в руках и ногах и мятному холоду в животе; голова не кружилась, а раскачивалась, как маятник, но все меньше и меньше. Наконец Ника смогла встать на ноги. До подоконника было два шага. Мягкое жужжание ее не обмануло: это был кондиционер, он работал, и Ника нашла регулятор и выкрутила его до отказа: через минуту прохладная струя стала ледяной, Ника наклонилась и подставила под нее лицо, голову, грудь – это было упоительно.
В слабом синем свете ночника палата была таинственно-огромной: кровать – как мост, подушка и одеяло на полу – как облака, над которыми пролетаешь, дверь – крепостные ворота… Ника нашла выключатель, и в белом свете тайны исчезли. Тесная клетушка, которая в высоту больше, чем в ширину, бледно-зеленые неровные стены, серый потолок, под которым проходит короб вентиляционной трубы. Оконное стекло стало черно-зеркальным, и в этом зеркале Ника увидела себя: ломкий силуэт. Отражение было не свое и не чужое. Она и не узнавала его, но в то же время не ожидала увидеть кого-то другого. Поднесла руки к лицу: узкие кисти с тонкими пальцами, коротко стриженные ногти без лака, на среднем пальце правой руки тонкое белое кольцо с угольно-черным камнем. Она не знала, откуда у нее это кольцо, но и не испытывала уверенности, что видит его впервые. Ладони белые, все остальное – почти шоколадного цвета. Негритянка? Она посмотрела на себя: маленькая грудь, втянутый живот, узкие бедра – все равномерно-шоколадное… нет, на бедрах узкая контрастно-белая полоска. Загар. Ничего не помню…
Ничего не помню!
Ее вдруг бросило в дрожь. Может быть, от холода. Закутавшись в одеяло, она села на край постели. Так… Меня зовут Ника Буковчан. Мне двадцать три года. Я живу… нет, не помню. Работаю… нет, кажется, учусь… не помню. Ничего не помню. Помню, как зовут, – и все. Боже ты мой!..
Нет, ложиться нельзя. Эта кровать только и ждет, когда я лягу… эта пасть притворилась кроватью и ждет… Ника вскочила. То, что было кроватью, как бы вывернулось наизнанку и стало похоже на ярко освещенный въезд в туннель. Воздух был ледяной, и пол тоже был ледяной. Она стояла на тонкой, прогибающейся под ногами льдине, а под льдиной ее ждала бездна. Да что же это делается, беззвучно зашептала Ника, господи, что же это делается, делается… Она шагнула к двери, и тут дверь сама открылась навстречу ей. Это было так страшно, что Ника закричала.
Рот тонкий, глазки маленькие, жидкие волосики стянуты в фигу, и говорит, как пилит: вжик-вжик, вжик-вжик… туда-сюда, туда-сюда… Мымра, неуверенно подумала Ника. Она слышала слова, которые произносила доктор Кимли, слова были знакомые, но до сознания доходили с огромным запозданием.
Итак, данные дактилоскопии показали, что вы – Ника Буковчан, двадцати трех лет, последнее место жительства – кемпинг «Соло», предполагаемый источник доходов – незарегистрированная проститутка. Шестнадцатого августа две тысячи четвертого года в двадцать три часа сорок минут подобрана бригадой скорой помощи на улице Прапорщика Пранова в состоянии фобического шока третьей степени, вызванного, предположительно, кодоном. Эрм-исследование не проводилось ввиду ясности клинической картины – с одной стороны – и необходимости принятия неотложных мер по купированию шока – с другой. На месте подвергнута медикаментозно-инструментальной гипнотерапии по методу Штольца-Гусмана; в стационаре лечение продолжено. Шок купирован, следовые мнемонические расстройства в пределах допустимого. Стационарное лечение не показано, выписывается немедленно, рекомендуется амбулаторное наблюдение в гипнологическом кабинете. От себя доктор Кимли имеет добавить следующее: на момент оказания помощи Ника Буковчан была одета только в шорты из джинсовой ткани; денег, драгоценностей и документов при себе не имела. Обследование показало, что незадолго до случившегося ею был совершен коитус. Мазок взят, и в течение суток можно передать его в генетическую лабораторию для установления личности партнера. Опыт доктора Кимли показывает, что обычно поражение кодоном происходит при просмотре нелегальной видеопродукции: порнофильмов и наркоклипов. Доктор Кимли советует Нике Буковчан начать судебное преследование партнера, поскольку психика и сама жизнь пострадавшей были поставлены под угрозу; сумма же компенсации за моральный ущерб может составить несколько сот тысяч динаров. Поэтому в первую очередь надо перевести в генетическую лабораторию плату за анализ: двести пятьдесят динаров. Затем следует обратиться в любую адвокатскую контору и составить судебное исковое заявление. Доктор Кимли настоятельно рекомендует заняться этим немедленно. От себя она может предложить, поскольку Ника Буковчан была одета более чем легко, старый операционный халат. А теперь пойдемте со мной, через час вас отвезут к месту последнего жительства…
– Ника, – тихо сказал кто-то за спиной.
Ника обернулась. Прислонясь к стене, стоял пожилой грузноватый человек в измятой и испачканной рубашке. Ника никогда не видела его, но он, очевидно, ее знал, потому что повторил:
– Ника. Иди за мной. Ни о чем не спрашивай и иди за мной.
Он говорил это очень тихо, глядя куда-то мимо нее и едва шевеля губами. Лицо у него было отекшее, глаза измученные. Наверное, поэтому Ника ему поверила.
Человек оттолкнулся от стены и пошел куда-то в противоположную от выхода сторону (Нике показали дверь и сказали: выходи и жди), и Ника пошла за ним. Они пересекли коридор – в коридоре стояли койки и стулья, бродили тени, происходило медленное и неприятное больничное движение, – свернули на темную лестницу, поднялись на второй этаж, пошли вдоль по коридору, точно такому же, как внизу, и точно так же набитому до отказа; двери палат стояли открытыми, и в палатах было столпотворение. Коридор кончился, направо открылась глубокая темная ниша, заставленная больничным хламом. Человек, который шел впереди, толкнул незаметную дверь, и они вышли на узкую темную лестницу. Очень осторожно, сказал человек. Ступени были железные. По этой лестнице они спустились на четыре пролета, явно ниже первого этажа. Здесь был тускло освещенный туннель. Стоял запах немытой посуды. Пол местами был скользкий. Они шли довольно долго, потом туннель раздвоился. Боковой ход вел немного вверх. Тихо, сказал вдруг человек. Они остановились и стали слушать, но никаких посторонних звуков не было. Ты не помнишь меня? – спросил человек. Нет, сказала Ника, но это ничего на значит, я почти ничего не помню. Сказали, что это скоро пройдет. Человек достал из кармана зажигалку, высек огонь. Оказывается, они стояли перед дверью. Дверь была закрыта на засов, в проушины засова вдет замок. Человек вынул из кармана ключ и стал возиться с замком. Ключ явно не подходил к этому замку, человек возился долго, а Ника ему светила зажигалкой. Наконец замок открылся.
Воздух снаружи был теплый и почему-то затхлый. Они стояли на широкой асфальтовой площадке. Справа возвышался прочерченный вертикальными строчками синих огней – лестницы? – темный больничный корпус. Слева, совсем рядом, стояла огромная железная клетка. На решетке ее висел красный противопожарный щит. Проходя мимо, человек снял со щита лом. Обогнув клетку, они оказались перед сетчатым забором и пошли вдоль него по протоптанной в траве тропинке. Метров через пятьдесят в заборе обнаружилась дыра. По ту сторону дыры тропа продолжалась, и по этой тропе они вышли к слепым коробкам многоэтажных гаражей. А дальше, в промежутке между коробками, видны были фонари нормальной человеческой улицы. Они прошли половину пути, когда с улицы навстречу им свернула длинная машина, осветив их фарами. Бежать было некуда. Они стояли, ослепленные, держась за руки. Фары остановились в двух шагах перед ними, позади фар раздались непонятные звуки, потом кто-то вышел и подошел к ним. Ника почувствовала прикосновение чужих рук, не злое, но решительное, ее повели, легонько направляя и подталкивая, и усадили в пахнущую табачным дымом прохладу. Снаружи раздался сдавленный стон, что-то звонкое упало и покатилось. Человек, который вел ее, сел рядом, прижимая к груди руку. Ника вздохнула. Перед глазами плыли черные круги. А с этим что будем делать? – спросил кто-то кого-то сзади. Действительно, – сказал другой голос, холодный, аристократический. Как вы могли, государственный служащий, санитарный инспектор… вы же знаете, какая обстановка в городе… черт-те что. Провожатый молчал. Черные круги стали лиловыми, сквозь них Ника на фоне освещенной фарами стены гаража видела профиль водителя и рядом с ним – профиль обладателя аристократического голоса, острый, четкий. Ника оглянулась. Сидевшего позади, на третьем сиденье, видно не было. Вы же знаете, как предписано поступать в подобных случаях, продолжал острый профиль. Или вас не инструктировали? Что вы молчите? Вы понимаете, надеюсь, что и вас придется изолировать? Не дождавшись ответа, он кивнул водителю: поехали. Ника посмотрела на своего провожатого. Он поймал ее взгляд и улыбнулся ей. И Ника, как могла, улыбнулась ему в ответ своими деревянными губами.
– Прошу, мадемуазель, – сказал один из тех, кто привез ее сюда, – высокий, белый, тонкий. – Присаживайтесь, устраивайтесь поудобнее.
Ника послушно села. Кресло, кожаное на вид, оказалось холодным и скользким. Еще в машине ей дали понюхать что-то, и теперь лицо онемело, глаза не мигали и почти не двигались, а мысли стали рыхлыми и медленными. С ней что-то сделали и собирались сделать что-то еще, но значения это уже никакого не имело.
– Смотрите, пожалуйста, сюда, – сказал тонкий.
Собственно, никуда больше она смотреть и не могла – кроме как на экран, большой и плоский, – не голо. Экран осветился, появились и стали растекаться, превращаясь во что-то другое, человеческие фигуры, и понять это было невозможно. Потом все стронулось и потекло, покатилось на нее, понемногу убыстряя скорость, и скоро Ника, захваченная этим движением, неслась, едва успевая поворачивать, сквозь живой, кипящий, взрывающийся новыми, неизвестными природе цветами лабиринт, а потом, не удержавшись на краю, полетела куда-то вниз в потоке упруго поддающейся телу перламутровой ртути… Там, куда она падала, медленно вращался багровый водоворот… И тут же резкий сигнал зуммера вонзился в уши. Мигала тревожная лампа на пульте, и автопилот готовился перехватить управление. Если глаза закрыты более трех секунд… Она провела ладонью по лицу. Все нормально. Это туннель. Туннель ее укачал. Она никогда не любила туннелей.
Все, осталось немного… Ч-черт, пот пробил. Ровно год назад разбился Джэб – ехал без автопилота и на ровной дороге уснул за рулем. С тех пор она никогда не выключала автопилот, хоть это и считалось дурным тоном.
На выезде из туннеля по глазам ударило таким световым контрастом, что опять пришлось жмуриться и нервировать этим «черного Сэма». Асфальт казался фиолетовым в обрамлении сверкающих склонов, горы были небесно-белыми, как облака, а небо над ними имело такой сказочно-чистый синий цвет, какого вообще не бывает нигде, кроме как в небе над горами. Машина легла в плавный поворот, и сразу перед глазами, закрывая солнце, воздвиглась темная громада «Горной твердыни».
Площадка паркинга была еще почти пуста: дюжина машин, из них лишь две знакомые: черный «сабр» барона и новый, купленный месяц назад и уже помятый «форд-шериф» Яна Богница. Барон, конечно, приехал самым первым – его машина крайняя в ряду… У подъема на мост стоял седовласый дядюшка Гастингс. Увидев ее, он растянул серые губы в широчайшей улыбке.
– Наша маленькая принцесса! – воскликнул он. – Как давно я вас не видел!
– Чуть больше года, дядюшка, всего лишь чуть больше года. – Она улыбнулась в ответ. Опираясь на его мощную, как из бронзы, руку, она поднялась по ступеням на мост и оглянулась. Ее «мерлин» уже стоял в ряду с другими машинами, выделяясь своей плотной тяжестью и нескрываемой мощью, как артиллерийский снаряд рядом с детскими колясками.
– И правда, – согласился старый негр. – Чуть больше года. Но как долго тянулся этот год!
– Ничего, – сказала она. – Тяжелые времена тем и хороши, что проходят рано или поздно.
– Воистину так. Я желаю вам, принцесса, провести приятный вечер… а если захотите поболтать со старым негром и послушать разные истории, как слушала их девочка Аннабель… приходите.
– А чай будет с ромом?
– С черным ямайским ромом из большой зеленой бутыли с литой печатью на пробке…
– Спасибо, дядюшка. Если ничего не случится, я обязательно приду.
И, вновь ощутив себя почему-то девочкой Аннабель, она, пританцовывая, зашагала через мост. Дубовые брусья глухо принимали в себя удары ее каблучков. Вот здесь, где несмываемое темное пятно, двести лет назад стрела поразила преступную леди Канолу…
У ворот донжона дядюшка Гастингс передал ее дворецкому. Аннабель незаметно пожала твердую надежную ладонь старого привратника.
– Ее высочество принцесса Аннабель! – провозгласил, распахивая перед ней резные створки парадного входа, дворецкий.
Оркестр играл что-то легкое, полетное, и леди Денниус, хозяйка, маленькая и подвижная, шагнула к ней, поцеловала в щеку и шепнула: «Ты здесь, слава богу!» Сэр Денниус, давний друг, наставник, почти отец, – напротив, холодно коснулся губами запястья и молча посмотрел в глаза, и Аннабель вдруг поняла, что он боится за нее.
И – почувствовала, что благодарна ему за этот страх.
– Богниц, – сказал барон лениво, – вы неизбежны, как судьба. Как удар молнии. И так же несносны.
– Судьбу вы считаете несносной? – сделал домиком свои белесые брови Богниц; глаза его смеялись.
– Я с ней конфликтую с момента рождения, – сказал барон.
– Нельзя ли несколько подробностей для прессы?
– В раздел скандальной хроники?
– Как можно! В спортивный, разумеется. Кстати, правда ли, что вы оба, – Богниц поклонился Аннабель, – намерены выступить одним экипажем в «Трансафрике»?
Барон, не глядя, поставил пустой бокал – под бокалом тут же оказался поднос, а мгновением позже при подносе материализовался официант. Другой официант, несущий свежие коктейли, качнулся было в их сторону, но барон отмахнулся от него.
– Это неплохая мысль, – медленно сказал он, – поэтому, наверное, она мне в голову и не приходила… А что скажет ваше высочество? – повернулся он к Аннабель.
– Я вообще не собиралась заявляться на эту «Трансафрику», – сказала Аннабель. Сейчас он спросит: почему? – мелькнуло в голове. Надо что-то сказать… – Хотела бы не торопясь подготовиться к Кубку Наций.
– Это, конечно, цель… – протянул Богниц недоверчиво. – А можно политический вопрос? То есть я обращаюсь к вам не как к знаменитым спортсменам, а как к представителям виднейших фамилий Конкордиума. Ваше мнение о завтрашней Конференции Гор и Долин?
– Я отвечу как частное лицо, – сказала Аннабель. – Я считаю, что в нынешней ситуации любые шаги навстречу друг другу надо только приветствовать – и помнить, что есть вещи важнее застарелых обид.
– А я вообще не отвечу, – сказал барон. – Во-первых, я ничего не понимаю в политике, о чем вы, Богниц, прекрасно знаете. Во-вторых, что бы я ни сказал, это будет вразрез с мнением моей семьи, – кажется, так получается автоматически.
– Послушайте, Ян, – сказала Аннабель. – Вы тут знаете всех – кто вон тот человек с черной розой?
– О, это же Яппо! Говорят, он настоящий маг. Из старых. Я знаю, что его очень боялся покойный король Томас.
– Понятно, – сказала Аннабель.
Значит, вот он какой, этот Яппо, подумала она. Почему-то думала – старик, с бородой, с посохом… Как Хиид – таким он запомнился ей. Впрочем, может быть, это детские аберрации, тогда все, кто старше тридцати лет и выше пяти локтей, казались глубокими стариками и великанами…
– Король Томас, по-моему, боялся всего, – сказал барон. – Даже собственной тени.
– Вот именно, – поднял толстый палец Богниц.
Барон уже набрал в грудь воздуха, чтобы задать вопрос, когда Аннабель перехватила брошенный мельком на них взгляд высокого человека во всем черном и с черной розой в петлице и положила руку барону на плечо.
– Давайте лучше о скачках, – сказала она. – Или о боксе. Ведь наш друг Ян…
– В прошлом, ваше высочество, в прошлом!
– Не столько в прошлом, сколько в душе, правда ведь, Ян? Вот, допустим, волею судеб вы снова стали спортивным репортером – пари, что будете втрое счастливее, так? Или нет?
– Если с нынешним окладом – о, вдесятеро! Кстати, о пари: хотите свеженький скандал? Помните бой Раулингсон – Ферри? Третьего апреля? В восемнадцатом раунде Ферри проиграл техническим нокаутом?
– Сломал руку, кажется, – уточнил барон.
– Тот самый бой, – закивал Богниц. – Так вот, выяснилось, что оба боксера заключали пари на победу противника! Огромные суммы! Раулингсон дисквалифицирован и по уши в долгах, а Ферри вообще скрылся – но зато с двумя миллионами. Хотя, если его найдут, миллионы ему вряд ли понадобятся…
– То есть руки он не ломал? – приподнял бровь барон.
– Естественно. Массажист в перерыве незаметно впрыснул ему под кожу что-то, вызывающее отек, и Ферри осталось только удачно упасть…
– Свинство, – сказала Аннабель. – Массажист его и продал, наверное?
– Нет, – сказал Богниц. – Случайный снимок, и фотограф не сразу обратил внимание…
– Что осталось более или менее честного, – сказал барон, – так это теннис, шахматы, яхты и большие ралли. Все остальное…
– Я сказал бы иначе, – прищурился Богниц. – Бокс, лошади и футбол. Это продано, куплено и продано снова. Все остальное – с вариантами.
– Лошади, – сказала Аннабель. – Знаете, Ян, есть лошади и лошади…
– Я не имел в виду выездку, – сказал Богниц. – Я говорил про ипподром.
– Самый честный вид спорта – это рулетка, – сказал барон. – Ты знаешь, что всегда выигрывает казино…
– Смотрите, это Берт, – сказала Аннабель.
К ним подходил, заранее широко улыбаясь, Берт Яскульский, рыжий и круглолицый; четыре года назад, когда он только начинал свою карьеру, его простецки легкомысленная внешность страшно мешала ему. Как и островной акцент. От акцента и веснушек он избавился – но не это, конечно, стало причиной его стремительного взлета. Сейчас он был товарищем премьер-министра Маргитании, второго по значению королевства Конкордиума.
По слухам, влияние его в кулуарах власти самого Конкордиума было колоссальным.
– О, милая Аннабель, как я рад вас видеть! Лео, я слышал, у вас проблемы? Поговорим за картами. Ян, никаких интервью, я отдыхаю. Что интересного в мире? Господа, позвольте мне похитить у вас принцессу…
Конечно, и Берт с ними, думала Аннабель, увлекаемая мягкой превосходящей силой. Как же без Берта… Она автоматически раскланивалась со знакомыми, окидывала взглядом платья и украшения дам, и вдруг оказалось, что они идут как бы по длинному коридору, в конце которого стоит, вовсе на них не глядя, человек в черном, но в последний момент коридор слегка вильнул, и их пронесло мимо, куда-то ко входу в зимний сад…
– Берт, куда вы меня тащите? – спросила она, оглядываясь.
– Как, вы еще не знаете? У Денниусов зацвела инстрелла. Вы видели цветок инстреллы?
– Я выросла в этом доме, Берт, – сказала Аннабель.
– Ладно. Тогда сами подскажите место, где можно поговорить без посторонних. При этом не пропадая с глаз.
– Значит, то, что нас будут видеть беседующими, – не страшно?
– Предпочтительно. Мои агенты уже распускают слухи о моих матримониальных намерениях.
– Берт, вы совсем не в моем вкусе.
– Вкусы – вещь переменчивая… впрочем, говорить мы будем о другом.
– Тогда поднимемся на галерею.
На галерее слышен был мягкий шорох климатизатора и ощущались токи прохладного воздуха. Пахло подтаявшим снегом. В зале собралось уже около сотни гостей, разговаривали, пили, знакомились и знакомили, было немало юных дам и молодых кавалеров, и кто-то замечал стоящих на галерее Аннабель и Берта – замечал, обращал внимание, запоминал для последующего перемывания косточек… А что, подумала Аннабель, с их точки зрения – Берт для меня прекрасная партия… как и я для Берта. Принцесса-изгнанница, пожизненная правительница государства площадью в один номер люкс на территории отеля «Палас», которая не гнушается брать деньги за победы в автогонках… и молодой политик, представитель древнейшего дворянского рода, более древнего, чем коронованные Мартиниусы…
– К развлечению гостей меры приняты.
– Так в чем дело, Берт?
Невидящими глазами Берт смотрел куда-то в противоположную стену.
– Отвечайте, – сделала улыбку Аннабель. – Или вы хотите, чтобы я ушла?
– Я хочу предложить вам участие в грандиозном предприятии. Риск колоссальный. Победитель получает все. Но на кон ставится, пожалуй, не только смертное тело, но и бессмертная душа…
– Заговор?
– Да. Мы хотим вернуть вам корону.
– У меня ее никогда не было.
– Была. Король Евгений за день до смерти тайно короновал вас.
– Не может быть. Я запомнила бы. Мне ведь было уже пять лет.
– Вы пробыли в руках у… мы называем их упырями, но это условно… вы пробыли у них неделю, прежде чем Конкордиум вытащил вас оттуда. Странно, что у вас вообще осталась прежняя личность.
– Берт, вы говорите что-то такое… Может быть…
– Да.
– Что «да»?
– Мы расскажем вам все. В последние несколько месяцев нам удалось добыть немало новой информации об Альбасте, и… это страшно, принцесса. Меры надо было принимать десять лет назад. Я боюсь, что сегодня уже поздно. Но ничего не делать – тем более нельзя. Сейчас Яппо расскажет нам кое-что… и еще – генерала Паулина вы помните?
– Нет.
– Он командовал внешней охраной дворца еще при вашем отце. Неделю назад бежал из-под ареста. Он сейчас здесь. Поговорите с ним тоже.
Конечно, она помнила этого генерала. Маленькая, она боялась его. У генерала – в те времена, наверное, полковника – был низкий лоб, приплюснутый нос, узкие губы и мощные челюсти. Вечно прищуренные глаза напоминали серые льдинки. Он никогда не улыбался. Люди с такими лицами не меняются десятилетиями и становятся стариками в одну зиму. Похоже, что генерал был на грани этого превращения.
Он уже замолчал, а Аннабель все пыталась зрительно представить себе хоть что-нибудь из рассказанного: котлованы, на дне которых живут сотни и тысячи людей – абсолютно, идиотически счастливых людей, которым вообще ничего не нужно; живых мертвецов, по ночам патрулирующих улицы столицы; необъяснимые и жуткие перерождения домашних животных и птиц; покинутые, но продолжающие жить непонятной жизнью села и города; и брата, короля Германа, до недавнего времени – слабоумного морщинистого мальчика, куклу в руках матери-правительницы… он стал выше ростом и тверже лицом, речи его разумны и указы точны, но никто не может встретить взгляд его глаз и остаться в здравом рассудке…
– Он умер, принцесса, – сказал Яппо, поняв, о чем она думает. – И смерть его души была долгой и невыносимо тяжкой. Снедаемая заживо, она…
– Не надо, – сказала Аннабель. – Я поняла. Но – что мы можем вообще сделать? Если все так…
– С нами Яппо, – сказал Берт.
– Яппо… – Аннабель подняла глаза на мага. – Яппо, а почему вы с нами?
– Потому что могущество тех, кого вы назвали упырями, угрожает и мне, – сказал маг.
– Только поэтому?
– Да, только поэтому. Восстановление справедливости в вашем смысле меня не занимает. Меня вообще не занимают людские отношения.
– Хорошо. А чем конкретно вы можете помочь?
– Информацией. В ближайшие дни я буду знать все о сегодняшней структуре Альбаста. Узнав это, я смогу найти для вас способ проникнуть на его территорию. Научу бороться с магией упырей. Возможно, смогу нарушить их системы наблюдения и воздействия…
– Вы говорите – упыри… – начала Аннабель.
– Это вы так говорите, – поправил ее Яппо.
– А как на самом деле? И кто они?
– Вот этого вам как раз пока знать не следует. Вы же не хотите, чтобы они слышали, что мы тут обсуждаем? В нужный момент я сообщу вам их настоящее имя.
– А пока?
– А пока, принцесса, остерегайтесь красного света. Закрывайте глаза, отворачивайтесь, не смотрите. С его помощью упыри способны перебрасывать людей в другой мир.
– Как это? – хором спросили Аннабель и Берт.
– Ваше активное начало, ваша истинная личность окажется где-то в другом месте, в другом мире, в другом теле. А это тело останется здесь – пассивной игрушкой в руках судьбы. Все будет как раньше, никто не заметит – только противостоять жизни вы уже не сможете.
– Интересно… – протянул Берт. – Об этом писал Келлер, если я не ошибаюсь?
– Да, Франц Келлер. Он умел перемещаться из мира в мир собственной волей. Трактат «Существование» – вовсе не результат употребления африканских грибов арау-рау, как писали его враги…
– То есть вы хотите сказать?…
– Дорогой господин, давайте отложим лекции до более легких времен. Скажем, через год после возведения принцессы Аннабель на трон Альбаста я готов познакомить вас с полной картиной мира. Правда, это будет стоить вам нескольких лет жизни и множества иллюзий. Хотите?
– Пожалуй, да.
– Я уважаю такие характеры, как у вас. Я буду заниматься вами с удовольствием.
– А мной? – спросила Аннабель.
Яппо покачал головой.
– Я помогу вам взойти на трон. В ученики вы не годитесь.
– И можно узнать почему?
– Нет.
Это было сказано так, что от продолжения расспросов Аннабель удержалась.
– Через несколько минут, – продолжал Яппо, – вам придет в голову такая мысль: а почему мы должны доверять этому человеку – то есть мне – и действовать по его указке? Не преследует ли он свои интересы и не использует ли нас для собственных надобностей? Отвечаю: да, преследую. Использую. Из Альбаста сейчас исходит страшнейшая за всю историю Земли угроза для человечества – в том числе и для меня. В моем плане противодействия этой угрозе одним из основных пунктов значится: вернуть светскую власть в Альбасте живым людям. Сейчас у власти живых нет. Если вы откажетесь, принцесса, мне придется начинать головоломную династическую игру или пытаться создать там республику – что сложно, малонадежно и требует времени, которого у нас и без того практически нет. Если вы согласитесь участвовать в этом деле, вам придется принимать на веру все, что я буду говорить, так как добыча доказательств опять же потребует огромного времени и сил. Вот живой свидетель. – Яппо кивнул на молчащего генерала. – Это чудо, что он здесь, с нами. Чудо вдвойне, что это влиятельный человек, за которым гвардия пойдет на смерть. Я долго не видел возможности нанести поражение упырям. Сейчас эта возможность у нас появилась. Если мы ее упустим, то, я думаю, всем нам лучше умереть как можно раньше…
Стало очень тихо.
– Если вы ждете моего слова… – Аннабель начала и замолчала. Ей даже не было страшно. Как перед лобовым столкновением, которого не избежать. Так уже было однажды. – Да. Разумеется, да.
Вито
– Докуривай, и пошли, – повторил Стас. Он всегда куда-то спешил, но сегодня это было просто невыносимо.
– Суетишься, – сказал Вито, раздавливая окурок в пепельнице. – Нервничаешь. А смысл?
Стас не ответил. Он прекрасно понимал, что суетиться смысла не имело.
Дверь открылась, и вошли Джиллина и Ноэль Куперман, по прозвищу Суперман. Джиллина был в оперкостюме и при полном снаряжении, Супер – в шортах и маечке, с кобурой на предплечье.
– Сидите, сидите, – махнул рукой Джиллина.
– Никак невозможно, – вздохнув, сказал Вито и поднялся с дивана. – В присутствии дамы-с?
Джиллину будто ударили по лицу. Вито догадывался, что слухи о его пристрастиях действительности не соответствуют – иначе не дергался бы так, – но не удержался и ткнул в уязвимое место. Без подготовки. Но Джиллине уже объясняли, и не раз, что непритязательные розыгрыши, принятые, может быть, в армии, здесь, в Корпусе, практиковать не следует. Вот наконец Джиллина напоролся на свой камень.
– Брек. – Предупреждая развитие событий, Супер положил руку на плечо Джиллины – и, наверное, не только положил, потому что Джиллина скрежетнул зубами и непроизвольно под рукой подался.
– Не надо, Ноэль, – сказал Вито. – Извини, Джи, сорвалось с языка. Не хотел тебя обижать.
Он подошел к Джиллине и протянул руку. Джиллина через силу протянул свою. Ладонь его была совсем мокрая.
– Идем? – сказал Стас. – Время уже.
– Вот вы тут курите и ничего не знаете, – сказал Супер. – А там приехал Томаш.
– Вот это номер, – сказал Вито. – И что?
– Велено болтаться в пределах досягаемости.
– Ты с ним успел поговорить?
– Я сунулся к нему, но он, знаешь, такой… – Супер изобразил, как Томаш пальцами раздирает слипающиеся веки и никого не узнает. – Сказал только, что новостей целый вагон.
– Черт!.. – Вито вдохнул и выдохнул, чтобы не позволить начаться нервной дрожи. – Знать бы – получилось или нет?
– Думаю, получилось, – сказал Супер.
– Это надо перекурить, – сказал Стас и заозирался.
– У меня «Гренадир», – полез в карман Джиллина. – Давайте по гренадирчику задавим.
Против «Гренадира» возражений не возникло. Помня об эрмеровских приметах, Джиллина своей рукой раздал сигареты, начав с того, кто слева, – с Супера. Супер выцарапал из тесного кармана обшитую кожей зажигалку, прикурил, погасил пламя и подал зажигалку тому, кто слева от него, – Вито. Пытаемся обдурить судьбу, подумал Вито. Это уже даже не смешно.
– Ты их сушил? – спросил Стас, принюхиваясь к дыму.
– Нет, а что?
– Вроде горчат…
Голос Стаса дрогнул, и могло показаться, что Стас просто поперхнулся, но Вито все понял и среагировал:
– Клинч!
Он повис на правой руке Стаса, на руке, ставшей вдруг железным рычагом, и на миг замедлил движение этого рычага к кобуре, а Супер в прыжке опрокинул Стаса на спину и заблокировал левую руку, и лишь Джиллина ничего не понял и смотрел остолбенело, руки Стаса напряглись еще, все тело напряглось и изогнулось, Супер вдруг взлетел в воздух, а освободившаяся рука Стаса впилась Вито в шею, и только тут Джиллина бросился в кучу-малу, пытаясь разорвать хватку Стаса и освободить Вито – и теряя бесценные секунды, но тут Супер снова оказался рядом, выхватил из патронташа Джиллины гипноген и прижал его к лицу Стаса. Багровая вспышка ударила по глазам, оставив на сетчатке подобие фотографии, и, смежив веки, Вито все равно продолжал видеть то, во что превратилось тонкое нервное лицо Стаса: кровавую вампирью маску. Хватка постепенно ослабевала, по телу Стаса пробегали волны дрожи. Наконец можно стало подняться на ноги.
– Вот так это и бывает, солдат, – сказал он Джиллине. Джиллина сидел на полу, весь белый, зажимая пальцами нос.
– Вовремя ты просек, – сказал Супер. Он стоял на коленях, плотно зажав голову Стаса, и скенером снимал движения глаз. Это позволяло судить о характеристиках разрушенного кодона. – Еще бы секунда – и все.
– Я с утра на него косился, – сказал Вито. – Что там получается?
– «Матрешка», естественно. Лиловый снаружи, внутри, кажется, желтый. Киллер прогрыз наружный слой – ну и…
– Дерьмо наши киллеры. Пора пойти и набить морду Алеку. Уже полгода обещает сделать новый киллер.
– Где он мог его поймать? – пробормотал Супер. – Бережемся ведь, как монашки…
– Кумулянт, скорее всего, – сказал Вито. – Черт, как он меня сдавил…
– Но ты молодец, толстый. Мне бы такую реакцию.
– Ладно, не прибедняйся.
– Какое!.. Ну, Джи, как тебе все это?
– Неслабо, ребята… – Джиллина пошмыгал носом, обтер пальцы о брюки. – Так я и не понял, кто мне двинул.
– Похоже, что я, – сказал Супер. – Ты в следующий раз не в потягушки играй, а за гипноген хватайся. Учили тебя, учили…
– Да я же знаю… на тренировках все правильно делал…
– Ничего, Джи, – сказал Вито. – Нормально. Тренировки тренировками, а научиться можно только на поляне. Если за месяц не сморгнут тебя – станешь эрмером.
– Это я понимаю…
Супер отложил скенер и похлопал Стаса по щекам.
– Эй, старый, подъем! Просыпайся!
Стас поднял голову. Взгляд его был мутный и неосмысленный.
– Стас! Ты меня слышишь?
– М-да? Что? А, это ты… чесночная твоя душонка… что?
– Просыпайся, просыпайся. Нам всем пора к Стрептоциду.
– Не знаю такого… Пусти, я сплю. Я пьян и сплю.
– Желтый, – прокомментировал Супер. Вито и сам понял это. Кодоны желтого спектра вызывали сильнейший выброс эндорфинов, и клиника постдеструкционного синдрома напоминала банальное опьянение. На поляне, случалось, это приводило к серьезным ошибкам.
– Что делать, пусть спит, – сказал Вито. – Давайте-ка, ребята, я вас проверю на всякий случай.
Через полтора часа наконец все, кого это касалось, собрались в «бункере» – особо изолированном помещении в пристройке. Попасть туда можно было только с помощью специального лифта, управляемого с центрального поста охраны. В случае чего оттуда же, с центрального поста, в бункер подавался усыпляющий газ.
Автономный стац-эрм гудел и попискивал, загружаясь. Томаш нервно расхаживал перед ним, потирая пальцами виски. Выглядел Томаш плохо. Нос заострился, скулы торчали, глаза ввалились и горели. Со щек не сходил лихорадочный румянец. Вито, увидев Томаша, прямо спросил – и получил прямой ответ, что да, Томаш ввел себе «джерри» – род лилового кодона семисотого разряда, который вызывает сильнейшее постоянное возбуждение; вот уже неделю он ходит под «джерри» – возможно, нахватался чего-нибудь еще, но проверку и освобождение придется отложить хотя бы до вечера, потому что тогда он сразу уснет – и все, а дело не терпит отлагательств. Но ты уж, Вито, дружище, приглядывай за мной – вдруг…
Всяческие «вдруг» случались все чаще – хотя техника становилась все более совершенной, а методики – отлаженными. Несмотря на введенные программы-киллеры, на ежеутренние проверки гипногенами, на поощряемую склонность обращаться за проверкой по малейшему подозрению, несчастные случаи с эрмерами продолжались. То, что только что было со Стасом, относилось к рядовым и легчайшим инцидентам. В прошлом году была волна смертей от остановок сердца в момент проверки, – как оказалось, примитивнейший серый кодон соответствующим образом модифицировал киллер. С этим научились справляться, но весной появились многослойные кодоны, и киллер, разрушив внешнюю оболочку, высвобождал то, что было внутри. Первой их жертвой в Корпусе стал, похоже, Поплавски. Почувствовав усталость и раздражение, он решил, что поймал простой лиловый кодон, попросил кого-то освободить его – и вдруг учинил побоище на этаже, убив четверых и четверых ранив, после чего застрелился сам. Снятая с остывающего мозга ноограмма показала, что височные, теменные и затылочные поля охвачены сверхвозбуждением, и можно только догадываться, что он видел и с кем сражался в свои последние минуты… После этого все стали в обязательном порядке сдавать оружие при проверках, но смертельные случаи продолжались. Бергель сразу предложил перевооружить Корпус – чтобы пистолеты стреляли не пулями, а капсулами с парализующим веществом. Почему-то оказалось, что существующие виды оружия для такой переделки не годятся, и только к осени новые револьверы «серпент» начнут поступать – сначала для натурных испытаний.
Что ж, а пока – надежда, в основном на то, что за несколько секунд до эксплозии человек начинает вести себя немного необычно и это удается заметить тому, кто стоит рядом…
Эрм издал сигнал готовности, загорелся глазок лазерной головки – и в воздухе повисло изображение того, что Томаш слепил из грязи, осевшей на фильтрах городской информсети.
Вито присвистнул, втягивая воздух. Ноэль ударил себя кулаками по коленям. Не до конца проснувшийся Стас бормотнул неразборчиво, но энергично. Старик Вильгельм встал. Кароль и Бергель одинаковыми движениями взялись за подбородки. Только стажеры Джиллина и Гектор ничего толком не поняли. Впрочем, усмехнулся про себя Вито, все остальные тоже вряд ли поняли.
Свертка кодона – условная проекция его свойств на трехмерную сетку – напоминала по форме немного удлиненного морского ежа. На концах некоторых игл были утолщения, а одна из игл, изгибаясь, возвращалась в тело, образуя нечто, подобное ручке чайной чашки.
– Разряд порядка четырех тысяч, – на глаз определил Ноэль. – И цвет от желтого…
– Разряд у этой хреновины – восемь тысяч четыреста тридцать пять плюс-минус пятнадцать, – перебил его Томаш. – А цвет меняется от синего до инфракрасного. Вот так… – Он провел рукой над пультом, и свертка пришла в движение; иглы сдвинулись и поплыли к основанию «ручки», укорачиваясь, но делаясь толще, и на самой «ручке» сглаживались и исчезали; а из воронки, обнаружившейся с противоположной от «ручки» стороны, стали появляться подобия лунных кратеров, между которыми змеились узловатые корни.
– Это же по типу бутылки Клейна! – сказал Вильгельм. – Односторонняя поверхность.
– Именно так, – сказал Томаш.
Кратеры собрались у основания «ручки», превратившись в бородавки, а поверхность кодона вокруг воронки стала зеркально гладкой.
– А ведь это артефакт, Том, – сказал Вито.
Томаш молча кивнул.
– «Черный шар», – добавил Ноэль. – Вот и дождались…
Год назад Ноэль, Вито, Томаш и покойный Сихард в обстановке самой неформальной родили идею о возможности возникновения «черного шара», неуловимого и неуничтожимого кодона; название родилось по аналогии с «черным кубом» – возбудителем компьютерной чумы две тысячи второго года. Занявшись проработкой этой темы, они нашли огромное количество дыр в фильтрах и разработали несколько возможных моделей «черных шаров»; правда, тогда они исходили из предпосылки, что «черный шар» должен иметь возможно меньший разряд, так где-то на уровне полусотни, для лучшего прохождения через фильтр. О том, что могут существовать такие вот выворачивающиеся полиморфные кодоны, тогда просто не догадывались. Тогда о многом не догадывались. Это были как раз последние дни стабильности: киллеры успешно разрушали все известные виды кодонов, а фильтры не менее успешно их все задерживали, и о «черном шаре» заговорили, в общем-то, только для того, чтобы произвести впечатление на дам. Дамам было наплевать, но идея запомнилась…
– Покажи, где исходный материал, а где ты додумал сам, – сказал Вильгельм.
– Додумал вот это. – Томаш показал на утолщение в виде буквы «Н» у конца длинной иглы; гладкая поверхность втянулась внутрь, и кодон вновь походил на морского ежа. – Когда я допер до этой штуки, остальное сложилось само.
– Разверни, посмотрим.
– Довольно простой синий кодон двухсотого разряда. Вызывает положительные эмоции, легкую эйфорию и легкую потерю ориентации в пространстве. Но вот вкупе со всем прочим выступает, можно сказать, сборщиком.
– Именно сборщиком, Том? – решил уточнить Вито.
– Тут двухступенчатый процесс, – сказал Томаш. – Вначале синий играет роль пассивного центра адгезии, и в результате формируется агломерат, не имеющий свойств кодона, но активно собирающий те фрагменты информагентов, которые мы условно назвали грязью…
Парень и вправду нахватался чего-то, подумал Вито, говорит, как лекцию читает. Или это его научное окружение так испортило?…
– …агломерат же, в свою очередь, выступает в роли активного сборщика, полностью формирующего данную структуру.
– Сколько времени занимает полный цикл? – спросил Ноэль.
– Сорок часов.
– Процесс идет на фильтре?
– Да.
– Я думаю, нам нужно, не теряя ни минуты, перенастроить фильтры так, чтобы они задерживали синие кодоны, скажем, от сотых до тысячных – и аннигилировали их без запроса.
– Задание группой Рацека получено.
– Это может оказаться долгой историей… – сказал Вито.
– А что ты предлагаешь?
– Можно попробовать сделать обманку и запустить…
– Это тоже долго. Пока сделаешь и проверишь…
– Кстати, о проверках, – вспомнил Вито. – Том, какой у него эффект?
– Не знаю, – сказал Томаш.
– Ты что, не пробовал его?
– Сам – нет. Ты же видишь, какой я. Дважды вводил лаборантам. Непонятно. Внешних проявлений почти никаких. Становятся… спокойнее, что ли. Послушнее. Вялость появляется. Легкая такая вяловатость. Реакция ухудшается, рефлексы замедляются – совсем немного. Аберраций восприятия нет. Так что эффект неясный…
– Освободил легко?
– Вроде да. Но я не вполне уверен, что освободил. Очень маленькая разница между…
– То есть может оказаться так, что он действует не сразу?
– Может. За парнями, конечно, наблюдают.
– Слушайте, а может быть, у этой штуки вообще нет никакого эффекта? – предположил Вильгельм. – Произошел качественный скачок, и кодон такой степени сложности на мозг уже не действует?
– Зачем-то же его лепили, – сказал Томаш.
– Ладно, ребята, – сказал Вито, – все равно надо проверять. Давайте быстренько с этим разделаемся – а потом, по результатам, будем соображать, что делать.
– Можно подойти еще с другой стороны, – подал голос Кароль. – Проверить грязевые источники.
– Если удастся, – сказал Томаш. – Я уже пробовал – правда наспех. На ком испытаем? – Он огляделся.
– На мне, естественно, – сказал Вито.
– Почему это вдруг: естественно, на тебе? – спросил Ноэль. – Что это ты себе за привилегии придумываешь?
– Никаких привилегий. Просто я первый сказал. Реакция у меня хорошая, ты же знаешь. Или ты решил, что я так проявляю свой антисемитизм?
– Я к тебе никогда не привыкну, – сказал Ноэль.
– Привыкнешь когда-нибудь… Держи пока. – Вито стянул с плеча кобуру, подал Ноэлю. Тот принял ее двумя руками. Ноэль с величайшим уважением относился к оружию. До Корпуса он был снайпером в спецбатальоне федеральной полиции. – Поехали, Том.
– Поехали, Чип. – Томаш на счастье назвал Вито старым прозвищем. – Будем жить.
– Будем жить… – Вито улыбнулся.
Свертка кодона исчезла, эрм запел, и на месте «морского ежа» появился туманный экран, постепенно набирающий яркость свечения. Потом светящийся туман поплыл навстречу, Вито привычно расслабился, отдаваясь этому движению, не отвлекаясь на причудливые мгновенные картины, возникающие по краям поля зрения, – он знал, что подсознание фиксирует их, накапливает, а когда они накопятся и сольются, произойдет нечто… еще неизвестно что; надо ждать красного пятна… вот оно: рубиновый глаз, широко раскрывшийся навстречу, и в нем – алые и багровые волны, разбегающиеся от центра и в бесконечность… Вито повис над ним, над этой пылающей бездной, преломил страх – и рухнул вниз. Пробил багровое вязкое ничто – и вдруг с костяным стуком ударился лбом…
– Фу ч-черт!.. – Он протер глаза; казалось, все окутано туманом. В комнате было полутемно. Он так и уснул за столом, уронив лицо на скрещенные руки. Сколько же времени?… Половина четвертого. От долгого и, похоже, неудобного сидения ноги затекли и начинали отходить. Он застонал от боли. Наконец это прошло. Доковыляв до окна, он посмотрел на солнце.
Сквозь голые ветви берез солнце было отчетливо видно: яркий ободок и темная бахромистая клякса в центре. Кажется, сегодня ободок стал еще тоньше…
Только на восходе и закате солнце выглядит прежним…
В дверь поскреблись, а потом стукнули тихонько, кончиками пальцев: та, та, та, та-та. Он зашарил по карманам в поисках ключа.
– Это я, Дим Димыч, – сказали за дверью. – Оськин.
– Сейчас, Оськин, ключ найти не могу…
Ключ оказался на столе. Под конвертом из грубой оберточной бумаги.
Оськин проскользнул в дверь. Дима выглянул в коридор, прислушался. Никого.
– Принес? – шепотом спросил он. Оськин кивнул.
Одет Оськин сегодня был импозантно: выношенная школьная курточка, застегнутая на единственную пуговицу, не скрывала кроваво-красной надписи на зеленоватой футболке: «COCA-KOLA». Коричневые трикотажные штаны были в пятнах краски и пузырились на коленях. На впалом пузе тускло поблескивала латунная пряжка флотского ремня. С ремнем в руках Оськин был непобедим.
– Принес? – повторил Дима, не поверив.
Оськин завел руки за спину и стал там что-то делать, напряженно улыбаясь. Наконец он извлек из-за спины матерчатый сверток со свисающими полосками лейкопластыря, положил его на кровать и отошел на шаг, оправляя майку. Дима осторожно развернул ткань.
Там лежали пять чайных ложечек, вилка, половинка браслета, портсигар, смятая ажурная вазочка, моток проволоки, два полтинника двадцать пятого года чеканки, перстень, серьга в виде полумесяца, подстаканник и часы-луковица с толстой цепью.
– Шестьсот пятьдесят граммов, – сказал Оськин с гордостью.
– Ну, ребята!.. – присвистнул Дима.
– У бабки Егорышевой самовар есть, – сказал Оськин. – Кило на два, не соврать. Не дает. Вот, говорит, если бы власть собирала… Может, побазарите с ментами, Дим Димыч?
– Побазарю, – сказал Дима. – Мать ничего не передавала?
– Вроде нет. Смурная она какая-то…
– Засмурнеешь тут.
– Пойду я. Выпускайте.
– Ну, счастливо. Благодарность тебе от имени штаба.
– Да ну? Пятерки на выпускном – вот так бы хватило!
Дима засмеялся:
– Год впереди – накачаю тебя на пятерку.
– Это не так интересно, – засмеялся в ответ Оськин. – Вот на халяву бы. На халяву, говорят, и уксус сладок, а?
– А еще говорят: тише едешь – морда шире. Беги. А то засекут тебя здесь…
Дима выглянул в коридор, убедился, что никого нет, и пропустил Оськина мимо себя. Прячемся уже просто по привычке, подумал он. Оськин, умудрившись ни разу не скрипнуть половицей, свернул на лестницу. Дима дождался, когда хлопнет входная дверь, запер замок и вернулся к столу. Шестьсот пятьдесят граммов… Он свернул ткань – застиранную фланельку, похоже четвертушку старой пеленки. На рубашку одной пули уходит два грамма. Если Оськин добудет и самовар… Ладно, это пока мечты. Что нам пишут? Он вскрыл конверт. Как и в предыдущие дни – голубоватая, очень тонкая бумага. Черные чернила. И его, Димин, почерк…
«Мой тебе привет и наилучшие пожелания! А также поздравления: ты включен в список. Впрочем, этого следовало ожидать: тебя с ходу назвали восемь из Одиннадцати. Как понимаешь сам, это не только честь, но и хлопоты, и дальняя дорога, и, может быть, пиковый интерес. Будь готов ко всему. Неизвестно, как долго продержатся сами Одиннадцать, напор все нарастает, оракулы же, по обыкновению, либо молчат, либо говорят банальности – которые постфактум будут признаны эталоном провидческой мудрости. Такие пророчества сбываются при любом исходе дел. Кассиус передает просьбу: присмотреться к жене Архипова. По всем константам она из Неизменных, но либо латентна, либо предпочитает находиться вне игры. Либо… понимаешь сам. Постарайся вызвать ее на разговор о древних цивилизациях, древних знаниях, – возможно, тогда что-то прояснится. Но не нажимай слишком: если она латентна, а ты вызовешь сдвиг, то на тебя все и выльется. Действуй мягко, осторожно, ненавязчиво. Да, и еще: телефон 2-1-2 больше не ответит. Там все кончено. Остались 2-8-6 и 2-9-0, это Стасик Пионтковский и Маша Чепелкина. Постарайся остаться в живых. Ты нам очень нужен».
Как и вчера, и позавчера, Дима испытал вначале оторопь, потом – чувство, что написанное чрезвычайно важно, потом – странное, тайное, недоступное самому понимание – понимание, вызывающее мутный багровый жар в затылке. Сквозь этот жар он видел, как руки сами мнут письмо и тянутся за спичками… Потом все кончилось.
Он растер тонкий пепел и долго сидел неподвижно, уставясь сквозь стекло, сквозь голые, как зимой, костяно-белые ветви на дальние сопки, на высокий правый берег Ошеры, на огромный вековой кедр над крышей больницы. Как в темном котле, кипели какие-то мысли, чувства, предчувствия, и постепенно со дна поднималась, вытесняя все прочее, горькая спокойная гордость, ясное понимание того, что да, теперь все решено и подписано, все будет так, и никак иначе, я сам того хотел и к тому стремился, и продолжаю хотеть и стремиться, я предупрежден о неминуемых последствиях, но решение остается прежним… что-то подобное он мог бы сказать, если бы кому-то нужны были эти слова. Но никто его не слушал и не слышал. А потом раздался громкий стук.
Бросив в сумку сверток с серебром и проверив, в кармане ли нож, Дима отпер дверь. На пороге стоял капитан Ловяга.
– Добрый день, Дмитрий Дмитриевич. Разрешите войти?
– Входите. Садитесь вон… – Дима показал на стул. – Чаю хотите?
– Пожалуй, что нет. Я хотел еще порасспросить вас о делах этой ночи…
– Попробуйте. Но мне кажется, я сказал все, что знал. Добавить нечего.
– Наверное. Допускаю, что вы рассказали все, что знаете по конкретному убийству. Но давайте расширим круг тем, что ли. Вообще все, что происходит, – как вы расцениваете?
Дима хотел ответить резкостью, но сдержался. Ночью он пытался тыкать Ловягу носом в вопиющие нарушения обыденности, но тот, как кот Базилио, изображал из себя слепого и говорить хотел только о пяти сольдо…
– Вы «Солярис» читали? – спросил он.
– Мм… давно. Подзабыл уже. А что?
– Там события происходят с несколькими людьми. С тремя. И материализуются воспоминания – то, что хочется забыть. А у нас – двенадцать тысяч человек. И материализуются страхи.
– Как это – материализуются? Каким образом?
– Не знаю. Честно говоря, меня это даже не очень интересует.
– Не понимаю. Ведь в этом все дело! Выяснить причину…
– И устранить ее? Знаете, Родион Михайлович, я больше чем уверен, что устранить причину будет не в наших силах.
– Почему вы так в этом уверены?
– Как сказать… Если все происходит вне нас и независимо от нас – как учит диалектический материализм, – то, значит, мы имеем дело с физикой, до которой еще не доросли. Вон, взгляните на солнце… или взять этот барьер вокруг города… Если же все происходит в нашем сознании, то дело еще безнадежнее: в поисках причин мы заберемся лишь в собственные дебри. Наконец, если правы мои пацаны и над нами ставят эксперимент инопланетяне… или кто-то еще, не важно… то, думаю, они позаботились о том, чтобы ни до целей эксперимента, ни до методики его мы не докопались…
– То есть – все бесполезно?
– Я бы сказал – бессмысленно.
– И в рамках этого убеждения…
– Давайте вспомним, как это началось, – предложил Дима. – Черные машины и ночные аресты. Вы, как я понимаю, к этому причастны не были… Потом – волки. Потом – окаменевшие. И дальше – как снежный ком… Страх – это великая сила.
– Хорошо. Допустим, я согласился. Что дальше? Дальше-то что?
– Перестать быть стадом. Подавить страх. Уничтожать все эти… материализации. Тогда, может быть, удастся переломить… Если не удастся – нам всем конец. У вас есть какое-нибудь оружие?
– Только «макаров».
– А вообще в городе?
– У милиции шесть автоматов и десяток пистолетов. У военкома два автомата. Охотничьи ружья – почти в каждом доме.
– Вот и взялись бы – отряды самообороны, патрули по ночам… Побольше шуму. Это отгоняет страх.
– Допустим… А вы – лично вы что намерены делать?
– А я, – усмехнулся Дима, – как всякий беспринципный интеллигент, собираюсь пойти наперекор всему тому, что только что вам говорил, и добраться до первопричины. Только не просите, чтобы я что-то объяснял. Здесь все так накручено… Впрочем, действуя в том же направлении – преодолении страха. Может быть, чуть более интенсивно, чем предлагаю вам.
– На всякий случай держите меня в курсе.
– Вряд ли это необходимо… Кстати, кто у нас сейчас власть?
– Не знаю. Я, наверное, еще Василенко, потом военком… все.
– Удрали остальные?
– Удрали. Возле барьера горкомовский уазик стоит, черный весь, а внутри что-то шевелится. Я не стал подходить.
– Правильно. В общем, объявляйте мобилизацию, объясните, что нужно ходить с оружием… пусть лупят во все, что подозрительное.
– Ладно, это мы обговорим.
– Главное – чтобы не жались по домам и не боялись.
– Попробуем. Вы собирались идти куда-то? – Ловяга кивнул на Димину сумку.
– Да, в школу.
– Я провожу, не возражаете?
– До школы. Там, внутри, – я один.
– Разумеется…
Выпустив Ловягу в коридор, Дима присел на корточки и мелом на полу начертил пятиконечную звезду – лучом к порогу. Так его научила Леонида. Ловяга с удивлением смотрел сверху.
– Вы что – верите в это?
– Здесь и сейчас – да.
– Хм…
– Поймите же, черт возьми, – с накатившим раздражением заговорил Дима, – мы попали в ситуацию, в которой весь наш опыт – ноль, и прежние знания – ноль, и вообще здесь все абсолютно другое, а что похоже на прежнее, так оно обман… Представьте, что наш город – декорация, поставленная на другой планете, и об этой планете мы знаем только одно – тут все иначе, понимаете? Все по-другому. Непредсказуемо. И надеяться можно только… только на… – Дима замолчал. Ловяга осторожно смотрел на него, и Дима понял, что капитан боится, но еще не осознает собственного страха. Боится услышать что-то такое, что испепелит последние его надежды. – В общем, забудьте, кто вы есть, забудьте все – и смотрите так, будто видите все впервые…
– «Взглядом младенца смотрите на тени, и ошибки богов откроются вам», – сказал Ловяга. Дима сделал вид, что не обратил внимания на цитату. – С другой стороны, Дмитрий Дмитриевич, если ваши рассуждения верны… получается, мы сами себя запугиваем, и это идет по нарастающей, правильно?
– Да. Тихо! Смотрите!
Они уже спустились на первый этаж и были в шаге от входной двери. Дима помнил, что дверь хлопнула, когда выходил Оськин, – пружина была очень сильной. Теперь она стояла открытой настежь, пружина растянулась; так делали иногда, чтобы проветрить подъезд: подпирали дверь кирпичом. Сейчас ее ничто не удерживало.
– Что такое? – шепотом спросил Ловяга.
– Не понимаю…
Ловяга достал пистолет, снял с предохранителя; держа стволом вверх, сделал несколько мелких шажков к двери.
– Не ходите, – сказал Дима. – Тут что-то не так.
Они стояли и смотрели в проем, слыша только дыхание друг друга. Им виден был свежий, недавно обновленный дощатый тротуар, кусочек плотно утрамбованной гравийной дороги и дом напротив – такой же черный двухэтажный барак послевоенной постройки. Потом послышались звуки: медленное цоканье копыт. Оно приблизилось, и Дима вдруг почему-то взял Ловягу за рукав и потащил назад, вглубь, в темноту подъезда. Они прижались к обитой дерматином двери первой квартиры, Дима увидел пломбу и вспомнил, что за этой дверью ночью зарезали азербайджанского парня Максуда и кровью его написали на стене: «За Сумгаит!» – и еще какие-то значки, похожие на армянские буквы, но не армянские буквы, это Дима знал твердо. С тех пор прошла, кажется, вечность, и даже Ловяга, похоже, перестал подозревать в убийстве армянских строителей-шабашников, работавших в леспромхозе… тем более что до них не добраться…
Наконец звук копыт – неимоверно громкий – достиг высшей точки, и Дима увидел человека в черных очках, ведущего в поводу громадного коня. Конь шел, опустив голову, и при каждом его шаге вздрагивала земля. Он был неопределенной масти, Диме показалось – серо-розоватый. В седле, сгорбившись, сидел кто-то, с головой укрытый черным покрывалом. Эта процессия не могла быть в поле зрения больше трех-четырех секунд, но почему-то они все шли, и шли, и шли, и грохот копыт заполнял собою все на свете… Наконец это кончилось. В наступающей тишине возник какой-то новый звук – рядом. Дима с усилием перевел взгляд на Ловягу. Капитан скрежетал зубами. В полумраке глаза его казались огромными.
А потом из-за открытой створки двери вышла крыса. Встав столбиком и наклонив голову, она долго и напряженно вглядывалась в сумрак подъезда. «Стреляй», – шепнул Дима. Ловягу не слушались руки. Крыса повернулась, еще раз посмотрела внимательно, словно запоминая, через плечо и ушла. И тут же дверь с грохотом захлопнулась.
– Ключ! – клацнул Дима, и капитан его понял. Замок опломбированной квартиры сдвоенно щелкнул, Ловяга скользнул в приоткрывшуюся щель, Дима за ним. Привалившись к двери изнутри, Дима перевел дыхание. В подъезде послышался мягкий множественный шорох.
Дима крошащимся мелком нарисовал на двери звезду Давида, а на полу – пентаграмму. Не забыть взять в школе мел, этот кончается…
– Боже мой!.. – прошептал Ловяга. Он стоял на пороге комнаты, в которой был убит Максуд. Дима заглянул в комнату через его плечо.
Внутри мелового контура лежавшего здесь тела творилось что-то дурацкое: растущие из пола тонкие светящиеся нити, похожие на нежную плесень, дрожа, то складывались в лежащее навзничь тело с откинутой головой, и лицо его менялось, переходя от мучительного оскала к странной умиротворенности, – то вдруг тело исчезало, и появлялся кусочек городского пейзажа: угол большого дома и маленький домик, кусты и деревья, тротуар, переходящий в лестницу, неподвижные фигурки: мужчина с собакой, женщина в шляпке, мальчик на трехколесном велосипеде и тоже с собакой…
– Пошли. – Дима тронул Ловягу за плечо.
От окна он оглянулся: пятна крови в углу и кровавые буквы на стене поросли той же плесенью, и там тоже происходило какое-то движение, но фигурки были слишком мелкие, и разбираться в них было некогда. Ловяга потянулся к шпингалету, но Дима поймал его руку, подышал на стекло и пальцем изобразил на туманном пятне рунный знак «двойной лев». Стекло рассыпалось на мелкие осколки и вылетело наружу, будто с той стороны внезапно исчез воздух. С подоконника Дима спрыгнул на завалинку, а с завалинки – высокой, почти в полтора роста – на землю. Капитан последовал за ним.
Дворик Диминого дома был тесен и весьма покат; отсюда начинался склон лощины, выходящей к Ошере пониже пристани. Но идти по лощине Диме решительно не хотелось. Поэтому, проскользнув под забором по сухому водостоку в соседний двор, он круто свернул направо, к жалкому огородику бабки Мамаихи, выдернул из грядки две недозрелые чесноковины, одну сунул в карман себе, другую подал капитану. По почерневшим от времени доскам они прошли мимо мамаевского осевшего набок домика. На калитке ворот Дима мелом изобразил тот же рунный знак, но ничего не произошло. Тогда он отворил калитку и вышел в переулок.
Переулок был пуст. Неимоверная чистота повсюду и скелеты деревьев над крышами придавали пейзажу вид незаконченной декорации.
– Слушайте, – шепотом сказал Ловяга, – откуда вы все это знаете?
– Объяснили, – не вдаваясь в подробности, ответил Дима. Он оглядывался по сторонам, стараясь почувствовать обстановку. Тишина была неполной, и это тревожило. Впрочем, полная тишина тревожила бы еще больше.
– Но надо же всем… чтобы все знали…
– Делается, – сказал Дима. Он посмотрел на часы. Было без четверти пять. – Уже напечатали, наверное. К ночи разнесут.
Загавкали впереголосок собаки. Гавкали смущенно, презирая себя за пережитый страх.
– Вы мне что-то начали говорить там, на лестнице, – сказал Дима. – Что-то интересное. Но нас прервали.
– Напомните.
– Ну, вы процитировали «Черный посох», а потом начали подвергать критике мою гипотезу…
– Да-да, что-то же пришло тогда в голову… забыл. Вроде того, что если ваша теория верна, то те, кто вызывает к жизни те или иные страхи, будут становиться их первыми жертвами и постепенно все пойдет на убыль…
– Выгорят дрова, да?
– Можно и так сказать. После гибели какого-то наиболее образованного слоя изощренные кошмары исчезнут и останется что-то примитивное…
– Уж не думаете ли вы ускорить этот процесс?
Ловяга споткнулся. Диму вдруг затошнило. Ловяга не заслуживал таких слов. Впервые увидев его, Архипов сказал: «Странно: гэбист, а глаза людские». Ловяга был по-настоящему озабочен теми исчезновениями пацанов и сумел даже организовать прочесывание тайги. До последних дней он был убежден, что имеет дело с какой-то террористической группой, избравшей далекий Ошеров учебным полигоном. В общем, от подлеца Петрунько он отличался диаметрально…
– Извините, Родион Михайлович, – сказал Дима. – Мне не следовало этого говорить. Я не думаю так.
– Я понимаю, – сказал Ловяга. – Я не обижаюсь. Надо быть в ответе…
Из переулка они свернули на Коммунистическую. Улица, на которой жил Дима, была Ленина, а переулок – Колымским. Вся слободка называлась Колымой. Это был один из ошеровских анекдотов: от Ленина к коммунизму путь лежал только через Колыму.
– Я тогда еще вот что хотел сказать, – вспомнил Ловяга. – Вы говорите: страх. А эти деревья? Или солнце, луна? Или барьер? Ну, барьер еще туда-сюда, а пыль и мусор куда делись? В этом-то какой страх?
– Нечеловеческий, – сказал Дима. – Я подозреваю, что в нашем городе уже не все жители – люди.
– Хотел бы я знать, кто из нас сумасшедший, – с тоской сказал Ловяга.
– Я пришел, – сказал Дима. – Думаю, мы еще увидимся сегодня. И вот что: попробуйте позвонить два-восемьдесят шесть или два-девяносто. Не знаю, что из этого получится…
– Хорошо, – сказал Ловяга. – Тогда мы не прощаемся…
Школьную калитку украшала замысловатая рунная фраза, которой Дима не знал. Но нанесена она была явно рукой Леониды, поэтому Дима вошел смело и двинулся по песчаной дорожке мимо зарослей татарской жимолости – единственного, кроме травы, растения, оставшегося зеленым, – к школьному крыльцу. Некоторое время он чувствовал на себе взгляд капитана, потом это прошло. Ступени тоже были испещрены. На крыльцо он подниматься не стал, а пошел в обход, к котельной. Дверь в котельную была запечатана тавром царя Соломона. Дима постучался особым стуком и на вопрос: «Кто?» – назвался:
– Третий.
Почему-то вдруг, пока с той стороны гремели засовом, он испытал острую необходимость оглядеться. Не оглянуться, а именно оглядеться. Слева, за голыми деревьями и зелеными кустами, проступал забор, черная литая решетка с поднявшимися на задние лапы львами. Клумбы пылали настурциями. Там, где забор кончался, виднелись такие же литые чугунные перила лестницы, ведущей под обрыв: там, на обширной террасе, было продолжение школьного двора. Стадиончик и тому подобное. Дальше берег уже окончательно обрывался к воде, но отсюда Ошера была не видна – только справа, далеко, блестел кусочек ее черного зеркала. Прямо же, рукой подать, будто это и не противоположный берег судоходной реки, возвышалась светло-серая, в мелкую крапинку осыпь, а над осыпью нависал сплошной, похожий на мох еловый ковер. Дальше, образуя горизонт, шли полусферические, как каски, сопки, с редкими светлыми проплешинами. Небо было равномерно белесым и излучало свет. Касаясь угла школьного здания, висело солнце – призрачным кольцом. Почему-то сильно пахло разогретой хвоей – как в бору в солнечный безветренный день.
– Входите, Дим Димыч, – сказали ему.
Снимки были отличные, четкие, и, перебирая их, Дима думал: это вторжение. Вторжение. Вторжение… Ах как славно, если это действительно вторжение! Как это легко и понятно. Это то, чего мы даже немного ждем и к чему исподволь готовы. Просто гора бы с плеч… и не ломать голову над темой возвращения старых богов в завершение шеститысячелетнего единобожеского цикла… Голос Леониды был странно безжизнен тогда, и лицо не менялось. Великие битвы полыхали в долине Иордана, и под ударами адептов Яхве пали города Адме, Севоим, Гоморра. Почитающие богов пантеона держались только в Содоме, за его неприступными стенами. Все меньше их становилось… В ослабленные голодом и огнем сердца вкрадывалась слабость, и кто-то, не вынеся мук осады, открыл ворота врагу. Две ночи и день шла резня на улицах города, и рушились поруганные храмы. Лишь храм Ашеры, богини-воительницы, стоял неприступной цитаделью среди пожаров и крови. Высоко над стенами его поднималось божественное древо. А когда оно вспыхнуло, подожженное смоляными горшками, ворота храма открылись и, плечо к плечу, по двенадцать в ряд, вышли закованные в медь жрицы. Короткие мечи они погружали в тела пьяных вином и кровью победителей, боевыми косами смахивали головы с их шей. Неудержим и страшен был их поход, и много воинов легло им под ноги. А когда они захватили и окружили кольцом городские ворота, по пробитому ими коридору пролетела конная сотня – это высшие жрицы уносили ветви и семена божественного древа. И когда конные скрылись в ночи, пешие воительницы перестали убивать… Много лет торговали ими на рынках от Египта до Шумера и дальше – до самой страны Шэнь, требуя огромную цену за редкую красоту и умопомрачающее искусство любви. А конные жрицы ушли в земли хеттеев, и след их преследователи потеряли. Шесть лет длился великий поход: по землям эниан, молоссов, дагаев и дальше – в край людей, не знающих меди и обычаев, но искусных в кремнях и кости; из них жрицы брали себе мужчин, мужей и проводников, а потом убивали их, чтобы не оставлять о себе ненужной памяти. С коней жрицы пересели в лодки и плыли по рекам, великим и малым, по воде и против воды, и остановили движение лишь тогда, когда в живых осталось одиннадцать из тех, кто вырвался когда-то из подплывающего кровью Содома. Одиннадцать – это был наименьший счет для того, чтобы вырастить божественное древо. И семя древа опустили в землю и поочередно полили своей кровью, пока росток не дал третьего побега. Но зимние морозы убили росток. И тогда весной вместе с новым семенем божественного древа опустили и иное семя – семя растущей здесь исполинской сосны с длинными хвоинами, собранными по три. И сущность древа перешла в росток этой сосны, и сосна выросла и уцелела. И рос вместе с ней храм – в глубину, в мягкий пористый камень сердцевины холмов. И стали сменяться поколения в тихой неторопливой жизни здесь, на краю тайги, над прекрасной рекой, под сенью вечного древа…
Ашереи-мужчины били в тайге зверя, чтобы есть его мясо и греться его мехом, и добывали плоды дерев, подобных вечному древу, чтобы вкус мяса никогда не наскучил; а женщины, метательницы стрел, взимали дань с воды и неба. И не переставал куриться жертвенный очаг у подножия древа, и одиннадцать жриц, меняя смертные тела, продолжали свое вековое служение. Каждая имела посвящение зверю: вепрю, быку, льву, коту, волку, коню, оленю, серне, крысе, обезьяне, агнцу. И только над своими зверьми имела власть жрица-воительница… Племя росло не быстро, потому что благодаря содомским обычаям каждая женщина имела лишь столько детей, сколько хотела сама и сколько дозволяли жрицы, – но все же росло и расселялось по реке вверх и вниз, одолевая в мелких стычках и больших войнах приходящих иногда с Большой реки врагов, ибо боевое искусство храма Ашеры стараниями жриц не забывалось никогда… И так, почти в неизменности, ашереи прожили половину срока, назначенного старыми богами для своего возвращения…
Беда пришла с Большой реки. На тысяче лодок приплыло с низовий и поселилось на берегах ее племя, называющее себя Охон. Они поклонялись медвежьей голове, знали огонь и медь и были невозможно любопытны. Их нельзя было прогнать, от них не удавалось отгородиться. Повадки и обычаи их, шумные, веселые и простодушные, показались привлекательными многим молодым ашереям… Сменилось всего одно поколение, и царь ашереев перестал считаться с Храмом, а следом за царем – и многие из народа. Но, придя однажды с огнем, они нашли лишь обрушенные входы… Просто к тому времени Храм был уже устроен так, что коридоры его и переходы пронизывали и времена, и пространства. И жрицы, рассеявшись по необъятному миру, все равно присутствовали в Храме. Меняя смертные тела, они продолжали служить вечному древу – до завтрашних дней, до исполнения пророчеств, когда старые боги в блеске своем и величии возвратятся в этот мир – но прежде того через открываемые врата хлынут толпы порождений тьмы, бегущих от богов… и жрицам предопределено погибнуть в этой последней битве, ибо не могут державшие мир воспользоваться плодами своего служения…
Дима перетасовал фотографии, сложил в конверт. На него смотрели.
– Я возьму? – спросил он.
– Конечно, Дим Димыч, я много наделал, – солидно сказал Иван. – Берите.
– Как вам все это?… – жадно спросил Павлик; глаза у него горели.
– Очень может быть, – сказал Дима. – Особенно те, где паровоз тащат…
– А зачем им паровоз понадобился, как вы думаете?
– Никак не думаю.
– Для балласта, – сказал Иван. – Чтобы не качало.
Этот узкоколейный паровоз валялся бог знает сколько лет у подножия Серафимовской сопки, километрах в десяти от города. На фотографии он как бы плыл над землей, оплетенный светлыми ветвящимися лианами. Перед паровозом и позади него шли двое – чем-то неуловимо отличающиеся от людей.
– Это ведь полное доказательство, Дим Димыч, правда? – не унимался Павлик. – С этим уже не поспоришь?
Дима пожал плечами. Совсем не хотелось втягиваться в дискуссию, тем более что Павлика переубедить – дело безнадежное, так он бредит всякими пришельцами… И вдруг Дима испытал странное ощущение: как будто долго-долго звенело в ушах, и он к этому притерпелся и научился справляться – и вдруг звон прекратился. Что-то подобное случилось сейчас с его мыслями, но что именно – понять было нельзя, и осталось только чувство облегчения…
– Снимали, значит, с Сивой горки… – начал он, но тут в дверь постучали условным стуком.
– Это Танька, – сказал Иван и пошел открывать.
– В общем, так, Павлик, – сказал Дима. – Задание на завтра: поднимись на Катеринину сопку и сделай круговую панораму. Постарайся успеть до полудня. Потом – сюда. Договорились?
– А зачем?
– Есть одна мысль…
По лестнице спустились Иван и Татьяна. Иван, галантный кавалер, шел первым и нес Татьянин рюкзачок.
– Тяжеловато вам будет, Дим Димыч, – ухмыльнулся он, взвешивая рюкзачок на руке. – Постаралась девушка…
Поставленный на стол рюкзачок тяжело и глухо звякнул.
Татьяна молча откинула клапан, распустила узел. Связками по семь штук до самой горловины лежали латунные гильзы.
– Пороха три банки, капсюля и девять пачек снаряженных патронов, – сказала она. – Все на дне.
– Танюха! – Дима прижал руку к сердцу.
– Да ладно, – сказала Татьяна. – А это вам, как обещала…
Она повернулась к Диме спиной и задрала свитер и майку до лопаток. Прямо к телу полосками пластыря был прикреплен пистолет. Дима осторожно отодрал пластырь. Потертый зеленоватый «ТТ» с деревянными накладками…
– Ну, Танюха, у меня слов нет, – сказал Дима. – Спасибо тебе.
– Патронов только одна обойма, – сказала она.
– У Василенки попрошу.
– Не говорите только, откуда ствол.
– Я еще не…
Долгий вибрирующий звук, идущий то ли сверху, то ли из-под ног, заставил его замолчать. Все прислушались, переглянулись. Звук не повторялся.
Дима завернул пистолет в газету и опустил в сумку. Шуршание бумаги было неприятно громким.
– Пойду посмотрю, – наконец сказал Иван. Пашка молча пошел за ним.
Татьяна улыбнулась – полурадостно, полувиновато. Дима взял ее руки в свои и поднес к лицу. Пальцы Татьяны пахли металлом и ружейным маслом. Дима поцеловал их – все по очереди. Татьяна провела кончиками пальцев по его щеке, потом приподнялась на носочках и губами коснулась губ. Тут же отпрянула и сделала знак: тихо! По лестнице кубарем скатился Пашка.
– Идемте, там такое!.. – Он не закончил и снова бросился вверх.
Там, наверху, в дверях стоял Иван в позе вратаря, пропустившего наилегчайший мяч. Что-то было не так, но что именно – Дима понял, только оказавшись под открытым небом. Само небо. Он уже успел за последние дни привыкнуть к равномерно светящемуся белесоватому куполу. Сейчас небо приобрело сиреневый цвет и гнусно мерцало, как ненагревшаяся кварцевая лампа. Солнце, которому положено было быть за школьным зданием, висело прямо перед глазами: даже не багровое, а вишневое, огромное, лохматое по краям и с темным, почти черным зрачком в центре. Кровавый глаз…
Это безумное солнце, возникшее в неположенном месте, вдруг высекло в Диме вспышку какой-то темной безжалостной радости. Что-то с чем-то сходилось, он получал ответы на не им заданные, но в нем звучащие вопросы… Мосты сожжены… Обратной дороги нет… Занавес подымается… Багровый глаз гипнотизировал его, притягивал, звал сделать шаг… И тут Татьяна закричала.
Она кричала дико и показывала рукой куда-то левее, Дима оглянулся и тоже заорал: из кустов к нему боком, по-крабьи, бежал огромный, с собаку размером, паук. Бежал он, к счастью, помедленнее собаки, и Дима успел влететь в дверь и захлопнуть ее изнутри, и прыгнувший паук с грохотом ударился в нее. Дверь в котельную была двойная: наружная, обитая железом, открывалась наружу и запиралась на засов; внутренняя, фанерная, открывалась внутрь и не имела ни засова, ни защелки – ничего, только проушины для навесного замка, да и те с той стороны! И оставалось только налегать на нее всем весом и стараться удержать, не дать открыться… Заскребли когти. Лом, лом тащите! – закричал Дима. Ребятишки посыпались вниз. Паук ударил еще раз, гораздо сильнее, Дима чудом удержался на ногах. Одолею ли я его ломом?… Черт, иметь бы пару секунд – тогда можно закрыть наружную дверь… Но пары секунд не было. Паук ударил опять. Казалось, в дверь с силой метают пудовые гири. Мальчишки бежали обратно, один с ломом, другой с дворницким ледорубом: топором, наваренным на железную трубу. Дима взял ледоруб. Дождался, когда паук ударит снова, досчитал до трех и распахнул дверь, поднимая оружие, – и понял, что проиграл. Пауков было два, один пятился от двери, другой шагах в семи подобрался для прыжка – и прыгнул. Дима попал в него – в самую морду. Тупое лезвие застряло в хитине, ледоруб чуть не выбило из рук. Паук с хрустом, ломаясь, врезался в косяк, а Диму отбросило на несколько ступенек вниз – он еле устоял на ногах. Второй паук метнулся ему на грудь, и он успел только заслониться, громадные жвалы сомкнулись на стали, когти впились в плечи и бока, передние короткие лапы тянулись к лицу и почти доставали, и страшная, сводящая с ума вонь не позволяла вдохнуть, и Дима давил, давил, давил из последних сил, уже ничего не понимая и ничего не видя, – и вдруг оказалось, что схватка кончилась, что он встает, царапая ногтями по стене, а у ног его валяется бледным брюхом вверх этот безумных размеров паук и лапы его вразнобой сгибаются и разгибаются, брюхо подрагивает, а из брюха вываливается и падает на пол толстая, как веревка, паутина. Он видел это как бы сверху, с большого расстояния – а потом внезапно вернулось все. Дима согнулся, и его вырвало желчью. По стенке он кое-как отодвинулся от этого кошмара, и тут оказалось, что паутина прилипла к штанам, и это было свыше всех сил – его опять чуть не стало рвать, но он все-таки сумел переломить себя, нашарил под ногами какую-то палку и кое-как отодрал плотно прилипшую гадость. Только после этого он смог осмотреться.
Иван стоял, сунув руки в карманы, и изредка икал, а пончик Пашка, обняв лом, рыдал в углу. Суровая Татьяна с «ТТ» в опущенной руке стояла над ним и отрывисто повторяла: «Сопля! Сопля! Сопля!»
– Танька! – выдохнул Дима.
– Ништяк, – проворчала она. – Говорила же – берет их обычная пуля. «Аргентум, аргентум»!
И тут Диму настигла настоящая боль.
Он кряхтел и стонал, когда Татьяна раздевала его, когда промывала из чайника раны, бормоча: «Хуже рыси, хуже рыси, ей-богу…», когда перевязывала его же и Ивановой разодранными рубашками. А потом боль как бы отдалилась, и стало легче – если не двигаться.
– Еще один, – вдруг будничным тоном сказал Иван. – Пончик, давай сюда лом.
Дима, вскрикнув, вскочил и оглянулся. Но это был не еще один. Это был все тот же. Он полз, цепляясь правыми ногами и стуча костяным телом о ступени. Левые ноги волочились, как хвосты.
– Погодь лом, – сказала Татьяна.
Она передернула затвор, подняла двумя руками пистолет на уровень глаз и выстрелила. Заложило уши. Паука подбросило на ступеньку вверх, секунду он будто бы балансировал, потом покатился и распластался у подножия.
– Берет их свинцовая пуля! – с нажимом повторила Татьяна. В звоне, наполняющем подвал, голос ее прозвучал странно.
– Это дневная тварь, – из своего угла сказал Пашка. – А то о ночных речь шла.
– А ты бы помалкивал, боец, – сказала Татьяна. – Не обоссался хоть?
– Танюха, не надо так, – сказал Дима. – Не добивай его. Мало ли что по первому разу бывает?
– Когда бы по первому, – сказала Татьяна. – А то…
– Сам не знаю, что со мной, – сказал Пашка. – Не боюсь, не боюсь, не боюсь – а потом как лопнет что…
– Все это лирика, – сказал Дима. – Давайте как-нибудь выбираться отсюда.
Микк
Девочка провела его в комнату без окон – впрочем, в этом доме нигде не было окон, – предложила посидеть на диване и вышла. Диван был неплох, но Микк все равно не сумел откинуться на спинку – сидел, склонившись чуть вперед и твердо упершись ногами в пол. В любой миг он мог вскочить. Здесь это ни к чему, но сбросить напряжение он был не в состоянии. Вернулась девочка – принесла чай и печенье. Чай был густой и без сахара. Кип не забыл. Кип много чего забывает, но как раз такое помнит железно.
– Он ничего не говорил? – зачем-то спросил Микк.
Девочка молча покачала головой и ушла. Странная девочка. Похожая на мягкую рыбку.
Микк потрогал портфель. Еще почти горячий. А здесь хорошо, прохладно. Правда, пахнет какой-то дезинфекцией. Прошлые разы, кажется, не пахло. Или пахло? Он стал вспоминать. Снова вернулась девочка и поставила на стол букет цветов.
– Чем это пахнет? – спросил Микк.
– Фильтры новые, – сказала девочка. – Утром меняли.
Ушла.
Вот так, подумал Микк. То ли пахнет новыми фильтрами, то ли пахнуть ничем не может, а значит, мне кажется. Галики идут. Или, как теперь их называют, нашки. Тот парень, Аспес, упоминал о запахе. Резком и на что-то похожем. Запах тревожил и отвлекал – перебиваемый ароматом цветов, еще сильнее, чем прежде.
Что скажет Кип? Интересно, что скажет Кип? Микк стал представлять себе все возможные ответы Кипа. Это мгновенно надоело, но остановиться он не мог. Надо выпить, подумал он. Надо срочно выпить. Граммов сто. У Кипа должно быть. По крайней мере, спирт есть наверняка.
Как же долго он моется…
Он только успел подумать об этом, как дверь открылась и вошел Кип, доктор Кипрос Эф Маренго, в одних белых шортах и шлепанцах, с огромной, черного стекла бутылью в руке. Запах дезинфекции усилился.
– Привет, ковбой! – сказал он, протягивая щетинистую руку.
– Привет, жопорез! – Микк эту руку пожал. Несколько секунд они давили друг другу кисти, и Микк победил, как всегда, – но ему почему-то показалось, что Кипрос поддался.
– Примем в организм, а? – предложил Кипрос, встряхивая бутыль.
– Я что, когда-нибудь отказывался? – вернулся на диван Микк.
Вот теперь он смог сесть нормально: откинувшись, заведя за голову руки, положив ногу на ногу… Лет десять назад на курсах социальной гигиены – занесло же, запоздало удивился Микк – лектор доказывал им, что алкоголь на организм практически не влияет, а влияет ритуал: добывание бутылки, ожидание, разлив, тост… На следующую лекцию вместо воды ему налили чистого спирта в стакан. Порезвились.
Но вот надо же – не пил, а полегчало…
В бутылке оказался ромовый пунш. Кипрос поверх бокала подмигнул Микку.
– Ладно. – Микк поставил пустой бокал на журнальный столик; получилось слишком громко. – Что скажешь?
– Что скажу? – переспросил Кипрос. – Что тут можно сказать… Мне кажется, что это не артеноны… Ты знаешь, что такое «артенон»?
– Существо искусственной природы, – сказал Микк.
– Примерно так… да. Так вот: я надеялся – надеялся, старина, действительно, надеялся, – что это те твари, которых сделала группа Лорана. Не слышал про это? Артеноны-насекомые, которые питались бы всяческими отходами… Потом оказалось, что они не отличают отходы от двуногих прямоходящих… Мозгов-то нет. Два ганглия, и все. Я участвовал в ликвидации лаборатории. И было это в позапрошлом году. Так вот, я надеялся, что это те… Оказалось – только похожи. Хромосомный набор совсем другой, я уж не говорю про анатомию… Мутанты, Микк. Явно мутанты. С теми – я знал, что делать. Этих берет только серная кислота.
– Мутанты? Это что – из-за радиации?
– Если б я знал… Вряд ли – лучевые мутации калечащие, а здесь все гладко. Кроме аппарата размножения. Редуцирован почти до ничего. Как у рабочих пчел.
– Что же они – рой? Семья?
– Думаю, да.
– Очень мило…
– Зато можно прихлопнуть матку.
Микка передернуло. Он с детства почему-то терпеть не мог ни муравьев, ни пчел. Именно из-за того, что они размножаются таким мерзким конвейерным способом. К паукам и тараканам он относился спокойно.
– Я подозреваю, что тут без генного инжиниринга не обошлось, – продолжил мысль Кипрос. – Но он какой-то… несистемный. Логики не чувствую. То есть чувствую, но это не логика. Как будто… Давай еще тяпнем.
– Давай.
– Это как шифр: понятно, что для чего-то цифирки стоят именно такие. Но для чего именно?… При этом цифирки бегают и все подряд жрут. Даже стекло. Ты видел, что они в той бутылке почти прогрызли дыру?
– Нет. Дыру? Не может быть…
– А то, что в бензине две недели жили, – это может? Абсолютно без кислорода. Высшие анаэробы – точнее, облигатные анаэробы… не бывает. Но есть. Жрут все и все усваивают. Не удивлюсь, если обнаружится, что и элементы синтезируют. Надо добыть их еще.
– Да, – с уважением сказал Микк. – Это ты здорово придумал. Как охотиться будем? С борзыми или с таксами?
– С подсадной! – взорвался Кипрос. – Какого дьявола! Не делай вид, что не понимаешь! Ты все… – Он внезапно замолчал и снова потянулся к бутылке.
– Мне хватит, – сказал Микк. – А то усну. Неделю уже…
– Кофе будешь?
– Да, пожалуй.
– Флора, кофе господину сыщику! Побольше и покрепче!
Забавно, подумал Микк, я почему-то никак не могу заставить себя задать вопрос, а он уже знает этот вопрос, знает ответ – и молчит. Значит, все плохо…
Два часа назад он просмотрел материал, полученный от Купермана. Запись была сделана в конце июня в палате псионического центра. Сам инцидент произошел сутками раньше. Пострадали – фобический шок третьей степени – два эрмера. Их привели в сознание, накачали транквилизаторами и сняли показания.
Первый, Бруно Аспес, сорока лет, имеющий двадцать восемь месяцев горячего стажа, производил жутковатое впечатление. Так выглядел бы биоробот с подошедшим к концу ресурсом. Бумажные глаза и равнодушная прерывистая речь – будто человек говорит не сам от себя, а переводит, весь уйдя в слух, неслышимые другими фразы…Получив информацию, что в полицейском участке района Хикон находятся мужчина и женщина, оба в состоянии глубочайшего испуга или, как мы это называем, фобического шока, отправились туда с Карлом Сониным… Информацию передал полицейский по фамилии Йерико, я его знал по предыдущей работе… Мы надеялись успеть раньше «скорой помощи», чтобы произвести скенирование, поскольку «скорая» при подобных случаях всегда вводит наркотики, после чего скенирование невозможно… Но мы не успели, пострадавших уже увезли в больницу, начав подготовку к методу Штольца-Гусмана… Тогда мы отправились по месту жительства этой пары, в участке мне сообщили фамилию и адрес, но сейчас я их не помню… Карл остался в машине, а я прошел у него проверку и вошел в дом, соблюдая обычные меры предосторожности… Мне показалось, что в доме стоит странный запах, который я не могу определить… В спальне было почти темно, потому что на окнах висели плотные металлизированные шторы… Показалось, что запах усилился… Сначала мне показалось, что на полу лежит мохнатый ковер… Но этот ковер шевелился, я остановился, чтобы рассмотреть… В одном месте он поднимался на стену примерно на высоту моего роста, а в углу комнаты, немного выглядывая из-под ковра, лежало еще что-то… что-то непонятное, я даже не могу его описать… Оно шевелилось и шуршало, как бумага… И все. Больше я ничего не помню.
Второй, Карл Сонин, девятнадцати лет, стажер. Коротко стриженный мальчишка с упрямым ртом и крепкой шеей. Сумел обездвижить беснующегося Аспеса, но применить гипноген не смог – не хватило рук. Тогда принял решение: доставить Аспеса в расположение Корпуса, а поскольку источником заражения могли стать именно служебные каналы связи – сделать это без предварительного уведомления. Оглушенного Аспеса он посадил на переднее сиденье, приковал наручниками к двери и на большой скорости погнал на ближайшую эрмеровскую базу. По дороге он пытался восстановить речевой контакт, но безуспешно: Аспес говорил, но понять его было невозможно. Потом боковым зрением Карл уловил какое-то движение. Он повернул голову: по лицу Аспеса ползали длинные извивающиеся тараканы. Именно длинные извивающиеся тараканы. Казалось, они выползают из носа, изо рта… лицо Аспеса было неподвижно, глаза закатились, он был как мертвец и говорил как мертвец. И Карл уверен, что было помимо этого что-то еще, чего он не запомнил, потому что у него крепкие нервы и ни тараканов, ни говорящих мертвецов он не испугался бы… не испугался бы так. Было что-то еще… Карл Сонин резко затормозил прямо на разделительной полосе, выбросился из машины, упал, сломав ногу, бежать не мог, но полз куда-то… счастье, что его не раздавили. Их отвезли в тот же полицейский участок и позвонили в Корпус. Прибывшая дежурная группа пыталась применить гипноген – безуспешно. Проверка скенером показала, что кодон чрезвычайно низкоразрядный, но необычного цвета, – его сходу окрестили инфракрасным. Поэтому пришлось загружать пострадавших наркотиками и перенастраивать гипноген. Лишь на следующее утро попытки освобождения дали результаты… частичные, как оказалось: Бруно Аспес через неделю повесился, а Карл Сонин резко переменился: стал вспыльчив и одновременно медлителен; псионики не гарантируют выздоровления.
Микк поймал себя на том, что разглядывает Кипроса: сине-бритый череп, синие полоски на месте бровей, уже начинающие обрастать щеки и подбородок. Когда Кипрос был помоложе и роскошной шевелюрой приманивал девушек сильнее, чем маяк – перелетных птиц (с тем же, кстати, исходом), – ему приходилось бриться дважды в день… зато – только лицо. Сейчас он сидел, обхватив сплетенными пальцами голое колено и, вытянув губы, беззвучно дудел себе под нос. И Микк понял вдруг, что Кипрос страшно напряжен, напряжен еще больше, чем он сам, но зачем-то играет роль, нацепив маску прежнего Кипа…
– Что случилось, Кип? – тихо спросил он. – Что-то с?…
– Да.
– Когда?
– Последний раз я видел ее неделю назад. Соседи сомневаются – четыре дня не видели или пять…
– Полиция?
– Как всегда.
Вошла девочка, неся огромную коническую колбу, до половины полную густой черной жидкостью. Микка тут же накрыла волна запаха – настоящего кофейного.
– Спасибо, Флора! – Микк испытал острый позыв чмокнуть девочку в щеку, но удержался.
– Пожалуйста, – не улыбнулась в ответ девочка.
– Она что, всегда такая? – спросил Микк, когда девочка вышла.
– Это племянница Агнессы.
– Боже!..
Они помолчали. Потом Микк налил – осторожно, тонкой струйкой, чтобы не треснуло стекло, – кофе в бокал. Пальцы никак не хотели сжиматься, рука подрагивала, но он пересилил себя и довел дело до конца.
– А теперь рассказывай, – глядя на него поверх своего бокала, сказал Кипрос совсем новым голосом. – До чего докопался?
– Докопался… – Микк сделал глоток, обжигающий сладкий комок камешком упал в желудок. Почему-то бросило в пот. – Докопался вот, понимаешь…
И он стал рассказывать, перебивая себя, о том, до чего докопался – в самом прямом смысле слова – за последние дни, и о том, что из этого, возможно, следует. О февральском скандале с заменой главврача скорой помощи и о первом приказе нового главврача, бывшего полковника медслужбы, бывшего начальника секретной лаборатории так называемого «Центра Меестерса» Ладислава Савицкого: согласно этому приказу при фобическом шоке врачам линейных бригад предписывалось не подпускать к пораженным сотрудников любой немедицинской службы – а кому, кроме эрмеров, это надо? – и немедленно вводить наркотики. Тогда фобического шока было мало, единичные случаи, – и эрмеры, кстати, справлялись с ними лучше медиков. Так что был странен и сам приказ, и то, что уже в апреле фобический шок стал одним из самых распространенных диагнозов, и даже шок четвертой, критической, степени случался едва ли не ежедневно… Тогда же, в апреле, участились исчезновения людей – правда, заметили это по-настоящему только в мае-июне. В большом городе такие случаи бывают постоянно, кого-то убивают преступники, кто-то уходит из дома, начиная новую жизнь, кто-то умирает там, где его долго не могут найти… тем более это часто случается в этом безумном городе с его закрытыми зонами, которые только считаются безлюдными… Но в апреле стали массово пропадать люди состоятельные, имеющие свои дома, как правило – одинокие пенсионеры, хотя и не только… и вот: если все случаи таких исчезновений нанести на карту, а потом на нее же, но другим цветом – те точки, где «скорая» поднимала людей в состоянии фобического шока четвертой степени, то лягут они в прямоугольник размерами три на семь километров, в этакий коридор, соединяющий закрытые кварталы района Лимен с закрытой же зоной, которую в просторечии называют «Чертовой лапой». Именно там, над «Чертовой лапой», взорвался тот самолет, из-за которого добрую треть города пришлось эвакуировать. Но бог с ним, с самолетом. Пройдя по домам, из которых пропали люди, Микк – представлявшийся где страховым агентом, где просто желающим купить или арендовать недорогое жилье – обратил внимание на то, о чем не было информации в сводках: дома эти были только деревянными. Ни каменных, ни кирпичных, ни гипсоблочных, ни бетонных. Только деревянные. В одном из них он нашел ту самую бутылку, где в бензине плавали два длинных десятиногих таракана. Он вручил их Кипросу и, чувствуя свежесть следа, двинулся дальше. Но самое интересное он нашел, чуть свернув с тропы – случайно. Благодаря несчастью – если можно благодарить несчастье. Умер клиент – три дня назад. Отставной полицейский майор Ланком был найден в своем – деревянном! – доме, когда сосед – тоже бывший полицейский – прибежал на выстрелы. Ланком лежал, скорчившись, у порога. В правой руке был зажат револьвер, полицейский «смит-вессон» тридцать восьмого калибра. Пять патронов были израсходованы, шестой цел. Одна пуля разбила висевшее на стене зеркало, четыре попали в стену-перегородку, пробив ее насквозь. Микк, подходя к дому, увидел только, как увозят тело. Лицензия позволяла Микку осматривать места происшествий, да и полицейский следователь оказался нормальным парнем, не из тех, для которых нет злее врагов, чем частный сыщик и адвокат. Да, следователь слышал, что у майора пропал сын с женой… так это вы их ищете? И как успехи? Понятно… А теперь и сам, бедняга… врачи говорят – инсульт. Поймал, наверное, кодон, что-то померещилось – стрелять стал… много ли старику надо? Конечно… если что найдете – зовите… И Микк нашел. Но звать полицейских не стал, а пришел вечером… Позади дома была вырыта яма метра два глубиной, все ее, конечно, видели – яма и яма, мало ли зачем хозяин роет яму? Прямо под стеной. Ветряк, может, хочет поставить, сейчас многие ставят ветряки… То, ради чего была вырыта яма, напоминало корень, идущий из земли, изгибающийся и тремя ветвями врастающий в фундамент. Ветви были толщиной в большой палец, у дна ямы корень был с руку, а то и потолще. Нож по нему скользил, как по стеклу, лопата отскакивала. Микк углубился еще на полметра и наткнулся на разветвление. Чуть более тонкая ветвь уходила под дом, проникая, должно быть, в подвал. На следующий день он продолжил раскопки и обнаружил еще четыре ответвления. Сам корень стал толщиной с хорошее бревно. Потом копать стало невозможно, так как появились родственники и чиновники из мэрии. Микк пришел ночью и при свете фонаря алмазной ножовкой перепилил самую тонкую ветвь. Она была полой, как он и ожидал. Для того, чтобы исследовать материал, Микк сделал еще один пропил, но в последний момент отпиленный кусочек выскользнул из рук и упал в яму. Просвет в трубе был с мизинец, стенка трубы на распиле напоминала чугун. Из трубы шел сильный запах, напоминающий запах горящего полистирола. В свете фонаря были видны вылетающие пылинки. Микк спустился в яму за упавшим куском «корня», увидел его, наклонился – и тут произошло что-то странное: оказалось, что он стоит на мосту через Лайву и смотрит вниз и что еще только закат…
Микк дошел до этого места и замолчал, ожидая, что Кипрос скажет: поищи психиатра… или что-то в этом же духе, – но Кипрос молчал и смотрел куда-то мимо, и непонятно было, слышит он или нет, и Микк вылил в свой бокал тепловатую жижу со дна колбы, плеснул туда немного из бутылки, взболтал и выпил, и лишь тогда Кипрос посмотрел на него и спросил неожиданно:
– Ты с Дедом давно разговаривал?
– Давно, – подумав, ответил Микк.
– Давай съездим к нему. Я уже месяц собираюсь…
– А зачем? Что мы ему, собственно…
– Он умный, Микк. Он старый, но голова у него отличная. Не нашим чета.
– Не замечал, признаться.
– Он просто не показывает этого. В смысле – не выпячивает. Но если его как следует раскрутить, можно услышать дельные вещи.
– Н-ну…
– Он не боится, например, делать выводы. А вот я, например, боюсь. И он, мне кажется, многое понимает. А я не понимаю. Так что давай возьмем бутылочку, возьмем пожрать чего-нибудь…
– Послушай, речь ведь пойдет о вещах, которых он просто не может знать. Бывший церковный сторож – что он понимает в генетике?
– У Деда, между прочим, еще довоенный диплом Технической Академии плюс пожизненный полковничий чин инженерных войск. С правом ношения формы. В сторожа у него был уход. Как в кокон. Говорит, что нигде лучше не думалось, как на кладбище лунной ночью. А ты думал – он так… самородок?
– Да ничего я не думал.
– Врешь – думал. Ладно, сейчас я оденусь…
Снаружи было темно и душно – двойной контраст со светом и свежестью лабораторного корпуса. Зеленые цифры на фасаде в числе прочего показывали температуру: плюс тридцать три. Парниковый эффект, черт бы его побрал, подумал Микк, жара и постоянная влажность – но нет дождей, трассы циклонов сместились к югу, и дожди идут над морем. Интересно, что же нас в конце концов доконает: парник, озоновые дыры, насекомые-мутанты, эпидемии… Зверь, железная саранча, вода, ставшая желчью? Голод? Урожаи снижаются; пока выручает техника, но как долго это может продолжаться?…
Кипрос закончил формальности с пропуском Микка и вышел следом.
– Ты на машине?
Микк покачал головой:
– После этих дел… не решаюсь водить.
– Понятно. Тогда ловим такси.
– А твоя?
Кипрос махнул рукой.
Такси они поймали за углом, и Кипрос сказал адрес Деда.
Ника, или Аннабель
К вечеру второго дня маленький отряд вышел наконец к излучине реки. Этого ждали – и все равно получилось неожиданно: только что был лес, еловый, темный, едва проходимый, – и вдруг деревья остались за спиной и вместо пружинящего мха под ногами оказался щебень осыпи, уходящей к самой воде. Вода была темной, без бликов. Сразу потянуло холодом.
– По одному – за мной, – сказал Яппо. – Смотрите на меня и делайте так же.
Он просунул посох под мышку и, опираясь на него, как на хвост, поехал по осыпи на широко расставленных ногах. Потревоженный щебень покатился следом, догоняя и обгоняя его, засыпая ноги по щиколотку и выше, – но Яппо доехал до самого низа, не покачнувшись даже, отошел чуть в сторону и махнул рукой.
Следующим пошел Берт. Он изобразил что-то вроде слалома, вызвав обвал посильнее предыдущего, и чудом вывернулся из-под каменной волны там, внизу, в последний миг запрыгнув на край русла осыпи. Яппо сказал ему что-то резкое, и Берт виновато покивал, прижимая руки к груди.
Генерал спускался в точности так, как показал Яппо. За генералом спустился Ваиз. Последней была Аннабель.
Берт уже разделся и стоял теперь, ежась от холода, лицом к реке. Генерал сбрасывал с себя одежду быстро и деловито, а Ваиз вдруг зарделся – и, заразившись от него, вспыхнула Аннабель. Она знала, что им предстоит, но не думала, что это будет так стыдно.
– Скорей, принцесса! – сказал Яппо. – У нас нет лишних секунд.
Аннабель кивнула и дрожащими пальцами принялась развязывать шнурки берестяного плаща. Потом стянула через голову свитер из грубой нечесаной шерсти, сбросила войлочные сапоги и, задержав дыхание, распустила узел на поддерживающей юбку веревке.
– Мазь! – сквозь долгий звон пробился голос Яппо.
Она полной горстью зачерпнула из берестяного туеса вязкую, пахнущую медом мазь и принялась размазывать по телу. И там, где мазь касалась кожи, исчезало чувство холода и стыда. И уже свободно она намазала спину Берту и повернулась, чтобы и он помог ей. Яппо быстро собрал сброшенную одежду в кожаный мешок, добавил туда несколько тяжелых камней, размахнулся и бросил – мешок, еле видный, упал где-то на стремнине, подняв фонтан брызг.
– Лицом к воде, скорее!
Все опустились на колени и, как учил Яппо, обхватили себя за плечи и наклонились вперед низко, как только возможно, – чтобы лицо нависло над водой. Аннабель вдруг поняла, что не чувствует тела – а лишь камни под коленями. Вода заблестела, как покрытая лаком. В ней, даже стоячей, прибрежной, обнаружились два течения: одно, голубое, уходило вправо, вниз, к океану; другое, прозрачно-черное, быстрое, пульсирующее, из океана, из самых его глубин вело к вершинам гор, к истокам реки, а оттуда дальше – в зенит, в темное горное небо, впадая в вены медленных великанов, шагающих куда-то с известной лишь им целью… Черные волны накатывались, наполняя и раздувая вширь, как оболочку аэростата, несуществующее тело, и в какой-то миг Аннабель поняла, что давно уже не стоит на берегу, а летит, кружась, среди таких же аэростатов, мягких и почти бесформенных, и лаковая вода блестит то сверху, то снизу, и сквозь нее видны блестки, или звезды, или солнца, или лица, этого было нельзя понять, потому что взгляд не мог ни на чем остановиться. Делалось темнее, но это была не темнота ночи; странные, не похожие на снег хлопья закружились вокруг. Пурпурное мятое пятно проплыло наискось перед лицом, потом еще раз и еще, становясь все отчетливее и ярче, приближаясь и увеличиваясь, а Аннабель вдруг вспомнила предупреждение Яппо о красном свете и закрыла глаза. Исчезло все, лишь на изнанке век черненым серебром проступили незнакомые буквы, обозначавшие приближение конца пути. И это было так, скорость потока стала предельной, пульсация – переходящей в гул, и Аннабель, приоткрыв глаза, вновь зажмурила их, не в силах вынести смешения неистовых цветов. А потом в беззвучном грохоте столкнувшихся планет ее подняло, закрутило – уже телесную, тяжелую, живую, – и понесло низко над землей, и уронило в обжигающий снег, и ничего больше не было очень долго…
Ее поднял на ноги холод, пронзительный, необоримый холод, и она вскочила, застонав от жуткой боли в переостывших мышцах. Голая, она стояла на дне засыпанной снегом лощины – одна. Потом рядом зашевелился снег – и встал генерал. Остальные, сказала она, не чувствуя рта и не слыша голоса, но генерал, наверное, услышал или понял так, потому что шагнул вперед, наклонился и погрузил руку в снег, и рядом с ним встал Ваиз. Берт, закричала она, Берт, Берт! Я здесь, сказал за спиной чужой голос, она оглянулась – нет, это был все-таки Берт, Берт… Куда, куда идти? За мной, идите за мной, сказал генерал и пошел, проваливаясь по бедра, по лощине вверх, и все двинулись за ним. Больно было невыносимо. Аннабель казалось, что ноги ступают по битому стеклу. Она падала, садилась в снег, но тут же вставала – сама – и шла дальше. До пещеры полмили, сказал Яппо, и эти полмили вам надо пройти… Было легче умереть, чем их пройти. Аннабель кричала и плакала, и рыдал за спиной Берт, а Ваиз лег в снег и не вставал, его поднимали, теряя последние крохи накопленного движением тепла, и подняли, и он пошел, а потом вдруг стало все равно, и притупился холод, и ног не стало вообще, чужие механические подставки, а вокруг был только снег, а прямо впереди – синие вершины до половины неба. И они прошли бы мимо пещеры и погибли, если бы не Берт, он увидел вход и стал звать, а когда не услышали – обогнал всех, силой повернул и повел к красновато-серой проплешине, скрытой за ледяным бастионом. Аннабель еще успела увидеть черное круглое отверстие и слабый парок, идущий от него, и больше она ничего не помнила.
Просто была темнота – и все.
Потом вновь возникли время, звук и свет.
Время пришло с ударами сердца. И это был не единственный звук, раздавались еще мокрые шлепки капель и ритмичное бульканье. А свет исходил от широкого желтого язычка огня, питаемого неизвестно чем. И были ни во что не складывающиеся световые пятна. И все это было ничем, потому что ничего не означало. И так прошло много лет.
– Я понял, что вы очнулись, – сказал откуда-то голос Берта. – У вас изменилось дыхание.
Аннабель шевельнулась, и вернулось осязание. Но ожидаемой вспышки боли не было, к удивлению, и Аннабель шевельнулась сильнее, попыталась поднять руку… Рука слушалась, но двигалась с трудом, будто одолевая что-то вязкое, и вдруг Аннабель – сразу – поняла, что лежит в какой-то грязи, теплой и плотной, а голову ее придерживает ладонями Берт. И огонек лампы, освещающей своды пещеры, тоже стал ясен и понятен. И звуки, множество тонких звуков, приходящих отовсюду…
– Да, Берт, – сказала она. – Давно я… так?
– Без сознания? Часа два.
– А как остальные?
– Отогреваются…
– То, что говорил…
– Аннабель!
– Я помню. То, о чем говорил Дракон, нашлось?
– Все на месте, не беспокойтесь. Все хорошо.
– Мне надо вымыться и одеться.
– Не торопитесь. В рапе надо пролежать не меньше трех часов.
– Долго. Слушайте, Берт, а вы верили, что… получится?
– Мм…
– Понятно.
– Верил, думаю. Иначе не пошел бы…
– Это, наверное, не зависит одно от другого.
– Интересная мысль.
– Нет, правда. Вот подумайте как следует…
Они замолчали, и Аннабель опять соскользнула в сон. Ей приснился берег моря, дюны, поросшие искривленными соснами, опускающееся в воду багровое солнце. Она смотрела на солнце, а потом оттолкнулась от земли и полетела к нему – и в какой-то миг ей стало так страшно, что она вздрогнула всем телом и проснулась.
И одновременно с этим рука Берта потрепала ее по щеке, а голос сказал:
– Принцесса, пора.
Было светлее, за поворотом, невидимый сам, но щедро рассылающий оранжевые лучи, горел костер. Слышались голоса и звуки какой-то работы. Аннабель потянулась и села.
– Отвернитесь, Берт. Я встаю.
– Минутку, я дам накидку. Воздух холоднее рапы.
– Спасибо.
– Озеро рядом – вон там. Отмывайтесь. И осторожнее – там сразу по шею.
– Я помню – будто уже была здесь.
– В каком-то смысле – так оно и есть.
Берт подошел сзади, набросил ей на плечи мягкую шкуру какого-то несчастного зверя. Аннабель встала, удивляясь, как чудесно подчиняется тело. Закуталась – шкура доходила до колен – и, выдирая ноги из вязкой рапы, пошла к озеру.
Костер горел на самом берегу, дымок стелился над водой. Свод нависал совсем низко и метрах в сорока от берега, подобно небу, образовывал горизонт, смыкаясь с водой. Вода была неподвижна настолько, что это пугало. Против природы воды – быть такой неподвижной. И, разгоняя боязнь, Аннабель погрузилась в озеро.
Вторую часть путешествия Аннабель перенесла намного легче. Хотя путь из подземного озера к источникам, бьющим в долине, и дальше по ручьям, мелким речкам, застревающим в болотцах, каналу, перегороженному шлюзами, – был извилист и долог. Выброшенная на песчаный пляж, она сразу обрела себя, приподнялась и огляделась. Ущербная луна, красная и тусклая, касалась края земли, а над водой небо светлело. Потом она почувствовала вкус соли на губах. Все правильно, это озеро Татль, оно же – залив Спасения, оно же – Брандтова Бездна… полусоленый-полупресный водоем в устье Акрона, отделенный от моря островной грядой на западе и неимоверно глубокий на востоке, там, где со стометровой высоты рушатся в него воды реки Лоуи…
Поднялся и выпрямился во весь рост генерал. Чуть дальше зашевелился Берт.
– Ваше высочество, вы в порядке? – очень тихо спросил генерал, не поворачивая головы, – и что-то в его вопросе относилось не к самочувствию Аннабель.
– Да, мой генерал, – так же тихо ответила Аннабель. – Берт, – позвала она.
Берт подошел молча и встал рядом. Повернувшись лицом друг к другу, они втроем особым образом сомкнули руки и закрыли глаза. И опять на изнанке век Аннабель увидела непонятные знаки…
– Туда, – сказала она и показала рукой.
– Туда, – подтвердил генерал.
Они пошли в ту сторону, куда позвало их чутье, и через десять минут слева, на самом краю поля зрения, Аннабель увидела зеленовато светящееся пятно. Стараясь не менять угол зрения, она сделала несколько шагов в том направлении.
Это был песчаный холмик чуть выше колен. При взгляде в упор он не светился, но начинал мерцать, как только Аннабель отводила глаза в сторону.
– Нашла, – сказала она.
Втроем они быстро раскидали песок. В трех мешках была одежда, в четвертом – еда. Под мешками лежал длинный кожаный чехол, и, когда Берт поднял его, лязгнула сталь. Последним извлекли солдатский ранец. Открывать не стали – знали и так, что там амулеты, документы и деньги. Бросив в яму по камню, заровняли ее руками и только тогда стали одеваться.
Теперь надо было уходить – далеко и быстро. Генерал вел, Аннабель старалась не отставать. Сзади дышал Берт. Становилось все светлее и светлее. Двести шагов бегом – двести шагом, двести бегом – двести… двести… двести… Меч бил по спине, по правому бедру колотил кинжал, по левому – наручень. Так они бежали до того момента, когда край оранжевого солнца возник над сине-дымчатым горизонтом и от всего вокруг брызнули острые тени. Тогда генерал сбавил шаг. Надо было искать место для отдыха.
Оно нашлось вскоре – огромное, как комната, дупло в теле полувыгоревшей секвойи. Осторожно войдя туда и никого не обнаружив, генерал махнул рукой. Берт и Аннабель сотворили знак закрытия. Может быть, теперь их не найдут.
Вернее – не заметят случайно. Потому что если будут искать…
Аннабель жестко усмехнулась про себя. За последние две недели, проведенные у Яппо, она достаточно четко уяснила, с кем именно ей придется иметь дело.
Шансов на успех не было ни малейших.
Но не было и возможности избежать схватки.
А победитель получал все.
Оставалось лишь принять этот жребий…
Они продолжили путь с наступлением темноты, отдохнувшие, выспавшиеся, почти сытые. Запас вяленого мяса и галет следовало растянуть на несколько дней, до выхода из приграничья. Пить воду можно было, но только выдержав ее в серебряной фляжке до потепления. Иначе невидимости, пусть относительной, пришел бы конец.
«Кошачьим глазом» Аннабель пользовалась и раньше, до знакомства с Яппо, но никогда не достигала такого эффекта. Казалось, что этот длинный тонкий ремешок, трижды охватывающий лоб, проходящий над и под глазами и перекрещивающийся на переносице, лишь немного осветляет сумерки и делает четче контуры предметов. Сейчас, после подготовки, Аннабель видела в полной темноте – но не глазами. И даже не видела, хотя и не могла назвать это новое – и именно шестое – чувство. Просто оказалось, что ей не нужно видеть предметы, чтобы знать о их присутствии, расположении и свойствах. И она шла, как днем, беззвучно и быстро. И так же беззвучно и быстро шли ее спутники.
Они наткнулись на стену там, где никакой стены не должно было быть. Шедший впереди генерал резко остановился, и рука Аннабель сама метнулась к рукояти меча. Берт, мгновенно обнажив оружие, повернулся к ним спиной, прикрывая от нападения сзади. Никакого движения не ощущалось, но в воздухе возник вдруг привкус спертости, несвободы. А потом – подозрительно кстати – в сплошном облачном покрове образовался разрыв, и свет луны лег на высоченную, может быть в сотню человеческих ростов, гладкую стену с ровной, по линеечке, кромкой.
Генерал попятился, Аннабель, наоборот, шагнула вперед, и они столкнулись и остались стоять рядом, глядя на чудовищное сооружение, преградившее им путь. Неслышно подошел Берт.
– Бог ты мой! – сказал он шепотом.
– Месяц назад этого не было, – откликнулся генерал.
– Мне не нравится запах, – сказала Аннабель.
– Не чувствую, – сказал Берт.
– Мерзкий запах, – сказала Аннабель. – Очень слабый, но мерзкий.
– Да, что-то есть, – сказал генерал. – Похоже на соляр.
– Нет, что-то другое, – не согласилась Аннабель.
– Вообще-то, ваше высочество, по всему Альбасту теперь гуляют всяческие ароматы. А в столице пахнет хуже, чем в казарме. Правда, это редко кто замечает…
– Проклятая луна, – сказала Аннабель. – Только портит все…
– Не могли же такую махину отгрохать за месяц… – неуверенно сказал Берт.
– Я об этом же, Берт, – сказала Аннабель. – Тихо, не мешайте.
Обогнув генерала, она медленно двинулась вперед.
– Ваше высочество… – бессильно прошептал генерал.
Аннабель отошла настолько, чтобы ощутить себя стоящей отдельно. Прикрыла глаза веками, слегка развела руки и повернула их ладонями вперед и чуть-чуть вверх. И не почувствовала ничего…
И тогда, не открывая глаз, она сделала – считая их про себя – тридцать шагов. Остановилась и посмотрела глазами на то, что получилось.
Верхний край стены уже не был ровен и прям. Получилось так: по сторонам стена стояла, как стояла, – зато прямо перед Аннабель она то ли просела, то ли отдалилась, это было трудно понять… и еще Аннабель почувствовала, не оглядываясь, что спутники приближаются к ней и что мечи в их руках занесены для удара, и она оглянулась – и увидела кошмарную пасть, раскрывшуюся на нее, ощутила неистовую вонь, хлынувшую волной, отпрянула и упала на спину – но успела крикнуть:
– Это морок, морок!
Наверное, ее услышали и поняли. И не только спутники – пасть рассыпалась рыхлыми хлопьями. За пастью ничего не было. Мы выдали себя, подумала Аннабель. Но изменить уже ничего нельзя.
Берт не успел подать ей руку – она вскочила на ноги и скомандовала:
– Закройте глаза – и за мной!
– Это иллюзии? – уточнил генерал.
– Наверное. Нельзя здесь задерживаться. Уходим.
Их обдавало волнами смрада, пока они, пользуясь лишь приходящим откуда-то знанием обо всем вокруг, шли сквозь несуществующую стену. Ничего телесного не было вокруг них, и земля была ровной и мертвой – мертвой на всю глубину. Казалось, под ногами вечный лед, для приличия припорошенный пылью. В какой-то миг Аннабель не удержалась и приоткрыла один глаз – и тут же зажмурилась от испуга и отвращения. Разложившийся, в клочьях отставшей кожи, волоча выпавшие из разорванного живота внутренности, на нее шел мертвец. Необыкновенный свет исходил из земли, и запах разрытой могилы перехватил дыхание. Но Берт и генерал были рядом, Аннабель чувствовала их – и только их. Потом, сколько-то шагов спустя, она узнала, что впереди возникло наконец реальное препятствие.
Стена была, и точно такая же, какой они увидели ее в тот первый момент, – но только высотой по пояс. На лице генерала не отразилось никаких эмоций, а Берт плюнул в сердцах. Он дышал учащенно, и Аннабель поняла, что Берт на всякий случай шел с открытыми глазами.
– Хитро придумали, сволочи, – охрипшим голосом сказал он. – Лучше всякого кино…
И неожиданно – ни Аннабель, ни генерал не успели шевельнуться или остеречь – он коротко разбежался и перепрыгнул через стену. На миг ослепляющая вспышка тьмы сделала его невидимым, а потом Аннабель отчетливо, неимоверно отчетливо увидела, как Берт, ломаясь еще в воздухе, рушится на землю по ту сторону стены и лежит мертво, лежит секунду, другую, третью… потом конвульсивно дергается и начинает вставать, но вставать так, будто его сверху подтягивают за ниточки…
– Берт… – простонала Аннабель. Генерал обнажил меч.
Берт уже стоял – спиной к ним. Потом оглянулся через плечо. У него было равнодушное лицо и взгляд в пространство.
И вдруг Аннабель почувствовала странное раздвоение восприятия. Будто рояль звучал как труба и следовало чему-то не верить – глазам или ушам. И она сделала то, что выручало ее не раз, – закрыла глаза.
Берт не стоял – он лежал на боку, подтянув ногу к груди. Видно было, что ему дико больно и он изо всех сил сдерживает крик. Пришли, подумала Аннабель.
– Пойдемте, генерал, – сказала она. – Не смотрите – это тоже морок.
И Берт-зомби отступил и растаял, как и положено разоблаченному призраку.
Она легко перепрыгнула стену, и генерал последовал за нею. Еще в прыжке она увидела, как гаснет луна и все погружается в полнейшую тьму, – и поняла, что ожидала этого. Наверное, поэтому и приземлилась мягко, как кошка. Генерал на ногах не удержался, но тут же вскочил и принял оборонительную позу.
Все было мороком по ту сторону стены, подумала Аннабель, и призраки, и лунный свет… и мы сами – видимые… А по эту? Надо быть настороже, начались упырские штучки…
– Показывайте ногу, Берт, – скомандовала она.
До рассвета одолели чуть больше двух миль. Из-за боли Берт утратил способность видеть в темноте, и пришлось вести его за руку. Он хромал, но терпел. Наконец расположились на отдых в овражке, заросшем по краям молодыми елями, под нависающим козырьком дерна, сотворили знак закрытия и повалились на сухую, перемешанную со щебнем глину.
– Спите, – сказал Берт, задыхаясь, – я посижу… все равно…
Он стал снимать с лодыжек бинт. Аннабель протянула руку, положила ладонь на горячую пульсирующую опухоль, сосредоточилась.
– Не надо, – пробормотал Берт, – лучше спите… я сам как-нибудь…
– Тихо, – шепнула Аннабель.
Тяжесть и боль понемногу переливались в ее кисть, поднимались вверх, до локтя, выше локтя… Хватит. Она бессильно откинулась, уронила руку ладонью вниз. Тяжесть медленно вытекала из нее, уходя в землю.
Она уснула, но и во сне продолжала видеть себя, лежащую в мелком овражке под козырьком дерна, скрытую от внешних взглядов живой землей, деревьями и травами, и предающуюся размышлениям. Размышления были мудрые и глубокие, самой ей ни о чем таком думать не приходилось – да и не по силам оказалось бы, наверное… и даже просто понять то, о чем думала она же, но приснившаяся, не вполне удавалось…
Да, за две недели нам удалось овладеть многими магическими методами – но не так, как ими овладевают настоящие ученики, проходящие шаг за шагом весь путь познания, а просто получив шпаргалку, которой можно воспользоваться в нужный момент. Дракон дал им взаймы свою собственную силу и свое знание – и даже подстраховал нас, посадив Ю в горную пещеру, откуда он может видеть нас и передавать нам при необходимости дополнительные знания и силу… и Ю, пошедший на это, расстался с собственной личностью и стал как бы органом Дракона. Но в таком случае мы тоже стали органами Дракона, а то, что в нас сохранена личность, может быть чистой иллюзией. Просто по функциональной надобности Ю должен расстраиваться на всех нас, и поэтому он похож на человека-растение – а нам нужно пересечь страну, нужно встречаться с людьми и производить впечатление настоящих. И если Дракон не захочет сам, мы никогда не узнаем, вольны ли мы в своих поступках… и больше того – те же ли мы самые Аннабель, Берт и генерал Паулин, которые в «Горной твердыне» встретились с Драконом. Это невозможно проверить. И точно так же невозможно убедиться, что земля, по которой мы идем, – это тот самый Альбаст, из которого меня вывезли на крейсере «Легенд» маленькой девочкой… Зрение идущих по этой земле под контролем тех, кто ею владеет, – и, не будь у нас этого замечательного не-зрения, мы бы давно уже порубили друг друга мечами… но не-зрение дано нам Драконом, и Ю в своей пещере сжигает себя, помогая нам видеть не-глазами – и опять же невозможно сказать, соответствует ли то, что мы не-видим, тому, что есть на самом деле? Нас может обманывать как зрение, так и не-зрение, и остается только слепо верить в некую высшую объективность… зная при этом, что ее не существует. Мы пытаемся делать что-то, не зная, что в действительности представляет собой мир, не зная, что имеют в виду наши органы чувств, предъявляя ту или иную картинку, не зная – или слишком хорошо зная, – есть ли еще какие-нибудь способы познавать мир, кроме обычных чувств и не-зрения… и что будет представлять собой мир, увиденный наконец таким, каков он есть… И конечно, в таких обстоятельствах хватаешься за что попало и веришь, веришь, веришь в это до конца, до исчезновения – тебя или предмета веры, не важно – и тем самым хотя бы заглушаешь дикий страх перед истиной, скрытой под бумажным покровом тайны… Но если понять наконец, что страх – это не более чем очень сильный шум и что можно научиться не обращать на него внимания, и одновременно с этим согласиться принять на себя всю ответственность за следующий шаг – то можно вот так протянуть руку, коснуться занавеса…
…и бумажный занавес расползся под пальцами Аннабель, и открылся туннель, темный и короткий, но, похоже, не тупиковый, а просто изгибающийся или раздваивающийся. Тронул – ходи, вспомнилось Аннабель шахматное правило, и она шагнула в туннель, ожидая чего-то нового и необычного, но ничего необычного не произошло, вход не закрылся и не перестал существовать, и тогда Аннабель, сосредоточившись на не-зрении и пытаясь, не доходя до поворота, заглянуть за него, медленно пошла вперед.
Что ж, подумала она, без боязни поворачивая и начиная пологий спуск по поперечному туннелю, чуть более просторному и, похоже, чаще посещаемому, – раз уж мы согласились принять в дар определенные способности, то и неуверенность во всем придется таскать с собой, ничего не поделаешь. Это, наверное, закон природы: чем больше возможности что-нибудь узнать, тем меньше убежденность в истинности полученных знаний… вернее – сведений. Конечно, следует ввести поправочный коэффициент на то, что мы называем умом, и на некую изначальную самостоятельность мысли – то есть на величины неформулируемые, а потому – иррациональные. И не стоит, скажем, мне искать более глубокие способы восприятия мира, чем уже доступные, потому что тогда придется и действовать, исходя из открывающихся возможностей, – даже не то чтобы придется, а именно так получится само собой, – а значит, приводить в действие механизмы непонятные и силы неучтенные… хотя, руку на сердце, именно это я по-настоящему и хочу сделать – найти тот скрытый рычаг, который переворачивает Землю, нажать на него…
Впереди возник тусклый багровый отсвет, и Аннабель замедлила шаг. Но не-зрение ничего вещественного не выявило, туннель «просматривался» шагов на двести отчетливо и еще на столько же размыто и приблизительно – хотя и (Аннабель это не сразу поняла) плавно изгибался вправо так, что нормального зрения – даже с фонарем – хватило бы шагов на тридцать-сорок… Аннабель представила себе, как жутко было бы идти по такому туннелю просто с фонарем.
Свет исходил от небольших, но многочисленных отверстий в левой, вогнутой стене туннеля, и ложился на правую его стену множеством перекрывающих друг друга пятен. Неподвижные пылинки в пространстве туннеля казались рубиновой пудрой. Не-зрение подсказало Аннабель, что стена, источенная порами, тонкая и поэтому следует соблюдать осторожность. И очень осторожно, не касаясь, Аннабель приблизила лицо к одной из пор покрупнее и стала привыкать к бьющему из нее свету.
Сначала казалось, что там, за стеной, движется медленный багрово-алый вихрь. Что-то большое и сложное угадывалось за ним. Постепенно глаза привыкли и стали различать сквозь волны света контуры колонн и фигур – и наконец, будто световая завеса исчезла, Аннабель увидела все разом.
Перед нею был зал, огромный, как город. Каменный свод, опираясь на грубые тяжелые колонны, накрывал его мощно и торжественно, как грозовая туча, подсвеченная снизу, накрывает собой горную долину. Прямо перед глазами Аннабель, покоясь на трех сходящихся книзу опорах, огромная черная чаша испускала из себя неподвижные языки темного, цвета запекшейся крови, пламени. Ниже чаши, на самом дне, угадывалась квадратная плита со знаком Древа на ней и с тайными письменами. Исполинские статуи дев с воздетыми руками обступали чашу и плиту, неся на себе багровый отсвет. А между Аннабель и чашей, внизу – Аннабель прильнула щекой к стене, силясь увидеть все, – стояла на коленях каменная девочка, стояла, откинувшись назад и запрокинув голову, и на ее перевернутом лице застыла боль – и блаженство. И Аннабель, пытаясь увидеть еще что-то, сделала неосторожное движение, и кусок стены размером с колесо вывалился наружу – и повис в пространстве, ничем не закрепленный, чуть ниже образовавшейся дыры, и Аннабель, не удержавшись, высунула лицо туда, наружу – испепеляющий жар обдал кожу, ударил по глазам, – она откинулась назад, упала и осталась лежать, но запечатленная картина медленно проявлялась в памяти: справа – известково-белый утес, нависающий над бездной, покатая темная терраса в форме лука – внизу, а еще ниже – каменные обнаженные груди меж каменных, ниспадающих в бездну драпировок… Я в статуе, подумала Аннабель, точно в такой же статуе, что стоят напротив. Проковыряла дырочку в ее щеке… Багровый свет лился из отверстия, наплывал волнами, завораживал, не отпускал взгляда, и Аннабель, потеряв на несколько секунд самоконтроль, внутренне открылась этому свету – и вдруг ее ударило током: Дракон предупреждал! Не смотреть на красный свет! Она закрыла глаза и загородилась рукой, но было, наверное, уже поздно: откуда-то снизу стал подниматься и заполнять ее темный беспредметный страх, тот, который с визгом крутящейся пилы вспарывает сердце… Наверное, она кричала. Потом страх отхлынул, унося с собой все. Ей показалось, что она уснула. Сквозь сон она чувствовала холод и жар одновременно. И боль, и голод. Потом она почувствовала, что на нее кто-то смотрит. Не открывая глаз, она лишь чуть размежила веки. На ступеньке перед ней столбиком стояла огромная жирная крыса и смотрела в упор, ничего не боясь. Надо было кинуть в нее чем-нибудь, но не было сил. Потом послышались медленные шаги. Крыса повернулась, посмотрела на нее долгим запоминающим взглядом и ушла. Снизу, держась за перила, тяжело поднималась женщина в темно-синем пальто с тяжелой сумкой в руке. Волосы ее были закрыты шерстяным серым платком. Ты чья, девочка? Что ты здесь делаешь? Ты меня слышишь? Слова, такие знакомые, казались произнесенными на неизвестном языке. Хотелось сказать что-то в ответ, но звуки застревали и скатывались в один большой комок…
Аннабель проснулась в слезах и долго лежала, вдыхая запах разогретой хвои и сухой пыли. Тихонько посапывал Берт. Генерал, устроившийся в изножье, повернул к Аннабель голову и приложил палец к губам. Она кивнула. Стараясь не потревожить Берта и не зацепить низкий потолок их убежища, она извернулась и подобралась к генералу так близко, что можно было шептаться.
– Нас ищут, – сказал он.
– Как?
– Птицы. Смотрите. – Он показал пальцем на дыру в козырьке, прикрытую сеткой травяных стеблей.
Аннабель понадобилось время, чтобы сквозь эту сетку увидеть небо. Наконец это получилось.
Высоко над землей правильными кругами ходил ворон. Вороны так не летают, это Аннабель знала. Потом поле зрения пересек – совсем низко – другой ворон. Голова его покачивалась: вправо-влево, вправо-влево. Через минуту там же пролетел еще один.
– Может быть, это обычное патрулирование? – предположила Аннабель.
– Нам от этого не легче, – сказал генерал.
– Ну почему же… – начала было Аннабель, но тут донесся – не по воздуху, а прошедший через землю – звук лошадиных копыт. Несколько всадников неторопливой рысью ехали где-то рядом – и приближались.
Посапывание Берта прервалось, а в следующее мгновение он уже натягивал распоротый в голенище сапог на свою бесформенную ногу.
– Тихо, дочка, – одними губами сказал генерал. Наручень будто сам наделся на его левое предплечье; когти, подчиняясь движению кисти, беззвучно выскользнули из гнезд и вернулись обратно.
Аннабель натянула и проверила свой.
Берт наручней не использовал. Он дрался двумя мечами.
Так они лежали и ждали, а шаги приближались. Заходят с двух сторон, почувствовала Аннабель, со стороны спины… и со стороны ног – по лощине! Значит, все…
Через бесконечно долгую минуту она увидела всадника.
На неопределенного цвета крестьянской лошадке ехал мальчик-подросток лет четырнадцати. Одежда его была грязна и разодрана в клочья, лицо исцарапано в кровь. Длинные грязные волосы висели сосульками. Выражение лица… Не было никакого выражения. Голова механически поворачивалась вправо-влево, как у воронов, летавших вверху, в глазах не было блеска. Он ни разу не мигнул, пока Аннабель смотрела на него. Но тяжелый меч лежал поперек драного седла…
Шаги, приближавшиеся за спиной, остановились совсем рядом, и пронзительный голос спросил:
– Ингибара оа?
– Леингибара, – глухо ответил подросток, не прекращая поворачивать голову и почти не разжимая запекшихся губ.
Его взгляд скользнул по Аннабель, и она поняла, что он ее не видит. Она и ее спутники оставались закрыты для постороннего взгляда. Мальчик проехал мимо, оставив после себя запах конского пота и человеческой мочи.
Аннабель и генерал обменялись взглядами. Холодное бешенство стояло в его глазах, и Аннабель поняла, что подобное он видит не впервые. Над головой, переступая, ударила копытами лошадь. Посыпалась земля.
– Альхека! – раздалась команда, и несколько всадников сорвались с места.
Уходят! Не заметили и уходят!
И в следующий миг лошадиная нога, пробив дерн, оказалась перед лицом Аннабель. Она отпрянула – и увидела, как бесформенная фигура в грязно-голубых развевающихся одеждах грохнулась на дно лощины. Секунду лежала неподвижно – и встала, оборачиваясь…
Глаза их встретились.
Это был не человек.
На удлиненном, голубоватого цвета лице с темным узором на лбу и щеках страшно выделялись глаза. Ночные, огромные глаза, полуприкрытые коричневыми морщинистыми веками. И этими глазами он видел сквозь запрет…
Генерал, будто брошенный катапультой, оказался перед чужаком. В руке того мелькнула тонкая сталь, генерал отразил удар наручнем и сделал выпад. Чужак, ломаясь в суставах, осел, превращаясь в кучу тряпья. Аннабель и Берт уже стояли рядом с генералом, готовые к продолжению схватки.
Их было семеро – всадников. Они разворачивали и горячили коней, собираясь, наверное, атаковать в конном строю. Это было безрассудно – лощина скрывала, как окоп. Потом Аннабель увидела блеск коротких клинков. Метательные ножи! Перепрыгивая лощину, всадники поразят ножами тех, кто будет пытаться найти на дне спасение. На дне – но не в стенке, не под козырьком. Там они не достанут… Тем временем рука ее сама нашла и взвесила кинжал. У нас есть чем встретить…
С визгом всадники бросились вперед. Двое из них, на вороных конях, были одеты в голубые развевающиеся плащи. Пятеро – обычные уланы в кольчужных нагрудниках. Они были метрах в семи, когда Аннабель метнула кинжал в летящего на нее улана и нырнула в нишу. Рядом с ней оказался Берт. Через долгий миг генерал в неимоверном прыжке, изогнувшись, впечатал ее в стенку ниши и прижал, закрывая. Она видела только тени перелетавших лощину всадников. Ножи с коротким хрустом вонзились в землю.
Уже пятеро всадников развернули коней. Двоих, висящих в стременах, лошади уносили в лес. Но еще один приближался по лощине – пеший, неся отведенный для удара меч в вытянутых над головой руках. Мальчик с остановившимися глазами. И остальные, поняв порочность конной атаки на закрепившегося противника, спешивались и бежали, на ходу обнажая мечи.
Первый удар опять пришелся на генерала. Мальчик бесхитростно и неожиданно сильно нанес «гу-хо» – горизонтальный удар справа налево, через локтевой сустав под ребра. Генерал принял меч наручнем, покачнувшись от этого удара, и наручнем же сделал ответный выпад. Кисть с зажатым в ней мечом отделилась от предплечья и упала на дно лощины. Но мальчик, распластавшись в падении, попытался дотянуться до меча, и генерал ударил его сапогом в голову. Все это заняло чуть больше секунды. В следующую секунду Аннабель и ее спутники стояли лицом к нападавшим, выставив мечи, а те с прежним напором шли в открытую атаку.
Мечный бой скоротечен – и чем искуснее бойцы, тем короче схватка. Пятеро налетели и почти сразу откатились – трое; один чужак и один улан легли под ударами. Теперь инициатива была уже не их. Аннабель, угрожая острием меча и закрываясь наручнем от атаки снизу и слева, стала теснить доставшегося ей в противники чужака; он отходил назад и направо, готовясь нанести «эли-хо» – колюще-рубящий удар в бедро или в пах на предельной дистанции. Но для этого ему нужно было заставить Аннабель отступить хотя бы на шаг. И Аннабель, будто бы готовя верхнюю атаку, сделала шаг в сторону, а потом шаг назад. Чужак нырнул – резче и дальше, чем в глубоком выпаде, – и, опершись на левую руку, провел классический удар: снизу-косо-вверх. Но вместо податливой плоти сталь встретила сталь: Аннабель, упав на колени, закрылась клинком. Движение кисти – и клинок чужака взлетел вверх, пропуская удар; движение плеча – и лезвие вошло в шею.
Берт уже покончил со своим и шел на помощь генералу – тот кружил вокруг улана явно без желания разом покончить дело. Он выманивал противника на удар, стремясь обезоружить. Улан же удара никак не наносил, лишь угрожая мечом. Похоже было, что он согласен на ничью.
– Бросай меч, солдат! – собравшись, чтобы не дать фальшивой ноты, крикнула Аннабель. – Это говорю я, твоя королева!
Танец замедлился, потом остановился. Генерал стоял в защитной позиции. Улан повернул голову и посмотрел на Аннабель.
– Мой властелин – король Герман, – сказал он. – Тебя я не знаю, госпожа.
– Мой брат Герман мертв, – сказала Аннабель. – На троне подменыш. Кукла. И ты это знаешь, солдат. Все это знают.
– Ты говоришь страшные слова, госпожа…
– Брось меч, солдат. Я не смогу испугать тебя тем, что иначе ты умрешь. Но ты умрешь, служа злу, – а это, думаю, тебя испугает.
– Меня уже ничто не испугает, госпожа.
– Тогда повинуйся. Следуй голосу чести. Я – Аннабель, законная королева Альбаста. Меня изгнали из страны, но не смогли лишить короны. Теперь я возвращаюсь.
– Госпожа… – Голос улана внезапно сел. – Госпожа, я не прошу доказательств… но знак! Дай мне знак!
Он стоял уже, опустив меч, и в лице его было что-то молитвенное. Аннабель, усмехнувшись одними губами, острием меча вырезала квадратный кусочек дерна, подняла его за траву – как поднимают за волосы отрезанную голову врага – и подбросила над собой. Восьмиобразное движение – мгновенный стальной высверк, – и четыре кусочка дерна покатились по земле.
Встав на колени, улан положил свой меч на землю.
– Твой раб и воин, моя королева, – с поклоном сказал он. – Я, дворянин Веслав Бернард, присягаю тебе, и клянусь служить воле твоей, и под руку твою передаю жизнь мою и смерть… Сзади! – крикнул вдруг он.
Тощий и оборванный, с черным от крови лицом, на них шел тот, кого, казалось, уже одолел генерал. Мальчик, ехавший на крестьянской лошадке… Тяжелый двуручный меч, зажатый в тонкой руке, со свистом рассекал воздух.
– Он не видит! – крикнул улан. – Просто пропустите его!
Верно – глаза мальчика были плотно закрыты отекшими веками. И все же он шел прямо на них…
Берт оттащил Аннабель немного назад. Генерал и улан сдвинулись в другую сторону. Чудовище прошло по освобожденному для него коридору и стало удаляться. Меч все быстрее мелькал в воздухе. Не в силах сдвинуться, все смотрели вслед мальчику. Что-то должно было произойти.
Произошло.
Не справившись с инерцией тяжелого клинка, мальчик отсек себе голову и правую, уже покалеченную в схватке с генералом руку. Покачнулся, пропустил шаг – и двинулся дальше, безголовый, бескровный, все так же размахивая мечом.
Чтобы не закричать, Аннабель зажала себе рот.
Солнце клонилось к закату, когда четверка всадников покинула наконец приграничную полосу и углубилась в лес Эпенгахен. Темная прямая дорога, мощенная вулканической плиткой, вела к заброшенному курорту того же названия. Здесь их не должны были ни встречать, ни выслеживать: по неизвестной причине чужаки никогда не входили в Эпенгахен. От альбастьеров в отсутствие чужаков – гернотов, как они называли себя сами, или упырей, как их называли в коридорах власти Конкордиума, – особого усердия в преследовании нарушителей границы можно было не ждать. Улан рассказал, каково чувствовать себя рядом с чужаками: испытываешь буйную радость и желание сделать все, чтобы им понравиться; а потом приходят отвращение и стыд… и избавиться от этого можно, только вновь оказавшись рядом с ними. Есть люди, говорил он, которые не отходят от них ни на миг, а если их оторвать силой – умирают в муках. Есть другие, такие, как он сам, – им все это мерзко, но они не в силах противостоять волшебству. И есть немногие, которые – в силах. Генерал слушал его и кивал крупной своей головой.
Тяжелая рысь тяжелых кавалерийских жеребцов укачивала, умиротворяла, и умиротворяли проплывавшие навстречу и мимо белые, в зеленых пятнах нежного мха стволы платанов, и стайка пестрых птиц, пересвистываясь, сопровождала всадников, внося веселое оживление в пейзаж, – и ничто внешнее уже не могло помочь Аннабель совладать с нервной дрожью, и оставалось только держаться, держаться из последних сил – так, чтобы никто посторонний не мог заподозрить душевных мук и метаний под панцирем королевского спокойствия… Это было почти невыносимо.
Да, первый в ее жизни бой прошел успешно, и не канули втуне тяжелейшие тренировки у Эльриха Тана, первого меча Конкордиума, и странная, ни на что не похожая учеба у Дракона… и, может быть, это сила и искусство Дракона направляли ее меч… как сила и искусство чужаков направляли меч того оборванного мальчика… Мысли об этом тоже были невыносимы. И, как дрожь, их следовало сдерживать хоть из последних сил.
Вито, или Дмитрий Дмитриевич
В механическом цехе ремзавода стоял чад. Повизгивал вентилятор, нагнетая воздух в самодельный горн. Когда Дима вошел, Архипов как раз вынимал длинными кузнечными клещами из горна белую от жара трубу. Подержав ее секунду на весу, он стал небыстро погружать ее одним концом в ведро с машинным маслом. Звук был – как от дисковой пилы, напоровшейся на гвоздь. Фонтан масляного дыма и пара ударил вверх. Наконец вся труба погрузилась в жидкость и багрово светилась там, остывая. Подождав немного, Архипов вынул ее, черную, маслянистую и дымящуюся, и вернул в горн. Вспыхнуло желтое пламя. Через несколько секунд он ее поднял – труба светилась темно-вишневым светом – и замер, ожидая, когда свечение погаснет. И после этого бросил с грохотом на железный лист, где в беспорядке валялись такие же и всякие прочие серо-сизые детали. Потом выключил вентилятор, обтер руки о фартук и повернулся к Диме:
– Принес?
– Сомневался? – усмехнулся Дима. – Принес. Куда высыпать?
– Даже высыпать? – Архипов огляделся. – Тогда сейчас…
Он отслонил от стены фанерный лист и положил его на пол. Дима опорожнил сумку и Татьянин рюкзак.
– О, елки!.. – сказал Архипов. – Теперь мы короли.
– А у тебя тут как? – спросил Дима.
– К ночи четыре штуки будет. Да вчерашних две…
– Дай мне штук несколько патронов для «ТТ».
– Добыл «ТТ»?
– Ага.
– Хорошая машинка. Сам возьми – вон в том ящике, под ветошью.
Дима заглянул в ящик. Пистолетные патроны – макаровские, похожие на орешки, и бутылочки тэтэшных – лежали частью россыпью, а частью уже в снаряженных обоймах.
– Возьму обойму, ладно?
– Ну, бери. Василенко если прикопается – отдай.
– Если успеет прикопаться…
– Поплюй.
– А что плевать? Сегодня, наверное, начнется всерьез…
– Думаешь, сегодня?
– Похоже на то.
– Тогда, Дима… Я могу попросить тебя об одной вещи?
– Проси.
– Понимаешь, я не вполне понимаю, какая роль моей Лиды во всем этом… но явно не последняя. А с другой стороны, идти тебе домой, быть там одному – не стоит. В общем…
– Поохранять Леониду?
– Да.
Интересно, подумал Дима, это просто совпадения – или кому-то-там-наверху нужно, чтобы сегодняшний приход тьмы я встречал в архиповском доме? Господи, какая разница, сказал внутри его кто-то прерывающимся голосом; какая разница, случайно это или преднамеренно, если сегодня уже все может быть кончено? Идут, может быть, самые последние часы, а ты сидишь зачем-то в этом чаду и размышляешь о ненужном… Он заставил голосок заткнуться и прислушался к организму. Страх не давил. Лежал себе где-то на дне и лежал, тяжелый, да, но тихий – как утонувший кит. Но ведь и правда – последние часы… и прожить их следует так, чтобы не было мучительно больно… В ответ на цитату заныли, застонали раны. Сволочь паук, хуже рыси…
– Чего так морщишься? – спросил Архипов. – Не в масть?
– Нет. С пауками врукопашную схватился.
– Елки!.. Тебя же лечить надо. Лихорадка свалит. Дуй в больницу, пока светло.
– Проехали уже. Сразу надо было… Теперь, если яд попал – уже всосался.
– Что ж ты, тварюга, себя не бережешь? – нахмурился Архипов. – На тебе столько всего завязано…
– Напали, Петрович. Я их не искал.
– Рассказывай… В общем, учитель, иди ко мне, вот тебе ключ, Лида часов в восемь придет – тут уж ты ее одну никуда не отпускай. А сам вздремни, как удастся. Ночь будет лихая. Сколько уже не спал?
– Я помню, что ли? – Дима положил ключ в карман. – Тебя когда ждать?
– Ну, к полуночи точно буду. И захвати заодно изделие…
Изделие Архипова, обернутое тряпкой, было увесистым. Дима взвесил на руке – килограммов шесть. Сплошное железо.
– Специально утяжелил, – пояснил Архипов. – А то отдачей плечо начисто отшибало.
– Заряжен? – спросил на всякий случай Дима.
– Патронник набит, – сказал Архипов. – Так что если что – затвор только передерни…
– Ага. А пули – серебро?
– Серебро.
– Хорошо, Петрович. Все сделаю, как ты велишь. Но постарайся не задерживаться.
– Да постараться-то я постараюсь… получится ли? Хоть эти четыре начатых закончить бы…
– Петрович, – сказал Дима. – А не ерундой мы занимаемся, а?
– Ночь покажет, – пожал плечами Архипов.
Дима заснул, вздрогнул и тут же проснулся. Это повторялось уже несколько раз – не было сил сопротивляться сну, но и уснуть – тоже не было сил. Стараясь не потревожить Татьяну, он высвободил левую руку и поднес к глазам часы. Две минуты одиннадцатого… И тут же за стеной хрипло заворчали ходики. Звук был мерзкий.
– Ты думаешь, уже пора? – не открывая глаз, спросила Татьяна.
Дима молча провел рукой по ее волосам. Пора, подумал он. Что значит – пора? По-ра. Бессмыслица… Чуть только задержаться на чем-нибудь, присмотреться – все бессмыслица. Становится бессмыслицей. Хотя только что было наполнено смыслом. И даже преисполнено. Смыслом. Смы-сло. Нет такого слова.
– Ты молчишь. А я такая счастливая…
Я тоже счастливый, молча ответил он. Такого счастья отпускается на раз пригубить, и то не каждому. Может, именно потому, что на раз и пригубить…
– Как я тебя люблю… – прошептал он.
– А как? Вот так, да? – Она, изогнувшись, потерлась об него бедрами. – Ох, как сразу сердце у тебя застучало…
– И так… и не только так… и…
– Тсс… Иди ко мне…
– Танька…
– А потом… это все кончится, а мы вдруг останемся… рожу тебе кого-нибудь…
– Обязательно…
– Оно же кончится… но ты только держи меня покрепче… меня надо крепко держать, я же дурная…
– Ты моя…
– Твоя… чтобы ты делал со мной, что хочешь…
А потом, когда напряжение достигло высшей точки, произошло что-то такое, чего никогда еще с ним не происходило. Он исчез. Он, Дима, человек, мужчина, – перестал быть здесь и сейчас, и никакими словами нельзя было назвать то место и ту сущность, в которых он оказался. У него не было тела – и был миллион тел. Все чувства разом овладели им, будто плеснули все краски, будто заиграли во всю мощь все инструменты огромного оркестра… Это был долгий миг, за который можно успеть познать весь мир, и лишь потрясение не позволяет использовать его с этой благой целью. Но наконец и этот миг прошел, и Дима вернулся в свое расслабленное тело, с новой остротой ощущая нежное чужое тепло…
Его разбудило прикосновение к щеке. Татьяна, уже одетая, сидела на краю раскладушки и тонкой рукой гладила его лицо. За стеной слышались голоса.
– Сколько?… – начал Дима, но тут часы хрипло кашлянули, и он понял, что времени прошло всего ничего.
– Там этот блажной старик, – сказала Татьяна. – Кривошеин.
– Охмуряет? – усмехнулся Дима.
– Охмуряет. Послушать хочешь?
– Придется.
– Сейчас… – Не вставая, Татьяна чуть приоткрыла дверь. В щель проник желтоватый свет лампы – и глубокий уверенный голос Фомы Андреевича:
– А как тайга-то горит, Леонида Яновна, по всей матушке-Сибири полыхает, и нет спасения. Второй такой год подряд идет, а будет и третий, ибо сказано: «И дам двум свидетелям Моим, и они будут пророчествовать тысячу двести шестьдесят дней. И если кто захочет их обидеть, то огонь выйдет из уст их и пожрет врагов их. И будут они иметь власть затворять небо, чтобы не шел дождь на землю во дни пророчествования их, и власть над водами – превращать их в кровь, и землю поражать всякой язвою…» Год им остался, год только, а потом выйдет Зверь из бездны и поразит их, и трупы оставит на улицах Великого города, который духовно называем Содом, дорогая моя Леонида Яновна, Содом, или Вавилон, или Египет, и голос с неба уже был Божьему народу: выйди из того города, народ Мой, дабы не запятнать себя грехами его, ибо грехи те дошли до неба и вопиют. В один день придут в Содом казни, и мор, и смерть, и плач, и глад, и пламя пожирающее, ибо силен Господь, судящий сей град. И цари земные, роскошествовавшие в нем, и купцы, обогатившиеся от него, горько восплачут, когда увидят дым и пепел на месте Великого града, ибо в один день погибнет такое богатство! И свет светильника не появится в нем, и голоса живого не услышать, ибо чародеями были вельможи его, и волхвованием их введены в заблуждение все народы. И в нем найдут кровь пророков и святых – и всех убиенных на земле…
– Неточно цитируете, Фома Андреевич, – лениво сказала Леонида. – Хотя и близко к тексту.
– Неточно цитировать не можно, – сказал Фома Андреевич. – Можно либо цитировать, либо излагать – что я, с Божьей помощью, и делаю. Так вот, предвидя ваши возражения, любезная Леонида Яновна, скажу: да, можно счесть, что и о Берлине сорок пятого речь идет, – видел я его и дым его обонял. Мерзок был дым… И Рим горел, подожженный Нероном – вскоре, вскоре после того, как Иоанну откровение было. И Константинополь горел, когда базилевсы его себя ровней Богу сочли, а которые – и повыше Бога. Все грады – в едином Граде Великом заключены, и этого Града гибель Иоанн описует…
– Возможен ли конец света в одной отдельно взятой стране? – все так же лениво спросила Леонида. – Старая хохма. А у вас получается – даже не в стране, а в крошечном городке Ошерове…
– В капле запечатлен океан, любезная Леонида Яновна, и каждый человек – суть вселенная. Почему бы не быть нашему городу средоточием мира? Тем более что подозреваю я – никакого мира там, за барьером, не существует. И следовательно, не существовало никогда.
– Тоже не новая мысль.
– А вас интересуют только новые мысли?
– Вы правы, Фома Андреевич. Продолжайте, пожалуйста.
– Что ж продолжать? Снята давно седьмая печать, и вострубили уже пять ангелов. И отверзлись кладези бездны, и вышел дым из кладезя, как из большой печи, и помрачились солнце и воздух от того дыма…
– Так теперь очередь за саранчой?
– Именно! Но я так мню: не одной саранчи следует ожидать, а многих тварей, и иных, может быть, и в людском обличье…
Фома Андреевич замолчал, а Леонида не ответила, и повисла долгая пауза. И Дима понял, что Фома Андреевич, сам, видимо, того не желая, коснулся какой-то скользкой – в Леонидином понимании – темы. А в следующую секунду раздался тихий, но от этого не менее жуткий звук: будто по стенам дома, по потолку, по крыше провели несколько раз огромной мягкой кистью… будто дом стал пустым спичечным коробком и кто-то тихонько, разведя краску… Потом это прошло.
Дима обнаружил, что уже стоит, одной рукой прижимая к себе Татьяну, а другой судорожно сжимая пистолетную рукоять. Шорох этот разбудил какие-то древние оборонительные инстинкты. Осторожно выдохнув и медленно, с растяжкой вдохнув, Дима попытался расслабиться. Вряд ли получится…
– Пойдем, – шепнула Татьяна.
Он губами коснулся ее глаз и первым вышел на свет.
Леонида и Фома Андреевич все еще стояли, глядя на потолок. С абажура, как опрокинутые дымы, текли струи пыли. В руках Леониды замерла двустволка.
– Ушло… – прошептал Фома Андреевич. Леонида молча кивнула.
Дима вдруг почувствовал, как у него все болит.
– Здравствуйте, – сказал он.
Ему показалось, что Фома Андреевич вздрогнул. Леонида улыбнулась и положила двустволку поперек стола.
– Подавил подушечку? – спросила она и хитро подмигнула.
– Смени мне бинты, – попросил Дима.
Он пыхтел, пока Леонида промывала и смазывала его раны и царапины, и слышал вполуха, как Фома Андреевич охмуряет теперь уже Татьяну. Потом, когда боль приутихла, прислушался.
– Вот, кстати, тоже феномен, – говорил Фома Андреевич. – Дом опечатанный, телефон в нем снятый, люди из дома в пропавших числятся, а позвонишь – и ответят. И знают они о нас поболе, чем сами мы. Как это объяснить с точки зрения позитивной философии? Или взять, например…
– Да все равно мне, как это объяснять! – уже не в первый раз повторила Татьяна. – Потом когда-нибудь объясним. Сейчас не об этом думать надо…
– А о чем? Уж не «что делать?» ли вопрос задавать?
– А чем плохой вопрос?
– А тем, умница вы, Татьяна Ивановна, что сам по себе он бессмыслен, усечен, а потому заводит в видимый простым глазом тупик. Дабы вдохнуть в него смысл, расширим и спросим: что делать, чтобы?… – и на месте многоточия пока ничего начертать не будем, потому что оно-то, неизреченное пока, и есть самое главное. И прийти оно должно не от других людей, не от писаных истин, не от ума…
– Кажется, я понимаю, – сказала Татьяна. – Какое-то заветное желание, да?
– Близко, но не совсем… Представьте – вот вы уже умираете. Что вам позволит умереть с восторгом, умереть счастливой? Не отвечайте, не надо. Но вот в эту формулу, о которой мы говорили, обязательно следует ввести собственную смерть.
– Вот как?… О-ох, это надо долго думать…
– По крайней мере, всю жизнь. И оказывается в конце концов, что нет в этой жизни ничего важнее смерти… Потому и следует поднимать себя над обстоятельствами, а поступки совершать по внутреннему побуждению, а не по формальной выгоде или по своду правил. И лишь постфактум искать объяснения этих поступков – и, понятно, громоздить нелепость на нелепости… Взять римлян: они ввели такое презрительное понятие, как «скрупулезный». «Скрупулюс» – это был камешек, попавший в сандалию. И настоящий римлянин просто выбрасывал его и шел дальше, а грек садился и начинал размышлять над его внутренними свойствами и скрытым смыслом…
– Недавно мне приснился сон, – сказала Татьяна. – Будто я умерла. Мне иногда снится такое, но на этот раз было не так, как раньше. Я умерла и вышла из тела – с восторгом. Как вы сказали. Я его видела, это мое бедное тело, и мне было его совсем не жалко. И никого мне больше было не жалко, я будто бы сбросила с плеч огромную тяжесть, обузу, не знаю что… Я поднималась вверх, и все вокруг было безумно скучным и серым… и совершенно бездарным. Но восторг был даже не из-за того, что я из этого вырвалась, а потому, что я уже откуда-то знала – настоящая жизнь впереди. Над миром был низкий потолок, а потом он оказался стеной с воротами, – когда так летишь, все равно, где верх, где низ. Я влетела в ворота, там были какие-то коридоры, и летели такие же, как я, – прекрасные, восторженные, ликующие… И мы прилетели туда, куда надо, и там было что-то настолько хорошее, что я просто не смогла запомнить. А потом мне передали, что мне нужно ненадолго вернуться, потому что у мамы здесь… ну, не важно. Надо сказать ей кое-что. И я полетела назад. А мне навстречу летели все такие же прекрасные, освободившиеся от той дряни, в которой они вынуждены были жить здесь… Я спустилась. Летала везде. Меня не видели, ведь я сама не хотела этого. Кому хотела, я показывалась. Поговорила с мамой. Все сделала, что нужно. Можно было возвращаться. А у нас дома стоит такое старинное зеркало, высокое, в раме. И я, уходя, в него посмотрелась. И увидела себя. Я была разложившимся трупом, понимаете? Лицо сгнило, проступали кости, кожа вся висела клочьями… Я даже не испугалась. Просто полетела обратно, и все. Но не помню, долетела или нет. Проснулась.
– Одевайся, – сказала Леонида Диме и похлопала его по здоровому плечу. Голос у нее был почти механический.
К трем часам ночи Дима знал о Фоме Андреевиче все. Как он, бывший минер, покалеченный почти смертельно уже после войны, выжил искусством архиепископа Луки – гениального хирурга Войно-Ясенецкого, – пламенно уверовал, окончил духовное училище, был рукоположен и получил приход – и тут же усомнился. Шел пятьдесят третий год, и на высочайшей заупокойной вместо канона: «За упокой души раба Божьего…» прозвучало: «За упокой души генералиссимуса Иосифа». Это лакейство так царапнуло душу, что – Фома есть Фома – начал он задумываться и вкладывать персты в раны. Итогом стало убеждение, что Русская православная церковь мученически погибла, но труп ее сохранен, оживлен и теперь кривляется на подмостках на потеху убийце-чародею. Многое о том свидетельствует… Взять, к примеру, недавний юбилей Крещения Руси. Разве же нынешней церкви это праздник? Ни в малой мере. А истинные последователи Владимира Святого, греческих митрополитов, Сергия Радонежского – живут в лесах, крестятся двуперстием… кто вспомнил о них, кто пригласил на праздничный пир? Ни власть, ни патриарх, ни народ. Как и не было их никогда. Беспамятство… Немало лет прожил Фома Андреевич, пытаясь совместить веру и сомнения, и это были самые мучительные его годы. Расстригшись наконец, пытался он искать истину у иных конфессий, не нашел – и остался в собственной вере, пастырем и паствой в одном лице. За три десятка лет такого бытия Фома Андреевич объехал всю страну, сменив несколько десятков специальностей: он пек хлеб, искал воду, рыл колодцы, клал печи, добывал золото, жег известь, истреблял грызунов, мыл и обряжал покойников, ловил рыбу на Камчатке и на Азове, водил грузовики, пас коров… Все эти годы была с ним жена, продолжавшая называть себя попадьей; она умерла уже здесь, в Ошерове, в одночасье, не выдержав смены ритма жизни: свой домик, корова, огород… Странствуя, Фома Андреевич все более и более проникался уверенностью, что второе пришествие началось и события развиваются точно так, как описаны Иоанном, – другое дело, что некоторые видения Иоанна аллегоричны, а иные просто поняты им неверно. Взять железную саранчу: а как еще мог назвать монстров Иоанн, всю жизнь проживший на краю пустыни и из всех насекомых знавший лишь саранчу? Или взять, скажем…
Ходики откашлялись трижды, и тут же сверху, с чердака, донесся мягкий волосяной шорох. Снова мягкая кисть – но теперь она не ограничилась несколькими мазками, а стала двигаться медленно, завораживающе-медленно – по кругу, по кругу, по кругу… Доски потолка дрогнули, посыпалась пыль. Движение убыстрилось, к шороху добавились беззвучные толчки. Треснуло дерево, раздался мерзкий скрежет – гвоздем по кровле, – а потом грохот падения, сдвоенный выстрел и крик боли!
Дима, запрокинув голову, пятился к двери. С потолка валилась известь. Там будто катали, приподнимали и опять роняли тяжелый каменный шар. Абажур закачался… Фома Андреевич, белый, смотрел так, будто видел сквозь потолок то ужасное, что происходит там, наверху, – видел и не мог отвести глаз. Там же Архипов, понял Дима – и, наверное, сказал это вслух, потому что Фома Андреевич, подхватив топор, метнулся к двери, в дверь – и исчез. Дима бросился следом. Двор заливал резчайший свет мощной киловаттной лампы. На чердаке ударил еще один выстрел. Фома Андреевич уже одолел половину ступенек приставной, ведущей к чердачному окну лестницы, когда оттуда, из окна, шагнул и повалился, цепляясь руками, человек – Фома Андреевич подхватил его и на миг удержал, а подоспевший Дима принял его на грудь и вместе с ним повалился на землю. Человек был жив и весь в крови. Но это был не Архипов. Под плечом его расплылась черная лужа. Сунув пистолет за пояс, Дима выхватил нож и стал резать то, что на человеке было надето, – мешковатую куртку из толстенного, едва ли не пожарного, брезента и поддетый под нее теплый свитер… Рана была кошмарная. Будто бензопилой. Кровь била фонтаном. Фома Андреевич пришел на выручку – сноровисто просунул под плечо раненого ремень, сделал петлю, затянул посильнее. Автомат, отчетливо сказал раненый. Там мой автомат. Я попал в него, понял? И второй – его я тоже зацепил. Сейчас, сейчас, сказал Дима, вот мы тебя перевяжем… Громкий – пушечный – выстрел. Забивает уши. И гаснет – от сотрясения? – лампа. Луч фонарика мечется по земле и по стенам. Дима с пистолетом присел, ствол к небу – стрелять не в кого. Фома Андреевич! – голос Архипова. Сделайте свет! Фома Андреевич взбегает к двери, поперек двора ложится желтая полоса света. Светлее от этого не становится, темнота лишь раздвигается, а не рассеивается. Но, мягко спрыгнув с дровяника, Архипов попадает в эту полосу и замирает, ослепленный. Появляется Фома Андреевич, в руках у него лампа-переноска, и застывает на крыльце в позе статуи Свободы – идти дальше не позволяет провод. Но этого достаточно – становится видно, что под лестницей лежит что-то бесформенное. Архипов, прижимая к животу свою пушку, мелкими шажками приближается к тому, что лежит, и Дима, целясь из пистолета в то, что лежит, обходит раненого и тоже делает два шага вперед, стараясь, чтобы тень не упала и не закрыла… это. Поросшую свалявшейся комьями шерстью обезьяну с крокодильей головой. Так они стояли и смотрели, надо было что-то делать, а они все смотрели. Автомат! – прохрипел раненый; его надо срочно оперировать, но все как в столбняке. Ниоткуда возникает Татьяна, в руках у нее бинты, она встает на колени и начинает что-то делать с раной. Дима, я на чердак, сипит Архипов, прикрой меня. Он сует Диме в руку фонарь, длинный, жестяной, китайский, а сам откуда-то взявшимся багром трогает чудовище, тычет его в бок, и оно переваливается на спину, грузно разбрасывая лапы; огромный толстый член торчит, как минометный ствол. Архипов то ли икает, то ли стонет, и Дима понимает вдруг, что Архипов боится ничуть не меньше, чем он сам. То есть – запредельно. Внутри у Димы кто-то зашелся в визге, и лишь тело почему-то держалось как подобает. Архипов, зацепив чудовище багром за лапу, поволок его в дальний угол двора, а Дима, придерживаясь локтями – в одной руке «ТТ», в другой фонарь, – стал подниматься по лестнице. Стой, подожди, закричал Архипов снизу, но Дима уже по пояс в окне – чердак длинный и узкий, свет почти не добивает до конца – что твой вагон. Стропила низкие, не распрямиться, какие-то сундуки и ящики, комод, стол – Архипова старая мебель. Вон он, автомат, – шагах в семи. И рядом, видимый наполовину, труп второго чудовища. Лестница трясется под Архиповым. Нет, не пущу. Иду сам… Прикрывай, Петрович. Свет его мощного фонаря расстилается над полом, верх занимает огромная тень. Пистолет в правой руке. Фонарь – в левой. Пять шагов… шесть… семь… Еще чуть-чуть – и автомат… И – медленное движение где-то на краю поля зрения. Сердце повисает. Взгляд, свет – ничего. Труп мертвее мертвого. Хотя… нет. Он не шевелится, но с ним что-то происходит. Непонятно… меняется что? Цвет? Форма? Странное оцепенение во всем теле, и даже тот, внутри, замолчал. Дима замер, неподвижный, понимая, что сейчас его можно просто брать и есть. И тем не менее – нет сил шевельнуться. А чудовище преображалось: исчезла шерсть, исчезли крокодильи челюсти… и вдруг оказалось, что перед ним лицом вниз лежит нагая девушка: мертвая, изломанная, мраморно-прекрасная. Длинные, волной, светлые волосы разметались по грязному полу, и между лопаток – бескровная дыра, в которую пройдет кулак… Ноги Димы подогнулись, он опустился на колени, и металл звякнул о металл: ствол пистолета об автомат. Этот звук подействовал как нашатырь. Не выпуская фонаря и не отводя взгляда от трупа, Дима сунул «ТТ» за пояс и потянулся к «калашу». Краткий миг безоружности был ужасен. Не в силах повернуться спиной, он стал пятиться, отступать к окну. Осторожно! – крик Архипова – и тут же ослепляющий удар в затылок. Слепота, звон в ушах, пороховая вонь. Задергались тени – Архипов протискивался на чердак. Нормально, Петрович, сказал Дима. Потрогал затылок: больно, но крови нет, – поднял потухший фонарь и спокойно пошел к выходу. И, высунувшись по пояс из окошка наружу, увидел то, ради чего устраивался весь сегодняшний сабантуй: тусклые фары приближающегося автомобиля.
Архипов, подавившись матом, кошкой спрыгнул на землю. Лезть на дровяник некогда, и он, непонятно как скорчившись, умостился за колодой для колки дров. Фома Андреевич осторожно опустил лампочку на крыльцо. Машина остановилась по ту сторону ворот, мотор продолжал работать, хлопнула дверца… долгие секунды – и громкий, кулаком, стук в калитку! И Фома Андреевич, кашлянув, ровненьким-ровненьким шагом пошел открывать. Дима, положив ствол автомата на нижний срез окна, прицелился поверх его головы. Сейчас он откроет и сделает шаг влево – и упадет, когда войдут все трое…
Все, сейчас.
Нет, что-то с засовом…
Снова стук и неразборчивый голос.
Наконец калитка открывается, открывается…
И входит Василенко.
Один.
И Архипов встает ему навстречу.
Василенко без фуражки, рукав кителя оторван, на плече автомат.
– Вы тут все целы? – Голос сорванный, сиплый.
– Все, Федор. Нормально.
– Доктор где?
– В доме. Случилось что?
– В больницу ей надо. Фогель там уже зашился. Раненых…
– И у нас – Валера.
– Так он здесь был?!
– Н-ну… в общем, да.
– Сукин сын! Сильно ранен?
– Сильно, Федор.
– Слушай, Архипов, а что вы тут вообще устраиваете? Пальба у вас шла?
– У нас. Оборотни напали. Федор, давай отвезем Валеру, а потом вернемся за Лидой. Ее сейчас все равно нельзя трогать.
– Опять то же самое?
– То же самое.
Василенко длинно выругался.
Дима спустился вниз.
– Здравствуй, Федор Игнатьевич.
– И ты здесь, учитель…
– Пока вы говорите, он умрет, – сказала вдруг молчавшая Татьяна. Она так и сидела, положив голову раненого себе на колени. – Вы во всем разберетесь, а он умрет.
– Твоя правда, девушка, – сказал Василенко. – Беремся, учитель.
Когда его поднимали с земли, раненый вскрикнул. Застонал он и тогда, когда его втискивали в тесный салон милицейского «москвича». Татьяна села с ним, чтобы придерживать по дороге.
– Садись, учитель, – сказал Василенко. – Лишним не будешь.
Переднее сиденье было липким от крови. Дима приспустил стекло и выставил наружу ствол автомата.
Город не спал. Где-то что-то горело, над крышами летели снопы искр. Василенко вел машину медленно, их обгоняли – грузовики и легковые. По тротуарам группами шли люди, несли вещи, толкали коляски. Поблескивали стволы ружей.
– Так чем вы занимались, учитель? – спросил Василенко.
– Сидели в засаде, – сказал Дима.
– На оборотней?
– Нет. На тех гадов, которые уводят людей.
– Фью!..
– Они не пришли.
– Теперь я понял вашу возню. А еще хотел сказать вам… впрочем, чушь. Теперь ясно, что чушь. Значит, охота с подсадной сорвалась… Они убили Ловягу. Около полуночи.
– Что? Убили? Ловягу убили?
– Сунули головой в унитаз и выстрелили в затылок. Прямо в кабинете. Там у него личный сортирчик был – очень кстати…
– Господи! – сказал Дима. – Он что же – один был? Там же исполком, люди должны…
– А не было никого. Разбежались, что ли. Непонятно. Но в общем, никого не было. А может, не видели. Может, нечего было и видеть…
Дима сидел как пришибленный. Странно – смерть этого гэбиста показалась вдруг многозначащей. Не просто смерть, одна из многих за последние дни, а знак. Неясно чей, неясно, кому поданный, но – знак.
Не забыть позвонить, подумал он.
Перед распахнутой дверью приемного покоя стоял «уазик» «скорой помощи», и шофер шарил лучом прожектора по разломанной местами больничной ограде. Отгони чуток! – крикнул Василенко. Шофер кивнул и тронул свою машину. Качнувшийся луч вдруг выхватил из темноты что-то длинное, змееобразное, приподнявшееся было над забором. Тут же ударила автоматная очередь, полетели щепки. Из-за забора донесся вой. Помогай, учитель, сказал Василенко. И ты, девушка…
Втроем они отнесли раненого в приемный покой. Там был ад. Люди лежали на кушетках, носилках, на голом полу. Некоторые могли сидеть, кто-то ходил, убаюкивая боль. Кто-то плакал. Кто-то стонал, кто-то ругался. Кто-то уже умер. Пахло кровью и мочой. Старуха-медсестра сделала Валере укол. Так что, Федор Игнатьевич, сказала она Василенко, до утра на припасах дотянем – и все. Хуже, чем в войну. Хуже, старая, кивнул Василенко. Учитель, ты с автоматом – иди наружу, карауль. А ты, девушка Татьяна, пройдись по больнице, собери пустые бутылки, бензин я подвезу. Попробуем огонь…
Запасные магазины, числом три, нашлись в карманах огромной Валериной куртки. Перегружая их к себе, Дима вспомнил наконец, кто такой этот Валера. Тот самый пропавший неделю назад милицейский сержант, о котором Архипов сказал, что он якобы попытается пробраться во внешний мир; будто бы, после того как отрубило связь, а на дорогах появились странные посты, заворачивающие назад все машины, Василенко послал одного из своих парней с письмом через тайгу… Значит, не прошел. Ясно…
Парень в штормовке и с дробовиком в руках показал Диме – встань туда! Забор был шагах в тридцати, неровно-белый в падающем из окон свете. Слева был темный сарай, еще левее – заросли. Оттуда можно было ждать нападения. Дима отсоединил магазин, выщелкнул несколько патронов. Серебряные пули шли через две на третью. Зарядил в том же порядке и стал ждать.
Нападение началось через полчаса. Ударило несколько выстрелов, и заросли будто взорвались, вспенились – огромными прыжками, зависая в верхней точке и стремительно ныряя к земле, из них рванулись бесформенные темные комья. Тут же несколько прерывистых огненных черт сошлись там, в центре этого выброса, – взвились клубы огня. Пронзительный визг ударил по перепонкам. Не там, не там! – крикнул кто-то, и Дима уже видел, что главное не там: над крышей сарая приподнялись, посверкивая красными точками, с десяток черных бугристых туш. Дима бросил автомат к плечу и выстрелил, не целясь, – крайняя туша осела, а остальные, продолжая визжать, понеслись по скату. Тремя выстрелами он сбил еще двух. Над самым ухом грохнул дробовик, и еще одного паука буквально разорвало пополам. Уцелевшие прыгали на землю и рассыпались веером. Дима ударил короткой очередью – еще два покатились. Справа заработал другой автомат. Кто-то стрелял из окна больницы. Рядом раздался крик – паук опрокинул кого-то и вгрызался, задрав брюхо вверх. Очередью его разнесло и отбросило, но некогда было смотреть, что с человеком. Еще один паук, подбежав, высоко подпрыгнул, целясь в окно. Навстречу ему пальнули из дробовика – мимо! Раздался звон стекла и шум падения. Следующего паука, пытавшегося последовать за ним, Дима сбил влет. Сзади хлопнуло три выстрела, Диме рвануло рукав – и под ноги ему подкатился убитый паук. В больнице, в больнице, кричала женщина, они внутри! Коридор и снова коридор, разломанная дверь, паук, оседлавший труп, поднимается, готов прыгнуть – Дима успевает выстрелить. Летят клочья. Там еще, еще! Дима меняет магазин, ногой сбивает болтающуюся створку двери. Палата. Мертвые. Четыре паука тупо возятся на трупах. Дима видит, как пули разносят их на части. Наконец кончаются патроны. Снаружи стрельбы тоже не слышно. Дима поворачивается, чтобы уйти, и сталкивается с Татьяной. Пойдем, пойдем, говорит он, тут уже все…
Снаружи светло – бензиновые костры. Стойте, туда нельзя, хватает Диму за руку женщина с чадящим факелом в руке. Видите, что за теми попрыгунчиками тянется… В неровном свете переливаются плывущие волнообразно нити. Там, где Дима стоял, кто-то лежит, корчась, и нити обвивают его со всех сторон. Уже все, говорит женщина и крепко держит Диму, я видела, я знаю. Уже не помочь…
Провал.
После провала: Дима, Татьяна и незнакомый мужчина с вертикалкой – у окна. Кажется, второй этаж. За забором что-то горит – тускло, дымно. Несколько огненных трасс – по ту сторону вспыхивают костерки, идет треск и шипение.
– Не любят огня. – Голос у Татьяны сдавленный, страшный.
Провал.
Двор – и, кажется, светает. Гнусная вонь горелой шерсти: мертвых пауков свалили кучей, облили бензином и подожгли. Клейкие нити еще плавают в воздухе, но их уже мало – это почти не опасно.
– С Леонидой-то Яновной дело пошло, – сказала старуха-сестра, принимавшая Валеру; она сидела рядом с Димой и смолила беломорину. – Золотые рученьки у докторицы, дай ей бог здоровья… И ваш паренек поправится, поправится… сильный, красивый, такие поправляются. Я ж все четыре года на фронте была, видела, знаю. Девочка такая хорошая у него, помогает, делает все. Вы́ходим, вы́ходим. Невеста, наверное, его?
– Моя, – сказал Дима.
– Ай, повезло-то как! Такая девка чудная, просто слов нет. Э-эх, будь таких на округу десяток, так и беды, мобыть, не стряслось бы…
– Много убитых? – спросил Дима.
– Много, милок. Не считала, но много. А сколь по своим домам лежат-дожидаются… За грехи напасть и кара лютая… а подумать – детки-то при чем? Им-то за что такие муки? Неправильно это.
– Неправильно, – согласился Дима.
– Тот же Содом взять… Господь сказал: помилую, если сыщутся десять праведников. А кто ж их искал? Ангелы взаперти у Лота всю ночь просидели, вернулись, сказали: нет десяти праведников. А дети невинные и младенцы? Они не праведники ли? Не может же быть, чтобы в городе десяти младенцев не нашлось… Нет, неправильно это. Нельзя карать. Нельзя никогда.
Подошел невысокий человек в длинном кожаном плаще. Оружия у него не было.
– Извините, вы Вышнеградский? – наклонился он к Диме.
– Я, а что?
– Отойдемте на пару слов…
Голос его показался Диме смутно знакомым. Но голова отказывала начисто – ни думать, ни вспоминать не хотелось.
– Я Зайчиков, – сказал человек. – Из краевого у-ка-гэ-бэ. Видите ли, на календаре покойного капитана Ловяги последняя запись была такая: «Поговорить с Вышнегр». То есть с вами. Поэтому…
– Постойте, – оторопело перебил Дима. – Вы-то сами откуда взялись?
– Я здесь уже неделю.
– Вот оно что… Тогда понятно.
– Так вот, насчет капитана… Курить будете?
– Бросил.
– Правильно сделали…
Тот, который назвал себя Зайчиковым, вытащил из пачки сигарету зубами, оскалясь, зажал фильтр и поднес к лицу зажигалку. Зажигалка протяжно щелкнула и вдруг вся засветилась глубоким малиновым светом. И сразу же – как ударили по голове – ничего на свете не стало, кроме этого малинового света. Земля исчезла из-под ног, и воздух сделался пустым. Дима повис над горящей бездной, рухнул вниз – и прошел ее насквозь.
Он твердо стоял на ногах, а вокруг с шипением испарялись только что бывшие перед глазами картины, уступая место другим – тем, что скрывались за ними. И все, что он помнил, съеживалось и сворачивалось свитком, открывая другую память. Но не исчезало полностью…
– С возвращением, сайр, – сказали рядом.
Гэбрил обернулся. Голова закружилась, повело в сторону, он переступил, чтобы не упасть, и натолкнулся на магнуса Зоунна, квинтала «пси-лавверов». Зоунн был в гражданской форме и без оружия.
– Простите, магнус, – сказал Гэбрил. – Оступился.
– Не отвлекайтесь, сайр, – строго сказал магнус. – Процедура. Перечислите уровни, на которых побывали.
– Самех, Мем, Йод, Вав, Зайин…
– Вав, а затем Зайин – именно такая последовательность?
– Да, магнус. Я думаю, мониторинг подтверждает…
– У уровня Вав мониторинг прекратился, так что вся надежда на вашу память, сайр. Два часа вам на сон, час на восстановление. Затем – вас ждет тоун Джаллав.
– А что случилось? Я понял так, что меня отозвали экстренно…
– Во-первых, вас еле нашли. Это была моя идея – поискать вас в уровне Зайин. Как вас могло забросить из Вав на более высокий уровень – непонятно. Так что с вас пиво, сайр. Шучу, конечно. Во-вторых, не вернулось уже четыре разведчика, с мониторингом творится невообразимое… Постарайтесь отдохнуть как следует. Разговор будет долгим.
Микк
– Забываете старика, – бурчал Дед, провожая Микка и Кипроса в недра своей большой, но донельзя захламленной квартиры. – Не звоните, не приходите, как и не было вас никогда…
– Закрутило, – оправдывался Кипрос, – что делать, жизнь не жизнь…
Потом, когда край стола удалось расчистить от книг, газет и почему-то географических карт и на освободившийся пятачок водрузить картонную канистру рейнвейна, пакет с бутербродами и пожелтевшие от времени фарфоровые стаканы с полустершимися императорскими львами, когда расселись вокруг и с удовольствием посмотрели друг на друга, когда наконец наполнили стаканы и отпили по глотку за здоровье хозяина дома, – Дед сделался серьезным и спросил:
– Что, ребята? Случилось что-нибудь?
– Случилось, – сказал Кипрос и начал рассказывать – и за себя, и за Микка.
Дед молчал и слушал, время от времени пригубляя стакан. Микк следил за тем, чтобы стаканы не пустели, и тоже слушал. В чужом изложении вся история казалась совершенно невозможной. Кипрос говорил медленно, обстоятельно – делал доклад. Наконец он замолчал.
– Это все, что у тебя есть? – спросил Дед.
– Пожалуй, все. Возможно, есть и другие факты, но я пока не могу сопрячь их с этой темой.
– Например?
– Н-ну, например… например, один знакомый психиатр рассказал о недавно возникшем синдроме: у людей появляется чувство, что один и тот же день они проживают два, а то и три раза. Не дежавю, а наоборот: дожив, скажем, до вечера, они возвращаются в утро того же дня и получают возможность прожить его по-другому. Память о предыдущем проживании затуманена, но сохранена. Похоже, Микк столкнулся с этим же…
– Хорошо… Ладно, ребята, давайте посмотрим, что есть у меня. Кип, сними-ка с полки вон те папки. Где-то это все там…
Впрочем, нужная папка нашлась совсем в другом месте. Дед сдул с нее пыль, открыл. Газетные вырезки, письма, выцветшие школьные тетрадки, сшитые черными нитками, бланки…
– Ага, вот… это я составлял год назад. Так, а где же очки?…
Очки не сразу, но нашлись.
– Итак, итак… Год тысяча девятьсот двадцать восьмой, эпидемия лихорадки Вильсона. Возбудитель не выявлен, путь заражения не выявлен, смертность около сорока процентов. Однако выжившие после нее отличаются отличным здоровьем и ростом общих жизненных сил… женщины, в частности, – высокой плодовитостью. Считавшиеся бесплодными рожают детей… этому, в сущности, и посвящена статья. «Терапевтический вестник», тридцать третий год. Там же, в тридцать восьмом году, те же авторы: наблюдения за детьми, родившимися у переживших эпидемию… разного рода аномалии… В этом же году оба автора, Гейнс и Аум, казнены – как отравители. С сорокового по восьмидесятый год – великое множество публикаций о неких людях-мутантах, наделенных различными необыкновенными качествами. Однако в научной литературе таких публикаций нет вообще. Что странно, конечно, поскольку феномен имел широчайшее распространение. Зато в сельскохозяйственных и биологических журналах довольно много сообщений о появлении всяческих странных форм в растительном и животном мире… впрочем, без анализа и без обобщений. Опять же, какой может быть анализ, всех косили под газон… только самоубийца хотел обратить на себя внимание… Впрочем… впрочем, самоубийцы были. Тридцать второй год, доктор биологии Фердинанд Хелем, монография «Резервная система наследственности», в том же году доктор повешен, тираж книги конфискован и уничтожен, но несколько аннотаций и рефератов найти удалось… Трактует появление новых форм растений и животных как активизацию некоей резервной системы наследственности под действием стрессовых факторов, в основном – техногенных. Тридцать четвертый год, некто Снарб: разъезжает по городам со зверинцем, который называется «Монструариум». Демонстрируются, в частности, гибриды кошки и собаки, осла и свиньи. Снарб утверждает, что делает это с помощью присущей ему витальной силы. Тридцать восьмой – тридцать девятый годы: из разных мест сообщения о крестьянах, выращивающих на своих полях доселе неизвестные культуры… и о том, как с ними расправляются соседи. Сороковой и сорок первый годы: невиданное грибное изобилие. Я сам помню: это было что-то невообразимое. В городе – мостовые поднимались. Ну, дальше война, потом все эти послевоенные приключения… Шестьдесят седьмой год, «Тайна форта Анджейл» – документальная повесть Севастьяна Коруня, известного в те годы детективщика. Человека с очень большими связями в УНБ. Якобы в сорок третьем году в одном из юго-восточных укрепрайонов было собрано несколько сот так называемых мутантов – то есть людей с экстраординарными способностями. Сделано это было под эгидой Имперской контрразведки и так называемого Корпуса кавалергардов… Чем занимались там мутанты – неизвестно. Хотя если исходить из того, что вообще известно о делах кавалергардов, – они пытались создать новую реальность…
– Не понял, – перебил Кипрос. – Как это?
– Подробности письмом, – усмехнулся Дед. – И вообще – это мои личные предположения… В сорок восьмом году, за две недели – подчеркиваю: за две недели – до капитуляции форт Анджейл окружила штурмовая бригада и курсанты егерской школы. Они уничтожили всех – включая охрану. Потом что-то сделали, и форт затопило. Союзники пытались проникнуть в него, но у них ничего не получилось: мутная вода и множество мин. Уже после выхода повести состоялось несколько экспедиций туда – безуспешных. Люди гибли, а найти ничего не удавалось… Интересно другое: по этому же сценарию развертывались события в других местах и в другое время: инцидент с лайнером «Меркурий» в шестьдесят третьем, карантин в бухте Успения в шестьдесят четвертом, армейская блокада дельты Пярны в семьдесят первом, Каперский инцидент восемьдесят второго года, очень странная и, видимо, попадающая в этот перечень катастрофа в аэропорту имени Мирдвича в девяносто четвертом, события в Платиборе в двухтысячном… этому я был свидетелем… наконец, то, что происходит в Альбасте последние три года.
Дед замолчал, перелистывая бумаги в папке. У него были очень сухие тонкие пальцы с коричневыми ногтями.
– С тех же примерно годов, с двадцатых, медленно идет процесс, который я назвал истощением образности. Объясняю: мир, наблюдаемый нами, представляет собой не более чем описание мира, существующего в действительности. Я понимаю, что сейчас вокруг этого мы можем затеять спор и спорить до посинения наших трупов. Поэтому просто прошу принять это утверждение как аксиому, тем более что никакая иная точка зрения к результату нас не приблизит…
Микк почувствовал вдруг, что смертельно устал. Не было сил продолжать слушать эту невозможную лекцию, тем более что – Микк отлично знал – Дед мог говорить часами. Черт знает, приближало это к решению или отдаляло?… Или не имело значения вообще и было пустым мудрствованием? Микк перестал сопротивляться, уснул, вздрогнул и проснулся.
– …напоминает обеднение языка. Мой дед беседовал с дьяволом, как я – с вами. Душу не продал, счел слишком высокой платой за… впрочем, не важно. Мать занималась тем, что отводила ворожбу и проклятия – причем одно время, я помню, это было главным источником доходов. На моих глазах исчезли домовые. Самые страшные заклятия потеряли силу. Духов стали вызывать для развлечения – и являлось что-то потешное. Мир стремительно упрощался, теряя всю свою надрациональную сторону. Правда, во время войны был какой-то не совсем понятный всплеск… то ли сильные эмоции слишком многих людей так подействовали, то ли те ребята в форте Анджейл… но на короткое время все вернулось. И снова кануло – уже окончательно. Но оскудение коснулось не только надрацио. Оно начало распространяться на все прочее. Это почти невозможно объяснить – но мир упрощается. Из него постоянно что-то пропадает. Причем эти исчезновения немыслимо трудно заметить. То, что остается, тут же затягивает брешь. Понимаете, это исчезновение не предмета, а понятия. Понятия о предмете. Раз нет понятия, то и потери не чувствуешь.
– Но это же естественно, – сказал Кипрос. – Что-то появляется, что-то должно исчезать…
– Я не об этом. Совсем не об этом… – Дед снова зашелестел бумажками. – Вот пример. Школьные сочинения тысяча девятьсот восьмого и тысяча девятьсот семьдесят восьмого, статистическая обработка. Вольная тема. Гимназисты начала века на сто человек использовали семьдесят шесть фабул, суммарный словарный запас – шестнадцать тысяч слов. Гимназисты семьдесят восьмого года – одиннадцать фабул на сто пишущих! Словарный запас – шесть тысяч пятьсот. Сочинения на темы литературных произведений: из ста гимназистов девятьсот восьмого сорок три вполне отчетливо изложили и прокомментировали «Орох» Вильденбратена; в семьдесят восьмом – ни один! Многие пересказывали содержание, но никто не мог сказать, о чем, собственно, писал классик. И дело не только в хреновом преподавании, а просто мир упростился, и многое из написанного перестало сопрягаться с реальностью. Вымирает поэзия – тот уровень связей, на котором она существует, для современного человека почти неразличим. Короче, наш мир оскудел до невозможности… и, мне кажется, поскучнел. Для описания жизни современного человека нужно совсем немного слов…
– А при чем все это? – спросил Микк, чтобы хоть собственным голосом отогнать дремоту.
– Вот к этому я и перехожу. Кстати, вы обратили внимание, как часто мы используем слово «это»? Как часто повторяемся? Как часто в новостях нам сообщают одно и то же, только разными словами? В современных книгах – тоже сплошные перепевы и повторы… а это значит, что люди так видят и воспринимают мир. И от этого никуда не деться… нам не выйти за пределы языка – языка, которым наше сознание описывает то, что в него проникает.
– Получается так, что наш разговорный язык – это производное от того внутреннего языка… я правильно понял? – подался вперед Кипрос. – И видимое его обеднение – это признак того, что беднеет внутренний язык?
– Я не стал бы называть его производным, – сказал Дед. – Там более сложная зависимость. В сущности, каждый человек владеет минимум тремя языками: языком восприятия – который позволяет сознанию перешифровывать поступающую от органов чувств информацию, – языком общения – ну, это понятно – и языком перевода с языка общения на язык восприятия. Не запутались?
– Нет, – сказал Кипрос. Микк промолчал.
К чему он ведет, интересно, подумалось ему. Где-то ведь все то, что рассказали мы, и все то, что говорит он, должно пересечься. Но черт возьми, где? И Кип… какой он сегодня странный. Пропала женщина, к которой он был, в общем, неравнодушен. И что? Волочет меня к этому заумному старику… и опять непонятно – зачем? С целью окончательно добить мои мозги?…
– …мозга не снизилась, – услышал он голос Деда. – И какой тогда вывод мы можем сделать из всего сказанного? Ну, парни? Машина работает, как работала, горючее жрет, как жрала, – а мощность падает и падает? Значит, часть мощности уходит налево, так?
– Получается, что так, – медленно сказал Кипрос. – То есть…
– То есть мозг каждого из нас помимо своей основной работы делает что-то еще, неподотчетное сознанию. И со временем доля этой работы становится все больше и больше. И я подозреваю, что она давно перевалила за половину.
– И что это за работа? – спросил Микк. Вся сонливость куда-то исчезла.
– Участие в коллективном разуме.
– И всего-то? – пожал плечами Микк. – Эта мысль обсасывается уже миллион лет.
– Не могу согласиться. Обычно под коллективным разумом подразумевают сумму всех более-менее взаимодействующих сознаний. В нашем же случае…
– Я понял, – сказал Кипрос и посмотрел на Микка.
– Я, кажется, тоже понял… – помолчав, сказал Микк. – И что из этого следует?
– Это только одна сторона дела. Не зря же я так долго рассказывал про мутации и прочее. Я имею все основания предполагать, что помимо коллективного разума человечества… прошу прощения, я перебью сам себя. Разум этот существует в мозге, состоящем из нервных клеток, роль которых играют наши собственные мозги, вот эти, – Дед постучал себя костяшками пальцев по черепу, – и связующих путей, а именно: всех форм обычного общения, плюс почта и прочие телефоны, плюс компьютерные сети, плюс сенситивные средства. Так вот, помимо этого разума существует другой, включающий в себя информационные системы растений, насекомых, прочей живности – и некоторых людей. Тех, которые – помните? – так хорошо умели с этой живностью обходиться… Возможно, люди эти включены и в ту и в другую систему… тем им труднее приходится…
Дед помолчал, глядя куда-то мимо всего.
– Потому что оба эти разума бьются сейчас насмерть.
Что-то, медленно поворачивавшееся в голове Микка, со щелчком встало на место.
Он зачем-то поднялся на ноги, стоя налил себе полный стакан вина и стоя же выпил до дна. Война, подумал он. Конечно же, война. Как я не понял раньше?… Логика войны, да, логика войны так и проступала сквозь все происходившее, и непонятно было лишь – кто с кем? Так… и что же теперь делать? Быть марионеткой, солдатиком – или… или что? Разве есть выбор?
– Интересно получается… – протянул Кипрос. – Если так… да. То есть… хм. Секунду. Связь между людьми и людьми осуществляется понятно как. А между людьми и… мм… биосферой?
– На эту тему было много работ, – сказал Дед. – Но все не слишком убедительные. Хотя ясно, что каким-то материальным носителем информации стороны обмениваются. Известно, например, что растения чувствуют настроение человека…
– Ну да, – кивнул Кипрос. – А те люди, значит, ни о чем таком не подозревают. В то время как противная сторона…
– Исчезнувшие, – прошептал Микк.
– Исчезнувшие? – поднял брови Дед. – Не думаю. Скорее всего, их просто сожрали. Те твари, которых ты препарировал, Кип. Иначе почему такая локализация исчезновений, почему только деревянные дома? С другой стороны… мутантов ведь уничтожали просто варварски. Так что не исключено… э-э… что причиной было…
– Это раньше, – сказал Микк. – А сейчас?
– Кодоны, – сказал Кипрос. – И эрмеры…
– Точно, – сказа Микк. – Кодоны возникают в информационных сетях. И тогда получается, что этот самый общий интеллект генерирует их именно для проверки ячеек. Если реакция нормальная – свой. Если же…
– Тогда считается, что его убили в интересах безопасности граждан, – подхватил Кипрос. – И что интересно – так оно и есть на самом деле. Во всех смыслах.
– Суки!.. – Микк сам не знал, кого он имеет в виду. Вдруг навалилась чернота. Дыхание перехватило. Острый запах разрытой земли и другой, ни на что не похожий резкий запах, пробуждающий какие-то древние, еще дочеловеческие воспоминания, наполнили собой воздух. Призрачный холод коснулся лица. И – остановилось время.
Это было так внезапно и так страшно, что Микк закричал.
От крика осыпались и стали пыльными холмиками тела Деда и Кипроса. Мгновение спустя мягко развалился стол, за которым сидели, ящики, шкафы и стеллажи, громоздившиеся вокруг, двери, ведущие в другие комнаты, и то, что стояло за этими дверями. Беззвучными медленными водопадами стекли на пол книжные полки и антресоли, ковры и картины. По колено в пыли, Микк стоял один среди четырех стен, перед тремя дверьми, ведущими бог знает куда. За окном без переплета и стекол висела непроницаемая мгла.
Мишка
Наконец настала та ночь, когда салабон Мишка Грачев ушел в побег, разом поставив жирный крест на всей своей никому не нужной салабонской жизни. Он давно знал, что эта ночь когда-нибудь настанет, и все равно она настала неожиданно, вдруг, и поэтому с собой у Мишки было только два десятка черных сухарей, немного соли, банка свиной тушенки и три коробка спичек. Он сознательно шел безоружным; штык-нож не в счет, а к гранате, взятой на последний случай, отношение было особое. Не как к оружию. Другое.
Мишка не мог вспомнить, когда именно понял, что уйдет. Вряд ли в учебке, просыпаясь в грязи и вони серых десятиместных палаток – и погружаясь в гнойный бред первых армейских недель. Тогда он давил в себе тоску и уверял себя, что перетерпит. Да, тогда казалось, что можно перетерпеть. Что трудно сейчас, а потом будет лучше. Каждую ночь шли разборки. Тем, кто успешнее давил других, цепляли лычки.
Потом их, воняющих ненавистью и страхом, загрузили в гремящее железное брюхо «семьдесят шестого». Через три часа, вывалившись под другое небо, среди каменных гор, Мишка на минуту подумал – поверил, – что может быть другая жизнь – как оправдание всему предыдущему.
В этот же день Сашка Челганов снова бил его в туалете, и снова Мишка сумел устоять – пожалуй, единственный в отделении. Он с детства хорошо держал удар.
Через неделю Сашка сгорел у него на глазах: выстирал хэбэ в бензине – от вшей – и, недосушив, надел. И пошел покурить…
Высокий голос муллы возникал каждое утро. К нему невозможно было привыкнуть.
Температура на солнце доходила до семидесяти. В один из дней от тепловых ударов двое умерли, а сержант Байгушев сошел с ума. Это был тот день, когда пропал замполит. Вот только что его видели – и все. Среди бела дня. Среди дурманной, как анаша, жары.
Белые горы стояли слева. Белая пустыня лежала справа. На закате соль сверкала, как стекло.
То, что нашли от замполита, уместилось в полиэтиленовом мешке.
Перед рассветом роту затолкали в вертушки и высадили на горном пятачке. Ну, Грач, если звякнешь… – Ряшкин поводил у Мишки перед глазами пятнистым кулаком. Мишка молча попрыгал. Ряшкин был из невредных дедов. Не то что Титенко. Или Амиров.
Весь долгий спуск Мишка видел перед собой только спину Ряшкина и его же сапоги. Ступать надо было след в след.
Все произошло одновременно: распахнулось ущелье, и солнце появилось из-за вершин, и ударили первые выстрелы – вдалеке. Кишлак, зажатый с трех сторон горами, лежал перед ними, а по ту сторону кишлака, по полям, – дымили БМП и крошечные серые фигурки, появляясь и пропадая, разворачивались в редкую цепь.
Над самой головой с грохотом пронесся «крокодил», и тут же, чуть в стороне и выше, – еще один. Белый сварочный огонь засверкал среди домов, мгновенно вспухая, багровея и обволакиваясь жирным дымом. «Крокодилы», полыхнув отраженным от лопастей солнцем, развернулись и, опустив носы, пошли назад, как бы принюхиваясь к тому, что еще осталось на земле. От одного потянулись дымные трассы, и там, где они касались домов, вверх летели пыль, земля, дерево, камни…
В реве и грохоте пулеметная очередь почти затерялась, но вспышки на борту ближнего «крокодила» увидели все. Что-то отлетело от вертолета и стало падать. Сам он задрал нос и, пустив под себя струю сизого дыма, завертелся на месте – будто в поисках обидчика. Второй «крокодил» резко набрал высоту, завис, развернулся, опустил нос… Теперь Мишка видел его лицо в лицо: пустые глаза турбин, опущенные книзу крылышки – как линия покатых плеч… Ложись! – заорал кто-то и толкнул Мишку в спину. Все покрыл гром. Земля ударила в грудь. По каске барабанили мелкие камушки, а тела Мишка не чувствовал. Но встал. Оказался на ногах. Над скалами слева – метрах в пятидесяти – расплывалась туча. Бегом! Бегом! Подбитый вертолет опускался на дома. Второго уже не было в небе – ушел. Подбитый, сильно дымя, сел на улицу и завалился на бок – лопасти, ломаясь и взметая пыль, ударили по земле.
Что было после – Мишка помнил плохо. Летела под ноги каменистая земля, и колючие кусты не цеплялись почему-то, а пропускали навылет, и качались навстречу утонувшие в зелени белые лачуги – а потом, как-то сразу, его окружили покатые дувалы – слепые стены без окон. Солнце заливало все бешеным светом, а впереди вставала стена черного дыма. Маленький ослик дергался в пыли. Уже три «крокодила» утюжили небо. Внезапно Мишка понял, что давно не слышит ни звука – и, наверное, потому ничего не понимает. Солдаты выбивали двери, взмахивали рукой – и иногда из дверей вырывался кто-то бесформенный, черный – и оставался комком у порога. В узком окошке под самой крышей дома, запиравшего улицу, что-то сверкало – и надо было лежать и притворяться мертвым, как те двое, что шли чуть впереди. Потом Мишка оказался в саду, среди деревьев и лоз, и Ряшкин с черным лицом вел его за собой. За невысоким забором они чуть не провалились в яму, полную живых неподвижных лиц – и Ряшкин, тесня Мишку, отходил и отходил назад, а потом знакомо махнул рукой, и в этот момент Мишка увидел старика в синем халате и белой чалме, старик медленно-медленно поднимал к плечу длинную винтовку и наклонял голову к прикладу, а потом винтовка плюнула белым дымом, и Ряшкин исчез, а в яме вспыхнул белый огонь и погас, и, когда он погас, Мишка почувствовал, что там не осталось ничего живого, будто что-то замолчало в нем самом, а со старика слетела чалма, и он, воздев руки, стал валиться назад, а автомат все еще бился в Мишкиных руках. Дальше шел настоящий бой. БМП горела, своротив угол дома, а другая, прячась за ней, била из пушки куда-то сквозь чадный соляровый дым. Потом бешеная стрельба началась где-то сзади. Подбитый вертолет тоже горел, а оба летчика без голов валялись посреди улочки, рядом с чем-то настолько обугленным, что и не понять, кому эти тела принадлежали раньше: мужчинам, детям или женщинам. Конечно, им за летунов по миллиону платят, сказал кто-то, не то что за нас, идиотов, – по полста… Это не война, почему-то подумал Мишка именно в те минуты, преодолевая странную глухоту, не позволявшую слышать себя. Он еще не знал, что придет на смену слову «война», – но что-то же должно было прийти…
Мусульманский полумесяц висел в центре неба.
Даже небо нерусское, и знакомые созвездия куда-то исчезли…
Побег был предприятием смертным.
Нельзя попадать к своим – это трибунал и дисбат. То, что рассказывали о дисбате, было страшнее всего.
Нельзя попадать к местным афганцам: из страха и из корысти выдадут, продадут за деньги или поменяют на цинку патронов или на бензин. Такое уже бывало – правда, решали все, не вынося сор из избы. Трудно сказать, было ли это лучше дисбата.
А нужно, держась караванной тропы, пройти километров сто на юг и там попробовать сдаться тем, которые приходят из Пакистана. Шанс выжить – один на миллион.
Ничего другого судьба ему не оставила.
…Двое держали Мишку за руки, а ефрейтор Амиров коротко ударил его в солнечное сплетение и, когда Мишка повис, задыхаясь, коленом врезал ниже пупа – так, что отнялись ноги. Потом, лежащего, его обоссали, стараясь попасть в лицо. Ладно, пока все, сказал Амиров, остальное дома. Костя, глаз с него не спускай…
Под ногой шевельнулся камень. Куда-то вниз с тихим шорохом посыпалась щебенка. Мишка замер. Предчувствие пули сдавило затылок. Лиловый свет обрушился сверху – и Мишка, сжавшись, бросился в черную яму, открывшуюся у его ног. Хлопок и шипение ракеты догнали его…
Падал он долго.
Очнувшись, никак не мог понять, что с ним случилось и где это он находится. Лежать было удобно, и не хотелось шевелиться. Откуда-то проникал пепельный свет, касаясь невзначай причудливых сводов. Перед лицом чернела глубокая клякса с одинокой звездой в центре. Последней надеждой казалась та звезда. Миллионолетняя толща холода отделяла ее…
А потом Мишка услышал шаги. Сдвоенные, вперебой, тяжелые и уверенные шаги тяжелых и уверенных людей. Он не шевельнулся, только скосил глаза. И увидел, как два силуэта пересекли пятно пепельного света и пропали. Неясный ужас остался после них – как запах табака.
Он досчитал до ста и только после этого стал подниматься на ноги. Рыхлая глина не хотела отпускать. Острая боль пронзила лопатку – Мишка перевел дыхание и все же встал прямо. Банка, догадался он, банка в вещмешке… хорошо, не по хребту… Он стоял в невысокой сводчатой пещере. Прямо уходил, изгибаясь, узкий коридор: из него и проникал сюда этот слабый свет. Похоже, что в нескольких шагах отсюда коридор этот пересекался другим, поперечным, темным. Мишка отряхнул с себя остатки глины, поправил мешок, пошевелил лопаткой: было больно, но терпимо, в первый раз боль взяла только неожиданным своим появлением, – и двинулся вперед.
Действительно, был поперечный коридор, и слева, откуда шли те двое, доносился невнятный гул, угадывался далекий красноватый свет и шел теплый, пахнущий чем-то механическим воздух. Мишка не стал задерживаться и торопливо дошел до поворота пепельно-светлого коридора. Повернул, скрылся от возможного чужого глаза и прислонился к стене. Почему-то заколотилось сердце.
Стало светлее – будто совсем рядом было окно, выходящее в пасмурное утро. Уже стремясь к чему-то, уже заранее открываясь, Мишка сделал еще несколько шагов…
Перед ним были ступеньки, старые, стертые ногами, почерневшие ступеньки лестницы его родного подъезда, и деревянные перила, крашенные темно-зеленой бугристой краской, и серый половичок, аккуратно расстеленный… и пахло мокрым деревом и мокрой пылью, и мокрой мешковиной половой тряпки – Марья Петровна ушла минуту назад… Мишка вытер рыжие от глины сапоги и стал подниматься вверх, и третья снизу ступенька заскрипела, как скрипела она всегда. А на площадке у батареи сидела, съежившись, голая девочка лет четырех – и Мишка неведомо как понял, что на самом деле ее здесь нет, она сидит за много километров и много лет отсюда, но видеть ее можно и здесь – только видеть, но не говорить с нею. Он остановился, не зная, что нужно делать, а девочка вдруг стала удаляться, удаляться – не уменьшаясь, не исчезая, а просто предъявляя все разделяющее их время и расстояние, – и Мишка вдруг смутился и быстро шмыгнул мимо – и уже через ступеньку преодолел вторую лестницу и ткнулся в свою дверь.
Она открылась легко, незапертая, и от ворвавшегося сквозняка закружились по углам пушистые спиральки домашней нетронутой пыли. На вешалке висели старые пальто и куртки; с полочки для шапок свешивался длинный коричнево-зеленый шарф. Лампа в выцветшем пластмассовом колпаке горела слабо, вполнакала. Мишка стоял на пороге своего дома, не решаясь сделать последний шаг…
«Случай на мосту через Совиный ручей» назывался тот рассказ, значит, вот оно как бывает, значит, в меня все-таки попали… Мишка поднял руку – потрогать затылок, запоздало испугался – на миг все заледенело – иллюзии: под пальцами теплые сгустки и осколки костей… Нет, затылок был стрижен и цел. Он постоял еще немного, уверил себя, что готов ко всему, и вошел в дом.
Ничто не исчезло.
Тогда он закрыл за собой дверь.
Из ванны он выбрался совсем другим человеком. Подумаешь, ржавая вода из горячего крана… Растираясь колючим слежавшимся полотенцем, он еще раз попытался заставить себя подумать о том, что происходит, и не смог – и решил отказаться пока от этих попыток. Надел серые застиранные плавки, новые носки, старенькие, но чистые вельветовые штаны светло-кирпичного цвета и махровую белую с зеленым футболку. Забытое чувство: прикосновение своих вещей…
Чайник, конечно, уже готов был взорваться. И в кастрюле осталось воды на самом дне. Мишка, ухмыльнувшись довольно, долил воду и в чайник, и в кастрюлю – и сел на свой стул в углу, положив локоть на стол. Клеенка показалась холодной, как железо.
Свет тускловат… или просто так кажется? И на улице – кромешная тьма. Надо бы выключить свет, подумал Мишка, и тогда посмотреть в окно – но не двинулся с места. Наконец чайник зафыркал. Преодолевая лень и ломоту, Мишка встал, ополоснул заварочник, высыпал в него полпачки зеленого – другого не нашлось, – залил кипятком и набросил сверху полотенце. Тут же закипела и вода в кастрюле. Пельмени смерзлись в ком, он поковырял этот ком ножом, разобрал его на фрагменты и бросил то, что получилось, в белый кипяток. Посолил, закрыл крышкой, убавил пламя. Быстро, чтобы не передумать, шагнул к выключателю и погасил свет.
Да, темнота за окном была не сплошной. Просто – как он мог это забыть? – до пол-окна поднимался близкий брандмауэр, а за ним еще кусок пространства занимала глухая крыша магазинчика речного ОРСа. А вот поверх крыши было что-то смутно видно: какой-то отсвет на низких облаках, очень далекие и очень медленные искры, всплывающие в небо… Он долго вглядывался во все это, но ничего другого не увидел. Потом за спиной зашипело, и дважды отраженный синий огонь стал желтым. Мишка вернулся к плите, сдвинул крышку и подул, сгоняя пену.
И, не включая свет, сел в свой угол.
Все-таки умер, подумал он. Или умираю. И мне чудится, что я дома. А может быть, я так и проживу здесь до старости?… Он задохнулся от непостижимости этой мысли. Но тогда… Танька?…
…А почему ты так уверен, что умрешь, спросила она однажды. Только потому, что вокруг умирают другие? А если все это лишь придумано для того, чтобы ты поверил, что и с тобой такое должно случиться? Если это специально тебя сбивают с толку? Зачем, спросил Мишка. Допустим, для того, чтобы ты считал каждый день. Я все равно не считаю. Подсознательно – считаешь. Допустим, сказал Мишка, а что из этого? Что потом? Потом тебе пожмут руку и поздравят с успешным прохождением дистанции. Неинтересно, сказал Мишка. Без смерти как-то неинтересно. То есть ты считаешь, что все это – Танька обвела рукой вокруг себя – всерьез? Мишка кивнул. Удивляюсь я тебе иногда, сказала Танька. Без смерти все равно ничего не получается, упрямо сказал Мишка…
Когда это началось? В шестом классе? Или в седьмом? Когда мы в первый раз забрались в темный подвал и при свете фонарика стали вслух читать… не с Бирса же начали? И не с Эдгара По? А, помню: «Железная рука Геца фон… фон…» забыл. Валленштейна? Кажется, так. Жуткая вещь. И что-то еще из того замечательного томика. Потом Танькина мать все это изодрала и выкинула: и Бирса, и По, и бээсфэшку… Дура чертова. И била Таньку, и запирала… и гадости всякие говорила. Она думает, мы с тобой тут пакостями занимаемся, сказала Танька, она другого ничего придумать не может. А они долго-долго ни о чем таком и не помышляли. Читали страшные истории, потом начали сами придумывать. Рассказывали во дворе. Ох как их слушали! Про страну, которую захватили упыри и из всех людей делали или ходячих мертвецов, или таких же упырей – и как настоящая принцесса этой страны пыталась их победить… Да, это было круто. И про дом, из которого не было выхода, а был только вход. И про то, что на всей Земле настоящих людей только семь человек, а все остальные – придуманные ими. Но некоторые из этих придуманных догадались, что они придуманные, и научились находить настоящих и гипнозом добиваться от них желаемого…
Пельмени выкипели и зашипели, и только тогда Мишка вспомнил о еде. Он выскреб их в тарелку, полил уксусом – и съел уже половину, когда сообразил: пельмени были не те, что он бросал в кипяток! Он бросал магазинные, да еще смерзшиеся и кое-как разломанные – а на тарелке лежали домашней лепки, похожие на планету Сатурн, аккуратные и отдельные. Но и поняв это, он съел все.
Значит, так, да? Значит, по моему велению… Он обвел взглядом кухню, пытаясь найти фальшь. Нет, все настоящее… как настоящее. Тогда он уперся взглядом в бутылку с уксусом и напрягся, пытаясь превратить ее в… он не мог придумать – во что. Он не мог на этом месте представить ничего, кроме бутылки с уксусом. Потом он услышал, как скрежещут его зубы, и расслабился. Бесполезно… все схвачено, как бетоном… Сил уже не было. Кое-как он встал, налил себе чашку чая, выпил полутеплую вяжущую жидкость – и пошел в свою комнату.
Ему показалось, что в большой комнате стоит тонкий запах тления.
Он толкнул дверь – и вошел. К себе. Спустя столько лет…
Было аккуратно прибрано и расставлено по местам так, как никогда не было при жизни. И была кровать, застеленная по линеечке. В учебке рассказывали, как в казармах заставляют заправлять кровати. Мишка ни дня не жил в казарме. Даже не знал, как они выглядят. У него еще хватило терпения раздеться. Он лег, всем телом чувствуя прикосновение холодных чистых простыней. Потянулся к выключателю – когда-то сам переставил его так, чтобы можно было дотянуться лежа. И наткнулся на конверт, кнопкой приколотый к стене.
Серая шершавая бумага. Вместо марки – бурое пятно.
Лист из тетрадки в клеточку. Зеленая паста.
Мишенька, любимый!
Вот уже год, как тебя нет. Нет на этом свете. И полтора – нет со мной. И я пишу первое письмо, и последнее наверное, потому что творится такое, что выжить не надеюсь абсолютно. Все изменилось так, как мы с тобой придумать не могли, – и, может быть, в этой катавасии случится чудо и письмо тебя найдет. А найти тебя самой – потом – не мечтаю, потому что потом мы изменяемся так страшно, что дорогие и любимые становятся нам не нужны. Я почему-то знаю это твердо. И этого именно боюсь безумно.
Мишенька, когда привезли закрытый гроб, а потом хоронили его под речи двух крыс, одной жирной и одной тощей, и солдат с орденом рассказывал, как ты геройски дрался, один против целой банды, и подорвал себя последней гранатой, я поняла вдруг, что во всем этом скрыта какая-то огромная ложь и что всего этого с тобой быть не могло. Солдат был мертвый, и те крысы тоже были мертвые, и мы, может быть, были мертвые все, потому что так славно слушали их – а значит, это мы все были в закрытом гробу, а ты, живой, был снаружи. И никто не догадывался, что мы уже мертвые. А потом гроб засыпали землей, и земля приняла на себя все. И стало казаться, что ничего не изменилось. Потому что стало не с чем сравнивать, все были одинаково мертвые и ничего не подозревали.
Ты был прав, когда говорил, что без смерти ничего не получается. Недавно я разговаривала с Фомой Андреевичем, у него совсем другой подход, прямо противоположный, – и все равно в результате то же самое. Нет в жизни ничего важнее смерти. Наверное, поэтому так не хочется умирать. Потому что потом все станет не важным.
Весь этот зряшный год я пытаюсь понять, мертвая я уже или нет. И не могу. Стоит побыть немного в покое – и меня уже нет, и вокруг холод. Нужно удариться обо что-то, испытать боль – и тогда ненадолго возвращается чувство, что у тебя есть рука. Или душа. Поэтому, наверное, я и пускаю себя в разгул, и пью с парнями спирт, и сплю с кем попало, и машину угнала на спор, и уже дралась на ножах. Я ни черта не боюсь, Мишенька. Иногда я пытаюсь заставить себя что-то испытать, веду себя так, будто кого-то ненавижу или в кого-то влюблена, начинаю жалеть себя – но ничего не получается. То есть получается изображать. Наверное, я все-таки мертвая.
Мишенька, нет сил больше писать, мы ведь как на войне – и без передышки вот уже месяц. Я люблю тебя, и нет для меня ничего, кроме тебя. Прощай, Мишенька, хороший мой, сердце мое, душа моя, единственный мой.
Это я, твоя Танька.
Ошеломленный, Мишка лежал неподвижно. Потом что-то лопнуло в нем, и он, зажимая рот руками, завыл – зверем завыл от безмерности этой потери…
Он проснулся и тут же вспомнил обо всем. Комнату заливал свет. Болела грудь. Болела так, что ни вздохнуть, ни коснуться. После вчерашнего избиения. Вчерашнего… ничего себе! Мишка обвел глазами комнату. Нет, ничто не изменилось. А вот если выйти за дверь…
Не знаю. Просто ничего не знаю. Все так, как есть. Тайна.
Он шевельнулся – и вдруг в левой руке ощутил что-то. Поднес к лицу, разжал пальцы…
На ладони лежал маленький двуручный меч.
Я так и спал с ним, улыбнулся Мишка. Он всегда помогал, когда очень плохо.
Тоже – тайна. Или – одна и та же?…
События того давнего дня Мишка помнил кристально.
Линза была что надо: размером с чайное блюдце, толстая и тяжелая. Просто замечательная линза. Мишка сидел на скамейке, держал ее в руке и ждал, когда вновь выглянет солнце. Требовалось закончить начатую надпись: «Козел – козел». Козла сегодня не было, уехал с родителями в деревню, поэтому писать правду было легко и приятно. Пока что Мишка дошел только до буквы «о» в первом слове.
Стоял июль, только что отцвели тополя, грязный, прибитый дождем пух еще лежал по краям тротуаров. Тополя росли везде, но этот двор был, конечно, особенный. В других дворах по три, ну по пять деревьев, чахлых и стриженных под колобки, а тут – целых восемнадцать, старых, кряжистых, разлапистых и развесистых, по ним лазали, на сучья подвешивали качели, к стволам привязывали веревки для белья и гамаки, а осенью баба Катя из седьмой чуть не на карачках ползала между ними, собирая плотненькие коричневые грибочки. А пух – он беспокоил только взрослых. Малышне, например, он даже нравился, они что-то мастрячили из него, ну а люди постарше сгребали пух в кучки, бросали спичку и смотрели, как замечательно горит. Взрослые к этому занятию относились нервно. Черт их поймет, этих взрослых: лежит пух – плохо, жжешь его – тоже плохо…
– Ух ты! – сказал кто-то за спиной. Мишка обернулся – это подошел Филька из второго подъезда. Он подходил всегда бесшумно и всегда сзади и подглядывал. Не сказать, что он прихвостень Козла, но приятель. Поэтому Мишка спросил неприветливо:
– Чего надо?
– Линзочка у тебя – классика! – сказал Филька. – Махнем, а?
– Нет, – сказал Мишка. – А на что?
– А вот, – сказал Филька и достал из кармана ножичек. Впрочем, не совсем ножичек, скорее крохотный, на ладони поместился, меч. Крохотный, но совсем как настоящий: витая рукоять, крестовина, а в набалдашник вделан зеленый блестящий камушек. И по крестовине тоже несколько камушков, а лезвие настоящее, голубоватое, и по лезвию тонюсенькими буковками какая-то надпись.
– Острый – жуть, – сказал Филька. – Я за лезвие схватился – вот! – Он сунул под нос Мишке указательный палец. Порез был глубокий, но кровь уже не шла.
– А где взял? – спросил Мишка.
– Где-где! Сам знаешь где. Места надо знать. Ну, меняем?
Вообще-то, Мишка знал, что, если дядю Саню как следует попросить, он даст другую линзу, – у него несколько от какой-то старой штуковины…
– Тогда еще твою «Авиапочту» в придачу, – сказал Мишка.
Теперь замялся Филька. Отдавать две вещи за одну ему не хотелось.
– Дай-ка еще посмотрю, – сказал он.
Мишка дал ему линзу. Филька навел солнечную точку на скамейку – дерево сразу задымилось.
– Здорово, – сказал он. – Как лазером. Ладно, махнули. Только марка у меня дома. Я ее тебе потом отдам.
– Ну уж! – сказал Мишка. – Ты потом забудешь. Пошли.
Они поднялись на третий этаж, Филька ключом открыл дверь, и они вошли. Пахло обедом.
– Подожди тут, – сказал Филька. – Я сейчас.
Он разулся и босиком прошлепал в комнату. Там он возился, потом закричал:
– Баб! Ты убирала – где мой кляссер?
– Не знаю, все там, – ответили ему. – Ишшы.
Из комнаты в коридор вышла Любка, троюродная Филькина сестра из города со смешным названием Пневск, ее привезли сюда потому, что родители уехали в Африку строить там ГЭС. Любка была конопатым въедливым существом семи лет.
– Привет, – сказал Мишка.
– Привет, – сказала Любка. – А я тебя знаю. Это ты пускал позавчера самолет с резиновым моторчиком.
– Я, – сказал Мишка.
– А где он теперь?
– Потерпел аварию, – сказал Мишка. – Разбился.
– А летчик?
– Летчик спасся с парашютом, – сказал Мишка. – И теперь пробирается к своим через линию фронта.
– Он у тебя тоже маленький? – спросила Любка.
– Кто?
– Летчик.
– Маленький. А почему тоже?
– А Филька с Толиком говорили, что у них спрятаны маленькие человечки. Они их будут теперь всему учить. Они вообще в тополях живут, в дуплах. Там у них ходы проделаны, много, целый город. Только никто про это не знает. И ты никому не говори.
– Почему?
– А чтобы была тайна. Какой интерес, когда все знают? Когда без тайны, это неинтересно.
– Нашел, – сказал Филька. Он опять подошел неслышно. – Ты чего это ему разбалтываешь?
– А он и так знает.
– Когда тайна, то говорить никому нельзя! – Филька дернул Любку за ухо. Любка надулась, но – Мишка даже удивился – бабушку звать не стала и даже не пикнула, хотя вон как ухо покраснело. – А это тебе, – сказал Филька, протягивая Мишке меч и марку. – Во какая штука у нас теперь есть – зашибись!
– Ты этот меч у своего отобрал? – угрюмо спросила Любка.
– Я тебе сказал – помалкивай! – прикрикнул Филька. – А то!..
– Так я пошел, – сказал Мишка. – Пока.
– Пока-пока!
На лестнице Мишке вдруг пришло в голову: надо посмотреть на меч через увеличительное стекло! Но для этого надо возвращаться…
Он подошел к Филькиной двери. За дверью тихо возились. Мишка постучал. Возня стихла, Филька приоткрыл дверь.
– Чего тебе? – спросил он недовольно.
– Дело одно есть, – сказал Мишка. – Пусти.
– Ну?
– Надо посмотреть на меч через увеличилку.
– Ага, – сказал Филька и впустил его.
Любка стояла насупившись. Левую руку она прятала за спину. Мишка старался не замечать этого.
Под увеличением меч стал совсем как настоящий, такие точно мечи Мишка видел на открытках. Буквы видны были отчетливо, но все они были непонятные.
– Ну? – подал голос Филька.
– Не по-русски написано, – сказал Мишка.
– Хочешь, за словарем сбегаю?
– За русско-нерусским? Скажи лучше, где ты его взял?
– Взял вот где-то, – вредным голосом сказал Филька. – Не скажу.
– Отобрал, – прошептала Любка.
– У кого?
– Не твое дело, – разозлился Филька. – Взял вещь – и иди себе. Иди-иди. А с тобой мы еще потолкуем, – повернулся он к Любке.
Заступаться за девочек, думал Мишка, спускаясь по лестнице. Ага, тут заступишься – бабка в квартире. Ты же и виноватым будешь. А он ей, гад такой, руки выкручивает…
Но какая девчонка! Вот бы такую сестру…
Дома он положил меч на стол и долго его разглядывал, все пытаясь представить себе, каким же должен быть воин, владеющий этим мечом. Потом пришли мать с отцом.
– Обедал? – спросила мать. – Суп ел?
– Ел, – сказал Мишка. Суп он действительно ел.
– Ничего он не дурак, твой Лесников, – сказала мать отцу. – Помести он твой материал – его тут же взгреют, а зачем ему это? Он лучше будет тихо-мирно вести борьбу с грязью на улицах да хаять молодежные танцы…
– Правильно, – сказал отец. – Он не дурак, через три года его переведут куда-нибудь с повышением, а через пять лет придется возить воду для всего города за сто километров, а я буду страшно горд, что во-он еще когда об этом предупреждал… Просто обидно, когда на глазах газету превращают в семейный календарь пополам с миндальным сиропом…
А как бы хорошо было иметь маленьких человечков, думал Мишка. Строить им дома, а они ездили бы в заводных машинах, а еще можно было бы делать для них корабли и самолеты, и чтобы они еще воевали – понарошку, конечно. Он представил себе, как на ковре сходятся две армии. Только им надо будет наделать деревянных мечей, эти слишком острые…
А ведь еще весной кто-то говорил о маленьких человечках – будто видел их на тополях. Тогда пускали в луже у забора новую Димкину яхту и заговорили, что хорошо бы на нее экипаж, – и вот тогда-то кто-то сказал, что видел человечков на тополе. Не поверили… то есть не то чтобы не поверили, а решили, что выдумывает для интереса. Кто же это говорил?…
– Я еще на улицу, – сказал Мишка. Меч он спрятал в ящик стола – не стоит брать с собой, потеряется. А фонарик…
– Только не допоздна, – сказала мать.
– Ладно, ма.
Не было смысла искать на деревьях, что ближе к дому. Если лезть, то на те, которые в глубине двора, у каменного двухэтажного сарая, где раньше держали дрова, а теперь, когда в дом провели отопление, – всякое барахло. Попробовать на этот? Сучья высоко… Мишка приволок от сарая доску, подставил к стволу – держится. Занозистая, черт… По доске он добрался до нижних сучьев, подтянулся и оказался на дереве. Дальше легче, дальше по сучьям – как по лестнице… Здесь был свой отдельный мир, зеленый, ажурный, воздушный. Отсюда, от ствола, тополь был совсем не такой, как снизу, с земли, снаружи… этого не объяснить, только был момент, когда Мишка почувствовал, что может не спускаться вниз, может остаться здесь, остаться и жить… Никого он, конечно, не нашел. Дупла были, и много, но узкие и глубокие, и, как Мишка ни заглядывал, как ни светил фонариком, так ничего и не увидел. Руку он тоже просунуть не смог, ход шел извилистый, и рука так не гнулась. Потом он увидел сквозь листья, как по галерее второго этажа сарая прошел Филька, за ним еще кто-то, потом еще – трудно было разобрать сверху, кто именно, – а потом прошел Козел со стеклянной банкой в руках. Мишка, торопясь, стал спускаться. Козла он не любил и побаивался, но все равно…
В сарае было светло, горела электрическая лампочка на шнуре, и все стояли, окружив большую ржавую железную бочку, и смотрели в нее. Стараясь держаться незаметно, Мишка подошел к бочке и заглянул через край.
Лампочка висела прямо над бочкой, и весь свет падал в нее. На дне бочки был насыпан песок и набросаны камни и сучья. И на одном сучке, как на бревне, сидели, опираясь спинами о стенку бочки, два маленьких человечка. Два настоящих человечка, только с белку размером. Оба были одеты в синие штаны и черные куртки. У одного на голове была шляпа.
– А у лили-лилипутика ручки меньше лю-ти-ка! – пропел Филька. – Ловите! – Он, перегнувшись через край, сронил с ладони под ноги человечков заточенную велосипедную спицу и выструганный из щепки меч. Человечки шевельнулись, но не встали со своих мест и голов не подняли.
– Не станут они сражаться, – сказал кто-то.
– Гордые, – презрительно сказал Козел. – Ну, мы вас расшевелим. Ап!
Он опрокинул свою банку над бочкой, и из банки на песок плашмя шлепнулась крыса! Человечки вскочили. Один быстро схватил спицу, ладонью проверил острие и взял ее наперевес, как пику. Второй взял меч. Рукоять меча была остругана скверно, пальцы ее не обхватывали.
Крыса шевельнулась, приподнялась, шмыгнула к стенке и там замерла. Усики ее шевелились.
– Два дня не кормил, – сказал Козел. – Как уехал, так и…
Прижимаясь боком к стенке, крыса двинулась по направлению к человечкам. Тот, что со спицей, сделал шаг вперед – так, чтобы прикрывать своего почти безоружного товарища. А тот, подняв меч над головой, закричал:
– Это же подделка! Люди вы или нелюди? Это же подделка!!!
– Убери крысу! – заорал Мишка и бросился на Козла. Что-то темное вдруг поднялось в нем, подкатило к горлу и глазам, и он уже не видел Козла, а только огромную ненавистную рожу, а под рожей – голубое пульсирующее горло, в которое нужно вцепиться и не отпускать… Он не достал Козла – тот поспешно отскочил назад и два раза ударил Мишку кулаком в губы. Мишка упал, но тут же вскочил, бросился – ему подставили подножку и стали пинать ногами. Он опять вскочил, повалил кого-то, кого-то отшвырнул, ухватился за край бочки, но повалить ее не смог, бочка устояла; Мишку оторвали от нее и пинками и кулаками выбили за дверь. Позвать, понял Мишка, кого-нибудь позвать! Отца!
– Зуб выбили! – закричала мать, увидев Мишку такого – в грязи и крови. – Никаких больше улиц!
Мишка молча пробежал мимо нее в комнату. Отец сидел за столом и печатал на машинке.
– Папка, пойдем скорее, – заговорил Мишка быстро, глотая слова, – папка, она их загрызет, скорей пойдем. У них мечи поотобрали, понимаешь, и дали деревянный…
– Миша, ты видишь – я работаю, – сказал отец. – Мы же договаривались. И вообще – с кем это ты дрался?
– Папка, это не важно, ну скорей, их еще можно спасти!
– Кого – их?
– Маленьких человечков!
Отец, уже начавший было подниматься со стула, снова сел.
– Сын, ты бредишь. Ну подумай сам, ты же большой – какие могут быть маленькие человечки?
– Настоящие человечки, только маленькие, а они пустили к ним крысу, а меч у меня в столе лежит, ты понимаешь?
– Скажи лучше, кто тебе так губу разбил? Дай-ка посмотрю…
– Папка! Поздно будет, не успеем!
Мишка бросился в свою комнату, схватил меч и вернулся.
– Вот, видишь? Они у них отобрали, им теперь нечем сражаться, пойдем скорее!
– А этот ножик у тебя откуда? Дай-ка сюда. И вообще – ни я никуда не пойду, ни ты никуда не пойдешь. Все.
То же самое темное взметнулось в Мишке.
– Проклятые! – закричал он и кинулся к двери. – Проклятые!!!
Но в дверях стояла мать.
– Кого это ты проклятыми честишь?
– Пусти!!! – простонал Мишка.
– Ах, ты… На мать с кулаками! Мерзавец маленький! А ну!..
Совсем без сил лежал Мишка в постели. Плакать он больше не мог – выплакал все. Саднили разбитые губы, во рту все еще было солоно от крови. Саднила порезанная ладонь. Но меч он им не отдал. Меч лежал под подушкой. Из-за двери доносилось бубнение диктора программы «Время». Потом мать сказала:
– Господи, что же это в мире творится! Вот ведь ни газет читать не хочется, ни телевизор смотреть. Страшно-то как, Володя… Так и хочется на необитаемый остров. Чего людям не живется, чего им надо?
Мишка лежал и думал. Чего людям надо? Много всего надо, а главное – чтобы не отбирали настоящие мечи и не давали взамен щепки, да еще накануне сражения… Тьма обступала его со всех сторон. Мишка повернулся на бок, сунул руку под подушку, нащупал меч. Ему показалось, что рукоять меча растет, становится как настоящая, вот ее можно обхватить как следует… «Спи, мальчик», – обещающе сказала темнота. Таким же тоном говорит Козел: «Иди сюда. Иди, иди…»
Спи, мальчик.
Ника, или Аннабель
– А вы, Берт? – повернулась к нему Аннабель.
Берт помедлил. Тронул щипцами дрова в камине, положил поверх догорающих еще две чурочки. Отсвет огня странным образом смягчал его черты.
– Не знаю, принцесса… Я согласен с генералом – пройти прямым путем будет немыслимо трудно. Невозможно. Но уходить в изнаночный мир… Наверное, это правильно. Но мне просто не хочется.
– Понятно… Вашего мнения, Бернард, я не спрашиваю, вы вряд ли знаете, о чем идет речь. Я права?
– Да, ваше высочество.
– Но вы, может быть, лучше нас знаете: сможем ли мы пройти к столице дорогами? Переодевшись, прикинувшись, с нужными документами, еще как-нибудь?
– Я не знаю такого способа, – медленно сказал улан. – После сегодняшнего столкновения будут поставлены на ноги все гарнизоны, все пароли и пропуска изменятся, задерживать будут по малейшему подозрению… а выдавать себя за гернотов мы не сможем.
– Это так, ваше высочество, – подтвердил генерал. – О том же говорил и Дракон, вы помните: путь по дорогам будет возможен только в том случае, если мы незаметно пройдем приграничную полосу. И даже при этом требовались всяческие ухищрения. А мы переполошили осиный рой…
– Я подозреваю, что нас подталкивают именно к такому решению, – сказала Аннабель. – Слишком уж подчеркнуто нас оставили в покое…
– И об этом говорил Дракон, – сказал Берт. – Он говорил: прислушивайтесь к предчувствиям и никогда не идите против них.
– Я думаю, – сказал улан, – нам нужно перестать обсуждать планы вслух.
Все посмотрели на него.
– Последнее время герноты научились ставить себе на службу зверей и птиц. В основном для шпионажа. Мне послышался шорох…
– Ветер, – неуверенно сказала Аннабель.
– Все равно. Давайте помолчим и послушаем.
– А разве их прислужники могут входить в Эпенгахен?
– Не знаю. Я не знаю даже, как сами герноты: не могут сюда входить или просто не хотят.
Будто похолодало внезапно. Будто потускнел свет огня и плотнее стала темнота за окнами. Рука, ища успокоения, легла на рукоять меча. И в наступившей тишине обнаружились тихие скребущие звуки, приходящие сверху.
– Нет! – Аннабель остановила вскочившего на ноги генерала. – Сделаем иначе…
Они вышли из приграничной полосы, и можно было применять те методы, которые в приграничье могли их выдать или погубить. Аннабель открыла ранец и на секунду задумалась. Потом взяла кисет и трубку. Генерал понял ее замысел и, пока она набивала трубку, достал из камина уголек.
Пряно-горький осенний дым, воскрешающий забытые сны… Аннабель подержала его в легких, во рту – и выпустила, особым образом сложив губы. Села, как предписывалось: сведя стопы и предплечья и касаясь век подушечками пальцев. Несколько секунд – несколько ударов сердца – прошло в темноте; потом возник зеленоватый свет.
Сначала это было просто пятно, разгорающееся где-то позади глаз; потом в пятне появились другие пятна, темные и светлые, а потом как-то сразу она увидела саму себя, сидящую на полу перед камином в нелепой позе, своих спутников, напряженно-неподвижных, опасно блестящее оружие и небрежно сваленные в кучу седла и седельные сумки. Она видела это сверху, с высоты больше своего роста. Потом легко повернулась и поплыла к широкой лестнице, ведущей на второй этаж.
Двусветная зала второго этажа, захламленная, заваленная сухими листьями, была пуста. Аннабель прислушалась. Звук доносился от окна. Вот от этого, справа, высокого, стрельчатого, с еще сохранившимися кое-где осколками стекол в переплете…
С той стороны колеблемая ветром ветка цепляла железный козырек карниза.
Аннабель усмехнулась и открыла глаза. Но в последний миг еще тем, «зеленым» зрением она увидела за окном…
– Лошади!
Как подхваченные ветром, мужчины вылетели из дома. Аннабель двигалась медленнее – первые шаги были неуверенными, ноги подгибались. Потом это прошло.
Впрочем, торопиться уже было некуда. Две лошади лежали, две еще стояли, качаясь. Казалось, что они покрыты мохнатым шевелящимся мехом.
– Что это? – прошептал генерал.
– Лишайник Парнаум, – шепотом же ответил улан.
– Он что, жрет лошадей?
– Он не жрет… но мы теперь их не скоро разбудим. Он усыпляет – на много дней. Да и проснутся – немного толка от них будет. Что от лошадей, что от людей – никакого толка.
– Он и с людьми так может?
– Вы что, никогда с этим не встречались, генерал?
– Н-нет.
– Целые города отдают Парнауму. После этого люди становятся счастливыми.
– Так вот как это делается…
– Если бы только так…
– Вернемся, господа, – сказала Аннабель. – Бернард, к нам эта дрянь не подберется?
– Не знаю. Я не знаю его повадок. Говорят разное…
– И все же: отбиться от него можно? Или хотя бы убежать?
– Не знаю, ваше высочество. Я не имел с ним дела.
– Вы сказали: говорят разное. Что именно?
– Позвольте подумать, ваше высочество.
Сели к огню, косясь на окна и двери. Нам не оставили дороги, подумала Аннабель. И все же: нас ловят всерьез или загоняют в изнаночный мир? Почему, интересно, мне так не хочется уходить туда именно из этого леса? И почему именно в этот лес мы ушли после того, как обнаружили себя? Что из этого истинное побуждение, а что – внушено извне?
Нас влекло в Эпенгахен конкретное знание: герноты избегают этого места. А препятствует уйти отсюда ничем не подкрепленное чувство… даже не опасности… а чего? Непонятно… Предчувствие чего-то нежелательного там, в изнаночном мире? Но даже Дракон не знает, какова изнанка Эпенгахена. Единому целому здесь соответствует единое целое там. Стоп. Может быть, то, что отгоняет отсюда гернотов, действует и на нас – неопределенно-угнетающе; а мы принимаем это за дурные предчувствия? А ведь, пожалуй…
– Ваше высочество, кое-что я вспомнил, – сказал улан.
– Да, Бернард?
– Те, кто обращается с Парнаумом, одеваются в белое. Кроме того, им запрещено пить вино и есть обычную пищу. Парнаум всегда окружает жертву…
– Спасибо, Бернард. Я уже приняла решение. Господа, возьмите вещи. Будьте наготове. Когда я найду вход, не медлите…
Вход нашелся не сразу. Воздух уже наполнялся странным запахом истлевших цветов, когда Аннабель ощутила в тени, отброшенной повисшей на одной петле створкой двери, звонкую барабанную пустоту. Она остановилась и стала всматриваться в стену там, где ее покрывала тень. Вощеная деревянная панель без щелей… узор линий, светлых и темных, сходящихся и расходящихся… Она смотрела так, как учил Дракон, – чтобы перестать видеть внешнюю форму. Предметов не существует, говорил Дракон, мы их выдумываем и называем, это как слова на белой бумаге, набор бессмысленных закорючек, чем больше слов, тем меньше чистого места, и все равно – учись видеть бумагу, находить свободные места и писать там то, что нужно тебе… Вдруг оказалось, что темная, теневая часть панели расположена глубже, чем та, на которую падает свет, и что между ними есть промежуток, достаточный, чтобы пройти человеку. Идем, сказала Аннабель и шагнула первой; теперь проход будет открыт для любого, даже для того, кто его не видит, – недолго, несколько минут… Она не оглядывалась, но слышала, как идут за ней.
По другую сторону прохода было абсолютно темно и пахло гарью. Аннабель остановилась. В спину ей ткнулся Берт. Простите… Тише, Берт, как остальные? Вот они, оба… Как темно… Аннабель сняла с шеи «кошачий глаз» и затянула вокруг лба. Берт и генерал делали то же самое. Улана придется вести за руку… знать бы куда…
Знать бы, куда это мы угодили!
Постепенно проступая из тьмы, как на брошенной в проявитель бумаге, возник узкий и низкий извилистый ход. Аннабель ждала. Наконец картина стала достаточно четкой. Ход, проделанный – в чем? под пальцами грубо обтесанное дерево – в непонятном массиве, вел, изгибаясь местами под прямым углом то вправо, то влево, к какой-то обширной полости, пустоте. В обратном же направлении он разветвлялся на несколько ходов, пересекался и сливался с другими ходами и таким образом вливался в многоуровневый лабиринт, выходящий далеко за пределы восприятия. Лабиринт потом, подумала Аннабель, посмотрим сначала, что там за пещера… Ей вспомнился вдруг дневной сон.
Как же давно это было…
Шагов за двадцать, за два поворота до пещеры Аннабель почувствовала ветерок на лице и почему-то только теперь подумала, что впереди может оказаться не пещера, а, наоборот, – открытое пространство. Открытое пространство изнаночного мира. Мира, о котором ничего не знает даже Дракон…
К запаху гари, только усилившемуся, ветерок добавил знакомый и родной запах бензина. Значит, это точно не Альбаст – место, где перестала гореть нефть и порох только тлеет.
Выход предстал округлым пятном с неясными бликами. Зрение и не-зрение боролись между собой, пока не пришли к согласию: Аннабель смотрела на растущее почти горизонтально дерево с огромными, в рост человека, листьями, подсвеченными откуда-то снизу. Дерево начиналось от ее ноги и уходило, как мост, в темноту. Аннабель почувствовала вдруг головокружение; замерло сердце.
Подошли и остановились остальные. Берт судорожно вздохнул.
– Что? – спросила Аннабель.
– Не знаю… ничего…
Голова продолжала кружиться.
– Держи меня за пояс, Берт, – сказала Аннабель и шагнула вперед. Безумная картина открылась ей.
Она стояла, упершись руками в края, в дупле исполинского дерева. Неподвижные голые ветви толщиной в руку и сучья, как платаны Эпенгахена… Видимый сквозь крону, горел огромный уродливый дом. В нем было больше трехсот футов высоты, но темные прямоугольные окна шли лишь в три яруса. Пламя рвалось из окон первого яруса, и было ясно, что вот-вот дом заполыхает весь. Никто не собирался его тушить. Аннабель посмотрела вниз. До земли было футов двести.
– Кажется, пришли, – сказала Аннабель, отступая назад. Потом ноги ее подогнулись, и она села, откинувшись на плавно переходящую в пол стену. Пламя разгоралось все ярче.
Утром генерал и улан отправились на разведку в лабиринт. Наверняка должен быть и другой выход, сказал генерал, а вы пока отдохните, ваше высочество… Нога Берта болела, опухоль держалась, но ходил он почти не хромая. Аннабель еще раз полечила его руками, втайне удивляясь своим новым умениям. Она чувствовала, как идет в кости трещина, и точно знала, что нужно сделать. Ладони и кончики пальцев пощипывало. Берт стеснялся и поначалу даже отказывался, уверяя, что и без лечения все пройдет. Аннабель завершила сеанс, расслабилась, позволяя чужой боли, скопившейся в руках, вытечь в пространство, и мысленно поблагодарила оставшегося в горной пещере Ю и через него – Дракона… Внезапно пришел ответ: отголосок далекой и теплой волны. Дракон помнил о них и поддерживал – даже здесь, в этом неизвестном ему самому мире.
Дом не сгорел: толстенные стены из неизвестного грязно-розового камня выдержали напор огня. Выгорела, похоже, лишь одна вертикальная секция. Камень над черными провалами окон закоптился, крыша из серого волнистого материала, похожего на бетон, прогнулась; над местом пожара зияла дыра, огромная, как вулканический кратер. Из дыры продолжал валить дым.
Боже милосердный, вдруг с ужасом подумала Аннабель, зачем я здесь?
Жила в пятикомнатном люксе с садиком в лоджии и маленьким фонтаном в гостиной, гоняла на прекрасных машинах и понимала в них толк так, как и не снилось многим мужчинам, считающим себя спортсменами и механиками. Не гнушалась расписывать машины рекламами богатых фирм и носить рекламные майки и кепочки – это составляло львиную долю приходной части бюджета «самого маленького государства Конкордиума», «Альбаста-в-изгнании», «односпального королевства» – так изощрялись журналисты. На булавки хватало, не так ли? И вообще – хочу ли я власти?
По-моему, нет.
Но вот – сорвалась и куда-то несусь, кружась, размахивая мечом, шепча заклинания, вызывая к жизни неизвестные мне самой силы… как девчонка, которой показали, как крутить руль и на какие педали нажимать, и сказали – а теперь через Африку, бензина хватит! И девчонка, высунув от усердия язык, рулит по пустыне…
Стоп. Хватит скулить. Время для скулежа было – и вполне достаточное. Потом, за мемуарами, поскулим еще раз. Не сейчас.
По ту сторону задымленной крыши были видны вершины таких же гигантских деревьев. Правее темнела каменная стена, похожая на крепостную, а за ней – островерхая крыша из такого же материала, как и у прогоревшего дома. Еще правее все закрывали кроны деревьев, деревьев было много, и все они казались ненастоящими – слишком большие и слишком неподвижные. И только совсем направо, в узком просвете между стволом их собственного дерева и кроной соседнего, видны были далекие горы и кусочек неба – будто припорошенный стеклянной пудрой. Страна великанов, подумала Аннабель, возвращаясь взглядом к горелому дому. Страна великанов – прямо с картин Рафаила Тойта…
– Как нога, Берт? – спросила она, чтобы ни о чем не думать.
– Все прошло. – Берт пожал плечами. – Будто ничего и не было.
– Была трещина, – сказала Аннабель.
– Я знаю.
– Трещина в кости – затянулась за сутки.
– Мне это тоже не нравится.
– Не нравится?
– Понимаешь ли… Даже не знаю с чего… Я иногда не узнаю своего тела. Не то чтобы по-настоящему, но какие-то мелочи меня смущают. Я понимаю: подготовка у Дракона, его воздействие – это на многое влияет. И все равно… На этот счет можно зачислить приобретения, а не утраты. А я чувствую, что исчезли некоторые навыки… тело перестало что-то помнить, руки… Все – мелочи, но почему-то неуютно. А ты?
– Не замечала, – покачала головой Аннабель. – Исчезновений не замечала. А что неуютно – согласна.
– И еще. Я понимаю – все та же подготовка… но мы как-то уж слишком ко всему готовы. Будто уже однажды проходили эту дистанцию и теперь просто вспоминаем и делаем лучше.
– Думаешь, лучше?
– Думаю.
– А что из этого следует – тоже думаешь?
– Тоже.
– Ну и?…
– Что мы уже действительно проходили эту дистанцию. Где-то сделали неверный ход… Драконьи штучки.
– Знаешь, Берт, на таких условиях я готова играть в любые игры. Страховка от проигрыша – чем плохо?
– Не знаю… А где мы – те?
– Которые не дошли?
– Да. Которые не дошли.
– А это важно?
– Для меня – да. Ты не поверишь, но судьба моей бессмертной души мне не безразлична.
– Душа-то пока с тобой.
– А душа того Берта, который не дошел?
– Того, может, и не было совсем.
– Ну а если был? И не один?
Аннабель помолчала.
– Все равно – твоя душа с тобой. А раз ты помнишь – пусть смутно – что-то из предыдущих этапов, значит и их души слились с твоей…
– Не помню ничего, в том-то и дело. Если бы помнил… Боюсь, что все гораздо хуже. Что мы – настоящие – не дошли, и тогда Дракон изготовил гомункулюсов…
– Бред, – неуверенно сказала Аннабель.
– Почему? Что противоречит этому утверждению? То, что мы ощущаем себя – собой? Не довод. То, что у нас наша память, – тем более не довод. А вот то, что я перестал различать на ощупь аверс и реверс монет, – это уже довод. Мы скопированы не абсолютно, а с маленькими допусками. И запах. Я чувствую, что у меня изменился запах.
– Но Дракон говорил, что изменит наши запахи.
– Он говорил – не изменит, а уничтожит. Что мы перестанем пахнуть вообще. И что же? Пахнем. Но не так, как раньше.
– Я тоже?
– Я не знаю, как ты пахла раньше, – очень серьезно сказал Берт. – Все перебивала смесь «Ангелика» с машинным маслом… – И рассмеялся, стервец.
– Наши возвращаются, – сказала Аннабель. – Скотина ты, Берт, – я так старалась не думать обо всем этом…
– Значит, думала?
– Думала.
– Это бесполезно – не думать. Все равно прорежется…
Генерал и улан вернулись, не найдя пути вниз. Возможно, он и был, этот путь, но в самом нижнем из достигнутых ими залов лабиринта – именно залов, – округлом помещении размером с дворцовую приемную; в этом зале пол был завален толстым слоем костей, человеческих и звериных вперемешку, и найти под этим слоем ход вниз было невозможно. Аннабель вдруг поняла, что именно являет собой, чему соответствует в том, неизнаночном мире этот заваленный костями зал, и понимание держалось в ней какую-то долю секунды – а потом исчезло. Но вот в зале уровнем выше нашли кое-что – и улан, улыбаясь, предъявил бухту толстого черного шнура. Очень крепкий шнур. Спокойно выдерживает двоих.
– Отлично, – сказала Аннабель. – Предлагаю поесть – и двигаться.
– Днем? – спросил генерал.
– Думаю, начать можно днем. Это изнаночный мир. Сила гернотов сюда не распространяется.
Генерал с сомнением пожал плечами, но промолчал.
– По крайней мере, они здесь не хозяева. А нам следует торопиться.
– Если сила Ю проникает сюда, то почему сила гернотов не может проникнуть? – ни к кому не обращаясь, спросил Берт. – Вполне возможно, что герноты имеют здесь своих агентов. К этому надо быть готовым.
– От агентов мы закроемся, – сказала Аннабель. – А сами герноты, может быть, сюда не вхожи.
– Будем надеяться, – сказал Берт.
Спуск прошел на удивление гладко и спокойно. Даже ощущение опасной пустоты было каким-то неподлинным. Лишь боль в обожженном шнуром плече подтверждала: все было на самом деле. Первым спустился Берт, за ним Аннабель, потом улан. Последним шел генерал. Он встал на землю – и в ту же секунду шнур, извиваясь, стал падать. Оказывается, генерал рискнул: подсунул под петлю пучок щепы и поджег. Огонь добрался до шнура как раз вовремя. Генерал невозмутимо сматывал шнур в бухту, а Аннабель отчитывала его за ненужный мальчишеский риск.
Трава под деревом могла скрыть всадника. Но была она редка и на удивление грязна. Пахло пылью и дымом. Валялись под ногами клочья грубой шерсти и изломанные огромные перья птицы. Чуть в стороне белела голая кость – слона или бегемота.
Теперь надо было понять, в какую сторону идти. Похоже, что лес Эпенгахен соответствовал вот этим деревьям-гигантам. Тогда выгоревший дом неподалеку – это город Ямм, опустевший при гернотах. Дорога к столице лежала бы через него или в обход его, но не все в обычном и изнаночном мире совпадает буквально, особенно в местоположении.
Пожалуй, столице соответствовал бы городской центр, какое-то центральное здание. Как начальный ориентир – сойдет. Будем искать городской центр, а дальше подскажет чутье.
Закрывшись от сторонних взглядов, двинулись вперед. Через сотню шагов трава кончилась, отряд вышел на открытое место. Под ногами была серая комковатая земля, впереди – дощатый забор футов тридцати высотой, плавно изгибающийся слева в сторону дома. Забор был выкрашен грубой красной краской. Полустертыми белыми буквами значилось: «ДИНАМО». Это же «Динамиум», подумала Аннабель, старинное ристалище… да, оно где-то неподалеку от Ямма, разве что не лежит на прямой, соединяющей курорт Эпенгахен и Ямм… но и мы не пойдем через то, что обнесено забором, а обогнем…
Дом находился дальше, чем это казалось на первый взгляд, и был, соответственно, больше размером. Путь к нему занял почти полчаса. Берт и Аннабель шли впереди, генерал и улан – сзади. До Аннабель доносились обрывки их разговоров. Генерал расспрашивал, улан отвечал. Что-то об отнятом имении и погубленных сервах, о сестрах, содержащих придорожную гостиницу, о жене, умершей родами… Что только не попадалось под ноги: ржавое железо, битое стекло, куски дерева…
– Смотрите, – показал Берт. Аннабель остановилась. Подошли генерал с уланом. Посмотреть было на что.
Припорошенная пылью, на земле лежала белая монета. Диаметром больше фута. Угадывалось число «10». Берт присел на корточки, чтобы протереть поверхность…
– Не трогай! – выдохнула Аннабель.
Берт вздрогнул и отдернул руку.
– Почему?
– Она с чем-то сцеплена. Это изнанка…
– Чего?
– Не знаю… Забыла. Но я успела уловить…
– Понятно. Уходим. Жаль, кое-что можно было узнать…
– Понятно уже хотя бы то, что у этих ребят очень большие кошельки, – сказал генерал.
Вряд ли это была замечательно остроумная шутка, но всем захотелось смеяться. Сдерживаться никто не стал.
Это напоминало смех от щекотки.
Закат, жуткий, кровавый закат, такой, что в мире не осталось других красок, кроме красной и черной, застал их в конце подъема на крутой глинистый косогор над мутной захламленной речкой. Над головой нависали древоподобные травы, от них стекал вниз горько-пыльный запах пополам с далеким стоялым дымом. Из-под ног сыпались с мягким шорохом комочки глины. Дышалось тяжело.
Непонятно было, откуда берутся силы.
Или напротив – слишком понятно…
На краю обрыва Аннабель выпрямилась и оглянулась. Но уже не понять было, как они шли.
Все искажалось за спиной, и ничего нельзя было узнать, миновав.
Генерал шел первым, и, когда он резко остановился, Аннабель ткнулась в его спину – как в неколебимую скалу. Пряжка ее перевязи высекла из ножен генеральского меча резкий стальной звук.
Ей не сразу открылось то, что остановило генерала. Глаз не мог охватить, разум – принять…
В десяти шагах перед нею лежал мертвый великан.
Подошли Берт и улан и встали рядом.
Поваленная и втоптанная в землю трава была обильно запятнана кровью. Кровь была почти черной.
Почему-то стало пусто в груди. Потом Аннабель почувствовала, как волосы на голове встают дыбом.
Чужое, враждебное, опасное присутствие опускалось и обволакивало, облепляло…
У трупа не было головы. Только сейчас это бросилось в глаза.
Генерал обнажил меч. Спрячьте железо, сказала Аннабель, здесь это не поможет… готовьтесь упасть по моему слову.
Скользящий темный блеск – слева и впереди. Аннабель, чуть присев, вытянула перед собой руки, сведя ладони щитом. Знакомая пульсация началась у локтей и через несколько мгновений наполнила, распирая, предплечья. То, блестящее, шевельнулось и приподнялось из-за трупа. Зловоние, ощущаемое не носом, а всем лицом, всей кожей, потекло навстречу. Аннабель с трудом удержалась от лишних движений. Потом над блестящим взлетели вверх две мохнатые лапы с крючками на концах, с силой опустились на мертвеца – тело дернулось, – и в следующую секунду огромный паук уже сидел на груди трупа. Блестящая, как офицерский сапог, головогрудь со страшными жвалами переходила в поросшее длинной щетиной брюхо; мощные лапы нервно переступали. Он был размером со слона.
– Падайте! – беззвучно – перехватило горло – выдохнула Аннабель, но ее поняли: генерал рухнул ничком и откатился, и, как кегли, в разные стороны упали Берт и улан. Аннабель чуть согнула пальцы – и белая молния, сорвавшись с ее ладоней, врезалась в паука. Он подпрыгнул, раскрываясь, как будто его выворачивали наизнанку, и тут же весь исчез в дымном красноватом пламени. Горящие ошметки падали на землю. Тот, прежний смрад исчез, сменившись вонью горелой шерсти. Руки онемели, Аннабель их не чувствовала. На всякий случай она еще постояла в боевой позе, но угрозы уже не было.
– Моя королева… – хрипло сказал поднявшийся на ноги улан; выражение лица его было почти молитвенным. – Сами боги… сами боги ведут тебя… несут тебя… – Он закашлялся.
– Отлично, дочка, – сказал генерал и обнял ее за плечо.
Аннабель посмотрела на Берта. Берт сосредоточенно поправлял перевязь праворучного меча.
Микк
До Кипроса он так и не дозвонился. Телефон был то занят, то гнал длинные гудки. Тогда Микк набрал номер аварийной.
– Уважаемый клиент! – сказал подобострастный голос. – К сожалению, вы позвонили именно в тот момент, когда все сотрудники находятся на линиях. Будьте любезны, сообщите о ваших затруднениях, и через некоторое время мы их устраним. Большое спасибо. После сигнала начнется запись…
Микк швырнул трубку. Это мы уже проходили…
Ноэля тоже не было на месте, но там, по крайней мере, отвечал живой человек. С обеда в бункере, и когда выйдет – не знает никто. Передать что-нибудь? Как, еще раз? Саджиттарио? А номер он знает? Ладно, скажем. Не я, так кто-нибудь другой…
Вот и останов обозначился. Источники информации временно блокированы. Идти раскапывать этот чертов корень рано, следует, по крайней мере, дождаться темноты. То есть часов пять надо замотать.
Можно сделать что? Скажем, проглотить чего-нибудь расслабляющего и прилечь. Но есть риск надолго выбить себя из колеи. Слишком большой накопился недосып, и стоит дать организму поблажку… Отложим. Можно сходить в кино. Или еще куда-нибудь… Микк прислушался к себе. Ни малейшего энтузиазма. Можно пойти в бар и надраться. Так… отклик есть, но слабый. Кроме того, вечером надо быть в хорошей форме. Снять девочку? Мм… уже теплее. Так, где-то был каталог… Микк зашарил в кипе старых журналов в поисках «ню», как вдруг взгляд его упал на последнюю страницу «Всеобщего приключения». Упершись ногой в борт лодки, девушка с оранжевыми волосами волокла из воды огромную полосатую рыбину. Удилище согнулось дугой. Вот что мне надо, подумал он. Ха! Полчаса туда, полчаса обратно – четыре часа там! И пять минут на сборы, потому что на самом деле никаких сборов не требуется…
«Черное озеро», рыболовецкий заказник, принадлежал клубу «Одиннадцать имен», почетным привилегированным членом которого Микк стал в позапрошлом году после блестящего расследования истории с двойным похищением дочери председателя клуба. В клубе он значился рыцарем меча и носил клубное имя Аскольд.
Стоянка была забита, и Микк поставил машину под окнами красно-кирпичного, с башенками здания конторы. Наверное, это был непорядок, потому что администратор с недовольным видом вышел из конторы – но, узнав Микка, ничего плохого не сказал, наоборот: раскланялся и поинтересовался подробностями столь далекого путешествия. Микк ответил в такт и в свою очередь расспросил насчет погоды и клева. Администратор – по имени Виллард, вспомнил Микк, – сказал, что клев сегодня оживился, несколько дней вообще было мертво, но все равно так себе. Слишком прогрелась вода. Имеет смысл поудить с лодки на глубоких местах. Спасибо, Виллард, сказал Микк.
Выбрав снасть и наживку, Микк спустился к причалу. На маслянисто блестящей воде застыли три серо-коричневые лодочки. Два десятка таких лодочек с торчащими над бортами половинками тел разбрелись по озеру, напоминая купающихся кентавров. Микк забрался в ближайшую к нему, проверил заряд аккумулятора, снял веревочную петлю с кнехта, рукой оттолкнулся от причала, потом подал чуть вперед рычаг управления мотором и положил руль круто влево. Лодочки эти, специально предназначенные для спокойных озерных вод, были тихоходны, зато абсолютно бесшумны. Микк описал циркуляцию вокруг причала, нацелил нос лодки на радиомачту, стоящую позади рыбного питомника и взял спиннинг. Лодка шла со скоростью нормального гребного хода. Микк опустил легкую серебристую блесну за борт и стал травить леску.
Озеро имело километра три в длину и метров семьсот в ширину. В сущности, это было не озеро, а пруд, образовавшийся после того, как оползень перегородил долину маленькой речки, правого притока Лайвы. Случилось это лет шестьдесят назад, а в конце семидесятых, накануне кризиса, уездные власти затеяли строить дорогу от города к озеру и оборудовать здесь пляжи – ну и, понятно, забросили. И вот недавно «Одиннадцать имен» купили треть береговой черты и построили рыбопитомник и два десятка легких домиков для членов клуба…
Все это было мило и неимоверно скучно.
Предложи другое, сам себе возразил Микк.
В том-то и дело, что предложить нечего…
Господи, что с нами случилось? Как мы, энергичные, сильные, решительные, – превратились в сонных мух, в тюфяки, в говно, плывущее по течению? Откуда эта постоянная усталость – травят нас, что ли, понемногу? Или жара так влияет? Ни ходить, ни думать… мозги – липкие… Противно.
Плещемся в лужах, живем между заборами…
И изо дня в день – одно и то же. Бессмысленно и беспросветно.
Берег был уже близко, Микк выбрал леску, развернулся и вновь опустил блесну за борт. Леска медленной спиралью соскальзывала с катушки. Он выпустил метров сорок, поставил катушку на тормоз и повел лодку к плотине, к самым глубоким местам.
Сейчас туда, потом обратно, потом к причалу, выпьем пива… Он ни разу не видел, чтобы кто-то из рыбаков хотя бы шевельнулся в своих корытцах. Пустой день, подумал Микк. Один из бесчисленных пустых дней.
Путь к плотине занял почти полчаса, и это было так же успокоительно, как если был он принимал теплую ванну. Под днищем лодочки журчала вода. Встречный воздух мог сойти за ветерок. Что-то расправлялось внутри, безнадежно, казалось, смятое.
Просто устал. Просто глухие дела, безуспешные поиски. Просто дурные предчувствия. Просто пауза во всем.
Плотина, укрепленная по гребню от размыва, выделялась резко: серый брус, вколоченный между зелеными холмами. Справа сверкающей кварцевой плоскостью уходил в небо срез: ложе оползня. Однажды пацанами они с Кипросом и Ноэлем забрались туда и заночевали у костра под звездами. Говорили, что по кварцевой плеши бродят тени умерших. Теней они не видели, но страх откуда-то пришел – древний, мутный, бесформенный. Непонятно как дожили до утра и потом долго не могли видеть друг друга.
Микк, сматывая снасть перед разворотом, не заметил впереди ковра плавучих водорослей. Лодка с шорохом вошла в него, водоросли намотались на винт. Мотор, доселе неслышный, загудел. Микк выключил ток. Приключение, подумал он.
Положив спиннинг поперек кокпита, Микк развернулся на своем крутящемся креслице лицом к корме, встал коленями на решетку и перегнулся через транец. Корма затонула, вода едва не залилась в лодочку. Хуже – та вода, что скопилась под решеткой, устремилась на корму, и брюки тут же промокли. Плевать…
Волны, поднятые лодкой, ушли далеко, и вода вновь стала маслянисто-гладкой. Глаза не сразу приспособились видеть сквозь ее поверхность. Глубина здесь была, наверное, огромная. Водоросли напоминали проволочную путанку: волокнистые стебли толщиной с карандаш без начала и конца, редкие продолговатые листики свекольного цвета. Их было много. Они уходили в глубину и там терялись. Какие-то саргассы, неуверенно подумал Микк. Он огляделся по сторонам. Никого не было поблизости.
Почему-то не хотелось касаться этой воды. Преодолевая сопротивление организма, Микк все-таки опустил руку в воду, нащупал винт и стал снимать с него петли неподатливо-жестких стеблей. Нож надо иметь, нож… От движений лодка раскачивалась, под мелкими волнами ничего не было видно. Наконец винт освободился. В этот момент Микк почувствовал осторожное мягкое прикосновение к запястью. Он отдернул руку раньше, чем что-то осознал, и это его спасло: только миг он чувствовал на руке стальное кольцо, потом оно разошлось, разрывая кожу, и отпустило его; что-то тяжелое чуть приподнялось над водой и ушло вниз, закрутив воронку водоворота.
Микк как бы раздвоился: одной – большей – частью он ушел в панику, в ужасе разглядывая клочья кожи, свисающие с запястья и тыльной части кисти, на изрезанные, будто бритвой, пальцы, на вытекающую кровь, ждал прихода боли – боли почему-то не было – и беззвучно вопил от пещерного ужаса; но другая его часть очень трезво, не трогая управления, вставила в уключины крошечные ублюдочные весла и заставила тело грести, выводя лодочку кормой вперед по пробитому уже коридору. В пятнадцать гребков он выбрался на чистую воду и на всякий случай сделал еще пятнадцать. Позади кто-то шумно плеснулся. Микк развернулся, подал на мотор ток, послушал, как работает, – мотор работал нормально – и, не оглядываясь, повел лодку к зеленому берегу, пристально всматриваясь в воду впереди. Только на берегу, когда ноги коснулись твердой земли, дрожь настигла его.
Не позволяя себе упасть, Микк стянул через голову рубашку, обмотал кровоточащую руку – странная анестезия прошла, боль была огненной – и быстро пошел, сбиваясь на бег, в сторону клубного анклавчика. И понял, что не дойдет пешком.
Кокпит лодки походил на маленький приоткрытый рот, а тело воды – на тело зверя. И все-таки Микк загнал себя в лодку и повел ее, обливаясь потом, борясь с тошнотой и дрожью, к причалу. Каждую секунду он ждал смерти. Унизительной смерти мягкой беспомощной твари. Вода струилась под килем, издавая причмокивающие звуки.
Постепенно испуг проходил. На половине пути Микк уже мог позволить себе вернуться мыслями к происшествию. А что, собственно, такого страшного? Водоросли, которые режутся, как осока… рука запуталась… Перепугал сам себя… Он знал, что это неправда.
Потому что было что-то еще, что он заметил, но то ли не понял, то ли пропустил между пальцев… между пальцев? Почему между пальцев? Он поднес перемотанную пятнистой тряпкой руку к лицу и уставился на нее. Лодка еле ползла. Нет, потом, все потом… Не могу. Просто не могу.
Но где же люди?!
Озеро было пусто, и у причала не было лодок. Никто не ходил по пляжу и не удил с мола. Неужели за этот час – да нет, меньше часа! – все уехали? Почему? Его вдруг обдало холодом: война!
Чушь собачья… С кем?
А вдруг то, что случилось со мной, – случилось со всеми? В один миг…
Чудовище всплыло из глубин…
Он резко повернул к берегу. Здесь уже начинался белый песчаный пляж.
За спиной забурлила вода. Казалось, что-то огромное то всплывает, то погружается вновь. Микк не в силах был оглянуться. Берег приближался страшно медленно. Почти не приближался. Вода бурлила все сильнее.
Ну же! Он приподнялся, и в этот момент лодка ткнулась носом в песок. До берега было еще метров десять. От толчка Микк повалился вперед и оперся на раненую руку. Боль взорвалась магнием.
Он был на берегу – мокрый по шею. Несколько секунд куда-то исчезли. Лодочка, освобожденная от его веса, плыла, покачиваясь, по кругу. На носу ее крутился черно-красный колпачок звукопеленгатора. Теперь, если крикнуть, лодка приплывет на звук. Но меньше всего хотелось кричать…
Песок был неистово белый и ровный, как стекло. Нога в него почти не погружалась. Ничьих следов не нес он.
Лодка продолжала ходить по кругу. Вода была гладкой и матовой.
Слепящее солнце висело над правым плечом.
Такой тишины Микк никогда не слышал.
Потом он нарушил ее.
Воздух со стоном вырывался из горла, и сердце колотилось о грудину, как боксерский кулак. Песок хрипел при каждом шаге. Непонятный звон наполнял воздух. Свет с воем врывался в глаза и набивался в череп. Приближались, подрагивая, домики…
Потом Микк остановился, перевел дыхание и пошел медленно. То, что предстало ему, требовало неторопливости.
Кирпичный дом конторы по окна зарос травой, и из свежей травы торчали выбеленные скелеты прошлогодних трав. Окна покрывал слой пыли, некоторые стекла треснули, некоторых просто не было. Под стеной, полуутонув в песке, вверх днищами лежали несколько лодок. Микк обошел дом и остановился.
Его машина стояла там, где он ее оставил, на спущенных шинах, в грязных потеках, в пятнах ржавчины… Стоянка была пуста, лишь в дальнем ее углу, покосившись, гнил трактор. Микк огляделся. Нигде не было признаков недавнего присутствия человека.
Он понял, что сейчас упадет, и торопливо сел на землю, опершись руками. Потом лег. Перед глазами плыло.
Господи, что же это?…
Не знаю…
Он лежал долго – лицом в небо. Небо было прежнее.
Наконец ему показалось, что он успокоился.
Дверь конторы висела на одной петле, и хватило толчка ладонью, чтобы она обрушилась внутрь. Грохот был пушечный. Взлетела и заклубилась пыль. Микк вошел в светящийся полумрак. Слева стояла конторка, рядом – застекленный прилавок с рыболовецкой мелочью. Пыли было на два пальца. Направо – Микк это знал – за дверью был крошечный, на четыре табурета и один столик, бар. Микк потянул за ручку двери, она неожиданно легко открылась.
Здесь было светлее – из-за разбитых стекол в окне. На полу песок лежал кучами: побольше под окном, поменьше посередине. Перегнувшись через стойку, Микк потянулся к полке с бутылками, понял, что не достанет, влез на стойку, нечаянно посмотрел вниз…
За стойкой, погребенный песком, лежал труп.
Чего-то подобного он ожидал. На ощупь он выбрал бутылку и, не отводя от трупа глаз, спрыгнул назад. И даже не труп это был… то есть труп, конечно, но мумифицированный, почти скелет – сухой и, должно быть, легкий. Пятясь почему-то, Микк вышел из бара и попытался закрыть за собой дверь – не получилось, мешал высыпавшийся песок. Ладно… Стараясь идти нормально, Микк выбрался под открытое небо. Бутылка, которую он ухватил, оказалась вермутом, но привередничать не приходилось.
С замком машины пришлось повозиться – набился песок, – но все-таки обошлось без взлома. В аптечке был бинт и йод. Хлебнув для храбрости, Микк стал снимать тряпку с руки. Присохнуть еще не успела… но как больно, черт… Рука выглядела страшненько. Шипя от боли, он полил на нее вермутом, потом потыкал туда-сюда смоченным йодом кусочком бинта. Это напоминало прикосновения горящей сигареты. Так вот и обматывать, что ли? Да нет же… Кроме бинта, в аптечке была еще упаковка вискозных салфеток. Неловко орудуя левой, Микк обложил салфетками все израненные места и стал бинтовать. Растревоженная где-то, закапала кровь. Между пальцами, вспомнил он, но уже поздно было смотреть.
Все. Слабой вздрагивающей рукой он поднес бутылку ко рту и, обхватив губами горлышко, стал глотать приторную теплую жидкость. Он никогда не любил вермут. Потом откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза.
Девочка моя – та-та-та – как тебя люблю я! Девочка моя – та-та-та – как нам хорошо! Девочка моя – та-та-та – счастлив я с тобою… Дурацкие слова дурацкого шлягера заменяли все мысли. Девочка моя… Тийна забрала вещи и оставила записку: «Извини, так будет лучше. Не ищи». Он нашел ее в тот же день, на глаза не попался, просто убедился, что жива. С тех пор он стал брать на себя поиски пропавших. Теперь, похоже, он пропал сам.
И у Кипроса – Агнесса…
Впрочем, за Агнессой не заржавело бы сбегать на месячишко в горы, никого не предупредив, и Кипрос давно – всегда – знал, что в один вполне прекрасный день она исчезнет так же внезапно, как и появилась.
Постой – откуда я это знаю? Кипрос ничего не говорил…
Что-то странное вспомнилось на миг и тут же исчезло.
Я понял, подумал Микк. Я просто поймал кодон. Ноэль рассказывал, так иногда бывает. Не та мелочь, которую я ловил несколько раз в прошлом году, а что-то настоящее. Значит, надо просто сидеть и ждать, когда меня освободят. Не дергаться и не проявлять агрессивности. Люди вокруг меня, я их просто не вижу. Мне просто кажется, что здесь никого нет. Просто, просто, просто…
Но тогда люди ничего не поймут и не примут мер.
Надо что-то делать, как-то объявить себя…
Микк открыл глаза. Ничего не изменилось. Все так же мертво блестел песок, все так же неподвижно лежала вода. Он стал выбираться из машины. Ноги слушались плохо – будто не несколько глотков вина выпил, а водки бутылку. Одеревенело лицо. Во рту скопилась клейкая слюна. Притупилась боль. Нервы. Съездил на рыбалку, отдохнул…
Проклятая жизнь… ненавижу…
Задавил вскипающую ярость. Нельзя так. Нельзя.
Ну, что будем делать?
Пройдя несколько шагов, Микк плюхнулся на колени в песок, шутовски поднял руки к небу и позвал:
– Люди!
Тишина.
– Люди, я вас не вижу! Со мной что-то случилось, я перестал вас видеть! Мне нужно в больницу!
Тишина.
Потом что-то шевельнулось далеко слева.
Микк повернул голову – ничего. Неподвижность и тишина.
– Люди, да помогите же мне! Я говорю чистую правду: я перестал вас видеть! – Он сам услышал в своем голосе нотку раздражения. – Помогите, пожалуйста…
Низкий протяжный звук, похожий на вздох, донесся отовсюду сразу. Зашевелился песок: сразу в нескольких местах. Микк встал и сделал шаг назад. Что-то медленно вздымалось, ссыпая с себя потоки сухого песка.
В страшном молчании из песка вставали мертвецы.
Он попятился и упал, страшно ударившись затылком. Кто-то склонился над ним, закрыв полнеба. Багровое пятно расплылось перед глазами, полыхнуло ярко и погасло.
Долго не было ничего.
Мишка
Несколько суток он лишь ел и спал; он ловил себя на том, что неимоверно поглупел и даже не может думать, откуда берутся продукты в холодильнике и куда пропадает мусор из ведра. Берутся. Пропадает. Ну и что? И тоску, накатывавшую временами, он оглушал едой или сном. Сначала он падал в сон, как в могилу. Потом пришли видения.
Всегда начиналось со стрельбы и с драк, все пули летели в него, а он не мог лечь, и кто-то без лица или даже без головы бил его кулаками и ногами, а он не мог ответить; он нажимал спуск, и автомат выпускал, стрекоча, бессильную серебряную струйку. Но это быстро сменялось медленным проходом по казарме: узкому, но бесконечно высокому, без потолка, и бесконечно длинному залу, заставленному рядами двухэтажных коек, на которых лежали, старательно отворачиваясь от него и затихая при его приближении, какие-то люди, мужчины и женщины, и почему-то то, как они отворачиваются и как молчат, было полно глубочайшего смысла, и не хватало лишь просветленности, чтобы смысл этот прочесть. Может быть, весь мир заключен был в этом молчании… Иногда вместо коек были вагонные полки, и с верхних обязательно торчали в проход ноги, ноги, ноги – ноги в разноцветных, но одинаково грязных носках с дырами на пятках. Один раз стояли деревянные нары – даже не двух-, а трехэтажные. В ватниках и валенках лежали на них… И если долго идти по проходу между койками, полками или нарами, в конце концов приходишь в место, откуда начинается непонятное разветвление путей: нет никаких поворотов, и далекая светлая полоска над головой тянется прямо и ровно, но сам ты можешь повернуть, и все прочее повернется вместе с тобой, и от того, куда ты повернешь, зависит то, что потом увидишь. И если не сворачивать никуда, стены скоро сменятся скальными плоскостями, полоска наверху станет зеленой и ее перечеркнет что-то длинное и ажурное, похожее на выносную стрелу башенного крана. Крошечные скелетики захрустят под ногами, а потом откроется выход к океану, и дальше пути не будет. Корабли с детскую ванночку размером помаячат на горизонте и исчезнут. А можно повернуть совсем немного направо, и тогда вскоре стены раскроются, как ладони, и вокруг встанет низкий, чуть выше человека, лес, оплетенный тончайшими нитями от крон и до корней – светлый, сильный, враждебный. И если идти дальше, минуя полузаросшие развалины кукольных городов, придешь к иным городам, то ли принятым лесом, то ли принявшим лес и не похожим уже ни на что. А повернув направо сильно, приходишь в сырые стелющиеся леса, полные тонких, выше деревьев, грибов с продырявленными, как ломтики сыра, шляпками; слизь стекает с них в шевелящийся мох. Сворачивая налево, можешь оказаться в холодной пустыне, полной округлых, как лунные кратеры, котлованов; теми же крошечными скелетиками устлано дно их… В последний раз, пройдя между нарами и безуспешно разгадывая иероглифы поз, Мишка повернул назад, и мир послушно повернулся. Перед ним вскоре оказалась дорожка из светлого металла, огражденная перилами из грубых арматурных прутьев; туман клубился внизу. Потом туман как-то сразу исчез. Там, далеко под ногами, лежала серая предзакатная пустыня, и чуть видимый отсюда караван пересекал ее. Потом беззвучно прошли, описывая циркуляцию, два «крокодила», маленькие, не больше полуметра в длину. Над ними и позади, слегка качнув дорожку реактивными струями, пролетели парой «грачи». Верблюды бежали безумно, и взрывы накрывали их. Наконец все заволокло пылью. Ветер там, внизу, гнал пылевую поземку. Она скрыла все. Мишка стоял на узкой, в две ладони шириной, дорожке, и она ритмично раскачивалась под шагами кого-то невидимого, но близкого и страшного. Мишка почувствовал, как останавливается от беспричинного ужаса сердце, и проснулся.
Похоже, был вечер. Или просто пасмурный день… Он полежал несколько минут, приходя в себя. Спустил ноги на пол, встал. Пол был холодный. Подошел к окну, отдернул штору.
На брандмауэре, напротив окна, висел удавленник. Запрокинутое черное лицо его смотрело прямо на Мишку. Мишка почувствовал, как слабеют ноги: кроме лица, ничего человеческого не было в повешенном. Горилльи плечи и руки, но с когтями на пальцах; звериные – то ли медвежьи, то ли львиные – лапы вместо ног.
Мишка, пятясь, отступил в глубину комнаты.
Началось…
Это был знак – завершающий знак из всех, полученных в видениях. Они сложились в послание, послание лично к нему, и он теперь знал, что должен делать, – хотя и не смог бы, наверное, перевести это знание на язык слов.
В большой комнате запах тления царил: будто где-то тут лежал невидимый покойник. Вода из кранов текла ржавая и затхлая. Оставшийся на столе кусок хлеба зацвел. Из холодильника на пол натекла лужа. Более или менее съедобными там остались кусок вареной печенки и подавленные пирожки с зеленым луком. Все остальное испортилось и воняло. Чай имел привкус пыли. Это тоже были знаки.
Набив живот впрок, Мишка стал собираться. Надевать форму он не хотел – слишком грязна она была. Так и валялась в углу ванной, нетронутая. Он взял лишь сапоги. И ремень. Граната может пригодиться… Неясно, к чему готовиться. На всякий случай он взял еще туристский топорик.
Фотография Таньки нашлась единственная: она и Мишка на мотоцикле Агейчика; Агейчик тогда и снимал. Это было лето после девятого класса. Фотографию с письмом Мишка положил в карман. Может быть, это тоже окажется знаком…
У двери он проверил еще раз, все ли взял, что нужно, и вышел на площадку. Здесь было прохладно и пахло почему-то свежеразрытой землей. Мишка пожалел, что не надел под штормовку свитер, но возвращаться не стал.
Дверь в подвал была заперта на висячий замок, и с ним пришлось долго возиться: заржавел. За дверью было темно. В лицо повеяло теплом, как бы от далекой, но очень горячей печи. Пахло, как в тире: горелым порохом и пыльными матами. Включив фонарик, Мишка стал спускаться по ступеням.
Нужная дверь обнаружилась под лестницей. Она была из толстого неокрашенного железа, вся в рыжих и черных разводах. Обухом топорика Мишка сбил не слишком прочный замок. Дверь открылась с омерзительным визгом. Запах стоялого порохового дыма усилился многократно. На стене справа обнаружился выключатель. Мишка повернул пыльную эбонитовую ручку. Померцав, загорелись газосветные трубки.
Он стоял как бы за кулисами сцены, уставленной декорациями. Потолок был низкий, но метрах в трех он кончался, и дальше чувствовались простор и высота. Пол из грязно-серых рифленых цементных плиток заканчивался парапетом; до парапета было метров тридцать. Позади была стена, и справа она кончалась совсем рядом, а слева упиралась в бетонный куб, немного не доходящий до потолка. За парапетом виднелись грубовато намалеванные на чем-то вершины гор и кучевые облака.
Мишка, стараясь ступать неслышно, двинулся направо. Дошел до угла и осторожно, одним глазом, заглянул за него.
Парапет, дважды изгибаясь под прямым углом, огораживал площадь с футбольное поле размером. Стена, у которой Мишка стоял, уходила довольно далеко и оканчивалась странного вида усеченной опрокинутой пирамидой. Между стеной и парапетом громоздилась гора каких-то ящиков. Частично этими ящиками заваленный, стоял коричневый автопогрузчик. В самом дальнем от Мишки углу парапета виднелась легковая машина или маленький автобус неизвестной марки. Несколько минут Мишка осматривался и прислушивался. Было совершенно тихо. Тогда он оттолкнулся от стены и подошел к парапету.
Под ним был Афганистан. Он понял это в первый же миг и потом ни разу не усомнился. Горы: заснеженные, каменистые, прорезанные зелеными долинами, в извилистых дорогах и тропах, с темными ущельями, с прилипшими к склонам кишлаками, с лоскутками полей везде, где хоть чуть-чуть может задержаться влага; глинистая, покрытая солевой коркой пустыня, навсегда выбеленная солнцем; городок у подошвы горы… Не помня себя, Мишка шел вдоль парапета. Это не было похоже ни на что конкретное, виденное им; это не было рельефной картой, потому что нарушались масштабы и пропорции; вообще нельзя было сказать, чем именно это было. По дороге внизу шла колонна: «уралы» в сопровождении бээмпэшек. Их было видно до безумия отчетливо. И так же отчетливо было видно гранатометчика в чалме, ждущего колонну у изгиба дороги. С легким хлопком, будто лопнула лампочка, взорвался и запылал бензовоз. Из бээмпэшек горохом посыпались стрелки, занимая оборону… Стоило сосредоточить взгляд на каком-то участке, как он оживал и взрывался действием: крались скрытыми тропами бородатые люди, сгибаясь под тяжестью своей ноши, а следом за ними крались солдаты в маскировочном пятнистом, в касках, крытых серой мешковиной. Утюжили воздух неуклюжие с виду «грачи». Верблюды еле брели, а над их головами пронесся вертолет, роняя частые капли бомб… Мишка отшатнулся: чувство повторности происходящего было нестерпимо. И все равно не было сил не смотреть совсем…
Он обошел весь парапет по периметру. Он видел Кабул под собой и Душанбе далеко на горизонте, отары овец и коз, сады и пальмы, палаточные городки, старика, расстилающего в пыли свой молитвенный коврик, летчика со сбитого «Ан-26», ковыляющего куда-то по черным камням, мерзнущие на вершинах посты, десантуру, отрабатывающую приемы на живых, пестрые базары, танки на перекрестках, женщин во всем черном, ребятишек, пристающих к солдатам… Наверное, все, что когда-то происходило там, отражалось здесь, в этом странном объемном зеркале…
Или наоборот, с ужасом подумал Мишка. Или вообще это все одно и то же, и никакого Афганистана, кроме этого, не существует – просто все знают, что он есть, и этого достаточно. А где-то в другом месте существует такой же СССР… а может, и вся Земля… и весь мир… Отвернувшись от того, что внизу, Мишка стал пристальнее рассматривать место, где он оказался.
Больше всего это напоминало палубу самоходной баржи – такая же вытянутая огороженная площадь с надстройкой на одном конце, захламленная, заставленная чем-то малозначащим: штабелями коробок и ящиков, катушками кабеля, толстыми связками арматуры. Стояла полуразобранная машина: нечто среднее между снегоуборочной и комбайном. Проходя мимо нее, Мишка чуть не упал: нога покатилась на стреляных пистолетных гильзах. Здесь их были многие тысячи. У парапета валялась изрешеченная в кружево железная бочка.
Почему-то вид этой бочки подтолкнул Мишку к размышлениям. Так, я вошел. Было темно. Выключил свет – там, под козырьком, загорелись лампочки. А внизу оказался день. А если выключить – станет ночь? Ночь – время духов, так говорили. Не мое это дело – мешаться в смену дня и ночи. Но ведь уже вмешался. Попробовать? Чувствуя, что делает что-то не то, Мишка подошел к выключателю и повернул ручку.
Наступила полнейшая тьма.
Лишь через несколько минут Мишка смог различить контур парапета на чуть более светлом фоне неба. Он медленно, чтобы не налететь в темноте на что-нибудь, двинулся к нему, и в этот миг завизжала открываемая дверь.
Сработал какой-то звериный инстинкт: Мишка метнулся назад, коснулся ладонями стены и по стене скользнул за угол. Он видел, как плясали беспорядочно и быстро световые пятна от мощных фонарей.
– Не трогай, – сказал чей-то голос. – Пусть поспят.
– До сраки мне ихние сны! – отозвался другой голос, молодой и злой. – Они там спать будут, а я тут коленки расшибать.
– Говорю – не трогай.
– Ладно, заладил, как…
– Как кто?
– Как училка.
– Смотри у меня.
– Давно уж смотрю…
– Что-то ты оборзел. Забыл, как говно жрут?
– Я же сказал: молчу. Молчу.
– Ну и молчи.
– Ну и молчу.
– Поднимись наверх, там посмотри. Я тут поброжу.
Молодой буркнул неразборчиво и, шумно загребая сапогами, прошел впритирку с Мишкой, одарив его крутым запахом давно не мытого тела. Потом пятно света и шаги скрылись за углом, и тут же загрохотала железная лестница. Оставшийся, негромко дудя под нос неразборчивый мотивчик, походил взад-вперед, потом достал что-то шуршащее… закуривает, догадался Мишка… Вспышка спички на миг осветила лицо: обычное, простоватое, с маленьким курносым носиком. Мотивчик сменился другим, и этот Мишка узнал: «На тебе сошелся клином белый свет…» Это была когда-то дворовая песня, только слова другие: «По тебе проехал трактор „Беларусь“…» Красный огонек, вспыхивая и угасая, описывал замкнутые кривые в пространстве, а потом замерцал и стал удаляться: тот, кто курил, направился к парапету. Шагов его Мишка не слышал.
Ну, ребята, влип… Мишка почувствовал, что руки его обхватили гранату и что пот заливает глаза. Это была неразрешимая коллизия, потому что руки не желали размыкаться, а зрение надо было как-то спасать. Наконец он справился и с руками, и с потом. Держаться, надо держаться. Холодно и расчетливо. Они ищут не меня и почему-то не желают включать свет. Это хорошо, это уже половина успеха…
Тот, что курил у парапета, с размаху бросил сигарету вниз. Красный зигзаг секунду висел в воздухе, медленно тая.
– Сашок, ты это чего? – спросил голос над головой.
– А вот… – с хрипотцой отозвался куривший. – Щас добавим…
В тишине громко и железно клацнуло, и ударило два выстрела. Потом, через пару секунд, еще два. Потом еще. Вспышек видно не было: стрелявший перегнулся через парапет.
– Ракетный обстрел Кандагара, – чуть сдавленно объявил он, распрямляясь; Мишка уже довольно хорошо видел его поясной, как на мишени, силуэт. – Забегали, шурави…
– Слушай, я тут пломбы трогать не стал, через дверь посмотрел, – сказал голос наверху. – Календарь опять засбоил. Должна быть ночь с четвертого на пятое, а там с пятого на шестое. Надо опять инженера звать.
– Инженера… Слушай, Чуха, а ты замок на двери менял?
– Вчера, как ты сказал…
– Не было замка, Чуха. Я подумал, что ты опять профилонил, хотел на обратном пути тебя носом потыкать. Так, говоришь, пломбы целы?
– Целы, Сашок, точно говорю: целы.
– Слава Аллаху. Ладно, придется засветлять. Проверишь балкон – и спускайся. Да ствол держи наготове.
– Понял, Сашок. Иду.
Наверху застучали сапоги, а человек у парапета перезарядил пистолет и скользящими, почти беззвучными шагами пошел назад. У меня же топор, в отчаянии подумал Мишка, можно же топором… Он не двинулся с места. Щелкнул выключатель, загорелись лампы – и засветилось небо. Солнце скользнуло из-за гор и остановилось невысоко. Мишка обтер ладонь о штаны, взялся за рубчатое тельце гранаты и потянул его на себя. Чека не отпускала. Он рванул – и чуть не выронил гранату из руки. Этого он испугался. Другого он не боялся ничего. А может быть, боялся так, что уже не чувствовал своего страха.
Человек вышел из-за угла. Он был одет в черный, наподобие танкистского комбинезон. Лицо было то же самое, простоватое, курносое, только глаза были мертвые. Он увидел Мишку, гранату в его руке и все просчитал и все понял.
И Мишка все понял, глядя в эти глаза, и уже не слышал, как тот сказал:
– Эй, парень, поосторожней с этой штукой!
При первых звуках голоса Мишка ослабил пальцы, и предохранительная скоба полетела, вращаясь, как бумеранг; хлопнул капсюль, и запахло пистонами – как от детского пистолетика. Мишка держал гранату в поднятом как бы в ротфронтовском приветствии кулаке. У человека в черном делались нормальные глаза и что-то менялось в лице; потом он стал медленно падать назад, одновременно отворачивая лицо и закрывая руками голову. Чудак, подумал Мишка, это же «фенька», от нее не закроешься локтями. Ему было легко и спокойно. И даже предчувствие чего-то радостного возникло и дало себя ощутить…
Все это длилось слишком долго.
Человек в черном зашевелился, приподнял плечи и, повернув голову, посмотрел на Мишку. Мишка так и стоял – с неразорвавшейся гранатой, поднятой к плечу.
– Бросай, – сказал человек и ткнул рукой: вон туда. – Бросай.
Мишкина рука неловко распрямилась, и граната отлетела шагов на десять, костяно ударилась о пол и покатилась, рокоча.
– Вот и молодец… молодец… – Человек поднялся и, пошатываясь, подошел к Мишке. – Ты кто такой?
– Я здешний, – неожиданно для себя ответил Мишка и удивился своему голосу: тонкому и противному. – Я здесь живу. На втором этаже.
И чтобы его лучше поняли, пальцем показал на потолок. Палец трясся.
– А, понятно, – улыбнулся человек в черном. – А я-то испугался, что это сайр к нам пробрался. А ты наш. Это хорошо…
И Мишка с трудом подавил в себе желание улыбнуться ему в ответ.
– Видишь, Чуха, гость у нас, – сказал человек в черном подходящему молодому. – На втором этаже, говорит, живет.
Молодой заржал.
– Крутой парень, – продолжал человек в черном. – Чуть что не по нем – гранатой. Фамилии не спросясь. Хорошо, граната тухлая была, а то соскребал бы ты меня веничком… Афганец, одно слово. Афганец, да?
– Нет, – сказал Мишка. С первого раза сказать у него не получилось, и он повторил упрямо: – Нет. Я русский.
– Русский по паспорту. А афганец по душе. Так говорят.
В голосе его чувствовалась непонятная издевка.
– Я русский, – повторил Мишка. – Афганцы те, которые там живут.
– Не хочешь, значит, афганцем быть?
– Я русский.
– Хороший парень, – сказал человек в черном. – Культурный. Все понимает…
Он сделал неуловимое движение плечом, и в глазах его Мишка увидел жадное любопытство – а потом Мишку вдруг подняло непонятной силой вверх, и куда-то понесло, и без боли ударило о плиты пола, и перевернуло так, что пол оказался над головой, а небо и солнце внизу. Это было неправильно, но повернуться Мишка не смог. Он смотрел, как белое солнце превращается в черный круг на желтой стене. Он так и не понял, что умирает.
– Одним ударом, – подобострастно сказал Чуха. – Одним ударом, Сашок, а?
– Сними с него все, – прыгающим голосом велел Сашок.
– Ты что, хочешь…
– Снимай, падаль!
Чуха стал стаскивать с мертвого Мишки сапоги, запутался в штанах…
– Срезай, козел!
Срезать было легче.
– Все. А теперь отойди… Нож дай.
Чуха смотрел, что Сашок делает с Мишкиным телом. Потом его замутило.
– Слушай, хватит, а? Зачем уж так?
– Ништяк… – Улыбаясь и часто дыша, Сашок выпрямился. – Пацаны злее будут. Берись, поволокли.
Они подтащили то, что осталось от Мишки, к парапету. Сашок перегнулся через парапет и стал смотреть вниз. Постепенно пейзаж внизу менялся: раздалось и поднялось, вырастая в размерах, каменистое горное плато. То, что было рядом с ним, съеживалось и сжималось, мертвея. Наконец плато увеличилось до размеров естественных. До него было метров пять. Видна была россыпь зеленоватых автоматных гильз.
– Подняли… – сказал Сашок. – Перекинули…
Изуродованное до неузнаваемости тело Мишки с тупым звуком упало на камни.
– Иди-ка еще вон… гранату принеси…
Чуха послушно сходил и принес гранату. И перебросил ее следом за телом.
– Орденок теперь дадут… посмертно… – все с той же улыбкой сказал Сашок.
Он отвернулся от парапета, и плато стало оседать и уменьшаться, уменьшая вместе с собой и мертвого Мишку, лежащего на нем.
– А представляешь, если бы это сайр был? – подстраиваясь под старшего, сказал Чуха.
– Был бы это сайр… так мы бы с тобой… там лежали… – Сашок согнал улыбку с лица. – Козлы мы с тобой и раздолбаи. Сайр бы нас на счет «раз» положил. Да только вряд ли сайр сюда пролезет. Нет им, гадам, сюда пути… – Глаза Сашка опасно сузились, голос побелел.
– Щуплый пацан, – уходя от опасной темы, завертел головой Чуха. – А кровищи, что с борова.
– Засохнет, – плюнул Сашок.
Татьяна
Накормили последних. Хотелось лечь и никогда больше не вставать. Маленькие ревели вперебой. Те, что чуть побольше, азартно смотрели в небо. Только что нечисть – одни крылья и ноги – попыталась свалиться на головы. В нее попали, и с жалобным воем нечисть скрылась. Всей еды было: тридцать буханок черного и два ведра лапши на порошковом молоке. Это на без малого две сотни народу. Завтра не будет и того, сказал Василенко, хлебозавод – все. Не удержали. Василенко был черный и худой. Как Дим Димыч, спросила Татьяна, отходит? Не знаю, Танюха, сказал Василенко, я его с позавчера не видал. Вроде живой. Загляните к нему, Федор Игнатьевич, вы ж мне не чужой, попросила Татьяна, ведь мне отсюда – ни на шаг. Ладно, Танька, загляну. Передать ему что? Передать? – Татьяна вдруг смешалась. Передать, что жива и что люблю. Она с вызовом посмотрела на Василенко. Он вдруг улыбнулся. На запекшихся черных губах появились алые трещинки. Ладно, сказал он, для этого дела специально съезжу…
Она двигалась уже как манекен: высаживала на горшки, вытирала слезы, разнимала драки, успокаивала, как умела, играла в пантеру и в лису Алису, надувала прохудившийся мяч, вставляла кукле ноги… Наконец Фома Андреевич поймал ее за бок и посадил рядом с собой.
– Передохни, дочка. Не одна ты тут, пусть и мамки не только за своими походят…
Она послушно сидела, беспрерывно куда-то проваливаясь. Потом, похоже, заснула, потому что, открыв глаза, обнаружила себя лежащей и прикрытой пиджаком. Рядом кто-то тоненько плакал, подвывая.
– Ума решилась, бедная, – сказал один голос.
– Водки ей дайте, – сказал другой.
– Разойдитесь, просто разойдитесь, – сказал Фома Андреевич. – Не стойте над душой. А ты поплачь, родная, поплачь. Рта не затыкай, не насилуй себя. Поплачь.
Татьяна опять уснула.
Окончательно она проснулась в полной темноте. Тусклое кольцо луны терялось в перепутанных ветвях. Фома Андреевич дышал рядом.
– Спи дальше, – сказал он. – Если что – разбужу.
– Фома Андреевич, – сказала Татьяна, – вы-то сами когда спали последний раз?
– Сегодня часок ухватил. А что?
– Да неловко мне.
– Неловко только метлой париться, – сказал Фома Андреевич. – А вам, молодым, сна больше требуемо. Я вот сижу и в небо смотрю, и мне хорошо.
– Выспалась я, – сказала Татьяна.
– На фронте, помню, спать хотелось и есть. Только спать и есть. И все. Остальное тоже вроде помню, но так… сквозь кисею. А спать и есть – страшно…
– Вот и у нас так.
– Еще немножко не так. Но у нас и хуже, опять же. Там хоть ждали чего-то. И все-таки мужики одни… легче. В сорок четвертом, зимой, к нам из Белоруссии партизанский отряд прорвался. Баб и ребятишек человек сто да бойцов полсотни. Из блокады, голодные, шатаются… Командира с комиссаром перед строем расстреляли, а бойцов приодели слегка, жратвы какой-то дали, патронов – и назад. Ну а семьи – в тыл. Так командир с комиссаром обнялись перед смертью и расцеловались. Знали, видно, на что шли, – с самого начала знали…
– Почему расстреляли-то? За что?
– Оставление позиций.
– Так что – лучше бы дети перемерли?
– Командование считало – лучше…
– Вот же сволочи!..
– Может, и сволочи… А может, и нет. Кто знает? Про Ноя же ты читала?
– Читала. Про ковчег.
– Это Писание… А есть еще предание – неписаное. Про соседа Ноева, по имени Орох. Был он завистлив и подозрителен. Увидел Орох однажды, что Ной с сыновьями начал строить огромную лодку, и подумал: с чего бы это? Ной, говорят, праведник, Господь любит его. Не иначе что-то должно случиться. И стал Орох строить такую же лодку. Долго строил, но закончил в срок. И все смеялись над ним и над Ноем. А потом начались дожди. И реки вышли из берегов, и ручьи превратились в потоки. И стала заливать вода жилища. Тогда поняли люди, что Бог прогневался на них, но не было у них сил душевных принять этот гнев как подобает. И бросились они к ковчегам… Но затворил Ной ворота ковчега, и напрасно стучали в них люди. Женщины поднимали детей над волнами и питали надежду, что хоть безвинных младенцев примет праведник Ной. Но был Ной послушен воле Господа. А Орох не вынес плача и мольб – и отворил ворота. Взошли люди на ковчег Ороха, но слишком много их было, и не смог он затворить ворота, не смог выбрать того, перед кем их затворить…
– Вы это сами сочинили? – помолчав, спросила Татьяна.
– Не знаю, дочка. Может, и сам. А может, слышал от кого…
– Значит, мы потомки того праведника… Интересно, спал он спокойно в оставшуюся жизнь?
– Он спал спокойно.
– Тогда, наверное, все, что было потом, – это искупление его праведности. Включая нас и вот это…
Они помолчали. Слышалась далекая перекличка часовых – видимо, в районе ремзавода. Потом там же застрелял тракторный мотор, и с лязгом, слышимым даже здесь, куда-то направился архиповский броневик.
– Третья ночь без стрельбы, – сказал Фома Андреевич. – Замечаешь, дочка?
– И правда, – сказала Татьяна. – Неужели выдохлись?
– Или готовят что-то.
– Или готовят…
Медленно прошли, разговаривая, четверо караульных: один с дробовиком, двое с огнеметами, у четвертого на плече лежала пика с поперечной перекладиной. Оборотня было мало поразить картечью или поджечь – нужно было еще и держать, пока не сдохнет.
Да, растратили серебро в первые дни, теперь приходится ухищряться…
Кто же знал, что все это затянется черт знает на сколько времен?
Ах, война-то еще долго протянет, на то она и война… Миша, Миша, как же это так, а? Забрали, убили, сунули обратно, хороните… будто так и надо… трехлинеечки, четырежды проклятые, бережем, как законных своих. А вот законных не бережем. Мишку убили, Валера умер, Дима тяжелый…
И вдруг внезапно, будто вспыхнул свет, она поняла, что должна увидеть Диму – немедленно, сейчас, пусть он без сознания, пусть не видит, не слышит. Почему-то получалось так, что нет ничего важнее этого…
Что-то должно было случиться в эту ночь.
До больницы двадцать минут – днем. Здесь хватит рук и без нее. Правда, если отлучку обнаружат… Но об этом лучше не думать.
Тем более – что-то должно случиться. И это что-то требует ее присутствия рядом с Димой.
– Фома Андреевич, – Татьяна поднялась, – вы не проводите меня до больницы? А то у меня только три патрона.
Несколько секунд Фома Андреевич молчал. Потом встал.
– Сюда возвращаться будешь? – спросил он.
Татьяна прислушалась к себе.
– Не знаю. По обстоятельствам.
– Тогда я захвачу свой мешок…
Чудный старик, подумала она. Чудный и чудной. Впрочем, как выяснилось, многие оказались не такими, как были прежде.
Взять того же Диму…
Фома Андреевич, с мешком за плечами и архиповской многозарядкой в руках, возник рядом. Но с ним, к ужасу Татьяны, возникла и Василиса – директор второй школы, а теперь комендант лагеря «Верхний»…
– Я все знаю, девочка, – сказала она неожиданно. – Пойдем, а то вас без меня пристрелят в воротах…
На улицах оказалось неожиданно светло. Почти как в нормальную лунную ночь. То, что глаза, нагруженные светом костров, керосиновых ламп и свечей, воспринимали как непроницаемую темноту, через несколько минут стало мостовой, заборами, домами, крышами, небом… Черным небо было лишь над северным горизонтом; вокруг же тусклого кольца луны расплывалось серо-сиреневое пятно, дающее довольно яркий, но бестеневой свет. Отсутствие теней, контрастов, объема делало город туманно-призрачным.
– Второе полнолуние встречаем, – тихо сказал Фома Андреевич. – С первого, по сути, началось…
– По-моему, еще весной началось, – сказала Татьяна.
– Не определить нам, когда это началось, и лишь когда кончится, будем видеть все. Восьмая часть нас сейчас осталась, а должна остаться двенадцатая…
– Фома Андреевич, – медленно начала Татьяна, – вот мы с вами много говорили обо всем таком… я до сих пор не пойму: неужели вы и вправду верите в предначертания? Ведь это же… – она поискала слово, – неинтересно.
Фома Андреевич ответил не сразу. Татьяне даже показалось, что он вообще не будет отвечать – так размеренно он шел, поворачивая голову из стороны в сторону и поводя толстым стволом своей пушки. Но шагов через сто он заговорил.
– Если предначертанное сбывается – раз, другой, третий, сотый… можно ли это отбрасывать? Или стоит поискать объяснение? Допустим, нас не устраивает простейшее из них: что все кому-то известно наперед, а поскольку мир неизменяем, то мы волей-неволей исполняем предписанное. Согласен: обидно, сил нет. Хотя никто не доказал, что мир обидным быть не должен. Но зайдем с другого конца: предположим, предначертания исполняются потому, что люди верят в то, что они исполнятся. Чем больше людей, чем сильнее они верят – тем вернее исполнение…
Он остановился и прислушался. Тонкий вой возник вдалеке, поднялся – и оборвался. И, как бы погребая его, нарос лязг броневика.
– Что-то утюжит Архипов…
Потом раздались крики – уже человеческие. Мокрый удар – и чавканье, как от шагов по болоту. И снова – вой, визг, бульканье… Желтый огненный пузырь вздулся над крышами.
– Однако поторопился я – про затишье, – пробормотал Фома Андреевич.
Коротко рванул автомат. Потом еще раз.
– Пойдемте, – сказала Татьяна. – Все равно мы…
Почти бегом они двинулись вниз по мощенной булыжником Социалистической улице, которую все звали по-старому: Прямым Взвозом. Она шла от самой пристани до каменных лабазов наверху; там же было пожарное депо с каланчой и вторая школа, раньше – реальное училище. Теперь все это вместе называлось «Верхним лагерем» и давало приют трем сотням людей, в основном – детям и женщинам. Верхний лагерь было легко оборонять, там были самые большие запасы продовольствия, но воду приходилось возить снизу.
Самый большой и самый важный – но и самый беспокойный и уязвимый – лагерь образовался вокруг ремзавода. В нем было человек семьсот. Третий был – больница и два десятка домов вдоль набережной. Полторы сотни людей удерживали его. И было то, что называлось постами: электростанция, пакгаузы у пристани, хлебозавод… все, хлебозавод можно вычеркнуть. С самого начала он висел на ниточке…
Улицы и дороги, соединявшие лагеря, по непонятным причинам оставались ничьей землей. Людям здесь было небезопасно появляться – но и нечисть, дневная и ночная, не занимала дома и не взрывала землю. По крайней мере, слухачи, сутками напролет обычными докторскими стетоскопами выслушивающие подземную колготню, здесь ничего не находили.
Что-то заставило Татьяну замереть; Фома Андреевич тут же остановился и повернул голову к Татьяне, но, повинуясь жесту, промолчал.
Странная возня происходила в палисаднике дома, с которым они поравнялись. Возня, возбужденный крысиный писк… и с шипением, как от влетающей ракеты, вспыхнуло белое пламя! Клочья чего-то горящего вымахнуло на высоту крыши. И тут же, рядом, – вторая вспышка. Крысы завизжали. Смотри, смотри! – зашептал Фома Андреевич, но Татьяна видела и сама, хоть и сквозь лиловые пятна: из палисадника на доски тротуара выбрались какие-то гномики. Двое несли третьего. Потом появился четвертый. Заметив людей, они замерли, но тут между штакетин просунулось сразу несколько крысиных морд. Гномики перебежали тротуар и спрыгнули на мостовую. Фома Андреевич дослал патрон и дважды выпалил по крысам. Полетели щепки. Штакетник завалился и повис на кустах. Крыс, конечно, смело. Гномики встали, подняли своего пострадавшего товарища и, поглядывая на людей, пересекли мостовую. Татьяна присела, чтобы лучше их разглядеть. Они были вполне обычными – только маленькие. Ей показалось, что последней шла женщина – впрочем, одетая, как все остальные.
Значит, Мишка ничего не придумал… значит, все так и было, как он говорил…
– Эй! – позвала она. – Вернитесь! Мы вам поможем!
Но никто не вернулся и не отозвался.
Вито, или сайр Гэбрил Ксимен
Что Гэбрилу определенно нравилось в новом тоуне, Джаллаве, так это естественность поведения. Если тоун Джаллав был доволен – все знали, что он доволен; если что-то его не устраивало, то все знали, что именно, и не требовалось вычислять и угадывать, кого и за что наказывает тоун, понижая в чине, допустим, референта вице-председателя Малого круга. Может быть, пройдет двадцать лет – и Джаллав научится делать загадочные жесты, ставящие в тупик всю команду, – но пока ничего, кроме облегчения, никто не испытывал. Сегодня тоун был встревожен, тревоги не скрывал, но тем не менее все собравшиеся на Большой круг знали, что ни с какими иными трудностями, кроме реальных, не столкнутся.
Прежнего тоуна, Сондж-Такши, никто не вспоминал, руководствуясь мудрым правилом: о мертвых хорошее или ничего. Правило действовало, хотя Сондж-Такши был жив, здоров и шумно проматывал свое неимоверное выходное пособие. Гэбрил видел его однажды, но сделал вид, что он сам на задании, а в теле его жокей.
Оперативная обстановка внезапно осложнилась, говорил тоун Джаллав, причем в нескольких уровнях одновременно. Особые опасения внушают уровни Вав, Зайин и Хет, где события развиваются по образцу «Припарийской катастрофы», но в значительно большем масштабе. Уже очевидно, что процесс охватывает все три уровня, локализуясь в каждом из них на площади от одного до трех миллионов квадратных миль. «Припарийская катастрофа», как все помнят, началась на территории в несколько сот квадратных миль – и привела к гибели половины населения планеты и деградации оставшейся, что, в свою очередь, резко ослабило наши позиции в отдаленных уровнях.
Ничего себе, ослабило, подумал Гэбрил. Уровни выше Коф практически недоступны…
Понятно, что события в уровне Коф, в Припарии, произошли еще тогда, когда мы не обладали даже минимумом необходимых средств, продолжал Джаллав, а главное – не имели представления об истинной причине происходящего. Сегодня мы имеем возможность локализовать подобные процессы в течение дней и даже часов. Не далее как в прошлом году была проведена успешная операция в слое Ламед – хотя и небезупречная с этической точки зрения…
В сущности, за эту операцию Сондж-Такши и сняли. На ИТ-тест отреагировал один из заливов мелкого и чрезвычайно населенного ламедианского океана. Сайр-команда организовала там столкновение двух танкеров: с нефтью и с какими-то кислотами. После чего в заливе не стало даже бычков.
С другой стороны, если болезнь запустить… в уровне Коф погибло полтора миллиарда. Правда, там был чисто сухопутный вариант. Но с морскими аналогами «преображения» бороться было бы практически невозможно. Поэтому неизвестно, что хуже.
Вообще неизвестно, что хуже. Похоже, что выжившие в уровне Коф не так уж и бедствуют. Хотя живут странно – по нашим понятиям. А по своим – хорошо. Спокойно живут. Многие из нижних уровней поменялись бы с ними… если те согласятся, добавил про себя Гэбрил.
А может быть, и меняться не придется…
Джаллав закончил вступление и спросил, не нужно ли что уточнить? Это был обязательный ритуальный вопрос на Большом круге.
И встал магнус Зоунн.
– Мой командир, – сказал он, – как давно появились признаки «преображения» в этих уровнях?
– Ретропроекция показывает: в уровне Вав – около трех лет назад, в уровне Зайин – около полугода, в уровне Хет – более двадцати лет назад.
– А идентификация состоялась?…
– Две недели назад.
Ропот прокатился по залу.
Сейчас спросит: чья вина? – подумал Гэбрил.
– Мой командир, есть ли объяснения тому, что в сроках ретроспекции мы имеем двадцатикратный разнос?
– Объяснений… – Тоун чему-то, известному только ему, улыбнулся. – Объяснений до черта. Лично я отдаю предпочтение двум: во-первых, методы ретроспекции крайне несовершенны, во-вторых, противник сознательно оттягивал момент инвазии в слой Зайин. Подчеркиваю: сознательно. Он создал плацдармы: сверху и снизу; накопил силы… Мы с вами знаем, какова роль уровня Зайин для равновесия системы, для защиты Алефа. Думаю, противник знает это не хуже нас. Пора перестать относиться к нему как к безмозглому животному, как к явлению природы – этим многие из нас грешат до сих пор. Я ответил на ваш вопрос, квинтал?
– И последнее: почему допущена такая поздняя идентификация признаков?
– Потому что формально этих признаков нет. ИТ-тесты отрицательны в Зайин и Хет, сомнительны – в Вав.
Вновь прокатился ропот.
– Мы отстали от событий, – подождав, когда установится полная тишина, продолжил тоун, – и упустили из виду многие изменения, произошедшие с нашим противником. Скажем, резчайшее усиление способностей к маскировке – или к мимикрии, если так будет угодно господам арбореям. Хотя, как я понял из рапортов группы Ауэбба, эту тему они разрабатывают минимум четыре года…
Гэбрил посмотрел на Ауэбба – его место было в ложе руководителей групп, но он всегда сидел со своими расчетчиками. Сейчас он был бледнее обычного и смотрел строго перед собой. В пересечении сотен взглядов ему было неуютно.
– Именно этим путем, путем самообмана, самоуспокоения, мы пришли к ситуации, обозначившейся в последние недели. Но буквально до сегодняшнего дня мы не подозревали о том, что положение не просто несколько осложнилось… – Тоун помолчал, глядя на пустой пюпитр. – Я даже не могу сказать, что мы на грани катастрофы, – потому что, боюсь, мы давно перешагнули эту грань.
В наступившей тишине кто-то закашлялся.
– Мой командир… – поднялся штаб-магнус Манхолт, но тоун жестом усадил его на место.
– Сейчас я по возможности кратко опишу то, с чем столкнулись наши службы за последний месяц, а также то, что происходит сейчас в уровнях Вав, Зайин и Хет. После чего объявлю о своем решении. Прошу выслушать меня внимательно.
Странно, что я ничего не чувствую, подумал Гэбрил. А должен бы. Или уже все перегорело?…
– Ровно месяц назад сайр Бэлард, следуя в авторежиме из уровня Йод, пропал где-то между уровнем Зайин, который был отмечен мониторингом, и Гиммель, где, как вы знаете, имеется стацрегистратор. Мониторинг прервался при прохождении уровня Вав. Судьба сайра Бэларда неизвестна. Это была первая потеря такого рода. В течение недели точно так же пропали еще двенадцать человек – все при прохождении уровня Вав. Магнус Зоунн организовал спецгруппу, занятую исключительно поиском и прямым подуровневым возвращением наших разведчиков. Не имеет смысла, очевидно, говорить о том, что авторежим теперь применяется в самых исключительных случаях. Но, как вы понимаете, наблюдатели и разведчики, покинувшие Алеф более месяца назад, об этом не знают, продолжают им пользоваться – и пропадают при пересечении уровня Вав… Один из них наконец найден и возвращен сегодня. Это сайр Ксимен, рапорт которого проливает свет на многое. Хотя, возможно, и не на все.
Теперь все смотрели на Гэбрила. Он постарался этого не заметить.
– Естественно, отдел структурной разведки стал уделять самое пристальное внимание уровню Вав. Зоной сопряжения энергетических минимумов Базы Алефа и пространства Вав является большой портовый город Альбаст на юге бывшей Империи гипербореев. Общий уровень технического развития государств Вав достаточно высок, в основном это касается сферы информатики. Антропогенное давление на среду переходит за критические пределы. Классических признаков самоорганизации среды не отмечено – но в истории зафиксирован случай создания артефакального биокибернетического анклава. Попытка закончилась катастрофой, информационным коллапсом – однако это, похоже, ничему их не научило. Более десяти лет ведутся работы, в том числе и в военных целях, над снятием межличностных блоков и установлению симпатических связей как между индивидами, так и между индивидом и внешней информсистемой. Наши попытки сорвать эти работы пока почти ни к чему не привели. Далее: практически все информационные системы технически развитых государств Вав, развиваясь стихийно, оказались соединенными в единую сеть, причем это касается как высокосложных специализированных систем, так и бытовых, широко распространенных там. Возможно, впрочем, что имел место не только стихийный процесс, но и желание правительств иметь возможность обеспечить при необходимости тотальный контроль над информацией, поскольку новейшая история этих государств отличается сверхкритической нестабильностью. В полном соответствии с теорией бесконечно замкнутых систем в сети стали зарождаться информпакеты, воздействующие на сознание и подсознание людей с целью побудить их к свершению тех или иных действий. Процесс этот идет по экспоненте, принимаемые меры, естественно, запаздывают, так как нацелены на ликвидацию последствий уже состоявшихся событий, а не на опережение. Корпус эрмеров – так называется организация, созданная для защиты от этого бедствия, – слаб, плохо оснащен технически и обладает минимумом возможных полномочий. Очевидно, что предотвратить очередной, теперь уже тотальный, информационный коллапс он не сможет. Если же мы попытаемся событийно совместить тотальный информационный коллапс с выходом из-под контроля разработок по снятию межличностных блоков и созданию симпатической связи – а это произойдет неизбежно, – то совершенно ясным становится итог: образование в непосредственной близости от Алефа гигантской аморфной безличностной биокибернетической системы, которую противнику не потребуется даже завоевывать, – она будет полностью открыта для него. Тем более что плацдарм противника в уровне Вав существует, по всей вероятности, уже не один десяток лет…
Он перевел дыхание.
Тишина стояла гробовая.
– Детального изучения событий вокруг артефакального информационного коллапса не проводилось, но из тех материалов, что – часто вопреки воле непосредственного руководства – доставляли наши наблюдатели, становится очевидным следующее: некоторая часть населения уровня Вав, по крайней мере в местностях, прилежащих к центру событий, потенциально тропна к противнику. Эти люди составляют, по различным подсчетам, от одной десятой до трех процентов населения и отличаются повышенной чувствительностью к неофициальным раздражителям. Магнус Ауэбб считает, например, что можно говорить о формировании у них зачаточной третьей сигнальной системы, совместимой с сигнальной системой противника. Точно известно, в частности, что они способны принимать и генерировать модулированное ультрафиолетовое излучение, причем это излучение четко и однозначно влияет на уровень активности коры головного мозга – вплоть до возникновения некупируемого судорожного синдрома. Есть данные, хотя и менее полные, о воздействии химических раздражителей в микродозах… В общем, это люди, но уже не совсем люди. И вполне возможно, их поступки диктуются не только их собственным разумом. У нас нет достоверных данных о происхождении этих людей, и лишь по некоторым косвенным намекам мы предполагаем, что они появились в результате вирусной инвазии в наследственную плазму минус третьего поколения. Причем это с абсолютной точностью напоминает эксперименты по генному инжинирингу, выполнявшиеся в Алефе примерно в то же время…
Понадобилось несколько секунд, чтобы осознать сказанное. Тоун Джаллав обводил глазами зал, вглядываясь в лица, и Гэбрил понял, что тоун, помимо всего, решает сейчас и кадровую задачу. Для самого Гэбрила этот вопрос был уже решен, поэтому он вполне мог позволить себе самую естественную реакцию на слова тоуна: отвалить челюсть. Боже правый! Минус третье поколение, поколение дедов, не имевших и понятия о структуре мира, об уровнях выше первого… воинственных дедов, немало сил вложивших в науку о самоуничтожении… по-дурному бесстрашных дедов, творцов монстров и оборотней – созданий несчастных и несущих несчастья…
И – вот какой поворот темы…
– Мы не можем пока судить о характере процессов, превративших Вав в непреодолимую преграду для наших возвращающихся разведчиков, – помолчав подобающее время, продолжал тоун. – Информация, предоставленная сайром Ксименом, интересна, но не проверена. Чисто спекулятивно можно предположить, что это одно из следствий возникновения в информационной сети специфических информпакетов, именуемых там «кодонами». По крайней мере, сам сайр Ксимен был переправлен из уровня Вав в уровень Зайин после того, как воспринял один из таких пакетов. Я не берусь делать выводы из уникального пока факта, но случай крайне интересный и требует внимательного анализа. И возможно, экспериментальных проверок…
Это он осторожничает, подумал Гэбрил. Нутром чую: все, кого найдут, расскажут одно и то же: поймали кодон. И вообще – сама ситуация с исчезновениями заставляет задуматься над обоснованием многослойной системы. Как бы не оказалось, что уровни, начиная с Бет, вовсе не являются дочерними реальностями, возникшими в результате функционирования Алефа – так, по крайней мере, считается до сих пор, – а суть вполне самостоятельные миры, и Алеф – равный в ряду прочих… и, может быть, даже не первый. Никто ведь, кажется, не пытался проникнуть под?
А ведь это может оказаться богатой идеей – проникнуть под Алеф…
Как? Он стал думать, как это можно сделать, и пропустил момент, когда тоун перестал рассуждать о Вав и перешел к Зайин.
– …с Базой сопряжен малонаселенный район, и самый большой город имеет население около четырнадцати тысяч человек. Поскольку уровень Зайин имеет важное стратегическое значение, мы держим там постоянно около двадцати наблюдателей. Признаков проникновения, известных нам по предыдущим вторжениям, нет до сих пор, но я беру на себя ответственность за следующее заявление: в уровень Зайин, причем в район, сопряженный с Базой, осуществляется массированное вторжение сил противника. То, что происходит там, я бы назвал преображением реальности – поскольку преображение коснулось не растительности, как на уровне Коф, не части каждого царства живого мира, как в Вав, а всей совокупности живой, мертвой и идеальной сфер – пусть и на ограниченном пока участке. Зона вторжения оказалась огороженной непроницаемым в обе стороны барьером, причем если изнутри барьер видим и осознаваем, то снаружи – нет. Сотни квадратных миль территории, город, несколько поселков исчезли без следа, исчезли память и упоминания о них, люди, жившие там, будто никогда не существовали… Мы еще ни разу не встречались с подобным феноменом. Возможно, это самое грозное из последствий вторжения. Борьба с ним будет одним из приоритетных направлений нашей деятельности… Внутри барьера происходит истребление населения – по меньшей мере две трети на сегодняшний день – и внедрение в реальность форм жизни, никогда не существовавших ни там, ни где-либо еще… за исключением, может быть, верхних, закрытых для нас уровней.
Гэбрил помнил, какими возвращались сайры из верхних уровней после Припарийских событий. Многих списали – у ребят не выдерживала психика. Сколько я провел в Зайин? Меньше суток? Вернувшийся позже Гайт рассказывал страшные вещи. И за это время, наверное, все стало еще хуже. Как там они? – вдруг сдавило сердце. Мы тут болтаем, а они держат оборону, умирают, защищая нас…
А по идее – мы должны умирать, защищая их. Так это виделось поначалу.
– Вторжение противника в уровень Хет, случившееся, очевидно, лет двадцать назад, мы умудрились не заметить. Как ясно сейчас, противник контролирует огромную территорию, королевство Альбаст, и готовит оккупацию всего слоя. Преображение в слое Хет коснулось прежде всего людей и лишь в последние месяцы перенеслось на животных, диких и домашних. Причиной столь позднего обнаружения деятельности противника можно считать ту самую мимикрию, о которой я говорил вначале. Уровень Хет характеризуется чрезвычайно высоким развитием магических начал, и потому очень грязную и шумную возню противника мы сочли просто особенностью пейзажа…
Не удержался, лягнул Сонджа, подумал Гэбрил. Выражение «особенность пейзажа» было у него из любимейших…
– На территории Альбаста нами зафиксировано свыше пятидесяти очагов сосредоточения преображенных людей. По оценкам магнуса Ауэбба, в ближайшее время преображение охватит до трех четвертей населения королевства. Это почти двадцать миллионов человек. Почти весь интеллектуальный потенциал преображенного человека переориентирован на создание коллективного интеллекта, каковой интеллект, как вы все понимаете, полностью совместим с интеллектом противника…
И все это было в отчетах, подумал Гэбрил, и наблюдатели сидели там и все видели, – в общем, здорово мы работаем. Умно, главное. Тесты отрицательные – значит все в порядке. Что-то есть в этом от Провозвестников…
А как все было задумано, как начиналось! Гэбрил был мальчишкой, когда первый отряд добровольцев-сайров отправлялся в Далет, чтобы там противостоять «косной природе». Тогда все поголовно считали, что противник – «косная природа», для которой человек – инородное и раздражающее существо… Сайров знали в лицо, у них брали автографы, девушки гроздьями свисали с их широких плеч. Далет отстояли – хотя, похоже, вторжением там и не пахло, а происходили сложные, но вполне автономные процессы взаимоадаптации биосферы и техносферы. Вторжения начались позже…
– …только решительные преобразования в самой структуре Ордена!
От этих слов Джаллава Гэбрил вздрогнул, хотя и знал точно, что они прозвучат.
– Поэтому властью, данной мне, объявляю упраздненными все существующие ныне отделы, а их сотрудников – уволенными с месячным выходным пособием. Поручаю магнусу Зоунну сформировать команду пси-лавверов, в которую он имеет право кооптировать любого сайра вне зависимости от прежнего звания и должности. Общая численность команды Зоунна – семьсот человек. Поручаю магнусу Ауэббу сформировать команду инструментальной дистант-разведки. Условия кооптирования те же. Численность команды – на усмотрение магнуса Ауэбба. Список представить сегодня. Бюджет и необходимое инженерное дооснащение – завтра утром. Интенданту Македу – сформировать группу инженерно-технического обеспечения. Составить список специалистов, не входящих в Орден, привлечение которых желательно. Срок исполнения – два дня. Бюджет неограничен. Доктор Штром, на вас – все медицинское обеспечение. Срок тот же. Моим заместителем по кадрам назначаю штаб-магнуса Манхолта, заместителем по оперативной части – медиуса Алексозо. Начальником штаба прошу быть штаб-магнуса Бари. Все, господа. Большой круг распускается до окончательной победы, Малые круги будут проводиться по моему представлению. Всем спасибо. Прошу расходиться.
«Когда все утихнет, подойдете ко мне», – накануне сказал магнус Зоунн. Гэбрил, встав, озирался. Да, непохоже, что утихнет скоро. Голова квинтала – теперь, понятно, уже командира – Зоунна то показывалась над морем голов, то скрывалась. Можно пойти покурить и попить пива…
В кантине было шумно и нервно. Гэбрил, стараясь не прислушиваться к разговорам, взял две кружки у пивника – это было много дороже, чем в автомате, – но без толпы, – подал серебряную бумажку, вместе со сдачей получил знак сочувствия и сожаления и возразил знаком «у меня все прекрасно». Пивник, не поверив, поднял брови, и тогда Гэбрил сказал словами: «Я уже устроился». – «Поздравляю, господин Ксимен, – сказал пивник. – В прежней должности?» Гэбрил кивнул, взял пиво и отошел к незанятому еще концу стола – у самого подоконника.
На самом деле это было не окно – кантина, как и большинство помещений Базы, находилась под землей – а голо, снятое неизвестно где и неизвестно когда: пологий, уходящий вниз склон, роща в виде клина, лежащая между холмами, а справа, чуть видные за выпуклостью склона, укутанные пышными плодовыми лозами, темно-красные высокие крыши. Гэбрил не знал, да и не интересовался, истинный это пейзаж или синтезированный, а если истинный – то записан или транслируется. Могло быть все, что угодно, и ничего от этого не менялось и не зависело. Даже приметы сайров не были связаны с пейзажем в окне кантины – хотя по части примет сайры были недосягаемы. Вот сегодня, скажем, за окном шел дождь…
– Привет, Гэб, – сказали рядом, и Гэбрил оглянулся: это был дистантник Айз Топ-Ворош, в общем, полузнакомый щуплый узкоплечий парень в перекошенных старообразных очках и с ранней сединой в длинных, до плеч, прямых волосах. – Что, уже обмываешь удачу?
– Привет, – откликнулся Гэбрил. – О какой удаче ты говоришь, птица? – Птицами звали дистантников – по эмблеме на рукаве. Пси-лавверов в трепе называли «скачками».
– То есть как? – удивился Айз. – Ты что, еще не знаешь? Тебя же назначили квинталом. Это скачок, это я понимаю!
– Боже правый!.. – Гэбрил почувствовал, как его брови задираются вверх.
– С тебя кружка – за радостную весть, – сказал Айз.
– Бери, птица, теперь мне из нее не пить. – Гэбрил придвинул к нему одну из своих. – А у тебя-то как дела?
– Начинаю просаживать выходное пособие.
– Вот как… Извини. А почему?
– Я, видишь ли, арборей. Теперь это не в почете.
– И из-за этого?…
– Как же иначе?
– Н-не знаю… Я думал… ну… это разные взгляды, не более…
– Я до некоторых пор тоже так думал. Знаешь что, Гэб… тебя ведь пошли искать, ты там нужен… давай вечером обо всем этом потолкуем? Часов в десять? У меня накопилось кое-что… будет жаль, если пропадет. Заходи. Зайдешь?
– Хорошо, птица, жди. Но если опоздаю, не теряй. Все равно приду.
Гэбрил осушил начатую кружку, сунул ее под крышку стола на ленту транспортера, кивнул Айзу и пошел к выходу из кантины, проталкиваясь сквозь густеющую массу ставших внезапно безработными сайров. На лифтовой площадке остановился, стараясь угадать, какой лифт придет первым. Кажется, этот… Клавиша вызова светилась красным, Гэбрил, думая о чем-то, смотрел на нее – и вдруг почувствовал, что не может отвести взгляд. Сделав над собой усилие, он рванулся, но свет не отпускал, держал вязко и цепко, потом потянул к себе, к себе… Краем глаза Гэбрил увидел, что открывается дверь прибывшего лифта, кто-то выходит, он шагнул в дверь – и стал падать в бездонную шахту, полную багровым клубящимся светом, лицо опалило встречным жаром, а потом вдруг оказалось, что он лежит на чем-то мягком, вокруг полумрак и движение теней, и кто-то сказал: эй, как ты себя?… Парни, сказал Вито, до чего же мне паршиво, ну еще бы, отозвался кто-то – Томаш? Томаш, это ты? Я, конечно, кто же еще?… Ребята, дайте глотнуть чего-нибудь, Стас, ты там ближе всех, достань, где это мы? Едем, едем, на чистое место едем, остались чистые места, пей вот, коньяк, да я воды просил, ну да ладно, сойдет и коньяк… Ноэль, ты зафиксировал режим, обижаешь, начальник, работа такая сволочная – обижать, знаешь, старик, сколько мы с тобой мудохались? Трое суток! Трое? Трое, трое, ты хоть помнишь что-нибудь? Вито сосредоточился. Помню. Да, помню. Слушайте, я же все помню! Я все помню!!!
Микк
– Пожалуйста. – Санитар выложил на стол бумажник, жетон детектива, удостоверение личности, зеркальце, расческу, ключи и горсть мелочи. – Пятнадцать динаров мы удержали за чистку и ремонт одежды. Остальное все здесь. Чувствуете вы себя хорошо? Вызвать такси или вы желаете воспользоваться больничной развозной машиной?
– Я позвоню другу, – сказал Микк.
– Телефон на стене, – сказал санитар. – Бесплатный.
– Спасибо…
В голове у Микка шумело, как в раковине, приложенной к уху… смешно, в ухе есть улитка, в ней тоже шумит море, то есть раковина приложена к уху изнутри, а снаружи тоже есть раковина, ее так и называют: ушная раковина; следовательно, мы должны слышать шум моря постоянно, а мы почему-то не слышим… и ноги слушаются плоховато. А номер, номер, номер… ага. Кипрос снял трубку после второго гудка.
– Привет, Кип, это я, Микк.
– Ты? – Безмерное удивление в голосе.
– Да, я. Я в больнице, Кип, в этом, как его…
– В вытрезвителе?
– Нет, хуже. По кодонам… забыл.
– В гипнологии?
– Да. Так ты меня заберешь?
– Конечно. Жди.
Микк повесил трубку.
Ну вот. Приедет Кип, все будет хорошо. Который же час? Половина четвертого… утра, наверное. А голос у Кипа свежий. Не спал еще. Вообще неизвестно, когда он спит.
Микк почувствовал вдруг на себе тяжелый взгляд санитара. Как странно: санитар вовсе не смотрел на него, перебирал себе бумаги на столе, вот вообще отвернулся и полез в тумбочку – а взгляд его, как бы отдельный от хозяина, сверлил, и сверлил, и сверлил голову Микка: затылок, виски, переносицу… От него нельзя было скрыться. Нашки, неуверенно подумал Микк. Нафаршировали всякой химией, вот и мерещится черт-те что…
Он сел на банкетку, прижался затылком к стене. Где-то в глубине стены еще сохранился холод – с тех доисторических времен, когда вечера и ночи были прохладны. Мягкой лапкой коснулся холод человека… Это было упоительно.
– Вы в порядке? – спросил санитар. Взгляд его на мгновение рассеялся.
– В порядке, – пробормотал Микк. – Еще бы не в порядке!..
Еще бы не в порядке, подумал он про себя, из головы выдрали здоровенный кусок чего-то и заморозили так, что не понять и не почувствовать, что же именно выдрали, и это называется порядок…
– Развозная машина будет через полчаса, – сказал санитар.
– Пусть, – сказал Микк.
Минут через десять снаружи зашуршали шины, скрипнули тормоза – остановилась машина. Микк с трудом открыл глаза: через дверь проходили Кипрос и с ним какая-то незнакомая девушка. Смотреть было больно, веки запеклись. Микк сглотнул. Глотать тоже было больно. Заболеваю, что ли?…
– Вот он ты где, – сказал Кипрос. – А я сначала заехал к военным, на площадь Элентроп. Вообще-то, там сегодня прием…
– Сударь был доставлен на попутной машине добрыми гражданами, – со своего места пояснил санитар. – Понятно, что мы не могли отправить его в другую больницу, не оказав помощи.
– Спасибо, – сказал Кипрос.
– Это наша работа, – сказал санитар.
– Увези меня, – шепотом сказал Микк. – Я не могу больше…
Он сам не знал, чего он больше не может.
– Но ты в порядке? – с тревогой спросил Кипрос.
– Да, да. Только увези. Здесь мне… не могу я здесь…
– Ему нужно выспаться, – сказал санитар. – После этого все немного не в себе, всем надо выспаться. Часов двенадцать…
– Понятно, – сказал Кипрос. – Пойдем, что ли.
Машина была не его. Микк вздрогнул, когда понял это, и расслабился, когда увидел, что за руль садится девушка. Некоторое время казалось, что пристальный взгляд санитара проникает и сюда, через дверь, через пространство улицы, через металл и стекло машины. Потом это прошло. Заурчал мотор, машина тронулась.
– Извините, сударыня, мы незнакомы… – начал Микк, и Кипрос похлопал его по колену:
– Знакомиться будешь завтра. Вообще ее зовут Флора. Она племянница Агнессы.
– Понял. Значит, твоя будущая… – Микк задумался, вспоминая степени родства.
– Агнесса пропала, Микки. Я тебя искал вчера и сегодня, хотел, чтобы ты занялся поисками.
– Господи, Кип… Когда?
– Дней пять назад.
– А это не… как раньше?…
– Боюсь, что нет. На этот раз – нет.
– Хорошо, Кип. Я буду ее искать. Добудь мне только что-нибудь просветляющее: декседрин, эфедрин…
– А просто много кофе не пойдет?
– Нет. Калибр не тот.
– Ладно, добуду. И?…
– Еще нам будет нужен Ноэль.
– Это сложнее. Я пытался его найти.
– Повторим попытку. Нужно, чтобы он мне вправил мозги. Я ведь понял – все – про исчезнувших… но с этими делами… – он кивнул назад, – все как в киселе.
И тут на секунду – отдернули штору. Микк сам не знал, что увидел за ней, не успел разобрать, понять, почувствовать – но жутковатое осознание прямой повторности происходящего легло на душу…
– Ты что так смотришь? – слегка испуганно спросил Кипрос.
– Н-ничего… – сквозь болезненный спазм в горле выдавил Микк. – Уже прошло…
Лот
Дверь открылась, и из темноты коридора кто-то сказал: пойдемте. С готовностью – и злясь на себя за эту готовность – он встал, обулся и пошел следом за позвавшим его. Проходя мимо зеркальца у двери, бросил взгляд и остался доволен. В зеркальце был толстый тупой заспанный идиот. Голова все еще кружилась, зеленая муть не осела. Вчера его чем-то кололи, долго не могли попасть в вены, о чем напоминает бинт на левом локте…
– Сюда, пожалуйста, – сказал провожатый и открыл перед ним железную дверь лифта.
Это был очень старый лифт, даже без кнопочной панели, управляемый рычагом: вверх-вниз-стоп. Лот смутно помнил, что уже ездил в этом лифте.
– Повернитесь лицом к стене, – попросил провожатый. – Не смотрите, пожалуйста…
Лот встал так, как просили. Скрежетнул рычаг, пол чуть-чуть надавил на пятки. Лифт поднимался очень медленно, производя всевозможные звуки. В частности, пощелкивая клиньями. Лот насчитал двенадцать щелчков. Значит, шесть этажей от того, где была его каморка. Рычаг снова скрежетнул, лифт задергался и остановился.
– Сюда, прошу вас. – Провожатый, выпустив его из лифта, показал рукой. Короткий, освещенный медными бра коридор, зеленая ковровая дорожка, уходящая под зеленые портьеры… Они пошли по дорожке, Лот впереди, провожатый на полшага сзади и справа, шагнули под портьеры. Там было светло, слишком светло, неистовый свет снаружи прорывался сквозь жалюзи, и Лот, глаза которого за эти дни привыкли к очень умеренному освещению, зажмурился – но успел увидеть двух мужчин, вольно сидящих в тяжелых старинных креслах, и узнать одного из них…
– Господин Бенефициус, – сказал его провожатый странным тоном, и Лот напрягся, ожидая продолжения, но продолжения не последовало, и он понял, что провожатый формально представляет его. Будто они не знают… Сквозь ресницы Лот видел, как мужчины встают ему навстречу.
– Очень приятно, – сказал один из них, помоложе, крупный, крепко сбитый. – Я – майор Брауде. А это профессор Меестерс, доктор наук. Присаживайтесь.
– Я слушал ваши лекции, профессор, – сказал Лот почтительно.
Меестерс сделал вид, что улыбнулся:
– Поэтому я здесь.
– Садитесь, садитесь. – Майор без усилий подкатил и развернул третье кресло. – Амо, принеси нам что-нибудь этакое… Вы курите, господин Бенефициус?
– Нет, – сказал Лот.
– И пьете мало и редко, – кивнул майор. – И никогда не использовали наркотики, правда?
– Н-ну… в общем, да.
– Когда-то пробовали и это не доставило удовольствия?
Лот кивнул.
– Вот видите, профессор, – майор улыбнулся, – наш человек!
Меестерс продолжал молча рассматривать Лота. Лот изобразил смущение – благо, это не потребовало усилий.
– А я вас помню, – сказал наконец Меестерс. – Вы были старше остальных студентов… сколько вам было?
– Лет двадцать шесть… или двадцать семь? Двадцать семь, кажется.
– Да, наверное… И ходили еще с такой смуглой девочкой, похожей на турчанку…
– Она и была турчанка. Лия Хамди.
– А почему печальный оборот: «была»?
– Я слышал, что она умерла где-то в провинции…
– Это ложные известия.
Лот внимательно посмотрел на него:
– Вы хотите сказать?…
– Совершенно верно. Слух о смерти госпожи Лии Хамди был распущен по моему поручению. Она жива и пребывает в добром здравии, хотя и вынуждена носить пока другое имя. Хотите встретиться с ней?
– Это… возможно? – Лот сглотнул.
– Возможно.
За портьерой раздались шаги, и Лот стремительно обернулся – но это был приведший его сюда, по имени Амо кажется, – с подносом в руках. На подносе были ваза с виноградом, высокая бутылка и три бокала. Амо поставил поднос на низкий столик и стал заниматься сервировкой. Лот разочарованно отвернулся.
– Господин Бенефициус, – спросил майор, – а почему вы в таком солидном возрасте решили стать студентом?
– В армии я был санитаром, – сказал Лот. – После армии поступать в университет не решился, пошел в училище – на субалтерна. Два года потом отработал на «скорой», там меня и уговорили – добирать образование.
– В армии – в каких войсках служили?
– В пехоте.
– Это были годы?…
– Восемьдесят первый – восемьдесят второй.
– Номер части помните?
– Четырнадцатая отдельная мотопехотная бригада, шестой батальон, первая рота. Командир роты капитан Счастный.
Майор нагнулся вперед и, глядя Лоту в глаза, тихо спросил:
– Капери?
– Капери, – сказал Лот. – Вернее: деревня Розум, у федерального шоссе номер четыре. А весь участок бригады…
– Не надо, мы знаем, – перебил Меестерс. – Неужели вы так все помните?
– Так? – переспросил Лот. – Так может помнить кто угодно. Вы не представляете себе, как я помню… Вы там были?
– Да, – сказал Меестерс. – Только с другой стороны. Внутри кольца.
Лот обнаружил у себя в руке бокал с вином и отхлебнул глоток. Вино было слишком сладким.
– Тогда вы все это знаете…
Меестерс задумчиво покивал:
– Да, если не все, то многое… Господин Бенефициус, я хочу спросить вас еще вот о чем: теперь, двадцать с лишним лет спустя, вы, человек со специальным образованием, с опытом работы… как вы интерпретируете те события?
– Я не хочу… – Лот сглотнул, – говорить об этом…
– Если вы опасаетесь за свою безопасность, то зря, – сказал Меестерс. – Ничто вам не угрожает… кроме того, что угрожает всем нам…
– При чем тут это? – начал Лот – и вдруг увидел глаза майора. Глаза были белые. На белом лице.
– Не хочет говорить, – прошептал майор. – Никто не хочет говорить. Остаться чистеньким. Не опоганиться. И ничего не нужно больше. Все такие. Себя поберечь. Только себя…
– Спокойно, Дитрих, – сказал Меестерс. – Человек имеет право.
– А я – человек? Я – имею?
– Я тебе говорю – успокойся. Нервы еще понадобятся.
– Извините, – буркнул майор. – Вы тоже извините, – повернулся он к Лоту. – Устал.
– Я не могу сразу, – сказал Лот. – Поймите: я всю жизнь запрещал себе…
– Ладно, поговорим о приятном, – сказал Меестерс. – Или может быть, вы хотите спросить о чем-нибудь нас?
– Вопрос у меня, собственно, один: кто вы такие и почему меня держите под замком?
– Это называется о приятном, – сказал Меестерс. – Ну, во-первых, с этой минуты вас под замком уже не держат: можете встать и идти.
– Вот так прямо?…
– Да, конечно. Амо выпустит вас. Как вы доберетесь до обитаемых районов – уже ваша проблема. Впрочем, это не так трудно.
– Понятно. Может быть, скажете мне, где мы находимся?
– В Старом порту. Гостиница «Золотая наяда». Теперь вы знаете практически все… но ответьте: нет ли у вас желания пережить все то, что было двадцать лет назад, – но в большем масштабе?
– В Капери и окрестностях было восемьдесят тысяч человек, – сказал майор. – Здесь, в зоне возможного карантина, – миллионов десять.
– Так… – Лот закрыл глаза. – Это точно?
– Что?
– Насчет… повторения?
– По крайней мере, существуют очень серьезные опасения, – сказал Меестерс.
– Мой доклад от мая этого года вы читали?
– Нет. Какой доклад?
– Я подал доклад в Министерство природы…
– Не читали. О чем был доклад?
– О том, что численность мутирующих форм в регионе нарастает по экспоненте… – Лот приподнялся. – Дома у меня есть запись.
– Каков мутагенный фактор, по вашему мнению? – Меестерс подался вперед, глаза его сверкнули.
– Может быть, это прозвучит дико… Мне кажется, это вирусный перенос чужеродных генов. Насколько я знаю, такой механизм применяется при генно-инженерных операциях; здесь мы имеем природный аналог.
– Вот! А теперь – пожалуйста – попробуйте вспомнить – как это пришло вам в голову?
– Ну, это было давно… Я как раз заинтересовался работами по генному инжинирингу, шла речь о выведении насекомых, которые уничтожали бы промышленные отходы… но из этого, кажется, ничего не получилось. И задумался – а не работает ли такой механизм в природе? Стал искать…
– И нашли.
– Да. Похоже, что нашел.
– То есть не было этакого гениального озарения?
Лот покачал головой.
– Скажите, если не секрет, – тихим голосом начал майор, – зачем вы пытались украсть из больницы ту девушку?
– Не секрет, – стараясь говорить небрежно, ответил Лот. – Хотел проверить еще одну идею.
– Какую?
– О природе фобического шока.
– Если можно – подробнее.
– Тоже – из безумных… Перенос генов – это, как понимаете, побочное действие вируса, оно проявляется только в потомстве. Я подумал, что одним из проявлений прямого действия может оказаться этот самый фобический шок…
– Вам понадобился свеженький экземпляр…
– Да.
– …и вы, презрев должностные инструкции…
– Совершенно верно.
– Хватит, Дитрих, – сказал Меестерс. – На сегодня достаточно. А вас, доктор, – он улыбнулся, – я прошу пройти в лабораторию. Там мы поговорим еще – более предметно. Возражений у вас нет?
– Вы, вообще-то, так и не сказали мне, с кем я имею дело.
– Формально – с ведомством научной разведки при Министерстве обороны. Фактически – лично со мной. – Меестерс изобразил поклон. – Я гарантирую вам полную научную независимость. Оклад – какой назовете. А главное… – Он помолчал. – Я подозреваю, что нет ничего важнее того, чем мы занимаемся сейчас.
– Извините, профессор, – сказал Лот. – Я боюсь, что моя квалификация…
– Помимо всего прочего, – сказал Меестерс, – помимо квалификации, образования, таланта, черт возьми… есть что-то еще. После Капери я перестал пить и курить. А Дитрих – так и не начал. Ему там было двенадцать лет. В общем…
– Я, кажется, понимаю, – сказал Лот.
– Тогда пойдемте. Это в другом здании…
Ника, или Аннабель
Господи, только бы он жил! Только бы жил! Что еще надо сделать? Я сделаю все. Я смогу. Только бы жил! Хоть бы был день. Днем не так страшно. Днем почему-то проще. Как я устала! Силы берутся откуда-то, но это не мои силы. Моих не осталось. Я устала. Берт его держит. Просто держит руками, чтобы он не ушел. Сердце останавливалось дважды. Рана страшная – пройдет кулак, – и все разорвано внутри. Берт держит. Генерал жив. Мой генерал. Сейчас, сейчас. Как медленно срастается все. Я делаю, не зная, что делаю. Как называется. Но кровь уже не вытекает наружу. Он дышит – с трудом, но сам. И Берт – держит. Держит. Я знаю, чего это стоит. Мы сможем. Скорей бы утро. Темень убьет меня. И пот. Глаза съел пот. Не думать. Все там, в ране. Осталось мало. Края. Грязь выйдет сама. Вот так. Сколько ее! Задышал легче. Глубже. Хорошо. Еще грязь. Скопилась. Берт, уже лучше. Расслабься. Сделай, чтобы он просто спал. Помоги закрыть. Просто сведи руками и держи. Вот так. Больше ничего. Скоро, Берт. Несколько минут. Несколько минут. Держи. Не отпуская. Держи. Сейчас. Сейчас. Сейчас. Сей…
Все, Берт.
Можешь убрать руки.
Можешь убрать.
Убери руки.
Ну что ты? Вот так. Понемногу. Одну. Другую.
Ляг, Берт.
У нас все получилось.
Я тоже лягу.
Мы спасли его, Берт. Слышишь? Мы его вытащили. Он живой. Он дышит. Он пойдет дальше. Нужно только отдохнуть.
Не знаю, где мы.
Плевать.
Найдемся.
Бернард сторожит.
Невидимы. Да, невидимы.
Скорей бы день.
Господи, как я устала!..
Вито
– Хорошо, – неторопливо, как и раньше, произнес Томаш. – Тогда скажи, пожалуйста, какова вероятность того, что на пустом перекрестке в твою машину втыкается другая, причем в этой другой на заднем сиденье лежит человек, которому ты нужен до зарезу? И при этом оказывается, что он владеет информацией, нужной до зарезу нам? И больше того…
– О черт! – Ноэль рубанул кулаком по воздуху. – Да я тебе то же самое пытаюсь втолковать, только другими словами!
– Но ведь ты не станешь утверждать, что столкновение это кем-то подстроено?
– А почему, собственно? Именно подстроено.
– Кем?!
– Этими… Вито, как они называются?
– Сайрами, – подсказал Вито.
– Вот именно. Сайрами. Очаровательное название.
– Ребята, – сказал Томаш, – мне кажется, вы поймали зелененького. Провериться не желаете?
– Два-ноль, – сказал Ноэль.
– Ну, друг… – Томаш разочарованно пожал плечами. – Если только для этого…
– Знаешь, Том, – сказал Вито, – хотя наш общий друг и показал тебе сейчас носик, но по существу он прав – на мой, конечно, взгляд, – а кроме того, с тобой трудно разговаривать всерьез – стало трудно. Уж очень постная у тебя морда после столиц. Так что я предлагаю гол не засчитывать и считать предположение серьезным.
– Что – насчет сайров?
– Угу.
– Тогда я ничего не понимаю. Ведь это же был кодон, галлюцинация. Комбинация былых впечатлений…
– А история нашего нового друга Микка тебя не настораживает?
– А какое отношение?… – начал было Томаш, замолчал – и задумался.
Вито подмигнул Ноэлю, взглядом показал на дверь, и они вышли, оставив Томаша размышлять. Вряд ли он это заметил.
В большой и пустой гостиной – почти зале, впору устраивать танцы – развернули два стац-эрма и весь вспомогательный комплекс. Эрмы работали пока в беспилотном режиме, прочесывая сеть в поисках источников материала «черного шара». Стас и Вильгельм сидели спина к спине и смотрели, не мелькнет ли что-нибудь интересное. Прочесывание, по сути, только началось, ждать настоящих результатов было рано. Кое-что эрмы взяли на заметку, бледные разноцветные шарики пульсировали над столом проектора. Вот когда они сведутся в точки, когда между ними пролягут линии – тогда наступит черед пилотов. А пока… пока нужно запастись терпением.
– Ты знаешь, – сказал Ноэль, – все это, конечно, смешно, но, если меня еще немного подкачать, я взорвусь.
– Слушай, а этот твой приятель… – начал Вито.
– Он мой друг, – перебил Ноэль.
– Друг, – согласился Вито. – Что мы будем с ним делать?
– Что ты имеешь в виду?
– Не ершись. Друг моего друга – мой друг. Дело святое. Вот я и спрашиваю…
– Куда спешить? – Ноэль помрачнел. – Ты лучше меня знаешь, что такое Штольц-Гусман. Я сделал ему белый релакс, пусть отдышится. Ведь – просто напинали по мозгам. Гады. Это, кстати, в ту же копилку. Не зря же нас не допускают к обвалившимся.
Вито кивнул: не зря. Значит, что-то мы могли бы из них наковырять. Но что? Он уставился в стену. Красивые здесь стены… и вообще повезло с домом, мог подвернуться какой-нибудь склад, или подвал, или… странного для дерева палевого цвета панели, сложный и что-то смутно напоминающий узор волокон, темных и светлых: острова в бушующем море, безысходные лабиринты, осенний плющ на скалах…
– Давай-ка, пока он в релаксе, прогоним через него «пьяное эхо», – предложил Вито.
– Можно попробовать, – согласился Ноэль.
Комната на втором этаже, куда поместили гостей, была невелика и почти уютна. Хозяева, уезжая, забрали не всю мебель, и сюда удалось насобирать практически все, что нужно. Микк лежал на широкой кушетке, рядом с ним в плетеном кресле-качалке сидел Кипрос; девушка спала, свернувшись калачиком, на коротком диване. Компакт-эрм попискивал на полу, через маску-дисплей вводя в подкорку Микка бальзамирующие кодоны. Белый релакс был великолепным средством для лечения психических травм, но медики его не признавали, и вряд ли только по причине корпоративной неприязни к Корпусу… впрочем, и эрмеры далеко не все признавали его. В госпитале Корпуса, например, имели и использовали свою методику…
– Ты бы поспал, Кип, – сказал Ноэль. – Боюсь, что завтра…
– Я думал, – сказал Кипрос. – Я могу рассказать, до чего додумался. Но только взамен на гарантии, что вы меня не засадите в психушку.
– О психушке нам остается только мечтать, – сказал Вито. – Как о несбыточном и прекрасном.
– Поговорим, Кип, – сказал Ноэль. – Сейчас мы запустим одну забавную штучку…
«Пьяное эхо» было развитием знаменитого «детектора лжи», но служило для других целей. Компьютер выбрасывал слово, требовалось в ответ сказать другое. Отслеживались степень и характер ассоциативности, вегетативные реакции, скрытые или подавленные мышечные и глазодвигательные ответы. Результатом было составление схемы активных полей коры и некоторых подкорковых зон. В общих чертах это напоминало зондаж информсетей в поисках источников загрязнения.
Ноэль сменил маску-дисплей Микка на управляющие очки, приладил наушники и ларингофон. Несколько секунд лицо Микка было ничем не прикрыто. Вито передернуло: было противно видеть замаслившиеся, чуть прищуренные глаза в обрамлении погибельно-черных век.
Неразборчиво буркнуло в наушниках, и Микк тотчас отозвался.
– Жизнь, – хрипло сказал он.
Снова буркнуло.
– Холод, – сказал Микк.
– Предупреждаю, парни: все это в порядке бреда, – начал Кипрос. – Никакой точной информации у меня нет, так – слухи, обрывки… домыслы… Короче: где-то здесь, в Альбасте, была – а может, и есть до сих пор – лаборатория по принципиально новым типам биологического оружия. Абсолютного оружия. Суть которого вот примерно в чем: не убивать солдат противника, а заставлять их воевать на своей стороне. И даже не то чтобы воевать… Короче, враг – по нажатии, условно говоря, кнопки – становится своим. А свои, естественно, все, как один… В общем, не знаю, как именно – в деталях – все это должно было выглядеть, но механизм был примерно такой: крупный – крупнее оспенного – вирус поражает мозговую ткань, сама болезнь протекает легко, ну, не в этом дело: дело в том, что помимо репродуктивной программы вирус вводит в клетку – в нейрон – еще и специальную программу, и по этой программе клетка делится, прорастают в заданных направлениях аксоны, дендриты – короче, создается дополнительная нервная сеть. В норме она себя никак не обнаруживает. Но по особому сигналу – активизируется, практически отключает сознание, человек становится восприимчив к непривычным для него раздражителям, ультразвуку например… в общем, становится неким биороботом, готовым выполнять скрытно подаваемые команды. Я абсолютно уверен – правда, доказать не могу, – что лет десять назад прошла серия опытов по созданию таких биороботов – правда, хирургическим путем – и они закончились успешно. Но у военных возникли трения с НБ. На какое-то время пришлось – ну, не законсервировать тему, но хотя бы сделать вид. Тогда и перенесли лабораторию сюда. И вот то ли во время перебазирования, то ли каким-то образом после – произошла утечка. Я думаю, порядка пяти лет назад. То ли этого не заметили, то ли не придали значения. А вирус оказался тропным не только к человеческой мозговой ткани… и вообще – мутировал… вирусы мутируют прекрасно… Короче: наш город – дома, подвалы, всяческие подземелья, канализация, свалки, пустыри, я не знаю – в общем, все, что угодно, – все это стало одной огромной генно-инженерной лабораторией. В роли скальпеля – тот вирус, в роли хирурга – случай… Микк принес мне двух десятиногих тараканов, которые обходятся без кислорода, живут в бензине и жрут стекло. Медленно, но жрут. В машине, пока мы ехали, он пытался рассказывать о них же – якобы они под всем городом прорыли ходы и проникают в дома, чтобы… чтобы жрать людей. А люди ничего не могут сделать, потому что все заражены, у всех в мозгах дополнительная схема, которая реагирует на этот тараканий запах и отключает сознание. Или вгоняет человека в шок. Или еще что-нибудь. Я слышал о желтых крысах, они не прогрызают норы, а способны просачиваться – буквально – в самые узкие щели. Новых мух видели все: очень деликатные, не пристают, но всегда держатся поблизости. Или этот мох на газонах… Так вот: ребята, которые сбацали все это, озабочены теперь, чтобы не полезла квашня из кадки. Про дополнительную нашу схему они знают на порядок больше нас. И знают, чем и как воздействовать на нее. И воздействуют. И поэтому мы почти не замечаем того, что происходит вокруг, и уж совсем не боимся. Не общаемся ни с кем за пределами привычного круга. Супер, если бы это был не ты – хрен бы я мог что-нибудь сказать. Тебе – могу. Это пока сильнее. Может быть, только пока. Это карантин, ребята, и вместо колючки на столбах – электроды в мозгах. Причем такие электроды, которые не выдрать. А пока мы гуляем там, где можно гулять, – они размышляют, как бы нас приморить без особого шума и без вони. Поэтому, парни, давайте прислушаемся сейчас к себе и скажем: может ли кто-нибудь из нас дать немедленно деру, а если нет – то почему?
– А где обещанный бред? – спросил Вито.
– До бреда дойдет, – пообещал Кипрос. – Так что? Слабо сбежать? Куда-нибудь в горы? Ладно, пропустим. Продолжаю: в девяносто седьмом году в Бразилии проходил длительный эксперимент из серии «земных звездолетов» – сбалансированная экология и прочее. Тогда впервые применили компьютерную систему оптимизации флоры: датчики собирали информацию о самочувствии растений, процессор ее обрабатывал, эффекторы производили необходимые действия: подкормку, поливку, облучение – в общем, все, что нужно. И замкнули систему на экипаж – по типу сенситивного управления телерамами: рама сама выбирает ту программу, которая обеспечивает наилучшее самочувствие и настроение хозяина. Ну и там все нацелено на то, чтобы экипажу было очень хорошо. Им и было очень хорошо, психологи руками разводили. Полгода они провели в этом биостате, а через полгода после выхода все четверо – их там четверо было – перемерли; кто-то из окна выбросился, кто-то от инфаркта – уже не помню подробностей. Можно не комментировать, да? Так вот, помимо всех прочих странностей там была такая: все они вели дневники. По условному календарю. И у всех в этих дневниках было не по сто восемьдесят записей, как должно бы быть – по числу дней, – а у кого на три, у кого на пять больше. Причем невозможно было понять, откуда взялись эти дополнительные дни, и даже четко вычленить их так, кажется, и не удалось.
– Я читал об этом, – сказал Вито.
– Короче, эта сбалансированная биосфера, стремясь сделать ребятам приятное, стимулировала выработку эндорфинов и, возможно, аутогенных галлюциногенов. И у ребят возникала какая-то мнимая реальность, в которой они жили, как в обычной, первой…
– И ты хочешь сказать… – начал Ноэль, но Кипрос перебил:
– Да. То же самое. Только в масштабах города – и с отягчающими факторами.
– Вряд ли это самое страшное, что может произойти, – сказал Вито.
Кипрос набрал в грудь воздуха, чтобы достойно ответить, но не успел – Ноэль обнял его за плечи.
– Расслабься, Кип, – сказал он. – Ты связался с эрмерами, а эрмеры – люди простые, грубые, гипотез не измышляют… Понимаешь, какая штука: материал, с которым нам приходится работать, позволяет резвиться, как хочешь – в поисках объяснения. Объяснение обязательно найдется, полное, универсальное, может быть даже изящное… Но если ты в него поверишь, то тебе тут же подвернется нечто такое… понимаешь, да? Мы поначалу очень объяснениями увлекались, и все об это как следует стукнулись: и Вито, и я… нам хорошо, мы хоть живы остались. А был у нас такой Сихард, талантливейший парень… вот. Пытался проверить свою теорию…
– Подождите, ребята… – Кипрос помотал головой. – Ноэль, ты что – хочешь сказать, что вы не пытаетесь объяснить… все это? Не верю.
– Давай я скажу. – Вито тронул Ноэля за локоть. – Видишь ли, Кип, мы имеем дело с чем-то, на сегодняшний день объяснения не имеющим. Одна закономерность, впрочем, известна: если связно сформулировать какую-нибудь гипотезу и начать ее проверять, то сначала она получит блестящее подтверждение, а потом будет начисто опровергнута. И опровергнута, как правило, шумно и грязно. Понимаешь, почему мы не проявляем энтузиазма?
– Хотя, естественно, в анналы мы все, что ты сказал, занесем, – усмехнулся Ноэль. – У Вильденбратена, помнишь: «Жизнь, конечно, имеет смысл, но человеку он недоступен»? Вот что-то подобное и в нашем деле.
– Знаешь, как в Корпус отбирают? Тебе Ноэль не рассказывал? – Вито зашарил по карманам в поисках сигарет. – Всякие предварительные проверки – это чепуха. Главный тест – на стрельбище. Мишени движущиеся, управляются якобы компьютером… то есть и компьютером, конечно. Но главный фокус в том, что когда ты прицелился и давишь на спуск, срабатывает датчик, на мишень подается сигнал – и она или прячется, или отходит в сторону… Короче, все сделано так, что попасть ты в нее не можешь, но на то, чтобы сообразить, – времени тебе не отпущено… плюс всяческие шумовые эффекты. Короче, если ты истратил больше двух патронов, эрмером тебе не быть. В идеале – ты должен вообще ни разу не выстрелить. Хотя объявленная цель – поразить десять, что ли, мишеней. Понимаешь?
– Кажется, да… – медленно сказал Кипрос.
– Томаш расстрелял все патроны сразу и попросил еще, – сказал Ноэль.
– Это чтобы ты не думал, будто мы суровые догматики.
– Томаша мы любим не за это, – сказал Вито. – Томаш – это особая статья.
– Статья расходов, – уточнил Ноэль.
– Ладно, можно меня не убеждать, – сказал Кипрос. – Я рассказал – вы услышали. Может, пригодится.
– Пригодится, дружище, – сказал Вито.
– Микки, слушай меня внимательно, – глядя Микки в глаза, заговорил Ноэль. – Я нашел, что именно тебя беспокоит. Тебе довольно грубым способом загородили доступ из долговременной памяти в сознание. Это, собственно, и есть цель методики Штольца-Гусмана. Я разобрался в их кодировке и могу этот барьер убрать. Давай сейчас без эмоций подумаем, следует ли это делать. Там, за барьером, память о том, что происходило не в действительности – а в так называемой мнимой реальности. Возможно, конечно, вместе с этими оказались и какие-то необходимые сведения…
Микк поднял руку ладонью вперед.
– Это я все знаю, – сказал он. – К тому же барьер этот не сплошной, что-то через него проходит, – короче, я имею представление, чего именно я не помню. Это важное. – Он голосом подчеркнул: важное. – Так что… давай.
– Ладно, – сказал Ноэль, поднимая гипноген. – Смотри сюда.
Вито отошел на два шага и встал, слегка сгорбившись, опустив чуть согнутые в локтях руки, – готовый, в общем, ко всему…
Татьяна
Топили на огне воск и лили в воду – плошку за плошкой. Воздух был тяжелый и сырой. Керосиновый чад плыл по ногам. Нити сажи тянулись с потолка, колебались и вздрагивали. Кто-то бубнил в углу. Мерзли пальцы.
Слабый свет раннего утра дрожал в высоком окне.
Леониде помогал Куц – Куцый, как звали его в школе, в этом году он ее закончил и, напуганный исчезновениями одноклассников, не поехал, как собирался и заранее хвастался, в Ленинград, в какое-то там особое училище рисования, а просидел пол-лета на берегу с планшетом и цветными карандашами. У Леониды он брал книги и разговаривал часто и подолгу и с ней, и с Фомой Андреевичем – и после этих разговоров во взгляде его появлялось превосходство, и за это Татьяна его не любила. Его вообще мало кто любил. А вот теперь он, голый по пояс, обмотанный веревками, с медной на груди пластиной, помогал Леониде в ее малопонятном пока деле.
Дима крупно вздрогнул, задремывая, и Татьяна погладила его по голове, так уютно лежащей у нее на коленях. За эти странные сутки Диме стало намного лучше, и все-таки он еще слаб – ветром качает… и спит, каждый удобный момент – спит. Но тут почему-то все спят, даже Фома Андреевич, она видела: свернулся в уголке на телогрейке… и сама она – как все… Каменные стены позволяли чуть расслабиться.
Леонида тихонько запела, и Куцый ей вторил – голосом, без слов. Тихое это пение наполнило пространство. Звучал сам воздух. Ярче стал свет. Шевельнулись люди. Медленно сойдя в тишину, голос стих, и все улеглось, и люди замерли – уже в тревожном ожидании.
Да, теперь, наверное, уже скоро…
Незадолго до полудня, сказала Леонида. И поправила себя: полдень у нас – это примерно половина одиннадцатого. А незадолго – это, может быть, и за два часа…
Татьяна не слышала, как подошла Окса, наклонилась над плечом, шепнула: пойдем, велено помыться. Татьяна осторожно высвободилась из-под Диминой головы, подменила себя свернутым ватником, грустно и с нежностью подумала: вот будет разочарование у человека… Окса держала в руках сложенное в стопку упрессованное белье. Сама она его и шила вчера – по Леонидиным наброскам.
Мылись в темной каморке рядом, поливая друг другу ковшиком из кадки с теплой, почти горячей водой, – впервые за бог знает сколько дней. Татьяна, Окса и Марья Петровна, сорокаслишнимлетняя продавщица орсовского магазинчика, – все три женщины отряда. Если не считать Леониды. Но Леониду было почему-то затруднительно числить и женщиной, и членом отряда. Она была отдельно от всех.
Вытершись, оделись в просторные бязевые рубахи и мешковатые штаны. Все: горловина, рукава, штанины, пояс – затягивалось вязками наглухо, как кисет. Что ж ты, Ксюша, швы-то не заделала? – спросила недовольно Марья Петровна. Разлезется ведь… А, махнула рукой Окса, мой Васька как говорил: танк рашшытан на сорок минут боя, и усе. На раз надеть. Бог свят, перекрестилась Марья Петровна.
Леонида вновь тихо напевала, когда они к ней подошли. Окса шагнула первая, но Леонида покачала головой, посмотрела на Татьяну. Татьяна встала перед ней, развела руки. Хотелось закрыть глаза. Истонченное, почерневшее лицо Леониды было страшно. Окуная пальцы в растопленный воск, Леонида медленными движениями стала наносить какие-то знаки на рубаху Татьяны. В местах прикосновений кожа съеживалась. Повернись, без слов сказала Леонида, и Татьяна послушно повернулась. Знаки легли на спину. Еще раз повернись. Горячий палец коснулся скулы, очертил линию над бровями, через другую скулу спустился к уголку рта, прошел под нижней губой, поднялся, замыкая линию. Татьяна была уже где-то не совсем здесь. Прикосновение к ушам, к ноздрям, жгучее движение между ног, жар в коленях, стонущая боль в кончиках пальцев – были уже не ее. Далекий шепот пришел откуда-то, коснулся глаз. Она видела теперь, что все вокруг состоит из слов, из незнакомых знаков, воздух распадается на знаки, некоторые вещи пропадают совсем, зато стены превращаются в страницы книги. Нимрод, прочитала она название главы, и заметалось эхо: Нимрод, Нимрод, Нимрод…
Та, что облачалась потом в ватные штаны и телогрейку, натягивала сапоги, укутывала голову шерстяным платком, мазала руки какой-то быстросохнущей, стягивающей кожу дрянью, – была не она. Она лишь рассеянно следила за этими странными действиями и пыталась разобраться в письменах, из которых состояли стены.
И люди были письменами: перемещаясь и меняясь, они составляли все новые и новые фразы, слагающиеся в строки и строфы. Смысл их был ясен, но нельзя было сказать то же словами простого языка…
Бледный, как бумага, Дима – между черно-железным Архиповым и краснолицым Малашонком, матросом с застрявшего у лесоперевалочной пристани буксира, все в одинаковых белых бязевых рубахах и кальсонах, означали: бесконечность имеет размер – нет лишь способа измерения ее; с появлением же способа бесконечность обратится в свою противоположность, в ноль; точно так же нет способа определить, полон наш мир или недостаточен, – и если появится способ, исчезнет мир… Как узнать, с какой стороны зеркала находимся мы?
Пение Леониды будило застывшие когда-то письмена, они обретали блеск и движение. Ртутными ручейками текли они по стенам, и из-под истекших выступали другие – древние и жуткие.
Как само время.
Год – эпоха. Четверть века – смена знаков. Три века – новый язык, а значит – новое все. Тысячелетие – мрак. Три тысячелетия – бесконечность. Шесть – возврат. Соприкосновение. Муки рождения и смерти. Возобновление царств.
Нет ничего в прошлом.
Прошлое родится заново – как оправдание настоящему.
Вспыхнет, как звезда, и остынет темными планетами-брызгами…
И не будет солнца в этом мире, ибо свет станет тьмой, а тьма – светом.
И ложь воплотится в тела и предметы, став истиной, а истины утратят имя свое.
И никто не скажет на белое – «это белое», а на черное – «это черное», ибо ни белого, ни черного не останется в том мире из этого, а то, что останется, назовут другими словами.
Одиннадцать, стоящие в ряд у стены, значат: сгустились тучи и поднимается ветер. Небо темнеет от стрел. Дым полей застилает солнце. Враг, вышедший на брань, горд собой, и нет ему равного в схватке. Не увидят ушедших плачущие, и много сирот пойдет по дорогам, не в силах забыть тепло. Лишь к живущим жестока судьба…
Автомат странно мягок в руках.
Аннабель
Невидимые, они прошли мимо стражников, сонно обвисших на древках крестовидных копий. Похожая на желоб дорога уходила в седловину меж двух холмов, а за холмами лежало то, что Аннабель недавно видела сверху, посылая на разведку дымок, генерал и улан – в прежней службе, и только Берт еще не видел. Может быть, стоило бы это обойти, но нужны были лошади – а лошади там были. Лошади, упряжь, повозки. И лишь два солдата в белом.
Был резок свет раннего дня, безветрие угнетало. Над невообразимой пустошью Эуглека – сюда их вынесло из изнаночного мира – лишь начинали собираться плоские еще, похожие на шляпки от Кроллиана облака на вершинах термиков. После полудня они набухнут, как грозди, прольются – или не прольются – дождем, прибивая тонкую пыль когда-то цветущей долины… Нежна была дорога под ногами.
Пронзительно стояла тишина.
Молча кружили впереди вороны.
Изогнулась трава на обочинах. Изогнулась и посерела. Оставшись живой.
Страшно хотелось пить.
Генерал был бел, как сама смерть, но шел, отказавшись от помощи, сам. Берт и улан лишь страховали его. Даже ранец он не отдал, как ни просили.
После полудня может собраться дождь.
Может и не собраться.
Боже, как глупо все! Как бездарно!
Привыкнув к скоростям, невыносимо перебирать ногами и делать вид, что движешься.
Пологий подъем незаметно перешел в пологий спуск, и открылся взгляду котлован.
А на секунду раньше – настал смрад.
Но смрад, не похожий на смрад человеческих скоплений: такой она знала и не относилась к нему слишком нервно. И ее доля бывала в том, так стоило ли морщить нос? Нет, этот смрад напоминал почему-то о тех уровнях в логове Дракона, ниже которых их не пускали; или о дымных осенних вечерах на ферме Зага Маннерса, ее первого антрепренера. Или даже о парфюмерных фабриках Дэнниусов, там ей приходилось бывать…
Необозримое море тел открылось им.
Голубовато-бледные, голые, уродливые – тела лежали, или сидели, или бродили меж других таких же тел; ни осмысленности, ни тоски не было в этих перемещениях. Взявшись за руки – попарно, по трое, по четверо, – исполняли медленные движения, как на репетициях танцкласса. И где-то в глубине этого моря, как остров, чернело пустое пространство, и в центре этого пространства, этого голого острова, поднималась, похожая на росток бамбука, коленчатая башня. Ревматические сочленения ее светились красным, видимым даже днем светом.
Она была омерзительна.
Стократ омерзительнее голых и грязных тел, копошащихся у ее подножия.
Берт булькнул горлом. Аннабель покосилась на него. По серому лицу Берта катились крупные капли.
– Идем, – сказала Аннабель и сглотнула, сдерживая позывы к рвоте. – Бернард, завяжите глаза. Я думаю, нам тоже стоило бы завязать…
– Я смогу, дочка, – сказал генерал. – Кому-то надо видеть и глазами…
– Только не вам, генерал, – сказал Берт. – После этой ночки – нет.
– Это уж точно, – подтвердила Аннабель. – Ладно, не будем делать проблему. Пойдем с закрытыми глазами, надо будет – откроем…
– Ваше величество, я мог бы… – начал улан, но Берт похлопал его по плечу и молча покачал головой.
Аннабель уже закончила накладывать «кошачий глаз», когда заметила перемены в поведении людского теста. Там, ближе к башне, вдруг начались непонятные мелькания, рябь, обозначился такой вот рябящий круг – с два футбольных поля, не меньше, – и в круге этом рябь все усиливалась, все убыстрялась, а потом вдруг кажущееся сплошным полотно тел лопнуло, разошлось на отдельные полосы, и полосы эти побежали от границ круга к центру, пересекаясь под углом и образуя острый клин, все увеличивающийся и темнеющий, и вдруг стало понятно, что в этом клине люди стоят – или лежат, или что еще делают? – не в один, а в два, в три, в четыре слоя и все новые волны набегают на него, увеличивая, увеличивая, увеличивая толщину этого страшного месива… А через миг клин задрожал, как желе, расплылся – и распался на мельчайшие пылинки, и там, где следовало ожидать увидеть груды раздавленных, изувеченных тел, не оказалось ничего… Серая земля.
– Может, все-таки лучше обойти? – неуверенно сказал Берт. – Попадем в такую давильню…
– Не обойдем мы, – сказала Аннабель. – Лучше и не пытаться.
Она не смогла бы описать то, что видела и чувствовала в своем развоплощенном полете, но все ее новые знания и инстинкты буквально кричали: не подходить! Не трогать! Даже не смотреть пристально на это!..
Похоже было на то, что вся странная, нечеловеческая магия гернотов воплотилась в мертвых почерневших деревьях, низких каменных лабиринтах, стелах из красного кирпича и выдавленных в земле, как в сургуче, печатях с неразборчивыми письменами.
Не темным, неразборчивым и злым веяло от них – нет: четким, холодным, выверенным, бесстрастным, мертвым – мертвым и обращающим в мертвое просто по природе своей. Аннабель с высоты смотрела вниз, видела черные деревья, стелы из красного кирпича и выдавленные в земле печати, но сквозь все это проступало и исчезало тут же то бронзовое сочленение, то стальные жвалы, то ажурный скелет крыла, то фасетчатый глаз…
– Только прямо, – тихо сказала она. – Без паники. И ни во что не вмешиваться…
Аромат истлевших, раздавленных цветов принял их в себя. Он пьянил, как светлое вино, и отнимал часть веса, как вода. Идти было легко, труднее – держать равновесие. Край людской толпы был близок, но приближался как-то слишком медленно – медленнее, чем они шли. Будто кто-то невидимый подбрасывал на дорогу лишние футы.
Потом, как из тумана, на земле поперек пути проступила красная полоса. Аннабель подошла к ней и остановилась. Справа и слева подошли и остановились спутники. Полоса – точно такая же – появилась бы, если бы сквозь щель на землю падал резкий и яркий чистый красный свет. В ней было около шести футов ширины. Можно было тронуть ее ногой или острием меча или присесть и протянуть руку – но Аннабель знала уже, что не будет этого делать. Прыгнуть – пожалуйста. А дотрагиваться… Пусть пьяные ежики дотрагиваются.
Если посмотреть глазами… Она открыла их и тут же закрыла, ошеломленная. Будто вихрь горящих бабочек налетел на нее. Нет, глазам здесь делать нечего…
А как же тогда улан?
Чуть позже. Сначала – самой.
Она отошла на три шага, разбежалась и прыгнула.
Это был странный замедленный прыжок, почти полет, растянутый на долгие секунды, и можно было успеть посмотреть по сторонам, и вперед – и выбрать место приземления, и вниз – просто из любопытства…
Бездонная пропасть, прикрытая полузеркальной пленкой, проплывала под ней. Никогда еще не-зрение не обманывало ее; может быть, не обманывало и на этот раз. Она не отрываясь смотрела на утесы внизу, на скальные обломки, на далекие тонкие пики, на уходящие все ниже и ниже ступени террас и карнизов, на багровое зарево, подсвечивающее оттуда, снизу, прикрывающую пропасть тончайшую пленку, – а потом, будто кто-то щелкнул выключателем, она видела уже лишь отражение в этой пленке и не видела ничего, кроме… Большой и полный человек, держа ее за руку, вел за собой, безвольную и вялую, по длинному коридору с бесконечным рядом окон с одной стороны и бесконечным рядом дверей – с другой. Квадраты солнечных отпечатков лежали на полу, готовясь перебраться на стену. Они шли, и шли, и шли, молча, обреченно, никуда уже не торопясь, и за их спинами открывались, и открывались, и открывались двери, и что-то выходило из дверей и шло следом, пристально глядя в затылок…
Аннабель коснулась ногами земли и тут же обернулась.
Да, с этой стороны пропасть была видна, и было видно, до чего же она широка. Не выше оловянных солдатиков, стояли на том краю ее спутники. Вот Берт и улан, отступив на несколько шагов, разбежались и прыгнули разом. Улан оттолкнулся сильно, с запасом, и теперь уходил в высоту, почти в зенит, уменьшаясь и теряясь из виду. Берт, наоборот, плыл над самой закрывающей пропасть пленкой, руками и ногами делая медленные движения – как снятый рапидом бегун, разрывающий финишную ленту…
Медленно. Медленно. Не верить ничему. Ничего нет. Есть только земля под ногами. Есть то, что надо обойти, и есть те, кто идет за тобой. Ни вправо, ни влево не ведут никакие дороги. Нет лестниц вверх и ходов вниз. Нет пути назад. Лишь вперед – как по ущелью. Тупое спокойствие. И – медленно, медленно, медленно. Игра на скрипке. Чародейский вид. Литые башни без проникновения. И окон нет…
Не-зрение утрачивало власть.
Безумное стремление остаться. Безумное втройне, нет – вчетверне. Загадочная книга прорицаний… Где провозвестник высших архенонов вдруг предстает фанерным силуэтом, читающим заученные тексты. Смятенна явь… наслаивалось что-то непрямое, но косвенно присущее природе пространства при престранных преломлениях.
Эй, кто-нибудь, рискните отозваться! Молчание и эхо. Пустота. Железный тихий звон. Злосчастные хариты… И вас минет та чаша искупленья. Кровавых казней кончена кадриль. Законы бытия непостижимы… как уровни грозы – от пузырей на лужах до перьев самых верхних облаков, все составляло полное единство, и ритм ударов грома
Ритм!
навевал воспоминания о полных наслажденья
Ритм! Ритм! Ритм!
Не сметь! Остановиться!
египетских ночах и вавилонском – нет, не пленении: соблазне
Не дышать – пока не завертятся огненные круги перед глазами. Толчок в спину. Стоять! Всем стоять! Не двигаться! Не подчиняться! Против ритма! В подчинении – смерть!
Алые цветы смерти… обманчиво… увитая плющом лежало обратиться любовь к огню и краски витражей немногое осталось даже нищий отдаст и тот последний долг последний поцелуй рискуя всем родятся от искусства уходя жестоко знать и мир и благодать придя в багровых облаках вновь без ответа просто трясет, трясет, как по проселку… где? А, вот они заранее поверившие в бегство, в возможность бегства вперебой желая уступить
Ржавчина! Ржавчина!
не поддаваться ритму!
РЖАВЧИНА!
Все рухнет, если дотронуться.
Нет! Стойте, генерал, стойте!
Я вам приказываю!
Не оборачиваясь – идет.
Узкий, не разминуться вдвоем, железный мостик – раскачивается под ним. Внизу, в ущелье, – пламя.
Любовь к огню – любовь к Богу…
Ущелье плотно набито огнем.
Жар колеблет видимый мир.
Как все качается и скрипит!..
Он стоял спиной к ней и смотрел в окно.
– Пока вам везет, – сказал он, а может быть, и не он, потому что Аннабель не видела его лица. – Но это ничего не значит. Яппо запускает креатур, герноты их уничтожают, убито уже больше ста, не знаю, сколько точно. Это все выдохлось, как выдыхаются все неудачные наступления. Вы можете пройти еще сто миль, можете дойти до столицы, можете ворваться во дворец, даже можете убить несчастного короля Германа… Не изменится ни-че-го! Потому что территория, которую по привычке называют Альбастом, давно не Альбаст. Альбаст умер, и из шкуры его сделали механическое чучело. И думать надо не о том, как вдохнуть жизнь в то, что уже не может быть живым, а о том, как уничтожить его, потому что опасность неоспорима, и в этом я с Яппо согласен полностью.
– Что делают герноты с трупами убитых креатур? – спросила Аннабель почему-то мужским голосом.
– Закапывают в землю – что же еще? – пожал плечами человек у окна.
– И Яппо это, конечно, знает… – сказала Аннабель. – Может быть, он умнее, чем мы о нем думаем.
– Возможно. Возможно, ты и прав. Да, такой вариант мне в голову не пришел бы…
– Помнишь, ты говорил как-то, что верующие считают, будто Бог создал окаменелости, когда творил мир, чтобы у людей возникла иллюзия бесконечного прошлого? А не кажется ли тебе, что сейчас мы разглядываем некую окаменелость, которая призвана создать иллюзию бесконечного будущего? А на самом деле…
Человек у окна заинтересованно обернулся, и Аннабель с ужасом узнала его…
без верха и низа без трения и тепла без луны
руками изготовления тип наискось полный
пламени лава раскаленная лава там
бунтарей и благ день гнева до костей
и кровь кровь полная железа осталась
неподвижно парить в вере
и синь озер взъяренная
обитатели рая
МЕРТ
Солнце клонилось к вершинам истонченно-высоких сосен, длинной шпалерой выстроившихся вдоль старой имперской дороги. Туда же, к тем же соснам, катил фургон, запряженный четверкой разномастных лошадок. Аннабель дремала на сложенном ввосьмеро ковре. Ей было холодно и неуютно в новом обличье. Стареющая акробатка с вялым лицом, жилистыми ногами, сухой, как солома, волосней и похожими на пустые мешочки грудями. Жонглер и клоун Берт спал, лежа на животе и уткнув лицо в скрещенные руки. Генерал превратился в огромного – гора мускулов – горбуна-негра, а улан стал человеком-змеей, тонким, гибким, способным завязаться узлом. С новыми личинами они получили новые имена, новые характеры и даже новые воспоминания – все было учтено.
Они бежали из Кикоя, охваченного волнениями. Деревенский маг Дило, по прозвищу Чернотел, сплотил вокруг себя несколько тысяч фанатиков, которые повырезали гарнизоны в главном городе провинции, Хтооге, и двух городах поменьше: Сапре и Альше. Не дожидаясь, когда гнев гернотов обрушится на мятежников, все незаинтересованные люди побежали из Кикоя. Позади, по слухам, начинались эпидемии, пожары, необъяснимые умертвия и выход из земли чудовищ. Бродячие циркачи стремились к торговому городу Эствель, где скоро будет ярмарка и можно будет заработать. А денег надо много, потому что одни звери съедают столько, что можно прокормить двадцать человек…
Зверей было четверо: горный лев и львица, усмиренные и послушные, серый худой медведь, умеющий все, и удав. Аннабель испытывала неловкость перед зверьми – слишком уж суровая шутка обрушилась на ни в чем не повинных настоящих циркачей. Успокаивало совесть одно: так циркачи оказывались в гораздо большей безопасности, чем в людском своем обличье.
Имена от них перешли захватчикам: Аннабель звалась Стеллою, Берт – Адамом, генерал – Пальмером, а улан – Иппотропом. С именами перешли привычки и мелкие давние отношения…
– Ты мошной впредь не тряси, – дребезжащим тенорком ввинчивал Иппотроп Пальмеру, и тот согласно кивал пегой головой. – А то вишь какой ще-едрый! За общий-то счет. Хошь чего – меня спроси или вон Стеллу. Мы – понимаем. А ты, дурак здоровый, – не понимаешь.
– Подумаешь, чего я там переплатил – три монеты. Пить хотелось, вот и все. А дешевле он не давал… – оправдывался Пальмер за провинность недельной давности.
– Вот, говоришь, три монеты. А на эти три монеты, глядишь…
– Тпру-у-у, черти! – лениво сказал Пальмер, и мерный рокот окованных железом колес по щебенке мгновенно смолк. Стелла приподнялась на локте. Сворачивая с имперской дороги, к ним направлялись два десятка всадников…
Лот
В дверь постучали.
– Заходите, – сказал Лот.
– Не спите еще? – На пороге стоял Меестерс. – Если хотите спать, говорите, не стесняйтесь.
– Хочу, но все равно не усну, – сказал Лот.
– То же самое и у меня, – вздохнул Меестерс. – Вы не думайте, я не буду надоедать вам каждый вечер. Это у меня просто на новых людей тяга. Привыкну – перестану замечать. Устали сегодня?
– Да. Перегруз получился. Слишком много фактажа.
– Зато теперь вы, наверное, все понимаете.
– Пока еще ничего не понимаю. Не обработал.
– А-а… Вам не холодно, кстати?
– Жарко. Но если хотите, выключите.
– Нет-нет, что вы! Пришел в гости и распоряжается…
– Я просто люблю прохладу. Зимой сплю с открытым окном.
– Это я уже знаю. Я о вас, наверное, вообще все знаю. Вас это не смущает?
– Пожалуй, нет. Особо стыдных вещей я за собой не помню.
– Это, наверное, неплохо – не помнить о себе стыдных вещей… Я, к сожалению, никогда не смогу испытать такого чувства. За сорок лет работы накопилось всякое. Иногда мне странно, что я все еще жив.
Лот сочувственно кашлянул. Интересно, зачем он пришел, подумалось ему. Просто излить душу? Или еще раз прощупать? Или ненавязчиво внушить что-нибудь, или расположить к себе?… Или без цели? Он с сомнением посмотрел на Меестерса. Вряд ли такие люди делают хоть что-нибудь без цели – даже снимая пушинку с рукава, просчитывают – на автопилоте – сорок три варианта возможных последствий…
Меестерс понял этот взгляд по-своему.
– Я догадываюсь, что вас беспокоит. Внезапное доверие, да? Это так не по-нашему, против всяческих традиций… Ну, допустим даже, что вы агент. Все равно чей. Хотя мне представляется, вы именно тот, кем назвались: санитарный врач, прошедший в свое время Каперскую зону и в своих исследованиях глубоко проникший в суть проблемы. В самостоятельных исследованиях. Подчеркиваю. Так вот, даже если вы агент, скажем, Конторы, или Корпуса, или иностранной разведки, или инопланетной… нам это не то что не страшно – мы это приветствовали бы. Потому что нам противостоит нечто такое, что требует слияния сил. Но вы, к сожалению, не агент… И крысиные гонки продолжатся. И мы будем вцепляться друг другу в глотки – в стремлении не допустить противника к финишу первым, а еще лучше – не допустить вообще. Хотя и лабиринт построен не нами, и несемся мы по нему не по собственной воле, и что нас ждет на финише – не догадываемся…
– Зачем же меня держали в подвале? Проверяли? Если вам все равно – кто?
Меестерс помолчал. Похоже было, что простой вопрос поставил его в тупик.
– Все религии, вы знаете, построены на борьбе добра со злом, – заговорил он другим, безразличным, уставшим голосом. – Две трансцендентные силы, Бог и дьявол. Непрерывная борьба. Ад и рай, наслаждение и страдание. Я, как грубый материалист, произвожу все из нейрофизиологии, из центров поощрения и наказания. Их взаимодействие проецируется на внешний мир, и в результате – все вышеперечисленное в миллиардах оттенков. И вот мне, грубому материалисту, приходится допускать существование во внешнем мире каких-то подобных… я не знаю, как сказать… центров? Они не имеют локализации. Короче, чего-то аналогичного по функциям… нет, тоже вру. Допустим, существуют и Бог, и дьявол, но ни тот ни другой не есть добро и зло в чистом виде, они вообще внеморальны, внеоценочны, у них есть какие-то свои интересы, своя борьба, людей они используют в этой борьбе, но сами люди им глубоко безразличны… Причем и Бог, и дьявол существуют самодовлеюще, но – лишь в сознании людей. Как описание процессов реального мира. И вот эти процессы становятся все более интенсивными, более сложными, запутанными – и тут в них начинает вмешиваться человек… Вы еще не отключились?
– Нет, – сказал Лот.
– Это вмешательство странно, не вполне самостоятельно и абсолютно нерационально. Человек выступает ни на чьей стороне – и даже не на своей, что парадоксально лишь на первый взгляд. Он вообще пока не догадывается, что ввязался в чью-то борьбу.
– И все-таки – при чем тут я?
– Были подозрения, что вы действуете не по своей воле. Если позволите, я не стану говорить, откуда они взялись.
– Так. Ну и?…
– Не подтвердились.
– А, понял. Вы меня исследовали, пока я спал. Помню, были такие странные сны…
– Знаете, Лот, вы удивительно уравновешенный человек. Я удивлен.
– Нет, – сказал Лот. – Я нервный и неуверенный в себе тип. Мне стоит больших усилий держаться так, как я держусь.
– Все равно. У вас здорово получается. Хотите, я доскажу, что начал? Немного осталось.
– Хочу.
– Вы сегодня увидели все, что можно увидеть. Многого, конечно, не поняли – не спец. Ничего. Понимаете, это все частности. А в целом – мы пытаемся разобраться в той самой борьбе Бога и дьявола. Выяснить цели, средства, механизмы. Понять наш интерес. Суметь защититься. Если успеем, конечно…
– Бог и дьявол… – Лот произнес слова медленно, пробуя языком. – Как я понял, вы употребляете эти термины не в метафорическом смысле?
– Нет. Именно как термины. С другой стороны, вы понимаете, весь наш мир – это одна большая метафора…
– И – обладающие теми способностями, которые им приписывает молва?
– В части власти над живой природой – да.
– Всемогущество?
– Практическое всемогущество. Может быть, имеющее границы – но я этих границ не знаю.
– Всеведение?
– Абсолютное.
– Как насчет всеблагости?
– Я бы сказал – всебезразличие.
– С обеих сторон?
– Может быть, есть какие-то оттенки отношений. Но опять же, я их не знаю.
– Так… А человек?
– Человек становится почти всеведущ и готовится к всемогуществу. Думаю, это вы уже поняли.
– Но подождите. Бог и дьявол – они существуют в сознании человека или в окружающем мире?
– А какая разница? Где вы проведете границу? Как отличите одно от другого?
– Да, действительно… – вяло сказал Лот. – Вы правы.
– Я, например, вообще не знаю, существует ли что-нибудь в окружающем мире. Может быть, мы с вами – два слизняка, заползших на один валун… а все вот это вокруг и все, что с нами было и будет, – лишь запятая в нашем разговоре…
– Это вы-то, профессор, – грубый материалист?
– При всем при этом – да. Знаете, Лот, вот вы поработаете немного с мозгом – станете сомневаться вообще во всем. Внезапно окажется, что в любом мировоззрении опереться можно только на собственное невежество. Кстати, можно нескромный вопрос?
– Попробуйте.
– Я помню, в восьмидесятые годы, когда вы учились, в моде были галлюциногены. Я думаю, и вы пробовали их. Не можете ли вспомнить, что именно вам привиделось?
– Нет, – резко сказал Лот. – Не могу.
– Понятно. Значит, все помните, но говорить не хотите. Потому что это было страшно, и с тех пор вы этой химии на нюх не выносите. Хотя если услышать описание ваших видений от постороннего человека – покажется простеньким и невинным. Вам казалось, что вы приросли спиной к другому человеку и вынуждены подстраиваться под его движения. Спина к спине. Такие сиамские близнецы. И в сущности, это все. Я прав?
– Да, – без голоса сказал Лот. – Откуда?…
– Нас тут таких – почти сорок человек. После Каперской зоны. У всех – одно и то же. Так что появление ваше здесь было не случайным. Поразмыслите над этим.
– Да… Я… постараюсь…
– Спокойной ночи. Если хотите – в шкафчике снотворное. Будить вас завтра не станут.
Меестерс вышел. Лот лежал без движения, ошеломленный услышанным. Ника, в панике позвал он и прислушался к ответу. Сухой звук – как от щелчка по спичечной коробке. Ника…
Он уже знал, что ничто не отзовется.
Микк
– Ладно, – сказал Ноэль, бросая на стол еще одну полоску распечатки. Их уже много лежало на столе, и некоторые должны были бы уже съехать на пол, но цеплялись друг за друга и пока не падали. – Механику этого дела мы поняли. Пусть кто-нибудь объяснит мне, в чем его смысл.
Микк взял последнюю бумажку, подержал перед глазами, положил обратно. В принципе, то же самое: слева – «Ника Буковчан, 23 года, БОМЖ/03, временное УЛ N_709830, социальное страхование – прочерк, медицинское страхование – ИСО 02/3. Обращение в файл 16.08.04, повод: неотложная мед. помощь. ДС: фобический шок IV. ОП: Ш-Г мод. Амб.» Справа: «ВОССТАНОВЛЕНО: Ника Андерсен, урожд. Буковчан, 23 года, проживает: Альбаст, ул. Цепная, д. 144. Муж Грегори П. Андерсен, 30 лет, водитель. Род занятий: швея. Социальное страхование Ф-XII, медицинское страхование „НПН“ N_23098167. ИСО 00/0. Обращение в файл: 16.08.04. Повод: неотложная мед. помощь. ДС: фобический шок IV. ОП: Ш-Г мод. Госп.». Но конечно, и здесь никакого «госп» не было: возиться с бродяжкой без страховки! Промыли мозги, поставили на крылечко и наладили пинка… гуманисты херовы! Неужели нельзя хотя бы по внешнему виду отличить приличную замужнюю даму от бродяжки? Или доверие к официальной информации оказывается сильнее здравого смысла? И те, которые переписывали файл: видно же, что вранье. Ну не может быть такого, чтобы в файл бродяжки обращались только один раз. Ее что, ни разу не задерживали? А откуда тогда индекс социальной опасности «02/3»? А, господа?
– Почему, интересно, они одним имена меняют, а другим – нет? – тупо спросил Кипрос.
Нет ничего важней, чем это выяснить, с внезапным раздражением подумал Микк.
– Наверное, в зависимости от того, кого они ожидают… ну, кто будет искать, – сказал Ноэль.
Он соображает, а я – уже нет, понял Микк. Вслух он сказал:
– Агнессу не трогали, потому что есть Флора. Флора приходит и требует: дайте мне тетушку. Они говорят: вот тетушка. Такого-то ушла и не вернулась. А здесь…
Он замолчал и стал рыться в бумагах. Наконец нашел то, что вспомнилось и перебило рассуждения.
– Это ее муж, – сказал он. – Вот: вставлено, что шестого августа погиб в автокатастрофе… Наверное, пошел ее искать…
– Или она – его, – тихо сказал Ноэль.
– Ребята… – прошептал Кипрос. – Ребята… Что это – все – значит?…
– Тебе сказать? – Голос Ноэля едва звучал. – Или уже знаешь сам?
– Но почему? За что?
Ноэль пожал плечами. Посмотрел на Микка – будто ждал, что тот подскажет. И Кипрос стал жадно смотреть на Микка – как иудей на мессию.
– Тебе они как сказали? – как бы не замечая этих взглядов, спросил Микк. – Сами с тобой свяжутся или ты должен к ним?…
– Я – к ним… должен… – Кип сглотнул. – Причем не в участок, а в какое-то бюро по розыску… Вокзальная, семь…
– Нет там никакого бюро, – сказал Микк. – Это я точно знаю.
– Хотят, значит, чтобы сами приходили… – покачал головой Ноэль. – Барствуют, значит…
– Слушай, но ведь уже не те времена… – начал Кип, наткнулся на взгляд Ноэля и замолчал.
Нет логики, подумал Микк. Нет логики ни в чем, и в том, о чем думает Ноэль, тоже нет логики. Хотя в это – в то, о чем он думает, – страшно легко поверить. Хотя и нет логики. Но для веры логика не нужна. Для веры нужно только желание поверить. Хотя, с другой стороны, логика – это вроде гениальности тех стихов, которые сочиняешь во сне. Они гениальны, пока снятся. Как велосипед, который не падает на ходу. Ты просыпаешься – и гениальность исчезает. Остаются нелепые строчки. И что-то подобное происходит с логикой. Только я не пойму что…
– Вокзальная, семь, – протянул Ноэль, делая пассы над пультом. Засветился маленький плоский монитор, на нем возникла схема города: кварталы, видимые сверху и немного сбоку. Все чуть утрировано и поэтому легко узнается. Тут же обозначился – будто на него лег солнечный луч – двухэтажный домик с маленьким садиком, задами выходящий на полосу отчуждения железной дороги. Потом над домиком будто образовалась увеличительная линза: он стал больше и приблизился; окружающие его дома и кварталы сдвинулись к границам экрана, спрессовались, но из поля зрения не исчезли. Ноэль пробормотал что-то; пальцы его мелькали. Схему опутали разноцветные нити, но ни одна из них не касалась этого дома. Потом он наконец оторвался от пульта.
– Домик не просто так. – Ноэль растянул губы будто бы в улыбке. – Не подступиться. Ладно, парни, мы его прокачаем…
Микк посмотрел на Кипроса. Кип был бледен. На лысом черепе, на лбу стремительно росли прозрачные бородавки пота. Не сходи с ума, мысленно закричал ему Микк, но Кипрос уже разлепил губы и сказал:
– Я… туда…
– Что? – обернулся Ноэль.
– Пойду…
– Ты?…
– Прикроете. – Он встал.
– Не валяй дурака, – сказал Ноэль. – Шесть часов утра.
– Это несерьезно, – сказал Микк.
– Да как тебе сказать… – Ноэль с сомнением смотрел на Кипроса. – Не зная броду – конечно… А вот если зная…
– Мы не доделали по крайней мере еще одно дело, – сказал Микк. – Напомню: мы решили быть методичными.
– А, твоя яма… – Ноэль вздохнул. – Может, вы вдвоем съездите?
– Вдвоем мы уже к Деду ездили, – сказал Микк. – Это будет перебор.
– Ладно, – сказал Ноэль. – Я с вами Джиллину отправлю. Он парень способный, хоть и молодой.
Джиллина неохотно передал свой участок Вито и, проверив оружие, пошел к машине. Микк, подчиняясь какому-то странному импульсу, вынул свой «таурус», картинно прокрутил барабан и сунул револьвер за пояс. Ему тут же стало неловко. И вдруг захотелось увидеть Флору. Но для этого надо подняться на второй этаж… а люди ждут. Все равно она спит.
Было как-то уж слишком светло. Казалось, кроме солнца, сюда посылают свои лучи невидимые прожектора. Мореные плашки, которыми была обшита стена, казались белыми. Шляпки латунных гвоздей сияли. Ломко и призрачно стояла густая полувысохшая трава.
– Вы сюда близко не подходите, – сказал Микк Джиллине, подавая ему револьвер. – Стойте вон там, на углу. Если с нами что-то…
– Вы уже говорили, – кивнул Джиллина.
– Ну так и делайте, как говорили, – внезапно раздражаясь, сказал Микк. – Делайте, как говорили, не заставляйте повторять…
Яму прикрывал фанерный лист, грязный, в каких-то потеках – совершенно чужеродный этому ухоженному садику и пряничному домику; даже вынутую землю покойный Ланком ссыпал в мешки для мусора; три мешка стояли у ворот и один, неполный, – здесь, приваленный к стене. Микк взялся за край листа и вдруг понял, что не может его поднять – и не потому, что лист тяжел: какая тяжесть в старой фанере?… просто не может, и все. И тогда, обманывая себя, он потянул лист к себе, будто стаскивал с кровати одеяло… Свет рухнул в открывшуюся яму и закружился пыльными вихрями.
– Я спущусь, – сказал он Кипросу. – А ты смотри сверху.
– Это твое? – спросил Кипрос, показывая рукой на оставленные в яме инструменты: лопату, лом, ножовку… Все было так, как в прошлый раз, когда Микк пришел и почти сразу начал пилить… нет, ножовки тут не было, ножовку он принес с собой. А кто в таком случае закрыл яму? Впрочем, это был бесполезный вопрос: на него некому отвечать…
– Да, мое…
В стенку ямы он позавчера – или когда? – господи, как все перепуталось! – сегодня двадцатое… уже двадцать первое – а на часах? – тоже двадцать первое – действительно, позавчера – забил два толстых кола: ступени. По ним легко было спуститься и легко выбраться. Он сел на край ямы, поставив ноги на верхний кол. На миг что-то сместилось, ему показалось, что он сидит над разрытой могилой. Потом он понял: просто боится спускаться. Кто-то внутри него кричал от страха. Холод зрел в животе. Лопата, лом и ножовка внизу образовывали знак ловушки – этакий усложненный сыр для мышеловок. Не пойду… Он уже спускался – неловко. И в этой неловкости злился на Кипроса – за то, что тот видит.
В яме стоял утрированный запах пыли. Так могло бы пахнуть в архиве – когда перетряхивают… Он вспомнил: точно так пахло у Деда, когда они втроем искали нужную папку. Да, и Деда, пожалуй, надо навестить…
Микк поднял ножовку. Полотно было в тончайших продольных царапинах, алмазная пудра местами стерлась до клея. А ведь я ставил новое полотно… или только собирался поставить новое? Так вот и дурят нашего брата… Он хорошо помнил, что ставил, но червячок сомнения остался. А пилил я… вот здесь и здесь. На «корне», растущем из дна ямы, в этих местах были кольцеобразные утолщения. Микк примерился, потом поднял голову, посмотрел на Кипроса. Кип стоял на краю ямы, уперев руки в колени. Какого черта, в отчаянии подумал Микк, мы все равно никогда не поймем… Он был уверен, что все бесполезно. Кипрос смотрел на него, и Микк ободряюще кивнул ему.
Он помнил, что «корень» был крепче стали, и решительно поднес к нему пилу, и полотно, почти не встретив сопротивления, прошло насквозь. Микк отдернул руки и отшатнулся – «корень» от места разреза то ли осыпался, то ли оплывал, как чрезвычайно быстро сгорающая свеча, тончайшая пыль текла вниз, клубясь, и через несколько секунд ничего, кроме плавающей в воздухе плотной светящейся завесы, не осталось. Микк чихнул несколько раз, потом натянул рубашку на лицо, оставив одни глаза, и присел. На дно ямы свет не падал, и видно здесь было лучше. Там, где «корень» выходил из земли, зияло отверстие сантиметров двадцати в диаметре. Из него не сильно, без напора, шел воздух; Микк, не дыша, помня о том, что было в прошлый раз, наклонился над ним и несколько секунд всматривался в темноту. Сначала не было видно ничего, а потом вдруг – глаза поймали фокус – темнота рассыпалась множеством далеких огней, и больше всего это было похоже на вид ночного города с высоты… Вставай, прикипел, похлопал его по плечу Малашонок, и он встал и отошел к стене, пропуская Малашонка и идущих следом Петюка и Фому Андреевича и пытаясь осмыслить, перевести на язык слов то, что он увидел в скважине. Не верь подземным звездам, категорично говорил Куц, а Леонида Яновна говорила иначе: подземные звезды смущают мысли. Пусть так. Прошли Дим Димыч с Танькой. Что он в ней нашел, подумал Пашка, стерва ведь. Обидно, хороший человек пропадет… Замыкал отряд Архипов. Ну, пойдем, сказал он Пашке. Что, опять в скважину глядел? Пашка кивнул. Высмотрел что? Кажется, нет, неуверенно сказал Пашка. Не знаю… Ему не хотелось говорить, что звезды все отчетливее складываются в знак зверя…
Недолгое прозрение, посетившее его тогда, когда Леонида Яновна накладывала защиту, ушло, оставив лишь память о себе – память о божественном состоянии, в котором весь мир стал книгой, написанной простым языком, а на каждый заданный вопрос тут же возникал выросший из самого вопроса ответ. Пашка шел и старался не замечать охватившего его горя утраты. Ему разрешили полетать – полтора часа, – а потом отняли крылья. Тогда, в прозрении, он знал, зачем и почему они идут, что это за подземные ходы и что произойдет, если они не придут вовремя в нужное место. Теперь он этого не мог бы объяснить другому, но себе – прежнему – он верил. Они должны дойти и, дойдя, стоять насмерть – и это единственный шанс уцелеть тем, кто остался еще наверху… и это «наверху» касается, кажется, не только жителей города… тут он не был уверен.
Поросший светящимся мохом переход оборвался кромешной тьмой. Отряд сгрудился и чего-то ждал. Видны были только одинаковые – подпоясанные ватники – спины да несколько автоматов, висящих по-охотничьи, стволами вниз.
Архипов обнял его за плечо и легонько потряс, и Пашка понял: они пришли на место. Только теперь он услышал – скорее не ушами, а всем лицом – далекий рокот: будто медленно-медленно проворачивалась громадная бетономешалка.
Петер Милле
Он выбрался из-под дневного света, как из-под мягких невидимых глыб: в поту, с одышкой и сердцебиением. Дневной сон был мукой – увы, неизбежной. Без него ни глаза, ни голова не выдерживали обязательных трех часов над тетрадью. А так… сейчас… Постанывая от привычной боли в затекших икрах, он встал и потащился под душ. Тепловатая водичка с железным привкусом все-таки освежала. Плохо, но освежала. Кроме того – ритуал. Обязательный, двукратный, ежедневный. Флаг «Умираю, но не сдаюсь». Оркестр играет мазурку…
Сравнение ему понравилось. Не вытираясь, он накинул халат и пошлепал на кухню. В холодильнике было пиво. «Черный бархат», три бутылки. Он не помнил, когда и как покупал его, но это было почти не важно. После приступа неуправляемой паники – когда вдруг понял, что не запоминает абсолютно ничего из того, что происходит с ним за порогом дома, – он старался принимать все как должное. Да, может быть, там, снаружи, он и сам точно такой, как те, кого он видит сейчас из окна: монотонно бредущие по прямой кукольные люди. Никто ни с кем не раскланивается, не озирается по сторонам, не совершает каких-то странных, но человеческих поступков: скажем, не снимает ботинок и не начинает вытряхивать из него камешек… скрупулюс… В бинокль видны лица: одинаково озабоченные и в то же время бессмысленные. Бессмысленная целеустремленность – вот так это можно обозначить. Неужели и у него такое же лицо, когда он там?… Тем более следует оставаться человеком все остальное время.
Вернее – все оставшееся время.
Похоже на то, что его весьма мало.
Потому – нужно ли ломать голову над тем, что, выходя из квартиры, он тут же входит в нее обратно – до полусмерти уставший, потный, грязный, дрожащий. Час, а когда и больше часа, уходит только на то, чтобы прийти в себя. Правда, результатом таких вылазок оказываются хлеб, сосиски и сыр – почему-то всегда одного и того же нелюбимого сорта «Адмирал». Недели две назад вдруг появилась коробка трубочного табака, и теперь вечерами он обязательно выкуривал трубочку-другую. Табак был страшно дорогой, вирджинский «Глэдстон», и удивительно, что он сумел раскачать себя на такую покупку. Начав курить после двадцатилетнего перерыва, он испытал небывалый душевный подъем – будто эти двадцать лет испарились, ничего после себя не оставив, и ему не семьдесят девять, а еще нет шестидесяти…
Когда кончается время, даже воздух становится сладким, даже слюна, даже скрип половиц оборачивается музыкой, даже простые мысли вдруг обретают платиновый блеск… Лишь когда кончается время, можно наконец понять, что земная жизнь не в счет, хотя она – все, и что рай и ад неразделимы и даже неразличимы, если смотреть в упор.
Бокал пива и ломтик мягкого сыра с розовыми крапинками креветочного мяса… Что еще надо для полного счастья?
И тетрадь. Четыреста листов отличной нежно-палевой бумаги в деликатную розовую линеечку. Обложка из натуральной тисненой кожи табачного цвета. Зеленовато-серая бумажная наклейка в углу, и по ней каллиграфически: «МЫСЛИ, ПРИШЕДШИЕ В ГОЛОВУ СЛИШКОМ ПОЗДНО». Не лень же было выводить…
«Пророк Илия и жрецы Ваала. Он один, их – четыреста пятьдесят. Соревнования: чей бог быстрее разведет костер? Ваал сплоховал. Тогда Илия приказал стоящим вокруг: схватить их! Жрецов схватили, Илия отвел их на берег реки и всех заколол, Божий человек. Ученик его, Елисей, благословил в одном городе источники, и вода в них стала хорошей. Уходя из города, он встретил детей, которые крикнули ему: плешивый! Елисей воззвал к Господу, и тогда из леса вышли две медведицы и разорвали сорок два ребенка. Это что – всемилость? Иисус на фоне своего родителя выглядит настолько добрее и человечнее, что верить в Его Божественное происхождение просто не хочется.
И история с распятием темна до полной непроницаемости. Схвачен, торопливо судим с нарушением всех и всяческих процессуальных норм (чего стоит одно только ночное заседание синедриона!) и осужден на немедленную смерть – не для того ли все провернуто так быстро и вопиюще противозаконно, чтобы успеть к Пасхе, чтобы заменить на кресте другого Иисуса, Иисуса Варавву, Иисуса-„сына-Отца“?
Бедный отец Виталий. Наверное, мои замечания и вопросики стоили ему нескольких лет жизни. Но ведь он сам приходил, и высиживал за полночь – значит было у него ко мне какое-то долгое дело. И обнял он меня, прощаясь, и даже прослезился – со мной за компанию. Он же как-то – по-моему, накануне мятежа – сказал: иногда ему кажется, что Страшный суд уже начался. Мы просто не замечаем этого, потому что все, что так естественно происходит вокруг, и есть Страшный суд. Сказал же Павел: мы не умрем, а изменимся. И вот мы изменились настолько, что Страшный суд для нас стал средой обитания… Он напомнил мне профессора Смолячека, который в Академии вел курс философии. Вот ведь учили нас: в Технической Академии во время войны читали основы философии. Я потом рассказывал – не верили. Или говорили: на что тратили драгоценное время! А мне кажется – это был один из важнейших курсов. Благодаря ему все стало очень сложным, и я – и не только я – с меньшими душевными травмами воспринимал последующее. Так вот, Смолячек рассказал историю о том, как апостол Петр сидел в камере смертников, ожидая казни за богохульство. Камера была заперта, а кроме того, Петр был прикован цепью к двум стражникам. И вот в ночь накануне казни дверь открылась и вошел ангел. Петр подумал, что это ему снится, и отнесся к появлению ангела спокойно. Ангел сказал: встань. Петр встал, цепи упали. Ангел вывел его из тюрьмы мимо спящих часовых и исчез. И тогда Петр понял, что все это наяву, и побежал в дом матери Марка. Там он и рассказал эту историю. Итак, с абсолютно равными основаниями можно считать, что Петра действительно вывел ангел Господень; или кто-то из высокопоставленных сочувствующих вывел его, а историю об ангеле Петр рассказал с какой-то целью: может быть, для придания авторитета себе или делу, а может быть, и в те времена в подполье не жаловали тех, у кого есть друзья-тюремщики. Или, наконец, можно считать, что Петру приснился и ангел, и все последующие события его жизни, и его смерть, и дальнейшая история человечества, и все, происходящее сейчас, и мы здесь, рассуждающие черт знает о чем, – все это лишь снится Петру, лежащему на грязной соломе на полу тюремной камеры меж двух сторожей, а тем временем какой-то плотник приколачивает перекладину к невысокому кресту…»
Он перевернул несколько страниц.
«Принято считать, что поступки людей, их поведение вообще – должно быть „хорошим“, „правильным“, „умным“. Иначе – рациональным. К поступкам людей подход настолько же утилитарный, как к глиняным горшкам. Вместо искусства поступка воспитывается ремесло, даже индустрия поступка, и никто не видит в этом насилия над природой человека. В искусстве же полезность – вообще не критерий, а красота, оригинальность, неповторимость – более чем критерии. И если мы начнем оценивать человеческие поступки, пользуясь критериями искусства, то увидим: в этой сфере царит жесточайший гнет, бесчинствует цензура, духовная и светская, и все, что не соответствует канону, подвергается гонению и уничтожению. Но даже в такой атмосфере – а может быть, по закону парадокса, благодаря этой атмосфере – случаются поступки, по своей красоте и бесполезности превосходящие величайшие произведения искусства. Если допустить, что человечество в целом имеет какую-то цель, то ведь ясно, что эта цель – не строительство новой тысячи заводов, прорывание длинных и глубоких канав поперек материка и полеты к Луне и прочим небесным телам (хотя именно эти полеты достаточно неутилитарны, чтобы приблизиться к тому, о чем я хочу сказать). Так вот: не цель ли человечества – свершение неимоверно красивых и абсолютно бесполезных поступков? Или такой поступок уже был совершен, существование человечества оправдано, а теперь оно живет по инерции, не имея ни цели, ни смысла существования? Может быть, вся история цивилизации – это лишь прелюдия к оркестру, играющему вальсы Штрауса на палубе тонущего „Титаника“?»
Еще несколько страниц.
«С ужасающей отчетливостью вспомнился Юнгман. Потом это прошло, но несколько часов я буквально находился в его обществе, причем воспринимая все неимоверно интенсивно. Похоже было на то, что в памяти моей случился какой-то пробой, выбило все предохранители, – никогда раньше такого не происходило. Вспомнилась его теория о машине, создавшей и продолжающей создавать человека, приспосабливая его для своих нужд. Интересно, что ни тот я, который это слушал, ни я сегодняшний не нашли бы возражений – даже если бы и хотели. Получается…»
Чистый лист. Перо оставляет тонкий черный след.
«Перечитал „Смерть клоуна“ Леона Эндрю. По первочтении, сразу после войны, вещь произвела на меня потрясающее впечатление. Казалось, это ключ ко всем загадкам обыденности. Впрочем, он так и не повернулся в скважине до конца… И вот теперь – еще раз, чтобы проверить себя. Тогда это казалось глубокой философской метафорой, позволяющей проникнуть на „обратную сторону“ личности: Ормелы, истинные носители разума, живущие в сознании людей, способные сменять своих „носителей“, как всадник сменяет лошадей; симпатии и конфликты между ними приводят к сложнейшим и трагическим коллизиям людей; Ормелам люди почти не интересны, поскольку для них они просты и примитивны, как проста и примитивна клоунская маска и клоунская роль для Орландо. Но когда Орландо проникает в тайну существования Ормелов, те обращают на него внимание… Да, тогда это казалось метафорой. А сейчас мне это кажется недосказанным пророчеством.
Интересная деталь: Орландо, вырвавшись ненадолго из-под власти Ормелов, начинает видеть мир таким, каков он есть, и это повергает его в отчаяние. И в отчаянии он принимается делать то, от чего раньше его удерживала надежда, и в какой-то момент, задумавшись, понимает, что счастлив. А в видении мира, которое обрел Орландо, есть, помимо всего, такая странность: в течении времени возникают паузы, лакуны, процессы на это время останавливаются, у людей события не запечатлеваются в памяти, и лишь Ормелы не видят существенной разницы между нормальным ходом времени и этими лакунами. Нужны ли комментарии? Кто-то же отключает мою память, едва я переступаю порог.
И может быть, не только тогда. Позавчера я обнаружил папку с документами по лихорадке Вильсона и ее последствиям на столе – хотя совершенно не представляю, какого черта я ее вообще тревожил. Тема закрыта. Если я прав, заниматься этим дальше бессмысленно, если не прав – тем более бессмысленно. Пожалуй, даже наоборот. Более бессмысленно – если прав».
Петер отложил ручку и откинулся на спинку кресла, отдыхая. И вдруг, неожиданно для себя, подумал: а когда? Ясно, что скоро – но «скоро» может быть и десять лет… Сосчитать нельзя – а почувствовать? Он закрыл глаза.
Осень – ударило в сердце. Эта осень.
Осталось… Почти ничего не осталось.
Эта – последняя – осень.
Он открыл глаза и посмотрел, как впервые, на свою руку. Пальцы дрожали.
Значит, правда.
Осень.
Горький дым…
Не без труда он набил трубку, но раскурил – с первой попытки.
Иногда я испытываю почти панический страх перед зеркалом. Интересно, кого именно я боюсь там увидеть? Наверное, так и не узнаю.
Найдя папку, вспомнил о Кипросе: ему это, может быть, показалось бы интересным. Вспомнил с ноткой раздражения: засранец, совсем забыл старика, – и вдруг испытал острое чувство неловкости, будто на улице повстречал знакомого и не узнал его, и лишь потом, отойдя, сообразил… Так что, может быть, ему я ее и показывал? Попробовал телефон: все по-прежнему. Попадаю куда угодно, кроме того места, которое мне требуется. Точно так же и мне звонит кто угодно, кроме тех, кому я нужен. И это, похоже, в порядке вещей.
Потерял Вильденбратена. Не пойму, куда мог деться огромный, ин-кварто, томина девятьсот второго года издания: кожаный переплет, цветные, переложенные калькой, иллюстрации, бархатная ленточка, золотой обрез… Печать: «Библиотека коммерции советника Иоганна Милле». Библиотека дедушки была знаменита, попала даже в энциклопедию. Ничего не осталось. Но собственно, чему удивляться?
По каким-то ассоциациям вспомнились «Солдаты Вавилона»: «Но стража Нимрода в проклятую ночь не сдвинулась с места. Лишь юный один безбородый…» – и так далее. Солдаты Вавилона окаменели на своих постах, поскольку их не могли сменить – они не понимали офицеров. У классика – все. А я докопался – молодой был и упрямый – до той легенды, на которую он ссылается. Оказывается, после смешения языков ослабевший Вавилон осадили враги. И солдаты, переставшие понимать офицеров, понимать друг друга, – отбили их, потому что знали каждый свою задачу и свое место на стене…
И позволили разноязыким людям рассеяться по свету.
Вообще с Вавилонской башней масса неясностей. Почему Бог изобретает такой экзотический способ, чтобы сорвать строительство: ведь хватило бы, скажем, прямого обращения или небольшого землетрясения? Кроме того, уж Богу-то известно, что кирпичное строение можно довести метров до трехсот максимум. Что-то во всем этом есть весьма странное. Для того чтобы рассеяться по земле, людям понадобилось построить башню. То есть – собраться огромным числом на маленьком пятачке. Выбиваться там из сил, производя тяжелейшую работу. Монотонным, засасывающим, бесконечным трудом достигать высоких степеней отрешения. Конечно, строители не догадываются, что именно они делают. И вряд ли до конца понимает сам Нимрод. Но ведь название Вавилон происходит от Баб-Илу, что значит: Врата Бога. А Чжуан-цзы писал: «Врата Господни – это несуществование».
Впрочем, сопоставление всяческих высказываний древних и великих может завести куда угодно.
Однако слишком уж много Вавилонских башен разбросано в нашей истории. Создается впечатление, что вся она – всего лишь история строительства одной огромной башни. Причем сама башня – лишь способ достичь несуществования.
Правда, иногда мне кажется, что все, окружающее меня сейчас и окружавшее в прошлом, происходившее и происходящее, – это просто очень громкий шум, непонятно от чего исходящий. Даже не так: я знаю, что знаю, от чего он исходит, но знание это заперто во мне, и ключ в скважине не поворачивается до конца.
Может быть, с этим и связана боязнь зеркал?
Ника, или Стелла
Они давно так не работали – по четыре представления в день. Но зрители шли, и грех было упускать их. Адам пришел в себя, но был еще очень слаб, горяч и временами заговаривался. Стелла кормила его с ложечки и придерживала, когда он сидел на горшке. Иппотроп ворчал, что это она во всем виновата, – нужна она такая солдатам, когда у них по лагерям молодых шалав – как блох; а если бы и сунули раз-другой – не рассыпалась бы, что, девочка, что ли, в первый, что ли, раз, – тогда вон, с серыми монахами, могла, не орала, а тут – как резать будто ее собрались… Она и сама знала, что виновата.
Городок по имени Куртц был переполнен людьми. Слились два потока: селян, приехавших на ярмарку, и беженцев из Кикоя. Лишь на второй день им удалось найти крышу над головой: хозяин гостиницы «Красный лев» пустил их в просторную, но абсолютно пустую угловую комнату с двумя узкими бойницеподобными окнами. За это сверх программы Стелла и Пальмер каждый вечер бесплатно показывали небольшой номер в гостиничном трактире.
От усталости она стала вглядываться в лица – чего никогда не делала раньше. Цирковых детей учили презирать публику, и эту науку она освоила не менее успешно, чем акробатические трюки. Никто из сидевших вокруг не мог того, что могла она… А теперь – зачем-то смотрела исподтишка и не могла понять… У публики были лица детей. Счастливых или обиженных, сытых или полуголодных – но детей. И в трактире сидели бородатые пьяные дети. Они легко смеялись и ссорились по пустякам. Они были очень слабы и болезненно доверчивы, хотя казались себе могучими и хитрыми. Она поняла это, тревожащее ее подспудно уже давно, когда на одно из представлений заглянули два гернота. Кажется, это были юноша и девушка, хотя судить, естественно, было трудно. Узор на лбу показывал, что живут они в истинном обличье первый год. Тем не менее они выглядели мудрыми добрыми королями в толпе восторженных малышей. Стелла сама испытала умиление и радость, вдохнув исходящий от них тончайший аромат, – и тут на мгновение вспомнила, кто она в действительности и зачем находится здесь. Но даже это не заставило ее отвести жадный взгляд от прекрасных одухотворенных лиц с глазами, похожими на глаза святых угодников… Потом это прошло, и она с брезгливым удивлением спрашивала себя, что такого прекрасного можно рассмотреть в малоподвижных голубоватых масках?…
После этого посещения Иппотроп впал в мрачность, разговаривать не хотел и работал лишь один номер: борьбу с удавом. Похоже, ему самому доставляло какое-то извращенное удовольствие выскальзывать из могучих колец, доводя змея до бешенства. Борьба у них шла всерьез.
Так прошла неделя.
Чужое нервное присутствие внутри не доставляло беспокойств: Стелла будто бы несла в кулаке неразумную птичку, которую следовало защитить от котов. Иногда она задерживалась у клетки с горными львами. Наверное, их следует продать: дрессировщик Бигл пропал где-то в круговерти Кикоя… Но что-то удерживало ее от быстрых решений.
На восьмой день Адам вышел во двор гостиницы.
Стелла поддерживала его под руку, и он не отстранялся – но просто потому, что ее прикосновение было ему приятно. Шел пятый час дня, кончилось второе дневное представление, и впереди ждало вечернее, самое долгое и тяжелое. По двору сновали какие-то люди, из конюшни слышалось возбужденное ржание. Пахло горячей кухней и лошадьми. Мальчишки лет шести-семи деятельно тузили друг дружку у забора. Собаки в разнообразнейших позах валялись в пыли и чахлой серой траве.
– Мух нет, – сказал вдруг Адам.
– Что? – не поняла Стелла.
– Куда делись мухи? Их же было…
– Не знаю… – удивленно покрутила головой Стелла. Мух действительно не было.
Неприятное – смычком по ногтю – ощущение возникло и тут же растаяло в груди. С мухами действительно было что-то связано, из той, бывшей, ненастоящей жизни. Какое-то предупреждение… или сигнал?
– Надо уезжать, – сказал Адам. – Ехать дальше. Засиделись.
– Да, – сказала Стелла. – Раз ты здоров, то можно ехать. Завтра чтобы…
– Я не помню – про мух. – В голосе Адама прозвучало отчаяние. – У меня будто дырка в мозгах, и ветер в дырке… – Он посмотрел на Стеллу, наклонился и заглянул ей в глаза. – Скажи – ты помнишь?
– Что-то помню, – пробормотала Стелла. – Неопасное что-то…
– Повелители мух, – вдруг прошептал страшным шепотом Адам; глаза у него расширились и стали, как у гернота, огромные и блестящие. – Приближаются Повелители мух…
Странный вибрирующий гул произвели эти слова. Земля слегка качнулась под ногами и повернулась немного – со всем, что на ней было. И по всему, что было на земле, прошла мгновенная рябь, и на миг все покрылось трещинами, и в этих трещинах проступило что-то другое, чего не успел увидеть глаз и охватить разум, – а потом трещины затянулись и все стало как было: чересчур яркой, четкой, подробной и законченной картинкой, раскрашенным картоном, еще пахнущим сырой гуашью…
Если уходить, то немедленно – бросая все, верхами… и тем самым выдав себя. Или положиться на маскировку – и тогда держаться до конца. Равновесное положение… Нет – Адам не доскачет. Решено.
– Утром, – повторила она. Адам с тоской смотрел на нее.
Тоун Александр Джаллав
– Расслабься, Бо, – сказал Джаллав. – Ты не в строю. Ну-ка расстегни мундир…
Зоунн сморщился, потом улыбнулся.
– Так уже лучше, – похвалил Джаллав. – Напомню, господа: в этом кабинете и в этом кругу – на «ты» и без званий.
– Как-то это против того, что… – Зоунн запнулся, – ты говорил на круге.
– Круг кругу рознь, – сказал Джаллав. – Ладно, ближе к делу. Бо, что это за херня произошла с Ксименом?
– Спонтанное возвращение, – пожал плечами Зоунн. – Теоретически возможно. Правда, раньше не наблюдалось.
– Вот именно. Притом – через слой.
– Нет, Алек, не через. Вав – ближайший…
– Я оговорился. Через воплощение.
– Ну, мы мало что знаем о природе спонтанных перебросов.
– Ты не находишь, что с Ксименом вообще происходит что-то странное?
– Нахожу. Но пока не могу сказать, что именно.
– Он сейчас в статусе наблюдателя? Кто с ним на связи?
– Топ-Ворош. Ну, ты помнишь – который работал по Препарии.
– Этот седой? Помню. Но кажется, Тим собирался его вычистить?
– Я передумал, – сказал Ауэбб.
– Ну и?…
– Он в прежнем облике, – сказал Ауэбб. – Вито Ивонни, эрмер. Весьма пассивен. Они все пока ведут сбор информации и первичный ее анализ. Боюсь, что дальше они так и не продвинутся.
– А больше нам там опереться не на кого… – не то спросил, не то подвел итог Джаллав. – Нужно послать подкрепление Ксимену – и попробовать реверсировать его самого. Хотя бы частично – чтобы он мог принимать информацию.
– Это мы уже делаем, – сказал Ауэбб.
– На то чтобы подготовить группу, уйдет еще часов сто, – сказал Зоунн.
– А с другими нашими потерявшимися контакт не установлен? – спросил Джаллав.
– Нет, – сказал Зоунн. Ауэбб молча покачал головой.
– Понятно, – сказал Джаллав.
– В сущности, Ксимен косвенным путем ведет розыск остальных исчезнувших, – сказал Зоунн. – Мы считаем, что выброс пси-лавверов за пределы уровня Вав происходит путем усвоения ими особого артефакального кодона. Ивонни как раз и занят поиском источника этих кодонов. Когда мы найдем источник, нам будет легче искать наших людей.
– Так давайте ему поможем. Проведем симулирующую операцию…
– Я уже думал об этом. Но, Алек, – Зоунн поднял руку в знаке «возражения не принимаются», – операция состоится при одном условии: пойду я.
Повисло молчание.
– Хорошо, – сказал наконец Джаллав. – Назначь своего преемника. Сколько нужно на подготовку?
– Ничего, – сказал Зоунн. – Все уже готово. На Йод меня встретят. Оттуда пойду на авторежиме.
– Значит, ты уже все подготовил? – покачал головой Джаллав.
– Как вариант. Тим обеспечивает слежение и передачу данных Ксимену. Если потребуется, за мной отправится Марон.
– Который вытащил Ксимена?
– Да.
– Ну что же, господа сайры… – Джаллав встал. – Успеха вам.
Зоунн не ответил, просто поднялся и вышел из кабинета. Дверь он открыл левой рукой, а через порог переступил правой ногой. Дверь так и осталась открытой.
– Тим, – сказал Джаллав. – Ты постарайся, Тим.
Ауэбб кивнул.
Джаллав закрыл за ними дверь, вернулся на свое место и с минуту сидел, стараясь не думать ни о чем. Потом нажал клавишу интеркома:
– Это тоун. Малигнана ко мне.
Малигнан вошел почти сразу – будто стоял под дверью и ждал. Он был тонкий и угловатый, будто произошел не от обезьяны, а от кузнечика или богомола. И голос имел под стать: высокий и скрипучий.
– Вы призывали меня, владетельный тоун?
– Садитесь, Малигнан, – улыбнулся Джаллав.
– Не смею.
– Садитесь.
– Помилуйте, не смею!
– Повелеваю: садитесь.
Малигнан сел. Он был, пожалуй, единственный, кто относился с пиететом к старинному ритуалу. Все сменилось в Ордене, лишь чины и звания задержались – да громоздкий протокол официальных приветствий.
– Я прочел ваш обзор, Малигнан, – сказал Джаллав, – и хочу задать несколько вопросов. Я знаю, что вы осознанно отказались от роли аналитика, но лучшего, чем вы, специалиста по уровню Хет в Ордене, к сожалению… извините, я сказал бестактность. Малигнан, я прошу вас ответить на те вопросы, которые задал бы аналитику.
– Владетельный тоун, если это приказ…
– Нет, Малигнан, это не приказ. Вы имеете право отказаться. Я знаю, какими мотивами вы руководствуетесь, и уважаю их. Поэтому, если вы откажетесь, я начну сам ломать голову над этими вопросами, но это займет гораздо больше времени, а у нас его нет.
Малигнан молчал. На его лице ничего не отражалось. Потом он сказал:
– Хорошо. Я принимаю на себя ответственность за все, что я скажу, и я надеюсь, что владетельный тоун простит мне мое уклонение от обета.
– Спасибо, Малигнан. По-вашему, откуда взялись герноты?
– У меня два предположения, – сразу сказал Малигнан. – Возможно, это аналог тому феномену, который произошел в уровне Вав: занос из Алефа генного материала. А возможно, они пришли из другого уровня. Насколько я помню, в Шин описывались похожие существа.
– Похожие – и только, – возразил Джаллав.
– Кто гарантирует, что нам известны все уровни? – пожал узкими, почти несуществующими плечами Малигнан. – Я подозреваю, что уровни, где Преображение произошло давно, становятся закрытыми и неощутимыми для нас.
– И тогда герноты…
– Люди, прошедшие через Преображение.
– Другими словами – вочеловеченный противник?
– Можно сказать и так. Но это лишь одно из проявлений вочеловечивания, и в этом же Хет мы найдем и другие формы…
– Котлованы?
– Да.
– Опять же, ваше мнение: котлованы служат подготовке к Преображению или чему-то еще?
– Чему-то еще. Другому.
– Вторжению в Алеф?
– Может быть… Не уверен. Нет, думаю, что нет.
– Ну а чему?
– Мне кажется, что это оружие не нападения, а защиты.
– Но – оружие?
– Оружие, инструмент, сооружение… В наших терминах это не обозначишь. Нечто, служащее определенной цели. Донг.
– Что?
– Этим словом герноты обозначают предметы, назначение которых может быть лишь затуманено объяснениями. Предметы, отталкивающие слова.
– Хорошо, а почему вы уверены, что эти… донги… предназначены именно для защиты?
– Не могу сказать, что я абсолютно в этом уверен… но я действительно склоняюсь к такой мысли. У гернотов существует своеобразная эстетика вражды. Согласно ей, оружие нападения должно быть как можно меньше, незаметнее. Отравленная игла, а не дубина. В обороне же хороши все средства…
– И против кого они так могут обороняться? У них есть враги в уровне?
– Есть, и немало. Против них выступил очень сильный маг Яппо. Герноты встревожены этим вмешательством. Но похоже, встревожены именно тем, что Яппо может расстроить их систему обороны против кого-то третьего. Самого Яппо они всерьез не опасаются.
– И кто же этот третий?
– Не знаю.
– Сколько у нас наблюдателей в Хет?
– Семеро. Готовим подкрепление, но… вы знаете, как все это непросто.
– Знаю. Скажите, Малигнан… нет ли возможности реверсировать кого-либо из наших наблюдателей – и вступить в переговоры с гернотами?
– Заставить наблюдателя раскрыть себя?
– Лучше – выступить медиумом.
– Надо подумать. Я не готов к ответу. Кроме того, я очень сомневаюсь, что с гернотами возможны переговоры.
– Я тоже сомневаюсь. Но попытаться необходимо – даже рискнув нашим агентом. В конце концов, нам еще не представлялось шанса побеседовать напрямую с противником.
– Я не думаю, что беседа будет с противником. Беседа будет с гернотами. Хотя… – Малигнан задумался. – Может быть, вы правы, владетельный тоун…
Вито
Грязь местами доходила до колен, жидкая, вонючая, ноги скользили, Микк, шедший вторым, провалился вдруг в какую-то невидимую под грязью дыру и застрял, стопа хитро подвернулась и не шла обратно, ему было адски больно, и лишь минут через двадцать удалось освободить его из этого капкана. Остаток пути он хромал, опираясь Вито на плечо. Лампочки горели тускло, красновато, на отдельных участках туннеля их вообще не было. Ноэль вел уверенно, как крыса, давно изучившая этот старый лабиринт. Кабели всяческих видов увешивали стены, и не всегда можно было увидеть даже, бетонные эти стены или кирпичные.
Наконец Ноэль остановился и стал сверяться со схемой.
– Где-то здесь, – сказал он. – Где-то очень близко.
Через несколько шагов обнаружилась темная ниша. В глубине ее луч фонаря осветил квадратную дверь из рифленого железа с приваренной скобой. Замок оказался кнопочно-цифровой, простенький, девяносто секунд работы. Труднее было пролезть в открывшееся отверстие: сразу за дверцей начиналась крутая лестница вниз. Оттуда, снизу, шло низкое гудение и поднимались непонятные запахи.
Ноэль спустился первым. Вито смотрел, как пятно света пляшет по стенам, ложится на решетчатый пол – глубина метров пять, отметилось в сознании, – потом скрывается за каким-то препятствием. Шаги Ноэля были по-кошачьи беззвучны. Секунд через сорок внизу загорелся свет, и голос Ноэля позвал:
– Спускайтесь!
Спустились. Микк постанывал. Ему, наверное, казалось, что он просто дышит. Устал парень, подумал Вито. Держится, но устал. Зачем мы вообще его с собой потащили? Остался бы со Стасом. Здесь от него мало толку… Решетчатый пол – вибрирует, – а что под ним? Вито пошарил по карманам, нашел монетку, уронил между прутьями – ничего. Тишина. Ладонь ощущает слабый ток теплого воздуха. Что там может быть? Непонятно…
Хорошо, если просто вентиляция.
Вдруг стало жутко. Необъяснимо, беспричинно. И даже не жутко, не страшно – накатило отчаяние от полного, предельного, неодолимого одиночества. Как на плоту в океане… как один в Антарктиде…
Что?
Нет, со мной полный порядок…
Помещение коммутаторного узла имело форму правильного куба. Все стены были скрыты под панелями разъемов. Ноэль сорвал уже две из них и изучал маркировку. С потолка свисала голая лампочка накаливания. Свет от нее шел желтоватый, пригорелый. Пахло электричеством. Воздух был переполнен электричеством, и от этого сжало, как тисками, виски.
Или от боли, или от тускло-желтого света – но Вито показалось, что перед ним мертвецы: скорчившийся на полу неподвижный мертвец и деловитый мертвец у стены. И сам он – шагающий мертвец, шкурка человека, набитая чем-то движущимся. От нас ничего не осталось, кроме способности двигаться…
Когда же мы успели умереть?
Незаметно, во сне…
Звуки иерихонских труб не были слышны, и никто не знает, какую мелодию они выводили, – просто стены города вдруг превратились в песок. И люди – к ним подползали невидимые нежные твари, вонзали без боли тонкие хоботки и выпивали, высасывали кровь, и мысли, и способность чувствовать, и что-то еще, свойственное людям…
– Ноэль, – позвал он, и, хотя своего голоса не услышал, был уверен почему-то, что Ноэль обернется. Прошло несколько минут. Ноэль обернулся.
Это был не Ноэль. Кто-то другой, неуловимо его напоминавший, но – другой. У человека было иссиня-бледное лицо и огромные черные глаза, полускрытые коричневыми морщинистыми черепашьими веками. Рот был тонкий, губы нервно кривились.
– Чтооо слууууоооааа… – Звуки исходили не в такт движению губ, а потом и вовсе пропали.
Проверь меня, хотел сказать Вито, но не смог, губы освинцевели, язык не ворочался, в груди не было воздуха. Человек шагнул ему навстречу, вынимая что-то из кармана, – и это была смерть. Умирать еще раз было страшно. А потом вдруг все отодвинулось куда-то, сжалось и сморщилось – Гэбрилу показалось, что он вынырнул наконец из глубины и теперь может перевести дыхание. Он не дышал целую вечность.
– Порядок, – сказал он. – Показалось.
Ноэль недоверчиво смотрел на него. В руках у него был гипноген. Гэбрил знал практически все об этом варварском инструменте – гораздо больше, чем знал сам Ноэль. Уже несколько часов База гнала и гнала Гэбрилу всю имеющуюся информацию о Вав вообще и об эрмерах в частности. Не стоило подставлять себя под удар багрового луча…
– Давай все-таки проверимся, – сказал Ноэль. – Хочешь – сначала меня. Как-то все по-дурному я вижу…
– Подставляйся, – сказал Гэбрил. – Во избежание.
Он проверил настройку своего гипногена, поменял код и поднес излучатель к глазам Ноэля. В красном рефлексе лицо на миг стало кровавым. Ноэль вытянулся – и упал, будто внезапно перерезали все нити, удерживавшие его тело. Гэбрил сел рядом, еще раз поменял код и вновь включил излучатель. На этот раз излучатель работал долго.
– Кто вы? – спросил Гэбрил, когда лицо Ноэля приобрело обычный в этом освещении пергаментный цвет.
– Ноэль Куперман, – сказал Ноэль. Но голос был не его, и это не вызывало сомнений.
– Ноэль отключен, – сказал Гэбрил. – Пожалуйста, скажите, кто вы. Если хотите, я могу назваться первым. Сайр Гэбрил Ксимен, квинтал пси-лавверов.
– Мне это не говорит ни о чем, – сказал Ноэль. Вернее, тот, кто сидел в Ноэле.
– Вы не хотите называть себя?
– Допустим.
– Видите ли, мое руководство ищет контакт со всеми разумными существами мира, и вы, как я понимаю, относитесь к тем, с кем оно хотело бы встретиться в первую очередь.
– Зачем?
– Чтобы не допустить столкновения между нами.
– От столкновений мы защищены.
– То есть вы решительно не желаете контакта?
Пауза.
– Хорошо. Вреда это не принесет. Пользы, я думаю, тоже. Вы уполномочены вести такие переговоры?
– Нет.
– И я нет. Что будем делать?
– Назначим место и время встречи и передадим это своему руководству.
– Это разумно. Я предлагаю: в этом мире, в этом городе, в парке «Элизиум», в шахматном павильоне, через три часа.
– Хорошо.
– Меня зовут Тамегг, – сказал тот, кто сидел в Ноэле. – Я – Наблюдатель. – Слово «Наблюдатель» он так и произнес – с большой буквы.
– Очень приятно, Тамегг, – сказал Гэбрил.
– Мы расстаемся, – сказал Тамегг.
– Вам не повредит это устройство? – Гэбрил шевельнул гипногеном.
– Я умею закрываться от него.
– А я вот, к сожалению, не умею… Ничего, это не больно и быстро проходит.
Волнообразно затухающая багровая вспышка вернула лицу Ноэля прежнее выражение. Он поднял голову, потом сел. Гэбрил протянул ему гипноген.
– Теперь меня.
– Что было?
– Красный, за тысячу.
– Ух ты!.. Ладно, смотри сюда.
Глазок гипногена вспыхнул, растекся в круг; в кругу обозначились концентрические кольца, стали расширяться, потекли из центра к периферии, быстрее, быстрее – Гэбрил подался вперед, задержал дыхание и нырнул в это красное – и вынырнул с той стороны, внезапно обессилевший и неподвижный. Запах цветущей травы наполнял воздух – цветущей травы и дождя. Красный камень, на котором он лежал, местами был еще мокрый. Туча уходила, солнце светило ей вслед. На фоне синего занавеса, висящего уже над противоположным краем долины, горел непривычным многоцветием радужный столб, изгибающийся вправо и бледнеющий с высотой. Там, откуда он поднимался, уже никого не было. Потоки небесной воды залили жертвенный огонь. Лесные ушли. Все, лесные ушли. Ушли. Дан повторил это несколько раз. Тело не желало отрываться от камня. Тело знало, что бывает с теми, кто входит в траву. Но из-под камня, на котором он лежал, вытекал ничтожный ручеек и струился вниз, и за те многие годы, пока он струился, тонкий слой почвы стерся до скалы, и сама скала выщербилась и побелела, как отмытая водой и выгоревшая на солнце кость, кость земли, и можно, можно, можно было спуститься по руслу вниз, не касаясь травы, и Дан встал, не чувствуя ничего, кроме слабости, и спрыгнул в ручей, в его холодную легкую воду, и, оскальзываясь, пошел, побежал вниз, вниз, петляя, и со стороны могло, наверное, показаться, что он специально бежит зигзагами – то ли спасаясь от выстрелов, то ли стараясь обмануть судьбу, – а на самом деле он следовал изгибам текущей воды и шептал, шептал, не в силах кричать, самые страшные проклятия Вирте, он ненавидел ее так, как может ненавидеть умирающий виновника своей смерти; почему, почему она не послушалась его, почему ушла так далеко, почему… найду и убью, шептал он, найду и убью, найду и убью. Под горой ручей прорыл себе глубокое и широкое ложе, дно стало мягким, ноги проваливались и тонули. С берегов, скрывающих идущего человека с головой, наклонялись, жадно извиваясь, руки травы, но достать не могли и разочарованно свистели вслед. Потом их стало меньше, а потом ручей вынырнул на луг, и здесь травы уже не было, то есть была совсем другая трава, бесконечно перепутанная, прочная, как брошенная на землю сеть, в ней водились огневки, а убегать от них по такой траве было бесполезно. Но Дан знал лисий бег, а огневки после дождя были ленивы и тяжелы, и поэтому следовало торопиться, и Дан побежал, высоко поднимая колени. Дважды огневки, похожие в траве на жирных слизняков размером с кошку, уползали с его пути, не пытаясь преследовать. А потом кончился луг, и начались серые кусты, а потом лиловые кусты, а потом дорогу преградила вдруг вырытая неизвестно кем канава, по обе стороны от нее виднелись беспалые вдавления, будто огромного роста великан полз на коленях, волоча за собой канавный плуг. На дне канавы скопилась синеватая жижа, и почему-то казалось, что под пленкой поверхности происходит какое-то опасное движение. Надо было скорее что-то делать, и Дан дорубил поваленное деревце, сбил с него ветки, осторожно потрогал этим шестом дно канавы – твердое – и, сильно оттолкнувшись, перевалил через канаву. Еще на середине полупрыжка он почувствовал удар по шесту, а потом, когда уже коснулся ногами земли, рывок. Следующий рывок вырвал шест из рук. На поверхности жижи вздулся тугой бугор – как бицепс. Шест тонул, погружаясь рывками. Это было то, о чем говорил Маленький Лев. Только он видел озеро. А здесь – канава. А впереди – деревья, и где-то там должно быть капище лесных. Дан, понимая всю бессмысленность того, что делает, снял с плеча ружье, разломил его и вложил патрон в ствол. Другой патрон он засунул под резиновое колечко, охватывающее ложе. Смешно. В кого стрелять? Во что? Но почему-то с ружьем он мог войти в лес, а без ружья – нет.
Случай или чутье – он вышел на тропу лесных. Ее нельзя было увидеть во мхах, но, пройдя между деревьями, к которым тянулись паутинные нити, и увидев другой такой же проход впереди – капли дождя еще не испарились с паутины, делая видимыми даже невидимые сигнальные, – Дан понял, что идет по тропе лесных, а значит, идет правильно. Спящие пауки висели на ветвях, неожиданно похожие на спящих летучих мышей – только больше. Мимо одного он прошел в пяти шагах, и паук заворочался, почуяв, наверное, запах, но поленился проверить свое не самое острое чувство. Клочья грязного кокона валялись под ним, и чьи-то мелкие кости. Кошка или кролик – понять было трудно.
Капище можно было увидеть только в упор: плоский камень заподлицо с землей и черный на нем треножник. Деревья обступали камень близко-близко, образуя подобие частокола, и сплетались ровными кронами. И черные бугристые дубы в отдалении тоже, казалось, имели к этому всему отношение. Только неясно какое. Было потрясающе тихо.
– Вирта, – позвал он, удивляясь неуместности голоса.
– Вирта! – крикнул он, заглушая страх.
– Вирта!!! – заорал он на самом деле от ужаса, обрушившегося на него, подобно эху, могучему эху соляных пещер; ужас, как и эхо, нарастал, будто каждая лишняя секунда прожитой жизни, каждая секунда задержки кары эту кару усугубляла, превращая смерть в бесконечную мистерию. Но уже нечего было терять. – Вирта-а-а!!!
Он не мог сквозь собственный крик услышать ответ, но он его услышал. Тихий стон. Сзади и слева. Он обернулся.
Непонятно, как он не увидел это сразу.
Старый широкий дуб держал Вирту в своих буграх. Она наполовину утонула в нем. Ног до коленей уже не было видно за складками коры, голова была запрокинута так, что лицо смотрело совсем вверх, и лишь рука билась, как пустой рукав рубашки на ветру. Медленно, глядя больше под ноги, чем вперед, Дан подошел к дубу. Сучья дуба скрипели, клонясь, но Дан знал, что у таких дубов они не достают до стоящего на земле человека. Может быть, потому, что отпадает необходимость добывать пищу самим.
Вирте было уже не помочь. Голову ее втянуло в дерево, и там, где кора соприкасалась с кожей, тянулось множество тонких белесых волосков: то ли дерево корешками проросло в человека, то ли человек в дерево. Дан никогда не видел этого сам, но знал по рассказам: если сейчас попытаться оторвать, или вырубить, или еще как-то спасти поглощаемого – он немедленно умрет. Если не трогать – проживет еще несколько месяцев, погружаясь все больше и больше в дерево, все больше и больше становясь им. Через неделю Вирта перестанет испытывать боль. Лесные будут приходить к ней и разговаривать с нею, и она будет понимать то, что они ей говорят, и отвечать им, если сочтет нужным. Она станет устами их бога. Всесильного бога, избравшего себе лесных – и загнавшего остальных людей в горы, к ледникам…
– Вирта, – сказал Дан и понял, что уже давно плачет.
Рука ее вдруг замерла и робко, вопросительно потянулась к нему, и он позволил ей коснуться себя. Рука была нечеловечески холодна, но это была рука Вирты, тонкие пальцы Вирты, гладкая и мягкая ее, привыкшая к глине ладонь, продолговатая родинка у ногтя безымянного пальца, узкое золотое детское неснимаемое колечко… Дрожащие пальцы то гладили его плечо, то судорожно вцеплялись, разрывая кожу, а потом Дан взял эту руку в свои и склонился, коснувшись губами запястья. Тонкий тоскливый вой пронзил его насквозь. Человек не мог кричать так, так не могла кричать его Вирта – но она кричала. Рот ее скривился, за закрытыми, слипшимися, сросшимися веками панически метались глаза. И тогда Дан, не убирая левой руки, не отпуская руки Вирты, поднял ружье, подвел ствол к ее подбородку и быстро, боясь передумать, нажал спуск. За миг до выстрела Вирта, почувствовав и поняв все, то ли с благодарностью, то ли в страхе – сжала его руку в своей…
Густой белый дым самодельного пороха рассеивался, Дан пятился назад, утратив на миг контроль над собой, и судорожно дергающийся сук скользящим ударом сбил его с ног. Сознания он не потерял, но что-то сдвинулось в восприятии: как будто в мире появился еще один цвет, или звук, или какая-то деталь, и сознание, обманутое обманутой памятью, пытается обнаружить это новое – и не может. Горячая струйка потекла по виску. Пригнувшись, Дан вернулся к стволу дуба. На то, во что превращалась Вирта, он не смотрел. В заплечном мешке его было два бурдюка с керосином. Он так и не снял мешок, придя домой. Теперь керосин был нужен здесь. Держа бурдюк на поднятых руках, он стал поливать кору, стараясь, чтобы драгоценная жидкость не стекала на землю, а задерживалась в трещинах. Двух бурдюков как раз хватило для того, чтобы обойти дуб кругом. Там, где кора была покрыта печеночно-черными сгустками, он остановился и достал огниво…
Грохот и треск остались позади, и желтизна дымного пламени, и почти человечьи вопли занявшейся кроны. Шестым чувством Дан знал тропу и шел по ней, имея последний патрон в стволе и тесак под рукой. Пройдет не больше часа – и весь лес, пока мирный, ополчится на него, и тогда не будет спасения – но не о спасении он молил, а о мести. Увидеть, успеть найти эти проклятые домики лесных, похожие когда на густые фигурно подстриженные кусты, когда на уродливые тыквы с пучком ветвей на макушке, когда просто на пни исполинских деревьев – полые, но живые. И тогда – у него есть еще один патрон и старый тесак, одним ударом срубающий дерево толщиной в руку.
Он не нашел поселка, но на исходе часа наткнулся на стадо линяющих коз, медлительных, как откормленные утки. Многие козы уже сбросили шкуры и, голые, розовые, жались к тем, которые все еще носили свой густой белый мех. Значит, где-то здесь должны быть лесные, собирающие опавшие шкуры, подумал Дан, ладно, пусть так… Ему было все равно, кого убить.
Сзади кто-то сдавленно охнул, Дан обернулся: толстая старуха волокла в заросли, обхватив поперек туловища, маленького мальчика. Глаза у обоих были круглые. Налетев на взгляд Дана, она остановилась, одной рукой зажала рот себе, другой – завела мальчика за спину, спрятала. Дан поднял ружье. Надо было что-то сказать. Вдруг снова потекла унявшаяся было кровь. Старуха медленно перекрестилась. Она все знает, вдруг понял Дан, она знает, кто я, почему я… Тем лучше, не надо ничего говорить. Он нажал на спусковой крючок. Проклятие, пальцы не гнулись. Он с испугом посмотрел на руку. Указательный и средний пальцы торчали мертво, как деревянные. Потом вдруг разжались остальные, охватывавшие цевье. Кисть побелела. Он уже не чувствовал ее. Анестезия взлетела до локтя. Рука стала похожа на руку мраморной статуи. Это было нестерпимо жутко. Отшвырнув ружье, Дан повалился лицом в мох, скорчился. Как со стороны, он слышал звериный рев и хохот, исторгавшиеся из его рта. А потом будто лопнуло что-то, стягивающее его, как обруч стягивает клепки бочки. Он развалился на куски и впустил в себя глухую темноту.
Он долго куда-то падал, кружась.
На самом дне его окружили темные и светлые коричневатые полуцветные пятна. Постепенно они собрались в рисунок. Еще позже Дан понял, что именно этот рисунок означает.
Он лежал на кровати и смотрел в потолок. В невысокий деревянный потолок. Отсветы огня бродили по нему. Он сел. Кровать была пружинистая, в меру мягкая. На низком столике горела странная лампа: поставленная на попа, крупная, раз в десять больше обычной, сосновая шишка, по чешуйкам которой скользили живые язычки яркого зеленоватого пламени. По ту сторону столика было темное стекло, в нем слабо отражалась лампа, позади лампы туманным пятном проступало лицо, а позади лица и сквозь него двигались какие-то огоньки и бледные сполохи, и Дан не сразу догадался, что это не зеркало, а окно. Просто за окном была ночь.
Он помнил все, что произошло. И, вопреки естеству, ему хотелось только есть и пить.
Пустой для всего, он сидел неподвижно. Потом вздрогнул пол, зашелестела занавеска, и кто-то вошел. С трудом повернув голову, Дан увидел ту самую старуху. Вблизи она оказалась совсем не толстой, просто низенькой и кругленькой. На вид ей было лет шестьдесят.
– Вот и хорошо, – сказала она. – Сейчас будем кушать. Голодный, конечно?
Дан кивнул.
– Ну пойдем. Я тебе все покажу. Тут уборная, тут умывальня. Весь можешь помыться, белье поменять. Помоешься?
Дан опять кивнул. Он чувствовал себя невыносимо грязным.
– Тогда вот мыло тебе, вот губка. Воду так пускают… – Старуха показала. – Понял?
– Понял, – сказал Дан. – Спасибо.
Тоун Александр Джаллав
– Пойду я, и пойдет Малигнан, – повторил Джаллав. – Без вариантов.
– Это неразумно, – сказал Ауэбб. – Ушел Борис, теперь уходишь ты. Что, Алексозо будет командовать?
– Да, – сказал Джаллав. – В случае чего – Алексозо.
– Подумай еще раз.
– Подумано. Хватит, Айз, ты меня не переубедишь.
– Боюсь, что так.
– А нечего бояться, Айз. Поражение мы уже потерпели. Давным-давно. Теперь бы узнать от кого – и все. Хотя и это по большому счету – праздное любопытство.
Ауэбб кашлянул в кулак.
– Извини, Алек, твои парадоксы я иногда… хм… не воспринимаю. Что ты имеешь в виду?
– Что мы воюем с миражами. Тебе не приходило в голову, что никаких уровней, никаких слоев просто не существует? И это все лишь наше истолкование – примитивное – того, что происходит с нами здесь и сейчас? Как тот фокус с двумя зеркалами…
– Алек, ты не обидишься, если я тебе скажу?… В общем, меня это не интересует. Абсолютно. Мое дело – связь с наблюдателями и зондаж. Пока хоть один наблюдатель будет вне Алефа – я буду заниматься связью, а не космогонией. И я не вполне понимаю, как ты…
– Я не собираюсь бросать весла, – сказал Джаллав. – Если ты об этом подумал. Я вовсе не собираюсь бросать весла. А вдруг и наше ерзанье имеет какой-то второй смысл?
Татьяна
Душу высасывал этот каменный рокот. И темнота. Далекие огоньки сигарет почему-то лишь добавляли одиночества. Воздух был теплый, даже порывами горячий, но от камня исходил странный холод. Ступни заледенели до бесчувствия. Если сесть – замерзнет жопа. Ватник не спасает. Радиоактивный холод. Холодовая радиация.
Только бы не замерзли руки.
Только бы дождаться наконец восхода солнца этого подземного мира, только бы не окоченеть…
Леонида сказала, что свет его мертвенно-белый.
С восходом подземного солнца начнется бой.
Неизвестно, когда он закончится.
Неизвестно – чем.
– Тань! – еле слышно; тусклое пятно по земле. – Тань, где ты?
Не Дима. Пашка. Слабое звено.
– Здесь. Иди сюда.
Сыплется щебень.
– Эй, в глаза только не свети!
– Ой, извини, Тань.
– «Извини»… Чего на месте не сидится?
– Не знаю… Ждать уже сил нет. Стоило так бежать, чтобы здесь мерзнуть?
– Стоило.
– Ты знаешь, да? Объясни мне. Я все перезабыл.
– Тебе это надо? Главное, что мы здесь.
– Надо. И это тоже надо.
– В Москве был? Метро видел? По эскалатору, ведущему вниз, можно подняться – но надо бежать очень быстро. Так и переходы, которыми мы шли: сюда попасть можно, если очень быстро идти. Чуть медленнее – и уже никогда сюда не попадешь. А чуть быстрее – приходишь намного раньше намеченного. Понял?
– А почему?
– Свойство у них такое. Почему одноименные заряды отталкиваются?
– Ну, это совсем другое…
– В принципе – то же самое.
– Не знаю… Знак зверя что означает?
– Зверя и означает. А в каком обрамлении?
– Стрела и венок.
– И все?
– Вроде все. А может, и еще что-то. Некогда было всматриваться.
– А, это ты в колодцы глядел? Тогда не бери в голову. Те звезды не дня нас.
– Откуда ты знаешь?
– От верблюда.
– Я тебя как человека…
– Ладно тебе. Откуда мы вообще это знаем? От Леониды, ясно же. Чего спрашивать?
– А ты ей веришь?
– Верю. – Татьяна постаралась сказать это твердо.
– Трюхан, наверное, тоже верил…
– Трюхан – это другое дело. Он, наверное, и человеком-то уже не был.
– А может, и мы уже не люди. Не знаем этого только.
– Хватит гундеть. И гундишь, и гундишь. Как пердун какой-нибудь старый. Трюхан, наверное, так же вот погундеть любил.
– А правда, что ты его… сама?…
– Нет, не я. Видела только.
– А кто?
– Пошел ты, Павлик, знаешь куда?
– Пойду я, пойду. Ты вот мне скажи: а ты уверена, что мы правильно все делаем? Что воюем за тех?
– А что нам – за оборотней надо воевать? Вместе с Трюханом, да?
– Слушай, не надо так, а? Ты же понимаешь, что я не об этом.
– А о чем?
– Ну, помнишь, Мишка твой все время цитировал: «Бог вряд ли интересуется религиозными спорами»? А почему тогда люди должны интересоваться разборками богов, да еще участвовать в них? Слушай, мы ведь даже не добровольцы.
– Мишку ты не трожь, – неожиданно для себя сказала Татьяна. – Не трожь, понял?
– Да я и не трогал, – растерялся Пашка. – Чего ты?
– Ничего.
Наступило молчание.
Я злюсь, потому что он прав, подумала Татьяна. Я не хочу злиться. Она попыталась вернуть себе – хоть на миг – то состояние полного понимания и приятия мира, которое охватило ее в прозрении. Ничего не получилось. Как щенка, ее выбросили в темноту на мороз и закрыли дверь.
В темноту.
На мороз…
Ниже коленей ног уже будто не было.
Она стала переминаться с ноги на ногу, приподниматься на носках, и тут Пашка сказал:
– Тань, ты слышишь?
– Слышу, – сразу отозвалась она, потому что странный звук продолжался уже некоторое время, как бы отпочковываясь от рокота каменного потока в ущелье. Будто кто-то барабанил пальцами по расстроенной ненатянутой гитаре.
Не только они услышали этот звук. Хлопнула ракетница, и три зеленых звезды повисли в вышине. Мерцающий их свет обрисовал тот край ущелья, мост – и трех всадников, едущих шагом. Кони нервно вздернули головы, но всадники не шелохнулись. Слишком далеко было до них, слишком мало света – но Татьяне показалось, что один из них – женщина. Две ракеты погасли, а последняя все продолжала гореть и падать – прямо на всадников. Татьяна сглотнула. Нет – ракета упала позади них, довольно далеко. В последней зеленой вспышке конные силуэты вдруг выросли и приблизились. Теперь были слышны только звуки – негромкий конский топот легко перекрыл грохот и скрежет каменной реки. Темноту испятнало лиловым. Вдруг – с запозданием – в глазах вновь возникли те же силуэты – теперь светлые. Да, женщина – справа. Почему-то это было важно. Что-то задержалось в памяти из постигнутого.
– Люди и люди, – упрямо сказал Пашка.
Ноэль
Язык не ворочался. Рот нельзя было ни закрыть, ни открыть по-настоящему. Где-то между переносицей и затылком застряло чугунное ядро, не дающее ни дышать, ни думать. И ко всему этому – завязаны глаза и руки пристегнуты к подлокотникам какого-то не очень приятного кресла. Кто-то ходил рядом. Слышался невнятный разговор – как за дверью.
– Дайте воды, – имел в виду Ноэль, выдавливая из себя звуковое месиво. – Воды. Пить.
Его поняли. Шаги торопливо приблизились, чья-то рука легла ему на затылок и наклонила голову вперед – губы коснулись края чашки. Первые глотки дались с болью, – казалось, вода раздирает сколотый булавками пищевод. Потом стало легче.
От второй чашки он слегка опьянел.
– Где я? – спросил он, поворачивая голову. – Что со мной?
– Подождите немного, – сказал усталый мужской голос. – Сейчас придет наш главный, он вам все объяснит.
– Зачем мне завязали глаза?
– Вам вреден свет.
– Я в больнице?
– Почти.
– А руки можно освободить?
– Пока нет. Вы еще не вполне здоровы.
– Но что со мной произошло? Черт, я ничего не помню! Скажите же мне!
– Успокойтесь, пожалуйста. Я не могу вам ничего говорить, потому что это повлияет на вашу память. Постарайтесь – молча – сосредоточиться и вспомнить сегодняшний день, начиная с самого утра. Я включу метроном, он не позволит вам отвлекаться.
Раздались легкие сухие щелчки, разделенные затухающим эхом пауз. Ноэль откинулся в кресле. Последуем совету. Он подробно, стараясь не перескакивать, начал рассказывать сам себе, как они еще раз попытались проникнуть в «хитрый домик» по проводам и, когда это опять не получилось, стали готовить операцию. Как в рамках этой операции он сам, Вито и Микк добрались до коммутаторного узла, чтобы напрямую подключиться к кабелю «хитрого домика», минуя фильтры и АТС. И там… да, там что-то случилось. Он стал вспоминать последовательно, сбился, постарался найти какие-то опорные эпизоды – и тоже не нашел. Все расползалось в момент прикосновения.
Поймал кодон, это ясно… но где, черт возьми?! Ни одного открытого канала! Разве что телепатически…
А все-таки хорошо, что телепатии не существует. Что бы мы тогда делали?…
Впрочем, мы и без телепатии ни черта не можем сделать.
– Скажите, – позвал он, – со мной были еще двое. Что с ними?
– Нет, – сказал голос чуть встревоженно. – Никого с вами не было.
– Нас было трое.
– Мм… повремените еще немного. Сейчас придет главный и все скажет.
– А вы не можете?
– Не могу. Не имею права.
Как мне это все не нравится, подумал Ноэль. Это не медики, не полиция, не безопасность. Военные? Какого дьявола тут делать военным? Тут же вспомнился рассказ Микка, и следом – спекуляции Кипроса. Абсолютное оружие… военные разработки по генному инжинирингу… контроль сознания… И если все это действительно вылетело из бутылки и гуляет на воле – Боже милосердный! Значит, имеется не то что открытый – зияющий канал ввода кодонов! От человека к человеку, помимо воли и сознания… и что-то еще, не только это, что-то еще…
Запах.
Так. Спокойно. Теоретически – возможно?
Да. Летучие молекулы могут быть огромны.
Господи, даже не обязательно летучие. Взвесь. Пыль. Аэрозоль. Значит – вплоть до фрагментов ДНК. Миллиарды бит информации.
Кодоны тысячных разрядов – биогенного происхождения – по открытому неконтролируемому каналу…
Это конец.
Без паники… только без паники.
Еще не проверено. Не доказано.
Он знал, что это лишь утешение. Проверено и доказано. Лишь надетые кем-то (обязательно кем-то?) шоры не позволяли увидеть…
Биогенного происхождения. Не «антропо». «Био».
Чего нанюхался Микк? Пыльцы? Спор какой-нибудь плесени?
Чего нанюхались мы сегодня там, в подземелье?
А ведь нанюхались. Теперь это ясно.
А здесь мне, похоже, сделали какую-то полную промывку мозгов. Потому что я вижу, какие мы все были идиоты. Шайка слабоумных. Занятых чем угодно, кроме дела.
И ведь давно. По крайней мере, неделю. Да, еще Томаш не приехал, а мы уже тыкались как слепые, как дурни с заведенными глазами, но при этом очень целеустремленные и очень довольные собой.
Наверное, он застонал, потому что человек, бывший рядом с ним, приблизился – Ноэль щекой почувствовал его тепло – и спросил:
– Что-то беспокоит?
– Да развяжите же меня, черт возьми! – прошептал Ноэль. – Я что – опасный псих?
– Нет, сударь мой, дело не в этом. Вы просто не способны еще контролировать свое тело.
– Не понял?
– Сейчас вам все объяснят. Вот идет главный…
Разговор в соседней комнате прервался, скрипнула дверь, приблизились мягкие уверенные шаги. Запахло лосьоном «Гард» – Ноэль сам иногда пользовался им.
– Здравствуйте, господин Куперман, – сказал вошедший. По голосу было трудно определить, сколько лет его обладателю, но то, что он привык отдавать распоряжения, было несомненно. – Извините за неудобства, но без этого нам пока не обойтись.
– Здравствуйте, – сказал Ноэль. – Где я нахожусь?
– Географически – по тому адресу, которым вы, похоже, интересовались. Организационно – в полевой ноологической лаборатории ведомства научной разведки. «Центр Меестерса», слышали? Причем Меестерс – это я.
– Я догадался, – сказал Ноэль. – А зачем меня так плотно упаковали?
– Чтобы вы не покалечились. Нам пришлось ингибировать многие корко-подкорковые связи, в том числе в двигательной зоне. Сейчас они восстанавливаются, но не обязательно в прежнем порядке. Вот мы с вами побеседуем, а потом в гимнастическом зале вас будут учить ходить – ну и прочее. То же самое со зрением. Если снять повязку сейчас – вы будете видеть, как новорожденный. На взрослого человека это действует… не лучшим образом. Бывали случаи реактивных психозов.
– Нас было трое, – сказал Ноэль.
– Боюсь, что вашим друзьям мы уже не поможем, – сказал Меестерс. – В туннелях живут очень опасные твари. Вас выхватили, можно сказать, из самых их лап.
– Значит, все-таки живут…
– Да. Об этом вы тоже догадывались?
– Допускал как вариант. Ах черт!.. черт, черт, черт!..
– Господин Куперман, я понимаю ваши чувства. Но ответьте, пожалуйста: какова была цель этой вашей экспедиции?
– Конечная цель – поиск пропавших. В частности, жены моего друга.
– Этапы вы пропускаете, но я примерно представляю ход ваших поисков и рассуждений… Как ее звали?
– Агнесса Свенсон.
Пауза, ушедшая, видимо, на обмен знаками.
– Она у нас, – сказал Меестерс. – В карантине.
– Вот как… – Ноэль ощутил что-то непонятное – скорее дурноту, чем радость или облегчение. – И что это за карантин?
– Карантин для тех, кто имел контакт с подземной фауной.
– И их родственников?
– Да, если они невосприимчивы к подпороговому внушению.
– Почему?
– Это один из симптомов поражения вирусом «Дельта».
– Не понял.
– Мутировавший возбудитель лихорадки Вильсона. Слышали про такую?
– А какое отношение?…
– Вирус «Дельта» сам превратился в мощнейший мутагенный фактор. Подземная фауна – это его работа. Вирус ее создал, в ней он имеет свой резервуар…
– Как я понимаю, этот вирус осуществляет перестройку генов? Так?
– Именно так.
– Он создан искусственно?
Меестерс помедлил.
– Хотел бы я знать… Все, что я знаю о строении вируса «Дельта», говорит за это. Но лихорадка Вильсона впервые появилась в двадцатых годах – и уже тогда…
– Люди-мутанты?
– Вы слышали?
– Еще бы!..
– Вот оно что! Давид Куперман?…
– Мой родной дед.
– У меня есть все его пластинки.
– Это замечательно… Значит, все – из-за этого чертова вируса?
– Получается так. А вы сами не занимаетесь музыкой?
– Я ее не переношу. Сколько же людей в вашем карантине?
– Около трехсот.
– И… что дальше?
– Работаем.
– Так. А зачем все эти сложности: исчезновения, похищения?…
– Потому что нормальные карантинные мероприятия нам проводить запретили. Собственно, запретили вообще всю нашу деятельность. Поэтому приходится так – нелегально.
Ничего не понимаю, подумал Ноэль. Или врет, или недоговаривает, или мир сошел с ума. Или все вместе.
– Насколько я знаю, – сказал он вслух, – вы работали над программой генетического оружия…
– Вы неплохо осведомлены для рядового эрмера, – сухо сказал Меестерс.
– Нет, «работал» – это сильно сказано. Я получил это задание, получил эти деньги… Боже мой, я совсем отупел! Мадам Хаппа, в девичестве…
– Это была моя сестра. Родная сестра. Но вы не правы. С ее мужем я отношений не поддерживаю.
– Как тесен этот чертов мир…
Не расслабляйся, сказал себе Ноэль. Он сфальшивил. Он знал, что я брат Фанни. Или догадывался.
– Вы не договорили, – сказал он вслух.
– Да. – Меестерс помолчал. – Вам это действительно интересно?
– Более чем.
– Ну что ж… Я с середины пятидесятых работаю над этой темой. Начинали еще в оккупации, подпольно. Цель была: мобилизовать скрытые резервы человека. Кое-чего добились. Очень многое узнали о мозге. Когда все это рассекретят… золотое дно. Лет десять назад подошли вплотную к главному: из необученного, неподготовленного человека мы могли сделать бойца, стоящего десятка спецназовских офицеров. Причем сам человек ни о чем не подозревал. Пока не получал задание. Да… Потом все это с треском провалилось. Не без участия вашего свояка. Но я был слишком упрям… хотя следовало бы… ладно. Как говорят, почтальон звонит дважды. Второй звонок был четыре года назад, в Платиборе. Вы знаете, конечно, что там произошло. Вот тогда я понял, что мы вторглись в запретную зону. И что вообще эти предупреждения адресованы не только мне. С тех пор я трачу деньги, которые мне дают на разработку оружия… ммм… в общем, я хочу понять, можно ли из этой запретной зоны выбраться.
И без денег ясно, что нельзя, подумал Ноэль.
– Ваш Корпус занят примерно тем же, – продолжал Меестерс, – хотя, с моей точки зрения, ваш подход… скажем, несколько механистичен. Надеюсь, вы понимаете, что наладить нормальное сотрудничество в наших условиях – дело нереальное. Вы, может быть, понимаете также, что этот антагонизм рационального объяснения не имеет и поддерживается, вероятно, самим предметом нашего общего интереса… – Он помолчал, давая Ноэлю осознать сказанное. Потом продолжил: – Я предлагаю вам – лично вам – свое сотрудничество. В частном порядке. Минуя высшее руководство. Я понимаю, что для вас это большой риск. Не буду объяснять, что это для меня. Но на карту поставлена судьба цивилизации. Вы знаете, что это не громкие слова…
Я знаю, что так оно и есть, подумал Ноэль, но я очень сомневаюсь, что мы сможем что-нибудь сделать, даже если перестанем лупить друг друга по мордам и резко объединимся. Он правильно сказал: мы слишком долго бродим по запретной зоне. И даже не в поисках выхода, а непонятно зачем…
– Чтобы вам была ясна серьезность моих предложений, – продолжал Меестерс, – я готов предоставить вам практически всю информацию, касающуюся похищения и убийства вашей сестры.
Сердце Ноэля пропустило удар.
– Я искал способ передать это досье Хаппе, – сказал Меестерс. – Тоже как знак серьезности моих намерений. Я думаю, лучшего случая мне не представится.
– Кто же… – Голос внезапно сел, Ноэль закашлялся.
– Убивал Максим Крэгг. Видеозапись делал Ларс Игнацио. Командовал ими Гейнц Гроссбландер. «Летучие мыши».
– Кто заказывал музыку?
– Прямых улик нет. Можно только догадываться. Струх.
– У него уже не спросишь… и с него уже не спросишь. Что ж. Спасибо.
– Вряд ли стоит благодарить за такое… Господин Куперман, сейчас мы перевезем вас на нашу базу – и там, думаю, за сутки поставим на ноги. Христо поможет вам сесть в машину. Старайтесь не делать вообще никаких движений.
Позволяя располагать себя поудобнее в салоне какой-то просторной машины, Ноэль подумал, что так и не поблагодарил за спасение своей жизни. Ладно, подумал он, еще успею…
Машина покатила по Вокзальной, потом свернула на Амундсена. Интересно, как там мои, подумал Ноэль, следят за нами или растерялись? Должны следить… Улица Амундсена выводила на Окружное шоссе. Ага, вот выехали и прибавили скорость. У Ноэля было природное чувство маршрута – как у кошки. В любом городе, раз взглянув на карту, он мог ориентироваться, как старожил. В родном – его невозможно было запутать. Сейчас: с завязанными глазами, лежа – он мог определить свое местоположение с точностью до квартала. Даже если бы водитель попытался запутать его, кружа по переулкам, он все равно знал бы, где они находятся и куда направляются: курсограф в мозгу работал безотказно. Мутантское наследство… Каинова печать.
Сейчас будет развилка: перекрытая (не для всех) дорога в Старый порт, а если правее – шоссе на Боргос, еще правее – «лепесток», ведущий в туннель под шоссе и дальше – к деловому центру. Поедем, наверное, прямо…
Взлетный рев идущего на обгон грузовичка ударил по ушам. Тут же завизжали тормоза, покрышки, Ноэля бросило вперед, чей-то крик, стекло и железо, вонь, удары не слышны, вспышка под черепом, выстрелы: один, другой, третий… Скрежет. Тихая брань. Тишина.
Ноэль очнулся и понял, что его несут. Несут, как ребенка, подхватив под спину и под колени. Скорее, скорее, торопил кто-то знакомый, и мучительная неузнаваемость голоса царапала больнее, чем настоящая боль. Потом его стали укладывать в машину, и он опять уплыл.
Вновь он пришел в себя уже в помещении. Он чувствовал, что это помещение, потому что воздух был спертый и воняло сырой человеческой грязью. И – чего-то не хватало. Чего именно – он долго не мог понять. Наконец понял. Не было повязки на глазах. Значит, их можно открыть…
Почему-то пришел страх. Как на пороге кабинета зубного врача.
Веки просвечивали розовым.
Глаза открылись не сразу. Не с первой попытки.
Над ним был щелястый потолок из серых необработанных досок. На длинном шнуре висела голая лампочка.
Ноэль наклонил голову набок. Теперь он видел еще и стену.
Стена была из расслоившейся, перепачканной красками фанеры. Листы были прибиты к каркасу из криво сколоченных горбылей. Два почерневших от времени телеграфных столба – на одном сохранились даже перекладины с изоляторами – удерживали это все на себе. На высоте выше человеческого роста между столбами висела толстая и широкая плаха, непонятно на чем держащаяся. На плаху опиралась грубая приставная лестница. Повыше плахи темнели два неровных отверстия.
Он посмотрел в другую сторону.
Здесь стена была совсем рядом, так что видны были пятна грязи на фанере и загнутые острия гвоздей, торчащие из досок. Зато здесь было окно. Заляпанные косые куски стекла, прижатые гвоздями к деревянной раме. Ноэль смотрел в это окно снизу вверх и видел только кусочек неба. В небе зияла дыра, формой похожая на головастика. Вокруг дыры голубая эмаль облупилась, выставив ржавого цвета основу.
– Очнулся, – сказал рядом голос Стаса. Ноэль перевел взгляд туда, откуда пришел голос.
Это действительно был Стас. Только мертвый. Высохшая вяленая плоть облегала кости. Лицо – нарисованное на том пергаменте, в который превратилось настоящее лицо, – неподвижно улыбалось. Глаза сухо поблескивали. Кто-то другой был за этими глазами.
– Слава богу, – сказал другой голос, и другой мертвец встал рядом с первым. Джиллина. Лица у него не было, и узнал его Ноэль только по оперкостюму, сметанному из бумажной мешковины серо-синего цвета, и по голосу, высокому и нервному. – А мы уже не знали, что думать. Совершенно целый, а без реакции… Супер, ты слышишь?
– Слышу, – одними губами произнес Ноэль. – Слышу.
– Ты как, в порядке? – тревожно спросил Стас. Лицо его не переставало улыбаться.
– В порядке…
Звуки, выходящие из его губ, казались совершенно инородными окружающему. Будто невидимые пузыри отрывались и уплывали.
– Вито… где?
– Здесь Вито, здесь. Только он в сопоре. Томаш с ним возится. Говорит – многослойка. Этот Микк – молодец. Пуля в бедре, пуля между ребер – а Вито дотащил. Молодец. Ты сам-то помнишь, что с вами было?
– Нет, – сказал Ноэль, подумав. – Меня проверяли?
– Чист как младенец, – сказал Стас. Ноэлю показалось вдруг, что из-за его плеча на миг выглянуло что-то лоснящееся и тут же спряталось.
– Хорошо. – Ноэль закрыл глаза. Так было легче. – Чем эта затея с Кипросом кончилась?
– Убили его. Эти, которые тебя везли. Прямо в лоб. – Голос Стаса.
– Мы его забрали, – добавил голос Джиллины. – А тех оставили.
– Не уследил я. – Голос Стаса виновато дрогнул. – А он неопытный – выскочил, побежал… Ты его хорошо знал?
– Вместе росли, – сказал Ноэль. – В одном дворе.
– Я понимаю, – сказал Стас. – Я знаю, что ты чувствуешь. Но я не успел. Даже подумать не мог, что он побежит…
Ноэль открыл глаза. Стас по-прежнему улыбался.
– Позови Вильгельма, – зачем-то сказал Ноэль.
– Он дежурит на эрме.
– Посиди за него…
Стас повернулся и пошел. Со спины он казался более живым. Джиллина не шевелился. Ноэль перевел взгляд на него, и он тут же стал поправлять свой бумажный мундирчик. Ну чего ты тут топчешься, хотел спросить Ноэль, но не спросил.
Появился Вильгельм. Шагов его не было слышно. Он всегда ходил бесшумно, и лишь теперь Ноэль понял почему: Вильгельм был матерчатой куклой, набитой чем-то легким. Лишь голова его была пластмассовой головой манекена.
– Что, Ноэль? – спросил он, не открывая тонкогубого рта. – Ты меня звал?
– Да. Хочу тебя попросить… тебя попросить… – Господи, надоумь, о чем я должен его попросить, о чем? Ноэль закрыл и тут же открыл глаза. – Запиши имена, я боюсь… забыть… Запиши: Гейнц Гроссбландер… Ларс Игнацио… Максим Крэгг… Запиши…
– Я записал, Ноэль. Кто это? Поискать их?
– Это мое. Лично мое. Дело.
– Как хочешь. Это все? Ты за этим меня звал?
– Нет. Как «черный шар»?
– Никак, – заметно помедлив, сказал Вильгельм.
– Слушай меня внимательно. Мы не контролируем еще один канал поступления информации. Через обоняние. Этот синий кодон-сборщик…
– Знаю, Ноэль. Томаш допер до этого.
– И… что?
Вильгельм не ответил. Он мягко потрепал Ноэля по плечу, повернулся и пошел прочь. Он шел походкой мультипликационных кукол: каждое движение состояло из десятка статичных поз, сменяющих одна другую почти – почти – неуловимо.
– Вильгельм! – позвал Ноэль. Но Вильгельм не вернулся.
Мертвец Джиллина возобновил свои бессмысленные прихорашивания. Ноэль отвел от него взгляд: Джиллина замер. Стой так, подумал Ноэль. Теперь надо было сделать то, что делать было особенно страшно: посмотреть на себя. Тело свое он чувствовал, однако инстинктивно – или это было внушение? – опасался делать какие-нибудь движения. Но ведь надо когда-то начинать, подумал он. Для начала – поднимем руку…
Он почувствовал, что его правая рука шевельнулась и легла ладонью кверху.
Поднимаем…
Нет, рука лишь напряглась, силясь развернуться еще больше – ладонью наружу.
Понял.
Он сделал усилие в том же направлении – развернуть ладонь, – и рука тут же взлетела вверх и упала за головой.
Уже кое-что…
После нескольких попыток ему удалось поднять руку из-за головы и задержать ее напротив лица.
Он был готов ко всему – кроме того, что увидел. Это была его рука. Просто испачканная чем-то, не вполне еще послушная – но ничуть не изменившаяся. Небольшая кисть, коротковатые пальцы с квадратными ногтями, сине-розовый шрам от недавнего ожога… Ноэль перевел взгляд на Джиллину. Тот вновь ожил, поправил ремень, спросил:
– Я тебе пока не нужен?
– Нет, – выдохнул Ноэль.
– Если что – позови. Я тут рядом.
Ноэль, скосив глаза, смотрел ему вслед. У Джиллины было что-то не в порядке с походкой. Прямое туловище уплывало, а ноги подволакивались за ним, не всегда касаясь пола. Ноэль снова посмотрел на руку. Рука тряслась, и он не знал, что нужно сделать, чтобы остановить ее. Рука тряслась все сильнее и сильнее.
Все силы уходили на то, чтобы не закричать.
Потом вдруг поднялась левая рука, обрушилась сверху на правую и прижала ее к груди. Ноэль чувствовал, как медленно затухают судороги и толчки.
Откуда-то пришел холод.
Я чист, подумал Ноэль. Стас сказал, что я чист. И Меестерс говорил что-то подобное. Он говорил, что меня надо заново учить видеть. А это значит… это значит…
Это значило только то, что сейчас он видел мир таким, каков он есть.
Холод усиливался.
Тоун Александр Джаллав
– В сущности, этот мир рушится под собственной тяжестью, – сказал сидящий напротив Джаллава старик, передвигая какую-то фигуру на доске. – Все, что делаем мы, – это лишь попытки увернуться от обломков.
Джаллав позволил своему носителю сделать ответный ход.
– У нас не возникло впечатления, что здешние процессы ведут к неотвратимому фатальному исходу, – сказал он.
– Ведут, – сказал старик. – Истощение биосферы уже перешло критическую точку. Через тридцать лет стали бы проявляться эффекты третьего-четвертого порядка. Вам, к счастью, это незнакомо. Взрывное развитие наиболее приспособляемых, наиболее агрессивных форм жизни. И в результате – формирование примитивного злобного божества. Которое создаст еще более примитивный и злобный мир. И так по нисходящей – до воплощения зла.
– Если вас послушать, – сказал Малигнан из-за плеча Джаллава, – вы заботитесь только о добре. А если присмотреться к вашим методам…
Малигнану в носители досталась женщина. Может быть, поэтому он слегка нервничал.
– К нашему глубочайшему сожалению, Создатель не оставил нам других методов. – Старик сделал очередной ход. – И либо мы ничего не делаем и соглашаемся с распространением зла, либо творим малое зло, чтобы избежать большого. Третьего не дано.
– Не знаю… – Рука Джаллава повисла над доской. – Я не берусь спорить об обстановке в целом – но этот мир я бы попытался спасти. И вам, и нам известны его проблемы, и вы, и мы достаточно сильны, чтобы их разрешить. Наша этика требует бороться за жизнь больного до конца.
– Это достойно уважения, – сказал старик. – Но представьте, какой была бы ваша этика, если бы больной, вместо того чтобы просто умереть, превращался бы в мерзкое опасное чудовище? В древности наша раса была подвержена такой болезни, – сказал он и посмотрел на Малигнана.
– И вы убивали больных? – спросил Малигнан.
– А как бы поступали вы? – спросил старик.
Джаллав в молчании сделал какой-то ход.
– Есть все признаки того, что этот мир поражен подобной болезнью, – продолжал старик. – Когда вы шли сюда, то обратили, наверное, внимание на то, что этот город просто скучен. Голые стены, слишком широкие улицы, одинаковые люди. У радуги здесь четыре цвета. Если так пойдет дальше, в этом мире останутся лишь прямые углы, несколько оттенков серого и две сотни слов в языке. Причем люди изменений не заметят. Подавляющее большинство из них.
– А те, кто заметит?
– Им будет очень плохо. Но они ничего не смогут объяснить. Смешно жалеть о том, чего нет в природе.
– Очень знакомое чувство, – сказал Джаллав.
– Ничего удивительного, – сказал старик. – Все чисто технологические миры подвержены этому процессу. Инфляция образности.
– А ваш?
– Наш мир не чисто технологический.
– Объясните, пожалуйста.
– В свое время, около десяти тысяч лет назад, наш мир прошел через эту стадию. Правда, нам повезло. Видите ли, наша раса способна к эмпатическому общению. И нам удалось сохранить контроль за ситуацией. Правда, это стоило нам двадцати миллиардов жизней на протяжении тысячи лет. Но в конце концов нам удалось найти свое место в преображенной биосфере, а ей, в свою очередь, удалось приспособить нас к себе. Божество нашего обновленного мира оказалось мудрым и светлым и создало такой прекрасный мир, как Сартас…
– Извините, – сказал Джаллав, – вы уже не в первый раз говорите: божество. Что вы имеете в виду?
– Я имею в виду божество. Создателя. Других названий я не знаю. Того, кто создает миры.
– Кто создает миры… Это – в прямом смысле?
– Конечно.
– То есть мир создает божество, а божество затем создает другой мир? Я правильно понял?
– Абсолютно правильно.
– И так – до бесконечности?
– Не знаю. Возможно, да. Предела пока не положено.
– И все миры – в одном месте?
– Не понимаю вопроса. Вы же перемещаетесь из мира в мир. В одном они месте или в разных?
– Я имел в виду: один мир приходит на смену другому или все они существуют совместно? Но я уже понял. Скажите мне вот что: как именно в мире появляется божество?
– Это очень долгий процесс. Все живое, общаясь меж собой, создает некую идеальную субстанцию, которую мы называем «цаас». Чем теснее и интенсивнее общение, тем плотнее цаас. Когда в него включаются люди, цаас приобретает сходство с разумом. Он начинает активно познавать мир. Естественно, создает свое представление об этом мире. В какой-то момент это представление становится достаточно завершенным, чтобы начать самостоятельную жизнь. Возникает новый мир, в нем тут же образуется свой цаас. Поскольку представления о мире всегда отличаются от самого мира, то вновь образуемый мир отличается от предыдущего – на характер божества…
– Минутку… Получается, что божеству достаточно вообразить – и появляется новый мир?
– В определенном смысле – да.
– И мир существует в воображении божества?
– До тех пор, пока не станет способен к самостоятельному существованию.
– А потом?
– Потом он просто существует. Я не могу понять, о чем вы спрашиваете?
– Образовавшийся мир – он тоже идеален?
– Нет, конечно. Он вполне реален. У него свои законы…
– А вещество? Материя? Она откуда берется?
– Когда цаас осознает, что мир вещественен, что у материи есть свойства, существенно влияющие на основы мироздания, он вводит эти свойства в свои представления. Таким образом, возникающий мир тоже становится материальным… Цаас не осознает, что творит мир.
– Мы не поймем друг друга. Или поймем, но не скоро. Давайте вернемся к этому конкретному миру. Вы хотите в первую очередь предотвратить появление, как вы сказали, примитивного и злого божества? Но может быть, как раз для этого и следовало бы поддержать людей? Помочь им, направить…
– Здесь это делать уже поздно. Единственное, что остается, – это эвакуировать население. Чем мы и заняты, собственно.
– Эвакуировать? Куда? И как? Тела…
– Тела остаются здесь, естественно. И остаются те немногие, кто будет способен удерживать здешний цаас от судорожных движений. Такие люди есть. Наши агенты будут помогать им. Ваши, надеюсь, не будут мешать. Думаю, через сотню лет мы стабилизируем этот мир.
– А куда вы хотите эвакуировать всех? Ведь свободных тел – единицы…
– Для них уже создан новый мир. Он достаточно беден – но это ведь только лагерь для беженцев. И еще сорок миров – в работе. Это как раз то, чем вы интересовались, сударыня. – Старик поклонился Малигнану. – Чем занимаются жители королевства Альбаст. Они творят новые миры.
– Вы хотите сказать?…
– Да. Эту функцию божества мы освоили. Не очень давно и не так хорошо – но кое-что мы уже можем.
Джаллав посмотрел на Малигнана, на своего визави, сделал ход.
– Вам шах, – услышал он свои слова.
– Ушел. – Старик задержал руку над доской. – Поправляю фигуры.
– Да, пожалуйста… И когда же вы хотите начать эвакуацию?
– Она уже происходит – постепенно. Сейчас темп ее ускоряется. По нашим подсчетам, через два года здесь останется не более пяти процентов личностей.
– Шах и следующим ходом мат, – сказал Джаллав.
Микк, или Павлик Самохин
Когда в карманах осталось три патрона, он протрезвел. Или остолбенел. Или что-то еще случилось с ним, что-то, заставившее его выпрямиться и оглядеться.
Пейзаж уже мало напоминал тот, что был до начала боя. Ущелье стало уже, мост – шире и массивнее. Прежняя дыра туннеля теперь больше напоминала ворота в каменной стене. И сама эта стена, противоположная сторона ущелья, теперь, приблизившись, казалась не дикой и скальной, а сложенной из грубых темных, почти черных кирпичей. Пустынное каменистое плато впереди, казавшееся бескрайним, вдруг обрело границы: из белого марева проступили будто светящиеся изнутри голубые горные цепи. И лишь дорога позади осталась неизменной: узкий каменный карниз, уходящий вверх, в клубящийся мрак. Странное мерцание, потерянный блеск, разбросанный по ней, продолжался еще и во мраке, но потом терялся и он.
Серые туши чешуйчатых коней, белые холмики их всадников усеивали пустошь. Молчание висело над всем этим – рядом с белесым мертвым солнцем, – и лишь земля вздрагивала под ногами, будто там, в глубине, проворачивались какие-то застоявшиеся огромные механизмы.
Леонида Яновна стояла в рост, открыто, неподвижно. Единственная из всех, она была не в ватнике, а в свободной белой накидке. Казалось, ни жар, исторгаемый пустошью, ни холод камней под ногами не касались ее. Неподалеку от нее Пашка видел Архипова, настороженного, готового ко всему. Марья Петровна, в испятнанном черным ватнике, сидела над убитыми. Куц был убит, и Фома Андреевич, и Петюк. Куда-то пропала Оксана. Наверное, тоже была убита, но найти ее не смогли. Татьяна, черная и острая, как галка, бродила между камней, разыскивая что-то. Дим Димыч сидел, повернувшись спиной ко всему. Тяжелый архиповский механизм лежал у него на коленях. Может быть, он и не стрелял ни разу, подумал Пашка. И где-то был еще Малашонок, но его Пашка не видел. И был еще сам Пашка, с его тремя патронами к вертикалке шестнадцатого калибра…
Вновь за спиной зацокали копыта. Пашка оглянулся: из зева ворот выезжали новые всадники в белом. Теперь их было четверо. Трое пониже окружали высокого и статного, в сложном и, наверное, тяжелом головном уборе. Их кони шли мерной неторопливой рысью. Тошнотворный восторг накатил на Пашку. Стиснув зубы, он ждал приближения всадников. И тут раздался настоящий грохот.
Он еще успел увидеть, как разлетаются каменные глыбы, – и тут же в туче пыли появилась когтистая лапа! Следующий удар взрыл изнутри землю. Из трещин хлынуло пламя. Потом земля приподнялась еще, опала – и появился дракон.
Он был прекрасен!
Он был прекрасен, и страшен, и смертельно опасен – но прекрасен прежде всего. Кощунством было – повредить ему. Дракон повел головой, освобождаясь от последних комьев, камней и пыли, и поднял лапу. Шум пересыпаемых монет сопровождал его движения. Потом он волнообразно изогнулся – и тонкий жесткий хвост с визгом рассек воздух и впечатался в землю. Глыба размером с быка расселась пополам от этого удара.
Сзади кричали лошади. Пашка не оглянулся.
Встречный выстрел был почти не слышен – но в груди дракона появилась мгновенная вмятина. Зелеными сверкающими брызгами разлетелись чешуйки. Высоко взметнув хвост, дракон встал на задние лапы – и выдохнул пламя.
Оно было почти невидимым – но чадно, как кучи тряпья, вспыхнули убитые – и Марья Петровна. Комком огня она метнулась вперед, навстречу дракону, и упала между камней, и осталась лежать, а пламя корежило ее, мертвую или еще живую, и убитые тоже изгибались в огне, будто только в нем умирали сейчас окончательно. В море странных шепчущих звуков происходило это, и дракон, совершив кошачий прыжок, медленно плыл сейчас над головой, и медленно – ду-у-у-ду-у-у-ду-у-у – били автоматы, и в брюхе дракона, непристойно-белом, рыбьем, появлялись дырки, дырки, дырки, и дракон, изгибаясь на лету, пастью пытался схватить невидимую смерть – и, не долетев до моста, на котором сгрудились беспомощные боги, грянулся на землю – совсем рядом с Пашкой. Горячий кожаный запах исходил от дракона. Ошеломленный неловким своим падением, обезумевший от боли, он вскочил, озираясь, до жути похожий на человека, и бросился в сторону Леониды, стоящей неподвижно с воздетыми к небу руками, и Татьяна, хладнокровно сменив магазин, хлестнула его длинной, от бедра, очередью – по голове, по шее, по плечу. Он зашатался и остановился, вертя головой в поиске обидчика, и Пашка, не до конца понимая, что делает, навскидку выстрелил из обоих стволов – почти в упор. Наверное, пули с закатанными в них подшипниковыми шариками пробили драконью броню: он вздрогнул как-то нутряно и издал тонкий свист – как закипающий чайник. Из пасти вновь вырвался огонь, но слабо и бесцельно – над головами. Секунду дракон был неподвижен, а потом подался назад – и ударил хвостом.
Пашку зацепило, наверное, средней частью хвоста, да еще не на ударе, а на замахе – но этого хватило. Земля исчезла из-под ног, небыстро опрокинулась, скользнула под спину – и ухнула по спине.
Раздался отчетливый хруст. Не было ни боли, ни страха. Рядом ступила, дробя камни, драконья лапа. Только теперь Пашка осознал, как огромен дракон: лапа его была больше человека. Грохнуло несколько выстрелов подряд, лапа убралась – но появилась голова! Голове досталось больше всего, она вся была в выщербинах, залита густо-зеленой кровью – и с вытекшим левым глазом! Дракон не видел Пашку, и поэтому Пашка смог, поднявшись на четвереньки, отползти в щель между камнями. Дракон снова пустил пламя – теперь по земле. Кто-то закричал – Пашка не видел кто. Он вдруг остро ощутил свою безоружность. Над головой, как клинок, свистнул хвост. Пригибаясь, Пашка побежал туда, где должен был быть Дим Димыч, – и споткнулся о его вытянутые ноги. Он так и сидел, без движения, без цели и без пользы. И лишь когда Пашка схватил его магазинку, он сделал слабое движение: удержать.
Остерегаясь, Пашка выглянул из-за камней. Дракон в полусотне шагов стоял на задних лапах, тонкий, изогнувшийся, как кобра; хвост его то сворачивался кольцами, то расправлялся, взметая пыль и обломки камня. Передними лапами он зажимал себе живот. Наклонив голову, осматривался. Все скрылись, и даже Леониды не было видно. Мост был пуст. Рядом с драконом что-то жирно горело, обволакивая его тяжелым грязным дымом. А потом, как чертик из коробочки, перед драконом выскочил кто-то неузнаваемый и поднял автомат. Очередь – и зеленый проблеск метнувшейся лапы – одновременно…
Человек исчез, а дракон упал на брюхо и забился. Передними лапами он скреб голову, стараясь содрать то, что мешает ему видеть. Летели жуткие ошметья, хлестала кровь. Хвост, как хлыст, сек землю. Потом дракон пополз, слепой, задрав голову к небу, круша и вздымая все, что было перед ним и вокруг него. Невидящей головой он обводил полукруги, и светлое пламя, касаясь камней, становилось красным. Забирая влево, он разворачивался, и Пашка с ужасом понял, что через несколько секунд эта сила сметет и испепелит его.
Дим Димыч подниматься не хотел, он ничего не видел вокруг себя, ничего не понимал, его ничто не касалось. Пашка в ужасе ударил его по лицу, потом схватил за руку – и, к своему удивлению, поставил на ноги. Теперь надо было его увести отсюда. Он тащил безвольного и бессильного учителя между камней, поднимал, когда он падал, и, рыдая, тащил дальше – и, только взбираясь на насыпь моста, обнаружил в своей руке так и не стрелявшую в этом бою магазинку. А потом с моста ему подали руку. Это была Татьяна.
– Дима, Димочка! – закричала она. – Дима, очнись же!
Дим Димыч, узнавая ее, робко улыбнулся.
– Спасибо, Пончик, – сказала она Пашке. – Я не знаю, как… – И с ненавистью посмотрела на Леониду.
Леонида стояла, отрешенная, там, где кончался мост и начиналась поблескивающая дорога. Ее хитон, грязный и прожженный, свисал с плеч неподвижно – хотя жгучий ветер с пустоши здесь, наверху, был силен. Дракон, воя, уже не полз по кругу, а крутился на месте: его левые лапы судорожно царапали землю, а правые волочились, цепляясь. Что-то еще изменилось в пейзаже, но Пашка не мог понять что. Потом Леонида с трудом приоткрыла рот и сказала, не глядя ни на кого:
– Все. Уходите.
– А остальные? – спросил Пашка.
– Нет остальных, – вместо Леониды ответила Татьяна.
– Уходите, – повторила Леонида. – Уже начинается…
Тихий, но покрывающий все звук возник ниоткуда. От него тяжестью налились ноги, а вокруг стало пусто и холодно.
– Бежим, – сказала Татьяна, сделала шаг в сторону Леониды и вдруг остановилась.
– Не туда, – еле ворочая языком, сказала Леонида. – Через мост… в башню…
– А вы? – задохнулся Пашка.
– Бегите… хорошие… бегите… скорее…
С трудом, не понимая, что делается с ногами, с головой, Пашка потащился через мост. Овальное отверстие ворот медленно плыло навстречу. Татьяна догнала его и вцепилась в рукав. Другой рукой она держала Дим Димыча.
– Танька… что это?…
– Потом, Пончик… потом… скорее… сил уже нет…
– Леонида… почему?…
– Держит нам… дорогу… не понимаешь?…
Казалось, они поднимаются по крутой тысячеступенной лестнице – так трудно давался каждый шаг. Воздух стоял стеной. Последние двадцать шагов были смертельно трудны. Ног уже не было – каменные подпорки. Свинцовые подпорки. Нечем стало дышать – твердый воздух резал гортань. Пашка знал, что они никогда не дойдут. А потом неожиданно – казалось, ворота еще впереди – они повалились навзничь, как будто лопнула не пускавшая их паутина, и поплыли куда-то. Здесь было темно. Вскоре овал ворот превратился в туманное пятнышко позади, а потом исчезло и оно.
Может быть, прошли годы. Здесь ничто не напоминало о времени. Здесь не было верха и низа, правых и виноватых, жизни и смерти. Здесь был покой. Как маленький окаменевший зверь, спрятанный в скале, Пашка висел посреди ничего без ощущений, чувств, мыслей и желаний. Но шевельнулась и поднялась Татьяна, и стал свет, твердь земная под спиной и затылком и мерзкая искрящая боль в груди и боку. И Пашка застонал протяжно и жалобно. Все кончилось, и нужно было, чтобы его пожалели.
– Тише, Пончик, тише, – плача, сказала Татьяна, – не расслабляйся, нам еще идти и идти… у меня тоже все болит, я тоже не могу… и Диму тащить, тащить ведь придется…
И тут Дим Димыч приподнялся и посмотрел вполне осмысленно:
– Куда это вы собрались меня тащить?
– Димочка… – выдохнула Татьяна и опустилась на землю.
– Погоди… где это мы? – Дим Димыч заозирался, и Пашка тоже, насколько позволяла боль, закрутил головой.
В самом деле: помещение, куда они каким-то непонятным способом попали, было странно: круглое, вернее, цилиндрическое, с рядами темных квадратных окошек на высоте, оно напоминало то ли павильон «чертова колеса», то ли арену для гонок по вертикальной стене. В центре, там, где должно было находиться колесо, стояло что-то, похожее на песочные часы высотой с трехэтажный дом. Мощные колонны из полированной бронзы ограждали саму колбу – формы, может быть, не классической, но характерной, с перехватом посередине. Колба была абсолютно черной, без малейшего отблеска. Высокий туманный потолок заливал все голубоватым подменным светом. Возле стены местами стояли какие-то зачехленные механизмы. Диаметр помещения был метров тридцать, и никакого выхода из него видно не было.
Вито, или сайр Ксимен, или Дан, или Дим Димыч
На завтрак были другие плоды, с хлебным и ореховым вкусом, и новое питье, похожее на молоко, но не молоко. Старуха, госпожа Моника, ела как птичка; Дан же ничего не мог с собой поделать. Ему с трудом удавалось держать себя в рамках приличий и не начать жрать, набивая рот и чавкая. Он слышал, что так бывает, но не думал почему-то, что такое может быть с ним. Это казалось непристойным и унизительным. Впрочем, старуха так не считала и явно была довольна аппетитом гостя.
Гостя? Такой статус устроил бы его – если бы не был противоестественен. Впрочем, все, что произошло с утра вчерашнего, бесконечно далекого дня, было противоестественно. Пропажа Вирты, бег по остывающему следу, проход сквозь траву, капище лесных, желание убить… и – медленные сборы, будто что-то отводило мысль и взгляд, рысканье на тропе, хотя все было понятно, необыкновенная – и ожидаемая! – легкость прохода, какая-то неполная, кастрированная месть, невозможность убить… приветливость старухи, постыдный жор, чувства уюта и тоски, чужие сны и томящая боль в груди. Все, что происходило, происходило с ним – и не с ним, потому что он не узнавал сам себя.
– Ты кушай, сынок, – сказала старуха. – Кушай, я еще принесу. Этого добра здесь – невпересчет. Вы там небось впроголодь живете?
– Нет, – проглотив кусок, сказал Дан, – не впроголодь… – и впился зубами в ароматную мякоть.
– А вкусноты такой все равно нет, – уверенно сказала старуха.
Дан кивнул. Не вяленая баранина и не лепешки на воде…
– А вот не поверишь – все это при мне началось, – сказала старуха. – Я маленькая еще была, у брата жила. Брат работника держал, а работник руку имел, травы знал и шептать мог. И сделал работник садик, повязал его, и стал садик желания его исполнять. Ну а ты знаешь: чем трава лучше, тем подход к ней деликатнее. А брат раз перепил – с мужем моим потомошним – и в садике том уснул. И все – высосала его трава. Долго найти не могли, думали – в город уехал. На пятый, что ли, день его работник-то как раз и нашел. Лежит вот такая куколка, с ладошку… С испугу хотели спалить садик, а война же шла, ну и – не до того оказалось… И вот, видишь, – расползлось. Теперь везде, считай, этот садик, а к добру это, к худу – не знаю.
– И я не знаю, – сказал Дан. – Вчера еще знал, а сегодня уже не знаю… Если б людей деревьям не отдавали – кто бы против был?
Старуха помолчала, глядя куда-то мимо Дана. В окно доносились детские голоса и тонкий – не собачий, а скорее лисий – лай.
– Никто ни в чем не виноват, – вдруг сказала она тихим чужим голосом.
– Так вот живешь, живешь, а потом понимаешь – никто ни в чем не виноват. Убил бы ты меня – а виноват бы не был. И не убил – тоже не виноват.
– Не понимаю. – Дан напрягся.
– А никто не понимает, – сказала старуха. – Рожали нас, не спрашивали, хотим мы или не хотим. И мы рожаем, не спрашиваем. Так же и смерть принять… Пойдем, сынок.
– К-куда? – поперхнулся Дан.
– К Лекья-камнерезу. Он через скалы короткий путь знает. Проводит тебя. А ты подумал – к деревьям? Нет, не твой черед… Да и не смерть то, а многие жизни. Так говорят.
– И ты веришь, госпожа?
– Мне все равно. Идем.
– Моя жена… Она не хотела идти. Ее тащили. Несли. Она дралась. Я видел кровь на земле. Она любила меня, она хотела детей от меня…
– Лес дает нам, что мы захотим. Но и берет, что захочет. Она была лесной и посвящена лесу. Ты знал?
– Она была моя.
– Потом уже твоя.
– Зачем все это? Зачем? Ты ведь знаешь. Скажи!
– Кабы знать… А может, оно и лучше, что не знаем. Нам пора.
Она взяла Дана за руку, как маленького, и повела к двери.
В полость пушистого зеленого кокона шагнул он.
Все было как в дымке, как в зеленом тумане.
Налетели, кружась, легкие звуки.
Паутинки запахов липли к лицу.
Дан зажмурился и чихнул.
И все исчезло.
Все осыпалось, будто ветхой бумаге стало невмоготу от бешенства красок и бешенства времени. Пыль осела, растекаясь по полу и взвихряясь на сквозняках. Было пронзительно холодно, будто пленочка стен прикрывала собой массив вечного льда. Вито приподнялся на локте, сел. Он был один, и гипноген, присоединенный к эрму, висел на странном кронштейне: ржавой рапире, воткнутой в стену. Сквозь попискивание эрма проступала мертвая тишина.
Ноги подгибались. Мочевой пузырь был переполнен. Надо было выйти, но выходить не хотелось. Воздух пропитался страхом. Вито выдернул рапиру из стены, присел несколько раз, держась за кушетку, потом решительно подошел к двери и толкнул ее. Дверь вела на галерею в каком-то не очень большом зале. Господи, сообразил Вито, ведь это дом, который мы заняли перед… перед… Память дала сбой. Что-то не так. Ага, но если это тот дом, то туалет – вот эта дверь. Прекрасно…
До чего же человек зависим от проклятой гидравлики! Вытесняет все.
Облегченно застегивая штаны, Вито услышал за спиной шорох, обернулся – и подавился собственным криком. На него смотрело чудовище.
Оно спускалось по стене, бесформенное, покрытое бурой шерстью. Мохнатые суставчатые лапы шевелились, не столько передвигая тело, сколько ощупывая путь. Несколько тусклых глазок, расположенных по кругу, смотрели тяжело и злобно. Волна жуткой вони ударила в лицо. Вито шарахнулся назад, инстинктивно выставляя перед собой бессмысленную рапиру, споткнулся об унитаз и повалился навзничь. Мелькнула мысль, что надо успеть заколоться, – и пропала. И все пропало. Вито долго лежал без движения, потом открыл глаза.
Изможденное лицо Томаша склонялось над ним.
– Вот теперь, кажется, получилось, – сказал Томаш.
– Может быть. – Вито сел. – Где остальные?
– Все здесь, – сказал Томаш. – Микк ранен. А Супер побывал у тех. Что-то они с ним сделали.
– Разберемся, – сказал Вито.
– Да, – кивнул Томаш. – Если честно, то на тебя вся надежда.
– Разберемся, – повторил Вито. – Скажи лучше, где тут сортир?
– Рядом дверь. Ты что, забыл?
Вито прислушался к себе.
– Нет, вроде бы все помню. Так – спросилось почему-то.
Он вышел на галерею, посмотрел вниз. Вильгельм и Стас сидели за стац-эрмом и что-то пытались вытащить. Проектор выдавал вулканическое борение форм. Будто парочка гигантских амеб осваивала все позы «Камасутры». На овальном столе неподвижно лежал Ноэль.
В сортире странно пахло: смесью горелого пластика с чем-то приторно-сладким. Пол был скользкий – присыпанный тонкой серой пылью. К журчанию воды в бачке примешивался какой-то посторонний звук. Вито нерешительно вошел, огляделся. Вдруг из-за унитаза деловито вышла крыса, посмотрела на Вито, постояла, развернулась и ушла обратно. От подобной наглости он оторопел. Нет, сначала дела, потом – крысы…
Дыра в стене была огромной: не крысиная, а просто барсучья нора. Зная, что делает глупость, Вито достал из кобуры свой вальтер, передернул затвор, сунул руку с пистолетом в дыру и нажал спуск. Ахнуло глухо – и в лицо из дыры вылетело густое облако пыли. Закашлявшись, он отскочил и стал протирать глаза. На этот раз повезло: под тентом оказалась ручная лебедка с выносной стрелой. Вот, возьми – Татьяна протянула ему чистый лоскуток. Дима приложил его к глазам, прижал, выдавливая слезы. Потом провел несколько раз – от висков к переносице. Лоскуток сделался черный. Стало можно видеть.
– Пожалуй, достанет до окон, – сказала Татьяна.
– Надо попробовать, – согласился Дима.
Вдвоем они развернули лебедку на ее предназначенных для рельсов колесах и подкатили к стене. Потом, крутя визжащий барабан, стали поднимать стрелу. До окон она не достала, но с ее конца дотянуться – можно было попробовать.
– Во-первых, я немного подлиннее, – предупреждая Татьянин ход, сказал Дима, – а во-вторых, я не устал – в отличие от тебя.
– У тебя же голова кружится, – сказала Татьяна. – Я же вижу.
– Все прошло, – сказал он.
Это было вранье, но ничего не сделаешь – приходилось врать. Он окончательно перестал бы уважать себя, уступи ей эту честь. Достаточно того, что вырубился во время боя…
– Ладно, – согласилась Татьяна. – Только давай мы тебя подстрахуем.
Страховка получилась надежная: тросом лебедки Диму опоясали и Татьяна, стоя внизу, понемногу наматывала на барабан слабину. Стрела покачивалась, и голова кружилась как следует, и два раза Дима чудом удерживался на своей ненадежной опоре – и все-таки докарабкался до верху, ногой оплел ржавый железный уголок – потом качнулся вперед и широко расставленными руками оперся о стену. Поднял глаза. До нижнего края окна было с полметра, не больше.
Но и не меньше.
Что ж… Он перенес ногу на верхнюю, последнюю перекладину, другую поставил на скобу, огораживающую ролик, перебирая руками, распрямил колени…
Стекло. Вот оно, стекло.
Теперь дотянуться до пожарного топорика за поясом…
Он понял, что не сможет этого сделать. Если он отпустит хотя бы одну руку…
Подумаешь, упаду! Я же привязан.
Организм сопротивлялся, как дурной. Он не понимал: привязан не привязан… Он видел бездну под ногами.
Но нет и обратной дороги… Стрела качнулась под ногами, Дима чуть не сорвался, но удержался все-таки, упершись в стену локтями и лбом. Вот, пожалуй, теперь можно дотянуться до топорика…
Вслепую он рубанул по стеклу. Топорик отскочил. Он ударил сильнее – и вместо ожидаемого дождя осколков раздалось густое «чвак». Топорик застрял. Дима поднял глаза – стекло стало белым от множества трещин. Триплекс. В несколько ударов он вырубил дыру, за которую можно было уцепиться левой рукой. Теперь он почувствовал себя увереннее. Но все равно пришлось повозиться, пока удалось проделать достаточно большое отверстие.
Он постоял, держась за край окна и переводя дыхание. Плечи ломило. Жарко было невыносимо. Отдышавшись, он подтянулся, оперся грудью об острый край рамы и несколько секунд висел, вглядываясь в полумрак. Прямо перед глазами был блестящий хромированный поручень. Дальше – малопонятное: пульты, щиты, железные шкафы… Необитаемый вид. Дима перехватился руками за поручень и втянул тело в окно.
Пыль здесь лежала ковром. И пахло в первую очередь пылью. Он встал, освободился от троса, привязал его к поручню. Высунулся, помахал Татьяне и Павлику, крикнул: «Осмотрюсь и вернусь!» – и пошел осматриваться.
Помещение имело форму сектора. Таких, наверное, вокруг этого круглого зала должно быть штук восемь. Два массивных, будто отлитых из чугуна пульта стояли так, чтобы операторы сидели лицом к окну, а два других, поменьше и покомпактнее, – под прямым углом к ним. Дима осмотрел пульт, рукавом стеганки смахнув густую пыль. Под пылью обнаружились циферблаты в черных эбонитовых окантовках. На шкалах были цифры и какие-то полузнакомые символы. Ладно, потом вспомню. Голова еще не вполне своя.
А в противоположной от окна стене, между железных шкафов с рубильниками по бокам, он нашел обычную дверь. Она была открыта. За дверью ощущалось не слишком обширное пространство. Дима постоял, дожидаясь, когда глаза привыкнут к темноте.
Это спасло ему жизнь.
Он уловил скольжение светового блика по стене до того, как услышал шаги, – и на всякий случай отодвинулся за створку двери. Рука сама забралась в карман, обхватила плотненькую рукоятку «ТТ». Придерживая левой рукой затворную раму через ткань ватника, Дима дослал патрон. Предохранитель был испорчен, и Архипов, повозившись с ним, выбросил его совсем. Архипов, подумал Дима. Неужели – правда?… А я лежал, как теплое говно… Шаги приблизились и остановились.
– Чуха, секи масть! – раздался шепот. – Окно!
Окно! Дима, пятясь, обогнул железный шкаф и встал за ним, держа пистолет перед лицом стволом вверх.
После долгого молчания за дверью закричали:
– Эй! Выходи! Выходи, ничего не сделаем! Слышь, чего говорю?
Нашли дурака.
– Выходи!
Леопольд. Подлый трус.
Было странно легко и холодно.
Голоса забубнили, а потом раздались тихие осторожные кошачьи шажки – кто-то на полусогнутых, готовый к прыжку и падению, шел от двери к окну. Остановился, поворот вокруг себя – не заметил. Дима вжался за шкаф. Или заметил? Почему стоит?
Очередь оглушила его. Будто он сидел в железной бочке, по которой лупили молотками.
Вторая очередь была тише – стрелок перенес огонь на другую цель.
Железная стенка – на уровне груди – вздулась и пошла бугорками. Пули пробили только один слой железа.
Все дальнейшее было уже будто бы и не с ним.
Тот, в центре комнаты, намерен был убить его – не зная кого, не зная, вооружен ли противник… Значит, он получил право на ответный выстрел.
Дима сделал полшага и, не целясь, послал пулю в того, на полусогнутых, с автоматом у живота, – и, зная, что попал, тут же развернулся к двери. Второй – замер. Он мог разнести Диму в клочья, потому что ствол автомата смотрел Диме прямо в живот, но – замер. Такое случается.
– Бросай, – тихо сказал Дима.
Автомат закачался на ремне над полом. Охранник чуть наклонился вбок, чуть присел, опуская оружие на пол, – и вдруг сделал какое-то движение левым плечом, и пронзительная, слепящая боль взорвала череп – одновременно с выстрелом. Сквозь красную пелену Дима увидел, как падает, хватаясь руками за воздух, охранник. Потом упал сам.
Ника, или Стелла, или Аннабель
Засовы завизжали – верхний, потом нижний, – и, чавкнув, открылась дверь. Снаружи была ночь. Густой зеленовато-желтый свет факелов залепил глаза. Чувствуя себя еще более слепой, чем в темном, наглухо закрытом фургоне, Стелла замерла.
– Выходи! – грубый голос.
– Не видят оне, – другой, гудящий, низкий. – Эй, дамочка, давай сюда руку!
Преодолев оцепенение, Стелла приподнялась, протянула руку вперед. Ладонь ее тут же утонула в огромной лапище, сильной и желающей быть осторожной.
– Придуряются, – сказал первый голос.
– Рук им велено не вязать, а вести так, – сказал второй. – И обращаться вежливо. Ты хоть понимаешь, как это – вежливо?
– Морочут нам голову господа… Ладно, соблюдем. Давайте, остальные. Ты, черный, – выходи!
Понемногу зрение вернулось. Стелла огляделась. Их окружала стена, слева высилась круглая башня, и зубцы ее четко выделялись на фоне мерцающего неба. Десятка два солдат стояли во дворе, следя за выгрузкой арестантов, и еще на стенах угадывались смутные силуэты. В свете факелов лица казались лицами трупов.
Пальмер поддерживал Адама, вымотанного столь дальней дорогой, и Иппотроп, по обыкновению, ворчал неразборчиво и боязливо. Даже выносливую, как сухой бамбук, Стеллу покачивало на твердой земле. Солдаты с факелами окружили их, и бородач, распоряжавшийся здесь, молча повел к темной дверце, видневшейся в основании башни. Семь ступенек вниз, пароль, протяжный скрип, коридорчик, новая дверь…
– Вам сюда, – сказал бородач, отходя на шаг.
Откинулась зеленая портьера… Круглый зал, убранный богато и тонко. Шандалы со свечами, запах воска и трав. Горящий камин, кресла, расставленные полукругом, стоящий человек. Тот самый, «повелитель мух», Доверенный – так правильно. В мягком домашнем костюме, без колпака. Пепельные волосы – по плечам.
– Прошу вас. – Вставая, он слегка повернул одно из кресел, приглашая Стеллу садиться.
Задержав дыхание, Стелла пересекла зал и села в предложенное кресло. За ней сели остальные. Хозяин – последним.
– Я надеюсь, вы простите меня за неудобства в дороге, – сказал Доверенный. – Это было неизбежно. Но теперь все – почти все – позади. Я сыграл свою партию. Вступаете вы. Вы не узнали башню?
Стелла покачала головой.
– Дворцовая тюрьма. Вернее, вход в нее. Сама тюрьма там… – Он опустил руку к полу. – Предписано было бросить вас в камеру без выхода.
– А почему – не убить на месте? – спросила Стелла. – Как всех прочих?
Она удивилась своим словам, и Доверенный тоже удивился и пристально посмотрел на нее.
– Я думаю, этим вопросом вы уже дали ответ, – сказал он наконец.
– Может быть, – сказала Стелла опять не свои слова. – Если так, то давайте поскорее покончим с неопределенностью.
– Одну минуту, – сказал Доверенный. Из кармана он вынул колоду карт и распечатал ее. Это были длинные и узкие гадальные карты сул-киэ, с чисто белыми, без рисунка, рубашками. – Возьмите карту. – Он протянул колоду Стелле.
Твердой рукой она вытащила карту откуда-то из середины.
За ней карты взяли Адам, Иппотроп и Пальмер. Последним вынул карту Доверенный.
– Дайте мне. – Он перетасовал маленькую колоду, потом стал выкладывать карты картинками вверх по закону сул-киэ. – Здесь и сейчас, – он посмотрел на Стеллу и едва заметно покачал головой, – вода и железо, ночь и веревка, путь дракона и путь зверя, конец и начало. Вот и все.
– Вы сомневались? – одними губами улыбнулась Стелла. – Где наши принадлежности?
Было противно и стыдно чувствовать в себе чужую волю и угождать ей – и вместе с тем пришло чувство близкого освобождения, и требовалось именно подчиняться этой чужой и, в общем-то, не злой воле и делать все как можно лучше.
Наверное, остальные чувствовали то же самое: Пальмер, стараясь не спешить, раскладывал на полу содержимое старого солдатского ранца, и Адам, не в силах погасить лихорадочный блеск в глазах, с деланым равнодушием рассматривал ножи с витыми рукоятками, ожерелья из темных камней, стертые временем монеты, кольца, кулоны, и Иппотроп, не знающий тайн, сидел неподвижно, вцепившись в подлокотники, и пальцы его побелели.
– Вот он, – сказала Стелла, когда рука Пальмера извлекла со дна ранца плоский зеленый камень с глубоко прорезанными неизвестными буквами. И когда она сказала это, легкий жар стал исходить от камня.
Доверенный вдруг встал и попятился, и Стелла, отметив это каким-то далеким и не очень важным краешком сознания, тем же краешком слегка усмехнулась.
Пальмер опустил камень на пол и отодвинулся от него, а Адам и Иппотроп, напротив, потянулись к камню, и Стелла подошла и опустилась на колени, протянув руки и повернув их ладонями вниз. Все уже делалось само, и важно было лишь не нарушить целостности происходящего. Призрачный, проходящий насквозь жар усилился, заставляя ежиться кожу. Скользкая волна приподняла руки Стеллы и опустила, и все остальные точно так же протянули руки и повторили это движение. Зеленое сияние, похожее на светящийся дым, стало подниматься от камня вверх, коснулось ладоней и заклубилось, образуя туманный шар. Шар стал подниматься, увлекая их за собой, и Стелла, потом Адам, потом остальные встали на ноги, подняли руки… шар висел над головами и светился все сильнее и сильнее, и в свете его стал виден холодный, заваленный шлаком камин, голый, без ковров, пол из плохо подогнанных каменных плит, стены без драпировок и гобеленов, исписанные примитивными заклинаниями от нечистой силы, – и тут шар оторвался от рук, и все четверо, обессиленные, рухнули на пол, будто кто-то разом обрезал поддерживающие их и управляющие ими нити, – и Стелла увидела свое падающее и потом уже лежащее тело со стороны, снизу, от самого пола, – и продолжала видеть, удаляясь, двигаясь куда-то спиной вперед, так что она не видела – куда, а видела только – откуда. Промелькнули зал, еще какие-то комнаты и переходы, двор, похожий скорее на колодец, потом пришла темнота – и острый звериный запах.
Аннабель выпрямилась и, подчиняясь инерции движения, сделала несколько шагов вперед, преодолевая слабое сопротивление – будто бы нитей, натянутых поперек хода. В синих мелких вспышках виден стал Берт, встающий с колен. Генерал и улан тоже были поблизости, их Аннабель не видела, но вполне чувствовала. Руки жгло незримым огнем, огонь вливался в тело, заставляя его расти и твердеть, и тело обретало вес брони и мощность взрывного механизма. Все вокруг заливал синий свет, и понимание, что свет этот исходит от нее, не удивило Аннабель. Она отлично знала, где она и ее соратники находятся, каков их маршрут и задача – ближайшая и отдаленная. Берт, огромный и страшный, приблизился к ней. Им не было нужды переговариваться, чтобы понимать друг друга. У генерала и улана была своя задача, и они уже начали выполнение ее. Стальные кружева старой клетки скрежетнули и рассыпались под ногой. Аннабель попыталась улыбнуться, но лицо не подчинилось ей. За решетками молчали испуганные до смерти звери – и лишь обезьяны глупо икали. Аннабель почти летела вперед, и Берт был рядом с ней: плечо в плечо.
– Мон шер, – сказала Аннабель сухо, – я никогда не прощу вам того, что вы делали со мной, будучи зверем.
Но скрыть своих мыслей она не могла, и поэтому Берт ответил:
– А я – никогда не забуду.
– Что ж, – сказала Аннабель, – может быть, эта формула более точная.
Чугунные узорные ворота возникли на пути, и Аннабель легким движением плеч, подходя, выбила их – с воем повисли на петлях створки, и что-то – замки? – врезалось, высекая искры, в стену и ушло в небо рикошетом. Так же она могла выбить и стену, но это потребовало бы слишком больших трат – а в преддверии боя она не могла себе позволить их. Они вновь пересекли двор, куда их привезли и где выгружали из арестантского фургона – не их, а подменышей, конечно, но слишком большую часть их личностей несли подменыши, а иначе было нельзя, зверей заподозрили бы, – и метнувшиеся наперерез солдаты отлетели, оглушенные, а стрелы сгорели в воздухе, не приблизившись – Аннабель не желала убивать, еще много убийств предстоит им сегодня, и не нужно ненужных, – и шагнули в ту же самую дверь, и пересекли зал-ловушку, наивную и трогательную в этой наивности, и миновали четверых циркачей, понемногу приходящих в себя, и нашли след того, кто побежал докладывать, что ловушка не сработала и вся операция сорвалась, и вот теперь Аннабель выбила стену – рядом с камином – и скатилась первой по уходящей в глубину лестнице, а Берт, раскинув мысленную сеть, шел следом и прикрывал ее от внезапностей, и из боковой ниши прыгнули два одетых в невидимое черное гернота с пламенными мечами, но Берт успел ее предупредить, и Аннабель встретила их в готовности, и герноты растеклись по стене пузырящимися громадными пятнами. Это была первая засада на их пути и первая проба сил…
Сплоченный отряд ждал их в Золотом зале дворца. Около полусотни гернотов и людей в готовности к страшной схватке стояли, замерев, и умерли почти сразу – Аннабель нанесла удар всею своею силой, не оставляя им ни шанса. Кровавые валы докатились до стен и хлынули назад, но Аннабель и Берт неслись дальше, и двери дворцовых залов разлетались черной щепой при их приближении. Изощренная магия гернотов была бессильна перед ними – потому что их внутренняя сила сама отыскивала магические предметы и испепеляла, или выворачивала, или выталкивала в изнаночный мир… Рушились стены, каменные и мнимые, обнажая бессильные пламенные жерла и стальные невидимые косы, и распадались в пыль так и не успевшие ожить глаза василисков за мгновенно истлевшими портьерами, и замирали механизмы хитроумных ловушек над бездонными колодцами, наполненными каменным маслом, – сдвоенной мощью нанесли удар Аннабель и Берт по базальтовому дракону, шевельнувшемуся в своем подземелье, и обломки не набравшего гибкости камня глубоко ушли в землю и успокоились там – а все новые и новые двери распахивались перед ними, летящими по сложной траектории, по ломаной спирали, сходящейся к тронному залу, а за их спиной начинало гудеть простое пламя, отрезавшее путь тем, кто был в тронном зале, и тем, кто хотел бы попасть туда – по долгу или по склонности. Аннабель знала, что еще одна такая же спираль чертится по верхним этажам дворца, а другая – по подземным тайным ходам, а по всей стране вблизи кладбищ или на развилках дорог вздымается земля, и из могил встают мертвецы, убитые и изувеченные креатуры Дракона, теперь имеющие силу и власть перед теми, кто их убивал, и черными призраками мчатся над землей туда, где магия гернотов искажает линии мира… сотни оживших снарядов, знающих свою цель.
В один миг рухнули вместе с передней стеной парадные двери тронного зала, и проломился лепной старинный потолок, и вздыбился, разлетаясь, паркет работы мастера Мапэртиуса. Король Герман поднялся с трона, нечеловечески огромный и жуткий. Черная блестящая мантия обливала его.
– Ты пришла, – сказал он равнодушно, и эти слова значили что-то совсем другое.
– Да, я пришла, – сказала Аннабель – и в ее ответе, неожиданно для нее самой, прозвучал скрытый ответ на скрытый смысл слов Германа.
Ничто не зависело ни от нее, ни от него – просто один из них должен был сейчас окончательно умереть.
Аннабель окинула быстрым взглядом кровавые кляксы на полу и стенах. Их было много. Но герноты все еще оставались во дворце и вокруг дворца – и, опомнившиеся, они могли стать опасны. А здесь… здесь никто не имел права помогать или мешать ей.
Берт понял ее. И генерал, и улан – поняли тоже. Они прошли рядом с нею, и Аннабель увидела, что они ничем не отличаются от Германа. Наверное, она сама от него ничем не отличалась.
Она ударила первой – изощренный удар под правый локоть в середину тела. Не нужно было иметь клинок в руках, чтобы драться в этом бою. Герман отвел удар и закрылся, не нанося ответного.
Зачем все это, сестра?
Аннабель отступила на два шага, присматриваясь к его защите.
Ты знаешь сам.
Герман провел осторожный выпад и быстро вернулся в защиту.
Нет, я не знаю. Все было не так уж плохо.
А если попробовать так? Атака «салимджан»: два ложных замаха и удар в бедро. Мимо.
Не так уж плохо – если не считать господства чужих.
Герман провел ответную атаку, уже смелее. У него были тяжелые, но весьма медленные удары. Аннабель отбила их и нанесла прямой короткий в грудь. Германа отбросило к стене.
Господства? Значит, ты ничего не поняла!
Стена позади Германа рухнула, в пролом ворвалось пламя.
Чего я могла не понять?
Аннабель задержала последний удар. Герман вдруг опустил руки.
Поздно. Все поздно. Уже не объяснить. Уже не сделать. Бей.
Нет.
Бей!
Говори!
С грохотом рушилась кровля.
Мы проиграли, сестра. Мы, люди, – проиграли. Когда бьются высшие силы – проигрывают люди. Альбаст погибал, когда пришли чужие. Они усмирили магов и стали очищать мир. Они вернули мне разум – и не только мне. Еще немного, еще несколько лет – и Альбаст стал бы жемчужиной. Но магам в нем не нашлось бы места. Тебя послал Яппо?
Да.
Ты кукла, сестра.
А ты не кукла, брат?
На мне – просто доспехи.
Сними. Покажись.
Хорошо…
Миг – и высокий состарившийся мальчик стоял перед нею. А потом – черный вихрь смахнул его с лица земли и растворил в общем крошеве. Нет, нет, нет, кричала Аннабель, пытаясь освободиться от прежней личины, вновь овладевшей ее сутью. Дворец рушился вокруг, пылающие балки сыпались мелким дождем, и зарево поднималось над городом. Аннабель звала, но голос ее не был слышен. Стены были уже ей по пояс, и короткими ударами она расшвыривала их во все стороны. Пламя, замирая при ее приближении, вспыхивало за спиной с новой радостной силой. Сотни их было – разрушающих чудовищ. Аннабель металась в своем теле, ища выход наружу. Дверь, дверь, замок, защелка, кнопка…
Она ползла, пытаясь спрятаться от испепеляющего зноя, и клочья огня падали ей на спину. А потом чьи-то сильные руки подхватили ее и понесли – и на секунду она позволила всему пропасть. Ржание многих коней было тем, что вернуло ее на поверхность сознания. Ржание многих коней – лоснящиеся спины и вскинутые головы, и пламя близкого пожара отблесками на всем, что есть. Чья-то рука обнимала ее поперек груди, прижимая и удерживая в бешеной скачке. Лошадиная река утекала в темноту. Потом еще один всадник поравнялся с нею и что-то крикнул… крикнула. Это была женщина. Не было сил различить ее голос за ревом огня. За ржанием. За водопадным шумом копыт. Но она продолжала кричать, будто это могло на что-то повлиять и что-то изменить.
– Да! – ответила Аннабель. – Да, да, да!
Женщина махнула рукой.
У нее были светлые волосы и узкое лицо. Аннабель знала ее имя.
Лот
Сначала все было как в вязком повторяющемся сне, и даже встречные фары в переулке – но здесь было где укрыться, и машина скользнула мимо, не остановившись. Выждав даже больше, чем нужно, Лот шагнул из подворотни, осмотрелся. Вернулся за Никой. Взял ее за руку, повел. Она шла покорно, уже не задавая вопросов. Это была не та Ника, которую он помнил. И он сам был не таким, каким помнил себя. Но оба они пережили насилие над собой, над своим естеством, и оставалась надежда, что все вернется.
Не бойся, подумал он, обращаясь то ли к ней, то ли к себе. Выберемся отсюда и сразу пойдем к эрмерам. Они знают, что нужно делать с такими, как мы. Они знают, что нужно…
У поворота, откуда появилась машина, он остановился. Направо, довольно далеко, видны были ворота – ярко освещенные и хорошо охраняемые. А прямо – и близко – серела стена: высокая, с колючкой и сторожевой сигнализацией по гребню. Но он и не собирался лезть через стену.
Почти идеальная зрительная память не подвела его: как и значилось на схеме, на углу дома напротив стояла телефонная распределительная коробка, и рядом с ней – штук шесть телефонных будок. Мальчишеская мысль возникла внезапно, как дурацкий смех: взять и позвонить отсюда Меестерсу… Дорогу они пересекли не спеша и деловито. Если наблюдают, то меньше вероятность, что заподозрят неладное. Впрочем, солдаты смотрят, скорее, наружу. Им мало охоты знать, что делается внутри закрытых кварталов. Так надежнее.
Хотя, конечно, могут быть – да и есть наверняка – и другие наблюдатели… Положимся на милость судьбы, потому что больше не на что положиться.
Перед коробкой, как и следовало ожидать, был люк. Автомобильной монтировкой – ничего более подходящего в лаборатории не нашлось – Лот приподнял крышку, подсунул под край ее ботинок, потом ухватился поудобнее и отвалил ее в сторону. По роду занятий ему приходилось спускаться в канализационную сеть – тамошние крышки были, кажется, полегче. Наверное, кажется. Сразу запахло горелой изоляцией. Пожар внизу? Лот принюхался. Вряд ли, запах стоялый. Он достал фонарь, включил. Скобы шахты были на месте. Спускайся, сказал он Нике, я за тобой. Она послушно полезла вниз.
Самое сложное оказалось – задвинуть за собой крышку. Лот сбил пальцы и запыхался, будто влез на двадцатый этаж. Давненько я не лазил на двадцатые этажи… Сердце вело себя на редкость достойно. Как солдат. Медаль, подумал он. Медаль и двухнедельный отпуск…
Все. А вот теперь – не потерять направления. Туда. Ника ждала. Одна и в темноте. Идти приходилось согнувшись, чтобы не задевать длинный липкий пух, свисающий с кабелей. Шагов через сорок путь преградила решетка.
Значит, идем правильно.
Лот вынул из кармана пилку, но, взяв в руку висячий замок, убедился: он не первый, кто тут шел. Дужка была перепилена у самого основания.
Спасибо, ребята, подумал Лот, за каким бы делом ни шастали вы сюда…
Потом он аккуратно закрыл за собой решетку и повесил замок на место. Вот мы и за стеной, с непонятной тревогой подумалось ему.
Вскоре туннель приобрел заметный уклон. Лот попытался вспомнить рельеф местности. Да, верно, здесь должна быть выемка, широкая такая лощина, ничем не занятая… и справа она упирается в набережное шоссе. Если выйти на поверхность где-то здесь, то за час можно добраться до жилых кварталов. Но – слишком уж близко от стены.
Наверное, под землей надежнее. Хотя, как говорят ремонтники, километр под землей – это три по улицам. Эффект близкого горизонта. Ничего. Дорога всегда кончается.
Спуск прекратился, туннель стал чуть шире. Воздух был сырой и почти горячий. В полу попадались решетки – над дренажными каналами. Сквозь решетки выходил смрадный пар. Завтра проверить, отметил про себя Лот. Впрочем, это не его район…
Туннель резко свернул вправо и шагов через сто влился в гораздо более широкий и высокий – и даже с проложенными по полу вагонеточными рельсами.
Странно. На плане коммуникаций этого не было… хотя, конечно, на планах коммуникаций много чего недоставало. Видимо, какая-то заброшенная хреновина на случай войны.
На случай войны, подумал Лот. Сегодня это почти ностальгически. Войны не понадобилось…
А что понадобилось? Что?
Не знаю. Вдруг все поползло и растеклось киселем… Будто вынули какой-то маленький, но главный гвоздик. И вот – все, как было, но – по отдельности. Каждая деталь на месте, но – сама по себе.
Не было гвоздя – подкова пропала… враг вступает в город, пленных не щадя…
Теперь идти было легче – не требовалось сгибаться. Ника равнодушно шагала рядом. Ничего, маленькая, посмотрел на нее Лот – и вдруг ощутил где-то в глубине остаток прежней нежности. Ничего, уже с робкой радостью подумал он, все образуется, все еще будет хорошо…
Низкое гудение коснулось ног, потом ушей. Было что-то впереди, и сначала Лот подумал: трансформатор, – но нет, у трансформаторов тон выше. Впрочем, все, что оставалось, – это идти вперед и быть осторожным. Выходов на поверхность пока не было.
Он считал шаги и насчитал четыреста, прежде чем в луче фонаря возникло черное, не отражающее света пятно на левой стене – и блестящие, как рельсы, перила вдоль этого пятна. Гудение стало громким, угнетающе-пульсирующим. Оно напоминало что-то – совсем недавнее, – но оно же и забивало саму возможность вспомнить. Наконец они поравнялись с перилами и остановились.
Гул шел отсюда, и вонь горелой изоляции – тоже. Почти невозможно стало дышать, но почему-то вдруг не получалось, зажав носы, пробежать поскорее мимо этой непонятной ниши. Лот направил в нее луч фонаря. Луч стал ясно виден, как бывает он виден в тумане или в пыльном воздухе мучных складов. И все же, привыкнув, глаза стали различать контуры нового пространства.
В перилах, где они стояли, была дверца, и от дверцы вела вниз узкая металлическая лестница с дырчатыми ступенями. Там, тремя метрами ниже, шла кольцеобразная галерея. Противоположный край ее почти терялся в тумане. До него было метров тридцать-сорок. Но там, кажется, была такая же лестница – уходящая к люку в потолке. Потолок решетчатый, и к нему и сквозь него идет этот туман – значит там есть ход наружу.
Ниже галереи луч не проникал – туман был слишком плотен. Наверное, не туман, а дым. Потому и запах. Не опасно ли будет спускаться? Потравимся к чертовой бабушке… или задохнемся…
Есть же спичка и свеча! В пещерах всегда ходят со свечами – чтобы не влететь туда, где нечем дышать. И можно сделать даже проще…
Лот зажег спичку и уронил ее вниз. Искорка, не потухая, упала на настил галереи и еще секунду-другую догорала. Кислород есть…
Или все-таки пойти прямо? Он с сомнением посмотрел вдоль туннеля. Черт знает, куда могут привести эти рельсы…
Дверца не открывалась, заклинилась или заржавела, но перила были по пояс, и Лот перелез через них и помог перебраться Нике.
– Держи свечу, – сказал он, поджигая фитилек. – Старайся не погасить… – И улыбнулся. Ника неуверенно улыбнулась в ответ.
Ступеньки лестницы слегка прогибались, и вся лестница подрагивала под двойной тяжестью. И так же стал вздрагивать настил галереи, когда они на него ступили.
Свеча горела спокойно.
И даже запах гари стал не столь ужасающ. В нем появился странный арбузный оттенок.
До лестницы осталось несколько шагов, когда Лот краем глаза уловил какое-то мягкое движение в тумане. Он рефлекторно повел туда лучом.
Всего лишь плотные клубы тумана вздымались со дна этой шахты. Лот догадался, что это шахта, – почувствовал бездну под подошвами. Но предвестие чего-то ужасного накатило еще быстрее, чем чувство бездны.
– Скорее вверх! – шепнул он Нике, и она послушно обогнала его и взялась за перекладину лестницы – и в этот миг настил колыхнулся, как понтонный мост под волной, и множественный электрический треск перекрыл теряющее громкость гудение. Из туманных клубов, взлетевших до решеток потолка, вдруг выплыли тонкие сверкающие нити. В луче фонаря они сияли всеми цветами спектра: красным, желтым, зеленым и синим. И эти же нити поднимались из отверстий в настиле – вокруг Ники, и уже оплели ее ноги, и поднимались выше… и Лота, шагнувшего к ней, вдруг приподняло новой волной и отнесло назад, и он, еще не поняв беспомощности своей, продолжал бежать к ней, а его относило и относило назад – будто между ним и Никой с тихим шепотом взрывались пылинки спрессованного пространства, обращаясь в метры, еще метры, и еще метры, и десятки метров… он только видел, как застывает ее тело, и на обращенном к нему растерянном лице живут одни глаза, а в глазах вместе с поздней нежностью возникает чужое нечеловеческое наслаждение – нити оплетали ее всю, она сверкала миллионами точечных бриллиантов, остриями алмазных игл, – Лот уже стоял в туннеле, вцепившись в перила и только так сопротивляясь мягкому, но могучему нажиму – а потом померк свет в глазах, а когда свет вернулся – неровным желтым пятном с поперечными серыми полосами, – уже ничего не было. И сквозь внезапную пустую тишину Лот различил далекое позвякивание. Он сделал шаг назад и приложил руку к рельсу. Едут…
Он нашел себе место, чтобы пропустить вагонетки и не быть замеченным.
Верхом на шахтном мотовозе ехал человек в черном защитном комбинезоне, в противогазе и с автоматом на груди. Точно так же был одет машинист. К мотовозу была прицеплена платформа с чем-то бочкообразным под брезентом. Еще двое в противогазах сидели на платформе – лицами назад. Лот стоял замерев – сзади горели не только красные огни, но и рассеивающая фара. Его могли увидеть. Не увидели…
Состав превратился в туманное пятнышко, а потом исчез совсем – видимо, за поворотом. Четыреста шагов, помнил Лот. Не ошибиться поворотом, не пропустить… здесь. Да, здесь. Незнакомо – но так всегда, когда возвращаешься. И ближе. Дорога короче. Так тоже – всегда.
Дорога короче…
Лот боялся только, что не сможет откинуть крышку.
Падая, рукой удерживая прыгающее сердце, он забил в щель телефона магнитную карточку и, не попадая по кнопкам и сбиваясь в счете и начиная снова и снова, набрал номер Меестерса.
Ноэль
– Полный бак? – Механик удивленно посмотрел на Ноэля. – Это же пять часов!
– Угу. – Ноэль жевал спичку и старался лишний раз не смотреть на маску, прикрывавшую распадающийся череп механика. – Пять часов.
– Я не возражаю, конечно, но ваш друг… неважно выглядит. – Механик заговорщицки кивнул в сторону Микка.
– Ничего, – сказал Ноэль. – Если он наблюет в кабине, я уберу. Сам.
– Пять часов болтаться над городом, – пожал плечами механик. – Ну как желаете. Мое дело – предупредить.
– Предупредить, – повторил Ноэль.
Механик странно посмотрел на Ноэля и открыл кран. Стрелка медленно ползла по шкале бензомера.
– Спасибо, – сказал Ноэль и отдал членскую книжку Микка. – Могу заплатить сейчас, могу потом.
– Вам вышлют счет, не беспокойтесь.
– Я никогда не беспокоюсь. Ни о чем. А вы?
– У меня большая семья, – сказал механик и посмотрел в книжку, – сэр рыцарь меча.
Ноэль вернулся к машине. Микк стоял, как и десять минут назад, синевато-белый и мокрый от пота. Но – живой. За весь сегодняшний день Ноэль видел живых человек шесть-семь.
– Кабриолет подан, – сказал он Микку. – Мадемуазель Флора, – он наклонился и подал руку, – прошу вас…
Флора гибко выскользнула из машины. Ноэлю она нравилась все больше и больше. У Микка хорошо поставлен взгляд, подумал он, я на нее и внимания бы не обратил… Флора тоже была живая.
– Ну что, Виль? – спросил он Вильгельма – в последний раз. – А то, может?… Одно место еще есть.
Вильгельм покачал своей целлулоидной головой.
– Летите, – сказал он. – Удачи.
– И тебе удачи, Виль, – сказал Ноэль.
Он подхватил сумку с эрмом и зашагал к самолету. Микк и Флора последовали за ним.
В кабине было чисто и прохладно – кондиционер уже работал. Микк, как понимающий толк в управлении самолетами, сел на пилотское место. Пилотским оно было, конечно, чисто условно: просто перед ним был выведен дисплей автопилота. Ноэль сел рядом, Флора – на заднем диване.
– Поехали, – сказал Микк и ткнул пусковую клавишу.
Пока автопилот хорошо поставленным голосом объяснял насчет поведения в полете, потом запускал двигатели и выруливал на полосу, Ноэль откручивал приборную панель. Собственно, добраться нужно было лишь до разъемов бортпроцессора. Самолет замер в начале полосы и пошел на взлет, а Ноэль продолжал копаться в выводах.
– Дай ему взлететь, – выжал из себя Микк.
– Болит? – посочувствовал Ноэль.
Микк откинулся на спинку. Ему было очень плохо.
– Если вы хотите послушать рассказ о нашем прекрасном городе, нажмите клавишу «да», – сказал автопилот. Сенситивным устройством он оборудован не был. И это хорошо – иначе, имея на борту Микка, он просто не стал бы взлетать.
Клавишу, естественно, никто не нажал, и автопилот в молчании заложил вираж в сторону моря. Под крылом проплыл стадион. На поле гоняла мяч какая-то команда. Одна, сама с собой. Потом появилась серая, в узорах, похожих на спил дерева, полоса пляжа. Потом – море.
– Можно? – спросил Ноэль. Микк кивнул.
Ноэль совсем отодрал панель и сунул ее вниз, под ноги. Разноцветные ленты кабелей позволяли это сделать. Ага, вот у нас сам процессор – еще «ПИК 4xЕ», старина, надо же… а вот программный блок. А поступим мы… а поступим мы вот так…
– Принимай управление, – сказал он Микку.
– Уже все?
– Да. Но учти – здесь программа для истребителя, – похлопал он по эрму. – Так что делай поправку на моторчики…
– Джойстика нет?
– Могу сделать голо.
– Давай. А педали?
– Вправо-влево? Поворотом головы. Закрываешь левый глаз и поворачиваешь голову. Ну, попробуй.
Микк попробовал. Призрачная ручка управления двигалась за рукой, и самолет послушно покачивался в такт этим движениям. Так же послушно, даже чуть торопливо, он разворачивался, следуя поворотам головы.
– Отлично, – сказал Микк.
– Рутина вся на аппарате, – сказал Ноэль. – Устойчивость, курс. Твое дело – творческое.
– Так бы всегда, – сказал Микк. – Ну что – спрямим курс?
– Нет, давай вдоль берега, – сказал Ноэль. – И еще долго – вдоль берега.
– А правда красивый город, – сказал Микк. – Издалека особенно.
– Красивый, – сказал Ноэль. – Не плачьте, девушка.
– Я уже не плачу, – сказала Флора.
Татьяна
Это были, наверное, самые страшные минуты – когда наверху гремели очереди, а она здесь, внизу, ничего не знала и ничего не могла сделать. Это было страшнее, чем бой с оборотнями на чешуйчатых конях и даже бой с драконом. Хотя тогда ей казалось, что самое страшное – именно это… И даже не очереди, нет – самым страшным была наступившая после тишина. Что же теперь? Она не видела никого, а ее мог видеть кто угодно – отовсюду. И Пончик – почти в обмороке и ничего не может… Это и есть паника, подумала она потом. А тогда, набросив на Пончика пропыленный чехол и ухватив наган зубами за скобу, чтобы не рыдать, полезла по стреле, по тросу, заглянула в окно – лучшей мишенью она никогда не была… Почему-то сначала она увидела только Диму – те двое, в темно-сером, не сразу попали в поле зрения. Только пробегая мимо, она поняла, что это люди, что это они стреляли… Дима лежал на спине, и из правого, залитого кровью глаза у него торчал нож.
Она сразу поняла, что он жив, что он без сознания, что от нее сейчас все зависит… И что торопиться не следует, а следует немного подумать, повспоминать и подготовиться – хотя бы морально. За без малого два месяца ошеровских боев она научилась многому. Так… снять ватник, снять рубаху, рукав долой – пригодится… долой оба рукава. Окса, миляга, ты знала, наверное, на что пойдут твои рубахи… Сразу – бинты. А вот этим – уберем кровь… Господи – глаз не вытек! Веко разрезано – зарастет! Лезвие вошло в глазницу, отодвинув глаз. Теперь бы не повредить, вытаскивая… Левой рукой Татьяна обхватила Димино лицо, удерживая голову, а правой – одним мягким и точным движением извлекла нож. Кровь – это ничего… это вытекает, которая скопилась. Потом она положила на глаз свернутую тряпицу, обвязала голову бинтом. Дима застонал и заворочался. Лежи, Димочка, не шевелись. Он услышал голос и расслабился.
Только потом она встала и подошла к тем, в серых комбинезонах. Один, лежавший близко и лицом вниз, был здоровым амбалистым парнем – таких она не любила. И не жалела, если с ними что-то случалось. А второй вдруг оказался похож на мертвого Мишку, каким он недавно приснился. Не лицом, а – непринадлежностью к сильным. Нет, неправильно, Мишка был сильный, но это была какая-то не такая сила. Да, Мишка был сильный, а этот просто пацан. Пацана жалко, но он, безусловно, мертв: пуля попала в лоб. Дима стал классным стрелком…
Теперь стоило позаботиться о Пашке. Татьяна помнила, что у какого-то агрегата там, внизу, была сбоку приварена легкая лесенка ступенек на пять. Как раз – от стрелы до окна… Это заняло час. И еще час ушел на то, чтобы затянуть Пончика ремнями поверх ватника по ребрам. Он никак не мог поверить в то, что это уменьшит боль. Наконец согласился: выдохнул и замер… Животом дыши! Вот так. Пончик выглядел глупо. Впрочем, после этого и по стреле, и по лестнице он вскарабкался, как обезьяна.
Дима уже пришел в себя и мучался жуткой болью. Ему надо было дать промедол или, на худой конец, анальгин. Надо было положить лед на рану. Ничего этого не было.
– Ты побудь с ним, – сказала Татьяна, – а я поброжу…
Пашка кивнул.
В магазине калаша осталось девять патронов. Татьяна взяла автомат амбала. Автоматик был маленький и ни на что не похожий. Но как обращаться с ним, было вполне понятно. Еще она забрала у амбала фонарь.
За дверью воняло пылью и плесенью, как и должно вонять в пустом доме. Эти двое, теперь уже мертвые, протоптали в пыли весьма заметную тропинку, и Татьяна, не особо раздумывая, пошла по ней – держа на всякий случай взведенный калаш у плеча стволом вверх. Вид был скучен – учреждение, из которого при отъезде забрали все нужное, но побросали старье и хлам. Окон не было видно нигде, лампы, естественно, не горели. Один раз ей попалось освещенное помещение: длинный, высокий и широкий коридор со светящимся, как в том круглом зале, потолком. Он напомнил Татьяне московский ГУМ. Вдоль всего коридора проходила выложенная мрамором канава с перекинутыми через нее мостиками разной формы. Захотелось зайти туда и посмотреть все подробнее, но дорожка шла мимо. А шагов через двадцать в проеме двери возникли тусклые множественные огоньки – как вид Ошерова с Катерининой сопки.
Микк, или Павлик
– Наверное, надо как-то попрощаться, – сказал Микк.
– Давай, – сказал Ноэль.
Они обнялись.
– Думаю, этого достаточно, – сказал Ноэль.
– Мы, наверное, уже не увидимся никогда, – сказал Микк.
– Ну и что? – сказал Ноэль. – Только ли мы?
– Ты прав. Ладно, счастливо добраться. И… а, ты все сам знаешь.
– Тебе тоже – счастливо добраться.
Микк, стараясь не оглядываться, запрыгнул в кабину, пристегнулся и дал газ. Самолет быстро разбежался и легко оторвался от асфальта. Набрав немного высоты, Микк заложил вираж и прошел над местом своего взлета. Ноэль, не поднимая головы, топал по шоссе. Идти ему еще оставалось часа два. Столько же, сколько Микку лететь.
Море появилось впереди – сверкающей полосой. А справа, страшно далеко, там, откуда они прилетели, висела темно-синяя, почти черная туча, висела низко и тяжело. Он оглянулся: Флора спала. Спала, почти повиснув на привязном ремне. Хорошо, подумал он, не надо ей этого видеть…
Море уже было внизу, синее, в белых черточках коротких волн. Самолет ощутимо подбрасывало. Ветер начинал тянуть в адскую топку. А может быть, и без всякого людского вмешательства ему было положено дуть именно так. И вдруг в море, в глубине, под этой острой рябью, – он увидел лицо. Свое лицо. Огромное свое лицо. Оно медленно всплывало к поверхности… коснулось ее… и исчезло. Это было так отчетливо и так невозможно, что Пашка отшатнулся от окна. Самолетик – со стрекозу размером – удалялся неторопливо и солидно. И внезапно исчез – на фоне темных, отражающих свет круговых окон. Пашка долго ждал, когда он появится снова – но самолетик не появился. Тогда он вернулся к Дим Димычу.
Дим Димыч был почти плох. Эта новая рана добавилась к недавней контузии, от которой он даже не начал оправляться. Зачем его взяли такого? С десяток парней можно было найти, которые… Ха! А зачем взяли меня, Таньку, Марью Петровну? Все было не просто так…
– Пав… щи… воды… – невнятно – челюсти не разжимались – сказал Дим Димыч, но Пашка его понял.
Конечно, такое здание не может быть без водопровода, это ясно – но есть ли вода в трубах? Все это пахнет то ли разрухой, то ли эвакуацией. А если вода есть – в чем ее нести? Намочу рубаху, подумал он. Выйдя, он постоял, пытаясь логически решить, где может здесь быть туалет, – и вдруг раздался крик – и автоматная очередь!
Кричала Танька.
На бегу передергивая затвор своего самопала, Пашка понесся на звук. Каким-то восьмым чувством – сломанными ребрами – он угадывал двери. Позади нервно частил Дим Димыч.
Еще очередь. И еще.
Татьяна
Она вошла и стала на пороге. Да, это было логово тех – и это был центральный пульт, или командный пункт, или пост управления – в общем, что-то важное и существенное. По всему периметру зала тянулась непрерывная приборная панель: миллион самых разнообразных циферблатов, полукруглых и линейных шкал; иногда попадались темные, расчерченные сеткой экранчики. У Мишки в комнате над столом висел учебный плакат: контрольные приборы «Ил-18». Что-то подобное было и здесь, но – возведенное в степень. И органы управления напоминали самолетные: тумблеры, переключатели, рычаги, штурвалы… И среди всего этого – висели трусы и портянки на натянутой веревке, валялись в углу пустые бутылки, на затейливом стеклянном столике сохло что-то в неубранных плоских кастрюльках: с такими официанты в поездах ходят по вагонам, разносят борщ и картошку. Два толстых дивана, аккуратно застеленные, стояли рядом.
Морщась, Татьяна пересекла зал и подошла к дышащему кусочку пульта. Горящие ровно и мерцающие лампочки. «Питание». «Настройка грубая». «Настройка точная». «Горизонт». «Склонение…» – какой-то непонятный символ. «Ввод…» – другой и тоже непонятный. Татьяна положила руку на штурвальчик, подержала и убрала.
Непрерывность пульта здесь прерывалась, и открывался невидимый от двери проход к окну. Татьяна постояла, прислушиваясь. Если ее там подкарауливали, то подкарауливали нечеловечески тихо. И все-таки она со всей возможной осторожностью проскользнула через узкое место – и вылетела, присев, готовая к стрельбе, – на свободное.
Никого. Никого живого…
Между пультом и окнами было свободное пространство – метра два. И все оно было заставлено: бумажными домиками, игрушечными елочками, пластилиновыми фигурками… Такой же, как и под едой, стеклянный столик возвышался над этим – почему-то омерзительным – кукольным городом. На столе вокруг вырезанного из дерева члена, торчащего вверх, стояли фигурки зверей: крысы, кошки, собаки… нет, скорее волка… обезьяны, оленя с рогами, оленя без рогов, коня, кабана, барана, быка и льва. Фигурки эти чем-то напоминали шахматные. Еще на столе были оплывшие свечи и прозрачная ваза, полная воды. На поверхности плавали чешуйки воска.
Татьяна шагнула к окну и посмотрела вниз. Мы там были как на ладони…
От окна она город узнала. Это был Ошеров. Уродливый, неправильный, но – Ошеров. Школа, горком… Мишкин дом… Димин дом, архиповский… Она протянула руку и схватила со столика фигуру льва. У льва было знакомое лицо…
Леонида.
Она, наверное, сказала это вслух, потому что странное эхо вернулось к ней. И тут же что-то произошло с кукольным городом. Текуче-неуловимо он изменялся, будто бы отдаляясь и при этом набирая плоть и вес. Будто бы – готовясь стать настоящим. И – Татьяна напряглась – тихое, на грани слышимости, гудение пришло из-под ног. Оно нарастало, вступая в права и вытесняя все прочее: звуки, запахи, свет… И городок ожил под его натиском.
Это было похоже на старинные механические театры. Крошечные фигурки людей сновали по улочкам, гротескно раскланиваясь, неуклюже входили в дома и выходили из домов… и какие-то уродцы, на которых она до сей поры не обращала внимания, сновали меж них, покачиваясь и изгибаясь. Гудение входило в подошвы и текло вверх, засасывая, как ледяная трясина. Что-то творилось с глазами. Лев дрожал в кулаке. Значит, так… значит, мы… Она ударила ногой по столику, и столик, руша все под собой и вокруг себя, беззвучно опрокинулся. Сволочи… Продравшись по ставшему вдруг слишком узким проходу обратно в зал, она замерла перед пультом, лихорадочно разбираясь в его кнопках и рубильниках. Сволочи, сволочи, шептала она, ведь надо же было такое придумать… а мы-то, мы-то…
Рычаг сбоку.
«Сеть».
Тугой. Всем весом…
Звук: бооуууу. Гудение.
Отовсюду.
Замерцали и зажглись лампы под потолком. И один за другим начали оживать пульты.
Будто невидимые руки касались кнопок, щелкали пакетниками, покачивали штурвалы. Вспыхивали целые панели лампочек – разом. Засветились зеленые экранчики.
Людской гул – как на демонстрации – донесся из-за окон. Заглушенный стеклом, он был далек и невнятен, но внушителен.
Татьяна попятилась. Моторный рев вплелся в голоса.
Это было почему-то так невыносимо страшно, что Татьяна закричала. И чтобы заглушить страх, выстрелила – лопнул круглый экранчик, – потом широким веером послала пули по всей панели приборов, бросила опустевший «калаш» – и из кургузого автоматика стала бить короткими очередями, нащупывая механическое сердце…
Стояли сумерки – то ли позднего вечера, то ли неначавшегося еще утра. Воздух был невыносимо свеж. В просвете облаков, как в колодце, неподвижно стояли огромные звезды. Дима ковырнул носком сапога шуршащие на ступенях листья, сказал:
– Вот и до осени дожили…
После укола морфина речь у него немного плыла.
Луч фонаря доставал лишь до ближайших деревьев. Что делалось за ними – видно не было.
– Пойдемте пока назад, – сказала Татьяна. – Будет утро, тогда…
– Будет день – будет пища, – сказал Пашка. – Еще немного подышим.
– Немного, – согласилась Татьяна.
– Птицы, – сказал Дима.
Все прислушались. Где-то очень далеко разбуженно булькнула ворона – и замолкла.
– Во сне разговаривает, – сказал Пашка.
– Если воро́ны – значит жилье, – сказала Татьяна.
– Сейчас они везде, – сказал Пашка. – Это зимой…
– Правда, мальчики, пойдемте, – сказала Татьяна. – А то, если я упаду, вы меня не дотащите, калеки.
Абориген
Аборигены (от лат. ab origine – «от начала») – народ в Древней Италии. По преданию, в Италию их привел Сатурн. По имени царя Латина стали называться латинами (латинянами), их страна – Лациумом. На стороне Энея воевали против Турна. На земле аборигенов-латинов был построен Рим. В более позднем употреблении коренные обитатели (люди, животные, растения) какой-либо территории, страны. В биологии чаще употребляется термин «автохтоны».
Какой это идиот сказал, что Бог, когда создавал время, создал его достаточно? А? Вот и я тоже не помню. Пословица? Может быть, и пословица, только и пословицы кто-то когда-то сочинял… Так вот, создал-то он его достаточно, а распределил чересчур уж неравномерно. Ну, согласитесь, бывают дни, недели, месяцы, без которых вполне можно было бы обойтись. То есть живёшь, конечно, и даже получаешь удовольствие, но если вынуть из этого потока сколько-то часов или дней – ты и не заметишь. А бывает наоборот.
Мне бы тогда дня четыре. Три. Всего только три. И я бы успел разобраться в ситуации и что-то сделать, и было бы теперь всё по-другому…
Даже два. Согласен на два.
Было бы лучше?
Кто знает? Но Игнат наверняка остался бы жив. А это много значило для всех…
Не так. Не так. Это правда, но это не вся правда. Потому что время от времени я совершенно по-детски начинаю прокручивать в памяти те события – и всегда неизбежно прихожу к вопросу: а вот если бы сейчас была возможность отдать всё, что у тебя, сукина сына, есть – но взамен Игнат остался бы жив?
И я точно знаю, что отдал бы всё, последние штаны бы с себя снял…
Ни секунды не пожалев об этом.
Что интересно, в то время мы не были такими уж друзьями. И не могли быть. Он богатый – я так, серединка на половинку. Он фермер – я городской. Он нанимает меня – я на него работаю, потом расплатились и разбежались. Согласитесь, что на таком фундаменте дружбу не построишь.
А кроме того, я знал, кем был он – а он не знал, кем был я. Он – Игнат Снегирь, один из Тысячи, личный номер 094.
Я же – 1001-й. Поэтому он знал меня только как Севера. Я был для него семейным поверенным, потом учителем его дочки – ну и так, по мелочам…
Этим, собственно, все наши взаимоотношения и исчерпывались. Только потом, со временем, очень не сразу, я понял, что то место, где был он, так ничем и не заполнилось. И понял, кого я потерял и кого мы все потеряли.
То есть понятно, что тут ещё и в Кумико дело… но нет, не только. И даже не столько. Хотя и Кумико… да.
Нельзя сказать: всё началось в такой-то день. Поскольку и до того что-то продолжало происходить, и после – начиналось. Но тот день был действительно какой-то очень плотный и нервный, бывает такое. Будто все чуяли что-то неприятное там, впереди, а понять, что это такое, не могли.
Половину того дня я провёл в школе – вернее, с учениками, – потому что учебный год хоть и кончится завтра, а умения лишними никогда не окажутся.
Хотя и не все, конечно, так думают…
У меня было два класса своих: девочки средние и мальчики старшие – и два, которые мне подкинула Тео, Теофила, человек хороший, но учитель так себе, и я даже знаю, почему: она в классе начинает играть придуманную роль, и дети это чуют. Они всё чуют.
Тео, как и многие в Дальнем, подрабатывает на ферме, и её постоянные наниматели, Шульце, прислали в школу письмо, что урожай созревает немножко раньше обычного и сбор приходится назначать вот буквально на завтра. Директор вошёл в положение, я тоже вошёл в положение, и Тео упорхнула.
Наверное, надо было мне ничего не выдумывать и тупо провести уроки, что-то рассказать или дать контрольные, и всё, и всё, война окончилась, всем спасибо! Но вот стукнуло в голову моё обычное, и я устроил Малую игру, этакую разминочку перед Большой: повёл классы в старый эллинг «ТехноБотаники» братьев Титовых, в нём уже лет десять ничего не выращивают, сквозь дыры в крыше видно небо, стены оплетены сухой одичавшей лианой, пол в провалах, и слышно, как глубоко внизу, в холоде и тьме, течёт вода – в общем, и места для игры хватит, и антураж подходящий. И ещё важный момент: ходить сюда ребятишкам одним строго запрещено, так что если помощники шерифа Падалки кого поймают…
Вот после Большой игры пороть их будет нельзя. Пока ещё – можно.
И не могу сказать, что я категорически против такого порядка вещей.
Хотя и говорят некоторые, что, мол, одичали мы тут, в пещерные времена откатились… Да, в пещерные. Когда в шкурах ходим, когда и вовсе голышом. Только не сами мы откатились.
Откатили нас. И мы знаем, кто. И знаем, почему.
И ещё спросим за это, придёт время.
Это мой пунктик, согласен. И ребятишки мои это хорошо знают. Пока мы шли – мимо стадиона, через базар, по улице Слесарной к Кривому мостику (под которым проходит единственная в Дальнем мощённая плитами дорога – от причалов к Китайским кварталам), а потом, огибая Форт Ньёрд и мастерские – наверх, на Лысую горку (единственное, кстати, место в окрестностях Дальнего, сплошь поросшее орешником и фисташкой), – в общем, пока мы шли, меня всё старались раскрутить на рассказы о последней войне, а я не давался.
Ну, очень старались ребятишки. Из шкурок выскальзывали. Почему так старались Подколодные, скоро стало понятно, а вот почему остальные…
Я ведь не так чтобы знатный рассказчик. Я слишком много всего помню, и помню слишком точно, со слишком многими деталями, чтобы хорошо рассказывать. Надо выдумывать, чтобы людям было интересно. К тому, что помнишь, надо относиться легко. Вот Армен – тот рассказывает хорошо. Заслушаешься. Целый вечер можно сидеть и слушать. Пить что-нибудь вкусное – и слушать.
Опять же, Армену есть что рассказать. И ему можно это рассказывать, вреда уже никому не будет. А мне всё ещё нельзя.
Поэтому я, как правило, пересказываю то, что слышал от него, от Снегиря, от Ли Чена, от Генерала…
Увы – беспощадно выкидывая всё то, что они добавляют «для интереса». Я не в состоянии заставить себя повторять эту чушь. Понимаю, что веду себя некрасиво, но «язык мой – враг мой». Ничего не могу поделать.
В общем, я как мог оборонялся, ребятишки со всех сторон атаковали – и хотел я того или нет, а когда мы оказались перед проходной, я уже довольно долго и подробно объяснял ребятишкам, почему та последняя война, известная как «Война Тысячи Бессмертных», называется в узких кругах «Войной в Посудной Лавке». Поскольку-де воюющие стороны ступали осторожно и тыкали друг в друга осторожно, дабы не повредить витрины и хрусталь, не потревожить фермеров и, упаси боже, не напугать драконов…
Так ведь оно, в сущности, и было. Я узнавал: даже многие жители Ньёрдбурга в те дни ничего не заметили, а ведь именно в Ньёрдбурге в конце концов всё сошлось, там самое страшное напряжение было, и ребят там больше всего погибло, и победить мы там могли, но вот – не сумели…
Ограда вокруг «ТехноБотаники» была дырявая, я уже много раз говорил об этом на форуме, но без толку. Форум тут же поручал Падалке исправить положение, Падалка брал под козырёк, пару дней поцы с мотками проволоки и молотками заделывали какие-то дыры, и всё кончалось тем, что дыр становилось меньше на треть. Зато – как символ непроницаемости – в ограде были ворота, в воротах – будка, в будке сидел страж с дубинкой. И, судя по грибам в колее, на чём-то колёсном через ворота не проезжали уже дней десять. Разве что на самокате…
Стражем на этот раз оказался дед Кепке, его сын, Генрих, несколько лет в нашей школе поработал, а сейчас перешёл в университет, который считается, что находится в Дальнем, а вообще-то до него от города пешком два часа. Сам Генрих читает химию и какими-то прикладными исследованиями занимается, а жена его, Сара, из иммигрантов, она преподаёт языки.
И, как я понимаю, имми в университете собралось уже немало…
Есть такая древняя поговорка: «Битому неймётся». Это про нас.
А дед Кепке, сколько я его помню – то есть лет тридцать, – так возле «ТехноБотаники» и остаётся. Был техником, инженером, теперь вот – сторожем.
Мы поздоровались, обменялись мнениями, он пересчитал моих по головам (хорошо, не стал имена переписывать, а ведь положено), я передал привет и пожелания для Генриха и супруги, многолетия им, и мы с ребятишками – общим числом тридцать две головы плюс моя бестолковая – проследовали на территорию.
На особо охраняемую территорию.
Почему я так на это напирал и напираю – охрану-де полноценную и прочее? Да потому что я хорошо знаю, как одичавшая лиана себя ведёт и во что превращается. Потому что всё, что рассказывают про Цзи-да-линь, – правда. Я там был, я это видел. Но вот это неумение верно рассказать, верно подать… Может, и правы землюки в том, что мы всё дальше откатываемся в прошлое, и не в шкурах дело, а в следовании обрядам, обычаям, в особой церемонности… Впрочем, возвращаясь к теме «ТехноБотаники» – на её территории и без одичавших лиан очень опасно находиться, поскольку под землёй всё пронизано пещерами, причём многие подходят к самой поверхности, только сам я одиннадцать провалов нашёл и провешил, а ещё десятка три вешек поставили ребята Падалки, так что есть какая-то от них польза.
А то, думаете, почему «ТехноБотаника» такое хозяйство бросила? Из-за провалов. Братья же, когда начинали строиться, думали – к воде поближе будут, лиана воду пьёт как духи знают кто, хуже пожарного насоса, – но вот промахнулись, не рассчитали…
Всё ценное, что тут было, повывезли, конечно, и остались только пустые постройки да всякий никому не нужный хлам и лом. И лазят сюда не для того, чтобы спереть что-то, а спуститься в пещеры. Кому-то истории бандитских кладов мозги коптят, а в основном, конечно, ищет народ сброшенные драконьи шкуры. Ну, вы знаете: драконы как минимум три раза за жизнь меняют кожу, и делают они это в пещерах, поскольку беспомощны в такое время, кто хочешь подходи и ешь… Три хода, которые вели от города туда, к внешним пещерам, я нашёл в своё время и обвалил пороховыми фугасами, хотя кто знает, не остался ли четвёртый или там пятый. Пещеры эти… ну, в них бродить можно долго. Вода есть, еда есть. Хоть всю жизнь броди. Правда, тебя тоже могут схарчить, не без того – но тут надо, чтоб совсем уж не повезло…
Всё это, понятно, лишнее доказательство того, что жизнь в конечном итоге стремится к справедливости. Ешь ты – едят тебя. И так во всём.
Я выстроил ребятишек полукругом и начал было объяснять им, как играем и что должны получить в конце игры, – и тут моё внимание привлекло странное поведение Подколодных. Они слишком уж внимательно меня слушали, глазами ели – а с чего бы им такое рвение проявлять, как раз с ними-то похожим тренингом я занимался совсем недавно, неделю назад. Старательно глядя мимо них, я проследил, куда они косят глазом. Это был большой инструментальный сарай из волнистого пластика весёленькой жёлтой расцветочки, местами облезшего до стеклоосновы, местами проломленного насквозь. Из-под закрытых ворот выходили рельсы и, извиваясь, тянулись к обрыву.
– Волками назначаются… – я страшными глазами обвёл ребятишек, как будто бы делая выбор только сейчас, экспромтом, хотя давно уже наметил, кто будет «волками»; это был маленький спектакль, я нарочито переигрывал, а они понимали. – Мэй Линь, встань сюда… Кароль… Гранит… Герман… Руслан… ну и Ван Ту для комплекта. Остальным… считаю до ста! Время пошло.
Остальные – которые «не волки» – метнулись к эллингу.
– Ладно, – сказал я «волкам», – Гранит, ты считай пока, не торопись, а я отойду на минутку.
И – направился к сараю.
Подколодные издали неслышимый миру вопль.
Да, чтоб было ясно: Подколодные – это не фамилия, это сущность. Они не братья и вообще не родственники, но это и не важно – ибо, как сказал один древний, нет уз святее товарищества. Любой из них позволит содрать с себя шкуру, но не выдаст своих. Запретов для них не существует – вернее, каждый запрет они должны проверить на зуб. Я точно знаю, что месяц назад Руслан и Герман прыгали с обрыва с самодельным парашютом, а Ван не прыгал только потому, что у него тогда ещё не до конца срослась нога. Родителей ни у кого из них нет, но живут парни не в приёмных семьях, а практически самостоятельно, доказав на форуме, что могут и имеют право. Впрочем, у Вана есть дед и бабка, а у Германа – две тётки; все они фермеры. Да и сами парни содержат маленькую велосипедную мастерскую…
И вот эти бесстрашные издали вопль. А я уже торопился, я нёсся вскачь большими шагами, и сам почти поверил, что мне отчаянно приспичило. Вогнав при этом ребятишек в ступор, ведь не орать же им: «Учитель, не ходите туда, пописайте прямо тут, мы отвернёмся!..»
Я даже не стал соваться в ворота, понимая, что они заперты, как заперта и маленькая калитка в левой створке ворот, а сразу увидел протоптанную тропинку, ведущую к углу сарая и скрывающуюся прямо в стене. Пластиковый лист там был просто прислонён к дыре, и я проскользнул внутрь, одновременно запуская форсированное сумеречное зрение.
При форсированном зрении цвета становятся совсем дикими – этакий грозовой спектр, от грязно-фиолетового до тёмно-гранатового. То есть очень тревожными, грозными, опасными. Я несколько лет мучился, пока привык…
Но зато всё прекрасно видно.
Большая часть сарая была загромождена стандартными бочками из-под гранулированного люксового мембранита, двухметровой высоты цилиндрами с крышками на болтах; братья Титовы лелеяли амбициозные планы. Впрочем, один-то большой корабль они здесь успели сделать – для паромных линий, и он до сих пор бегает где-то между Ньёрдбургом, Синьяном и Нёрвасундом. Жалко, что Титовых в Дальнем постигла такая неудача…
А в дальнем конце сарая, укрытое чёрной плёнкой, стояло нечто. И я сквозь плёнку, подходя всё ближе, начал угадывать, что именно это было.
А потом заглянул под край. И – стянул занавес.
Подколодные переплюнули сами себя. Такого я даже от них не ожидал. Хотя, казалось бы, уж мне-то положено было ожидать от них всего.
Да. Ребятки сумели меня удивить.
Я стоял и смотрел не в силах оторвать взгляд, когда сзади пролился свет и послышались шаги. Оборачиваться я не стал, дождался, когда Подколодные поравняются со мной. Коротко посмотрел на них, покачал головой. Держались мальчики хорошо, но где-то внутри себя виновато приседали.
Волчата, ожидающие взбучки от вожака.
– Где взяли чертежи? – спросил я.
Они переглянулись.
– Ну… – сказал Руслан и замолчал. – Чертежи… да, в общем… Нигде. То есть…
– Сами, – коротко сказал Герман. Он не отличался разговорчивостью.
– Сами, да, – подтвердил Ван. И показал в угол, где, прислонённые к стене, стояли большие листы картона.
– Понятно, – сказал я. – А идея чья? Или общая?
– Наша, – кивнул Герман.
– А что закон говорит?
– Да мы бы к обрыву и близко!.. – выдохнул Руслан. – Честное слово. Мы же всё понимаем.
– Ну да, – согласился я. – Всё понимаете. Только поделать с собой ничего не можете… Пошли. А то там неловленные…
До дыры в стене дошли молча. Потом Герман не выдержал.
– Учитель. А что теперь с этим… – он показал рукой, – будет?
– Разберёте, – сказал я.
– Но ведь…
– Но ведь – что?
– Если крылья прозрачные…
Я их обнял за плечи. Всех троих. Они не вырывались.
– Слушайте, вы. Первопроходимцы. До вас, знаете, сколько было таких умников? Человек сорок. Прозрачные… Это для нас они прозрачные, а для драконов – оранжевые. И я вам, по-моему, всё это рассказывал ещё год назад. Ничего летающего, что хоть отдалённо похоже на дракона! Ничего! Вбейте в свои литые головки: ничего с крыльями! Всё, пошли-пошли, вы волки или кто, драть вас некому?!
Я выпихнул их наружу, а сам ещё раз оглянулся назад. Самолёт стоял очень беззащитно, вскинув крылышки и криво улыбаясь красным пропеллером. Он как будто догадывался, что ему никогда не видеть неба, и жалел об этом, и в то же время понимал, что – ну, не судьба.
Драконы немыслимо ревнивы. И злопамятны. Та история с Кумико началась с ещё меньшего, с бумажного змея, который они смастерили с Гагариным. Кумико – это дочка Снегиря, а Гагарин – двоюродный племянник, он её постарше на год или на два, никто этого точно не знает, все документы пропали; если быть особо занудливым, никто даже не знает, Гагарин он – или же его брат Нельсон. Никто не знает также, что случилось с фермой: то ли какие-то отморозки из сборщиков грюнсанда на них напали, то ли врезался патрульный катер… В общем, когда на место крушения набрели, в живых оказался только один мальчишка лет примерно двух, а от остальных – лишь чистые, как в щелочи вываренные, скелеты…
Недалеко от дикой гряды они рухнули. Мальчишке как открывателю она и досталась, та гряда.
А почему решили, что выжил Гагарин, а не Нельсон, я не знаю. Может, на имя отозвался. Может, найденный там скелетик детский совсем маленький был. Может, ещё почему-то. Долго думали, что парень навсегда ненормальным останется, даже кто-то предлагал его землюкам передать – вы, мол, высокоразвитые, проявите милосердие, что ли, в рамках квоты… Но Снегирь воспротивился – и, пожалуй, оказался прав; тогда ещё жена его была жива, госпожа Мидори, вдвоём они выходили парня, и к школе он уже не отставал от сверстников, а в чём-то и превосходил… не каждому удаётся в двухлетнем возрасте в одиночку месяц выжить в таиге. Я не сказал, что месяц? Месяц, месяц. Вернее, тридцать шесть дней.
Наверное, чему-то важному он потом Кумико научил…
Так вот, о Кумико. Вообще-то она вертела своим двоюродным братишкой как хотела. Младшие сёстры довольно часто это делают: крутят как хотят. А Кумико просто бредила драконами. И однажды просто-таки заставила братишку помочь ей сделать летающего дракончика – из тонкой лозы и бумаги. Получилось очень похоже, взрослые это дело проспали (в прямом смысле!), потому что малыши – а Кумико ещё в школу не ходила, Гагарин только первый класс закончил – встали до рассвета и пронесли самоделку через все кордоны – и запустили над самым обрывом. И беда, естественно, случилась: увидел парящее чудо маленький годовалый дракончик – и бросился на него. Налетел, победил, но запутался в бечёвке и свалился, вывихнул крылышко. У маленьких же крылышки совсем ажурные, непрочные. Подоспел Игнат, почуявший неладное. С предчувствием у него всегда всё было в полном порядке – другое дело, что иногда он поступал наперекор. Но не сейчас, не после смерти жены… Освободил он дракончика из пут, Гагарину обещал ремнетерапию, вывихнутое крылышко вправил, пустил малыша гулять – и вот уже совсем было хорошо всё закончилось (пятясь, пятясь, под навес, авось не заметят…) – заметили. Спускаются двое взрослых, один совсем старый, уже белёсый весь, второй помоложе, серый, – и серый сейчас же к дитю своему, выяснять, что и как, а белёсому и выяснять ничего не надо… Снегирь говорил потом, что никогда так не бегал, в три прыжка до дома долетел, подвал успел открыть, ребятишек туда швырнул, прислугу, гости какие-то ночевали – тоже в подвал… И сам успел, и запереть успел.
Ну, устроили ему тогда драконы весёлую жизнь. Трое суток из подвала никого не выпускали, коров сожрали, овец сожрали, все крыши снесли, все окна повыбивали, все двери… Пол – который над подвалом потолок – разобрать пытались, но не смогли, крепкие плахи Снегирь положил, добротные. С фермы Линь Фу, она как раз мимо проплывала, это безобразие наблюдали, не вмешиваясь, понятно – ну, они говорят, что никак не меньше дюжины драконов старалось.
Спасло Снегиря с домочадцами то, что совсем рядом началось Цветение. Драконы рванули туда – а после Цветения и всех драконьих приятностей, которые Цветение сопровождают, им было не до каких-то там жалких обидчиков…
То есть это Снегирь так думал. Просто забыл про того малыша с вывихнутым крылышком, которому на Цветение и по возрасту-то рановато было. А малыш ничего не забыл. И когда через год – день в день! – Кумико летала на велосипедике, можно сказать, в двух шагах от фермы, на неё набросился молодой дракон. Точнее, дракониха.
Хорошо, Кумико дракониху вовремя заметила и сумела отклониться. Велосипед у неё был очень хороший – из тех, что специально сделаны для гонок. Игнат его, можно сказать, по ошибке купил: думал, детский. А он просто небольшой. Но Кумико его хорошо освоила и носилась по округе, как какой-нибудь дикий пастушок по горным пастбищам. Вот на неё молодая дракониха и накинулась…
Сначала Кумико пыталась, как положено, под деревьями прятаться – да там на грех три сухие яблони на всю округу. Тогда она увернулась и стала удирать к обрыву, думая там отсидеться, вплотную возле стены – дракон к стене не подлетит, крылья ему дороже добычи. И всё бы у неё получилось, но чуть-чуть скорости не хватило – дракониха молодая была, проворная, быстрая: дотянулась крыльевым когтем, царапнула оболочку. Кумико не сразу заметила, что газ выходит, да и заметила бы, так что? В общем, под обрыв она нырнула, от драконихи между скал ушла – а выбраться обратно подъёмной силы уже не хватило.
Я всем вбиваю в мозги: если припекло, быстро сообразите, где вас в первую очередь станут искать, – и ждите там. Но сейчас это не сработало бы: на стене ей было не зацепиться, а если и зацепиться, то не провисеть долго, а под стеной болото, и уж там-то точно не выжить. И Кумико решила тянуть вперёд сколько можно, потому что помнила: километрах в сорока к югу есть несколько старых возделанных цветочных плантаций, а значит, наверняка люди там рано или поздно появятся. И учтите, всё это прокручивает в голове девятилетний ребёнок, который только что избежал одной смертельной опасности и тут же оказался перед лицом следующей, не менее смертельной…
Сорок километров Кумико не протянула, газ из баллона вытек, она опустилась на одних пропеллерах прямо в кроны «кошачьих лапок», и повезло, что падать пришлось всего ничего, да и на мягкий мох. Скалы-перья, на которые она ориентировалась и к которым летела, сразу пропали из виду, а небо было затянуто дымкой, которая почти всегда висит над низинами. И этот ребёнок, совершенно не паникуя и не плача, решает ждать ночи, потому что ночью луны будут видны и сквозь дымку, а значит, можно понять, куда идти… Похоже, общение с Гагариным не прошло даром. Хотя отношения у них, повторяю, были не самые простые.
Я даже не стал поминать Подколодным эту историю – во-первых, рассказывал раньше, во-вторых, они и сами могли мне дюжиной подобных ответить. Сложно с Подколодными: парни знают прекрасно, чего нельзя и почему нельзя, но поступают наперекор всему. Зная прекрасно, что многие взрослые в душе им сочувствуют, хотя и наказывают, и вроде как порицают…
Ну, жизнь у нас такая. Жизнь Наперекор Всему.
У Гагарина одна половина головы, правая, – чёрная, а другая половина седая. Он не красится, не бреет голову наголо, а носит как есть.
Мы закончили Игру, я посадил ребятишек полукругом (у волков всё ещё дыбом стояла шерсть на загривках) и приступил к разбору достижений и ошибок. Собственно, и Малая, и Большая Игры – это опыт выживания в низине: в таиге или на болотах. А залог выживания – это расслабиться, слиться с местностью, раствориться, исчезнуть. Тогда есть шанс, что уцелеешь… Волки мои сумели слишком многих «расколоть», заставить как-то реагировать, и теперь я должен был, пока ребятишки все разгорячены и поэтому размягчены, вогнать в них то, что можно вогнать словами. То, что можно просто запомнить. Даже записать и повторять на ночь.
У нас есть ещё год до Большой Игры, и успеть подготовиться можно и нужно. В Большой тебе не ставят оценок, ты её или прошёл, или не прошёл.
Мои ученики, как правило, Большую проходят все. Но последний год обучения у них чертовски тяжёлый – и вот тут выдерживает не каждый. Нет, не помирают, конечно, уходят к другим учителям. Если есть, конечно, к кому уйти… Я смотрел на этих сидящих и внимающих и довольно хорошо представлял себе, с кем будут проблемы и какие проблемы, а кто схватит на лету…
(Гагарина вообще никто ничему не учил. А Кумико знала только какие-то самые общие азы, которые на планете известны всем и которые даже в памятке для туристов прописаны. Так что на самом деле выжить в низинах – легко. Надо лишь суметь в нужный момент правильно расслабиться.)
Ну что ж, я уже почти закончил общий разговор и хотел показать ещё несколько практических приёмов, когда увидел, что к нам, размахивая какой-то бумагой, быстро идёт, почти бежит, дед Кепке…
Такие картины почему-то запоминаются чуть ли не на всю жизнь, и потом ты по ним узнаёшь, что началось (или закончилось) что-то этапное, что-то неимоверно важное. А картинка запоминается сразу. Такой вот феномен.
Сродни вещим снам, как я про них слышал. У меня-то вещих снов не бывает, потому что у меня не бывает вообще никаких снов. Почти никогда. Два-три раза в год. Побочный эффект. Один из.
Но если что-то вдруг приснится, то… Не хочу об этом.
(Мнимую бессонницу – это когда тебе снится, что ты не спишь, – я за сны не считаю. Я про то, что случается сверх этого.)
Вот эта картина: солнце, перевалившее зенит, и в небе ни облачка, только пара истрёпанных ветром следов от патрульных катеров. Под ногами сухой суглинок желтоватого оттенка, и осколочки кварца и пирита сверкают изо всех сил. Пучки сухой травы. Справа от меня ободранный эллинг, сквозь полупрозрачные листы обшивки проступают чёткие или размытые сложнопереплетённые тени высохших лиан, а там, где листы сорваны, лианы выпирают наружу, как пружинная сетка из прорех старого матраца. Слева от меня – жёлтый сарай, от которого к обрыву тянутся рельсы. Рельсы давно никто не правил, они покоробленные и проржавевшие. Между рельсами охотнее, чем в других местах, растёт трава; почему? В траве резвится табунок жабок – маленьких, размером с фалангу пальца. Ребятишки мои, истомлённые тяжёлой игрой и недовольные её результатами, стоят кое-как, с трудом сохраняя почтительность; на лицах желание бросить всё и поскорее разбрестись. Так оно и будет сейчас. И дед Кепке, в синей потёртой униформе, прихрамывая, всё идёт и идёт к нам, не приближаясь, идёт и идёт, в руке у него телеграмма, я стараюсь прочесть её издали – не получается, пальцы как раз закрывают текст, поэтому я жду вместе со всеми, а он идёт и идёт, прихрамывая, но не приближается…
Такой вот бред.
…Потом он всё-таки подошёл.
От Дальнего до Ньёрдбурга (не до самого города, а до торгового порта на южной оконечности острова, но порт и город связаны наземным омни, час – и ты на месте) ходит ежедневный паром; в Ньёрдбурге я знал, у кого можно одолжить что-нибудь летающее и, может быть, даже хорошее; от Ньёрдбурга до Трёх Столбов, городка, где арестовали и собирались судить Снегиря, было ещё двести кэмэ на северо-восток. Непрерывность маршрута гарантировалась, но по времени дорога получалась непозволительно долгой – паромы уходили по утрам и в это время года шли не слишком быстро, – и к началу публичных слушаний я банально не успевал… чего никак нельзя было допустить. Иначе Снегирь просто-напросто будет без защиты – перед лицом какой-то очевидной наглой провокации.
Собственно, обстоятельства не оставляли мне выбора. И когда это до меня дошло наконец, сразу стало легко.
Я выкатил Собаку из гаража, проверил, не текут ли баки (два раза паял в прошлом году, а заменить всё никак руки не доходят), подвесил в багажной сетке пластиковый бурдюк с дополнительной водой, поменял стержни в реакторе и сунул в карман ещё шесть запасных – из НЗ, военных, утроенной ёмкости. Заскочил домой, надел куртку (ночью над низинами будет не жарко), проверил документы – на месте. Взял планшет, фонарь, серебряный рожок для обуви в виде старательской лопатки – мой амулет. Или талисман. В общем, на счастье.
Тине я оставил записку. Хотел оставить. Дописывал, когда она вошла.
– Далеко собрался? – спросила она с порога.
– Труба позвала, – сказал я. – Снегирь арестован.
Она пересекла комнату и встала у окна спиной ко мне. Стояла так с минуту.
– Ладно, – сказала, не оборачиваясь. – Но если я узнаю…
– Не узнаешь, – сказал я.
– Думаешь, ты такой ловкий?
– Не заводись. Просто нечего узнавать.
– Ну, конечно, нечего… Ладно. Береги себя. Когда тебя ждать обратно?
– В лучшем случае – дней десять на всё…
– Значит, двадцать. Хорошо.
Она подошла ко мне, позволила себя обнять и даже кашлянула, будто чем-то чуть-чуть поперхнулась.
Любят ведь не за что-то, правильно? Любят скорее вопреки.
Я рассчитал маршрут: до Ключей, там взять воды и, если повезёт, перекусить, потом короткий бросок до Седьмой станции, оттуда вдоль Стены скелетов, ещё раз заправиться, у Денисова, – а от Денисова лететь прямо в Три Столба, это четыреста с небольшим кэмэ над сплошной низиной, там есть несколько островков, но это всё драконьи скалы, их нужно обходить – здесь справа, а здесь слева… будет ночь, но трёхлунная, ясная; в общем-то, в такие ночи только и летать с моим зрением… Восемнадцать часов в воздухе, почти без отдыха.
А потом надо быть свежим и очень умным…
Ладно, не в первый раз. И не в последний наверняка.
Я пристегнулся, тронул рули, погонял по отдельности моторы, прислушиваясь к нехорошим шумам (нехорошие шумы были, но я ими пренебрёг), а потом поднял Собаку над крышами, прошёл низко и медленно, набрал высоту, развернулся над базарной площадью и, разгоняя скорость, повёл Собаку почти строго на восток – так, чтобы держать Башню в тридцати – тридцати пяти градусах правее моего курса.
Магнитные компасы у нас бессмысленны из-за гигантских и никому не нужных залежей железа, гирокомпасы и спутниковая навигация запрещены после последней войны, маяки редки и ненадёжны; но Башня видна отовсюду…
Землюки не позволяют нам забыть о себе. Может быть, они и не думают об этом, но у них как-то само собой получается напомнить нам, что без них никуда и что в то же время никогда нам их не догнать, не достичь, как не добраться до Башни.
То есть добраться-то можно, но только с их любезного снисходительного соизволения… по предварительно полученному разрешению, пешком, переодевшись в специальную одноразовую одежду вызывающей расцветки – и обритым наголо. Через три зоны контроля. Будучи обысканным, просвеченным и обнюханным. И в любом месте тебя могут развернуть и отправить обратно, ничего не объясняя.
Я и не пытался ни разу. Бесполезно. Да и нечего мне там, в «земной» зоне, делать. Я ничем не торгую, кроме себя самого, и вряд ли им нужен такой товар – а мне тем более не нужны такие покупатели.
То есть не подумайте, что я такой уж землюконенавистник. Нет. Просто я не люблю, когда меня унижают. Даже если у тех, кто унижает, для этого есть все основания. В конце концов, мы – побеждённые. Нас – положено.
Но я этого не люблю.
Собака перевалила край обрыва – сначала её приподняло, потом бросило вниз. Я выровнял полёт и поёрзал, устраиваясь поудобнее, чтобы не затекала шея. Раньше у меня был такой специальный воротник-массажёр, но его выпросил попользоваться директор школы – и как-то всё забывает отдать. А я всё забываю напомнить…
И я ведь ему не сказал, что улетаю.
Ладно, Тина скажет.
Тина…
Я думал, она выйдет во двор или хотя бы на веранду – помахать рукой. Но Тина не вышла.
До Ключей я добрался спокойно. Ключи когда-то были крепким посёлком, вокруг него постоянно крутились три-четыре десятка ферм, а в самих Ключах стоял заводик по первичной переработке бутонов – ну и всяческие склады, магазины, игорные дома и бордели, то есть всё то, без чего нормальный фермер не мыслит своего существования. Но с тех пор прошло уже двадцать лет…
На посадочной площадке стояли четыре вертолёта и один пёстрый пикап класса «Ниоба» – из тех старых надёжных машин, к которым не найти запчастей, а они всё равно летают. Раскраску баллона я не опознал, наверное, кто-то издалека. А на дальнем краю пирса висела маленькая ферма с гербом семьи Сурганова – то есть с дальнего юго-запада. Интересно, их-то каким ветром сюда занесло?..
Я откатил Собаку в уголок стоянки, спугнув здоровенного спящего друкка, и пошёл, разминая ноги, наискось – к таверне.
Как минимум надо докупить воды. Половину запаса я израсходовал.
По идее, для реакторов годится любая вода. Там есть фильтры, которые даже из овечьей мочи выжмут дистиллят. Но все, кто долго летает, знают, что фильтры, если их нагружать, выходят из строя в самый неподходящий момент. А дальше – уж как повезёт: либо реактор блокируется, либо взрывается. И если ты летишь над болотами, то лучше второе. Так что много дешевле – не по деньгам, так по нервам – покупать заранее отфильтрованную воду.
Таверна, можно сказать, была полна народу. То есть, помимо Сунь Чу, который возвышался за стойкой как утёс, у дальнего конца стола сидели четверо серых и не столько ели и пили, сколько пялились в мою сторону. Один из них повернулся к Сунь Чу и что-то спросил, и тот тоже посмотрел на меня и ему ответил. Жаль, я так и не научился читать по губам у китайцев…
Кроме этой четвёрки, возле входа спиной ко мне сидел здоровенный фермер и что-то уплетал, оттопырив локти.
Не знаю, то ли таверну когда-то так стилизовали, то ли на постройку действительно пошла платформа от небольшой фермы. Даже навес был под стать: сетка, которую приподнимало ввысь несколько плоских баллонов. Фермеры наверняка чувствуют себя здесь как дома…
Я вошёл, поздоровался, мне ответили. Сунь Чу радостно поклонился.
Конечно, как ему не радоваться: мы не виделись уже два года. А то и побольше.
Первым делом я испросил воды для Собаки, вторым – для себя. Из быстрой еды у Сунь Чу нашлись только сырные лепёшки с зелёным луком и холодные бобы; и то и другое перед дорогой я есть не мог категорически. А ждать полчаса, пока он приготовит нормальную еду… Я втянул слюну, купил полдюжины рисовых палочек с мёдом, сгрёб толстые медяки сдачи и спросил как бы между прочим:
– А чья это ферма там? Мне показалось, что сургановская.
– Да, – кивком подтвердил моё смелое предположение Сунь Чу.
– И что же сургановские делают здесь?
– Что-то продают…
Сунь Чу перевёл взгляд за моё плечо. Мне не требовалось даже оборачиваться, чтобы понять: там возник серый.
Но я всё-таки повернулся, всем телом демонстрируя миролюбие.
– Чего ты тут распускаешь язык? – Серый был молод, лет двадцати пяти, беззуб и слегка косоглаз; я присмотрелся: видимый только в ультрафиолете иероглиф над левой бровью говорил, что он «третий ребёнок в семье» – то есть рукавишник самого низкого пошиба, которого не жалко и за которого не станут кроваво мстить, а просто истребуют виру. Такие бывают самыми наглыми и беспощадными.
– Если я вас чем-то задел, прошу прощения, – сказал я. – Увы, я бываю страшно неловок.
– Ты шпион? Почему на тебе нет меток?
– Я школьный учитель. Мне запрещено иметь метки, уважаемый.
– А чего ты тут забыл, учитель? До ближайшей школы… – он задумался.
– Четыре часа, – подсказал я.
– Вот и лети отсюда. Учитель… В нашей школе был такой, – он повернулся к своим. – Жополаз. Останешься после уроков… Один раз наши отцы пришли в школу и посадили его на кол. Хочешь на кол? – он снова сунулся ко мне.
– Разумеется, нет, – сказал я, попрощался с Сунь Чу и пошёл к Собаке. Замурзанный мальчик (или девочка?) катил к ней прозрачную флягу на колёсиках.
Проходя мимо фермера, я сделал вид, что не узнал его. Надеюсь, это у меня получилось.
Странно всё это, думал я, выставляя меж тем на карте курс. Зачем? Зачем-то. По привычке, скорее всего. Промахнуться мимо Седьмого поста, он же Седьмая станция, он же просто Семёрка, теоретически можно – но очень трудно. Мешают скальные стены – хребет Мировского к югу и Стена Скелетов к северу. Между ними Сильвиев проход – тот, через который лежит путь парома; Семёрка расположена перед самой Стеной скелетов и чуть-чуть севернее прохода. Таким образом, отклонившись немного, я снова почти возвращаюсь к паромной трассе…
Солнце стояло низко и почти точно за спиной; вершины хребта Мировского, острые, заснеженные, будто висели в зеленеющем небе, и из-за них поднималось Кольцо, яркое и твёрдое, этакий мост от горизонта до горизонта, – и Башня, сейчас просто сверкающая. Было отчётливо – и безо всякого приближения – видно, как по ней снизу вверх скользит искра: наверное, очередной контейнер с концентратом уходил на орбитальный завод, концентрат лучше перерабатывать в невесомости…
Так вот, странно всё это: серые показались мне не серыми, а артистами, играющими серых в каком-то в меру бездарном бродячем театре; а фермер уж точно был не фермер, зуб даю – эту морду забыть нелегко: Пауль фон Белофф, оперативник Канцелярии, моё последнее на войне – и единственное невыполненное – задание… Кто-то кого-то здесь пытался надуть, и будь я посвободнее, остался бы полюбоваться – из чистого любопытства, – но мне нельзя было задерживаться, потому что Игнат Снегирь арестован по тяжкому обвинению и ждёт суда. И я, прокручивая в памяти всё, что знал о Снегире и его делах, не мог понять, с какой стороны к нему подобрались.
То есть охотников разобраться со Снегирём было невпроворот, и это понятно, но службу безопасности у него ставил ещё покойный Ли Стеценко, потом её совершенствовали те, кого Стеценко поднатаскал, – а главное, Игнат твёрдо придерживался простой идеи, что лучше десять раз упустить выгоду, чем один раз хапнуть криво. У него не было проблем с властями, и у него были, конечно, проблемы с серыми и с триадами, но строго в рамках понятий, не придерёшься. И шерифы, и мастера промеж себя называли его «Тефлоновым валенком»…
Вряд ли за те семь месяцев, которые мы не виделись, он изменил своим привычкам.
Даже когда те залётные беспредельщики – мы так и не узнали, кто они и откуда, и я подозреваю, что среди них был, по крайней мере, один землюк, скорее всего, солдат-дезертир, – когда они захватили Кумико и вели себя нагло, Игнат в точности соблюл «сказку», все пункты этого неписаного – естественно! – кодекса отношений фермеров и серых. Он вёл себя сдержанно, вежливо – и никого не убил сам.
Солнце (не настоящее Солнце, конечно, а наше, именем Каффальджидхма, Гамма-2 Кита, – но попробуйте-ка это выговорить!) почти село, сейчас почти без сумерек упадёт ночь; троелуние начнётся часа в два ночи, но это не страшно, мне и так достаточно света… И в последних лучах зари, когда на несколько секунд над точкой заката вспыхнуло ложное солнце, похожее на лужицу расплавленного стекла, я увидел далеко справа от меня паруса парома, того самого, который ушёл утром и на котором я мог бы сейчас лететь, приди телеграмма вовремя. Но теперь всё: я его обогнал и уже понемногу начинал отыгрывать потерянное время. Его невозможно будет отыграть достаточно, но хотя бы десять часов. Или двадцать. Или даже сутки, если всюду будет попутный ветер…
…А ведь то похищение Кумико было прямым продолжением её ссоры с драконами! Самое забавное – что я долго не мог объединить обе эти истории, считал их произошедшими чуть ли не в разные годы, пока она сама мне всё не рассказала – так, как запомнила.
Она мне рассказывала, а я лежал на спине и пил прямо из горлышка жуткую яблочную водку, настоянную на пыльце, с изрядной добавкой макового молочка – я опять запустил начало отторжения имплантов, боль была жуткая, и только эта дьявольская смесь меня и спасала в подобных случаях, – я лежал, весь потный, жаркий, слабый, в одних полотняных штанах до колен, в гамаке на продуваемой террасе воздушного домика, а вокруг, то всплывая, то опускаясь в вертикальных течениях, дрейфовали и такие же домики, и чьи-то простенькие фермы, и великолепные многоярусные дворцы, похожие на обращённые вершиной вниз пирамиды, и здесь нас никто не знал (мы так думали), и это было начало конца нашего короткого романа, у которого не могло быть ни развития, ни продолжения; она мне рассказывала, чтобы я забыл о боли, и не знала, что о боли можно забыть только тогда, когда забываешь обо всём. Она рассказывала:
– …Утром нашла тонкую лиану, совсем тонкую, усик, наверное, которым она цепляется, когда лезет с дерева на дерево, привязала тючок и потащила за собой, уж очень мне жалко было платье, не могла я его бросить – это было последнее, которое мне мама сшила. Просто память, понимаешь? И ещё в тючке были нож и фляжка, они из велосипедика выпали. А сам он так и остался на дереве, крепко зацепился… И я совсем не уверена была, что иду правильно. Потому что опять дымка на небе и ни Башни тебе, ни солнца, ничего. Поэтому я на тот холм и начала взбираться, чтобы сверху посмотреть – ну, а вдруг что-то увижу? И почти сразу наткнулась на обтёсанные камни. А потом, поближе к вершине, началась стена. Но я только потом поняла, что это стена, а сначала подумала: то ли лестница, то ли такая вот дорога по насыпи, я же к ней с торца вышла… ну и полезла вверх. И только поднялась немного, смотрю – а из кустов, рядом с бычьей тропой старой, которой я топала, выплывает пыльца. Маленькое такое облачко, прозрачное. Я его и не учуяла совсем. Рядом прошла. Она меня тоже, наверное, не сразу учуяла… Я стала совсем как мёртвая, не дышу и смотрю мимо, а там ещё одно облако выплывает и ещё. И все – по этой тропике, откуда я пришла. Задержись я на какую-то минуту… и вслед за мамой. И вижу я всё это, и понимаю, а мне совсем не страшно, как деревяшке, здорово, да? Дождалась я, когда они все скрылись, ещё постояла для верности – и дальше по верху стены, она широкая, больше метра. И вот уже над землёй высоко – вижу: поверх кустов, поверх деревьев другие развалины каменные, и понятно, что это дом. Огромный дом, как воздушный дворец, только на земле и из камня. Я так удивилась… Ты потом рассказывал, помнишь, что раньше планета наша была богатая, очень богатая… ты не отвечай, я знаю, что правильно говорю, а если буду говорить глупости, ты мне потом объяснишь, что это глупости, потом, не сейчас, хорошо? Так вот тогда я это своими глазами увидела и сразу поняла, и потом не удивилась ни разу. А там дом такой был… я бы побоялась в таком жить, честно. Полы из разноцветного камня, гладкие такие, и двери в десять меня, и окна в двадцать меня, только потолков нет, обвалились, и лестницы обвалились. И всё, конечно, лианами заплетено, а под стенами толстый-толстый мох – тот, который с жёлтыми мохнатками и хорошо пахнет. Я в этот мох легла, он тёплый, мягкий – и уснула. А когда проснулась…
Когда она проснулась, рядом с ней лежала лесная волчица, придавив тяжёлой лапой. А волчата хотели с ней играть, но волчица не позволяла им, потому что Кумико спала. А когда Кумико проснулась, волчица принялась её умывать мягким лиловым языком…
Я не знаю, и никто не знает, почему лесные волки, эти огромные страшные хищники, для взрослого человека смертельно опасные – шансов одолеть волка нет, от него можно только спастись на дереве, – почему они испытывают нежность к человеческим детёнышам. Случай с Кумико не первый и не единственный, их описано довольно много. Такое впечатление, что волки заводят человечков подобно тому, как люди в городах заводят щенков. Сначала как игрушку, потом как члена семьи… Пишут, что некоторые дети провели в волчьих семьях по году, а то и больше. И был жуткий случай на юге, когда волки подобрали и пытались выходить мальчика, сборщика Цветов, пострадавшего от пыльцы. Выходить они его не смогли, мальчик умер, и волки закопали его и потом охраняли его могилу, не позволяли к ней подойти…
Кумико прожила у волков восемь дней. Однажды она увидела, как над головой совсем низко проплыла ферма. Тогда Кумико переобняла всех волков, всех волчат, с которыми играла, и пошла туда, куда улетела эта разноцветная связка шаров. Как раз и дымка стала легче, сквозь неё просвечивало солнце – большим красноватым кругом. Кумико шла до ночи. Ночью небо очистилось, и стали видны все три луны, сошедшиеся вместе, а потом в их свете она увидела ферму, стоящую на якоре. И только потом – скалы.
На скалах сидели драконы – один большой и двое поменьше…
Седьмой пост – пункт, что называется, полунаселённый. Помимо фермеров, чьи делянки находятся под Скелетами, там время от времени образуется какая-то осёдлая колония, существует некоторое время и рассасывается, осознав собственную ненадобность. На Седьмом посту категорически нечего делать, а можно только прозябать на скудном подножном корму.
Хотя вообще-то место это красивое. Большую часть острова занимает дождевое озеро, на берегу его стоит старая и совершенно не требующая обслуживания фильтрационная станция с ветряным приводом насосов, есть два массивных причала – так что места для жилья практически не остаётся, только треугольник сто на триста метров на западной оконечности. Оттуда открывается вид на Стену Скелетов – а значит, на регулярные драконьи утехи. Поэтому сюда довольно часто привозят туристов. Или они сами прилетают – если одиночки. Но таких мало, теперь с каждым годом всё больше и больше организованных групп. А жаль, потому что ещё лет пять назад на туристах можно было очень неплохо заработать. Две компании по две недели – и до следующего сезона живи себе праздно.
Но вот, похоже, и этот канал поступления валюты нам перекрывают понемногу…
Когда я подлетел, на всём острове не было ни единого огонька, лишь ветряк и причалы светились зелёным – этакий детский рисунок флюоресцентным карандашом на чёрной бумаге. Я сел поближе к заправке, намереваясь не задерживаться ни минуты. Однако ноги и поясница затекли, поэтому я заставил себя походить, побегать и попрыгать – минут пять-семь, я думаю, – и только потом залить бак и взлететь. И, как оказалось, задержка эта вышла мне очень кстати.
Мы с Собакой проделали две трети пути до Денисова, оставив позади и Стену Скелетов, и Овечий – большой, но почти необитаемый гористый остров, где пасутся многие тысячи овец, шерсть у них дрянная, но кожа и мясо хорошие, – когда вдруг засбоил правый движок. Я не такой хороший моторист, чтобы по звуку безошибочно определить любую неисправность, но здесь всё было понятно: один из четырёх цилиндров перестал работать; скорее всего, пробило свечу. Ничего особо страшного, Собака ведь в принципе двухместный вертолёт (нужно откинуть пару замков, сдвинуть пилотское сиденье влево, перенести в боковые слоты узлы крепления рычагов и педалей, приподнять и раскрыть утопленное пассажирское сиденье и снова закрепить всё замками), так что с одним пилотом и почти без груза она могла лететь не снижаясь не то что без одного цилиндра, но и без одного мотора. Хуже, что по прилёте становилось заботой больше – но и это, в общем, ерунда. А вот то, что стук мотора – к беде…
Я уже стал думать, а не вернуться ли мне и не сесть ли на Овечьем, да не отладить ли забарахливший агрегат вручную (знаю, что авантюра; ну а вдруг?), когда прямо передо мной лопнуло с чудовищным громом ядро, за ним второе и третье, оставляя на месте взрывов светящиеся облака и фонтаны медленно гаснущих искр… а потом канонада стала непрерывной, и всё впереди заволокло сияющим слоистым дымом.
Я еле успел уйти влево и вниз, разгоняясь в пикировании до визга моторов и дрожи винтов, а над головой на фоне сияния уже промелькнули крылатые силуэты, три, уже четыре, уже пять – изгибались в виражах, исчезали в пламени и возникали из пламени, – я выровнял Собаку и потянул в темноте, глаза ещё не оправились от светового шока, и я боялся только, что не увижу скалу и вмажусь со всей дури, но нет, увидел и отвернул, обогнул, ушёл от огненной феерии и от вздроченных драконов, которые ещё несколько минут – и приступят к результирующей фазе своих драконьих утех, взлетая высоко над огнями, склещиваясь там, на высоте, и падая-кружась на распахнутых крыльях вниз, в огонь и светящийся дым взорвавшихся ядер… Это красиво, когда ты стоишь на земле и смотришь в бинокль или телескоп, а когда пролетаешь мимо хоть на вертолёте, хоть на землюковском катере – ты в большой опасности, потому что эти крылатые твари становятся совсем больные на голову, особенно те, кому не досталось партнёра. И тогда им – с крыльями ты, без крыльев, с хвостом, без хвоста…
В общем, на этот раз мне повезло. А Собака, не познавшая драконьей любви, как-нибудь простит подлеца.
Я надеюсь.
Потому что – ну куда я без Собаки? И куда она без меня? Мы вместе уже лет двадцать пять…
Точно. Через месяц можно отмечать день рождения Собаки. Надо будет запросить Регистр – не старейший ли у меня вертолёт на Эстебане? Ведь не исключено, что и старейший. То есть наверняка у кого-то хранятся раритеты и подревнее, но вряд ли они на ходу. И в таком прекрасном состоянии.
Но лучше не запрашивать. Заинтересуется кто-нибудь не наш: а чего это такая древняя рухлядь – и так хорошо выглядит, да ещё и летает каждый день? И – кранты Собаке.
Ничего не скажут, а грохнут с орбиты микронным пучком… да ну, что вы – никаких кровопролитий, подкараулят где-нибудь на стоянке, во дворе, на заправке… они же гуманисты, эти землюки, им птичку случайно обидеть, и то нехорошо потом, страдания и сопли на всю Систему, психологов с Земли вызывать приходится. Это мы тут – звери лохматые, варвары, друг дружке горла перегрызаем просто за не фиг делать, игра такая – партизанская рулетка называется…
Я злился, злость переливалась в Собаку, и она держалась и понемногу набирала высоту, так что к Денисову мы выкарабкались-таки на уровень островов… ну, нельзя скидывать со счетов и везенье (конечно, я его со счетов не скидывал и сильно рассчитывал на него – но молча): фактория стоит не над отвесным обрывом, а над крутым склоном, и ночной страфф создаёт акцентированный восходящий поток. Этот поток и перенёс нас через край острова…
В общем, мы долетели.
Старик Денисов потерял на последней войне двух старших сыновей, и общаться с ним было непросто: всех выживших он подозревал в том, что они виноваты в их смерти. Может быть, он и сам себе не отдавал в этом отчёта, но со стороны – невозможно было не почувствовать исходящую от него, как тяжёлый стариковский запах, неприязнь. Правда, уже года два он не покидал свою комнату наверху, мало кого узнавал и ничего не хотел. Поэтому я весьма удивился, когда внук его, Мишка, перегнулся через перила лестницы и позвал:
– Дядя Север, там дедушка вас зовёт, сказать что-то хочет!
Мы переглянулись с Артёмом. Пока поднятые по тревоге механики меняли движок Собаки на новый (то бишь попросту исправный), я рассказал ему о проблемах со Снегирём, а он в ответ показал мне последние трёхстолбовские и ньёрдбургские газеты, где об этом же говорилось подробно, эмоционально и бездоказательно. Я пробежал статьи, не вникая в суть, а просто запомнил как есть – чтобы на последнем отрезке пути прокрутить и обдумать.
(И это хорошо, что я их не прочитал сразу, потому что подпись «Гагарин Бланш» под парой самых грязных и самых разоблачительных статей меня очень смутила бы – и я потратил бы время и мозговой ресурс совсем не на то…)
Старик сидел в плетёном кресле-качалке, вцепившись огромными узловатыми пальцами в оконечности подлокотников. Почему-то именно эти огромные пальцы с жёлтыми лопатообразными ногтями меня если не испугали, то поразили. К этим пальцам подошло бы тело раза в три крупнее, чем то, которое костляво свисало сейчас с высоко – выше головы – торчащих плеч. Острые плечи, голое пятнистое морщинистое темя, глаза под тяжёлыми веками и выпяченные вперёд под пергаментными губами челюсти (все зубы на местах) – делали старика Денисова похожим на уснувшего дракона.
Но этот дракон не спал.
– Тёмка, – просипел он, и Артём тут же принял позу готовности: одна нога вперёд, другая назад, ухо направлено на источник команд. – Тёмка, я Севера одного позвал. Закрой дверь и покарауль там, чтоб никто не подслушал…
Фраза, наверное, для старика была слишком длинной – последние слова шелестели еле слышно.
– А ты иди сюда… садись вон…
Я подвинул лозовый стул, сел боком, опершись об округлую спинку левой подмышкой, спрятал ноги под стул.
– Слушаю, Лев Никитович.
Он слегка приподнял веки. Глаз под ними я так и не увидел.
– Слушаешь – это хорошо… мало кто из вас, молодых, слушать умеет… да ещё не перебивать при этом…
Он сделал паузу, как бы и приглашая перебить; я не воспользовался.
– Кольку и Петра ты знал…
Хм. Знал ли я старших младших Денисовых? Вопрос не простой – поскольку оба они перед войной и в самом её начале участвовали в саботаже, а значит, были насквозь и перекрёстно законспирированы и легендизированы. Таким образом, всё то, что я про них знал, могло оказаться откровенной дезой. Кажется, они были задействованы в контрабанде оружия непосредственно с орбиты, в создании подземных хранилищ – и погибли, перебрасывая партию груза из одного такого хранилища в Дальний. Обломки их дирижабля потом нашли, а что от самих ничего не осталось – так ведь на то и таига. Там ты или живой, или – никаких следов.
– В лица ты их должен помнить…
Да. В лица я их помнил. Вернее, мог вспомнить в любой момент.
– Говорили мне, что видели их после. На юге где-то. В синем.
В синем…
– А кто это говорил?
– Да тоже синий один…
Было над чем задуматься. Синие – это официальная (можно сказать, оккупационная) администрация, полиция, тайная полиция и сборщики налогов; их ставят землюки и землюки же снимают, когда вдруг те им чем-то не возндравятся. Если братья с самого начала были с ними связаны… а с другой стороны, до войны многие из синих принимали участие в саботаже… Да и доверять сегодня показаниям какого-то не известного мне синего я бы не стал – по самым общим соображениям.
Дед же Лев Никитович оказывался в положении сложном: если парни живы, то он обязан так или иначе помянуть их в завещании, иначе документ легко опротестовывается, Артём признаётся узурпатором и несёт наказание, будучи, что называется, ни сном ни духом. С другой стороны, если старшие сыновья погибли-таки, то признание их наследниками – дело ещё более опасное, поскольку вызовет недовольство и праведный гнев прочих умерших, в завещание не попавших…
Дед опустил руку, поднял с пола тряпичный свёрток, протянул мне.
– Держи, – сказал он. – Считай это авансом…
Аванс был неплох. На семь лет урановых рудников с конфискацией. Плюс две коробки патронов. Итого лет десять…
– Спасибо, Лев Никитович, – сказал я. – В общем, что смогу – сделаю.
– А ничего другого… я и не хочу…
– Но быстро не выйдет.
Он слабо кашлянул и недовольно поморщился. Потом махнул рукой – иди, мол.
Рано утром – солнце ещё не взошло – я посадил Собаку на общественной стоянке городка Три Столба, пристегнул её цепочкой к парковочному блоку, сунул в него медяк – и пошёл к шерифу.
Три Столба называются так по имени скал, возвышающихся над городком. Скалы эти – излюбленное место для парашютистов; они достаточно высокие, метров под двести, отвесные, и под ними есть свободное место, где можно безопасно приземлиться. Когда-то здесь была школа драконщиков, но потом учитель, Артур Ак-кам, исчез (и, скорее всего, погиб), а школа, естественно, самораспустилась.
Конечно, на пользу округе это не пошло…
Впрочем, городок не бедствовал, всё-таки близость Башни имела значение. Все города и посёлки, расположенные вокруг Башни, как-то скверненько богатели за счёт торговли – и той мизерной контрабанды, которая ещё просачивалась сквозь щели. В отличие от остальной планеты, где давно уже забили толстый железный болт на прародину и выстраивали жизнь вполне самостоятельную.
Что, надо сказать прямо, было не просто. Жизнь получалась скудная. Главную роль в скудости играла энергия – точнее, её отсутствие…
Нет нефти, практически нет приличного угля. Местами есть горючие сланцы, но они такого качества, что перед тем как сжечь, их нужно переработать. Древесина большинства местных деревьев не горит, а в лучшем случае тлеет – после того, как её просушишь. Да, во многих местах выращивают земные деревья и из них делают древесный уголь – но этого едва хватает на нужды химии и той минимальной металлургии, которая ещё осталась, и особых перспектив увеличить производство угля не предвидится – по крайней мере, в обозримом грядущем. Практически нет рек, вода впитывается в пористую породу, и если течёт, то под землёй. Да, дуют ветра, но даже если все удобные места утыкать ветряками, это даст нам процентов десять от потребного – при самом оптимистическом раскладе. Я считал, и у меня получалось гораздо меньше. Да, можно добывать торф. Торф горит прекрасно. Добывать торф опаснее, чем собирать пыльцу… однако же – приходится идти и на это.
Кажется, я перечислил всё.
Можно не напоминать, что разработка любых источников энергии, которые по технологии чуть-чуть сложнее ветряков или паровых котлов, нагреваемых с помощью вогнутых зеркал, нам строго запрещена? Можно? Спасибо.
Уран, например, у нас есть, и его немало – а толку? Нет, хорошо, конечно, что он есть, из урановых руд мы добываем гелий, без гелия нам никак… но сам уран мы перерабатывать и не можем, и не имеем права.
Так что живём мы на привозном «топливе» – ядернокаталитических элементах, тех самых стержнях, разлагающих простую воду на кислород и водород. Без них нам труба. Не протянем и месяца.
Земля же – а тем более все остальные планеты – живут на нашем концентрате… Без него – труба им. Не протянут и недели.
Получается баш на баш. По полной справедливости. По такой справедливости, что аж зубы крошатся…
Я вышел на центральную улицу и чуть не столкнулся с невысоким худощавым парнем лет двадцати, одетым как-то не по-здешнему. Одежда – в отличие от тату – мало что конкретного говорит о человеке, хотя какое-то впечатление оставляет. Но вообще-то я довольно точно именно по одежде определяю, откуда человек прибыл и кто он примерно по роду занятий. Так вот, про этого парня я ничего внятного сказать не мог, разве что понятно было: он точно не из Трёх Столбов и вообще не из Ньёрдбургской округи.
Лицо его было чистым, а на левом запястье синел знак незнакомого мне цеха.
– Простите, – он отступил на полшага и поклонился. – Я задумался и не смотрел по сторонам. Я не ожидал, что в такой ранний час…
– Всё в порядке, – сказал я. – Могу чем-то помочь?
– Я пытаюсь найти городской архив…
– Вряд ли они начинают работать так рано. Пойдёмте, мне почти туда же.
– Разве архив не работает постоянно?
– Здесь – нет. Этот городок если спит, то весь. Я думаю, архив откроется часа через полтора. Но там напротив есть бар – вот он уж точно не закрывается никогда.
– Вы тоже нездешний?
– Нездешний. Хотя бываю часто. А что, заметно?
– Ну, вы так сказали: «Этот городок». Про своё так не говорят.
– Да, точно… А вы, как я понимаю, откуда-то издалека?
– Весьма. Фэньхундао, если это вам что-то…
– Ну, ещё бы. Я там даже был когда-то. Город Десяти Тысяч Шаров, как сейчас помню. И что, всё так же десять тысяч?
– Если честно, их и в лучшие времена набиралось с трудом пять-шесть. А когда вы там были?
– Ещё до войны, – на всякий случай я соврал.
– Ого. Ну, тех-то шаров уж точно не осталось ни одного. Но есть новые, очень красивые…
Так, болтая о пустяках, мы дошли до мэрии; спутник мой слегка прихрамывал. Здесь, в Трёх Столбах, вся власть сосредоточена в одном здании, только входы разные: бургомистрат – с высокого крыльца в центре, шериф – в массивную дверь справа, суд – в дверь попроще, слева. Газеты занимают половину подвала, вход слева за углом. А если обойти дом справа, то там тоже будет спуск в подвал, так вот он и есть городской архив. А через площадь наискосок – знаменитый бар «Зелёный дракон», который ни разу не закрывался за последние семьдесят лет и даже во время войны функционировал исправно, обслуживая и нас, и синих, и серых, и землюков – едва ли не одновременно…
Я всё объяснил Люсьену – так звали парня, – а сам пошёл к телеграфу. Телеграф открывался раньше всех прочих государственных учреждений, но я с четверть часа ещё потоптался под дверью, пока не пришла заспанная и ворчливая Лола. От неё пахло маленьким ребёнком. Сначала я позвонил в школу, но там трубку не брали. Тогда я отправил две телеграммы: одну Тине, что долетел, и одну – директору, что вызван по срочному делу.
Этот пункт программы предлагаем считать выполненным.
О духи, если бы и с другими можно было покончить так просто и быстро…
Обе городские газеты, «Молния» и «Хозяин», располагались в одном коридоре дверь в дверь, пользовались одной типографией – и при этом смертельно враждовали. Репортёры, разумеется, писали и в ту, и в другую – правда, под разными именами.
Например, Гагарин в «Хозяина» писал как Гагарин Бланш, а в «Молнию» – как Виола Кетчер. Поскольку «Хозяин» был газетой респектабельной, а «Молния» обожала скандалы.
Я не очень рассчитывал застать поганца здесь, волка ноги кормят, но я рассчитывал хотя бы выяснить, где он может быть. Меня неплохо знали в обеих – и уж такой-то информацией могли поделиться.
Сначала я сунулся в «Хозяина» – и немедленно окунулся в разборки.
– Ну, чего тебе ещё?
– Вы когда строчки будете считать? Хвост.
– Большой?
– Двадцать одна.
– Вынимай пробелы.
– Вынул давно.
– Заголовок в одну строку перебери.
– А толку? Всё равно хвост. Сокращать надо.
– Как я тебе сокращу? Заказной материал, отощаем неустойки выплачивать. Развёрстывай в две колонки.
– А свиноводство куда?
– Хм… Тогда так. Заказуху – на чердак, свиноводство – в подвал…
– Без макета перевёрстывать не буду.
– Ну что ж ты такой вредный, Михалыч?
– Сказал – не буду. Сяоянь, пиши перевёрстку по вине редакции.
– Да будет тебе сейчас, будет макет…
– И свиноводство целиком не встанет.
– Это уже моя забота. Ставь, сколько влезет. Остальное – в следующем номере пойдёт.
Я кашлянул, и все трое – редактор, метр и наборщица – уставились на меня так, словно я только что нагадил в углу.
– Э-э… – начал я, вдруг под этими взглядами изрядно оробев. – Гагарин…
– Вы что?! – редактор встал. – Вы что, не понимаете – люди работают! Здесь – люди – работают! И не смейте отвлекать! – он сорвался на взвизг. – Всё – в письменном виде! Ящик у двери.
– Но мне только…
– Вон отсюда!!!
Хм. Наборщицу я определённо где-то видел…
В редакции «Молнии» было тихо и пусто, на скамейке у входа, подобрав ноги, спал мальчишка-курьер, рядом с ним важно, обхватив ручками толстые пузики, сидели два маленьких друкка, дверь кабинета редактора украшал висячий замок с пломбой, а в общей комнате на шесть столов, развалившись вальяжно, сидел под вытяжкой Квинт Полуян (тот самый, который «В. Пепел» и которого выперли из столичной «Юности Эстебана» за серию разоблачительных репортажей о никогда не существовавших предпринимателях и чиновниках) – и курил костяную трубку. Судя по запаху, табак был контрабандный.
Увидев меня, он сразу сделал стойку – причём не меняя позы и даже не дрогнув веком. Настоящий охотник.
– О, – сказал он приветливо и чуть рассеянно. – А мы только вчера вас вспоминали. Типа, вот с кем надо бы пообщаться… – он медленно перетёк в деловую позу и как бы незаметно для себя положил руку на блокнот и карандаш. – Что вы обо всём этом думаете?
– Интервья не получится, Квинт, – сказал я, подходя поближе. – Хотя бы потому, что я ещё абсолютно ни черта не знаю – только что прилетел. И вообще я забежал, потому что ищу Гагарина.
Он посмотрел на меня странно.
– Север? Вы меня не разыгрываете? Ну… вижу, что нет. Вот это номер!..
– Квинт. Я слушаю. Очень внимательно.
– Многие хотели бы найти Гагарина… То есть вы вообще ничего не слышали?
– Старик, – сказал я. – Я вчера днём получил телеграмму в десять слов. Весь день и всю ночь я летел над таигой – а там газет не продают и радио не провели ещё. Что я мог слышать?
Он отложил трубку. Она продолжала дымиться.
– Да-да… Значит, так: последний раз я видел Гагарина дней двенадцать тому. Он хвастался, что напал на какую-то сногсшибательную информацию. Потом в «Ньёрдбургере» появились две его статьи о Снегире и триадах. А нашему шерифу передали целую папку с документами – на ту же тему. Шериф приказал вскрыть сейф Снегиря в банке…
– Ничего себе.
– Да уж. И там нашли много интересного, в этом сейфе. А на следующий день редакцию «Ньёрдбургера» взорвали, четверо убитых…
– А Гагарин?
– Неизвестно. Говорят, трупы страшно изуродованы, и я совершенно не в курсе, чем там закончилось опознание… В общем, Север, вам предстоят непростые дни. Слушайте, давайте договоримся: я вас буду оперативно снабжать всеми слухами, а вы мне дадите эксклюзивное интервью ещё до оглашения приговора? Скажем, поздно вечером накануне?
Я согласился.
Увы – не пригодилось…
В двух вещах я был уверен почти: что Снегирь не водил шашней ни с триадами, ни с нашими серыми сверх обычного необходимого минимума – то есть не мог наш шериф нарыть в его сейфе ничего такого, что дало бы ему возможность подвести Игната под суд; и что Гагарин не писал те статьи. Они были написаны вполне в его стиле, но – все характерные словечки и обороты Гагарина повторялись как-то слишком уж механически, без вдохновения.
А главное – я не мог поверить в его предательство…
Я говорю «почти», потому что послевоенная жизнь приучила меня ко всему, но сейчас я, наверное, просто по обычаю избегал сглаза. Скажешь «уверен вполне» – и мироздание постарается сотворить с тобой такое, что потом мотаешь башкой, в глазах туман… ну и вроде того.
Шериф был молод, смел и глуп. Такие появляются часто, живут быстро и кончают плохо. Но пока они есть, с их существованием приходится мириться…
Естественно, он был на все сто двадцать процентов уверен, что защищать такого богатого (и так долго скрывавшего свою сучью сущность) негодяя, как Игнат Снегирь, может только ещё худший, ещё более прожжённый негодяй. Он знал, он верил, что скоро наступит светлый правильный день, и меня он бросит в ту же кутузку, потому что есть за что, потому что не может не быть за что… Особенно обидно, что такие вот пацаны свято верят в свою правоту – и что они честны. Это обезоруживает, я не могу рассматривать таких как врага.
Поэтому я терпелив. Я поверенный подсудимого, я должен не только ознакомиться с делом, но и выслушать самого клиента. Возможно, объяснение произошедшему следует искать в каком-то другом направлении?..
В конце концов мне твёрдо обещано, что после того как судебный следователь закончит допрос, я смогу поговорить с подсудимым.
А кто у нас следователь? – и ещё двадцать минут уходит на то, чтобы доказать: я имею право на эту информацию. Ну ладно, не двадцать. Семь с половиной. Но кажется, что двадцать.
Следователь у нас Карачаров. Шамиль Иванович? Шамиль Иванович. Это хорошо… ха-ха.
Шериф видит мою радость и пугается, что выдал важную тайну и что Карачаров со мной в доле. И теперь великое дело разоблачения негодяя и торжества справедливости обречено на провал.
Да.
Оно не то чтобы обречено, но вероятность благоприятного исхода повысилась. Не потому что Шамиль со мной в доле, а потому что он уж точно ни с кем не в доле. И он умный. И его не запугать. Так что, Игнат, возможно, мы уже сегодня… молчу. Молчу.
А пока, воленс-ноленс, шериф выкладывает передо мной объёмистый прошитый фолиант – материалы полицейского расследования. И приставляет ко мне дружинника, незнакомого вислоусого пузана с тату профсоюза грузчиков. Видимо, шериф полагает, что в случае чего этот парень просто завалит меня своей массой…
Я вспомнил, где видел наборщицу. В воздушном «городе развлечений» Фэньхундао, где наш с Кумико беззаконный медовый месяц чуть было не закончился совсем печально из-за моего так некстати начавшегося приступа. Так вот, она была там. Девушка для увеселений. Небесная Сяоянь…
Забавно. Где Фэньхундао, а где Три Столба. Что же она, сбежала сюда, чтобы начать честную жизнь? Если вы скажете, что такого не бывает, отвечу: как бы не так! Всё бывает. И если бы не странная сцена в таверне на Семёрке, я бы так сам сразу и подумал. А сейчас подумал иначе: кажется, в мире снова начинаются тревожащие подвижки.
А с другой стороны, когда это мы жили спокойно?..
Ладно, не отвлекаемся.
Я открыл фолиант и начал методично перелистывать листы. С какого-то момента засёк, что страж мой напрягся и нервно сопит, но – решил его игнорировать. Пусть сопит.
Наверное, на неподготовленного человека, да ещё и члена профсоюза грузчиков, зрелище быстро читающего человека должно оказывать мозго-дробительное воздействие.
Что сказать? Шериф был ни при чём. Имея такие материалы, он не мог не завести дела. Хорошо ещё, что он не пристрелил Игната на фиг в момент задержания. Потому что такие негодяи не должны топтать землю и поганить небо, и тому подобное.
Те, кто придумал и срежиссировал этот спектакль, поработали на совесть.
Уже полгода шерифа бомбили жалобами на Снегиря: он-де навязывает честным мелким фермерам свои услуги по защите их от нападения серых – как на делянки и плантации Цветов, так и на сами фермы, которые уже сняли урожай и везут его к месту сбора. Так вот на тех, кто имел наглость отказаться от его защиты, и совершаются нападения.
(Кто бы мог подумать!)
На тех же, кто поддался на шантаж наглого богатея, никаких нападений не происходит, и это объясняется только одним: Снегирь вступил в сговор с серыми, и даже более того – стал одним из тайных предводителей серых, а может быть, и вообще самым главным – оберхохманом. И вот доказательства: фотография, на которой Игнат пожимает руку Армену Лупаро, и другая фотография, где среди шести мужчин двое, чьи лица на прилагаемых листках «Разыскивается», ещё тот же Армен – и Снегирь, что-то кому-то доказывает… Показания каторжников, уличающие негодяя всё в том же. И ещё, и ещё…
На первой фотографии должен быть ещё и я – вот здесь, рядом с Арменом. Но, видимо, не попал в кадр. И маленькая Кумико – её только что передали отцу, вот внизу видна детская рука, Кумико вцепилась Игнату в ногу и не отпускала совсем, он так с ней на ноге и ходил. Конечно, Игнат пожал руку спасителю дочери. Он никогда не был сволочью. А на второй – это встретились ветераны. 104-й, 227-й, 243-й. Да, 98-й и 512-й на каторге, и я толком не знаю, за что. За что-то. Наши многие уже после войны или погибли, или пошли по каторгам. Ну, не жилось нам… И, конечно, 94-й, известный миру как Игнат Снегирь.
Этого материала шерифу было достаточно, чтобы открыть дело, арестовать Игната на две недели – и провести обыск в его домах, а также вскрыть сейф в банке.
Обыск жилья и прочих построек дал ровно ноль, а вот в сейфе нашлось множество всего необходимого: сорок тысяч мелкими непомеченными купюрами, подписанные чеки на три четверти миллиона, расписки и векселя от разных подозрительных персон, пять килограммов концентрата недозрелой пыльцы, грюнсанда и разобранная кустарного изготовления винтовка для бесшумной и беспламенной стрельбы.
Уже этого хватило бы лет на сорок строгого, грести торф в болотах, но ребята решили подстраховаться: статьи в газетах, особенно в «Ньёрдбургере», показания свидетеля, что начальник охраны Игната куда-то звонил с трёхстолбовского телеграфа, клятвенно обещая с кем-то там разобраться и принять меры, и наконец на следующий день – взрыв в редакции…
Что же случилось с Гагариным? Я сильно тревожился. Но оставалось только ждать.
Я и ждал. Все документы дела я перегрузил в память и там крутил, сопоставляя даты, факты, мотивы… Нужно было найти какое-то особо слабое звено в цепочке обвинений, чтобы разбить его одним ударом. Таково уж наше судопроизводство – «да – да, нет – нет, а что сверх того, то от лукавого» (и я не утрирую – это я видел вырезанным по камню на фронтоне одного из судебных зданий, а именно – в Дореми); сомнения не трактуются в чью-то пользу, сомнения отметаются. Пока что я нужной мне откровенно слабой детали не находил…
За дверью продолжался допрос Снегиря – а я, его поверенный, не мог ему помочь. И хотя я не сомневался в силе и уме Игната, с одной стороны, и порядочности Шамиля – с другой, мне всё равно было не по себе.
…Та фотография, на которой не оказалось ни меня, ни Кумико, неожиданно разбередила всё внутри, и пусть я и пытался полностью отрешиться от всего постороннего, не имеющего отношения к обвинению – или имеющего отношение слабое, косвенное, – иногда даже у меня ничего не получается…
Ничего.
Я ведь почти нашёл её тогда, и мне просто не хватило соображения понять, что Кумико удочерили волки. Иногда возникает такой вот необъяснимый ступор: ты всё знаешь, но не можешь представить, что именно это случилось здесь и сейчас. А оно вот взяло и случилось. И вместо того, чтобы залечь и подождать, я решил – девочка ушла вперёд, а я просто потерял её след. И я пошёл след искать, а когда не нашёл и вернулся, оказалось, что теперь ушла она. Я снова бросился догонять – только для того, чтобы увидеть, как на ферму поднимают в корзине не очередные мешки с Цветами, а маленькую голую девочку. Мне не хватило буквально трёх минут до отплытия фермы и буквально двух метров, чтобы ухватиться за их гайдтроп, который проскользил мимо меня, как тяжёлое щупальце морского чудовища – одного из тех, которые, по слухам, водятся у островов Ядовитого моря и иногда заползают на берег. Конечно, ни забраться по гайдтропу наверх, ни задержать хоть на миг ферму у меня шансов не было, поскольку гайдтроп – это железная цепь, облитая снаружи толстым слоем невероятно скользкого пластика. Я рассчитывал лишь на то, что некоторые гайдтропы снабжены простейшими системами сигнализации…
Но выяснить это мне не пришлось. До стремительно скользнувшего в траве тяжёлого щупальца я не дотянулся. Я покричал немного. Но, как назло, никто из фермеров в тот момент не смотрел вниз.
Единственно, что я сумел, – это тщательно рассмотреть шары и платформу и запомнить все знаки принадлежности. Так что найти самою ферму труда не составит. Но для этого надо вернуться…
Не теряя ни минуты больше, я повернулся и побежал.
А Кумико, когда её подняли в корзине наверх, когда позволили наконец одеться и напоили горячим сладким чаем с травами, уснула мгновенно и крепко, уснула там, где сидела, прижавшись к горячему боку водяного бака, здесь пахло, как в гараже, железом, резиной, смазочным маслом, озоном. Поэтому ей снился дом.
Потом кто-то на руках отнёс её на койку.
За следующие два дня, пока ферма медленно плыла на юг, Кумико перезнакомилась с обитателями. Ферма называлась «Гевьюн», постоянно жили на ней семь человек, а ещё четверо были наёмницами. Хозяина фермы звали Людвиг Иванович, его жену – тётя Оля, сыновей – Фриц и Карл, дочерей – Люба и Саня. Ещё была сухонькая страшненькая бабушка Мура. Сам Людвиг Иванович и его сыновья к Кумико относились хорошо, а вот жена его, дочки и бабушка (Кумико так и не поняла, чья она мать) почему-то всё время шипели на неё и шпыняли.
Людвиг Иванович объяснил Кумико, что отправиться сразу в Снегири они не могут никак, необходимо сдать собранный урожай, но её можно будет оставить на приёмном пункте и вызвать туда отца по телеграфу. Кумико не оставалось ничего другого, как согласиться.
(Почему от окрестностей Замка ферма «Гевьюн» отправилась в почти трёхсуточное плаванье на юг, хотя до самого Ньёрдбурга было чуть больше двухсот километров на запад, а до острова Ленский и того меньше, я, в общем, догадываюсь. Не в ветрах дело, ветра позволяли. Скорее всего, где-то среди кондиционной пыльцы была припрятана пыльца недозрелая, так называемый грюнсанд, сырьё для мощнейшего системного галлюциногена, который существует под множеством псевдонимов, например «вздох», «блинк», «дольчавита», «каин» или «царь обезьян». Сейчас об этом не принято вспоминать, но его в своё время использовали правительства терминальных планет – не для того, чтобы адаптировать человеческое тело (в основном иммунную систему) к сосуществованию с внеземной микрофлорой и микрофауной (как это делают препараты, получаемые из зрелой пыльцы), а для того, чтобы адаптировать человеческое сознание к нечеловечески тяжёлым условиям жизни. Когда-то грюнсанд вывозили открыто сотнями и тысячами тонн, а на Эстебан деньги текли просто-таки невообразимо огромные; потом Земля спохватилась, что обитатели колоний как-то иначе смотрят на жизнь, а прародину в упор не замечают; потом было ещё много всяческих событий, и теперь – за один только сбор грюнсанда полагается лет пять каторги; однако же – собирают. Если есть канал, чтобы вывезти его с планеты, за десять килограммов «зелёного» сырца выручишь столько же, сколько за тонну сырца-кондиции…
Я даже догадываюсь, куда «Гевьюн» стремилась попасть. Примерно на полпути от Ньёрдбурга до Ясного, немного южнее Холма Скелетов, есть лениво дрейфующая «воронка», и постоянный воздушный город там не формируется только из-за близости этой долбаной Стены, которая огораживает тысячекилометровую зону вокруг Башни. Ни один нормальный человек не поселится около Стены. Не потому что вредно или опасно, а просто противно. Но небольшой безымянный посёлок там есть, и совершенно очевидно, что живут в нём люди не просто так.)
К концу второго дня пути к «Гевьюн» подплыл небольшой дирижабль, а сверху впритирку пролетел вертолёт. Кумико видела, как испугались и оцепенели все, и очень обиделась и за Людвига Ивановича, и за Фрица с Карлом. Когда на ферму перепрыгнули двое в широченных шароварах, в безрукавках и с большими ножами на ремнях; когда Людвига Ивановича поставили на колени, а Люба и Саня вдруг заплакали, Кумико закричала, что не позволит обижать честных фермеров и что её папа…
Так она попала в лапы бандитов – не наших серых, а отпетых кромешников откуда-то с далёкого запада, которые привыкли к полной безнаказанности и не вполне понимали, на что посягнули.
На радостях они ничего не сделали с фермерами. Даже Карлу, который попытался что-то неумелое про Кумико наврать, они лишь разбили лицо.
– Шамиль Иванович!.. – за воспоминаниями я чуть не пропустил его. – Можно вас на секунду?
Он остановился, посмотрел на меня.
– Север… э-э…
– Гаевич. Но лучше просто Север.
– Да-да, вспомнил. Хотите что-то сказать?
– Не выяснили, репортёр жив? Гагарин Бланш?
– Да-да. В смысле, нет. Не выяснили. Вернее, при взрыве он не погиб, это уже ясно. Но другой информации пока не поступало.
– Снегирь вам сказал, что это его приёмный сын?
Шамиль моргнул. Похоже, эта мелочь выпала из поля зрения матёрого.
– Ну, тогда понятно…
– А я берусь доказать, что статьи в «Ньёрдбургере» написаны кем-то другим.
– Доказывайте. Пригодится. Завтра нам всё пригодится…
– Вы тоже считаете, что Снегиря подставляют?
– Давайте об этом – после суда, хорошо?
– Как скажете…
Он кивнул и ушёл, а я направился по коридору к комнате для допросов. Здоровенный дружинник открыл мне дверь, я вошёл. Из-за матовых стёкол в комнате было сумрачно.
Игнат сидел сгорбленно и что-то писал на листке. Увидев меня, он, кряхтя, перевалился на скрипнувшем стуле, сел поразвалистее и даже попытался подпереть голову, но стол был низковат для этого.
Вряд ли он мог доподлинно знать о нас с Кумико. Но, думаю, он что-то подозревал, или ему нашептали, или что-то ещё. То есть он был почти уверен… но не до конца. А Игнат был такой человек, что действует только тогда, когда до конца уверен в правоте. Ещё и поэтому я ни на миг не усомнился в том, что всё это дело – ложь и провокация.
Я не буду пересказывать весь наш длинный разговор – в том числе и потому, что беседа поверителя и поверенного есть тайна и тайной должна остаться. Но кое-что существенное огласить могу – хотя бы потому, что потом это прозвучало на суде.
Причиной его неприятностей мог стать отказ продать остров Котур – старинное фамильное владение Снегирей, имеющее сейчас ценность разве что ностальгическую. Когда после последней войны запретную зону расширяли с семисот до тысячи километров, Стена как раз коснулась Котура – и даже отхватила от него небольшую часть. Это сразу обесценило остров, поскольку рядом со Стеной драконы не живут. Потому что не хотят, и всё.
(Собственно, и я пострадал точно так же. Хотя размер моей делянки несоизмерим со снегирёвским, досаду я испытывал никак не меньшую…)
К Игнату подкатывались несколько раз, предлагая хорошие деньги, а месяца два назад отчётливо пригрозили неприятностями. Это во-первых.
Во-вторых, что было очень важно, чего никто пока не знал и что было нашим козырным тузом – Гагарин не просто не имел отношения к пасквилям, а был избит, похищен, бежал, сейчас скрывается, но на суд собирается пробраться и выступить там.
В-третьих, что очень многое объяснило бы, получи оно подтверждение: вероятно, начальник охраны Сунь Хао – совсем не тот человек, за которого себя выдаёт. Игнат не знает, был ли у Суня доступ в банковское хранилище – но вот заполучить ключи на час-другой он возможность имел. Здесь Игнат допустил какую-то совершенно детскую неосмотрительность…
В общем, мне следовало: проявлять осторожность – раз; прикрыть Гагарина – два; если будет возможность, присмотреться к Сунь Хао – три.
И вообще – дожить до завтра, а завтра мы им покажем.
Я вышел; был уже ранний вечер. Солнце опускалось за спиной, на зеленовато-серой облицовке площади лежала тяжёлая плотная тень здания мэрии. Зато телеграф, школа и «Зелёный дракон» просто-таки сияли и сверкали, как игрушки ко Дню Первопроходцев. Рядом с баром даже натянули тент из старого мембранита весёленькой апельсиновой расцветочки, под тентом стояла необходимая мебель – и сидели несколько человек очевидно-неэстебанского вида.
Если мне кое-что зажать в тиски и заставить сформулировать, чем эстебанцы отличаются от землюков и прочих неэстебанцев, я что-нибудь придумаю и опишу отличия достаточно убедительно, и будьте уверены – объяснения мои будут полностью соответствовать действительности. Но! Все эти отличия воспринимаются постфактум, а то, что перед нами чужие, мы узнаём в тот же миг, как их увидим, или чуть раньше. На долю секунды. Говорим себе: о! Тут где-то рядом землюки! Оборачиваемся и видим: сидят. Или идут. Или смотрят на нас с палубы проплывающего дирижабля. В общем, присутствуют.
Этому феномену нет объяснений, но то, что сам феномен существует, – несомненный факт.
Армен, например, считает, что туристы носят на себе или в себе какое-то устройство, которое отпугивает дикарей (в смысле, нас), а заодно не позволяет самим туристам разбредаться и делать глупости. Не исключаю такой возможности. Но тогда непонятно, почему мы точно так же мгновенно опознаём и тех землюков, которые не имеют имплантов – а среди туристов таких немало? И, что самое забавное, совершенно не реагируем на иммигрантов, которые ещё не избавились от всяческой машинерии в собственном теле?
Своего рода телепатия, не иначе…
Я знал, что если сейчас сяду где-то рядом с туристами, кто-то из них обязательно пристанет с разговорами, захочет запечатлеться на память в компании настоящего обветренного флюгмана, обменяться сувенирами… нет, я ничего не имею против туристов, и даже против землюков вообще. Но – не сейчас.
Поэтому я как бы рассеянно прошёл мимо тента и толкнул дверь «Дракона».
Здесь было, конечно, душновато, несмотря на распахнутые створки крыши и шуршащие над головой шёлковые лопасти больших вентиляторов. Но зато вкусно пахло – я же ел когда? Ночью.
Меню было, как положено, на трёх языках, я покрутил его в руках и положил обложкой кверху. Тут же подошла официантка, округлая такая барышня с глупыми губками и неожиданно грустными глубокими глазами. Раньше я её тут не видел, а поэтому не сказал «как обычно», а расшифровал:
– Пирог с улитками – примерно вот такой, – я показал руками, – и белое «Удачное».
– Бутылку? – уточнила барышня.
– Нет, бокала хватит…
В «Зелёном драконе» я всегда брал пирог с улитками. Не знаю, как это получалось у повара, но то, что в других местах обычно напоминает картонную подошву, на которую налепили горячие резиновые шарики, здесь было тем, чем и замышлялось изначально: пищей богов.
Я управился с половиной куска, когда на стул рядом плюхнулась Изабелла, по-простому Изя. Пришлось отложить нож и вилку и вытереть губы.
– Север, – сказала она проникновенно. – Друг. Выручи, а?
Изе трудно отказать. В ней много от ребёнка, то ли мальчика, то ли девочки, не поймёшь, и это сильно давит на подкорку. Изя, понятное дело, такое ценное свойство своего организма охотно использует – но, надо отдать ей должное, не на всю катушку. Вот и сейчас она смотрит на меня ангельскими глазками и разумно объясняет, что она тут ни при чём, это планировщики напутали, но…
– Изя, – сказал я. – Друг. Ты знаешь, зачем я здесь?
Два и два она могла сложить в уме мгновенно.
– Из-за завтрашнего?..
– Именно. Сама понимаешь…
– Но мне-то нужно – послезавтра!
Н-да. Планировщики напутали, Изе нужно после послезавтра быть в двух местах одновременно, разорваться она, ясное дело, не в состоянии – а если туристы окажутся недовольны, компания понесёт убытки, а то и разорится, и что тогда ей, Изе, матери двоих детей, делать?
– Слушай, – сказал я. – У меня завтра суд. И что получится, если заседание продлят и на послезавтра, и на после послезавтра?
Изя вздохнула. Было понятно, что тогда компания понесёт убытки, а то и разорится, и…
– Понимаешь, мне не хотелось бы пообещать, а потом нарушить обещание.
Она развела руками. Подумала.
– Ты когда-нибудь слышал, чтобы заседания продляли?
– Слышал. Редко, но бывает.
– Ну, может, рискнём?
– Куда их надо везти?
– Показать драконов, только и всего. Я обычно вожу на Грабли…
– Знаешь что? – сказал я. – Давай сделаем так: ты ещё поищешь подмену, и если найдёшь, я не обижусь. Завтра ты будешь?..
– Мне бы сейчас решить, Север. Тогда я завтра увезу этих и заночую на Пропускном. Послезавтра вечером посажу твою группу на омни, ты их встретишь утром часов в десять, а я свою повезу в Ньёрд. Ну, пожалуйста, Север!
– Ладно, – сказал я. – В случае чего найду кого-нибудь, кто подменит меня.
– Но ты же знаешь – только с лицензией!..
– Знаю, – сказал я и вернулся к пирогу.
Если бы у меня было время… я это уже говорил, помните? Так вот, будь у меня лишний день или хотя бы лишняя ночь, я бы успел вот что: прокачать Суня и понять, кто он такой; выяснить, не покупали ли у кого-то землю или делянки похожими методами (то есть сегодня, посидев в архиве, я выяснил: да, покупали; другое дело, что многие владельцы этих ставших негодными земель были только рады нежданным деньгам) – и кто именно это делал; наконец, попытался бы найти Гагарина, чтобы предъявить его шерифу до суда, тем самым развалив всё дело. Гагарин же, духи его забери, понимая, что попал в очень крутой переплёт, решил появиться внезапно, в людном месте и в людное время, считая, что так безопаснее.
Ну да, безопаснее – это конечно…
Сунь, когда я дозвонился до Снегирей, уже отбыл на дирижабле-пикапе в Три Столба, и шансов перехватить его по дороге у меня просто не было. Лёжку Гагарина я, естественно, не знал, но передал общим знакомым, что хотел бы с ним встретиться до того, как всё начнётся. Вот это точно сработало бы, окажись времени чуть побольше; как выяснилось потом, лежал-то Гагарин совсем рядом…
И, в общем, мог подать знак.
Но не подал. Жаль.
Я сделал ещё пару звонков и разослал десяток срочных телеграмм, уже просто проверяя свои подозрения и пытаясь связать события. К сожалению, ответы пришли только на следующий день, когда и так всё стало ясно…
Заодно я немного отщипнул от судебного бюджета на собственные нужды: разослал в два десятка мест набросанные от руки портреты братьев Денисовых (без указания имён) – якобы потенциальных свидетелей защиты. Надежда, что эта уловка сработает, была самой что ни на есть призрачной, но не воспользоваться случаем я просто не мог.
(Денисовых я всё-таки нашёл – много позже; впрочем, старик жив до сих пор, так что актуальности эта тема не обрела. Поиски братьев оказались длительными и вышли далеко за рамки этой истории. Когда-нибудь, если будет время и настроение, я расскажу, как я это сделал… а если забуду рассказать, не страшно. По-настоящему интересного в тех поисках ничего не было – кропотливая будничная работа, бумажки, свидетели. Разве что сама Мирабелла… но про неё потом.)
Теперь оставалась мелочь: пережить ночь.
Проще всего было бы оседлать Собаку и улететь куда-нибудь за город, где меня точно не найдут даже с облавой в пятьсот пар ног. Этому мешало одно: сохранялся большой шанс, что объявится Гагарин или что я получу ответ на один из моих срочных запросов – и тогда нужно будет действовать, не теряя ни секунды.
(Этого не случилось, но ведь могло случиться… и я должен был быть там, рядом… Я кручу так и этак, и получается, что поступил я правильно. Хотя и глупо. Вернее, нерасчётливо. Ну… ничего не поделаешь.)
Поэтому, пораскинув мозгами, я сделал самое простое: отдал себя под охрану шерифу. И он не мог возразить. Хотя очень хотел. Видимо, осквернять свою маленькую чистенькую тюрьму такими негодяями, как я, ему было стыдно.
Но мне, честно говоря, было плевать на его стыдливость.
Я получил две простыни, набитую шерстью подушку и шерстяное же одеяло. Дверь моей камеры не заперли, но велели по коридору не шастать – это тебе не отель и не постоялый двор.
– Кто там так храпит? – спросил я дежурного поца; стол его был как раз напротив моей двери.
– Да как кто? – хмыкнул он. – Твой клиент. Каждую ночь такой концерт… Ну, завтра уж отдохнём.
Да, подумал я, при любом исходе Игнат сюда вряд ли вернётся…
Мне надо было поспать хотя бы четыре часа. Иначе буду не человек. А мне завтра надлежит быть именно что человеком.
Наше правосудие напоминает схватку на ножах где-нибудь в тёмном переулке. Пятнадцать секунд – и ты или победитель, или покойник.
В порядке разнообразия мне приснился сон. Я уже говорил, что они мне почти никогда не снятся? Вот в порядке исключения… Сон оказался аллегорический и неприятный. Будто бы все мы были хрупкими фигурками из пепла или из застывшей пены, при этом живые, живущие и желающие жить. И тут к нам прибыла туристка-землючка, старуха, издали похожая на китаянку. Она была шумна и бесцеремонна. И когда ей кто-то сказал что-то не слишком почтительное, дерзкое, она стукнула его тростью – она ходила, опираясь на бамбуковую трость, и мальчишка – это был мальчишка – рассыпался в прах, просто перестал быть. Старухе это понравилось, и она стала рассыпать удары направо и налево. Мы погибали очень прикольно. Я пытался остановить её, объяснить ей, что так нельзя, что мы живые, такие же живые, как и она, мыслящие, одушевлённые. Она не слышала, не верила, не желала понять. Но она уже надышалась нашей пылью, нашим прахом, и её стали преследовать призраки нас, умерших. Она принялась сначала озираться, потом дрожать от страха. Потом – закричала. Когда призраки рассеивались, она спрашивала меня: ведь здесь же никого нет, мне всё мерещится? Я отвечал, что в каком-то смысле да, мерещится. Её приступы страха, её вопли становились всё сильнее, всё невыносимее, и наконец я сам не выдержал и заорал: «Сдохни!!!»
И она сдохла.
Я проснулся и сел. Было душно, сердце колотилось, простыни промокли от пота. За дверью бубнили.
Слуховые импланты мне удалили давно, сразу после войны – так что прислушаться столь же эффективно, как присмотреться, я не могу. Слышу как обычный человек, даже и похуже – та контузия дала в конце концов о себе знать…
Я влез в штаны и босиком вышел в коридор, изображая определённую рассеянность.
Дежурный поц был всё тот же, а рядом с ним на табуретках сидели два дружинника, когда-то уже виденные мною в городе и вроде бы ни с чем криминальным не связанные. Хотя… кто может дать гарантию?..
Увидев меня, они оборвали бубнение, а потом заговорили фальшивыми голосами. Я пожаловался на бессонницу, на отказавшую зажигалку – и спросил огонька. Мне дали прикурить, я распыхал трубочку, поблагодарил, спросил, как идёт служба, посетовал, что вот завтра день важный, а я уснуть никак не могу, душно – и ушёл обратно, оставив дверь приоткрытой.
Они потрепались ещё минут пять и свалили.
Кромешники не сделали Кумико ничего плохого, один из них даже рассказывал ей на ночь сказки. Другое дело, что горло ей перерезал бы именно он – если б успел…
Они продержали её почти три недели, не связываясь со Снегирём – хотели, чтобы он как следует прочувствовал потерю дочурки, думая, что она так и канула в таиге. Они ведь не знали, что я видел, как её поднимали на ферму…
Ферму «Гевьюн» мы нашли на шестнадцатый день неподалёку от пункта сдачи сырца на острове Ленский, из осторожности не сунулись сразу (к ней пристыкован был незнакомый дирижабль, это всегда настораживает), а навели справки у дрейфующих в окрестностях фермеров и узнали, что они тоже испытывают какие-то сомнения относительно происходящего и даже отправили телеграмму ближайшему шерифу (то ли Ньёрдбурга, то ли Ленского, то ли Мэйлиня, одни говорили одно, другие другое; подозреваю, что ничего они не отправляли), поскольку Бахманы вообще-то народ приветливый, чуть что – мигают фонариком, зовут на пиво-потанцульки, а тут висят и молчат, как бирюки какие-то.
Мы – то есть я, Армен и ещё один наш приятель, Серёжа Дужный, блюститель – или бывший блюститель, не знаю, как правильно: его за полгода до того уволили за контры с начальством, а после нашей эскапады взяли обратно – и почти сразу же он погиб в большом пожаре на Мэйлине, – так вот, мы трое изображали тех самых блюстителей, и дирижабль у нас был под стать, малинового цвета и с нужными эмблемами на нужных местах, и документы Армен спроворил самые отменные, и всё это из чистой осторожности и предусмотрительности, в этом смысле он был – да и сейчас, думаю, не особо растерял качества – почти гений. То есть мы вполне мотивированно облетали фермы, проверяли, как дела с пожаробезопасностью и огнеотсутствием. Не у всех фермеров хватает денег на гелий, многие летают почти на чистом водороде, и когда фермы и дома сбиваются в посёлки, достаточно одной искры…
И вот, пока мы там шустрили, «Гевьюн» и незнакомый дирижабль ночью снялись и направились на север, к Снегирям. Мы так и не побывали на «Гевьюн» с инспекцией, я лишь как следует рассмотрел их издали. Кумико на открытых взглядам местах не показалась, но я засёк как минимум двух бритоголовых, которые могли быть кем угодно, только не фермерами. У фермеров есть поверье, что волосы как-то защищают от пыльцы. А может, это не поверье, а наблюдение.
Наверное, можно было прихватить кромешников этой же ночью, прямо на маршруте, но по разным причинам мы не стали этого делать. По каким? Ну, по разным. Мешало, скажем, дословное понимание закона – что-де преступник должен ясно выразить преступные намерения. В нашем случае – потребовать выкуп. А то мы их прихватим – и сами же под ответом: люди спокойно везли найденную в таиге девочку родным, а мы их – ножом. Почему долго везли? Ну, допустим, девочку немота объяла, не могла она ничего объяснить. Бывает? Ещё как бывает. И другие соображения имелись – что у меня, что у Армена, что у Серёги. Так что мы быстренько натянули поверх малинового пузыря матово-серый чехол из микрослойки, что запрещено, понятно, но нам было не до мелких этих запретов, – и тронулись следом, держась на пределе видимости.
Моей видимости. То есть часах в трёх лёта.
И действительно – прибыли в Снегири…
Да и куда ещё мы могли прибыть? Если не выдумывать специальных каких-то выкрутасов? В жизни, как правило, всё происходит очень просто. Решил – сделал. Или решил – и остался лежать на диване. Или: вот ты есть – а вот тебя нет…
Прибыли мы, разумеется, не в сами Снегири, не в имение, что было бы очень с нашей стороны глупо, а прибыли на крайнюю восточную оконечность острова; имение лежит в западной части, открываясь при этом на северный склон. На востоке же стоял нормальный сторожевой пост при плантациях, уже вскипидаренный по тревоге, мы ребятам быстро объяснили, кто мы такие и что надо делать, и вскоре телеграммы между постом и имением летали с частотой поршня…
Буквально через час мы имели твёрдые доказательства того, что нам известно, какое преступление совершено, и что все наши дальнейшие действия осознанны и продиктованы обстоятельствами. И что мы принимаем на себя ответственность за последствия, будучи полностью осведомлёнными – и так далее.
Когда мы с Арменом были совсем молодыми и притом полными идиотами, война вот-вот собиралась начаться, да всё никак не начиналась (а нас ещё не начинили модификаторами и имплантами, мы были обычные парни из припортового района Ньёрдбурга, причём я совсем ещё зелёный, и Армен мне покровительствовал), – вдруг, как Цветы на свежем дерьме, повсюду стали возникать (и тут же обрастать традициями) различные бойцовские клубы. Рукопашным боем мы тогда не вдохновились (и, может быть, зря: буквально в трёх шагах от нашего дома работала школа братьев И, потом я слышал много хороших отзывов о тех, кто её прошёл), поэтому занялись ножевым. Наверное, сыграло свою роль ещё и то обстоятельство, что занятия вёл Арменов троюродный дядька Айваз по прозвищу Шаман – и не только потому, что он всё время ходил в жуткой раздёрганной блузе, напоминающей шаманский маньяк, но и за исповедуемый им принцип великого Ак-кама «ничего лишнего». У него я и научился двум вещам, которые не раз спасали мне жизнь: во-первых, строить схватку не как набор или серию приёмов, а как одно непрерывное движение – и во-вторых, полностью отключать мозги.
Нет, я могу, конечно, вытащить из памяти события на дирижабле и на «Гевьюн», в памяти ведь остаётся всё, ничего не пропадает – но это будет, если можно так выразиться, память о непережитом: как если бы я эту историю от кого-то услышал или где-то прочитал. По-настоящему я помню только, как готовился, потом – как мы подбирались к кромешникам, как я лез по канату. И через некоторое время: как спускался вниз с Кумико на руках.
Мы вылетели от сторожей ещё до заката, перед тем снова поменяв цвет нашего пузыря – теперь на матово-чёрный. С наступлением темноты спустились ниже и пошли медленно и бесшумно, поскольку было подозрение, что у кромешников то ли на берегу, то ли в каком-то воздушном доме – а их к Снегирям прибивалось временами до сотни, поскольку денег за постой Игнат брал очень немного, а постояльцы автоматически оказывались под его защитой, – так вот, было подозрение, что где-то там сидит наблюдатель (и ведь действительно сидел, его потом нашли… ну и обронили нечаянно; бывает).
За полночь мы по расчёту времени поравнялись с имением – и тут же на фоне Кольца я увидел злосчастную «Гевьюн» и пристыкованный к ней дирижабль. Они исполняли активное висение – то есть двигатели чуть-чуть работали, компенсируя снос ветром. Я перебрался на «зенит» – площадку размером с книгу на самом верху пузыря, – и оттуда подавал команды: пока можно было, по интеркому, а потом – просто дёргая верёвочку; Армен образцово команды исполнял, и в конце концов мы всплыли почти вертикально – точно под гондолу дирижабля. Я с первой попытки забросил «кошку», повис на тросе – а Армен тут же убрал немного плавучесть, сжав ОПО – отсек переменного объёма, – и наш чёрный дирижабль абсолютно беззвучно провалился вниз и буквально через пять секунд исчез, и даже я не смог бы его увидеть, не включая ночного зрения, – я же повис над бездной, чуть покачиваясь на тросе и уже забыв, как я сюда летел и что делал, а только вслушиваясь в лёгкий поскрип такелажа наверху. Так я висел минуту, потом две, потом пять, впитывая какую-то скудную информацию и принимая внутри себя уже неподконтрольные мне самому решения.
Наконец я медленно полез вверх – узел за узлом. Узел за узлом. Всего их должно быть около пятидесяти.
Оказалось – сорок шесть.
Когда узлы кончились, я ещё повисел некоторое время, сквозь оградительную сетку всматриваясь в происходящее на дирижабле и на видимой мне части фермы, потом достал из головной повязки керамический ножичек и, стараясь не скрипеть, проделал в сетке подходящую мне по размеру прореху…
Кумико не могла выпасть из специальной спасательной люльки, которая была на мне, но я всё равно обнимал её свободной рукой. Спуститься оказалось значительно труднее, чем подняться, поскольку некоторых моментов мы не учли: Серёга, как выяснилось, хуже меня взаимодействует с Арменом, в первый заход они вообще промахнулись; кроме того, с отсутствием третьего на борту изменился весовой баланс, и дирижабль если не переворачивался, то опасно раскачивался…
Когда они приближались в третий раз (ниже, чем нужно, метров на пять), я крикнул Серёге: «Быстро вниз!» – и он, всё поняв, нырнул в люк. А я сказал Кумико: «Ну, держись». И она стала держаться.
Чёрная туша вплыла под нас, я дождался, когда будет примерно середина, и отпустил трос, намереваясь упасть на четвереньки. И это, в общем, получилось – другое дело, что и каркас, и натянутая плёнка самортизировали, и хотя я не подпрыгнул, конечно, как на батуте, но опору потерял, меня опрокинуло на спину…
Рука сама метнулась к ножу и сама же всадила его в обшивку. Короткое движение, разрез, руку внутрь – и я повисаю на локте, спиной по ходу движения.
Осматриваюсь. Ни справа, ни слева никаких тросов или монтажных лестниц. То есть они есть, но не в пределах досягаемости. Вынос двигателя – тоже не подо мной, а чуть ли не в трёх метрах ближе к хвосту. Уже понятно, что я поторопился с прыжком…
– Армен! – во весь голос. А голос смешной, как у игрушечного человечка, – значит, я пропорол не только обшивку, но и один из баллонов, и гелий выходит.
– Да! – как будто он совсем рядом.
– На полном газу – к берегу!
– Понял!
Винты взревели.
Если бы я повис не на правом борту, а на левом… Или на другой руке – так, чтобы смотреть вперёд…
Было бы лучше.
Но я висел на правом борту и смотрел назад. И всё видел.
Я видел, как на платформу фермы выбежала голая растрёпанная девушка. Потом я просмотрел фотографии и могу сказать точно: это была одна из наёмниц, Алина Неспешная, дочь одного из наших, 511-го, Ивана Неспешного, я его не знал, он умер вскоре после войны, отравился – то ли несчастный случай, то ли самоубийство…
Алина выбежала на платформу. Наклонилась – видимо, над убитым часовым. Потом на полминуты скрылась в помещении – и вернулась с горящим факелом в одной руке и какой-то бутылью – в другой. Я видел, как она льёт вокруг себя жидкость из бутыли, потом пытается брызнуть вверх – один раз, другой…
Платформу охватывает пламя. Я вижу, как горящая Алина мечется в этом пламени. Кто-то ещё – я так и не рассмотрел, кто – появляется на платформе…
И тут вспыхивает водород.
Я потом посчитал: четыре секунды. И всё.
Пылающий остов фермы рушится вниз, увлекая за собой дирижабль. Тот, наверное, наполнен гелием, поскольку не вспыхивает, но страшный жар обгладывает его, обшивка сгорает, проступают рёбра…
Всё это будет падать вниз ещё долго.
Закрываю глаза. Открываю. Смотрю на Кумико.
– Ну, как ты?
Она ничего не видела, и я страшно рад этому.
– Мы летим к папе? – спрашивает она.
– Да. К папе.
Она задумывается. Глубоко.
– Слушай, – говорит наконец. – А вот если бы ты был мой папа – ты бы меня отшлёпал?
– А надо? – спрашиваю я.
– Думаю, да, – говорит Кумико.
Нам так и не удалось выяснить, что же происходило на захваченной ферме. Не осталось даже тел: всё поглотило болото. Вернее, болотные жители. И Кумико не могла прояснить ситуацию: её держали отдельно, взаперти, и весь без малого месяц она никого не видела, кроме двух сменяющихся охранников – да ещё однажды в каютку к ней заглянул странный тип с очень бледным длинным лицом и полностью татуированным выбритым лбом. Он не сказал ни слова, но Кумико почему-то очень испугалась его. Охранников она не боялась.
Время от времени она слышала разные странные нечеловеческие звуки, но не могла понять, что они означают.
Утро выдалось пасмурным и моросным – это редко бывает в Трёх Столбах, но редко – не значит никогда. Думаю, мне всё-таки удалось вздремнуть часа ещё полтора-два, то есть я был невыспавшийся, но более или менее вменяемый, и утренняя прохлада (если не сказать, промозглость) пошла мне только на пользу.
Я осел в «Зелёном драконе» за дальним столиком – так, чтобы от входа меня не было видно, – и набросал тезисы защитительной речи – вернее, двух: если появится Гагарин – и если он почему-то не появится. Для второго случая я произвёл лексический анализ статей самого Гагарина и того мерзавца, который использовал его имя. Под действием арифметики мои подозрения обрели вескость: как ни пытался мерзавец подделать стиль, основных фишек Гагарина он не просёк: тот никогда не начинал абзаца с буквы «П» и не допускал, чтобы в предложении два слова, начинающихся с одной буквы, стояли рядом. Это были его личные отвороты дурного – а он, как любой эстебанец, к подобным вещам относился трепетно. Присяжные довод поймут и оценят…
В семь утра я пошёл в порт. Мои опасения (вернее, предчувствия) подтвердились: пикап из Снегирей как раз готовился причалить. Я дождался, когда команда и четверо пассажиров сошли на пирс – но Суня среди них не оказалось. Пилот подтвердил, что вечером Сунь на борт поднялся, имея при себе объёмистый и довольно тяжёлый свёрток; утром не оказалось ни того, ни другого. Мог ли это быть небольшой пузырь и баллон с газом? Пилот почесал репу, потом репой же покачал: нет, для наполнения самого маленького пузыря баллон должен быть гораздо больше того, что уместился бы в свёртке Суня. Да и по конфигурации не похоже это было на баллон и свёрнутую оболочку, там было что-то жёсткое, длиной так метра два… сложенные лопасти, может быть?..
Короче говоря, на пузыре ли, на ранцевом вертолётике ли – но Сунь от меня ускользнул, дав тем самым ещё один аргумент для оправдания Игната.
Пилота я тоже записал в свидетели, он согласился с радостью.
Другое дело, что всё это так и не пригодилось…
Думаю, не имеет смысла подробно рассказывать о начале суда – стандартная процедура, все её знают. Морось кончилась, тент над площадью суда натягивать не стали. Суть обвинений, которые озвучил шериф, я уже довольно подробно изложил. Другое дело, что говорил шериф с неподдельной страстью, временами начиная брызгать слюной, и говорил сорок минут по хронометру. Присяжные были его. Я смотрел на них, избранных жребием: все мужчины (по закону женщина имеет право отказаться от участия в процессе, по которому может быть вынесен смертный приговор; мужчина такого права не имеет), нет особо молодых, зато есть почти старик, это заметно даже под капюшоном…
Когда шериф закончил дозволенные речи, ему готовы были аплодировать. Была половина одиннадцатого.
Потом судья спросил Игната, признаёт ли тот себя виновным. Игнат (в белом отглаженном костюме и с галстуком-шнурочком у горла) встал и твёрдо сказал, что не признаёт. Судья спросил меня, нет ли у поверенного уточнений по поводу позиции его подзащитного. Мне хотелось заявить, что «невиновен при смягчающих обстоятельствах», но я не стал выдрючиваться. Уточнений к позиции Игната у меня не было.
А потом я увидел Кумико. Она тихонько пробиралась по забитому людьми проходу, и кто-то уступил ей место в первом ряду – справа и чуть сзади от моего столика. На меня она не смотрела – только на отца. А я – только на неё. Это длилось несколько секунд…
Потом она нахмурилась и полезла в карман. Достала какой-то конверт. Посмотрела на него, высоко подняв брови. Конверт был направлен ко мне ребром, и я не мог прочесть, что на нём написано. А Кумико закусила губу, снова спрятала конверт – теперь уже во внутренний карман – и огляделась по сторонам.
И легонько, почти незаметно для других, кивнула мне.
Судья вызвал Шамиля Ивановича – дать оценку доказательствам обвинения. Он вышел, неторопливо разложил бумаги, обвёл взглядом зрителей, сидящих и стоящих, нацепил очки, приготовился начать читать – и вдруг нахмурился, к чему-то прислушиваясь…
Я уже говорил, что у меня слух не очень? Поэтому шум винтов я услышал позже, чем он, и даже не успел повернуть голову. Поэтому видел всё, что произошло на помосте, и ничего, что происходило на площади и позади неё.
Так вот: я увидел, как ровно посередине груди Игната, как раз над верхней пуговицей пиджака, образовалась маленькая чёрная дырочка, и Игнат вздрогнул всем телом, а потом встал и опёрся о барьер – и так, опираясь и перебирая руками, обошёл барьер, легко отстранил растерявшегося пристава и стал спускаться к Кумико – по трём ступенькам помоста…
Ещё одна пуля ударила его в бок, но он этого уже не заметил.
Знаете, как это – умирать? Я расскажу.
На самом деле это очень просто. Вспомните, вы наверняка перебирали на вечеринке и под конец, хватив по неосторожности какого-то другого напитка или коктейля, вдруг чувствовали, что начинаете стремительно пьянеть, выходили на свежий воздух, под дождь, в надежде освежиться – и этот свежий, так его и перетак, воздух оказывался последней каплей, на несколько секунд вы трезвели, как от нашатыря, – или вам казалось, что вы трезвеете, что несущественно, – и вы начинали спускаться на лужайку, и вот тут тело вдруг отказывалось служить, нога подгибалась в колене, вы падали, не ощущая ни удара о ступеньку, ни сырости травы, пытались подняться, вас валило набок, земля накренялась, накренялась, это было даже забавно, хотя и жутковато, приходилось хвататься за траву, чтобы не соскользнуть куда-то, потом вы видели склонившиеся лица, обычно перевёрнутые, а потому очень смешные, и улыбались им, и пытались объяснить, как это смешно, но очень хотелось спать, и скоро всё кончалось.
Так вот, смерть – это то же самое, только на трезвую голову. Ничего романтического, ничего страшного.
«Того света» тоже нет. И света в конце туннеля, и пения ангелов. Бывает мерцание в глазах и шум в ушах. Всё.
Игнат улыбнулся нам – наверное, мы казались ему очень забавными, такие встревоженные, – и сказал мне отчётливо: «Позаботься о Кумико». Потом изо рта его хлынула волной кровь. Но почти сразу же остановилась.
И только потом я повернулся и посмотрел на вертолёт. Это был обычный «Крауф», небольшой грузовичок. Номера закрывал большой яркий стикер с изображением друкка, обнявшего апельсин. В вертолёте сидели двое: один на месте пилота, лица его я не видел, только затылок, ухо и часть щеки. Другой, с повязанным вокруг головы шарфом, стоял на колене в проёме бокового люка и держал за цевьё винтовку, опустив ствол вниз. Винтовку я не опознал – вероятно, она была того же «кустарного производства», что и найденная у Игната в сейфе. Тем более что звука выстрела не было…
У стрелка из-под шарфа виднелась часть височного тату: задняя нога и хвост ящерицы Стерлинга – живущей на южных островах рептилии, которая ядовитым плевком сбивает мелких крылатых тварей с десятиметровой дистанции. Для человека её плевок не опасен, просто неприятен. Я ещё никогда не встречал такого тату.
Через несколько секунд вертолёт исчез за островерхими красными крышами окружающих домов. И только тогда собравшиеся зашумели.
Я тихо сказал Кумико:
– Спрячься. Спрячься так, чтобы не нашли.
Она кивнула. Наверное, сразу всё поняла. Это я ещё не всё понял, просто печёнкой почувствовал. А она – наверняка поняла. Она очень умная. И просто железная иногда. Она снова кивнула – но кажется, уже не мне, а себе самой, – закрыла отцу глаза, подержала ладонь на его лбу – только один раз её пальцы вздрогнули, наверное, в тот момент, когда Игнат окончательно перестал быть, – и мгновенно исчезла.
Я остался около мёртвого. Начиналась дурная суета. Судебные приставы на нас натыкались, как будто ничего не видя перед собой. Неслись дальше.
Потом я заметил Гагарина. Он потерянно стоял в проходе, не делая попыток подойти. Но и не исчезал, что по уму следовало бы сделать…
Сначала площадь окружили люди шерифа, поцы и дружинники. А минут через десять три десантных катера опустились на ближайших к судебной площади перекрёстках. Я тупо смотрел, как из них выскакивают и разбегаются по сторонам солдаты в серебристо-серых «ящерах», пока что дезактивированных…
Ну, что ж. Молодцы. И шериф молодец, подумал то же, что и я: стреляли, скорее всего, из окна или с крыши, а вертолёт – нарочитый ложный след. Ну и заодно – демонстрация серыми предельной наглости и полной безнаказанности.
И ещё я думал: удалось ли Кумико выскользнуть за пределы оцепления? Потому что с момента смерти Игната она становится единственным и полноправным наследником всего имущества отца – и всех его обязательств. А значит – главной целью серых.
Меня начал допрашивать офицер-землюк, лейтенант-коммандер юстиции Мелинкевич, и я сразу понял, что угодил на вакантное место главного подозреваемого. Но потом пришёл Шамиль Иванович и порушил ему всю забаву. В конце концов дело свелось к нескольким конкретным вопросам и не менее конкретным ответам строго по существу дела, и я был отпущен с пожеланиями соблюдать предельную осторожность. «Боюсь, Север, что ваш принципал затронул какие-то болезненные нервные узлы теневого сообщества, – Шамиль, как и многие другие законники, почти всегда использовал нейтральную терминологию и обтекаемые выражения. – И не исключено, что вы знаете, какие – может быть, сами о том не подозревая».
Я обещал: во-первых, быть осторожным и осмотрительным; во-вторых, подумать над его словами. У меня действительно ещё не возникло цельной картины произошедшего и происходящего – хотя потом, когда всё встало на свои места, я мог только поражаться собственной слепоте. Вернее, не совсем слепоте, а неумению выбрать из нескольких версий самую тривиальную.
Как говорил Шаман, «ничего лишнего».
Гагарина выпустили только к вечеру второго дня, когда подтвердилась его непричастность к событиям. Кумико так и не нашли.
Сказать, что город шумел, – это не сказать ничего. Город галдел и вопил. Землюков обвиняли не просто в потворстве бандитам, а чуть ли не в непосредственном участии в ликвидации моральных лидеров Эстебана (и все сразу забыли, что несколько дней назад Снегиря считали главой местных серых). Поползли слухи, что по всей планете уничтожают ветеранов прошлой войны – а это значит, что Земле мало блокады, Земля готовится к прямой оккупации. Как обычно, логики в слухах было мало, зато эмоции хлестали через край.
Среди слухов был и такой, особо мерзкий: что это Кумико подстроила убийство и – как единственная наследница – через подставных лиц распродаёт сейчас имущество…
Я присутствовал при вскрытии (первая пуля пробила дугу аорты, у Игната не было ни малейшего шанса выжить; вторая застряла в подвздошной кости) и на экспертизе самих пуль, которая, по сути, ничего не дала: пули были стандартные, для низкоэнергетического охотничьего патрона 9*!*ґ*!*39; до момента полного запрета огнестрела на Эстебане это был самый распространённый здесь калибр; не удалось даже установить, из одного ли ствола были выпущены эти пули, поскольку с той, которая попала в кость, сорвало мягкий поясок (его так и не нашли), а на силикофрамовых сердечниках, понятное дело, никаких следов от нарезов не остаётся.
Потом я отвёз тело Игната в Снегири и похоронил рядом с госпожой Мидори. Все домашние были в отчаянии, но успокаивать их у меня не было ни сил, ни бессовестности: я не представлял себе, как обернётся дело, а оно могло обернуться самым скверным образом.
А потом настал срок выполнять данное Изе обещание. Утром меня привезли на пикапе из Снегирей, и я даже никуда не пошёл, потому что омни, попавший в попутное течение, прибыл на два часа раньше расписания. Я стоял и смотрел, как он швартуется, и испытывал ни с чем не сравнимое дежавю: вот точно на этом же месте и даже в этой позе я стоял и ждал, когда же на пирс ступит господин Сунь…
Я уже говорил, что землюков ощущаешь ещё до того, как увидишь? Ну так вот: подтверждаю.
Группа была небольшая – шесть человек. Две семьи, если можно всерьёз говорить о семьях землюков. Я человек старомодный… Впрочем, на этот раз было более или менее традиционно: папа плюс мама плюс дочка – и муж плюс жена плюс подруга жены. Это так мне показалось на первый взгляд.
Как обычно, багажа у землюков почти никакого не оказалось, привычка путешествовать налегке, зная, что в любой точке обитаемой Вселенной тебя ждёт не дождётся абсолютно всё, что тебе нужно или просто хочется, – эта привычка неистребима.
Я подошёл к ним, широко улыбаясь.
– Добрый день, господа! Как добрались, нормально? На несколько дней я стану вашим гидом. Меня зовут Север, и ко мне вы можете обращаться абсолютно по любому вопросу. Изабелла должна была передать вашу подорожную…
– Да, – сказала «подруга жены». – Вот, пожалуйста…
Я посмотрел. Ой-ё. Фиг вам, сограждане, – две семьи. Одна. Спрячьте вашу интуицию, когда имеете дело с землюками. Просто сверните её в трубочку…
– Ну, что ж, – сказал я. – Вам известно, что Эстебан – отсталая планета. Здесь приходится много ходить пешком. Прошу, – и я взмахнул рукой в сторону города.
– А нанять носильщика можно? – спросила всё та же «подруга».
– Нет нужды, – сказал я. – Багаж и так доставят в гостиницу. Или вы хотите, чтобы несли кого-то из вас?
Шутка удалась. Они заулыбались. Нормальные ребята, подружимся.
– А далеко до гостиницы?
– Двадцать пять минут прогулочным шагом.
– А почему нельзя было причалить прямо к гостинице?
– Раньше так и было. Но с некоторых пор нам предписано в числе прочего контролировать поток грузов и пассажиров. Разве вам не говорили, что на Эстебан наложены некоторые ограничительные санкции?
– Да, говорили, конечно…
Так, за разговорами, мы дотопали до «Кристалла». Меня посасывал червячок беспокойства, что я ничего не успел проконтролировать, а вдруг?.. Но фирма, в которой служила Изя, сработала чётко, номера были зарезервированы, багаж (три среднего размера сумки), обогнав нас, пеших, уже подвезли и сгружали, горничные-китаянки кланялись, в холле вкусно пахло свежеиспечёнными пирогами…
Я отвёл в сторонку управляющего (звали его Ицхак Нетудыхата) и, помимо обычных в таких случаях вопросов (расписание ресторана, сухой паёк, повар для пикника, меню и прочее), спросил, не произошло ли что-то важное в городе за последние сутки. От него-то я и узнал, что Гагарин всё ещё под арестом, что вчера днём состоялся экстренный имущественный суд – и, поскольку защищать Снегирей было некому, на значительную долю их имущества был наложен секвестр в погашение якобы ущерба, нанесённого обществу и отдельным гражданам. Подробностей Ицхак не знал, но, как я догадывался (исходя из имевших место прецедентов), Кумико оставалась практически ни с чем, за ней признавали только неотторжимое имущество: один дом, одни штаны, одна делянка…
Я тут же, на подоконнике, написал кассационное письмо и в конверте «Кристалла» и посредством тринадцатилетнего внука Ицхака отправил его в суд. По закону ровно через пять дней его должны рассмотреть. Через пять дней я должен быть в суде – хоть камни начнут падать с неба.
А потом я повёл туристов на завтрак.
Структура семьи была такая: одна жена (Ольга), два её мужа (Петти и Кароль), у одного из мужей (старшего, по имени Петти) есть контрактница (та самая «подруга жены», Настя) и воспитанница («дочка», Иша); у Насти же, в свою очередь, заключён неполный брак с Мирабеллой…
Не моё дело давать оценки чужим нравам. Тем более что землюки оказались при ближайшем рассмотрении людьми, и людьми вполне себе приятными. Хотя немного шумными. Но это проявилось, когда они отдохнули с дороги.
– Надеюсь, в Ньёрдбурге вам не понравилось, – начал я, когда мы без суеты погрузились в туристический пикапчик, я проверил, все ли пристегнулись, и пилот повёл машину вверх, чтобы потом неторопливо прокатить нас вокруг острова. – Ньёрдбург по нашим меркам большой город, в нём почти четверть миллиона жителей, и это город промышленный и торговый – а следовательно, не слишком приспособленный для жизни. Я прав?
Со мной согласились кивками и беззвучными хлопками в ладоши.
– Я думаю также, что вы все прочитали путеводитель – хотя бы для того, чтобы не слишком скучать на корабле…
Тут уже захихикали.
Захихикали они потому, что пассажирские корабли межколониальной компании «Транс» – это такие летающие по Вселенной исполинские развлекательные центры, где можно найти любое удовольствие на любой вкус, и землюки, жители планеты достаточно пуританской (в сравнении с некоторыми колониями, разумеется), отрываются в полёте по полной программе. Три месяца весёлого загула в одну сторону, три в другую… причём ведь «всё включено»…
Хотя, как я знаю, полноценным землюкам все эти завлекалочки по фигу, ибо они, чтобы не терять времени, могут присутствовать в разных местах одновременно – перетекая сознанием, так сказать. «Транс» – это для тех, кто недостаточно полноценен. Такие к нам, кстати, в основном и прилетают.
– Ага, – сказал я. – Тогда я почитаю немного… – и раскрыл раритетную бумажную копию «Планет-колоний» издания 2534 года.
«Эстебан, вторая (из шести) планета в системе звезды Каффальджидхма, 667449212 по каталогу Сафара (по старой классификации – Гамма-2 Кита, расстояние от Солнца 20,83 парсека). Планета движется практически по круговой орбите, расстояние до центрального светила – 2,4 а.е., продолжительность года – 2,76 земных. Наклон планетной оси 4,1 градуса, продолжительность суток – 29 часов 41 минута. Традиционно сутки делятся на 24 части, поэтому продолжительность местного часа составляет примерно 1 час 14 минут. Планета исследована в 2298 году комплексной экспедицией Комитета по колонизации ООН и отнесена к категории VPS/10, то есть для освоения пригодны не более пятнадцати процентов поверхности суши. Колонизирована в 2344 году концерном „Майер-Цзинтяо“, действующим по лицензии ООН. Первоначально предполагалось создание колонии общего профиля, однако через некоторое время выяснился важный факт: биосфера планеты имела чрезвычайно низкий аллергенный потенциал для человека. Выяснилось, что причиной тому – пыльца эндемичного растения „орхидея Ван Слипа“. Вскоре сбор пыльцы орхидеи стал основным занятием населения планеты, колонизация же приняла уклон в монокультурное сельхозпроизводство. Цена пыльцы на мировом рынке была чрезвычайно высока, что объяснялось как растущим спросом – в связи с колонизацией планет, биосферы которых имели повышенную аллергическую активность, – так и ограниченным количеством поставляемого на рынок материала. Стремление менеджеров концерна расширить производство, с одной стороны, и попытки асоциальных элементов на планете монополизировать рынок и диктовать работодателям свои условия, с другой, – привели к ряду локаутов, гражданских волнений и даже вооруженных выступлений местного населения, что закончилось в 2456 году отзывом у концерна лицензии и взятием планеты под непосредственное управление ООН. Поскольку вооруженные выступления не прекращались, с 2479 года и по сей день действует режим санкций против планеты, предусматривающий строгое эмбарго на поставки высоких технологий, технологий двойного назначения, энергетических машин и прочего. В настоящее время пыльца ОВС поставляется планетой в обмен на энергоносители, лекарства, фильтры для воды и некоторые другие жизненно необходимые товары.
Последнее вооруженное выступление имело место в 2531 году (так называемая «Война Тысячи Бессмертных») и закончилось полным поражением мятежников. После этой войны всё околопланетное пространство осталось заполнено большим количеством противоракетных мин, препятствующих контрабандному сообщению с планетой. Это, а также наличие у планеты мощного пылеледяного кольца привело к тому, что единственным путём, по которому осуществляется товарообмен, является стационарный космический лифт (построен в 2410 году).
Из-за малого угла наклона планетной оси климат ровный, смены времён года практически нет, как нет и погодных аномалий.
Суша занимает примерно семьдесят процентов поверхности планеты. Океан и близкие к нему области суши содержат большое количество солей железа и тяжёлых металлов и для проживания людей непригодны. Рельеф континента преимущественно гористый. Для обитания людей пригодны терраформированные средневысокие (2–2,5 тыс. м) столовые горы и плоскогорья, покрытые земной растительностью альпийского и тундрового типа.
Орхидеи Ван Слипа произрастают в глубоких низинах, среди аборигенной флоры и фауны, смертельно опасной для человека…»
Я закрыл книжку.
– Если вы посмотрите сейчас вниз, то как раз и увидите таигу – те самые глубокие низины, населённые крайне опасной флорой и фауной…
Они посмотрели. Издали соответствующие звуки. Может быть, до кого-то из них дошло, что сейчас между ними и километровой пропастью нет ничего, кроме сплетённого из тонкой лианы пола. И никакой страховки, кроме привязного ремня.
– Теперь я скажу вам одну вещь, которую вы должны помнить всё время, пока находитесь на Эстебане. Если вы по какой-то причине окажетесь там, внизу, – немедленно, не теряя ни секунды, избавьтесь от всего искусственного и синтетического. То есть сбросьте всю одежду, абсолютно всю! Снимите украшения, часы, коммуникаторы – всё-всё-всё. Если рядом окажется мох – натритесь мхом. Отойдите от того места, где вы всё это проделали, но недалеко – метров на сто. И замрите. Что бы ни происходило – сидите или лежите неподвижно, расслабленно, можно закрыть глаза. Тогда у вас есть шанс уцелеть. Любое проявление активности будет стоить вам жизни. И самый опасный хищник в таиге – это пыльца тех самых орхидей Ван Слипа, которые мы называем просто Цветы. Рою хватает десяти минут, чтобы от человека остался чистый скелет…
– Э-э!.. – Петти поднял указательный палец.
– Ещё немного, – сказал я, – а потом будете задавать вопросы. Запомните ещё терминологию, которой мы пользуемся. Когда вы слышите слово «материк» или «остров», то речь идет отнюдь не о суше, омываемой океаном. Это те самые плоскогорья и столовые горы, о которых написано в справочнике. Океан же и прилежащие к нему земли в общественном сознании практически отсутствуют, поскольку внизу жить там нельзя, а приближаться по воздуху – опасно. Вот эта столовая гора, которую мы сейчас облетаем, называется островом Трёх Столбов. А вон то, что видно на горизонте справа, – это острова Старший и Младший, и, возможно, туда мы отправимся вечером. Материков в нашем полушарии два, и называются они бесхитростно: Северный и Южный. Южный достаточно густо населён китайцами, Северный имеет более гористый рельеф и обитаем только в некоторых местах. Жители островов заняты преимущественно культивированием Цветов и сбором пыльцы, на материках же развита дозволенная промышленность и обычное сельское хозяйство, и, как я знаю, в ваших дальнейших планах есть и посещение плантаций, и ранчо. Но это позже. Что вы хотели спросить?
Петти прокашлялся.
– А как быть с идентами? Это такие своего рода импланты, они у нас у всех…
– У меня тоже есть. Нет, не идент… Так вот, я ещё ни разу не подвергался нападению пыльцы. Так что, думаю, есть импланты или нет – не имеет значения.
– А вы часто бывали… там?
– Как правило, раз пять-десять в год. А были годы, когда я оттуда просто не вылезал…
– Ой, а почему? – заинтересовалась Мирабелла. Наверно, ей это очень живописно представилось: год голышом.
– Это было сразу после войны, – сказал я. – Нас преследовали, мы скрывались.
Нельзя сказать, что я соврал. Но сказал так, чтобы они поняли меня с точностью до наоборот.
В таиге тогда скрывалось немало синих, запятнавших себя сотрудничеством с врагом. И я, естественно, был среди них. Мы скрывались от тех, кто потерпел поражение. И многие из скрывавшихся «победителей» погибли.
А некоторые, говорят, так до сих пор и живут внизу. Приспособились.
Такие вот превратности жизни.
К обеду мы вернулись…
Вот я вроде бы и добрался до того места, где уже не могу рассказывать лишь о том, что я видел сам и в чём сам участвовал. События пошли быстро, стали случаться в разных местах одновременно, и, как я ни старался, побывать везде мне так и не удалось. Придётся давать слово другим героям этой истории. И вот тут я наталкиваюсь на вечную свою занудливость, на правило говорить только то, в чём окончательно уверен. Но, если я просто изложу, что тот или другой человек делал и что видел, получится сухо и противно – да и не очень понятно местами. Но ведь мыслей и чувств его я знать не могу, могу только догадываться…
Я долго мучился над этим. И решил, что единственно возможное решение – это представить себя на месте другого человека, притвориться этим другим. Не знаю, как у меня получится. В любом случае я ведь не претендую на особую психологичность. Просто рассказываю, как было дело, и всё.
На всякий случай ещё раз: я не утверждаю, что Кумико, или Гагарин, или Тина, или Люсьен испытывали именно те чувства, которые я им приписываю, и думали именно те мысли. Я так предположил, не более того.
(Для любого эстебанца ясно, почему я так это всё акцентирую. Для всех остальных поясняю: потому что Эстебан на сегодня – это единственное во Вселенной место, где за неверное слово вас могут просто убить.
У нас тут всё очень чётко.)
Насколько хороши были у Игната отношения с детьми мелкими, настолько же они стали сложными с детьми взрослыми. Думаю, бедняга просто не мог поверить, что вот это вот, кому он недавно мыл попу и вытирал нос, сегодня уже существо равноправное, самостоятельное и вообще. Он их такими и воспитывал, а когда у него всё получилось, нутро его отказалось подчиниться очевидному. А дети, умные и самостоятельные, оказались недостаточно мудрыми (да и откуда? Мудрость – это в первую очередь опыт), чтобы подыграть старику…
Я не знаю точно, из-за какого пустяка он насмерть рассорился с Гагариным, но это произошло ещё два года назад. И в гневе Игнат вычеркнул Гагарина из числа своих наследников. А потом дурацкое самолюбие не позволяло ему своё решение изменить. Хотя я настаивал.
Сейчас я даже подозреваю, что ссора та возникла не сама собой, а была кем-то (тем же Сунем?) искусно спровоцирована. Но доказательств нет, так что все мои предположения суть спекуляции. Да это, по большому счёту, и не важно совсем.
С другой стороны, вот это исключение из списка, вполне вероятно, спасло Гагарину жизнь.
За две недели до убийства Игната Гагарину принесли некие документы, изобличающие высокопоставленных синих, в том числе коменданта торгового порта Ньёрдбург (не путать порт с городом!), в контрабанде и торговле грюнсандом. Гагарин притворился вольным торговцем с юга, поселился в портовой гостинице, потом перебрался в воздушный Ньёрдбург – это уже почти у самой Стены… Он потратил немало редакционных денег и даже вышел на какие-то интересные контакты, когда узнал о взрыве в редакции. Бросив всё, он ринулся назад…
По дороге его пытались перехватить, он ускользнул.
Как и я, Гагарин изнурял себя рассуждениями о потерянном зря времени. Объявись он не в день суда, а накануне, когда прилетел в Три Столба, – и всё могло пойти по-другому!.. Но так же, как и я, он был не в силах предвидеть события – и, как и я, не способен ничего изменить задним числом.
Известно, что именно такие размышления способствуют развитию самой чёрной депрессии. Особенно когда размышляешь в тюремной камере.
Короче говоря, выпущенный на волю Гагарин прямиком направился в «Зелёного дракона», чтобы узнать новости и слухи.
Он узнавал новости и слухи весь вечер – и в результате заночевал в каморке для неподвижных клиентов.
Но это было уже потом, когда я убыл с Трёх Столбов. Или на следующий день, или через день – сам Гагарин этого вспомнить не смог.
Пока мои подопечные отдыхали после обильного обеда, я провёл рекогносцировку.
В «Хозяине» мне сказали, что ночью ожидается Цветение на нескольких делянках под стеной Человечков – скалистым образованием примерно на полпути от Трёх Столбов до Аппеля, последнего крупного острова на востоке нашего архипелага, дальше до самой Новой Гренландии тянется двухтысячекилометровое пространство самой дремучей таиги с обширными болотами и несколькими сверхсолёными ядовитыми озёрами. До Человечков (названных так за вид сверху: два нарисованных человечка, сцепившись руками, то ли кружатся в танце, то ли падают с большой высоты) было три часа неторопливого полёта на пикапе.
До Граблей, конечно, ближе, всего час, но там Цветение будет в лучшем случае только в следующее троелуние.
Я попросил Ицхака распорядиться, чтобы моих покормили ужином на час раньше и сделали хороший набор для пикника, а группе объявил, что сразу после ранневечерней трапезы сбор – и полетим смотреть драконов.
Пикник я намеревался устроить на прилежащем к Человечкам маленьком островке Клумба, одном из владений (теперь, надо полагать, уже бывшем) Игната Снегиря. Там когда-то госпожа Мидори разводила цветы и декоративные деревья. Неподалеку от него, под скалой Молот, она и погибла.
Игнат забросил этот остров, и там всё заросло дико и причудливо. Несколько раз у него эту землю хотели купить, но он не продавал…
Выйдя из редакции, я заглянул к Шамилю Ивановичу. Меня, понятно, интересовал Гагарин. Шамиль сказал, что претензий к нему у суда нет, есть только несколько не до конца прояснённых вопросов, вот придут ответы на телеграммы – и тогда можно будет парня выпускать. А пока пусть побудет под охраной – и для его, между прочим, безопасности.
Ещё он сказал, что вертолёт, разумеется, почти сразу нашли, но экспертиза ничего не дала: ни отпечатков, ни тканевых стёсов, ни следов пороховой гари – ничего абсолютно. Экипаж, скорее всего, ушёл в пещеры, преследовать бесполезно. И мы согласились друг с другом, что это наверняка был отвлекающий манёвр, а настоящий стрелок был где-то поблизости от жертвы – и как бы не в толпе зрителей… Пневматические ружья в виде зонтов или тросточек уже довольно давно используют китайские серые в своих внутренних разборках…
Чем я думала? А ничем. Просто не думала. Нам было хорошо, безумно хорошо, и мы оба знали, что это не продлится долго…
И хватит об этом. Больше ни слова.
Север говорил уже, что у меня сложные отношения с отцом. Это правда, но не вся.
Просто я была дура. А Сунь был хитрый выродок. И я на какое-то время поверила ему – не тому, что он говорил (а он почти ничего и не говорил прямо), а тем хитрым уликам, которые он подсовывал, тем обмолвкам, которые он как бы случайно позволял мне услышать, тем выводам, которые я сделала как будто сама…
Дура. Умная самоуверенная дура.
И просто случайность… я не буду рассказывать, какая; просто случайность… в общем, я бросила в ящик другой конверт. И обнаружила это лишь три дня спустя.
(Гагарин потом говорил, что таких случайностей не бывает и что это я сама, не подозревая о том, обманула себя и так далее… Честно говоря, мне всё равно. Совой по пню или пнём по сове…)
Дура.
Я пришла на суд над отцом (и я в тот момент ещё считала его преступником!), а в кармане у меня лежал свёрнутый в четыре раза смертный приговор мне самой.
Если бы суд прошёл по процедуре, то в конце вердикта судья объявил бы меня конечной наследницей всего состояния семьи, и я бы тут же стала мишенью для Суня и тех, кто стоял за ним. Растерявшейся, неподвижной и очень заметной мишенью…
Но случилось именно то, что случилось. Отец стиснул мою руку – думая, наверное, что это рука Севера, – и прохрипел ему: «Позаботься о Кумико». А тот, наверное, сразу всё понял – или не понял даже, некогда было понимать, а копчиком всё просчитал и шепнул мне: «Исчезни. Спрячься так, чтобы не смогли найти…»
И я исчезла. Ни о чём не спрашивая, не задержавшись ни на миг, только коснулась уже мёртвого отца – и исчезла.
Это как в таиге: если кто-то тебе приказывает – значит, он знает, что делает. И ты подчиняешься без тени сомнения. Тогда есть шанс выжить.
Через три минуты меня не было на площади, через десять – в городе. Ещё через час я видела всех, а меня – никто. Я забралась в расселину между Столбами, там почти у самой вершины есть маленькая ниша – только-только уместиться. Сверху её прикрывают колючие кусты, названия которых я не помню. Но если надрезать корень этого кустарника, из него начинает капать сладковатый слегка вяжущий сок…
Там я только и разобралась по-настоящему с конвертами.
На третью ночь я спустилась по ходам (если честно, то чудом; там и подниматься-то трудно, а уж спускаться…) и пошла на север. На северном берегу есть несколько вонючих полей, орошаемых из городской канализации, на них выращивают ячмень для пива и бренди. Крестьяне живут на хуторах. Сначала меня чуть не порвали собаки. Потом я угнала маленькую лодку.
И полетела туда, где мне велел спрятаться Север.
Следы от пальцев – повыше запястья, там, где отец схватил меня и крепко сжал руку, – остались до сих пор. Все думают, что я сделала памятное тату, но на самом деле я не делала ничего.
Просто смотрела на них.
За нами следили – издали, не приближаясь: один потрёпанный пикап и один дирижабль наподобие патрульно-пожарного, но раскрашенный под грузовичок. Думаю, один из них принадлежал властям, другой – серым. Кому какой – судить не берусь.
Если бы меня не окружали со всех сторон землюки, то мне, скорее всего, уже задавали бы неприятные вопросы, на которые трудно не ответить.
А так – я в подробностях рассказывал то, что наверняка знают все во Вселенной, но вот почему-то прилетают сюда, к нам, чтобы своими ушами и глазами убедиться: могущественная до чрезвычайности и гигантская (уже более сорока планет в составе, и расширению пока не видно предела) Конфедерация покоится в буквальном смысле слова – на дерьме.
Цветы, как это прекрасно известно, прорастают только из тех семян, которые прошли через кишечник дракона, и растут лишь на почве, обильно удобренной драконьим дерьмом. То есть под скалами, на которых драконы просиживают, лениво поворачивая вправо-влево костяные бошки с затянутыми морщинистыми перепонками глазами да выкусывая из подмышек каменных блох, три четверти своей не такой уж коротенькой (далеко за пятьдесят местных или за сто тридцать с хвостиком земных лет) жизни. В общем, если дракона не тревожить, то он наваливает в одну точку около четырёхсот тонн бесценного гуано. Цветы вырастают, распускаются, потом те цветки, которые были оставлены на развод, дают плоды – этакие яйца почти двухметровой высоты и с полметра в самой широкой части. Когда плоды созревают, от них начинает пахнуть очень сильно и очень для драконов притягательно (хотя человеку лучше созревших плодов не нюхать, потом полжизни будет казаться, что этой дрянью провоняло всё, а особенно еда). В одну прекрасную ночь яйца лопаются, и из них на большую высоту – иной раз на километр и выше – вырываются настоящие ракеты (на настоящем двухкомпонентном топливе: пергидроле и муравьином спирте), которые там, на высоте, со страшным грохотом взрываются, разбрасывая миллионы семян Цветов – и облака такой характерной ярко светящейся, сияющей, переливающейся всеми цветами пыли, от которой драконы заводятся, полностью теряют разум и начинают трахаться прямо в воздухе, заглатывая при этом, разумеется, те самые семена, которые, чтобы прорасти, должны пройти через их кишечник…
Если учесть, ребята, что созревшие плоды Цветов как две капли воды похожи на яйца драконов, только раз в десять побольше размером, а семена – те просто копируют собой парочку драконов, склещившихся в воздухе и медленно опускающихся, кружась (только семена совсем маленькие, поместятся на ногте большого пальца) – как не задуматься о том, что у Автора всего этого было буйное болезненное воображение и весьма непростое детство?
И ещё эта пыльца…
Цветы – хищники. Их ловчий орган – это рой пыльцы, которая вылетает из кувшиноподобных цветков (обычно по ночам, а днём – когда на небе нет солнца) и жрёт на своём пути всё белковое, что не успевает исчезнуть, при этом не делая разницы между местной фауной и земной. Рои могут объединяться в один гигантский или рассыпаться в сотни маленьких – в зависимости от добычи, на которую они нацелились. Чем больше по объёму рой, тем он умнее и хитрее, тем сложнее от него уйти или спрятаться.
(Один эмигрант, с которым я общался (он и на Земле был историком и сейчас преподаёт историю в Ясновском университете), рассказывал, что похожие рои, только искусственные, созданные с охранными-военными-хрен-знает-какими-ещё целями, лет сто назад погубили несколько колоний, в том числе на Марсе – а это буквально в двух шагах от Земли, в той же планетной системе. Что интересно, простые землюки, которые прилетают к нам потуриститься, об этом ничего не слышали…)
Я сам видел, своими глазами, как несколько роёв расправились с двумя солдатами в полном облачении – в те годы на вооружении армии стояли не «ящеры», как сейчас, а «центурионы», устройства потяжелее, с меньшим количеством функций, но более защищённые, с противоминной бронёй. Так вот, роям понадобилось полчаса, чтобы найти какие-то микроскопические щели в защите и выжрать всё изнутри.
А парни не могли даже застрелиться…
Этого я, разумеется, озвучивать не стал, но про грюнсанд, про отважных контрабандистов и про не менее отважных пограничников несколько задорных баек выдал, чем увядшее было внимание взбодрил.
И тогда я рассказал им про драконов. Какие это вонючие, мерзкие, злые и злопамятные твари. Что, если бы не их роль в поддержании величия Конфедерации, мы бы их за неделю… под корень… ну, где-нибудь в заповеднике сохранили бы с десяток, и хватит…
Про Кумико и дракончика тоже рассказал.
Мне сейчас надо было про Кумико хоть как-нибудь, хоть так вот рассказать кому-нибудь, потому что сердце просто лопнуть было готово, такая тревога меня переполняла. Я боялся, что начну делать глупости.
О том, как я топил печаль в ячменном бренди, я рассказывать не буду, потому что, во-первых, плохо этот процесс запомнил, а во-вторых, такое поведение не красит мужчину. Но, думаю, предки меня поняли и, надеюсь, простили (Игнат заступился, чего уж там…), потому что именно моё дурное поведение в конечном итоге и привело к тому, что я напал на нужный след.
Впрочем, будем последовательны.
Я приходил в «Зелёный дракон» как на работу, брал либо ячменный со льдом, либо «Болт» – смесь всё того же ячменного с соком крыжовника и полынью, – и сидел либо у стойки, либо за столиком у столба в центре зала – короче, там, где легче всего было услышать новостей. Мне удавалось притворяться или совсем остекленевшим, или пребывающим в шаге от этого блаженного состояния – при этом я всё слышал, всё понимал и даже на месте пытался анализировать. Если бы не конкретная цель – выяснить, кто стоит за убийством дяди Игната, – я рванул бы по следу как минимум трёх преступлений. Во-первых, это было открытое насильственное вытеснение мелких фермеров с их ферм… хотя и во-вторых, и в-третьих – то же самое. Кто-то зачем-то собирал под свою руку небольшие островки между Ноатуном – большим островом, на которым стоит Ньёрдбург, и Майским – он почти весь за Стеной, только мыс из-за неё торчит, на котором теперь карантин и пограничный пост. Из-за близости Стены островки эти остались почти без драконов, фермы прогорали, но вы же знаете фермеров, они будут держаться за своё зубами и когтями – так что выковыривали их оттуда немалыми деньгами, подкреплёнными ещё большими угрозами.
А потом я услышал, что кто-то то ли уже купил, то ли всё-таки только покупает Котур – один из трёх больших островов, принадлежавших Снегирям. Имущество «преступника» бургомистрат почти сразу выставил на продажу – однако я был уверен на все двести процентов, что никто даже не посмотрит в ту сторону. Всё-таки народ у нас не такой глупый, чтобы покупать имущество только что умершего, «тёплый пиджачок ещё остыть не успел». Кому нужны лишние неприятности с предками?
Но вот оказалось – кому-то нужны…
Что сказать? Цветы не подвели. Драконы – тоже. Туристы были ублажены по полной программе.
(Я рассчитал дорогу так: три часа в одну сторону, потом любуемся драконами, потом два часа – пикник, потом все укладываются спать в пикапе на разложенных сиденьях (жестковато, но очень романтично) – и мы на малой скорости плывём обратно и приплываем в отель на рассвете или сразу после. Здесь я даю группе привести себя в порядок, кормлю их завтраком, потом везу на маленький рыночек за чертой города, пусть чего-нибудь приобретут с пользой для наших фермеров и ремесленников, – потом прощальный обед, потом я усаживаю всех на омни и отправляю в сторону Ньёрдбурга-порта, где их встретит уже знакомая им Изя.
Элементарно, не правда ли?)
Пикничок тоже задался. Главное, что нас посетила компания друкков и устроила небольшой весёлый шабаш. Друкки чрезвычайно симпатичны, дружелюбны, умны и изобретательны. При этом они не выпрашивают еду и не надоедают, а просто веселят вас, потому что им самим это нравится. Например, то, как вы чешете им мягкие пузики. Они будут валяться на спине, болтать в воздухе коротенькими лапками и хихикать. Землюки от этого приходят в восторг и изумление – и сожалеют только, что друкки не пушистые, а замшевые, и что их нельзя забрать с собой. Изя говорит, что видела однажды друкка, который жонглировал тремя камушками. Я ей верю. Друкки могут. Я знаю несколько семей, в которых друкки, просто пришедшие из леса, поселялись, жили годами и возились с детьми. Нет, это чрезвычайно милый зверь, ни на кого не похожий и, как говорит всё та же Изя, посланный нам в утешение.
Но всё хорошее почему-то кончается быстро.
Началось с того, что ещё во время пикника меня отозвал пилот нашего пикапа и сказал, что ему не понравился цвет лун на восходе и что погода может выкинуть фокус. Я прокрутил в памяти, что там за цвет был, и согласился с ним – слегка удивившись тому, что не уделил этой примете должного внимания; впрочем, я сейчас по любой проблеме мог проскочить мимо смысла, голова была занята понятно чем. Таким образом, приятный для всех вариант с медленным обратным плаванием пришлось забыть… Второе плохое известие исходило опять же от пилота, когда мы уже всем налюбовались, налакомились, наразвлекались – и легли на обратный курс: забастовал один из двух наших реакторов. Разбирать его в воздухе (да ещё ночью) было трудно и опасно, а набор стандартных методов диагностики и лечения (типа «выключил-продул-включил») результата не дал. То есть для нормального полёта одного реактора нам хватит, но если разыграется непогода – то…
Я хорошо представлял себе, что это такое – оказаться в непогоду над таигой без резерва мощности.
По самым общим соображениям, на Эстебане не должно быть резких погодных изменений. Ось планеты расположена почти под прямым углом к плоскости орбиты, таига представляет собой мощный тепловой аккумулятор, не подверженный всяким там течениям и перемешиваниям – в отличие, например, от земного океана. Так что воздушные потоки у нас стабильны и достаточно незамысловаты. Непогода, как известно, бушует в другом полушарии – там, где бурлит наш собственный мёртвый океан, он же Ядовитое море, и где практически не бывает людей, людям там просто нечего делать.
Когда-то я прожил там полтора года…
Потом расскажу. Когда-нибудь. Может быть.
Да, так вот, хотя погодных аномалий у нас быть не должно, временами они случаются. Тепловая машина атмосферных течений даёт какой-то сбой. А у нас нет ни опыта предсказывать погоду, ни возможностей собирать сведения о ней. Землюкам же на наши удобства попросту плевать.
Так что ураганы подкрадываются внезапно.
Хотя и редко. На моей памяти их было всего три.
Но нам сейчас опасен был даже не ураган, не шторм – просто сильный дождь при умеренном холодном ветре мог погубить пикап, уронить его вниз, и что тогда?..
Я был ответствен за этих людей. А как я вообще отношусь к землюкам, это моё частное дело, не так ли?
Пикап был стандартным «Д-три-двести», вы их видите каждый день и просто не обращаете внимания, до того они примелькались. Их выпускают до сих пор, внося по ходу дела какие-то изменения, но не меняя концепции. Совершенство уже достигнуто…
Я велел Эрику, так звали пилота, двигать на полной тяге к Трём Столбам, а сам перепоясался инструментальным поясом, страховочным поясом, сунул в карман фонарик – и полез за борт.
Реакторы, если помните, у этой модели расположены в кормовой части гондолы, сразу за водяным баком. Заблокировался правый реактор, что для меня было не очень удобно: когда снимаешь заднюю крышку, правую – рабочую – руку вглубь этой дуры засунуть можно, только изобразив собой какую-то очень странную фигуру. Этакий гуттаперчевый мальчик. Я довольно долго искал хоть сколько-нибудь приемлемую позу для работы, а когда нашёл (двумя ногами держишься за посадочную лыжу и висишь всем весом на страховочном тросике) – почувствовал, что нас начинает побалтывать.
Вообще-то, летя на аэростате, всякие воздушные течения ощущаешь не сразу, поскольку сама эта объёмная махина легко смещается вместе с воздухом. Пишут, на парусниках древности можно было при попутном ветре идти по палубе, держа в руке горящую свечу. На наших аэростатах просто нельзя зажигать огонь, а так – было бы то же самое. Это, конечно, в тех случаях, когда баллон просто дрейфует по ветру…
Сейчас мы шли на полной тяге двух моторов со скоростью относительно воздуха девяносто километров в час. Определиться со скоростью относительно поверхности было трудно, луч прожектора просто не пробивал дымку над таигой. Справа вдали виднелись огни маяка на островке Майский, слева и впереди сияла Башня; основание её то размывалось, то снова становилось отчётливым.
Я откинул крышку реактора и заглянул внутрь. Горела лампочка автоблокировки. Я просунул в приборный отсек руку, пощёлкал тумблерами – на случай, если барахлит дистанционка. Реактор после каждого включения послушно стартовал – и тут же со щелчком блокировался.
Простой метод не сработал.
Я отщёлкнул панель управления, аккуратно вынул её из отсека, проверил шлейфы. Настроив глаз, просмотрел места пайки. Провода были целы.
Проверил, как закреплены стержни. Если датчик обнаружит утечку газов в приборный отсек, то это главный повод для автоблокировки.
Но стержни сидели как влитые.
Тогда я закрыл подачу воды, слил из объёма реактора ту воду, которая там уже была, и стал отвинчивать болты, удерживающие на месте крышку объёма реактора. Объём – это то место, где вода омывает стержни и разлагается на газы.
Болтов было шесть.
Я дошёл до последнего из них, когда совсем рядом – так мне показалось – сверкнула первая молния.
Не знаю, каким чудом мне удалось сберечь глаз. Наверное, предчувствие. Я зажмурился за долю секунды до вспышки. Но даже сквозь веки меня проняло.
Пришлось сильно снижать чувствительность и работать при свете фонаря. Я держал его в зубах.
Потом хлынул дождь. Пронзительно холодный дождь – наверное, с кристалликами льда.
Когда вот так внезапно падает температура, баллон начинает выталкивать вверх – до тех пор, пока температура газа внутри него не сравняется с температурой воздуха. Это хорошо. С другой стороны, водяная плёнка на поверхности баллона, на такелаже, на гондоле хоть и тонкая, а весит несколько сот килограммов. Это, ясное дело, плохо. Ещё хуже, когда она замерзает – а такое развитие событий не исключено и в нашем случае…
В объёме реактора была не вода, а жидкий студень, воняющий мокрой кожей. Кто-то сэкономил – заправился из открытого озера.
Я выгреб гадость, протёр стержни, промыл несколько раз объём чистой водой из бака. Я знал, что вода чистая, Эрик заливал её при мне. Поставил на место крышку объёма, ввинтил болты. Пальцы и лицо ничего не чувствовали. Молнии удалились, но вспыхивали теперь не сзади, а справа и спереди – то есть мешали куда сильнее. Глаза заливало дождём, я, забывшись, потянулся их протереть, зацепил рукавом фонарик, и он улетел вниз. Приборную панель я ставил на ощупь. Или наугад. Но, в общем, как-то поставил.
Щёлкнул тумблером. Ничего не произошло. Тогда я вспомнил, что не открыл шаровой кран. Пришлось снова снимать панель. И снова ставить.
Ещё раз тумблер.
Реактор посомневался, поворчал – и запустился. Я захлопнул приборный отсек.
Надо было выбираться, как-то выбираться, а тело не слушалось. Мышцы икр и бёдер дёргались сами по себе, часто и невпопад. Это была не дрожь, а что-то вроде судорог. Я понял, что промёрз гораздо сильнее, чем мог себе представить. Ледяной дождь продолжал хлестать по мне, унося последние капли тепла, и тугая струя от пропеллера помогала ему.
Потом я догадался, что меня переваливают через борт…
Он сказал мне: «Спрячься так, чтоб не смогли найти», – и это было одно-единственное место на планете, и туда я понеслась со всей мощью новенького движка «Вёлунд». Я всегда летала на автожирах (последние годы только на «Махмади»), а не на вертолётах, автожиры мне нравились своей суровой прямотой и примитивностью; но сейчас мне страшно не хватало скорости, казалось, что я стою на месте, и погоня вот-вот, завывая винтами, обрушится сверху. Я снизилась насколько могла и тянула над самыми верхушками деревьев; землюки наверняка меня видели, мы уже привыкли жить под чужими взглядами, но сейчас от землюков мне опасность не угрожала, а угрожала от кого-то из своих, сильных и наглых, и всегда безнаказанных. Я не знала, кто они такие, они были как невидимки, как смертоносные тени.
Их боялся даже Север. Может быть, он этого и не знал, но я иногда чувствовала и понимала его лучше, чем он сам себя. Даже издалека. Даже не встречаясь взглядом…
На всякий случай я описала широкую петлю над таигой. Никто за мной не летел. Тогда я нырнула в широкий колодец, открывшийся в кронах. Посадка была довольно жёсткая, но «Махмади» выдержал бы и не такое. Я мгновенно разделась и бросилась в траву, как следует вывалялась в голубоватых пряных перьях, надо было срочно отбить запахи страха и настороженности, этим от меня разило, наверное, на всю округу. И только потом я встала и осмотрелась.
Да, я попала туда, куда хотела. Вот этот туннель в сплошных деревьях – старая мощёная дорога, единственный её уцелевший кусок, а здесь, где я стою и озираюсь по сторонам, была широкая площадь… Тогда я сложила лопасти автожира и откатила верную машинку поглубже под кроны. Развесила на ветках одежду – и пошла к Замку.
Естественно, я ни на что не рассчитывала. Ни на какие встречи.
Я ошиблась.
Ну, что сказать? Эрик нас спас. Хладнокровия ему было не занимать.
Нас отнесло далеко к югу, на Пятый пост. Это частью каменная, частью стальная (и в этой части очень ржавая) башня, построенная вскоре после Высадки для давно забытых целей. Она стояла совсем заброшенная, пока после последней войны и произошедшего затем расширения Стены не пришлось изменять трассу парома «Ньёрдбург – Ясный». Раньше трос был брошен напрямую, теперь для него пришлось искать ещё одну точку крепления. Заодно за Пятый пост зацепили трос, брошенный к Плато Роксоланы, но туда регулярные паромы не ходили – заселение Плато шло медленно, и мало кто знал, что там вообще происходит.
Пока я валялся в отключке, Эрик связался по телеграфу с Ньёрдбургом и дал им знать, что с нами произошло. Там распорядились: переждать непогоду.
Ну, это Эрик сообразил бы и без них. Главное – он предупредил турфирму. Теперь они скорректируют дальнейший график группы.
Вместе с нами на Пятом застряли грузовой «Грифон» с молодой картошкой, кукурузой и чаем (голодная смерть нам не грозила, даже если дождь затянется на много лет) и две небольшие местные фермы, так что в общей сложности в тесноватых помещениях пересадочной станции собралось девятнадцать человек. Потолки промокали, ветер пролетал навылет сквозь щели, временами даже посвистывая…
Вы, может быть, упрекнёте меня, что я почти ничего не рассказываю о туристах. Я бы и хотел… Но, во-первых, мне про них почти нечего сказать, они ведь для нас никакие. Конечно, можно описать их подобно тому, как описывают экзотических зверьков. Но тут включается «во-вторых»: существует такая профессиональная этика гидов – не обнародовать подробности жизни тех, кто тебе доверился. Так что, увы, праздных баек о туристах не будет. Только то, что непосредственно касается событий.
Хотя было немало забавного. Да.
Я пришёл в себя – а вернее, проснулся – от жары. Я лежал на мягком, под мягким и тёплым и рядом с мягким и горячим. Ну, понятно: подо мной был толстенный матрац, на мне – несколько одеял из шерсти лам, а рядом – несколько неожиданно – спящая Мирабелла.
Мне надо было встать, срочно, я попытался сделать это максимально аккуратно, обнаружил, что вне постели достаточно холодно, что я голый, как в таиге, и что бельё моё лежит рядом, сухое и, кажется, даже выглаженное. Под бельём обнаружился пилотский свитер с кожаными накладками и кожаные штаны – не мои, но вполне подходящие по размеру.
Я стремительно оделся и босиком понёсся искать туалет. Я, конечно, помнил, как расположены помещения на Пятом, – просто ещё не знал, что мы именно на Пятом…
В коридорах и на лестницах под ногами похрустывал лёд.
Когда я вернулся, Мирабелла уже не спала. Она сидела в кровати, натянув на себя одеяла. Красноватая «вечная лампочка» пристально отражалась в её глазах.
– Север, – сказала она хрипловато. – Вы в порядке?
– Уже да, – сказал я.
– Эрик сказал, что это вы нас спасли.
– Не только вас. Себя тоже.
– Всё равно. Спасибо вам… – и кашлянула. – В общем, спасибо. Хотите обратно? – Мирабелла приподняла край одеяла.
– Не уверен, – сказал я.
– Я не предлагаю вам себя, – она наклонила голову. – Просто вы были очень слабы…
Я прислушался к себе. В общем, я бы не отказался поваляться ещё. Мышцы казались – да, наверное, и были – распухшими, тугими; боль ещё можно было терпеть…
– Да, лучше так… – я снял верхнюю одежду и залез в горячую толщу постели. – Думаю, я ещё усну…
– Хотите? – она сунула руку под кровать и достала фляжку.
– Это что?
– Какая-то травяная настойка. Эрик сказал, что вас надо этим напоить…
Я попробовал. Некоторые травы угадывались. Наверняка семейный рецепт. У нас сколько семей, столько рецептов.
– Спасибо, – я передал фляжку Мирабелле. Она тоже глотнула. Снова покашляла. – Вы простыли?
– Забавно, – сказала она, – но, наверное, да. Я читала. Горячка, чахотка. Никогда не думала, что такое ещё бывает.
– У нас всё бывает, – сказал я.
– Да… – она помолчала. – Север, можно с вами говорить откровенно? – шёпотом.
– Откровенно… – повторил я. – Наверное, можно.
– Вы же были… как бы сказать… против Земли?
– Был. Но у нас многие были против.
– Да-да, конечно… Понимаете, я… Я хочу остаться.
Я скосил глаза и посмотрел на неё.
– Тут, у нас? Вы хоть приблизительно…
– Приблизительно, – сказала она. – Конечно, приблизительно. Но… разве…
– Будет чудовищно тяжело, – сказал я.
И почувствовал, как она пожала плечами.
Несколько минут мы лежали молча.
– Почему? – спросил я.
– Словами – трудно, – сказала она. – Я не знаю, что вы знаете… ну, о Земле…
– Довольно много, – сказал я. – Среди моих друзей есть иммигранты.
Я не стал говорить, чем занимался во время войны. Я этого не говорил даже Кумико.
– Тогда вы понимаете, что там мы – изгои. Я ненавижу импланты… и Настя тоже, и Петти. А без имплантов быть землянином – нереально, ты практически никто, для тебя нет службы, нет дела… и, наконец, тебя просто перестают замечать. Можешь жить себе, простенько, низенько и бессмысленно жить. А это… не по мне. Не хочу так. Не хочу.
Забавно. Как и все, с кем я общался раньше, она недоговаривала. Такое ощущение, что людям без имплантов просто с самого детства запрещено думать об этом. Нет, иногда можно на короткое время вывести их на эту невыносимую мысль, заставить умножить два на два, даже произнести вслух запретное слово. Но им от этого становится физически плохо, и стыдно, и как-то ещё… в общем, не хотел бы я заставлять Мирабеллу что-то подобное сейчас чувствовать…
Я дотянулся до лампы и несколько раз встряхнул её. Светящаяся взвесь пошла волнами, свет на секунду стал совсем ярким, потом снова потускнел. Лампу пора было подкормить, но я не знал, где сахар. Ладно, пусть светит так. Потом хозяева подкормят.
…А ведь всё очень просто: подавляющее большинство землюков имеют импланты, позволяющие им частично распространять свою личность по другим интеллектам, естественным и искусственным, соответственно предоставляя себя для использования другими. Так они обретают практическое всеведение и некое подобие бессмертия. Вот и всё.
Типическая «причина номер два» для эмиграции. Первая – это неизлечимая аллергия к нанотехносфере Земли. Такие люди просто не могут жить нигде, кроме Эстебана и ещё двух или трёх маленьких религиозных колоний. Но в основном они стремятся попасть именно на Эстебан. Здесь давным-давно нет нано, и здесь по определению не бывает аллергий, и у нас абсолютная веротерпимость. А причина номер два – неизлечимое же отвращение ко всяким там инородным предметам, вживляемым глубоко в тело. Это примерно как страх высоты. Или ужас перед насекомыми. Какой-то процент людей таким фобиям подвержен, и ничего нельзя с этим поделать, а радикально перестраивать психику законы запрещают.
Есть и причины номер три, четыре, пять, десять… вплоть до выжигающего здравый смысл чувства вины честных землян за действия своего правительства по отношению к несчастным нам. Но эти страдальцы обычно на Эстебане задерживаются ненадолго…
– А вы решили бежать – ещё там? – я показал глазами вверх. – Или уже здесь?
– Там, – сказала она. – Давно. Решила, что при первом удобном случае…
– Тогда я разъясню две вещи, хорошо? Во-первых, на Эстебане практически нет социальных программ. Обязательно надо работать, зарабатывать на жизнь. Иногда работать приходится очень много… Во-вторых, вы сразу вступаете в конфликт с законом, поскольку действуете в обход оккупационной администрации, а они такого не любят. Значит, вам придётся контактировать с криминалом – хотя бы для того, чтобы убрать из тела идент, получить липовые документы… ну и так далее. И вы попадёте к ним в кабалу. Все услуги придётся отрабатывать…
– Э-э… А как?
– Не знаю. Вряд ли проституцией, если вы об этом подумали. Этот рынок занят китайцами… Нет, честно, не знаю. Может быть, отправят собирать незрелую пыльцу. Может быть, задействуют в контрабанде – вас-то Стена должна пропускать…
– Но если идент убрать…
– Всё равно пропускает. Проверено. Пока не попадётесь – можете проходить свободно… Чем вы занимались на Земле?
– Я была смотрителем заповедника. Разводила крокодилов. Увы, оказалось, что биботы справляются с этой работой лучше… Но если я попадусь с контрабандой, то меня?..
– Три года общественных работ, – сказал я. – Обычно на фермах. Зато потом… Подождите. Крокодилы же откладывают яйца?
– Да. В песок или в ил. Потом…
– Тогда вы наверняка сможете работать с драконами. Нет?
– Не знаю… А что?
– Может получиться интересный вариант… У нас есть такая элитная профессия – драконщик. Даже не профессия, а искусство. Видите ли, драконы – очень трусливые твари, и если их ненароком спугнуть, они бросают отложенные яйца и улетают, так что приходится собирать такие яйца в инкубаторы и потом выхаживать детёнышей. Про роль драконов я вроде бы уже говорил…
– Вы думаете, я бы смогла?..
– Не знаю. Но это хоть какая-то зацепка, верно? Эх, был у меня хороший приятель-драконщик…
– Умер?
– Не знаю. Пропал без вести в позапрошлом году… Впрочем, это не самое главное, не этот, так другой. Слушайте…
И я рассказал ей про банзу. Да, мне часто говорят, что я идеализирую банзу, что-де это давно те же серые, только в профиль. Или что банза ничего не решает, слабаки они и так далее. И это правда, но это только часть правды, и я сейчас попробую объяснить… Банза – образование очень давнее. С традициями такими, что нашим кланам и не снились. Если описать банзу формально, то это такая добровольная сеть взаимовыручки. Причём не только между соседями – это у нас настолько естественно, что даже не обсуждается. Самый простейший пример: завелась у вас вещь, которая вам не нужна, торговать ею на рынке у вас времени нет, а просто выбросить жалко. Сообщаете по сети, и обязательно где-то находится человек, который второй год именно эту вещь разыскивает по всей планете. Раньше, когда связь была нормальная, всё это делалось моментально… Разумеется, банза занимается не только товарообменом. Проблемы с детьми, со стариками, найти врача, лекарства, уговорить хорошего шамана – с этим в банзу. С подросшими детьми: опасные игры, дурные компании – и здесь банза поможет, иногда исподволь, так, что никто не заметит, иногда жёстко. Но поможет. Проблемы с синими или серыми… Тут бывают коллизии: скажем, какой-нибудь шериф и по совместительству хабан (ну, это такой довольно высокий чин в иерархии банзы) занимается, скажем, соседскими разборками: кто-то у кого-то межевой знак перенёс, или драконов напугал, или что-то ещё; и вот как шерифу ему надо найти виновного и примерно наказать, стряся ещё и штраф в пользу администрации, а как хабану – всё загладить и привести к примирению. И он обычно приводит к примирению, получая (в облике шерифа) втык от начальства. То же касается и серых…
Банза, что характерно, никогда ничего не навязывает. Тебе что-то предложили, о чём-то попросили – и ты со спокойной душой можешь отказаться. И даже не обязательно, что если потом сам обратишься с просьбой – тебе откажут. Могут отказать, да. Но могут и помочь. Там уже нюансы будут решать.
Ты можешь пользоваться банзой, не входя в неё, это не возбраняется. Большинство населения так и делают. Но если ты активен, если то, о чём тебя попросят, выполняешь весело и охотно – к тебе начнут присматриваться. И, может быть, пригласят – и тогда ты станешь зерком, это низшая ступень в иерархии, ты собираешь просьбы от людей, передаёшь их наверх, серву; и организуешь людей на какие-то действия, которые спускает тебе серв. В общем, служба твоя в основном почтальонная, с толстой сумкой на ремне.
Став зерком, ты сразу обнаруживаешь, что проблемы твои решаются значительно быстрее и проще, чем раньше. И здесь главное – не увлечься, соблюсти баланс: если ты жадничаешь, то скоро вылетаешь из системы, как мелкая фракция из сепаратора. И наоборот: если ты просишь для себя мало, а отдаёшь много, то моментально сам становишься сервом, гардой, хабаном, квотером…
Выше я не поднялся. Потом началась война.
Землюки были уверены, что банза – одна из организаций сопротивления. Они почти разгромили её.
Через несколько лет после войны мне предлагали вернуться на квотерский пост. Банза восстанавливалась…
Я отказался. По многим причинам.
Прежде всего потому, что перестал любить людей. Мне не хотелось ничего для них делать. Со временем это постепенно проходило, но до конца так и не прошло…
Лампа снова померкла, и вдруг на меня накатил сон – наверное, сработали травы: ушла боль, и что-то расслабилось внутри. Я ещё сказал пару связных фраз, потом извинился, пробормотал, мол, договорим позже, и провалился, было именно ощущение падения куда-то вниз, к подножию всего. Я увидел Кумико и понял, что всё будет хорошо.
Проснулся я в одиночестве. Было светло. Ещё не солнечно, но уже светло.
Люсьен? Хорошо, пусть пока будет Люсьен. Не совсем моё имя, но я им буду пользоваться, пока рассказываю эту часть истории. Иначе вообще всё запутается. В общем, так: зовите меня Люсьен.
У меня не сохранилось никаких записей (в отличие от Гагарина), мне просто в голову не могло такое прийти: что-то записывать, – и у меня нет такой феноменальной памяти, как у Севера. Я точно знаю, что многие события в голове у меня перемешались. Никто бы не смог предвидеть, что всё пойдёт так стремительно, с такими поворотами и нырками…
Да.
Это как собирать яйца. Долго-долго ползёшь-карабкаешься на вершину, продираешься через колючки – и вот оно, кожистое и ребристое, хватаешь… и тут папаша (обычно именно папаша, мамаши гораздо глупее) выныривает на полном размахе крыльев из-за обрыва, он уже видит тебя, он уже весь на тебя нацелился, и надо успеть сунуть яйцо в мешок на пузе, подскочить к обрыву и, дождавшись момента, когда родитель коснётся лапами камня и начнёт складывать крылья, чтобы догнать тебя всухопутную и распустить когтями вдоль, как овцу (видели ведь наверняка овец, не уберёгшихся от дракона?), – прыгнуть с обрыва плашмя, раскинуть руки и ноги, поймать собой поток, отрулить от скальной стены – а она рядом, метрах в трёх, в пяти, – и раскрыть парашют так, чтобы оказалось и не поздно, и не рано. Неизвестно, что хуже.
Между деревьев он тебя уже не достанет…
Но потом ты помнишь только множество деталей. По отдельности. Не вкупе. Не целой картиной. Просто – великолепная россыпь.
Меня вдруг охватила уверенность, что именно в Трёх Столбах (или в окрестностях) я по-настоящему нападу на след отца. Вовсе не потому, что здесь у него некоторое время была школа – это не значило ничего, он постоянно летал и в Синьюнь, и в Дальний, и в Браунсхофф – везде его очень ценили. Нет, я не знаю, почему мне так казалось, – но, с другой стороны, драконщики, у которых нет чувства предстоящего (или само чувство есть, но нет безусловного доверия этому чувству) – такие драконщики живут быстро и умирают интересной поучительной смертью.
В тот день, первый день моего пребывания в славном городе Три Столба – мы как раз тогда столкнулись с Севером, просто на улице, на углу, – мне крупно повезло: в архиве нашлись копии документов, согласно которым отец заключил договор с богатым помещиком Игнатом Снегирём на проведение каких-то «научных изысканий» на землях поместья – и получил под эти изыскания немалую сумму. Это произошло примерно за месяц до того дня, когда отец отправил мне последнее письмо… Какое совпадение: Игнат Снегирь находился под стражей, как раз на завтра был назначен суд – но мне казалось, что его неминуемо оправдают, поскольку обвинения были какими-то чересчур нарочитыми, а значит, вздорными.
И тогда я смогу с ним поговорить…
Всё произошло на моих глазах, об этом уже рассказывал Север, не стану повторяться. Но это был удар. Кто-то неотвратимо и последовательно устранял всех, кто мог рассказать мне о последних днях отца, может быть, показать его могилу…
Ну, именно так мне тогда казалось. Каждый человек от самого рождения видит и знает, что мир вращается только вокруг него, и именно его проблемы определяют ход истории.
А когда он понимает, что всё не так, то мир просто рушится, просто перестаёт существовать как разумная система.
Это и случилось со мной немного погодя…
Возвращались мы при хорошем попутном ветре вдоль троса, соединяющего порт Ньёрдбурга и Пятый пост. Трос – он только называется так, на самом деле это пустотелый рукав диаметром примерно в метр, очень лёгкий – свободно парит в воздухе – и чертовски прочный, из этих же волокон сделана Башня и весь космический лифт. Кроме того, трос светится рубиново-красным, или невыносимо-розовым, или мерзко-зелёным светом, что делает его видимым и в темноте, и ясным днём. Раньше пространство внутри рукавов тоже использовалось: там очень быстро летали сигарообразные пеналы с почтой или даже с пассажирами, – но и это, как вы понимаете, нам запретили…
Сейчас, когда облака закрывали небо, а плотная дымка – таигу и горизонт, трос был самым лучшим ориентиром.
– Здравствуй, Старший, – и я опустилась на колени. – Старший, ты ещё помнишь меня?..
Он помнил. И стая, только что обкладывавшая меня справа и слева, села на хвосты. Волки переглядывались, обменивались короткими замечаниями, хихикали.
Старший подошёл, наклонил голову. Он был очень стар, левый глаз почти не открывался из-за уродливого шрама, и этот же шрам вздёргивал ему верхнюю губу. Я обняла его за шею, за могучую железную шею, и впервые за много-много дней заплакала.
В общем, дорога не сулила сюрпризов. Она действительно оказалась скучной и однообразной – чему я был несказанно рад.
Я проверил свой планшет. Пока никаких сообщений о заключении сделки на Котур не поступало, так что время у меня оставалось. Время – и…
И почти ничего больше.
На моих счетах лежало семьсот марок родных и четыреста с чем-то «оккупационных» (то есть тех, которыми с нами рассчитываются землюки), и вместе это получится чуть меньше тысячи. Есть квартира в Ньёрдбурге, и под неё можно взять ещё тысячи две, а если сильно повезёт, то и две с половиной… Это всё. Я пользовался редакционным вертолётом, содержимое моего сейфа сгорело (рискнул бы я продать кое-что из накопившегося там? – боюсь, что да), земли у меня не было, денежных друзей – тоже. И у меня не было пиратской карты, где отмечены зарытые клады…
Бургомистрат выставил Котур за пять тысяч родных. И какой-то мерзавец, как стало слышно, готов был заплатить эти пять тысяч. Ещё не заплатил, но уже отметился. И чтобы перебить сделку, мне нужно иметь как минимум шесть…
Если бы я знал, кого ограбить, я бы ограбил.
Но, может быть, и у того наглеца, который собирался покупать Котур, нет на руках всей суммы? Иначе непонятно, с чего он тянет время?
Ждёт, что пройдёт пять дней и бургомистрат начнёт снижать цену? Может быть, может быть…
Но я всё равно не представлял, где взять деньги. Причём у меня было сильнейшее чувство, что проблема имеет очевидное и примитивно простое решение, я просто не могу его разглядеть. Это приводило в бешенство.
Нас довольно долго продержали сначала на площади, потом оставшихся – в приёмной шерифа. Меня как лицо наиболее подозрительное оставили до утра, отправив запрос в Фэньхундао; утром, надо полагать, пришёл ответ.
– А почему в таком виде? – спросил шериф. Он был небрит и отёчен.
– Как бы это… Чтоб не узнали. Я путешествую инкогнито.
Сомнения шерифа не удивляли – хотя лицо на фотографиях было настоящим, опознать меня только по документам сейчас хрен бы кто смог.
– Ну-ну, – сказал шериф и отпустил моё помятое инкогнито с миром.
У выхода мне попалось на глаза казённое объявление: имущество умершего во время суда, а следовательно, остающегося под подозрением и обвинением Игната Снегиря подверглось частичному секвестру и выставляется на торги в следующем порядке… – дальше следовало перечисление и даты.
– Не советую, – сказал сзади шериф.
– Почему? Ведь это так дёшево…
– Слишком велико обременение, – он ухмыльнулся. – Долги прямые, долги косвенные…
– И наверняка уже есть доверенный покупатель… – мне не нравилась его ухмылка.
– Пока никто не объявлялся, – он ухмыльнулся ещё гнуснее. – Почти наверняка – покупать прибудет тот, кто заказал хозяина. Подождёт, пока всякие случайные люди отвалятся от сделки, – и выложит денежки… Так что, если хотите попрыгать на углях, милости прошу – всего каких-то пять тонн бумажных обрезков.
– Подробности узнать – в магистратуре?
– Да… – кажется, он растерялся.
– Это через площадь?
– Нет, соседнее высокое крыльцо.
– А через площадь – это что?
– Это банк и телеграф…
– Понятно, шериф. Спасибо.
Зачем мне Котур? Не надо мне никакого Котура… Подозреваю, однако, что это был единственный способ хоть что-то стронуть с места.
В коридоре магистратуры пахло иначе, чем у шерифа. Похоже, здесь жгли ароматные палочки. Ненавижу…
Какая-то дверь распахнулась так резко, что чуть не впечаталась мне в лоб. Толстая тётка выпятилась в коридор и развернулась ко мне. В руках она держала большую картонную коробку, в которой что-то побрякивало.
– Эт-то ещё что? – спросила она.
– Где?
– Что вы тут делаете?
– Я по объявлению.
– По какому такому объявлению?
– Я – хочу – приобрести – выставленный – на – открытые – торги – остров – Котур.
Надеюсь, это прозвучало достаточно весомо.
– Эк… кх! – она кашлянула – кажется, от пыли. – Мальчик, а ты вообще понимаешь, что ты собираешься сделать?
– Да. Я выгляжу значительно моложе, чем есть на самом деле, – и это, конечно, была ложь – но достаточно невинная ложь.
– Феттер! – крикнула она, обернувшись и направляя голос вглубь кабинета. – Тут к тебе, разберись, слышишь?
Со мною уже столько раз пытались разобраться…
– Вас интересует что?
– Меня интересуют остров Котур, скалы Клумба, Чудная и Страсть, гора Шальная. Примерно в такой последовательности.
– Деньги – есть? – лениво, через губу.
– Наличные – вот, пять тысяч триста семьдесят марок. На любую другую сумму я могу выписать чек…
– Чеки не принимаются, вы знаете.
– Я могу получить наличные по чеку сам, но это потребует нескольких дней. Почему отменили платежи через планшет? Сделки оформлять можно, а оплачивать нельзя?
– Не наша компетенция. Итак, у вас есть наличные на покупку острова и скалы Чудная. Можете внести деньги сразу…
– Я хочу предварительно осмотреть мои будущие владения.
– Что там осматривать… Залог – семьсот марок за остров, сто – за скалу. Через пять дней вы или отказываетесь и тогда получаете обратно залог минус штраф десять процентов, или доплачиваете до полной стоимости и вступаете во владение. Если вы не объявитесь через пять дней, сделка считается расторгнутой, штраф изымается в пользу города, остаток средств ложится в банк под обратный депозит… знаете, что это такое?
– Нет.
– Проценты с вклада снимаются. Минус двенадцать в год. Так что вам выгоднее всего – поторопиться с решением. Ну так как?
– Годится…
Они были скупщики краденого и даже не скрывали этого.
Мы сходили в банк, оформили простейшие бумаги, у меня взяли восемьсот марок, выдали расписку…
– Предпочитаете отправиться сегодня?
– Прямо сейчас.
– Шериф Рекс вас сопроводит.
– Зачем?
– Так велит закон. Шериф Рекс чтит закон. И дух его, и букву.
Ну-ну…
Мы вылетели всё-таки на двух вертолётах. Удалось отговориться тем, что я, может быть, на Котуре заночую.
Моторы уже грелись, когда мне показалось, что правую щёку чуть-чуть припекает. Озираться в поисках «источника тепла» не хотелось – но он очень удачно отразился в зеркале заднего вида. Странного вида парень медленно шёл по краю вертолётной стоянки, делая вид, что просто ждёт, когда мы освободим стартовый круг. У него был необычный цвет волос: половина головы белая, половина – чёрная. Весь он казался помятым, как после недельной пьянки, – и светло-серый костюмчик из дешёвого полотна, и лицо. Только глаза из-под тяжёлых век – обжигали, и он ничего не мог с этим сделать…
Я не люблю бывать в Ньёрдбурге. По разным причинам. Во-первых, этот город как-то особенно некрасив. Я не понимаю, почему при наших просторах надо было делать его таким тесным. Во-вторых, все его улицы ведут куда-то не туда. Мне приходится напрягаться, чтобы выдерживать верное направление, – и это при моих-то способностях, природных и не очень. В-третьих, в нём полно лишнего, а чего-то такого, что необходимо мне в данный момент, никогда не сыщешь.
Наконец, с Ньёрдбургом у меня связаны едва ли не самые тяжёлые воспоминания. Вот здесь поганка-память никогда не отказывает…
Но это мои воспоминания. Исключительно мои. Я не хочу ими делиться.
Я повёл туристов в «Весёлого друкка», один из уютных непритязательных кабачков, где просто вкусно и обильно кормят, и ничего больше, никаких культурных программ. Друкки – они такие любители поесть… Шёл мелкий-мелкий холодный дождик, водяная пыль, с полосатого навеса капало: где-то разошлись швы. Кабачок был не то чтобы полон совсем, но оживлён, многие ньёрдбургцы заходят сюда чаще, чем в другие кабачки. Я не знаю, почему так. Наверное, им тоже нравится, когда вкусно кормят. Ну, и поят. Может быть, к вечеру начнутся песни…
Мои уже так походили на местных, что к ним пару раз подходили за огоньком. Здесь правило «Nicht Feuer, Nicht Rauch, Nicht Schrei!» не действовало, хотя вообще-то кабачок был достаточно близок и к порту со всеми его газохранилищами, и к обрыву – правда, без тех трусливых драконов, которых можно испугать внезапным криком или плохим исполнением арии Ричарда. Обрыв сейчас украшали драконы деревянные, держащие в пастях чугунную цепь-ограду.
Мирабелле я дал пару «банзайских» адресов и несколько ценных советов; заодно я предупредил друзей, что к ним идёт странный человечек. Уже вечером она исчезнет с острова, проведёт несколько недель в подземельях – пока не заживёт рана на месте извлечённого идента, – и отправится подальше от Башни, на запад или на юг, и там затеряется в толпе…
Это я так думал тогда.
Изя запаздывала уже на два с лишним часа. Мы не возмущались, поскольку обед задался: в моих подопечных наконец-то распознали туристов, но поскольку распознали не сразу, а чуть ли не к концу обеда, это всех почему-то сильно обрадовало и настроило на шутливый тон; прорезалось наконец легендарное эстебанское гостеприимство, кабатчик Браун как раз кстати откупорил бочонок двойного небесного (если кто не знает: свежесваренный «копчёный» эль в открытых бочонках поднимают на специальном баллоне высоко в небо, где вода начинает замерзать и собираться на поверхности рыхлой корочкой, её снимают шумовкой до тех пор, пока в бочонках не остаётся половина от исходного объёма; тогда баллон возвращается) – и веселье покатилось, беспричинное, а потому самое ценное. Мрачен был только я, но старался этого не показывать. К элю подали медный тазик шкварок…
…Наши высадились тогда в порту, пробравшись по паромным тросам, по внутренней их части, двенадцать человек из Дальнего и двадцать четыре из Ясного, весь путь они провели в пеналах для почты, и я видел со своего поста, как они выгружались, затёкшие, неуклюжие, натягивали имитацию солдатских бронекостюмов «Центурион», очень похожие пластиковые поделки, не защищающие ни от чего, но защиты и не требовалось, нужно было просто на три минуты совместить картинку, выдаваемую системой слежения, с тем, что можно увидеть невооружённым глазом, систему слежения мы уже захватили, теперь требовалось подогнать к ней действительность, вот так же сыпал мельчайший дождь, и вокруг фонарей висели круглые неясные радуги…
…И тогда я поняла, что Старший хотел мне сказать. Он хотел сказать, что скучал обо мне так же, как и я о нём, но оставаться мне здесь нельзя: здешнее чудовищное поле Цветов вот-вот дозреет до начала охоты, может быть, это произойдёт уже этой ночью, – и тогда всем в округе грозит смерть, даже Волкам, даже огромным Каменным буйволам – всем, всем… Я не знала, как, откуда, почему могло образоваться такое поле, в этом мог бы разобраться Север, или отец, или кто-то из китайских плантаторов, но не я. Сколько здесь Цветов? Многие тысячи. И не под скалами, а на пологом склоне…
Нужно было искать другое место, чтобы скрыться. Потому что здесь, даже если меня не сожрёт пыльца, то найдут люди. Понадобится очень много людей, чтобы за одну ночь успеть прихватить такую массу Цветов.
Взлететь на простом автожире с места невозможно – нужен разбег. Но мой «Махмади» умел немножко больше, чем простой автожир. Можно было на короткое время превратить его в вертолёт – правда, жутко неэкономичный: вместо пропеллера мотор начинал вращать турбину компрессора, и сжатый воздух (плюс, разумеется, добавочный водород) подавался к концам лопастей на маленькие примитивные реактивные двигатели. Получалось что-то вроде «огненного колеса», китайцы любят показывать такие на крестьянских ярмарках. Реактор, конечно, для этого приходится форсировать, воды уходит огромное количество…
Но ничего другого мне не оставалось.
Мы попрощались со Старшим, и я улетела. Правда, потом, когда уже вырубила реактивную тягу и пошла на нормальном режиме – пропеллер и ротор, – я вернулась и сделала круг. Старший уводил семью на северо-запад, к самым страшным бездонным болотам… я надеюсь, он знал, что делал…
Мой же путь лежал на юг и даже чуть-чуть на восток – к необитаемой скале Чудная. Главное, чтобы меня не заметили по дороге; на самой скале мне есть где укрыться.
Что сказать: я долетела непонятно как, проложив себе путь почти наугад, по наитию, по чутью – сквозь густой ледяной туман. А через пять минут после того, как я села, с неба обрушился ливень и град. Некоторые градины были с кулак. Я разминулась с неминуемой смертью.
Изя пришла. Она была как мёртвая.
Прошлой ночью в Ключах двенадцать подростков – кто-то из Дальнего, кто-то из Ньёрдбурга, кто-то неопознанный – пробрались в замаскированный ангар. Я, например, и не подозревал, что там есть такой. В ангаре стояли три маленьких орбитальных катера. Один из катеров пацаны угнали. Вылет запрещённой к использованию машины тут же зафиксировали землюки, примчались и похватали всех, кто был в тот момент на острове. Наверное, тем самым они спасли от расправы восьмерых мальчишек-угонщиков, которые улететь не сумели и попали в лапы к охране ангара.
Но имена тех, кто улетел, стали известны и землюкам, и синим – а значит, и серым, а ведь именно серым наверняка принадлежал этот ангар и эти катера… Так вот: среди улетевших был старший Изин сын, Юрка. И – трое Подколодных.
Теперь их ищут все.
– Север… – жалобно.
– Помолчи, а?
Это был какой-то обвал. Из-под мира выбило подпорки, и он весь рушился на меня.
Мы прибыли на Котур ближе к вечеру. Это был остров в форме наконечника стрелы, размерами двенадцать километров на три, частью покрытый густой тёмно-зелёной растительностью, частью каменистый. Дом – старинный, двухэтажный, с огромной верандой и плоской крышей, – и хозяйственные постройки располагались почти на самом «острие наконечника»; чуть подальше над бездной нависали два длинных решётчатых пирса, даже на мой не слишком просвещённый взгляд страшно древние, наверняка проржавевшие насквозь и для использования по назначению не пригодные. Памятник эпохи… Больше никаких построек видно не было. Шериф летел впереди, я за ним, немного правее и выше. Когда мы подлетали к Стене, он поднял руку, предостерегая. Но Стену трудно не заметить – хотя бы потому, что когда приближаешься к ней, все волосы встают дыбом…
Стена отрезала от острова примерно пятую часть, «хвостовик». Мне показалось, что зелень по ту сторону Стены гораздо светлее и пышнее.
Мы облетели остров и вернулись к дому. Шериф показал пальцем вниз. Посадочная площадка была маловата… впрочем, ерунда.
Сели по очереди: сначала я, потом он.
– Ну, вот, – сказал шериф, подходя ко мне; как всех после долгих перелётов, его слегка покачивало. – Владение на месте, согласны?
– Более чем.
– Давайте быстренько осмотрим дом, и я полечу обратно.
– Хотите глоточек рому?
Он посмотрел на меня подозрительно – возможно, заподозрил, что это род взятки. Или что я хочу его отравить. Потом хмыкнул:
– А давайте. Пока никто не видит…
Мы хлопнули с ним по хорошему глотку и вошли в дом.
Что сказать? Сами стены сохранились отменно, как и у всех домов, построенных во времена «грюнсанд-бума». Сейчас так уже не строят, секрет утрачен… Но внутри всё, что можно было оторвать и утащить, было оторвано и утащено. Фермеры – люди хозяйственные…
Под ногами хрустели осколки облицовочной плитки. В окнах не осталось ни одного стекла.
– Чтобы всё поднять, понадобятся немалые деньги, – сказал шериф.
У меня вырвался нервный смешок.
– Может быть, всё-таки обратно? – предложил шериф.
Обратно? Глупо.
– Летите. Я вернусь завтра. Скажите бургомистру, что товар мне понравился.
С первого же мгновения, как мы ступили на землю острова, меня не покидало ощущение, что за нами следят. Но пока шериф был рядом, этот чужой взгляд как будто прятался, щурился, скользил по касательной. А когда вертолёт шерифа взмыл над площадкой, наклонился и ушёл за дом – взгляд этот упёрся мне меж лопаток. Сразу захотелось почесаться…
До захода солнца оставалось ещё часа два, и надо было использовать их правильно, чётко, не транжиря. Но почему-то ноги не хотели никуда идти… может быть, из-за того, что вдруг стало понятно: поиск окончен. Всё, что я могу найти, я найду здесь.
Не знаю, откуда взялось это понимание.
Взялось. Бессмысленно разбираться в истоках предчувствий.
Но, повторюсь, драконщик, у которого нет чувства предстоящего, живёт быстро, интересно – и напрасно.
С собой у меня были спальный мешок, немного еды и питья, мачете, пара метательных ножей, хороший бинокль и китайское духовое ружьё, стреляющее тонкими стальными стрелками шагов на сто. Что ж, по острову следовало «ходить опасно»…
Но где у нас, скажите, можно ходить расслабленно?
Чувствовалось, что меня ведут, по крайней мере, двое. Причём ведут не очень уверенно, не зная до конца, что со мной делать: то ли пристрелить к духовой матери и сбросить с обрыва, то ли оставить в покое и посмотреть, что я буду делать. Поскольку попыток пристрелить пока не было, оставалось сделать вывод: возобладало здоровое любопытство.
У меня, разумеется, не было никакого плана обследования острова, обычные поиски наугад: идёшь – и ногами пытаешься понять, что тут делал тот, кого ты ищешь. Что делал мой отец на этом заброшенном, бесплодном, бессмысленном острове? Что? Какие «научные изыскания» можно проводить среди россыпи камней в человеческий рост, на земле, обильно поросшей серой колючкой?
Тем не менее… прошёл, я думаю, час. Ноги куда-то шли. Передо мной вдруг открылась пологая впадина – возможно, когда дожди, здесь скапливается вода. Камни тут скорее не торчали, а лежали, и промежутки между ними были замыты песком. В поперечнике впадина была метров сто…
Глаз заметил, а тело мгновенно среагировало: чёрная точка в небе – пригнуться – развернуться – спиной к скале…
Арбалетная стрела ударила в камень, высекла искру. Отскочила куда-то в траву, в щель меж камней.
Паника – очень неприятная штука. Особенно когда не отдаёшь себе отчёта в том, что ты паникуешь. Можно наделать страшных ошибок…
Я, хвала предкам, сумел понять, что паникую. И что никак не могу от паники избавиться. Она оказалась многослойной, я сбрасывал очередную пелену с сознания, с глаз – только для того, чтобы понять: вот она, следующая.
И единственное правильное решение, которое можно в таком состоянии принять, – это не принимать никаких решений, не делать никаких выводов, и вообще…
Впрочем, я старался не подавать вида, что охвачен паникой, держал лицо и спину, успокоил, как мог, Изю (не смог; понятно, что словами тут ничего не сделать, да и не мастер я говорить слова), распрощался с подопечными, подмигнул едва заметно Мирабелле (ей с утра были даны инструкции, и кто надо получил нужную записочку, в таких делах мы ни телеграфу, ни телефону не доверяем; чтобы больше не возвращаться к Мирабелле, скажу, что у неё всё сложилось хорошо, но вовсе не так, как мы предполагали… но всё равно хорошо, лучше, чем у многих других) – и отправился на городскую станцию омнибусов.
Так или иначе, мне нужно было вернуться в Три Столба. Мне необходимо было вернуться в Три Столба, потому что где-то там таился вход в лабиринт, которым мне следовало пройти.
Омни оказался переполнен, мне дали плетёную табуреточку, и я всю дорогу просидел, привалившись спиной к переборке пилотского отсека. Четверо сидевших на последних рядах мне сильно не нравились, я ожидал каких-то сложностей в пути, но ничего не случилось.
Уже смеркалось, когда мы причалили к пирсу…
Да, я наделал глупостей. Ну и что? Кто из вас не делал глупостей в отчаянном положении? С другой стороны, вспоминая всё, что было, я и сейчас не нахожу умного выхода. Можно было ничего не делать – это если бы я был полным дерьмом. Можно было делать глупости. И всё. Третьего не дано.
Не так. Можно было сделать пару умных ходов, зная значительно больше того, что я тогда знал. Но это, по-моему, даже бессмысленно обсуждать. Некорректная постановка проблемы.
Ну и ещё. Свойство характера, та самая ранняя психотравма (событий которой я совсем не помню – а только знаю по рассказам взрослых), но которая тем не менее диктует мне моё поведение. То есть при опасности замереть, отвернуться, притвориться, что тебя тут нет, выждать – потом метнуться куда-то и снова замереть. Я не могу переключаться с режима на режим, как Север, – это ему ничего не стоит вдруг начать струиться, делая практически одно движение, неторопливое, но быстрое, непрерывное, но очень сложное, – и не то чтобы рассчитывать ходы на сто вперёд, а видеть всё происходящее как бы немного сверху. Беда в том, что он не умеет об этом рассказывать сам – и не позволяет мне. А я бы рассказал…
Но он не хочет. Он хочет, чтобы я рассказывал только о себе. Сухо: был там, делал то, подумал так.
Ну и ладно, я не гордый. Вернее, гордый, но не в этом смысле.
(И ещё одна обязательная деталь. Мы все тогда, после убийства Игната, как-то утратили повседневный счёт времени – и потом, сводя концы, раз за разом убеждались, что у кого-то время еле ползло, а у кого-то неслось скачками. Так вот, просто для справки: с момента убийства и до того, как все до единого планшеты на Эстебане включились, чтобы принять экстренное общепланетное сообщение, прошло одиннадцать суток и четыре с половиной часа. Я это говорю заранее, чтобы не напрягать ни вас, ни других рассказчиков точной датировкой событий. Мы будем рассказывать, как это всё нам запомнилось, а вы держите в памяти: одиннадцать суток и четыре с половиной часа. Всего-навсего.)
Журналисты всегда всё узнают. Хотя личность приобретателя Котура была, как по закону положено, засекречена, мне тем не менее его показали, когда он садился в щегольской «Нубис» – двухместку цвета полированной стали. «Нубис» – вертолёт дорогой, но, как говорится в таких случаях, своих денег он стоит. Парень был невысокий и худой, при ходьбе сутулился и припадал на левую ногу. Лица я толком не рассмотрел, но волосы – выцветшие, прямые, почти до плеч – были неплохой приметой. Ну и – шёлковые тёмно-синие, почти чёрные, штаны, такого же цвета, но более светлого оттенка верхняя рубаха, золотистый шейный платок…
Ещё и пижон.
Его сопровождал шериф. Они взлетели один за другим и взяли курс на юг. Стервятники полетели делить добычу.
С помощью телеграфа я смог заложить свою квартиру за две тысячи двести и взять в банке ссуду на месяц – полторы тысячи. Кроме того, наш бухгалтер поверил мне на слово и перевёл мне сюда по служебному тарифу тысячу марок в счёт тех, что лежали у меня дома (а вернее, в полиции, но об этом я узнал позже; впрочем, к тому времени это уже не имело значения). Таким образом, завтра я должен был получить на руки четыре тысячи шестьсот шестьдесят и немножко мелочи. Значит, если уговорить пижона отказаться от покупки, то при следующем шаге скидки я буду в состоянии оплатить весь пакет, а даже и без скидки – сам Котур!
Я был как в угаре, я даже не думал, что буду делать после того, как останусь без денег и с землёй, которая ничего не даёт…
Лишь одну вещь я знал точно: я вступлю во владение и сразу же завещаю земли Кумико. У меня будет единственный наследник. Причём к ней не перейдут мои долги, поскольку мы не родственники!
Есть у нас такой способ отмывания собственности. Кровью.
Вечером шериф вернулся. Пижон не объявился. Зато на город обрушился дождь.
А после полуночи ударил град.
С раннего утра было объявлено чрезвычайное положение: все, кто мог вылететь на поиски жертв стихии, вставали под знамёна, получали инструктаж, сухой паёк, военного образца стержни – и вперёд, только вперёд!..
Я сделал вылетов то ли шесть, то ли семь – обшаривал сектор к северу и северо-востоку от Столбов, нашёл одну разбившуюся ферму в таиге (повесил в том месте шар-буй и сбросил аварийный пакет; людей спасли) и вторую – на скалах, там никого в живых не осталось. Поиски велись до глубокой темноты. Возвращаясь из последнего вылета, я чуть не врезался в пикап, у него не горел левый бортовой огонь. Но обошлось.
Город бурлил, что и понятно в таких случаях, спасённых разместили кого в пустующих складах, кого просто на квартирах. Всего, как говорили, подобрали человек двести. Наверняка не меньше осталось ночевать в таиге…
Ноги меня не держали, я едва сумел добраться до «Зелёного дракона». Здесь было дымно и шумно. Я даже не надеялся найти место за столиками, протиснулся к стойке, заказал настоящий глинтвейн. В глиняной кружке. Сделал пару глотков – в глазах немного прояснилось. Повернулся, чтобы чуть поудобнее опереться о стойку…
Рядом со мной, глядя куда-то в пространство, стоял тот самый пижон с бокалом ячменного бренди в руке. У него были очень бледные и очень тонкие пальцы с обломанными ногтями. И вообще он уже не выглядел пижоном: лицо оцарапано, под глазом глубокий запёкшийся порез, рубаха – будто он весь день рыскал по кустам…
И ещё он был бледный, хотя и загорелый – такая вот странность.
Я почему-то решил, что сейчас – самый момент поговорить с ним за жизнь.
– Э-э… – сказал я. – Здравствуйте. Меня зовут Гагарин…
Он неохотно оторвался от созерцания бесконечности.
– Да? Странное имя. Впрочем, чего только не бывает… Люсьен.
– Очень приятно. Э-э… Люсьен, сегодня был трудный день… Можно, я буду невежлив?
– Попробуйте.
– Я знаю, что вы покупаете бывшие владения Снегиря.
– Да ну? И что?
– Я прошу вас отказаться от этой покупки.
– Чего ради?
– Ну… По многим причинам. Во-первых, сама эта распродажа…
– Я всё знаю. Да, она на грани законности. И совершенно бессовестна. Но ведь вас не это волнует?
– Нет, не это. Но я…
– Ладно, Гагарин. Не будем встряхивать этот и без того грязный воздух. Моё конечное слово – «нет».
– Вы даже не выслушали…
– Потому что всё равно вы не сумеете меня переубедить. Может быть… – он вдруг усмехнулся, у него глубоко треснула губа и выступила кровь, – может быть, вчера ещё нашлись бы доводы. Сегодня – нет. Я пообещал… одному человеку.
– Жаль, – сказал я. Взболтал в кружке глинтвейн и выплеснул ему в лицо.
Он отступил на шаг и побледнел ещё сильнее. Стал голубовато-серым, как перепонка крыла дракончика.
Но голос остался ровным.
– Куда мне прислать секундантов?
– Без секундантов, – сказал я. – Морталь.
– Тогда я выбираю оружие.
– Разумеется.
– На вертолётах. Остров Котур. Около Стены.
Я почувствовал холодок в спине.
– Хорошо. Завтра в полдень.
– Нет, – сказал он. – Летим сейчас. Начнём ровно в полночь. У вас есть незаконченные дела?
Мне кажется, они не имели цели непременно меня убить. Во всяком случае, им вовсе не хотелось рисковать собой, чтобы исполнить – что? Свой долг? Чей-то приказ? Мы несколько часов, до сумерек, опасно и медленно кружили вблизи иссохшего озера, скрывались за камнями, пытались тихо, ползком зайти друг другу в тыл. Пару раз мне удалось сделать прицельные выстрелы – правда, издалека; да и времени, чтобы прицелиться как следует, не было. Но, наверное, кого-то моя пуля – вернее, тонкий оперённый дротик – зацепила: мне потом попались следы крови на песке. Но куда делись мои противники… куда-то делись. Не знаю. Во всяком случае, больше никто не стрелял. Но и остров они не покидали. Наверное, ушли в пещеры. Если есть сухое озеро, то должны быть и пещеры.
(Гидрология нашей планеты очень сложная. В университете мне этим просто просверлили дыру в темечке. «Гидрология нашей планеты очень сложная». Есть такая древняя китайская пытка (кстати, о гидрологии): капать водой на темечко. «Гидрология нашей планеты очень сложная…» – так начиналась буквально каждая лекция. По гидрологии, естественно.
Но продержаться мне удалось больше года. Потом даже появилось какое-то извращённое удовольствие от бесконечной зубрёжки – и чтения, чтения, чтения, чтения.
Потом пропал отец, и университет пришлось бросить. С облегчением ли? Уже и не знаю…)
Если они – думаю, их было двое – ушли в пещеры, то мне не стоило оставаться на острове. Ночью у них могут появиться новые козыри. Например, приручённые друкки. Добродушнейшие ночные существа, в темноте видят, как мы днём. Найдут меня и поднимут весёлый гвалт…
Надо было сматываться – вот что я хочу сказать. Проявить благоразумие и сматываться. Но уже не было сил лететь обратно в Столбы. И даже в Ньёрдбург не было сил лететь, хотя он немного ближе.
Организм сам, меня не спрашивая, доплёлся до вертолёта, забрался в него, запустил моторы. Потом поднял машину и повёл вдоль Стены на восток – там была скала Чудная. Ещё одно моё потенциальное владение.
В воздухе мне стало лучше. Вернее, в воздухе мне стало ясно, до чего же мне было хреново на земле. Это началась реакция на стресс, на… на бой, на схватку, духи побери, меня хотели убить…
Болела голова. Не просто болела, а – болела. До тошноты, до пламени в глазах. Это у меня после последнего неудачного прыжка – парашют перехлестнуло стропой, в последний момент удалось её отсечь, но посадка оказалась чересчур жёсткой, и прыгать мне до сих пор нельзя – а когда будет можно, никто не знает.
Может быть, никогда.
В какой-то момент Стена и Башня – основные мои ориентиры – пропали из виду, и это показалось нелепым и досадным, чья-то дурная шутка, и всё. Потом до меня как-то дошло, что я лечу в тумане. Потом ударил дождь, и надо было продержаться в воздухе и не опуститься слишком низко, высотомер безбожно врал. Потом внизу оказалась земля, дымный луч нижней фары нарисовал продолговатое пятно, земля приблизилась, нет, это была вода, сплошная вода, из которой торчали какие-то стебли, по ней лупили быстрые тяжёлые капли и неслись круглые волны, вздымаемые винтом, вертолёт плюхнулся в эту воду и погрузился по брюхо, и тут же заглохли моторы, доносился только рокот шестерней редуктора, надо было дождаться, пока остановится винт, и всё слышнее становились звуки дождя и ветра, почти бури, не знаю, куда меня занесло, ничего не было видно за пределами светового пятна от посадочных фар. Наконец можно стало перебраться через борт кабины – воды под ногами оказалось не так уж много, даже не до колен. Теперь… фонарь… ружьё – зарядить…
Голову сжимало с висков так, что казалось: она принимает форму топора. Туповатый ещё, но вполне себе топор.
Колун.
Под ногами скоро захлюпало – там была уже не сплошная вода, а напитанный ею мох. Стали попадаться деревья. Не знаю, сколько прошло времени. Час или три. Могло быть уже и утро – под такими тучами всё равно будет темно.
Потом оказалось, что я стою перед воротами дома. Вернее, не перед воротами, а перед проёмом ворот. Стена – чуть пониже человеческого роста – сложена была из плоских, грубо отёсанных каменных блоков, их делают из местного слоистого камня, почти белого и шершавого на ощупь; он очень лёгкий и удобный для обработки, но дома из него не строят – в таких домах всегда влажно, он натягивает воду и из почвы, и из воздуха.
Гидрология нашей планеты очень сложная…
Иногда мне кажется, что голова моя – особенно когда она болит – вот-вот лопнет от ненужных сведений. А иногда – просто хочется выть…
За стеной был неширокий двор, справа от проёма – маленький круглый бассейн из такого же камня, слева – поленница, дальше какой-то навес, кухня, наверное… дорожку к дому когда-то вымостили булыжниками; между ними проросла трава… Сам дом, бревенчатый, чёрный от времени и дождя, смотрел на меня двумя пустыми окнами – и третьим глазом слухового чердачного окна. Дверь была приоткрыта…
Оставалось шага три до крыльца, когда в спину мне упёрлось что-то немыслимо острое, и сорванный голос произнёс:
– Руки за голову. На колени. Теперь – мордой вниз…
Прикосновение раскалённого лба к мокрому холодному булыжнику оказалось невыносимым. Невыносимо-пронзительным. Мир вспыхнул и погас.
Я заволокла его под тент, там было сравнительно сухо, перевернула на спину. Зажгла фитильную лампу. Лицо поначалу показалось мне смутно знакомым, но, как я ни напрягала память, вспомнить, где его видела, не могла – и в конце концов решила, что это и не важно. Север всё время говорит, что на самом деле мы никогда ничего не забываем и в нужный момент вспоминаем всё, что нужно; а если не вспомнили, то либо не хотели, либо… либо что-то ещё.
Мы ведь не всегда себя до конца понимаем, правда?
Мне, например, сейчас просто хотелось всё забыть. Вообще всё. Утром взять и проснуться без памяти.
На всякий случай я связала пленнику руки – не за спиной, а впереди. Вряд ли он был бы опасен для меня и со свободными руками, но не хотелось вводить бедолагу в соблазн.
Потом я пошла к «Махмади». В грузовом ящике я всегда хранила НЗ – то, что положено было иметь в обязательном порядке плюс довольно много сверх положенного. В частности, две литровые фляги хорошего выдержанного рома. Ещё там было немного консервов, крупы, несколько ножей, сигнальные ракеты, топор и пила – в общем, то, что может понадобиться, если застрянешь вдруг на необитаемом острове. В таиге это не спасёт, но зато там нет и заботы об еде и питье…
Островов, если честно, я всегда опасалась больше. Хотя и к выживанию на островах Север готовил меня отменно.
Ладно, признаваться – так признаваться: я боялась драконов. Не рационально, не так, как положено не то чтобы бояться, но разумно опасаться этих тварей, – нет, просто я знала, что при встрече с драконом могу не выдержать и потерять над собой контроль.
И, может быть, даже убить его.
Пленник среагировал уже на запах рома: я видела, как его глаза дрогнули и задвигались под веками. А после пары глотков он даже попытался сесть.
Я помогла ему, подсунула под спину чурбак, села напротив, держа заряженный арбалет в руке. И – сама отхлебнула из фляжки.
Хороший, однако, ром, двадцать четыре года выдержки…
Мне вдруг подумалось, что цена этой фляжки вполне сравнима с ценой остального моего имущества. Это было почти смешно.
– Легче? – спросила я.
Он кивнул.
– Ты кто? И откуда взялся на мою голову?
– Люсь… – он закашлялся. – Люсьен. Ак-кам. Меня зовут Люсьен Ак-кам. Это… скала Чудная?
Оп-па! Так вот почему мне показалось знакомым лицо!..
– Сын нашего драконщика?
– Почему вашего? Он был свой собственный драконщик.
– Последний год он работал на нас. Вернее, на отца.
Тут он заметил, что руки у него связаны.
– О, духи. А это ещё зачем?
– Мешает?
– Ну, если тебе так спокойнее… Ты – дочка Снегиря?
– Да, я – дочка Снегиря. И сама – Снегирь. И это действительно скала Чудная. Ты что, меня искал?
– Нет… – он снова закашлялся. Я ждала. – Я и не знал, что ты здесь. Мне нужна была именно эта скала.
– Зачем?
– Ну… Я её… как бы это сказать… покупаю.
– А-а, – сказала я. – И на хрена она тебе? Тут ничего нет. Драконы улетели…
– Я знаю, – сказал он. – Дело в том… В общем, я ищу своего отца. По всей вероятности, он пропал на Котуре. А скалу я покупаю в придачу – ну, как бы для отвода глаз…
– А ничего, если я тут пока поживу? – спросила я.
– У тебя аспирин есть? – спросил он. – Дашь аспирину – и живи, сколько хочешь.
– У меня есть аспирин, – я встала. – Только…
– Что?
– Ничего, – и повернулась, чтобы идти.
– На Котуре меня хотели убить, – бросил он мне в спину. Я не остановилась. Ничего нового он мне не сказал.
Когда я ввалился в «Зелёного дракона», там стоял нездоровый гам. Как-то сразу стало понятно, что пирога с улитками мне сегодня не съесть. И действительно, увидев меня, бармен знаком показал, что ему необходимо со мной поговорить, я зашёл в тупичок возле стойки, он тут же возник рядом и очень коротко и чётко объяснил мне, что тут произошло пять минут назад. Я поблагодарил его и бросился искать Гагарина.
Если бы этот оболтус держал свой вертолёт на стоянке, как подобает солидному человеку, я бы успел его перехватить – и тогда не вся история близкого мне человечества, но очень многое пошло бы по-другому. Но вертолёт стоял, как потом выяснилось, во дворе дома, где Гагарин снимал спальный чулан…
В общем, я увидел только, как жёлтое поджарое брюшко его «КМК» с цифрой «6» проскользнуло наискось над улицей – и скрылось из виду.
Если бы я держал Собаку на стоянке, я бы нашёл Гагарина в небе и догнал. Но, улетая с туристами, я не придумал ничего лучше, чем сдать её на хранение в почтовый ангар – это было хоть какой-то гарантией, что в машину не заберутся с нехорошими целями. Учитывая, что под сиденьем спрятан «подарочек» от Денисова…
Но взять её я смогу не раньше утра.
О, духи!..
Оставалось надеяться на одно: что всё обойдётся.
Я стоял посреди улицы и бил себя кулаком в открытую ладонь (чтобы не бить по лбу, наверное), когда услышал за спиной неуверенное:
– Север?
Я оглянулся. Ко мне торопилась, чуть припрыгивая, Маша Прилепская, давняя моя коллега по «Гуманитариуму», ныне закрытому за ненадобностью учебному заведению в Ньёрдбурге; это было моё первое стабильное место работы после войны и дальнейших приключений тела. Маша вела историю Конфедерации. Тогда ей было лет двадцать пять…
– Марья!.. – мне захотелось её обнять. Почему-то. У нас с ней не было никаких отношений, разве что непринуждённость. С нею рядом было легко. – Неужели ты?
– О! Узнал! Меня ещё можно узнать?
– Спрашиваешь! Ты тут живёшь, что ли?
– Да. Представь себе. А ты?
– Я – нет. Я в Дальнем. Приезжал сюда на суд…
– Ах, вот оно что… Слушай, а сейчас что ты делаешь? Вот прямо сейчас?
Я пожал плечами:
– Хотел поймать одного молодого идиота. Но не успел. Так что… боюсь, неотложные дела у меня кончились.
– Пойдём ко мне? Посмотришь, как я живу. Честное слово, я так обрадовалась… даже не знаю, с чего. Просто.
– Пойдём, – сказал я.
– Ты голодный?
– Ты даже не представляешь, как…
Марья жила с мужем и тремя пацанами-погодками в достаточно просторной, но жутко захламлённой квартире на третьем этаже большого дома на окраине. Это был дом «с выносом», в виде перевёрнутой пирамиды – второй этаж выступал над первым, а третий – над вторым. На плоской крыше был разбит садик, туда мы и поднялись чуть позже, после знакомств и обменов приветствиями. Муж Марьи, пожилой (заметно старше меня) кореец (по имени тем не менее Виктор), намекнул, что неплохо бы поесть – и сам занялся готовкой. Жаровня стояла тут же…
Нашим объяснять ничего не надо, для неэстебанцев же замечу, что кулинария у нас является чем-то вроде национальной идеи. Искусства у нас в основном прикладные, великой литературы как-то не замечено – опять же за исключением мемуаров, – театр существует только в крупных городах, а всё, что связано с техникой, для нас недоступно. Но на одежде и тем более на кулинарии народ оттягивается. Тем более что в одном котле под плотно закрытой крышкой у нас долго томились три кухни с богатейшими традициями: китайская, русская и немецкая. Что получилось… думаю, можно даже не описывать. Можно просто представить.
Причём, как это всегда бывает, существенные ограничения по ассортименту исходных продуктов (например, мясо у нас – практически только баранина и козлятина, очень мало свинины – и лишь последние двадцать лет крестьяне понемногу стали разводить птицу, в основном страусов) привели к изощрённейшим методам обработки и изобретению каких-то немыслимых сочетаний мяса, фруктов, овощей, кореньев, трав, орехов, круп, ягод, пряностей – и, конечно же, грибов. Грибы – и завезённые в разные времена с Земли, и местные (непостижимым для биологов образом оказавшиеся идеально приспособленными для питания людей – в отличие, как ни смешно, от земных грибов, которые просто вкусны, но не слишком питательны), – входят едва ли не во все блюда, а жидкий грибной соус стоит на каждом столе рядом с солью.
Виктор решил выделиться: он обошёлся без грибов. Ягнятина, нарезанная не очень толстыми ломтями, отжатая в терпком белом вине и поджаренная над раскалёнными углями так, что образовались хрустящие корочки, а внутри ломтя мясо истекало соком, была подана с орехово-лимонным соусом, можжевеловыми ягодами «Фудзи» и тёртым мягким сыром с травами. Гарниром был молодой папоротник, приготовленный на пару и приправленный ароматным соевым уксусом, и столовая несладкая дыня. Запивали мы эти изыски домашним вином из красных слив…
Естественно, под разговоры.
Нет смысла пересказывать всё, о чём у нас текла беседа. О многом. Марья за те два года, что мы проработали бок о бок, наверняка узнала обо мне больше, чем я сам хотел бы кому бы то ни было рассказать, – поскольку была чутка и наблюдательна, а я ещё не совсем оправился от войны, поражения и послевоенных скитаний. Но при этом она была ещё и тактична настолько, что почти не выдавала этого своего тайного знания. А я, в свою очередь, когда понял, что она обо мне многое знает, сделал вид, что ничего не понял. А она наверняка поняла, что я понял, и тоже не подала виду. Это была такая увлекательная игра, прервавшаяся внезапно…
Потом расскажу.
Но вот сейчас мы оба как бы забыли, что притворялись простачками, и говорили откровенно. Мне нужен был союзник, ей – тоже. Не ей одной, конечно, – всей её семье. И что меня немного обрадовало, помощь моя нужна была не сию минуту, а в перспективе, хотя и довольно близкой.
Я рассказал, что мог (в общем, почти всё, не упомянув лишь того, где может скрываться Кумико), о деле Снегиря, о моих догадках и планах дальнейших действий. И о том, чем мне могут помочь Виктор и Марья. И их ребятишки.
Марья же вывалила на меня ещё одну странную проблему.
Как многие горожане, они владели на паях – на семь семейств – довольно большой плантацией на юго-западе, вблизи от большого острова Глаузер. Плантация опиралась на несколько скал и скалистых островков, очень любимых драконами. И вот эти драконы начали один за другим умирать. По совершенно непонятным причинам. Из почти полусотни вскоре остался десяток. Не так давно один из совладельцев обнаружил на скалах отравленные тушки ягнят, до которых драконы большие охотники (не в смысле добыть, а в смысле пожрать). Поняв, что дело не просто нечисто, а чрезвычайно нечисто (и рассудительно остерёгшись, поскольку тому, кто убил дракона, человека замочить – как плюнуть), он сделал вид, что ничего не заметил, поделился информацией только с Виктором и Марьей – и продолжил наблюдение, желая выявить гада и уж тогда потолковать с ним на языке ножа. Гада он не выловил, но вроде бы как рассмотрел – это оказался один из пайщиков, сталевар с Глаузера. Потолковать с ним не удалось, потому что на следующий день этот сталевар в буквальном смысле слова сгорел на работе, – а ещё через день оставшимся пайщикам предложили продать плантацию за смешную цену… Кто предложил? Посредническая фирма из Фэньхундао, концов не найти. Было также намёками доведено до сведения, что пусть берут деньги, пока предлагают, поскольку после того, как сдохнут все драконы, скалы эти не будут стоить вообще ничего.
Что самое странное – или страшное? – так это то, что подобные случаи происходят на юге уже второй год, мы просто не слышали. Кто-то за бесценок скупает скалы и острова, травя перед этим драконов…
Возможно, так серые пытаются ограничить производство пыльцы и вздуть на неё цену. Или взять Конфедерацию за горло, дать почувствовать ей, насколько она зависима от нашей маленькой планеты. И тем самым вытребовать что-то большое, важное.
Но Конфедерации, похоже, на всё это плевать, поскольку на сигналы она не реагирует – ну, абсолютно.
Мы обсосали этот вопрос с разных сторон и так ни к чему и не пришли. А я заодно вспомнил, что именно мы с Марьей в своё время посчитали, что произойдёт, если Земля вдруг перестанет покупать наш продукт.
Через два месяца у нас начнётся энергетический голод, а через полгода, когда все запасы стержней иссякнут – рухнет вся транспортная система. Мы опрокинемся в каменный век…
Что ж, в конце концов мы с Кумико нашли общий язык. Мы не были ни врагами, ни соперниками. Ей страстно хотелось во что бы то ни стало сохранить в целости отцовское имение – не из корысти, а чести, достоинства ради, – мне же имущество это было не нужно совсем, разве что на время расследования. Я думаю, она это поняла почти сразу… а у меня в ответ созрело решение если не подарить – вряд ли она примет такой подарок, – то продать в какую-нибудь сумасшедшую рассрочку то, что досталось мне вчера, и если удастся – то, что достанется в ближайшее время. Что я теряю? Немного денег… зато приобрету такое покровительство предков, какому позавидуют и настоящие шаманы…
Путь домой я не помню. Просто не помню.
Шериф выслушал рассказ про мою схватку с неизвестными, покачал головой и сказал, что ничего не может сделать, земли формально всё ещё ничейные, а значит, нормы закона о собственности на них не распространяются. Возможно, злоумышленники вообще не имели в виду ничего плохого…
Не оставалось ничего иного, как согласиться.
Оформление бумаг заняло почти шесть часов. Только потом мне удалось немного поспать.
Как всегда после приступа, голова была тупая и тяжёлая. Сон не освежил, наоборот, вогнал в уныние. Как обычно, что-то снилось – трусливое, глупое и подлое, – но забылось сразу же по пробуждении. Только пальцы ещё дрожали какое-то время…
Мелочь, которая меня чуть не привела в ярость: одежда и бельё, накануне отданные в стирку, не высохли – из-за ливня и сырости. Пришлось после ванны натягивать на себя всё грязное, заскорузлое от пота, да ещё блуза порвана в двух местах… Но что делать, пришлось идти так – благо, сегодня в баре было не протолкнуться от усталых парней, и никто не обращал внимания на мелочи.
Ячменного у них уже не было, на такой наплыв посетителей бар оказался не рассчитан, мне налили ржаного сразу на четыре пальца и отодвинули в сторону: не мешай. И мне ничего не оставалось, как хлебать маленькими глотками абсолютно безвкусное (как всегда после приступов) пойло, прислушиваться к разговорам за спиной – и думать, во что же это я влезаю, если все сигналы тревоги во мне светятся, все сирены воют и все сторожа вопят: не ходи туда, там грабли!..
Потом рядом оказался смутно знакомый парень. Очень запоминающейся внешности – половина головы тёмная, половина светлая, – и то ли он мне этой головой кого-то напоминал, то ли кто-то про него рассказывал…
– Здравствуйте, – сказал он. – Меня зовут Гагарин.
– Странное имя… впрочем, чего только не бывает… – не знаю, то ли подумалось, то ли сказалось вслух. – Люсьен.
– Очень приятно. Слушайте, сегодня был трудный день… Можно, я буду невежлив?
Замечательно. А почему не сразу ножом?
– Попробуйте.
– Я знаю, что вы покупаете бывшие владения Снегиря…
Это называется тайна сделки. Интересно, об этом знает больше половины города или меньше? Наверное, всё-таки больше. Окружающие старательно делали вид, что не прислушиваются.
– Да ну? И что?
– Я прошу вас отказаться от этой покупки.
– Почему?
– По многим причинам. Во-первых, сама эта распродажа…
– Я всё знаю. Да, она на грани законности. И совершенно бессовестна. Но ведь вас не это волнует?
– Нет, не это. Но я…
– Ладно, Гагарин. Не будем сотрясать воздух. Моё конечное слово – «нет».
– Вы даже не выслушали…
Кажется, он был расстроен. И, кажется, не тем, что из рук уплывает выгодная сделка. Такие глаза бывают только у человека, идущего на всё что угодно по зову чести. Или любви, подумалось мне. Кумико ничего не говорила о своих воздыхателях – но трудно представить себе, чтобы их у неё не оказалось. Может быть, в других обстоятельствах мне бы хватило такта посочувствовать парню… но не сегодня. После приступа развивается беспощадность.
– Потому что всё равно вы не сумеете меня переубедить. Может быть, вчера ещё нашлись бы доводы. Сегодня – нет. Я обещал… одному человеку.
– Жаль, – сказал он. Взболтал в кружке глинтвейн и выплеснул мне в лицо.
Глинтвейн был тёплый и липкий. Ломтик лимона прилип к щеке и пополз вниз.
Дурак. Боже мой, какой дурак. Как он всё осложнил…
– Куда мне прислать секундантов? – голос не подвёл.
– Без секундантов, – сказал он. – Морталь.
– Тогда я выбираю оружие.
– Разумеется.
– На вертолётах. Остров Котур. Около Стены.
Он побледнел. Наверное, ждал чего-то попроще.
– Хорошо. Завтра в полдень.
Завтра в полдень мне надо внести последний платёж и получить все бумаги. Именно в полдень, не позже.
– Нет. – Думаю, у меня получилось усмехнуться. – Летим сейчас. Начнём ровно в полночь. У вас есть незаконченные дела?
Мне выделили диван в маленькой уютной гостевой комнате. Стены были завешаны вышитыми китайскими коврами, в углу, чуть слышно пощёлкивая анкером, висели старинные бамбуковые часы с длинным маятником. Было чуть-чуть за полночь. Спать хотелось чудовищно. Я уже не так молод, чтобы без следа переносить всяческие воздушные приключения…
Я всё-таки просмотрел планшет. В свете того, что рассказали Марья и Виктор, следовало бы по-новому взглянуть на текущие сообщения Кадастрового департамента и Нотариата, но это я сегодня не потяну. Поэтому я лишь бегло пролистал бюллетени за два последних дня, настраивая себя на то, чтобы прокрутить их во сне – и, может быть, что-то понять. Иногда такой фокус у меня получается.
А потом мне пришла в голову очень простая, в сущности, мысль. Поскольку планшеты – это единственное средство связи, которое нам землюки от щедрот и доброты оставили, то не является ли вся эта возня вокруг небольших плантаций, островков и скал лишь средством передавать через всепланетную сеть какие-то шифрованные сообщения, к землевладению отношения не имеющие?
Раньше связь через планшеты была универсальной. Ретранслятор на Башне и пара стационарных спутников обеспечивали нас и переговорами, и видеокартинками, и любой деловой информацией, и ещё много чем. Ну и, естественно, можно было подать сигнал бедствия; впрочем, эта функция – хоть и в урезанном виде – сохранилась и сейчас, ведь каждый раз, запуская планшет, мы подаём в КД сигнал: «Я жив». Если сигнал не подаётся пять дней, КД сообщает об этом шерифу, если тридцать – владелец планшета считается условно умершим, и наследники вступают в свои права. «Оживший» – а таких немало – может восстановить свои права, но через суд. Незадолго до последней войны передача информации через планшеты стала цензурироваться, а после войны связь как таковую практически отключили, оставив только односторонний сброс потребителям кадастровой и юридической информации; мы же с планшетов имели возможность связаться опять же только с Нотариатом и КД, чтобы оформить те или иные сделки – и назначить наследников. Владение собственностью на Эстебане – это своего рода спорт, азартный и зачастую опасный. Многое в Кодексе осталось ещё со времён первопоселения: так, например, можно приобрести никому не принадлежащую землю простейшим способом – воткнув в неё лопату и сообщив об этом в КД. А чтобы обезопасить себя от тех, кто немного опоздал воткнуть лопату, а потому хотел бы воткнуть в тебя нож, тут же пишется и отправляется в Нотариат список наследников – из тех соображений, что злодеям придётся по очереди перерезать и их всех, – что непременно займёт какое-то время.
Конечно, сейчас это, во-первых, дань традициям, а не рациональное деяние, имеющее практический смысл, а во-вторых, есть такое поверье, что назначить своих наследников – это вступить в мистическую связь со своими умершими предками.
А с предками у нас отношения серьёзные. И не очень простые. Ну, вы в курсе…
Семь лет назад я просидел полтора месяца в библиотеке КД, изучая (и запоминая, разумеется) журналы приобретений и продаж – от текущих лет и буквально до начала времён. Некоторые истории были весьма причудливы…
Так вот, если серые настроились на что-то большое и протяжённое и во времени, и в пространстве, то им нужна быстрая связь. А именно – через планшеты, поскольку другой нет и быть не может. То есть те или иные сделки, цепочки и комбинации сделок, списки наследников могут быть на самом деле зашифрованными сообщениями. Понятно, да? И если так, то не надо искать смысл в самих сделках, они-то могут быть самыми дикими…
Не могу сказать, что сон с меня слетел. Хрен. Я лишь заставил себя ещё раз повторить всё, что мне пришло в голову, и сложил планшет.
Почти сложил.
В последних строчках последнего бюллетеня Нотариата я увидел своё имя.
Гагарин назначал меня наследником его движимого имущества и денежных средств в размере четырёх тысяч шестисот шестидесяти марок, которые мне надлежит получить на почте…
Бред. У него не могло быть таких денег. Если он, конечно…
Я не стал додумывать. Не нужно ничего додумывать, пока есть, у кого спросить.
Потом я уснул, поставив внутренний будильник на семь утра.
Дуэль на вертолётах почти всегда заканчивается смертью или увечьями обоих дуэлянтов – за исключением тех случаев, когда один из пилотов на порядок сильнее другого. В теории всё просто: к шасси привязывается пятиметровый тросик с гирей, и надо этим тросиком запутать ротор противника или просто сломать лопасти. Реально – сделать это чрезвычайно трудно, особенно ночью… особенно рядом со Стеной…
А я ведь не такой уж сильный лётчик. Не было ни времени, ни денег учиться пилотажу – просто мотался туда-сюда. По горизонтали – сколько угодно. И ещё лучше – прямо.
Ладно, не будем прибедняться. Не будем себя жалеть. В конце концов, я сам всё затеял.
Меня немного успокаивало то, что Люсьен, похоже, хватил лишнего: по пути на Котур я несколько раз видел, как его вертолёт начинает вилять хвостом, покачиваться и рыскать. Один раз, когда он резко пошёл на снижение, я даже подумал, что дуэль не состоится. Но он выровнялся, поднялся повыше – и дальше шёл нормально.
У меня же вдруг наступило этакое остекленение, я сделался бесчувственным сам и, полагаю, холодным, гладким, скользким и бесчувственным же – весь окружающий мир. Такова моя реакция на опасность, Север когда-то вытащил всё это из меня, заставил потрогать, разглядеть, понять – и научил использовать. В результате я всегда в опасных ситуациях чудовищно спокоен и даже, говорят, чуточку медлителен.
Мне не нравилось только то, что это боевое состояние началось так рано. На саму схватку могло и не хватить…
Летел я вслед за Люсьеном, ориентируясь на его бортовые огни. Делал я это почти автоматически, сам же разрабатывал тактику боя.
«Нубис», на котором летал Люсьен, делал мой «КМК» по всем параметрам, кроме горизонтальной манёвренности. Просто «КМК» почти в три раза легче, и потому резко погасить скорость и тут же дать полный назад (ну, или снова разогнаться, или рвануть в сторону) он может чуть побыстрее, чем почти полутонный «Нубис». Но у того и моторы помощнее, и управление попроработаннее… В общем, мне нужно было не дать ему сразу меня зажать сверху – а самому заманивать его поближе к Стене…
Да, и ещё: у меня очень хорошее ночное зрение. Если он меня не ослепит сразу фарами, это тоже будет моё – пусть и незначительное – преимущество. Чтобы это преимущество не растерять, я не снимал чёрные очки. Дело в том, что вблизи Стены освещение крайне обманчивое, я бы даже сказал, предательское, и нужно долго вглядываться в предмет, чтобы понять, насколько он далеко от тебя – или близко.
Наверное, поэтому драконы и не живут там, где проходит Стена.
Мы прилетели на Котур, сели неподалёку от тёмного заброшенного дома. Молча проверили боевые тросики друг у друга – чтобы не были по длине больше, чем положено, – а потом и у себя – чтобы противник не прицепил их намертво, иначе ты одолеешь врага, но и самого тебя затянет в ротор и порубит лопастями на мелкие части.
Дул довольно сильный ветер, с чистого неба сыпал мелкий редкий дождь. Над травой стелился обильный пар, съедающий ноги до колен. При свете фар казалось, что идёшь в холодном огне.
Мы закончили осмотр, разошлись по машинам, взлетели. Люсьен показал рукой – «ты направо, я налево». Возражать не было смысла.
Видимость была только вверх. Башня отсюда и сейчас, в зеленоватой тьме, казалась совсем близкой, яркой, чёткой. Лишь основание её расплывалось в дымке. И очень ярко светилось Кольцо. Луна же была всего одна, Пепита, и в таигу сегодня лучше не попадать…
Вдруг из темноты на меня прыгнула Стена.
В ясную погоду Стена почти прозрачна. Когда же на неё попадают даже мелкие водяные капли, она начинает светиться. Каждая капля, ударяясь, высекает точечную голубую вспышку. А потом эти капли скользят вниз, сливаются, получается такая водяная плёнка, в которой свет дрожит и преломляется. На это красиво смотреть…
Вообще землюки делают много красивых вещей. Но сами они при этом редкие сволочи.
…Итак, я ушёл вдоль Стены направо, заложил вираж, развернулся. Где этот гад?
Нет гада.
Я коротко посветил вниз, земля показалась тут же – то есть за пределы острова я не выскочил. Хорошо.
Стена мерцала совсем рядом, исполинская плоская светящаяся панель. Когда летишь рядом и смотришь вдоль неё, кажется, что свет очень яркий. Туман, налетающий на Стену и клубящийся, и растекающийся подобно тому, как клубится и растекается в комнате дым очага, – тоже светится этим нервным голубоватым светом. Свет омывает тебя… и здесь, вблизи Стены, почти исчезает звук. Поле как-то воздействует на воздух, ухудшается прохождение колебаний. Первые разы, когда я летал поблизости от Стены (по-моему, сразу после школы), это меня здорово напугало: непонятно было, работает ли мотор. И в порядке ли ты сам.
Но теперь у меня есть моё остекленение. Ничего не чувствуя, я летел вперёд, держась от Стены метрах, может быть, в ста – и понемногу набирая высоту.
«Нубис» вынырнул из прозрачного светящегося тумана совсем рядом со мной, и я понял, что его окраска – под полированный металл – в этих условиях служит прекрасной маскировкой. Наверное, Люсьен это знал и потому настоял на ночном бое. Но и меня он, похоже, всё-таки не заметил – проскочил на встречных курсах несколько дальше от Стены и метров на пять ниже меня.
И тут же резко пошёл вверх.
Мне было не тягаться с ним на вертикальных скоростях, я развернулся на пятке и боком сдвинулся к Стене почти вплотную; казалось, от неё идёт потрескивание. Если оказаться ещё ближе, по ушам даст тяжёлым инфразвуковым рыком, вчистую срывающим крышу. Если Люсьен атакует меня, я увернусь, а он проскочит чуть дальше… ну, будем считать, что кому-то не повезло.
Но он это знал, он знал…
«Нубис» свалился на меня почти вертикально сверху; лишь каким-то шестым чувством я его почуял, резко задрал нос и буквально отпрыгнул назад, а потом тут же качнул машину вперёд, одновременно разворачивая её на триста шестьдесят – чтобы увидеть и вцепиться. Но не увидел, он буквально растворился в сиянии внизу, и только тут я сообразил, что так и летаю в тёмных очках.
Я их сорвал. Всё полыхнуло вокруг меня. На краю поля зрения возник и пропал светящийся круг – «Нубис» снова набирал высоту. Я сдвинулся к Стене – пока не зашумело в ушах – и спустился вниз. Немного, метров на пятьдесят. Рассчитывая на то, что Люсьен этого не заметит.
Он атаковал меня – и промахнулся, теперь я ушёл не назад, а вбок. Уже не теряя его из виду.
Я опустился ещё немного и встал хвостом к Стене, пританцовывая вправо-влево. Он опять зашёл сверху, помедлил – видимо, почувствовал, что я обрёл уверенность, а следовательно, он эту уверенность утратил. Не всю, конечно. Часть. Но что-то ко мне перетекло – это уж точно.
Я ждал, и он ждал, потом двинулся на меня широким разворотом, наращивая скорость в снижении, в последний момент чуть поджал машину вниз, и я, надо сказать, чудом увернулся от удара, даже не совсем увернулся, лопасти мои скользнули по гире, потом я видел отметины. Но в тот момент я не ощутил даже толчка, только услышал звук – короткий гулкий свист.
И всё повторилось: я занял позицию спиной к Стене, он произвёл разворот и снова приготовился ударить сверху. Я надеялся, что ему не придёт в голову посмотреть на приборы или направить на землю луч фары.
Потому что до земли было метров двадцать…
Не надо было вестись на провокацию, не надо было отвечать на вызов… но как? Не представляю…
А теперь – всё было плохо.
Мне удалось пару раз очень плотно промазать по нему – в надежде, что испугается, занервничает, сдастся. В конце концов, из-за чего дерёмся? Непонятно, глупо, по-детски. Но этот идиот намёков не понимал.
Меня вдруг захлестнуло… не то чтобы яростью, но вот тем гнусным раздражением, в состоянии которого творятся стыдные вещи. Хотелось закричать: «Да сдохни ты, гнида, надоел, не могу больше!..»
Впрочем, что кричать: всё равно не слышно, рядом со Стеной воздух делается как войлок. И летишь как во сне. Наверное, поэтому дуэли обычно и устраиваются здесь… чтобы – как во сне…
Гагарин снова был внизу, припёртый к Стене, насторожённый, готовый к броску.
Ну, на – лови…
Я каким-то спинным, копчиковым чутьём понял, что это будет последний заход: или он разобьётся, или я, или оба вместе… или разлетимся каждый в свою сторону и постараемся забыть обо всём.
И тут…
В общем, я слишком отпятился, потому что в ушах зашумело – это был ещё не сам рёв, но предвестие сокрушительного рёва, и у меня вдруг ослабли руки, плечи, я на грани паники толкнул вперёд и вправо ручку и подал до упора правую педаль, уходя под пикирующий «Нубис»…
Я забыл, что земля совсем близко. Просто забыл. Оказывается, инфразвукового рёва я боялся куда больше, чем Люсьена с его мощной машиной. Это я понял только тогда, в единый миг – и страх, о котором я и не подозревал, что он есть во мне, – он вдруг сковал меня… и уже ничего нельзя было изменить.
Само падение получилось как раз совсем не страшным: я врезался в густые переплетённые ветви ложного стланца, над головой хлопнуло – это отстрелились лопасти ротора – кабина (какая кабина! Вся кабина – это кресло, приборный щиток и прозрачный козырёк от ветра) несколько раз кувыркнулась, подпрыгивая, и замерла. Как ни смешно, но я ничего себе не сломал. Только руки никак не хотели слушаться, и я довольно долго проковырялся с пряжками ремней.
Из пробитого бака текла вода. Я плеснул в лицо, распрямился. Ничего не болело, но ощущение было такое, будто я провёл суток трое, не меньше, привязанным к креслу. Мышцы закаменели, суставы забыли, что должны гнуться.
В кармане спинки кресла был аварийный запас: тяжёлый универсальный нож, топор, фонарь. Я выволок всё и куда-то пошёл. Кроны смыкались над самой головой, но подпрыгнуть, чтобы узнать направление, я не мог никак. Здесь, под кронами, даже не было ветра.
В зарослях ложного стланца можно скрываться годами, и тебя не найдут. Нет, землюки, конечно, найдут, у них уйма всяких приборов, а наши – что серые, что синие – никак. Я точно знаю: Север вот так вот скрывался очень долго. Сначала в таиге, потом на островах. Кому-то во время войны он, похоже, отчаянно насолил, и его долго пытались найти и убить.
Я пошёл наугад. Вернее, я пошёл в ту сторону, где мне мерещился небольшой уклон. Все более или менее обширные острова имеют чуть проседающую середину и чуть выступающие края. Поэтому на многих существуют озёрца или болотца. Если вы спросите меня, какого духа я вообще куда-то попёрся, я не отвечу. Потому что не знаю. Вернее, прекрасно знаю, что в случае катастрофы, аварии лучше всего сидеть на месте, много больше шансов, что найдут. Но я зачем-то пошёл. По направлению к центру острова. Из расчёта, что там более каменистая почва и стланец не сплошной, а значит, можно увидеть Башню, сориентироваться… Где-то так.
Я шёл, и кто-то мне в голове занудливо прокручивал теорию образования наших островов: что-де раньше это были именно острова, окружённые водой, океаном, весь Эстебан был покрыт океаном, а потом случилась какая-то катастрофа, и почти всю открытую воду с планеты выбросило в космос, теперь она образует Кольцо, на которое мы так любим смотреть по ночам и которое даёт нам так много рассеянного света и тем самым смягчает климат и всё такое. Кое-кто из университетских считает, что без Кольца жизнь на Эстебане была бы просто невыносима, так что, возможно, над планетой нашей поработали какие-то космические инженеры, поработали и смылись, и никто не знает, куда. А другие говорят, что мимо нас прошла маленькая, но очень массивная блуждающая звезда, она-то и сдёрнула с планеты большую часть воды и атмосферы… Я должен честно признаться, что мне всё равно. Как любит говорить сестрёнка: пнём по сове или совой по пню…
Но я шёл и тщательно – и как-то очень громко, на повышенных тонах – обо всём этом думал, и не мог остановиться.
И вдруг почувствовал запах дыма.
Док Моруальд, во времена далёкие наставлявший нас в грубых и жестоких тонкостях военно-полевой медицины (если вам это что-то скажет, то медицины уровня Первой Крымской войны), был специалистом очень широкого профиля; уже в мирное время я консультировался у него, всё, что он говорил, запомнил – и даже многое понял. Например, он разъяснил феномен моей бессонницы, мне ведь казалось, что я сплю в лучшем случае часа по полтора в сутки, а остальное время лежу, тупо пялясь в потолок. Ничего подобного, док моментально доказал (простейшими способами), что сплю я часа по четыре, а то и по пять – просто мне навязчиво снится один и тот же сон: что я лежу, весь вымотанный и обессилевший, и тупо пялюсь в потолок. И когда я это понял и сразу поверил, то тут же стал и высыпаться, и почувствовал себя лучше, и силы откуда-то пришли…
Потом эта дрянь вообще рассосалась. Сегодня вот – вернулась. Но я уже всё понял: я именно видел во сне, что не сплю. Ну, научился я некоторым вещам: скажем, обращать внимание на то, что детали некоторые обстановки, или вида за окном, или чего-то ещё – не соответствуют тому, что я запомнил, ложась; а запоминать всё это выработалась такая давняя, долговременная и полезная привычка. Так что я вполне осознанно смотрел сон, в котором не спал, а просто лежал то с закрытыми, то с открытыми глазами, подходил к окну, потом вообще вышел на балкон… В этом сне я ещё несколько раз прокачал всё, что мне было известно по нескольким переплетающимся делам, разложил свои действия на те, которые следовало произвести немедленно, и те, которые можно отложить, прикинул маршруты поездок, прикинул опять же, кому можно дать поручения или кого можно нанять, чтобы отработали тот или иной черновой материал… в общем, сделал то, на что в состоянии нормального бодрствования у меня никогда не хватает полной и этакой размашистой безрассудной решимости. Как только возникают несколько взаимозависимых дел, которые можно делать либо в таком порядке, либо в таком, либо вообще в обратном – у меня срабатывает «буриданов комплекс», и я не то чтобы впадаю в ступор, но вдруг теряюсь, перестаю понимать критерии, выбираю последовательность действий судорожно и наугад – и поэтому довольно часто ошибаюсь… и как всё тот же док Моруальд объяснил мне когда-то, вся моя неколебимая уверенность в себе – это всего лишь непреодолимое стремление преодолеть непреодолимый же «страх совершить ошибку», паралипофобию или авлептифобию…
Столько слов.
А можно было написать: «Я проснулся и отчётливо понял, что именно мне нужно сделать сейчас, а что – отложить на завтра…»
Но это было бы не совсем верно. Если для простоты – то да. Но мне почему-то хочется точности. Которой никогда не добиться…
На запах дыма у меня всё-таки что-то сработало внутри, и я хотя бы перестал ломать сухие ветки, а то ломился, как каменный буйвол во время гона, прокладывая собой широкую просеку… Организм стонал, что надо отдышаться, что надо содрать с глаз, со лба какую-то почти прозрачную, но очень мешающую плёнку. Я поскрёб ногтями лицо – и пошёл, теперь уже неслышно ступая, в сторону дыма и почти сразу же увидел на изнанках крон жёлтые отблески огня.
И вдруг я оказался там, совсем рядом с костром. Над огнём дымился котелок. В моей руке был зажат топор, а нож я аккуратно, чтобы не разрезать ненароком чего нужного, засунул за голенище ботинка. По ту сторону костра – и поэтому почти невидимый – стоял, покосившись, «Нубис». Рядом с ним возились, невнятно ворча.
Через несколько минут за костром возникли двое серых: бритоголовые, голые по пояс, в характерных кожаных штанах с высокими, под рёбра, поясами. Рассмотреть тату возможности не было, да эти тонкости меня сейчас могли интересовать в десятую очередь…
Один бросил к костру загремевший металлом мешок – и помог другому снять с плеча Люсьена. Они довольно аккуратно опустили моего противника на землю и сели рядом. Один стал помешивать варево, другой потянулся к мешку, раскрыл его, вытащил две какие-то железяки, сцепил их концами, с клацаньем провернул… Это оказалось ружьё. Он прижал его к плечу и прицелился в меня. Я обмер. Потом он направил ствол в небо. Потом положил ружьё себе на колени.
– Слыш, Люх, – сказал он. – А не тот ли это пацан, который вчера тут был? Помнишь, Дига с Киселём рассказывали? Из такой же штуки пулял…
– Это не пацан, – сказал второй.
– А кто?
– Девка.
– Врёшь!
– Хы.
– Так, может, это… пока никого нет?
– Мало тебе девок в доке? Неизвестно ещё, кто она. Потом не отмажемся.
– Так давай посмотрим.
– Сам смотри. А то лучше не тронь. Не зря она тут крутится. Вони не оберёшься. Сейчас вон каша поспеет.
– Вони бояться… ну, ты меня понял. Гороху не есть…
Серый положил ружьё на землю, перевернулся на четвереньки, обошёл на четвереньках кашевара и присел над Люсьеном. Или, это что получается, – Люсьеной?.. Он был раза в три больше неё. Протянул лапу, стал расстёгивать и сдирать верхнюю рубаху. Потом перевернул Люсьену лицом вниз, задрал полу рубахи до головы и склонился, вглядываясь в знаки. Поза его выражала повышенный интерес.
– Ну? – не оборачиваясь, спросил кашевар.
Не дождавшись ответа, обернулся.
Я вроде бы не отрывал взгляда от сцены, но ничего не смог увидеть. Люсьена как лежала, так и лежала, а серый так и продолжал над ней нависать, опираясь на руку и во что-то всматриваясь. Потом он сделал странное движение, как будто хотел опорной рукой оттолкнуться от земли и ею же что-то схватить, но у него ничего не получилось, он только стал медленно заваливаться на бок, лёг, громко всхлипнул – и засучил ногами.
Кашевар вскочил. В руках у него были мачете и пылающая головня. Поскольку последние несколько минут он смотрел в костёр, то был сейчас практически слеп. Выставив перед собой оружие, он всем корпусом разворачивался вправо-влево, чтобы вслепую отразить удар.
Ко мне он стоял почти спиной.
Наверное, Люсьена всё-таки шевельнулась. Не выдержала.
– Ты, ссука… – он шагнул к ней и опустил головню.
Я плохо метаю топоры. То есть я ими всегда попадаю в цель, но далеко не всегда – лезвием. Вот и сейчас топор мой ударил серого в затылок, но не вонзился, а отлетел. Впрочем, сам удар был хорош – серый сунулся на колени, обхватил голову…
В два прыжка я оказался рядом, ткнул его ножом под лопатку, отскочил. Серый лёг рядом со вторым, лёг валетом, головой к ногам напарника. Сначала он изогнулся, пытаясь достать застрявший под лопаткой нож, потом мелко задёргался – и вытянулся.
Я стоял, весь вдруг опустевший, не зная, что дальше делать, когда в горло толкнулся снизу мерзкий сладковатый комок, я еле успел отвернуться – меня вырвало в самый костёр. Потом ещё и ещё – до горечи.
– На, глотни, – сказал кто-то.
Я глотнул. Большой глоток. Наверное, неочищенного ячменного спирта.
– Спасибо… – прокашлялся.
– Тебе спасибо.
Это был Люсьен. Тьфу… это была Люсьена.
Даже странно, что её можно было так долго принимать за парня…
– Куда теперь? – спросила Марья. Она встала даже раньше меня – приготовить завтрак.
– Сначала в суд. Потом мне надо будет найти одного человека, – сказал я. – Потом надо будет с ним встретиться. Сколько эти поиски и встречи займут времени – не представляю. Может, день, может, неделю. Ты же пока делай то, что я советовал…
А посоветовал я Марье немедленно – вот прямо сегодня – собрать пайщиков, всем кооперативом войти в новую правительственную программу по разведению овец – благо, размеры острова позволяют держать там приличную отару, – и под предлогом создания «животноводческой инфраструктуры» заложить в серьёзном банке саму плантацию. Так, во-первых, будет зафиксирована нынешняя стоимость плантации, во-вторых, злоумышленникам в случае чего придётся иметь дело с агентами банка, а эти люди не чета простым кооператорам. Я буду рядом по юридической части – и постараюсь не допустить, чтобы Марью и её товарищей облапошил теперь уже банк. То есть какие-то издержки могут случиться, но до потери всей собственности дело не дойдёт. Вряд ли и серые станут в такой ситуации упираться – скорее всего, пойдут искать добычу попроще…
Насильственно уложив в себя плотный – уж Марья расстаралась – завтрак (не было уверенности, что смогу заправиться в течение дня; обычно же я по утрам почти не ем; но и голод, даже самый короткий, по понятным причинам переношу плохо), я отправился на почту – как на службу, будь она неладна, такая служба…
Не могу сказать, что прежняя жизнь меня чем-то не устраивала. Я сам её сделал такой, какой она была, а значит, должен радоваться. Я и радовался. Но вот пришёл момент, когда надо всё менять, выстраивать заново – и не могу сказать, что я при этом испытывал грусть, сожаление или что-то подобное. Нет, всё внутри было как отшибленное или замороженное. Хотя боевое моё остекленение прошло (самым позорным образом, уж извините), и по старому опыту можно было ожидать длительной прострации. Не-а. Я был собран и деловит.
То же самое можно сказать и о Лю. Как будто ей уже десять раз приходилось заметать за собой…
Исходили мы из того, что скрыть от серых наше нахождение этой ночью на Котуре не удастся – слишком много свидетелей ссоры, вызова, трень-брень. Мой «КМК» разломанный – найдут, думаю, в первый же день. Так что если мы даже до утра наладим «Нубис» и улетим, то отыщут нас скоро – и, в общем, везде. Нужна серьёзная фора. Нужно направить серых по ложному следу.
И заставить поверить, что нас уже нет. То есть совсем нет.
Дирижаблик-купе – новенький «Вирзинг-400» – был припаркован у обрыва и прикрыт сверху маскировочной сеткой, и нашли мы его лишь потому, что туда вела протоптанная дорожка. Я подогнал его к месту схватки, прижал к земле и долго ждал, пока Лю не прихватит швартовочный конец к подходящему дереву. Хорошо, что ветер почти стих…
Того бандита, которого убил я, мы забросили в гондолу, предварительно вынув из раны мой нож и аккуратно воткнув туда его собственный. Нож серого был той же классической формы, только с дорогой резной рукояткой. Мало шансов, что этот труп найдут, но если найдут, то пусть поломают голову. Мне же был просто нужен мой собственный нож. Без ножа, понимаете ли, трудновато…
Второго убитого мы оставили на месте, только потоптались вокруг, поломали кусты, опрокинули котелок в костёр – да ещё Лю сняла трусы и отбросила их немного в сторону, создав этакий завершающий общую картину мазок. Я же вернулся в гондолу, стравил часть гелия из баллона постоянного объёма, оборвал провода, ведущие от пульта управления к клапанам и насосам, и настроил реактор на максимальную подачу водорода в эластичные объёмы – передний и задний. То есть уже минут через десять дирижабль начнёт подниматься, набирать высоту – и не прекратит этого делать, поскольку клапаны не сработают, а отключить реактор будет некому. На высоте от холода эластик лопнет, и дирижабль где-нибудь упадёт. В десятках или сотнях километров отсюда. Скорее всего, в таиге. Происшествие будет выглядеть достаточно естественно – и в меру загадочно…
Всё. Я запустил винты, выставил рули на пологий подъём – и спрыгнул как раз вовремя, потому что деревце начало трещать корнями. Лю взмахнула ножом. Дирижабль буквально рванулся вперёд и вверх; он летел сейчас почти точно на восток – как раз туда, где вчера прошёл шторм и где подобных бедолаг упокоилось немало…
– Ну, что дальше? – спросил я как-то слишком бодро. – Пойдём чинить твоё помело?
– Не уверена, – сказала Лю. – На вот, посмотри, что я нашла…
Бумага. Я развернул. И без фонаря было видно, что это карта Котура. Большая, подробная, нарисованная от руки. С тремя крестиками. Нормальная пиратская карта. Как раз то, чего мне так недоставало всё это время!..
Но мы не подрались. Не знаю, почему. Более того, Лю как-то сумела, причём буквально в пяти словах, убедить меня, что надо пока вообще не трогать вертолёт – и скрываться на острове. Я не помню, как это у неё получилось, и сколько мы потом этот момент ни вспоминали, так и не вспомнили деталей. И ещё более: она не могла сказать, отчего приняла именно это решение. Решение, похоже, принялось само. Посредством Лю. Я сейчас подозреваю, что на самом деле Лю была попросту не в состоянии покинуть этот остров, который так искала и на который так рвалась, и её изощрённый ум подсказал ей веские аргументы, чтобы остаться.
А может, и у неё был тот же шок, что и у меня. В таком состоянии иногда принимаешь настолько гениальные решения, что и не знаешь потом, что о себе думать.
Колотить меня начало уже под утро, когда показалось: мы ползаем, как два червячка под огромной лупой. Но тут обнаружился вход в пещеры…
В пещере начало колотить и Лю.
Я зашёл в «Дракон». Там мне сказали, что не вернулись ни Гагарин, ни Люсьен…
Отношения серых и синих на Эстебане мифологизированы до крайности. Сейчас я попробую с этими мифами разобраться.
Миф первый: вся жизнь на планете регулируется серыми.
Моё мнение: они даже сами так не думают. Но старательно убеждают в этом всех. Потому что это – тоже способ оказывать влияние. Может быть, самый действенный.
Миф второй: население ненавидит и презирает синих.
Моё мнение: оно больше притворяется. Это такая безопасная фронда. А вообще-то население активно «стучит», что лично меня никак не радует.
Миф третий: серые и синие представляют собой замкнутые системы, перейти из одной в другую невозможно.
Миф четвёртый, противоположный: серые и синие – в сущности, одно и то же, а их противостояние – просто видимость.
Моё мнение: истина где-то между. Я знаю и посиневших серых, и полинявших синих. Если ты соблюл некий неписаный кодекс поведения, если ты «честный вор» или «честный поц», то при определённом стечении обстоятельств можешь перейти из одной страты в другую. Вот только эти критерии «честности» лично для меня непостижимы. Там нюансы какие-то – настолько тонкие, что я их своим грубым глазом рассмотреть не могу. А главное – я не вижу ни малейшей практической ценности в некоторых пунктах этих кодексов. Похоже, что это вроде мини-ритуалов: не носить чёрное и белое, не наступать на трещины в облицовке тротуаров, не говорить слова «последний» – и так далее.
Миф пятый: от серых не скрыться, и они не прощают обид.
Моё мнение: так думают только самые тупые и самые запуганные обыватели. Скрыться можно, а обиды серые если и не прощают, то забывают о них очень скоро. Делать им больше нечего – подолгу обижаться.
Миф шестой: серые всегда щедро благодарят за помощь.
Моё мнение: брехня. Серые обычно скупы до скаредности. Зато единичные случаи проявления ими щедрости помнятся потом десятилетиями.
Миф седьмой: серые справедливы.
Моё мнение: тогда, когда им это выгодно.
Миф восьмой: серый серому глаза не выклюет.
Моё мнение: так думают только те, кто не различает оттенков серого. Неосторожный серый может стать чужим просто мгновенно, сам не успеет понять, что он уже чужой и почему ему вдруг так плохо.
Миф девятый: серые составляли костяк сопротивления во время последней войны.
Моё мнение: нет. После войны многие из наших ушли в серые, это верно, но вот пока стреляли, молодёжь к нам из кланов уходила неохотно – да и не отпускали их. Я знаю, что пришлось преодолеть, скажем, Армену. И ещё: если снабжение операции зависело от серых, то чаще всего операция проваливалась. А когда мы уже почти захватили Ньёрдбург и остров Майский просто сам валился нам в руки – а с ним и единственный тогда действующий (остальные запечатали наглухо) проход за Стену, то есть мы брали землюков за самое нежное место, – тогда, я уверен, нас просто предали. Именно Ньёрдбургский клан. Доказать я этого не могу, но и не сомневаюсь ни минуты.
Миф десятый: на Эстебане невозможно прожить, не подстилаясь под серых или под синих.
Моё мнение: наверное, пять шестых населения Эстебана ни разу в жизни не сталкивается ни с теми, ни с другими. Ну, может быть, с синими – там, выправить бумаги, разобрать мелкий спор соседей, – с этими почаще. Что серые, что синие концентрируются поближе к Стене, особенно к шлюзам, их интересуют большие приёмные пункты сырца, порты, просто крупные города. С удалением от Стены их численность падает с квадратом расстояния.
Миф одиннадцатый… Или хватит?
Всё это к чему? К тому, что аксиом нет. Нет у нас аксиом, и хоть ты тресни.
Притом, что убить могут за неверно сказанное слово.
…Я сидел на почте, отправлял телеграммы, получал телеграммы, пытался дозвониться, а в голову лезло, и лезло, и лезло.
Наконец пришёл нужный ответ. Я встал (ещё даже не начав проклинать судьбу), расплатился и вышел. Вернее, почти вышел. Телеграфист окликнул меня:
– Господин стряпчий! Тут вас депеша дожидается! Ещё с той недели!
Я разорвал казённую пломбу, развернул депешу. Это была электрофототелеграмма, присланная мне судебным департаментом города Цаньян. Им в том числе я накануне суда высылал запрос о моих якобы свидетелях защиты, братьях Денисовых. Департамент прислал уведомление, что очень похожий на одного из свидетелей, бывший налоговый полицейский Денис-бахчи Сифу, был три дня назад (за три дня до получения запроса… это получается… получается…) ранен в стычке с неустановленными преступниками и увезён ими в неизвестном направлении. Лицо на портрете – как всегда при электрофотокопировании, портрет был невысокого качества, на стенку не повесить – принадлежало, несомненно, Петру Денисову, заматеревшему, постаревшему, но спутать его с кем-то другим было трудно. На левом виске Петра угадывалась татуировка: хвост и задняя лапа ящерицы Стерлинга…
Судебное разбирательство по моей кассации на секвестр имущества Снегиря заняло двадцать минут. Суд принял соломоново решение: секвестрация замораживалась, все уже заключённые сделки признавались условно-действительными, но никакой новой активности по реализации описанного имущества производиться не должно до тех пор, пока не будет завершено повторное расширенное расследование дела в свете вновь вскрывшихся фактов (убийство подсудимого во время судебного заседания – «вновь вскрывшийся факт»; я аплодирую). Кумико переходила в разряд условно-владельцев: то есть она могла пользоваться нераспроданным имуществом, но не имела права им распоряжаться. Следующее рассмотрение дела по существу назначено на такое-то… в общем, через три с лишним месяца.
Уж за три-то месяца я добуду доказательства непричастности…
Ага.
Я забежал ещё раз к Марье, оставил ей доверенность на получение моей корреспонденции и объяснил, куда всё это переслать, если я не свяжусь с ней в ближайшие три дня, после чего отправился вызволять Собаку. Как ни странно, это заняло совсем мало времени, искать и ждать никого не пришлось, а когда я спросил кладовщика, в чём дело, он посмотрел на меня подозрительно. Именно в этот момент у меня пока ещё смутно сформулировалось определение той неуютности и напряжённости, которая возникла между мной и миром и которую я смутно ощущал, но всё время списывал на какие-то временные обстоятельства. Так вот: все вокруг что-то знали, один я ничего не знал…
Итак, я вылетел из Трёх Столбов в одиннадцать десять. Путь до Котура занял час сорок пять. Подлетая к острову на довольно большой высоте, я издалека увидел три дирижабля, приткнутых к берегу неподалёку от Стены. Значит, если эти обормоты целы, их найдут. Если же не целы…
Неторопливо я описал пологую дугу над островом и ушёл вдоль Стены на юго-восток.
Я разглядел и разбитый вертолёт Гагарина, и в лучшем состоянии, но тоже пострадавший – Люсьена. Около обоих были люди, причём около Люсьенова стояли несколько человек, они о чём-то беседовали, показывая руками в разных направлениях; несколько же других, вооружённых арбалетами, явно прочёсывали каменистую пустошь между теми и обитаемой частью острова. Зрелище настроило меня на сдержанно-оптимистический лад – раз ищут, значит, есть кого искать и, значит, ещё не нашли…
Взятой с собой воды должно было хватить до самого Ясного, но сделать посадку придётся, чтобы вручную перелить воду из канистр в бак. Сто раз я собирался заказать лёгкие дополнительные баки – и всё время откладывал.
А вот теперь – либо делать полуторачасовой крюк, чтобы долететь до Пятого и там спокойно заправиться, либо лететь напрямик, сначала полого огибая Стену, потом по прямой – но садиться где-нибудь в таиге, потому что до Коробка на одной заправке не дотянуть. Я никак не мог решить, что хуже.
Минут через пять понял, что лечу вдоль Стены.
Может, мне просто захотелось посмотреть на свою заброшенную ферму…
Прошли сутки после бури, и никто не объявился. Потом… потом я перестала кого-то ждать. Заставила себя – перестать ждать. Потому что это невыносимо.
Казалось, что раз за разом проходит один и тот же день.
Над Котуром творилось что-то невероятное, в течение дня я насчитала шесть штук дирижаблей и с десяток вертолётов. То есть годовую норму по перемешиванию воздуха над островом люди выполнили. Вряд ли это Люсьена с такой помпой входила во владения…
Я не тянула её за язык, она предложила сама: после того, как шум уляжется, я снова как бы выкуплю у неё то, что она приобретёт, с огромной рассрочкой. Ей ведь нужно одно – понять, что произошло с её отцом, найти могилу, или тело, или хотя бы какие-то следы, и похоронить по-человечески. Иначе просто не будет покоя.
Да уж…
А ко мне отец пришёл в первую же ночь – ещё там, внизу, в Замке. Мы говорили о чём-то лёгком и весёлом, потом он встрепал мне волосы и ушёл, махнув рукой на пороге, наружу, в яркий солнечный день, а я – осталась маленькой девочкой в огромной и почти пустой комнате без окон, но с картинами на стенах, стояла, держась за прутья кровати, и улыбалась до ушей.
Я просто знаю – Север всё сделал как надо.
Он всегда всё делает как надо, хотя он дурак, духи, какой он всё-таки дурак…
Я когда-то дала себе слово – сжать зубы и молчать, не сметь жалеть себя, но делать здесь было совершенно нечего, я сидела в комнате без окон, рисовала на стенах…
Я никогда не скажу тебе этого, но ты знай: кроме тебя, мне больше не для кого жить. Ты велел спрятаться, и я спряталась. Я даже дождусь тебя, раз обещала.
Но если ты снова исчезнешь, я не знаю, что будет потом.
Я сел на Холме Скелетов, перелил воду из канистр в баки и улетел ещё до того, как два роя, блуждавших у подножия холма, меня учуяли. Рои паслись здесь всегда, не соблюдая сезонности, это вообще была довольно странная местность: драконы в этих местах не жили, поскольку жить им было негде: ни скал, ни островов, – но любили над этими местами летать, парить, – так что Цветы росли не компактными плантациями, а россыпями по всей окрестной таиге. Собирать пыльцу тут исключительно опасно – но, говорят, тем не менее собирают.
Холм Скелетов называется так потому, что на нём довольно много лет назад сел на вынужденную катер землюков. В катере было одиннадцать человек, все в боекостюмах. Я не знаю, почему за ними прилетели только через два часа…
Землюки-спасатели несколько суток пытались управиться с пыльцой, отогнать её от выеденных уже доспехов, всё вокруг сожгли на километр, потеряли ещё нескольких своих. Настоящие скелеты вывезли, но скорлупа боекостюмов так и осталась разбросанной по склонам, да и пустой катер тоже стоит, весь обросший мхом, – вон он.
Я уже говорил, что всякие технические штучки пыльца атакует ещё более охотно, чем живую плоть? Кажется, говорил. И очень многое она способна вывести из строя, особенно то, что миниатюрно и связано с электричеством. Когда-то землюки пытались использовать тут, внизу, боевых роботов. Получилось смешно.
Минут через двадцать я пролетел под воздушным посёлком. С тех пор, как я был здесь последний раз, посёлок существенно вырос – теперь в нём было шаров двадцать пять, в том числе и большие, двух- и трёхъярусные. Видно было, что люди богатеют.
А потом меня привлёк какой-то проблеск внизу, между деревьев. Я присмотрелся…
Понимаете, я редко летал здесь. Я почти никогда не летал низко, а почему летел низко сейчас, и сам не знаю. И чтоб лететь в это время суток – так, что солнце светило почти прямо в лицо… не помню такого. Просто вот всё взяло и совпало.
В общем, там, внизу, протекала речка. Я потом проверил по карте – не отмечено тут никаких речек. Но не в этом дело, карты у нас ещё те. А в том, что текла она от Стены, и текла бодренько, причём не ручеёк, а вполне такая речушка – метра четыре шириной. В чём дело, спросите вы? Да в том, что собраться из рассеянных струй она никак не могла, поскольку до Стены чуть больше километра. То есть образовалась она по ту сторону Стены и каким-то хитрым способом под ней протекла…
Собственно, теперь становилось абсолютно понятно, как возник и чем живёт тут этот воздушный посёлок. Всё так просто.
А шерифы-то и не догадываются…
Вторая половина пути ничего неожиданного не содержала. Ферма моя как стояла, так и стояла, никому не нужная, но вроде бы целая, не разорённая. Впрочем, с воздуха не видно, а садиться и терять время просто так мне не хотелось. Собака донесла меня до Ясного, хоть и на последних каплях, а донесла. Я посадил её на территории лесопилки, похлопал по баку – и пошёл искать Ригдзина.
Было начало восьмого.
Это наверху следы долго не держатся. А в пещерах сразу ясно, ходят здесь или не ходят, а если ходят, то как много и как часто. Так вот, в этой пещере разве что на арбе не ездили, а всё остальное было. Даже овец гнали. Правда, довольно давно.
Овцы. В пещере. Зачем? Не представляю…
Но до того, как набрести на след овец, мы нашли жилое помещение, и это было очень кстати, потому что в верхних пещерах, понимаете ли, много холоднее, чем на открытом воздухе. В нижних ярусах – если туда попадёшь, конечно, – можно согреться, да и то как когда; в верхних всегда прохладно и сыро.
Так вот, в этом жилом помещении было парадоксально тепло и сухо. Попали мы туда случайно: из широкого коридора, уходящего вниз, вдруг открылся отнорочек, в который любопытный Гагарин и заглянул. Отнорочек резко поворачивал вверх, там были вырублены ступеньки, Гагарин по ним поднялся и радостно – хотя и шёпотом – позвал меня.
Ход этот вёл на середину небольшой круглой, со сводчатым потолком, пещерки. В ней отчётливо ощущалось движение воздуха, причём воздух был тёплый, с едва уловимым запахом не то грозового озона, не то разломленного кремня. Под стенами стояли три солдатские складные кровати и складной же столик, заваленный книгами и туго набитыми папками. В папках были чертежи – чего именно, ни я, ни Гагарин не поняли. Ещё рядом со столом стоял зелёный стальной ящик, запертый, и, что в нём, мы так и не узнали. Но что-то очень тяжёлое, ящик даже не удалось оторвать от пола.
В общем, из полезных вещей мы оттуда прихватили два одеяла, а из полезных знаний – знание о тёплой струе воздуха и ещё о чуть ощутимой вибрации, её можно было почувствовать, если тылом кисти коснуться одной из стен…
Ну, а самое главное чуть не ускользнуло от наших глаз: уже на выходе Гагарин случайно посветил на противоположную стену – и увидел нарисованную прямо на стене карту. Целый час до этого мы её не замечали.
Ничем мы не занимались, не распаляйтесь. Мы оба были тупые, как деревяшки. Потом – да. Но не тогда.
В общем, Гагарин держал фонарь, я срисовывала карту на оборот какого-то чертежа, воздух чуть слышно шелестел, а потом откуда-то из глубины по камню, через подошвы, донёсся рёв. Он был далёкий, невнятный, глухой, но в коленках вдруг стало мягко и щекотно.
Ригдзин с тех пор, как я его видел последний раз, ещё больше сморщился и скрючился, а вот жена, Маруся, стала ещё более объёмной и статной. Дочери их, унаследовавшие от отца чёрные волосы и раскосые лукавые глаза, а от матери рост и манеру поводить плечами, прятались на своей половине и только изредка как бы по делам выглядывали, пробегали на кухню или в садик, чем-то шуршали. Всего дочерей было восемь, но старшая уже вышла замуж и жила где-то на юге в воздушном замке; младшая, Элька, этой осенью пойдёт в школу.
То ли для маскировки, то ли для дополнительного заработка Ригдзин вкалывал на лесопилке точильщиком и разводчиком. Здесь же, почти на территории, он и проживал. Среди смолистых запахов и звона ленточных пил.
Вообще-то он был одним из тех спецов, которые ставили нам импланты. После войны у некоторых из нас, оставшихся в живых, возникли с имплантами проблемы, так что секретный доктор Ригдзин не жаловался на отсутствие постоянной клиентуры…
Армен был его, если можно так выразиться, самым постоянным клиентом. Разумеется, из тех, с кем я поддерживал связь; про остальных не знаю. Вот и сейчас он проходил у Ригдзина курс массажа и точечного прижигания – без малейшей надежды на реальный успех, а так, чтобы продлить существование. На сегодня процедуры кончились, Армен улетел туда, где остановился, то есть в «Счастливую вдову Нэ». Этакое комплексное заведение: гостиница, бордель и казино. Армен владел им вскладчину с зятем бургомистра и двумя помощниками шерифов.
Можно было, конечно, и мне полететь, там неподалёку есть посадочная площадка, да и много ли Собаке надо? Но я решил идти пешком, налетался сегодня до онемения в конечностях, надо размять ноги, а лишних полчаса уже ничего не решают, да и девчонки Ригдзина как раз собирались в лавочку, вот и пойдём вместе. И потом: если чувствуешь, что опаздываешь, – замедли шаг…
Ясный – самый большой город в нашем полушарии. Он стоит почти на экваторе, но всё-таки немного севернее, поэтому я и говорю: в нашем. На Юге, по крайней мере, три города много крупнее его. Это Лянхай, Путэнь и Орлин. Я был только в Лянхае, меньшем из них, и скажу одно: впечатляет. Не только размерами.
Население Ясного пёстро и обильно, а сам город, хоть и велик в целом, расчленён на девять обособленных частей и потому не производит впечатления огромной человеческой кучи. Жилые кварталы разделены либо густыми парками и садами, либо глубокими оврагами, через которые перекинуто множество мостов. В обширном треугольном устье одного из оврагов, за-над обрывом, висит постоянный воздушный посёлок – Жёлтый. Почему Жёлтый, не знает никто. Возможно, когда-то давно все шары в нём были жёлтыми. Или потому, что его населяли в основном китайцы. Или почему-то ещё.
В Жёлтом и находилась «Счастливая вдова Нэ». А также множество лавок, лавочек, павильончиков, тату-кабинок, кабачков и прочих культурных заведений. Жизнь там не замирала ни на минуту ни днём, ни тем более ночью.
Компанию мне по прогулке составили две средние дочки Ригдзина, Аня и Настя; отец отрядил их в «Умай-ана», магазинчик, где продавали всяческие шаманские и врачебные прилады, ему надо было пополнить запас своих снадобий. Весело чирикая о пустяках, мы спустились с невысокого плато, где стояла лесопилка, на террасу, сразу попав в плотную городскую застройку. Когда я первый раз побывал в Ясном (мне было четырнадцать лет, я закончил восьмилетку и на лето устроился стюардом на паром), меня просто в самое сердце поразили здешние дома, похожие на увеличенные куриные клетки, то есть вместо передней стены – лианная или деревянная решётка, причём у многих домов чисто символическая, между прутьями ограждения можно свободно пробраться. Всё это оплетено хмелем, или плющом, или какими-то другими вьюнами, часто цветущими. И по этим зелёным плетёным фасадам – множество плетёных же лестниц…
А ещё в Ясном принято почему-то носить обувь или на деревянных подошвах, или на кожаных, но с подковками. И весёлый цокот множества молоточков по туфовым или деревянным – здесь они называются «пнёвыми» – тротуарам и мостовым… нет, к этому тоже можно привыкнуть, но…
В общем, я никогда не застревал в Ясном надолго.
Квартал на предмостьях к Жёлтому, через который мы сейчас шли, назывался Перечным – тут в основном жили торговцы пряностями, кореньями и приправами. Тут же они и торговали, кто в лавочках на первых этажах, а кто с одноногих расписанных лотков. Запахи стояли умопомрачительные, продавцы потрясали в воздухе мешочками, связками, пучками, снопами трав, сушёных и свежих, хвалили товар, зазывали внутрь, поскольку всё, что снаружи, – это так, мелочь, самое ценное припрятано…
Я пополнил свой небольшой запас табака. Здесь он всегда свежий и непосредственно с ферм. Для меня трубочка – это как для гадателя карты или для шамана бубен, то есть инструмент, помогающий сосредоточиться. Ну, или погасить эмоции.
Трубочку тоже надо бы обновить, эта уже почти выгорела… В другой раз.
До заката оставался ещё примерно час, когда мы с девочками подошли к подвесному мосту.
Как почти всё в Ясном, мост был деревянный, связанный из коротких аккуратных звеньев с решётчатыми боковыми стенками и матерчатым верхом; доски настила уложены были с расчётливо оставленными щелями, ровно такими, чтобы не проваливалась нога. От ветра и солнца дерево окостенело, рельефно выступали прожилки и сучки. Соприкасаясь, пеналы издавали даже не стук, а глухой звон.
Всё это сооружение, более километра длиной, подвешено было под несколькими сетчатыми шарами. Двое служителей при входе брали плату и следили, чтобы пешеходы распределялись по длине моста более или менее равномерно…
Когда я понял, что старые заслуженные часы мои взяли и остановились, меня охватила не то чтобы паника… но что-то очень похожее. Наверное, это стало последней песчинкой в балласте: выпадение из времени. Потеря самого себя, всей своей прежней жизни, дома, работы, родных – от этого сознание долго и упорно защищается, потому что потери эти слишком чудовищны и не воспринимаются, не проходят сквозь фильтр, что ли. А остановившиеся часы – вот они.
Символ всех прочих потерь…
Хорошо, что Лю это поняла. Или почувствовала. Говорят, у драконщиков чудовищная интуиция, иначе им просто не выжить. Так что она, может быть, и удивилась этому моему погружению в глубокое горе – а может быть, и нет. Если честно, я так и не понял, что она сделала. У неё просто немного изменился голос, и всё – но уже через несколько минут я… не знаю, как это правильно назвать: раскрылся, распался… распахнулся…
Нет, всё не то.
Ладно, что теперь скрывать: я ревел. Я, может быть, даже выл. Я исповедовался ей, я каялся, я на коленях стоял, хотел, чтобы она судила меня – и в конце концов оправдала. Я объявил себя виноватым во всём: в своей тупости, приведшей к смерти Игната, в нерешительности, приведшей к смерти Игната, в страхе за свою шкуру, приведшей к смерти Игната… Я мог, мог рискнуть собой, чтоб спасти его, – и не спас, а вот теперь мы сами выставлены за границы жизни, и уже ничего не изменить. Я был достоин самого худшего на свете, самого страшного. Но я всё равно хотел, чтобы она меня оправдала.
А она сказала только: ну, пойдём. Надо идти.
Она не оправдала. Она простила.
Итак, мы заглянули в «Умай-ана», девчонки забрали заказ и поскакали обратно, я почему-то задержался. Здесь хорошо пахло, здесь продавали красивые вещи. Ничего из этого мне было не нужно, да и денег почти не осталось (на звонки, телеграммы и прочее я тратился не считая, и вдруг оказалось, что дно кошелька – вот оно), просто не хотелось уходить. Сначала я подумал, что устал, что мне не хочется встречаться с Арменом и его друзьями, но потом понял, что причина другая.
Шаманы – настоящие, а не те, которые работают на потеху туристам, – все свои инструменты готовят сами. То есть шаман сам подбирает нужное дерево, сам добывает живого зверя, сам находит кости зверя мёртвого. Ну а мастера, которые им в работе помогают (и поверьте мне, я знаю, что говорю: собрать правильный бубен ничуть не легче, чем сделать, например, автожир) – чтобы поддерживать мастерство, да и для заработка, потому что какие с шаманов деньги? – эти мастера делают неодушевлённые макеты бубнов, гадательных сфер, курительных трубок, пернатых сапог, маньяков, ульбраков, костяных и стеклянных ножей для снятия пелены, каменных пузырьков для переноски пленённых духов, наборы игл и щёточек для нанесения судьбы на тело… ну и многого прочего; всё это идёт в продажу и раскупается в основном как украшения, которые можно повесить на стену. Сюда же добавьте и панно, копирующие подлинную нательную роспись знаменитых шаманов. Вот на одно такое я и смотрел, пока не догадался, что интересует меня не столько рисунок, сколько то, на чём он выполнен.
А выполнен он был на коже молодого дракончика, содранной со спины. Вот наметившийся хребтовый гребень, вот – основания крыльев…
И висел ценник – тридцать пять марок.
Я подозвал продавца, здоровенного негра-хасида, даже по этой жаре щеголявшего в настоящем суконном чёрном лапсердаке и в здоровенном чёрном же стетсоне, надвинутом на лоб; пейсы его, толщиной в руку, не свисали, как им положено, а загибались, топорщились вперёд и в стороны подобно бивням мамонта, – и спросил, настоящая ли кожа, и если да, то почему так дёшево. Он возмутился и сказал, что кожа, разумеется, настоящая, а дёшево… ну, во-первых, не так уж и дёшево, а во-вторых, да, цены на драконью кожу таки понизились последнее время, даже упали…
И что, есть другие изделия?
Оказалось, есть. Шаманские колпаки, рукавицы, витые шнуры для маньяков…
Я сказал негру «спасибо» и двинулся в сторону «Счастливой вдовы». Было о чём подумать.
Трёхъярусная «Вдова» висела на дальнем краю Жёлтого посёлка, соединённая с ним непрозрачным матерчатым рукавом – наверное, для того, чтобы любопытным не было видно, кто пользуется услугами заведения. Хотя арка, от которой начинался рукав, была оформлена очень своеобразно и даже вызывающе…
Но я прошёл через неё, не дрогнув и вовсе не испытав чувства перерождения.
Последний раз я был здесь почти четыре года назад, тогда мне нужно было срочно добыть три тысячи марок на лечение Тины, и я плюнул на запреты и начал играть, в том числе и здесь, Армен сказал: ну, только недолго. Я набрал тогда нужную сумму, Тину подлечили…
Ладно. Это уже настолько в прошлом, что кажется сном.
Нижний холл «Вдовы» был небольшой и круглый, пол – обычная для Ясного деревянная решётка, планки гладкие, провощённые; стены свежераскрашены вертикальными полосами, тёмными и светлыми, и то тёмная, то светлая – заменены узкими длинными зеркалами. Эффект от этого очень хорош: кажется, что ты попал в бесконечное пространство, разделённое не слишком плотными занавесами. Чуть сбоку, мало заметная, ютилась стоечка мадам, а на диванчиках и в креслицах под стенами сидели подруги – шесть штук, все в струящемся и летящем.
(Ещё когда я всерьёз зарабатывал на жизнь, таская повсюду туристов, мне часто приходилось объяснять, что нагота на Эстебане неэротична, она у нас ассоциируется с тяжёлой опасной работой, с потом, страхом и – нередко – мучительной смертью. Слушают, понимают, кивают, сочувствуют. Потом опять спрашивают то же самое. Землюки…)
Мадам появилась сзади, с большим бокалом в руке. Не растерявшись, сделала вид, что принесла его для меня. Я покачал головой.
– Тогда что желает господин?
– Хочу повидать Армена.
– О-о… Господин Лупаро сейчас в игорной комнате, это верхний ярус…
– Я знаю.
– Но он не предупреждал…
– И не должен был.
– В общем, он там. Но захочет ли он вас видеть… и если не захочет, то…
– Спасибо, мадам. Я не могу представить себе ситуацию, чтобы он не захотел меня видеть.
Это я только сказал так. Представить – уже мог.
В отличие от нижнего холла, недавно отделанного заново, игорные комнаты наверху оставались всё теми же, что я помнил: затемнённые стены из плотно переплетённых ошкуренных лиан, такой же потолок, с него свисают светильники с коническими непрозрачными абажурами; они подвешены так, что руки игроков освещены, а лица – нет. И ещё похожий светильник над лестницей: каждый входящий освещён, а кроме того, он, попав сюда из светлого помещения, несколько минут должен привыкать к полумраку. Мне в подобных случаях привыкать не требуется, так что пару забавных сценок я уловил: игрок постарше наклонялся к уху игрока помоложе, показывал на меня и шептал, наверное, такие слова: «Видишь вон того? Никогда не садись с ним играть…» – после чего я удостаивался любознательного запоминающего взгляда.
Курить здесь, понятное дело, запрещалось, но специальный аппарат под потолком выдувал тонкой струйкой ароматный дым. Из-за этого световые конусы над столами казались единственными плотными и имеющими форму предметами в этом пространстве, всё остальное чуть-чуть размывалось и плыло.
Армена, разумеется, в большой комнате не было, да и что бы ему тут делать? Я постоял у одного столика, у другого, посмотрел на игру. Взял у пробегавшего официанта бокал, сунул ему сложенную особым образом бумажную марку. Через несколько минут он принёс сдачу: две монетки.
Я вернул ему пустой бокал и неторопливо пошёл к портьере, отгораживающей игровое пространство от низменных учреждений: ссудной кассы и уборной. Ещё там была фальшивая дверь с надписью «Босс» – и другая, совершенно неотличимая от стенных панелей дверь безо всяких ручек и надписей. В неё следовало постучать. Я постучал.
Дверь тут же беззвучно приоткрылась, оттуда высунулась рука и втянула меня вовнутрь. Рука принадлежала громиле по имени Айзенштук. Не знаю, с каких лет он носит это имя, но оно ему очень к лицу. Примерно моего роста, но в два раза тяжелее, плечи и задница одинакового размера, но… В общем, это проблемы его противников. Лицо никогда ничего не выражает, и непонятно, что на нём делают два голубых ясных живых немигающих глаза.
– Привет, – сказал он.
– И тебе привет. Как Нами? Как дети?
– Лучше, чем могло быть, – хмыкнул он. – Иди, босс тебя ждёт.
Айзенштук отодвинул портьеру, я, пригнувшись, вошёл в малую игорную. Здесь, собственно, был только один стол, но именно за этим столом спускали (и иногда приобретали) целые состояния. Сейчас игры не было, знаменитый стол застелен был бумажной скатертью и использовался как простой обеденный. Сидели: сам Армен, его племянник Макбет, женщина лет сорока, которую я раньше никогда не видел, и – бывают же в жизни такие совпадения! – Пауль фон Белофф собственной толстомордой небритой персоной.
– Приветствую всех, – я поклонился.
– Здравствуй, друг! – Армен из-за стола поприветствовал меня бокалом. – Присаживайся, наливай, закусывай. Ты с дороги? Тем более. Мы уже заканчиваем разговор, но ты послушай, послушай, тебе тоже будет интересно.
Фон Белофф скользнул по мне скучным взглядом и чуть заметно подмигнул, а вот женщина, похоже, смешалась.
Я плеснул себе немного фирменного ячменного бренди, взял половинку очищенного персика. Откинулся на спинку кресла. Разговор, безусловно, уже закончился, просто Армен зачем-то показал мне своих собеседников; ну а им – меня.
– Собственно, добавить мне нечего, – сказал фон Белофф. – Думаю, и вам, и нам нужно прокачать эту информацию по своим каналам – и потом сравнить результаты…
– Куда так спешить, любезный? – Макбет слегка приподнял свои тяжёлые черепашьи веки. – Есть ещё одна важная тема. Затрагивает. Эти, – он поднял два перста к потолку, – не могут не знать. Но не реагируют никак. Почему?
Женщина и фон Белофф переглянулись.
– Это то, что беспокоит нас больше всего, – сказала женщина. – Больше самого факта подготовки. Это может означать только то, что всё затеяно землюками, проходит под их контролем и приведёт в результате к полной оккупации…
– Хотя куда уж полнее, – сказал Армен, подтянул к губам шланг с мундштуком и сделал затяжку; оказывается, под столом стоял кальян. – Вас понял, и соглашусь с Паулем: медлить нельзя ни минуты. Задействовать всех осведомителей во всех сферах… да. Пф-ф-ф-ф… Так вот, пока обстановка остаётся сложной, наши встречи должны быть более конспиративны, чем эта. Пауль, друг мой, вы не придумаете, как их организовать?
Фон Белофф кивнул.
– Ну, а на сегодня, похоже, всё? Был очень рад вас видеть… Макбет, проводи гостей… и заодно посмотри, что у нас на заднем дворе. Айзен, ты тоже.
– Дядя, а…
– Потом. Я скажу, когда.
И мы остались одни.
– Рад видеть тебя, – сказал я.
– А уж как я рад, ты не представляешь, – сказал Армен; голос у него был невесёлый. – Думал, загнусь.
– Так плохо?
– Угу… – он помолчал. – Док сегодня сказал, что даёт гарантию только на полгода…
– Вот так, да?..
Когда нас готовили к войне, никто не думал, что мы выживем. Мы и сами не думали. То есть это не значит, что мы собирались дружно и весело подохнуть за свободу; мы именно что не думали. Как мы будем через дцать лет… смешно.
– Может, на Землю? – робко предложил я.
Это трудно, но можно. Есть программы, по которым они берут на лечение наших безнадёжных детей и стариков. Или в частном порядке, это стоит очень дорого, страшно даже подумать, насколько дорого, но раз в жизни можно такое позволить?..
Армену – да и не только ему – надо полностью заменить все импланты. Выкинуть наши варварские, которые держатся только на обильной подпитке организма пыльцой (и вот край: пыльца уже перестаёт помогать), и поставить земные, почти интактные, иммунная система их практически не замечает, землюки их таскают в себе, не заботясь ни о чём.
– Исключено, – он махнул рукой. – Они же знают, кто я. Ты же не думаешь, что они меня просто подержат в ладошках, вылечат и отпустят обратно?
– А что реально они с тебя могут состричь? – спросил я.
– Этого я и сам не знаю… и боюсь, что могут. Думаешь, почему эти канцелярские крысы прибегали?
– Почему?
– Есть очень много признаков того, что Юг готовится к войне.
– С землюками?
– Ну не с нами же.
– Я бы не удивился.
– Ты и сейчас не удивился. Что-то знаешь?
– М-м… Трудно сказать. Ничего конкретного, хотя есть ощущение, что… что… ну, знаешь, как перед обвалом? Ещё ничего не сдвинулось, а ты уже знаешь: сейчас покатится.
– Но ты бы заподозрил, что готовится именно война?
– Скорее нет. Разве что – большой передел. А война… Не знаю. Скорее нет. С другой стороны, на Юге я не был давно…
– Вот и я в больших сомнениях. А Канцелярия думает иначе. Хотя у них тоже – так, по крайней мере, Пауль утверждает – прямых улик не имеется. Зато прорва косвенных… Несколько богатых домов на Юге вкладывают деньги так, как будто Башня и лифт уже у них в руках. Причём вкладывают реально большие деньги. Вот… И есть информация с Земли… она непроверенная, конечно, но и независимая, это не от наших канцелярских друзей… – в общем, землюки, наоборот, вынимают деньги из фондов, которые имеют дело с нами. Понимаешь, да?
Я налил себе ещё.
– А мы, как водится, ни сном ни духом, – вздохнул Армен. – Чем объяснишь? Если что-то готовится?..
– Вас вывели за скобки, – сказал я. – И, может быть, в этом есть резон. Вспомни, как вели себя семейства в ту войну.
– Тут не только в этом дело, – сказал Армен. – Смена поколений. Стариков вроде меня буквально вышибают коленом под копчик… хорёк их папа… Я вот вроде бы всё держу в руках, а ведь знаю – до первой помарки.
Животный мир, подумал я. Акела промахнулся. То есть пока ещё не промахнулся, но…
– Ладно, – сказал я. – Про Снегиря ты, конечно, в курсе?
Армен медленно кивнул.
– А чья работа?..
Он покачал головой, потом снова глубоко затянулся.
– Знаю только, что южане. Но кто именно, почему, зачем – ни малейшей зацепки.
– Могу кинуть след. Это как-то связано с исчезновением Ак-кама… помнишь его?
– Помню. Хм. Забавно… Ты уверен?
– На девяносто девять.
– Тогда этот падёж драконов… – Армен полез в карман, достал нож из драконьего когтя и с рукояткой из драконьего пальца, – становится понятнее… Вот, гляди, – он поднял нож на уровень глаз, – была ведь когда-то ценность чуть не на вес жизни, а теперь – в каждой лавке… Но ты ведь не за этим пришёл?
– Да нет, не только. Про угон катера знаешь?
– Ну, ещё бы. И, как я догадываюсь, твои пацаны учудили?
– Мои.
– Как же ты так?..
– Отвлёкся. Как раз на Снегиря. Ну, и… Не уследил.
– Ну, понятно… Тяжёлое дело, Север.
– Было б лёгкое…
– Ты молчи. Ты слушай…
Армен рассказывал с полчаса. Наверное, ему просто хотелось выговориться. Наконец. Или извиниться за то, что он собирался сделать.
Собственно, ничего такого, о чём бы не догадывался сам, я от Армена не узнал. Сравнительно недавно он достиг вершин могущества в своём секторе теневого бизнеса, и тут же начала уходить из-под ног почва. Подрастающее поколение было на диво многочисленным, зубастым и беспринципным. Оно не желало ждать долго, оно хотело вонзить клыки в ещё живую плоть. И этот факт совпал – или они росли из одного корня и созрели одновременно? – с тем самым всеобщим предчувствием обвала, которое сгущалось давно и вот наконец сгустилось. В общем, Армен попросту не мог «простить» пацанам угон катера – тем более что пацаны засветили перед землюками не пустышку какую-то, а дело на много миллионов, на эти тайные ангары у племянников Армена были далёкие виды. Это, оказывается, была семейная заначка ещё с войны, о ней действительно никто наверху не знал, и племянники считали, что можно было бы, поработав ещё, наладить свой отдельный канал сообщения с орбитой. Армен, правда, так не считал, но в его руках это был хороший рычаг для манипуляций особо ретивыми. И вот теперь нет ни заначки, ни рычага. В общем, спустить дело на тормозах ему не удастся, а если он только попробует, то подпишет себе приговор: его немедленно «перестанут уважать» – и низведут. Стае нужна кровь, только тогда они согласны повиноваться… Кровь – или деньги. Выкуп. Большой выкуп. Ты понимаешь, Север, что без этого не обойтись?
Сколько?
Много, старина, много… Есть вот какой вариант выкупа. Бургомистрат Трёх Столбов, лисьи дети, выставили на продажу имущество Снегирей. Понятно, что всех, кого надо, предупредили: к распродаже не приближаться на полёт стрелы. Но какая-то явно подставная девочка купила остров Котур и ещё несколько прилежащих скал. Надо выяснить, кто за девочкой стоит, и перекупить хотя бы остров. И тут же подарить его Армену. Это будет считаться выкупом за пацанов. Это – и ещё моя ферма Коробок, всё равно я ею не пользуюсь…
– Хорошо, – сказал я. – Завтра?
– Ара, уж точно не сегодня, – вздохнул Армен. – Макбетик с тобой полетит. Он мальчик умный, подскажет, что и как. И не уходи сейчас, ладно? Ты ведь не обиделся, нет?
– Не обиделся, – сказал я. – Раз уж всё равно скоро обвал – чего нам теперь обиды строить?
Драконы воняют. Ох, как они воняют вблизи! Воняют падалью (драконы ведь не столько хищники, сколько падальщики, не знали?), воняют скипидаром и воняют жжёной костью. Если же эту смесь разбавить во много миллионов раз – так, чтобы оставался только намёк на запах, – то получатся тончайшие духи.
Этот тончайший аромат я чувствовала всё то время, много часов, что мы шлялись по подземелью, но так ничего и не поняла. Вернее, не так. За десяток секунд до того, как мы выбрались на галерею, опоясывающую большую пещеру, я всё сопоставила: и запах, и далёкий рёв, и овечий помёт…
А потом Гагарин, спускавшийся первым, потянул на себя очередную дверь – и из проёма дохнуло той самой вонью, да ещё горячей, дохнуло так, что Гагарин всхлипнул, зажал себе руками всё лицо, попятился, упал – и не заметил того, что упал. Вместе с вонью потёк ропот, шорох, множественное костяное клацанье, и я шепнула Гагарину: «Тихо!» – я ведь не знала, что дверь выходит на огороженную галерею и мы здесь невидимы и недостижимы.
Потом я легла на пол и медленно-медленно высунула себя за дверь.
За дверью были ещё три каменные ступеньки вниз, а дальше шёл весь в вафельных ромбиках металл – очень старый на вид, серо-чёрный в углублениях и блестящий на выпуклых рёбрышках, местами стёртых почти до основания. Эта металлическая дорожка уходила влево и вправо за пределы видимости, огороженная толстенной решёткой из ржавых железных полос в три пальца шириной. Над дверью горел фонарь, поэтому того, что по ту сторону решётки, видно не было.
Я выползла вся, распласталась на горячем металле, знаком показала очухавшемуся Гагарину: делай, как я, – и медленно, как бы перетекая, двинулась влево, уходя с освещённого участка. Потом я оглянулась. Гагарин полз в другую сторону.
Что ж, молодец…
Смрад пробивал до темени.
К запаху такой интенсивности нельзя привыкнуть – и нельзя привыкать. Особенно если это драконья вонь, сигнал приближающейся опасности. Поэтому даже не думайте заставить себя не замечать его. Но плохо и другое: позволить ему овладеть вашим вниманием. Потому что тогда – тот же исход, тот же конец. Так что задвиньте смрад куда-нибудь в угол, спрячьте в чулан сознания, и пусть бушует и бесчинствует там.
В конце концов, драконщики нюхают и не такое.
К драконщикам ведь отношение особое и не вполне адекватное. Мало кто понимает, что мы делаем и как. Нам ставят задачу, мы выполняем задачу: добиваемся того, чтобы на этой скале или на той поселилась драконья семейка. А как мы это делаем, знает, наверное, один фермер из ста…
Когда-нибудь я напишу об этом книгу. Не сейчас. Скажу только, что три четверти нашей работы – это способность правильно и умело манипулировать со всяческими дурнопахнущими субстанциями. И только четверть – умение подкрадываться к гнёздам, воровать яйца, выхаживать и выкармливать младенцев… даже не буду говорить, чем. На жаргоне это называется «кисель».
Наконец я доползла до места настолько тёмного, что можно было попытаться рассмотреть, что там, за решёткой, оставаясь при этом относительно невидимой. И, в общем, я примерно догадывалась, что увижу…
И действительно, ничего неожиданного я не увидела. Стойла. Три – для взрослых особей, размещение по парам, и шесть вольерчиков для молодняка.
Судя по тому, как плотно заполнены были эти вольерчики, проблема размножения драконов в неволе была решена…
Мы просидели далеко за полночь, прикончив только одну бутылочку ячменного, но Армен пил явно через силу, морщась, ну и мне не хотелось обскакивать его в этом деле. Зато наговорились мы за все прошедшие годы, навспоминались; заодно я упомянул о младших Денисовых и их второй жизни на Юге, в Цаньяне, и что одного наверняка зовут Денис-бахчи Сифу; если выяснится, что это так и есть, а не какое-то дурацкое совпадение, то станут понятны некоторые загадочные эпизоды последней войны…
– Похоже, не последней, а предыдущей… – проворчал Армен и потянулся за бутылкой.
И мы стали конструировать и измышлять возможные причины, тайные рычажки и пружины, вероятный ход и возможные последствия этой новой войны, о которой нас с ним забыли предупредить и на которую решили не приглашать.
Мадам предложила мне одну из подруг, но я отказался, попросил только сделать массаж – и уснул прямо на массажном столе, вдруг обмяк и провалился в чёрную мягкую пропасть; проснулся поздним утром, почти в восемь. Служаночка, испуганная косоглазая девочка с косичками, сказала, что пытается разбудить меня уже в третий раз и вот собралась звать на помощь…
А вот интересно, спал бы я так безмятежно, если бы знал, что это последняя ночь старого мира? Что никогда больше не будет так, как было, а будет совсем иначе?
Наверное, хорошо, что не знал…
Позавтракав, мы с Макбетиком и ещё одним младшим клевретом Армена вылетели на двух вертолётах на мою ферму Коробок. До неё было чуть больше часа по прямой. Я летел и думал, что попал в какую-то дурную петлю непрерывности, мотаюсь туда-обратно, волоча за собой паутинку незавершённых поступков и отложенных проблем. Всегда, когда такое начиналось (и длилось, длилось, длилось…), я ощущал экзистенциальное сиротство, брошенность, полное одиночество среди подобных себе. Как однажды в детстве: наш учитель истории Ярослав Иванович Котур (это по имени какого-то его предка назван остров), вывел нас безлунной ночью в поле показать земное Солнце и другие звёзды, планеты которых входят в Конфедерацию… Он показывал, я смотрел и запоминал, и вдруг ни с того ни с сего меня пробила холодная отчаянная тоска; потом день ото дня мне становилось всё хуже, и я не знаю, до чего дошёл бы, но мать наконец сообразила, что со мной происходит неладное, и сумела всё выспросить и всё понять; она работала разработчиком коммерческих игр на телевидении, у нас ведь было телевидение, представляете? И говорила, что именно эта работа позволяет узнать о любом человеке всё, как бы он ни прятал своё нутро. Вот она и применила профессиональные навыки…
Но пока она за меня не взялась я видел себя именно так: крошечный паучок, тупо и слепо ползающий по бумажной карте и разматывающий за собой липкую нить невыполненных обещаний, несовершённых подвигов и ложных клятв. И всё известно позади него, и ещё больше известно наперёд…
Я жестом показал Лю, чтоб она молчала и стояла, как стоит, и сам вдвинулся поглубже в свою нишу – такие предосторожности, наверное, были ни к чему, драконы визжали и ревели так, что даже их вонь перестала восприниматься как раздражитель; однако на всякий случай мы попрятались, я уголком левого глаза видел галерею, с которой мы так вовремя свернули; один за другим на фоне освещённой решётки там промелькнули три силуэта, ногами я почувствовал содрогание настила; потом, медленнее, прошёл кто-то четвёртый, большой и тяжёлый. Я посмотрел на Лю: она делала мне знаки. Идти обратно? Нет, ни за что. Пойдём туда, в темноту. Лю показывала мне план пещеры, что-то объясняла, я не понимал. Наконец я перебежал в её нишу. Теперь нас теоретически можно было заметить с галереи, но кто будет всматриваться?
Мы, можно сказать, секретничали, крича друг другу в ухо.
Коридор, в который мы свернули, вроде бы вёл в тупик. И если нас тут накроют, отступать будет некуда. С другой стороны, непохоже было, что тут часто ходят…
Словом, мы решили рискнуть.
Сразу за поворотом проход сузился, потом пошёл резко вниз. С каждым шагом драконий рёв слабел. Местами в полу коридора были вырублены ступеньки, в стену вбиты грубые железные скобы. Фонарик свой я выставил на минимальный свет, чтобы глаза не отвыкали от темноты. Здесь я нигде не увидел вмонтированных источников света, зато на земле попадались пятна жира, а на стенах – помарки копоти. Похоже, кто-то зачем-то лазал здесь с факелами…
Коридор свернул ещё раз. Стало почти тихо.
– Осторожно, – сказала Лю.
Наверное, об эту балку было разбито немало лбов – но я не так быстро шёл…
То, что на карте было обозначено как тупик, на самом деле тупиком не было. То есть, может, и было раньше – но не теперь.
Я не очень люблю пещеры, но мне приходилось иметь дело с теми, кто от пещер буквально без ума.
Так что я нахватался.
Ходами и пещерами – часто весьма разветвлёнными – пронизаны многие острова, и есть пещеры, уходящие ниже уровня таиги на сотни метров. Все пещеры промыты потоками воды, хотя многие из них сейчас сравнительно сухие. Впрочем, во всех можно найти ручейки и даже озерца… Не знаю, с чем это связано, но когда-то в пещерах люди пытались обустроиться и жить, на Юге один такой город даже сохранился обитаемым, и его показывают туристам.
Впрочем, я отвлёкся.
Не знаю, что здесь было раньше – судя по сдвинутым и поломанным стеллажам и каким-то помятым коробкам, нечто вроде склада, – но сейчас почти весь объём этого помещения – немаленького, между прочим, – занимала сыпучая порода: пористые камни и мелкий щебень. Гора породы начиналась чуть ли не из-под ног и уходила к потолку – на все десять, если не больше, метров. А там зияло круглое отверстие – достаточное, чтобы пролезть в него и ничем не зацепиться.
Я рассматривал план и пытался силой мысли прожечь скалу, чтобы узнать, что это может быть за дыра и куда вести, когда Лю вдруг выхватила у меня фонарь и побежала, оскальзываясь на камнях, к тем полузасыпанным стеллажам и груде откровенного хлама под стеной. Я осторожно поковылял следом, ногу было некуда поставить, чтобы не подвернуть…
Лю стояла на коленях, что-то рассматривая.
– Посвети, – и вернула мне фонарь.
– Куда?
– Ну… вот… – она руками очертила круг.
Я отошёл, подрегулировал луч. Лю стала откидывать камни. Потом подняла с пола какую-то охапку – как мне показалось, серой бумаги, из которой делают мешки, и реек. Она держала её так…
Хотел бы я, чтобы меня когда-нибудь вот так же держали.
– Знаешь, что это? – спросила Лю. По голосу я понял, что она дрожит.
– Что?
– Это костюм, чтобы подходить к маленьким дракончикам. Кормить их.
– И?..
– Этот костюм сделал отец.
– И?..
– И он совсем новый.
– Ты уверена?
– В чём?
– Ну… И в том, и в том.
– Дурак, – сказала она ласково.
– Я надеялась, что он жив, – сказала она немного спустя. – Весь этот драконий завод… понятно же, что без драконщика такое хозяйство работать не будет. Но драконщиков не так уж мало… в общем, я боялась надеяться. А теперь…
– Думаешь, его держат где-то взаперти?
– Не знаю, – сказала она. – Может, и не взаперти. В любом случае… – она замолчала.
– Что? – спросил я.
– Думаю.
Она думала, я не перебивал. Я в этой ситуации точно ничего бы не придумал.
А потом над головой раздался звук, как будто что-то очень тяжёлое волокут по неровному железному листу. Я погасил фонарь, и мы сидели в полной темноте, прижавшись друг к другу и вслушиваясь, как звук рывками приближается, замирает где-то над головой, потом начинает удаляться. В дыру ссыпалось несколько камней, и один больно стукнул меня по лодыжке.
– Ну, вот… – я сделал приглашающий жест.
Макбет выбрался из своего вертолёта первым; младший клеврет замешкался, потом спрыгнул на землю с другой стороны. В руках у него был брезентовый свёрток.
Предусмотрительные ребята, подумал я.
Макбет попрыгал на месте, как бы пробуя грунт под ногами.
– Скала или остров? – спросил он.
– Был остров, – сказал я. – Но уже лет двадцать – скала. Вода как ушла…
– Что, вообще нет воды?
– Скважина. Литров сто в сутки насосать можно. Не больше.
– А то я смотрел кадастровые перечни…
– Там путаница, – согласился я. – Но мы ведь не цену назначаем, верно?
– Верно, – сказал Макбет. И стал осматриваться.
Скала моя (пока ещё моя) представляла собой крайнюю вершину довольно протяжённого хребта Шиманского, имеющего ещё полтора десятка вершин: скал (участков возвышенной суши без источников воды) и островов (с источниками), соединённых узкими, но всё же проходимыми рёбрами, расположенными много выше уровня таиги, а следовательно, вполне безопасными. До того, как передвинули Стену, этот маленький архипелаг был весьма населённым местом – одних драконов в лучшие годы насчитывалось до полутысячи голов. После передвижки Стены за её пределами остался только мой Коробок и краешек – буквально в несколько метров – соседнего острова Юр. Ну и – старая дорога, по которой при случае может проехать колёсная повозка…
– Жилого строения нет? – спросил Макбет.
– Есть, – сказал я. – Землянка. Вон, видна труба.
– Ага… – он что-то отметил в блокноте. – А хозяйственные?
– Тоже подземные. Тот, кто это строил, не хотел лишний раз беспокоить драконов.
– Ну да, понятно… Есть тут какие-то вещи, которые вам надо забрать?
– Нет. Я тут давно не бывал… в общем, нет. Ничего не нужно.
– Составляем документ?
– Угу.
Мы вытащили свои планшеты и вывели типовые бланки договоров дарения и получения дара. Стали заполнять – дата, место, свидетель… даритель, получатель… по поручению которого… мотив деяния – «совпадение интересов»…
Свидетель, он же младший клеврет, распаковал свёрток, достал лопату. Скорее оружие, чем инструмент, – начищенная, острая…
Я поставил подпись, приложил палец к сенсору. Макбет сделал то же самое. Клеврет подал ему лопатку, и Макбет коротким тычком вогнал её в землю на полштыка.
Сделка была заключена.
– Ну, в ознаменование… – Макбет подмигнул мне, а клеврет уже подавал ему серебряную фляжку со стаканчиками. – Передохнём полчасика – и дальше?
– Конечно, – сказал я. – Обязательно надо передохнуть… и не полчасика. Вот прямо здесь.
На краю скалы я когда-то, поворочав камни и пни, соорудил подобие открытой беседки: стол, четыре кресла, диван… Вид открывался на бескрайний простор таиги, и только тёмной и ясной ночью можно было рассмотреть вдали светящуюся нитку паромного троса.
– А откуда пни? – спросил, озираясь по сторонам, Макбет. – Тут что, были деревья?
– Нет, конечно. Внизу деревья выдёргивали лебёдкой, затаскивали сюда целиком и тут уже разделывали.
– А-а… Ну, за процветание – и беспощадность!
– Ого, – сказал я, пригубив. – Это что мы пьём?
– Бренди, – ухмыльнулся Макбет. – Говорят, с Земли. Говорят, двадцать лет выдержки. И наверняка врут. Всю контрабанду делают где? В Фэньхундао. – Младший клеврет беззвучно похлопал в ладоши. – Землюки-то говорят, что на самом деле у них самих уже давно ничего приличного не производят. В смысле…
И тут все три наших планшета издали громкий вибрирующий звук.
Первый раз лоб в лоб со смертью я встретилась одиннадцать лет назад – то есть ровно полжизни. Было это на далёком западном архипелаге Бронте, славном сухими грозами. Место это практически необитаемое: из-за молний там опасно появляться фермам-аэростатам, а среди сорока с лишним вершин лишь на двух время от времени бывает вода. Когда мы с отцом туда прилетели, всё население состояло из одного полусумасшедшего старика-иммигранта, одержимого проектом устроить здесь электростанцию и осчастливить человечество…
Зачем мы туда прилетели? Смешной вопрос. Конечно же, чтобы красть яйца. Где, по-вашему, драконщики берут яйца для новых гнёзд? Там, где живут бесхозные драконы.
Яйцо крадётся так: ты наряжаешься друкком, мажешь себя специальной гадостью, добываемой из друкков же (да, они симпатичные и безобидные, и их не едят ни люди, ни драконы: для людей они отвратительны на вкус, тина пополам со ржавчиной, а для драконов вообще непонятно что: после смерти друкки не гниют, а как бы высыхают, превращаются в мумии; абсолютно бесполезный зверь, не имеющий естественных врагов, а потому крайне дружелюбный) – и ползёшь на вершину скалы, медленно-медленно, находишь кладку и ждёшь, чтобы дракон, сторожащий яйца, отошёл или хотя бы отвернулся. И тогда надо молниеносно схватить яйцо, сунуть в сумку на животе – и прыгнуть со скалы. И там уже – не забыть раскрыть парашют… и, главное, не поторопиться с раскрытием.
До этого я год тренировалась, здесь похитила восемнадцать яиц – и вот добралась до девятнадцатого. Вы в курсе, что у драконщиков число 19 считается несчастливым? На всякий случай напоминаю… Я лежала у кустах метрах в семи от гнезда, яиц там было несколько – по крайней мере, больше трёх. Это хорошо, потому что до трёх драконы считать умеют, а так был шанс уйти тихо, без погони. Сторожил яйца крупный серый самец, он сидел на краю обрыва в классической драконьей позе: свесив хвост вниз и задрав плечи выше костяной головы. Он не собирался отворачиваться, пялился на кладку, и только веки его всё чаще и чаще опускались на глаза. Похоже было, что дядечку вот-вот сморит послеобеденный сон.
Наконец глаза его закрылись – и так и остались закрытыми. Я выждала ещё пару минут, затем медленно на четвереньках двинулась к гнезду, стараясь не шелохнуть ни веточки. Это мне удалось. Яиц действительно было много, пять, я взяла одно, с краю, и собралась положить его в сумку, жадно подумав – а не прихватить ли ещё одно?..
И в этот момент в скалу ударила молния.
Она ударила за моей спиной, поэтому мир на мгновение померк, стал фиолетово-чёрным, и только дракон остался таким, каким был, и даже ещё светлее. Звука я не помню, меня как-то надуло и схлопнуло, я вдруг оказалась стоящей на коленях, совершенно не чувствуя тела и не управляя им, одной рукой я держала яйцо, а другой что-то нашаривала на земле, совершенно не представляю, что.
А потом я поняла, что на мне горит одежда. Не выпуская яйцо, я легла на спину и стала кататься по земле…
И тут дракон, про которого я совсем забыла, взмахнул крыльями. И встал.
Я тоже встала. Я знала, что сейчас он меня убьёт.
Нет, время не то чтобы пошло медленно… такого ощущения у меня не было… тут другое. Я откуда-то знала, что времени, как бы мало его ни оставалось, мне хватит. Я успею всё сделать, причём сделать всё правильно.
Дракон смотрел на меня – вернее, сквозь меня. Если он сейчас шагнёт, то достанет меня башкой, острой и твёрдой верхней челюстью. Или ударит крылом, тем суставом, где торчит шип. Он успеет раньше, чем я добегу до обрыва. Но если я первая брошусь ему навстречу, он чуть-чуть ошалеет от такой наглости, и я успею проскочить у него под крылом…
И попаду как раз под удар хвоста. Хвостом он может рассечь человека пополам.
Нет, надо медленно отступать, продолжая притворяться друкком…
Дракон шагнул вперёд. А я вдруг поняла, что все мои планы бессмысленны и бесполезны, потому что это не одежда на мне горела. Это горел парашют. И прыгать с обрыва – ещё более верная смерть, чем попасть под хвост или когтистую лапу. Или в пасть. Хотя живое эти твари предпочитают в рот не брать.
Однако что-то странное было с драконом, и я никак не могла уловить суть странности. Он…
Он очень осторожно ставил лапу – будто нащупывал путь.
Его ослепило вспышкой. На время или навсегда – не важно. Он попросту не видел меня сейчас.
Я отступила ещё на пару шагов, обернулась. Справа кусты горели, но мне туда и не нужно: лощинка, по которой я сюда приползла – вон там, слева. Всё ещё сдерживая шаг, я стала прокрадываться туда – и тут дракон закричал. Он закрыл голову крыльями и топтался на месте, крича почти как человек…
Вниз я слетела так, как никогда больше у меня не получалось. Сами знаете: подниматься по скалам куда проще, чем спускаться, если, конечно, без снаряжения. Отец подхватил меня на полпути, он приволок бухту верёвки, и дальше уже было легко и просто.
Страх пришёл только ночью. И потом приходил ещё много раз.
А потом его вышиб следующий страх. А его – следующий…
Что я из этого вынесла? Наверное, то, что если я когда-нибудь и умру, то – не успев испугаться. А это уже чего-то стоит.
И сейчас я, в общем-то, не боялась. Хотя опасность была куда как реальнее…
– Я, кажется, понял, куда ведёт эта штука, – Гагарин махнул рукой вдоль штрека, в который мы попали через ту дыру в потолке склада. – Под Стену. Вот смотри… – он развернул план, посветил. – Мы были вот здесь, а теперь – здесь. Повернули вот так… – он показал, – и получается…
– Да, – сказала я. – Похоже, ты прав.
Похоже, он действительно был прав. В недрах острова творились замечательные дела.
В недрах моего острова. Без моего ведома…
Штрек был идеально прямой, сечением примерно два на два. Не знаю, как правильно называются эти П-образные рамы, которыми удерживается свод, – но они были из толстого бруса, сколочены очень аккуратно и поставлены на равных расстояниях друг от друга. Такое впечатление, что всё тут делалось на века…
– Как ты думаешь, – спросила я, – где они могут держать отца?
– Н-не знаю. Ты хочешь… э-э… его искать?
– Хочу? – я даже усмехнулась. – Конечно, хочу. Только я не такая дура, как тебе, наверное, кажется. Я понимаю, что сейчас мы без шансов… Надо выбраться, надо…
Я замолчала. Гагарин терпеливо ждал.
– У нас ведь и других шансов не будет, правда? – сказал он наконец.
– Ты?.. – я вдруг закашлялась. Потом взяла себя в руки.
– Я подумал, что тот бумажный костюм выбросили отсюда, – сказал он. – А на драконью ферму этот коридор не выводит – чувствуешь, не воняет? Воздух свежий? Так я и… ну… может…
Я обняла его и поцеловала. И он меня, помешкав, приобнял – неловко, почти деревянно.
Буквально шагов через семьдесят мы наткнулись на то, что с таким грохотом волочили по штреку и перепугало нас. Это был сварной железный ящик в рост человека на сплошных сварных колёсиках. На боку у него была дверца с задвижкой.
Гагарин, естественно, полез смотреть, что там, внутри. А мне вдруг послышались шаги, и я приготовилась стрелять. Но шаги не приближались…
– Смотри, – Гагарин выбрался наружу.
В руках у него были какие-то картонные трубы – одни размером с толстый карандаш, другие – с бутылку.
– Вот оно где всплыло…
– Что это?
– Взрывчатка. В позапрошлом году в Ньёрде студентов-химиков арестовали, слышала?
– Нет. Я…
– Ну, не важно. В общем, похоже, это их изделия. При аресте у ребят нашли несколько килограммов, а химикатов они извели несколько тонн… А что это шумит?
– Понятия не…
Я не вела счёт дней…
Нет, я знаю, конечно, сколько я просидела на Чудной, но я это знаю сейчас, когда всё прошло и все всё сравнили и посчитали. А тогда я… даже не знаю. Наверное, это было что-то вроде наказания, которому я сама себя подвергла. Иногда в таких случаях люди перестают мыться, или расчёсывать волосы, или что-то ещё. А я мучила себя безвременьем.
Я не нарочно, правда. Просто нужна была какая-то другая боль.
День начинался, и день кончался, а потом начинался снова. Один и тот же. Событий не было, только менялись картинки на заднике.
И вдруг кончилась вода. Это было так неожиданно…
Скала потому и скала, что на ней нет источников и водоёмов. Можно, конечно, пробить скважину и качать воду из глубины. Можно, как здесь, собирать дождевую. Но это всё не слишком надёжно.
Мне казалось, что воды в бассейне много. Наверное, где-то образовалась трещина…
Хорошо, что я сразу, в первую же ночь, залила баки «Махмади».
Сборы не заняли времени, у меня ведь почти ничего с собой не было. Я просто выкатила автожир из-под навеса, прошлась по мощёной дорожке – не очень ровная, решила я, но для взлёта сойдёт, – потом села, пристегнулась, запустила и погоняла двигатель…
И полетела. На восток. Там было ещё одно место, где Север сможет меня найти. Он, а больше никто.
Сначала я собиралась лететь туда напрямик, но потом увидела в небе нескольких драконов. Они были далеко, но я всё равно свернула правее, к Стене. Драконы к Стене не приближаются. Ну, пролечу я над Котуром, кто меня узнает – в воздухе-то? Это было легкомысленно и глупо, но…
Драконы. Я стараюсь с ними не встречаться.
Котур довольно большой остров, самый большой из маленьких, как мы всегда шутили. Над северной его оконечностью, где стоял старый дом, висел тёмно-рубинового цвета (с более светлым брюхом) дирижабль, и откуда-то оттуда же взлетел и ушёл вниз, к таиге, грузовой вертолёт. Я же взяла южнее, там вроде бы никакой активности не наблюдалось…
Ну, конечно. На самом краю обрыва сидели четверо и буквально пялились на меня – двое из них в бинокли. Я сделала вид, что так и надо, даже качнула аппарат вправо-влево.
Стена была от меня совсем недалеко, в полукилометре. Днём, когда свет падает на неё наискосок, она переливается маленькими радугами – как плёнка масла на воде. Я некоторое время пристально смотрела на Стену, точно определяя расстояние, а потом уронила взгляд вниз.
Ровно в тот момент, когда спереди и справа среди кустов и поломанных деревьев сверкнуло жёлтое вертолётное брюхо. Жёлтое с большой синей шестёркой. Ещё какие-то обломки лежали неподалёку, аккуратно собранные в кучку…
Это был вертолёт Гагарина. Его «КМК».
Первым моим порывом было – найти подходящую площадку и сесть. А потом я поняла, что бессмысленно. Тут уже поработал кто-то, и если брат жив, то он либо под стражей, либо… в общем, в такой ситуации я ему помочь не смогу, а повредить – более чем. Это если он жив. Если же нет…
Тогда его, во всяком случае, похоронили.
Ещё и его.
Я вдруг подумала, что это можно проверить по планшету. Я у него всегда стояла первым наследником, и какое-то время назад он это в очередной раз подтвердил. Когда? В один из этих вращающихся дней… но в какой? – не помню, не восстановлю.
Я попыталась выковырнуть планшет из сумки, притороченной сбоку у сиденья, но ничего не получилось, крепёжный ремень прихватил клапан, забраться внутрь сумки оказалось невозможно, рука так не гнулась. Но я долго старалась… наверное, чтобы подальше улететь от страшного места, подальше, ещё немного…
Уже кончился Котур, уже надо было намечать курс, а я всё возилась, главное – вот он, планшет, кончиками пальцев можно коснуться… И вдруг от прикосновения планшет заорал громко-громко, перекрывая мотор и плеск воздуха в лопастях, я отдёрнула руку, а планшет всё орал и орал. У маяков на случай тумана предусмотрена такая вот сирена: несколько секунд громкого рёва, потом пауза. Так вот, планшет орал очень похоже. Он орал минут пять, потом перестал.
Лететь мне было ещё и лететь, лететь и лететь…
Север внушал нам на своих уроках так: если вдруг какое-то решение вызывает у вас восторг и восхищение собой, притормозите на минуту и подумайте ещё; ибо не исключено, что это восторг смерти. И он подробно объяснял, почему так происходит и какая странная противоречивая животина этот человек; смерть мы воспринимаем как Великое Неизвестное, как самую большую тайну жизни, которую нам – каждому – когда-то предстоит разгадать. И вот предчувствие того, что разгадка близка и осталось только сделать два-три хода… ну и так далее; в общем, вот. Я всё помню, что он нам говорил. Более того, я много раз вспоминал эти вбитые, ввинченные по самый копчик истины – и притормаживал; и это – да – откладывало мою смерть немного на потом.
А вот теперь я этот момент прощёлкал, да и не было вроде бы у меня никаких таких восторгов по отношению к себе, просто, как мне показалось, я что-то стряхнул и почувствовал, что так лучше. Я не знаю, что это было, что так угнетало меня (нет, не угнетало, это неправильное слово; но точнее я сказать не могу; связывало, может быть, прижимало к земле?..). Не только потеря всего на свете; нет, это я осознаю, я могу эту потерю выделить, отграничить, пометить… Нет. Что-то вне этого или сверх этого.
В общем, я принял фатальное решение и начал его исполнять. А Лю мне в этом содействовала по мере всех своих не самых щенячьих сил. Драконщики – они ведь со странностями. Для них тот мирок, в котором они живут, и есть мир в целом, а всё остальное – всего лишь декорация, видимость, мнимость, ненастоящее. Мана, как говорят шаманы. Лю была и драконщицей, и происходила от шаманов. Ак-кам – значит «белый шаман». А пресловутое «лезвие Ак-кама» – ритуальный нож, которым шаман обмахивает себя, отделяя свой реальный мир от маны. Отсекая лишние сущности…
Короче говоря, мы сделали наиглупейшее, что можно себе представить: отправились искать Артура Генриховича, решив (думаю, это была такая отмазка перед здравым смыслом), что никуда специально углубляться не будем, вот пошаримся в окрестностях, и – по штреку, до конца, за Стену.
Да, мы решили уходить за Стену. Я не сказал ещё? Говорю.
Конечно, это было не мудрое решение. Но я и сейчас не представляю себе, какое мудрое решение могло найтись в тех обстоятельствах. Всё, что не приводило к немедленной гибели, могло оказаться мудрым.
Могло и не оказаться.
Как кости лягут.
Я положил в сумку шесть больших зарядов и, сколько поместилось, маленьких; отмотал от бухты несколько метров огнепроводного шнура, повесил его на ремень; фитили же, торчащие из зарядов, я существенно укоротил, рассудив, что в нашем положении главное – это бросить и отбежать, а не спрятаться в надёжном укрытии… С другой стороны, и я, и Лю отлично понимали, что если дойдёт до метания взрывпакетов, значит, всё совсем плохо и выжить нам вряд ли удастся.
Она уже рассказывала про отложенный страх смерти? Про дракона и молнию? Тогда я не буду. У меня история не такая интересная… и, поймите меня правильно, она не из тех, которые вообще стоит рассказывать.
Да… В тот час, принимая решения и обсуждая дальнейшие действия, мы абсолютно спокойно и холодно говорили, что вот можем и умереть, и вообще шансы невелики, но уж какие есть.
Возможно, в темноте подобное говорить как-то легче…
Отойдя буквально на тридцать метров от железного ящика, мы увидели впереди неяркий жёлтый отсвет, лежащий на полу. И тут же запахло едой.
Мы подкрались, стараясь двигаться совершенно бесшумно, поближе к свету. Вскоре стало понятно, что свет выбивается из щелей: правая стена штрека была не каменной, а деревянной, щитовой. Я несколько секунд осознавал увиденное, а потом догадался посмотреть вверх. Свода над головой не было. Штрек закончился – вернее, отсюда он начинался. Откуда-то доносился звук капели. Мы вышли снова в естественную пещеру. А то, что я принял за деревянный щит, прикрывающий стену штрека, было стеной небольшого барака с окнами, забитыми тонким листовым железом.
Я повернулся было к Лю, и в этот момент меня ослепило. Распахнулась дверь. Мы её не заметили и остановились именно перед нею. Возник сияющий прямоугольник – и в нём силуэт человека, размытый и изъеденный светом.
– Здравствуйте, – вежливо сказала Лю. Я не видел, но чувствовал локтем, что она направляет ствол своего дротикового ружья прямо в живот этому, распахнувшему дверь. – Скажите, где мы можем найти Артура Ак-кама?
Я видел, как он наклонил голову. Наверное, всматривался.
– Дети, что ли? Ну, заходите. Минут через двадцать…
Он сделал шаг назад, пропуская нас.
Я вошёл первым. Лю, не опуская ружья, за мной.
Пахло очень вкусно. Обалденно вкусно.
– Садитесь вон…
Глаза мои уже начали видеть. Света – всего лишь голая вакуумная лампочка под потолком. Два стола со скамейками, плита, полки с какими-то горшками… И человек, впустивший нас, – невысокий крепыш, то ли лысый, то ли выбритый, в белой поварской куртке.
– Суп будете?
– А… через двадцать минут… будет что? – спросила Лю сдавленным голосом.
– Привезут его. Если к тому времени управятся, конечно.
– Почему – привезут? С ним что-то случилось?
– А вы не знаете, что ли? Обе ноги сломал, не ходит пока… Эй. А вы давно не виделись?
– Да, уже порядочно…
– Эй, – сказал человек в белой куртке. – Эй! Вы ведь?..
И тут он наконец заметил ружьё.
– Скажите отцу, что заходила Люсьена, – сказала Люсьена. – Пусть выздоравливает. Я его найду. Пойдём, Гагарин.
– Сейчас, – сказал я. Достал из сумки малый заряд. Показал его повару (наверное, это был повар; скорее всего, повар). – Знаете, что это? Я прикреплю его с той стороны двери. Если попробуете открыть, взорвётся. Ясно?
Он смотрел на меня остановившимися глазами. Круглыми и белыми, как шарики для пинг-понга.
– Ясно? – повторил я.
Он судорожно кивнул.
Мы вышли. Я повозился у двери. Никакой взрывчатки я не закреплял, понятное дело, но куском огнепроводного шнура связал проушины для подвесного замка.
– Бегом, – сказала Лю. По голосу можно было подумать, что она совершенно спокойна.
Но я уже и сам услышал шаги. Много шагов.
Ступая как можно тише, мы на ощупь уходили вглубь штрека. Не знаю, как далеко мы отдалились – казалось, что это бег во сне, только перебираешь ногами, и ничего более…
И вдруг и у меня, и у неё оглушительно заверещали планшеты.
Самое смешное, что нас не засекли. Потому что планшеты в этот момент заверещали и завыли у всех, и наш далёкий голос никто не услышал. Но мы же этого не знали, правда?
Я свой вытащила и отключила мгновенно, а Гагарин никак не мог попасть по нужной кнопке. Тогда он грохнул его о землю и добил ударом топора.
И несколько секунд мы прожили в уверенности, что это наши последние секунды. Но из темноты никто не появлялся, слепя фонарями, – и вдруг до нас дошло, что это не в ушах шумит, протискиваясь сквозь сжавшиеся сосудики, кровь, а где-то за углом, за поворотом, на лестнице или где-то ещё (невидимые, но почти рядом) сигналят несколько – а то и с десяток – да нет, целая стая – планшетов.
И тогда, взявшись за руки, мы попятились, попятились… и наконец просто повернулись и побежали. Непонятно куда. Куда-то. Где мы никогда не бывали и куда вроде бы не стремились. В изменённую реальность, где и люди – не люди, а так, похожи слегка…
Похожее чувство я однажды испытывал. Это было года за три до войны. Ко мне тогда уже присматривались на предмет дальнейшего использования, но я этого ещё не знал. Я многого тогда не знал, но самомнение вполне может заменить знания – до поры…
Я и ещё несколько дурачков, назвав себя «партизанским отрядом „Воля Эстебана“», занялись добычей оружия. Нам удалось путём достаточно хитрой многоходовой комбинации (включавшей девочек, лотерею, грюнсанд, контрабандное спиртное, нелегальные импланты и кое-что ещё) заполучить в закадычные друзья, вечные должники и деловые партнёры двоих сержантов интендантской службы; в тот день я вёл с ними переговоры в ничем не примечательном кабачке «Золотой дождь» на острове Уи неподалёку от Фэньхундао; кабачок этот сохранился до сих пор… Сержанты нервничали, хотя и мы с ребятами, и они приложили немало сил, чтобы обезопасить переговоры от прослушивания. Да и беседовали мы на таком условном языке, что никто бы не смог (так нам всем казалось тогда) предъявить какие-то обвинения…
В общем, пока речь шла о простой нелегальной коммерции, ничего и не происходило. А я так выстроил разговор, чтобы наш настоящий заказ как бы распадался на части и встраивался в совершенно невинные (с военной точки зрения) проекты. Очень упрощённо говоря, мы заказывали геологические сканеры, бурильные агрегаты и автономные высокоэнергетические комплексы – а через полгода разборочно-сборочных работ у нас были бы мощные термопушки, которые очень неплохо смотрелись бы под брюхом небольших вертолётов…
Видимо, я всё-таки плохо замаскировал наши намерения. Кажется, сержанты просекли, в чём дело. Они переглянулись. И, мне кажется, всё-таки соблазнились сверхъестественной прибылью, которую я им посулил. Или что-то другое на них подействовало…
В общем, они приняли решение.
А дальше – система среагировала.
Да, чтобы было понятно – землюкам вообще запрещено покидать пределы Стены без средств защиты. Мотивируется это всяческими инфекциями – ну и прочими опасностями. Так что ребята сидели передо мной в «Сквамах» – самых лёгких из существовавших в то время боекостюмов, на вид и не скажешь, что это броня: обычная военная форма, только в тех местах, где у нормальной одежды бывают швы, на этой пролегало что-то вроде толстых витых шнуров, – ну и воротник был не обычный, а стоячий – и тоже толстый. И вот я первый – и единственный – раз в жизни увидел, как срабатывает земной боекостюм. Из «шнуров» и из воротника выскользнули мелкие многослойные язычки – и в долю секунды оба сержанта оказались покрыты зеленовато-металлической чешуёй; а шлемы сформировались вообще мгновенно, я даже не успел заметить как, – только что ничего не было, и вдруг голова прикрыта прозрачным шаром с такими же зеленоватыми, как чешуя, поперечными рёбрами жёсткости – одно на уровне подбородка, другое – на уровне бровей; и, кажется, затылок тоже прикрывает что-то металлическое, но это я не успел рассмотреть. Следующая секунда – этот чешуйчатый костюм твердеет, и сержанты замирают в тех позах, в которых отверждение их застигло. Я ещё ничего не успел понять, и только ужас в их глазах подсказал мне, что творится вовсе не то, на что мы все рассчитывали…
Потом прозрачные шлемы сделались зеркальными, и на лбу каждого появилась красная надпись: ARRESTED. Я вскочил. Я потерялся, я не знал, что делать. И тут же надпись сменилась на другую: EXECUTED. Чешуя потемнела, и над плечами продолжающих сидеть фигур задрожал воздух.
И я… Я повернулся и ушёл. Мне даже не было страшно, а пусто, совершенно пусто. В один миг исчезло, перестало существовать всё, что мы так долго и тщательно готовили, на что рассчитывали в будущем… да и представления мои о том, каков этот мир и что в нём от чего зависит и почему происходит так, а не иначе, – всё это сгорело ещё быстрее, чем двое только что живых людей, которых система посчитала изменниками…
(Отряд «Воля Эстебана» самораспустился в тот же день: и я, и Армен здраво рассудили, что прежде надо многое выяснить и разузнать, а уж потом действовать. Странно, но никого из нас не преследовали – ни землюки, которые многих саботажников уничтожили накануне войны просто с орбиты, не мороча себе и людям головы соображениями морали и невмешательства, ни синие, которым, по идее, они могли передоверить дела такого мелкого масштаба. А может быть, они и передоверили, да только и среди синих попадались саботажники…)
Вот и сейчас я чувствовал примерно то же самое: всё, на что я рассчитывал, что я учитывал, строя планы и предполагая дальнейшие ходы, чего я опасался в настоящем и будущем… во что верил, в конце концов, всё это утратило силу, ценность, а то и просто потеряло смысл. В один миг все мои знания – огромные; все мои умения – в чём-то даже уникальные; весь мой бесценный опыт, накопленный за много лет…
Ну, вы меня понимаете. Вы же сами всё помните. Какой это был шок.
Макбетик, отдадим ему должное, пришёл в себя быстро. И в отличие от меня мыслил он категориями не перспективными, а сиюминутными.
– Три дня, – раздумчиво повторил он за диктором. – И всего тысяча…
– Да уж, – сказал я. – Задача… Ну что, мы тут закончили? Тогда разлетаемся. Армену скажи, что я его навещу… ну – сразу после.
– Это вряд ли, – сказал Макбет. Потом почти крикнул: – Эдик, нет! Не смей!
Это клеврет заходил мне за спину.
– Уймись, дурак, – сказал я, не оборачиваясь. Движением плеч скинул куртку – так, чтобы показались лопатки. Свёл их.
Клеврет тихо ойкнул.
– Дядя Север, – сказал Макбет, – я ведь – не для ссоры… Только теперь же, получается, – всё по-другому. И всё, что было, – оно как бы и… нет его. Ведь так?
Он хотел от меня чуть ли не одобрения.
– Ну, не совсем, – сказал я. – Кое-что останется. Память останется.
– Это не в счёт, – сказал он.
– В войну тоже так считали.
– Вот поэтому и проиграли.
– Я тебе потом расскажу, почему проиграли. Но точно не поэтому.
– Вы пока тут поживёте, – жёстко отрезал Макбет. – Дяде Армену я скажу, он разрешит… Мы – уж как-нибудь сами. Без вас. Хватит.
Я решил не возражать.
Они обрубили Собаке обе лопасти и улетели.
Дважды мы счастливо разминулись с теми, кто бежал нам навстречу: они бежали с фонарями, а мы – без. Поэтому мы успевали прижаться к опоре, слиться со стеной. Это как в таиге: расслабься, и пыльца тебя не найдёт…
Когда побежала вторая группа, человек семь, я почувствовал, что там, впереди, никого не осталось. Я не знаю, почему я так решил, но меня охватила абсолютная… я бы даже сказал, безмятежность.
Что-то случилось. Я не знаю, что. Но наши враги ушли, и какое-то время нам можно будет не опасаться ничего.
Только сейчас я понял, как много всего – и отовсюду – нам угрожало.
Я сказал об этом Лю, но она ничего такого не чувствовала, она только пожала плечами. Я мог её понять – буквально за минуту обрести и вновь потерять отца… и теперь всё её существо занято только этим.
Я попытался представить себе такое, но у меня не получилось.
Скажете, я слишком легко и быстро смирился с потерей Игната? Нет, это не так. Это не так. Но Игнат… он был мне больше, чем отец, и он был мудр, он не привязывал меня к себе, со стороны это казалось то холодностью, то придирками, но я… я откуда-то всё знал. Не зря же я бессознательным дитём выжил в таиге. Я иногда понимаю… ну, многое. Я даже Севера понимаю, хотя он умеет выстраивать такую защиту – причём походя, не шевельнув бровью… и он чувствует и видит, что от меня у него тайн… ну, не то чтобы нет совсем, но меньше, чем от других… и поэтому старается от меня дистанцироваться. Особенно с тех пор, как Кумико…
Не буду. Сами расскажут, если захотят.
В общем, смерть Игната – даже такая внезапная, страшная, несправедливая – она меня не держала. Был один удар, и всё. А плен Артура Генриховича – держал, из-за него Лю могла начать делать глупости, и я тоже мог начать их делать… да мы и начали, собственно. Хорошо, что выкрутились, – повезло, но… Но.
Я всё это к тому рассказываю, что мы брели, и брели, и брели по совершенно тёмному бесконечному штреку, я выставил фонарь на самый слабый свет – чтобы только под ноги, – и вдруг Лю сказала:
– Извини. Я так больше не могу. Иди один, а я… Ну, я не могу, правда. Я только воду возьму?
– Ты что, не слышишь? – сказал я. Я ничего не слышал, но мне надо было её отвлечь.
– Что?
– Гудит.
– Нет. А что?
– Точно не слышишь?
– Ну… – она замерла, прислушиваясь. – Что это?
– Это барьер. Мы под Стеной. Это инфразвук на тебя так давит. Это не ты сама так думаешь. Понятно?
Она замялась.
– Идём, – настаивал я. – Нехорошо тут стоять. Тут всякую дрянь в мозги подцепить можно.
И – поволок Лю дальше. Уже без особой опаски подсвечивая себе путь. Она сопротивлялась, но с заметным сомнением.
– Змей, – ругнулась она вдруг. – Мы же забыли посмотреть, чего вдруг это все задёргались?
– Давай чуть попозже, – сказал я. – Найдём какое-нибудь закрытое местечко.
– Ну… А то вдруг мы вылезем, а там уже ничего нет.
– Может быть и такое, – согласился я. – Ну и какой смысл знать заранее?
Инфразвук я, может быть, и не совсем придумал: мысли путались, перед глазами возникали странные картины, тут же пропадали. Когда под ногами запружинили доски, а под рукой я обнаружил гладкие перила, то не мог понять, куда нас занесло, почему ночь и почему дождь. И откуда ветер.
(Штрек пересёк узкую косую расселину, выходящую на поверхность. По ней тоже можно было выбраться, но мы этого не знали и об этом не подумали – мозги, что называется, отсушило. Прошли по мостику и двинулись дальше.)
Дальше был полный беспорядок: брошенные тачки и инструменты, штабеля брёвен и брусьев, между которыми приходилось протискиваться, вёдра, бочки…
И тут путь нам преградила решётка: новенькая, почти без ржавчины. Похоже, что решётка должна была сдвигаться и раздвигаться, но механизм, который делал бы это, валялся рядом, среди разбросанных болтов. Я не сразу, но догадался, как можно чуть-чуть сдвинуть решётку и без механизма. То есть это был ещё тот геморрой, и я ободрал все руки – но мы в конце концов пролезли в образовавшуюся щель и двинулись дальше.
И шагов через сто упёрлись в тупик.
– Я дальше не пойду, – сказала Лю.
Мы хлопнулись под стену. Я достал флягу, дал её напиться, глотнул сам.
– Не повезло, – сказала она.
– Ещё ничего не понятно, – сказал я.
– Ноги – в хлам, – пояснила Лю.
– Да ладно, – сказал я. – Отдохнём немного…
– Всего ведь ничего прошли. Если по карте.
– А-а. Под землёй так и бывает. Умножай на десять.
Я завозился, устраиваясь поудобнее. Вдруг локоть куда-то провалился. Я повернулся и посветил.
Встал.
– Интересно…
– Что? – Лю подняла голову.
Лицо её в тусклом свете было как размытое светлое пятно с тёмными провалами глаз и рта, и я почему-то присел рядом и поцеловал её в один глаз, потом в губы, потом в другой глаз…
– Ты… – выдохнула она. – Ты дурачок…
И сама поцеловала меня.
– Что?.. Ну, зачем?..
– Не знаю… но так надо…
– Вот ещё, не выдумывай…
Мы снова поцеловались, крепко и долго.
– Я не выдумываю… что тут можно выдумать…
– Выдумать всегда можно… любовь какую-нибудь…
– Да ну, что ты, – и я снова её поцеловал, – какая ещё любовь…
– Вот и я говорю…
– К духам любовь…
– К духам… к змеям… и к драконам…
– Лю… слушай, я уже вообще-то думал – нам аллес…
– И я тоже…
– Кажется – нет.
– Что?!
– Не аллес. Ещё побарахтаемся. Хочешь ещё побарахтаться?
– Хочу. Ещё как!..
– Тут в стенке пробиты дыры. Точь-в-точь под взрывчатку.
Несколько минут я сидел неподвижно – пока шум ротора не стих. После этого я начал шевелиться.
Первым делом следовало проверить, с чем я тут остался, и уже от этого рассчитывать свои дальнейшие действия. Я был совершенно спокоен, разве что брала досада за то, что сообщение прозвучало уже после того, как мы заключили сделку, и ферма эта ничего не стоящая, совершенно мне не нужная, но тем не менее ускользнула из рук. Промедли мы минут на пятнадцать… Ну да ладно. Армен построит себе здесь виллу, буду у него гостить.
Только и он хозяйство в руках не удержит. Вот-вот такое начнётся – весь наш грюнсандский период покажется пасторалью.
Я достал из-под сиденья искалеченной Собаки револьвер и патроны, револьвер сунул за ремень, патроны ссыпал в карман. Теперь имеет смысл ходить именно так.
В «сарае» – крытом котловане – я сразу нашёл, что искал: мотоблок, дисковую пилу, простую пилу. Сварочный аппарат. Лебёдку, пару бухт троса. Рулон плёнки «синтекс» № 11, её используют для «остекления» летающих ферм и гондол дирижаблей. Не помню уже, зачем я её хранил. Аппаратик для её склейки и натягивания. Бидон с гранулами костного клея. Ну и много всего прочего по мелочи… ящик просроченных сигнальных ракет, например, и аптечка точно должна быть, а в ней кусочек каменного мёда, без него будет трудно продержаться трое суток на ногах, сохраняя ясность мысли. Ну и так далее.
В доме должны были быть вещи не менее ценные: две старые струганые столешницы (рука не поднялась выкинуть), фанерные стенные панели, ровные доски и брусья (собирался делать стеллаж, но не собрался), несколько бумажных скатертей… вообще много всякой бумаги, если покопаться, такое можно откопать… В основном рисунки. Портреты. Это Тина настояла, чтобы я их увёз из городского дома…
Они и мне не нравились. Если портрет был похож – а я мог сделать очень похожий портрет, ну, вы понимаете, – так вот, он почему-то был мёртвый. А если лицо было живое, с настроением, то пропадало сходство. Такая вот незадача…
Ну, не всё же у меня должно получаться?
Она же их просто ненавидела. Ей эти шарканья углём по бумаге были хуже зубной боли…
Не отвлекаемся, сказал я себе. У нас трое суток. Работаем медленно, но непрерывно. Движения перетекают одно в другое.
И всё же я взял паузу. Истребил кусочек бесценного времени – просто для того, чтобы попялиться в пространство: исчерна-зелёное внизу, лиловато-синее вверху и белесоватое посередине. Далеко-далеко, так, что и мне приходилось всматриваться, кружили, раскинув длинные крылья, два дракона…
Торец штольни был по периметру основательно обсверлен – я думаю, скважин не меньше пятидесяти уже пробили и в нескольких местах ещё наметили дополнительные. Понятно, что выбить всю стену мне было не под силу, да и задачи я такой не ставил перед собой, главное было – проделать дырочку, сквозь которую можно утечь.
Я ещё никогда ничего не взрывал. Все мои познания были сугубо теоретические. Правда, учителя мои заслуживали доверия, но…
Это как прыжки. Объяснять можно сто миллионов раз.
Я выбрал левый нижний угол штольни, чем-то он мне понравился, не знаю уж чем. Наверное, тем, что в одну из тех дырок я и попал локтем. Ну и тем ещё, что три дыры в углу – это треугольник, и если выпадет достаточно большой кусок породы, то и мы пролезем…
(Сказать, каким я был идиотом? Сказать? Ну нате, смейтесь: штольня подходила к отвесной стене. Там даже был небольшой отрицательный уклон. Четыреста метров… Смешно? Ага… Вот и мы тоже… потом… когда узнали…)
Итак, три дырищи, просверленные аккуратно и точно под диаметр больших взрывпакетов. Расположены в углах прямоугольного треугольника, не совсем равнобедренного, вертикальный катет шестьдесят сантиметров, горизонтальный – пятьдесят. В каждую дыру (я вспомнил название: шурф) вошло по два взрывпакета. Я подумал, что если во взрывпакеты уже намертво вогнаны и залиты смолой огнепроводные шнуры, то ничего дополнительно вставлять не надо, это такая взрывчатка, что долбанёт просто от соседнего. Но на всякий случай проковырял в картоне несколько дырок. Оттуда ничего не высыпалось; а запахло, как мне показалось, уксусом.
Труднее было придумать, как сделать, чтобы они рванули одновременно. И, в общем, ничего, кроме точно отмеренных кусков огнепроводного шнура, я не придумал. Три собственно запальных – коротких и одинаковых до миллиметра – отрезка свёл в одну точку, подвёл туда же конец шнура длинного, привязал для верности несколько спичек – головками в пороховую мякоть. Всего у меня шнура было метра два, и я не знал, с какой скоростью он горит. В любом случае отбежать надо было хотя бы до решётки…
Пока Гагарин возился со взрывчаткой, я отбежала за пределы видимости – потому что гидравлике ничто противостоять не может, никакая сила воли. Я едва успела присесть, как из меня хлынуло, и потом лилось, лилось, лилось – вообще непонятно, откуда в человеке может быть столько воды. Я обмякала, как пропоротый дирижабль. И было дурацкое чувство, что вот сейчас всё из меня выльется, и все проблемы тут же разрешатся так же просто и сами собой. И ещё опухала прокушенная губа, я трогала её языком. Ну, надо же… ведь я же его почти не знаю (и всё такое)… В общем, я вела себя не так, как положено вести себя девице из хорошей полушаманской семьи с традициями. Что бы подумал папочка?..
Хорошо, что он жив.
Плохо, что нас могут убить. И ещё хуже, что могут убить не сразу.
А впрочем…
Я вдруг поняла, что из жизни исчезла сложность. Всё стало так просто. Невыносимо просто.
Я натягивала штаны, когда появился Гагарин.
– Побежали, – сказал он. – Сейчас как долбанёт…
Мы побежали. И тут же увидели впереди прыгающие лучи фонарей. Я шарахнулась вбок, хотела прижаться к стене – и как будто провалилась. То есть стены просто не оказалось.
– Иди сюда!..
Гагарин услышал и понял.
Сначала я поснимал (варварски, пару раз просто отпиливая) всё лишнее: втулку ротора, силовой вал, коробку раздаточного редуктора, рулевой винт. От Собаки осталась голая рама, хвостовая балка, пилоны с двигателями, шасси. Крыло я сделаю полужёсткое, довольно большого удлинения, качающееся относительно продольной оси – это для того, чтобы не заморачиваться с элеронами. Подходящие углепластиковые трубы лежат в сарае с давних времён, могу даже постараться вспомнить, зачем я их покупал, но смысл? С крыльями проблем я не вижу. Оперение – из деревянных реек, их полным-полно, как раз хорошо просохших. Самая трудная и трудоёмкая часть работы – винты, как ни странно. Дело в том, что моторы Собаки расположены низко, и даже если поставить её на колёса от мотоблока (а я всё равно собирался это делать), то расстояние от земли до оси будущего винта будет всего шестьдесят сантиметров. Меня долго скребли эти самые шестьдесят сантиметров, пока я не сообразил – диаметр винта (идиот, кретин!) при этом будет метр двадцать. То есть наверняка больше, чем надо. Я прикинул в уме по формуле (мощность – скорость вращения – предполагаемая скорость полёта) – и у меня получилось, что достаточно диаметра в один метр ровно. Можно даже чуть меньше. Как раз укладываемся в габариты…
С винтов я и начал. Подходящие брусья бонго нашлись в доме – заготовленные на случай ремонта кровли (который так и не понадобился) и за годы ожидания просохшие до металлического звона. Это болотное дерево сырым ни на что не годится, но постепенно набирает прочность; правда, обрабатывать его тяжело, инструмент вязнет. Зато оно не щепится и не трескается.
Я отпилил два метровых куска, просверлил в каждом центральные отверстия для валов (пока узкие, потом я их постепенно расширю), рубанком освежил грани. Потом неторопливо и тщательно просчитал винты, набросал чертежи, нарисовал и выпилил из фанеры несколько лекал. Перенёс на грани брусьев проекции винтов: спереди и сбоку. Орудуя дисковой пилой, снял большие куски лишней древесины – а потом взял топорик и начал вить стружку…
Часа через полтора, заканчивая доводку второй заготовки, я услышал вверху рокот мощного мотора. Он довольно быстро приближался, пересёк зенит – и вдруг оборвался разом.
Я выскочил из сарая…
Самого взрыва я не слышал: просто ударило по ушам и подкинуло, дёрнуло вверх – точно так же, как дёргает при раскрытии парашюта. И тут же со всех сторон начали валиться мягкие тяжёлые камни, заваливать нас, я схватил Лю и держал, камни молотили меня по спине, потом всё кончилось. Я был как в банке с мукой или внутри огромной подушки, ничего не видно, а звуков просто нет никаких, и ещё чертовски трудно двигаться. А потом как-то непонятно – рукой, плечом, затылком – я ощутил ток воздуха и стал проталкивать Лю туда, вверх, а она сопротивлялась и не шла. Но я всё-таки её протолкнул. Она исчезла, вернулась, подала мне руку. Я полез куда-то вверх, потом ещё вверх, потом ещё и ещё вверх, я сползал вместе с землёй, по которой лез, увязал в ней, выкарабкивался, проталкивал себя в какие-то совсем узкие пространства…
И вдруг стало что-то видно, хотя всё расплывалось. Глаза были полны света и пыли.
Я стоял, по плечи высунувшись из ямы, справа и слева от меня в землю уходили исполинские корни, а за спиной, надо полагать, возвышался жуткий корявый ствол горного лапа. Лап может вырасти и на отвесном склоне, но нам повезло – здесь была покатая площадка, терраса шагов двадцати в ширину и с полсотни в длину.
Какое-то время я продирал глаза, а Лю откашливалась, а потом мы посмотрели друг на дружку и расхохотались. Чумазость и оборванность наши были запредельные, феерические. Сумки и оружие остались где-то под завалом, только у Лю чудом удержались на поясе нож и планшет. Я обхватил её за плечи, а другой рукой ерошил ей волосы, а она заливалась смехом, не могла остановиться, и я тоже не мог.
А чуть позже я увидел маленький пруд. Здесь по отвесной стене рядом со стволом лапа сверху сползал распластанный в плёночку ручеёк; наверное, он и промыл когда-то дыру, через которую мы выползли. А когда внизу поняли, что ручей этот будет заливать штольню, его просто потихоньку, незаметно отвели в сторону.
Вода была прохладная, но не холодная. И поместиться в прудике вдвоём оказалось вполне можно и даже достаточно удобно. Я наконец промыл глаза…
Я ведь понятия не имела, чего мне от себя ждать, потому и боялась, и зажималась, и тормозила в последний момент, а он был такой бесконечно терпеливый и нежный, он тоже сказал потом, что не знал, чего от меня ждать, и страшно боялся, но я ему не верю, он ничего не боится. Никогда и ничего не боится, я говорю, потому что это знаю, я просто знаю, и всё.
Автожир – как, впрочем, и лёгкий вертолёт – вполне может сесть при отказавшем двигателе. Просто он при этом почти перестаёт управляться. Только что была послушная каждому движению рук лёгкая машинка, и вдруг – непонятно что. Чтобы заставить его снова слушаться рулей, нужно сильно накренить аппарат вперёд, заставить чуть ли не пикировать – а это чревато.
Но у Кумико – а это была Кумико – другого выхода не было. То есть если бы она позволила аппарату сесть на авторотации, как этому учат на курсах, то просто промахнулась бы мимо скалы, и всё. Нужно было очень аккуратно, не срывая поток, выполнить нисходящую полуспираль, разменяв жалкую высоту на жалких полторы сотни метров возврата. И девочка справилась. Ну, почти.
Если бы она не устала так – а лететь почти пять часов на автожире даже в хорошую погоду тяжело, это работа для крепких мужиков, руки потом весь день трясутся, – если бы не устала, она бы даже нормально села. Девочка вообще-то пилотировала, как ангел. Но усталость сказалась, и то ли глазомер подвёл, то ли реакция снизилась, но она на выравнивании слишком сильно подала ротор, машинка потеряла скорость и провалилась на пару метров, и лопасти сзади, за спиной, ударили по земле и кустам, аппаратик бросило влево, он зацепился колесом за камень, развернулся почти на сто восемьдесят, в этот момент одна лопасть оторвалась и просвистела надо мной, а сам аппарат, влекомый инерцией – да ещё и поддёрнутый оставшейся лопастью, – повалился на хвост, смяв оперение, и так и застыл…
Я думала, не сяду. Сначала я вообще думала, что не долечу, мотор несколько раз начинал чихать и дёргаться (воды в баке оставалось ещё довольно много, и фильтр был почти чист, и в чём было дело, мы так потом и не поняли), а когда я по дурной пилотской привычке пролетела над будущей посадочной площадкой – вместо того, чтобы садиться с ходу, – встал мёртво.
Но, можно сказать, я села. Как, каким чудом – не знаю. Просто не помню. Я очнулась, когда Север нёс меня на руках. Это было чудесно.
Единственно, чего я испугался в первый момент, – это что взорвётся или загорится водород, но водород не взорвался, я выпутал Кумико из ремней и сначала волоком оттащил немного в сторону, а потом подхватил на руки и понёс в дом. На полпути она задёргалась, но быстро поняла, что всё в порядке, тем не менее с рук не слезла, делала вид, что это такой обморок.
(Тебя когда-нибудь носили на руках? – спросила она когда-то в другом мире и другом времени, я сказал, что нет, и она меня пожалела: ты не представляешь, как это хорошо…)
Он смешной. Я хоть и пришла в себя, но я не понимала, где я, что я тут делаю… и вообще меня всё время как бы опрокидывало назад, вот представьте: вы сидите на скамье и вдруг валитесь на спину, но не ударяетесь – хотя и ждёте удара, – а падаете ещё и ещё, куда-то назад-вниз-внутрь… а, духи, бесполезно объяснять…
В общем, при посадке я неплохо приложилась головой.
А мне снова придётся забежать вперёд, чтобы рассказать о событиях, которые происходят сейчас. Потому что сейчас я о них знать не могу, верно? (Я имею в виду не «сейчас», когда пишу всё это, а «сейчас» – тот момент, о котором рассказываю и в котором как бы пребываю. Сейчас-то, когда пишу, я знаю почти всё, и это сильно мешает. Сбивает.) А объяснить кое-что придётся, потому что иначе получится как бы «бог из машины» – это такое древнегреческое выражение, означающее, что события подправлены кем-то посторонним и до этого в деле не замеченным. Хотя, если разобраться, в нашей жизни этот самый «бог из машины» реально присутствует – я имею в виду землюков…
Хотя выражение обычно используется в другом смысле.
В общем, я запутался.
Я уже убеждался не раз, что о том – без ложного пафоса – первом дне новой жизни у всех сохранились очень смутные, туманные воспоминания. Если, разумеется, не происходило чего-то другого, яркого, как, скажем, у Гагарина с Лю. Тут хочешь не хочешь, а запомнишь и дату, и обстоятельства. А так… Почти все уверены, например, что ураган и экстренное общепланетное сообщение случились то ли в один день, то ли, наоборот, с интервалом чуть ли не в месяц. И почти никто не воспринял то, что было донесено до них, сразу и целиком – а как-то по частям, по отдельным смыслам.
Возможно, землюки на это и рассчитывали. То есть провели первый этап отсева.
Очень чётко и оперативно среагировали серые. Ну, я бы другого и не ждал. У них у самих отсев при «приёме на работу» ведётся по схожим принципам. Получаешь ты неожиданную информацию – и реагируешь на неё чётко, без готовых схем, без сантиментов и без шор. Без шор – вот это главное.
И не менее чётко отреагировали подростки. Старшеклассники. Эти как будто чего-то подобного и ждали. И что вот именно сегодня всё и произойдёт. У них уже как будто был готов план действий. Хотя, разумеется, ничего такого быть не могло, никаких заготовок, но впечатление ровно такое: ребятам дали отмашку, и ребята стартовали в ту же секунду…
А некоторые, особо одарённые, даже заранее. Я, понятно, имею в виду Подколодных.
Ну и ещё были люди… как бы сказать… цельные. Тина, например. Выслушав сообщение до конца, она положила в сумку буханку хлеба, несколько полосок вяленого мяса, пару метательных ножей, пошла к причалу – и угнала чей-то небольшой пикап. И полетела к острову Ливадия, с которого была родом и где у неё оставались дальние родственники.
Из-за этой её цельности мы с ней, наверное, так долго и прожили. Не испытывая друг к другу никаких особых чувств.
Задним числом, конечно, но – я ведь когда улетал, то понимал, что улетаю насовсем. Навсегда. И она, когда не вышла из дому, чтобы помахать…
Ладно, не будем об этом.
Короче, Тина была из первых, кто тронулся в путь. И кто понял, что на нарушение некоторых старых законов потом посмотрят сквозь пальцы, поскольку забудут, да и вообще – победителей не судят…
По крайней мере, победители хотели бы, чтобы всегда было именно так.
Подколодные влипли в свою часть истории совершенно спонтанно, без подготовки. Я не уверен, что они рассказали мне всё; в их версии произошедшего зияли лакуны, но касались они скорее мотивации, чем действий как таковых.
Разочарованные моим отношением к их прорыву в самолётостроении, Подколодные тем не менее решили испытать изделие (не пропадать же добру!) в драконоудалённом месте, а именно на овечьем пастбище в горах Монтрезор, в сотне километров на северо-запад от Дальнего. Они разобрали самолёт на составные части, погрузили его на свой колёсный грузовичок и попылили навстречу приключениям и, как мне кажется, честно заработанной мучительной смерти. Но до пастбища они не доехали, прозевав поворот и заехав на какую-то охраняемую территорию. То есть поначалу они якобы не знали, что территория охраняемая и вообще кому-то непублично принадлежит.
(Поясняю на всякий случай для неэстебанцев: вообще-то у нас вся земля – не таига, а та, где можно безопасно находиться, – кому-то принадлежит; но владение может быть публичным и непубличным, то есть во втором случае вы ограничиваете в свои владения доступ посторонним. Разница по налогам в тридцать пять раз, поэтому непубличных владений мало.)
Им просто понравилась ровная площадка. И они собрали там свой самолёт и немного испытали его. А потом их всех троих сгребли и довольно грубо, на пинках, препроводили в подвал. Сказав: ждите, вот приедет хозяин, он решит, что с вами делать. Из подвала их ночью выпустил такой же пацан, только ещё более отмороженный (это и был сын Изи, Юрка; правда, он назвал себя Гавриилом). Он сказал, что представляет бригаду Железных, был здесь на разведке, поскольку, по слухам, сюда садятся небольшие космические катера, тут он ничего не нашёл, но зато узнал, где катера стоят – законсервированные, в смазке. И не хотят ли господа Подколодные помочь ему хотя бы один из катеров позаимствовать на нужды Сопротивления?
Ещё бы Подколодные такого не хотели!..
(Кстати, потом мы попытались выяснить, что это было за хитрое именьице, кому оно принадлежало и чем занимались хозяева. Но так ничего и не получилось: во-первых, подлинный владелец скрылся за «вертушкой», то есть владение было оформлено на большую группу лиц, каждый из которых владел всей собственностью едва ли не несколько часов в год; это вполне легальная практика, хотя и считается действиями на грани фола; наличие хорошо поставленной «вертушки», как правило, означает, что в деле замешаны либо высокие чины синих, либо те серые, которые имеют дела напрямую с землюками. Ну, а во-вторых, никого по-настоящему это уже не интересовало, праздное любопытство, не более того. Разве что газетчики одно время рыли землю, пытались кого-то выволочь за хвост из норы – но, насколько мне известно, безрезультатно…)
Уже вчетвером они угнали свой же грузовичок, добрались до окраин Дальнего, потом, не заезжая в город, проехали на юг до самого конца суши. Там была странная почти пустая деревня. В сарае, заваленный всякой всячиной, валялся сдутый пикап. Они его сумели расправить и наполнить, не повредив старую слежавшуюся оболочку. И полетели на нём – ночью, ориентируясь по карте, по звёздам и по Башне. На подлёте к Ключам им помигали снизу, и вскоре оттуда всплыл безмоторный баллон. Подколодные взяли его на буксир и на самой малой скорости поволокли за собой. С баллона на пикап по канату перебрался мальчишка, совсем ещё маленький, лет тринадцати. Он сказал, что ничего нового раскопать не удалось, и всё, что у них есть, – это четыре полицейских парализатора, правда, с новыми батарейками.
Всего в деле случилось двенадцать пацанов, но таких технически подкованных, как Подколодные, больше не нашлось… Во-первых, именно они сломали сигнализацию. Во-вторых, только они разобрались с управлением катером. По идее, конечно, оно очень простое, рассчитано на самых тупых землюков, но всё же надо понять (не изучая до этого ничего похожего), что означают те или иные знаки на пульте.
Саму историю угона они рассказывали особенно сбивчиво и лаконично, так что я ничего не буду придумывать от себя. Их вёл большой парень, встречавший пикап. Он уже знал, где что находится. Они вошли, куда надо, вырубили парализатором сторожа, потом замкнули нужные провода. Стояло четыре катера готовых и ещё два или три со снятыми частями. Все расселись по катерам – с ними Юрка-Гавриил, – большой парень откатил ворота, и тут началась пальба. Стреляли с двух сторон из чего-то бесшумного, но очень яркого. Руслан и Герман в четыре руки сумели поднять катер, вывести его наружу и улететь. Они сначала просто отлетели подальше, потом поняли, что будет погоня или что похуже, нырнули вниз, в таигу, под кроны деревьев, а потом Юрка вообще предложил забраться в пещеру, и они действительно нашли пещеру и в неё забрались. Это была самая южная оконечность хребта Мировского, места совершенно безлюдные…
Я не имею понятия, почему землюки их не засекли, а если засекли, то почему не сдали синим. Объяснения могут быть любые. Мы ведь до сих пор не знаем, каков тогда был уровень их шпионства: то ли, как в легендах, они видели и знали каждое наше шевеление пальцем, то ли, как это официально заявлялось, они лишь отслеживали и предотвращали разработку и применение запрещённых технологий. Куда ни кинь, здесь-то был именно факт незаконного владения, незаконного применения и так далее – однако землюки не то проморгали, не то всё это вписывалось в канву какой-то их же тайной операции… не то им уже было совсем не до нас.
Землюки при всех их бесконечных технических возможностях иногда бывают очень небрежны, нетщательны. Генерал говорил, что им просто неинтересно, скучно надзирать за нашей нелепой провинциальной планеткой, и те, кто вынужденно это делает, просто отбывают наказание. Не знаю… я расспрашивал туристов и иммигрантов и на эту тему тоже, но про такие наказания они ничего не слышали. Думаю, для тех, кто служит, это просто ступенька в карьере, неприятная, но необходимая. А та странная нетщательность при страшном хитроумии и почти полном всемогуществе, которая нас время от времени ставит в тупик, – она происходит по другой причине, и я почти понимаю эту причину, но мне не хватает слов, чтобы её объяснить…
В тот раз, мне кажется, им было именно не до нас; вряд ли они точно знали, что должно вот-вот произойти, – иначе были бы утечки и разного рода знаки и сигнальчики, это уж наверняка, слишком плотно наш легальный и нелегальный бизнес на землюков завязан, – но какие-то сбои в системе начались. Землюки целой толпой свалились тогда на Ключи, кого-то арестовали, не сумевших улететь пацанов отвезли в карантин… но продолжения эта история не имела никакого. Сделали – и тут же всё начисто позабыли…)
В пещере нашлась вода, нашлись грибы – в общем, ребята отсиживались, строя планы и ожидая какого-то обещанного Юркой сигнала, и тот делал значительное лицо и тоже как бы ждал сигнала, хотя и знал, что никакого сигнала не будет и что они вляпались по самые маковки, надо что-то делать, но что? Ответ не приходил. Шёл день за днём, и вдруг у всех заверещали планшеты…
Нас так и взяли: голыми и разнежившимися. С характерным шипением совсем близко от прудика опустился катер, верх его откинулся – и на нас уставились два равнодушных серых глаза. Секунд несколько мы играли в гляделки, потом пилот спросил:
– Ну?
– В смысле?
– В смысле, долго я вас буду разглядывать? Поехали.
Я встал. Лю тоже.
– Э-э… офицер. Вы не могли бы приподнять машину? Там наша одежда.
– Не валяйте дурака. Эти тряпки всё равно сожгут.
– И нож.
– Ножи вам не скоро понадобятся. Лезьте, время дорого.
– И планшеты.
Он кивнул, приподнял катер на полметра и впечатал его в землю так, что мы подскочили.
– Теперь, я думаю, всё? – спросил он.
– Да, наверное, – сказала Лю и шагнула на заднее сиденье. Вода с неё стекала – и тут же впитывалась обшивкой. – Спасибо за участие, офицер.
Я полез следом. Едва я уселся, над нами образовался прозрачный колпак, а откуда-то снизу подул тёплый воздух с резким запахом йода.
Катер рванул свечой вверх, нас сильно вдавило в спинку – и друг в друга. Лю вцепилась мне в руку, сжала кисть так, что пальцы слиплись. Сначала я подумал – это от страха. Но потом посмотрел на неё и понял, что она так меня успокаивает.
Я проснулась и испугалась – или я испугалась и проснулась… Не важно. Чего-то не хватало. Вот только что оно было здесь, а теперь зияет пробоина, и в пробоину тянет ледяным ветром.
Надо было найти воду. Я села, потом встала. Голова была тяжеловата, а тело просто не весило ничего, поэтому равновесие приходилось угадывать, ловить и сохранять. Это была почти игра.
Место было незнакомым, но очень обычным: фермерская лачужка, место временного – когда ты не на настоящей летающей ферме, а волею нужд прикован к острову – проживания. Плетёные стены без окон, холодный очаг, прочный потолок, «вечные» лампы с их желтоватым (или красноватым, это кто как воспринимает) светом, старинный буфет и такой же старинный шкаф – и, может быть, я не узнавала всё это только потому, что приложилась головой? Я помнила, как бездарно вмазалась в грунт, как Север нёс меня…
Где он, кстати?
И тут Север, словно услышав зов, появился. Откинулась шумная занавеска из множества сцепленных между собой дощечек, на каждой из которых была нарисована детская картинка, и появился Он, пахнущий деревом и железом, с рукавами, закатанными выше локтей…
– Вот это да, – сказала Кумико и стала смотреть в огонь. Я подбросил ещё две чурочки. – И ты?..
– И я. Ты же знаешь – я всегда, пока это можно, играю по правилам.
– Знаю…
Она вздохнула. Она вздохнула, и я почувствовал себя виноватым. Я и был виноват…
– И это начнётся…
– Через трое суток с момента передачи сообщения. То есть уже через шестьдесят один час.
– И ты надеешься успеть?
– Теперь – да. Теперь ты со мной. Нас двое…
– И вдвоём мы свернём горы… Я же ничего не умею руками.
– Сбегать, принести, подержать, дать воды… Но сначала ты отлежишься хотя бы день, хорошо? Чтобы я не беспокоился.
– Как скажешь, о повелитель.
– И… ты извини, но я буду… думать только о… э-э…
Теперь она засмеялась.
– Что?
– Ничего. Ты такой смешной. Я не буду объяснять, ладно? Ты просто знай.
За Стеной я уже бывала. Дважды. Первый раз в детстве, лет четырнадцать назад. Что забавно – мне не понравилось. Отец был страшно занят, страшно озабочен, ему было совсем не до меня – думаете, маленькие девочки такое прощают? Потом уже я стала понемногу понимать, что годы те были самые послевоенные, злые, беспощадные, а он что-то улаживал, что-то хотел изменить… но когда я попыталась его расспросить, он мне это запретил. Никаких расспросов. Забудь.
Я постаралась забыть. Послушная, ничего не простившая девочка…
В общем, повторюсь: тогда мне не понравилось, а потому, наверное, и не запомнилось почти ничего. Ну, высокие такие полупрозрачные потолки – настолько высокие, что под ними растут деревья. И люди ходят по каким-то воздушным дорожкам. И ещё мы долго ждали, когда нас пропустят, – я даже поспала, удобно устроившись у отца на коленях. И всё.
Я потом очень удивлялась, что другие чем-то восхищаются. Чем? Этими мостиками?
Второй раз – в позапрошлом году. Университет Лянхая, где я тогда жила (именно в университете – жила, но не училась, а исполняла роль своего рода наглядного пособия: вот на что способна медицина… ладно, это я зря, в конце концов, именно там меня собрали по частям, поставили на ноги и заново научили ходить), так вот, наш университет дружил с каким-то земным… ну, делал вид, что дружит, а на самом деле потихоньку подсасывал деньги. Время от времени к нам прилетали студенты-землюки, что-то изучали и отбывали обратно. И вот какой-то группе приспичило изучать наши примитивные верования: культ предков и всё такое. И из меня снова сделали учебное пособие – как же, внучка-правнучка и так далее в периоде – настоящих шаманов, у неё даже фамилия соответствующая… Я исполнила свой долг перед университетом – но оказалось, что нас ждёт продолжение: восхищённые чем-то студенты пригласили меня на экскурсию к Башне и по её окрестностям – и я, дура, согласилась.
Ну, что сказать… Как раз машинный медосмотр оставил меня почти равнодушной, ведь машина не может унизить человека. Другое дело – отношение людей. А оно…
Ф-ф-ф… Нет. Извините. Хотела бы рассказать, но не могу. Сразу накатывает такой стыд, я даже не знаю, за кого: за себя, за землюков, за наших…
Извините.
Нет, сама поездка оказалась интересной. Но на все красоты и диковины я смотрела сквозь пелену обиды и унижения. Чем, наверное, обидела пригласивших меня, а уж они-то точно ни при чём.
Я потом долго думала, нарочно землюки унижают нас – или же просто не понимают, что унижают? Или им всё равно?
Решила, что нарочно.
В общем, когда нас с Гагариным быстренько прогнали через медосмотр и дезинфекцию, а потом в одинаковых светло-зелёных балахонах, в прилегающих масках на пол-лица и с волосами, измазанными какой-то холодящей скользкой дрянью, поставили перед высоким темнокожим офицером в ослепительной белой форме, я не испытала ничего нового. Правда. Всё уже было, и тогда кончилось хорошо. По законам симпатической магии сейчас тоже должно было кончиться хорошо.
Офицер, разговаривая с нами, всё время чуть-чуть отсутствовал, это у землюков общая и довольно неприятная черта, но… так уж они устроены, вот и всё.
Сначала он ещё раз спросил наши имена, место постоянного жительства и профессию (я сказалась «без постоянного пристанища» и «свободная профессия», и пусть думает, что хочет) и осознаём ли мы, что нарушили Конфедеральный Пакт, Положение о разграничении территорий, статья шестая. Мы сказали, что осознаём, но действовали в рамках того же пакта, Положения об общегражданских правах, статья семьдесят вторая, «действия в состоянии жизненной необходимости и действия, совершённые под воздействием непреодолимых обстоятельств» – короче, невиновны при смягчающих обстоятельствах. Офицер удивлённо приподнял брови и поинтересовался, действительно ли нам было до такой степени невтерпёж? Гагарин, как мне показалось, собрался съездить ему по морде, но я его удержала (тем более что шансов у Гагарина не было, офицер сидел в невидимом «стакане» из той же дряни, из которой сделана Стена); офицер вовсе не хотел сказать скабрёзность, он имел в виду что-то другое, и я попросила его повторить всё то же самое, но другими словами. Он пристально уставился на меня, явно тормозя. Потом показал нам на белый диванчик: садитесь. Мы сели.
– Как вы вообще попали на эту сторону? – спросил он.
Самое смешное, что этот вопрос нам задали впервые. Казалось бы…
– Через подземный ход, – проворчала я.
– Так… – он снова задумался. – Это произошло сегодня?
– Да.
– Сообщение, переданное по общепланетной сети, вы слышали?
– Что? – спросил Гагарин.
А я как-то сразу поняла: вот почему хором верещали планшеты.
– Нет, – сказала я. – Мы ничего не слышали. Наши планшеты засыпало обвалом.
– Интересная коллизия, – сказал он почти весело. – А ну-ка, выкладывайте всё.
– Ты что-то скрываешь, – сказала она потом.
– Да.
Если бы здесь было окно, я бы смотрел в окно.
– Что?
Я капнул себе ещё несколько капель рома.
– Можно в трёх словах и без объяснений?
Кумико водила пальцем по столу, не замечая этого. В детстве она вот так же что-то рисовала на столе.
– Когда-то я от тебя получала больше… Извини. Когда ты меня учил. Да. Но не потом.
Справедливо. Несправедливо, но справедливо.
– Я ведь объяснял, почему.
Палец на секунду замер. Потом продолжил линию.
– С этим трудно смириться.
Уже ничего не сделать. Так будет до смерти.
– Я с этим живу. И я… не виноват.
Она спрятала руки под стол.
– Я не хотела тебя обидеть.
Маленькая моя…
– Ты не обидела. Я просто… я уже забыл – как это: быть просто человеком. Забыл. Я не могу сказать, что мне тяжело. Но мне… мне сложно. Понимаешь?
Кумико медленно, опасно кивнула. В ней бродило что-то тёмное, неправильное – и никак не могло вырваться наружу. Она летела ко мне – и вот прилетела. Я весь деревянный, и я думаю не о ней.
– Наверное. Так что ты не хочешь мне говорить?
Что год от года я чувствую себя всё более одиноким…
– Последние несколько лет готовилось новое восстание. Я не знаю точно кем. Южанами, частью кланов… не знаю. Никто из ранее засвеченных посвящён в подготовку не был. Разумно. Землюки по каким-то причинам посчитали, что доводить дело до прямого столкновения им невыгодно. И сделали упреждающий ход. Вот этот… – я кивнул на планшет.
Он всё так и лежал на столе. На белом экранчике чернели маленькие чёткие буковки.
Поставившие наш мир с ног на голову.
– Ты ведь не думала, что землюки проявили какую-то там добрую волю – или как оно называется?
Кумико долго молчала.
– Нет. Я так не думала. Но я хотела надеяться…
Я на секунду почувствовал себя подонком, отобравшим у девочки куклу.
– Надеяться мы можем только на себя. И больше ни на кого в мире.
Она взяла в руки планшет. Она держала его так напряжённо, будто он весил килограммов десять.
– Граждане планеты Эстебан, – начала она читать вслух и с каким-то странным выражением: как бы переводя текст с полузабытого чужого языка. – Говорит Земля. Передаём важное правительственное сообщение. Движимые состраданием и чувством попранной справедливости…
Движимые состраданием и чувством попранной справедливости землюки прекратили импортировать концентрат пыльцы, поскольку его добыча связана с повышенным риском для жизни.
(Лучше бы прямо сказали, что научились наконец синтезировать заменитель.)
В связи с этим блокада с Эстебана снимается, планете возвращается полноценное членство в Конфедерации, все междупланетные отношения переводятся в обычный режим.
(Как будто ничего и не было.)
Поскольку за годы вынужденной изоляции общественные и государственные институты Эстебана не развивались, а лишь деградировали, выдвижения общественных лидеров не происходило и так далее, землюки решили поступить просто и загадочно: ровно через трое суток после оглашения этого сообщения Стена будет убрана; все желающие могут принять участие в Великой Гонке На Чём Угодно; тысяча финишировавших первой будет приглашена на Землю для специальной подготовки, после которой они гарантированно получат места в заново формируемых органах государственного управления.
(Землюки так задёшево сдали синих! Даже не задёшево, а даром. Использовали – и в канализацию.)
Итак, пользоваться можно любым видом транспорта. Финишную черту следует пересекать по земле. Черта проведена вокруг Башни, не ошибётесь. Успехов всем, и пусть победит сильнейший.
(Потом, когда всё кончилось, было много попыток объяснить, почему землюки избрали такой нелепый способ формирования новой элиты. Кто-то говорил, что они хотели погрузить эту первую тысячу в списанный звездолёт и как бы по ошибке загнать его за край обитаемой Вселенной; другие считали, что выборка шла по темпераменту и удачливости, а на Земле всем этим крутым вправили бы мозги. Я сначала тоже изобретал какие-то объяснения, а потом вдруг понял, что этот способ ничуть не хуже любого другого – когда время поджимает. А время поджимало очень крепко, но этого мы тогда ещё не осознавали…)
Может, и хорошо, что Кумико разнесла винт автожира в щепки, а то у меня был бы соблазн скопировать его – и это могло оказаться делом более долгим и трудным. Потому что пришлось бы вручную копировать фабричную вещь, понимаете? А так – две кустарные поделки…
Я вчерне обтесал заготовки примерно к полуночи и посадил Кумико скоблить их стеклом; кривизна и толщина лопастей могла гулять на миллиметр и даже больше, а вот вес должен быть практически идеально равный, иначе вибрация разобьёт подшипники. Ровно по центру втулки, там, где пройдёт хвостовик вала, я просверлил тонкие отверстия и вставил туда сварочные электроды; на этих импровизированных осях я вывесил винты между двумя параллельными досками. Следовало добиться, чтобы после толчка винты останавливались в произвольном положении. Кумико всё поняла с полуслова; сам же я пошёл добивать разбитый автожир. Собственно, от него мне нужны были колёса и кой-какие элементы системы управления.
Эх, если бы Кумико не разнесла так машину при посадке… я бы просто поставил вместо ротора крыло да почистил бы реактор, и всё. Кабина «Махмади» просторная, практически двухместная, мотор мощный…
Но – не судьба.
Впрочем, мне всё-таки повезло: хотя оперение здорово помялось, сами пластины рулей уцелели. Это экономило мне не один час работы. Я поснимал всё, что смог, и поволок это к Собаке.
Подходя к сараю, я услышал пение.
В день от солнца жёлтый
Голубая жабка
Любит в луже полоскать
Голубые лапки.
В серую погоду,
Вспрыгнув на диванчик,
Жабка смотрит рыжий сон
Про солнца одуванчик.
В синюю погоду
Жабка странной масти
Скачет в луже и поёт,
Ошалев от счастья.
Но какой бы краской
Ни был день расцвечен,
Всё ж сиреневый, как сон,
Наступает вечер.
Всё съедают тени
И туман лиловый.
Жабка прячется от всех
Под листок кленовый…
Я постоял, а потом ушёл тихо-тихо, стараясь ничем ни за что не задеть. И, конечно, задел.
Офицера звали Панчо, и родом он был не с коренной Земли, а с Примаверы, старейшей из колоний (если не считать колониями древние и абсолютно зависимые от Земли крошечные поселения на Марсе и Титане – ну и ещё совершенно безумный Орбитвилль, просуществовавший тем не менее почти сто лет). Примавера была полностью интегрирована с Землёй, имела прозвище «Шестой континент» (хотя, мне кажется, на Земле их всё-таки четыре… или пятым они считают свой океан? – в общем, не знаю), гражданство и правительство у них было общее, и вообще это был такой старый тесный союз внутри Конфедерации, называвшийся Тринити: Земля, Примавера и Нова.
Не знаю, сказалось ли происхождение или что-то другое, но Панчо проявил себя не полным землюком. Он не отправил нас назад и не посадил в изолятор – хотя мог и вообще-то был обязан. Он только сказал: не мозольте глаза, вот вам угол, вот вам койка – и сидите тихо. Когда Стену уберут, я вас выпущу. И тогда уж – как-нибудь сами.
Угол, что нам достался, был маленькой комнаткой при огромном пустом ангаре. В этот ангар можно было завести средних размеров дирижабль. В комнатке же стояла только койка, а сразу за дверью – стойка с бутербродами и гигиеническая кабинка-трансформер, я про такие только читал, а своими глазами ещё не видел. Подходишь, нажимаешь на квадратик с нужным знаком, происходит такой звук: «Вж-ш-шиу!» – и за дверью уже то, что тебе надо: или унитаз, или душ, или стоячая ванна, или массаж, или какая-то шуршащая гадость, от которой с тела (хорошо, что не с головы!) исчезли все волосы. И Лю сказала, что ею же можно вывести с тела все тату.
Ну, этого мы пока не собирались делать…
Койка тоже была своеобразная: раздвижная пластмассовая рама на одной круглой ножке, и внутри этой рамы как бы насыпана груда маленьких шерстяных шариков. Совсем маленьких, с горошину размером. Они совершенно ничем не связаны, просто висят в воздухе, но при этом не разлетаются, держат тебя так, будто лежишь в гамаке, укрывают – как-то очень уютно, не жарко, не холодно… ну и не мешают, не лезут никуда…
В общем, выбираться из этой койки нам не хотелось совсем. А мы, собственно, и не выбирались. Иногда – поесть, попить.
Интересно – мы почти не разговаривали. То ли боялись, что нас подслушают (если подсматривают – так и духи с ними), то ли любой разговор мог разрушить безмятежность, а мы этого не хотели. Не знаю.
Каждый час мог оказать последним. И каждая минута.
Наверное, это будет долго, скучно и утомительно: рассказывать в деталях, как я сделал за три дня самолёт. Сделал. Чтоб было понятно: я ведь ничего не изобретал, я всё это помнил, видел, знал, что должно получиться в результате… Ну, так у меня устроена память, я уже говорил. Всё, что нормальным людям для наглядности (и чтобы убедиться в правильности своих предположений) приходится изображать на бумаге, потом делать масштабные модельки, ну и так далее, я могу произвести в уме. Вывести запомненные когда-то чертежи, что-то в них поправить, представить, как всё это будет выглядеть в реальности, понять, какие изменения к чему приведут… В итоге получается этакий полноразмерный фантом, который я реально вижу. И остаётся только использовать его как форму для отливки или как стапель для монтажа.
Да, мозги, конечно, устают. И отвлекаться нельзя.
Опишу коротко, что получилось. Фюзеляж Собаки поставлен на толстенькие и довольно большого диаметра дутики от автожира; автожир взлетает с разбега, ему нужны колёса побольше, чем у вертолёта. Вся трансмиссия выброшена к духам, на хвостовики моторов насажены винты – толкающие. Там, где был ротор, – примитивное полумягкое крыло: две четырёхметровых трубы двенадцатисантиметрового сечения, соединённые под небольшим углом, деревянные нервюры в центре и на концах крыльев (срединная – из бонгового бруса, концевые – выпилены из древней, хорошо высохшей столешницы), передняя кромка крыла – четырёхсантиметровая труба, задняя – туго натянутый тросик. По ходу работы я отказался от идеи подвесить крыло на шарнире, поставил его жёстко и закрепил подкосами. Пришлось устанавливать элероны, но это оказалось менее геморройно, чем я думал. Стабилизатор и киль я тоже сделал не так, как первоначально собирался, то есть не склеил их из реек (клей, когда я его сварил, чем-то мне не понравился, и я решил не рисковать) – а просто выпилил из второй столешницы, придал профиль, а потом прорезал корончатой пилой около сотни отверстий, выбрав почти три четверти древесины. Всё это я прикрутил болтами к хвостовой балке. Рули я использовал от «Махмади», пластиковые, а элероны сделал из обломков его же ротора. Водяной бак от автожира очень удачно уместился на месте трансмиссии; теперь горючего хватало на восемь часов полёта на крейсерской мощности – а по моим прикидкам такая мощность была явно избыточной, самолёт в этом смысле гораздо экономичнее и вертолётов, и автожиров. Самым кропотливым делом оказалось натягивать и закреплять плёнку – и, подозреваю, без Кумико я бы не справился. Или справился. Не знаю…
Когда всё было готово, когда я погасил, рассыпал «фантом», когда убедился, что машина в общем похожа на то, что я хотел сделать, – я дал себе час отдохнуть. Каменный мёд помогал, откладывая сон на когда-нибудь, но умственную усталость он всё-таки не снимал до конца.
Было совсем раннее утро, Кумико спала, а солнце ещё не поднялось, но находилось где-то совсем рядом с уровнем горизонта. Кольцо, огненно-красная (предупреждение о надвигающемся новом шторме!) тонкая линия делила небо пополам, чуть загибаясь и чуть расширяясь ближе к зениту, там оно было дымчато-белым на бирюзовом фоне неба, и там же висели две бледные половинки лун, Розиты и Хуаниты, казавшиеся почему-то неправдоподобно огромными. Вокруг острова, насколько хватало глаз, стелился туман. Далеко на севере плотной группой шли три крупных дирижабля, и ещё три, вразброс, висели неподалёку от Стены, которая сейчас была хорошо видна: этакий опалесцирующий занавес. Она выглядела более плотной, чем обычно, и возможно, это было сделано намеренно.
Восход бывает особенно красив в Ясном, и особенно весной и осенью: там солнце поднимается строго за Кольцом, Кольцо делит его пополам, свет рассеивается на ледяных кристаллах, и кажется, что Кольцо – это стеклянная трубка, наполненная пылающим газом, и солнце поднимается внутри этой трубы, окружённое радужным облаком, и труба расплавляется там, где сквозь неё проходит раскалённый шар, расширяется, плотно облегает его, расплавом стекает вниз и снова застывает, продолжая при этом сиять…
Я не уснул – это было невозможно, но погружение в созерцание было настолько глубоким, что крик Кумико меня буквально подбросил. Я вскочил, не понимая, где я и что происходит.
– Север, – повторила Кумико тише, но от этого страшнее.
Я поймал её руку, повернулся и посмотрел туда же, куда смотрела она.
Три дракона разворачивались в небе – невысоко и чуть в стороне от нашего острова…
Как потом подсчитали, в гонке приняли участие сто шестнадцать тысяч человек на семидесяти шести тысячах единиц транспортных средств. Причём более тысячи этих транспортных средств были наземными.
Дело в том, что Ливадия соединена со Срединным островом (в старых книгах его называли континентом, но после того, как Конфедерация окончательно подгребла его под себя, он стал островом; такие вот мы, эстебанцы, мстительные твари, хуже драконов) восьмидесятикилометровым мостом. Построили мост в один год с Башней, но по назначению он использовался недолго – думаю, можно не объяснять, почему.
Как оказалось, за сто лет про мост забыли не все…
Среди летательных аппаратов насчитывалось даже несколько тысяч дрейфующих аэростатов: ферм, воздушных домов, грузоподъёмных баллонов и тому подобного. Кто-то от большого ума рассчитывал на шторм (на этот раз предупреждение дали – впервые за много лет – по планшетам; землюки как бы намекали, что и от них бывает польза), а более умные – на «высокий прыжок», рискованный, но эффективный манёвр. Дело в том, что в экваториальной зоне на высотах более восьми километров существует стабильное воздушное течение – с запада на восток. И скорость его доходит до четырёхсот километров в час. Так что резон был, безусловно, был…
Конечно, наибольшие шансы имели те, кто летел на вертолётах. Понятно, что редкий вертолёт на полной заправке покроет тысячу километров, – но кто мешает подвесить дополнительные баки или набрать воды в канистрах в салон, в багажный отсек или в кабину? Многие так и сделали; другие многие – понадеялись на озёра и реки Срединного.
Вертолётов на старте набралось одиннадцать тысяч пятьсот (разумеется, приблизительно). И ещё две сотни автожиров. Они стягивались поближе к Стене, и уже к началу третьего дня все острова и скалы были усеяны ими. Потом подсчитали, что ещё до начала гонки разбились на посадке или столкнулись в воздухе двести четырнадцать машин, шестнадцать человек погибли, сто пятьдесят девять канули в таигу…
Но основной, конечно, вид транспорта был дирижабли всех вообразимых классов и размеров. Откуда-то взялись даже древние «пароходы» (это у которых один из отсеков наполняется просто горячим воздухом) и «авоськи» (самоделки из длинного шеста и закреплённой на нём сетки, набитой стандартными плёночными баллонами для летающих ферм; после войны их понаделали много, очень много, но последние несколько лет на глаза мне они как-то не попадались). Разумеется, больше всего было спортивных и полуспортивных баллонов-сольников и двушек, пассажирских купе, пикапов, омни…
Кто мог – чалились к островам и скалам, кому не хватало места – просто дрейфовали поближе к Стене.
Когда Подколодные и Юрка-Гавриил услышали, прочитали, поверили глазам, осознали и прониклись, то приняли решение: они-то и будут первыми! Поскольку ни о возрасте, ни о способе приобретения транспортного средства ничего сказано не было.
Остаток времени до начала гонки они провели в рассуждениях, кто из них какой пост займёт в будущем правительстве планеты и чем запомнится благодарным современникам.
Это был просто повторный кошмар: драконы заходили на меня, тормозя широко распахнутыми когтистыми крыльями и перепонками на раскрывающихся рёбрах, выставив вперёд лапы – уродливые, с узловатыми пальцами крестовиной, и на средних пальцах загнутые чёрные твердейшие и острейшие когти, способные порвать листовое железо и раскрошить камень, и головы на длинных шеях опущены вниз, пасти приоткрыты, маленькие глазки чуть видны из-под бронированных век… и, как в кошмаре, я не могла бежать, я косо висела в воздухе, еле перебирая ногами, и не могла дотянуться ими до земли, а драконы налетали – медленно, но неудержимо, как поднимается жижа в болоте, в котором ты тонешь, мне иногда это снилось тоже: если не драконы, то болото.
Или – я падаю, я ничего не вижу или вокруг просто ничего нет, но я знаю, что падаю. Падаю очень долго.
Ракеты, кричал Север, он стоял на одном колене и целился, положив револьвер на сгиб локтя, откуда у него револьвер, его же убьют или посадят, отправят на торф, это то же самое, что просто убьют, с торфа не возвращаются – так говорят. Я бежала за ракетами, они в сарае слева, зелёная коробка.
Опять приходят драконы, и я бегу в сарай. Там надо спрятаться, закрыться, запереться, переждать.
Выстрел похож на вскрик, только очень короткий.
Я не знаю, куда я ему попал, но, наверное, попал больно, шкуру пробил – потому что дракон сразу отвернул, а пара других, летящих следом, забили крыльями и ушли на высоту. Я был почти уверен, что теперь они уберутся к духам, потому что драконы – трусы, я уже говорил, да? Вообще странно было само это их появление здесь, неподалёку от Стены, их явно согнали откуда-то, и они мечутся в панике, не зная, куда сесть…
Я ошибся.
Коробки не было.
Я поняла, что сейчас упаду, и успела упасть раньше, сама, на колени и на руки. Невозможно было понять, это просто темно – или я ничего не вижу. Снаружи ударили ещё два выстрела, и меня вырвало.
Я стояла на четвереньках, шатаясь, и вяло размышляла, рухнуть ли мне прямо в лужицу – или попытаться откатиться в сторону?
И вдруг стало холодно.
Холод не охватил меня, не проник – это всё действия, требующие какого-то времени, действия продолжительные, подразумевающие вытеснение холодом моего тепла. Ничего похожего: с этим холодом мы вдруг – в один миг – совместились. Моё тепло никуда не делось, но это не имело уже никакого значения.
Было так: позади, где оставалась дверь – незапертая (дура, немедленно встать, немедленно запереть!), – открылось окно в какое-то нездешнее чёрное место. Там было небо без лун и без звёзд, и по выглаженному, отполированному чёрному льду призрачный ветер вечно, вечно, вечно гнал невидимую колючую позёмку…
Холод был такой же призрачный, как ветер. И такой же вечный.
Я знала, что, если обернусь, увижу именно это.
Я обернулась. Коробка стояла там, где должна была стоять, – слева от двери. А я почему-то стала искать справа. Или у меня опять перепуталось правое и левое. Так иногда бывает…
Самое трудное – встать, ноги не мои.
И не надо вставать.
Я буквально доползла и упала на эту коробку – и, держась за неё, поднялась. Землю качало. Я ударилась об один косяк и о другой.
Передо мной было десять деревянных ступенек вверх и неровная трапеция слишком синего – как после заката – неба. Всё казалось очень плоским и грубым, словно нарисованное подслеповатым художником на побелённой мелом стене.
Два дракона описывали круги совсем низко, едва не касаясь земли кончиками крыльев, а третий – или первый? В общем, тот, в которого я попал, опустился рядом с останками автожира, зло пнул мёртвую железяку и стал складываться, превращаясь из летучей твари в бегучую. Это не очень быстрый процесс, каждое крыло нужно сложить вчетверо, и иногда у них не получается с первого раза…
Не могу понять, куда я ему вмазал?
А, вот, вижу. В лапу. Поэтому он и прихрамывает.
Попадать нужно только в голову или шею. В корпус – бесполезно, это его не остановит. То есть через час-другой он, может быть, и помрёт от внутреннего кровотечения…
Попробовать запустить имплант? Это заметно прибавит меткости.
Не успею. Для запуска нужно сосредоточиться, нужно хотя бы секунд пять…
Дракон встал в позу угрозы: лапы расставлены, корпус вытянут и наклонён вперёд, хвост напряжён и изогнут, кончик качается вправо-влево, голова почти у самой земли, пасть раскрыта до упора, во все сто сорок четыре зуба, и длинный язык, высунувшись далеко вперёд, качается синхронно с хвостом. По идее, это должно отвлекать или даже гипнотизировать противника.
Я дважды выстрелил ему в пасть и оба раза попал. Но мозг пули не нашли.
– Кумико!
Не слышит…
Он встряхнулся, помотал башкой – и побежал, хромая, не совсем на меня, а правее – на Собаку!
Конечно. Следовало ожидать.
Я выстрелил ещё дважды, метров с десяти, и сразу понял, что наконец попал куда надо: лапа, занесённая вперёд, не приняла на себя вес тела, уехала в сторону, и дракон грянулся брюхом и башкой, взметая пыль, опрокинулся на бок, верхнее крыло полураскрылось и безвольно завернулось за спину, и только хвост на автомате взлетал и ударял по земле, поддерживая уже не нужное мёртвому телу равновесие.
Потом туша дёрнулась, и из неё, пузырясь, попёрло дерьмо.
– Кумико!
Я, торопясь как мог, перезарядил револьвер. Оглянулся. Над спуском в сарай появилось лицо. Абсолютно чёрно-белое. Белые щёки и лоб, чёрные губы и провалы глаз.
Потом к этому добавились плечи.
Оба дракона заходили на посадку.
Я бросился к Кумико, одной рукой подхватил коробку с ракетами, другой – её саму, за локоть. Выдернул наверх.
– Да, – сказала она, хотя я ни о чём не спрашивал. – Конечно.
Я кое-как выбралась и стояла, не в силах приспособиться к свету. Прямо передо мной умирал дракон. Ещё двое висели в небе совсем рядом.
Север, двигаясь как-то странно – боком и даже чуть отворачиваясь от меня, – забрал коробку. Мне сразу не за что стало держаться, и я ухватилась за него.
– Сейчас отпугнём этих… – Он встал на колено (а я упиралась ему в плечо вытянутыми руками) и раскрыл коробку. Там плотным рядом лежали красные, зелёные, белые и сиреневые картонные трубки – как мне показалось, раза в два больше по размеру, чем привычные сигнальные ракеты. – Помнишь ещё, как с ними обращаться?
(А драконы всё так и висели в небе – почти неподвижные.)
– Да, – сказала я. – Конечно.
Я взяла первую попавшуюся – красную – ракету в левую руку, правой разорвала бумажное донышко, уцепилась пальцами за верёвочную петельку. Навела ракету на того дракона, что висел ближе. Сжала патрон покрепче и коротким рывком выдернула петельку.
Раздалось звонкое «Чпок!» – и всё заволокло белым дымом. Руку ощутимо толкнуло отдачей. Потом донёсся невыносимый визг, как будто под механическую пилу подсунули кровельное железо. Сквозь дым я видела, как от меня к драконам медленно улетает бешено крутящееся огненное колесо. Вот от него в стороны поплыли красные, как угли, огни, а через секунду вспыхнул и закружился в воздухе малиновый, всё набирающий яркость пламени шар…
Я выпустил в сторону драконов три ракеты, когда мне вдруг (совершенно вовремя, знаете ли) пришла в голову мысль, что фейерверком пугать драконов бесполезно. Видали они эти фейерверки при куда более приятных обстоятельствах. Впрочем, обдумывая эту мысль, я пальнул ещё тремя ракетами – действуя как автомат. Кумико всё никак не могла добраться до спускового шнура…
Наверное, всё-таки в какую-то оторопь я этих тварей вогнал, они раздумали садиться и ушли на следующий круг. Фейерверк – это хорошо, думали они, но не то время суток, не тем пахнет… и, наконец, обе были девочки, а мальчик валялся тут и думать не думал ни о чём занимательном. Но ушли они только на следующий круг, а не убрались совсем.
Кумико добралась до шнура. Неловко наведя ракету на цель – солнце слепило ей глаза, она дёрнула за шнурок, ракету выбросило из патрона, но – просроченный товар – что возьмёшь? – двигатель её сработал не сразу, так что ракета сначала стукнулась о землю, несколько раз кувыркнулась – и только потом рванула свечкой вверх, оставляя пушистый след; при ударе она, наверное, повредила себе что-то, потому что свечка тут же искривилась, изогнулась… в общем, ракета по пологой дуге обогнула летящих драконов – драконих, конечно, – и стала пересекать их курс – прямо перед мордами, – и одна из драконих схватила её пастью. Машинально, я думаю.
И тут сработала сигнальная головка.
Это была ракета для подачи светозвукового сигнала. Ночью такую вспышку видно километров за сорок; звук не так слышен, но тем не менее километрах в пяти люди оглядываются. Когда такая штука срабатывает во рту…
Драконихе оторвало голову, и она упала так стремительно, что я почти не успел заметить этого. Вот кадр – она есть, а вот следующий – уже нет.
Утрирую, но не очень.
До третьей наконец дошло, что происходит какая-то, извините, херня. То, с чем она никогда в жизни не сталкивалась. Не сразу, но дошло. Она посмотрела вниз, вслед падающей сестре или подруге, потом на неподвижного мужика, потом на нас – запоминая. Впечатывая в свой тупой злопамятный мозг.
И полетела прочь.
Я тут же выкинул её из головы.
Кумико стояла неподвижно, всё ещё держа в вытянутой руке пустой картонный пенал. Потом начала медленно оседать, я еле успел подхватить её. Уже у меня в руках тело заколотилось. Глаза закатились, и в уголках рта появилась белёсая пена.
Поздно вечером появился Панчо, принёс бутылку вина и какие-то незнакомые сладости, напоминающие засахаренные персики, но кубиками – и зелёного цвета. Он забежал попрощаться, им приказали свернуться на сутки раньше, чем было намечено (то есть не завтра к полуночи, а сегодня к полуночи), что не успели забрать, то бросить – и уматывать поближе к Лифту. Мы же можем оставаться здесь, пока не надоест и пока хватает бутербродов, а бутербродов хватит ещё надолго…
Панчо пригубил вино, пожал нам руки и исчез.
– Ты что-нибудь поняла? – спросил Гагарин.
– Пока нет, – сказала я.
Ближе к полуночи мы выбрались из ангара, рассудив, что в суматохе отбытия на нас не обратят внимания, а подышать свежим воздухом, наверное, следует. И заодно как бы невзначай полюбоваться историческим событием: землюки бросают какой-то свой объект и отправляются восвояси.
Причём на сутки раньше, чем было намечено. Наверное, что-то происходит вокруг – невидимое, но существенное.
Ночь стояла совершенно прозрачная, ни намёка ни на облака, ни даже на дымку. В Кольце прямо над головой чернел разрыв, и по этому разрыву было видно, какое оно огромное и какая небольшая по сравнению с ним наша планета. Над горизонтом рогами вверх плыла оранжевая луна, Кончита.
Башня была видна необыкновенно ясно – не только освещаемая её часть, но и заатмосферное продолжение, призрачная, еле уловимая, но всё-таки различимая черта на угольной небесной доске, и яркая звезда самого причала, с которым стыкуются межзвёздные корабли, а там полгода – и ты уже в другом, совсем другом мире…
Четыре вертолёта, шелестя винтами, тяжело поднялись и ушли в сторону Башни, а пятый сделал круг над строениями и отправился за ними следом.
– Ну, вот… – сказал Гагарин так, словно это он всё организовал, но скромничает.
И тут раздался другой, бубняще-воркующий звук моторов, и из-за дальнего ангара показался наземный грузовик на колёсах. Он двигался в облаке света. Он тянулся, тянулся и тянулся, необыкновенно длинный, восемь колёс, уже двенадцать… Вслед ему выехал такой же, потом третий. За третьим появилась совсем небольшая машинка без окон, и замыкал процессию гусеничный трактор. В отличие от наших этот катился почти бесшумно…
Мы с Гагариным уставились друг на друга, уже всё поняв, но ещё не в силах сформулировать. Он нашёлся первым.
– Мы не на Котуре…
– Ага, – сказала я.
Да, катер – это быстро. Непривычно быстро…
Мы были на Майском, на его застенной части, всё вокруг просто вопило об этом, но дошло до нас только сейчас.
Однако хорошо, что дошло. Могло ведь и не дойти.
Гагарин сказал, что надо выждать минут двадцать, а то и полчаса, и сразу же идти обследовать, что тут есть интересного и полезного. Я была настроена не менее решительно, но подождать, безусловно, имело смысл, заодно мы допили вино… и, как только начало светать, неохотно принялись одеваться.
Панчо в своём стремительном монологе как-то сумел подчеркнуть вот это: бросаем всё, что не успели погрузить. Я думаю, он это сделал намеренно. Рисковал? Может быть. Не знаю.
Короче, в последнем ангаре среди ящиков и контейнеров Гагарин нашёл несколько мотоциклов. Они стояли штабелем, упакованные в такие специальные решётчатые конструкции, не совсем ящики, но что-то вроде того. И там же нашёлся целый стеллаж с упакованными в вакуумные мешки рабочими костюмами из чего-то, напоминающего микрослойку, только приятную на ощупь. Это оказалось очень кстати, потому что ехать на мотоцикле в наших широченных балахонах было бы смешно. А ботинки мы подобрали использованные, землюки их носят какое-то время, а потом отправляют на переработку. Вот из того, что они не успели отправить, мы и выбрали себе по паре.
Гагарин довольно долго возился, прежде чем сумел открыть ящик с мотоциклом. Но сумел.
– Ты умеешь?.. – спросила я. Спохватилась.
– На наших – да, – сказал Гагарин. – На этих… – и поехал.
– Слушай, – сказала я, когда он, сияя глазами, подъехал и лихо затормозил рядом со мной. – Надо дождаться, когда уберут Стену. Чтобы не придрались на финише. Они ведь не сказали, откуда надо стартовать, но точно сказали, когда. Понимаешь? У нас ведь есть небольшая фора?..
Конвульсии прекратились быстро, но в сознание Кумико не пришла. Лицо стремительно осунулось, кожа на скулах стала восковой.
Я прокрутил в памяти всё, что знал о подобных случаях. Спасти Кумико могла только немедленная операция. Ближайший доктор… и я задумался. Ближайшим и лучшим получался секретный доктор Ригдзин, но есть ли там поблизости место, чтобы сесть? Да, место было – примерно в километре. Хорошо, подумал я, километр – это нормально, я донесу.
Теперь надо было расчистить «взлётную полосу». Я выволок мотоблок, погрузил на него лебёдку, отвёз и закрепил лебёдку в стороне от пути, намеченного мною для разбега самолёта, зацепил тросом драконью тушу за хвост – и стал крутить ворот. Сначала дракон волокся плохо, потом пошёл легко – по собственному дерьму. Я доволок его до лебёдки и побежал к Кумико. Поднял на руки и изумился: она была намного тяжелее, чем раньше. На полпути к самолёту я вдруг остановился – как будто поймал жгучий ненавидящий взгляд в спину. Оглянулся. Да. Из-под обрыва всплыл и, шумнув винтами, завис над землёй небольшой белый дирижабль-купе с эмблемой шерифа. Не знаю почему, но я растерялся. Нет, наверное, знаю. Я был застукан на месте страшнейшего на Эстебане преступления…
Вспоминая потом этот эпизод (и уже достоверно зная многое из того, что происходило в этот час вокруг Стены), я так и не смог вразумительно объяснить себе, откуда здесь взялись эти ребята. Я уже описывал расположение моей чересчур уединённой фермы: ближайшие населённые места в двухстах километрах к юго-востоку и в пятистах – к северо-западу (если не считать безымянного воздушного посёлка). Именно поэтому никому и в голову не пришло занимать здесь стартовую позицию – делать такой крюк непонятно зачем.
И эти ребята наверняка прилетели не для того, чтобы принять участие в гонке. Им зачем-то был нужен я. А узнать о том, что я здесь, они могли, например, из публикации договора дарения – она происходит достаточно быстро, в течение нескольких часов. Или им всё сказали Макбет и второй; Арменовы порученцы так ведь и не вернулись обратно, и куда они делись, никто до сих пор не знает…
В общем, перед нами просто ещё одна непрояснённая деталь в этой запутанной истории. Одна из многих. Я, честно говоря, не уверен, имеет ли смысл делиться своими догадками по поводу таких вот тёмных (или белых?) пятен. Всё равно у меня нет единой теории, которая разом бы всё объясняла и расставляла по своим местам. Может быть, её пока нет. А потом появится. Не знаю…
Скажу только, что по жизни мы бродим, как в густом-густом тумане, и тычемся во что попало, и, только ткнувшись, понимаем или догадываемся, что это такое под руками, или долго не можем понять, или просто шарах по голове, и ты уже на всё смотришь сверху.
Помните же, наверное, ту старую сказочку про трёх слепых мышат, которые описывали, на что похож кот?
Двое спрыгнули с подножек и быстро пошли ко мне, третий остался в кабине, дирижабль немного сдавал назад, получив слишком сильный тормозной импульс, пилот снова коротко запустил левый движок – так, чтобы машина слегка развернулась и на несколько метров поднялась, и я бы перед ним был как на тарелочке. Руки у идущих были пусты, но я не сомневался, что нужное в них появится мгновенно; а тот, который их страховал, что-то держал на коленях, и я не удивился, когда рассмотрел срез ствола: это было ружьё, и далеко не факт, что духовое. Толщина стенок показалась мне излишней; потом я догадался, что это глушитель.
– Господин Гардус? Север Гаевич? – спросил один из подошедших, бритый наголо и горбоносый. Они остановились грамотно, этот шагах в четырёх, второй на полшага позади.
Я опустил Кумико на землю. Голова её безвольно откинулась.
– Чем обязан? – спросил я, не поднимаясь с колена, морщась и прижимая руки к животу.
Того, который остался в дирижабле, я уже узнал: это он сидел в «Крауфе», держа в руках винтовку – наверное, точно такую же, как сейчас лежала у него на коленях; и не исключаю, что это всё-таки именно он стрелял в Игната, а никакой не замаскированный стрелок в толпе или в доме напротив. Только сейчас лоб его не был перевязан шарфом, как тогда, и из-под белёсых волос отчётливо проступало карминное тату, характерное для уроженцев Ламантина – большого и далёкого (семь тысяч километров от Башни) юго-западного острова, который из-за этой удалённости жил какой-то совсем обособленной жизнью – подобно Плато Роксоланы; но если заселение Плато началось сравнительно недавно, на моей памяти, то Ламантин как обособился лет двести назад, так и продолжал в том же духе. И ещё я узнал одного из тех, кто подошёл ко мне, – второго, молчавшего; он был среди публики на судебной площади – худой, нескладный, с мятым лицом. Горбоносый же не попадался мне на глаза никогда – или, по крайней мере, последние двадцать лет.
Он не удостоил меня ответом, стал оглядываться по сторонам – а потом, вытянув шею и по-куриному наклонив голову, уставился на Кумико.
– Я слушаю вас, – прокряхтел я, встав и по-прежнему прижимая к животу руки; меня очень убедительно покачивало.
– Так-так-так, – хмыкнул горбоносый. – Ещё и укрывательство преступных элементов. Незаконный промысел, незаконная техническая деятельность, да ещё и укрывательство. Вы, господин Гардус, опасный анархист! Вами должна заниматься Канцелярия!
– А вы кто? – спросил я.
– Вам кто-то позволил задавать вопросы? Ну-ка…
Пока длился этот короткий и исключительно содержательный диалог, дирижабль по инерции медленно разворачивался и медленно приближался ко мне, ламантинец был, наверное, очень хороший стрелок, но средний пилот.
(Я мог позволить себе стрелять только наверняка: пальба по дракону показала, что у старого разбитого револьвера с кустарными патронами кучность, как у садовой лейки. И если на дракона я потратил почти весь барабан, и ладно, – то сейчас ситуация была острее…)
Я раздвоил зрение: правым глазом смотрел на горбоносого, левым, как бы уплывшим, выцеливал пилота; засветились перекрестье и дальномер, тридцать семь метров, тридцать пять, на этой дистанции в голову я могу и не попасть, подождём до тридцати…
– Я сказал: руки за голову! Что, не понятно?
– Я не могу… – жалобно; тридцать три метра. – Я ранен…
– Ты же её тащил! – горбоносый шагнул вперёд, специфически изгибая кисть правой руки, сейчас в неё скользнёт из рукава метательный (или просто обдирочный) нож. – Ты же свою девку на руках…
Тридцать. Всё-таки и тридцать – далеко.
Я перевёл перекрестье прицела со лба на грудь пилота. И, задержав дыхание, особым образом сократил диафрагму.
Руки, подчиняясь теперь не только мозгу, выхватили из-за пояса револьвер, взвели курок и прямо от живота пустили пулю в центр перекрестья. Я мгновенно перевёл прицел на горбоносого, он уже производил замах, и выстрелил – в лоб. Попал ниже, но на результат это не повлияло. Третий выстрел я произвёл уже из нормальной стойки и с вытянутых рук – в правое плечо сутулого. Четвёртый – ему же в колено.
Снова внимание на пилота. Он ещё жив, он даже пытается поднять винтовку.
Стреляю.
Всё.
Вот теперь всё.
Выдыхаю. Ещё выдыхаю. Жду.
Трудно сказать, что испытываешь, когда имплант отключается. Что-то лопается внутри или рвётся… не совсем так, хотя похоже.
А перед этим тебе как будто ткнули – не сильно, но очень точно – в солнечное сплетение.
Вот теперь можно дышать. Вдох…
Первый, как всегда, получается со стоном.
Никаких средств связи у нас не было – а скорее всего, мы просто не могли их найти. Может быть, надо было встать перед пустой стенкой – скажите, зачем землюкам пустая матово-серая полупрозрачная стенка? – и каким-то особым образом щёлкнуть пальцами…
В общем, нашёл я только часы, и на этом мы решили успокоиться.
Да, и ещё смешная вещь: то, что я по привычке посчитал баком для воды, оказалось багажником. Бака на мотоцикле просто не было, а в реакторе – размером и весом с четвертинку кирпича – каким-то образом сразу образовывалось электричество.
На всякий случай я снял с других мотоциклов три реактора про запас. Ну и заодно попытался разобраться в тонкостях управления. Во всё не вник, но навигатор мне стал понятен. И ещё такая полезная функция, как изменение профиля шин. То есть их можно было сделать узкими и почти гладкими – или широкими и шипастыми, в зависимости от дороги.
А дорога, если судить по навигатору, нам предстояла всякая. Потому что вот эта выглаженка, ровная и шершавая, как лента наждачной бумаги, по которой уехали грузовики – она идёт только до аэродрома, и оттуда, надо полагать, технику вывезли на огромных треугольных воздушных транспортах-тысячетонниках, все наверняка видели их, они не раз появлялись и по нашу сторону Стены. Не знаю, что землюки на них вывозили…
Нам же с Лю предстояло ехать по гребню хребта Гюльви: это такая дуга из девяти небольших островов, соединённых перемычками (и в двух местах – небольшими мостами). Хребет Гюльви, часть берега острова Срединного и хребет Шиманского образуют почти правильную дугу, половину окружности, это древний – два миллиарда лет, написано в учебнике – метеоритный кратер; как внутрь этой окружности попали Минус, Котур и Снегири, не считая двух десятков мелких островков и скал, – для меня загадка. Север говорит, что произошёл сдвиг сейсмических плит, вызванный той же катастрофой, что выбросила на высокую орбиту почти всю воду планеты. Ну, может быть.
В общем, на экране навигатора дорога по гребню хребта была обозначена, а вот что там не говорилось и не показывалось, так это когда её последний раз чинили и расчищали.
Но разве у нас был хоть какой-то выбор?
Я проводил взглядом уплывающий дирижабль. Близок локоть… Досадно было потерять такую ценную в предстоящей гонке вещь, как настоящая винтовка. Не говоря уже о решающих уликах в деле убийства Снегиря. Но…
Но.
Кумико дышала, и пульс был нормальный. Я усадил её в кабину, пристегнул – и подошёл к последнему бандиту. Было почти невозможно улететь, не задав ему пару вопросов.
У него была та фаза шока, когда боль притуплена, нужно только не двигаться. Он и не двигался.
А я вдруг понял, что мне ничто не интересно…
Вернее, не так. Мне всё было по-прежнему интересно, и добыть доказательства невиновности Снегиря по-прежнему оставалось моей главной задачей, и вот передо мной был готовый к употреблению источник информации, который скажет всё и не соврёт, потому что – зачем? Конечно, он может просто не знать прямых ответов на прямые вопросы, но это и не важно: по косвенным можно восстановить практически всю картину. Однако для этого даже мне понадобится несколько часов…
– Вас послали меня убить или просто задать вопрос?
– Забрать… желательно целым…
– А потом?
– Не знаю.
Я присел рядом с ним, упёр ствол револьвера в шею (дабы не искушать) и вынул из его кармана планшет.
– У тебя есть наследники?
– Да.
– Сообщи, что ты умер.
Я подождал, пока он отошлёт сообщение.
– Что-нибудь передать на словах?
– Не надо.
Я оглушил его, отволок в сарай, там перевязал чем под руку подвернулось и ушёл, заперев снаружи дверь. Если повезёт, его заберут отсюда. Если не повезёт… ну, значит, не повезёт.
Жизнь проста.
Вот и всё. Стараясь не думать ни о чём, только что бывшем, и том, что за всем этим кроется, я забрался в самолёт, покачал ручку, покачал педали. Закрыл глаза и сосредоточился на нужных действиях и в какой последовательности я должен их совершить.
Посидел – и понял, что так я никогда не взлечу. Меня слишком сбивает автоматизм управления, наработанный на вертолёте. А тут всё по-другому.
Но взлететь надо. У меня хороший запас мощности. Я правильно рассчитал центровку. Я вообще всё правильно сделал. Просто и правильно.
Давай.
Не могу сказать, что рука моя тряслась, когда я запускал моторы. Но усилие, чтобы преодолеть какую-то дурную скованность, надо было прикладывать.
Я погонял моторы на малом газу, прислушиваясь к звукам и вибрациям. Немножко потряхивало. Не сильно. Поршневые моторы всегда потряхивает.
Оставил их погреться.
Так. Сейчас ты сделаешь то, чего никогда не делал. Ну и что? В первый ли раз? Сколько раз ты делал то, чего никогда не делал до этого, и каждый раз получалось.
Вперёд. Только так ты спасёшь Кумико. Да, одно неверное движение – и смерть. Но не делать ничего – тем более смерть.
Вперёд. И – отключи мозги…
Самолёт взлетел сам. Я просто держался за ручку.
Майский – остров большой, и даже не столько большой, сколько длинный. От нашего ангара до Стены было километров сорок, и естественно, что никакой Стены и ничего, что творилось по ту её сторону, мы не видели. Поэтому нам самим нечего рассказать, зато мы всегда с интересом слушаем чужие истории.
Стену должны были убрать в три часа дня. Мы дождались, когда будет три ноль одна, и поехали.
Гагарин мне объяснил, что лучше всего – это просто обнять его сзади, но обнять, так сказать, гибко: то есть когда он наклоняется в сторону, или вперёд, или назад – то отклоняться вместе с ним. Главное – не препятствовать и не стараться помочь.
Я поклялась, кровь из носу, следовать инструкциям. И мы, разумеется, завалились на первом же повороте – хотя, казалось бы…
Урок я усвоила сразу – тем более что именно носом я в плечо Гагарина и ткнулась. Хорошо ткнулась, так что всё свершилось по клятве. Но это был первый и последний случай моего разгильдяйства. Произошедшего от общей расслабленности. И даже не просто расслабленности. Разнеженности. Уж очень здорово это было – сесть сзади, обнять, прижаться…
Ну, вы меня, наверное, понимаете.
А если не понимаете, так и идите к духам. Мне не о чем с вами говорить.
Да, я звучу, как кошка. И что?
До южной оконечности острова мы домчались почти мгновенно, а дальше была та самая дорога. О которой я не знала ничего, а Гагарин, как оказалось, не всё.
Потом уже я прочитала, что эту дорогу и ещё несколько других, подобных ей, построили в первые десять лет колонизации, и по тому проекту все острова должны были быть соединены мостами. Но для того, чтобы начать строить мосты, надо было проложить несколько таких вот временных «технических» дорог. В результате мосты не построили, дороги почти забросили – поскольку те мизерные грузоперевозки, которые у нас практикуются, вполне можно осуществлять и по воздуху…
Так вот, объясняю, что такое «техническая дорога»: это трёхметровой ширины полотно из неплохо подогнанных и надёжно скреплённых плит неизвестного мне серого пупырчатого материала, который не похож ни на металл, ни на камень, ни на пластик – ни на что не похож. И семьдесят пять наших лет для него ничто…
Просто местами из-под этого полотна выкрошилась порода.
Но мы не упали. Хотя ехать по таким участкам было жутко. Как по подвесному мосту: дорога проседает, раскачивается или же она настолько накренилась, что напоминает скат крыши. А рядом обрыв, и какой обрыв!..
Даже когда просто стоишь рядом с таким обрывом, хочется, чтобы за спиной был парашют.
А парашюта нет.
(Потом мы узнали, что землюки специально ничего не исправляли: это у них была спортивная трасса. Они на ней гоняли на мотоциклах для развлечения. Для удовольствия. Это выше моего понимания… Когда я спросила Гагарина, было ли ему страшно, он сказал, что нет, страшно не было, но было что-то вроде отчаяния, потому что – даже не остановиться! Только вперёд! Страшно стало потом, через пару дней. И – держалось долго.)
Я сказала «жутко, как по подвесному мосту»? Дура. Вот когда мы действительно подъехали к подвесному мосту…
Это да.
Я немного просчитался то ли с центровкой, то ли с углом установки крыла: машина всё норовила задрать нос. Я парировал это её намерение рулём высоты, сильно отдавая ручку от себя – и вынужденно держал весьма среднюю скорость. Впрочем, полёт всё равно получался более быстрый, чем на вертолёте…
От сильного ветра в лицо Кумико стало, кажется, немного лучше; во всяком случае, этот пугающий меня восковой оттенок кожи пропал, она была теперь просто бледна, но и только. Несколько раз она почти приходила в себя, поворачивала голову, я видел, как под веками движутся глаза. Потом вновь обмякала.
Мы долетели быстро, но сесть я смог только с третьего раза.
Только когда я с Кумико на руках подбегал к лесопилке, меня пронзила мысль: а вдруг и док Ригдзин, подхватив семейство, понёсся за счастьем? Но он оказался благоразумен.
Я коротко объяснил, что произошло, он кивнул и велел дочерям быстро разворачивать операционную. Я думал, он заберёт Кумико в подвал, там у него всякие машины и приспособления, большей частью незаконные, но нет – под навесом поставили раскладной стол, столик, лампу, расстелили простыни…
Маруся увела меня на веранду, чтобы я не дёргался зря, и только я успел написать записку шерифу, чтоб он послал кого-нибудь на Коробок, а Маруся – заварить чай, как пришёл док в сопровождении старших дочерей, они сдирали на ходу бумажные передники, местами простроченные красными пунктирами.
– Ну вот, – сказал Ригдзин. – Я называю это: мастерство.
– Что, уже всё? – спросила Маруся.
– Представьте себе, дорогая, – и док самодовольно развалился на плетёном диванчике. – Дорогой Север, ваша девушка вне опасности… если вам, конечно, не взбредёт в голову забрать её немедленно.
– Действительно уже всё? – не поверил я очевидному.
– Действительно. Ну, простейший случай, простейший. И повезло, конечно, мы сразу попали на кровоточащий сосуд, не пришлось искать, зря резать кость…
– Мне можно к ней?
– Сейчас девочки её перебинтуют, отвезут в спальню… Дорогая, налейте и операционной бригаде, они заслужили по глотку хорошего чая. Север, а вы слышали об этом массовом помешательстве, которое охватило полмира?
Кумико пришла в себя вскоре после операции, а теперь спала, именно спала, док накачал её снотворными экстрактами. Рядом дежурила девочка Настя, следила за пульсом, давлением, температурой. Я поцеловал Кумико в тёплую щёку, Настю – в макушку. Вышел. Достал трубочку. Руки тряслись.
Именно в этот момент далеко отсюда исчезла Стена.
Значит, чтобы было понятнее: обычный подвесной мост делают так: от опоры А к опоре Б прокидывают трос или два (можно и больше) и закрепляют в ненатянутом состоянии, потому что если натягивать их, то нагрузка на опоры и на сами тросы возрастает в разы. Потом на этих тросах через более или менее равные промежутки закрепляют тросики более тонкие, свисающие вниз, на которых и подвешивают настил. То есть фишка в чём? В том, что к провисающему тросу подвешено множество маятников разной длины и с разной, естественно, частотой колебаний, и любые возникшие возмущения соседними маятниками немедленно гасятся.
Этот же мост строили, руководствуясь принципом: нарушить как можно больше правил. Распять здравый смысл.
Два параллельных троса, натянутых туго, как струны. На них уложены деревянные доски, металлические решётки, где-то ближе к середине – что-то похожее на дорожные плиты. Наверное, настил этот как-то закреплён.
И всё. Нет даже ограждения.
Длина – судя по навигатору – сто двадцать семь метров. Лететь, если сорвёшься, полтора километра.
Я прошёл немного, два десятка шагов. Уже тут чувствовалось, как мост гудит и подпрыгивает под ногами. Вернулся. Лю стояла тихая и очень строгая.
– Знаешь… – начал было я и замолчал.
В воздухе набухал объёмный, идущий как бы со всех сторон сразу, рокот. Первая волна вертолётов нагнала нас. Трудно сказать, сколько в ней было машин, но уж точно не меньше сотни. Они шли левее нас на высоте островов или чуть ниже, и нужно было всматриваться, чтобы рассмотреть их в дымке. Это был почти ровный строй, фронт, вал, лишь нескольким машинам удалось немного вырваться вперёд; слегка отстающих было больше, чем опережающих, и они растянулись на полнеба. А за ними угадывались уже самые быстрые из дирижаблей…
Лю что-то сказала, я не услышал и наклонился к ней.
– …И все серые окажутся у власти, – говорила она. – И нам тогда…
Она была права, я это знал. Может быть, нам придётся бежать с планеты, и только сегодня для будущего побега предоставляется шанс.
Единственный шанс.
Но почему-то приходилось заставлять себя помнить об этом.
– Давай так, – сказал я. – Ты подождёшь, пока я проеду…
Лю помотала головой.
– Мне так проще…
Она снова помотала, сильнее.
– Я буду меньше бояться…
– А я? – она прошептала это, глядя исподлобья.
Ладно, подумал я. Если этот мост тут есть, значит, его для чего-то использовали. Не просто ведь так.
– Ладно. Значит, отдохнули, теперь вперёд. Держись как держалась, даже ещё мягче, обними меня плотно, прильни – и расслабься, понимаешь, расслабься совсем. Чтоб я тебя чувствовал как себя…
Один из подотставших вертолётов прошёл над нами, развернулся над тем берегом, вернулся, завис. Я махнул ему: лети. Он отошёл немного в сторону, спустился вниз, приподнялся – и я понял, что там сидит кто-то с киноаппаратом и примеряется.
Скотина.
Я переплёл пальцы, прощёлкал суставы, взялся за руль. Подождал, пока Лю примостится на своём месте. Ещё какое-то время смотрел вперёд, фиксируя дорогу, втягивая её в себя и убирая всё лишнее – всё, что могло помешать. Это чем-то напоминало расслабление в таиге – отключаешь всё вокруг, заставляя разум и тело полностью подчиниться… какому-то другому разуму; по-моему, так. Вот и сейчас: ничего больше в мире не было, только вот эта лента, которая ляжет под колёса, вот она уже покатилась навстречу, всё быстрее, быстрее…
Вертолёт прошёл над нами совсем низко, но он был как будто бы нарисованный, а потому совершенно несущественный.
Время от времени лента пыталась ускользнуть из-под колёс, её приходилось ловить, руль колотил по рукам, он колотил всё время, но иногда очень сильно, почти невыносимо. И сам мотоцикл всё норовил вырваться; когда едешь так, то ведь не сидишь, а стоишь на полусогнутых, держа его коленями, и он почти живой. Несколько раз попадался настил из дорожных плит, перед ними нужно было немного сбавлять скорость, а потом отпускать мотоцикл, позволяя ему прыгнуть самому через край плиты – чтоб без толчка. Потом эти плиты потянулись одна за другой, и оказалось, что мост кончился, дальше был довольно большой плоский остров.
– Отдохнём? – спросил я Лю, но она сказала, что не надо, не надо останавливаться, у нас ещё четыре пятых пути впереди, и я сказал «ладно».
Вертолёт поравнялся с нами, и пассажир, вытянув руку, показывал большой палец. Потом они легко обогнали нас и ушли вперёд.
Когда я вернулся к самолёту, его окружала толпа ребятишек. Человек тридцать. Среди них я заметил двух младших девочек дока, Юлю и Милу. Они на правах старых знакомых забрались в кабину и оттуда что-то объясняли собравшимся. Я выступил с краткой речью и пообещал, что все увидят сегодня полёт моего чуда техники, но перед этим мне нужно в нём поковыряться. А чтобы я поковырялся правильно, меня не нужно отвлекать. Договорились?
Где подкручивая, а где отпуская крепёжные болты, я немного уменьшил угол атаки крыла, а потом чуть-чуть приподнял переднюю кромку стабилизатора – просто подложив между ней и хвостовой балкой текстолитовую шайбу сантиметровой толщины.
Теперь надо было сообразить насчёт воды. На тысячу четыреста километров, на десять часов работы двигателей, даже полных баков запасов может хватить, а может и не хватить. И будет очень обидно, если не хватит. На Коробке воды полная бочка, но крюк туда довольно значительный, а хуже всего то, что там некуда садиться. Взлетать, в общем-то, проще. Нет, Коробок отпадает.
Если прикидывать по маршруту, то…
Небольшие посёлки близко к Стене – рискованно. Воды, нормальной, фильтрованной, там может уже и не быть. А если есть, то за неё захотят много денег – и тут я ничего не смогу предложить.
Всякие открытые водоёмы – а можно ли сесть рядом?
Я мысленно раскрыл перед собой карту и не удержался, треснул себя ладонью по лбу. Старый Порт!
– Дядя Север, ты что? – тихо спросила подошедшая Мила.
– Ленивые мозги надо встряхивать, – сказал я. – Только не очень сильно. Ну, командуй всем, чтобы отбегали…
Куда более трудны и опасны, чем первый, второй взлёт, – или вторая посадка, или второй прыжок с парашютом. Потом идёт по нисходящей – до девятнадцатого (это что касается парашютов) или двадцать третьего (всего остального). А потом никаких выраженных пиков опасности нет, рутина одна.
Но я взлетел – во второй раз. Аккуратно, без нервов. Самолёт вёл себя заметно лучше, лечение пошло ему на пользу. Я пролетел над ребятишками, помахал им, потом развернулся на Башню, взял два пальца правее – и стал потихонечку разгоняться, прислушиваясь к машине.
Пока всё было хорошо. Ветер свистел, рассекаемый тросами…
Вы, наверное, догадались уже, что первыми на финише были Подколодные? Я тоже думаю, что догадаться нетрудно. Другое дело, что их тут же, не обращая внимания на сопротивление и словесные возражения и призывы к справедливости, к исполнению озвученных правил, повязали – в самом прямом незатейливом смысле этого слова – и заперли в глухом совершенно помещении без окон, лишь со светящейся полосой на потолке. Там было душно и пахло гнилью.
Через некоторое время двое землюков – и если те, кто их схватил, были в форме, вроде бы солдатской, то эти носили рабочие спецовки – отвели Подколодных в какой-то кабинет (вокруг было сплошное стекло, как на выставке аквариумов) и велели ждать. Подколодные ждали, сколько могли, потом отправились искать еду и воду, но вместо этого совершенно случайно нашли выход, их никто не остановил…
Финиш был оборудован так: проведённая по земле светящаяся лиловым светом полоса – надо полагать, окружность с Башней в центре; вокруг Башни прямо в воздухе кружились рубиновые цифры, отмечающие число финишировавших, и когда Подколодные на них посмотрели, то увидели: «6–1–4». За чертой стояло множество вертолётов, а те, кто прилетал на дирижаблях, просто спрыгивали с них, низколетящих – так, по крайней мере, показалось ребятам. И ещё они видели, как сверху, с большой высоты, кто-то спускался на парашюте.
Упорные в своих намерениях, они отправились искать финишёров, чтобы отметиться, и со второго раза их внесли-таки в список.
Гвалт стоял какой-то запредельный…
Город Лакоста, более известный как Старый Порт, довольно долгое время – и когда здесь заправлял концерн, и ещё лет десять после того – был единственным перевалочным пунктом между Эстебаном и Застеньем, землюки настаивали именно на этой конфигурации, чтобы контролировать вывоз грюнсанда; потом к нему добавились Ньёрдбург и Цзуйвэн, а сравнительно недавно, уже на моей памяти, – и Лянхай. После войны, когда Стену продвинули ещё на триста километров, Старый Порт и Цзуйвэн оказались отрезанными от Эстебана – и как города погибли. Сейчас, пролетая над Старым Портом, я рассмотрел: дома почти все разобраны, две из четырёх причальных мачт упали, ещё одна покосилась, на месте портовых складов сплошная ровная площадь, размеченная непонятными символами…
Помните, чем ещё был славен Старый Порт? Нет? Ну, ничего удивительного.
Старый Порт был славен своей набережной, широкой и длинной. Шла эта набережная вдоль искусственного озера, где разводили земную рыбу. Вот фотография из очень старого путеводителя: на фоне безоблачного рассветного неба – сплошная шеренга рыболовов с удочками. Да-да, это было у нас, именно вот на этом месте, я облетел его два раза, вглядываясь в покрытие набережной: всё было более или менее нормально, только в одном месте на набережную с той самой размеченной площади выезжало что-то очень тяжёлое, развернулось, разворотив плиты, и уехало обратно.
Я сел довольно-таки жёстко; самолёт почему-то долго не хотел прижиматься к земле, тянул и тянул на высоте в два-три метра, а потом, потеряв наконец скорость, с этой высоты бухнулся почти вертикально; первый раз я садился вроде бы мягче – наверное, переделки сказались; зато было легче лететь, не требовалось всё время давить на ручку.
Вода стояла высоко (думаю, из-за того недавнего шторма), так что я потратил не слишком много времени на заправку: никуда не надо бегать, наклоняйся и просто черпай, – и разрешил себе подкрепиться: съел кусок мясного пирога, завёрнутый мне Марусей, и запил его парой глотков очень крепкого и очень сладкого чая с капелькой рома; я вообще-то не пью сладкий чай, но сейчас забота была не о вкусе и аромате, а об энергии. Потом я развернул за хвост самолёт, взлетел, описал полукруг над заброшенным городом – и полетел прямо на Башню, навстречу низкому уже солнцу, никуда более не отклоняясь, зато понемногу набирая высоту. В отличие от вертолёта самолёт на высоте летает заметно быстрее.
Примерно через час слева впереди и внизу показались первые (вернее – последние) дирижабли.
Ни жива ни мертва – так это называется?
Второй мост – нормальный, железный – мы пронеслись с ходу, не останавливаясь, Гагарин орал какую-то песню, а по ушам било часто-часто: вжух-вжух-вжух-вжух – звук отлетал от рифлёных пластин ограждения. Оставался последний довольно большой остров, перемычка, а потом начнётся Срединный! То есть полпути за плечами, и это более трудные полпути (так думала я, так думал и Гагарин). Даже если учесть, что стемнеет…
Солнце висело над самым горизонтом, красное и мягкое, подрагивающее. Мы вымахнули на остров. В этом красном остывающем свете открывшаяся картина была почти нестрашной.
Три вертолёта, наверное, столкнулись в воздухе и упали почти рядом друг с другом, один – здоровенный грузовой то ли «Кёнигсмарк», то ли «Бизон», они и целые-то похожи, а уж в таком виде подавно – горел, страшно чадя, чему там гореть, в вертолёте? (Вот Гагарин подсказывает: масло; масло очень даже неплохо горит, а в таких грузовиках масла много, там весь главный редуктор – сплошная масляная ванна.) Второй лежал на боку, высоко задрав покорёженную лопасть и стойку шасси; третий сидел ровно, но на брюхе и выглядел так, будто на него наступили сверху и вдавили в землю.
От него-то и бежали к нам наперерез, размахивая руками, четверо. И ещё двое довольно далеко отсюда шли по дороге, и в тот момент, когда мы вынырнули из-под берега, обернулись и подняли руки. Нет, не так, как показывают «я сдаюсь», а даже не прося, а приказывая остановиться. Повелевая.
Не знаю, почувствовал Гагарин сам или это я в него так вцепилась, но он только прибавил скорость. Мы проскочили мимо первой группы буквально в метре, я в подробностях рассмотрела эти искажённые лица, эти раскрытые рты… и кто-то бросил в нас нож, но промахнулся, и какое-то время нож летел рядом с нами, совсем рядом, медленно переворачиваясь в воздухе, дорогой узорчатой стали нож с резной костяной рукояткой, не настоящий шаманский, но удачная стилизация. Потом он отстал, упал на землю и закувыркался в сторону.
Держись, подумал Гагарин мне, и я изо всех сил сжала коленями седло, а левой рукой схватилась за скобу; он притормозил и тут же резко рванул вперёд, мотоцикл задрал переднее колесо и так и наехал на одного из останавливавших нас, а второго Гагарин ударил в грудь прямой вытянутой ногой, мотоцикл подскочил и какое-то время летел по воздуху, всё больше кренясь влево и задирая зад, потом опустился на переднее колесо и завилял, и я думала, что вот теперь всё, доездились, но оказалось, что нет, ещё не всё.
Что-то незнакомо и коротко прошуршало и хрястнуло над ухом, я повернула голову – из левого плеча Гагарина торчало чёрное оперение стрелы. Вернее, дротика для духового ружья.
Он как бы и не заметил этого, мы продолжали нестись с бешеной скоростью, ухнули вниз и вдруг оказались в темноте, дымка пополам с тенью закрыла дорогу и то, что было по сторонам, Гагарин включил фару, но видел ли он хоть что-то, я не знаю; скорее всего, нет; да это и к лучшему, в безумии подумала я, мне вдруг стало безумно страшно, словно мы уже умерли, не поняв того. Думаю, и Гагарину тоже стало страшно. А может, и нет. Он говорит, что у него и в нормальные дни теплопроводность, как у кирпича, а тогда он был совершенно бешеный и ничего не чувствовал.
Врёт, конечно…
Последние крошки каменного мёда я засунул между десной и щекой, и его горячая горечь начала как будто бы выжигать рот, а потом и голову изнутри, так искра выжигает сухой трухлявый пень; я попробовал отогнать этот унизительный образ, но он упрямо возвращался. Я понимал, что брежу, это был лёгкий контролируемый бред, сейчас пройдёт.
И точно, бред прошёл, когда меня охватила дрожь. Лицо внезапно оказалось замёрзшим до потери чувствительности, я ощупывал его, как свинцовую маску, под пальцами вмятины образовывались и уже не исчезали. Не знаю, на какую высоту я забрался, альтиметр – как, впрочем, и спидометр, – зашкалил. Судя по тому, что по часам уже давно наступила ночь, а мне всё ещё прямо в глаза светило похожее на вишенку маленькое багровое солнце, высота была приличная.
Внизу расстилалась абсолютная чернота. Не представляю, где я находился, над таигой ли или уже над Срединным, – никакие ориентиры, никакие огни не смущали моё воображение. Там могла быть бездна, тянущий в себя провал до центра планеты…
Нет, надо аккуратно спускаться. Мои мысли меня пугали. Пугал меня и звон в голове, где-то в районе темени, слева. Там вроде бы ничто не могло звенеть…
Я убрал газ и толкнул ручку вперёд. Солнце переползло с кончика штыря приёмника воздушного давления на давнюю щербину на козырьке: лет восемь назад какой-то растяпа-фермер, проплывая в километре над стоянкой, уронил молоток. (Я уже говорил, что Собака – не совсем обычный вертолёт? Да, она такой же, как и я, секретный ветеран просранной войны, и все наши скрытые возможности так и остались невостребованными… Ну и ладно. Может, оно и к лучшему.) Звук воздуха, обтекающего самолёт, переменился, но я не мог сказать, лечу я теперь быстрее или медленнее.
Или же я вообще стоял на месте, вплавившись, вмёрзнув в ледяной, твёрдый, абсолютно прозрачный чёрный воздух?
Опровергнуть это было невозможно.
Внимание моё привлекла лиловато-белая вспышка слева внизу. Это была сигнальная ракета, но пущенная не вверх, а по пологой дуге, она медленно ползла над чёрной пустотой, сыпя искрами. Я присмотрелся. Вернее, постарался присмотреться. Когда я сильно устаю, то уже не могу понимать и принимать то, что видят глаза. Только потом, прокручивая в памяти…
На этот раз я просто не успел присмотреться, не успел навести резкость и достаточно приблизить изображение. Ракета подлетела к чему-то большому и бесформенному – и я не могу утверждать наверное, а могу только догадываться, что это были три или четыре сцепившихся дирижабля, в том резком контровом свете различить подробности было нельзя, – и тут же их всех охватило прозрачное пламя, такое впечатление, что баллоны не только были наполнены чистым водородом (это не слишком характерно для дирижаблей, где обычно используется водородно-гелиевая смесь или даже просто гелий), но и находились в каком-то водородном облаке… Я безотчётно свернул в ту сторону – и через минуту пролетел над падающими вниз обломками, над огненным водоворотом.
(Пылающий остов фермы рушится вниз, увлекая за собой дирижабль. Тот, наверное, наполнен гелием, поскольку не вспыхивает, но страшный жар обгладывает его, обшивка сгорает, проступают рёбра…
Всё это будет падать вниз ещё долго.)
Сколько раз я видел такое. Сколько ещё увижу.
А кто стрелял?
Долго шарю взглядом по темноте. А, вот он, наверное. Ночным зрением вижу лишь силуэт: это узкий, удлинённый, приплюснутый по бокам баллон не только с оперением, но и с небольшими крылышками, то есть либо «Аскольд», либо «Астрид», и тех и других мало, их начали выпускать в позапрошлом году. Это всё братья Титовы со своими новыми идеями…
Не снижаюсь и лечу дальше. Потом, может быть, я найду тех, кто стрелял… или не найду. А может, стреляли не они. А может, я просто не понял того, что видел.
Забегая вперёд, скажу: не понял. Всё было намного сложнее и страшнее того, что мне тогда представилось. Может быть, когда-нибудь я расскажу и об этом… Не знаю. Если честно, мне не хочется об этом рассказывать.
Разве что…
Когда мне было одиннадцать лет, я свалился с крыши и наделся задницей на грабли. Такие, знаете, с редкими длинными зубьями, ими собирают палую листву с газонов? Мне сказочно повезло: я напоролся не на пять, а только на один зуб, который прошёл сквозь ягодицу навылет, ничего жизненно важного не задев. И не смейтесь: в заднице на самом деле много чего понапихано, это важный орган. Так вот: я не испугался ни падения, ни ранения, ни того довольно трудного путешествия вокруг дома с этими граблями, которым было мало меня и которые всё норовили другим концом зацепиться за что-то ещё. Но вот когда отец, поворчав для виду, изготовился грабли вынимать – вот тут мне стало плохо. По-настоящему плохо. Как будто у меня отнимали последнее. Как будто я уже сросся, сроднился с этими граблями…
Я сказал «отец»? Да. Ф-ф-ф-ф… Смог. Сам. Хорошо, что смог.
Итак, итак, итак… Сбился.
Ах, да. Я про этот проклятый дротик.
Я ведь с ним в плече долго проехал. Почти час. Лю поняла всё и поэтому сидела так, что я её даже не чувствовал. А потом я как-то не так шевельнулся, и – еле успел затормозить. Всё тело мерзко, сладковато обмякло, и я уже не помню, как сполз с мотоцикла, – но как-то сполз.
Самое страшное началось, когда решительная Лю расстелила меня на обочине и начала перебирать инструменты из ремнабора. Вот тут я попытался выразить протест…
Не помогло. Сначала было больно, потом очень больно, потом я полежал без сознания, а потом – ничего. Мягкий и мокрый, но абсолютно довольный. Меня охватила дебильная эйфория. Плохо было одно: я не мог шевельнуть левой рукой, она меня просто не слушалась, и для простоты мы пристроили её за пазухой. Там она и лежала посторонним грузом.
Мы даже попробовали ехать. Дорога была уже совершенно нормальная, достаточно ровная, разве что стыки плит кое-где чувствовались, но это ерунда. Но у Лю не было никакого навыка вождения, а я болтался сзади, не прибавляя равновесия ни ей, ни мотоциклу… да и падал я почему-то каждый раз на раненую сторону…
В общем, после пятого или шестого падения я хотел снова встать, но не получилось. Организм сказал: баста. Дальше можете ехать без меня.
Последний раз Тину видели часа через полтора после начала гонки, неподалёку от моста между Ливадией и Срединным. Один из гонщиков-наземников, профессиональный оператор (да его все знают – это Вилли Бахман), прихватил с собой камеру и всю плёнку, до которой успел дотянуться, и вёл съёмки на всём протяжении гонок. Пикап Тины попал в его объектив. Потом этот пикап нашли в сухой таиге неподалёку от маяка «Суин» на северо-западном побережье Срединного; баллон пикапа был распорот сверху.
Тину искали долго, но не нашли. Это значит одно: в таигу она попала уже мёртвой или тяжелораненой, в противном случае она выбралась бы. А так, понятно – никаких следов…
Всего при подготовке к гонке и в самой гонке погибло и пропало без вести две тысячи одиннадцать человек; это те, кто известен поимённо. Но я уже говорил, что в сельской местности, особенно на Юге, учёт населения не слишком строг…
Через час после заката на Коробок прилетел из Ясного помощник шерифа, Марк Кёнигсблау, я его помню, он несколько лет назад занимался у меня на курсах выживания. Парень умный и осторожный. Найдя в темноте скалу (что не так уж и просто: маяков поблизости нет, а дальние видны не во всякую погоду), он не попёр садиться, очертя голову, а сделал круг, светя издали прожектором, – а потом еле удрал. На скале копошились как минимум десяток драконов. Увидев вертолёт, несколько тварей бросились его преследовать. И не было Стены, чтобы уйти под её защиту…
Он оторвался на скорости. Ну и повезло, конечно.
Потом выяснилось, что драконы разметали крышу сарая. От моего пленника остался только ботинок.
Он бредил, он кричал: «Поезжай! Одна! Сама! Ты нужна, ты должна! Ты успеешь, ты сможешь! Ты вернёшься! А я тут пока полежу…»
Дурак.
Я миновал ещё один пожар: на склоне холма выгорала трава. Огненный контур вокруг плеши напоминал Армена в профиль.
Интересно, этот старый бандит уже финишировал? Скорее всего, да. Теперь-то ему на Земле ничто не грозит…
Ладно. Даже если у меня не получится, его подлечат и так. Но почему это у меня должно ничего не получиться?
Башня долго-долго не приближалась, а потом вдруг – прыжком – оказалась совсем рядом. Предки, какая огромная, какая страшная она была вблизи! Непонятная, слепящая огнями, подавляющая. Всё вокруг облито было пылающим туманом или дымом, не знаю. Из-за этого терялись пропорции. Не сразу, с промедлением, я всё-таки смог различить-собрать-составить из разрозненных деталей – сначала вертолёты, потом людей, и уже потом дирижабли, они не имели размеров и форм, а казались амёбами или облаками.
А потом – наконец – я увидел движущиеся по воздуху рубиновые, чуть размытые по краям цифры, огромные, как города: «9–9–6».
Не поверите – я успевал. И не только на банкет.
Теперь мне нужна была дорога…
С первого захода я не сел, по дороге нёсся обвешанный прожекторами грузовичок, они осветили меня – и ослепили, попали как раз в тот момент, когда я форсировал ночное зрение; и мне пришлось уходить на второй круг. Кстати, это и был тот самый Вилли Бахман, оператор, со своими друзьями.
Я зашёл на второй круг, это заняло чуть больше минуты, обогнал грузовичок, дорога была пуста, только впереди, в километре примерно, горела пронзительно-лиловым пламенем финишная черта, а за ней толпились сотни людей. Всё это было преувеличенно ярким и чётким, как на туристическом плакате.
Земля опять не хотела меня принимать, я тянул, и тянул, и тянул на малой высоте, уже почти остановил моторы, а скорость всё никак не падала, лиловая черта была совсем рядом, а за ней толпа, которая вовсе не собиралась разбегаться, и тогда я сделал глупость: взял ручку на себя. Чуть-чуть. Но этого хватило: самолёт взмыл метров на семь, завис, полностью потеряв и скорость, и управляемость, – и рухнул на дорогу, как раз перед бешено несущимся грузовичком Вилли. Грузовичок зацепил своим крылом моё, меня закрутило и выкинуло на обочину.
Я не пострадал. В таких мелких авариях Собака спасала на сто процентов, не прилагая к этому особых усилий. Однажды мы с ней катились по крутому склону – вот тогда да, тогда ей пришлось постараться…
Но временная обалделость у меня, конечно, была. Даже после простого пятичасового полёта на земле стоишь, слегка покачиваясь. Я же, наверное, покачивался не слегка. Ко мне бежали, и даже с носилками – и вдруг всё покрыл рёв, торжествующий рёв, и захлопали петарды и ракеты, а цифры на небе поменялись и стали «1–0–0–0».
Ну вот. Я опять оказался тысяча первым. Рок, просто рок.
Я опустился на землю, дожидаясь, когда подбегут люди. И когда они подбежали – много, больше двух десятков, и наши, и землюки в форме, – я достал из ботинка рожок в виде серебряной лопатки, воткнул его в землю, а потом с планшета отправил в КД уже заготовленное сообщение, а в Нотариат – список наследников…
Дело в том, что я точно знал: Земля никогда и никак не оформляла права собственности на Срединный. Она им владела явочным порядком, по праву сильного, и не более того. Теперь же Срединный, как бесхозное имущество, переходил в мою собственность – со всеми жилыми и хозяйственными постройками.
Планшет характерно пискнул: от КД поступило подтверждение. Я лёг на спину, сложив руки на животе. Пролежал секунд десять. Это было как сон: лежишь, и не нужно вставать. Потом сон кончился. Я приподнялся, сел, встал. Планета качалась. Меня обступали – плотно, но держа дистанцию.
– Так, – сказал я. – По какому поводу веселье? И почему это вы без разрешения топчете мою землю?
Я вот думаю: а нужен ли в этой истории эпилог? Ладно, какое-то подобие не помешает. Тут главное – не увлечься. Потому что события первых – абсолютно безумных – дней после переворота (а именно так сам собой назвался момент, когда я стал владельцем острова Срединный с прорвой всяческой недвижимости на нём, а главное – с Башней, космическим лифтом) тянут на десяток романов; Армен говорит, что мы тогда уцелели просто-таки чудом, и я с ним согласен. Большую роль в нашем спасении сыграл хитрый стратегический ход: объявить моим единственным наследником грандиозную «вертушку», в которую входит всё население Эстебана (с ротацией очерёдности каждые полчаса). Этот факт всех ввёл в ступор тогда… А как мы формировали новое правительство, потому что старое никуда не годилось! И как договаривались, выкручивались, юлили и вообще вели себя недостойно в отношениях с Землёй, одновременно разыскивая союзников и сочувствующих среди других колоний, – и, конечно, нашли. И как выбирались из энергетической ямы, и какую роль в этом сыграли Подколодные, и как они стали электрическими магнатами – о-о!.. А фантастическая история Артура Ак-кама – до его пленения, во время и после? Нет, масса интересного случилось потом, но Гагарин и Лю – ну и Мирабелла, разумеется, – раскрутили меня только на воспоминания о последних днях прежней жизни, и я честно исполнил обещанное…
Может быть, позже, когда стану совсем старым? Доживём – увидим.
Я думаю, Север с удовольствием рассказал бы и то, что творилось потом, но тогда ему нужно будет касаться его отношений с Кумико. А это до сих пор отдаётся в нём настоящей болью, я же вижу. Я им не судья, особенно сестре…
Кумико сейчас на Земле. Чему-то учится. Пишет редко, возвращаться пока не собирается.
Вот её стихи. Может, они что-то объяснят.
Был сумасшедший месяц май,
Созвездия стекали с неба.
В них всё смешалось – быль и небыль,
Эдем – с Аидом и Эребом,
А мы с тобою – с тем, кто не был
Замешан в наш безумный май,
Пронзительный от счастья май.
Как невесомо, как несмело
Слова своё вершили дело.
В изломах каменело тело,
Всё отгорало и горело,
Клубами рвался дымный май,
Мой опалённый душный май.
Листва пылала, словно пламя,
Но… слёзы – в льдинки жемчугами,
Но слёзы – по оконной раме,
Но слёзы – по стеклу кругами
И без меня, всё сами, сами.
Дождливым был мой месяц май,
Безжалостный, как ливень, май,
Дождь слёз и звёзд, дождь расставаний.
Сквозь пустоту непониманья,
Сквозь чей-то голос окаянный,
Неведомо чьих причитаний,
Назойливых и непрестанных,
Мы дотянулись…
Ливень ранний —
Не ведая, что нас изранил, —
Бесследно смыл наш месяц май,
Наш невозможный месяц май,
Благословенный, мимолётный,
И проклятый навеки май.
* * *
Хочу целовать тебя, пока не уснёшь…
А знаешь, а ты опять на мальчишку похож…
А имя твоё я уже никому не отдам.
И, может быть, только оно и останется нам…
* * *
Мой любимый, вы так далеки,
Что все люди вокруг меня вымерли
До следующей нашей встречи.
* * *
Как странно – я ещё жива,
Хотя два дня тебя не вижу,
Я только ростом стала ниже
И голос никнет, как трава,
Полёгшая под ливнем хлёстким,
И на травинках слёз шары —
Под солнышком из-за горы
Горят, как ёлочные блёстки.
И капли канут в небеса,
И сохнут мостики-подмостки —
Здесь, по сухим скрипучим доскам,
Скользили наши голоса.
Я вновь ловлю ладонью звуки —
Подстреленный полётный жест —
И льну к стене. Распяли в крест —
И разом обрубили руки.
Ни чувств, ни мыслей – ничего.
Ни тела – ни убить, ни ранить.
Во мне жива одна лишь память,
Подцвеченная синевой.
* * *
Я хожу – а ты читаешь,
Я смотрю – а ты читаешь,
Я к тебе – а ты читаешь
И меня не замечаешь.
Я шепчу – а ты не слышишь,
Я зову – а ты не слышишь,
Я кричу – а ты не слышишь.
Вот и буду тише мыши.
В уголочке у окна,
Так и буду дотемна,
Буду тихо, буду молча,
На полу в сторонке скорчусь,
Съёжусь и под стол забьюсь.
Позовёшь – не отзовусь.
Не хочу с тобой играть!
Буду лучше рисовать.
Нарисую я ракету
И ещё такую… эту…
Как её зовут… планету!
Солнца два и два рассвета,
Справа будет синий-синий,
Слева жёлтый и красивый,
И по небу солнцы ходят,
Как паром и пароходик,
То – туда, а то – обратно.
(Стрелками, чтоб всё понятно)
У тебя такого нет!
…Ой, откуда этот цвет?
По бокам немножко жёлтый,
Синего осталось что-то,
А рисунок весь стемнел
И совсем позеленел…
Ну и ладно, ну и что же!
Так красивей даже, может!
Эту, как её… зарю! —
Я тебе не подарю!
* * *
Знаешь, ад – это очень просто:
Уходить. А ещё – понимать.
И всё.
* * *
Ты злой человек, очень злой человек,
Сердитый – что сыч, надутый – что мяч,
Но знаешь ли ты… Я готовлю побег.
И он неизбежен, мой тихий палач.
Ты властен меня растерзать, раздавить,
Всё тело моё обескровить до дна,
Но власть, что замешена лишь на крови,
Хрупка – как бывает хрупка тишина
В минуту, когда в красноватом огне
Ворочается раскалённая сталь.
И нехотя ты подступаешь ко мне
И рвёшь тишину – как взрывают хрусталь.
…Неужто ещё остаются слова,
Не вырванные из обмётанных губ,
Тебе безразлично, что я чуть жива,
Что даже под пыткой тебе я не лгу,
Что хрип на губах превращается в соль,
Что я выгибаюсь в натянутый лук,
Что стала наркотиком жаркая боль,
И слепо ищу я безжалостных рук…
Но ты прирождённый палач! Ты поэт —
Бесстрастный как лёд, как небесная твердь,
И ты разгадал мой беспомощный бред,
И ты не отдашь мне блаженную смерть.
Ты всё увенчаешь счастливым концом,
Где в пыточном ложе мерещится гроб,
Где воздух вливается в горло свинцом,
Где каплют секунды на выбритый лоб,
Где, кажется, сдохнуть назначено мне
Под тяжестью собственных выжженных век…
Не знаю, убьёшь ты меня или нет…
Я выживу – если решусь на побег.[2]
Иное небо
– Мой Лорд, – не отводя глаз, сказал звездочет. Чтобы составить такой гороскоп, я должен одновременно находиться и под северным, и под южным небом – что невозможно. Путешествие к берегам Африки займет не один месяц.
– А как же другие астрологи? – паучьим голосом спросил Ланкастер. – Как же великие древние?
– Потому мы и живем так, как живем.
Вот люди! все они таковы: знают заранее все дурные стороны поступка, помогают, советуют, даже одобряют его, видя невозможность другого средства, а потом умывают руки и отворачиваются с негодованием от того, кто смел взять на себя всю тягость ответственности.
В небесах торжественно и чудно!
Станция Варгаши. Государственная граница
Все, хватит с меня японской техники: неделю назад купил часы, а минутная стрелка уже отклепалась от оси и показывает не время, а направление к центру Земли – то, что меня сегодня интересует меньше всего. В конце концов, почему инженер, пусть даже на государственной службе, не может себе позволить приличные часы? Допустим, не швейцарские. Жирновато. Допустим, "Адлер"... За окном вагона справа налево прокатился лязг буферов: наверное, к "Империуму" прицепили локомотив. Конечно, "Империум" не может отклоняться от графика. А мы, конечно, можем... Очень одинаковые японцы, стоявшие под навесами у вагонов, заторопились по своим местам. Черно-белые японцы – черные пиджаки, белые брюки – садились в черно-белые вагоны "Империума", экспресса Пхеньян-Томск-Берлин-Лондон, единственного поезда, проходящего по землям всех четырех великих держав... что-то в этом мне показалось не то забавным, не то символичным – скорее всего, показалось: от скуки, – но додумать я не успел, потому что тихая музычка из репродуктора прервалась, и милый голосок – я так и видел эту белокурую голубоглазую девочку с кукольным ротиком и пышным бантом на голове сначала по-немецки, а потом по-русски произнес: по настоянию пограничной стражи досмотр вагонов продлен, уважаемым господам пассажирам, следующим до станций Курган, Каменецк-Уральский и Екатеринбург, компания приносит свои извинения, компенсацию они могут получить в кассах вокзала в удобное для них время; после Екатеринбурга график движения будет восстановлен. Так... продлен досмотр... Я машинально посмотрел на часы, а потом хлопнул их об стол. Приедем в Курган – куплю новые. Куплю "Адлер" – назло Командору. Решено. Так и сделаю.
Но который же час? Я откатил дверь и выглянул в коридор. За окном спиной ко мне стоял часовой-пограничник в блестящей от дождя черной накидке. От купе проводника медленно шел бан-полицай – шел, заложив руки за спину и разглядывая через окна что-то на перроне. Увидев меня, он чуть ускорил шаг и положил правую руку на ремень рядом с кобурой.
– Герр офицер, – со сладкой улыбочкой заторопился я по-немецки, – не могли бы вы сказать, что произошло и который час? Я спал, и вот...
– Четырнадцать двадцать две, – ответил он. – А что произошло, не знаю. Пограничники что-то ищут. Наверное, опять кто-то пошутил насчет бомбы в багаже. Идиоты.
– Часто так шутят?
– Бывает... А у вас что, часы остановились?
– Сломались. Брак. Купил – дешевые... недели не проносил.
– Японское дерьмо, – он издали, спрятав руки за спину, взглянул на мои часы. – Консервы у них вкусные и фарфор хороший, а механизмы делать не могут.
– Ну, на Островах-то делают, – возразил я. – Только и стоят они хороших денег. А это – из Континентальной...
– Вам, конечно, видней, это вы с ними друзья, – сказал полицай. Только, на мой взгляд, лучше немецкой техники все равно не найдешь. Не потому что я шовинист – из личного опыта...
Хлопнула дверь тамбура, загремели по железу сапоги. Мой собеседник сделал шаг назад и подтянулся, готовый рапортовать начальству. Дверь я задвинул не до конца, оставил щель, чтобы слышать что происходит – но фиг: вошел и вытянулся в струнку, отдавая честь, лейтенант пограничной стражи.
– Валинецкий Игорь Зденович, гражданин Сибири, из Томска, инженер, направляетесь в Москву по делам государственной компании "СПРТ"?
– Именно так, – сказал я.
– Пожалуйста, еще раз предъявите паспорт и вещи для повторного досмотра.
– Пожалуйста.
– Поскольку в вашем теле работает ядерный реактор, предъявите нагрудный знак, медальон и браслет.
Я показал браслет, расстегнул рубашку и продемонстрировал медальон. Лейтенант сверил номера с тем, что записано в паспорте, кивнул.
– Спасибо. Откройте чемодан.
– Что именно вас интересует?
– Простите, это тайна.
Он прошелся интроскопом по стенкам, крышке и дну моего чемодана, похлопал руками по дорожной сумке, показал на раухер:
– Прошу вас, продемонстрируйте работу аппарата.
Я вывел на экран схему интерференции полей в блоке "Пирмазенс" и показал, как меняется картина с ростом нагрузки. Лейтенант был удовлетворен.
– Благодарю вас, – сказал он. – Приношу извинения за беспокойство. Это делается в целях вашей безопасности.
– Долго мы еще простоим?
– Не больше часа.
Он вышел и через несколько минут вернулся.
– Герр инженер, не согласитесь ли вы принять попутчика?
Мне показалось, что он подмигнул.
– Главное, чтобы согласился попутчик, – я постучал ногтем по нагрудному знаку.
– Фрау без предрассудков, – сказал лейтенант.
И вошла фрау. Я почувствовал, что встаю. За спиной фрау маячил солдат с чемоданом.
Очень мило... с вашей стороны... лейтенант. Фрау походила на француженку: короткая стрижка, с прищуром глаза, высокие скулы, чуть втянутые щеки. Стройна. Необычные, ломкие движения. Я не стесню?.. Что вы, разумеется, нет. Семья с двумя детьми, очень просили... Располагайтесь, пожалуйста... мне выйти? На секунду, не больше. Вас предупредили относительно этого (напрягаю грудную мышцу, значок уезжает на полметра вперед)? Да-да, ничего особенного, я не боюсь. Замечательно...
Замечательно.
В коридоре я прижался лбом к холодному стеклу. Сердце работало во втором режиме: сто ударов в минуту. Что-то рановато начинается операция... похоже, что наши друзья из гепо нервничают. И без помощи раухера я мог с полной уверенностью сказать, что фрау эта имеется в нашей картотеке. Номер Р-147, "Роза", агент-наблюдатель высшего класса. Обычно работает на ближневосточном и туранском направлениях. Свободно владеет арабским и фарси. Сексуально притягательна для мужчин восточного типа...
– Входите, можно.
Когда она пришла, на ней был клетчатый твидовый костюм. Теперь она натянула брючки из темно-красной замши и облегающий черный свитер. Ай-я-яй, какая откровенная фронтальная атака. Разве же так должен поступать агент-наблюдатель высшего класса? Но, главное – зачем? Я что, похож на арабского террориста? Нескладуха. Ладно, разберемся по ходу дела...
– Позвольте представиться: инженер Игорь Валинецкий. – Я вспомнил, наконец, что мы не знакомы.
– Криста Лауэр, – протянула она руку. – Переводчик-синхронист. Вы из Сибири?
– Да, из Томска... – Рука у нее была сухая, нервная. Я приложился губами к запястью и удивился, что меня не ударило током.
– Я была в вашем Томске, – сказала она. – Красивый город. И чистый. Но уж очень похож на американские города.
– В Америке вы тоже были?
– Дважды. В восьмидесятом и восемьдесят восьмом. В августе. Сплошные восьмерки. Смешно, правда?
– Неимоверно. А с какого языка вы синхронно переводите?
– С арабского.
– О!
– Не похоже, правда? Никто не верит. А ведь арабский – очень простой язык. Очень красивый. Хотите, я вам стихи почитаю?
– Секунду, – сказал я. – Пойду шепну пару слов проводнику.
Коридор был пуст: законопослушные граждане обеих стран близко к сердцу приняли просьбу не выходить из купе без крайней на то необходимости. Проводник, подперев щеку, грустно смотрел в окно. Дождь не кончался.
– Что желает герр инженер? – вскочил он мне навстречу. Забавно: по нашу сторону границы он спрашивал: "Чего изволите?", а по эту, хоть и говорил по-русски, фразу строил на немецкий манер.
– Две чашки очень хорошего чая и бутерброды с семгой.
– Пирожные?..
– И пирожные, да.
– Пять минут.
На обратном пути я вдруг сообразил, что именно привлекало за окном внимание моего собеседника-полицая и что я видел сам, но за размышлениями о качествах и статях агента Р-147 просто не пропустил в сознание. На мокром асфальте перрона проступили нанесенные трафаретным способом силуэтные портреты "самарской четверки": Сталина, Молотова, Ворошилова и Берии; силуэты наезжали один на другой, и получалась гордая шеренга – так когда-то изображали казненных декабристов, а потом Маркса_-_Энгельса_Ленина – Сталина. "...ет единная ро..." – видны были буквы. У патриотов почему-то всегда нелады с родным языком. Это подметил еще Ларошфуко, только выразился как-то закомелисто. Или это был Паскаль? Блез. Паскаль Блез и Блез Паскаль – это два разных человека. Или Вольтер. Лишивший невинности Жанну д'Арк. Мне вдруг стало тоскливо: последний раз по-настоящему, для души я читал лет пять назад. С тех пор – только для ума. Для дела. Даже в отпуске – для ума. Даже в Гвоздево, в зоне психологической разгрузки, где можно все – даже там я не читал ничего постороннего, хотя именно об этом, о постороннем, я мечтал на акциях, особенно если приходилось лежать в ледяной грязи или проходить по сто километров в день – мечтал выйти утром на веранду или на плоскую крышу, сесть в плетеное кресло, взять в руки книгу – не какую-то конкретную, а просто очень хорошую книгу – и читать медленно, с наслаждением, потягивая чай из тонкой, нежной, как розовый лепесток, чашки, и тихая японочка или кореяночка, неслышно подходя, будет наполнять эту чашку... никогда этого не получалось, хотя и японочки, и кореяночки были, но вместо чая пили коньяк, а до книг так и не доходило совсем.
Пока я отсутствовал, Р-147 времени не теряла: на столе уже красовалась осургученная бутылка "Саян-туй" и два фиолетовых дорожных бокала из "неуничтожимого стекла". Сама фрау размышляла над открытым клетчатым чемоданом – тем, что поменьше.
– Как вы считаете, – подняла она на меня глаза, – это подходит к?.. она кивнула на бутылку. В руке у нее была коробка орехового печенья "Таежное".
– Абсолютно не подходит, – сказал я. – Более того, и бутылка эта не подходит к ситуации... – я взял бутылку в руки и посмотрел на печать. "Золотая печать", ничего себе! Рублей сто двадцать отдали?
– Сто пятьдесят.
– В магазине Семенова на углу Авиаторов и Денисюка?
– Нет, в Петропавловске на вокзале. Я же еду из Петропавловска.
– А мне показалось, я видел вас раньше... впрочем, не смею настаивать.
– Возможно, кто-то похож?..
– Я спал всю дорогу. Должно быть, вы мне приснились. Так вот, "Золотую печать" следует вскрывать и пить в кругу старых друзей, причем не в чистом виде, а добавляя понемногу в очень хорошую водку. Или – на любителя – в джин. Если закусывать, то фруктами. Манго, авокадо, папайя. В нашей компании "Саян-туй" поэтому называют еще "Да здравствует Африка!"
– Очень остроумно.
– Чрезвычайно. Так что спрячьте это для старых друзей, а я придумаю замену... вот. За знакомство – лучше не придумаешь. Этому коньяку почти пятьдесят лет. "Турксиб" – слышали?
– Это название коньяка?
– Скорее прозвище. Названия у него нет, потому что в продажу он не поступает. Просто я в свое время сидел с Семеновым-внуком за одной партой. Хотите знать, что это за коньяк?
– Сначала попробовать.
– Разумеется. Ага, вот нам уже несут...
Проводник, улыбаясь, сервировал столик. Если фрау позволит... Как из рукава, появился букетик красных саранок. А нет ли у вас лимона, поинтересовался я. Как же может не быть лимона, изумился проводник. Тогда, пожалуйста, принесите лимон и пустую рюмочку для себя. Он исчез и тут же возник вновь с пошинкованным лимоном и граненым стаканчиком пузырчатого зеленого стекла. Вслед за ним просунулся давешний полицейский. Что за?.. начал было он, но три беспредельно-радушных улыбки срезали его влет. Он засмущался, заковырял пальцем стенку, но фрау вручила ему свой бокал, и тут уж он устоять не смог. Проводник принес еще один стаканчик, и я налил каждому по первой порции. Дегустация, объявил я. Для тех, кто еще не знает: этому коньяку пятьдесят лет. Может быть, больше. История его такова: в сорок первом году, поздней осенью, из Грузии был выведен эшелон с пятью тысячами бочек коньячного спирта. Эшелон сопровождал интендант второго ранга Гавриил Семенов. Так, вы уже смеетесь. Совершенно верно. Странствия этого эшелона вокруг Каспийского и Аральского морей – это тема для новой "Одиссеи". Наконец, почти через год, в октябре сорок второго, эшелон видели – в последний раз – на станции Козулька, известной, может быть, вам по очерку Антона Павловича Чехова "Остров Сахалин". Где-то между Козулькой и Красноярском эшелон исчез бесследно. Напомню, это был уже октябрь сорок второго – кому какое дело было до несчастного эшелона? А после декабрьской Реформы возник уже новый Семенов, тот, которого мы знаем: "Семенов и сыновья" – три звездочки, пять звездочек, "особо выдержанный"... Но несколько сот бочек дед Семенов сохранил, не пустил в продажу. Они замурованы в его подвалах и ждут своего часа: одни наступления нового тысячелетия, другие – столетия фирмы, третьи – еще каких-то славных дат. Говорят, есть бочка, отложенная до дня Страшного Суда. Та бочка, из которой мы сейчас пьем, была открыта две недели назад на восьмидесятилетие Гавриила Семенова. И я предлагаю выпить за то, чтобы нас никогда не покидали оптимизм и вера в будущее, как не покидали они этого славного патриарха. Прозит!
Пили, восхищенно жмурились, обменивались только междометиями. О-о! М-м-м! Э-эх! Да-а, господа... Мягкий, шелковый напиток. Безумно богат его букет и неизмеримо коварство: со второй порции отключаются ноги. После третьей-четвертой возникает странный эффект: тебе кажется, что голова твоя по-прежнему светла и ты практически трезв, только весел; в действительности окружающий мир ты уже практически не воспринимаешь остаешься лишь ты сам и твои собутыльники и сотрапезники. Не зря же целую бочку Семенов заначил до Страшного Суда. Иммунитета к "Турксибу" нет, от него пьянеют даже самые стойкие; похмелья после него тоже не бывает. Вместе с ломтиком лимона я бросил в рот капсулу холапана. Теперь печень активно погонит желчь, а поджелудочная железа начнет выбрасывать в кровь огромное количество инсулина. Надо не прозевать момент и съесть что-нибудь сладкое...
Сказал тост полицейский. Он предложил выпить за прекрасных дам, за наших жен и любовниц – пусть никогда не встречаются! Выпили – с большим удовольствием. Я достал следующую бутылку, а проводник принес еще один лимон и банку японских консервированных фруктов. Теперь процесс становился самоподдерживающимся: таково свойство практически всех смешанных русско-немецких компаний: пить до отпада. Порознь может быть и так, и этак, а вместе – тушите свет. Вероятно, таким путем русские сублимируют свою полувековую мечту о реванше, а немцы глушат насмерть темные предчувствия.
Заскрипев сочленениями, поезд тронулся. Уплыл назад мокрый часовой, мокрый газетный киоск, мокрые офицеры пограничной стражи под мокрыми зонтами, кончились платформы, застучали колеса по стрелкам, мелькнули светофоры и знак "граница станции", побежали мимо пристанционные постройки, домики, переезд со шлагбаумом, на дороге грузовик, два трактора, мотоцикл, еще дальше – ферма, жилой дом, и теплицы, теплицы, теплицы, гектара два теплиц... местность была плоская, как блин, и в такую погоду особо унылая... деревья в лесополосах застыли по стойке смирно и ничем не напоминали создания природы, а редкие березовые колки всем своим видом выказывали смирение и понимание того, что оставлены они жить только из невыразимой милости... Уже выпили и по третьей, и по четвертой – под какой-то совершенно непристойный тост, сказанный Р-147 , и под робкое "Это... за знакомство, что ли..." проводника. Стало совсем темно, дождь усилился, окно, несмотря на гидрофобное покрытие, заливало водой. Тучи вспыхивали лиловым, и гром, хоть и ослабленный, проникал в вагон. Нет, ты скажи, требовал полицейский у проводника, ты скажи: справедливо это? Я тут всю жизнь живу, и отец мой жил, и деды, и прадеды, а он мне: оккупант? Справедливо? Зепп, бил себя в грудь проводник, Зепп, бля буду!.. Потому что все мужики хамы, объясняла Р-147, вам всем одно нужно, что я, не знаю, что ли? Примитивное удовольствие. Воткнул – и к следующей. Что я, не вижу? Комплекс Кулиджа. Воткнул – и дальше побежал. На нее не обращали внимания. Ты пойми, тряс рукой проводник, ты пойми: русский человек – это русский человек! Ты, главное, суть пойми!.. Меня вдруг затрясло: теплая пелена опьянения исчезла, и я оказался под леденящим взглядом исполинского глаза, как бы под лучом замораживающего прожектора – я все уменьшался в размерах, а глаз рос, рос, уходя в бесконечность... срочно нужно было съесть что-то сладкое, срочно – я упустил момент... рука почти чужая: я отстраненно смотрел, как она неуверенно сыпет сахар в остывший чай, ворочает там ложкой, поднимает чашку... начинался настоящий озноб, но я успел судорожно выхлебать приторный сироп. Теперь можно и коньячку, настоящего коньячку без легенд и излишнего коварства... зачем я вообще это сделал? Черт его знает... Полицейский тряс бутылкой, силясь добыть еще хотя бы каплю. Я встал – тело ныло, как после тяжелой продолжительной болезни, сердце неслось куда-то в третьем режиме, – и достал литровую бутыль "Хасана". Это, конечно, пойло, травяной настой, но он хорош тем, что после него не болит голова. Вот – русский человек! – воскликнул проводник, простирая руки. – Он понимает душу любого – русского, немца – любого!.. Я не русский, сказал я. Я полуполяк, полуиспанец. У меня мама – Родригес. Все равно, ты русский! – настаивал проводник. – Ты думаешь по-русски, и ты понимаешь русскую душу. Разве что, согласился я. Теория крови – это блеф, веско сказал полицейский. Партия разобралась и дала бредням Розенберга суровую оценку. Бредни Розенберга разоблачены, разоблачен и сам Розенберг. Верно, Зепп, все люди братья, подхватил проводник, давай на брудершафт! Стали пить на брудершафт. Полицейский с проводником, я с Р-147. От таких губ тоже должно бить током. Но почему-то не било. Р-147 откинулась назад и издала слабый стон – будто где-то далеко, в каменной пустыне, взывает о помощи живое разумное существо. Налили еще по одной, теперь была моя очередь целоваться с проводником. Это оказалось не так ужасно, как представлялось. Глазки у проводника были уже как у вареного поросенка. Р-147 целовала полицейского взасос, правая рука ее скользнула вниз по мундиру, нашла ширинку – и замерла в восхищении. За окнами прогрохотали фермы моста – мы переезжали Тобол. Гроза осталась позади, из-за туч выскользнуло солнце и заплясало на зеркальном куполе "Евразии"; из светящегося тумана проступил похожий на перевернутую букву "у" силуэт "Самсона" – знаменитого курганского небоскреба. В прошлом году мы работали в нем и вокруг него: "Дети Адольфа" пытались добраться до сейфов "Сибнефти", захватили заложников... В простоте душевной они считали, что снять их со сто четвертого этажа будет трудно. Так... пришел мой черед целоваться с полицейским. Он уже ничего не понимал. Р-147 заставляла проводника слушать, как у нее бьется сердце. Братские чувства ее просто переполняли. Колеса снова застучали на стрелках, и тут в проводнике шевельнулись профессиональные навыки. Едем, что ли? Ну да, едем... Он подобрался к окну. Поезд задрожал и остановился. Неверными шагами проводник двинулся в коридор, но тут же появился вновь, пятясь, сжимаясь во что-то маленькое и незаметное. Вошли и замерли в глубокой растерянности три полицейских офицера. Наш полицейский встал, оправил мундир, нашел фуражку и с третьей попытки надел ее. Повернулся ко мне, покачал толстым пальцем перед носом, сказал строго: Зепп Клемм не оккупант! Запомни и передай всем – Зепп Клемм не оккупант! На вот – чтобы помнить... Он снял часы и стал надевать их мне на руку. Не оккупант, повторял он, не оккупант, не оккупант...
7.06.1991. Около 3 часов ночи.
Где-то между Екатеринбургом и Казанью
Я так и не уснул. Лежал, ворочался, мчался раскаянием. Зачем устроил жеребятину? Ну, в самом-то деле – зачем? Дурака валял? Воистину дурака... Пытался расслабить тело и заставить мозги подумать о деле – тоже не получалось. Тот мизер информации, что у нас был, уже давно усвоен, и нового из этого ничего не выжмешь. Надо просто там, на месте, натянуть хорошую паутину, сесть поудобнее и ждать. И все. Техника заброшена, люди все на месте, времени у нас вагон... Р-147 как прилегла в Кургане, так и не пошевелилась до сих пор. Я прикрыл ее пледом – она сморщилась обиженно, и все. Интересно, какая у нее в этой игре роль? Если, конечно, в этой игре... и если я не обознался. Я тихонько встал, наклонился над ней. Спит... но как-то странно... не пойму... Я вдруг понял, что она на меня смотрит. Веки не сомкнуты, только опущены... и волосы за ухом как-то не так лежат... Я протянул руку, коснулся волос, и тут они все легко скользнули вверх, обнажая гладкий зеленоватый череп, глаза страшно распахнулись, а вокруг моих ног захлестнулось и обвилось что-то упругое и сильное, отлетел плед – ко мне тянуло руки чешуйчатое хвостатое существо...
– Проснитесь! Проснитесь! – незнакомый перехваченный голос.
– Что? – я приподнялся. А... все в порядке, в порядке... – у меня тоже перехваченный голос. Купе, горит настольная лампа, сердце опять в третьем режиме. Р-147 без косметики, в том же черном свитере и трусиках, и пахнет от нее мылом и зубной пастой – встала, умылась...
– Вы так кричали, – сказала она жалобно. – Я думала, убили кого-то.
– Пойду умоюсь, – сказал я.
Убили... убили... ну, убили. И что теперь?
Рожа в зеркале была не моя. Похожая, но не моя. Не родная. Это тоже гнездится где-то: вот однажды посмотрю в зеркало, а там – крокодил, или оскаленный череп, или старик... или женщина. Что не менее ужасно.
Умылся. Вернулся. Посмотрел на трофейные часы. Тут же забыл, что там увидел. Р-147 лежала с открытыми глазами. Свитер ее очень небрежно и очень заметно валялся на столике. Эти немецкие женщины...
– Вам что-то приснилось? – спросила она.
– Может быть, – сказал я. – Не запоминаю снов.
– Меня долго мучали кошмары, – сказала она. – Пока я не стала лечиться у Бонгарда.
– Извлечением души?
– Не смейтесь, это действительно так! Это не выдумки, я же... – она замолчала и приподнялась на локте. – Хотите попробовать? – страшным шепотом спросила она.
– Нет, – сказал я. – Мне нельзя. У меня искусственное сердце.
– Неважно! Ведь душа...
– Все равно не хочу.
– Вы будете жалеть, страшно жалеть...
– Гашу свет?
Я выключил лампу, разделся и лег. Р-147 выглядела подозрительно бодрой. Слопала какой-нибудь стимулятор? Допустим. Ну и что? Не везу я ни оружия, ни фальшивых паспортов, и даже денег у меня кот наплакал. Залезть же в память раухера невозможно.
Да и залезь туда кто... Архивная крыса Люба, вручая мне тощенькую папочку с материалами по "Пятому марта", сказала: все здесь, Игорек, нет больше ничего, будто и не люди это, а мороки. И Командор бушевал, что идти на акцию с такой информацией – это просто подставлять задницу. Бушевал он, впрочем, наедине со мной, в подвальчике того самого, на углу Авиаторов и Денисюка, хлопнув предварительно для расслабления полбутылки "Кедровой". В кабинете же Тарантула он вел себя лояльно и делово и даже изображал повышенное внимание, когда Тарантул с мужественной сдержанностью и простыми словами заливал нам, насколько от успеха этой акции зависят судьбы нашей цивилизации и даже самое существование оной. И здесь в который раз проявилось замечательное свойство мимики Тарантула: какую бы святую истинную правду не говорил он – вплоть до цитирования таблицы умножения – видно было: врет. Может быть, потому, что когда-то зубы съел именно на дезинформации. Взять, скажем, сибирскую атомную бомбу: сделали ее в металле только в семьдесят втором, но уже с пятьдесят восьмого весь мир был убежден, что она существует. Прошла большая серия дез: будто бы Гринсгаузен передал Сибири документацию по ультрацентрифуге для разделения урановых изотопов (он так и сидел бы до сих пор, если бы не умер от лейкоза), и будто бы где-то в пустыне Намиб наши егеря захватили трейлер с обогащенной урановой рудой (трейлер действительно пропал, но без нашей помощи – но очень кстати), и за немыслимые деньги везде, где только можно было, скупали плутоний, и даже загрузили в глубокую шахту и подорвали полторы тысячи тонн аммонита – и Тарантул потом, очень довольный собой, говорил, что атомная бомба, существующая только в головах противников, сдерживает их не хуже настоящей, а обходится раз в сто дешевле... поэтому, слушая его, я все старался понять, в чем же заключается истинный смысл операции – но так, конечно, и не понял.
Не понял до сих пор.
– Ах, это невозможно, – сказала Р-147, – я не понимаю – быть таким бесчувственным... я не понимаю.
Она села, замерла на минуту – будто внезапно и глубоко задумалась потом быстро шагнула ко мне и забралась под плед. Это невозможно, шептала она, это невозможно, это... Да, подумал я, невозможно... а если невозможно избежать насилия, расслабьтесь и постарайтесь получить удовольствие...
Казанский вокзал
Оказалось, что мы можем ехать одной машиной. Ей на улицу Гете, семнадцать – домой (адрес, телефон – все записал, да, позвоню, конечно), мне – на улицу Гете, двадцать шесть – в консульство. Носильщик уложил наши чемоданы в багажник такси, видавшего виды "блауфогеля", я расплатился с ним, сел рядом с Кристой, таксфарер переспросил адрес, тронулся – поехали. Через центр поедем или по кольцу? Как вам удобнее. Тогда по кольцу, в центре сейчас можно надолго застрять. И полиции там – в жизни такого не видел. С послезавтра, говорят, вообще внутри кольца только с пропусками можно будет ездить – во жизнь начнется веселая! Ну, это ненадолго, сказал я, дней десять, не больше. А сколько бензина лишнего сожжешь за это время, а? Да, это верно...
По кольцу свернули не налево, как я ждал, а направо, к Самотеке. На Таганской асфальт кладут, сказал фарер, ночью, видно, не успели, я только что оттуда, с Павелецкого... Нет разницы, сказал я. Есть небольшая, возразил фарер, с километр разница есть, но так надежнее... вы сами-то откуда? Из Томска, сказал я. Я слышу, выговор, вроде, не наш, сказал он. И как там, в Томске, дела? По-моему, замечательно, сказал я. А что у нас-то творится, слышали? Да уж... И что вы про это все думаете? Наверное, правильно все, в общем-то... Немцы уж очень обижаются, сказал он, а я так думаю, мы же не звали их сюда, правильно? А с другой стороны... Во, мотнул он головой, аж со всего света слетелись... На обочине, двумя колесами на тротуаре, стоял, накренившись, панцерваген "Мефисто". Башня была зачехлена. Вокруг машины слонялись глянцево-черные зулусы в белой тропической форме. Офицер – белый – скучал на водительском месте, а водитель копался в моторе. Вот, сказал наш таксфарер, русских – туда, черненьких – сюда, так и живем... На въезде в туннель под Тверской стояли пулеметные гнезда из мешков с песком, там дежурили парни в болотного цвета комбинезонах и каскетках – кажется, финны. У туннеля под Геринга пулеметные гнезда еще только ставили. На плоской крыше Культурного центра маячили часовые. Все это, конечно, играло роль забора, не более: настоящие сторожа прятались в тени. Позвони обязательно, сказала Криста. Непременно, сказал я. Где ты обычно останавливаешься? Как правило, в "Гамбурге", попробую и на этот раз там же. Место тихое, и до фирмы десять минут прогулки. И до меня столько же на подземке, сказала Криста. Именно. Въезд на мост охранялся крепко: по два панцервагена с каждой стороны, на самом мосту рейхсгренадеры, под мостом на бочке десантный катер. Пожалуй, про тридцать тысяч фон Вайль соврал. Как бы не все сто. Это уже не охранные мероприятия, это уже осадное положение. И – кстати – в Каире тоже ведь было осадное положение: пропускной режим, комендантский час, прочие прелести – и что? Генерал-губернатора с женой и детьми расстреляли в упор и скрылись без следа. "Пятое марта"... До Каира генерал-губернатор был комендантом Тифлиса.
Поворот на Гете был закрыт, регулировщик, красный, как из бани, крутил жезлом: проезжайте, проезжайте, проезжайте! Чуть дальше по движению висела схема объезда. Тащились мы теперь еле-еле, пришлось поднять стекла: сплошной бензиновый перегар. Так теперь вот и ездим, сказал таксфарер. Ну, ладно... За памятником Гете на высоких, метров по сорок, флагштоках развевались флаги четырех держав: красно-белый с черным тевтонским крестом в дубовом венке, белый с красным кругом, звездно-полосатый и бело-зеленый. На фасаде Фройндшафтхаузена висели портреты фон Вайля, Катакири и Джона Кеннеди. Портрет Толстого готовились поднимать краном. Толстой взирал на все происходящее недоуменно. Наконец, мы доехали до нужного поворота, проехали по узкому коленчатому переулку, свернули в другой – и оказались на Гете, как раз напротив консульства. Человек десять полицейских с собаками и при автоматах стояли у забора, а на территории чернели береты наших морских пехотинцев. Нечего было и думать останавливаться здесь. Даже у дома семнадцать, выходя из машины, я чувствовал на себе нехорошие целящиеся взгляды. Таксфарер хотел нести наши чемоданы, но я отпустил его. Квартира Кристы была на втором этаже. Муж ее постоянно жил в Мюнхене, это я уже знал. Квартиру они снимают вдвоем с подругой, но днем подруга на службе... чашечку кофе? Божественный аравийский кофе, такого больше нигде нет. Боюсь, не сейчас – моего здешнего шефа нужно ловить до обеда. Вечером позвоню. Поцелуй – долгий, чересчур долгий... так я точно никуда не успею. До вечера. Приходи. Обязательно. Все.
Турбаза "Тушино-центр"
– Не знаю, не знаю, – пробурчал Командор. – Я все-таки подбросил бы ей "клопа".
Я молча пожал плечами. Подбрасывать "клопа" имело смысл только тем, кто его заведомо не станет искать. Если же Криста наведена на меня, то "клопа" моего она найдет в пять минут – и тут же начнет давать нам "дезу". Конечно, если мы хотим с самого начала запутаться в собственных яйцах...
– Вон место свободное, – вместо всего этого сказал я.
За красно-синим чудовищным грузовиком возник, наконец, просвет, Командор свернул туда, но какой-то нахал на драной "Онеге", дав задний ход, постарался зарулить в этот просвет раньше нас, не рассчитал и глубоко пробороздил нам левое переднее крыло. Командор вышел, посвистывая, обошел нашу машину, обошел "Онегу", встал перед нахалом – маленький чернявый Командор перед мальчиком сто девяносто дробь девяносто, белокурой бестией российского разлива, – и гнусным голосом потребовал:
– Сто – и проваливай.
У мальчика отвалилась челюсть.
– Ты, люммель, – только и смог сказать он.
Командор лениво поднял ножку, описал ботинком круг перед курносым лицом белокурой бестии, потом так же лениво лягнул "Онегу". Левая дверь вдавилась внутрь салона, стекло разлетелось, как осколки гранаты.
– Триста, – сказал Командор еще более гнусно.
Такой букет выражений одновременно на одном лице мне видеть не приходилось. От ярости до искренней детской обиды – даже слезы заблестели в светлых глазах. Он, белокурая бестия, просто по определению должен был задать перцу вот этому черненькому сморчку, а тут вдруг сморчок намекает, что все будет едва ли не наоборот, и даже портит игрушку... и деньги...
– Пятьсот, – не дождавшись адекватной реакции, продолжал крутить счетчик Командор.
Тут до бестии дошел, наконец, весь ужас положения. Он побелел и полез в карман за бумажником. Руки его дрожали.
– Тут четыреста двадцать, – сказал Командор, подсчитав сиреневые бумажки. – Восемьдесят, пожалуйста.
– Больше... все.
Ударом кулака Командор выбил еще одно боковое стекло.
– Проваливай. И чтоб я тебя никогда больше...
Тот газанул, отъехал метров на сорок, тормознул со скрежетом, высунулся и проорал – не слишком разборчиво, правда – какое-то оскорбление. Командор махнул рукой – и в центре заднего стекла образовалась дыра с ладонь. "Онега" опять рванула вперед и больше не останавливалась.
– И зачем этот цирк? – спросил я.
– Надо же поддерживать реноме, – усмехнулся Командор.
– Но шариком – это ты все равно зря.
– Шариком – зря, – согласился Командор.
Полудюймовым шариком от подшипника – их Командор носил в специальном патронташике на правом запястье – он убивал на лету ворон. Как всяким секретным оружием, этим следовало бы пользоваться в самых крайних случаях.
Командор подхватил пляжную сумку, запер машину, и мы двинулись к пляжу. Я не ожидал, что здесь будет такая толпа. Тысячи одетых легко, одетых символически и неодетых вовсе людей лизали мороженое, пили соки, вина и пиво, пиво, пиво – пиво в самых разных тарах, от баночек до канистр, пиво всех цветов и оттенков. Команда А пила светлое пиво стаканами – из двадцатилитрового термоса-бочонка. Стаканы запотевали. Подкопченные спины и задницы лоснились. Мы прошли мимо них, бросили сумку на свободный пятачок песка, разделись догола и полезли в воду. Вода была парная.
– Как в июле, – сказал Командор, и мы поплыли.
В прошлом году в Гвоздево мы с Командором, дуря, уплыли километров за десять от берега – два с половиной часа умеренного темпа, – и нас вылавливал пограничный катер. Мы ныряли и не давались. Доктор Морита говорил потом, что этот заплыв и стал последней каплей, переполнившей чашу терпения моего миокарда. Может быть, может быть. Сегодня мы поплавали совсем немного, и Командор поволок меня на берег.
– Где "бэшники"? – спросил я в воде.
– Снимают груз.
– Сегодня?
– Рейс задержали на сутки, что-то со шлюзами.
– А то можно было бы уже начать.
– Лишние сутки проживем, – Командор хихикнул.
– И то верно...
Груз: приборы, оружие, взрывчатка – находился в секретном отсеке круизного лайнера "Дон" ("Из Ливерпульской гавани всегда по четвергам..."); о существовании отсека не подозревал даже капитан; попасть в него можно было только снаружи, имея специальный ключ. Значит, контейнер снимут сегодня... контейнер самоходный, но скорость его невелика. Значит, что-то серьезное можно начать делать только завтра днем. Ладно.
Стряхивая воду на самых красивых девушек, попадавшихся нам на нашем пути, мы подошли к команде А и непринужденно расположились среди них. Преимущество встреч на пляже: невероятно трудно выследить тебя. Все голые, все плюс-минус одинаковые. Недостаток: не менее трудно засечь слежку. Но с этим пока придется мириться... Команду А набирал Командор, но всех этих ребят я знал, и неплохо: Крупицын Дима и Крупицын Сережа – не братья, просто из одного детдома, там им дали фамилию воспитателя; Яша Штоль; Гера Москвич; Сережа Панин; Сережа Кучеренко – черт побери, одни Сережи, других имен нет, что ли? И девочки, наша лейб-гвардия: Валечка Иванчук, маленькая, курносая, завяжи ей бантик – сойдет за семиклассницу; и Саша Полякова, роскошная блондинка с фигурой Венеры, вся бронзового цвета, окружающие парни так и пялятся. Наши знают, что пялиться бесполезно, Сашенька холодна, как лед, была у нее в детстве психотравма. Мы с Командором проглотили по стакану пива и растянулись на полотенцах. Гера крутил настройку приемника. На самом деле это был не приемник, а детектор микрофонов. Направленным, издали, нас тут не взять: пляж плоский, шумный. Не обнаружив ничего, Гера поставил звуковую защиту – так, на всякий случай.
– Ну вот, ребята, – сказал Командор, – Пан прибыл, теперь дело пойдет.
– Да уж, – сказал Панин, щурясь на меня. После акции в "Самсоне" ему не за что меня любить. – Теперь пойдет...
– Все откладывается на сутки, – сказал я. – К сожалению. Но заготовками давайте займемся сейчас. Девочки, вы пойдете погуляете по окрестностям и снимете двух, а в идеале трех грузин. Лучше молодых. Обязательно грузин – не промахнитесь. И постарайтесь, чтобы это была полная компания, чтобы никто за кадром не остался.
– А если пятеро? – наклонила голову Валечка.
– Переварим, – сказал я. – И ведите к себе. Ну, а Крупицыны обеспечат остальное.
– Живыми – всех? – уточнил Дима.
– Всех, – отрезал я.
– А зачем Крупицыны, – лениво сказала Саша. – Мы и сами...
– Конечно, – сказал я. – Затрахаете их до полной неподвижности.
– Например, – согласилась она.
– Нет, с Крупицыными надежнее, – сказал я. – Это как лонжа.
Сашенька откинула со лба волосы и стрельнула в меня глазами – так, в четверть силы.
– Ладно, – протянула она.
Отвести от Саши взгляд было почти невозможно. Я и не пытался. Сашенька была яркая, привлекательная, манкая, но к телу своему относилась только как к инструменту, не получая от процесса ни малейшего удовольствия... но все время хотелось об этом забыть и попытаться совершить чудо.
Девочки подхватили свои халатики и туфельки и пошли к нашей с Командором стоянке. Им смотрели вслед.
– Слушай, Пан, – сказал Командор, – я все забываю спросить: а почему "Пятое марта"?
– Пятого марта сорок четвертого года немецкие войска вошли в Тифлис. Это конец независимости Грузии.
– Вот оно как... Долго держались: больше трех лет.
– Долго, – согласился я.
Перекресток Большой и Малой Бронных. Кафе "Гензель и Гретель".
Я тихонько объяснял Гансу, что надо сделать, а он слушал и соглашался: конечно, какие могут быть проблемы? Да, да, разумеется... Мы сидели в крошечном кабинетике, передо мной стояла чашечка кофе и блюдо с пирожными, и я никак не мог понять, почему меня от взгляда на них тошнит пока не вспомнил, что не ел с утра. С поезда. Ганс задумчиво поскреб свои подбородки, покачал головой: горячее бывает только до пяти... но можно посмотреть, не осталось ли чего из закусок. Я был готов на все. Ганс принес поднос, сплошь заставленный маленькими пластиковыми тарелочками. Одного только языка – пять порций. Хлеб рижский, похвастался Ганс. Очаровательно... Пойду к клиентам, сказал Ганс, если что надо... Спасибо, Ганс. Думаю, этого хватит.
Ганс не был нашим агентом в полном смысле слова. Просто он однажды провел две недели на борту пассажирского "Юнкерса", захваченного мальчиками из "Зари России". Мальчики требовали освобождения своих из тюрем, а также, в виде бесплатного приложения – восстановления России в границах 1914 года. "Юнкерс" мотался по аэропортам, пока не долетел до Бухары. Там мы его ждали – накануне эмир встречался с Толстым, и о чем-то таком они договорились. Мальчиков взяли без выстрела: просто впрыснули в систему вентиляции усыпляющий газ. Все это произвело на Ганса достаточно сильное впечатление, чтобы он сам предложил нам свои услуги. Теперь через него мы получали кой-какую необходимую информацию, а его кафе стало нашим почтовым ящиком и складом НЗ. Теперь, похоже, "Гензель и Гретель" послужит нам треффпунктом... хотя это уже следующая стадия операции... но, пожалуй, самая главная...
Я не заметил, как смел все. Включая пирожные. В брюхе возникла приятная тяжесть. Как это Ганс таскает свой дирижабль? Побегай-ка весь день... Закатное солнце отражалось в черно-зеркальных гранях небоскребов-близнецов: РТА и издательского комплекса "ИНФРА". На крышу "ИНФРА" садился вертолет. Четверть девятого. Ну, что? Все на сегодня? И кроме того – здесь пять минут ходьбы... и деньги с собой... Почему-то сохло во рту. Я спустился в бар, взял две банки пива и вернулся. Пять минут туда и час там. Командор скучает в машине. Ну, поскучает еще. Как там, интересно, наши девочки? Наверняка в каком-нибудь дорогущем ресторане – позволяют угощать себя. Да, и позвонить Кристе... с улицы позвоню. Идешь или нет? Ч-черт... Я продолжал сидеть и тупо дул пиво. Так. Случая больше может и не представиться, напомнил я себе. Последний тихий вечер. Появился Ганс, поманил: к телефону. Это была Валечка. Голосок у нее чуть подсел. Все замечательно, сказала она, как ты и говорил. Молодцы, сказал я, чего уж... успехов. Гад же ты, сказала она и повесила трубку. Я набрал номер Кристы. Занято. Посидел, о чем-то напряженно думая, и набрал еще раз. Опять занято. Ладно, Ганс, сказал я, пойду. Значит, завтра Сережа появится – часа в два. Да, забыл спросить: как с финансами? Нормально? А то мог бы подбросить...
Командор не скучал. В руках у него был вечерний выпуск "Садового кольца" на немецком, и читал он так внимательно, что не обратил на меня ни малейшего внимания. Я пристегнулся, пристегнул его, завел мотор. Командор продолжал читать. Пришлось вынуть из его рук газету.
– Куда едем? – голосом таксфарера осведомился Командор.
– К Пречистенским воротам.
И – хрен. Под сложносочиненным светофором при выезде на Никитские мы застряли. По бульвару валило какое-то шествие. Толстозадый фургон, стоящий перед нами, перекрывал почти весь обзор, а мою попытку выйти из машины пресек патруль. Что забавно – в колонне было немало негров, и флаги над головами развевались какие-то экзотические. Кричали, пели – не разобрать.
– Что интересного в газете? – спросил я.
– Вот это самое, – Командор ткнул пальцем вперед. – Почитай, почитай...
Ага, вот оно, это самое: сто сорок женщин в Москве объявили голодовку, чтобы не допустить отправку в Африку русского территориального корпуса. На что фон Босков резонно замечал: если треть африканских концессий принадлежит русским промышленникам, если из белых фермеров каждый четвертый русский, то почему бы русским юношам не поучаствовать в защите их интересов? Почему опять, в который уже раз, вся тяжесть периферийных войн должна лечь на немецкий народ? Комментатор газеты, некий Козлов, окольными, полуразмытыми фразами пытался объяснить и фон Боскову, и читателям, что это все верно, но при нынешних непростых обстоятельствах не лучше ли пренебречь формальной справедливостью, чтобы не утратить нечто большее? Пол-полосы занимала стилизованная карта мира: полосатый Союз Наций, красный Рейх, желтая Япония, зеленая Сибирь. Белыми оставались Британия, Африка и европейская Россия. На них красовались жирные вопросительные знаки. Над картой было: "После Москвы..." Имелось в виду Совещание.
Н-да... посидеть бы и подумать над этой картой. Чертова война в Африке – как бритва у горла этого старого мира, такого, казалось, прочного и надежного... три равновеликие империи и Сибирь между ними – Сибирь, делающая бизнес в том числе и на своем геополитическом положении – в центре мира... и вот теперь одно лишнее движение, и покатятся головы. Впрочем, наверное, война – только симптом, а на самом деле все сложнее, ведь, скажем, еще пять лет назад нынешняя ситуация – вся – была просто немыслима, а отправка территориального корпуса туда, куда требовали интересы всего Рейха, воспринималась бы как дело чести. Вспомнить Бирму, вспомнить Месопотамию... Нет, что-то происходит с людьми, и поэтому веселые послушные негры начинают резать белых, а британцам приходит в голову, что американцы их не столько защищают, сколько оккупируют, потому что страны, завоеванные когда-то Германией, живут лучше и свободнее, чем отстоявшая независимость Британия, а русских вдруг потянуло на воссоединение разделенной когда-то России, хотя вряд ли кто объяснит, какой в этом практический смысл, и уж подавно никто не скажет, как это можно сделать без массированного кровопролития. И еще я подумал, что в поведении больших масс людей – народов, наций – проступает что-то общее с поведением человека, лишенного чувства боли. Никогда не знавшего, что такое боль. И потому способного на самые замечательные эксперименты над своим телом... Додумать я не успел: Командор, как гонщик, на вираже обошел фургон и погнал по бульвару. Я оглянулся и успел заметить: за колонной демонстрантов шла шеренга солдат в белой тропической форме.
– Дальше куда? – откинув голову и как бы принюхиваясь, спросил Командор.
– До станции подземки.
– И?..
– Спустишься вниз, сядешь в поезд, доедешь до Кузнецкого, там пересядешь – и до конечной. Дальше – автобус сто двадцать девятый.
– То есть ты меня выгоняешь?
– Проследишь, чтобы живцов взяли гладко. И второе: надо найти два "мерседеса", за ночь перекрасить под полицейские, оборудовать соответственно. И поставить... – я задумался.
– Можно оставить в том же боксе.
– Он что, такой большой?
– Семь на одиннадцать.
– Нормально. Хорошо, пусть там и стоят.
– Взять в прокате?
– Лучше просто угнать.
– Знаешь, у дорожной полиции есть еще "Хейнкели-Ф". Я тут приметил один – в спортклубе. Может, его?
– Тесноват, пожалуй.
– Зато скорость.
– Тебе видней. Бери.
– Угм...
Мы въехали в туннель под проспектом Геринга. Не только при пулеметных гнездах на въезде, но и в самом туннеле стояли часовые. В плоских мембранных противогазах, они походили на инопланетных завоевателей.
– На этой станции? – кивнул Командор на вход подземки.
– Зачем? – удивился я. – На Пречистенских – там без пересадки.
– Тьфу ты, черт, – сказал Командор и действительно плюнул в окно. Топографический идиотизм: не могу запомнить схему подземки. Все помню, а это не могу.
– Ты еще в Мюнхене не был...
Все пустое пространство, от Пречистенских ворот и до набережной, было полно людей. К нам они стояли спинами, и нельзя было прочесть, что написано на их транспарантах. Во всю ширину Пречистенки тоже стояли люди и спокойно ждали, когда полиция перекроет движение и пропустит их. Мы на черепашьей скорости проползли мимо них. Справа, возле самого тротуара, окруженный молодыми, как-то очень одинаково подстриженными ребятами, стоял старик в черном костюме; на левом борте его пиджака сверкала медаль "Золотая Звезда". Командор свернул на Остоженку, втиснулся между стоящими машинами и уступил мне место за рулем.
– Пойду послушаю, что говорят, – сказал он.
– Давай.
– Успехов.
– Будем надеяться.
– Пока.
Он сделал шагов пять и пропал из виду. Это особый талант: уметь затеряться мгновенно и даже не в толпе – просто среди прохожих на тротуаре. Ну, а здесь... Море голов замедленно, осторожно растекалось по площади, и белая тонкая часовня, поставленная здесь в память о поруганных святынях, поднималась из моря одиноким утесом. Я долго смотрел на все это – до ломоты в переносице. Потом вырулил на полосу и поехал прямо. Было светло, сухо, чисто, но почему-то хотелось включить то ли дворники, то ли фары.
Улица Гете, дом 17, квартира 3.
Свечи воткнуты в бутылки – и свечи, и бутылки самых разных форм и размеров, и есть свечи, горящие цветным пламенем – а на окнах красные шелковые шторы, а за окном – в упор – уличный фонарь, и потому на всем лежит багровый отсвет. Запахи воска и духов. Еще чего-то, знакомого смутно и напоминающего мельком о борделях Владика. Легион бутылок в баре, все наливают себе сами и пьют, смакуя. Вот, познакомьтесь, это Игорь, инженер из Сибири. О! Сибирь! Как вы там живете, там же холодно? Так и живем. Я никак не мог сосчитать гостей: приходили в гостиную, выходили из гостиной, стояли на балконе, жались в коридоре, из библиотеки доносились несуразные звуки... человек двадцать пять – тридцать? Где-то так... Единственно, что я установил точно, это то, что компания смешанная: были здесь и немцы, и русские, и помесята, и белесый скандинав, и негритянка, и два араба, кажется, гомики. Кто-то, поминутно падая со стула, читал невразумительную поэму, в которой дух Гитлера спорил с Вельзевулом и доказывал, что в аду он горит совершенно напрасно, на что Вельзевул отвечал кратко: "Лекен мир арш!", а кто-то другой демонстрировал русскую тоску, меланхолически и бесконечно повторяя на балалайке одну и ту же фразу: "Светит месяц, светит ясный..." Сплошной декаданс – еще бы, раз хозяйка встречает гостей в одних черных чулках и шляпе с вуалью. Арабеск. Курили травку – не скрываясь. Похоже, нюхали кокаин. Не все, но многие. Наверняка и кололись где-нибудь – благо, темных углов хватало. Когда мне представляли кого-нибудь, обязательно называли профессию: актер, художник, преподаватель чего-то, студент чего-то, литератор, издатель, журналист... К журналисту я присмотрелся. Он старался казаться гораздо пьянее, чем был на самом деле. Не исключено, что он собирал материал для светской хроники... "полусветская хроника", забавно... Ко мне вдруг привязалась одинокая рыжая кошка, терлась об ноги и мяукала. Негритянка – на ней был длинный халат из тяжелого белого шелка без единой застежки – угостила меня черной марокканской сигареткой. Мы с ней покурили и поболтали о разном, а потом направились в ванную, чтобы углубить знакомство. Но в ванной подобное действо уже шло вовсю, мелькали белые ягодицы и смуглые груди, и ввинтиться туда не удалось. В библиотеке же было другое: там странно, жутковато шаманили. Двое, парень и девушка, очень похожие лицами и выражениями лиц, одетые в передники из грубой кожи и цепей, стоя спиной к спине, выбивали руками на передниках – звук получался сухой и четкий монотонный изнурительный ритм и тянули неизвестные слова, на одной ноте и почти одним, совершенно нечеловеческим голосом, а ноги их, как бы сами по себе и почти наперекор тому, что отбивали руки и пели голоса, стремительно мелькали в немыслимой сложности танце... не знаю, почему, но этот танец, и этот мерный ритм, и это нелюдское пение достали меня до самой середины так, что мороз прошел по хребту. Что-то должно было произойти сейчас, сию секунду, что-то жуткое и упоительное одновременно... пойдем, пойдем отсюда, потащила меня за руку моя негритянка, пойдем, тут сейчас такое начнется... я хочу увидеть, сказал я, пойдем, не надо, не надо этого видеть, не надо на это смотреть, пойдем... Мы медленно выпятились из библиотеки – нас уже подперли сзади – миновали ванную, из которой толчками шел раскаленный воздух, и по бесконечно длинному коридору подошли к двустворчатой черной двери, я оглянулся: стены коридора были прозрачны, и за стенами видна была гостиная, и огромного размера журналист с огромным бокалом в руках смотрел на меня и явно хотел что-то сказать, но я погрозил ему пальцем и мы вошли в дверь, за дверью стояла квадратная кровать, покрытая черным, на кровати мелькали задницы, я насчитал пять и сбился, а за кроватью стояла огромная, еще больше журналиста, голая Криста в черной шляпе с вуалью, держа руки перед собой, и к пальцам ее шли нити от кувыркающихся на кровати, и мы прошли в следующую дверь, белую, за дверью было пустое пространство, белый туман, и, раздвигая его, мы дошли до красной двери, за которой почему-то опять оказалась гостиная, давай еще по одной, предложила моя негритянка, давай, согласился я, мы раскурили друг другу тонкие черные сигаретки и обменялись ими в знак дружбы, журналист не сводил с нас тяжелого взгляда, казалось, что глаза у него не только свинцового цвета, но и сделаны из свинца, перед нами опять была черная, маленькая, пришлось согнуться пополам, чтобы войти, дверь, и за дверью на четвереньках качалась Криста, а сзади к ней пристроилось лохматое облако, похожее на медведя, а поперек нашего пути лежала, как белуга на блюде, порезанная ровными ломтями пышная блондинка, и пришлось обходить ее, путаясь в складках черного бархата, и мы вползли в белую дверь, крошечную, как крысиная нора, и там, в плывущем белом тумане, сбросили с себя все, что могли, и получили, наконец, свое. Я тонул, тонул, тонул, загонял себя в глубину, а меня выталкивало наверх, втягивало и снова выталкивало, и вдруг и почувствовал, что отрываюсь от всего и парю без опоры, без верха и низа, и тут что-то глухо лопнуло во мне, рвануло беззвучно, и больше я ничего не помню.
Очнулся я от короткой маятной дурноты, она иногда возникает при переходе сердца с большего режима на меньший. Во рту запеклась желчная горечь. Под черепом бегали мурашки. Я осмотрелся. Лежал я на ковре, белом и лохматом – под мех полярного медведя. Ковер заливал молочный свет от похожего на гриб светильника: светящаяся ножка и темная шляпка. Негритянка моя лежала на животе, подтянув одно колено к груди. Гибкая она была неимоверно. Дальше, позади нее, виднелась кровать, и с кровати свисала чья-то волосатая нога. Мурашки превратились в пузырьки шампанского, налитого под череп. Значит, я успел подышать нейтрализатором... это хорошо, не будет отходняка... но когда же я успел? Разберемся... Я собрал одежду с пола и стал одеваться, оглядываясь. Комната маленькая: кровать и телевизор с ББГ-приставкой, здесь же горкой валяются десятка три кассет. Судя по черным ярлычкам на коробках – все порнуха. Вид из окна – как раз на консульство, если нужно наблюдать, то лучше не придумаешь... хотя кому это надо: наблюдать за консульством? За посольством – еще понятно... Цепочка полицейских стояла неподвижно. Фонари на территории не горели, в самом здании светились только окна, выходящие на лестницы. Баллончик с нейтрализатором лежал во внутреннем кармане. Когда же я все-таки успел подышать? Неважно. На кровати шевельнулись, приподнялась всклокоченная голова, упала. Тут же началась специфическая возня. Дверей было две: белая и красная. Я вышел через белую.
Наверное, я ожидал увидеть нечто невыразимое, потому что поразился простоте картины: на кровати по диагонали лежала Криста, рядом с кроватью, неловко подоткнув под живот руки – очень длинный парень. И все. Я потрогал Кристу за плечо. Она недовольно промычала и повернулась на другой бок. Родимого пятна на левой лопатке у нее не было. Не было и рубца, даже самого нежного, который неизбежно остался бы после любой пластической операции. Тем более, когда убирают кусок кожи площадью в пол-ладони. Наверное, я этого подсознательно ждал. И, наверное, уже с утра. Хорошо. Такая ошибка лучше, чем, так сказать, в обратную сторону. Хорошо...
В гостиной дым стоял коромыслом. Шумели так, что нельзя было разобрать слов, кто-то визжал, все бурно жестикулировали. Внезапно замолкли, замерли и стали пятиться, и вдруг получилось, что образовался живой коридор, в одном конце которого стоял я, а в другом появилась та девушка, что шаманила в библиотеке. Парня я тоже увидел: он стоял у стены в такой позе, будто его пригвоздили к этой стене за нижнюю челюсть. Девушка шла ко мне вслепую: глаза ее были заведены, меж век виднелись только белки. Видимо, ей рассекли голову, волосы на лбу слиплись от крови, кровь стекала на лицо, капала с подбородка; выставленные вперед ладони тоже были в крови. В шаге от меня она остановилась, постояла неподвижно, потом опустилась на колени и, закрыв ладонями лицо, поклонилась мне. Когда она выпрямилась и отняла руки от лица, на ладонях у нее оказался черный туранский нож. Возьми, возьми, испуганно зашептали вокруг. На меня никто не смотрел, все смотрели вниз, на нее, ловя каждое движение, каждый оттенок движения. Нож оказался неожиданно тяжелым, я его чуть не выронил. Девушка легко встала с колен, не встала даже, а всплыла, и неуловимым движением сбросила цепи с плеч. Нагрудник передника со звоном рухнул вниз и закачался. Она приложила окровавленный палец к ямке между ключиц. Режь, режь, зашептали все. Я осторожно поднял руку и кончиком ножа коснулся ее кожи там, куда указывал палец. Ощущение было такое, будто я дотронулся до стекла. С безумной улыбкой она стала наклоняться вперед, я захотел отдернуть руку, но не смог: судорога свела мышцы. Девушка уже просто лежала на ноже; наконец, чтобы сохранить равновесие, мне пришлось шагнуть вперед и, кончиком ножа надавливая на ее горло, вернуть ее в вертикальное положение. Тогда, с той же безумной улыбкой, она повела пальцем вниз, и моя рука, подчиняясь не мне, стала спускаться, скребя сталью ножа по остекленевшей коже. Грудь упруго прогибалась, но ни малейшего следа после лезвия не было. Палец миновал точку верхушки сердца, и тут вдруг улыбка ее стала не такой – я еще не понял, какой именно – палец быстрее заскользил вниз, к подреберью, нож следовал за ним – и звук железа по стеклу вдруг исчез, а кончик ножа стал погружаться в тело! Нечеловеческим усилием я разжал пальцы – нож, звеня, запрыгал по полу. Всеобщий "А-ах!" – девушка сомкнула веки, что-то сделала с собой, лицо ее стало настоящим, дрогнули губы, и когда она открыла глаза, то в глазах этих были испуг и неистовая жалость. Бедный ты мой, прошептала она и вдруг повалилась вперед, я еле успел ее подхватить – и тут поймал взгляд парня. Он так и стоял, вдавившись в стену – только теперь спиной. У него был взгляд человека, узревшего конец света.
Дмитровское шоссе, 400 метров до перезда через линию Ст.-Петербургской железной дороги
– Не придет, – сказал, наконец, журналист. Его звали Валерий, и мы были уже на ты. – Все. Не придет.
Он поскреб пальцами скулы, потер глаза – с такой яростью, будто разрывал веки. Он страшно хотел спать.
– Паршиво, – сказал он через минуту. – Мы платим. Да, мы платим. Хорошо платим. Иногда – очень хорошо. За информацию. И люди, в общем-то, знают, на что идут. И все равно – так паршиво...
– Мало ли что могло случиться, – сказал я. – Упал, ногу сломал...
– Знаешь, – сказал он, – когда такое было в первый раз – я тоже надеялся. Но когда в пятый...
– Кто-то знал еще?
– Нет.
– Тогда?..
– Следили. Пасли. Вряд ли – гепо. Хотя... Впрочем, не знаю. Только это уже пятый случай.
– Валера, – сказал я, – тогда, может быть, ты мне расскажешь все так – без доказательств?
– Смысл?
– Н-ну... скажем так: есть смысл. Есть.
– Это просто бесполезно – без документов. Без доказательств.
– Но ты же знаешь, что доказательства есть.
– Были. Не есть, а были.
– Есть. Не эти, так другие. И если этим займутся профессионалы...
– У меня тоже есть контакты в гепо. Но там без хотя бы косвенных доказательств... – он махнул рукой.
– Немцы всегда любили порядок в делах.
– Ладно. Значит, так: внезапно и без видимых причин резко увеличились японские инвестиции в Индии. Причем в отрасли, не приносящие сейчас существенного дохода. И без особых перспектив на обозримое будущее. Не буду расписывать подробно, это, в конце концов, не так уж важно. Японцы вкладывают большие деньги – десятки миллиардов золотых марок – причем через подставных лиц – туда, откуда ждать прибыли не приходится ни при каком раскладе, за исключением единственного: что контроль над Индией переходит к Японии. Полный и безраздельный контроль. Такая вот уверенность – откуда? Мы стали думать. Получается вот что: допустим, Россия выходит из Рейха, причем хлопая дверью. Теперь все туранские эмираты и султанаты от Рейха отрезаны, ну, да Господь с ними, главное – отрезаны Туранская и Тянь-Шаньская группы армий. Снабжать их через Иран трудно, практически невозможно. И все: Индию можно брать голыми руками, потому что защищать ее нечем. Разве что флотом... И вот вам японцы упираются носом в нефтяные поля Ирана... Чуешь? Это страшнее, чем валерьянка для кошки. Значит, так вот мы рассудили. Стали оглядываться по сторонам. И нашли. Есть такое предприятие "Эйфер", смешанный сибирско-российско-египетский капитал, в прошлом году проявляло интерес к якутским алмазам, не выгорело, но это неважно... так вот, оказалось, что они регулярно переводят очень приличные суммы, до миллиона марок в месяц, на счета "Патриотического фронта", "Единства" и "Муромца". И они же служат одним из каналов перекачки японских денег в Индию...
Я присвистнул. В общих чертах что-то такое намечалось, "собиралось стать известным", как говаривал Тарантул... но тем не менее – интересно.
– Это интересно, – сказал я. – Предприятие "Эйфер". Запомню.
Мне вдруг стало скучно. Выключатель – щелк... и все вокруг заливает желтая скука. Бывает... и в последние месяцы – все чаще.
– А все-таки – зачем ты меня сюда потащил? – спросил я. Скуке нельзя позволять распоряжаться собой, ее надо бить тем, что подворачивается под руку...
– Мне нужен был свидетель. Кроме того, меня не оставляет чувство, что ты вовсе не инженер.
– Интересно.
– Нет, я просто увидел, как ты подышал из баллончика.
– У меня тяжелый отходняк. Впрочем, где-то ты прав. Я инженер, но из подразделения "Таймыр".
– О! А я думал, вас давно распустили.
– Ну, зачем же нас распускать, мы еще много пользы принесем.
– Скорее, не пользы, а добра.
Мы посмеялись. Подразделение "Таймыр", созданное еще в начале пятидесятых, занималось контрабандным ввозом изделий, технологий и прочих секретов. Сейчас это синекура для дожидающихся пенсий чинов из разведки и МИДа.
– Кроме того, ты сибиряк, – продолжал Валерий, – а значит, патриотам заведомо не сочувствуешь.
– То есть?
– Ну, вряд ли много сибиряков хотят, чтобы их страна снова стала российской колонией.
– М-м... да, пожалуй, таких я не встречал. Но, как ты знаешь, азиатская партия у нас сильна.
– Это другое.
– Другое... Ты давно знаешь Кристу?
– Лет десять, наверное. А что?
– Да мне может понадобиться человек, владеющий арабским. Я хотел поговорить с ней самой, но – видел сам.
– Что я тебе скажу? Язык она, конечно, знает превосходно, но слишком много пьет и слабовата на передок. Если это тебя не смущает...
– Смущает. Это и смущает. А других, кто владел бы арабским, ты не знаешь?
– Пожалуй, нет. Но Криста должна знать. Поговори с ней.
– Поговорю... Ну, что? Четверть четвертого. Поедем?
– Да. Да, надо ехать.
– Куда тебе?
– На Трубную.
– Там живешь?
– Нет, там редакция. Надо еще поработать.
Я завел мотор, прогрел его, потом оглянулся – чисто автоматически прежде чем выехать на полосу. Если бы я промедлил еще одну секунду, на этом все бы и кончилось.
– Прыгай!!! – заорал я, выбрасываясь на дорогу.
"Элефант"-тягач разгоняется до ста сорока, думаю, с такой скоростью он и шел. Наш "зоннабенд" смяло, как пустую жестянку, и я уж не знаю, чем меня оглушило: грохотом, или воздушной волной, или это была просто психогенная реакция – только я очнулся уже тогда, когда "элефант" развернулся и надвигался, ревя; я столбом стоял на осевой и тупо смотрел, как он быстро увеличивается в размерах, и на душе у меня было легко и спокойно, как бывало разве что в том семеновском подвальчике. До тягача было рукой подать, когда я обманно вильнул корпусом вправо, а сам прыгнул влево. Голый автоматизм, этому нас учили. "Элефант" проскочил мимо и больше не возвращался – растаял во мраке, растворился, как призрак.
– Валера!
Он вылез из кювета – еще один призрак. Я его еле видел. В глазах плыли лиловые круги – и от напряжения, и от слепящих фар "элефанта". И тут, понимаете, загорелся наш "зоннабенд" – сразу весь.
– А реакция у тебя хорошая, – сказал я. Он промычал что-то в ответ.
Даже в том красно-дымном свете, что исходил от нашего бедного "зоннабенда", видно было, что Валера бледнее смерти. Потом он сел прямо на асфальт.
– Ты что, ударился?
– Башкой... вот тут...
На темени у него вздулась шишка никак не меньше кедровой.
– Ничего, нормально, – выдохнул, наконец, он, когда я закончил осмотр. – Нормально, обойдется. Бывало хуже...
– Значит, они не убили твоего агента, – сказал я.
– Значит, так. Только ему вряд ли от этого лучше.
– Кто он? Как зовут и как выглядит? Говори скорее, вон уже полиция едет.
– Анжелика Папст. Тридцать лет, невысокая, полная, очки с толстыми стеклами, очень маленький нос. Специалист по налогообложению – в этой самой "Эйфер"...
– Понятно, – сказал я.
Сразу четыре машины – по две с каждой стороны – подлетели к нам с визгом, ребята в черной коже выскочили с огнетушителями наперевес... Там никого нет! – крикнул я по-немецки. Все живые! Только сейчас у меня началась реакция, задрожали колени, зашумело в голове... все вокруг я видел чрезмерно четко и контрастно, но воспринимал полуосмысленно, и вопросы, которые мне задавал полицейский лейтенант, понимал не с первого раза. Да, стояли, вот тут, на обочине: на ходу открылся багажник, и остановились, чтобы закрыть, закрыли и только собрались ехать, как увидели... нет, еще не тронулись, нет... вот здесь. Битые стекла и брызги масла. Потом тягач развернулся вон там – и пытался наехать на меня, но я успел отскочить... нет, не ошибаюсь, он ехал прямо на меня, не снижая скорости... не знаю. Не заметил. Тоже не знаю. Много странного. Нет, у меня ни малейших подозрений...
Турбаза "Тушино-Центр"
Живцов положили в коттедже, где жили Панин и Кучеренко. Вся операция прошла гладко, если не считать огрехом то, что самолюбивая Сашенька обошлась-таки без "лонжи", и Крупицыным осталось лишь перетащить ничего не понимающих грузин в другой коттедж. Тут они и лежали рядышком на сдвинутых кроватях и спали – усатые младенцы. Саша уколола их аббрутином сильнейшим психомиметиком; в малых дозах он разгружает подкорку, и его раньше использовали для ускорения адаптации; в больших дозах – парализует волю, начисто отключая лобные доли. Часто этот эффект остается необратимым...
– Просыпайтесь, – сказал я негромко.
Они одновременно открыли глаза. Аббрутин мы между собой называем "буратин". Сделай из него Буратино. Делаю, начальник.
– Садитесь.
Они сели. Они улыбались мне. Искренние улыбки детей, еще не знающих, что мир не слишком добр. Я подал одному из них блокнот, ручку, сказал:
– Пиши по-русски: "Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя. То, как зверь, она завоет..." – я продиктовал две строфы. Передай блокнот соседу. Улыбка – он сделал мне приятное. У соседа тоже улыбка – он готов сделать мне приятное. "Буря мглою небо кроет..." Передай... Улыбки... "Буря мглою..." Дай ручку и блокнот мне. Шквал улыбок. Так... делая поправку на "буратин"... вот этот.
– Вот этот, – сказал я Панину.
– Как тебя зовут?
– Меня зовут Тенгиз, – очень легкий акцент.
– А фамилия?
– Моя фамилия – Гурамишвили.
– Хорошо, Тенгиз. Меня зовут Сергей. Я твой лучший друг. Лучший друг. Ты должен делать все, что я тебе скажу. Запомни меня. А теперь отдыхай.
– Отдыхайте все, – сказал я.
Они улеглись и закрыли глаза.
Мы вышли на застекленную веранду. Дверь в комнату Крупицыных была приоткрыта. В душе обильно лилась вода.
– Очень внушаем, мягок, послушен, – сказал я. – Неплохая мышечная реакция. Прекрасная память, легко обучаем. Наверное, круглый отличник. Чем они там занимались?
– Не знаю, – сказал Панин. – А зачем это?
Я пожал плечами.
– Так, может, обойдемся без проволоки? – предложил Панин. – Раз такая хорошая внушаемость...
– Не стоит рисковать, – сказал я.
Наверное, Панин хотел возразить. По крайней мере, воздуху набрал. Возразить было что: введение проволоки вручную было никак не меньшим риском, а следовательно – переводом материала. Внушение же под аббрутином давало результаты немногим худшие, чем с проволокой. Однако в нынешнем нашем положении лучше было истребить без пользы десять живцов, чем промахнуться в решающий момент. А кроме того, Панин, наверное, вспомнил "Самсон" – вспомнил и решил не связываться с таким говном, как я. Я бы на его месте поступил так же.
Вода в душе перестала литься, дверь открылась, и предстали Дима Крупицын и Валечка, мокрые и очень веселые. Помахали нам ручками и побежали вытираться.
– А где Серега? – спросил я Панина.
– С Командором.
– Что – не появлялись еще?
– Нет, и не звонили. Впрочем, мы и не договаривались... Ха! Вон они идут.
От реки шли, почти бежали, перебрасываясь на ходу мячом – нет, не мячом, каким-то тючком – Командор и Серега Крупицын. Сзади шел Гера.
– Долго жить будешь, – сказал я Сереге, когда он вошел.
– Вспоминали уже?
– Вспоминали. Ну, что? Все в порядке?
– Да, осталось только маячки и сирены пришабашить.
– Ну, это в багаже.
– Знаю.
– Слушай, Сережа. "Зоннабенд" ты брал?
– Я брал. А что?
– Я его гробанул вчистую. Уже на свалку увезли.
– Ну, Пан! – Серега с уважением посмотрел на меня. – Ты и силен! Не напасешься на тебя...
– Держи, – я подал ему копию заключения дорожной полиции об аварии не по вине водителя. – Пусть оформят списание и дадут подмену.
– Ладно, – сказал Серега. – Я хоть переоденусь...
В дверях он притиснул выходящую Валечку. Валечка хихикнула и тут же повисла на мне.
– Пан, как тебе наши красавцы, – спросила она, жмурясь. – Неужели за таких мальчиков тебе жалко поцелуя, Пан?
– Мне для тебя ничего не жалко... никогда... и ничего... о-о-о... – я изобразил последний вздох. Валечка отхлынула, глаза у нее были пьяные. Все, спать, спать, – погнал я ее. – До обеда – даже не просыпаться. Нужна будет твоя снайперская точность. Поняла?
– Будем вставлять им проволоку?
– Да, и потому...
– Поняла, поняла. Я уже паинька. Так можно? – она потупилась, сложила ручки на животике и ножкой заковыряла пол.
– Так можно. Беги.
Из коттеджа напротив вышел Командор, осмотрелся – будто бы любовался пейзажем. Увидел Валечку, пошел ей навстречу. О чем-то спросил, кивнул, так же неторопливо продолжил путь.
– Какой будет объект? – деловито спросил Панин.
– Скажу – нэ повэриш, дарагой, – я достал из кармана пачку открыток с видами Москвы, нашел нужную, протянул ему.
– Ни хрена себе... – протянул Панин. – По крупной играем...
– По крупной, – согласился я.
Вошел Командор. Свежий, как майская роза. Не представляю, как нужно укатать Командора, чтобы чуть-чуть помять ему морду. Даже небритый, он выглядит элегантно, как мушкетер на балу.
– Телевизор не смотрели? – с порога спросил он. – Зря. Интереснейшие вещи творятся. Побоище в редакции "Садового кольца". Шесть человек убито. Потом – перестрелка с патрулем, ранено два солдата. А?
– Имена убитых не говорили?
– Нет, а что?
– Надо как-нибудь узнать. Валерий Кононыхин, обозреватель.
– Прямо сейчас?
– Как получится. Когда это было?
– В шесть тридцать. Обещали подробности в дневном выпуске.
– Поздновато... Гривенник у тебя есть?
– У меня есть, – сказал Панин.
Я набрал номер Кристы. После дюжины звонков она сняла трубку.
– Да?
– Доброе утро, Криста. Это я, Игорь.
– Ты? Разве ты еще не здесь? Вот здорово, а кто же тогда спит с Анни?
– Понятия не имею.
– Подожди, сейчас посмотрю...
– Ради всего святого, Криста! Пусть они спят. Посмотри лучше, нет ли где под столами Валерия, из газеты.
– Нет, он ушел ночью, это точно.
– А как мне его найти?
– Позвони в редакцию, он оттуда почти не вылазит.
– Я, наверное, неправильно записал телефон...
– Да? Знаешь что, мне лень искать телефонную книжку, а в памяти аппарата его номер есть – давай, я ему позвоню и скажу, что нужно. Что именно?
– Мы должны были встретиться сегодня – пусть уточнит время и место.
– Понятно. Перезвони мне минут через десять.
– Спасибо, Криста.
– Да что ты, не за что. Зря ты так рано сбежал...
Я дал отбой и по бесплатному номеру позвонил в полицейский участок. Представился, назвал обстоятельства. Да, да, сказал приятный женский голос, к сожалению, результатов пока нет, по этому же делу работает бригада крипо, следователь хотел бы побеседовать с вами, позвоните ему, пожалуйста, номер такой-то...
Так. Ответ, можно сказать, есть. Теперь крипо...
Трубку взяли с полузвонка.
– Следователь Зайферт слушает, – голос звонкий, четкий.
– Инженер Валинецкий. Как я понимаю, по делу...
– Да. Не нужно по телефону. Давайте встретимся и поговорим.
– Давайте. Где?
– Тот полицейский участок, где вы были ночью, подойдет?
– Вполне.
– Тогда там, скажем, в одиннадцать часов.
– Хорошо.
Я повесил трубку, посмотрел на часы. Через пять минут позвонить Кристе...
– Так что произошло, Пан? – спросил Командор.
Я начал рассказывать.
Лубянская Площадь
Командор мягко свернул на Большую Лубянку, замедлил ход, прижимаясь к тротуару; я, фиксируя в центре видоискателя черный прямоугольник ворот, дал наплыв объективом – ворота бросились мне навстречу, желая принять в себя... нет уж, спасибо, постараемся обойтись. Опустил камеру. Еще разок? – спросил, глядя вперед, Командор. Бог троицу любит. Мы катились, как в ущелье. Нет, хватит, сказал я. Тормози. Он остановился. Дуй домой, настраивай аппаратуру, готовься. Я потолкаюсь тут.
– Хорошо, – сказал Командор. Он был чем-то недоволен.
Я постоял, глядя вслед машине. "Оппель-зоннабенд", цвет вайсснахт, номер 104299М... Мимо прошло машин пятнадцать – все незнакомые. Так что, похоже, слежка нам померещилась. Впрочем, в этом никогда нельзя быть уверенным до конца: наука умеет много гитик. Ладно, забудем пока об этом... Я вернулся к площади, прошел сквозь строй лотков с игрушками, сластями и воздушными шариками – вопили дети, вопили родители – и спустился в длинный, как трубопровод, подземный переход; дошел, не оглядываясь, до эскалатора и спустился на второй уровень, где расположился юберляден "Охотный ряд". Здесь было очень светло и стояло множество зеркал. Я побродил между прилавков, отшутился от чересчур назойливой продавщицы шляп, покопался в обуви и уже почти на самом выходе неожиданно для себя прибарахлился: купил куртку. Куртка была из какой-то мягкой синтетики: "сейденледер", "шелковая кожа", как значилось на ярлыке, темно-серая, на молнии, со множеством карманов и широкого покроя – под такой курткой можно спрятать не то что автомат, а целый егерский "горб". Чуть дальше "зеленого" выхода из юберлядена был лифт, которым редко пользовались: он вел, минуя поверхность, в центральный холл – на пятый этаж – "туры", делового здания, действительно похожего на шахматную ладью. В лифте я ехал один. С пятого этажа на третий спустился по лестнице. Здесь, на третьем, снимало помещение частное сыскное бюро "Феликс". С "Феликсом" на почве промышленного шпионажа завязалось когда-то подразделение "Таймыр"; под эту марку и мы покупали у него кой-какую информацию. Мне повезло: сам Феликс был на месте, а его помощник Давыдов и баба Катя, секретарша, отсутствовали.
– Привет, – сказал Феликс, усаживая меня в гостевое кресло и косясь, не виден ли мне экран раухера; экран виден не был. – Что нового? Рассказывай. Объединением пахнет, как по твоему? Или нет?
– Продолжаешь лысеть? – сказал я. – Я тебе золотой корень привез, на вот, – я достал из сумки бутылку. – Втирай на ночь. Хотя, говорят, можно и внутрь, эффект тот же, а приятнее.
– Ну, спасибо, – развел руками Феликс. – Не думал, что вспомнишь.
– Работа такая – все в памяти таскаю.
– Понятно. Что привело?
– Большое дело, Феликс. Фирма "Эйфер" тебе известна?
– Н-ну... в общих чертах – да.
– Мне нужна вся ее подноготная. Через них сейчас прокачиваются миллиарды марок. Откуда и куда. Это раз. Второе: хотя бы приблизительный список компаний, делающих инвестиции в Индии. Это два. Потянешь?
– Как скоро?
– Если прямо сейчас – это было бы здорово. Так что...
– Дня три понадобится, – Феликс почесал в затылке. – Это все?
– Нет, старина, нет. Это половина. Слушай: сегодня ночью меня пытались убить. На Дмитровском шоссе, метрах в четырехстах от переезда через Питерскую железку. Тягач "Элефант" – сзади – в стоящую легковую. Успели выскочить. Был я там с Валерием Кононыхиным...
– Которого сегодня?..
– Да, Феликс. Я думаю, это были те же самые люди.
– И что ты хочешь узнать?
– Дело в том, что мы ждали там его человека. Человек не пришел, а через двадцать минут появился этот самый грузовик...
– Тягач.
– Тягач. Предположим, этот человек выложил все, что знал, сразу, в первую же минуту. Но надо же сориентироваться, решить, что делать, достать где-то тягач...
– Понял, – сказал Феликс. – Откуда шел тягач? Со стороны центра?
– Да. Развернулся и ушел туда же.
– Ага... А откуда должен был появиться человек?
– Не знаю.
– Кто он хоть такой?
– Тоже не знаю. Он должен был принести какие-то документы.
– Понятно, что не бутерброды... Ладно, посиди, полистай вон журналы, я попробую что-нибудь сообразить.
Я автоматически взял журналы – и отключился. Умный многоопытный организм не упустил возможности урвать кусочек сна. Иногда в такие вот "сонные хавы" – хавом у нас называется брикетик пищевого концентрата, размерами с ириску и по вкусу напоминающий ореховый жмых; схавал две таких ириски, запил водой – и сыт, – так вот иногда я успеваю посмотреть целый кинороман, почище "Унесенных ветром" или "Берега Новой Надежды". Но на этот раз мне приснилось всего лишь, что я упал – мордой об асфальт. Вздрогнул и проснулся. Феликс смотрел на меня. Глаза у него были, как у совы.
– А я как раз думал, будить тебя или нет, – сказал он.
– Можно не будить, – сказал я.
– Значит, слушай меня. Если учесть все возможные потери времени, и если не считать, что тягач стоял с работающим мотором и шофером в кабине, то единственное место, откуда он мог выехать, это гараж Скварыгина в Бутырском хуторе. Вот, я его пометил на карте. Все другие варианты требуют чрезмерных натяжек. Хотя... я не говорю, что они невозможны в принципе. Но фирма Скварыгина пользуется очень дурной славой. Известно, например, что они помогают избавляться от трупов. Вот, если желаешь, их досье, – он протянул мне кассету. – Только верни потом, я не снимал копии.
– Верну. Спасибо, Феликс.
Я встал, достал конверт с деньгами.
– Здесь пять. Аванс. И – между нами, ладно? – фирма оплатит любой твой счет. Любой. Можешь не стесняться.
– Спасибо, что сказал. Где тебя можно найти?
– Вещи лежат на турбазе "Тушино-Центр".
– Ясно. Тогда связывайся сам.
– И еще, Феликс, на всякий случай... Вдруг я не приду сам и никто не придет с моим паролем – помнишь его? – то переправь информацию, которую добудешь, в наше посольство – военно-воздушному атташе. Это будет, наверное, непросто сделать...
– Вряд ли у меня возникнет желание это делать. Я играю по правилам, а в этих правилах сказано, что я только добываю информацию, а дальнейшее использование ее – не мое дело. А ты хочешь, чтобы я эти правила нарушил...
– За отдельную плату, Феликс. Ты можешь обеспечить себя, детей и внуков. Подумай.
– Я подумаю. Хорошо. Я подумаю. Но не обещаю. Ты меня понимаешь?
Турбаза "Тушино-Центр"
Валечка сидела на полу в углу, вялая, как тряпичная кукла, и смотрела куда-то мимо нас всех. Панин налил ей стакан молока, дал выпить. Валечка пила жадно, молоко текло по подбородку. Еще? Она кивнула. Панин налил еще. Во-от, протянула, наконец, Валечка, полегча-ало...
– Можно работать? – спросил я.
– Валяйте, – кивнула Валечка, – я отсюда посмотрю.
– Ну, смотри, – сказал я.
– А чего так двусмысленно? – обиделась Валечка. – У меня как в аптеке.
– Я с вас смеюсь.
– Смейся, смейся... сейчас посмотрим, как ты сам...
Грузин Тенгиз сидел на стуле, выпрямив спину и сложив на коленях руки. Кисти рук были узкие, пальцы тонкие – руки человека, видевшего лопату только в кино. На лице блуждала неопределенная улыбка, глаза смотрели ясно, только левый глаз был красноват, будто соринка попала, а из внешнего уголка к виску шел тонкий, чуть толще волоса, черный проводок; на виске проводок скрывался под квадратиком лейкопластыря. Из-под пластыря выходил провод потолще, Валечка подшила его к коже возле уха, а дальше он тянулся к пульту у меня в руке. Все было готово. Я медлил – не знаю, почему. Где-то врем? Вряд ли. Все просчитано еще дома. Все просчитано...
– Давай, – сказал я Панину.
Панин включил ББГ. На экране появилась дорога, ведущая от турбазы. Въезд на Волоколамское шоссе... по шоссе, переезд, мост за переездом, начинается Щукино: белые дома уступами, чем дальше, тем выше, красиво, особенно издали... комплекс "Цайтальтер"... начало Питерской, первые армейские посты, танки на обочинах... аэропорт имени Туполева, взлетает вертолет, флаги, огромные, как футбольные поля... танки на разделительных газонах, солдаты лежат на траве... "Спортвельт"... начинается Тверская, шлагбаумы подняты, пулеметные гнезда, панцервагены... Пушкинская, съезжаем в туннель, направо-направо-направо – выезжаем на Страстной, дальше, дальше – Петровский, до Неглинной, по Неглинной до Охотного ряда, налево – и вот оно, гепо, черный слепой зеркальный фасад, минуем "Детский мир", по Большой Лубянке, вот они, ворота – в ворота! Пока все это крутилось на экране, я понемногу усилил ток, и в тот момент, когда ворота бросились на нас, дал максимум. Мальчик издал горловой звук, на лице его проступили красные пятна, рот приоткрылся, глаза смотрели внутрь. Еще, еще, задыхаясь, шептал он. Неземное блаженство. Разумеется, еще. И не один раз. На экране вновь возникла дорога, идущая от турбазы, вновь мы выехали на шоссе – все повторилось, только в решающий момент я подержал кнопку нажатой секунд десять. Его буквально скрутило винтом. Еще, еще, пожалуйста, еще! Мы прокатились пять раз. Шел уже восьмой час вечера. Случается, что в десять Шонеберг уже выходит из кабинета.
– Все, парни, – сказал я. – Пошли. Время не ждет.
– Пойдем, Тенгиз, – сказал Панин. – Сейчас мы переберемся в другое место и там еще поиграем.
Мы слегка замаскировали мальчика: сбрили ему усы, нацепили черные очки. Вместо приметной бело-желтой курточки, в которой он пошел с нашими девочками, взяли для него полицейский мундир. Был у нас еще стилизованный под полицейский шлем шлем-ликвидатор, его Панин нес в сумке. Втроем мы сели в "зоннабенд", поехали в лесопарк. Там, на хитрой полянке, нас ждал Гера в "хейнкеле", уже полностью переоборудованном в полицейский автомобиль: с мигалкой, сиреной и прожекторами. Гера был в бело-желтой курточке и при кавказских усах – вылитый наш Тенгиз. Настоящего Тенгиза переодели в мундир, нахлобучили на голову шлем. Панин подтолкнул его: ну, давай. Тенгиз сел, Гера пристегнул его ремнем, подключил шлем к взрывателю. Тенгиз учащенно дышал, руки нетерпеливо ерзали по рулю. Вперед, сказал я. Тенгиз захлопнул дверцу и с места рванул так, что завизжали покрышки. Наверное, он не привык водить такие мощные машины. За уносящимся "хейнкелем" потянулась тонкая леска. Вот она напряглась и опала. Теперь чека выдернута, цепь замкнута. "Хейнкель" уносил в своем салоне двести пятьдесят килограммов "МЦ" – сила взрыва их равна силе взрыва трех тонн тротила. Гера вылепил из "МЦ" корыто с толстыми стенками; взрывная волна пойдет вперед и вверх и, по расчетам, достигнет кабинета Шонеберга ослабленной не более чем наполовину. Взрывателя три: инерционный, деформационный в фаре, радиовзрыватель. Где-то неподалеку от цели болтается Командор с передатчиком; его страхует Саша, сидя в кафе на третьем этаже "Детского мира".
Гера, теперь уже без маскарада – усы сунул в карман, а курточку – в салон "хейнкеля", – сел за руль "зоннабенда", мы с Паниным – на заднее сиденье. Вот так-то, брат Панин, сказал я. Так-то, брат Пан, отозвался Панин. Я не видел другого выхода, неожиданно для себя сказал я. Ты же помнишь, был жуткий цейтнот. Помню, сказал Панин, все помню. Я даже понимаю, что ты был прав. Я просто злюсь. Прости, сказал я, не было времени просчитывать... да и обстановка не располагала. Это уже потом я понял, что твой вариант был лучше. Потом. Ничего, сказал Панин, я-то жив... Да, сказал я. Я тоже жив.
Крупицыны ждали нас у развилки. На плече у Димы висела голубая теннисная сумка. Я вышел из машины, Панин перебрался на переднее сиденье, Крупицыны сели сзади – и вдруг мне остро захотелось наплевать на собственный план и поехать с ними, остро, почти непреодолимо... нет, нельзя. Пока, ребята! Пока, Пан, пока... Они укатили. Я пошел напрямик сквозь лес и через четверть часа вышел к автостоянке. Здесь было ярко, шумно, весело, взад и вперед сновали разноцветные машины, из них выскакивали и в них скрывались разноцветные люди, все это шевелилось и пело – но мне вдруг померещилось, что я стою на пыльной сцене между дурными декорациями, в окружении кукол, участвуя в дурном скучном спектакле – или что между мной и прочим миром поставили стекло... что-то подобное бывает, когда внезапно закладывает уши... хуже: когда ты вдруг обнаруживаешь себя в незнакомом месте, и все вокруг говорят на чужом языке. Где я и что я делаю здесь? И кто это – я? И так далее... Очаровательная девушка в очень символическом наряде подошла и спросила меня о чем-то, я не понял. Потом оказалось, что я лежу на траве, а надо мной склоняются лица – плоские круглые лица, похожие на луны. Встаю, встаю, все хорошо... спасибо, не надо, прошу вас... не беспокойтесь... До реки близко, ближе, чем до дома, иду к реке, забредаю по колено, умываюсь, тру лицо, лью воду на затылок – легче. Легче, легче... Раздеваюсь, бросаю все на песок, вхожу в воду, плыву. Плыву. Темп, старина, темп! Разгоняюсь, как глиссер. На тот берег, хорошо, теперь нырнем, под водой, пока есть дыхание, еще, еще, еще – вынырнули – отлично. Вдох-выдох, вдох-выдох. Темп! Опять я маленький глиссер... вот, наконец, и тяжесть в плечах. Теперь можно и расслабиться. Что плохо – не могу лежать на воде, ноги тонут. Приходится ими шевелить, поэтому полного расслабления не происходит. Плыву на спине, чуть шевеля плавниками. Где мои штаны? Возле штанов стоят Валечка и Яша и смотрят вдаль, приложив ладошки ко лбам. Здесь я, здесь! Переворачиваюсь со спины на грудь и оказываюсь лицом к лицу с давешней очаровательной девушкой, которая, как вспоминаю, интересовалась, что со мной случилось и почему я такой бледный? Все в порядке, говорю я и улыбаюсь широко, как только могу, все в полном порядке...
Турбаза "Тушино-Центр"
В девять тридцать показали интервью, данное Герингом Московскому телевидению. Девяностовосьмилетний старец выглядел еще вполне браво. Вопросы задавал Павлик Абрамян, человек, для которого не существовало закрытых дверей. Сначала шла дань вежливости: как самочувствие герра Геринга, чем он занимается, как объяснить его неприязнь к журналистской братии – ведь за последние семь лет... и так далее. Герр Геринг пишет мемуары – будет ли пролит, наконец, свет на события апреля сорок второго года? Герр Геринг улыбается: да, раздел мемуаров, где подробно рассказывается как об апреле, так и о декабре сорок второго – а события декабря были куда более значимы для истории Германии, да и всего мира этот раздел написан и будет опубликован – пауза – через двадцать пять лет после моей смерти. Но хоть намекните, просит Павлик, мы поймем: самолет Гитлера просто разбился сам – или?.. Молодой человек, опять улыбается Геринг, улыбка хитрая-хитрая, разве же это много – двадцать пять лет? Зима-лето, зима-лето... Павлик в отчаянии. Геринг доволен: он опять всех провел. А что думает герр Геринг о ситуации в России? И в связи с этим – о политике фон Вайля? Геринг задумывается, молчит, вздыхает. Я старый человек, говорит, наконец, он, и я иногда жалею, что живу так долго. И иногда мне кажется, что я уже дожил до краха того дела, которому честно служил всю свою жизнь. В промежутках же между этими приступами отчаяния а может быть, в моменты обострения моего сенильного оптимизма – я думаю, что это не крах, а кризис, и что великая идея национал-социализма: создание Тысячелетнего Рейха арийской расы – возобладает над сепаратистскими устремлениями некоторых народов... к сожалению, и русского народа. Боюсь, однако, что нам еще предстоит пройти через многие испытания, прежде чем Истина предстанет пред всеми в великой своей простоте: нам не выстоять по одиночке. Сейчас, оглядываясь, можно увидеть множество ошибок, злоупотреблений и даже преступлений, совершенных нами, совершенных партией... увы, так сложилась жизнь, история делается смертными людьми, а не непогрешимыми богами, делается без черновиков. Многого хотелось бы избежать, о многом – просто забыть. А кое о чем и напомнить – например, о миллионе германских юношей, погибших или навек оставшихся калеками – о цене, заплаченной за освобождение русского народа и других народов России от кошмара большевизма. Мне хотелось бы верить, что страдали и умерли они не напрасно. Что касается политики фон Вайля, то мне кажется, для хорошего политика он слишком порывист и слишком много говорит. В то же время следует отдать ему должное: ни один рейхсканцлер не принимал дела у предшественника в таком плачевном состоянии и не встречался с такими трудностями во внешней и внутренней политике; и то, что не началась новая мировая война, и то, что Рейх все еще остается великой державой, и то, что есть народы, желающие войти в его состав – я говорю, как вы понимаете, о Британии, – все это вызывает уважение и позволяет сохраняться надежде на лучшее будущее. Вы довольны таким ответом? О да, конечно! Еще вопрос, если позволите: что вы думаете о современном состоянии ближневосточной проблемы? Геринг развел руками: к сожалению, у меня нет полной информации о событиях, да и голова уже не та... я не могу, не имею морального права предлагать какие-то рецепты, давать советы... Создавая Иудею, мы выполняли волю народов – кстати, и еврейского народа. Если вспомнить погромы в Польше, в Литве, на Украине, в России... если вспомнить то, что начинали делать Гитлер и Розенберг... я думаю, мы спасли евреев от тотального истребления. И я не вижу сегодня иного выхода из той ситуации. Другое дело, что идеального решения не бывает вообще. Да, евреи теперь говорят, что насильственная депортация это геноцид, а арабы недовольны тем, что им пришлось потесниться – хотя всем переселенцам была выплачена солидная по тем временам компенсация, и те, и другие обвиняют Берлин во всех смертных грехах, но только представьте, что начнется, если Берлину, наконец, все это надоест и он умоет руки... Павлик только открыл рот, чтобы задать очередной вопрос, как трансляцию прервали и появился фон Босков собственной персоной. Дамы и господа, сказал он по-русски, несмотря на принимаемые нами меры, террористам удалось осуществить кровавую акцию. Начиненный взрывчаткой автомобиль взорвался у ворот здания тайной полиции. При взрыве погибло девять сотрудников гепо, в том числе шеф отдела по борьбе с наркотиками генерал Гюнтер Шонеберг, и шестнадцать ни в чем не повинных граждан, вышедших на митинг перед зданием гепо. Число раненых уточняется, хотя уже сейчас ясно, что их более ста человек. Многие из раненых – дети, находившиеся около юберлядена "Детский мир": выбитые взрывом стекла... Что он несет, сказал Командор, какой митинг?.. В редакцию газеты "Москау цайтунг" позвонил неизвестный и заявил, что ответственность за взрыв берет на себя организация "666". В телефонной будке, из которой был произведен звонок, полиция обнаружила ББГ-кассету со следующей записью... Фон Босков исчез, экран зарябил, потом появился наш Тенгиз, еще при усах и в бело-желтой курточке. Сначала по-грузински, потом по-русски он сказал (текст написал Командор, Тенгиз заучил его и перевел): наша организация начинает свои операции в Москве. Мы вынесли смертный приговор генералу Шонебергу, палачу Кахетии. Я иду приводить приговор в исполнение. Я горд и счастлив тем, что именно мне выпала эта честь. Высочайшее счастье – это умереть за родину, за ее свободу и независимость. Нас много, и все мы полны решимости не оставить в живых никого, на чьих руках кровь грузин. Вы все умрете. Да здравствует свободная независимая Грузия! Победа!
– Не было там никакого митинга! – горячился Командор. – Какие сотни раненых? Они что, совсем?..
– Подай протест, – посоветовал я.
Командор невесело хохотнул.
На экране шел репортаж с места события: полицейские и пожарные машины, скорая помощь, носилки, прикрытые простынями, резкий свет, все мечутся, кричат, кто-то показывает рукой вверх, кто-то гонит оператора короче, как и должно быть в таких случаях. Все съемки только у развороченных ворот, никакой площади не появляется, оно и понятно – там нечего показывать. Половинка автомобиля, застрявшая в окне второго этажа ага, это здание напротив. Ладно, ребята, говорю я, начали хорошо, теперь бы не сорваться...
Автостоянка при ремонтной мастерской "Надежда", 150 метров до поворота на Можайское шоссе.
Все кончено в пять секунд: моя очередь вскрыла полицейский вездеход, как жестянку, а тот парень, который успел выскочить, попал под очередь Командора. Из-за вездехода вылетел серый фургон "Пони" – час назад Саша увела его с этой самой стоянки – затормозил рядом с "мерседесом". Я уже стягивал с "мерседеса" тент. Сашенька выпрыгнула из "пони", за руку выволокла Петра, нашего второго живца. Он двигался вяло, но не упирался. Я схватил его за другую руку – она показалась мне ледяной, – и мы с Сашей зафиксировали его, прислонив грудью к передней дверце "мерседеса". Командор поднял пистолет убитого полицейского и выстрелил парню в спину. Он даже не дернулся – сразу стал мягкий, как тесто. Можно было не смотреть. Я отошел. Командор вложил пистолет в руку полицейского. Саша развернула "пони", мы вскочили на ходу – вперед! Командор, высунувшись по пояс из люка, вмазал в вездеход сзади – в баки. Глухой взрыв, пламя – баки почти полные, недавно заправились... Огненная лужа, и машина в ней – как босиком... Выезжаем на шоссе, Саша тормозит: ну, откуда же появятся? Со стороны города – одна. Полный газ – навстречу. Командор сидит на корточках на сиденьи, я держу его за ремень. Двести метров... сто... пятьдесят... ну же! Командор высовывается из люка, как чертик из коробочки, и бьет навскидку из гранатомета. Магниевая вспышка в салоне, летят в стороны двери, стекла, горбом встает крыша... Мы проскакиваем мимо, я из автомата бью туда, в красный дым. Саша аккуратно, без юза, тормозит, разворачивается, и мы несемся обратно, на ту же стоянку, запираем машину и вталиваем ее в огненную лужу, я окатываю нас всех одортелем – теперь мы невидимы не только для людей, но и для собак... и вот нас уже нет, мы уже в темноте, на шоссе вой сирен и синие проблески, а нас уже нет.
Оружие топим в болотце, и – сорок минут ночного бега. Командор ведет, Саша в центре, я замыкаю. Полная тишина. Где-то лают собаки – далеко. По тревоге слетаются полицейские патрули. Дороги перекрыты, по всему Кунцеву ловят неизвестную подозрительную машину. А мы уходим, мы, наверное, уже за кольцом оцепления. Собаки и сирены – где-то слева. Ночной бег. Все выверено до минут. Осталось мало. Все хорошо. В гараже множество следов. Пусть ищут, на двое суток это их отвлечет. Хороший пакет дез. Все выверено. Теперь шагом, шагом, лениво, нехотя... по две желатиновых виноградины на каждого – проглотили. Через пять минут от нас будет разить таким безумным перегаром... На обочине коллатерального шоссе номер четыре стоит наш "зоннабенд" без света в салоне и с поднятым капотом, и Гера пританцовывает рядом с ним, изображая ремонтную деятельность. Садимся все трое на заднее сиденье, в кармашке на дверце уже откупоренная бутылка "Очищенной", бумажные стаканчики... Ну, за успех, говорю я, разливая, и мы глотаем теплую водку – без удовольствия, как микстуру. Все, бутылка в ногах, о, и не одна, молодец, Гера, догадался, туда же летят стаканчики, быстро приводим себя в художественный беспорядок, Гера заводит мотор, мы катимся, катимся, катимся по коллатеральному шоссе номер четыре, ага, вот и застава, нам приказывают остановиться, а Командор уже спит на коленях у Саши, а Саша припала ко мне, а у меня остекленевшие глаза и еле ворочается язык, и трезвый Гера отвечает за всех...
Турбаза "Тушино-Центр"
Уговоров они слушать не хотели, и потому пришлось употребить власть: скомандовать отбой. Быть по местам, уточнил Панин, или?.. Или! – рявкнул я. Всем разойтись по бабам! И вести к себе! Чем больше, тем лучше! Пить водку! Ничем не выделяться! Кру-угом! Шагом – марш! Они ушли, остался один Командор. Он потыкался в углы, потом включил телевизор.
– Выруби, – попросил я. – Ну его на хер.
– Хорошо, – сказал он, но вместо этого стал переключать каналы. По шестому показывали какой-то рисованный фильм. – Может, оставим? – попросил он.
– Оставь.
Несколько минут мы тупо смотрели кино. Краснозадая макака-сержант в фуражке со звездой обходила строй зверей-ополченцев: кому-то поправляла ремень, кому-то картуз, пыталась медведю поставить ноги по-строевому: пятки вместе... Пузатому пеликану ткнула кулаком в живот: подбери брюхо! Пеликан втянул живот, но выпятил зоб. Невидимая аудитория заржала. Макака зашипела и пошла дальше...
– Что там Яков? – спросил я, хотя можно было и не спрашивать.
Командор молча пожал плечом.
– Ты заходил к нему?
– Он меня послал.
– Но сможет он это сделать?
– Яков, видишь ли, все может. Дело только в сроке.
– Об этом я и спрашиваю.
– Не знаю. Думаю, успеет.
– Слушай, старый. Давай напьемся.
– А есть?
– Как в Греции.
– Доставай. Что там у тебя?
– "Тифлис", десятилетний.
– Издеваешься?
– Отнюдь. Великолепный коньяк.
– Так, а стаканы?.. а, вот они.
– Мыл?
– Плевать.
– Ладно, поехали.
– Да здравствует Грузия!
– Виват!
– Правда, хороший.
– Ты же меня знаешь.
– Надеюсь...
– На что?
– Что знаю.
– А-а...
– Давай дальше.
– Подставляй.
– За удачу.
– Будем жить.
– Чудесная штука.
– Мне тоже нравится.
– У меня еще есть.
– Ну и выпьем тогда весь.
– М-м...
На экране теперь была река. Львенок, опоясанный пулеметными лентами, держал в руках черепашку и что-то ей втолковывал. Черепашка истово кивала. Потом он размахнулся и пустил черепашку блинчиками по воде. На другом берегу ее поймал бегемотик. Черепашка, тыча ручкой вверх, объясняла бегемотику, что надо делать. Бегемотик кивнул и тем же манером отправил ее обратно...
– А молодцы наши девчонки, правда? – сказал Командор.
– Все молодцы, – сказал я.
– Но девчонки – особо.
– Особо.
– А Панин – слюнтяй.
– Панин – хороший мужик.
– А тебя ребята не любят, ты знаешь?
– Знаю.
– А знаешь, почему?
– Знаю.
– Ну, и?
– А я не девочка, чтобы меня любить.
– Я тебя тоже не люблю. Это чтоб ты знал.
– Буду знать. Давай-ка еще по пять капель...
– Сейчас. Сосед! – крикнул Командор в приоткрытую дверь. Он там увидел кого-то, а я нет. – Выпить хотите?
Вошел наш сосед по домику. Я его еще не видел, не совпадали мы с ним в пространстве и времени. Мужчина лет пятидесяти, седоватый, в очках, но с торсом то ли боксера-профессионала, то ли лейббаумейстера. Был он в белых парусиновых брюках и черной безрукавке.
– Я с дамой, – сказал он по-русски, но с акцентом. Вряд ли немец, скорее, прибалт. – Если вы не возражаете против дамы...
Против дамы мы не возражали, более того, как нарочно, у нас пропадала бутылка египетского ликера, не пить же это самим. Даме было самое большее семнадцать. Командор показал себя с лучшей стороны: представил даже меня, представился сам, представил нас с соседом друг другу: Игорь Валинецкий, инженер из Томска – Роберт Кайзер, издатель, из Риги. Дама представилась сама: Стелла, сказала она с прилепленной улыбочкой. О, звезда, воскликнул Командор, звезда любви, звезда заветная! Она не поняла, причем тут звезда, и пришлось переводить. Тогда она стала смеяться. В ее личике, манере говорить и вести себя было что-то неистребимо малороссийское, хотя она и утверждала, что родом из Петербурга. Идиотка. Но ликер пила хорошо, и за это ей можно было многое простить.
Мультик между тем продолжался. Отряд зверей отдыхал. Спали обезьяны, обняв допотопные ружья, спал медведь, положив под голову пулемет, спали львы, тигры и носороги. Догорал костер. Две черепашки, взявшись за руки, на носочках прошмыгнули мимо спящего часового – громадного орла. Костер еле теплится... погас. И вдруг неожиданно – длинная пулеметная очередь. Все вскакивают, палят в воздух, суета – и вот все лежат в круговой обороне, ожидая врага. Очередь снова гремит. Львенок уползает в темноту, какая-то возня, визг... возвращается во весь рост, потрясая смущенными черепашками...
– А я думал, ты латыш, – сказал я Роберту, когда мы свернули голову третьей бутылке. – У немцев акцент не такой.
– А я и есть латыш, – сказал Роберт. – У меня только прадед был настоящий дейч, все остальные латыши, а вот фамилия держится. Но у нас пока спокойно с этим делом.
– У нас тоже, – сказал Командор, и все засмеялись.
– А здесь, говорят, нет. Многие уже на чемоданах.
– Не знаю, – сказал я. – Вчера пили в большой и очень смешанной компании – ни малейших признаков дискриминации.
– Так то, наверное, была интеллигенция, – сказал Роберт.
– Скорее, богема.
– Страшно далеки они от народа... а на заводах, ребята, скверно. Да что на заводах, я в типографии в здешней вижу – скоро-скоро до ножей дойдет. А разобраться – зачем? Кому это выгодно?
– Кому? – спросил я.
– Большевистскую заразу с корнем не выдрали, – сказал Роберт. – Это вы молодцы, а тут толстый Герман не дал их на фонарях развешать...
– Что-то ты путаешь, – сказал я. – Большевики, они же это... "пролетариат не имеет отечества", "пролетарии всех стран, соединяйтесь!" и прочее...
– Нет, – помотал головой Роберт. – Они всегда были эти... куда ветер дует. Шла мировая война – подводили базу под дезертирство. Взяли власть заделались оборонцами и патриотами. Германия в сорок первом напала – всех готовы были под танки кинуть, лишь бы власть сохранить. Оккупация – смерть коллаборантам, восстановили государственность – так и прут в правительство, из штанов выскакивают. Теперь вот объединением с Сибирью запахло... У них ведь вся их философия в два действия арифметики укладывается: отнять и разделить. И о чем бы речь ни шла, по этим двум действиям их, сук, всегда опознать можно. Ну, выгонят они немцев из России – а дальше-то что? Сразу все проблемы, как рукой?.. А-а, бесполезный этот разговор, трата слов... За что хоть пьем-то?
– Поминки, – сказал я.
– Вот как... – он покусал губу. – Что же вы не сказали? Я тут разболтался... По ком поминки?
– По мне, – сказал я.
– То есть?
– Семь лет назад вот этого парня, – Командор показал на меня, – убили в Туве. Там была небольшая заварушка, а он занимался альпинизмом... его и убили. Тело вывезли вертолетом и только на другой день обратили внимание, что оно не остывает. А год назад он еще раз умер – от разрыва сердца. Натуральный разрыв – стенка в клочья... Теперь ходит с искусственным. Говорит, ничуть не хуже. Пан, покажи.
Я задрал рубаху и показал рубцы: на груди и под ребрами.
– А сегодня меня чуть не грохнули еще раз, – сказал я. – В мою машину врезался грузовик – еле успел выпрыгнуть.
– Да-а... – с уважением протянул Роберт. – Это надо пить, и пить, и пить. Такой день... А этот шрам от чего?
– Тут батарея для сердца. Изотопная. Сидя рядом со мной, вы получаете дозу облучения, как от цветного телевизора. По закону я обязан вас об этом предупредить.
– Тьфу, глупость, – сказал Роберт.
– Многие боятся, – сказал я.
– Да, – Роберт помолчал немного. – Давайте выпьем за то, чтобы людям не требовалась такая неимоверная живучесть и чтобы мы все умерли один раз и только от старости...
Потом мы выпили за успех предприятий – Роберта и нашего. Стелла начала засыпать: клевала носом и вздрагивала. Толку от нее не было ни малейшего. Командор принялся травить анекдоты: встречаются русский, немец, хохол и еврей, немец несет гуся, хохол свинью, русский два каравая под мышками, а у еврея в руках ма-аленький пакетик из газеты... Звук у телевизора мы убрали, но на экран я волей-неволей смотрел. Там показывали сожженные машины – на дороге и на стоянке, внутренность нашего гаража, найденные в тайнике пистолеты и автоматы: на них обнаружат отпечатки пальцев двух весьма известных афганских боевиков, которых еще в январе Командор очень элегантно повязал в Бухаре, и бывшего кассира Варшавского отделения Рейхсбанка, пытавшегося пробраться через Сибирь в континентальную Японию; до Японии он не дошел, но об этом мало кто знает. Показали и фотографию убитого Петра. А что гепо рванули, так это правильно, доказывал Роберт мне и Командору, потому что... потому что... а-а, да все вы понимаете! Что правильно, что правильно, горячился Командор, это сколько же всего нужно взорвать, чтобы все было правильно?! А вот столько и нужно! Нет, молодцы эти ребята, что вы мне ни говорите! Ну их, эти взрывы, сказал Командор, давай лучше о бабах. В дверь развязно заколотили, открыто, крикнул я, и ввалилась Саша, пьяная в дым, белая блузка расстегнута до пупа и залита вином, с ходу шлепнулась мне на колени и впечатала могучий поцелуй в угол рта. Пойдем купаться! Пойдем купаться! – Командору. Пойдем купаться! – Роберту. Там и познакомимся, ха-ха! Ой, и девочка есть. Тогда давайте групповуху устроим! Девочка, просыпайся, будем устраивать групповуху! С обалдевшей, ничего не понимающей Стеллы она начала стягивать юбку. Эй, Саша, полегче, придержал я ее, девочка испугается. Ребята, мы, наверное, пойдем, сказал Роберт. А то, я смотрю, меня заставят участвовать в групповухе, а мне это ни по возрасту, ни по чину. Это она так шутит, сказал я. Шучу?! – взвилась Саша. Да я, если хочешь знать... Пойдем, пойдем, Роберт приобнял озирающуюся Стеллу за талию и повел к дверям. Пока, ребята, приятных развлечений! Пока, Роберт, зря ты испугался, это не больно... Саша продолжала громко куражиться. Через минуту я выглянул на веранду. Там было пусто, темно, дверь в комнату Роберта плотно закрыта. Докладывай, сказал я, вернувшись. Командор переключил телевизор, набрел на какой-то пошлый концерт-"цукерторт" и прибавил звук. Пацан в красно-зеленом клетчатом пиджаке и девочка в черном балахоне с вырезами на самых необычных местах пели о том, как им хорошо вдвоем на этом необитаемом острове. Саша улыбнулась. Значит, так: клюнуло! Часа полтора назад Яша пролез-таки на районную телефонную станцию и подключился, и вот только что перехватил разговор по-грузински: да, тех ребят видели в Тушине, в ресторане "Радуга", с ними был еще один грузин и две девушки, похоже, немки. Ищи, ищи их, сказали звонившему, ты должен их найти! Найду, я напал на след... Звонили с такса из Тушина, от турколлектора, а вот по какому номеру – сказать трудно, стоит защита, раухер дал только три первые цифры: 1-7-1, это Замоскворечье... Понятно, сказал я, очень хорошо, они тоже молодцы, будем надеяться, что их поиски будут успешными. Обижаешь, Пан, сказала Саша, мы набросали на тропинку столько цветных камушков...
Улица Черемисовка, 40. Меблированные комнаты Отта.
Я позволил себе поспать полтора часа, и, должно быть, зря: воздух в подвале был тяжеловат, и теперь я никак не мог преодолеть чугунную тяжесть во лбу и висках. От этого, а может быть, и от не до конца нейтрализованной вечерне-ночной выпивки, настроение было... о, именно в таком настроении господа гвардейские офицеры обожают пускать себе пули в благородные виски. Нам, к сожалению, такая роскошь недоступна, но помечтать – именно как о роскоши – почему бы и нет? Конечно, глоток коньяка смягчил бы мои страдания, но в быстрых ночных сборах я совсем забыл о своем переносном погребе, а среди всевозможных запасов, которыми был набит склад фирмы "Юп", спиртного не было ни капли. Душ не помог, из обоих кранов вяло сочилась тепловатая жидкость, из горячего – чуть более теплая. Тогда уж ничего не поделаешь – пришлось лезть в аптечку за эфедрином. Я уколол себя под язык – и скоро застучало в висках, похолодели пальцы, зато кто-то внутри меня решительно содрал липкую паутину с мозгов, с глаз, чугун куда-то вытек, вернулись силы. Я готов был к дальнейшему использованию...
Даже через эфедриновую эйфорию меня царапнула эта мысль. Да, так оно и есть, никуда не денешься... горькая, последняя гордость солдата, знающего, что им затыкают губительный прорыв и что долг... Эй, там, сказал я себе, без патетики, пожалуйста. Разберемся позже.
Якову сделали выгородку из стеклоблоков, там он и сидел на пару с "КРК" – сверхмощным раухером, не чета переносному "Алконосту", который был у него на турбазе. Теперь Яков мог, наверное, все на свете.
– Пан, – сказал он, оборачиваясь, – я уже хотел тебя искать. – Лицо у него было черное, глаза ввалились. – Началось. Объект видел девочек, вызвал помощь. К нему едут еще двое. И знаешь что – я допер, что это за 171 и прочее. Это "Алазани".
– А что? – сказал я. – Очень может быть.
– Еще хотя бы раз позвонят – тогда я точно пролезу.
– Смотри, не засветись.
– Я невидим. Я растекся знаешь как – о, по всему городу. С такой машиной...
– Ладно, Яша. Я поднимусь в комнату – если что...
Комната, которую мы снимали как бы под контору, находилась на втором этаже. Здесь все было как надо: стол, шкафы, масса всяких бумаг, диван... Сейчас мне навстречу попались бэшники Говоруха и Мальцев, волокущие куда-то огромный деревянный ящик с иероглифами на боку. В конторе сидел Венерт, старший группы Б, и Кучеренко с Герой.
– Ну, парни, – сказал я, – ваш выход.
Венерт тоже встал – хотя бэшникам в акциях участвовать не положено.
– Мне тоже придется ехать, – предупреждая вопрос, сказал он. – Не успели оформить доверенности на вождение.
– Как это?
Венерт развел руками.
– Да, Пан, – сказал Кучеренко. – Страшные очереди к нотариусам. Не знаю, что происходит.
– Придумай что-нибудь, Франц, – сказал я. – Дай на лапу.
– Придумаю, – пообещал Венерт.
Они ушли, я сел на диван и откинулся на спинку. Во рту стоял своеобразный эфедриновый привкус. Не приятный и не противный своеобразный. Так... сейчас важно не обмануться в своих ощущениях. Не принять ненароком ту легкую эйфорию, которую дает наркотик, за чувство удачи. Успеха. Да, и вот это... Я еще раз просмотрел составленный Яковом портрет человека, говорившего по телефону с номером 171-и-так-далее... Рост выше среднего, худой, лет двадцать восемь-тридцать, курит, родной язык грузинский, по-русски говорит свободно и почти без акцента, немецким владеет слабо, передние верхние зубы металлические... Н-да. С одной стороны – ничего существенного, а с другой – только по голосу... причем, сказал Яков, если он поговорит еще минут пять-семь, можно будет дать основные черты лица и кое-что из характера. Жаль, не получился второй собеседник, слишком скупые реплики... ну да ладно.
Нет, не это меня тревожило и не отпускало – тут мы все сделали правильно, разложили приманку и притаились в кустах... и вообще не о близящемся контакте с неким грузином тридцати лет, владеющим русским свободно и имеющим металлические зубы, мне следовало беспокоиться, а о зависшей в неясном положении совсем другой игре...
...что ж ты, калека, ни одного живого не взял, сказал Командор, хмурясь, так вот вышло, сказал Панин, вышло, проворчал Командор, вечно у вас выходит что-нибудь не то, ты просто не видел, что они с ней сделали, сказал Панин, ты думаешь, есть что-то, чего я не видел, возразил Командор, не знаю, сказал Панин, есть или нет, а я в себя пришел, только когда патроны кончились, понятно, сказал Командор, душа у нас нежная, и тут Панин взорвался, таким я его еще не видел, я думал, он бросится на Командора, и Командор тоже, наверное, так думал, стоял и ждал, белый, как костяной, но я не дал им драться, выгнал Командора на улицу, и через двадцать минут, отдышавшись, мы уже говорили о другом, а потом вдруг Панин, закрыв глаза, повторил: вы просто не видели, что они с ней сделали, ты хоть ее добил, спросил Командор, да, конечно, сказал Панин...
Зря я влез в это дело. Зря. Был шанс приоткрыть глаза – но он упущен. Черт знает, что это все может значить. Ладно, поработаем. Будет день, будет пища...
Ага, и вот еще... Я взял трубку и набрал номер.
– Да-а? – голос Кристы был сонный.
– Я тебя опять разбудил?
– Я еще не ложилась. Почему ты не пришел?
– Встретил старого друга и напился, как сапожник.
– Врешь.
– По-моему, от меня должно разить перегаром даже по телефону.
– Надо было привести его сюда. Нас тут как раз две несчастные одинокие женщины...
– Может быть, сегодня... Да, Криста, а кто эта девушка, которую я резал ножом?
– Ты? Ножом?
– А, ну да, тебя не было в тот момент... Девушка, которая так странно танцевала в библиотеке.
– Поняла. Это Таня Розе, она ведьма. Но, чтоб ты знал – с ней спать нельзя, потому что...
– Я пока не собираюсь. А где мне ее найти?
– Таня Розе. И с ней парень по имени Терс. Просто имя, ничего кроме. У них мистическая связь.
– Я спрашиваю – где мне ее найти?
– Не знаю. Ее Анни приглашала, а где сейчас сама Анни – не имею представления. Вечером сам у нее спросишь. Придешь?
– Опять будет нечто?
– Нет, будет тихо. Приходи, а? Что-то скучновато жить, понимаешь...
Жить ей скучновато... ах, елки... Я бросил трубку на рычаг, не попал – и еле успел остановить свою занесенную руку: хотел вмазать по аппарату. Стоп, машина. Начинается отходняк. Надо повторить, иначе будет скверно. Колоться не буду, просто высосу...
Телефон зазвонил – как взорвался. Я схватил трубку. Это был Панин.
– Приехали, – сказал он. – Идут.
– Ну, с богом... – у меня вдруг перехватило горло.
– Ничего, – сказал он. – Не волнуйся, Пан, все будет в порядке.
В порядке... в порядке... Что же, может быть, и будет все когда-нибудь в порядке – но без нас. Без нас.
Кафе "Гензель и Гретель"
– Прошу вас, княжна, – Иосиф придвинул стул, слегка поклонился. Княжна улыбнулась и села. Сели и мы. – Княжна, позвольте представить вам: Игорь Валинецкий, Вахтанг Петиашвили. Господа: княжна Дадешкелиани.
– Лучше просто Кето, – сказала княжна.
– О, не лишайте нас удовольствия называть вас княжной, – сказал я. Поверьте, такое бывает не каждый день.
Наверное, я неприлично пялился на княжну: Иосиф поглядывал на меня неодобрительно. Но я просто не мог удержаться. О, как красива была княжна! Тревожно, я бы сказал – трагически красива. Бледное тонкое лицо, огромные темные глаза, нервный излом бровей. Тонкие пальцы, которым если что и держать, так гусиное перо. Между тем в материалах по "Пятому марта" имелся словесный портрет девушки-снайпера, составленный одним из немногих, кто уцелел после встречи с ней. Двадцать лет, волосы темные, вьющиеся... Возможно, это она и есть. Иосиф сидел по левую руку от нее, прямой, как шпага. Я еще раз восхитился мастерством Якова: Иосиф полностью совпадал со своим портретом. Единственное, чего Яков не мог уловить, был цвет волос: пегие, полуседые кудри Иосифа делали его значительно старше, чем он был на самом деле.
– В нашем распоряжении час, – сказал я. – На этот час мы можем гарантировать полную изоляцию этого помещения. Думаю, мы уложимся.
– Даже если и не уложимся, то сможем перенести разговор в другое место, – сказала княжна. – Не это главное. Как нам избавиться от взаимной подозрительности, я ничего не могу с собой поделать, но я не верю вам до конца...
– Согласитесь, что у нас больше оснований не верить вам, – сказал я.
– Да, больше, вы уже сказали свое слово здесь, в этом городе, а мы мы должны молчать, пока – молчать... И даже более того: мы просим вас остановиться... поверьте, ненадолго, на два-три дня...
– Так, – сказал я. – А вы понимаете, что сейчас наши подозрения лучше скажем, недоверие – крепнет?
– Да, понимаю, да, и все же – я буду продолжать просить вас, клянусь – ведь только так мы сможем добиться цели, иначе – все обернется прахом.
– Тогда объясните, почему, – потребовал я.
– Иосиф, мы рискнем, да? – голос княжны стал тихий, почти бессильный. – Мы объясним, но только – прошу вас! – сначала вы ответьте на вопросы, на несколько вопросов...
– Не обещаю.
– Пожалуйста! Нам это очень важно – понять...
– Давайте попробуем.
– Мы ничего не слышали о вас – узнали из теленовостей. Значит, вы базируетесь не на грузинской земле – иначе такого не могло произойти. Тогда?..
– Наша база в Польше – где именно, я не могу сказать.
– Да, разумеется. И как давно вы существуете?
– Нынешний состав – год.
– Год... год... А мы уже четыре года. И как я понимаю, здесь у вас дебют, не так ли?
– Не совсем дебют... но крупная гастроль с афишами – первая.
– Как неудачно мы пересеклись! Или удачно?.. Иосиф, ты все молчишь скажи хоть что-нибудь, мужчина!
Иосиф кивнул и что-то по-грузински сказал Вахтангу. Вахтанг ответил длинной фразой, улыбнулся и сделал жест руками: будто повертел перед глазами, осматривая с разных сторон, небольшой арбуз.
– Скажите, – обратился Иосиф ко мне, – вот вы поляк, базируетесь вы в Польше, тогда почему же – месть за Грузию?
– "За вашу и нашу свободу", – помните?
– И все же?
– Я поляк только наполовину – у меня мать грузинка. В нашей группе есть грузины и абхазы. Наконец, в Грузии пролилась слишком большая кровь, чтобы оставить без ответа...
– Да, – сказала княжна и замолчала, прикрыв глаза. – Я была там, добавила она после паузы.
– Он тоже, – кивнул я на Вахтанга.
Теперь княжна обратилась к нему по-грузински, Вахтанг кивнул и нехотя, короткими фразами, стал что-то рассказывать. Голос у него был нормальный, может быть, чересчур ровный, и лицо хорошее, а что малоподвижное и невыразительное, так это – результат контузии... Мы накачали его так, что аббрутин только что из ушей не лился. Несколько часов он будет знать о себе, что он – боевик группы "666" и что он контужен под Телави.
– Все, кто командовал расправой, теперь здесь, – сказал я. Приговоры вынесены, и я не в праве их отменить.
– У меня убили родителей, – сказала княжна, – мой брат умер в лагере, а о сестре я до сих пор ничего не знаю и надеюсь только, что она тоже умерла... И все равно я прошу вас – отложите возмездие. Не отмените, никто не говорит об отмене, но отложите. Потому что если вы произведете еще один взрыв, совещание перенесут в другое место, и все наши труды пропадут... и шанс будет упущен, единственный шанс...
О! Это было как раз то, что я ждал. Я откинулся на спинку стула и задумался. Княжна достала из сумочки сигареты, Иосиф услужливо щелкнул зажигалкой. Об этом мы тоже позаботились: на портрете, который они получат, будет лицо, как две капли воды похожее на фоторобот с плаката "Разыскивается!", которым оклеен весь Краков. Дерзкое ограбление банка.
– Болит? – спросил я Иосифа. Он положил зажигалку в карман и поморщился.
– Ннэт, – тряхнул он пегой головой. – Ннэ болит.
Врал, конечно: после того, как Крупицыны завернули ему руки, плечевые суставы должны болеть минимум неделю.
– Могу предложить тибетский бальзам, – продолжал я. – Снимает любую боль.
– Спасибо, – сказала княжна. – Иосиф сам – фармаколог.
– Как хотите, – пожал я плечами. – Вернемся к нашим баранам. Лишних вопросов я задавать вам не буду, скажу все сам, и если очень уж ошибусь поправите. Хорошо? Итак: вы намерены произвести покушение на кого-то из участников совещания. Вероятнее всего, на фон Вайля. Против этого возражений не имеем. Но вы просите нас приостановить на время нашу деятельность, лечь на дно – то есть рискнуть всем, что мы уже поставили на карту, потому что в гепо сидят не только глупые увальни, – для того, чтобы совещание состоялось и вы смогли произвести свою акцию. Но в таком случае, объясните мне, почему ликвидация политического деятеля для вас важнее, чем возмездие десятку палачей? Ну, не будет фон Вайля, так будет Шредер, уберете Шредера – будет Дорн. Какая вам разница?
– Если вы позволите, я скажу, – княжна подняла руку ладонью вперед. Из всего того, что вы перечислили, верно лишь одно: да, возмездие палачам у нас сейчас стоит на предпоследнем месте.
– А на последнем?
– Вязание на спицах.
– М-м...
– Не делайте такое лицо и выслушайте то, что я скажу. Да, еще весной мы пошли бы с вами, мы мстили бы, и лучшей цели не было бы для нас лучшей цели и лучшей судьбы. Но – появилась иная, и ваши цели, и наши, те, которые были прежде – заслонила. Мы увидели вдруг... простите... – она смяла сигарету. – Я вдруг заволновалась, вот как... эта цель... Эта святая цель – независимость родины, независимость Грузии, и сейчас она стала достижимой, да... И вдруг – вы, братья, но как же вы можете помешать! Сейчас, сейчас – я все объясню. Весь Рейх трещит по швам, и он развалится, клянусь, если все будет идти так, как идет сегодня... война в Африке тому доказательство... Что было в позапрошлом году в Кахетии, невозможно сегодня, солдаты не станут стрелять и офицеры не отдадут таких приказов, но и народ не поднимется еще раз – на такое... нужна пауза, нужен еще год бессилия Берлина!.. И все – тогда – свобода. Но если четверо договорятся, Рейх устоит, потому что развал его опасен и невыгоден даже врагам. Фон Вайль и Толстой секретно сговорились образовать союз, стереть границы так будет разрешен неразрешимый, казалось, русский вопрос – и уцелеет Рейх. Но мало кто из собственных же партий поддерживают и Толстого, и фон Вайля, и если мы устраним обоих, события пойдут естественным путем, Россия выйдет из состава Рейха – клянусь, тогда Берлину не дотянуться будет до маленькой Грузии! И разве только Грузия сможет обрести тогда свободу? О, нет – все, кто достоин. И ваша Польша, Игорь...
– Да, наша Польша...
Неслышно ступая, подошел Ганс и поставил на стол чашечки с дымящимся кофе и блюдо с пирожными. Я взглянул на пирожные: четыре меренги и четыре шоколадных эклера. Впрочем, я и так чувствовал, что террористы настоящие.
– Спасибо, Ганс, – сказал я. – А нельзя еще какой-нибудь воды? – Это значило, что мое мнение не противоречит результатам проверки.
– Значит, вы хотите перевернуть мир – и вот обнаружили точку опоры? спросил я.
– Да, – улыбнулась княжна.
– Достойная цель... Ну, что же... Я еще не готов дать вам ответ, кого именно вы в нас встретили: союзников или нейтралов. Но не противников это точно. Мы проанализируем ситуацию, посоветуемся... Назначайте время и место, где мы сможем дать вам ответ. Гарантирую, что в течение суток мы будем воздерживаться от акций. Дальше – будет видно.
– Хорошо. Место встречи – ресторан "Алазани". Время: четыре часа дня. Вы будете в этом же составе?
– Скорее, я буду с девушкой. Вахтанг, ты не в обиде?
– Мое дело солдатское, – сказал Вахтанг и улыбнулся княжне.
Черемисовская, 40.
Днем телефон Феликса не отвечал, а сейчас был занят. Я подключил свой маленький раухер к телефонной сети и заставил его постоянно набирать этот номер, а сам пока занялся просмотром дополнительных материалов по "Пятому марта", которые сегодня достал из тайника Венерт. Я смотрел на снимки и злился. Передача информации – самое тонкое место, поэтому мы стараемся работать максимально автономно. Две трети провалов происходят именно на передаче материалов и информации. И вот база идет на этот риск – и для чего? Чтобы я полюбовался на сцену расстрела генерал-губернатора Египта и его семьи? Четыре снимка, сделанные, кажется, с экрана телевизора – там весь парк был утыкан телекамерами, и что? – и обработанные на раухере. Четкость изображения изумительная... Вот генерал-губернатор под руку с супругой, девочка рядом с матерью, мальчик шагах в трех впереди, а сзади две тени бегущих людей, только тени, самих фигур не видно. Второй снимок: семейство в той же позиции, а теней уже четыре, две сзади и две слева, видны стволы какого-то оружия. Третий: генерал лежит, скорчившись, женщина падает на него, раскинув руки, девочка закрывает лицо ладонями, мальчик бежит, оглядываясь на бегу. Четвертый: все лежат, только мальчик стоит на коленях, к нему подходят двое с автоматами, еще двое стреляют в лежащих. Все. Новый информации нет. Я присмотрелся к террористам: мешковатые комбинезоны, скрывающие все особенности фигур, не понять даже, мужчина или женщина перед тобой; шапочки-маски с затянутыми черной кисеей окошечками для глаз. Оружие: "шмайссер" образца семьдесят восьмого года, калибр шесть с половиной, дульная энергия всего сорок килограммометров, зато – тридцать выстрелов в секунду и магазин на сто сорок патронов; весьма популярен у бойцов спецподразделений; в армии применения не нашел...
Мой аппарат отзвонил: на том конце провода сняли трубку. Оказалась баба Катя. Нет, Феликса Ефимовича нет и сегодня не будет. Что-нибудь передать? Спасибо, ничего.
Стукнули в дверь, я отозвался. Вошел Кучеренко.
– Ну что, пойдем?
– Уже?
– Да, все готово.
Мы прошли через пустой магазинчик и поднялись наверх. У входа стоял "волгарь" образца пятьдесят шестого года, но с новенькой фанерной будкой, обрызганной веселенькой светло-зеленой краской. Будка была сплошь облеплена эмблемами "ЮП". За рулем сидел Венерт. Мы с Сережей залезли в будку.
Весь пол занимала огромная карта Москвы. Цветными линиями были отмечены маршруты трех автомобилей, в которые Сережа вставил передатчики: машины Иосифа, машины княжны и машины, на которой на помощь Иосифу приехали два боевика – одному из них Командор сломал руку и потом долго извинялся: но мы же приняли вас за агентов гепо, вы так странно себя вели... Итак, пока княжна и Иосиф вели с нами переговоры, их машины не стояли на месте: съездили к трем вокзалам, не очень ясно, к какому именно, система давала точность до нескольких десятков метров, – затем к "Алазани" на Пятницкую, потом одна из машин вернулась на Бронную, где подобрала княжну и Иосифа, а вторая ушла в Лосиноостровский парк и долго стояла в ничем не примечательном месте. Третья машина тем временем смоталась в Мытищи, развернулась там, не теряя ни минуты, и направилась тоже в Лосиный Остров, соединилась со второй, и они вместе совершили три ездки между некими пунктами А и Б; на карте в этих местах ничего не было. Потом машина за номером два вернулась к "Алазани", а та, которая побывала в Мытищах, пошла к Киевскому вокзалу, простояла полтора часа и тоже вернулась в район "Алазани". Наконец, машина, взявшая княжну и Иосифа, отправилась в Лефортово, минут десять простояла на набережной напротив парка – и тоже, как и предыдущие, стала на стоянку гостиничного комплекса на Пятницкой. И вот уже час все три помеченные машины стоят неподвижно...
– Видимо, где-то тут у них штаб, – сказал я. – Это ясно. Но вот эти челночные рейсы... – я ткнул пальцем в Лосиный остров.
– Я думаю, выгружали что-то из грузовика и свозили в тайник, предположил Кучеренко. – Надо будет смотаться и посмотреть.
– Сейчас важнее не спугнуть, – сказал я. – А вот кого они встречали...
– Или провожали. Или сдавали что-нибудь в камеру хранения.
– Хорошая мысль. Ладно. Надо посмотреть, что там у "Алазани". Сходишь?
– А как же.
– Только без малейшего напряга. Просто посмотреть.
– Хорошо, Пан. И что?
– Ничего. Завтра решим.
– Хорошее задание.
– Угм. Конечно, ели найдешь место, чтобы поставить "волгаря"...
– Так бы сразу и говорил.
Я вернулся вниз. Яков спал, уронив голову на пульт. Командор уже пытался отвезти его на турбазу, выкупать и выспать, но Яков уперся, как козел, и никуда не поехал. Так что Командор и Панин играли в шахматы. Девочки с Крупицыными отрабатывали новые приемы. Гера что-то читал, лежа на надувном матраце. Похоже, что все пребывали в полной готовности к боям и маршам.
– Народ! – сказал я, встав посреди всего этого безобразия. – Сегодня уже ничего не будет. Приказ – всем развлекаться. Разбрестись попарно. Рассредоточиться по всему городу. Не мельтешить на этом пяточке. И вообще – почему забросили турбазу? Кто там дежурит сегодня?
– Раз начальство так велит... – проворчал Панин и встал. – Ну, как, ничья или отложим?
– Отложим, – сказал Командор. – Хотя нет – дурная примета. Ничья.
– Согласен, – Панин смахнул шахматы с доски.
– Гера, – сказал Командор. – Ты остаешься при Якове, карауль его, чтоб чего не натворил. Все. Остальные свободны, сюда не возвращаться, в семь утра быть по койкам. Панин, проследишь.
– Дети они, что ли – следить за ними...
– Р-разговорчики!..
– Та-ак точно, разговорчики!
– Приеду, проверю.
– Мы уже ушли. Вот нас нет, вот мы далече...
Сашенька остановилась передо мной, наклонила голову, спросила:
– Ты чего такой, Пан?
– Какой?
– Да вот... стукнутый чем-то.
– Нет, это я так мысль думаю.
– Надо, наверное, тебя встряхнуть немного. Хочешь, составлю компанию?
– Давай. Ты, я и Командор.
– Втроем?
– Он мне для дела нужен.
– Хм. Ладно. Он для дела, я для удовольствия. Годится.
– Кстати, пока я не забыл. Завтра мы с тобой идем в ресторан "Алазани".
– Ты меня приглашаешь?
– Можно сказать и так.
– И опять втроем?
– Нет уж, нет уж.
– О-о!
– Так вот.
– А тогда давай и сегодня в ресторанчик завалимся? Пригласишь?
– Но только не в "Алазани".
– В "Марсель".
– Губа не дура. Годится.
– Тогда надень что-нибудь поприличнее. В "Марсель" так не ходят.
Набережная Геринга, 11. Ресторан "Марсель"
Солнце садилось во мглу, на полнеба висело багровое зарево, все в розово-сиреневых рубцах высоких облаков, и само солнце, застрявшее между одинаковыми, как бетонные шпалы, "сорокапятками" Пресни, имело цвет остывшего металла, и такого же цвета блики дрожали на воде, и казалось, что это от воды веет огненно-кирпичным зноем. Будет ветер, сказала Саша. Она стояла спиной к реке и смотрела в другую сторону. Пан, какой ужас, ты такого не видел, наверное... Я оглянулся. Красно-черно-зеркальные небоскребы проспекта Геринга, и без того бьющие по нервам, сейчас казались раскаленными и накренившимися, падающими на нас. Ничего себе, пейзажик, согласился я. Не для впечатлительных. В далекой перспективе проспекта на фоне густо-синего непрозрачного неба ослепительно белела километровая Измайловская Игла. На двух третях высоты ее перечеркивала черная полоска: обзорная палуба, остекленная поляризованным гляссетом. Именно там будет проходить историческое совещание глав четырех держав... полюс недоступности, подумал я, у фон Боскова неплохие мозги... и тем не менее японские фирмы перекачивают капиталы в Индию, будто план фон Вайля-Толстого сорван. Ну-ну. Оркестр играл что-то из репертуара Виктора Эннса. Кто-то из танцующих подпевал вполголоса. Командор, как в трансе, раскачивался, объяв пышную блондинку. Потанцуем, предложил я. Саша молча направилась к лестнице. На ней был белый с блесками комбинезон, закрытый спереди и с глубоким вырезом на спине. Танцевала Саша легко и гибко, и если бы не тень ожесточения на лице, все было бы хорошо. Потом мы церемонно раскланялись друг с другом и пошли к нашему столику. Командор приглашал новую партнершу. Я помахал официанту, одетому матросом. Еще два двойных "Бисквита". Слушай, Пан, сказала Саша, а почему ты такой... всегда впереди, на лихом коне? Мы что, тебе неинтересны? Честно? – спросил я. Официант принес заказ. Честно, сказала Саша. Потому что в противном случае я не смогу расходовать вас, когда это понадобится. И поэтому я стараюсь относиться к вам, как к фишкам на игровой доске. Спасибо, усмехнулась Саша. Не за что, сказал я. Помнишь, как в парках играют в шашки: по рублю за съеденную? Кто жалеет отдавать, тот и проигрывает. Понятно, опять усмехнулась Саша. Чтобы выиграть, тебе надо быть свободным от жалости... понятно. Да, сказал я, но есть еще один очень существенный момент: я очень люблю выигрывать всухую. Но ты хоть понимаешь, что это ужасно унизительно, спросила Саша. Понимаю, сказал я, но это меньшее зло, чем... Это страшное зло, сказала Саша, это раздражение, которое копится, копится... когда координатором шел Рыбаков... Я знаю, сказал я, Рыбакова все очень любили, но однажды он проиграл. Ты тоже когда-нибудь проиграешь, сказала Саша. Я пожал плечами. Да, наверное, но не потому, что буду стоять в позе Буриданова осла и думать, кого мне не так жалко – и в результате потеряю всех... Не надо так про Рыбакова, сказала Саша, никто ведь не знает по-настоящему, что там было. Хорошо, сказал я, не буду. Я знал, как погибла группа Рыбакова, задумался на секунду, расслабился – и Саша не упустила этого момента. Пан, скажи правду: мы играем по форме "сокол"? Соврать я не смог. Да, по форме "сокол". Саша вздохнула. Я так и думала почему-то, сказала она. Это еще ничего не значит, возразил я. Я вас вытащу. Знаешь, в который раз я уже играю по "соколу"? В Иерусалиме, в Бухаре, оба раза в Кабуле, в Тегеране... Про Тегеран я вспомнил зря: там нас уцелело только трое. В конце концов, ВВС от нас еще не отказались... Саша промолчала. Она смотрела куда-то мимо меня. Вернулся Командор. Что это вы такие грустные, спросил он. Хочешь мой коньяк? – спросила Саша. На, бери. Спасибо, сказал Командор. За удачу. За удачу, согласился я. Давайте съедим что-нибудь, сказал он, тут как-никак, а французская кухня. Ты ешь, сказала Саша, а мы пойдем с Паном еще потанцуем...
Там, где танцевали, пол светился изнутри бледным пламенем, и по пламени лениво бродили, изгибаясь, цветные полосы и пятна. Оркестр заиграл медленный вальс, и пятна, слившись попарно в красно-синие, желто-зеленые и сиренево-оранжевые уроборосы, закружились в танце. Мы прошли несколько кругов и только потом заметили, что никто больше не танцует, все стоят и смотрят на нас. Было неловко в этой толчее взглядов, но мы дотанцевали до конца – и раздались аплодисменты! Золотая пара! – крикнул кто-то. Еще, еще – требовали зрители. Ну, вот, сказал я, как бывает... Саша смеялась. Оркестр заиграл снова, и мне показалось, что я упал. "Спит гаолян..." Мы прошли только один круг, больше я не смог. На обзорной площадке мне стало чуть легче. Над культурным центром горела составленная из тысяч огненных точек Эйфелева башня, вокруг которой медленно кружилась надпись: "Всемирная выставка, Париж, 1992". Картина получалась благодаря интерференции пересекающихся релихт-лучей. И в том же темпе, что и надпись, в голове моей кружилось: "Спит гаолян, сопки покрыты мглой..." В Туве не было гаоляна, но я не мог ничего поделать с собой. Красиво, сказала Саша. Что красиво? – не понял я. Все вокруг. Посмотри. Я посмотрел. Было много света и бегущих огней, много выдумки и вкуса. Тихо вокруг... Вода в реке теперь отливала холодной ртутью. Что-то не получается, да? Что-то не так? Да, не так, сказал я. Все не так. Не грусти, сказала Саша, все мы – только покойники в отпуске, а отпуска тем и хороши, что кончаются когда-нибудь. Не грусти. Давай поедем куда-нибудь, где никого нет. Хочешь, я сделаю так, что ты все забудешь. Хочешь? Ты же... – я замялся. Глупый, сказала Саша, вот в этом ты ничего не понимаешь, поэтому просто доверься знающему человеку. А? Вообще-то, сказал я, мы и движемся сейчас к такому вот мероприятию... Это я поняла, сказала Саша, поэтому и хочу... ведь то будет потом, а пока... тут наверху есть комнаты, я знаю... Метрдотель-капитан поднял глаза к потолку, я дал ему четвертной билет, билет исчез, по винтовой лестнице на третий этаж, скажите, от Валентина, приятного отдыха... не зажигай, не надо, попросила Саша, смотри, как светло: за окном горела, пылала Эйфелева башня, и кружилось вокруг: на сопках Манчжурии воины спят, и русских не слышно слез... пусть гаолян навеет вам сладкие сны... меня стянуло в комок, и Саша все поняла, задернула шторы, зажгла свечу, в свете свечи комната съежилась, и только зеркало черной полыньей... спите, герои русской земли... бедный ты мой, бедный, шептала Саша, там было очень страшно?.. отчизны родной сыны... страшно, сказал я, но это не главное, это не главное, это можно пережить... я не мог сказать того, что хотел: стыдно, или: противно, или: сам себя презираю... это застряло во мне, и тогда я сказал: я там умер.
Улице Гете, 17, кв. 3
Я проснулся, как всплыл – не помню, откуда, не помню, что там было, но именно всплыл: с радостью, с облегчением, хватая ртом воздух... все было родное, свое: и помойка во рту, и свинцовые шарики позади глаз, и восприятие действительности, откровенное, как мат. Но – родное, свое. Только здесь, в России... Я даже не пытался вспомнить, что видел во сне. Вылез оттуда – слава Аллаху – без потерь, и вовсе я не желаю знать, что было бы, продлись очарование... обкурился, понял я, обкурился, как пацан. Шторы сочились светом. Уже день? Ох, как не хочется поднимать голову... поднял. Так... отдохнули, отвязались... расслабились. Пейзаж после битвы: пустые бутылки и бокалы, целые и битые, окурки и сигареты россыпью, чулки, мусор; в углу опадает надувной фаллос ростом с крокодила. И тела, оттрепетавшие: Командор в позе подстреленного на бегу – и вокруг, как обрамление, переплетясь и приникнув, молочно-белая Криста, бронзовая Сашенька и черная Анни – и я на периферии, выброшенный центробежной силой за пределы райского сада, но зато я могу тихонечко, никого не тревожа, спустить ноги на ковер и осторожно, стараясь не наступить на битое стекло, пробраться в ванную и там, встав под душ, предаться обливанию сначала горячей, потом холодной, потом опять горячей... блаженство, господа, подлинное блаженство... Кое-как обтершись крошечным полотенцем, я вернулся в гостиную и встал у окна.
Солнце, висящее весьма высоко, припекало даже сквозь стекло. Свет его был неприятный, режущий, как край жестянки. Я хотел отойти, вернуться в уютный полумрак за красными шторами, но что-то было не так, я стал присматриваться... Не было полицейского поста у консульства, а вместо этого по тротуару медленно шла пятерка наших морских пехотинцев, все с короткоствольными АБК. Это выходило за рамки всяческих соглашений и протоколов; похоже, ночью произошло нечто, заставившее фон Боскова обратиться к послу с такой вот нескромной просьбой... Нет, стоять у окна было поистине невыносимо. Я отвернулся. Замкнутый в шести плоскостях мирок устраивал меня куда больше. Здесь были мягкие диваны и почти полная пачка черных марокканских сигарет. Не было спичек, поэтому пришлось шлепать на кухню и прикуривать от газовой плиты. Глубокомысленно рассуждая, что газовая плита – это самая большая зажигалка, если не считать таковой огнеметный танк "Горыныч", я вернулся к своим диванам и лег, распрямившись и вытянувшись, расслабившись и раскрывшись – следя, впрочем, за тем, чтобы выкурить не более половины сигаретки. Хорош. Тяжесть понемногу вытекала из тела через пробитую где-то внизу дырочку, и вот уже только непонятное упрямство диванных пружин не позволяет им распрямиться и послать меня к потолку. Вместе с тяжестью вытекала боль, и раскаленная паутина на мозгах сменилась другой паутиной, мягкой и прохладной. Пришла тихая радость – не та короткая и судорожная радость избавления от чего-то жуткого, но неизвестного, а несуетная радость мирного и мерного существования... я жил, и этого с меня было довольно. Я лежал, замерев, чтобы не расплескать себя. Но что-то шевельнулось внутри, двинулось, рванулось – сильно, неподконтрольно – и в один миг я будто вывернулся наизнанку... даже не так: мой черепаший панцирь раскрылся – сломалась застежка – и распахнулся, как чемодан, и я предстал голый под стрелами... я был вне кожи, вне защиты, вне того привычного твердого кокона, который мы сами сплетаем вокруг себя из навыков, привычек и наработанных рефлексов, а потом приходят наши умельцы-психоделы и укрепляют его, цементируют, обвешивают стальными бляшками... превращая нас в надежные и трудноуязвимые боевые машины... Такое раскрытие на операции со мной случилось впервые, хотя я слышал про подобные случаи с другими... мы раскрываемся в Гвоздево – там, где абсолютно безопасно и где каждый может подставить свету себя самого, а не свою броню и свое оружие. Мы выбираемся из панцирей, беззащитные, бледные, как новорожденные морские свинки, и тычемся друг в друга и в ласковые, добрые руки доктора Мориты и всей его банды, и эти руки поглаживают и ласкают нас, и похлопывают ободряюще, и чешут, где надо, да, в Гвоздево мы совсем не похожи на себя же, но в иных географических точках... потому что там, в иных точках, мы сделаны, а в Гвоздево – мы то, что мы есть. Крупицыны, например, будут там сильно не любить друг друга и хоть раз, но подерутся: неуклюже, неумело, но зло и отчаянно; Гера будет приставать ко всем с плоскими шуточками и обижаться, что его отовсюду пинают; Командор найдет себе пожилую шлюху и будет каждую ночь рыдать у нее на груди; Панин уйдет в лес и в лесу будет прятаться от всех, там у него есть землянка, маленькая, как могила, и там ему спокойно... Люди мы только там, здесь мы боевые единицы, но вот не все это понимают... иногда не понимает Командор, и совсем не понимает Саша... здесь мы сделанные, слепленные: вот как мы лепим "буратино", так слепили и нас: на раз. Если уцелеем – а я постараюсь, чтобы уцелели – с нас снимут посеченные панцири и потом слепят новые: может быть, такие же, а может, совсем другие, непохожие... слепят камикадзе, и мы, ликуя... за Родину!
Черемисовская, 40. Фирма "ЮП"
Яков, ты золото, сказал я. Тебе цены нет, ты это знаешь? И место тебе в Золотой палате, как достоянию республики... Яков засмущался. Ночью он сумел взломать защиту телефонного номера, по которому звонил Иосиф, установил его номинал: 171-65-65, – и локализацию: гостиница "Алазани-2", служебное помещение, третий этаж. Но на этом Яков не остановился, проявил настойчивость – и сумел незаметно залезть в память самого телефонного аппарата. Память была на тридцать два номера, и все их Яков списал. Более того: по степени следовой намагниченности он определил, какими номерами пользовались чаще. Таких оказалось шесть: один здесь же, в гостинице, два в шлафтблоке Центрального рынка, два – в коммерческом центре "Восток" и последний – на стадионе общества "Гром" в Лефортово. Кроме того, там были телефоны камер хранения на всех вокзалах Москвы и в речных портах. Были телефоны трех частных квартир и телефон бюро погоды. И был, наконец, телефон посреднического агентства "Арфа": продажа и прокат недвижимости и транспортных средств. Кучеренко, получив эту информацию, отправился в "Арфу", представился сотрудником Крипо и переписал из регистрационного журнала все имевшиеся там кавказские фамилии. За последние десять дней кавказцы купили или арендовали четыре легковых автомобиля, грузовик, речной катер и три частных квартиры – именно те квартиры, которые попали в список Якова. Яков понял, что ухватили удачу за хвост и рискнул: влез в память раухера паспортного отдела городского полицейского управления. Риск его оправдался: он скопировал регистрационные карточки всех ребят, попавших в список Кучеренко. Двоих: взявшего катер и купившего легковушку, – можно было исключить из наших интересантов: они имели давнюю московскую прописку; все прочие прибыли почти одновременно: двадцать восьмого и двадцать девятого мая. Итак, трое, снявшие квартиры, вне всяких сомнений, принадлежали к "Пятому марта"; взявший грузовик жил в шлафтблоке Центрального рынка; одну из легковушек арендовал врач тифлисской команды кетчистов, которые на стадионе "Гром" готовились к показательным выступлениям... наконец, две легковушки не номерами, но цветом и моделью совпадали с теми, которые Кучеренко пометил маячками.
Итак, итак, итак... Я стал раскладывать свой пасьянс. Иосиф Агладзе, двадцать семь лет, прибыл второго июня – из Пишпека. Живет в "Алазани" в дорогом одноместном номере. В группе выполняет функции, условно говоря, шефа контрразведки. Подлежит захвату или ликвидации в первую очередь. Дальше: Кетеван Дадешкелиани, девятнадцать лет, прибыла двадцать восьмого, самолетом, из Хельсинки. Живет в "Алазани-2", занимая одна двухместный номер. Функция в группе не ясна; безусловно, имеет отношение к руководству, но чем именно занимается и как влияет на принятие решений вопрос. Возможно, главную роль играет ее княжеский титул, и тогда она сама – знамя или талисман группы... Ираклий Хорава, Георгий Мирава, Сакуа Оникашвили, восемнадцати, девятнадцати и двадцати лет соответственно; прибыли двадцать девятого, поездом, из Тифлиса. Через бюро "Арфа" сняли квартиры в фешенебельном районе между Смоленской площадью и Смоленской набережной. Леван Лежава, двадцать два года, прибыл вместе с ними, но живет при Центральном рынке, арендует грузовик. Александр Калабадзе, двадцать лет, Акакий Даушвили, двадцать три года. Самолетом, двадцать восьмого. Живут в кемпинге "Тайнинка" на Ярославском шоссе. Арендуют легковой полуфургон "Оппель-пони-800" и спортивный "Центавр". Доктор Самсон Шанидзе, тридцать семь лет, спортивный врач, прибыл из Ростова самолетом двадцать девятого; живет в спортивной гостинице на стадионе "Гром". Пустые карты: абонент еще одного номера в шлафтблоке Центрального рынка, два неустановленных парня, прикрывавших Иосифа на контакте (одному из них Командор сломал руку) и, главное, сам абонент номера 171-65-65...
Яков и Кучеренко сидели рядком на диване и, сияя, посматривали на меня. Свою работу они сделали блестяще.
– Яша, тащи сюда Панина, – велел я Якову, и Яков, герой дня, побежал вниз – выполнять. Сзади Яков был безумно похож на большую собаку-колли, занявшуюся прямохождением.
– Что они могут возить на грузовике? – задал я вопрос Кучеренке, и Кучеренко, конечно же, пожал плечами. – И вообще – какой у них грузовик?
– Нижегородская полуторка с крытой платформой.
Он произнес эти слова, и мы уставились друг на друга, потому что здесь уже мог быть готовый ответ на многие вопросы: дело в том, что у Русского территориального корпуса на вооружении состояли сташестидесятимиллиметровые минометы, смонтированные именно на нижегородских полуторках...
– Та-ак... чем дальше, тем смешнее...
– Может, пометим грузовичок, Пан?
– А ты его найдешь?
– Попытка не пытка.
– Па-апитка нэ питка... вэрно, Лаврентий?
– Так я поищу?
– Сережа... хорошо бы не в ущерб остальному.
– Обижаешь, начальник.
В дверях Кучеренко посторонился, пропуская Панина. Панин хлопнул его по плечу – так, что задребезжали оконные стекла. Кучеренко покачнулся, но устоял на ногах.
– Высший пилотаж! – сказал Панин.
– Это не я, – сказал Кучеренко, огибая Панина по дуге. – Это все Яков... – он ускользнул от второго поощрительного тумака и затопал по лестнице. Лестница была непарадная, с железными решетчатыми ступеньками, удивительно громкая.
– Ну вот, Сережа, – я широким жестом предъявил ему свой пасьянс. Работа по твоей основной специальности. Выбирай: этот, этот или этот, – я показал на тех троих, которые снимали квартиры. – Выбирай. Надо будет его тихонечко исчезнуть, квартиру осмотреть, а самого допросить и потом куда-нибудь незаметно пристроить.
– Три карты, три карты, три карты... – пропел Панин хорошим, едва ли не профессиональным баритоном. Я никогда не слышал, чтобы он пел. Понятно. Возьмем... вот этого.
Он протянул руку и подцепил карточку Оникашвили. На фотографии был очкастый, начинающий лысеть мальчик.
– Попробуй управиться до полуночи, – сказал я.
– Это уж, Пан, как получится, – сказал Панин, не отрывая взгляда от карточки. – Как получится, как пойдет масть... нет, Пан, за сроки не ручаюсь.
– А ты попробуй, – зачем-то сказал я.
Панин быстро взглянул на меня, хотел сказать что-то злое, но промолчал.
Ресторан "Алазани"
Машину пришлось оставить на стоянке на набережной и топать пешком: и Ордынка, и Пятницкая были забиты грандиозными пробками. Вроде как через мосты пускали уже только по пропускам... Хвоста за собой мы не видели, но, с другой стороны, если "Алазани" под превентивным наблюдением – а Кучеренко был уверен, что так оно и есть, – то и подходы к нему могут скрытно контролироваться через оптику, а это такой способ наблюдения, от которого не оторвешься. С другой стороны – ну и что? Даже если гепо сфотографирует нас входящими в ресторан... пусть. Такие методы разработки требуют значительного времени, а нас, если все пойдет как задумано, завтра здесь уже не будет.
Было знойно. Мы старались прятаться в куцые тени домов и редких деревьев. Кто придумал этот город, заворчала Саша, Томск куда лучше... Она запрыгала на одной ноге, вытряхивая камешек из туфли. Томск действительно был лучше: плотный, чистый, зеленый, очень удобный для житья город только вот мне он изредка начинал давить на виски, и хотелось попасть куда-нибудь, где смешались времена и стили, проросли, проломились одно сквозь другое... побыть там сколько-нибудь времени и вернуться. В Томске да и в других наших городах – я ловлю себя на чувстве, будто попал на страницы рекламного каталога "Ваш дом" или "Уют", или даже "Шик" – все чуть-чуть слишком: слишком красиво, слишком уютно и слишком продумано. Когда я говорю, что у меня дом в Старом Томске – с печным отоплением, без горячей воды, но зато с садом – на меня смотрят, как на ненормального. У тебя что, с деньгами туго? Нет, с деньгами у меня полный порядок. Так зачем тебе этот хлам, посмотри, какой домик можно за две недели... Зато у меня есть баня и кузница, говорю я. Может, у тебя и сортир во дворе? смотрят подозрительно. Нет, сортир теплый, есть у меня слабость к теплым сортирам... Мало кто понимает, что я не могу видеть над собой гладкий, без малой трещинки, потолок – и поэтому у меня самый-самый удобный и уютный для меня одного – дом...
В этом ресторане горное эхо начиналось от самого входа. Замечательно пахло пряным. Метр, похожий на генерального директора процветающего концерна, проводил нас к сервированному на четверых столику. Первым делом я налил Саше и себе по бокалу фруктовой воды. Потом достал из кармана детектор микрофонов, поводил им над столом, под столом, над диваном чисто. С точки зрения скрытности столик был очень неплох: его окружал С-образный диван с высокой, выше голов, спинкой. Поэтому дистантный аудиоконтроль был, мягко говоря, затруднителен – если, конечно, не ввинтить направленный микрофон в потолок над нами – что маловероятно: ведь если гепо распоряжается здесь, как у себя на Лубянке, то на кой черт наружные посты? Мы с Сашей потягивали фруктовую, я изредка смотрел на часы: наши хозяева задерживались. Это было против всех и всяческих законов разведок и контрразведок, и если следовать им, то нам сейчас надо было удалиться и никогда сюда не показываться. Но мы, слава Всемогущему, были не разведкой-контрразведкой; мы были, если формально, вольнонаемными служащими ВВС, "отделом особых операций", или "Трио" – "Три-О" наследниками знаменитой "Бригады "Сокол", той самой, которая в шестьдесят шестом отбила у мятежников Гурьянова, тогдашнего президента, вытащила его из зоны боевых действий – и при этом полегла практически вся. Почему-то имя той бригады досталось пресловутой "форме "Сокол" – самому грязному, на мой взгляд, изобретению Тарантула. Суть формы заключалась в том, что группа, выполнившая задание, не эвакуировалась, а ликвидировалась на месте. Правда, за всю историю "Трио" форма "Сокол" в полном виде применена была только один раз: в семьдесят третьем году в Гамбурге. Усеченная, повседневная разновидность формы – это когда все заботы по эвакуации перекладываются на саму группу. Конечно, сознание того, что тебе купили билет только в один конец, не радует; но почему-то всегда получается так, что группы, работающие по стандартным формам, несут не меньшие потери...
Княжна и ее спутник, среднего роста человек в светло-сером костюме-тройке, похожий, скорее всего, на преподавателя гимназии, появились через полчаса после назначенного срока. Я сравнил портрет абонента номера 171-65-65, составленный Яковом, со спутником княжны совпало. Средний рост, короткая шея, лицо квадратное, тонкие губы, мимика бедная, не жестикулирует. По-русски говорит грамматически правильно и почти без акцента, свободно владеет немецким, английским и, возможно, итальянским... да, Яков, сказал я, вряд ли мне удастся это проверить, Яков посмотрел на меня и пожал плечами: твои проблемы...
– Здравствуйте, – сказала княжна, – извините нас, но мы даже не имели возможности предупредить вас о задержке... спасибо вам, что дождались. Позвольте представить: Нодар Александрович Гургенидзе.
– Меня вы знаете, – я пожал руку Нодару Александровичу, – а это Саша Полякова.
Нодар Александрович поклонился и поцеловал Саше запястье.
– Какие красавицы посещают иногда наши места! – восхитился он. Зураб, сделайте музыку, – не оборачиваясь, бросил он метрдотелю. – Что будут пить дамы? Я порекомендовал бы "Напареули", почему-то в этих погребах оно совершенно необыкновенное...
Полилась музыка. Под такую музыку, обняв рог с добрым вином, следует плакать от любви и счастья, клясться в вечной дружбе или уж если драться то на саблях и на краю ущелья... Мы же под эту музыку – под такую музыку! – творили медленный Иудин поцелуй.
– Теперь можно говорить все, – улыбнулся Нодар Александрович. – Как раз над этим столиком образуется интерферентный звуковой купол.
– Глухая зона? Замечательно. Видите ли, на улице мы засекли два поста аудиоконтроля, – сказал я.
– Там их семь, – сказала княжна. – До вашей акции был один.
– Ага, – сказал я. – То есть мы в осаде.
– Да. Они думают, что мы в осаде. У нас по этому поводу несколько отличное мнение. Давайте выпьем вот этого великолепного коньяка – и потом поговорим о деле.
– Это чем-то напоминает мне пирушку трех мушкетеров и д`Артаньяна в обстреливаемом бастионе.
– Причины те же, – улыбнулась княжна.
– О деле, – сказал я. – Мы обсудили ваше предложение и решили согласиться на него. Более того: мы готовы помочь вам... секунду, – я жестом остановил Нодара Александровича, который хотел что-то сказать. Нам не нужны ни ваши планы, ни ваши лавры. Мы просто пришли к выводу, что в обстановке, которая создастся в результате вашей акции, у нас будет больше шансов на успех. Больше, больше, не сомневайтесь. Поэтому мы хотим предложить вам вот что: непосредственно перед вашей акцией провести нашу акцию и отвлечь на себя внимание гепо и полиции.
Княжна и Нодар Александрович переглянулись. Княжна что-то сказала по-грузински, тут же повернулась к нам:
– Извините, забылась. Я сказала, что нужно обдумать это...
– Это очень интересное предложение, – сказал Нодар Александрович. Сейчас мы попробуем взвесить все "про" и "контра"... при разработке нашего плана мы намечали проведение отвлекающей акции, но нам не удалось перебросить сюда достаточно людей. Поэтому ваше предложение... давайте понемногу пить, есть и думать.
Мы пили, ели и думали, изредка перебрасываясь короткими репликами. Соглашайтесь, думал я, чего тянете, соглашайтесь. Но тогда надо будет вставать и выходить на жару... Ладно, думайте дальше. Думайте еще... Официант принес блюдо с шашлыком. Как интересно, сказала Саша, я думала, шашлык едят прямо с шампуров. О, нет, сказал Нодар Александрович, так едят только на... забыл, не в походе, а на... на пикнике, подсказал я, да, на пикнике, да и то не всегда, и не всякий шашлык можно так есть, вот этот, царский, так есть нельзя... Нежнейшее мясо таяло во рту и я тут же пустился в рассуждения о том, что прогресса в кулинарии нет, и в этом наше немалое счастье, да, подхватил Нодар Александрович, это как в поэзии: все лучшее уже написано – много веков назад... он стал декламировать, гортанная речь лилась четко и завораживающе красиво, это как музыка, сказал я, это и есть музыка, согласился он, где вы сейчас услышите такое? Великий Шота из Рустави написал это восемьсот лет назад, и с тех пор никто не мог подняться на такую высоту... почему? Потому что это от Бога, сказала Саша, тогда еще был Бог, а теперь его нет. Нодар Александрович с уважением посмотрел на нее: я тоже так думаю – и думаю, что именно поэтому за последние двести лет было столько претендентов на эту вакансию. Если Бога нет, то все дозволено – так, кажется, писал ваш Достоевский? Не писал так Достоевский, давя в себе внезапное раздражение, сказал я. Это слова одного из его героев, некоего Смердякова, который, в свою очередь, переиначивает, подгоняя по себе, философию Ивана Карамазова... по-моему, это тайный ужас Достоевского: что все дозволено, потому что Бог есть... Давайте вернемся к более частным проблемам, предложила княжна. Сможете ли вы устроить небольшой фейерверк где-нибудь в центре во второй половине дня? Почему нет? – сказал я. В любое время и там, где скажете. Тогда нерешенных вопросов больше нет, сказал Нодар Александрович. Но неплохо бы устроить нам "горячую линию" – как вы думаете? Давайте обменяемся телефонами, сказал я. Это проще всего. Проще – да... – сказал Нодар Александрович и задумался. Нет, давайте иначе. Давайте обменяемся людьми, ваш человек будет с нами и наоборот. Что-то в этом есть, сказал я. На старом Востоке вожди, заключая союзы, обменивались детьми, сказал он. Детей у нас под рукой нет, а вот дамы... Мы с ним одновременно посмотрели на дам. Княжна согласно кивнула. Саша пожала плечами – якобы равнодушно. Мы обсуждали этот вариант, но не предполагали даже, что инициатива будет исходить от противника. Хорошо, сказал я, дамы меняют кавалеров – и расходимся. И вообще, вы планируете отход после акции? Нет, сказал он, какой уж тут отход, а вы? С нашим образом действий вы знакомы, сказал я. Надеюсь, Игорь, у вас найдется и для меня место в одной из торпед? спросила княжна ровным голосом. Ты ведь не станешь возражать, Гриф? Нет, девочка, сказал Нодар Александрович. Да и стала бы ты меня слушать...
Турбаза "Тушино-Центр"
– А здесь и был аэродром. До войны и немного после. А когда заключили Дрезденское соглашение и иметь авиацию стало нельзя, на месте аэродрома разбили парк. Так и осталось.
– Очень неуютно без гор, – княжна приподнялась на локте. Подсознательно: чего-то не хватает, отсюда – постоянная тревога... Зато какие роскошные сумерки – этого мы лишены. Какие закаты!..
– А в Петербурге вы были?
– Да, но только зимой, к сожалению. Пойдемте еще в воду, там хорошо...
– Будет холоднее – не простыть бы вам.
– Никто не простывает на войне.
– Это правда. Пойдем купаться, старый, – я ткнул Командора пяткой в бок.
– Нет, я тут полежу, – сказал Командор. – Я, наверное, и правда старый...
– Я пойду, – из-под покрывала вылезла Валечка. Единственная из всех нас, она сохранила верность натуральному стилю. Мы с Командором, ренегаты, в присутствии гостьи со строгого нравами Востока облачились в плавки; на самой же гостье был черный глухой купальник с короткими рукавами и штанишками – в таком можно гулять по городу, и никто не оглянется. У лавочника выпали глаза, когда он понял, что эту реликвию мы действительно хотим взять и даже отдать за нее какие-то деньги. Так мы и поплыли, живая диаграмма прироста трикотажа на душу населения: слева голая Валечка, в центре я – в очень экономной, но уже одежде, справа княжна как символ грядущих достижений. Дно ушло из-под ног, но впереди, метрах в сорока, была песчаная отмель, где можно будет постоять и передохнуть: княжна плавала плохо, по-собачьи.
– Странно, – сказала она, – мы жили так близко от моря... два часа на машине... и так редко бывали там... три раза всего. Не понимаю, клянусь...
– Не надо разговаривать в воде, – сказал я. – Потеряете дыхание.
Валечке надоело плестись наравне с нами, она молча нырнула и через минуту вынырнула далеко впереди, прямо в лунной дорожке. Там уже шла отмель, и Валечка стала, приседая, выпрыгивать из воды – почти вся целиком.
– Вы все так... хорошо плаваете...
– У нас отличные реки. У нас океан. У нас столько озер.
– У нас море... в двух часах... Папе просто... не хотелось... не любил моря... и нам не давал...
– Давайте руку.
На короткий миг она потеряла контроль над собой: судорожно вцепилась мне в кисть. Но тут же расслабила пальцы и дальше держалась почти спокойно. – Расслабьтесь, Кето, расслабьтесь, – сказал я. – Не держите так высоко голову, не прогибайтесь так сильно, свободнее, свободнее... – я греб одной левой, и так, гребков в двадцать, мы добрались до Валечки. Почувствовав песок под ногами, княжна отпустила мою руку и приложила ладони к щекам.
– Я вдруг испугалась, – сказала она. – Я вдруг чего-то испугалась. Не боялась ничего, и вот, пожалуйста...
– Постоим, отдышимся, а потом обратно мы отвезем вас на буксире, сказал я.
– Нет, я поплыву сама... рядом, но сама... надо же учиться плавать. Я уже поняла, что неправильно делаю. И... вот... – она стояла по шею в воде, и я видел только ее лицо с виноватой улыбкой, но понял – она выбирается из своего костюма. – О-о, я и не знала... не знала вовсе... мы всегда так запираемся от природы, от Бога... это же – как лететь, лететь самому...
Валечка скользнула к ней и за руку потянула ее от глубины, на мелководье, а я лег на спину, раскинув руки крестом, и поплыл по течению, чуть шевеля ногами, и позади остались две девы в лунном свете, а слева висела сама госпожа луна, голубоватая, как свежий снег, а справа проступали крупные и мелкие звезды, и под всем этим великолепием плыл я, раскинув руки, и уже не плыл, а висел, висел без опоры – это было упоительно. Не знаю, сколько времени я провисел так. Наверное, долго, потому что отнесло меня довольно далеко. Я возвращался тихим брассом, глядя вперед, потому что там было на что посмотреть: Валечка и Кето, взявшись за руки, взмывали над водой, как молодые дельфины, и плюхались обратно, поднимая фонтаны серебряных искр. Девочки, сказал я, наконец, выныривая позади них и приобнимая обеих за плечи, нам пора. Командор стоял на берегу и махал рукой. Не хочу уходить, сказала княжна, просто не хочу... Ее колотила легкая дрожь. Еще пять минут. Еще пять, согласился я. Но из веселья уже вышел пар, мы попрыгали, побрызгались и поныряли – без былого восторга – потом шагнули на глубину и поплыли.
– Никогда не думала, что может... быть такое наслаждение... – сказала княжна. – Наверное, когда всегда так... это не так остро... а когда первый раз... и последний... очень остро... очень сильно... спасибо...
На берегу княжна с Валечкой забрались под одно покрывало и вздрагивали там, согреваясь. Вода была куда теплее воздуха. Я насухо протер себя полотенцем и натянул футболку.
– Панин идет, – сказал Командор.
Вдали, действительно, кто-то шуршал по песку.
– Нюхом учуял? – не поверил я.
– Говорю – Панин...
Это действительно оказался Панин.
– Вот вы где, – сказал он, подходя. – А я ищу на обычном месте.
Обычным было место на траверзе затопленного контейнера со снаряжением. Мы ушли оттуда на случай, если Панину понадобится что-нибудь спрятать или взять. Не понадобилось: Панин был сух.
– Командор тебя метров с двухсот опознал, – сказал я.
– А у него в левый глаз ноктоскоп вставлен, – сказал Панин. – Это чтоб ты знал.
– Княжна, – сказал я, – позвольте представить: Сергей Панин, наш лучший актер. Княжна Дадешкелиани.
– Можно просто Кето, – высвободив из-под покрывала руку, княжна подала ее Панину. Панин тут же продемонстрировал, что он актер и в старом смысле этого слова: пал на колени и приложился к ручке так, как не снилось и д`Артаньяну.
– Как работа? – спросил я его, когда он, наконец, оторвался – вернее сказать, отвалился – от руки.
– Более-менее, – сказал Панин. – Но это нужно видеть глазами. Гера там сейчас кипятком брызжет.
– Гера? Интересно... Княжна, оставляю вас на Командора, извините...
– Она что, настоящая княжна? – спросил Панин, когда мы отошли метров на двести.
– Да, вполне.
– Странные вещи творятся на этом свете... Так вот, о деле. Мальчика мы взяли очень тихо, хорошо взяли... но подержаться нам за него не удалось.
– То есть?!
– Анафилаксия.
– На аббрутин?
– Да. Сдох на игле.
– Но-омер... вот это номер... – я даже остановился. До сих пор считалось – не без оснований – что выработка непереносимости к аббрутину монополия нашей фирмы. Никого из нас нельзя превратить в буратино: смерть наступает мгновенно. Значит, теперь и в этом мы не одиноки...
– В квартире мы нашли одну штуку, но пока не скажу, что – сам увидишь.
– Труп куда дели?
– С трупом все в порядке: продали мусорщикам.
– Сколько они сейчас берут?
– За все – две с половиной.
– Нормально.
– А знаешь, откуда пришла дробилка? Из гаража Скварыгина. Страшный народ эти мусорщики... Ну, документы мы забрали, купили билет в Бейрут на сегодня... в общем, мальчик улетел.
– Ну, Серега, все-таки – что вы там нашли?
– Нет, все сам – и посмотришь, и пощупаешь, и полижешь – все сам. Гера бродит вокруг нее, как кот вокруг сала...
– Бомба, небось?
– Угм.
– А кроме?
– Вещественного – ничего. Абсолютно чисто. А вот обозвал он нас – как бы ты думал?
– Как?
– Японскими болванами.
– Японскими?
– Вот и я удивился. Очень. Понимаешь, когда я уже воткнул в него иглу, он выпихнул кляп и крикнул: "Позовите... а, дураки, японские болваны!" – и все.
– Интересненько... Да, жалко, что так вот...
– Неожиданно, правда?
– Весьма неожиданно... японские болваны... Может быть, это просто идиома? Типа "японский городовой"?
– Почему это у грузин должны быть японские идиомы? Тьфу, черт – не японские, а русские...
– Русские... За кого он вас мог принять? По мордам видно, что не японцы...
– В том-то и дело. Мы его ждали в квартире. Я и Гера. Эта штука, бомба – мы ее распаковали, и она лежала прямо по центру. Он это видел, когда мы его вязали. Он даже не сильно сопротивлялся. Вырываться стал, когда я взял шприц...
– Все забавнее... Ладно, показывай, что вы добыли...
Панин постучал сложным стуком, а потом отпер дверь своим ключом. Гера неподвижно сидел в позе роденовского Мыслителя над предметом, размерами и формой похожим на пятилитровый молочный бидон. Японский городовой... Я нашарил сзади какой-то стул и сел. Правильно Панин темнил – я все равно не поверил бы. Именно такую форму и размер – пятилитрового молочного бидона имела японская атомная фугасная мина "Тама": плутониевая, тротиловый эквивалент восемь тысяч тонн...
– Получилось? – спросил Панин.
Гера молча протянул ему кусок фотопленки – совершенно прозрачный.
– Тогда я ничего не понимаю, – сказал Панин.
– Я тоже, – сказал я. – Нельзя ли чуть подробнее?
– Когда мы ехали, – сказал Гера, – в одном месте машины проверяли радиометрами. Я думал – все. Но нас пропустили, хотя вообще-то "Тама" очень сильно светит: до пяти рентген в час. Плутоний, сам понимаешь, а свинца в ней всего двадцать килограммов. Ну, вот я решил проверить...
– Фотопленкой?
– Да. И получается, что так и есть – никакого излучения.
– Тогда, значит...
– Надо лезть внутрь, – сказал Гера. – Надо лезть внутрь, и все. Плутония там нет, это ясно, а остальное... В общем, ребята, вы пока погуляйте, я вас позову.
Мы отошли от дома метров на сорок и остановились. За деревьями играла музыка и бродили цветные сполохи – там танцевали. Кто-то громко смеялся рядом – громко, заливисто, пьяно.
– Водочки бы, – сказал Панин. – Как твое мнение?
– Не возражаю. Вот сейчас с Герой и возьмем на троих.
– А девочек?
– Не знаю, пьют ли княжны водку.
– Спросим. Она настоящая княжна?
– Ты уже интересовался.
– Ну и что? Я свободный гражданин свободной страны...
– Настоящая.
– Тогда надо будет найти еще двух девочек.
– Подождем, чем там кончится у Геры – может, эта штука оторвет ему яйца...
Мы оглянулись на дом, и мне вдруг представилось: окна вспыхивают магнием, и все вокруг становится черным, и из черного пространства начинают медленно выплывать багровые клочья... Но вместо этого открылась дверь, и возникший на желтом фоне истонченный светом силуэт Геры дал нам понять, что все в порядке.
Все в порядке... Под предохранительной крышкой имелся вполне работоспособный подрывной блок тройного действия, но под блоком не было ничего: колодец, куда помещается собственно заряд, титановый стакан с плутонием и взрывчаткой – этот колодец был до краев наполнен крупной свинцовой дробью...
Турбаза "Тушино-Центр"
– И что бы вы без меня делали? – гордо сказал Панин, входя. В руках у него была картонная коробка, из которой высовывались красные головки бутылок. – Как раз по штучке в ручки.
– Мозель? – недоверчиво вытянул шею Гера. – Где взял?
– И вовсе не мозель. Токай. А где взял... где взял... если все рассказывать, то как раз до утра хватит. Поэтому – давайте просто тяпнем за любовь.
Девочки, которых все тот же Панин подцепил в аллеях, Оксана и Грета зааплодировали. Гера, как обладатель самой точной руки, руки минера, стал разливать по стаканам. Потом Командор взялся сказать тост.
– Милые дамы и уважаемые господа! Либен дамен унд вертер геррен! Шановни панове! Генацвали! Только что на наших глазах человек совершил поступок, достойный героя античных времен: в этом переполненном людьми Вавилоне, в этой обители кошмаров, где по наступлении темноты спрос начинает резко превышать предложение и в ночном воздухе повисает вполне уловимый аромат совдепии – он добыл, урвал, оттяпал у судьбы чудесный напиток, дар благословенной Паннонии, и принес его сюда, нам, для нашего наслаждения, хотя вполне мог бы выпить все это сам, мы знаем его способности. Но – принес. Что подвигло его на это? – спросил бы недоуменно какой-нибудь законопослушный гражданин республики Иудея. И был бы в корне неправ со своим вопросом, ибо мы-то с вами знаем заведомо правильный ответ: им двигал исконный арийский коллективизм, то есть такое умоположение и миросозерцание, при котором невозможен иной образ действия, как тот, что отражен в древней русско-арийской пословице: сам погибай, а товарища выручай. Отдать другу утром последнюю банку пива – кто на это способен? Вижу ответ ваш на ваших лицах. И потому на землях, заселенных арийцами, которые волей богов и кознями врагов оказались разбитыми на многочисленные племена и народности, часто и без нужды враждующие между собой – на этих землях возник Интернационал. Мы помним Первый Интернационал, Второй Интернационал, Третий Интернационал, который позже стал именоваться Коминтерном, и, кажется, Четвертый Интернационал... Но беда всех деятелей всех Интернационалов заключалась в том, что, зря в корень, корня-то они и не замечали – очевидно, в силу благоприобретенной застенчивости. Это блестяще доказал великий Фрейд, который, хотя и не принадлежал к арийской нации, понимал в людях все. Он понимал и подымал свой голос, вопия, что главной движущей силой истории является не борьба классов, не национальные претензии и не масонская возня, а сексуальная неудовлетворенность. Именно она заставляет миллионы мужчин сбиваться в армии, брать в руки винтовки, которые представляют собой действующие фаллические символы, захватывать чужие города и делать с побежденными женщинами то, что они не решались делать с собственными женами. Вот в чем корень бед, и поэтому миротворческая, пацифизирующая роль женщин должна заключаться в том, чтобы, пропуская через себя – заземляя на себя, если хотите – сексуальную энергию мужчин, не допускать использования ее в военных целях. Поэтому я предлагаю прямо здесь и сейчас, не откладывая дела в долгий ящик, учредить Пятый Интернационал и назвать его Сексинтерном...
– Тогда уж сразу Шестой, – предложил я.
– Гениальная мысль! – восхитился Командор. – Сексинтерн – Шестой Интернационал! Оставим номер пятый каким-нибудь политическим пигмеям, которых так много развелось на наших просторах в наше беспокойное время. Итак, мы, представители двух, а в ближайшей перспективе трех или даже четырех держав, представители... так... русского, немецкого, грузинского, украинского и польского народов, провозглашаем свободу и равенство полов и наций в выборе партнеров – во-первых, ограничение зон боевых действий и межнациональных столкновений пределами постелей – во-вторых...
– Тихо! – выдохнула княжна.
Командор замолк, а остальные перестали дышать. А-а-а, помогите же кто-нибудь! – донесся голос снаружи. Гера, останься, велел я. Помогите, сволочи-и-и!!! Кричала женщина, молодая и, кажется, пьяная. У Командора действительно был инфракрасный глаз: мы с Паниным еще стояли, озираясь и стараясь хоть что-то увидеть после яркого света, а он уже бежал, и я слышал его голос: что, что случилось? Он там, с ножом, он заперся! Где? Кто заперся? Мы с ним были, а потом он схватил нож, я успела, а Верка с Олей там остались... Девочка была в куцем халатике и вся дрожала. Там, там, вот этот дом... Окно, выходящее на аллею, было занавешено, за шторой горел свет. Серега, под окно! Руки в замок! Командор пошел первым: разбежался, оттолкнулся ногой от "замка" Панина и, переворачиваясь так, чтобы выбить стекло спиной, влетел в окно. Я рванул следом. Панин бросал сильно, как катапульта, я приземлился посередине комнаты и чуть не упал, поскользнувшись на чем-то жидком, позади Командор выпутывался из штор, а передо мной, в углу, сжавшись, как рысь, готовился прыгнуть огромный голый парень... прыгнул с места, головой и руками вперед, в левой руке нож. Я сместился вправо, блокировал опасную руку и ударил ногой в корпус, он отлетел к стене и тут же как резиновый, вскочил на ноги. По идее, он должен был остаться лежать, потому что у него сломано три или четыре ребра плюс неизбежный висцеральный шок, но он вскочил – а это значит, что он под хинком. Да, под хинком – термоядерная эрекция... это плохо, отключить его не удастся, придется просто грубо ломать. Он опять прыгнул, и теперь я, нацелившись на руку с ножом, вцепился в нее, грохнулся на пол, но нож отобрал, а предплечье сломал. Другой рукой он лез мне в лицо – эту руку я завернул ему за спину и вывихнул сначала в локте, потом в плече. Подоспел выпутавшийся из сетей Командор, мы связали парня проводом от настольной лампы. Глаза его смотрели только прямо, на губах пузырилась желтая пена. Хинк, сказал Командор. Ага. Слушай, ты весь в крови... Ты тоже. Я провел рукой по щеке – щека была липкая. Что за... Пол был залит кровью. Игорь, хрипло сказал Командор, смотри сюда. Возле кровати с измятыми, скомканными простынями под ковриком лежало что-то длинное, Командор приподнял край, я посмотрел и отвернулся. На подоконнике на коленях стоял Панин. Позвони в полицию, сказал я ему. Уже позвонили... слушай, а где третья? Кто третья? Третья девочка. Их же три было. Черт, точно... Я огляделся, вышел на веранду. Проверил двери. Дверь в душевую была заперта изнутри. Эй, откройте, сказал я, полиция! Молчание. Откройте, уже все в порядке. Молчание, шорох. Ладно, плевать, сама девица была мне неинтересна, главное, что она жива и что она здесь – я повернулся, чтобы уйти, и тут дверь будто взорвалась. Я еле успел перехватить руку – страшные скрюченные пальцы, но вторая рука вцепилась мне в щеку, глубоко вонзились ногти, и я чудом спас глаз, но, наконец, завернул этой гарпии локти за спину и, с огромным напряжением удерживал их так – она билась, как дикий зверь – стал наклонять, сгибать ее вперед, чтобы уберечь лицо от ударов ее головы – и тут ей сразу – хинк! – страшно захотелось, она прогнула спину и стала втираться в меня задницей: на, на меня, стонала она, ну, где же ты?.. Командор, помоги, крикнул я. Вдвоем мы ее кое-как скрутили. Козлы вонючие, орала она, друг дружку дерете, а на бабу у вас и не встанет! Подъехала полиция, сразу три машины. Теперь надолго, сказал Командор, ребята основательные...
– Криминальная полиция, лейтенант Шмидт, – подошел к нам офицер. За спиной его белой тенью моталась позвавшая нас девочка; кто-то сердобольный одолжил ей купальный халат. – Что тут произошло?
– Собственной персоной, – пробормотал я, не в силах одолеть дурацкую усмешку. – С флота вы ушли?
– Простите?..
– Нет, это я так, болтаю... Вот, лейтенант, утихомиривали этого парня. Она нас позвала...
– Подробнее, пожалуйста. Вот сюда, в микрофон...
Комната наполнялась полицейскими – в форме и в штатском. Засверкали вспышки. Кто-то откинул коврик, я не успел отвернуться. Длинная тонкая девочка, очень молоденькая, с короткой стрижкой. Лицо изрезано все, нос висит на лоскутке кожи, голова откинута, и зияет огромная, от уха до уха, рана на горле. Отрезана грудь, и великое множество колотых ран: на груди, на животе, на бедрах. И страшно, клочьями, изрезаны ладони – хваталась за нож... Красный свет вдруг стал нестерпимо ярким, меня повело в бок. Сейчас, сказал я. Ощупью дошел до туалета – вырвало. Перебрался в душ, стал пить воду, потом сунул голову под кран. В глазах плыли лиловые круги. Лейтенант Шмидт ждал. Давайте выйдем на воздух, сказал я, я тут не могу больше, я тут сдохну... Что-то творилось со мной, и надо бы было пойти и отлежаться, но вот – полиция...
Девочка Тамара, которая тоже увидела все это, лежала в обмороке, и над ней хлопотал полицейский врач. Потом он вколол ей что-то и сказал, что пусть полчасика полежит, а там можно будет с ней побеседовать. Ладно... Пока что я рассказывал лейтенанту Шмидту все, что знал, видел и делал. И вы побежали на помощь, зная, что преступник вооружен? – усомнился он. А что оставалось делать? В конце концов, учили же нас чему-то. А в каких вы войсках служили? В егерских. И давно? Шесть лет, как списали... вру, семь. И не разучились с тех пор? Разучился? А вы знаете, какая у нас система переподготовки? Нет... слышал кое-что, но... У нас один месяц в год и один день в месяц – сборы. Так что разучиться довольно трудно. Разумно, похвалил он, разумно. А правда, что ваши резервисты все оружие держат в доме? Правда, сказал я, автомат, патроны, гранаты – в опечатанном ящике. После шестьдесят шестого года ввели такой порядок. Значит, ваше правительство доверяет народу, задумчиво сказал он. Иногда доверяет, согласился я. А скорее – просто платит за верность. Каждый резервист получает избирательный коэффициент "3" – его голос считается за три голоса простого штатского избирателя. Интересно, я и не знал, сказал лейтенант. Наверное, это разумно... – он задумался. А вот и девочка наша очнулась... Глаза у девочки были слегка остекленевшие, а голосок слишком ровный. Она с подругой, той самой Веркой, которую... вот... они приехали из Вятки на бек-фестиваль, должен был проходить в Лужниках, но их всех оттуда погнали, и теперь непонятно что будет, и вчера познакомились с Лавриком и Олей, пошли к ним слушать музыку и вообще, и Лаврик сказал, что мы ему нравимся, а Оля сказала, что он такой, что одной женщины ему всегда мало, и они остались, и сначала все было очень мило, а потом стали пить из бутылки, прямо из горлышка, что-то очень горькое, она так и не смогла это проглотить, а те напились и стали сходить с ума, делали такое, что и сказать невозможно, а потом стало просто страшно, они царапались, резались и сосали друг у дружки кровь, она хотела убежать, а ее не пускали, но потом она все-таки убежала...
Турбаза "Тушино-Центр"
Я открыл и тот час же закрыл глаза: княжна стояла на коленях в углу перед крошечным образком, из тех, что носят на шее, и шептала что-то, задыхаясь от этого шепота. Мне нельзя было видеть это. Никому нельзя было этого видеть. Вряд ли я проспал больше часа, но тело затекло, брючный ремень глубоко врезался в кожу. Изо всех сил я старался не шелохнуться, не сменить дыхания. Безумная ночь. Самая безумная из всех безумных ночей...
Мы вернулись, и Командор объявил, что по случаю славной победы над случайным противником пленарное заседание Сексинтерна прерывается для работы по секциям и что, согласно духу и букве Манифеста, провозгласившего равенство полов в выборе партнеров, сегодня такое право предоставляется женскому полу, и княжна тут же подошла ко мне, подала руку и посмотрела в глаза – так глубоко, что заныло несуществующее сердце. Только ничего не говорите, прошептала она, когда мы остались одни и я запер дверь, ничего... ничего... Мы стояли в полной темноте, взявшись за руки, и молчали. Что-то творилось... зачем, прошептала она, зачем, зачем все так, для чего? Кто-то играет нами... Я не плачу, говорила она, когда я пытался вытереть ее слезы, я не плачу, не плачу, не плачу. Мы сидели рядом, я обнимал ее за плечи, а потом оказалось, что лучше лечь, и мы легли, и я продолжал обнимать ее – просто чтобы было теплее и уютнее, и спокойнее, и надежнее, а она говорила не умолкая, что-то давнее, темное, тяжелое изливалось из нее, как в школе учитель немецкого высмеивал ее акцент, он не смел наказывать ее, как детей простых фамилий, но тем гнуснее были его насмешки, и как арестовали отца, вывесившего на доме национальный флаг с траурной лентой на Пятое марта, и какой ужас был в Телави: женщины вставали в цепи перед танками, они думали, что танки не пойдут по живым, а танки пошли, там погиб ее жених, бросился на танк с канистрой бензина и с факелом и сгорел вместе с танком, а сама она там впервые убила человека, солдата-немца: дала затащить себя в темный подъезд и застрелила из револьвера, из старенького, оставшегося после отца, нагана, потом у них организовалась группа: она и еще одна девушка-армянка заманивали солдат и офицеров на квартиру, а парень, прятавшийся там, душил их тонким тросиком, так они убили одиннадцать человек и провалились на двенадцатом, видимо, их уже давно ловили и этот двенадцатый был подсадным, и тогда только чудо спасло ее: она спряталась за створкой двери черного хода, и ее не заметили... ее друзья отстреливались, а она стояла, безоружная, и ничем не могла им помочь. Потом она познакомилась с Грифом, и Гриф сделал ее настоящим бойцом.
Я что-то говорил в ответ, а потом неожиданно стал читать Лермонтова, оказывается, я еще многое помнил: Кавказ! далекая страна! Жилище вольности простой! И ты несчастьями полна и окровавлена войной!.. – ...И ненавидим мы, и любим мы случайно, Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви, И царствует в душе какой-то холод тайный, Когда огонь кипит в крови... – ...И Божья благодать сошла на Грузию! она цвела С тех пор в тени своих садов, Не опасаяся врагов, за гранью дружеских штыков... – а это прочла она, прочла и заплакала опять, одиночество, вы понимаете, такое вселенское одиночество, а казалось, что – братья! Тогда и было так, наверняка, так и было, но так давно, так давно, с тех пор все поменялось, все изменилось, и уже не братья, уже каждый сам по себе, и – одиночество... Наш народ совершенно одинок в этом мире, непостижимо одинок, этого нельзя понять, нельзя объяснить, и только иногда, почувствовав, находишь слова, но эти слова не переводятся на другие языки. Душа народа не переводится, и не переводится боль души, и одиночество, и разочарование в тех, кто называл себя братом, а делался хозяином... или вел себя как хозяин... Девочка, говорил я, да разве же в этом проклятом мире есть хоть один народ, который был бы счастлив? Который был бы не обижен? Русские – разрезанные по живому, натасканные друг на друга, и еще неизвестно, что будет вот-вот? Немцы, которым вдруг забыли все хорошее и припомнили все плохое, которых проклинают на каждом углу и скоро начнут резать за то только, что немцы? Или поляки, извечные анархисты, которым любая власть хуже рвотного? Или армяне, которых уже почти не осталось? Французы, вспомнившие, что были когда-то великой державой? Евреи, со всего света свезенные на несчастный пятачок земли – фактически, в огромное гетто? А чем им хуже, чем нам? спросила княжна. Я знаю, они недовольны, но – чем им хуже? Свое государство со своими законами, свой дом... не улей и не небоскреб... За гранью дружеских штыков, напомнил я. Ах, это... – она отмахнулась. А что, Грузия была бы довольна таким же статусом, как у Иудеи? Как у Иудеи, у государств Турана?.. Довольна? – переспросила княжна. Довольна... какое нелепое слово... Впрочем – да. Для начала. Тогда – да здравствует Грузия! – провозгласил я. Я так давно не плакала, сказала она, вытирая слезы, я думала, что разучилась, и вдруг – такое наводнение... Мы случайно сведены судьбою, Мы себя нашли один в другом, И душа сдружилася с душою, Хоть пути не кончить им вдвоем!.. Я рожден, чтоб целый мир был зритель Торжества иль гибели моей... – я читал и читал, передо мной раскрывались листы книг, я не подозревал, что помню так много: По небу полуночи ангел летел, И тихую песню он пел; И месяц, и звезды, и тучи толпой Внимали той песне святой... Он душу младую в объятиях нес Для мира печали и слез; И звук его песни в душе молодой Остался – без слов, но живой. И долго на свете томилась она, Желанием чудным полна; И звуков небес заменить не могли Ей скучные песни земли... Наверное, так оно и есть, шептала княжна, наверное... я чувствую иногда, что такое было со мной... а вы? Не знаю, сказал я, если и было, то я чересчур хорошо научился не помнить этого. Зачем?! Не знаю... казалось, будет легче. Только казалось? Мне не с чем сравнивать... с собой – другим, каким был раньше? Или мог бы быть... Есть другие миры, убеждала меня княжна, и в них живем мы же – но иные, настоящие, чистые, – но для того, чтобы эти миры сохранились, мы здесь должны быть такими, какие мы есть сейчас... непонятно? Нет, все понятно, все очень понятно, как мне хотелось бы, чтобы все было именно так! Все и есть именно так, мы выкупаем здесь их безмятежность там... Наверное, я тоже буду в это верить, сказал я, это очень здорово, это как раз то, во что я поверить способен. А в Бога? Нет, сказал я, не хочу... у меня слишком много претензий к нему. Я верю, сказала княжна, верю в Бога-творца, который бессильно смотрит на мир, созданный им когда-то, и в Христа, сына человеческого, однажды собравшего на себя все грехи мира и унесшего их Господу... рассказать, что там было на самом деле? Вы знаете это? – удивился я. – Откуда? Просто знаю... просто поняла, как это было... как должно было быть, чтобы получилось то, что получилось... Рассказать? Да, сказал я. Иисус вовсе не был божьим сыном, сказала княжна. Он был нормальным мальчиком в большой семье плотника. Ему и самому предстояло стать плотником... времена были смутные, семья бежала в Египет, вернулась... Иосиф работал, Иисус помогал ему, он уже многое умел, он был способным мальчиком... так бы все и шло, но умер Август, а в провинции было неспокойно, и однажды несколько еврейских мальчиков напали на римский патруль и убили солдата. Их тут же схватили, а может быть, схватили других – какая разница? По закону их должны были передать местным властям, а те – осудить на смерть, на побивание камнями. Но слишком неспокойно было в провинции, и комендант сделал вид, что не слишком силен в тонкостях законов... На территории гарнизона действовали законы Рима. Комендант послал за плотником, привели плотника с подмастерьем, и комендант – сам или через кого-то из подчиненных – велел им изготовить по чертежам три креста для распятия. Им дали дерево и инструмент... а может быть, инструмент они принесли с собой... Римский крест для распятия, изготовленный по всем правилам, не так уж прост: там и блок для поднятия перекладины, к которой приколачивают руки, там и специальный колышек, на котором распятый как бы сидит – потому что иначе, виси он только на руках, дыхание остановится через три-четыре часа слишком быстро, по мнению римлян... Плотники сделали то, что от них требовалось. Комендант посмотрел, остался доволен и велел хорошо заплатить за работу: по десять серебряных тетрадрахм за крест. Мальчиков распяли. Они мучились несколько суток – как и положено по римской процедуре казни... Иисусу было четырнадцать лет. Он рос – и вдруг обнаружил, что случай этот растет вместе с ним. Проходили годы, а из памяти ничего не стиралось. Хуже того: стиралось все остальное, а это – занимало освободившееся место. Иисус не мог больше смотреть на плотницкий инструмент. Братья и сестры раздражали его. Мать казалась мелочной мещанкой. Отец – чуть ли не преступником. Стоило побыть немного в тишине, и в ушах возникал тот звук, что исходил от распятых мальчиков и который мог бы быть стоном, если бы у них оставались силы стонать. Он пытался пировать с друзьями – это было еще тяжелее. Он просил совета у раввинов они не понимали его. Тогда он уходил в пустыню – специально, чтобы слушать этот звук. Он понял в пустыне, что Бог избрал этот способ, чтобы говорить с ним. И понял, что именно он должен делать... потому что – и это он тоже понял в пустыне – каждый из живущих отвечает за все. За все, что происходит в этом мире. Да, он должен собрать у людей их грехи, предстать перед Богом и сказать: Боже, мы ведь не просили Тебя создавать нас, Ты сделал это по собственной прихоти, так почему же теперь Ты отвращаешь лицо свое от нас? Мы – образ Твой и подобие, значит, наши грехи – это и Твои грехи, и Ты, когда смотришь в нас, смотришься в зеркало; так на, возьми себе грехи наши, ибо люди виноваты лишь в том, что пришли в этот мир такими, какими Ты сотворил их. И Иисус ходил и проповедовал среди людей самых низких, среди бродяг, мытарей и блудниц, чтобы собрать на себя их грехи, и многие ходили с ним, и среди всех – его двоюродный брат Иуда и Симон по прозвищу Петр, то есть Камень. Помните, что все вы есть образ и подобие Божие, говорил Иисус, так будьте же достойны того: прощайте врагов ваших, не противьтесь насилию, ибо волос не упадет с головы без воли Божьей, и не блудите даже в помыслах ваших... Так он шел, приближаясь к Иерусалиму, где и должен был завершиться путь его. Была Пасха, день освобождения из египетского плена, день, когда следовало ждать нового мессию. И тогда Иисус открыл свой страшный план тем, кому верил, как самому себе: Иуде и Петру. Ему долго пришлось убеждать их и доказывать, что без этого последнего, смертного шага все прочее – напрасно. Наконец, он их убедил. Иуда пошел и донес на него, что он называет себя царем иудейским, а Петр свидетельствовал о том перед судом синедриона, потому что по закону никто не может быть обвинен, если против него не будет двух свидетелей. Остальное известно. Иисус взошел на крест и принял ту смерть, которой желал, Иуда отправился вслед за ним, а Петр сумел избежать подозрений и проповедовал именем Иисуса еще много лет... Бог принял искупительную жертву Иисуса, назвал его своим приемным сыном и пообещал потом, когда в мире все придет к концу, разобраться с каждым в отдельности и каждому воздать по делам и вере его. Пока же, сказал Бог, вмешательство нежелательно, потому что каждый случай проявления божественной воли лишь усугубляет страдания людей, и с этим уже ничего поделать нельзя, такова структура этого мира; а потом Иисус – если у него сохранится это желание может создать свой новый и прекрасный мир – такой, каким он его себе представляет. Бог поможет ему в этом деле...
Гордая история, сказал я. Да, так оно и было... Так оно и было, подтвердила княжна, я вздохнул, гордая история... Не было никакой ночи, вечерние сумерки, утренние сумерки, и ничего между ними, солнце, сказала княжна, солнце, оранжевый лучик косо пополз по стене... новый день, девочка, новый день... еще один день, подаренный нам для наших злодейств... Спасибо, сказала княжна. Помилуйте, за что? За то, что не стали меня... Соблазнять? – догадался я. Да, сказала она, вам ведь хотелось? Еще бы. Мне тоже, сказала она. Только почему-то нельзя было, вы чувствовали? Да. Все это странно и непонятно... А разве есть что-нибудь не странное и понятное? – спросила она. Пожалуй, нет. Орали вороны. Немыслимое воинство "московских соловьев", серых ворон, встречало возвращение светила. Что-то зловещее, сказала княжна. Да, согласился я, к этим птицам подошел бы набатный звон и зарево на все небо. И летящие черные хлопья бумажного пепла, сказала княжна. Видели? Да. Видела. Видела... Зачем вам все это? – спросил я. Не знаю, сказала она, почему-то не получается по-другому... можно, я повернусь чуть-чуть? Мы так долго лежали неподвижно, что перестали чувствовать свои тела. Она отстранилась слегка, повернулась на спину, лицом вверх. На щеке отпечатался уголок воротника моей рубахи. Наверное, в этот миг я и уснул. Проснулся, ощущая боль от врезавшегося в тело ремня – и острое, пронзительное чувство то ли непоправимой ошибки, то ли огромной утраты – одно чувство, без предмета его; это было так сильно и внезапно, что жаром охватило лицо и руки – и сердце, замерев, забилось сразу в третьем режиме. Я лежал, не шевелясь, не меняя ритма дыхания, но воздух надо мной дрожал, как над горячей крышей...
Черемисовская, 40. Фирма "ЮП"
– Ты как адмирал Нельсон, – сказал я. – Главное – ввязаться в схватку, а там – Бог поможет Англии.
– Кац-Нельсон, – поправил меня Командор. – Да, прадедушка Хаим был бы таки доволен этим сравнением, нет?
Прадедушку Хаима Командор выдумал. Он чернявый – так что, может быть, и течет в нем еврейская кровь. А может быть, армянская. Или ассирийская. Он сирота – как почти все актеры "Трио". Он даже не знает, откуда взялась в метрике эта его фамилия: Резанов. Крупицыны вот знают... Похоже, поэтому в нем просыпается время от времени национальная озабоченность.
А может, он и впрямь потомок того самого командора Резанова, врага и соратника Крузенштерна?..
Интересно, что Командор уверен, будто привлечение в "Трио" сирот объясняется только экономикой: не надо потом платить пенсий. Я пытался рассказывать ему об янычарах, но он не очень-то слушал.
Панин потряс сигаретной пачкой, порвал ее, заглянул внутрь, потом вопросительно обвел глазами нас; я отдал ему свою. Панин закурил и откинулся на спинку стула. Стул угрожающе заскрипел.
– По-моему, Пан, – сказал Панин, скося глаза на сигаретный огонек, ты сам отворачиваешься от своих же правил. Необходимый минимум информации мы имеем, – он кивнул подбородком на стопку личных карточек, – а все остальное – это праздное любопытство.
Я курил и смотрел на них обоих. Конечно, они были правы. И по форме, и по существу. Нам нужно сорвать покушение, обеспечить безопасность четверки – все прочее не наше собачье дело. Но, но, но... что-то не давало покоя.
Эти триста миллионов в сейфах "КАПРИКО", о которых сообщил Феликс? М-м... а что мне до них?
– Где у нас карта? – спросил я.
Панин подал карту.
Так... Здесь найдена псевдобомба... здесь и здесь – еще две квартиры, снятые "пятимартовцами"... Это – посольство Союза Наций, это – Сибири. Это – "КАПРИКО" со своими сейфами... Не может же быть случайным то, что все они расположены на пятачке диаметром полтора километра?
– Сколько могут весить эти триста миллионов наличных? – спросил я Командора.
– Тонны две, – сразу же ответил Командор. – Крупными купюрами, разумеется.
– Крупными... крупными... конечно, крупными! О, черт! Парни, я все понял. Смотрите сюда: завтра кто-то звонит в гепо, в бургомистрат неважно – и говорит, что в окрестностях сибирского посольства установлена атомная мина. Что делают власти? Эвакуируют население и ищут мину. Находят. Прежде чем всех не эвакуируют, за обезвреживание саперы не принимаются. Так? За это время – сколько пройдет? Час, два, три? – можно вскрыть десяток сейфов. Что дальше? Надо вывезти – две тонны бумажек. Как? Ясно – повязать саперов и в их форме, на их машине, при мигалках, при полицейских мотоциклистах... понятно. Но это еще не все! Встреча четверки назначена на полдень. Утром они слетятся... ладно. Если в городе будет объявлена атомная тревога, их же спустят в бомбоубежище – а как раз под Иглой проходит туннель Внешнего кольца метро... и вот здесь он тоже проходит! – я ткнул пальцем в то место Лосиноостровского парка, где густыми штрихами отмечены были челночные рейсы легковушек.
– Внешнее же кольцо затоплено, – сказал Панин.
– Ну и что? Если заряд от мины есть...
– Ребята, – сказал Командор, – а ведь может оказаться, что мы опоздаем...
– Да, – сказал Панин. – Тем более – надо убирать всех сегодня.
– Я думаю так же, – сказал Командор. – Времени уже нет. И потом не забывай – на нас в любую секунду может наткнуться гепо. И тогда вообще все.
– Анекдот про обезьяну помнишь? – спросил Панин.
– Про шкурку банана?
– Нет. "Не надо думать, надо трясти".
– И впрямь про нас.
– Про нас.
Я разворошил стопку карточек. За сутки она пополнилась еще четырьмя выявленными террористами. Фотография грузового фургона, взятого ими в прокате. Фургон второй день стоит на охраняемой стоянке в трех километрах от Иглы. Впрочем, дальность боя сташестидесятимиллиметрового миномета, состоящего на вооружении Русского территориального корпуса и используемого, в числе прочего, для стрельбы атомными минами, составляет семь с половиной километров... Ладно, грузовик можно просто сжечь. Банальной бутылкой с бензином – Командор бросает их на восемьдесят метров. А вот всех этих ребят придется убирать голыми руками... или почти голыми.
– Слушай, – сказал Панин, – а может, все не так? Возьмем этот муляж бомбы... Нодар звонит на квартиру, ему не отвечают, он звонит еще, потом посылает туда Иосифа. Иосиф видит, что нет ни бомбы, ни парня. Возвращается к Нодару, вместе они звонят в разные места, наконец, в кассы, и узнают, что этот парень взял билет в Бейрут. Но в аэропорт, чтобы узнать, улетел ли он, они уже не звонят. Что, уверены, что улетел? А по-моему, наоборот: они знают, что на дорогах радиационный контроль, а мина светит – и не проскочить... То есть они сами не подозревают, что мина свинцовая...
– Думаешь, если бы они знали об этом, то позвонили бы в порт?
– Думаю, да.
– То есть – кто-то их с этой миной надул?
– Скорее всего, так.
– Интересный оборот... японские болваны... да.
– Чуешь, чем пахнет?
– Надувными танками пахнет... Но все равно – нам надо доделывать дело.
– Придется.
– Придется, Сережа... А мне придется постоять в сторонке и подождать, пока вы там ковыряетесь.
– Не самая худшая участь.
– Да. Ладно, тогда я съезжу сейчас в Лосиный Остров, посмотрю там на месте, что и как. Оттуда вернусь на турбазу, отпущу Крупицыных. Ну, а вы можете начинать.
– Как Яков скажет, – усмехнулся Командор. – Он теперь главный...
В подвале Гера возился с правой передней дверью нашего "зоннабенда". Мы потому так любим "зоннабенд", что в нем огромное количество мест, где можно устраивать тайники – причем такие тайники, что без автогена не доберешься – если не знать, как они открываются. В каждой дверце, например, можно спрятать по паре пистолетов, при этом даже заводские пломбы останутся на месте. Достать же пистолет можно секунд за пятнадцать. Я перекинулся с Герой парой слов, взял большую канистру с "лешачьим бензином" – жидкой взрывчаткой очень неплохой мощности, по запаху и консистенции действительно почти неотличимой от бензина, – и взрыватель к ней. Яков сидел в своей конуре.
– Ну, как? – спросил я. – Скоро?
– Уже почти все. Шлифую. А что, надо быстро?
– Нормально, Яков. Не суетись. Времени у нас вагон – делай хорошо.
Времени у нас, на самом деле, почти не оставалось, но на этой работе его экономить не следовало: Яков синтезировал голоса Нодара, Иосифа и княжны. Примерно такую фразу: "Молчи и не о чем не спрашивай. Выходи из дома, тебя ждет машина. Делай все, что тебе скажут..." Что-то в этом духе. Командор у нас большой спец по убедительным текстам. От того, как убедительно получится это после перевода и обработки на раухере Якова, зависит наш успех – а также целостность шкур и Командора, и всех остальных...
– Где там у нас Валечка? – громко позвал я.
– Ту-ут... – тоненький голосок из-за штабеля коробок.
– Минута на сборы. Форма одежды охотничья...
Лосиноостровский парк
Валечка оказалась куда лучшим следопытом, чем я: это она заметила слегка примятый и надломанный по низу куст. Похоже, волокли что-то тяжелое. Если бы не этот след, мы так ничего и не нашли бы: бетонная крыша этой будки, или колпака, или как его еще назвать? – была вровень с землей, заросла мохом, и с трех шагов ни черта не было видно. Яма, в которой этот колпак стоял, окружена была кольцом ломкой прошлогодней травы, и тут "след волочения" виден был отчетливее. Яма как раз скрывала человека, а между земляным ее краем и стенкой колпака промежуток не превышал одного метра. Валечка осталась на стреме, я полез в яму. Пришлось встать на четвереньки, чтобы увидеть отверстие, примерно шестьдесят на сто, забранное толстой решеткой. Судя по царапинам на темной ржавчине, решетку недавно снимали. Я просунул между прутьями булыжник и отпустил его в свободный полет. Раз... два... три... плюх. Метров сорок – и вода. Хорошо... Я сходил к машине за канистрой и шведским ключом. Болты, на которых крепилась решетка, были смазаны. Я поставил взрыватель на двухчасовую задержку, просунул его в горловину канистры, намертво запер канистру и бросил ее туда, вниз. Гросс-плюх! Поставил решетку на место. Атас, прошептала Валечка, солдаты! Это было хреново.
Извиваясь, как змеи, мы ползком пробирались сквозь кусты, стараясь как можно более бесшумно как можно дальше убраться от колпака. Наконец, мы решили, что отползли достаточно, обнялись и начали целоваться, изображая романтически настроенную парочку. В этой имитации любострастия мы зашли уже достаточно далеко, когда, наконец, над нами раздалось дружное жизнерадостное ржание и посыпались советы нам обоим. Патруль состоял из четырех солдат и офицера. Судя по акценту, солдаты были венграми, офицер баварец. Валечка изображала дикий стыд, я – бессильную ярость. В ответ на мою гневную тираду о том, что скоро к каждой койке поставят по солдату с автоматом, офицер поощрительно похлопал меня по плечу: уходим, уходим, ничего не поделаешь, государственная служба. А то бы мы тебе помогли. Так что задай ей перцу и от нашего имени. Кстати, там ваша машина? Где? Во-он там. Должно быть, наша, а что? Ничего, просто уточнил. Так что – успехов вам обоим в вашем нелегком деле... Они двинулись дальше, оглядываясь и делая поощрительные жесты. Продолжим? – предложила Валечка. Я посмотрел на часы. Некогда, некогда, дорогая, надевай трусы – и в машину. Чертовы гансы, сказала Валечка, всю малину обгадили. Какие же они гансы, когда они венгры? – сказал я. Все одно гансы, сказала Валечка, змеей вползая в свои узкие обтягивающие брючки, помнишь, как у Гоголя? В машину, в машину, торопил я. Что, неужели эта чернявка лучше меня? – Валечка, если можно так выразиться, всем телом сделала непристойный жест; ее маленькие, с лимон, грудки возмущенно топорщились. Что-о? Да не делай такого лица, сказала Валечка, поворачиваясь, видела я, как ты на нее смотрел... Глупости какие-то городишь, сказал я ей в спину. Черт-те что... Голос у меня был немыслимо фальшивый.
Турбаза "Тушино-Центр"
– Алло, справочная? Дайте мне, пожалуйста, номер телефонной станции сто семьдесят первой. Да, да, аварийную службу. Спасибо, запомнил. Спасибо...
Я набрал шесть цифр, до кнопки "7" дотронулся, но не вдавил ее; естественно, никакого соединения ни с кем...
– Алло, аварийная? Я не могу дозвониться по телефо... что? Вас плохо слышно. По телефону сто семьдесят один – шестьдесят пять – шестьдесят пять... Да. Не понял. Что? Как это нет контакта? Что? Несколько часов? У меня срочное дело, я не могу ждать несколько часов. Да, именно убытки. Да, предъявлю. Да. Хорошо. До свидания.
Я положил трубку и повернулся к княжне. Она, наклонив голову, стояла у окна.
– Я все слышала, – сказала она. – Но как же это не вовремя, о, боже...
– Предлагают воспользоваться услугами телеграфа, – за счет телефонной компании, – сказал я. – Но, думаю...
– Нет-нет, это не годится... это совсем не то...
– Вряд ли это гепо, – сказал я. – Они предпочитают устраивать телефонные засады.
– Кто знает? Может быть, им проще прервать связь... перекрыть дороги?..
– Вообще-то на их месте я бы так и сделал. Но, Кето... не поймите меня как-нибудь не так... неужели нет какого-нибудь запасного канала связи?
– Есть, – сказала княжна. – Но еще не время прибегать к нему. Нет ведь никакой спешки, не так ли?
– Спешки пока нет...
– В конце концов, у Грифа есть возможность самому связаться со мной.
– Об этом мы не договаривались.
– Не беспокойтесь, Игорь, это одноразовая и односторонняя связь... условный сигнал.
– Об этом я должен был догадаться... Впрочем, все это действительно неважно.
– Пан, – подала, как и условились, голос Валечка. – А не сменить ли нам географию?
– Географию... географию... можно и географию. Я не разыгрывал нерешительность – я и на самом деле ее испытывал. Мне вдруг остро разонравился первоначальный – мой же – план: накачать княжну наркотиками и держать в подвале у Ганса до тех пор, пока не появится возможность вывезти ее в Сибирь. И вот сейчас я на ходу решал, как сделать так, чтобы наша группа тоже "погибла" и мы с княжной остались вдвоем в Москве – с перспективой безумного романа на краю братской могилы и моего форсированного внедрения в систему "Пятого марта"... И в этом случае Валечка была третьей лишней – не только как ревнивая соперница – ха! – а, главным образом, как "человек без паспорта". До сих пор никому еще не удалась полноценная подделка паспортов Рейха, и в нашей группе только я и Командор имели документально обеспеченные легенды и могли не опасаться проверки любого уровня. Валечка же имела только сибирский паспорт, что не вызывало бы подозрений, будь она лояльной гражданкой; но террористка из Сибири – это уже слишком. Тарантул как-то философствовал на тему идеальной паспортной системы. Конечно, в Рейхе трудно работать, говорил он. С тех пор, как стало невозможно подделать паспорт или жить по чужому паспорту, или без паспорта, классическая конспирация потеряла смысл. Невозможно смешаться с толпой. Зато, когда паспорт Рейха удается все-таки добыть это сложная, многоходовая, ювелирная, штучная, безумно дорогостоящая операция – то обладатель его получает настоящую шапку-невидимку; любой проверяющий поверит тому, что есть в паспорте и в памяти паспортного раухера – пусть даже вопреки бьющей в глаза реальности... В принципе, Валечку уже можно отправлять домой, свое дело она сделала...
– Давайте-ка съездим к Гансу, – сказал я.
– Я переоденусь, – сказала княжна.
Она скрылась в своей комнате. Я наклонился к уху Валечки.
– Все меняется, – прошептал я. – Ты летишь домой – прямо сейчас. Я тебя высажу у аэропорта. Выходя, скажешь мне: через час у Ганса – и, естественно, не придешь.
– Ты переигрываешь, Пан, – покачала головой Валечка.
– Я просто делаю другой ход.
– Как знаешь.
Мы замолчали. Валечка, хмурясь, смотрела куда-то в угол. Вышла княжна, в черной юбке и белой кружевной блузке – купили вчера в той же лавочке, где и знаменитый купальник с рукавами. Но на этот раз стиль десятых годов оказался к лицу.
– Я готова, – улыбнулась она.
– В путь.
Машину, которая нам осталась, брал сам Венерт, автомеханик милостью божией, и я сразу отметил это. "Хеншель-Адажио", семидесятого года, драный и мятый – но мотор! Но подвески! Мы выпорхнули на шоссе и полетели к городу, почти не касаясь асфальта.
Но прямым путем к аэропорту нам не дали проехать: примерно в полукилометре от коммерческого центра "Норд" Питерская была перекрыта танками, и всех сгоняли на Хорошевский просек, с которого не было съезда до самого Пресненского узла, там мы покрутились по лепесткам, пытаясь выскочить на Питерскую, но ничего у нас не получилось: аэропорт был прикрыт со всех сторон. Да, пожалуй, не следует лезть туда очертя голову... и вообще – можно уехать в Питер или в Нижний, а уж оттуда потом...
Я крутил руль, жал попеременно то газ, то тормоз, перепрыгивал из ряда в ряд, сквозь синюю пелену вглядывался в обезумевших дорожных полицейских, пытаясь угадать их следующие жесты, сделать так, чтобы оказаться там, куда мне нужно, куда я хочу попасть – а между тем внутри меня рождалось и смораживалось в тяжелый лед глухое, безнадежное отчаяние, и рука непроизвольно тянулась к приборному щитку: включить "дворники", смахнуть, протереть все это, перед глазами, что мешает, застит, не дает увидеть, не дает проехать... Наконец, нас вынесло на зады Геринговского культурного центра, в тихий переулок, прямо к открытым боковым воротам грандиозной подземной автостоянки.
Пешком, оно надежнее... Рассуждая на эту и сопутствующие темы, под руки с двумя обаятельнейшими девушками видимой стороны Земли, я и не заметил, как угодил в ловушку: переулочек, выходящий на Садовую рядом с сибирским посольством, оказался забит народом, мы полезли сквозь толпу, на нас зашикали, и, волей-неволей, пришлось снизить темп и слушать, что говорят. Над головами лениво шевелились трехцветные флаги, было несколько плакатов: "Россия – россиянам", "Толстой! Скажи мне, кто твой друг...", "В единстве – сила". Еле видный над головами, лысый человечек яростно кричал, доносились отдельные слова, понять общий смысл было невозможно. Впрочем, "великая нация" у него получалось очень четко. Что он говорит, что? подпрыгивал рядом со мной парень в спецовке. Спроси что полегче, посоветовал я. Они у него, гады, всегда микрофон отключают, сказал парнишка и полез в толпу. "Гуманный и демократический национал-социализм это..." – донеслось до моих ушей. Таща за собой девочек, я стал продираться по пробитому пролетарием проходу... продвижение проходимца происходило... просто проницательно... Наконец, мы вырвались на тротуар Садовой.
Здесь было ничуть не просторнее. Перед посольским фасадом на тротуаре и узкой полоске бывшего газона – еще два года назад здесь был шикарный газон с полевыми цветами и какими-то экзотическими елочками, карликовыми колымскими соснами и стелющейся полярной березкой – на этом пятачке собралось тысячи две московского люда. Вдоль ограждения тротуара цепью стояли полицейские в защитных шлемах и наплечниках, с дубинками в руках; на стоянке машин виднелись три узколобые морды серых тюремных автобусов.
Между тем у трибуны – или на чем там они стояли? На ящике, бочке, лотке мороженщика? – то есть шагах в десяти от нас, началась возня. Кого-то не пускали, кого-то вталкивали наверх. Вот он, возвысился: красная круглая морда под нашлепкой черных слипшихся волос. Голос не в пример сильнее, чем у лысого, никакой микрофон не нужен. "Сограждане!!!" – даже не надсаживаясь, он перекрыл и шум толпы, и шум уличного движения. "Россия на распутье! И как она пойдет! Знает только Господь! Нам грозят! Справа и слева! И внешний враг! И внутренний! Нас призывают! Хранить верность тому! Против чего отцы! Шли с винтовками в руках! Или присягнуть тому! Против чего восстали! Наши деды! Национал-социалисты! Хотят навечно повязать нас! С дряхлеющей Германией! Передельщики! Желают видеть на нашей шее! Сибирских купцов! И генералов! Не выйдет! Господа! Путь России лежит поверх! Замшелых догм! Не раса и не мошна! А вера! Вот что будет определять! Вехи новой России! Нельзя служить Богу! И маммоне! Ибо сказал Христос! Раздай деньги свои! И иди со мной! Не с Германией! И не с Сибирью! А с Христом! И путем Христа! Мы выйдем из нынешнего мрака! Встав на святой путь!.." Так он вещал минут десять. Мы потихоньку продавливались назад, к краю толпы. Вдруг рядом вспыхнула потасовка: несколько парней в черных кожаных куртках набросились на кучку гемов, черт знает как попавших на этот митинг. Гемы отбивались. Тут же засвистели полицейские свистки, замелькали дубинки. Толпа шарахнулась, девочек оторвало от меня и закружило – впрочем, рядом. Внезапно меня схватили сзади, повисли на руках, подсекли – я упал лицом вниз. Защелкнулись наручники. Я не сопротивлялся, не тратил силы. В конце концов, в моем положении такой вот арест на пару часов, быстрый суд, штраф в полсотни марок – самое лучшее, что можно придумать. Валечка же вполне способна позаботиться о княжне... Так я думал, пока меня волокли за локти, потом заставили бежать... Но мы пробежали мимо тюремных автобусов, обогнули их – там с распахнутой дверцей стоял легковой "Пони". Меня втолкнули на заднее сиденье, один из схвативших меня сел рядом, другой – за руль, и мы рванули с места, как на гонках. Вот это мне уже не понравилось.
– А в чем вообще дело? – как можно агрессивнее осведомился я.
– Узнаешь, – пообещал мне тот, который сидел рядом со мной. Он был очень доволен собой – спортивного вида парень лет двадцати пяти, коротко стриженый, с квадратной челюстью и очень светлыми глазами. – Все узнаешь. В свое время.
Ладно, подумал я. Я к вам не просился... Гудини освобождался из наручников за полминуты, мне – для одной руки – требовалось минут пять. Я сидел вполоборота к светлоглазому, скованные руки за спиной, и старательно делал вид, что смотрю по сторонам. На самом деле я и не видел ничего снаружи, не до того мне было...
– Но ты, козел, учти, что тебя я не забуду, – сказал я, когда левая кисть выскользнула из браслета и кости встали на место. – Таких ублюдков, как ты...
Он чуть наклонился вперед и вправо, чтобы вмазать мне в челюсть, и подставился: правым запястьем, утяжеленным браслетами, я ударил его в подбородок, а когда он откинулся назад, рубанул по шее. Тут же отключил обернувшегося шофера, перехватил руль, свернул к обочине, кого-то подрезав – завизжали тормоза – ткнулся в бордюр. Вспыхнула синяя мигалка, взвыла сирена – пересекая ряды, ко мне поворачивал полицейский патруль. Нет, это было ни к чему – я, пригибаясь, пересек тротуар и нырнул в подворотню. Меня вело наитие. Другая подворотня... дыра в заборе... низкий заборчик... Наконец, я понял, что оторвался.
Так... вот теперь, сев на эту удобную скамеечку, можно попробовать сориентироваться... Правая рука освободилась, я повнимательнее рассмотрел наручники: странно, нет ни номера, ни фабричной марки... Бросил в мусорный контейнер. Хорошо... где же меня везли? Нет, не помню. Места странно знакомые... вот эти дома за литыми решетками?.. Черт, не могу сообразить. Вон на углу таблички с названиями улиц... Осел ты, Пан, и память у тебя дырявая... хотя, с другой стороны, дорогу проходными дворами ведь нашел же? Переулок Незаметный, улица Деникина – не того Деникина, который Антон Иванович, командующий Добровольческой армией, зимой сорок второго года возглавивший Комитет граждан России и умерший при странных обстоятельствах летом сорок шестого года на борту военного транспорта по пути из Сиэтла во Владивосток, – а того, который "даже не однофамилец": Федор Федорович, премьер-министр первого послебольшевистского правительства России, добившийся для России перехода из статуса протектората в статус земли Рейха... Так: вон тот дом. Подворотня с мусорными баками, старый дворик, столетний вяз посередине... Я поднялся на второй этаж и позвонил. Не открывали долго, я уже поворачивался, чтобы уйти, но тут зашлепали шаги, и знакомый голос спросил:
– Кто там?
– Я, Клавдия Павловна.
– Игорь?! – дверь приоткрылась, и возникло мышиное личико Клавдии Павловны, экс-квази-тещи. Квази – потому что у нас со Снежаной был квази-брак, тогда, в то время, браки россиян и сибиряков уже не преследовались, но еще не разрешались. Ну, а экс – это понятно.
– Ну, конечно, я.
– Ой, ну проходи же, проходи, только не смотри на меня, я еще не одевалась сегодня... – она зашлепала в полумрак комнат. Клавдия Павловна сама про себя говорила, что выше пояса она как мышь, а ниже – как лягушка, и в этом была определенная доля истины; человек она, однако, была исключительно хороший.
– Сколько же это ты не был-то у нас, а? – спросила она, возникая вновь; теперь на ней был нарядный японский шелковый халат и мягкие домашние туфли – и то, и другое из моих подарков, она не упускала случая сделать мне приятное. – Больше года, так, кажется?
– Больше года, – согласился я. – Много больше. Трудно стало выбираться. А Мишка?..
– Не застал ты Мишку, – покачала она головой. – Вчера они уехали – в Крым. Ты же знаешь, что Снежка замуж вышла?
– Знаю, писала.
– Вот они все и поехали, у Карла где-то там виноградники, Мишка все говорил, мол, буду виноград прямо с кустов есть, я ему: зелен, говорю, а он не верит...
– Ах, черт, – сказал я. – Не застал. Ах, черт...
– Вот уж... Ты надолго?
– Ночью уезжаю. В Питер.
– Чувствуешь-то себя хорошо? Все-таки такая операция...
– Прекрасно чувствую. Как и не было ничего. Ах, да... – я полез в карман. Отложенная давно для этого случая, там болталась и мешала при ходьбе пачка пятидесятирублевок. – Вот.
– Игорек, что ты...
– Только без рук! Время нынче непростое, лишние деньги не помешают. Марка падает...
– Ужас, такие цены...
– Я и говорю.
– Может, ты там у себя чего-нибудь вызнал: как дальше-то все?..
– Не знаю... да и никто не знает. Ну, границы не будет, это точно, а вот что дальше... не знает никто.
– Вот ведь... Благое дело – соединиться, а страшно-то как! Войны, думаешь, не будет?
– Да ну... нынче войны себя не окупают.
– Вот и я думаю... а старухи все, как одна: будет да будет. Спроси, с кем, такого наговорят: и с турками, и с Америкой, и между собой, с Сибирью, за власть...
– Ну, это смешно, – сказал я, а сам подумал: ничуть не смешно; сплошь и рядом у нас за объединением следует размежевание с дальнейшим мордобоем...
– Ах, Игорек, – сказала Клавдия Павловна, качая головой. – Ты всегда был добрым мальчиком...
Пожалуй, что и был, подумал я. Лет сто назад... Вслух я сказал:
– Нет смысла паниковать. По крайней мере, деловые люди не паникуют, а у них чутье потоньше нашего.
– Да и я думаю, нет смысла паниковать... а если что, все равно никуда не денешься...
Клавдия Павловна была стихийной экзистенциалисткой с элементами стоицизма. Если бы я писал роман и мне понадобился образ несгибаемой героини, я взял бы ее. В свои шестьдесят пять лет она успела побывать в сталинском лагере, в сороковом году ее закатали как террористку: дала пощечину школьному комсомольскому фюреру – или как они там назывались? – и до января сорок второго рыла землю в Богучанах; в январе записалась в Третью добровольческую сибирскую армию, ту самую, которая во время апрельского прорыва Гудериана к Омску совершила самоубийственный марш от Воркуты до Котласа, взяла Котлас и пошла на Нижний, разгромила брошенную против нее танковую дивизию СС, но понесла слишком большие потери, два месяца держалась в полукольце, потом в полном окружении; наконец, после прекращения огня, была выведена за Урал в обмен на остатки группы Гудериана. Сама же Клавдия Павловна попала в плен еще в боях за Котлас, больше года провела в немецком лагере для военнопленных, а потом ее передали местной администрации для принудительных "работ по восстановлению хозяйства" – так это называлось. Она проработала три года на этих работах и считает, что труднее ничего не было – даже в Богучанах. А потом ей вдруг влепили десять лет каторги за службу в иностранной армии – это был страшный сорок шестой год, когда новая большая война не разразилась каким-то чудом; в Томске стоит монумент в память о том кризисе: американская "Летающая крепость В-17", тогда почти две трети американских ВВС перебазировались в Западную Сибирь и на Урал; впрочем, главная заслуга в предотвращении войны принадлежит, по справедливости, толстому Герману: он арестовал нескольких генералов, особо желавших повоевать, и первым прилетел в Томск для переговоров... В сорок девятом Клавдию Павловну выпустили по амнистии, хотя могли бы просто сактировать: она уже была инвалидом. А потом пошла обычная российская чересполосица: как жертве большевистского террора, ей дали неплохой пенсион на время получения образования, она закончила экстерном школу, поступила в Берлинский университет – а потом долго не могла найти работу вообще, наконец, устроилась в бесплатную общественную школу и на грошовый заработок учительницы перебивалась до самой пенсии, а тут неожиданно разбогатела: сибирское правительство разыскало ее, вручило – очень торжественно ветеранский знак "1942" и Военный крест св.Екатерины второй степени, а также денежное содержание к ордену за сорок пять лет... Что-то подобное было и в личной жизни: любила одного, родила от другого, вышла замуж за третьего... и наверняка эта ее незадачливость передалась по наследству и Снежане...
– Кофе будешь пить? – спросила она – похоже, уже не в первый раз.
– Обязательно, – сказал я. – Просто умираю без кофе.
Включился телевизор и впустил в комнату звук рожка "Вечернего курьера". На экране появился Паша Абрамян. Похоже, профессия журналиста становится не только второй древнейшей, но и второй опаснейшей. Только что сообщили: неизвестными обстреляна машина, в которой находилась съемочная группа Московского городского информагентства; все, находившиеся в машине, получили ранения, причем водитель – тяжелые. Преступление произошло на Варшавском шоссе вблизи пересечения с окружной железной дорогой. Как сообщили нам в крипо, при нападении использовалось то же оружие, что и при нападении на редакцию "Садового кольца"; тогда, как вы помните, погибли шесть человек, в том числе главный редактор газеты и известный обозреватель Валерий Кононыхин. Высокопоставленный сотрудник гепо, просивший сохранить его анонимность, сказал, что эти нападения, по имеющимся сведениям, не носят политического характера и связаны с журналистскими расследованиями деятельности так называемой "транспортной мафии". По его же словам, переполнение города воинскими подразделениями не только не способствует, но и препятствует борьбе с организованной преступностью и политическими террористами. Этот однозначно отрицательный опыт должен быть учтен нами и ни в коем случае не забыт, заключил он. Да, сказал Паша, посмотрев прямо на меня своими печальными глазами, жизнь города практически парализована, а уверенности в том, что безопасность уж Бог с нами, так хотя бы глав государств, которые прилетают завтра утром – обеспечена... такой уверенности у нас нет, и даже совсем наоборот... Это ты прав, подумал я. Он вздохнул и продолжал: рейхсканцлер фон Вайль сегодня дал интервью Британской радиовещательной корпорации. Как вам известно, вопрос о присоединении Британии к Рейху тоже будет обсуждаться на встрече в Москве. Полностью интервью вы увидите в нашей ночной программе "Радиоперехват", а сейчас посмотрите фрагмент из него. На экране появился фон Вайль, в клетчатой рубашке без галстука и неопределенного цвета замшевой курточке, кормилице уже не первого поколения карикатуристов. Фон Вайль изо всех сил старался сохранить свой первоначальный образ, образ университетского профессора, на минутку заглянувшего в большую политику. Поговорить бы с его студентами, подумал я, двойки, наверное, ставил – только так... Вы совершенно правы, сказал он невидимому интервьюеру, ничто не пропадает без следа. Рейх создавался огромными усилиями, сверхусилиями миллионов и миллионов, и если его конструкция даст трещину – эта энергия начнет высвобождаться, но уже в иной форме, в форме энергии распада. Это страшно. С другой стороны, такой распад противоречил бы общим законам природы, в которой развитие идет от простого к сложному, от малого к большому. Живые организмы развивались от одноклеточных к многоклеточным, к высшим, наконец, к человеку. Так же и в обществе: от разрозненных племен к государству, к союзам и блокам государств, наконец, к современным империям; в исторической перспективе нас ждет, возможно, слияние империй... Можно ли вмешиваться в естественный исторический процесс? Наш век показал, что можно и что вмешательство такое может привести к успеху – но этот успех временный, реакция неизбежна, и общество вернется в лучшем случае в ту точку на линии исторического развития, где начались безответственные эксперименты. Но кровь бесчисленных жертв уже не вернется в тела... Сепаратисты выдвигают идеи, которые кажутся и здравыми, и справедливыми – хотя, знаете, "восстановление справедливости" похоже на оживление мертвеца: вроде бы и ходит, и говорит, а не живой; но все эти идеи так или иначе сводятся к разрушению империи, а я уже упоминал про энергию распада... Да и что мы получим в результате? Десятки враждующих между собой национальных государств – как это было сто лет назад? Это все уже было и отвергнуто историей, как нежизнеспособное. Разрушить Рейх чрезвычайно легко: завтра же издать указ о праве народов на создание самостоятельных государств. Но никакими силами и никакими указами мы не сможем воскресить тех, кто погибнет, не дожив до воссоздания нового Рейха...
Вернулась Клавдия Павловна с кофейником, расставила чашечки, вазочки с печеньем, конфетами, фруктовыми палочками.
– Я не спросила – ты в отпуске или по делам? – она подвинула мне чашечку, до краев полную черным, как деготь, напитком. Себе она налила молока и чуть-чуть закрасила его.
– Какой у нас отпуск, – махнул я рукой. – Дела, конечно.
– К деду не заедешь? Он был недавно, про тебя спрашивал.
– На обратном пути если...
Дедом и она, и я звали ее бывшего мужа. Мы с ним дружили. У него была ферма не доезжая Ржева.
В телевизоре Паша и какой-то лысый, бородатый и в темных очках хмырь строили прогнозы на недалекое будущее. Кофе был чуть пережарен. Из открытого окна доносились детские крики и веселый собачий лай. Тянуло накопившимся зноем. Все было таким настоящим, знакомым, прочным, а казалось почему-то: повернись неловко – и все исчезнет.
Красная площадь
Несколько раз я себя буквально за шкирку оттаскивал от таксофонов: подмывало позвонить Якову и сказать, что я вовсе не арестован и вообще все замечательно. Режим консервации суров: я не имел права выходить на связь до окончания операции, то есть до трех часов ночи. В операциях типа этой всегда один-два человека остаются в резерве, на случай, если потребуется подчистка; ну, а запрет связи – это понятно... И все-таки я смог удержаться и не позвонил. Главным образом, потому, что мной овладело отвратительное самокопательное настроение.
Я топал себе по Деникина Федор Федорыча улице к центру, обходя на хрен никому не нужные посты и патрули – ни разу у меня не спросили документы и ни разу не обшарили; похоже, фон Вайль и фон Босков, друг его, переборщили все-таки с гражданскими правами, я представил себе Томск в такой же ситуации: да меня бы раз пять уже вывернули наизнанку, просветили рентгеном, а мощнейший раухер, занимающий два этажа в помещении ведомства Гейко, отмечал бы, где, на каких перекрестках, у меня проверяли документы, и чесал бы в своем электронном затылке: какого дьявола этот парень ходит такими кругами? Терроризм – это довесок к свободе, говорил Тарантул, желаете свободы – вот, получите вместе с терроризмом; не желаете терроризма – гоните свободу. С другой стороны, у Сибири большой опыт в такого рода делах, а главное, никто не боится государства; здесь же – да и вообще в Рейхе – до сих пор больше опасаются собственных солдат и сотрудников гепо, чем бандитов с бомбами. Это пройдет.
Я шел и старательно думал об этом, а потом будто выключили звук, и другой голос сказал во мне: а ведь ты настоящий зомби, Игорек. Труп, оживленный – причем дважды – для выполнения каких-то особых, неизвестных тебе самому задач... Ну и что? Да нет, ничего, пожалуйста. Но вот попробуй просто вспомнить себя самого – до "Трио". Можешь? М-м... Вот. Что в тебе осталось твоим, что не изменено, не усилено или не вытравлено тренажем, гормонами, гипнозом и прочей сволочью? Ну? Да черт его знает... наверное, ничего. Гад ты, доктор Морита, хоть и спас мне жизнь... все равно – гад. Все вы – гады... подонки... трусливые скоты... и что мне теперь делать? Да, что мне теперь с собой делать?
Или – методом Фила Кропачека?..
Слишком просто, слишком надежно...
Нет. Фил подождет. Ждал столько лет, подождет еще...
Фил, тебе не скучно там так: в парадном мундире и при всех орденах?
"Березин" бьет больно...
...А вот "Садовое кольцо"! Экстренный выпуск "Садового кольца"! Мой господин, всего за полмарки – все о новом министре внутренних дел! Мальчишка лет двенадцати подпрыгивал, размахивая газетным листом, как флагом. Я купил, развернул. Так... Фон Босков подал в отставку, отставка принята... на его место назначен... что?!! Чушь собачья! Не бывает! Однако вот, черным по белому, русскими буквами: Василий Полицеймако. Интересно получается, господа: то вы смешиваете его с говном, то делаете рейхсминистром. С говном – лет пять назад, когда он, начальник следственного управления Российской прокуратуры, раскопал "черный банк" с миллиардным оборотом: туда стекались доходы с тотализаторов, игорных домов и крупных сутенерских сот, – и обнаружил, что главными пайщиками банка являются центральная канцелярия Российской НСП и хозяйственное управление Кабинета министров. Его мгновенно скинули за якобы – а может, и правда применяемые при допросах пытки, и до последних дней он кантовался на каких-то третьестепенных должностях где-то в Трансильвании. Так, и что же он сам говорит?.. "...намерен положить конец (велик русский язык!) насилию и беззаконию..." – "...восстановление закона и порядка, гарантирующего безопасность мирных обывателей..." – "...готовы на переговоры без предварительных условий со всеми, подчеркиваю, со всеми политическими группами, партиями и движениями, готовыми к таким переговорам – но вооруженное сопротивление будет подавляться всей мощью наших вооруженных сил..." – "склоняюсь к тому, что введение режима чрезвычайного положения уже запоздало и не даст необходимого эффекта, но отказ от этого эффект даст – к сожалению, не тот, который хотелось бы получить..." "...находить новые, нетрадиционные формы и методы работы и в этих целях использовать как можно шире накопленный уже зарубежный опыт..." Ну, дай тебе Бог, старый ты сыщик Василий Тимофеевич... "...Нахожу нелепым и постыдным площадное поношение полиции и прикомандированных к ней войсковых частей, которым занялась вдруг печать и телевидение, но любую критику готов выслушать и принять необходимые меры для устранения действительных недостатков..."
Так вот, читая, я вышел к Манежу. Здесь освещение было уже не то, читать стало нельзя. Время подходило к одиннадцати. Никакой конкретной цели я не имел, ноги сами перенесли меня через площадь, по Триумфальному проезду и дальше – на Красную. Здесь было людно и декоративно-красиво. В свете сотен прожекторов белые стены и башни Кремля казались опалово-прозрачными. Толстомясенькая крылатая дева с мечом, венчающая монумент освобождения, парила себе в ночном эфире, а кучка пацанов, сгрудившись на известном всем пятачке, разглядывала ее, отчаянно веселясь при этом: с того места ночной ангел выглядел крайне своеобразно, комично и непристойно. За хорошо рассчитанное тонкое унижение Вера Мухина расквиталась не менее тонко.
Видишь, идут, сказал по-немецки высокий старик мальчику, наверное, внуку. Они стояли рядом со мной, чем-то до ужаса похожие на крыс: покатые лобики, острые носы, срезанные подбородки. Слева к монументу приближалась смена караула: два солдата и офицер в форме рейхсгренадер сорок первого года, солдаты с карабинами, офицер с обнаженной шашкой в вытянутой руке. Под медные удары курантов начались сложные многоходовые маневры у Вечного огня. С последним ударом смененные часовые начали было свой церемониальный марш в казарму: вытянули левую ногу горизонтально – и тут раздались выстрелы. Первым опрокинулся навзничь офицер, шашка сверкающей полоской отлетела далеко в сторону – а солдаты, пригнувшись и выставив перед собой штыки, бросились почти прямо на меня – я оглянулся и увидел человека с длинноствольным пистолетом – маузером? – в руках, он выстрелил еще дважды подряд, и один из солдат покатился по брусчатке, громыхая каской и карабином, но второй все еще бежал, и стрелок выпустил в него пять или шесть пуль... сунул пистолет за борт пиджака, броского, яркого клетчатого пиджака, и небыстро побежал прочь. Все стояли, пораженные. Вдруг шевельнулся и застонал солдат, упавший первым, и я неожиданно оказался рядом с ним – пули попали ему в живот и в бедро, под ним растекалась лужа крови, а когда я разорвал его суконные штаны, кровь ударила струей, фонтаном: хреновое ранение, прямо в "корону смерти", ну, чуть пониже... Я просто пережал артерию пальцами – ничего другого нельзя было сделать. Солдат хрипел и слабо вырывался. Завыла, приближаясь, сирена. Больно, громко и отчетливо сказал солдат, мамочка, как больно! За что он меня?
Первой подлетела полиция, меня тут же взяли в кольцо револьверных стволов и попробовали поставить в позу для обыска – кретины, не вставая сказал я, вы охренели, я же кровь останавливаю! Давайте врача! Дубинкой вдоль хребта я все-таки получил, – тогда, не убирая пальцев с пробитой артерии, сделал "кокон": голову к коленям, свободная рука прикрывает затылок и шею, мышцы в эластичном напряге... Но больше меня не били: подбежал офицер, подлетела скорая, парня взяли на носилки, артерию перенял здоровенный усатый санитар... солдат все пытался что-то сказать, я разобрал только: "...никогда..." и "...очень старые..."
О, сказал я, это опять вы. Лейтенант Шмидт выглядел скверно: лицо почернело, глаза ввалились и горели, как у тифозного. Я еле отмылся; я был, оказывается, в кровище с головы до ног. Да, сказал он, опять я и опять вы. Курить будете? Если есть что. Есть – он достал слегка помятую пачку "Герцеговины флор". О, сказал я, оказывается, вы еще и скрытый сталинист. Что?! – брови лейтенанта вопросительно приподнялись. А вы не знали? Все почитатели Сталина курят "Герцеговину флор". Он тоже ее курил. Правда, тогда это были папиросы. Он набивал ими трубку. Папиросами трубку? Так гласит легенда. Но зачем? Я пожал плечами. Глупость какая-то, сказал лейтенант Шмидт после паузы. Почему было не купить трубочного табака?..
Как будем говорить: по-русски, по-немецки? – спросил лейтенант, когда мы докурили и задавили бычки в казенной алюминиевой пепельнице. Мне все равно, сказал я. Но скажите – это что, допрос? Ни в коем случае, сказал лейтенант Шмидт. Это беседа без протокола. Без протокола, повторил я, подходя к окну. Отсюда, с третьего этажа участка, Красная площадь была как на ладони. Место происшествия все еще было оцеплено. О, смотрите поймали! Слева, от Москворецкого моста, приближалась процессия: четверо в военной форме и с ними полицейский вели того – в клетчатом пиджаке. Смотрите, лейтенант: поймали... Ну, поймали, сказал лейтенант, проблема...
Я сох на подоконнике, слушая, что говорит мне лейтенант. Иногда он как бы задавал вопросы, но ответов не ждал и продолжал говорить сам. Вот что я узнал: сегодня в три часа дня был тяжело ранен следователь Зайферт. Его нашли лежащим рядом с собственным автомобилем на полосе отчуждения Санкт-Петербургской железной дороги, неподалеку от пересечения ее с Дмитровским шоссе – то есть в районе ночного происшествия со мной и Валерием Кононыхиным. Следователь Зайферт, очень пунктуальный человек, оставил запись, что получил новые оперативные данные по налету на редакцию "Садового кольца"; придя же на несколько секунд в сознание, он назвал мое имя и добавил еще несколько не совсем связных слов, из которых можно было понять, что мне угрожает серьезная опасность. После операции он несколько суток пробудет без сознания, так говорят врачи, и узнать что-нибудь конкретное у него пока невозможно. Однако он, лейтенант Шмидт, входивший в оперативную группу Зайферта, считает своим долгом, во-первых, передать мне лично слова своего шефа, во-вторых, попытаться выяснить, чем же я интересен моим врагам. Может быть, свойством притягивать к себе различные криминальные ситуации? Мое имя фигурирует уже в трех делах крипо – везде, правда, как свидетеля или случайного участника. Но, посудите сами, такой кровавый след: дорожное происшествие с моим участием обошлось, правда, без жертв, но три часа спустя второй участник происшествия погиб вместе с пятью своими сотрудниками, а через сутки тягач со следами столкновения был обнаружен, если можно так выразиться, в обрамлении трупов: девять покойников, среди них женщина со следами нечеловеческих пыток, убитая, впрочем, из того же оружия, что и остальные. Я же участвую в обезвреживании зашкалившего хинкера, только что убившего девушку из провинции. Связывают эти два случая не только мое участие, но и личность хинкера: охранник того самого гаража, которому принадлежал тягач. Ну и, наконец, последний случай: расстрел почетного караула... Итого восемнадцать убитых, один тяжелораненый и один с ног до головы в переломах и вывихах. Не смогу ли я прокомментировать это? Чего ж не смочь, подумал я... особенно если приплюсовать два полицейских патруля по четыре человека в каждом, двух мальчиков-грузин, генерала Шонеберга, его сотрудников, случайных жертв большого взрыва на Лубянке, наконец, пятимартовцев, уже убитых и тех, которым эта процедура еще предстоит... и, возможно, Сашу... Понятно, что ничего этого я не сказал, а, сделав долгую паузу, которая должна была проиллюстрировать глубокое душевное потрясение, сказал: нет... какие тут комментарии... это ужасно... Лейтенант Шмидт внимательно смотрел на меня. Герр инженер, сказал он, как вы понимаете, никакого обвинения вам пока не предъявлено. Однако я обязан предупредить вас, что вы являетесь объектом полицейского расследования. Завтра... вернее, уже сегодня утром мы обратимся к консулу за разрешением на ваш допрос. Вы можете нанять адвоката, либо поручить свою защиту государственной юридической коллегии, либо защищать себя сами. Понятно, сказал я. Когда и куда я должен прибыть? В двенадцать часов дня вы должны обратиться в приемную городского полицейского управления. В случае неявки против вас автоматически возбуждается уголовное дело по статье двести девятой, часть седьмая: "Препятствование ходу следствия", что влечет за собой немедленный арест...
Герр лейтенант, сказал я, помолчав приличествующее время, не могли бы и вы ответить мне на один-два вопроса? Попробую, кивнул лейтенант. Возросло ли число насильственных преступлений в Москве за последние, скажем, полмесяца? Да, сказал лейтенант, во много раз. Присутствие военных помогает или мешает полиции? Лейтенант не ответил, но сделал такое лицо может быть, непроизвольно, – что ответа и не требовалось. Тогда – до встречи, сказал я, направляясь к двери. Стрелять, выдохнул мне в след лейтенант Шмидт, просто стрелять, стрелять на месте... зачем мы нянчимся с ними? Точно, подумал я, собственно, этим мы и занимаемся все эти годы...
Черемисовская, 40. Фирма "ЮП".
Из такса я позвонил Якову. Яков сказал условную фразу и положил трубку. Голос у него был усталый – выдохся за эти дни Яков, выжал из себя все, что мог и чего не мог... Смысл сказанного и был такой: все ребята отметились, задание выполнено полностью, потерь нет. Так что операция вступала в последний, формально несуществующий этап. План эвакуации у меня был старый, успешно обкатанный в Кабуле и Фергане. На военной базе в Нарьян-Маре в полной готовности дежурит "Лавочкин-317"; в его бомбоотсеке и специальных капсулах, подвешенных вместо ракетных кассет, помещаются без всякого комфорта, конечно, но полтора часа вытерпеть можно двенадцать человек. Если не пороть такую горячку, как в Фергане – а там мы забаррикадировались в верхнем этаже "Дома Азии", и снимали нас с крыши то можно рассчитывать на полную незаметность отхода: "Лавочкин" этой модели не засекается радарами. На этот раз он уйдет не с полной загрузкой: остаюсь я, остается Командор и, возможно, Саша: мы попытаемся через княжну внедриться в "Пятое марта" – в базовую его часть. Надо будет тонко имитировать наш разгром... впрочем, об этом чуть позже.
Над входом в подвальчик ярко переливался наш рекламный щит: "ЮП – это безупречно!" В радужном треугольнике под щитом менялись буквы: В – Х – О Д – E – I – N – G – A – N – G – B – X – O... Окна в доме были темны сплошь, только на первом этаже горел свет в кабинете управляющего. За углом вдруг раздался характерный звук набирающего скорость автомобиля через мгновение этот автомобиль, полыхнув стоп-сигналами, выскочил на перекресток передо мной, с визгом свернул направо и скрылся за следующим поворотом. Похоже было на то, что он отъехал от парадного входа нашего дома. Я метнулся вниз по лестнице. Дверь была приоткрыта, за дверью горел яркий свет, тянуло какой-то химической вонью – я не сразу понял, что это за вонь, потому что увидел лежащего поперек пути Мальцева. В него в упор стреляли из чего-то скорострельного: правое плечо и голова почти отделились от тела. Слева, вбитый в угол, скорчился Говоруха. Дверь в заднее помещение была распахнута настежь, оттуда валил светящийся дым. Я перешагнул через Мальцева и остановился, прислонясь к косяку двери.
Посреди разгрома догорала военная осветительная ракета. В первые секунды такая ракета горит настолько ярко, что свет ее вызывает болевой шок. Мы не используем их – у нас на такой вот случай есть американские гранаты "Оверлайт". А здесь, значит... Я стоял и смотрел. А может, мне только казалось, что я стоял и смотрел, потому что иначе откуда на моих руках и коленях столько крови? Откуда я знаю, что Командор, которому срезало полчерепа, умер не сразу, а ползал по полу, собирая свои разлетевшиеся мозги? Откуда я знаю, что увидел, повернув к себе голову княжны... пуля попала ей в затылок, и вместо лица у нее была глубокая воронка, из которой вытекала, смешиваясь и пузырясь, алая и черная кровь... и вдруг в глубине воронки что-то бешено задергалось, забилось, и правая рука судорожно поползла вверх, к груди, выше, выше, на горло, выше – наткнулась на осколки зубов и костей и замерла... Я видел Панина: Панин лежал за штабелем ящиков с пистолетом в руке. Разбросанные и изломанные очередями, лежали Крупицыны и грузин Вахтанг, Яков и Гера; сидел на стуле, зажимая рану в груди, мертвый Венерт. На Валечку стрелявший истратил, наверное, столько же патронов, сколько на всех остальных вместе взятых: опознать ее можно было только по длинным волосам да по маленькой кисти руки, неожиданно чистой и целой в этой груде кровавого мяса... Да, конечно, я ползал на коленях между ними всеми, тормошил, заглядывал в лица... потом я нашел в кармане у себя использованную "ромашку" – пулю с раскрывающимися лепестками. Но это потом... все это было потом, а тогда мне казалось, что я просто стою в дверях и смотрю. А потом я вдруг оказался перед другой дверью, с неудобным, не моим пистолетом в опущенной руке... дверь была чуть приоткрыта, и за дверью не было света. Я вкатился туда, и навстречу мне щелкнул боек автомата. Теперь в свете, идущем из коридора, я увидел сидящего на корточках Вахтанга в мотошлеме на голове и с автоматом в руках. Он сидел рядом с кроватью, с кровати свисала вниз неживая рука. Я захлопнул дверь и включил свет. Вахтанг не пошевелился. Саша была с головой укрыта простыней, на простыне расплылись два кровавых пятна. Мне пришлось долго разжимать пальцы Вахтанга: хватка у него была, как у мертвеца. Таким автоматом мы не пользовались: "рейнметалл" нестандартного калибра шесть миллиметров, магазин на семьдесят пять патронов, мощный барабанный глушитель эжекторного типа – такой автомат стрекочет, как швейная машинка... И тут до меня дошло, что Вахтанга я уже видел – убитого. Ясно. Кто-то из наших все-таки успел выстрелить. Успел, несмотря ни на что. И тогда Вахтанг подобрал автомат. Черт знает, что ему могло привидеться... он же боевик, он должен стрелять... а подкорка штука хитрая, она такое подскажет...
На всякий случай я его связал. Он не сопротивлялся. Похоже было, что его вообще нет здесь. Я осторожно выглянул в коридор. Было абсолютно тихо. То ли действительно никто ничего не слышал, то ли затаились. Вдруг меня замутило, а потом начался чертов бред. Я вдруг обнаружил, что крадусь вдоль какой-то бесконечной стены, а может быть, даже не крадусь, а лечу на малой высоте, потому что не прилагаю для перемещения ни малейших усилий; меня как бы несло течением воздуха. Похоже, я знал, куда лечу и что мне там надо, но это было какое-то запрещенное знание. В то же самое время я отмывал руки под струей холодной воды, льющейся из ничего, и часто подносил их близко к лицу, к глазам, которые почему-то плохо видели, будто их заливало дождем. Потом я вошел в комнату, посреди которой сидел полуголый мокрый человек, подняв лицо к потолку и пальцами правой руки касаясь рукоятки какого-то оружия, лежащего на полу. Это его я должен был убить, для этого я и летел сюда, я протянул руку к оружию, и его пальцы сомкнулись на рукоятке, я ощутил ее рубчатую поверхность, оружие было тяжелым, я поднимал и поднимал его, ловя на мушку висок того, сидящего, но это почему-то оказалось страшно трудно сделать, пистолет оттягивал руку вниз, как двухпудовая гиря, а висок ускользал из-под прицельной линии, будто был сделан из живой ртути. Я поднес пистолет к лицу: это был панинский "березин", и от него пахло сгоревшим порохом и ружейным маслом. Деревянными пальцами я вынул обойму, передернул затвор – вылетел и волчком закружился на полу желтый патрон. Потом я стал выщелкивать патроны из обоймы. Там их было три. Разбросав, рассыпав их по полу, я еще раз передернул затвор, поднял легкий, будто бумажный, пистолет к виску, вдавил ствол черт знает на какую глубину и нажал на спуск. Откуда-то из непонятных пещер вылетело и заклубилось, не опадая, розовое блаженство. Не знаю, сколько я так сидел – только рука, как неживая, поползла вниз, ударилась об пол, разжалась... Черный человек, тонкий, как хворостина, отступил назад и растворился во мраке. Опять стало пусто и холодно. С мокрых волос стекала вода. Наощупь я нашел дверь на лестницу и, стараясь не греметь железными ступенями, пошел вверх, вверх, вверх...
Окончательно я пришел в себя в машине. Рядом, распространяя сильный запах коньяка – я влил в него полбутылки – сидел Вахтанг. Дорога летела под колеса, слева тянулась цепочка зеленых, справа – красных огоньков-катафотов на бордюрных камнях, мотор работал ровно, где-то впереди было Тушино, а вот совсем рядом – контрольный пост, и солдат с автоматом поднимает полосатый светящийся жезл...
Турбаза "Тушино-Центр"
Сибирские паспорта горят плохо, и мой не был исключением: он чернел, корчился, обугливался, но не сдавался. Я извел на него полную заправку зажигалки. Теперь я был Оленецкий, имя и отчество прежние, гражданин Рейха, житель города Архангельска. Паспорт был подлинный. Метод добычи паспортов Рейха разработал Яков, он же и применял его – просто потому, что больше никто не мог забраться в память раухера паспортного отдела полиции. Мне не положено знать, сколько наших оперативников имеют такие паспорта, но сомневаюсь, что больше десятка – слишком трудоемкая операция. Кроме паспорта, я имел еще удостоверение штабс-поручика внутренней службы недавно созданного подразделения, объединившего функции Корпуса спасателей, гражданской обороны и, отчасти, распущенных пять лет назад жандармских частей. Удостоверение было поддельным, но очень похожим на настоящее. По крайней мере, до сих пор ни у кого из проверяльщиков не возникало ни малейших подозрений. Владельцем подлинника был Фенске Рудольф Оттович, и, что характерно, штабс-поручик Фенске существовал в природе, только находился он сейчас в зиндане города Бухары, куда попал за какие-то наркошные проделки; его величество эмир строг по этой части. Так что появление в свободной продаже офицерского удостоверения – вещь более чем естественная.
Телевизор так и работал на канале новостей. Впрочем, самую главную новость я услышал еще в машине, по пути сюда: российское правительство в полном составе ушло в отставку. Новым премьером назначен Владимир Мстиславский, до последнего времени глава российского гепо. Министром внутренних дел предложен генерал Березко, командующий Русским территориальным корпусом; генерал вылетел из Найроби и находится на пути в Москву. Президент Тихонов заявил, что назначать срок досрочных президентских выборов может только парламент. Госдепартамент Союза Наций Америки заявил, что в сложившейся ситуации встреча глав четырех держав должна быть отложена и перенесена в другое место. С аналогичным заявлением выступил личный представитель премьер-министра Японии. Президент Толстой, человек решительный, возражал против такой, как он выразился, капитуляции перед экстремистами и добавил, что, поскольку за спинами экстремистов стоят силы, кровно заинтересованные в срыве встречи, то пойти у них на поводу – значит, навсегда выпустить инициативу из своих рук и в дальнейшем оставаться не более чем нервными наблюдателями за игрой, правил которой мы знать уже не будем, в ход которой не сможем вмешаться, но разменной монетой для настоящих игроков – послужим... Что же, Юрий Гаврилович знает, чем рискует. Президент Финляндии Аарне предложил перенести встречу глав четырех держав в Хельсинки, гарантируя обеспечение как условий работы, так и безопасности участников. С подобным же предложением выступил бургомистр Санкт-Петербурга Вадим Эрмоли. Он подчеркнул, что встреча, где будет рассматриваться главным образом судьба России, должна проходить на ее исторической территории. Директор агентства "Росс-Адлер" Белобоков заявил, что введение, пусть даже на ограниченный срок, института политической цензуры вызовет непредсказуемые последствия не только в прессе, но и в обществе. Информационный коллапс может быть гибельным, предупредил он. Задержан террорист, убивший офицера и ранивший двух солдат роты почетного караула на Красной площади. Это Леонид Бауэр, без определенных занятий, состоит на учете у районного психоневролога. На фотографии был совсем другой человек, даже не очень похожий на того, который стрелял. Единственное сходство – яркий клетчатый пиджак... Заключение о вменяемости Бауэра даст психиатрическая экспертиза в ближайшие дни. Продолжается война мафий. Только что получено сообщение о вооруженном налете на помещение торговой фирмы "ЮП" в Бескудниково. Есть убитые, подробностей полиция не сообщает. По сведениям, полученным из неофициальных источников, этот налет и налет на редакцию "Садового кольца" совершены, по всей видимости, одной и той же преступной группой. На это указывает... оружия... Из Царицына передают: завершена ликвидация окруженной позавчера группы экстремистов из "Фронта "Декабрь". В заключительной операции принимали участие спецподразделения Русского территориального корпуса, использовавшие боеприпасы с ослепляющим газом "блаублюме". За три дня боев шесть экстремистов погибли, сорок один взят в плен. Командир группы бежал, очевидно, еще до того, как кольцо окружения замкнулось. На счету ликвидированной группы десятки убийств, уничтожение построек и посевов, отравление водоемов. Начала работу следственная группа криминальной полиции. В окрестностях тихого до последнего времени Владимира около десятка молодых людей, вооруженных охотничьими ружьями и бутылками с горючей жидкостью, окружили ферму, принадлежащую Эрнсту Клюге. Однако фермер и двое его сыновей сумели дать отпор бандитам. Нападавшие отступили, унося раненого. Ущерб, составивший полторы тысячи марок, будет возмещен страховым фондом "Селбстабвер". Этот же фонд финансирует создание фермерских отрядов самообороны. Патриарх Московский и Владимирский Нестор призвал единоверцев не поднимать оружия на сограждан, к какой бы конфессии они ни принадлежали. Профсоюз транспортных и неквалифицированных рабочих призвал к всеобщей забастовке с требованием отставки президента и правительства и передачи всей полноты власти рабочим комитетам на местах. Московская полиция пополнила свои ряды: первым же указом рейхсминистра внутренних дел Полицеймако четыреста армейских резервистов унтер-офицерского состава наденут полицейские мундиры. Это временная мера, заявил министр, полиция не собирается отказываться от контрактного принципа комплектования. Из центра космической связи сообщают: продолжается совместный полет воздушно-космического аппарата "Алтай", стартовавшего девятого июня с аэродрома военно-воздушной базы "Абакан-17", и пилотируемого трабанта "Академие", на борту которого, как известно, находится сейчас женский экипаж. После коррекции орбиты "Алтай" приблизился к "Академие" на расстояние около полукилометра. Неисправности в системе поиска и сближения устранены, и если все пойдет как задумано, Вера Ангелова, Бригитта Хехст и Анна-Мария де Вилль вернутся на Землю уже сегодня, а их место займет пилот-инженер Валерий Скопцов, который будет поддерживать работу систем трабанта до прибытия следующего штатного экипажа. Как сказал руководитель программы "Академие" доктор Гюнтер Зигель, такое сотрудничество должно стать обычным делом не только в космосе, но и на Земле...
Ладно... Я смыл пепел, еще раз мысленно перебрал все предметы, остающиеся после нас в тех коттеджах, которые мы занимали – нет ли чего-нибудь среди них специфического? Пожалуй, нет. Естественно, всего знать нельзя, но все же... В большую дорожную сумку я бросил все наши деньги, аптечку, свой раухер и блок памяти от "Алконоста" Якова и, наконец, ББГ-камеру. Получилось около пуда. Распылил одортель в комнатах, где мы жили, обрызгал себя и Вахтанга – он сидел, как я ему приказал, неподвижно, закрыв глаза и зажав уши – наверное, этого не требовалось, зачем я так с ним?.. – еще раз оглянулся по сторонам, достал из шкафа новую свою куртку, обрызгал ее, надел... вот теперь, кажется, все. Да, все. Можно идти.
Снаружи был туман, густой, как сметана. Когда такой туман, что-то странное начинает происходить со звуками: привычные, повседневные: речь, птицы, автомобили – почти не слышны, зато откуда-то прилетают непонятные шелесты, скрежеты, скрипы, вздохи, гудки... Я шел впереди, едва различая тропу под ногами, Вахтанг следом, механически-легкий, пустотелый, а вдали кто-то терзал огромным смычком огромную скрипку. Наших шагов слышно не было.
На берегу на нас обрушился преувеличенный туманом скрип уключин и плеск воды под веслами. Невидимая лодка кружила вокруг, потом исчезла. Наверное, утонула.
До заросшего тальником овражка, куда я вел Вахтанга, было метров четыреста, но путь этот показался мне едва ли не бесконечным. Проклятый туман искажал не только звуки. Наконец, мы пришли.
По дну овражка сквозь заросли вела узкая, почти незаметная тропа. По тропе мы дошли до крошечной пролысины в тальнике. Здесь было старое кострище, несколько ящиков и чурочек, пригодных как на дрова, так и для сиденья, и солидная куча пузатых баночек из-под баварского. Безналоговый ночной бар.
– Пришли, – сказал я, сбрасывая с плеча сумку. – Садись... вот сюда.
Вахтанг сел. Команды он выполнял мгновенно, без малейшей заминки. Пожалуй, это единственный способ опознать "буратино". Человеку нужно хотя бы четверть секунды – понять, что от него требуется...
– Сними куртку. Дай левую руку.
Из аптечки я достал шприц, набрал сорок единиц инсулина. Наложил Вахтангу жгут, нашел вену, вкололся, снял жгут и стал медленно-медленно вводить инсулин. Это надо делать очень осторожно, потому что никто не может знать заранее, на какой дозе инсулин начнет действовать. Вахтанга, наверное, давно не кормили, потому что уже на пятнадцати единицах он мелко задрожал, а кожа его стала влажной, как лягушачья. Я быстро доввел ему еще единицы три и выдернул иглу. С гортанным криком он, запрокидывая голову, повалился назад и забился в судорогах. Я придерживал его под затылок. Через несколько минут характер судорог начал меняться: мышцы входили в гипертонус. Теперь нужно было поймать момент: не поспешить с выведением из шока, потому что тогда все напрасно, и не промедлить, потому что тогда тоже все напрасно... Вахтанга выгнуло дугой, он приподнялся на локтях, ноги рыли песок. Пора, подумал я, сосчитал до пятнадцати, взял систему с глюкозой, вкололся еще раз – вены были толстые, как веревки – и изо всех сил сжал руками мешок с раствором. Через полминуты Вахтанг вытянулся, как мертвый, и вздохнул глубоко и жалобно. По-хорошему, ему надо было бы дать вздремнуть минут четыреста... да. Не только ему. Обстоятельства не те. Я доввел глюкозу, потом через ту же иглу вкатил тюбик "седьмого дыхания" нашего фирменного коктейля из стимуляторов, анаболиков и синтетических эндорфинов. Вахтанг зарумянился и заулыбался во сне. Ладно, десять минут твои...
Истраченную систему и шприцы я засунул в пивную баночку, смял ее и вдавил в песок. Если будут искать, то найдут, а случайно никто не наткнется. Потом взял ББГ-камеру, проверил кассету – свежая, – нацелился объективом в зенит, включил запись и стал наговаривать текст – по-немецки, усредненно, лишь изредка и невзначай позволяя проскакивать намекам на рейнский диалект.
– Российскому министру и рейхсминистру внутренних дел, шефам гепо всех уровней и прочим, кто заинтересован в этой информации. С шестого по двенадцатое июня сего года на территории Москвы действовала команда истребителей террористов "ФАГ", принадлежащая международной организации "Социум-77". Задачей команды был срыв террористической акции, направленной против глав четырех держав. Акция готовилась совместно группами "666" и "Пятое марта". В ходе операции группа "666" уничтожена полностью, группа "Пятое марта" понесла большие и вряд ли восполнимые потери. Команда "ФАГ" погибла. Я, единственный уцелевший, обращаюсь к руководителям служб безопасности России и Рейха: не тратьте время и силы на разработку групп, базировавшихся в комплексе "Алазани" и на улице Черемисовской. Их уже нет. Однако возможно, что оставшиеся в живых террористы имеют атомную мину "Тама", которой попытаются заминировать подземные помещения Измайловской Иглы. которые сообщаются с внешним кольцом подземки. Не исключено, что минирование уже состоялось. Желаю успеха, коллеги.
Ну, все. От вчерашнего, так и не дочитанного "Садового кольца" я оторвал полоску с адресом и телефоном редакции, подсунул ее под прозрачное окошечко на кассете. Протер кассету и камеру, сунул кассету в карман спящему Вахтангу, камеру – в свою сумку. Избавлюсь по дороге. Так, теперь последнее... Рядом с кострищем я вырыл небольшую – на две пригоршни песка – ямку, положил на дно блок памяти, сломал предохранительный язычок и вдавил кнопку ликвидатора. Снова засыпал песком. Через несколько секунд песок побелел и задымился. Это надежнее, чем размагничивание. Все? Похоже, что все.
Можно трубить побудку.
– Эй, парень!
– А? Вахтанг распахнул глаза. – Что? Что случилось?
– Не знаю, – сказал я. – Просто ты спишь не в самом удобном месте. Тебе куда, на поезд?
– Да... на поезд... – он добавил что-то по-грузински, махнул рукой и медленно встал, озираясь. – Как я сюда попал?
– Тебе лучше знать... Но если хочешь успеть на поезд – то надо торопиться. Идем?
– Идем, – сказал он.
Мы выцарапались по невысокому, но крутому склону овражка наверх. Туман расслоился: лощинка была полна и до краев, а здесь он подвсплыл вверх – так, что видимость вперед и в стороны открылась, а кроны деревьев, стоящих вдоль невысокой насыпи грунтовой дороги, размывались и исчезали. Остро пахло травой, землей, водой – всем сразу. Потом вдруг над головой возникло медового цвета свечение: где-то там, по другую сторону Москвы, солнце поднялось выше дымки, выше облака, скопившегося за ночь над городом, выше...
– Красиво, – сказал Вахтанг. – Знаешь, так бывает в горах, в горных долинах... Ты был на Кавказе?
– Нет, – соврал я.
– Значит, не видел... – он вздохнул сочувственно.
– Чем ты занимаешься? – спросил я.
– Занимаюсь? Я? Я занимаюсь... русской филологией. Да, русской филологией. – Он замолчал, нахмурился. – Извини, у меня что-то... Мы ведь знакомы?
– Более-менее. Позавчера, у костра – помнишь? Вино, песни...
– Да-да-да, помню, конечно же!
Сейчас в памяти его зияла приличных размеров дыра. Ни сознание, ни подсознание человека не могут мириться с таким положением, и заполнение этой дыры идет очень интенсивно. В пожарном порядке ее заваливают обрывками прошлых воспоминаний, фантазий, снов, пройдет еще час-два – и все они склеются, соединятся, срастутся в, может быть, причудливую, но вполне законченную и логичную картину. В поезде он найдет в кармане кассету с адресом и вспомнит, что именно поэтому едет в центр... и так далее.
Мы вышли на ровную, хорошо убитую грунтовку и бодро потопали вперед.
Отсюда было минут пятнадцать ходьбы до платформы, у которой останавливаются поезда, везущие рабочих из шлафтревиров к большим заводам. Человеку без документов сейчас нет более надежного способа попасть в центр города... конечно, ничего страшного не случится, если его возьмут по дороге, но лучше, чтобы кассета попала к журналистам.
Оставшийся путь мы прошли молча: он "вспоминал" себя, а я ему не мешал. На платформе было десятка два человек, и, хотя поезд был набит, как бочка сельдями, Вахтанг втиснулся в дверь. Я помахал ему рукой и перешел на противоположную платформу. Встречный поезд подошел минут через семь.
Где-то между Волоколамском и Ржевом
– Во, – сказал фарер. – Наконец-то. А старики яйцами трясли – сушь, мол, сушь...
Мы врезались в стену дождя, как в настоящую стену. Звук ударов капель в стекло заглушил звук мотора, под колесами вода ревела. Видно было, как бурлит она, не помещаясь в переполненных кюветах.
– А вот только не было бы хуже, – продолжал фарер. – Посмывает все к пропащей матери...
Водяная пыль как-то прорывалась в кабину и кружилась, не оседая. Все машины на шоссе плелись медленно или вовсе стояли, лишь наш восьмиколесный дредноут пер по третьей полосе, презирая стихию.
– А вообще-то тебе куда? – спросил фарер. – Под такой ливень высаживать – не по-русски получается. А возле того танка никакой крыши на километр...
– Да, там с час ходьбы. Ферма Сметанина, не слышал?
– Неважно, покажешь.
– Так ты меня что, до места довезти хочешь?
– Нет, если ты против...
– Не против, конечно, только с какой стати?
– Так... – он пожал плечами.
Я подумал вдруг, что до сих пор не знаю его имени. Как, впрочем, и он моего. Дорога. Обычное дело.
Навстречу с ревом пронесся красно-черный двухэтажный "Хефлинг". Следом – еще один. Мне показалось, что за непрозрачными снаружи стеклами мелькнули детские мордашки. Фарер мотнул головой:
– Детишек из лагерей забирают. Волнуются родители...
– У тебя-то есть?
– Жена на восьмом месяце...
– О-о...
– То-то и оно. Короткие рейсы беру, чтобы день-два – и назад. Денег почти никаких, конечно... не то что раньше: до Владика и обратно – семь с половиной плюс за скорость полторы-две. Дом построили без долгов, обставили, прошлым летом в Ницце два месяца... отец с матерью приезжают плачут. Ну, мол, за что боролись и все такое... долгая песня. И жалко их, и зло иной раз берет. А жену я, можно сказать, на дороге нашел: выпал фрахт в Грецию – ну, понятно, через Румынию. А в Румынии дороги плохие, узкие, машин много – еле тащимся. Девчонки две голосуют, никто их не берет, ну, а мы подобрали... Так и съездили в Салоники, обратно приезжаем – одна сошла, а другая не хочет, да и я ее отпускать не хочу – прилипли друг к дружке, и все. Что делать – поехали домой. А я тогда в казарме жил, копил деньги на этого вот крокодила, – он похлопал по баранке, – пять человек в комнате, и никуда не денешься. Месяца три мы так прожили, спать всем мешали, потом уж смогли отдельную комнатку снять. Ну, дальше больше... а детей все нет и нет. Куда только не обращались. А в Ницце подружились с иркутским фирмачом, он говорит: какие проблемы! Оказывается, есть специальный курорт где-то в горах, от Иркутска еще два часа вертолетом. И в сентябре она туда полетела. Месяц пробыла, вернулась, а в ноябре уже – ага! Попалась! И вот теперь бы только жить и жить, черт бы всю эту заморочь побрал...
– Да уж... – я почесал лоб. Мне вспомнилась Тува.
– Вот он, твой танк, – сказал фарер.
На постаменте из фальшивого гранита стоял старый танк Т-IV: высокий, угловатый, с похожей на кукиш башней. На задранной вверх короткой пушечке висели, как венки, бухты проволочного корда от сгоревших шин. Даже сквозь дождь было видно, какой толстый слой жирной копоти покрывает броню.
– Во, опять спалили, – проворчал фарер. – Хоть бы убрали его, что ли. А то – то обосрут весь, то сожгут. Зачем это надо? Здесь, что ли, сворачивать?
– Да, вот...
– Отец иной раз подопьет – и: Сталин, Сталин!.. Сталин то, Сталин се, Сталин детей любил... А я ему говорю – правильно его повесили. Ну, не за то, за что следовало, а все равно – правильно. Ладно, он войну проиграл а если бы выиграл? Теперь куда?
– Налево, вон где деревья.
– Ага, вижу... Какие, говорит, колхозы, какие концлагеря – не было ничего, все немцы выдумали. Бесполезно с ним спорить. Что же, говорит, я бы за эти колхозы воевать бы пошел? А, ну его...
– С какого же он года?
– С двадцать третьего. Как раз их начали призывать... Только он, по-моему, и винтовку-то в руках не держал: сразу из учебного лагеря – и в плен. Это на третье мая они с друзьями собираются... вот тоже интересно: раньше отмечали как праздник, что ли... не совсем праздник, ну, в общем... так... не грустно – начало освободительного похода, что-то в этом духе... А теперь так просто траур, смотреть больно. Ну и один из этих приятелей мне и рассказал: вечером, мол, уснули – глубокий тыл, там что-то – двести, что ли, – километров до линии фронта, а утром будят: гутен морген, кляйне руссише зольдатен... А отец, помню, такие подвиги расписывал... такие бои...
– Что мы будем рассказывать в старости? – пожал плечами я.
– Тоже верно... Здесь?
– Да, здесь.
– Погудим?
– Давай.
Он нажал на клаксон. Дверь дома приоткрылась, выглянула женщина молодая. Возможно, новая жена деда – я ее еще не видел. Потом появился сам дед. Я помахал ему рукой, он помахал в ответ и через минуту уже торопился к машине: в сапогах, плаще, под огромным брезентовым зонтом.
– Ну, пока, – сказал я фареру. – Спасибо. Держи вот... – я протянул ему пять десяток.
– Нет, это много, – он помотал головой.
– Купишь сыну соску...
Я открыл дверцу – меня тут же окатило водой с крыши кабины – и спрыгнул к деду под зонт.
– Игореха! – сказал дед и отвесил мне доброго тумака.
Фарер подал сумку.
– Счастливой дороги! – сказал я ему. – И вообще успехов!
Он помахал рукой.
– Здорово, дед! – я облапил деда, дед облапил меня, и мы пошли к дому, как влюбленная парочка под одним зонтом. Впрочем, дождь был такой, что и зонт толком не помог: ноги мгновенно промокли до колен и выше. За спиной взревел мотор, грузовик развернулся и понесся к шоссе.
– Чего ж ты не позвонил, что приезжаешь? – укорил меня дед. – Я бы кабанчика завалил... предупреждать надо, вечно сваливаешься как снег на голову... привыкли там в своей тундре...
– Э, дед, – сказал я, – всего не предусмотришь, жизнь такая, что... Я утром еще не знал, что поеду к тебе.
– Так ты откуда?
– Из белокаменной.
– Черт тебя носит... там же палят бесперечь. Подвернешься под шальную...
– Я потому и удрал.
– Мишку-то видел?
– Они в Крым мотанули. Снежка с новым мужем – ну, и Мишка с ними.
– В Крым – это хорошо, это спокойно... Слушай, а Стефу мою ты еще не видел?
– Когда бы я успел?
– А, ну, значит, познакомитесь...
Строго говоря, мы с дедом не были никакими родственниками: когда мы со Снежкой еще жили вместе, дед уже поселился отдельно от Клавдии Павловны – на этой самой ферме. Потом они как-то незаметно развелись, дед женился на турчанке Софии – это было ее христианское имя, старого я не запомнил. Но через год София задохнулась в дыму, когда загорелся старый дедов дом, а сам дед уехал на базар в Ржев; София должна была вот-вот родить, у нее страшно опухли ноги, и она не сумела выбраться из своей комнаты, дом потушили, но спасти ее не смогли. Прошло пять лет с тех пор, теперь и дом у деда был новый, и жена новая, и сам дед все еще был как новенький: черный, мелкоморщинистый, но совершенно железный... а все равно что-то от Софии осталось во всем: и в доме, и в деде, и даже в новой его жене...
– Стефания, – важно сказала мне новая дедова жена, подавая руку. Рука у нее была жесткая и шершавая, зато сама она – сдобная, состоящая из тугих шариков, с соломенными выгоревшими волосами, веснушками на круглых щечках и курносом носу, но чернобровая и черноглазая. – Лучше просто Стефа.
– Игорь, – сказал я. – Лучше тоже просто.
Она фыркнула и почему-то смутилась. На вид ей было лет двадцать шесть – двадцать восемь. Деду в октябре стукнет семьдесят...
– Собирай на стол, – скомандовал дед. – Чтоб все было как надо.
– Будет, Иван Терентьевич, – засуетилась Стефа. – Все будет.
– Ну и ладно. А мы пойдем перекурим чуток...
Курить мы расположились на втором этаже, в кабинете – так называл дед эту комнату, где у него хранились всякие бумаги, деньги, прочие ценности. Тут он и отдыхал, если было время. Одна из стен была целиком завешена турецким ковром – память о Софии. От ковра несколько лет пахло дымом. Посередине ковра висело отделанное серебром охотничье ружье. Это было так – украшение. Настоящий арсенал дед держал в сейфе на первом этаже. Мне бросилась в глаза новая фотография на стене: дед, молодой, двадцатилетний, в летном шлеме и очках-консервах на лбу стоит, положив руку на лопасть винта тупомордого самолетика. Белыми буквами в углу: "19.06.1941 г. Южный фронт".
– Вот, повесил, – проследив мой взгляд, сказал дед. – Сохранилась же как-то... маленькая такая, не разобрать ни черта. Отвез в Ржев, в ателье, говорю: увеличить. Они говорят: ладно, завтра будет. А сделали вон как лучше новой. Но и взяли, канальи... да.
– Много взяли?
– Хорошо взяли. Я аж вспотел, как услышал. Но – стоит того, как тебе кажется? А немчик там, в ателье-то, сидел, скалится на меня, в "ишака" пальцем тычет: о, мол, руссиш вундер! Я ему и говорю: а я на нем, между прочим, тринадцать "мессершмидтов" завалил. Его всего и перекосило, бедного...
– Тринадцать? – я приподнял бровь. Раньше я слышал про четыре.
– Ну, это всех – тринадцать. "Мессеров"-то четыре всего. Остальные "юнкерсы", "хеншели", под завязку – "дорнье"...
– Все помнишь, – сказал я.
– Да вот, помнится, – сказал дед. – Чем дальше, тем...
Сорок километров к востоку от Ржева. Ферма Сметанина.
Гости прибыли не абы как, а на черно-лимонной "испано-сюизе" производства двадцать восьмого года. Из такой машины должны появляться вертер геррен в белых цилиндрах и фраках и либен даммен ну просто не знаю в чем. Поэтому благородно-серый парижский костюм отца семейства и темно-вишневое и черное с золотом платья дам, изящные, но недостаточно замысловатые, как-то не так выглядели на фоне машины. Красиво. Но не так. Но красиво. Если не рядом с машиной... Мы с дедом соорудили галерею из парниковых рам, и гости могли пройти в дом, не намокнув. Итак, Дитер Клемм, отец семейства, лет сорока пяти, стрижен под ежика, голубоглаз и как-то сразу располагающ; фрау Ольга Клемм, та, что в черном с золотом, слегка за тридцать, бронзового цвета тяжелые волосы, в глазах что-то татарское, фигура со склонностью не то чтобы к полноте, но к пышности; сестра ее Вероника, помладше лет на пять, тщательно сдерживаемая бесоватость в лице и повадках, необыкновенно красивые ноги; плюс две девочки семи и девяти лет, Ева и Ута. Еще одна семья, Виктор и Дарья Тихомирновы, тоже приглашенные дедом, просили начинать без них: ветеринар делает прививки, и когда закончит... Предполагался "русский ужин" наедимся пельменей, сказал дед, напьемся водки и будем петь похабные частушки. Но и кроме пельменей – боже ж ты мой!.. Учитывая, что на все про все у Стефы было три часа времени и одна помощница... нет, она явно родилась с поварешкой в руке. Рыбные и мясные салаты, маринады, холодные тушеные грибы с горчицей, копченое мясо, фаршированные блинчики, что-то еще, еще, еще – и водка. Девять сортов водки в заиндевевших графинчиках. Дед по каким-то одному ему известным признакам ориентировался в них. Это для дам, говорил он и наливал понемногу в хрустальные рюмочки. А это – для настоящих мужчин... ну, как? Неимоверно! Тогда – за прекрасных дам, господа офицеры!..
Сам дед имел офицерские чины трех армий. В Красной армии он был лейтенантом, командиром истребительного звена. После разгрома он и еще два десятка летчиков на дальнем бомбардировщике перелетели в Иран к англичанам. Там он поступил на службу в Королевские ВВС и за три года дослужился до капитана. Сбитый над Францией, дед через Испанию и Португалию добрался до Лиссабона, откуда хотел попасть в Англию или Америку, но сумел получить лишь венесуэльскую визу. В Венесуэле его сразу произвели в полковники и поручили комплектование истребительной авиадивизии. Дивизия уже была готова к погрузке на корабли и отправке в воюющую союзную Великобританию, когда грянул переворот. Часть самолетов дед сумел перегнать на Кюрасао, а оттуда через Колумбию – в Панаму. В Панаме были американцы. В это время в Каракасе высадились первые полки германской морской пехоты. Начиналась затяжная Карибская кампания. Поучаствовать в ней деду не удалось: в одном из рутинных перелетов с аэродрома на аэродром у его "тандерболта" загорелся мотор. По красноармейской привычке дед спасал машину до последнего и сел на брюхо на речную отмель. Машину все равно списали в лом, а ноги деда обгорели до костей. Ходить без костылей он начал только года через два, перенеся полтора десятка операций...
– Так точно, сеньор полковник! – отозвался я. – За дам-с!
– Я в отставке, – сказал герр Клемм, – но присоединяюсь. А вы, Игорь?..
– Поручик егерских войск, действующий резерв, – отрекомендовался я.
– О-о! – с уважением сказал герр Клемм. – Сибирские егеря – это очень крутые парни!
– Воистину так, – согласился я.
– А ну-ка, ребята, еще по одной, – распорядился дед. – Вот этой, прошу...
– Под холодные закуски мы удегустировали четыре графинчика. Герр Клемм раскраснелся, взъерошился и освободился от пиджака и галстука. Сестры Ольга и Вероника мило щебетали, и подтекстом щебета было: ах, как бы поближе познакомить Веронику с этим мужественным, но ужасно одиноким сибирским офицером. Дети сначала вяло ковыряли угощение, но потом я догадался принести свой раухер, поставить игровую программу – и теперь из угла доносились ничем не сдерживаемые вопли восторга. Стефа смущалась так, что румянились даже пухленькие плечики. Каждая похвала ее искусству клянусь, не было незаслуженных похвал! – вызывала новую вспышку румянца.
– В наших краях пока нет бандитов, – веско говорил герр Клемм. – Но!
– "Но" – это ты верно сказал, – кивал дед. – Именно что "но".
– Нужно быть готовым, а еще лучше всем собраться и договориться, герр Клемм положил себе еще грибов. – И организовать охрану, может быть, нанять кого-нибудь... есть же небогатые отставные офицеры, пенсионеры-полицейские... назначить им неплохой оклад содержания, вооружить...
– Дитер, не налегай зря на грибы, сейчас будут пельмени, – сказал дед. – Не знаю, как ты, а я надеюсь только на свои силы. Наемники почему-то всегда оказываются не там, где стреляют.
– Мужчины, – укоризненно сказала фрау Ольга. – Зачем вы об этом?
– Так уж получается, дорогая, что говоришь не о самом приятном, а о самом животрепещущем, – объяснил герр Клемм.
– О! – вспомнил я. – Герр Клемм, у вас...
– Дитер, – поправил он. – Просто Дитер.
– Дитер, у вас нет брата в Кургане?
– Есть племянник, – кивнул он. – А что?
– Он служит в полиции?
– Да, в эйбапо. Вы встречались?
– Боюсь, что да.
– Почему боитесь?
– Потому что после этой встречи у него наверняка будут неприятности.
– Ему не привыкать к неприятностям. Что же он напроказил?
– Пожалуй, это я напроказил. Долго стояли на границе, я налил ему пару рюмок коньяка – ну, и...
– Кстати, о паре рюмок, – оборвал нас дед. – Вот это – собственной выработки.
– "Сметановка", – сказал я.
– Именно. Нет, это все-таки надо под пельмени. Стефа, командуй!
Стефа упорхнула на кухню, и через краткий миг в густом облаке потрясающих ароматов вплыли пельмени, почти что сами, фарфоровая супница была для них обрамлением, а две женщины справа и слева – фрейлинами, необходимыми по этикету...
– Пиздец, – сказал Дитер по-русски. Вероника прыснула.
– За искусниц и прелестниц, – сказал дед, налив. – За тех, на кого Адам поменял райские кущи – и ни разу не пожалел об этом.
– Если можно, дед, я встряну, – сказал я. – Давайте выпьем за хозяев дома, за дорогих мне людей, за соль земли, за тех, благодаря кому процвел этот край. Стефания Войцеховна и Иван Терентьевич! Мира вам, счастья и долгих-долгих лет вместе!
– Вот за это я и люблю русских! – сказал Дитер. – Вот потому я и женился на русской! Хрен вам какой дейч так скажет!
– Пьем, – скомандовал дед.
Мы выпили.
– Дед, – сказал я, переведя дыхание. – Так н бывает. Хочешь, познакомлю тебя со Степановым? Такая водка – это же золотое дно!
– Дорогонькая получится, – ухмыльнулся дед. – Четверная перегонка, а сколько угля березового уходит!.. Нет, это для друзей, для себя...
– Иван, – сказал Дитер. – Иван... У меня нет слов. Ты гений, Иван.
– За такие слова получишь литр с собой, – сказал дед.
– О, не смею надеяться!..
Дамы тут же изъявили желание перейти со слабенькой дамской вот на эту, которую все так хвалят.
– Пельмени, – напомнил дед.
Чего уж тут напоминать... Все до единого целенькие, налитые, они мгновенно таяли во рту, и вкус... нет, господа, нет таких слов, чтобы передать вкус настоящего, мастерски приготовленного пельменя. Если над шашлыком, например, хочется мыслить о вечном и плакать от любви к человечеству, то пельмешек превращает вас в законченного эгоцентрика, и ничто в этом мире не отвлечет вас от напряженного внутреннего созерцания собственных вкусовых ощущений... ах, да что там... даже вторая, третья, четвертая рюмочки бесподобной "сметановки", и те... ручку, ручку поцеловать... ах, боже ж ты мой милостивый...
Покурить мы вышли на крыльцо. Нет дождя, удивился Дитер. А в доме слышно, что идет. Это дети музыку включили, сказал я. Ах, вот оно что... слушайте, Игорь, а вы не боялись, что они сломают ваш прибор? Наверное, он дорогой? Пять тысяч рублей, сказал я. В марках это получается – двенадцать тысяч?! Ну и цены у нынешних игрушек! Детский – дешевле, – сказал я. Раз в двадцать. То есть, вы советуете купить? Отговаривать не стал бы, сказал я. М-м... а вот говорят, детям все это вредно... глаза портятся, с ума сходят... Дитер, сказал дед, когда я был, как твои девочки, мне отец читать не позволял: глаза, мол, портятся, с ума сходят... и вообще вредная штука – чтение. Понял? Понял, сказал Дитер, все повторяется... а табак, Иван, ты тоже на своих плантациях выращиваешь? Нет, табак турецкий... свояк посылает... Сонечкин брат... Слушай, дед, спросил я, где нынче берут таких девушек? О, сказал дед, это такая история... Войцеха, отца ее, ты разве не помнишь? А, хотя нет, это еще до тебя было. Короче, Войцех продал свою землю – тут у него земля была, недалеко, по ту сторону шоссе – и подался в Африку, в Кению... нет, вру, в Кению Шульга рванул, а Войцех, кажется, в Замбези... да, точно, в Замбези. Поначалу писал оттуда, потом и писать перестал – новостей нет, глушь, вкалывают побольше, чем здесь – чай он выращивал... А в позапрошлом году, зимой, морозы тогда огого какие были – сопля на лету замерзала – стучат. В окно. Открываю, смотрю: девчонка, в кацавейке драной, ноги тряпками обмотаны... пустил, конечно, как иначе... Долго не узнавал, пока сама не сказала. Уезжали-то – такая вот фигушка была, как тут узнаешь. В общем, отца негры убили, мать от малярии померла, брат пропал – тоже, наверное, убили... саму ее чем-то пугнули так, что бросила все – и в чем была... Добралась кое-как. Где добрые люди помогли, а где... но добралась. Не вспоминает она больше этого, не говорит – только иной раз приснится если, так плачет. Вот и все. Это насчет – где берут. А ты-то сам?.. Вон Дитер тебе какую невесту приволок, а, Дитер? Вполне, сказал Дитер. Не время, дед, сказал я. Не с руки. Бросал бы ты к едрене фене свою службу, доконает она тебя. Брошу, дед, сказал я совершенно искренне. Вернусь – и все. Во где мне это уже – я показал на горло. Ладно, пошли внутрь, сказал дед, там еще одна водочка непробованная осталась – та вообще золотая...
И все смешалось нетревожно и беспечно. Стефа, ничуть не смущаясь, целовала деда и шептала громко, почти крича: люблю, люблю, люблю! Вероника оказалась рядом со мной и, блестя глазами, расспрашивала, в каких баталиях я участвовал и скольких супостатов угубил – я без стеснения врал. Дитер играл на гармошке и пел немецкие куплеты – голос у него оказался сильный и хорошо поставленный. Потом сестры расшалились и заставили его подыгрывать частушкам. Я в очередной раз подивился, как силен русский фольклор. "Подари мне, милый, мину, я в манду ее закину – если враг в село ворвется, он на мине подорвется!" – спела Вероника и хитро подмигнула мне. Роскошная фрау Ольга отчебучила что-то не менее зажигательное. Дед вмазал такое, что дамы покатились со смеху, закрываясь ручками. Дошла очередь и до меня. "В небе уточки летают, серенькие, крякают. Любку я в кустах бараю – только серьги брякают!" – я поддержал реноме гвардейского офицера. Ах, чай, чай! – всполошилась вдруг Стефа. Самовар хрипел и кашлял. Не могу больше... простонал кто-то. Но тут подоспели Витя и Даша. Они были похожи, как брат и сестра: светлоглазые, с плоскими круглыми лицами. Штраф, штраф! – и дед вручил им по зеленому стакану, полному до краев. Они проглотили водку, закусили крошечными огурчиками, жгучими, как стручковый перец, и чинно сели за стол. А теперь пирог, сказала Стефа, и возник пирог. Это конец, подумал я. А то поживешь у меня недельки две? – спросил дед, я тут собрался было старый трактор перебрать, да все рук не хватает, а ты в механике не самый последний... Наверное, дед, сказал я, надо еще подумать, позвонить кой-куда... Дитер играл остервенело, от гармошки валил пар. Витя с Дашей и сестры плясали – бешено, со свистом. "А мой миленький герой, у него штаны горой! Как горою поведет, так у меня все упадет!" Я стоял на крыльце, один, в стороне от вылетающего из двери света. Потом в дверях появилась Стефа. Я ее видел, а она меня нет. Ох, божичка, сказала она, и в голосе ее зазвенело страдание. Ох, божичка, страшно-то как...
Ферма Сметанина
Мне снился скверный сон, причем я прекрасно понимал, что это именно сон, но не мог его пересилить и не мог проснуться. Все происходило на каком-то плацу. Посередине плаца стоял наш "лавочкин", только он был почему-то раза в три больше, чем на самом деле. На краю плаца прямо в асфальте зияли узкие щели, и не сразу я понял, что это могилы. Рядом с могилами расположился сводный оркестр, музыканты играли, но не было слышно ни звука. Зато отлично слышались шарканье ног, неразборчивые голоса, скрип, завывание. От "лавочкина" и до могил протянулась шеренга офицеров всех родов войск, стоящих "смирно" и отдающих честь. Позы их были абсолютно одинаковы, я присмотрелся к лицам: лица тоже. Это были манекены. Вдоль шеренги манекенов маршировали солдаты в парадной форме – в две колонны по три человека в каждой. Они маршировали в странной позе, одной рукой давая отмашку, а другую держа у плеча, и я долго не мог понять, что к чему, пока они не подошли к могиле и не стали опускать в нее невидимую ношу – гроб. Гроб, понял я, невидимый гроб... или нет никакого гроба, а они только притворяются, что есть. Солдаты сделали свое дело, отдали могиле честь и плотным маленьким каре двинулись в обратный путь. Они так и ходили, туда и обратно, и я, страшно злясь, смотрел на это все и вспоминал наши похороны, и видел, какая злая пародия эти похороны на те, наши. У нас в архиве хранятся маленькие керамические контейнеры, в которых спрятаны по пряди волос каждого из нас и по фотографии. И если человек гибнет там, откуда его тело доставить нельзя, то контейнер помещают в печь, а потом пепел пересыпают в урну, и урну эту ставят в колумбарий... и мне всегда казалось, что это правильно. Солдаты отдали честь предпоследней могиле, но возвращаться к самолету не стали, а попрыгали в последнюю и оттуда, изнутри, стали засыпать себя землей. И глухо, как из-под толстого слоя войлока, стали появляться отдельные звуки музыки, выстраиваться в нечто, и вдруг это нечто явилось целиком: спит гаолян, ветер туман унес, на сопках...
Я проснулся мгновенно и мгновенно оказался на ногах. В доме был чужой – я знал это каким-то десятым чувством, спинным мозгом, кожей... Из окон цедился голубовато-серый полурассветный свет. Рука сама скользнула под подушку, достала пистолет: "столяров" калибра двенадцать и семь. Медленно-медленно, чтобы не повредить тишину, я оттянул и вернул на место затворную раму. Мягкие, кошачьи шаги за дверью: два шага, еще один... стоп. А вдруг это Вероника... с пьяных глаз... вот смеху-то будет... Еще два шага – под самой дверью. Нет, не Вероника: она пришла бы босиком или в туфлях на высоком каблуке, а здесь что-то легкое, типа теннисок... Дверь медленно, по миллиметру, стала приоткрываться. Ну, смелее, смелее... В образовавшуюся щель просунулась рука с темным квадратиком в пальцах зеркальце, догадался я. Зеркальце поворачивалось, сейчас тот, кто за дверью, увидит меня... Я выстрелил в стену – туда, где, по моим расчетам, были его колени. Не теряя времени, я вылетел за дверь. Кто-то слабо ворочался на полу, и кто-то другой удирал вниз по лестнице. Я прыгнул через перила, сократив себе путь на два лестничных марша, но не достав убегавшего – он был быстрый, как крыса. Когда я выкатился на крыльцо, он уже стоял шагах в десяти, ловя меня стволом. Сделать тут ничего нельзя было, пришлось бить на поражение. Дульная энергия у "столярова" колоссальная, парня отшвырнуло шагов на пять. Тут же на дороге появилась набирающая скорость машина. Я успел упасть – очередь прошла выше. Зазвенели стекла. Я дважды выстрелил вдогон – заднее стекло покрылось густой сеткой трещин. Из машины больше не стреляли. Через секунду она скрылась за поворотом. Я подошел к убитому. Очень короткая стрижка, очень молодое лицо. Дыра в груди, крови почти нет. Немного в стороне, отлетел при ударе – "парабеллум" образца тысяча девятьсот девятнадцатого...
В доме стояла мертвая тишина, и у меня все мгновенно замерзло внутри – а что, если и вправду – мертвая? Если они успели?.. Нет, слава Богу. Просто у меня после стрельбы вата в ушах. Вот они все, мои дорогие... что? Нет, там все в порядке. Что? Ох, дьявол... Я поднялся по лестнице. Вот он, лежит. Тоже мальчик, тоже короткая стрижка... ноги превращены в кровавое месиво, особенно колени... и маленькая треугольная дырочка над левой бровью. Осколок то ли кирпича, то ли пули... наповал. Все.
В меня понемногу просачивались нормальные звуки: речь, дыхание, плач. Все целы? Все, все, Витю только стеклом немного порезало, немного, ничего, заживет... заживет как на собаке, верно я говорю? Дети? Ничего, ничего, поплачут и успокоятся, ничего... Игорь, тормошит меня за плечо дед, тут такое дело... полицию надо вызывать. Надо, тупо соглашаюсь я. Так лучше бы, чтобы это все я сделал. Я хозяин, имею право... Да, дед, соглашаюсь я, да вот поверят ли? Поверят, вон сколько свидетелей. А ты пока у Дитера пересидишь, Вероника тебя свезет... свезешь, Вероника? Я смотрю на них всех – будто больше никогда не увижу. Бледная, как стена, и очень решительная Стефа, ей некуда уходить отсюда, это ее земля... дробовик-многозарядку она держит чуть небрежно, как вещь привычную. Дед пергаментно-коричневый, глаза светятся, как у кошки, опирается на ручной пулемет неизвестной мне системы: откопал, наверное, на своих полях. Дитер, очень деловой, спокойный, подтянутый. Один револьвер в руке, два за поясом. Ольга: спавшая с лица, заплаканная, готовая на все. На плече двустволка. Даша и Витя, Витя в крови и бинтах, прижимает к лицу пятнистую тряпку. Оба с МП-39. Тоже, наверное, откопали... Ребята, говорю я, они не вернутся. Они меня искали. А теперь – все. Как знать, говорит дед. Ты поезжай лучше. Поезжай. С полицией мы сами все уладим. Верка, возьмешь мотоцикл – и вдоль речки, чтоб вас никто не видел. Да, дядь Вань. Ну, Игореха, обнял меня дед, спасибо тебе. Мы-то спали, как сурки – я, старый филин, и то спал. Сейчас, дед, сказал я, сейчас, надо еще посмотреть... Я склонился над убитым, проверил карманы его парусиновой курточки. В правом боковом лежал пружинный нож, очень хороший золингеновский нож. В левом боковом – штук пять пустых пластиковых мешочков. А в левом нагрудном – моя фотография шесть на девять...
Это, пожалуй, меняет дело, засомневался дед. Я смотрел на фотографию и никак не мог понять, откуда она такая. Потом вспомнил. Нет, дед, сказал я, ничего не меняется, давай играть как задумали. Это я все забираю... А это? – подняла с пола Вероника. А, зеркальце... нет, это что-то другое. Какой-то прибор... непонятно. Тяжелый металлический квадрат примерно семь на семь, с одной стороны матовое темно-серое покрытие, с другой – полоска жидкокристаллического индикатора. Интересно... ну, очень интересно.
Вообще все понемногу складывается в забавную картину... и еще моя фотография с медицинской карты... Да, господа, неладно что-то в Датском королевстве...
Впрочем, как говаривал Тарантул, не начать бы делать поспешные выводы из слишком ярких предпосылок...
Пока Вероника переодевалась в рабочее и выводила мотоцикл, я обыскал второго убитого. У него тоже была моя фотография и пара тонких резиновых перчаток. Дитер, расстроенный, ходил вокруг "испано-сюизы". В нее попало несколько автоматных пуль. Да заварим, сказал Виктор, пригоняй ее сегодня к нам. Сто двадцать тысяч мне за нее предлагали, сказал Дитер, не взял. Ну и правильно, сказал Виктор, деньги что – тьфу, и нет их, а это надолго. Так что заварим, закрасим – с лупой не найдешь, где дыры были. Спасибо, Виктор, я видел, как ты варишь – это высокий класс, сказал Дитер. Поэтому я не расстраиваюсь. Вероника подкатила на легком "тиере", похлопала по сиденью: садись. Витя, сказал дед, дай Игорю пока свой автомат – мало ли что. Виктор протянул мне МП и запасной рожок. Спасибо, сказал я. Пустяки, сказал Виктор и отошел. С Богом, сказал дед. Вам того же – я помахал рукой.
С дороги Вероника почти сразу свернула вправо, в поля, заросшие чем-то густым и высоким, выше колена – пшеницей, ячменем?.. Мотор глухо рокотал, во все стороны летела грязь. Ноги мгновенно промокли. Крепче держись, не болтайся! – крикнула Вероника. Я забросил автомат за спину и обнял ее обеими руками. Теперь другое дело! Она повела плечами и добавила газу. Мы неслись к извилисто тянущейся через поля полосе черемуховых зарослей.
Ферма Клемма, пасека
– Тьфу на тебя, Верка, – сказал за окном дед, и я открыл глаза. Жопу бы хоть прикрыла, валяешься, как не знаю кто.
– Жопа как жопа, – сказала Вероника, – чего ее прикрывать? Была бы косая какая, тогда уж...
– Эх, не моя ты дочь, – вздохнул дед. – Так бы щас ремнем утянул...
– Да чего, дядь Вань, загораю, никого не трогаю. И вообще мокрое все. Сверзились мы таки в речку, не миновали.
– Ну, еще бы, таких пилотов, как ты, у нас в эскадрилье дроводелами звали. Ладно. Все тихо у вас?
– Тихо. Я собак спустила, если бы что...
– Видел я твоих кобелей: валяются под плетнем, и мухи по ним пешком ходят. Дохи только шить из таких сторожей.
– Так нет же никого.
– Угу. Так вот нет, нет, а потом открываешь глаза: ангелы, ангелы... Он-то спит?
– Спит.
– Не сплю, – сказал я и сел. О-ох... Потянулся с хрустом и подошел к окну.
За окном было ярко, жарко, пахло горячей травой и медом. Гудели пчелы. На солнцепеке расстелен был выгоревший брезент, на брезенте в соломенной шляпе лежала Вероника. Смотреть на нее было одно удовольствие. Рядом, опираясь на какой-то столб, стоял дед и ехидно щурился.
– Отдохнул? – спросил он.
– Более-менее.
– Пчелки не покусали?
– Почти нет. На кой им дубленая шкура?
– Как сказать...
– Как у вас там дела?
– Нормально. Уладили. Следователь, конечно, очень удивился, что старый пердун уложил двух бандитов... он их, кстати, узнал. Есть такая группировка "Муромец" – так они из нее.
– О, дьявол, – сказал я.
– Ты их знаешь?
– Знаю. Самое говно. Гитлерюгенд.
– И что теперь?
– Надо двигаться. А вам, наверное, стоит действительно нанять каких-нибудь пистолетчиков... хотя нужен-то им я.
– Чем ты их так зацепил?
– Да случайно копнул глубже, чем надо – и вылезло дельце на триста миллионов. За такие деньги, сам понимаешь, и морду набить могут.
– Но как они тебя тут нашли?
– Черт его знает... через фарера, который меня подвез? Разве что... хотя...
Какая-то догадка у меня, кажется, возникла, но тут Вероника лениво поднялась и подошла к деду.
– Слушай, дядь Вань, – сказала она, – ты же все понимаешь, а?
– Да чего уж не понять. Только учти, Ольга уже матом тебя кроет, чего-то ты там не сделала.
– С Ольгой мы сочтемся... – в голосе ее прорезалась хрипотца. – Дай я тебя поцелую.
Она обвила шею деда руками и томно поцеловала в одну щеку, в другую...
– Хватит, Верка, хватит, – смеясь, отбивался дед.
– Ну, раз хватит... – она шагнула назад, а я вдруг снова вернулся в тот миг, когда мы, цепляясь друг за друга и хохоча, выбрались из речки, повалились на песок и стали бешено целоваться. Дед что-то говорил, а она ему отвечала, я отступил от окна и запнулся взглядом за приемник – и чисто автоматически, не знаю, зачем, включил его.
Эфир был полон Вагнером, все диапазоны содрогались от могучих аккордов, и с огромным трудом пробивалась сквозь них взволнованная дикторская речь. Массовые аресты, произведенные накануне... под лозунгами... призвали к невмешательству... однако армии государств... многочисленные жертвы... из стрелкового оружия и минометов, число убитых превысило... выступление рейхсминистра внутренних дел по телевидению только обострило... переход вооруженных сил на сторону восставшего... удерживают пока... к утру обозначились позиции... германские части, расположенные южнее... по неполным данным, на стороне народа выступают чешские, финские, болгарские, греческие... неопределенность относительно... покинув летние лагеря, движутся к Москве... перестрелка с применением реактивных... судьба до сих пор... ста танков сосредоточено в районе Кремля, кроме того, контролируется... толпами беженцев... растущие жертвы... чревато разрушением реактора, последствием чего могут стать...
Рядом со мной молча стояли дед и Вероника: дед неподвижно, как соляной столп, а Вероника слепыми непослушными пальцами пыталась застегнуть на груди комбинезон. Я тихонечко вышел из дому, снял с веревки высохшие клейды, оделся. Когда она успела постирать?.. Почему-то сдавило горло. Все было неправильно, все, кроме... Я взял себя в руки. Спокойно. Не сходи с ума. Не имеешь права сходить с ума. Не имеешь права...
Уже другой голос, сорванный, хриплый, выкрикивал: сограждане, настал решительный... чаша гнева... притеснения, невиданные за все годы существования... культурный и моральный кризис, полный тупик... расстреляв мирную демонстрацию, поставили себя вне закона... более трехсот человек... братья-солдаты, которые никогда... тем самым окончательно похоронил надежды... распространено обращение командующего Русским территориальным корпусом генерала... на защиту безоружных москвичей встали солдаты чешской бригады, их поддержали... потеряв несколько танков, отошли... запершись в Кремле, вряд ли могут рассчитывать... волна народного гнева сметет, как мусор... последний шанс, данный нам историей... только свободная, единая, независимая Россия... к оружию, граждане, к оружию, россияне!
– Эт-то но-омер... – протянул дед.
Я вдруг почувствовал, что меня колотит крупной внутренней дрожью. Такая – почти радостная – дрожь бывает при игре, когда надо делать последний ход – и ты знаешь его. В какой-то момент возникло чувство повторности происходящего, и в то же время по неведомо каким ассоциативным путям всплыло, как я читал, продираясь сквозь кошмарный почерк, повесть Фила Кропачека "Неистребимый". Несколько измятых, засаленных тетрадей я получил по почте через день после того, как Фил, надев парадную форму и все награды, которые у него были – немало, надо сказать, в том числе и Андрей Первозванный, – вышел на площадь перед Розовым дворцом, достал из кобуры "березин" и выстрелил себе в висок. Действие повести происходило в период Тувинской экспедиции – вот выдумали же, сволочи, название для войны: "экспедиция"! Мы посмеивались над этим и сочиняли анекдоты, но было противно, – так вот, у Фила в эти дни в продажу начинают поступать мясные консервы в банках, по форме напоминающих цинковые гробики... было там еще множество разных происшествий, комичных и кошмарных, и был главный герой, то ли чудак, то ли гений – короче, в какой-то момент он начал понимать, что все происходящее сейчас с ним и вокруг него на самом деле всего лишь символы, аллегории того, что происходит вне нашего мира, в каком-то высшем, истинном мире... и вот, поняв это и разгадав значение аллегорий, он понимает, что следующее событие будет происходить с ним самим и что это должно быть что-то мерзкое: в числе прочего он должен будет изнасиловать и убить свою сестру, а к сестре у него очень сложные и какие-то взрывные чувства – и вот, чтобы избежать неизбежного, он вешается. Сестра же, придя, деловито вынимает его из петли и начинает оживлять: оказывается, это она навела на него "зов петли" – ей нужен был его труп, чтобы сделать зомби для каких-то своих целей. Она оживляет труп, но забывает вдруг одно заклинание, и мертвец насилует ее, а потом загрызает... а утром идет на призывной пункт и вербуется добровольцем, и вот он в Хем-Бедлыре, неуязвимый, оружие не берет его, и он страшно мучается этим, потом узнает, что есть шаман, знающий, что надо делать... Рукопись оборвана на полуслове. Фил запечатал ее в пакет и бросил в ящик, а сам переоделся в парадную форму, нацепил ордена и вышел на площадь перед Розовым дворцом...
– Дед, – сказал я, – мотоцикл ты мне дашь?
– Игореха, – не поворачиваясь ко мне, прошептал дед, – что же это делается, а? Ведь война, Игореха...
– Война не война, а все равно – подлое дело, очень подлое.
– Ты хоть понимаешь, что происходит?
– М-м... местами.
– Сказать можешь?
– Только самое тривиальное: империя распадается. Идет борьба за власть. Кто к кому присоединится: Россия к Сибири или наоборот. И прочее вокруг этого.
– А ты причем?
– Воюю с террористами.
Я поймал на себе взгляд Вероники, повернулся к ней. Лицо ее посерело, глаза неподвижно смотрели на меня.
– Ты... обратно?..
– Нужно...
– Кому? Тебе? Мне? Зачем?
– Он офицер, Верка, – сказал дед. – Ты уж не это...
– Офицер... – она судорожно вздохнула и быстро, почти бегом, бросилась из дома.
– Подожди, Игореха, не бегай за ней, – поймал меня за руку дед. Лучше послушай-ка меня. На шоссе не суйся. Вон тот лесок видишь? За ним деревня, Санино. За деревней начнется насыпь, узкоколейка там была, рельсы сняли, так что ехать по ней можно. И ведет эта насыпь через Поречье до самого Звенигорода. А там уж...
– Там рукой подать.
– А то лучше спрячешься тут где-нибудь?
– Сам видишь – не получается. Надо двигаться, надо шевелиться.
Дед хотел еще что-то предложить, но только сморщился и махнул рукой слабо, беспомощно...
– Господин полковник!..
– Да. Да, все понимаю. Не дело...
И вернулась Вероника. Другая. Непохожая на все прежние. Другое лицо... я никогда не видел таких лиц.
– Ты только не исчезай совсем, – сказала она. – Ты появляйся иногда, хорошо?
Мне вдруг сдавило горло, и я долго ничего не мог ответить.
Где-то между Рузой и Звенигородом
Как я ни крутил, как ни прикладывал фирменные заплаты, ничего не получалось: разрез был слишком велик. Оставалось пройтись вдоль дороги и поискать брошенную дырявую камеру: вряд ли я один, кто пострадал на этой промоине. Похоже, когда делали насыпь, в нее схоронили всякий военный мусор: я, например, напоролся на зазубренный осколок бомбы или крупнокалиберного снаряда. Так, в поисках подножных запчастей, я прошел метров сто пятьдесят – и, наконец, увидел то, что нужно. У жерла дренажной трубы, полуутонувшее в грязи, виднелось колесо от трактора. Я стал спускаться вниз – и тут сзади раздался вой автомобильного мотора.
Это был полноприводной "хейнкель-ягд" ядовито-желтого цвета. Выцарапавшись из промоины, он остановился. Открылись двери, вышли двое, огляделись по сторонам. Один расстегнул штаны и стал мочиться прямо с насыпи, другой сбежал вниз, в кустарник... сейчас увидит мотоцикл... увидел! Все – нет ни того, ни другого, а из машины выбирается третий, и в руках у него какой-то ящик, похожий на старинный радиоприемник, и он поворачивает его из стороны в сторону, заглядывая в него сверху, будто в кастрюлю... и тут мне стало нехорошо, какая-то дурнота, какая-то мятная, тошная слабость возникла повыше желудка, и черт его знает, как было бы дальше, но парень этот поставил свой ящик на капот и взялся за бинокль, и стал смотреть вдаль... Да уж, стоило ему чуть опустить очи долу, и все. Но тут опять раздался рев мотора и гудок: кто-то еще не желал сидеть в чертовой промоине. "Хейнкель" тронулся с места и отрулил на самый край насыпи, пропуская того, кто ехал следом. Это оказался фермерский грузовичок-трактор "тролль". Фермер притормозил возле "хейнкеля", крикнул что-то нелестное водителю, газанул, наполнив салон "хейнкеля" синим перегаром, и покатил вперед. Я же, пользуясь этой заминкой, скатился к трубе, влез в нее и, елозя локтями по жидкой грязи, переполз на другую сторону насыпи. И не зря: здесь кустарник подходил вплотную к дороге, а от трубы тянулась канава, и была эта канава, похоже, достаточно глубока, чтобы меня скрыть... от бинокля – да. А от той чертовой штуки, напоминающий приемник? Ладно, думать будем после...
По кустам я – где согнувшись, где на карачках, где и ползком добрался до перелеска. Теперь я был в метрах в трехстах от машины, сбоку и чуть сзади нее. Фарер сидел за рулем, тип с ящиком стоял рядом, но на ящик свой не смотрел, ящик стоял на капоте. Еще один тип шел вперед по дороге, время от времени останавливаясь и поднося к глазам бинокль. Четвертого видно не было.
Ну, что ж, ребята... смыться от вас без транспорта мне вряд ли удастся... а из оружия у меня одна рогатка... Соваться в нынешнюю кашу с не записанным на тебя пистолетом – нет уж, проще запереться в чулане и отсидеть положенных три года. В дедовой мастерской мы за полчаса соорудили рогатку из титанового прутка и красного резинового шнура чуть потоньше мизинца. В карман я насыпал два десятка шариков от подшипника. С этим арсеналом я и готовился принять бой. Или навязать его.
Пистолет в ближнем бою, конечно, предпочтительнее. Из него можно стрелять стоя, сидя, лежа, на бегу, в прыжке, с одной руки, с двух, выпуская восемь пуль по восьми целям за две с половиной секунды. Из длинноствольного "березина-600" или флотского "парабеллума" я попадаю в поясную мишень с полукилометра. Из рогатки стрелять можно только стоя, причем в одной позе: правым боком к противнику. Скорострельность не более выстрела в секунду. Убойная сила сохраняется метров до пятидесяти. И тем не менее я знаю несколько случаев, когда рогатка одерживала верх над пистолетом – благодаря двум неоспоримым преимуществам: бесшумности, во-первых, а во-вторых, тому, что у противника при виде рогатки не срабатывает приоритетный рефлекс на оружие, ему приходится сначала подумать, а уж потом стрелять, теряя на это бесценные доли секунды...
Итак, три противника были в поле моего зрения – следовательно, начинать надо было с четвертого. Я короткими перебежками направился к промоине, чтобы перейти дорогу за спиной у этих ребят. Вполне могло быть, что четвертый, невидимый, затаился и ждет – или идет мне навстречу. Но нет, до промоины я дошел спокойно, а дальше было непросто – метров пятнадцать совершенно открытого пространства, причем в виду стоящего на горочке "хейнкеля"... повезет – не повезет... не повезло: парень, стоящий у машины, взял свой ящик, что-то там нажал или покрутил – во мне взорвался кусок льда – повернулся кругом и увидел меня. А ведь именно его я собирался сохранить и побеседовать... да, удивиться он успел, а вот испугаться – вряд ли... обхватил руками брызнувший лоб и повалился навзничь. Фарер, как чертик из коробочки, вылетел из машины и дважды выстрелил куда-то влево – что-то он там узрел, в кустах. Ему я попал в висок, он рухнул и покатился с насыпи. Тут я, наконец, завершил начатый маневр – пересечение плеши. Теперь я был опять справа от дороги, в кювете. Машины отсюда видно не было, ее скрывала гора мусора, зато как на ладони была полянка, где я ладил мотоцикл. Шевельнулись кусты, показалась макушка, рука с пистолетом махнула: туда. туда! До "макушки" было метров семьдесят – не достать. Тот, кому он делал знаки, видимо, тоже что-то показал ему, потому что "макушка" высунулся по пояс из кустов, быстро огляделся, а потом рванул напролом, как кабан, взбежал на насыпь и прилег около машины. Они были уверены, что я на той стороне... отлично. Я на полкорпуса высунулся из моего окопа. Где он там? Ага... видны ноги и кусочек задницы. Надо полагать, последний, четвертый, крадется в поисках меня... может быть, даже по моему следу. Нет возражений. Я пошарил вокруг себя и подобрал два булыжника размером в кулак – трудно без артиллерии, господа... Стараясь не шуршать, я подобрался к "макушке" метров на двадцать и навесом, несильно, чтобы не убить, запустил одним и тут же другим булыжником именно в макушку... и промазал – он вскрикнул и дернулся назад, бежать – ну и, естественно покатился вниз. Я подскочил к нему, рубанул по затылочной ямке, отключая, схватил пистолет – новенький элитный "вальтер" – и бросился за деревья. Все – теперь будет работать выдержка... у кого нервы крепче... Интересно, а вдруг поедет мимо кто-нибудь?.. Прошло пять минут, десять... Ага, вот и он! Шевельнулась прошлогодняя крапива возле той дренажной трубы, по которой я полз вначале. Ну, давай, давай... Я вложил в кожанку шарик и легонько, в четверть натяга, выстрелил в насыпь примерно в полусотне метров перед машиной. Посыпались камушки. Он затих. Я ждал, что он постарается оседлать дорогу – нет. Потом я понял, что он ползет по кювету. Ты бы еще окопчик отрыл, подумал я. Пехота. Стрелять из элитного "вальтера" мне еще не приходилось и, хотя я знал, что точность боя у него даже лучше, чем у длинноствольных систем, противника моего следовало, пожалуй, подпустить как можно ближе. Полз он медленно и осмотрительно. Я даже зауважал его за это. Полгода хорошего тренажа – и тебя можно будет брать на акции... Наконец, он поравнялся со мной. Нас разделяло семьдесят метров низкорослого кустарника. Стоя за деревом, я хорошо видел срез кювета. Вот опять шевельнулась трава... Я выпустил шарик в склон насыпи чуть позади ползущего, бросил рогатку и поднял "вальтер". Над срезом кювета мгновенно появились руки с пистолетом. По пистолету-то я и выстрелил.
Что было по-настоящему тяжело – так это ломиться сквозь кусты. Я даже почти успел, я еще увидел, как он, скорчившись, что-то пытается сделать в такой же позе на ветру, на холоде закоченевшими пальцами зажигают спичку... и тут же распрямился, дернулся и затих. На губах видны были осколки стекла.
Полчаса у меня ушло на заравнивание следов. Спрятал трупы в дренажную трубу, засыпал пятна крови на дороге, поднял мотоцикл на верхний багажник "хейнкеля"... я был грязный, как не знаю кто, мне надо было срочно смыть эту грязь, я трясся, она сводила меня с ума... Еще не все, еще не все... "Языка", перевязав и связав, я положил в задний багажник, таинственный ящик поставил на переднее сиденье и сел за руль. Почему-то казалось, что ящик на меня смотрит. Дорога сама покатилась мне навстречу, все быстрее и быстрее, а я не мог оторвать взгляда от ящика. Он выглядел непристойно. Потом дорога почему-то кончилась, под колеса летела целина, машину трясло, ящик подбрасывало, наконец, он свалился с сиденья. Я смог посмотреть вперед. Там темнела вода. Это был довольно большой пруд с пологими берегами, поросшими камышом и осокой. На другом берегу его, ближе к плотине, стояло низкое длинное здание с множеством темных окон, а за ним водонапорная башня, похожая на марсианский треножник. Я залез в воду по шею и с остервенением стал сцарапывать с себя грязь. Понемногу становилось легче.
Легче... легче... легче... Уже почти спокойно я отжал одежду, натянул штаны, надел на голое тело куртку – в бою она не участвовала и потому осталась сухой. Вынул из багажника "языка" – он уже пришел в себя и пытался брыкаться. Без глупостей, предупредил я, жалеть мне тебя не за что. Повязка его сползла, волосы склеились. Хорошо, короткие... но все равно опять лезть в воду... Я отмыл его, проверил рану. Рана была маленькая, хотя кровила сильно. Ладно, зарастет... не такое зарастало. Бинт последний – ну, да разживемся, если понадобится...
Тебя как звать, парень? Ва... Вадим. Ты из "Муромца"? Кивок в ответ. Жить хочешь? Замер, съежился. Расслабься, сказал я. Вас хоть предупредили, что дичь кусается? Помотал головой: нет. Ладно, выкладывай, какого черта вы прицепились именно ко мне? Что вам там про меня наврали? Он молчал. Или ты хочешь, чтобы я устроил тебе пытку? Я могу. Ла... ладно. Нам приказали... князь сам приказал... найти человека – вас – и доставить... можно – мертвого... а можно... достать из... из тела... прибор... вот отсюда... А эта штука, значит, пеленгует этот прибор? – я показал на ящик. Д-да. Интересное кино, сказал я. Надеюсь, на аббрутин у тебя аллергии нет? На... что? На аббрутин. Он же кси-диацин. Я не понимаю... Снотворное. А... нет, кажется, нет. Тогда закатай рукав. Да не бойся так, дурашка, убить тебя я могу просто двумя пальцами – я показал, как. Он мгновенно вспотел. Не дрожи. Это чтобы не связывать тебя опять веревкой. Не бойся. Сейчас ты уснешь. Ты уснешь, и тебе захочется посмотреть сны. Ты будешь смотреть сны и рассказывать мне все, что видишь... и тебе приснится райский сад, и ты услышишь пение гурий, но стражи не пустят тебя туда, пока ты не расскажешь все, что знаешь про вашу организацию... Он уже спал, дыхание было ровное. Я откинулся на спинку сиденья, в уютный мягкий угол, обхватил колено руками и приготовился слушать.
Звенигород. Пристань "Хассель, Денисов и КО"
Я долго бился над своим лицом и, наконец, смог сделать так, чтобы оно не напоминало ничем мою фотографию, попавшую в лапы "Муромца". И на сегодня надо озаботиться какой-нибудь экранировкой – пока я не попаду в Москву, под защиту армейских вседиапазонных шумогенераторов. Чем бы ни был прибор, впаянный в меня, он отзывался на кодированный запрос серией весьма мощных радиоимпульсов, пеленгуемых в радиусе по крайней мере двадцати километров. С другой стороны, я, похоже, чувствовал – не знаю, почему этот запрос и, следовательно, мог заранее знать о приближении преследователей. Кроме того, Вадим рассказал, что первые два пеленгатора собрали вручную, один из них я грохнул у дома деда, а другой захватил, а мастерская, принявшая заказ, выдаст первые приборы не раньше, чем в четыре часа дня сегодня. Следовательно, определенный резерв времени у меня был... вот только на что его потратить?
Ворота пристани были закрыты, я посигналил, как требовалось: три коротких и длинный. Из будки на территории пристани вышел седоватый толстяк, сонно потянулся и направился к нам. Судя по всему, это и был дядя Саня.
– У меня партия груза по контракту "Кенигин", – сказал я, опустив стекло и высунув голову.
– Контракт "Кенигин" начинает действовать с полудня, – ответил он. На лице его не было и следа сна.
– Мне нужно в Москву, – сказал я.
– Ты с вещами?
– Нас двое. Вещей очень мало. Машину можем оставить.
– Я тебя что-то не видел...
– И не могли видеть.
– А это кто там с тобой? Вадька, что ли?
– Вадим, проснись, – сказал я.
– О, дядя Саня, – сказал Вадим. – Приехали, да?
– Приехали, приехали, – сказал дядя Саня. – Щас я ворота открою...
Мы загнали машину в дальний угол товарного двора, там уже стояло несколько, и напоследок я ввел Вадиму еще одну дозу аббрутина. Я взял сумку, он – пеленгатор, и мы пошли к дебаркадеру. Что-то тебя качает, Вадька, сказал дядя Саня. А... контузило малость... Может, тебе здесь отлежаться? Вадим посмотрел на меня. Я поколебался. Нет, надо ехать. Там ведь вплавь придется... Ничего, сказал я, в крайнем случае, я его на себе доплыву. Рисковые вы ребята, покачал головой дядя Саня... ладно, пошли...
Мы перешли дебаркадер и спрыгнули на палубу самоходного лихтера. Вся палуба была заставлена скамейками: досками на козлах. Двигатели лихтера работали, под ногами пробегали волны вибрации. "Кузмич!" – гаркнул дядя Саня. Из люка в палубе высунулась голова. Кузмичу было лет восемнадцать. "Чего?" Увидев нас, он в два движения выбрался из люка. "Возьмешь вот этих ребят в собачий ящик", – сказал дядя Саня. "Угу", – был ответ. "Куда сегодня?" "Еще не знаю. По каналу уже не пускают, говорят, кто-то затопиться пытался на фарватере. А у них же канонерки на Волге". Дядя Саня почесал затылок. "Да уж, затопиться – это мы всегда пожалуйста... Что Семин?" "Нормально, грузится. Через полчаса, говорит, отвалит". "Ладно, Кузмич, разберешься на месте." "Разберусь, – сказал Кузмич, – пойдемте, покажу вам ваше место..."
Это был подлинный собачий ящик: в корме, рядом с шахтой руля, выгорожено было пространство метр на два на два. "Запретесь изнутри, сказал Кузмич, – снаружи абсолютно незаметно. Когда я скомандую, отдраите вот этот люк и уйдете. Ласты и маски в рундуке, дыхательные патроны я вам дам. Имели с ними дело?" "Свежие?" – спросил я. "Да, на полчаса хватит." "Годится. И все-таки – где именно вы будете выходить?" "Постараюсь высадить в самом удобном месте. Устраивает такой ответ?" "Что вообще в Москве?" "Никто не знает. Все говорят разное." "Ладно, разберемся... Нам сейчас запираться или погодя?" "Зачем сейчас? Когда на подходе будем... за час, скажем." "Хорошо..."
Полчаса назад с вокзала Вадим позвонил Князю и условными фразами сказал, что группа продолжает поиск. Следующее контрольное время связи в полдень. До полудня еще...
С дебаркадера попрыгали на палубу лихтера трое парней. "Ну, вот, экипаж в сборе", – сказал Кузмич. Дядя Саня сбросил носовой швартов с кнехта. "Петька, расхиляй драный, отдавай кормовой!" – голос у Кузмича был зычный, как и положено речному капитану. Один из парней рысью метнулся на корму. Кузмич солидно поднялся на мостик. У лихтеров этого типа рубка м мостик не на корме, как обычно, а ближе к носу и на правом борту – как у авианосцев. Ну, что, сказал я Вадиму, поплыли? Да, сказал он. Вид у него был измученный, вокруг глаз – синяки, как у лемура. Поплыли... Палуба задрожала сильней, и берег, слегка изогнувшись, стал уходить влево и назад. Я сел на край скамьи, повиснув подмышкой на леере ограждения. Вадим сел напротив, спиной к движению. Иди поспи, сказал я, спроси у шкипера, где можно поспать, и поспи. Я тебя разбужу.
Туман еще не рассеялся, но поредел, стал прозрачнее. Видно было и оба берега, и то, что на берегах. Виллы, дачки, прочие постройки – сплошным рядом. На воде – лодки, катера. И – очень тихо. Неимоверно тихо.
Собственно, мне следовало просто сложить два и два, записать результат и сверить его с ответом в конце учебника... что я, собственно, сделал уже раз сорок за последние двое суток... да только в ответе вместо ожидаемого "четыре" возникали огненные письмена: "А на хрена все это?" И не было у меня под рукой премудрого Даниила... и сам я не Бальтазар... Вальтасар... кстати, пожрать бы неплохо... шкипера, что ли, попросить? Не отвлекайся. Действительно: на хрена такие сложности? Операции подобного рода проводятся с минимальным – минимально возможным, точнее, количеством ходов и поворотов. У меня же получается нечто водевильное... "Женитьба Фигаро" со стрельбой и переодеваньями... и в финале: "Унесите трупы. Скомандуйте дать залп!"
Интерес "Муромца" ко мне – учитывая все, что я видел сам и что мне сказал Вадик – можно объяснить только одним: тем, что в теле пана Валинецкого спрятана маленькая атомная бомбочка. Я их никогда не видел, эти бомбочки из рентгения-252, слышал только, что они страшно дорогие, размер имеют с толстую многоцветную авторучку, а мощность – порядка двадцати тонн тротила.
Если бомба есть и "муромцы" пронюхали об этом – стало быть, идет утечка из самого штаба Тарантула. Но, поскольку тут замешан Тарантул, то больше верится в вариант, при котором бомбы нет, а утечка информации есть. Но опять же – мне ведь куда больше хотелось бы верить именно в этот вариант... тем временем завершая траекторию полета... где? Куда меня вообще несет?
Да, я намерен рассчитаться за ребят. Почерк тех, кто орудовал в "Садовом кольце", и тех, кто перебил моих – одинаков. И есть одно очень важное обстоятельство: мои ни под каким видом не должны были после акции концентрироваться на базе. Ни под каким... если не получали соответствующего приказа от меня, координатора, или Командора, старшего группы "А". Я такого приказа не давал. Значит – Командор? Без моего ведома? Не верится. Возможно только теоретически. И вдруг мне вспомнился странный бред, поразивший меня там, в меблирашках, рядом с убитой Сашей. Ч-черт... что-то мелькнуло – и исчезло. Над глазами стала скапливаться боль.
Обойдем этот момент. Эх, Игорек, как многим ты позволял копаться в своих мозгах!.. и все же, все же, все же – вспомним. О другом. Первые дни после операции, потом – первые шаги. Доктор Морита... фотография из медицинской карты – кстати... так вот: я совершенно уверен, что какая-то телеметрия у него была. Сердце вовсе не сразу стало работать так, что я перестал его чувствовать: поначалу были очень неприятные ощущения. А когда упал в саду – помнишь? Нашли сразу, через две минуты – о! Ясно же, что получали сигналы от меня, и ясно, что могли пеленговать источник этих сигналов. Точно, точно. И вполне возможно, что с того пульта можно посылать... ну, скажем так: разные сигналы. Замри – умри – воскресни... направо – налево... вряд ли, старина, вряд ли – слишком сложно технически. Другое дело – внушенная программа...
Если так – то дело плохо. Если так – то это значит, что вся миссия нашей группы была лишь прикрытием чего-то иного, и я всего лишь зомби, всего лишь ходячий футляр для маленькой бомбочки большой разрушительной силы, и эту бомбочку, хочу я того или нет, я доставлю-таки в нужное место и в нужное время – даже если буду стремиться к чему-то прямо противоположному...
Значит, бомба все-таки во мне...
Козел, сказал я. Все же проще простого: есть бомба – значит, есть и программа. Нет бомбы – нет и... хотя постой, постой... Тут тоже появляются варианты.
Искать в себе программу бесполезно. А вот попытаться определить, бомба у меня внутри или нормальный реактор – это, пожалуй, можно попытаться сделать. Пацаны искали меня с какими-то приборчиками. Ясно, что это детектор какого-то специфического излучения. Что я знаю про рентгений? Я закрыл глаза, сосредоточился. Производится искусственно, используется как расщепляющийся материал... и как источник бета-частиц. О! Реактор же мой, как я знаю, слабо светится в гамма-диапазоне. Кроме того, бомба должна светиться на несколько порядков сильнее... козел, козел, козел! Что сделал Гера? Гера приклеил к бомбе кусок фотопленки! Кто же мешает и мне?..
Ну, а дальше? Что это даст?
Предположим, выяснили: бомба есть.
Тогда надо будет сходить с траектории.
Да? И как это ты себе представляешь практически?
Практически?.. Практически я себе представляю это так: достаю из кармана серебряную марку, кладу на ладонь. Орел: продолжаю путь в Москву. Решка: ни о какой Москве и речи быть не может. И далее – в любой ситуации выбора... Бросаю.
Решка.
Взвыла сирена. Меня скрутило в тугой комок. Это был всего-навсего звуковой сигнал нашего лихтера, и впереди кто-то отозвался низким басовитым гудком, но что прикажете делать с проклятыми инстинктами?.. Хорошо хоть, со стороны всего этого не видно. Навстречу шел озерный катер, и даже издали видно было, что он набит людьми до последней возможности. Фарватер был узкий, суда разминулись, едва не царапнувшись бортами – так, что я видел выражения лиц... не выражения, а выражение, одно на всех: злая, ожесточенная усталость. Лечь и сесть там было негде, кое-кто спал стоя. Катер прошел, оставив запах мазутного перегара, многих тел – и странный, на пределе слышимости, шепот... или это волны выплескивались на прибрежную гальку?.. Покидать город могли все беспрепятственно, без каких-либо разрешений и даже без личных документов – об этом объявляло и официальное радио на длинных волнах, и подпольные радиостанции, иногда продиравшиеся через глушение. Уже за первые сутки смуты число беженцев превысило миллион человек...
Решка, значит... ветер туман унес... да, Пан, да, дорогой, ты молодец, ты это хорошо придумал... и все твои рассуждения достойны быть выбитыми в мраморе и так далее... но кто даст гарантию, что они не внушены тебе умным прохвостом, который сидит сейчас где-нибудь в Нарьян-маре или в Гвоздево и ждет, попивая пивко, когда придет сигнал с трабанта: объект вышел в точку рандеву? Нет такой гарантии... и даже это не гарантия – я посмотрел на монету. Решка... ну, что же, надо резко менять траекторию.
И есть еще один способ... но для этого мне надо найти гемов... найти глатц... Найдем.
Я огляделся. На палубе никого не было. С мостика я не виден. Хорошо... Пеленгатор я поставил рядом с собой на скамейку и ударом локтя пробил экранчик. Звук был, как от лопнувшего воздушного шарика. Столкнул за борт. Он булькнул чуть слышно. С этим все. В сумке деньги, раухер и что-то из одежды. Килограммов пять. Нормально. Расправил прокладку под "молнией", застегнул "молнию", надул прокладку – теперь все, ни капли воды внутрь не попадет. Отправил сумку вслед за пеленгатором. Минут пятнадцать стоит подождать – отплывем подальше... покурим... еще покурим... Я честно просидел пятнадцать минут, потом еще минуты две – до бакена. Дождался, когда поравняемся с бакеном, перевалился через леер, распрямился в воде и стал изо всех сил уходить вниз, чтобы не попасть под винты.
Правый берег Искры, дачный поселок
Велосипед я не то чтобы украл, а купил без спроса: вывел его из сарайчика и бросил в почтовый ящик две сотенные бумажки. Вообще велосипед – как, впрочем, и рогатка – незаслуженно забыт в нашем деле. Если и вспоминают о нем, то только для того, чтобы начинить "МЦ" или подобной ей гадостью, да и поставить в нужном месте. А вот то обстоятельство, что за велосипедистом почти невозможно установить незаметную слежку – это как-то ускользает от понимания. Впрочем, для меня сейчас это обстоятельство было третьестепенным: когда носишь своего шпиона с собой – тут, знаете, никакой велосипед...
Судя по тому, что я видел вокруг себя, сведения о всего лишь миллионе беженцев сильно устарели. Или весь этот миллион собрали тут... Я уже час ехал сквозь гигантский табор, сквозь людское море... странное море, надо сказать, непонятно тихое. Казалось, что все говорят здесь только шепотом. Я видел беженцев, я знаю, как они все ненавидят друг друга... русский лагерь под Абазой: не напирайте, не напирайте, еды много, еды хватит всем! – нет, толпа, лезут, валят с колес кухню, девочка из "Милосердия" умирает от ожогов... а вы здесь, кричат нам, почему вы здесь, а не там? где вы были, когда нас резали? И тому подобное, и это как раз более понятно, чем здесь: тихая толпа. Может быть, количество играет роль? Может быть... Полицейские, изможденные, но тем более предупредительные, открывали пустующие домики, пуская туда женщин с маленькими детьми на руках, и никто, кроме этих женщин с детьми, не пытался туда войти. Польские саперы рыли отхожие ямы, ставили над ними палатки; ставили и большие палатки, громадными рядами, квадратами, беспорядочными кучками – как позволяла местность. Врывали в землю столбы и натягивали тенты. Повсюду дымились полевые кухни, с грузовиков всем подряд раздавали зеленые солдатские котелки. Польская речь была слышнее всех прочих. Здесь было задействовано не меньше саперного полка плюс интенданство рангом не ниже армейского.
А потом я увидел гема. Ищущий да обрящет... Гем брел мне навстречу, и было ему лет семнадцать.
– Привет, – сказал я, останавливаясь перед ним. – Брат, где ваш глатц?
– Там, – он показал рукой за спину. – Где-то в той стороне. У тебя не найдется пятидесяти пфеннигов?
Я дал ему марку.
– Спасибо, – сказал он. – А зачем тебе наш глатц?
– Ищу одного человека.
– Кого? Может быть, я его знаю?
– Себя.
– Нет, не встречал, – он сделал попытку меня обойти, но я опять заступил ему дорогу.
– Брат, – сказал я, – не торопись. Продай мне свой абвер.
– Зачем тебе абвер?
– Здесь очень тяжело дышать. Я задыхаюсь в этой слизи.
– А как же я? Мне тоже будет трудно без абвера.
– Я даю тебе триста марок.
– У меня старый абвер, – сказал гем, – и немного слизи в него попадает. Он порван в двух местах. За триста марок ты сможешь купить себе новый и целый.
– Это ничего. Ты купишь себе новый и целый, а этот отдай мне. Помоги мне, брат, я уже по-настоящему задыхаюсь...
– Хорошо, – сказал он. – Но дай мне еще пятьдесят марок, потому что я до вечера должен буду ходить голый в этой слизи.
– Пусть будет так, – сказал я.
Я отслюнил бумажки, а гем разделся. Абвер действительно был очень старый, колечки позеленели, поистерлись, под мышками были солидные прорехи: пот разъел латунь.
– А вонючка в глатце есть? – спросил я.
– Есть.
– Как его звать? – я отстегнул еще десятку.
– Карузо. При нем два столба. Не спрашивай ни о чем сам – они подойдут и спросят.
– Отлично, брат, – сказал я. – Ну, просто лучше не бывает.
Я натянул абвер, ежась от кислого прикосновения металла. Рукава были пониже локтя, фартук впереди доходил до середины бедер, капюшон с тонкой вуалью закрывал лицо, оставляя только рот. Ладно, а прорехи под мышками мы заделаем... и все. Теперь эти кандидаты в потрошители меня могут бегать со своими пеленгаторами, пока не изойдут на пот и слезы.
А гем ушел, ни о чем не спрашивая и не оглядываясь. Хороший народ гемы. Ненавязчивый. Вот только граждане их не любят. Вообще, я обратил уже внимание, граждане здесь многих не любят: гомиков, наркоту, бродяг, трансверзов, хюре; в Германии с этим помягче, а в Сибири нет совсем, так что национальный характер тут, похоже, ни при чем. Покойный Кропачек говорил, что такая безопасная "праведная злость" характерна для комплекса поражения, а у сибиряков этого комплекса нет, сознание успело перестроиться: империя развалилась, метрополия погибла, но колония-то обрела независимость и процветает... С Филом можно было бы поспорить, тыча пальцем в разные места и времена, но это не самое благодарное занятие: спорить с теми, кто уже там, где нас нет. И еще Фил говорил: а вот представь на минуту, что победили большевики – и разворачивал апокалиптическую картину: ГУЛаг от Лиссабона до Анадыря, истребление десятков миллионов – сначала по имущественному признаку, а потом, учитывая, что побежденный всегда воскресает в победителе – и по национальному, – торжество серости, остановка в развитии, сползание и опрокидывание в средневековье... Боюсь, я не слишком прислушивался к нему – недаром он мне так часто вспоминается последнее время. Все чаще и чаще... Большевики вовсе не были так уж фатально обречены, говорил Фил, затяни Гитлер с началом похода, или окажись на месте душки Ворошилова какой-нибудь солдафон – вон сколько их тогда постреляли! – какой-нибудь Штерн, Тухачевский или Жуков – и ага! И даже в Сибири они могли бы остаться у власти, догадайся быстренько сделать то, что сделал чуть позже толстый Герман: облей говном бывшее начальство, покайся в грехах, побей себя в грудь, покричи, что ошибки исправлены – исправлены ведь, все же на свободе! – и вперед, к победе коммунизма... дать небольшую передышку – и можно опять набивать лагеря... Да, это было классе в девятом: мы с Филом, Майкой, Копытом, еще с кем-то, человек семь нас было, – спускались по Чулыму на плоту и остановились на ночевку у разрушенной пристани, зашли в тайгу – и наткнулись на старый лагерь. Сто лет тут никого не было, все заросло осиной, тонкой, больной, проволока, конечно, была с кольев снята, но сами колья оставались, и колья, и вышки, и бараки, конечно, и мы вошли в один барак, там было темно, мы стояли и ждали, когда глаза приспособятся к полумраку, и вдруг сверху стал падать какой-то мусор, сначала показалось: чешуйки коры... оказалось – клопы, они падали на нас и присасывались на лету, и жрали, сразу наполняясь красным... с Майкой сделалась истерика, мы тут же бросились к реке, смывать с себя это, вода была ледяная – июнь, самое начало, – потом голыми плясали у костра, пока сушилась одежда, стало даже смешно, но оказалось, что мы так ни черта и не смыли, и только на третий день удалось устроить настоящую баню и стирку... ждут, гады, сказал Фил, это сколько же они ждут...
За всеми этими воспоминаниями я едва не проскочил глатц. Я и не понял бы, что это глатц, если бы не пустота вокруг странного здания: плоской коробки из серого бетона с окнами-щелями под самой крышей – и ампирным фасадом. Вокруг было огромное множество людей, всем было плохо под открытым небом – но никто даже не смотрел в сторону этого дома... так уж они брезговали гемами... Ну да, начать выгонять гемов из-под крыши значит, по самые уши искупаться в том презрении, которое гемы питают к "плаве". Поэтому плава, то есть не-гемы, то есть так называемые "нормальные люди", просто вынуждены делать вид, что непреодолимо брезгуют гемами... Даже передо мной расступались и отворачивались, если я подходил близко – а ведь я по внешности был "высоким гемом", то есть гемом не из глатца, гемом, имеющим работу, семью, квартиру... гражданином, слегка съехавшим на учении мудреца Урси. Итак, я подошел к фасаду – он был фальшив до омерзения – и поднялся на крыльцо.
За дверью меня встретил полумрак, прохлада с привкусом подвальной сырости, и сложная гамма запахов. Изнутри здание выглядело еще страннее, чем снаружи. Войдя, я оказался на узком, меньше метра шириной, карнизе, который по периметру опоясывал все помещение – недостроенный плавательный бассейн, догадался я... большой, однако, бассейн... Внизу, на трехметровой глубине, был глиняный пол, изрытый окопчиками, земляночками и прочими щелями – собственно глатц. Карниз с полом сообщались где лестницами, где просто широкими досками. На глатце было около сотни гемов – лежали, сидели, искались, что-то шили, вязали, занимались мелким ведьмачеством: так, прямо подо мной лохматая девочка деятельно мастурбировала, уставясь в качающееся на нитке круглое зеркальце; многие курили травку, и сладковатый запах дыма оттенял все прочие ароматы глатца. Я прислонил велосипед к стене и пошел по карнизу влево – мне показалось, что там дальше есть незанятые места. Так и вышло. По третьей по счету лестнице я спустился и, перешагнув через спящую парочку, расположился на треугольнике примерно два на три метра, не помеченным ничьим присутствием. Я положил сумку под голову, разулся и лег. На всей земле не было для меня более спокойного места.
Может быть, я даже уснул. По крайней мере, когда я смог поднести к глазам часы, прошло уже сорок минут, а я совершенно не помнил ничего – ни мыслей, ни ощущений... нет, ощущение было, одно, то же, что и год назад, при остановке сердца: тело воздушно, ничем не привязано к земле и может лететь куда угодно... тогда я так никуда и не улетел, но ощущение – очень приятное – осталось... Сорок минут я был беспомощен, как младенец – но даже сейчас, задним числом, меня это не испугало.
Кто-то подошел и встал рядом. Я открыл глаза.
– Я тебя не знаю, – сказал подошедший. Это был, наверное, один из столбов вонючки: невысокий, но очень тяжелый парень лет тридцати, из коротких рукавов железного абвера торчат руки толщиной с мою ногу.
– Я тоже.
– Вообще я тут знаю всех, а тебя нет.
– Я недавно пришел.
– Хавла не принес?
– Нет.
– Зря.
– Плевать.
– Тут ты прав. Покурить хочешь?
– Да. Карузо есть?
– Ты его знаешь?
– Я никого не знаю.
– Значит, покурить. Какую: сизую, желтую?
– Черную.
– А еще что?
– Десять путешествий.
– Ого! А рвань у тебя есть?
– На это хватит.
– Ты же отплывешь с десяти доз.
– Ты пришел заботиться о моем здоровье?
– Тоже верно. Ладно, жди.
Он ушел. Мне надоело лежать, и я сел по-турецки. И тут же почувствовал на себе чей-то взгляд. Мощный, почти обжигающий взгляд. Я обернулся. На меня в упор смотрел парень... что-то знакомое мелькнуло в лице...
– Точно. Это ты, – сказал он.
– Это я... – начал я и вспомнил: – Терс?
– Терс, – кивнул он. – И Таня здесь. Она манила тебя, ты почувствовал?
– Нет, – сказал я. – Зачем я ей?
– Ну, это может знать одна она. Но она манила тебя, и ты пришел.
Черт-те что, подумал я. Не верю.
– Принес, – сказали за спиной. – С тебя тонна сто.
Я отдал столбу пачку десяток и набрал еще сотню разными. Терс, подняв брови, смотрел на все это.
– Ты его знаешь? – спросил столб Терса.
– Худей, – сказал Терс.
Столб, изменившись в лице, попятился.
– Это тебе? – спросил Терс удивленно, кивнув на мои приобретения.
– Да.
– Странно, ты не похож...
– Не похож, – согласился я, и вдруг пришла мысль: а может быть, Таня поможет мне в задуманном? Может быть, это судьба, что меня занесло именно в этот глатц... без ассистента риск слишком велик... Я достал монету. Решка – риск, орел – Таня.
Орел.
– Хочешь обмануть судьбу? – спросил Терс, улыбаясь.
– Нет, – сказал я. В точности наоборот.
Глатц
– Осторожно, здесь... – сказала Таня, но я уже приложился лбом о перекладину. Звук, должно быть, был услышан. – Стойте, я сейчас...
Я слышал ее шаги в темноте, легкие и уверенные. Потом загорелся свет: голая лампочка на шнуре. Таня стояла под ней, прикрывая глаза ладонью. Она показалась мне маленькой и очень хрупкой. Помещение, куда мы попали, было совершенно пусто, только у дальней от входа стены на небольшом кирпичном возвышении стояла некая мебель, которую не сразу и опишешь. Две козетки, поставленные "валетом" и сросшиеся, как сиамские близнецы, сиденьями. И еще – шандал со свечами. И большая черномедная шкатулка. И ничего больше.
– Заприте дверь на засов, – медленно сказала Таня, не меняя позы, – и снимите с себя все. Оставьте там, на полу. И садитесь на менго.
Странно – мне было неловко раздеваться. Казалось бы... но вот же черт – я с трудом сдерживался, чтобы по-стариковски не прикрываться руками.
– Абвер тоже, – сказала Таня.
– Но...
– Здесь глубоко. И армированное перекрытие. Тот же абвер, только больше.
– Может, начать курить?
– Нет, ждите меня...
Менго – так, кажется, звалось это сиденье – прямо скажем, освежало. Гладкое твердое холодное дерево, в которое вбито громадное количество медных гвоздиков с полусферическими шляпками. Я поерзал, устраиваясь. Все казалось глупым, как чужая свадьба. Терпи, Пан, это скоро пройдет. Таня подошла к стене, поставила в нишу и зажгла свечу, короткую и толстую. Огонек был как раз на уровне моих глаз. Потом поставила две свечи на менго у моих ног. Эти свечи были, наоборот, тонкие и длинные, похожие на церковные, только черные. И одну свечу она зажгла в шандале. Села на краешек менго со своей стороны, подмигнула мне:
– Теперь можно и покурить.
В руке у нее внезапно возникли две горящие самокрутки. Одну взял я, другой затянулась она. Потом, положив самокрутку на край сиденья, пристально посмотрела на лампочку – и вдруг сделала резкое движение левой рукой: будто оторвала или открутила что-то. И свет погас.
– Ого, – сказал я. – Никогда бы не подумал...
– Молчите. Курите. Досчитайте про себя до ста и тогда задайте вопрос.
Черная трава – очень сильная вещь. Уже со второй затяжки голова у меня закружилась, как велосипедное колесо. То есть нет, голова осталась на месте, а колесо закружилось где-то над ней. Наверху стали появляться и исчезать тускло-багровые цифры: 11... 12... 13... Они были высоко и чуть ли не сзади меня, но все равно в поле моего зрения. Таня наклонилась и достала из шкатулки что-то звонкое, звенящее. Передернув плечами, сбросила свой черный балахон, через голову стянула абвер – легкий, короткий, безрукавый, символический. Плевать ей было на слизь, на чужие биополя. Потом она опустила на грудь колье, то, которое достала из шкатулки. Колье превратило ее грудь в лицо совы: между грудей поместился тяжелый мощный черный клюв, а сами груди мрачно следили за мной из-под серебряных совиных век. Потом Таня провела пальцами по бровям, отняла руку – и меня пронзило мертвенным холодом ее нового взгляда. 60... 61... 62... Меня вдруг стало вдавливать в сиденье, я становился все тяжелее и тяжелее, шляпки гвоздей впечатывались в спину, в задницу, в бедра, в икры. Треугольник свечей должен был что-то значить. Колесо пропало, но легкости, как это обычно бывает, не наступило, вместо этого странным образом изменилась голова: то есть снаружи она была как обычно, но внутри вместо затылка был туннель, уходящий черт знает куда, и оттуда всего можно было ждать. 88... 89... 90... Таня Розе, колдунья. И парень по имени Терс. Только имя, больше ничего. Как вещь, как чемодан. 99... 100. Сто. С-Т-О. Цифры и буквы зарябили, меняя цвет и форму, потом пропали. Таня, я выдавливал слова, как пасту из тюбика, а почему вы тогда сказали: бедный мой? Я сказала? Да. Потому что пожалела вас. Я достоин жалости? По-человечески, да. Что же мне делать? Начать испытывать боль. Я испытываю. Не всю и не до конца. Вам заморозили почти всю душу, вы так и ходили – с ледышкой. С льдиной. С Гренландией. Я хочу разморозить. Тогда начнется боль. Я заслужил ее? Да. Я готов. К этому невозможно быть готовым, смотри и чувствуй... В самом средостении шевельнулся огненный крючок, ухватил за что-то, пронзая, дернул – и исчез. Я провел рукой по лицу. Чужой тяжелой рукой по чужому деревянному лицу. Кури еще. Сладкий дым... чем-то напоминает запах пороха, правда? Запах сгоревшего пороха. Правда... но откуда ты знаешь про порох? Знаю... не отводи глаза... Темные, как могилы, глаза Тани... как могилы... Я и есть могила... для миллионов, так и не рожденных... Почему у тебя не получилось с ножом? Не знаю... еще... хочу узнать сегодня... от тебя... Ты весь пропитан смертью – как ангел... ангел... план "Ангел"... что?.. не торопись, не торопись, ты узнаешь про себя все, про себя все... себя все... а ты все знаешь?.. нет, я знаю только будущее... разве может быть?.. ты не понимаешь, смотри мне в глаза, есть только будущее, есть люди, деревья и цветы, живущие там, куда еще не пришло время – такие разноцветные колбаски или червячки, или змеи – представляй их тем, что тебе менее противно, а время движется откуда-то снизу и обрубает их кусочками, тонкими слоями, делает срезы, представил себе это?.. да, кажется, да... эти срезы, они и есть настоящее, есть этот мир, который нам виден, а ощущение жизни – это всего лишь чувство боли от соприкосновения живого тела с лезвием времени, мало кто может заставить себя не чувствовать эту боль, а постараться ощутить себя всего... или другого, с кем он рядом... мы рядом?.. конечно, мы рядом... и ты можешь узнать, что будет со мной?.. да, могу, дам-м-м-о-о-о-г-г... дамммм... падая, разрывая струны, но вместо звуков рождался серый дым, дым-м-м... звенело в голове и вокруг, и крапчатая пелена стояла перед глазами, и Таня нагнулась ко мне, в руке ее был шприц, в шприце – тройная доза путешествия, тройная, слона свалит, она только дотронулась иглой до кожи, как в шприце заклубилась черная кровь, докури, сказала Таня, и я, обжигая пальцы, сделал последнюю затяжку, сейчас, сказала она, в шприце осталось меньше половины, а я все еще ничего не чувствовал, иногда путешествие начиналось совершенно внезапно, а иногда издалека, с покупки билетов, когда кассир с сизым лицом и в форменном кепи, мусоля карандаш, выводил ваше имя на малиновым бланке и говорил: ждите, теперь ско... – и приходили ночью, хрустя битым стеклом на лестнице, откройте! – и предлагали выпить из бутылки, а иначе – иначе просто нельзя, немыслимо, и я выпил, жидкость была тяжелая и холодная, она пробиралась по мне все ниже и ниже, разогреваясь от трения и начиная жечь, и – этого я и боялся – ударила в член, и член стал расти, бурно и страшно, боли не было, было только невыносимое чувство распирания, я куда-то бежал, обезумев, покачивая этим баллоном, это был уже баллон, тот надувной фаллос у Аннет, я обхватил ствол руками и полетел – земля ушла из-под ног, и где-то далеко внизу мерцал посадочный треугольник, дух захватило от падения, только бы влезть, только бы дотянуться до штурвала, только бы дотянуть, дотянуть... мимо мелькала уже разметка шоссе, деревья, я несся с неимоверной скоростью, туннель, красные огни, что-то навстречу – мимо! еще раз, свело все тело, я – комок мускулов и не единого нерва, я туннель поворачивает вверх, красные огни, я следую его изгибу, это уже вертикальная шахта, вверх – небо! – я ухожу в небо! – пламя позади, а я ухожу в небо! Раскидываю руки, ложусь и плыву, меня несет осенним ветром, ниже, говорю я, ниже, ниже, соглашается множество голосов, я плыву над кронами, касаясь верхних ветвей... Что-то острое, режущее возникает во мне и рассекает, разваливает меня от горла до лобка, я наклоняю голову, чтобы посмотреть: черви, клубки червей, толстых и розовых, шевелятся – дикая, невыносимая щекотка внутри, ее невозможно вытерпеть, я слышу свой визг, я визжу и хохочу, я хочу встать на четвереньки, чтобы они выпали из меня, но не успеваю, потому что сквозь меня начинает прорастать трава, кусты, деревья, на черном небе происходит движение звезд, они кружатся, как чаинки в чае, собираясь в центре вращения, и оттуда, срываясь, несутся ко мне и гаснут, шипя, а в горах отверзаются пещеры и выходят из них, держась за руки, карлики и уродцы, ночь добра, кричат они, ночь добра, всем добро, всем, вам, и вам, и вам! Меня подхватывают под бока и вталкивают в хоровод, и я начинаю, дергаясь, как от ударов током, выплясывать невозможные фигуры, а что это ты тут делаешь, спросила Саша, тебя разве звали, звали, звали, сказал Командор, все нормально, меня подстригли, смотри, как замечательно: полголовы у него не было, – теперь так носят, сказала Валечка, летом так носят, она была голая и совершенно целая, но я знал, что это только маска на груде мяса и костей, обломков костей, в это превращает человека выпущенная в упор очередь из "рейнметалла" калибра шесть миллиметров, эти длинные тонкие пульки кружатся в теле, кружатся, кружатся, да пустите вы его, сказал Панин, видите, у человека своих забот по горло, ну, я пошел, сказал я, иди, иди, сказали мне, шляпу не забудь, постараюсь, сказал я и пошел, помахивая шляпой, забрел в воду и поплыл, опустив лицо и открыв глаза: там, под водой, было и солнце, и небо, и белые облака над зелеными холмами, а тут над головой нависал каменный свод, замшелые тысячелетние камни, и там можно было дышать, а тут – нет, я это понял сразу, легкие наполнились горячим песком, горячий песок набился под веки, я задыхался, не было воздуха, на всей земле не было для меня воздуха, я попытался разодрать себе грудь, но один я не мог ни черта, и тогда я выбросился на берег, чтобы кто-нибудь нашел меня тут, я лежал неподвижно, обросший соленой корой, и те, кто шел мимо, меня обходили, не узнавая во мне человека, веселые голоса раздавались рядом, я сделал сумасшедшее усилие и приподнялся, и увидел, как на плот грузились все наши, весь славный семьдесят пятого года выпуск девятой гимназии имени Короленко: Майка, Копыто, Смысло, Кол, Ондря, Гри, Храп, Гизель, Сайра, Комод... ребята, я, я с вами, но они меня не слышали, оттолкнулись от берега и поплыли, и только я один знал, что это не плот, а льдина, ребята, бессильно кричал я, ребята... они уплывали вдаль и куда-то вниз, будто проваливались, и скоро я видел их сверху, нависнув над ними, как облако, ждешь, сказал кто-то, жду, ответил я, ну и напрасно, все равно ничего не будет, а мне и не надо, сказал я, только бы с ними ничего не случилось, льдинка сверкала внизу невыносимо, празднично, морозно, это тебе, сказала тетя Белла, ой, как красиво, сказал я, расти большой и умный, умный, умный, я поднял глаза от льдинки на ладони, но не увидел ничего, стылый сумрак осенних ночей Магадана, тетя, позвал я, тетя! – щелканье замка и строенные шаги вниз по лестнице, по осколкам стекла, я смотрю на ладонь ничего, только капелька света скользит по мизинцу вниз, сорвалась – и нет, и молчанье во тьме, эй, вставай, шефы приехали, сказал вожатый Марек, я открыл глаза, на потолке набухала паутина из трещин, сейчас она мягко упадет на меня, на лицо, я кричал и барахтался, но паук был сильнее, руки мне стянули за спиной ремнем, и черный, подойдя, ударил меня в грудь кулаком и плюнул в глаза: мразь, – и я понял, что в живых из нас останется один, но стрелять в спину не стал, сказал: вон скала, ты с той стороны, я с этой, вообще ненавижу черных, сказал Командор, мы лежали с ним на песке и пили коньяк из горлышка, передавая бутылку друг другу, плывут, сказал я, плывут, смотри, плывут! – вдали показалась льдина, но то, что я принял за людей, было просто изломанными куклами, точнее, одной куклой, повторенной многократно, я поднял ее, повертел в руках и бросил в угли, и она сразу вспыхнула ярко и дымно, страшно воняло горелой кошмой, горелым мясом, блеяли раненые овцы, а сержант Филичкин с остановившейся улыбкой наклонялся над ними и перерезал им горла, приказ был беречь патроны, просипел он и стал резать пленных: трех парней в зэковских бушлатах, старика, который поил нас чаем, он ненавидел и боялся нас, но чаю налил и принес, его старуху, сноху и внучат, за ротного, сипел сержант, за ротного! – а попробуй меня, сказал Командор, Филичкин медленно ввел в грудь Командора нож, вот видишь, сказал Командор, попробуй еще раз, Таня, спросил я, что у вас там не получилось с ножом? – не знаю, сказала она, здесь у тебя такая концентрация... – она сказала, чего, но я не знал этого слова, теперь смотри сюда, сказала Таня, на ладони ее появился перламутровый шарик, смотри, смотри... в него ты должен войти... а потом?.. ты выйдешь с другой стороны... а что там?.. там ты, ты сам... сова моргала на меня, лети, крикнул я, и она поднялась, взмахивая мягкими крыльями, нависла надо мной, я упал в снег, готовясь отбиваться, поздно: мягкий пушистый вихрь ослепил и задушил меня, кривой клюв вонзился мне в грудь, как консервный нож в жестянку, взрезал ее, умирать было упоительно, вместе с кровью вытекали свинец и яд, я стал легким как никогда, еще чуть-чуть, и все, дыши, кричали мне, дыши, гад, дыши! – не-чем, не-чем, не-чем, отбивали часы, не-чем – грубый войлок собственной кожи, обнять и плакать, сказал кто-то за спиной, я обернулся, там полыхали юрты, я никогда не уйду от этого, зачем, сказал тот же голос, зачем уходить, посмотри, как хорошо здесь: в тени сливового дерева обложенный диким камнем бассейн, и я сижу, спустив ноги в воду, Игорь, воскликнула мама, ты простудишься, ты простудишь все на свете! – мама, кричу я и бегу к ней и вижу, что что-то не так, еще не понимаю, что, и тут она начинает падать на меня, я хочу удержать ее, но не успеваю, она ударяется о землю и разбивается на множество острых осколков, осколки хрустят и визжат под ногами, пойдем, говорит тетя Белла, пойдем, не надо тебе тут быть, но что, что я сделал? – молчи, маленький, молчи, ты всех погубишь, и я молчу, мой рот зарастает, я трогаю: ровное, гладкое место, нежно-мягкое, как лунка на месте выбитого зуба, это пройдет, говорит доктор Морита, он почему-то в желтом шелковом халате с драконами, это пройдет, надо только отдохнуть, Майка, шепчу я, мне только посмотреть, смотри, говорит Майка, а потрогать, прошу я, потрогай, я трогаю ее груди, глажу их, не так сильно, шепчет Майка, ну, не так сильно, раздвигаю их в стороны – сначала мне показалось, что это медальон на золотой цепочке, но нет, это неправильной формы дупло, вход в пещеру, золотая цепочка уходит туда, внутрь, я ползу, ход раздваивается и цепочка тоже, куда дальше? – бросаю монету, и выпадает джокер, значит, налево, ползу налево, обдирая колени и локти, а замужем хорошо, говорит Майка, потягиваясь, он же старый, удивляюсь я, хочешь, я его убью? – неет, заачеем, не наааадоооооо... и открывается дверь, мы замираем и смотрим оба, а он смотрит на нас, с тонким звуком падает жемчуг, и тогда я, глядя ему в глаза, снова начинаю накачивать Майку, так хорошо? – хорошо, шепчет она, хорошо, да, хорошо, отпускай – я отпускаю, она всплывает в воздух, переворачивается спиной вниз и повисает, белая и пышная, как именинный торт, украшенный двумя сочными клюквинами, свечи продолжают гореть, и тоска, похожая на черную фасолину, застревает у меня под кадыком, и нечем теперь видеть себя изнутри, потому что именно там, под кадыком, сидит душа, а мечта у меня, говорю я громко, самая несбыточная – я хочу опустить генерала Родина, что? – не понимает палата, отпидарасить его, поясняю я, округлить – и тут все начинают хохотать, сначала робко, потом все громче и громче – и вот уже корчатся, больно, больно, кричит Витька и все равно хохочет, горы – это все, говорит генерал и вдруг делает мне козу, и я заливаюсь счастливым смехом, так щекотно в животе, да перестань же, говорит мама, ты же мужчина, солдат – я моряк, кричу я, я моряк, я моряк, тем более, моряк... мама? – оглядываюсь я, но никого нет, пусто, поземка на плацу, белое на черном, генералы в черной форме и какие-то штатские, но в генеральских папахах, принимают парад, парад меня, я прохожу перед ними строевым парадным шагом, я один, нет даже оркестра, только барабанщик: боммм, боммм, боммм, – и откуда-то скрипка: спит гаолян, ветер туман унес... я хожу по кругу, равнение направо, бесконечно хожу по кругу, это же цирк! – доходит до меня, вот и конферансье: Фил Кропачек, делает, гад, вид, что не знаком: "Весь вечер на манеже коверные Владимир Ленин и Иосиф Сталин!" – буря аплодисментов, Фил, зову я, он незаметно для других машет рукой: сейчас, сейчас, но нет: я падаю, все, говорит кто-то, и запах горящей кошмы наполняет меня, клубясь, как черная кровь в шприце, еще... берег, зеленый песок и оранжевая трава, и кровавые волны с черной пеной на гребнях, и ослепительно-черное солнце в бордовом небе, теперь пой, мать твою, сказал черный, и я запел хрипло: широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек, рек, рек... он дергался уже только от пуль, но я продолжал нажимать на спуск, пока не щелкнул боек... уберите это от меня, брезгливо задергалась биологиня, вы с ума сошли, уберите, кто позволил мучить бедных тварей?! – какое же это мучение, удивился Кол, смотрите, им нравится, а меня снова швырнул на песок, зеленый песок, жар нарастал, и из моря на берег полезли скользкие студенистые черепахи с венчиками щупалец вокруг беззубых ртов, они ползли медленно, но удрать от них было безнадежно трудно, я выбился из сил, бродя между камнями, а камни, поросшие длинными нечистыми волосами, смотрели мне в спину, расслабься, сказала Таня, она провела ладонями по мне, нашла точку, пробила там отверстие и стала всовывать внутрь меня какие-то палочки, горелые спички, кусочки сургуча, а теперь, смотри: она взмахнула рукой, и из меня ударил тонкий хрустальный фонтанчик, она подставила руку под струю, ладонь наполнилась, и она плеснула этой холодно парящей жидкостью себе в лицо, и мгновенно распалась плоть и обнажился череп, потом весь скелет, череп улыбался: превосходно, дорогой мой, превосходно, фонтанчик иссяк, а вокруг того места, откуда он бил, тоже произошел распад плоти, и обнажилось хвостовое оперение мины от полкового миномета, скелет Тани протянул к нему тонкую ручку и стал оперение раскачивать, и с оперением раскачалась муть во мне, не могу больше, простонал я, вот что мешает тебе пройти на ту сторону, сказал скелет и потянул сильнее, и с чавканьем, как из жидкой грязи, из меня вылезла вся мина, за ней тянулись какие-то жилы и студенистые нити, а теперь – давай; Таня, вновь покрывшаяся молодой, нежной, беззащитной плотью, накрыла рукой перламутровый шарик и поднесла его ко рту, и зажала зубами, он светился, и зубы Тани просвечивали жемчужно, а губы – как красное вино, свечение нарастало и тянуло, как высота, и я не удержался на кренящейся палубе и прыгнул ногами вперед, я летел, а шарик увеличивался, увеличивался, становясь сначала диском, потом чашей, потом края его сомкнулись за мной, и я оказался внутри... внутри чего-то, не имеющего аналогов, не имеющего слов для описания, иди, подтолкнула меня в спину Таня, иди и не бойся ничего, и я шагнул в пустоту, Таня подставила ладонь, я ступил на ее ладонь и удержался, балансируя над чем-то, чему нет названия, дальше, сказала она, и я сделал еще шаг в подставленную ею другую ладонь, так я и шел до середины, подо мной с жирным рокотом проворачивалась гигантская воронка, вязкий водоворот, узнаешь, спросил доктор Морита, нет, сказал я, ну, так добавьте ему еще, боль вошла в затылок и стала грубо пробиваться в позвоночник, а я все равно не узнавал, хотя и знал каким-то образом, что это все мне знакомо и было раньше, хотя и под другим именем... но ты же все понимаешь, кричали птицы, они бились в стекла и разлетались кровавыми кляксами, ты же все знаешь, скорей! – а я, хоть убей, ничего не понимал, понимание было рядом, но проникнуть в него было так же безнадежно, как нырнуть в озеро ртути, на дне, на дне, кричали птицы перед смертью, перед ударом, на дне же! – только это могло их спасти, они гибли тысячами, а я все не мог нырнуть, и вдруг огромный чугунный сапог наступил на меня и вдавил в то недосягаемое дно, впечатал в него, и это было так неожиданно и так ужасно, что я закричал... но как-то так получилось, что я, крича, перетек из того, кто слабо ворочался под сапогом, в другого, кто в идиотическом блаженстве парил над зеленым клеенчатым столом, на котором в непостижимом порядке лежали яркие и разноцветные слова и фразы, и невидимые руки задумчиво перекладывали их то так, то этак, и голос доктора Мориты задумчиво произносил то, что было написано, но мое розовое блаженство не позволяло мне ни прочесть, ни услышать, ни понять, что же происходит, ты хоть запомни, сказала Таня, ты запомни, а поймешь ты все потом... и я успел запомнить, прежде чем те же невидимые руки схватили меня, скомкали в снежок и швырнули за окно... я разлетелся в пыль, а мир вокруг меня стал знаком и неимоверно четок: знакомая дорога по дамбе между двух озер, темная, маслянистая вода в озерах – без ряби и без блеска, но под водой что-то движется, мощно и гибко, и я даже знаю, что... и если пройти по дороге, а потом подняться в гору и чуть спуститься по противоположному склону, свернуть вправо и пробраться через плотный колючий кустарник, то можно выйти к этому старому каменному дому с зарешеченными окнами, с забитой дверью, но по скобам в стене можно добраться до карниза второго этажа, а потом по карнизу дойти до того места, где был балкон, и толкнуть дверь, и войти – пола нет, есть только балки, но они широки, и по балкам можно добраться до внутренней лестницы, спуститься на первый этаж, подойти к задвинутой тяжелым засовом подвальной двери, встать напротив и смотреть, как медленно, осыпая ржавчину, отодвигается засов, медленно открывается дверь, открывается, открывается... настежь, и тебя начинает втягивать в нее, мягко, но неодолимо, и это блаженство, блаженство – когда ты подчиняешься и заранее знаешь, что никакого сопротивления быть не может, нет, – блаженство до экстаза, до тяжести в животе, и ты стекаешь вниз по лестнице, марш за маршем, вниз, вниз, дух захватывает от падения, и влетаешь в теплую темную комнату, в скользкую толпу голых людей, тысячи прикосновений рук, губ, грудей, ягодиц, и через минуту перестаешь понимать, где ты сам, а где остальные, а сзади напирают, напирают, а впереди под потолком окошко, и ты выскальзываешь, выныриваешь около него, хватаешься за край и втягиваешься внутрь, там длинный ход, по которому можно только молча ползти, и кто-то ползет впереди, и кто-то подталкивает сзади, дорога у всех одна, и ползешь, выбиваясь из сил, и вываливаешься наружу, не сразу понимая, что произошло, а это – это тот самый перламутровый шар, но до него еще надо доплыть, и плывешь, потому что иначе смерть, и сколько их, которые тонут рядом с тобой, плывут и тонут, тонут, тонут один за другим, но вот дотрагиваешься рукой до светящейся, ледяной на ощупь поверхности – и намертво примерзаешь к ней, и видишь, как становится ледяной твоя рука по локоть, по плечо, выше, выше – доходит до сердца, и сердце останавливается на полуударе, и перед глазами вспыхивает что-то черное, с миллионом золотых полосок, а потом сменяется черным же небом, ледяным черным небом с вмерзшими в него звездами, но это только полнеба, понимаешь ты, а еще полнеба скрыты землей под ногами, никогда не увидишь всего, никогда, а может быть там, где ты ничего не видишь, и происходит главное, главное и страшное, но вот меняется что-то, исчезает, небо становится старым и дряблым, морщится, опадает, обнажаются пружины и зубчатые колеса, еще немного – и они тоже распадаются в прах, и ржавая поземка летит над призрачной землей, и я, маленький и голый, замерзший, синий, дрожащий, делаю свой первый шаг, потом еще один, потом еще, еще – и иду куда-то, потому что всегда, когда тебе все равно, идти или стоять на месте, то лучше уж идти... Без времени. Глатц.
Была странная, состоящая из кирпичиков темнота, и просачиваться сквозь нее можно было только между кирпичиками, вдоль, поперёк, вверх, вниз – но зато это было легко, тепло, приятно, и приходилось даже слегка сдерживать себя, как хозяин добродушно сдерживает разыгравшегося в снегу молодого пса, сдерживать, чтобы не течь сразу во все стороны. Я подносил руки к лицу, и они радостно выплескивались из просветов между кирпичами, я наклонялся вперед – и лицо мое, дробясь на блики, проносилось по извилистым лабиринтам, иногда встречая и выручая свои заблудившиеся части; я вставал на носки и кружился в этом тихом пространстве, чувствуя себя стаей рыб, проскакивающих в ячейки слишком крупной сети; изредка я со ржавым скрежетом цеплялся чем-то за что-то, и тогда казалось, что цепкая ручка скручивает жгутом мои кишки, но стоило сдать чуть назад, и зацеп исчезал, и можно было опять кружиться, кружиться, кружиться – до одурения, до судорог, до бесконечности...
Где-то в подмосковье
Я лежал в бурьяне на краю бывшего футбольного поля. Головная боль прошла, но мышцы продолжали ныть, ныть, будто меня измолотили резиновыми палками. Страшно было подумать, что вот еще немного, и опять придется вставать, куда-то идти, бежать, скрываться, стрелять... Надо мной в немыслимой вышине парили первые звезды. Чуть ниже, золотые на синем, шли, развертывая за собой инверсионные следы, два истребителя. Наверное, "Блитцверферы". Каждый из них по своей боевой эффективности превосходил крейсер времен первой мировой. В то же время их появление в небе было лишено всякого практического смысла...
Истребители... соколы, сокол... форма "сокол"... Истребители... пилоты... ангелы... план "Ангел"... Я еще не вполне освоился с собственными прочищенными мозгами, я все еще поминутно ожидал болезненного удара мысли о барьер и потому думал робко, коротко, мелкими шажками. Да еще и чисто физиологический отходняк, который требует постоянного внимания, постоянного присмотра, потому что впадать в депрессию сейчас роскошь неописуемая. Итак, форма "сокол", легендарная, а потому прикрытая всяческими эвфемизмами. Согласно этой форме, наши актеры могут не стесняться в выборе средств для достижения цели – уничтожения террористов. Однако при этом они знают, что в случае возникновения сколько-нибудь реальной опасности их идентификации, а тем более захвата – они будут уничтожены спецгруппой "В", которая постоянно маячит где-то в пределах досягаемости. А чтобы эта вполне реальная перспектива не слишком тяготила актеров, все они получают перед выходом на задание медикаментозно-гипнотическую "сбруйку". До сих пор с моими группами команду "В" не посылали – по той причине, что каждый раз требовалось кого-нибудь или что-нибудь доставить на базу. Это была моя личная специализация – "контрабанда". Но сейчас... Впрочем, кой-какие детали не укладывались в версию о действиях ликвидаторов. Маятно было Саше, маятно было Панину – похоже, что "сбруйки" на них не было. Не было и реальной опасности захвата группы. Наконец, почерк нападавших был не наш. И совсем уж наконец – меня бы они не упустили. И Кучеренко... С другой стороны наши почему-то собрались вместе, как в центр мишени... но это уже о другом. И план "Ангел"... папка с таким названием лежала – случайно? намеренно? – на столе Тарантула в день последнего инструктажа, и из нее он достал несколько третьестепенных бумажек, вроде бы необходимых для нас... что там было, кстати? А, вспомнил: электрофото чеков, выданных кабульским отделением банка "Стахат", самого грязного из легальных банков, некоему Гурамишвили... План "Ангел" – и мы, судя по всему, действовали в русле этого плана. Эх, Тарантул... неужели это все – твоя работа?
Иначе почему я вспомнил о нем только после снятия запрета, после разрушения введенных программ?
...я не аналитик, сказала Таня, я не понимаю в этом ничего, не хочу понимать, может, ты хоть что-то запомнила? – нет, не запомнила ничего, ничего, ничего! – это так страшно? – это омерзительно – то, что ты позволил с собой сделать!..
Омерзительно...
Возник какой-то звук, напоминающий журчание, и исходил он с неба. Тут же, легко ступая, появился Терс, махнул рукой: пошли!
Над полем скользнула тень, исчезла, через минуту вернулась. На фоне неба ни черта было не разобрать. Звук шел как бы со всех сторон сразу, даже мне с моим умением стрелять на шорох приходилось вертеть головой, выискивая источник. Тень вернулась в третий раз, опустилась низко, и только когда она коснулась земли, раздался конкретный звук: шорох колес и скрип тормозов.
Терс заговорил с кем-то, я присмотрелся и с трудом увидел пилота. Пилот был под стать своему аппарату: почти невидим. Темный комбинезон, темный матовый шлем.
Ну, а аппарат... ужасное зрелище: два сиденья размером с детские стульчики, укрепленные на тонкой жердочке; прозрачное, звезды просвечивают, крыло; две прозрачные бочки над крылом, и в них медленное мерцание...
– И как такое может летать? – вырвалось у меня.
– Летает, – сказал летчик. Голос у него был глухой – не голос, а громкий шепот. – Еще как летает.
– Где мы сядем? – спросил я.
– Я уже объяснял, – летчик кивнул на Терса, – сесть можно только на полях фильтрации. Но там можно напороться. Трудно скрываться. Открытая местность.
– Это в Люблино? – уточнил я.
– Да.
– А где-нибудь на севере, на северо-востоке?
Летчик покачал головой.
Я прикинул маршрут до станции Яуза: там, в переулке Марии Шеммель, на третьем этаже конторского здания, находится наша запасная площадка: московское отделение рекламного агентства "Паритет". Там можно будет не только отсидеться...
Но маршрут получается тяжелый...
– Ладно, – сказал я. – В Люблино так в Люблино.
– Деньги, – напомнил пилот.
– Ах, да, – вспомнил я. Достал четыре пачки, подал ему. Не проверяя и не пересчитывая, он сунул их в карман.
Плата Харону, подумал я. Таня сказала: раньше у тебя не было шансов. Теперь появились. Но ты должен их использовать. Угадать, что это именно твой шанс, и вцепиться в него, и не отпускать. Как? – спросил я. Как угадать? Не знаю... – она зябко поежилась.
Но если во мне сгорели чужие программы, то какого черта я лезу в пекло, вместо того, чтобы лечь на дно... хотя бы в том же глатце? Не знаю...
Ладно. Жребий брошен, Рубикон перейден. Взявший меч, от меча и... Кто не со мной, тот про... Спит гаолян...
Летчик опустил на лицо щиток ноктоскопа. Теперь он видел все, а я нет. Я видел только его, да справа невдалеке белело лицо Терса и его поднятая в прощальном приветствии ладонь. Это напомнило мне что-то давнее, но что, я так и не вспомнил, потому что летчик скомандовал мне: садись, сел сам, аппарат закачался под нами, пристегнись, я пристегнулся, что-то мигнуло, мотор заработал сильнее, но это чувствовалось не ушами, а только спиной, винты над головой, шелестя, погнали воздух, наконец, летчик отпустил тормоза, подуло в лицо, аппарат запрыгал по кочкам, все дольше зависая в воздухе, и, наконец, полностью оторвался от земли. Меня прижало к сиденью, мы взмыли над трибунами старого стадиона, и тут же передо мной раскинулось море огней. Костры, тысячи костров, группами, россыпью, по одиночке – вправо, влево, вперед до горизонта. Потом все накренилось, развернулось, осталось сзади. Под нами и перед нами лежала темная равнина, и тьма ее не нарушалась почти ничем, а на горизонте, доходя до высоких легких облаков, стояло оранжевое электрическое зарево. Туда и лежал наш путь.
Люблино, ул. Паулюса, 7/11, кв. 7
Пятясь, пятясь, пятясь, скребя ребрами по стене, я добрался до угла. Ослепленный и высвеченный, я был как на ладони, но они почему-то не стреляли. И только когда я, загремев водосточной трубой, рванул за угол, ударил одиночный выстрел. Трассирующая пуля огромным бенгальским огнем размазалась по асфальту и врезалась в стену дома напротив. И тут же забухали сапоги. У меня было полсекунды форы и легкая обувь, им нужно было пробежать на полсотни метров меньше. Спасло меня то, что впереди замелькали фонарики, и те, которые гнались за мной, не стали стрелять, чтобы не попасть в своих. То есть пальнуть-то они пальнули, но в воздух, я даже полета пуль не слышал. Подворотня справа... проходной двор... еще подворотня... через забор... подво... Все. Ворота закрыты. Пришли. Спрятаться в подъезде? Заперто. Свет в окне на третьем этаже. Пять этажей, пятнадцать кнопок на щитке, окно левее лестницы – скорее всего, седьмая квартира. Я вдавил кнопку. "Сашка?" – тут же спросил низкий голос. "За мной гонятся солдаты, – сказал я. – Впустите, пожалуйста". Замок щелкнул. Я толкнул дверь и мгновенно оказался в подъезде, и захлопнул ее за собой, и привалился к двери изнутри. Сапоги... сапоги... сапоги... не заметили... не заметили... не заметили... Дверь подергали, потолкали – без особого, впрочем, рвения. "Открыто, господин сержант!" – закричал кто-то вдалеке. Кричали по-немецки, но с сильным акцентом. Сержант... Французы? Вроде бы не было французских частей... впрочем, все смешалось в семье народов... На крик побежали. "Брать живым!" – начальственный голос. Живым так живым, кто бы возражал...
На третий этаж я поднимался, наверное, полчаса. Было абсолютно темно. Как в пещере. Как в фотолаборатории. Как у негра в жопе.
– Вы ранены?
Впустивший меня человек стоял в дверях своей квартиры, я видел его силуэт на серо-синем.
– Нет, я цел, – сказал я. – Спасибо. Вы меня спасли.
– Похоже, вы удирали от них по канализации, – сказал он, потянув носом.
– Хуже. Я прятался в отстойнике.
– Вода есть, хоть и не очень горячая. Вот сюда, направо. И не зажигайте свет – окно выходит во двор.
Отмываясь, я извел большой кусок табачного мыла. Все равно казалось, что от меня разит, как от козла. Одежду я замочил в содовой пасте. Сумку просто обмыл, внутрь говно не попало. Хозяин дал мне пижаму.
– Перекусить? – предложил он.
– Если можно.
– Можно.
Кухня было освещена своеобразно: шкалой включенного приемника. Света было достаточно, чтобы видеть, как хозяин ставит на стол сыр, хлеб, коробку с картофельной соломкой, бутылку вина.
– Мяса я не ем, – сказал он. – Поэтому не держу. Так что не обессудьте...
– О, господи, – только и смог сказать я.
Сколько-то минут мы молча ели. Я вдруг почувствовал, что пьянею – не столько от легкого, кислого вина, сколько от покоя и еды. Потом он спросил:
– Значит, вы были у отстойников?
– Да, – сказал я, помедлив.
– И вы... видели?
– Да.
Я видел. Из двух армейских крытых грузовиков в отстойник сбрасывали трупы. И я это видел. Но засекли меня не там. Засекли меня просто на улице: то ли ноктоскопом, то ли по запаху.
– Значит, все это правда...
Он налил вино в стаканы.
– До часу ночи еще было что-то слышно, – он кивнул на приемник. Приемник был старый, но очень хороший: "Полюс". – Еще что-то пробивалось. А с часу... Армейские глушилки. Вы их видели, наверное. Такие фургоны, похожие на цистерны...
Тут он был не прав, армейские глушилки на цистерны не походили, это были обычные крытые прицепы с телескопической мачтой, наподобие тех, с которых ремонтируют уличные фонари и прочее. Но возражать я не стал. Собственно, вся моя надежда и была – на эти фургоны...
– Пейте, – сказал он. – И я с вами. У меня сын ушел. Позавчера еще. Когда стреляли на улицах. А сегодня передали: партия берет власть непосредственно...
– Партия... – пробормотал я и в два глотка опустошил стакан. Партия... Ах, суки...
– Жена на курорте, – сказал он. – Вчера звонила. Сутки дозванивалась. Я ей не сказал. Сказал, что все нормально.
– Суки позорные.
– Я бы пошел – вместо него. Но я не знаю, куда надо идти.
– Никуда не ходите. Это все провокация. Очень подлая провокация.
– Я понимаю. Только я все равно бы пошел. Может, еще пойду.
– Не надо. Скорее всего, обойдется.
Он покачал головой.
– Они разливали бензин по бутылкам, – сказал он. – В гараже еще целый ящик. Они бы пришли за ним...
– Можно? – я кивнул на приемник.
– Да, конечно...
На всех диапазонах был дикий вой. Только на коротких, на четырнадцати метрах, пробивалась то ли морзянка, то ли цифровые группы, да на длинных царила тишина. Не было даже Вагнера.
– Эти тоже молчат, – вздохнул хозяин. – Наверное, нечего сказать...
И как бы в ответ в приемнике зашуршало, защелкало, потом непрофессиональный, недикторский, но довольно сильный голос произнес: "Внимание. Господа, всем внимание. Через несколько минут будет передано важное сообщение. Ахтунг, ахтунг. Нах ейнигер цайт..."
– Вас как зовут? – спросил хозяин. – А то неловко как-то...
– Игорь.
– Хорошее имя, – похвалил он. – В нынешних условиях особенно хорошее. А меня Герберт. В честь Уэллса. Родители увлекались. Сашке отчество досталось – все думают, что он дейч. Говорил ему: смени...
– Не хочет?
– Не хочет, мерзавец.
– Ну и правильно.
– Это сейчас правильно...
"Не отходите от приемников. Через одну-две минуты будет передано важное сообщение..."
– Коррумпированное правительство низложено, власть переходит в руки партии, всем сохранять полное спокойствие... – предположил я.
– Скорее всего, – согласился Герберт. – Ничего смешнее уже не выдумать. Хотя нет, почему же...
Если бы я смотрел на окно, то, наверное, ослеп бы, как ослепли в свое время Рыбаков и двое его ребят, их каким-то чудом, через Красный крест, выцарапали у короля Бехруза, я помню их лица: бронзовый загар с розовыми рубцами там, где сошла кожа, и неподвижные, обесцвеченные, вареные глаза... но я смотрел на приемник, а Герберт смотрел в стакан, он наливал вино, и в этот момент все вдруг превратилось в негатив: черное окно стало ослепительным, белый холодильник – черным, рука Герберта – тоже черной, а бутылка – прозрачной... В следующий миг я прижимал Герберта к полу, зажмурив изо всех сил глаза и ожидая испепеляющего жара, и в то же время автоматически вел счет секундам: семь... восемь... девять... десять... одинна... И тут врезало.
Впрочем, я ожидал большего. Я ждал – кувалдой по голове, и долгий звон в опустевшем черепе... оказалось: тугой толчок, металлический протяжный удар и сходящий на нет далекий вой... впрочем, в ушах все равно была вата, и что говорил Герберт, я не слышал. Он что-то говорил, кричал. Сиди, крикнул я, сейчас! Я встал на ноги и повернулся к окну.
В половине окна стекло уцелело, и там отражался холодильник, а на нем приемник со светящейся шкалой, но я никак не мог понять, что это шкала, и смотрел на нее, как баран, ничего не понимая... потом все-таи понял и смог перевести взгляд наружу, в темноту. Сквозь лиловые пятна проступила красная точка, я сощурился: действительно, красная точка, похожая на огонек тлеющей сигареты – в небе, невысоко, неподвижно.
Потом от нее полетели искры, вверх и вбок, погасли, полетели снова сноп искр... Это Измайловская игла, сказал рядом Герберт. Это взорвали Измайловскую иглу...
Я покрутил настройку приемника. Не было слышно даже несущей волны. На коротких... на коротких по-прежнему вой и скрежет. Взорвали, сказал Герберт, надо же... Он тяжело, боком опустился на стул и вдруг затрясся. Глаза у него были закрыты, рот свело, руки вцепились в край столешницы мертво, как якоря. Кажется, он что-то говорил, но на волю прорывались лишь искореженные лающие звуки. Я сунулся в холодильник: там стояла еще одна бутылка вина. Нашел чайную чашку, налил до краев, поднес ему ко рту. С трудом, расплескав половину, он выпил вино. Чуть обмяк. Ничего, сказал я, все это ничего... пойдемте, я вас положу. Он дал увести себя в комнату, показал на диван: здесь. Он был слабый, как столетний старик. Разберетесь тут, что и как, сказал он, вон – комната сына, там и ложитесь...
Я прибрался на кухне и даже помыл уцелевшую посуду. Выстирал и развесил свою одежду. Просто постоял у окна. Игла полыхала, как свечка. Взрывом ей, похоже, срубило вершину, и образовалась труба, набитая всякой горючей и полугорючей дрянью. Потушить такой пожар невозможно. Надо просто ждать, когда все выгорит. Да, а взрыв-то был, по всей видимости, мини-ядерный: скажем, рентгениевая бомбочка двадцатитонного эквивалента...
Ровно в пять часов раздался звонок в дверь, и голос в динамике сказал:
– Папка, открой, это я.
ул. Паулюса, 7/11, кв. 7
Сквозь сон я видел: Герберт стоит в дверях и смотрит на этот табор, смотрит долго-долго, и глаза у него при этом... Умереть можно за такие глаза. В комнате сильно пахло гарью, пылью, бензином, табаком, потом – не было у них ни сил, ни времени отмываться... они повалились на брошенные на пол одеяла, как срезанные одной очередью. Семь человек: пять мальчиков и две девочки, лет по пятнадцать-семнадцать, не больше. Команда... Щенячья бригада.
Потом откуда-то снизу тяжело и душно, как смрад, всплыло ночное: кузов грузовика наклоняется, и через борт в жидкую грязь начинают падать кукольно-мягкие белые тела... Я рывком сел. Было очень светло.
Я тихонько, стараясь никого не разбудить, пошел в ванную. Герберт лежал на своем диванчике лицом вниз. Возможно спал.
Одежда моя просохла. Не до конца, но надевать было можно. Я снял с себя полосатые пижамные брюки, сел на край ванны – и вдруг весь застыл. Полное оцепенение, телесное и умственное... я сидел, держа в руках свои чуть влажные штаны, и изо всех сил о чем-то думал.
Когда это кончилось, лицо и ладони мои были мокрыми от пота. Вот так, переведя дыхание, сказал я в пространство и не знаю кому. Пространство улыбнулось в ответ – то ли рассеянно, то ли как-то еще.
Надо, надо умываться... Я залез под душ и пустил холодную воду. Великое, господа, изобретение – холодный душ... гениальное изобретение. Куда гениальнее, чем миниатюрные бомбочки большой разрушительной силы... Впрочем, им тоже не стоит злоупотреблять. Я растерся полотенцем, оделся, попрыгал на месте: не гремит ли что. Тут же сообразил, что греметь нечему, оглянулся: какой гад разыграл? На стене ванной показывала толстый язык нарисованная смешная рожа. Ага. Один-ноль.
Один? Я внезапно возмутился собственным лицемерием. Я проиграл уже все, что только мог, вон они лежат, мои проигрыши: Командор, девочки, ребята, журналист Валерий, Анжелика Папст, грузинские мальчики, княжна, все – лежат... А игра идет, ставки до небес, и все, что я могу поставить это я сам. Ну, что же... так тому и быть. Вдруг стало страшно. Давно забытое, подавленное чувство вернулось, и почему-то от этого страха мне стало легче. Как будто ощутил опору под ногами...
После долгого отсутствия в меня возвращался я сам.
Да, сказал я себе тому, который возвращался, да, именно так. Не пугайся, тут малость неприбрано и навалено по углам, но мы разберемся. Мы понемногу разберемся – и сам показал язык развеселой морде на стене.
Люблино, ул. Паулюса, 7/11, кв. 7
Мальчишки знали и видели очень мало, пожалуй, немногим больше, чем я. Ну, что... три дня назад началась стрельба, поднялся вой в эфире, прорезались неизвестные радиостанции. Призывали к вооруженному сопротивлению. В названных местах действительно были какие-то люди, они давали указания: идти туда-то и туда-то, строить баррикады, готовиться... пригнали грузовик с карабинами и всем раздали карабины, но без патронов. Кричали, что нельзя стрелять ни в каких солдат, кроме рейхсгренадер, а тех, как назло, не было. Потом на трех панцервагенах подъехали зулусы и открыли огонь – сначала поверх голов, а потом уж... но все равно многие успели убежать. Сбились в кучку, человек тридцать, стали добывать оружие. На тридцать бойцов пришлось два карабина, девять пистолетов и граната. Стали делать зажигательные бомбы. Назвались взводом имени Савинкова, выбрали командира – самого горластого. Решили идти в Останкино – там, по слухам, окопались чешские полки. Везде стреляли, кое-где – даже из пушек. Казалось, что только у них какое-то затишье. Ночью в темноте напоролись на патруль, многих потеряли и, как бы это правильно сказать... рассеялись. Остались вот они и еще двое, но эти потом куда-то ушли: сказали, что за едой, и не вернулись. По радио кричали о боях, о баррикадах, о сожженных танах. На другой день добыли автомат: в подворотне спал пьяный унтер. На улице хватали всех подряд, им чудом удалось отсидеться в старом товарном дворе: там такой кавардак, что можно дивизию спрятать, и никто не найдет. Ночью опять начались перестрелки, непонятно, между кем и кем. Забросали бензиновыми бомбами армейский грузовик. А в полночь по официальному радио объявили: восстание подавлено, обанкротившееся правительство арестовано, партия берет власть непосредственно. Ну, а потом... видели, да? Кто-то до них, гадов, добрался. И что интересно: за все время не попалось ни одного убитого солдата и ни одного сгоревшего танка. Убитых штатских – да, видели. А вот солдат... Ни черта не понятно, говорили мальчишки, похоже, что из нас сделали клоунов. Выходит, мы воевали за партию? Я слушал и кивал. Герберт в полном отчаянии метался по комнате. Потом остановился и ткнул пальцем за окно. А это? Обломленная на уровне смотровой палубы, Игла все еще дымилась. Это кто мог сделать? Ну, сказал я, не все ведь в восторге от такого поворота событий. Вот я, например... и другие. А кто вы, Игорь? – спросил Герберт совсем другим голосом. Я поручик егерских войск Сибирской армии, сказал я. Мальчишки уставились на меня круглыми глазами, у девочек одинаково приоткрылись рты. Что-то такое я в вас чуял, сказал Герберт. И какое же отношение ко всему этому?.. Почти никакого, сказал я. Мы должны были обеспечивать безопасность глав государств, но теперь, очевидно, встреча не состоится... мою же группу провалили, я скрываюсь... От гепо? Возможно, что и от гепо тоже. Это надо запить, пробормотал Герберт и пошел на кухню. Слушайте, Игорь, сказал Сашка, сын Герберта, похожий на него неимоверно, а что вы думаете по поводу всего происходящего? Я помолчал. Они ждали. Я маловато знаю, чтобы делать серьезные выводы, сказал я. Все равно, гнул свое Сашка, маловато – но больше, чем мы. Да? – я почесал затылок. Скажите хоть, на чьей вы стороне! Нет, не так: на чьей стороне Сибирь? Ну, ребята, сказал я, Сибирь большая... Наткнулся на его взгляд и махнул рукой: ладно.
Герберт с девочками расставили бокалы, откупорили бутылки. Похоже было на то, что погреба здесь бездонны. Я пригубил вино и вдруг выглотал все до дна: такая приключилась жажда. Мне тут же налили еще. Чтоб егерские офицеры – и не пили вино, как воду? Ха!
– Давайте попробуем, – сказал я. – Попробуем разобраться. Ну, начнем с того известного факта, что в Москве сплелись интересы по крайней мере десятка... м-м... носителей этих интересов. Носителей... да. Хорошее определение. Перечисляю: правительства Японии и Союза Наций, правительство Рейха, правительство России, правительство Сибири, национал-социалистическая партия России, армии Рейха и Сибири, спецслужбы, плюс к тому всякого рода патриотические и национальные движения, плюс союзы предпринимателей... И вот все это сошлось в одной точке и в одно время. Вы же помните: правительство Тихонова побило национал-социалистов и пришло к власти, пообещав добиться воссоединения России с Сибирью. На том же держится правительство Толстого. Японцам безумно выгодно ослабление Рейха, они спят и видят, как Россия поворачивается задом к бывшей метрополии. Если это произойдет, они тут же начинают копать под Иран, не говоря уже об Индии, которая просто упадет им в ладошки. Они уже вложили много миллиардов марок в ухудшение отношений между Рейхом и Россией. Союз Наций, в свою очередь, хочет выгодно сбыть с рук Британию, ему хотелось бы иметь дело с сильным и стабильным правительством. НСПР при воссоединении имеет шанс остаться легальной партией только в том случае, если на Сибирь будет распространено государственное устройство нынешней России. Может быть, вы не знаете: в Сибири запрещены и преследуются партии, провозглашающие национальное или социальное неравенство. Ни армии, ни предприниматели от воссоединения на любых условиях не выгадывают ничего: слишком много сил и средств уйдет на конвергенцию экономик, унификацию вооружений и тому подобное. Похоже, что Толстой на несостоявшейся встрече готовился предложить некий компромиссный план: восстановление национального единства при сохранении государственной самостоятельности... создание некой конфедерации или, может быть, объединение России и одновременное вступление ее в состав Рейха... не знаю, трудно сказать. Понятно, что все это не устраивало ни в малейшей мере ни патриотов, ни новых националистов, ни партию. Это здесь. В Сибири свои сложности. Там, например, очень сильны прояпонские настроения. "Мы – азиаты..." – ну, и так далее. Есть и проамериканские, так сказать, в благодарность за прошлое – а следовательно, антигерманские. Толстой держится на объединительной идее, его германофильство как бы входит в условия игры – но, сами понимаете, в такой ситуации ему необходим чистый выигрыш. Даже потеря темпа для него сейчас – почти поражение. И вот в этой заморочной ситуации к власти в России приходит партия, которая, с одной стороны, желает отделения от Рейха, а с другой – не воссоединения с Сибирью, а присоединения Сибири...
Я не успел договорить. Раздался страшный треск, грохот, в воздухе мелькнуло что-то красно-черное, полосатое – я понял, что, и успел зажмуриться, но даже сквозь веки пробился свирепый розовый свет, опалило лицо, забило уши, и несколько минут я ничего не слышал... Это была шоковая граната. Нас взяли тепленькими. Я таращил глаза, делая вид, что ослеплен начисто, и видел, как солдаты в черной полевой форме собирают с пола скорчившихся детей, вяжут им руки и выталкивают за дверь. Мне тоже связали руки – за спиной, подхватили под локти и повели, направляя, к двери, к лестнице – я думал, столкнут, нет – дали нащупать ступеньки и спуститься нормально. Во дворе машины не было, солдаты брали детей за шкирки, как котят, и вели к подворотне – той, через которую я не смог пройти ночью. Мне вдруг показалось, что это: здоровенный солдат, и в каждой руке у него по мальчишке – уже было, недавно... но потом сообразил, что это вспомнился детдом. Решетчатые ворота были открыты, в них просовывалась задница армейского крытого грузовика. Унтер-офицер, худой, как жердь, негр, обшаривал всех с головы до ног, а два солдата, подхватывая мальчишек под коленки, перебрасывали их через борт. Девочек унтер обшарил так же равнодушно, как и ребят. Потом принялся за меня. Закончив, он вдруг двинул меня кулаком в живот – я непроизвольно напрягся, и удар получился как по доске. Зольдат? – спросил негр. Спортсмен, сказал я. Он ухмыльнулся и что-то крикнул наверх, в машину, невидимым мне охранникам. Потом тем же манером меня перебросили через борт. Через минуту за мной последовал Герберт.
Сидеть можно было только на дне кузова. Кроме нас, взятых только что, в машине было еще человек десять. Три автоматчика и офицер надзирали за порядком. Через борт заглянул еще один офицер, что-то сказал – кажется, по-португальски. Махнул рукой и исчез. Машина тронулась и свернула направо.
– Он сказал, что на стадион заезжать не будем, – сказал Герберт.
Я кивнул.
– Вы поняли, что это значит? – с ужасом спросил он.
– Молчатье! – приказал офицер.
– Прорвемся, – сказал я.
Освободить руки от веревочных пут было не так трудно – это вам не наручники. С наручниками приходилось возиться по часу. Я посидел немного, держа руки за спиной, чтобы как следует восстановилось кровообращение.
– Куда нас везут, как по-вашему? – шепотом спросил я у Герберта.
– В котлован, – сразу же ответил он. – Говорят, там вчера уже расстреливали.
– Какая туда дорога и сколько ехать?
– Дорога по полям... грунтовка... ехать минут десять... вот мы на нее сворачиваем.
Грузовик замедлил ход, свернул налево, кренясь, преодолел ухаб и покатился дальше, трясясь на мелких неровностях.
– Хорошо, – сказал я. – Герберт, сосчитайте медленно до двухсот, а потом постарайтесь привлечь внимание этого хмыря...
Турбаза "Тушино-Центр"
– Сигарету... – прошептал я, валясь на песок. Кто-то из мальчишек бросился к одежной куче. В глазах у меня плыло, вместо легких было по мотку колючей проволоки.
– Ну? – нетерпеливо выдохнул Сашка.
– Нашел, – сказал я. – Открыл. Пусто.
– Пусто? – не поверил он. – Как – пусто?
– Абсолютно, – сказал я.
Алик, бегавший за сигаретами, вернулся, раскурил одну, сунул мне в зубы.
– Спасибо, – кивнул я.
– Там пусто, – сказал Сашка.
Алик с невыразимой обидой уставился на меня.
– Как же так? Вы же говорили – никто не откроет...
– Если не знает ключа – то да. Значит... значит... Парни, это значит только одно – еще один из наших жив и действует. И, видимо, не в одиночку – иначе он не стал бы выгребать все. Так что...
– Это хорошо, – сказал Сашка. – Но нам-то что теперь делать?
– Подумаем, – сказал я.
Я сел. Стряхнул песок со щеки. Я был в песке по самые уши. На меня налип весь пляж.
– Но как же? – не мог успокоиться Сашка. Алик хлопнул его по плечу.
– Надо подумать, – повторил я. – Пошли в машину.
Пацаны подождали, пока я окунусь, смою песок, потом оделись и потопали впереди меня по тропе. Я нес форму в руках, обсыхая на ходу. Машина наша так и стояла на обочине, часовые прохаживались рядом, Герберт без фуражки сидел в кабине. Увидев нас, он спрыгнул на землю и быстро пошел навстречу.
– Нашли? – нервно спросил он.
– Пустой, – сказал я. – Опоздали.
Он вопросительно поднял брови.
– Один из моих парней уцелел, – сказал я. – Думаю, что это его рук дело. Больше некому.
– Ясно... Что ж, так, может быть... У нас все спокойно, – резко переключаясь, четко отрапортовал он. – Один раз мимо проехал панцерваген, затормозил, но не остановился.
– Вам идет офицерская форма, – сказал я.
– У нас в роду были офицеры, – сказал Герберт. – Был даже генерал. Генерал Линевич, не слышали? Русско-японская.
– Не помню... Один мой дед был польский офицер. Он воевал с Гитлером, но расстреляли его большевики. Другой дед был испанский офицер, он воевал за Гитлера, потом со своей частью перешел на сторону Сибири. В сорок девятом его расстреляли возрожденцы. Мой отец был на сборах, когда начался офицерский мятеж шестьдесят первого года. Не знаю даже, на чьей стороне он оказался...
– У вас есть дети? – спросил Герберт.
– Нет.
– Это очень плохо...
– Иной раз мне кажется, что долги моих предков достались мне. И не хочу никого нагружать своими долгами...
– А у меня Сашка. И я не знаю, что делать.
– Надо уходить из города
– Как они могли узнать, что у нас... что дети...
– Телефон.
– То есть?
– Я слышал, что кто-то из девочек звонил родителям.
– О, боже. Какие же сволочи.
– Да уж.
– Слушайте, Игорь! – бешено зашептал Герберт. – Надо спрятать детей! Надо спасать детей!
– Спрячешь их, как же...
– В метро! Во внешнее кольцо!
– Я не в том смысле. И внешнее кольцо не подходит – там-то уж точно будут искать.
– Ну придумайте хоть что-нибудь!
– Они просто не захотят прятаться... если их не убедить, что это засада...
– Я же знал, что вы придумаете.
– Подождите, я еще ничего не придумал...
На меня вдруг накатило: нетерпение, раздражение, разочарование во всем на свете – все вместе. Отвернувшись, я стал одеваться.
– Мы будем стоять тут или поедем дальше? – напряженным голосом спросил Герберт.
– Поедем, – сказал я. – На Черемисовскую...
Черемисовская, 40.
Мы постарались произвести побольше шума. Дверь, по крайней мере, я вышиб очень громко – автоматной очередью. Потом те ребята, которым досталась форма, стали вытаскивать и грузить в машину коробки и ящики, а штатский наш контингент незаметно прошмыгнул вниз. Пока все это происходило, мы с Гербертом обошли дом кругом. Подъезд меблирашек был заперт на огромный висячий замок, на стук никто не отозвался. Похоже было, что все действительно смылись.
– Господа ищут владельцев? – спросили сзади по-немецки.
– Да, – я обернулся. У крыльца стоял старичок с зонтиком. У старичка были пепельные волосы до плеч и пепельная бородка. – Мы из военной комендатуры.
– Все уехали позавчера, – сказал старичок. – Одних грузовиков для перевозки вещей было две дюжины.
– Вот как, – сказал я задумчиво. – Как же нам проникнуть в дом? Не может быть, чтобы никого не осталось. Кто-то же должен следить, охранять...
– Да, господин, но вчера вечером сторожа забрали, и теперь дом совсем без наблюдения.
– Кто забрал?
– Этого я не знаю, господин. Какие-то люди приехали на микроавтобусе, о чем-то долго говорили с ним, потом посадили его в автобус и увезли с собой. Он не вернулся еще.
– Спасибо, что сказали. Мы постараемся выяснить все это.
– Да, господа, постарайтесь выяснить. Здесь разыгралась страшная трагедия. Говорят, все было залито кровью... – глазки его сверкнули. – А утром, когда выносили трупы...
Он долго рассказывал, что было утром и днем, и кто приходил и что говорил на следующий день, я слушал, но ничего нужного не слышал. Только какие-то люди, забравшие сторожа... но и сторож ничего не мог знать, потому что той ночью еще не был сторожем, а был неработающим пенсионером и, естественно, спал. Наконец, старичок выложил все, что знал, что слышал от других и что придумал сам или с помощью таких же вот праздных старичков и старушек. Пообещав узнать специально для нас всю правду о происшествии, он удалился.
– Опасный старичок, – глядя ему вслед, сказал Герберт.
– Опасный, – согласился я. – Пойдем отсюда.
В подвале стоял трупный запах. Тела, конечно, вынесли, но уборки никакой не делали, присыпали пол опилками, и все. Мальчишки мои тупо сидели на ящиках. Некоторые даже головы не подняли при нашем появлении. Сашка ходил, глядя под ноги и загребая грязные опилки. Начиналась меланхолия, реакция, депрессия. Устали. Очень устали.
– Отряд, стройся, – негромко скомандовал я.
И в глазах, как порох, вспыхнула надежда... Фил писал когда-то романтические стихи, как там: поражение в битве суровой, жестокой и праведной, где давно не помощник надежный и верный наган... что-то еще... и друзья, погибая, уходят во вражеский стан... Дай Бог, чтобы на этот раз Фил ошибся.
– Парни, – сказал я, когда они, все шестнадцать – еще двое в солдатской форме караулили снаружи – выстроились, подравнялись и приготовились внимать всему, что я скажу. – Сейчас я уйду. Возможно, надолго. На сутки минимум. Когда вернусь, у нас будет оружие, транспорт, квартиры, документы. Мы станем полноценной боевой единицей. Но для этого вам надо просидеть здесь минимум сутки. В режиме молчания – знаете, как на подводных лодках? Свет не зажигать, к окнам не приближаться, в комнаты, где есть телефоны, не входить. Вести себя разумно. Герберта слушаться, как бога. Если через пять суток я не вернусь, значит – все. Тогда... в общем, постарайтесь тогда сами что-нибудь сделать. Но я хочу быть спокоен насчет того, что в любой момент у меня будут наготове два десятка бойцов. Всем все ясно?
Нестройно и, в общем, не очень бодро отозвались, что да, все, конечно, ясно. Вот только нельзя ли со мной? Нельзя. Там, куда я иду, и один человек – толпа. И – все. Никаких пререканий. Считайте себя в засаде. Это тяжело, это нудно, это долго – но таков приказ.
Я отпер решетку, отделявшую подвал от лестницы, осторожно, чтобы не греметь железными ступенями, поднялся на этаж, взял со щита ключи от дешевых комнат – там, как правило, не было телефонов. Не поленился сам отпереть эти комнаты и во всем убедиться своими глазами. Телефон – это островок государства в твоей квартире, говаривал, бывало, Фил. И Яков, помнится, утверждал, что обычный гражданин не в состоянии представить себе и десятой доли того, на что способен его скромный "Чудов и Ко". Потому застраховаться хотя бы от этого...
Застраховался.
Мальчишки разбрелись по комнатам. Я открыл буфетную, осмотрелся. Огромный шведский холодильник был полон всяческой едой. В подвале тоже есть какие-то консервы. С голоду не умрут. Вода течет и холодная, и горячая. Ну, все? Пожалуй, что все. Надо идти. Уходя – уходи.
– Пойдем, Герберт, – сказал я. – Покажу, как дверь запирается...
На лестнице я оглянулся. Сашка смотрел нам вслед. Я кивнул ему и улыбнулся – он не ответил. Он не считал нужным скрывать свою обиду.
– Хороший у тебя парень, – сказал я Герберту внизу. – Теперь вам бы еще везения чуток...
Герберт молча кивнул.
Решетка, отделяющая лестницу от подвального помещения, запиралась обычным, хотя и очень сложным замком. Дверь же из магазинчика в подвал была стальная, снабженная системой засовов, делающих ее практически неуязвимой для обычных средств взлома... если, конечно, не отпирать ее налетчикам...
– Вот так это делается, – я показал Герберту, что надо нажимать и что крутить. – Снаружи это можно пробить разве что из гаубицы.
Он шевельнул губами, показывая, что понял юмор.
– Если вы сами не откроете, никто ее не откроет, – я продолжал вбивать это в него, как гвозди в доску... кстати, о гвоздях – где-то тут были гвозди, ага, вот они... и молоток.
– Ты действительно вернешься? – спросил Герберт.
– Если останусь жив, – сказал я.
– И тебе так необходимо идти?
– Не знаю, – сказал я. – Но чтобы выяснить это точно – тоже надо идти.
– Понимаешь... – сказал он и замолчал. Я ждал. – Понимаешь, я тебе стольким обязан...
– Баш на баш, – сказал я. – И вообще...
Что именно "вообще", я не знал.
Мы пожали друг другу руки – и вдруг обнялись, крепко, неистово.
– Мальчишки, – сказал я. – Все на тебе. Удачи вам.
– Тебе удачи. Возвращайся.
– Вернусь.
Наших часовых я отправил в подвал и постоял немного, слушая, как Герберт запирает дверь. Кажется, он все делал правильно. Тогда я забил наружную дверь гвоздями, поставил замысловатую закорючку, сегодняшнее число и значок двойного треугольника на куске липкой ленты – и запломбировал дверь.
Улицы были мертвенно-пусты. Казалось, что город брошен многие месяцы назад. Только изредка мерещилось, что за стеклами шевелятся шторы. Кто-то еще жил здесь, кого-то еще тревожил звук мотора. Кто-то еще надеялся...
А на что надеюсь я?
Ни на что.
Ни малейшего просвета впереди. Ни малейшей зацепки. Ни единого шанса на успех.
И очень мало шансов уцелеть.
Было жутко и весело, как во сне, когда падаешь с большой высоты.
Пустошь в районе пересечения Ярославской и окружной железной дороги
Задачка: как поймать в Сахаре льва?
Лес рук: перегородить пустыню, господин учитель! Пополам, каждую половину еще пополам, потом еще, еще – наконец, лев сам собой оказывается в клетке. Можно просеять Сахару через сито. Можно посыпать нюхательным табаком: лев начнет чихать, по чиху мы его и найдем. Сделать надувную львицу, вставить в нее пищалку типа "уйди-уйди" – лев прибежит сам. Поймать зайца, но в документах оформить его как льва. Покрасить пустыню черной краской, а в клетку насыпать песку: лев подумает, что от пустыни только это и осталось. Хорошо, а ты, Игорь, почему молчишь? Но львы вообще не живут в пустынях, господин учитель...
Весной восемьдесят восьмого я поучаствовал в настоящей охоте на льва. Правительство Родезии пригласило группу из "Трио" помочь организовать аналогичную службу, и семь человек, в том числе и я, полетели в Солсбери и поработали там два месяца – и кое-что сумели сделать, хотя и предупредили хозяев сразу: наши методы действенны против городских террористов и городских партизан, а здесь их донимают партизаны классические: мелкие подвижные отряды, проникающие с территории Рейха. Но, повторюсь, кое-что у нас получилось, и нам в благодарность устроили недельное сафари. Так что я имел шанс убить льва, но не воспользовался им. Льва убил Командор, причем не из ружья, а саантагом – коротким зулусским копьем. Там я усвоил главное правило охоты на львов: их надо подстерегать в засаде неподалеку от дичи, на которую львы охотятся.
В крайнем случае, можно изготовить надувную дичь.
Как правило, горожане не имеют ни малейшего представления о метаболизме их родного города: откуда поступает, условно говоря, пища, где и как она переваривается, куда исчезают отходы. Даже специалисты, занятые в этой сфере, знают только свой участок – и почти ничего о системе в целом. Полиция, которой по должности требуется знать свой город досконально, здорово плавает в этих вопросах. Охранные спецслужбы: тайная полиция Рейха и контрразведка "Щит" Сибири – уверены, что достаточно контролировать основные коммуникации: связь, электроснабжение, тепло, воду и канализацию, – чтобы в решительный момент овладеть любой ситуацией. Если же им потребуется дополнительная информация, они могут в любой момент привлечь необходимых специалистов. У нас такой возможности нет, поэтому приходится все держать в голове. Вот, например, сможет ли рядовой москвич, или московский полицейский, или военный комендант, или сам бургомистр ответить, ни у кого не спрашивая и не заглядывая в справочники, куда денут грузовик, сгоревший на автостоянке неподалеку от "Матросской тишины", если уголовное дело по этому факту не закрыто? Не знаете? Тогда спросите меня, и я отвечу: его отбуксируют на арестную закрытую площадку гаража Скварыгина. Там он и будет стоять, доступный полицейским следователям... Я сорок минут ползал под колесами авторуин, моля бога, чтобы охранник не пришел в себя раньше времени и уже соображая, каким способом пробраться к "Алазани" и поискать там на стоянках маркированные машины, прежде чем наткнулся на тот самый грузовичок – про который мы думали, что у него миномет в кузове. А может быть, и был миномет – как теперь узнаешь? "Маячок" я нашел сразу, в обычном месте: на правой задней рессоре. Сюда огонь, похоже, не проник – по крайней мере, копоти не было. До перелаза я добрался очень вовремя: начался шум, замелькали фонарики, залаяли собаки. Но – все: я уже был по другую сторону стены. Все: я уже в машине. Все: я уже еду, на ходу вытаскивая из кармана "маячок" и прикладывая его к первому попавшемуся железу – к рулевой колонке. В "маячке" щелкнуло магнитное реле, и из бока его полезла, раскачиваясь, белая ленточка: запаянная во фторогласс антенна. Теперь, пока грузовик не остановится, "маяк" будет через определенные промежутки времени выплевывать миллисекундные импульсы на волне два и две десятых метра. Это диапазон армейских и полицейских переносных радиостанций, вряд ли он заглушен сейчас; в то же время импульсы настолько коротки, что динамиками радиостанций не воспроизводятся. Зато: если Кучеренко жив и действует, – а в этом у меня нет сомнений, иначе на кой черт ему шесть автоматов, два ящика патронов и реактивный гранатомет? – то я очень сомневаюсь, что он не следит за эфиром. Если же он следит за эфиром, то не может не заметить того, что одна из помеченных ранее машин вновь ожила, проделала маршрут по городу и остановилась в подозрительной близости от нашей резервной базы... И Кучеренко не был бы сотрудником "Трио", если бы не попытался хотя бы глазами увидеть, а при благоприятных условиях и руками пощупать, кто же это такой на меченной машине катается?
Здесь можно было бы снимать фильмы о войне. Выходящие на пустошь дома стояли мертвыми, пустыми, закопченными коробками. И пространство между ними, и пустошь до железнодорожной насыпи, высокой, как крепостной вал, все было неимоверно захламлено, взрыто и изгажено. Так обычно и действовали домовладельцы: доводили район до полной непригодности для жизни, потом сносили старые дома и строили новые – гораздо более дорогие. То же самое недавно происходило в Раменках: поставленные там во времена оккупации многоэтажные бараки запылали, как свечи, в ночь случалось до десятка пожаров. Потом в дело вступил консорциум "ФТРК", всего за год построивший на месте тупых и пыльных кварталов замечательный шлафтревир типа "Пари-2001" – и положивший в карман, как посчитали журналисты, четыре миллиарда золотых марок. А здесь, наверное, поставят особняки и будут продавать по миллиону, по два, по пять, по десять...
Я сидел на чердаке выгоревшей четырехэтажки. В наследство от португальского офицера, командовавшего нашим арестом, мне достался хороший полевой бинокль с фотоумножителем. Это, конечно, не ноктоскоп, но трофейному коню... При полной луне в него видно, как днем, и кое-что можно рассмотреть при свете звезд. Но, к сожалению, в рассеянном свете сумерек изображение получалось размытым – как в светящемся тумане. Тем не менее, когда два неясных силуэта приблизились к машине-приманке, обошли ее, и один из них присел у правого заднего колеса, все стало ясно. Теперь – не упустить... где их машина? Я повел биноклем влево. Ага, вот она. Выше обычной легковой... микроавтобус? Про микроавтобус говорил "опасный старичок"... И еще два силуэта рядом с машиной. Ну, что же...
Со всей возможной скоростью я спустился на землю и, стараясь оставаться за домами, рванул по направлению к ним.
Я чуть-чуть опоздал. Выглянул из-за последнего угла – дверца машины хлопнула, и она мягко, бесшумно, упруго тронулась с места. Черный "хорьх-уни", нечто промежуточное между семейным автомобилем и микроавтобусом. До него было метров сто, и пара-тройка секунд для размышления у меня была. Но я их не использовал. Будто кто-то толкнул меня в спину – я вышел на дорогу – если это позволительно назвать дорогой, то, на что я вышел – и поднял руку.
Метрах в пятнадцати от меня "хорьх" резко затормозил, приоткрылась дверца, показалась голова...
– Пан! – закричал Кучеренко. – Пан! Парни, это же Пан!
Я понял вдруг, что все это время не дышал.
Переулок Марии Шеммель, 1. Рекламное агенство "Паритет"
Десять минут полной тишины. "Сонный хав". Антон и Мартин засыпают мгновенно: Мартин верхом на стуле, уткнувшись лицом в скрещенные руки, Антон на коротком конторском диванчике. Во сне у них трогательно-детский вид. Я и не думал даже, что в БД – "Брюнхильддолх", "Кинжал Брунгильды" принимают таких пацанов. Хотя, впрочем, и у нас есть молодежный отряд для разного рода агентурных операций. Валечка, например, начинала там, и Дима Крупицын тоже...
Я спать не стал. Включил монитор и принялся в быстром темпе прогонять через себя информ-блоки, поступаюющие через трабант по каналу МОЭС. На нашем приемнике стояли дешифраторы всех систем, и поэтому на монитор шла информация и от "Азии", и от "СИ", и от "Империума", и от "Юнаб". Перестановки в сибирском правительстве: министром обороны назначен маршал егерских войск Коломиец. Арестованы начальник генштаба генерал-майор Перевозчиков и начальник военной разведки полковник Швец. Застрелился в своем кабинете полковник ВВС Крестовиков, по-простому – Тарантул... Еще два тяжелых ледокольных авианосца: "Адмирал Колчак" и "Адмирал Канивец" вышли вчера из порта Седов и взяли курс на запад. Они присоединятся к Ударной группе САФ. На сегодняшний день к северо-востоку от полуострова Канин сосредоточено уже около пятидесяти боевых и вспомогательных кораблей Сибири, среди них семь авианосцев и семь тяжелых атомных ракетных крейсеров типа "Петр Великий". По непроверенным данным, сегодня в шестнадцать часов в Варшаве встретились президент Толстой и рейхсканцлер фон Вайль; правительственные службы информации обеих стран не подтверждают, но и не отрицают факта встречи. Не вернулся на базу самолет "Та-220", совершавший плановый инспекционный полет над Южной Сибирью. Связь с самолетом была потеряна, когда он находился над озером Балхаш. Продолжается эвакуация населения из Москвы. По данным российского "красного креста", число беженцев превысило три миллиона человек. В руках журналистов телекомпании "Свет" имеются документы, неопровержимо доказывающие факты массовых расправ армии над гражданским населением в Москве. Глава Московской городской канцелярии НСПР Грузинов найден убитым около собственной машины. Убиты также его шофер и двое телохранителей...
Это уже Серега и вот эти парни. Оставшись без начальства и найдя друг друга, они принялись действовать на свой страх и риск. Впрочем, "друг друга" – не совсем точно. Это Серега нашел их.
Еще одиннадцатого днем он, высадив на Цветном бульваре Крупицыных, поехал по проверочному маршруту – и засек за собой слежку. Серега показал высший пилотаж: сначала он выбросил на дорогу "лягушку" и заставил машину преследователей проехать над ней, а потом оторвался – воспользовавшись неимоверной проходимостью "волгаря", перемахнул через железнодорожные пути. Зарулив на ближайшую автостоянку, он стал отслеживать по "лягушке" машину преследователей, и делал это до трех ночи, до контрольного часа возвращения. Похоже, что мы разминулись с ним на несколько минут. Он только заглянул в подвал и сразу уехал. Убитого Командором чужака он посчитал за меня. Следующие сутки у него ушли на на вычисление базы преследователей. Он был уверен, что побоище в подвале – дело их рук. Наконец, он их локализовал: оптовый магазин-склад неподалеку от перекрестка Варшавского и Каширского шоссе. Серега нашел себе точку наблюдения, задействовал всю технику, что у него оставалась: несколько узконаправленных десантных микрофонов, релихт-звукосниматель, позволяющий слышать то, что говорят в помещении, сверхчувствительный приемник, способный принимать сигналы, генерируемые обмотками телефонных наушников. К исходу следующих суток он понял, что эти ребята к акции против нас отношения не имеют, что это БД, родственная нам служба, подчиненная лично рейхсканцлеру, что ход событий в Москве категорически не устраивает верховное правительство... Тем временем началась стрельба, по шоссе пошли танки. Тринадцатого, в двадцать два часа, вся группа, около тридцати человек, собралась вместе, и прозвучал приказ: атаковать и уничтожить руководителей заговора. Очевидно, началась подготовка к выполнению приказа, но через полчаса территория была оцеплена рейхсгренадерами, раздались выстрелы, а вскоре подошли четыре танка и из пушек разнесли все постройки. Впрочем, один танк кто-то ухитрился подбить. Серега не видел, чтобы кого-нибудь захватили живым. Самого его не нашли чудом. Утром, пробираясь к своему фургону, он обнаружил знакомую по погоне машину. Естественно, он навел на нее релихт-звукосниматель и послушал, о чем говорят. Потом подошел и представился. В отличие от всякого рода разведок и у нас, и в БД сотрудничество с иностранными родственными службами при выполнении задания теоретически допускается, хотя и не приветствуется. "Разбор полетов" после подобных эпизодов и длителен, и тяжек. Но ситуация – Серега это понимал – складывалась исключительная, и действовать приходилось не по уставу, не по традициям и обычаям службы (которые, как правило, суровей устава), даже не по зрелому размышлению – а исключительно по интуиции. Да и речь шла не о борьбе с террористами, а о чем-то прямо противоположном. Тем не менее Серега сделал то, что сделал. У ребят из БД имелся четкий приказ, но не было средств для его выполнения, кроме трех пистолетов, очень хорошего автомобиля и пропуска гепо. И Серега вскрыл для них сначала наш оружейный контейнер, а потом – и нашу резервную базу, вот эту самую. Базу он поначалу отдавать не хотел, они съездили на Черемисовскую, но там было глухо: сторож плел черт-те что, а когда его попытались припугнуть, выскочил из машины прямо в толпу уезжающих...
Грузинова убрали очень гладко, "технически": за четыре секунды. Больше ничего они пока натворить не успели...
Да, и еще, сказал Серега перед тем, как уйти: правительство Тихонова тайно арестовано то ли одиннадцатого, то ли даже десятого июня, все последующие действия предпринимались от их имени, но совсем другими людьми. Чуешь? Хем-Белдыр, сказал я, восемьдесят второй год: на посту премьера сменилось пять человек, но приказано было считать, что это все один и тот же: Чодан-Оол. Как-то уж слишком все похоже, неуверенно сказал Серега...
– Подъем, ребята, – командую я. – Пора.
Тренаж у ребят отличный: они вскакивают мгновенно и так же мгновенно, без пауз, начинают действовать. Действие, в сущности, простое: выйти из конторы и сесть в машину, но в наших условиях оно разрастается до полномасштабной акции с разведкой и прикрытием. Я выхожу последним, шифрую замки и защиту и с мрачным удовлетворением думаю, что тому, кто войдет сюда без моего ведома, достанется лишь пепел – в том числе его собственный пепел...
Ребята уже в "волгаре", зажигают спичку: все хорошо. Сажусь справа, тесновато, конечно, но лучше так, чем в будке. За рулем Антон. Я уже заметил, что Мартин у них за старшего. Иерархия в нашей группе еще не установилась, но наметилась. Мы сейчас как солдаты не то чтобы воюющих, но и не союзных армий, попавших в окружение некой третьей силы, общего врага. Они – рядовые, но их больше, и они имеют приказ действовать. Мы – офицеры, но нас меньше, и это мы присоединились к ним. Негласно условлено, что они готовы подчиняться нам, до тех пор, пока мы действуем в рамках их приказа. Что будет дальше – Бог весть.
Ехать приходится с фарами, уличного освещения нет. Если бы не два-три светящихся окна во всех домах, стоящих вдоль нашего пути, можно было бы подумать, что отключено электричество. Антон петляет по переулкам, целясь на Ярославскую, но натыкается на заторы, на скопища брошенных автомобилей. В одном месте, в другом... Наконец – застава: два панцервагена, солдаты у костра, офицер поднимает руку. Антон молча показывает пальцем на пропуск под ветровым стеклом. Офицер светит фонариком, читает. Долго читает. Потом отходит, командует. Пердя густыми выхлопами, один панцерваген трогается, освобождая дорогу. В свете наших фар дым похож на пламя. Проезжаем сквозь него – и проваливаемся в пустоту широкой, как футбольное поле, Ярославской. Направо – ни огонька, налево, страшно далеко – косые лучи прожекторов. Нам налево. Антон выжимает из "волгаря" все, прожектора приближаются, но он сворачивает налево, опять бессловесный диалог с офицером на заставе, и мы несемся по узкой, похожей на ущелье между двумя бесконечно-длинными многоэтажками, улице, и проходит немало времени, пока я начинаю понимать, где мы и куда едем: вокруг Сокольнического парка, потом – по яузским набережным... Мы несемся, дорога пустая, лишь в одном месте – колонна панцервагенов на обочине, и солдаты с брони смотрят вслед. Гепо... черт бы его побрал. Гепо. Ничего. Скоро мы будем знать все. Восторг. Осталось мало. Женщина кричит и грозит кулаками. Мимо. Только во сне мы боимся крови. Толпа, человек двести, вокруг какого-то дома, светятся все окна, в окнах движение теней. "Верните наших детей! Верните детей!" Мимо. Нас слепят фарами. У Артема белое, ничего не выражающее лицо. Мартин кусает костяшки пальцев. Здесь людей больше, море голов, и солдаты, солдаты... "Где наши дети?!" Я спрятал нескольких, остальных – не успел... Пропуск! Артем тычет пальцем в стекло. Нет, этого мало, требуется пропуск военно-гражданского комитета. Мартин, перегнувшись через Артема, кратко объясняет офицеру, где именно и при каких обстоятельствах видел военно-гражданский комитет. Я обязан задержать вас... Кретин, кричит Мартин, ты вон туда посмотри! – в небе над крышами тлеет красное пятно: Игла все еще горит. Ты хочешь, чтобы следующая петарда сработала под жопой твоего вонючего комитета? Счет идет на секунды, говорю я. Офицер колеблется. Поехали, говорит Мартин, и Артем бросает машину на шлагбаум, треск – мы уже по другую сторону. Еще секунды две чувствую себя на мушке, потом понимаю – не будут стрелять. По обе стороны дороги пустые машины, многие побитые, мы еле протискиваемся местами – и так до поворота на набережную. Набережная восхитительно пуста. Мы несемся, несемся, плавно повторяя изгибы реки, и только один раз – встречные фары и мелькнувший мимо "мерседес", да еще хищные силуэты на мостах, под которыми хрипло взревывает наш старенький дизель. С Лефортовской сворачиваем в переулки, петляем, петляем, петляем – вокзал, и на площади два десятка полевых кухонь в ряд, очереди к ним, с открытых грузовиков раздают хлеб – лес протянутых рук... Все, теперь медленно, медленно... вот они. Ждем, когда перейдет дорогу старуха, неся перед собой фарфоровую супницу. На обочине, одним колесом на тротуаре, стоит наш "хорьх", чуть дальше – светлый "центавр"... Ай да Серега. Ай да сукин сын. Я выпрыгиваю из кабины, он бежит мне навстречу. Глаза у него по чайнику, и уже ясно, что сейчас он преподнесет мне подарочек. Молча распахивает багажник, и я вижу... больше всего это похоже на кусок ствола корабельного орудия: цилиндр высотой с полметра, с внутренним диаметром тридцать сантиметров и толщиной стенки сантиметров двадцать пять – двадцать семь... Я уже все понимаю, я царапаю металл ногтем, и остается след. Массивная крышка с выступающим рантом лежит отдельно, в ранте пропилен паз, вот для этого провода со штекером... Я сразу почувствовал, что она тяжелая на ходу, говорит Серега, и я киваю: тут мудрено не почувствовать, когда в багажнике с полтонны свинца. Какой взрыватель? – спрашиваю я. Чисто радио. Частота? Двадцать один и четыре, семизначный цифровой код. Двадцать один и четыре, тупо повторяю я. Это сколько метров? Примерно четырнадцать. Четырнадцать... Меня будто ударило током. Скорее, завопил я, скорее, пеленгуй! Кого? – уставился на меня Серега. Какой-то передатчик на четырнадцати метрах гонит цифровые группы! Иду, – Серега попятился, повернулся и побежал к своему фургону. Я закрыл багажник, обошел машину, открыл правую дверь и сел на низкое сиденье, оставив ноги на тротуаре. Этой зимой группа Фотеева обезвредила в Новониколаевске некую "Миссию" – любителей минировать автомобили и взрывать их в людных местах. Раздобыв агентурным путем характеристики взрывателей, которыми те пользовались, ребята Фотеева запрограммировали раухер так, чтобы он выдавал все возможные комбинации кода, подсоединили его к передатчику и постоянно гнали это в эфир. "Миссионеры" перед очередной акцией стали проверять свою технику – и вся их база ухнула. Фотееву вставили трехдюймовый фитиль, так как пострадали и посторонние, и перевели в разработчики... Теперь какие-то козлы намерены повторить его подвиг, думая почему-то, что противник располагает только обычными или, на худой конец, мини-ядерными фугасами. А замечательную мину "Тама" в восемь килотонн не желаете попробовать? Теперь я более чем уверен, что она есть не в этом, так в другом автомобиле, в массивном свинцовом контейнере, исключающем обнаружение приборами...
Да уж. Не было ни гроша, и вдруг алтын... хотя и алтына тоже нет, а есть непонятно что. Хотели, называется, разжиться фаршированным автомобильчиком... разжились. Сколько Сереге потребуется на пеленгацию? Сможет ли он в этих помехах дистанционно перенастроить на другую волну приемные станции? Или придется ездить по городу на фургоне, рисуя треугольник ошибок? Эх, черт, вспомнить бы мне об этой дурной морзянке немного раньше! Нет, вот он, Серега. Все? Все!
Запеленговал, почти кричит Серега, но там ничего нет! Где, показывай! Вот... вот... Да нет, Серега, тут же всякие особняки и дачки, их просто на карту не наносят, чтоб не дразнить народ. Ну, ребята, говорю я и в трех словах объясняю, что, собственно, происходит. Ты уверен? – впивается в меня Мартин. Уверен. Серега, какие группы идут? Семь-семь-семь-семь-один-пять, последняя – переменная... принцип магических колес. Сколько осталось? Часа полтора. Нельзя рисковать, говорю я, машину не найти, надо брать передатчик. Чей он может быть?
Господи, какая разница! Ухнет "Тама"... или тута...
Едем, говорит Мартин, и мне вдруг становится легко.
Едем!
Фургон и "Феникс" бросаем, обуза, все вместе, и парень, который ходил с Серегой, тычет мне локтем в бок и улыбается, зубы белые, глаза блестят. Антон гонит так, что нас просто колотит друг о дружку, мостовые разбиты танками, кусками выворочен асфальт, и он петляет, как слаломист, но держит скорость.
Как же зовут этого третьего, третьего?..
Ференц. Точно, Ференц.
И он здорово похож на Фила Кропачека, Фила в юности, мы еще только летели в Хем-Белдыр, и он что-то кричал мне сквозь рев моторов и вот так же скалил зубы...
Никто из нас не знал, что будет потом.
У моста через Яузу два танка, но нас не останавливают, наоборот, машут: скорей, скорей! Буквально перепрыгиваем речку, я оглядываюсь и вижу, как с тяжелого самосвала на мост валятся бетонные блоки. Антон нацеливается на Таганскую площадь, где-то впереди и очень близко большой пожар, военный полицейский машет жезлом: здесь не проехать, свободен только Рогожский вал. Не страшно, крюк не велик, летим по Рогожскому, слева тоже что-то горит, и справа, далеко, но очень сильно – не Кремль ли? Переулками – к Новоспасскому мосту, короткая задержка у заставы, зулусы растаскивают рогатки, освобождая нам дорогу – и снова скорость. На съезде с моста нас заносит на трамвайных рельсах, задницей о столб, сыпется заднее стекло – не останавливаться, дальше, дальше! По Кожевнической, мимо вокзала – и здесь длинный ряд полевых кухонь, люди с кастрюльками, котелками – точная копия предыдущей, старуха с фарфоровой супницей в руках переходит дорогу, и рядом – седая собачка... На Зацепе – затор, несколько машин горит, толпа, ничего не понятно, Антон сворачивает в переулки, дикий слалом, я теряю ориентировку и снова начинаю понимать, где мы, когда медленно, объезжая брошенные автомобили, мы пересекаем улицу Гете, справа пылает юберляден "Крым", пожарные в блестящих касках, пенные струи, дым, черное стекло – рушится... До Кристы отсюда пять минут небыстрой ходьбы, но круг не замыкается: мы удаляемся, мы гоним по голым, как кость, переулкам, сейчас выезд на проспект Александра Второго Освободителя затор. Пятимся, теряя секунды. Меня вдруг будто окатывает кипятком: все, опоздали, сейчас рванет... сейчас... сейчас... Нет, это я рвану, это за мной идет охота... Давлю в себе все. Низкий рев моторов – над крышами, освещенные близким пожаром, проходят пять "Готтсхаммеров". Следом и чуть выше – еще пять. Наконец, застава у выезда на проспект. И здесь зулусы, белая форма, автоматы за спинами, в руках толстые короткие плети. Офицер, тоже негр, отдает честь, немецкий его безукоризнен: господа, выполняю приказ, никакие транспортные средства на проспект допущены быть не могут, объезд через... Нет, нам сюда, говорю я, сверхсрочно, машину мы можем оставить. Офицер размышляет две-три секунды. При наличии пропуска... Пошли, ребята, говорю я. Пешее движение похоже на неподвижность. Я советовал бы вам взять хотя бы отделение солдат, говорит офицер. Простите, капитан, говорю я, но тогда я должен буду отнять у них патроны: они не должны стрелять, даже если их начнут медленно резать. Капитан сдается. Гуськом: Серега, я, Артем, Ференц, Мартин – мы бежим по тротуару, глядя по сторонам, пеленг взят с точностью до пятидесяти метров, но передатчик находится где-то посредине между проспектом и набережной, и попасть туда... здесь? Очень может быть. Узкий проезд между домами, знак: движение запрещено. Всматриваемся. Не видно ни черта. Я тормошу Серегу: здесь? Нет? Похоже, что здесь, говорит, наконец, он.
Жилой дом... еще жилой дом... а дальше асфальтовая дорожка между живых изгородей в человеческий рост, за левой изгородью бетонная стена, за правой – решетка, за решеткой – темный парк. Плевое дело – перепрыгнуть через такую решетку, но вот те кубики наверху мне не нравятся совсем: это релихт-защита, и хорошо, если она только поднимет тревогу... вообще-то в спокойной обстановке для преодоления ее нужно всего-навсего три зеркальца и кусок толстой проволоки, но у нас нет ни того, ни другого, да и спокойной обстановки тоже нет... Поэтому мы пойдем, как солидные люди через дверь.
Вот они, сетчатые ворота, их отпирают вон из той будки, должен же быть какой-то служебный ход, точно, железная калитка с окошечком на уровне лица и тоже с дистантным замком, ну, что же... стандартная ситуация номер семь... Мартин становится перед калиткой, слева и сзади от него Антон, обматывает курткой пистолет. Я стою справа, в опущенной руке взведенный автомат – на самый крайний случай. Серега с Ференцем в резерве. Мартин властно колотит в калитку рукояткой пистолета. Из будки мгновенно, как чертик из коробочки, появляется амбал в форме внутренней стражи. Автомат у него под мышкой, ствол смотрит на нас.
– Кто такие?
– Имперская тайная полиция, – говорит Мартин, сует пистолет за пояс и достает из кармана удостоверение. Охранник подходит к калитке, щелкает выключателем, на столбе вспыхивает яркая лампа. Мартин держит удостоверение напротив окошечка, охранник наклоняется и читает, щурясь, и тут Мартин роняет удостоверение, в этой же руке у него баллончик с парализатором, и он пускает струю газа прямо в лицо охраннику. Тот падает, как подкошенный, с шумом, с обвальным грохотом, и на шум выскакивает второй, автомат наготове, но Антон успевает выстрелить раньше, звук негромкий, будто уронили кирпич, и охранник пятится и оседает... Я готов принять следующего, но следующего нет, дежурят обычно по двое, Мартин сует в окошечко руку, силясь дотянуться до замка, но нет, конечно, кто же ставит замки так, чтобы до них можно было дотянуться?.. Тут потребна некоторая хитрость... я отстраняю Мартина, достаю нож и вижу, что Серега уже встал на плечи Ференца и что-то ковыряет на самом верху ворот, падает вниз какая-то жестянка, Серега сопит и ругается сквозь зубы, потом что-то звонко ломается, и Серега, повиснув на одной руке, начинает другой рукой что-то крутить, сначала ничего не происходит, потом раздается скрип, и ворота начинают медленно-медленно ползти в сторону. Минута... вторая... Наконец, щель достаточно широка, чтобы в нее пролезть. Первым лезет Антон, он самый крупный из нас, кряхтит, но протискивается, и за ним протискиваемся мы все. У Сереги с пальцев капает кровь. Перевяжись, говорю я ему и бегу в караульную будку. Так... пульт, телефон, рация. Снимаю телефонную трубку и кладу на стол. Охранник очнется через полчаса, не раньше, но на всякий случай я связываю его ремнями, затыкаю рот. Автоматы забрасываю на крышу будки. Гашу фонарь над входом. Вот и еще минута ушла...
Аллея, кусты, молодые деревья. Несколько фонарей освещают лужайку, за ней – двухэтажный дом новой постройки, свет за шторами, а рядом, выглядывая из-за угла – роскошный легковой прицеп, "вилла на колесах" по имени "Шметтерлинг" – так написано над окнами – но почему-то с огромной, не менее десяти метров высотой, телескопической антенной. Серега, она? Оно? Наверняка, говорит Серега. Оно. Ну, ребята...
А вот и охрана. Между домом и прицепом появляется крепкий парень, руки в карманах, мягкие движения, очки... нет, не очки – ноктоскоп! Идет... остановился... смотрит... увидел! Артем опять успевает раньше: коротко – сдвоенным выстрелом – бьет автомат, и охранник, подпрыгнув, падает и выгибается назад, пистолеты вылетают из рук, а нам надо пробежать всего пятьдесят метров. Мы бежим, ветер в ушах, две секунды, никого нет, три секунды, никто не стреляет, четыре секунды, дверь... распахивается, и навстречу... вижу только кружок дула, руки делают все сами, запрокинутое лицо, темнота, лестница вверх, поворот, еще лестница, позади короткие очереди, передо мной три двери, выбиваю ногой – сортир, черт, дальше никого, третья дверь, выстрелы навстречу, щепки и вонь пороха, и будто кирпичом по темени, бью поверх голов, но впритирку, чтобы присели, а рядом уже Артем, и у тех – нет шансов.
– Пистолеты на пол, – в три приема выговариваю я. – И – прошу садиться...
Под ногами – длинная, взахлеб, очередь. Вопль. Еще очередь. Тишина. Горячая струйка за правым ухом, по шее, на спину.
– Всем сидеть, – повторяю я.
Вот он, раухер. На мониторе – семь колонок цифр, в последней, седьмой, цифры меняются, меня опять ошпаривает кипятком, и я даже не тянусь к выключателю – просто всаживаю в раухер десяток пуль. Наверное, от сотрясения – экран монитора покрывается густой сетью трещин, раздается громкое шипение, все меркнет. Успели. Успели. Успели, черт побери...
И вот теперь я оглядываюсь по сторонам.
Их четверо, все в гражданском. Но по-настоящему штатский валенок среди них, похоже, только вот этот, у стола, белее штукатурки, с ужасом смотрит не на меня, а на остатки раухера; программер? Наверное. А остальные...
– Что все это значит? – подсевшим, но вполне твердым голосом спрашивает один из них, самый старший, бульдожьи щеки, ежик – совершенно полковничья рожа. – Кто вы такие?
– Трио, – охотно отвечаю я.
– Что-что, – он от изумления чуть не падает.
– Отдел особых операций при штабе ВВС Сибири, – подчеркнуто медленно говорю я. – Старший координатор Валинецкий.
Секундное молчание и глаза, которыми он видит не меня, говорят о многом – почти обо всем. Сейчас он начнет врать, и я его опережаю.
– Господин полковник, – наобум говорю я и, кажется, попадаю в десятку, – мы прекрасно знаем, кто вы и чем занимаетесь. Дело, однако, в том, что... – я посмотрел на часы, – тридцать две минуты назад мы получили неопровержимое доказательство того, что вас недоинформировали о характере радиофугасов, тралением которых поручили заниматься... – у меня начинает медленно плыть перед глазами, я нашариваю стул и сажусь, хорошо бы лечь, но это нереально. – Дело в том, что один из них представляет собой плутониевую мину мощностью восемь килотонн и, по нашим данным, установлен где-то в районе сибирского посольства... Вы понимаете, надеюсь, что акция наша носила вынужденный характер и имела целью предотвратить злодеяние, которое иначе бы...
– Всем к стене! – оглушительно кричит Артем, а я мягко, как в вату, падаю на пол. В глазах уже почти темно, но сквозь эту темноту я еще вижу, как в дверь косо входит Серега, а с ним кто-то такой знакомый...
– Феликс, – ласково шепчу я сквозь липкую сладость во рту, – как хорошо, что и ты здесь...
Пушкинская набережная, 2, строение 9
– А дом этот тоже им принадлежит? – спросил я, оглядываясь. Холл на первом этаже, где мы сидели, был великолепен, только обивка немного пострадала.
Феликс испуганно кивнул.
– А где они зарегистрированы? Совет директоров где находится?
– В Каире.
– Тоже хороший город... – я вздохнул. – "Эйфер". "Восторг". Придумали же название... Ладно, давай дальше.
Я продолжал вертеть в руках шприц-тюбик, и Феликс, как загипнотизированный, не мог оторвать от него взгляд. В тюбике, вообще-то, был промедол, но Феликсу я сказал, что – аббрутин. Дальнейших объяснений не потребовалось, он стал рассказывать все, что знал, и пока я не видел серьезных лакун в его информации.
На фирму "Эйфер" Феликс набрел в прошлом году, расследуя по поручению крипо убийство петербургского инженера, подозреваемого в коммерческом шпионаже. Заинтересовавшись некоторыми странностями в делах фирмы, Феликс стал незаметно, но глубоко копать под нее. Выяснилось, что фирма, формально сибирско-российско-египетская, создана на деньги – весьма немалые, восемьсот миллионов золотых марок, – полученные в виде займа у банка "Стахат". Даже не размышляя о причинах такой безумной щедрости банка, останавливаешься перед другим, куда более чудесным феноменом: никто и не помышляет о возврате долга. То есть под видом займа откуда-то эти деньги были перечислены. Далее: собственно коммерческая деятельность фирмы полна тайн и мистификаций, так, например, налог ею выплачен с сумм в тридцать-пятьдесят раз меньших, чем следовало бы ожидать, исходя из видимых объемов ее оборота. Очень трудно заподозрить налоговое управление Рейха, пусть даже его египетский филиал, в некомпетентности или нечестности. Следовательно, вся – или почти вся – деятельность фирмы фиктивна, и прибыли ее берутся вроде как ниоткуда. Кое-что удалось отследить: так, например, внесение на счета фирмы в кабульском и пишпекском отделениях все того же банка "Стахат" анонимных взносов в размере от сотен тысяч до миллионов марок. Расходы фирмы тоже не слишком обычные: так, на счета московской городской и общероссийской канцелярий НСПР перечислены в общей сложности сто сорок миллионов марок. Еще порядка двухсот пятидесяти миллионов ушло по сложным маршрутам, но, очевидно, на те же адреса. Обратил Феликс внимание еще и на то, что в банке "Стахат" некоторые выигрышные счета пользуются особым вниманием фортуны. Например, вклад генерала Шонеберга за время существования фирмы "Эйфер" четырежды утраивался – так что к финалу своей карьеры генерал подошел счастливым обладателем трех с лишним миллионов золотых марок, причем, что особенно ценно, законным и легальным их обладателем. В отличие, скажем, от Феликса, который стал обладателем поистине бесценной информации, но обладателем незаконным и нелегальным. Для крипо все это – в силу известных юридических положений о методах расследования – не представляло ни малейшего интереса. И тогда Феликса попутал бес: он решил продать собранные материалы... кому бы вы думали? Самой "Эйфер". То есть он решил продемонстрировать им несовершенство их систем безопасности и предложить свои услуги по созданию новых, абсолютно непробиваемых систем. На всякий случай многократно застраховавшись по классическому принципу "мертвой руки", Феликс вышел на контакт со службой безопасности фирмы – и не успел моргнуть, как был скручен, напичкан какой-то дрянью и уложен в небольших сравнительно размеров картонную коробку. В следующее мгновение он уже лежал в железной клетке, подвешенной между полом и потолком (карантин какой-нибудь из пожизненных тюрем? Очень похоже...), а секундой позже – стоял на зеленом ковре в кабинете человека, который не стал скрывать своего имени и должности: Гейко Николай Павлович, шеф контрразведки Сибири... Мы убедились в вашей искренности, Феликс, сказал Гейко и объяснил Феликсу, что такое аббрутин. Спасибо вам за то, что вы для нас сделали. Это исключительно ценно. Надеюсь на продолжение нашего сотрудничества. Так Феликс стал обладателем земельного участка в Красном Яре, самом престижном пригороде Нового Томска, и десяти миллионов рублей, положенных на его имя в Военно-крестьянский акционерный банк. На следующее утро он уже был в Москве. Через неделю ему полностью обновили аппаратуру, и он занялся тем, что на жаргоне программеров называется "тинтенв-лке" – "чернильное облако". Вскоре добраться до каких бы то ни было следов деятельности "Эйфер" стало почти невозможно. По ходу дела Феликс получал информацию о все новых и новых операциях фирмы: об отмывании – под весьма значительный процент – денег туранских "конопляных шейхов", о незаконной продаже предприятий и земельных участков в Индии японцам, наконец, о финансировании откровенно террористических формирований в России, Польше, Грузии, Египте, в странах Турана... Феликс предлагал вообще уничтожить эту информацию, но получил строгий приказ: маскировать тщательно, но не уничтожать ни в коем случае. Только тогда он понял истинную цель и смысл деятельности фирмы "Эйфер"...
А я сидел и, насилуя свой несчастный мозг, пытался наложить то, что говорил Феликс, с тем, что я знал помимо него и, в частности, о Гейко Николае Павловиче. С одной стороны, он бессменный шеф контрразведки аж с шестьдесят пятого года, то есть показал себя аполитичным, лояльным специалистом. С другой – все "азиаты" почему-то считают его своим. До сих пор ориентация и политические симпатии того или иного деятеля серьезного практического значения не имели, но сейчас ситуация переменилась. Значит ли это, что Гейко проводит некую свою, независимую от Толстого, политику? И вообще – что это за последние перестановки в правительстве? Стоп. Предположим, план Толстого срабатывает, Рейх и Сибирь образуют некий тесный союз, "уральский кордон" рушится, целостность России восстановлена. Троекратное ура, но через некоторое время рвется бомба: оказывается, правительственное ведомство Сибири занимается перекачкой наркомарок в Рейх... Толстой уходит в отставку – ой ли? – его преемник... Нет, как-то это ненадежно и мелкотравчато. С другой стороны, только для компрометации НСПР – партия существует на деньги торговцев наркотиками, ату ее! слишком громоздко и чрезмерно убедительно. Да еще японские деньги и японские бомбы...
Япония... Япония зависит от сибирской нефти, как наркоман от своего "миттела". Рейх не продаст им ни грамма, пока те не вернут бывшие французские колонии – что почти нереально, Сибирь же берет только золотом, и это для Японии страшно накладно. Союз Сибири и Рейха для нее страшнее атомной войны, а тот сценарий, который изложил мне покойный Кононыхин, рискован, но дает шанс оказаться на коне. И тогда они находят себе союзника в правительстве Толстого... но надо же сделать что-то еще, чтобы оторвать потом Россию от Рейха... атомный взрыв, а потом оболочка от мины будет найдена в другом месте? Замечательно... Кретин, подумал я. Ведь резня, учиненная рейхсвером в Москве! Что еще нужно? Так это значит... что все? Все уже произошло? И – поздно?
Я думал и в то же время слушал, как Феликс рассказывал о том, что произошло в последние дни. Внезапно от него стали требовать еще более интенсивной маскировки, и когда он сказал, что слишком хорошо – тоже нехорошо и что такое количество "чернил" привлечет внимание, просто махнули рукой. Тогда он понял, что события входят в последнюю фазу. Потом, почти одновременно, произошло несколько очень важных событий: кража важных документов в конторе "Эйфер", поиски и поимка похитительницы, мой визит и убийство Шонеберга... Феликс сказал, что по-настоящему потряс его я: он до сих пор искренне считал, что имеет дело с недалеким и не слишком удачливым охотником за коммерческими тайнами. Но, увязав все это вместе, понял, кто есть кто. Тогда он начал делать примерно то же, что делал Яков, провел сорок часов за пультом, наткнулся на раухер Якова и сумел его обыграть... Подставив мне сначала гараж Скварыгина, а затем КАПРИКО, он выиграл темп и вообще сделал все, что надо, выложив нас на блюдечке, но вот боевая группа подкачала... Потом началась пальба.
– Посмотри сюда, – сказал я и еще раз продемонстрировал ему тюбик. Феликс сжался. – Ты соврал. Ты не мог сам переиграть Якова. Тебя снабдили информацией...
– Да.
– Какой именно?
– Рабочие характеристики раухера.
– А принцип защиты?
– Тоже...
Тоже... Как говорил когда-то Фил, формулируя принцип Оккама: если в вашу дверь поздно ночью постучат, то вы, конечно, можете предположить, что к вам на чашечку чая пожаловала иранская шахиня – но все-таки вероятнее, что это у соседа кончились спички. Так что я могу, конечно, предположить, что у каждой утечки информации – свой виновник...
Но, поскольку числить Тарантула в банальных предателях бессмысленно, остается одно: все это творилось и творится в рамках какого-то сатанински-изощренного плана, и что является конечной его целью, не знает уже никто, потому что главный разработчик лежит сейчас где-то на холодной полке с пулей в мозгах...
По лестнице прошуршали быстрые шаги, и Серега, перегнувшись через перила, крикнул:
– Пан, давай скорее сюда! Тут такое!..
– Идем, – сказал я Феликсу.
Когда мы так непочтительно ворвались в особняк, господа контрразведчики занимались, помимо траления радиомин, срочной систематизацией данных обо всех общественных, политических и прочих организациях в Москве: с адресами штаб-квартир и канцелярий, персональными карточками активистов и так далее – и, в том числе, прогностическим профилем действий в условиях подполья. Срок исполнения: два часа ночи семнадцатого июня. К этому же часу должно было закончиться и траление. Серега, обходя помещения наверху, наткнулся на трабант-приемник, включил его и тут же услышал сообщения сразу нескольких агентств, переданные из уральских городов: в полночь восточную границу Рейха пересекли несколько сот сибирских самолетов...
– Это десант, – сказал я.
– Война? – без голоса, одними губами спросил Феликс.
– Вряд ли. Наверное, Толстой и фон Вайль договорились, наконец, как именно произойдет объединение...
Мартин, стоящий тут же, молча покачивался с пятки на носок. Потом он, набрав побольше воздуха, подняв голову и закрыв глаза, выдал такой загиб, что даже я уловил в нем несколько незнакомых слов. Выговорившись до дна, он ударил кулаком в открытую ладонь, резко повернулся и подошел к окну. Чуть отодвинул штору, замер...
– Летят, – глухо сказал он.
Оттуда, от окна, а потом и со всех сторон в комнату проник медленный низкий звук. Он нарастал. Вдруг резко задребезжали стекла.
– Рано, – сказал я и посмотрел на часы. – Еще очень рано.
– Это не самолеты, – сказал Серега. – Я знаю, что это... – голос его был пустой, белесый.
Можно было не договаривать – я тоже знал, что это, и Мартин, наверное, тоже знал, потому что отшатнулся от окна, а Феликсу можно было и не объяснять... надоел... догадается сам.
– Лучше бы они пустили газы, – сказал Серега.
Лучше бы, подумал я, от газов в городе можно укрыться, от инфразвука – нет. От него не спасает ни танковая броня, ни убежища... экипажи самих "иерихонских труб" прячутся в вакуумированных рубках... они еще греют, разгоняют генераторы и диффузоры, доля инфразвука в спектре невелика, он быстро затухает... но через полчаса они выйдут на боевой режим, и тогда все. Погибнет десант – но и десятки тысяч москвичей, забившихся в квартиры, погибнут – от внутренних кровоизлияний, от инфарктов, покончат с собой в приступе безысходной тоски или невыносимого ужаса... Надежда главным образом на то, что солдаты – танкисты, главным образом, – поймут, что к чему, и расстреляют СУВы... вряд ли они успеют это понять и вряд ли среагируют до подавления рассудка, до паники. Нет, армия побежит. А через час навстречу волнам инфразвука повалятся егеря... а мы... а что мы? С автоматом против СУВ? Тут нужны пушки или штурмовики...
– На Марии Шеммель остался гранатомет, – напомнил Сережа. Наверняка мы думали об одном. – И у Ганса в подвале...
– Не успеть, – сказал я.
– А у этих?
Я посмотрел на Феликса. Феликс был бледен, как покойник. Наверное, он тоже все понимал. Или хотя бы догадывался. В конце концов, об "иерихонских трубах" хоть краем уха, но слышали, наверное, все. Пятнадцать лет назад это было сенсацией. Потом оказалось, что на поле боя они практически бесполезны, и их списали ко всем чертям. И вот они выползли на волю...
Уже на лестнице, ведущей в подвал, появилось чувство нехватки воздуха. СУВы отдают значительную часть мощности в землю, а в земле инфразвук распространяется лучше. Наверное, сейчас уже начинают сходить с ума и умирать танковые экипажи в своих чугунных ящиках...
И дети... и старухи...
Скоро дойдет очередь до остальных.
До нас тоже.
Мордатый полковник был плох. Остальные еще как-то держались. На руках мы вынесли его наверх и положили в прицеп, в радиостанцию. Резиновые скаты, рессоры – пока что это неплохая изоляция.
– Господа... – я посмотрел на оставшихся трех. – Господа офицеры... они стояли белые, мокрые от пота. И мне вдруг сдавило грудь. – Стало неважно, кому мы подчиняемся, кому служим – сейчас только наша честь... совсем сел голос, я махнул Мартину: продолжай – и отошел чуть в сторону. Показалось, меня сейчас вывернет. Как тогда, на старой насыпи. Мартин говорил, те отвечали, я все слышал, но не понимал слов. Потом стало легче. Вероятно, это было разгонное увеличение мощности – или удар по какой-то цели. Не по нам. Нам достались отголоски. Эхо. Я повернулся и пошел к дому. Оказалось, я отошел довольно далеко. Навстречу шли Сережа, Мартин и один из людей Гейко, которого звали Алексеем.
– Все есть, – сказал он мне. – Пойдемте. Я покажу, где.
– Не в доме?
– Нет, не в доме.
– А что – все?
– Егерские "горбы". "Болты". Минометы.
– К чему-то всерьез готовились?
– Видимо, да...
Тайник оказался под караульной будкой. Связанный мной охранник пришел в себя, но, видимо, акустический удар ввел его в грогги. Он ничего не понимал и не разговаривал.
Вчетвером мы отодрали половицы, под ними была бетонная плита. Алексей поколдовал над ней, и открылся люк, до того совершенно незаметный. Того, что было внизу, могло хватить на егерский взвод. Мы выволокли наружу пять "горбов", канистры с керосином, два десятка сдвоенных и счетверенных пеналов с "болтами", стомиллиметровый горный миномет и два ящика мин к нему. Я взвалил на плечи по "горбу" и, пошатываясь, двинулся к дому.
Через пятнадцать минут мы разобрались с вооружением. По-настоящему "горбами" владели только Сережа и я. Гейковцы умели обращаться с ними на уровне рядового: перелетать с места на место и стрелять, находясь на земле. Поэтому их главным оружием должны были стать "болты"; модификация, которая досталась нам, была настроена на звук, тепло и металл. Полковник, как и ребята из БД, с "горбами" дела не имел, поэтому они вчетвером образовали минометный расчет. Феликс вообще не умел стрелять, и на его долю выпало оказание помощи тем, кто вернется. Керосин, патроны... Было двадцать пять минут второго, когда мы, пятеро, в пухлых пулестойких комбинезонах с титановыми нагрудниками, в огромных ботинках, обвешенные оружием, как елки игрушками, разошлись по лужайке, чтобы не спалить друг друга выхлопами турбин. В желтом свете окон, отбрасывая резкие длинные тени, мы вдруг сделались похожими на космонавтов единственной покуда лунной экспедиции. Я опустил на лицо щиток ноктоскопа и подождал несколько секунд, пока глаза не привыкли к новому режиму. Феликс, стоя у стены, медленно поднимал руку. Лицо его было плоское и неподвижное, как фотография. Я запустил турбину. У нее пронзительный, сверлящий звук, от него не спасают ни прокладки на спине, ни шлем с плотными наушниками. На какое-то время этот звук подавляет тебя, лишая чувства и времени, и пространства. Я стал считать про себя. Нужно десять секунд, чтобы турбина прогрелась. На всякий случай я досчитал до пятнадцати, поудобнее перехватил ручки управления и взлетел первым.
Мы условились: я беру на себя север и северо-запад, Сергей – центр и северо-восток. Ребята Гейко, как менее опытные, действуют группой над ближайшими окрестностями и южнее. В крейсерском режиме полета керосина хватало на сорок минут. До выброски десанта оставалось меньше.
Первую "трубу" я засек сразу, едва набрав высоту. Она стояла на широкой площади перед станцией метро "Крымский мост". То, что мост мог обрушиться, этих гадов не волновало. Их, похоже, вообще ничто не волновало. Сверху "труба" на трубу не похожа – скорее, на огромный цветок с семью жирными лепестками, распластанными по земле, и с толстым пестиком в форме гриба. На конце одного из лепестков кубический нарост – рубка экипажа. О подготовке экипажей в армии ходят самые гнусные слухи... Моя высота была сейчас шестьсот метров, этого впритык, но хватало. Я установил релихт на стрельбу серией, чуть прижал пальцем спусковой крючок – на экране ноктоскопа высветилась рамка прицела. Врубил генератор. Тон турбины понизился, ушел в басы. Четыре пятых ее мощности теперь шло на зарядку батареи, оставшейся одной пятой хватало только на то, чтобы стабилизировать падение. Меня стало раскачивать, крутнуло на полоборота ветер. На ста сорока метрах мигнул индикатор заряда, я тут же выключил генератор и стал разгонять турбину. На это уходит три секунды и метров восемьдесят высоты. Я потерял "трубу" из виду. Пришлось подняться и зависнуть. Ага, вот она. Поймал в прицел, дал увеличение, навел перекрестие на рубку экипажа и выстрелил. Десять импульсов, пробивающих двухсантиметровую сталь. На месте рубки расплылось белое пятно, прочее изображение на секунду пропало. Все, одной меньше. Косо набираю высоту...
Город уходил назад и вниз, неимоверно четкий, вычерченный меловыми линиями на черной бумаге. Разве может кто-нибудь выжить в таком четком черно-белом городе?.. По черной, загибающейся вправо полоске Садового кольца двигалась ослепительно-белая полоска. Я был на высоте около километра.
Вторую "трубу" я нашел возле Белорусского вокзала. Высоты мне хватило, и ее я расстрелял как на полигоне: не зависая, в свободном падении, с уходом в горизонтальный полет. Теперь – к аэропорту, там обязательно должна быть – и, может, не одна... Меня спасла высота. Будь я метров на двести пониже, акустический удар убил бы меня. А так... каким-то безумным усилием я выровнялся и свечкой пошел вверх – будто выныривая из глубины... Гады... вы начали... Я опомнился на двух тысячах. Так я сожгу весь керосин... Врубив генератор, пошел вниз, но цели не увидел, поэтому поймал пенал с "болтами" и стал водить им вокруг. Батарея зарядилась, я перешел в горизонтальный полет. Головка "болта" захватила цель – источник звука – и я выстрелил, не видя даже, куда. Экран опять померк, ослепленный выхлопом ракеты. Я был уже в зоне аэропорта. Где-то над дальней его границей, в районе ремзавода, вспух комочек пламени – "болт" нашел свою цель. Еще одна "труба" стояла прямо на поле, окруженная – для маскировки, что ли? – гражданскими самолетами. Я разрядил в нее релихт.
Второй "болт" из пенала я решил пока не тратить, используя его пока только для поиска цели. Он вывел меня на третью в этом месте "трубу" перед зданием аэровокзала. Я сделал "горку" и в падении изрешетил ее. Наверное, влепил ей в бак: она взорвалась и заполыхала, как бензовоз.
А вот мои баки были пусты более чем наполовину, облетать же еще было что. Ну, заправиться, конечно, можно будет на любой автостоянке, турбина жрет все... Я поводил еще – на прощание – "болтом" по сторонам, но ничего не обнаружил. Стал набирать высоту курсом на Останкино – и вдруг увидел мелькнувший внизу, между домами Тверской, хищный силуэт. Это был "шварцрабе", очень опасный противник. Я тут же стал уходить на форсаже вправо-вверх, он завис, крутнулся на месте, задрал нос и врезал по мне изо всех стволов. Мне буквально опалило пятки. С полминуты я крутился над ним, держась в мертвой зоне, а он все пытался достать меня огнем. Мне никак не хотелось тратить "болт", тем более что слишком уж мала дистанция, зацепит осколками – и ага... но ничего другого не оставалось делать – тем более что он решил не соревноваться со мной в пилотаже, а просто начал тупо загонять меня в высоту. С четырех тысяч у него будет уже преимущество в скороподъемности... Отключив головки самонаведения, я выстрелил "болтом" навскидку – как по тарелочке. Взрывом ему оторвало лопасть ротора, он затрясся и стал разваливаться. Хвост с продолжающим крутиться винтом отделился и закружился вокруг. Потом брызнули в стороны оставшиеся лопасти ротора. От фюзеляжа отделились два комочка, тут же превратившиеся в прямоугольные купола парашютов. Моя высота была две тысячи семьсот, и керосина оставалось только для пристойной посадки...
Зарядив батарею, я опустился на территории топливного склада. Никого... Поработали "трубы"... Я снял с себя "горб", шлем, отсоединил релихт и, взяв его под мышку, пошел искать, где тут можно заправиться. После черно-белой графики ноктоскопа все вокруг даже в резком прожекторном свете казалось бледным и размытым. Проволочная изгородь в одном месте была прорвана, будто сквозь нее прошел танк, а рядом с этим местом лицом вниз лежал солдатик в серой форме Российского территориального корпуса. Я перевернул его на спину, потрогал запястье. Пульс был.
– Эй, парень, – я похлопал его по щекам. – Очнись.
Повторять не понадобилось – он мгновенно открыл глаза.
– Ты кто? – голос у него был, как у воробья. – Тебе чего надо?
– Керосинчиком разжиться.
– Керо... синчиком?
– Ну да.
– Подожди... Что это было?
– "Иерихонские трубы". Слышал про такое?
– Слышал... Подожди. А ты кто?
– Поручик Валинецкий, егерские войска.
– Егер... так мы что, в Сибири?
– Еще нет. Но думаю, скоро будем.
Он сел и огляделся по сторонам.
– Тут везде керосин, – сказал он. – Но я не знаю, как его качать. И еще вон в той бочке. Там тоже керосин.
Он замолчал и снова лег.
Я подошел к бочке. Открутил пробку, понюхал. Керосин. Крана нет, но есть шланг. Справимся. Подтащил "горб", залил баки. Солдатик, приподнявшись на локте, смотрел на меня. Я забросил "горб" за спину, пристегнул. Подсоединил релихт к кабелю. Солдатик с трудом встал и, пошатываясь, подошел.
– Так, говоришь, "труба"? И какие же суки?..
– Сейчас полечу, добью их. Ты отойди в сторонку.
– Голова кружится, а то бы я с тобой...
Я надел шлем и перестал его слышать. Было без трех минут два. Десант где-то рядом...
Я сделал широкую петлю над Москвой, стараясь не пропустить больших площадей и прочих открытых мест, и сжег еще три "трубы": у Савеловского вокзала, в парке Сокольники и последнюю, уже на обратном пути к Пушкинской набережной – в районе зоопарка. Суки, подумал я, хоть бы слонов пожалели... Выходя из атаки и набирая высоту, я краем глаза увидел волнообразно скользнувшую над крышами угловатую тень. Это был "Ла-317", разведчик-невидимка, предвестник вторжения. В стороне аэропорта и где-то справа, далеко, вспухли оранжевые пузыри разрывов: "лавочкины" расстреливали радары. Значит, транспортники уже на подходе. Я поднялся выше и увидел их.
Наверное, если бы не наушники и не дикий вой моей турбины, их можно было бы и услышать. Даже один "Добрыня" возвещает о своем появлении чуть ли не за полчаса. На Москву их шло не меньше сотни. Весь восток – полнеба – светился красными и зелеными огнями, мигал лиловыми вспышками маяков. Непонятно, как воздух мог удерживать столько металла...
Зарядив на всякий случай релихт, я спустился на плоскую крышу "Гамбурга", шестидесятиэтажной гостиницы, самого высокого здания в этой части Москвы. Почему-то хотелось увидеть все своими глазами. Ноги гудели и подгибались, как после сотни приседаний со штангой. Я снял "горб" и, встав на колени, навалился грудью на низкий парапет. Подо мной искрилась Пресня, левее горбатились ангары "Московского Юнкерса", а дальше лежало темное пространство аэропорта. Правее и еще дальше, пожалуй, что в районе Аграрного Университета, разгорался очень большой пожар. Были данные, что партийное руководство где-то там и собиралось. Ну, что же...
Низкий рев тяжелых турбин вошел в меня через колени и кончики пальцев, и только потом я его услышал. Самолеты были уже, наверное, над восточными пригородами. В небе проплыли медленные метеоры, оставляя за собой бледные облачка: ракеты "Лена" сыпали осветительное конфетти. Пройдет несколько секунд... По облачкам пробежали искры, и вспыхнул синеватый сварочный свет. На небе начерталась раскаленная решетка. Я приподнял ноктоскоп: режуще-сиреневый свет заливал все, было светлее, чем у воды в солнечный полдень, но от отсутствия теней, от друхмерности, беспространственности мира затошнило, и я поторопился отгородиться щитком ноктоскопа от призрачного города. Да уж, рисуемая ноктоскопом штриховая, без полутонов, картина мира была куда реальнее, чем сама реальность в этом новом свете...
Солдаты внизу, "поймавшие зайчиков", еще минут десять будут дезориентированы. Егерям этого хватит.
Первая волна самолетов вышла в зенит. Клянусь, даже я, дослужившийся до второго офицерского чина, прошедший от и почти до Тувинскую экспедицию, совершивший более тысячи десантирований, учебных и боевых, присутствовавший по долгу дальнейшей службы на многих маневрах и прочих подобных мероприятиях – даже я никогда не видел, как десантируется целая егерская армия. На фоне блестящего, как фольга, неба проплывали размытые светом силуэты "Добрынь", и из распахнутых люков сыпались вниз черные, как маковые зерна, фигурки, быстро вырастая в размерах; иногда, при каком-то особом падении света, над их головами вспыхивал бледный круг – как очень большой нимб. Лишь над самой землей срабатывали двигатели, рисуя бенгальское колесо, и лопасти ротора подхватывали солдата и плавно опускали его на землю. Над головами уже опустившихся метались "горбатые" прапорщики, готовые прикрыть в случае внезапного огня. Через прицел релихта, дав полное увеличение, я видел, как егеря бежали по летному полю, а мимо меня – рукой подать – уже заходили на полосу "Добрыни" второй волны. Они не садились, они только проходили над полосой и взмывали, облегченные, круто вверх, а за ними на поле оставались, раскатываясь, как мячики, "Барсы" на воздушной подушке, мчались куда-то, поводя тонкими стволами своих универсалок. Далеко, где-то в районе Кунцева, взорвалось что-то большое. Потом там же – еще и еще раз. Поднялось пламя. Похоже, горел бензин. "Добрыни" уходили, но воздух не пустел окончательно: на малой скорости и небольшой высоте кругами ходили разлапистые двухфюзеляжные "Сапсаны" – машины смешные с виду, но страшные в деле. Позади меня – крыша мешала увидеть, откуда – донеслись пушечные очереди, и в небо потянулись трассирующие струи. В ответ грянуло несколько ракетных залпов – стрельба оборвалась. По-моему, это была единственная попытка отпора.
Выброска десанта длилась одиннадцать минут. Не было потеряно ни одного самолета.
Через прицел я бегло осмотрел ближайшие улицы. Тройками и пятерками сновали егеря. На бульваре перед "Гамбургом" уже строили в шеренгу обезоруженных солдат Рейха. Никто не сопротивлялся. Небо понемногу меркло. "Сапсаны" иногда добавляли одну-две "Лены", но это было уже не то... Вторжение состоялось.
С чем вас и поздравляем, господа...
Я нацепил "горб", встал. Керосина оставалось на семь минут полета. Запустил турбину и шагнул с крыши. Перелетел реку – подумал еще: может быть, над водой? – нет, решил срезать угол. На бреющем, почти касаясь крыш, полетел над старыми кварталами. Надеюсь, Феликс не такой идиот, чтобы ждать меня...
Удар был медленный, с оттяжкой: ниже колен ноги обожгло огнем, все опрокинулось и рванулось навстречу, наверное, я зацепился за какой-то провод или за антенну – грудью ударился обо что-то еще, невидимое, и удар этот был так силен, что лопнул узел крепления, "горб" покинул меня, и я повалился вниз, без опоры, но и без страха, с холодным неодолимым любопытством, это уже было, недавно, только что – и тут мне показалось, что растрескался экран ноктоскопа, но нет – это переплетенные ветви дерева, в них-то я и вломился с треском не знаю чего, не было ни малейшей боли, не было вообще ощущения тела, падала чужая ненужная кукла, падала, падала – запах горящей кошмы! – удар спиной, затылком, меня впечатало в матушку-землю, как холодный штемпель в расплавленный сургуч...
Похоже, что я даже не потерял сознания. Просто лежал, и лежать мне было хорошо, и где-то над всем этим парила мысль, что вот все и кончено, и ничего больше не надо делать, и не потому, что все сделано, а потому, что с человека, который не в состоянии шевельнуть пальцем, совсем другой спрос... сломан позвоночник, боже мой, какое облегчение... ни тени страха, боли или сожаления... ничего... Так я лежал, время куда-то шло, не останавливаясь, а потом кровь и боль застучали, задергались, забились и запульсировали во всем теле, и понял, что цел, и что самое большее, на что могу рассчитывать – на переломы конечностей, и я встал на ноги, просто чтобы проверить, есть они или нет – переломы – и, конечно, никаких переломов не оказалось, и надежды умерли, не успев родиться.
Я стоял на цветочной клумбе, овальной, размером примерно три на четыре шага. В клумбе после меня осталась глубокая воронка. Валялись сучья и ветки. Одинокий тополь, в который мне повезло попасть, торчал посреди страшно захламленного двора: бревна, доски, битый кирпич. Позади меня чернел скелет полуразобранного старого дома, другой дом, еще целый, но уже, наверное, нежилой, стоял впереди. Справа и слева двор замыкали каменные брандмауэры. На секунду меня охватила глупая паника: мне показалось, что отсюда нет выхода. Потом я увидел промежуток между домом и правым брандмауэром. Наверное, там ворота. Я снял шлем. Было светло, но то ли дымно, то ли туманно. Пахло керосином. Я поковылял к выходу. Я даже не чувствовал, что иду: все забивала боль. Боль и подавление боли. На этом меня сейчас замкнуло. Иначе нельзя, иначе не сделать и шага. Навстречу и мимо, обогнув мои ноги, проплыл "горб" – вернее, то, что от него осталось. Генератор, почти отделившийся от корпуса и державшийся на каких-то металлических нитях, казался головой на свернутой шее. Я вплыл в проход между стеной дома и брандмауэром и увидел женщину. Женщина, одетая странно: в светлый, расшитый блестками халат и овчинную безрукавку сидела на корточках, привалившись спиной к стене, и пела: а-а, спи-усни... это могло бы сойти за колыбельную, если бы не звучало так громко и отчаянно. В руках, обняв, она держала релихт. Очевидно, мой. Горел зеленый индикатор полной зарядки. Крепкие вещи делают в Сибири, крепкие, надежные... очень опасные... Женщина не видела меня. Я встал так, чтобы ни при каких обстоятельствах не угодить под луч, и стал потихоньку отбирать у нее оружие. Она долго не замечала этого и продолжала тянуть свое: я котище-коту за работу заплачу... Я уже отошел на несколько шагов, когда она обнаружила, что руки ее пусты. Она замолчала и несколько секунд сидела молча, потом посмотрела на меня, мимо меня, на небо, на свои руки. "Женя, Женечка мой!" – крик ударил меня в лицо, я повернулся и поковылял к воротам, боль опять раздирала все тело, еле продрался между скрежещущими створками, я уже думал, что скрылся от этого крика, но он догнал меня: "Женечка мой, Женечка, сыночек!" – я уже бежал какими-то переулками, проходными дворами, спасаясь, но бесполезно: "Же-е-еня-а-а-а!!!" Наконец, крик отстал, затерялся, угас. Я стоял на каком-то перекрестке, под алюминиевым небом, среди безликих и слепых домов, у которых нельзя было сосчитать этажи, в городе, в котором я никогда не был.
Деловитые егеря в комбинезонах цвета ночи и с автоматами наизготовку носились по этому городу, как крысы по лабиринту, у них было задание и была цель, а я стоял на проклятом перекрестке, не имея ни цели, ни средств для ее достижения. А главное – плотная пелена перед глазами, перед внутренними глазами...
Постой. Средств для достижения – чего?
Цели.
Цели? Осталась еще какая-то цель?
Может быть, именно цель-то и осталась...
Впереди, кварталом дальше, пылала, выбрасывая зеленоватые языки пламени, "иерихонская труба", а ближе ко мне, наполовину въехав кормой в витрину, стоял танк. Ствол его пушки направлен был точно в костер, и я подумал, что хоть в одном экипаже нашлись настоящие мужики. Все люки танка были открыты, из водительского доносились бессильные рыдания. Вылазь, сказал я, вылазь, говорю! Дяденька, не тронь! – голос был совершенно мальчишеский. Не трону, не трону... Вылез совершеннейший пацанчик, мне до подмышки, чумазый и зареванный. Что теперь делать, что теперь делать?! Иди поспи, сказал я. Продолжая всхлипывать, он прошел через разбитую витрину в темное помещение – кажется, это был магазин одежды – и затих там.
В боевом отделении воняло жженым порохом и в боекомплекте не хватало двенадцати фугасных снарядов. Это действительно стреляли они. Молодцы, парни, горжусь...
Ну, так что дальше?
А дальше вот что...
Вот что... вот что... вот что...
Эхо.
Я запер изнутри люки, выволок из кормовой ниши тяжелый брезент, бросил его на дно. Взломал ящик с НЗ. Консервы меня не интересовали. Засургученная фляга лежала на самом дне. Отвернул, кроша сургуч, пробку, сделал три добрых глотка. Перехватило дыхание. Это был не шнапс, а чистый спирт. Содрал крышку с баночки какого-то сока, не чувствуя вкуса, выпил. Лег на брезент – на спину, раскинув руки и ноги. Болело все жутко. Приказал себе: пятнадцать минут. Над лицом, у верхнего люка, горела лампочка: толстый, голубоватого стекла, баллон, окруженный мелкой сеточкой. Снаряд попадает в танк, лампочка лопается, но все стекло остается в сетке. Страшно важно, особенно, если снаряд бронебойный. Лампочка медленно меркла. Вот остался только багровый волосок. Наконец, исчез и он.
Москва. Финал
Я крался по лестнице, стараясь не производить никакого шума. Подошвы егерских ботинок мягкие, но сами ботинки тяжелые и имеют стальной выступающий рантик. Внизу я уже цокнул рантиком по ступеньке, и мне не хотелось бы повторить это под самой дверью. Хотя, возможно, за дверью никого и нет... Все равно – обидно было бы из-за такого пустяка, как неподнимающиеся ноги, завалить эту последнюю мою операцию. Все. Дошел. Снял шлем, прислушался. Ничего не слышно, но слух притуплен – сначала турбиной, потом танковым дизелем. Нужно несколько дней тишины, чтобы восстановить его... чтобы потом снова портить стрельбой и тому подобным.
Минута на отдых. Сосредоточься. Понадобится вся твоя реакция.
Время пошло, а в памяти, ошалевшей совершенно после снятия блоков, прокрутилась еще одна картинка из тех, которые силился вспомнить, но не мог. Мне восемнадцать лет, полевая школа егерей. Приехал Кренкель, недавно ушедший на пенсию министр связи и информации. Егеря, помимо всего прочего, охраняют наиболее важные объекты этого министерства. Кренкель оказался замечательным рассказчиком, официальная встреча затянулась до вечера и незаметно перешла в какой-то скаутский костер. Мне запомнилась история о том, как на станции "Северный полюс" Папанин проводил партийные собрания. Их там было четверо, и Кренкель – единственный беспартийный. И на время собрания Папанин выгонял его из палатки на мороз. Кренкель бегал вокруг станции, пытаясь согреться, и вынашивал план мести. И придумал. Папанину, как начальнику, был положен наган, и этот наган он регулярно и очень демонстративно чистил. Улучив момент, Кренкель во время одной из таких чисток подкинул к лежащим на тряпочке частям еще одну маленькую железку. Несколько часов подряд Папанин, матерясь, пытался эту железку пристроить на место... Помню, я удивился тогда. Сам бы я после двух-трех попыток избавиться от "лишней детали" просто проверил бы механизм на работоспособность. Другое дело, если бы каждый раз после сборки лишней оставалась бы другая деталь... но обязательно оставалась... а сам наган действовал бы, но по-разному: один раз, скажем, стрелял бы пулями, другой – нафталиновыми шариками, третий – начинал бы выдувать розовые пузыри. Вот тогда, пожалуй, и я бы взбесился...
И вот сейчас я позволю своему бешенству вырваться наружу...
Я поставил релихт на режим резанья и раскроил дверь вдоль, от пола до притолоки.
Шаг вперед – как во сне, как в патоке, безумно медленно и плавно, плыву, отпихивая с пути половинки дверей: правым коленом и левым локтем, проплывают назад огненные линии, металл – дверь усилена стальным листом еще не остыл, я в темной прихожей, еще толчок ногой, и я по пологой дуге, разворачиваясь ногами вперед, влетаю в гостиную и приземляюсь на ковер в классической позе для стрельбы, релихт перед собой на уровне глаз, только левая рука выброшена вперед-вверх – и замираю в этой позе... дурацкой, как сразу становится понятно... и каким-то вторым планом неясное чувство досады или даже чего похуже, потому что слишком уж часто я в своих мечтах видел себя именно так: с оружием, готовым к стрельбе, а на мушке – тот, кто во всем виноват... слишком часто, и когда это произошло – вот сейчас, сию секунду – я оказался не то что не готов... а как бы это сказать? В общем, выстрел был бы уже лишним. Выстрелы, кровь и трупы были уже ни к чему...
Тарантул сказал что-то, прокашлялся и повторил:
– Игорь?
Он не играл изумление. Он действительно был изумлен. Поражен до глубины души.
Если понятие "душа" хоть как-то применимо к Тарантулу.
– Оружие на пол, – сказал я. – И без штучек. Ты меня знаешь.
"Тыкать" Тарантулу мне еще не приходилось. Оказалось – не лишено приятности.
Он медленно отстегнул портупею с кобурой и бросил ее мне под ноги.
– Из кармана. Левого бокового.
Он достал маленький "вальтер" и точным броском положил его рядом с кобурой.
– Садись. В это кресло. Руки на подлокотники, ноги на стол.
Он сел, как было велено. На лице его откуда-то сбоку выползала глуповатая улыбка. Он гнал ее, но она опять выползала.
– Игорь... ничего себе – Игорь... – он хихикнул.
– Ты, конечно, думал, что я, как остальные... – я провел пальцем по горлу.
– Дурачок, – сказал он и опять засмеялся – уже громко, в голос. Нет, ну как ты влетел сюда... ангел возмездия!..
– Было намерение, – сказал я. – Впрочем, оно и осталось.
– Поздно, – становясь серьезным, сказал Тарантул. – Они ушли. Я тоже опоздал.
– Они – это кто?
– Ну кто... к кому ты сюда ворвался? Я не знаю, как они себя называют.
– Неважно. Дальше.
– Послушай, Игорь. Мы не на допросе... и вообще я пока что твой начальник. Так что будь, сынок, повежливее.
– Мы оба покойники. Это наши единственные звания и должности. А в предыдущей жизни, мне кажется, ты слегка провинился передо мной. Это о вежливости.
– Интересная мысль... Ты хочешь сказать, что я подставил твою группу?
– И это тоже.
– Нет, сынок. Я просто не мог вывести тебя из-под удара, потому что вынужден был скрываться сам. И не смог уничтожить все документы, которые следовало бы уничтожить...
– Мою медицинскую карту, скажем?
– Медицинскую карту?
– Именно.
– У меня ее не было.
– А где же она была? И как фотография из нее попала к "муромцам"?
– О, если тебя стали занимать такие детали...
– Ничего себе – детали!
– Детали, сынок, не обольщайся... Значит, ты просто не понимаешь, что происходит.
– Допустим, не понимаю. Действительно не понимаю. Или понимаю...
– Понимаешь часть происходящего. Меньшую, большую – неважно. И части эти не совпадают. Не совмещаются. Не стыкуются.
– Да... Что-то вроде этого.
– Я столкнулся с этим – вот так, в лоб, вплотную – шестнадцать лет назад. Будешь слушать?
Не знаю, почему – но я кивнул. И Тарантул стал рассказывать.
К тому времени, к зиме семьдесят четвертого-семьдесят пятого, уже несколько лет прекрасно работал Центр стратегических исследований, и Тарантул, естественно, имел туда полный доступ. Ребята из Центра насобачились давать региональные прогнозы на два-три месяца, а глобальные – на полгода и больше. Шло к тому, что в делах государственных наступала какая-то совершенно новая эпоха, эпоха если не полной зрячести, то, по крайней мере, полузрячести. Политикам теперь открывалась возможность весьма точно знать последствия любого серьезного шага – не совершая при этом самого шага. Такие ненадежные материи, как чутье и интуиция, уходили на третий план, уступая место умению четко формулировать вопросы. Но вот той памятной зимой произошел большой конфуз: разразились два кризиса, Месопотамский и Сахалинский. Месопотамский был предсказан за три месяца в деталях; Сахалинский не был предсказан вовсе. Он произошел как бы на пустом месте, хотя вся информация с мест была доступна, обработка ее велась на общих условиях, а тщательнейшее разбирательство признаков саботажа не выявило. Кризис между тем разросся до масштабов военного столкновения, была проведена ставшая сразу классической Курильская десантная операция, произошло два крупных морских сражения, в Манчжурии развернулись три танковые армии – и Япония сдалась, отказавшись от притязаний на все сделанные ею в ходе русско-японской войны территориальные приобретения... Понятно, что ребята бросились смывать свой позор. Они разобрали весь ход кризиса буквально по минутам, и оказалось, что информация о каждом вновь возникающем действующем факторе появлялась у рецепторов за несколько часов, максимум за сутки до того момента, как фактор вступал в действие. Такое могло быть, скажем, при проведении тщательно спланированной операции в условиях строжайшей секретности. Здесь этого не было: операции планировались на ходу и приблизительно, ставка делалась на командиров среднего звена; никаких специальных мероприятий по усилению режима секретности не было. Для армии все происходящее было не меньшей неожиданностью, чем для ЦСИ...
Я слушал и начинал злиться: все это я более-менее знал. Знал и то, что и в дальнейшем в прогнозах ЦСИ появлялись необъяснимые просчеты. И была создана теория, которая утверждала примерно следующее: можно делать очень точные прогнозы, и можно руководствоваться ими в деятельности. Но тогда в природе начнут возникать явления, прогнозами не предусмотренные. И чем точнее и тотальнее наши прогнозы, тем чаще и неожиданнее будут эти явления. Теория называлась "теорией сохранения вероятности" и имела солидный математический аппарат, в котором я, разумеется, ни бельмеса не смыслил. И если Тарантул желает прочесть мне лекцию на эту тему...
Нет, этого он не пожелал. В свое время он потолковал с создателями этой теории, сказал им все, что о них думает, и пошел искать несогласных. Нашел двоих – там же, в ЦСИ – и забрал к себе. Втроем они принялись анализировать – буквально под микроскопом – все несовпадения прогнозов с действительностью. Потом стали брать шире, обращая внимание на несовпадение текущей информации с действительностью. Наконец, взялись за информацию о событиях прошедших. Выводы их были дики и не сразу понятны...
Будто бы реальная структура нашего мира очень далека от наших представлений о ней. Принято считать – причем вопреки очевидности – что будущее вероятностно, настоящее однозначно, а прошлое неизменно и представляет собой лишь мертвый слепок с настоящего. На самом же деле вероятностно все: и будущее, и настоящее, и прошлое – просто разные события в разной мере. Для примера возьмем простейшее: бросок монеты (я тут же вспомнил свою серебряную марку). Бросая ее, мы знаем, что она примерно с равной вероятностью упадет вверх той или другой стороной. И статистически это так, но мы никогда не сможем предсказать этого в каждом конкретном случае. Можем только угадать. Вот она упала. Мы видим, что выпало. Запоминаем. Событие остается в прошлом. И у нас могут появиться сомнения: а правильно ли мы запомнили? И если эти сомнения появились, если была причина, чтобы они появились, то это значит, что монета наша выпала и той, и другой стороной. Я напрягся, пытаясь себе это представить. На секунду показалось, что понял – потом все смешалось. Тарантул усмехнулся. А каково мне пришлось?.. Ладно, пример посложнее. Екатеринбургский расстрел. Император Николай Кроткий с супругой, детьми и челядью. Сорок седьмой год, следственная комиссия. Год работы, все перерыто, опрошены сотни три свидетелей... Итог: то ли все расстреляны сразу, то ли часть увезена куда-то. То ли увезены все, а расстреляна для отвода глаз другая семья. Тела: брошены ли в шахту, растворены ли кислотой, сожжены?.. Вскрыто четыре захоронения, каждое, согласно одной из версий, может оказаться настоящим – тогда чьи остальные? Наконец, будто бы по свежим следам могила вскрыта в присутствии Колчака Александра Васильевича, останки уложены в гробы и вывезены – куда? Есть сведения, что в Шанхай. И так далее. Что это значит? А значит это то, что стабильность мира в том месте и в то время была очень низкой, что полоса нестабильности продолжалась и в сорок седьмой год, и в наши дни, и что в то время произошло все то, о чем рассказали свидетели: и расстреляли всех сразу и бросили в яму, залив кислотой, и расстреляли царя и наследника, а царицу с дочерьми вывезли куда-то и убили после, и останки лежат в тех могилах – и ни в какой конкретно, и как бы в каждой, и в то же время выкопаны, уложены в гробы и увезены куда-то для честного захоронения... Когда-нибудь останется одна версия, незыблемая, перекрестно подтвержденная – это будет означать, что вот эта конкретно мировая линия стабилизировалась... и вот тут возникает вопрос о причинах и следствиях. Казалось бы, все однозначно: кризис приводит к дроблению реальностей. Но если представить себе, что наоборот... или что существует хоть какая-то обратная связь...
– Ты спишь? – прервав рассказ, спросил меня Тарантул.
– Нет, – сказал я. – Я просто пытаюсь понять.
– Давай-ка, сынок, для разнообразия – расскажи, что было с тобой. Кстати, могу я сесть нормально?
– Да, конечно...
Тарантул сел нормально: спустил одну ногу на пол и подпер щеку ладонью. Я помолчал немного, собираясь с мыслями, и начал рассказывать "ничего не скрывая и ничего не добавляя от себя".
Тарантул не перебил меня ни разу.
Потом мы оба долго молчали.
– Ладно, – сказал, наконец, он. – Дорасскажу, а уже потом...
В общем, эти его ребята, объясняя несовпадения прогнозов с реальным ходом событий, создали не больше-не меньше, как новую модель мироздания. В этой модели главной структурной единицей был не атом и не пси-функция, а некая одномерная нить причинно-следственных связей, в которую и атом, и вулкан, и человек входили на равных основаниях "капель дождя для ворот радуги". Нить тянулась из практически бесконечного прошлого в практически бесконечное будущее. Таких нитей существовало бесконечное множество, они перекрещивались и переплетались, но никогда не исчезали и никогда не возникали из ничего. Как и во вполне материальных натянутых нитях: струнах, проводах и тому подобном, – в них возникали колебания, распространяющиеся в обе стороны: и в прошлое, и в будущее. Колебания переходили на соприкасающиеся нити, постепенно гасли или, напротив, усиливались. Иногда возникал резонанс, охватывающий большое количество нитей, и человек, живущий в этой зоне резонанса, воспринимал происходящее как кризис. Именно на этом – интуитивно – создали в свое время систему прогнозирования кризисов: улавливались колебания, идущие из прошлого в зону резонанса, а именно: раухер оценивал не столько содержание информационных пакетов, сколько расхождение, диастаз информации, полученной одновременно с разных рецепторов...
– Ты все понимаешь? – оборвав лекцию, спросил Тарантул.
– Пока да, – мрачно сказал я. Зрело ощущение, что Тарантул то ли заговаривает мне зубы, то ли тянет время.
– Просто я все не решаюсь перейти к главному, – усмехнулся он. – Мне, видишь ли, понадобилось в свое время... в общем, много чего понадобилось... Можно, я возьму портфель?
Так, подумал я, началось. Он уверен, что укачал меня. Ну... И вдруг я понял, что мне все равно. Что у него там, в портфеле: граната, пистолет? Я не сдался – мне вдруг стало безумно скучно. Безумно скучно продолжать играть в эту игру, пусть даже ставка и высока. Я бросил карты и встал из-за стола... в смысле: я выключил релихт, закрыл диафрагму и пустил его по полу к пистолетам Тарантула.
– Бери, – сказал я.
Он внимательно посмотрел на меня, потом понимающе кивнул и чуть улыбнулся. Вообще улыбающийся Тарантул – зрелище не для слабонервных, но сейчас у него получилось что-то людское.
Я подсознательно ожидал, что появится знаменитый кожаный рыжий портфель, доставшийся Тарантулу еще от отца; я застал время, когда на крышке портфеля была латунная планка с надписью "ХХ лет РККА". Но нет из-под стола выскочил плоский канцелярский портфельчик, сплющенный так, наверное, от тысячелетнего лежания на складах. Тарантул щелкнул замочком и достал черный бумажный пакет.
– На вот, посмотри.
Так... Электрокопии каких-то газетных вырезок, фотографии. Я разложил их на столе и стал рассматривать. Все фотографии были групповыми, официальными: какие-то делегации, депутации, черт знает... На каждой несколько лиц были обведены рамочкой... ага, вот они, с увеличением и раухер-ретушью... И белые стрелочки – к одному из лиц.
Таня Розе.
Я поднял глаза на Тарантула.
– Посмотри на обороте, – сказал он.
Я посмотрел и ничего не понял.
Париж, 1912. Париж, 1928. Берлин, 1931. Берлин, 1939. Берлин, 1942. Лондон, 1949. Токио, 1950. Токио, 1959. Владивосток, 1967. Владивосток, 1973. Токио, 1974. Санкт-Петербург, 1981. Томск, 1982.
– Это то, что я нашел сам, – сказал Тарантул. – А вот это они мне, думаю, подкинули. Чтобы натолкнуть на мысль...
Он подал мне еще одну фотографию. Цветную. Очень четкую. На первом плане стояли, обнявшись, девять человек в одинаковых коротких кожаных куртках: я, Командор, Панин, Дима Крупицын, Сережа Кучеренко, Гера, Яков, Саша и кто-то незнакомый. Рядом, но как-то отдельно, стоял, засунув руки в карманы светлого плаща, Тарантул. И – Таня... Над головами нашими нависало серебристое самолетное крыло, а на заднем плане виднелось красивое белое здание с множеством лестниц, балконов, галерей, башенок... На горизонте вырисовывались странные сопки: с голыми обрывистыми склонами и плоскими лесистыми вершинами. Я никогда не был в этом месте.
– И, похоже, что мы здесь постарше, – сказал Тарантул. Присмотрись-ка.
– Да, пожалуй...
– Ты понял это, сынок?
Я пожал плечами:
– Я очень устал.
– Давай хряпнем кофе, – предложил Тарантул. – У хозяек должно что-то остаться.
– Не возражаю...
Он пошаркал на кухню, а я расслабленно осмотрелся. Знакомая гостиная, огромная и неприятно-пустая. Приоткрытые двери в спальни: черная и красная. Красные раздернутые шторы, серое небо за ними.
Темпера.
Дотянуть бы до полудня, вдруг подумал я. А что будет в полдень? Не знаю... Опять блок? Я прислушался к себе. Нет, не блок. Просто понимание, что до полудня сил еще кое-как хватит, а дальше – все. Край. И надо найти себе надежную нору...
А блоков, наверное, больше нет. То есть – наверняка нет. Электрошок это такая сила... как я допер до этой идеи? Ведь тоже должна была быть блокирована? Скорее всего, падение повлияло. Хорошая встряска...
Когда, сидя в танке, я понял, что не смогу ни до чего додуматься, потому что о некоторых вещах мне по-прежнему думать запрещено, я по какому-то наитию соорудил приспособление для электрошока, присоединил провода к батарее релихта и дал на собственный бедный мозг три пятисотвольтовых импульса. Полчаса я был без сознания, кожа на висках обгорела страшно, зато в голове все стало на места. И я понял, куда надо нанести первый визит. Но вот опоздал...
А может, и хорошо, что опоздал. Что бы я с ними делал?
И вообще – если все, что говорит Тарантул, правда... То что тогда нам делать?
Понятно, что делать с террористами. С агентами иностранных разведок. Но с агентами... будущего?..
Несчастная моя голова.
Противодействовать им? Содействовать? Тупо истреблять?
Вернулся Тарантул, поставил чашки. Сходил за кофейником. Потом, отдельно, за сахаром. Четвертой ходкой принес бутылку с остатками коньяка на дне.
– Для запаха, – пояснил он. – Капель по пятнадцать.
Кофе был что надо – ложка стояла. У коньяка был странный запах зеленых лесных орехов.
– А как эта штука к тебе попала? – я кивнул на фотографию нас на фоне самолета.
– А помнишь, как меня пытались захватить? После этого я ее и нашел.
– Хочешь сказать, что все это было затеяно, чтобы?..
– Почему нет?
– Черт его знает... как-то не в одном масштабе...
– Дорассказать тебе, что напридумывали мои хлопцы?
– Дорасскажи.
...если иметь возможность передвигаться вдоль мировых линий в обе стороны, причем вне хода времени, то определенную – хотя далеко не абсолютную, как казалось бы – власть над миром можно получить. Правило причинности исключает вмешательство непосредственно в те или иные события – и хлопцы тут же проиллюстрировали это таким примером: вы пытаетесь убить своего дедушку, но безуспешно: вас поражает молния, сбивает извозчик, режет пьяный хулиган, – но зато можно возбудить или погасить колебания выбранных вами линий. Гасить, видимо, легче; возможно, и точность при этом достигается более высокая. Так, например, в бильярде: разбивая пирамиду, самый лучший игрок не может быть уверен в исходе партии. Однако в середине игры даже очень посредственный игрок, украв незаметно со стола нужный шар, может предопределить выигрыш. В случае с царской семьей прекратить колебания линии очень легко: достаточно подбросить исследователям неопровержимые доказательства одной из версий. Этого не происходит, скорее, наоборот: чем больше информации появляется, тем больше возрастает неопределенность, тем, следовательно, выше амплитуда колебаний. Можно предположить, что где-то в будущем эта линия, пересекаясь с какой-то другой, гасит колебания той, не позволяя развиться резонансу – кризису. Это, конечно, чистые спекуляции. Но в рамках этой же гипотезы получает объяснение, скажем, Сахалинский кризис. Где-то в прошлом, относительно недавнем, были стабилизированы некоторые проходящие через ту зону линии, несшие колебания, условно говоря, одного знака. Другие линии, лишенные стабилизирующего противодействия, стали колебаться в резонанс. Возник кризис, в который мы вкатились, как по рельсам, по стабильным линиям... Зачем? Зачем им все это? О, это вопрос! Это вопрос вопросов, который Тарантул и хотел задать, летя сюда вместе с десантом... Допустим, они там, в будущем, страшные эстеты и в то же время полные засранцы. Теребя прошлое, они строят для себя роскошный гармоничный мир. Но, скорее всего, они просто бьются за свое существование, гасят пожар, который вспыхивает у них под ногами... Ведь чем дальше в будущее, тем плотнее становится сеть, сотканная из мировых линий, да и сами линии, сами эти нити становятся тяжелее, что ли. Темп жизни нарастает, число причинно-следственных связей в каждом отрезке нити увеличивается. Наверное, там, в будущем, колебания гасятся с гораздо большим трудом, а резонансы возникают чаще – и бывают куда более разрушительными... Почему бы не предположить, что и мировая линия имеет некий предел прочности, и если ее потрясти как следует...
– Ладно, – сказал я. – Будем считать, что я кое-что понял. Хотя может быть, понял не совсем правильно... Шеф, мне хотелось бы погасить некоторые колебания... м-м... в себе самом.
– Спрашивай.
– Могу я верить ответам?
– Можешь не верить. На сами ответы это не повлияет.
– Кто вывел на улицы "трубы"?
– Еще не знаю. Вообще про эту кашу я знаю слишком мало. Давай про другое.
– Хорошо. Гейковцы тралили эфир семизначным скользящим кодом. Это?..
– Это из того пакета дез, который они съели. Когда я понял, что Гейко играет в свои ворота, я стал скармливать ему все, что попадало под руку. Надо было сбить его с темпа, заставить нервничать, озираться...
– Код пять-пять-семь-пять-семь-шесть-четыре – что он включает?
– Ты и это знаешь?!
– "Спите, герои русской земли, отчизны родной сыны..." – напел я.
– Молодец... Этот код отключает твою телеметрию.
– Отключает?
– Отключает.
– А включает ее что? А, знаю. "Спит гаолян..." Да?
– Правильно.
– Бомба во мне есть?
– Нет.
Я посмотрел Тарантулу в глаза. Он не удивился моему вопросу, не спросил "какая бомба?" Просто сказал "нет".
– Нет бомбы, сынок, не смотри так. Но вся эта жестяная требуха в тебе – в рамках той программы. Программа сорвалась... Не удалось создать надежной защиты. Рентгений излучает сильно, а слизистая кишечника очень чувствительна. Агент с постоянным кровавым поносом – это, знаешь ли, нонсенс.
– А взрыв в игле?
– Не наш.
– "Тама"?..
– "Тама" нашли еще позавчера. Ты же дал гепо наводку... С вертолета засекли излучение.
– Слава Богу...
– Ты тоже молодец. Вернемся, мой шею. На "Андрея Первозванного" я тебя представлю.
– Всех.
– Посмертно "Андрея" не дают.
– Тогда Кучеренко.
– Если жив – представлю.
– Слуга народа.
– Вольно, поручик... Еще ничего не кончилось...
Это точно, подумал я. Еще все длится и продолжается.
– И вот что, Игорь. Будешь работать на новом направлении?
Я не стал уточнять – на каком "новом". Это было ясно.
– А – нужно? Вообще? На этом направлении?
Тарантул долго молчал. Очень долго. Я ждал. Он тоже не знал ответа, но думал-то он об этом куда больше, чем я...
– Нужно... не нужно... – пробормотал он наконец. – Не то это. Не тот разговор. Они есть, они действуют – значит, мы должны знать о них все. По возможности все. А зная – решать, что делать. Но – зная. Не гадать, как сейчас... Может быть, мы будем помогать им. А может, истреблять, как псов. Это решится само – потом. А сейчас – знать. Они лезут в нашу жизнь, играют нами, как... как куклами... – Тарантул закашлялся. – Как оловянными солдатиками. Это унизительно, наконец. Мы люди, и мы должны заставить их считаться с собой...
– Заставить... – усомнился я. – Шеф, а не кажется вам, что мы с вами уже в какой-то степени – их агенты? Независимо от своего желания?
– Кажется, – тут же согласился он. – Ну и что? Пусть мы даже на триста процентов будем действовать в их интересах – но и в наших ведь тоже! Представь – им вдруг станет невмоготу от того, что творится тут, и они решат, скажем, отдать победу Сталину? Что получится?
– Шеф, – сказал я, – вы меня убедили. Но прежде чем дать ответ, я хотел бы принять душ и выспаться.
– Душ – пожалуйста. А выспаться – уже дома.
– Но – сегодня?
– Сегодня.
Я чуть не умер под душем. От наслаждения, боли и слабости. Но все-таки не умер.
Когда я вышел из душа, похожий на полурастаявшего снеговика, Тарантул сидел все в той же позе: одна нога на столе, щекой опирается... о, нет, переменил позу – не на ладонь, а на сжатый кулак. Он напоминал Атоса из богато иллюстрированного, но очень древнего, без обложки и многих страниц, "Виконта де Бражелона", который как-то приблудился ко мне и живет в моем старом доме – вместе с другими старыми, странными и никому не нужными вещами вроде черного репродуктора-тарелки, двух белых фарфоровых собачек, фарфоровой же бутылки в форме рыбы, стоящей на хвосте, "Краткого курса истории ВКП(б)" с карандашными пометками на полях, пачки перевязанных ленточкой писем с ятями и твердыми знаками, подшивки журнала "Знание-сила" за тридцать третий год без последнего номера... Домой, подумал я, домой. Без Гвоздева. К черту Гвоздево. Домой.
И тут снова побежала по-щеке-на-подбородок-на-пол струйка крови: потревожил, приподнял коросту. Я матюгнулся, а Тарантул, вспорхнув, закружился, засуетился вокруг меня, перевязывая, обмазывая с головы до ног йодом, давая какие-то советы и что-то объясняя. Наконец, он закончил малярные работы, дал мне надеть, кряхтя и поеживаясь – это я, конечно, кряхтел и поеживался – комбинезон, потом почесал нос и спросил:
– Слушай, сынок, а нет ли тут места, где можно выпить?
Места – выпить... В памяти моей пролистнулось несколько страниц, и я ответил:
– Есть такое место!
Небо имело пепельный цвет, а солнце висело над крышами близким и четко вырезанным оранжевым диском. Тени были густо-черные. После ночной пиротехники, если не пройдут дожди или не подует ветер, такое непотребство может продержаться не один день.
Мы пересекли Гете – морпехи маячили на обычном месте, за оградой консульства – и углубились в переулки. Так, пытался я сообразить, а теперь – налево... Ага, вот и скверик. В скверике биваком расположился егерский батальон. Были натянуты навесы на легких козлах, на газонах стояли каре из рюкзаков. Дымилась кухня. Десяток "Барсов" уже на колесах, со скатанными юбками и убранными винтами, выстроились в очередь к заправщику. Самих егерей было немного, вряд ли больше роты: слонялись лениво и без очевидного дела, лежали на траве или на раскатанных циновках, и только часовые истово несли службу. Интересно, что среди темных комбинезонов я заметил песчаного цвета гимнастерки солдат Русского территориального корпуса – надо полагать, активно шло братание. Незаметно было только гражданских, и это как-то неприятно посасывало...
Пивная "Боруссия" занимала цокольный этаж и подвал "дурацкого дома" на Шаболовке. Традиционно "Боруссия" работала круглосуточно и без выходных, и я рассчитывал, что из-за такого пустяка, как десант, они традицию ломать не станут. Так и оказалось. Дверь была распахнута настежь, и егеря тянулись к ней, как муравьи по своей муравьиной дороге. Тарантул остановился и покрутил носом. Сначала я подумал, что он не хочет туда, где много других, но оказалось, что его смутил "дурацкий дом". Я объяснил, что несмотря на производимое им – домом – впечатление, он стоит уже почти тридцать лет и еще ни разу не падал. Тарантул кивнул головой и пошел, но чувствовалось, что это требует от него некоторых волевых усилий.
Мы шагнули за порог и погрузились в темный воздух, почти такой же густой, как "дубльшварцэнгельхенсбир". Вот куда бы Кропачека! Вот где увидел бы он апофеоз "панибратства наций"! Но Фил был далеко, и оставалось просто помянуть его хорошим глотком хорошего здешнего пива...
Потные испуганные кельнеры не успевали наполнять кружки, и от стойки отваливали, прижимая к груди добычу, егеря, морпехи, рейхсгренадеры, территориальщики, чехи, финны, танкисты, зулусы, венгры, польские уланы и гусары, стоял ровный разноязыкий гул, и если кто-то что-то кричал, то кричал приподнято и радостно. Шел необъявленный праздник, самые первые и самые искренние его часы, когда враг вдруг перестает быть врагом, и маятник откачивается в противоположную сторону... солдаты были предупредительны друг с другом, а офицеры платили за всех. Нас, полковника авиации и егеря с окровавленной повязкой на голове, не то что пропустили чуть не на руках донесли до стойки, а потом Тарантулу не позволили даже дотронуться до своей полдюжины, сержант-территориальщик донес за него и даже расчистил место на столе. Если б не вы, сказал он мне, нас бы всех и закопать бы не смогли, тут неподалеку вашего одного нашли – еле соскребли с асфальта, упокой, Господи, душу его... Серега, подумал я. А может, кто-нибудь из гейковцев. Никто не вернулся: когда я заезжал на танке, дом был пуст. Феликс смылся куда-то, проклятый шпион... Мы не успели моргнуть, как выпили за солдатское братство. За тебя, Фил, подумал я. За вас, ребята.
Вместо потолка колыхался войлочно-серый дым, и можно было поднять руку и потрогать его. За спиной в три губных гармошки начали наигрывать сиртаки, я оглянулся, приподнялся на носки: расчищали место, сдвигая столы, и солдаты с кружками в руках выстраивались полукругом, а в кругу, положив друг другу руки на плечи, топтались пятеро низкорослых морячков в беретах с помпончиками, темп нарастал, потом в их круг попал зулус в белом мундире, потом высокий улан... Темп нарастал, все смешалось, и за головами не было видно, что происходит там, а там лихо отплясывали, и в помощь губным гармошкам били в ладоши или отбивали такт пивными кружками... темп нарастал, слышался смех, кто-то повалился, передо мной егерь встал коленями на стол, чтобы лучше видеть, и вдруг Тарантул толкнул меня под локоть: пойдем? У него что-то посверкивало в глазах. Да куда мне, сказал я. Жаль, сказал он, а я пойду... Он полез сквозь толпу к кругу, а я, прихватив пару кружек, пошел за ним, чтобы посмотреть на это вблизи. Темп был уже безумный, и Тарантул сходу ввинтился в хоровод... Там было два хоровода, один внутри другого, и плясали все, надо сказать, каждый свое, но делали это весело и упоенно. Я с удовольствием смотрел на шефа, обнявшего слева чешского пехотинца, а справа – гренадера, музыка неслась, сапоги гремели, летели голоса – и вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Не прицельный, не недобрый – но внимательный. Я резко оглянулся.
Справа и чуть позади меня, недалеко, отделенный, может быть, четырьмя-пятью солдатами, стоял и смотрел на меня, приветливо улыбаясь, обер-лейтенант люфтваффе. Он встретил мой взгляд спокойно, чуть прищурился и легонько отсалютовал мне своей кружкой. Мне показалось, что я его где-то видел. Определенно видел... Где? Меня толкнули в бок, я машинально взглянул на толкнувшего, а когда перевел взгляд на летчика – того уже не было. Летчика... я произнес про себя это слово и вспомнил: фотография. Девятый в ряду. Единственный незнакомый.
Меня обдало жаром. Тарантул танцевал и самозабвенно созерцал свои мелькающие ноги. Пятясь и раздвигая народ плечом, я выбрался из толпы зрителей. Сунул на первый попавшийся столик опустевшую кружку и с одной, последней, в руках вышел на улицу. По глазам, как плетью, ударило светом. Жмурясь и пережидая, когда иссякнет, наконец, это нестерпимо-розовое сияние, я стоял неподвижно, и кто-то проходил мимо меня, аккуратно огибая внезапную преграду. Потом я открыл глаза. Наверное, сказалась дикая, дичайшая усталость, и четыре кружки очень хорошего пива на давным-давно пустой желудок, и внезапный удар по нервам... Я очень отчетливо, даже слишком отчетливо видел все перед собой: сильно чадящий зеленый штабной автобус, и стайку мальчишек лет четырнадцати на противоположном тротуаре, и сапера, оседлавшего маленький велосипед и виляющего наискось через дорогу... и в то же время меня будто бы отбросило на несколько часов назад, на крышу "Гамбурга", и я с двухсотметровой высоты... не могу сказать, что я понял, но я увидел, охватил одним взглядом все, что происходило и происходит, и будет, наверное, происходить со мной и вокруг меня. Я увидел, как я сам, мертвый, лежу в каком-то закутке в Измайловской игле, а ребята Гейко гонят в эфир комбинации цифр, и вот одна из них совпадает с той, которая приводит в действие взрыватель, и вмонтированная в меня бомбочка сносит пол-иглы – это было... и плыву на барже "муромцев" до конца, высаживаюсь на берег – и вот я уже в каком-то туннеле, опрокинутый пулеметной очередью, но гранатомет еще есть силы поднять, я поднимаю и бью под маску накатывающегося танка, белое пламя... и не лечу на прозрачном самолетике в Москву, а бреду куда-то в абвере гема, босиком, по теплой пыли – не в Тифлис ли?.. это все было в одно время и на одной земле, но как бы на разных улицах и так, что пересечься или встретиться с самим собой было невозможно, я это видел – что невозможно, а почему так, меня мало волновало. И так же было впереди, разно и по-своему одинаково, и можно было выбирать – при условии, что ничего не меняешь...
Я оттолкнулся от косяка двери, сделал несколько убывающих шагов и сел на газон.
Ракурс сместился, и картина исчезла.
Интересно, подумал я, неужели нам за все – и ничего не будет?.. Столько всего натворили, и – ничего?
Обидно...
Если Тарантул прав и если то, о чем он говорит, не очередной его трюк и не маразм, то... то – что? Принимать предложение? Клюнуть на фотографии, которые подделать – три часа работы? Ч-черт...
Вот выйдет сейчас обер-лейтенант...
Но обер-лейтенант не выходил. Вообще долго никто не выходил, а потом появился Тарантул. Он, как и я, постоял в дверях, жмурясь, и медленно направился ко мне. Я сидел, не шевелясь, он опустился на корточки передо мной и спросил:
– Ну, что?
Морда у него была красная, потная. Дышал он часто и только что язык на плечо не вывешивал.
– Копейка найдется? – спросил я.
Не удивившись ничуть, он пошарил по карманам и вытащил гривенник. Я подбросил монетку, поймал, не разжимая руки, поднес к лицу.
– Орел – да, – сказал я.
– Понятно, – он усмехнулся. Я бы на его месте не стал усмехаться.
И вдруг что-то случилось. Я не смог открыть ладонь. Пальцы не разгибались. Ниже локтя рука была не моя. Я напрягся, и рука задрожала. Она дрожала все сильнее и сильнее, мерзко тряслась – это было унизительно и страшно. Наконец, сделав какое-то безумное усилие, я отшвырнул монету, не глядя. Дрожь унялась, и пальцы снова шевелились, как надо, и только студенистая, омерзительная слабость...
– Понятно, – повторил Тарантул. – Что же... считай себя в отпуске. Четыре месяца хватит?
Я покачал головой.
– Отставки, – голос тоже был не мой: слабый и просящий. – Отставки...
– Отпуск кончится, и поговорим, – сказал Тарантул. – В Гвоздево я тебе, естественно, не предлагаю...
Он смотрел на меня, а я сквозь него, потому что на краткий миг вернулась, всплыла и вновь погрузилась куда-то та картина, что появлялась недавно – с видами непременного будущего. И я опять ничего не понял, но на этот раз успел сфотографировать ее взглядом и сейчас фиксировал в памяти, чтобы позже, наедине с ней, во всем разобраться. И что-то, наверное, Тарантул понял, потому что моргнул, и дьявольская уверенность в себе и в подчиненности ему прочего мира куда-то исчезла, оставив только след.
– В общем, думай до октября.
Я молчал и смотрел на него.
– Знаешь, сколько раз я уходил?
Меня это не интересовало.
– Тебе станет очень скучно...
Скучно? Бог ты мой! Да я бы отдал свою бессмертную душу за то, чтобы мне стало скучно. Что может быть лучше скуки, осени, дождя за стеклом и полного одиночества?
Я знал, что ничего этого у меня не будет никогда.
– Думаешь, почему я набирал вас таких – дурачков, мечтателей, молчунов? Потому что знал – рано или поздно мы с ними схлестнемся, и шансы у нас будут только тогда, когда здесь, – он постучал по лбу, – не сплошная кость...
Все то же, то же, то же...
Я смотрел на него, как сквозь щель между створками почти закрывшихся ворот...
ПАРАГРАФ 78
Скоро выдохнешь ты, и дыхание твоё прекратится. Ты увидишь предвечный Чистый Свет. Невероятный перед тобой распахнется простор, безбрежный, подобный океану без волн под сияющим небом.
Как пушинка будешь плыть ты, свободный, один!
Не отвлекайся, не ликуй, не бойся! Это миг твоей смерти! Дорожи смертью, ибо в ней состоит великий выбор. Сохраняй ясность мысли, не замутняй её даже состраданием. И пусть любовь твоя станет бесстрастной.
* * *
А если возродиться тебе предстоит в Аду, ты услышишь чудное притягательное пение, которое повлечёт тебя к себе с неодолимой силой кармы. Сопротивляйся изо всех сил! Ад — это место, где черные дома, голые белые стены, черные дороги и бездонные пропасти. Там ты будешь страдать веками…
Так вот ты какая, вечность…
Цифры твои горят рубином: 00:00:04 — не меняясь уже много лет. И я знаю, что ещё не раз вспомню всё, что захочу, а что мне помнится лучше всего, вспомню сто и тысячу раз. Я стал подобен воннегутовскому Билли Пилигриму: могу перемещаться по своей жизни в любую точку. Вперёд и назад. И даже отходить — не слишком далеко — в стороны. Не слишком далеко — отчасти потому, что боюсь не найти обратной дороги… Разве что час зачатия я не помню. А может, и помню, просто не могу передать, как это было, — не придумано слов. А до смерти мне ещё далеко: когда станет 00:00:00 — и потом ещё сколько-то тысячелетий будет идти сюда пламенный фронт. Я не стану этого ждать, а просто возьму и вернусь куда-нибудь… ну, скажем, лет в шесть. Мы на рыбалке с отцом, этот пруд тогда казался мне огромным, а пятикопеечные карасики, которые водились в нём — настоящей рыбой. Стрекоза садится на перо поплавка, и поплавок медленно тонет… Две старые ивы, справа и слева от нас, с такой невероятной морщинистой корой, похожей на шкуру носорога, и вытоптанный кусок берега напротив: там к водопою гоняют деревенское стадо. Мы сидим с отцом рядом на доске и жуём бутерброды, запивая их сладким чаем из термоса.
Через год отец утонет — он, призовой пловец, утонет на мелком месте в двух шагах от берега, оступится в ямке, хлебнёт и мгновенно задохнётся: синкопическое утопление, так это называется. Спазм голосовых связок: они страшно натягиваются и перестают пропускать воздух. И мы на некоторое время останемся втроём: мать, Катька и я. Потом будет и другая жизнь, хуже, лучше — не знаю. Но другая.
Потом третья, четвёртая, пятая…
Пятая, кажется, стала последней. Зато она никогда не кончится.
Бесконечность жизни — это во-первых. Во-вторых — практическое всеведение.
Я могу вспомнить всё, все детали, вплоть до микроскопических, и как бы развернуть в уме панораму события, чтобы увидеть то, чего в момент самого события не видел или не успел заметить. Или успел, но не понял, что это такое. Или не захотел понять. Я могу быть бесстрастным, потому что мне уже всё равно.
В-третьих, я ничего не могу изменить, я не могу шевельнуться, сердце моё не бьётся, глаза не мигают. И даже цифры передо мной не меняются: 00:00:04. Бессмертие, всеведение, бессилие.
Всемилость? А почему бы нет? Я ни на кого не держу зла. Даже на тех, кто меня убил.
Да, и ещё: возможно, я теперь гений. Я вижу связи между событиями, которые на первый-второй-десятый взгляды между собой и не связаны вовсе, а оказывается — связаны-таки, но настолько сложной и запутанной цепочкой причин и следствий, что ни один аналитический отдел не разберёт и за год работы. А я — просто вижу. Так что Док не соврал. Мы ему тогда не поверили, но он точно не врал. Просто пытался кое-что утаить. А может быть, ему всего лишь очень хотелось ошибиться.
Но он не ошибся. И не соврал.
С тем, что живёт во мне, я могу сделать всё. Всё, что захочу. Это такой конструктор. Я могу заново и нацело смонтировать мою жизнь — по минутам, как была, или даже по секундам — и с гиперссылками. Которые объясняли бы каждую из секунд. Могу изъять себя из событий и посмотреть, как всё развивалось бы без меня. Могу что-то ещё изменить — и тоже посмотреть, на что это повлияет.
Знаю, что могу, потому что всё это я уже делал.
Много раз.
И ещё — я могу создавать в себе другие личности. Это началось само по себе — довольно давно, на таймере было 00:00:06, — и тогда меня испугало. Есть же такой стереотип: раздвоение личности — одна из граней безумия. Так что я постарался взять этот процесс под контроль. И теперь все эти чужие сознания, которые живут во мне, как рыбы в океане, — они все мне знакомы. Кого-то из них я люблю больше, кого-то меньше. Но нет ни одного, кого я не любил бы совсем. Я никогда не заведу себе подопытного Иова, чтобы изучить на его примере, как из зла создаётся кромешная любовь.
Нет, вру. Один такой нелюбимый есть. Это я сам.
Сейчас я уже могу себе в этом признаться.
Но это я сам последних нескольких месяцев. Ещё тех, календарных. Тех времён, когда было время, и времени было достаточно.
Думаю, что все остальные — это тоже я. Даже панна Гертруда. Даже неандертальский мальчик.
Как много всего из меня могло бы получиться, оказывается…
Но получилось, как всегда, самое простое и самое непритязательное. А заодно и неизлечимо больное. Но теперь это уже не имеет значения.
А ведь совсем недавно имело.
Смешно.
Неандертальский мальчик спит у камина в моём загородном дворце. Я иногда снюсь ему в виде огромного доброго дядьки, одетого в облако. От меня хорошо пахнет. Наяву ему помогают две простодушные деревенские тётушки, добрые и надёжные. Он уже умеет говорить, ухаживать за собой, есть с помощью ложки. Любит мыться. Любит книжки с картинками. Любит, когда ему из них читают.
Но спит он только на ковре у камина. Ковёр толстый, нога в нём тонет чуть не по колено. Мальчику это нравится.
Сначала я хотел рассказать эту историю ему, а потом подумал: нет, не надо. Пусть хотя бы для него мир окажется добрым.
Тогда я рассказал её самому себе — пятнадцатилетнему. Я мыл машины богатых парней и мечтал о том, как этих парней перебить.
Постепенно они сами друг друга перебили…
Я рассказал её один раз, потом сделал так, как будто не рассказывал, и рассказал ещё. И ещё, и ещё, и ещё. Мне нравилось, как он слушал. Какие у него были глаза.
Я рассказываю, а потом заставляю забывать. Снова рассказываю. Я, как шахматист, отрабатывающий дебют, отрабатываю своё поражение.
Что, никак не могу успокоиться?
Не знаю.
За условное начало я решил взять тот случай, после которого группу «Мангуст-4/4» расформировали, бойцов поувольняли как бы по сокращению, а я огрёб полный ящик помидоров.
То есть на самом-то деле можно было взять некий момент раньше: когда в группу перевелась Лиса, например; или когда Скиф, ещё только-только лейтенант, вдруг почувствовал в промежности зуд, а в РК-54 — маршальский жезл. Я в тот раз просто начистил ему рыло — с глазу на глаз. Хорошо, что он не успел наворотить ничего непоправимого.
А главное: никто, кроме меня, ничего в тот раз не понял. И не надо.
А можно — взять немного позже. Когда мне поставили диагноз и сказали примерный срок. Когда с объекта «304» пришёл странный сигнал. Когда…
Это пропустим.
В общем, я подумал и решил взять за отправную точку тот дурацкий со всех точек зрения случай. Нипочему. Просто решил.
Mea vole, mea culpa.
Что в переводе означает: я начальник, я и отвечу за всё.
Ещё: разумеется, я не мог знать всё онлайн. Я многое знал — больше, чем это положено командиру моего весьма среднего звена, — о многом догадывался и ещё больше — тупо вычислял. Так вот, то, что я буду рассказывать, состоит примерно на треть из того, что я прямо и непосредственно знал в момент событий, на треть — из того, что смог вычислить, вспомнить и сопоставить позже, но ещё будучи в… как бы правильно сказать?.. — в неизменённом состоянии. Наконец, последняя треть — это то, что я вычленил из того массива знаний, который стал доступен мне позже, в самом начале вечности. Может быть, я вычленил не всё, может быть, до чего-то просто не дотянулся… Но не думаю, что там, в далёких уголках памяти, за прикрытыми (хотя и не запертыми) дверями, в ненадписанных коробках и безымянных папках, хранится нечто такое, что сильно повлияло бы на смысл этой истории. И я бы охотно обошёлся вообще без этой последней трети, но — не получается, слишком много белых пятен и непонятных связок. То есть если рассказать только то, что было, почти всё останется не только непонятным, а — неправильным, кривым, нелогичным.
Собственно, таким оно мне долго и казалось…
Это я сейчас всеведущ. Тогда я таким не был.
Сейчас я бессмертен, тогда я умирал. Я не показывал виду, но знал, что умираю.
Наконец, тогда я ещё никого не простил.
И последнее: я буду стараться делать вид, что не знаю настоящих имён ребят (потому что так положено по инструкции: только оперативные псевдонимы и личные номера), что я не имею права разглашать тайны, что я связан инструкциями и уставами. Метод Станиславского: сами придумайте себя и потом живите строго по придуманному, а иначе получится лажа.
Впрочем, лажа получится в любом случае. Никогда ещё жизнь человека — любого — не заканчивалась как-то иначе. Человек проигрывает всегда.
Закон сохранения смерти.
Всё. «Время. Начинаю про Гудвина рассказ…»
Гудвин — это я.
Новые маскировочные комбинезоны оказались дерьмом — да, они неплохо сливались с грунтом, с трёх шагов не разобрать, что перед тобой: валун или человек, — но температуру не держали совершенно, к двум часа дня у меня уже почти полгруппы было санитарных потерь: тепловые удары. Весна весной, а климат климатом: ночи здесь сравнительно холодные, но днём докатывает до сорока в тени, а полежи-ка на солнцепёке?.. Соболь, оклемавшись, приполз обратно, а вот Спам, Гризли и Хряп так и провалялись в тенёчке до конца операции, и Хряпа медики сразу после этого дела списали, он и раньше сдавал, это был не первый такой случай у него.
Мы со Скифом лежали в ежевике на краю обрыва и смотрели вниз. Нас интересовал вон тот особнячок с садом, потому что в нём, во-первых, был заводик по изготовлению «джана» — это такой опиат-полусинтетик, который курят, он тогда в моду вошёл и у публики, поскольку применение уж очень простое и беспроблемное, и у дилеров — на него в тот момент ещё не было индикатора, и собачки его не унюхивали, так что потери на трансферте оказывались минимальными. А во-вторых, сегодня в этом особнячке должны были собраться главы четырёх «трестов», так теперь банды называются, и о чём-то своём договориться, и нам нужно было троих ликвидировать до приезда четвёртого, которого по дороге специально задержат; это должно было перевести на него стрелки и в итоге вызвать войну между трестами. Задерживала его другая группа, резидентная, и справились они блестяще, всё так-в-тик, а вот мы облажались.
(Впрочем, война всё равно началась — ну, по другому сценарию, делов-то. Но начальству разве до деталей есть дело? Приказ не выполнен? Выполнен, товарищ генерал, но криво. Понятно, понятно, вот тебе чупа-чупс за щеку, вот тебе вазелин, теперь повернись и снимай штаны…)
Высоко над нами, не видимый совсем, ходил кругами дрон «Аргус». Изображение поступало на ТК. И ещё с трёх камер на земле поступало изображение, так что можно было синтезировать полноценное 3D. Что Скиф и делал в своё удовольствие.
Хватит, сказал я, дай нормальный вид отсюда.
Он проворчал что-то малопочтительное, но вид дал, даже стилизовав его под поле зрения старого оптического бинокля, пижон. Я стал рассматривать окна. На всех окнах были жалюзи, полностью закрывающие обзор, но кое-где из-за угла наклона пластин между ними всё-таки оставались оптические щели. Я отметил подходящие окна — два на втором этаже и три на первом — и стал в эти щели заглядывать. Дело муторное и не всегда удаётся.
Со вторым этажом у меня не получилось, засветка на окна шла чрезмерная, а вот с первым — получилось на двух окнах. Они утопленные в стене были и прикрытые стальными решётками, то есть немножечко в тени, — а кроме того, там и щели оказались пошире. Так что, повозившись некоторое время с фильтрами, растрами и настройками, я стал видеть внутренность почти всего первого этажа, — правда, с разрешением достаточно хреновым, и картинка обновлялась секунд за десять — ну, как на старых видеофонах, если вы их ещё застали.
В общем, только на первом этаже у них было восемь человек с оружием открытой носки, определённо, и ещё двое или трое вроде бы появлялись в поле зрения — но это без особой уверенности.
Будет ещё трое гостей и с ними шестеро охранников. Это как минимум. Мы точно не знаем, о чём они договорились. Ну, и челядь: шоферы, повара-подавальщицы, горничные, уборщики, рабыни и танцовщицы… Кое-кто из них может оказаться со скрытым стволом.
Жаль, что вариант с бомбардировкой задробили. Боятся начальники дразнить союзничков, боятся.
Ладно. Будь я начальником, тоже боялся бы. Всё-таки ещё никому не удалось создать достаточно мощной авиабомбы, которая не оставляла бы «отпечатков пальцев».
Наша ведь главная задача — не просто прихлопнуть трёх-четырёх боссов, тут же новые подрастут, за ночь буквально, а — войну трестов спровоцировать. То есть оставить позади себя пакет правдоподобных чужих следов.
Над созданием образа каковых трудолюбиво мудохались-не-спали мечтатели из оперативного отдела, штабные аналитики — и сам Карбон.
Суки.
Они напридумывали, а резать-то — нам.
Я так лежал и растравлял себя изнутри, чтобы не думать о другом.
Да ладно, чего там: они почти и не скрывались, разве что не трахались на стойке в буфете, отодвинув салат и компот. По поводу Лисы я никогда не питал иллюзий, достаточно в эти глаза заглянуть, и всё понятно, — другое дело, что я, помимо службы, власти над ней не имел — и не хотел, чтобы она надо мной имела; а она имела. В общем, с её стороны это было в то время натуральное «блядство протеста», другого определения я не нашёл; другое дело, что потом…
Но это было уже потом.
Машины появились в начале четвёртого, два здоровенных китайских джипа, один серебристый, другой какой-то весёлой пёстренькой раскрасочки, — и изумрудный мини-вэн. Тут не ценят тёмных тонов, тут другие вкусы.
Они подъехали, постояли с минуту у ворот, въехали внутрь. Ворота закрылись.
И тут же нам пришёл сигнал от резидентной группы, что наш основной клиент, он же главная жертва грандиозной подставы, задерживается примерно минут на двадцать, это с гарантией, а повезёт — то и на полчаса.
Двадцать минут нам должно было хватить даже с запасом.
Вперёд, сказал я.
Авангард наш, группа ближнего боя — Пай, Фестиваль, Люба и Спам — уже у забора, в одном броске до особнячка. Лиса с гранатомётом «Оса» заняла позицию у поворота дороги, за полосатым бетонным блоком — нагло, конечно, но лучше ничего не придумать. Скиф убегает от меня в снайперское гнездо. Там нельзя было сидеть долго, оно как на ладони, засекли бы, а теперь уже всё равно: времени у них не останется ни на что.
Я даю приказ дрону переместиться немного назад, чтобы видеть, что там происходит в тылу противника, а пока он неторопливо закладывает вираж, складываю ТК и взваливаю на спину мешок со взрывчаткой.
Соболь берёт второй мешок.
Первая очередь гранат из «Осы» приходится по окнам первого этажа — бронестекло разлетается брызгами, это вам не пули. Без малейшей паузы ребята забрасывают внутрь БШГ-2 — безосколочные штурмовые — и, пока валит дым, Люба лепит на дверь вышибные заряды. Прячется, смотрю на остальных, все в мёртвой зоне, нажимаю кнопку детонатора. Дверь отлетает наружу метра на три, это отдельная тема — физика направленных взрывов и куда что при этом летит. В прихожей всё пылает, туда бросают ещё пару гранат и прыгают буквально в разрывы. Несколько очередей — думаю, пока просто наугад.
Лиса методично обрабатывает второй этаж. Не очередью, а сдвоенными выстрелами — одна граната разносит стекло, другая влетает внутрь. Всё равно кто-то должен сбегать посмотреть, что там осталось: тридцатимиллиметровая граната — штука специфическая, в метре от разрыва нежный фарш, а уже в полутора — ссадины; чтобы радикально решить такой дом, гранат понадобится штук шестьдесят — две полные ленты.
Да и не похоже это будет на почерк трестовских боевиков…
В доме снова вспыхивает пальба.
Там ещё три этажа вниз. Сам завод.
Дрон занимает наконец новую позицию, зуммер, я притормаживаю бег, раскрываю ТК. Наплыв… Вижу.
В заднем дворе никого.
Соболь обгоняет меня. Оглядывается. Я машу ему: давай дальше.
Из дома никто не должен уйти. Но задний двор просматривается с позиции Скифа только на две трети.
А там сарай, там гараж, там навес над чем-то непонятным.
И вот из-под этого навеса кто-то показывается на миг и снова исчезает, и я говорю об этом Скифу.
Выстрела не слышу, в доме очень шумят. Гранатами ребята прищучили не всех. Кто-то где-то засел и отбивается. Я не лезу с советами, последнее это дело — лезть с советами в такой момент, тем более, они всё видят сами, а я — только то, что попадает в поле зрения нашлемных камер. То есть по большей части дым и огонь.
Да, выстрела я не слышу, но вижу, как из-под навеса вываливается тело. Скиф — хороший стрелок.
Но на Лису он запал зря. А он ведь на неё всерьёз запал, как мокроусый пацан, такое сразу видно.
Я подхватываю ТК и перемещаюсь метров на сорок вперёд, здесь пень от давно спиленного пирамидального тополя, обросший молодыми побегами. Рядышком с ним я и дождусь практического конца силовой фазы.
Соболь уже там.
Спам докладывает, что второй этаж дома зачищен и первый уровень подвала — тоже. Но на втором кто-то, кажется, остаётся.
Кажется или остаётся?
Пока да.
Такой вот содержательный разговор.
На Скифа выбегают двое, он их кладёт. Молодец. Я приказываю ему взять под контроль задний двор и постройки. Дрон показывает, что там пусто, живых нет, но — на всякий случай.
Спам докладывает, что в подвале — да, один был, уже нету, а люк вниз, на третий уровень, заперт — взрывать сразу или подождать, пока я?
Люк — взрывай.
Взрывают.
Вижу, как Скиф берёт под контроль задний двор и постройки. Дрон показывает Скифа условным значком, потому что простое изображение ничего не даёт, нет даже тени. Всё-таки эти комбезы не такая уж лажа.
Ребята чистят подвал, их плохо слышно и совсем не видно, тут вместо арматуры в бетоне часто используют сетку рабицу, она экранирует. И ещё помехи, как от сильно искрящей проводки — что вполне может быть именно помехами от сильно искрящей проводки.
Складываю ТК, подхватываю мешок и иду к дому. Соболь за мной. Говорю Лисе: прикрывай нас.
Она подхватывает «Осу» и идёт следом, шагах в десяти. Хочу сказать: девочка, брось пищаль, возьми что полегче. У нас с Соболем на плечах по сорок килограммов «ти-наф» — это такая полусамоделка, которую очень любят трестовские боевики, она пришла на смену аммоналам. Штука во всех отношениях хорошая — но при попадании высокоскоростного осколка может рвануть. А у «Осы» осколки крошечные, но именно что высокоскоростные.
Ладно, тогда нам уже будет всё равно.
Лиса переспрашивает про второй этаж. Там наших нет, заверяет Спам, и Лиса снова начинает долбёжку. Кого-то заметила или просто чтобы не тащить боезапас?
Низ чист, докладывает Спам.
Отлично…
Внутри дом просто огромен, куда больше, чем снаружи. Маловато мы взяли взрывчатки…
То есть развалить я его могу и десятью килограммами. Но мне-то надо иначе: мне надо изобразить взрыв наглый, но торопливый, как если бы бомба была заложена едва ли не в присутствии хозяев…
А время поджимает.
Нахожу подходящее место: гараж. Вот несущая стена, есть сообщение с подвалом, есть три бочки с бензином. А в подвале баллоны с газом и с кислородом, для производства «джана» нужен долгий нагрев, а потом окисление, — и какой-то номерной растворитель в больших пластиковых бутылях — литров так с миллион. Быстро с Соболем минируем всё это, я выставляю на детонаторе на всякий случай ещё и таймер, вдруг что пойдёт не так.
Когда перестрахуешься — бог наказывает тебя за излишнюю осторожность. Когда прощёлкаешь клювом — за глупость. Во всех остальных случаях — за наглость. А если почему-то не наказывает, значит, готовит изысканную пакость на завтрашний вечер, когда ты уже расслабишься.
Первый взрыв будет в гараже: вот эта стена развалится, потолок ляжет, — и с небольшой задержкой последует взрыв в подвале, в замкнутом уже пространстве, — и следом пожар.
Неплохо, неплохо.
Лимит времени исчерпан, уходим.
Что? — не понимаю. Что?
Это Скиф. Ему нужен кто-то, умеющий вскрывать замки.
Хочу послать его на хер, не успеваю: Соболь уже рядом с ним, вышел из гаража — и рядом.
Минута на всё — предупреждаю я.
Они согласны.
Через двадцать секунд: здесь гражданские.
Кто?!
Гражданские. Заложники. Рабы. Здесь они их держали, в зиндане, в яме.
Б-б-блиннн…
С этого момента всё идёт кувырком.
Раскрываю ТК, вызываю дрон. Так… вот дорога…
В общем, к нам гости. Все флаги. Потому что за джипом Ха… впрочем, стоп; шифровать — так шифровать всё; назовём нашу невинную жертву Агнец; оперативный псевдоним «Агнец»; уписаться можно. Так вот, за джипом этого барана в пристойном отдалении пристроились два тёмненьких малозаметных бронеавтобуса, на которых любит кататься местная полиция.
Так не договаривались…
Считаю: баран будет здесь буквально минут через… четыре. Да, четыре. С поворота дороги он увидит выбитые окна и двери, и даже дымок, потому что на втором этаже от разрывов что-то потихоньку занялось, а тушить уже поздно. А ещё через шесть-восемь минут здесь будут нормально вооружённые, хорошо натасканные, а главное — наши, которые не знают, что мы — за них. И будет их человек тридцать.
Нам ни при каких обстоятельствах нельзя ни убивать их, ни сдаваться им.
Забыл сказать: мы на чужой территории. За границей. Ну, и так получилось, что у нас нет ни виз, ни паспортов с регистрацией, ни охотничьих лицензий — ну, ничего у нас нет.
А времени у нас, чтобы малозаметно отойти, закрыть след и дождаться эвакуации, просто не то что нет — его у нас глубоко в минусах. Поэтому я командую немедленный отход, маршрут у ребят уже на планшетах, Лиса спрашивает, можно ли бросить гранатомёт, боезапас выработан — можно, говорю я, только брось его в доме, знаю, не дура — и тут Скиф выдаёт, что ему нужно ещё как минимум две минуты, а мы можем идти, он нас догонит.
Вот этими самыми словами.
Если его убить, придётся тащить тело.
Тихо объясняю ему, что, во-первых, двух минут у него нет, потому что, подпункт во-первых-А: сейчас здесь будут гости; подпункт во-первых-Б: на таймере взрывателя осталось… так… минута сорок шесть. И если он сейчас не возьмёт себя за жопу и не последует по предложенному ему маршруту (маршрут выведен на планшет, планшет же прикреплён к левому предплечью, и надо на него быстро и внимательно посмотреть — примерно так, как смотрят на часы, опаздывая на поезд) — то его, Скифа, оторванная жопа сделается предметом серьёзного международного разбирательства и тем вундерваффе, то бишь сверхоружием, которым международная наркомафия одержит решительную победу в затянувшемся противостоянии с силами правопорядка — то бишь с нами. А во-вторых, приказы следует выполнять беспрекословно, ответственность на мне, молчать.
Ах да, говорит Скиф, таймер. И посылает Соболя таймер остановить. Или хотя бы подкрутить минутки на три.
И Соболь идёт.
А я перестаю быть командиром.
Поясняю.
Мы всё-таки не армия. Это в армии власть командира почти безлична, безличностна, там, если хотите, командир — чисто номинальная функция, выполнять её может и должен тот, кого поставит начальство, — то есть кто угодно. Лейтенант, славный уже тем, что сумел доползти до последнего курса офицерского ПТУ.
Это правильно, когда речь идёт о массовых формированиях с охренительной текучкой кадров.
У нас другое. Командир набирает группу сам, набирает под себя, бойцы — его дополнительные руки-ноги-глаза-головы. У нас почти нет текучки, потому что группа гибнет, как правило, целиком. Или целиком выбирается из глубокой жопы — что бывает много чаще. Но практически всегда — целиком. И командир у нас не функция, а структура, железо.
Приказ не может быть нарушен — как не может повиснуть в воздухе подброшенный булыжник, или ток не может не пойти через тело, если провода подведены, ведро воды вылито и рубильник включён, или пуля, уже вылетев, не может вернуться в ствол. Такова структура группы, на этом всё держится.
Если же приказ нарушен, если кто-то нарушение поддержал — то это означает одно: структура группы изменилась.
В лучшую или худшую сторону — не моё дело. Но с этой секунды я не командир, и группы больше нет. Это не пламя амбиций, поймите. Это простой, холодный, почти математический факт. Если параллельные пересеклись, значит, мы имеем дело с другой геометрией, только и всего.
Нам — физическим нашим телам — тогда повезло: Агнец не остановился на повороте и не стал пялиться на дом или куда-то звонить, — нет, машина его влетела во двор, и сам он, опережая на полкорпуса своих горилл, ворвался в дом через вынесенную нами дверь. Мы потом уже узнали, что в доме была его семья — жена и трое детишек, — типа почётных заложников, аманатов.
Восток-с…
(Как вы понимаете, ляпсус с семьёй Агнца полностью обнулял всю нашу операцию, и вина за это ложилась на разведку, резидентуру, аналитиков, начальство вообще и Карбона в частности. Другое дело, что иногда и в жизни, а не только в арифметике, минус на минус дают плюс — и другая накладка в другом месте (и совершённая даже несколько раньше) непредсказуемо сложилась с нашей, что привело-таки к желанной для нас войне трестов… но это уже совсем о другом; может быть, расскажу когда-нибудь. Или нет. В каком-то смысле это одно и то же: рассказывать — или не рассказывать…)
Я краем глаза следил за входами и выходами, а в центре поля внимания у меня были эти два мудакеза, Скиф и Соболь, которые волокли буквально на себе и за собой маленькую гроздь людей, и я считал: вот им ещё шагов десять до сравнительно безопасной зоны, вот — пять, два, один…
(Так, наверное, чувствовал себя Ахиллес, догоняя ту неуловимую черепаху.
Говорят, он её в конце концов догнал. «Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса…» Думаете, почему он потом так на Гектора взъелся? У Гектора был щит из черепашьего панциря, и Ахилл решил, что тот дразнится.)
В общем, они пересекли невидимую линию, и я нажал кнопку детонатора.
Все гражданские, общим счётом три души, остались целы, хотя и прокатились кубарем сколько-то шагов. Ободрались, обожглись, кого-то вскользь зацепило мелкими каменными осколками, но именно вскользь. И только Соболю долбануло куском кирпича в колено и порвало крестовидные связки.
Цыганское счастье. Мы несли его на руках, как самое дорогое, передавая друг другу. Дома ему сделали несколько операций, но нейлоновые связки так по-настоящему и не прижились, так что Соболя пришлось списать вчистую. Пока шёл разбор полётов, он лежал в госпитале, когда подоспела раздача — про него забыли, а когда вспомнили — он уже был на гражданке. Сейчас он боцман на спасательном катере…
Нет, об этом не писали в газетах. В газетах писали разное другое всякое. Вот это, например, из лучших статей, которые попались мне на глаза после нашего незаметного возвращения.
Газета «Новый Стрингер» от 12 апреля 2018 года.
«КОРРУПЦИЯ НА БОЛЬШОЙ ВЫСОТЕ» — сколько же стоило участие в «шоу тысячелетия»?
Во главе эпохального шоу «Красная планета» объединенное руководство Большого ТВ поставило одиознейшую фигуру — Юрия Степанкова, которого до этого дважды пыталось выгнать без выходного пособия, но побоялось, памятуя ту роль, которую он сыграл при объединении каналов. Ходят слухи, что не в последнюю очередь благодаря ЮС Большое ТВ превратилось из жалкого придатка Министерства информации в могучего финансового монстра и главного спонсора нынешнего кабинета министров. Именно ЮС принадлежит знаменитая фраза: «От канала до кагала — один шаг».
Нам стало известно, что, помимо официального финансирования, ЮС требовал с участников шоу по 750000 евро за участие в программе с гарантией выхода в финал. Поскольку, как было заявлено, на Землю вернется только один из участников шоу, сама постановка вопроса выглядит более чем странной.
Конечно, по-прежнему остается тайной сам способ «отчисления» выбывающих. Блуждающие в обществе слухи и домыслы не получают пока никакого внятного подтверждения. Опрошенные нами специалисты склоняются к мысли, что выбывающие остаются на корабле, но в замороженном виде. По возвращении в окрестности Земли их оставят на высокой круговой орбите до тех пор, пока не появится надежный метод разморозить и оживить их. Может быть, им предстоит болтаться там сотни и тысячи лет.
Можно представить себе, какие суммы накопятся на их страховых счетах!
По нашим сведениям, только двое участников шоу не заплатили за участие ни копейки. Это Василий Ф. Бабакин, потомственный металлург и победитель всероссийского конкурса «Играй, гармонь!» — и Вероника Попович, внучка «космонавта-4» и знаменитой летчицы-рекордистки.
Явно «по блату» в команду попали и теннисистка Полина Вишневатая, дочь одноклассника ЖС Павла Вишневатого, который «совершенно случайно» является одним из «алюминиевых баронов» и занимает сороковую строчку в списке «Русского Форбса», и Екатерина Жаренова, настоящая фамилия которой, Маманегорюй, всё скажет тем, кто еще помнит сравнительно недавнюю историю: незадачливого премьера времен позднего Путина, а ныне — крупнейшего продовольственного магната, владельца международной сети фаст-фудов…
Каковы же «выходцы из народа» — Юрий Баринов и Игорь Зброев? Первый из них начинал в мужском стриптизе московского клуба «Министерство красивой жизни», где и познакомился с сорокапятилетней Ланой Собакиной, в то время владелицей издательского дома «Палисандр». Уже через полгода Юрий стал крупнейшим акционером сети бутиков «Лана/Луна», после чего бросил свою пассию и пустился в свободное плаванье. Через его руки прошли стареющие примадонны, бизнес-вумены и телеведущие, и всех он оделял любовью своею, ибо такова была сила чресел его. По самым аккуратным подсчетам наших финансовых аналитиков, Баринов за три года спустил свое столь нечаянно доставшееся ему состояние (оцениваемое в семнадцать-двадцать миллионов евро) и остался у разбитого корыта, а именно: сделался инструктором в том самом ансамбле мужского стриптиза, с которого начинал свою карьеру. Но кто-то из его дам (скорее всего, бывший депутат Госдумы, которую мы из осторожности назовем «СГ», а кто она, вы догадаетесь сами) подал сексуальному гиганту руку помощи, и Баринов попал сразу в финал отборочного конкурса «Красной планеты». Как рассказывали отчисленные девушки, Баринов не обделял своим вниманием ни одну из них.
Игорь Зброев отличился на другом поприще. Майор ВДВ, прошедший вторую чеченскую войну, он в две тысячи седьмом демобилизовался якобы по состоянию здоровья — и в течение следующих пяти лет жизнь его покрыта покровом тайны. Такая невнятность биографий бывает у представителей только одного рода занятий… ну, вы знаете, какого именно. Работа в частных охранных агентствах, переезды из города в город, то-се… и так до тех пор, пока отважного экс-майора не приветил опять же депутат Госдумы Григорий Панков (он же «Гоша», он же «Орлик», он же «Синявый») и не сделал своим помощником. Под крылом Синявого Орлика бравый майор развернулся. К сожалению, объем этой статьи не позволяет нам рассказать о его «подвигах»… но нам на ушко сказали, что в деле укрепления Большого ТВ именно деятельность Зброева принесла Синявому пять с половиной процентов акций холдинга. Понятно, что такой подвиг просто не мог остаться без благодарности…
Нелли Ткаченко по прозвищу Свисток, первая выбывшая из экипажа и по условию игры оставшаяся на ОКС, — племянница Вахи Сапарова, владельца лотерей «Русская рулетка», «Русская матрешка», «Экология», «Ключи от рая», «Седьмое небо» и «Толстый шанс». Неужели Свистку просто повезло?
Что интересно, несколько лиц на борту «Поколения» нам уже знакомы. Это так называемый «писатель» Мариэтт Новиков, однажды засветившийся на реалити-шоу «Бестселлер» и вообще не сползающий с голубых экранов, пытавшийся вести программы «Год Змеи», «Город Солнца» и «В час по чайной ложке» (что характерно — продюсером всех этих программ был неиссякаемый Юрик Степанков, явно неравнодушный к прелестям рыжекудрого автора «Чёрного-чёрного дыролаза» и «Меж белых холмов»), Лиза Курбыктова, которую многие должны помнить по «Фабрике-33» (правда, там ее звали Лайзой Кью, и вместо сегодняшней короткой стрижки она носила уродливый лиловый парик), Филя Артамонов, прошлогодний победитель конкурса двойников Филиппа Киркорова, и Настя Чистова, она же Рута Фламмель, фотомодель.
Возникает вопрос: а кто же пилотирует межпланетный корабль? Это знаменитый путешественник, альпинист, моряк и лётчик Магомет Хамхуев, журналист Олег Панасенко, в своё время прошедший полный курс тренировок в центре подготовки космонавтов, и Валя Стоцкая, известная всем как кузнец-оружейник; мало кто знает, что она инженер-ракетчик, специалист по системам управления.
Примерно то же самое можно сказать о Гарике Арутюнове. До того, как стать клоуном и шоуменом, он был пилотом стратегического бомбардировщика Ту-22м. Как нам сказали знающие люди, полученных на службе навыков ему хватит, чтобы довести корабль и до Марса, и потом до Земли.
Надо полагать, эти четверо и будут главными претендентами на «выживание»…
Это слово мы намеренно взяли в кавычки. Мы предпочитаем думать, никаких смертоубийств и не планировалось. Выбывшие члены экипажа будут замораживаться жидким гелием в специальных капсулах и ждать, пока наука не научится их оттаивать и оживлять. Не исключено, что это произойдет в очень отдаленном будущем.
Впрочем, уже завтра мы многое узнаем. Произойдет первый совет экипажа, после которого кому-то предстоит войти в капсулу — и не выйти из неё…
Аделаида Звенигородская
Разбор полётов шёл так:
Дознаватель А: — Сколько вы обнаружили гражданских лиц?
Скиф (то ли устало, то ли лениво): — Троих.
Дознаватель Б: — Вы получили приказ на ликвидацию объекта до этого или после?
Скиф: — Я всё это уже рассказывал. И излагал письменно. Полный хронометраж…
Дознаватель А: — Это не имеет значения. Отвечайте на вопрос.
Скиф: — Я получил информацию о том, что объект будет ликвидирован, до того, как обнаружил зиндан.
Дознаватель Б: — То есть вы уже знали, что времени на эвакуацию заложников у вас практически нет?
Скиф: — Знал.
Дознаватель Б: — Вы сообщили командиру о находке?
Скиф: — Я сообщил командиру о находке. Я уже сто раз говорил: да, я немедленно сообщил командиру о находке. Если я повторю это ещё раз пятьсот, суть не изменится.
Дознаватель А: — Как знать. И что дальше?
Скиф: — Несмотря на то, что я доложил командиру о том, что в зоне поражения находятся гражданские лица, он приказал мне зону покинуть, чтобы он мог уничтожить объект.
Дознаватель Б: — Что сделали вы?
Скиф: — Я попросил у него несколько минут для эвакуации гражданских лиц.
Дознаватель Б: — То есть в боевой обстановке и в условиях жесточайшего цейтнота вы не выполнили прямой приказ командира?
Скиф: — Да.
Дознаватель Б: — Не слышу!
Скиф: — Да не пиздите, всё вы прекрасно слышите.
На следующий день:
Дознаватель В: — Вы получили приказ на ликвидацию объекта до этого или после?
Скиф: — У вас что, записи не ведутся?
Дознаватель В: — Повторяю: вы получили приказ на ликвидацию объекта до этого или после?
Скиф: — Говоря строго, я не получал приказа на ликвидацию объекта. Минирование и подрыв осуществлял командир группы лично. Я получил приказ покинуть опасную зону.
Дознаватель В: — Вы знали, что, пока вы находились в зоне поражения, командир не мог произвести ликвидацию объекта?
Скиф: — Так точно.
Дознаватель В: — Почему?
Скиф: — Мой труп мог оказаться недоступен для эвакуации, оставлять же его мы не имели права, поскольку вероятность его идентификации была более чем вероятна, уж извините за каламбур.
Дознаватель В: — Это не каламбур, а тавтология. Продолжаю: итак, вы блокировали ликвидацию объекта, нарушив отданный вам прямой приказ. Может быть, вы неверно этот приказ истолковали?
Скиф: — Нет. Я истолковал приказ единственно верно.
Дознаватель В: — Итак, вы спасли несколько человек. Хорошо. На Страшном суде зачтётся. Но это не может быть оправданием нарушения приказа, полученного в боевой обстановке, — причём вы, с одной стороны, приказ поняли однозначно и истолковали верно, а с другой — ясно отдавали себе отчёт в том, что нарушение его может привести к срыву всей операции. Это так или не так?
Скиф: — Это так.
Дознаватель В: — Тогда почему вы нарушили приказ командира?
Скиф: — Он отдал приказ, не располагая всей необходимой информацией.
Дознаватель В: — А вы уверены в том, что, нарушая приказ, располагали всей необходимой информацией?
Скиф: — Сейчас я знаю, что нет. В тот момент был уверен, что да.
Дознаватель В: — Каков ваш стаж в «Мангусте»?
Скиф: — Это есть в личном деле.
Дознаватель В: — Так каков же ваш стаж в «Мангусте»?
Скиф: — Пять с половиной лет.
Дознаватель В: — От рядового бойца?
Скиф: — Так точно.
Дознаватель В: — Я не могу поверить, что офицер с такой блестящей характеристикой и с такими заслугами, как у вас, мог вдруг вообразить, что владеет обстановкой лучше, чем командир.
Скиф (голос почти не меняется, но я-то слышу): — Не понимаю, что вы хотите этим сказать.
Дознаватель В: — Вы испытываете личную неприязнь к командиру вашей группы?
Скиф: — Это не имеет отношения к делу.
Дознаватель В: — Ну, почему же… Так что вы мне ответите на этот вопрос?
Скиф: — Повторяю: это не имеет отношения к делу.
(Для справки: «рядовой боец» и «рядовой» у нас отнюдь не синонимы; рядовые бойцы в «Мангусте» начинаются с лейтенантов)
Через неделю:
Генерал А: — Итак, вы нашли заложников, когда уже заканчивали зачистку, но несмотря на это, командир все равно приказал уничтожить объект?
Скиф: — Так точно.
Генерал Б: — Какими были ваши действия?
Скиф: — Я принял решение вывести гражданских лиц из зоны поражения.
Генерал Б: — Невзирая на то, что вам был отдан прямой приказ покинуть зону поражения немедленно?
Скиф: — Так точно.
Генерал А: — Вы знаете, что только по счастливой случайности операция закончилась сравнительно успешно?
Скиф: — Так точно.
Генерал А: — Предположим, в тот момент, принимая решение, вы знали бы обстановку в том же объёме, что и ваш командир…
Генерал Б: — Сергей Игнатьевич…
Генерал А: — Подожди, Пал Палыч. Мне интересно. Так вот, капитан: какое решение вы приняли бы?
Скиф долго молчит.
Генерал А: — Мы слушаем.
Скиф: — Думаю, то же самое. Да. То же самое. Я бы постарался действовать быстрее… но делал бы то же самое.
Генерал Б: — Рискуя жизнями всех бойцов вашей группы, бойцов резидентной группы, вертолётчиков, пограничников… наконец, жертвуя жизнями тех людей, которые погибли бы от наркотиков… от не уничтоженных вами наркотиков? Я правильно понял?
Скиф молчит.
Генерал А: — Подождите в приёмной. Нам надо посовещаться.
Скиф: — Разрешите идти?
Генерал Б: — Идите.
Во многих старых книжках такое вот ожидание сравнивают с очередью к зубному врачу. Никогда не сидел в очереди к зубному: в нашем госпитале таких очередей никогда и не было. Да и работают зубодёры сейчас без боли и пыли, так что народ вроде бы перестал бояться.
И на экзамен это было не похоже. И на суд.
В общем, мы сидели и ждали.
Потом вышел Скиф, и тут же вызвали меня. Скиф был белый с лица, только кончик носа красный — и ещё пятна на скулах.
Мне вопросы задавали так, формально — всё было подробнейшим образом изложено в двадцатистраничном рапорте со схемами, хронометражем и флэшами с нашлемных камер.
В наше время бесполезно что-то утаивать или приукрашивать.
Я сказал, что у Скифа это первый за всё время службы срыв, и объясняю я его только тем, что он засиделся в замах. Все кондиции капитана С. позволяют ему возглавить новую группу, я бы порекомендовал Прикаспийское направление — знание языков, местности, обычаев…
На меня посмотрели, как на идиота, и сказали, что решение уже, в сущности, принято.
За штат вывели всех, кроме меня. Скифа — за дисциплинарное нарушение, несовместимое и так далее, остальных — по сокращению штатов. Меня оставили в рядах, но бессрочно отстранили от оперативной работы.
Но до того, как это объявили, Лиса получила возможность показать себя во всей красе.
Это была одновременно и жалкая, и смешная сцена. Дело в том, что Лиса воображает себя гениальным манипулятором. То есть кой-каких приёмчиков она нахваталась, на лекциях сидела и записывала всё, что говорили, и потом на практикуме в городе отрабатывала очень старательно. Беда Лисы в том, что у неё всё написано на морде, на хитрой рыжей морде. И не только на морде. Она немного отходит в сторону, поводит плечиком, голову наклоняет — и всем телом тонко так намекает: расслабься, глупышка, сейчас я тобой буду манипулировать…
И манипулирует. (Кстати, голос у неё при этом тоже меняется, смешно…)
В общем, пока я недолго предстоял перед генеральской комиссией, Лиса всех завела.
И мангусты мои ушли как бы по своей воле, напружинив хвосты и побросав мне под ноги личные жетоны, а Спам, как самый брутальный, ещё и сплюнул. Настоящий же друг Пай сделал попытку меня успокоить — типа, она ушла к другому, прими и проч. — и даже подарил на память свою счастливую зажигалку.
А Лиса уплыла со Скифом под мышкой, будучи совершенно уверена, что обдала меня дерьмом с головы до ног. Я не стал её переубеждать. Мне хотелось только предупредить парня, чтобы был с ней поосторожнее, но я понимал, что сейчас это не прозвучит. Вернее, прозвучит, но неправильно.
Ничего, пусть всё поймёт сам.
Месяц там, два…
Как ни странно, они подержались вместе почти полгода.
Я читал лекции курсантам и разрабатывал операции, которые потом исполняли другие. Меня пропустили через академию и дали полковника, заодно почти утроив жалование. Пять или шесть девчонок пытались составить мне семейное счастье, но у них почему-то ничего не получилось.
Потом пришла Лиса, поскреблась в дверь, и я её пустил.
Нормальной жизни настал конец.
Чтоб было понятно: Лиса некрасивая — и сознаёт это. У неё слишком широкие плечи, которые она пытается ссутулить, толстоватые ноги и кубической формы жопа. Зубы неровные, поэтому она редко улыбается. Природного цвета волос Лиса не помнит, красится то в морковно-рыжий, то такими чёрно-белыми перьями. Она злая, чудовищно неаккуратная — и…
Да ладно. Хватит уже того, что сказал. В общем, «я так вижу»…
И совершенно для меня неразрешимая загадка, почему мужики так на неё западают.
Я не исключение.
Что это: магия? Обаяние? Ещё какая-то хрень, которой нет названия?
Не знаю.
Возможно, в ней подсознательно угадываются черты первобытной женщины, праматери-Евы или какой-нибудь там античной богини плодородия. Очень трудно удержаться, чтобы не затащить её куда-нибудь в уголок и не трахнуть.
Если она, конечно, в настроении.
Если не в настроении, то тогда дело плохо. Я знаю по крайней мере два случая, когда она просто убила мужиков, слишком разгорячившихся. Это оба раза засчитано было как самооборона при попытке изнасилования, — да только я на девяносто девять и девять в периоде уверен, что она сама этих козлов подогрела и довела до точки кипения. Благо, ей почти ничего для этого делать не приходится…
Короче, она вернулась ко мне, ничего не рассказывая, и где она провела год после того, как бросила Скифа, я выяснял потом по своим каналам.
О, девочка покуролесила славно — и просто чудом обошлось без покойников, просто каким-то чудом…
Кстати, Скиф до сих пор считает её красавицей. А она его — гордым и мудрым. Они нашли друг друга, потом потеряли.
Ничто так не портит цель, как попадание…
Я не только её отслеживал, я отслеживал и остальных. Спросите, зачем? Сам хотел бы знать.
По идее, Служба споспешествует тем сотрудникам, которые попали под сокращение. Да только сплошь и рядом получается так, что её услугами мало кому удаётся воспользоваться.
Ну, или не хотят ребята. Вот как Спам, например. Ему и работа светила денежная, и жильё какое-никакое, а своё. Хренушки. Всего за какие-то семнадцать месяцев Спам наспамил на семнадцать лет строгого, причём в крытке. При этом он никого не убил и даже не дал никому по морде. А? Как вам такая гиперактивность?
Или взять Фестиваля…
Лучше не брать Фестиваля. Я, лично я, готовил против него три захвата. Очень проработанных захвата. Три раза он выскользнул, хотя по всем канонам — не мог. Фестиваль заделался элитным транспортировщиком, на их жаргоне — «тележкой». Тележка берёт груз в точке А и перемещает его в точку Б. Что в грузе, тележка не знает, знает только страховую стоимость. Груз обычно небольшой, но дорогой. До легалайза это были, как правило, наркотики — не ширпотреб, разумеется, а эксклюзив; после легалайза — лекарства от СПИДа, рубины и изумруды, программные модели, биоматериал. По моим прикидкам, Фестиваль заработал около десяти миллионов, часть профестивалил, часть одолжил школьному другу на раскрутку дела, друг вскоре пропал — то ли сбежал с деньгами, то ли что похуже. В общем, сейчас Фест на мели, подрабатывает мелкими заказами.
Так вот, когда Фест перевозил наркотики, я хотел его убить.
Соболь сильно хромает, а так у него, единственного из наших, полный порядок.
Трое бывших моих подвизаются в охранном агентстве «Булат» — можно сказать, нашем дочернем предприятии. Это Пай, Гризли и Хряп. Гризли и Хряп сильно возмущались увольнением — ведь они, когда Скиф нарушал уставы, просто тихо-мирно лежали в холодочке и ни в чём непотребном не участвовали. За что сейчас Хряп, будучи непосредственным начальником Пая, на подчинённом и отыгрывается. А Пай не понимает, за что его, такого хорошего, так гнобят, — поэтому пьёт и курит, курит и пьёт.
Люба в своём репертуаре — то есть поближе к Спаму. Они с самого начала образовали идеальную боевую двойку, да и по жизни всегда держались вместе. Фест непрерывно и весьма сально зубоскалил по их поводу… наверное, и сейчас зубоскалит.
Короче говоря, прошло пять лет. И это были не самые скучные годы, ребята…
Напомнить? Напоминаю.
«Интервью заместителя генерального секретаря ОБС „Северный Пояс“ господина Йозефа Отченашека редакции новостей Большого ТВ России. 2 июня 2022 года.
Вопрос: — Господин генеральный секретарь, исполнилось шесть лет с момента подписания Парижского пакта и пять — со дня фактического слияния военно-политических блоков НАТО и ЕврАОС. Как вы оцениваете итоги этого пятилетия?
Ответ: — Прежде всего я хочу поздравить ваш канал и ваших зрителей с осуществлением успешной посадки марсианского пилотируемого модуля. Этим проектом вы доказали, какую реальную силу и власть имеют в нашем мире средства массовой информации. Это грандиозное достижение науки, техники и менеджмента. Кто и когда мог подумать, что межпланетные полеты сразу станут самоокупаемыми? Но вы этого добились. Это фантастика!
Возвращаясь к вашему вопросу, скажу так: основные задачи, которые ставились перед новой организацией, успешно выполнены. Не могу сказать, что мир стал совершенно безопасен. Но согласитесь, что того предкатастрофического напряжения, которое западный — а все-таки, наверное, правильнее уже говорить «северный» — мир испытывал между две тысячи восьмым и две тысячи восемнадцатым годами — это напряжение заметно ослабло. Если вы помните, долгое время существовало искусственное разделение Севера на Восток и Запад — разделение, которым умело пользовались наши враги и соперники. Но нам удалось преодолеть его, и вот мы наконец вместе, мы сильны как никогда. Я думаю, нам на долгое время удалось привести мир в состояние военно-политической стабильности.
Вопрос: — Считаете ли вы, что китайский вопрос снят с повестки дня?
Ответ: — Нет, разумеется, я так не считаю. Конечно, мы — и в первую очередь Россия, страны Средней Азии, Япония — освободились от угрозы, исходящей от Китая как от организованной государственной силы. Но по-прежнему остается серьезная опасность дестабилизации Китая, крушения его государственности, гражданской войны — и как следствие гуманитарной катастрофы совершенно невообразимых масштабов. Даже сейчас в организованном, упорядоченном и по-своему процветающем Китае существует недельный запас продовольствия. Подчеркиваю: недельный. Обеспечить себя продовольствием Китай может только на двадцать — двадцать пять процентов, все остальное он ввозит. Я не побоюсь сказать, что китайское руководство таким изощренным способом держит за горло мировое сообщество, заставляя его мириться со все нарастающей деспотией внутри страны. Даже при существующей информационной блокаде мы знаем о нескольких массовых выступлениях городских безработных, жестоко подавленных армией. Но мы вынуждены всеми силами поддерживать этот деспотический режим, потому что в случае его краха ситуация станет гораздо страшнее. Мы можем только уповать на его очень медленное и постепенное либеральное перерождение, как это произошло в Северной Корее и Вьетнаме.
Вопрос: — Но ведь и Северная Корея, и Вьетнам перешли к демократическому строю под весьма значительным внешним давлением…
Ответ: — (улыбаясь) Вот мы и объединились для того, чтобы очень доброжелательно и мирно давить на Китай…
Вопрос: — Австралия и Новая Зеландия испытывают аналогичные опасения по отношению к Индии. Как бы Вы прокомментировали недавние слова австралийского министра обороны?
Ответ: — Я думаю, что в Индии гораздо более стабильная ситуация, более гибкая государственная внутренняя политика и заметно больший простор для маневра. Из трех проблемных стран юго-восточного региона — Индии, Китая и Пакистана, — именно Индия производит впечатление самой стабильной. Но, по мнению наших аналитиков, Индия испытает самые тяжелые потрясения в случае развития неблагоприятных сценариев у ее соседей, и здесь многое будет зависеть именно от правильных взвешенных действий индийских властей. Так что в определенном смысле опасения австралийцев понятны — но это опасения не Индии как таковой, а опасения за себя в случае катастрофы в Индии. Очевидно, что слова министра не совсем правильно истолковали.
Вопрос: — Военное руководство Украины, России, Казахстана, Узбекистана неоднократно выражало неудовольствие слишком пристальной и неделикатной опекой со стороны центральных органов ОБС, в частности Объединенного штаба, и вмешательством в те сферы деятельности, которые оставлены в зоне ответственности именно национальных министерств обороны, внутренних дел, безопасности и так далее. Что бы Вы сказали по этому поводу?
Ответ: — Такие проблемы всегда возникают в иерархических структурах. Это было и в НАТО, и в ЕврАОС — и, наверное, в Римской империи. Задача центра — не допустить излишней вольницы на местах, а задача национальных министерств — не позволить центру захапать всю власть. Похоже, в бывшем СССР на свалку вместе с коммунизмом выбросили и диалектику, а напрасно (смеется).
Вопрос: — Недавно бывший госсекретарь США Кондолиза Райс выпустила серию статей, в которых доказывает необходимость выхода североамериканских государств из ОБС, поскольку деятельность «Северного пояса» противоречит интересам США и Канады, а огромные средства, которые они вкладывают, не дают никакого результата. Многие политические обозреватели сочли это пробным камнем…
Ответ: — Я думаю, что это частное мнение госпожи Райс. Напомню, что она занимала свой пост в годы абсолютного военного могущества США. Америка тогда тратила на военные нужды в три раза больше средств, чем весь остальной мир вместе взятый, и могла позволить себе действовать как угодно, не считаясь с мнением союзников. И потребовались серьезные усилия именно со стороны структур НАТО, Евросоюза, чтобы вернуть Америку в русло нормальных отношений. Это пошло на пользу всем, прежде всего самим США, хотя многие деятели той, я бы сказал: «имперской» — администрации чувствуют себя ущемленными и обиженными.
Вопрос: — Россия и Япония, входящие в ОБС, до сих пор формально находятся в состоянии войны…
Ответ: — Нет, это не так. Россия десять лет назад присоединилась к Сан-Францисскому мирному договору, тем самым признав итоговые результаты второй мировой войны. Таким образом, отсутствие двухстороннего мирного договора, на что упирают японские оппозиционные политики, нисколько не мешает развитию союзнических отношений. Россия поступила невежливо, Япония обижена — но это эмоции, а эмоции находятся вне сферы юриспруденции.
Вопрос: — И тем не менее находится очень много людей во всех странах, которые недовольны многими аспектами деятельности ОБС. Журналисты говорят об ограничениях свободы слова, политики и военные — о чрезмерном контроле за их деятельностью, полиция — наоборот, о чрезмерной открытости границ и неконтролируемой миграции населения…
Ответ: — Было бы нереально думать, что все окажутся довольны. Простейший пример: вы заключаете брак — и пиво с друзьями становится некоторой проблемой, не так ли? Страна, вступая в экономический или военный блок, теряет часть своего суверенитета, иногда — значительную. Но, как правило, она в конечном итоге, по сумме плюсов и минусов, что-то выигрывает. Все мы, чиновники и политики, военные и контрразведчики, бизнесмены и журналисты — получили массу проблем на свою голову. Но мы заодно получили мир. Ведь «Северный Пояс» был создан для противодействия вполне реальной военной угрозе.
Знаете, в конце восьмидесятых я учился в ЛГУ. На филологическом. И мы с русскими друзьями пели частушки, в которых описывались всякие ужасы, а потом рефреном шло: «Лишь бы не было войны». Тогда это была насмешка над официальной пропагандой. Но вот прошло не так много лет, я вроде бы еще не стар, у меня младшему сыну два года, а оказалось, что в этой шутке не так уж много шутки…
(Вот вроде бы ничего не соврал пан Отченашек и даже комплиментов наговорил, причём тактично, ненавязчиво, вскользь. А почему-то впечатление такое, что меня накормили тухловатой собачатиной…)
На световом табло начал меркнуть один огонёк — левый верхний в четвёрке. Он медленно погаснет, потом так же медленно загорится снова. Потом тёмная ячейка правее него тоже загорится. И следующая. Правая верхняя, которая сейчас горит, сначала погаснет, потом загорится. Таким образом, получится верхняя рубиновая палочка цифры «3». Или буквы «З», с которой начинается слово «занудство».
Но это будет ещё не скоро.
Прошло примерно пять лет, и наступил миг, с которого можно отсчитывать — хотя бы для меня лично — (используем нейтральное словосочетание) ход событий. Он наступил 311 тысяч 967 секунд назад и выглядел такой же вот вспыхнувшей рубиновой точкой.
Ещё он сопровождался звуком.
Противным звуком «ПиИиИ!»
Эту штуку мы все таскаем на руке. Она выглядит как часы и даже работает как часы. Но когда начальству надо, оно по защищённому каналу посылает нам вот этот противный звук. А на дисплее, где только что показывали текущее время и фазу луны (к примеру), высвечивается, чего же это начальство от нас, собственно, ждёт.
Ждёт оно, как правило, взаимопонимания.
По старой памяти штука называется «пейджер», хотя работает совсем по другому принципу. Мы не имеем права снимать её ни днём, ни ночью. Ни в постели, ни в могиле.
По ней нас можно засечь со спутника с точностью до пяти метров. С дрона — до сантиметра.
Я только что пришёл с лекций. Хожу пешком, потому что это быстрее, чем ездить. Хотя на стоянке под домом стоит «Роза-чико» — китайский «Феррари» ковылкинской сборки, который уже морально устарел, но за который я ещё не расплатился.
А может, уже и не стоит. Давно я под дом не заглядывал.
Мы живём в ёбнутом мире. Потому и сами такие.
Дверь лифта закрылась за мной, я полез за ключами, но увидел, что дверь приоткрыта. Впрочем, Лиса часто забывает закрывать дверь. Лишнее движение, зачем?..
В левой руке у меня портфель, в правой — банка холодного чая «Абориген» с личжи. Я купил её в буфете у консьержа, потому что почувствовал — вот-вот заболит голова. «Личжихун» мне пока ещё помогает.
Пожалуй, это последнее, что мне помогает…
Дверь приоткрыта. Начинаем тактические учения.
Банка — это что: граната или дрон? Будь на моём месте Лиса, это была бы граната.
Значит, у меня дрон. Тактический, ближнего радиуса. Допустим, «У-2». Он как раз похож размерами и формой на трёхсотграммовую баночку. В люминевом кожухе две турбинки, которые держат его в воздухе, а вместо колечка, за которое дёргать, торчит на хоботке фасетчатый глаз. Ты лежишь, допустим, с большого бодуна, и тут к тебе по воздуху подплывает баночка пива и вопросительно этим глазом в твои кровью налитые заглядывает…
Запускаем дрон. Картинка пишется с лазерных очков непосредственно на сетчатку глаз.
Прихожая. Туфля налево и туфля направо… Мешок с мусором, что-то свисает через край. Куча чего-то в углу, давно хотел спросить, что это, но как-то забывается каждый раз.
Налево кухня, направо гостиная.
В кухню. У двери две коробки — одна из-под телевизора, другая из-под пылесоса. Или с пылесосом. Он хоть распакован? Полгода стоит… На нём дорожная сумка с оторванной ручкой. Не знаю, что в сумке. Это тоже неизменный пейзаж. Один стол в углу, на нём пистолет, горшки со цветами, маленький телевизор. Телевизор, естественно, включён.
(Что меня не перестаёт удивлять — цветы растут, как в джунглях. Лиса их даже не поливает, я уже не говорю о прочем. А всё равно — вот такенные уродливые кусты… Мутанты, наверное.)
Ещё сумка. Наверное, пустая. Валяется на полу уже недели три. Или больше.
У стены диван. С него свисает простыня. На этом диване я сплю, когда наказан.
Мойка забита посудой. Грязной, естественно. Посудомоечная машина сломалась ещё в прошлом месяце, и вот мы живём без посуды. Вызвать мастера? Для этого нужно найти паспорт от машины, там найти номер телефона сервиса…
«Миссия невыполнима-16».
Как обычно, приоткрыт холодильник. Холодильник тоже с телевизором. Телевизор включён.
Банка «У-2» (или это «Личжихун»? — я уже запутался…) заплывает в тёплое нутро холодильника.
Ню-ню…
Яйца-то хоть есть? Яиц нет.
Ладно, хорош брюзжать. Сажаю дрон в ячейку для пивных банок и вхожу сам.
Местность считается взятой под контроль, только когда её займёт пехота.
По телевизору показывали «Красную планету — 2». Тогда, в первый раз, у них что-то не заладилось с посадкой, а может, так было задумано для пущего драматизму — и теперь по пробитому следу они запустили второе шоу…
— Итак, событие, которым бредили лучшие умы человечества — свершилось! То, что мы видим на своих экранах, из-за задержки времени происходит двадцать минут назад, а это значит, что вот уже двадцать пять, нет, уже тридцать минут наши отважные ребята разгуливают по поверхности красной планеты. И первым человеком, чей след отпечатался на пыльной тропинке, стала Аэлита Гусева, лицо компании «Даймонд Констеллейшн», чьей продукцией охотно пользуются домохозяйки всего мира! Мы поздравляем Аэлиту и её генерального спонсора, теперь их имена золотыми буквами впечатаны во всемирную историю! Юрий Гагарин, Нил Армстронг и Аэлита Гусева, лицо компании «Даймонд Констеллейшн»! А вот следом за ней на красный марсианский песок спускается Паша «Бруненджи» Сипягин, наш общий любимец, за него подано уже более двух с половиной миллиардов СМС-сообщений, и учитывая то, что каждая эсэмэска на наш номер стоит девяносто девять евроцентов, один только Паша на сегодняшний день окупил шестую часть экспедиции! А ведь у нас впереди ещё целый год беспримерного, не имеющего аналогов в истории реалити-шоу «Красная планета — 2»! Вот мы видим, как ребята, взявшись за руки, исполняют какой-то дикарский танец, танец победы! Как они обнимаются! Да, жаль, что стекла шлемов мешают им, а то бы нам не миновать созерцания первого в истории марсианского поцелуя! Что? А, это мне режиссеры подсказывают, что есть картинка с борта межпланетного модуля «Поколение»! Так-так, что там у нас происходит? Вся пятерка оставшихся на орбите космонавтов приникла к огромным плазменным панелям фирмы «Эл-Джи», признанного лидера в развитии интеллектуальных технологий. Вот следящая камера показывает нам спины ребят… ага, откуда-то появилась бутылка шампанского! Так, это… вот нам показывают этикетку… ну разумеется, это «Абрау-Дюрсо», предоставленное нам торговой маркой «Абориген», лучшие алкогольные и безалкогольные напитки всех времён и народов! И вот мы видим, как Игорь Диев надевает на горлышко бутылки специальное приспособление, позволяющее разливать шампанское в невесомости, оно изобретено и сделано на заводе имени Климова, и, как мне сейчас сообщили, у них там разработано еще много всего интересного, что может заинтересовать не только космонавтов, но и многих потребителей на нашей с вами Земле: это кухонные комбайны, чайники, небьющаяся посуда… Вот бокалы полны, вы сами видите, это не обычные бокалы, а этакие непроливашки, из которых пьют через соломинку. Они тоже изготовлены на заводе имени Климова… Вот ребята чокаются, обнимаются — слышите их крики?… — и все-таки трудно пить шампанское через соломинку!.. Ага, а мы снова на Марсе, около посадочного модуля «Мирный». «Мирный», как вам известно, это название корабля русской полярной экспедиции, открывшей Антарктиду — но это также и восхитительный стиральный порошок, один из спонсоров полёта. «Мирный» — антарктическая чистота и белизна! Аэлита и Паша сейчас… вот-вот, мы с вами это видим… ввинчивают в марсианский грунт флагштоки и поднимают флаги — государственный российский и официальный флаг реалити-шоу «Красная планета». Вот ребята салютуют поднятым флагам… материал флагов изготовлен из фторорганического волокна «виолон», отличающегося невероятной износостойкостью, он предоставлен объединением «Стирол», основным поставщиком пластмасс на российском и европейском рынках. Согласно сертификату, фирма гарантирует десятилетнюю эксплуатацию флагов даже в невероятно суровых марсианских условиях, и в случае нарушения гарантийного срока она обязана за свой счет заменить изделие! Можете себе представить, насколько качественны, прочны и долговечны напольные покрытия или кровля, изготовленные на дочерних предприятиях «Стирола»! А вот ребята устанавливают вторую камеру, и скоро мы увидим сам «Мирный»… Да, вот сразу появляется картинка! Безупречно работает цифровой видеокомплекс «Абориген», весящий всего двенадцать килограммов, но позволяющий вести качественную цветную трансляцию с восьми точек и уверенно посылающий сигнал на спутник связи, висящий на стационарной орбите! Благодаря инженерам амбициозного российского концерна «Абориген», ведущего производителя бытовой и промышленной микроэлектроники, мы сейчас увидим, как наши первопроходцы выгружают из грузового отсека надувной домик «Крипс-плюс». В нем наши отважные ребята проведут три самые незабываемые романтические недели! Ага, вот Паша с помощью дистанционного пульта приводит в действие автоматическую лебедку, и из грузового отсека показывается серебристый кокон… он покачивается на стреле крана, опускается… вот ребята его подхватывают, укладывают на землю… то есть на Марс, конечно! Домик весит сто двенадцать килограммов, но на поверхности Марса его вес уменьшился до пятидесяти. Вот мы видим, как Паша с помощью специального инструмента «Бош» фиксирует основание дома к грунту, без этого нельзя, ветра здесь чудовищные… а Аэлита тем временем подсоединяет шланг… пошел воздух, вы видите, как раздувается этот сверток, через пять минут он превратится в полноценный домик в шестнадцать квадратных метров с креслами, диванами и даже душем…
— Господи… — прошептала Аэлита, выбираясь из распахнутого скафандра; где-то когда-то (пару жизней назад) она видела картинку: душа покидает мертвое тело, — так вот все то же самое, только то тело лежало на спине, а скафандр — пузом вниз. — Господи, Сипягин, как же от меня, наверное, воняет…
— Никогда не называй меня «господи», — сказал Сипягин, вытираясь полотенцем. Он стоял прямо перед камерой, голый. И полотенце держал так, чтобы виден был логотип «Армен Мэн», главного поставщика белья и одежды для экспедиции. — Иди ополоснись. Сразу как оживешь.
— О-по-лос-нись!..
Это был стон. Это был крик.
И все же. Надо встать и идти в душ. Очищающий крем-гель алоэ «Даймонд Констеллейшн» и влажная губка… Она ненавидела эту часть своего контракта, но ничего не могла поделать: приходилось мыться перед телекамерами. Потом кадры подмонтируют, но…
Против сессий в студии она никогда ничего не имела, а здесь было какое-то неприличное подглядывание. Хорошо, что она не законтрактовалась с «Тампаксом».
«С тампонами „Супер-тампакс“ вы можете не только купаться в бассейне, но и выходить в открытый космос!»
И пришлось бы выходить…
Мы уже давно не разговариваем, а только лаемся раздражённо, а когда-то разговаривали часами, с Лисой всё-таки можно было поговорить, она очень не дура, она много знает и многое видела, и свою точку зрения на многое имеет — вот только меня её мнение почти всегда бесит. Особенно последние три месяца…
Я знаю, что где-то Лиса умнее меня, где-то наоборот, и в общем я полагаю её ровней себе… но то ли ей нужно что-то другое, то ли она меня презирает.
За что? О, можно найти много причин, чтобы меня презирать. Человек моей профессии часто делает то, за что людей презирать просто положено. Думаю, что я знаю все эти случаи. Они у меня записаны в особом секретном файле. Вот здесь, в правом виске.
Иногда мне хочется взять этот файл и стереть. Чем-нибудь малоэнергетическим, чтобы потом не собирать мозги по всей комнате. Подошёл бы старый наган, но у меня он без боевой пружины. А сейчас такое не чинят.
Ладно, думал я, уже недолго осталось. Они не говорят, сколько, но — недолго. Впрочем, точно они и сами не знают. Говорят, будет быстро, несколько секунд — и всё. В смысле — потеря сознания и кома. Я даже написал распоряжение — никаких реанимационных мероприятий. Ни в коем случае.
Это я тогда так думал, 312 тысяч 314 секунд назад, входя в квартиру. Сейчас я уже так не думаю.
Вы знаете, молодой человек, говорил мне проф из ВМА, который диагноз и поставил, такая вот мгновенная смерть без предупреждения — это почти счастье, я для себя о такой мечтаю, так что вам, можно сказать, повезло…
Это нетрудно организовать, хотел я сострить, но удержался.
Знал бы проф, как мне повезло потом…
Ага. Ну вот. Я вошёл, раздражённый усталый муж. С работы, между прочим. Рассказать, что было дальше? Или не надо?
Ладно, рассказываю. Просто чтобы всё было понятно.
Мусор в коридоре вонял. Я взял пакет и скормил его утилизатору на лестничной площадке. Последовательность действий: открыл ящик, бросил пакет, закрыл ящик, нажал кнопку. Подождал. Загорелся зелёный — значит, ящик вложение одобрил и начал жрать. Всё!
У Лисы эта операция никогда не получается.
Вернулся.
Усталый муж. Хочет жрать. Банально хочет жрать.
Пошёл на кухню. Да, опять же, чтоб понятно: кухня у нас как бы совмещена с гостиной. То есть общей стены нет, она так символически обозначена — аркой. Арка у нас. Чтобы пространство и тэдэ.
Дрон мне соврал: на столе, помимо посуды, валяется ещё и раскрытый фотоальбом. Помните, была мода — из пальмового листа? Вот такой и валяется. Это альбом Лисы. «Когда мы были молодые»… Нам нельзя иметь фотографии «из прошлого». И если альбом найдут, мало никому из нас не покажется. А здесь вот: Фест на четвереньках, показывает язык кобре. Он же с Любой. Соболь стоит, ноги расставил, на плечах по девушке: Лиса и Ласка, была у нас такая брунетка, но её почему-то перевели — по требованию психоложцев… Ну и другие. И эта: корабль в пустыне, застрял в песке, и Лиса со Скифом исполняют собой носовую фигуру «Титаника»…
Телевизор гундел (тут дрон тоже соврал: шла не «Красная планета», а очередной репортаж с Андижанского процесса — прогрессивное мировое сообщество разбиралось с жуткими преступлениями против человечества, совершёнными работниками антинаркотических служб — в том числе и одной из наших), пульт мне на глаза никак не попадался, и походя, забираясь по пояс в действительно тёплое нутро действительно приоткрытого холодильника, я убил телевизор кнопкой, на которой написано «ВКЛ».
Мы живём в ёбнутом мире.
Пива не было. Вина тоже не было.
Хорошо сидим…
Пожрать. Хотя бы просто тупо пожрать. Со вчера должно остаться жаркое…
С позавчера — или вообще с понедельника?.. И это уже не едят. Вернее, это уже кто-то ел.
Ну хоть яйца-то есть?
Яиц нет.
Как в телевизоре говорят: «Пиииип!»
Может, в сковородке? Не-а.
Всё, уже включился чисто спортивный интерес (потому что практически — вышел из дома (шарахнув дверью), две минуты налево, кафе «Якорь») — найдётся ли в этом доме что-то пожрать усталому мужу, который пришёл с работы, отчитав шесть часов молодым мокроусым майорам, и вообще?..
Поискал. Нашёл.
Сделал сразу две находки. Или совершил? Или произвёл? В общем, «две взаимосвязанных вещи, две!..» Нет, не сигареты и спички, как вы подумали, пошляки. В морозилке завалялся какой-то полуфабрикат для разогрева в СВЧ, а под холодильником — я и увидел-то их только потому, что полез в нижний, практически не используемый отсек, — валялись листовочки от лекарств. Зачем-то я их поднял и развернул.
Одна — от каких-то новых (и наверняка дорогих, и наверняка бесполезных) таблеток для похудания, другая — аннотация на «Триэнел», его Лиса пьёт от мастопатии. Грудь большая, тяжёлая, болит. Вот она его и трескает. Две таблетки в неделю.
И я бы смял эту бумажку и выкинул, но вдруг зацепился глазом за какой-то четвёртый или пятый пункт в графе «показания к применению»: «Предупреждение нежелательной беременности»…
Засунул полуфабрикат в СВЧ. Включил. Агрегат загудел.
Наверное, Лиса до этого дремала, а тут проснулась. Арка у нас, я говорил уже. Диван — большой такой, белый, — стоит спинкой к кухне. Так что Лиса валяется на диване, а перед ней на HSD два с половиной на полтора (мой месячный оклад, между прочим; деньги, как известно, счастья не заменяют, но помогают обходиться без него) две лесбиянки раскрашивают друг дружку красками.
(Это я тогда в раздражении так увидел. На самом деле Лиса смотрела-таки именно «Красную планету — 2», и это были не лесбиянки, а вполне нормальные девки из шоу, ликующие от только что состоявшейся удачной высадки на Марс и нам, зрителям, показывающие, как они ликуют там у себя в невесомости…)
Вот на фоне этих радужных голых девок появляется толстенькое плечо и голова в торчащих рыжих перьях, голова приоткрывает глазки и спрашивает:
— Ты как?
И надо что-то ответить.
Я был идиотом тогда. Ну, не только тогда…
Отматываю время назад. Поднимаю с пола листовку и читаю её всю. В качестве противозачаточного средства дозировка по одной таблетке в день… внимание: применение по схеме через два дня на третий сколько-нибудь надёжного контрацептивного эффекта не обеспечивает… и так далее. Но это я сейчас такой умный. Когда уже… Ладно, проехали.
Отвечаю:
— Бывало и получше.
Голос гнусный. Сам провоцирую скандал — тем более, что с Лисой это не фиг делать.
— Что-то случилось?
— Случилось… — цежу. — Я тут обнаружил нечаянно, что в доме… что в нашем доме чистые только кастрюли. И ещё холодильник.
Молчу. Потом поясняю:
— Чистые — в смысле, там ничего нет.
Она перелезает через спинку дивана и мгновенно оказывается рядом. Есть у неё такое умение: мгновенно оказываться рядом. Какая-то нечистая сила. Японская ведьма Садако.
— Я не успела помыть посуду.
— А приготовить пожрать?
Она вроде как пристроилась к столу, чтобы с него убрать, — и теперь охотно прекращает это занятие.
— Так, началось…
— Скорей бы кончилось?
— Ну, типа того.
Я подаю ей листовку.
— Особенно мне нравится слово «нежелательной»…
Она садится и смотрит — не столько на меня, сколько мимо. Потом говорит:
— Там у тебя…
— А ведь я даже успел поверить твоему врачу. И давно?..
— Там сейчас…
— И давно ты их пьёшь?
— Ага.
— Понятно.
— Ну вот, теперь ты всё знаешь. Можешь заказать мне песню по радио. Кстати, вот-вот…
— Мне в этом месте надо смеяться?
Она внимательно смотрит мимо меня.
— Лиса!
Медленно переводит на меня взгляд. Откидывает волосы со лба. Глаза опухшие, белки в красных сеточках.
Вообще-то у неё глаза красивые, редкого в наших краях светло-зелёного цвета. Но когда они такие, как сейчас, — они страшные, будто варёные.
— Я, кажется, просила меня так больше не называть… — цедит медленно и опасно.
— А как тебя называть? Может, крошкой? Или рыбкой? А?
Лиса выуживает из-под стола квадратную бутылку скверного эстонского «Баллантайна» — его легко отличить от настоящего по поносному оттенку жидкости, — наливает в залапанный пивной бокал и снова смотрит мимо меня.
— Что-то долго…
Я беру бокал и выплёскиваю пойло в раковину. Она выпячивает губу.
— Хотела бы я знать, что тебя больше злит, котик, — говорит она медленно. — Что я типа хочу выпить или что я типа не хочу детей?
И я должен ответить.
— Могу сказать, рыбка. Больше всего меня злишь ты.
— А, — говорит она с облегчением. — Это легко пережить. К тому же у меня сейчас месячные, так что, котик, пойди подрочи.
И в этот момент в микроволновке взрывается та дрянь, которую я сунул разогреваться. Явно что-то с кетчупом внутри, — потому что стекло изнутри заляпано киношной кровью и киношными внутренностями. Они сползают, шипя и пузырясь…
Мы некоторое время пялимся на это непотребство. Потом Лиса вздыхает:
— Н-да. Жизнь в целом не задалась…
Я знаю, что если я сейчас ударю её, то убью. Несмотря на все её навыки. Просто я тяжелее, сильнее и опытнее. Мне придётся повозиться, но я её убью. Поэтому я сажусь напротив, любуюсь ею (исключительно как явлением природы) и говорю:
— Ну ты и сука…
Она молча разводит руками, наклонив голову: ну, мол, так получилось, тяжёлое детство, мегабайтные игрушки, осквернённая наследственность, дурное влияние среды, ну, сука, да, уже ничего не поделаешь, любите меня, пока тёплая.
И тут я ни к селу ни к городу понимаю, что и с Лаской у неё что-то было, и не зря психоложцы их развели по разным группам. Не знаю, к чему это я. Просто так. Иллюстрация. Смотришь на человека и вдруг что-то про него понимаешь.
Но мне непреодолимо захотелось спросить об этом, а потом уколоть, уязвить, хотя я знаю, что с этой стороны Лиса абсолютно неуязвима. В ней есть что-то от деревенских жеребцов, которые обожают с подробностями живописать процесс. То есть Лиса охотно выложит, как и где она трахалась с Лаской и какова та на ощупь и на вкус…
Да. Но тут наступила та самая 311 тысяч 967-я секунда до сего момента (до С.М.), и пейджер гнусно пипискнул, мигнув красным светодиодиком.
Началась новая эра.
Я посмотрел на дисплей. Там высветился код места встречи и знак, что встреча должна произойти немедленно.
— Прости, крошка, — сказал я и встал. — Труба зовёт.
И сделал вид, что хочу чмокнуть её в щёчку.
Она отстранилась.
— Бедный котик. Так и пойдёшь, не пообедав? — в голосе прозвучало неприкрытое участие.
(Ну и скажите теперь: какие у нас, в жопу, могли получиться дети? Только сволочи. Но тогда я этого не понимал и думал, что всё само собой наладится, и что наоборот — у нас так плохо потому, что нет детей. Идиот, скажете вы — и будете правы, совершенно правы. Но, но, но…
В общем, не знаю. Ничего я не знаю, хотя и всезнающ. Такой вот парадокс.)
От кого мы шифруемся? Естественно, от друзей, от кого же ещё? Друзья у нас строгие, и ежели им что не по ндраву…
Нет, с врагами проще. Кроме шуток.
Вот, например, что я читал курсантам помимо моей основной дисциплины, оперативно-тактического планирования:
«Понятие минимально необходимого воздействия в исторических примерах.
Лекция первая, вступительная.
Анализ современного положения России как игрока.
Современное положение России и сторонними наблюдателями, и многими экспертами внутри страны оценивается как заведомо проигрышное; по терминологии шахматистов — цугцванг. То есть каждый дальнейший ход неизбежно будет приводить к общему ухудшению позиции. Хотя история шахмат знает по крайней мере одного гроссмейстера, который умел выигрывать именно из цугцванга: это Алёхин. Он обладал парадоксальным шахматным мышлением. Но это был уникум, рождающийся раз в триста лет. Мы не можем рассчитывать на то, что такой человек родится в нужное время, что он захочет заниматься делами государства, что ему позволят, наконец, заниматься делами государства. Родовая беда избирательной демократии: к власти почти всегда приходят в лучшем случае твёрдые четвёрошники, а в худшем — зубрилы-отличники. Никто из них не сможет одержать победу, используя традиционную активную стратегию. Таким образом, сегодня и на много лет вперёд активная стратегия для России запрещена.
Другой выход из ситуации цугцванга — как можно дольше затягивать партию, уповая на ошибку противника, или на то, что у него истечёт отведённое для игры время, или что он заболеет и умрёт. Этим, собственно, наши правители и занимались до сих пор. Но игру невозможно затягивать бесконечно; пассивная стратегия так или иначе тоже ведёт к поражению.
Более продвинутым вариантом пассивной стратегии является виртуальный: незаметно с каждым ходом изменять правила игры. Настолько незаметно, что противник будет уверен на сто десять процентов, что играется прежняя партия; более того, делая последний роковой ход, он громко объявит вам мат — и вдруг окажется, что это и есть его проигрыш. За время игры правила изменились. Однако он может опротестовать результат, стукнуть вас доской по голове или потребовать играть заново…
Однако развивая этот вариант пассивной стратегии, мы выруливаем на стратегию принципиально иную; назовём её странной. Самый простой пример: играющий белыми играет в шашки, чёрными — в поддавки. Партия закончена — кто выиграл? Очевидно, что оба. Более того, в этом случае не может быть проигравшего, и даже подавляющее превосходство одного из игроков в классе игры никак не влияет на результат. Но, повторяю, это простейший демонстрационный пример, в нашей ситуации он не работает. В более продвинутом варианте странной стратегии мы заставляем противника использовать его силу на пользу нашего дела, вынуждаем совершать сложные шаги и делать громадные траты для достижения копеечных целей, и, допустим, создаём ситуацию, когда противник кричит «сдаюсь» и убегает, потому что уже не может этим дышать… Он обижен и оскорблён в лучших чувствах, но что делать: не садись играть с кем попало.
(Тут до майоров доходит, как правило, смысл шутки, и начинаются смешки.)
То есть при использовании странной стратегии мы не изменяем и не нарушаем правила, но выводим фактический результат игры из зоны действия этих правил. Мы выигрываем независимо от того, сильный у нас противник или слабый. Просто он где-то после второго-третьего хода будет делать только то, что нужно нам.
А теперь рассмотрим всё это на исторических примерах. Я буду использовать в основном примеры из истории второй мировой войны, холодной войны и событий последнего десятилетия — просто потому, что эти периоды вы более или менее знаете. Если кто-то захочет расширить исторический профиль: не возражаю, но его инициатива может оказаться наказуемой рефератом или докладом…
Начнём с того, что положение цугцванга началось не вчера, не десять лет назад, не в кризисные девяностые, не при распаде СССР и не в перестройку Горбачёва. Боюсь, что последние успешные сильные ходы в игре с применением активной стратегии были сделаны Хрущёвым. Дальше активной стратегии пытались придерживаться, но игроки были уже не те. Мягко говоря, не те.
Да, я считаю именно Хрущёва сильнейшим стратегом России со времён Екатерины Великой. Екатерина, потом долго-долго-долго никого нет, потом Хрущёв. Да, он был эксцентричен. Но Фишер тоже был эксцентричен, я уже молчу про Каспарова. Путин? Ну, Путин довольно успешно затягивал партию, он оказался неплохим игроком позиционного стиля — но и только. Общая позиция на доске в целом не улучшилась.
Сталин? Ну, ребята… «Гроссмейстер знал только ход королевской пешкой». Это про него. Он очень хорошо себя подавал, и ему очень везло. Знаете, есть такая байка про блондинку, которая сыграла вничью в сеансе одновременной игры с двумя гроссмейстерами? Она ходила из комнаты в комнату и просто повторяла ходы одного на доске другого? Вот так примерно удалось устроиться Сталину. А когда он порол отсебятину, тут-то и приходил полный кирдык. Но об этом чуть позже.
Так вот: для того, чтобы играть, надо определиться с противником. Кто наш противник? Чтобы избежать длинного ряда перечислений, скажу сразу: весь остальной мир. Всё, что лежит за нашими границами, враждебно нам по природе своей. Во всяком случае, нам с вами так положено мир рассматривать. Как говорится, ничего личного…
Возвращаясь к активной стратегии и заодно уж к Сталину. Парадокс сорок первого года: РККА почти по всем параметрам превосходит вермахт, но терпит жесточайшее поражение, которое едва не приводит к гибели страны. Кабинетные стратеги сотни томов исписали, пытаясь объяснить, как это можно проиграть, имея двадцать пять тысяч танков против трёх тысяч? И объясняли это десятками способов, как правило, очень нелепых. А суть парадокса в том, что в реальных условиях манёвренной войны три тысячи танков гораздо сильнее, чем двадцать пять тысяч. Поясняю: для того, чтобы танк исправно функционировал, нужен бензин, масло, запчасти, инженеры и техники — и так далее. На полноценное обслуживание одного танка требовалось около ста человек в тылу и на фронте, минимум четыре грузовика и половина товарного вагона. А главное — всё это должны функционировать как единая система, без сбоев. Танк, как и самолёт впрочем, — крайне высокозатратное оружие. Та предвоенная орава, даже не вступая в бой, а просто один раз заведя моторы, тут же создавала пробки на тыловых магистралях. Я уже не говорю, что управлять в бою таким количеством танков при тогдашнем уровне связи и коммуникаций было просто немыслимо. То есть: отковали себе трёхметровый десятипудовый меч и попытались им драться… А теперь скажите мне: что, военные этого не знали? Прекрасно знали. Но никто не мог втолковать этой простой истины тому самоуверенному невежественному дилетанту, который военного дела не понимал, военным не доверял и военных боялся; может быть, и не без оснований; есть у меня толстые подозрения, что военный переворот где-то в тридцать шестом — тридцать седьмом всё-таки готовился…
Но об этом мы поговорим, когда дойдём до оперативной аналитики.
На эти же грабли наступили в семидесятых, что привело в конечном итоге к поражению в холодной войне и краху Союза. Уверен сам и могу доказать, что именно попытка создать бессмысленное количественное превосходство в технике в конечном итоге и переломило хребет системе…
Надоело? Пропускаем. Хотя я только-только добрался до самого интересного…
К чему это я? Да к тому, что гораздо эффективнее находить на противнике уязвимое место и легонько тыкать в него вязальной спицей. Это требует изучения противника, а подробное, доскональное изучение может привести к тому, что вы в противника влюбитесь. Ну и что?
Генерал (он же Карбон) на генерала не похож, а похож он на работягу с железнодорожного склада — ну ладно, на бригадира работяг. И поначалу, в первые годы службы, мне время от времени начинало мерещиться, что это так и надо, что оно не спроста — типа, вот мы какие, чернорабочие всемирной истории, грузчики прогресса…
Потом это проходит — почти у всех. Но всё равно приятно.
Встречу он мне назначил в офисе маленькой подставной фирмочки, у нас их несколько десятков. Проще всего работать за ширмой мелкого бизнеса.
В бедненькой простенькой переговорной комнате, где всех излишеств — только кофеварка, он сидел, уставясь в пластиковую под бамбук столешницу и страдая. Стенку мерил шагами незнакомый мне слегка горбоносый бритоголовый мэн лет тридцати пяти с этакой благородной горской сединой в бородке. Был он без очков, но казалось, что в очках. Мне сразу захотелось назвать его доктором, и оказалось, что я абсолютно прав.
Такой уж был день — день прокола сути. Про Лису я всё понял, про Дока… да и про дальнейшую парашу тоже.
— Садись, — кивнул генерал на круглый стульчик.
Я сел, удивляясь про себя, на каких же это пигмеев затачивают мебель? На диване не повернёшься, на стул можно по неосторожности надеться…
— Знакомьтесь. Это Гудвин, волшебник. Это Док… тоже, можно сказать, чудодей…
Мы обменялись кивками.
— Значит, так, — сказал генерал мне. — Слышал ли ты что-нибудь про «базу 304»? Она же «объект 304»?
Я полистал память и сказал:
— Нет.
— Хорошо. Это якобы заброшенная якобы буровая платформа в море немного севернее Дербента. Первоначально её предназначали только для размещения ракет «Булава-С»…
— Подводный старт?
— Да. Шесть лет назад ракеты разрядили, законсервировали, но полной демилитаризации не произвели. Вернее, произвели — по документам. Понял?
— Это было намеренно?
— Нечаянно такое бывает только в анекдотах… Так вот, после того, как ракетчики оттуда убрались, базу отдали военным медикам… вот им.
Док кивнул, как бы подтверждая сказанное.
— Постоянно на базе находилось шесть-семь человек: трое из технического персонала, трое-четверо учёных…
— Военнослужащие?
— Да.
— Тогда при чём тут мы?
— Объясню, когда надо будет. Ты слушай, не перебивай. Учёные там находились абсолютно инкогнито… или нелегально? — в общем, ни по каким документам их там не было и быть не могло. Понял?
— Отчасти.
— Работали вахтовым методом, две недели там — месяц дома. Без какой-либо связи с материком. Даже проводной. Чтобы те… — генерал покрутил пальцем над головой, — ни сном ни духом…
Я кивнул.
— Двое суток назад на базе начал работать радиопередатчик. Без какой-либо кодировки в эфир поступает какая-то галиматья.
— В каком смысле?
— В самом прямом. Бессмысленные тексты. Послания непонятно кому и непонятно о чём.
— А кто передаёт?
— Мы не знаем. Но мы знаем, что те, — опять палец вверх, — передачи засекли и насторожились. По крайней мере, со вчерашнего дня над объектом висит «Спайдернет».
«Спайдернет», если кто не знает, тоже своего рода дрон, только внеатмосферный. Очень лёгкая конструкция из плёночных фотобатарей и игольчатых ионных двигателей — действительно похожая на паутину вертушка ста метров в диаметре. Может держаться в верхних слоях ионосферы неограниченно долго, перемещаясь не слишком быстро, но зато куда угодно. Верхние слои — это где-то сто десять километров, то есть уже над государственными границами, формально — в космическом пространстве. В отличие от спутника, «паутина» не подчиняется законам небесной механики и способна зависать над любой точкой земной поверхности; этакий космический вертолёт. Камеры её дают разрешение, недостижимое для спутниковых камер; при хорошем прозрачном воздухе можно увидеть, какой марки у вас наручные часы.
В сочетании с системой радиоэлектронной разведки…
Наши друзья бдительны и ещё раз бдительны. Внимательны и осторожны. Они хотят только добра.
Много добра.
И не всегда своего.
— Понятно… — сказал я.
— Тебе понятно ещё не всё, — проворчал генерал. — Конечно, по идее, это забота ГРУ. Но они сейчас буквально связаны по рукам и ногам…
— Я знаю, — сказал я. — Видел в новостях. Утром.
— Так вот, чтобы было ещё забавнее: у нас примерно те же проблемы.
— Гости? — восхитился я.
— Ага. С самыми широкими полномочиями.
— И… что?
— Остаётся «Альянс».
— Он ещё не под колпаком?
— Ещё нет. Даже если на этой операции мы его спалим, он себя оправдает.
— Всё так плохо?
Генерал откинулся на спинку своего крутящегося кресла.
— Ваше веское слово, док, — сказал он.
Док тогда рассказал не всё. Видимо, вбитые в него рефлексы были сильнее прямого приказа. Из него приходилось бит за битом вытаскивать прямо-таки клещами. И с одного раза это не получилось, нет. Я добирал позже — в дороге и на месте.
В общем, лучше я расскажу сам.
Первые эксперименты со стимуляцией гиппокампа проводились ещё в девятьсот тридцатых годах, тогда модно было выжигать по мозгу и смотреть, что получится. И получалось так, что маленький шрамик в основании этого самого гиппокампа — а гиппокамп, «морской конёк», это такая извилина, — иногда очень сильно поднимал мыслительные способности человека. Иногда. Редко. В единичных случаях. Но — поднимал. Чуть ли не до уровня гениальности.
Таких случаев описано шесть. Три в Америке и по одному в Германии, Италии и СССР. Шесть рукотворных гениев… и ни один из них в этом состоянии не протянул и года. Пневмония, несчастный случай, убийство на почве ревности, два самоубийства. Магда Квасневская, подопечная Бехтерева, просто исчезла — лишив тем самым советскую мозговую науку удовольствия вскрыть её черепушку ещё раз.
В любом случае, факт был налицо. Где-то в гиппокампе находится регулятор интеллекта.
Потом пришла пора стереотаксических манипуляций, введения электродов и канюлей. Ядра гиппокампа поджаривали, замораживали, стимулировали слабыми токами, травили ядами, подбадривали витаминами. Время от времени что-то получалось. Чаще не получалось ни черта.
Когда в восьмидесятых додумались до нанотехники (только додумались, ручками тогда ещё ничего делать не могли), одним из первых проектов был именно этот: точечное вмешательство в работу мозга.
Как известно, человек никогда не доволен собой. То ему надо укоротить нос, то удлинить хвост, то перекраситься. Самым же умным из дураков приспичило поумнеть…
Первые реальные результаты появились лет десять назад. Тогда же столкнулись и с главной проблемой: будучи однажды запущен, процесс «гениализации» вскоре становился неуправляемым, развивался лавинообразно и приводил либо к глубочайшему аутизму, либо к коме. Его не удавалось ни притормозить, ни повернуть вспять.
Хуже того: одна из модификаций наноманипулятора приводила к тому, что на определённой фазе гениализации человек приходил в состояние агрессивности и глубочайшего негативизма. Он очень изобретательно и талантливо начинал громить всё вокруг, а потом принимался за себе подобных. И кому-то из светлых умов в больших погонах пришла в голову потрясающая мысль: а не сбацать ли нам своего рода сверхоружие — благо, существует возможность настроить этих маленьких зелёненьких мозгогрызиков на срабатывание либо по сигналу, либо по таймеру; таким образом, в час «Ч» какая-то часть армии, правительства, просто населения противника превратится в умных, изобретательных и вездесущих диверсантов. Наноманипуляторы же могли распространяться подобно вирусу гриппа, от человека к человеку: для этого у них была предусмотрена возможность самовоспроизведения и выработки веществ, раздражающих слизистую — для стимуляции чихания. Вдохнул ты этого вируса, он у тебя в носоглотке размножился, частью забрался в мозг и затаился в засаде, частью — полетел дальше…
До активации он никак не выдавал себя и не выявлялся стандартными тестами. Его можно было обнаружить, только если знать, что именно нужно искать.
Так в рамках проекта «Гений» родился проект «Еретик».
Всем этим занималось совсем немного людей, и ещё меньше из начальства знали об этих проектах. Генерал, например, не знал до сегодняшнего утра.
Как это всегда бывает, сначала работа пошла бодро и всё удавалось; потом начались сбои. Были жертвы, вероятно, много — тут Док оказался весьма уклончив. На позавчерашний день состояние проекта было такое: «Гений» практически заморожен, для «Еретика» разработано упрощённое неуправляемое ядро, пока без таймеров и прочих включателей, и идёт прокачка контроля размножения и распространения, а также механизмов само- и просто ликвидации — поскольку без оных механизмов оружие оружием не является, а является средством сложного коллективного самоубийства — подобно большим водородным бомбам.
Опыты велись на сообразительных зверьках — хомячках и морских свинках. Вроде бы достаточно успешно. По крайней мере, до позавчерашнего дня…
— Ты понимаешь, что будет, если мы допустим утечку? — спросил генерал.
Утечку чего? — хотел спросить я. Вируса или информации о нём? Чего мы больше боимся?
Наверное, как обычно — разглашения.
— Угу, — сказал я.
Я должен прикрыть ваши с большими звёздами задницы. Блин, ну и работёнку же ты себе отхватил, дружище Гудвин…
— Как ты знаешь, за кадрами сейчас бдит Объединённый штаб, — сказал генерал, распахивая какую-то старинного вида ледериновую папку «под крокодила». — Поэтому, как я уже сказал, придётся задействовать «Альянс».
«Альянс» — это одна из наших дочерних фирмочек, которые выполняют разные задачи: от обеспечения работой тех ребят, которых контора вынуждена была выставить за дверь, до выполнения заданий, за которые никакая официальная организация взяться не имеет ни права, ни возможности. Головная контора «Альянса» зарегистрирована на Каймановых островах, и мы были уверены, что пока что связь его с нами не прослежена.
Хотя у нас такие бдительные друзья…
Ладно: мы надеемся, что эта связь не прослежена.
Де-факто «Альянс» — это полулегальная фирма по вербовке наёмников, как для всяких там маленьких региональных войнушек, так и для корпоративных разборок. Сейчас на хорошо обученных солдат повышенный спрос, им неплохо платят. Почему бы и нашим отставникам не обеспечить себе беззаботную старость?..
— Вот посмотри, — генерал послал мне папку по столу. Я её остановил.
Файлы, вложенные внутрь, раскрылись, как карточный веер.
— Из базы данных они исключены, — продолжал генерал. — Вообще эти документы существуют только в бумажном виде…
Ну да. Оперативный псевдоним «Фестиваль»… оперативный псевдоним «Спам»… оперативный псевдоним «Люба»…
— Это?..
— Твоя новая группа.
— «Кладбище домашних животных — шесть: возвращение „Мангуста“»… Значит, понадобились призраки?
— Да. Берёшься?
— Они все — члены «Альянса»?
— Да.
— Проблема Спама разрешима?
— Вполне.
— Ну, тогда… Не вижу ничего невозможного. Координаты ребят известны?
— Известны.
— Сколько у меня времени?
— Меньше суток. Нужно быть на месте завтра вечером. Правильно, доктор? — Док кивнул. — Помимо всего прочего, будет гроза — легче высаживаться…
У нас всё навыворот.
(И вот ещё что: в «Альянсе» состоит человек сто бывших наших. Больше трети из них покинули ряды достаточно давно, чтобы не попасть в базы данных Объединённого штаба. Под моим началом из них служили человек десять. Но генерал отобрал именно этих… если говорить прямо, он отобрал тех, кто в боевой обстановке не подчинился приказу или одобрил это неподчинение.
Можно не объяснять?)
Файл Лисы, вложенный в папку, я сразу и не заметил. А когда заметил, было уже поздно от чего-то отказываться…
А потом я подумал, что всё само собой складывается в какую-то замысловатую, но очень интересную картинку.
Не помню, кто это сказал, но я запомнил: делать быстро — значит делать без пауз.
Поэтому я сразу потребовал вертолёт.
Пай и Фест находились в Москве, Спам и Люба — под Калугой. Скиф устроил себе дачу на дне бывшего Аральского моря, в старом буксире. Он туда летает из Астрахани на собственном «Скаймастере» и гордится, что единственный из нас обзавёлся личным самолётом для пикников. Впрочем, Арал понемногу возвращается обратно, так что лет через двадцать Скифу придётся искать себе новое романтическое место…
И Лиса, конечно. Но с Лисой всё очень сложно. И просто.
Я позвонил ей на ходу. Лиса никогда не берёт трубку, телефон у неё всегда включён в режиме громкой связи. Поэтому я в первую очередь услышал характерное мягкое вжжж-вжжж-вжжж ножа по камню. Это могло означать только одно: Лиса перевоспиталась (часов на семь-восемь) и намерена извиниться, накормив меня мясом. Вероятнее всего, в горшочках. Этот способ она предпочитает всем остальным, поскольку блюдо получается довольно вкусным, а внимания не требует; его можно забыть в духовке хоть до утра, и ничего.
Не самый изобретательный, не самый эффективный, но довольно приятный способ испросить прощения.
Ещё налить капельку водки…
Вот что мне категорически нельзя. Если почему-то приспичит покинуть этот мир до окончания отпущенного срока, мне достаточно выпить сто грамм. Но это то, что знаю я, а больше знать никто не должен.
— Крошка, — сказал я, — жизнь удалась!
— Ага, — сказала она. — Ты, кажется, приходишь в себя?
— Именно! И направляюсь навестить старых друзей.
Наступила тишина. Потом я услышал, как она кладёт нож на стол.
— Это то, что я думаю? — напряжённо спросила она.
Я уже подходил к вертолётной площадке.
— Ну, наверное, не совсем. Это мальчишник. Жёны и любовницы остаются в кроватках.
— Ты не оставишь меня одну! — завопила Лиса.
Интересно, подумал я, а захоти я тебя сейчас на самом деле оставить — что бы пришлось говорить? Впрочем, ничего не пришлось бы — улетел себе молча, и всё.
— Уже оставил, — сказал я. — Аривидерчи, миа памела!
Турбину запустили, винт крутился, пилот махал мне рукой, Лиса что-то кричала в трубку, я не слышал.
(Вот что она кричала: «Не оставляй меня одну! Пожалуйста! Я не могу больше одна! Ну прости меня, я была дура, я больше не буду, ну прости! Я не хотела тебя обидеть! Я никогда не буду тебя злить! Давай ещё раз про всё поговорим!..»
Но тогда я этого не слышал. А если бы слышал… Да нет, в любом случае… Мне ведь оставалось два месяца максимум. Что можно успеть за два сраных месяца?)
— А вот если бы ты знал, что тебе осталось жить… ну, скажем, месяц? Ты бы что сделал? — спросила Дашка.
Мы лежали на кусочке пляжа, зажатого между двух слоистых ноздреватых скал. Спуститься — или подняться — можно было только по крутой сыпучей тропе. Сверху нас закрывали довольно густые кусты, справа из-за скалы чуть выступал полуразрушенный волнолом с торчащей на торце арматурой. На днях я на неё чуть не напоролся.
Дашка была высокая и очень красивая, хотя эта красота вызывала что-то вроде опаски. В родове Дашки были яркие насыщенные народы: татары, армяне… У неё было только два недостатка: она была замужем и от мужа уходить не собиралась — и временами её пробивало на мазохизм. Это не совсем то, что мне нравится в женщинах. Она требовала не боли, а унижения; и это скорее притормаживало меня, чем привлекало. Но такое случалось не слишком часто, обычно — накануне разлуки. То есть не сегодня.
— Никогда не задумывался, — сказал я.
Солнце зашло за облако, похожее на исполинский рогалик. Сразу стало зябко. Был конец мая.
— Странно, — сказала Дашка. — А я часто об этом думаю. Вот — через месяц всё кончится. Всё-всё-всё. Просто погаснет. Значит, можно делать, что хочешь, тебе уже ничего не будет. Видел такое кино: «Достучаться до небес»?
— Нет.
— Ничего-то ты не видел… в кино не ходишь… А давай сходим? Разнообразим наши отношения? А то только трахаемся, и никакого духовного роста.
— О! — сказал я.
— Что значит ваше «О!»? — строго спросила Дашка, стаскивая стринги.
— Я вспомнил, где оставил свои галошики…
— …так вот, возвращаясь к теме, — Дашка, лёжа на спине, натянула стринги; это был её пунктик: всё время, за исключением самого-самого, быть в трусах. — Что бы ты сделал?
— А ты?
— Ну, есть пара паршивцев, которых я не хотела бы видеть на своих похоронах…
— Неинтересно… — я прикурил и, глядя в высокое небо, затянулся. — А ещё? Хотя нет, знаю: ты бы давала каждому, кому захотела бы.
— Я и так даю каждому, кому захочу, — возразила она.
— Вычёркиваем… Нет, сдаюсь. Нет у меня ничего такого в запасе. Скучный я и прямой, как швабра.
— Что-то от швабры в тебе есть… — она повернулась на бок и засмеялась. — Каждый раз боюсь, что ты меня проткнёшь насквозь… Так как насчёт кино? И прочей мимозы?
— Замётано, — сказал я. — Возьму билеты на вечер. На последний ряд, не возражаешь?
— Замечательно. Почему-то обожаю последний ряд…
Я ждал её возле кинотеатра «Орион», но не дождался. Звонил, но робот отвечал мне, что номер не обслуживается. Только на следующий день я узнал, что Дашку зарезал в лифте наркоман, наскребавший на дозу. Его взяли тут же, судили, дали одиннадцать лет, но отсидел он меньше года: мы как раз проводили операцию, для которой был нужен «мотыль» — и я как бы методом тыка выбрал его. Мой тогдашний начальник, думаю, обо всём догадался, но промолчал.
Именно за убийство при отягчающих нам удалось закатать на пожизненный Жоржика Сосланишвили по кличке «Буфетчик». На то, что осталось от «мотыля», боялись смотреть даже ко всему привычные судебные медики…
Но я так и не научился думать над тем, как проведу последний месяц жизни. Зачем? Какой в этом смысл?..
Пока летели, я изучил файл Пая. В общем, практически всё это я давно знал и так: он по-прежнему подвизался в «Булате», а конкретнее, в охране «Хилтона-Чертаново»; правда, мои сведения немного устарели: недавно у него поменялся начальник, Хряп перевёлся на другой объект, — и выяснилось, что всё это время он Пая не столько гнобил, сколько покрывал. Похоже, мы имели шанс успеть в самый последний момент…
Вертолёт сел на крышу отеля, я сбежал на этаж — двадцать первый, кажется, — и вызвал лифт.
По дороге вниз я изучал рекламу здешнего ресторана «Фишка» — рыбный стол. Наверное, фаршированный осьминог — это вкусно…
Будете смеяться, но я ни разу не пробовал фаршированного осьминога. Знаю, что на каждом углу. Но вот — не сложилось.
Пост охраны по определению находится на первом этаже. Я вышел из лифта — и увидел печальную перекошенную спину Пая. Он плёлся к выходу на парковку для персонала. В левой руке его была сумка цвета пустынного камуфляжа.
Четверо лощёных охранников стояли кучкой и смотрели ему вслед с непроницаемыми туповатыми выражениями на лицах. Один из них, похоже, был новым начальником. Знаете, есть такой характерный тип, ни за что не перепутаете…
Не нужно быть всеведущим, чтобы вычислить, что здесь только что произошло. Пай пришёл на смену с бодуна. Ему наконец на это указали. Он начал брыкаться. Его выперли. Пока что со смены, но, судя по всему, автоматически выпрут и из «Булата». Финита.
Я направился вслед за ним, по гипотенузе минуя охранников. Начальник дёрнулся было за мной — не положено постояльцам выходить в технический двор, — но один из охранников что-то ему шепнул, и новая метла административный порыв сдержала. Похоже, охранник меня знал; странно, что я его — нет.
Пай стоял возле своего ободранного пикапа и пытался прикурить. Меня он не видел. Какой-то перец на буром «Шевроле» проехал между нами, обдав меркаптановой вонью. У него тёк газовый баллон; рано или поздно он взлетит на воздух.
Под шумок я подошёл к Паю почти вплотную. Да, он точно был с бодуна. С большого бодуна. Настолько потерять нюх…
— Сука, — он пнул передний скат. — Блядь. Подонок…
— Я тоже рад тебя видеть, — сказал я.
Он обернулся — сразу, рывком. Сделал кирпичную рожу.
— А с чего ты решил, что я говорю с тобой? Что я вообще хочу говорить с тобой?
— Ты же знаешь: из двух зол выбирают то, которое меньше воняет. Согласись, перед этим болотом у меня преимущество.
Он поводил коротким носом.
— Ну… допустим.
Я достал зажигалку, высек огонь. Он наклонился и сунулся в пламя кончиком сигареты. Затянулся. Я смотрел, как на виске его бьётся жилка.
— Поехали? — сказал я.
— Далеко? — спросил он без интереса, просто для порядка.
— Тебе не всё равно? — пожал плечами я. — Домой.
— До-мой… — повторил он. Помолчал. — Ты вовремя.
— Я знаю.
Он в две затяжки дотянул сигарету.
— Подожди тогда, я тут забыл одну вещь…
Он раздавил окурок и быстро пошёл в холл. Я вытащил из кузова пикапа сумку и неторопливо побрёл следом.
Когда я вошёл в холл, двое охранников неуверенно пытались встать, хватаясь друг за дружку, а Пай держал «скорпионом» начальника охраны и нашептывал ему на ухо что-то нежное. Я направился к лифту. Пай оглянулся на меня, громко сказал: «Свободен!» — и отпустил начальника.
Тот просыпался на пол, громко стукнув черепом по мраморной плитке.
События в жизни склонны происходить как попало, по принципу «то густо, то пусто». В тот день они решили просто спрессоваться под огромным давлением.
Если бы Пай покуражился ещё две-три минуты, Феста нам пришлось бы добывать из полицейского участка — то есть терять несколько лишних часов на непредвиденные формальности.
По порядку: мы уже садились в вертолёт, когда позвонил генерал и сказал, что на Феста выставлена засада, его ждут на точке, где он иногда сдаёт товар. Похоже, кому-то этот идиот перебежал дорогу, и его решили слить.
В общем, если я успею, то как бы сам его заарестую. Этот момент согласован. Хуже будет, если Фест попадёт в руки полиции — и не потому, что его нам не отдадут, а потому, что сам факт передачи арестованного попадёт в базы данных, а это пища для аналитиков.
Я уже говорил, что у нас очень подозрительные друзья? На грани паранойи.
Хотя… на их месте я был бы такой же.
С руководителем операции по захвату Феста, майором Колесниковым, я связался тут же, из вертолёта. Он оказался понятливым парнем — особенно когда я объяснил ему (совсем чуть-чуть привирая), чем славен Фест, — и напомнил классическое кино «Рембо». Только то, что делал Рембо в лесу, Фест натренирован делать в городе. Тебе это надо, майор?
Нет, сказал майор, ну его на фиг.
На чём его собираетесь вязать?
Майор фыркнул: не поверишь — на пауках! Он приволок сдавать экзотических пауков. За наркоту теперь не сажают, а за каких-то тварей, которых лучше бы и на свете не было, — шесть лет. Куда катимся?
То ли ещё будет, сказал я, ладно, я через десять минут на месте, без меня не начинайте, а главное — не стреляйте в тапёра, он играет, как умеет.
Из-за пауков — стрелять? — изумился майор. Мы хоть и психи, но не до такой же степени.
А он — до такой…
И всё-таки я чуть не опоздал. Думаю, Фест почуял неладное, поскольку в лавочке не задержался: когда я выскочил из-за угла, он уже стоял, насмешливо приподняв руки, саквояжик болтался на большом пальце левой руки, глаза косили куда-то влево, что-то он там видел… поцы держали его на мушках, но стрелять не только не хотели, но и не могли: Фест замер ровненько между двумя их группами, так что изрешетить его они вполне сумели бы — но только вместе с собой; думаю, их опыта хватало как раз на то, чтобы осознавать ситуацию и не делать лишних движений. И Фест, разумеется, тоже это понимал и продолжал на что-то надеяться — на то, что кривая вывезет, разумеется. Вряд ли у него были сообщники…
Нужно было вмешиваться, и быстро. Патовые ситуации в жизни редко кончаются ничьей.
Я просто позвонил ему. До него было метров семьдесят, но в кромешной тишине я слышал, как в кармане его зазвучал «Мой милый Августин».
Он что-то сказал одному из поцов, наверное, старшему там, на месте (и это был точно не майор Колесников, потому что майор Колесников стоял рядом со мной) — и медленно-медленно полез в карман.
— Рад тебя видеть, дорогой, — сказал я. — Только не надо бежать мне навстречу и бросаться на шею.
— Ты где?
Он всё ещё меня не видел.
— Сейчас подойду.
— Э-э… — сказал Фест неуверенно. — Может быть, пройдёшь мимо?
— И оставлю тебя наедине с твоими проблемами? Старые друзья так не поступают.
— Я могу и сам решить свои проблемы… наверное…
Я видел, как он осматривается. Он меня до сих пор не видел — или хорошо притворялся, что не видит.
— Ну да, — сказал я. — Главное, что у тебя будет прорва времени для решения проблем. Лет шесть минимум.
— А у тебя есть другие предложения?
— Разумеется. Только тебе самому придётся сказать мне, почему ты возвращаешься.
— Знаешь, — хмыкнул он, — причина у меня только одна, и она называется «деньги».
— Нормально, — сказал я, — принимается. Ты же член «Альянса»?
— Если меня не выгнали за неуплату взносов…
— Надеюсь, что нет. Скажешь там, сколько тебе надо…
— Тысяч пять в день. Нет, пять с половиной.
— Убитых енотов?
— Ну да, естественно.
— Думаю, без проблем.
— А что, всё так плохо?
Фест — он не то чтобы умный. Но у него блестящая интуиция. Он идеально чует жопой.
— Я бы сказал — сложно. Или тяжело.
— Понял, понял…
Он опустил руку с телефоном. Поза у него была сейчас растерянная, я бы даже сказал — жалкая. В такой позе стоят люди, заболтавшиеся и опоздавшие на последний поезд: в одной руке чемодан, в другой трубка…
Я слышал, как он сказал: «Ну всё, ребята. Можете расслабиться». И тут же рядом со мной в свой микрофон заговорил Колесников.
Там, вдали — поцы убрали стволы. Фест поднёс телефон к уху.
— Слушай, а тебе не нужны пауки? Отдам недорого…
В вертолёте я им дал прочитать и подписать контракты. Они прочитали и подписали. Типовой контракт, никаких отступлений от шаблона.
На всё про всё ушло двадцать с небольшим минут.
Когда вертолёт заходил на посадку на крышу административного корпуса, я позвонил начальнику тюрьмы: дабы не терять времени на формальности и пустоты. Как оказалось, мы опять успели вовремя…
Спам сидел за убийство при отягчающих — причём, по иронии судьбы, за то, которого он не совершал и даже не намеревался. Но на нём повисли четыре трупа политиков среднего звена и самого скверного разбора, и отмазаться Спаму не удалось, — он там был, хотя на самом-то деле спал мертвецким сном. Я это знаю точно, потому что сам готовил операцию. Трое из четверых были замешаны в торговле детьми, четвёртый их мягонько шантажировал, сам при этом будучи педофилом-садистом.
Этот четвёртый и приволок туда Спама как орудие устрашения, но Спам выхлебал вискарь, предназначенный нами для фигурантов, и вскоре уснул в сауне. И, разумеется, ничего не видел…
Ничего удивительного, что в итоге он и оказался во всём виноват.
Итак, ему дали семнадцать лет «крытки», закрытой тюрьмы новой постройки, сооружённой по планам и под контролем наших друзей. Им очень не нравилось, как у нас содержали заключённых. Я так и не понял: то ли слишком жестоко, то ли слишком вольготно.
Тюрьма была на тысячу двести посадочных мест, постояльцы размещались по двое в номере с унитазом и с одной решётчатой стеной. Днём им позволялось из номеров выходить, и большую часть времени постояльцы проводили в холле или спортзале. Там они развлекались и отдыхали.
Как могли.
Ровненько перед моим прилётом Спам выиграл в рэндзю (эта нехитрая игра стала котироваться в последние годы даже выше традиционных карт) у одноглазого «червонного» сидельца (погоняло «Глаз») шестьсот стаканов воды (Глаз их должен был выпить в течение дня); Глаз, естественно, выпить не смог, и его присудили к штрафу по стошке за каждый невыпитый стакан; требуемую сумму он собрать и отдать не сумел; его снова присудили к штрафу в виде второго глаза, который Спам мог востребовать в любой момент, когда ему этот глаз понадобится.
Глаз был псих; он два месяца продержался под этой угрозой, а потом сорвался, чем-то Спама обидел, и тот потребовал должок. Сегодня к вечеру. И Глаз решился на последнее средств: убить кредитора. Тогда долг будет списан.
А ещё один срок… Кто его боится, ещё одного срока?
Глаз попытался убить Спама ножом по дороге на прогулку. Спам, понятное дело, возразил. Глаз слёг с переломами левой руки (он был левшой) в двух местах (Спам редко останавливался на достигнутом), коленной чашечки и нескольких костей стопы.
Я не знаю (хотя и могу вычислить), на чём сговорились наше начальство и Минюст; в общем, мне это и не интересно. Факт тот, что Денис Даутов, ID 499F23UYNN, ОП «Спам», поступил в моё полное распоряжение.
Гораздо больше времени заняло увольнение стрелка охраны Константина Любарова, ID 502G99CCWS, ОП «Люба». Но, в общем, за час мы управились.
Был уже поздний вечер.
В график мы кое-как укладывались.
Газета «Курьер»
«К итогам „Всемирного года Афганистана“, или Есть ли будущее у ЮНЕСКО?»
Я не знаю, чем руководствовались чиновники ЮНЕСКО, выбирая в качестве темы для празднеств, под которые тихо спишутся очередные миллиарды, страну, которая вот уже двадцать лет просто-таки нагло отсутствует в политическом пространстве. Действительно, а существует ли страна, территория которой управляется неизвестно кем и неизвестно каким способом, президент объявляет в международный розыск премьер-министра, правительство для своих целей снимает комплекс вилл на Лазурном берегу и там и живёт, а армией командует уругвайский подполковник?
Конечно, прошли выборы. Поскольку выборы проводились под патронажем ООН, то о нарушениях говорить просто неприлично (как неприлично в доме повешенного говорить о верёвке). Новый парламент должен будет одобрить конституцию (на неодобрении которой погорел старый), и больше от него ничего не требуется. Ну да, он может принять какой-нибудь закон. А толку?
Что толку от законов там, где нет никаких инструментов для их работы? Попытайтесь написать компьютерную программу для садовой лейки.
Двадцатилетняя оккупация страны привела, помимо всего прочего, ещё и к укреплению тотального иждивенчества. Даже мелкие торговцы — эта, казалось бы, самая незыблемая и самодостаточная страта любого общества, — живут за счёт перераспределения гуманитарной помощи, поставляемой по каналам ОБС, ООН и неправительственных фондов.
Ещё пятнадцать, ещё десять лет назад можно было говорить о какой-то, пусть чудовищно извращённой, экономике Афганистана. Страна была крупнейшим производителем нелегального героина, обеспечивая, по некоторым данным, до девяноста пяти процентов потребления (к этим цифрам стоит относиться скептически, поскольку Мьянма, Камбоджа и Лаос отнюдь не ушли на морское дно) — но начиная с две тысячи двенадцатого года и эта отрасль начала испытывать кризис сбыта в связи с тем, что государственные импортёры стран ОБС (вернее, тогда ещё ЕС и ЕврАзЭС) могли иметь дело лишь с сертифицированными экспортёрами наркосырья — каковых в Афганистане не было и не могло быть по определению. Ни одна провинция, ни один город не мог существовать, если не имел своей армии; на содержание же армии заработать проще всего было именно производством и продажей наркотиков. Думаю, понятно, что делиться лёгкими деньгами с мифической и непонятно для чего нужной столицей не собирался никто…
Но когда эти деньги стали быстро иссякать, оказалось, что зарабатывать иначе афганцы просто разучились. Теперь это несколько (никто не знает точно, сколько) миллионов безработных, которых человечество довольно равнодушно кормит — а почему бы и не покормить, собственно?..
Непосредственно на питание и предметы первой необходимости тратится процентов десять-двенадцать от той помощи, которая поступает в Афганистан. Остальное идёт на поддержание видимости существования государства.
Вот — проведён «год Афганистана». По мировым столицам прокатились несколько выставок ковров, с десяток коллективов этнографической музыки (в основном узбекских), и три фильма, где так или иначе присутствовал Афганистан, засветились на разного рода фестивалях.
Это всё.
Кстати, о фильмах. Один сделан в Японии, на японские деньги и японским режиссёром, и повествует о нелёгкой службе японских солдат на краю земли, о непростых половых взаимоотношениях в сугубо мужском коллективе и т. д. На всю двухчасовую ленту есть ровно четыре минуты, когда в кадре возникают какие-то местные реалии… Не буду тянуть резину: это окрестности Андижана. И то правильно: зритель схавает и так, а рисковать дорогой техникой, которую в Афганистане непременно попятят, дураков нет.
Другой, «Принц Фархад», костюмно-постановочный, гламурный, снятый в стилистике старого индийского кино, разве что помедленнее, рассказывает о любви афганского принца к молодой жене своего старшего брата, короля… Некоторое время развесистая история даже занимает, пока не становится понятно: нам пересказывают классическую парфянскую поэму Гургани «Вис и Рамин». Но «Вис и Рамин» без эротических сцен — ничто; здесь же режиссёру вкус изменяет, а может быть, актёры стесняются… Но у этого фильма есть хотя бы один существенный плюс: очень качественная операторская работа Вернера Истца, известного нам по артхаузным шедеврам Доминго Кастелланци: «Гнев отца», «Перевал Чёрная радуга», «Две самые смешные смерти»…
Третий фильм, «Сто тысяч золотых дирхемов», псевдо-документальный, микробюджетный, рассказывает об одном дне «маленького человека», который помешан на том, что знает тайну огромного клада. Весь день он мечется по своему городку, доделывая какие-то маленькие дела, которые нельзя отложить на завтра, потому что завтра он станет чудовищно богат и про маленькие дела забудет; ночью его убивают. Фильм снят молодым афганским режиссёром с афганскими же актёрами, но — в Пакистане. Ничего не поделаешь, так надёжнее.
Вот таков сухой остаток «Всемирного года Афганистана», проведённого ЮНЕСКО.
И возникает сразу несколько вопросов, которые можно свести к одному: зачем поддерживать внешними вливаниями существование страны, которая никому не нужна — даже населяющим её народам?
Не один раз — особенно в преддверии очередных «выборов» — высказывалось опасение, что если не удерживать ситуацию какими-то специальными (ну, что там может быть «специального»? много денег, и всё) способами, не укреплять режим — то страна распадётся на части. Так может быть, мы зададим наконец законный вопрос: ну и что? А может быть, пусть она себе распадается? Там нет ничего, скрепляющего эти застрявшие в средневековье провинции воедино. Даже дорог. И этот распад ничем не грозит соседям.
Почему бы даже не разрешить суверенным провинциям к кому-то присоединиться (если их захотят взять)? И так известно, что в Кандагаре куда внимательнее прислушиваются к Исламабаду, чем к Кабулу (и уж тем более к Лазурному берегу). В принципе распад Афганистана предопределён и даже подготовлен, осталось, как говорил классик, только разрешить…
Что касается второго вопроса, вынесенного в заглавие, то скажу так: содержание ЮНЕСКО и стоимость его программ составляют от 18 до 22 миллиардов евро в год — и всё время растёт. Может быть, имеет смысл сделать им переносную штаб-квартиру (в комфортабельных двухэтажных трейлерах) и перемещаться на время проведения очередного «Года» в заглавную страну? Теперь это должна быть Гвинея. А что, глядишь, и был бы какой-то толк от этих акций…
Антон Ф. Пробоев
Согласно всё тому же графику в два часа ночи мы вылетали из «Тушино-2» на самолёте, а в пять утра нам надлежало на военном аэродроме под Астраханью пересесть в конвертоплан «Синильга». Только так мы могли вписаться в отведённое время.
Я забежал домой. Мог не забегать, но забежал — как бы для того, чтобы прихватить «тревожный баульчик». На самом деле мне нужно было другое.
— У меня три минуты, — сказал я.
Лиса курила. Ещё перед ней стоял захватанный стакан с чем-то жёлтым на дне.
— Кстати, тебе привет от всех.
Она стряхнула пепел в стакан.
— Так и от всех?
— Ну… почти.
— Значит, его ты не нашёл… Или не искал?
Я вытащил из кармана фотографию: она со Скифом изображает носовую фигуру полузасыпанного песком траулера.
— Чего тут искать…
Она затёрла окурок пальцами, бросила в тот же стакан. Потянулась за пачкой. Она курила ейский «Голуаз», крепкий и вонючий.
— Может, хватит? — сказал я.
— Боишься подхватить рак? — она прищурилась.
— Хо-хо, — сказал я. — Это раки боятся нас. Знаешь, как они нас боятся? Сами бросаются в кипяток…
— Очень смешно, — сказала Лиса.
Я подхватил баульчик.
— Раком не рождаются, — продолжал я. — Раком становятся.
— Может быть, всё-таки… — начала новый заход Лиса.
— Прости, — сказал я. — Некогда. В крайнем случае…
Я сделал вид, что замялся.
— Что? — Лиса промахнулась зажигалкой по сигарете. — Что ты хочешь сказать?
— Я не хочу тебя туда брать, — сказал я. — Там воняет. И я даже толком не знаю, чем. Понимаешь?
— Нет, — сказала она.
— Ну и не надо. Не надо.
И я уехал, забыв на столе свой сотовый.
Мы действительно вылетели в два часа ночи, как и было заказано; шёл дождь, прожектора елозили по блестящей, словно генеральское голенище, полосе.
Аэродромы в такую погоду становятся как-то особенно, подчёркнуто брутальны. Это место для настоящих мужчин с квадратными челюстями и чугунными яйцами — и настоящих женщин с каменными жопами.
Нам дали старенький «Мистраль» (он же «Джет-мандавошка») с опознавательными знаками Объединённых ВВС. Не сомневаюсь, что перегон этой жестянки был тщательно замотивирован. Внутри валялись груды какого-то строительного мусора.
Я сел, провалился в раздавленное кресло и мгновенно уснул.
Иногда мне кажется, что на самом деле мы никуда не летаем. Что это заговор. Вас возят по полю, трясут и пугают громкими звуками, потом самолёт загоняют в специальный ангар с экранами на стенах и показывают видовое кино; потом снова возят всё по тому же полю и высаживают у другого выхода, где поменяли название. Вы выходите и делаете дела, ради которых нужно совершать странноватый обряд, называемый перелётом. Потом проделываете всё снова, но в обратном порядке. И так раз за разом.
И сейчас было то же самое: я вышел из самолёта, стукнувшись лбом о низкий (для карликов делали?) край люка, и обнаружил, что мы никуда и не улетали (а кто сомневался): всё тот же дождь и всё те же прожектора, разве что рядом, люк в люк, стоит что-то отвратное. Вы видели в упор стрекозу? Все эти жвала и коленца? Вот оно и стояло. Я не знаю, что в животном-насекомом-растительном мире означает эта синильга; но не хотел бы, чтобы она попалась в мой сачок.
(На самом деле знаю, конечно. Знаю-но-не-скажу. Так забавнее получается, оказывается.)
Сейчас многое железо может взлететь без аэродромов. Вертолёты — понятно, самолёты ВВП — понятно. Теперь появились конвертопланы. У друзей это «Оспри», у нас — «Синильга». «Оспри» по виду скорее напоминает самолёт, у него два движка с пропеллерами на концах крыльев, которые могут поворачиваться — и тогда он летает как вертолёт. Агрегат капризный, на моих глазах их долбанулось две штуки. «Синильга» — та больше похожа на вертолёт и от вертолёта произошла, только винт у неё может крутиться, а может и не крутиться — тогда он работает как ещё одно крыло (потому что одно крыло, внизу, уже есть — но оно скорее служит пилоном для подвески оружия).
Если вы ничего не поняли, расслабьтесь: эта информация вам никогда в жизни не пригодится.
В отличие от самолётов ВВП (вертикального взлёта и посадки), для которых основным режимом работы является самолётный, конвертопланы — это скорее вертолёты, которые могут, когда захотят, быстро перебрасывать себя из точки А в точку Б. А так — просто хорошие вертолёты. Основной режим полёта — на роторе. Поэтому могут подкрадываться, зависать и всё такое.
Как и в остальных вертолётах, летать в них противно. Трясёт. Особенно при переходе из режима в режим.
Однако же долетели. Из точки А в точку Б.
В точке Б стояло утро. Скиф развалился в пластиковом шезлонге и делал вид, что он тут один. Остальные шезлонги и столик с белым зонтом опрокинуло ветром. «Синильга» потрескивала, остывая, и воняла горячей керосиновой гарью.
— А как ты тут выдерживаешь днём? — спросил я.
— Пью, — сказал Скиф. — Да и вообще… уже кончается дачный сезон. Скоро на север.
Про «пью» — он врал. То есть он пил, конечно, но умеренно. Меньше всех нас (исключая меня, к сожалению). От полуденной (то есть где-то от девяти утра до девяти вечера) жары (а также от ночной прохлады) он спасался иным, куда более эффективным способом: под траулером была вырыта довольно глубокая пещера.
Я почти всё знал про это Скифово убежище. Контора не бросает своих на произвол судьбы и по мере сил заботится о них. А чтобы заботиться, нужно знать. Не правда ли?
Обо мне тоже много знают. А скоро узнают ещё больше.
Интересно…
А если генерал уже выяснил, что у меня в мозгах тикают маленькие часики? Тогда…
Да всё то же самое.
— Скоро на север, — повторил я за Скифом. — А не хочешь сделать небольшой крючочек?
— Небольшой?
— Совсем маленький.
— В хорошей компании?
— Думаю, многим ты будешь рад.
— А…
— Нет. Я оставил её на кухне. Пусть учится готовить буайбес.
— Чем будем заниматься?
— По идее — ничем. Заглянуть на заброшенную буровую, убедиться, что там всё в порядке, — и по домам. Оплата через «Альянс». Так что два дня — и сможешь купить себе новую зажигалку.
— Наверняка какая-нибудь жопа, — сказал Скиф с отвращением. — Ладно, пошли. Только пусть меня потом сюда же и завезут.
Он встал, сдвинул с глаз стетсон. Красная потная борозда пропечаталась по переносице и под краями бровей.
— Это потому, что мы призраки? — спросил Скиф, обмахнувшись шляпой.
— Это потому, что мы идиоты, Скиф, — сказал я. — Нормальные идиоты, на которых всё держится.
— У тебя с ней проблемы? — спросил он, когда мы шли к «Синильге». В руке у него болтались связанные шнурками вытертые до белизны ботинки «Саванна». Он не признавал никакой другой обуви.
— Какие у нас могут быть проблемы? — сказал я. — Они жили душа в душу и повесились на одном проводе…
— А серьёзно?
Я только махнул рукой.
Нет, мне хотелось рассказать. Скиф был единственный, кто бы меня понял. Вообще-то — если вам осталось жить месяца два, а ваша жена не желает заводить ребёнка — этим так и подмывает поделиться с кем-то. Из старых друзей? Да, пожалуй, именно из старых друзей.
Которые — единственное и последнее, что останется после тебя…
К моменту, когда я со Скифом под крылом вернулся в точку А, оттуда на вертолётоносец «Контр-адмирал Гаджиев» уже вылетел ударный вертолёт Ка-65; вертолёт возвращался из ремонта; на борту его, помимо другого ценного груза, находились экзотические контрабандные обезьяны, не внесённые в декларацию: Спам, Пай, Люба и Фестиваль.
Чуть позже на корабль отправился транспортный борт с более ценным, но не менее контрабандным грузом: Скифом, доком и мной.
Синоптики не соврали: погода начала портиться. Небо заволакивало — пока что «кошачьими когтями»; море внизу быстро темнело, шло полосами. То, что было между небом и морем, вдруг исчезло, заплыло, и в какой-то момент светло-серая щетинистая громада «Гаджиева» появилась вблизи и вся сразу.
На корабле нам отвели целый отсек для пилотов — не каюты, а кают-компанию — или как она там называется у лётного персонала? В общем, зал, где можно посидеть и расслабиться. Здесь были диваны, кресла, столы — в том числе бильярд и настольный теннис. В углу стояли тренажёры — среди них даже одна Hi-Fi «леталка»; ни фига не понимаю, они что же, так расслабляются? Это вроде как нам перед заданием поиграть в какой-то шутер — типа кваки или «Серебряной звезды»… Может, это у них вместо полётов — экономия керосина и тэдэ? Но потом я рассмотрел, на чём они там летают и на кого охотятся. И из чего стреляют.
В общем, оказалось прикольно. Я бы и сам так полетал.
Сначала наш собственный вылет планировался на девять тридцать; но погода не давала надёжной маскировки, а потом пришёл приказ задержаться до одиннадцати. Я уже догадался, что к чему, а вот док психовал. На таких, как у него, непроницаемых физиономиях вообще-то почти всегда всё написано.
— Не психуй, — сказал я ему тихо, чтобы не слышали наши. Они там возобновляли мосты и сводили счёты, и я не хотел мешать.
— Да мне-то что, — выдавил он сквозь зубы. — Мне-то уже почти всё равно. Но ребята…
— Ребята, — согласился я. — Док, чисто неофициально. Что нас там может ждать? Что-нибудь такое, с чем мы не справимся?
Он помолчал, гоняя желваки.
— Из всех поганых вариантов я никак не могу выбрать самый поганый, — сказал он наконец. — Но во всех подразумевается, что вирус — будем так его назвать для простоты, идёт? — пробил защиту. У кого-то одного, у всех… не знаю. Почему пробил — тоже не знаю. А главное, я не могу даже предположить, почему в этой ситуации никто не запустил режим ликвидации площадки. Хотя это прописано… ну, разве что не в геноме.
— А что за защита? — спросил я. — Антидот или что?
— Антидоты, дорогой товарищ Гудвин, это от ядов и наркотиков. В нашем случае имеется так называемый ингибитор. Вводится в организм до заражения или после… но лучше, конечно, до. Хотя ядро вируса инактивируется практически мгновенно, всё, что оно успело натворить, остаётся. То есть применять ингибитор на поздних этапах бессмысленно.
— Мозг всё равно сгорает?
— Можно сказать и так… Сам вирус после ингибиции перестаёт размножаться и через двенадцать часов распадается без следа.
— Без следа?
— Ну… если знать, что искать…
— И что могло сорваться?
— Собственно, основных вариантов два: либо ингибитор оказался не той системы, либо вирус мутировал. И то, и другое из области сверхмаловероятных-изпальцавысосанных допущений. В рамки здравого смысла укладывается разве что… — он задумался. — Для ясности: всегда одновременно готовится пара: новая модификация вируса и новая модификация ингибитора. Ключ и замок. По какой-то причине вирус создали, а синтез ингибитора не состоялся. Оборудование навернулось, короткое замыкание, сырьё не завезли, что там ещё?.. А вирус выбрался на свободу… Вы понимаете, надеюсь, что и это тоже — бред в форме свободных ассоциаций?
— Точно — бред?
— Ну… если бы там действительно, — он надавил голосом на это «действительно», — что-то не случилось, я бы сказал — да, бред. Не может быть, технология не позволяет. И так далее… Но там — там что-то случилось.
— Так всё-таки: с чем таким мы можем столкнуться?
— Если ребята заразились, то — с очень умным, изобретательным, быстрым и жестоким врагом. Врагом просто по определению — он хочет вас убить и всё вокруг разрушить. Но вот не разрушает же… что меня озадачивает. Вообще-то я хотел пойти один и посмотреть…
— Ничего, — сказал я. — Вам дали в помощь тех, кого не жалко.
Он посмотрел на меня как-то особенно, и я взял да и рассказал ему… ну, не всё, конечно, но очень многое. Я только не стал рассказывать про свои проблемы. Но он, наверное, сделал какие-то выводы из моего несказанного. Правильные или нет, не знаю, проверить не успел.
(Разумеется, я разоткровенничался не без задней мысли: как правило, люди платят той же монетой, иногда так, что потом не знаешь, куда с полученной информацией податься. Но Док оказался достаточно сдержан, то ли от природы он был такой, то ли дисциплина внутренняя сказывалась. Но кое-что я, разумеется, узнал — частью он сказал это прямо, частью я выцепил из придаточных.
В этом году ему исполняется сорок, разведён, двое детей большие, заканчивают школу. На них оформлена его страховка, причём страховка оч-чень немаленькая, — мы, даже страхуясь через «Альянс» и в двух-трёх местах одновременно, вряд ли столько можем оставить своим в случае чего. Если выберемся, надо будет подумать на эту тему, зацепки мне Док оставил. Далее: он доктор медицинских и кандидат технических, все три его диссера по закрытым темам, так или иначе связанным с действием или применением наркотиков. Материал на кандидатскую по медицине он набирал где-то в Юго-Восточной Азии, три с лишним года ползал там на брюхе в составе наших спецгрупп. Одним из практических развитий тогдашних его наработок стал «макоед», плесневый грибок, избирательно и навсегда поражающий именно маковые посадки…
Потом он увлёкся идеей применения наночипов — вначале как средства борьбы с наркозависимостью, а потом — как некоей вытесняющей альтернативы. Тогда я не был уверен, что правильно его понял, теперь вижу — нет, всё в точности. Например, ряд наркотиков усиливают в десятки раз креативные способности мозга — но они же блокируют способность человека эту повышенную креативность зафиксировать и при желании — воплотить во что-то; известно, что под кайфом не написать гениальных стихов… Так вот, теперь уже теоретически понятно, как без всякой химии креативность поднять — при этом без блокирования выхода её наружу. То есть каждый может стать гениальным поэтом? — уточнил я. Да, сказал док. А зачем нам столько? — спросил я. Не нам, сказал док, это для того, чтобы им было хорошо. Писать хорошие стихи — это ни с чем не сравнимый кайф…
Потом за нами прилетели, к сожалению, и разговор прервался.)
Без четверти одиннадцать на палубу сел Ка-128, и тут же нам сообщили, что высадка откладывается по крайней мере на два часа: обещанная сплошная низкая облачность задерживалась…
Ка-128 — единственная машинка, которую мне довелось пилотировать от взлёта до посадки. Это было незадолго до казуса со Скифом и роспуска группы… долго рассказывать, да и ни к чему; в общем, случилось так, что нас надо было вывозить, вывозить срочно, а ждать штатного борта у нас не хватило бы патронов. И я решил — да долбись оно всё конём, не видел я ни одного лётчика, у которого мне хотелось бы чему-нибудь научиться. И вообще: все машины делаются одними и теми же людьми и по одной и той же логике.
В сущности, так и оказалось. Самое сложное было — найти, чем запускается двигатель…
Так что лёгонькая универсальная машинка Ка-128 — это для меня что-то вроде первой и единственной женщины, я к ней не могу быть равнодушен.
Я с удовольствием смотрел, как она танцует над палубой, касается надувными поплавками настила и не замирает, а продолжает покачиваться, а потом — как из салона толстой задницей вперёд выбирается генерал, а за ним копошится тоже что-то очень знакомое, рыжее с макушки.
Хорошая была песенка: «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались…»
Что-то подобное чуть позже исполнили и высыпавшие на взлётную палубу ребята. То есть они орали погромче, погрубее и с разными выражениями, но было понятно, что им это в кайф — в смысле, прилёт Лисы; вряд ли они имели в виду генерала. Не орал только Скиф.
Он подошёл ко мне и тихо сказал:
— Ну ты и подонок.
— А я что? — ответил я голосом лошади из анекдота про виски с гречневой кашей. — Я и сама охуела.
Он вряд ли поверил, но формальные придирки я отсёк. Не знал и не знал. В конце концов, Лиса — большая девочка и с кем только не спала.
Я потом ещё несколько раз возвращался мысленно к этой теме: ладно, с нами всё понятно, мы трэш, который грех не использовать в последний раз. Но — Лиса? Неужели из-за единственного (подчёркиваю — единственного!) — курса лечения? Всё-таки это тоже отметина нашего гнусного времени, когда наркотиками народ пичкают чуть ли не насильно, а старый добрый алкоголь загоняют куда-то на обочину? И не прав ли старина Соболь, завязавший с любой активной органикой и утверждавший, что именно через лёгкую наркоту в народ внедряют несвойственные народу модусы? Медленно и методично формируют управляемое стадо. Впрочем, говорил тот же Соболь, иначе-то нельзя, иначе-то всё навернётся на первом же повороте…
Я уже не узнаю этого никогда.
Так вот, возвращаясь к Лисе: она ведь не знала, что генерал её уже включил в группу. Значит, она добивалась всего сама. За каких-то пару-тройку часов преодолеть пусть даже видимость сопротивления — дано не каждому.
Рыбка! Таких, как ты, не было, нет — да и не надо бы…
Сели так: генерал — за столиком посередине, док слева от него и немного отдельно, я — справа. Правая рука, десница. Как оно и положено.
Ребята разместились полукругом перед нами. Пока ещё в штатском, только Люба переоделся в камуфло. Думаю, свою охранничью форму он мелко порезал и утопил в унитазе.
У Лисы были мокрые волосы. Она сразу ж, прилетев, попёрлась в душ. Туда же (вот ведь не повезло беднягам) почти вслед за нею попёрлись трое морпехов — ополоснуться после тренировки. Плохо было то, что морпехи оказались хоть поверхностно, но в курсе наших дел: что у них на борту какая-то особая группа, что в составе группы баба — ну и всё такое. Конечно, корабль — это большая деревня, утаить здесь невозможно ничего, — но какое-то подобие дисциплины быть должно? Подобия дисциплины на корабле не оказалось, и голая Лиса легонько, без членовредительства (я имею в виду руки-ноги; а вы что подумали?), напинала всем троим. Тоже голым, естественно. Ситуацию разрядил Скиф, ввалившийся без стука. Что он забыл в душе, сказать не берусь. Наверное, подкарауливал Лису, чтобы поздороваться с ней. Подарить ромашку. А тут, понимаешь, топают мимо него трое голых морпехов, беззащитные совсем… он и забеспокоился. В общем, Лису можно понять: таким просто грех не напинать… ещё, небось, и говорили что-нибудь скабрёзное. Сначала, наверное, Скиф по скифской природной стеснительности своей мялся под дверью, думал: а я сейчас войду и скажу… нет, я просто распахну дверь и с порога…
А тем временем морпехи, хищно матерясь, попытались лишить Лису иллюзий. А Лиса таких вольностей не понимает.
Но, в общем, инцидент удалось замять без последствий. Морпехам сказали, что это не голое женское тело, а маскировочно-боевой комбинезон специальной конструкции, проходящий испытания, и хорошо, что получилось именно так, как получилось. А не иначе. В смысле, легко отделались, пацаны.
Браслеты оставались у меня, у Лисы и у дока. Теперь их с нас сняли хитрым недокументированным способом, чтобы информация о снятии не попала в глобальную базу позиционирования; это такая специальная русская сметка. Согласно данным, с этого момента поступающим в базу, мы шлялись по кораблю, спали-бодрствовали, ели-пили… и температура тела у нас была нормальная, и пульс.
Вообще мы вывалили на столы всю электронику, включая карандаши и контактные линзы; как сказал генерал, малая толика здоровой паранойи никому не повредит.
Взамен мы получили горсть жетонов на плетёных шёлковых шнурках; удавить таким шнурком невозможно, расползётся, зато все прочие положенные ему функции он выполняет исправно. На жетонах, формой напоминающих таблетку алказельцера, с одной стороны нанесены были цифры от единицы до восьмёрки, а с другой — угадывался выдавленный штрих-код.
— Итак, — сказал генерал, озирая наше воинство, — с этой минуты считаю вас на службе.
— Господа офицеры… смирр-на, — сказал я.
Группа подпружиненно вскочила.
— Вольно, — сказал генерал.
— Группа, воллль-на, — перевёл я на общедоступный.
— Садитесь, — сказал генерал. — Итак, даю вводную. Времени на подробности у нас нет. Три года назад вступил в действие многосторонний договор, запрещающий любые исследования в области оружия массового уничтожения. Все это знают…
Фест что-то шепнул Лисе, она хмыкнула.
— Как мы установили, договор этот нашими друзьями соблюдается весьма неохотно. Не стану скрывать, что нами — тоже. Все ищут способ тем или другим способом обойти условия. И все, разумеется, любыми доступными способами пытаются проконтролировать друг друга. И если удаётся прихватить партнёра на жульничестве, то это даёт большие преимущества прихватившему…
Ну, такие-то элементарные вещи можно не объяснять.
— Два дня назад с одной из наших баз, которой по документам просто не существует, стали поступать непонятные радиосигналы. Объединённый штаб пока что просто потребовал от нас разобраться в проблеме и дать ответ. Но если ответ поступит слишком поздно или будет неудовлетворительным, друзья предпримут свою инспекцию, и вряд ли нам это понравится. Итак, в первую по времени очередь вы должны найти и отключить передатчик. В первую по важности — полностью демилитаризовать находящуюся там законсервированную пусковую установку ракет «Булава-С»…
— Ё-о!.. — сказала Лиса.
— Далее: уже после консервации ракетной платформы на базе была развёрнута научная бактериологическая лаборатория. Вам надлежит эвакуировать персонал лаборатории и снять банки информации. После чего база должна быть уничтожена. Документация по уничтожению базы будет вам предоставлена. Вопросы есть?
— Э-э… — Фестиваль поднял руку. — Неприличное слово из девятнадцати букв, первая «Ю»?
— Отлично, — сказал генерал. — Если это все вопросы, то сейчас прививки, потом обед — и вылет сразу по погоде.
— Какие прививки?! — подпрыгнул Люба.
— Прививки, — повторил генерал. — Вон, доктор вам всё объяснит.
Он тяжело поднялся, и тут же вскочил я:
— Господа офицеры!..
Фактически мы восстановили старого доброго «Мангуста» в облегчённом варианте, без обоза и артиллерии. Я — командир и деминёр, Скиф — мой заместитель и командир разведки, Пай и Фестиваль — разведчики, Спам и Люба — стрелки, Лиса — начальник штаба и пулемётчица. В группе отсутствовали связь, электронное позиционирование и дистант-разведка — и не за ненадобностью, а за невозможностью осуществления.
Как это принято, оружие мы имели право выбирать сами — разумеется, с учётом профиля бойцов.
Единственно, чего было нельзя, — отказываться от бронежилетов. Объясняю: в нашем деле, как правило, спасает скорость. Подвижность. А броня подвижность сковывает — и даже не столько весом и объёмом, сколько психологически. Перестаёшь по-настоящему бояться пули. А этого нельзя. Правда, выдали нам броники хорошие, «ТИК-6», титанокерамика — нормально держат удар и в то же время не слишком тяжёлые. В комплект к жилету идут ещё наколенники, налокотники, перчатки и фартучки. Перчатки правильные, они удобные и мягкие, но тыл кисти и запястья от небольших осколков защищают прекрасно — а вот фартучки на хер не годятся, пуля всегда ухитряется залететь под них, мы и взяли-то это барахло, только чтобы избежать ненужных, оставляющих тяжёлый осадок, споров с начальством.
На базе, насколько было известно, оставалось немало оружия, включая гранатомёты и «Шершни», которые неправильно называются огнемётами. На мой взгляд, это идеальное оружие для боёв внутри укреплений — как для обороны, так и для нападения. И, как неохотно сообщил генерал, там остался разряженный, но не вывезенный ПВТД — «патрон высокообъёмной термической дезинфекции», — по сути, та же термобарическая бомба АБТБ-500У, только стационарная. Приложив гаечный ключ и фомку, из него можно выцарапать килограммов тридцать ДИНА-пластита и почти четыреста литров окиси этилена. Из окиси этилена, если вы не в курсе, делают напалм.
В общем, обещает быть весело.
Мы взяли по «Шершню» на нос, а Лиса прихватила два.
Из огнестрельного я взял две «гюрзы», прошедшие глубокий тюнинг в наших мастерских; пистолет в помещении предпочтительнее, поскольку более манёврен; пуля «гюрзы» прошибает тяжёлый бронежилет; а то, что нет автоматического огня, так и хрен с ним, надо попадать первой пулей, и вся недолга.
Главное, с собой таскаешь меньше патронов.
В «разгрузку» вместо автоматных магазинов я положил пяток лишних гранат; в рюкзак взял шесть килограммов «синюхи» — очень мощной взрывчатки на базе окиси ксенона. Классический пластит на базе гексогена или ДИНА слабее синюхи раз в семь-восемь. Плюс взрыватели в большом ассортименте — раз в десять больше того, что я теоретически должен был использовать. Практика показывала, что такого количества могло хватить — хотя иногда и в обрез.
Ещё: нож и три сюрикена — просто на всякий случай. Я не очень хорошо ими пользуюсь. И ещё — шесть клеевых гранат. Штука жестокая, но полезная.
И, наконец, поршневой арбалетик, стреляющий шприц-дротиками. Для тихого снятия часовых и последующего их допроса — самое милое дело.
Пай взял «Вал», бесшумный и беспламенный автомат с ночным прицелом, и некоторое количество всяческого метательного и рубяще-колющего железа. Гранат он прихватил всего две, да и то шумосветовых.
Фестиваль отдал предпочтение АКСУ — на мой взгляд, не лучшему изделию Калашникова; однако привычка — великая сила. Зато гранатами он нагрузился так, что оборвалась лямка РК-54. Пришлось искать новый рюкзак.
Между прочим, «54» — это гарантированная грузоподъёмность.
Спам и Люба взяли по «Кошкарову» — потому что, если не снобить, ничего лучшего попросту не найти. Нагрузились они в основном патронами и гранатами для подствольников — обычными фугасными и шоковыми.
И Лиса. С «Хеклер-Кохом» в руках, в рюкзаке коробки с лентами, сверху принайтованы «Шершни». На поясе древний эсэсовский кортик, она с ним не расстаётся.
Обмундировались, аммунировались, препоясали чресла, попрыгали — и пошли.
По дороге в вертушке мы болтали, оря — перекрикивая винты и турбины, болтали о пустяках, несли нервную чушь — которая могла бы показаться злой перебранкой, если не знать нас по-настоящему.
А это мы так прикалываемся. Иногда — за гранью фола.
Спам начал придумывать доктору ОП — оперативный псевдоним, — и решил: пусть будет «Клизма». Док поблагодарил, что не «Шанкр» и не «Спирохета». Поинтересовался, почему у других такие ОПы (всё это — оря в ухо). Сидевшая с другой стороны от дока Лиса объяснила, что Спам — потому, что этот маленький вонючий клоп способен загрузить неподготовленного человека за минуту так, что потом не прокачаешь и за сутки. А Фестиваль — потому что пиздит на каждом углу, что у него отец бразилец, хотя всякому непредвзятому человеку ясно, что бразильцы на пальмах не живут и хвостов не носят. А Люба — Люба потому, что он люберецкий, что бы там Спам ни грузил. И вообще…
А Скиф? Скиф сам сказал, что он Скиф. А Гудвин славится тем, что из всякого дерьма может на счёт «три» сотворить трюфельный тортик.
Лиса? Просто сокращённое от Алисы. И не более того, так что пургу, которую несут эти павианы, можно пропускать мимо. Мимо чего? Просто мимо.
И только Пай за всю дорогу не произнёс ни единого слова.
Кстати, это его настоящее имя. Он кореец.
Погоду нам подали в масть: тяжёлые быстрые тучи, дождь ещё не проливной, но уже и не морось. А главное — молнии над головой, естественный генератор помех…
Надеюсь, до базы мы добрались незаметно. Тем более, что за полчаса до нас ещё пара вертолётов разыграла попытку высадиться на платформе, громко и изобретательно ругаясь в эфире. Потом они так же шумно вернулись.
Мы же долетели молча, быстро выпрыгнули на мокрое рубчатое железо настила (метров с трёх) и даже не успели помахать вертолётчикам — машина исчезла в струях дождя.
И стало жутко: внизу перекатывались волны, разбиваясь об опоры, и там же, внизу, под ногами — выл ветер, и казалось, что мы на какой-то чудовищной громыхающей высоте. И ещё — этот чёртов настил покачивался. И воняло мокрым солёным железом, как на мёртвом полузатонувшем корабле.
Было шестнадцать часов одиннадцать минут.
Ах, наконец достигли мы ворот Мадрита… Ворота были крайне непрезентабельны, ржавы и корявы. К тому же на самом деле это были фальшивые ворота. Чтобы добраться до настоящих, пришлось под проливным уже дождём и порывами гнусного ветра лезть по оплетённым арматурной сеткой вертикальным лестницам на фальшивый газгольдер.
Пришла пора надевать противогазы. Приказ был — работать только в противогазах, хотя док определённо сказал: толку от них нет ни малейшего. Но в нашем деле часто бывает именно так: толку нет ни малейшего, а выполнять приходится.
Хорошо, что нынешние противогазы всё-таки не чета тем, с которыми мы начинали службу. Как минимум — не запотевают очки…
Итак, врата Мадрита готовы были распахнуться пред нами. Ключ был у меня, и ключ был у дока. Мы вставили их в USB-гнёзда, док ввёл пароль. Под ногами загудели моторчики, потом залязгали механизмы. Крышка люка провалилась вниз сантиметров на десять, потом поползла в сторону…
Я вдруг почувствовал, что меня колотит дрожь. Такого не случалось давно.
Под крышкой была полная темнота. Хотя нет, не полная: чуть видимым синим светом горели точечные антибактериальные лампы. Если я хоть что-то понимал, толку от них было, как от тех же противогазов — разве что служить напоминанием об опасности…
Пай включил боевой фонарь. Обвёл лучом открывшееся помещение, похожее на внутренность большого лифта, в который мы собирались проникнуть с крыши. Там были зеркала, панель с кнопками и хромированные поручни.
Потом я сообразил, что это действительно лифт.
Мы попрыгали вниз, и крышка в потолке сама, без команды, провернулась, закрыла отверстие люка — и с тугим гудением поднялась вверх, встав на место; а потом ещё с полминуты что-то гудело, лязгало и щёлкало.
И — наступила тишина.
Прошло какое-то время. Немногим побольше минуты. Ничего не происходило.
— Ну? — спросил Спам. — И это что, всё? Конечная?
— Не знаю, — тихо сказал док. — По идее, мы уже должны тронуться. Возможно, не все замки люка закрылись…
— И что теперь?
— Сейчас система прокачает это и примет меры.
Но прошло ещё с минуту, прежде чем наверху опять загудели моторы, залязгали и защёлкали замки. Крышка люка в потолке начала опускаться — и вдруг замерла. Моторы заработали с натугой, замолчали, заработали снова. Лязг, скрежет… скрежет и лязг…
Ещё раз и ещё. Ещё и ещё.
А потом лязгнуло как-то очень пронзительно, и всё смолкло.
— Итак, док?.. — спросил я. — В насколько глубокой мы жопе?
— Ну, мы ведь ещё и не начинали спуск… — сказал док.
Лиса хохотнула.
— Что тут, за дверью? — спросил я. Вроде бы помнил по схеме, да и самою схему можно вывести на планшет и изучить… но пусть ответит. Сейчас важен контакт.
— Там верхняя площадка аварийной лестницы.
— Как открыть дверь?
— Изнутри? — он помолчал. — Даже не представляю. Лифт автоматизирован, и раз он нас не везёт и выпускает…
— Понял, — сказал я. — Будем считать это первой линией обороны противника.
Линия оказалась хлипкой: не Маннергейма и не Мажино. Будь у нас хотя бы элементарные сканеры, я управился бы за пять минут; а так — пришлось провозиться почти полчаса. Термитными карандашами я разрезал стенку кабины, нашёл и срезал зацепы, откатил дверь; потом нашарил фиксаторы наружной двери, повозился ещё чуть-чуть — и мы обрели наконец свой путь во тьме.
Луч света лёг на вогнутую округлую, покрытую грубыми швами и пятнами окалины стену, скользнул вниз; под ногами была решётка из толстых стальных гнутых полос, сваренных между собой так, что получались шестиугольные ячейки. В ячейку можно было просунуть гранату. Граната, скорее всего, долетит только до следующей площадки; а вот поливать нас огнём снизу можно сквозь пять-шесть таких решёток.
Вторая линия обороны — ну, где она пролегает?..
Я постоял некоторое время неподвижно, оценивая оперативное пространство. На схеме лестница была обозначена просто крестиками — в реальности же это были массивные скобы, вваренные в стену. В решётках — там, где проходила трасса лестницы, — были грубо, на глазок, прорезаны отверстия, рассчитанные по крайней мере на кабана. Так что можно было спускаться, не снимая рюкзаков.
Пошли, сделал я знак.
Мы уже достаточно нашумели, так что двигались просто осторожно, и не более того. Пай и Фест выскользнули на площадку первыми, посветили вниз с разных точек, готовые немедленно открыть огонь. Показали: свободно.
Пошли основные силы. Заняли позицию.
Под прикрытием трёх мощных стволов разведка спустилась на следующую площадку. Боевого соприкосновения с противником не произошло…
Газета «Внутренний голос»
«Самая большая опасность для человечества исходит от систем безопасности», — убежден академик М. Б. Плотник. Читайте его интервью в этом выпуске.
«Лет тридцать назад в общественном сознании произошел дикий сбой: актеров и эстрадников почему-то причислили к интеллигенции»… На вопросы наших читателей отвечает лауреат Нобелевской премии по литературе Дмитрий Быков.
Союз астрологов России объявил о своей перерегистрации в политическую партию. «У власти должны находиться те, кто видит будущее», — заявил председатель Союза Виктор-Эммануил Канис-Канини (Стручков).
* * *
Вопрос: — Быков, почему вы такой толстый? Африка голодает! Вам не стыдно?
Ответ: — Нет, мне не стыдно. Я толстый не потому, что много ем, а потому, что добрый. Я могу купить тысячу тонн бананов и отправить их в Африку, но это не поможет, бананы все равно украдут на таможне, а что останется, попадет в руки местных бандитов. Африка избрала такой способ самоубийства, и с этим ничего не поделать. Россия избрала другой — посредством беспробудного пьянства. Европа — третий, посредством сверхпрочных гондонов. Китайцы, я подозреваю, просто перебьют друг друга. Но это не значит, что человечество исчезнет, просто на смену нынешнему, просравшему все и вся и потерпевшему полное фиаско человечеству придет другое, молодое. Куда делись белокурые эллины и римляне, куда делись древние египтяне? Их никто не уничтожал, они ушли сами — отказались жить в мире, который сами же и создали, потому что этот мир был создан из их говна. И я имею в виду не какие-то там отходы, с этим мы прекрасно научились справляться, а самою среду, язык, образ мышления и бытия — то теплое говно, в котором мы пока еще соглашаемся жить, но уже не размножаемся… И наше место займет кто-то другой, кого мы хорошо знаем в лицо и кто нам очень не нравится. Знаете, как определить то, что будет доминировать в будущем? Оно самое гадкое. Почему так, ведь у природы нет этического начала? Потому что мы подсознательно чувствуем, кто придет на наше место и прямо в сапогах ляжет на наши нары, и заранее начинаем его ненавидеть…
Вопрос: — Я — ваша давняя поклонница, меня от ваших стихов всю жизнь плющит и колбасит не по-детски, но когда я прочитала роман «Остальные ушли», во мне вообще что-то оборвалось. Земля, на которой остались одни евреи, — это так страшно, так невыносимо жутко!.. Понимаете, я тоже в какой-то степени…
* * *
Вопрос: — Михаил Борисович, вас уже неоднократно клеймили в печати как «адреналинового шовиниста». Тем не менее, как нам стало известно, ваш доклад будет заслушан на заседании «Северного пояса». С чем это связано?
Ответ: — Поскольку меня просили быть попроще, я сразу хочу уточнить: не на заседании «Северного пояса», таких заседаний, по-моему, просто не существует, а на сессии парламентской комиссии стран членов ОСБ. Это такой сугубо декоративный орган, ничего не решающий. Современный Гайд-парк. «Будка гласности». Но лучше что-то, чем ничего.
По существу. Почему-то, когда слышат выражение «Проблемы безопасности», сразу думают о политике и государственных структурах. Но это лишь частный случай. Я же занимаюсь системной проблематикой. Попробую на простейших примерах. В начале двадцатого века водитель автомобиля имел инженерную квалификацию, поскольку с чем-то меньшим за руль садиться было опасно. Когда автомобиль стал массовым явлением, перед производителями и управленцами встал вопрос: либо массово обучать водительскому делу, не снижая требований, либо подстраивать автомобиль под малоквалифицированного водителя. Избрали второй путь, поскольку иметь дело с железом всегда легче, чем с мозгами. В конце концов сегодня мы имеем достаточно дорогой и неоправданно сложный механизм, управлять которым может любой дебил. При этом вероятность того, что он пострадает в аварии или погибнет, примерно такая же или даже меньше, чем у квалифицированного водителя начала прошлого века. Но есть существенное «но». Такое соотношение сохраняется лишь до того момента, пока функционирует система навигации, автопилотаж, сетевой сервис и так далее. Да, все эти системы многократно дублированы, работают без существенных сбоев… Вспомните, что же самое нам говорили про интернет. Говорили так долго, что мы даже сумели поверить в это. Потом наступил одиннадцатый год. Думаю, можно не напоминать, что произошло в одиннадцатом году… Так вот, если откажет хотя бы автопилотаж, наш дебил за рулем будет иметь примерно в пятьсот раз больше шансов погибнуть или получить увечья, чем водитель-инженер начала прошлого века.
И так во всем. Человек вырастает, обложенный со всех сторон толстым слоем ваты. Он потребляет безопасность, которая стала продуктом — и, как всякий продукт, рекламируется всеми возможными способами. Он платит деньги, чтобы армия адсорбировала молодых людей из неблагополучных слоев общества, тем самым, как ему кажется, убивая двух зайцев: снижая опасность криминогенеза и защищая его от внешних врагов. Все это так — но сам он, лично он, в случае системного сбоя оказывается неподготовленным, беспомощным и беззащитным…
Путь вниз занял примерно час. Первые тридцать метров аварийной лестницы проложены были вдоль шахты лифта — до тёмного глухого вестибюля, загромождённого стальными ящиками и контейнерами. Здесь попахивало гарью. Согласно схеме, лестница продолжалась, но люк её был как раз под одним из контейнеров…
— Что здесь? — тихо спросил я.
— Технический этаж, — сказал док. — Электростанция, кондиционирование, опреснитель… что-то ещё, не помню. Но в лабораторию мы отсюда не попадём, хода нет. Вернее, он есть, но заварен.
— Почему?
— Откуда я знаю? Так начальство распорядилось… Поэтому мы спускались на лифте до нижнего коридора и там переходили в параллельную шахту. И уже оттуда поднимались в лабораторные отсеки.
Я полистал схему. Ага… так, так и так. Более или менее понятно.
— А здесь мы пройдём?
— По идее должны…
Уверенности в его голосе я не услышал.
Технический этаж мы одолели медленно, но без приключений. Похоже, здесь уже много дней не ступала нога человека, — а то, что горело, сгорело дотла и погасло само. Копоть лежала на стенах, дверях, дверных ручках — нетронутая.
Лестница вниз нашлась в машинном зале. Попутно я осмотрел машины. Здесь стояла батарея МГД-генераторов «Акела», запущен был один на маленькой мощности. Расход энергии составлял сейчас порядка ста сорока киловатт. Видимо, это были насосы и приборы отопления и освещения.
(Потом я посчитал: все генераторы на пиковой тридцатисекундной мощности могли дать энергии больше, чем Волжская ГЭС. Зачем здесь такое оборудование? По принципу «запас карман не тянет»? Вряд ли; скорее всего, здесь предполагался противобаллистический или противоспутниковый лазерный пост, не реализованный из-за договора от шестнадцатого года. Забавная буровая…
Да, и вот ещё что: я сделал большую ошибку, что не проверил этот якобы заваренный ход. Он был открыт. Прорезан. Хотя, пойди мы здесь, то, скорее всего, угодили бы в засаду… а с другой стороны: ну и что?)
Ну вот, мы спустились под машинный зал, а дальше начался раздражающий лабиринт коротких кривых коридорчиков и грохочущих железных лесенок; обычная разухабистая небрежность. Но работала эта «сигнализация» так же надёжно, как если бы её сконструировали намеренно. Мы звучали, как стадо мрачных ёжей на складе пустых консервных банок.
Когда мы пересекали уровень моря, послышался странный шум, будто где-то далеко отсюда работала камнедробилка. Сколько-то времени мы прислушивались, но ничего нового не услышали. Работала камнедробилка. Время от времени в её барабаны попадал камень покрупнее…
(Мы так и не узнали тогда, что производило этот звук. В общем, нам скоро стало не до него. Сейчас я знаю: об одну из опор тёрся затопленный катер; он висел на якорной цепи и тёрся, тёрся… В общем, это абсолютно не важно, но тогда оно нас задержало на несколько минут и слегка пробило на бдительность.)
Вскоре стало холодно. Я спросил дока, всегда ли здесь так, и он ответил, что да, в нежилых и нерабочих помещениях — всегда плюс четыре. В каком-то смысле — удобно.
Дважды на лестницах нам попадались кучи мусора: упаковки из-под чипсов и сухарей, пустые консервные банки, пакеты, какое-то тряпьё. Но двери, возле которых валялся мусор, были закрыты, а выбивать их мы не стали: согласно схеме, там стояла всякая бутафорская машинерия: в конце концов, строилось это всё как буровая, и много всего не слишком нужного тут сохранилось.
Потом мы снова добрались до шахты. Она вела в глухую холодную бездну.
Примерно через сорок лестничных пролётов док сказал: здесь.
Но и так было видно, что — здесь.
(Теперь, чтобы легче было представлять место действия… Так: четыре массивных опоры на этой глубине — двести метров — уже негерметичны, только внутри одной из них проходит узкая, семьдесят сантиметров в диаметре, шахта, по которой ходит капсула одноместного лифта. Он может доставить одного человека на глубину восемьсот метров, где находится пост обслуживания «Булав-С».
«Булава-С» — это такое российское ноу-хау, которое позволило в своё время за пять копеек медных денег вставить нашим друзьям хорошо смазанный шестидюймовый фитиль. Вместо того, чтобы строить дорогие и всё-таки уязвимые подводные лодки, ракеты стали размещать в прочных выныривающих капсулах, которые тем или другим способом крепились на дне — на глубине до трёх километров. И, естественно, маскировались. Обнаружить такую капсулу можно было, только налетев на неё сослепу в темноте. В час «Ч» якоря отстреливались, капсулы стремительно всплывали, и на небольшой глубине из них стартовали ракеты, боеголовки которых свободно преодолевали любую ПРО.
В общем, после этого с нами стали дружить много крепче. Нам надавали всяческих гарантий и уговорили отказаться от такого опасного для цивилизованного мира оружия. Ну, мы и отказались. Почти.
Впрочем, я отвлёкся.
На глубине двухсот метров размещалось что-то вроде транспортного узла: там сходились все шахты лифтов и все лестницы. Помещение это походило на прочный корпус подлодки, правда, оно было не столь загромождено; но его точно так же перегораживали водонепроницаемые переборки с люками. Эти люки могли запираться и отпираться вручную.
Нам предстояло пройти эту «подводную лодку» от носа до кормы (или наоборот) и сесть в другой лифт.
Если он ходит.
Если же и он выведен из строя, придётся лезть по скобам, но теперь уже вверх…
Сама лаборатория располагается тоже под водой, но на глубине от двадцати до пятидесяти метров. Снаружи она представляет собой бетонный ящик, размерами и пропорциями напоминающий дом-хрущёвку без окон. Но с большим количеством разнообразных труб. Внутри же там много всего…)
Итак, док сказал: здесь.
Шахта продолжалась и вниз, хотя, согласно схеме, не далеко, метров на десять. Судя по всё уплотняющейся вони, там скопилась гнилая вода. Конструкции такого типа и такого размера (да ещё при давлении восемьдесят атмосфер) всегда текут, а на холодных стенах собирается конденсат — поэтому помпы не выключаются. Здесь, похоже, помпы либо не работали совсем, либо — не в полную силу.
Площадка ничем не отличалась от прочих — разве что в стене шахты имелись раздвижные двери, а напротив них — овальной формы люк.
— Доктор, кажется, мы меня теряем, — запалённым шёпотом сказал Фест. — Командир, а нельзя ли бойцам подразделения исполнить приказ «разойдись, оправиться»?
Я потрогал люк. Заперт.
— Привал пять минут…
Экзаменационный билет № 13
Курс «Геополитика»
Вопрос 1.
Вам предлагается статья одного известного в прошлом политического деятеля, из которой убраны только некоторые детализирующие моменты. Определите автора.
а). Й. Геббельс
б). В. Молотов
в). Г. Киссинджер
г). У. Черчилль
д). Мао Цзедун
е). Шарль де Голль
ж). Моше Даян
«Стратегия /-/ и превентивная война
Недавно был обнародован новый документ по стратегическим вопросам. Он не вызвал таких споров, как его предшественник, разработанный в /-/г., хотя концепция превентивных действий перекочевала во второй документ из первого буквально слово в слово.
Когда доктрина превентивных действий была выдвинута впервые, критики отмечали, что она противоречит общепринятым принципам международных отношений, формировавшимся три столетия и «освященными» принятым в /-/.
Документ /-/г. был встречен не столь враждебно, потому что сегодня уже не только /-/ напрямую столкнулась с формирующимися новыми угрозами — а отчасти и из-за того, что /-/ дипломатия взяла более «примирительный» тон, расширяя тем самым основу для консультаций с другими государствами.
Сегодня — пусть с неохотой — признается насущная необходимость частичного пересмотра существующих международных норм: учитывая характер современных вооружений, без превентивных действий, возможно, просто не обойтись.
Однако стратегия превентивных действий по определению порождает дилемму: в тот момент, когда вы обладаете максимальными возможностями для таких действий, у вас, как правило, отсутствуют точные сведения, позволяющие обосновать их необходимость. Когда же подобная информация у вас появляется, время для превентивных действий зачастую уже упущено.
Если бы первые предостережения /-/ о /-/ угрозе были восприняты всерьез, /-/, возможно, удалось бы побороть относительно «малой кровью». Однако случилось то, что случилось, и десять лет спустя миллионы людей заплатили жизнью за стремление политиков получить «неопровержимые доказательства».
Но как выявить возникающую угрозу, и какие институты можно задействовать, чтобы ей противостоять?
Если все страны заявят о своем праве на превентивные действия, существующие нормы просто рухнут, и на международной арене воцарится хаос. Общепринятые принципы необходимо подкрепить механизмом их практического воплощения.
Естественно, в конечном итоге /-/, как и любое другое государство, будет отстаивать свои жизненные национальные интересы — при необходимости, в одиночку. Однако именно в этих целях она должна заботиться и о том, чтобы национальные интересы других стран в максимальной степени совпадали с ее собственными.
В качестве первого шага необходимо признать, что /-/ стратегическая доктрина предусматривает не превентивные действия в их классическом понимании. Превентивными называют действия в отношении противника, обладающего возможностями нанести вам огромный урон и к тому же демонстрирующего готовность пустить эти возможности в ход уже в ближайшем будущем. В такой ситуации право государства на одностороннее применение силы в той или иной степени признается всеми.
Самыми очевидными объектами для превентивных акций являются /-/. Политика сдерживания в данном случае не принесет результатов — ведь им, по сути, нечего терять. Методы традиционной дипломатии по отношению к /-/ также непригодны, поскольку их целью является не компромисс, а полное уничтожение противника.
Впрочем, в связи с данной доктриной возникает и более фундаментальный вопрос, касающийся превентивного применения силы, т. е. мер, призванных не допустить появления угрозы, способной рано или поздно приобрести непреодолимый характер. С этой точки зрения одна из главных задач превентивной дипломатии связана с проблемой распространения /-/.
/-/, по очевидным причинам, стараются исключить ситуацию, при которой /-/. Что же касается государств, стремящихся обрести статус великих держав, то их цели прямо противоположны.
Таким образом, в вопросах, связанных с /-/, конечный результат отчасти зависит от способности дипломатическими средствами предоставить стране, которой предлагают отказаться от /-/, надежные гарантии безопасности.
Как найти здесь нужное равновесие?
Существует мнение, что /-/ по определению несет в себе смертельную угрозу.
До /-/г. законным основанием для объявления войны считались действия агрессора, подрывающие баланс сил на мировой арене и тем самым представляющие потенциальную угрозу международной безопасности. Однако сегодня /-/.
Проводить в отношении такой страны политику сдерживания необычайно трудно, поскольку многочисленным игрокам с различными интересами приходится искать баланс между этими интересами по целому ряду направлений одновременно. Таким образом, утверждают сторонники упомянутой точки зрения, появление /-/ следует предотвращать любыми средствами — в том числе силовыми.
Однако существует и другой подход, предусматривающий различное отношение к дружественным государствам, и странам, представляющим угрозу. /-/ молчаливо согласилась с тем, что /-/, считая, что цели этих стран не противоречат нашим долгосрочным интересам. В то же время, мы решительно противодействуем /-/, стремящимся к тому же самому.
Из этого можно сделать вывод, что в основе /-/ политики в области /-/ лежит не сам факт нарушения этого принципа, а характер режима, который это нарушение допускает.
В особую категорию следует выделить «гуманитарные интервенции», осуществляемые в условиях, когда угроза безопасности /-/ носит лишь косвенный характер. Именно такая ситуация стала основанием для интервенции в /-/. Аналогичные соображения в значительной степени повлияли на решение свергнуть /-/.
В то же время акты геноцида, например, массовые убийства в /-/ и /-/, не стали основанием для гуманитарной интервенции. Сдерживающим моментом, увы, послужил тот факт, что эти события не создавали прямой угрозы другим странам.
Из рассмотренных вариантов превентивного применения силы можно сделать следующие выводы:
В стратегической доктрине справедливо подчеркивается, что изменения в международной обстановке в некоторых случаях диктуют необходимость превентивных действий.
Однако сформулировать теорию — лишь первый шаг. Общую концепцию необходимо «приложить» к отдельным, конкретным ситуациям; варианты действий следует оценивать, исходя не только из характера угрозы, но и с учетом их результатов и последствий.
Наконец, политический курс, допускающий превентивное применение силы, может обеспечить устойчивость существующего международного устройства лишь в том случае, если односторонние акции /-/ будут редким исключением, а не основополагающим правилом стратегии.
Другие крупные державы также должны воспринимать новые угрозы всерьез, и не считать, что за борьбу с ними отвечает только /-/. Все крупные государства завязаны на существующее мировое устройство. Поэтому безудержное распространение той или иной идеологии или вооружений угрожает им всем.
Задача, таким образом, заключается в том, чтобы создать эффективный мировой порядок до того, как катастрофа разразилась, а не задним числом, с учетом ее уроков.»
Вопрос 2.
«Перечислите в хронологическом порядке…»
Приказы в нашем деле существуют прежде всего для того, чтоб их нарушать. В моём РК в одном из кармашков лежал маленький сингапурского производства сканер, в другом — батарейки к нему…
Да невозможно засечь на поверхности сканер, работающий в восьмистах метрах под водой!
Вот… Не нарушь я тот дурацкий приказ, тут бы всё и кончилось. Сканером я засёк за люком контактное взрывное устройство, которое другим способом определить было невозможно. Я его тут же прикончил сквозь стену микроволновым «клопомором» — изначально это устройство предназначалась именно для уничтожения «жучков», но какая разница, какую схему бить: видеокамеры или взрывателя?.. В общем, я хорошо прожарил его, отослал ребят этажом выше — на всякий случай — и аккуратненько открыл люк.
Люк открылся. Я ещё пошарил сканером по ту сторону — и пустил вперёд разведку. Сам посмотрел, что же я тут такое обезвредил.
Просто ком пластита, прилепленный к дверной петле. Воткнутый в него простенький сенсорный взрыватель. Всё чертовски небрежно: человек, который это делал, делал это впервые в жизни. И при этом, похоже, отвратительно себя чувствовал. Опытный деминёр такие вещи видит.
Кроме взрывателя, в пластит был воткнут конец детонационного шнура. Всё по-дилетантски, но если бы пластит рванул, шнур наверняка бы сработал.
Я повёл лучом фонаря по шнуру, и тут же раздался голос Пая:
— Командир, здесь холодный.
Прежде чем осмотреть найденный труп, мы быстро пробежались по отсекам. Люки в переборках были открыты настежь — все, кроме последнего. Он тоже был заминирован — крайне неаккуратно…
Мертвец сидел, прислонившись лопатками к стене и свалив голову набок. Ноги его, почему-то босые, были раскинуты, левая рука лежала на полу, правая — на животе. За указательный палец правой зацепился скобой маленький пистолет ПСМ. Выстрел был произведён в рот. Судя по следам на стене, это случилось дня два-три назад. Судя по виду трупа — прошло всего два-три часа. Даже с поправкой на низкую температуру в помещении…
Я подозвал дока и указал ему на несообразность. Док обещал подумать.
Одет убитый был в тёмно-синий с наплечниками свитер военного образца и пожарные брезентовые брюки. На шее висел латунный жетон с выбитым номером. Обойма пистолета была пуста.
Один из наших инженеров, пояснил док, разглядывая жетон. Миша. Жаль…
А потом я нашёл, куда шли детонационные шнуры.
Это была ещё более дилетантская бомба, но и она должна была рвануть. С вероятностью пятьдесят на пятьдесят. А рванув, она могла пробить солидную дыру в стене (килограмма четыре пластита и шесть толовых шашек по двести граммов — в замкнутом пространстве это серьёзно), и тогда в помещение стальной струёй ударит вода, мгновенно круша всё. И по взорванным люкам попадёт в обе лифтовые шахты.
В общем, инженер Миша намерен был уничтожить лабораторию, если кто-то попытается оттуда выйти наружу. Или же проникнуть снаружи…
Я снял запалы и убрал взрывчатку. Если инженер, наверняка знающий уязвимые места этой конструкции, поместил её здесь — значит, надлежит переместить её на другое место. И разукрупнить.
Делая это, я поймал себя на том, что более поганого настроения у меня не было давно. Даже тогда, когда я узнал о приговоре врачей…
Одно радовало: лифт работал.
Я по мере возможностей обследовал кабину и доступную часть шахты — но здесь инженер Миша умелых ручек явно не прикладывал, люк в потолке кабины не открывали много лет, а мусор с потолка не убирали никогда. Бывает же такое: долбанное разгильдяйство радует и успокаивает…
В общем, я мог просто по мусору написать пальцем: «Проверено, мин нет». И это с большой долей вероятности оказалось бы правдой.
В общем, мы решили ехать на лифте. Я решил.
— А интересно, — сказал Скиф в пространство, — если командир группы проковырял дырку в противогазе, бойцам это сделать можно?
— Нет, — сказал я. И снял маску вообще.
Я выдрал клапан ещё на спуске. Я понял, что если не сделаю этого, то сдохну. Всё-таки что-то у меня в мозгах начинало мешать жить. (Раньше я на физике загнал бы всех моих. За исключением Пая. Ну и со Скифом мы были бы наравне. Когда он в форме, конечно.) Но я думал, что снаружи увидеть, что клапан выдран, нельзя. Оказывается, можно.
(Потом я сообразил: увидеть нельзя, но можно услышать.)
Впрочем, Скиф теперь далеко не всегда бывает в форме…
До перехода в «Мангуст» он состоял в спецназе ГРУ и боевую карьеру начал в Афганистане, когда наши друзья добивали там талибов, а мы кое-что подчищали по углам. Всего у него было три десятка ходок в тылы противника — в Афгане, в Чечне, в Катаре, в Йемене, где-то ещё. Он был дважды ранен, дважды его представляли к Герою и дважды Героя не давали; Героя он получил уже в «Мангусте», но его практически тут же и разжаловали на фиг. В общем, достоинства Скифа были прямыми продолжениями его собственных недостатков… ну, или наоборот.
В спецназе им давали боевые амфетамины, а эта дрянь многим подсаживает печень. Нельзя сказать, что у Скифа процесс зашёл далеко, но пить ему много нельзя, жирное есть нельзя, да и выдыхается он последнее время довольно быстро — как боксёр после доброго хука по корпусу. Конечно, Скиф это скрывает, в поликлинической карточке всё в ажуре, но год назад его видели у Ванг Тона — это такой целитель-травник, очень дорогой и очень известный.
Я его и видел. Засёк, когда ходил за очередным пакетиком зелья для Лисы. Он меня не заметил тогда…
(На самом деле заметил, но решил, что я там на операции — Ванг Тон баловался с запрещёнными реликтовыми травками, — и быстро смылся.)
Лисе Ванг Тон помог, причём именно так, как обещал: её перестало неудержимо тянуть на спиртное, хотя при этом она могла пить. Если хотела. А могла не пить. Если не хотела. В общем, полный контроль.
Другое дело, что характер у Лисы от этого не улучшился, а скорее наоборот…
Но это уже лирика.
Лифт шёл почти бесшумно, только какая-то хрень ритмично и тихо, как часовая пружинка, щёлкала сбоку. На табло менялись цифры, начались, по-моему, с «75» и теперь уменьшались, я глазами показал на них доку, и тот пожал плечами: не знаю. Не метры, не этажи…
Фест шмыгал носом. Вероятно, ему требовалась понюшка. Или уколоться. Или ещё чего.
Потерпит.
Я не так либерален, как наше правительство. Оно решило победить наркомафию, само продавая гражданам оттитрованные чистые наркотики. Никакой химии, никаких вредных примесей. Схватился поп за яйца…
То есть с концепцией я согласен. Другое дело, что начинать следовало лет двадцать назад. Это же как с сухим законом. Все запреты — только на пользу бутлеггерам.
Так что Фест потерпит. Док развернёт лабораторию, которую тащит с собой, проверит воздух, проверит нас — вот тогда и рассмотрим. А пока пусть носят противогаз. Оно дисциплинирует.
Когда на табло загорелось «20», лифт остановился. Двери раздвинулись. Взрыва не произошло.
Помещение, куда выходили двери лифта, было залито ярким молочно-белым светом. Стены на высоту роста покрывали пластиковые панели светло-зелёного цвета, выше шла грубая белая краска — такую я видел, пожалуй, только на кораблях. Потолок был реечный, с гнёздами точечных светильников; горели не все. Пол цвета красно-фиолетовой грязи истошно блестел, а в углу, как раз напротив лифта, старательно урчал и ёрзал автомат-полотёр. Слева и справа на стенах висели белые железные ящики; все дверцы были распахнуты. Помещение, видимо, имело форму буквы «Г» — влево открывалось какое-то тёмное пространство. Пай бесшумно скользнул к углу, подал знак: свободно. Мы двинулись следом.
Дальше было две железных двери со скруглёнными углами и длинными рычажными ручками — как у холодильных камер. Одна вела прямо, другая — налево. На правой был от руки кистью выведен знак молнии.
— Куда теперь? — спросил я дока.
— Сейчас… — он, хмурясь, присматривался к тому месту, где возился полотёр.
Я подошёл поближе. Полотёр вылизывал засохшую кровь. Капли её были на стене, дорожка тянулась к двери с молнией и, наверное, дальше.
— Что означает молния? — спросил я, рассматривая пометки на схеме: ага, здесь должен быть склад.
— Высокий вольтаж… — доктор отвечал автоматически, напряжённо о чём-то размышляя. Потом он всё-таки соизволил посмотреть на меня. — Там часть вивария. У двери — порожек под током.
— Для чего? — просунулся любопытный Фест.
— Хомячки иногда выбирались из клеток…
Док повернулся, подошёл к уборщику и отключил его. Присел на корточки и, повозившись, открыл ящик для мусора. Покачал головой.
Я посмотрел через его плечо. В ящике было с десяток крысиных трупиков.
Подошла Лиса. Наклонилась.
— Не воняют, — медленно сказала она. — Вообще ничем не пахнет. Заметили?
— Да, — сказал я.
Док промолчал.
Я опять полез за сканером, плюнув на инструкцию. Старая солдатская мудрость: от пиздюлей не умирают.
Дверь заминирована не была.
Она подалась с трудом, словно тяжёлая, бронированная. Едва приоткрылась, как оттуда повалил смрад. Горелая гниль…
С той стороны на двери висел труп. Он волочился, за что-то цепляясь. Труп был весь обгоревший, съёжившийся. Обгорающие до такой степени люди становятся маленькими и застывают в позе боксёра. Этот скорее умер в позе пловца кролем: ноги судорожно вытянуты, одна рука над головой, другая — за спиной.
В той, которая за спиной, зажат был жетон.
Док осторожно, с профессиональным равнодушием, вынул его. Стёр гарь, поднёс к очкам. Мы ждали.
— Лаборант, — сказал док. — Биолог. Тоже Миша.
— И тоже семьдесят четвёртый? — хмуро спросил Скиф.
— Нет, — сказал док. — То есть да. Но это не личный номер…
— А что?
— Серия ингибитора, которую они получили.
— А-а… — и Скиф отошёл.
Как будто всё стало понятно.
От яркого света за спиной темнота впереди делалась только плотнее. Фест и Пай светили толково, только я всё равно ни черта не понимал в том, что вижу перед собой.
— Слева на стене выключатель, — сказал док. — А под ним рубильник. Оба вниз.
Фест посветил туда. Не оборачиваясь, поднял левую руку, показал два пальца, согнул их.
— Нет там ничего, — перевёл я доку.
— Дайте посмотреть, — он сделал шаг.
— Стоять, — сказал я, и он мгновенно остановился.
То есть абсолютно мгновенно, такой реакции просто не бывает. Вернее, бывает, но у каких-то феноменальных бойцов.
— Лиса, дай пару свечек, — сказал я, протягивая руку. В них тут же ткнулись холодные колбаски.
Свеча — хорошее изобретение. Её надо переломить, раздавить или крепко стукнуть обо что-то, чтобы раскрошилось то, что у неё внутри. После чего это вещество начинает ярко светиться — и светится пару часов, пока не застынет снова. Тогда её можно ломать ещё. Сила света в общем зависит от того, с какой силой её шмякать.
Шмякнуть я постарался. Одну бросил к дальней стене, другую — к левой.
Стало более или менее видно.
Помещение было немаленьким — в ширину баскетбольной площадки, но длиннее. В общем, зал. Непропорционально низкий потолок заставлял его казаться ещё больше. В середине, вдоль зала, стояли близко друг к другу два металлических стеллажа — во всю его длину. Проход между ними был узкий, в ширину тележки, которая там и застряла. На тележке лежала бочка на четыреста литров. Ещё две таких бочки валялись по обе стороны стеллажей.
Всё было покрыто копотью толщиной в палец. А на полу, похожие на очень кривые лопнувшие бананы, валялись мёртвые обугленные крысы. Думаю, тысячи мёртвых обугленных крыс. Поближе к стенам они лежали в несколько слоёв.
Люба тоже нарушил приказ: снял маску. Иначе ему плохо было блевать.
Если у Любы как у солдата есть недостатки, то главный из них — его можно «пробить на блюэ» даже анекдотом. Одно время Спам так развлекался, пока не понял, что ещё немного, и Люба обидится по-настоящему. (Справедливости ради замечу: таких тошнотворных анекдотов я больше никогда в жизни не слышал — и где их брал Спам, не представляю.) Любу укачивает даже в автобусе. Кроме того, он иногда тормозит в тривиальных ситуациях — как будто начинает тайно подозревать, что это его так разыгрывают и что жизнь — не более чем гнусный анекдот, притащенный откуда-то всё тем же Спамом.
Зато в ситуациях нетривиальных Люба быстр, неповторим и изобретателен.
До «Мангуста» — спецназ ВДВ. Шесть полугодичных командировок в горячие точки, причём пять из них — в действительно, актуально горячие. Ни царапины.
А теперь — для тех, кто в танке. Десантник, которого укачивает. Который блюёт не то что в самолёте, а в автобусе. Но его не комиссуют, не переводят, его держат, продвигают, награждают и повышают. У него крестов больше, чем у любого в группе. Вы уже всё поняли, да?
Ну, раз не поняли, вам же хуже.
Ладно, не парьтесь. Просто Люба в ближнем бою — бог. Вот и всё. Мы, да и не только мы, готовы на него молиться и терпеть его маленькие слабости.
Итак, из семи человек персонала базы двое уже мертвы. Док соображениями пока не делился. Я спросил, почему, и он сказал, что их, соображений, слишком много. Подозреваю, что ребята начинали на него внутренне коситься. Хитрожопость есть худшее качество бойца, и это все знают. Здесь же вполне могла иметь место именно хитрожопость.
(Не имела она места. Но я это понял чуть позже. Остальные тоже поняли.)
Ни по план-схемам, ни по словам дока — из сгоревшего вивария другого выхода не было. И всё же на всякий случай я запер дверь и приладил под нею клеевую гранату на растяжке.
И мы вошли во вторую дверь. Там был коридор, помещение, обозначенное как крематорий, компрессорная — и лестница на следующий этаж.
Памятуя, что наша задача номер раз — заткнуть радиопередатчик, я оставил Спама и Любу блокировать лестницу, а остальных повёл наверх.
— А где может быть передатчик? — спросил я дока. Тот сразу, не задумываясь, сказал, что никакого штатного передатчика на станции нет и быть не может, — но при большом желании и минимальной электроннической практике соорудить эту фигню можно из чего угодно и поместить где угодно, и в поисках неведомой фигни мы провозимся до морковкина заговенья. Так что не лучше ли искать людей? — тогда и передавать никто ничего не сможет. Я сказал, что рад, что наши мысли совпадают, и в этот момент погас свет — и позади началась пальба.
Значит, так: когда я в самом начале говорил, что всеведущ и так далее, — ну, я не то чтобы перегибал пальцы, но не до конца уточнил степень своего всеведения. Смешно, да? В общем, да — смешно. Может ли всемогущий всеведущий бог узнать что-то такое, во что сам не сможет поверить?
А кроме того, учтите: я ведь не могу проверить свои знания. Они все, целиком, составлены из того, чего больше нет, сотканы из чёрной копоти и белого пепла.
В общем, я изложу события, а потом подумаю, стоит ли растолковывать их. Если я сам не могу поверить в причины… и опять же — а вдруг я ошибаюсь?.. Может быть, будет лучше, если вы всё додумаете сами? Если получится — ну, вам будет приятно. Если не получится — ничего страшного, на свете каждую минуту происходит миллион событий, причин которых мы не знаем, — и ничего, привыкли…
Есть ли что-нибудь в мире, кроме собственной смерти, к чему не привыкает человек?
«Кошкаров-14», он же «Спираль» — сложноватый в обслуживании, но очень хороший в бою автомат. Лучший из всех, что я знаю. Основная отличительная особенность — это то, что при стрельбе его не задирает. И хотя штатный режим у него — отсечки по три патрона, но и длинными очередями он шьёт как надо, очень кучно и очень мощно, и привычной отдачи нет — машинка как бы прилипает к плечу.
И Люба, и Спам были прекрасными стрелками, а для хорошего стрелка режима стрельбы длинными очередями, можно сказать, не существует. Но вот за спиной у меня два автомата в очень умелых руках ударили именно длинными — сначала один, и тут же второй.
И погас свет.
Я начал разворачиваться, а рука уже сама тянулась за гранатой — клеевой, ничего другого я бросить не мог туда, где были наши, но и клеевая лучше, чем ничего. Особенно когда её действие усугубляется огнём из двух стволов…
Но бросить гранату я не успел. С потолка, отсекая мой арьергард, стала опускаться стальная заслонка. Я заорал: «Ко мне!» — а у ребят как раз опустели магазины… Чудо, конечно, что они меня услышали. Но — услышали.
Спам успел пробежать, просто пригнувшись, а Люба подкатился под заслонку за долю секунды до того, как та врезалась в покрытие пола. У заслонки были зубья, как у пилы, и они вошли в пластик (или резину, или какой там ещё гадостью эти полы заливали? — называется НТХВП, вам это что-то говорит?) почти целиком, оставив над полом длинный пунктир из маленьких треугольничков.
Лучи четырёх фонарей попрыгали пару секунд по этому пунктирчику и разбежались.
Впереди тоже что-то коротко прогремело и протрещало…
Я ждал, что сейчас ударит пулемёт, но вместо этого в наступившей страшной тишине громко и отчётливо выматерилась Лиса.
Заслонка, которая опустилась впереди, была решётчатой, за ней находился какой-то зал с пультами и компьютерными терминалами. Там, в зале, мигали красные лампы над дверью и гнусный машинный якобы женский голос вещал: «Зафиксировано несанкционированное вторжение. До запуска процесса самоликвидации осталось триста секунд. Введите код отмены. Зафиксировано несанкционированное вторжение. До запуска процесса самоликвидации…»
— Не понимаю, — сказал док. — Мы же вводили код…
— Где здесь USB? — мне некогда было разбираться, почему нас обижают, хотя мы всё делали по закону, как долбанные монашки… — Там? — я ткнул пальцем в заглушку под потолком.
— К-кажется… — ох, как же док был растерян!.. Но ключ уже как будто бы сам прыгнул в его руку, а через миг оказался у меня. Скиф мгновенно встал к стене, упершись руками, я прыгнул ему на плечи, достал из кобуры универсальный инструмент и начал снимать заглушку. Она была на защёлках, которые, как обычно бывает, не желали отщёлкиваться. На этом деле я потерял почти полминуты.
Порты USB под заглушкой имелись, целое гнездо их там было, но хренушки: ни один из них не находился под напряжением, светодиод в ключе не загорался. А потом я увидел, что в нижней части ниши, в глубине, почти невидимый — тянется плотно скрученный жгут разноцветных проводков.
Пришла моя очередь материться, и я сказал:
— Твою железку!..
«До запуска процесса самоликвидации осталось двести двадцать секунд…»
Я включил маленький фонарик, подсветку отвёртки. Провода как провода, тянутся из дырки в дырку, да только вот ни один монтёр так провода не протаскивает — через дыры с острыми режущими краями, притом без всяких защитных муфточек. То есть это, как и мины внизу, было сбацано на скорую руку — и дилетантом.
Гнездо портов сидело на шурупах, и сейчас, при точечном свете фонарика, я увидел, что головки шурупов выступают, а значит, шурупы недокрученные. Я подцепил гнездо и вытащил его; шурупчики просто вывалились; действительно, разъёмы кто-то сорвал, белёсый шлейф виднелся в глубине ниши. Я выщелкнул из инструмента пилу и постарался подцепить его, удалось не сразу, потом не сразу получилось воткнуть разъём. И ещё дольше (руки вдруг задрожали, я понял, что занервничал) я провозился с ключами, своим и доковым. И теперь надо было сколько-то ждать, когда среагирует система — и среагирует ли вообще…
«…ликвидации осталось сорок… Код отмены введён. Код принят. Процесс подготовки к самоликвидации прерван. Спасибо за использование кода».
Ничего более идиотского я не слышал.
— Не устал? — спросил я Скифа.
Он пожал плечами. Я устоял.
Что же меня так дёрнуло — будто ткнуло в нерв?..
На шлейфе были маленькие дырочки. Следы маленьких очень острых зубок. И на разъёме были следы острых зубок. И на самом гнезде — сбоку. Будто перед тем, как использовать, детали дали поиграть мышам.
Я хотел вынуть ключи и спрыгнуть, но меня остановил док:
— Подожди, командир!
Он сбежал на несколько ступенек вниз, пощёлкал там тумблёрами, вернулся:
— Теперь можно.
— А что было бы? — спросил я, спрыгнув.
— Поднялись бы заслонки.
— Так — нет?
— Так — нет…
И тут я понял, что он прав.
— Люба, — позвал я. Тот повернулся ко мне. Лицо его блестело от пота. — Что там было?
— Крысы, — сказал Люба, сглотнув.
Свет в зале зажёгся, но док погасил его всё с того же щитка, а на лестнице лампы так и не загорелись — может быть, они были сцеплены с механизмами подъёма-спуска заслонок. Но в коридоре, из которого мы пришли, свет появился. И высветился пунктир треугольничков под заслонкой. Не знаю, почему я на него так пристально смотрел. Смотрел, и всё. Так вот, треугольнички гасли и вспыхивали, гасли и вспыхивали — и я понял, что с той стороны бродит маленькая деловитая стая.
— Жил-был хороший чёрненький мальчик… — ни к селу ни к городу сказал Фест. — Сам виноват. Да.
Док показал мне, где доступ к приводу решётки, мы со Скифом вновь исполнили гимнастический номер, я поковырялся в реечном замке, сбросил стопор — Люба, крякнув, поднял решётку и держал, все по очереди полезли в зал, Фест ласточкой слетал за лабораторным железным табуретом, подсунул его — Люба решётку опустил, табурет скособочился, но выдержал. Люба утробно ухнул.
— Добро пожаловать на «объект-304», — сказал док, когда мы встали посередине и принялись осматриваться. — Будьте как дома.
— Назвался Клизмой — полез в жопу, — пробормотал Спам.
— Что? — переспросил док; думаю, он действительно не расслышал.
— Он говорит: кто играет с динамитом, тот придёт домой убитым, — радостно перевёл Фест. — Командир, а можно?..
— Нет, — сказал я. — Группа, внимание! Напоминаю: обстановка боевая. Где-то здесь скрываются ещё пять человек. Вероятно, с психическими отклонениями. Вероятно, с оружием… Становись!
Они построились: первым Скиф, за ним — согласно номерам: Пай, Лиса, Люба, док, Фестиваль и Спам.
— Товарищи офф…церы!.. — отрывисто скомандовал Скиф. — Рр…няйсь! Смирна!
— Вольно, — сказал я. — Пять минут отдыха. Рюкзаки снять, оставить вон там в углу. Затем продолжаем движение в том же порядке.
Подошёл Скиф.
— Командир.
— Да?
— Ты чувствуешь запах?
— Тут много чем воняет, — сказал я. — А что?
— Можно снять противогаз?
— Смысл?
— Мерещится что-то. Не пойму…
Я подумал. Внешних запахов Скиф чувствовать не мог. По идее. Но иногда — очень редко, хотя всё-таки не в единичных случаях — с этими противогазами происходят необъяснимые вещи. Вернее, с человеком в противогазе. Обоняние обостряется до невероятного, и сквозь абсолютно исправный фильтр он улавливает даже очень слабые запахи лучше, чем большинство людей — без противогазов. Правда, этот эффект наступает, как правило, после суток-других пребывания в маске. Но, с другой стороны, Скиф имел проникающее ранение в голову…
— Сейчас док возьмёт анализы воздуха, и решим. Как раз пять минут.
Скиф, кивнув, отошёл на шаг.
Зал, в котором мы оказались, был почти кубическим: метров двенадцать по всем измерениям. Напротив входа на уровне второго этажа находилась сплошная застеклённая витрина во всю ширину стены; стекло, похоже, было немного наклонено вперёд — поскольку мы со своими фонарями в нём отражались. Я никогда ещё не видел вот так вот, в зеркале, группу во время работы. Поэтому некоторое время смотрел в ту сторону… а потом поймал себя на том, что не могу оторвать взгляд. Тёмная витрина смотрела на меня с вызовом, и отвести взгляд — значило проиграть.
— Док, — позвал я. Он оглянулся от стола, на котором развернул что-то, похожее на туристскую газовую плитку. — Что там, наверху?
— Там мой кабинет.
— Такой большой?
— Угу. С видом на море… Не мешай пока, ладно?
Вот так.
— Командир, — начал док. — Ребята… Скажу так: мы влипли. Произошло самое худшее — утечка вируса в атмосферу. То есть это было и наиболее вероятное, но мы… я… рассчитывал… ну… на другое. Нам могло повезти. Не повезло… Теперь, поскольку установлено, что жопа стряслась: я должен немедленно заняться анализом вируса и, если удастся, синтезом ингибитора. Счёт времени идёт на секунды, это без шуток… Для этого мне нужно попасть в обе лаборатории — биохимическую и наносборочную. Они обе на втором этаже. Боюсь, что самое сложное у нас ещё впереди…
Как в воду глядел, гиббонский ублюдок.
Третий труп мы нашли в лифте.
(Этажи лаборатории принципиально соединялись между собой только лифтами — маленьким и грузовым. Лестница была, но чтобы попасть на неё, следовало спуститься к крыскам. Подняв заслонку… На это всё равно придётся решаться, но потом. Пока — не требовалось.)
Из слов дока я сделал для себя вывод, что нам уже всё равно, но тем не менее проверил двери лифта и кнопку сканером. Кажется, здесь всё было в порядке. Я нажал на кнопку, дверь тут же открылась.
В кабине горел свет. Задняя стенка была изрешечена совершенно беспощадно и замызгана кровью и ошмётками мяса. Тот, чья кровь, лежал на полу кабины головой к двери и лицом вниз, весь изломанный — будто перебиты позвоночник и все крупные кости. Скорее всего, именно так оно и было.
Док склонился над ним. Потом снял с шеи убитого жетон. Поднёс к глазам, подержал, сунул в карман. Потом подхватил труп под мышки и выволок его из лифта.
— Поехали, — сказал он.
— Док, — сказал я негромко. — Ты тут ещё не командуешь. Пока я жив, командую я. Если меня убьют, командует Скиф. После Скифа идёт Пай. После него — Лиса. Потом — Люба. И только после Любы — ты. Это понятно?
Он слегка окостенел лицом, но это было заметно только в упор.
— Понятно, командир. Какие будут приказания?
— Ты остаёшься здесь, с тобой… — я подумал, — Люба. Люба, охраняешь дока, чтоб никакая падла ни из какой щели… Понял?
— Понял, — сказал Люба флегматично.
— А ты, док… Ты пока придумай себе какое-нибудь простенькое занятие, ладно? Чтоб не скучать.
— Понял, — повторил за Любой док. — Понял, командир. Да, если интересно: это старший лаборант, Костя. Золотые руки… И ещё: противогазы можно снять. Уже можно снять…
— Мы таки наглотались этой дряни?
— Да.
Все стянули маски и теперь вытирались и отплёвывались, сразу перестав быть похожими друг на друга.
Счастья в лицах не было.
— Люба, — сказал дежурную шутку Фест, — противогазы велели снять.
— Это лицо, — ответил Люба, ощупывая скулы. — Просто я его отсидел.
Когда мы ехали в лифте, Спам спросил меня:
— И что же теперь?
— Ничего нового, — сказал я. — Продолжаем трахаться, невзирая на осадки.
НОВОСТИ НАУКИ И ТЕХНИКИ
Наперерез Солнцу движется неизвестная прежде звезда!
Песчаные бури в Китае: солнце меняет цвет
Солнце: подтверждаются худшие прогнозы
Уже в следующем году магнитные полюса Земли могут поменяться местами
По солнечному диску вновь зазмеились трещины
Аномальные сияния озарили Лапландию
На Солнце быстро растет новое пятно
Станут ли нанотехнологии причиной гибели человечества?
«До самой далекой планеты не так уж, друзья, далеко…» — российские ученые вплотную подошли к решению проблемы межзвездных перелетов.
«Битва за Луну началась», — утверждает политолог Г. Сабрин.
— Вот уже четверть века нас кормят сладкой кашкой энергетической утопии под названием «гелий-3». Заметим, однако, что все разработки термоядерных электростанций как в странах «СП», так и в Китае, и в Индии — идут под пару «дейтерий-тритий». Не буду вдаваться в технические подробности, скажу сразу: «гелий-3» никто и никогда не помышлял использовать в качестве топлива. Это сырье для производства термоядерного оружия нового поколения, так называемой «чистой бомбы». При ее производстве вообще не используются делящиеся материалы, такие как уран, торий или плутоний, которые дают радиационное заражение при взрыве существующих термоядерных зарядов, — а также не возникает потока нейтронов, которые создают так называемую вторичную, или наведенную, радиацию. Гелий-3 — это просто чрезвычайно мощная взрывчатка, и все! Таким образом, появляется возможность вести военные действия с использованием термоядерных боеприпасов, при этом можно будет беспрепятственно занимать и использовать зоны поражения. Трудно представить себе, что политики и военные удержатся от применения такого превосходного оружия…
На Земле гелий-3 практически не встречается, зато на нашем естественном спутнике запасы его огромны. Начавшаяся десять лет назад точечная разработка лунных месторождений этого изотопа показала, что даже при нынешних технологиях годовая добыча может достигать нескольких тонн. Для создания же мегатонного боезаряда требуются килограммы — или десятки килограммов.
Сегодня на Луне действуют три «рудника» — российский, американо-японский и китайский. В этом или следующем году к ним добавятся индийский и австралийский. На Землю уже доставлено девятьсот килограммов термоядерной взрывчатки.
Одновременно с этим Китай объявил об успешных испытаниях сверхмощного лазера на ионах осмия и рения. Согласно опубликованному коммюнике, мощность его такова, что он «может уничтожать военные объекты, расположенные на поверхности Луны». Но других военных объектов, кроме «рудников», на Луне нет! Значит ли это, что Китай готов в случае обострения международной обстановки атаковать лунные базы? Наверняка — да.
Есть ли основания полагать, что страны ОБС не ответят тем же?
Лифт остановился, но дверь не открылась.
— Блядский бог… — процедила сквозь зубы Лиса, пока я доставал сканер. — По-моему, нам уже должно начать везти.
Спам кашлянул. Со значением. Конечно, религиозные представления Спама — это особый разговор, очень особый. Рассказать — не поверят. Но при нём не стоит допускать богохульства. И чёртохульства — на всякий случай. Мало ли что. Единственно, кому это… ну, не то чтобы разрешается, но спускается с рук — Лисе. Ляпни такое я, он бы меня пристрелил. Потом бы рвал на себе волосы и погоны, но — уже потом.
Почему эти женщины могут вот так просто и с пользой для себя использовать свои анатомические особенности, а мы, люди — нет?
Виновата Лиса или нет (может, сглазила?), но нам отнюдь не начало везти. Свет в кабине лифта померк, и из динамика раздался всё тот же мерзкий голосок: «Зафиксировано несанкционированное вторжение. До запуска процесса самоликвидации осталось триста секунд. Введите код отмены…»
Я огляделся. Стены лифта и потолок были гладкие, без каких-то следов USB-гнёзд или заглушек. Был миг, когда мне показалось, что я вижу порт под кнопкой — но это была всего лишь головка винта, фиксирующего панель.
«…двести сорок секунд…»
Где-то недалеко грохнул глухой взрыв.
— А что, ребята? — сказал Скиф. — Похоже, что финиш. Мы наконец добегались.
— Типун тебе в глотку, — буркнула Лиса, пытаясь просунуть кортик в щель между створками.
— Резина? — спросил Фест.
— Ну.
— Тогда отойди, лишняя дырка… О! Я это сказал! Я это сказал!
— Маленький афрожопый…
— Командир! — Фест почти кричал. — Разрешите мне! Я один раз из такого же лифта…
— Валяй, — сказал я. — Ребята, встали по сторонам…
Я понял, о чём Фест говорит. Это я его тогда — года три назад? — запер в таком же примерно лифте — и он из него ушёл. Как колобок.
Мы встали по сторонам двери — почти излишняя предосторожность, если будет рикошет, то пуля обойдёт всю кабину; Фест встал на колени слева от предполагаемой плоскости огня и поднёс АКСУ к щели.
«…двести секунд…»
— Огонь, — предупредил он. Я открыл рот.
Он сначала выстрелил один раз, посветил фонарём — и, надо полагать, удовлетворился результатом. Кивнул нам всем — и стал долбать по щели, с каждым выстрелом смещая ствол на пару сантиметров вниз.
— Боюсь, что в эти дырки мы всё равно не пролезем! — весело сказала Лиса, когда Фест отстранился, любуясь работой. — Разве что Пай.
Я знал, что будет делать маленький паршивец, поэтому заранее полез в боковой карман разгрузки. Фест тем временем стал долбать по верху щели.
«…сто шестьдесят секунд…» — напомнил нам голос, когда Фест израсходовал магазин.
Я подал ему комок синявки размером с четверть спичечного коробка и два взрывателя РД-17. Он кивнул, разделил синявку пополам, облепил ею взрыватели, откупорил упаковку презервативов, которую, оказывается, уже держал в зубах, сунул в презерватив взрывчатку, налил четверть фляжки воды, закрутил резинку — и аккуратно, чтобы не порвать, пристроил это сооружение в верхней части двери, в расширенной выстрелами щели. Потом точно так же заминировал низ двери.
Я взял в руки пульт. Все были умные, битые не раз — повернулись мордами к стенкам, присели, руками прикрыли уши и затылки. У меня одна рука была занята, так что я постарался засунуть уши между коленями. И нажал на кнопку.
Оглушило, конечно. Первые секунды после такого кажешься себе рыбой, которая всплывает кверху брюхом. И ничего тебя при этом особенно не волнует. Хоть бы и жить осталось минуту — ну, даже если и с хвостиком.
Эти скользящие двери в лифтах специально делают с не очень прочными фиксаторами — чтобы при отказе механизмов створки можно было развести вручную. Не то чтобы совсем уж руками, но простейшим ломиком. Вот ломик мы и применили…
(Мы пахали!..)
Как известно, нет такой гайки, в которую простой русский человек не смог бы забить простой русский болт.
Внутренние створки разогнало сантиметров на тридцать — в общем, голый человек пролезет. Внешние остались как были, но я нашарил рукой фиксатор, отжал его — дверь откатилась свободно.
Опять полутёмное помещение с далёкими размытыми огнями…
Нельзя сказать, что я увидел движение: я его угадал. Отскочил — ровно в тот момент, когда засверкали вспышки, и несколько пуль врезались в и без того достаточно дырявую заднюю стенку лифта. Остальные пробарабанили по дверям.
Кто-то засел напротив лифта и лупил дурацки-длинными очередями. Но, может быть, у него были к тому основания.
— Спам, — сказал я. — «Шершнем» его.
Сам же вынул «Гюрзу» и прицелился по лампочке в потолке. Вернее, присмотрелся к светящейся матовой панели, чтобы понять, где там торчат лампочки. Свет надо погасить, а то мы хуже мишеней в тире…
Но в этот момент снаружи полыхнула ослепительно-белая вспышка — из тех, после которых всё вокруг на некоторое время погружается во мрак, а после становится видимым, но — негативом, — и оглушительно, мировым молотом в мировую бочку, в которой мы все сидим, грохнуло, затем почти неслышно протрещали две коротких — отсечка по три — очереди, и — я успел только выдохнуть, но ещё не набрал воздух, — в дверь крикнули:
— Гудвин! Ключи!
Это был док. Я не мог его ни увидеть, ни услышать, но я и увидел, и услышал.
И просунул ему ключи.
«…до запуска процесса самоликвидации осталось двадцать секунд. Ведите код отмены. До запуска про… Код отмены введён. Код принят. Процесс подготовки к самоликвидации прерван. Спасибо за использование кода».
Когда док и Люба поняли, что произошло, они не раздумывали долго: Люба лупанул из своего «Шершня» по витрине (пуля её не брала), потом они с доком соорудили пирамиду из трёх столов и влезли в кабинет — и хорошо, что провозились лишнюю минуту, разбирая где-то там баррикаду, потому что иначе, боюсь, точнёхонько попали бы под огонь сидевшего в засаде бородатого мужика с огромными ручищами. А так — Люба накрыл его шоковой гранатой из подствольника и добил из основного ствола. Зачем добивал? Потому что СШГ его не взяла. Как это? А вот так: мужик встал, отряхнулся и начал разворачивать «калаш». И пришлось гасить его по-взрослому…
Люба выглядел по-своему озадаченным.
Но надо было как-то выбираться из лифта. Внешнюю дверь удалось открыть полностью, а вот створки внутренней двери практически заклинило. Мы их подёргали, потягали — бессмысленно. Лифт остановился заметно ниже пола, надо полагать, створки упирались во что-то незыблемое.
Пай выскользнул наружу, даже не снимая разгрузку. Фест был чуть покрупнее, но и он пролез. Нам со Скифом пришлось потруднее, но, поснимав разгрузки и пояса, мы кое-как протиснулись наружу. А вот Лиса, решившая было пойти тем же путём, застряла.
То есть она не насмерть застряла, просто сунулась — и поняла, что не проходит. Спам в бронике тоже не проходил.
Мы перекрыли коридор: Док, Люба и примкнувший к ним Скиф — с одного конца, Пай и Фест — с другого. Я остался возле кабины, чтобы помочь.
«ТИК-6» — как, впрочем, и «2», и «3» — других не пробовал — изделия прекрасные, но один недостаток имеют: их неудобно снимать и надевать в одиночку. Застёжки так расположены, что нужна какая-то цирковая гуттаперчевая подвижность суставов, чтобы до них дотянуться. В общем, Спам и Лиса поснимали друг с дружки броники, подали их мне в щель, и мы со Спамом начали тяни-толкать Лису в мою сторону, но она не пролезала. Тогда Спам выбрался наружу, Лиса стащила с себя свитер и тельняшку, оставшись в лифчике, мы со Спамом потянули её — я за руку, Спам за коленочку, — и вытащили репку. И в этот момент лифт обрушился.
Честно говоря, мы не сразу поняли, что произошло. То есть ещё секунда — и Лиса либо навернулась бы вниз вместе с кабиной (не очень страшно, метров семь, но всё равно неприятно), либо её разрубило бы пополам. Мы пялились на пустоту, а потом оттуда нас обдало клубом вонючей пыли.
Я испугался. Лиса, по-моему — нет. Иногда мне хотелось её убить просто за её тупое бесчувственное бесстрашие.
Итак, падение лифта и наши первые потери в технике: два неиспользованных «Шершня», свитер и тельняшка. Лиса со злости набросила броник прямо на голое тело и всё время передёргивала плечами — грубые швы и края застёжек-«репейников» кусались.
Надо сказать, здесь было совсем не холодно. Не то чтобы тепло, а так — градусов шестнадцать. И отчётливо воняло — как на потушенном пожаре в зверинце.
Здоровенный мужик, который в нас стрелял, звался Мартын (или Мартин?) Васильевич. Док обозвал его «Членом», потому что он был член-корр.
Напротив лифта в стене зияла дыра — так где-то метр на полметра. Я присмотрелся. Дыра была прорезана в железной двери, давным-давно заваренной по контуру и закрашенной под цвет стены. За дырой начиналась обычная лестница, ведущая вверх — на технический этаж.
Похоже, эту дыру Мартын и защищал.
От кого?
До лабораторного блока мы добрались без приключений. Смутила только разнесённая в щепу дверь в торце одного из коридоров. Оттуда и воняло. Внутри всё было покрыто копотью, как тогда в виварии — только гуще. Я бросил внутрь свечку, но ничего не увидел. В смысле, что там ничего не было. А если и было, то сгорело в прах.
Док остановился и поднял руку. И мы все мгновенно замерли в тех позах, в которых нас застал жест. Потом Фест, который на ходу поправлял что-то на щиколотке (нож, наверное), медленно опустил ногу на пол.
Дверь слева была чуть приоткрыта, и из-за неё слышался нехороший периодический звук, от которого вдруг поднялась шерсть на спине.
— Это столовая, — прошептал док.
И я понял, почему мне вдруг стало так неуютно. Звук больше всего напоминал чавканье.
В столовой было темно, полоска света, протекшая сюда из коридора, бесполезно лежала на полу. Я показал на себя, Феста и Пая, сделал знак: свет. На Скифа: откроешь дверь. Спам: прикрываешь сзади. Лиса: держишь коридор. Док: в сторону. Люба: прикрываешь дока.
Вошли. Лучи света замелькали по комнате, сошлись в одной точке, разошлись. Всё стало видно: столы, плита, пара холодильников, посудомойка, вытяжка над плитой. Готовили они тут себе сами.
За обеденным столом боком к нам сидел тощий высокий парень. Перед ним стояла глубокая тарелка с торчащей из неё ложкой, хлебница с ломтями хлеба — и букридер на пюпитре.
Парень был беспрекословно мёртв. Хотя бы потому, что возле хлебницы столбиком сидела белая лабораторная крыса и, тупо глядя перед собой тускло-красными (в луче боевого фонаря) глазками, грызла сухарь.
Букридер-то и чавкал: то ли из-за неисправности, то ли по прихоти настройки его микрофон принимал звук разгрызаемого сухаря, усиливал — и воспроизводил. Получалось страшно.
Ещё более страшно было то, что крыса сухарь не ела; похоже, что в неё просто не лезло; она грызла его с набитым ртом, рассыпая кусочки и крошки…
Я хотел что-то сказать, но тут крыса взорвалась.
В общем, всё стало понятно почти сразу, однако первое — флэш! — впечатление осталось именно таким: обожралась и лопнула. На самом же деле — выстрелил Пай. «Вал» бьёт не так чтобы совсем уж бесшумно, слышна работа механизма и свист пуль, — но недавняя разборка с заклинившими дверьми стоила нам всё ещё заложенных ушей.
В общем, Пай дал короткую очередь, крысу разорвало на куски, — и тут же где-то на границе поля зрения что-то замелькало. Я хлопнул рукой по стене — где стандартно располагаются выключатели. Свет загорелся сразу — лилово-белый, яркий, мерцающий.
Несколько крыс шмыгнули за холодильник, а ещё одна, сидевшая на плите и жравшая что-то из сковородки, вдруг выгнула спину дугой, прыгнула на стол — и, хищно раскачиваясь, пошла на нас.
Всё дальнейшее заняло секунду, не больше.
Снова свистнул «Вал», но крыса неуловимо-быстро вильнула в сторону, распласталась — и прыгнула. Фест попытался поймать её очередью АКСУ, все пули пришлись в плиту, керамическая панель разлетелась чёрным, сковорода взлетела к потолку, под ней полыхнула сварочная вспышка. Крысу это не испугало, в один прыжок она оказалась на краю стола, оттолкнулась и взлетела. Пай выстрелить не успел, крыса приземлилась на его автомат, отрикошетила в лицо Феста, он увернулся, она изогнулась в воздухе, зацепилась ему за шапочку-«чеченку» и, резко изменив траекторию, метнулась косо вниз — между мной и Лисой, которая стояла вполоборота — и держа коридор впереди, и кося глазом в нашу сторону: куда это мы тут палим? Крыса вёртко проскочила у неё между ног, бросилась к стене, но её занесло, повалило на бок, шмякнуло о плинтус… Лиса уже стояла на колене и опускала ствол «КК». Не на!.. — док не успел договорить, пулемёт коротко тукнул, и там, где была крыса, сделалось пыльно-кровавое облачко.
— Мышка, что ли? — спросила Лиса.
— Крыска, — сказал Скиф.
— Ну, ни фига себе.
Мы вошли на кухню. Лампы под потолком шипели и мерцали, то вспыхивая, то угасая. Я прислонился к стене. Омерзительное настроение, возникшее, едва мы начали спускаться, сделалось ещё омерзительнее. Это было как похмелье, только без физиологии. И если меня и тошнило, так это от отвращения ко всему сущему.
Док осмотрел мертвеца. Сделал соскобы с губ и ушей. Попытался разжать ему кулак — и это оказалось очень непросто. Вообще труп производил впечатление замороженного — во-первых, чуть розоватой белизной кожи (только верхняя губа и кожа под носом были нормальной трупной синюшности), во-вторых — неестественной ригидностью тела. Я довольно много имел дела с трупами разных степеней окоченелости, но такого ещё не видел.
В кулаке оказалась смятая бумажка. Док вынул её, я думал, это записка, но нет — оказалась просто облатка. На ней оставались следы какого-то порошка. Док упрятал её вместе с соскобами в пластиковый мешок.
Скиф между тем обходил кухню, ко всему прикасаясь и принюхиваясь.
— Странно, — сказал он. — Сковородка тёплая, а хлеб высох в камень.
— И жратва пахнет нормально, — подхватил Люба. — Не протухла.
— Хочешь доесть? — спросил Фест. — Сытый человек — это звучит гордо.
— Хватит тебе его доставать, — сказал Спам.
— Да чего? Просто спросил.
— Не хочу, — сказал Люба. — Всё с кетчупом, а у меня от него изжога.
— Похоже, чайку мы тут не попьём, — сказал Спам. — Плита вдребезги. Ну что, командир? Дальше?
Я осмотрелся. Меня что-то беспокоило. Что-то мы оставляли в тылу.
— Ребята, — сказал док. — Кто мне поможет оттащить парня в холодильник?
— Это где? — спросил Люба.
— А вот…
Дверь в большой рефрижератор скрывалась между двумя холодильниками комнатными.
— Ага.
Док и Люба подхватили труп и понесли к рефрижератору.
— Лёгкий, — сказал Люба.
— Похоже на то… — в голосе дока звучала вся тщета познания.
Пай открыл перед ними дверь, посветил. Все замерли, как стояли. Потом Люба и док медленно опустили труп на пол.
Я подошёл, заглянул в камеру.
Камера была не слишком большая, два на два. На полках стояли всяческие коробки и контейнеры, под потолком на крюках висело несколько свиных полутуш. А рядом с дверью, на нижней полке и просто на полу, лежали два покойника. Один абсолютно голый, со связанными руками и ногами, второй — завёрнутый в простыню, из которой торчали только синие измазанные кровью ступни.
— Это кто? — спросил я.
Док ответил не сразу. Он сидел на корточках, придерживаясь за косяк двери, и думал. Слышно было, как у него скрипит в черепушке. Потом он подошёл (не вставая с корточек, в три утиных шажка) к голому и снял с его шеи жетон. Повернулся, стал распутывать простыню на голове второго. Он первым увидел то, что было под простынёй, и по его внезапно вспружинившим плечам я почувствовал, что там что-то особенное.
Он отодвинулся и дал мне увидеть прежде скрытое простынёй.
Голова и плечи. Угольно-чёрного цвета. Нет, не угольно — графитно. И — светлые спутанные волосы. Длинные. Женские.
— Господи, — сказал я. — Что это?
— Не имею ни малейшего представления… — проговорил док; голос у него был сдавлен, словно он сдерживал кашель.
— И… э-э… док, — сказал я. — Шесть человек. Это — все?
— В том-то и дело… — док встал. — Это ребята из смены «Вега». Я и подумать не мог, что они здесь.
— И вас не предупредили?
— Нет…
Подошёл Фест, заглянул в камеру.
— Негритянка, что ли? — спросил он с понятным интересом.
Док покачал головой:
— И никогда не была.
— И чем вы тут занимаетесь только… некрофилы-затейники… — Фест отошёл, неодобрительно ворча.
— Ну вот, — сказал док. — Направо — жилой отсек, прямо — лабораторный…
— Ага, — сказал я. — Как могло получиться, что здесь оказались лишние люди?
— Не знаю. Абсолютно.
— Сколько их может быть? Полная смена?
— Тогда бы… — он помолчал. — Нет, вряд ли. Скорее, получилось так: эти двое остались в лазарете. Какое-то лёгкое недомогание, но всё равно положено пройти карантин…
— И оказалось, что это не лёгкое недомогание?
Док молча кивнул.
— Тогда почему вам не сообщили?
Он не ответил.
Я оставил Лису и Спама держать коридор, остальными силами мы прошли по жилому отсеку — и нашли ещё двоих.
Если вам кто-то скажет, что нельзя утонуть под душем, не верьте. Можно. В пьяном виде, например. Я видел такое дважды — первый раз давным-давно, ещё в курсантах, и того чудака мы всё-таки спасли, откачали, его тут же из училища выперли, и потом, много лет спустя, я его брал: он заделался поставщиком мальчиков для богатеньких пидоров; лучше бы он так и подох тогда… И вот — второй случай.
Мы сунулись на звук текущей воды. Душ здесь был без наворотов: две простые опанеленные кабинки с серыми пластиковыми занавесками, на которых изображены были пошлые аляповатые алые паруса, — и смесителями на стене. Из одной кабинки торчали ноги. Стволом пистолета я отодвинул занавеску. Вода из смесителя текла не очень сильной струйкой прямо в рот утопленнику. То, что это утопленник, было ясно без вскрытия…
Док отстранил меня достаточно бесцеремонно, наклонился над трупом. Снял с шеи жетон.
— Губан, — сказал он. — Как же так? Странно…
— Что, опять не та смена?
— Да нет, смена та… Не понимаю, командир. Ничего не понимаю. Где-то должны быть какие-то записи…
— Это само собой.
Второго — вторую — нашёл Фест.
Было так: пока мы копались в душевой, он шёл вдоль ряда дверей — а, надо сказать, жилой блок был похож на купейный вагон изнутри, только коридор чуть пошире и двери — скользящие — располагались раза в два пореже. Ну и вагон длиннее. Так вот, Фест пробовал двери и в те, которые приоткрывались, заглядывал.
Пай тенью следовал за ним.
В эту дверь Фест заглянул и уже высунулся было обратно, но замер. На койке под простынёй кто-то лежал. Просто сетка прогнулась, и простыня скрадывала обводы тела.
Фест, отодвинув дверь, вошёл.
Жилая ячейка (комнатой её назвать язык не поворачивался) была аккуратно и уютно обставлена и украшена — насколько это вообще возможно, когда основная мебель — двухэтажная койка и откидной столик — привинчены к полу, а на потолке светится старообразный плафон в проволочной сетке. Над столиком висело зеркало в рамке — правда, расколотое наискось. Верхняя койка — очевидно, необитаемая — была застелена белым пластиковым листом, и на нём стояли три кукольных домика и сидели несколько нарядных тряпичных кукол и пёстрых белок. Тут же, поближе к свету, рос в горшке куст неизвестного растения с жёлтым цветком. На стенах висели акварели…
Фест подошёл к койке и приподнял простыню. Под простынёй лежала девушка с голубыми волосами.
— Ё-кэ-лэ-мэ-нэ… — сказал Фест. — Мальвину замочили. Буратины долбанные.
Пай встал в дверях боком, одним глазом контролируя коридор, другим — комнату.
— Зеркало разбито, — сказал он.
— Ну и?
— Примета плохая.
— А-а… — Фест махнул рукой. — Плохая примета — это когда зеркало разобьёт чёрный кот пустым ведром. А так — фигня.
— Откуда ты всё это знаешь?
— Гудвин сказал.
— Ну, тогда всё так и есть…
Фест громко вздохнул, достал из кармашка «разгрузки» начатую пачку жевательной резинки, одну подушечку отправил в рот, пачку протянул девушке:
— Угощайся. Мёд и лимон.
— Зачем ты так, Фестиваль? — спросил Пай.
— Не знаю, — сказал Фест. — Она мне понравилась. Как ты думаешь, я бы понравился ей?
— Ты слишком циничен.
— Да? А по мне — так ничего. Там начальство не маячит?
— Ещё нет.
Фест с сожалением посмотрел на «Мальвину».
— Всё равно не успеть, — сказал он.
И повернулся, чтобы уйти.
— Я, кажется, сообразил, где может быть передатчик, — сказал док, когда мы вышли из столовой.
— И?
— В конференц-зале. Проще всего переделать в передатчик интерком. Собственно, перепаять один контур… и надо как-то просунуть антенну на поверхность, но это решаемо.
— Чёрт, — сказал я. — Конечно…
Конечно, не обязательно искать передатчик, который непонятно где и непонятно как выглядит. Но антенна-то должна быть выведена на поверхность, никаким другим способом из-под воды сигнал не поступит. И где у нас тут канал на поверхность?
В компрессорной — воздуховоды.
В пультовом зале — кабельные каналы.
Они же — в помянутом конференц-зале.
На электростанции — и воздуховоды, и кабели. И даже монтажный лаз, но он, как ещё на оперативном совещании все в один голос сказали, наглухо заварен.
Но то, что заварено, можно и пропилить…
Ладно. Сейчас разберёмся с персоналом — и быстро пройдёмся по всем точкам.
И тут я увидел картину, которая дорогого стоит. Я увидел совершенно охеревшего Феста, который пятился от двери чьей-то жилой комнаты. Обычно светло-шоколадная, морда его сейчас была зеленовато-серого цвета, немигающие белые огромные глаза неотрывно следили за чем-то, двигающимся внутри комнаты.
Пай стоял спиной ко мне, и спина эта показывала, что Пай весьма озадачен. Может быть, на лице Пая сейчас, как обычно, ничего не прочесть, но про спину он забыл.
Портал TiranNoTaurus ReXXX
Бывший канцлер Германии — самка снежного человека? Сенсационные откровения камердинера
РПЦ назвала ересью интернет-храмы и виртуальных священников. Апостольская церковь с этим не согласна
Самая большая дубина!
Прошло испытание оружие, которое может уничтожать планеты
Сообщения об испытании так называемой «системы HEnTEl», в просторечии «брандскугель», или «горящее ядро», прошли почти незамеченными. Между тем они проводят черту в нашей истории — не менее жирную, чем та, которая была проведена первыми ядерными испытаниями в 1945 году. Да, заявлено, что это оружие предназначено для разрушения комет и астероидов, которые могут угрожать Земле (как известно, в 2096 году не исключено столкновение нашей планеты с астероидом Вулкан диаметром 250 метров). Да, это оружие разработано гражданским международным консорциумом и не предназначено для военного использования. Но мало ли в истории случаев, когда то, что предназначалось для блага человечества, было использовано для его истребления? Динамит — это самый хрестоматийный пример.
Предпосылки к созданию «брандскугеля» сложились в 2005–2007 годах, когда независимо друг от друга несколько групп ученых сумели создать антивещество непосредственно из нормального вещества, минуя фазу энергии. До этого антивещество можно было получить, использовав его энергетический эквивалент — то есть как бы сгустив, сконцентрировав энергию до плотного, вещественного состояния. После открытия так называемого «эффекта Иоганссена» наука вплотную подошла к превращению вещества в энергию по известной формуле Эйнштейна E=MC2. Теперь оставалось только разработать технологии, которые позволили бы достаточно безопасно манипулировать этими океанами смертельной радиации — поскольку энергия при превращении в нее вещества выделяется в основном в виде ультрафиолета, рентгеновского и гамма-излучения.
Но нашлась одна область, где этот эффект оказался востребован сразу, немедленно. Борьба с астероидами.
Что собой представляет «HEnTEl»? Это многоступенчатая и многоствольная протонная пушка, прицельные приспособления — плюс средства доставки, уже ставшие привычными межпланетные зонды. Зонд подлетает к цели (допустим, к ядру кометы) на предельно близкое расстояние и выстреливает по участку ее поверхности пучками заряженных частиц, разогнанных практически до скорости света. Под действием этих частиц вещество, находящееся на поверхности цели, начинает как бы вибрировать, превращаясь в антивещество и обратно с немыслимой скоростью. А поскольку удары протонами наносятся не одновременно, а с задержкой как раз на период вибрации, то рано или поздно в очаге вещество начинает встречаться с антивеществом, аннигилирует, превращаясь в энергию — и этот взрыв испаряет весьма значительный объем ядра кометы, заставляя ее менять траекторию. Достаточно сказать, что экспериментальный образец «HEnTEl», весящий полторы тонны, вызвал взрыв такой же силы, что и термоядерная боеголовка весом семь тонн. Причем, как говорят нам специалисты, наращивание мощности «HEnTEl» ничем не ограничено…
Представляет ли опасность для человечества технология «HEnTEl»? Безусловно. Уже хотя бы потому, что для изготовления протонных пушек не нужны делящиеся радиоактивные материалы, что почти исключает возможность обнаружить их производство. Да, это высокая технология, доступная пока еще немногим, но это технология компактная, не требующая ядерных реакторов и обогатительных заводов. Поэтому режим нераспространения соблюсти будет исключительно трудно.
— Любу не пускайте сюда, — сказал я, но было уже поздно: Люба успел в дверь заглянуть и сейчас, чуть отбежав в сторонку, блевал.
Девушка с голубыми волосами снова встала с койки, деревянным движением поправила волосы, шагнула вперёд, врезалась коленом в столик, отшатнулась. Вернулась на койку, села. Помахала руками, словно отгоняя мух. Снова встала, поправила волосы, шагнула вперёд, врезалась коленом в столик. Замерла. Снова шагнула, её развернуло немного, следующим шагом она проскочила мимо столика и врезалась в стену. Её отбросило назад, она снова шагнула, ударилась сильнее, док поймал её за плечо, она все теми же движениями, словно отгоняя мух, помахала руками. Расслабилась, опустила руки и плечи, ссутулилась. Вернулась к койке, села, потом легла. Долго искала простыню, нашла, натянула, укрылась с головой.
Док сделал знак: выйдем. Я с готовностью вышел.
— Что это? — спросил Пай. Он вроде бы слегка оклемался.
— Она сгорела, — сказал док. — От мозга остались ошмётки… В фигуральном смысле, — добавил он, подумав. — Но изменения всё равно необратимы.
— Как это у вас говорят — «овощ»? — спросил Скиф напряжённым голосом.
— У нас говорят «растение»… — протянул док, глядя куда-то мимо. — Нет, это не совсем растение, двигательные функции не затронуты. Но в поведенческом плане это даже и не животное…
— Тогда, может, продадим её на органы? — хихикнул Фест.
Док странно посмотрел на него, а Скиф врезал по шее, но Фест, похоже, не заметил ни того, ни другого.
Я разобрался с замком и запер дверь. Эту проблему мы отложили до лучших времён. Если только наступят когда-нибудь лучшие времена…
Лабораторный блок.
Я сверился с план-картой. Да, всё верно: занимает половину верхнего этажа, этакая коробочка пятнадцать на сорок пять на пять метров. Но коробочка была разгорожена весёленькими светло-синими поликарбонатными панелями так, что получался Т-образный коридор, узкий и высокий, с длинной перекладиной и короткой ножкой. То есть получалось две немаленькие выгородки — надо полагать, герметичные. Панели были полупрозрачные, ровно настолько, чтобы не видеть, что за ними происходит.
Там, где ножка упиралась в перекладину, стоял журнальный столик и пара пластиковых стульев. На столике лежал раскрытый «Огонёк». Пепельница в виде выдолбленного пенька валялась у стены. Окурки — штук сорок, не меньше — рассыпались длинным косым веером.
Двери овальной формы с массивными резиновыми уплотнениями и уже привычными рычажными дверными ручками выходили сюда из обеих выгородок. На дверях не нашлось никаких надписей или пиктограмм. Надо полагать, все и так всё знали.
Я посмотрел на дока. Лицо его, и так не слишком округлое, осунулось, скулы торчали, вокруг глаз образовались чёрные круги, как у лемура.
— Это — биохимия, — кивнул он на правую дверь. — Это — наносборка, — на левую.
— Куда пойдём?
— Не знаю… Остался только Тихон. Если никаких нежданчиков… По штатному расписанию Тихон здесь, в нано. Как на самом деле — не имею представления.
— Тогда я не понимаю… — я опять полез в план-схему, — а где же конференц-зал?
— Тоже здесь. В сущности, вся наносборка — полтора на полтора…
Я вообще-то ожидал разгрома и копоти, поэтому вид ярко освещённого и вылизанного помещения меня озадачил. Оно не имело никаких внутренних перегородок, кроме чего-то, напоминающего пластиковую душевую кабину, в дальнем углу. Справа и слева, вдоль полупрозрачных стен, стояли длинные столы с рядами приборов, которые я поначалу принял за большие микроволновки: шкафы с прозрачными дверцами и кнопочными панельками управления. У непрозрачных стен стояли высокие, до потолка, металлические стеллажи и металлические же шкафы. В центре комнаты под широким кольцеобразным бестеневым светильником стоял кольцеобразный же стол с несколькими белыми стульями вокруг него.
На одном из этих стульев спиной к нам, упав лицом на стол, сидел человек в белом халате. Одна его рука была подложена под голову, другая — мёртво висела к полу.
— Тихон! — позвал док. — Тихон!
Звякнуло эхо.
Подтянулись наши — все, кроме Спама, он держал тыл. Думаю, у них уже начинался предфинишный синдром, тем более, что дистанция досталась не из лёгких. Да и разболтались ребятишечки на гражданке, форму утратили…
Впрочем, пока это проявлялось только в общей тяжеловатости и смазанности движений, не более. Но скоро наступит срыв, и он неизбежен. Моя задача будет: сделать так, чтобы это произошло не у всех одновременно.
Пока я первым планом сознания оценивал окружающую обстановку, вторым планом — выстраивал возможную схему действий. Итак, у меня имелось два слабых звена: Фестиваль и Лиса; два сильных звена: Люба и Скиф; более или менее надёжные середнячки: Пай и Спам; и две тёмных лошадки: док и некто Гудвин.
(С какого-то момента я перестал себя полностью контролировать. То есть я контролировал себя на восемьдесят — условно, конечно — процентов. Но что сейчас происходит в никак не проявляющих себя двадцати — я не имел представления.)
Тем временем док, прикрываемый Любой, подошёл к сидящему. Я почувствовал какую-то неправильность, какое-то нарастающее напряжение в этих трёх фигурах. Будто на них подули из-за невидимых кулис струёй воздуха, или подсветили снизу, или что-то ещё…
Но это длилось секунду, не больше. Потому что через секунду человек в белом халате поднял голову и медленно распрямился.
Док заглянул ему в лицо и дал мне знак подойти.
Щекастый мужчина лет шестидесяти — самый возрастной из тех, кого мы видели здесь. У него была бугристая лысина с венчиком тонких слипшихся грязновато-седых волос, очень редкие брови и красные опухшие веки почти без ресниц. Губы были покрыты коркой и искусаны в кровь.
Он очень медленно повернул голову в мою сторону. Глаза, в густой малиновой сетке сосудов, чуть скосились, тут же дёрнулись обратно, — и, хотя мимика у него была никакая, я понял, что он терпит нестерпимую боль.
— Вы… кто?..
— Министерство по чрезвычайным ситуациям, — соврал я. — Спасательный отряд. Мы приняли ваш сигнал.
— Оружие… есть?..
— Есть.
— Застрели меня… скорее…
— Есть другой способ помочь вам?
— Времени… не… оста… лось… всё… че… но…
И он пошевелил левой рукой — той, на которой лежал.
Предплечье его, от кисти и почти до локтя, было испещрено следами уколов — не меньше двадцати, — и рядом с каждым стояли цифры, выведенные шариковой ручкой. Как я понял, дата и время. Потом — просто время.
— Пожа… лу… ста…
Он почти скулил. Я посмотрел на дока. А док смотрел на сидящего, и лицо у него было, как у Пая, — то есть ничего не выражающее.
— Тихон, — ещё раз позвал док. — Тихон, ты меня узнаёшь?
Тихон медленно полез в карман, достал очки, криво нацепил их на нос. Потом снял и положил в карман. Снова достал и надел. Снова снял.
— Готов, — сказал док.
Я так и не понял, с какой интонацией он это сказал. Но уж точно без сожаления.
Потом он достал из кармана маленький ПСМ, поднял Тихону левую руку вверх — и выстрелил в подмышку.
Было двадцать часов четырнадцать минут. С момента высадки прошло четыре часа.
Я отправил разведчиков с заданием: методично прочесать весь этаж. Вряд ли остался кто живой, но порядок должен быть.
Док оказался прав: передатчик нашёлся здесь, в конференц-зале: комбинация из пульта проводной связи, плоской коробки с ручками настройки, пучка проводов, нескольких конденсаторных банок и грубо намотанной проволочной катушки. От всего этого безобразия под заглушку на стене уходил тонкий провод.
Я его оборвал.
Пункт первый задания был выполнен.
Теперь предстояло начать выполнение пунктов два и три одновременно. С пунктом три мог справиться док единолично, а про себя я решил, что прикрывать его будет некий Гудвин. Будем считать, что Гудвину надоело бегать. Возраст, старые раны, «колено горничной»… Остальным предстояло спуститься на ту площадку с лифтовой развязкой и посадить Спама на лифт, ведущий в самый нижний уровень, в отсек обслуживания ракетных капсул.
Пройти же им предстояло сквозь полчища очень агрессивных лабораторных крыс…
Ладно, подумал я, полчаса отдыха ребятам не повредят. Даже час… И я скомандовал привал, предупредив, что это не навсегда и спать лучше не заваливаться.
Вернулась разведка, доложив, что этаж чист. Их я тоже отправил отдыхать, а сам подсел к доку. Тот листал тетрадку — обычную ученическую, с голой Сандрой Юю на обложке.
— Никакой ясности, — сказал он, предупреждая вопрос. — Они сообразили, что что-то происходит, когда мозги уже начали закипать. Это, — он прошелестел листами тетрадки, — написано буквально на другом языке.
— На каком? Может, я знаю?
— Нет, формально это русский… Просто другая семантика, другой уровень смысловых связей…
— Типа как если подсунуть первоклашке Канта?
— Вы хорошо схватываете, Гудвин.
— Залог выживания… Что произошло с крысками? У них тоже выплеск гениальности?
— Подозреваю, что да. Непонятно только, почему крысы. С ними опыты не ставили, их держали для сыворотки.
— Сыворотки?
— Долго объяснять. Да и зачем это вам?
— Праздное любопытство, скорее всего… Ладно, не буду мешать. Если что, свистите.
— Свистну…
Я прошёл к ребятам. Они расположились в коридоре между двумя лабораториями, там, где была курилка. Только они понатаскали туда из жилого блока кресел и матрацев. Скиф чистил автомат, Лиса курила трубку, Люба хрумкал «кис-кис» — похожие видом на знаменитые ириски брикетики белково-глюкозного концентрата, — запивая их водой из фляжки. На вкус «кис-кис» кошмарные, говорят, их специально делают такими, чтобы не возникало соблазна погрызть от нечего делать — потому что четырёх-пяти кубиков хватает, чтобы обеспечить нормального бойца энергией в обычных условиях, а десяти — в экстремальных, на марш-броске там или в горах. Но Люба был не вполне нормальным бойцом…
Пусть жрёт, не жалко. До сих пор ему ничего плохого не делалось.
Фест валялся на матраце серым таким чучелком, он явно устал больше всех нас. Известно, что привычка даже к легальным, то есть особо чистым и якобы обезвреженным наркотикам выносливость снижает. А Фест, когда подрабатывал «тележкой», баловался и нелегальщиной, в том числе экстремальной — например, «скипом». «Скип» известен тем, что практикующие его ничего об ощущениях не рассказывают. Похоже, они действительно всё забывают. Что не мешает им вновь и вновь искать и покупать эти зелёные ампулы — которые в семьдесят раз дороже золота… А пока душа их странствует и скитается где-то не здесь, тела делают всё что угодно, и эта неопределённость, неизвестность, незнание того, куда ты вернёшься, — придаёт дополнительную остроту. Более того, многие утверждают, что до приёма препарата они жили в другой, немного, но всё же отличающейся от нашей, вселенной. Улицы назывались по-другому, в записных книжках список знакомых менялся, какие-то памятники появлялись или исчезали… ну и так далее.
Пай читал книжку. Спам просто маялся. В тюрьме ему надоело, но привычка к постоянному, двадцать четыре часа в сутки, насильственному общению с людьми, которых ты в других обстоятельствах к себе на пистолетный выстрел не подпустил бы, ещё не выветрилась. В тюрьме нельзя расслабляться, вот он и отвык от расслабления. Когда-нибудь привыкнет снова, но это будет не сегодня.
— Что читаешь? — спросил он Пая.
— Книжку, — ответил Пай.
— Покажи, — попросил Спам.
— Ты этих букв не знаешь, — сказал Пай и показал обложку: чёрную с алыми иероглифами.
— А это про что? — спросил Спам.
— Про то, как самураи хотят умереть, — сказал Пай и снова уткнулся в книжку. Демонстративно шумно перевернув страницу.
— Если с первого раза не получилось, то парашютный спорт не для вас, — вздохнул Спам и повернул голову. — Люба, — сказал он изменившимся медовым голосом. — А может, в картишки?
— Не буду, — сказал Люба, дожёвывая последний «кис-кис». — Ты жульничаешь.
— Ну так следить же надо! — возмущённо вскинул руки ладонями вверх Спам, на миг сделавшись похожим на индийскую танцовщицу. — Я всегда жульничаю!
— Ну и жульничай. Вон с Лисой сыграй.
— Я с тобой хочу. Ты очень прикольно бесишься.
— Иди в жопу.
— Ну вот, чуть что, сразу в жопу.
— Настоящему мужику, если разобраться, — пробормотал Фест, — жопа вовсе и не нужна.
— О! — сказала Лиса. — Устами идиота… А почему ты не хочешь со мной играть?
— Ты меня убьёшь.
— Да я тебя и так когда-нибудь убью.
— Но это же будет ещё не очень скоро?
— Может, и не очень. Сдавай.
— Я не могу. Мне моя религия не позволяет играть ни с кем, кроме Любы.
— А какая у тебя религия? — спросил Скиф, со щелчком загоняя шомпол на место.
— Такая, знаешь… — Спам развёл руки с растопыренными пальцами сантиметров на семьдесят в стороны, сделал вид, что взвешивает что-то тяжёлое; усомнился, свёл руки поближе, снова взвесил, кивнул: — Вот такая примерно.
— С дыркой посредине? — поинтересовалась Лиса.
— С какой дыркой? Ты о чём думаешь, грубая ты женщина? Я тебе говорю о религии, о высоком, а ты в этот момент о чём думаешь? Ты бы лучше, чем о всяком таком думать, уговорила бы Любу раскинуть со мной картишки. А потом он будет очень прикольно беситься, и мы все будем смеяться. Ы?
— Спам, — позвал я. — Иди сюда, есть тема.
Я отвёл его на достаточное расстояние и объяснил, что, во-первых, доверяю ему больше, чем всем остальным (не вместе, но по отдельности); во-вторых, ещё не проверял, но абсолютно уверен, что система подрыва (пиростерилизации! — каково?) станции выведена из строя, я попытаюсь с ней повозиться, но вполне вероятно, что восстановить её не удастся. Поэтому, в-третьих, мне нужно, чтобы Спам не только окончательно демилитаризовал ракеты, раскурочив блоки управления, но и установил там подрывные заряды — так, чтобы пробить борт ракеты и воспламенить топливо. Возвращаясь, Спам должен будет проследить, чтобы канал, по которому пойдёт вверх пламя, был относительно свободен. Задача ясна? Ясна, сказал Спам, моргнув. Гудвин, слушай… а как ты считаешь, нас сюда не для опытов закинули? Нет, сказал я, нас закинули, как обычно — чтобы заткнуть пробоину. Ну да, ну да… — он стоял смирно, но казалось, что ковыряет пальцем стенку, — и всё-таки сомнения гложуть… Потом поделимся сомнениями, на разборе полётов, сказал я, и да, кстати: а что это ты имел в виду? — я повторил его жест, взвесив на руках пару невидимых тяжёлых арбузов. Спам сказал: кхм… да я так… не знаю… что-то в голову стукнуло…
Я его отпустил.
Он так же, как и все остальные, трахался с Лисой в пору её безудержного блядства. И теперь её же этим и дразнил, показывая, как взвешивает на руках её груди. А Лиса сделала вид, что не поняла. Перед кем она сделала вид? Передо мной или перед Скифом?
Да какая, к чёрту, разница?..
Религия у Спама сложная, я уже говорил. Но кое в чём мы с ним сходимся.
Ладно. Я оставил их отдыхать, а сам стал соображать, как же нам вернуться к лифтам. То есть понятно, что миновать коридор с крысками не удастся. А это значит, что нам нужен старообразный струйный огнемёт или какой-нибудь быстродействующий яд.
Я развернул планшет, пытаясь вычислить, где можно раздобыть более или менее подходящие компоненты. Сжиженный газ, бензин, растворители, спирты. Насчёт яда хорошо бы поговорить с доком, когда — и если — он освободится, лично я знаю только, как сделать синильную кислоту и иприт. Но варить это долго, муторно и не слишком надёжно.
Может быть, тут на складах есть что-то готовенькое…
Может быть, тут на складах что-то готовенькое и было. Может быть. Но как раз этот отсек и выгорел начисто. Помните, мы мимо него проходили? Где всё сгорело в пыль? Это и был склад.
Но всё-таки я нашёл кое-что подходящее. В мастерской — была тут и мастерская — имелось несколько больших баллонов высокого давления с воздухом, они используются для пневмоинструмента. Нашлась заодно и пара ступенчатых редукторов — на шестнадцать, сорок и сто атмосфер на выходе. Даже ничем не нагруженная стоатмосферная струя воздуха убьёт крысу метров с трёх-пяти, — но в уголке сохли старые угольные фильтры для воды, возможно, их собирались восстанавливать или использовать как-то иначе — короче, в каждом фильтре было по десять килограммов первоклассного древесного угля. Дело было за малым, за надёжным штуцером — но и его удалось сварить тут же, на месте, из обрезков труб. В общем, получились не огнемёты, конечно, но что-то наподобие мощных термофенов, главное, своих теперь не пожечь…
Я провозился тот самый час, отпущенный для отдыха, а когда вернулся, ребятки мои сидели рядком и на два голоса пели: «Есаул догадлив был, сумел сон мой разгадать…»
Ещё когда я в мастерской варил и отпиливал, решил, что будет лучше для всех, если с доком останется Фест. Он слишком явно сдох.
(Потом я понял, что Фест симулировал абстиненцию. Он просто наглотался бездымного пороха, нитросоединения дают серость кожи и потливость. Чувствуешь себя при этом довольно хреново, но хреновость, в общем, преодолимая. Просто Фест слишком испугался крыс…)
Мы спустились в пультовый зал, пролезли под решёткой и остановились перед глухой заслонкой. Пай встал на плечи Любы и вставил ключи в гнёзда. После недолгой паузы заслонка поползла вверх.
Мы со Скифом подняли огнемёты…
В первую минуту мне (и не только мне) показалось, что я перебдел: коридор был усеян крысиными трупиками, и ни одной шевелящейся, а тем более шустро бегающей зверушки в поле зрения не попадалось.
Но уже через пятьдесят шесть секунд, через сорок шагов — ситуация радикально переменилась.
Они бросились с трёх сторон, появляясь словно бы ниоткуда — грязно-белые стаи. Спам с Любой вмазали по тем, которые набегали сзади, Пай и Лиса — по тем, которые спереди. В боковой проход я бросил клеевые гранаты, одну подальше и одну поближе, и подумал было, что проход заткнут. Огнемёт Скифа взревел — или завыл — и белые хвостатые стремительные твари стали на бегу превращаться в комки огня и разлетаться далеко, ещё в полёте обрастая дымом, как длинной серой шерстью… И тогда я тоже открыл вентиль баллона и изо всех сил нажал на рычаг газового крана. И те крысы, которые налетали на нас сзади, тоже стали вспыхивать и разлетаться…
Я не знаю, сколько времени длился этот кошмар. Наверное, очень долго. Мы стреляли и жгли, а они неслись из мрака и пытались проскользнуть между градом пуль и огненными вихрями. Потом я услышал, как закричала Лиса.
Из бокового коридора, вроде бы надёжно перекрытого лужей клея, в которой завяз бы и танк, выпрыгивали крысы, и уже несколько висели, вцепившись, как бульдоги, на рукаве Лисы, а ещё несколько бежали по ней снизу вверх, к незащищенному лицу…
Тут показал себя Пай. Во-первых, я не заметил, когда он достал нож. Во-вторых, он так молниеносно и чётко обнёс лезвием Лису, что и крысы, наверное, ничего понять не успели, просто распались на половинки, и всё. А потом Пай перевёл огонь туда, в боковой коридор.
Клей не остановил крыс. По спинам намертво прилипших неслись новые.
Надо было помочь Паю, я чиркнул струёй по потолку, чтобы не зацепить Спама, он перекрывал мне сектор перевода огня, — и сверху тоже посыпались горящие комочки, несколько штук, ну и чёрт бы с ними, напор воздуха заметно ослаб, ещё полминуты, и нужно будет менять баллон, — а крысы вряд ли согласятся на перемирие…
Я лупанул по бегущим, и тут, слава богу, вспыхнул клей, я и забыл, что он горюч. Вонюч и горюч. Снова можно было уделить внимание атаке сзади, но оказалось, что уже всё кончилось. Наверно, под потолком — а там тянулась узкая балка-швеллер, на этой узкой полочке они и сидели — так вот, под потолком прятались начальники крыс, руководившие налётом, и без них рядовые почувствовали себя сиротами, — а может быть, крысы просто кончились, иссякли, как готов был иссякнуть воздух в наших баллонах, в общем, нам просто повезло…
Они жутко хрустели под подошвами, а нам было уже всё равно, всё равно, куда наступать, мы и так влезли в такое говно и настолько по уши, что обгорелые крысы ли, асфальт ли — нам было всё равно, как тем пресловутым татарам, неразборчивость (или толерантность?) которых давно вошла в поговорку…
Лифт стоял на месте, он не уехал, пока нас не было, и не упал, когда мы вошли, и в нём горел свет, и дверь закрылась, и кабина поехала вниз, это было чёрт знает что, чудо, такого не бывает.
Спаму предстояло следующее: спуститься в одноместной скоростной капсуле на глубину восьмисот метров, сориентироваться в отсеке обслуживания ракет (судя по план-схеме, это была такая объёмистая снежинка с толстыми полыми лучами, по которым можно было свободно ползать на четвереньках; как положено снежинке, лучей было шесть, по числу пристыкованных ракетных капсул), снять герметичные крышки с доступной части капсул, снять обнажившиеся заглушки с бортов ракет, извлечь платы из блоков управления — семь плат из каждого, — и сделать то, что я ему приказал сделать дополнительно. По моим прикидкам, на всё это Спаму потребовалось бы полтора-два часа.
Он управился за один час десять минут.
За это время ничего существенного не произошло. Можно сказать, это были самые спокойные семьдесят минут нашего здесь пребывания.
Мы не то чтобы сидели неподвижно, мы прогуливались, разминая ноги. В какой-то момент, когда мы со Скифом оказались в отдалении от остальных, он спросил:
— Как ты думаешь, сколько нам осталось?
— Ты о чём? — спросил я.
— Всё о том же. О заразе.
— Не знаю. Дни, часы. Спроси у дока.
— Зачем ты поволок её с собой?
— А как ты сам думаешь?
— Думаю, что ты гад. Гад и сволочь.
— Не без этого.
— Это не я скиф, а ты. Хочешь всё забрать в могилу?
— Никогда об этом не задумывался…
Навстречу нам шли Лиса и Фестиваль, под ручку, склонясь друг к дружке и образцово-показательно воркуя. Разговор пришлось прервать, а потом мы как-то невзначай свернули на другое.
Спам вылез усталый, вялый и мокрый, как жабка после случки, и даже хотел лечь на пол, когда увидел нас всех живыми и более или менее довольными жизнью, но я лечь ему не дал — и погнал всех наверх, пока не началось. Как Спам внизу боялся, что вот он вылезет, а тут наши скелетики, чисто обглоданные, и только по жетонам нас и можно опознать, и вот он ползает между горками костей, роется в них и ищет эти долбанные таблетки на шнурочках, — так и я боялся, что вот мы поднялись наверх, а там док и Люба или покрошили друг друга, или трахаются, залупив глаза, или объединились против нас в непобедимый отряд, или пялятся глазами идиотов и пускают слюни… В общем, пока мы ехали на лифте, потом боялись крыс от лифта до заслонки, потом карабкались по пирамиде мебели в кабинет дока — я боялся всё больше и больше, почти до паники.
Когда мы добрались до лаборатории, я был такой же, как Спам, вялый и мокрый — а может быть, и мокрее.
Можно наконец признаться себе — я сдал. Всё, кранты. Даже если бы не та дрянь в башке (и не другая дрянь в башке, которая, по идее, убьёт меня ещё раньше) — надо уходить. Совсем. Не поддаваться ни на какие «слабо» и прочие карамельки. Хватит, Гудвин, ты уже не волшебник, тебя разоблачили, ты просто одиноко торчащий посреди пустыни хуй.
Подозреваю, что док и Люба о чём-то беседовали увлечённо, а мы их с темы сдёрнули, и они недовольно обернулись на нас, ввалившихся, так и вижу эти две пары сильно недовольных глаз: пара голубых и пара чёрных. Люба при этом показывал нам всем заранее подготовленный энергичный знак «отрубИ по локоть» — и только через пару секунд я понял, что это он зажимает прокол вены, док только что делал ему укол или брал кровь.
Да и смотрели они на нас так, потому что заждались…
Новости были, и новости были плохие.
Мы сидели вокруг того самого кольцеобразного стола, круглого стола, и делали вид, что все равны. То есть на время собрания мы и были равны, разве что я мог собрание в любой момент прекратить и что-нибудь скомандовать.
Слово держал док. Он недавно взял у всех по пробирке крови и пропустил её через лабораторию. Ничего обнадёживающего в его морде сейчас не было.
Ребята, сказал он, вы люди не тупые и наверняка поняли уже, что мы влипли по самое не могу. Вирус, над которым они тут работали, пробил защиту — а ингибитор, которым они пользовались и которым пользовались мы, почему-то не подействовал. Так что мы все заражены, а к чему это заражение приводит, вы видели. Тихон успел, кажется, вырулить на новый ингибитор, который действовал на этот новый вирус, но у Тихона кончился материал, так называемое шасси. Склад, если вы видели, сгорел дотла…
И что, ничем нельзя это шасси заменить?
Почему нельзя? Можно. Просто это потребует перенастройки аппаратуры, а провести её может только хорошо подготовленный инженер… его мы видели там, в самом низу. Да и времени это займёт непонятно сколько… ну, теперь уже не займёт.
Может, я попробую? — предложил свою помощь Спам. Где-то же есть мануал?
Есть, сказал док и посадил Спама за компьютер. (Уже минут через пять Спам начал чесать лоб, затылок, корчить рожи — а через полчаса с компьютера слез, расписавшись в собственной ненадобности.) Док между тем продолжал: так вот, ребята, у нас есть порядка двух-трёх часов, чтобы найти достойный выход из ситуации. Потом мы начнём сходить с ума — и… ну, вы всё видели.
А что за вещество используется? — спросил Скиф. Может быть, поискать где-то помимо склада?
Ребята, вздохнул док, думаете, я не искал? Думаете, Тихон не искал? Всё обшарено…
Я знаю, что делать, сказал Фест. Спам, ставь на место платы — и пригрозим, чтобы нам эту хрень быстро-быстро завезли, а то мы сейчас ракетами… типа, не хотите по-плохому, так по-хорошему хуже будет…
Дурак, сказал Спам. Фест не понял. Для тех, кто на пальме, сказал Спам: во-первых, боеголовки давно сняты, а полётные задания обнулены; во-вторых, едва ты в эфир вылезешь, нам тут же с «Гаджиева» гарпуна вставят; в-третьих, так тебе Гудвин и позволил…
Ну ладно, сказал Фест, дурак я и на пальме, хорошо. А если смиренно попросить прислать: типа, мы здесь за Родину загибаемся, может, спасёте, если не слишком заняты? В конце концов, есть ведь и такая работа — от Родины защищаться…
Мы все посмотрели на дока.
Не получится, сказал док. Шасси делалось тут же — в биохимии. Вон, за стенкой. Представляет оно собой тетрапептид — цепочку из четырёх аминокислот — под названием декстра-КПГА. Карнитин-пирролизин-гистидин-аргинин правовращающие. Сырьё — яички генномодифицированных крыс. Больше нигде на планете это вещество не встречается.
Так это те крысы, которые?..
Они.
Ёшкин кот… Может, пойти их пособирать? Поскрести по сусекам?
Ребята. Во-первых, крысы нужны уж точно живые. Ну, надо им стимуляцию производить и всё такое… Но даже если бы мы наловили их достаточное количество — а надо порядка полусотни на дозу — всё равно производственный цикл больше суток.
(Кажется, на меня уже тогда повеяло чем-то смутно-смутно знакомым: Д-карнитин-пирролизин-гистидин-аргинин… Но я, как это обычно и бывает в подобных случаях, списал всё на ложные воспоминания и застойное возбуждение. Оказывается, фиг вам… Да, а как вам понравилось это утверждение дока, что д-КПГА нигде на планете не встречается? Наивность учёных иной раз не имеет границ. Интересно, если бы он тогда этого не сказал… нет, всё равно не успевали.)
А какую стимуляцию? — заинтересовалась Лиса. Минет вы им делаете, что ли?
Нет, очень серьёзно сказал док, мы вставляем им электрод в жопу и подаём слабые разряды. Потом удаляем голову и яички…
Ну и работёнка у вас…
Зато и платили неплохо.
Бедные крыски, сказала Лиса. Заталкивают тебя в гильотину, грубо суют в жопу грязный электрод, подают ток. Потом голову отрубают. А потом ещё издеваются над трупом. Понятно, чего они так на вас взъелись…
После док ответил ещё на несколько животрепещущих вопросов: почему не годятся мёртвые крысы; почему, если мы сами состоим из аминокислот, нельзя использовать, к примеру, нашу собственную кровь (по двум причинам: во-первых, все наши аминокислоты лево-, а не правовращающие, во-вторых, пирролизин в состав человеческого белка не входит, а только в белок каких-то бесконечно древних бактерий); зачем так сложно? — чтобы нельзя было спереть и начать производство на стороне; но на самом деле они тут всё-таки нарушали одно основополагающее правило, теперь уж какой смысл скрывать: при экспериментах подобного рода требуется всё делать так, чтобы артефакальный микроорганизм не способен был выжить во внешнем мире: дох, допустим, при температуре выше нуля, или при отсутствии пятидесяти процентов углекислоты в атмосфере, или ещё что-то в этом роде. А у них, как видите, только таймер — но нас это точно не спасает.
Про таймер, если можно, подробнее, попросил Скиф.
Ничего обнадёживающего: после воздействия ингибитора вирус перестаёт размножаться и через двенадцать часов распадается практически без следа.
А без воздействия?
Вирулентность сохраняется довольно долго; если создать вирусу идеальные условия, то несколько лет. В реальных условиях вирус разрушается достаточно быстро, это всё-таки не конечный продукт, а демо-версия.
Разрушается чем?
Температура выше плюс восьмидесяти, давление свыше пяти атмосфер. СВЧ-поле. Жёсткий ультрафиолет. Чистый кислород. Ультразвук…
То есть убить этих тварей можно, только сунув голову в микроволновку?
Ну… да… — док виновато развёл руками.
Сволочи вы, сказала Лиса, шмыгнув носом. Взять бы вас…
Сволочи уже получили своё, сказал док. Жаль, что не все. Но те далеко и высоко, отсюда не достать…
А ты?
Я вёл проект «Гений»…
Он вёл проект «Гений», видите ли…
Я уже говорил, что испытывал определённое беспокойство по отношению к себе самому: во мне образовался и всё увеличивался сектор сознания, который я не контролировал. Там что-то происходило, но я не знал, касается оно меня или нет — и я ли это вообще. Может быть, что и не я вовсе. А Билли Миллиган.[3]
Так вот, когда док произнёс эти слова: «я вёл проект „Гений“», — это тёмное неконтролируемое пятно захватило уже больше половины моего сознания, и одновременно с этим я увидел вход, туннель, лаз, ворота, портал — в общем, что-то, что вело туда. За стену. За горизонт. За… за не знаю, что.
Я не удержался. Я шагнул.
Описать то, что я там увидел, невозможно. И слово «увидел» на самом деле не подходит. И нельзя сказать, что я переменился, стал другим и так далее. Объясняющие слова не то что не отражают сути, а наоборот, уводят от темы.
Я был слеп и прозрел? — не то.
Я болел и выздоровел? — не то.
Я был человек, а стал бог? — не то.
Всё не то.
Просто потому, что в истории человечества никогда ничего подобного не происходило, а значит, и в языке, и в мышлении не имелось слова, подходящего для обозначения.
Я стал другим. Я стал понимать многое, прежде скрытое. Я догадался, что произошло здесь до нас и без нас, хотя видел только фрагменты картины. Шерлок Холмс стал щенок рядом со мной.
Рассказать? Или пусть это будет загадкой и дальше?
Пусть пока побудет загадкой… Впрочем, вы и так уже обо всём догадались, просто правда не хочет умещаться в сознании, она другой, непривычной формы.
А главное — она, эта правда, неинтересна и некрасива. И не ведёт ни в какие выси и дали. Вообще никуда не ведёт. И когда на табло станет 00:00:00 — эта правда кончится без следа.
Чёрт с ней. Мне всё равно, догадаетесь вы или не догадаетесь. А главное, вам это тоже должно быть всё равно. Правда вас не спасёт и не сделает лучше.
Но мне следовало скрывать от ребят, что я стал другим, потому что, если меня заподозрят, это сильно осложнит ситуацию. Я стану как бы вне закона.
И ещё: я теперь точно знал, что нам отсюда не выбраться. Мы кончились. И действовать надо, исходя из этого положения дел. Тупо и равнодушно.
Я встал, тем самым объявив собрание закончившимся.
— Товарищи офицеры. Напоминаю, что основное наше задание — уничтожить лабораторию. Поскольку группа подверглась воздействию вредоносного фактора и заражение подтверждено лабораторными исследованиями, то в действие вступает параграф семьдесят восемь…
— Группа должна самоликвидироваться, — пробормотал Скиф, тщательно разглядывая свои ногти. Ногти у него были какие-то неправильные, всегда ломались и расслаивались, он очень переживал.
— Док! — Люба развернулся всем корпусом. — И что, никаких шансов?
Док смотрел куда-то мимо всех, чуть поверх. Он словно бы не слышал вопроса. Мы ждали. Док покачал головой.
— Ну, не может же быть…
Не знаю, кто это сказал. Наверное, все хором подумали.
Потом док сказал:
— У меня началось, ребята… Точно, началось.
На лице его появилось растерянно-счастливое выражение. И с этим выражением — бережно, словно боясь расплескать — он встал, вынул из кармана ПСМ и аккуратно выстрелил себе в сердце.
— Сукин сын! — кричал Фест. — Сбежал? Сбежал, да? Сбежал?
Он тряс дока за грудки, но тот уже был не здесь.
Что ещё?.. Да, была безобразная сцена. Недолго, но была. Но я не хочу об этом рассказывать. Имею право. Почему-то считается, что следует вываливать о людях все гадости и совершённые ими глупости — тогда, дескать, мы вам поверим, поймём: вот так оно и было на самом деле, вот так себя ведут живые люди!.. Хрен вам, и ничего-то вы не понимаете в живых людях. Впрочем, и я не понимаю. И никто не понимает.
Я, конечно, ожидал, что кто-то начнёт истерить. Такие вещи неизбежны. Но дело в том, что начали истерить вовсе не те, от кого я этого ожидал. И развивалась вспышка не так, как я мог себе представить. И уж никак я не ожидал того, кто и как положит конец истерике.
В общем, довольно скоро всё кончилось…
Стоп. Не совсем так — или даже совсем не так. Это тот Гудвин, который был раньше, был вот только что — не смог предвидеть, представить и ожидать. А тот Гудвин, который получился несколько минут назад, видел и эту схему происшествия, и другую схему, которая реализовалась бы, произнеси имярек не те слова, а чуть-чуть другие, — и третью схему, и четвёртую…
Могло случиться почти всё, что можно себе представить. Почти всё. Ну да: на этот раз случилось вот так, а не иначе. (Странноватые слова «случай», «случайность», «случка»… в общем, сведение лучей, пересечение параллельных…) Единственно, чего не могло быть, — чтобы не случилось ничего.
К чему это я? Да к тому, что нет смысла рассказывать про конкретные слова и конкретные действия. Ну да, кто-то нёс чушь, кто-то потерял контроль над собой. Кто-то наоборот — был спокоен, как удав. Кто-то даже сделал то, что полагалось бы по идее сделать мне, но я медлил, не желая тратить заряд авторитета перед решающим шагом…
Могу взамен рассказать забавную историю про Спама. Это было примерно через год после того, как нашу группу разогнали. Спам через «Альянс» нанялся охранять алмазные рудники в Анголе, а Люба должен был присоединиться к нему месяца через три — когда освобождалась следующая вакансия. И там в него с ходу втрескалась по уши жена начальника охраны, полуяпонка-полунегритянка (можете себе это представить?! — я смог, но не сразу). Ну, а что такое пост охраны в пустыне — объяснять не надо, наверное; все на виду, как мыши на блюде. И нравы классические: на чужую бабу даже не смотри, не то чтобы что. Хитрожопая эта японка раза два ухитрилась Спаму дать, и он в неё влип, как муха в кисель. После чего стал искать надёжный способ бывать с ней наедине почаще. И она навела его на способ: хитро запустить червя в охранную систему рудника, чтобы изредка она показывала как будто бы проникновение через периметр. Естественно, вся охрана неслась искать нарушителя, вся, кроме Спама, у которого вдруг выпал мениск, и он хромал с лубком на колене. Поэтому, когда раздавался сигнал тревоги, его сажали за пульт, жена начальника прибегала туда же, в дежурку, и он драл её прямо на столе, сдвинув в сторону шахматы, карты и журналы. Так произошло три раза, и пять, и семь, и Спам начал беспокоиться, что «правило пастушка» почему-то не срабатывает. Оно должно было начать срабатывать, но тем не менее охрана на каждый ложный сигнал тревоги дружно собиралась и шла обшаривать местность. Правда, раза с пятнадцатого она стала делать это медленнее, потом ещё медленнее… А потом Спам догадался посчитать тревоги, сгенерированные его червём, и общее их количество. Получалось так, что с некоторого времени на две червяковые тревоги приходилась одна непонятно какая. И Спам всё понял и про японку, и про тревоги. «Правило пастушка» таки сработало, хотя и в обратную сторону — если можно так выразиться. Более того, Спам понял, что когда воровство откроется (а он не сомневался, что это банальное воровство) — виноват будет Спам, один только Спам, и никто, кроме Спама.
(Морда у него такая располагающая, что ли? — его регулярно подставляют и ждут, когда он явит собой полного лоха, всосавшего сосиску и полностью готового получить удовольствие; Спам же изображает собой ещё более полного лоха и как-то невзначай проскальзывает мимо удовольствия, и все, кто терпеливо и долго ждал и готовился ему засадить, остаются в недоумении и с дряблыми обвисшими концами… Так длилось, пока он не хлебнул приправленного вискаря, но тут уж не его вина.)
В общем, ему надо было выходить из ситуации без урона, и он придумал вот что: раскрутил своего червяка так, что тот стал выдавать по две тревоги в день, потом по три, потом по десять… Естественно, прибыли инженеры из центрального офиса, расколупали систему — и обнаружили там несколько консольных игрушек с прописанными виртуальными игроками; игрушки были пидорско-порнографические, а виртуальные игроки ликвидировали необходимость проходить низкие уровни, позволяя в любой момент приступать непосредственно к главному. Короче, инженеры, специалисты крутые, сразу и без сомнений поняли, откуда брались эти ложные срабатывания сигнала тревоги… Я подозреваю, что если бы украли центральный процессор, они тоже подумали бы на виртуальных игроков. Спам же оказался вне подозрений, поскольку пару раз попал на камеру наблюдения, когда дрочил в своём туалете перед фоткой какой-то смутно знакомой толстой рыжей барышни с вот такими буферами… Но колено у Спама болело всё сильнее, климат африканский оказался для него неподходящим, и пришлось прервать контракт по обоюдному согласию сторон…
Таким вот хитрым способом Люба не побывал в Африке.
К чему это я? Да просто так.
Jesus Loves You, Гудвин… Everyone else thinks you’re an asshole.
— Параграф семьдесят восемь, — напомнил я. — И вот Пай не даст соврать — Миямото Мусаси говорил: «Не суетитесь; ведите себя так, будто вы уже мертвы». Правильно я помню?
— По смыслу — да, — сказал Пай.
А Люба, развалившийся на стуле, похлопал проходящего мимо Феста по жопе и усмехнулся:
— Тише, Танечка, не плачь, а то будешь там, где мяч.
Фест медленно повернулся к нему. Но не для того, чтобы пристрелить. Он стал загибать пальцы, дошёл до восьми, сбился, начал сначала и наконец загнул все пальцы на обеих руках. Воздел кулаки над головой.
— Десять, — сказал он то ли с ужасом, то ли с восторгом. — Десять слов подряд. Всё, теперь я ничему не удивлюсь…
Спам вытер пот, посмотрел на Скифа, на Лису, потом на меня:
— Подрыв?
Я помедлил. Сделал вид, что всё ещё не решил.
— Не уверен, — сказал я. — Нужна полноценная кремация. Я подумал: может быть, устроить объёмный взрыв? Электростанция здесь газовая, надо посмотреть, что там с запасами топлива, посчитать… Займись, Спам.
— Понял, командир. Разрешите приступить?
— Давай, давай. Пульт станции, как я понял, сразу под окном, через которое мы лазаем…
— Да, я видел.
— Люба, прикроешь Спама.
— Есть.
Они исчезли. Я сейчас видел и понимал окружающее совсем не так, как раньше. Больше всего то, что происходило рядом со мной и вокруг меня, походило на модернистский фильм-анимэ. Люди стали плоскими, но яркими, и двигались невесомо. Я мог их ускорять и замедлять. Я мог их вывернуть и посмотреть, что у них внутри. И ещё я мог, не сдвигаясь с места, заглянуть в любой закуток станции. Правда, я пока не знал, могу ли доверять тому, что увижу там не глазами…
Но я узнаю. Наверное, уже очень скоро.
— А в чём вообще проблема? — спросил Пай. — Ну, подорвались бы… легко и быстро.
— Они разобрали и переделали систему подрыва, — сказал я. — И мне не очень понятно, чем они при этом руководствовались. Не могу исключить, что система переделана так, чтобы вся станция превратилась в огромную бактериологическую бомбу. Док сказал, что в мёртвых телах вирус может жить долго… а тут будут не только наши тела, но и тонны мёртвых крыс. Компренэ?
— Компренэ… — сказал Пай. — То есть нужно не столько взорвать, сколько выжечь?
— Да.
— Не самая приятная процедура…
— И я о том же.
— Тут есть вроде бы крематорий?
— Он игрушечный. Для мелких животных.
— Ага…
Пай задумался.
— Слушайте, — сказала Лиса. — Я вдруг сообразила. Эти трупы внизу… они совсем не пахнут. И то же самое с крысами — их же и до нас перебили множество… все же знают, как воняет, если под полом сдохнет крыса.
— И что? Если Фест зачем-то вдруг снимет ботинки, воняет ещё хуже.
— Не смешно… Они здесь все заражены. И не просто заражены — будто пропитаны чем-то. Надо же их тоже… как-то…
— Да, — сказал я. — Займись этим. Скиф, Фест, помогите ей.
— А — куда?..
— В шахту лифта, который провалился. Там будет хорошая тяга… Да, и оттащите туда дока.
В кармашках дока почти ничего интересного не нашлось: пистолет и запасная обойма к нему, стандартная аптечка и перевязочный пакет, блистер с зелёными таблетками, несколько ячеек пустые (как я понял, это обезболивающее, аспирин с добавками), спички, трубка и кожаный кисетик с хорошим дорогим табаком (вообще-то я в этом ни черта не понимаю, но пах табак приятно), — и, наконец, что-то вроде пластикового портсигара с десятком шприц-тюбиков. На шприцах чёрным маркером выведено было «78». Сложенная вчетверо, лежала записка. Я развернул.
«Извини, сам не смог, не успел. Этот яд безболезнен, действует через полчаса, как уснёшь. Прощай».
«Здравствуйте, здравствуйте, дорогие зрители! Вас приветствует Большое ТВ, программа „А вот и не подерётесь!“ и я, её ведущий Марат-просто-Марат. Сегодня в красном углу нашего ринга член-корреспондент Российской академии естественных наук профессор Игорь Олегович Гусейников! Поприветствуем его! Громче, громче, я не слышу! Да!!! Отлично!.. А в синем углу нашего ринга — иеромонах Азраил, пресс-секретарь Апостольской православной церкви, поприветствуем его! Громче, громче, я не вижу ваших ладоней, а-а! Громче, сукины дети!!! Тема нашего сегодняшнего боя — генетически-модифицированные люди! Люди ли они! Или дьяволово семя! Гонг!!!
— Скажу сразу: речь не идёт о генетической модификации людей, речь идёт об очистке генома от генетического мусора, так на нашем жаргоне называются неработающие гены или вредоносные гены, вызывающие разного рода отклонения или болезни. Генетический код человека засорён более чем на четверть — тогда как код наших ближайших родственников-приматов, шимпанзе и горилл, засорён соответственно на шесть процентов и на четыре с половиной процента. Если мы приблизимся хотя бы к этому уровню чистоты, мы приобретём следующее: продолжительность жизни до ста двадцати лет без мучительной старости, снижение детской смертности в три раза, снижение распространения разного рода аллергий в десять-двадцать раз, снижение распространения раковых опухолей в пять-семь раз — и так далее…
— Мой оппонент начал с прельщения. Совершенно очевидно, кто глаголит его устами, не правда ли? Нам выдают блистающий результат, но умалчивают, через что надо пройти для его достижения. А я скажу, через что. Семя, и мужское и женское, должны быть извлечены из утроб, обработаны, соединены — и только после этого возвращены в женскую утробу. То есть что же получается? Зачатие через рукоблудие? Сатана ликует в своём аду! Но и это не главное. А главное, что никто не знает и долго не узнает, что и в какую сторону в семени изменено было. И допустим даже — не верю, но допустим! — что помыслы изменяющих самые чистые и намерены они в благом направлении; а ну как подтолкнёт бес под локоток? Кто застрахован от ошибок, тем более в России? Кто? Никто, отвечу я вам, никто! И представьте, получим мы поколение зачатых в непрощаемом грехе тварей с клыками и крыльями…
— Именно поэтому мы принципиально против внесения изменений в геном. Всё остаётся как есть, убирается только то, что приводит к болезням и преждевременной смерти. Принцип «не навреди» остаётся определяющим. Хочу заметит вот ещё что: можно ничего не делать, тогда через сто лет на Земле людей не останется. Можно развивать всяческие способы лечения и протезирования, на макро-, микро- и наноуровнях, что и делается сейчас — в развитых странах три четверти всего населения, включая грудных детей, используют различные протезы и импланты. Но и этот путь, как мне кажется, заводит нас в тупик: так мы рано или поздно превратимся в металлопластиковых роботов с силиконовыми мозгами. То, что предлагаем мы…
— Церковь не менее вашего озабочена проблемой выживания человека в нашем сложном меняющемся мире. Но мы считаем, что на первом плане должны стоять этические нормы. Нам заповедано жить в этом теле; примем это за константу. Следовательно, давайте решать возникающие проблемы применительно к данной константе…
— Гонг! Первый раунд окончен!.. А теперь самое интересное и долгожданное: реклама на нашем канале!!!
— Пай, — сказал я, — ты самый здравомыслящий между здесь. Или среди тут.
— Устаревшие данные, командир, — сказал Пай. — Мне давно крандец. Ты ведь знаешь, что я колюсь.
— Знаю. Но сейчас типа можно.
— Смотря чем… Да не в этом дело: можно, нельзя… много чего нельзя, а мы делаем. Веру я потерял, командир. Веру.
— После того случая?
— Ну, после, да… но не сразу после, а через время. Когда понял, что можно… — он замолчал и уставился в пол. — Да ладно, командир. Это всё сопли. Розовые сопли.
Я похлопал Пая по плечу. Сопли, тут он прав. Только сопли были кровавые…
Эту историю я рассказывать не стану. Пай показал в ней себя не с лучшей стороны… или наоборот — с самой лучшей, с запредельно лучшей. Верить другу до последнего, вопреки бьющим в глаза фактам, никого не слушать — и в результате оказаться виноватым во всём. Дурак, скажете вы — и будете правы.
Но на этой истории бедняга Пай сломался. Больше он не верил никому. Потерял веру. И вот — зачем-то поверил мне…
— Сопли — утри, — сказал я. — Даже если они розовые. И слушай меня. Внимательно слушай. Мы все обречены, нам осталось по несколько часов. В какой последовательности мы будем помирать, я не знаю. Никто не знает… Боюсь, что никто, кроме нас с тобой, не исполнен решимости умереть. А этот вирус херов на первых этапах делает человека зверски умным и хитрым…
— Я уже думал об этом, — сказал Пай. — Поэтому и надо бы — всем сразу.
— Это было бы лучше, — согласился я. — Но на случай, если так не получится, и на случай, если я… если что-то со мной случится: ты устроишь кремацию всем, до кого сможешь дотянуться. Понял? И вообще надо выжечь здесь всё. Но именно выжечь, а не проломить стенку.
Пай подумал.
— Ну… я попробую. Я мало понимаю в минировании…
— Я потому и говорю: жечь. Уж костёр-то ты развести сможешь?
— Всё понял, командир. Костёр — смогу.
Я некоторое время тупо размышлял, а не расстрелять ли мне всех моих ребят из «Шершня», а потом устроить ауто-аутодафе. Но какая-то тонкая зазубренная железная заноза глубоко сидела у меня в затылке, и я точно знал, что эта заноза как-то связана с Лисой, и что убивать всех ребят чохом никак нельзя, а вот почему это так — мне ещё не ясно.
Вернулись Спам и Люба. Спам доложил, что в резервуарах хранится шесть тонн сжиженного газа и что он, Спам, подсчитал: если устроить не взрыв, а факел мощностью три килограмма в секунду — а сделать это элементарно, надо просто закрыть выхлопной канал работающего генератора, оставив наддув, — так вот, за час температура во всём объёме достигнет трёхсот градусов, может быть, этого хватит для прожарки? Спасибо, Спам, сказал я, надо подумать…
Потом вернулись остальные, грязные и недовольные, не глядя друг на дружку.
(Вот что у них случилось: проходя мимо запертой комнаты, они услышали странные звуки, вошли — и увидели ту девушку с голубыми волосами, которая пыталась зубами перегрызть электрический шнур. Половина лица у неё уже сгорела, но она пыталась снова и снова. Лиса её застрелила.
Потом, когда они сбросили труп в шахту лифта, Скиф спросил:
— Что скажешь?
— Тяжёлая, — сказала Лиса. — Сучка некрупная, но тяжёлая. С большой жопой.
— И это всё, что ты хочешь сказать?
— Насчёт чего?
— Да насчёт всего.
— Насчёт всего не получится. Я, видишь ли, замужем.
— Это я заметил. Кстати, ты не допираешь, какого хера твой муженёк нас сюда приволок?
— Ты очень впечатлительный. Тебя возбудить ничего не стоит.
— Он тебя любит.
— Что?
— Он тебя любит и поэтому бесится.
— Он всегда бесится. Когда любит, когда в ящик пялится, когда жрёт. Знаешь, сколько он жрёт? Так что перебесится.
— А ты когда перебесишься?
Лиса набрала воздуху побольше, чтобы достойно ответить, но её сбил с куража Фест. Он похлопал Лису по крупу и сказал:
— Ребята, кончайте лаяться, а то на поминки не успеем…
И они пошли убирать оставшиеся трупы.)
— Товарищ полковник, разрешите выпить в вашем присутствии! — Фест выпрямился и щёлкнул каблуками. Они приволокли все наши рюкзаки, побросанные внизу, и Фест извлёк из своего стальную двухлитровую флягу. Во фляге был ром.
Вот ведь при мне же он производил укладку, при мне! Не было фляги.
Лиса достала из стенного стеклянного шкафчика несколько градуированных мензурок, поставила на стол. Фест разлил.
Я встал, поднял мензурку. И все подняли.
— За нас, ребята, — сказал я. — За самых добрых и самых красивых. И можно не чокаясь.
— Чёрт, — сказала Лиса. — Секунду. Подождите секунду. Я забыла.
Она подбежала к своему РК, порылась, выудила цветастый пластиковый пенал. Из пенала вытряхнула на ладонь две бело-зелёные капсулы, проглотила. Вернулась.
— Их надо натощак, — объяснила Лиса.
— Это что? — спросил Скиф.
— «Стрип-покер», — непонятно объяснила Лиса.
— Они там внутри начинают раздеваться? — ухмыльнулся Фест.
— Это средство для похудения, козлики, — сказала Лиса. — Для вас же стараюсь.
Первым захохотал, вы не поверите, Люба. Люба хохотал раскатистым басом, изредка взвизгивая. За ним, мелко дребезжа, покатился под стулья Фест. Он лежал на спине и дрыгал ногами. Пай смеялся странно: он произносил «Х-ха!» и делал серьёзную морду. Потом снова — «Х-ха! Х-ха!!!» Скиф уткнулся лицом в руки и молча крупно дрожал спиной. Спам ржал во всю глотку, показывая на Лису пальцем и размазывая по испачканной сажей морде чёрные слёзы. И даже Гудвин отдал дань общему веселью…
Та часть Гудвина, которая была представлена публике. А другая, потаённая его часть, перелистывала страницу за страницей память… вернее, не так: снимала с неё слой за слоем… да, снимала слой за слоем, пытаясь добраться до чего-то отменно важного, главного, но пока, увы, ничего не получалось, хотя кто-то главный там, внутри, сказал: ищи! Оно точно есть.
Или, по примеру генерала цитируя бородатый анекдот: ишшы, ишшы, должон быть.
Лиса посмеялась из вежливости. Это, конечно, трудно совместить: Лиса и вежливость, — но вот оказалось, что и такое бывает.
Всё плохое когда-нибудь заканчивается. И начинается чудовищное…
— Значит так, — я раскрыл «портсигар» дока. — Написано, что яд надёжный, безболезненный, действует через полчаса. Угощайтесь.
— Уколы, что ли? — поёжился и поморщился Люба. — Да ну их. Всю жизнь мечтал — подохнуть от укола…
— Нет такой чистой и светлой мысли, которую бы русский человек не смог бы выразить в грязной матерной форме… — вздохнул Фест. — Самая страшная смерть — от укола в жопу. Вот такой иголкой. Меня эта картина преследовала с детства…
— Ребята, — сказал я. — В сущности, у нас выбор одного из двух: либо разделиться на команды, либо один на один, по жребию. Третьего я не нахожу.
— А чего? — сказал Спам. — Я согласен. По-любому. Хоть приколемся малость…
За командный бой высказались Скиф, Люба и Спам. За поединки — Лиса, Фест, Пай и Гудвин.
— Сейчас я напишу памятку, что делать последнему, — сказал я. — Собственно, три действия, главное, их надо выполнить в правильной последовательности…
(Надо было: взорвать лифтовую капсулу, ведущую в отсек обслуживания ракет, затем остановить генератор и открыть подачу газа в объём станции (холодное вскрытие магистральной трубы подготовлено, воспламенения газа при этом произойти не должно) — и, наконец, через какое-то время произвести подрыв двигателей ракет. Если Спам всё сделал правильно — а до сих пор он на моей памяти не лажался, — то по стволу шахты лифта, как по орудийному стволу, в помещение станции ворвётся несколько тысяч кубов раскалённых газов, подпёртых столбом воды под давлением восемьсот килограммов на квадратный сантиметр; понятно, что когда вода достигнет станции, давление упадёт, но не сравняется с внешним — за счёт довольно большой инерции потока; если я посчитал как надо, то даже без ракетного пламени, за счёт одного только сжатия, газ, заполнивший помещения станции, воспламенится — как в дизеле. А за счёт подпора воды снаружи станции стены удержат взрывную волну лишних две-три секунды, обратив её внутрь объёма; несколько серьёзных взрывпакетов помогут разрушить внутренние перегородки и раздробить трупы…)
— Может, командир, мы тебя просто назначим последним? — предложил Пай. — А то я, например, боюсь, что могу и перепутать…
— Он просто не все буквы знает, — сказал Спам.
— Нет, — сказал я. — Если играем, то все. Давайте сюда номера…
На стене висела полочка, на полке стоял цветок в красивом горшке. Лиса вынула из горшка другой горшочек, поменьше — в нём-то и рос цветок, вся эта система имела какое-то название, я забыл, а спрашивать Лису не хотелось (кашпо это называется, кашпо, если кто не понял…) — и в это самое кашпо мы сложили наши личные жетоны.
Я сунул руку в банку…
Номер первый — Гудвин.
Номер второй — Скиф.
Номер третий — Пай.
Номер четвёртый — Лиса.
Номер пятый — Люба.
Номер седьмой — Фест.
Номер восьмой — Спам.
Номер шестой — док, но он в лотерее не участвует…
Жетоны абсолютно одинаковы, номера под пластиком. Но с обратной стороны нанесён штрих-код. На пластик. Горячим способом. Поэтому — чуть-чуть рельефный…
Когда я складывал жетоны в банку, то прошёлся подушечкой пальца по штрих-кодам. С этого момента я знал, где чей жетон.
(Да, раньше так не умел. Теперь научился. Наверное, я научился ещё многому другому…)
— Ну, не тяни же, командир, — сказал Фест. — В смысле — тяни.
Я вытянул.
— Первая пара — Фестиваль и Гудвин! — голосом спортивного комментатора раскатил я известие. — Весовая категория смешанная, выбор оружия произвольный…
Не мог я его отдать другому. «Встретишь Джавдета — не убивай его, он мой…»
— Без меня главный — Скиф.
И встал.
— Лиса, помоги…
Она расстегнула мне неудобные застёжки броника. Я стряхнул тяжесть на спинку стула, с хрустом потянул назад плечи.
— …И попаду в конце посылки. Начнём, однако ж.
Фест тоже разоблачился, попрыгал.
— Начнём…
Потом он сказал:
— Подожди. Десять минут. А? Ребята, десять минут?
— Если ты чувствуешь появление в себе особой нечеловеческой хитрости, — сказала Лиса, — то, может быть, мы тебя просто пристрелим?
— Нет-нет. Никакой хитрости. Никакой особой хитрости. Лиса, хочешь, я покаюсь? Я побоялся идти воевать с крысами и остался тут, я струсил, Лиса. Но это уже прошло. Нет, это другое. Спам, Спам, ты мне поможешь?
— Тебе уже ничто не поможет, гуталин.
— Спам, ну ведь ты же киргиз?
— На четверть.
— Да всё равно. Четверть, треть… Я хочу принять ислам.
— Чего?!!
— Хочу принять ислам. Расскажи мне, что надо делать. Я читал Коран. Я там со всем согласен. Я хочу стать мусульманином, вот-те крест!.. Прими меня, а?
Спам принял Фестиваля в ислам. Это заняло у них семь с половиной минут. Фест даже не пикнул, только зашипел сквозь зубы. Спам наложил ему маленький аккуратный тюрбанчик, полюбовался работой и вздохнул:
— Вот ведь почти шедевр. А хули толку?
— Командир, — сказал Скиф, — давайте вы с этим дервишем пропустите пару, а там посмотрим? Ребята не возражают.
Я сделал вид, что сомневаюсь. Потом позволил себя уговорить.
— Ставьте сюда этот горшок…
Я вытащил следующую пару: Скиф и Пай. Если бы на бой принимали ставки, Пай был бы фаворит: в рукопашной, просто в ближнем бою, один на один, Пай превосходил Скифа. И только я знал, что Пай уже умер — там, внутри себя.
Они тыкали друг друга ножами в тёмном коридоре (вернее сказать, пытались тыкать: Пай как правоверный буддист успел проститься с миром и теперь только хотел, чтобы Скиф его поскорее прикончил, а Скиф настаивал на честном бое, и они чуть-чуть поборолись, пока Пай не наделся сердцем на Скифов нож, чем довёл беднягу до нервного срыва), а я, сидя на неудобном стуле (потом оказалось, что я отсидел ногу) вдруг отрастил себе какой-то внутренний глаз с дополнительной фарой — и теперь стремительно пробирался по тёмным загромождённым коридорам моей (оказывается, огромной!) памяти. Наконец я нащупал в темноте три интересные точки и теперь ходил от одной к другой, высвечивая их и понимая, что вот-вот просеку какую-то самую главную фишку и что-то этакое придумаю.
Одна точка была: слова дока про д-КПГА (в том смысле, что это вещество больше нигде не вырабатывается), другая — его же слова о том, что синтезатор настроен на новый антидот, и нет только вот этого самого д-КПГА, чтобы насыпать в приёмный бункер… и третья — мне нужно было вспомнить, где раньше я видел эту чёртову аббревиатуру. Так вот, я точно знал, что видел её. И недавно. И в какой-то связи со всей этой мерзкой историей.
… В общем, я вспомнил.
…Поискал. Нашёл.
Сделал сразу две находки. Или совершил? Или произвёл? В общем, «две взаимосвязанных вещи, две!..» Нет, не сигареты и спички, как вы подумали, пошляки. В морозилке завалялся какой-то полуфабрикат для разогрева в СВЧ, а под холодильником — я и увидел-то их только потому, что полез в нижний, практически не используемый отсек, — валялись листовочки от лекарств. Зачем-то я их поднял и развернул.
Одна — от каких-то новых (и наверняка дорогих, и наверняка бесполезных) таблеток для похудания, другая — аннотация на «Триэнел», его Лиса пьёт от мастопатии. Грудь большая, тяжёлая, болит. Вот она его и трескает. Две таблетки в неделю.
И я бы смял эту бумажку и выкинул, но вдруг зацепился глазом за какой-то четвёртый или пятый пункт в графе «показания к применению»: «Предупреждение нежелательной беременности»…
Эту бумажку я откладываю в сторону. Беру другую.
Абориген® — живи со смыслом!
Инструкция по применению препарата «Стрип-покер»®
(„Strip-poker“®)
Состав капсул:
— псевдоэфедрина гидрохлорид — 0,075
— эфедрина гидрохлорид — 0,075
— L-карнитин — 0,3
— D-карнитин-пирролизин-гистидин-аргинин — 0,25
— каолин — 0,3
Описание:
Твёрдые желатиновые капсулы бело-зелёного цвета, содержащие мелкокристаллический порошок белого цвета, без запаха, при растворении в воде образует прозрачный слегка опалесцирующий раствор.
Показания к применению:
— избыточные жировые отложения, вызванные болезненным повышением аппетита, неудовлетворяемым чувством голода, либо повышенным чувством голода при физических и эмоциональных нагрузках.
— профилактика ожирения при гормональном дисбалансе, вызванном нарушениями деятельности щитовидной железы.
— профилактика ожирения, вызванного иными эндокринными патологиями.
Дозировка:
— по 1–2 капсулы за десять минут до еды 2–3 раза в день.
Внимание!
Препарат назначается индивидуально. Не следует применять препарат бесконтрольно или по совету третьих лиц…
Возвращаюсь. Объект «304», конференц-зал, он же наносборочная. Вон в том углу ждёт-гудит агрегат, в который надо всыпать белый кристаллический порошок…
— Лиса!
Оборачивается с неудовольствием. Она оттирает морду Скифа. Сейчас она его погонит в душ…
Погнала.
— Чего тебе?
— Твои пилюли от лишнего сала — они с эфедрином?
— Да.
— Дай парочку. А то уже ноги не ходят.
— Допинг-контроль тебя завалит.
— А хрен бы с ним, всё равно скоро на пенсию. У тебя их там ещё много?
Она взмахивает пеналом. В пенале стучит, но не обильно.
— На наш век хватит.
Эфедрин и правда понадобился бы мне, но я засовываю себя в тесное тёмное нутро «душевой кабинки». Агрегат тихонько гудит невыключенный. Высыпаю содержимое в приёмник. Звук чуть меняется. На дисплейчике возникают цифры. Потом — комментарии. Сырьё имеет примеси и поэтому должно быть очищено. До конца процесса осталось… осталось… — крутятся нарисованные стрелки часов. — Осталось двадцать шесть минут.
Ну что ж. Я успею убить Фестиваля и вернуться.
— Что ты там делаешь? — ко мне заглянула Лиса. Она подозрительна. В смысле, она меня подозревает. В чём-то. Всё равно в чём.
— Да вот, решил проверить пока одну идею, — сказал я. — Кстати, если тебе не жалко той дури, как его… «стрип-шоу», что ли… всыпь-ка её вон туда. Только капсулки расковыряй.
— Зачем?
— Док нёс какую-то пургу, вот я и решил проверить. Любопытства ради. Давай сыпь пока, а я схожу разомнусь.
— Хочешь перерезать глотку маленькому засранцу?
— Нет, просто пристрелить.
— Раньше ты говорил про глотку. Ещё тогда…
— Я понемногу становлюсь добрее.
— Фест какой-то другой, — сказала Лиса. — От него перестало пахнуть. Будь осторожнее. Он валяет дурака, но он совсем другой.
— Спасибо, я заметил, — соврал я. — А остальные? С остальными всё в порядке?
— С остальными… пока в порядке. Пока ещё в порядке. Это вот так начинается, да?
Я кивнул:
— Наверное. Ладно, не скучай. Принюхивайся пока.
Интересно, а на самом деле я заметил бы, что Фест уже другой? Скорее всего да, но… но вероятность того, что я дал бы маху, всё-таки существовала. Фест очень хорошо маскировался.
А вот Лиса почуяла…
От неё не уйдёшь.
Каждый оставил при себе то лёгкое оружие, с которым пошёл на операцию: я — две «гюрзы», а Фестиваль — АКСУ. Мы пожали друг другу руки, вышли из лабораторного блока, перешли в жилой и тут разбрелись: я направился к спортзалу, а он — к столовой.
Крысобоязнь у Феста волшебным образом исчезла.
Потом погас свет. Похоже, Фест прихватил с собой ноктоскоп.
А кроме того, он прихватил дистанционный терминал интеркома. Я услышал щелчок, а потом хихиканье этого паршивца. Звук шёл из-под потолка.
— Слушай, Гудвин, ты ведь всё знаешь. А мне Спама об этом спрашивать было ну совсем… не того. У него же ножичек в руках был. Маленький такой. Но очень острый.
— И что?
— Как ты думаешь, они с Любой спят, взявшись за руки? Или как ложечки?
— Я тебе загадку встречную загадаю, — сказал я, пропихивая свои щупальца в коридоры, переходы и вентиляционные колодцы. Их было чертовски много, больше, чем могло показаться. — Почему крокодилы, живущие в реке Лимпопо, гораздо длиннее, чем крокодилы, живущие в реке Иордан?
— Э-э… — он даже остановился — по крайней мере, я перестал слышать по интеркому его шаги. — А они длиннее?
— Намного длиннее.
— Лимпопо, Лимпопо, Лимпопо… (шаги заклацали снова; где это он идёт, по какой лестнице?..) — Это в Африке?
— В Африке.
— А в Африке, а в Африке, на жаркой Лимпопо лежит и плачет в Африке несчастный гиппопо. Любовь и страсть в глазах его, тоска в изгибе губ…
Я услышал (уже не понимая, по интеркому ли — или с помощью моих распластанных повсюду щупальцев) мягкий щелчок предохранителя — и понял, что Фест видит меня, а видеть меня он мог только с одного места, сквозь решётку вентиляции в торце коридора, как раз за моей спиной.
Я сделал движение корпусом вправо, а сам шагнул влево, в дверную нишу. Это было что-то вроде кладовки.
Фест не выстрелил. Я снова услышал движение предохранителя.
— Так что насчёт загадки? — спросил я.
— А в Иордане вообще-то водятся крокодилы?
— Водятся. Но они короче, чем те, которые в Лимпопо.
— А бегемоты?
— Тоже короче.
— Интересная речка.
— Уссышься, до чего интересная.
В стенке кладовки была железная дверь, и я подбирал к ней ключ. По плану, за этой дверью должны быть очистные сооружения.
Дверь открылась, потянуло затхлостью, но не вонью, как можно было ожидать. Пахло, как в давно не проветриваемом сыроватом гардеробе, и где-то в углу стояли вёдра с половыми тряпками…
Я медленно пошёл по трапу. Справа и ниже находились три круглых бассейна, прикрытых мутно-прозрачными колпаками. Под колпаками медленно кружились с трудом различимые тёмные карусели.
— Молчишь? — спросил я. — Сдаёшься?
— Только в смысле разгадки.
— Это потому, обезьяна, что в реке Иордан водятся только обрезанные крокодилы.
Фест заржал. Под это ржание я встал на перила трапа, нащупал решётку вентиляции и подтянулся, повиснув на ней. Вогнал носок ботинка между прутьями. Фест как раз отсмеялся…
Универсальным инструментом я открутил все гайки, кроме одной, верхней левой, на которой решётка и повисла. Аккуратно, не слишком шумя, перенёс своё тело в канал. Там было очень пыльно.
(Фест «активизировался» позже меня, и он ещё не всё знал и не очень ориентировался в своих новых возможностях. Он полагал, что стал очень умным, хитрым и чертовски коварным, и становился всё более умным каждую минуту, и поэтому вот решился на обрезание, чтобы потянуть время и стать ещё умнее — да только ползать ему сейчас трудновато… Он залез в вентиляционную камеру, там можно стоять, а я к нему именно подползал, и в этом было одно из моих преимуществ…)
— А почему ты меня так хотел шлёпнуть, командир?
— Шлёпнуть? Не хотел, нет. Это другое…
— Другое?
— Ну да. Рассматривай это как быстрое повышение по службе.
— Спешка нужна только когда? При ловле блох да при ебле офицерских жён.
— В смысле — раньше начнёшь, раньше кончишь?
— Жизнь без спешки летит слишком быстро, командир. Ты не слышал, кто-нибудь замечал, как она кончается?
— Вот ты мне сейчас и расскажешь…
— Кстати, командир! Наконец-то ученые открыли секрет долголетия ежей. Оказывается, никакого секрета нет. Да и живут они, собственно, недолго…
Иногда склонность к старым, проверенным временем вещам очень помогает. Объясняю: современные гранаты, что РГО, что БШГ — взрываются при ударе о препятствие. А старенькие РГД-5 — просто через четыре секунды после того, как отскочит спусковой рычаг. Так вот, если бы я запасся не антиквариатом, а модерном, то сейчас пролетал бы, как фанера: мне нужно было катнуть гранату по каналу, как бильярдный шар: от двух бортов в лузу: канал здесь изгибался под прямым углом, и за углом Фест меня ждал.
А кроме того, он сделал ставку на технику, поэтому уши его были закрыты наушниками, а руки заняты пультом интеркома; я же старательно направлял голос назад (учили нас когда-то и сценической речи, и было дело — старик Куценко тащил меня на профессиональную сцену, да вот не срослось) — в результате Фесту казалось, что я всё ещё где-то там, в зале очистных сооружений; возможно, вожусь с вентиляционной решёткой…
Хорошо, что я не бросил гранату, а быстренько «прощупал» то место, куда она должна была попасть. Феста там не было, был только пульт и пищащий брелок (один из переносных терминалов интеркома, его Фест подобрал где-то в жилых помещениях или вообще снял с трупа, он прихватывал всё блестящее, как сорока или как цыганка; вот, пригодилось).
Отлично. Я быстро, уже не таясь, переместился на то место, откуда недавно убрался Фест.
Где же он сам?
— Ты ведь всё ещё рассчитываешь смыться отсюда, Фест, — сказал я. Мой голос разнёсся по всем точкам громкой связи бытового отсека. — Но как? И зачем? Нам в лучшем случае осталось двенадцать часов жизни и часов восемь сознания. На что же ты рассчитываешь?
На пульте слабо мигнул один из огоньков.
— Ровно на то же самое, на что и ты, командир. Ты ведь тоже намерен выжить.
— Не понимаю, — сказал я.
— Набрасываю схему, — сказал Фест, заворачивая куда-то за угол. — Идея с пуском ракет была дурной, признаю. Но. Берётся кусок чего-то, содержащего вирус. А лучше — берётся живая крыска. Берётся она подмышку. Крыска — под мышку. Под другую мышку берётся агрегат, который стоит в углу. Всё это вместе со мной выдвигается на поверхность, начальству даётся сигнал…
— Знаешь, Фест, — сказал я, — ты какой-то странный. Умный, а дурак. Если это было возможно — почему док этим не воспользовался?
— А он не настоящий, командир. Он — как в том кине про чужого. Помнишь кино?
— Это где всех съели?
— Ага. Вот я и понял: наш док — тоже типа терминатор. Он потом оживёт. Ты обратил внимание: все нормальные люди в голову себе палят, а он — в грудную клетку?
— Профессионал, знает, куда бить. Нет, Фестиваль, тут другое… Ты не задумывался, почему так чётко собрали нашу группу — именно тех, кто тогда в доме был или около? Хряп и Гризли в холодке валялись, их и не включили в состав.
— А Соболь?
— Про Соболя я долго думал. Ты обратил внимание, что он всё время где-то вне поля зрения оказывался? И до операции, и после? А на операции — в самом центре?
— Ну и что?
— А то, что Соболь кормился с двух рук. Компренэ?
— Не компренэ. Никак я этого не могу компренэ. Да и врёшь ты всё.
— Не всё. Я никогда не вру всё. Это бессмысленно. Так вот, я тебе точно говорю: нас собрали по полстране и засунули сюда, глубоко под воду, откуда мы точно не уйдём — почему?
— Ну… почему? Ты сам-то знаешь?
— Догадываюсь.
— Поделишься?
— Это ты, скотина, должен был со мной поделиться — ещё в прошлом году. Тогда бы мы так позорно не влипли.
— В прошлом году… А что было в прошлом году?
— Легалайз.
— А это ещё при чём?
— Что ты перестал возить и что начал возить?
— Ну так это не только тогда. Да я вообще много чего тогда возил. И потом возил. Командир, не говорите загадками, вы меня изводите…
— Ты же наверняка умнеешь минута за минутой. А, Фест? Я прав? Ты умнеешь, да? Вирус действует. Ты будешь умнеть, а потом сойдёшь с ума. А потом будешь как та Мальвина.
— Почему же ты против моего плана, командир?
— Потому что уже слишком поздно, и это факт природы, против которой не попрёшь. Потому что нас засунули сюда специально, чтобы гарантированно уничтожить, — это факт оперативно-тактический. А сделано это, чтобы обеспечить сохранение в тайне некоей информации, которую мы получили на той операции — независимо от собственного желания. Ну и чтобы заодно зачистить спалившуюся площадку, поскольку дело сделать надо, а дело-то смертное. Вот теперь, наконец, компренэ?
— А ты сам-то почему здесь?
— Потому что я, дружище мой Фестиваль, только здесь и начал умнеть, а до того был полный кретин. Правда, начал умнеть я задолго до тебя. И сейчас я намного тебя умнее. И гораздо больше могу.
— Так ты тоже, да?..
— Да. Я вот, например, сообразил, что все чемпионы по бегу — негры, а по стрельбе — белые. А, Фест? Как тебе такое наблюдение? И ещё я, если хочешь знать, могу командовать крысами. Я теперь типа крысиный король. Мои маленькие хвостатые подданные следят за тобой из темноты… видишь их красные глазки? Вон, справа?
Ударила короткая очередь.
…Вот теперь Фест был обречён.
Не хочу рассказывать, как добивал его. Он меня тоже зацепил, чуть повыше левого локтя, паршивец.
Он очень вырос в моих глазах. Простил ли я его? Тогда ещё нет. Просто скинул в шахту.
(Да, а что касается загадки, что это мы там такое увидели, чего нельзя видеть… Расскажу чуть позже, когда дойдёт черёд до Скифа. Он во всём виноват.)
Когда я вернулся, Спам и Люба играли в карты. На патроны. Возле Спама их лежала целая горка, а Люба как раз выщёлкивал из магазина очередной проигрыш. Они оглянулись на меня, Люба ухмыльнулся, и Спам, покачав головой, передал Любе свёрнутую бумажку. Люба бумажку развернул, проверил, та ли эта бумажка или не та, и сунул во внутренний карман.
— И какие ставки? — спросил я.
— Я проспорил сотню, — сказал Спам. — Не думал, что он тебя поцарапает. Давай перевяжу.
— Ну, перевяжи… Как ты думаешь, Фест там уже среди гурий?
— Угу. Только он теперь ничего не может…
Дырка была не дырка, а полноценная воронка, в выходное отверстие поместилось бы не очень крупное яйцо — но, к счастью, не задеты оказались ни нервы, ни крупные сосуды, ни кость. Спам засунул во входное наконечник баллончика ПИАА и заполнил пулевой канал тугой пенкой, содержащей мощные анестетики, антисептики и кровоостанавливающие препараты; потом замотал мне плечо перевязочным пакетом; через пару часов, заглотив из раны попавшие туда нитки и прочую грязь, пенка спадётся, превратившись в эластичную дренажную полоску, по которой из раны будет отходить гной (это если я не попаду на хирургический стол); в общем, ПИАА — гениальное изобретение. Но всё равно руку мне надолго отключило, поскольку пуля 5,45 — это вам не комар чихнул.
Лиса подошла, через плечо Спама полюбопытствовала, отошла — всё молча.
Я встал, зафиксировал себя в пространстве — определённая неустойчивость имела место быть, и этого не следовало показывать хотя бы самому себе, — и бросил свой жетон в кашпо.
— Может, пропустишь? — спросил Скиф. — Никто, я думаю…
— Нет, — сказал я. — Ни за что.
Следующая пара оказалась — Люба и Спам.
Почему?
Ну, а как ещё? Других комбинаций у меня не было.
Но перед тем, как идти в коридор, мы все решили перекусить. А заодно ещё выпить. В фестовой фляге покамест основательно булькало, а Люба, оказывается, помимо стандартного пайка прихватил добрый шмат копчёного сала и брусочек прессованного суджука. Всё это было завёрнуто в льняную салфетку, Люба своим «баргузином» настрогал то и другое тонкими ломтиками, мы хлопнули по глоточку рома и съели мясо — даже я, которого основательно мутило.
— Ребята, — сказала Лиса, — может, переиграем? Вам друг с другом…
— А что? — спросил Спам и посмотрел на Любу. — По-моему, всё нормально.
Они отошли к лифту.
— Без глупостей? — спросил Спам.
— Дык, — пожал плечами Люба.
Оба разошлись шага на три и подняли автоматы.
— О, слушай, — спросил Спам. — Всё забывал спросить. Ты на самом-то деле пидор или нет?
— Да нет, — сказал Люба. — С чего бы?
— Да просто ты единственный, кто Лису не порол.
— А-а… Не, просто… ну…
— Чего? Давай, рожай.
— Ну, она такая… не знаю… красивая, что ли. И умная. А я…
— Вау! Я так почему-то и думал… Фест — точно козёл. И не гурии ему на том свете будут, а Иблис.
— Да ладно, — сказал Люба. — Пусть лучше гурии, не жалко.
— Как скажешь… На счёт три? — предложил Спам.
— Ага.
— Раз… два… три!..
Очереди ударили одновременно.
Кряхтя, я забрался в кабинку лаборатории. На дисплейчике высветилось, что все сто процентов загруженной смеси отцентрифугированы, и в заправочный картридж синтеза поступило одиннадцать сотых грамма д-КПГА. Это было явно меньше количества вещества, заявленного в сопроводительной листовке. Но такое сплошь и рядом случается со всякими там пищевыми добавками и сжигателями жира. Где-нибудь в Албании или Молдавии жирные неопрятные девки на глазок всыпают в капсулы на глазок же составленную смесь, а потом это продаётся в полулегальных лавочках «спортивного питания» и «фитнес-диет».
Впрочем, и одной десятой грамма по количеству хватило бы на всех нас — на восьмерых. Другое дело, производительность аппарата была, скажем мягко — не промышленной.
Я запустил процесс синтеза. Формулу вбил в память аппарата несчастный покойный сукин сын Тихон — так что мне оставалось только нажать на кнопку. Я и нажал.
Процесс пошёл.
Скиф принёс жетоны Любы и Спама. Прихватив жетоны Пая и Фестиваля, он повесил их все вместе на тот цветок, у которого мы забрали кашпо. Наверное, таким способом он попытался перед цветком извиниться.
Время бежало наперегонки с самим собой…
Объясняю: на синтез одной дозы ингибитора уйдёт полтора часа (точнее, девяносто шесть с половиной минут), и ничего с этим не сделать. Остальное считайте сами. Возьмите карандаш и бумагу в клетку — и старым дедовским способом, в столбик…
Почему я убил Любу и Спама? Потому что продержаться шесть часов — это было нереально. Тем более что у Спама, по моим ощущениям — началось… То, чем я стал, начало чувствовать своих — примерно так, как раньше я щекой ощущал метров с трёх, включён утюг или нет. Так вот, Спам вот-вот должен был включиться, прозреть, инициироваться, — называйте это как хотите. А Люба — ещё нет. Зато и в Лисе, и в Скифе ощущалась какая-то внутренняя вибрация, дрожь — наверное, самое начало процесса, которое я пропустил у дока и Феста, потому что сам ещё был недоразвит, и у Спама, потому что по уважительной причине отсутствовал…
(Как я понимаю сейчас, у меня процесс развивался медленнее, чем у всех остальных, из-за опухоли — проклятый вирус и раковые (да знаю я, что это не рак в точном значении термина, знаю, и говорю так исключительно для простоты восприятия) клетки вцепились в один и тот же участок мозга; исходя из того, что я наблюдал в себе и что вычитал в записках Тихона (я их видел несколько секунд, но этого хватило) — я продержался в состоянии мозговой гиперактивности раз в пять дольше, чем все остальные; не было бы счастья… Впрочем, счастья-то всё одно не было.)
В общем, три часа — это был максимум, на который я мог рассчитывать. Или полтора, если суп закипит слишком быстро.
Но теперь надо было придумать, как списать эти три часа…
Вы хочете песен? Их есть у меня…
Конечно, я придумал эту херню с поединками с одной-единственной целью: стравить в финале Лису со Скифом. Вы уже и сами догадались, наверное. Подозреваю, что и Лиса — догадалась. Но она при этом знала (про себя; и никому бы не сказала), что припишет мне заведомо любую гадость, а потому — именно потому — в глубине души не поверит никаким собственным догадкам про мои низости. Непонятно? Ещё раз: она знает, что придумывает всем моим поступкам низменные мотивировки — а следовательно, я безупречен; но при этом она себя ведёт так, будто верит как раз всякой гадости. Это такая игра в бытовое садо-мазо.
Что, стало ещё более непонятно? Вот-вот. А каково было мне?..
Впрочем, мы отвлеклись.
Итак, уже после того, как игрушка «Гладиаторы» была запущена, выяснилось, что один-два человека всё-таки могут арену покинуть. А поскольку выбирать предстояло опять же мне, то как-то так само собой получилось, что в выигрыше окажется Лиса. Или Лиса и некий бонус.
(Если бы фокус прояснился до начала игрушки и всё решалось голосованием, то это тоже оказалась бы Лиса… вот и говорите после этого про свободу воли…)
Меня вычёркиваем. По ряду причин.
— Задумался? — голос Скифа как сквозь вату.
Я понимаю, что это со мной. Гипогликемия. Ставший реактивным мозг жжёт глюкозу со страшной силой. Мне нужен сахар. И быстро. И много.
— Да, — говорю я. — Сейчас…
Выплываю, как аэростат. В биохимию — там на полках растворы, и среди них — сорокапроцентная глюкоза.
Нахожу, пью. Отдаёт жжёным хлорвинилом.
В глазах понемногу светлеет.
Возвращаюсь.
Что-то без меня произошло, какими-то обоюдными ядовитыми уколами они тут обменялись, я не слышал. Учтём и это: когда падает сахар, новые способности пропадают (наряду со старыми).
Сажусь, тру морду. Потом сую лапу в кашпо.
— Гудвин, ты…
Молча вытаскиваю два жетона. Один вешаю себе на шею, другой бросаю Лисе.
— Пошли.
— Ты же ранен…
— И когда это тебя останавливало? А то, может… — поворачиваюсь к Скифу. Он бледноват с лица. — Третьим будешь?
Ох, как он меня ненавидит. Даже начинает заикаться:
— Эт…то в как…ком смысле?
— Ну, в смысле в том — раз уж мы остались втроём, то, может быть, устаканим наши отношения?
— У нас нет никаких отношений! — вспыхивает Лиса.
— Конечно, нет, — говорю я. — Поэтому и предлагаю — устаканить.
— Слушай, — говорит Скиф, — я тебя не понимаю, я не понимаю, что за игру ты ведёшь, что ты затеял, во что нас втягиваешь — так я лучше пойду, а? Я лучше пойду.
Он выходит из конференц-зала, Лиса делает вслед ему несколько шагов, но дверь хлопает как-то особенно окончательно, наотрез, и Лиса замирает. Жена Лота, обратившаяся в соляной столп.
Я подхожу к ней сзади и приобнимаю за плечи здоровой рукой.
— Чего остановилась-то?
— Могу и уйти, — говорит Лиса, но не двигается.
— Иди, — говорю я. — Иди. Он мой друг, он тебя любит. А я уже всё всем доказал. Иди.
Если бы Лиса умела вздыхать, я бы решил, что она вздохнула.
— Вы со мной, как с куклой…
С надувной, думаю я. Говорю — другое:
— Хочешь продолжать самоутверждаться? Типа — такая ты правильная и справедливая, и поступаешь так честно? Ага? Тогда давай и я стану: вот он я какой красавец, весь в белом, безупречен и благороден. А этот идиот… весь из себя такой Мышкин…
Я обхватываю рукой её грудь и нагло потискиваю.
— Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим папараццио… Давай напоследок, а? Для остроты ощущений?
Она вырывается:
— Знаешь что!
— Догадываюсь.
— Если догадываешься, то отсоси себе сам!
— Фи. Гнусный мелкотравчатый американизм. По-русски так не говорят. По-русски говорят…
Но Лису не интересует, как говорят по-русски. Она выскакивает из конференц-зала, хлопая дверью погромче Скифа.
Иду следом. В конце концов, это наш поединок.
Надеюсь, последний.
В тот момент я уже заполнил собой весь объём станции и только краем глаза наблюдал, как одна маленькая фигурка преследует другую, старательно производя побольше шума… Я не знаю, как объяснить то, что происходило со мной, с точки зрения позитивистской науки. Возможно, это и было то «многое на свете, друг Горацио…» Я не знаю, каким способом я получал ту или иную информацию, как её обрабатывал и почему воспринимал именно так. По большому счёту, меня это не интересовало.
Самое близкое сравнение, которое я могу найти: человек, который приходит в себя в тёмной небольшой загромождённой комнатке; он знает, что опасность ему не грозит (вернее, грозит, но с какой-то другой стороны — допустим, он знает, что отравлен, и именно поэтому неизвестность тёмной комнаты ему нипочём); он обходит, обшаривает стены, столы, полки, решётки, потолок, пол, открытые и закрытые гробы… — и так раз за разом, всё больше и больше понимая и принимая окружающее пространство, его персональную маленькую обитаемую вселенную. Время от времени он отвлекается на телефонные звонки, пытаясь ни словами, ни интонациями не выдать, что он оказался в положении более чем необычном…
Так и я: «ощупывал» доставшееся мне пространство, находя закоулки и странности, на план-схеме отсутствующие; я уже не тянул куда-то щупальца, я был везде сам, всем телом, заполняя пространство, как воздух — и в это же самое время я же, где-то внизу слева, настигал Лису, дразня её, уязвляя, унижая — а она убегала, не в силах преодолеть брезгливость, ей нужно ещё несколько секунд, чтобы психологическая сшибка прекратила отключать ей мозги — и она начала действовать.
(Наверное, сейчас расскажу, зачем и почему нас сюда законопатили. Не потому, что могу не успеть, вряд ли есть в природе что-то такое, чего я теперь могу не успеть, а просто чтобы не создавать дополнительное и на самом-то деле фальшивое напряжение. Потому что в действительности испытывали мы все напряжение жуткое, и его можно и не подкачивать. А то, что я ёрничаю… Ну, ребята, а кто бы из вас на моем месте не ёрничал? Кто не оценил бы изящества коварного удара, который мы получили от кого-то там, наверху?
…на столе помимо посуды валяется ещё и раскрытый фотоальбом. Помните, была мода — из пальмового листа? Вот такой и валяется. Это альбом Лисы. «Когда мы были молодые»… Нам нельзя иметь фотографии «из прошлого». И если альбом найдут, мало никому из нас не покажется. А здесь вот: Фест на четвереньках, показывает язык кобре. Он же с Любой. Соболь стоит, ноги расставил, на плечах по девушке: Лиса и Ласка, была у нас такая брюнетка, но её почему-то перевели — по требованию психоложцев… Ну и другие. И эта: корабль в пустыне, застрял в песке, и Лиса со Скифом исполняют собой носовую фигуру «Титаника»…
Телевизор гундел (кажется, шёл очередной репортаж с Андижанского процесса — мировое сообщество разбиралось с преступлениями против человечества, совершённых работниками антинаркотических служб), пульт мне на глаза никак не попадался, и походя, забираясь по пояс в действительно тёплое нутро действительно приоткрытого холодильника, я убил его кнопкой, на которой написано «ВКЛ»…
Вот теперь я возвращаюсь к телевизору. Смотрю внимательно, слушаю. Но всё-таки больше смотрю.
На свидетельском месте стоит кривоплечий парень в характерной афганской шапке и полосатом узбекском халате. В Андижане сейчас за сорок пять в тени, только ватный халат и спасает. Я не сразу, но узнаю его: это один из тех трёх, вытащенных Скифом из земляной тюрьмы. Тогда он тоже был в полосатом, но это полосатое болталось на нём, как роба на узнике Бухенвальда; он почти не мог идти, его волокли посменно Люба и Спам… Сейчас он стоял и отвечал на вопросы американского прокурора. Он — Исса, племянник Рафшан-бея, был захвачен российским наркоспецназом и некоторое время, около месяца, наверное, удерживался в тайном лагере где-то в пустыне. Там его избивали и морили голодом, а также насиловали. Всё это снималось на видео. Очевидно, переговоры с дядей успехом не увенчались, поскольку в конечном итоге его и других пятерых членов семьи продали конкурирующему тресту, после чего он провёл в зиндане ещё месяца два и чуть не умер от истощения. Из зиндана его извлекли тоже российские спецназовцы, на вертолёте отвезли в другой лагерь, но тоже где-то в пустыне, и вот из этого лагеря он, оклемавшись немного, сбежал. Дело в том, что он, Исса, своего рода феномен: у него эйдетическая память и неплохие художественные способности. Он готов предоставить портреты некоторых российских военных, имевших отношение к его эпопее. Вот их лица: и он предъявляет прокурору и присяжным неплохо выполненные карандашные портреты Лисы, Скифа, Спама, Фестиваля, Любы и Гудвина; кроме того, есть ещё три портрета, в которых с трудом узнаются Гризли и Пай — и совсем не узнаётся Соболь; я понимаю, что это Соболь, только по характерному чубчику мыском и крохотной бородке, он их больше не носит по причине полного облысения. А Хряпа, когда он валялся в холодке, искусали горные пчёлы, и его шайба, очевидно, просто не помещалась на лист…
Я просматриваю этот кусок передачи снова и снова — и наконец понимаю, кто занимался киднапингом в нашей зоне (такие слухи ходили, но на войне всегда ходят страшные слухи — то о массовых изнасилованиях, то о «белых колготках», то о лесопилках, то о торговле трупами, то о торговле живыми… фольклор войны, что вы хотите) — да и вы, наверное, уже обо всём догадались.
Генерал на генерала не похож, а похож он на работягу с железнодорожного склада — ну ладно, на бригадира работяг. И поначалу, в первые годы службы, мне время от времени начинало мерещиться, что это так и надо, что оно не спроста — типа, вот мы какие, чернорабочие всемирной истории, грузчики прогресса…
Жаль, что я догадался обо всём только сейчас. Можно было бы догадаться раньше — и израсходовать мою пропащую жизнь с бОльшим толком.
Чтоб ты сдох, сраный ублюдок. Карбон.)
Отвлёкся — и хорошо, что отвлёкся.
Потому что Лиса меня бьёт, я ухожу, она снова бьёт, я подставляю раненое плечо и с хрипом валюсь на пол. И даже на некоторое время действительно теряю сознание.
На несколько секунд, я думаю.
Сквозь туман вижу и слышу: Скиф на меня орёт, не смей так ей говорить, а я уже не помню, что я там такое особое сказал. Что-то, наверное, сказал. И вряд ли соврал. У Скифа в руках пистолет. Не помню, чтобы он брал пистолет. Но это всё равно. Наверное, пистолет мой.
Итак, поединок состоялся и окончился двусмысленно, и теперь Лисе со Скифом надо принять какое-то однозначное решение, и они будут долго решать, что делать, а я уже знаю, что они решат. А именно: ничего. Они ничего не решат и будут ждать, когда я очнусь. То есть сделают именно то, чего я жду.
А пока у них есть пауза — предаться воспоминаниям. Воспоминания на пороге смерти — о-о… Беспредельно сентиментальная ситуация. Мексиканский сериал, японский мульт, сердца́ в мелкие дребезги и два ведра липких слёз. С вашего позволения, усраться, милостивые государи…
Я лежу, а они уходят, уходят в полумрак, и в какой-то момент берутся за руки, я это вижу, я вижу это, о-о…
О-о-о…
Больно всё-таки. Хорошо дерётся Лиса, акцентированно.
Лежу. Типа, в глубокой отключке. Один раз подходит Скиф, проверяет пульс, уходит. От него уже пахнет Лисой. Ну, мало кто среди здесь ожидал чего-то иного…
Вот теперь можно встать и тихонько ползти в лабораторию.
Аппарат почти дотренькал вторую дозу, я трачу семь минут на то, чтобы надиктовать Скифу короткие инструкции и мои соображения о причинах и виновниках наших бед, потом встаю. Вынимаю кювету. На дне — тончайший порошок. По сути дела, это кучка отдельных молекул того самого тетрапептида д-КПГА. Просто теперь на «спине» каждой молекулы смонтирован какой-то хитрый механизм, выключающий вирусы «Еретик». Ингибитор.
Выдавливаю в кювету содержимое двух шприц-дротиков. Это ТЛ-4, такая курареподобная штука, почти мгновенно отключает мышцы — за исключением дыхательных (если не передозировать). Доливаю фентанилом из аптечки, всё размешиваю. По половинной дозе фентанила на каждого — нормально, это просто чтобы не нервничали. Отруб будет, но неглубоко и ненадолго.
Набираю смесь в два шприц-дротика, заряжаю арбалет.
Они, представьте себе, спят. Как две маленьких белых птички. Лиса спит очень удачно, закинув на Скифа толстенькое бедро…
Сколько лет я мечтал об этом! Прицелиться Лисе в жопу и нажать спуск. Мне хочется растянуть это мгновение, но я знаю, что теперь оно всегда со мной, поэтому — просто стреляю. И на голой жопе Лисы расцветает красный восьмилепестковый цветочек — стабилизаторы дротика.
Лиса вскрикивает и подпрыгивает, а Скиф мгновенно садится и пытается поймать пистолет, но я успеваю раньше — дротик вонзается ему в грудную мышцу, и он плавно проливается обратно на койку, где чуть медленнее (жирок всё-таки мешает всасыванию) расплывается Лиса. Скиф бормочет что-то, но не слишком разборчиво, и мне кажется, что это просто мат.
Остаётся мало всего. Мало времени — и мало дел. Но времени всё-таки меньше.
Вот что существенного я выяснил из того, на что раньше не обратил внимания или чего просто не знал, потому что никто не удосужился мне эту информацию сообщить: многие грузы при создании станции завозили сюда тайно, через подводный шлюз; очевидно, грузы эти транспортировали под днищами фальшивых танкеров или барж. Находится этот шлюз позади спортзала, за раздвижными воротами, которых я раньше не заметил. Точнее, заметил, но не понял, что это ворота: на створках их смонтированы «шведские стенки». И второе: в медотсеке установлена барокамера. Она лёгкая, из прозрачного пластика. Насколько я знаю, такие барокамеры применяют при всякого рода лёгочных поражениях и при начинающейся гангрене; наверное, и при каких-то других болезнях. Я прикинул её объём и вес — и решил, что она будет плавать, как пробка. Даже с двумя тушками внутри. Если, конечно, выкинуть всё лишнее, а именно матрац, дыхательную и измерительную аппаратуру, систему удаления отходов…
Интересно, непогода наверху продолжается?
Первым делом я проверил работоспособность шлюза. Хотя им не пользовались лет пять-семь, всё вроде бы работало, надо было только разобрать завал из пустых ящиков и старых досок. Делать это одной рукой было нелегко, но выбора у меня не оставалось. Тем более, что я уже научился отключать боль.
Жаль только, что нельзя вот так же волевым усилием восстановить разорванные мышцы.
Далее: я прикатил барокамеру к комнате, где валялись Скиф и Лиса. Дораздел их (благо, там уже мало что осталось снимать), затащил в барокамеру, сунул туда же диктофон с прощальным посланием, сигнальный фонарь, баллон с воздухом и пару патронов с поглотителями углекислоты. Думаю, на первое время им этого хватит.
Потом я промыл барокамеру чистым кислородом из баллонов, наддул её до двух атмосфер (иначе под водой раздавит) — и покатил всё это дело в шлюз. Подумал и написал на крышке несмываемым маркером: «Вскрыть не ранее 12-00» — на всякий случай с некоторым запасом.
Зачем я всё это делал? Убейте меня, не представляю даже. Я знаю, как это воспримет Лиса. Она будет реветь, когда её никто не видит. Я знаю, как воспримет Скиф. Он будет прыгать, как павиан, и орать, что проклятый Гудвин обманул его, благородного Скифа, сделал его, опустил, можно сказать, да так хитро, что не оставил Скифу ни шанса алаверднуться. Или ещё смешнее: Скиф очнётся первый, обнимая холодную, как мёртвая англичанка, Лису. Он закричит и заплачет, потом примет яд. Когда его страшные конвульсии закончатся, очнётся Лиса. Она обнаружит, что Скиф стал совсем зелёный (это яд так действует), всё-всё поймёт, меня простит — и воткнёт в своё большое многоместное сердце эсэсовский кортик…
Пусть скажут спасибо, что я отправил их за борт через грузовой шлюз, а не через систему продувки фановой камеры, «клоаки»…
Вот и всё.
Я подорвал маленький лифт — вернее, выбил дно кабины и выворотил створки двери, — поднялся в единственном уцелевшем лифте наверх — и полез к генераторам. Да, Спам оказался прав: было совсем не трудно испортить генераторы так, чтобы отработанная плазма поступала во внутренние помещения. Но лично я сомневался, что смогу продержаться долго в таких условиях; мне же хотелось продержаться долго.
Поэтому я просто погасил пламя, дал генератору немного остыть — и перебил газовую магистраль. И побежал (побежал!.. ха!) вниз.
По моим подсчётам, пройдёт час или около того, прежде чем газ проникнет во все закоулки станции. Ну, кроме одной из комнат жилого блока, где буду сидеть я. Комнаты сравнительно герметичны.
Вот и всё.
Когда я заметил, что начинает замедляться время? Наверное, тогда же, когда стал заполнять собой всё отпущенное мне пространство. Просто когда движешься, время притормаживать нельзя. То есть можно, но это рискованно. Теряешь координацию.
Другое дело, когда ты в неподвижности…
Я посидел немного и понял, что мне это нравится. Чертовски нравится.
Пришлось встряхнуться и доделать ту малость, которая оставалась недоделанной. То есть — обустроить свою Вселенную.
Она началась когда-то Большим Взрывом — и когда-нибудь им же закончится. Дыхание ада придёт из глубин, и сам воздух превратится в пламя. Но для этого нужно вот здесь, на пульте детонаторов, выставить задержку взрыва — и запустить отсчёт.
Я поставил тридцать минут. Вот так: 00:30:00.
И тут же стало 00:29:59…
Я сделал ещё кой-какие приготовления, самые мелкие: хватил глюкозы, например, потом приковал себя к койке — так, чтобы, если вдруг долбанёт помутнение, не выключить таймер, — и выкинул подальше ключ от наручников. А потом…
Вы ещё чего-то ждёте? Наверное, зря.
(Я могу, конечно, рассказать подробно, как произошла катастрофа в лаборатории: это резко поумневшие хомячки устроили массовый побег, построив механическую катапульту, и они же в каменных дебрях станции сражались с крысами, а потом крысы тоже заразились этим гениализирующим вирусом, поумнели, перебили хомячков, освободили своих заключённых — и объявили беспощадную войну людям… Или другое: как люди один за другим выпадали из жизни, но многие из них до последнего оставались людьми… или даже становились людьми, возносились в люди, потому что то, чем они занимались тут прежде, было гнусно… Но — вы ведь всё это можете представить сами. И почему инженер Миша минировал и выход, и вход. И кто прорезал дверь, и от кого защищал её член-корр Мартин Васильевич. И прочие подробности, которые не влияют ни на что, а просто тешат наше любопытство…
Лично меня интересовало только одно: совсем скоро Скиф и Лиса узнают, что нас всех планировали убить, хотели убить, пытались убить. И узнают, почему. И кто во всём виноват. И — что на самом деле для них самих ещё ничего не кончилось.
Чёрт, ведь ни Лиса, ни Скиф ни бельмеса не понимают в планировании операций… а я уже далеко, я уже в бесконечном прошедшем…
Я создал для них четырнадцать планов дальнейших действий, от стремительных синглов до медленных непрямых роскошных многоходовок с привлечением втёмную самых разных дополнительных сил, и все они были совершенно беспроигрышные — но у меня не было ни малейшей возможности переслать их туда, в абсолютное — то есть недостижимое — будущее…
Почему они мне виделись этакими Адамом и Евой, причём Адам держал в руке огненный меч? Глупо…)
Всё, что я мог сделать для них, я сделал. И теперь мог только смотреть откуда-то совсем со стороны на то, как в злых коротких каспийских волнах подпрыгивает, иногда совсем зарываясь, прозрачный поплавок; как стоит неподалёку в тумане (утреннем или вечернем? — не знаю. Но это точно утро или вечер, потому что свет низовой, стелющийся) серый в камуфляжных разводах борт сторожевика, и два мотобаркаса с разных сторон подходят к поплавку. Матросов ждут интересные находки…
Ну да, я заглянул немного вперёд. Что из того? Я видел это так же ясно и чётко, как то, что было тридцать лет назад. Стало быть, и будущее — такая же реальность, как и прошлое.
Хотя бы для меня…
Транквилиум
Это самое место, которое ты называешь изгнанием, является родиной живущих здесь. И ничто не является несчастьем, если ты не считаешь его таковым, напротив же, кажется блаженным жребием все, что ты переносишь терпеливо… Есть ли что-нибудь более ценное для тебя, чем ты сам?
ЯНТАРНОЕ МОРЕ
Всякое различие разъединяет, и все стремится к подобию; поэтому то, что стремится к чему-либо другому, по природе своей, очевидно, такое же, как то, к чему оно стремится.
Тот памятный день начала лета тысяча девятьсот восемьдесят третьего года от Рождества Христова, день, в который мятежный крейсер «Дефендер» подверг бомбардировке гавань и нижний город Порт-Элизабета, дав тем самым толчок беспорядкам и смуте вначале на Нью-Айрленде, и затем и на материке – этот день леди Светлана не забыла до самой смерти, но совсем по другой причине…
Утро начиналось безмятежно и размеренно.
– Кофе, мэм! – ослепительно улыбаясь, впорхнула Люси. Зеленые глазки ее сияли. – Что желаете на завтрак?
Это был почти пароль, но Светлана решила уточнить:
– Милорд муж уехал?
– Да, мэм. Еще до рассвета.
– Что-то случилось?
– Я не знаю. Спросить у Филиппа?
– Не стоит, Люси. Последнее дело – лезть в дела мужа.
– О да, мэм. Итак, на завтрак?..
– Земляника, бананы, орехи, мороженое.
– Шоколад, мэм? Вчера привезли, наконец, тот, который вы любите.
– «Петровский»? Не может быть.
– Может, мэм.
Горький твердый палладийский шоколад был слабостью Светланы. Одной из маленьких простительных слабостей. Он имел вкус детства. На Нью-Айрленде и вообще в Мерриленде такого не делают. Здесь в ходу мягкие сорта с молоком и дольками засахаренных фруктов. Это тоже вкусно, но иначе, иначе…
– О, Люси! Я так долго ждала этого известия! Теперь все пойдет по-другому!..
Дурачась, она сказала эти слова – и кто же мог знать, что звучит пророчество?
– Ванна готова, мэм. Мэй тоже готова. Вам помочь?
– Побереги силы до тех пор, когда я стану бабушкой…
Нельзя, нельзя бросаться словами. Пониже горла тут же возник крошечный, но неприятный комочек. После двух лет замужества она так и не совершила того, чего от нее ждали и требовали, – и теперь уже не надеялась совершить. Констанс за спиной холодно и нагло говорила о разводе: по закону три года бездетности есть самое веское основание для одностороннего расторжения брака. Вся родня, весь этот несчастный баронский клан навалится на Сайруса и вынудит его подать прошение. Их можно понять: должен быть наследник…
Не сегодня. Об этом – не сегодня. И вообще – собственное тело подсказывало Светлане, что дело не в ней. По крайней мере, не в ней одной.
Холодно отзвонили часы. Половина чего-то.
Встаем.
А вставать не хотелось. Наоборот, хотелось лежать и слушать звуки, приходящие снаружи, из сада и далее: с площади, от почтовой станции, с вокзала. И, впав в полудрему, досмотреть тот сон, который…
Забыла.
Обидно. Сон был из тех редких снов, которые оставляют после себя множество взъерошенных мыслей и чувств, но сами – исчезают, испаряются, как пролитый эфир, и – не удержать, нет.
Жизнь – слишком скучная штука, чтобы еще и забывать взъерошенные сны. Тем более – жизнь в этом чистом, богатом, удобном, но, Боже мой, до чего размеренном и чопорном доме, где все известно наперед, где даже мухи в кружевных чепчиках…
Спасибо Люси – без нее хоть волком вой.
Ма-аленькой такой волчицей…
Светлана откинула покрывало и спустила ноги на пол. На мягкий болотного цвета ковер. Вот и с этим ковром: ей хотелось сине-белый, но кто ее спрашивал? Милорд муж распорядился…
Она нащупала плетеные домашние туфли, приняла от Люси халатик. Хуже всего, что эти мысли, когда-то стыдные и пугающие, стали почти привычными.
Одна услада – титул.
Леди Стэблфорд.
С заспанной и всем недовольной мордой. Смешно.
Ванна ждала: прекрасная дубовая лохань, полная горячей воды и взбитой душистой пены. И Мэй ждала, смуглая, голая, в кожаном блестящем передничке. И там, в воде, пахнущей бантусаном и яблоневым цветом, под крепкими и нежными руками ваннщицы, Светлана понемногу вернула себе легкое и даже приподнятое настроение забытого сна. Ну, разведется с ней Сайрус – и что? В двадцать лет жизнь не кончается, мир велик, городов много… Титул она потеряет? А видела я этот титул знаете где? Боцман Завитулько вам скажет.
Отец, конечно, расстроится. Что делать – не бывает же так, чтобы никто даже и не расстроился. И потом – целый год впереди, мало ли что может произойти за год?
Она не заметила, что последние слова произнесла вслух.
– Конечно, мэм, – отозвалась Мэй. – Но знаете, что я вам скажу? Лежачие камни обрастают мхом.
– Доля наша такая – лежачая…
– О да, мэм. По крайней мере, мужчины должны быть в этом уверены. Но это не значит, что лежать мы должны все время на одном месте.
Светлана вдруг покраснела. Сон вспомнился. Медведь. Молодой медведь. Она занималась с ним любовью.
– Что я скажу, миледи, – Мэй понизила голос. – Это все только кажется сложным. И страшным. Вы уж мне поверьте. Уж это-то я знаю.
– Нет, Мэй, нет…
– Так вот сразу и нет. Вы поразмыслите тихонечко. Главное ведь – никому никакого убытка, а лишь одно сплошное удовольствие и исполнение желаний.
– Не надо, Мэй. Даже слышать о таком не хочу.
– Словом, как надумаете – шепните мне или Люси. Мы ведь вас любим. Правда же.
Мэй размяла ее на жесткой кушетке, помогла одеться в домашний костюм: широкие льняные штаны и льняную же блузу цвета морской травы с пепельно-серой отделкой. Волосы, заколотые на время купания, Мэй распустила и стала расчесывать тяжелым серебряным гребнем. Сидя перед опотевшим по краям зеркалом, Светлана смотрела на себя – и нравилась себе. Да, чуть бледноватое лицо, и больше, чем хотелось бы, веснушек на щеках, и скулы напоминают о далеких татарских предках – но зато глаза! Зато волосы! Если вот так наклонить голову и взмахнуть ресницами, у мужчин сразу слабеют колени. Ах, говорил ей тогда, перед свадьбой, Левушка Каульбарс: в такие глаза – как в омут!.. Где он теперь, Левушка? Вправду, как в омут. Тихо, в ночь, втайне от всех ушли тогда кильботы…
А в волосы влюбился Сайрус. Не во всю ее – только в волосы. Вот они – бронзовая волна. Недолго длилась влюбленность, да кончилась свадьбой. Именно – кончилась. Любовь так и не пришла, и семьи не получилось, и вот живут приветливо, но отдельно друг от друга два человека, играющие в общность душ да изредка дополняющие какие-то гимнастические упражнения в постели…
За завтраком Светлана спросила утренние газеты. Итак, что делается в мире, пока мы спим? «Морнинг экспресс» повествовала о небывалом по дерзости ограблении почтового поезда, явлении Пресвятой Девы в семейной часовне виконтов Росли, возвращении экспедиции Брезара, пытавшейся подняться вверх по Таранусу, сорокачасовом полете монгольфьера «Гэллант игл» с тремя аэронавтами… А также о начале гастролей петербургского театра мод «Амфитрита»! Новейшие фасоны, прекрасные ткани, коллекция шляпок, мехов и обуви из «Корабельного пассажа»!!!
Эта новость затмевала все.
Что в Сайрусе совершенно замечательно – так это полное отсутствие скупости. Поэтому и родственники, кстати, считают его белой вороной и смотрят чуть косо. Другое дело, что он совершенно не умеет тратить деньги. Он делает это так же равнодушно, как ест, ведет дела, пишет письма, беседует не о флоте и занимается любовью.
– Люси! – и у Люси сразу же начинают чуть иначе блестеть глаза. – Одеваться! Мы едем в «Торговый двор»!
Нельзя же, в самом деле, появиться на людях в платье, в котором тебя уже видели…
Глеб перегнулся через парапет и посмотрел вниз. Кажущиеся маленькими волны с шорохом накатывались на каменистую полоску пляжа, проваливались – и уступали место следующим. Иногда как бы крошечные камешки вдруг срывались с места и шустро мчались куда-то: рогатые крабы рылись в порах этого естественного фильтра и, понятно, получали свое. У крабов были весьма ощутимые преимущества перед ним, Глебом Мариным, выпускником престижной школы Джессапп…
Последние полгода он доучивался лишь благодаря доброму к нему расположению совета попечителей и директора мистера Трэйна. Ты закончишь курс, юноша, и получишь диплом, это я тебе гарантирую, сказал мистер Трэйн тогда, после так страшно несостоявшихся рождественских каникул, но больше ничего я тебе гарантировать не могу. Я буду работать ночами, сэр, сказал Глеб, чтобы… Нет, юноша, мы этого не допустим, – и Глебу показалось, что мистер Трэйн улыбнулся.
И вот приходится начинать буквально с нуля: имея в кармане шесть фунтов четыре шиллинга, в школьном ранце – смену белья и диплом с золотой печатью, в голове – неясный гул, а в сердце – страх и неуверенность… и не имея: крыши над головой, родственников, знакомых (хороших), рекомендательных писем, планов, особых на что-то надежд…
Но небо было ослепительно-синим, и ветер дул в спину. Темная полоска гор на островах Виктории и Роэл-Оук угадывалась на горизонте, и на фоне ее выделялись паруса скользящего к югу, на материк, многомачтового барка. Паруса малых судов и лодок теснились в Коммерческой гавани, а прямо напротив Глеба стоял на якорях старый крейсер «Дефендер», стационер: сын директора Трэйна служил на нем лейтенантом, и офицеры корабля бывали гостями школы. В конце концов, наймусь в матросы, с усмешкой подумал Глеб. Почему нет?
Он оттолкнулся от парапета и уже хотел было идти – все равно куда – как вдруг заметил неясное движение внизу, среди камней. Вернулся и стал искать взглядом то, что на миг привлекло внимание.
Да, вон там, на границе воды и камней, справа, довольно далеко – мелькнуло что-то светлое. Потом еще. Он пошел в ту сторону, стараясь не отрывать взгляда. Мешали растущие на обрыве кусты черной аралии – но как раз там, где надо, был просвет.
Застрявшее меж камней, опутанное водорослями, колыхалось в волнах тело человека.
Вот это да! Глеб огляделся. Он знал, что в подобных случаях следует немедленно позвать полицию. Но в такую рань на бульваре не было не то что констебля – вообще никого! За час, что прошел с момента его торжественного прибытия на Приморский вокзал – а бульвар начинался непосредственно от привокзальной площади, – и до сего мгновения Глебу встретились три человека, из них двое – дворники. И вот четвертый – покойник. К чему бы это?
Тем временем покойник сделал бессильно-судорожное движение, пытаясь уцепиться хоть за что-нибудь и выбраться из воды, и Глеб понял, что искать констебля некогда.
Спуск к воде был шагах в ста. Крутая полуразрушенная каменная лестница. От нижней ее трети вообще мало что осталось – поработали весенние шторма. Но Глеб ссыпался по ней, как горошина, и запрыгал по камням, думая лишь об одном: не подвернуть ногу. Ногу. Тогда все… Он добежал быстрее, чем рассчитывал. А может быть, ему так показалось.
Человек, застрявший в каменной щели, из последних сил удерживал лицо над водой. Глеб упал на колени, схватил его за плечи, и человек вдруг вскрикнул и обмяк. Он был тяжелый и скользкий, и не раз вырывался из рук, но Глеб все-таки выволок его на сухое место. И, обессилев, сел рядом.
Стоп! Надо же что-то делать… Он стал лихорадочно перебирать в памяти свои знания и полузнания, применимые к подобному случаю.
Он наглотался воды… волны захлестывали его с головой, и он вполне мог наглотаться воды… повернуть лицом вниз и вызвать рвоту. Ага. Ну и тяжелый же ты… Теперь свести локти и начать их поднимать…
Фонтан!
Опустили локти… С воем пошел воздух. Ребра хрустят?
Все равно – еще раз. И еще. И еще.
Фонтаны слабели. Еще чуть-чуть…
Отдохнем.
Зашевелился. Приподнялся – и с воплем схватился за бок.
Но – смотрит. Что-то хочет сказать.
Только сейчас Глеб смог разглядеть, кого именно выволок из воды. Мужчина явно старше и крупнее его самого – хотя Глеб далеко не малыш, шесть футов сто восемьдесят фунтов, вице-чемпион по плаванию. Лицо мужчины породистое, узкое, подбородок выдается вперед – и вся правая половина этого лица превращена в сплошной кровоподтек. По разодранной рубашке расплываются красные пятна. И изо рта – тоже струйка крови. Кроме рубашки на нем черные с серебряным галуном брюки флотского офицера…
– Кто вы? – наклонился Глеб. Яростно билось сердце. – Что произошло?
Вместо ответа человек отвернулся, одной рукой оперся о землю, другой обхватил себя поперек груди – и его стало рвать. Наверное, ему было очень больно, потому что он кричал.
Именно в этот миг Глеб будто бы проснулся. Запах чужой рвоты пробил дыру в его непрочной броне…
…ты знаешь, что мы с тобой сотворим, русская срань, но страх исчез, и Глеб стал драться – драться так, как дрался бы в свой смертный час, – и они не выдержали, они ведь хотели только позабавиться, эти четверо, но вот потом – потом ушли все силы, и он сидел на грязном полу и блевал от запаха мочи, пива и собственного пота…
…и возникло вдруг странное чувство: вплавленности себя в этот кусочек мира на стыке трех стихий, и все вокруг было чудовищно реальным, преувеличенно выпуклым и плотным, а сам он, напротив, кончался сразу под кожей, и что находится в глубине его тела, не знал никто. В музее янтаря он видел глыбы с ящерками и громадными стрекозами внутри – и там у них, в их остановленном времени, было, видимо, то же самое: невозможно сгустившийся и ароматный воздух, и мелькание пятен света и полутьмы снаружи воздуха. И только что смерть посетила это место, побыла и удалилась без звука – значит, опять какая-то грань, какая-то точка перемены…
Он весь внутри шарахнулся от этой мысли, но тут же забыл обо всем, потому что человек – офицер – всем корпусом развернулся к нему и, с трудом выталкивая из себя звуки, сказал:
– Ххо… тхы? Студенх?
Через секунду Глеб понял его.
– Я школьник. Я из школы Джессапп, знаете?
Показалось, что офицер кивнул утвердительно. А может быть, просто сглотнул.
– Майхик, бехи… кх кхоменданту порта… кхмм! Пехедай: мяхешш на «Дефенхехе»… кхмм!.. Кхоманхихх убит, офихэххы под ареххом. Вохх, дерхы… – он вынул из кармана и вложил Глебу в руку мокрый кожаный бумажник. – Там мой хэтон…
– Что там?
– Хэтон… аа, ххехт…
– Я вас не оставлю, – сказал Глеб. – Вам нужен врач.
– Вхемени нех, – почти спокойно сказал офицер. – Бехи.
– Вам не подняться одному. Там очень круто и не за что держаться.
– Не спохь, – сказал офицер. – Дотехпью. Увихехх хонсхебъя – скхажешь ему. Вхе, бехи. Помнихь, ххто скахать?
– Мятеж на «Дефендере». Командир убит. Кто вы?
– Хоххэтах Стэбхоххт.
– Лорд Стэблфорд?
Офицер кивнул.
– Я понял вас, милорд. Я все передам. Но, может быть, все-таки?..
– Нех.
Несколько раз оглянувшись, Глеб добрался до лестницы – и понял, что зря пытался настоять на своем. Даже в одиночку – было трудно. Три десятка футов скользких от песка и неустойчивых руин. Как он умудрился спуститься здесь?..
Он перелез через решеточку, запиравшую лестницу, и под неодобрительным взглядом какой-то няни с коляской бросился бежать по бульвару. Комендатура порта – в той стороне… Проклятье: ни одного полицейского, лишь няни с колясками, да пожилые джентльмены, да мальчишки с газетами… Наконец в боковой аллее мелькнул белый пробковый шлем.
– Констебль!..
Долгие минуты на объяснения. Зато потом – трель свистков, и конные, и фаэтон: «Гониии!..» – и кучер испуганно озирается на усатого констебля со свирепыми фарфоровыми глазами, и клены по сторонам. «Берегиииись!» – на повороте Глеба бросает на констебля, а тот ничего не замечает, лишь смотрит перед собой, и до Глеба опять с запозданием – в который раз сегодня с опозданием! – доходит: мятеж на «Дефендере»! Командир убит! На улицах неистовая толкотня, все мечутся, выкрики продавцов газет: «Дерзкое ограбление почтового поезда!» И из-за этого стоит кричать?.. Рыжие и полосатые тенты над витринами, цветные огни и тени за стеклами. Как же это: мятеж на «Дефендере»? Зачем? И – что будет? Что-то будет, что-то будет, что-то будет – отлетает от стен звук подков. «Беррррегись!» Тихая аллея, вязы и дубы, и в конце ее – особняк красного кирпича…
Увы, с дерзким налетом на «Торговый двор» и его ближайшие окрестности пришлось повременить, ибо заявились – по-родственному, без предуведомления – Констанс с мужем Лоуэллом. Узнав, что Сайруса нет, они вознамерились его ждать. Не замечай нас, дорогая, мы найдем, чем заняться в этом доме, правда ведь, Ло. Конечно-конечно, очень не хотелось бы тебя стеснять… Все равно неизбежно требовалось отсидеть сорок пять минут, мило щебеча. Сегодня Констанс более чем когда-либо напоминала растревоженное осиное гнездо. Чувство опасности, исходящее от этой немолодой, но все еще привлекательной и красивой дамы, было острым, ни на чем реальном не основанным – и потому тревожащим вдвойне. Светлане приходилось неотрывно следить за голосом и руками. И надеяться на то, что Констанс с высоты своего возраста (а тридцать семь прожитых лет, господа, это не шутка, нет!) не сумеет оценить Светланину сообразительность и пренебрежение общепринятыми нормами – не в поведении, упаси Господи, – в оценках, всего лишь в оценках. Ну и что? – часто говорила про себя Светлана, восклицая хором с остальными: «Ах, какой пассаж!» И – наоборот…
Светка, ну что ты ломаешься? – убеждал ее отец. – Лучшего все равно не найдешь. Упустишь счастье – не поймаешь…
Это точно, – сказала она тогда. – В конце концов, что я теряю?
Она действительно не потеряла ничего.
Бедный папка, любимый ты мой, ты просто устал, ты вымотался весь, тебя допекли безденежье и безнадежность – а тут подвернулся случай хотя бы дочь упрятать под теплую крышу. Да, и дом, и тепло, и надежные стены… но зачем называть это счастьем? Это лишь отсутствие неудобств, долина меж двух перевалов. Правда, люди и живут-то в основном в долинах…
Как ты там, папка? Здоров ли? Три месяца, как вошел в порт «Ривольт», привезя целую пачку писем. Когда ждать следующих? Или уже, наконец – сам? Вернулся же Брезар – а он отплыл позже. Правда, и путь его был короче…
– …просто невозможно видеть, дорогая, как очаровательны бывают эти щенки, беспородные тварюшки, и как Юкка понимает, что согрешила, прячет глаза – а из побега вернулась с такой мордой, с такими глазами, что хотелось ей сказать: «Съешь лимон!» – так вот, щенки просто очаровательные, о-ча-ро-вательные! И теперь проблема…
Одни у нас проблемы, мрачно подумала Светлана, ладно, вы щенков утопите, чтобы не мучились от своей беспородности, а меня куда денете? Самой, что ли, утопиться? Как бы славненько было…
Она вдруг – что-то подбросило ее – вскочила и оказалась у окна, рядом с Констанс – щека к щеке. У подъезда разворачивалась чужая карета, лошади ржали, а двое полицейских, придерживая под локти, вели осторожно – Сайруса! Чужой черный плащ был на нем, и чужая рука в перчатке показалась из окна кареты, махнула и исчезла.
Тонкий, немощный, почти предсмертный взмах.
И одновременно, как бы дан был сигнал этим взмахом – долетел растертый дистанцией гром, его отголоски, и снова гром, однократный, упругий. Задребезжали стекла.
– Странно, – сказала Констанс. – Они никогда не дружили.
Светлана разжала руку. На портьере там, где она держала, остались резкие морщины. Оттолкнувшись от подоконника, она понеслась к двери, по лестнице вниз, вниз… Сайрус шел ей навстречу, шел почти сам, живой, грязный, злой.
– Сай… рус!..
– Только не трогай меня! – испуганно. – У меня… – скривился на один бок, прижал ладонь к груди.
– Ребра у него поломаны, мэм, – прогудел один из полицейских. – Доктор приедет сейчас, а пока – не найдется ли у вас капельки бренди? Бренди – лучшее, что придумано для того, чтобы снять боль и успокоиться…
Вся прислуга уже высыпала в холл, даже поварята, и стояла неподвижно в почтительном отдалении. И Сайрус стоял, окруженный ими, большой и темный, и Светлана вдруг почувствовала страшный запах моря, запах обнажившегося морского дна, исходящий от него, и обернулась в отчаянии.
– Бенни! Ты слышал, что сказал сержант?! Бренди, мигом! И бокал! – она почти визжала.
– Если мне будет позволено… – возникла ниоткуда Мэй.
– Да, Мэй? Что?
– Я могу помочь хозяину. Пока приедет доктор…
– Говори. И делай. Делай же…
– Пусть все лишние уйдут. Люси, широких бинтов – побольше.
Она поставила перед Сайрусом стул, простой деревянный стул с прямой низкой спинкой. Взяла его за руки, показала, как опереться и как стоять. Тут подоспел Бенни с бутылкой и бокалом, и Светлана из своих рук выпоила ему полпинты неразбавленного. Бутылку она, не глядя, сунула констеблю. Тем временем Мэй сняла с Сайруса рубашку, и Светлана чуть не закричала: на ребрах багровели страшные кровоподтеки, местами запеклась черная корка. Мэй бестрепетно бегала пальцами по всему этому, и Сайрус вздрагивал, как нервная лошадь.
– Дышите, милорд. Ровно и не слишком глубоко…
Дышать, наверное, было трудно, но бренди уже начало оказывать свое благотворное действие: Сайрус чуть расслабился, переступил с ноги на ногу; на левой, незадетой щеке появился румянец.
– Могло быть хуже, милорд, – сказала наконец Мэй. – Теперь выдохните и старайтесь дышать животом.
Она быстро и ловко перебинтовала его от подмышек до талии, помогла надеть мягкий пуловер, на плечи набросила теплый халат.
– Теперь, милорд, можно и в кресло. Лежать вам пока нельзя…
– Спасибо, Мэй, – негромко сказал Сайрус.
– Я тебя провожу, – сказала незаметная до сих пор Констанс. – А ты, дорогая, распорядись здесь, – бросила она Светлане.
– Да, конечно…
Надо еще что-то делать, да? Она стояла, вдруг разом перестав что-либо понимать…
– Миледи, – констебль с рукой под козырек, седоватые усы. – Имеем честь откланяться…
– Постойте, не уходите… – она прижала пальцы к вискам. – Я, извините, так напугалась, что… Почему это все? Что произошло?
– Ваш муж тонул, миледи. Его вытащил из воды какой-то школьник. Лорд отправил мальчика с важным поручением, но он, думаю, зайдет и сюда, поскольку у него бумаги лорда.
– Тонул? – Светлана покачала головой. – Этого не может быть. Мой муж плавает, как рыба.
– Возможно, миледи. Но предварительно он был избит и брошен с борта крейсера «Дефендер».
– Что? Как это может?..
– На крейсере мятеж, миледи. И, боюсь, вам не мешало бы до прояснения ситуации перебраться куда-нибудь за город.
– Так это что – пираты?
– Хуже пиратов, миледи. Похоже, что это бредуны. [В Мерриленде их называли «кейджибер» или «кейфджибер», что означает «болтающий под кейфом», «бормочущий спьяну», «стукнутый». Палладийцы создали кальку: «бредун». Этим словом мы и будем пользоваться. (Здесь и далее прим. авт.)]
– Извините – кто?
– Бредуны. О, миледи, если вы о них не знаете, то лучше и не знать. Однако воспользуйтесь моим советом – уезжайте. Сержант Райт, всегда к вашим услугам, миледи.
– Да, сержант, видимо… впрочем, не знаю. Спасибо вам, спасибо…
Дать ему что-нибудь? Нет, не то. Но что-то же нужно сделать… Деньги? Ни в коем случае. На память?.. Бренди?..
– Вы, наверное, голодны…
– Что вы, миледи, еще утро.
– Это ничего не значит. Бенни!
Но опытный Бенни уже и сам скользил сюда с плетеной корзинкой, прикрытой салфеткой, и из-под салфетки остро выступали горлышки бутылок.
– Несу, хозяйка…
Дом качнуло. Наверху лопнули стекла. С грохотом обрушился тяжелый портрет на лестнице.
– Прощайте, миледи, – откозырял сержант Райт. – Надеюсь, вам никогда больше не потребуется наша помощь… Дуглас!
Он повернулся и быстрым шагом направился к двери. Его напарник, прихватив корзинку, по-армейски щелкнул каблуками и последовал за сержантом. Коллинз, привратник, запер за ними дверь.
Лишь короткий миг Светлана мешкала – забежать в комнату к мужу. Избитому, чудом избежавшему смерти… Но ноги сами вынесли ее на третий этаж, теперь по коридору налево, еще раз налево – и винтовая лестница в башню.
На смотровой площадке уже кто-то был, и Светлана поняла это за секунду до того, как увидела широкую спину, обтянутую серым твидом. Мужчина обернулся – почему-то испуганно. Это был Лоуэлл. В руке его чернел большой морской бинокль. Молча, не говоря ни слова, он протянул бинокль Светлане и отодвинулся в сторону, как бы освобождая ей место для наблюдения – хотя у перил могло поместиться пятеро в ряд. Светлана приняла бинокль, но к глазам его не поднесла – смотрела поверх. Смотрела и не могла поверить себе.
К моменту, когда перед ним оказался действительно что-то решающий человек, Глеб успел раскалиться добела. Три раза ему уже пришлось рассказать в подробностях, кто он такой и почему оказался в ранний час на Приморском бульваре, и как увидел лорда Стэблфорда, и что лорд сказал ему – слово в слово… И вот, наконец, цель достигнута: этот не отправит его в «комнату восемнадцатую на третьем этаже»… чтоб им провалиться всем вместе и каждому в отдельности.
Полковник Вильямс, представился ему этот человек, но одет он был в штатское платье: пиджачную пару прекрасного шитья и из материала, какого Глеб в жизни не видел: гладкого, серебристо-серого с легким бирюзовым оттенком. В складках оттенок проступал отчетливее. Было полковнику на вид лет пятьдесят, и лицо его, острое, обветренное, не по сезону загорелое, внушало уважение и доверие. Черные пристальные глаза глядели спокойно и умно. Но было в этом лице что-то еще, что пряталось до худших времен…
– Понятно, мой друг, – сказал полковник, дослушав до конца. – Что ж, это заслуживает того, чтобы отправить офицера для проверки сообщения – и не потому, что мы не доверяем тебе или, не дай Бог, лорду, а лишь потому, что события такого масштаба и такого накала страстей почти всегда неверно воспринимаются свидетелями и участниками их. Проверки, даже сопряженные с огромным риском, необходимы.
Глеб почувствовал, что у него спирает дыхание. Он, именно он сам должен отправиться на мятежный крейсер в качестве парламентера. И…
– Скажи-ка, дружок, – продолжал полковник, – а не сын ли ты Бориса Ивановича Марина?
– Что? – не ожидал такого поворота разговора Глеб. – То есть… да, конечно.
– Я всей душой сочувствую тебе. Это был великий человек, и гибель его – огромный удар для… для многих. Как же ты намерен жить теперь?
Глеб ответил не сразу. Но ответил.
– Мне восемнадцать лет, – сказал он. – В Палладии в восемнадцать уже можно иметь первый офицерский чин. У меня отличный диплом одной из лучших школ Острова. Я люблю работать. Надеюсь, что через три года у меня будет достаточно средств, чтобы продолжить образование.
– И кем же ты намереваешься стать?
– Картографом, сэр.
– Значит – по стопам отца?
– Именно так, сэр.
– Понятно. Но это, так сказать, отдаленная перспектива. Где ты намерен, скажем, ночевать сегодня?
– Сниму комнату, сэр. На первое время деньги у меня есть.
– Это хорошо… но… Ладно, сделаем так: если тебя подопрет по-настоящему и не к кому будет обратиться, найдешь в Коммерческой гавани трактирчик «Белый тигр». Содержит его папаша Стив, одноглазый пират. Скажешь ему, что ты пришел к белому тигру от черного. Черный – это я. Легко запомнить. Там тебе будет и койка, и еда, и работа, и помощь – все, что понадобится.
– Какая помощь?
– Любая. Но, повторяю, это – на крайний случай. Когда больше некуда будет пойти. Кстати, ты не голоден?
– Сэр? Но ведь…
– Мятеж? Он подождет, – и усмехнулся. – Шучу. Просто мои люди еще не прибыли. И вообще – стоит ли суетиться? Раз уж мятеж начался – он начался. Затягивание времени только в нашу пользу. Да, забери вот это, – полковник протянул Глебу бумажник. – Вернешь лорду сам. Кстати, советую тебе познакомиться с этим человеком. Капитан может многое.
– Сэр, я могу обратиться с просьбой?
– А почему так торжественно?
– Не знаю… Сэр, я хотел бы принять участие в разведке на крейсер.
Полковник потрогал подбородок.
– Это было бы справедливо, дружок, – сказал он. – Но это дело для профессионалов. Нам с тобой, несчастным аматерам, рассчитывать особо не на что. Впрочем, я боюсь, что это не последний мятеж в твоей жизни.
– Но чего же хотят мятежники?
– Именно эти – еще не знаю. Как правило, последние годы они недовольны жизнью вообще и правительством в частности. Но бывают и причины куда более скромные. Скажем, трехдневные беспорядки в гарнизоне острова Каверинг произошли из-за плохого кока и садиста-сержанта…
В дверь коротко постучали, и вошел пожилой лысый лейтенант с седой бородкой.
– Они выкинули флаг мятежа, господин полковник, – задыхаясь, сказал он. – И передали семафором вот это. – В руке его дрожал сложенный пополам лист бумаги.
Полковник развернул его – бумага захрустела, – пробежал глазами текст. Потом прочел еще раз и еще. Задумчиво перевел взгляд на лейтенанта.
– Комендант знает это, мистер Пэтт?
– Разумеется, сэр.
– Похоже на то, что эту похлебку нам придется есть вязальной спицей… – он поморщился. – Что у нас есть, мистер Пэтт?
– От вашего имени я распорядился доставить триста винтовок Янсена и шестьдесят ящиков патронов. Когда крейсер откроет огонь, многие мужчины придут сюда. Им нужно будет дать оружие.
– Этого мало…
– Другого нет, вы знаете это, сэр.
– Вы не поняли меня, мистер Пэтт. Винтовки – мера против возможного десанта и бунта в предместьях. Но не против военного корабля.
– Вы правы, сэр. Но, боюсь, у нас нет ни малейшей возможности нанести урон военному кораблю. По крайней мере, днем.
– А ночью?
– Ночью можно будет попробовать взять корабль на абордаж со шлюпок, сэр. Аналогично бою в Форт-Соммерсе, сэр, в тысяча девятьсот первом году. Тогда палладийские фрегаты «Гектор» и «Аякс»…
– Помню. Итак, если на крейсере около шестисот человек команда, а для успешного боя требуется трехкратное преимущество, то понадобится лодок…
– Этого я не учел, сэр. Да, это нереально.
– Господин полковник! – голос Глеба вдруг зазвенел. – Если мы заговорили о компании девятьсот первого года, то разрешите мне напомнить обстоятельства гибели эскадры адмирала Меллоуза. Четыре корабля ее заперли в порт Хлебный – и все они были уничтожены в одну ночь с помощью обычных рыбацких лодок, груженных селитрой с жиром. Был штиль и туман…
– Вряд ли мы дождемся штиля и тумана. Здесь не Жемчужное море…
– Это так, сэр. Но у причала я видел паровые катера.
Полковник и лейтенант переглянулись.
– Это интересная мысль, сэр, – медленно сказал лейтенант Пэтт.
– Интересная она или нет, – сказал полковник, как-то иначе глядя на Глеба, – но она прозвучала… Ты молодец, сынок. Твой отец мог бы гордиться тобой. Мистер Пэтт, займитесь этим вплотную. До вечера все должно быть готово. Вы знаете, кого привлечь.
– Разумеется, сэр.
Он повернулся и вышел – мешковатый, неуклюжий, покачивающийся, короткий и толстый.
– А теперь, сынок, извини, – сказал полковник, – но мне следует делать мое дело. Не знаю, каковы твои планы: я посоветовал бы тебе нанести визит лорду Стэблфорду. Потом, если хочешь, можешь вернуться сюда. По крайней мере, винтовку ты здесь получишь. И мой тебе совет: если начнется стрельба, не беги на выстрелы. Договорились? Ну, спасибо тебе, – и он протянул Глебу руку.
– За что, сэр? – пожал плечами Глеб. – Сообщение мое запоздало… да и сделать, я вижу, ничего нельзя.
– Не суди поспешно, – усмехнулся полковник. – В истории Транквилиума удался всего один мятеж – позже его назвали Свержением. Ты знаешь, где живет капитан?
– Нет, сэр.
– Айрис-Хилл, рядом с почтовой станцией. Иди. Думаю, мы еще встретимся – и не один раз.
Глеб повернулся, чтобы уйти – и, пока разворачивался, успел увидеть, как меняется выражение лица полковника. Полковник смотрел уже мимо него, и – будто бы в огонь.
Там, где аллея выходила на проспект, Глеба застал первый выстрел орудия крейсера. Но в тот момент он не понял природы этого упруго-раскатистого грома.
У красно-белого столба стоял всего один экипаж: легкий кабриолет на тонких колесах, запряженный мышастой кобылой. За кучера сидел мальчишка лет тринадцати в пыльном котелке.
– Эй, кэбби! – махнул рукой Глеб. – На Айрис-Хилл.
– Шиллинг два пенса, – не моргнув глазом, назвал цену мальчишка.
– Я же не говорю: туда и обратно, – возразил Глеб. – Шесть пенсов, красная цена.
– Тогда шиллинг четыре, – мальчишка отвернулся и стал изучать панораму проспекта.
– Ты сошел с ума?
– А за меньшее никто не повезет, так-то. Чего туда возить? Тама все на своих катаются, значится – пустым возвертаться. Ищи дураков, во-он их сколь собралось, – мальчишка кивнул на пустую стоянку.
– А, дьявол… Ладно, поехали.
– Денежки вперед, господин ученик.
– Ну, это уж… – задохнулся Глеб.
Однако тронулись. Кобыла шла легкой рысью, гуттаперчевые шины производили звук, удивительно похожий на шорох расшиваемой форштевнем воды.
– Поверху ехать или понизу, а?
– Так, чтобы быстрее, – прошипел Глеб.
– Значится, поверху. Не люблю я поверху, скуучно…
– А я тебя не песни петь нанял.
Мальчишка молча свернул на Парк-авеню – и это их спасло.
Парк-авеню можно было пересечь от края до края, так и не поняв, что находишься в городе. По обе стороны дороги за широкими, выложенными светлой плиткой тротуарами начинался ухоженный лес, изредка прорезываемый аллеями. Пожалуй, лишь стоящие у дороги почтовые ящики с известными многим фамилиями да изредка проступающие где-то меж стволами неясные постройки, которые вполне могли оказаться и миражем, обманом зрения, свидетельствовали: здесь живут, и живут хорошо. Несколько раз открывалось вдруг что-то странное и прекрасное: то висячий белый балкон, то поросшая мхом стена из дикого камня, то мраморная статуя – одна среди деревьев… И дважды выплывали как бы из ничего, из ниоткуда ведущие и в никуда уходящие каменные лестницы справа и слева: та, что уходила вверх, – темная, почти черная, диабазовая, а та, что вниз, к старому городу, к порту, к морю, – бело-розовая, мраморная. Движение здесь было редким: несколько карет и колясок навстречу – и солдатик в синем мундире ополченческой кавалерии, верхами обогнавший их. Это было до моста, а потом начался мост.
О, мост через реку Шейди – это гордость меррилендских инженеров на много лет вперед. И в Старом мире немного найдется равных ему – не размерами, по красотой. Его не сравнить, конечно, с мостами Нового Петербурга, особенно с Солнечной Аркой через Баян – но там совсем другая красота. Здесь же – предельный лаконизм и строгость форм, и лишь одно излишество позволили себе строители: пригласили скульптора, чтобы высек барельефы первых президентов: Робинса и Броди. Да на середине пролета, там, где тросы почти касались настила, устроен был полукруглый балкон, с которого открывался великолепный вид на долину Шейди, нижний город, порт…
– Стой! – крикнул Глеб. Но и без его окрика мальчишка натянул вожжи…
Отсюда было видно все. «Дефендер», держась меньше чем в полумиле от берега, шел в сторону Коммерческой гавани под стакселями, брамселями и гаф-триселем. Внезапно два столба белого дыма вырвались из портов орудийного каземата – косо вверх – и две белые линии стали вычерчиваться на синем небесноморском фоне. Достигнув немалой высоты, они приостановились как бы в раздумье, а потом весело и согласно ринулись, наращивая скорость, вниз, к городу, к кварталам, к крышам, к людям – и там, где они соприкоснулись с землей и с тем, что на земле стояло, блеснул грязный огонь и вспухли, как бы вывернувшись наизнанку из самих себя, тучи дыма. Из туч медленно выплыли какие-то обломки и лоскуты и надолго повисли. Потом донесся плотный сдвоенный грохот. А через секунду из расползшейся тучи вырос столб белого пламени, доставший до неба…
Мальчишка визжал, крутя кнутом над головой, и кабриолет несся так, что ветер набивался в рот и нос и не давал выдохнуть. Глеб до судороги вцепился в сиденье, чтобы не вылететь – а мост качался, и качался, и качался…
Да, сверху это было почти красиво. Крейсер – в бинокль был виден красный флаг на мачте, и Лоуэлл объяснил, что это флаг мятежа, – крейсер плавно скользил по глади залива, подгоняемый свежим кухулином, легко разворачивался оверштаг и скользил обратно – и время от времени выплескивал из одного или двух орудий струи дыма, расползавшиеся красивыми клубами, после чего в городе еще что-то рушилось, взрывалось или вспыхивало пожаром. Пылали пакгаузы порта, черный дым стелился над водой. Потом Светлана увидела, как вдали, в стороне доков, возникло какое-то движение. Но лишь через полчаса стало ясно, что это такое.
Едва полз, жидко дымя кургузой трубой, плоский, похожий на утюжок пароходик. С крейсера вряд ли видели его из-за дыма горящих пакгаузов…
Никто в этот час не знал о мятеже больше того, что знал капитан канонерской лодки «Блокхед» Майкл Абрахамс. Ему сообщил племянник, морской кадет, сбежавший с мятежного корабля еще до того, как на его палубу ступил лорд Сайрус. Перепуганный насмерть увиденным и услышанным, мальчишка три часа вплавь добирался до дядюшки. Капитан Абрахамс выслушал его молча, а потом собрал всю свою стояночную команду: четверых пожилых мичманов. Выслушав неутешительные сообщения относительно стадии ремонта машин, согласно покивал и приказал разводить пары в единственном пригодном для этого котле. На одном котле и двух цилиндрах машины «Блокхед» мог дать три с половиной узла. Но хуже всего было то, что в погребах имелось лишь по две конические бомбы на каждое из двух орудий и по полукартузу пороха на каждую бомбу. Это значило, что стосорокафунтовые орудия канонерки могли сделать либо по одному выстрелу на дистанцию в полторы мили, либо по два на восемь кабельтовых. Ни комендант порта, ни полковник Вильямс не брали в расчет «Блокхед», поскольку были убеждены в его полной разобранности и безоружности. Как не знали они и того, что капитан Абрахамс потерял семью при налете пиратов на Пикси в пятьдесят девятом…
Это было почти нереально: пока там, за окнами, взбесившийся крейсер расстреливает беззащитный город, – сидеть, вытянув ноги, у низкого столика и, отказавшись от сигар, потягивать бергамотовый чай со сливками. Стекла вздрагивали от взрывов…
– В двенадцать лет я впервые прочел «Там, за Эриданом»… – лорд Сайрус уже освоился с новым способом разговаривать: почти не раскрывая рта и не шевеля губами: это было не слишком красиво, но понять его не составляло труда. – С тех пор имя вашего отца для меня свято. Как жаль, что он ушел в политику: весь мир потерял от этого, не только Палладия…
Глеб вернул чашечку на стол. Что-то часто сегодня вспоминают отца…
– Милорд, – сказал он. – Отец не уходил в политику. Как вы, должно быть, знаете, в Палладии просто не существует политической жизни как таковой. Отец всего лишь вел частные разговоры о желательности отмены постыдного рабства, об устройстве более справедливого общества…
– Извините, если я допустил бестактность, дорогой Глеб. Похоже, я просто не сумел выразить свою мысль. Под словами «уйти в политику» я и подразумевал поползновения перестроить этот мир, сообразуясь с собственными представлениями о его устройстве и цели. К сожалению, этому подвержены именно сильные и энергичные люди. И в каком-то странном ослеплении они начинают действовать, и нередко с успехом. Вся история Старого мира полна примерами этого; наш, к счастью, в меньшей степени… Да, они достигают успеха, и успех этот тут же вырастает до небес и раскрывает пасть – а можно ли ожидать чего-то иного? Обустраивать мир по нашим упрощенным крокам Божественных планов – все равно что лепить и оживлять чудовище Франкенштейна. Что мы, люди, можем понимать в справедливости? И справедливо ли отнимать у множества людей их привычную неволю, нужность и обеспеченность? Увы, этот вопрос обычно возникает лишь тогда, когда все цепи разорваны…
Разорвалось где-то совсем рядом.
– Вот конкретный пример омерзительнейшего образа действий при самом, возможно, возвышенном образе мыслей. Там, на крейсере, один молодой человек, похожий на студента, пытался объяснить мне, в чем их, матросов, правота. Я же по-прежнему убежден, что нельзя полтысячи молодых некультурных мужчин собирать вместе и оставлять на долгий срок бездельничать. Они от этого становятся похожи на павианов. И ведь ясно же каждому из них в отдельности, что ничего значительного ни стрельбой, ни мордобоем не добиться – толпа теряет разум…
– Милорд, – вдруг, не желая того, перебил его Глеб. – Но можно ли сидеть сложа руки, когда… извините, я не имею в виду вас… и вообще то, что происходит сейчас… но сидеть сложа руки, в то время как…
– Это русская кровь, – улыбнулся лорд Сайрус левой половинкой рта. – Принципы Транквилиума для Палладии немного чужеродны, не так ли? Сидеть сложа руки – почему бы и нет? Ведь невозможно прикрыться руками от падающих бомб – а сделать что-то реальное не в наших силах. Стоит ли путаться под ногами у тех, кто по долгу службы обязан делать дело? Издавать же звуки – не занятие для джентльменов. Не желаете ли немного шерри к чаю? Филипп, друг мой…
А он рисуется, понял Глеб. Даже не то чтобы рисуется… а такова вся его жизнь. Благородство обязывает. Делать все так, как положено, и пусть рушится небо… Глеб улыбнулся в ответ.
– Спасибо, милорд, но мне пора. Я рад, что вы в порядке. Но там, в комендатуре, ждут всех способных держать оружие. Полковник Вильямс обещал мне винтовку.
– Так этот старый волк здесь?! О, черт! Дорогой Глеб, вы неподражаемы – приберечь такую новость на прощание! Теперь за этот блохастый мятеж я не дам и сгоревшей спички! Все, можно не торопиться. Во-первых, от шерри перестают дрожать руки, что полезно при стрельбе, а во-вторых, я подозреваю, что до стрельбы не дойдет: Вильямса бредуны знают и боятся. Его одного и боятся…
– Кто? Как вы их назвали?
– Бредуны. Все эти проклятые агитаторы и подзуживатели. Профессиональные бунтовщики. Впрочем, это очень темная тема, я в ней не силен. Встретите Вильямса – спросите его. Как хорошо, что он здесь…
Лакей разливал шерри, когда распахнулась дверь и в комнату влетела разгоряченная женщина.
– Сайрус! – крикнула она. – Там… морской бой! Там – бой!
Все посмотрели на нее. И Глеб посмотрел на нее. В ее акценте слышалось родное… Женщина была молода, довольно высока и стояла, чуть наклонившись вперед и заломив на груди руки. Глаза ее были необыкновенны. На какой-то миг Глеб вообще перестал что-то видеть, кроме этих глаз. Но смотрела она на мужа, и лорд Сайрус с трудом повернул к ней голову.
– Бой, дорогая? Я правильно понял?
– Да, Сайрус, да! Маленький пароход напал на крейсер!..
– Это Абрахамс, – сказал лорд. – Он вывел свое корыто… ах, молодец! Филипп, я пошел на башню. Отнеси туда кресло. Дорогой Глеб, вы не составите нам компанию? Познакомьтесь. Милая, это Глеб Марин, он вытащил меня утром из моря. Глеб, это Светлана, моя жена. Друзья, вы не поможете мне встать?
– Да, – оглушенно отозвался Глеб. – Конечно, милорд.
Леди Светлана мельком взглянула на него и устремилась к мужу, и вдруг ее взгляд медленно возвратился к Глебу… взмах ресниц и странное выражение лица….
– Глеб? Вы русский?
– Да, миледи.
Очень хочется сглотнуть, но нельзя. Нельзя.
– Вы идете с нами наверх?
– Да, миледи…
Она – моих лет, подумал вдруг Глеб. Как странно… Сладкий запах ее волос заполнил все пространство, не оставив место ни для чего иного.
– Как странно – встретить русского здесь, сейчас… я ничего не понимаю, что происходит… Этот мятеж – вы понимаете?
– Нет, миледи…
– Так идемте же, идемте!..
И в одно мгновение, как во сне, они оказались на башне. И замерли – такой ненатурально-четкой, игрушечной, сахарно-пряничной была панорама…
…замирал перед этой витриной: замерзшее озеро в окружении заснеженных гор, цукатные скалы, шоколадные утесы, марципановые деревья – и триста, триста леденцовых человечков на коньках, и ни один не похож на другого, и с каждым годом все изощреннее и роскошнее…
Здесь – цвета синьки была вода, и черный шлейф дыма уходит от берега вдаль, к островам, и там истончается и пропадает. Ослепительно-белы паруса крейсера, поднято все косое вооружение и бизань-трисель, и несется он, кренясь слегка, вдоль берега, а между берегом и кораблем, неуклюжий и медленный, плетется черепахой серо-черный коптящий пароходик, и крейсер, обгоняя его, бьет всем бортом в упор! Но и пароходик выбрасывает длинное облако дыма за миг до того, как скрыться среди пенных всплесков и огня…
…давай же, давай, давай, шептал капитан Абрахамс, удерживая одной рукой рвущийся штурвал, а другой подкручивая микрометрический винт дальномера. Выше полтора! – с ужасом крикнул он в раструб, больше всего на свете боясь, что Смит и Рикенбакер не успеют поднять ствол – и предпоследняя бомба будет истрачена впустую. Но старики Смит и Рикенбакер успели, и в ту секунду, когда форштевень крейсера коснулся вертикальной черты на матовом стекле дальномера, а из портов каземата и полубака сверкнул огонь и тут же скрылся за стеной дыма, капитан Абрахамс выдохнул: пли! Как это бывает у призовых стрелков, у старых артиллеристов, у счастливых игроков: он еще до выстрела знал, что не промахнулся…
Бесконечно долго опадала белая пена и брызги, поднятые подводными разрывами, – и наконец открылся пароходик, сильнее прежнего дымящий и развернутый почти на восемь румбов, но держащийся на плаву. И, наверное, потому, что все так жадно смотрели на него, почти никто не заметил, что произошло с крейсером. Впрочем, в первые секунды ничего видно не было.
Но на крейсере попадание почувствовали все. Корабль содрогнулся. Корабли, как люди – всегда понимают, что ранение смертельно, будь то всего лишь точечный укол рапирой. Стальная; с кованой головкой стосорокафунтовая коническая бомба системы Лемке, летя по навесной траектории, прошила небронированную палубу каземата, перерубила, как пуля перерубает тонкое деревце, грот-мачту футах в пятнадцати от шпора – и, изменив слегка траекторию, вломилась в дубовый сруб порохового погреба. Там она и завершила свое поступательное движение, застряв в расщепленных бревнах и ожидая, когда же догорит огнепроводная трубка. А трубка, которую мичман Рикенбакер просто забыл обрезать, горела еще долгих восемь секунд.
Заряд: сорок шесть фунтов смеси аммиачной селитры с серой, древесной мукой, канифолью и железными опилками – воспламенившись, разорвал корпус бомбы, разметал сруб – бревна его, как тараны, врезались в обшивку борта, пробивая ее и дробя, – и, разумеется, поджег порох. Будь это порох старых кондиций: зерновой, для короткоствольных дульнозарядных пушек, – все было кончено в полсекунды. Но это был новейший «кирпичиковый» порох для бомбических казнозарядных орудий, расфасованный в картонные картузы… да и крюйт-люки были открыты, да и влажность в погребе, похоже, была выше требуемой – крейсер-то старый, третий десяток лет на плаву…
– Он ведь попал! – воскликнул лорд. На миг его голос изменил ему. – Он попал, попал!..
Да, уже было видно, что единственный выстрел с пароходика был точен. Грот-мачта крейсера накренилась слегка, брам-стеньга ее заплясала, выписывая алым вымпелом неровные зигзаги… и тут же из портов каземата повалил дым, а палуба под грот-мачтой вскрылась, и в небо ударила струя пламени. Вспыхнули и расползлись с огнем паруса, и пепел повис вокруг корабля. А потом дым заволок все, поднявшись над топами мачт, и там, внутри этой синеватой тучи, продолжалась невидимая глазу работа огня. Изредка вверх и в стороны вырывались медленные искры – и гасли, или падали в море, оставляя после себя густые дымные арки, или вспыхивали в воздухе, и тогда белые медузы повисали над водой, протягивая к морю тонкие щупальца. И так колотилось сердце и звенело все кругом, что казалось: в полном безмолвии творится эта феерия разрушения…
Вниз спустились, когда мятежный крейсер, продолжая дымить черным дымом просмоленного дерева, отдрейфовал далеко от берега и, уменьшившись вдвое, стал почти не страшен. Пароходик «Блокхед» – все уже знали его имя – сделав дело, скромно возвращался обратно, и за две мили слышно было «ура», которым провожали его столпившиеся на набережных восторженные зрители. Жутковатое возбуждение отхлынуло, но радость от того, что в неравном бою победили твои защитники, была беспокойной, нервной и требовала явного напряжения совести. А может быть, предчувствия, которые обычно бывают разумнее чувств, говорили, что еще ничто не закончено и зверь лишь ранен…
И, вспомнив слова и лицо сержанта Райта, Светлана подумала, что и вправду неплохо было бы куда-нибудь улизнуть, укрыться на время, перебыть в теплом и тихом местечке, в имении, или в курортном городке на побережье Блессед-бей, или в горах… там, где не найдут…
Рефлексы беглянки, растревоженные первыми же выстрелами, требовали немедленного продолжения бегства. А казалось, все успело забыться…
…зарасти, как заросли бурьяном кладбища на Дальнем и Туманном, утонули в вечно сырой земле галечные валы, и оплыли траншеи, и проданы на дрова шхуны «Сый», «Гром» и «Убей», на которых последние республиканцы, борясь с течениями гибельных проливов Шершова и Надежды, погибая от жажды и надрывая спины на веслах в дни штиля – была весенняя смена ветров, – сумели все же достичь берегов острова Левиатон и дождаться ветра. Три сотни человек: солдаты и офицеры, их жены и дети – пустились тогда в плавание; лишь сто восемьдесят семь высадились в Форт-Эприле, где их никто не ждал и рад им не был…
Светлана огляделась почти затравленно. Стены были тонки, а окон слишком много. В доме не удержаться, даже если бы был целый взвод солдат. Откуда? Откуда взяться солдатам, если весь гарнизон – два батальона разомлевших от безделья «эй-ти», забывших, откуда из винтовки вылетает пуля.
С восьми лет нелюб ей гром пушечной пальбы. Гром, и котором она родилась и выросла…
Но что же делать? Сайрус никуда не поедет, это точно. Не та порода.
А тут еще…
– Сай, – сказала вдруг стоящая у окна Констанс. – Не лучше ли вам перебраться в наш дом? Уж слишком здесь безлюдно. Боюсь, что чернь может взбунтоваться.
– И чем же лучше ваш дом? – с интересом осведомился Сайрус.
– Он… неприметнее. Кроме того, ты ранен, тебе нужен уход, лечение. Доктор Эйпоун будет рядом.
– Хорошо, – сказал Сайрус спокойно. – Давай поедем к вам. Должен же я слушаться старшую сестру.
Это была дежурная шпилька. Констанс была старше его на шесть минут. И она никогда не отвечала на подобные выпады.
– Но у меня, как видишь, гость, – продолжал Сайрус. – Человек, спасший мне сегодня жизнь. Надеюсь, твое приглашение распространяется и на него тоже?
– О, конечно, – как-то слишком сразу отозвалась Констанс. – Мистер Марин, вы не откажете нам с Лоуэллом в просьбе погостить у нас несколько дней?
И все посмотрели на Глеба. Он встал.
– Извините, мне крайне неловко отказываться, но… Полковник Вильямс обещал мне винтовку.
– Если дело только в этом, – сказал Сайрус, – то драгунская магазинка вас устроит?
Глеб растерянно моргнул.
– Соглашайтесь, Глеб, – сказала Светлана.
Он посмотрел на нее недоуменно и отвел глаза.
– Спасибо… – пробормотал он. – И все равно… почему-то мне неловко…
Большой мальчишка, подумала Светлана. Неплохо воспитанный, но просто большой мальчишка. Наверное, краснеет, когда думает о девочках… зато оружие берет с внутренней дрожью восторга. Вот вам: посулили драгунку, и мальчик готов.
– Итак, все вместе, – и Констанс беззвучно свела ладони. – Я люблю, когда все вместе…
После полудня настало безветрие, а потом будто бы потянуло с моря, но так слабо и неуверенно, что даже листва отзывалась на этот ветерок не всегда. Пожары в городе потушили, в порту все еще что-то дымилось. Кислый селитряной запах падал на город. Говорили, что в пакгаузах сгорело четыреста длинных тонн разных селитр, предназначенных для мясников и овощеводов всего Острова. Врач, посетивший лорда на новом месте, сказал, что счет убитым идет на четвертую дюжину, и это при том, что далеко не все развалины обследованы. Раненых же и обожженных более двухсот человек, забиты все больницы, гарнизонный госпиталь, и во многие частные дома определяют тех, кому не досталось казенной койки… Доктор не остался на обед, и с ним уехали горничная леди и пожилой камердинер. От усталости, а может, и от лекарства, но силы покинули лорда, и он впал в полузабытье и теперь сидел в кресле, прикрытый по шею теплым пледом и безучастный ко всему.
Глеб побыл в отведенной ему комнате: угловой, в два окошка, с балкончиком для цветов (пустым) под одним и широким карнизом под другим, с шахматным зачем-то столиком, двумя креслами под выцветшими плюшевыми чехлами, пустым, лишь с повешенными головами вниз мумифицированными букетиками лаванды, платяным шкафом, излишне мягким диванчиком и, наконец, новенькой кушеткой, покрытой голубовато-серым гобеленом. Все еще не в силах внутренне остановиться, он заглянул в библиотеку, бедную по сравнению с отцовской, прошелся пальцем по корешкам книг. Это была преимущественно современная транквилианская беллетристика и два издания Энциклопедии: начала века и современное. На одной полке уместился набор переизданий старой классики: Чосер, Шекспир, Монтень, Сервантес… Того, что Глеб искал всегда и везде: в чужих библиотеках, на чердаках, у букинистов, у старьевщиков, – подлинных книг из Старого мира, – здесь не оказалось. Шесть таких книг лежали сейчас в его ранце: «Хаджи-Мурат» графа Толстого, «Грядущее» мистера Уэллса, «Алые паруса» некоего Грина. Последнюю книгу Глеб очень хотел бы показать отцу: мир, изображенный в ней, чем-то напоминал Транквилиум, и Глеб подозревал, что попала она сюда не из Старого мира, и из-за Кольцевых гор, а следовательно – где-то мог быть проход и туда, за Горы… Кроме того, было три тоненьких сборника стихов: Цветаева, Браунинг в переводе на русский, какой-то Шишляев, непонятно для кого пишущий и для чего изданный. В библиотеке отца подобных книг было около тысячи. И вот – где они теперь, где искать? Проданы с торгов, покупатель неизвестен…
Кому, скажите, на Острове нужны книги на русском?
Нет ответа…
В библиотеку вошел мистер Лоуэлл, хозяин дома. Постоял несколько секунд, будто хотел что-то сказать, но не сказал – повернулся и ушел. Хозяин был странный. Его нельзя было даже рассмотреть – он выскальзывал из-под взгляда. Через минуту его лицо забывалось, и Глеб был уверен, что завтра не узнает его в толпе.
Сам воздух в доме был темен…
Вернувшись в свою комнату, он лег на кушетку, думая о чем-то, и вдруг уснул. Лихорадочным, похожим на бег вверх по лестнице сном – сном, в котором тебе снится, что ты не спишь, не можешь уснуть… мучительно. Просыпаешься в поту, с биением сердца, усталый, вялый, недовольный всем на свете. Всем и всеми. И на этот раз он проснулся именно таким, но и охваченным вдобавок нечетким, размытым, тенью на всем лежащим беспокойством.
Холодное умывание помогло, но не до конца.
Владело чувство пустой траты времени, стремление делать хоть что-то, идти, плыть – все равно куда…
Он просто спустился вниз.
В пустом холле со странным звуком: в маленьких сильных челюстях лопаются маленькие орешки – помахивали маятником высокие часы, неприятно похожие на часового. По ту сторону золотисто-зеленых штор все еще был день. По эту – не было ничего. Внезапно – он не ожидал – занемели губы, и от затылка в шею, в плечи, в руки, в кончики пальцев проросли ледяные гибкие иглы. Это было не больно и давно уже не страшно.
Дом, и так не слишком жилой, опустел окончательно. Теперь по нему можно было ходить, открывать любые двери, не рискуя, что кого-то встретишь. Пять лет назад, когда это у него началось, когда миновал первый страх (а как бы чувствовали себя вы, господа, если бы обнаружили вдруг, что в городе, кроме вас, никого больше нет, что на всем лежит толстый слой пыли, шаги не слышны, и даже разбитые стекла, разбросанные везде в изобилии, не звенят, а так – слабо похрустывают, как сухарики? что обязательно находится какая-то дверь, или ниша, или калитка, или арка, или просто поворот, при приближении к которым начинается темная смертно-восторженная истома? и что, наконец, по возвращении вы обнаруживаете, что вашего отсутствия никто не заметил?..) – а страх прошел быстро, сменившись неумеренным любопытством, и Глеб воздал должное этому неожиданному свойству своего организма и даже приближался несколько раз к притягательно-запретным дверям все ближе и ближе… пока не встретил следы чужого и отвратительного присутствия в этом, казалось бы, безраздельно его мире. Ладно бы просто следы. Хотя следы, конечно, тоже были: огромные до бесформенности, тупо-уверенные, хозяйские. Но страшнее и убедительнее следов была большая куча дерьма, наваленная просто под стеной… С тех пор Глеб старался не бывать там, а если это случалось помимо его воли – как сейчас, например, – возвращался поскорее из оскверненного когда-то мира. Впрочем, не в самой оскверненности было дело: он просто панически боялся возможной встречи с обладателем огромных следов и исполинского кишечника.
Чтобы вернуться, надо было просто вдохнуть поглубже и напрячься: будто надуваешь тугой мяч. Глеб набрал воздух… и тихо выдохнул.
Он не знал, что его задержало. Шепоток на ухо… За окном – погнутый и почерневший переплет без стекол – за неплотной шеренгой как бы зимних лип открывался пустой двор четырехэтажного многоподъездного дома. Над многими окнами чернели языки копоти. Арка, через которую можно выйти на Розельстрит, к магазину «Сладкая жизнь» (кондитерская, разумеется) – была завалена каким-то мусором. Да, домик Бернсайдов действительно был расположен неприметно…
Он услышал шаги и внезапно окостенел. Никого не могло быть здесь, кроме того гадящего где попало чудовища… Стараясь не наступать на осколки стекла, Глеб метнулся к камину и присел за экраном. Только бы тот, кто спускается сейчас по лестнице, не стал оглядываться, спустившись, а оглянувшись, не догадался бы, что за экраном обязательно кто-то прячется… Глеба нельзя было увидеть, но взлетевшая от быстрого движения пыль попала ему в нос.
Шаги спустились – и смолкли. Глеб, зажав нос, сдерживая рвущуюся бурю, на миг поднял глаза – и сквозь узор решетки, как в щель забора, увидел джентльмена лет сорока в макинтоше, котелке и с тростью-зонтиком в руке. Будто был март, а не июнь… Он стоял пять секунд, десять – Глеб уже не видел ничего, слезы застилали глаза, но он как-то знал, что этот, с тростью, здесь и пока не уходит… Сдерживаться больше не было возможности – только умереть.
– Ой, Глеб, что это с вами?
И он чихнул, и чихнул еще, и чихнул вдогонку, не успев вдохнуть, и сквозь темные пятна увидел, полуобернувшись, леди Светлану – и понял, что вернулся.
Смеяться над мальчишкой, пусть таким уморительным, не хотелось: в глазах его было что-то, что сделало бы смех глупым. Светлана взяла платок, дотронулась до его щеки. Убрала пыль. И руки у него были в пыли, и рукав школьной фланелевой курточки, и колени… Откуда в доме пыль? Спрашивать она не стала.
– Извините, мы все бросили вас, – сказала она. – Это свинство. Но не обижайтесь, пожалуйста. Я не хочу, чтобы вы обижались.
– Сто лет не говорил по-русски, – улыбнулся Глеб. – Даже во рту стало приятно. От английского почему-то устает нёбо, не замечали?
– Если бы только нёбо, то полбеды – главное, совершенно иначе думаешь. Хотите чего-нибудь вкусного? Какой тупой день сегодня, хоть бы прошел скорее… Я не сказала вам спасибо за Сайруса? Ох, как нехорошо. Спасибо вам, Глеб, огромное, просто не знаю, как выразить… – Она вдруг отступила на шаг и поклонилась ему, и сделала это неожиданно для себя и для него. О Господи, что-то я делаю не так, и вообще – смутно… – Если бы можно было, я поцеловала бы вас… – А вот этого нельзя было говорить, паниковал кто-то внутри, что ты делаешь, одумайся! – Но хоть и нельзя, все равно – позвольте числить вас в моих друзьях… навсегда. Это ни к чему не обязывает вас…
Он стоял пунцовый, и Светлана вдруг замолчала.
– Я… да. – Он сглотнул. – Буду счастлив. Счастлив.
– Вы понимаете, – она перевела дыхание, – я так давно не говорила по-русски, что… я так разволновалась, простите…
– Нет, – сказал он. – Все прекрасно.
– Иногда нестерпимо хочется… – «чтобы все было по-другому», – беспощадно закончил кто-то внутри – тот, кто пять секунд назад бил в рынду и кричал: нельзя, нельзя! – …открыть окно – а там березы и осень. Теплая-теплая осень. И лошади пасутся… Я в гарнизоне росла, лето и осень – это лагеря, офицеры семейные жили в таких легких разборных домиках прямо в лесу… Глеб, а как вы сюда попали? Я имею в виду – в Мерриленд? Или это нескромный вопрос?
– Ничего нескромного. Отца выслали, а я… В общем, за меня походатайствовали, а Ее Величество позволила мне уехать.
– Меня тоже вывез отец, – сказала Светлана.
– А кто он?
– Офицер. Бывший артиллерийский офицер. Сейчас он картографом в экспедиции адмирала Маккуэя. Они изучают море Смерти…
– Картограф? – изумился Глеб. – И мой тоже. Только…
– Боже! – воскликнула Светлана. – Сейчас выяснится, что мы брат и сестра!
– Да нет, не может быть, – неуверенно сказал Глеб. – Моего звали Борис Иванович. А вашего?
– И моего Борис Иванович… – она испуганно замолчала.
Шутка вдруг показалась не шуткой, а – почти катастрофой. Господи, да с какой стати?..
– Но мой умер, – торопливо сказал Глеб. – Полгода назад. Его убили. Лорд… ваш муж… знал его.
– Да, конечно, – Светлана торопливо закивала. – Конечно, такого просто не могло быть. Такое вообще бывает только в романах. Я никогда не слышала, чтобы такое происходило в жизни. Совершенно невозможно, правда? Ох, я что-то не то несу… Вы ведь любили его… Убийц, конечно, нашли?
– Нет, – покачал головой Глеб. – Не нашли. Комната, где… все произошло… она была заперта изнутри. И – совершенно невозможно…
Он вдруг замолчал, и взгляд его устремился куда-то мимо Светланы. Она непроизвольно оглянулась – но там была лишь лестница наверх…
Что-то случилось. Смятение, которое она ощутила в нем, вспыхнуло. Он был уже почти не здесь.
– Глеб, – сказала она мягко. – Не сердитесь на меня. Я ведь не знала…
– Что вы, – сказал он, возвращаясь. – Я разве же могу сердиться?..
– Не сердитесь, – повторила она.
Шшш… шшш… – будто хлопанье крыл. Привычное одиночество показалось вдруг зыбким. Ты ведь совсем не знаешь его, предупредила дуэнья – там, внутри. Ах, тетушка, засмеялась Светлана, мне это так безразлично! И вообще – не трогайте меня. Не трогайте. Я – всё – сама…
Часы тихо зажужжали, а потом мягко и вкрадчиво стали отсчитывать удары: первый… второй… третий… четвертый.
– Еще час до чая, – услышала Светлана свой приглушенный голос. – Не прогуляться ли нам хотя бы по двору?
И тут грянул дверной колокольчик, а потом кто-то нетерпеливо забарабанил в дверь. Глеб вздрогнул и перестал улыбаться. Светлана шагнула к окну, приподняла штору.
– О, это же Олив! – воскликнула она. – Это Олив, и сейчас тут будет шумно. Глеб, не старайтесь принимать ее слишком всерьез.
Олив, которой в наследство от последнего мужа досталась странная фамилия Нолан, племянница Лоуэлла, не походила ни на кого – и тем была знаменита. В свои двадцать шесть она успела четырежды побывать замужем, носила яркие платья, фасоны которых придумывала сама – и всегда угадывала моду будущего сезона; любые деньги в ее руках вели себя странно – исчезали или умножались: так, однажды Олив четыре раза подряд сорвала банк в рулетку, оставив казино на целый вечер без денег и став богаче на четыреста тысяч фунтов; этого ей хватило ровно на полтора месяца. Никто толком не знал, на что она живет; по ее словам – на выигрыши в тотализаторе. В это было легко поверить. О ней сплетничали: что она пьет наравне с мужчинами, что перепробовала все известные наркотики, что участвовала в скандальных спиритических сеансах доктора Файрбразера, позировала голой мастеру Тиму Лофтону, играла в театре «Любовное поветрие» в Эннансиэйшн, была в плену у пиратов и бежала оттуда, соблазнив троих своих охранников, на пари пешком пересекла Остров от Порт-Элизабета до Кассивелауна, была абсолютно независима как в суждениях, так и в лексике, называя предметы своими именами с непосредственностью пейзанки… короче, ничем не напоминала своего тихого, малозаметного и мягкотелого дядюшку.
И наверное, одна только Светлана чувствовала в ней скопившуюся, как запах дешевого табака, усталость – и глубокую, неявную несчастность. А Олив в ответ чувствовала в ней родственную душу и готова была сделать многое, чтобы хотя бы вот эта штакетина с потрясающей гривой и странными глазами не превратилась через десяток лет в усталое чудовище, скучающее посреди жизни…
Она влетела, а с ней влетел и заклубился городской шум, запах, блик. Олив была в мягком, тонкой бежевой шерсти, наряде: блузе с овальным воротником, подхваченной на тонкой талии широким коричневым поясом, и просторных, сужающихся вниз брюках с пуговками на икрах. Тисненой кожи полусапожки завершали ансамбль.
– Так! – сказала она, влетая. – И где тут моя сердечная подруга, дай я поздороваюсь с тобой! – и, целуя, шепнула на ухо: – А он ничего, симпатичный…
– Ой, что ты… – испугалась Светлана.
– Упустишь – будешь дура, – строго сказала Олив. – Вас я знаю, хоть и заочно, – она шагнула к Глебу и протянула руку для поцелуя. – Я видела Кита Вильямса, и он сказал, что есть такой прекрасный парень по имени Глеб Марин. Я рванула в дом лорда, а там уже хозяйничает Красный Крест. Тогда я – сюда. Не каждый день выпадает знакомство с настоящим героем.
– Вы что-то путаете, – сказал Глеб. – Настоящие герои – моряки с канонерки. А я ничего не сделал…
– Те – да. Но с ними уже не познакомишься… Похороны завтра.
– Что?!
– Вы не знали? О, это было ужасно… Канонерка зацепилась за бакен и стала вокруг него ходить, и когда поднялись на борт, оказалось – там все мертвые! Кит – это он и поднимался – сказал, что комендоров убило взрывами, капитан умер от ран, а те, которые были в машине, задохнулись от дыма. Не смогли выйти – заклинило дверь…
– Боже… – прошептала Светлана. – Им кричали «ура», а они там умирали, умирали… – она отвернулась.
– Да, дорогая, – Олив положила ей руку на плечо. – Конечно, это ужасно. Все – ужасно. На каждом шагу… Найдется в этом доме глоток бренди для усталой женщины?
– Найдется… Только давайте поднимемся в гостиную, что мы тут…
Наверху расселись в плетеных легких креслах вокруг темного, инкрустированного костью низкого столика, и старый Гарри, лакей Лоуэлла, знавший Олив с пеленок, принес бутылку «Эвридик», бокалы, налил: на треть Олив и Глебу, на полпальца – Светлане. К вину были поданы ягоды лианы и ломтики мармеладных груш.
– За героев, – подняла бокал Олив. – Мертвым – пухом земля, живым – слава и женщины. До дна.
– Земля им пухом, – повторил Глеб и выпил.
Сейчас он влюбится в Олив, подумала Светлана, глядя на них через бокал. Это неизбежно. Это рок всех мужчин, подошедших к ней ближе чем на семь футов. Может быть, оно и к лучшему… потому что Олив свободна, а я… Ой, а о чем это я думаю? – фальшиво спросила она сама себя – и устыдилась фальши. Нравится он мне, вот и все, и что теперь? Красивый, смелый, воспитанный… нравится. Да только что с того? Я жена Сайруса, и буду ему верна… пока он со мной не разведется. То есть еще год я буду ему верна. Ну не глупость ли? Боже, я даже не пригубила, а мысли у меня уже пьяные. Что будет, если захмелею? Полезу отбивать его у Олив? Смешно…
– Народ! – сказала Олив, сама разливая по второму кругу. – А не прошвырнуться ли нам верхами, черт возьми? Я вообще не понимаю, как это у вас получается сидеть дома. Меня всю трясет… У дядюшки Ло есть совсем неплохие лошадки.
– Это стоящая идея, – сказал Глеб. – Но без оружия…
– Почему же без оружия? Арсенал дядюшки Ло ничуть не хуже его конюшен. Гарри, дядюшка не спит? Проводи меня к нему…
Она исчезла. Светлана взглянула на Глеба. Вид у него был и вправду слегка-ошарашенный.
Она хорошая, подумала Светлана отчетливо, но если он… если она… они… Я тогда не знаю, что сделаю…
– Что? – спросил Глеб. – Светлана Борисовна, вы что-то сказали?
Она покачала головой.
Двигались легкой рысью. На Светлане был костюм для выездки, Олив осталась в прежнем, а Глеб в последний момент решился: в последнюю минуту сменил школьную курточку на чью-то потертую кожаную охотничью, предложенную ему Гарри. В ней было жарко, но он терпел. Один револьвер «сэберт», пятидесятого калибра, с картонными картечными патронами в барабане, покоился в кобуре на боку; второй, «сэберт» же, но с удлиненным пятидюймовым стволом и пулевыми патронами, был заткнут за пояс. Осторожнее с этим, ткнула в него пальцем Олив, случайный выстрел – и сто женщин на всю жизнь останутся несчастными… У него не хватило сил не покраснеть.
Сначала он ехал на полкорпуса сзади и со стороны тротуара, как и подобает телохранителю, но потом дамы со смехом затащили его в середину, и вдруг – стало легче. Даже совсем легко. Оказалось, можно непринужденно смеяться, и шутить, и рассказывать разные истории из школьной жизни – благо их накопилось достаточно. Не забывая, разумеется, оглядываться по сторонам… Впрочем, шутки сегодня не получались. Не получались вот, и все тут.
А город отходил после встряски. Кажется, прохожих было больше, чем всегда, и больше, чем обычно, было какой-то неправильной, обманной веселости. Будто мальчишка, получивший оплеуху, отскакивает и кричит, хохоча: не больно, не больно, не больно! Размазывая кровь и слезы… Дважды попадались группы уличных акробатов, на углу у памятника Розену маленькая толпа пела что-то по листочкам; по Рипаблик-лэйн проезд был ограничен, рухнул фасад древнего дома Морского купеческого собрания, и Олив увлекла всех на набережную, где в обычные дни появляться верховым было не то чтобы запрещено – не принято. Но сегодня, разумеется, был не вполне обычный день. На набережной разрушения были огромны. Несколько домов сгорели дотла, деревянное здание таможенного суда нелепо покосилось, и от него старались держаться подальше. Публики было неимоверное количество. Газон перед Оперным театром превратился в подобие свалки вещей: сюда стаскивали все, что уцелело в развалинах. Здесь же монахини и послушницы из православного монастыря собирали пожертвования в пользу лишившихся крова. Леди Светлана опустила в подставленную кружку портмоне, даже не открывая его. Олив сняла с пальца перстень, а Глеб, стиснув от стыда зубы, выудил из кармана три соверена – ровно половину своего состояния – и подал чернобровой девочке в белом глухом платке. «Дзякую, панове», – сказала девочка. У нее были яркие пухлые губы. Такой-то что в монастыре делать, сердито подумал Глеб, глупость какая…
Крейсер был виден вдали за сгустившейся мглой.
По небу со стороны островов веером расходились высокие белесые перья. Над самыми островами горбатилось что-то, пока не слишком отличимое цветом от неба, но обещающее вырасти и еще показать себя.
Район «Торгового двора» пострадал особенно жутко. Короткий яростный пожар на селитряном складе, в полутора сотнях ярдов отсюда, окатил дома огнем и неистовым жаром. Каменные фасады потемнели, обуглилась краска на железных крышах, почернели до угля деревянные ставни и двери. Сгорели легкие павильоны, навесы над окнами, вывески, рекламные щиты. Ближе к огню – горели деревья; теперь они стояли черные, обломанные, угловатые, страшные. На тех, что оказались подальше, скрутились и пожелтели листья – и уже начали опадать. Словоохотливый констебль, случившийся на углу – Глеб с удовольствием отметил, что полицию успели вооружить: за спиной у бобби висела янсеновская магазинка, – рассказал, что здесь оказалось страшно много пострадавших, и все от огня: на прохожих вспыхнула одежда, волосы… Если бы мальчишка-кэбби поехал здесь, подумал Глеб, мы как раз угодили бы под этот огненный смерч… Повезло еще, сказал тот же констебль, что часть селитры взорвалась, ударом воздуха погасило начавшиеся пожары – так, по крайней мере, ему самому объяснил отставной офицер-артиллерист, бывший здесь недавно. И если бы не взрыв, сказал он, если бы продолжалось горение – заполыхало бы полгорода…
– Получается, меня сегодня спасла Констанс, – сказала Светлана погодя; они ехали по каменному нижнему мосту через Шейди. – Я как раз собралась ехать за покупками, когда она появилась, чем-то встревоженная… впрочем, не встревоженной я ее никогда не видела. И мне пришлось побыть с нею, а потом привезли Сайруса, и я, конечно, никуда не поехала… Надо поблагодарить ее за спасение… хотя доставит ли ей это радость?..
– Фи, Светти, – сказала Олив. – Не ожидала от тебя.
– Разве я говорю что-то плохое? Констанс – хороший человек. Просто ей не хотелось бы видеть меня в числе своих родственников, вот и все. А так – она прекрасно ко мне относится.
– О, Глеб, – Олив улыбнулась ему будто бы чуть виновато. – Я совсем забыла. Кит мне сказал, что вам нужна работа, не так ли? Других источников дохода у вас нет?
– Да, это так, – сказал Глеб. – Но я думаю…
– Дело в том, что у меня есть на примете одно неплохое местечко. Имя адмирала в отставке Вэллора вам говорит что-нибудь?
– Пожалуй, нет.
– Это совершенно прелестный старичок, помешанный на собственных мемуарах. Нужно только, чтобы ему их написали… Работа литературного секретаря – вы понимаете, что это? Он будет рассказывать или диктовать, а ваше дело – все это записывать. Сможете? Вряд ли это займет много времени… потому что адмирал грозен лишь утром, после ленча у него сон, а вечером гости. При этом он не скуп: предыдущий секретарь получал у него двадцать фунтов в неделю. Рекомендую на меньшее не соглашаться. Учтите, что это при комнате и столе. Кстати, миледи, это именно он привез вашего милорда мужа домой.
– Вот почему показалась знакомой карета… Соглашайтесь, Глеб Борисович, это хорошее место. Олив, а если ты не прекратишь тыкать мне в нос моим титулом…
– Чудный титул, я бы не отказалась. Ты просто не умеешь им распорядиться.
– Мне кажется, что я его просто ненавижу.
– Ах, перестань.
– Без него было бы проще и лучше. Это точно. Я знаю.
– Ну, радость моя… Без многих вещей в этой жизни было бы проще и лучше. Я права, Глеб?
– Пожалуй, да, – помедлив, согласился Глеб.
– Видишь, Светти, мужчина согласен. Это значит, что я не такая дура, какой хочу казаться…
Во дворе мэрии полсотни мужчин в мундирах ополченческой кавалерии упражнялись в ружейных приемах под покровительством пожилого седобородого офицера-пехотинца. Несколько ополченцев стояли у ворот. Лошадей нигде не было видно.
Один из ополченцев, сорокалетний примерно дядька рабочего вида, поднял руку. Глеб натянул поводья.
– Молодой сэр, а не найдется ли у вас как бы табачку для нашего брата? Свой искурил уж, а казенный не везут никак…
– Нету, солдат, – развел Глеб руками. – Не потребляю я его.
– Жалко, жалко, – понурился ополченец. – А новости есть какие? Слышно что?
– Про новости мы вас хотели спросить.
– Нам последним новости приносят, так-то. Сержант вон говорил наш, что теперь только ждать приходится: пойдут те на высадку или нет. Я своей-то головой как думаю: им теперь, после пушек, терять нечего, только на дне их и примут. А сержант говорит, что те торговаться начнут, пощаду выпрашивать – в обмен на офицеров-то. Офицеры все у них там, под замком. Злая теперь матросня…
– Мистер, – наклонилась Олив, – а сигары вы будете? У меня только сигары есть. – Она протянула ополченцу кожаный портсигар.
– О, мэм! Спасибо, спасение вы наше! Если позволите, я еще одну возьму, мы по штучке на троих пустим…
– Вы все берите, все. И не высыпайте, зачем?..
– Мэм, простите, не смею. Это дорогая вещь, да и муж ваш не поймет…
– Поймет, – засмеялась Олив. – Берите, вам это сегодня нужнее, чем кому-то еще…
Закат был рубинов и стремителен. Солнце скатилось к подножию фиолетовой тучи с безумной лилово-пурпурно-ало-розовой короной, безучастно пожирающей небо, и вскоре мгла и тревога поглотили все.
– Едемте скорее, – ежась, сказала Светлана. – Олив, пожалуйста, сегодня… не уходи, а? Я боюсь…
– Хорошо, – сказала Олив, и слышно было, как она улыбается. – Я с тобой, с тобой…
Обратный путь оказался на удивление короток. Возок фонарщиков вынырнул из-за угла навстречу, и улица позади него сияла теплым желтым газовым светом. Донесся гудок локомотива и частые удары станционного колокола: уходил в свой путь восьмичасовой пассажирский до Свитуотера. Подумать только, люди едут на курорты…
Впрочем, это, наверное, мудрые люди.
Далеко-далеко замигал маяк Гард-рок. Три проблеска, пауза, пять. Снова три. Во время осенних и весенних перелетов птиц к маяку собираются лодки, лодки, лодки: собирать разбившихся и упавших в море курочек. Там же, на Острове, их жарят на вертелах, или запекают в углях, обмазав глиной, или варят в котлах и ведрах – курочки неизменно вкусны… но само это действо: выуживание из волн поверивших обманному свету и погибших поэтому птиц – вызывало и вызывает у Светланы непонятное отвращение… хотя, казалось бы, чего ради? Там музыка, огни, вино, танцы на пляже, смех, флирт… азарт добычи…
Чужой кабриолет стоял у дома.
– О! – сказала Олив. – Гости. Чего только не…
– Тише… – поднял руку Глеб.
Светлана не услышала ничего.
Но – Глеб явно что-то услышал, и Олив услышала тоже, потому что оба мигом оказались на земле, Глеб метнулся к двери, но Олив скомандовала шепотом: «Через двор!» – и они бросились к приоткрытым воротам, ведущим во двор и к конюшне, и Светлана внезапно осталась одна при трех лошадях – и чуть, растерянная от необъяснимой своей глухоты, она замешкалась на несколько секунд, цепляя повода своей лошади и лошади Олив к карабинам у ворот, лошадь Глеба отбежала на несколько шагов… Светлана почти уже прошла ворота, пустынный темный двор был перед нею, запертые ворота конюшни, белые на черном, и невидимая, с долгим скрипом затворяющаяся задняя дверь дома – вот, в семи шагах, за углом… и и этот миг грохнула парадная дверь, и кто-то в сером серой тенью по светлой дорожке метнулся к кабриолету. «Глеб! Сюда!» – закричала Светлана, и этот, в сером, обернулся на крик и взмахнул рукой, и что-то с хрустом и коротким звоном врезалось в столб ворот, к которому она прижалась, а серый запрыгнул в экипаж, ударил вожжами, засвистел, закричал – лошадь рванула. Глеб выбежал следом – кабриолет был уже почти под аркой. Он выстрелил дважды, и после второго выстрела из-под арки долетел звук удара – как палкой по доске. А потом закричала Олив…
И Глеб, бросившийся было к лошадям, вернулся.
А Светлана поняла наконец, почему все происходящее она видит размыто и как бы необязательно. Просто взгляд прикован к другому. В столбе на уровне ее груди торчал длинный узкий нож.
Потом, когда в событиях возникали паузы: например, в вагоне поезда по пути в Корсак, или в каюте «Музгара», или в дешевом номере гостиницы «Тихая пристань», где он целыми днями лежал, не желая хоть как-то заявлять о себе окружающему миру, – Глеб пытался восстановить в памяти полную картину происходившего в этот вечер, первый вечер ненормальной, неправильной жизни, – и так и не сумел никогда этого сделать. Наслаивались чужие рассказы, события менялись местами в цепочке последовательностей, что-то главное упорно ускользало. Так, он совершенно не помнил, что вынес из огня один, на руках, лорда Сайруса – но знал, что да, он это сделал, раз это видели другие и сам лорд, хоть и сквозь опиумное полузабытье, тоже видел его и разговаривал с ним. Самому Глебу казалось, что вид распростертого у подножия лестницы Лоуэлла: запрокинутая голова, фонтанирующая кровью рана от уха до уха, руки все еще судорожно скребут по ковру – поразил его настолько, что он застыл перед ним и простоял так долго, что упустил убийцу, – но Олив сказала, что он лишь мельком взглянул на труп и метнулся к двери, и через секунду раздались два его выстрела, и Светлана подтвердила, что все произошло почти мгновенно… С другой стороны, никто не мог припомнить, как начался пожар – казалось, никакого начала не было, огонь уже бушевал, когда… но ведь и этого быть не могло, не так ли?
Дом спас дворецкий Виктор. Единственный из слуг, он не растерялся при выстрелах, при криках, при виде дыма и пламени: взобрался на чердак и открутил кран специально для таких целей установленной бочки; через трубочки под потолком полилась вода. Потом Виктор вылез на крышу и по водосточной трубе спустился на землю. Когда подъехали пожарные, огня уже не было, но валил из разбитых окон удушливый вонючий дым.
Больше всех пострадали Констанс и секретарь Лоуэлла, Тревор. Они пытались спасти какие-то документы из кабинета мистера Бернсайда, несколько раз бросались туда, в огонь… Ничего у них не получилось. Констанс с опаленным лицом и руками, Тревора, наглотавшегося дыма, – отвезли в госпиталь. Остальные отделались легко.
Потом был какой-то неприятный разговор с полицейским следователем. Настолько неприятный, что присутствовавшая здесь же леди Светлана не выдержала: «Как вам не стыдно! Что вы себе позволяете? Оставьте эти грязные намеки!» Следователь посмотрел на нее, пожал плечами и удалился. «Совсем обнаглели…» – жалким голосом сказала Светлана и вдруг заплакала.
Было всего лишь девять часов.
– Так, – сказала Олив. – Командование переходит ко мне…
Вдали заворочался гром.
После третьего роббера Сайрус отложил карты, встал молча, увернул газ в висящей над столом лампе и подошел к окну. Только теперь Светлана поняла, что к дроби дождевых капель добавился мелкий частый треск.
– Палят из магазинок, – помолчав, сказал Сайрус. – Где-то у Якорной заставы.
– Наверняка у мятежников были сообщники на берегу, – сказала Олив.
– Да. Или они высадились на берег сами.
– А войск в городе практически нет, – напряженно сказал Глеб.
– Войска – это еще не все, – непонятно сказал Сайрус. – Хотя, конечно, Господь всегда на стороне больших батальонов, но… Подождем. И не волнуйтесь так, друг мой, – повернулся он к Глебу. – То, что вы здесь, а не там, не наносит урона вашей чести. Согласитесь, что нельзя единственному мужчине покидать трех женщин и раненого.
– Думаю, мне лучше спуститься вниз, – сказал Глеб. – Иначе, если начнут ломиться в дверь, я могу не успеть.
– Глеб прав, – сказала Олив. – Извини, Сайрус, я тоже покину тебя. А ты ложись спать. Вернее – садись спать.
– Я спал весь день, – возразил Сайрус. – Или ты думаешь, что я способен на большее?
– Как скажете, милорд. Тогда – оберегайте сон вашей очаровательной супруги. Похоже, ей нужно лишь доползти до кровати.
– К сожалению, нет, – сказала Светлана. – Я внутри вся подпрыгиваю. Олив, у тебя здесь можно добыть стакан теплого молока?
– Сейчас узнаю…
Олив подергала свисающий с потолка витой желтый шнур. Где-то в недрах квартиры тренькнул колокольчик.
Через минуту раздались шаги. Редкие и тяжелые.
– Да, мэм?
– Сью, у нас не осталось молока?
– Молока, мэм? Вы сказали: молока?
– Да, Сью. Стакан теплого молока для леди.
– Я поняла, мэм. Сейчас вспомню. Нет, мэм, молока нет. Но если нужно средство от бессонницы, я могу сделать миндальный крем.
– Светти, ты будешь миндальный крем?
– А что это такое?
– Миндальное молоко с ликером. Очень вкусно и прекрасно успокаивает.
– Хорошо. Я буду пить миндальный крем…
Почему-то голос ее зазвенел, и Светлана замолчала. Эй, что это с тобой? Да нет, ничего страшного. Просто переволновалась. Просто устала. Жуткий день. Жуткий бесконечный день и жуткая ночь впереди…
С новой силой и ближе, гораздо ближе донеслась трескотня винтовочных выстрелов.
– Констанс сойдет с ума, – Светлана решительно встала. – Пойду попроведаю ее.
Час назад Констанс вернулась из госпиталя – вся в бинтах, пахнущая рыбьим жиром.
– Не стоит, – сказал Сайрус. – Я знаю ее, поверь… не стоит.
– Зря мы притащили ее сюда, – сказала Олив. – Надо было ей остаться при доме, а мне – при ней… Сью, сделай кувшинчик крема – и принеси бутылку бренди. Впрочем, забыла, бренди есть и тут… – она сама встала и открыла бар. Там, в полумраке и тайне, замерцало разноцветно и хрустально. – Да, Сью, – только крем.
И Сью удалилась, медленно и чинно, походкой тяжелой языческой жрицы каменного бога. Олив наполнила бокалы.
– Нас четверо, – сказала она. – Двое – русские безусловно, да и во мне четверть русской крови. Поэтому давайте вспомним обычаи Палладии. А там с теми, кто остался чудом в живых, пьют братскую чашу. Сайрус, не надо морщиться. В чужих обычаях ничуть не меньшая мудрость. Но я хочу сказать немного о другом. Сай, один человек сегодня вынес тебя из воды и из огня. Поверь, такого не бывает просто так. Это знак, это намек свыше. Светти, и ты дважды избежала смерти: от огня и от холодного железа. И Глеб остался жить благодаря стечению обстоятельств – по крайней мере однажды…
– Был и второй случай, – неожиданно севшим голосом сказал Глеб. – Но я… не хочу об этом…
Светлану вдруг пробрала дрожь.
– Значит, и ты дважды. И я сама: в тот момент, когда ахнул селитряной склад, я как раз выходила из оранжереи Тимоти Диксона, и стеклянная крыша рухнула в полушаге от меня. А через два часа, когда я беседовала с Китом Вильямсом, шальная пуля пробила мою шляпку: кто-то из ополченцев не с того конца взялся за винтовку…
– Насыщенный у нас день, – помолчав, сказал Сайрус.
– Да, Сай. Всевышний дал нам понять, что обратил на нас внимание, пометил нас… окольцевал, если хочешь. И мы будем последними свиньями, если не заметили этого…
– К чему ты ведешь, Олив?
– Не знаю… Но мне кажется, что это нас к чему-то обязывает… и в то же время от чего-то освобождает. Согласитесь, что после такого мы можем быть абсолютно уверены, что все наши побуждения контролируются там, – она кивнула на потолок. – И по-настоящему дурная мысль просто не придет в наши головы. Но даже не это главное. Но даже не это главное. Между нами сегодня возникло какое-то новое родство, которому нет еще названия. Так давайте выпьем за него – за то, чтобы считать его выше прочих уз, звать друг друга только по именам и помогать друг другу так, как не помог бы, может быть, брату или жене. Поклянемся в этом. Клянусь.
– Клянусь, – решительно сказала Светлана.
– Клянусь, – почти прошептал Сайрус.
– Клянусь, – выдохнул Глеб. – И ничто, никогда…
– Сдвинем бокалы, отопьем по глотку – и поменяемся, – велела Олив. – Сайрус?..
– Понимаешь, меня это немного смущает…
– Здесь все свои. Ближе, чем семья. И у нас свои обычаи.
– Пусть будет так. А заодно, Олив, поскольку именно ты открыла наше племя, не стать ли тебе вождем и законодателем? Хотя бы на первое время?
– Если это всех устраивает…
– Вполне.
– Устраивает.
– Да.
– Быть по сему, – сказала Олив по-русски, и поэтому ее не сразу поняли. – А теперь осушим наши бокалы, нальем снова и вспомним нашего бедного дядюшку Лоуэлла. За что ему такая смерть? Не знаю, Сайрус, как ты, а я ему многим обязана.
– Я обязан ему спокойствием сестры, – сказал Сайрус. – Ей будет сложно теперь. Не понимаю, кому он мог помешать?
– Он мог помешать твоему убийце, – тихо сказала Светлана и сама сжалась от этих слов.
– Пожалуй… – раздумчиво протянул Сайрус. – Это вполне возможно…
– Извините, – Глеб встал. – Мне все кажется, что я сплю… ну, такой уж день. Я же хотел идти вниз… Могу я взять из ящика винтовку… ми… э-э-э… прошу прощения… – он сглотнул. – Я как-то…
– Скажи: «Сайрус», – велела Олив. – Отвернись, ни на кого не смотри, просто скажи слово «Сайрус». Ну же, давай.
– Сай… кх… рус. Сайрус.
– Отменно, дружище, – рассмеялся шепотом Сайрус. – Сразу видна порода. Правда, Олив?
– Не шути с этим, капитан. Мы ведь даже не поинтересовались – а вдруг наш Глеб князь или граф?
– Я – дворянин, – сказал Глеб, – и этого достаточно.
– Да, – согласился Сайрус. – Насколько я знаю, в Палладии отношение к титулам не столь легкомысленно, как у нас.
– Да где же эта Сью? – вдруг вскочила со стула Олив.
И тут вошла Сью с кувшином.
– Мэм! Миледи, ваш крем…
– Так я возьму винтовку, Сайрус?
– Конечно. Разве я не сказал?..
– Сай, а может быть, мне зайти к Констанс?
– Нет, Олив, не стоит и тебе. Чуть позже зайду я сам.
– Ты же не держишься на ногах.
– Так. А патроны, насколько я помню…
– Светти, Светти, ты меня слышишь?
Слышу, подумала Светлана и повторила, как личное карманное эхо:
– Слышу. Я, кажется, устала наконец. Пойду прилягу. Если что случится… Ах, Олив!
– Да, милая?
– Нет, ничего. Все хорошо. Я буду спать как я не знаю кто. Прощайте до утра, мои хорошие: мужья, жены, братья, сестры, соплеменники… Вы знаете, кто я? И я не знаю. Как вождь сказал… сказала: имени нам нет. Но сами-то мы есть! И это странно. Я вас люблю. Прощайте до утра.
Кто-то – кажется, Сью – помог ей раздеться, а потом подушка ловко метнулась под голову…
Чай пили смоляной и курили крепчайший табак, от одной затяжки которым Глеба бросило в пот. Четверо джентльменов из квартир дома и пятеро слуг, все с оружием, сидели в просторной затемненной привратницкой и старательно не позволяли друг другу засыпать. Время от времени с крыши спускался шестой слуга и приносил известия от наблюдателя, тринадцатилетнего сына мистера Вебстера. Стрельба шла по преимуществу в двух районах: вокруг верфей, где постреливали постоянно, но лениво, и в нижнем городе, где короткие яростные стычки возникали то у мэрии, то у комендатуры порта… В ближайших кварталах было пока абсолютно тихо.
С половины третьего газовые фонари начали меркнуть и скоро погасли. Дом и город погрузились во тьму.
Мокрую неспокойную тьму.
А через несколько минут кто-то забарабанил в дверь.
Высыпали из привратницкой, передергивая затворы винтовок и взводя курки револьверов. Встали полукругом. Во всем происходящем была какая-то чертовская неловкость. Глеб оказался на нижних ступенях лестницы, прямо напротив входа. Если ворвутся и побегут сюда, надо успеть передернуть… нет, лучше бросить винтовку и выхватить револьвер…
– Кто там?
– …….. – неразборчиво.
– Громче!
– …цер! …чения! Открывайте!
– Один?
– …ое!
– Входить с поднятыми руками!
– ……..!
– Что-что?
– …….. вам на голову! Открывайте же!
– Без фокусов. Иначе – стреляем сразу.
Дверь приоткрыли, и в щель скользнул, действительно с поднятыми руками, невысокого роста мужчина в черном макинтоше, блестящем от дождя. Слуга, открывавший дверь, тут же поднял к его лицу керосиновый фонарь. Теперь его видели все, он же – никого. Следом протиснулся еще один, чуть выше ростом, но страшно худой, в мокром обвисшем мундирчике ополчения. С них текло ручьями.
– Чарльз, проводи джентльменов к столу и усади спиной к двери, – распорядился отставной артиллерийский капитан Эббингтон, жилец из квартиры этажом ниже квартиры Олив. Ему, как единственному военному, хоть и инвалиду (капитан ковылял на негнущейся ноге), поручили командование гарнизоном дома. – Джентльмены, можете сесть, но руки лучше всего положите на стол. Оружие у вас есть?
– Есть. Не желаете ли отобрать? – спросил тот, который вошел первым. Лицо его показалось Глебу знакомым, но потом он понял: человек в макинтоше просто был очень похож на Полония с иллюстраций Виктории Хэрридж к «Десяти мировым шедеврам».
– Не желаю, – спокойно сказал капитан Эббингтон. – Просто не советую делать резких движений. Садитесь. Садитесь медленно, руки на стол… вот так. Теперь можно и поговорить. С кем имею честь?
– Я ланд-майор Финчли. Это – мой адъютант волонтер Дэдмонд. С кем говорю?
– Капитан Эббингтон. Слушаю вас, джентльмены.
– Капитан… Если вы капитан, то что вы делаете здесь, за стенами дома? Дюжина вооруженных здоровых мужчин под командованием капитана – отсиживаетесь под крышей? Бог даст, не тронут, да? Город полон вооруженной пьяной матросней! Капита-ан…
– А где ваши люди, ланд-майор?
– Где мои люди? Хотел бы я знать, где мои люди! Это измена, говорю вам, измена! Кто-то приходит, предъявляет документы, отдает приказ – и мои люди, как бараны, прутся куда-то, и их теперь не найти до утра! Это же ополчение, это не регулярные войска! Они же не понимают сами ни черта! Осталось три десятка – таких тупых, что не сумели даже выполнить тот предательский приказ… Короче, капитан: здесь я не распоряжаюсь, но – волонтеров возьму столько, сколько захотят пойти. Если честно, то дом вам не удержать: влезут в окна, и все. Матросня – отчаянная…
– Так, значит, они высадились…
– Около полуночи. Думаю, город в их руках – по крайней мере, стратегические узлы. А флот подойдет лишь к вечеру… Не знаю, что будет. Знаю только, что нужно воевать, а не сидеть по щелям и не ждать, когда у матросни дойдут руки до вас…
Четверть часа спустя вслед за ланд-майором и его адъютантом из дома вышли шестеро. Глеб, все в той же охотничьей куртке, которую уже перестал считать чужой, с набитыми патронами карманами и позвякивающим заплечным мешком. Он уже пожалел, что не освободил свой школьный ранец и не насыпал патроны туда – было бы удобнее. На Олив тяжело покачивалось плотное непромокаемое пальто до щиколоток, подпоясанное патронташем; легкий весткотт висел на плече стволом вниз. Два сына капитана Эббингтона, один чуть старше, один чуть младше Глеба, и с ними двое молодых слуг, все с винтовками, держались позади плотной кучкой. Через квартал ланд-майор отослал куда-то адъютанта, и тот побежал, придерживая подпрыгивающую полу мундирчика.
Было мокро и холодно – но, к удивлению, не слишком темно. То ли облака истончались к утру, то ли зарева не видимых прямо пожаров отражались в дожде – но между крышами домов висела туманно-светлая полоса, и когда глаза привыкли, видны стали и стены, и столбы, и то, что под ногами. Дважды впереди мелькали неясные тени, и маленький отряд замирал, сжимался и ждал, но ничего не происходило. Потом донесся приближающийся цокот многих копыт, но всадников видно не было; волонтеры стояли, в ужасе прижавшись к стене, а копыта грохотали рядом, рядом – будто мимо проходила конная колонна призраков; и кто-то молился, а кто-то повторял громко и бесконечно: это эхо, это эхо, эхо, эхо… Наконец кончилось и это. Потащились дальше – совсем без сил. Глеб не узнавал города, будто никогда здесь не был. Наконец, ланд-майор сказал: всё, пришли.
– Странно, – тихо сказала Олив.
– Что странно? – повернулся Глеб.
– Это же рынок. Старый рынок.
– И?..
– Тупик. Полный тупик.
– Но, может быть… – впрочем, что «может быть», Глеб не знал.
Пусть здесь и был тупик, но зато под длинными деревянными прилавками могло укрыться немало людей с оружием. Судя по голосам, их здесь был не один десяток. Да, около полусотни. Вряд ли больше…
– Господин майор, – глухо сказал кто-то впереди, – происшествий особых не было. Дабби привел девятнадцать, а Маклоски убит, Дабби говорит, шальная пуля, так-то. А Виндам с Хайтоном не вернулись, не знаю…
– Хорошо, Дональд, – голос ланд-майора. – Еще ждем… двадцать пять минут. Дэдмонд приведет девятерых. Начинайте раздавать бренди.
– Есть, сэр.
Олив уже увлекла Глеба куда-то в сторону, и спустя секунду он, крепко приложившись коленом и макушкой, втиснулся в узкое, но сухое пространство без света, полное запахов пыли и веников. Олив оказалась там же – следом. Поворочавшись немного, они сумели устроиться достаточно удобно: полулежа, упираясь ногами в толстые столбы, на которых покоился прилавок, а плечами – о связки тех самых веников, которыми так пахло.
– «А плох ли этот кров, любезный Глюк, в сравнении с ночлегом в чистом поле?» – процитировала Олив. – Глеб, а не будете ли и вы любезны без меры и не позволите ли усталой даме опереться о ваше могучее плечо? Дайте-ка руку… вот так. Не тяжело?
Глеб хотел ответить тоже строчкой из Бессета, но Бессет весь вдруг куда-то пропал, и он сумел лишь довольно глупо хмыкнуть.
– И надо бы покурить, как ты считаешь? Возьми у меня портсигар из кармана… нет, вот из этого. Спасибо. И огниво… отлично. Эти сигарки от Фокса, довольно крепкие…
Да уж… Свободной рукой Глеб смахнул выступившие слезы.
– Не нравится мне все это, – продолжала Олив. – Зря мы пошли. Не пойму, что конкретно… но не нравится. Беспокоит. А, Глеб?
– Не знаю, – подумав, сказал Глеб. – Я толстокожий, наверное. Просто нервничаю.
Внутри все жидкое, добавил он про себя, и дрожит, как поросячий хвост… и хоть бы не показать этого, не осрамиться…
Впрочем, горячий ароматный дым, наполняющий легкие, постепенно унимал дрожь и прогонял усталость. И они сидели так, полуобнявшись, полные странного покоя, в тесном безвременье… а потом Олив повернула голову, и голова Глеба повернулась навстречу ей, и губы их соприкоснулись сами, и сердце Глеба понеслось куда-то, а руки напряглись, и поцелуй все длился, длился, и не хватило дыхания… а потом Олив отстранилась, и ее холодные пальцы легли на его губы, и она покачала невидимо головой: все… нет, иначе: потом.
Построение, построение, выходи! – зазвучало снаружи, и зашаркали шаги, и железо по железу, тихо так: бммм… и неясный смех, нервный, застоявшийся смех, и неявная речь, и что-то еще – сквозь шум дождя. Да, надо выходить…
– Волонтеры! – сорванным голосом выкрикнул ланд-майор. – Я горжусь тем, что нахожусь сию минуту среди вас. Потому что я должен быть здесь по обязанности, а вы пришли сюда по зову чести. То, что нам предстоит сделать, никогда не войдет в учебник по военному делу, но, может быть, зачтется нам на Страшном Суде. Только что вернулась разведка. Теперь нам отчасти ясна обстановка в городе. Задачу ставлю следующую: сейчас мы по возможности скрытно приближаемся к верхнему мосту, захватываем его – и удерживаем до подхода регулярных частей. Идем тремя отрядами: первым командую я, вторым – лейтенант Дабби, третьим – лейтенант Виндам. Дабби, берите двадцать пять человеке левого фланга. Виндам, ваши следующие двадцать. Командиры отрядов, даю пять минут на знакомство с бойцами и разъяснение задачи…
В Дабби было без малого семь футов, но в плечах он был узок, как подросток. Высокий голос срывался – как и у майора.
– Господа, – сказал он, отведя своих чуть в сторону и поставив полукругом. – Я такой же лейтенант, как вы – солдаты, но ничего не поделаешь, так распорядился жребий. Поэтому вы обязаны меня слушать и мне подчиняться, а я имею право требовать от вас всего, кроме подлости. Потом, когда все кончится, я готов дать ответ любому и в любой форме… А сейчас: назовитесь все. Справа, пожалуйста… – и потом, когда все назвались: – Задачу нам поставили такую: выйти к усадьбе Роулса, затем от нее начать спуск к мосту, приблизиться на дистанцию прицельного выстрела, дождаться сигнала – и открыть огонь по противнику. Участия в атаке от нас не требуется, по крайней мере по предварительному плану. Как там все получится на самом деле – Бог весть. Итак, кто знает дорогу?
Светлана проснулась от невыносимой тоски. Одна свеча горела на столе. Кто-то медленно прошел за дверью. Окна серели. Опять застонал, заворочался, скрипя пружинами старого кресла, Сайрус. В углу, в темноте, вздохнули. Это была Констанс – Светлана узнала ее по вздоху. Не отдавая себе отчета, она вскочила с кушетки и сделала несколько бессмысленных шагов. Констанс смотрела на нее в упор, и Светлана смешалась, но ноги сами поднесли ее к стулу… сестры, поняла она, сестры, – подогнулись, и Светлана уткнулась лицом в чужие, острые, твердые колени и обхватила их руками, и зарыдала – беззвучно, затыкая себе рот, чтобы не проснулся Сайрус и не услышал, сотрясаясь всем телом, и вдруг руки Констанс, мертво лежавшие на коленях, вздрогнули, и одна из них нерешительно приподнялась и легла на голову Светланы, и робко погладила волосы…
Усадьба Роулса горела, мокрый тошнотный чад полз над землей и набивался в глаза, носы и рты. Ворота стояли распахнутые, валялись на дороге растоптанные и разбитые чемоданы, сундуки и кофты. Дабби повел отряд вдоль забора, по тропе, протоптанной сторожами, и на этой тропе им встретились два пьяных до невменяемости матроса, которых Дабби, не задумываясь, пристрелил. Больше не было видно никого, и звуков близких не было слышно. Лишь на углу, где забор круто поворачивал влево и дальше шел над обрывом, Олив остановилась – Глеб наткнулся на нее – и показала рукой в темноту.
Немыслимо, как она умудрилась увидеть это! Шагах в пятидесяти от тропы стояла купа деревьев, окруженных высокими кустами, и вот мелькнувшее на миг сквозь сплетение ветвей светлое пятно зацепилось за уголок ее глаза, привлекло внимание, заставило обернуться и всмотреться в темноту…
– Назад! – шепотом прокричал Дабби, но Глеб и Олив уже бежали к деревьям, и следом бежал еще кто-то, и кто-то шумно упал, запнувшись за невидимый пенек или корень, и сам Глебе трудом удержал равновесие, продираясь сквозь куманику… и все-таки он был первым у цели, и рядом – Олив…
Нож! Нож! Нож! Нет ножа… Замешательство на миг, только на миг – а потом Глеб выхватывает из-за пояса «сэберт», приставляет ствол к веревке и стреляет, и то, что висит на веревке, рушится на Олив, которая падает, принимая на себя всю тяжесть…
Бывают вещи настолько дикие, что при всей их очевидности сознание медлит воспринимать их, и только потом, спустя какое-то время, родятся образы и слова, помогающие преодолеть это отторжение…. хотя к пользе ли такое преодоление – сказать трудно. Глеб никогда не видел повешенных, да и не мог видеть их в стране, где смертная казнь была отменена полвека назад – но он много читал, видел рисунки в исторических книгах – и понял бы, увидев повешенного, что это именно повешенный. Но сейчас он растерялся. Что-то внутри подсказало ему, что надо разрезать веревку, что в ней таится главное зло… однако все остальное приходило мучительно – лишь несколько минут спустя, высвободив Олив и тупо помогая ей, он понял, что это было.
Женщина, лежащая сейчас в траве, вытянув одну ногу и неестественно, вывороченно отбросив другую, заведя руки за голову – так и висела: одной ногой в петле, лицом касаясь травы… Рот ее был немо растянут в крике, но только хриплые стоны доносились до стоящих над нею.
– О, Боже, – выдохнул Дабби. – Какое зверье… – Он нависал сверху, длинный, как фонарь. – Останьтесь с нею, мисс, и вот вы – тоже останьтесь… – он ткнул пальцем не в Глеба. – Остальные – бегом за мной, бегом!
– Иди, Глеб, – велела Олив. – Сам видишь – война. Увидимся после. В крайнем случае – в раю.
– Олив, – сказал Глеб и сглотнул. – Я… – Он махнул в отчаянье рукой, повернулся и побежал – последним. Хотел оглянуться, но знал: нельзя.
Рассвета не было: просто стало светлее. Дождь будто бы прекратился, но пейзаж четкости не обрел, и если каждое по отдельности дерево, или камень, или строение можно было, не напрягая глаз, рассмотреть в деталях, то все это вместе оставалось сумеречно-задымленным, голубовато-серым, таинственным и излишне многозначительным. Отряд медленно спускался по осклизлым камням к подножию полукруглой скалы, нависшей над речной долиной подобно великанскому пушечному ядру, вбитому в крепостную стену. Ядро успело покрыться мхом, порасти травой и тонкими искривленными деревцами. Потом была крутая и скользкая тропа вверх, и Глебу в какой-то момент начало казаться, что ничего не получится, нет, не подняться им… но все-таки поднялись и, рассыпавшись по пологому гребню, проползли несколько ярдов по колючим кустам…
Глеб кончиком ствола раздвинул мешающие видеть ветви. До моста было ярдов сто по прямой. Там, впереди и внизу, кипела работа: матросы и мастеровые тащили на веревках гранитные бордюрные камни, вывернутые с обочин, и складывали из них стенку поперек полотна моста – так, что только сбоку, у перил, оставался узкий проход. А между пилонами, у самого въезда на мост, наготове было еще кое-что: две секции решетчатых перил, скрепленные как-то одна над другой, в любой миг могли быть развернуты поперек моста и так закреплены, и тогда… тогда без пушек тут делать нечего, подумал Глеб. Рядом нервничал Дабби.
(Вряд ли бы он нервничал сильнее, если бы знал, что два других отряда не придут и никакого штурма не будет. На своих маршрутах они попали в хорошо подготовленные засады и были частично перебиты, частично разоружены. Лишь нескольким волонтерам удалось вырваться и скрыться. Отряду Дабби просто повезло: взвод мятежников, брошенный против них, столкнулся с какой-то группой вооруженных мужчин, рассеял ее – и, сочтя задание выполненным, удалились допивать. Кто были эти мужчины – сказать трудно. Так или иначе, но отряд Дабби ускользнул из-под удара. Засады были организованы лейтенантом Виндамом, который на самом деле был далеко не Виндам и давно уже не лейтенант. Если бы Глеб увидел его там, на рынке… если бы не-Виндам был в макинтоше и котелке… если бы было светло… но было темно, не-Виндам носил ополченческую форму, а Глеб целовался с Олив и потому, конечно, никаких опознаний и разоблачений не состоялось. Что же касается Дабби, то он больше всего на свете боялся своим действием или бездействием подвести кого-нибудь из тех, кому пытаешься помочь. Были у него в жизни такие случаи… Если же Дабби оказывался предоставлен сам себе, он становился решителен и бесстрашен.)
Прошло полчаса сверх условленного срока. Сигнала к атаке не поступало.
– Господин лейтенант, – сказал Глеб и вдруг испугался: так громко прозвучал голос. – Господин лейтенант, они не придут…
Дабби повернул к нему несчастное лицо:
– А если?..
Глеб покачал головой.
Тех, на мосту, было человек сорок…
– Давайте сделаем так… – зашептал Глеб; мрачный восторг охватил его. – Сделаем так: я проберусь на мост, вон туда, видите, где у них повозки повалены? Проберусь туда и начну стрелять по ним, по этим… а вы тогда – отсюда, и им не скрыться, не спрятаться…
– Не сходи с ума, парень, – сказал Дабби. – Их – вдвое…
– Они разбегутся, – упрямо сказал Глеб. – Они-то не знают, сколько нас.
Поползли, прислушиваясь, еще двое волонтеров: молодой джентльмен с короткой шкиперской бородкой и сорокалетний примерно мужчина богемного вида.
– Вот, – пожаловался Дабби, – парень предлагает атаковать. Безумие…
– Да нет же, – помотал головой Глеб. – Я действительно могу пробраться куда угодно – и туда, в тыл к ним, тоже… А если несколько стрелков останутся здесь, то мост будет под перекрестным огнем.
– Так как же ты сумеешь?
– Ну… я сумею: Это как в цирке, знаете? Человек-невидимка. Я учился, я смогу. Но – только один.
– Ладно, допустим… А потом? Нас выкурят точно так же…
– Мы закрепимся на середине моста, и там без пушек они нас не возьмут.
– Хм… – Дабби долго и пристально смотрел на него. Потом вдруг решился. – Хорошо. Сделаем так.
– Мне нужно минут двадцать, чтобы дойти. Может быть, полчаса. Начинайте по моему выстрелу.
– Ладно, парень. Смотри не поскользнись…
И Глеб попятился назад, чувствуя, как отяжелело и затекло все тело. Наконец он достаточно удалился от других. Встал на ноги. Ноги дрожали. И тогда пришел страх – впервые за эту ночь.
В наружную дверь несколько раз ударили чем-то тяжелым, снова посыпались стекла, в ответ с крыши ударило несколько выстрелов – и на время все стихло. Сайрус, прижимаясь спиной к простенку, подался к выбитому окну, выглянул – и тут же очень быстро поднял руку с револьвером и дважды выстрелил вниз, и отпрянул. Снаружи завопили, ударил винтовочный выстрел, потом еще несколько. Зазвенела и закачалась люстра, осколки хрусталя разлетелись по комнате. Светлана зарядила последний револьвер, собрала в кучу стреляные гильзы – зеленые картонные стаканчики с медными донышками, воняющие остро и зло. И вновь раздались удары и стрельба внизу, потом вдруг часто-часто захлопали выстрелы за углом и тут же – под окнами. Сайрус напряженно всматривался в то, что происходит снаружи. Рука его, напряженно изогнутая, подрагивала. Ствол револьвера смотрел в потолок.
– Что там? – спросила Светлана.
Рука произвела неопределенное действие, потом Сайрус повернулся всем телом.
– Кажется, свои, – сказал он. – Констанс, выйди на лестницу, посмотри…
Было слышно, что внизу, в вестибюле, бубнят возбужденные голоса – и со скрипом открывается тяжелая наружная дверь. Голоса забубнили веселее.
Констанс пересекла прихожую – револьвер в руке, каблучки по паркету – и вышла на мрамор лестницы. Голоса доносились громко, гулко и неразборчиво. Она постояла, обменялась с кем-то парой фраз и стала возвращаться. Теперь к ее шагам присоединились другие – мягкие и сильные.
Но в гостиную Констанс вошла одна.
– Это полковник Вильямс, Сайрус. Он просит принять его.
– Попроси его войти, сестра.
Сайрус оттолкнулся от стены и механическими шагами дошел до середины комнаты, остановился, закачался – и упал бы, но взлетевшая Светлана, и черная Констанс, и незнакомый сильный человек, пахнущий порохом и дождем, подхватили его, подвели к креслу, усадили. Сайрус был уже без сознания. Повязка с затекшего глаза слетела, обнажив черно-багровый кровоподтек, здоровый глаз закатился под веко…
– Вот неудача, – сказал человек (полковник Вильямс, вспомнила Светлана, я ведь видела его где-то!), вытирая черным платком свое лицо. – Милые леди, я подозреваю, что лорду необходим врач. Причем немедленно. Если позволите, я отдам распоряжение…
Здесь не было теней – вечные сумерки. Не было неба и солнца – лишь низкий войлочно-дымный полог, тяжелый и провисающий над головой подобно мокрому брезенту и истонченный к краям. Море и земля там, у размытого горизонта – вздымались. Когда-то это поражало Глеба. Потом он привык.
Деревья стояли безлистные и черные (опаленные – мелькнуло, выхваченное памятью из картин минувшего вечера… Боже, как давно это было!..), кусты стали хворостом, пропала трава. Слой пыли или тонкого пепла покрывал все, и лишь на дне лощины, к удивлению Глеба, вязко журчал полноводный ручей. И это были единственные звуки мира.
Стараясь не оскользнуться на пыльных камнях и не ссыпаться, он прошел под скалой, на которой в каком-то другом пространстве сидел его отряд, и выбрался на карниз ладони в три шириной. Быстро, почти бегом, не озираясь, не в силах одолеть чувства опасного не одиночества, стиснув зубы и ругая себя, и вдруг – гордясь собой, и тайно любуясь, и вновь – в страхе и слабости, Глеб выбрался на дорогу и свернул к мосту. Было время остановиться, уйти куда-нибудь, скрыться навсегда – но Глеб даже засмеялся, тихо и оскорбительно, и ступил на мост.
На мосту царил разгром, валялись доски, колеса, какие-то ящики и тряпки, тоже обгоревшие. Все покрывала пыль. Каменная стенка исчезла, лишь несколько гранитных блоков, разбитых, расколотых, обозначали место, где она стояла. На россыпи стреляных гильз Глеб чуть не упал, но все же удержался, добежал до завала из опрокинутых повозок – и здесь остановился: и наружно, и внутренне. Лишь сердце все еще лихорадочно стремилось прорубиться сквозь сухое горькое горло. Мост норовил уплыть, и приходилось держать его ногами. Глеб провел ладонями по скользкому лицу и ощутил вдруг неожиданный запах близкой воды – острый, почти нашатырный. Обшлага рукавов школьной фланелевой курточки пропитались дождем. Вытянув их из рукавов кожанки, он припал к ним губами, силясь высосать хоть каплю влаги. Там было все: вкус пыли, вкус мокрой фланели, вкус почему-то чернил… Глеб перевел дыхание. Посмотрел на часы. Прошло лишь десять минут. Он заставил себя сесть на колесо поваленной грузовой платформы, прислониться спиной к оси – и закрыть глаза.
Подумать только: лишь сутки прошли с того времени, когда он, сидя точно так же, с закрытыми глазами, ехал в вагоне второго класса от станции Хикхэм до Порт-Элизабета; пожилая леди в черной шляпке без полей и в круглых очках с толстыми стеклами что-то вязала из разноцветных шерстяных клубочков; юноша с девушкой, очень похожие, наверное брат с сестрой, – читали вдвоем одну книгу, обернутую для сохранности серой бумагой; средних лет йомен в полосатых штанах и коричневом жилете (и с двумя огромными корзинами на багажной полке) дремал, свесив голову; и женщина в строгом серо-черном костюме, тонких перчатках до локтей, излучающая странный смешанный аромат дорогих духов и аптеки, так и просидела все два часа пути, не сделав ни единого движения и не сказав ни слова. И он, школяр, с шестью фунтами в кармане и твердым намерением выплыть при любой буре… что, не ожидал такого? Он прислушался к себе. Пожалуй, не ожидал… Будто огромная шестерня зацепила за рукав и потащила, потащила… Ничего. Все будет хорошо.
Глеб вздрогнул и открыл глаза. Тишина вокруг уже не была столь оглушающей. Пришедшие, наверное, из-под ног, по железу и твердому дубу, донеслись звуки шагов. Кто-то шел сюда, к нему, с дальнего южного конца… Давний детский страх на миг парализовал волю, а потом… потом пришел черед дикой веселой злобы! Да, это чудовище шло к нему, но теперь оно напорется не на тринадцатилетнего мальчишку, которого можно перепугать насмерть огромными следами и исполинской кучей помета; нет, теперь у него есть винтовка! И Глеб взял свою драгунку, взвесил на руке – винтовка была тяжелой, и это придавало уверенности, – оттянул затвор, увидел тусклый блеск гильзы… Потом на корточках, опираясь на левую руку, он прокрался вдоль завала – и, наконец, нашел достаточную щель, чтобы видеть.
Человек был еще далеко. Он шел размашисто и быстро, втянув голову в плечи. Оружия в его руках видно не было. На чудовище он не походил.
На миг Глеб испытал безумное облегчение. Он готов был броситься навстречу этому человеку… но не бросился, конечно – может быть, потому, что внезапно и страшно устал. Он сидел на корточках и ждал, когда тот приблизится… а потом – будто тонкая струйка потекла за воротник. Да, этот человек не был чудовищем, но на нем была форма военного моряка, берет с помпоном, за плечами угадывался тяжелый мешок…
Множество мыслей пролетело, но задержались лишь обрывки: глупо думать, что ты один такой, со способностями… а само чудовище?.. хотя не обязательно, что раз матрос – то сразу и враг… но ведь не стрелять же?.. И Глеб ждал, ждал, ждал до последнего, до того момента, когда стали видны капли пота на лице матроса – и тогда, неожиданно для себя, вскочил, направил ствол драгунки в грудь чужаку и завопил:
– Стоять! Руки вверх!
Такой реакции Глеб не ожидал: матрос подпрыгнул на месте и застыл, не подняв руки, а выставив их перед собой. В этой нелепой позе он пробыл секунды две, а потом хрипло засмеялся и руки опустил.
– У, суки, – сказал он. – Подловили… А если б я пальнул в ответ, а? Нельзя же так.
И он сделал шаг вперед.
Наверное, надо было скомандовать снова, а то и стрелять, но Глеб обомлел. Он сообразил вдруг, что от напряжения выпалил «Стоять!» и «Руки вверх!» по-русски. И по-русски же ответил матрос…
– Постой, а ты кто? – спросил тот, приближаясь и всматриваясь. – Что-то я тебя не…
– А ты сам-то кто? – спросил в ответ Глеб. – Я тебя тоже не знаю.
– Ну, парень!.. – матрос широко развел руками, улыбаясь фальшивой улыбкой – и вдруг, сложившись втрое, метнулся вперед и вбок, и Глеб выстрелил навскидку, как по бекасу. Пуля, наверное, угодила в мешок: матроса развернуло и бросило на настил, но он тут же вскочил, выскользнул из ремней мешка, в руке его сам собой возник пистолет… но Глеб успел долей секунды раньше, матроса швырнуло к перилам – и, перегнувшись, он полетел в воду. Глеб подбежал к краю моста, посмотрел вниз. На черном зеркале маслянистой воды конвульсивно сжимались и разжимались пятна мелкой ряби с белой, как взбитые сливки, опушкой. Минуту спустя много ниже по течению из-под воды показалось лицо, задержалось на вдох – и погрузилось.
Да что же это делается, а? Господи, что же это делается?.. Глеб присел, со страхом поднял выпавший из руки матроса пистолет, незнакомый, довольно легкий, на костяной щечке рукоятки – пентаграмма… Некогда разбираться. Он сунул пистолет за отворот куртки, во внутренний карман. Поднял брошенный мешок – тяжелый, стоуна четыре, брякнувший железно (патроны?) – и вернулся к баррикаде. Выбрал себе место, расположился: винтовка, пригоршня патронов, оба револьвера – наготове. Еще раз огляделся зачем-то, положил руки на оружие, ногой зацепил трофейный мешок – и, набрав полную грудь воздуха, задержал дыхание и напрягся…
– Послушайте, а где?.. – Светлана огляделась. – Где Олив и… Где?
– Не знаю, – равнодушно пожала плечами Констанс.
– Леди и юный джентльмен оделись и ушли, – сказала Сью. – Они взяли оружие и фляжку бренди.
– Ушли с оружием? – Светлана почувствовала, что бледнеет.
– Миледи, я могу расспросить капитана Эббингтона, он должен знать все наверняка.
– Я сама, – сказала Светлана.
– Позвольте, я с вами, – обернулся полковник. – Доктор, если потребуется что-то особенное…
– Не думаю, – пожал плечами доктор. – Нужен лишь покой. А где его взять?
– Где его взять… Миледи? – полковник протянул руку за фонарем.
– Идемте.
На лестнице полковник спросил вполголоса:
– Юный джентльмен – это тот школьник, который спас капитана?
– Да. Вы его знаете?
– С сегодняшнего утра. Очень приятный юноша. Я знал его отца.
Светлана не ответила. Свет фонаря, качнувшись, выхватил из тьмы на миг – там, у подножия лестницы, правее двери, у стены – прикрытые белыми простынями два тела…
Она сумела не закричать. Хор голосов обрушился на нее, и, раздвигая эти звуки, Светлана сбежала по лестнице, опустилась на колени перед телами и приподняла простыню над лицом одного. И – не узнала, кто это.
Круглое лицо с неровным плоским носом, обрамленное клочковатой бородкой… Она никогда в жизни не видела этого человека. А второй – мальчишка с вывернутыми черными губами и черными прыщами на восковой коже…
– Мои солдаты, – сказал вверху полковник. – Негоже было оставлять их под дождем.
Светлана перекрестила убитых и встала.
И этот бой не запомнился ему – не запомнился настолько, что, стоя потом среди своих, Глеб усомнился: а было ли что? Но нет – позже пришла дрожь и дурнота; а его хлопали по плечам, им преувеличенно восхищались, и Дабби, морщась от боли (ему перебило запястье), говорил и говорил что-то, а потом догадался, крикнул – и принесли большую деревянную флягу с медным горлышком, Глеб приложился: это был неразбавленный джин. Потом как-то сразу оказалось, что он таскает вместе с другими к середине моста те самые каменные блоки: их ставили на попа и прислоняли к повозкам, и получалась прекрасная защита от пуль. Я попал в троих, думал Глеб, может быть, и больше, чем в троих, но в этих – наверняка. Они легли и остались лежать, и теперь их скинули вниз, а значит, они мертвы. Но они были с теми, кто подживит дома, они убили множество людей, которые вовсе не хотели этого… но этих троих убил я, да, двое в меня стреляли, но тот, первый, всего лишь увидел меня и даже не понял ничего… Решетки поставили на место, закрепили толстой, в палец толщиной, проволокой – мятежники сами притащили ее откуда-то. Теперь мост был плотно укупорен с концов, а в середине его образовался редут с гарнизоном в двадцать два человека: один из волонтеров был убит в схватке, а посланный за оставленными не вернулся.
– Господин лейтенант, – когда разобрались по местам, собрали трофейное оружие и патроны, сделали несколько пристрелочных выстрелов и начали ждать противника – без страха, в лихорадочном возбуждении, рожденном легкой победой и ожиданием новой неизбежно победоносной схватки… это бывает у всех, даже у бывалых солдат, чего же ждать от волонтеров? – и в этом теплом дыму начинаешь внезапно и необъяснимо нравиться самому себе, а в глазах возникает блеск, от которого женщины приходят в восторг и готовы на все, и много лет спустя пожилой джентльмен достает из ящика свой ухоженный «сэберт», или «иглсон», или «икскьюз» – для того только, чтобы в последний раз вдохнуть тот дым и понять наконец, что расположено по обратную его сторону… – Может быть, мне сбегать посмотреть, что там? Я смогу незаметно, вы же знаете? – Глеб еле сдерживал себя.
– Не надо, – сказал Дабби. – Сейчас начнется. Слышишь?
Через минуту услышали все.
Противник приближался не с севера, откуда его ждали и куда убежали уцелевшие в схватке, а с юга – оттуда в пыльном мире шел матрос, говоривший по-русски. Колонна – человек по семь в шеренгах – приблизилась и остановилась. Там были не одни матросы, были и гражданские – даже, пожалуй, большинство гражданских. Все были вооружены. Перед решеткой сгрудились, заорали, застучали прикладами.
– Эразмус, поговори с ними, – велел Дабби. – Только не особо высовывайся. Отряд, слушай меня! Бить залпом, прицельно, по моему выстрелу. Товьсь! Целься! Эразмус, давай.
Громадный рыбак Эразмус выпрямился.
– Эй, ребята! – не надсаживаясь, но необыкновенно громко проревел он. – Вы чего там шумите?!
– …ворота!.. – донеслось от решетки. – Кто велел?..
– Кому надо, тот и велел! Вы кто такие?
– …повстанческий имени Свободы…
– Ну, так лезьте через верх.
И несколько человек стали карабкаться по решетке вверх, перекидывая винтовки…
– Залп!!!
– Нет, миледи, – сказал полковник, глядя ей прямо в глаза. – Этого я сделать не могу. В конце концов, это опасно.
– Но в доме опаснее стократ!
– Уже нет. Мятежники убрались отсюда. Думаю, к полудню основные события закончатся. Поймите, есть чисто мужские дела… Нет.
– Тогда я пойду одна!
– Девочка! – полковник внезапно взял ее за плечи и чуть встряхнул. – Одумайся! Как это будет выглядеть? Кого ты пойдешь искать?
– Олив… моя лучшая подруга! А с Глебом… мы поклялись, что мы будем, мы – четверо… – она замолчала.
– Я – тебе – обещаю, – раздельно сказал полковник, – что за обеденным столом вы соберетесь все. А если решите пригласить кого-то еще…
– Да Боже мой! – всхлипнула Светлана. – В любой день, в любой час…
– Тогда – ждите, – он улыбнулся.
Залповый огонь был страшен. Острая длинная пуля винтовки Янсена калибром четыре десятых дюйма на средней дистанции пробивает два, а то и три тела, оказавшихся на ее пути. Поэтому первый же залп, произведенный волонтерами Дабби, нанес мятежникам урон, от которого они не оправились. Тем более, что, привыкнув к безоружности и неумелости противника, опьянев от крови, причиненных смертей и безграничной власти над вчера еще гордыми людьми – они не могли и не хотели подставлять под пули себя, рискуя потерять не только бесценные жизни, но и содержимое своих мешков и карманов. Давно известно, что мародеры трусливы… и немало сражений проиграно было из-за того, что наступавшим не вовремя подворачивался обоз врага…
Нападавшие откатились и залегли. Видно было, как матросы пинают лежащих.
– Не стрелять, – сказал Дабби. – Элмер, помоги-ка мне…
С помощью Элмера перезаряжая винтовку, Дабби выстрелил четырежды. Больше никто не пытался поднять мятежников.
Полчаса тянулась вялая перестрелка. Лишь одного из волонтеров зацепило: сбило шляпу и пробороздило темя. Рана обильно кровоточила, но и только. Потом наблюдатель, оставшийся у тыловой баррикады, крикнул, что и с того конца подходит колонна. Дабби оставил четверых, в том числе и Глеба, а с остальными перешел туда. Судя по звукам, там повторялось нечто подобное. Разве что противник попытался ответить залпом на залп, но это было несерьезно. Теперь с двух концов моста летели пули, утыкаясь в гранит или высекая щепу из дерева. Потом «южные» попытались ползком подобраться к самой решетке – их лениво отогнали. Появились просветы в тучах. Глеб посмотрел на часы. Было ровно девять.
(Мятеж выдохся. Четыре сотни матросов с затонувшего под утро крейсера, до тысячи мастеровых, которых уже несколько месяцев старательно распаляли бредуны, и неизвестное количество всяческого отребья, всегда присутствующего в портовых городах, бандитов, выпущенных из тюрем в первый час десанта, и самих бредунов, ставших из агитаторов весьма грамотными командирами, – все они, казалось, являют собой грозную силу… Но ополченцы так и не сдали комендатуру порта, отбивая приступ за приступом, и в мэрию мятежники ворвались, но закрепиться там не смогли. Ближе к утру полковник Вильямс счел возможным снять часть сил с обороны этих позиций и небольшим, но быстро растущим отрядом совершил стремительный рейд по правобережной части города, не столько уничтожая, сколько рассеивая и деморализуя мятежников. А утром вдруг оказалось, что силы мятежников рассечены: нижний мост находится под прицельным огнем из окон мэрии, а верхний – захвачен ополченцами! Командиры мятежников попытались организовать штурм верхнего моста – ясно, что там засела лишь жалкая кучка стрелков, – но уже началось повальное дезертирство. Каждый спасался как мог. К девяти часам лишь на левобережье остались организованные силы мятежников – группа примерно в три сотни человек, в основном мастеровых с текстильных мануфактур «Фицрой и Смитсон». При них же была команда канониров с крейсера, сумевшая на плотах вывезти два легких баковых орудия – правда, без пороха и ядер. Обиженные этим обстоятельством, канониры ни в какие схватки не вступали, сидели при своих пушках и к вечеру сдались морской пехоте с подошедшего «Стерлинга». Мастеровые же приняли бой, полчаса удерживали кладбище, потеряли немало народу, потом частью сдались, а частью ушли в горы со своим командиром Феликсом Елейном. Впрочем, это будет еще только вечером…)
На северном конце моста, на правом берегу, вспыхнула бешеная пальба, продолжалась минуту – и угасла. И тогда «южные» дружно вскочили и побежали. Глеб и трое волонтеров, находившиеся в перестрелке с ними, выпустили вдогон полтора десятка пуль, не особенно целясь – так, для обозначения морального превосходства. Но все же в кого-то попали – двое потащили третьего.
– Эй, хватит пулять! – грохнул Эразмус. – Не слышно из-за вас!
– Не стрелять! – сорванным голосом подтвердил Дабби.
– Повторите, кто вы! – уже в другую сторону прокричал Эразмус.
– …он городского ополчения! Полковник Вильяме!
– Вильямс? – шевельнулся Глеб.
– Чем докажете? – Эразмус.
– …ого дьявола? Не видно?..
Глеб встал и обернулся. Отсюда ничего нельзя было разглядеть. Он пролез под потертой, прошлого, наверное, века, почтовой каретой и вынырнул как раз в ногах у Дабби.
– Господин лейтенант, позвольте… Я знаком с полковником Вильямсом.
Дабби задумчиво посмотрел на него. Ничего не сказал, лишь кивнул. Элмер подал Глебу бинокль. Одно стекло у бинокля треснуло, и Глеб никак не мог к этому приспособиться, пока не догадался и не закрыл ненужный глаз.
Да, человек в мундире ополченческого офицера был тот самый, с которым он разговаривал вчера утром в комендатуре…
– Это полковник, – сказал Глеб, возвращая бинокль Элмеру.
– Слава Всевышнему, – тихо сказал Дабби.
– Ура… – прошептал кто-то сзади.
И вдруг – прорвало.
– Уррррааааа!!!
Волонтеры вскочили на ноги, размахивая винтовками, кто-то влез на повозку, потрясая кулаками, кто-то подбросил шляпу… Дабби, держа на отлете поврежденную руку, здоровой обнял Глеба за плечо:
– Ну, парень…
Глеб посмотрел на него. По лицу Дабби катились слезы. И тогда только Глеб понял, что плачет сам.
– Вот тут мы их и оставили, – сам себе сказал Глеб, непроизвольно выделяя последнее слово, и Дабби принял это на свой счет, но промолчал. – Да, тут… – он поднял руку и качнул размочаленный конец веревки.
– Осмотрите все, – велел Дабби. Голоса у него уже не было, и команды он отдавал шепотом. – Стреляные гильзы, следы…
Волонтеры, семь человек, отпущенные полковником на поиски пропавших, разбрелись устало по сторонам, вглядываясь в траву под ногами и вряд ли различая там что-нибудь. Глеб уже давил пальцами на глаза – до синих пятен, до чужого света – почти без пользы. Помогало на несколько минут. И вновь начинались рябь и обманы. Вот спина Элмера. Вот ее нету…
– Ох, черт! – глухо, как из-под земли.
– Ты где? Элмер, ты куда?..
– Тут яма, я ногу… Эй, помогите кто-нибудь!
– Ты где? Я тебя не вижу!
– Идите на голос, на голос! Эге-гей!
– Тише, что вы…
– Элмер провалился.
– Эл-ме-ер!
– Э-ге-гей! Я здесь, здесь, здесь!.. – это уже не Элмер, но кто? Олив!
– Оооолииив!!!
– Мы здесь, мы здесь!
И над зарослями шиповника, подпрыгивая, возникает по плечи фигурка Олив, взмахивает руками – и исчезает, взмахивает – и исчезает…
Через минуту в сборе все. Сыпятся насмешки над Элмером и над тем волонтером с библейским именем Джошуа, который был послан на поиски – оба упали в одну яму. Элмер отделался легче, у Джошуа явно перелом в голени, ему больно и дурно, но он тоже смеется вместе со всеми. Почему-то это очень смешно: оба упали в одну яму. Смеется даже женщина, укутанная в пальто Олив. Ее имя Мередит Маршаль, она владелица знаменитого салона мод «Маршаль». На лице ее еще слишком видны следы непереносимого ужаса этой ночи… но все равно она смеется. Ну и яма, надо же: оба упали именно в нее! Потом смех понемногу стихает.
– Олив?..
– Да?
– Здесь было очень страшно?
– Здесь не было страшно. И потом – с нами же был Роберт!
Роберт, ему лет шестнадцать, краснеет и только крепче обнимает свою двустволку. Может быть, теперь ему не будет так досадно, что весь бой он просидел здесь, охраняя двух женщин.
– Так что страшно здесь не было. Я боялась за вас.
– Извини, что я не остался, ты ведь понимаешь…
– Я все понимаю. Давай отойдем в сторону?.. – Она берет его под локоть и ведет куда-то, и вдруг оказывается, что вокруг никого нет. – Я очень хочу быть честной с тобой, я не хочу быть дрянью. Не влюбляйся в меня, пожалуйста. Будет только плохо нам обоим. Потому что я могу быть другом, подругой, любовницей, блядью – но я не могу быть возлюбленной. Это невозможно объяснить, поэтому просто поверь. Помнишь, что я говорила вечером? Я ведь все понимаю, ну почти все, только сделать ничего не могу… Поцелуй меня еще раз, пожалуйста.
Сон Светлане снился долгий и сумрачный. Она опять была в женской школе Уошбрук: безобразно узкие коридоры с полами, крытыми пыльным войлоком, безликие классы с рядами темно-коричневых столов и скамеек, холодные дортуары, столовая с неистребимым запахом кухонных тряпок и плесени… и при этом невозможно выйти из здания, дверей просто-напросто нет и не было никогда, и лишь раз в год из гимнастического зала можно попасть неизвестно куда, в какие-то джунгли, и там надо будет жить своим трудом, охотой, как-то еще, это называется «выпускной бал», его ждут и боятся, боятся страшно, панически, и кто-то всеми силами стремится остаться в школе, даже совершая немыслимые подлости ради этого, а другие, наоборот, стремятся вырваться и уйти, но все ушедшие так или иначе возвращаются хоть раз, чтобы родить ребенка – всегда девочку, только девочку… говорят, мужчины живут там, в джунглях, они дики и ненасытны, и матери, оставив дочерей расти и учиться, исчезают, уходят в тот мир, он притягивает их, всасывает в себя, и они все реже и реже появляются в школе, эти взрослые женщины, и перестают, наконец, появляться совсем; и вот приходит время Светланиного выпуска, они сбиваются кучкой, перепуганные девочки, а младшие классы окружают их, и рукоплещут, и смотрят с завистью, и что-то говорит мадам попечительница, герцогиня Гил, и пол вдруг исчезает из-под ног, все кричат, кричат – и оказываются на пустынном берегу, Светлана озирается: взрытая ядрами и бомбами земля, осыпающиеся ложементы, расщепленные бревна – как пальцы мертвеца… и хлопанье парусов позади… она оглядывается: три шхуны, три шхуны уходят, уходят… и нет сил кричать и взмахивать руками, свинцовая тяжесть на всем, во всем: свинцовое тело, свинцовая душа, свинцовые веки, свинцовая гиря на шее гнет и пригибает к земле, и остается лишь смотреть на землю и видеть ее: мелкие камушки, гладкие и в крапинку, темные и белые щепки, травинки, чешуйки, крошечные, будто муравьиные, скелетики и черепа… а ветер нагоняет мрак и смрад, и низко летят, кружась, жуткие лиловые тучи, и с горами на горизонте начинает твориться странное: они превращаются в шкуру чудовища, черную, бородавчатую, сально блестящую, голую, под ней перекатываются мускулы, и волна превращения набегает с чавкающим завыванием…
– Мэм! Проснитесь, мэм! – голос Люси. – Приехали.
– Что?
– Мы дома, мэм.
– Ах, да…
– Что с вами? Вы плачете?
– Разве? Нет, не плачу. Дурной сон, и все.
В доме стоял запах беды: запах чужих людей, которым плохо, запах проутюженных дожелта простыней, запах дегтя и карболки, мочи, пота, йода – и обнажившегося морского дна… Флигель и первый этаж дома заняты были под обожженных; лорда Сайруса уложили в его собственной спальне. Доктор Мак-Каран, хирург, осмотрел его, полупришедшего в себя, одобрил действия предшественника, проинструктировал сиделку и спустился вниз, распорядившись пока прокипятить инструменты для кровопускания. Появилась и захлопотала Мэй, в переднике и чепце сестры милосердия: доктор отпустил ее на час. Наперебой с Люси они рассказали, как было страшно этой ночью, когда заявилась толпа мятежников и потребовала от слуг вооружаться чем попало и идти с ними, но никто не пошел, только конюх Альберт, да и тот прибежал обратно почти сразу же и прятался до утра на чердаке, – и как хорошо, что в доме были раненые горожане, из-за этого почти никакого грабежа и не было, забрали бочонок виски и несколько окороков, а вот дом вдовы Бартлоу разграбили начисто и подожгли вдобавок, благо дождь хлестал как из ведра и слуги не сидели сложа руки… А правда, что лорд хозяин вручную от них отбивался? Правда. Если бы помощь опоздала на несколько минут… все. А тот молоденький джентльмен? Он ушел ночью в ополчение, и пока ничего не известно. А правда, что мистера Бернсайда?.. Правда. Ох, бедненький, его-то за что так вот, он всегда был такой тихий, вежливый… Мэм, миледи, да на вас лица нет, вы и на ногах-то не держитесь, сейчас постель, сейчас ванну, сейчас, сейчас…
Ванна добила ее. И, проваливаясь в белую бездну, Светлана успела подумать только: как он там? Жив ли?
Господи, только бы жив! Только бы – жив!
Горячим окатило сердце…
– Мистер Марин! Мистер Марин!
Глеб обернулся. Его нагнал Эразмус. Широко шагая, он размахивал зеленым мешком… да, тем самым мешком, трофеем, который так и провалялся полдня за баррикадой. Совсем забыл про него… Глеб повернулся и пошел Эразмусу навстречу.
– Меня Дабби послал. Это, говорит, ваш…
– Спасибо, Эразмус. Забыл я его.
– Тяжелый. Золото, что ли, там?
– Нет, бомбы. Не пригодились, слава Богу.
– И то правда. Я вам так скажу, мистер Марин: спасибо вам от нас ото всех. Ребята так и велели передать: спасибо, мол. Ни хрена бы без вас не получилось, так что вот. А так и сами почти все живые и незадетые, и бунтовщикам жопу надрали и перцем засыпали. Только непонятно все с этим бунтом, вот вы как хотите… А чего полковник вас затребовал, не знаете?
– Н-нет, пожалуй. Может, сказать что хочет.
– Да, начальство – оно такое… А может, лейтенантом вас назначат, за заслуги, вот.
– Это вряд ли. По возрасту не положено.
– То в армии, а в ополчении проще. Вот увидите, лейтенантом и будете и взвод получите. Эх, сам бы к вам пошел, честное слово! Да дело уже кончено, похоже… В общем, если вам надо будет чего: там, рыбы получше, или морду кому набить, или лодку – в Рыбной гавани меня всякая собака знает. И – вот вам моя рука, сэр!
– Вот вам моя, Эразмус. И спасибо, что догнали.
– О, пустяки…
Легкий ландольет ждал Глеба в сотне ярдов от въезда на мост: нервная лошадка не пошла туда, где все еще – пусть под парусиной, пусть чуть в сторонке, чтобы не мешать и не попадать под ноги, но – лежали убитые. Порученец, недовольный задержкой, прошипел что-то сквозь зубы. Глеб опустился на сиденье рядом с ним, бросил в ноги оба мешка: легкий – с остатками патронного запаса, тяжелый – неизвестно с чем. Вдруг и вправду золото?..
Солдат на козлах хлестнул лошадку, Глеб закрыл глаза – и тут же открыл. Ландольет останавливался у высокого парадного крыльца комендатуры порта, и порученец бесцеремонно толкал Глеба в плечо:
– Эй, мистер, приехали…
– Вижу, мистер, вижу, – Глеб дернул плечом. – Куда именно велел мне прийти полковник?
– Вас проводят, – бросил порученец и толкнул в спину солдата-кучера. Глеб еле успел выхватить свои мешки.
– Крыса, – сказал он в удаляющуюся темно-зеленую спину.
Да, здесь, похоже, повоевали всерьез… Окна были выбиты, стены стали рябыми. Над некоторыми окнами и над дверью уходили вверх языки копоти. Газоны вытоптаны, кусты смяты, огромное количество сучьев и веток, сбитых пулями, валяется повсюду…
И – тучи людей. Улей.
Гам и толчея.
Грубо проталкиваясь сквозь толпу сбившихся у подъезда обывателей, не успевших повоевать, а теперь яростно рвущихся добивать уже разгромленных, Глеб добрался наконец до дежурного офицера, пожилого флотского лейтенанта с изможденным и уже поэтому знакомым лицом.
– Никого не ведено пускать, – механически ответил дежурный. – Никого.
– Но полковник Вильямс специально посылал за мной, – сказал Глеб.
– О, да это же вы, – бессильно удивился тот. – Вчера вы были много моложе, – он попытался улыбнуться.
– Я вас тоже не узнал, – признался Глеб. – Мистер Пэтт, сэр?
– Второй этаж, направо и направо, – сказал мистер Пэтт. – Дверь, обитая красной кожей. Он там и ждет вас.
Полковник Вильямс был не один. По зеленому ковру, хрустя осколками стекол, грузно расхаживал седой длинноволосый и бородатый человек, комплекцией напоминавший ушедшего на покой борца-тяжеловеса. Он был в старомодном синем полуфраке с медными пуговицами и огромных бесформенных башмаках с кожаными ремешками вместо шнурков. В руке его была массивная трость, на которую он опирался.
– Вот и наш молодой герой, – сказал полковник и бросил быстрый взгляд на «тяжеловеса», и краем глаза Глеб уловил, что тот отрицательно качнул головой. – Я говорил вам про него, Ансон, вы помните, конечно… Глеб, познакомься: это Ансон Бэдфорд, рыцарь, мой предшественник и учитель.
– Очень приятно, – поклонился Глеб.
– Мы только что говорили о тебе. Поверь: только хорошее. Если хочешь, могу вкратце повторить тебе то, что рассказал дорогому учителю…
– Ки-ит… – с непонятной интонацией и непонятным выражением лица протянул мистер Бэдфорд.
(Вообще весь этот разговор надолго остался непонятным для Глеба. Сначала ему казалось, что эти двое старательно сбивали его с толку, чтобы он о чем-то не догадался; потом понял, что это была проверка, и он ее прошел, – но вот на что именно проверка? В конце концов, он узнал и это, но к тому времени его интересовали уже совсем другие проблемы…)
– Я быстро, – сказал полковник. – Итак, чуть более суток назад из поезда выходит молодой человек, который практически никого не знает в нашем городе, идет себе по набережной – и вдруг спасает утопающего. Утопающий, капитан-инспектор Кэмпбелл, лорд Стэблфорд, посылает его сюда, в этот самый кабинет, с вестью о мятеже на крейсере. Здесь мы беседуем, юноша после этого едет навестить своего спасенного, потом перевозит его в дом его сестры, где вскоре происходит загадочное убийство хозяина дома и пожар, вызванный поджогом. Наш герой вновь спасает капитана, вынеся его из огня. Перебравшись под крышу одной нашей общей знакомой, герой проводит там несколько часов в обществе капитана, его прелестной супруги и убитой горем сестры, а затем исчезает – для новых подвигов. Как мне сказал лейтенант Дабби, именно нашему герою всецело принадлежит идея захвата верхнего моста – а также воплощение этой идеи. Теперь мы знаем, что именно эта операция и оказалась решающей в деле подавления мятежа. Походя наш герой совершает еще несколько подвигов калибром помельче…
– Господин полковник! – Глеб вскочил. Голос его был сдавлен, хотелось разорвать воротник. – Ваш тон оскорбителен, и я… я…
– Минутку, друг мой, – сказал мистер Бэдфорд. – Полковник злится на меня, поэтому у него так получается. Не обращайте внимания на тон. По существу все верно?
– Ну… да. Только… Дабби преувеличивает. Один я там ничего сделать не смог бы. Как я мог – один?..
– «Один в поле не воин», – довольно чисто сказал мистер Бэдфорд по-русски. – Я не переврал?
– Нет, сэр.
– Замечательно. Дослушаем нашего полковника.
– Собственно, это все. Восемнадцатилетний юноша совершает ряд действий, каждое из которых так или иначе препятствует успешному развитию мятежа. Не знаю, Ансон, как вы, а я не верю в такие махровые случайности. Учитывая, что наш постоянный противник мятеж раздувал и всячески ему способствовал, я делаю вывод, что стоящий перед нами Глеб Марин является действующим агентом врагов наших врагов, следовательно – нашим другом. Глеб, позвольте через вас обратиться к вашим начальникам с предложением перестать играть в конспирашки и перейти к скоординированному сотрудничеству.
Наверное, у Глеба был достаточно глупый вид, когда он смотрел то на полковника, то на мистера Бэдфорда, потому что в какой-то момент Бэдфорд не выдержал и захохотал, пристукивая своей тростью.
– Ну, Кит! – выговорил он наконец. – Ну, бестия Кит! Мальчик, это он мне вот на столько не верит! Мне, своему учителю! Впрочем, – давя смех, сказал он уже другим голосом, – история ваших похождений, Глеб, дает пищу для подобных высказываний, что, впрочем, я склонен отнести скорее на счет переутомления полковника, чем на счет его прозрения… Как вы сами-то могли бы все это объяснить? Что – судьба, везение, слепой случай? Или что-то другое?
– Не знаю… Что, это так важно?
– Это важно, Глеб, – тихо сказал полковник. – Ты даже не представляешь, насколько это важно…
Глеб сидел молча. Потом посмотрел на полковника, на Бэдфорда, снова на полковника…
– Меня как будто подхватило… – начал он и замялся. – Понимаете, все шло само собой. Одно вытекало из другого. А потом – уже как бы с разгона…
– Ты хорошо стреляешь? – спросил полковник.
– Да. Первое ружье отец купил мне на пятый день рождения.
– Это уже многое объясняет, – сказал Бэдфорд. – А, Кит?
– Возможно… – полковник пожал плечами. – Отец многому научил тебя, Глеб?
– Да. Он таскал меня по экспедициям, на охоту, везде… только последний год… да и то…
– Итак: стрелять. Что еще?
– Ну… многое. Я спокойно выживу на берегу, в джунглях, в пустыне, в горах. Могу сделать лодку, построить хижину. Огонь могу добывать, знаю травы, руды… Много чего.
– Бокс, борьба?
– Бокс и фехтование.
– На чем?
– На эспадронах и коротких мечах.
– Похоже, отец готовил вас всерьез, – сказал Бэдфорд.
– О, да.
– И как вы думаете: к чему?
– Ну… к экспедициям, наверное… Он знал, что мне нравится картография… И вообще – у него был свой взгляд на то, каким должен быть мужчина.
– А зачем в экспедиции фехтование на коротких мечах? – спросил полковник.
– Почему обязательно в экспедиции? – Глеб замялся. – Это вообще… для развития, наверное…
– Судя по результатам, у Бориса Ивановича был очень правильный взгляд на воспитание, – сказал Бэдфорд.
– Джентльмены, – сказал Глеб, глядя куда-то мимо всех. – Господин полковник… вы не могли бы объяснить мне, что имелось в виду, когда вы говорили… э-э… что я некий агент… и вообще?..
– Кит, – сказал мистер Бэдфорд, – позволь мне побеседовать с нашим другом. У тебя ведь куча дел, не правда ли? Кстати, забыл спросить: из настоящих бредунов не поймал никого?
– Нет, – покачал головой полковник.
– Да, это плохо… Мы можем посидеть здесь, или нам куда-то перейти, или вообще – погулять?
– Будьте здесь. Я распоряжусь, чтобы вам сварили кофе.
Их не беспокоили. Пока Глеб с жадностью поглощал кофе, крекеры и апельсиновый сок, мистер Бэдфорд набил трубку, огромную, как и он сам, темно-вишневую, с серебряным мундштуком, раскурил ее и сидел, пуская клубы дыма, и изредка задавал простые житейские вопросы, на которые можно было отвечать просто «да» или «нет». Потом он вынул из кармана панталон плоскую фляжку, отвинтил колпачок, разъял его: там оказалось два стаканчика, золотой и серебряный.
– Этому бренди больше ста лет, – сказал он. – Выдержано в дубовых бочках в подвалах одного интересного монастыря. В Старом мире ему бы не было цены…
Глеб не знал, что сказать. Бренди издавало одуряющий аромат, очень приятный аромат, но он не сопрягался ни с одним из знакомых запахов. Но, глядя на своего визави, Глеб решился отхлебнуть… Напиток мгновенно испарился во рту – будто и не жидкость это была, а вот тот самый сконцентрированный аромат: виноградников в жаркий день, дубрав, цветущих садов…
– Божественно, – сказал Глеб. – Даже не думал, что такое может быть.
– Практически не может. В Палладии это еще иногда можно купить, а у нас – увы. Вырабатывают его в одном лишь месте, в монастыре иоаннитов Хай-Санткьюэри, это две сотни миль южнее старой столицы. И то, что братия не выпивает сама, она грузит на специальный корабль и раз в год отправляет в Новый Петербург ко двору Ее Величества великой княгини Надежды Васильевны. И там – опять же то, что не выпивает двор – поступает изредка в продажу. И мои друзья, зная мою слабость, обязательно высылают мне бочонок-другой…
– Хорошие друзья, – улыбнулся Глеб.
– Да. Что может быть лучше хороших верных друзей?.. – мистер Бэдфорд попыхтел трубкой. – Как сын своего отца, ты должен хорошо знать историю Транквилиума?
– Ну… в какой-то мере…
– Насколько я знаю, Борис Иванович придерживался мнения, что проходы между мирами постепенно зарастают?
Глеб подумал и решил пока не слишком откровенничать. Ведь отец не афишировал свои взгляды…
– Да. Он считал, что в древности проходы были значительно обширнее и люди могли свободно переходить из Старого мира в Транквилиум и обратно, даже не замечая этого. Отсюда так много географических несообразностей – вплоть до средних веков. Возможно, что Одиссей, например, странствовал по Жемчужному морю, на острове Пларра еще триста лет назад жили гигантские обезьяны, а развалины древнего города неподалеку от Ульгеня соответствуют описанию Трои у Гомера. Со временем миры стали как бы отдаляться друг от друга, проходы стали уже и труднодоступнее, и находить их могли только люди с особым зрением…
– И двести лет назад они захлопнулись совсем… – наклонил голову мистер Бэдфорд. – Так?
– Н-нет… Отец говорил, что они были обрушены и особым способом замаскированы, потому что в Старом мире начались эпидемии. И с тех пор их стараются поддерживать в таком состоянии.
– Грммм… Что же, эпидемия – не самое плохое название для тех явлений, что начались в Старом мире…
– Но какие-то проходы продолжают существовать, – сказал Глеб.
– И почему ты так думаешь?
– Книги…
Мистер Бэдфорд кивнул.
– Но с людьми оттуда я никогда не встречался…
Мистер Бэдфорд снова кивнул, но Глебу показалось, что он сдерживает улыбку.
– Мы иногда принимаем беглецов, – сказал он. – Но ставим им очень жесткие условия. Во-первых, они безвыездно живут на своем острове. Во-вторых, их дети воспитываются в семьях коренных транквилианцев и с родителями до совершеннолетия не встречаются.
– Ничего себе! – ахнул Глеб. – И что – соглашаются?
– Очень многие.
– А если кто-то не хочет отдавать ребенка?
– Тогда и ребенок будет всю жизнь безвыездно жить на острове.
– Это почти ссылка… тюрьма…
– Нет. Это всего лишь карантин. Впрочем, подозреваю, что и эти строгости недостаточны, а поэтому от них можно будет отказаться.
– Инфекция проникает?
– Да. Ты знаешь – или догадался?
Вместо ответа Глеб сунул руку за отворот куртки и преподнес мистеру Бэдфорду на ладони трофейный пистолет.
Он знал, что тот удивится – но не до такой степени.
– Свет-ти! Свет-ти! Свет-ти!
Она открыла глаза. Распахнутым было окно в сад, и яркая птица на ветке топорщила перышки.
– Свет-ти!
Не птица! Это Олив сидела в глубоком кресле с книгой на коленях. Глаза ее поблескивали, но под глазами лежали синие тени.
– Ах, ты и спишь, подружка! Вставай, уже почти вечер.
– Не может быть…
– Не совсем вечер, но скоро. Торопись, нас ждет обед, а до стола еще ехать и ехать.
– Ой, подожди, я ничего не понимаю… Какой обед? Куда ехать?
– Наш общий друг Кит Вильямс час назад привез ко мне другого нашего общего друга, юного князя. Сам, естественно, куда-то умчался, успев лишь сказать, что выполняет данное тебе обещание. Князя я препоручила заботам Сью, а сама отправилась за тобой. Так что тебе обещал Кит?
– Он сказал, что мы соберемся сегодня за обеденным столом.
– Как всегда, он чересчур конкретен… Давай-ка я помогу тебе одеться, поскольку служанки твои отбывают повинность у раненых.
– Олив, ты что – думаешь, я сама не смогу?
– Сможешь, сможешь… Ну-ка, выберем, что понаряднее, – и Олив почти исчезла в платяном шкафу.
– Не ищи, я все равно никуда не поеду, – сказала Светлана.
– Отчего бы это? – глухо удивилась из шкафа Олив.
– Здесь Сайрус, он в тяжелом…
Олив вынырнула с добычей в руках.
– Я уже говорила с ним и с доктором. Сразу как приехала. Ему лучше, он вне опасности. Но ему дают опиум, чтобы он спокойнее дышал и не заболел пневмонией. Так вот, он велел тебе переехать в мою квартиру до тех пор, пока в доме будут чужие люди. И то же самое сказала Констанс. Если хочешь, спроси ее сама. Сайрус уже отплыл. Поцелуй его в щечку и попрощайся с сестренкой. А я пока сложу твои вещи.
Сайрус полуспал, полугрезил. Светлана даже не поняла, узнал ли он ее. Констанс, безумно спокойная, сказала коротко, что да, они посоветовались с доктором и решили отправить на время Светлану подальше от этого ужаса и заразы – просто на всякий случай. Поначалу думали о поместье, но тут приехала Олив и все решила. Это ненадолго, на несколько дней…
Все было далеко и не в такт: Констанс говорила что-то, а думала о другом, и слишком ранний накатывал вечер, и у Олив имелись тайные планы, и сама Светлана мучилась от растроения: думать одно, говорить другое, делать третье… зачем? Тонкий муслин испуганно скользил меж пальцев.
Хочу ехать? Не хочу ехать?
Стыдно признаться – хочу.
Господи Боже мой, я почему-то не могу больше так… здесь хорошо, Сайрус, родной, но мне почему-то нужно уйти из-под этой крыши, из этих стен, из итого сада, а если я этого не сделаю, что-то случится, что-то плохое, во мне все просто вопит…
– Поезжай, – голос Констанс в тумане и тонкий печальный взгляд – как жало старой рапиры…
Я все неправильно делаю, ужасается Светлана и говорит вслух, но уже полувопросом:
– Я все неправильно делаю?..
– Все правильно, – шепчет Констанс и целует ее в лоб, и отстраняется, и глаза ее опять тусклы и непроницаемо лицо, и невозможно сказать, что проступило на нем мгновение назад.
Лошади ждут у крыльца…
Один день, один день, все в один день… Утром, ранним утром, я выстрелил в упор в человека, пожелавшего меня убить, а чуть позже, тоже в упор – в другого, только увидевшего меня… он зажал руками дыру в груди, пытаясь схватить, удержать отлетавшую душу, упал на колени – и в глазах его вспыхнуло величайшее изумление перед чем-то, уже открывшимся ему…
Да почему же такая дрожь? Ведь все уже прошло…
…чудом уцелевшая кровать в этом полусгоревшем, пропахшем мокрым дымом доме, спасибо тебе, Мередит, задвижка на двери, ох, милый, не волнуйся так, все будет хорошо, все будет хорошо, расслабься, забудься, нет ничего, нет ничего и никого нигде в мире, мы одни, только мы… вот так… вот видишь, это легко, это чудесно, это стоит того, правда? И это правда стоило того, потому что все, что бывало раньше, оказалось почти ничем: так, барахтанье, нервное и потное…
А сейчас – нет, ладошка ко рту и улыбка, обещающая что-то другое, другое… и нет ее, и только аромат…
Значит, вы говорите, форбидеры… Воспретители, воспрещающие… делающие неприступным… Могущественное тайное общество, все силы кладущее на максимальную изоляцию Транквилиума от Старого мира. И правительства обеих стран действуют с оглядкой на него… И отец – один из его руководителей… был. Да, многое становится яснее: эти полночные визиты, эти монахи, это постоянное присутствие чужих людей… и то, что весь последний год он старался держать Глеба на отдалении – а я-то, дурак, думал: бабы… Ты не представляешь, насколько ты ценен для нас, сказал мистер Бэдфорд, ведь даже самые сильные наши пенетраторы тратят сутки, а то и двое, чтобы проникнуть в теневой мир, в это промежуточное пространство… Так что будь настороже. Тот бредун, в которого ты стрелял, но не убил, потому что они носят одежду, непроницаемую для пуль (у Глеба отвисла челюсть) – он мог запомнить тебя… и я боюсь, что еще ничто не кончилось. Наши люди будут стараться быть поближе к тебе, но главное – будь внимателен сам. Если поймешь, что происходит что-то необычное – исчезай. Отца охрана не уберегла, сказал Глеб, а постоянная настороженность лишь измотала. Это так, согласился Бэдфорд, но есть одно небольшое отличие: твой отец намеренно выманивал их на себя.
Зачем?
Этого я пока просто не могу сказать.
И эта… охрана… будет постоянно со мной?
Обсудим с полковником. В идеале – конечно, да. Двое рядом и трое-четверо на дистанции.
Ни за что. Проще изменить внешность.
Хм… Действительно, проще. Внешность и имя. И – не расставайся с оружием. Мистер Бэдфорд сунул руку в стол, но вместо ожидаемого Глебом трофейного пистолетика вынул небольшой, непривычных очертаний револьвер. Возьми это. Надежнее и мощнее. Зарядов, правда, всего пять, но перезаряжается очень быстро, – он показал. Самовзвод – нажимаешь только на спуск. Кстати, шагов с десяти он и эту их пулестойкую одежду пробивает. Патронов с собой вот, всего два десятка, но дома есть еще несколько коробок, зайдешь и заберешь. Заодно поупражняешься в стрельбе…
Под окнами, громыхая, прокатилось что-то тяжелое. Потом еще и еще… Глеб отодвинул штору. Нет, всего лишь полевые кухни…
Кто озолотится после всех этих безобразий – так это стекольщики…
Ну, а какого черта они сюда к нам лезут? грубо спросил Глеб. Им что, дома делать нечего? Мистер Бэдфорд улыбнулся печально и сказал: в определенном смысле они все – больные люди. Часть из них считает, что здесь рай и почему их сюда не пускают? А другая часть – уверена, что мы живем плохо, поскольку у нас нет многого из того, что есть там. Они просто хотят нас облагодетельствовать, а мерзкие форбидеры не позволяют, таят от народа плоды великой цивилизации, хотя вовсю пользуются ими сами… У нас действительно многого нет? – спросил Глеб. С их точки зрения – да. А с нашей? Ну… мы не летаем, например. Что? – Глеб подскочил. Они летают? Да, они очень много летают, из города в город, на другие материки, на край света, на другие планеты… ты знаешь, что такое планеты? (Глеб тупо кивнул.) На неподготовленного человека это производит впечатление, не так ли? О-о!.. Ну, а что ты скажешь, если узнаешь, что каждый межпланетный полет стоит жизни примерно ста тысячам человек, которые умирают от голода и которых можно было бы накормить на эти деньги? Ну, у нас тоже не все в полном порядке… – Глеб нахмурился. Взять Палладию: рабство, отсутствие свобод, произвол… Мальчик, не суди о Палладии, строго приказал мистер Бэдфорд, ты ее не помнишь! Но это слова отца! Вряд ли он говорил их лично тебе; а то, что ему приходилось говорить некоторым другим людям, не всегда… короче, так было нужно. Зачем? Узнаешь постепенно. Я очень надеюсь, что ты будешь с нами… Вот так.
Вот так…
Теперь он стоял у окна квартиры Олив, смотрел на темнеющую улицу, где под фонарем время от времени проходил беззаботной походкой один и тот же мужчина и чего-то ждал. Сью гремела посудой.
От запахов блюд мутился разум…
Потом раздались звонкие голоса, и они вошли – Олив и Светлана…
(Наверное, в эти самые минуты выстрелом в спину был тяжело ранен полковник внутренней службы Кристофер Дин Вильямс. Стрелявшего схватили. Им оказался тринадцатилетний мальчишка, сирота, подмастерье на канатном заводе. Ни на какие вопросы он не отвечал, и даже личность его узнать удалось случайно и от людей посторонних…)
Такие ночи самой природой созданы для безумств… И Светлана ничуть не удивилась себе, когда скользнула через холл от двери к двери, в короткой вырезной рубашке, босая, и нажала ручку, шершавую и горячую, и дверь тихо отворилась. Он стоял спиной к окну и ждал. И, с облегчением всплывая со дна, она шагнула к нему и протянула руки, без слов, спокойно и откровенно, и покорно. Много позже пришли слова…
Иногда остро, то к горлу, то к сердцу, подступало: такого не может быть! Не может быть так много, так сложно. Так хорошо. Не может быть – со мной…
Уже потом, вспоминая, смеялись: кажется, целую неделю не вставали с постели. По крайней мере, не выходили из спальни. Это, конечно, было не так, просто время разделилось на два потока: в одном происходили какие-то события, а в другом было только исступление. И они с радостным испугом в него погружались…
…а днем проходила обычная жизнь, и возбужденно-веселые люди, вежливо похоронив мертвых, – не так уж много их оказалось, представлялось ведь – горы, горы… – похоронив их, бежали праздновать продолжение собственной жизни. И уличный бал в честь Десятого июня был преувеличение, лихорадочно красочен, пышен, ярок, шумен, душен и вызывающе бесстыден.
– Мы идем или не идем, наконец? – возмутилась Олив. – Так же нельзя, вы проглотите друг дружку…
Она знала все, и почему-то от нее можно было не прятаться, не запираться и не отводить глаза. Начиная с того первого утра, когда она встретила их, смущенных, шампанским… Знаешь, как-то под утро пробормотала Светлана, мне иногда хочется, чтобы ты и с ней тоже… только чтобы я не знала… Я дура, да?
Выехали верхами, в обязательных масках и нарядах: огромный клюв и перистая грива были у Глеба, зеленые до пят волосы скрывали Светлану, обтянутую чешуйчатым трико, на голоногой Олив был огненно-рыжий парик и кожаный жилет – в честь тех самых «голых ведьм», против которых не устояла гвардия короля Майкла Второго (и последнего). Поэтому, кстати, день Республики со временем стали отмечать весьма экзотично…
Разряженные толпы стекались к набережной и к Театральной площади, где в полночь начинались танцы и где каждому, способному держать бокал, наливали розовое вино. Огненные драконы парили на нитях над крышами, а медные мортирки, уставив пасти в зенит, хлопали звонко – и цветные пламена охватывали небо. Кислый дым спускался после этого… Торговали буфеты, сияли витрины лавок, мальчишки с коробками на головах бросались под самые копыта, предлагая свой товар. Чопорный и верный традициям Порт-Элизабет имел два дня в году, когда забывал все и пускался Бог знает в какие тяжкие…
Все церкви были сегодня закрыты.
Касаясь коленом любимой, Глеб легонько теребил поводья, направляя свою мышасто-серую вперед, вровень с ходом прочих конных – их ехало много. Пешие старались не занимать середину дороги. Олив чуть приотстала, беседуя с кем-то в домино.
– Сладкая, – сказал неожиданно для себя Глеб, – давай уедем куда-нибудь…
Она услышала его, хотя, казалось, в этом шуме можно было только кричать.
– Сейчас? Отсюда?
– Нет. Вообще. Убежим.
– А куда?
– В Эннансиэйшн. У Олив там друзья.
– Они – друзья Олив…
– Все равно. Это красивейший город, там лучшие в мире театры, там самая культурная публика, там в каждом кафе играют оркестры, там все заросло розами, там живут люди, которым ничего особенного не нужно от этой жизни…
– А разве нам – не нужно?
– Нам нужно, чтобы нас не трогали. Чтобы о нас забыли: нет и не было. Моих трофейных денег хватит года на три не самой скромной жизни…
(В зеленом мешке, разложенные по сто в кожаные кисетики, позвякивали именно золотые соверены – Эразмус угадал верно – общим числом тысяча двести. Кроме того, там было еще пятьсот фунтов в новеньких банкнотах, глядя на которые полковник Вильямс и мистер Бэдфорд одинаково покачали головами и сказали, что это, надо полагать, подделка, но более точная, чем оригинал. Пока что банкноты сданы были в банк, и банкиры должны были решить, как быть с ними дальше).
– Наверное, тебе не надо было их брать вообще, – сказала вдруг Светлана.
– Почему, хорошая моя?
– Не знаю… Я их боюсь. Они какие-то… нечистые. Притягивают… зло. Как громоотвод – молнию…
– Ты это серьезно?
– Да, мне… как-то внезапно показалось. Сначала я обрадовалась, ты же знаешь…
– Значит, нужно поскорее их истратить. Давай купим яхту. Я выучусь на капитана, а ты будешь…
– Носовой фигурой, – засмеялась Светлана.
– Специальным помощником капитана, – возразил Глеб.
– Нет: успокоителем качки. Если судно ритмично раскачивать против волн…
– Раскачка судна – это основное занятие специального помощника капитана.
– А если к койке подсоединить шатун, как у машины, то можно будет плавать далеко, быстро, без угля и без ветра.
– Боже! – прикрыл глаза Глеб. – Что мы здесь делаем? Вполне можно было бы обойтись без судна, без шатуна и без качки…
– И даже без койки. Хотя с койкой лучше.
– Уедем?
– Будущим летом.
– Почему не сейчас?
– Ты не обидишься, если я скажу?
– Клянусь, – Глеб поднял два пальца.
– Я не хочу оскорблять Сайруса. Он ведь ни в чем не виноват…
Глеб молчал долго. Потом сказал:
– Кажется, я тебя понимаю…
– Я люблю тебя, и ты мой. Но и его я… уважаю. Он хороший – по-своему, конечно. Вот пройдет год, уже даже меньше года, мы с ним разведемся, как это положено по закону, и тогда… Мы ведь подождем, правда? Тем более, что я буду сбегать к тебе каждый день. Я привязалась к тебе, ты чувствуешь? Я больше не смогу без тебя, ты так и знай, пожалуйста…
Дорогу пересекало, пенясь, праздничное шествие. Четверка огромных битюгов тащила платформу, на которой две дюжины актеров исполняли апокрифическую пантомиму: голые ведьмы расправляются с гвардией, а потом добираются и до короля. Король вопил и отбивался, но что он мог поделать с такой бесстыдной бандой? В финале лишь ноги его торчали из груды тел, взбрыкивая все реже и реже…
Лошадей за очень хорошую плату приняли в театральную конюшню. Танцы уже начинались, оркестр гремел, площадь обрамляли констебли. Их было много сегодня, куда больше, чем обычно, но никто этому не удивлялся и беспокойства не выражал.
Глеб пропустил своих дам вперед и шел чуть справа и на полшага сзади, ощущая бедром плотное тельце револьвера. Тогда, заехав к мистеру Бэдфорду за патронами (и узнав о ранении полковника), Глеб поупражнялся в стрельбе там же, в домашнем тире. Револьвер был чрезвычайно удобен в руке, непривычно легок – и имел колоссальную, совершенно не ожидаемую отдачу. С самого оружия были тщательно сведены номер и фирменное клеймо, но на донышках гильз можно было прочесть: вензель из букв С и В, а ниже: «38 специальный». Пули были в мельхиоровых рубашках, гильзы – цельнолатунные, покрытые зеленоватым лаком, а самое удивительное – при выстреле не было дыма. Запах сгоревшего пороха тревожил память, но Глеб так и не смог вспомнить, с чем он ассоциируется. Старайся не оставлять стреляных гильз, сказал ему мистер Бэдфорд, это не то чтобы обязательно, но все же…
Держась неподалеку, шел домино.
Глеб привык к охране – как и к новому своему обличию. Олив сделала все сама: сняла волосы, а оставшийся ежик и брови обесцветила. Пригоршни орехового масла и трех сеансов загара на плоской крыше хватило, чтобы лицо и торс приобрели бронзовый оттенок. Белые шейные платки и светлые рубашки оттеняли его. Не сразу, но нашли пижонские кавалерийские полусапожки на высоком каблуке. Теперь Глеб на полголовы возвышался над толпой. Несколько штрихов гримировочным карандашом – и он стал выглядеть лет на семь старше. Лучший способ не быть узнанным – это выделиться из толпы, одобрил изменения мистер Бэдфорд.
Вокруг кружили маски – в танце и просто так. Старые моряки и пираты, аргонавты и тролли, палладийские гусары и аркадийские пастухи, монахи, казаки, птицы, придворные, утопленники – мужские костюмы поражали разнообразием. Женщины поражали максимальным отсутствием костюмов: у многих большая часть ткани ушла на полумаски, если не считать, понятно, костюмами шляпки и прически – вот где не было пределов фантазии! От шляпки-каравеллы Глеб просто не мог оторвать взгляд – чем, наверное, обидел ее обладательницу, потому что каравелла вдруг резко развернулась и пошла против ветра, грациозно покачиваясь. А перед Глебом возник как бы ниоткуда горец в кожаном переднике, цветастом жилете и войлочной шляпе, поля которой спадали на плечи.
– Здравствуй, ворон, – сказал горец.
– Никогда, – ответил Глеб.
– Что – и даже пригласить на тур вальса одну из ваших божественных дам, причем по вашему выбору?
– Никогда, – каркнул ворон.
– Даже если я предложу такое вот необычное отступное? – и горец поднял к лицу Глеба висящие на обрывке цепочки серебряные часы «Покровский» – анкерный хронометр с двумя секундными стрелками, календарем и репетиром; часы медленно поворачивались, и на задней крышке Глеб прочел знакомое: «Дорогому Борису Ивановичу от коллег в день блестящей защиты. 24.IV.1967 от Р.Х.»
Олив и Светлана, стоя в двух шагах, смотрели тревожно. Домино осторожно продвигался за спину горца.
– Согласны? – спросил горец. – А впрочем, берите так.
– Кто вы? – выдохнул Глеб.
– Ну, это вопрос, недостойный ворона. Ворон должен знать все, ибо мудр. Как в сказке про короля Марка, помните? Нашел однажды король Марк волшебное кольцо, и позволяло то кольцо видеть скрытый смысл вещей и понимать зверей и птиц. И отправился по дороге, одевшись бедным рыцарем. Устал, лег под деревом – и слышит, как на ветку сели два ворона, молодой и старый, и ведут разговор. Спрашивает молодой старого: «Дедушка, сговаривают за меня двух девиц-ворониц: Мэри и Элен. Обе они молоды и прекрасны, обе из хороших семей, и приданое большое дают: за Мэри – мышиную страну под гумнами да амбарами, а за Элен – поле у трех дорог, где каждый год рыцари на поединки сходятся». Старый спрашивает: «А сам ты к кому склоняешься?» – «К Мэри, дедушка. Лучше, думаю, быть ангелом смерти в мышиной стране, чем ждать, когда наш ангел смерти на пир протрубит». Помолчал старый, подумал. Говорит наконец: «Бери в жены Элен». – «Почему?» – «А потому, внучок, что умрет скоро наш король Марк, и начнут дети его меж собой королевство делить и переделять, и на второй год иссякнет зерно на гумнах и в амбарах, и поедят мыши мышат своих и сами издохнут, а на поле твоем павших рыцарей и коней год от году прибывать станет, и придет тогда Мэри к тебе проситься в наложницы». – «А как ты знаешь, дедушка, что король Марк умрет скоро?» – «Как же не знать, когда он под деревом нашим лежит и нас слушает, потому что на пальце у него волшебное кольцо, а того не ведает, что кольцо это камнем внутрь повернуть надо, и только тогда ему суть вещей откроется…» Услышал это король Марк, повернул кольцо, и открылась ему суть вещей. И ужаснулся он тому, что увидел, поседел в одночасье и умер…
Глеб сглотнул. Правая рука его сама дернулась и приподнялась, готовая скользнуть к револьверу, но горец точным движением вложил ему в ладонь часы и сжал пальцы.
– Полно, Глеб Борисович, – сказал он по-русски. – До завтрашнего полудня мне нужно увидеться с вами. Неимоверной важности дело…
И, сказав это, сделал шаг назад, в сторону – и растворился, исчез.
– Кто это был? – почти испуганно спросила Светлана. Олив напряженно всматривалась в толпу. Домино мелькнул несколько раз в толпе и пропал.
Глеб показал ей часы.
– Не понимаю… – Светлана откинула волосы с глаз. – Что все это значит?
– Если б я знал… – с тоской сказал Глеб.
Под крышкой часов лежала свернутая вчетверо записка: «В восемь часов утра в консульстве».
Уже под утро, когда Глеб заснул и жесткая складочка у его губ разгладилась, Светлана выскользнула из-под простыни, накинула на плечи длинную, до колен, домашнюю куртку из небеленого полотна, взяла со столика успевшую оплыть свечу и тихонько, стараясь не скрипнуть дверью, вышла в холл. Пламя свечи наклонилось и затрепетало: еще не все окна были застеклены, и сквозняки гуляли по квартире.
Натопленный Сью с вечера, водяной котел был еще горячим. Наполнять ванну Светлана не стала, открыла душ. Легкие капли как бы смывали тревогу, позволяли Душе дышать…
Растершись полотенцем, Светлана вышла из ванной, сделала неловкое движение – свеча погасла. Если бы не это, она не заметила бы полоски света под дверью Олив.
Глеб проснулся и сел, ошеломленный. Такие сны ему не снились никогда. Он был будто бы в центре паутины, нити тянулись к его пальцам, локтям, ногам, ко всему телу, следовали за взглядом – и этими нитями он, делая любое движение, сдвигал с мест и заставлял выполнять что-то разные предметы: стулья, повозки, дома, корабли. Другие люди тоже были прикреплены к этим нитям… Но в то же время он знал, что на самом деле он не движется, потому что руки и ноги его прибиты, прикручены к пульсирующей мягкой и теплой стене, и все это имеет какой-то особый скрытый смысл. Неимоверным было напряжение его мысли…
Сон испарялся, как пролитый эфир, и уже через минуту от него не осталось ничего. Тогда Глеб понял, что Светланы рядом нет.
Он встал и выглянул в холл. Из-под двери Олив выбивался свет, слышны были тихие голоса. Улыбаясь, Глеб вернулся в постель – и уже в следующую секунду спал. Серебряные часы тихо тикали на столике. Репетир был поставлен на семь часов.
– Только ждать и надеяться, – повторила Олив, смешав карты. – Жить, ждать, надеяться. Дорога, постижение, звезда – и все через искушение и силу. Но над этим – время в обрамлении черных светил. Королева чаш благоволит к тебе, но паж жезлов – обременяет. Король пентаклей и рыцарь мечей сопровождают тебя в дороге, и огонь и земля между ними, и двойная вражда, которая крепче любви…
– Тише! – Светлана подняла руку.
Да, в дверь негромко скреблись. Олив вдруг резко наклонилась, почти легла на стол, а когда выпрямилась – в руке ее был тяжелый армейский револьвер.
– Идем, – одними губами сказала она.
Они пересекли холл, остановились под дверью.
– Кто там? – спросила Олив.
– Мадам! – это был голос привратника. – Здесь джентльмен, который говорит, что должен вас срочно увидеть. Он говорит, что нельзя ждать до утра. Его зовут мистер Ансон Бэдфорд.
– О Господи, – сказала Олив почти испуганно. – Что могло случиться такого?..
Она отперла дверь – не снимая, впрочем, цепочки: их буквально в приказном порядке заставляла ставить полиция, обеспокоенная участившимися квартирными налетами. За дверью, освещенной лестничным фонарем, стоял высокий и грузный седой мужчина. За его спиной маячил Генри, один из охранников Глеба.
– Извините за столь ранний визит, – сказал гость, – но не разрешите ли войти?
– Пожалуйста, – Олив сняла цепочку.
– Мистер Марин еще спит? – вошедший огляделся. – Это хорошо. Дело в том, что поговорить мне нужно именно с вами, милая леди, но – о нем. Его жизни вновь угрожает опасность…
– Располагайтесь, Глеб Борисович, – «горец» указал на светлое кресло. – Чай, кофе? Сигару? Рекомендую кофе, поскольку варю его сам и, поверьте, знаю в этом толк. Итак?..
– Пусть кофе, – сказал Глеб. – Но извините, я даже не знаю, как к вам обращаться…
– Имя мое – Кирилл Асгатович, по роду – Байбулатов. Но не князь, другая ветвь. Вы меня совсем не помните, Глеб Борисович?
– А я должен помнить? – Глеб чуть прищурился, всматриваясь.
– Семьдесят третий год, корвет «Мария» встречает экспедицию, пытавшуюся дойти до верховьев Эридана… Не вспомнили?
– М-м…
– Некий крещеный татарин пропал по дороге, его ждут, ищут, лишь через две недели он приплывает на плоту…
– Так это вы! Вспомнил. Точно.
– Вам было восемь лет, и в тонкостях тогдашних взаимоотношений вы вряд ли разбирались, поэтому скажу сам: именно ваш батюшка настоял на поисках и ожидании, чем спас мне жизнь. Потому что, боюсь, доплыть до Стрельца да еще найти тамошних казаков сил бы у меня недостало. Теперь мой черед… хотя бы и покойного, но – отблагодарить. Зачтется когда-нибудь, правда? Итак, сразу к делу, поскольку времени мало. Про форбидеров вам Бэдфорд рассказывал, повторять не стану. Но вот о чем он точно умолчал – восполню. Готовы слушать?
– Да.
– Общество форбидеров существует больше трехсот лет, и за это время множество мелких сект откололись от него. Это понятно. Но крупных расколов не было – до самых тридцатых годов нашего уже столетия. И вызван этот раскол был не внутренними причинами, а чисто внешним вражеским вмешательством. Что такое КГБ, вы уже знаете? (Глеб кивнул.) Именно в тридцатые годы они начали работать против нас активно. И вот теперь существует фактически два самостоятельных общества форбидеров: Лига в Мерриленде, общество традиционно тайное и действующее исподволь, и палладийский Круг, существующий почти что в ранге государственного департамента. Я имею честь принадлежать к последнему. Как водится, больше всего люди не любят бывших друзей, а не старых врагов… И вот мы шпионим друг за другом, строим козни, а враг на этом строит свою игру. Конечно, отличия между обществами существенные. Лига намерена препятствовать главным образом технической и культурной экспансии Старого мира, по-прежнему принимая беженцев – хотя бы в ограниченном числе. Мы же намерены полностью и навсегда закрыть все проходы между мирами, а в дальнейшем – препятствовать возникновению новых… причем для этой цели готовы использовать многие технические достижения Старого мира. И даже пойти на большие изменения в нашем собственном образе жизни.
– А что делал мой отец?
– Он был одним из руководителей Круга.
– Почему же его изгнали из страны?
– Это было не изгнание. Это была отчаянная попытка объединить оба течения. Должен сказать, что ему многое удалось сделать.
Глеб помолчал. Кирилл Асгатович встал и подошел к закипающему на газовой горелке серебряному кофейнику. Там он что-то делал, колдовал, по кабинету поплыла одуряющая волна.
– Скажите, а почему именно так: закрыть навсегда? – спросил Глеб.
– Потому что иначе мы все погибнем. Вымрем. Физически. Дело в том, что за последние полвека ученые Старого мира создали много лекарств, побеждающих практически все заразные заболевания. Но массовое их применение привело к возникновению новых болезней, против которых у нас нет ни лекарств, ни устойчивости. Вы знаете, что на острове Хармони, где живут иммигранты, уже почти не осталось местного населения?
– А разве оно там было?
– Было – несколько тысяч. Осталось – чуть больше одной. Высокая смертность от детских болезней. У взрослых. У детей – меньше.
– То есть…
– То есть нам пока что просто безумно везет. Какой-нибудь их туберкулез, занесенный сюда, будет распространяться со скоростью гриппа. Их насморк может стать нашей чумой. И тогда – раскручивать тот же дьявольский маховик, что и они: придумывать и производить лекарства, микробы начнут изменяться и вызывать еще более страшные эпидемии… причем наш уровень науки вряд ли позволит делать достаточно сложные и эффективные средства. Помните эпидемическую пневмонию на Браво в семьдесят четвертом? Я подозреваю, что это была первая ласточка… Нам придется объявлять жесткий карантин, потому что – сколько можно искушать судьбу?
Глеб задумался. Услышанное было убедительным. Это, конечно, следовало проверить – но это можно было проверить. Построения же мистера Бэдфорда страдали некоторой дымчатостью…
– Так. – Он потер лоб. – Если мы здесь это понимаем, то почему они там этого не понимают? Ведь знают они о предмете явно больше нашего… И другое: почему они так стремятся попасть сюда, даже в явную несвободу? И эти, бредуны… Если я все правильно понял, они намерены установить у нас такие же порядки, как у них… и вообще сделать здесь все так, как там?
Кирилл Асгатович помолчал.
– Беглецов я готов понять, – наконец, медленно сказал он. – И даже посочувствовать им. Видите ли, в Старом мире вот-вот разразится большая война – а уж если начнется, погибнут все. Поголовно. У них такое оружие, что нам и не представить. Что же касается бредунов… Это долгий и сложный разговор. Не на один день. Если очень коротко: да, все именно так, как вы сказали. Причем учтите: они не дьяволы во плоти, они искренне верят, что несут только добро… но при этом во имя добра готовы принести в жертву все население Транквилиума: вызвать эпидемии, ввергнуть нас в войну, начать террор… такое вот у них понятие о добре.
– То есть…
– Извините, Глеб Борисович, но я предлагаю поговорить немного о другом. Про КГБ я вам расскажу потом – все, что знаю, – и сведу с людьми, которые знают гораздо больше меня… Сейчас важнее другое. Бэдфорд, очевидно, уже просветил вас, насколько редок и ценен ваш дар?
– Да. Что есть всего восемь человек…
– Осталось трое. И один из них смертельно болен. Наблюдается поразительная смертность среди пенетраторов… Да, и поэтому Бэдфорд с радостью сообщил о вас сэру Карригану – слышали, разумеется, это имя? Кандидат в президенты от прогрессистов и одновременно – глава Лиги-форбидеров Мерриленда. И сэр Карриган немедленно распорядился сделать так, чтобы вы исчезли.
Глеб вздрогнул. Очень холодная рука кончиками пальцев коснулась сердца.
– Распорядился… кому? Мистеру Бэдфорду?
– Ну, что вы. Бэдфорду приказать подобное невозможно. Немыслимо. Приказ этот получил я. Глеб Борисович, не бледнейте. Все хорошо. Сэр Карриган в упоении собственной беспринципностью просто не может себе представить, что могут быть люди еще более беспринципные. Я, например. Дело в том, что «тайная команда» сэра Карригана полностью состоит из людей Круга.
– Круга… – тупо повторил Глеб.
– Да. Нас еще называют абсолютистами. Но не потому, что мы стоим за абсолютную монархию, а – за абсолютную изоляцию. Впрочем, за монархию тоже. Однако вернемся к сэру Карригану. Мотивов его приказа я не знаю, но подозреваю, что это как-то связано с тем, что вы – сын своего отца.
Долго молчали оба. Глеб ослабил галстук. Лучше не стало.
– Хорошо, – сказал он, наконец. – Что дальше?
– Вам действительно нужно исчезнуть. Во-первых, для собственной безопасности. Во-вторых, для сохранения моего реноме. В-третьих… впрочем, хватит и первых двух пунктов, как вы полагаете?
– Надо подумать. Там, на маскараде… как вы узнали меня?
– Это просто. Тот человек, который вас прикрывал… я его знаю.
– Понятно… – Глеб почувствовал, как губы его дернулись – будто бы в улыбке. – А вот нельзя меня просто оставить в покое? Хотя бы за заслуги в подавлении мятежа?
– А вольно вам было выходить на свет? Сидели бы в щели… Впрочем, не помогло бы. Слишком известная фамилия… в определенных кругах. Знаменитая, можно сказать…
Кирилл Асгатович наклонился вперед и почти прошептал:
– Я очень хочу вам помочь. Наверное, больше всего на свете я хочу вам помочь…
– Да почему это все хотят мне помочь?! – Глеб обхватил голову руками. – Почему, с кем ни заговори, все хотят мне помочь? Я что, так плохо выгляжу?
– Тогда – спасти. Сохранить. Уберечь. Потому что вы, может быть… – Кирилл Асгатович сглотнул; лицо его исказилось мучительной гримасой. – Может быть, вы – последняя наша надежда…
– Я ничего не понимаю, – потерянно сказал Глеб. – Объясните же наконец…
– Я объясню. Я обязательно все объясню. Но сейчас – мне нужно вывести вас из-под удара. Понимаете вы это или нет? Вас хотят убить, и эти люди не остановятся ни перед чем…
Пакетбот, четырехмачтовый барк «Эмеральд», подходил к порту Эркейд с полусуточным опережением расписания. Вечером на фоне темнеющего неба впереди сияла неровная линия гор, а марсовый видел уже маяки при входе в гавань. Но ясно было, что до наступления темноты пройти створ не удастся, и так или иначе приходилось ложиться в дрейф. По традиции, последняя ночь на судне должна была начаться весело, с вином, огнями и танцами, и так же закончиться. Пассажирам, а их в этом рейсе было сто восемьдесят шесть, плавание просто обязано было запомниться…
А пока – заканчивался поздний день, в меру скучный день крупного крепкого судна, идущего знакомым до мелочей путем в идеальную погоду пусть не при попутном, но ровном ветре. Команда любит такие рейсы, пассажиры томятся, хотя и понимают, что это лучше, чем приключения. Тем более что ресторан не делает перерывов, выбор вин исключителен, игра на деньги разрешена, первый помощник приветлив, прислуга вышколена, открытые палубы заставлены шезлонгами, оркестр невелик, но изощрен, любовь вспыхивает, как порох: от малейшей искры или легкого трения… На пакетботах компании «Краун оф Си Куин» не бывает кают второго и третьего классов, и потому общество подбирается обычно однородно-консервативное.
Блистательная юная пара Голицыных: князь Юрий и княгиня Ксения – естественным образом оказалась в центре внимания.
Они были молодожены, они были без ума друг от друга, они были благородны и красивы: он высокий, с широкими и немного покатыми плечами, как это бывает у людей очень сильных. Лицо его, вопреки обычаям вялой меррилендской аристократии, покрывал бронзовый загар, волосы выцвели. Княгиня рядом с ним казалась хрупкой и ломкой, но впечатление это было обманчиво: когда старая леди Пратт вдруг оступилась на трапе, княгиня кошкой метнулась к ней и успела подхватить и удержать совсем не легкую старушку. Как ни странно, этот эпизод уважения паре не прибавил, а мистер Квилл, считающий себя знатоком Палладии, откомментировал:
– У них и знать – дикари. Знаете, от чего их фамилия происходит? «Голица» – значит нищенка.
– А вы не пытались искать корни фамилии Стюарт? – обидевшись за спасительницу бабушки, взъерошился мастер Пратт, долговязый подросток в толстых очках. – Или взять вашу собственную…
– Джерри, Джерри, – забеспокоилась бабушка. – Ну как ты можешь…
Князь лениво играл в бридж, не радуясь выигрышам и не огорчаясь проигрышам, курил тонкие безумно дорогие сигары от Леуса, разговоров о политике не поддерживал, сказав как-то однажды, что заниматься ею можно либо в силу тайной ущербности, либо по крайней необходимости, а на прямой вопрос богатого коммерсанта из Пикси ответил, что да, жить он предпочитает в Мерриленде, потому что здесь чище, но если начнется война, вернется в Палладию… Княгиня в дамских беседах почти не участвовала, а странное ее умение без единого жеста и слова замораживать воздух вокруг себя почти до выпадения инея не позволяло дамам, доведенным до нервного зуда собственным любопытством, слишком уж усердствовать. Кое-что, конечно, они сумели узнать: что девичья фамилия ее Медиева, она полутатарка, поэтому и волосы черные, род их древний и еще в Старом мире был дворянским, со времен царя Михаила Федоровича, имение их на острове Вознесенском, неподалеку от Осляби, насчитывает сорок с чем-то деревень и рыбацких поселков, всего пятнадцать тысяч душ. В приданое за ней дали судоверфь и двадцать миль береговой черты – как раз там, где правительство присмотрело место для нового порта. С Юрием она знакома с детства, усадьбы их рядом, в двух часах езды. Она всю жизнь знала, что будет его женой…
Я всю жизнь знала, что буду твоей женой, шептала она ему на ухо в темноте каюты, где они скрывались от чужих взглядов и ненужной речи, я знала это всю жизнь… Разве может быть так? Но – знала… Посмотри на меня, я хочу, чтобы ты на меня смотрел и запоминал, запоминал, потому что… вдруг? Я только теперь поняла, что мы смертны, мы ходим по острию ножа, мне стало что терять. О, у меня вдруг появился ты, наконец, появился ты, а раньше было что-то – как ничего… я и не знала, что такое – жить. Потрогай меня, потому что одними глазами – не запомнишь, нет. Хочешь, я буду твоим плюшевым медвежонком? Или голой ведьмой? Или кошкой? Хочешь, буду кошкой? Мррр… Как тихо и укромно я жила, почти как не жила, смешно? Тебе смешно… Подкрадывались тени и тихо так стояли, замерев. И ждали, ждали… Видишь – я ушла. Я – вся твоя. Минутой позже, раньше – не в этом суть. Ведь я твоя – всегда. Навек. На век. От век до пальцев ног. Кто мог подумать, правда? Гон изнутри и тихий жар. И шар – сплошь зеркало – взмывает тихо ввысь. Шаги Иштар, полеты при луне, долина, истомленная мечтами. А мачты – о! – скрипят, и в скрипе длится стремленье корабля к причалу, к дому, к знакомому, земному, к узам, к путам, к канатам и цепям, к чугунным тумбам, к трапам, к защите от огня, воды и ветра, стали… Да, стали мы не те, – но не не те, что раньше, как бывало, как в старину, во время оно – нет! Не те, что нам хотелось бы в себе прочесть – хотелось страстно, рьяно… И – заросли бурьяна там, где шумел эдемский сад. Назад – не пустят за грехи, а впереди, увы, людская пустошь. Что делать – странствовать по ней? Коней не удержать… Прочесть – про честь. Свобода и любовь даны нам во спасенье под сенью убегающих садов. Да, адов путь любви. Свободы путь беспечен. Пусть ад нам обеспечен – тот первый круг, где ветер – на земле нам друг без друга места просто нет. Как нет сил оторваться… Я – твоя. Все рифмы неспроста. Я – твоя. Как прекрасно звучит! Я – твоя… Я – твоя мягкая игрушка, хочешь? Пусть все станет так, как ты хочешь, потому что я изнемогаю от любви…
Я хочу умереть, потому что уже никогда не будет лучше…
О нет, не умирай один, мой господин, возьми с собой меня – храня… Я не смогу больше без тебя, ты это понимаешь? Ты хоть самую крошечку понимаешь? Я не смогу больше без тебя… О боги, за что вы дали мне это счастье, ведь я ничем не отличаюсь от других, я слабая женщина, я боюсь не унести такой огромный груз…
Такой огромный прекрасный хрупкий груз…
В каком-то из дней путешествия они неожиданно для себя вышли на палубу на рассвете. Солнце вставало из моря чуть правее бушприта. Горящий металл разлит был между солнцем и кораблем. Невыразимо белая птица пересекла курс, становясь вдруг синей, а потом черной. Глубокая лилово-фиолетовая тень все еще лежала в парусах. Сине-белый с красным прямым крестом кормовой меррилендский флаг тяжело колыхался под остатками ветра, а за ним, вспыхивая и исчезая, касаясь волн и косо взмывая выше мачт, мелькали ослепительные изломы чаек. Было почему-то поразительно тихо. А потом – янтарем засветилась палуба, медовые полосы и углы расцвели на парусах. И – громко закричали чайки…
Не было в мире ничего прекраснее.
(Лорд Сайрус стоял у окна. Темной была еще гавань в тени высокого берега, но далекая свеча маяка сияла. И сияли золотом и зеленью сосны на вершине Топенанта. Там они со Светланой устроили пикник в день свадьбы. Вид на весь город открывался оттуда… Вот ты и добилась, чего хотела, молча сказал он Констанс. И Констанс, которой здесь не было, промолчала, упрямо выставив подбородок…)
Столы для прощального банкета расставили на шканцах – открытой палубе позади грот-мачты. Сновали ловкие стюарды, умеющие накрыть столы даже в качку, настраивал инструменты оркестр, из ледовой ямы в дубовых бадьях подавали наверх колотый лед, присыпанный солью, и еще разгорались, сизо дымя, набитые древесным углем жаровни. Баталер и младшие коки перебирали и натирали пряным маслом толстые отбитые ломти молодой оленины, сохраненной на дне ледника специально для прощального ужина. Уже приготовлены были и все еще приготовлялись десятки разнообразных закусок, пеклись кексы и булочки, с начинкой и без, булькали на плите соусы в серебряных кастрюльках, паровая лососина расточала аромат, томились в горшочках овощи – и, конечно, пудинги доходили в печах. Как огромный шикарный ресторан, «Эмеральд» готовился ублажить своих бесценных пассажиров.
И вот – ударил гонг, оркестр исполнил увертюру Гибсона, главный стюард подал знак…
Светлана и Глеб ужинали за одним столом с капитаном. В обычные дни они сидели за столом первого помощника (главный стюард долго извинялся, что им придется сидеть не за самым престижным столом, но там места расписаны были уже неделю назад; сейчас же столы сдвинули, и за каждым помещалось не по восемь человек, как в ресторане, а по двадцать) и теперь слегка смущались, как бы вновь ощутив на себе свои новые лица. Но капитан был весел и остроумен, соседи приятны, визави красивы… Олив сидела за другим столом и спиной к ним: в этом рейсе они были незнакомы. Блестящий лейтенант изгибался около нее.
И вдруг – Светлана напряглась. Глеб всей кожей почувствовал это.
– Что?..
– Тес. Сзади – слушай…
Сквозь праздничный веселый толк протиснулись обрывки фраз:
– …не у Брезара… совершенно потрясающе, никто бы не… почему-то в Свитуотер – не знаю… да, тот самый, с пятном… ну, не помню, палладийский эмигрант… еще бы не обидно, но так уж судьба… правильно, Белов… сам прочитаешь, все будет опубликовано… нечего было столько собираться, опоздавшим – кости… сменишь направление, пойдешь по Таранусу – Брезар ведь так и не смог…
Глеб как бы случайно оглянулся через плечо. Спины, затылки, не понять даже, кто говорит. А, вот они: черный мундир, полоска погон – военный моряк… и синий пиджак или сюртук, волосы плохо расчесаны и касаются воротника… видел его, помню, имя выясню…
– Не смотри так долго, – сказала Светлана по-русски. – Заметят.
– Итак, он вернулся, – прошептал Глеб и улыбнулся ей.
– Да, – Светлана кивнула. – Ох, дорогой… вот кому мне придется в глаза-то смотреть…
– Кси, – назвал он ее выдуманным прозвищем, – не думай пока об этом. Главное – он вернулся. Только почему в Свитуотер?..
Она что-то хотела сказать, но не сказала.
Потом были перемены блюд, и танцы, и фейерверк – и слезы в предчувствии скорых прощаний, и последние объятия – все было… Юные князь и княгиня танцевали лишь друг с другом, и многие обратили внимание, что сегодня княгиня грустна. Потом они стояли у фальшборта, беседуя о чем-то, и вальсирующие пары проплывали мимо них. Плескалась тихо вода…
Они рано спустились в каюту. Танцы длились до рассвета.
…Она давно не плакала так, как плакала этой ночью. Глеб пытался утешить ее – и с огромным трудом, в самый последний миг она сумела не обидеть его и не вынудить оставить ее в покое. И – терпела ненужные, ставшие вдруг робкими ласки, и – пропускала неуместные слова утешения… Горе и стыд вдруг обрушились на нее, неверную жену, скверную дочь, самозванку, почти преступницу…
На время она просто забыла причины своего побега.
С рассветом «Эмеральд» поднял паруса и к полудню был в порту, но не пришвартовался к пирсу, а бросил якорь на рейде. Вскоре в борт его ткнулся паровой катер, и на палубу пакетбота взошли трое пожилых мужчин в похожих шляпах и костюмах, молоденький офицер внутренней службы и дюжина вооруженных полицейских. Через полчаса возмущенные пассажиры узнали, что за эту ночь их стало существенно меньше: в своих каютах были убиты мистер Уильям Фостер, лидер одного их самых скандальных профсоюзов, его секретарша, помощник и охранник. Все они путешествовали под чужими именами…
– Значит, вы утверждаете, что в период с двенадцати до двух часов ночи находились в своей каюте?
– Категорически.
– Но подтвердить это может лишь ваша жена?
– Совершенно верно.
– Вы добровольно предъявили следствию это оружие? – мистер Ланн всеми пальцами указал на разложенные по столу два «сэберта», безымянный револьвер от Бэдфорда и нож с узким лезвием и кожаной ручкой, который едва не поразил Светлану в памятную ночь мятежа.
– Да.
– Откуда у вас этот револьвер?
– Трофей. Взял у убитого мятежника.
– С тремя коробками патронов?
– С четырьмя. Одну уже успел потратить.
– На кого же, если не секрет?
– На Бродягу Джо.
«Бродягой Джо» называли мишень, которую служитель выставляет из траншеи на две-три секунды.
– Хорошо стреляете?
– Приемлемо.
– А это откуда? – следователь кончиком пальца дотронулся до ножа.
– Оттуда же.
– Тоже взяли у убитого мятежника?
– Нет, просто вытащил из стены. Подумал – пригодится.
– Не пригодилось?
– Пока нет.
– Понятно… Кто мог бы подтвердить ваше участие в подавлении мятежа?
Глеб задумался.
– Боюсь, что… Видите ли, я не стал говорить, что я русский. В отряде меня знали как Дуайта.
– Как звали командира отряда?
– Майкл Стюарт. Дурачась, мы обращались к нему «Ваше величество»…
– У вас есть основания полагать, что это не было его настоящим именем?
Глеб пожал плечами.
– Оснований нет. Но почему-то мне так кажется.
– Хорошо. Подробнее об этом мы поговорим позже. Что вы скажете об этом ноже? – следователь развернул салфетку.
– Это близнец моего, – сказал Глеб, присматриваясь. – Явно делали на одном заводе.
– На этом ноже следы крови, их можно увидеть, – показал следователь. – Раны на телах самого (следователь брезгливо поморщился) и секретарши нанесены именно этим оружием.
– А двое других? – спросил Глеб.
Мистер Ланн помедлил.
– Застрелены. И мы поначалу думали, что из этого револьвера.
– Так. И… что?
– Не из этого. Калибр тот же, но форма пули другая, рубашка из другого материала…
– Тогда в чем дело?
– Этот нож найден в вашей каюте, – сказал следователь.
– Но вы же не думаете… – у Глеба было чувство, будто его ударили под дых.
– Думаю. Мне за это платят. За то, что я думаю.
– Вы же понимаете, что я хочу сказать. Нелепо тащить в каюту окровавленный нож, когда океан рядом – на расстоянии броска…
– Бывает все, – сказал следователь. – Убийство четверых, да еще прошедшее негладко, – это серьезная встряска, и глупостей наделать очень легко. С другой стороны, умные преступники иногда пользуются таким приемом: демонстративно подбрасывают себе улики ими же совершенного преступления… Само по себе подобное, – следователь опять брезгливо коснулся ножа, – не усиливает и не ослабляет наших подозрений… Вы ведь знаете, почему оказались в числе главных подозреваемых?
– У меня нет алиби.
– Нет алиби – раз. Вы сели на судно в последний момент и почти без багажа – два. На руках у вас необычно крупная сумма наличных денег – три. Все, что вы сообщили о себе, практически невозможно проверить – четыре…
– Простите, сэр…
– Минуту. Есть два обстоятельства, которые свидетельствуют в вашу пользу: полнейшее отсутствие следов крови на одежде – раз; вы практически не имели возможности пройти из каюты Фостера в вашу, не попав кому-либо на глаза. Это два. Понятно, что и то, и другое – мелочь… Но есть еще одно: чутье старой ищейки. Я задал себе вопрос: допустим, найдутся свидетели, которые вас видели, или появится какая-то важная улика: да, вот этот молодой человек или его сообщница и есть убийцы того мерзавца… И я понял, что не поверю ни свидетелям, ни улике. Тот же нож: я не знаю, подбросили его именно в вашу каюту наугад или целенаправленно? Но я убежден, что именно подбросили…
– Спасибо, – сказал Глеб.
– Впрочем, если отсеются все остальные, а на дне сита останетесь только вы…
– Это невозможно, – сказал Глеб. – Клянусь, я их не убивал.
– Их? – уточнил следователь, и Глеб его понял.
– Да, – он пристально посмотрел следователю в глаза. – Их я не убивал.
Следователь помолчал.
– А что вы говорили насчет войны? – вдруг спросил он.
– Какой войны?
– Вот и я хотел бы знать – какой? Вы сказали, что вернетесь в Палладию, если начнется война…
– Понял. Это просто цитата. У моих родителей был друг, который как-то сказал, что в жизни достаточно двух, но нерушимых и безоговорочных заповедей: «Не лги», – и: «Если начнется война, просись в морскую пехоту».
Следователь взял карандаш, покрутил в пальцах, тупым концом поводил по столу, выписывая какой-то изощренный вензель. Сказал, не поднимая глаз:
– Ну, первую-то заповедь вы нарушили…
– Боюсь, я в большей степени нарушил вторую, – сказал Глеб.
– Вот как? – негромко удивился следователь. – Я буду думать над этим вашим замечанием… Забирайте свой арсенал.
– Могу идти?
– Да. Ваш номер в «Рэндале»?
– Тридцать седьмой.
– Хорошо. И еще одна просьба, князь: старайтесь не замечать моих людей, которые будут ходить за вами.
– А это зачем?
– Нужно же нам найти настоящего убийцу? Пусть думают, что вы всерьез под подозрением, что мы проглотили их приманку. Вполне возможно, что они или попробуют подсунуть нам что-то еще, или дернут за леску…
Эркейд, Аркадия, страна грез! Берег вечной весны, долина блаженства. Благословенный край, цветущие холмы… На семьсот миль протянулась между глубокими теплыми водами залива Блэк-Эмбер и хребтом Спригган полоса земли – самая плодородная, самая необычная по природе своей. Тысячемильная отмель закрывает залив от холодных течений, горы не пропускают иссушающих ветров пустынь Солт-рэвин и Клоттедблад, от которых так страдают города столичного пояса: от Тристана до Иффульгента. В Аркадии сохранились леса древовидных папоротников и мамонтовых деревьев, а в тихих речных долинах можно встретить горбатых длинношеих ящериц ростом с быка. Стада карликовых слоников пасутся в предгорьях, в редколесье… Дальновиден и мудр был король Дон Великий, запретивший возделывать эти земли; его мудрость подхватили и президенты, начавшие взимать за право поселиться здесь неимоверные суммы. Да и то лишь в черте уже заложенных городов и поселков и не далее чем в двух милях от береговой черты…
Эркейд – город на сотнях островов, в амфитеатре зелено-серо-синих гор, восходящих слева направо, от холмов и террас над морским побережьем до лесистого хребта Литтлмери, вдали незримо переходящего в заоблачные цепи Сприггана (в действительности это не так: между ними лежит узкая долина, почти ущелье, и это единственная сухопутная дорога из внешнего мира сюда, к городу Эркейд, в край с тем же именем; город, созданный высшим вдохновением, которое нечувствительно передается людям, берущимся в этих краях за карандаш или мастерок). Голубовато-серые, как бы в дымке, стены, опутанные плющом и хмелем; цвета молодой сосновой коры – черепица крыш; изумления достойны фасады, балконы, галереи; фонтаны, каскады садов; внезапно – башни, колонны, маленькие, но совсем не игрушечные замки с тонкими шпилями; все в зелени, в цветах, в диких зарослях, которые вдруг обрываются или каналом, или оживленной улицей в блеске фонарей и витрин, или лужайкой богатого дома… Здесь половина построек – отели; две трети людей – живут в других городах; но всем почему-то кажется, что там они живут по недоразумению…
Здесь рады вам на каждом шагу, в каждом погребке, под любым шатром. Здесь никому и ни в чем не бывает отказа. Вовсе не обязательно иметь кучу денег, чтобы насладиться благами Эркейда, потому что главное его богатство растворено в воздухе: это лень, безмятежность и нега. Вы можете снять номер в отеле за четыре и даже пять фунтов в день, но хижину на пляже владелец оценит в три шиллинга, а где-нибудь в садах, поодаль от моря – в два. Место для палатки обойдется вам в полпенса плюс шесть шиллингов за прокат самой палатки на любой срок. И даже этих трат можно избежать, поднявшись на две-три мили вверх по реке – туда, где город уже кончился, а йеменские сады и огороды еще не начались…
Что-то подобное было поначалу в планах Светланы и Глеба: пожить некоторое время на виду, пуская пыль в глаза, а затем незаметно сменить статус, раствориться в безымянной толпе людей небогатых – и через две недели безымянно отбыть в Эннансиэйшн, где Олив подготовит им крышу над головой…
И вот все – рушилось.
…и потому Светлана с досадой оглянулась на отель, на его фасад, облицованный молочно-белым матовым камнем с неожиданными зелеными прожилками, на окна третьего этажа с бежевыми шторами, так и не ставшими надежной защитой от чужих взоров, на пальмы, выстрелившие в небо из кипени темной амбреллы, на ждущие у подъезда наемные кабриолеты и ландо, на радужную фонтанную пыль меж пальм и за пальмами, на башенные часы, показывающие, что уже половина пятого, что день прошел, съеденный неприятностями, и Глеб молчалив и задумчив, и очень хочется хоть что-то узнать от него…
Не надо его трогать.
Проплыли мимо хрустальный корабль ресторана «Перси», летний королевский дворец, чуть дальше и в глубине – круглый дом с двумя ярусами арочных окон и надписями «ЦИРК» с одной стороны и «КАЗИНО» – с другой. Потом лошадка как бы сама – кебби сидел неподвижно, похожий на чучело сыча – свернула направо и тут же налево, на деревянный мостик, музыкально отозвавшийся на удары ее копыт. Дальше путь лежал вдоль узкого канала, по черной воде скользили еще более узкие низкобортные лодки с парой гребцов и дюжиной пассажиров на каждой. Наконец кебби шевельнулся, и лошадка стала. Влево вел пешеходный мостик: через канал и прямо под полуарку с надписью огромными буквами «Государственная почтовая служба».
– О-от, – с южным выговором у кебби все было в порядке. – Прибыли, сэ-э и мэ-эм.
Глеб расплатился.
– Мое ва-ам бла-адарсти-ие, – медленно кивнул кэбби. – Жда-ать?
– Спасибо, не стоит, – отмахнулся Глеб.
Телеграмма, отправленная ими, была такая: «Мистеру Бэдфорду, собственный дом, Линден-стрит, Порт-Элизабет. Для передачи мистеру Белову. Папа, дорогой, прости меня. Счастлива, что ты вернулся. Я так тебя ждала. Верю, что увидимся скоро. Люблю. Твоя глупая дочь».
Через три часа текст этой телеграммы лежал перед следователем Джозефом Данном. Агент, принесший его, сидел напротив и курил маленькую матросскую трубочку. Вид его был чрезвычайно довольный, как у умного тощего кота, умыкнувшего сосиску.
– Сколько это стоило, Хилл? – спросил следователь.
– Пять, – сказал Хилл и выпустил к потолку струйку дыма.
– Телеграфисты просто обнаглели, – Ланн достал бумажник и выудил из него розовато-серую бумажку. – Чем заняты подопечные?
– Перекусили, вышли к морскому парку, покатались на лодке, взяли билеты на «Феерию». Когда я вернулся с почты – сидели в погребке «Ширли Грэм».
– Ничего подозрительного?
– Трудно сказать. Подходил к ним какой-то странный тип, но парень его отшил. Хок пошел было за ним, но тип попался вертлявый…
– Ничего себе! Какой-то тип уходит от нашей лучшей ищейки, а агент Хилл считает это в порядке вещей…
– Я так не считаю, шеф, но… там надо было видеть все. У Хока не было шансов – толпа валила очень плотная, только что кончилась предыдущая «Феерия». Ни одного шанса, шеф. Ребенок мог уйти от Хока.
– М-да?.. Ладно, оставим пока это. У наших ребят билеты на девять?
– Да, шеф.
– Старайтесь держаться к ним поближе. Парень предупрежден насчет вас, резких движений делать не станет.
– А кто они, шеф? Шпионы?
– Что ты, Хилл… Обычная влюбленная парочка. Банальный адюльтер. Еще совсем дети… Но на них как-то уж слишком тщательно обращают наше внимание. И мне это совсем не нравится. Ты понимаешь, конечно, что они такие же Голицыны, как я – композитор Проктор. И вот тут начинаются настоящие вопросы. Например… – Ланн вдруг замолчал, еще раз перечитал телеграмму. – Но если это тот самый Бэдфорд, то я вообще ничего не понимаю… Ладно, Хилл, иди. Не думаю, что их попытаются убить сегодня, но – постарайся быть готовым ко всему.
Но быть готовым ко всему у Хилла не получилось. Когда «Феерия» закончилась и зрители встали, чтобы поблагодарить актеров, он на несколько секунд потерял из виду своих подопечных. То есть что значит: на несколько секунд? Зрители сели, но Голицыных среди них уже не было. Хок, Адамс и О'Брайн, оставшиеся снаружи, не видели их среди выходивших…
Князь и княгиня Голицыны, люди яркие и заметные в любой толпе, пропали – как будто растворились в воздухе.
Они вынырнули из пыльного мира на какой-то тихой улочке, быстрым шагом дошли, почти добежали, до перекрестка, и здесь Глеб остановил проезжавший кэб. Откинувшись поглубже на мягком пружинном диванчике, Светлана, прижавшись к Глебу, шепнула:
– Я боюсь…
– Я сам боюсь, – признался Глеб. – Я перестал понимать, что происходит.
– Может быть, плюнем на все? Уедем прямо сейчас?
– Уже думал. Не получается. Без денег не получается и без документов – тоже.
– Это трудно. Но, наверное, можно. Тем более, раз ты умеешь так…
– Может быть, ты и права, – сказал Глеб с сомнением. – Но, понимаешь ли… – он замолчал и задумался. – У меня такое чувство, будто кто-то толкает и толкает под локоть.
Условились: она ждет Глеба в ресторане отеля, он забирает из сейфа чемодан с деньгами и парой еще не использованных паспортов, после чего, не заходя в номер, спускается к ней.
– Неужели вы покидаете нас? – расстроился портье.
– Нет, – сказал Глеб, принимая из его рук второй ключ от сейфа.
Чемодан, понятно, был на месте. Глеб проверил: все цело.
Да и могло ли быть иначе в этом отеле, гордящемся своей безупречной репутацией?..
Ему вдруг показалось, что все страхи напрасны.
А в номер все же придется зайти: оружие там – и надо прихватить Светлане что-то набросить на плечи: неизвестно, где придется провести эту ночь.
Коридор был пуст. Глеб остановился перед дверью, еще раз огляделся на всякий случай – и переместился в пыльный мир. В следующую же секунду дверь его номера распахнулась, и навстречу вышли, беседуя, двое. Это было неожиданно, как вспышка – и потому на миг все замерли. А потом один из тех пригнулся – и мутная волна боли захлестнула Глеба с головой. Несколько раз под черепом лилово сверкнуло. Потом настала тьма.
Беспокойство объяло ее сразу, как только она села за столик. Ресторан был полон едва ли наполовину. Но от официантки, возникшей рядом, пахло потом, и поза ее выражала усталость.
– Жела-ате, мэ-эм?
– Чего-нибудь некрепкого со льдом.
– Все-о?
– Пока все.
Некрепкое со льдом оказалось лимонным соком с ромовой отдушкой и замороженными дольками лимонных ягод. Светлана выпила большую часть бокала, прежде чем поняла, что рома там гораздо больше, чем это померещилось сгоряча. Поэтому появлению растрепанной Олив она не удивилась.
А Олив… Олив не помнила, когда испытывала такое же облегчение и счастье, как сейчас, влетев в ресторан и с первого же взгляда обнаружив – ну, в самом центре! – эту дуреху, живую и невредимую! И, не вдаваясь в объяснения, она выхватила ее из-за стола, бросив взамен серебряный шиллинг, и увлекла за дверь, к караулящему Баттерфильду, и вдвоем они подхватили начавшую упираться Светлану, бросили в коляску, Баттерфильд хлестнул лошадей… Что ты делаешь, что ты?! Но Олив зажала ей рот ладонью: «Молчи!» – умоляюще… Они летели непонятно куда – прочь, подальше, от огней, от взглядов…
Потом – стояли где-то в темноте, между рядами деревьев (звездная россыпь оконтуривала кроны), дышали лошади, дышало близкое море, и Олив пересказывала Светлане содержание письма, присланного – вернее, переданного через сержанта Баттерфильда – полковником Вильямсом. На третий день после их отплытия полковник, только-только встав на ноги, узнал, что именно происходит, написал это самое письмо, и Баттерфильд понесся: по горной дороге в Кассивелаун, там он чудом успел на паром до Шарпа, а потом почти тысячу миль до Тристана на перекладных – благо полковник сумел выправить ему экстракурьерский лист. Труднее всего дался последний этап, через ущелье… но вот он здесь – в последнюю секунду буквально… Так что в письме? – допытывалась Светлана. В письме было вот что:
Некие весьма могущественные силы крайне заинтересованы заполучить в свое полное и безраздельное владение мистера Г. вкупе с его талантами. Учитывая, что мистер Г. имеет определенные убеждения и довольно твердый характер, эти силы постараются оказать на него мощное психологическое давление, вероятнее всего, угрожая убийством леди С. или леди О. – кто попадет к ним в руки. Поэтому данным особам следует мгновенно исчезнуть, вверив себя сержанту Баттерфильду, который имеет инструкции, как поступать в дальнейшем. Что же касается мистера Г., то ему, как мужчине, неплохо было бы произвести отвлекающий маневр и увести преследователей от дам. Переход на нелегальное положение для него, к сожалению, неизбежен – но об этом позже. Пусть он воспользуется советом, данным ему полковником при первой встрече. С наилучшими пожеланиями: полковник.
– Ты этому веришь? – спросила Светлана.
– Я давно знаю Вильямса, – сказала Олив. – Он, конечно, страшный человек… Но я ему верю.
– Понятно…
– И Батти. Его я тоже знаю. Так, Батти?
– Да, мэм.
– И… что? – Светлана посмотрела ей в глаза.
– И – все.
– Подожди… Но как же Глеб?
– Он сообразит, в чем дело. Официантка скажет ему, как все было, и он поймет, что это я тебя похитила.
– О Господи! Да сегодня… – и Светлана рассказала, как сегодня, когда они ели на открытой террасе ресторана мороженое, к ним подошел какой-то человек и сказал, что друзья Фостера ведут свое расследование, отдельное от полицейского, и лучше бы им двоим вести себя естественно, потому что друзья эти могут вообразить черт знает что…
Олив взяла ее руки в свои. Руки у Светланы были холоднее льда.
– До утра все равно придется ждать, – сказал Баттерфильд. – Хотите вы, не хотите, а ждать вы будете. Вот пристрою вас, чтобы не нашли, тогда и кавалера пойду вызволять. Иначе – полковник меня повесит. Осину в лесу найдет потолще и повесит.
– Это невозможно, это невозможно, это невозможно! – рыдала Светлана, а эти двое бессердечных ждали и молчали, и в какой-то момент слезы сами собой остановились, и рыдания застряли в горле…
Во сне он был чем-то еще более мертвым, чем просто мертвое тело: телом, заряженным смертью. Лишь каменная неподвижность позволяла сдерживать смерть в себе и не пускать ее рассеиваться в общем пространстве. И после пробуждения он оставался мертвенно-неподвижным, потому что даже мысль об изменении положения тела вызывала из памяти весь ужас пережитой боли. Потом все же пришлось медленно распрямиться.
Руки схвачены были блестящими пружинными кандалами с короткой, в три звена, цепочкой. Глаза оказались совершенно целы: просто веки склеились натекшей со лба кровью. Волосы слиплись корой, и Глеб не стал нащупывать рану. И очень болела печень. Будто туда, под ребра, натолкали битых стекол.
Может быть, с десятой попытки он встал. И тут же обнаружил кое-что дополнительное. По талии его вместо ремня охватывала плоская стальная цепь, и такая же цепь волочилась сзади, цепляясь за ввинченный в потолок крюк. Длина ее была достаточна как раз для того, чтобы дойти до стоящего у двери железного ведра…
Глеб даже не подозревал, что человек способен держать в себе такое количество воды. Сразу стало легче – но закружилась голова, и боль усилилась – везде. И все же, все же… теперь можно было и оглядеться.
Безусловно, он был в пыльном мире. Хотя эту каморку подмели и поставили у стены складную солдатскую койку, прикрытую серым одеялом, и дверь была обита изнутри новеньким сизым железом, и оконный проем закрывал плотно сколоченный, без единой щели деревянный щит, и стеклянный шар под потолком светился изнутри резковатым негармоничным светом упрятанной в него электрической лампочки – все равно было что-то: в цвете теней, в форме углов, в неуловимом смещении пропорций, – подтверждало безоговорочно: это пыльный мир. И, сообразив это, Глеб не стал медлить: вдохнул чуть глубже (шевельнулись стеклянные иглы и ножи), попытался напрячься…
…и уже зная заранее, что так и будет, понял: ничего не получится – вся его сила как бы стекла по цепи, как стекает сила молнии по громоотводу. Но он повторял и повторял попытки – пока не изнемог. Вдруг потускнел свет, зазвенело, исчезла тяжесть – Глеб догадался шагнуть к койке, сесть, осторожно лечь… Боль вдруг отделилась и повисла отдельно от тела. Потом и тела не стало.
Она делала вид, перед собой и другими, что держит себя в руках, что полностью самовольна – и все равно ее несли, как вещь, и прятали, как вещь.
То, что случалось, тут же исчезало из памяти.
Она вонзала ногти в ладонь, чтобы хоть такими знаками отмечать свой путь. Это было наивно, но что-то надо было делать…
Они поспали: часа два в каком-то фургоне на пахнущих лошадьми попонах. Потом сержант их растолкал и заставил переодеться.
Потом было какое-то обширное, с низким потолком помещение. Огромный стол стоял посередине, занимал все пространство, и грубые стулья окружали его. В густой пивной дух вплеталось что-то нездешнее: можжевеловая смола? Сандал? Горный багульник? Сержант тихо, но настойчиво убеждал в чем-то коренастого мужчину в халате и ночном колпаке.
Потом – было море…
Светлана вполне обрела себя внезапно и ярко. Одетая ныряльщицей, она сидела на носовой банке старенького йода, спиной вперед, и смотрела, как сержант Баттерфильд обучает Олив обращению с рулем и гиком. Олив тоже была в наряде ныряльщицы: стеганом плаще с широкими рукавами и капюшоном. Объяснения сержанта она слушала внимательно, едва не раскрыв рот – Олив, которая замучила три яхты: «Пони», «Фаворит» и «Иноходец». В Порт-Элизабете ее ждала четвертая: «Королева дерби». Кроме них троих, в йоле было еще двое: пожилая женщина с пепельного цвета волосами, собранными в узел на затылке, и мужчина в брезентовой робе, плотный и коренастый, с дочерна загорелой шеей и руками. Был ли это тот, с которым сержант спорил ночью?.. Светлана не знала.
И справа, и слева, и позади, и впереди – выгибались под ветром паруса. По левому борту тянулись горы Спригган, горы эльфов – и вправду будто летящие в небе. Совсем еще низкое солнце за кормой было невозможного оранжево-зеленоватого цвета. Короткие волны, становясь твердыми на мгновение удара, колотили равномерно в скулу йола.
Четверо суток похода ждали их впереди.
Должно быть, про него забыли. Или это была специальная пытка ожиданием. Если так, то тюремщики просчитались: вначале Глеб приходил в себя после пропущенных ударов, а потом – весь ушел в грезы. Он вновь и вновь, минуту за минутой, вспоминал эти три последние недели, доводя себя до галлюцинаций. А в минуты просветления – пытался сопоставлять то, что знал, с тем, что произошло с ним самим; пытался вычислить, кто его тюремщики, и предположить, чего они от него потребуют… Было ясно, например, что они «родственники» тому матросу, говорившему по-русски и тащившему на себе пуд золота, так как сами обитали в пыльном мире и говорили, кажется, тоже по-русски. Так ему, по крайней мере, слышалось через дверь. Тот, кто приносил еду и выносил ведро, не говорил совсем – вряд ли потому, что не умел. Он был неприятного вида, низколобый и длиннорукий. Один раз, когда Глеб лежал в полудреме, кто-то вошел в камеру, и Глеб попытался рассмотреть его из-под век, но ничего не получилось: было слишком темно. Вошедший постоял, потом тронул цепь. Вышел. За дверью неразборчиво забубнили.
Так прошла, наверное, неделя.
(В действительности – меньше четырех суток. Лампочка включалась и выключалась так, чтобы получались короткие и неодинаковые дни и еще более короткие неодинаковые ночи. Тюремщики знали толк в психологической ломке; может быть, они и достигли бы цели, но время их поджимало. Они начинали торопиться…)
И наяву, и во сне Глеб крутил и крутил в голове известные ему факты, подгоняя, как в головоломке, причины к следствиям, выступы к пазам… потом рассыпал все и начинал сначала. Но кое-что оставалось. И в какой-то момент, оборвав кружение мыслей, он приказал себе запомнить навсегда и выполнять железно: этим – не верить. Валять дурака, соглашаться со всем на свете – но не верить ни на грош, ни на мышиный хвостик… пусть предъявляют любые доказательства, пусть делают что хотят… Он лежал и пытался представить себе, какие именно доказательства они будут предъявлять, и ему делалось плохо.
Потом все вновь закружило и понесло. Светящиеся нити пронзали пространство, соединяя матроса на мосту и джентльмена перед зеркалом, подброшенный нож и нож, выдернутый из столба; в сплетении многих нитей сидел крещеный татарин Байбулатов, а где-то вне всего странствовала, ни за что не задевая, чета настоящих Голицыных. Убитый мастер Бернсайд стоял чуть в стороне, деликатно прикрывая рукой перерезанное горло, и со спокойным любопытством наблюдал за маневрами мысли. И полковник, стоя спиной к сцене, казалось бы, не делал ничего…
На этом Глеба растолкали.
Каморка была полна людей, воняло пылью, потом и табаком; светильники под потолком не включали. Наискосок, ближе к двери, стоял небольшой стол, на столе горела лампа с непрозрачным абажуром; конус света в поднятой пыли казался реально существующим и твердым.
Вышел один человек, унося ведро, и оказалось, что толпа рассеялась и кроме Глеба остались лишь двое. Один сел за стол, позади светового конуса, и исчез – остались лишь руки. Второй вновь встряхнул Глеба:
– Встать! – по-русски. Так и есть…
Глеб медленно, стараясь казаться оглушенным, поднялся.
– К столу!
Он медленно, волоча ноги, сделал несколько шагов, остановился.
– Сесть!
Опустился на походный парусиновый табурет.
Человек встал сзади. Глеб чувствовал его всей спиной, шеей, затылком.
– Итак, господин Марин, – сказал другой, тот, невидимый, спрятавшийся за свет, – вы меня понимаете? Вы слышите и понимаете, да?
Знают, подумал Глеб. Или догадываются, что одно и то же. Какие-то нити в схеме стали ярче, какие-то лопнули и исчезли.
– Я… да… – он постарался, чтобы голос плыл.
– Какое сегодня число?
– Число… Не знаю.
– Попробуйте вспомнить.
Глеб изобразил, что пытается вспомнить.
– Я… не могу…
– Скажите наугад.
Это был хороший вопрос.
– Тридцатое… тридцать первое. Примерно так.
– Хорошо. Вас что-то беспокоит?
– Да. Болит – здесь. – Он приложил скованные руки к правому боку. – И – голова. Чужая. Сны тоже чужие. Не мои.
Он уже настолько привык к контрастному освещению, что смог увидеть, как человек за столом поднял взгляд на того, кто стоял за спиной, и покачал головой.
– Мы вас, конечно, вылечим, – сказал сидящий. – А сейчас скажите, что побудило вас изображать из себя опасного государственного преступника?
И с этими словами он развернул абажур лампы так, что весь свет ударил Глебу в лицо. Глеб зажмурился.
– Не знаю… – простонал он. – Уберите это. Глаза…
– Привыкнут, – успокоил допросчик. – Так я вас слушаю.
– Но я не знал… Я думал – это просто поддельные паспорта…
– Не поддельные, – в голосе послышалось почти искреннее сочувствие. – Неосторожно вы поступили, Глеб Борисович, неосмотрительно. Разве же можно доверять сотрудникам департамента охраны?
– Я не понимаю ничего, – сказал Глеб. – Зачем вы меня мучаете? Зачем все это?
– Да разве ж это все? – весело сказал допросчик. – Это даже еще не цветочки…
– Дайте мне лечь, – сказал Глеб. – Я сейчас упаду…
– Поймаем, – сказал тот, что стоял за спиной.
– Объясняю, – сказал допросчик строгим голосом. Руки его вдруг как-то судорожно вцепились одна в другую. – Вас обманули. Подставили. Вы обеспечиваете алиби опасному преступнику. За его плечами уже десятки зверских убийств. А сейчас он готовит покушение на сэра Карригана, будущего президента. Операцию проводит Департамент охраны Палладии, тамошняя тайная полиция. Потому что сэр Карриган заявил, что будет бороться с рабством во всем мире. И вам, сыну известного вольнодумца и убежденного республиканца, не пристало помогать им в этой грязной игре.
– Я никому ни в чем не помогаю, – сказал Глеб медленно, будто читая неразборчивую надпись. – Я купил две пары фальшивых паспортов, и все. Я не мог путешествовать по своему…
– Почему же?
– Этого я не скажу.
– Да бросьте вы. Можно подумать, что мы не знаем… Леди Стэблфорд необыкновенно хороша в постели, не так ли?
– У меня скованы руки…
– Дружок, – добродушно прогудел тот, что стоял за спиной. – Да даже с дубиной ты был бы для нас не опасен. А наручники – это так: символ принадлежности к тем, кого бьют. Понял?
Глеб не стал отвечать.
– Понял, я тебя спрашиваю?! – и Глеба пронзила раскаленная проволока. Потом сквозь звон и плывущие клочья он услышал:
– …подожди пока. Он и сам… Глеб Борисович? Продолжим нашу беседу?
– Что вы хотите? – выдавил Глеб.
– Чтобы вы серьезно подумали, стоит ли быть нашим противником.
– Я ничей… не противник…
– Это не так, и тому есть доказательства. Но об этом позже. Сейчас я вам скажу одну вещь, а вы ее обдумайте как следует. С этой секунды безопасность леди Стэблфорд находится полностью в ваших руках.
– Объясните.
– Нет-нет, думайте сами.
– Я хочу ее видеть.
– Хотеть не вредно. – И, видя, что Глеб не понял, пояснил: – Вы ее не увидите. По крайней мере, сейчас.
– Почему?
– Не заслужили.
– Кто вы? И что вам от меня надо?
– Хорошо. По пунктам. Мы – отлично информированная и практически всемогущая организация. Мы боремся с рабством, тиранией, несправедливостью, отсталостью. Путь к власти нам уже открыт, и через десять лет никто не узнает этого тихого мира…
– Так. И?..
– Нас интересуют ваши способности. Есть основания полагать, что они у вас не врожденные, а приобретенные.
– Вы ошибаетесь.
– Проверим.
– Значит, вы хотите как бы соединить нас со Старым миром?
– Как бы да. Вы там были?
Глеб покачал головой.
– Там есть на что посмотреть. Ну вот, узнаем друг друга получше, тогда…
– И все равно – я должен увидеть ее.
– Настаиваете?
– Да.
– Хорошо. В таком случае, без какого глаза вы хотите ее увидеть: без правого или без левого?
Глеб сжал челюсти, напряг плечи. Потом обмяк.
– Вот, значит, как…
– Именно. Вы не в том положении, чтобы настаивать на чем-либо. Понимаете? Такая это игра. Вас ведь никто не вынуждал начинать ее. Так что – доигрывайте, а там – платите проигрыш… или огребайте выигрыш. Как повезет. – Он помолчал и добавил: – Будете делать все, что велю, – разрешу писать письма.
– Буду делать, – сказал Глеб. – Где она?
– В хорошем надежном месте. Там сухо и тепло. Довольны?
– Письма, – сказал Глеб. – А потом? Когда я смогу ее увидеть?
– Когда мы будем вам полностью доверять. А уж через какое время – зависит полностью от вас.
– Хорошо, – сказал Глеб твердо. – Что я должен делать?
– Сегодня – как следует выспаться. Работу начнем завтра.
– Тогда – снимите кандалы. Спать мешают ужасно.
Допросчик опять посмотрел на того, другого, за спиной, и тот, наверное, кивнул.
– Давайте руки, – сказал допросчик. – Но помните: малейшее нарушение с вашей стороны – и эта дама станет чуть менее привлекательной.
– Это я уже понял, – сказал Глеб. – О-ох, как натерло… И еще: не распорядитесь, чтобы горячей воды дали? Тяжело таким грязным жить…
Первую ночь провели в море, было тихо, но на другой день ветер понемногу набрал силу, погнал волну – и капитан Арчи, так его звали, повел йол к берегу. Там есть где воткнуть кол, сказал он, и сестра его Дорис солидно кивнула: да, есть. Они были странной парой. Арчи и Дорис. За долгие годы совместного промысла они выработали свой язык и лишь в особо сложных случаях прибегали к английскому, используя отдельные слова и полуфразы. Зато в разговоре с посторонними, не владеющими их языком, они становились обстоятельны и велеречивы. А то, что лексика отличалась от общепринятой – так на то оно и море.
Сорок часов в тесной лодке вымотали Светлану – не физически. Она спокойно переносила и качку, и соль. Но полная невозможность уединения; но вспыхнувшее полузабытое: плотно, один к одному, спящие на палубе, и кто-то из них уже не проснется, и запах рыбы, смолы, горячего мокрого дерева, гнили и пота, и непрерывный надрывный плач, и скрип уключин, и тихие усталые проклятия, и тоска, и тоскливые песни по вечерам, и даже веселые песни все равно поются тоскливо… чужбина была впереди, была, но не ждала… и самоедские мысли: дура, дура, дура, испортила все, и даже последнюю ночь – и ту испортила… перегнуться бы через борт – и на дно ключом… Что-то не пускало. Но думать об этом было легко, и она стала думать именно об этом.
Олив заметила перемену в ней: Светлана вдруг перестала метаться – телом и духом – и погрузилась во что-то завораживающее. Это тревожило, но сделать нельзя было ничего – это Олив знала по себе. Она помнила себя, впервые брошенную… жалкое зрелище. И ничем не помочь, поэтому лучше не трогать.
Глеб вряд ли жив, беспощадно знала она. Той ночью, когда Светти забылась в фургончике передвижного театрика, а она сама с карабином в обнимку караулила рядом, сержант успел сбегать к отелю «Рэндал» и застал там кучу полицейских, пожарных, солдат… Осторожно он разузнал, что человек десять мастеровых где-то после полуночи вошли, избили и связали швейцара и портье, поднялись наверх – и там началась Пальба. Кто и в кого стрелял, сержант выяснить, конечно, не смог, но видел сам, как вынесли и погрузили в медицинскую карету носилки, а на носилках лежал без признаков жизни молодой, лет двадцати пяти, человек со светлыми волосами. Рука его выпала из-под простыни и волочилась…
Что-то сгущалось на йоде. Должно быть, не только из-за ветра повернул к берегу капитан Арчи.
Очень помогла Дорис. Прикидываясь пустой болтушкой, она пристроилась возле Олив и затянула бесконечную сагу о том, как они с Арчи, еще молодые, наткнулись на отмели на кусок «копченого» янтаря «с мою тогдашнюю задницу размером». А «копченый», то есть красный, вошел вдруг в моду и стоил четыре шиллинга за унцию; кусок же тянул на семьсот унций. Да и деньги тогда были не то что нынче: те четыре шиллинга на два нынешних фунта лечь могли и на них отоспаться. А был такой Арчи друг, а ее почти жених Верм, вот уж имечко родители нашли, лучше бы сразу Червяк – и не мучиться. И уговорил их этот Верм не продавать сразу, а погодить, цены, мол, еще поднимутся. И стали ждать, и цены действительно все поднимались и поднимались и вот поднялись так хорошо, что сели они все втроем в дилижанс и поехали в Тристан, а оттуда поездом в Меркьюри. Там самые лучшие цены были. Приехали – бабах! Правительство возьми да объяви новый налог на добычу янтаря, да такой, что у всех все опало. И как мужчины приняли вечерком с горя, так и продали этот кусок какому-то хлюсту фунтов за тридцать или за сорок. А через неделю отменили тот налог… Сбежал тогда от них Верм с какой-то цыганкой. Говорят, видели его потом в таборе – на дудке играет…
Светлана все так же смотрела за борт, в темную воду, но чувствовалось: слушает.
Ровно на закате йол ткнулся в песок.
Похоже, он опять уснул. Что-то ему подмешивали в еду или питье, это ясно… Теплый, душноватый туман – и сквозь него скользит острый и холодный, как стальной клинок, незамутненный островок сознания. Как бы – чужого… Это странно, не страшно – может быть, потому, что – туман, теплый душноватый туман… Но благодаря этому клинку, его остроте и холодности, Глеб знает: Светлана им не досталась! Умница, она сумела ускользнуть, скрыться… не погорячись, не поддайся, продержись…
Я – здесь – не поддамся…
Ему показалось, что последние слова он услышал, как отражение эха от стен. Открыл глаза. Изгибы…
Проклятье.
Расслабился. Горячая вода, чистое белье, пивная кружка кислого вина. «Чего б не жить? Служить одно – что Дьяволу, что Богу. Как различить с земли? Поверить – чем? Могуществом ли славен человек?»
И – многое другое…
Опять потянуло вниз, сомкнулось над лицом: он брел по тропе вдоль ручья, тропа уходила в лес, и вот он на поляне, и перед ним, ничем не скрытые, но ставшие видимыми внезапно – возникли лев и женщина. Глеб замер – не в страхе, а в торжественном оцепенении. Можно ли сказать, что лев был наг? Точно так же нельзя было сказать такого про эту женщину. Одежда была бы нелепа на ней. Из рукотворного – лишь темного металла диадема с мыском, доходящим до переносицы: как на старинных богатырских шлемах. Он никогда не видел эту женщину… Лев приподнялся и повел хвостом, но женщина дотронулась до его головы и улыбнулась, и преобразилась из богини – в самую прекрасную и притягательную девушку на свете, веснушки на носу, взмах ресниц… Теперь он услышал собственный стон.
Глеб сел – стальной пояс впился в тело – и обхватил голову.
Я без нее сойду с ума, подумал он. Просто сойду с ума…
И – в ответ на помянутое безумие – один из болтов, удерживающих ставень в оконном проеме, вдруг с негромким скрипом провернулся, подался из отверстия – и упал на кровать. Глеб посторонился. Касаться руками плодов собственных галлюцинаций не хотелось. Следом выпал второй болт, потом третий, четвертый… На всякий случай, и веря, и не веря глазам, Глеб встал и отошел к двери. За дверью тоже что-то происходило – далеко и невнятно. Будто бы двигали мебель. Щит повисел еще немного, не держась уже ни на чем, потом наклонился, медленно выпал из проема и стал неровно спускаться вниз. И позади него на фоне серебристо-серого неба появился силуэт человека. Человек стоял в неловкой позе и производил какие-то напряженные мелкие движения, и Глеб не сразу понял, какие именно. Потом дошло: он на веревках опускал этот самый щит вниз, стараясь делать это беззвучно. И Глеб подошел и принял груз. Щит был неожиданно тяжелый – из двухдюймовых досок.
– Только очень тихо, – по-русски прошептал пришелец.
Глеб кивнул, и тот перелез через подоконник. Вдвоем они опустили щит на кровать. Пришелец еще раз прижал палец к губам, потом зашел Глебу за спину. Звякнуло что-то металлическое, и Глеб ощутил прикосновение к пояснице. Это же сталь, растерянно подумал он – и тут пришелец резко выдохнул, раздался звонкий щелчок, и что-то покатилось по полу, звеня. Цепь, опоясывавшая Глеба, соскользнула.
Он обернулся. Пришелец, улыбаясь, прятал в сумку на поясе инструмент – ножницы с очень короткими лезвиями и длинными, как у плотницких клещей, ручками.
Серый прямоугольник окна пересекала черная веревка. Глеб забрался на койку, посмотрел сначала вниз, потом вверх. До земли было далеко. Козырек крыши нависал над самой головой.
Туда или туда? – вопросительно указал пальцем Глеб. Пришелец ткнул вниз. Подал рукавицы из щетинистой бычьей кожи…
…момент, когда простая эта мысль: разжать руки и сделать полшага вбок – показалась ей удачной. Не дойти никогда, не дойти до конца моста, хлипкого, древнего, истерзанного ветрами, растеребленного: колючие, в лохмах, канаты, палки и сучья под ногами трещат и ломаются, но держат, держат почему-то… не дойти до конца, и не повернуть назад, и не остановиться на мосту… Руки срослись с канатами перил, ноги отказывались ступать. Далеко внизу бесилась, вся в пене, зажатая камнями речка…
Короткий миг падения – и все.
Не будет мук, и страха, и тоски.
Но – невозможно почему-то отпустить перила…
Уже потом, на берегу, на узкой каменной тропе, она увидела: кожа на ладонях снята начисто. Пальцы отказывались разжиматься, боялись обмана, лишь чуть ослабляли хватку, когда она там, на мосту, рыдая не от страха и не от жалости к себе – это пришло потом, позже, позже, – а от самой возможности вдруг вот так просто взять и расстаться с этим миром, с собой и стать чем-то другим, незнакомым, ненужным – делала шажок, потом еще шажок, потом еще…
Руки так и не разжались, так и были стиснуты в кулачки, пока она убегала по тропе – дальше, дальше от моста, дальше… а потом, наверное, в ней что-то сломалось, но что-то другое заработало, новое, звериное, потому что утром она проснулась на охапках наломанных амбрелл, амбреллами укрытая – дрожа от росы и утренней свежести предгорий, но вместе с тем – все понимающая, ко всему готовая и отчаянно бесстрашная.
Не было страха. Не было, и все.
Горы стояли – вот они.
За сутки по лесам и предгорьям, без дороги она прошла миль тридцать.
Будто уходила от погони…
Если рассудить здраво – следовало вернуться на берег и там искать людей. Светлана знала, что никогда не сделает этого.
Желто-зелено-серые склоны и пыльного цвета вершины, щетина лесов по гребням и перевалам. Но за этой цепью вздымается другая, цвета облаков днем и ослепительно-белая вечерами. Никогда не тают снега тех вершин…
Но где-то же проходят овечьи тропы, пастушьи хижины разбросаны вдоль них, и охотничьи домики должны, должны стоять в лесах! Иначе… что? Иначе…
Никаких не может быть «иначе».
Только – найти бы…
И весь этот день, второй после страшной ночи в пустой деревушке на побережье, она уже не бежала от людей, а искала людей. Но – тихо, по-звериному, скрываясь.
Не голод мучил ее. Немыслимо остаться голодным в аркадийском лесу. На одних бананах и орехах жить можно бесконечно. Знающие люди устают перечислять съедобные растения. Особенно – если есть огонь. Но и без огня – прожить легко.
Иного рода беспокойство владело ею.
Почему она ничего не чувствует? Или все, что там было, не имеет смысла? Не имеет значения?
Она не могла даже – вспомнить. И сны не приходили. Будто того, что было – не было. А просто кто-то нашептал на ухо смешноватую, пошлую, немного грустную историю про гусара и гризетку – и ушел. А она, отсмеявшись – забыла.
Или это действительно был лишь сон, длинный счастливый сон, а в деревушке настало пробуждение?
…С десяток хижин на песке, огромные амбары со стойким рыбным запахом, штабеля мешков с окаменевшей солью – и непонятная чистота повсюду. Ни жилые, ни заброшенные места не могут быть такими чистыми. Но накатывался шторм, волны доставали уже до невысокого песчаного откоса, ворочая бревна-плавник, и капитан Арчи, довольный, что шлюпочная эстакада уцелела и можно, пусть выбившись в конце концов из сил, выволочь йол на самый верх, дал команду отдыхать, и все повалились там, где стояли. И все равно – потом откуда-то взялись силы, чтобы развести огонь, нагреть воды, смыть соль с тела, напиться горячего бульона с сухарями… Спать легли за полночь и проснулись поздно, ветер и прибой убаюкивали. День прошел легко, хотя и не быстро. К вечеру дождь прекратился, ветер стих. Следовало ждать утишения прибоя.
Это задним числом вспоминаются несуразности: та самая чистота, плотно убитая тропа по-над берегом, при заросшей дороге…
Ей снился странный сон: будто она живет в лесу с редкостными белыми гладкими деревьями, и просто под деревьями стоят кровати, массивные, широкие, и вот на этих кроватях живут незнакомые между собой люди. А потом начинается лесной пожар, и все куда-то бегут, бегут… Это было сумбурной дико, но вот надо же, запомнилось… И даже сейчас она не могла полностью отделить приснившееся от увиденного.
Или приснилось все?..
Приснилось, что она просыпается, хватая ртом воздух, потому что нечем дышать от дыма. В темноте ее кто-то тащит за ногу, хватает, она отбивается и кричит – неслышно. Горло сжимает жестокий спазм… а потом – светло от огня, и она уже не в доме. Высокий и худой, по пояс в толпе, человек в клетчатом трико и трехрогом колпаке с бубенцами жонглирует горящими факелами. Костры по обе руки от него, искры струятся в небо. Уходи отсюда, уходи, уходи, шепчет кто-то, и Светлана, пятясь, натыкается на что-то мягкое и падает…
Провал в памяти.
…Она смотрит откуда-то сверху, лежа на животе, и в одной ее руке ремень походной сумки, а в другой – ствол карабина. Она знает, что надо бежать, скрываться – но не может оторвать взгляд от того, что видит перед собою. Круг костров, и в центре круга стоит тот самый, наверное, высокий человек, что подбрасывал факелы – но теперь он в плаще с откинутым капюшоном, и Светлана видит его лицо: обтянутый выбеленной кожей череп и черные тени вокруг глаз. В руке его большой нож формы ивового листа. Он говорит что-то, и Светлана слышит и понимает его, но смысл сказанного тут же испаряется из памяти. Потом она видит три пары, стоящие перед ним на коленях: мужчины с повязками на глазах и женщины с жестоко стянутыми за спиной руками. Все они голые, и на коже их написаны незнакомые буквы. Голос черного человека становится другим, из обступившей костер толпы выходят еще люди, одетые в какие-то волочащиеся юбки, и становится слышен тихий и тяжелый рокот барабана, и эти люди падают вокруг черного, а у черного в руках откуда-то возникает огромный селезень, распахивает крылья и машет ими бешено – от ближайших костров вздымаются тучи искр. Черный выкрикивает что-то, делает молниеносное движение ножом – голова селезня катится по спинам простершихся в пыли, а обезглавленная птица – летит, переворачивается в воздухе и рушится позади стоящих на коленях, и они, повернувшись, начинают ловить бьющуюся птицу: незрячие мужчины руками, а связанные женщины – бросаясь на нее, стараясь зажать коленями, схватить зубами… Короткая схватка – птица растерзана, и пары на коленях подползают к черному и выкладывают перед ним свою добычу. Черный всматривается в кровавые ошметки, и в этот момент в круг костров вводят большого осла, а на осле задом наперед сидит голая разрисованная женщина с пучком перьев в руке, и Светлана не сразу узнает в ней – Олив!..
Опять провал.
Но что-то же было еще, что-то такое, что погнало ее сквозь лес, напролом, заставило бросить и карабин, и припасы… Она не могла вспомнить. И не хотела.
Что-то – сквозь дым…
Именно – дым. Солнце уже садилось, когда она уловила запах дыма.
Они так и шли: то скрываясь в пыльный мир, то выныривая обратно. Ты не напрягайся, сказал Глебу спутник, тебя притравили – теперь, пока вся эта дрянь не выветрится, понять ничего не сможешь. Это они специально… Спутника звали Альбертом. Альбертом Юрьевичем. Величко. Можно просто Алик. И на «ты». Ему было под тридцать.
Путь лежал в Лэймчипсфорд. Идти приходилось пешком – по понятным причинам. Иногда их подвозили, если было по пути, местные йомены. В пыльном мире – и Глеб сквозь не редеющий пока туман в сознании удивился этому – была проложена узкоколейная дорога. Но у него пока не складывался вопрос. Сохранившему же четкость восприятия уголку сознания эта дорога была просто неинтересна. А может быть, «стальной клинок» давно знал о ней…
Здешние места были плотно заселены: множество крошечных, на десять-двадцать домов, городишек, еще больше ферм и сел. В пыльном мире они лежали в руинах, и лишь рельсы были новенькие и блестящие. По цементным шпалам можно было идти, не оставляя следов.
Они нас будут по дороге в Пикси ловить, козлы, – нервно радуясь, твердил Альберт Величко, но держался постоянно настороже, карабин из рук не выпускал. И Глеб был при оружии вновь, вернулся к нему револьверчик мистера Бэдфорда, и ему Глеб почему-то обрадовался больше, чем чемодану с золотом и деньгами. У них с собой было вообще какое-то ненормальное количество денег: два тяжелых мешка. Золото и банкноты Глеба в одном, плотные пачки незнакомых длинных серо-зеленых купюр – в другом. Толку нет, а бросить жалко, посмеивался Величко. Так они то ехали на йеменских телегах, то уходили в пыльный мир, то возвращались, путали след, ехали дальше… Глебу казалось, что этим они занимаются всю жизнь.
Обедая в придорожных трактирах, прислушивались к разговорам, изредка вступали в беседу сами. Говорил Величко: якобы они с кузеном (кузен – это, понятно, Глеб) разыскивают компанию туристов, с которой не встретились в условленном месте: ну, опоздали, не успели ко времени, а те не дождались… Глеб был тихий, спокойный, старался всем улыбаться, иногда рассказывал анекдоты, читал лимерики. Он и чувствовал себя под стать этому: как ранним утром, когда уже не спишь, но еще и не проснулся. Притравили… Это он понимал.
Только на пятый день пути он начал чувствовать себя человеком. Вечером этого же дня их настигли.
Впрочем, «настигать» – значит догонять. С этими же своими противниками они столкнулись нос к носу.
В чем-то повторилась ситуация в отеле…
– Гант – эт ту-удаа, – лениво трубкой указал направление возница, которого Величко так и не сумел склонить к изменению маршрута. – Ва-ам напра, мне-е нале-е, – и надвинул шляпу на нос.
В Гант им не нужно было абсолютно. Но они потащились по отсыпной дороге, прошли под указателем: «ГАНТ – 8 миль, ДИЗЗИ – 11 миль», свернули на тропинку, уводящую в заросли, и наконец исчезли из виду.
– Ну, поехали, – сказал Величко по-русски. Он иногда говорил как-то странно: знакомыми словами, но совершенно не к месту. Может быть, у этих слов был скрытый смысл. Глеб не знал.
Он был мрачен и беспокоен. Хотелось то ли забраться с головой под одеяло, то ли отрыть себе нору, то ли разорваться на части и убежать сразу во все стороны – главное, чтобы отсюда. Это из тебя наркотик выходит, говорил Величко, ты терпи, ты понимай, почему ты такой, и терпи… Будет еще кислее, знаю.
Куда уж кислее…
В пыльном мире зарослей не было, даже черного прутика не торчало из земли. Откуда-то взялись осколки красного гранита – яркие пятна, притягивающие взгляд. Рельсы были в полушаге – и по рельсам навстречу катился маленький, будто сбежавший из детского парка, поезд: открытый локомотивчик, издающий бормочуще-урчащие звуки, и несколько вагончиков за ним. Два человека сидели на локомотиве – как на скамейке в том же парке.
И Глеб с Альбертом, и те двое – увидели друг друга одновременно. Все, что произошло потом, заняло несколько секунд – ну, десять. Вряд ли больше.
Сидевший справа – вскочил. В руках у него оказался короткий карабин с торчащим, как у винтовки Аркатова, магазином. Он схватился за затвор, и одновременно второй – машинист, наверное, – дал гудок и-то ли от неожиданности, то ли от неумения – затормозил слишком резко. Охранника бросило вперед, на ограждение, карабин вырвался из его руки, качнулся на ремне – и от удара прикладом произошел выстрел! Машинист взмахнул рукой и повалился на бок. Альберт сбил Глеба с ног, что-то крикнул (лишь потом, когда все кончилось, Глеб сообразил, что это была команда «Стреляй!») – и сам метнулся через полотно. Поезд, скрежеща и завывая, приближался.
Револьвер сам собой оказался в руке.
Раздался странный звук – будто над ухом разорвали коленкор. Посыпались камни.
Характерно, с оттяжкой, ударил метчисоновский карабин Альберта. Что-то лопнуло под ударом пули.
Глеб освободился от рюкзака, откатился на пару шагов. И снова резкий звук. Автоматическое оружие, вдруг взялось откуда-то в памяти. Когда-то он слышал про такое…
Поезд был рядом.
Откуда взялось это слово?
Не время вспоминать…
Пули – над самой головой. Жуткий визг. Всем телом Глеб чувствует удары рядом.
Выстрел. Вскрик.
Глеб взвивается над землей, револьвер в вытянутой руке…
Можно не стрелять.
Охранник медленно сползает по ограждению, левой рукой поддерживая правую. Рот его распахнут. Диковинного карабина не видно.
Поезд, наконец, останавливается, тело машиниста валится на землю, гудок перестает выть.
Становится ненормально тихо.
Подходит Альберт. Охранник смотрит на него и явно узнает…
– Слезай, зайчик, приехали, – одними губами усмехается Альберт и для убедительности поводит стволом карабина. – Я тебе штраф выпишу.
– Алька… ты откуда здесь? Ничего себе… Сказали, ты в Америку удрал. Елки зеленые, больно-то как!..
– Слезай, – повторил Альберт.
Охранник, морщась и охая, повернулся спиной и стал спускаться, нащупывая ногами железные ступеньки, и вдруг Альберт взвизгнул:
– Стоять! Руку за голову, сука! Руку, сказал!!! Глеб, держи его на мушке, чуть шевельнется – бей!
– Понял, – сказал Глеб.
– Ну, козел, ты за это заплатишь. За все заплатишь, – прошипел охранник.
– Заплачу, Гоша, – сказал Альберт, взбираясь на локомотив со стороны машиниста. – Милое дело – платить… бери все, что хочешь, но плати наличными – помнишь? – Он выпрямился и закинул за спину автоматический карабин. – Вот теперь – мелкими шажками…
На земле обмякшего охранника перевязали – его же рубашкой. Пуля перебила плечевую кость, застряв где-то в мышцах. Да уж, с чем с чем, а с мышцами у охранника был полный порядок…
– И что везем на этот раз? – голос Альберта напрягся. – Опять гнилые яблоки? Или афганский кишмиш? Где ж тогда охрана? Разве ж можно такую ценность – и без конвоя?
– А иди-ка ты… – Гоша закрыл глаза.
– Это не разговор.
– А я с предателями вообще разговаривать не желаю.
– Да? Помнишь, Гоша, как нас учили: «Не умеешь – научим, не пожелаешь…» Как там дальше-то?
– Брось, Алька. Тебе жить, не мне. Груз хочешь посмотреть – смотри. Тоже, проблема… Какого черта ты деру-то дал?
– А надоело все, понимаешь.
– Не понимаю. Слушай, там в аптечке промедол есть. Вкати мне, будь человеком.
– Вкачу. Глеб, найди аптечку…
– Где она и какая?
– Под сиденьем – коричневая коробочка с красным крестом.
Глеб поднялся на локомотив. Здесь воняло кровью и озоном. Он нашел аптечку и вернулся.
– Убьют ведь тебя, – говорил Гоша. – Всей командой навалятся…
– Это уже мои проблемы, – Альберт был сух. – И согласись – я вас обставил. Конвой, наверное, сняли, чтобы нас в Пикси или Сандре перехватить? Не ожидал встретиться, правда?
– Ты ведь присягу принимал… а, да что там… Слушай, ты же понимаешь – мы для них только хорошее… они же отстали на двести лет… Глушь беспросветная, тундра…
– Интересная мысль. Это не Скобликов ли наш их тут цивилизовать будет?
– И кроме Скобликова люди есть.
– Ну да. Чемдалов, Парвис, Туров. Гиганты мысли, Миклухо-Маклаи… Цивилизаторы на клеточном уровне. Неужели ты так ничего и не понял?
– Сделай укол. Потом побазарим…
– Сделаю. Глеб, держи его на мушке… – и чуть позже, пряча в коробочку использованный шприц, совсем не похожий на привычные шприцы: – Ты отчеты Круглова о делах в Афганистане читал? Как мы их из средневековья в коммунизм переделываем? Куда там эсэсовцам…
– Брось, Алька, что ты мне баки заливаешь? Или оправдаться хочешь? Так не будет тебе оправдания. Измена всегда измена. И ловить тебя ребята будут, как пса, и поймают. Так и знай.
– Буду знать. Спасибо, предупредил. Так что в вагонах? Стекло, кокаин?
– Чешский пластик. Две тонны. И патроны к автоматам.
– Ёкэлэмэнэ… Вы там что – «Эмпайр билдинг» решили рвануть? Чтобы не эмпайр больше? Или штатовских бригадистов развести? Свободу Техасщине!..
– Это не в Штаты. Это в Сандру.
– В Сандру? Подожди. Есть же запрет…
– Ю-Вэ приказал. Ю-Вэ многое приказал…
– С-сука! О-от сука же! Это он, значит, решил – буром переть? Ну, он допрется…
– Ну да! Альберт Величко в поход собрался. Кремль трепещет. Спешно воздвигаются ежи и надолбы.
– Сам ты надолб. И не нарывайся, все равно не пристрелю. Ты мне нужен. Глеб, не спускай с него глаз. Впрочем, нет. Лучше мы его привяжем.
– Идиот. Я же с одной рукой и без оружия…
– А вот захорошеет тебе от промедола – ты и решишь: я их, мол, одной левой… Ты мне живой нужен.
– И для чего?
– Спиваты будэмо.
Альберт завел ему здоровую руку за голову и ремнем от карабина прикрутил запястье к железной ступеньке локомотива.
– Сиди, зайчик, не дергайся. Я тебе морковочки принесу или, скажем, капустки… Как ты насчет капусты, а? Хочешь сто тысяч баксов? И по шпалам – до Сандры? Выход-то найдешь? Там, в общем, не сложно…
– Подлая ты тварь, Алик. И всегда был подлой тварью…
– Что ж ты не сигнализировал?
– И почему это всегда предатели – подлые твари, не знаешь?
– Потому что автоматически выбывают из партии. Так я не понял: сто тысяч – берешь?
– Дешево ты меня ценишь…
– Так не базарный же день. В субботу я бы накинул пятачок…
– А катись ты, паскуда…
– Не пристрелю. И даже уколы буду делать. А ты пока думай: зачем?
С этими словами, весело помахивая рукой, он подошел к вагончику, подергал засов, откатил дверь, просунулся до пояса внутрь. Потом выбрался обратно, отряхнул руки. Подошел к следующему вагону…
– А ты-то кто? – спросил вдруг охранник. Голос у него странно изменился, и Глеб не мог уловить интонации. – Вроде как видел я тебя где-то…
– Какая вам разница? – пожал плечами Глеб.
– Да просто интересно узнать, чем такая срань, как Алик, может завлечь нормального парня. А, постой… ты же, наверное, беглого генерала сын?
– Никакого я не беглого и никакого не генерала…
– Генерал Марин – разве не твой отец?
– Марин… А почему – генерал?
– Звание у него потому что такое было. В двадцать шесть лет генерала получил, а эмгэбэ – это не авиация, там молодых не жаловали. Сам Сталин, говорят, распорядился… Шесть лет начальником Тринадцатого пробыл, а в пятьдесят третьем возьми да и дай деру…
– Если вы думаете, что я что-то понял, то ошибаетесь, – сказал Глеб. Понял-понял-понял, – отдалось в голове.
Вернулся Альберт, чем-то довольный, поплевал на ладони, обтер о штаны.
– Ладно, – звенящим голосом сказал он. – Я добрый сегодня. Поедешь с нами. Теперь, Глеб, до самого Шарпа – с ветерком…
И в глазах его полыхнуло то ли безумие, то ли отчаянное веселье.
Олив плыла на спине, поглядывая на все еще недалекое зарево, и чистая вода омывала и успокаивала, и придавала силы. Самое страшное осталось позади, а море не выдаст. Море не выдаст никогда…
Все-таки что-то с нею успели сделать эти проклятые душееды, потому что ни скрипа весел, ни плеска она не услышала и не поняла поначалу, чьи это руки хватают ее и вытаскивают из воды, и очень удивилась, увидев круглые лица Дорис и Арчи. И еще удивилась, что смогла в кромешной тьме ночи эти лица рассмотреть, но оказалось, что небо уже светлое и солнце вот-вот покажется над вершинами.
– То проклятые люди, – сказал отшельник, поправляя на Светлане одеяло. – Грех о них говорить и думать даже – грех. Забудь все, дочь моя. Забудь навсегда…
И Светлана забыла, скользнув обратно в сон. Она уже знала, что только в снах может встречаться с Глебом, потому что и раньше они так жили в этом мире: он по ту, а она по эту сторону сна. Их призрачно и непрочно свело когда-то, но долго это продолжаться не могло, потому что – как вынести такое счастье? Рвется все… Мятный вкус питья, что давал ей отшельник, не имеющий имени, заполнял собой все, и сны делались мятными, холодящими, зеленоватыми… и исчезали в миг пробуждения. И точно так же исчезало все сущее, стоило закрыть гла…
Отшельник посидел над нею, уснувшей большеглазой полудевочкой-полуженщиной, испуганным ребенком, отчаянным путником, готовым к стомильному броску через снежные горы. Для сильных мужчин этот путь. Он сам, дюжину дюжин раз ходивший через большой хребет Эльфийских гор, перед каждым новым выходом испытывал томление души, которое приходилось одолевать внутренней силой. А эта… Но он почему-то знал, что она – перешла бы горы. Если бы лихорадка не свалила ее так внезапно… и, надо признать, вовремя. Затяни болезнь с началом – и там, в горах, помочь было бы труднее.
Все хорошо. Лихорадка не длится долго, а с выздоровлением прибывают силы. Он поможет ей дойти до Логова… а оттуда путь легкий и прямой.
Что бы ни гнало людей через горы – монахи ордена святого Филиппа не вправе отказать им в помощи и сопровождении.
Что бы ни гнало людей… Отшельник вздохнул, взял лампу и пошел в свою землянку. По примеру патрона, филиппианцы должны были проводить ночи в земляных ямах. Или в снежных ямах, если случалось такое…
Там их и хоронили, когда приходил срок.
– Дафна, открой окно, – сказал сэр Карриган. – Накурили…
Дафна молча и неодобрительно пошла к окну. Последние годы она передвигалась все тяжелее, сказывались немалый вес и старые раны: одно падение в карете с моста чего стоило…
Были моложе. Были легче. Были, наверное, глупее…
Черт. Накурили. От этого, наверное, нет мыслей.
Чай остыл. Плохо. Все плохо.
Тугой от ароматов сада воздух с трудом тек через подоконник. Как мед из банки…
– Ступай спать, Дафна, – сказал он. – Завтра подниматься рано…
Поворчав для порядка, старуха ушла. Да, старуха… Даже не верится, что когда-то… Он не стал вспоминать.
Разболтал тепловатый чай, выпил, морщась. Одно название, что чай. Враги бы мои его пили…
А веселые враги пьют бренди – и ничего не боятся. Чего им бояться – молодым и здоровым… Так до последнего момента и не будут бояться, так и будут пить бренди – до последнего момента. А он придет, последний момент… скоро придет. Идите.
Две новости, сэр Карриган, одна плохая и одна очень плохая. И зубы торчат. Терпеть не могу, когда зубы торчат. Даже ровные красивые зубы прирожденного горлогрыза. С чего начнем? – и смотрит, как хозяин. С плохой? С плохой. Некий агент-аналитик похитил огромную сумму американских денег, полученных за проданные туда наркотики, и бежал – скорее всего, туда же, в Америку. Потому что – зачем нашему человеку бежать куда-то еще? Так, а очень плохая? По пути он прихватил нашего интересанта…
Идиоты!!!
И с этими людьми – готовить Преображение!
Боже, Боже… Впрочем, других нет. Придется с этими.
Преображение.
Вдруг сбилось дыхание. Он встал, подошел к окну. Оперся кулаками о низкий подоконник. Вязкий шелест наполнял сад. Странными голосами переговаривались ночные птицы. Жуки-фонарщики бродили, потухая и разгораясь, по стволам и ветвям смоляных пальм. Середина лета…
Полгода до выборов.
Полгода до начала Преображения.
Если изберут, усомнился кто-то внутри. Изберут. Никуда они не денутся – изберут!
Стадо. Просто большое стадо.
Вы еще не знаете этого – а вас уже ведут. Вы проголосуете точно так, как вам скажут. Потому что есть люди, которые умеют разыгрывать выборы буквально по нотам. И эти люди – на моей стороне. Поэтому именно я покажусь вам самым разумным, мудрым и привлекательным. Это так просто…
И вот тогда – начнется настоящая жизнь!
Он пристально всмотрелся в неясные тени и мерцания за окном.
Электрический свет.
Моторные плуги и экипажи.
Корабли-гиганты, движимые паром и электричеством.
Воздушные суда из ажурной стали и алюминия, покрывающие за час многие сотни миль.
Лекарства – от всех болезней. Больше не будут умирать дети.
И – никакого рабства, омерзительного, постыдного рабства! Никакого невежества, никакой несправедливости, при которой одни купаются в роскоши, а другим приходится ходить в обносках…
Ну-ну, сказал он сам себе, полегче. Ты не на митинге. Все это лишь средства…
Но как же они сумели упустить сопляка Марина?! Не катастрофа, конечно, но большая потеря. Мальчишка мог оказаться очень полезен… если, конечно, то, что сообщил рамолик Бэдфорд, хоть наполовину правда.
Очень странная история с мальчишкой. Грач доложил, что ликвидировал его… Ошибся или предал? Или это другой мальчишка? Во всех предположениях слишком много натяжек. И – слишком много совпадений. Если мальчишка не тот, то как он проник в промежуточный мир, минуя вход? А если тот, то какого черта сунулся в лапы Парвиса, если, по здравом размышлении, должен был держаться от всех парвисовских резиденций на десять пушечных выстрелов?
Что-то здесь не то.
Марин… Таинственная личность – хотя, казалось бы, весь на виду. Путешествия, книги, слава. И – невидимый стержень, на который это все нанизывалось. Тайные цели, тайные поиски. Тайные находки. И даже – тайная смерть. Не удивлюсь, если окажется, что он жив. А рядом с ним и на полшага за плечом – о, Кристофер Вильямс… Неисчислимо ваше коварство, полковник. Задумали что-то вновь? Вы виртуозный игрок, полковник, но у нас гораздо больше ферзей.
Он вдруг ощутил холодок, будто увидел именно это: огромную шахматную доску, белые атакуют, готова многоходовая комбинация, ведущая к мату черного короля… но есть что-то в расположении фигур такое, что заставляет съеживаться кожу на спине… какой-то неуловимый дефект… Видение побыло секунду и исчезло.
Нервы.
Ладно, пока оставим это за скобками. Мальчишка, как уверяет Парвис, дал деру в Америку вместе с Величко (вот и вспомнилось имя!) – значит, из игры выбыл. Хотя – со слов Парвиса… Вечно приходится делать поправки на Парвиса. Ну что ж, Америка сэру Карригану не понравилась. Это, конечно, эффектно и здорово, сказал он тогда сопровождавшему его Парвису (везде этот Парвис, черт бы…), но уж слишком шумно и суетно. Парвис улыбался, будто Америка была его личной заслугой.
И вдруг что-то повисло в памяти.
Величко и Марин. Эта связка имен уже существовала раньше.
Закололо сердце.
Он решительно подошел к столу, выдвинул потайной ящичек и достал серебряную фляжку с монограммой. Еще папаша Карриган принял ее, в числе прочего имущества, в залог от адмирала Эдвардса, собиравшего средства на экспедицию к морю Смерти. Адмирал так и не предъявил депозитарную хартию: экспедиция его лишь подтвердила, что море так называется неспроста. И вот – задержалась фляжка в чужих руках… Сэр Карриган (папаша купил рыцарский титул буквально за несколько часов до рождения первенца, а то не видать бы новорожденному такого греющего душу уточнения перед фамилией) налил в кофейную чашечку на Два пальца драгоценного монастырского бренди и проглотил в несколько глотков, презрев и вкус, и теплоту, и аромат. Рамолик Бэдфорд навел его когда-то на этот напиток – незадолго до того, как гады врачи запретили и пить, и есть, и вообще – запретили все.
Итак, Величко и Марин. Величко, именем Альберт, такой невысокий и полноватый, из группы аналитиков… точно. Это он занимался поисками пропавшей библиотеки Марина-старшего. Не нашел… якобы не нашел…
Неужели Парвис не заметил этой связи? Или заметил, но промолчал? Зачем?
Каждый играет, как умеет…
А если этот Величко никакой не дезертир и цель его – не вонючие бумажки… О, черт!
Нет. Никаких спекуляций. Берем только то, что известно. Иначе заговорами и провокациями мы объясним что угодно.
Хотя, конечно, заговоры иногда случаются…
Он даже рассмеялся вслух.
Взял лист бумаги, карандаш. Нарисовал кружочек, написал: «Марин». Другой кружочек: «Велич». Под этим кружочком нарисовал мешок с деньгами, сбоку – книгу. Потом расставил еще кружочки: «Бэдфорд», «Грач», «Женщина Мар. 1», «Женщина Мар. 2», «Парвис», «Вильямс», «Охранка»…
Как шахматы, на миг перед ним возникла зеленая лужайка с живыми людьми, видимыми как бы сверху и сбоку. И в этом ракурсе становились видимыми их намерения и чувства. Теперь ясно было, что Величко и Марин ни о какой Америке не помышляют, а Бэдфорд простоват, а Грач слишком себе на уме – но, похоже, запутался в собственных сетях… и что чего-то главного на этой схеме нет.
Потом видение погасло.
Сэр Карриган откинулся на спинку стула. До завтра, решил он. Нельзя перенапрягаться. Надо себя беречь, лелеять и хранить. Чтобы, когда придет время – с толком потратить.
Он еще раз взглянул на схему. Конечно, не хватает Марина-старшего. Куда мы без тени отца?
Он встал – в голове слегка покачнулось, упоительно и полузабыто – и подошел напоследок к окну. Как пахнет смолой!… Небо начало светлеть, обозначились крыши и кроны. Ночные птицы смолкли, а утренние еще не начали петь. Но жуки-фонарщики почему-то продолжали свое мерцание, теперь уже синхронно: все вместе вспыхивали и вместе погасали, и обычно это происходило как раз под последние ночные песни… Сэр Карриган не успел осознать это несовпадение: что-то тупо толкнуло его в грудь, на миг показалось: летящая птица… он посмотрел, но ничего, понятно, не увидел, поднял руку, чтобы потрогать ушибленное место – рука пошла неверно, как чужая (допился, мелькнула дикая мысль), тогда он повернулся к окну спиной и в свете лампы увидел что-то черное и прямое, похожее на сигарный футляр, торцом приклеившееся к груди. Теперь, ведомая глазом, рука смогла коснуться этого предмета, шероховатого на ощупь – и тошнотная слабость вдруг пролилась вниз, растворила ноги – и пол, внезапно встав вертикально, не больно ударил его по виску и укатился назад, а потом исчез совсем, и следом исчезло пятно света на потолке, и наконец, как видение, исчезло вообще все.
Не спи, толкал Глеба Альберт, не спи! – но Глеб все равно засыпал. Слишком уныл был пейзаж, слишком монотонен – перестук колес. Эх, не ко времени… – кипятился Альберт. Пленный Гоша то ли спал, то ли пребывал в забытьи. Поперек груди его охватывал ремень. Альберт суетился лихорадочно. Он то порывался обучать Глеба стрельбе из автоматического карабина – стрельба не представляла трудности, важно было понять, что только первая пуля летит точно в цель, – потом принялся демонстрировать внутреннее устройство оружия. Оно было простым, но Глебу в его состоянии – недоступным. Внимание проскальзывало. Потом он попытался поставить Глеба впередсмотрящим: ногами на ограждение, придерживаться за поручень на крыше вагончика – и так и смотреть поверх вагонов. Сначала это было здорово: ветерок отогнал было сон, – но потом стало еще хуже. Наконец Альберт понял, что ничего ему от бревна по имени Глеб не добиться, он остановил поезд, отвел Глеба в средний вагон и уложил на какие-то мешки. А потом – Глебу показалось, что прошло минут пять – вернулся и разбудил его.
Была ночь, та фосфоресцирующая ночь пыльного мира, когда света достаточно, чтобы видеть вблизи – и чтобы подсвечивать висящую в воздухе тонкую взвесь так, что все отдаленные предметы становятся размытыми, искаженными и вообще неразличимыми. Злоба, боль и тоска наполняли все в этом проклятом мире, и приходилось мириться, потому что – ничего, ничего не поделать….
– Глеб, – тихо сказал Альберт. – Встань, пожалуйста. Так. Отойди сейчас шагов на триста и ляг на землю. Лучше – за какой-нибудь бугорок. Если что-то случится сейчас… в нормальном мире мы около Шарпа, сориентируешься. Старайся уйти в Палладию. Там им будет гораздо труднее достать тебя. И обязательно свяжись с Департаментом охраны. Пусть изо всех сил ищут библиотеку твоего отца. Все самое важное – в ней. И деньги забери с собой на всякий случай… Ну, иди.
– Зачем? Что ты собрался?..
– Извини, долго объяснять. Они могут обнаружить нас в любую минуту. Пока нам просто сказочно везет. Давай, я считаю до трехсот.
И Глеб, как было ведено, ушел куда-то, волоча свой тяжелый мешок, и лег, и лежал долго без мыслей и сна, как последний человек на земле. Потом он услышал, что зажурчал мотор локомотива, скрежетнули бамперы, медленно, а потом все быстрее застучали колеса… Тогда он заплакал, поняв, что уже теперь-то точно – один. Ему стало безумно жаль себя, жаль так чисто, пронзительно и проникновенно, что звук шагов и голос, позвавший его, он воспринял как надругательство над этой святой жалостью…
– Уходим, – Альберт взял его за руку. – Уходим, Глеб, дружище, уходим скорее…
Уйти они не успели. Прямые и плотные, как бревна, лучи заметались там, куда укатился поезд, а потом – на полнеба вымахнуло голубовато-белое пламя, земля больно ударила по коленям, заставляя встать, но теперь уже Альберт повалил его на землю, в пыль, прижал – страшной упругости звук прошел, пролетел над ними и сквозь них, оставив после себя пустую звенящую тишину… уходим, уходим, немо кричал Альберт, а Глеб все никак не мог сжаться, чтобы уйти. Вновь полыхнуло: желто, дымно, – побагровело, потом еще – глухие взрывы один за другим и трескотня, и металлический гром, как от ударов о железную крышу, и что-то с визгом впилось в землю рядом, а что-то пролетело, гудя и вздрагивая, над головами… языки огня все выше лезли в небо, и на их фоне видна была медленно клонящаяся к земле сторожевая вышка…
Наконец, они смогли уйти.
Сначала было невыносимо тихо, темно, неподвижно. Будто пропало вообще все. Потом прорезался острый запах йода и смолы, потом – перебор ветра в ветвях, далекое живое дыхание моря… Они поднялись и увидели близкие огни.
Пять часов спустя рыбацкий шлюп, сильно кренясь и зарываясь в короткую злую волну Пролива, нес их к островам Тринити…
Олив очнулась – и сразу все вспомнила. Значит, не помогло… Она брезгливо отстранилась от мальчишки – он что-то бормотнул, не просыпаясь – и, голая, пошла умываться. Хотелось ногтями сдирать с себя грязь – и одновременно было противно дотрагиваться до себя, противно носить это лицо и тело. Эх, ванну бы… Но это был слишком уж дешевый отельчик, и из всех удовольствий имелись только кувшин, тазик и спринцовка. И зеркало – как нарочно. Олив скрутило от ненависти к себе. Из зеркала на нее посмотрела злая всклокоченная дрянь.
Все ясно, да? – спросила она у дряни, и дрянь задумалась, а потом почему-то покачала головой.
Значит, еще не все.
Мало пройти через… она поискала слово, но не нашла: не было в людских языках такого слова… через это у ариманитов… Нет, придется еще долго погребать все, что было там, под привычными грехами…
Так уже было однажды, пять почти лет назад – о, целую вечность! – в старой столице на мемориале Уайльда; и зелье, похоже, было то же самое: горная фиалка «патч», – точнее, ее семена. Долго потом приходится забывать то, что то ли было, то ли привиделось…
Умытая и причесанная, дрянь уже не казалась такой дрянью. А главное, в умывальне обнаружилась еще одна не замеченная доселе дверь – Олив думала, что это ниша для вешалки с халатами, а оказалось – выход к купальням! И, накинув первый попавшийся халат, Олив полетела вниз, едва не вломилась в мужскую – впрочем, такую же пустую, как и женская – и с разбегу, скомкав и не глядя бросив халатик, нырнула в чистую, светлую, надежную воду…
В четверти мили впереди чуть возвышались над морем зеленые камни – туда, к камням, она и поплыла.
Доплыв, перевела дыхание, набрала полную грудь воздуха, изогнулась – и ушла в глубину.
Так мог бы выглядеть рай.
Дивный таинственный зеленый сумрак, косые лучи, ковер из мягких трав, колышущихся медленно и грациозно, и серебряные души праведников, что порхают быстрыми стайками…
Она плыла и плыла, а потом вернулась наверх. Ни облачка не было в небе. Залив лежал, как туманное зеркало. Что-то поднималось в человеке от такой вот неподвижности… что-то темное и протестующее. Молодое солнце недавно выскользнуло из-за искрящихся вершин и гладило и щекотало разнежившийся в тени гор город, сложный, замысловатый и нелепо праздничный, как огромный свадебный торт.
Можно было возвращаться. Море, как и положено великодушным гигантам, приняло в себя ее грехи, вольные и невольные, телом и помыслами, и теперь отпускало ее на сушу…
Человека, сидящего на верхней ступеньке лестницы, ведущей от купален, она заметила издали, но до самого последнего момента, до того, как поравнялась с ним, узнать не могла. Мужчина в рыжих мятых штанах, в клетчатой бумажной куртке, в белой широкополой шляпе, надвинутой на лоб – то ли спал сидя, то ли ждал не ее, то ли думал о чем-то сосредоточенно и отстраненно. Внезапно испугавшись, Олив остановилась за ступеньку от него, и тогда он поднял голову…
– Кит? – не веря себе, выдохнула Олив.
– Не думал, что узнаете, леди, – усмехнулся он истонченными черными губами. – И запомните: имя мое здесь Юджин Хэрт. Запомнили?
– О, Господи… – Олив почувствовала, как рот ее расползается все шире и шире, а под горлом щекочет, готовясь прорваться, то ли кашель, то ли идиотский смех. – Запо… Запомню! Пер Бако! Юджин Хэрт, с ума сойти!..
– И что я сказал такого смешного? – пожал плечами полковник Вильямс, отныне – Юджин Хэрт.
– Я рада! Я просто рада, как собака! Но как ты сумел? Ведь тебя же ранили – всерьез!
– Есть способы… Олив, птица, тебе надо что-то забрать из комнаты?
– Плевать!
– Тогда едем – и быстро, тут уже начинают просыпаться…
– Как ты меня нашел?! – в спину Вильямсу крикнула она.
Но – Юджин Хэрт – на бегу сделал неопределенное движение рукой. Бежать ему было тяжело. Могла бы даже показаться смешной такая манера бега… По галерее они обогнули дом и поднялись на тротуар. В трех шагах стояла светлая коляска, запряженная парой, и кучер привстал на козлах и поклонился.
Это был сержант Баттерфильд.
Светлана не могла и подумать, что переход через горы окажется таким легким. Правда, отшельник сказал, что так лишь кажется после болезни – «лихорадка предгорий» делает человека на время невосприимчивым к холоду и усталости и безотчетно счастливым. Некоторым даже кажется, что они смогут летать… и пытаются, да. У многих, особенно пожилых, просто не выдерживает сердце. Зато тем, у кого оно выдерживает, хватает сил дважды пройти горными тропами от Аркадии до Тристана и от Тристана до Аркадии. Почему дважды? – не поняла она. Потому что Тристан – поразительно скучный город…
Шли так: поднимались за час до рассвета, приводили в порядок хижину – и на рассвете выступали. Несколько часов занимал путь до границы снегов, там делали привал, после полудня миновали очередной перевал и начинали спускаться в очередную зеленую долину… Около пяти часов вечера на пути оказывалась следующая хижина, и здесь разжигали очаг, варили похлебку из сушеного мяса и свежих кореньев и чай с травами. Все рассчитано по минутам, удивлялась Светлана, который год вы так ходите? Двадцать седьмой…
Да поможет тебе Господь, сказал отшельник на прощание, когда все снега остались позади, по сторонам громоздились заросшие терновником и куманикой остатки каких-то древних укреплений, а впереди и внизу, далеко, но достижимо – выступали из зелени красные петли дороги. Спасибо вам, святой отец, – Светлана поклонилась, поцеловала руку, шершавую и черную от горного солнца – почувствовала легкое, как ветерок, прикосновение к волосам, замерла почему-то. Дочь, подумала она, дочь… я так и не узнала ничего…
Когда она оглянулась, а оглянулась она очень скоро, отшельника уже не было там, где они простились.
В легком ее мешке было еды на три дня: дюжина своеобразных конфет из ореховой муки и медвежьей крови, сваренных на меду; несколько каменных сухарей с перцем; полфунта вяленого мяса; фляга с густым, как мед, монастырским вином. Кольцо с пальца и серьги из ушей она сняла и спрятала в башлыке старой, местами лысой, куртки из оленьего меха. И одеждой, и обувью – оленьими сапогами, сшитыми грубо, швами наружу, зато мягкими и удобными внутри, – снабдил ее все тот же отшельник. Когда она, ахнув, увидела целый амбар, где штабелями лежали, спрессованные, многие сотни, если не тысячи, таких сапог, курток, стеганых рубах и штанов, когда попыталась стащить кольцо с пальца – отшельник мягко сказал, что брать от нее они ничего не могут, но если когда-нибудь у Светланы появится желание пожертвовать что-то ордену – орден примет с благодарностью и молитвой.
Темнота застала ее у чьих-то покосов, и ночь она провела в теплом стогу, в одуряющих ароматах свежего сена.
Весь следующий день к ней пытались подобраться вопросы: ну а как дальше? куда? каким образом?… – однако она легко прогоняла их: просто отмахивалась, как от мошкары, – и бежала по красной, прорезающей густую сочную зелень дороге – вперед и вниз…
Она почему-то совершенно пренебрегала тем, что на дороге – на дороге! – ей ни разу не попались ни встречные, ни попутные люди…
Сайрус с трудом откинулся на спинку стула – ему все еще было тяжело подниматься из кресел, и он пользовался исключительно стульями, – кивнул на коробку сигар:
– Курите, пожалуйста.
– Если не возражаете, я лучше трубку, – отозвался гость.
Он был небольшой, смуглый, но светловолосый, с острым носиком и удлиненным раздвоенным подбородком; на правой скуле его виднелось размытое лиловое пятно, похожее на недостертую кляксу. Клетчатый коричневый пиджак облегал тело идеально, без единой лишней морщинки. Булавка галстука и цепочка часов были простыми и строгими, но – платиновыми. И трубку он вынул дорогую, «шеппертон», а к ней – сафьяновый кисетик с клеймом «Табачная мануфактура Пряхин и сыновья» и длинные спички из красного благовонного дерева. Сайрус сдержал улыбку. Такова была манера всех адвокатов и частных сыщиков: демонстрировать свое чаще всего воображаемое богатство. У этого, по крайней мере, был вкус…
– Основное я понял из письма, – сказал посетитель. – Хочу лишь уточнить детали: желаете ли вы, чтобы вашу супругу препроводили домой – или всего лишь установили ее местонахождение?
– Нет, конечно – никакого препровождения. Она свободный человек и вправе быть там, где пожелает сама. Я хочу, чтобы ее, во-первых, нашли – а во-вторых, установили негласную опеку. Охрану. Возможно, ей понадобится помощь… вы меня понимаете?
– Помощь какого рода?
– Видите ли… Выяснилось, что моя жена и ее спутник разыскиваются полицией Эркейда – и, кажется, боевиками профсоюзов.
– Лихо!
– Так уж получилось.
– Я надеюсь, вы понимаете, милорд, что против полиции наши агенты ничего предпринять не сумеют. Дура лекс, сед лекс [Закон суров, но это закон (лат.)].
– Я не требую, чтобы вы входили в явные противоречия с законом, мистер Купер. Просто – постарайтесь подстраховать их от опасностей. Да, и еще: с ними, вероятно, путешествует леди Олив Нолан…
– Подан? Это не та, которая…
– Я не сомневался, что вы ее вспомните.
– Тогда извините за нескромный вопрос: кто с кем убежал?
– Не знаю, мистер Купер. Единственное, что могу сказать: это не похоже на банальный адюльтер.
– Так. А чем именно не похоже?
– Скажем, тем, что для этого не требовалось никуда убегать. Им было куда легче встречаться здесь… Да, у них был роман, у моей жены и этого юноши. Поверьте: я не имел ничего против. Так или иначе – через год, даже меньше, мне пришлось бы развестись с нею. Дура лекс, как вы заметили. Я подозреваю, что некая опасность начала угрожать кому-то из них уже здесь – и они попытались скрыться от нее… – Сайрус улыбнулся.
– Будем считать, что я понял все: найти, не мешать, охранять – и сверх того все, что понадобится. Известить, естественно, вас. Так?
– Исчерпывающе. Относительно гонораров и возмещения затрат у меня возражений нет. Аванс вы получили?
– Да. Разрешите откланяться?
– Удачи вам, Купер.
– Я подозреваю, что удача нам понадобится, – сказал детектив, вставая.
(С того дня, когда стало известно об убийстве Фостера, города «черного треугольника»: Меркьюри, Тристан, Пальм-Харбор – начали бурлить. Профсоюз транспортных рабочих начал бессрочную стачку. А через три дня волнения выплеснулись на улицу, подхлестнутые сообщением о смерти еще одного народного трибуна и реального кандидата в президенты сэра Карригана. Страсти стремительно накалялись. Но к тому времени, когда раздались первые выстрелы и пролилась первая кровь, гвардейский полк выгружался из эшелонов в предместьях Пальм-Харбора, в гавань Тристана вошли крейсера «Жасмин» и «Оркид», а с ними военный транспорт «Буффало». Наученное мятежом в Порт-Элизабете, где жертвы исчислялись многими сотнями, правительство намерено было лить воду ведрами на искры, но не допустить пожара…)
– Уйди отсюда! Уйди! Не хочу тебя видеть!..
– Глеб…
– Ты обещал ему, что оставишь его в живых! И убил – раненого! Как собаку, как клопа…
– Я не обещал ему ничего.
– Я слышал! Я сам все слышал! Ты теперь и мне врешь!
– Я лишь сказал ему, что он мне нужен. Он был мне нужен именно для этой цели. Чтобы так думали: это его работа.
– Это грязно, это мерзко, как… как…
– А то, что они тебя держали взаперти и накачивали наркотиками – это не мерзко? Что они готовы были твою женщину пытать на твоих глазах – это не мерзко? А взрывчатку они что – для салютов везли? Дорогой мой, когда имеешь дело с этой фирмой – о правилах боя лучше забыть.
– Все равно – я не желаю…
– Тогда они придут сюда и сделают все по-своему.
– Не сделают.
– Почему это?
– О них знают.
– И всего-то? Эх, Глеб, Глеб… Пойми: они орудуют здесь уже почти шестьдесят лет. У них десятки тысяч сторонников, партии, профсоюзы. Они ввозят деньги и оружие, ввозят технологии… Запрет на паровые машины и телеграф был снят их стараниями. Старые законы запрещали подобное – они сумели провести новые законы. Они купили Карригана – полностью, с потрохами. После выборов уже не останется никаких препятствий для легального проникновения… Я не вижу выхода, кроме как – убивать их всех одного за другим… Но и это поздно, наверное. Единственное, что обнадеживает – у них там такая Высочайшая степень секретности, что будет очень трудно восполнять потери. Меня проверяли четыре года…
Молчание. Темнота. Костер догорал.
И – сначала:
– Ну, оставь меня. Дай побыть одному…
– Нет. Или отдай оружие.
– Я ничего не сделаю.
– Глеб, пойми: тебя накачали отравой. Сейчас идет похмелье, ломка. Ты воспринимаешь все слишком остро, будто без кожи…
– Как я мог ее там бросить! Как я мог!..
– А что реально можно было сделать? Искать – и снова попасть в руки комитетчиков? Второй раз побега не получилось бы. Мы сделали самое разумное. Ведь она их не интересует абсолютно. Им нужен лишь ты. Пока ты не в их руках – она в безопасности. Вот это постарайся уяснить.
– Все равно: низость, низость…
– Низость. Но другого выхода просто нет. Шла бы речь о тебе одном – ха! Но от тебя теперь зависит и эта женщина, и весь мир в придачу…
– Это я не понимаю…
– Ты им нужен только потому, что пенетраторов такого класса просто не существует. У Комитета их нет вообще, у Карригана – два или три человека, которым нужен день, чтобы просочиться в промежуточную зону…
– Это где пыль?
– Да. И еще день – чтобы пройти в соседний мир. Ты делаешь это мгновенно. Поэтому за тебя так и взялись. И, видишь ли… они считают, что это у тебя не природная способность. Что тебя научил отец. И что ты знаешь, как именно он тебя этому научил…
– Я точно знаю, что не учил.
– Это мы потом обсудим, отдельно…
– Его убили они?
– Видимо, да.
– Видимо?
– Ну, Глеб! Не могу же я знать всего. Там знаешь как друг от друга все скрывают?
– Подожди. Ты сказал, что пенетраторов у вас нет…
– У них. Я не с ними.
– У них. А у Карригана есть. Отца убили в запертой комнате…
– Карриган – марионетка. Кукла на ниточках.
– Думаешь? А мне кажется, он просто хочет их использовать, а потом выкинуть… – Глеб вдруг оборвал себя. Это была не его мысль, и прозвучала она в голове каким-то чужим голосом. Не могло у него быть мнений о сэре Карригане и его отношениях с КГБ – он узнал об этом только что, и плевать ему было на них всех… – Так кем же все-таки был мой отец?
– Некоторое время он был начальником Тринадцатого отдела КГБ – то есть того самого, который занимался Транквилиумом. Неожиданно для всех он бежал сюда и здесь начал бороться против своей же организации. Почти тридцать лет… В Палладии он создал мощную систему противодействия, и там комитетчикам пришлось туго. Оперативной деятельности почти не ведется, агентура слабая, информации поступает мало. Но вот в Мерриленде… здесь ему почти ничего не удалось сделать и теперь Мерриленд очень близок к тому, чтобы стать плацдармом вторжения. Кроме того, он искал способы закрытия проходов. Как выяснилось, старые способы не слишком надежны…
– И – нашел?
– В Комитете считают, что нашел.
Опять молчание. Долгое. Краснеют угли.
– А-лик… опять… все то же…
– Говори. Говори же! Ну! Что тебя давит?
– Не знаю… Жить не хочется, вот и все. Просто не хочется жить. Будто Бога не стало…
– Я понимаю…
– Нет, не понимаешь, никто не понимает. Когда говоришь – все совсем не так, как было. Если повторять слово, смысл исчезает, верно? Значит, не в слове дело, не в слове… Смысл – он как бы отдельно, и слова только мешают. Путаются сами и путают все остальное, набиваются в уши… толпятся, заглушаются одни другими – как люди, право… А Бог – молчит. И если говорит, то очень тихо. И не словами – он поступками моими со мной говорит, желаниями моими… Вот чего не понять. И если его не стало, то какой же я тогда человек? Сейчас возьму револьвер, поднесу к голове и вышибу себе мозги. Понимаешь – не страшно и даже не противно. И не жалко. А – не делаю почему-то… Вот ты – используешь людей, как карандаши, как промокашки. Охранника убил, чтобы на нас не подумали, будто не мы этот взрыв учинили, на мне ездишь из мира в мир… Так надо, да? Высшая цель какая-то? Откуда нам ее знать-то, высшую цель? Не дано этого человеку. Как природу Бога постичь не дано. И даже самое простое: а есть ли Бог? – не узнать при жизни. Если есть – одно дело… а вдруг как нету? Что тогда? Значит, и смысла нету ни в чем, а уж о высшей цели и говорить-то совестно… Да ведь и человека тогда, по-настоящему, тоже нет. Так ведь? Ну, скажи?..
– Так, наверное…
– А вот совсем и не так! Потому что людям – всем – в глубине души безразлично, кто там наверху и может ли человек что-нибудь сам один – лишь бы погода была теплая да после смерти безгрешие оплачено, как сговаривались… Бред какой-то! Будто Бог обязан отвечать за погоду! За нами же выдуманные грешки! Все не так, не так, а вот как – не могу сказать, слова мешают…
Молчание. Темнота. Погасли и угли. Далекий вой. На острова Тринити не водятся твари крупнее шакала, но от воя сами собой сжимаются пальцы.
– Алик…
– Говори.
– Я спросить хочу. Почему ты… ушел от них?
И – молчание. Потом – тихо, почти шепотом:
– Не знаю…
– У тебя кто-то остался… там?
– Да. Жена. Сын.
– И… как же они теперь?
Молчание.
– А родители?
– Умерли. Уже давно.
– От чего?
– От старости, от болезней… Я поздний ребенок.
– А-а. Я думал – война.
– И война была. Все было.
– Потом расскажешь?
– О чем?
– О своем мире.
– Сам все увидишь. Да и расскажу, конечно.
– Увижу?
– Да. Иначе нам в Палладию не попасть.
Молчание.
– Алик, и все-таки… Как же быть с твоими?
– С семьей?
– Да. Разве же так можно?
– Нельзя, наверное… да иначе не получалось. Не пойдет жена за мной, вот в чем дело. И сына не отдаст. Да и он – не захочет. Что ему тут делать? Даже радио нет…
– Чего нет?
– Радио… Это неважно. Это все… как бы тебе сказать…
– Жена тебя не любит?
– Уже и не любит, наверное. А главное – они оба слишком уж увлечены благами цивилизации.
– Это действительно блага?
– Самое смешное – да. Но что-то мне во всем этом нравится.
– А ты ее любишь?
Молчание.
– Нет, наверное. То есть я буду горевать, если с ней что-то случится… но, скажем, скучать я по ней не скучаю.
– А по сыну?
– Скучаю. Он… он хороший парень. Только меня не поймет, вот в чем беда.
Молчание. Полная, великая, ни с чем не сравнимая темнота.
– Алик…
– Плохо тебе?
– Нет, ничего такого… А что это было – что ты взорвал? Важное?
– Очень важное. Это был единственный широкий проход, через который можно было не таскать понемножку на себе, а возить вагонами – ну, ты видел. Он здесь идет от Шарпа до Сандры, а в Старом мире – от Владивостока до побережья Америки. Через него, я знаю, в Америку везли наркотики: кокаин, гашиш. Подрывали моральные устои… Тоннами везли, представляешь? А теперь, как я понимаю, везут оружие – в Сандру. Будут теперь там поднимать восстание… Думаю, вовремя мы диверсию учинили. Теперь не скоро разгребут завал.
– Думаешь, завалило?
– Думаю, да. Надеюсь.
– А если нет?
– Тогда они навезут всякого оружия, и с ними уже не справиться никогда…
Молчание.
– Алик, ты, конечно, лучше меня во всем этом разбираешься. Ты мне говори, что делать. Я буду.
– Первым делом – поспать.
– Я будто только что проснулся. Нет, я о главном…
– Да, я понимаю. Только и ты пойми: нет у меня готовых планов и готовых ответов. Я ведь не собирался уходить… все как-то само получилось. Даже не верится… Который час?
Глеб вынул часы – те, отцовские, от странного Кирилла Асгатовича; чем дальше, тем непонятнее становилась эта фигура – и откинул крышку. Стрелки светились нежно-зеленым, и таким же нежно-зеленым, только слабее, светились буквы на ее внутренней стороне. Только отец и он сам знали, что означает это слово…
Заколотилось сердце.
– Половина третьего, – механическим голосом сказал Глеб.
– А там, получается, почти полдень… Что ж, пойдем тогда, раз уж все равно не спим?
– Пойдем.
– Случилось что-нибудь?
– Нет, все в порядке. В полном порядке.
– Голос у тебя какой-то такой стал…
– Не знаю. В горле запершило, вот и все.
– Ну, бывает… Глеб, слушай меня внимательно. Мы перейдем сейчас в мир, совсем на этот не похожий. Там все не так. Люди – другие. И тебе нельзя показать, что ты – не такой, как они. Будь очень сдержан. Не удивляйся ничему. Не спрашивай меня при посторонних ни о чем. Как можно меньше говори. Притворяйся, что плохо слышишь. Будет кто лезть с разговорами – морщься, переспрашивай, прикидывайся дурачком или просто тупым. Контуженным. Сможешь?
– Н-наверное…
– Попробуем. Сколько времени, а?
– Что?
– Сколько времени, говорю?
– А-а… Времени? Понял.
– Так сколько, я спрашиваю?
– Да, конечно. Не беспокойтесь…
– Переигрываешь, Глеб. Ты отвечай, только не сразу. Делай большую-большую паузу перед ответом. Будто прислушиваешься к чему-то внутри. Будто тебе нужно время, чтобы понять вопрос, чтобы подобрать слова для ответа…
– Да? Тогда, конечно… это можно. Это да.
– Вот так, нормально. Не совсем дурачок, а просто медленно соображаешь. И еще: ни на что не смотри подолгу. Никому не смотри в глаза. Не реагируй на ругань. Не улыбайся. И вообще – поменьше эмоций. Тупой и глухой. Я буду тебе подыгрывать. Ты – мой брат, контуженный в Афганистане. Но если тебя спросят об этом прямо, не отвечай ничего. Замыкайся наглухо. Понял? Сумеешь?
– Постараюсь.
– Ты постарайся. Потому что иначе… Иначе будет плохо. И не только нам. Очень многим.
Поднятое на ноги срочной телеграммой в триста шестьдесят слов, эркейдское отделение частного сыскного агентства «Армстронг и Купер» (шесть человек, включая уборщицу) немедленно развило бурную, но притом вполне рациональную деятельность. В результате уже вечером Сол Эйнбаум, шеф отделения, знал следующее: полиция не подозревает разыскиваемых в убийстве, отдавая себе отчет, что их подставили настоящие преступники, однако ведет игру, в которой беглой паре (тройке?) отводится незавидная роль приманки. Налет на отель «Рэндал» продемонстрировал степень риска, которому подвергалась «приманка». Далее: когда-то контрабандист и мелкий пират, а теперь скупщик янтаря по кличке «Угорь» Айова Гленн рассказал, что слышал своими ушами, как Арчи Макферсон рассказывал о своих приключениях. Он подрядился отвезти двух пассажирок в Сандру, но во время ночевки на берегу их всех захватили ариманиты и измывались так, что и понять было нельзя ни черта. В конце концов они сумели смыться сами и лодку спасти, но одна из пассажирок так там и осталась… Что это были за пассажирки и где именно все это произошло, установить пока нельзя: Арчи в море и вернется хорошо если через две недели. Да и не скажет он вам, покачал головой Угорь, подумав. Не верит он вашему брату, и правильно делает… Наконец, портье отеля «Рэндал», дежуривший во время налета, рассказал следующее: мистер и миссис Голицыны… (Что? Лорд и леди? Но мы этого не знали… такие скромные люди…) наверняка были теми, за кем пришли погромщики. Потому что оба убитых постояльца были чем-то на мистера… на лорда Голицына похожи: молодые, высокие, светловолосые. Но сам он – пропал… Он поднялся в свой номер за полчаса до налета… нет, раньше – за три четверти часа, и больше его никто не видел. Полиция считает, что он просто незаметно ушел то ли во время погрома, то ли сразу после него – пока еще царила суматоха. Да только уж поверьте мне: не могло такого быть. Нет в здании ни тайных выходов, ни лестниц, у нас солидный отель, и безопасность постояльцев на высоте. Войти и выйти можно только через парадную дверь – и все! Конечно, есть и черные ходы, подвальные, и чердачные. Но только все они заперты на засовы изнутри, и никак нельзя выйти в дверь, а потом запереть ее за собой на засов и на висячий замок – а кроме того, есть еще несколько хитростей, которые раскрывать нельзя, но которые позволяют утверждать: нет, этими ходами он не воспользовался. Либо его убили, расчленили и выносили по частям (крайне маловероятно, потому что скрыть следы такой операции невозможно), либо он несколько дней прятался где-нибудь под кроватью, а потом переоделся, загримировался… Есть один пикантный момент: чета Голицыных вошла в холл отеля вместе, затем лорд взял ключи от сейфа и поднялся в хранилище, леди же пошла в ресторан; через несколько минут в ресторан буквально влетела очень красивая, но страшно взволнованная дама, и тут же леди и эта дама покинули отель, сели в коляску и уехали. Так вот: эту красивую даму он, портье, видел вчера и сегодня: вчера – на бульваре Лили под руку с лейтенантом флота, а сегодня – выходящей из дома напротив Музея природы в сопровождении мужчины средних лет, по виду отставного офицера, подволакивающего ногу…
Дом напротив Музея природы принадлежал некоей транспортной компании «Глобо». Большую часть года он пустовал. И город, и частные лица пытались перекупить этот дом у нынешних его владельцев – без малейшего успеха. Компания платила немалый городской налог только за то, что два-три раза в год устраивала здесь шумные праздники с духовыми оркестрами и фейерверками. Постоянно в доме жил только угрюмый сторож, его жена-кухарка и двое взрослых сыновей, постоянно занятых в саду, по ремонту, на мелких перестройках…
Сол посвистел и побарабанил пальцами по исписанным листкам бумаги. Картина получалась хмурая. И схлопотать можно было не только по морде… Он встал, отпер сейф, достал свой проверенный десятизарядный «эрроусмит». Приоткрыл оконце магазина, пересчитал донца гильз: все десять. Пристроил пистолет в специальной наплечной сумке. С виду сумка как сумка, но: бьешь большим пальцем по защелке, пружина тут же распахивает крышку, рука уже на оружии, стрелять можно сразу, не извлекая из зажимов. Четверть секунды.
Из агентов на месте был только Хантер. Двоих Сол отправил на поиски ариманитов, и это могло потребовать времени. Ли Эшвилл сидел в редакции «Эркейд кроникл» и листал подшивки: кто-то вспомнил, что были в истории отеля «Рэндал» случаи исчезновения то ли гостей, то ли посетителей. И – был какой-то тихий и загадочный скандал вокруг Музея природы…
Он запирал уже дверь конторы, когда в коридоре появился мальчишка-посыльный в редакционной фуражке.
– Кто тута Эн-ба-ам? – басом спросил он.
– Ну, я, – сказал Сол. – И что?
– Два-а пенса у тебя-а есть?
– Допустим, есть. И что?
– Та-агда получи письмо-о, – он протянул Солу пакет, сунул монетки за щеку и отсалютовал двумя пальцами.
Записка была от Эшвилла. «Шеф, за последние два года – полный ноль. Ищу дальше. Поступили телеграммы о вооруженных столкновениях в Меркьюри. Дорога на Тристан перекрыта – это точно. Телеграфные линии по побережью обрезаны, связь со столицей крупная, через Остров. Видимо, все гораздо серьезнее, чем мы считали. Упорные слухи об убийстве Карригана. Будьте предельно осторожны». И – крючок вместо подписи.
– И что ты об этом думаешь? – Сол еле дождался, пока Хантер дочитает послание.
– Ничего, – сказал Хантер.
– Тогда поехали, побеседуем с леди. Если она, конечно, ждет нас в домике «Глобо». А вдруг и сама ягодка там же – сидит и нас ждет?
– Нет, – сказал Хантер.
Лошади стояли под седлами, о чем-то тихонько беседуя между собой и лениво отгоняя ленивых мух. Сол подтянул подпругу и вскочил в седло. Хантера опять приходилось ждать. Хантер был медлителен во всем, кроме драки.
Они пустили кобыл рысью, стараясь держаться подальше от никогда не пустеющих тротуаров. До Музея природы было далеко – почти через весь город. По дороге они вспомнили, что не обедали, по запаху нашли открытую закусочную, купили, не покидая седел, по огромному мясному пирогу и по бутылке славного эля, на ходу перекусили – отсрочили голодную смерть, говоря словами Хантера, который сейчас молчал.
– Какой день сегодня? – Светлана, отчаявшись сосчитать сама, оглянулась по сторонам. – День недели – какой?
Палатка ответила равнодушным ржанием. Ближайшая соседка, ухватистая бабешка со спутавшимися легкими волосами, приподнялась на локте:
– День тебе, козочка? Праздничка какого ждешь, нет? Праздничек ща будет – с духами, с букетами! – и она, крутнувшись к Светлане тощим задом, задрала подол своего балахона и оглушительно пукнула.
Все опять заржали, только огромная торговка Барба взревела:
– Ты опять, срань!..
Но ее подавили:
– Тихо, Барба, сейчас смешно будет!
Светлану смело на пол, на квадрат четыре на четыре шага, вокруг которого на деревянном помосте валялись, изнемогая от безделья, двадцать женщин, задержанных в зоне особого контроля. Воняло страшно…
– Смотри, котенок когти выпустил!
– А глазки-то, глазки – сверкают!
– Дейзи, повтори залп! Она тут же и сдохнет!
– Дейзи, дай ей в нос, чтоб не нюхала!
– Эй, леди, что ты смотришь – порви ей сраку, и все дела!
– О, Дейзи ща как!..
Дейзи, пердунья, неторопливо спустилась с помоста и так же неторопливо протянула руку, чтобы схватить Светлану за волосы – она уже избила так одну девушку, схватила за волосы и ударила несколько раз о свое огромное тяжелое колено, каменное вздутие на тощей ноге, – но на этот раз ее руки схватили воздух. Светлана, чуть пригнувшись, стояла в полушаге от того места, где была миг назад. Уроки боцмана Завитулько, обучавшего рукопашному бою морских пехотинцев, не забылись. Вам, девкам, это нужнее, говорил он и гонял ее, восьмилетнюю, вместе с матросами. Дейзи снова протянула к ней руки, теперь уже целя в глаза скрюченными пальцами, и Светлана легко поднырнула под эти руки, шагнула вперед и чуть влево, подпрыгнула и в прыжке локтем врезала Дейзи по шее – сразу за ухом. Та рухнула, как мешок с черепками.
– Что ли все? – разочарованно спросил кто-то.
– Убила!.. – прошептал еще кто-то. – Бабы, она ее убила…
– Кто-то хочет тоже? – резким голосом – сталь о камень! – крикнула Светлана. – Давайте – сразу!
– Охранник! – заверещали в углу. – Тут насмерть!.. Насмерть!
Светлана, чувствуя вдруг слабость в коленях, присела рядом с Дейзи, взяла ее запястье. Пульс был.
– Выживет, – сказала она, вставая.
Все почему-то замолкли.
Потом снаружи завозились, развязывая полог. Светлана дождалась, когда в палатку влетит свежий воздух, и только тогда оглянулась. Два солдата и офицер.
– Голицына есть? – спросил офицер лениво.
– Я – Голицына, – сказала Светлана.
– На сортировку, – сказал офицер.
Снаружи ждали другие: пятеро мужчин и женщина. Все были грязные и помятые. Лишь один, невысокий, но крепкий, держался как-то иначе. Будто бы грязь к нему не пристает, подумала Светлана и встряхнулась.
Лагерь для интернированных располагался в лощине, заросшей по краям аралией и дикими абрикосовыми деревьями. Запах их, стекая вниз, смешивался со смрадом людского скопления и доводил до исступления.
Кто-то – Глеб? Боже, как давно это было!.. – рассказывал о цветах пустыни, которые приманивают насекомых подобной чудовищной смесью: «свиной навоз, розовое масло и гнилой лук». Но там – пустыня…
Здесь, обнесенные проволочной изгородью, стояли древние, ветхие, неизвестно из каких глубоких хранилищ извлеченные палатки. Брошенные на землю беленые рейки обозначали пути, по которым можно ходить. Одинаково мерзко несло и от кухни, и от нужника. Побрякивая железным, мерно шли караульщики. Как бы серые тени скользили у их колен… Лишь однажды Светлана слышала лай этих: кто-то пытался бежать.
Все это было предназначено для унижения.
Светлана не понимала сама, что помогло ей продержаться эту неделю. В первый день казалось: конец. И становилось хуже изо дня в день, но одновременно откуда-то приходили силы сопротивляться, и сегодня она знала: можно выдержать и не это. И даже – годами. Если только нужно выдерживать…
В сортировочной палатке, освещенной ацетиленовыми лампами, было гнусно и жарко. К вони немытых, неухоженных тел добавился едкий запах страха. Скученных людей вызывали по одному за брезентовую перегородку, где и происходила непонятная «сортировка», а оттуда уводили каким-то другим путем, потому что никто не возвращался обратно, и спросить, что же там происходит, было не у кого.
Очередь до Светланы дошла за полночь. Из полусотни приведенных – осталось четверо. Двое лежали на заплеванном, неимоверно грязном брезентовом полу. Но Светлана и тот мужчина, с которым ее вместе привели и на которого она обратила внимание, упрямо стояли, переминаясь с ноги на ногу или делая изредка несколько полуприседаний: разговаривать или выполнять нормальные гимнастические упражнения охрана не позволяла. Долго, больше часа, они так и провели – вчетвером. Наконец появился лысоватый лейтенант без фуражки, пальцем поманил Светлану:
– Идем, красотка.
Она – пошла. За брезент, в неизбежность.
Дико хотелось пить.
Стол, и по ту сторону стола – двое. Они закрыты от света белого пламени и потому почти не видны.
– Садись, – голос в спину.
Брезентовый складной табурет, очень низкий – колени торчат. Прикован короткой цепочкой к центральному колу палатки. Хороший кол, крепкий…
– Имя?
– Ксения.
– Полное имя.
– Ксения Николаевна Голицына, урожденная Медиева.
– Число исполнившихся лет?
– Двадцать два.
– Сословие? Звание, титул, если есть?
– Княгиня.
– Подданство?
– Подданная Ее Величества.
– Понятно… – что-то странное в голосе. – Рост пять футов шесть дюймов, телосложение среднее, ближе к субтильному, цвет волос черный, цвет глаз зеленый, темный, скулы высокие, нос прямой, губы средней полноты, нижняя слегка выступает, подбородок закруглен, шея удлинена, запястья тонкие, кисти рук узкие, пальцы длинные, ногти овальной формы, родимое пятно в форме чечевицы у основания второго пальца правой руки, шрам звездообразной формы, деколорированный, выше правого коленного сустава, родимое пятно коричневого цвета, плоское, размером с лесной орех, на пояснице-левее позвоночного столба… Осмотр производить будем? Или вы просто наклоните голову?
Светлану обдало жаром. Конечно, волосы уже отросли, и обнажились непрокрашенные рыжие корни…
– Отлично. Ваше молчание я расцениваю как признание моей правоты. Поскольку княгиня Ксения Голицына тяжело ранена и находится в тюремной больнице Пальм-Харбора. Опознана теми, кто хорошо знал ее в лицо… Еще один портрет, если позволите. Сыскное агентство «Армстронг и Купер» разыскивает некую леди С., девятнадцати лет, рост пять футов шесть с половиной дюймов, телосложение среднее, ближе к субтильному, цвет волос рыжий, темный, глаза зеленые, миндалевидные, нос прямой, короткий, губы полные, подбородок небольшой, удлиненный, шея длинная, плечи прямые, узкие, запястья тонкие, пальцы рук длинные, на четвертом пальце левой руки неснимаемое тонкое серебряное кольцо… Что скажете?
– Ничего не хочу говорить. Сколько меня здесь продержат?
– Здесь – уже нисколько. Мы переводим вас в тюрьму. А сколько лет вы проведете там, решит суд. Думаю, не меньше пятнадцати.
– За что?.
– За сотрудничество со шпионами и убийцами. И муж ваш, дорогая леди Стэблфорд, ничем не сможет вам помочь.
Молчание. Потом:
– Объясните, что вы имеете в виду?
– Объясняю: вы с вашим другом путешествовали по документам и в гриме известных уже полиции террористов: князя и княгини Голицыных. Я удивляюсь, конечно, что полиция смогла попасться на такую примитивную снасть, но факт остается фактом: наблюдение еще в Порт-Элизабете было установлено именно за вами. Что позволило упомянутой преступной чете прибыть в Ньюхоуп, а затем и в Пальм-Харбор, где они совершили несколько политических убийств. Таким образом, ваше участие в акции несомненно, и в ближайшие дни вам будет предъявлено обвинение.
– Тогда я требую адвоката.
– Поскольку вы пока находитесь на территории, где установлен режим военного положения, адвокат вам не положен. Позже.
– Тогда позже мы и продолжим беседу.
– Нет. Продолжим мы ее сейчас, но касаться будем более простых тем. Выпейте воды. Еще?
– Да.
– Хорошо. Итак, вы леди Стэблфорд, урожденная Светлана Белова? Гражданка Мерриленда, жительница Порт-Элизабета?
– Да.
– И что вас связывает с этими убийцами?
– Ничего. Это… недоразумение, совпадение… какая-то дикая случайность…
– Вы сами в это не верите.
– Может быть. Другого объяснения у меня все равно нет.
– Тогда просто расскажите.
– Я сбежала из дома. С любовником. Это все.
– А документы?
– Мой друг купил их где-то… и я выкрасила волосы, чтобы соответствовать описанию в паспорте…
– А зачем вообще это надо было делать: покупать паспорта, менять внешность?
– Неужели вы не понимаете?
– Нет.
– Тогда и не поймете. Даже если я буду объяснять.
– А все-таки попробуйте. Границу вы не пересекали, земельные участки приобретать не собирались… или собирались? Вообще вы хоть раз предъявляли паспорт?
– Да. В полиции… и вам…
– То есть паспорт был вам необходим лишь на крайние жизненные обстоятельства. Ваш друг настолько предусмотрителен? Я знаю немало случаев подобных побегов, и люди никогда не брали всего, что им нужно, а самое необходимое забывали всегда… А вы – паспорт. Или сразу в Палладию собирались?
– Нет, об этом речи не заходило.
– Да-а… Даже меня вы не можете убедить, а что говорить о следователе, которой будет более предвзятым? Надо будет еще потрудиться, чтобы судья дал пятнадцать лет… как бы не все двадцать пять… Знаете, что такое двадцать пять лет на Солт-Бэлд? Или на границе пустынь? О-о… Где вы расстались со своим другом?
– В Эркейде.
– Почему?
– Его захватили.
– Кто?
– Не знаю, как их назвать… Те, кто поднял мятеж в Порт-Элизабете.
– Матросы? Не смешите меня.
– А вы не прикидывайтесь, что ничего не понимаете! Те, кто поднял на мятеж матросов.
– Так. А при чем тут ваш друг?
– Он… принимал участие в подавлении мятежа…
– Тысячи людей принимали в этом участие.
– Да, но он… он смог выяснить, кто именно были те люди, и некоторых знал в лицо…
– Это уже интересно. Значит, Глеб Марин смог увидеть в лицо настоящих руководителей мятежа… Да, это серьезно.
– Слушайте! – вдруг испугавшись, крикнула Светлана. – Свяжитесь с Вильямсом! С полковником Вильямсом! Он знает все.
– Полковник ранен, вот в чем беда. Ранен – и отбыл в отпуск, и никто не знает, куда. Иначе – что же вы думаете, его уже не было бы здесь? Он первым успевает к огню… Тони, введите того.
– Есть, сэр.
Шорох за спиной – и рядом со Светланой появился человек, с которым она так долго и упрямо ждала, переминаясь, начала допроса.
– Садитесь, мистер…
– Марин.
Господи, только этого не хватало…
– Познакомьтесь, миледи. Перед вами – Глеб Марин. Правда, ему тридцать лет, и описание в паспорте не то, которое было у вашего друга – вы видите, что сходство их невелико, – но тем не менее…
– Да, – бесцветно сказала Светлана, – конечно. Но могут быть и совпадения, фамилия не самая редкая, а имя – подавно…
– Разумеется, разумеется. То есть вы свидетельствуете, что этот человек не имеет с вашим другом ничего общего.
– Да, это не он.
– Тони?
– Они там вовсю переговаривались знаками. Я не мешал, как вы и велели…
– Какими знаками?
– Разными. Этого кода я не знаю, расшифровать не мог. Женщина, как мне показалось, задавала вопросы, мужчина отвечал.
– Как это выглядело?
– Ну… они переступали, делали жесты руками, гримасничали…
– Господи, да мы просто мышцы разминали! – ахнула Светлана. – Вы же нас в загоне держали, как скот! Как вы вообще можете обращаться с людьми так… так… – она задохнулась.
– Леди негодует, – сказал тот, кто с ней разговаривал, другому; который сидел до этого молча и только слушал.
– Да, леди негодует, – согласился тот, и голос его показался Светлане мучительно знакомым, и она напряженно стала всматриваться в скрытое световой завесой пятно лица – и, конечно, рассмотреть его не смогла. Пятно, пятно…
– Что вы от меня хотите? – тихо спросил кто-то из нее. – Что вам от меня нужно?! – и страх, который она все это время держала в узде, вырвался вдруг и понесся по кругу.
– Хотим? Мы? – смутные пятна переглянулись. – Разве же мы можем что-то хотеть, миледи? Вы сами должны понять, чем можете оказаться полезной для нас. Итак, главное: мы знаем, кто вы. Знаем, почему вы здесь. Знаем, что вы связаны с убийцами и состоите в заговоре против законов и обычаев Мерриленда. Представьте себе, как приятно будет вам стоять перед судом и давать объяснения…
– Перестаньте терзать девушку, – с отвращением сказал самозваный Глеб. – Она совершенно не в курсе дела. Я – Юрий Голицын.
– Ну, в этом-то мы не сомневались ни на минуту, – сказало темное пятно. – Нас интересует другое…
– Хватит на сегодня, – сказало второе пятно, то, что говорило знакомым, но так пока и не узнанным голосом. – Князь, подпишите протокол опознания. Вы, миледи, тоже. Тони, две кареты, два конвоя. Обоих – в Алдаун.
– Куда? – в ужасе прошептала Светлана.
– Это тюрьма в Пальм-Харборе, – по-русски сказал князь. – Очень тяжелая, но просто тюрьма.
Шли так: первым – Дин, младший из «сыновей сторожа»; за ним, шагах в двадцати, держались основные силы: Олив, второй «сын» по имени Эзра, Хантер и сержант Баттерфильд. Замыкали строй экспедиции Сол и полковник Вильямс. Оружие держали наготове, хотя шансов встретить врага по эту сторону прохода было немного: проход считался закрытым много лет назад. Сол все еще переживал радость нечаянной встречи, а Вильямс был мыслями где-то не здесь и часто отвечал невпопад.
– И что же Хильда? – шепотом, но напористо выспрашивал Сол. – После этой истории с пассанским фарфором…
– Кто это – Хильда?.. О! Чувствуешь: уже под музеем!
– Чувствую? А что я должен чувствовать?
– Ну, тяжесть… не знаю…
– Ничего не… Хотя пожалуй…
Будто невидимая рука мягко, но ощутимо легла на плечи, пригнула голову. Будто стали вязнуть в несуществующей грязи ноги.
– Уже рядом… – как шелест.
Дин впереди подал сигнал фонарем.
– Сол, ты жди. Иду я. Если что – как условились… – и Вильямс, потрепав его по плечу, пошел туда, где поднималось и опускалось желтое пятнышко.
Потом там же загромыхало железо и люди неразборчиво, наперебой, заговорили. Потом фонарь махнул трижды, и кто-то продублировал голосом:
– Все сюда.
За толстенной, на болтах, железной дверью была сплошная чернота. Тихо-тихо туда уходил затхлый стоялый воздух подземного хода.
Дин, обвязанный по талии веревкой, левой рукой взялся за скобу, вбитую в камень у самого дверного проема, левой ногой поскреб землю у порожка, чтобы была понадежнее опора – и, ощупывая тут же исчезнувшей, будто погруженной в чернила рукой путь – стал медленно клониться туда, во всепоглощающую темноту. Потом он перенес за порожек правую ногу. Наконец, решившись, он погрузил в эту черноту и голову. Теперь лишь страшно напряженная рука его, вцепившаяся в скобу, и нога, видимая лишь ниже колена, тоже безумно напряженная, неподвижная, мертвая, литая (такими бывают руки и ноги человека, пытающегося удержаться на ненадежной, зыбкой опоре, на узком карнизе над пропастью) – только они были видны в свете фонарей, а все остальное пропадало в непроницаемой тьме. И так длилось долго, а потом Дин шевельнулся, будто бы, невидимый, присел и чуть расслабился – похоже, нащупал там, в темноте, какую-то опору. Наконец левая его рука разжалась, отпустила скобу и неловким, огибающим непонятное препятствие движением скользнула в темноту; нога приподнялась на носок, задрожала от напряжения – и тоже скрылась. Потом оттуда, из темноты, донеслось: «Давайте!» – и веревка задергалась.
Следующим шел Вильямс. Держась за веревку одной рукой, он спокойно нырнул в черную пелену. Дин, видимо, подхватил его там, но дернул слишком сильно: Вильямс охнул и чертыхнулся.
Потом прошли Олив и Эзра. Следом – Сол.
Прикосновение к этой черноте было пронзительно-холодным, причем это был не настоящий холод, а как бы признак холода, ощущений без предмета. Скользя рукой вдоль веревки, не слишком туго натянутой, Сол понял вдруг, что она идет вокруг неровного каменно-шершавого столба и что будь его рука чуть длиннее – он бы уже обхватил этот столб и коснулся своей левой руки! И тут его крепко взяли за запястье и потянули, и он – точно! – описал почти полный круг и оказался лежащим грудью на холодном камне, наклонной плите, и левой своей рукой он ухватился за край плиты и подтянулся, помогая помогающему, и вынырнул из мрака – в маленькую, не шевельнуться и не распрямиться, пещерку, и Дин – это Дин помог ему – показал рукой на совершенно уж крысиную нору и сказал: «Туда». И Сол лег на живот и пополз, будучи совершенно уверенным, что вот-вот намертво застрянет, но не застрял и вскоре оказался будто бы в том же самом подземном коридоре, из которого так странно ушел он сам и ушли те, кто шел раньше. Все они стояли молча и прислушивались к чему-то. Фонари не горели, но откуда-то проникал рассеянный пепельный свет. Потом из норы выбрался Хантер, а за ним Дин. Сержант Баттерфильд должен был оставаться по ту сторону, у железной двери, ждать их – и запереть дверь, если выйдут все разумные сроки ожидания.
– Через музей. Дин, – сказал Вильямс. – Порядок движения тот же. Оружие к бою, стрелять без предупреждения – и первыми, джентльмены, первыми!
– Какого черта я увязался с тобой, Кит? – почти искренне сказал Сол.
– Куда бы ты делся…
– Кит, они же люди.
– Не уверен до конца. И даже если люди – им здесь нечего делать. Сол, если воры с оружием лезут в твой дом – ты вправе стрелять, разве не так?
– Так, наверное… и все же…
– Сол, не надо мотать сопли на кулак. Они хотят нас завоевать. Они захватили и держат отличного парня, который в этой войне будет стоить двух дивизий. Возможно, они захватили и твою фигурантку. Она им во как нужна! И в тебя они пальнут без рефлексий. Так что – давай пока помолчим в счет… хотя твой клиент не так богат, как ты думаешь.
– Да? Ты серьезно?
– Обсудим позже…
Потом они поднимались по лестницам (Сол сбился со счета и потерял направление), шли через переходы и пустые залы… Пол был усыпан битым стеклом, по углам громоздились кучи чего-то непонятного и зловещего. Наконец они попали в скелетоподобный павильон, весь поросший чем-то вроде толстой грязной паутины, и Сол не сразу понял, что это питомник орхидей. Из питомника был выход в узкий коленчатый переулок. Они оказались неожиданно далеко и от самого музея, и – подавно – от дома «Глобо»… Сол представил себе, насколько невообразимо далеко находятся от настоящего музея, и нервно фыркнул и передернулся под тяжестью ремня.
Альберт вернулся раньше, чем обещал, и вернулся вполне довольный собой и событиями. На плече его висела объемистая светло-серая сумка, а в руке был красный матерчатый пакет с ручками (от пакета тут же потек запах чего-то копченого).
– Ну, как ты здесь? – с легкой тревогой спросил он Глеба. – Все нормально?
– Нормально…
– Держись, дружище. Это не так страшно, как кажется.
– Конечно…
Как объяснить – тоску? И даже не обман ожиданий, а напротив – их исполнение, но такое скверное при этом… Как объяснить другому, если не можешь понять сам? Ведь поездка на фырчащем великолепном, как простодушный зверь, механизме – была восхитительна! Грррузовик. Трррак. Одни названия чего стоят! И запах внутри, и звук работающей машины, и летящая навстречу гладкая дорога. И говорок водителя… Когда, в чем, что и как переменилось? Когда она накатила – безумная, судорожная тоска? Или это опять – последствия наркотиков? Сколько же может продолжаться?.. Но на городские кварталы смотреть не хотелось, тошнило от вида домов и заборов, от несчастных витрин, от каких-то глупых бессмысленных слов на глупых крышах и бессмысленных фасадах, а то и просто на голой земле… от всей не то чтобы бедности, а неуюта, неустроенности… временности. Да, именно так: временности. Тщательно скрываемой. И потом, когда они слонялись у вокзала в поисках пристанища, и когда Алик уговаривал пожилую неопрятную даму поверить им в долг, потому что «деньги по почте перевели, нет чтобы телеграфом, но сегодня вечером уж наверняка, ну – утром завтра крайний срок, вот в залог, если хотите…» – и стянул с пальца кольцо, и у дамы заблестели глазки, и она согласилась, но назвала, видимо, непомерную цену, на что Алик тряхнул головой и сказал: ладно, сойдет, – все это время тоска росла, росла… и, может быть, спасала от удивления, потому что удивляться, наверное, было чему. Но Глеб просто тупо шел, куда вели, потом тупо сидел на скрипучем диванчике в почти пустой, оклеенной бумажными обоями комнатушке с низким потолком и не очень чистым окном за желтыми шторами. И только когда ушла сначала хозяйка, заперев свою комнату на два замка, а потом ушел Алик, прихватив несколько длинных серо-зеленых банкнот и надавав инструкций, как себя вести (все сводилось к одному: не открывать дверь), и Глеб остался один на один со своей тоской – вдруг оказалось, что так легче. Он побродил по оставшемуся в его распоряжении пространству: комнатке, коридору с вешалкой для одежды, кухоньке, где стоял покрытый непонятно чем стол и висело несколько шкафчиков и полочек с бедной посудой. Стены были везде оклеены бумагой, местами она отодралась, местами на ней проступили грязных пятна. Зато пол был покрыт чем-то похожим на плотный картон, и это Глебу понравилось: ногам приятно. Ванна ему тоже понравилась: чугунная, покрытая белой эмалью. Он набрал воды и погрузился в воду, и расслабился и даже почти задремал. Но вода была неприятной, неуловимо нечистой. Потом он выстирал носки, трусы и рубашку и уже хотел, как это водилось в экспедициях, высушить их на себе, когда обратил внимание на очень горячий змеевик на стене ванной комнаты. Это была прекрасная идея. Полчаса он просидел, завернувшись в полотенце, у окна, и за эти полчаса белье практически высохло. Потом он занялся обувью. Легкие туфли на тонкой кожаной подошве, купленные в Эркейде, потеряли блеск, потерлись, на коже местами проступила соль. Но швы остались целы, и подошва не отвалилась. Он вымыл их с мылом, снаружи и изнутри, и надел, чтобы высохли на ногах и не покоробились. В доме, он это заметил, ходили босиком или в мягких шлепанцах – как это принято, он слышал, у казаков. Впрочем, за Гранью вообще свои обычаи…
Он задумался о чем-то, а потом вернулся к окну. Вот так, значит, они живут… Дом напротив – рядом, очень близко – был грязно-розового цвета, пятиэтажный, безумно скучный: голые стены, голые окна, маленькие балкончики в монотонном порядке, заваленные бедным хламом. По еле видимому сбоку кусочку дороги промелькивали изредка ав-то-мо-би-ли. Машины. Под окном росла акация, росла густо, и там четверо мальчиков негромко мастерили домик из обломков досок и кусков картона. Живут…
Звуки, приходящие снаружи, он даже не пытался понять.
Но странно – тоска уже не держала за горло. Она не ушла, но отстранилась, ожидая.
И вот – вернулся Алик. Довольный, почти веселый, пахнущий потом и пылью.
Теперь у них были деньги, много денег по здешним меркам, была новая одежда и вещи, необходимые в дороге, а вот на то, чтобы раздобыть документы, уйдет дня три…
Ушло – четыре. Глеб не стал интересоваться, как именно Алик их раздобывал, эти темно-красные с золотым тиснением книжечки, без которых здесь, оказывается, ни шагу. В последний день Алик сводил его к фотографу, и все вдруг оказалось очень похоже на Мерриленд, только вместо калильных ламп были электрические – и не было обязательной пальмы в кадке. Чуть позже тот же самый фотограф прямо у них на глазах поменял в паспортах фотографии и с полчаса, вставив в глаз лупу, рисовал печати, а потом сделал оттиски нагретым медным штампом. Алик расплатился долларами, сунул тепленькие еще паспорта во внутренний карман своего синего в едва заметную полосочку пиджака, помахал рукой, хлопнул Глеба по плечу: «Теперь можно и в аэропорт!» Но на улице задумался и долго молчал.
– Нет, – сказал он, наконец. – Все-таки – поезд.
– Почему?
Пожал плечами, поморщился:
– Не знаю. Предчувствие, наверное… А потом – самолеты хоть редко, да бьются. Было бы страшно обидно потерять тебя так глупо.
– Я не часы, чтобы меня теряли, – огрызнулся Глеб.
– «Потерять» – это военный термин, – сказал Алик. – А ты, конечно, не часы…
– Более ценная вещь, да?
– Ты не вещь.
– Ну, почему же? Я – человек-вещь. Где-то во мне что-то скрыто. Здесь, – он ткнул себя пальцем в лоб. – Или здесь, – в грудь. – Или здесь, – показал открытую ладонь. – Что-то отдельное от меня, совершенно мне не нужное… И это оно имеет ценность, и это его так страшно потерять, и это за ним все гоняются. А я сам – так… говно какое-то… придаток… И только один человек… одна… которой – неважно, есть или нет… одна…
Алик молчал, и Глеб оборвал, себя. Заставил заткнуться. Лицо Алика было белым.
– У тебя хоть это есть, – прошептал он. – А у других… у меня…
– Зато с тобой не обращаются как с фарфоровой вазой, – сглотнув, сказал Глеб.
– Это ведь так… только сейчас. И вообще – неважно. Знаешь, ведь все неважно. Пойдем отсюда, пожалуйста. Пойдем. Надо двигаться. – И потом, через много шагов: – Ты прав, Глеб. Прости. Но тебе, боюсь, так и придется жить – с этим. Уже ничего не поделать.
– Да, наверное, – Глеб кивнул – почти спокойно. – Бывает же так…
Алик поднял руку – и зеленый длинный автомобиль мягко остановился около них, покинув беспрерывный поток, нудно текущий по серой дороге. Все то же самое, подумал вдруг Глеб, только здесь – быстрее.
Музыкальный аппарат рядом с водителем работал слишком громко. Глеб забыл, как он называется. Тонкий мужской голос пел по-английски: «Никто никогда не умирает…»
– Нездешние, ребята? – оглянулся водитель.
– Из Москвы, – сказал Алик.
– О-о. Ну и как там нынче? Прижал, говорят, Андропов-то?
– Было по зиме. А теперь – так. Слегка. Кисель, в общем.
– Щас пассажир анекдот рассказал. Смешной. Склеил американец москвичку, о цене договаривается. Пятьдесят долларов хочешь? Нет, говорит. А сто? Не-а. А пятьсот? Не хочу. Так чего же ты хочешь? Уберите «першинги» из Европы!
Алик вдруг захохотал. Глеб засмеялся, вторя, хотя ничего не понял.
– Что, не слыхали? – обрадовался водитель.
Они еще о чем-то говорили с Аликом, но Глеб уже не слышал. Страшно, думал он, я здесь всего четыре дня, почти все время просидел в четырех стенах, слушая это их радио и читая газеты… и мне уже безумно скучно здесь. Конечно, я неправ. Но мне совсем не хочется глазеть вот на эти темно-серые громадные дома с дурацкими колоннами, и мне совсем неинтересны эти машины, все внутренне одинаковые, а внешне хищные и неискренние, и даже эти люди, выросшие и живущие среди этих зданий и этих машин. Я неправ, несправедлив. Но что-то, наверное, есть от истины в этих первых ощущениях…
Зал с окошечками касс был полон. Алик поставил Глеба в хвост очереди, а сам пошел искать «альтернативный источник» – так он выразился. Через полчаса вернулся, похлопал Глеба по плечу – этот жест уже почти перестал его раздражать – и пошел к выходу. Глеб догнал его на улице. Алик останавливал такси.
– Готово?
– Да, вполне. Завтра вечером…
– И что?
– Не знаю… Опять какие-то предчувствия.
– А-а… Знаешь, Алик, когда я стоял, мне пришла в голову одна мысль. Я все думаю о свойствах пыльного мира… промежуточной зоны – так ты ее называл? Так вот: я ни разу еще не пытался перейти в него, находясь в чем-то движущемся. А из того, что я успел понять, вытекает одна очень интересная вещь: этот мир непостоянен, он меняется в зависимости от того, из какой точки ты в него попадаешь. Не то чтобы кардинально, но все не…
– Ты хочешь сказать, что у вагона, скажем, тоже будет… э-э… тень?
– Да. И у движущегося вагона – движущаяся.
– И в то же время все эти вагоны валяются под откосами, если подходить со стороны…
– Вот именно. И я хочу попробовать сейчас.
– В машине?
– Да.
– А если машина просто превратится в эту самую пыль, и ты грохнешься…
– Я подгадаю под самую малую скорость.
– Давай не будем рисковать, а? Подождем до Палладии?
– Да нет. Раз уж мне в голову пришло – я все равно сделаю. Не смогу удержаться. Тем более – вдруг пригодится?
Он сделал это, и едва не случилась катастрофа: машина и сидящие в ней переместились в пыльный мир, и водитель затормозил в испуге, и тогда Глеб поскорее вернул всех обратно, это заняло секунд пять, но на перекрестке уже все поменялось, и лишь чудом две машины не врезались в их такси, начался скандал, таксист не мог ничего сказать, сидел пришибленный, потом повернулся к пассажирам и развел руками: все, парни, больше не ездок я, глюки начались… Они оставили его, расстроенного, и пошли пешком – оставалось немного.
– Все это надо пробовать, – упрямо сказал Глеб.
– Нет, хватит. В Палладии.
– Ты что, ничего не понял? Сколько весит машина?
– Елки-палки… – Алик споткнулся. – Больше тонны… Пудов восемьдесят. Гле-еб!..
Он промолчал. Ничего не было ясно, все запутывалось и отрицало одно другое.
– Извини, – сказал он спустя какое-то время. – Я устал. Мне…
– Ты потрясающе держишься, – сказал Алик.
– Нет, – Глеб покачал головой. – Это другое. У меня просто… шоры. Вот здесь, – он провел рукой перед лицом. – Я ничего не вижу. Не понимаю. Но я очень боюсь, что скоро начну понимать. И тогда будет плохо.
Он не стал рассказывать, какие сны ему снятся.
Впрочем, Алик бы его понял едва ли.
(Алика, бывшего старшего лейтенанта госбезопасности Альберта Величко, ныне беглеца и изменника, беспокоили другие проблемы. Он чувствовал, что попал в песчаную яму. Допуская в принципе, но не очень веря в то, что их вычислят в Хабаровске – ну, очень трудно представить, что предатель, похитивший четверть миллиона долларов и заполучивший в свое распоряжение лучшего мире пенетратора, отправится не в Америку, не на Гавайи с их черным песком – ах, какие ясные представления о рае у советского человека! – а рванет в диаметрально противоположном направлении и выскочит на свет Божий в Хабаровске, занюханном и мерзком. Зачем нашему человеку Хабаровск, когда у него такие башли в кармане и пропуск через все границы мира? Именно так и рассудило начальство, и еще долго взрыв базы под Владивостоком приписывался Гоше Паламарчуку, то ли впавшему в умопомрачение, то ли выразившему так свое несогласие с генеральной линией. Туров выдвинул версию, что Паламарчук и Величко действовали в сговоре, синхронно, но Величко кинул Гошу и удрал с деньгами – в Америку, ежу понятно, – после чего Гоше оставалось только самосожжение… Но в дальнейшем, расследуя дело, Туров столкнулся с явными несообразностями, а когда обнаружил неподалеку от трупа Гошиного напарника две гильзы от метчисоновского карабина – понял, что все происходило совсем не так… Но это было много позже. Нет, главным образом Алика беспокоило другое: шел сезон ловли «гонцов», собирателей и перевозчиков «ханки», и на всех возможных путях вывоза стояли заставы: трясли багаж, проверяли документы. Сеть была, конечно, реденькая, но как раз в реденькую-то по закону подлости – и можно было влететь. А бросать просто так полпуда долларов и добрый пуд золотых монет и меррилендских ассигнаций почему-то не хотелось. Зря, что ли, таскали на себе такую тяжесть?..)
Противник нападения не ожидал, поэтому среди атакующих жертв не было. Четверо бредунов были убиты, двое – обезоружены и связаны. Вильямс лично осмотрел номера отеля и служебные помещения. На шестом этаже четыре маленьких номера были оборудованы под тюремные камеры. Все они были пусты. Дин нащупал проход в Старый мир, но Вильямс не разрешил туда заглядывать. Если верить карте сопряжений, по ту сторону должен быть океан. Проход же в Эркейд Дин не нашел, да и некогда было искать…
Когда вынесли все бумаги, не слишком далеко спрятанные, и вывели пленных, Вильямс достал из подсумка большую серебряную флягу, отвинтил колпачок и высыпал на истлевший ковер в холле кучку тонкого белого, очень легкого порошка. Потом сложил несколько спичек шалашиком на краю этой кучки, зажег еще одну, поднес желтый огонек к крошечному костерку. Пламя занялось сразу. В первый момент оно было обычное, желтоватое, с дымком. Потом, коснувшись порошка, преобразилось. Цвет его стал молочно-белый, оно вытянулось и перестало вздрагивать. Было видно, как обращается в ничто толстый ковер и пол под ним. Вильямс тяжело встал и побрел к выходу. Через полчаса от этого здания не останется даже пепла…
– Глеб у них был, – дрожащим голосом сказала Олив, как только он подошел к ней. – Пытались обработать его по-своему, но какой-то их же человек освободил его, похитил – и ушел с ним. А Светти они не поймали.
– Это хорошо… – задумчиво сказал Вильямс. – И что, Сол? Куда ты теперь?
– В Тристан, – без малейшей паузы ответил Сол.
– Думаешь, перешла горы?
– Девять из десяти.
– Ладно… Все, уходим отсюда. В том же порядке. Этих – в середину. Эзра, Хантер, держите их на мушке и стреляйте без предупреждения.
– Сэр, – сказал один из пленных, вздернув голову, – вы не имеете права так обращаться…
– Имею, – сказал Вильямс, приставил револьвер к груди пленного и нажал спуск. Тот рухнул, судорожно подтянул ноги и замер. – Вопросы будут? – повернулся полковник ко второму.
Второй помотал головой. Потом отвернулся, и его вырвало.
– Эта земля – наша, – сказал Вильямс громко. – Мы вас сюда не звали.
Никто ничего не ответил.
Пламя вырвалось из окон и принялось поглощать стены.
– Уходим, – повторил Вильямс.
Здесь распоряжались всем какие-то одинаково огромные женщины в сером. Светлану раздели и вытолкали в слишком светлую голую комнату без окон. У одной стены находилась деревянная скамья, вдоль другой шла труба с кранами, и под кранами на железных стойках стояли мрачные тазы. Мойся, равнодушно сказала одна из серых великанш и кивнула на сверток: истонченное, но еще целое полотенце, прядь мочала и комок черного мыла. Голову мой как следует, завшивела, небось, в лагере… а то острижем по ошибке, у нас это быстро…
Вода была почти нестерпимо горячая, и Светлана мылась с великой радостью, с неожиданной для себя радостью – она была уверена, что уже никогда не испытает в неволе этого чувства. А мыло восхитительно пахло табаком и дегтем – как в детстве, как в лагерях – но не тех, для интернированных, а военных, солдатских, честных. Летние маневры… поорудийно!.. и – вскачь по дикой траве, по ковылям, что коню по брюхо… и боцман Завитулько со своими историями о том, чего просто не могло быть на этом свете… Наконец, понукаемая, она растерлась полотенцем, надела колючую, будто из мешковины, рубаху, войлочные боты и белую косынку – просто сложенный по диагонали кусок редкой белой ткани, не подрубленный по краям.
В смежной комнате ей дали длинный стеганый халат, серое одеяло, серые простыни, плоскую комковатую подушку и тощий, в разводах матрац.
– Клеенку надо?
– Зачем?
– Может, ты ссышься ночью, почем я знаю?
– Н-нет…
– Тогда ступай.
Великанша, которая ее вела, ворчала полуразборчиво: в одиночку, всё в одиночку посылают, ага – напасешься на всех одиночек, как же… вот, заходи.
Камера была в самом начале бесконечно длинного коридора, ярко освещенного и пустого. Видна лишь череда дверных ниш да несколько скамеек у стены.
– Ну, чего ждешь?
Светлана вошла. Воздух в камере был спертый. Свет, похоже, проникать мог только через зарешеченное окошечко над дверью. И стены, и потолок были глухими. Напротив двери стоял стол, рядом – табурет. Койка была длинная и узкая, как доска. Под койкой белело ведро.
– Как же можно – без окон?..
– Что есть. Будешь хорошо сидеть – переведем в другую, освободится какая-нибудь. Значит, слушай меня, повторять не буду: подъем в пять тридцать, завтрак в семь, второй завтрак в двенадцать, обед в семь, отбой в девять. Днем спать запрещено, на койке можно только сидеть. Посуду получишь завтра. Ясно все?
– Да, спасибо…
– Если желаешь, можешь купить свечи. У меня, например.
– Спасибо, конечно… но я из лагеря, и все осталось там…
– Ты, вижу, из благородных. Могу и в долг поверить. Берешь? По шиллингу свечка и спички три шиллинга.
– Я… боюсь, меня могут и не найти…
– Ай, не свисти. Таких всегда находят. На нас, простых, могут насрать, а вас нахо-одят… Вот тебе спички, свечи потом принесу. На первое время – к столешнице снизу огарочек прилеплен. Так что живи и в ус не дуй.
Великанша вышла, стало темно, заскрежетал засов. Светлана осталась одна. Слышно было только, как шумит, прокачиваясь, кровь в ушах.
Непонятно, подумала она. Положено, наверное, что-то чувствовать…
Расстилая при свете огарочка постель, ложась на эти ужасные ломкие, пахнущие какой-то обеззараживающей дрянью простыни, заворачиваясь, укрываясь от всего на свете колючим тонким одеялом, погружаясь в логово снов, она так и не испытала ничего, кроме странного, как бы чужого, облегчения…
«Разбор полетов» – именно такое выражение использовал Ю-Вэ вместо расхожих «совещаний» или «ковра» – хотя летать не любил и по возможности пользовался колесным транспортом, – проходил на конспиративной даче, куда сам Ю-Вэ приехал в гриме и темных очках на «двадцать первой» с оленем на капоте – но Чемдалов превзошел шефа: пешком притопал из леса с корзиной грибов. Конспиратор, брезгливо бросил Ю-Вэ, перебирая плотные боровички, это же с Брянщины привезли, здесь не растут… Чемдалов не спорил. Единственный из всей придворной сволочи, к которой он себя честно относил, Чемдалов предпочитал тихую неспешную бескровную охоту и понимал в ней толк. Потом, когда «разбор полетов» завершился, когда Чемдалов получил все, на что рассчитывал, а Вась-Вась – только по яйцам, Ю-Вэ кивнул на грибочки и предложил, сглотнув: может, мы их того? Под водочку? И здесь Чемдалов спорить не стал, а, как самый молодой, пошинковал грибочки и с луком поджарил, и получилось славно. Потом, когда вытряхивали из бутылки последние капли «Смирновской» и корочками зачищали сковородку и Ю-Вэ загадочно улыбался, в своем прямоволосом пегом парике похожий на пожилую очкастую Джоконду, Вась-Вась спросил неожиданно: трудно тебе, Юра? И Ю-Вэ, застыв лицом, сделал какой-то неуловимый жест, и стало ясно: не просто трудно, а обломно трудно… Васька, старина, ты же все понимаешь… прорвемся… За разговором нечувствительно превзошли бутылочку «Гленливета», выставленную Ю-Вэ, и поговорили о разности вкусов славян и англосаксов в свете сравнительного словообразования. Перед уходом Ю-Вэ потрепал их по спинам и сказал: мужики, а ведь зависит-то теперь все только от вас… Когда ехали обратно на васьвасевском газике – Чемдалов за рулем, Вась-Вась рядом, то сначала долго, до самого Внукова, молчали, а потом Вась-Вась хмыкнул: что ж, Саня, молодец, разложил, как в мясном ряду… хвалю. Что сказать: сдаю тебе державу не в полном порядке… да ты и сам все знаешь. (Чемдалов кивнул.) Расслабились за последние годы, рассупонились – вот и получаем раз за раз по чавке. Стыдно, брат. (Чемдалов сидел прямо и смотрел строго перед собой.) Не поверишь, но я искренне хочу, чтобы у тебя получилось. Может, устроишь так, чтобы пенсионеров Отдела туда отправляли, да еще и именьицем наделяли… душ сорок, больше не требуется… – он мелко посмеялся. А если всерьез, – и голос Вась-Вася стал железным, – нужно вести дело к войне. Единственно, чем их там можно пронять – это настоящей войной. Без этого у нас не получится ни хрена. Надо вести дело на войну, на поражение и на вооруженное восстание – по Ленину. Все, к черту эту возню с выборами, ни хрена бы не получилось с Карриганом, даже если бы и не пришили его, потому что Карриган мудак-идеалист. Когда бы дошло до решительных мер, он тут же врубил бы полный назад. (А кто его так долго пестовал? – подумал Чемдалов.) Теперь я, как вольный человек, могу давать советы… хочешь совет? (Чемдалов кивнул.) Единственный, кого стоит выдвигать – это Доггерти. У него хватит пороху на все. (Доггерти был бы хорош лет десять назад, подумал Чемдалов, – умный, верткий и абсолютно беспринципный мастер интриги. Поздно, время ушло. Нынче нам нужен будет маленький и очень быстрый шикльгрубер по имени Олистер Макнед…) Армия пойдет за ним, это ясно, и повод для войны почти созрел, теперь бы только рассчитать все как надо, и – чтобы духу хватило. Хватит духу, Саня? (Чемдалов кивнул.) Протопопов сейчас газетную кампанию готовит – ведь по делу об убийствах Фостера и Карригана арестована парочка палладийцев. Он тебя в курс дела введет… И – эх, как же с марийским сыночком-то опарафинились! Вот кто пригодился бы больше всех… На след не напали? – спросил Чемдалов. Куда там, махнул рукой Вась-Вась, Америка большая, да и не наша почему-то… Это точно, вздохнул Чемдалов, не понимают они своего счастья…
Погода начала хмуриться с вечера, и теперь вот пошел дождь. По брезенту капли стучали как-то особо. Под трюханье «дворников», вглядываясь сквозь переливы фонарного света и света встречных фар в мокрую улицу, в габаритные огни и стоп-сигналы, ставшие вдруг размытыми блуждающими планетами, Чемдалов вел жесткий, нервный, вздрагивающий, временами хрипящий газик в потоке «волг», «москвичей» – и отставал, постоянно от всех отставал. Вот и поворот… Он подвез Вась-Вася к самому дому. Я в контору, сказал Чемдалов раздумчиво, и Вась-Вась пожал плечами: какие могут быть вопросы?.. Чемдалов смотрел, как Вась-Вась идет к подъезду: еще утром: начальник Тринадцатого, ультрасекретного, как бы и не существующего в природе отдела КГБ, нынешнему Председателю не подчиненный и отчитывающийся лично перед Ю-Вэ. А теперь – всего лишь военный пенсионер, на полставки консультант какой-нибудь заготконторы… А директор этой заготконторы вот уже три часа как он, Чемдалов Александр Порфирьевич, сорок шесть лет, русский, беспартийный, отчитывающийся во всех своих действиях только и исключительно перед Ю-Вэ, лучшим другом умненькой девочки Саманты Смит…
Возвращаться на проспект не хотелось, Чемдалов включил фары, повел газик напрямик через новую застройку, потом свернул на аллею пустого ночного парка, пересек парк и вскоре подъехал к отдельно стоящему двухэтажному домику без каких-либо заборов и охраны, пропустил грохочущий и звенящий грузовой трамвай и въехал в навсегда распахнутые ворота. Он знал, что его ждут, хотя окна, конечно, не светились.
Первая информация, полученная им в новой должности, была такая: база в Эркейде разгромлена, персонал пропал без вести, скорее всего погиб. Нападавшие применили Белый Огонь, поэтому теневое здание отеля «Рэндал» уничтожено до фундамента. Запасы сгорели. Проход закрыт.
С-суки, подумал Чемдалов, складывая бланк донесения пополам, потом еще пополам, потом еще… Никольский, сегодняшний дежурный по связи, изучал ногти. Величко, значит, в Америку дернул? – с яростью подумал Чемдалов. В Америку, да? Вот вам Америка!..
– Денис, распорядись: самолет на утро и весь штат по форме К.
– Понял, Александр Порфирьевич. Клюква завтра в госпиталь ложится, ему как быть?
– Да на хрен нам больной…
– А куда летим?
Чемдалов помедлил секунду.
– В Магадан.
– В Порт-Элизабет, значит. Люблю! – вкусно причмокнул Денис.
Может, тороплюсь? – спросил себя Чемдалов. Прислушался. Нет, все нормально. Действовать надо решительно…
Какие, интересно, еще пакости, кроме Белого Огня и сынка-пенетратора, оставил нам генерал Марин? А ведь оставил, оставил…
Он почесал лоб и подмигнул невидимому противнику.
Первоначальный шок, вызванный вокзалом (поезд отправился на два часа позже, чем ему положено было по расписанию, и это само по себе могло произвести впечатление на неподготовленного человека, но Глеб был готов ко всему – так ему казалось… только казалось, потому что тела на полу, на узлах и чемоданах, орущие дети, вонь, а главное – равнодушная покорность, более всего цепляющая, – вызвали в памяти мощное брожение, однако вспомнилось лишь прочитанное: война, разруха, беженцы…) – этот шок довольно быстро прошел, когда они заняли относительно чистое купе со столиком и двумя койками на рундуках – Алик назвал их полками, и это было смешно – и рухнули в сон. Глеб давно не спал так беспокойно и так крепко одновременно, пять ночей слились в одну, и снилось ему все время одно: как они перешли из Хабаровска в Кассивелаун и внесли все деньги Глеба в тамошнее отделение Палладийского Горнопромышленного банка, оформив перевод в Новый Петербург; доллары Алика там же упаковали «золотым грузом» с пересылкой туда же, и обошлось это удовольствие в восемьдесят соверенов… и этот сон повторялся, и повторялся, и повторялся, будто кто-то пытался вытеснить им действительность – зачем? в действительности было все то же самое… – и от бесконечных повторений смысл действий медленно стерся, и из-под него стало проступать что-то глубинное…
Но что – Глеб понять не сумел.
Он встретил утро трижды: сначала бледные сумерки, отсекаемые бегущими силуэтами деревьев, затем – те же деревья, объятые золотым пламенем. Потом, проснувшись окончательно, Глеб вспомнил все и приник к окну…
Там было чудесно! Там плыли темные лесистые холмы, и клинья возделанных полей разделяли их. Там пухлые облака висели в невесомом небе. И почему-то не оторвать было глаз от всего этого – простого и возвышенного…
Дверь отъехала в сторону, и вошел Алик – веселый, пахнущий мылом и мятой, с полотенцем через плечо.
– С пробуждением! – подмигнул он. – Иди умывайся, а то позавтракать не успеем…
Глеб оделся: натянул носки, трикотажную рубашку с короткими рукавами и без застежек (на груди зачем-то были оттиснуты яркие буквы «BONEY-M» и красовался радужный круг) и синие штаны из плотного хлопка, Алик называл их «джинсы», какое-то странное двойное множественное число, но здесь так принято; сунул ноги в свои потерявшие лоск, но все еще целые и удобные туфли. То, как здесь одевались, Глебу не нравилось, хотя – было удобно. Еще на улицах Хабаровска он уловил некую кастовость, подчеркиваемую одеждой, но при этом – не открыто, не откровенно, а исподволь, будто бы невзначай. Впрочем, сформулировать принципы разделения он не сумел, да и не пытался.
В отличие от вокзального, вагонный туалет был чист, и Глеб испытал сильнейшее облегчение, потому что втайне боялся, что опять не выдержит – ведь там, выбравшись из смрада и почти ничего не соображая от брезгливости, он впервые едва не потерял контроль над собой, и Алик по-настоящему перепугался, увидев его таким… и Глеб, встретив и поняв его испуг, не то чтобы успокоился, а как бы заледенел и даже сумел сказать неожиданно для себя: «Вот теперь я тебя понимаю…» Н-да, этого сложно было испугаться, подумал он, разглядывая себя в зеркале.
Худая и будто опаленная морда, очень неприятный взгляд глубоко провалившихся глаз. Загар из бронзового стал коричневым. Обозначились желваки, глубже залегли носогубные складки. Олив в свое время выделяла их гримом, прибавляя Глебу лет десять. Теперь сойдет и так.
Олив. Светлана… Как далеко и давно… и – какой позор!.. бежал, оставил… Он знал, что это неправда, что своим бегством отводит от них удар, но – грызло душу, грызло… В конце концов, он не только источник опасности, он и мужчина, защитник… Черт знает, что теперь делается в Мерриленде, вряд ли там тихо…
Но – далеко и давно, и чем дальше, тем дольше…
Хотелось разбить зеркало, но вместо этого Глеб умылся с мылом, а потом побрился и протер кожу лосьоном.
(На двенадцатый день после развертывания войск одним лишь моральным давлением, почти без выстрелов, волнения были подавлены. Через лагеря интернирования и полевые следственные комиссии прошло почти шестьдесят тысяч человек. На первом этапе просто отсеивались задержанные случайно или те, чья вина была минимальной. Их распускали по домам, а бездомных и безработных отправляли на государственные стройки. Тех, на ком оставалось подозрение в активных преступных действиях, заключали в лагеря строгого содержания. Таких было шесть. В ночь на двадцать второе июля в одном из этих лагерей, на небольшом островке в устье Эсвеллоу, вспыхнул дикий, невиданно кровавый бунт. Погибла вся охрана, бараки и палатки сгорели, три сотни трупов нашли на пепелище и потом еще долго находили ниже по течению утопленников в клетчатом. Около сотни сбежавших были выловлены по лесам или сдались сами. Все они рассказывали жуткие в своей несообразности истории, из которых следователи сделали вывод о возможном массовом наркотическом отравлении, что и привело к вспышке неуправляемого насилия. Но счет не сходился: накануне бунта в лагере было пятьсот девяносто семь заключенных… А главное – ни у одного из погибших охранников не осталось оружия…)
Будил их колокол, и по колоколу следовало встать, заправить постель и умыться. Потом отпирали дверь, и следовало выставить в коридор ночное ведро. Почему-то именно этот час: от умывания до завтрака – был для Светланы самым тяжелым. Организм куда-то рвался… Но патом раздавали завтрак: овсянку, лепешки с патокой, кофе – тоже с патокой. У патоки был медный привкус. Потом можно было затеплить свечку и часами сидеть, глядя в огонек. Откуда-то приходили слова, она прислушивалась к ним и иногда запоминала. Я – теплое лицо и темные глаза, и губы теплые, что пили сладкий яд. Я никогда не лгу. Молчи, не возражай. На солнечном лугу осталась наша тень. Пусть канет день, и солнца ложь, и луг – лишь урожай планет и звезд, и всяческих светил – светил бы нам, и яд, яд капал б с губ…
Но у патоки был медный вкус, а котлы на кухне, наверное, не мыли никогда, потому что вся пища вдруг стала жирной, сальной, и жир был мерзкий, то ли куриный, то ли рыбий. Нет – чаячий. Там, на шхуне, они ловили и ели чаек. Она с огромным трудом впихивала в себя еду, но утром четвертого дня не сумела сдержаться и извергла съеденное. И потом, даже вымыв и проветрив, с позволения незлой надзирательницы Сэйры, камеру – так больше и не смогла проглотить ничего.
– Ты, может, беременная? – вечером спросила Сэйра, заглянув к ней сразу после того, как подавальщики забрали нетронутый обед: тушеную капусту с подливкой и бледный чай.
– Может, – равнодушно сказала Светлана. – Меня, правда, бездетной считали.
– Так ты замужем?
– Третий год.
– И ни разу?
– Ни разу.
– Ну, бывает, и через десять лет… А ты не рада, что ли?
– Я не знаю, – сказала Светлана. Сэйра ушла и через полчаса вернулась: принесла две огромных чисто вымытых моркови и сморщенный маринованный огурчик. Светлана с опаской откусила кусочек моркови – желудок опасливо сжался – и вдруг жадно схрумкала все. Огурчик был острый, кислый, божественно вкусный. Болезненно вкусный. Хотелось рвать его зубами и мучить, высасывая холодный сок.
– Сырым тебя надо кормить, – сказала Сэйра. – Я всегда, как залетала, только сырое и могла есть. Да кислое молоко…
Она ушла, а Светлана, вдруг опьяневшая, упала на койку. Все плыло кругом, даже и невидимое для глаз. Потом это, невидимое, стало узкой тенистой улицей, которой она бежала, не касаясь земли. Она знала, кто ждет ее там, впереди, она наперечет знала все свои сны и потому закусила край подушки, чтобы не зарыдать в голос и не испортить все…
Она будто бы проспала несколько дней – так было тихо. И однажды ночью голоса, звучащие за дверью, непонятный шум и лязг – показались ей принадлежащими снам. И лишь когда заскрипел засов ее собственной камеры, она поняла, что давным-давно не спит, а в оцепенении лежит и смотрит на квадрат света напротив двери и на промельк смутных теней по квадрату…
Дверь приоткрылась, кто-то нервно крикнул: «Выходи, сестра! Ты свободна!» – и затопали тяжелые башмаки. И еще что-то бухало и волочилось по коридору, и тонкий, прерывающийся, поросячий визг отлетал от стен…
Пошатываясь и жмурясь от чересчур яркого света, Светлана вышла в коридор. Двери камер стояли распахнутые, из некоторых высовывались головы. При появлении ее – головы исчезли. Неимоверное количество мусора было навалено в коридоре, из какой-то двери валил дым, воняло страшно. А в двух шагах от нее лежало что-то чудовищное, и пришлось долго всматриваться, чтобы понять, что это.
В луже крови, с ведром на голове, с руками, стянутыми за спиной и привязанными к загнутой назад ноге, лежала толстая голая женщина. Между ног ее был воткнут веник.
Светлана оказалась рядом с ней – и застыла, не зная, что делать. Ведро сидело плотно, но со второй попытки она сумела сорвать его – кажется, с кожей и волосами. Потом осторожно вытащила веник. Теперь надо развязать… Она рывком повернула тяжелое тело с бока на живот – и закричала сама. Правая ягодица толстухи была развалена почти пополам, и огромный сгусток крови, стронутый с места, сырой печенкой шлепнулся на пол. И через полсекунды волной хлынула яркая кровь.
Светлана не знала, кто двигал ее руками. Кто-то двигал. Потому что она сразу же вцепилась пальцами в скользкое и жирное, обжигающе-горячее – но смогла, сумела сжать, закрыть рану… почти смогла, почти закрыть… Помогите же кто-нибудь!!! Но даже эха не было. Плоть выскальзывала из пальцев – как медуза, как студень. И тогда она догадалась: навалилась коленями на раненую и голенями сдавила разрез. Сбросила с себя стеганый халат и – откуда силы взялись – одним рывком оторвала полу. Сложенный вчетверо лоскут так и прижала – ногами. Женщина вдруг застонала и заворочалась – некстати пришла на секунду в сознание. Потом замолчала опять. Нужно было как-то развязать ее. Петля вокруг стопы была обычная, скользящая, и ее Светлана растянула легко. Нога, распрямившись, упала с костяным громким стуком. Тряпка пропиталась горячим. Руки развязать не удавалось никак, даже зубами. Тогда Светлана дотянулась до ведра, вынула дужку, пальцами отломила проушину и, орудуя неровным краем этого кусочка жести, перетерла веревку. Руки женщины были как ватой набитые и будто бы без суставов. Но потом левая рука ожила, подползла к лицу, обхватила лицо…
– Ой, мамочка, больно-то как!… – изумленно прошептала женщина.
Это была Сэйра.
И – снова ушла в спасительное забытье.
Никто не пришел им на помощь, и лишь через полчаса, когда тюрьма наполнилась солдатами, когда Светлану ударили по голове, а она так и не отпустила раненую, когда, наконец, поняли, что к чему, когда прибежали с носилками санитары и стали бинтовать и ворочать серую безжизненную Сэйру – у Светланы вдруг потемнело в глазах, рот наполнился медно-соленым, в голове ослепительно запульсировала боль, и она, так и не сумев распрямиться и встать, подползла к стене и, вскрикивая, долго пыталась выдавить из себя что-то, но почти ничего в желудке не было, даже воды. Это было мучительно. Лезла липкая горечь, чистая желчь… Потом ее несли под мышки куда-то по лестнице – вниз ли, вверх – она не понимала. Потом – перестала и видеть. Тонкий звон, как туман, окутал ее…
Ехали быстро, но часто и подолгу стояли – один раз часов шесть. Леса сменились степью, совсем такой же, как на восточном побережье Агатового моря, в междуречье. Там Глеб был в позапрошлом году. Огромные решетчатые мачты пересекали здешнюю степень ровными, в линейку, рядами, и несколько раз Глеб видел летящие низко над землей воздушные корабли. Что-то необыкновенно притягательное было в них… Что угнетало – так это деревни, города, станции. Не понять было, почему эти люди живут именно так. И – как они могут всю жизнь жить так… Алика спрашивать не стоило, Алик слишком нервничал, отвечая на подобные вопросы. Хотя и старался не показать, что нервничает.
В ресторане кормили не слишком вкусно, но сытно. Бутылочное пиво, которое подавали, было не то чтобы отвратительным, но почти безвкусным. Ладно, вот будем как-нибудь во Львове… – мечтательно сказал Алик. За соседним столиком услышали и стали рассказывать о львовском пиве. Под разговор, неожиданно ставший общим, они ушли.
Их вагон, понял постепенно Глеб, был первого класса. Здесь в каждом купе ехало по два человека, причем половина купе вообще пустовала. Но были вагоны, в которых купе были четырехместными – как тюремные каюты на судах «Проктор бразерз компании». И были вагоны, где вообще не было купе: сплошное обитаемое пространство. В них набито было человек по восемьдесят. Опять вспомнилось, как на вокзале: война, разруха, беженцы… Это просто впятеро дешевле, чем у нас, объяснил Алик. Вот и едут люди. Да, конечно, подумал Глеб, но до чего не многим приходится пользоваться этой скидкой…
Но в трюмах прокторовских судов тоже плавают многие, поправил он себя. А есть еще «Колин» – для самых бедных, где продают просто место на палубе…
Байкал, о котором Алик так много рассказывал, впечатления не произвел: вода и вода. Огромный ковер прибитых к берегу бревен… Берега могли бы быть красивыми, верно, но слишком уж безжалостно на них похозяйничали. Именно здесь, на берегу Байкала, Глебу впервые пришло в голову это слово: «безжалостность». На много лет вперед оно опередило его восприятие Старого мира… Да, этот мир был прежде безжалостен. И люди были прежде всего безжалостны. В первую очередь – к себе. Странно: они гордились этим…
В соседнем купе ехали два летчика. Двое суток они пили, потом выбрались в коридор – постоять у окна. Из их купе пахло, как из кабака.
– Хорошо, мы не курим, – сказал один из них Глебу. – А то бы как ахнуло…
Глеб с любопытством рассматривал людей, профессией которых было – летать. Повадками они походили на лихих лоцманов, проводящих суда между островами Эпифани. Эти люди умели делать то, чего не могли другие, и тень этого умения лежала на их лицах. Но в то же время это была их работа, проклятое ремесло, они «ломали» его за деньги – и это тоже лежало на их лицах.
– Вы сами-то докуда? – продолжал летчик.
– Докуда? – нахмурился Глеб. – Алик, докуда мы?
– До Уяра, – отозвался из купе Алик.
– До Уяра, – продублировал Глеб.
– Хо, так мы вместе выходим! – обрадовался летчик. – Нам в Заозерку надо, а этот трамвай там не тормозит, представляешь? Тьфу, черт! В смысле – наоборот. Ну да ладно. Мы, значит, земляки получаемся. Васька, у нас там осталось по сто?
– Там еще сто по сто, – сказал второй летчик, которого звали Васькой. – И закусь, и все такое. Понимаешь, – сказал он Глебу, – едем вдвоем, друг друга морды только и видим. Скучно же так пить, а?
– Не знаю, – Глеб пожал плечами.
– Ну так что? Будешь?
– Пить?
– Ну да!
– Сейчас брата спрошу, – и краем глаза заметил, как летчики переглянулись.
Сидели потом долго, почти до утра. Летчики выслушали балладу о Глебовой контузии, сочувственно повздыхали, выпили за выздоровление. Сам Глеб тихонько, думая о своем, лизал коньяк – напиток, похожий немного на тот, которым угощал его – как давно это было! – Бэдфорд. Да, что-то не так было во всей суете минувшего месяца, что-то не сходилось, да и не могло, наверное, сойтись – слишком уж многие врали ему… Да ты ешь, парень, старательно угощали его, в санатории вашем небось по-солдатски кормили – пытались впихнуть в него кружочки твердой колбасы, кусочки копченой рыбы, рыбу из жестяной банки, тушеную, распадающуюся… не было такого в вашем санатории, небось… Он ел, стараясь соответствовать. За окном вновь была тайга, невысокие горы, дорога петляла, поезд шел то по высоким насыпям, то по лощинам, то нырял в туннели. Очень долго не было и намека на жилье. Летчики и Алик о чем-то оживленно болтали. И в один тоскливый момент Глеб забыл, что так нельзя делать, но просто уже не было сил переносить одиночество…
В темном вагоне не было ни дверей, ни стекол. Не было и пыли – ее давно выдуло могучим сквозняком. Снаружи скользил голый скелетоподобный лес. Глеб встал и осторожно выглянул в коридор. Там было, естественно, пусто. Обрывки занавесок бились, как крошечные черные флаги. Нельзя было долго оставаться здесь. А интересно, в паровозе тоже никого нет? Дорога изгибалась, в окно был виден и хвостовой вагон, и паровоз… нет, тут они называются как-то иначе, забавнее… тепловоз, вспомнил он. Пустой тепловоз без машинистов… или же кто-то ведет этот призрачный поезд? Простой ответ: что машинист в реальном мире ведет сразу два поезда: и свой, и теневой – отпадал: иначе весь пыльный мир был бы полон движущимися механизмами… Да, над всем этим еще думать и думать… а ведь я немало узнал за это время, почти удивился Глеб. Да, немало узнал…
И – еще есть Альдо…
Он перешел из купе летчиков в свое, достал из кармана часы, открыл, сложил ладони лодочкой, заслоняя часы от света, заглянул одним глазом. «Альдо», – чуть светилась надпись. Альдо. С ума можно сойти.
Впрочем, мистер Бэдфорд намекал, что не все, совершаемое отцом при посторонних, совершалось искренне. Равно как и произносимое – не было правдой. Но ведь Альдо, что общеизвестно, являлся прямым и непосредственным виновником изгнания отца. Предателем. Негодяем.
Впрочем, если изгнание оказывалось не изгнанием, а чем-то вроде служебной командировки, то…
Ничего не понимаю, подумал Глеб. А надо научиться понимать. Понимать.
Он задержал дыхание – и вернулся. Перешел в купе к летчикам. Сел, взял со стола свой недопитый стакан. Как обычно, его исчезновения никто не заметил.
Чемдалов не был в Порт-Элизабете уже года три и теперь как бы заново осматривался в этом по здешним меркам большом и шумном городе. Чем-то похож на Ялту, только дома другие – ну, это естественно. Ессестно. Он испытывал к этому городу – как и к остальным городам Транквилиума – безотчетное чувство брезгливости. Точно такое же, какое испытывал ко всяческим больным, убогим, покалеченным, слабым и полудохлым. Он знал, что такое болезнь и слабость, знал, каких сил стоит их преодолеть – и знал точно так же, что преодолимо все, кроме смерти. К седьмому классу он перенес четыре операции, был худой и хилый, в очках – готовая мишень. К середине восьмого – с ним боялись связываться самые отъявленные. Он сказал: бить буду сразу насмерть – и показал, как: кулаком выбил дно у железного ведра. Все можно одолеть, была бы воля – а если нет, то о чем вообще говорить?
Даже спустя два месяца после первого из замысленных Вась-Васем восстаний – торопливого, ущербного как по драматургии, так и по тактике, а потому проваленного с треском и копотью – в городе похаживали армейские патрули, висели портретики: «Разыскивается», с проверкой документов дело было поставлено достаточно четко, а в гавани, далеко от берега, но очень видно, несли службу три парусных сторожевика и три паровых быстроходных катера. С караульной службой у них полный порядок, сказал Пигулевский, когда они прохаживались по набережной. И на дорогах тоже? И на дорогах. Что, мышь не проскочит? – Чемдалов поднял бровь. Мышь не мышь, но лошадь провести трудно, невозмутимо сказал Пигулевский, вы же видели, какие тут заросли. Значит, так, сказал Чемдалов спокойно: я не верю, что контрабандисты сидят по норам. Любая сеть состоит из дыр. Завтра – завтра! – я должен знать, как переправить тонну груза на острова. На острова? – изумлению Пигулевского не было предела. Да мелкими партиями – тонну. Ну, если мелкими… мелкими, наверное, можно…
Чемдалов как бы со стороны видел себя и Пигулевского, медленно бредущих по боковой аллейке приморского парка: отставной офицер средних лет беседует с молодым почтовым чиновником. Отец и сын или, скорее, дядя с племянником. Идиллия.
Между тем именно через Пигулевского уходили на меррилендский рынок десятки килограммов колымского приискового золота и сотни тысяч доз колумбийского и кубинского кокаина. Вырученные деньги использовались для поддержки левых профсоюзов, радикальных партий, некоторых сугубо террористических группировок (к ним Вась-Вась питал особое пристрастие) – и, разумеется, на подготовку и проведение восстаний. Но еще больше средств уходило на дискредитацию власти – причем суммы настоящих взяток, сунутых через подставных лиц тем или иным чиновникам, составляли едва ли десятую часть того, что платили газетам за раздувание этих скандалов. Но это давало настоящий эффект: вот уже четыре года подряд аналитики фиксировали медленное, но все ускоряющееся падение авторитета правительства. Помогала тому и политика президента Хоука, человека умного, но слишком упрямого, негибкого: встретившись с препятствием, он забывал обо всем, штурмуя его – зачастую в лоб. Все, кому хотелось, давно играли на этом. Хоук был предсказуем и потому уязвим, и Чемдалов даже слегка жалел его – брезгливой презрительной жалостью.
Старый план Вась-Вася, одобренный в свое время еще Хрущевым, предусматривал создание мощной партии, опирающейся на армию неквалифицированных рабочих и сельскохозяйственных сезонников, и дальнейшее проведение ее к власти путем нехитрых комбинаций, отлично показавших себя в Африке. Хрущев очень увлекся этой идеей: вставить фитиль Америке, установив советскую власть в стране, населенной выходцами из Америки. Сама идея фитиля была у него чисто фрейдистской – а потому неодолимой. Потом все-таки оказалось, что Мерриленд – это не Африка. План был многократно скорректирован, но цель при этом оставалась неизменной: изменить социальный строй руками самих меррилендцев. Однако в семьдесят третьем Ю-Вэ, никогда не упускавший дела Тринадцатого из поля зрения, поставил задачу: любым путем и любыми средствами создать в обеих странах Транквилиума такие условия, чтобы к восемьдесят пятому году обеспечить быстрое переселение туда шестнадцати-восемнадцати миллионов человек и размещение пятидесяти миллионов тонн груза. Это нереально, пытался возражать Вась-Вась, но Ю-Вэ сунул ему под нос ньюхоупскую газетку двадцатилетней давности: на севере Острова найдены обломки чрезвычайно легких металлических конструкций, и ученые полагают, что это – следы катастрофы воздушного корабля из Старого мира. Север Острова проецируется на южную часть Якутии. Где-то там – большой проход. Ищи.
Найти большой проход удалось через полгода. И еще через полгода началось строительство железнодорожной магистрали, способной обеспечить требуемый грузопоток. Дело оставалось за малым: захватить власть в Мерриленде. И по возможности так, чтобы не настроить против себя аборигенов. Прийти не захватчиками, а друзьями или даже спасителями. Требовалась хорошая драматургия, и возник Чемдалов.
Он и сам не знал, почему Вась-Вась из всех разработчиков выделил именно его. Может быть, потому, что его проект был самый грубый, а потому – самый надежный. Кроме того, Чемдалов терпеть не мог эвфемизмов, и для него шпион всегда был «шпионом», а убийство никогда не было «устранением». А может быть, по каким-то вообще третьим соображениям. Но так или иначе, а проект «Домино» вскоре начал осуществляться как бы сам собой.
Цепь восстаний городской черни (Чемдалов так и писал: «городской черни»), соблазненной возможностью безнаказанно пограбить и поубивать, политических убийств и прочих подобных акций – должна была создать в стране обстановку крайне нервозную. Одновременный выброс на рынок огромного количества фальшивых, но абсолютно неотличимых от настоящих, бумажных денег вызовет резкий скачок цен и вскоре – трудности с продовольственным обеспечением крупных городов. Для меррилендцев, выросших среди изобилия еды, это само по себе будет страшным шоком. Несколько хорошо продуманных провокаций, дающих понять, что все это – дело рук Палладии, приведут к вспышке антипалладийских настроений. Проведение на гребне этой волны президентских выборов поставит во главе страны человека, готового войну начать. И тогда самое простое будет – вовремя поднести спичку… Когда же обе стороны достаточно измотают друг друга, предложить меррилендцам свою помощь, погасить совместными усилиями Палладию – после чего диктовать свои условия…
И вот – уже виден финал этой многолетней захватывающей игры.
– Тонну – мелкими партиями… – повторил Пигулевский. – А что это – я могу знать?
– Вполне, – кивнул Чемдалов. – Это деньги.
– Деньги? – Пигулевский изумился. – А что можно делать с деньгами на островах?
– Это я тебе потом все подробно распишу, – сказал Чемдалов.
Следующая встреча у него была через двадцать минут в одном маленьком ресторанчике, где всем подавали только стейк с яйцом и томатами. Но что это был за стейк! Даже неприхотливый Чемдалов с трудом подавил в себе желание потребовать еще одну порцию. Вот так и сбегают, угрюмо подумал он. Нажрутся чего повкуснее – и прощай, Родина! Его визави, Брянко, ел неторопливо, солидно, подбирая кусочком хлеба масло, растекшийся желток, мясной сок. Здешние правила приличия это допускали.
Утром Брянко был во Владивостоке.
– Насколько все серьезно? – спросил Чемдалов, принимаясь за пиво.
– Очень серьезно. Боюсь, невосстановимо.
– Сдвиг?
– И сдвиг, и Белый Огонь.
– Погибло много?
– С этой стороны – двое. А что с теми, которые были там… – Брянко пожал плечами. – Без воды, без жратвы – не знаю, сколько продержатся. Если вообще при взрыве уцелели…
– Значит – не пробиться?
– Вряд ли. Может, маленькую дырочку найдем…
– Слушай, Андрей… – Чемдалов взял себя за подбородок. – А почему решили, что это сделал Паламарчук? Или я что-то упустил?..
– Так его же часовой видел. На тех воротах. Передал: поезд возвращается, Паламарчук один. И через минуту…
– Понятно. А часовой, значит…
– Саша! Там только в вагонах две тонны пластика было. И на складах еще тонн десять. Дай Бог, если они просто сгорели…
– Все равно надо прорубаться туда.
– Мы ж и так прорубаемся. Да, я же тебя поздравить забыл. Извини. Поздравляю.
– Спасибо, старичок. Только с этим вряд ли стоит поздравлять.
– Почему нет? Какой-никакой, а начальник.
– Да ладно тебе… Все, хватит о грустном. Во Владик ты не возвращаешься, там обойдутся и без тебя. Через… – он посмотрел на часы, – через три часа уходит транспортный «Ил» в Манагуа. Там тебя встретит Павлик Лишаченко из посольства, он должен уже сделать тебе документы. Будто бы ты бразильский бизнесмен. Кровь из носу, а послезавтра тебе надо быть в Сиэтле. Оттуда ныряешь в Пикси, из Пикси, как следует запасшись, – в наш туннель. Дрезины там есть. В общем, постарайся успеть. Может, кто из ребят еще дышит… А главное: попробуй разобраться, что же именно там произошло. Нелепая какая-то история…
– Черт, такого кругаля давать. Сейчас бы в аэропорт Порт-Элизабета, на самолет – и двадцать пять минут лету…
– Размечтался. Ладно, может, года через три так и будет.
– Через три, держи карман… Ну, я тогда пошел. Время дорого.
– Ни пуха.
– К черту тебя, начальник.
Может, и правда – к черту? – подумал Чемдалов.
Брянко уходил от него неторопливой походкой человека, уверенного во всем. Этот доберется, подумал Чемдалов. Он допил пиво. А дороги все равно больше не будет, у ФБР и УБН теперь гора с плеч. Ничего, ребята, пообещал им Чемдалов, скоро мы новый проход освоим, потом весь Мерриленд наш станет – вот тогда и у вас начнется веселая жизнь… Он расплатился фальшивой, изготовленной на «Гознаке» купюрой, отказался от сдачи и отправился к месту следующей встречи.
Странно: Светлане почему-то казалось, что после этого кошмара ее немедленно выпустят. Вот просто так возьмут и выпустят. Ясно же, что человек невиновен… Но ничего такого не случилось. Правда, ее перевели в другую камеру: попросторнее и с окном. И – очень изменилась еда. Тебя теперь кормят, как начальника тюрьмы, сказала подавальщица с завистью. И все равно – есть было трудно. И еще труднее было удерживать съеденное в себе. Врач прописал пилюли, но непохоже было, что они помогают. Вы не волнуйтесь, утешал он ее, это пройдет, это у всех проходит. Седой такой маленький доктор… Пожилая надзирательница, вроде бы старшая над всеми, принесла бутылку зеленой настойки. По глоточку перед едой, велела она. Настойка оказалась потрясающе горькой – но, как ни странно, действительно помогла. А может, как говорил доктор, все само прошло. Или подействовали наконец его пилюли. Или просто сказалась хорошая пища… Теперь Светлана имела возможность заказать то, что ей хотелось – и приносили. Точно так же – приносили любые книги, новые дамские журналы, намекнули на то, что можно рукодельничать. Но ни на какое рукоделие у нее не было моральных сил.
Ее так ни разу и не вызвали на допрос.
Однажды принесли корзину цветов – не букет, букеты ей меняли каждый день, их передавали сыновья Сэйры, крепкие такие пареньки лет по тринадцать-четырнадцать, им устроили минутное свидание, и один из них сказал угрюмо, что за спасение матери они для Светланы что хочешь сделают, побить кого надо – побьют, и вообще, – и Светлана, подумав, попросила сообщить, где она находится, полковнику Бэдфорду в Порт-Элизабет. К корзине цветов приложена была огромная коробка шоколада. Шоколад назывался «Олив». Это не могло быть простым совпадением. И хоть ее и мутило от одного запаха шоколада, она на радостях съела маленький кусочек.
На ужин она заказала устриц и белое вино, и принесли устриц и белое вино. Она тихонечко пела и подыгрывала себе, бегая пальцами по краю стола.
Но освободили ее только через три дня – и это были нелегкие дни. Слишком уж медленно тянулась время.
Олив встречала ее и сержант Баттерфильд, которого она узнала не сразу, потому что он сбрил усы, а с ними кто-то третий, маленький, толстенький, носатый и очень подвижный. Казалось, он не ходит, а прыгает, как мячик. Это Сол, сказала Олив, тиская ее в объятиях и утирая слезы, это он и нашел тебя. Он наш хранитель, хотя далеко не ангел. Здесь же, ковыряя ботинками пол, стояли сыновья Сэйры, Билл и Джек, но кто из них кто?.. Как мама? – спросила Светлана. С мамой было все слава Богу, вставать еще нельзя, но скоро будет можно, и болит уже не так сильно, как болело, и вообще… Спасибо вам, парни, сказала Светлана и расцеловала обоих.
– Что с Глебом, ты знаешь? – вцепилась она в Олив, едва только дверь тюремного покоя закрылась за ними и вся компания оказалась на узкой, пыльной, выбеленной солнцем улице. Легкое нежно-цыплячьего цвета ландо ждало их. На козлах сидел крупный блондин с невозмутимым лицом, и серый мышастый конь выстукивал копытом редкую дробь. Блондин был как блондин, а вот конь мог бы составить гордость любой конюшни, если бы не грубый сине-розовый шрам на правом плече. Сол взмахнул рукой, блондин на козлах тронул поводья – и ландо подкатило так плавно, будто плыло.
– С Глебом, думаю, все в порядке, – сказала Олив. – Он был в плену у бредунов, но бежал. Теперь они его не найдут.
– А ты откуда это знаешь?
Глаза Олив сверкнули.
– Тот, кто держал его там – сказал. Мы разгромили их гнездо.
– Олив!..
– Я тебе говорю. Мы их раздавили, понимаешь? Приехал Вильямс, и мы…
– И полковник – здесь?!
– Уже нет. Он уже в Ньюхоупе. Увез пленного. Там большой сбор форбидеров. Ему нужно быть там. Будет брать власть. Так он сказал. Ладно, все это потом. Ты сама – как?
– Уже неплохо… да, совсем неплохо. Я расскажу. И… в общем, все расскажу… – она помолчала. – Что будем делать, Олив?
– Вильямс просил догнать его, в Ньюхоупе.
– Я не спрашиваю: куда поедем? Я спрашиваю: что будем делать?
– И я об этом. Мы нужны ему, Светти. А то, чем он занимается, – это сейчас, наверное, самое важное. А сверх того… Сол, расскажи ей все.
Сол пожал кругленькими плечами. Светлана вдруг поняла, что такой кругленький он исключительно от мышц. Ни малейшей мягкости не было в его теле – сплошное железо.
– Меня нанял ваш муж, леди. Я – частный детектив и охранник. И он нанял меня для того, чтобы я вас нашел и охранял. Не стесняя при этом вашей свободы. И в рамках этих условий – я в полном вашем распоряжении.
Светлана вдруг почувствовала себя как во сне: когда вдруг оказывается, что ты стоишь голая на оживленной улице.
– О нет же! Нет, нет! – она прижала ладони к щекам. Щеки запылали. – Только не это…
Олив успокаивающе коснулась ее плеча, и Светлана, повернувшись, неловко обхватила ее шею руками, уткнулась в грудь – и зарыдала: грубо, некрасиво… Олив гладила ее, что-то шептала. Наверное, так продолжалось долго, а может быть, дорога была короткой – но Светлана еще плакала, когда ландо остановилось. Запахом сгоревшего угля наполнен был воздух…
Через полчаса они четверо сидели в салоне первого класса. До отправления остались считанные секунды, когда в окно салона стукнул костяшками пальцев блондин-кучер. Сол выглянул из вагона. Вернулся, когда залязгали буфера. И сел, сложив руки на животе.
– Плохие новости? – спросила Олив.
– Почему же сразу – плохие?
– Ну…
– Не надо так говорить. Чуть что, сразу – «плохие новости»…
Из нагрудного кармана его визитки торчал голубой уголок телеграфного бланка. Сол перехватил взгляд Светланы и Олив и засунул телеграмму поглубже.
В ней, полученной Хантером на вокзальном телеграфе «до востребования», было следующее: «Работа по леди С. прекращается неплатежеспособностью клиента. Купер».
Алик шел впереди и показывал дорогу. Вряд ли он знал ее, но все равно показывал. А Глеб был почему-то поражен схожестью пейзажей в обоих мирах: там, в старом, было огромное, слегка покатое поле невысокой, но густой не заколосившейся пока еще пшеницы. Маленькие рощицы берез, иные по десятку, не более, деревьев – сохранялись посреди него. Там, куда поле нисходило, тянулась зеленая змея зарослей вдоль ручья. Они шли по укатанной дороге, и поле лежало справа, а слева был лес, густой, березовый, временами с вкраплениями осин и сосен. А после перехода: поле стало слева, уже пожатое, и бесконечные ряды скирд тянулись желтыми пунктирами на черном. Лес тоже был рядом, хотя и другой: дубы, клены, туи. Только дороги не было, а лишь пересекающиеся и разбегающиеся колеи. Час пришлось идти, пока не попалась просека, а по ней – широкая конная тропа. В ту сторону – к морю, – показал рукой Алик.
Глеб кивнул. Сам цвет неба говорил об этом.
Они пошли по тропе и через десять минут увидели верховых.
– Стой здесь, – сказал Алик и пошел верховым навстречу.
Тех было пятеро – в синей казачьей форме.
Алик поднял руки и замахал ими.
– Эй, кто такой тут ходишь? – последовал окрик.
– Кто за старшого, казаки? – отозвался Алик. – Слово есть.
– Ну, я за старшого, – от верховых отделился один и приблизился. Остальные уже держали в руках короткие карабины. – Слухаю. Подхорунжий Громов.
– «Невон», господин подхорунжий. Помните, секретная инструкция?
– Помню, помню, – подхорунжий с интересом разглядывал Алика и подходящего к ним Глеба. – Такое разве ж забудешь? Только как вас сюда-то занесло?
– Всяко бывает, – сказал Алик.
– Это, выходит, вам баню сейчас, и палатку отдельную, и все такое…
– Вам, положим, тоже баню, – усмехнулся Алик.
– Я и говорю. Эх, попаримся!.. Галанин, давай сюда, вместе париться будем. Остальные – впереди на сто шагов! Вам, господа невоны, седел не уступим, а за стремя держитесь. Верст семь до заставы будет…
Полковник выглядел хорошо. Слишком хорошо, пришло почему-то в голову Светлане, и она удивилась этому своему впечатлению. И стала присматриваться. Да, полковник выглядел так, будто недавно перенес «лихорадку предгорий», и его энергия удвоилась. Глаза блестели, он шутил и быстро двигался, но лицо почему-то не было таким выразительным, как раньше: терялись оттенки эмоций.
– Мои блестящие леди! – воскликнул он. – Безумно жаль, что я не могу побыть в вашем обществе хотя бы часок. То, что творится… это неописуемо. Пожар в курятнике. Так что слушайте меня внимательно. Это касается нашего юного князя. Тот человек, который помог ему бежать и который ушел с ним, долгое время занимался поисками библиотеки Бориса Ивановича Марина. Той, которая пропала во время высылки Бориса Ивановича. Девять тысяч томов и собрание рукописей. И очень может оказаться, что весь этот трюк с похищением и побегом имеет одну цель: добиться того, что Глеб сам выведет их на библиотеку.
Он помолчал, давая им время осознать услышанное.
– Чем именно заинтересовала библиотека наших оппонентов – могу лишь догадываться. Возможно, в ней содержится секрет талантов нашего общего друга. Возможно – и я очень на это надеюсь – Борис выяснил, как нам отцепиться от Старого мира. Как жаль, что он позволил себе погибнуть… Вот здесь, в этой папке, жизнеописание Марина-старшего и карты его экспедиций. Где именно находится библиотека, неизвестно, но начинать искать ее разумно либо с Нового Петербурга, либо с Порт-Элизабета: из точки отправления или из точки назначения. Где-то между ними она и растворилась… Думаю, туда и лежит путь Глеба. Понимаю, что в такое время, как сейчас, юным женщинам следует сидеть по домам, а не скитаться. Но мне некого больше послать. Потому что никому, кроме вас, он не поверит – ведь на другой чаше весов будет лежать доброе имя его спасителя. Причем, может быть, действительно честного человека… каким, скажем, был Борис Иванович. Вот и все. Если вы беретесь за эти поиски…
– Беремся, – сказала Олив.
Светлана посмотрела на нее. Олив незаметно для полковника стиснула ее пальцы.
– Беремся, – сказала Светлана.
– Вам будут помогать Батти и Сол. Паспорта я вам выправлю, деньгами снабжу. Придется вас, правда, опять перекрашивать…
– Ничего, – сказала Светлана. – Мне даже понравилось это все. Такая жизнь.
Она не сумела скрыть раздражения.
Потом, когда Вильямс ушел, Светлана набросилась на Олив:
– Зачем, зачем мы это все затеяли? Мы его не найдем… а если найдем – ты ведь помнишь, из-за чего мы пустились в бега?!
– Помню, – сказала Олив.
– Это ничто не исчезло! Это все есть!
– Мы теперь другие, – сказала Олив. – Мы можем наносить удары. Не убегать, а защищаться.
– Я беременна, Олив, – сказала Светлана.
Три дня, проведенные на казачьей пограничной заставе на острове Дальний, состояли целиком из еды, пьянства и лени. Инструкция «Невон» обязывала отбывающих карантин ежевечерне париться в бане, а также выпивать в течение дня две кружки водки. Казачья же водка, настоянная на травах, вызывала зверский аппетит. Удовлетворять его было чем: своих нежданных гостей казаки кормили на убой. Подхорунжий Громов и молодой казак Галанин, оба Иваны, жили в соседней палатке и пользовались теми же благами. После отъезда «невонов» им полагалось жить так еще три дня. Эх, ррробяты!.. – восклицал Громов. – Эх, почаще бы вы такие на меня выходили! Поскольку расспрашивать «невонов» о чем-либо категорически запрещалось, Иваны вперебой сами рассказывали им о бедах и прелестях пограничной жизни, об уме и коварстве контрабандистов-спиртовозов, о браконьерах, забывших стыд и совесть, о старателях по золоту, камешкам или кореньям, сберегающих свои делянки со свирепостью щенных волчиц… Потом пели песни. Пели дивно. Прочие казаки, сидя за обведенным вокруг карантинных палаток меловым кругом, подпевали.
Утром четвертого дня пришел паровой катер: везти «невонов» в Маяцкий, военный пост здесь же, на Дальнем, верстах в семидесяти от заставы.
Катер был новенький, весной только спущенный с артемьевских верфей. Красное дерево, медь и полированная сталь. В топках его горел не уголь, как на меррилендских пароходах (дорого было бы везти сюда уголь что с Сизова, что с Марьянина Яра) – а дубовые дрова, и потому дым над трубой был сизый. Мичман фон Груннер, капитан катера, на немца совсем не похожий: смуглый и черноволосый, – сам проводил пассажиров на бак и помог расположиться в пространстве между фальшбортом и барбетом маленькой четырехдульной пушечки, показал, как подцепить койки и как натянуть брезент, если море начнет заливать палубу.
Часа два Глеб и Алик продремали на покачивающихся койках, укрывшись стегаными одеялами, набитыми вамбурой – сердцевиной мохнатого кадочника: легкой, теплой и не намокающей в воде. На таком одеяле можно было плавать почти как на плоту. Наконец солнце поднялось так высоко, что от него нельзя было отвернуться. Сонливость, вялость: следствие умеренной, но непрерывной трехдневной пьянки – испарились. Глеб вдруг ощутил, что чувство совершенной ошибки, чувство общей собственной подлости – почти исчезло. И наоборот; откуда-то взялась уверенность в том, что все делается правильно и идет в верном направлении. Умом он знал, что это не так – но над чувствами ум не был властен.
Алик щурился:
– Плывем, а? Плывем…
– Плывем, – согласился Глеб с очевидностью.
Баталер принес поздний завтрак: гречневую кашу с молоком, таким густым и сладким, что больше походило на сливки. Потом показал дорогу в гальюн. Проходы на кораблике были узкий, двоим не разойтись, и все помещения крошечные. Две трети объема занимали котлы, машина и дровяные бункера.
Потом они стояли на самом носу, глядя завороженно вниз, на разваливающий с шипением волны ножевой остроты кованый форштевень. Точно так же он должен разваливать деревянные борта контрабандистских йолов и шхун.
– Я поражаюсь твоей выдержке, – сказал вдруг Алик. – Я на твоем месте уже три раза подох бы от любопытства.
– Ты же мне сам велел не удивляться, – пожал плечами Глеб.
– И ты не удивлялся?
– Как сказать… Просто когда удивляешься всему – то становится все равно. Уже на второй день мне там, – он показал большим пальцем за спину, и ясно было, что не на казаков, – смертельно надоело.
– Вот даже как.
– Ты учти, что я практически не понимал ничего. Будто смотрел пьесу на неизвестном языке. Или с заткнутыми ушами. Понимаешь?
– Пожалуй, понимаю. Ну, а теперь? Вопросы задавать уже можно. Будешь?
– Буду. Можно любые? Запретных тем нет?
– Разумеется, нет. Любые.
Молчание.
– Алик, ты… любишь свою страну?
Молчание же. Долгое, напряженное…
– Да. В конце концов – да.
– Тогда почему же?..
– Я люблю страну – но ненавижу правителей. Самодовольных подонков. Которые из великой державы создали… Глеб, я боюсь, что даже не смогу объяснить тебе так, чтобы ты понял, что именно они создали. Представь себе огромную тюрьму – в треть всего Транквилиума. Обжитую, привычную для всех. Все заключенные родились в ней, все знают, что раньше режим был строже. Правда, говорят, что кормили лучше… Все уверены, что живут на свободе, тюремные правила называют законами, камеры – квартирами… правда, отбоя нет, спать можешь ложиться, когда захочешь. Но ты живешь там, где тебя поселят, и не можешь сам оттуда уехать. Ты практически ничем не можешь владеть: ни землей, ни домом, ни станком, чтобы работать… Работодатель для всех один: государство, – и жить ты можешь лишь на те деньги, что оно тебе платит. Ты не имеешь права не работать на государство, вот так-то. И при этом с утра до ночи внушают, что только так и должен жить человек. Вот ты сказал, что не удивлялся, потому что когда удивляться нужно всему, то не получается… а эти врут абсолютно во всем, и поэтому их трудно уличить во лжи, потому что нет опоры, нет правды… Это уже и не ложь получается, а просто – другая реальность. Вымышленный мир, в котором нас всех заставляют жить. Понимаешь? Похоже, что мне просто надоело вранье…
Они говорили до самого вечера, под налетающим ветром – до того последнего момента, когда катер лихо подвалил к борту уже поднявшего якорь почтового клипера «Голубь». Здесь была заранее освобождена каюта – правда, маленькая, тесная, теснее купе СВ. Поэтому все пять дней пути они заходили в нее лишь на ночь, проводя дни на палубе или, когда налетали быстрые дожди – в пассажирском салоне. Разговоры продолжались, и к концу плавания Глебу стало казаться, что о Старом мире он узнал достаточно. Между тем Алик в разговорах все мрачнел и, наконец, сознался: ему не дает покоя фраза, сказанная в полубреду Гошей Паламарчуком в той поездке на захваченном поезде. Гоша сказал: а все равно вам никуда не деться, вот кончат строить БАМ… И вот теперь, в разговорах с Глебом обкатывая заново все, что знал, сопоставляя уловленные краем глаза и уха обрывки того, что знать ему было не положено, Алик пришел к выводу: Комитет нащупал большой проход из мира в мир напрямую – и ведет теперь к нему железнодорожную магистраль. А это означает только одно: готовится массированное вторжение, противостоять которому не сможет ни меррилендская, ни палладийская армия, ни обе они вместе – и вообще никто. Находиться этот проход должен где-то в северной части Острова…
Высказав это, Алик впал в мрачное молчание, и Глеб его не трогал, все понимая. Ему самому было трудно сдерживать нервную дрожь и не делать лишних движений, когда он совместил наконец в сознании: здесь может стать так же, как там.
Они хотят, чтобы у нас стало как у них.
Они считают, что так лучше.
И им все равно, хотим мы этого или нет.
В любом случае – мы это получим. Нас не спросят.
Глеб понимал: те – не остановятся ни перед чем.
Было как во сне: невидимый зверь готовится прыгнуть, ты его не видишь, но знаешь, что он есть и что это – смерть…
…Сначала на горизонте показалась Караульная сопка, потом – темные башни и стены фортов Неспящего, а потом, когда форты расступились по своим островам и уплыли назад, а вокруг стало белесое зеркало Преддива, усеянное лодками, малыми судами, катерами, – зеркало, обрамленное черной блестящей стеной береговых утесов с редкими башенками наблюдательных постов, строго застывшими на фоне такого же, как озеро, белесоватого неба, – тогда Глеб как-то очень тихо, спокойно понял, что раз уж на нем сошлись взгляды тех, кто решает дела и судьбы, и раз уж теперь с этим поделать ничего нельзя – то отныне нет запретов в борьбе и нет никакого греха, который нельзя было бы взять на душу, и нет цены, которую он отказался бы заплатить за то, чтобы не случилось этого кошмарного наложения… чтобы не погибло то, что я, оказывается, так люблю… Я готов умереть любой смертью, готов убивать сам и посылать на смерть других – но мой мир я вам не отдам, хоть вы и сильнее меня в миллион раз…
Потом – на фоне бронзовеющего предзакатного неба, правее раскаленного диска – черные, в золотом контуре, в красноватой дымке стали выплывать, еще беззвучные, шпили, купола, крыши, башенки Нового Петербурга, столицы Великого княжества Палладии…
– Хорошо, – сказал Туров, припечатывая бокал к столу. – Давай просто отойдем от готовой схемы и нарисуем другую. Мою. Пусть дурацкую. Почему мы так дружно решили, что Величко свалил в Америку? Потому что доллары спер? А если он их спер специально для отвода глаз, чтобы мы в другую сторону кинулись, а сам с Глебушкой чешет в противоположном направлении? Конечно, для этого нужно иметь мозги, а учитывая принцип подбора кадров, мозги – дело проблематичное… Но все же? В порядке бреда? Он ведь прихватил и марийские деньги, там тоже приличная сумма была… чтобы было с чем повторять подвиг генерала Марина. По дороге – заметь, по дороге! – он взрывает базу… а налет на «Рэндал» совершают другие! Не Марин – а в поисках Марина! Организация Карригана отнюдь не такая, – Туров сделал оловянные глаза и поднес ладонь к виску. – Там, как в польском сейме – все крули. И в числе прочих есть три пенетратора – дохленьких, Марину в подметки не годятся, но есть! – и десятка три скаутов. То есть операцию такую они провести могут. Тогда получается…
– Ты, может, еще жрать хочешь? – спросил Чемдалов. – Глаза все еще голодные.
– Ну, закажи, – согласился Туров.
Чемдалов подозвал официанта:
– Еще, пожалуйста, чего-нибудь овощного, два пива и соленых орешков. – И, взглянув на Турова, засмеялся: – Тебя бы, Степа, первого сожрали. Потому что сам ты мяса не ешь, и толку от тебя в этом плане ни малейшего…
Уцелевших после взрыва на базе четверых сотрудников удалось вывести: нашли и расчистили узкий проход в самом городе. Тут как раз и Брянко подоспел – с консервами… Да, подумал Чемдалов, как транспортный узел Владивосток значение утратил. Ничего, вот введем в дело новый проход – и все старые окажутся ненужными. Лишними.
Он только что был там и все видел. Проход был огромный и сквозной, без промежуточных зон, но большая часть его располагалась в воздухе. По форме он напоминал наконечник копья длиной больше километра и шириной метров двести, косо воткнутый в землю. На уровне земли ширина его была сорок два метра. Нашли знаешь как? – говорил Кондратьев, бывший когда-то с Чемдаловым в одной опергруппе, а теперь вот безвылазно торчащий в тайге, при гнусе. – Зимой здесь иней на деревьях – во! И тепло, якуты это место знают – зверье сюда приходит греться… Они стояли у вертолета и смотрели на скальное безумие, начинающееся на той стороне. Ты туда ходил? – спросил Чемдалов. Ходил, а как же, – удивился Шура Кондратьев, – только там далеко не уйдешь: вертолетами надо будет людей забрасывать. Чемдалов кивнул. Инженерное управление уже подготовило проект «плацдарма», требовалось одно: дотянуть сюда рельсы.
Хотя это ни разу не было сказано вслух, Чемдалов понимал: идея «вставить фитиль» при Ю-Вэ приобрела иное содержание. Транквилиум теперь рассматривался как глубокий и вместительный бункер, имея который было не страшно ввязываться в ядерную войну…
И, глядя на то, как Туров уминает огромную порцию цветной капусты в сухариках, Чемдалов подумал еще, что все планы придется, очевидно, свернуть в трубочку и засунуть поглубже, потому что счет пошел на месяцы и дни, и нечего уже забивать себе голову всяческими тайными операциями, на которые потеряно столько сил и бесценного времени, а надо четко и всесторонне готовиться к открытой интервенции. Тем более что Транквилиум – не Афганистан, оружие туда поставлять никто не сможет, так что преимущество будет подавляющим… да и народ не тот. Ему представилось вдруг, как разгружаются эшелоны, как по немыслимым мостам и туннелям танки и бронемашины сходят с гор и окружают район прохода железным кольцом, как вертолеты высаживают десанты, как внутри кольца возникают города, вначале палаточно-барачные, а потом… Он отогнал видение и сам над собой посмеялся: пацан, пионерская зорька сыграла. Это будет в сто раз страшнее Афганистана, подумал он, и все равно мы победим, потому что за нами, позади нас – будут самые лучшие в мире заградотряды с «першингами» и MX…
Чемдалов огляделся. Они ничего не знают, подумал он. И не узнают, потому что Величко – не знал. А если и узнают, то не смогут помешать. Едят, пьют. Ходят…
Живите пока, ребята.
У него было странное чувство: будто он на сцене театра, идет бесконечная пьеса, и все давно забыли, что это пьеса – и пытаются жить всерьез. И даже умирать – всерьез.
– Ладно, – сказал он вслух. – Допустим, что ты прав. Величко перебежал… туда. В Мерриленд, в Палладию – неважно. Скорее, в Палладию. Он и так всплывет рано или поздно. А может быть, его засадят на Гармошку. По большому счету, Степа, – плюнуть и растереть. Все равно – когда мы туда придем, деться ему будет некуда.
– Нет, – сказал Туров. – Его нужно найти и убить. И Марина – найти и убить. Это – нужно. Все остальное – как получится…
– Ладно, – сказал Чемдалов. – Тогда – занимайся этим делом. Три недели сроку.
– Понял, – сказал Туров. – В Большой Комитет за помощью обращаться можно?
– Да хоть в Центральный. Но чтобы легенду не нарушать!
– Я не пацан, – отмахнулся Туров.
Глеб и узнавал, и не узнавал Новопитер. Все в нем будто бы осталось то же – но сместилось, сдвинулось, поменялось местами. Узкими стали проспекты, куда более изящными – фасады. Непривычно звучала уличная речь. Плыло в глазах от щедрости витрин, от запахов сдобы кружилась голова. В первые дни у них почти не было денег, сороковник, выданный комендантом Маяцкого на дорогу, растаял мгновенно. Департамент же охраны, куда они обратились с паролем, оплачивал лишь жилье и выдавал три рубля суточных на двоих. Этого хватало, чтобы один раз незатейливо поесть: щи, баранина с кашей, пирог, молоко, – да раз попить чай с сухарями. Лишь через неделю из Кассивелауна поступил Глебов перевод.
Это событие они отметили шикарным ужином в «Пилигриме». Потом отправились в ночную оперетту. Давали «Седьмую жену» Блонского. На самом патетическом месте, дуэте Лизы и Капитана, Глеб вдруг уснул. И потом несколько дней кряду с ним это случалось: он засыпал в самых неподходящих местах. Ему снились какие-то чрезвычайно яркие сны – но не запоминались совершенно. Пятнадцатого августа случилось два события: Алик получил наконец отправленный «золотой груз»: свои странные деньги, Глебов револьвер и патроны к нему – и пришло приглашение явиться на некую «общую встречу».
Шестнадцатого, в четыре часа пополудни, сильно парило после дождя. В многочисленных протоках и каналах вода стояла высоко.
«Общая встреча» проходила в отдельном кабинете ресторана «Беловодье». Два лица были знакомы Глебу: офицера, который принимал их в первый день по прибытии, лейб-гвардии подпоручика Павлова – и господина Байбулатова Кирилла Асгатовича…
Среди пассажиров, сошедших на берег в Кассивелауне с борта пакетбота «Иван Великий», обслуживающего линию Ньюхоуп – Новый Петербург и задержанного в Ньюхоупе из-за гражданских беспорядков, была и маленькая еврейская семья: папа Джейк Шульман, часовщик, ювелир и антиквар, как он отрекомендовался, и его семнадцатилетняя дочь Наоми. Пара была трогательная: низенький, кругленький, очень подвижный, очень разговорчивый папа – и высокая, медлительная, вся в мелких кудряшках черных роскошных волос, с диким взглядом из-под тяжелых век дочь. Ее можно было бы счесть красавицей – если бы не багровое родимое пятно на шее и на части щеки. Папа рассказывал всем, кто соглашался его слушать, что это пятно – часть семейной трагедии, женихи далеко стороной обходят девочку, но нельзя же допускать, чтобы она так страдала ни за что – и вот он, отец, исполняя свой отцовский долг, везет ее в Порт-Блессед к доктору Квили, который умеет такие пятна удалять… Дочь молчала, глядя в пол. А девочка-то – огонь под пеплом, шепнул своему другу и компаньону мистер Мак-Конти, адвокат. Компаньон охотно согласился. Они и сошли в Кассивелауне, и Светлане почти не пришлось прибегать к своему умению говорить с акцентом и особым образом строить фразы, чему ее так упорно учил Сол. Сначала было смешно, потом стало получаться. Еще три дня, и мы сосватаем тебя за раввина, смеялась Олив. В Кассивелауне было темно из-за низко висящих туч. Дождь начинался, но тут же кончался. Сильно пахло рыбой. Другая пара, мистер и миссис Черри, роскошная блондинка с синей лентой в волосах и пожилой моряк, не по своей воле ставший чиновником адмиралтейства, как бы случайно прогуливалась по палубе над трапом. Баркас отчалил. Взлетали весла, и уже невозможно, невозможно было различить слившиеся в короткое тире фигуры пассажиров. Увижу ли я ее когда-нибудь? – вдруг с ужасом подумала Олив. И Светлана, глядя на уходящий все дальше и дальше высокий борт барка, подумала: увидимся ли? О Господи – где и когда? Раз… раз… раз… – негромко командовал боцманмат. Небо касалось верхушек мачт.
Поразительно резкими голосами орали чайки.
На причале Шульманы взяли кэб и сразу же отправились на станцию дилижансов. Кассивелаун был полной противоположностью романтически-возвышенному Порт-Элизабету. Плоский, темный, не слишком чистый город, состоящий будто бы из одних задворок. Бесконечные глухие заборы тянулись вдоль улиц с узкими, в две ладони, тротуарами, слепые стены и фасады с забеленными окнами; черные решетки в проемах, редкие деревца, мостовые из дикого камня, темная стоялая вода в каналах, неистребимый запах рыбы, рыбной чешуи, рыбьего жира, рыбачьего клея… нет, Кассивелаун не стоил внимания. И красивые дома, что попадались им на пути, и сады, и уходящий куда-то ясный бульвар казались пленниками этого города. Здесь делались деньги, большие деньги, и ни для чего другого этот город предназначен не был. Он даже не был предназначен для тех, кто жил в нем – хотя они, возможно, притерпелись к его уродствам и не замечали их, видя лишь что-то хорошее…
Дилижансы в Порт-Блессед уходили каждый час, но свободные места были только в семичасовом.
Шульманы сидели в станционном ресторанчике и убивали время, поедая невкусный обед. Надо кушать, дочка, журчал непрерывно Сол, ты молодая, ты еще не знаешь, что главное – это правильно питаться… Светлана старалась не слышать. Когда они готовились, Сол вот так же вбивал в ее тупую голову, что главное – это никогда и ни при каких обстоятельствах не выходить из роли, пусть камни падают с неба… Она и не выходила. Просто считала дни, сколько еще осталось: семь… пять… теперь вот – три, да-же меньше. Двое суток в дилижансе, потом поездом – ночь и утро. Да, папочка, шептала она. Тошнота не то чтобы прошла – но теперь ее можно было подавлять просто усилием воли. Впрочем, и пилюли, и настойку она пила аккуратно.
Мучили запахи. Казалось, ко всему на свете добавили по капле чаячьего жира.
– Я больше не могу тут сидеть, – сказала Светлана и улыбнулась. – Я сейчас сойду с ума…
Сол тут же с готовностью встал, выставил крендельком ручку. С потертой сумкой через плечо он не расставался никогда. Они вышли под дождь и раскрыли один большой черный зонт на двоих.
Надо было как-то прожить три часа.
– В дилижансе будет труднее, – сказал Сол тихо. – Выдержите, миледи?
– Выдержу, – сказала Светлана. Она знала, что выдержит.
«Книжная лавка» – было написано на угловом, наискосок через площадь, двухэтажном доме. Когда они подошли поближе, увидели и название: «Афина». Изображена была сова.
Три комнаты анфиладой, запахи воска, корешков, книжной пыли. Полки от пола до потолка, застекленные и открытые. Месяца не хватит, чтобы просмотреть все. И продавец – похож на пирата: пегие волосы и лысинка на темени, но – косица до лопаток. Кожаный широкий пояс вместо жилета и короткие морские сапоги усиливают впечатление. И поэтому, наверное, Светлана, понизив голос, задает вопрос:
– И что, у вас таки нет книжек из Старого мира?
Глаза пирата вспыхивают темным огнем.
– Есть, – говорит он негромко. – Но вы знаете их цену?
Им цену, мысленно поправляет его Светлана – и кивает. Ловит тревожный взгляд Сола. Незаметно подмигивает ему.
Книги эти, конечно, не здесь. Надо спуститься на три ступеньки в нишу за прилавком, пройти через низкую дверь – там каморка без окон, горит газ. Стол, стулья, сундуки. Железный шкаф. Да, вот в этом шкафу и хранятся они, пронесенные контрабандой, прошедшие через десятки рук…
Колокольчик наверху.
– Пожалуйста, выбирайте, – ведет рукой хозяин и уходит.
Даже бумага – непохожа… Светлана открывает первую попавшуюся книгу (бумажная глянцевая обложка): «…И восходит солнце» мистера Эрнеста Хемингуэя – и на титульном листе в уголке видит аккуратный черный штемпель: «Библиотека Б.И.Марина, НПб».
И все останавливается вокруг.
– Что? – оборачивается Сол. Светлана не звала его, но он все равно оборачивается. Она молча показывает на штемпель.
Шесть книг из пропавшей библиотеки нашлись среди всех.
За прилавком Сол начал игру.
– О, это же было знаменитое собрание, и все его знали! Когда оно пропало, это же была настоящая паника, вы не слышали? И все сильно обрадовались, когда все нашлось. Но ой как же плохо поступили, что стали такую коллекцию продавать по частям! Это же все равно что взять большой алмаз и распилить его на три дюжины мелких бриллиантиков, я это вам как специалист говорю, и даже не спорьте. Ни о чем не думали те люди, чтоб им так жить, как они поступили! Я уже перекупил больше сотни этих книжек, и вы подумайте, это же смешно: еврей Шульман понимает цену русской культуре и английской культуре, а потомки русских и англичан понимают цену только рыбе, и то не всегда! И вот у вас только полдюжины книжек, нет? А у того, кто их вам поставлял, у него что, их много? Тогда давайте сделаем так: мой помощник, это очень приличный молодой человек, завтра к вам сюда придет и все возьмет и заплатит, и он будет ходить каждый раз, когда вы скажете, а на обратном пути я заеду сам, и мы с вами будем иметь это дело…
В местном отделении внутренней службы имя полковника Вильямса знали очень хорошо. Сола внимательно выслушали, и молодой лейтенант был назначен его «помощником». Выйти на владельца книг было теперь делом недолгого времени. Шифрованная телеграмма Вильямсу была отправлена немедленно…
– Вы говорите: вторжение… – медленно сказал Лев Денисович (пока так: только имя, ни фамилии, ни чина, ни звания, но Байбулатов шепнул Глебу, как бы не замечая его предельной холодности: «Наш самый главный…»). – Итак, они решились… Почему именно сейчас?
– А вы следите за обстановкой в Старом мире? – Алик наклонил голову.
– По мере возможностей, Альберт Юрьевич… – Лев Денисович вынул богатый портсигар, открыл: – Угощайтесь. Да, мы следим и делаем выводы, но ваше мнение для нас исключительно ценно.
– Там дело идет к большой войне. Настолько опустошительной, что встанет вопрос о существовании всего человечества. – Алик взял папиросу и теперь крутил ее в пальцах, будто бы не зная, что с нею делать. – Советское правительство намерено использовать Транквилиум как убежище для себя и определенной части населения. Для избранных… Чтобы пережили войну и потом… впрочем, что будет потом, их не слишком волнует… – он, наконец, нервно закурил. – Извините.
– За что?.. Итак, Альберт Юрьевич, эта часть проблемы понятна. Кстати, об этом же говорят многие иммигранты: называют опасность опустошительной всеобщей войны как главную побудительную причину эмиграции. Скажите, пожалуйста – и не обижайтесь на мой вопрос: вас побудило предать своих соратников – что? Вы хотите сами воспользоваться этим бункером? Избежать гибели в той войне? Или – что?
Глеб еще не видел, чтобы люди бледнели так: белые, как стена, щеки и нос – и багровые пятна на скулах. Алик сидел, все смотрели на него…
– Я отвечу, – сказал, наконец, он. – Я отвечу… Я не убегаю от войны. Но… поймите, сама возможность для одной из сторон избежать ответного удара может подвигнуть ее на то, чтобы войну начать… Я не сомневаюсь: если Андропов получит доступ в Транквилиум, он тут же, не медля…
– Понятно. И вы считаете, что, если не допустить превращения Транквилиума в бомбоубежище, то удастся избежать развязывания войны?
– Да. Существующее равновесие страха нарушено не будет…
– А если вы ошибаетесь и война все равно начнется? Ведь тогда гибель всех тех, кто мог бы выжить, но не выжил – будет на вашей совести…
– Если это так вас заботит, то почему бы вам не объявить прием всех желающих перебраться сюда? И разве вы не понимаете, что само вторжение будет гибельным для Транквилиума? Я имею в виду не только культурный аспект и не только биологический – хотя это все вами недооценивается…
– Вы так считаете?
– Да, я так считаю. Я в этом уверен. Карантинные мероприятия, которые вы проводите – смешны…
– А чем вы занимались, Альберт Юрьевич?
– Я был в группе наблюдателей-аналитиков. Мы собирали и обрабатывали политическую и экономическую информацию.
– Многое ли вам известно об организации, в которой вы работали?
– Н-ну… кое-что известно. Вероятно, вы знаете, что уровень секретности там высочайший?
– Знаем.
– Что вас интересует?
– В первую очередь мы, конечно, хотели бы знать нелегалов, работающих против Палладии. Но это, как я понимаю…
– Этих я не знаю. Другой отдел… – Алик развел руками.
– Бог с ними. Мне интересно еще вот что: сколько человек в вашей организации имеют право принимать решения?
– Все стратегические решения принимает лично Андропов. Тактические и оперативные решения – компетенция начальника отдела Скобликова Василия Васильевича.
– Уже не Скобликова… Такое имя: Чемдалов – вам известно?
– Знаю я его. Неужели он теперь?..
– Да. Как по-вашему: это хорошо или плохо?
– Скорее плохо. Он… как бы сказать… очень быстрый. В шахматы отлично играет блиц-партии. Когда есть время подумать – пасует. Говорит, что не может выбрать из возникающих вариантов. И еще: он целеустремлен и в то же время зашорен. Забывает о флангах, я бы так сказал. Но – игрок очень сильный. Сильнее Василия Васильевича.
– Спасибо… Итак, дальше: сколько человек в курсе всех происходящих событий и планов руководства?
– Всех? Не более пяти-шести. И я подозреваю, что эти пять-шесть – включая Андропова – и есть на сегодняшний день реальное руководство страны. По крайней мере, в глобальных вопросах.
– А Политбюро?
– Пребывает в приятном заблуждении.
– Сколько человек вообще знают о существовании Транквилиума?
– Мне трудно сказать… Понимаете, есть разные уровни посвящения в тему. Скажем, я четыре года работал по подробнейшей карте над анализом торговых путей Транквилиума, будучи полностью уверенным, что это всего лишь модель страны… большая настольная игра.
– То есть вас можно будет использовать как специалиста по торговле? – чуть улыбнулся Лев Денисович.
– Да, причем по перспективам торговли. Мы прорабатывали вопрос с точки зрения развития экономики и технологии… Думаю, таких – много. Работающих втемную. Господи, железную дорогу отгрохали – кто знает, для чего? Официальная легенда – на случай китайского вторжения… Я думаю, что тех, кто побывал в Транквилиуме, не наберется и двух сотен. Плюс еще двадцать человек, занимавшихся перевозкой наркотиков по промежуточной зоне. Это в Отделе. Но существуют же еще и те, кто проводит эмигрантов, кто их вербует…
– Эти люди интересуют нас меньше… Итак, Альберт Юрьевич, перешагивая через многие-многие пункты: что, по вашему мнению, следует нам предпринять, чтобы избежать уготованной судьбы?
– Убить Андропова, – сразу ответил Алик.
Стало очень тихо. Слышно было, как заржала вдали лошадь, простучали копыта – и смолкли.
– Это решит проблему радикально? – сухо спросил Лев Денисович.
– Это будет очень сильный ход, – сказал Алик. Он увидел вдруг в своих пальцах потухшую истерзанную папиросу, смущенно бросил ее в пепельницу. – Я понимаю, что это… отвратительно. Но в руках Андропова все нити. Власть, сила, тайна. Видите ли, уровень секретности проекта таков, что даже нынешний председатель Комитета не знает по-настоящему, чем занимается Тринадцатый отдел. Якобы вызыванием духов, оживлением мертвых, чтением мыслей, параллельными пространствами… Если хотите скрыть правду, прячьте ее среди лжи. И если, повторяю, Андропова не станет – не окажется человека, который сумеет овладеть ситуацией. То есть рано или поздно… но скорее поздно кто-то такой появится…
– Понятно. Как вы предполагаете совершить убийство?
– Мы с Глебом… Борисовичем отправляемся в точку, сопряженную с Москвой, по промежуточному пространству проникаем в кабинет или квартиру Андропова, на короткое время выходим в тот мир, я произвожу ликвидацию… потом тем же путем возвращаемся.
– С Глебом Борисовичем вы этот проект обсуждали?
– Нет. Глеб, что ты скажешь?
Глеб с трудом оторвал взгляд от пепельницы.
– Да, конечно, – сказал он. – Я готов.
Олив проснулась от приглушенных голосов. Иллюминатор каюты был открыт – для свежести – и под ним проходила галерея, с которой спускали пассажирский трап к шлюпкам. Вроде бы еще рано брать лоцмана, архипелаг Эпифани будет лишь послезавтра… По трапу кто-то поднимался, и не один. И не два. Она выскользнула из-под покрывала и подошла к иллюминатору. Несчастный мистер Черри спал на слишком коротком для него диванчике. Лучше бы нас назначили папой и дочкой, мельком подумала Олив, а то неловко, право…
Шлюпка плескалась внизу, невидимая, а по трапу медленно поднимались одетые в темное люди. Поднявшиеся толпились на галерее, тихо-тихо переговариваясь, и Олив никак не могла понять: а о чем это они? – пока не сдвинулось вдруг что-то в сознании и она не поняла, что говорят по-русски. «Два чемодана», – услышала она, и: «Никаких денег не хватит…» Потом кто-то строго сказал: «Тихо. Идите все за мной». И все послушно замолчали и пошли.
Шлюпка отчалила, несколько раз плюхнули весла, потом – колыхнулись, разворачиваясь, паруса. Сильно кренясь, шлюпка понеслась к еле различимой на границе темного моря и нежного, видимого будто на просвет неба – черной зазубренной полоске Острова…
Барк поднял паруса почти бесшумно – и лишь по изменившемуся плеску волн да по тому, что перестал влетать в иллюминатор ветер, Олив поняла, что судно их уже не лежит в дрейфе, а несется вдаль по Трубе, или Канаве, или Чертову желобу – короче, по проливу Эпифани, разделяющему материк и Нью-Айрленд, Остров – вот так, с большой буквы, его и называют, самый большой и самый населенный остров, омываемый двумя морями… Сейчас, летом, когда Кольцо ветров вращается по часовой стрелке, пройти Канаву с востока на запад можно легко: по ветру и против течения. Зимой все будет наоборот: и ветра, и течения пронесут отважившийся на такое плавание корабль с запада на восток, из Адриана в Кассивелаун, с безумной быстротой: до трехсот миль за сутки. Но чтобы попасть обратно в Адриан, уйдет больше месяца: вокруг всего Острова, а то еще и через пролив Шершова…
Беглецы, поняла Олив. Иммигранты. Те, кого официально не существует. Они просидят весь путь где-нибудь в трюмном отсеке, запертые, немногие из членов экипажа увидят их и никто – из пассажиров. А темной ночью барк ляжет в дрейф у берегов запретного острова Хармони… Будто клейменных тайным тавром, будто прокаженных везут их. И находятся же люди, готовые на такое обращение с ними и на такую же дальнейшую долгую жизнь…
Этого Олив, как ни пыталась, понять не могла.
Как и не было Петербурга… Вновь плыли горы за окном, леса сменялись клиньями полей, и лишь деревни были другие: утонувшие в садах, в грузных яблонях и сливах. Трижды в день останавливался поезд на столовальных станциях, пассажиры высыпали на перрон и рассаживались у накрытых здесь же, под навесами и без навесов, столов; и сюда же, к столам, допускали крестьянских девушек: торговать яблоками, грушами, абрикосами, сливой… На всем пути по Земле Спасения, до парома, девушки казались сошедшими с картинок рекламных журналов палладийских туристических компаний: крепенькие, кругленькие, русоголовые, ясноглазые. После Фатьянова, на всех станциях Гарного Края, девушки были совсем уже другие: высокие, черноволосые, с заметной раскосинкой в глазах. С удивившим его самого замешательством смотрел на них Глеб…
В салон-вагоне их ехало шестеро: Алик и Глеб, господин Байбулатов, есаул Коротченя – он обеспечивал транспорт и питание: за Корсаком никакого регулярного сообщения не было ни по суше, ни по воде, – и два казака-порученца, они же телохранители, носильщики и прочее.
В Новопитере Кирилл Асгатович попытался объясниться. Простите меня, если можете, Глеб Борисович, сказал он, ну – не подумал, затмение нашло… показалось вдруг, что двух зайцев убью, а когда понял, что глупость сотворил – поздно уже… Простите великодушно. Впрочем, если желаете, я откажусь от участия в акции, сами понимаете: доверие должно быть обоюдным. Да, сказал Глеб, доверие должно быть. Когда я понял, что вы меня используете как ложную мишень… да если бы именно меня – я бы слова не сказал! Вы же… Я еще и еще раз прошу прощения, – Кирилл Асгатович наклонил голову. Я совершил ошибку, она дорого стоила – и вам, и мне… Глеб не стал спрашивать, чем расплатился господин Байбулатов. Чем-то, значит, расплатился – зря говорить не станет.
…А дама ваша жива, здорова и в безопасности, сказал он, когда они пожали руки. Мне Бэдфорд сообщил…
В Корсаке остановились в доме военного коменданта штабс-капитана Переверзева Игната Ильича. Дом был огромен и полупуст. Ходили сквозняки по пустому флигелю, и палые листья лежали в углах. Осень торопила события, Коротченя и комендант сработали четко, и на второй день был готов план похода: на шхуне до Федякиной губы, самого северного рукава реки Эридан, там есть застава Крепостец, где квартирует сотня казаков и с полтысячи крестьянского населения. Оттуда до нужного места четыре сотни верст по прямой, и пройти их надо на конях. С сотником Крепостца снеслись по телеграфу, недавно проведенному. Он готов дать и лошадей, и казаков в конвой. Так будет и быстрее всего, и проще. Господин Байбулатов выразил согласие. Алик был молчалив и мрачен. Миссия его угнетала страшно. Глеб же…
Глеб испытывал сильнейшее чувство неизбежной грядущей неудачи. Он только не знал, не мог понять, и чем именно суть этой неудачи. Впрочем, делиться сомнениями не стал – да и чем, собственно, было делиться? Страхом и неуверенностью? Нет, просто слишком долог путь. Делаешь – делай скорее…
Но – грызло, грызло…
Все было неправильно. Все с самого начала.
И уже ничего не исправить. Остается жить с тем, что осталось.
Не хотелось ни о чем жалеть. Хотелось быть жестким и сильным.
Ничего больше и не приходилось требовать и ждать – от себя, от жизни, от Бога…
Но что-то зацепилось внутри и не пускало.
Светлана возвращалась в город, где прожила последние и не самые плохие годы – будто жизнь спустя. Тянулись пригороды, дачи, богатые виллы. Она узнавала их, как сквозь туман. Потом начались сады, парки. Вдали мелькнул на миг и тут же скрылся дом, где жила Олив и где Светлана и Сайрус выдерживали осаду в ту жуткую ночь мятежа. А у самой станции, где начинали ветвиться пути и колеса загромыхали на стрелках, стоял, открытый всему, двухэтажный деревянный дом. Туда, в тесную квартирку на втором этаже, и привез ее, пятнадцатилетнюю, отец. Два с половиной года закрытой школы было позади, два с половиной гнусных года. Светлана вглядывалась в окна дома, занавешенные светлыми шторами – как будто можно было узнать этим или каким-то другим способом, дома отец или нет. Рядом молчал и о чем-то размышлял Сол. Ему нелегко далась дорога, особенно последние сутки: банды бесчинствовали, поезд останавливался поминутно, солдаты охраны растаскивали завалы – а из темноты летели пули. Но ни налета, ни крушения все-таки не случилось, обошлось.
Они продолжали играть в маленькую еврейскую семью, но уже тихо, устало, на излете. Светлана перестала примачивать фуксином шею и щеку, «родимое пятно» полиняло. Тяжелый «сэберт» она носила в вагоне почти открыто: в кармане летнего пальто. Но на станции Сол встрепенулся, шепнул: работаем, – и потом долго и шумно торговался с носильщиком. А в кэбе вдруг улыбнулся ей и крепко пожал запястье.
В пять минут домчались до дома, и Светлана, выдохнув: «Одна…» – взлетела на второй этаж. Дверь. Она постучала, но даже не услышала своего стука. И не услышала шагов за дверью.
В первый миг она не могла разобрать, кто перед нею: так было светло в квартире и так темно здесь, по эту сторону двери. А может быть, ей просто хотелось видеть другое…
Женщина средних лет, в измятом халате, с измятым лицом и трубкой в руке.
– К кому это вы?
– Мистер Белов… он жил здесь… Он здесь?
– Никогда не слышала… Может быть, Фанни? Фанни!
– Иду, иду, – донеслось из комнаты. За-шаркали шаги, и появилось нечто бесформенное, колышущееся, как мешок, налитый киселем. Но удивительно – Светлана узнала это существо, кухарку Фанни, когда-то занимавшую каморку под лестницей. И Фанни узнала ее и раздвинула в беззубой улыбке губы:
– О, мисс Светти! Как это вас занесло к нам? Да вы проходите, проходите же. Элинор, дай дорогу мисс…
– Фанни, милая, скажи: папа был здесь? Недавно – здесь?
– Нет, мисс, а что случилось?
– Фанни, я с вокзала, я была в столице, когда услышала, что он вернулся…
– Нет, мисс, я не слышала и этого. Но я многого не слышала, нигде не бываю, не вижусь ни с кем… Может быть, он и вернулся. Но сюда он не заходил. Да и что ему делать здесь? Проходите, я налью вам горячего чаю, вы такая бледненькая…
– Спасибо, Фанни, меня ждут внизу, я должна, должна найти его как можно быстрее…
– Удачи вам, милая, и простите, что ничем не помогла. Как вы доехали?
– Это ужас, Фанни, это просто ужас… – Светлана бежала вниз. Прощай, Фанни!
Сол помог ей сесть.
– Пусто? – понял он.
Светлана кивнула.
– Куда теперь?
– В комендатуру порта.
– В комендатуру порта! – крикнул Сол кэбмену.
Лишь когда кэб остановился у начала аллеи, ведущей к тяжелому серому дому под красной крышей, Светлану ударило: ведь там же не только те, кто что-то знает об отце, там может быть и Сайрус! Но поздно было поворачиваться и убегать…
Мистер Пэтт так и занимал свой треугольный кабинетик, заваленный до потолка пыльными коричневыми папками. Нарукавники и круглые очки делали его похожим на старого бухгалтера.
– Леди Светлана! – он узнал ее сразу, а изумился секундой позже.
– Это я, мистер Пэтт, здравствуйте! Скажите: папа вернулся?
– Ваш отец, леди? Не-ет… Только не волнуйтесь, ради всего святого, от них есть известия, там все в порядке. Месяц назад была телеграмма из Белого Города, они готовились к отплытию, мы перевели им деньги на свежие продукты. А почему вы решили, что он вернулся? Нет, и мне очень жаль, что приходится это говорить.
– Да, я… Это было ложное известие. Понятно. Извините. Главное – жив и здоров, правда?
– Конечно, миледи, конечно. Садитесь вот сюда – и не откажите в компании: глоточек бренди с фруктовой водой?
– Плохо выгляжу, да? Я знаю. Это дорога. Устала. Спасибо… – она приняла бокал. – Такая долгая дорога, знаете ли…
– И нигде не отдыхали?
– Только что с поезда, кэб ждет…
– М-м… Леди Светлана, вы можете и не знать…
– Что? Что случилось? Сайрус?
– Как вам сказать… Видите ли, он взял годичный отпуск и уехал. На север, в имение…
– Давно?
– Неделю назад.
– Вот оно что… А почему? Что произошло?
– Этого я не знаю достоверно, а слухи передавать не хочу. Но в вашем доме живет теперь его племянник с семьей, так что если вам нужно где-то остановиться, то моя лачуга в вашем распоряжении…
– Спасибо, мистер Пэтт… – звон, и частые шшшух-шшшух-шшшух в ушах, и хрустальная ясность всех видимых предметов, как бы отгораживающая ее от мира; ноги с трудом нащупали пол. – Мне есть где остановиться, не стоит беспокойств… – и лицо слишком ощутимо, будто покрыто воском, восковой маской. – Я пойду, до свидания. Мне нужно принять ванну и поспать…
Мистер Пэтт говорит что-то, но Светлана уже не слышит, как не чувствует собственных шагов. Боже мой. Боже, кричит она неслышно, это все из-за меня, это я во всем виновата! За что же – его?!
И вдруг понимает, почему голос следователя – там, в лагере, на сортировке – показался ей знакомым. Именно этот голос повествовал тогда, за их с Глебом спинами, о возвращении отца… прощальный вечер на «Эмеральде»…
Еще один камешек лег в странную мозаику.
Чемдалов брезгливо оттолкнул зеленую пластиковую папку. Все идет, как задумано: в Ньюхоупе цены относительно бумажного фунта выросли на семнадцать процентов. Это уже признаки того, что заработала собственно машина инфляции: ввезенных бумажек при самом эффективном использовании хватило бы на двенадцатипроцентное подорожание. Золото из наличного оборота почти исчезло, в банках огромные очереди, а скоро… почти завтра, да… О, это будет похлеще знаменитой «черной пятницы»! В шести крупнейших банках Мерриленда будут двинуты капиталы, оседавшие три последние десятка лет – и это будет настоящий удар. Нокаут. Не выдержит никто.
А если и в «черную пятницу» кто-то так же вот пошутил?
Чемдалов даже засмеялся. Когда знаешь, что существует Транквилиум, все загадки истории разрешаются по одной схеме. А тот, кто долго размышляет над этим, либо постепенно сходит с ума, либо начинает понимать, наконец, что истории безразлично, каковы причины тех или иных событий: случайность ли, заговор ли, железные ли законы экономики, или произвол высших сил… Вот сидит он, Чемдалов, в одном лице совмещающий и случайность, и железные законы, и заговор, и справедливость, и высшие силы, – ну и что? И всегда так: сидит какой-нибудь Чемдалов… а если и не сидит – все равно, какая разница?
Странно только – вдруг вспотели ладони…
Мистер Бэдфорд вел себя как старый любящий дядюшка: откуда-то от соседей была привлечена горничная, пожилая полная матрона, в мягких руках которой Светлана окончательно расслабилась и за ненадобностью перестала понимать, где она есть и что с нею делают. Уют и безопасность царили в этом каменном доме, обнесенном еще и каменной крепкой стеной. Была теплая ванна, был легкий ужин, и Сол рассказал мистеру Бэдфорду все, что знал – а может быть, и не все, Светлана не вникала. Она как сквозь текущую воду видела этих мужчин, занявшихся мужскими делами, курящих трубки и пьющих красное вино. Потом как-то незаметно она оказалась под одеялом.
…Стена пламени, и под эту стену ныряла, отчаянно крича от боли и страха. Юкка и выносила щенков, одного за другим – мертвых, мертвых, мертвых, мертвых… – и ныряла за следующим. Она так и осталась там, по ту сторону огня, а Светлана отступила еще на шаг и оказалась у ворот, и бегущий человек – он бежал медленно, как в воде, как в кошмаре – повернулся в ее сторону, взметнулись длинные, до плеч, волосы, и на бегу он взмахнул рукой, но как бы вдогонку этому, посылающему нож в ее грудь, взмаху – резко отбрасывает назад другую руку и от этого чуть-чуть поворачивается, и нож впивается в столб…
Она вздрогнула от этого грубого удара и проснулась. На потолке неподвижно лежало пятно света от зеленой ночной лампады. Тот человек узнал ее – и она его вот-вот узнает… Она долго лежала в темноте и пыталась вспомнить и понять, где и когда она видела этого человека – и вдруг вспомнила, все сразу, и спокойно уснула.
Это был Левушка Каульбарс.
Из Крепостца выехали так: шестнадцать верховых, семь коней под вьюками и одиннадцать подменных. На две недели взяли провиант, хотя Коротченя, потолковав с казаками, уверился, что обернется экспедиция дней за десять. Охотничьи делянки были в той стороне, скиты монастырские, да и самоделы начинали валить там лес и расчищать поля по реке Порвань – так что дорога была, пусть и плохонькая, пусть и не до самого места, на карте означенного – но была дорога.
Лишь ночь провели в Крепостце.
Вышли на зоре. Красивое было место, и с моря красивое, и с земли. Это Федякину губу называли казаки морем: сейчас, до ноября, пока не сменились ветра и не пошел отгон воды – не видно было другого берега даже с вышек над палисадом. Зимой – станет река, верст пяти в ширину, черные голые острова проступят, обрамленные наледями, и с перекатов будут сплывать клочья пены – но здесь, под утесом, над стосаженной глубиной, недвижным останется темное зеркало… Ерзая в казачьем седле, непривычном для него, знавшего лишь охотничье, Глеб все же не мог не оглядываться по сторонам. Совсем недавно эти места лежали за краем обитаемого мира, чему свидетель – палисад из триохватных бревен цвета мокрого камня, блокгаузы, казармы… не жили тут, лишь службу мотали. И вот – россыпь желтых домов; горбыльные, на год-два поставленные временные амбары, конюшни, коровники; плетеные из луба и лозы, похожие на громадные опрокинутые лукошки, птичники. Только что оторали петухи и теперь лениво постанывали то тут, то там; сонно бормотали куры. Собаки провожали едущих молча: пустолаек казаки не уважали… Еще земля в щепе; еще лишь с палец толщиной саженцы в свежих лунках вдоль дороги, накрепко огороженные от коз и кроликов; да, здесь живут и намерены жить и впредь… И – пахнет хлебом.
Еще верст двадцать, до самого полудня, слева и справа от дороги виднелись хутора, только что поставленные, а то и шатры или палатки там, где еще ничего не успели поставить. Тянуло гарью: дурной лес и кустарник разрешено было выжигать на корню.
Седоусый, хотя совсем не старый казак, видя затруднения Глеба, пристроился рядом с ним и поехал молча, лишь чуть подчеркивая особенности посадки, и вскоре Глеб освоился и с седлом, и со стременами, вынесенными непривычно вперед. Вот так, слегка откинуться…
Его удивил Алик, держащийся в седле с великолепной небрежностью. Что-то новое появилось в его лице, сгладив запекшуюся вражду к далекому и невидимому ли, глубоко ли спрятанному в себе… И подобное же произошло с Кириллом Асгатовичем. Волчья бы шапка, да расшитый халат, до кривая сабля – были бы ему кстати. Перехватив взгляд Глеба, он чуть улыбнулся, обнажив верхние зубы – и стало ясно, что думает он о том же.
Дорога раздвоилась: по-над рекой, к дальним хуторам – направо; и через излучину, напрямик, к скитам и зимовьям – налево. Туда и двинулись по неторной, несколько дней неезженой, перехваченной поперек паутиной. Дневной привал был короток, обеда не варили, съели лишь по куску холодного в маринаде мяса да по ломтю не успевшего остыть хлеба. И к вечеру, после заката уже, вышли вновь к реке. Искупавшись и искупав коней, поели плотно кулеша и улеглись под полотняным навесом. Звезды висели низко, как сливы…
На другой день тот же седоусый казак, Мирон Игнатьевич, дядько Мирон, также пристроился рядом с Глебом и начал разговор. Служил он второй пограничный срок, за младшего брата, которому пойти было не с руки. У самого же Мирона сыновья взрослые, неженатые, хозяйство вести могли вполне… Не спрашивая ни о чем впрямую, он все подводил разговор к целям похода. А не добившись ничего, сам стал рассказывать о прошлогоднем случае, когда в тех же местах охотники поймали карлу. Какого? Вот, чуток повыше сапога. А так – человек человеком. Одетый, обутый, хоть и в драном во всем. И даже говорил будто бы по-русски, только больной он, что ли, был: бредил, все звал кого-то. Везли его в Крепостец, беднягу, да так и не довезли: помер дорогой. Не по этому ли делу и мы-то едем? Глеб ответил невнятно. Рассказ дядьки Мирона растревожил что-то в памяти, и вылезли некстати слова: «червонная зона». И – вновь заболело, всплыло и растеклось, зачерняя все вокруг, чувство совершаемой ошибки…
Я что-то знаю – и не могу вспомнить… Что-то очень важное.
Альдо… Почему не зашел? Постоял у дома – и не зашел.
Что-то не пустило.
Да, стоял – как упершись в стеклянную стену. Непонятно…
– Кирилл Асгатович, – Глеб догнал его и поехал рядом. – Будьте добры, расскажите еще раз, как попали к вам эти часы?
Байбулатов вздрогнул.
– Вы мысли не читаете, Глеб Борисович? Я как раз вспоминаю те дни… – он помедлил и продолжал, не дождавшись реплики Глеба: – Я получил их по почте. На следующее утро после того, как… Часы еще шли. Не было ни записок, ни… Я даже обработал конверт реактивом, думал – тайнопись. Нет, не тайнопись. Просто – часы. В серой оберточной бумаге. Заведенные. Репетир стоял на трех часах ночи. Примерно в это время его и убили… – Байбулатов вздохнул. – Я знал о той акции, что он готовил – и был решительно против нее. Но Борис Иванович меня не слушал. У меня уже тогда начало складываться впечатление, что он сам спланировал и рассчитал свою смерть. Зачем? Не знаю… Но он выглядел человеком, простившимся со всеми и со всем… Ему уже ничто не было страшно.
Глеб посмотрел на своего собеседника. Черные глазки непроницаемо смотрели мимо. Даже если он знает что-то, подумал Глеб, но не хочет говорить – то и не скажет. Вся история смерти отца – сплошные дыры. И нет призрака, чтобы раскрыл сыну страшную тайну…
– Что значит «червонная зона»? – спросил Глеб.
– Это из скаутского жаргона, – тут же ответил Кирилл Асгатович. – Область, где существуют проходы. От Земли Спасения до Эннансиэйшн.
– А почему так называется?
– Форма такая – червонная масть.
– Понятно… Значит, мы давно уже не в ней?
– Совершенно верно.
Некоторое время ехали молча.
– Мы живем в очень странном мире, – проговорил задумчиво Кирилл Асгатович. – Мы привыкли к нему настолько, что странностей не замечаем. Они повседневны… Однако, с точки зрения ученого, он очень странен, если не сказать: нелеп. Борис Иванович говорил, что создан он кем-то просто так, для забавы. Как игрушечный домик на окне, как картинки Эшера. И я почему-то подозреваю, что он нашел доказательства этому – и отчаялся.
Глеб кивнул, не желая вступать в дискуссию. Отец действительно приводил в пример эту теорию – как иллюстрацию лености мысли. Пожалуйста, говорил он, вот так можно объяснить все на свете…
Почему исток Тарануса не скудеет, а море Смерти не наполняется?
Почему существует Кольцо ветров?
Почему небо над головой такое же, какое было над Канарами двенадцать тысяч лет назад – но в зеркальном отображении? Почему планеты неподвижны, как и звезды? Почему есть приливы, но нет Луны?
Что, наконец, находится за Кольцевыми горами?
Отчаяние – да, было. Но что-то другое служило его причиной…
Голоса стихли за деревьями. Казаки снимались с привала. Оставался день пути – правда, самый тяжелый, без дорог. Да и зверь тут шалит, качали головами бывалые. Пулю иметь в стволе, предупредил Коротченя.
Здесь, подумал Глеб, останавливаясь. Место подходило как нельзя лучше: лощинка, ложе пересохшей речки, и через нее – поваленное толстое древнее дерево. Он скользнул в пыльный мир и понял, что не ошибся: из просвета под деревом тянуло тем самым внутренним теплом, которое позволяло ему находить места соприкосновений, места переходов из одного пыльного мира в другой. Это почти всегда бывал какой-то отграниченный участок пространства, лучше всего – дверь. Лишь однажды ему удалось поменять пыльные миры, просто идя по дороге, но это потребовало какого-то нового, непривычного усилия, и повторить его не получалось: он просто забыл, какое «движение» делать. Поэтому Глеб предпочитал пользоваться дверями, воротами, нишами, согнутыми или поваленными деревьями, кабаньими лазами в кустарнике, большими дуплами, однажды – ямой. Раньше он выискивал эти «двери», лишь перейдя в пыльный мир; теперь как бы на спор с самим собой он стал намечать их заранее и уже несколько раз подряд угадывал правильно.
Пригнувшись, он пробрался под лежащим деревом: здесь, в пыльном мире, оно было не замшелым, а, напротив, – голым, скореженным, черным, все в выступающих узлах длинных деревянных мускулов – и пересек невидимую границу пыльных миров. И тут же на миг показалось, что это просело и рухнуло на плечи дерево – его качнуло и повело вперед и вниз, он сделал два шага, приседая – и сунулся на колени – вовремя, как оказалось: лощина кончалась крутой осыпью, почти обрывом, а под обрывом мелко плескалось море, маслянисто-черное море пыльного мира, чашей вздымающееся к горизонту. Голова кружилась так, как не кружилась никогда в жизни, клонилась на грудь – и стоило огромных усилий держать ее прямо. Казалось, что земля, на которой он стоит – нет, сидит, упираясь руками – вместе с ним стремительно возносится к небесам. Трудно было вдохнуть – и все же Глеб сумел, набрав полную грудь воздуха, задержать дыхание…
Порыв холодного, как с ледника, соленого ветра привел его в чувство. Море было белесое, в мелких пенных барашках, и волны были маленькие, речные. Не под стать ветру был прибой. Зато – под стать полутора десяткам людей, выволакивающих весельные свои лодки на гальку.
Врут глаза… не с чем сопоставить… Не может быть! Нет!..
Но вот и люди там, внизу, увидели его и стали поворачиваться в изумлении и страхе, крича и показывая на него пальцами, и Глеб понял, поверил, что глаза – не врут. Повыше сапога, сказал дядько Мирон.
Эти, пожалуй, будут пониже сапога…
И тут он понял все. Или вспомнил. Впрочем, какая разница?..
Надо было возвращаться. Возвращаться совсем – в самый Новопитер. Этот поход не имел смысла.
Глеб обнаружил, что он уже в пыльном мире и ползет на четвереньках к внезапно далекой двери. Колени вминались в мягкий, как глина, известняк. До пещеры оставался шаг, когда показалось: все. Не стало ни сил, ни понимания. Что-то черное легло на него сверху и раздавило без боли. Он лежал, не зная, отдыхает он или умирает. И когда тяжесть исчезла, он не поверил, что вернулся…
Но – каким-то запредельным, чудовищным усилием ему удалось перетащить свое тело через порог, разделяющий миры – и здесь – он уже не был беспомощным великаном. Он просто лежал лицом вниз, вдыхая одуряющий аромат сухих палых листьев и мха; мышцы расслаблялись со стоном…
Минутой позже он услышал голоса, зовущие его. Битый час казаки обшаривали лес в поисках пропавшего «жельмена»…
– Все просто, – говорил потом Глеб, раскладывая на брезенте карты: Транквилиум, Советский Союз, Европа, США, карта сопряжений. – Надо было догадаться сразу. Вот: между Москвой и Ленинградом около шестисот верст. А между точками, сопряженными с Москвой и Ленинградом, всего около ста. Поэтому любой наш предмет, попадая туда, оказывается вшестеро больше аналогичного, изначально находящегося там. И наоборот, понятно. Вот вам и карлы повыше сапога… А червонная зона – это место, где масштабы практически совпадают. Действительно, сердечко получается, червонная масть. Так что придется нам возвращаться и действовать оттуда.
– Да, – вздохнул Алик, разглядывая карту. – Жаль, что не догадались раньше. Столько времени упущено…
– Может, и не упущено, – сказал Глеб, прислушиваясь к себе. – Может, так и надо было…
– Я никогда особо не задумывался над всем этим, – сказал Байбулатов, – вернее, я считал, что мне это не по уму. Но вот глядите: если верить картам Бориса Ивановича, а не верить ему оснований покамест нет, то именно здесь, на Стрельце, имеет место сопряжение с Северным полюсом Земли. И сюда же, к Стрельцу, сходятся проекции экватора и двадцатых меридианов, западного и восточного. Получается, что огромная часть обитаемого мира, вся Европа и большая часть Африки, с Транквилиумом не соприкасаются вообще. И в то же время вот этот клин, уходящий от Стрельца на северо-запад, соприкасается с чем-то, лежащим вне Старого мира…
– Может быть, там упаковано южное полушарие? – пожал плечами Глеб. – Где-то же оно должно быть.
– Может быть, – легко согласился Байбулатов. – И все же Эридан притягивал Бориса Ивановича как-то особенно…
– Господа, давайте форму мира мы обсудим позже, – сказал Алик. – Как я понимаю теперь, нам с Глебом предстоит веселое путешествие по Союзу. Кирилл Асгатович, скажите: так ли уж категорически не принимают в Палладии беженцев оттуда – или могут быть сделаны исключения?
– Могут, – сказал Байбулатов и чему-то усмехнулся. – За особые заслуги перед короной. Да вы и сами могли догадаться, Альберт Юрьевич.
– Хотелось услышать. Итак, нам нужно быстро и безошибочно найти ля фам оттуда, умную, молодую, лучше, если красивую – которой до смерти надоело прозябать на маленьком гармоничном острове… Найдем?
– Да.
– Сделать документы…
– Любые. А в чем ваш план?
– Надо разбить нашу пару. Они ведь понимают, что в одиночку Глеб там не пройдет – поэтому охотятся на двух мужчин. Если же…
– Понял. Это разумно. Так и будем делать.
Все это время Глеб безотрывно смотрел на карту. На вершину треугольника – дельты Эридана. И чуть выше: туда, где русло его, единое, без рукавов – лежало между меловой стеной плато Ратмирцева и подножием исполинского дышащего вулкана, Трубинской сопки. Почему-то именно это место притягивало, приковывало взгляд, а потом – ледяная игла вошла между глаз, проникла в мозг… Глеб поспешно отвернулся от карты. Колотилось сердце.
Все произошло слишком быстро и тихо: подойдя к барку с двух сторон, пираты забросили со своих катеров кошки и по узловатым тросам моментально вскарабкались на палубу. Стрельба началась, когда судно было уже практически захвачено: капитан и несколько офицеров попытались отстреливаться, но были перебиты и выброшены за борт. Пассажиров и оставшуюся команду выгнали на шканцы, заставили раздеться до белья – а потом бандиты, светя фонарями, принялись сдирать с дрожащих от холода и унижения женщин золото и камни. Спокойно, Олив, девочка, шепотом сказал Батти, держись, главное – держись. Сам он выглядел тоже не лучшим образом.
Из кают выносили вещи, вываливали на палубу, отбрасывая в сторону, как ореховую скорлупу, пустые саквояжи и чемоданы. Ценности увязывали в парусину, прочее – бросали за борт. Бандитов было десятка три, но они так деловито сновали повсюду, что казалось – их тут не одна сотня. Так прошло около часа.
Потом снизу, глухие, просочившиеся сквозь палубу – донеслись крики. Так могли кричать лишь сгорающие заживо.
Олив огляделась, дрожа. Все делали старательно вид, что не слышат ничего.
Может быть, впервые в жизни ей стало запредельно, смертельно страшно. И того, что случилось потом, она просто не запомнила… Баттерфильд рассказывал ей и другие люди, но все говорили разное, а ей – ей не хотелось слушать.
Непонятно, почему ее не убили. Это было бы проще всего – но, должно быть, не так интересно. Нет, ее просто били, загнав в круг, подпаливали факелами… Этого она не помнила ничего, но ногти у нее были обломаны до мяса, пальцы ободраны: она не упускала случая пустить в ход свое оружие, хотя на два десятка тычков и затрещин могла ответить одной царапиной. Просто голыми руками ее могли бы убить сорок раз – но не убили. И не изнасиловали – хотя к тому, похоже, дело шло. Главарь вдруг скомандовал: «Стоп! Уходим». И они ушли. Пассажиров заперли в салоне, а ее, оглушив на прощанье, бросили на палубе. И исчезли.
Олив очнулась от холода и боли, одна на корабле посреди моря. Был час утренних сумерек. Странный восторг переполнял душу…
Она узнала потом, что, отвлеченные произведенным ею переполохом, бандиты недодушили нескольких иммигрантов. Трое женщин и мужчина остались невредимы, еще две женщины повредились рассудком – возможно, навсегда.
Олив не стала с ними встречаться. Было неловко показывать людям свою бесформенную толстую черную морду.
Штурман, принявший командование, объявил, что заход в порт Хармони теперь неизбежен. Но возможно, что на берег не сойдет никто.
Пассажиры шептались, что налет случился только из-за проклятых иммигрантов. Грабеж был инсценирован.
С необходимостью ходить в одном лишь нижнем белье примирились на удивление быстро. Правда, у баталера нашлось несколько дюжин драных матросских роб: их разыграли по жребию среди дам. Из легких парусов шили балахоны. Батти выручила казарменная выучка: свои полотняные брюки он сунул на ночь под матрац. Другого рода выучка оказалась вообще неоценимой: свои и Олив документы и деньги он хранил завернутыми в газету в корзине для бумаг. Там он их и нашел наутро…
Ко дню прибытия в порт лицо Олив вернулось в прежние границы, хотя цвета на нем преобладали экзотические. Куда больше, чем лицо, беспокоили ее ожоги на руках, ягодицах, спине. Судовой врач, Иван Африканович, каждое утро перевязывал ее, мазал остро пахнущей мазью, ворчал. В последний день он сунул ей баночку, сказал: эта вот мазь, воздух, морские купания – так-то, голубушка моя. Мазь была зеленая и пахла травой.
И все бы ничего, но звенело в ушах: тонко, назойливо, далеко. И Олив ловила себя на том, что озирается в поисках источника этого звука…
Сол сделал все, что мог: нашел ей углевоз, идущий до острова Волонтир. Нашел, договорился со шкипером, заплатил; к назначенному часу доставил на пристань Светлану с крошечным ее багажом, уместил в каютке, больше похожей на внутренность сундука, потом – поцеловал руку и ушел быстро и не оглядываясь. Светлана смотрела, как он идет: кругленький и упругий. День был пасмурный, после ночного дождя еще не все просохли лужи.
Что-то опять затевали эти мужчины: в доме мистера Бэдфорда стало вдруг беспокойно, все время возникали новые лица, два-три вооруженных офицера постоянно дежурили в холле…
Растянувшееся на неделю плавание умиротворило ее. Углевоз оказался удивительно чистым и уютным судном. Он чем-то напоминал стариковскую квартиру: все вещи нашли, наконец, свои места, прижились, притерлись, теснота не стесняет… Тяжело груженый, он еле покачивался на короткой злой волне Залива – и лишь запах каменноугольной смолы, проникающий повсюду, донимал, нагонял дурные сны, оставляющие после себя жажду и головную боль. Нынче еще ничего, говорил старичок-шкипер по имени Тимоти Кинг, это у нас бушеровский уголек, он добрым считается – а вот когда от Лайтса – то все. Бывает, и с ума сходят от испарений, а бывает, загорается уголь сам по себе, и ничем его уже не потушить, и даже под водой потом долго горит, долго… Шкипер, два его диковатого вида помощника, похожие, как братья, кок и девять матросов – такая была команда. Много времени Светлана проводила в каюте шкипера: он любил поговорить, она умела слушать. Мир поворачивался к ней еще одной гранью… За эту неделю они почти подружились, и капитан Кинг сделал жест: отклонился от курса и высадил Светлану на побережье Острова, у рыбачьей деревни с веселеньким названием Хеллдор. Он даже поцеловал ее на прощанье в щечку, и она, не удержавшись, чмокнула шкипера в жесткую, пропахшую табаком бороду. Внучка у меня чуть тебя помладше, сказал шкипер, шмыгнув, Эми зовут, Эмеральда, значит…
В Хеллдоре она не стала задерживаться: торговец солью возвращался в Виндмиллс, крошечный городок в отрогах гор Пестиленшл – а где-то там, в окрестностях Виндмиллса, и находилось имение Милкстримлит, новое место жительства, а если по-простому, без экивоков – место ссылки капитана Кэмпбелла, рыцаря – но уже не лорда Стэблфорда… В новенькой, пахнущей клеем и кожей ременной коляске Светлану вдруг укачало, и большую часть сил и внимания она тратила на борьбу со сном – впрочем, какой-то долькой сознания поддерживая беседу. Но после того, как на дорогу из-за деревьев выехали двое верховых и ее рука сама дернулась к хитрой сумке Сола (уговорил, уговорил взять!) – сон улетел весь, и она уже не клевала носом, а наоборот – заставляла себя не слишком энергично озираться по сторонам; новая энергия, энергия ожидания, выплескивалась через край. Верховые оказались, конечно же, просто лесными объездчиками. О бандитах здесь не слыхивали, да и в события в Порт-Элизабете и на Материке не то чтобы не верили – не могли примерить их на себя. Были, говорят, тут ночные людишки, говорил рассудительно солеторговец Питер, а фамилию его Светлана забыла сразу, как услышала, – были, да на юг подались, что им тут взять и с кого? На юге, говорят, раздольнее… Страшно было? – спросил он, помолчав. Я имею в виду, когда… Страшно? – переспросила Светлана и задумалась. Страшно… А что, пожалуй, что и страшно.
В Виндмиллс приехали ранней ночью. Небо было еще синим, но по поверхности земли плыл чернильный туман. Желтые фонари на невысоких столбах освещали только сами себя. Редкие пятна окон разбросаны были беспорядочно. Маленький отель у дороги пустовал много дней. Маленький скрипучий отель…
Промучившись без сна до рассвета на бугристой горячей койке, Светлана рано утром бросилась узнавать, где он находится, этот самый Милкстримлит, и как до него добраться. Оказалось – в семи милях…
Возвращались на рысях и путь, пройденный за четыре дня, осилили за три. Глеб не знал, что поняли из всего происшедшего крепостцовские казаки – но стали они с ним очень почтительны и уважительны. Гордый Коротченя смотрел с суеверным страхом.
Без минутной передышки экспедиция погрузилась на шхуну и вышла в море. Были последние дни до перемены ветров. Судно неслось, опасно зарываясь носом. В кают-компании Глеб просиживал над картами, изредка делая робкие карандашные пометки. Новое знание странным образом прорезалось в нем – будто вспоминалось что-то накрепко забытое. Но вспоминалось без системы, без зацепок, кусками, обрывками, нужными, ненужными – как узнать?.. Диаметр Кольцевых гор в точности равен диаметру Земли; кривизна поверхности Транквилиума определению не подлежит, поскольку различные методики дают различные результаты: от сферической поверхности с радиусом в шесть тысяч четыреста километров до тороидальной с кривизной дуг от шестнадцати тысяч до восьмидесяти тысяч километров… Казалось, будто в полумраке книгохранилища кто-то наугад берет с полки книгу, наугад раскрывает… и ставит на место.
Он старался никому не говорить об этом.
В один из вечеров, стоя на юте и глядя на короткий бугристо-зеркальный след, Глеб понял вдруг с поразившей его самого четкостью, что огромная, едва ли не главная часть его самого, его естества – уже отделилась от него и отстает, медленно, но неуклонно отстает, как отстает от паровоза отцепившийся вагон, и ничего не сделать, и надо учиться обходиться без того, что было в том вагоне… Нет, мысль, что надо обходиться без утраченного – пришла позже; в первые же секунды осознание утраты – настоящее, полное, безоговорочное осознание – чуть было не погребло его под собой.
Он торопливо отошел от фальшборта и спустился вниз, в наспех оборудованный для спанья трюм.
Он никого не хотел видеть и ни с кем не хотел говорить, но суденышко было слишком тесным, и потому приходилось и видеть, и говорить, и стараться быть любезным…
Вопреки ожиданиям, «Ивана Великого» не оставили на рейде, а приказали войти в тесную гавань порта Хармони и стать на мертвый якорь. Пассажиров свезли на берег и разместили частью в отеле, а частью на квартирах; команда жила в казармах, матросской и офицерской. Шло следствие.
Супругам Черри достался номер на первом этаже отеля – с верандой, выходящей в розовый сад. Олив еще ни разу в жизни не видела столько роз одновременно. Многие кусты уже отцвели, и оставшихся поздних, предосенних, хватало с избытком для того, чтобы воздух был густым и сладким. Здесь росли низкие, стелющиеся по траве кусты, сплошь усыпанные маленькими цветками нежно-кремового цвета. Были кусты с темными листьями и цветками огромными и почти черными. Были белые розы, растущие на обвивающих деревья, как лианы, стеблях. Были высокие, много выше человеческого роста, кусты, похожие на взрыв: ветви их, отягощенные множеством желтых и желто-красных, сразу будто бы полуувядших цветов, склонялись и покачивались даже в безветрие. И были розовые деревья: их светлые кожистые стволы, показываясь из листвы, дразнились, как дразнят обнаженные ноги и руки нимф; лепестки светились – настолько интенсивным был их алый цвет…
Песчаные дорожки терялись местами под слоем опавших лепестков.
Город был крошечным. До любой из окраин от отеля было четверть часа самой медленной ходьбы.
На третий день, раздобыв необходимую косметику, Олив начала наносить визиты.
Жители города, исключительно коренные транквилианцы, выходцы как из Палладии, так и из Мерриленда, были гостеприимны сверх всякой меры. Эмигрантов в черту города не пускали, они жили в своих поселениях своей жизнью; для торговли имелся деловой квартал – во-он, как раз через бухту…
Да, похоже было на то, что до прибытия «Ивана Великого» в гармони царила потрясающая скука.
Теперь же – и для пассажиров, и для офицеров пакетбота любые двери стояли распахнутыми настежь. Любые двери любого дома. Приемы, вечеринки, пикники – шли бесконечной чередой. Так цветет пустыня, думала Олив, великолепная вспышка – и жди следующего года… пылкие дружбы и клятвы в любви навек, а через месяц забвение и тишина. Тишина и забвение. Кукольные улицы, где никогда не случается ничего неожиданного… и удушающий запах роз. И при этом – огромная фигура умолчания: никто никогда ни при каких обстоятельствах не говорит об иммигрантах. Даже попытки Олив затронуть эту тему встречали вежливый, но совершенно ледяной отпор. Милочка, попробуйте цыпленка, наш повар настоящий волшебник… Она поделилась наблюдениями с Баттерфильдом, и тот согласился: даже его новый друг, торговец шерстью Джулиан Джерард, бывший сержант морской пехоты на линейном корабле «Лили», – с Баттерфильдом, то есть с мистером Черри, с лейтенантом Черри, он разминулся по срокам службы всего на месяц, – даже он за сигарами и бренди ничего не рассказывает о жизни иммигрантов, хотя ведет с ними дела и бывает в их землях регулярно. А на прямой вопрос: почему так? – ответил неохотно: да не любим мы их. Какие-то они… вроде бы и похожи на людей, а – как из стада взяты…
Нечего и говорить, что два дня спустя чета Черри вместе с мистером Джерардом и двумя его помощниками покачивалась на мягких подушках легкой дорожной кареты. Дорога была ровная, пейзаж за окнами: луга и прозрачные рощи – склонял к меланхолии, а разговор, неторопливый и необязательный, тянулся тем не менее легко и касался чего угодно, только не цели путешествия. Три часа езды было до нес.
Селение Палец лежало у подножия одноименной скалы пыльно-красного цвета. Полуподкова невысоких, но крутых, местами обрывистых горок, начинаясь от скалы, охватывала селение с запада и севера – и пропадала, будто тонула в плоской равнине. Лишь в пяти-шести милях впереди видны были размытые белесоватые возвышенности, а слева от дороги и тоже довольно далеко проступала темная полоса настоящего леса.
Издали Палец напоминал обычный приграничный городок, еще не обустроенный, но обещающий вскоре привести себя в порядок, стать маленьким, уютным, зеленым… Но при взгляде в упор стало ясно, что такого никогда не произойдет.
Дорога шла вдоль ручья, и такого загаженного водоема Олив не видела никогда. Повернувшись к воде черными спинами, стояли на том берегу какие-то сараи – стояли давно и прочно, до половины, а то и по крышу заваленные хламом. Дети и куры вперемешку копошились на голой земле. Двухэтажные дома из серых, неровно сколоченных досок стояли в ряд, отгороженные один от другого из чего попало сооруженными заборами. Стекла окон были пыльные. И вообще – было видно, что малейший ветерок поднимает здесь в воздух тучи пыли. Карета въехала на мостик – гулкий, с проломленными перилами. Под мостом валялись бочки, бревна, колеса… Тут же высились кучи шлака, мусора, переломанных и испачканных известью досок. Что-то смрадно горело.
Впрочем, центральная улица – два десятка домов – выглядела чуть приличнее. Даже, можно сказать, вполне прилично – если не считать неровной мостовой, слишком узких тротуаров и того, что люди, попадающиеся навстречу, были одеты пусть даже богато, но нелепо. И даже не нелепо, а… Олив вспомнила театр: как костюмер изобретал детали, подчеркивающие характер роли. Похоже, все здешние жители одевались у того костюмера… Ах, какая прелесть: голубой полуфрак – и черные лакированные ботинки!..
Но ведь и над нами, попади мы туда, смеялись бы…
В доме, куда они вошли, миновав темный тамбур, ей неожиданно понравилось. Холл, обитый золотисто-коричневой рогожкой, был почти пуст: лишь картины на стенах, два курительных столика и плетеные диваны в центре. Олив шагнула к картинам: портрет юной красавицы, необыкновенно светлые волосы, светлее, чем загорелая кожа лица, тонкие пальцы сжимают тонкий бокал… смертная тоска и тревога в глазах… и странный отсвет лежит на всем… Другая картина: лошади на лугу. Одна щиплет траву, другая, подняв голову, прислушивается к чему-то…
– День добрый, господа, – в холл энергично вошел мужчина лет сорока пяти, поджарый, загорелый, с обильной сединой на висках. – Позвольте представиться: Петр Забелин, хозяин этого дома. Джулиан, друг мой…
– Я – Эдит, – не дожидаясь представления, Олив подошла к нему и протянула руку. – Мой муж, Эдвард Черри.
– С лейтенантом Черри мы служили на одном корабле, – сказал мистер Джерард. – И вот судьба вновь свела нас…
– Как я понимаю, вы с того пакетбота, который стоит в гавани? – хозяин дома наклонил голову и всмотрелся в лицо Олив. – А вы, леди, та героиня, которая спасла нескольких моих соотечественников?
– Все еще заметно? – Олив огорченно дотронулась до лица. – Давайте не будем об этом.
– Желание леди – закон. Но вы, наверное, хотите отдохнуть с дороги? Обед подадут через полчаса, а пока Тамара покажет вам гостевые комнаты…
Ко Льву Денисовичу Глеб не пошел: сказался больным. Потом, когда прошло достаточно времени, чтобы все знакомые наверняка куда-нибудь делись, он встал с дивана, спустился в ресторан, пообедал – после баночных супов и баночной же свинины с бобами он не мог наесться нормальной пищей – и вышел на проспект…
И, подчиняясь непредугаданному повороту пружины где-то внутри – крикнул извозчика и назвал ему адрес профессора Иконникова Константина Михайловича. Адрес Альдо…
Господи, почему так не хочется к нему ехать?!
Все полчаса, что заняла дорога, Глеб пытался понять это.
Горничная Фаина узнала его, ахнула, провела в кабинет, убежала… Через минуту торопливо, нервно – вошел профессор.
– Глеб… – выдохнул он. – О Боже!..
– Здравствуйте, Константин Михайлович, – сказал Глеб. Он очень хотел сказать это ровно и спокойно, и – получилось.
Странно – профессор почти не изменился с тех пор, когда Глеб видел его в последний раз. Маленький, щуплый, курносый, с отвисшими брылами: соседский мопс Альдо.
– Глебушка, да садись ты, садись, вот сюда или сюда, куда желаешь… Фая, неси чай! И вина неси! Ты же вино пьешь, наверное?
– Полно, Константин Михайлович, не суетитесь так, право, – Глеб уселся за стол. – Ничего же особенного – вот, оказался проездом, решил навестить…
Профессор внезапно замолчал, опустив голову, потом сказал с кривоватой усмешкой:
– Лукавишь, мальчик мой. Хочешь обмануть старика. А старика обмануть трудно, ой как трудно… Рассказывай. Отец послал?
Настала очередь помолчать Глебу.
– Да, – сказал он наконец. – В определенном смысле – да.
– И… что же?
– Константин Михайлович, – посмотрел на него Глеб. – Вы что, не знаете? Его же убили зимой.
– Убили? – переспросил Альдо. – Это точно?
– К сожалению, точно.
– Ты… видел его мертвым?
– Да.
– Значит, все-таки… Ах, Борис, Борис…
Горничная вкатила столик на колесиках, и началась суета: самоварчик, чайники под шерстяными петухами, варенье ежевичное, варенье яблочное, сахар кусковой с малиновым вкусом, мед… Странно: от этого обмена фразами, значащими не так много, Глеб чувствовал себя едва ли не хуже, чем тогда, на цепи, после «беседы» с бредунами. Что-то невысказанное и неосознанное – давило страшно…
– Итак, ты сказал, что он велел тебе найти меня, – полувопросительно сказал Альдо, когда горничная вышла. – Это было… до того, как?..
– После. Я получил от него записку. Зашифрованную. Через третьи руки. Там было: найди Иконникова.
– И все?
– Все.
– Зачем, почему – ничего этого не было?
– Нет.
– Значит, грязную работу он предоставил нам… Давай-ка попьем этого чайку, сынок, а потом уже поговорим. Потому что тяжелый это разговор будет… Бери вот варенье – в ваших краях такого не бывает.
– Мои края теперь здесь, – сказал Глеб.
– Да? – со странной интонацией сказал Альдо. – Посмотрим…
И они медленно допили чай, поели варенья – действительно превосходного – и перешли на диван. Профессор долго не мог зажечь свою трубку. Глеб потягивал сладковатое винцо и о чем-то напряженно думал, но о чем – понять не мог и сам.
Потом профессор заговорил. Поначалу он путался и сбивался – но даже это не мешало Глебу понимать все то, что состояло пока еще из разрозненных полуслучайных слов, потому что эти разрозненные слова сдирали какую-то темную плотную плеву с сознания и сияющие, чеканные, острые истины возникали как бы ниоткуда, сразу же, изначально – полные смысла. Глеб задыхался от восторга и ужаса. И вдруг, скачком – пришло спокойствие. Теперь можно было слушать рассказ профессора, уже как бы и не стараясь получить нечто новое из потока слов – он знал заранее, что сейчас будет произнесено, и лишь чужая интерпретация событий слегка интересовала его…
Инсайт – так называлось это состояние. И название то я тоже не вычитал и не услышал от кого-то – оно хранилось в нем, как хранится другое знание, готовое вырваться…
А профессор рассказывал: ровно, почти монотонно, будто читал неинтересную лекцию ленивым студентом. Не удивлюсь, если он уложится в сорок пять минут, подумал Глеб. Сорок пять минут, повторил он снова. Смешно: пустая кожура слов. Время исчезло.
Каким-то чудом (инсайт!) этот кабинет и это мгновение соединились плотно, вошли гребенкой в гребенку – в такое же бесконечное мгновение в агатово-черной воронке… нет, не воронке: полой опрокинутой пирамиде, форме для отливки пирамид – и тут, на дне ее, в вершине, завершился, будто размотался до конца клубок, долгий путь на кораблях, лодках, верхом, пешком, ползком по скале, в тесный лаз…
Черное небо над головой – и голубовато-белое, со странными пятнами, складывающимися вдруг в черты удивленного лица, солнышко… нет. Господи, какое же солнце, когда это луна, луна, луна! Настоящая луна Старого мира, вот что это… и тут же понимание, что нет, не Старого мира эта луна: чуть дымчатые края диска и белые полосы и спирали облаков… Никогда Глеб не видел луну: просто не пришло в голову ни в Хабаровске, ни потом – выйти среди ночи из дому и посмотреть в небо… Чужими глазами видел он ее сейчас, глазами отца… а в это время маленький Глеб ждал внизу, в палаточном лагере экспедиции, и слушал далекий рокот порогов: могучий Эридан, вырываясь из теснины, ронял унесенные камни и сам перекатывался через них. Там, выше, под меловой стеной, выводящей на плато Ратмирцева, река неслась почти беззвучно, и лишь скалы вздрагивали и гудели от ее бега. На севере вздымались зарева ночью и висела черная туча днем: дышала Трубинская сопка. Может быть, это от нее так дрожали скалы… А над лагерем возвышался, заслоняя полнеба, Черный Великан – будто бы и вправду человеческая фигура в плаще, но оплавленная до стеклянной корки, до потеков. На нее, на самый верх, ушел утром отец, ушел один, не взяв с собой никого. И вот теперь – смотрел на луну, такую похожую на прежнюю, оставленную в Старом мире – и совершенно другую. Заметно отвернулось ее лицо… И еще Глеб мог сам отвернуться, повернувшись как бы внутри себя – и увидеть себя на диване профессора Иконникова, и увидеть самого профессора, маленького человечка с худым, но сильным лицом, с прищуром глаз, выдающим решимость и волю, услышать его ровный голос. Борис шесть раз поднимался на скалу, говорил он, делал там запасы воды и пищи, чтобы побыть подольше. В седьмой раз он поднялся утром, спустился вечером, волоча набитый чем-то мешок… это нам показалось, что он пробыл там день, а для него получилось – около двух недель… судя по щетине. В мешке много чего было…
Не это главное, не это, не это… Глеб вновь смотрел глазами отца – на бесконечные, уходящие в никуда стеллажи с… чем? Книгами? Да, скорее всего… Раскрываешь такую – и перед глазами возникает зеленоватое светящееся пятно с сиреневыми и черными звездочками, бегущими из центра, потом в головокружительном темпе начинают сменять друг друга какие-то символы, потом их становится безумно много, еще больше, еще… потом все меркнет. Тяжесть в глазах, в затылке, боль в окаменевших плечах. И вдруг оказывается, что тебе известно нечто новое, о чем еще миг назад ты и не подозревал…
…Впервые заняться пластикой пространства атлантов заставила угроза космической катастрофы. Тысячекилометровый шар рыхлого льда шел на Землю лоб в лоб. Попытки космического флота уничтожить его или сбить с орбиты успехом не увенчались. Вот тогда впервые и состоялся глобальный эксперимент: неподготовленный, опасный. А что было делать? До столкновения с кометным монстром оставались дни. И – получилось! Земля перед летящей кометой будто бы расступилась, превратилась в кольцо, в бублик – и в отверстие комета проскользнула. С точки зрения людей на Земле комета стала утончаться, превращаясь в вытянутое яйцо, в клин, в стержень, в иглу… Она коснулась поверхности Земли, имея диаметр, сравнимый с диаметром атома – и пронзила планету навылет, не причинив ни малейших повреждений.
Успех окрылил. Много раз инженеры пространства производили различные действия с Землей и другими планетами. Но вот двенадцать тысяч шестьсот пятьдесят лет назад произошло нечто, Глебу пока непонятное – катастрофа? запланированное перемещение? – в результате чего участок пространства, где находилась сама Атлантида и масса прилегающих островов, обособился и как бы вывернулся наизнанку, оказавшись в иной Вселенной. Но между ним и старой Землей осталась своеобразная пуповина…
– Борис, конечно, очень сильный человек, – продолжал профессор, когда Глеб вновь повернулся к нему. – Вряд ли кто другой вынес бы такой информационный удар. Он вынес. И смог воспользоваться тем, что узнал – пусть и не сразу. Тебя он многому сумел научить, не так ли? А ты об этом не подозревал, думаю… Так вот: у тебя здесь, – он дотронулся до лба, – спрятано все, что Борис знал сам. И я должен помочь тебе справиться с этой лавиной…
– Хорошо, – сказал Глеб. – Только, пожалуйста, не тяните.
Обед растянулся часа на три. Дела, ради которых затевалась вся поездка, уладили помощники, хозяева лишь выслушали их, посмотрели друг на друга, кивнули – и все. Больше к делам не возвращались. Ели и пили обильно, делая передышки. Хозяин дома, Петр Сергеевич, включил увеселения ради какой-то музыкальный автомат, и комната наполнилась низким хрипловатым женским голосом, очень сильным и выразительным. Правда, певшим на неизвестном языке. Ваша тезка, Эдит, – Петр Сергеевич поклонился. Олив благосклонно кивнула. От автомата тянулся электрический провод к батарее наподобие телеграфной.
В предыдущей жизни – Петр Сергеевич употреблял именно это выражение – он был художником. И даже неплохим художником. Известным в узком кругу. В холле висят его работы – из тех, что привез с собой. Когда перекрыли кислород (Что? – не поняла Олив, и Петр Сергеевич сделал характерный жест: двумя пальцами пережал себе горло), когда очень немногих выперли за границу, а с остальными поступили вообще по-свински, он и еще одна дама-скульпторша отправились колесить по стране: оформлять помещения… и прочее. И в Сибири им попался старичок-скаут (они тогда, конечно, не знали, что такое скаут) – он их и раскачал понемногу на эмиграцию, а потом провел на остров Алеша. Да, они понимали, на что шли – и тогда готовы были проторчать всю жизнь на клочке суши размером поменьше Британии, но где нет ни худсоветов, ни парткомов, ни кураторов, где только размерами суши ограничена свобода… Но в чем-то они просчитались – вот только до сих пор непонятно, в чем именно. Дама эта прожила на Хармони четыре года, а потом уплыла в море – не на лодке, нет… оставила письмо. А он сам… вот не уплыл почему-то. Пас овец, постепенно обзаводился землей, стадами… оказалось, что это тоже интересно. Особенно когда не пишется. Редко кто делает здесь что-то настоящее… да и деньги? На продажу картин, например, не прожить – спрос ничтожный. Появилась, правда, сейчас маленькая компания – украшения делают…
После обеда вышли на прогулку. Улица была короткая, и в конце ее, запирая путь, стоял трактир. Просто «Трактиръ», без названия. Деревянный медведь хлебал из деревянной кружки. Встречные здоровались с Петром Сергеевичем подобострастно, с Джерардом – сдержанно, с четой Черри – вежливо и подозрительно. А за что им нас любить, подумала Олив. Из трактира вынесли столик под белой скатертью, плетеные стулья. Поставили на тротуаре. Водочки изволите ледяной, с грибочками? – изогнулся официант. Не-е, ну ее, отмахнулся Петр Сергеевич, волоки-ка ты, братец, шампузо. Вино, против ожидания, оказалось хорошим. Палец, в сущности, не место для жилья, сказал внезапно Петр Сергеевич, глядя куда-то мимо всего. Карантин, лагерь… лагерь, да. Постоянно здесь живут с полсотни… чудаков. Я вот, Васька-трактирщик, еще кое-кто… Остальные – год, полтора, осмотрятся – и дальше, дальше. А тут они приходят в себя, начинают понимать, чего хотят… впрочем, не все. Ведь ломается человек начисто, до последней косточки. Это на словах вернуться на сто лет назад – легко и приятно. Пока сам не хлебнешь… Двадцать лет я здесь, двадцать – а все кажется, что игра. Тебе чего, котенок? – и тут все заметили чумазую девочку лет девяти, голодными глазами слипшуюся в горку засахаренных фруктов. Ну-ка, брысь! Она что, голодная? – изумилась Олив. Девочка, ты есть хочешь? Та кивнула. Только не вздумайте ей ничего давать, предупредил Петр Сергеевич, а то их сейчас стая набежит. Да как же так может быть – чтобы ребенок был голодным?! У нас все может, вздохнул Петр Сергеевич, родители пьют, работать не хотят – но и детей при себе держат, не отпускают… и новых строгают одного за одним. Эй, котенок, знаешь меня? Девочка кивнула. На вот… – он кинул ей серебряную монетку. Если никого не приведешь, завтра получишь еще. Поняла? Девочка опять кивнула, сунула монетку за щеку и убежала. Если сейчас в переулок налево повернет, сказал Петр Сергеевич – значит, за бананами. Из недавних девочка, у них, у бедолаг, банановая лихорадка еще не прошла. Что-что? – не поняла Олив. Банановая лихорадка. От бананов их трясет, от одного вида, вот что. Создали рай для народа, догнать-перегнать… – непонятно выразился Петр Сергеевич. Девочка повернула налево. Вот, я же говорил… – он усмехнулся. Да как вы можете смеяться, вспылила Олив, у вас дети голодные по улицам бегают, денег просят! В жизни такого не видела, думала, только в книжках… да и то не верила! Это плохо, это большое зло, согласился Петр Сергеевич, но с этими людьми только так и можно. Иначе их к работе не приучить. Главное, учтите: здесь ведь отстойник. Те, кто поэнергичнее, уходят дальше, не задерживаются здесь… А эти – целыми днями готовы на крылечках сидеть, болтать… картошка дешевая, хлеб еще дешевле… чем не рай? О том ведь и мечтали, чтобы вот так сидеть и не работать, за тем сюда и бежали… бараны. А впрочем, не знаю я, что правильно, что нет… кормим-то их мы, чего греха таить, а они волками смотрят…
Олив вздохнула. Бокал изнутри порос жемчужным мхом.
Потом, когда шли обратно к дому, когда размещались в карете, когда по тряской мостовой возвращались к мосту и через мост – к шоссе, – Олив видела этих людей, великое множество их: как они сидят поодиночке, или вдвоем, или помногу: на серых крылечках, на скамейках, на вынесенных из домов стульях; как мужчины, окружив столы, азартно играют в некую местную разновидность домино, как визгливо и грубо препираются где-то за занавесками женщины, как дети играют в войну и погоню. Слишком много неслось отовсюду звуков, слишком густы и пронзительны они были… и слишком много грязи и смрада окружало это скопище тел. Зеленые и красные простыни висели, угнетенные безветрием, поперек переулков, почему-то только зеленые и красные, и синий дым тек под мостом.
Здесь нет жизни, сказал на прощанье Петр Сергеевич, вся жизнь там: он кивнул за спину, и непонятно было, что он имеет в виду: ту ли жизнь, что осталась в прошлом, ту ли, что растекалась по острову, по его фермам, полям, мастерским… Эти, – он обвел рукой вокруг, не живут, а только ждут. Многие из них и не жили никогда. А кое-кто так и умрет, не живши…
Что же вы сами делаете здесь, хозяин? – хотела спросить Олив, но не спросила.
Еще целый день по возвращении в порт она никак не могла отделаться от ощущения липкой нечистоты. Потом это прошло и понемногу забылось.
Не дом это был для нее, а пристанище, почти вокзал: недаром ей снились паровозные свистки и мучил по ночам запах угольной гари. Она просыпалась в панике и страхе опоздать куда-то, но никогда не помнила снов. И, открыв в темноту глаза, лежала и ждала утренних сумерек. Начиналось движение за окнами, за забором, кричали петухи, вдали плыло мычание стада. Тогда она засыпала вновь.
Не дом, а пристанище. Она знала заранее, что будет именно так, но очень хотела ошибиться и почти уверила себя в том, что ошибается, ошибается… Но ей просто позволили здесь жить, и все.
Будто ничего не случилось. Она знала, что будет именно так.
Это бесило ее. Бешенство мешало плакать.
А может, не бешенство, а что-то другое, чему она не знала названия. Но глаза всегда оставались сухими, и по утрам, глядя на свое отражение, она говорила себе: стерва. Костлявая стервозная сука. Убила бы…
Она отнюдь не была костлявой, лицо и плечи округлились, грудь поднялась. Живот все еще оставался плоским, но она понимала: это ненадолго. Она не хотела признаваться себе самой в своем обессиливающем страхе перед собственным телом, перед его изменениями, перед тем, что ему предстоит. Это была тайна, равная тайне смерти.
Почему я не умерла тогда? и тогда?.. и тогда? Как было бы легко…
Наверное, именно этот страх и загнал ее сюда, в нору. Только страх, не что иное…
Поэтому и дни были одним днем, повторенным многократно. Течение исчезло. Медленно кружилась в заводи успокоенная вода, неся на себе жухлые листья. Евангелина, вечно пахнущая золой и мокрой шерстью дочка местного нотариуса, взятая Светланой в услужение, будила ее; потом длился завтрак вдвоем с Сайрусом; потом следовало ехать в школу, где Светлана пыталась учить пению и танцам девочек йоменов и шахтеров. По дороге туда она встречала почтальона и улыбалась ему; по дороге обратно встречала констебля и тоже улыбалась. В детстве у кого-то из офицеров она видела музыкальную табакерку: дамы в кринолинах и гвардейцы совершали движения паваны. Потом она почему-то стала бояться той шкатулки…
День мерк лишь для того, чтобы возникнуть снова.
Лишь в школе происходило что-то настоящее, но оно забывалось сразу за порогом.
Страшное сгущение атмосферы, уже однажды выбросившее ее за порог и далее по свету, продолжалось. Нечем становилось дышать в доме, полном взаимной вежливости и предупредительности.
Незачем было говорить. Хватало полужестов.
Но как-то однажды ход вещей нарушился. Почтальон не просто поднял шляпу, а издалека замахал рукой:
– Леди Кэмпбелл! Леди Кэмпбелл! Вам телеграмма!
И она услышала, как заскрежетали, напоровшись на маленький камушек, шестерни кружащегося времени. Со звуком рвущихся цепей рвалась полоска бандероли.
Олив!
Светлана лихорадочно читала слова, не попадая взглядом по нужным буквам. Потом – заставила себя перечитать все еще раз, и медленно. Потом – еще медленнее.
Она видела его. Видела, но не смогла поговорить. Не успела. Может быть, он даже не заметил ее. Но он жив, хотя и выглядит усталым. Она, Олив, теперь постарается не упустить его из виду и опекать по мере возможности. Она же, Светлана, должна опекать Сайруса. Ему сейчас тяжелее всех. Ты помнишь нашу глупую клятву, Светти?
Помню…
– Вы плачете, милочка? – удивленно спросила ее мисс Картер, старая дева, преподающая историю мира.
– Ветер, – сказала Светлана, трогая пальцами щеки. Под пальцами скользнула едва заметная влажность.
Вечером она не находила себе места. Ей нужно быть теплее с Сайрусом, нужно ударить по той льдине, которая намерзла между ними и не пускала их друг к другу… Он вышел из кабинета, совсем непохожий на себя.
– Сладкая… – выдохнул он. – Почему же ты мне ничего не рассказала?..
Это пришли письма. Письмо от Олив, отправленное почему-то из Хармони (как ее туда занесло?), письмо полковника Вильямса – и огромный, на двадцать пять страниц, отчет Сола. Там было все.
– Я не рассказала? Я не…
– Сядь, ты бледная…
– Просто это было так неважно – то, что было…
– Трудно тебе, да? Я знаю, ты гордая птица. Я ведь тоже птица, немного другая. Нам суждено быть вместе, вот и все…
– Сай…
– Да?
– Я такая дура. Я до сих пор дура. Что мне с собой делать?
– Не знаю. Ничего.
– Так дурой и оставаться? Ты любишь меня, скажи? Ты меня приютил не из жалости? Не из порядочности? Ты все потерял, ты пошел на такие жертвы…
– Люблю. О жертвах не надо. Хорошо? Люблю. Я им сказал, что они мне надоели – они ведь мне и вправду надоели. Я не мог их больше видеть и слышать. Люблю. Мне здесь легко, и тебе тоже будет легко. Потому что я тебя люблю. Ты оттаиваешь понемногу… или это другое? Но я тебя люблю. Я знал, что ты вернешься. Что мы будем вместе. О, как я знал! Никто не знал этого с такой силой! И ты да – вернулась, и пропади все пропадом!
– Но столько дней… почему?!
– Прости меня…
– Я – тебя?! Я должна стоять на коленях перед тобой, вымаливая снисхождение… преступница…
– Нет, не должна. Я многое понял, но просто не мог начать первым… глупо. Как много глупости в этой жизни, ты не представляешь.
– Я представляю. И даже не смею просить у тебя прощения, потому что… потому что для этого нужно простить сначала самое себя, а это…
– Не надо, милая. Помолчим, а?
– Помолчим…
Они сидели и молчали, было светло за высокими окнами и почти светло в доме, но казалось, что они сидят в темноте.
Это произошло уже в последний час их пребывания в Хармони. Паровой корвет прибыл из Авроры, доставив нового капитана и нескольких офицеров на пакетбот – взамен убитых. Пассажиры рванулись на барк с опостылевшего берега. Кто-то прислал Олив огромный букет и великолепной, потрясающей работы серебряную брошь с цирконом.
Запах увядающих роз тревожил и наводил тоску.
Новые, почти у всех пассажиров одинаковые чемоданы и корзины громоздились у причала, и сами пассажиры, хоть и менее одинаковые, а все же, все же, – с зонтиками и без зонтиков (поскольку непонятно бывало, идет, дождь или только собирается пойти) – шли вереницей по трапу и растекались по палубе. А Олив, подчиняясь внезапному импульсу, повернулась и пошла обратно, к отельчику, к саду, где так наводил тоску аромат увядающих роз, и от отельчика направо, в узкую улочку с глупыми цветными фонарями посередине, состоящую сплошь из магазинчиков, погребков и кондитерских. Вот здесь, у Стеллы, она сшила себе два платья. Спасибо, Стелла. Мастерская была закрыта – швеи, должно быть, прощались с матросами. Торговая улочка кончилась, далее шли набережная с высоким парапетом, и Олив хотела подойти к парапету и взглянуть на гавань – зачем? Она уже видеть не могла эти берега… Строгий темномачтый корвет выглядел подростком рядом с солидным барком. У моря был цвет железа.
Цокот копыт заставил ее оглянуться. Снизу, со стороны комендатуры, выехали две дорожные кареты, крашенные серым. В таких каретах увозили в глубь острова иммигрантов. Она задержалась, пропуская их, рассеянно скользнула взглядом по окнам…
Во второй карете, выставив локоть в окно, ехал Глеб.
Олив видела его секунду и лишь еще через секунду узнала. И не закричала, не замахала руками, чтобы остановились… Она не знала сама, что ее удержало от этого. Может быть, выражение его лица.
Глеб смотрел прямо перед собой и вряд ли видел что-нибудь кроме того, что стояло перед его внутренним взором. Вокруг глаз чернели круги, губы втянулись. Это было лицо сорокалетнего.
Олив долго глядела ему вслед, потом повернулась и заторопилась к причалу.
Операция продолжалась. Снова ветер, все чаще с дождем, и удары колес сменяются ударами волн. Больше всего на свете хотелось остановиться. Перестать лететь – и перестать изменяться. Каждый день Глеб отмечал в себе появление чего-то нового. Все это когда-нибудь сложится в цельное знание, говорил Альдо, а пока – терпи. Держись. Никто тебе не поможет…
Двухдневное путешествие по Хармони Глеб проспал. В самом начале пути он заметил из окна кареты женщину, обжигающе похожую на Олив, и стал думать о ней и о Светлане – и это ввергло его в такую глубину отчаяния, что сознание просто померкло.
Ты дал слово, что доведешь дело до конца, напомнил ему кто-то, когда он уже почти спрыгнул с поезда. И поэтому он позволил превратить себя в ходячий багаж, в нужный нежный инструмент без свободы и воли. Его несли и переставляли с места на место, а внутри его открывались и разворачивались все новые и новые картины, исполненные непостижимого смысла. А потом, когда они пропадали, оказывалось, что память его распахнула еще один ящичек, доселе закрытый.
Алик пытался как-то расшевелить, развеселить его, и Глеб не отвергал эти попытки – но сам не мог сделать ничего.
Своеобразная экстерриториальность Хармони подразумевала недействие разведок и контрразведок обеих стран на этой земле. Понятно, что в полной мере это правило никем не соблюдалось. Однако все службы здесь жестко контролировались форбидерами. Глеб уже имел в голове полную схему их сети и знал, к кому и с чем обратиться по тому или иному поводу. Он догадывался, что на любой вопрос, который он окажется в состоянии себе задать, вскоре придет ответ – и старался этого не делать, поскольку скрывать свои способности станет много труднее.
Вечером второго дня остановились в доме горного мастера Истомина, живущего на Хармони уже сорок лет – и форбидера с почти таким же стажем. Звали его Ермолай Платонович, и ростом он был невысок, Глебу едва выше плеча, но широк, крепок и тяжел неимоверно. Лишь под ним одним поскрипывал безукоризненно сколоченный пол. Медвежачьи глазки смотрели коротко и цепко. Говорил он, напротив, растягивая слова, откладывая на потом смысл сказанного. Впрочем, разговаривал с ним Байбулатов, Алику ведено было только слушать и в нужных местах кивать; Глеб же вообще при беседе как бы и не присутствовал. Он вновь исчез – позволил себе исчезнуть.
В пыльном мире дом Истомина был разбит, разорен: перегородки и потолки, смятые и проломленные, щетинились черной щепой и выкрученными, размочаленными обломками досок. За окнами висел белый туман, контуры пейзажа угадывались смутно. А из-под двери тянуло острым холодом, неплотно пригнанный косяк оброс инеевой бородой. В Старом мире с Хармони сопрягался остров Врангеля – там уже была зима. Какие-то знания об острове Врангеля готовы были впрыгнуть в сознание – Глеб сумел удержать их там, где они были. У него это уже получалось время от времени. Он постоял, поглядел по сторонам, потом вернулся. Там все было, как было.
Ничего нельзя с этим сделать, ничего…
Почему-то пересохло во рту.
А утром, выпив чаю с пышками – встали и куда-то пошли. Городок был мал и почти нелеп, но какой-то стержень в нем ощущался. Перед домами посажены были узенькие, едва ли шире тротуара, садики, обнесенные низким штакетником. За невысокими заборами виднелись мощеные дворы или лужайки, пересеченные кирпичными дорожками. У многих домов были обширные веранды, там стояли столы и стулья; двери лавок не закрывались. Ездили местные жители только верхами, что и понятно: невысокие, но крутые лесистые горки окружали городок со всех сторон, и добраться до шахт – основного места работы мужчин – больше было нечем. Похоже, что и для того, чтобы съездить к соседу в гости – седлали лошадей. На четверку пеших хожденцев – Коротченя с казаками остались в доме Ермолая Платоновича – глядели удивленно.
За городом, спрятанное густой полосой начавших краснеть кленов и высокой стеной, стояло приземистое темно-коричневое здание с высокими узкими окнами-бойницами по второму этажу и вообще без окон – по цокольному.
Это была тюрьма для «побегунчиков» – тех, кто более двух раз пытался бежать с Хармони.
– Я по молодости сам чуть парус не поднял, – гудел Ермолай Платонович, шумно размещаясь за тяжелым черным столом; кожа столешницы была тусклая, пятнистая от чернил, а деревянная окантовка ее блестела зеркально. Лет пятьдесят было этому столу, если не все сто. Сволочная натура людская: одним живешь – и ничего; а сравнить пытаешься – и все, покатилось… Хоть с бабами это так, хоть с лошадьми, хоть с городами, хоть с чем… Сюда я как попал – ну, думаю, рай земной! А через год взвыл: не могу, отпустите! Куда пустите, зачем? Ладно, мне человек добрый попался, а как не попадается такого? Вон их за стенами – два десятка. Волками воют, даром что луны нет… Это теперь мы, старики, так стараемся все устроить, чтобы попестрее было, по-разному везде, а когда я начинал, наши старперы все Город Солнца учинить норовили, козлищи… Честное слово, чуть прахом все не пошло…
Неся несколько папок, вошел начальник тюрьмы: высокий, сухощавый, с нездоровым желтоватым лицом человек без возраста.
– Вот, господа, – он положил папки на стол; пахнуло пылью. – Шесть человек, достаточно, мне кажется…
– Миша, – перебил его Ермолай Петрович, – а ну-ка, навскидку: ты бы с кем пошел, если бы приперло?
– Я бы пошел один, – сказал тот без улыбки.
– Ты не был там двадцать лет. Все переменилось. Так что давай, отвечай на вопрос.
– Я бы действительно пошел один. А что касается переменилось… ну, прикинулся бы сибирским валенком, все бы и сошло. Ну, ладно, Ермолай, раз ты настаиваешь… положим, так надо… Тогда, – он помедлил, – тогда я бы взял Ястребову.
– Мужик ты отчаянный, – хмыкнул Ермолай Платонович. – Только и я о ней первой подумал… Глянь-ка, Асгатович… – он двинул по столу самую толстую папку.
Кирилл Асгатович углубился в изучение бумаг. Алик заглядывал сбоку, а Глеб смотрел на них и испытывал неуместную брезгливость: будто застал людей за подглядыванием в замочную скважину. Для меня же стараются…
– Девка четвертый год здесь, – наклонился Ермолай Платонович к Глебу, – и уже второй срок за побег мотает. Первый-то ей по малолетству махонький дали – три месяца. Потом на поселение определили. А теперь вот на полную катушку: пять лет должна отмотать.
– Пять? – ужаснулся Глеб. – Это же…
– Таков закон. Все знают, подписку давали. Но вот бывают же такие – никакого удержу нет…
– Поговорим? – поднял голову Кирилл Асгатович.
– Остальные дела потом смотреть будете или сразу? – спросил начальник тюрьмы.
– Пусть полежат пока… пусть видит, что не одна она у нас на примете. Михаил Иванович, распоряжайтесь.
– Господа, вас прошу сюда, – начальник кивнул Глебу, и Алику и нажал рукой на боковую стенку массивного книжного шкафа – и шкаф беззвучно и легко повернулся вокруг вертикальной оси, открывая нишу в стене. – Вот стулья, усаживайтесь. Видно и слышно здесь хорошо. Но и оттуда неплохо – поэтому переговаривайтесь, пожалуйста, шепотом. Захотите пить: вот бокалы и пиво, – он показал на металлический шкафчик на стене.
Книжный шкаф повернулся, звякнул замочек. Алик и Глеб остались в темноте.
Да, и видно, и слышно было отлично. И сидеть удобно: на мягких стульях, наклонившись вперед и опираясь локтями о мягкий барьерчик. Смотреть нужно сквозь чуть притемненное стекло поверх ряда книг; с той стороны кажется, что это не стекло, а полированное дерево…
– Давай пивка дернем? – предложил Алик.
– Наливай, – согласился Глеб.
– Холодное, – сказал Алик, вытаскивая на ощупь бутылку и чуть позванивая бокалами. – Как, интересно, они холод производят?
– Лед, наверное, запасают, – сказал Глеб. – А что?
– Да вот мне чудится, что они здесь кой-какие запреты тихо-тихо обходят. Эх, поинтересоваться бы…
– Тс-с…
Ввели и усадили за стол заключенную. Глеб замер.
Это была девушка невысокого роста, коротко стриженная, даже не сказать чтобы красивая – но с такой посадкой, с таким поворотом головы, с таким дерзким и бесстрашным взглядом маленьких черных глазок, что симпатия к ней просто не могла не вспыхнуть. Какой негодяй!.. – ну, и так далее.
– Ну, здравствуй, здравствуй, радость взору, сердцу рана, – прогудел Ермолай Платонович. – Чем порадуешь старика? Подкоп готов уже? Или охране голову крутишь?
– Ага, как же, – сморщила нос «сердцу рана». – Понабрали: то дубки, то евнухи… тьфу.
– Не плюйся, Варвара. Вот, познакомься: Кирилл Асгатович господин Байбулатов, особой миссии человек. Ну, а это морепереплывательница Варвара Ястребова, русское наше чудо, родилась с шилом в жопе. За три года четыре побега доказанных да еще столько же, мое мнение, просто сорвавшихся. И, как раненое мое сердце подсказывает, на этом она не успокоится…
– Вы к чему это, дядь Ермолай? – подозрительно наклонила голову Варвара.
– К чему? К чему, говоришь… К тому, наверное, что тюрьмой тебя не исправишь, а убивать жалко.
– Так отпустите. Вот проблему нашли!
– Проблему, не проблему… Короче, так: есть возможность дать тебе палладийское подданство.
– Что?!
– Выпустить тебя с острова. Дать паспорт. Дать немного денег на первое время…
– Дядь Ермолай. Грех так смеяться. Я ведь поверить могу… и Бог вас накажет.
– Не смеюсь, Варька. Вот тебе Кирилл Асгатович подробности сейчас выложит…
Она повернулась. Во взгляде, во всем лице ее было только: жадность и страх. Потом она моргнула, и все это скрыли недоверие и готовность к отпору.
– Слушайте меня внимательно, сударыня, – сухо заговорил Байбулатов. – Я представляю здесь Департамент охраны, и у нас есть полномочия предоставлять некоторым иммигрантам полноценные права подданства. Должен сразу предупредить, что на протяжении первых трех лет вам будет запрещен въезд в столицу и еще несколько крупных городов. Вы измените внешность и имя. Никто не должен заподозрить, что вы с Хармони. Если это произойдет, мы даже не станем вас возвращать сюда. Понимаете?
– А после этих трех?..
– Жизнь по легенде – но где угодно. Без ограничений.
– Я… да. Согласна. Что нужно сделать?
– Еще одно предупреждение. Сейчас вы услышите важную информацию. Если вы соглашаетесь сотрудничать с нами, мы вас тут же забираем и увозим. Если не соглашаетесь – то вы проведете в одиночной камере без какого бы то ни было сообщения с внешним миром столько времени, сколько нам понадобится на проведение операции. Утечки информации мы не допустим. Согласны?
– Сейчас… Так. Я не должна буду стучать на кого-то или… убивать?
– Нет. Категорически: нет.
– Гово…рите, – она сглотнула на середине слова.
– Нам нужно одного палладийца, никогда не бывавшего в Союзе, доставить в Москву, а потом вывезти из Москвы. Возможно, КГБ его разыскивает. Поэтому ехать придется поездами, электричками, на попутных машинах… Такая вот задача.
– Понятно… И он не знает ничего из той жизни?
– Как сказать… Он знает, но навыков существования у него нет.
– Понятно. Будет время, чтобы с ним заняться?
– Дней десять. Вряд ли больше.
– Ну, за десять дней… И это все, что ли?
– Да.
– И за это свобода?!
– Да.
– Значит, вы где-то темните… Говорите уж сразу – я соглашусь.
– Самое смешное, сударыня, что больше мне сказать нечего…
Чемдалов проснулся от изжоги и сразу подумал: где я? Стандартный гостиничный номер… за последний месяц двух ночей подряд не провел под одной крышей…
Вот жизнь…
Он сел и протянул руку к графину на столике. Графин был гладкий, стакан – граненый. Значит, не Мерриленд… Бросил в рот две американские таблетки, запил водой. Через пару минут станет легче. Память, автоматически перелистывающая заметки о последних перемещениях в пространстве, подсказала: Владивосток.
Точно, Владик. И если подойти к окну, можно увидеть краешек океана.
Все встало на места. Чемдалов взял со столика две гильзы, покрутил в пальцах. Толстенькие бутылочки из красной меди. Метчисоновский карабин. Туров оказался прав.
Теперь, если Туров прав… Чемдалов выпил еще полстакана воды. Вкус был железистый. Как тут не будет изжоги?
…если Туров прав, то вся эта история приобретает не покражно-авантюрный, а совсем-совсем другой характер… как бы не… Чемдалов почувствовал мгновенное ледяное прикосновение между лопаток и тут усмехнулся: нет, у Департамента охраны ручки еще не выросли, чтобы взрослым дядькам до зубов дотянуться. Нет, жандармы тут ни при чем (или почти ни при чем) – но и у Величко цель была совсем не та, что нам представлялось… и ясно, что где-то летят сейчас, вычерчивая сложные кривые и обходя зримые препятствия, две блуждающие пули – и целят они… вновь тот же ледок между лопаток, но нет, ерунда, Величко обо мне, может быть, даже и не слышал ни разу… Целят они в Вась-Вася. Если не сразу в Ю-Вэ.
Чемдалов уставился на гильзы – будто впервые увидел.
Так. Спокойно: сколько им понадобится времени, чтобы…
Пришел ответ: меньше суток. Тут же – поправка: несколько суток, поскольку нужно изготовить документы…
Полтора месяца уже прошло – и ничего! Господи, может быть, все обошлось само собой: сунулся Величко со своими баксами к блатным за паспортами, они его и замочили?.. и Марина заодно?
Слишком хорошо, поэтому маловероятно.
Скорее, другое: у Величко просто не было готового плана. Он хотел просто удрать и пожить в свое удовольствие в добром старом Транквилиуме. И только потом, столкнувшись с Паламарчуком…
А не погиб ли Марин в той перестрелке? Не за него ли отомстил Величко, рванув базу? Потому что без Марина – куда ему податься из промежуточной зоны?
Ой, давай не будем Шиллера разводить. Допустим, что они оба живы и что-то делают.
Что?
Знаю, что. Это с деньгами удрать, пленного выпустить, водокачку рвануть, – по своему разумению можно. А вот чтобы Его Величеству по лысине засандалить – тут санкция начальства требуется. Так уж мы устроены, господа. Стадо-с.
Значит…
Значит, еще не все потеряно. Департамент охраны работает медленно: традиции таковы. И люди кой-какие нужные поблизости есть. И информацию некоторую получить можно. Хотя и непросто. Но – можно.
Снаружи у нас темень, а на часах четыре сорок шесть. Надо полагать, по местному. Чемдалов быстро оделся, налил еще воды в стакан, сунул в воду кипятильник. В банке из-под паршивой ленинградской растворяшки содержалась адская смесь: растворяшка же, но бразильская, порошок эфедрина, глюкоза, сухие сливки. Запивать это следовало ландышем, чтобы не стучало потом сердце. Но ландыш кончился… Пока он ополаскивал лицо, вода вскипела. Размешивая светло-коричневую жижу, свободной рукой он набрал нужный номер. Лишь на восьмом гудке сняли трубку.
– Степа?
– Н-ну… О Господи! И что там опять снова?
– Все нормально пока. Давай: вдох-выдох. Так вот: ты, безусловно, прав. Что дальше?
– Дальше надо поспать.
– Лучший выход. Ты вот что: поднимайся ко мне, я тебя своим кофейком угощу. А дальше у нас вот что: нужно усилить охрану Ю-Вэ и поставить засаду возле Вась-Вася. Врубаешься? В промежуточной зоне, разумеется. Врубаешься?
– Врубаюсь… Ладно, жди. Сейчас буду.
Туров стукнул в дверь через три минуты. Он был весь помятый после сна.
– Ты что, не раздевался?
– Да я в кресле уснул. Сел телевизор посмотреть, у них тут джепы ловятся свободно…
– Это я знаю. Так ты понял, о чем я? Забирай Клюкву из госпиталя, хватит ему блеск наводить, и открывайте в Москве какой-нибудь из старых проходов понадежнее. Разместишь охрану: возле Ю-Вэ плотно, а возле Вась-Вася на дистанции. Чует мое сердце, что наши орелики там вот-вот объявятся. Ну, и – постараться взять живым хотя бы Марина. А если повезет, то и обоих.
– Я думаю, – Туров отхлебнул из своего стакана, обжегся и поморщился, – если бы они собирались шлепнуть Ю-Вэ, они бы не стали тянуть, а шлепнули бы его сразу.
– Не факт, – сказал Чемдалов. – Во-первых, у них это желание могло выработаться не сразу. Во-вторых, могли рассуждать так: в первый момент охрана будет усилена…
– Понимаю, – сказал Туров. – Как все заранее объявленные нежданчики, этот не вычисляется тоже. Хорошо. Значит, я лечу в Москву и делаю дело там.
– Угу. А я побежал в Шарп – понюхаю, чем там пахнет. Хоук решил идти на второй срок, вот идиот…
Туров пожал плечами.
Ровно в шесть Чемдалов вышел из гостиницы, побритый, гладко причесанный. Дождался автобуса, проехал пять остановок, не озираясь по сторонам. Автобус был пролетарский, угрюмый. Вышел, где нужно, пошел пешком. Вдоль железнодорожной полосы отчуждения стояли ряды бетонных гаражей. Он нашел номер сорок девятый, поковырялся ключом в замке, отпер маленькую дверцу. Вошел. Гараж был пуст. Чемдалов включил свет, дверцу за собой запер. В полу была смотровая яма, уходящая туннелем под стену. Он легко спрыгнул вниз, пошел, наклонясь, по узкому сырому лазу. Сначала было темно, потом как бы посерело. Шагов через сорок сверху дохнуло теплом. Это была внутренность короткой и толстой кирпичной трубы. По скобам Чемдалов поднялся наверх, перелез на решетчатый кольцевой балкончик. Вокруг грудились пустые, без стекол, местами обрушившиеся кирпичные дома. То место, где должны были быть гаражи и железная дорога, было как будто вбито в землю, и черная маслянистая вода мертво стояла во вмятине. Чемдалов спустился по спиральной, с низкими ржавыми перильцами лесенке. Теперь надо пройти с полкилометра по завалам битого кирпича. Тропку уже протоптали, но все равно идти было нелегко. Наконец справа открылся нужный дом: двухэтажный, с высокой коньковой крышей, с лепным фальшивым портиком над входом. Дом окружали черные скрюченные скелеты деревьев. Чемдалов вошел в дом, под портик, тут же повернул направо, в зияющий черный провал двери, ведущий под лестницу. И – оказался в высоком сводчатом зале с рядами скамеек. Скамейки покрыты толстым слоем пыли, местами – опрокинуты, разбиты. Под ногами – хрустящее стекло… Он вышел из церкви, пересек улицу. За углом – вошел в парадное когда-то шикарного, а теперь обгоревшего особняка. На пыльных коврах ясно видна была тропа. Дошел до деревянной лестницы, ведущей в полуподвал, вышел на кухню, разгромленную донельзя: угол печи обвалился, чугунная плита стояла косо, – прошел в кладовую. Здесь на плечиках, прикрытые полиэтиленовыми чехлами, висели костюмы. Чемдалов бездумно переоделся, взял зонтик, брызнул на манишку одеколоном «Фортуна». Дальше путь его лежал по помосту, ведущему к двери, через которую в обычном мире наполняют кладовую продуктами. Он прошел в нее и оказался в довольно узком – как здесь помещаются телеги и фургоны? – промежутке между двумя глухими стенами. Теперь – вон по той приставной лестнице к окошку на втором этаже, закрытому тяжелыми ставнями и запертому на ключ…
Он отпер замок, потянул ставень на себя. Последнее, что он увидел в жизни, – это маленькая черная дырочка, смотрящая ему прямо между глаз, и чье-то полуотвернутое лицо по ту сторону. Потом плеснуло лиловым, и больше ничего не было.
(Через несколько минут труп Чемдалова сожрал Белый Огонь, сожрал вместе с теневым домом купца Джона Хаппера, богатейшего человека в Шарпе. Через какие-то микропроходы пламя просочилось и в реальный мир, дом занялся, но подоспевшие пожарные отстояли его. Случившийся поблизости полковник внутренней службы Кристофер Вильямс тепло поздравил их с успехом…)
Неделя беспрерывных косых дождей (шла перемена ветров) внезапно измучила Светлану так, как не измучила ставшая вдруг давней, полузабытой, почти небывшей – ее безумная одиссея. Наверное, просто кончались силы…
Хотелось лежать и зло плакать – зло и бессильно. Черные мысли она гнала, но ничего не могла поделать с бессилием и злостью. Это было как дождь, это следовало пережить… как дождь, который хлюпал за окнами и напитывал воздух сырой тоской.
Сайрус, милый, ты лучше не подходи ко мне, шептала она беззвучно, я ведь почти не человек сейчас, я не та, которую ты обронил из рук, и не та, которая упала тебе в руки. Я рычу на всех, кто приближается. Я их боюсь, они могут сожрать моих щенков. Я их ненавижу… Сайрус, Сай, ты ведь все понимаешь, да? Найди себе любовницу, нам обоим будет легче. Нет, я тут же убью ее, как только узнаю. Сделай что-нибудь со мной, преврати меня обратно в человека, ты же можешь… Он не мог, и она это знала.
Ах, столько надо было сказать, а получается так мало и не то. Как будто я не знаю языка, как будто молчала сто лет. Вырывается фраза, в которую я вкладываю все, а люди слышат лишь: «Зачем нужно столько времени? Из-за него все беды…» Глупо, Господи…
А если бы и правда, одной фразой? Одной строкой, строфой? Не главное, а то, что остается, когда слова уходят, истираясь? Сейчас скажу… Я все еще жива. Да, я – жива…
Ответа нет. Молчит презренный мир. Я для него ничто, пылинка в янтаре. Стена дождя, как пир то слез, то миражей, то дев морских, то то, то это… тянутся слова, картинки в фонаре, наскучив ролью, меняются, и промежуток фраз висит, висит, пока хватает сил, и – рушится цветник. И лепесток приник и плачет по ночам, но тризна по свечам, рассеивавшим тьму, отложена. Тому – не быть…
Не быть и не желать…
Остались тени.
Тенью она бродила по дому, с такими же тенями сближаясь, но не сталкиваясь. Все протекало насквозь. А иногда – будто горячий шарик вырастал под кожей на границе шеи и подбородка, и тогда воздух не мог пройти в грудь, и подступал страх и гнев. Зачем вы сделали со мной такое? Хотелось ударить кого-то – перенести на него свою боль и свой страх. Она сдерживалась из последних сил. Вся пища была незнакомой. Я не женщина больше и не жена! – кричала она в подушку. Сайрус был терпелив и заботлив, как брат, как отец, и это душило.
Лучше бы он бил меня…
Если бы он не позволял мне так распускаться, я бы и не распускалась. Не распускаюсь же я в школе…
В школе она была деловита и приветлива, хотя окружающих иногда пугала тень безумия в ее глазах.
Наконец вернулось солнце. Небо стало светлым, чуть тронутым белизной. Вернулись краски этих мест: светлая, с намеком на серебристость, зелень травы и листьев, белая глина множества обрывов и овражков, проселочных дорог, кирпичных кладок, абрикосовый цвет черепичных крыш. По утрам лощины наполнялись туманом.
Прошли всего два солнечных дня, и тоска отступила. А на третий день, ближе к вечеру, к воротам (всегда распахнутым) Милкстримлита подкатил фаэтон доктора Фолланда. Но вместо доктора из него вышел бородатый человек в морской форме. Светлана, смотревшая из окна, вдруг почувствовала, что у нее исчезли ноги. На раскинутых руках она слетела вниз – и понеслась над белой землей.
– Папка приехал! Папка, мой хороший, ты приехал! Па-апка!!!
– Светка…
Штормило жутко. На четвертый день капитан приказал сбавить ход: угля не хватало. Ставить паруса было бессмысленно: ветер менялся ежеминутно. От ударов «толкачей», вертикальных волн, бьющих порой саженей на двадцать, расшатались заклепки, стальной корпус «Музгара» дал течь. Помпы, конечно, справлялись пока…
Не оказалось никого, стойкого к морской болезни. Зеленые, члены экспедиции ваялись по койкам, поглощая бренди и сухари с перцем. Это помогало средне. Но даже и в таком состоянии Варвара продолжала натаскивать Глеба.
– Вот захотелось тебе поесть. В городе. Что ты делаешь?
– Ищу, где написано: «Столовая», «Кафе»… э-э… «Кафетерий»…
– Дальше.
– Захожу. Если есть гардероб, раздеваюсь. Смотрю, самообслуживание там или нет.
– Как определишь?
– Должна быть длинная стойка со специальной дорожкой для подносов. Подносы должны стоять стопкой. На столике рядом. Часто они все грязные. Тогда можно повыбирать тот, который почище, или крикнуть: «Эй, где тут чистые подносы?» Потом пойти вдоль стойки…
– Ладно, это ты знаешь. Что такое жалобная книга?
– Такая тетрадь, куда можно записать, что тебя плохо обслужили. Тогда торговца накажут.
– Как обратиться к продавщице?
– Девушка.
– А к милиционеру?
– Э-э… Товарищ милиционер.
– А просто к женщине на улице?
– По-разному. Гражданка, например. Или просто: женщина.
– Усвоил… Едем дальше.
И они ехали дальше. Глеб узнал, чем отличаются понятия «отмочить» и «замочить», «хлопнуть» и «трахнуть», «приплыть» и «причалить»… Не будем особо закашивать, сказала Варвара, делаем так: ты мальчик из приличной семьи, мать и отец преподаватели в вузах, профессора, сам учишься в МГУ на филфаке, брал академический отпуск на год по болезни… видок у тебя… У меня парень был, там учился на третьем курсе, так что я кое-что знаю, он рассказывал. Значит, занятия начинаются первого октября, на картошку ты не ездил из-за этого своего отпуска… ты все понимаешь, что я говорю? Я должен понимать или можно просто запомнить? – спросил Глеб. Лучше – понимать. Тогда объясняй…
Она объясняла.
Проклятая качка, ругалась она, ну да ничего: сойдем на берег, обязательно тебя соблазню. Глеб усмехался. Он знал, что на берегу такой возможности у них не будет подавно…
Хотя…
С Варварой было легко.
Отцу не сказали ничего. А он, похоже, что-то зная или просто догадываясь, ни о чем не расспрашивал. Рассказывал сам. На две тысячи миль, к самому подножию Кольцевых гор, ушли баркасы – на веслах, в полный штиль, при ста десяти градусах и удушающей влажности, когда вообще не бывает ничего сухого, одежда преет, сухари превращаются в тесто, крупа горит, жестянки с мясом ржавеют насквозь, царапины и ссадины не заживают, не говоря уж о чем-то серьезном… Ночами сходишь с ума: бездна под ногами, и слышно, как она дышит; страхом наполнен сам воздух; право, море Смерти. Неделями не ступали на берег, да и какой он берег: соляная кора на мили вдаль и на многие сажени в глубину. Лишь местами на высоких, с плоскими вершинами утесах видны были растения самого невозможного вида. Синие хвощи в рост человека, деревья с волосатыми стволами, вздрагивающие от прикосновения… Самое жуткое впечатление – от подножия Кольцевых гор. Из черной воды встает вертикально черная стена и уходит в самое небо… так и не удалось найти места, где можно высадиться, и лишь однажды зацепились баграми и кошками и набрали из расселин камней: осколков мориона и обсидиана…
Не все вернулись: сгинули бесследно два бота с продовольствием во время разбивки промежуточного лагеря, и в штиль в миле от берега опрокинулся баркас с гелиографом: доктор Уэкетт проводил съемки. В воде моря Смерти очень трудно утонуть: она слишком соленая и плотная; но возле опрокинутого баркаса спасатели не обнаружили никого… И было еще немало смертей от болезней и несчастных случаев, и была даже драка с двумя убитыми на месте и двумя умершими спустя день – это уже на обратном пути, когда вдруг кончились силы. Один офицер сошел с ума и ушел в соляную пустыню, в адское пекло, в безводье. Но все же – вернулись, в основном. Впервые дошли до конца мира и вернулись.
Как будто многие годы прошли, так все изменилось. Их никто не ждал, все забыли о них. Горы дневников, образцов, зарисовок, непроявленных фотопластинок – так и лежат, наверное, в пакгаузах Порт-Блесседа. Банки, хранившие деньги экспедиции, прогорели; жалованья уплатили едва десятую часть. Ни чиновникам, ни ученым нет дела ни до чего, кроме денег и выборов – только об этом они и могут думать. Деньги – сейчас, выборы – через два месяца… теперь уже через месяц с небольшим. Какие-то люди ходят группами по улицам столицы, очень неприятные лица. Плакаты самого дикого содержания. Все знакомые – в состоянии паники. И все пытаются что-то купить, купить, купить. У всех одна забота. Цены безумные. Ньюхоуп всегда был дорогим городом, но ведь не настолько же! Суетно и дымно. В сравнении с ним Порт-Блессед строг и спокоен. И даже Порт-Элизабет. Хотя и там чувствуется лихорадочность. На улицах много военных. Все это неприятно…
В один из дней середины октября Борис Иванович и Сайрус ушли на охоту, вернулись вечером, настреляв бекасов… Ночью Сайрус вошел – в спальню Светланы.
– Не спишь? – шепотом спросил он.
– Нет, – отозвалась Светлана.
– Я хотел бы попросить тебя вот о чем… – начал он, присаживаясь на край кровати. – Мы сегодня разговаривали, и… как бы сказать… В общем, пожалуйста: попроси его остаться здесь, с нами.
– Ты чем-то обидел его? – резко спросила Светлана.
– Почему ты так решила? О, я неправильно, наверное, сформулировал просьбу. Нет, нежная, я его не обижал – это немыслимо для меня. Я слишком его уважаю. Но беда вот в чем: он, кажется, решил возвратиться в Палладию.
– Не может быть! Его же сразу арестуют!
– Это не совсем так. Видишь ли, объявлена амнистия республиканцам и вообще всем, замешанным в событиях семьдесят второго года. Людей возвращают из ссылок, выпускают из тюрем. На Посту Веселом отец встретил своего бывшего сослуживца. Восстановлен в дворянстве, в воинском звании. Получил земли – правда, без крестьян. В соответствии с воззрениями… Теперь строит крепость.
– Сайрус, а ты правильно его понял? Ведь мне-то он ничего не сказал – а должен бы первой… и вообще – он что, хочет меня бросить совсем? Не дождаться, пока… Это не похоже на него, Сай. И вообще – что он оставил в этой Палладии?
– Не знаю, нежная. И о тебе у него сердце болит. Но, понимаешь ли… Похоже, что будет война.
– Какая война? Ты о чем?
– Как в девятьсот первом. Между нами и Палладией.
– Сай, это невозможно! Это дикость какая-то… даже подумать…
– Да, это дикость, дорогая, и я бы согласился с тобой, но… слишком уж многим она желательна. Из тех, разумеется, кто сам никогда себя под пулю не подставит. Но… ты же помнишь мятеж?
– Да… помню… И что?
– Он был нелеп и никому, в сущности, не нужен. Но – состоялся. Война тоже нелепа и никому, казалось бы, не нужна. У нас нет спорных земель, напротив – огромные незаселенные территории. Но как-то так получается, что все настоящие изменения в мире происходят посредством войны – а наш мир, похоже, твердо вознамерился измениться. Не думаю, что кто-то конкретно решит начать войну… Извини, я зарассуждался. Весь день только об этом и говорили… Так вот: я тебя очень прошу помочь мне уговорить отца остаться здесь, с нами. Или… пусть заберет тебя с собой. Да, это было бы лучше всего.
– Сайрус, что ты такое говоришь?!
– Видишь ли… Если начнется эта война – то тут же начнется и другая война, внутренняя. И наш бедный остров окажется в самом центре бури.
– Сайрус, я понимаю тебя. Молчи: может быть, я понимаю тебя лучше, чем кто-либо на этом свете. Я знаю, как чувствует себя женщина, которая собирается родить, какие опасности ей мнятся… Должно быть, у мужчин бывает что-то подобное. Не возражай! Я не уеду от тебя. Я не отойду от тебя ни на один шаг, иначе… после того, что сделал ты, от чего отказался ты… ради меня… я буду… буду… – она всхлипнула и замолчала. – Сай, я не знаю ничего, я не знаю даже, любишь ли ты меня, и я сделаю все, что ты мне скажешь, все, понимаешь, все… но если я не буду тебя видеть, я умру.
Вильямс обвел взглядом лица сидящих за столом – до отвращения самоуверенные лица людей, почему-то уверенных в том, что все в мире происходит по их воле и плану. Они приятно заблуждались, и никакими усилиями их не выбить было за границы этого заблуждения.
– Переворот следовало совершать летом, – терпеливо сказал он. – Когда эти ублюдки шумели и стреляли. Сейчас любое резкое движение с нашей стороны вызовет обвал внизу. По нашим данным, бредуны и их подручные имеют на руках несколько миллиардов фунтов ассигнациями, большое количество золота в монетах и слитках, которое, будучи выброшено на рынок одномоментно, полностью разрушит нашу кредитно-финансовую систему… Я не уверен, что они добиваются именно этого, но прошу иметь в виду: они способны это сделать. Кроме того, они имеют арсенал из нескольких тысяч винтовок армейского образца, а также некоторое количество оружия из Старого мира, которое по боевой эффективности превосходит наше в десятки раз. Ими руководят профессиональные бунтовщики, прошедшие подготовку в специальных лагерях где-то на островах Тринити, а некоторые – даже в Старом мире. Впрочем, все это вы знаете. Я с полной ответственностью утверждаю, что у правительства не хватит наличных сил и средств, чтобы удержать эту кашу в горшочке. Равно как и не допустить к власти Макнеда и тех, кто стоит за ним, легальным путем… Впрочем, это мы уже обсудили. Я даже не слишком надеюсь на нашу армию и флот: среди офицеров немало тех, кому риторика Макнеда по нутру. Итак, еще раз: выборы мы проиграем с вероятностью двадцать к одному. Весь год идет четко организованная и отлично проплаченная газетная кампания против правительства. А вы, господа министры, просто соревнуетесь между собой в даче поводов для травли. Мы все знаем, чем вызвана инфляция. Но народ нашим разъяснениям не верит, а вранью Макнеда верит безоговорочно. И переубедить народ мы уже не успеем… – Вильямс помолчал, собираясь с мыслями. – Предлагаемый вами переворот, так сказать, в кругу семьи, еще более безнадежен, чем выборы… Лично я вижу единственный выход из положения: сделать так, чтобы выборы не состоялись. Поводов по закону два: карантин и война. Карантин объявлять, слава Богу, не с чего…
Зашевелились. Кто-то, глядя на президента, поднял руку. Хоук жестом осадил его, кивнул Вильямсу: продолжайте.
– Благодарю, ваше превосходительство. Итак, нам нужна небольшая, но формально объявленная война – которая позволит не допустить войны большой, всеобщей, настоящей. Что мы получаем? Во-первых, вносим раскол в ряды потенциальных повстанцев: их воинственная риторика сработает на нас. Нужно ли менять власть, чтобы начать справедливую войну – если власть эту войну уже ведет? Мы перехватим этот флажок. Далее – мобилизация. Мощнейшее средство для того, чтобы направить энергию разрушения в иное русло. В укрепленное русло. Введение военного положения позволит провести необходимые аресты и интернировать всех подозреваемых, а не только тех, чья вина доказана хотя бы следствием. Более того: население мгновенно займет сторону правительства, бредуны окажутся в изоляции – хотя бы на время, но это время мы используем… Наконец, главное: в условиях войны мое подразделение сможет наконец покончить с проникновением в наш мир подрывных элементов, оружия и денег извне. Позвольте мне не оглашать механизм этого, но… я обещаю. Итак, я предлагаю немедленно направить Ее Величеству конфиденциальную просьбу инсценировать вторжение на один из пограничных островов: Фьюнерел, Эстер, Левиатон. Я могу выступить в качестве посланника, поскольку меня хорошо знают палладийские форбидеры. Спасибо.
Вильямс поклонился и сел.
Несколько человек подняли руки, но Хоук на них не смотрел. Он смотрел только на Вильямса.
– Подобное – подобным, да?.. – он забарабанил пальцами по столу. – Я позволял себе думать об этом, но лишь в сослагательном наклонении: ах, как кстати была бы маленькая периферийная война… Спасибо за четкость, полковник. Правда, вы заинтриговали меня относительно действий вашего подразделения… Не намекнете?
– Нет, – на улыбку президента Вильямс не ответил.
– Ну что ж… Прений не будет, господа. Перерыв до четырех часов. Остаются: военный министр и министр финансов. И вы, полковник, тоже…
– Вы великолепно владеете русским, госпожа Черри, – доцент Роман Бенедиктович Якоби благосклонно улыбнулся. – Даже трудно поверить, что вы впервые в Палладии.
– В Эннансиэйшн огромная русская община, и я два года играла в их театре. Мне специально ставили произношение. Да, это были прекрасные времена…
Они сидели на скамье в Якорном парке и смотрели на корабли, ровными шпалерами протянувшиеся вдоль бонов. Их были многие десятки.
– Старый парусный флот… – вздохнул Роман Бенедиктович. – Как жаль будет лишиться его навсегда…
– Не думаю, чтобы нам это грозило, – сказала Олив. – Насколько я знаю, у нас просто не хватит угля, чтобы перейти на чисто паровое плавание.
– Увы, это не так, – Якоби покачал головой. – Запасы угля огромны – просто их запрещено разрабатывать… Расскажите мне о самом ярком впечатлении детства, пожалуйста.
Олив не удивилась. Это была нормальная манера Якоби вести разговор. Они познакомились на пакетботе и продолжили знакомство на берегу. Знакомство быстро перешло в платонический роман, и Олив чувствовала, что все идет к углублению отношений. Жена доцента, женщина тихая и очень болезненная (если не сказать: постоянно больная), не возражала против этой дружбы. Олив считала, что на ее месте тоже не стала бы возражать.
Впрочем, к последней стадии ухаживаний доцент еще не перешел, а однажды Олив поймала на себе его странный взгляд.
– Самое яркое… – она задумалась. – Два года – мне тогда было восемь, потом девять – я жила у тетушек в Изольде. Изольда – очень милый город, похожий на увеличенный до нормальных размеров кукольный. Дни с апреля по ноябрь я проводила на пляже – можно сказать, все дети там просто жили. Такой город детей: песчаные замки, пещеры, бассейны… И был настоящий заколдованный замок: две отвесные скалы, соединенные перемычкой, этаким мостиком – на большой высоте. Высокая и узкая буква Н. По одной палочке этой буквы можно было подняться к мостику, а с другой – спрыгнуть в море, там был такой выступ футах в сорока над водой. Но чтобы попасть на этот выступ, следовало пройти по мостику. Он был достаточно широкий, вот такой, – Олив показала руками. – Но в средней его части было место шириной в ладонь и длиной шага четыре. На высоте примерно ста футов. И вот мы проходили по этому мостику, чтобы спрыгнуть ласточкой на глазах у сотен восхищенных. Я не помню, от чего больше замирало сердце. Может, от того, что я была единственная девочка среди мальчишек – причем все они были старше меня. Вот. А потом один мальчик упал с этого моста, и солдаты его взорвали… в смысле – взорвали мост. Но это было уже после меня, когда меня забрали другие тетушки…
– Сколько же у вас было тетушек?
– Почему было? Они все в добром здравии. Одиннадцать. Родные и двоюродные сестры отца. Он был единственным мальчиком среди такого вертограда…
– А у меня самое яркое из детства – другое. Отец мой служил в управлении железных дорог, и ему следовало посетить несколько лагерей строителей: тянули дорогу от Новограда до Корабельного. У меня были каникулы – и я упросил его взять меня с собой. Мы ехали в военном фургоне, старом, деревянном, скрипящем, – и все везли с собой, даже овес и сено для лошадей, потому что была зима, трава посохла, легла, а одним чертополохом даже степные лошадки не наедаются вволю. В фургоне была печка, ее топили сухим навозом – его было вдоволь по дороге – и хворостом, ракитой да черемухой, только черемуха там и росла, вдоль лощин и просто так, над подземными ручьями и речками. Длинные-длинные ленты черного кружева… И однажды утром мы проснулись и увидели, что вокруг лежит снег. Он выпал ночью, тихо, и покрыл все на свете, и казалось, что Бог сотворил мир минуту назад. Солнце просвечивало сквозь легкие облака – и было поразительно тихо. Звуков Бог еще не создал. Что уж говорить обо мне, когда отец, человек технический, жесткий, практичный, и его спутники: геодезист, ворчливый, старухообразный, вечно всем недовольный брюзга, и возница, старый казак, повидавший столько, что нам и не приснится, – даже они были поражены зрелищем… Да, мы стояли как бы у начала времен, посреди чистого листа, и только нам суждено было написать на нем первые строки. У меня больше никогда не было таких важных моментов в жизни.
– Это я могу представить, – тихо сказала Олив.
– А ведь что интересно: палладийцы в массе своей народ островной, морской, на материке нас живет мало, едва ли пятая часть; но русские, наши предки, – нация континентальная, степная, лесная. И мое самое сильное впечатление связано со степью, со снегом. А меррилендцы – жители континента, и даже Новая Ирландия ваша – тоже континент: две с лишком тысячи верст, разные зоны климата, свои высокие горы, свои внутренние моря; но англосаксы – народ островной, морской – и вам помнится море. Это заставляет задуматься, правда?
– Хм… – Олив потрогала подбородок. – Все же и мы не вполне континентальные жители: селимся по побережью. Какие наши города не на море? Меркьюри, Эффульгент… все, кажется. Нет, море у нас – не только в памяти предков. Но в чем-то вы правы. Вывод этот ваш не на беседе со мной одной построен?
– Разумеется, нет. Я уже много лет опрашиваю людей – и примерно с таким же результатом. Если не вспоминают какие-либо катастрофы и первую любовь – то потомки англосаксов говорят о море, а потомки русских – о степях, лесах, реках…
– Возможно, в том, о чем вы говорите, и кроется большая схожесть палладийцев и меррилендцев, чем русских и англичан. Я читала их книги…
– В этом рассуждении есть резон. Особенно если учесть, как формировались первоначально иммиграционные потоки: у вас через всю Америку, иногда путь занимал не одно поколение; а у нас через Сибирь, и это тоже требовало определенных черт характера… Разумеется, осуществлялся своеобразный отбор: больше шансов прийти сюда было у людей легких, беспокойных – или гонимых… Поэтому и обычаи родины сюда попадали… как бы сказать… в походном облегченном варианте.
– Мы пытались ставить Шекспира, «Зимнюю сказку», – задумчиво сказала Олив, – и у нас самым скандальным образом ничего не получилось. И наш постановщик, его звали Самсон, Леонид Самсон, представляете? – он говорил, что его имя символизирует его смертельную борьбу с самим собой, – он был очень умным человеком, и он собрал наконец нас, актеров, и сказал: у нас никогда и ничего не получится, потому что мы живем на плоской земле, а Шекспир писал для тех, кто живет на круглой. И мне кажется, что я иногда понимаю, что он хотел сказать. Мы и вправду как-то странно неглубоки. На Хармони я разговаривала с бывшим художником. Он попал сюда, где ему предоставлялась полная свобода для творчества – и принялся разводить овец. Пьесы наших драматургов просты и понятны и даже милы иногда, но Бога в них нет. Я ведь почему бросила театр?..
Олив замолчала, а Роман Бенедиктович не сказал ничего в ответ; и возможно, повисшее их молчание затронуло что-то в природе, потому что листья на дорожках вдруг проснулись и неуверенно, на ощупь побрели куда-то, спотыкаясь – возможно, в поисках последнего пристанища. Им вослед зашептались висящие пока на ветвях. Темные быстрые стрелы вдруг исчертили зеркало гавани…
– Пойдемте скорее, – сказал Роман Бенедиктович. – Это к шквалу. Продолжим беседу под крышей моего дома?
– Продолжим, – согласилась Олив.
С Аликом они расстались на какой-то чудовищной, черной, грязной, вонючей окраине: за спиной были пустые огороды, полосы серо-желтой жухлой травы и облетевший кустарник, – а впереди громоздились голые многоэтажные домищи с разом засветившимися окнами. Здесь же, справа и слева, за неровными черными заборчиками по пояс, по плечо – стояли неряшливые закопченные дома под дощатыми крышами, и из небеленых кирпичных труб валил угольный чад. Посыпанная гравием дорога была узка и неимоверно грязна. Черные покосившиеся столбы с проволокой наверху стояли вдоль нее. По обе стороны дороги прорыты были канавы, поросшие живой еще крапивой и полынью, частично скрывающей горы мусора и хлама. Глеб на все это взирал уже без прежней дрожи – да и не уборная это на вокзале в Хабаровске, – но недоумение оставалось: почему они живут в такой грязи? Почему не уберут? Ведь сделать это ничего не стоит…
Даже зная ответ, он не переставал удивляться.
– Вот мы и одни, – сказал Алик серьезно. – Держи вот это. Спрячь и никому не показывай. – Он протянул Глебу сложенный вчетверо листок бумаги. – Прочтешь только, когда будешь в Абакане. И делай все строго так, как там написано. Девочка тебе поможет. По-моему, она вполне с головой. А?
– Вполне. И вообще – приятная особа.
– Если вернемся, я за ней приударю. Не возражаешь?
– Нет, конечно.
– Тогда я пошел. Не смотри мне в спину, хорошо?
– Дурная примета?
– Да.
– Не буду. Там новый план, да? – Глеб похлопал себя по карману, в который сунул записку.
– Много будешь знать – на пенсию не выйдешь. Такая вот поговорка у майора была.
– Ладно, не буду – ни смотреть, ни спрашивать.
– Только не обижайся.
– Вот еще…
Он вернулся, а через восемнадцать часов плавания – мощное, бурное попутное течение и порывистый встречный ветер в проливе Шершова сильно потрепал корвет, от натуги вырвало клапанную головку на одном из цилиндров; подводящий паропровод заглушили, но обороты упали, упала скорость, да и курс стало держать трудновато, – вместе с Варварой ушел в пыльный мир. Корабль был пуст и неподвижен, обрывки парусов обвисли на реях, море жирно лоснилось; проход в Старый мир обнаружился быстро – через трюмный люк. Глеб спустился: оказалось, что он спускается с чердака в какую-то крошечную комнатку с одним оконцем и узкой, как у шкафа, дверью; Варвара упала ему на руки и вдруг замерла.
– Ты чего? – шепотом спросил Глеб.
– Так… – она освободилась, встряхнулась. – И вот здесь мы одни? Совсем одни?
– Одни.
– Не верю… – Она закрыла глаза. – Слушай, давай посидим. Ты не поверишь, я так устала от людей…
И она села на пол, спиной к стене.
– Час – ничего не решит, правда?.. Садись тоже…
– Я посмотрю, где мы, – Глеб вышел на порог.
Она устала, с нахлынувшим внезапно раздражением подумал Глеб. А я? Господи, как я-то устал…
Это, видимо, и называлось здесь дачами; летние маленькие домики за городом. Они стояли неровными рядами, неказистые, но более аккуратные, чем те, в пригороде. Тонкие обугленные стволики плодовых деревьев торчали в беспорядке. Слева, за разбитой дорогой с глубокими колеями, начинался черный кружевной лес.
Глубокой грустью веяло от всего этого.
Глеб постоял еще немного и вернулся в дом.
Варвара лежала на боку, вытянувшись вдоль стены и подложив обе ладони под щеку. Глаза ее были закрыты, волосы разметались по пыльному полу.
– Что с тобой? – Глеб присел на корточки.
– Не знаю… – прошептала она и качнула головой, не открывая глаз. – Глеб, дорогой, я… боюсь. Я страшно боюсь, давай не пойдем туда, а? Давай вернемся… Ты ведь тоже не хочешь идти, я же чувствую, это все твой Алик тебя тащит. Вернемся, скажем: не могли пройти, не нашли дороги… так ведь бывает, правда? Я боюсь, я не хочу, я вовсе не думала, что так будет, но я не хочу обратно в Союз… уж лучше в тюрьму…
– Лучше, – согласился Глеб и погладил ее по голове: легонько, кончиками пальцев, и Варвара тут же накрыла его ладонь своей и с неожиданной силой прижала. – Только мы все равно сначала сделаем то, ради чего идем, а потом уж все равно: в тюрьму, на волю…
– Я не думала, что так будет, – повторила она. Голос ее звучал глухо. – Давай пока побудем здесь. Хотя бы до завтра. Мне надо решиться…
Глеб молча высвободил руку, подошел к окну и достал письмо Алика.
«Глеб! Делаешь так: забываешь все предыдущие инструкции. На попутных машинах вы добираетесь до Ачинска. Встречаемся шестнадцатого октября в два часа дня на вокзале у пригородных касс. Оденьтесь потеплее и запаситесь едой и питьем на четыре дня».
– Ладно, – сказал Глеб. – Переночуем здесь. Только удобнее, наверное, будет… Подожди, я посмотрю…
Он переместился из пыльного мира в реальный. В помещении было полутемно: окно закрывал щелястый ставень. Тонкие пластины голубоватого света проходили сквозь него… Глеб тронул дверь: заперта. Глаза привыкли к полутьме. В углу стоял маленький столик, почти тумбочка – живо вспомнились школьные спальни – два стула, под окном кровать, застеленная темным покрывалом. Справа от двери была круглая чугунная печка, а рядом в ящике лежали короткие поленья и чурочки. Глеб улыбнулся и скользнул в пыльный мир. И тут на него налетела Варвара
Она схватила его за отвороты куртки и встряхнула раз и еще раз, больно ударив затылком о стену.
– Никогда, слышишь! Никогда больше не оставляй меня одну! Никогда не оставляй!.. – Крик вдруг перешел в рыдание, и она слабо ударила его кулачком и плечо, а потом замерла, прижалась, и Глеб обнял ее, чтобы поддержать, и обнимать ее было упоительно. Он не заметил сам, как они покинули пыльный мир, и лишь почувствовал соль на губах, когда поцеловал Варвару в глаза, а потом – встретил ее горячие губы. Никогда бы не смог остановиться…
– Да, Юрий Владимирович, – сказал Туров. – Да, понял. Вылечу, как только рассеется туман. Отсюда, из Хабаровска, из Комсомольска – где дадут погоду. Военные тоже не летают. Как сметана, в двадцати шагах… Буду ждать. Да, вы же знаете, Белый Огонь – это начисто… нет. Ну, есть неплохой проход в Корсакове, его можно расширить, но выходит он вдали от населенных мест… Впрочем, сейчас это, может быть, и к лучшему. Ну и Магадан, конечно. Всего около двух десятков, разной пропускной способности – но все пешие. Да. Хорошо. Ситуация развивается по плану и даже по графику, что редкость. Кажется, уже пора думать о формировании второго эшелона… Понял. Разумеется, это чисто ваша компетенция. Василий Васильевич? Не знаю. Думаю, нет. Почему? Гибкость утратил. Причем уже давно. Чемдалов за три с небольшим месяца сделал больше, чем он за… Да. Я просто высказал свое мнение. Хорошо. Спасибо, как всегда. Всё как всегда. До свидания.
Туров дождался сигнала отбоя и тогда положил трубку. Телефон внешне не напоминал вертушку – обычный рижский аппарат старого образца. И квартира была просто квартирой: двухкомнатная сталинка с высокими потолками и огромными коридорами, достаточно запущенная, но вроде как жилая. Нравы и обычаи Тринадцатого доводили Турова до умоисступления.
Что ж, вполне может оказаться и так, что именно ему, Турову, предстоит эти обычаи перелопатить…
Что там говорил Чемдалов про охрану? Да, надо бы сделать, но чем, какими силами? В Москве остались шесть человек и больной Клюква. А санкцию Ю-Вэ на допуск профессиональных охранников получить будет трудно… хотя через месяц-два круг посвященных придется расширять беспредельно…
Придется ребятам совместить приятное с еще более приятным. За счет сна выкроить по четыре часа и еще по четыре – за счет работы. Охранять Ю-Вэ в промежуточной зоне. Ладно, это дня два-три, пока не рассеется туман – потом переброшу в Москву кокаинщиков…
Он снял трубку и набрал 13 – дежурного по Отделу.
Они встретились на странно чистеньком Ачинском вокзале в два часа с минутами шестнадцатого октября, старательно друг друга не узнали и расположились в зале ожидания, полном едва на две трети, так, чтобы видеть друг друга. Здесь было много помятых людей привычно усталого вида, будто бы делающих очередную пересадку на путях своего бесконечного путешествия. Были семьи с корзинами и чемоданами, были две компании ребят с рюкзаками и гитарами – и не было ничего, кроме жестких скамей, разделенных подлокотниками. Глеба поражало и даже пугало то, с какой легкостью и простотой входил он в эту жизнь. Наверняка в ней были свои тонкости и сложности, но пока что она казалась ему упрощенным, плоским вариантом дорожного бытия Мерриленда. Все то же самое, только без: (следует длинное перечисление). Скорее всего, он был неправ. В первом путешествии по Старому миру его окружал кокон. Но и тогда он испытывал страшное напряжение. Сейчас – напротив, расслабление до аморфности, и поэтому шипы Старого мира не ранили: он обтекал их. Казалось, что он попал в собственный сон. Все было легко и просто.
В три открылся газетный киоск, сразу же выстроилась маленькая очередь. Глеб подошел, присмотрелся. Покупали в основном газеты, часто – сразу все. Алик коснулся его плеча, сказал:
– Разрешите посмотреть?
– Пожалуйста, – отодвинулся Глеб.
Через секунду в его руке оказалась записка. Алик отошел и встал в конец очереди.
– «Катера и яхты», пожалуйста, – подал Глеб пятерку. – И «Знание – сила».
Взял журналы, мятую трешку и несколько монеток сдачи, вернулся, сел. Варя, улыбаясь, смотрела на него.
– Порядок? – спросила она.
– Вполне.
– А для меня ничего не купил?
– Дамских изданий не было… – он виновато развел руками.
Чуть позже, листая журнал, он незаметно развернул записку. «Берите два билета на пятьдесят пятый до Тюмени, лучше купе». Глеб знал, что билеты начнут продавать за два часа до прибытия поезда. Времени было много. Им овладело чувство пробуксовки, чувство безмерной длительности, протяженности событий, бесконечного спектакля, первое действие которого все давно забыли, актеры несут отсебятину, а до финала еще тянуть и тянуть.
– Как смешно, – сказала Варя, – четыре года тут не была, а ничегошеньки не изменилось…
В углу играли на гитаре и весело нестройно пели. А я ежиков люблю, я от ежиков торчу, я от ежиков шизею, пусть они хоть три рубля! Глеб закрыл глаза. Было тепло и чуть качало, как в лодке на тихой реке.
– А что случилось с твоей мамой, Глеб? – негромко спросила Варя. – Ты никогда не говорил о ней.
– Я ее совсем не знаю, – сказал Глеб.
Можно было не смотреть на таблицы, Туров знал их наизусть: на пятнадцатое октября инфляция в Мерриленде составила сто девяносто пять процентов при прогнозе двести пятнадцать; неожиданно дрогнул и пошел вниз – относительно палладийского рубля – курс золотого соверена, и это было совершенно необъяснимо. Продажа зерна на биржах сократилась почти на треть при цене, возросшей лишь за последний месяц на шестьдесят процентов. Остановились сотни заводов и мануфактур: продукция не находила сбыта. Впервые за последние двести лет с рынков Ньюхоупа исчезло мясо: йомены не торопятся резать скот. В небольших городах и на Острове перебоев с продовольствием пока нет, но – вот-вот начнутся. Зафиксирован устойчивый рост экспорта продовольствия в Палладию; палладийский Кабинет намерен принять протекционистские меры… И так далее. По оценкам аналитиков, вероятность победы левого кандидата на выборах превышает восемьдесят процентов. Тем более вот-вот начнется грандиознейший скандал по поводу продаж за бесценок земельных участков в Аркадии, материал сделан великолепно, газеты в стойке, кому надо – уплачено… А когда выяснится, что все это высосано из пальца, поезд уйдет…
Но если все так хорошо, то почему так неспокойно?
Потому что Вильямс сделал подряд несколько очень сильных ходов? Что говорит о том, что действует он не вслепую? Взял «языка»? Или Величко с ним? Допустим…
Все равно: никто из аналитиков и резидентов, погибших или пропавших бесследно за прошедший год (потери-то какие: восемнадцать человек! почти десять процентов состава!), не знал главного…
Не обольщайся, сказал Туров мысленно. Дураков не держим, и сложить два и два – всякий может. Кто из тех, кто знает о существовании Транквилиума, не поймет, для чего строится БАМ? Теоретически, это мог понять и тот же Величко…
Допустим, он знает. Ну и что?
Значит, знает Вильямс и прочая сволочь.
Поэтому и убит Чемдалов.
Чья очередь?
Моя… Туров посмотрел на окно и усмехнулся. Он так и не разучился любить опасность.
Впрочем, опасность эта мнимая. Корень квадратный из минус единицы. Вильямс объявился в столице, а Марина будто бы видели на Хармони. Могло с ним так поступить палладийское правительство?
Могло. Могло, правда, и не поступить… И даже скорее нет, чем да. Они и соглашение об иммигрантах-то нарушают, а тут – всего лишь кратковременное пребывание в Старом мире. Кстати, почему они так лояльно стали относиться к иммигрантам?
Дело к войне?..
Надо бы заслать на Хармони настоящего агента, а не подмастерье. Впрочем, заслать – не проблема. Связь, господа, связь! Без ионосферы радио действует на расстоянии горизонта, это вы знаете? Хорошо бы поискать ходы… но октябрь на Врангеля – это уже полная зима, а скауту, чтобы ход нащупать, нужно теплое лицо и руки. Говорят, был такой человек Полежаев, он и зимой находил – только это, наверное, легенды…
И – оружие, конечно. Он взял карту Транквилиума, где отмечены были оставшиеся склады. Вчера дал команду: немедленно перебросить все стволы и патроны из промежуточной зоны в реальный мир. Бояться уже нечего, кроме как опоздать. Ну Величко, ну и сукин сын! – беззлобно подумал он. Такую базу угрохать!.. Все равно мы выиграем, старичок, сказал он мысленно, ты там еще на что-то надеешься, а мы, в общем-то, уже выиграли.
Он никогда не испытывал эмоций по отношению к сопернику. Он даже полагал его не соперником, а партнером по увлекательной игре, где разыгрывается самое увлекательное, единственное в своем роде настоящее приключение: смерть.
Или вы что-то задумали? – он мрачно посмотрел на карту. Но карта, испещренная карандашными пометками (язычки огня, звездочки, крестики, пистолетики, даты, прочие иероглифы), ничего особо опасного не обещала. Вблизи Большого Прохода вообще не отмечалось никакой активности противника…
Играем дальше, сказал Туров. Не знаю, как вам, а нам осталось протянуть полсотни километров рельсового пути.
Сосед оказался неожиданно славным человеком. После первого, чисто представительского и потому краткого и формального визита он стал бывать у Кэмпбеллов строго через день. Вечера теперь были не такие долгие и тягостные. Мужчины сидели вокруг курительного столика, Светлана – чуть в стороне, как бы за рукоделием. Сидели и вели беседы. Да, доктор Элмер Фицпатрик был великолепным собеседником. Философ и историк, знаток литератур обоих миров, он до сравнительно недавнего времени преподавал в столичном университете, но – оставил кафедру и удалился в родовое имение, когда совет попечителей потребовал от него прекратить морочить студентам головы вопросами типа: а почему, собственно, литература Транквилиума так очевидно несравнима с литературами Старого мира? Почему она тускла, бедна сюжетами, сухорука и колченога? До пятидесятых годов по отношению к старому миру употреблялся термин «культурная метрополия»; ныне он заклеймен и проклят – почему бы это? И так далее…
– Чему удивляться: старики всегда желали, чтобы молодежь была такая же тупая и безмозглая, как они сами. Когда это им удавалось, они говорили о прогрессе. Когда не удавалось – о падении нравов…
– Как правило, прогресс и падение нравов происходили одновременно, – улыбнулся Борис Иванович.
– Это лишь видимое, поверхностное противоречие, отражающее сложность даже нашего мира, – доктор улыбнулся в ответ. – Свет: волна и частица одновременно. Человек: бог и животное в одном теле. Вы меня понимаете?
– В этом есть резон, – согласился Борис Иванович.
Сайрус молча кивнул.
С ним что-то происходило в последние дни: неуловимое глазом, неназываемое, но отчетливое. Светлана касалась его со страхом – будто под живой кожей можно было обнаружить камень…
– Взять нашу несчастную культуру. Я говорю о культуре, потому что кое-что понимаю в ней, но то же самое можно было бы сказать, наверное, о чем угодно… Так вот: обе нации Транквилиума – по сути, нации самозванцев. Британцы, побывавшие американцами, а потом вновь возжелавшие стать британцами, но забывшие, каково это – быть британцем, а потому придумывавшие все на ходу. И русские, бегущие в Беловодье, в страну справедливости и молочных рек, а попадающие в какие-то полу-Афины, полу-Берендеи, и другие русские, бегущие все равно куда, лишь бы бежать… как, впрочем, бежали и из Салема, и из библейского пояса, и вообще отовсюду. Каких только славных фамилий люди не спиливали кандалы и в Нуне, и в Иринии! Причем я не исключаю, конечно, что среди них были и настоящие представители древних родов, но – прискорбно мало…
– Это уже далекое прошлое, – сказал Борис Иванович.
– Разумеется. Но я говорю о другом. О том, что наши общества, как круговой порукой, повязаны знанием о взаимном самозванстве. Причем самозванстве наивном и часто нелепом. Простите, дорогой капитан, – доктор кивнул Сайрусу, – но британского лорда, например, не мог лишить титула даже король. А у нас вдруг восторжествовал принцип выборности… Мой любимый Киплинг в «Книге джунглей» описал народ Бандар-логов, поселившийся в покинутом дворце. Они подражали людям и даже надевали их платья, но никак не могли понять, зачем это делают. Это не мешало им считать себя самым великим народом…
– У вас есть Киплинг? – спросила, подавшись вперед, Светлана.
– Да! Причем и на английском, и на русском. Хотите почитать?
– Конечно! До сих пор мне попадались лишь его стихи, хотя я знаю, что он писал и прозу.
– Стихи – великолепны. При всей их простоте почему-то никто не понимает их до конца. Типичная реакция студентов такова: эти поэты Старого мира очень плохи, потому что я их не понимаю.
– Разве же только студенты? – вздохнул Борис Иванович.
– Но студенты просто по определению должны быть любопытными! Хотя бы любопытными… Посмотрите, как из нас вытравливается само это чувство: воспитанием, примерами, жалкой нашей прозой и версификацией… воспеванием покорности судьбе, сдержанности, послушания… а за проявление любопытства и самостоятельности – немедленное наказание от людей и судьбы!
– Я подозреваю, что все не так уж скверно, – сказал Сайрус. – Конечно, жизнь наша сконструирована так, что вознаграждается спокойствие и бесстрастность. Тем ярче Случаются исключения…
Светлана вздрогнула. Крошечные звездочки вспыхнули в груди, излучая тепло…
– Их не случается в литературе, вот в чем беда, – сказал доктор, покачав головой. – Ведь каждый пишущий убежден, что делает человечество светлее и чище. Более того, он считает, что обязан это делать. Людьми, Богом, законами, обычаями, образом жизни… Можно ли быть искренним по обязанности?
– То есть искренность вы полагаете самым главным в литературе? – спросила Светлана. – А как же мастерство, занимательность?..
– Я не могу сказать, что в ней – главное. Вот в пище соль – не основной же компонент, а без нее все приедается… Вы понимаете, что я хочу сказать? Взять стихи. И в хороших, и в посредственных присутствуют одни и те же компоненты: рифмы, размер, содержание… Но от чтения хороших стихов обязательно появляется холодок в спине. За все, что мы с тобой и что с детьми случится – вставай, иди на бой, в ворота гунн стучится. Наш мир давно угас, но не расстался с нами, и все, что есть у нас – лишь камень, сталь и пламя…
Будто пахнуло холодом от раскрытой двери.
– Право же, дорогой Фицпатрик, – начал Борис Иванович, но в дверях действительно кто-то возник, и Светлана видела лишь силуэт: громадный, под притолоку…
– Мое почтение, капитаны, – вошедший снял шляпу. Это был почтальон. – Мое почтение, доктор, леди Кэмпбелл… – прижав руку к груди, он поклонился. – Прошу прощения за столь поздний визит, но вам экстренное письмо, капитан Кэмпбелл, и я вынужден попросить вас подписать квитанцию… И печальное известие, леди и джентльмены: скончался наш сосед, сэр Бэнхэм. Похороны завтра, в час дня, в его усадьбе. Вы, вероятно, не успели познакомиться с ним, леди и сэр, но заверяю вас: это был исключительно хороший человек. Он очень много сделал для округи, и ваша школа, леди, возникла благодаря его попечительству. Весной все мы отметили его девяностолетие…
– Брайан, – спросил доктор почтальона, – вы в каком направлении сейчас поедете?
– Возвращаюсь в центральную контору, доктор.
– Тогда подождите меня одну минуту, поедем рядом. Исключительно приятно было побеседовать с вами… – он поклонился.
– И все-таки люди почему-то бегут не туда, а оттуда, – сказал Сайрус.
– Это так. Зато великие произведения созидаются не здесь, а там. Это наводит на размышления, не так ли?
Проводив гостей, задержались на лужайке перед домом. На западе, над невидимым морем, остывала заря. Звезды яростно мигали: над головой, в вышине, шла яростная борьба воздушных потоков. Внизу было тихо. И вдруг…
– Сайрус, смотри!
На востоке, над самыми горами, плавно двигалась по небу тусклая звездочка. Погасла… минуту плыла в обратном направлении. Опять погасла… и опять возникла. Будто тоновый огонь плывущей галсами яхты. Плывущей по небу яхты… Так длилось четверть часа. Потом все исчезло.
В экстренном письме, подписанном лордом Адмиралтейства адмиралом Ричем, капитану Сайрусу Кэмпбеллу, рыцарю, предлагалось немедленно прибыть в Порт-Блессед и принять под свое командование новейший линейный корабль «Артур». Дата, подпись, печать.
Ледяные тончайшие нити пронизали воздух…
Путь от Тюмени до Москвы проделали в «пыльном» вагоне. Вагон с выбитыми стеклами продувался навылет, ночью замерзала вода, хотя Глеб и приспособился топить уцелевшую вагонную печку «спионеренным» (ну и словечки у них!) у проводников углем. Тем же путем он разжился матрацами и одеялами. Кое-как заткнули окно, утеплили дверь; и все равно мерзли, жались друг к дружке, пили коньяк и крепкий чай. Глеб удивлялся сам себе: он испытывал слабое, но очень отчетливое чувство возвращения…
Варя сидела, спрятав руки в рукава. Старалась молчать. Она уже пофонтанировала за время пути до Тюмени – так, чтобы обратили внимание, чтобы запомнили…
– И за этим только вы меня тащили сюда? – спросила она Глеба, когда Алик вышел: то ли в туалет, то ли покурить, то ли просто размять ноги. – Важное задание, важное задание…
– Чем-то недовольна? – усмехнулся Глеб.
– Ну, почему… Все было замечательно – и на дачке, и потом. Ты ласковый, ты знаешь, да? Таких мало… И все равно – я не понимаю, зачем я нужна? Только для утех господ офицеров?
– Не только. Еще – на случай, если среди тех, кто в курсе наших дел, окажется предатель. Следовало пустить здешнюю милицию и прочих ищеек по ложному следу, заставить проверять молодые пары в аэропортах. Понимаешь?
– Неужели может быть предатель? Ради чего, не понимаю…
– Моего отца убили меньше года назад.
– Прости.
– Кроме того, мы ведь не знаем, как все обернется. Может быть, тебе придется вытаскивать нас…
Варя нежно провела ладошкой по его щеке.
– Не дай Бог… – в голосе ее прорезалась хрипотца.
Чужая память продолжала просачиваться, как трюмная вода. На страшной, пустой, мертвой площади трех вокзалов Глеб вдруг понял, что уже был здесь, был давно, шел дождь, горели фонари, черная машина ждала его, и офицер подобострастно, как лакей, открывал дверцу… Он стряхнул наваждение.
Двигались быстро. Алик вел. В каком-то подземном переходе Глеб переместил всех в реальный мир. Было холодно, промозгло. Наверху, на тротуаре, показалось, что они так никуда и не переместились, но нет: проехала машина, потом еще одна. С низкого, ниже крыш, неба, сеялся мелкий, мельчайший, почти невидимый дождь.
Не было еще шести утра.
Алик встал у края дороги. Поднял руку. Пятая или шестая машина остановилась.
– До Выставки, шеф! – просунулся Алик в окошко. Получив утвердительный ответ, повернулся: – Садимся, ребята.
Уроки не пропали даром: Глеб уверенно, будто в тысячный раз обхватил пальцами ручку, вдавил кнопку замка, потянул дверцу на себя, пропустил Варю, сел рядом, захлопнул дверь. Алик разместился впереди, рядом с водителем. Тронулись. Окна были забрызганы жидкой грязью, лишь с переднего стекла ее счищали механические щетки. Сквозь серую дождевую пелену проступали тяжелые громады плосколицых домов. Здесь их звали корпусами, и Глеб подумал, что это подходящее название. Корпус. Тело. Неживое, безмозглое…
– Тут направо, пожалуйста, и притормозите на секунду, – сказал Алик. И, когда машина мягко остановилась, сунул водителю под нос свое удостоверение: – Комитет государственной безопасности, старший лейтенант Величко. Товарищ водитель… – он кинул взгляд на именную табличку, – Мухамедзянов, сейчас вы покинете машину. Идет оперативное мероприятие, не пытайтесь его сорвать. До восьми часов вы свободны – но постарайтесь не попадаться на глаза знакомым. Ровно в восемь выйдете на Новослободской, машина будет ждать вас на стоянке, по счетчику я заплачу. Деньги заберите, документы оставьте. И – никому никогда ни звука! Сразу забудьте все! Будет хотя бы намек на то, что вы проболтались, – за сто первый километр в двадцать четыре часа. Ну, все ясно?
– Так, товарищ старший лейтенант, не положено мне…
– Слушай, солдат! Забудь ты это «не положено»! На карту безопасность страны поставлена. Ты еще минуту проерепенишься – и атомная война, считай, началась. Понял? Быстро из машины!..
– У ней с третьей на четвертую с силой втыкать надо…
Глеб оглянулся. Водитель стоял на обочине, всей позой выражая неуверенность. Потом он поднял руку, сделал несколько шагов вдогонку машине… опустил руку и остался стоять.
Машина свернула за угол. Здесь были серые, почти черные стены с узкими, как бойницы, окнами. Болезненно-ярким пятном мелькнула женщина в оранжевом плаще и с красным зонтом над головой.
– Давай, – сказал Алик, но Глеб уже все сделал сам.
В пыльном мире было светлее. Стены цвета высохшей кости зияли провалами, у дома напротив вместо крыши торчали вздыбленные стропила, позади которых устремлялась в небо вычурная остроконечная башня. Небо светилось не вполне равномерно: будто за матовым стеклом бродили медленные молнии…
– Стой! – вскрикнула Варя.
Под стеной, укрытый шинелью, лежал скелет. Алик не остановился, но проехал мимо медленно, давая увидеть.
На ногах скелета были огромные серые ботинки.
– Солдат, – с удивлением сказал Алик. – Едва ли не с войны…
– Провалился сюда и не смог выбраться, – предположил Алик. Он вспомнил, как сам впервые попал в пыльный мир: случайно, неожиданно, неуправляемо…
– А я всегда боялась подземных переходов, – сказала Варя. – Казалось: вот спущусь здесь – а выйду черт знает где. И, кажется, один раз так и получилось…
– И где же ты оказалась?
– Не знаю. Я тут же бросилась обратно. Потом простить себе не могла…
– Так где?
– Вот представь: холодно, едва ли не снег – а я выхожу на темный пляж, вот такая лунища – и морем пахнет! И тепло, как в сказке… Маленькая была, перепугалась.
– Нанюхалась чего-нибудь, – полуобернулся Алик.
– Не-а, когда нанюхаешься, все не так…
Они вывернули на широкую – как площади в Новопитере, подумал Глеб – улицу и покатили по ней. Пыль взлетала и повисала шлейфом. Дома по сторонам вдруг сделались маленькими, светлыми, потом вновь выросли. Алик свернул налево.
Эта улица была буквально закована в гранит. Резкие, холодные, неживые плоскости – не дома, а склепы. Зарешеченные арки ворот, ведущие в исполинские дворы. Конный кому-то памятник…
Алик уже притормаживал у края тротуара, когда шагах в двадцати впереди из такой вот зарешеченной арки вышел человек в коричневом плаще до колен.
Все дальнейшее произошло очень быстро и в то же время очень медленно: вот человек выхватил из-за спины автомат, а мотор взвыл, посылая машину вперед; вот человек взвел затвор, одновременно отскакивая к стене, но явно не успевая: машина уже рядом, касается его, бьет по ногам, швыряет вперед и вбок, и человек, взмахивая руками, ломаясь в поясе, к стене прилипает, а машина, не владея уже своею инерцией, скребет по стене, вминается, теряет стекла, визжа железом… Потом ее отбросило и полуразвернуло.
Алик уже снаружи с револьвером в руке. Глеб тоже на ногах, не заметил, как оказался. У Вари кровь по лицу. Человек в коричневом неподвижен, будто мертв уже давно, как тот солдат. Автомат, медленно говорит Алик, и Глеб берет еще теплый автомат. Все делается преувеличенно отчетливым, но при этом ненастоящим. Будто бы стало светлее, но сгустились тени. Дверь. Лестница, вторая. Дверь, висит на одной петле. Следы, следы, множество следов на полу и окурки. Там! – но Глеб уже видит и сам и бьет вдоль коридора. Ствол задирается вверх. Тот, кто был там, в коридоре, падает и начинает кричать. Сюда, сюда! Еще ступени. Дверь – разнесена в щепу, будто взорвали порохом. Множество гильз под ногами. Квартира. По полу рухнувшая штукатурка и обрывки желтой бумаги. Комната, комната, комната, коридор – валяется битый кирпич, доски с гвоздями, перекрученные железные трубы, – здесь, выдыхает Алик, давай!.. И Глеб, встав к нему спиной к спине, задерживает дыхание…
В квартире пахнет свежим кофе и поджаренным хлебом, и прямо перед собой Глеб видит большое, в рост человека, зеркало, и в зеркале отражается он сам и часть затылка и плеча Алика – а в светлом проеме двери появляется вдруг еще один человек. Он невысок и лыс, на глазах очки в тонкой оправе, одет в домашний зеленый халат, через плечо полотенце. Он только что принял ванну…
Глеб поворачивается. Теперь он и Алик стоят рядом, направив на человека в халате два ствола. И человек понимает все, лицо его мгновенно становится белым, но больше того: Глеб видит по его глазам, что он их узнал! Не просто догадался, кто они такие, а узнал в лицо… узнал их лица… и, буркнув что-то недовольно и неразборчиво, вроде бы «зараза проклятая, надо же такому…» – поворачивается, делает шаг, и Алик стреляет ему в спину! Глеб видит, как рвется, как вдавливается в тело халат на пояснице – и вдруг понимает что-то сокрушительно важное, и это понимание взрывается в нем…
Такое бывает, когда в полной темноте за твоей спиной вспыхивает молния. Все, что есть перед глазами, можно рассматривать потом еще очень и очень долго. Ты видишь тысячную долю секунды, но этого достаточно.
Алик не успел выстрелить второй раз – Глеб ударил его по руке, а в следующий миг они были уже в пыльном мире. Ты что! Ты что наделал, он уйдет! Он уйдет! – Алик хлестал его по лицу, но Глеб этого почти не замечал. Нет, кричал он, нет, это все неправильно! Это все не то! Алик яростно озирался – будто в поисках выхода. И тут вошла Варя. Мальчики, меня убили, прошептала она и упала на колени. Глеб успел подхватить ее. Алик вылетел наружу, через миг хлопнуло несколько выстрелов.
Варя была тяжелая. Глеб покатился на гильзах и удержался чудом. Кровь пропитала ее шерстяную кофту, капала на пол. Вниз уходило слишком много ступеней. Только не умирай, подумал Глеб. Под ним зияла бездна. Что-то ужасное обязано было случиться. Не умирай, сказал он вслух, я так и не успел найти тебя. Она уже не дышала.
Они неслись в машине – с визгом и скрежетом. Ветер бил в лицо, в глаза, и ничего не было видно.
Есть обычай: возле дорог там, где кто-то когда-то погиб, ставить маленький обелиск. Это не могила: в государстве, где все решено за вас и до вашего рождения, нельзя захоронить людей в местах, не отведенных для этого специальным постановлением. Но за такими обелисками ухаживают, кто-то кладет к ним собранные тут же цветы, а шоферы-дальнобойщики, проносясь мимо, сигналят. Такой вот придорожный памятник, белый деревянный крест с выжженными буквами и цифрами: «Варвара Ястребова, 1962-1983», – появился возле шоссе Москва – Брест за Вязьмой неподалеку от моста через речушку Днепр. Лишь два человека знают, что это настоящая могила, что под крестом лежит тело – только не докопаться вам до него, не осквернить прикосновением. Глеб видел крест еще в восемьдесят девятом, перегоняя транспорт с оружием из Чехословакии к границам «червонной зоны», в Енисейск. Это был последний транспорт и последнее долгое пребывание Глеба в Старом мире.
Альберт Величко побывал у могилы только однажды, в восемьдесят восьмом, зимой. Он редко участвовал в транспортных операциях, но тогда настоял. Глеб остался у машины, Алик спустился с насыпи, встал на колени, рассыпал по снегу цветы – алые розы. Потом они долго ехали молча. Все уже было сказано когда-то, и не имело смысла бередить раны.
А четырьмя годами раньше другая женщина, румяная от ветра, ворвалась в каморку на втором этаже доходного дома Хилкова, прошла сквозь устоявшийся холодный табачный дым к окну и распахнула его со словами: «Я не смогу жить в такой духоте!» Глеб с трудом открыл глаза.
– Олив?..
– Ты заработаешь себе чахотку, дурачок, – продолжала она сердито. – Не понимаю, как ты смог опуститься до такого? Здесь, наверное, клопы?
– Клопов нет… – он медленно начинал понимать, что не спит и не бредит. – Постой. Откуда ты взялась?
– Я в Петербурге уже третий месяц! Я ищу тебя, как проклятая полицейская собака! Ты умудрился исчезнуть так, что никто не знал…
– Это хорошо. Ты тоже никому не говори, что нашла меня.
Он сел, спустив ноги с кровати. Оказывается, лежал в ботинках. Допился…
– Для того чтобы сохранить твое странное инкогнито, не обязательно жить в хлеву! Немедленно одевайся – и поехали!
– Куда это?
– Ко мне. Будешь жить у меня и спать со мной, а не ебстись со всякими блядьми по чуланам! Ты все понял?
– Ничего я не понял… – он встал и огляделся. – И никуда я не хочу…
Олив, тихо и ясно подумал он, ты ведь ничего не знаешь. Тебе потом будет стыдно, что ты вообще слышала мое имя… потом, когда случится все, что назначено. Как жаль, я не могу сказать тебе ничего. И не могу оттолкнуть тебя…
Через час они вышли из наемной коляски – Олив впереди, за ней он с саквояжем в руке. Островки снега лежали между деревьями. Как сказочный домик, стоял маленький флигель в саду чьего-то особняка. Его Олив и снимала. По снегу катались пушистые молчаливые собаки. Позже Глеб подружился с ними.
К Рождеству Второй корпус морской пехоты Ее Величества овладел почти всем островом Фьюнерел. Потери с обеих сторон составили одиннадцать человек – даже меньше, чем при обычных маневрах такого масштаба. Зато число пленных было огромным. Флоты дважды сходились в шумных и дымных морских баталиях. Старые деревянные корабли пылали как свечки, но всегда успевали спустить шлюпки.
Форбидеры держали ситуацию под контролем и были убеждены, что это удастся им и впредь.
Ранним утром на исходе рождественской недели Светлана вышла из дома. Ей плохо спалось ночами, зато тянуло в сон днем. Стали отекать ноги. Живот вырос, и тот, кто был в животе, начал толкаться. И вот она вышла, набросив пуховый платок, из-под гнета крыш и стен. Всходило солнце, поднимаясь над далекой полосой морозного тумана. Доктор Фицпатрик рассказывал, что где-то в горах есть очень холодное ущелье: зимой его набивает снегом почти до краев, и снег не тает до июня.
Сейчас было около тридцати по Фаренгейту. Нежный иней лежал на траве. Стояла несравненная тишина.
Высоко в небе парила белая птица с тонкими неподвижными крыльями. Звенящая нить опускалась от нее до земли…
Для Андропова формально легкое ранение: пуля прошла сквозь околопочечную клетчатку навылет, не задев ни органов, ни крупных сосудов, – оказалось фатальным. Контузионная волна пули «взбодрила» хронические болезни почек, с которыми врачи уже не сумели справиться. О факте ранения знали девять человек, не считая родственников: два врача, медсестра, Чебриков, Туров, Василий Васильевич и три офицера охраны, слышавших выстрел, но не успевших вмешаться.
Все они были абсолютно надежными людьми.
Знакомство с Туровым и Василием Васильевичем стало для Чебрикова большим потрясением. О деятельности Тринадцатого до сих пор он ничего не знал.
Полковник Вильямс был в пути, паровой фрегат «Дайана» боролся со штормом южнее острова Росса, когда в Ньюхоупе пулей снайпера был смертельно ранен в голову и час спустя умер президент Хоук. Это случилось шестого января.
Днем раньше три основных профсоюза Мерриленда начали бессрочную политическую забастовку, требуя проведения выборов. В ночь после убийства штаб-квартиры их были разгромлены, несколько активистов растерзаны толпой. В ответ на это на улицах столицы выросли баррикады.
АГАТОВОЕ МОРЕ
– Неужели, – спросила она снова, – я ошибаюсь, думая, что в тебе есть изъян, через который, как через пробоину в крепком валу, проникла в душу твою болезнь смятении?
Ответь же мне, какова цель всего сущего, к чему направлено стремление всей природы?
– Я слышал об этом, но скорбь притупила мою память…
От самого дома и до тех пределов, где живой человеческий глаз переставал различать оттенки и беспомощно и смущенно прятался за веки, и только беспощадная оптика дальномеров и шершавых биноклей позволяла различить тонкую линию горизонта – тянулась ровная сизая ковыльная степь. Вблизи ковыль был неподвижен; вдали – ровно и бархатисто мерцал под затуманенным ранним солнцем; но на каком-то среднем расстоянии видно было, как возникает на нем мгновенный муаровый рисунок и тут же сменяется другим, как пробегают неясные встречные волны и погасают, как темные пятна и полосы неуловимо заполняются мягким меховым, или изломанным стеклянным, или текучим ртутным блеском; казалось, что ковыль – это шкура глубоко спящего теплого зверя. Небо под дымкой имело тот же самый сизый блеск. Два всадника вдали, очерченные невыносимо четко, ступали будто бы по облакам. Воздух еще помнил прохладу ночи. Девять раз отщелкали ходики на стене.
– …А все плохо, – Глеб хрустнул переплетенными пальцами. – Ну, наступаем. И что? Мы наступаем, они отходят. Коммуникации растянуты, как сопли. Подвоза почти нет, солдатики на подножном – и потому полвойска мается поносом. А когда на подножном – тут вам и мародерство, и кое-что похуже… и адмирал, по-моему, слишком уж сквозь пальцы на все это смотрит. Но и к стенке ставить – тоже, знаешь… В госпиталях не продохнуть. Бинтов мало, мазей нет. Давно не воевали, забыли, как это делается. А вот, понимаешь ли, наступаем. Просто у тех еще страшнее.
– Ну…
– Я тоже боялся. Еще сильнее, чем ты. А вот как раз перед отъездом моим – привезли казачки пятерых. Четверо отошли уже, один еще дышал, но без сознания, и доктор сказал, что шансов никаких. У всех пятерых вот здесь, как у тебя – оспины. Понимаешь? Лет всем по двадцать, по двадцать два. И вот на то, чтобы с ними совладать, положили казачки своих девятерых. Так что и автоматы им не слишком помогли. Поначалу только… ты помнишь.
– Помню, – Алик медленно кивнул. Из кровавой каши на острове Бурь им удалось выбраться чудом.
– Так вот, о главном. Местные говорят, что есть в горах странное место, с ирландского переводится как «чертногусломит» – так вот, одним словом. Вроде бы уже с полгода оттуда доносятся шум, гром… ночами зарево, вспышки. А зимами там всегда очень холодно, дует ледяной ветер – и необыкновенно много снега. Горы снега. Рыбацкий поселок неподалеку – миль семьдесят всего, по их масштабам совсем рядом – называется «Дверь В Ад»…
– Это оно, Глеб, – сказал Алик очень тихо. – Покажи по карте…
Глеб показал.
– А наши где?
– Уезжал – были вот здесь. Сейчас, наверное, уже досюда дошли. А «Чертногу…», как видишь, в стороне, и дорог туда нет.
– Дороги – это не главное…
Они долго молчали.
– Ты сумеешь его закрыть? – спросил, наконец, Алик.
– Не знаю, – медленно сказал Глеб. – Я просто не представляю, как выглядит сквозной проход в пыльном мире… Может, там и жечь-то нечего?
Это была ложь. Глеб знал, как выглядит проход, знал, что с ним надо делать – и потому старался, как мог, избежать этой работы. Вдруг – обойдется? Вдруг это проклятое дело сделается само? Свернутый конвертиком лист плотной серой бумаги лежал в кармане. Телеграмма. Догнала его вчера вечером. «Это мы сделаем. Все остальное – твое, сынок. Вильямс.»
– Но ты говорил, есть еще какой-то способ…
– Нет, – медленно сказал Глеб. – Только Белый огонь. И ничего другого.
– Понятно, – помедлив. Алик кивнул. – Пусть так. Кокаин мы достанем. Сколько надо?
– Много. Может быть, несколько тонн. Хотя бы сырца.
– С сырцом вообще никаких проблем… – Алик вдруг заозирался по сторонам. – Слушай, давай водки выпьем? А то меня что-то поколачивает.
– Только чуть-чуть. Развезет по жаре…
– Именно что чуть-чуть. Илюха! Принеси-ка, братец, водочки холодной и закуски какой ни на есть.
Илья, денщик Алика, высокий худой солдатик в необыкновенно огромных сапогах, до тех пор безгласно сидевший в углу за шахматной доской и делавший ходы попеременно то за белых, то за черных, встал, не отрывая от доски взгляда, обогнул столик и вышел в дверь боком.
– Обучил его, шельму, шахматной игре, – засмеялся Алик. – Теперь за уши не оттащишь. Меня обыгрывает без ладьи. Будь добр, если вдруг снова окажешься там, – Алик понятным жестом показал через плечо, – добудь ему учебник Ботвинника или Бронштейна. И вообще шахматные книги…
– Ладно, – сказал Глеб. – Не забыть бы только.
Вернулся Илюха. На дубовой резной доске в углублениях стояли: бронзовый, темный от времени ледничок с торчащим горлышком графина, две рюмки, две ложки, хрустальный бочоночек с икрой и розетка с крупно нарезанным лимоном.
– Так, – сказал Алик, нахмурясь. – И кого же это ты не наделил рюмкой? Меня или вот Глеба Борисовича?
– Так ведь, вашсокородь…
– Быстро третью, а то степлится.
Денщик метнулся.
Налили, встали. Алик зацепил ложкой икру, выдавил сверху ломтик лимона. Глеб сделал то же самое.
– Бери закуску, – сурово приказал Алик вернувшемуся Илье. – Иначе талант погубишь. – И Илья зачерпнул игру огромной липовой лопатой, извлеченной из нагрудного кармана.
– Здоровье Ее величества, – сказал Алик.
– И за успех, – подхватил Глеб. – И за удачу. И за таланты, за мастерство, за знания и умения – твои и твоих людей. И главное – за то, чтобы это помогло нам выстоять.
– И за тебя, дружище. Без твоей помощи…
– Не стоит, – сказал Глеб. – Профессии шпиона и вора – не из самых почетных…
– Остаюсь при своем мнении. Пьем.
Опрокинули водку, закусили. Алик посмотрел на часы.
– Вот и ехать пора. Не слишком торопясь – прибудем к сроку. Начальство же все равно опоздает…
От поселочка, где жили Алик и его люди, до полигона – было четыре версты. Ехали по-над берегом шагом. Солнце грело правую щеку, намекая на скорый полуденный жар. Да, и не спасут тогда ни крахмально-белый цвет мундиров и фуражек… каково же казакам в их темно-синем? Без казачьего конвоя Алику нельзя было покидать поселок и даже просто выходить из дому – два покушения на него уже состоялись…
Бутылочного цвета вода залива лежала тихо, как неживая. Далеко, милях в восьми, чернела щетинистая тонкая коса. Где-то посередине между нею и берегом выступало из воды множество серых и красноватых камней. Говорили, что в давние времена здесь был город и порт, но земля опустилась… Густо пахло йодом и теплым илом. Над степью воздух начинал плавиться и растекаться, временами поблескивая над землей, как озерца или соляные плеши.
– Зря водку пили, – Глеб обтер платком лицо и шею. – Потом изойдем.
– Как раз не зря, – не согласился Алик. – Пот выйдет, и будет легко. Это как в бане…
Он принялся развивать тему бани, и Глеб отключился. Это было новой его способностью: не ускользать в пыльный мир, а как бы оставлять вместо себя говорящую куклу, самому же – погружаться в ту чужую память, которая недавно чуть не свела его с ума и которая теперь все сильнее манила заглянуть в ее черные глубины…
Он знал теперь миллионы ответов на вопросы, которые вовсе не стремился задавать.
Въезд на полигон охранялся тщательно: даже у самого Алика, который этот порядок и ввел, потребовали пропуск – и он предъявил его, подписанный им самим.
Из странствий Глеб вынырнул окончательно в чистом просторном блиндаже. Тяжелый темный стол, ажурные тростниковые стулья, узкая горизонтальная амбразура – и полированный, в медных перехватах, поручень под нею… Не по-армейски пахло: воском и цветами.
Начальство, вопреки обыкновению, не задержалось: было три минуты одиннадцатого, когда задробили копыта, тут же по лестнице скатились адъютанты. Проверили, убедились – и следом солидно спустились генерал от артиллерии Попцов Иван Степанович и контр-адмирал Матвей Мартынович Казанегра, тоже старый артиллерист, заместитель командующего береговой обороной. А затем – блиндаж наполнился свитой, и стало тесно и душно.
– Господин Генерал, господин контр-адмирал, разрешите приступить к испытаниям. Команда готова. Докладывал инженер-майор Зацепин. – Под этой фамилией Алик был известен здесь и далее, а настоящее его имя знали человек десять.
– Так вот, без передышки? – усмехнулся генерал. – Торопитесь изумлять стариков?
Они действительно были старики, лет по шестьдесят пять каждому, но старики бодрые и не чуждые юношеских страстей. По крайней мере, у Казанегры была стойкая слава ловеласа. Даже в такую жару и вдали от дам он благоухал «Зеленым долом», шею его обнимал шелковый платок, руки обтягивали белоснежные перчатки.
Алик нервно усмехнулся, перевернул стоящие на столе большие песочные часы и кивнул своему казаку:
– Иван, ракету.
Казак пулей вылетел из блиндажа. Зашипела и звонко хлопнула в вышине сигнальная ракета. Через полминуты в сотне саженей перед блиндажом вылетела и развернулась артиллерийская упряжка. Вместо орудия к передку прицеплено было нечто не вполне понятное: крытый брезентом огромный ящик между высокими колесами. Упряжка с передком унеслась, артиллеристы быстро и слаженно стянули с ящика брезент, развели и вогнали лемехами в землю тонкие станины. Наводчики тут же, усевшись на дырчатые железные креслица и прильнув лицами к нарамникам прицелов, завертели штурвальчиками. Ящик стал наклоняться и поворачиваться. Теперь было ясно видно, что состоит он из уложенных в несколько рядов и скрепленных между собою длинных толстых труб.
Поднял руку один наводчик и тут же другой. Солдат с разматывающейся катушкой в руках побежал к блиндажу.
– Вот и все, сказал Алик. – В боевых условиях они уже открыли бы огонь. Две минуты десять секунд.
Глеб посмотрел в направлении стрельбы. Старый деревянный барк «Епифания» стоял на якоре в миле от берега. Он казался очень маленьким.
Загромыхал подковами сапог солдат с катушкой.
– Ваши высокоблагородия… господин инженер, Альберт Васильич… извольте вот принять…
– Спасибо, братец, – Алик принял катушку. – Ступай наверх, да далеко не отходи.
Не глядя ни на кого, он водрузил катушку на стол. На ней оставались последние витки толстого многожильного провода. Потом – поднял с пола и поставил рядом деревянный зеленый сундучок с откидывающейся крышкой. Под крышкой были кнопки, как на гармони. Алик вынул из сундучка уложенный там толстый электрический шнур с многоконечной вилкой, вставил ее в гнездо на щечке катушки. Подошел к амбразуре, посмотрел. Артиллеристы, как и приказано им было. Укрылись в окопе.
– С Богом… – голос Алика сорвался, и он отдернул протянутую было к сундучку руку. – Господин генерал, Иван Степанович… первый выстрел, на счастье…
Генерал внимательно посмотрел на него. Алик был бледен.
– Не волнуйтесь так, инженер. Все будет в порядке. Стреляйте. Ваши мины, не мои… Не терпится увидеть.
– Тогда – как стрелять? Одиночными, очередью, залпом?
– Как находите нужным.
И Алик вдавил верхнюю левую кнопку.
От верхней левой трубы назад и вниз, в землю – ударила струя пламени. Позади орудия взвилось облако пыли и черного дыма. Белый ком огня вырвался вперед и вверх – и косо ушел в небо, волоча черный плотный смоляной хвост. Половину пологой арки над морем нарисовал он и оборвался, и Глеб уже не знал, видит ли он белесую искру продолжающего полет снаряда – или просто угадывает… вниз, вниз, вниз… и – белый столб в полукорпусе по носу барка.
– Ну и звук! – крутя головой, как пес после купания, засмеялся Казанегра. – Будто черт на борону наступил… Накрытие первым выстрелом, инженер, с чем вас и поздравляю, – он стянул перчатку и пожал Алику руку. Кисть у него – Глеб успел заметить – была синяя.
– Разрешите продолжать?
– Продолжайте…
– Тогда вот так… – и Алик медленно повел пальцем по кнопкам: слева направо, слева направо, слева направо…
Казалось, блиндаж снесет одним только ревом. Пыль, жар и копоть долетели до амбразуры и ворвались внутрь. Жуткий дымный столб повис над морем, и уже в нем, в сердцевине его, пролетали ставшие багровыми комья огня. Где-то вдали делился дым на истонченные острия… Глеб не отрывал взгляд от барка. Белый столб под бортом… белый столб… белый столб… промах – далеко… Им овладело чувство свершившейся неудачи: корабль был заколдован, и даже в упор – ни один снаряд не коснется его… Белый столб за кормой… И – темная вспышка! Из корабля, будто из пыльного ковра, вылетело облако пыли. И – сразу две! И – не столб, а веер у носа: попадание ниже ватерлинии в борт. И – когда все уже стихло, ватная тишина, ватная… – еще одна вспышка в дыму.
Казанегра опустил бинокль, обернулся, что-то сказал. Понял, что его не слышат. Он сам себя не слышал. Тогда – обнял Алика за плечи, показал оттопыренный большой палец. И генерал; крепко пожал руку, другую руку положил на плечо, улыбнулся. Алик повернулся, показал на Глеба. Генерал подошел к Глебу, протянул руку. Ладонь у него была твердая и шершавая.
Наверх вышли, когда дым чуть развеялся и осела пыль. Барк пылал и быстро садился носом в воду. Понемногу возвращались звуки.
Оглохшие, чумазые, веселые артиллеристы стояли навытяжку, получая от генерала благодарности и золотые.
Казанегра с Аликом прохаживались чуть в стороне, и слышны были обрывки их разговора. «…Двухнедельная почти продукция – в один залп. Но в принципе… Самое узкое место сейчас…» Все узкие места Глеб знал наперечет. Хороший инструмент, хорошие токарные станки, электрические генераторы. Сталь. Алюминий и магний. Азотная кислота, сжиженный хлор, аммиак, селитра… вагоны всяческой химии. Давай сопрем готовые ракеты, убеждал Глеб, давай сопрем «град» – я знаю, где они стоят… это же иллюзия – будто мы делаем их сами… Не иллюзия, упрямо мотал головой Алик, да, мы торопимся и берем готовые компоненты – но мы знаем, как их делать, наладить производство – вопрос времени, вот и все, и когда по-настоящему припечет, мы сумеем… Они так ни в чем друг друга не убедили, и Глеб согласился на вариант Алика лишь потому. Что оружейные склады охранялись значительно лучше и в одном его чуть не пристрелили. Помирать так рано не входило в его планы…
С полигона возвращались на закате. Конвой приотстал, казаки, принявшие по дозволенной чарке, пели вполголоса. В ясной вышине попискивали невидимые стрижи.
– Ты вот меня про Олив не спрашиваешь, – сказал вдруг Глеб, – и правильно делаешь. Потому что… Понимаешь, ведь можно тот проход закрыть. И не только тот. И – навсегда…
Он замолчал. Молчал и Алик.
– А вот только – я все сделаю… а оно возьмет и не получится. Тогда как? Тогда-то как, а?
Он улыбнулся жалкой, раздавленной улыбкой, поворотил коня и поскакал в степь. Казаки дернулись было следом, но Алик жестом не пустил их.
О том, чтобы посылать за доктором, не могло быть и речи, и потому операцию Левушке Борис Иванович сделал сам. Из стальной проволоки он согнул и отточил острогубые щипчики – захватывать пули. Из мягкой железной соорудил несколько разномастных зондов. Влил в Левушку, мягкого, жаркого, безвольного, большую кружку бренди. Терпеливо дождался, когда тот уснет пьяным глубоким сном – и приступил. Светлана помогала. Как ни боялись они оба, но операция прошла довольно гладко. Отец щипцами извлек пули, прочистил зондами раны, вытащив немало кусочков сукна, особенно из раны в боку; потом ввел дренажи из проспиртованных каучуковых трубочек, обложил раны марлей, пропитанной крепким раствором морской соли… Утром Лев проснулся вялый, с головной болью – но без жара. К обеду ему было почти хорошо – насколько может быть хорошо человеку, продырявленному позавчера в трех местах.
Вечером пришли его искать.
Помощник квартального мастера, к которому столько раз ходил на поклон доктор Фицпатрик, выбивая положенный Светлане паек жены офицера флота, – с ним два бандитского вида субъекта в красных фуражках-бескозырках, с золотыми цепями на грязных шеях, и крысоподобная женщинка, неопрятная и пронырливая, очень опасная… и два солдата – эти ни во что не вмешивались, стояли у двери, и все.
Их всех отвлек, к счастью, подвал, которым не пользовались с весны и – благополучно потеряли ключ. Не дожидаясь, пока ключ найдут, бандиты злорадно сбили замок – и долго потом обшаривали захламленные двухэтажные подземелья. А при обыске самого дома спасла дичайшая – неэвклидова, смеялся отец – планировка помещений. Каморку, примыкавшую к ванной комнате, сыщики не смогли ни увидеть, ни вычислить. Они ушли, злые, дальше – а Светлана, взяв веник, обмерла: к венику прилипла кровавая тряпица… Впервые в жизни она упала в настоящий обморок.
Конец вечера прошел гнусно. Билли ревел, она тоже ревела и ко всем цеплялась. Отец, наконец, заперся в своей комнате, доктор попытался вступиться за него – и получил в ответ все, на что способна злая и перепуганная до смерти женщина. Оставшись одна, она налила себе полстакана бренди и выпила крупными глотками, как остывший чай. Вскоре – поплыло перед глазами, она уронила голову на скрещенные руки – и застыла…
Смерть опять ласково потрепала ее по щеке.
Их повесили бы всех – даже маленького Билли. За укрывательство террориста и шпиона наказание было одно. А Левушка – да, он именно шпион и террорист. Убийца. Из тех, кто охотился в ночи за мастерами и их подручными, за офицерами у них на службе и за Бог знает кем еще; в школе, куда Светлана приходила три раза в неделю, шепотом рассказывали очень странные вещи. Но почему-то той ночью никак нельзя было не пустить его в дом… стук в окошко и слабый прерывающийся голос: «Светлана Борисовна… это я, Лев Каульбарс… вы меня помните?..» (Еще бы не помнить…) И уж подавно нельзя было выдать его трудовикам, спасая себя, спасая Билли… Ничего не понимаю, подумала Светлана.
Ночью громыхало совсем рядом – она не слышала.
Утром в доме какие-то люди говорили по-русски.
Измятая и растрепанная, она вышла в холл. Доктора обступили четверо в черном – морская пехота. С английским у них было не очень, а доктор от волнения путался в своем своеобразном русском.
– Господа, нельзя ли потише? – хрипловато сказала она. – Вы разбудите ребенка.
Все обернулись и посмотрели на нее, как на заговорившую кошку. А у Светланы вдруг громко ударило сердце…
– Завитулько… – голос упал до шепота. – Дядька Игнат…
У пожилого – ох, почти старого! – и уже не боцмана, а лейтенанта, огромного, багрового от загара – глаза жутко раскрылись.
– Светочка? – не поверил он. – Капитанова дочка?
– Да!
– Светочка!!!
Он облапил ее и сжал до хруста.
– Завитулько, пусти… я ж тебе не матрос, а барышня…
– Не верь, глазам своим не верю! А капитан-то где, сами-то их благородие – где?
– Да спит он, спит наверху…
На стук и голос Борис Иванович не открыл, пришлось ломать дверь. Он лежал на кровати одетый и правда – будто бы спал.
На островах Эстер и Левиатон власть трудовиков не утвердилась. Присылаемые центральным правительством эмиссары куда-то беззвучно исчезали, их отрядики разоружались – тоже беззвучно. Коменданты продолжали исполнять свои обязанности. Постепенно и незаметно Форт-Эприл стал чем-то вроде временной столицы «прежнего» Мерриленда. Лорд Тайберн, министр финансов в правительстве Хоука – единственный оставшийся в живых преемник убитого президента (по цепочке: президент – спикер парламента – министр обороны – министр финансов…). – формировал правительство, армию, флот, вел переговоры с Палладией. Военные действия как бы не касались этих пограничных островов, и более того: огромное число меррилендцев, попавших в плен, вдруг каким-то образом оказывалось на острове Эстер, где их размещали в военных лагерях и обучали новым приемам боя. Приписанные к Порт-Эстер быстроходные паровые корветы «Кастор», «Аякс» и «Поллукс» часто появлялись у восточных берегов Острова. Тридцатого июня, незадолго до одного такого визита (вялая стычка «Аякса» с парусным крейсером «Кей», окончившаяся ничем), Глеб и получил ту телеграмму. Неделю она проблуждала в поисках его… Осенью, отлеживаясь в госпитале маленького городка со странным названием Вечер, он наткнулся на подшивку форт-эприлских газет и прочел, что полковник Вильямс скончался от ран двадцать первого июня и похоронен на Комендантском кладбище. Телеграмму он отправил двадцать третьего, а шестнадцатого июля был вполне жив – хоть и измучен до полной потери чувств…
От соляровой вони Турова вывернуло несколько раз подряд, и сейчас он напоминал себе себя же лет двадцать назад – тогда, в бытность сопливым мальчишкой-опером, он надышался дымом сжигаемой конопли неподалеку от Фрунзе. Жара там была сокрушительная… Будто бы стало много-много Туровых, вставленных один в другого, как матрешки. Когда наружный, самый большой Туров двигался, шел куда-то – остальные немного отставали и вытягивались за ним длинным шлейфом, причем каждый из этих отстающих чувствовал и думал что-то одно: что чешется проросшая на шее щетина, что слезятся глаза, что хочется спать и просто не знать ни о чем, что все идет, тьфу-тьфу, по плану, что саперы молодцы, не ожидал, что завтра нужно вернуться в Москву, идут большие перетряхи, как бы Вась-Вась не напортачил, что штатники… Самый большой, наружный Туров – как бы не чувствовал ничего. Он просто стоял и смотрел, как на расчищенный и отсыпанный пятачок въезжают и строятся в линейку танки. Они выезжали лоснящиеся, мокрые от дождя, хлещущего на той стороне, высвеченные сзади прожекторами и потому ставшие чудовищно искореженными сгустками тьмы, уползающими от огня. Дождь, пар, дым, перенасыщенные светом – пылали, как вход в преисподнюю, как паровозная топка…
Туров ненавидел танки.
Он ненавидел их так, что с трудом мог сдерживать себя. Странно: он вырос в военном городке под Читой, рядом с танкодромом. Уж можно было бы привыкнуть и не замечать…
Впрочем, сейчас он лишь знал, что ненавидит их. Чтобы почувствовать эту ненависть, следовало сделать несколько шагов – тогда наружу выступит и тот маленький Туров, который эту ненависть испытывает – только ее, ничего кроме…
Даже сыновьям своим игрушечные танки, все эти замечательные зеленые пластмассовые тридцатьчетверки и КВ, он не покупал – чем заслужил немалое их неодобрение, Которое пришлось преодолевать настоящими шпагами…
Оружейного двора «Ческидов», кстати. Поставщика Ее величества. Это вам не хрен собачий…
Будь у этих один-единственный занюханный бомбардировщик… Туров даже зажмурился от непонятного удовольствия. Двадцать танков, двадцать пять БМД, четыре «шилки» – борт о борт с полусотней бензозаправщиков, двумя десятками «уралов» с боеприпасами и взрывчаткой… И правда – далеко ли до беды? Бросит кто-нибудь окурок не в ту бочку… На негнущихся ногах он зашагал к штабному автобусу, кто-то – силуэтами на фоне огня – шел ему навстречу, а череда маленьких пустотелых Туровых протянулась за ним и покачивалась на весу, как гирлянда воздушных шариков…
В небе планеты Венера тоже плыл воздушный шарик. Серебристый, маленький, он был здесь, в багровом мраке, чужероден и нелеп. Немного выше начиналась пустота, внизу – ждала раскаленная докрасна бездна… Рано или поздно он устанет сопротивляться и рухнет в нее. Но пока что он плыл – бесконечно одинокий, обреченный на скорую гибель и забвение.
Она ненавидела себя – такую. Полагалось быть безутешной, горько рыдающей, заламывающей руки… Она же вместо этого суетилась, искала для поминок хотя бы пару кур (все устроили матросы Завитульки, но она все равно суетилась), гуляла с Билли, читала ему короткие глупые стишки из старой пухлой книги без переплета («Три очень милых феечки присели на скамеечке и, съев по булке с маслицем, успели так замаслиться, что мыли этих феечек из трех садовых леечек», – и Билли хохотал во все горло, и его мелкие мышиные зубки – но полный рот, полный рот зубов, восхищались почему-то все, – зубки сияли. «Дедя?» – звал он, но и тогда Светлана не плакала…), с кем-то встречалась и разговаривала спокойно и даже почти весело… ах да, с кавторангом Ивановым, он тоже служил с папой, но в мятеже не участвовал… это тогда он был кавторангом, а сейчас уже контр-адмирал… Два события: смерть отца и приход своих, – сделались ужасно неравноценными: первое казалось гораздо мельче второго. Она хорошо знала, что на самом деле это не так, что придет время – и тогда она почувствует все так, как должно… Ничего не помогало.
И – что-то произошло со временем. Дни тянулись и тянулись вязко и податливо, как утреннее тесно – но каждый из них, закончившись, превращался в тонкую чешуйку, которая отслаивалась и терялась среди множества подобных ей и никому не нужных частичек мусора, измельченной вечности, того, что принято считать самым ценным, неповторимым – но от чего внутренне хотят поскорее избавиться… уснуть и проснуться сорокалетней, с сединой и морщинами, с подувядшими страстями, устроенной, обеспеченной, ленивой, бесполезной… Какое-то похожее, хоть и иное по знакам, осталось у нее ощущение от последних полутора лет: несмотря на всю огромность происходивших – да и длящихся – событий, на их ужас, бессмысленность, на прямую опасность для жизни, на катастрофичность изменений в повседневной жизни, на утрату – навсегда? – покоя и надежности, на необходимость свершения каких-то диких, но ставших обязательными поступков (например, мастера ввели обязательную «дележку»: приходили с понятыми и уносили половину имущества; потом можно было, доказав свое право – скажем, ты жена офицера действующего флота, – получить с общественного склада необходимые тебе вещи: коляску, одеяльце, – которые у тебя же и забрали накануне; так вот, при «дележке», при отнятии вещей полагалось присутствовать понятым: следить, чтобы не взяли больше половины, чтобы ничего не осело по карманам, чтобы… смешно – но ведь приходилось присутствовать, вот в чем дело…), на то, что за эти полтора года узнали о людях окружающих столько плохого (и хорошего, конечно, тоже… но плохого почему-то больше… да и не только об окружающих – и о себе) – все равно эти годы казались прожитыми напрасно: этот опыт не мог пригодиться в нормальной жизни, – и потому события, уместившиеся в них, были как бы не важны и могли вообще не происходить… и если кто-то сумеет поднести когда-нибудь к воспоминаниям этим спичку, то все полтора года сгорят, как куча сухих листьев, а что было до… то останется. Останется. Она и сейчас помнила лучше свой безумный побег с Глебом (этого всего не могло быть, но – было же, было… Где ты, Глеб?), чем… чем, скажем, последний май.
Не помню.
Правда, помню апрель. В апреле приезжал Сайрус.
Каким-то чудом он вырвался на три дня… таким она его не знала: злой, жесткий, щетинистый, почти грубый… странно, но таким он показался ближе, много ближе – что-то зазвенел в ней, отозвалось, и пробудь они вместе не три дня, а… не знаю, подумала она, я не знаю, сколько нужно времени, чтобы понять, наконец… но что-то сверкнуло тогда новое, чего не было раньше… И вместо обычной его сводящей с ума корректности и вежливости Светлана ощутила еще и горечь, и тоску, тоску по дому, по жене, по ребенку..
Билли, даже крошечный, был точной копией Глеба.
На девятины (было совсем мало пришедших: уцелевшие и не разбежавшиеся соседи, старички и старушки, да библиотекарша Делла… лишь сейчас, присмотревшись к ней, Светлана поняла, что в библиотеке отец пропадал не только из любви к ученым занятиям… и, конечно, домочадцы: доктор Фицпатрик и Левушка) забежал на полчаса Завитулько. Он был с фронта и опять на фронт, приезжал за пополнением: два десятка молодых матросов разбрелись по заросшему саду; Светлана попросила разрешения налить им по чарке водки, помянуть отца, и Завитулько, покрутив ус, разрешение такое дал. Чуть позже, перед уходом. А пока…
– Светочка… да нет, теперь уж Светлана Борисовна, государыня… и я на вас вот гляжу и чувствую, что сам-то – почти дед… Дело вот у меня к вам какое: есть у меня сестрица Катерина. Вдовая, дети выросли, дочка замуж вышла, сыны в армии. Именьице у нее небольшое, но крепкое – на острове Вознесенском, невдалеке от Белой Крепости. Красота там неописуемая!.. Дал я ей про вас телеграмму, вчера вот ответ получил: ждет и вас, и дитенка, в радость будут, мол… Поезжайте, Светлана Борисовна, от греха подальше, от войнищи этой дурной – поезжайте. Добраться легко: военные транспорты до Неспящего каждый день идут, там по чугунке в Пересвет, на паром – а в Ослябе она вас уже и встретит. Больно пустой тут край, как бы голода не случилось…
– Спасибо, дядя Игнат. Что-то на фронте не так, да?
– На фронте? Ну, на фронте-то все нормально… – он опять покрутил ус. – Хотя – из окопа-то плохо видать. Но вот езжу туда-сюда: три четверти полей не засеяны, бурьяны все да крапива. Не знаю, что люди себе думают…
Глеб проснулся и резко сел. Была кромешная тьма. Он несся куда-то вместе с этой тьмою, мерно покачиваясь. Били колеса, пол уходил из-под ног… Он не помнил, где он есть и куда направляется.
Нет, это не колеса на стыках – это колокола громкого боя! И тут же темень за окном – за круглым! иллюминатор! – распалась на част под ударом огненного молота. Удар этот отдался во всем теле корабля, забило уши, палуба исчезла на миг, потом вернулась и ударила по пяткам. Глеб протянул руку, ухватил шнур выключателя, потянул с усилием. Сначала сомкнулись шторы, потом – зарделась спираль лампочки. При этом красноватом свете он моментально делся, натянул штормовые сапоги, накинул зюйдвестку. В коридоре было пусто. Такой же красный свет, но ярче. Почему-то стало жутко. Секунды растянулись, и между двумя биениями сердца он успел представить себе корабль мертвецов, который ведет по пылающему морю бледное чудовище. Таки приступы неразумного, самозаводящегося страхотворчества стали уже довольно редкими – но, что беспокоило, начали влиять на поведение. Раньше он только смеялся над этим… Теперь же другим – чужим – знанием он очертил в себе этот страх – и понял, что это лишь условный знак чего-то еще неоткрытого, неизвестного, но растущего понемногу. Будто все полученные неизвестно откуда знания сложились в нем в некую стену с нарисованной дверью, и вот эта дверь вдруг начала понемногу отворяться… медленно, со скрежетом…
Ударило сердце, и все понеслось с обычной скоростью. Корвет лег в разворот, Глеба бросило на стену. Машина стучала: будто быстро-быстро ведешь палкой по бесконечному штакетнику. Бурлила вода под днищем, пел винт. Снова ударили орудия: теперь почему-то не так оглушительно. Глеб поднялся на шканцы. По левому борту и уже позади сияли белые звезды догорающих осветительных ракет. Потом под ними выхлестнули три огненных полотнища, и корвет тут же лег в разворот. Глеб повис на леере. Брызги из-под форштевня взлетали выше борта: корвет держал не меньше двадцати узлов. Глухо ухнуло слева, потом еще, еще, еще… Снаряды чужого корабля то ли не разорвались, то ли Глеб просто не увидел тусклых подводных вспышек за надстройкам. Вновь было черно. Корвет несся, зарываясь во мрак.
Наконец, вой вентиляторов, втягивающих воздух для топок котлов, стал тоном ниже. Корвет сбрасывал ход, щадя и без того поношенные машины. Догоняющий ветер надвинул на корабль оставляемый им в воздухе угарный шлейф: вонь залитого водой горящего угля. Капитан все еще держал открытыми форсунки искрогасителей, не желая выдавать своего места факелом над трубой. Глеб закашлялся и двинулся было вниз, но тут рядом оказался второй штурман Вазгенян.
– Господин адъюнкт? Глеб Борисович? – он удивлено всмотрелся в лицо. – А я иду будить вас. Капитан велел поднять…
– Он считает, что пушек для этого недостаточно? С кем это мы перестреливались, Петр Иванович?
– Крейсер типа «Карнэйшн». Видимо, прайзхантер. Если разведка не врет, то это может быть или «Санфлауэр», или «Кризантемум». Придется заходить на Хаяси, делать сообщение…
– Разумеется. Это от меня и требовалось?
– Да.
– Крейсер, однако, далеко забрался.
– Далеко. Смелый крейз…
Крейзами называли капитанов каперов или крейсеров-охотников. Происходило это, наверное, не столько от «крейсер», сколько от «крейзи» – «чокнутый»… Однако произносилось слово это всегда с уважением.
На мостике было еще темнее, лишь колодец компаса светился ведьмачьим зеленоватым светом.
– Вернулся, Петюня? – спросил невидимый капитан Стрыйковский. – Извини, Глеб Борисович, потребовалось разбудить…
– Пальнув над ухом? – засмеялся Глеб.
– Надо делать заход на Хаяси. Знаю, что торопимся, но – надо.
– Идем на Хаяси, – сказал Глеб.
Эти слова будут занесены в бортовой журнал – мало ли что…
– Буруны по левому! Шесть по левому – буруны! – пронзительно закричал марсовый.
– Право два, – не оглядываясь на рулевого, сказал Сайрус. Штурвал масляно повернулся на два певучих щелчка.
– Ты это… капитан… Чего задумал? – из-за плеча высунулся, дыша луком, Хаксон – корабельный «мастер» – который, в отличие от плотника или парусного шваля, руками делать не умел ничего. С семнадцати лет он был мелким функционером профсоюза угольщиков – и вот по мобилизации угодил на флот. Он панически боялся плавать; скрип такелажа заставлял его бледнеть; офицеры сразу заметили это и, вынужденные делить с ним кают-компанию, развлекались тем, что объясняли друг другу, насколько хил, гнил и ненадежен крейсер. При этом Хаксона абсолютно не укачивало, зрение он имел стопроцентное – и Сайрус часто думал, что в иных условиях из него получился бы прекрасный сигнальщик. – Ты это… давай назад. Задание какое было?
– Задание накрылось, – сквозь зубы сказал Сайрус. – Мы обнаружены. Утром здесь будет половина палладийского флота. Если нас прижмут к Долгому Носу – все. Чертов корвет…
– Ты не просто так упустил его, капитан, – сказал Хаксон. – Я ведь тебя насквозь вижу, капитан. Не хотел ты его топить…
– Утром поговорим. Сейчас уйди.
Хаксон все равно топтался рядом.
– Буруны прямо по носу! И право два – буруны! – крик марсового.
– Лево четыре, – скомандовал Сайрус. – Боцман, обрасопить паруса.
– Есть лево четыре… – штурвал защелкал.
– Ты что? – дошло, наконец, до Хаксона. – Ты в Западный пролив уходишь?
– Не мешай, – сказал Сайрус. Его начинало трясти.
– Ты им сдаться решил, капитан, – с каким-то облегчением выдохнул Хаксон. С облегчением и радостью: будто произошло что-то, давно и с надеждой ожидаемое. – Ты им прямо в руки… А ну – поворачивай назад!!!
И Сайрус почувствовал, что в спину ему тычется тупой ствол револьвера…
Быть может, она проснулась. Этого никак нельзя было проверить: до тех пор, пока она не вынырнет из всего этого сна или не умрет окончательно. Так уже происходило много раз, и даже смерть, наверное, приходила, но… что-то у нее не получилось.
Олив подняла голову и осмотрелась. Она лежала под какой-то мятой цветастой тряпкой на кожаной кушетке. Голое плечо касалось серого колючего ковра, на котором в полном беспорядке висели сабли, пики, алебарды, абордажные тесаки, кинжалы, пистолеты… Ковер резко пах пылью и сукровицей. У изголовья кушетки стоял черный извитой стул, и в самом центре его сиденья лежало круглое зеркальце в тусклой серебряной оправе. На зеркальце была расставлена крошечная кукольная мебель: пухлый розовый диванчик, зеркальный шкаф, ширмочка с изображением цветущей яблони, туалетный столик, несколько пуфиков и стульчиков… Кукла, изломанная и всклокоченная, валялась между диваном и шкафом. В ней было не больше дюйма роста. Тем не менее Олив отлично знала, что эта кукла до малейших подробностей, до родинки а паху, копирует ее самою. До малейших отвратительных подробностей…
Закутавшись в тряпку, которой укрывалась, Олив встала. Было как-то неопределенно: то ли холодно, то ли нет. Казалось почему-то, что воздух и пол ледяные, но сквозь кожу этот холод не проходил. Пол и на вид был будто из черного льда, и в нем отражалось что-то, чего не было по эту сторону. И такой же была стена, внезапно возникшая перед нею. Внезапно увиденная…
Здесь должна быть маленькая дверь, сообразила Олив и тотчас же будто вспомнила ее: низенькая такая, шершавая дверь… дерево и грубое железо. Открывается медленно, со скрипом, со скрежетом… вот так, да. Потянуло далеким морем. Ступеньки вели ее вниз, вниз, вниз и направо, крутая спираль… почему-то это было особенно важно: вниз и направо. И правая стена – колонна, вокруг которой шли ступени, становилась все прозрачнее и прозрачнее: опал, обработанный рог, шпат, хрусталь…
Будто медленными снежинками была полна эта прозрачная колонна. Они падали беспорядочно-плавно, уходя в далекое никуда. Вдруг замерло сердце. Остановилось. Холод, наконец, коснулся глаз и губ.
На долгий миг снежинки сложились в фигуру Кита Вильямса: голого по пояс, в дорожным мешком за плечами и винтовкой в руке. Лицо его было измученное, рот черный и запекшийся.
Кит, позвала она.
Кит…
Хоть ты – спаси меня отсюда. Я не могу больше так. Я…
Но снежинки уже разлетелись, потом стала тускнеть и стена: шпат, обработанный рог, опал… лед. Мутный непроницаемый лед.
Она коснулась пальцами глаз. Все лицо на ощупь было мраморной маской, и глаза были особенно твердыми и холодными.
– Не просыпается – это неправильно вы говорите, – доктор Богушек проводил Романа Венедиктовича в свой кабинет, усадил в гостевое кресло. – Она просто постоянно остается в мире своих сновидений. Не могу сказать, что это уникальный случай – но очень редкий. Синдром Галицкого – слышали такое название? Поначалу это рассматривалось как вариант онейроидной формы шизофрении…
– А в чем отличие? – поинтересовался Якоби.
– Шизофрения неизлечима, как вам известно. Здесь же – в любой момент может произойти ремиссия, краткая или глубокая. Человек действительно – будто просыпается…
– А как вы это определяете… э-э… до того, как она в первый раз проснется?
– Есть тонкости, для неспециалистов трудноуловимые…
– Спасибо, доктор. И все-таки: насколько вы уверены, что это именно синдром Галицкого, а не шизофрения?
– Пять к одному, – сказал Богушек.
– Понятно… Каковы, по вашему, причины заболевания?
– О-о… Это краеугольный камень медицины вообще. Если бы врачи могли с уверенностью отвечать на такой вопрос… Пожалуйста, целый букет: Наркотики. Алкоголь. Сифилис, который она перенесла и от которого каким-то чудом излечилась. Длительное существование под чужим именем… кстати, вы не выяснили, как ее звать на самом деле?
– Выяснили.
– И?..
– Эдит Черри.
– К чертям можете идти сами. Не доверяете?
– Скорее – проявляем заботу… Марин навещает ее?
– Да. Хотя и не часто.
– Это понятно: он редко бывает в столице. Как вы считаете: какие отношения их связывают?
Богушек медленно посмотрел на него, медленно же вынул портсигар из кармана своего нелепого сюртука. Портсигар был дешевый, из кожи и меди.
– Курить будете? – предложил Роману Венедиктовичу. – «Санатана».
– Спасибо, – Якоби выудил толстенькую коричневую, с двумя золотыми колечками, папиросу. С удовольствием понюхал ее. Незажженная, она издавала сильный и сложный аромат. – Эх, когда теперь в Аркадии побываем…
– Боюсь, не скоро… – Богушек чиркнул спичкой, дал прикурить Роману Венедиктовичу, прикурил сам. Выпустил косо вверх струйку дыма. – Значит, вас интересуют отношения внутри этого странного дуэта… Леди, как мне кажется, просто любит его. А у него – все гораздо сложнее. Во-первых, его терзает сильнейшее чувство вины. Не слишком понимаю, почему. Возможно, он-то ее как раз и не любит… Во-вторых, присутствует некий элемент, сходный с религиозными обетами. Но даже это объяснимо и понятно… но вот поверх всего этого я улавливаю какое-то лабораторное, холодное любопытство. Он сам его стыдится, но избавиться не в силах. Однако в чем предмет любопытства – я не могу даже предположить…
– Может быть, он ждет, что будет, когда она проснется?
– А что может быть?
– Не знаю… Знаю только, что по роду деятельности Марин имеет доступ к разнообразным наркотикам. Не исключено, что он давал ей пробовать…
– Для этого надо быть совершеннейшим чудовищем, – покачал головой доктор.
– А он и есть чудовище. И в то же время – один из несчастнейших людей в этом мире, будь он неладен… Как на ваш взгляд: сколько Марину лет?
– Н-ну… на вид – тридцать пять, тридцать семь. Он моложав, конечно, но если присмотреться…
– Ему двадцать один год.
– Не может быть…
– Ему двадцать один год.
Шли так: впереди Сол, обросший неопрятной бородой, в разодранной клетчатой рубахе, и Дэнни Кастелло, якобы лейтенант флота, а на самом деле (Вильямс знал это достоверно) – недавний, семьдесят девятого года, эмигрант из Соединенных Штатов, сумевший сбежать из транспорта на Хармони, бродяживший года три в районе старой столицы, а с началом смуты и войны предоставивший себя душой и телом в распоряжение контр-адмирала Аллена – того самого, который не признал власть трудовиков и увел свою маленькую эскадру на остров Эстер. С ним подружился Сол, когда расследовал странную смерть Аллена. И Сол же привел его под очи Вильямса… За ними шла первая дюжина пленников. Они волокли тележки с водой и продовольствием. Между первой и второй дюжинами держались Эндрью и Мервин, молодые солдаты, взятые палладийцами в плен на острове Середец и переправленные год назад в секретные лагеря на Эстер. Поведение их в плену было безупречным, о чем и сообщалось в личных листах. Особого рода значок стоял в конце, перед подписью Евгения Демихова, какого-то там советника, а на деле – одного из виднейших палладийских форбидеров. То есть: ребята посвящены и готовы на все. Вот и получается, что – на все… Вторая дюжина пленников волокла деревянные шесты, ремни, веревки… Замыкали колонну сам Вильямс и сержант Баттерфильд. Все были грязные, оборванные, измученные. Путь, на который полковник отводил первоначально десять дней, занял уже две недели, и не было видно конца…
Воды на обратную дорогу уже могло и не хватить.
Теневой мир влиял на всех по-разному. Этого Вильямс не учел при подготовке. Скажем, старине Бэдфорду было все равно, где находиться – по ту или по эту сторону реальности. Марин-старший лучше чувствовал себя в тени – там на него нисходила легкость и выносливость. А вот сам Вильямс напротив – будто приобретал по небольшой, но свинцовой гирьке на каждой руке и ноге. Требовалось больше сил для каждого движения, расстояния казались огромными… И на пленников все это тоже влияло, и кокаин помогал не настолько, насколько можно было ожидать, и чем дальше, тем слабее… а скорость отряда, как всегда в этой жизни, измерялась по слабейшему… благо, все-таки не по мне, с мальчишеским самодовольством подумал Вильямс. Силы откуда-то еще брались.
Сам он кокаином не пользовался, хотя соблазн был. Но – требовалось сохранять ясность. Взвешенность оценок. Особенно – относительно запаса сил. Его просто могло не хватить на обратный путь… равно как и воды.
Тяжелее всего было не вечерами – усталость валила с ног, и тупость, обретенная за шестнадцать часов непрерывного переставления ног, не позволяла предаваться горестным размышлениям, – а утром, после очередной пережитой ночи, когда ничего не происходит и не может произойти – но чувство, но привкус неимоверной, невообразимой пустоты на тысячи миль вокруг – огромный ящик с песком, и в центре три десятка мельчайших мурашиков, сбежавших из родного муравейника в поисках приключений – это чувство давит на душу с такой силой, что душа плющится в мелкую монетку, и какой стороной упадет она утром – о том не знает никто ни на земле, ни выше (если оно все еще где-то есть, это «выше»…); и бывали утра, когда просто хотелось отойти к ближайшему камушку, куда бегали справить нужду, и справить самую последнюю нужду из верного «сэберта» в правый висок.
Но – надо было поднимать пленников, и гоняться за теми, кто норовил убрести подальше, и бриться, и выдавать каждому его первую дозу порошка. И – шестнадцать часов шагания, пыли, криков, понуканий, подниманий павших и легших, рукоприкладства и стрельбы в воздух…
Смешно. Если бы они догадывались, насколько они нам нужны, они бы заставили нести себя на руках всю дорогу… и мы несли бы, вот в чем дело…
Мы бы несли…
Он вспоминал, как нес Олив. Это было сто лет назад, нет, гораздо больше ста. Это было несколько жизней назад. Она убегала с ним, молодым майором из дома своего первого мужа. Или второго… не помню. Помню, что ей было семнадцать, она была прекрасна и отважна, сумасбродна и весела, и до ожесточения любила жизнь. Какие могли быть дома, какие мужья?.. Он носил ее на руках, каштановые волосы разлетались… было много солнца. Да, было ослепительное солнце, свет его проникал даже сквозь стены, и они светились медово…
На пятнадцатый день пути умер первый пленник. Угрюмый сутулый каторжник Холл, угрюмый и жилистый, никто бы и подумать не мог, что из него из первого вытечет, вытопится вместе с потом жизнь… он упал перед своей тележкой и не встал больше.
По расчетам, идти предстояло еще три-четыре дня.
Около полудня взрывы прекратились, и еще через час на уазике подъехал сам Адлерберг, саперный майор, рыжевато-белесый, в мешковатой солдатской хэбэ, пыльных сапогах и пилотке, натянутой на уши. Любой комендантский патруль в любом Урюпинске упек бы его на губу, не считаясь ни с чем. Он производил впечатление патологического разгильдяя и криворучки. На самом же деле – лучшего мостовика, дорожника и минера в одном лице в армии просто не было, афганская выучка, сам генерал Громов рекомендовал…
Перевод год назад в спецгруппу он воспринял с удивлением, но недовольства не выразил. Туров с некоторым опасением относился к нему: Адлерберг то ли абсолютно не понимал, где он сейчас находится, то ли понимал, но тщательно скрывал – а значит, понимал слишком много. И то, и другое вызывало настороженность…
– Товарищ генерал-майор, – обратился он к Зарубину, щурясь от солнца; ресниц у него не было совсем, веки всегда были красные и распухшие. – Дорога готова. Сам проехал: на равнину выход есть. Танки пройдут. А дальше можно и так, за бульдозерами…
– Спасибо, Александр Юрьевич, – Зарубин поймал его руку, пожал. – Большое дело сделал. Эх, железнодорожники бы так…
– Им сложнее, товарищ генерал-майор.
– Сложнее, не сложнее… Время выходит, вот беда в чем. Лето не успело начаться, а уже зима светит. Проклятое место…
Туров мысленно согласился с Зарубиным. Место было проклятое.
Влажный воздух Транквилиума, проникая в Якутию, давал летом бесконечные туманы, а зимой – иней и снег. Семь метров снежного покрова было этой зимой… По другую сторону обстояло не лучше: летом те же туманы, а зимой – морозный воздух стелился низом, вымораживал скалы, а сверху на них лился бесконечный нью-айрлендский дождь. Лед, товарищи, лед! И такой долгоиграющий лед, что и в июне местами держался, несмотря на тридцать градусов жары, прямые солнечные лучи и черноту скал… Что делать: великое столкновение миров…
Туров огляделся, будто еще ни разу в жизни не видел Плацдарма. Именно так, с большой буквы, он и фигурировал в документах: Плацдарм.
Километровой длины, но узкая площадка, кое-как отвоеванная в прошлом году у скал, на две трети устлана была рельсовыми путями: стрелки, ответвления, тупики. По замыслам, до десяти эшелонов одновременно могло разгружаться здесь. К этой цифре Туров относился с сомнением – тем более, что осталось еще несколько километров второго пути к магистрали. По однопутке не разъездишься… Остальное пространство на Плацдарме было буквально сплошь уставлено техникой: танки, БРДМ, БМП и БМД, гаубицы, грузовики, цистерны… Впятеро стояло по ту сторону прохода: под крышами, под сетями: маскировка от спутников. Конечно штатники давно засекли эту непонятную им активность в самой непроходимой тайге, на тупиковой ветке на север от БАМа – танки, эшелоны… Пакет дез на эту тему запущен, ПГУ позаботилось… будете вы знать о подземном хранилище техники, а правду все равно не узнаете до тех пор, пока не станет слишком поздно. Туров почувствовал вдруг, как невидимая рука затыкает его невидимый рот – дабы проклятые штатники не подслушали его телепатемы, как подслушивали недавно, присосавшись к подводному кабелю, все переговоры Камчатки с материком.
Фиг вам, ребята! – отталкивая эту невидимую руку, мысленно прокричал Туров. Ни черта вы не перехватите – а перехватите, так не поверите! Тысячу лет под носом – и что?..
В сороковом году, и в пятьдесят четвертом, и в шестьдесят девятом – сотрудники ФБР и полиции натыкались на скаутов, уводивших людей в Транквилиум. Ни в одном из известных Турову случаев – как, надо полагать, и ни в одном из неизвестных ему – никаких действий не последовало, за исключением того, что сотрудников, проявлявших упорство, объявляли сумасшедшими и увольняли со службы. По крайней мере, один из них плюнул на все и сам ушел в Мерриленд, чтобы вести свою личную войну. Звали его Кристофер Дин Вильямс…
Что-то давно о нем не было никаких известий. Не к добру…
И вдруг внезапно, вроде бы без связи с предыдущими мыслями, Туров почувствовал, что именно ему и именно сейчас предстоит дать приказ на развертывание группы в долине, наметить задачи и маршруты движения… на начало похода, черт возьми, на начало всего… и может быть – на начало Третьей мировой… хотя это уже вряд ли. Сдавило виски. Маленький дятел задолбил по правой брови. Тринадцать лет… да нет же, все шестьдесят лет – шли к этому дню.
Шестьдесят лет… дятел застучал сильнее. Сам ты дятел, подумал Мюллер… Господи, да сегодня же шестнадцатое июля! А семнадцатого июля тысяча девятьсот двадцать пятого года был создан Тринадцатый отдел ОГПУ!..
Юбилей, блин.
Надо отметить.
– Что, Пал Львович? – обернулся к Зарубину. Зарубин пристально и, похоже, давно в упор смотрел на него. – Прокопались к свету… Завтра с утра. В пять тридцать.
– Понял, Степан Анатольевич, – сказал Зарубин, держа голову неподвижно.
– А сегодня прошу вас и ваших старших офицеров ко мне на рюмку чая. Оказывается, нашему отделу исполняется шестьдесят лет. Только что сообразил. Надо бы отметить.
Зарубин молча кивнул. Что-то странное чудилось в нем Турову, чудилось, да никак не облекалось в слова. Досье Туров знал назубок, да что досье? Бумага…
Когда дело дошло «до мяса», до определения, кто именно будет занимать и удерживать плацдарм, Туров настаивал на «Альфе» – знал ее и командира, понимал – эти не подведут. Но Чебриков вдруг уперся рогом: якобы «Альфа» необходима и обязательна в Москве, ожидаются теракты, угоны еропланов, поездов метро и асфальтовых катков, взятие заложников и заложниц… вот вам «Буря», предназначенная для усмирения гражданских волнений, ибо гражданских волнений как раз не ожидается. И по численности «Буря» более подходяща: полк полного состава, никаких солдатиков срочной службы, здесь старшин-сверхсрочников за чижов держат: они прапорам да лейтенантам шнурки гладят, пряжки полируют… Он побывал на учениях: ребята много что умели, и он согласился: пусть будет «Буря». Мы поспорим и помужествуем с ней…
– Партия просила нас пить поменьше, – вечером, когда расселись за длинным столом под открытым небом (меньше километра до Якутии, а комаров уже нет, это ли не цель?), сказал Туров, поднимая свой стакан водки («Зубровка», ящик, привет от Виктора Михайловича). – И мы, разумеется, пойдем ей навстречу в этом вопросе – но завтра. А сегодня особый де… Товарищи офицеры! Завтра мы с вами начинаем тот самый последний и решительный… Я не преувеличиваю. Начинается последний этап самой долгой, самой сложной и самой масштабной в истории всех спецслужб мира операции. Шестьдесят лет мы шли к этому, шестьдесят лет, день в день… никто не подгадывал, само так получилось. Я только сегодня сообразил: день в день. Значит, судьба. Сотни тысяч людей работали на операцию, не подозревая о том. Исходом же ее будет ни много ни мало – полная и окончательная победа в холодной войне, получение решающего стратегического перевеса… все из «звездные войны» этой операцией просто списываются в утиль, разом и навек. И я прошу выпить за успех нашей операции… да, за успех – и за тех ребят, что сложили головы, готовя ее, за тех, кто не дожил до сегодняшнего дня. Было их много, и гибли они безвестно, и где лежат сейчас – бог весть. Давайте…
(Таких потерь, как за последний год, Тринадцатый не знал никогда. Уцелела фактически только группа Парвиса, плотно опекаемая руководством трудовиков и потому труднодоступная для невидимых убийц. Резидентуры были просто выкошены – иногда до последнего человека. Происходило это так внезапно и дерзко, что почти никогда не удавалось среагировать и хотя бы попробовать защититься или скрыться. В докладах наверх Туров пытался всячески смягчить этот аспект – и, кажется, успешно, благо верхи были увлечены своими собственными разборками… Туров понимал: предательство. Где, в каком звене?.. Подготовка к прямому вторжению отнимала все силы и всех людей, и не было ни малейшей возможности укреплять агентурную работу. Он забрал из сети всех, кого успел…
Так уж сошлось, что именно в эти часы в подземелье банка «Бампер-бэнк» умирал, медленно и мучительно, Владлен Кусенков – резидент, захваченный два года назад полковником Вильямсом при налете на штаб-квартиру Тринадцатого в Эркейде. Никто не узнал бы того молодого и красивого человека в этом слепом, с обезображенным ожогами лицом, седом старике. У него не было левой ноги до колена и левой кисти; на правой не хватало трех пальцев. По всему телу белели, синели, багровели грубые шрамы. Умирал он от меланомы: при одном из допросов дознаватель смахнул ножом родинку с плеча. На последних мучительных болях из него вытянули еще несколько имен. Морфин давно не помогал: его давно приучили к морфину специально и так и держали: от дозы к дозе, – и вряд ли он просил укол, чтобы избавиться от боли… За два года, проведенных в застенке, он сдал форбидерам более трехсот человек; все названные были захвачены или убиты на месте…)
Они даже не ушли далеко, а Вильямс, стоя над трупами, чувствовал отвращение, и ничего больше. Отвращение ко всему. Ему не хотелось знать, что тут произошло. Кто кого ударил, чем, за что… хотя, наверное, при желании это было просто вычислить: тела лежали в карикатурно-красноречивых позах, а пыль услужливо предъявляла следы. Но не было желания вычислять… Достаточно знать, что пленников теперь не двадцать четыре, а семнадцать. Один умер на ходу, двое не проснулись сегодня утром, а теперь еще и эти… И – фляга с водой перевернута и почти пуста. Впрочем, уже и так ясно: на обратный путь воды не хватит… да и некому, похоже, будет в этот обратный путь идти…
Что-то происходило с ним самим, и давние события казались ближе и важнее, чем события последние. Даже этот жалкий побег: он просто знал, что этот побег был, знал, как знают факты истории, почерпнутые из книг. Зато почти ясно помнилось, как они входили в теневой мир: через заброшенную водяную мельницу на пересохшем ручье. Но и здесь был казус: умом он знал, что оставил проход открытым, а перед глазами стояла почему-то сцена не бывшего в действительности сожжения… кокаин был не очень хороший, желтоватый, поэтому и огонь получался от него не белый, а кровавый, с дымом. Но горело хорошо, с ревом, с искрами, как горят в костре очень сухие смолистые дрова. Кокаина с собой взяли много, две больших фляги, но было почему-то боязно, что – не хватит… А еще более ярким, выпуклым, четким, ясным – был Новопитер, великокняжеский дворец, каскады фонтанов в обрамлении плакучих ив… генерал Аникеев, начальник дворцовой охраны, сказал: вам нужно встретиться с Ее величеством, такие вопросы решает лишь она сама… встреча была неофициальная, а потому как бы случайная, в библиотеке дворца, она вошла, он встал – и понял, что способен без памяти влюбиться в эту женщину, пожилую, его лет, но все еще стройную, статную и красивую, ах, как она шла… имя им легион, влюбленным в нее, а она все еще носит черную ленту в волосах или черный бант: муж ее погиб пятнадцать лет назад, погиб достойно, по-мужски, вынося детей из огня: загорелся приют, который он приехал посетить, – и вот она носит черную ленту… Как же вы так проморгали, вздохнула она, выслушав его, конечно же, мы поможем… по роду службы Вильямс знал все о ее романах, помнил наперечет ее любовников и фаворитов, но теперь вдруг понял, что все это ложь, ложь если не в фактах, то в чем-то высшем… он не мог сказать словами. Как она держала голову!..
На следующий день все проснулись живыми, медленно встали и пошли – и почти сразу же увидели цель своего безумного похода.
Дорога, в незапамятные времена пробитая в скалах – теперь полуоплывшая, полузасыпанная, – свернула под прямым углом, и на голой каменной плите размером с хорошую городскую площадь предстал чуть наклонный черный обелиск.
Завтра, подумала она. Уезжаем завтра. Саквояжи и узлы, заплечный мешок с самым необходимым, крепкие ботинки и непромокаемый плащ с капюшоном… Лев, неуклюже опираясь на крепкую палку, ковылял по дому, что-то проверяя, что-то переукладывая… Уже решено: до Иринии или Неспящего – транспорты идут в один из этих портов – он будет ее сопровождать; дальше их пути расходятся: Левушку хотят видеть его начальники, а ей дорога на запад, на остров Воскресенский… неизвестно к кому, неизвестно зачем…
Приходили прощаться соседи. Немного же их осталось…
Стоит пустая, с выбитыми окнами и дверью, усадьба Мак-Мастеров. И где они сейчас, Род и Нелли? Старик садовник роется в земле, подрезает кусты. Почему-то деревья увешены пустыми бутылками на веревочках. Ветер – и начинается перезвон…
Лишь каменные стены остались от домов Линды Коллинз и семьи Биров. Могилка Линды там же, перед домом. Бирам удалось исчезнуть.
Ничего не осталось от старого рая милейшего Чарльза Шеффилда. Выгоревшая плешь в саду, черные деревья… Хоронить было нечего, и крест воткнули просто в центр серого зольного холмика.
В Доме Датлоу кто-то живет. Но туда лучше не ходить и ничего не выяснять: те, кто живет в доме, не любят, когда ими интересуются. Сбежали откуда-то… Наверное, там было еще хуже.
Светлана потрогала темно-коричневые, отполированные прикосновениями рук перила. Дом отзывается на каждый шаг, при малейшем ветре в трубе начинаются завывания, из щелей вылетает пыль. Зимой углы комнат мокнут, в дождь – протекает потолок в гостиной. И в то же время – этот дом дал ей пристанище. В нем родился Билли. Он заслонил собой и не выдал Льва. Он упокоил отца. Светлана чувствовала себя почти предательницей…
Завтра, подумала она.
Не будь этого чертова крейсера, плыл бы сейчас домой…
Глеб раздраженно захлопнул книгу и еле сдержался, чтобы не запустить ею в темный угол. Неосознанное беспокойство – непременный спутник всех его «озарений» – требовало действия, движения, поступка. Опыт же, печальный и жестокий, напротив: сдерживал, заставлял сидеть, молчать, ждать. Да, открылись новые ячейки в его-не-его памяти; да, он на шаг, на несколько шагов приблизился к правильному-ответу-на-все-в-мире-вопросы; но и: сдвинулось восприятие действительности, почти исчезло чувство страха и ответственности – при неимоверно возросшем мнении о собственном могуществе. Он уже совершал поступки в таком состоянии… об этом был тяжело вспоминать, но он намеренно, как урок, как наказание, как епитимью – напоминал себе о том, что сделал с Олив. С женщиной, которая его себе на горе спасла и выходила. Да, он был глуп и неопытен тогда – но разве же глупость и неопытность могут служить оправданием? Ты виноват.
…просто не понимал, что не все, что открывалось ему, есть непреложная истина…
Ну и что? Ты успел это понять и мог успеть остановиться – но не остановился…
Во фляге было вишневое вино, сладкое и крепкое. Он отхлебнул два глотка. Подступившая дрожь медленно растворилась в теплой волне.
Почему-то «озарения» всегда подстерегали его на суше и никогда – на море. Может быть, поэтому последние полгода он с такой неохотой покидает палубу?..
Что же я знаю теперь? – с ненатуральной ленцой подумал он. Так минер подходит к мине, попыхивая трубочкой. Так офицер прохаживается под пулями, видом своим ободряя солдат…
Ну, давай.
Руки сами развернули карту. С огромной высоты он смотрел на нее…
Кажется, не прошло и секунды – а за окном уже серел пасмурный рассвет. Совершенно без сил Глеб сидел за столом, сжимая в руке кортик. Левая ладонь была перевязана побуревшим от крови платком. Мочевой пузырь намеревался лопнуть с минуты на минуту. Глеб выронил кортик и, пошатываясь, вышел в коридор.
Офицерская гостиница с общим сортиром…
Лампа горела тускло. На потолке над нею шевелилась черная медуза: пятно копоти. Шурша, по стенам сбегали тараканы и прятались в щель.
Там у них страна, подумал Глеб. Там они живут. Как мы. В щели. Любят и рожают детей…
…предал ее, мелькнуло перед глазами, предал и ее тоже – ради чего? Никто больше…
И тут его ударило. Белый взрыв. Сквозной проход – выглядит так. Сжечь его можно – так. «Это мы сделаем. Остальное – твое, сынок…» И Вильямс знает – как. И может.
Он вышел… недели три назад. Если он уничтожит проход…
Не проход это! То есть, конечно, и проход тоже, но главное другое… Глеб зачем-то посмотрел на часы. Не успеть…
Или – успеть?
Неделя плавания. И по суше – не меньше дня.
На лошадях. Да, взять лошадей…
Вильямс должен вести с собой много людей. Это – медленно.
Шанс есть. Корвет забункерован, и выйти можно с рассветом.
Не успею, с тоской подумал он. Все равно не успею. Потными руками сложил карту.
(Уже снова в комнате? Когда успел?)
Почему я не понял всего этого раньше?
– Виктор! – вестовому. – Собирай вещи, уходим!
И – дощатый тротуар пружинит, подталкивает ноги: быстрей! Быстрей!
Что-то обязательно должно случиться…
(Первые танки завели моторы. Синий соляровый дым ворвался, клубясь, в молочный туман. Задранные стволы и антенны торчали из тумана, как сучья и ветви утонувших деревьев. Прожектора слепили, но видно все равно ничего не было.)
Преодолев за ночь пятнадцать верст, девятый полк (если быть точным, то две роты его третьего батальона) морской пехоты Ее величества без боя занял разъезд Синстоун на железнодорожной линии Порт-Блессед – Тринити. Армия трудовиков оказалась перед лицом окончательной военной катастрофы.
– Глеб Борисович, вас там спрашивают… – вахтенный офицер был растерян. – Я не понимаю, каким образом…
– Кто спрашивает? – вздрогнул Глеб.
– Некий мистер Фландри. Вы его знаете?
– Абсолютно нет. Ладно, пусть войдет. Он один?
– Похоже, что один. И, мне кажется, он то ли пьян, то ли очень болен…
– Понятно. Иван Андронович, распорядитесь: пусть его приведут и покараулят ненавязчиво.
Через полминуты матрос Хакимзанов, лучший абордажный боец корвета, приоткрыл дверь каюты и пропустил невысокого худощавого человека в темно-сером плаще и клетчатом кепи. Лицо человека было под цвет плаща, глаза сухо блестели. Вместе с ним вошел кисловатый запах, угнетающий и тревожный.
– Доброе утро, мистер Марин, – сказал вошедший напряженным голосом. – Не возражаете, если я буду говорить по-английски?
– Мне все равно. Но – вам плохо? Я могу чем-то помочь?
– Нет. Это малярия. К сожалению, я не могу ждать, когда кончится приступ… Мое имя Дэвид Фландри, и я некоторое время назад служил под началом полковника Вильямса.
– Так. И… что?
– Два года назад я наткнулся на большое количество книг из библиотеки вашего уважаемого отца. Около трехсот экземпляров…
– Где?
– В Кассивелауне. Собственно, нашел их мистер Эйнбаум, детектив, близкий друг полковника. Я лишь… выполнил изъятие…
– Давайте, я вам все-таки что-нибудь налью. Просто горячего чаю? – не дожидаясь ответа, Глеб открыл термос, наполнил большую чашку, влил сливок из кувшинчика. – Прошу вас.
Фландри обхватил чашку обеими руками, закрыл глаза. Лицо его мгновенно покрылось бисеринками пота.
– Пейте, – велел Глеб.
Гость слабо кивнул, поднес чашку к губам, глотнул раз, еще раз.
– Спа…сибо…
Молча они посидели несколько минут. Корвет был полон звуками: лязгали заслонки топок, гудело пламя, звенели цепи элеваторов. Капитан, узнав о цели плавания, распорядился принять на борт еще тысячу пудов угля.
– Книги, конечно, пропали вновь? – сказал Глеб как бы между прочим.
– Нет, – качал головой Фландри. – Я их вывез. Они здесь.
– Что?
– Я все вывез. Когда началась эта проклятая революция, все палладийцы Кассивелауна – а там их жило много, поверьте – зафрахтовали весьма вместительный барк… собственно, это я им помог. Поэтому…
– Книги здесь? На Хаяси?
– Внизу, у трапа. Сундук. Можете забрать.
– Мистер Фландри…
– Я догадывался, что эти книги для вас не просто сентиментальные воспоминания – иначе за ними бы не охотилось столько занятых людей. Они нужны вам, а для чего – это не мое дело. Другое важно. Вы можете исполнить то, о чем я вас попрошу. Можете отказать. Я сознаю, что и вы не вполне свободны в своих поступках. Мой долг повелел мне оставить родину. Я делал то, что должен был делать. Но скоро моя малярия прикончит меня. Я никогда не думал, что такой пустяк окажется важным, но – я хочу лежать в родной земле…
Глеб долго смотрел на свои руки. Пальцы сами сбой сплетались и расплетались. Ногти обкусаны… Мы, живущие в щели тараканы, удивительно сентиментальны. Зачем тянуть с ответом, когда все решено?
– Как вы сумели найти меня? – спросил он.
Фландри слабо улыбнулся, и Глеб понял, что задал глупый вопрос.
В вечернюю понюшку добавлена была пыльца ипанемы, и поэтому пленники спали. Вильямс собрал отряд.
– Ребята… – он едва ворочал языком. – Вы все видите сами. Нужно – двадцать один. Есть – семнадцать. Плюс шестеро нас. Даже если мы плюнем на все и пойдем домой, то – не дойдем. Воды уже нет. Все. Так что вопрос лишь в выборе способа умереть… Если кто-то считает иначе, я готов выслушать. Если кто-то хочет попытаться дойти – не стану удерживать, но… шансов нет. Ни малейших. Тем не менее я предлагаю жребий. Чтобы потом не думать…
Все молчали.
– Мервин?
– Все равно.
– Эндрью?
– Пусть жребий. Или прикажите.
– Сол?
– Как решит начальство.
– Дэнни?
– Жребий.
– Батти?
– Я все равно никуда не пойду. Я с ними, – он кивнул на пленников.
– Тогда – пять спичек… – Вильямс достал коробку, негнущимися заскорузлыми пальцами достал пять спичек, у двух отломил головки. – Длинная – огонь. Короткая – жажда. Тяните.
– Длинная, – равнодушно сказал Мервин.
– Длинная, – Сол.
– Короткая, – Дэнни.
– Кор… длинная, – Эндрью закашлялся.
– И – короткая… – медленно сказал Вильямс, крутя в пальцах спичечный обломок.
К десяти часам стало припекать, и пыль, прибитая ночным дождем, начала подниматься в воздух и повисать над дорогой белым пластоватым дымом. Билли раскапризничался. Его уже не занимали ни лошадки, ни дяди с ружьями, ни птички на деревьях (зловещего вида сытые вороны, с неудовольствием поглядывающие вниз, на не по правилам живых людей). Светлана пыталась петь – он не слушал. Но потом за дело взялся Лев. У него были длинные гибкие пальцы, и пальцы эти могли, оказывается, быть кем угодно: хитрым зайцем, двумя глупыми гусями, вором и полицейским, судьей, моряком… Светлана и сама загляделась на представление, на балаганчик, разыгрываемый внутри вывернутого солдатского бушлата.
И, когда хлопнуло несколько выстрелов, сдавленно закричал возница, рванули и тут же мертво стали лошади – она испугалась не сразу, а после секундной досады: такую игру испортили!..
– Стоять, лошадьи ублюдки! – рявкнул какой-то великан, одной рукой сгребая удила. – Эй, леди, не бойтесь, вас тут не обидят! А ты, солдат, выходи!
И впереди, и сзади происходило одно и то же: высыпавшие из канав, из травы люди в сером удерживали коней, стаскивали с козел возниц, обезоруживали немногочисленную охрану солдат госпитальной команды. Подталкивая штыками и прикладами, их отгоняли куда-то от дороги. Лев, кряхтя, начал вставать, но Светлана с отчаянным криком вцепилась в него:
– Не пущу! Не пущу!
И – завопил Билли.
Потом были тянущие и хватающие руки, орущие глотки, ножи и стволы в лицо – и чей-то насмешливый голос:
– Не можешь с бабой совладать, Эразмус?
Великан смущенно держал ее за локоть.
– Эразмус? – вскинулась Светлана. – Вы не из Порт-Элизабета?
– Примерно так леди, – прогудел великан. – А что такого?
– Когда в позапрошлом году был мятеж – вы воевали? В ополчении?
– Ну да. Вон, многие из нас были тогда в ополчении. Да и командир наш…
– Вы помните Глеба Марина? Русского? На мосту?
– Да как же не помнить! Геройский парень. А вы что, его знаете?
– Это мой брат.
– Да вы что?! Лейтенант! Эй, кто-нибудь, крикните сюда Дабби, пусть подойдет! Мистер Дабби, тут знаете кто? Тут сестрица нашего Глеба нашлась! А этот солдат – он ваш муж или кто?
– Я не муж и не солдат, – сказал Лев. – Я…
– Это мой давний друг и телохранитель, – сказала Светлана. – Он спас мне жизнь – мне и моему сыну. – Она заметила, как Лев покраснел. – А мой муж – может быть, вы слышали: капитан флота Сайрус Кэмпбелл.
– И такого помню, – сказал Эразмус. – Знаком не был, а имя помню.
Подошел высокий худой офицер.
– Доброе утро, леди. Неужели вы – сестра Глеба? А этот сероглазый – его племянник? Извините за инцидент, но – война… Вы, конечно, проследуете дальше… чуть позже. Эразмус, поторопи ребят, пусть уводят лошадей. Пол, эту повозку не распрягать и вещи не трогать. Прошу вас, пойдемте ненадолго с мной…
То, что с дороги мнилось ровным лугом, при пересечении оказалось чем-то вроде «пашни богов», только – заросшей высокой, по шею, а местами и выше головы, травой-метелкой и ядовито-желтыми цветами на хрупких трубчатых стеблях; Светлана когда-то знала, как их имя… Лейтенант Дабби шел, поддерживая ее под локоть, а она, прижимая Билли, все оглядывалась на Льва: как он там, с незажившей своей ногой? Но Лев ковылял уверенно, и ей вдруг стало страшно: Лев мог соблазниться укромностью места – и начать убивать. Нож висел у него между лопаток…
Внутри огромного черемухового куста было прохладно и обитаемо: ящики и бочонки служили стульями, на сучке висела казачья шашка.
– Берлога Робин Гуда, – усмехнулся Дабби. – Присаживайтесь. Не желаете ли джину? К сожалению, ничего кроме джина предложить не в силах…
Все сели. Билли слез на землю, побежал к шашке. Обхватил ее, почти повис и оглянулся победно: видали?
– Лейтенант, – сказал Лев напряженным голосом. – Я не хочу до бесконечности пользоваться добротой леди Светланы. Учитывая, что в том мятеже мы с вами были на одной стороне… Видите ли, я – офицер специального подразделения палладийской военной разведки. Поручик Каульбарс, к вашим услугам. Выполнял особое задание в тылу вашей армии. Аналогичное тому, что и во время мятежа. Подчеркиваю это особо.
– Так, – сказал Дабби.
– Позвольте вручить вам… – Лев протянул руку – пустую руку, ладонью вверх – сделал неуловимое движение пальцами – и в руке его оказался небольшой узкий нож. Дабби бросил руку к кобуре, но было ясно, что в случае чего он не успеет. – Это вам на память, возьмите, – Лев, зажав клинок двумя пальцами, подал нож ручкой вперед. – Я не воюю с вами, прошу понять это. Я не воюю с меррилендцами. У нас общий враг. Один общий враг – внешний. И тогда, и сейчас. Во время мятежа мы были в одном строю – против него. А теперь мы вдруг сами стали почему-то враги…
Дабби долго не отвечал, крутя в пальцах нож. То ли сданный, то ли подаренный.
– Есть что-то неправильное в этой войне, – сказал он, наконец. – Я не понимаю этого, но… Меня подстреливали трижды. В самом начале, на Фьюнерел… тогда еще валяли дурака, палили в ворон, а по ночам сходились где-нибудь в овражке, разводили костер и пили, и пели… Кто-то из своих выстрелил мне в затылок. Говорили потом, что это был профсоюзный агитатор. Тогда только-только начали создавать профсоюзы в армии, и я был категорически против. Как все эти болтуны, стрелять он не умел… Они же и погнали нас потом в это безумное наступление: по песку, без воды, без патронов – ну, забыли подвезти… Ваши тогда еще не воевали по-настоящему – рассчитывали, наверное, что мы перебесимся, возьмемся за ум… и, может быть, разберемся с теми, кто у нас дома мутит воду. Но мы, конечно, за ум не взялись. А высадились осенью на острове Бурь. Командовал десантом кто-то очень странный, и в рядах тоже были очень странные солдаты. Их было мало, человек тридцать, но воевали они, как дьяволы, и оружие у них было очень мощное. Мы заняли тогда больше половины острова… но ваши сумели, наконец, подвезти достаточно пушек, чтобы вымести нас картечью… Мне повезло: зацепило в самом начале, вытащить успели и погрузить на корабль тоже. Многих так и не погрузили… А третья рана уже здесь, на Острове: пытались выбить ваших с укрепленной высотки. И я все понимаю, но почему-то: если бы завтра надо было лезть на ту высотку, я бы полез. Вот в чем ведь дело…
Лев хотел что-то сказать в ответ, но необычный звук прервал его. Мягкий свистящий рокот. Он возник как бы со всех сторон сразу, нарастал стремительно – и вдруг взорвался воем и грохотом. Черное продолговатое тело пронеслось над самыми головами. Вихрь рухнул сверху, ломая ветви, обрывая листья. Над дорогой мгновенно вспухли грязно-белые тучи. Высоко и медленно летело колесо.
Светлана вдруг обнаружила себя на открытом месте, с Билли на руках. Стояла глухая тишина. Никого не было рядом. Там, где была дорога, медленно двигались тени. Кто-то страшный, черно-розовый, встал перед нею из травы и рухнул, скребя руками землю – будто хотел зарыться. Дым расползался, редел, но – пронизанный солнечным светом, становился еще непрозрачнее, хотя и по-иному. На трех ногах ковыляла лошадь, шарахнулась от Светланы, упала на бок и забилась. Солдат, немолодой усатый дядька, обматывал бинтом правую кисть. Увидев Светлану, широко улыбнулся ей. Острые осколки зубов…
Кто-то остановил ее, показал рукой – туда. Это не тишина, подумала Светлана, это я просто ничего не слышу. На брезент сносили раненых. Надо помогать, решила она. Билли висел крепко, как обезьянка. Она перевязала одного, второго. Третий умер. Вдруг все поднялись и стали смотреть в одну сторону. Она посмотрела тоже.
От близких гор ползли, сильно дымя, ныряя в низинки и появляясь на возвышенностях, полторы дюжины темных угловатых машин. Наверное, они шумели, но Светлана чувствовала лишь напряженную дрожь земли под ногами…
Все-таки дорога была невозможно узкая: местами танки, правой гусеницей елозя над обрывом, левым бортом царапали скалу. Один уже сорвался – правда, метров с трех, но безнадежно: некуда было приткнуть буксиры, чтобы тащить его тросами. Экипаж отделался одним синяком на четверых. Когда входили в Чехословакию, предался воспоминаниям Зарубин, этих танков под откосы спустили – ну, сотни полторы. На полста пятых пээмпэ стоял совсем хреновый…
Туров почти не слушал его. Вот оно, настоящее вторжение, думал он. Мы начали настоящее вторжение. Положено было что-то чувствовать, но – не получалось. От вчерашнего ликования остался прогорклый привкус. Что-то не так? Вроде бы – все то… но… Не понимаю.
«Есть в неудачном наступленьи тоскливый час, когда оно уже остановилось, но – войска приведены в движенье, еще не отменен приказ, и он с жестоким постоянством в непроходимое пространство, как маятник, толкает нас…» Именно так, подумал вдруг Туров. Войска приведены в движение. Но – командующий умер… убит… и операция продолжается по инерции, срабатывают давно собранные и снаряженные механизмы, но целеустремленности нет, вот беда, градус уже не тот, сомнения гложут всех, сомнения и расчет… Да, мы захватили плацдарм, но – пойдет ли второй эшелон? Тылов у нас нет, вот ведь – дожили… А надо – сразу ставить крепости, города… пятнадцать-восемнадцать миллионов, говорил Ю-Вэ, светлая ему память… Ничего не будет, понял он вдруг, Горбачев не тянет, не та порода. Не та. Ах, черт, неужели – все зря? Не раскисай, одернул он себя. Когда мы преподнесем ему шестнадцатую республику: благодатный климат, чертова прорва зерна и мяса, образованное население, которое бросится нам на шею, когда мы прижмем к ногтю этих судаков из профсоюзов и покажем самый малый набор достижений цивилизации… да наш пенициллин здесь – панацея от всех болезней…
На малой высоте прошло назад, на заправку, вертолете звено.
Было десять сорок пять.
Пленников поднимали по одному, вдували в обе ноздри по лошадиной дозе кокаина – и, пока они не начинали чудить, привязывали к косым крестам. Двадцать один крест окружал подножие «монумента» – гигантского ромбического кристалла, косо вырастающего из скальной, отполированной до льдистого блеска площадки. Вчера они шли к нему весь день, и монумент рос, рос, рос – не приближаясь, – и это пугало. Но поздним вечером, уже после наступления темноты – они достигли его и повалились, но пришлось не расслабляться, а напротив – делать последнее усилие…
– Я сам, – Эндрью вдохнул кокаин, зажмурился – и прижался спиной к кресту, расставив ноги и подняв руки. Мервин привязал его и сам повернулся к своему кресту, тяжело дыша. Сол поднес ему кокаин…
Иссиня-черная стена косо нависала над ними. Высоко, но видно – алели неизвестные буквы. Когда шли, силились прочесть – не смогли. Четыре коротких слова.
Баттерфильд.
Сол. Черное лицо, черная клочковатая, торчащая вперед борода.
– Кит… – шепотом. – Будешь уходить – возьми мою кобуру…
– Что?
– Кобуру. Ты же знаешь: Сол – хитрый еврей. Прощай. Все было прекрасно…
– Прощай.
– Ты не бойся. Я шепну за тебя словечко.
– Бесполезно, дружище. Меня туда на порог не пустят. Так что – вряд ли увидимся…
Сквозь тупость, тяжесть, внутренний мрак и песок – острой иглой в самое сердце. Вильямс отошел поспешно…
Надо торопиться, пока все живы. Он шел, посыпая кокаином головы распятых. Наверное, его видели. Он сам видел себя: почему-то сбоку и сверху: маленьким кривоногим жестоким карликом. Где Дэнни? А, вот он: возится с костром. Торопись, солдат, торопись… Баттерфильд уже висел на кресте, уронив голову на грудь, из носа капала кровь – часто, крупными каплями; они ударялись о скалу и разлетались, как шарики ртути. Здесь совсем нет пыли, запоздало вспомнил и почти удивился Вильямс. Что бы это значило?.. Два костра горело, дым тек по ногам. Третий. Все, Дэнни. Все. Уходим.
Вот она – кобура Сола. Большая сумка на ремне с хитроумной застежкой.
И вновь – будто сверху, с десятого этажа: три костра треугольником, ярче, ярче – и два человечка, на четвереньках ползущие от них. Один почти тащит другого, а другой – будто бы сам рвется в огонь. Кто кого тащит, неясно: оба маленькие, оба оборванные. По гладкому стеклу им трудно ползти, и возникает некое общее сожаление вокруг. Черепашки торопятся в гору… А вот – от костров, ставших белыми, побежали огненные дорожки к подножию монумента…
На короткий миг – издали – Вильямс увидел, как вспыхнули разом, почти взорвались, человеческие существа. Цепь косых – только что живых – крестиков слилась, засияла, окуталась белым пламенем, ярко, ярче, еще ярче, нестерпимо ярко, невыносимо для глаз… и – дрогнула под ногами скала…
Черный монумент бесконечно медленно начал крениться и оседать – и вдруг мгновенно утратил блеск и черноту, превратился в поток, водопад, лавину серой пыли. Секунду-другую еще были видны алые буквы, они расплывались, удлинялись, вытягивались, подчиняясь воздушным вихрям, срывающим там и тут клочья шкуры этого умерщвленного великана. Потом – пыльный вал ринулся по площади, на которой когда-то стоял монумент, и захлестнул, и погреб под собой, и понес куда-то бешено бьющихся человечков…
Все это происходило в полном ужасающем молчании. Может быть, потому, что некому было слышать равный стону погибающего бога рев пылевой лавины.
– Товарищ майор… товарищ майор…
Туров приоткрыл глаза. Темное лицо склонялось над ним, а выше – сводящим с ума водоворотом кружились синие и серые – вперемешку – тучи. Где-то рядом шумело море.
– Товарищ майор, очнитесь…
– Все нор… о-ох…
– Вы так рот не раскрывайте. У вас челюсть вроде как сломана. Вот, справа…
Туров потрогал. Да, что твоя тыква…
– Что было? Авария?
– Взрыв был. Сзади. Там, где… ну, это… Похоже, боеприпасы рванули. А то еще чего хуже.
– Ты кто?
– Прапорщик Зиновьев. Санинструктор.
– Где командир?
– Убит, товарищ майор.
– Что? Зарубин – убит?! – он опять слишком сильно раскрыл рот, и – будто оголенным проводом ткнули в дупляной зуб. Белые искры…
– Так точно, товарищ майор. Кто в вашей машине ехал – все насмерть. Вас вот выбросило, а их – об скалу…
– Помоги-ка сесть, Зиновьев. Черт… а там что?
– Там нормально. Ободрало только.
– Потери еще есть?!
– Есть, товарищ майор. Не считали еще, но… Танк вон под откос сбросило, три бээмдэшки, грузовиков с десяток… и кто под волну попал, тех – всмятку. Вас тут скалой прикрыло…
– Ясно.
Он встал. Подламывались колени, все куда-то норовило ускользнуть. Вот, значит, как…
Впереди, там, где тянулась невидимая отсюда трасса – поднимались к небу несколько тонких еще дымков. В угнетающем безветрии они были прямые, с приплюснутыми утолщениями на концах – как огромные гвозди.
Позади набухала туча. Черная, с багровыми жилами. Над нею…
Смотри-ка, не померещилось. Облака действительно кружатся с тошнотворной скоростью. Это какой же ветер должен дуть…
И – опускаются, что ли?
От дымовой тучи брызнули спиральные рукава. Черная галактика…
Опускается. Опускается!..
– Зиновьев. Передай всем – пусть лезут под танки. Немедленно.
– Так, товарищ майор…
Взвизгнув, ветер коснулся верхушек скал. С таким звуком дисковая пила напарывается на гвоздь. Полетели осколки камня. Как из пескоструйки, рванул песок…
Левушка ковылял, держа в правой руке Билли, а левой то ли прижимая к себе Светлану, то ли опираясь на нее. Все бежали, крича. Видны были лишь спины и – редко – белые лица. Позади опять застучало – палкой по решетке забора – и над головами пронесся металл. Оранжевые вспышки между бегущими людьми и лесом. Человеческое стадо метнулось вправо. Так велели пастухи…
– Туда! – показала Светлана.
В ста шагах угадывался холмик – большая кочка – и покачивался низкий лозняк. Там мог быть ручей, а значит, и промоинка, а значит – укрытие…
Там был ручей. Ключ. Он вытекал из желтого песчаного клина и тянулся желтой извилистой полоской, прорезывая белесовато-серую почву. Промоина была по колено, чуть глубже, но края ее обильно поросли осокой, кустиками – и, если не станут специально искать, то и не найдут. Светлана спрыгнула вниз, приняла Билли. Поддержала Льва. Вода наполнила полусапожки…
Билли молчал, вцепившись в бушлат Льва.
Светлана присела, тут же вскочила. Ничего не видеть – было страшнее.
Ревущие машины выкарабкивались на дорогу. Они были пятнистые, зелено-коричневые. Три или четыре, развернувшись, стреляли куда-то вдоль дороги. Остальные стояли неподвижно, чего-то ожидая. Синий дымок вылетал из них и обволакивал все вокруг.
Две лошади носились туда и обратно вдоль строя машин, что-то волоча за собой.
Машины формой напоминали гробы. Сверху на них вращались башенки наподобие корабельных, с длинными и тонкими стволами. Из некоторых башенок выглядывали головы, кое-кто высунулся по пояс: как мишень в армейском тире. Светлана вдруг испытала такой тошнотворный приступ ненависти, что готова была сейчас обменять Билли на хорошо пристрелянную винтовку… Она испугалась за себя и вновь присела. Лев что-то бормотал. Пробежка вымотала его до потери сознания.
Билли, оказывается, ревел. Светлана плохо слышала его и – почему-то плохо видела. Будто ее посадили под запотевший стеклянный колпак. Она рванула воротник блузки. Чудовищное давление распирало ее изнутри, сердце колотилось в горле. Не было возможности вдохнуть. Грохот – далекий, но грозный, обвальный – прокатился и ушел, оставив вздрагивать землю. Казалось, что приближается свинцовый поезд.
Рвануло вверх кусты, унося листья.
Со стороны гор накатывался чудовищный черный шар: от земли и выше облаков. По обе стороны его тонкими змейками вились смерчи. Низкий, на пределе слышного, гул – давил на лицо, на плечи, вытряхивал душу, велел пасть, вжаться, не видеть, не слышать…
Секущий ветер был ничем рядом с этим гулом.
Кажется, Светлана пыталась вырвать Билли из рук ничего не понимающего Льва. Кажется, она пыталась поднять и Льва… Она не сумела сделать ни того, ни другого – и это, должно быть, спасло их всех.
Когда Светлана, отчаявшись бежать, вновь выглянула из укрытия, шар – лохматый, стремительный, перечеркнутый многими молниями – был уже рядом, но проходил чуть правее. Рев и грохот был пушечный. Перепонки вбивало в мозг. Больно ударило по лицу стремительными острыми песчинками. Веер смерчей, штук десять, шел прямо на нее. Пятнистые машины ерзали на дороге – маленькие и перепуганные. Вдруг ветер остановился, замер, попятился. Над головой летели, догоняя друг друга, два дерева. Светлана почувствовала, что волосы ее поднимаются. Трава и лозинки напряглись, устремляясь в небо. Вдруг – вырвался ком дерна, нависающего над ручьем, взлетел и исчез. Преодолевая непонятное сопротивление, она упала на Билли, на Льва, обхватила их руками, вдавила в дно ручейка, в мокрый песок, в холодную воду…
Рухнуло небо.
Она еще успела заметить летящих людей, а потом сверху вниз ударил заряд черной пыли.
Небывалый для этого времени года шквал обрушился на корвет в два часа десять минут. В три ровно он выпустил корабль из объятий. Можно сказать, корвет отделался легко: потерей бушприта и фок-стеньги. Бог явил чудо: машины не залило, и откачка воды из трюмов позволила сохранить корабль на плаву. В семь вечера «Князь Сокальский» уже имел двенадцать узлов хода, идя бейдевинд под полным парусным вооружением. В котлах держали полторы атмосферы. На закате корвет прошел мимо настоящего плавучего острова, состоящего из вырванных деревьев, сцепившихся корнями. Ход пришлось сбавить из осторожности. Мощный ацетиленовый прожектор шарил по воде, доставая кабельтовых на семь. Впередсмотрящих сменяли каждый час…
Вильямс встал, покачиваясь. Пыль доходила до колен. Она была как озеро без берегов – тусклое озеро, из которого кое-где торчат камни. Горизонта не стало совсем. Небо сделалось в полоску: черно-серебряное. Полосы двигались, сливались – вели себя тошнотворно. На камне вдали сидел человек и смотрел в это неимоверное небо.
– Профессор Иконников Константин Михайлович, – доложил секретарь, отдавая честь коротким кивком. – Прошу вас, господин профессор… – придерживая дверь, он сделал приглашающий жест, пропустил посетителя и тихо дверь затворил.
Князь Кугушев легко встал.
– Добрый вечер, Константин Михайлович. Спасибо, что не отказались от приглашения – и простите, Бога ради, что потревожили вас в позднее время. Присаживайтесь вот сюда… Сигару?
– Спасибо, я – трубочку… Чем могу быть полезен, ваше сиятельство?
– Лев Денисович. Мы ведь давние знакомцы, помните?
– Именно что давние. Был жив еще фон Экеспарре…
– Да. А вы были совсем юным офицером…
– Должен сказать, вы изменились куда меньше, чем я, с тех пор. Причем это не комплимент…
– Не знаю, не знаю. Дорогой друг, я вынужден вернуть нас к сегодняшнему дню. Пока что новость эту знаю я и еще три-четыре человека из технических работников. «Событие» состоялось.
– Вторжение? Где?
– Там, где и предполагали. На Острове, в тылу нашего экспедиционного корпуса.
– Крупными силами?
– Трудно сказать… По крайней мере, существенными.
– Значит, они решились… Почему-то я был почти уверен, что – не решатся. Ошибся.
– Нет, мы ждали. Но оказались традиционно не готовы. И в связи с этим у меня к вам такой вопрос: что вам известно о Мариных?
– Об отце, сыне и святом духе? Боюсь, что не все. Хуже того: я не знаю чего-то самого главного. А без оного все остальное превращается в набор ненужных подробностей. Может быть, вы попробуете сформулировать, что нужно конкретно?
– Ах, если бы я знал… Видите ли, мы возлагали на Глеба Борисовича основные надежды в деле отражения чужаков. Может быть, наши ожидания были завышены, наивны… но они были. Однако в критической ситуации Глеб Борисович пропал.
– Как это – пропал?
– Буквально. Нам известно, что он высадился на берег Острова, купил лошадей и запас провианта – и ушел в одиночестве куда-то. Это было пять дней назад. Не исключено, что он попал в самый огонь, неожиданно… понимаете?
– Да…
– Так вот: не известен ли вам кто-то еще, владеющий подобными знаниями и обладающий подобными способностями?
– Проницателей такого уровня, как Глеб, в природе не существует. Хотя несколько очень способных скаутов на примете у меня есть.
– Скауты – это не то… То есть – я сам не очень понимаю, что я хочу получить. Что делать? Есть кто-нибудь, кто знает, что надо делать?
– Есть, конечно. Только, вот беда: те, кто уверен, что знают – те не представляют себе последствий своих дел. А те, кто последствия представляет – те уже как бы и не знают, что делать.
– Вы, как я догадываюсь, из вторых?
– Да нет, я скорее из первых. Это Борис Иванович был из вторых: все знал, все понимал, все видел – и не мог заставить себя сделать хоть что-нибудь. Вот Глеб в этом смысле загадка для меня… А есть еще некто Вильямс, есть такой никому не ведомый Крылов, есть ариманиты… многие еще есть, кто владеет кусочком истины, а уверен, что постиг ее всю. Позавчера прочел сообщение о смерти Вильямса – и не поверите, облегчение испытал. Хоть и грех это, конечно. Хороший был человек и многое смог сделать.
– Так вернемся к Мариным. Кто они, как вы полагаете?
– Я не смогу ответить прямо. У меня никогда не складывалось точной формулировки, а приблизительной – я просто дезориентирую вас. Лучше я изложу кое-какие основные факты…
– Секунду. Вы упомянули о некоем Крылове. Кто он?
– Алексей Мартынович Крылов, директор библиотеки Ее величества.
– Понял. Продолжайте, пожалуйста.
– Продолжаю. Только старайтесь меня не перебивать. Итак, мы знаем, что Транквилиум образовался в результате переброски Атлантиды в некое иное пространство. Я не имею представления о целях и механизмах такой переброски, а спекуляции на эту тему меня не занимают. Другое дело – цель создания нашего мира. Я полагаю, что Транквилиум создан и функционирует как гигантский фильтр для воздуха и воды. Ничем другим особенности циркулирования я объяснить не могу.
– Вы хотите сказать…
– Лев Денисович, я, честное слово, замолчу. Поймите же: я легко сбиваюсь и начинаю врать. Так вот: уходя в некую иную вселенную, атланты позаботились об очистке воздуха и воды. Жаль, что мы так и не сумели подняться к верховьям Тарануса. Я думаю, мы бы увидели громадный водоем, превосходящий зеркалом любое из наших обитаемых морей – и полный водорослей, ила, мельчайших рачков… Рыбные богатства Янтарного моря – следствие того, что Таранус выносит крохи этого живого супа, который, в свою очередь, поглощает органику, приносимую из мира атлантов. Кроме того, массы воды очищаются выпариванием, давая жизнь такой реке, как Эридан, и сотням рек континентального Мерриленда. То же самое происходит и с воздухом: попадая сюда где-то у Кольцевых гор на юго-западе, он проходит через влажные леса болотного пояса, через горы, через центральные моря – и покидает наш мир – вместе с испаренной водой – где-то над Морем Смерти. По отчетам последней экспедиции, там есть места, где барометр не поднимается выше семисот десяти, а облака образуют этакую воронку. Кроме того, существует еще и воздухообмен со Старым миром… Я сомневаюсь, что атланты могли оставить такую сложную механику без смотрителей.
– И – всего-то? – князь наклонил голову. – То есть наши зловещие мудрецы – не более чем смотрители ассенизационной башни?
– Получается так. Хотя я не стал бы говорит «не более чем». Представьте город без ассенизаторов… А учитывая, что в этой башне мы все проживаем… думаю, смотрителей стоит уважать. Тем более, что уж очень немного их осталось.
– М-да… – князь потер подбородок. – Знаете, это – неожиданно… То есть: они сознательно и упорно исполняют вот эти наложенные на них обязанности?
– Упорно – да. Относительно сознательности: трудно сказать. Скорее, сами обязанности исполняют себя, используя для этого определенных людей.
– Не понял?
– Видите ли, атланты были весьма отличны от нас. У них вообще не было машин и механизмов. Зачем создавать пароход, если можно иметь всегда попутный ветер? То, что они умели, у нас в голове не укладывается. Взять те же переходы из мира в мир, создание новых пространств… Использовали они для этого людей: рабов или специально выращенных детей. Например, чтобы открыть проход, требовалось расставить по окружности несколько прямых крестов, на которые прикреплялись живые люди: лицом внутрь круга. Потом им давали какое-то снадобье… Если требовалось проход закрыть – ставились косые кресты, и распятые висели лицами из круга. И вот это превращение людей из живых в мертвых… очень долгое удержание на границе между жизнью и смертью… оно и приводило к результату. Как долго потом дикари пытались подражать им!.. Имелись у них и… назовем это амулетами: берешь такой амулет – и обретаешь умения или знания. А заодно и обязанности… Подозреваю, что династия Мариных такой амулет имела.
– И все это – для поддержания в порядке канализации…
– Почему нет?
– Как-то это…
– Унизительно?
– Неожиданно. Размышляешь о возвышенном, о кознях Князя Тьмы, о борьбе добра со злом, о мировом заговоре – а за всем стоит, оказывается, пьяный золотарь… – Лев Денисович встал и прошелся по кабинету. Крутнул большой глобус. Шапочкой-шлемом, открывающей лоб и закрывающей уши, был нанесен на него Транквилиум – зеленая штриховка… – В каком странном мире мы живем… А не нелепо ли это: древняя магия, амулеты, тайные знания, выскакивающие, как юношеские прыщи – когда можно было просто и без затей держать здесь нужных специалистов, как делает это известное нам ведомство?
– Видите ли… Когда я был молодым и глупым… – профессор замолчал, сосредоточенно выбивая трубку. – Когда я был молодым и глупым, я настойчиво пытался найти объяснения каждому явлению. И понял, наконец, что это возможно лишь до определенного предела. Меняется масштаб – меняется логика. Причины превращаются в следствия, и наоборот. Необратимые события становятся вдруг обратимыми. Появляются странные совпадения, которые, быть может, и не совпадения вовсе… Взять тех же Мариных: случайно ли, что в Иринии с тысяча девятисотого по тысяча девятьсот двадцать шестой год проживал некий Иван Ильич Марин, который бесследно исчез из своего дома вместе с годовалым сыном. Несмотря на молодость, он был автором десятка уникальных работ по пространственной геометрии, доктором математики. Жена его после рождения сына попала в дом для умалишенных, да так и не вышла оттуда: скончалась от чахотки, бедняжка, в тридцать втором году. Как среди нас оказался Борис Иванович, мы знаем. Замечательно другое: первая супруга его, Наталья… забыл отчество… пришла вместе с ним из Старого мира – и умерла родами полгода спустя; мальчика тоже не удалось спасти. Девять лет прошло, он женился повторно: на моей двоюродной племяннице, Калерии. Бедняжка родила ему сына и сошла с ума. Я навещаю ее изредка… О стремительной и совершенно невероятной карьере Бориса Ивановича там, в Старом мире, можно не напоминать. Теперь сын его Глеб… Ему двадцать или двадцать один, и он, как я понимаю, занимает достаточно высокое положение в вашей иерархии. Жена его никого ему не родила по причине неплодности, но с ума сошла и пребывает в той же клинике, что и Калерия… Слишком много совпадений – для того, чтобы быть совпадениями. Наконец, анаграмма Марин – Риман: это случайность или нет? Имя Бернгарда Римана вам говорит что-то?
– Говорить-то говорит… Но причем здесь это?
– А причем родимые пятна у скаутов? То есть, конечно, имеется множество людей, имеющих пятна на коже, а скаутами не являющихся – но нет ни единого скаута, лишенного родимого пятна на теле, причем такого пятна, в которое ткнешь иголкой, а крови нет! И именно за такими людьми охотилась инквизиция – причем в Европе, которая с Транквилиумом не сопрягается! О чем это говорит?
– А вы сами знаете?
– Да нет же! Я лишь пытаюсь показать вам, что бесполезно искать рациональные объяснения. Игры богов… а также всяческого рода предания, легенды, искаженные и временем, и восприятием – культурный излом. Впрочем, одно рациональное объяснение у меня есть – только вряд ли оно нам добавит оптимизма.
– Объяснение чего?
– Всего происходящего.
– Я внимательно слушаю.
– Атлантов больше нет. Вымерли, перебили друг друга, ушли дальше – не суть важно. Остались лишь их… механизмы, магия, черт, дьявол… не знаю, как назвать. И постепенно вся эта машинерия приходит в негодность, портится, теряет настройку, изнашивается. Все.
– Хм… Получается, на Глеба Борисовича нам лучше не рассчитывать?
– Этого я не говорил. Но, как говорят в доме напротив, не следует класть все яйца в одну корзину. Этот молодой человек до сих пор оглушен упавшим на его голову наследством. И в то же время он – полубог, потому что может ощутимо покачнуть наш маленький мирок. С другой стороны – ему не с кем посоветоваться, ему никто не в силах помочь… это довольно страшно, согласитесь.
– Я понял. Итак, вы сказали: Вильямс, Крылов, ариманиты… Кто еще?
– Боюсь, что только я.
Наверное, Туров подсознательно ожидал увидеть именно это. А может быть, сказывалась контузия. Но он просто попинал сапогом железный цветок, в который превратился рельс, постоял на краю воронки, глядя вниз, в черное растрескавшееся зеркало. Не могло за двое суток такое озеро лавы – застыть. Но вот – застыло же…
Странно: взрыв и последовавший ураган почти пощадили скопившуюся на Плацдарме технику. Лишь десяток грузовиков да четыре танка, стоявшие вплотную к проходу, угодили в воронку и торчали, недорасплавленные, из камня. И другие, сосредоточенные у выхода на трассу: их буквально растерло о скалы. А что не растерло, то унесло. Километрах в четырех нашли корпус танка…
Считать не то, что пропало, а то, что осталось, напомнил себе Туров.
Главное – остались люди. Тысяча четыреста сорок один боец. А танки что? Танки – железо…
Так расплавить рельс! Присел, потрогал рукой. Брызнувшая в стороны – и мгновенно застывшая на лету сталь. Синее кружево…
Не бывает.
А до дому теперь – как до ближайшей звезды…
Огонь и холод.
Никаких поспешных действий, сказал себе Туров. Встал. Повернулся и пошел сквозь группу старших офицеров. Те расступились, пропуская.
– Что делать будем, товарищ майор? – как-то по-детски прозвучало сзади.
Он остановился. С усилием собрал мысли. Обернулся.
– Совещание в четырнадцать тридцать. Быть всем командирам подразделений. Что с вертолетом, Марченко?
– Связь держим, товарищ майор. Но разведка их пока не видит.
Единственный уцелевший вертолет сел где-то в степи. Две группы на БМД вышли на поиски. С помощью рации, установленной на высокой скале, связь поддерживалась и с вертолетом, и с разведчиками. Но между собой они общаться не могли, а тем более – не могли взять пеленг. По карте, по переданным описаниям ландшафта, выходило, что и те и другие находятся в одной точке…
– Жду всех в четырнадцать тридцать, – повторил Туров.
Первое, что она испытала, был дикий ужас: руки пусты! Где Билли?! Она закричала и рванулась, и темнота ответила немедленным ласковым прикосновением и шепотом: тише, леди, тише, все хорошо, ваши все здесь, все живы… Кто это? – Светлана вцепилась в успокаивающую руку. Марша я, Марша, откликнулась темнота, а ребеночек ваш здесь, спит весь, не будите его… Голос был низкий, гудящий. Внезапно поверив, Светлана вздохнула, расслабилась и уснула надолго.
Потом она проснулась уже в полумраке, Билли лежал рядышком и тихо сопел. Она обмерла от счастья и заснула вновь.
Третий раз ее разбудили шаги и приглушенные голоса. Было почти светло. Стараясь не потревожить Билли, Светлана приподнялась на локте.
Она лежала на прикрытом мешками сене под низким пологом из армейского зеленого брезента. Рядом спала лицом вниз женщина в белой косынке. За нею спал кто-то еще, а в ногах, там, где полог не касался земли, стояли носилки, а на носилках лежал синевато-белый Левушка. Он был жив: губы его быстро-быстро шевелились, будто он истово молился. И, увидев Левушку, Светлана вдруг начала слышать звуки: ржание лошадей, скрип колес, стоны, команды, окрики, крики…
Кто-то подошел к Левушке, наклонился, провел рукой по его лбу. Потом заглянул под полог.
Это был лейтенант Дабби.
– Наше место? – Сайрус, морщась от боли, повернулся к штурману Рейду.
– Примерно тридцать миль на северо-северо-запад от Белой Крепости, – сказал штурман, тоже морщась – от сочувствия к капитану. – По сетке координат…
– Не надо, – сказал Сайрус. – Ясно и так.
За трое суток шторма их унесло на север почти на тысячу миль. Заслуга ветров и течений… И вот – мертвый штиль на траверсе крупного неприятельского порта при полном отсутствии воды в котлах. Вообще вода есть: четыреста галлонов. Всего. На шесть часов экономического хода. В первый же день шторма сорвавшаяся с крепежа станина токарного станка разнесла вдребезги паровой конденсатор – и весь отработанный пар вылетал в атмосферу.
Дойти до Белой Крепости и интернироваться…
Или – тянуть, пока есть вода, выдавать экипажу по пинте в день на горло, и – ждать, ждать, ждать ветра…
По пинте в день. И еще по пинте, разумеется, в общий котел – на приготовление пищи. Хорошо, что нет зноя. Низкая облачность и туман по утрам. Совершенно нехарактерно для этих широт и в это время.
Фельдшер кашлянул за спиной:
– На сегодня достаточно, сэр. Нужно вернуть на место повязку.
– Сейчас, – сказал Сайрус.
Он еще раз попытался посмотреть на море, увидеть горизонт… Все расплывалось. Где-то по краям поля зрения прорывались четкие – преувеличенно четкие – куски изображения. Перед собой он видел мир будто через рифленое стекло.
Потом фельдшер мазал ему глаза холодной мазью, накладывал липкую плотную фланель, бинтовал… И Сайрус снова подумал, что всем был бы лучше, если бы идиот Хаксон умел стрелять.
(Две пинты воды на человека в день – о, Вильямсу и Кастелло это показалось бы верхом расточительства. У них было по две пинты до конца жизнию Вильямс обрадовался было, найдя в кобуре Сола вместо «эрроусмита» – полугаллонную флягу! Но тут же понял, что это не продление жизни, а всего лишь промедление смерти… Тем не менее, они шли, и шли, и шли – иногда по колено в пыли, цепляясь друг за друга, но вот шли же… без надежды выйти куда-нибудь. Будто бы в древнем заброшенном замке на берегу Агатового моря был старый проход, но Вильямс им никогда не пользовался и не имел представления, существует ли он еще… да и где его искать, этот древний замок?)
В штабе адмирала Виггелана, командира экспедиционного корпуса, было нервно и суетливо – как бывает в штабах только при внезапном и вынужденном отступлении. Отступления, собственно, не было, но появление в ближайшем тылу нового, неизвестного и, следует признать, неодолимо сильного противника на короткое время повергло командование в состояние, напоминающее банальную панику. И даже то, что противник этот уже две недели просто сидел на месте и ничего не предпринимал, странным образом ничего не меняло: снабжение действующих частей было затруднено, о разработке наступательных действий не шло и речи, а, как известно, морская пехота сильна наступлением, а отнюдь не обороной…
– Прошу, – адъютант, лощеный и тонкий (каперанг, презрительно подумал Алик, по три звезды, как на лучшем коньяке… ах, соскучился если по чему, так это по армянскому…), открыл дверь.
Алик вошел, почти небрежно отдал честь. Впервые за многие годы, проведенные здесь, он чувствовал в себе чистую и ясную, без всякого надрыва, легкость. Легкость и стремительность. Как в детстве: оттолкнулся, и лети. Наверное, убьют, думал он без страха и даже с любопытством.
– Ваше высокопревосходительство, инженер-майор Зацепин в ваше распоряжение прибыл!
Чистая, светлая, уютная горенка. Мягкий коврик на полу, похожий на стене, холодный камин с двумя фарфоровыми собачками на полке, оловянный чайник… карты на стене, портрет дамы в старинном бальном платье и с выражением вежливой скуки на лице… И сам адмирал: крестьянское курносое лицо, седоватый ежик, плечи рвут мундир, лапищи-лопаты: викинг, варяг, – бросает небрежно:
– Садитесь, майор. Это все правда?
Перед ним – записка из Генерального штаба, и Алик представляет себе, как он сейчас скажет: да что вы, адмирал, разве же такое может быть правдой? – сплошное вранье, – но, разумеется, ничего подобного не говорит, а подтверждает:
– Так точно.
Адмирал смотрит на него с долгим интересом.
– И все это при вас?
– Две шестиорудийные батареи уже со мной. Два боекомплекта. Кроме того…
Адмирал жестом приказывает ему молчать. Думает.
– Здесь сказано, что вы должны участвовать в разработке планов операций, проводимых с вашим участием. Что это значит?
– Я лучше других представляю характер оружия, его возможности. Поэтому сам буду выбирать позиции, направление огня…
– Однако же! Получается, что не вас мне придают, а меня – вам? Это ново.
– Я понимаю, это звучит диковато… – Алик почувствовал, что вспотели ладони. – Тем не менее, это будет значительно целесообразнее, если просто бросить нас под танки.
– И какими же вам видятся – в общих чертах – наши действия?
– На поле боя?
– На поле.
– Создание огненного мешка. Причем желательно в низине или хотя бы в ущелье…
– Понятно… А вы представляете, каких потерь это будет стоить?
– Да. Но поражение обойдется нам несравнимо дороже.
Адмирал встает. Алик тоже встает. Рядом с адмиралом он чувствует себя почти мальчишкой.
– Я получил приказ содействовать вам во всем, – говорит адмирал. – И не требовать при этом отчета. Ответственности же с меня никто не снимал… Надеюсь, вы понимаете, что это значит?
– Да, ваше высокопревосходительство, – выталкивает из себя Алик. Он действительно понимает, что это значит.
– Без титулов, майор. Мое имя Аристарх Аскольдович.
– Да, Аристарх Аскольдович. Я… вам не придется…
Рука у адмирала стальная.
– Зачем тебе это? – Брянко мрачно кивнул на рельс – лопнувший вдоль, с торца оплавленный причудливо, как вылитый в воду воск. – Вдруг он радиоактивный?
– Пленка не засвечивается, – Никольский качнул на ремешке поляроид, – значит, и нам не страшно. А вдруг что ценное узнаем?
– Ценное… Ценней, чем узнали, уже ничего не будет… – он пристукнул мокреца на щеке: лезут, гады, и сквозь сетку. – Штатники, говорят, ультразвуковой пугач против комара придумали, наши хотели купить – КОКОМ не позволил…
Он огляделся в тоске. Редкозубые щетинистые сопочки слева, ободранная бульдозерами красноватая пустошь справа, темно-стального цвета река и скалы над нею, оглаженные и блестящие, будто натертые ваксой. Неровный, как спьяну вычерченный, Становой хребет далеко позади. И – залитая стеклообразной массой воронка со стадион размером, и – никаких признаков того, что здесь было сотворено людьми… насыпь с рельсами обрывается, как обрубленная топором…
Движок мотовоза застучал, зафыркал, и пейзаж потек мимо, мимо, выплывая из-за спины и собираясь в точку, как на картинке из учебника, а потом мотовоз чуть вильнул задницей и въехал в длинную темную выемку, и все стало совсем другим. От двух эшелонов, накрытых здесь ударной волной, мало что осталось; солдаты в оранжевых жилетах и без них медленно ковырялись в обгорелом железном месиве. Хорошо, людей там было не так много, подумал Брянко, цистерны только да техника… Горело страшно.
Они миновали место катастрофы и вновь оказались под солнцем. Непонятно, как шла волна – здесь, например, уцелел даже фанерный ангар. А километрах в двух веером вывалило лес.
Как Тунгусский метеорит…
Полковник Валуев ждал их с нетерпением. Брянко подошел к нему.
– Виталий Евгеньевич, работы можно прекращать. Официальное распоряжение получите скоро…
Сигарету спустя они уже качались и подпрыгивали в воздушных потоках. На «Антоне» до Бадайбо, ближайшего приличного аэродрома, было два с половиной часа лета…
Олив проснулась. Было предощущение чего-то необычайно важного. А после пробуждения – возникло и ощущение чьего-то злого присутствия. Не поднимая головы и не открывая глаз, она осмотрелась. Повернула голову на подушке, бормотнула сонно…
Нет, палата пуста. Но присутствие не прекращалось. Олив осторожно перегнулась и заглянула под кровать. Серая тень таилась в углу, но не угрожала – просто сидела, и все.
Оттуда, из-под кровати, выбирались иногда чешуйчатые птицы, вырывали клочья мяса из икр, из рук, тянулись к лицу. Но это вечерами, ночами…
Нет, подумала Олив. Того, кто злой, еще нет. Он придет, но его еще нет.
Медленно открылась дверь. Не та, которая вела в коридор – белая, с черным глазком, – а та, которая всегда за спиной.
Олив села, набросила на плечи халат. Пушистый. Гостей, даже злых, стоит принимать именно в пушистом халате…
– Входите, господа! – сказала она громко.
Руки коснулись ее.
– Так сразу, да? – она стряхнула с себя черную волосатую лапищу. – Это не по закону…
Но тут открылась другая дверь – белая. За нею не было никого, долго не было никого, а потом резиново раздулись и заполнили собой весь проем две синие фигуры, гротескные, с огромными ногами и огромными ладонями, обращенными вперед, с отвратительно маленькими лицами. Но это были царь и царица, и потому Олив быстро встала, поправила волосы и сделала глубокий придворный реверанс, одновременно пытаясь оттолкнуть наглые щупающие где попало руки.
– Ваши величества, прошу вас, входите. Простите мой угрюмый вид…
Царь был сегодня в жемчужном жилете и голубой мантии, подбитой колонком. Царица оказалась мужчиной – почему-то все, входящие в эту комнату, делались снизу по пояс голыми – но Олив постаралась не обращать внимания на такую несообразность. То ли еще бывает…
– Л'хту занцар апо тринахт, хтомо си авмирг ма врахт! – подняв руку, провозгласил царь: он был пророк и поэт. – Грисда ур тринахт борку – альмирахт искиль ма тху!
Грозные чеканные строки повергли Олив в ужас. Они предвещали позор и смерть. Но нельзя было возражать царю…
– Да, ваше величество, – прошептала она, становясь на колени и опуская голову. – Так, как вы пожелаете…
Она стояла на зеркале, а по ту сторону зеркала была площадь, толпа, костер – и неумелый палач, мальчишка, пытающийся разжечь проклятый костер под дождем. Толпа давала ему советы, кричала, хохотала, и наконец даже она, привязанная к столбу, нет, к кресту, почему-то к кресту – даже она начала давать ему советы, а он ерзал и суетился, неумелый испуганный мальчишка, пытающийся казаться настоящим палачом…
– Такие дела, князь, – доктор Богушек развел руками. – Нам не пробиться к ней.
– А нет ли в ее безумии системы, Владимир Францевич? – князь в сомнении потер бровь.
– Система есть в любом безумии. Это разум бессистемен. Она не безумна, вот в чем суть проблемы. То есть… – он замолчал.
– Я, кажется, понимаю, что вы хотите сказать. Хотя сам я не улавливаю разницы…
– Нет, я о другом. Система, не система… Есть характерная деталь. Одна деталь, которая стоит системы.
– Слушаю.
– Дверь. Во всех ее экскурсах присутствует дверь. Она то и дело то перед ней, то за нею; то может пройти, то нет; и за дверью ее ждет то находка, то потеря… Но дверь присутствует всегда. Равно как и зеркало. Дверь и зеркало. Вот в чем интерес.
– Значит, вы принимаете наше предложение?
– Не давите на меня. Я обещал подумать, и я подумаю.
– Мы очень рассчитываем на вас, Владимир Францевич. Может оказаться так, что в ваших руках окажется судьба короны…
– Это меня и пугает. Калерию Вячеславовну посетим сейчас, или желаете перевести дыхание?
– Пойдемте сразу. Кстати, Глеб Марин знает, что это его мать?
– Может статься, что и не знает. Сам он о ней не спрашивал ни разу, а я ему в душу руками не лез…
Меррилендскую эскадру обнаружили на дальних подступах к Хармони второго августа. Известие это привез авизо «Заводной» третьего на рассвете, и в полдень палладийская эскадра вышла в море. Она насчитывала девять вымпелов: три новейшей постройки бронепалубных крейсера «Орлан», «Сарыч» и «Лунь», два старых, но прошедших переоборудование броненосца «Святогор» и «Черномор», легкий крейсер «Панголин» и три фрегата: «Ветеран», «Татарин» и «Яр». Полтора десятка мелких судов: корветов, сторожевиков, канонерок – должны были нагнать эскадру до наступления темноты.
Вторжения трудовиков на Хармони ожидали уже около года. Разведка доносила о ходе его подготовки. Поэтому, с одной стороны, их ждали – а с другой, когда ожидание растягивается на год, оно почти перестает быть ожиданием…
По плану, осуществлять оборону Хармони должны были пятнадцать боевых кораблей линейного и первого классов. Еще в апреле их столько и было. Потом – начались ремонты, отзывы на другие операции…
Под утро четвертого августа на северо-западе замечены были факелы над трубами пароходов и вспышки сигнальных прожекторов. Контр-адмирал Ухач-Огорович, более известный народу по прозвищу «Македон», скомандовал поворот и перестроение. Ветер дул попутный. Шли под парусами, нагнетая давление в котлах. В четыре утра, в первых лучах солнца, марсовые меррилендской эскадры заметили идущие наперерез чужие корабли. Адмирал О'Греди скомандовал полный ход и полную готовность.
Сражение началось в четыре пятьдесят пять.
В эскадре О'Греди насчитывалось восемь линейных крейсеров класса «Карнэйшн»: «Дэйлиа», «Лили», «Кризантемум», «Астер», «Лоурел», «Роуз», «Жасмин» и «Вайолит». Кроме того, имелись два фрегата: «Люпус» и «Агат», а также охраняемый ими конвой из шестнадцати вооруженных транспортов с десантом.
Считая только артиллерию главных калибров, стороны имели: шестидюймовых орудий: меррилендцы – восемьдесят, палладийцы – шестьдесят два; восьмидюймовых орудий: меррилендцы – сорок восемь, палладийцы – двадцать два; десятидюймовых: меррилендцы – ноль, палладийцы – двенадцать. По мощности разового залпа эскадра О'Греди превосходила эскадру Ухач-Огоровича почти вдвое.
Но Македон бил первым.
О'Греди шел походным ордером, отягощенный транспортами. Когда крейсера дали полный ход, между ними и транспортами неизбежно возник разрыв, по ходу боя все возраставший. Ухач-Огорович шел в бой двумя колоннами, уступом: «Орлан», «Сарыч», «Лунь» и «Панголин» составляли основную ударную силу, блокирующую голову неприятельской колонны, а три фрегата и броненосцы шли правее и на пять кабельтовых отставая, так что у наблюдателей О'Греди до последней минуты создавалось впечатление, что палладийские корабли выстроены в одну линию. И когда фрегаты увеличили ход и втиснулись между своими крейсерами и флагманом О'Греди, а громоздкие броненосцы оказались не вдали, не в хвосте длинной колонны, а совсем рядом, на фланге – сделать уже ничего было нельзя. Разве что выстрелить первым.
Но и этого меррилендский адмирал не успел. Залп фрегатов опередил его на четверть минуты.
Итак, получилось следующее: все палладийские корабли имели возможность бить из всех орудий, за исключением казематов левого борта; меррилендские могли стрелять только носовыми; лишь три-четыре меррилендских корабля могли вести достаточно эффективный огонь, прочие находились слишком далеко от палладийского строя. Таким образом, первоначальное двойное превосходство в артиллерии сменилось на соотношение примерно обратное: на каждые два палладийских снаряда О'Греди мог отвечать едва ли одним, да и то это соотношение менялось все более в пользу моряков Македона: уже через десять минут огневого боя флагман О'Греди «Дэйлиа» перестал отвечать огнем на огонь, окутался дымом и отвалил влево. Македон перенес огонь на «Лили»…
Три крейсера один за другим сгорели в фокусе вогнутого зеркала, составленного палладийской эскадрой. Капитан второго ранга Дамс, командир «Лоурел», сломал строй и повел корабль круто вправо, на тройку потрепанных фрегатов. За ним пошел «Роуз». «Жасмин» и «Вайолит» остались на прежнем курсе.
Палладийской эскадре тоже пришлось туго. На «Орлане» взорвалась носовая башня, два снаряда пробили цистерну с маслом и подожгли его, еще один – разнес рулевую машину, и теперь бронзовое перо руля перекладывала палубная команда, руками выбирая цепи. Матросы падали под градом осколков, на смену упавших приходили новые… «Лунь» лишился всех офицеров, огнем руководил мальчишка-гардемарин; башнями командовали мичмана; рулевой вел корабль сам, сообразуясь с собственным пониманием боя, «Сарыч» был истыкан во множестве мест, и потом, копаясь в его железных потрохах, инженеры качали головами: вот здесь на вершок прошло… здесь на полвершка… Лишь в конце боя он получил снаряд в машину, но это уже ничего не решало. «Панголин» медленно тонул, у него была две пробоины ниже ватерлинии, машины работали только на откачку воды, переборки сдавали. Но именно его восьмидюймовый снаряд поразил крейсер «Жасмин» в самое сердце – в пороховой погреб. Пламя вымахнуло до небес. С проломленным взрывной волной бортом корабль стремительно лег на борт и стремительно затонул. С него не спасся никто.
Короткая схватка «Лоурел» и «Роуз» с тройкой фрегатов и поспешивших на помощь им «Орланом» была короткой. И без того понесшие огромные потери, фрегаты не могли, казалось, оказать серьезного сопротивления только вступавшим в бой тяжелым крейсерам. Три попадания подряд восьмидюймовыми развалили пополам «Яр». Но сосредоточенный и точный огонь комендоров «Ветерана» и «Татарина» с короткой и неумолимо сокращающейся дистанции был не менее страшен: носовую башню «Лоурел» заклинило, снесло фок-мачту и обе дымовые трубы. «Роуз» получил полтора десятка попаданий с «Орлана», в том числе в котел и в машину. По инерции он прошел еще около мили и лег в дрейф. Тела ошпаренных моряков составляли жуткий его след…
Это был разгром. «Астер», избитый до полной неподвижности, и почти невредимый «Вайолит» спустили флаги. «Лоурел» уходил куда-то, дымясь, и никто не знает, что с ним случилось в конце концов. На горящие и неподвижные «Дэйлиа» и «Роуз» высадились абордажные команды. Сохранившие ход «Лунь» и «Татарин», ведя сторожевики и корветы, направились к колоннам практически беззащитных транспортов…
Минул полдень.
Этим же утром произошел другой морской бой, на этот раз бескровный. В проливе Картера, между островами Беллей и Волантир, старенькая, с изношенными машинами канонерка «Энн» попыталась перехватить идущий с необычайной скоростью парусник странного вида. Капитан канонерки в своем рапорте использовал обороты «как нам показалось», «возможно, что…» и прочие подобные; в действительности же он ясно видел (поскольку владел лучшим на флоте биноклем работы мастера Арфонса – с двадцатичетырехкратным увеличением), что парусник имеет два очень длинных и узких корпуса, соединенных широким аркообразным пролетом. Две мачты в форме буквы «А» были наклонены вперед; непривычного кроя паруса располагались под довольно большим углом к вертикали и сейчас, при ходе под крутой бакштаг, не только гнали судно вперед, но и выхватывали его из воды. Немало людей стояло на мостике, на пролете и на самих корпусах, опираясь на леера. В ответ на выстрел канонерки – бомба боднула волны кабельтовых в двух позади парусника – на корме его порывисто засверкало, и три секунды спустя цепочка пенистых столбов отделила канонерку от цели. И капитан каким-то внутренним чутьем понял, что не промахом это было, а предупреждением, и скомандовал лево на борт…
«Воланд» вошел в Срединное море. На борту его, помимо команды, было около двухсот пассажиров: молодых мужчин, русских и американцев, не понаслышке знающих, что такое танки. Безоткатные орудия, производство которых на Хармони лихорадочно осваивали весь последний год, прошивали на полигонах десятидюймовую кованую сталь.
Олив расчесывала волосы перед зеркалом, присматриваясь и повторяя движения той, другой Олив, которая стояла за стеклом. Потом та, за стеклом, тревожно замерла и прислушалась. Вздохнула, виновато развела руками, отложила гребень, кивнула на прощание и заторопилась к выходу. За дверью была длинная зыбкая лестница из неструганых досок, грязная и скрипучая. Лестница выводила к светлому четырехугольному отверстию непонятно в чем. Олив спустилась – ступени опасно прогибались – и вышла наружу. Белая, будто мукой обсыпанная, земля, непонятно чего развалины… Лишь черные столбы с оборванными проволоками стояли, как похоронные свечи в белом свадебном торте. Идти можно было только прямо. Зовущий голос – его не слышно ушами, но если распахнуть грудь… Серая лошадь выбежала из-за угла дома, висящего на струях застывшего дождя, мелко засемени, пошла боком, боком – и легла, дернула ногой… все. Что-то приподнялось над нею – невидимое, воздушное… так фокусник срывает со столика шелковый платок, так хозяйка убирает салфетку с пирога… Черный зверь с крыльями сжался для прыжка на месте мертвой лошади. Он был похож на гигантскую летучую мышь в крокодиловой коже. Олив вскрикнула – но нельзя было не идти, а идти можно было только прямо.
Она прошла мимо зверя – и долго чувствовала его прожигающий взгляд.
Башня впереди была такой: будто из узкой щели в стене выбирался человек, почти выбрался, и тут его застало окаменение. Вот рука… вот нога со вздувшейся от безумной натуги мышцами… вот плечо, шея. Лицо. Красивое лицо. Короткий нос с прямой спинкой, упрямый подбородок… Никогда не видела она этого человека. Второй, похожий на упавшую гранитную статую, до половины ушел в землю, преграждая дорогу. Она обогнула его, посмотрела назад. Это был Вильямс. Обросшего бородой, изможденного, с безумными глазами – она его все равно узнала. И был кто-то третий, черный всадник, два коня следом, – он приближался, но почему-то не был виден; но Вильямс, припавший ухом к земле, слышал его: жажда возмездия и решимость отразилась на гранитном лице, он приподнялся, камень его тела пошел трещинами…
…он приподнялся и в лицо Глеба уставилась бульдожья рожа револьвера не стреляйте полковник это я Глеб но все заволокло синим с пробелью дымом и тяжелый кусок свинца боднул его в грудь и все перевернулось и боль была такая что невозможно вспомнить пробило насквозь ломом и осторожно уложили на черт знает откуда взявшиеся носилки и повезли покачивая все плыло и не было сил вздохнуть и открыть глаза…
…будто удар грома, неслышный другим. Она даже оглянулась назад, но там не было ни туч, ни пушек. Отряд уходил в пустоши предгорий, где человека нельзя найти, если он этого не захочет. Билли всхлипнул, но не от того, конечно, что услышал гром, а – просто она слишком крепко прижала его к груди. И вот уже неделя – а эхо того грома будто бы так и прокатывается над головой.
– А что предлагаете вы? – спросил Новый.
Василий Васильевич помедлил.
– Приложить все усилия к выводу группы вторжения, – сказал он наконец. – Уничтожить технику, стереть следы своего пребывания. Очень медленно и аккуратно восстановить резидентуры. Сейчас мы действуем, не имея девяноста пяти процентов необходимой информации…
– Это сколько же вы тогда имеете? – махнул ладошкой Новый. – Пять процентов или девяносто четыре? Непонятно выражаетесь, товаришш генерал-майор, четче надо, внятнее…
– Вы меня не сбивайте, Михал Сергеич, я и сам собьюсь, когда время подойдет, – сопляк, подумал Василий Васильевич, со мной Ю-Вы так не говорил, а уж он-то был не тебе чета… да со мной, пацаном еще, Сталина за руку здоровался, понимал дело, а ты… – Сейчас, пользуясь тамошней смутой, не составит труда восстановить агентурную сеть. На это уйдет, по нашим прикидкам, полтора года. И уже после того возобновлять попытки влияния на ситуацию в целом.
– А пока, значит, признать свое полное поражение и быстренько уносить ноги, так, что ли, товаришш генерал?
– Так точно. Напомню лишь, что именно виртуозная операция по уносу ног стяжала Суворову Александру Васильевичу славу военного гения.
– Не надо нам тут демагогии, не надо. Военный гений, понимаш… Как много людей в полном курсе дел относительно группа «Буря»?
– Целиком и полностью – одиннадцать. Частично – около ста. По эту сторону. Там…
– Недопустимо много. И как же вы, бляди, сумели допустить такой провал? Как, я вас спрашиваю?
– Товарищ Генеральный…
– Тихо! Нет у нас теперь асимметричного ответа – ты это понимашш? Что – космические лазеры клепать нам, да? Так ты это полагаеш? Или – есть еще надежда? – тихо спросил Новый. – Есть надежда, генерал, а? Есть?
Василий Васильевич помедлил.
– Надежда есть, – сказал он. – Мыслей настоящих пока нет…
Теперь помедлил Новый.
Маскировочные мероприятия какие вами запланированы? Дезинформация какая?
– Атомный взрыв в мирных целях…
– Это хорошо. Это пойдет, это проглотят. Дальше: как вы собираетесь выводить группу?
– Через оставшиеся точечные проходы. Есть несколько в Магадане, это было бы приемлемо, но с той стороны расположен Порт-Элизабет, центр народной власти… может получиться нежелательная коллизия, даже столкновение, а это не в наших интересах. Сейчас расчищают старый проход на станции Ерофей Павлович, он ведет на пустынный берег. Собираюсь вывести через него. Технику, как я уже сказал, придется уничтожить на месте.
– Понятно… – Новый посмотрел на свои руки, как будто на ладонях у него была написана шпаргалка. – Вы, товаришш генерал-майор, посидите пока в приемной…
Даже тот день, когда Ю-Вы наподдал ему по сраке, не был так тяжел и томителен, как эти полчаса в красной приемной. Секретарь смотрел холодно. Потом сказал:
– Вы покурите пока, Василий Васильевич. На вас лица нет.
– Не курю, – Василий Васильевич похлопал себя по карманам. – Три года уже не курю, два и никому не советую…
– Это правильно, – сказал секретарь. – Готовится и такое постановление… Да, – он взял трубку. – Заходите.
Генеральный был в кабинете, как и прежде, один, но запах изменился. Где же они сидят, тайные советнички, подумал Василий Васильевич. А ведь сидят где-то…
– Значит, так, – сказал Новый, не предлагая сесть. – Группу «Буря» не выводить и принять все меря к тому, чтобы самостоятельно она просочится не смогла сюда, ясно?
Несколько секунд Василий Васильевич стоял ошеломленный.
– Как же так? Там же наши люди…
– Ничего с ними не случится. Пусть на новом месте обживаются, осваиваются. Те, кто опыт имеет, научит новичков, передаст, то есть… Пусть новую жизнь строют. Во-от. И тех, без кого здесь можно обойтись – тех тоже всех туда. Болтунов чтоб поменьшше, поменьшше… ясно вам или как?
– Ясно, товарищ Генеральный секретарь… Это приказ?
– Формалист ты какой, генерал. Понимай так, что приказ.
– Разрешите идти?
– Иди…
Василий Васильевич повернулся, но получилось так, что вместо него повернулась какая-то картонная бесчувственная кукла. Он заставил ее выйти из кабинета, закрыть дверь. Голова кружилась со звоном. Сейчас ударит, подумал он без страха. Кто-то подбежал, помог лечь. Чернело, летели звезды. Кислород, кислород!.. Медленно, опрокидываясь назад, назад – он погружался в далекий холод. Рука сама поднялась и попросила чего-то. Стальные жала слетались отовсюду. Трубки и провода, и много странных голосов, шепчущих не в такт. Пи-ип… пи-ип… пи-ип… Они смотрели в бинокль, а маленькая звездочка ползла по дикому небу. Щека к щеке…
Безумно хотелось жить.
– Такая диспозиция, товарищи, – Туров обвел глазами сидящих. Воздух в штабном автобусе был плотный и тревожный. Брянко, похоже, еле держался: белый и в испарине. – Если есть вопросы, задавайте.
Поднялся майор Баглай, высокий, бритоголовый, – командир разведроты. Туров начал, кажется, привыкать, что ротами здесь командуют майоры и подполковники, батальонами – полковники. Турову, с его майорским счастьем на погонах, было поначалу вроде как неловко.
– Товарищ командующий операцией, – начал он, и по тону его Туров понял, что вопрос он задает не от себя лично и не просто что-то уточняет. – Прошу разъяснения: кем именно отдан был приказ на ввод группы и кем отдается приказ на вывод ее?
– Приказ на ввод был дан мною, начальником Тринадцатого отдела Комитета госбезопасности, – сказал Туров. – Я нахожусь в прямом и непосредственном подчинении у Генерального секретаря ЦК КПСС. То есть… понятно. Приказ на вывод также отдан мною, и именно я несу за него полную ответственность.
– То есть с высшим политическим руководством он не согласован?
– Так точно.
– Тогда я прошу разъяснить, чем оперативно-тактическая обстановка сейчас отличается от таковой месяц назад? Почему мы без малейшего противодействия со стороны вероятного противника торопимся покинуть театр военных действий?
– Отличатся чем? Всем. Мы не можем обеспечит того, ради чего пришли сюда: приема людей и грузов с Большой земли. Без этого вся операция теряет смысл, а поэтому рисковать вами я не вправе. Я не намерен жертвовать хотя бы одним бойцом бесцельно, вы меня понимаете? Я уже не говорю о том, что снабжение группы становится также невозможным. Сейчас мы имеем около трех заправок горючего на машину и продовольствия на две недели. Удерживать территорию мы не в состоянии в силу нехватки последнего, проводить широкие наступательные операции – в силу нехватки первого. Без координации действий с командованием трудовиков мы не добьемся ничего, кроме ненужных трупов.
– Офицеры группы имеют на этот счет иное мнение, товарищ майор.
Вот тебя и назвали по чину, поставили вровень с собой…
– Я примерно представляю, в чем оно выражается, – очень спокойно сказал Туров. – И в определенном смысле я с вами согласен. В конце концов, именно я привел вас сюда, имея в виду конкретные цели. И я же принимаю решение вывести вас отсюда живыми и невредимыми – уже хотя бы потому, что знаю здешнюю обстановку и знаю этих людей… и знаю, что у вас жены и дети, черт вас всех побери, и потом, когда сложатся благоприятные обстоятельства, мы вернемся сюда и сделаем то, чего не сделали сейчас… а пока хватит с меня и тех двух дюжин, которых мы не вывезем уже никогда…
– Я о другом, товарищ майор, – дослушав его, продолжил Баглай. – Я думаю, что мы имеем достаточно сил и средств, чтобы прекратить здешнюю бессмысленную войну. И уже потом, сделав это – покинуть территорию, оставив о себе добрую память. Легче будет возвращаться, когда надумаем…
Знал бы ты, мальчик, каких сил и средств стоило эту войну раскочегарить, подумал Туров. Знал бы ты!..
– Не будем заниматься ерундой, – сказал он вслух. – И не потому, что это невозможно – хотя это именно невозможно! – а потому, что не менее бессмысленно, чем мой первоначальный план. Хотя бессмысленность эта и не столь очевидна… – Болтаю, подумал он. – Короче, приказ следующий: готовиться к маршу. Карты с указанием маршрута получите у начальника штаба. Протяженность маршрута по дорогам – пятьсот пятьдесят километров. Не исключено, что идти придется с боями. Хотя – хотелось бы этого избежать… Готовность – в десять ноль-ноль. Майоров Баглая и Демченко прошу задержаться…
Баглай был разведчик, а Демченко – пилот вертолета, а разведка сейчас стоила всего остального.
Красная линия на карте упиралась в заброшенный замок на высоком берегу Агатового моря, а по ту сторону это была станция Ерофей Павлович…
Корвет «Князь Сокальский», стоявший на якоре в тихой закрытой безлюдной бухте милях в двадцати к северу от поселка Хеллдор, был захвачен внезапной атакой на рассвете пятого августа. Стоял молочный туман, и часовые заметили лодки лишь после того, как на борт полетели абордажные кошки. Минута ожесточенной перестрелки – и разоруженные офицеры оказались запертыми в кают-компании, а матросы – в носовом кубрике. Может быть, сопротивление было бы гораздо более длительным, жестким и даже успешным, но сбивало с толку то, что нападавшие были не вполне обычны: на всех – маскарадные маски, на многих – клоунские балахоны и колпаки, кто-то просто голый, разрисованный с головы до пят… как драться с такими? Как драться с хохочущими женщинами в перьях? С лилипутами и горбунами?
Полчаса спустя замок щелкнул, дверь открылась, и в круг смущенных офицеров вошел Дэрин Фландри – веселый, энергичный, румяный.
– Господа! – возгласил он по-русски без малейшего акцента. – Я прошу прощения за этот небольшой инцидент – и прошу вас передать мои самые искренние и горячие извинения и благодарности Глебу Борисовичу. Счастливо оставаться. Можете нас не провожать.
– И кто вы есть на самом деле? – мрачно спросил капитан Стрыйковский.
– Леонид Самсон, к вашим услугам. Леонид Самсон – и даже можно добавлять «тот самый». А мистер Фландри умер, к несчастью… как раз сегодня сорок дней бедняжке, он очень страдал. Я предлагаю помянуть его душу.
– Вы бы не ерничали… – капитан, не сходя с места, как-то навис над лже-Фландри.
– Помилуй Бог! Я и не думаю ерничать! Дэрин был прекрасным человеком: честным, порядочным, целеустремленным, Он умирал у меня на руках и просил: вручить книги господину Марину, вручить ему книги… С последним вздохом вырвалось у него: «Книги!..» Я исполнил его волю… другое дело, что теперь мне приходится забрать собственный подарок, это не слишком порядочно, но я ведь и не Фландри, а Самсон, так что мне можно. Этот сундук – он ведь не имеет ценности сам по себе, а лишь помогает владельцу стать тем, кем он должен стать. Впрочем, мне пора. Еще раз – мои извинения…
Он выскользнул из кают-компании, а потом проследовал по коридору в сопровождении жутковатого эскорта: огромного горбуна с руками до палубы и угольно-черной, блестящей и тонкой, будто вытянутой из расплавленного стекла, женщины под подволок ростом, одетой лишь в патронташ и кожаный пояс с десятком узких ножей к ножнах.
– Во! – гулко изумился боцман Чижик. – Бабу ваксой обмазали. Ваше благородие, зачем?!
– Водятся такие, – сказал капитан. – В Мерриленде, в горах, на юге – целые, говорят, деревни таких. Игра природы…
Бойки с орудий скручены, прицелы сбиты. Кабестан заклинен, шлюпки качаются грустно, как селедки на крючке: половина талей обрезана. Пахнет угольным дымом: где-то в тумане нападавших дожидается пароход…
Из каюты Глеба было вынесено все, включая салфетку со стола. Вместо салфетки лежал конверт с надписью: «Господину Марину лично. Прочих просим не беспокоиться»
И – воткнут длинный узкий нож…
Матрос Иванько, получивший удар абордажной саблей в живот, умер два часа спустя. Остальные раненые, числом шесть, тихо лежали в лазарете. Ошеломление не проходило.
Глеб пришел в себя среди ночи. Тупо болела грудь, плечо, в теле царила слабость, но голова была ясной. Впервые, может быть, за много месяцев, тут же усмехнулся он. Небо вверху слабо светилось, как-то особо пах воздух. Пыльный мир… Он попытался приподняться – боль выстрелила от горла к солнечному сплетению. Стало дурно, мутно. Глеб осторожно вернул себя в прежнее положение.
Итак, пыльный мир…
Очень ясно помнилось и понималось все: как она гнал коней, перепрыгивая из реального мира сюда и назад, зная, что катастрофа уже произошла, что уже ничего не спасти и никому не помочь… но необходимо было своими глазами увидеть, как это выглядит. И когда он увидел вдруг в пыли цепочки следов… О, как он шел по этим цепочкам, угадывая, что делали эти люди, как друг на друга смотрели и что говорили. Идти было трудно, потому что громоздились скалы и зияли пропасти, и еще слишком много сил уходило, чтобы находить воду и траву коням. На исходе восьмого дня пути он настиг, наконец, их – черных, измочаленных, лишившихся рассудка людей. И один из них выстрелил в него и попал…
Он помни, что узнал тогда этого человека, а вот сейчас не мог вспомнить, кто же он…
Тогда еще небо нервно мерцало, и он лежал, зажимая рану рукой – и вдруг полосы и пятна на небе сложились в лицо Олив. Страдание и порыв были на этом лице… потом все ушло в темноту.
Однако те люди, похоже, пришли в себя. Он вез воду, много воды, и ее хватило, чтобы вернуть их из безумия. По крайней мере, все до сих пор были живы – а прошел не один день.
В первую очередь, жив был он сам: жив, перевязан, уже в сознании…
И, услышав, наверное, что он не спит, не в обмороке – привстал один из носильщиков. Они несли его на руках последние дни: видимо, лошади погибли от жажды…
– Эй, – тихо позвал он. – Ты меня слышишь?
Это была английская речь со странным акцентом.
– Слышу, так же тихо отозвался Глеб.
– Полковник, проснитесь! – заорал тот. – Он пришел в сознание!
– Глеб! – раздалось с другой стороны. Глеб медленно повернул голову.
На него в упор смотрел полковник Вильямс – и, не стесняясь, плакал.
Остров Тихий – равнинный, зеленый, со множеством укромных бухточек, к красновато-желтым песком пляжей, – казался воплощением земного рая. Известно было, что является он частным владением и весь, с населением и зверьем, принадлежит графу Добротворскому, крупнейшему землевладельцу Палладии. «Санфлауэр» шел на юг, держась милях в трех от линии берега. Сайрус стоял на мостике, слушал штурмана. Повязку ему снимали на два часа в день. Видел он уже несколько лучше, боли почти не чувствовал – но фельдшер честно сказал, что острота зрения потеряна безвозвратно и что большим счастьем будет, если все вот так и останется: иногда некоторое время спустя начинает мутнеть роговица…
– А вот и речка, – сказал штурман неуверенно. – Да! Ясно вижу устье реки, сэр!
– Командуйте, лейтенант, – сказал Сайрус. – Считайте, что меня на мостике нет.
На «ты» они перешли как-то незаметно для обоих – обратили внимание уже потом, спустя время, и даже удивились, как естественно это произошло. Лев выздоравливал, хотя и медленно: новые его раны, от камней и щепок, были обширны, но неглубоки. Ах, как сражался он тогда, перед лицом смерча, за право получить эти раны!.. Светлана засмеялась про себя. Благодаря Левушке она отделалась двумя черными кровоподтеками: на бедро и повыше бедра. А Билли вообще остался без царапины. Вот он, катится по лугу колобком наперегонки с Софти, безобразным псом грязно-белой масти и породы двортерьер, больше всего на свете обожающим подкрасться тихо или внезапно наскочить – и облизать все лицо. Эти двое, маленький человек и огромный пес, подозрительно быстро нашли общий язык…
Лейтенант Дабби не посвящал ее, понятно, в планы своих действий. Отряд совершил марш на восток и находился сейчас милях в пятнадцати-двадцати от восточного побережья Острова. Светлана знала только, что населения здесь очень мало и что палладийская армия сюда не приходила, да и не стремилась.
Что тогда здесь делали партизаны?..
– А о каком Марине ты сказала, что он твой брат? – спросил Лев, тоже глядя на резвящихся на лугу. – Я слышал эту фамилию. Но ведь братьев у тебя, насколько я знаю, нет?
– Не могла же я сказать, что он был моим любовником, – пожала плечами Светлана. – А где ты эту фамилию слышал?
– Там, у себя…
– А-а…
– Знаешь, я все жду, когда ты начнешь меня расспрашивать: кто я, чем занимаюсь… и прочее. Ведь я же тебя тогда чуть не…
– Я обратила внимание.
– Всякая женщина…
– Я не всякая, к сожалению. От этого мои проблемы. А относительно тебя – все и так ясно. А если что не ясно, так просто не хочется узнавать. Как не хочется, например, снова встретиться с Глебом.
– Он обидел тебя?
– Нет. По крайней мере, в обычном смысле. Просто мне было очень больно, когда я поняла, что – все. Что больше ничего не будет. И я боюсь повторения этой боли… Ладно, будем нелогичными. Тогда, в восемьдесят третьем – что ты делал в том доме?
– Закрывал проход. Через этот дом бредуны проходили к нам. Приносили подарки…
– А дядюшка Лоуэлл просто попал под горячую руку?
– Да нет, что ты. Это был агент бредунов, один из самых-самых…
– Это – точно? Ты не ошибаешься?
– Абсолютно точно. Я видел своими глазами, как он принимал тех, дары приносящих…
– Так ты можешь… проникать в тот мир?
– В общем, да. Я могу находить проходы. Я скаут.
– Здорово. А вот Глеб умел перемещаться без всяких проходов.
– Я знаю. Правильнее сказать, он умел создавать разовые проходы. Таких, как он, называют сквозниками, пенетраторами…
– Таких? Их что, много?
– Что ты. Единицы. В нашем ведомстве был один, да и тот погиб. По глупости: начал чистить револьвер, а разрядить – забыл…
– Как его звали? – вздрогнула Светлана.
– Игорь Павлович… Да нет, ему было за шестьдесят. Твой Глеб сейчас служит в ведомстве князя Кугушева, это Департамент охраны, а я – у контр-адмирала Сахновского, военная разведка. У Глеба свое подразделение, он там царь, и бог, и воинский начальник… Не знаю, чем именно они там занимаются. Будто бы намерены нанести поражение бредунам на их же территории. И будто бы – уже нанесли…
Светлана хотела что-то сказать, но замерла. Знакомый и жуткий механический клекот донесся откуда-то – справа, слева?.. Она вылетела из-под крон, чувствуя себя и Билли крошечными медленными жучками на темном стекле, сгребла детеныша в охапку и метнулась обратно. Навстречу ей из-за леса косо вывалилось чудовище, сверкнуло глазами, пронеслось с грохотом… Не веря себе, Светлана остановилась и посмотрела чудовищу вслед. Каким-то невероятным усилием зоркости и памяти она сумела увидеть и узнать. Различить в бледном пятне за бликующим стеклом черты лица…
Это был мистер Пэтт.
Туров даже оглянулся и попытался увидеть еще раз ее, женщину с ребенком на руках. Что-то смутно знакомое и даже тревожное мелькнуло и пропало. Лишь много позже, глубокой ночью, устраиваясь кое-как на жесткой койке постоялого двора в небольшом полувымершем поселке с гордым именем Кастл-Маунт, он вспомнил вдруг эту женщину и даже не то чтобы узнал – седьмым, восьмым чувством проник, кто она такая. Жена Сайруса Кэмпбелла, лорда Стэблфорда. Любовница Глеба Марина – и, весьма вероятно, мать его ребенка…
Он даже сел в кровати. Но ничего сделать было уже нельзя.
Передняя машина остановилась, окутываясь пылью и дымом. За нею, громоздясь, пристраивались остальные. Хорунжий Громов с трудом сдержал заплясавшую кобылу: «Тихо, Зорька, тихо…» С передней машины ловко соскочил высокий человек с пятнистой форме и быстро пошел к казакам, отмахивая рукой.
За спиной зачпокали затворы, громов сказал через плечо:
– Отставить, робяты. Без нервы, ясно?
Сам – соскочил с седла и пошел навстречу пятнистому, придерживая шашку.
– Майор Баглай, – сказал пятнистый спокойно, поднося руку к голове, к мягкой бескозырке без околыша. – Командир разведывательной роты.
– Хорунжий Громов, – лихо и небрежно отсалютовал Громов. – Командир заставы.
– Не проводите меня к своему начальству, хорунжий? – спросил Баглай. – Надо бы как-то миром все уладить…
– Миром был бы в самый раз, – согласился Громов. – Верхами ездите – или все более на железе?
– Больше на железе, – сказал Баглай. – Но и верхами можем – как без этого?
Поднятый внезапной телеграммой (телеграф при трудовиках работал с перебоями, судорожно, но – работал), Виктор Пигулевский, он же Виктор Виндам, последние полгода – начальник тюрьмы Свитуотера, самого большого города на восточном побережье Острова, – начал немедленно готовиться в дорогу. Он знал, что этот час придет, поэтому все основное всегда было под рукой.
В Свитуотере проходы были, но использовали их редко, поскольку Свитуотере сопрягался с китайским городом Аньда. У Пигулевского, да и не только у него, всегда вызывало изумление, почему сверхтекучие китайцы не просачиваются в Транквилиум? Казалось бы, чего проще… Но китайцев, как и вообще азиатов, здесь было по пальцам перечесть. Феномен, не имеющий достойного объяснения… Идти через Китай было долго и муторно, проще – здесь доехать до Тринити и перейти в Благовещенск.
Поезда ходили только воинские и какие-то «специальные». Как раз такой и готовился к отправке, когда Пигулевский, потрясая своими пасскардами и пауэрбэджами, налетел на вокзального «мастера» и принудил его к сдаче. В результате отправку поезда задержали, к неудовольствию двух профсоюзных шишек, то ли везущих какой-то груз героям-фронтовикам, то ли, скорее всего, намылившихся вывезти какое-то добро из прифронтовой полосы. И к Пигулевскому они до поры относились прохладно – но когда узнали, что он участвовал еще в первом восстании мастеровых и матросов в Порт-Элизабете, оживились и частично приняли его в свои ряды.
Тринити кишел армией. Похоже было на то, что части стоят друг на друге в несколько слоев. Пехота, морская пехота, кавалерия, железнодорожники… Смотреть на это было, с одной стороны, тягостно, а с другой – странным образом грело. Пигулевский давно заметил за собой, что втайне сочувствует палладийцам. Пусть они там и монархисты-черносотенцы-крепостники – но одной крови, ты и я… Он знал, что это неправильно, но ничего не мог поделать с собой. Вот эти два жлоба: они мне что, роднее?
Шептались о гибели эскадры адмирала О'Греди. Сейчас все узнаю, подумал Пигулевский.
Нужный дом еле нашелся. Двери выбиты, в окнах ни единого стекла. На втором этаже кто-то жил: валялось тряпье. Он дошел до черной лестницы, спустился вниз. Медным ключом, хранившимся у него всегда, отпер заднюю дверь. Открылась она с трудом: по ту сторону было по колено светло-серой тончайшей пыли. Загребая ее, спотыкаясь, плюясь и кашляя, он пересек двор и вышел на улицу. Здесь пыли было хоть и не по колено, но по щиколотку наверняка. И – никаких следов… У разбитой витрины аптеки он остановился, перебрался через прилавок и прошел в служебные комнаты. Лестница, прислоненная прежде к стене, упала и еле угадывалась под пылью и плоскими листами пепла от сгоревших газет. Он поставил лестницу на место, поднялся к потолочному люку. На чердаке пыли было не в пример меньше. Пигулевский дошел до другого люка, открыл его. Там была нормальная, ничем не захламленная комнатка: столик, три стула, кушетка. Служебное помещение КГБ на вокзале в Благовещенске. Он спускался, когда дверь открылась.
– Майор Пигулевский? – спросил тот, кто вошел первым – их было двое. – Здравствуйте, с прибытием. Лейтенант Зайцев, лейтенант Проценко. Поручено вас встретить.
– Что-то случилось? – насторожился Пигулевский. Тон у лейтенанта Зайцева был приветливый, но напряженный.
– Ничего не случилось. Имеем приказ генерал-майора Скобликова поступить в ваше распоряжение.
– Ого! Значит, командует опять он?
– Так точно.
– Понятно… – Пигулевский опустился на стул. – Ладно, ребята. Раз уж вы такие лейтенанты, то раздобудьте мне пристойный билет до станции Ерофей Павлович. Не тряся удостоверениями, естественно.
– Сделаем, товарищ майор, – Зайцев улыбнулся. – У меня корочки железнодорожника есть… – он сунул два пальца в карман, извлек темно-зеленое удостоверение и развернул его.
Пигулевский непроизвольно устремился взглядом на документ, где все было по форме, только вместо фотографии изображен был огромный член, – а в это время второй лейтенант сделал короткое движение – и Пигулевский ослеп от белой вспышки в затылке. Лейтенант поймал его за плечи, рывком посади прямо и в два приема – с первого раза соскользнула рука – свернул ему шею.
Расшифровав депешу, Кондратьев надолго задумался. Означать это все могло только одно: оперативная активность сводится на ноль, следы подчищаются. И – ликвидируются свидетели…
По-настоящему в это не вверилось, однако – вот он, приказ. Отданный пока что ему. Попытки проникновения на территорию СССР пресекать решительным образом, огонь открывать без предупреждения. То есть: любой идущий сюда из Транквилиума должен быть уничтожен. Та-ак. Круто берете…
В теневом Магадане был мотоцикл, пронесенный в свое время по частям и собранный. Двое суток Кондратьев носился по запыленному донельзя городу и сжигал все открытые и латентные проходы. Кокаин попадал в нос, в легкие – он не чувствовал времени, не терял сил; был азарт и погоня за самим собой.
Когда он вернулся домой, Тоня была уже там – с полураспакованным чемоданом.
– Только попробуй выгнать, – сказала она грозно и жалобно.
– Выгнать? – он все еще внутренне звенел от наркотика. – Тебя – выгнать? Не дождетесь! Слушай, Тонька, ты вот хотела отсюда уехать…
– Хотела, – изменившимся голосом сказала она.
– Тогда – прямо сейчас. Я не знаю, понравится ли тебе там, но мне все равно придется уезжать, потому что здесь меня убьют.
Она не спросила – кто убьет, за что. Стала бросать вещи в чемодан – молча, закусив губу.
Они прошли через последний оставшийся проход, и Кондратьев сжег его за собой. Тоня была потрясена и напугана. Он вел ее за руку и изумлялся, какая эта рука тонкая.
В Порт-Элизабете был вечер, шел дождь. Они стояли на заднем дворе почтового склада.
– Юра, где мы? – прошептала Тоня.
– Дома, сказал он.
В Коммерческой гавани был пустынно. Многие дома стояли забитые. Хлюпало под ногами. Кого-то негромко били в переулке. В дверь под светящейся тигриной маской они вошли. Тоня опустилась на краешек стула, Кондратьев подошел к стойке.
– Добрый ли вечер сегодня, папаша Стив? – спросил он одноглазого, в черном платке и с серьгой в ухе, трактирщика.
– Вечер как вечер, – неприветливо откликнулся тот. – Пиво берите, пиво хорошее, а из еды – только фасоль.
– Я ищу Черного Тигра, – сказал Кондратьев.
Столы для матросов накрывали во дворе, для офицеров – в зимнем саду. Сайрус в жизни не видел таких зимних садов. Управляющий, Готтлиб Фридрихович Берг, несколько суетливо развлекал гостей. Велеть ему сплясать «казачка» – спляшет, подумал Сайрус и скривился от неодобрения к себе.
Не стоило смеяться над господином Бергом. Он привез откуда-то старушку-травницу, и та в два дня не то чтобы до конца – но хорошо подлечила глаза Сайруса. Господин Берг организовал доставку воды из каких-то особо чистых родников, и теперь Сайрус мог быть спокоен за котлы. Наконец, господин Берг кормил и поил весь экипаж – и как кормил! Взять этот обед: холодная поросятина с хреном, грибной суп, гренки и маленькие пирожки с зеленью, разварная рыба-парус, молодой картофель с маслом, крабовое суфле, жареные под гнетом куры, ягодный пунш, мороженое…
И – вовсе не потому, что боится пушек крейсера! Он и помыслить не может, наверное, что эти вежливые моряки могут вдруг ни с того ни с сего начать стрелять по живым людям. Нет, просто – такой характер…
А после обеда, присаживаясь выкурить трубочку с гостем, управляющий непременно вновь заведет разговор об интернировании. Разве может быть война между разумными людьми, скажет он. Его сиятельство граф Никита Семенович настоятельно предлагает свое гостеприимство, вот опять от него письмецо привезли. Куда вы пойдете, зачем? Сумятица кончится сама…
Милый, милый господин Берг! Ах, если бы так легко: доброй кухней, добрым табачком, добрым словом – хоть что-то решалось… Знаете, как это было? Меня вывели на задний двор тюрьмы. Без мундира, со связанными руками. Стояла пьяная матросня с винтовками. Я подумал: все. Но получилось еще страшнее. Вывели старика и молодую женщину с ребенком на руках. Потом притащили подростка. Он был избит так, что не мог ходить. Старик поддерживал его. Женщина кричала, чтобы не трогали детей. Матросы начали палить – беспорядочно, не целясь – и долго убивали этих четверых. Потом мне сказали, что это была Дайана Аллен, жена мятежного – или сохранившего верность присяге? – контр-адмирала, его дети – и брат отца. Все родственники. Нашли, не пощадили. И объяснили очень доходчиво, что то же самое будет и с моей Светти, с Биллом, с Констанс, с племянниками… Понимаете, даже сестре, которая мне сделала очень много плохого, даже племянников, которые… впрочем, это неважно… я их не могу отдать. А что касается жены и сына… не знаю, поймете ли вы меня…
Поймете, конечно.
Все, что угодно, кроме плена.
Живые голоса высоких дородных девок летали за оком…
Каждое утро и каждый вечер он делал очередную попытку вернуться, и неизменно – вязкая, тошнотная, убивающая всякую отвагу боль отбрасывала его назад, и оставалось только лежать, сжав до скрежета зубы, слушать, как остывает сердце, и смаргивать капли пота и слез. Рана была плоха, гноилась, перевязывать было практически нечем: от рубашки Дэнни, годившейся на бинты, уже почти ничего не осталось. От них самих почти ничего не осталось: два скелета тащили третьего. Роняли, падали сами, поднимались, тащили. Падали, роняли…
В какое-то утро – тело исчезало, быстро и неодолимо, но дух, освобождаясь, обретал особую, неведомую до сих пор ясность – Глеб вдруг ощутил себя просто умирающим солдатом, который точно знает, что враг разбит, но сам умрет прежде и не увидит торжества… он был самым простым солдатом, вчерашним школьником, убитом на высоком мосту – и никакие роковые знания не отягощали его, никакая миссия не ждала, никто не возлагал на него надежд, и даже мать и отец не заплачут о нем, разве что нежная женщина – но и она чужая жена, она утешится…
– Полковник, – позвал он. Голос слабый, но чистый. – Полковник, мне надо сказать вам несколько слов.
– Да, сынок, – лицо Вильямса, опрокинутое, склонилось над ним.
– Если я умру, я хочу, чтобы вы знали…
– Ты не умрешь.
– Чтобы вы знали. Я торопился остановить вас. Нельзя было… сжигать. Теперь придется…
– Почему – нельзя?
– Это был не только проход. Еще и… вентиль на трубе…
– Какой вентиль? О чем ты?
– Трудно объяснить. Но вода теперь перестала уходить из Транквилиума. Понимаете? Вода. Бассейн с двумя трубами.
– Так. Это точно?
– Да.
– И что же теперь?
– Придется… сжигать вторую трубу.
– Где она? Ты знаешь?
– Да. Над островом Николса. На высоте… тысячи футов. Понимаете?
Кто-то судорожно вздохнул.
– Все связано… вот так, – Глеб сплел пальцы. – Я не решился бы… сам. Спасибо.
Вильямс сказал что-то, длинное, короткое – Глеб почти не слышал. Сладкая волна приподняла его, качнула. Голова запрокидывалась все сильнее, ноги всплывали. Он зашарил руками, пытаясь удержаться.
Волна откатилась, оставив его на песке.
Кто-то шел: синий струящийся силуэт на серебряном фоне.
На миг показалось: Юдифь с головой Олоферна и мечом в руках.
Потом мигнуло. Тощий старичок с посохом и фонарем приблизился к Глебу.
«Лишь одиночество не предаст тебя», – сказал он, останавливаясь.
«Тогда я предам его, – ответил Глеб. – Я уже научился предавать.»
«Да ну?» – старичок старательно изобразил удивление.
Глеб отвернулся.
«Ты помнишь историю принца датского? – старичок обошел его и снова оказался перед глазами. – Ему явился призрак убиенного отца и повелел отомстить… Конечно, помнишь. Так вот: один принц принял все за чистую монету и пошел крушить и ломать. А другой – призраку не поверил, женился на Офелии, через десяток лет взошел на трон… А третий – вдруг увидел странные блики у стены, бросился туда: в нише стоял волшебный фонарь, а актер-чревовещатель изображал речь покойного короля. И изумленный принц, забыв о мести и об Офелии, принялся изучать этот волшебный фонарь… Кто из них предатель?»
«Но ведь отца-то убили.»
«Не совсем – и ты это знаешь.»
«Мне нечем проверить это знание. Разве что – умереть самому.»
«Это был бы слишком простой выход. А простые выходы ведут в тупики.»
«Выходы бывают только простые, – приподнялся Глеб. – Сложный выход – это просто череда тупиков.»
«Разумеется, – тут же согласился старичок. – Это всегда так. Допустим, наша вечность – это всего лишь мельчайшая пылинка времени какого-то другого мира. Но и их вечность – мельчайшая пылинка времени нашего… Любая проверка бессмысленно, ибо кто проверит проверяющего?»
«Я все равно ничего не пойму, – сказал Глеб. – Чем больше я узнаю, тем меньше понимаю, что нужно делать.»
«А представляешь, каково творцам? Их знания не в пример огромнее. Должно быть, поэтому они ничего и не делают.»
«Но – зачем тогда все? Зачем нужен я? Только чтобы видеть и оценивать чужие промахи?»
«Каждый человек задает себе этот вопрос…»
«Ты можешь отдать мне свой фонарь?»
«Прими.»
«Благодарю тебя, отшельник.»
«Будешь искать Человека?»
«Видимо, да…»
Мир раскололся, объятый молниями. Глеб открыл глаза. Огромный человек, воздев кулаки к небу, орал проклятия. Из последних сил, перекатившись на бок, Глеб изогнулся и посмотрел вперед. Там, на границе видимого, возвышались стены и башни. И – белые струйки пламени вились над ними, поднимаясь все выше, выше…
Был какой-то провал, потому что Глеб буквально в следующую секунду стоял, обхватив руками шеи своих спутников, и все они вместе смотрели, не отрываясь, как тают и падают внутрь себя истонченные огнем башни. Быстро темнело вокруг, языки огня становились багровы. Будто кто-то проснулся и заворочался в теле Глеба – пальцы судорожно сжались, руки напряглись, изогнулось туловище… Боль была дикая – но где-то в другом теле.
Прежде чем окончательно исчезнуть, сознание отметило запах мокрой травы и ледяное прикосновение ветра ко лбу – и, проваливаясь в черный колодец беспамятства, он понял, что сумел, наконец, вернуться.
Он удержался и не упал, не покатился кубарем, а каким-то чавкающим рикошетом, не задерживаясь, слетел – с камня на камень, и еще, и еще – вниз, к воде, перепорхнул на другой берег и успел, успел, успел! – исчезнуть за деревьями, и пущенная вдогонку очередь гулко, как в бочку, ударила в дубовый ствол. Теперь все, теперь не догнать… Легкие жгло огнем.
Потом была еще одна минута настоящего страха – когда бежал по открытому месту к вертолету. Ротор крутился, Демченко махал рукой, а прапор за пулеметом зорко всматривался во что-то там, за спиной, за открытой беззащитной мягкой огромной спиной… Его втянули в дверь, и вертолет тут же прыгнул вверх и завалился, а пулеметчик дал длину, на пол-ленты, очередь… Зацепило, товарищ майор? – второй прапор, Костя, помог Турову сесть. Херня, в мякоть. Разрезали рукав. Прошило подмышку. Костя перевязывал, Туров кряхтел. Засада? – перекрикивая турбины, крикнул Демченко. Или что? Это наши, крикнул Туров в ответ. У Кости побелело лицо. Нас предали, ребята! – Туров вдруг понял, что его трясет. Нас начисто предали!..
Лес визу сменился полями. Красно-желто-зеленое лоскутное одеяло, накинутое на оглаженные холмы.
Хвостатая тень дракона…
Когда проехали мили три, Лев вдруг остановил пони и долго сидел молча и неподвижно. Начинался четвертый час ночи; небо справа становилось полупрозрачным. Светлана ждала.
Слева сонно дышал лес. Ворохнулась большая птица, упала отяжелевшая шишка, заскрипел от старости ствол. Совсем далеко хохотнула сова. Потом – закричал пронзенный когтями зверек. Испугавшись, лес замер. Смерть бродила на мягких лапах.
Потом Лев тронул поводья, и пони потрусил дальше. Дорога едва угадывалась впереди.
– Хотел вернуться? – спустя какое-то время – уже светало – спросила Светлана.
– Да.
– Из-за… тех?
– Да.
Несколько дней назад в отряде Дабби объявились эмиссары из Порт-Элизабета. Вместе с ними и еще на следующий день двумя обозами подвезли оружие, патроны, а главное – несколько сот комплектов палладийского обмундирования. Дабби ходил мрачный. Сегодня ночью он растолкал Светлану и, приложив палец к губам, велел идти за собой. За линией постов их ждал уже Лев – на крошечной двуколке, запряженной пони.
Билли бормотнул во сне и куда-то побежал. Мама!.. Открыл глаза, тут же закрыл и вцепился ручками.
– Спи, хороший мой, спи…
– Там двое – из моих клиентов, – сказал Лев. – Был бы я без дырок – вернулся бы…
– Бросил бы меня?
– Я ведь присягу принимал…
Светлана промолчала.
Утром они постучались в ворота небольшой фермы в предгорьях.
Кто я для него, подумала Светлана смутно. Хромота на вторую ногу… Пожилая женщина в сером платье с передником, в черном чепце – открыла дверь. Лев тихо говорил, что-то показывал, не выпуская из рук. Женщина измерила взглядом его, ее, прищурилась на Билли – Светлана чуть повернулась, прикрывая малыша телом. Ведьма…
Их накормили во дворе под навесом и с собой дали небольшой узелок.
Как ни удивительно, офицеры группы восприняли сообщение о предательстве если не спокойно, то по крайней мере как нечто ожидавшееся. Чуял я гниль, сказал Баглай, с самого начала гнильцой тянуло… Списали нас, гниды, скрежетнул Никольский, прав был Алька Величко, а, Степа? Да что мы, не найдем, где выйти? – почти растеряно сказал Брянко, – ерунда какая: проход найти… Эх, Андрюша, нам ли жить в печали, нам ли жить… – Никольский взъерошил ему волосы. Ну, найдем мы проход – дальше-то что? Брянко вздохнул – и вдруг замер, уставившись строго перед собой. Дошло…
И будем мы без вести пропащие, сказал кто-то и подчеркнул, если не врубился кто: пропащие.
– Товарищи, – обратился Туров к командирам, – прошу осветить личному составу обстановку такой, какая она есть, ничего не смягчая. Каждый должен понять, переварить… Но – выход найдется. Один на всех или…
– На территории Союза они проходы закроют, – сказал Никольский. – А вот…
– Денис, – сказал Туров и накрыл его руку своею.
Его внесли в дом.
– Какой счастливый день сегодня, – говорил рядом скрипучий женский голос. – Годами никто не заходит, а сегодня уже вторые гости дорогие. Кладите сюда. Робинсон, грей воду. Нужно будет горячей воды. Господи, зачем я тебе жаловалась на то, что не с кем словом перекинуться? Робинсон, как твое мнение, тот утренний джентльмен не был врачом? Он ездит на такой же двуколке, что и покойный доктор Китченер. Хотя – какие сейчас могут быть врачи… Вдова его близкого друга, так мы и поверили, Робинсон. Смотрела на него, как кошка. Всегда видно, кто есть кто. Еще и с ребенком. Мальчик хороший, но жизнь у него будет скверная через такую мать. Разве порядок женщине с ребенком ездить по пустошам с посторонним мужчиной, пусть он и офицер и джентльмен? Может быть, он все-таки умел врачевать? Или она. Робинсон, до чего мы докатились, женщины стали разбираться в ранах, это ужасно. До чего мы докатились… Вот и чай. Пейте, джентльмены…
Глеб одним глотком протолкнул в горло пахнущий медом и молоком шарик горячей воды – и, насмерть опьянев, уснул на несколько минут. Потом его мыли и перевязывали. Поили и кормили – до слез мало, жидкой овсянкой, он готов был бежать и сам добывать себе пищу – но удержали, убедили: сразу много нельзя, опасно. Спать он уже не мог, но и встать не мог, и никто не приходил разговаривать с ним, и оставалось только вспоминать о чем-то и грезить…
Никогда еще со времен налета на тюрьму Апдаун он не чувствовал такого подъема, такого внутреннего жара – предвестника неизбежно победы. Но тогда – это была лишь его личная маленькая победа среди сплошных чужих неудач, да и то – тут же украденная у него победа. Скотина Макнед вышвырнул его, как стреляную гильзу. Сейчас же – в случае удачи можно было рассчитывать на… на все. Именно так: на все. Доггерти нервно поскреб щетину. Революции тем и хороши, что позволяют рассчитывать сразу на все. Правда, и расплата за неудачу… но уже нечего больше терять. Уже давно нечего терять. Все потеряно, кроме жизни, а она не стоит ничего.
Генерал Доггерти. Президент Доггерти. Или даже король Руфус Первый. Почему нет?
А надо всего лишь сыграть завтра тонко и точно. Все готово, осталось поднести спичку..
Все равно, что надеяться полетать, вставив себе пороховую ракету в задницу. Начнется такая мясорубка, сквозь которую проскочить – один шанс на тысячу.
Спасем революцию. Спасем скотину Макнеда – хотя бы на время. Надолго не удастся: военные имеют на него огромный зуб. Раздавят в любой момент, дай только повод.
Вот провал завтрашней авантюры и станет поводом…
Доггерти засмеялся про себя. Да, и удача, и поражение – будут для Макнеда роковыми. А для него роковым станет только поражение…
Тоже неплохо.
А все-таки надо было еще тогда, когда понял все – подойти к нему, к коллеге, и всадить весь барабан. Что тогда удержало? Уже и не помню.
Завтра. Дожить бы до вечера.
За сутки, что группа «Буря» простояла лагерем у дороги, ведущей от перевала Твин-Хелмит к Восточному шоссе, ничего видимого не произошло. И в то же время – произошло нечто страшное. Туров ощущал это печенкой. Дисциплина, внешняя и внутренняя, еще позволяла бойцам сохранять приличия. Группа оставалась силой – но силой почему-то уже чужой. Его отвергнувшей. Неосознанно, безотчетно. Ты не наш. Уходи.
Его казнили, как гонца, принесшего плохую весть.
Температура подскочила до сорока. Туров еле держался. Завтра будет легче, внушал он себе, завтра будет легче…
Баглай, Синельников и Абношин, командиры рот, и с ними восемь бойцов, уехали на БМД к казакам: разъяснить обстановку и просить помощи. Туров сидел на откидной ступеньке штабного автобуса. Бессмысленно бродили бойцы. Казалось, все происходит на дне гигантского аквариума. Господи, подумал Туров, зачем мы здесь? На кой черт это все было нужно?
А главное: как теперь из этого выбраться?
Море угадывалось далеко впереди…
Марин, подумал он. Глеб Марин. Наша последняя надежда.
Стало даже смешно.
Олив приподнялась. Теперь пустыня была видна будто с птичьего полета. Три маленьких фигурки тащились, оставляя после себя глубокий общий след – как борозду. Ни отдыха, ни цели… как странно. Вся пустыня помещалась в старом, засыпанном песком бассейне. Расколотые статуи лежали вокруг, и лишь несколько: со страшно искаженными лицами – стояли и держали на плечах каменный свод.
Тихо было вокруг.
Она отвернулась. Зеркала врали. Ничему нельзя было верить.
Дабби мерз. Изображение в бинокле подпрыгивало. Мешали ветки. Потом вдруг стало видно отчетливо: боевая машина пришельцев катилась по дороге, а по обе стороны от нее рысью скакали десятка два казаков. Солнце с нашей стороны, отстраненно подумал Дабби, им в глаза. Это хорошо…
Вот казаки придержали коней, поворотили, взмахивая на прощание фуражками. Договорились… Он знал, что сейчас произойдет, знал, что исполнит все, как должно – но впервые за эти годы был заранее недоволен собой. Да, положение плохо настолько, что все средства хороши; да, воинское искусство некрасиво… Ему не хотелось делать то, что он делает.
Но, когда пятнистая машина приблизилась, он и еще десяток бойцов, все в черной форме морской пехоты, вышли из зарослей и расположились по обе стороны дороги: ленивая необязательная застава… Потом Дабби небрежно вышел на середину, сдвинул бескозырку на самый висок и уверенно поднял руку.
Парвис оглядел собравшихся. Нитролонг он сегодня уже глотал, так что боль пониже горла придется терпеть. Или проглотить еще? Он так и не выяснил, что вреднее: травить себя таблетками или переносить боль. А может быть, вообще все равно, потому что..
Родик Быков. Саша Пидмогильный. Гера Штоль. Антон Грамодин. Женя Турунтаев. Не приехал, но жив и здоров Слава Мерсье. Пламенный привет от Кондратьева. Жив Туров. С ним клевреты: Никольский и Брянко. Вась-Вась не приходит в сознание в больничке на Грановского. Гибель троих не подтверждена: Севрюгина, Мацюкевича и Верочки Тепловой. И – все…
Тринадцатый отдел. Три года назад – самая могущественная спецслужба в мире. В мирах.
Так, наверное, чувствовал себя наполеон на Святой Елене, маленьком острове..
Ужин при свечах. В темном пустом отеле полуразграбленного города с издевательским названием Ньюхоуп. В погибающей стране с не менее издевательским названием Мерриленд. В мрачном беспокойном мире по имени Транквилиум…
«Я даже не знаю, как ставить вопрос, – сказал он в самом начале. – Есть ли у нас еще какая-то задача, кроме спасения собственных жизней? И если да…»
– Резюмирую, – Парвис сплел пальцы, сухо щелкнул суставами. – Мнений высказано много, в все одинаковые. Рад, что даже гипотетически не вставал вопрос об организованном переходе на Запад и создании там на нашей основе структуры с понятными функциями. Хотя – это было бы весьма эффектно и по-человечески вполне понятно.
– Думаю, это уже сделано, – сказал Турунтаев. – Не нами и давно.
– Женя, ты же понимаешь, что твоя гипотеза не приближает нас ни на шаг к ответу… – Парвис помолчал, прислушиваясь к боли. – Итак, возможность выйти из игры тем или иным способом всеми рассматривается лишь как запасной вариант. Как неинтересный вариант. Если придется к нему прибегать, детали обсудим отдельно. Предполагаемых задач для предполагаемой организации видится пока две: политическая и цивилизационная. Во втором случае – это длительная кропотливая работа по преодолению технической отсталости Транквилиума, борьба – точнее, уход от борьбы – с форбидерством. Конспирация, тайная связь, маскировка. Это при том, что Кугушев патронирует на Хармони какие-то серьезные технические проекты. Деталей я не знаю, но предположить кое-что можно… Все это, конечно, увлекательно… – он замолчал: в груди кольнуло так, что перехватило дыхание. – Задача политическая по механизму прямо противоположна: действия на виду или, в худшем случае, в кулуарах, преследование сиюминутных интересов, интриги, импровизации… Тоже по-своему увлекательно.
Он не выдержал, полез в карман. Нитроглицерин хранился у него в золотой «марафетнице»: кокаин за последние два десятка лет прочно вошел в быт имущих, чем вызвал появление соответствующих аксессуаров. Пальцы тряслись, когда он выковыривал застрявшую пилюльку… Что они будут делать без коки? – мелькнуло в голове. Впрочем, свинья грязи найдет. Наркотические традиции Транквилиума были, пожалуй, побогаче, чем, скажем, в той же Индии. Наконец, сладкая крупинка упала под язык… сейчас станет легче.
– Лично меня, ребята, привлекает именно политика, – сказал, наконец, он. Боль сердечная отступала, наливалась боль головная. И это пройдет… – Во-первых, потому, что результативность цивилизационных методов, как мы убедились на собственной шкуре, существует только потенциально. А кинетически – ноль целых ноль десятых. Во-вторых, потому что именно сейчас власть в Мерриленде лежит под ногами и только и ждет, кто первый нагнется и подберет ее. В-третьих, лично для меня сейчас предпочтительнее невремяемкие проекты…
Прошло пять секунд, необходимых, чтобы до всех дошло.
– Спокойно, ребята. Повторяю: власть захватить можно. И можно – удержать. Вопрос в том, стоит ли это делать? Вот представьте: вы у руля. Цель. Только откровенно. Родион?
– Поздно спрашиваешь, Миша. Года бы два назад…
– А все же?
– Ну… отработать назад. Исправить, что напортачили.
– И все?
– Не знаю. Наверное, все.
– Понял. Саша?
– Не вижу себя у власти. Да и вообще – у меня узкая специализация. Понадобится тебе министр финансов…
– Хорошо. Гера?
– Орднунг.
– Зер гут. Антон?
– Ну… первым делом то, что сказал Родик. Потом можно будет и цивилизаторством заняться. Лучше – выборочно. Медицина, связь, общественное устройство. Но – медленно и солидно.
– Как и подобает. Женя?
– Прежде всего – доступ к информации. Мне, единственному среди здесь аналитику, острее всего не хватает общей информации. Ведь никто из нас не понимает по-настоящему, во что мы ввязались и с чем имеем дело. Ребята, Миша! Давайте возьмем власть, я не против. Но только давайте трезво понимать: мы представления не имеем о тех законах, по которым существует Транквилиум. Вместо того, чтобы эти законы изучать и хоть как-то систематизировать, мы занимались здесь шут знает чем. А мир, в котором возможны летающие люди – это совсем не наш мир, и подходить к нему нужно с другими мерками…
– Женя…
– Я видел их сам. Во время своих мистерий ариманиты поднимаются в воздух и летают, и это не обман зрения.
– Это все не о том…
– О том, Миша. Но пока вы не поймете, что это о том, вы так и будете садиться в лужу, мысля прежними категориями. Я предлагаю: не увлекаться методом. Власть – это лишь метод, инструмент. Транквилиум не такой, каким мы его видим. Он… нелогичен. Здесь дважды два не четыре, а около четырех, да и то лишь в ясную погоду. И люди построены по этой же логике: около четырех. И вообще: ребята, я не готов сейчас серьезно об этом говорить, но у меня есть весьма серьезные основания полагать, что события здесь как-то отражаются на событиях у нас дома.
– Ну-у… – разочарованно протянул Парвис. – Назад, к дедушке Шведову?
– А Шведов, мое мнение, во многом был прав. Если бы к нему прислушались… Впрочем, это разговор в пользу бедных. Не прислушались же… Так вот: прямых и неотразимых доказательств некоего мистического воздействия у меня нет. Думаю, их не может быть в принципе. Но определенный статистический материал у меня подобран…
– Женя, давай так: ты изложишь сейчас выводы, а посылки, если захотим, обсудим после. Идет?
– Не возражаю. Так вот: Транквилиум весь, в полном своем комплексе, есть ни что иное, как инструмент воздействия на ход истории Земли – с целями, известными только тем, кто этот инструмент создал. Опять же – исходя из того, что я о создателях этих смог узнать, к альтруизму они склонны не были, так что цели могут быть самые корыстные.
– Например?
– Если бы я знал… Допустим, недопущение создания психотронной цивилизации. Поэтому нас усиленно загоняют в вульгарно-технологическое русло. Либо же… – Турунтаев замолчал, уставясь на собственную ладонь. – Ладно, ребята, опустим дальнейшее. Все это спекуляции. Реконструкция по пуку.
– А о каком статматериале шла речь?
– Сравнительная история США и России с восемьсот тридцатого года. Около двухсот эпизодов, повлиявших на дальнейшее развитие. Эпизодов либо необъяснимых, либо… как бы сказать… с вероятностью исхода пятьдесят на пятьдесят. Например…
– Женя, я же просил.
– Понял. Короче: в истории России подобные эпизоды заканчивались в восьми случаях из десяти так, что приводили к неблагоприятным последствиям. В истории США – с точностью до наоборот.
– Ну, знаешь,.. так что угодно можно доказать. Выборка произвольная. Толкование произвольное…
– Я же сказал: доказать ничего нельзя. Все на ощущениях. На интуиции, если хотите.
– Вообще в этом что-то есть, – сказал задумчиво Пидмогильный. – Не зря штатники говорят, что Бог любит Америку…
– Дискуссии не будет, – сказал Парвис. – Женя, конкретно: наше вмешательство: оно что, все погубит? Начнется атомная война? Или цунами, землетрясения? Что?
Турунтаев пожал плечами:
– Я ничего не знаю о природе связи. Эрго: что я могу сказать о последствиях? Случится что-то. Нечто. Вот такие дела…
– Хорошо, что я тебя столько лет знаю, – вздохнул Парвис. – Другой бы давно…
– А, не стесняйся. Чокнутый, да?
– Чокнутый. Впрочем, все мы немного… того. Итак, другие возражения есть? Более конкретные?
– Семью бы притащить, – с тоской сказал Штоль. У него были мать, жена и двое детей.
– После того – Бога ради. А сейчас – нельзя упускать момент.
– Завтра будет поздно? – усмехнулся Быков.
– Совершенно верно, – без тени улыбки кивнул головой Парвис. – Дело обстоит так…
Сегодня все исчезало. До чего ни дотронешься… Испарилась из рук кофейная чашка, синяя с золотом; страусиное перо, которое Олив подняла с подушки стула; потом сам стул; тисненой кожи портмоне и в паре с ним очечник… Она боялась дотрагиваться до стен, прятала руки на груди – пока не поняла, что может и сама исчезнуть. В панике бросилась к двери…
Это было как пробуждение от долгого сна. За дверью сверкало море. Порыв теплого ветра приподнял ее и поднес к фальшборту. Палуба вздрагивала под ногами. Прилетали брызги. Море было без той лаковой пленки, которая прежде облекала всю воду. Барашки неслись стадами. Зеленовато-серые волны у самого борта то поднимались почти до самых ее ног, то проваливались так далеко, что подступало головокружение. Две чайки с криком летели справа, то обгоняя корабль, то отставая…
– Мадам, – сказал кто-то рядом, – как вы себя чувствуете? Мне кажется, прогулка вам приятна. – Он говорил по-русски, и это почему-то было неожиданно.
Она посмотрела на говорившего. Плотный невысокий мужчина (не джентльмен, именно мужчина) с давно не стриженой тупой бородкой и отвислыми щеками. Похож на мопса. На пожилого циничного мопса. Все видел, ничем не удивишь…
– Вы правы, сударь. Морской воздух излечивает меня от всех болезней.
И – что-то изменилось в его лице. Глаза распахнулись удивленно. Вот как: они голубые… Удивление, радость… что-то еще…
– Мадам Черри, вы… помните меня?
– Да, нас знакомили – если не ошибаюсь, на балу у Камиллы Роот. Как она поживает? Вы видитесь с нею?
Ах, какая гамма переживаний! Он в жизни не слыхал о Камилле Роот (и где он мог о ней слышать? – только что выдумала), но признаться в этом было выше его сил. Сейчас начнет врать…
– Я не знаком с этой леди, – не стал врать «мопс». – Но мы с вами представлены и встречались неоднократно. Может быть, вспомните вот так?
Он двумя руками взял себя за лицо и порвал его пополам. Голова ворона оказалась под лицом – черные перья, блестящие глаза, огромный клюв. Олив отшатнулась – не в страхе, а от неожиданности. Глаза ворона смотрели в разные стороны, и чтобы видеть ее, он держал голову в профиль. Профиль был гордый, как на старинной монете.
– Имя мое – Константин Михайлович, – глухо, как за занавесом, произнес ворон, а в ушах Олив зазвучало сзади и с маленьким запозданием, будто говорил переводчик: «Имя мое – Каин, и я готов стать Князем Мира Сего…»
Море подернула лаковая пленка.
Он думал всегда, что умирать страшно. Оказалось – нет. Внутри была пустота. Боль, дикая режущая боль, существовала как бы отдельно. Была лишь досада – да еще недоумение или обида, или то и другое вместе… Суки, подумал Баглай, мы же вам верили. Мы же вообразили – братья… Правду говорят: сколько волка ни корми… А ты его кормил? Нет, это все не то… Горячая жижица просачивалась между пальцами. Баглай старался не смотреть на живот.
Два удара широким штыком…
Когда морпехи тормознули машину, он выскочил первый. Подумал почему-то, что нужна помощь. Долговязый лейтенант выглядел именно так: будто нужна помощь.
И даже первый удар Баглай не воспринял как нападение. Скорее – как глупую шутку. Он поверить не мог, что эти люди захотят его убить.
Только второй удар штыком убедил его окончательно.
И – прикладом по голове…
Он очнулся, когда бээмдэшка обдала его горячим дымом и тронулась с лязгом. Он видел ее почему-то такой, какими рисуют машины ребятишки: скособоченной и нелепой. Незакрывшийся задний люк болтался, как садовая калитка. Кто-то изнутри пытался закрыть его, выпадал сам, его ловили… Черные морпехи сидели на броне. Их было так много, что Баглай испугался, как бы они не опрокинули машину…
Только позже, когда все стихло, когда он приподнялся и увидел себя среди аккуратно уложенных в ряд трупов в хаки, когда боль опрокинула его навзничь и заставила лежать неподвижно, когда, наконец, откуда-то пришли силы и он смог зажать раны сначала руками, а потом и перевязаться – он понял, что именно произошло…
Иуды…
Надо было встать, и Баглай встал. Надо было идти, и он пошел. Бесчувственные ноги с трудом находили дорогу. Все вокруг почему-то стало черным и желтым.
О чем-то надо было предупредить ребят… Даже после того, что неизбежно произойдет – надо предупредить. Предупредить – после… Он не понимал сам себя, но это было и не обязательно. Главное – дойти. Главное – дойти. Главное в этой оставшейся жизни – дойти…
Он знал, что это невозможно, но он знал и другое – что все равно дойдет.
Сначала он пытался считать шаги. Потом – сколько раз поднимал себя с земли. Потом – просто считать. До тысячи, до миллиона, до миллиарда. До Солнца всего сто пятьдесят миллиардов шагов. Пройдем… Солнце было жирно блестящим желтым шаром, похожим на головку сыра.
Как в анекдоте про пьяницу, гуляющего вокруг бочки… обнимающего фонари… Баглай никогда не отказывался выпить в доброй компании, особенно когда был помоложе, но ни разу не терял управления. Вот, наверное, как себя при этом чувствуешь… В какой-то момент он понял, что его сознание отключается на время, но тело ведет себя правильно, А то как же, подумал он, зря я его дрессировал? Впереди возник перекресток, и в следующий миг Баглай обнаружил себя лежащим на земле лицом вверх, чьи-то руки придерживали его за плечи, а еще чьи-то быстро и сильно обматывали его бинтом, и где-то плакала в голос женщина – Галка, с изумлением подумал Баглай, как она попала сюда? И тут он с пронзительной, будто обнаженным нервом, остротой почувствовал, как далеко от дома его занесло и как обидно пропадать здесь ни за грош…
– Он умрет, – жалобно сказала Светлана. – Если мы ему не поможем, он умрет.
– Если поможем, тоже умрет… – Лев вытер о траву испачканные руки. – С такими ранами не живут…
– Красивый, – она вздохнула со всхлипом. – Жалко…
– А они нас жалеют?
– Да не в этом дело… Левушка, ему нужен врач. Придумай что-нибудь, умоляю…
– Ему нужен священник… да только не верят они ни во что, вот ведь беда…
Красивый чужак вдруг судорожно согнул ноги, зашарил руками, пытаясь перевернуться на бок. Открыл глаза. Каждый – сплошной зрачок…
– Галка, – неожиданно чисто сказал он. – Ты откуда здесь?
Сзади завопил разбуженный Билли. Светлана обернулась. Он стоял на сиденьи двуколки, держась за спинку, и старался обратить на себя внимание.
– Лев, – вдруг страшно успокоившись (на нее накатывали такие приступы безумного, каменного спокойствия, когда она могла сделать что угодно без тени страха и сожаления… до сих пор как-то обходилось, но…), сказала она. – Мы возвращаемся в тот дом, на ферму. Я там останусь, а ты постараешься найти врача. Даже – их врача, – она показала на лежащего. – Это все, что нам остается делать. Ведь здесь его не бросить, правда? И не пристрелить. И с собой не взять. Поэтому…
– Да, – с горечью сказал Лев. – Это все, что нам остается. Эх, угораздило же встретиться. Пятью минутами раньше или позже…
Светлана ничего не сказала.
БМД, выстрелом из танковой пушки разорванная почти пополам, горела ярко. В огне рвались патроны, потом – воспламенились и стали разлетаться сигнальные ракеты. Где-то продолжали стрелять: Туров слышал частые очереди и хлопки гранатометов. Позади него полыхали палатки и грузовики – захваченная БМД прошлась по ним широким медленным веером башенного огня. Трупы валялись вперемешку. Нападение было настолько внезапным и дерзким, что о потерях он старался сейчас не думать. Если бы этот удар был поддержан силами хотя бы здешнего полка, мрачно подумал Туров, то никакое огневое превосходство не спасло бы…
Но какого черта?! Что это все вообще значит?
Инициатива какого-то командира – или часть плана командования? И в том, и в другом случае: что делать дальше?
Кто-то брел напрямик, держа автомат у плеча стволом вверх, и Туров мучительно не мог узнать этого человека…
– Договаривались, да? – прохрипел он в упор, и только по голосу Туров догадался, что это Адлерберг. – Дружить захотели? Вот вам – дружба! – он вдруг обернулся и выпустил очередь по трупам. Полетела пыль. – Вот она вам – ихняя дружба, драть вас конем!!!
– Не надо. Александр Игоревич, – тихо сказал Туров. – Уже все…
– Баглай на них молился, – сморщился Адлерберг. – И где теперь Баглай?
– Не надо, – повторил Туров.
– Заладил, скворец: не надо, не надо! Институтка, не командир.
– Майор, не забывайтесь.
– Перебьют нас, как щенят, – совсем другим голосом сказал Адлерберг и оглянулся: будто кто-то невидимый позвал его из-за спины. – Ведь перебьют, командир?
– Нет, – твердо, как мог, сказал Туров. – В панику не ударимся – не перебьют.
Подходили другие люди, вставали вокруг. Туров почти никого не узнавал в лицо. И вдруг он сообразил, что только что впервые в жизни побывал в настоящем бою.
Остров Адмирала Орра – это огромная голая скала, торчащая из моря подобно обломанному коренному зубу. Когда-то он служил пристанищем пиратам и назывался Сундук Мертвеца. Но адмирал Джеремия Орр пиратов извел под корень и присвоил острову свое имя, Прошло время, адмирал умер, пираты вернулись, а имя осталось. Потом и с пиратами что-то случилось. Теперь на острове жили около сотни семей, занятых обслуживанием четырех маяков – и обслуживанием тех, кто обслуживает маяки. При старой власти смотрители маяков были людьми высокооплачиваемыми – то есть на уровне телеграфистов и машинистов на железных дорогах. Так что те, кто жил вокруг них и работал на них, внакладе не оставались. При трудовиках, как с горечью объяснили Сайрусу, все поменялось: теперь те, кто выращивал хлеб и пас овец, были короли. Правда, эти короли понимали, что такое положение не навсегда, и не слишком задирали носы – но все же…
Война обошла островок стороной. Правда, в первые ее месяцы трудовики держали здесь гарнизон, но – такая служба солдат расслабляла. Начались брожения, человек десять дезертировали и долго прятались в скалах. Добрые островитянки подкармливали их. Когда гарнизон сняли, на острове началась пора свадеб. Как раз в такой вот семье принимали Сайруса.
Хозяйка, тридцатилетняя вдова электротехника при Восточном маяке, взяла в мужья двадцатилетнего солдата-беглеца, бывшего мастерового на канатном заводе в Порт-Элизабете. Это был нескладный рыжий парень с коротким вздернутым носом и огромными руками, которым он все время не находил места. Звали его Боб Мэчин. В восемьдесят третьем он, как и многие другие молодые парни с их завода, «побузили» – так он выразился. О ночи мятежа у него сохранились самые странные воспоминания. Сайрус, усмехаясь про себя, слушал его рассказы. Наверное, мы были в разных городах и в разное время…
Уже давно было решено, что с Сайрусом пойдут еще трое: боцман Бердборн, штурман Рей и старший офицер Квинси. Семьи офицеров, по заведенному трудовиками обычаю, оставались заложниками за мужчин, а Бердборну необходимо было с кем-то за что-то поквитаться в Порт-Блесседе. Остальная команда, четыреста двенадцать душ, уводила крейсер не остров Эстер. Командиром становился второй штурман Риган, Он жил сейчас вместе с Сайрусом в доме Боба Мэчина. Сайрус испытывал к нему сложное чувство: теплоту пополам с ревностью. И к этому подмешивалось что-то еще, чему Сайрус не находил пока названия.
Паровой катер крейсера привели в порядок и загрузили углем по самый клотик. Придется стоять круглосуточные вахты, но ничего другого не остается…
– Альберт Юрьевич! Неужто не узнаете?
Голос был знакомый, но Алику пришлось долго всматриваться в лицо подошедшего человека…
– О, Боже! Кирилл Асгатович! Что это с вами?
Прежде смуглое и по-своему красивое лицо господина Байбулатова превратилось в нечто бесформенное, рыхлое, синевато-розовое, покрытое местами потрескавшейся коростой…
– Хороший вопрос. Я сам частенько задаю его себе. Но сейчас мне надобно бы архисрочно найти нашего общего друга…
– И вы решили искать его здесь?
– Разумеется. Вы не обратили внимания на его способность притягивать к себе всяческие катаклизмы?
– Это да. Но когда я расставался с ним, он намерен был следовать в Петербург.
– Нет. Он здесь, на Острове, это абсолютно точно. Высадился на западном побережье чуть севернее Хеллдора. Отправился вглубь суши. Это все, что смог сказать капитан.
– Ничего себе. Значит, он здесь… А что, собственно, случилось? Может быть, смогу помочь?
– Случилось… Боюсь, что вы не сможете ни помочь, ни даже понять. Я сам во всем этом мало что понимаю. Кто такой профессор Иконников, знаете, конечно?
– Знаю, что есть такой, и все.
– Это один из самых образованных людей нашего времени. Форбидер с огромным стажем. Историк форбидерства. И, по всей видимости, ему удалось проникнуть в… как бы это сказать… в сокровенные тайны. К истокам, к пружинам… Короче, к тому, к чему наш общий друг причастен по причине рождения.
– И что из этого?
– А то, дорогой мой Альберт Юрьевич, что профессор десять дней назад исчез, прихватив с собой супругу господина Марина. И я очень подозреваю, что к исчезновению этому приложил руку наш с господином Мариным общий шеф князь Кугушев. Давайте отойдем куда-нибудь в тень? У меня с собой есть прекрасное монастырское бренди…
– Так, вы говорите, Олив похитили?
– Да. Вот этот стаканчик пусть будет ваш… Мне, к сожалению, надо постоянно быть чуть-чуть пьяным – тогда я еще могу терпеть зуд. Госпожу Олив вывезли из больницы, где она по известным вам причинам вынуждена была находиться, и посадили на корвет «Витязь». Корвет этот принадлежит ведомству князя… Один Бог знает, куда они направились. Если верно мое предположение, то… все кончено.
– Что… кончено? – внезапно холодея, спросил Алик. Он выпил бренди одним глотком, не чувствуя вкуса. – Что вы имеете в виду?
– Князь безмерно напуган возможностью вторжения. То есть не возможностью, конечно – вторжение ведь уже произошло… Да, самим вторжением. Напуган. Он очень решительный человек, а как раз решительные люди в состоянии испуга способны наделать таких глупостей… Он делал ставку на Глеба Борисовича. А Глеб Борисович – это такой человек, на которого по определению никакие ставки делать нельзя. Потому что – полнейшая непредсказуемость и действия не по разумению, а по самоощущению. И вот, представьте себе, в самый наиответственнейший момент Глеб Борисович вообще исчезает с этой шахматной доски…
– Так, – сказал Алик. Ай да Глеб! – подумал он про себя.
– И тогда князь приглашает профессора и спрашивает: не в силах ли кто-нибудь заменить на этом поприще нашего общего друга? И профессор после напряженных размышлений предлагает не кого-нибудь, а себя…
– Я как-то все еще не понял…
– А вы наливайте, наливайте. Ничто не прочищает мозги лучше хорошего бренди. Тем более вопрос такой… потусторонний…
– В каком смысле?
– Да в самом наипрямейшем. Я, когда помоложе был, сам всеми этими необыкновенностями увлечение прошел. И понял, что или мозговую грыжу наживу, или на славные подвиги меня потянет. Как рыцаря Вильямса. Так вот: есть в среднем течении реки Эридан таинственное образование по имени Черный Великан. Скала в полверсты высотою – и алмазной твердости, скажу я вам. Алмазной! Отец нашего друга, Борис Иванович Марин, предпринял как-то восхождение на ее вершину. Сутки он там провел, а когда вернулся, имел двухнедельную щетину. Очень удивлялся, что здесь всего лишь следующее утро. Подозревал, что погрузились мы в волшебный сон… да. Так вот: высказал он между делом мнение, что в этой скале сокрыт некий стержень нашего мира, некая ось его вращения – в переносном смысле, конечно. И что, если удастся найти, на что нажать и куда повернуть… то произойдет все совсем по Архимеду.
Ну, помните: точку опоры, переверну…
Он вдруг замолчал и стал молча смотреть перед собой.
– Чего не пойму – так зачем вам все это рассказываю? – продолжил он, наконец. – Все равно уже поздно. Даже если бы Глеб Борисович сидел вон в той палатке… не успеть. У них слишком большая фора. А с другой стороны – может быть, я паникую. Может, ничего не происходит, а у профессора проснулась внезапная любовь к живописно сошедшей с ума даме. Чего не бывает на белом свете, не так ли?
– Вы хотите сказать, что профессор устремился к этому… рычагу управления миром?
– Именно это я и хочу сказать.
– А зачем ему Олив?
– Потому что только она одна может увидеть этот рычаг.
– Интересно…
– Уж куда более. Но самое интересное – это то, что никто по-настоящему не знает, что произойдет в результате. Никто, понимаете? И наш друг вот этим местом, – Кирилл Асгатович постучал себя по лбу, – тоже не знает. Но он по-настоящему боится прикасаться к рычагу…
– Пожалуй, да, – медленно сказал Алик. – Мне он тоже говорил нечто подобное.
– Вот видите. А Иконников, похоже, ни черта не боится. Потому что этим местом, – опять стук по лбу, – он знает кое-что, но далеко не все, а внутреннего сторожа у него нет…
– Но почему именно Олив? – зачем-то спросил Алик.
– Потому что имела несчастье полюбить нашего героя… Вы не заметили разве: все, с кем он имеет дело, оказываются отмечены судьбой, или роком, или как еще сказать?.. У всех Мариных есть такая родовая черта. Их любимые женщины поражаются безумием. Их друзья обретают искру Божию. Те, кто имел неосторожность причинить им вред, караются или смертью, или болезнью. Меня вы видите…
– Подождите. Глеб не такой. Он…
– Он даже не подозревает об этом. И уж тем более – не управляет этим. Все делается само… А их дети обрекаются на одну и ту же судьбу – по кругу, по кругу…
– Это невозможно.
– Конечно. Тем не менее это так. Невозможно – а есть.
– Кто же он тогда? Замаскированный Бог?
– Да. Вы хорошо сказали. Замаскированный Бог.
– Не ведающий, что творит?
– Трудно сказать. Хотя, пожалуй, да. Его человеческая часть, разумеется, не подозревает о том, что творит часть трансцендентная. А той, в свою очередь, не слишком много дела до человека по имени Глеб Борисович…
– А вы-то откуда все это знаете?
– Работа такая… Давайте искать его вместе, а? Он должен быть где-то поблизости.
– И что мы ему скажем? Отечество в опасности?
– Не знаю. Я стараюсь не загадывать наперед, что я скажу человеку.
– Ну, хорошо. Вот нашли мы его. Сказали: Глеб, профессор Иконников украл твою жену. И что? Чего мы вообще от него ждем? чтобы он сотворил чудо?
– Чудо. Да.
– Вы же сами говорите, что поздно. Что не успеть.
– Поздно. Не успеть. А что делать? Сидеть и ждать, когда безумец попытается перехватить в свои руки управление этим миром и творить все по своему разумению? Творить то, от чего всеми силами стремится уйти наш Глеб Борисович?
– Вы уверены, что… что все обстоит именно так? Так скверно?
– Разумеется, нет. Но у меня есть проклятая моя способность чувствовать наперед плохие исходы дела. И вот она мне говорит: Кирилл, дела плохи настолько, что можно ложиться, выбирать удобную позу и помирать. А с другой стороны, мое татарское упрямство велит мне помереть, брыкаясь…
– Как странно, – сказал Алик, озираясь, – я вот ничего не чувствую…
– Солдат… ты меня слышишь?
– Слышу. Только ты лучше не говори ничего, ладно?
– Нельзя… Ты же русский?
– Русский.
– Вот. А они в форму русскую одеты… а между собой по-английски, понимаешь?
– Кто?
– Которые меня… которые нас… Понимаешь, они в русскую форму… черные бушлаты… машину захватили… Наши решат, что это… морпехи. А на самом деле…
– Я понял, – голос у Льва стал совсем другой. – Я все понял. Теперь молчи. Мне надо подумать.
– Предупреди… понял?
– Конечно.
Светлана прижала Билли к груди. Она тоже все поняла.
– Лев… Левушка… Это Дабби, да?
– Скорее всего. Ах, не стоило мне уезжать…
– Они бы убили тебя…
– Ну, это довольно трудно. А помешать я мог, ох, как мог… Теперь поздно.
– Надо ехать туда, к этим… все рассказать.
– Я поеду один. До фермы уже недалеко, я вас оставлю и поеду. Светочка, пойми, я не могу позволить тебе с ребенком лезть под пули. Там уже наверняка стреляют. Ах, какие же сволочи…
Хозяйка встретила их, удивленно подняв брови.
– Леди, сэр, а я уже собиралась отряжать за вами погоню. Не умеете ли вы врачевать раны? Сегодня не вполне обычный день, у меня в доме лежит раненый джентльмен, а еще двое не ранены, но совершенно больны. И я просто не знаю, чем им помочь.
– Мне приходилось перевязывать раны, – сказала Светлана. – Как видите, мы привезли вам еще одного. Вы не откажете принять его?
– Как можно так говорить, леди? Робинсон, отнеси раненого джентльмена в комнату. Ах, что делают люди! Что они делают!
Светлана передала Билли хозяйке, сама пошла вместе с работником, который легко, как ребенка, поднял раненого чужака на руки и понес. В большой комнате на двух кроватях лежали три человека и мертво спали. Светлана окинула их взглядом, принялась помогать Робинсону укладывать раненого. Потом вдруг, внутренне холодея, распрямилась и еще раз посмотрела на спящих. Один из них, черноволосый, с клиновидным лицом, был незнаком. Но рядом с ним лежал изможденный полковник Вильямс. А на другой кровати, запрокинув голову и тяжело дыша, спал Глеб…
Наверное, она вскрикнула, потому что в дверях возник встревоженный Лев.
– Что…
Она приложила ладонь к губам и глазами показала на спящих.
– Это… Вильямс? – шепотом спросил Лев.
Она кивнула.
– Видел его еще до войны. Приезжал в Питер.
– Может быть. А вон тот – Глеб.
– Марин?
– Да. Глеб Марин.
– Боже мой… – Лев увлек ее в прихожую. – Слушай, неужели… Ему же лет сорок.
– Значит, столько же и мне.
Лев печально улыбнулся.
– Я уезжаю, – сказал он. – Теперь у тебя есть защита. А дело по-настоящему серьезное. Не знаю, как все обернется… Я просто хотел сказать, Светлана Борисовна, что благодарен вам безмерно, что в любой момент вы можете на меня рассчитывать… и что я вас люблю.
Я ничего не прошу у вас, просто позвольте мне вас любить… издалека, вблизи… может быть, письма? И еще я хочу сказать… – он задохнулся и замолчал.
– Левушка, – она положила ему руки на плечи, – можно, я тебя поцелую? Ты хороший, ты, может быть, самый лучший… и ты все понимаешь, да?
– Я ничего не понимаю…
Она пригнула его голову к себе и осторожно, боясь причинить боль, стала целовать потрескавшиеся твердые губы.
Так вот оно и начинается… так вот оно и начинается… так и начинается… Тряпка, обозвал себя Туров, тебе только на бумажках воевать. Он ударил здоровой рукой по ступеньке, на которой сидел. Потом еще раз. Тупая боль лениво растеклась по кисти. Ничто не поможет…
Теперь он понял, чего всю жизнь боялся. Он боялся неуправляемой толпы – и потому обожал парады.
Он вдруг почувствовал себя таким, каким был на самом деле: пожилым, маленьким и слабым. Могущество оказалось мнимым.
Кто-то из танкистов, размахивая шлемом, орал с башни. Ему вторили снизу.
В прошлом году Туров был в Никарагуа – улаживал возникшие внезапно проблемы с кокаином-сырцом. Там точно так же хоронили солдат-сандинистов. Автоматы над головами. Спите спокойно, ребята, племя готово отомстить за вас…
Племя. Уже не спецгруппа, не армия – племя.
Железный поток.
Командиры – другие. Его, если повезет, просто не пристрелят. Именно – если повезет.
Пустяковая рана, а так расклеился… И все равно – не было ни малейших сил идти туда, к могиле, забираться на танк, говорить слова, вести за собой. Сами придете и попросите: Сусанин, миленький, выведи…
Куда ты завел нас, проклятый старик? Идите вы на хер, я сам заблудился…
Ну и пусть в сердце грусть. Хрусть-хрусть-хрусть.
Кто у них там главный, с деланно-ленивым любопытством подумал он. Неужто ж Адлерберг? Вот делатель дорог…
А там, у танков, все уже решили.
Лев скакал без седла, охлюпкой. Боль плескалась в боку, туманя взгляд. Револьверы полковника норовили выпасть из-под ремня, он поправлял их левым локтем. Успеть бы… ах, как надо успеть, пока…
– …отправили его одного? Ну, что вам стоило разбудить меня?
Полковник метался по комнате, и Глеб вспомнил его конспиративное имя: Белый Тигр.
– Полковник, – сказал он, – да погодите же. Нам ничего не изменить. Скоро Робинсон пригонит лошадей, и тогда… Светлана.
– Да, – отозвалась она.
– Я… так рад…
Она кивнула.
Чужак застонал. Приоткрыл глаза.
– Пить…
Хозяйка провела ему влажной салфеткой по губам.
– Мы не дождемся, – шепнула она. Ей сказали, что Лев поехал за доктором.
И сами ничего не сделаем, подумал мрачно Глеб. Хотя…
– Миссис Гекерторн, – он наклонился к хозяйке. – Мне неловко просить вас, но не могли бы вы принести немного льда? У вас ведь есть лед? Денни поможет вам.
– Конечно, – хозяйка встала. – Вы хотите положить лед на живот раненому? Однако я слышала, что это не всегда полезно: может наступить воспаление от холода.
– Это меньшее зло, – сказал Глеб.
Хозяйка вышла, за ней вышел Денни. Устоит ли он перед ее чарами в подвале, подумал Глеб непонятно зачем.
– Я отнесу его туда, – сказал он, глядя Светлане в глаза. – Для него это единственный шанс.
– Конечно, – она кивнула.
– Я быстро, – сказал он.
– Как прошлый раз? – сказала она и осеклась.
Глеб, двигаясь неловко и как-то угловато, обошел ее и положил руку на плечо чужака.
– Полковник, вы поможете мне?
– Разумеется…
Двадцать минут спустя в отделении милиции маленькой станции Лопча зазвонил телефон, и чей-то голос сказал, что на улице такой-то лежит раненый офицер. Еще через двадцать минут раненый был в местной больничке. Хирург домой не ушел, искать его не пришлось.
После операции неизвестный офицер прожил четыре дня. Хирург, два года после института, умница, золотые руки, – не отходил от него. Были бы нормальные антибиотики… но их не было. Пенициллин, стрептомицин, канамицин. Плюс фурацилин для промывки брюшной полости. И, может быть, он все-таки спас бы офицера – но тот отвязался ночью от койки, встал и куда-то пошел…
Перед смертью он на несколько минут будто бы пришел в себя, огляделся.
– Галка же была?.. куда делась? И вот что, – посмотрел на хирурга. – Передай Турову – они по-английски говорили. Понял? Форма русская, а говорили по-английски. Пусть знает… Что? – он заозирался. – Где ты, Галка? А, вот куда… – он улыбнулся, закрыл глаза и перестал дышать.
Ну, что, король Руфус? Ты доволен? Доггерти сунул зеркальце и маленькие ножницы, которыми подравнивал усы, в несессер. Мы заварили-таки эту кашу…
Отсюда, со скалы, виден был весь лагерь пришельцев. Бинокль приближал их так, что казалось: они специально молчат и объясняются жестами, но не как глухонемые, а как актеры авангардного театра. Этот идиот Самсон…
Впрочем, сбрасывать его со счета нельзя. Идиот, а имеет власть над тысячами – да таких, которые легко дадут содрать с себя шкуру, чтобы постелить ему под ноги… Плохо, что нет ни малейшей возможности понять, чего он хочет – и, тем более, предугадать его поступки. Зато есть полная уверенность, что сам он все это прекрасно знает. Проклятый чернокнижник…
Там, у дороги, синим дымом окутывались танки – и дергались вперед и назад, выстраиваясь в колонну. Свирепый рев донесся и сюда, заставляя сжиматься что-то внутри. Страшная, страшная сила…
Вино откупорено, вспомнил Доггерти, остается только выпить его.
Сегодня будет много вина. Красного густого вина.
Дальше лошадь не шла, и Лев оставил ее. Он четко представлял себе: перевалить вот эту лысую гряду – и там под гору меньше мили. Только бы не ушли, только бы остались… Кровь ударяла в виски – поэтому, должно быть, он не услышал ни разговора, ни каких-то других звуков… это было непростительно для специалиста его профиля, но – так уж получилось…
Он перевалил гребень – навстречу ему поднимались четверо, и двоих он узнал сразу: Руфус Доггерти и Джозеф Питни, его правая рука. Еще двое были просто охранники…
Стрелять все пятеро начали почти одновременно – но, может быть, Лев успел на четверть секунды раньше. Он хладнокровно срезал Питни, одного из охранников, который взял его на мушку, выстрелил в Доггерти – тот присел и юркнул за второго охранника, пуля лишь ободрала ему плечо. Потом Льва отбросило назад, он упал, перекатился… Доггерти вынырнул, как черт из коробочки, выстрелил дважды. И все же Лев сумел поднять огромный невесомый револьвер и выпустить пулю в ответ. Лицо Доггерти удивленно сморщилось и опало внутрь себя. Последнее, что Лев видел – это темный на фоне исчезающего неба силуэт склонившегося над ним человека…
Мерсье, чувствуя какую-то невозможную воздушность в теле, осмотрелся еще раз. Еще раз проверил: все ли так, как ему показалось? Мертвый неизвестный человек в меррилендской солдатской форме. Мертвый Питни. Мертвый Трент, даже не успевший ни разу выстрелить. И на кой черт твое умение гасить свечу на пятидесяти шагах?.. Доггерти умрет: с такими ранами не живут.
Может быть, оно и к лучшему…
Позади ревели моторы, и в какой-то момент Мерсье ощутил сильнейший позыв спуститься вниз, найти Турова и все рассказать. Хотя, конечно, трудно предположить, что Туров ни о чем не подозревает. Тем не менее – был прямой приказ Парвиса: всячески способствовать авантюре Доггерти.
Что мы и делали по мере сил.
Оставить его здесь истекать кровью?.. По дикой самоуверенности шефа никто не взял с собой бинтов. Он плевался и кричал, когда кто-то брал бинты: ты что, козел, думаешь, на меня кто-то может покуситься? Думаешь, да? Уж не ты ли сам? И так далее…
Теперь вместо носа и рта у него была дыра, в которую прошел бы кулак.
Ничего не сделать, понял Мерсье. Он присел рядом с Доггерти, пощупал шею – и ударил тремя пальцами по сонной. Тело дернулось. Из дыры выплеснулся фонтан крови. Все.
Лейтенант Завитулько получил пополнение и возвращался на фронт. Две сотни молодых необстрелянных – только лагеря – матросов разместились на восьми конных транспортах: длинных подрессоренных телегах, запряженных четвернею. Когда в воздухе показалась, рокоча, давешняя «чертова мельница», он скомандовал «врассыпную!» просто для тренировки. И даже удивился поначалу, что там, на небесах, с ними согласились поиграть…
Потом, когда машина, наконец, улетела, он встал, оглушенный, и пошел собирать тех, кто остался.
– Как-то странно мы встретились, – сказала Светлана. – Тебе не кажется? Будто… – она поискала слова. – Будто было лучше.
– Да, странно, – сказал Глеб. – Действительно… не было дня, чтобы я не вспоминал тебя. Этим спасался. И вдруг… Я думал, что это сон, бред…
– Кажется, я понимаю. Тут я, живая, такая, как есть: нечесаная, грязная. Воняю, наверное. Вши были – правда, вывела. С сопливым мальчишкой на руках. Так, да?
– Нет. Просто… я уже простился с тобой – здесь, в себе. Это была прежняя жизнь, она никогда не вернется. Это был другой я – совсем другой. Этот я любил самую лучшую в мире женщину… но – жизнь назад. Будто мы уже все умерли и живем заново. И я так привык к этому… и вдруг – ты. И оказывается, что это все придумано – и про другую жизнь, и про то, что я другой, и про минувшую забытую смерть. Все, что есть вокруг, происходит на самом деле, и недавнюю нашу жизнь мы помним не по рассказам в растрепанных книжках, а – сами… И только мнится, что она миновала давным-давно и без следа. Это мы – ее след.
– Вот он, самый главный след, – Светлана качнула Билли. – Нравится?
Глеб снова долго-долго всматривался в личико спящего.
– Красивый, – сказал он.
– И только?
– Я еще не узнал его ближе…
Они шепотом засмеялись.
– Ты будто замороженный, – сказала Светлана. – Что-то, может быть, не так?
– Не так – все, – отмахнулся Глеб. – Война, разруха, вторжение, контрвторжение… все не так, все через колено. Главное, не сделать ничего, не поправить…
– И конечно, поправлять должен ты? – она взглянула на него чуть иронически.
– Увы, да.
– А почему?
– Не знаю. Ответа не имею, капитан. Так легли карты. В свое оправдание могу сказать только: будь со мной все иначе, будь я другой – мы бы не встретились никогда. Помнишь день нашего знакомства?
– Еще бы…
– Все четверо – мы чудом избежали смерти. Причем дважды. Помнишь?
– Олив сказала, что это знак.
– Это действительно был знак.
– Не сомневаюсь…
– Все гораздо… массивнее, чем ты думаешь. Я тебе расскажу все, что узнал о себе… позже, в более спокойной обстановке…
– Этого никогда не будет.
– Не будет чего?
– Спокойной обстановки. У меня, помимо всего, есть и свои дары. Дар предчувствия. Он говорит мне, что спокойной обстановки уже никогда не будет…
Она вдруг заплакала.
– Господи, кому мешало то, что мы живем тихо и спокойно? За что ты нас гонишь куда-то, за что убиваешь? Разве грех был – любить? Разве можно за это?..
Глеб обнял ее за плечи и так держал, переливая в себя ее горе. Ее напряжение и смиренный гнев. Никогда он не чувствовал себя настолько нужным.
– Все вернется, – сказал он. – Я тебе клянусь: все вернется.
– Как ты можешь клясться? – всхлипнула она. – Если бы от тебя хоть что-то зависело…
– Ты не поверишь, но именно от меня зависит очень многое…
Она отстранилась немного и посмотрела ему в глаза.
– Глеб, не шути так. Это…
– Я не шучу, – вздохнул он. – Я страшно серьезен.
Она опять заплакала. Сквозь всхлипы пробивалось: «не знаешь… так одиноко, так… хоронили, и никто, никто… как в каком-то вихре… и теперь еще…» Глеб вытирал ее слезы, но не успокаивал – молчал.
– Все будет, как прежде, – сказал он, наконец. – Ты больше никогда не захочешь плакать.
Третье, четвертое и пятое сентября были для Алика одним огненно-дымным пятном. Он запомнил – яркой вспышкой – момент, когда ему сообщили о том, что группа вторжения внезапно начала боевые действия. Он только что расстался с господином Байбулатовым и прилег отдохнуть на свою складную брезентовую коечку, подумывая о том, что неплохо бы, наконец, остепениться, найти постоянную женщину… жениться, наконец…
Это был именно тот момент, когда он вдруг поверил, что все обойдется миром.
Несколько минут он прожил в этой полнейшей уверенности. Да, было чуть-чуть досадно, что вся подготовка летела к чертовой бабушке… ну и что? Зато – тишина, свобода, любовь… Про войну с трудовиками он почти забыл – настолько несерьезной она казалась.
Какой-то шум нарастал в лагере. Потом полог палатки приподнялся, заглянул Илья.
– Вашсокоблародь… там капитан-командор Денисов прибыть изволили. Их адъютант говорит: за вами велено послать. Война, вроде…
Вот она, вспышка. Откинут полог, Илья в тревоге, капитан-командор… фигура легендарная. Предлагал еще в прошлом году десантную операцию в Ньюхоуп…
А дальше – завертелось. Майор, сколько у вас?.. На шесть полноценных залпов. Выходите вот на этот рубеж и ждете…
Ждете… Там уже две БМД – встречают огнем. Алик теряет одну установку, а потом еще одну – на дороге, от гранаты, сброшенной с вертолета. Хорошо, что вертолетчики не догадываются об истиной сущности этих брезентовых фургонов…
Новая позиция – в дефиле между холмами. Два часа тишины. Бьет нервная дрожь. Потом справа: рев моторов и частая пушечная пальба. Дым и пламя за рощицей. На умирающей лошади подлетает казак: приказ отходить! Лошадь под ним валится. Потом Алик видит этого казака, бредущего куда-то с седлом на плече. Айда с нами! Качает головой.
Солнце будто застряло посередине неба.
Двадцать пять километров до берега, перекресток. Ломается колесо у одной установки. Командир первой батареи ведет всех дальше, к берегу, Алик остается с неисправной. Работы на сорок минут. Вдруг на шоссе появляется автоколонна: два уазика с солдатами, два бензозаправщика и крытый «урал». Установку быстро расчехляют, разворачивают. Алик наводит сам, ждет. Те – еще не видят. С трехсот метров он выпускает пять снарядов веером. Пламя до небес, обломки, взрывы в огне, кто-то бежит, падает, катается, сбивая огонь с тела… Алик для верности добавляет еще два снаряда – если что-то уцелело позади. Из огненного шара выплывает почти целая кабина «урала» и зарывается совсем неподалеку. Дым – черный, мазутный. Некогда любоваться, вбиты новые спицы, натянут стальной обод и каучуковая шина, колесо на ось – вперед!
Наконец – солнце низко. Красное – в дыму и пыли. Денисов без фуражки, спекшиеся бинты на черепе. Потери огромны. Нет связи с полками. Артиллерия…
Всю ночь – на колесах. Вдоль берега на юг. Слева море, справа горы. Пологие, легко проходимые – вот в чем беда… С восходом – вновь вертолет. Не стреляет, проходит мимо. И – корабли на горизонте. Три… четыре… пять силуэтов. Дым над трубами. Идут полным ходом.
Пешая колонна морпехов. Примерно два батальона. Как там? Жарко, парни. Легкие полевые пушки. Да ставь хоть десять батарей…
Чуть в стороне – следы вчерашнего боя. Взрытая обожженная земля, разбитые орудия, мертвые кони, трупы в черном и синем. Сгоревшая БМД, мертвые в хаки. Как они попали сюда? А, через перевал…
Новая позиция. От гор до кромки воды метров сто пятьдесят. Алик ставит одну батарею на прямую наводку, две – отводит за речку, маскирует в кустах. Если пойдут здесь…
Все не то, все не так. Но как надо – он не понимает. Заклинило что-то в мозгу…
Корабли – они там, впереди, почти у самого берега – окутываются дымом. Расстояние оставляет от грохота залпов лишь тихий ропот – будто волна накатывается на гальку. Накатывается – и уходит…
Звуки боя в тылу: очереди, беспорядочная пушечная пальба. Стихает. На рысях подходит казачья сотня – но с есаулом во главе. Приказано вас прикрывать. Что там было? С разведкой бурунцев сцепились…
Так в первый раз прозвучало это слово…
Без боя – команда отходить. Алик опять отправляет всех и остается с одной установкой. Ждет полчаса, отправляется следом. Никто не знает ничего. Казаки возвращаются с перевала: там был бой, бурунцы отошли. Старый сотник иллюзий не имеет: они не драться приходили, они шшупали. Ох, погорим мы, как швец подболтавый… Не погорим, почему-то считает своим долгом успокоить его Алик, не погорим, отец. По дороге приходится развернуться и ударить по гребню: оттуда пулемет запер дорогу. Попасть удалось только с четвертого снаряда… все тряслось внутри. Дайте водки, что ли… Илья поднес стаканчик – ледяная. Отец, будешь водку? Благодарствую…
Несколько тысяч морпехов и егерей – три колонны, одна по дороге, две по сторонам – движутся на север. Сняли с фронта… Конные казачьи батареи. Потом, запряженные быками, шестнадцатидюймовые мортиры: шесть и еще шесть. И – вереницы военных повозок, санитарные фургоны, зарядные ящики…
Пыль застилает небо.
Корабли вдали продолжают бомбардировку. Над одним поднимается грибообразное облако… Берег там, куда они бьют, наверное, весь перепахан…
От острова Стрелец вверх по течению шли на легких лодках: когда под парусом, когда на веслах. Олив чувствовала себя примерно так, как должен чувствовать себя человек в очках с разными стеклами. А может быть, так, как человек, одним глазом видящий окружающий мир, а другим смотрящий сны. Она не знала, где мир, а где сны: и то, и другое было одинаково реально. И то, и другое можно было потрогать. И то, и другое было временами прекрасным, временами чудовищным, временами смертельно опасным.
Иногда хотелось ослепить себя на один глаз – все равно какой…
Ворон Каин был ровен и приветлив – иногда, пожалуй, с приторностью. Вечерами его разбирало многословие, и тогда он, прилетев с очередного вороньего пиршества, начинал вести беседы, ковыряясь длинным когтем в клюве.
Черная, ничего не отражающая вода обтекала лодку. Берега, к которым нельзя было пристать, то сходились едва ли не на вытянутую руку, то расходились до самых краев земли.
Солнце каждый раз скрывалось навсегда. Компасы врали, и лодки, разумеется, шли по кругу. Биение далекого сердца не приближалось – но и не удалялось, к сожалению.
– Когда драконы создавали мир, – рассказывал Каин, – им пришлось немало потрудиться, чтобы вода текла хоть куда-нибудь. Потому что иначе она собиралась в одном месте, а в остальных местах наступала сушь. Они придумывали разные способы, но в конце концов пришлось сделать вот что: взять самого старого из драконов, распороть ему грудь, распластать его всего по земле и сделать так, чтобы вся вода проходила через его сердце. Поскольку драконы не умирают никогда – пока кто-то не освободит и не выпустит на волю их смерть, заключенную в тайном хранилище – то старый распластанный дракон так и лежит на земле. Он порос лесами, моря заполнили его впадины, земля присыпала суставы. Но сердце его работает и гонит воду вниз, потом вверх, потом опять вниз… Это никогда не кончится, никогда.
Олив слушала журчание воды, а биение гигантского сердца проходило сквозь воду, сквозь землю, сквозь небо – и сотрясало, пока еще легко, все ее тело, накапливаясь зачем-то в кончиках пальцев…
Алексей Мартынович Крылов был менее всего похож на директора библиотеки. Гигант, на полголовы выше князя, который считал себя видным мужчиной, и по крайней мере вдвое шире в плечах. В своем кабинете он позволял себе находиться без сюртука, в одной полотняной сорочке с галстуком-шнурком. Голос его был тихий, но глубокий, и князь великолепно представлял себе, какой рык может произвести это горло, будь дана ему воля. Письмо, подготовленное приват-секретарем князя, ему принесли вечером, поэтому никаких вступлений не потребовалось.
– Вы сделали серьезную ошибку, Лев Денисович, что не обратились ко мне сразу же, как только почувствовали важность проблемы… или хотя бы сразу после того, как отплыл господин Иконников. А он, в свою очередь, сделал серьезную ошибку, что назвал вам меня. Впрочем, он всегда отличался умением проговариваться. Итак, по существу. Мы имеем дело с неким мифом, который, вполне возможно, имеет определенное отношение к действительности. Равно как, может быть, не имеет ни малейшего. О происхождении этого мифа мы можем только догадываться: установленных и достоверных письменных источников крайне мало. Я, по крайней мере, знаю только три. Это найденная при раскопках древнего города под Ульгенем пергаментная «Книга Крысы», где аллегорически излагается история создания Транквилиума, «География» Пантелеймона, жившего в шестом веке до нашей эры на острове Пларра – там была греческая колония, – и, наконец, знаменитый «свиток Сулеймена» – возможно, вы слышали и читали о нем. Сто лет назад это была настоящая сенсация: свиток из таинственного материала, не горящего в огне, на котором несмываемыми чернилами было что-то написано. Название он получил по украшающим его «печатям Сулеймена», соломоновым звездам… хотя это на самом-то деле вовсе не соломоновы звезды, а так называемые «звезды Адама Кадмона» – отличия в них есть, но сейчас они не существенны. Свиток этот тысячу лет хранился в храме Хроноса на том же острове Пларра… то есть, может быть, он хранился там намного дольше, просто первые упоминания о нем имеют такую давность… а сколько лет самому свитку, сказать невозможно. И вот в тысяча восемьсот семьдесят девятом году библиотекарь Его величества Иллариона Александровича, мой предшественник, Давлат Давлатович Искандер-хан… он умер совсем молодым, но это был гениальный ученый, причем работоспособности необыкновенной – тридцать две книги за девять лет, тридцать две книги! – он сумел расшифровать этот свиток, перевести его на русский язык… Вы, конечно, читали этот перевод?
– Да. Крайне туманные пророчества.
– Когда-то это занимало многие умы…
– И вы хотите сказать, что вся теория профессора Иконникова покоится на этих трех китах?
– Совершенно верно. И более того: любая теория, касающаяся происхождения и природы Транквилиума, покоится все на тех же китах. И, разумеется, еще на гигантской черепахе, состоящей из тысяч ничем не подтвержденных рассказов, которые можно только принимать на веру. Или не принимать, разумеется. Поэтому ученые-позитивисты стараются обходить эту проблему стороной, поскольку, сами понимаете, все принципы позитивистской науки будут неизбежно нарушены в самый первый момент изучения. Мы имеем отличные описательные труды – но практически лишены трудов аналитических, поскольку автору в таком случае придется либо пускаться в неуемные спекуляции, как Крафту или Котторну, либо допускать истинность разнообразных озарений…
– Понятно. Вас, однако, мне назвали как лучшего знатока проблемы в целом. Более того: как некоего посвященного в ее суть. Кстати, кем посвященного?
– Это выдумки Иконникова… Хотя… Понимаете, мы имеем дело с предметом, в котором невозможно отличить выдумку от истины. Нет опоры под ногами, нет аксиом. Так что, может быть, это и не выдумка вовсе, а самая что ни на есть жгучая истина.
– А эти «озарения», о которых вы говорите, у вас были?
– Нет. Я не пророк и даже не евангелист. Я – библиотекарь, и этим все сказано.
– И вы хотите сказать, что своего мнения не имеете?
– Почему же? Имею. Но стараюсь не навязывать его другим.
– Даже если вас настойчиво просят?
– Хорошо. Я попробую. Только не требуйте от меня обоснований моей точки зрения: на девяносто девять процентов это интуиция пополам с предчувствиями.
– Я весь внимание.
– С основным тезисом уважаемого Константина Михайловича относительно происхождения Транквилиума я не спорю. Я, собственно, ни с чем не спорю… Но вот относительно его предназначения – позвольте не согласиться. Не обратили ли вы внимание на то, что Транквилиум относительно Старого мира не стоит на месте? Причем перемещения его носят не постепенный, а шаговый характер, и происходят, с точки зрения непосвященного наблюдателя, хаотически? Между тем, две особые зоны Транквилиума: «червонная», в которой возникают проходы между мирами, и «нулевая», где Старый мир вообще не сопрягается с Транквилиумом, – всегда приходятся на основные очаги цивилизации, причем «червонная» зона ложится на очаги молодые, а «нулевая» – на старые. Сейчас под «червонной» лежат Россия и Америка, а под «нулевой» – Европа. Тысячу лет назад под «червонной» была Европа и Малая Азия, а под «нулевой» – Африка, Египет. Пять тысяч лет…
– Извините. Но существуют же очаги цивилизации, куда более древние, которые никогда…
– Китай? Индия? Инки? Центростремительные, интровертные общества, в которых по достижении некоторого уровня жизнь замирала, и начинался регресс – иногда до окончательного распада, чаще – до варварства и начала нового цикла. Цивилизации сложных, изощреннейших запретов…
– И какую же вы видите связь между?..
– Самую прямую. Транквилиум служит для стимулирования того, что мы называем «прогрессом». Он – как ладони гипнотизера, который тихим шепотом внушает вам новые, непривычные мысли… и в первую очередь – мысль о том, что перемены – благо. Кстати говоря, сами мы так не считаем… но это, очевидно, не обязательно.
– Мы? – как-то неожиданно рассеянно спросил князь. – Кто такие мы?
– Те, кто живет здесь. Самое сердце этого удивительного организма. Или мозг. Или нервы. Короче, что-то самое главное.
– То есть, вы хотите сказать: именно мы, транквилианцы, делаем то, что…
– Конечно. Именно мы. Сами. Не ведая, что творим.
– А… как? Способ?
– Боюсь, что вы слишком многого от меня ждете. Необъяснимым остается почти все, касающееся механизма. Вы знакомы, хотя бы в общих чертах, с достижениями Старого мира в области счетных машин?
– Да. Хотя и не в деталях.
– Детали не важны. Главное, что мы знаем теперь: практически все в мире можно выразить с помощью чисел, произвести над числами необходимые действия – и получить результат любой жизненной коллизии, не ожидая ее разрешения, так сказать, наяву. А с другой стороны – совершенно очевидно, что вот это устройство, – Алексей Мартынович поднес палец к виску, – работает по тому же принципу. И, продолжая логический ряд – не вызывает сомнений, что и общество организуется по тем же принципам. Понимаете меня?
– Возможно, – сказал князь осторожно и засмеялся. – Последнюю неделю мне пришлось спать едва ли по три часа за ночь. Можете себе представить, как я напрягаюсь, стараясь воспринять…
– Разрешите выразить вам сочувствие. Может быть, отложим беседу на лучшие времена?
– Лучшие времена уже прошли… Из ваших слов получается, что все, происходящее у нас, отражается на жизни в Старом мире?
– Не все. И вряд ли я вам скажу, что именно отражается. Что-то. Можно строить предположения, но пока слишком мало мы знаем… слишком мало.
– То есть: Марин и иже с ним?..
– Он и другие, подобные ему, организуют деятельность того самого неуловимого процесса, о котором мы только что говорили.
– С ума можно сойти… Сами они, разумеется, ни о чем не подозревают?
– А это неважно. Та роль, которая им навязана, заставляет играть себя – хочешь ты или не хочешь… знаешь, чем кончится пьеса, или не знаешь… Что сказал вам господин Иконников, отправляясь в путь? Что намерен сломать эту машину?
– Да… хотя другими словами.
– Это просто самый правдоподобный предлог. Со мной он был когда-то откровенен… мы ведь вместе начинали эти исследования, изыскания… кто мог подумать, что дойдет до каких-то практических дел? И мечта у него была: добраться до средоточия этой машины, до ключа, до рычагов управления – и начать преобразовывать мир по своему разумению. При всем своем остром уме он иногда бывал удивительно наивен.
– Дружба его с Мариным – вследствие этого же?
– Разумеется. Хотя с Борисом Ивановичем было трудно не дружить. Удивительно общительный и симпатичный человек. Я слышал, он умер какой-то странной смертью?
– Да. Убит в запертой изнутри комнате. Давно, еще до начала меррилендских событий.
– Жаль. Не видел его почти двадцать лет, а вспоминаю до сих пор. Это о чем-то же говорит?
– Видимо… Алексей Мартынович, дорогой, вы объяснили мне, что профессор Иконников готовится захватить власть над миром – и в то же время так спокойно к этому относитесь?
– Я же говорю – он наивный человек. В том же «свитке Сулеймена» очень подробно рассказывается, что произойдет с непосвященными, проникшими в Черного Великана. Вы знаете, что Марин-старший поднимался туда – и через день вернулся постаревшим на месяц? А ведь ему-то как раз разрешено было…
– Так что же он – не читал?
– Читал, конечно. Но истолковал в свою пользу…
Ночью было почти холодно. Броня осклизла от росы. Туман стелился по низинкам, подсвеченный фарами. Не наступала только тишина: где-то стучали моторы, где-то – далеко – постреливали. Хотелось найти Адлерберга и заорать: что, сука? Доволен?! Но никуда, конечно, Туров не пошел.
Два дня нелепых боев вогнали в тоску не только его. Подходил Свистунов, друг Баглая, нынешний командир разведчиков. Что-то не так, Степан Анатольевич…
Конечно, не так. А откуда возьмется это «так», если не сделано главное: не определена цель операции? Мы что, хотим кому-то доказать свое огневое превосходство? Так оно очевидно, об этом противник знает прекрасно. И, что характерно, не бежит. Прячется, рассеивается, залегает… Это порода, ребята. Здесь не знают принципа «дают – бери, бьют – беги.» Вам не понять. Я сам знаете сколько среди них прожил, пока не начал к ним привыкать? О-о…
Конечно, мы можем, выстроившись, пройти куда угодно – в пределах Острова, разумеется. Возможно, что нам это и предстоит. Но надо знать – куда. Меня вы не желаете слушать… пока. И поэтому наносите какие-то мелкие разрозненные удары по тем группкам противника, которые не сумели увернуться… или получили приказ не уворачиваться. Такое тоже может быть. Три десятка схваток, все без исключения нами выиграны… и что? Ничего абсолютно. Трата невосполнимых патронов и горючего.
«Мы возьмем власть и будем диктовать свою волю…» Даже не помню, кто это был, такой умный. Все-таки, кажется, не Адлерберг. Тот, хоть и псих, но не дурак.
Впрочем… даже стоящие часы, случается, показывают правильное время…
Связаться с Парвисом.
Парвис – это голова.
В конце концов, именно этот вариант прорабатывался три года назад, когда Вась-Вася и Чемдалова в последний раз приглашали к Брежневу. Именно тогда Парвис и его группа получили особые полномочия.
Вполне возможно, что час пробил.
– …просто не дошел. Убили, захватили – разве узнаешь теперь? Или дошел – и не поверили. Легко себе представляю. Нет, полковник, я с вами не согласен…
Они ехали в рассохшемся скрипучем фургоне (тент полуистлел, в прорехи смотрели звезды; их было много сегодня), запряженном парой меринов настолько старых, что даже масть не запомнилась – равномерная пепловатость. Претензий к миссис Гекерторн за такой ветхий транспорт быть не могло: получено почти даром, под неопределенные обещания и простую бумажную расписку. А главное – могло ведь не быть и этого…
Дэнни шел впереди с фонарем, Глеб и полковник сидели рядом на козлах и тихо беседовали, думая, что она спит. А она не спала, смотрела в небо.
Меня даже не тянет к нему… Человек и человек, один из многих. Господи, какое было безумство, какие сны, какие грезы! Получается – навоображала себе, а он и не смотрит. Или – не до того? Еще мокнет рана, еще просыпается он от кашля и тяжело дышит… и вокруг – происходит такое… И постоянно – люди рядом… и Билли на руках.
Доктор Фицпатрик рассказывал как-то, что у женщин сильнее развито природное начало, что часто все порхания и фейерверки – лишь средство заполучить мужчину, отца ребенка – после чего характер меняется, и потребность в порханиях исчезает. И это не задавленность былом, а что ни на есть природный императив. Правда, женщина сама этого понять не может и в изменениях этих винит мужчину – который, да, явился поводом для них – но отнюдь не причиной… Вот и у меня так, говорила она себе, я получила от Глеба все, что он способен был мне дать: месяц блаженства и ребенка. Больше мне требовать нечего…
Но – почему он так побледнел, когда увидел Билли? Я испугалась, что он упадет. И – больше ни слова о сынишке, как будто это… что?
Каким он был славным и открытым тогда – и насколько он непонятен и даже неприятен сейчас… Он так отмахнулся от вопросов об Олив – а ведь это моя ближайшая подруга. Допустим, ему неловко говорить со мной о ней… хотя, черт возьми, какая может быть неловкость между нами после всего, что было? Я ведь знаю – он спал с ней, а потом она и меня затолкала в его постель… И мне это было по душе, понимаете? Потому что… ах, да что говорить…
Что такое жизнь? Всего лишь способ накопления ошибок…
Читая старые слова, мы пишем новые тетради, и прекратите, Бога ради, стирать нам грани естества. Осенний пир едва ль продлится, уж маски вянут, пламенея, и опадают, словно листья, в миру стать лицами не смея. И вот я по аллее длинной иду и подбираю лица… О, научи меня молиться – но прежде вылепи из глины!
Билли шевельнулся рядом, и в ответ шевельнулось сердце.
Неумолчный скрип колес вдруг стих. Фургон остановился.
– Вроде бы, приехали, – сказал Глеб.
– Похоже, – отозвался полковник. – По крайней мере, по расчету времени получается так.
– Здесь указатель, – издалека донесся голос Дэнни. – Написано: «Вомдейл».
– Смотри-ка ты, – сказал полковник. – Не промахнулись.
Постов на въезде в городок не было. Равно как и света в окнах домов, не говоря уже об уличных фонарях. Дэнни долил масла в «летучую мышь» и продолжал идти впереди лошадей.
– Да вот же он, телеграф, – сказал вдруг Глеб.
Пришлось стучать в запертую дверь, прежде чем с той стороны раздались шаги и скрип засова.
К утру седьмого сентября Виггелан собрал на восточном побережье сорокапятитысячную армию при трехстах орудиях. Два новейших крейсера, два монитора и десяток кораблей помельче готовы были открыть огонь по любой цели в трехмильной прибрежной полосе. И пару козырей адмирал имел в рукаве: бригаду добровольцев с Хармони и секретные пушки инженер-майора Зацепина. Пускать их в ход нужно было наверняка и в решающем месте боя. Только вот боя как такового все не было и не было. Бурунцы метались, подобно опасному, но слепому зверю.
Спрашивается: почему они вдруг сорвались с цепи? Кажется, договорились по-хорошему…
Наверное, уже не узнать.
Но теперь остается только одно: ткнуть зверя палкой – и, когда он вцепится в нее зубами, ударить по башке.
Он оторвался от карты и посмотрел на штабных офицеров. Они стояли молча и строго.
– Георгий Иванович, – сказал он и почувствовал, как позвякивает в голосе перекаленное железо, – демонстрацию произведем на твоем участке. Силами гренадерского полка. Затем, отступая, будешь заманивать противника вот сюда, в теснину. Здесь их встретят волонтеры… и, даст Бог, крепко обработают. После чего ты наносишь настоящий удар вот отсюда в направлении теснины и там их запираешь – насмерть. А Филипп Андреевич и Василий Захарович со своими егерями проходят через лес и наваливаются на них с флангов. В то время как артиллерия вот отсюда, с высоток, будет их гвоздить и гвоздить…
Крысиным капканом мы пытаемся поймать волка, подумал вдруг он. Нам никогда не одолеть их… Это была слабость, обычная его слабость перед любым боем. Никто не мог знать о ней…
Рано утром седьмого сентября армия трудовиков смяла оставленные палладийцами заслоны на восточном участке фронта и начала стремительное наступление вдоль побережья на север, настигая и захватывая обозы…
– У нас еще есть шанс избежать настоящего боя, – сказал Туров, когда все, наконец, замолчали. – Я прошу всех задуматься о том положении, в котором мы оказались…
– По чьей вине? – вскочил Адлерберг.
– Я вам могу назвать фамилию, – пожал плечами Туров, – но что это даст?
– И это будет, конечно, не фамилия Туров?
– Нет. Я не отдавал приказа вводить вас сюда – и не отдавал приказа оставить вас здесь. Единственный человек, обладающий властью отдать эти приказы…
– Миша Меченый, – хмуро закончил Адлерберг. – Это нам ничего не дает.
– А если меня прислонить к стенке – это что-то даст?
– Короче, – сказал Адлерберг. – Свою вину за все произошедшее вы отрицаете?
Это паранойя, подумал Туров. С ними уже ничего не сделать.
– Если за все – то отрицаю. Признаю лишь, что развалил дисциплину в группе и выпустил из рук управление ею. Но я никогда и подумать не мог, что прапорщики и офицеры КГБ за три дня сумеют превратиться в отъявленных махновцев…
Молчат. Съели.
– Оправдывает и вас, и в какой-то степени меня лишь то, что мы оказались в положении совершенно безвыходном. Я прошу сейчас всех спокойно и очень холодно произнести про себя: мы – здесь – застряли – на – годы. Не исключено, что навсегда. Понимаете, что это значит? Мы ведь не сможем все время воевать…
Он сделал паузу. Все ждали.
Дяденька, выведи…
– Я сам пойду парламентером. Может быть, мне удастся объяснить…
Автобус подпрыгнул, и тут же тугой удар близкого разрыва забил уши. Поэтому накатывающиеся плотные цепи солдат в зеленых мундирах он видел, как в немом кино…
Не из чего было сделать белый флаг!
Потом – под танками задрожала земля…
Петр Сергеевич бросил бинокль. Не было сил смотреть на это. Гренадеры, которые утром стояли перед ним – гибли сотнями под пулеметами, под гусеницами танков… Он знал, что так и будет, что в этом и состоит сатанинский план – но невыносимо было видеть… А через минуту наступит очередь его бригады – вот так же гибнуть в огне. Только мы, может быть, сумеем ужалить в ответ…
Ночью никто не спал. Настроение было взвинченно-веселое. Травили анекдоты, пели. Знали: те, кто завтра останется живой, получит все гражданские права для себя, семьи и еще двух человек по своему выбору. На эту тему почему-то было особенно много смеха. А ведь после всего, подумал Забелин, Хармони уже не удастся удержать… Независимо от исхода боя, исхода войны – тесто поперло. Уже не загнать обратно. Он не знал, хорошо это или плохо…
Внизу по дороге рванули вперед два танка – прямо на батарею капитана Губернаторова. Пушки стояли за земляным валом, старые четырехдюймовые гладкоствольные. Ничто они были против танков. Так, приманка…
Справа и слева от дороги сидели в замаскированных окопах добровольцы с безоткатными орудиями. На испытаниях кумулятивные снаряды прошивали сорокасантиметровую стальную плиту…
– Они подожгли Павлика и Кольку!
– Что?!
– Они подожгли Павлика и Кольку! У них ПТО! Ты слышишь? У них ПТО!
– Этого не может быть!
– Я же видел сам! Били в борта! Они пробивают броню!
– Понял… Седьмой, девятый! Вперед, к третьему и шестому – но близко не подходить, обработать все по сторонам дорог – осколочными! Четвертый и пятый – выйти из боя, пополнить боекомплект. Как поняли?
– Есть пополнить…
Откуда у них ПТО? И – кипятком: Марин! Значит, и он здесь… И – может быть убит нами, последний мостик, последняя надежда…
Плохо, что мы опять играем не в свою игру. Нас раздразнили тем ударом. Не делаем ли мы то, чего от нас почему-то хотят?..
Не могу думать.
Зверь. Просто бросаюсь.
Но все, что остается – вперед и еще раз вперед. Равнина и путь на юг. Там у нас будет преимущество не только в огне, но и в подвижности. Здесь слишком тесно, здесь мы уязвимы. Да, надо вырваться – и сразу посылать парламентеров.
Плохой участок – почти полкилометра: узкая долина иссохшей речушки. Но если пробиться здесь – дальше будет почти легко. Поднять вертолет и обработать сверху…
– Не жалеют снарядов… – сказал Денисов.
Четыре танка издалека и не слишком торопливо расстреливали из пушек позиции добровольцев. Не верилось, что там кто-то мог остаться живой.
– Сейчас пойдут. Сейчас обязательно пойдут…
Но прошло три четверти часа, прежде чем передние танки качнулись и понеслись вперед, по дороге, ведущей к выходу на равнину.
– Эти остаются прикрывать… молодцы…
Вертолет несколько раз прошел над тесным участком, поливая из пулеметов кусты и камни.
За танками ушли пять БМД. Остальные окружили грузовики и цистерны – и двинулись следом.
Тянулось молчание.
– Чего ждешь, майор? – хрипло сказал Денисов. – Уйдут…
– Нет, – покачал головой Алик. – Они уже мои.
Они мои, содрогнувшись, подумал он. Они все мои. На всю оставшуюся жизнь… может быть, на пять минут, а может быть… Это пылало в каком-то далеком уголке сознания, а все остальное было как из сырого тяжелого дерева. Так было когда-то перед экзаменом по истории – решался вопрос, остаться ли ему в школе или отправляться в техникум. Так было, когда он наконец узнал правду про Транквилиум… пришлось быстро принимать решения, а сознание было именно таким: деревянным. И сравнительно недавно, когда он освобождал Глеба… тогда требовалось решить… впрочем, это неважно. Хорошо, что он не прельстился тогда иллюзорной идеей… все, хватит об этом. Хватит.
Тот, деревянный, повернулся и сказал:
– Ильюха, ракету!
Будто кто-то огромный подхватил штабной автобус под капот и опрокинул на спину, как жука. Турову казалось, что он плывет в черной воде, не в силах вынырнуть. Во рту скрипело. Он шарил руками вокруг, но ни на что не мог наткнуться…
– Бей! – хрипел Денисов. – Бей! Бей!..
Смерч гулял по лощине.
Алик стоял, вцепившись в свой бинокль, и считал залпы. Было трудно не сбиться.
– Илья. Четыре ракеты.
– Зачем? – вскинулся Денисов.
– Все. Больше нельзя…
– Что?!
– Я говорю, достаточно.
– Добивай их! Добивай, майор!
– Все, командор. Ты не понимаешь…
– Чего я могу не понимать? Жалеешь своих?! Продолжать огонь!!!
Алик стоял столбом. Денисов схватился за револьвер.
– Продолжать огонь, майор!!!
– Нет, командор. Все. Кончено.
– Солдат! Приказываю: сигнал к продолжению огня!
– Илья, не сметь.
– Вашсоко…
– Майор, огонь! Огонь же!!!
– Нет.
– Но – почему? – выдохнул, вдруг как-то обмякнув, Денисов.
– Остались только особые снаряды…
– И – что?
– В них не взрывчатка. Яд. Понимаешь?
– Вот как.
– Да. Наделал сдуру. Думал – будет лучше. И вдруг – не могу. Не могу. Понимаешь – не могу. Должно же быть что-то…
– Ладно, майор. Ты не передо мной – перед Богом ответишь. Он разберет, что к чему.
– Может быть…
– Но всех, кого с этой минуты убьют – убьешь ты. Я буду это знать. И ты будешь знать это.
– У тебя найдется белая тряпка?
– Хочешь сдаться?
– Нет. Пойду поговорю с ними…
– Не сходи с ума, майор…
Оба стояли мокрые от пота.
– Ба! Кто пожаловал!..
– Глазам своим не верите?
– Что-то вроде… Проходи и садись. Извини, что темно, но мне так лучше. А ты заматерел. Был таким мальчишкой…
– Положение обязывает. Степан Анатольевич, вы ведь понимаете, с чем я пришел?
– Конечно.
– Ну, и?..
– Да. И даже без особых условий.
– Я пока не имею права что-то предлагать, но думаю, вы можете рассчитывать не только на Хармони.
– Я тоже на это надеюсь. А пока что нам нужны врачи.
– Это как раз не трудно. Скажите, какого черта вы пятого?..
– Какие-то люди в форме морской пехоты захватили БМД и устроили побоище в нашем лагере.
– И вы, конечно, решили ответить…
– Не я. Меня затолкали в угол, чтобы сидел и не рыпался.
– И вы послушно сидели…
– Скорее, лежал. Сидеть мне и сейчас трудно… Чем занимаешься, Алик?
– Инженерю.
– Против нас?
– Конечно. Как вам понравился обстрел в лощине?
– Так это твоя работа?
– Моя.
– Полторы сотни ребят…
– Я знаю. Скажите спасибо, что я не использовал снаряды с ипритом.
– Что-о? С ипритом?
– Я думал, меня расстреляют за это.
– У вас есть иприт?
– Да. Сто двадцать готовых снарядов и еще десять тонн в бочках.
– Вы его сперли?
– Нет. Варим сами.
– Алик, ты вообще понимаешь, что делаешь?
– К сожалению, да. Понимаю.
– Что еще интересного ты мне скажешь?
– На эту тему? Мы уже делаем дизели. Через год у нас будут первые самолеты. Радио уже…
– Все ты?
– Разумеется, нет. Я – только боевые ракеты.
– Алик, скажи-ка… Это все – против нас?
– Да.
– С твоей подачи?
– В основном.
– Понятно… О большом проходе ты знал?
– Нет. Но я его вычислил. Это было не слишком сложно.
– Я так и думал… Облажались мы, верно?
– Не то слово. Впрочем, все гораздо сложнее, чем нам тогда казалось. Мы были обречены с самого начала.
– Поэтому ты и… того?
– В частности, поэтому. А главное… Я их полюбил, вот и все. В этом все дело.
– Тамара твоя недавно показывалась. Впрочем, как недавно… полгода. Время, черт, несется…
– Как они?
– Нормально. Ей ведь не сказали, что ты…
– За это спасибо.
– Да ладно… Мы ведь теперь все – вроде тебя. Правда, не по своей воле.
– Это как?
– Нас не выпускают. Очень подозреваю, что нескольких наших убили. Пигулевского помнишь? Пытались – меня.
– Господи…
– Вот так. Можешь представить, какое у ребят состояние. А тут еще ты с ипритом…
– Не использовал же.
– За это спасибо. Ладно. Больше ни одного выстрела с нашей стороны.
– Взаимно.
– И…
– Что?
– Постарайтесь не унижать спецназ. Оставьте им хотя бы честь.
– Ну, Степан Анатольевич, это даже не обсуждается. Вы ведь достаточно долго прожили здесь…
Четыре ножа вспороли тент. В кузов «Урала» хлынул ослепительный свет и в нем – несколько жестких черных фигур. Турова убили стразу, двумя ударами в сердце, а Алика оглушили и поволокли. Сквозь туман он чувствовал, как его куда-то поднимают, растягивают…
Денисов влетел на батарею и закрутился, ожигая лошадь плетью.
– Залп, капитан! Приказываю – залп!
– Но там же парламентеры… – побледневший командир первой батареи вытянулся, откинул голову, будто хотел через седловину увидеть, что происходит впереди.
– Убили парламентеров, капитан! Трупы на броню привязывают! Залп!
– Остались только особые снаряды…
– Знаю, – Денисов спрыгнул на землю. – Все знаю. Выполняйте приказ.
(Уже потом, вечером, утром, когда двигались по страшному следу ушедшей колонный и достреливали корчащихся, слепо ползущих куда-то, покрытых язвами чужаков, Денисов вспоминал об охватившей его странной слабости и невесомости в тот миг, когда он отдавал свой приказ. Он сел тогда на какую-то кочку и будто исчез на время. Ревом орудий его приподняло и понесло… Очнулся он в седле час спустя. Кто-то в штатском, с изъеденным лицом, кричал ему, что туда идти нельзя и солдат посылать тоже нельзя, потому что… Потом шел дождь, а после дождя настал вечер. Люди умирали на земле, как отравленные крысы. Должно быть, их выбрасывали из машин, силясь избавиться от яда, впитавшегося в их поры…)
Утром гремело где-то на севере, потом стихло. Может быть, звуки боя поглотил дождь. Гостиница была крошечной и сырой. Полковнику пачками приносили телеграммы. Он будто бы надел мундир, хотя и оставался в том невообразимом рванье, которое нашлось у миссис Гекерторн. Помимо телеграмм, он получил и денежный лот, но на почте просто не было денег. Дэнни остался с лошадьми, а Глеб неожиданно слег. Его охватил сухой жар, лихорадка обметала губы. Билли все порывался поползать по нему, впору было отгонять палкой. Хозяин гостиницы привел фельдшера, такого же старика, как он сам. Старичок долго трогал тонкими, похожими на бамбук пальцами плечи и грудь Глеба, прикасался к мокнущему вдавленному звездообразному шраму, вздыхал. Потом сказал, что надо накладывать дегтярную мазь, сейчас он ее пропишет, а аптекарь к обеду сделает, а вообще-то не обойтись без операции. Но это нужен госпиталь, нужны настоящие врачи, а не бедные сельские фельдшера…
Потом Глеб будто бы задремал, Светлана подхватила Билли и вышла в холл. Полковник сидел в разлохмаченном, как старый веник, плетеном кресле. Увидев Светлану, он встал.
– Присаживайтесь, леди. Что сказал доктор?
– Что нужна операция.
– Черт! – полковник ударил кулаком по бедру. – Как раз в тот момент, когда возникли настоящие проблемы!..
– А до сих пор, значит?..
– До сих пор, прекрасная моя, были детские шалости и мелкий дождик. Да когда же оно кончится, это невезение…
– Я бы назвал это иначе, полковник, – Глеб стоял в дверях. – Вы получили какие-то особые известия?
– Вот, прочтите, – полковник подошел к нему и подал бланк телеграммы.
Глеб прочел: раз и еще раз.
– Больше месяца назад, – сказал он. – Я как раз плыл домой.
– Да, – сказал полковник. – Они уже, очевидно, на месте.
– Или на подходе.
– Все равно. Мы ничего не сможем… просто не успеем.
– Вы так думаете? – Глеб посмотрел на полковника, потом на Светлану, и она вздрогнула: глаза у него были безумные. – Есть один способ – и кто мы будем, если не попытаемся? Кто, а?
– Я ничего не понимаю, – судорожно сказала Светлана.
– Олив похитили, – сказал Глеб. – Один человек. Который…
Полковник подхватил его и удержал.
Каин вел ее по бесконечно длинной подрагивающей доске, придерживая под локоть. Сам он легко ступал по воде, по крови дракона, лишь изредка замирая как бы в поисках равновесия: когда доходила волна биения. Черный человек вдали молча стоял и смотрел на них, и никак нельзя было понять, что он видит перед собою…
«Буря» вошла в городок по всем четырем дорогам. Бойцы спрыгивали с грузовиков, высыпались из БМД, врывались в дома. Стреляли в воздух, и этого было достаточно. В городе не было ни одного солдата, полицейские – люди пожилые и все понимающие – бросили карабины и подняли руки. Отстреливаться попытался только какой-то постоялец гостиницы. Однако, когда разнесли в щепы дверь и ворвались в номер, никого там не нашли. Окно было распахнуто…
С собой у них была высохшая буханка хлеба, три жестянки супа «Гленн Кук» и стеклянная банка сливового джема – все, что нашлось в кладовой гостиницы. Кроме того, Глеб набрал большую бутыль кипяченой воды из титана. Он наливал воду, а в холле за приоткрытой дверью переговаривались солдаты. Он многое понял из этого разговора. Не зря старались, с жестокой радостью подумал он. Полковник с револьвером в руке неслышно дышал рядом…
Потом послышалась возня, что-то тяжелое втащили в холл и бросили на пол.
– Живучий, пидорюга, – сказал кто-то. – Хули мы с ним таскаемся?
– Будто ты таскаешься, – фыркнул другой. – Трактор возит, Котя носит.
– Может, он знает чего, – третий голос. – Должен же кто-то…
– Тогда не надо было Степана мочить. Степа-то уж точно все знал.
– А у Адлера всегда так. Сначала взорвет, потом насыпать начинает. Мне корешок рассказывал, еще по Афгану его знал…
Глеб хотел было выглянуть и посмотреть, о ком идет разговор, но полковник не позволил.
Аресты Макнеда и министров произведены были быстро и четко, будто многократно отрабатывались на полигонах и тактических занятиях. Особые полицейские роты, выпестованные Парвисом как бы для обеспечения заготовки продовольствия на зиму, но никогда никуда не направлявшиеся, поскольку заняты были какими-то таинственными делами, соваться в которые посторонним было опасно (поговаривали о некоем золотом займе, который якобы создали и контролировали особисты), – молниеносно разоружили охрану, заняли Дворец Труда (так теперь назывался бывший президентский), порт и телеграф, а чуть позже, к полуночи, без выстрела вошли в казармы столичного гарнизона. Утром вышел официальный бюллетень о изменениях в составе правительства…
И, хотя все всё понимали, никаких комментариев не последовало.
Сэр Дэвид Джеуб Парвис стал президентом Мерриленда…
Казалось бы, все хорошо – но сообщения с севера Острова, отрывочные и противоречивые, были крайне неутешительны, и Парвис чисто интуитивно опасался настоящих бед.
Вид Порт-Блесседа с моря поразил Сайруса. Когда-то бурлящая, как центральная улица большого города, гавань стала похожа на заброшенную усадьбу. Из воды косо торчали черные мачты; местами затопленные корабли не затонули до конца и выступали то округлым бортом, то угловатыми надстройками. Облака были настолько низкими, что даже Столовая гора у входа в гавань тонула в них. Сыпался мелкий редкий дождик. Катер еле-еле пыхтел, в топке горели мокрые дрова – собранный вчера по берегу плавник.
Порт с моря не охранялся. Ни одного боевого корабля Сайрус не увидел. Вдали, на фоне решетчатых башен паровых кранов, чернели силуэты двух коммерческих пароходов. Легкий дымок показывал, что какая-то работа там идет.
Они причалили прямо к адмиральскому пирсу, оставили Бердборна поддерживать огонь в топке – и пошли, будто медленно погружаясь в ледяную воду, к зданию адмиралтейства.
Невнятного вида вооруженные люди бродили по два, по три человека, не обращая на моряков ни малейшего внимания.
– Нужно найти кого-то, кто имеет право поставить нас к стенке, – деловито сказал Квинси. Он говорил это уже не в первый раз, и поэтому ничего, кроме раздражения, Сайрус не испытал. Десять… нет, одиннадцать дней на трех квадратных ярдах с тремя плоскими остряками. Если бы при этом они занимали поменьше места…
– Джентльмены, – Сайрус остановился. – За одну вину два раза не вешают – так не выпить ли нам по кружечке пива в «Бронзовой пушке»?
– Слово капитана – важнее закона, – поднял палец Рей. – Но я опасаюсь, что в этом случае мы заслужим неодобрение со стороны бедняги боцмана.
– Думаю, что нет, – сказал Сайрус. – В отличие от нас, он не станет искать того, кто поставит его к стенке. Думаю, опять же…
– Капитан, вы думаете уже второй раз за сегодняшний день! Наверное, быть урагану.
– Хорошо, что мы уже на суше…
Дурачась с серьезными лицами, они вошли в известный всему флоту паб – как раз напротив левого крыла здания адмиралтейства.
Здесь было почти темно. С потолка не то что капало – лило ручьем. Огромная лужа расплылась посередине. Столики все были свалены колючей кучей у стены. Пахло мочой, пустыми пивными бочками и плесенью. Головой в луже лежал человек. Он был здесь настолько на месте, что без него вся картина просто исчезла бы.
– Эй! – громко сказал Рей, выволакивая из-за пояса огромный флотский «сэберт». – Тут есть кто-нибудь еще?
За стойкой негромко завозились. Потом над прилавком появилось пол-лица.
– Что джентльмены желают?
– Джентльмены желают промочить глотку – и узнать, что происходит? Мы два месяца не ступали на берег…
– И какой же нечистый подсказал вам высадиться именно здесь и именно сейчас? – тот, кто прятался за стойкой, показался весь: кривобокий неопределенного возраста человек со слишком маленьким подбородком. Белая его куртка была продрана на плече. – Если вы продержались в море два месяца, так уж и два дня могли бы еще…
– А что, собственно?..
– Вы правда ничего не слышали? Вы меня не дурачите?
– Боже мой, – вздохнул Квинси, – сейчас мы будем полдня доказывать, что не дурачим…
– У нас новый президент, – понизив голос и подавшись вперед, сказал буфетчик. – Какой-то Парвис. Сэр Дэвид Парвис. Никто не знает, кто он такой. На всякий случай офицеры начали арестовывать мастеров…
– Что? – Сайрус наклонился к буфетчику сам – теперь они были буквально нос к носу. – Что вы сказали?
– Арестовывать мастеров, – тихо повторил буфетчик. – А тех, кто не хотел арестовываться, успокаивали…
– Как этого? – Сайрус кивнул через плечо.
– Что вы, джентльмены, – изумился буфетчик. – Это же старый Пит, он всегда здесь…
Как ни поразительно, но боцман Бердборн сидел на корме катера и курил свою короткую трубочку. Новости он уже знал все, и больше того – знал много такого, что еще неизвестно было офицерам…
Дверь беззвучно открылась. На пол лег косой световой коврик.
– Просыпайтесь, – сказал надсмотрщик.
– Я не сплю, – Голицын сел. – Что, одеваться?
– Накиньте шинель, – сказал надсмотрщик. – Будете мыться.
Баня была пуста. Голицын взял мочалку, мыло. Мочалка была свежая, пахла распиленным сырым деревом. Мыло – белое, и ничем не пахло. Он постоял под душем. Его не торопили. С наслаждением вымылся – раз и потом еще раз. Растерся полотенцем, шершавым и твердым. Белье его ждало новое. То ли выпускают, подумал он, то ли публичка… Новеньким, только что от портного (недостертый мелок вдоль шва на рукаве) был и костюм: темно-бирюзового цвета тройка. В бумажных пакетах лежали: роскошный поясной ремень из тисненой кожи и в тон ему портмоне. Поверх этого надсмотрщик положил коробочку со стальными часами на стальной же двойного плетения цепочке.
– От директора тюрьмы лично, – сказал он. – Директор сожалеет, что не сумел проводить вас. От себя же… – надсмотрщик помедлил. – Я желаю вам удачи… и чтобы вы не пожалели, что покинули эти стены.
– Разве у меня есть выбор? – усмехнулся Голицын.
– Трудно сказать…
За воротами ждала темная карета. Надсмотрщик вполголоса говорил о чем-то с теми, кто стоял возле нее, а Голицын… У него кружилась голова, он не мог надышаться.
– Еще раз – удачи, – надсмотрщик, проходя мимо него обратно к воротам, остановился и кивком головы отдал честь.
– Благодарю вас, – отозвался Голицын несколько рассеянно.
– Садитесь, князь, – позвали от кареты. – Вас ждут.
– Куда мы едем? – спросил он, устраиваясь на мягких кожаных подушках.
– К президенту…
Оказалось, что ехать совсем недалеко. В каком-то колодце-дворе они остановились, и некто с фонарем повел его длинным неосвещенным коридором вперед, потом направо, потом по лестнице… Бред, подумал Голицын. Я сплю. Или меня придушили во сне, и это загробная жизнь. Потом отодвинулась решетка, со скрежетом отъехала железная дверь. За ней была еще одна, деревянная. Сопровождающий нажал на кнопку в нише стены – но вместо ожидаемого звонка или топота ног сбегающейся охраны всего-навсего загорелась лампа под потолком.
Это была крошечная комнатка, даже меньше его родной камеры. Стояли четыре легких кресла и круглый столик на одной витой ножке.
– Присаживайтесь, – сказал сопровождающий. – Нас позовут. Юрий Викторович, если не ошибаюсь?
– Не ошибаетесь.
– А я – Евгений Александрович. Турунтаев. В данное время – советник президента по делам внешней политики. На всякий случай на людях называйте меня Джин Норман.
– Сэр Джин Норман?
– Да, конечно, сэр. Как вы предпочитаете общаться: по-русски, по-английски?
– Говорить, думаю, лучше на всякий случай по-английски… а общаться стоило бы по-русски.
– Вы бесконечно правы. Накрытый стол нас ждет по ту сторону двери… а с собой у меня, к сожалению, лишь остатки весьма скверного виски.
– Пусть будут остатки. Вас, очевидно, еще ни разу не освобождали из тюрем.
– Прошу прощения…
Виски оказалось не такое уж скверное. Голицын перевел дыхание.
– Вот теперь, сэр Джин, я готов удивляться чему угодно. Итак, палладийцы захватили власть в Мерриленде?..
– Еще нет. Мы не палладийцы, мы – кейджиберы. Те, против кого вы так эффективно сражались.
– А мне нельзя обратно в тюрьму?
– Можно, наверное… не знаю. Впрочем, сейчас все иначе, чем было три года назад. Похоже на то, что мы с вами оказались по одну сторону.
– И – против кого же?
– Вам имя Леонид Самсон говорит что-нибудь?
– Н-нет… хотя, постойте. Это что-то из театральной жизни… но давно. Весьма давно.
– Да, он был театральным режиссером. Увлекся оккультизмом. И в силу то ли особого таланта, то ли какого-то стечения обстоятельств – приобрел реальную власть над событиями в окружающем нас пространстве. А также – над людьми, попавшими под его влияние. Похоже на то, что сейчас он нащупал доступ… как бы сказать… к командному посту. К штурвалу. И теперь вопрос месяцев, а то и недель…
– И я должен всему этому верить?
– Верить – проще. Любое свое утверждение я могу доказать, но – доказательства потребуют времени, а вот его-то может и не хватить.
– И что: я должен буду этого человека настигнуть, убить?..
– Нет. Боюсь, что это нам уже не под силу. Но мы можем попытаться обмануть его, направить по ложному пути. Впрочем, даже это – не вполне ваша задача. А вам нужно будет лишь отыскать того человека, имя которого вы носили…
– Марина?
– Да.
– И потом?
– Убедить его выслушать нас. Меня. Передать материалы. Как оказалось, даже он не знает всего…
– А почему именно я?
– Потому что только на вас он выйдет сам. Больше ни на кого.
– Очень… очень ненадежно.
Открылась дверь. В дверях стоял Парвис.
– Здравствуйте, князь.
Голицын встал, молча поклонился.
– Я очень рад, что мне удалось разминуться с вами в позапрошлом году, – продолжал Парвис. – Благодаря этому события повернулись так, что я теперь занимаю высший государственный пост Мерриленда, а вмешательство Старого мира в дела Транквилиума полностью прекратилось.
– Что? – не веря ушам, наклонил голову Голицын.
– Можно сказать, что вы одержали полную победу, Юрий Викторович. С точки зрения наших давних отношений, в эту минуту вы принимаете у меня шпагу. Мы капитулировали.
– Разрешите мне сесть, – сказал Голицын. – Боюсь, что я оказался неподготовленным к такому разговору…
Были минуты, когда он молил Бога о милосердной пуле. Был бы голос, он молил бы спецназовцев. Были бы силы, бросился бы на них с кулаками или щепкой, отодранной от ножки кровати – единственным своим оружием. Не мог человек переносить такие страдания…
Особенно – если своими руками подготовил их. Ночи не спал, вкалывал по двадцать часов…
…снаряды раскалывались, как переспелые арбузы, вздымая тучи земли и песка – пополам с ипритом. Танк, на броне которого Алик был распят, прошел через такое облако – просто потому, что не мог не пройти.
Иприт вонял гнилым чесноком.
Минут через двадцать – началось…
Должно быть, повезло, что руки были привязаны – иначе выцарапал бы глаза.
И хорошо, что разбили нос – иприт не попал в носоглотку. Может быть, поэтому сейчас было чем дышать.
Лишь бы продержались немного еще легкие…
Кашель убивал. Кашель просто убивал.
Алику в минуты просветления сознания казалось, что он подобно мячу – надут тугим и спертым воздухом. В минуты помутнения – хотелось пробить дыру в груди… для этого он, собственно, отломал щепку. Это потребовало такой затраты сил, что дальнейшее не слишком отличалось от смерти.
Потом откуда-то появился седой старичок, который долго и горестно осматривал Алика, охал, вздыхал, а потом засучил рукава и стал ковыряться чем-то у его локтя. Казалось, он пальцем пытается продавить кожу… Потом у локтя стало горячо, а еще чуть позже – в голове застучало, но легко – и неожиданно появилась возможность вдохнуть и выдохнуть, вдохнуть и выдохнуть… Конечно, прошло несколько часов, и вновь его надуло, накачало до звона, до темного гудения, но – надежда уже поселилась…
И вновь появлялся старичок, вновь текло горячее из руки…
Боже, как тяжело. Как тяжело, Боже. Зачем ты позволил мне заниматься этим?
И все, которые умерли, умерли в таких вот муках… это я убил их. Это я их замучил. И ни один из них не заслужил этого. Они не успели сделать ничего плохого… только пришли сюда. Как и я. Они выполняли приказ…
А я убил их. Они умирали молча – у них не было голоса. Они умирали во тьме – многим иприт выел глаза. Язвы проникали до костей, мясо отваливалось. И – легкие забивало отеком…
Я все это знал сразу. Знал, как они будут умирать. И – готовил эту смерть…
Тогда я считал, что был прав.
Господи, да я и сейчас считаю, что был прав… что же это со мной?
А потом – снова наваливалась тупость, в которой даже смерть казалась всего лишь очередным событием…
– Сэр Дэвид… сэр Дэвид… – ночной секретарь был подобострастен, но настойчив. – Важная телеграмма, сэр Дэвид…
– А? Что? – Парвис приподнялся. Как иногда бывало с ним, он полностью потерял ориентировку. Лишь выбор речи всегда был четкий. – Кто здесь?
– Это я, Чарльз. Важная телеграмма…
– Давайте ее сюда. И стакан воды, Чарльз.
Телеграмм было на самом деле несколько, от разных эмиссаров – но все об одном. Вооруженная банда, не принадлежащая ни одной из воюющих сторон, захватила город Вомдейл. Все население города взято в заложники. Командование бандитов требует встречи с высшим руководством обеих держав, угрожая в противном случае убивать каждый день по десять человек из числа горожан и взятых в плен солдат…
– Прежде всего, нужны высокие потолки, – сказал Глеб. – Намного выше, чем эти. Колокольня, театр…
– О чем ты говоришь, – сказала Светлана. – Какой тут театр? И церквушка крошечная, просто домик. Выше двух этажей – ни одного строения.
– Простите, леди, – вмешался Денни. – На горе есть башня гелиографа. Может быть…
– Как далеко? – жадно спросил Глеб.
– Около мили по тропе.
– Ты был там, внутри?
– Нет. Но…
– Денни! Туда и обратно. Посмотри, проверь: есть ли возможность подняться наверх? Нужно будет закрепить веревки. И – свободно ли пространство внутри? Представь себе, что нужно сделать очень большой маятник. Будет ли место, чтобы он качался? Понимаешь?
– Посмотреть, можно ли подвесить маятник – и будет ли он там качаться. Понял. Иду.
– А мы с вами, полковник, отправляемся в экспедицию за зеркалами. Давайте попробуем вычислить, где мы эти зеркала скорее всего найдем…
Светлана следила за происходящим с каким-то болезненным интересом. Словно подглядывала в замочную скважину. Ее не гнали, но и не объясняли ей ничего – равно она и не человек вовсе, а тихая собака. Билли забился в угол и оттуда смотрел на все серыми глазками. Светлана вдруг обратила внимание, что ставший уже обычным для него насморк внезапно прошел сам собой.
Конечно, она понимала, и понимала давно, что Глеб – не обычный человек. Что он знает и умеет многое такое, чего не способен объяснить сам. Нет слов в языке людей… И все равно: оказаться при его работе… Она внезапно оказалось почти непристойной, хотя ничего непристойного в обыденном смысле не содержала.
Не имело смысла даже пытаться разъяснить себе это свое восприятие… понимание…
– Хотю хлеб, – очень отчетливо сказал Билли.
Вомдейл оказался на нейтральной полосе: с севера и востока к нему приближались палладийские мобильные части, с юга – шла армия трудовиков. Перед нею, гарцуя, предъявляли себя и тут же исчезали казачьи разъезды.
Командующий наступающей меррилендской Четвертой армией генерал Торренс не признал нового президента и отказался подчиняться его приказам…
Тот истерический восторг, который охватил Адлерберга сразу после урагана, убившего Зацепина и многих других и уничтожившего всяческую надежду на возвращение (а у него и раньше были сомнения на этот счет: мы построим и проложим, а нас тут же в ров…), который вел его и тащил сквозь черно-кровавую мельтешню, не позволяя остановиться и оглядеться по сторонам – вдруг пошел на убыль, сменяясь страхом и чем-то еще, что приходит после страха. Он ощущал себя человеком, забравшимся на скалу, с которой он не знает, как слезть. Можно лишь продолжать карабкаться вверх в смутной надежде на чудо – при полном сознании, что чудес нет и не намечается.
Да и карабкаться было, пожалуй, некуда…
Городок, который они захватили, был небольшим, но необыкновенно красивым. Он раскинулся на узких террасах по берегам сливающихся здесь горных речек. Ночами шум текущей воды был хорошо слышен. Вымощенные дороги вели к побережью, вдоль одной из речек вглубь горного массива и к двум перевалам, на севере и на юге. Сам городок чем-то напоминал болгарские, разве что здесь не было таких цветников, а крыши крыты были не красной черепицей, а светло-серой, с зеленоватым отливом, плиткой. На горе, неподалеку от города, стояла похожая на маяк темная каменная башня. Адлерберг сначала подумал, что это остатки какого-то замка, но потом ему сказали, что до изобретения телеграфа там стояло гелиографическое зеркало.
Горожане вели себя тихо.
Конечно, оборонять даже маленький городок силами трехсот бойцов при двух танках почти без горючего и двенадцати БМД, броня которых, как выяснилось, не спасает от огня здешних пушек, можно только в кино. Тем более, что патронов осталось по полторы тысячи на ствол, а снарядов – по два неполных боекомплекта. Надежда была только на выходящую за всяческие рамки жестокость, на ошеломление противника и на его деморализацию. И Адлерберг, разослав главам государств свои телеграммы-ультиматумы, начал готовить первую акцию устрашения.
Вагон был переполнен, в коридоре стояли. Чтобы протиснуться в туалет, приходилось серьезно работать локтями. Воняло именно так, как и должно было вонять: давно не мытой возбужденной толпой.
Куда они все, в замешательстве думал Сайрус. На фронт? Вот эти рафинированные дезертиры? А если не на фронт, то куда?
Слава Богу, оборону купе боцман еще держал. Иначе…
Сайрус скрежетнул зубами. Сдерживаться становилось все сложнее и сложнее.
Вновь давали знать о себе глаза. Табачный дым, заполнявший коридор…
– Господа, никто не будет против, если я открою окно?
Против никто не был.
Погасили лампу, отодрали плотную штору, для верности прихваченную кривыми гвоздиками. Потом Сайрус ухватился за ручку окна, несильно дернул – и вывернул всю форточку с корнем. Молча выкинул ее наружу. За окном летели паровозные искры. Пахло скверным углем.
Двое суток в Порт-Блесседе были сплошным бредом. Сайрус нервно посмеивался, вспоминая все это… хотя правильнее бы было, наверное, оставаться злобно-серьезным или холодным и ироничным…
Уже не получалось.
Так или иначе, к концу вторых суток Сайрус неожиданно для себя стал экстраординарным представителем генерал-губернатора Острова, выполняющим специальное его задание, а именно: самолично изучить обстановку вокруг города Вомдейл и представить свои рекомендации. Полномочия Сайруса были огромны…
Вот только экстренного поезда ему не дали.
Потом, когда тащили на гору украденные зеркала и обрезанные на чердаках бельевые веревки – тащили, конечно, полковник и Дэнни, Глеб ковылял кое-как: повисал на костыле, обходил его мелкими шажками, перебрасывал вперед, втыкал, снова обходил, – он все не мог выбросить из головы услышанный разговор… ах, надо было вернуться, надо было выяснить все окончательно, теперь – будет мучить до самой смерти… то есть недолго…
Бросьте, бросьте. Никаких «недолго». Жить будем еще сто лет.
Бедная Светлана…
«Знаешь, я понял так, что этот, недотравленный – из наших.» – «Каких это наших?» – «Ну, из людей Турова, которые были тут.» – «Ничего себе. А мы его на танк прикрутили. Вот он поправится…» – «Кто же мог знать. Переодетый…» – «Да… Какая-то, Петя, херня из всего этого получается, мне не понятная. Как по-твоему: Адлер чокнутый или просто дурак?» – «По-моему, и то, и другое.» – «Вот и мне мерещится…» – «Плохо, что его зайчики поддержали.» – «То-то и оно. Есть у меня мнение, что надо когти рвать – а то запросто лапки надуем.» – «Это точно. Сколько нас осталось, а, Захир? Ведь меньше трети…» – «Какая треть, Петя? Если всех считать, что сюда вошли – полторы тысячи было! И что осталось?» – «Мне кажется, не всех побило…» – «Ясно, не всех. Горелик, например, со своими – чтоб я сдох! – ушли в камыш. Он же хитрый, Горелик, как лиса…»
Потом кто-то вошел, и разговор переключился на другое, чисто служебное.
Странно: силы не прибывали, но как-то и не убывали. Глеб был уверен, что его хватит на полтора шага из пыльного мира наружу и обратно. На самом деле им с полковником пришлось прыгать раз двенадцать… и – ничего. Жив – и еще ковыляю в гору…
Башня гелиографа и дом возле нее сложены были из грубо отесанного дикого камня. Странно, но пыли не земле почти не было – лишь тонкий местами слой там, где стояла бы вода после дождя. Если бы здесь были дожди… Почему-то очень хотелось посмотреть, как выглядит башня в реальном мире – но Глеб уверен был, что пришельцы в первую очередь именно здесь поставят свои посты, поэтому рисковать зря не стал.
Внутри башня, как и ожидалось, оказалась полой, перекрытия, если и были, давно обвалились. Куча серых лохмотьев валялась наискосок от входа, и зеленые медные гильзы катались по каменному полу. В стене были каменные выступы в две ладони шириной. Они образовывали винтовую лестницу, уходящую вверх, к продырявленной железной крыше. Свет втекал в высокие стрельчатые окна.
– Что дальше? – сходу спросил Дэнни.
– Надо закрепить две веревки там, наверху. Прочно – и на противоположных стенах. Четко по диаметру.
– Понял, – сказал Дэнни, подхватил мотки веревок и легко пошел по выступам, как по обычной широкой лестнице.
– Молодец парень, – с завистью сказал полковник.
– Хорошая подготовка, – согласился Глеб.
Полковник внимательно посмотрел на него, но Глеб сделал вид, что ничего не заметил.
И вдруг – как ударили в затылок – вскрик!
Глеб обернулся, присаживаясь, готовый стрелять. Но – стрелять было не в кого.
Светлана, прижимая Билли к себе, тихо пятилась от тряпья. Глеб как-то сразу оказался перед нею.
– Что?..
– Там…
Он шевельнул костылем тряпье. Оно распалось со звуком оседающей пены.
Под тряпьем лежали серые кости. Два обнявшихся скелета. Длинные волосы еще прикрывали черепа.
Глеб присел. Достал нож, выбросил клинок и кончиком его отвел волосы в сторону. В глубокой ямке позади челюсти тускло желтела серьга. Он подцепил ее и положил на ладонь. Дешевая безыскусная поделка из плохого золота с подозрительной стекляшечкой в центре…
– Заблудились, девочки, – сказал он грустно. – Но, получается – где-то рядом должен быть проход. Где-то не слишком далеко…
– И что? – с непонятной ей самой надеждой спросила Светлана.
– Пока еще не знаю, – сказал Глеб. – Надо довести до конца начатое, а уж потом… если оно будет, это потом…
Сверху упала одна веревка, через минуту – вторая.
– Не вздумай спускаться по веревке! – грозно крикнул полковник. Дэнни засмеялся наверху.
Еще через полчаса все было готово. Одно из зеркал, овальное, ростовое, прикреплено было к стене. Второе, прямоугольное, поясное – подвесили за углы на веревках. Глеб отвел его от вертикали, отпустил. Оно медленно поплыло вперед, замерло, вернулось. Глеб его остановил и вернул в нейтральную точку.
– Вот пока и все, – сказал он. – Теперь будем ждать темноты. Судя по часам, осталось недолго…
Первых десять, назначенных на расстрел, повели в семь вечера по тропе к башне. Окна домов были закрыты, но слышно было, как там, за окнами, их оплакивают. Адлерберг разрешил сегодня вызываться добровольно – тогда не будут брать по жребию. И все десять – вызвались. Четверо пожилых мужчин, два мальчика, два солдата, старик и старуха – супруги… Их провели по городу и погнали в гору. Конвой был из «зайчиков» – почему-то так называли тех, кто должен был создавать и охранять полевые тюрьмы и концлагеря – а также производить ликвидацию тех, кто ликвидации подлежал. «Зайчиков» не любили: за предписанное уставом шкурничество: во время боев им надлежало оставаться в тылу, и только по подавлении вооруженного сопротивления начинать действовать. Именно по этой причине они понесли самые малые потери: оба истребительных удара, огневой и химический, пришлись на голову и тело колонны, лишь слегка зацепив хвост… Теперь их было абсолютное большинство: сто шестьдесят девять человек из трехсот одиннадцати боеспособных. Среди семидесяти раненых и отравленных не до смерти «зайчиков» было четверо.
В восемь часов ровно – солнце, белое в оранжевой дымке, висело над перевалом Лонгволк – заложников выстроили в ряд на краю верхней площадки гелиографической башни и под взглядами десятков биноклей расстреляли. Лейтенанту Завитулько пришлось грудью останавливать своих матросов, рвущихся в атаку…
Парвис получил телеграмму о событии около полуночи: посыльный катер с поста Литлхорн нагнал президентскую яхту в открытом море. Вскоре катер устремился назад, увозя текст ответа президента. Адлерберг получил его утром. Прочел. Усмехнулся. Кажется, начинает получаться…
Только что он стал самым влиятельным человеком в мире.
Над островом Волантир уже третьи сутки стояли черные грозовые тучи, хотя по сторонам, как ни странно, погода была ясная и тихая, как и надлежит быть ранней осенью. Леонид Самсон сидел на высоком утесе и смотрел на мир, готовый ковриком лечь у его ног. Почему-то особой радости от этого он не ощущал. Собственно, еще вчера, позавчера, неделю назад – можно было взять быка за рога… Почему-то он медлил. Не хотелось, наверное, превращать мечту в повседневность.
Море внизу было усеяно легкими лодками, парусными и весельными. Люди стремились сюда, к нему, со всего света. Их было на острове шесть тысяч четыреста девяносто два. Он любил знать число людей в любой момент времени, хотя практического значения это не имело: критический рубеж в три тысячи шестьсот семьдесят два человека был перейден почти две недели назад.
Он прошел все стадии власти. Над одним конкретным человеком – от незаметного влияния до полного подчинения. Над группой. Над стадом. Теперь – над массой… Это были люди, там, внизу – они умели размышлять вслух, строить планы и сочинять заговоры, писать пером на бумаге, разыгрывать мистерии – в общем, делать все то, что отличает человека от умного животного. И в то же время они были примитивнее кома сырой глины. Он мог сделать с ними все. То есть абсолютно все, на что способна была его фантазия. И вот поэтому они перестали быть людьми…
Скоро почти все они умрут – принесут себя во всесожжение – для того, чтобы сделать его властелином мира. Они будут умирать в таком неистовом блаженстве, что он почти завидовал им – самому никогда не достичь и тени того… Презирал он их за это же самое. А уважал тех немногих – нескольких – кто, приложившись к чаше, сумел оторваться от нее.
Правда, никто из них не пытался сделать это дважды…
Олив обернулась. Над туманным горизонтом разворачивалось огненное полотнище. Сильнейший удар изнутри потряс ее: все чувства, какие только были в ней, рванулись вовне. Гнев и нежность, ужас и желание, боль и упоение страстью… Все осветилось окрест.
И – будто одинокая труба пропела в вышине.
– И – ни звука. Что я велю, исполняйте без размышления. Полковник, особенно вы. Расслабьтесь так, чтобы – ни тени сомнения. Может получиться, что я как бы войду в вас и буду управлять вами. Не противьтесь, не заставляйте меня отвлекаться от главного. Понимаете ли…
– Хорошо, Глеб Борисович, – сказал Вильямс. – Вы сказали, и не надо объяснять.
– Светочка, а твое дело, как у Хомы Брута: все видеть и за круг не выходить. Может показаться, что все ужасно, что пропало… Понимаешь, если все пропало, то мы этого не успеем почувствовать. Если чувствуем – то все хорошо. А малыш пусть делает, что хочет. Отдельно от нас ему не угрожает вообще ничего.
– Ты хочешь меня успокоить?
– Нет. Риск всего дела чуть больше, чем при плавании между столицами – летом и в мирное время.
– Тогда почему ты…
– Потому что рискуем мы не только своими жизнями. Очень уж большая ставка. И не я ее сделал, и не в самой я лучшей форме, чтобы так играть… Однако – начнем.
Он встал позади висящего зеркала, коротким и нежным движением послал его вперед. Отступил на шаг. Прошло полминуты, прежде чем зеркало вернулось ему в руки. Он задержал его, сосредоточенно о чем-то думая. Светлана видела со своего места, как быстро шепчут его губы. Зеркало вновь пошло вперед, и вновь Глеб отошел на шаг и дождался его. Так повторялось раз за разом, пока он не отошел к самой стене, а промежуток между зеркалом, висящим напротив, и тем, что качалось, не стал совсем крошечным. Каждый мах Светлане казалось, что сейчас зеркала встретятся… почему-то это невозможно было пережить. Пятнадцать секунд вперед… пятнадцать назад. Пятнадцать вперед… Неожиданно она поняла, что скорость качания маятника увеличивается. Но зато теперь зеркало надолго как бы замирало и возле Глеба, который опустил руки и никак его не удерживал, и возле второго зеркала. А потом там в момент замирания стал вспыхивать зеленоватый свет. Еще несколько махов – судорожно-быстрых, пугающих – и между зеркалами появился зеленоватый светящийся сгусток. И зеркало-маятник замерло, будто притянутое этим сгустком. Глеб поднял руку и сделал движение кистью сверху вниз: будто прихлопнул осу. Зеркало вздрогнуло, как живое. Глеб потянул невидимую нить, и зеркало потянулось за рукой. Зеленый сгусток удлинился…
На острове Волантир сотни людей бежали, карабкались, ползли к заросшей мелким кустарником плоской вершине горы Самерсон. Там уже были построены в три концентрических круга семьсот человек, держащих тучи над островом. Теперь, повинуясь неясному и неодолимому импульсу, к ним прибавлялись новые, новые, новые люди. Если бы можно было посмотреть на это сверху, то наблюдатель увидел бы странную фигуру: косой крест с вписанными в пространство между лопастями: кружком, птицей, головой зверя с рогами и двойной молнией. Если бы этим наблюдателем был Вильямс, он подумал бы, что видел где-то этот знак. И если бы ему подсказали, вспомнил бы, где именно: на том монументе, который он уничтожил полтора месяца назад…
Нет, была одна женщина… как ее звали? Олив Нолан. Она не поддалась тогда, в театре – и потом… да, во время одной из бесчисленных мистерий где-то на юге – тоже была она! Самсон сжал виски. Что-то творилось с головой: с памяти будто отдирали присохшие бинты. Вот он и его полчища кошек – гроза предместья… дом номер восемнадцать, пятый этаж, девочка с голубым бантом… а почему просто щелчка?.. легонько ткнул его в лоб пальцем, и эта громадина грузно осела на задницу… хочешь полизать пятки? На, полижи… со своими кошками трахайся, понял?.. я буду тебя учить, мальчик – и характерный прищур на один глаз, и взгляд добрый, очень добрый…
Да что же это?.. Он вскочил. Мир вдруг раздвоился: неистовая буря бушевала на море, горы вод шли таранами на берег, и берег сотрясало от этих ударов… и одновременно в свете низкого, уже сползшего с неба солнца лениво катились долгие пологие волны, поднимая и опуская бесчисленное количество разноцветных лодок, лодчонок, катеров, других скорлупок, на которых комочки мыслящей глины приплыли сюда воздать почести повелителю мира… и одновременно – самому ничтожному из ничтожных, потому что мнение человека о себе – знаменатель некоей дроби…
Олив Нолан! Олив Нолан, неподдавшаяся! Где ты?!
Неистово тянуло в себя пространство полета между жизнью земной и просто жизнью. Самсон задохнулся хлынувшим в лицо ветром. Небо и море менялись местами, и высоко взлетала земля, чтобы кануть…
Олив!!!
Я здесь, сказала она. С пурпурного неба спускался зеленый столп. Может быть, так видит муравей падающую с ложечки каплю меда. У этой зелени свои причуды, подумала она. Бедный Каин…
Им только что открылись иные поля. Опрокинутая полая пирамида, черные и белые клетки, знакомые буквы и неизвестные символы. Вот, говорила Олив и трогала букву, и та сейчас же наполнялась внутренним светом. Вот, вот и вот. Это тебе нужно сделать, чтобы… А это – чтобы… Она говорила и тут же забывала, а Каин, раскрыв в растерянности клюв, стоял и смотрел на неизмеримую мудрость древних. Ты думал, это будет просто, сказала Олив. Ты думал… Но тут пропела труба, и она обернулась. Потом ее позвали.
Нет! – закричал Каин. Не уходи! Я не найду дорогу…
Наверное, не найдешь, подумала она спокойно. Но кто же мог знать, что меня позовут…
Петр Сергеевич Забелин в боях «до Вомдейла» (это выражение сразу привилось, выражая многое) ранен был трижды, и все три раза чудесно легко: в ухо, в левое предплечье и в спину, в мякоть лопатки. По поводу последнего он втайне переживал, так как не станешь же всем объяснять, что снаряды рвутся и позади наступающей пехоты. Тем более, что ранение сквозное, и предъявить в качестве доказательства нечего. Все же с этим болезненным, но пустячным повреждением он попал на два часа в госпиталь – и вышел оттуда не просто потрясенный, а – раздавленный, распластанный волной страданий, которая прокатилась по нему…
Говорили, что сошел с ума один из хирургов, видя, какие раны причиняют маленькие остренькие пульки автоматов спецназовцев – и будучи ничего не в силах сделать. Легкие, печень, кишечник – одним выстрелом прошиты в сотне мест. Или – вырван кусок грудной клетки, человек еще жив и даже почему-то в сознании. Или…
Не было умения работать с такими ранами, не было инструмента, не было нужных лекарств. Благо, хватало кокаина: его кололи всем, и обреченные умирали незаметно для себя, а муки искалеченных были приглушены и отодвинуты.
Ему самому впрыснули два кубика под кожу, и обратный путь в бригаду как-то смазался, стерся, лег рядом с полузабытыми снами.
А, когда он вернулся, бригада уже ушла в бой. И все, что ему осталось – это считать дымы сгорающих танков и бессильно сжимать кулаки: пройти сейчас туда, к своим дерущимся солдатам, он не мог: батареи майора Зацепина двумя плотными залпами забрызгали ипритом всю низину…
Потом ему доложили, что бригада погибла вся, до последнего человека.
Только к полуночи он узнал, что это неправда. Тридцать два бойца были невредимы и еще одиннадцать имели ранения. Но он успел пережить смерть их всех…
Вообще потери экспедиционного корпуса в этих боях были колоссальны. Еще не подобрали всех убитых, а счет уже перевалил за пятнадцать тысяч. Раненых было много больше.
Настроение в лагере было угнетенное, и не столько потерями, сколько тем, что противник вырвался из расставленной ловушки и ушел – и еще тем, конечно, что сверхоружие, о котором так много шептались у костров, было применено – а противник все равно вырвался и ушел, и ищи его…
И только очень немногие, и Забелин в том числе, понимали, что рана противнику нанесена смертельная, что теперь – все. Главное – горючее, а его у спецназа больше не было. И негде было пополнить запас патронов и снарядов…
Ну, сколько они еще пройдут? Он стал вспоминать свое армейское детство. Если с подвесными баками – километров триста… Были на них подвешены баки? И остались ли целы? Вряд ли кто ответит… Не уцелел никто из тех, кто ответить мог бы.
– Мистер Забелин! – вдруг услышал он и оглянулся. Между кострами, обегая сидящих и даже перепрыгивая через кого-то, к нему мчался Джим Мэсси, бывший солдат вьетнамской войны, бывший бухгалтер в какой-то маленькой фирме в городе Топика, штат Канзас, бывший рэйнджер в заповеднике Йеллоустоун… Оттуда он и попал в Транквилиум. Не принято было выяснять – почему… – Мистер Забелин, мы все здесь!
Как фейерверк – мы!!! – все!!! Петр Сергеевич страшными глазами смотрел на него, боясь поверить.
– Джим, – сказал он, наконец. – Веди.
Они в основном лежали – оставшиеся в живых. На первый взгляд, их было даже много – но они просто сгрудились у одного костра…
– Ребята, – голос вдруг пропал. – Ребята – вы… Мне сказали… что всех! Понимаете – всех!
– А так оно примерно и получилось, – сказал, не вставая, Саша Брыль, заблудившийся когда-то амурский рыбак. – И не столько спецназ нащелкал, сколько потом наша же артиллерия накрыла. Гриня со своими рванул было за колонной вдогон – и все, ни одного не осталось…
– Как я мог так не успеть… – Забелин опустился на корточки. – Мне бы на полчаса раньше вернуться…
(Он еще был здесь, переживая радость нечаянного обретения и горе верных утрат, а из штаба уже торопился адъютант с пакетом, в котором лежало предписание: подполковнику Забелину Петру Сергеевичу передать командование бригадой заместителю и немедленно отбыть в распоряжение командующего корпусом адмирала Виггелана. Дата, печать. Подпись адмирала, всегда четкая, на этом документе плывет…)
– Ничего не изменилось, – сказал Глеб, тяжело отпивая тепловатый чай. – Пойми – ничего не изменилось. Я – это я. Ты – ты. Она – она…
– Ты врешь, и не искусно, – сказала Светлана. – Только я тебе все равно верю. Это ты знай, пожалуйста.
– Пусть вру, – согласился Глеб. – Просто я это именно так понимаю.
– Да, – ее начинало нести, следовало сползать со скользкой дорожки, но вот не получалось. – Вполне традиционный мужской подход.
– А я и не стараюсь быть особо оригинальным…
Все старались держаться подальше от них, так деликатно ссорящихся. Лишь Олив, похожая на тихую ночную мохнатую бабочку в своей слишком просторной беличьей куртке, то и дело оказывалась рядом, скользила взглядом по лицам, чуть хмурила брови, вслушиваясь в слова… Она пока ничего не понимает, сказал Глеб сразу же, еще вчера. Но это пройдет, пройдет, это временное оглушение…
Как ни странно, сам он чувствовал себя почти здоровым. Колоссальная трата сил на нем не отразилась – чего не сказать о полковнике, который теперь лежал под стеной на собранных по домам матрацах, накрытый ворохом одеял… Не помогал даже крепчайший чай с ромом и сахаром: Денни поил его с ложечки, сам весь серый и измятый…
Убитых во время устроенного Адлербергом переворота толком не похоронили: так, забросали землей в мелком ровике. Через несколько часов после ухода группы с места ночевки казаки сотни, идущей по следу «бурунцев», ровик обнаружил и землю разбросали. Из девятерых найденных один еще дышал. Пуля, выпущенная ему в затылок с близкого расстояния – волосы сожгло порохом – прошла по касательной, довольно сильно вдавив черепную кость, но не пробив ее. Раненого, крупного и не очень молодого мужчину в мешковатой необношенной – с чужого плеча? – форме отвезли на конных носилках в передвижной госпиталь, где доктор Ангелов, дымя зажатой в зубах сигарой и презрительно и грязно ругаясь, выпилил ему приличный кусок черепа. Когда стекла в тазик скопившаяся под ломаной костью черная кровь, раненый зашевелился и открыл глаза. Доктор провозился еще минут десять, затирая размягченным воском кровоточащую сердцевинку кости и стягивая редкими швами кожу над пульсирующим мозгом. Все это время раненый возбужденно говорил, говорил что-то… но никто не понимал его языка.
Через два дня он как бы повторно пришел в себя, сказал по-русски, что его зовут Андрей Брянко, что он один из последних оставшихся в живых сотрудников тринадцатого отдела КГБ и что ему необходимо как можно быстрее поговорить с кем-то из форбидеров высокого ранга.
Депеша незамедлительно ушла в штаб адмирала. Наутро приехал знакомый доктору Ангелову по Петербургу господин Байбулатов. Не надо было иметь острый глаз и прекрасную память, чтобы заметить: с лицом дела у него обстояли все хуже и хуже…
Городок Вомдейл медленно засасывало в трясину ужаса и стыда. Бездушные и бессловесные, как ожившие покойники, двигались по улицам оккупанты, входили в дома, забирали людей… Еще и во второй вечер нашлись добровольцы умереть взамен взятых по жребию: девять пленных палладийских солдат и старичок гелиографист, всю жизнь проработавший на этой башне. Но на третий день что-то надломилось в людях…
– Настоящее имя Парвиса – Михаил Овидиевич Русевский, подполковник КГБ. Его ближайшее окружение состоит полностью из офицеров его группы. Таким образом…
– Таким образом, мы в глубокой жопе, господин советник, – подвел итог адмирал. – Если все, что он вам наплел, правда – мы в глубокой жопе.
– Я думаю, что он был правдив, – Кирилл Асгатович сцепил пальцы: левая щека зудела невыносимо. – Тем более, что он не знал о перевороте в Мерриленде и о занятии Парвисом поста президента.
– Ну, это еще само нуждается в доказательствах… Получается так: либо мы верим этому Брянко безоговорочно – и тогда Парвиса следует арестовать или убить, либо допускаем вероятность обмана или ошибки с его стороны – и тогда должны встретить президента почтительно и выполнить все условия перемирия. Или нет?
– Я думаю, что в любом случае мы должны придерживаться условий перемирия. И не подавать виду, будто что-то подозреваем.
– Да? И почему же?
– А потому что нас равно устраивает, едет ли он как президент выручать граждан – либо как высокий чин КГБ приводить в разум взбунтовавшееся подразделение. А может быть, ему дороги и те, и другие. И этот расклад устроит и нас более, чем все остальные: Парвис получит авторитет в народе, надежную гвардию – а следовательно, хорошую перспективу на будущее. Притом, что у нас постоянно будет в рукаве хороший козырный туз…
– Понятно… – адмирал выдохнул воздух и несколько секунд сидел неподвижно, будто размышляя, стоит ли вдыхать. – А вы что думаете об этом, Петр Сергеевич?
Забелин помедлил.
– У меня сразу два мнения, – сказал он, наконец. – Одно: годится все – лишь бы оборвать череду расстрелов. Второе: годится все, лишь бы уничтожить всех этих подонков до последнего, до самой памяти о них…
– В штурме мы потеряем все, что у нас еще осталось, – сказал адмирал, – не говоря уже о жителях города…
– Это я понимаю, – сказал Забелин. – Вы спросили, что я думаю – и я сказал. Если вы хотите знать мое мнение, что надо сделать… Я, пожалуй, соглашусь с Кириллом Асгатовичем.
– Понятно. Хорошо, пусть будет так. Теперь о главном. Завтра прибывает наследник. Так вот, господа: я намерен пойти на преступление, и прошу вас быть моими подельниками. Я не пущу наследника в Вомдейл. Вместо него поедет мой Вильгельм. Они одного возраста и похожи лицом…
– То есть – вы хотите арестовать наследника? – с каким-то затаенным восторгом спросил Забелин.
– Да.
– Не сносить нам головы… Кирилл Асгатович, как вы?
– Право, не знаю… Из кучи гнилых яблок найти одно, не самое гнилое – вот задача.
– Задача достойная, согласен. И все же?
– Конечно, следовало бы попытаться его уговорить… однако, насколько я знаю характер наследника…
– В том-то все и дело. Мне не хотелось бы показаться высокопарным, но речь идет, увы, о судьбе отечества…
– Кто еще будет посвящен в наш заговор?
– Никто. Я и Петр Сергеевич будем сопровождать мнимого наследника, а вы, Кирилл Асгатович, будете развлекать подлинного.
– Хорошее поручение вы мне придумали… А что мы будем делать со свитой? Тоже под замок?
Адмирал вдруг стал пунцовым. Забелин закашлялся.
– План очень правильный, – сказал Кирилл Асгатович, – но невыполнимый, вот в чем беда. Попытаемся уговорить наследника, убедить… Надо придумать хороший предлог, чтобы он согласился на подмену. Я пока такого предлога не вижу…
– Предлог может быть один, – сказал Виггелан. – Мы не намерены идти ни на какие уступки, поэтому несколько офицеров сознательно жертвуют собой, отдают себя в заложники – чтобы по выходе банды за пределы города можно было окружить и уничтожить ее. Всю.
Повисло молчание.
Старший сын адмирала, Арнольд, погиб в последнем бою, заманивая «Бурю» в огненный мешок. Днем раньше погиб его зять…
– Разумно, – сказал Забелин. – И все-таки оставим это пока на крайний случай. Может быть, сумеем решить дело без подвигов.
– Я согласен, – кивнул головой Кирилл Асгатович. – Лучше, если удастся обойтись малой кровью.
– Как там ваш… ну, кого вы искали? – устало спросил адмирал. – Не нашли?
– Как в омут, – вздохнул Кирилл Асгатович. – А от него мог бы быть толк.
Оказалось, что он разучился тихо красться. Тело промахивалось на доли дюйма, но этого хватало, чтобы производить шум. Слава Богу, тут никто не нес настоящую караульную службу: патрули ходили по пять, разговаривали между собой и хохотали, а часовые стояли на виду и в местах предугадываемых. Проще всего, конечно, было двигаться по пыльному миру, изредка выныривая – но он решил пройти по настоящим улицам, чтобы вдохнуть как следует здешний воздух.
Время от времени то справа, то за спиной хлопало, раздавалось резкое шипение – и все озарялось известково-белым светом. Потом – начинали ползти и удлиняться тени…
Если признаться честно – он сбежал. Под благовидным предлогом. Оставаться в башне становилось для него невыносимо.
Вроде бы ничего не происходило – но внутреннее напряжение было колоссальное, и даже забывающийся поминутно сном полковник там, во сне, бросался кого-то ловить и вязать…
Как трудно с женщинами – даже с лучшими из них. Как вообще трудно с людьми…
Он подошел к домику, где из-за шторы пробивался слабый свет, и постучал в окно. И буквально почувствовал, как там, внутри домика, у кого-то замерло сердце.
И тем не менее: штора отодвинулась, и появился мягко обрисованная светом тоненькой свечки половина лица.
– Кто вы? – негромко.
– Я шпион, – негромко же ответил Глеб. – Не впустите ли вы меня?
– Налево за углом дверь в подвал. Ждите там, я открою…
Через минуту скрежетнул ключ в замке, взвизгнул засов. Из приоткрывшейся двери потянуло теплом и углем.
– Входите же…
В темноте он не видел, кто его вел, крепко и горячо держа за руку. Два шага прямо, два направо, два налево – па странного танца. Крутая лестница вверх – и приоткрытая дверь.
– Вы устали с дороги? – женщина повернулась к нему лицом. – Может быть, чаю?
– Не стану отказываться, – сказал Глеб.
Ей было лет сорок пять или пятьдесят, и чем-то – лицом, движениями, интонацией? – она напоминала учительницу литературы еще в той, петербургской гимназии, до эмиграции… как ее звали? Раиса Нестеровна. Помню…
– Тогда мойте руки – и за стол. Я как раз собиралась побаловать себя…
Имя хозяйки было миссис Каргер, и она оказалась женой того самого телеграфиста, который в первый день их пребывания в Вомдейле таскал ворохом телеграммы, адресованные полковнику…
– Вы не годитесь в шпионы, – сразу же сказала миссис Каргер. – У вас чересчур запоминающееся лицо.
– Может быть, – согласился Глеб. – Но все равно я уже два года занимаюсь практически только этим.
– Проклятая война…
Она рассказывала тихим спокойным голосом страшные вещи, а Глеб эти страшные вещи слушал, отхлебывая ароматный чай из тонкой чашечки вэллерийского фарфора и заедая его тонким же и ломким печеньем, почти не сладким. Разумеется, к чаю не было сливок, зато было варенье, сваренное в палладийском стиле: маленькие целые груши в густом сиропе.
…может быть, большой банкой такого вот варенья она купила жизнь мужу, кто знает? Пришли два солдата, говорившие плохо, а ей не слишком хотелось их понимать, и она просто ушла и вернулась с огромной банкой, вручила им и закрыла дверь. А потом узнала, что в этот час из дома напротив увели хозяина. Он сидит сейчас в городской тюрьме и ждет своей очереди идти на башню… а потом, когда все кончится, она сама, собственноручно, она не боится никакой работы, огородит могилки тех палладийских солдат, которые сами вызвались идти умирать взамен нас, и пусть ей кто-нибудь скажет хоть полслова против… они шли, все пораненные, друг друга поддерживали, и два совсем мальчика, как таких на службу берут? А офицера, говорят, держат в доме священника, к нему ходит фельдшер мистер Лимбо, надо бы говорить «доктор Лимбо», потому что хоть и нет у него диплома врача, а вылечить может от чего угодно, от любой болезни – опыт, опыт…
Их главный офицер? Он живет у нотариуса Лондона – а правильнее сказать, в доме нотариуса, потому что сам нотариус перебрался жить к дочери. Это улица Республики, дом два – боковыми окнами он выходит на мэрию. Очень легко найти, потому что рядом с ним пожарный гидрант, а на двери – львиная маска. Неужели вы хотите?..
Не знаю. Еще ничего не знаю.
…только бы не бой в городе, господи, только бы не это! Они сказали, что тогда просто перестреляют нас всех – чтобы вы локти кусали, вот так. А что думают ваши командиры?
Бой в городе – это безумие. На это никто не пойдет. Если бы хотели, их бы просто отравили бы всех – но при этом и жителям не выжить. Поэтому – думают, торгуются. Может быть, что-то и удастся придумать…
В эти минуты три сотни спешенных казаков начали медленное продвижение к городу – по всем выявленным тропинкам и вообще там, где только может пройти человек. Каждый вооружен был кинжалом, шашкой, револьвером и двумя-тремя ручными бомбами. При вспышках ракет они замирали, сливаясь с землей, а как только свет гас, неуклонно продолжали ползти, ползти и ползти. Ни звяка, ни шороха, ни дыхания не слышно было и с двух шагов.
Прапорщик Кузьмин сидел на башне БМД, свесив ноги в люк, и время от времени прикладывал к глазам инфракрасный бинокль. Аккумуляторы в приборе садились, скоро надо будет заряжать… Ночь выдалась холодная, первая по-настоящему холодная ночь здесь. Звезды пылали над самой головой. Их было больше, чем на земном небе, и рисунок созвездий лишь отдаленно напоминал знакомый. Занесло-то, а? Командировочка… Ведь – все, не выбраться. Адлер порет какую-то дурь, совсем ему моча в голову ударила. Говорят, он подрывался уже два раза – чудо, так не бывает, а вот поди ж ты: контузии, ожоги, а руки-ноги на местах и мозг вроде бы не задет. Хотя мозг у Адлера – это что-то сомнительное… Дружбан Славка, служивший с Адлером в Герате, рассказывал интересные вещи… Да, дружбан Славка, повезло тебе: лечь с аппендицитом за неделю до командировки. Теперь Сонечка точно тебе достанется… Кузьмин стал думать об этом, машинально поднося бинокль к глазам и обводя им сектор обстрела – и даже не сразу понял, что возникающие в поле зрения зеленые холмики появились только что, минуту назад их не было…
– Товарищ лейтенант, – наклонился он, заглядывая в холодное нутро машины. – Гляньте в прицел: будто бы ползут.
Лейтенант Петрищенко завозился внизу, закряхтел. При газовой атаке ему попало немного по лицу и по рукам, теперь больно было приникать к нарамнику прицела. Так что он старался делать это помедленнее и понежнее, что в полной темноте плохо получалось. Потом башня с гудением поехала вправо, влево…
– Ползут, – сказал внизу Петрищенко. – Ой, хорошо ползут. Шестьсот метров. Ну, подпустим поближе… «Аист», «Аист», – забормотал он в ларингофон. – Я «Дрозд», вижу противника. Медленное скрытное приближение. Предположительно, подготовка к ночному штурму. Дистанция – шестьсот метров. Намерен подпустить до ста и открыть огонь без предупреждения. – Он замолчал, слушая, что ему говорят. – Вас понял, «Аист».
Дима, – обратился он к Кузьмину, и тот разглядел внизу белое размытое пятно его лица, – бери «дракона» – и на крышу. Ваську с Геной – пинком ко мне. Давай. Первый выстрел мой, потом – беглый. Держи мои фланги – чтобы они ПТО не подтащили. А то будет, как с Есиповым…
Танк Есипова сожгли первым – неделю назад – на глазах у всех, пальнув ему в бок из какой-то грубой трубы, которую один мужик держал на плече, а второй сзади наводил. Это было настолько неожиданно, что по мужикам даже не выстрелили, они нырнули в канаву и ушли. Остальные сожженные танки попользовали, наверное, тоже из таких же штук, но этого по-настоящему никто не видел… а кто видел, тот там и остался.
Кузьмин взял из рук лейтенанта снайперскую винтовку с ночным прицелом, мягко спрыгнул с машины и не слишком быстро побежал к стоящему в тылу машины домику, где грелись Гвач и Хромов.
Президентская яхта не задержалась в Свитуотере: просто на борт пришвартовавшегося адмиральского катера перешел командующий президентской гвардией Оуэн Лесли, он же Родион Быков. Ему была дана доверенность на ведение предварительных переговоров. Яхта же понеслась на север вдоль темного и скалистого здесь берега, выжимая все возможное из своих новейших водотрубных котлов и тройного расширения машин…
Глеб уловил признаки тревоги на подходе к нужному дому. Он успел укрыться в нише чьих-то ворот, пропуская бегущих солдат: пять человек, следом еще пять. Проехал, громко фырча, легкий открытый вездеход…
Потом – три частых негромких взрыва раздались где-то впереди. И – загрохотало…
Несмотря ни на что: ни на расставленные повсюду мины, ни на раннее обнаружение, ни на убийственный огонь – казаки Громова ухитрились-таки ворваться в город, причем – по дороге, по главной дороге, ведущей к побережью! – захватить несколько кварталов и удерживать их минут двадцать. Чуть бы больше везения, чуть бы меньше потерь в первые минуты боя! Уже летели на подмогу драгуны и морпехи, уже развернулись на прямую наводку две полевые четырехдюймовые батареи… Но – кончился в городе бой раньше, чем подоспела подмога. Лишь прикрыть огнем ночной бег разбуженных, но многое понявших людей сумели артиллеристы, и безнадежно пошли в штыковую морпехи. Просто чтобы отвести на себя бьющие в темноту, в любое живое шевеление стволы…
Сто два жителя Вомдейла дошли в ту ночь до палладийских позиций. Двести девяносто шесть бойцов не вернулись в окопы. Снова потянулись в тыл санитарные повозки…
Денисов сам вел своих бойцов в атаку, был тяжело ранен, вынесен ими из огня – и умер рано утром. Орали вороны, и он слышал только ворон.
Громов не поверил бы сам, если бы ему сказали, что в такой переделке можно не просто выжить, но и не получить ни царапины. Он лежал на чердаке окраинного дома. Труп чужака, заколотого им в ночной схватке, тихо остывал рядом. Громов неторопливо изучал трофейную винтовку. В общем-то, ничего такого сложного…
Не было видно, чтобы кого-то взяли в плен. Хорошо дрались казаки, ничего не скажешь… честно дрались.
Еще бы оружие иметь равное…
Винтовка была легкая, в магазин входило десять патронов. Только вот в прицел, в уродливую трубу, прилаженную поверх ствола, видно было непонятно что. Но, в случае чего, можно наводить и по мушке…
Он взялся за ухо, за серьгу – и вдруг зло и беззвучно заплакал.
– Я не принадлежу ни к одной из воюющих сторон. Я существую сам по себе. Мое имя – Глеб Марин, и возможно, что вы его слышали. Так вот: положение, в котором вы оказались, сложилось отчасти по моей вине… и я хочу исправить те свои ошибки.
– Да? – Адлерберг посмотрел на него презрительно, и Глеб понял, что он не верит ни единому его слову. – И что же это за ошибки?
– Нерешительность. Тупость. Нежелание брать на себя ответственность и заниматься грязной работой. Достаточно?
– Да, с такими качествами…
– Так вот: без меня вы застрянете здесь навсегда. Я же – могу вас вернуть обратно. Понимаете?
– Как так? – с Адлерберга вдруг слетела спесь. – Обратно?
– Да. Я знаю дорогу. И могу провести по ней вас. Согласны?
– И что за это?..
– Ничего.
Торренс – огромный, наголо бритый, без шеи и с мешками под глазами – смотрел на него мрачно и угрожающе, но Сайрус понял, что он уже сломался.
– Ваши действия останутся без последствий, генерал, если в дальнейшем вы будете исполнять решения верховного командования. Парламент утвердил нового президента, следовательно…
Разговор длился уже часа два. Началось с угроз, но вот – кончается миром. Похоже, генерал был способен на одну только вспышку неповиновения – а дальше уже пер просто по инерции. Взбунтовавшемуся на час приходится порой бунтовать месяцами – и, как ни странно, приговор тогда бывает менее суров…
– Мне нет дела до этих крысиных боев, – сказал генерал. – Просто нам выпал шанс выкинуть, наконец, курносых с нашей земли…
– Моя жена – палладийка, – сказал Сайрус. – И нос ее вполне нормальной формы.
– Я не имел в виду ничего дурного… – смешался генерал.
Парвис вошел стремительно, порывисто, и Виггелан едва поспевал за ним. Воздух в комнате был спертый. Пахло холодным табачным дымом и сапогами. Тот, кто встретил их, был подстать комнате: долговязый, немного скособоченный, неопрятный. Короткая седоватая стрижка, разные уши…
– Исполняющий обязанности командира спецгруппы «Буря», – представился он. – Майор Адлерберг. Вас я знаю, – сказал он адмиралу, – а вы?..
– Президент Парвис, к вашим услугам.
Парвис сказал это по-русски, но с акцентом, и адмирал усмехнулся про себя.
– Итак, первое требование мы выполнили: вы имеете возможность говорить с первым лицом государства. Просим и вас выполнить наше ответное требование: выпустить из города всех насильственно удерживаемых жителей.
– Я не могу быть уверен, что именно вы и есть президент, – сказал Адлерберг. – Мне нужны доказательства.
– Это интересное требование, – сказал Парвис. – Портрет в газете вас устроит?
– Газеты вы, конечно, привезли с собой?
– Попытайтесь поискать на здешней почте. Газеты с моим портретом могли успеть доставить.
Столичные газеты выходили в Порт-Элизабете и Свитуотере с опозданием на сутки. Шесть-семь часов занимала телеграфная передача текста и растрированных дагерротипов и рисунков.
Несколько секунд Адлерберг молчал, о чем-то напряженно думая.
– Хорошо, – сказал он. – Я вам верю. Мы начнем отпускать население, если вы согласитесь сами стать заложником.
– Разумеется, – сказал Парвис. – Поэтому я здесь.
– Отпущена будет половина жителей, – продолжал Адлерберг. – Поскольку только одно из двух первых лиц я вижу перед собой.
Он улыбнулся. Зубы у него были редкие и короткие, будто стершиеся.
– Его высочество прибудет вечером, – сказал адмирал. – Я уже получил телеграмму из войск. Его встретили и сопровождают сюда.
– Вот тогда мы отпустим и вторую половину жителей, а также имеющихся пленных. А теперь я хочу спросить: что вы намерены нам предложить?
– Мы уже обменялись мнениями с Ее величеством, – сказал Парвис, – и решили, что всех, и вас в том числе, устроит следующий вариант. У нас есть остров, где проходили карантин все иммигранты. Территория в три тысячи квадратных миль, город, порт, несколько десятков поселков. Мы намерены вывезти оттуда всех, кто пожелает уехать, и предоставить этот остров в ваше распоряжение.
– Вот как?
– Да. Вы будете иметь право сами устанавливать там любую форму правления и вести образ жизни, какой пожелаете. Ограничение единственное: в течение десяти лет вы не должны будете этот остров покидать.
– Почему это?
– Чисто медицинское ограничение. Вы являетесь носителями инфекций, к которым у нас нет иммунитета.
– Понятно. Ловушка для дурака. Сказочный остров, мы поплывем к нему на корабле, и где-то на глубоком месте команда откроет кингстоны.
– Во-первых, с вами буду я и наследник. Во-вторых, нам просто нет смысла этого делать. Если бы мы хотели вас убить, мы бы накрыли вас в городе газом. Не ваше изобретение: брать заложников. Мы покончили с этой практикой лет пятьдесят назад – знаете, каким способом? Мы провозгласили, что каждый заложник – это павший солдат. Еще живого, его уже считали мертвым. И действовали так, как будто перед нами только вооруженный противник. Это было очень жестоко, но чрезвычайно действенно. К вам мы этой меры не применили лишь потому, что вы новички среди нас и еще не знаете всех правил игры. Вы думали, что нарушили правила, смахнули фигуры со стола – и тем победили? На самом же деле, вы просто совершили заведомо проигрышный ход.
– Я подумаю над вашим предложением. Должен сказать, в свою очередь, что мы уже имеем интересное альтернативное предложение, которое сейчас изучаем. Возможно, мы выберем что-то одно, возможно, совместим оба. Не исключено, что найдется и нечто третье. Подождем, с чем приедет наследник. Итак, гражданин президент, вас проводят туда, где вы будете пока жить. Адмирал, в вашей власти проконтролировать процесс вывода половины жителей. Хотя я даю честное слово, что действительно будет отпущен каждый второй.
– Говорят, у вас остался наш раненый офицер, парламентер, – сказал Виггелан. – Что с ним?
– Он не ранен, он отравлен газом. Врач сказал, что не ручается за его жизнь.
– Может быть, вы разрешите нам его забрать? В госпитале ему будет лучше.
– Да? А сорок моих людей, которые в таком же состоянии – они будут подыхать здесь?
– Мы можем прислать вам врачей, медикаменты…
– И это будут переодетые казаки? Нет, благодарю. Хватит с меня вчерашней ночи. Скажите спасибо, что я не исполнил обещания и не расстрелял сотню заложников.
– Спасибо, – сказал Парвис.
– Я не слишком верю в эти басни, адмирал, что налет был осуществлен без вашего ведома…
– Тем не менее, это так. Казачий полковник Фигурнов мною арестован и будет предан суду, а контр-адмирал Денисов погиб в бою.
– Будем считать, что так и было.
– Так вот, возвращаясь к моему офицеру…
– Да ладно, заберите вы его! Но тогда пусть наш врач съездит в ваш госпиталь и возьмет все, что ему нужно.
– Хорошо.
– Вот, собственно… – Глеб развел руками, как бы извиняясь за увечность пейзажа. – Это БАМ. В ту сторону – Тында, километров двести. Есть маленький поселок на пути, Ларба – километрах в пятнадцати. Можем сходить, если хотите…
Капитан Тиунов, посланный в разведку, колебался. С одной стороны, хотелось окончательно убедиться, что да – они находятся именно там, где и было заявлено. С другой: он ни секунды не сомневался в том, что проводник говорил правду. Эта дорога вдоль насыпи, эти колеи, полные водой, эти брошенные шины и полуутонувший в грязи трактор… такое не спутаешь ни с чем. Рельсы тихо гудели…
Небо было пронзительно-синее, и сопки вокруг переливались всеми оттенками желтого. Капитан вздохнул:
– Пойдемте обратно…
– Так я оказался здесь… – Голицын откинулся на спинку брезентового стульчика и улыбнулся. – Разумеется, ни о каких поисках Марина речь уже не шла, и мне приказано было числить себя в резерве.
– И каковы, по-вашему, намерения Парвиса? – спросил Кирилл Асгатович, затягиваясь пахнущей чем угодно, но не табаком, лечебной папиросой. Надлежало выкуривать по две дюжины в день…
– Трудно сказать. Он весьма непроницаемая личность.
– Но вы его все-таки несколько изучили, не так ли?
– Скажем так: я прилагал усилия.
– Он способен на решительные поступки?
– Да.
– Из него получится хороший президент?
– Да. Он умный, волевой, деятельный человек. Умеет подчинять себе других, при этом не ломая их. Насколько мне известно, он давно и успешно сотрудничал с кейджиберами, и сейчас в его окружении есть несколько бывших кейджиберов. Как я понимаю, он использует их, а не наоборот.
– Замечательно… – Кирилл Асгатович с отвращением бросил окурок с пепельницу, прикрыл крышку. – В наших руках есть один кейждибер, который рассказывает странные вещи. Похоже, что у них там произошел какой-то тихий переворот, и теперь все кейджиберы, оказавшиеся здесь, превратились в изгнанников. Их центр не то разогнан, не то вообще уничтожен. Возможно, что они, оставшиеся, будут концентрироваться вокруг Парвиса… Теоретически: сумеют они подчинить его себе?
– Маловероятно.
– Но все же?..
– Боже мой. Всегда остается какой-то шанс…
– Придется его учитывать.
– Но в той ситуации, которую вы изложили… чем они вообще могут быть нам опасны? Я как-то не могу представить себе вариант, при котором…
– Я и сам ломаю над этим голову. Прежде они готовили вторжение, это было понятно и вполне определенно. Теперь же… не знаю. Но почему-то ничего хорошего не жду. Наверное, я отношусь к ним предвзято.
Они переглянулись и понимающе улыбнулись оба.
– На кой черт Марин понадобился Парвису? – задумчиво сказал Кирилл Асгатович.
– Он выразился очень осторожно. Якобы его помощники располагают информацией, которая Марину необходима. Но что это за информация и для чего именно она нужна…
– То есть, они хотят направить нашего друга на какую-то неизвестную нам дорожку?
– Не исключено.
– Но наш друг – очень норовистая лошадка. Которая еще никого не возила. Никого и никуда… А что это за чепуха с ариманитами?
– Я подозреваю, что это вовсе не чепуха. Об ариманитах я и раньше слышал много интригующего…
– Третья сила?
– Как бы не первая… Якобы они способны направлять мировые события в нужном им направлении.
– Вот даже как…
– И в этом смысле они составляют конкуренцию какой-то невероятно тайной организации, которую в нашем случае представляет господин Глеб Борисович. И вся история мира есть ни что иное, как борьба между этими силами.
– Это уж как полагается.
– Да, Кирилл Асгатович. Звучит по-идиотски. Но я почему-то отношусь к этому почти всерьез…
Тысячу лет назад – еще в Форт-Эприле, да… Боже мой, это была предыдущая жизнь, в этой просто не могло быть никаких Форт-Эприлов… их поселили в старом пыльном двухэтажном доме, поющем на ветру, и вот в этом доме на чердаке она обнаружила сундук. Там был медный бинокль, и какие-то книги, а в самом низу, завернутое в серую редкую тряпицу и перевязанное черной тесьмой, лежало темное кружевное платье. Она схватила его, развернула… Это было чудо! Но, когда она вынесла его на свет, оказалось, что оно все покрыто пятнами плесени и расползается под пальцами…
И сейчас она плакала, переживая то давнее разочарование. Билли жался к ней и пытался утешить.
Моросил мелкий противный дождь, слез не было видно никому.
Тропинка осклизла, как мыло. Острые каблучки кавалерийских полусапожек застревали идти было тяжело – но это, наверное, меньшее зло, потому что мужчины все время падали. Поэтому и Билли она несла сама. Не могла доверить. Впрочем, полковник и без того был слаб невыразимо. Ему было неловко и стыдно – выказывать эту свою слабость, но идти, не опираясь на плечо Дэнни, он просто не мог.
– Привал, – сказал Дэнни, и все повалились, кто где стоял.
Олив, так пока никого и не узнающая, сидела к Светлане спиной. От ее промокшей насквозь куртки шел пар. Серый мех слипся черными сосульками. Пахло кисло.
– Осталось мили две, – объявил Дэнни. – И уже только под гору.
Наверное, она уснула. Потому что рядом вдруг появился Глеб, поднял ее и обнял. Она уткнулась в его плечо. Я никогда не забывал тебя, сказал он. Никому не верь и ничему. Все лжет, глаза лгут, ум – тоже лжет. Просто знай: я тебя ни на минуту не забывал…
Потом, так и не проснувшись, она встала и пошла.
Вчера до восхода Глеб провел их через перевал, помог спуститься вниз… Он не объяснял ничего вслух, но было ясно и так: делается это на случай его смерти. За перевалом, расставаясь, он обнял полковника, пожал руку Дэнни, погладил по щеке Олив. Светлана не слышала, что он им говорил, из-за внезапного звона вокруг. Потом он подошел к ней. Подошел, но не приблизился. Между ними всегда были тысячи миль, и сказанным словам требовались долгие часы, чтобы долететь и быть услышанными.
– Прощай, – сказал он, и она повторила:
– Прощай…
– Береги себя. Береги парня. Может быть, на тебя теперь вся надежда…
Потом он повернулся и быстро пошел вверх, не оглядываясь.
Тропа вильнула направо, налево – и вдруг Светлана обнаружила себя буквально в самом центре военного лагеря. Слышалась английская речь, солдаты в зеленой форме месили грязь, а полковник Вильямс допытывался у замершего перед ним офицера: почему это он, полковник, должен чего-то еще ждать? Тем более, что две совершенно штатские леди, одна из них с ребенком, невыносимо устали и замерзли во время этого чудовищного перехода… Но генерал Торренс… – пытался оправдаться офицер. И кроме того – ни одного дома, где могли бы…
– Так найдите! – вдруг закричал полковник. – Вы солдат или теплое говно?
Они стояли, белые, готовые то ли начать стрелять, то ли – вцепиться друг другу в глотки.
– Что происходит, господа? – голос настолько знаком, что нет сил оглянуться… – Полковник Вильямс? Боже мой, какими судь…
И – все. Светлана медленно поворачивается, и говорящий узнает ее.
– Так я оказался на суше, – Сайрус засмеялся. – И почти самым главным здесь, в армии. Неразбериха, какую невозможно вообразить… Ты хоть немного согрелась?
– Да, – Светлана блаженно откинулась на приподнятое изголовье складной походной кровати, где она лежала под тремя одеялами и еще с горячей бутылкой в ногах. Хозяйка дома дала ей длинный вязаный свитер, колючий, но очень теплый. Билли залез Сайрусу на плечо и теперь сидел там, гордый, как попугай. – Я совсем забыла, что бывает так тепло…
– Я отлучусь ненадолго, – сказал Сайрус. – Служба никуда не исчезла.
– Сай, – преодолевая что-то колючее внутри себя, сказала Светлана. – Только не думай, что я ничего не говорю потому, что мне есть что скрывать. Мне нечего скрывать, а говорить я не должна потому, что… Эти слова не должны звучать. Еще ничего не кончилось…
– Да. Полковник просил не спрашивать тебя ни о чем. Наверное, ему лучше знать… – горечь он подавить не сумел.
– Я никогда не верила во всякую чертовщину… но тут – своими глазами…
– Не говори. Если нельзя – не говори.
– Ты же видел Олив…
– Да, – лицо Сайруса стало жестким. – Это имеет отношение?..
Светлана кивнула.
Он осторожно снял Билли с плеча, прижал на секунду, опустил на кровать:
– Иди к маме…
Встал и быстро вышел.
– Мы пошли на самые решительные меры, – Адлерберг помолчал и обвел взглядом собравшихся. – Как и ожидалось, действия эти привели к реальным результатам. Скажу сразу: мы получили гораздо больше, чем ожидали. На выбор: нам могут предоставить место для жительства здесь: на острове, уже обжитом, или на материке в заселяемых землях, – и нас могут вернуть назад. Относительно возвращения скажу сразу: нас там не ждут. Подозреваю, что мы даже станем объектами охоты…
– Забрать семью и вернуться сюда – это возможно? – спросил кто-то – кажется, танкист, Адлерберг забыл его фамилию.
Встал Глеб.
– Принципиально возможно, – сказал он. – Но каждая такая операция потребует огромного труда и будет сопряжена с немалым риском – причем возрастающим – для вас и для меня. Я уже молчу о времени… Короче говоря, так: если не будет войны, если я буду жив и здоров – мы постепенно перетащим сюда ваши семьи. Предупреждаю: давить на меня бесполезно…
Они действительно были очень похожи, разве что наследник чуть выше и чуть темнее волосом. Высоким воротничком гвардейского мундира ему приподнимало подбородок, и потому выглядел он спесивым и снисходительным – а был, как адмирал почувствовал, человеком интеллигентным и оттого уязвимым, но вынужденным исполнять обязанности судьи и, может оказаться, палача…
– Должен признаться, Ваше высочество, у меня было намерение арестовать вас и спрятать. Слава Богу, господин Байбулатов сумел вразумить меня…
Наследник вежливо улыбнулся.
– Разумеется, я не смогу навязать вам свою волю, – продолжал адмирал, – но убедительно прошу прислушаться к моему мнению. Вам категорически нельзя отправляться в пасть к этим волкам. Хотя бы потому, что уничтожить их – дело нашей чести. План таков: наши офицеры-добровольцы изобразят вашу свиту, а Вильгельм сыграет роль вас, Ваше высочество. После того, как население города будет выведено полностью, мы нанесем уничтожающий удар…
– Но там уже находится президент Мерриленда!
– Это не президент.
– Что?
– Меррилендцы оказались ничуть не глупее нас…
Повисло молчание.
– Я все равно не могу на это пойти, – почти прошептал наследник. – Извините…
И – стремительно вышел.
Вчера у Громова кончилась вода. Ночью он сделал вылазку, и результаты оказались странными: дома, в которые он рискнул постучаться, стояли пустыми, ему никто не отпер. В каком-то саду из поливочного шланга он наполнил флягу. Вернуться на облюбованный чердачок он не смог: помешали патрули. Однако новое его обиталище оказалось даже более удобным: из слухового окошка открывался вид на центральную улицу…
Может быть, Парвис, если бы внимательнее всмотрелся в лицо освобожденного палладийского офицера, узнал бы его: четыре года назад Величко специально для него делал исследование по структуре и финансированию меррилендского ополчения, и они несколько раз встречались в столице и в Эркейде. А может быть, и не узнал бы: на носилках лежал невероятно истощенный, заросший седой щетиной человек с землистым лицом. Веки и губы его были почти черными, грудь вздымалась судорожно, и даже с нескольких шагов слышны были жуткие хрипы… Он мутным взглядом окинул Парвиса, адмирала, кого-то еще на заднем плане. Адмирал отдал ему честь, и рука лежащего медленно и бессильно поползла к виску…
В Афганистане Адлерберг построил двадцать два моста и собственноручно разрядил почти тысячу мин. Причем на все особо сложные случаи звали именно его. Он учил: мину надо полюбить. Лишь полюбив ее всей душой – сумеешь понять. Сумеешь правильно дотронуться… И даже в самом худшем случае – она может пожалеть тебя.
Ему совсем не помнился его первый подрыв, зато – с нечеловеческой отчетливостью помнился второй. Он снился ему едва ли не каждую ночь. С год он вскрикивал, потом – перестал…
Жена думала, что кошмары его позади. На самом деле, он просто перестал их бояться.
Вся его жизнь была непрерывным преодолением страха.
Он боялся темноты, паутины, собак. Взобравшись на стул, он чувствовал головокружение. Глядя на таз с водой, понимал, что может утонуть в нем. Каждый встречный готов был унизить, избить, убить его. Именно поэтому он в одиннадцать лет перебежал речку Смородину в ледоход, по плывущим льдинам. Однажды, когда ему в спину крикнули: «Фашист!» – он пошел со складным ножиком на толпу в пятнадцать человек, и те увяли. В школе он дважды выбирался из класса через окно на крышу; это был четвертый этаж, и никто не решался повторить его подвиг. Дрался он не так часто, как мог бы – но, ввязавшись в драку, не отступал никогда, и несколько раз его с трудом отдирали свои от потерявшего сознание противника. Он слыл бешеным и внешне был им – создав специально эту оболочку для защиты глупого и несчастного нутра…
Один раз он позволил благоразумию взять верх: когда после ледохода, после взрывов заторов пацаны нашли на берегу неразорвавшуюся мину: тяжелую плоскую железную кастрюлю. Понятно, развели костер и положили ее туда… Лежать, кричал он, лежать! – когда братья Губаревы встали и пошли – поправить, уж больно долго не взрывалась. В руках Кольки Губарева была оглобля – ею он и хотел поворошить в костре. Адлерберг повалил младшего, Севку, затащил обратно в канаву, бросился было за Колькой… Он не смог поднять себя с земли. Не смог. Он смотрел, как Колка опасливо идет, опасливо же, будто дразня злого спящего пса, протягивает вперед оглоблю. Тычет ее концом в костер…
Несколько десятков мелких щепок Адлербергу загнало под волосы. Что могла, вытащила бабка Берта. Остальные выходили сами. Лето он проходил со стриженой бугристой головой.
Их пороли, над ними ревели. Кольку собирали по берегу всем поселком. В гробе все-таки что-то лежало. Когда все пацаны в один голос сказали, что Сашка молодец, никого не пускал, Севку вон просто вытащил оттуда, а Кольку – ну, не успел… – отец поставил его перед собой, долго смотрел в лицо, потом покачал головой и ушел, ничего не сказав. Да если б не Сашка, нас бы всех в всмятку, законно, ребя? Законно… Пацаны не могли перестать, а он вдруг ощутил странную пустоту: он совершил не свой поступок – и знал это. И другое – тоже знал: что мог дотянуться до Кольки… Но это был бы еще более не его поступок.
В армию его забирали в девятнадцать лет: год он пропустил из-за гнойного плеврита. На вопрос: в каких бы войсках хотел служить? – ответил: где мины разряжают…
Знаменитую мудрость: что сапер ошибается дважды, и первый раз, когда выбирает профессию, – Адлерберг так и не признал. По обоим пунктам.
Его любимой книжкой были «Двенадцать стульев», но об этом не знала даже жена. А он мог пересказывать себе целые главы – наизусть. И не понимал, почему люди считают эту книгу смешной. Там не было ничего смешного.
Отца, например, от рождения звали Альфонсом – а он в сорок первом переменил себе имя, стал Игорем. Это что, тоже смешно?
Мы очень похожи на русских, говорил отец. Мы так же сентиментальны и жестоки…
Почему-то все события последних недель сжимались до размеров этой фразы.
А из-за них, сжавшихся, выглядывала тьма.
Почему, почему так давит? Почему высасывает – до полного опустошения? Ведь – добились всего, чего хотели…
Он знал, что это неправда. По крайней мере, для него лично. Он хотел вернуться в то, что было раньше. А этого сделать не удалось, не удается и не удастся никогда. Как утерянный рай, вспоминалась тесная двухкомнатная квартирка (трех, смеялись офицеры, есть еще и тещина комната – и тыкали пальцем в большой стенной шкаф), опрятная кухонька, вся выложенная кафелем, розовые занавески с оборочками: Маша любила такие… и сама Маша, маленькая, немножко нескладная, необыкновенно живая и веселая, несмотря на всяческие свои болезни, и дочки-близняшки (а непохожие – рыженькая и беленькая, худенькая и полненькая) Вика и Глашка, но Глашка – не Глафира, а Глория… сваляли дурака, конечно, нашли ребенку имечко, намучается… а может, и нет: Глория Александровна – звучит ведь…
Этого не будет никогда.
Он застонал почти вслух. Умом он понимал свое состояние: безумное напряжение внезапно спало – и, как у быстро вытащенного водолаза, начинается своеобразная кессонная болезнь… Вася, можешь не всплывать, корабль все равно тонет, – вспомнился анекдот. Адлерберга передернуло: он представил себя на месте этого Васи. Темная вода кругом, холод, черные волосы водорослей… Сейчас в шланг вместо воздуха хлынет вода…
Так оно и есть, вдруг понял он. Никуда не деться…
Глеб обещал помочь перевезти семьи. А Тиунов подтвердил, что они действительно были там, дома – и вернулись обратно, и это не так сложно, хотя и чудно. Но верить в это – не получалось почему-то. Люди с такими серыми глазами и такими желваками за скулами легко могут врать. Врать – и при этом смотреть в глаза своими серыми глазами, и – будешь верить…
– Товарищ майор, разрешите обратиться!
– Обращайтесь.
Прапорщик с запоминающейся фамилией Черноморец замялся.
– Такое дело, товарищ майор… Тут гражданочка одна – не хочет выселяться. Как бы сказать…
– Быстро и коротко. Что значит не хочет? Кто ее спрашивает?
– Да, товарищ майор… и я за нее прошу. Позвольте остаться.
– Что? Что вы сказали, товарищ прапорщик?
– Такое дело… вроде как любовь у нас, значит… Ну и – не хочет теперь в отлучку. Может, можно оставить?
– Любовь, значит…
Адлерберг хотел что-то сказать, но вдруг ослепительной лиловой вспышкой – звездой! – погасило прапорщика, а следом – и весь остальной свет. Уау! – взвизгнуло в ушах.
Тесаный камень тротуара метнулся в лицо, но рука сама взлетела и подсунула себя под удар, и ноги подогнулись – то ли прятаться, то ли прыгать…
Полчаса спустя связанный Громов стоял перед ним и смотрел прямо в глаза с нечеловеческой ненавистью. Голова Адлерберга гудела, как колокол. Бинты промокали, горячая струйка продолжала течь на шею.
Мы ничего не добились, понял вдруг Адлерберг. Ничего…
– Уведите, – сказал он. – Сдайте тем, на заставе…
– Пошли, – Черноморец тронул Громова за плечо. Тот брезгливо дернулся.
Навстречу им распахнулась дверь, и почти вбежали Глеб, наследник и его «дядька» – полковник Ветлицкий.
– Вот он, – сказал Глеб.
– Господин Адлерберг, – сказал наследник, – вы должны отпустить казака. Он не знал о заключенном соглашении…
– Я отпустил его, – сказал Адлерберг.
Глеб смотрел на казака, медленно узнавая в этом грязном, заросшем и осунувшемся человеке – того, другого…
– Громов? – еще неуверенно сказал он. – Иван?
Встречный взгляд.
– Глеб Борисович? Господин Невон? Какими судьбами?!
– Мир тесен… Развяжите ему руки, прапорщик.
Великая княгиня умерла во сне, не болея ни часа. Утром ее долго не решались разбудить… Комендант дворца встретился с премьер-министром, и они долго о чем-то совещались. Послали за князем Кугушевым. Известие о смерти правительницы решено было пока не обнародовать – в целях обеспечения безопасности наследника престола. Но уже вечером в гостиных столицы шептались о скорых потрясениях…
– И какое у тебя осталось впечатление от всего этого? – Парвис уселся поудобнее, приготовился слушать.
Турунтаев поднес большой палец к губам, втянул щеки: будто раскуривал воображаемую трубку.
– Не знаю! – распахнул ладонь. – Самому смешно: могу пересказать: вот это говорил я, а это говорил он. А что в результате, понял ли он меня, договорились ли мы о чем-нибудь… Монгольский божок. Многомудрый Будда.
– Запись я прослушал, – кивнул Парвис. – В чем-то согласен с тобой… А вы что скажете, князь? – повернулся он к Голицыну.
– Мне показалось, что Евгений Александрович в самом начале сообщил ему нечто, совершенно его уничтожившее. И всю беседу он просто не замечал нас, думая о том, своем.
– Так, Женя?
– Как вариант. С другой стороны, вполне может статься, что ничего нового мы ему не сказали, и он просто был вынужден нас терпеть из вежливости…
За ними закрылась дверь, Громов пытался сказать что-то, Глеб оборвал: потом. Иван, пожалуйста: никого не пускай. Хоть наследник, хоть сам Господь Бог… В голове шумело и ноги не держали – как после большой кружки водки.
Значит, так, да? Значит, без выбора?
Он метался по собственной памяти – и не находил запертых дверей. Все стало на места.
Вот почему отец позволил себя так бездарно убить. Не вынес проклятой предопределенности. Но к него был на подхвате – я. Спасибо, папа. А у меня, значит, на подхвате – Билли…
Ледяную иголку загнало в грудь. От жалости… и нежности…
Светлая, ты меня слышишь? Я был дурак… я ошибался… я не понял, я не знал тогда, что к чему… Как, наверное, тебя обидела моя холодность. Стремление держать тебя на дистанции. А я – весь сгорал внутри…
Понимаешь, то, что всплыло во мне тогда, давным-давно… мы уже расстались с тобой… я не понимаю, как идет время: в первый раз мы расстались позавчера, во второй – секунду назад, – а тому, что во мне поселилось и все более меня себе подчиняет – тому много лет, больше, чем мне… странно, не правда ли? Но так и есть: в нем груз тысячелетий, память тысячелетий, пыль и труха тысячелетий… Так вот: тогда, давным-давно, я понял, что могу достичь в этой жизни всего абсолютно – но должен буду заплатить потерей самого для меня дорогого. А для меня не было ничего дороже – тебя… И я начал откупаться от рока. Я… нет, я не скажу, что я делал. И чего не делал. Как я притворялся, как я кривлялся перед судьбой… А оказалось – я просто не так истолковал то, что прозвучало во мне.
Прости еще раз: но я был гораздо глупее и неразумнее, чем стал сейчас. Стал – ценой страшных потерь.
Я странным образом почти всеведущ. Не то, чтобы я узнавал о событиях, происходящих где-то далеко, или читал мысли, или предвидел завтра – нет. Но я знаю, что значат события, происходящие далеко, и могу понять, чем живет человек, и кто произведет на свет завтрашний день… Мне нужно лишь особым образом сосредоточиться – и я получу ответ практически на любой вопрос. Поэтому я почти всемогущ: я знаю, на какие рычаги налечь, чтобы началось то или иное действо. Я смогу, если захочу, подчинить себе несметные толпы…
Я боюсь толп. Я ненавижу это знание, приходящее ниоткуда… от вымерших предков, от чудовищ, которых любимым занятием было художественное вырезание по мозгу…
И – пока не кончится это безумие, я не допущу, чтобы ты и Билли находились где-то рядом со мной – потому что безумие заразно…
…Светлая, ты не представляешь себе, какая это мука: знать, что ты есть – и не иметь ни малой возможности дотронуться до тебя…
Те, кто писал наши роли, предназначили тебе быть Офелией. Никогда, слышишь? Никогда!..
Я быстро доиграю свою до кульминации – и сорву спектакль. Финал будет мой.
Пусть для этого понадобится поджечь театр… Да, театр.
Тем более, что наводнение уже готово начаться.
…Как хорошо было мне, молодому дурню, убежденному, что мир бескраен и сложен, и непревосходим – барахтаться в нем, плыть по воле волн и по своей, и верить, что в этом и есть свобода! А потом вдруг все кончилось, я увидел изнанку, эти грязные изношенные шестерни, эти дырчатые ленты и диски с гвоздиками, и если дернуть здесь, то обрушится вон та гора, если нажать тут, то не проснется вон тот человек. И прочесть свою роль, расписанную на годы вперед, и узнать, что недавнее счастье – это только шесть дырочек, расположенных уступом, а ночные разговоры написаны давно – и для многих сразу… и вообще это мы только думаем, что сами что-то чувствуем, думаем, говорим – нет, просто крутятся громадные колеса, цепляя штырьками за звучащие пружинки… А когда начинаешь это понимать и видеть – остается лишь один путь, достойный человека… если и он, конечно, не запечатлен на другом колесе со штырьками, которого ты еще не видишь… о котором еще не знаешь… Если Бог есть – или был – то до чего же он должен быть несчастен!
Думаете, самые сильные – самые свободные?
А каково ему было, когда он жег Содом и Гоморру?..
Где-то совсем в других мирах то, что осталось от профессора Иконникова – его засыпающее, размытое во времени Я, – вдруг встрепенулось и в последний раз попыталось взбунтоваться, высвободиться из-под завалов теплого розоватого студня, который мерно вздрагивал в такт далеким тревожащим, но совершенно необязательным ударам. Он внутренне потянулся к своей руке – черной, бугристой, каменно вцепившейся в голубую вязкую землю. Он видел, как вздулись вены…
Наверное, так делает последний гребок тонущий: видя далеко над собой изнанку волн, слыша вой воды в ушах и пение… потом все исчезает.
Теплые ласковые розовые волны плена или смерти прокатывались через него, шепча непонятное.
В немыслимой дали, на дне глубокой воронки, лопнул еще один пузырек. И – все.
Адлерберг заканчивал бритье, когда вдруг это случилось. В зеркальце он увидел себя – но чьими-то чужими глазами. Рука замерла. Опустилась. Он еще смог стереть остающуюся пену, потом опять поднял зеркальце на уровень глаз. Посмотрел без страха, зная наперед, что именно увидит. Портупея с кобурой висела на спинке стула. Он вынул пистолет, передернул затвор, потом подержал оружие в руках – чтобы согрелось. Хотел выстрелить в висок, но побрезговал – и ткнул стволом напротив сердца…
– Глеб Борисович! Офицеры группы предлагают арестовать виновных в расправах над мирным населением…
Похоже было на фарс. Будто действительно – все держалось на одном человеке. Не стало его – и посыпалось, посыпалось…
– Этот вопрос к адмиралу. Я здесь не распоряжаюсь…
Неужели – все рассосалось? По известиям – да. А по ощущениям – едва ли не наоборот. Обширное темное пятно, вряд ли видимое другими, висело где-то рядом с солнцем… Глеб ждал плохих новостей.
Мировые линии все еще сходились где-то совсем рядом – и стонали от напряжения.
Неужели Альдо дошел? – кольнуло вдруг. Не может быть…
Впрочем, так или иначе – пришла пора возвращаться в башню.
Кирилл Асгатович, прочитав зашифрованную телеграмму, обхватил руками голову и сел на койку. Все было предельно ясно…
Все, кроме одного: на чью сторону встать?
(Все было страшно осложнено запутанным Положением о престолонаследии. Если княжествующая династия прерывалась, претендента избирали из представителей девяти виднейших родов. Палладийские форбидеры давно мечтали прийти к верховной власти непосредственно – а род Кугушевых имел бы при голосовании хорошие шансы. И сейчас, когда великая княгиня внезапно скончалась, а единственный прямой наследник находился в заложниках у бандитов, не имеющих ни жалости, ни закона – и не останавливающихся ни перед чем…)
– Глеб! – это был Турунтаев, встревоженный и потому еще более тощий, чем обычно. – Можно вас на два слова?
– Что-то случилось?
– Похоже, что да. Пока это слухи, но идентичные – от разных источников…
– Так.
– Будто бы великая княгиня то ли умерла, то ли при смерти…
Глеб не сдержался: ударил кулаком в ладонь.
– Спасибо, Женя. Кто знает?
– Пока только президент и я…
– Не говорите больше никому. Это начинается то, о чем вы мне толковали…
– Я тоже так подумал.
– Где наследник?
Турунтаев оглянулся, будто хотел увидеть наследника прямо сейчас, на пыльной пустынной улочке.
– Не знаю…
– Женя, найдите его – и хорошо спрячьте. Так, чтобы никто не знал…
Вновь закручивался горячечный бред…
Зеркало качнулось и пошло медленно, вздрагивая, как человек, разбуженный рано утром и отправленный куда-то по туману и холоду. Здесь – не следовало торопиться…
Олив вскочила стремительно. Звук трубы, прозрачный, как ледяной клинок, плыл высоко, направляясь на северо-запад. Она смотрела ему вслед, не в силах вспомнить, что он для нее – и задыхаясь от острой боли. Рыдание подступило к горлу…
На острове Волантир с земли поднимались полумертвецы, и мертвецы пытались шевельнуться. Их были несметные сотни, собравшиеся сюда со всего света…
Когда зеленое пламя стянуло зеркала, Глеб вынул из кармана револьверчик, подаренный еще мистером Бэдфордом, и выстрелил в тыльную часть зеркала-маятника: раз, другой, третий… Пули проделывали в нем огромные ровные дыры, быстро затягивающиеся – нет, все медленнее, все нервнее… Потом – толчком – ударило призрачное пламя, не опалившее, прошедшее насквозь… Еще выстрел – и вдруг внутренность канала раскрылась металлическим цветком, и не призрачное – живое, обжигающее, ревущее, багровое с завитками зеленого – рванулось оттуда в башню… Глеб успел упасть, прикрыться руками, подумать: все…
Жаровней с горящими углями его прижало к полу. Камни валились с неба – но, невесомые, толкали в спину и откатывались ватно…
Огненный шар пронесся над островом Волантир. Разом вспыхнули деревья, люди, лодки на море...
В селении Крепостец от ударов воздухом и от сотрясений почвы не осталось ни одного стекла в окнах, ни одного горшка на полках. Деревянные срубы устояли, а кирпичные печи в них расползлись, будто были слеплены из песка…
Землемерный отряд, размечающий участки по берегу левого рукава Эридана, был разметан страшнейшим взрывом на западе. Оставшиеся в живых рассказывали, что там, где курился далекий прыщик Трубинской сопки, полыхнуло ярче солнца – так, что недели, месяцы в глазах стояли лиловые пятна. Живые деревья почернели от этого огня, а сухие – вспыхнули факелами… Через час после того – стали с неба сыпаться черные камни, и многих побило этими камнями… Вода отхлынула в реке, потом пошла высоким валом.
Вареная рыба валялась по берегам…
Несколько месяцев, до зимы, по всему Загранью не выглядывало из-за низких туч солнце. В остальном мире закаты и восходы были багровы…
(Шесть лет спустя Глеб побывает на месте этого взрыва. Вокруг стомильной залитой водой воронки росла трава выше всадника. Странные, не виданные нигде более птицы кричали вечерами, и кто-то ревел вдали, огромный. Вода похожа была на нефть – а вернее, на ту воду, что наполняла пыльный мир. Пить ее было нельзя. Лошади страдали от жажды сильнее, чем люди, и экспедиция не стала долго задерживаться на этих темных берегах…)
– Я думаю, вы лучше, чем… кто-нибудь другой… поймете меня… – Глеб говорил с трудом: укол морфином (приглашен был доктор чужаков – просто потому, что был ближе всех прочих) туманил голову, обволакивал сладким туманом. Свитки с чужими письменами разворачивались на изнанке век, но этого никто не знал… Парвис слушал молча и внимательно. – Я только что… освободился… вместе с моим… миром. Но пройдет еще не один год… понимаете?.. когда образуется достаточная щель… это как огромные льдины…
– Это я понимаю, – сказал Парвис.
– Дело обстоит так… Управление… регулирование… жизни там, у вас… производится здесь… Вы это знаете… Женя все замечательно… изложил… доказал… Но есть же и обратная связь, критическая… Раздражая что-то здесь, вы гоните кровь там… успокаивая здесь, замедляете жизнь там… но до определенных… рубежей… Если толкать еще сильнее, там все пойдет вразнос – и вернется тройной отдачей… Если тормозить сильнее, там затихнет, замерзнет, начнет распадаться – и распад этот перекинется…
– Продолжайте, – сказал Парвис напряженно.
– Все на краю, на краю… еще движение… понимаете? Я сделал так, что люди… им перестало нашептывать небо… но это проявится не сразу. Надо помочь… Вы раскачивали Мерриленд – Америка только разгонялась от этого… Палладия оборонялась от вас, и Союз тормозился, тормозился… Понимаете?
– Вы хотите сказать, что мы виноваты?..
– Ну да. Пусть ненароком… Но это уже неважно. Сейчас идет обратная индукция, и надо ждать… мощного отката… Быть готовым…
– К чему? Конкретно: к чему?
– Страшная депрессия – у вас… У нас – наверное, гражданская война…
– Ничего не понимаю… Почему?
– Вы не видите знаки… это совсем другое.
– Что – другое?
– А, извините… это я о своем… Изменить путь не удастся, поздно, слишком далеко… но можно попытаться направить… извините, я никак не могу сформулировать…
– Направить – что? Куда?
– Сгармонировать… чтобы вовремя вывести из кризиса… не промахнуться…
– Вы знаете – как?
– Знаю ли я?.. Господи, да только это я и знаю… – Глеб судорожно вздохнул. – Я ведь теперь… последний атлант…
Господин Байбулатов и князь Голицын вошли и остановились. Громов поднялся со скамьи, держа руку над кобурой. Двое из спецназовцев, отобранных им, тоже встали.
Байбулатов показал ладони: пусто. Голицын засмеялся, тихо, но отчетливо.
– Прошу прощения, господа, – сказал Глеб, – но вы сами выбрали время для визита.
Он лежал на животе, почти ничем не прикрытый. Доктор только что кончил вскрывать пузыри на его спине и ягодицах. Надо подсохнуть…
– У вас неплохая стража, Глеб Борисович, – сказал князь.
– У наследника тоже, – сказал Глеб.
– Я знаю, о чем вы думаете, – сказал Кирилл Асгатович. – Я не повторю своей ошибки. Князь Кугушев отдал мне приказ: тайно ликвидировать наследника. Я не стану. Я с вами.
– Я тоже, – сказал Голицын.
– Кугушев претендует на трон?
– Он уже на троне, – сказал Голицын. – Чем нанес мне смертельную обиду, – он опять засмеялся.
– Что вы находите смешного, князь? – недовольно покосился на него Кирилл Асгатович.
– Не знаю. Померещилось, что мне опять четырнадцать лет – и что у нас набирается хорошая футбольная команда…
В марте девяносто первого, через месяц после гибели на перевале Голец отряда генерала Стражницина, Глеб получил телеграмму с Поста Веселого: уровень воды в Прорве начал повышаться, течение замедлилось до пяти вершков в секунду.
– Пришли настоящие проблемы, – сказал Глеб Алику.
– Ты меня извини, – тихо ответил тот, – но я уйду, наверное, в отставку. Все. Вахту не в силах стоять… Это ты трехжильный, а я – уже готов.
Дыхание его даже вот так, сидя, оставалось свистящим.
– И что ты будешь делать?
– Ничего. Заберу Лизу, сяду на ковчег…
Ковчегами называли громадные железные пароходы, вмещавшие по тысяче человек и тысяче голов скота. Они поднимались по Грани и Эридану – иногда даже до необжитых мест. Ни монархисты, ни республиканцы не нападали на ковчеги – и даже беглый преступник мог получить на них убежище…
– А что говорит сама Лиза?
– Она поймет.
Глеб покачал головой. В этом он не был уверен. Елизавета Ивановна Бабочкина только внешне напоминала Варю – характером же была схожа не более, чем фамилией. Но влюбленный Алик заметить этого не мог.
– Лиза – слишком столичный житель, – только и сказал Глеб. Он мог бы сказать и кое-что другое, куда менее приятное, но не стал. Не так много у него осталось друзей, чтобы терять их из-за пустяков… – Хочешь отдохнуть от всего этого? По-настоящему отдохнуть?
Не исчезая навсегда?
– Ну?..
– К истокам Тарануса. Хотя бы примерно узнать: что нас ждет? Не брать его в лоб, понятно, что не пробиться, в зайти с севера, с притоков Эридана.
– Нужен будет вертолет…
– Вертолет не дам. Самолет – дам. Будете расчищать полосы…
В сентябре превращенный в амфибию Ан-2 опустился на бескрайнее зеркало того, что позже нарекли Океаном. Месяц спустя Глеб уже знал достоверно: затопления всех обжитых земель Транквилиума не избежать ни при каких обстоятельствах…
Елизавета Ивановна не дождалась возвращения Алика и вышла замуж за капитана дворцовой стражи.
Казна, истощенная бесконечной войной всех со всеми, была пуста. Крестьяне и казаки не желали продавать хлеб за новые бумажные деньги. Чтобы обеспечить армию и города, Глеб двинул по Предгранью иррегулярную кавалерию: забирать хлеб силой. Глеб Борисович, шептал Байбулатов, что же вы делаете… Парвис прислал паническую телеграмму: это путь к гибели, хрестоматийщина. Глеб разве что не смеялся в голос. Он написал и опубликовал Свод прав и обязанностей гражданина. Республиканцы в своей прессе (ему регулярно доставлялись газеты и журналы из Полкан-Городка и Железного) обрушились на Свод, но как-то растеряно: то, за что они сами ратовали, готово было воплотиться под рукой узурпатора, – а вот на это были не согласны даже самые умные из них. Глеб понимал, что среди республиканцев большинство – это простые и очень хорошие люди, бескорыстные и любящие других. Жаль, что в этом проклятом мире всегда достигается только та цель, от которой убегаешь во все лопатки…
В октябре, как он и рассчитывал, полыхнуло – как поднесли спичку (в каком-то смысле и поднесли) – все Предгранье. Загранье тут же двинулось на помощь единолюбцам.
Месяц спустя Новоград объявили столицей Палладийской республики. На континенте от гор Хольта и почти до моря Смерти власть оказалась в руках Собрания. Лишь город Новожилов, сохранивший верность монарху, самим своим географическим положением притягивал к себе стрелы на штабных картах.
Только старые моряки тревожились из-за поднявшегося на три вершка уровня моря…
СРЕДИННОЕ МОРЕ
Теперь, если ты скажешь, что то, что Бог видит как будущее, не может не произойти, хотя и не вытекает из необходимости, – я с этим соглашусь.
Если обогнуть дом слева, пройдя мимо пожарной бочки, поднырнув под развешенные для просушки сероватые простыни и благополучно миновав открытое и со всех сторон просматриваемое поле – истоптанную и обильно посыпанную углем и шлаком площадку перед котельной (запах здесь напоминает запах поездов, а значит – путешествий), а потом раздвинуть кусты бузины и скользнуть в довольно сорный полумрак, то через несколько шагов (мимо кучи старого угля, смешанного с землей, обломками полусгнивших досок и тряпьем) упрешься в дощатый, давно не беленый забор. Еле заметная тропинка идет вдоль него, а потом кончается вдруг, и это как раз то место, которое нужно. Здесь доска (она чернее прочих) не прибита внизу на толстый гвоздь, а отходит свободно. И можно протиснуться в открывающуюся щель и попасть в густой запущенный сад. Вдоль забора идут заросли малины и ежевики, необыкновенно колючие, совершенно непроходимые. Но кто-то пробил сквозь них узкую дорожку, и по этой дорожке (под ноги иногда подворачиваются бледно-коричневые грибы на тонких ножках и с морщинистыми коническими шляпками; у них сильный и совершенно не грибной запах) можно быстро дойти до прямой аллеи, устланной толстым слоем прошлогодних листьев. Высокие деревья плотно обступают ее, и кроны смыкаются наверху. Аллея приводит к круглому фонтану. Посередине его, наверное, стояла когда-то медная фигура (две изуродованные зубилом позеленевшие ступни остались на камне, и все); бассейна полон листьями и сухими ветками. Беседка неподалеку так густо оплетена плющом, живым и сухим вперемешку, что в нее трудно пробраться.
Есть и фруктовые деревья. Они обломаны, но все равно цветут…
К дому можно не сворачивать. Он похож на неопрятный ящик: со всех сторон заколочен серыми досками. Лучше прямо, мимо бывших клумб, поднырнуть под ворота…
На этой улице дома стоят только на одной стороне. На другой, за рядом толстенных ветвистых, с бугристыми черными стволами, деревьев – начинается крутой спуск к морю. Так кусты и трава выше головы, но спускаться напрямик – вовсе не обязательно. Надо пройти чуть дальше, и будет лестница, черная, каменная, с каменными скамьями на площадках. С верхней площадки видно, как лестница доходит до другой дороги, далеко внизу, и продолжается дальше – бело-розовая. И эта бело-розовая – уходит прямо в море…
Оно спокойное сегодня, море. Дома стоят в нем по пояс, по плечи. От некоторых остались только крыши. Но крыши снесет первым же штормом…
Черный, с черными мачтами бриг застыл, пришвартовавшись прямо к низкому, чуть выступающему из воды дому. А может быть, это высокий дом, но построили его когда-то на самом берегу…
Мальчики в школе хвастаются друг перед другом найденными в затопленных домах ножами, каменными шарами и медведями, янтарными собачками, чернильницами в виде медной мортиры, или лампы, или черепа… У Билли не было ничего из этого: мама строго сказала: чужого не брать! В дома не лазать! И – мало ли, что все так делают. Ты – не все. Ты сын адмирала, а потому должен блюсти себя…
А тетю Олив беспокоило другое: чтобы он не подходил близко к воде. Ей было видение, и теперь она поглядывала на море с непонятной опаской. Но вот так сидеть и смотреть с большой высоты, можно сказать, с горы – было, наверное, можно…
Как облака, белели острова на горизонте. Там прятались настоящие пираты. Там были клады, тайные бухты и даже подземные города. А немного дальше есть остров – весь оплавленный, как огромная свеча. Говорят, что человек не может там находиться: его начинают мучить кошмары, сны наяву. И если привезти оттуда отковырянный камешек, спрятать в доме своего врага – не протянет враг долго…
На нижней дороге под лестницей остановилась коляска, и вышли двое: в офицерской форме. С высоты Билли не мог рассмотреть ни кокарды, ни погоны. Но подумал почему-то: артиллерия… Офицеры стали подниматься по ступенькам, а коляска отъехала немного, развернулась и вернулась обратно: ждать, наверное. Почему же они тогда не поехали по дороге, это дольше, но не надо идти вверх? Это офицеры, сказал он себе, они специально закаляют себя для трудностей. Вот их в школе обливают ледяной водой и зимой заставляют ходить босиком по снегу – пять минут в день. Можно больше, это по желанию, но пять – обязательно. Мама рассказывала, как ее в детстве пускали бегать с матросами, с морскими пехотинцами, по специальному полигону. Там были барьеры и ямы с водой…
По дороге, смеясь, прошла плохая компания: четверо ребят постарше Билли и еще хуже одетые, но в одинаковых клетчатых шарфах. Увидишь таких – беги, говорил Стив Ван Дер Энде, сосед по парте и почти друг. Жаль – уехал месяц назад на материк. Все меньше и меньше настоящих людей остается на Острове… Ему такие, в клетчатых шарфах, сломали нос.
Еще маленькую маму учили рукопашному бою – и стрелять. Неизвестно, как она сейчас дерется – не молоденькая, – но как она стреляет, Билли видел. Плохо было бы оказаться кому-то врагом мамы. Скажем, школьному экзекутору. Билли представил себе, как это получится: экзекутор, которого зовут Кнаут (даже клички из-за этого у него нет), пытается задать Билли порку ни за что. Билли вскакивает, отбивает мечом розгу. Кнаут ухмыляется и вытаскивает из-за спины свой меч, черный и в два раза длиннее. Он теснит Билли, летят искры из-под клинков… Но тут разлетается в щепы дверь – за нею мама с двумя дымящимися «сэбертами» в руках, и еще два заткнуты за красный ремень. Бросай свой поганый меч! – говорит она. Кнаут опускает клинок, но другой рукой выхватывает тяжелый «нестлинг». Грохот выстрелов! Пули дырявят Кнаута во всех местах. Он ползет по полу, умоляя о пощаде…
– Малыш, ты живешь здесь? – спросил подошедший офицер.
Он и вправду был артиллерист! Капитан артиллерии, Шестая бессмертная бригада!
– Да, сэр!
– Не знаешь ли ты, как найти вдову адмирала Кэмпбелла?
– Почему это вдову? – возмутился Билли. – Папа жив. Он в плену, но он жив!
– Выходит, что ты – его сын?
– Да, сэр.
– Так как же нам все-таки найти твою маму? Или ты здесь гуляешь с ней?
Что-то странное в голосе и самом вопросе, и Билли на миг задержал ответ, но соврать – не хватило духу.
– Нет, сэр, я гуляю один. Чтобы найти дом, вам следует подняться до конца лестницы и свернуть направо. На ближайшем перекрестке – вы увидите будку констебля, но сейчас констебля нет, к сожалению, иначе он бы вас проводил – свернете налево…
Второй офицер, зашедший сзади, обхватил его поперек туловища и поднял. Билли взвизгнул, теряя опору под ногами, и рука в колючей перчатке запечатала ему рот.
– Скорее, Рон… хуже кошки…
Мутный тяжелый запах осенних цветов хлынул в нос. Билли показалось, что его подбросили вверх. Потом – уронили низко, ниже земли…
Олив забеспокоилась первой – но к ее беспокойствам Светлана привыкла, как привыкают к дурной погоде. И потом, когда стала беспокоиться сама, некоторое время еще говорила себе: не надо, не надо, это я от Олив зарядилась… Потом – они посмотрели друг на дружку…
Его не было во дворе, не было в заброшенном саду мистера Бэдфорда, не было на ближайших улицах. Не было на берегу моря. Никто не видел его. Никто ничего не слышал.
Старший констебль Парриндер выслушал двух перепуганных женщин почти молча, кивнул, сказал: будем искать. Он не сомневался, что мальчишка с друзьями забрался в брошенные, а то и полузатопленные дома и копает сокровища. Два констебля и сыщик, болтающиеся без дела в участке, отправились на поиски в полной уверенности, что в одном из трех-четырех обычных для такого рода приключений мест мальчишка найдется. Вечером они вернулись в некоторой растерянности: маленького Кэмпбелла не просто не было нигде – его никто не видел. Он не заходил ни к кому из одноклассников, не заглядывал в кондитерскую Куинна, где дети паслись с открытия до закрытия (Куинн получал откуда-то кленовый сироп и подавал его к оладьям; порция стоила четыре пенса и отпускалась без карточек, правда, по одной на человека), и в старом городском парке, где все еще работали карусели, он не появлялся…
Поиски продолжались десять дней. Отряды добровольцев прочесывали все, что только можно было прочесать; с лодок кошками тралили дно, бросали в воду ручные бомбы; всплывала рыба, но не утопленник. Он же плавает, как выдра, говорила Светлана, что вы… Она ощущала себя странно: каждая минута была крайне насыщенной, важной, неповторимой, яркой – но, минув, тут же забывалась и исчезала, обращалась в пыль и пылью ложилась… что-то подобное было с ней, когда умер отец: она знала, что должна испытывать горе, она даже стремилась его испытать – но не могла, как не может утонуть надутый воздухом резиновый мяч… Все еще будет, подожди, почти утешала она себя.
На десятый день Парриндер сам нашел свидетеля похищения.
Тринадцатилетний Бак Макинтайр попался на мелкой краже – и в участке, выпрашивая снисхождение к себе, рассказал, что видел, как какие-то два офицера несли по Темной лестнице вниз мальчишку в матросском бушлатике и желтых ботинках. Они сели в коляску на нижней дороге…
Желтые ботинки не фигурировали ни в одном из описаний внешности пропавшего.
Коляску с двумя офицерами видели в тот день во множестве мест. Поиски опять зашли в тупик.
На шестнадцатые сутки пришло письмо.
Даже бумага его была неприятна: толстая, но мягкая, как салфетка, с поверхностью шелковистой и блестящей. Под пальцами угадывались переплетенные волокна. В углу был знак, непонятно как произведенный: этакое уплотнение, рубец: три стрелы наконечниками вниз, нацеленные в одну точку.
«Дорогая леди Стэблфорд! Ваш сын взят нами в качестве военнопленного. Если вы будете тщательно исполнять наши требования, его жизни не будет угрожать ни малейшая опасность. И, соответственно, наоборот. Мы готовы обменять его, голову на голову, на Глеба Борисовича Марина, желательно живого. В обмен на мертвого Марина вы получите мертвого сына. При неполучении нами Марина Вы также ничего не получите. Все переговоры будете вести Вы лично, не должно быть никаких посредников. Если согласны, зажгите сегодня вечером фонарь на воротах Вашего дома.»
Светлана прочла раз, еще раз, еще и еще. Полнейшая тупость. Ничего не понимаю, подумала она. Какой фонарь? О чем договариваться? О чем еще нужно договариваться?
Олив осторожно высвободила письмо из ее пальцев, углубилась в чтение. Потом – резко встала. Светлана смотрела на нее с ужасом: лицо синевато-белое, черные веки, безумный блеск в глазах.
– Что?..
– Ты знаешь, кто это писал? Чья это рука? И – чей это знак?
– Нет…
– Помнишь – в Эркейде – ариманиты? Их жрец? Высокий человек?
– Уже почти не помню…
– Ты успела убежать до… до того. А я – не успела. Так вот это – он.
– Ариманит? Билли похитили ариманиты? Ты уверена?
– Как в том, что сегодня пятница.
Светлана непонятно зачем посмотрела на календарь. Да, двадцать шестое, пятница… Мальчик с кораблем в руках улыбался с олеографии.
– Боже мой… Боже мой милостивый…
Изнутри тупым клином кто-то пытался пробить грудь.
Тучи летели низко, цепляя редкими холодными каплями непокрытые головы. Пахло разрытой землей и недальним снегом. Никогда не было такой гнусной весны… Кончается май – а будто еще не начался и апрель. Какой там второй урожай, что вы…
Ударил залп. Второй. Третий.
Глеб понял, что на него – смотрят. Он подошел к краю, поднял ком земли, растер в руке. Бросил на крышку гроба.
– Спи с миром.
Отвернулся.
Подходили остальные, тоже бросали землю. Потом – солдаты-ветераны окружили могилу; замелькали лопаты. Земля падала с мокрым стуком. Звенели медали на мундирах.
Глеб подошел к вдове:
– Осиротели мы с тобой, Маша.
– Да, государь… – прошелестел голос. Губы ее были сухие и желтые, как листья, глаза воспалились и блестели сухо и скорбно. Она постарела на двадцать лет.
– Поедем… – Глеб не договорил: подступил кашель. Маша ждала терпеливо, но он так и не сказал ничего больше, махнул рукой и пошагал к машине.
Адъютант дал ему хлебнуть бренди; голос стал возвращаться. За столом он уже смог сказать несколько слов.
– Друзья мои! Нас осталось так мало… что становится страшно: с каждым ушедшим на мгновение исчезают все. Мир делается пустым и бесцельным… И все-таки есть люди, уход которых особенно болезнен… пусть не для всех, но для некоторых… Я потерял такого друга, какого никогда не имел и иметь не буду. Он был… не то чтобы большей – а какой-то особенной частью меня. Человек, которому я мог доверять безгранично, зная, что он не предаст за все блага мира – и не смолчит, если что-то будет ему не по душе. Такое… такого почти не бывает. Не считал, сколько раз я обязан ему жизнью – а ведь в принципе достаточно и одного, чтобы помнить. Да, чтобы помнить…
Он выпил водку и заел, по обычаю, черным размоченным сухарем.
Потом поднялся Забелин.
– Все знают: я Машу за него с неохотой отдавал. Тайны в этом нет. Много слов сказал, и правильных, и сгоряча, и вовсе несправедливых. Марью, конечно, не переупрямить было… Прости, Альберт Юрьевич, хоть и был ты поначалу из тех, кто влез в дом без спросу, а только потом стократ все искупил и муку принял через свои же труды… и если считать, чем мы тебе обязаны, так собьемся со счета. И Марье ты дал счастье, недолгое вот только, и мне внучку… спасибо тебе. Спи с миром.
Кто-то вошел, Глеб не разглядел, кто именно. За спинами сидящих, пригибаясь, приблизился к Глебу. Это был старший по караулу.
– Ваше величество… телеграмма.
– Спасибо. Идите.
– Там пометка, чтоб немедленно прочли.
– Прочту.
Он дождался, когда договорит Маша.
– Я шла за него – и знала, что это ненадолго. И он знал. Мы торопились успеть… и потому у нас месяц по полноте стоил года. Как ему не хотелось умирать… я сидела рядом с ним и держала его за руку… но мы знали, что все равно еще встретимся. Еще ничто не кончилось…
Она стояла и плакала, и все молчали. Потом отец обнял ее за плечи и усадил.
Глеб, полуотвернувшись, вскрыл телеграмму.
Так.
Он встал, посмотрел растеряно на все. Люди и предметы казались сделанными из тончайшего фарфора. Двигаясь осторожно, чтобы не зацепить и не сломать кого-то, он вышел, стараясь оставаться незаметным.
– Государь, но это невозможно… – Кирилл Асгатович был потрясен. – Даже речи быть не может о вашем отъезде. Вы же знаете: шантажистам такого рода нельзя идти на уступки…
– Шантажистам какого рода? – Глеб с трудом оторвал взгляд от разложенной карты. – Я не думаю, что кто-то когда-то сталкивался с ними…
– Ну, почему же? Похищения детей одно время были весьма распространены.
– Они не требуют выкупа. Им нужен я. Боже мой, Кирилл Асгатович, ведь вы же все знаете…
– Что я могу знать?
– Решительно все.
– Глеб Борисович, вы сами решительно запретили мне собирать и систематизировать материалы… тем более, что архивы сожжены…
Глеб посмотрел на него, щурясь, и Кирилл Асгатович смутился.
– Мы с вами понимаем, что затея их никчемна, – вдохнул Глеб, – но они-то – нет. Они верят, что я действительно управляю миром. Вот как захочу, так все и будет. И верят, что, проведя Билли через инициацию, сделают его моим преемником…
– И он будет управлять миром для них.
– Да. Они в это верят… вопреки весьма убедительным фактам…
– Напротив. По легенде, Князь Мира должен ходить в рубище. Так что ваше нынешнее прозябание толкуется соответственно.
– Кстати, о прозябании… Как у нас обстоит со свободными средствами?
– Думаю, с полмиллиона золотом можно будет наскрести.
– Наскребите. Кроме того… – Глеб внезапно для себя замолчал. Что-то происходило в нем, и он прислушивался, боясь упустить важное. – Нет. Не нужно ничего наскребать. Я еду тайно. Практически один. А вы – активизируйте ваших людей в Республике, пусть разузнают о судьбе адмирала Сайруса Кэмпбелла. И любым способом – переправят его сюда. Денег не жалейте.
– А людей?
– Ну… постарайтесь обойтись без потерь, конечно…
Судно «Чудо» было построено пятнадцать лет назад в Корабельном как плавучий док. Срединный его отсек, именуемый «ванной», узкий и длинный, мог затопляться, и в ворота, подобные шлюзовым, свободно входил крейсер класса «Орел». После чего ворота запирались, мощными паровыми насосами откачивалась вода – и корабль можно было начинать ремонтировать. Однако по назначению «Чудо» использовалось только раз, да и то больше в порядке опыта. Во время войны за острова его гоняли как транспорт: в «ванне» помещался тяжелый пехотный батальон со всем вооружением и конной тягой. Было, конечно, тесновато, зато практически безопасно: прилегающие к бортам отсеки и пространство двойного дна заполнены были «ватным камнем» – пористой и чрезвычайно легкой застывшей лавой Борисовской сопки. Даже с пробитым днищем, «Чудо» не могло затонуть. В гражданскую войну десантная баржа «Чудо» входила в эскадру, которую Глеб повел на выручку осажденного Новожилова. Его же использовали для вывоза раненых, а потом и для эвакуации армии. В последнем рейсе оно было взято на абордаж республиканским линкором «Согласие» (ранее – «Великая княгиня Ефросиния»). Через год началось бытие «Чуда» в качестве плавучей тюрьмы…
Сайрусу повезло: его камера располагалась над водой и обращена была иллюминатором наружу, на море. Вторая койка пустовала: неделю назад соседа, полковника дворцовой охраны, осужденного на пять лет за скрытый монархизм, увели неизвестно куда. Сам Сайрус получил восемь лет за пиратство. Причем если сосед уверен был, что осудили его ложно, Сайрус полагал, что ему повезло: «Ланселот» и «Персиваль» действительно находились в чужих водах и действительно пустили на дно девять судов, шедших под республиканским флагом. Может быть, это и позволило тогда продержаться острову Росса, а значит – обеспечило эвакуацию из Бушуя и Владислава, а значит – спасло Браво в качестве последнего островка монархии? О, сколько раз задавали ему этот вопрос: как же вы, гражданин своей республики, помогаете монархистам? И нельзя было говорить правду…
– …Адмирал, он не просит помощи, – сказал президент. – Но он отчаянно нуждается в ней. И это притом, что выступить открыто мы не в состоянии. Вы будете действовать под великокняжеским флагом. В случае захвата мы от всех вас откажемся, как от наемников. Вам грозит виселица, адмирал… Пойдете?
– Да, – сказал Сайрус. – Единственно, о чем прошу: позаботьтесь о жене и сыне. Они сейчас в Порт-Элизабете.
– Не сразу – и поначалу очень осторожно, – сказал президент. – За ними могут наблюдать, и… вы понимаете. Это будет улика. И против меня, и против вас.
– Организуйте наследство, – скривил губы Сайрус. – Или выигрыш в лотерею.
– Нет. Они не будут нуждаться, это я обещаю. Но и выделяться как-то – тоже не будут. По крайней мере, два-три года.
Сайрус подумал.
– Правильно, – сказал он. – Пусть так и будет…
Так и вышло. Невозможно долго держаться вдвоем против эскадры. Тем более – без баз, снабжая себя лишь тем, что удалось захватить. Бей и беги… Наконец, их прижали к Долгому Носу. «Ланселот» прорвался и ушел, а «Персиваль» потерял обе трубы, хода уже не было, потом взорвался второй котел… Мало кто уцелел в отсеках: из четырехсот сорока матросов и офицеров из воды было поднято сто девяносто два. Не все дожили даже до берега…
Письма писать было нельзя, получать – тоже. Газеты приносили раз в месяц, вперемешку. Сайрус по-русски говорил сносно, а вот читать – пришлось выучиться здесь. В газетах были только местные новости и внутренняя политика. Чувствовалось, что республиканцы уже поделились на правых и неправых и готовы всерьез начать выяснять, кто сильнее. Призраки острова Браво уже не пугали их так, как год назад.
Это смешило, но, конечно, не радовало.
– Кому могло понадобиться это похищение? – Парвис носился по кабинету, как тигр по клетке. – Думаешь, заманивают в ловушку?
– Это несомненно, – сказал Турунтаев. – Вопрос: кто?
– И кто же?
– Ариманиты – да. Должно быть, с ними за компанию – «Меч Свободы». И может, кто-то еще, кого мы плохо знаем…
– Почему ты думаешь, что не ариманиты соло?
– А им не нужен был бы Глеб. Они бы активизировали мальчишку – и все дела.
– Н-не уверен… Правду сказать, все эти потусторонние дела выше моего понимания, но… Глеба они боятся. И в то же время хотят им управлять. Так? Оставить его вдалеке и в то же время обратить против себя – помнишь, был такой Самсон? И такой Иконников?
– Не знаю. Спишем на мое чутье. Значит, я еду?
– Да. Только постарайся – без шума и пыли. Глеба слушайся. Но и сам мозгом дави.
– Понял.
– Следует отвечать: «Понял, не дурак».
– Так точно, ваше высокопревосходительство…
«Единорог» при умеренном ветре галфвинд выжимал до сорока узлов и был, пожалуй, самым быстрым парусным судном Транквилиума. Семь его корпусов, чрезвычайно узких и длинных, располагались в два яруса: три нижних были полностью погружены под воду, четыре верхних – лишь касались днищами волн. На полном ходу он не оставлял за собой ни клочка пены и не поднимал буруна. «Единорог» не имел машины для хода, а только легкую и слабосильную – для маневрирования в портах. Три наклонные мачты несли косые паруса в без малого четыре тысячи квадратных аршин. На корме корабля имелись две двадцатитрубные ракетные башни, на бортах и носу – скорострельные длинноствольные двухдюймовые пушки числом пять. Он мог догнать любого посильного противника – и легко уйти от того, кто ему не по зубам.
Платить за скорость и высокую автономность приходилось исключительной теснотой жилых помещений: на трех матросов приходилась одна койка (спали посменно); офицеры не имели кают в привычном смысле этого слова и обходились чем-то вроде антресолей, расположенных вдоль узкого коридора. Поэтому в кают-компании размером примерно с вагон-ресторан всегда было людно – равно как и на соединенных артиллерийских площадках на баке, именуемых в обиходе «плац-парадом».
Глеб разделил каюту с капитаном, для свиты освободили канатный ящик в левом верхнем корпусе. Четыре койки там сумели подвесить, а Завитулько, как самый крупный, нашел себе место в спасательном боте. На это грубейшее нарушение устава капитан посмотрел сквозь пальцы.
Острые, как ножи, стальные пилоны нижних, погруженных корпусов рассекали воду так быстро, что та не успевала вскрикнуть.
Никогда раньше к ним не заходили настолько часто разные люди – знакомые, полузнакомые… Все считали необходимым поддержать, сказать несколько слов утешения – а Светлана с трудом сдерживалась, чтобы не начать кричать. Впрочем, умом она понимала: если все исчезнут, будет не лучше. Будет хуже.
Так – отвлекаешься…
Почему-то все заранее были уверены, что царь, конечно, не приедет – а значит, рассчитывать можно только на полицию, на сыщиков, на специальных шпионов…
Телеграмму: «Жди очень скоро. Глеб.» – она получила утром тридцать первого мая. А вечером принесли второе письмо.
«Милая леди, мы рады, что вы исполнили наши первые требования. Мальчик жив и здоров, питается, читает книги. Он удивительно развит для своих лет.»
– Откуда они знают? – шептала Светлана. – Они здесь, они рядом, они следят за нами?..
Олив смотрела на нее, как собака – не умея сказать.
Какой сон, ночами она не спала, заставляла себя лежать, иногда проваливалась, забывалась: стрелки часов на стене перескакивали внезапно вперед, или синел воздух в комнате. Но сейчас – и лечь она не смогла. Душно… Постояла, раздетая, у окна, потом вдруг – натянула бриджи, сапожки, накинула, не застегивая, старый зеленый замшевый камзольчик. Не стала выходить в дверь, тревожить Олив, а просто прыгнула через окно.
Городская прохлада не остужала.
Быстро, будто торопясь куда-то – пошла, потом побежала. Вверх, поворот, еще вверх. Круглая площадка, расширение дороги: будто бы конец пути, но только будто бы. Хорошо убитая тропа, вереск справа и слева – вверх! Тропа сереет в свете звезд, вереск непрогляден. В груди раскаленный песок. Куда, зачем?.. Ноги знают сами.
Круто вверх, круто, с камня на камень…
Гора Ворона, плоская – срез ножом – вершина, искривленные ветрами сосны. И – все внизу, все ниже, все…
Задыхаясь, упала на колени, села. Легла. Хвоя и шишки – все равно. Все силы вышли. Сердце даже не билось – ревело. Сейчас взорвется, и все… Повернулась не бок, подтянула колени к груди – стало легче. Так и лежала, долго-долго, будто плыла. Очнулась – и не сразу поняла, где находится. Черная призрачная вода, звезды со всех сторон…
Она встала – с трудом. Ноги дрожали. Камзольчик промок, она сбросила его легко – а потом разулась и выбралась из бриджей. Ветерок тянул в спину, холодил. Но она упрямо стояла, нагая, подняв руки, закинув голову – будто что-то черпала из темноты неба.
…Потом она медленно и неуверенно спускалась вниз. Наверное, что-то произошло с нею – но что именно, Светлана не могла понять. Город слабо светился местами. Гораздо слабее, чем море там, где оно в своем беге встречало препятствия. Сиреневым или голубым пульсирующим светом оторочены были затопленные дома. Загоралась и гасла полоса прибоя. Загоралась и гасла…
А вот – темный – дом, отнятый родственниками Сайруса. Никогда она не обращалась к ним, даже в самые страшные дни, когда буквально нечего было есть ни ей, ни Билли, когда Олив уходила из дому и возвращалась с пригоршней мятых бумажек, и молчала, а Светлана делала вид, что не знает, где и как она добыла эти деньги. Потом откуда-то принесся полковник и выручил, а потом назначили какую-то странную пенсию… И они не навестили ее сейчас, когда, похоже, весь город побывал в ее доме, выражая поддержку… ах, да только чем?
Почему об этом подумала?
Почему я об этом подумала?!
Она даже остановилась.
Паранойя…
Но она уже была уверена полностью, безрассудно, что Билли прячут именно там. В их старом доме. Ничто – никакие доводы разума – не могли сдвинуть ее с этой диковатой мысли…
Она остановилась перед воротами, а потом медленно пошла вдоль ограды. Дальше есть переулок, через который заезжают в заднюю калитку: привозят уголь, провизию, воду…
…А настолько ли это дикая мысль, как кажется? Если муженек Констанс был кейджибером, то – почему не сама Констанс? И еще: она с самого начала знала, кто такой Глеб, и почти своими руками уложила меня в его постель. Я думала потом, что она затеяла это, чтобы получить одновременно и ребенка, и повод для развода – но вот война помешала, да и Сайрус повел себя твердо. А на самом деле, получается…
Ты совсем сошла с ума. Как может Констанс быть кейджибером, если она – настоящая сестра Сайруса. Что, и Сайрус тоже? Бред…
Уже ничто не казалось полным бредом.
Калитка, понятно, заперта – но забор с этой стороны невысок…
Дом странным образом усох и сжался. Она его помнила не таким, нет, не таким… Но – помнила. Дверь на кухню. Наверняка заперта изнутри на засов и висячий замок. Все-таки попробовать…
Дверь открылась.
Открылась беззвучно, масляно, легко. Кто-то недавно смазал петли.
В тамбуре стоял сильный запах горелого. Из-за второй двери, не до конца закрытой, выбивался желтый свет.
Надо было тихо уйти и вернуться завтра – с полицией. Но она почему-то шагнула вперед и приоткрыла вторую дверь.
Шорох сзади – и чьи-то сильные руки оттащили ее от двери, зажимая рот, плюща нос… За дверью она успела увидеть: стол, тусклая лампа на столе, женщина с черным лицом и черными курчавыми волосами сидит, облокотившись и уткнув подбородок в сплетенные пальцы, и пристально смотрит на огонь…
В ночь на первое июня «Единорог» стал на плавучие якоря милях в тридцати к западу от южной оконечности острова Оук. Следовало переждать до света: слишком прихотливы здешние ветра и воды и слишком устарели лоции…
С утра при нормальном ветре до Порт-Элизабета хода будет часов семь.
Меньше всего ему нравилось, когда его раздевали догола, надевали на голову корону, давали в руку толстую палку с утолщением на конце – и потом, завывая, ходили вокруг него. Зато нравилось другое: когда зажигали на столе две свечи, ставили зеркала – и требовалось взглядом проникать на другую сторону зеркала. И тогда можно было подобраться к какому-нибудь предмету – сначала это была бронзовая пепельница – как бы с обратной стороны, с изнанки – и что-то сделать с ним. Пепельница вывернулась, став необыкновенным то ли цветком, то ли морским ежом. Потом ему давали книги, и он узнавал все, что написано там, не прикасаясь к ним и не открывая – и даже не читая; просто узнавал, и все, но не словами: слова приходилось подставлять самому, и слов совсем не хватало. А потом настала очередь хрустальных шаров…
– Тихо! – шепнул человек. – Вы погубите нас обоих…
Светлана заставила себя чуть обмякнуть. Кивнула головой, давая понять, что поняла. Ладонь перестала вдавливаться в губы, дала доступ воздуху, но не ушла совсем.
– Выходим наружу… осторожно… – шепот на самой границе слышимости, жаркое дыхание в ухо. Они вышли, пятясь, чудом не зацепившись за что-то в чудовищно загроможденном тамбуре. Открылась и закрылась наружная дверь. Здесь человек почти отпустил Светлану – ее рука оставалась мертво зажатой в его – и повлек за собой, за угол, в темноту…
Шесть ступенек вниз, такая же нереально беззвучная дверь, закрывается сзади, короткий тихий стук: крюк ложится в петлю. Человек отпускает, наконец, ее руку – чувствуется, что это нелегко ему, рука не совсем послушна, рука доверяет Светлане меньше, чем хозяин руки… но надо доставать спички, и она с неохотой разжимается.
Огонек, прикрытый ладонью, откуда-то выступает вершина свечи с черным загнутым хвостиком фитиля, огонек касается его, неуверенно меркнет, потом – с облегчением перекидывается и на фитиль. Секунду они неразрывны, и вдруг – короткий зигзаг в темноте, и свеча замирает, оставшись одна…
– Я почему-то сразу подумал, что это вы, – говорит человек. Свет ложится на его лицо, но Светлана еще раньше догадалась – по голосу? по шепоту? – кто перед нею…
– Дэнни… какой ты…
– У вас кровь, – он даже удивлен.
– Конечно. Ты же разбил мне нос…
– Сейчас… садитесь, закиньте голову… вот сюда, так…
– Лучше намочи платок и дай мне.
– Да-да, я сейчас…
И тут кто-то снаружи мягко трогает дверь. Стучит негромко, кончиками пальцев. Потом – чуть громче, чуть настойчивее.
– Сюда, – одними губами шепчет Дэнни и показывает под кровать.
И Светлана в один миг оказывается под кроватью, упираясь плечом в тяжелый чемодан. Ложится на спину. Голова чуть вбок, ноги поджаты. Во рту солоно от крови…
– Сейчас, – недовольно говорит Дэнни, садится на кровать и встает – чтобы заскрипела сетка. Его шаги. Тянет ветром от двери.
– Ты что, уже спишь? – голос вошедшего странный, вибрирующий: будто бы он говорит в гитару. – Не рано ли?
– Просто лег. Голова болит.
– Чему там болеть, это же кость?
Оба негромко смеются.
– Я там сидел, сидел, а потом – дай, думаю, к Дэнни загляну, – продолжал вошедший. – Не прогонишь же старика?
– Не прогоню, конечно, но и веселить не буду. Самому не весело. Проходи, посиди. И – извини – если мне хуже станет, я тебя выгоню. Мне с четырех заступать, надо быть в форме.
– Я недолго. Просто – знаешь – силы кончились. Что-то мы не то делаем.
– Не мне судить.
– А кому еще? Ты все же давно здесь.
– И толку? Я ведь простой непосвященный наблюдатель.
Пришедший помолчал. Потом сказал с неожиданной злостью:
– Надоело все. Поговорить не с кем. Как собаки. Вот и ты тоже… Пойду я. Ты, наверное, бабу привел. Под койкой прячешь. А я, может…
– Что?
– Не знаю… Гадость на душе.
– Напейся.
– А я, думаешь, что делаю? Я – пью. Только не помогает…
– Мальчишка тебя достал?
– Мальчишка… Он, знаешь ли, такой же мальчишка, как мы с тобой – песочные человечки. Мне его видеть – и то жутко. Вокруг него даже воздух гудит. Дьявольское отродье… А уж слушать, как он вещает… не для моих ушей. Вот ты – сбегаешь ведь…
– А я вовсе не рвусь узнать свое неизбежное будущее.
– У тебя здоровый подход… Может, найдешь что-нибудь выпить?
– Точно знаю: ничего нет.
– Жаль… Ладно, пойду. Привет твоей бабе.
– Да вон она, под койкой. Сам ей скажи.
– Баба, привет. И знай: Джин Кросс куда лучше этого красавчика. Но у меня уже назначено свидание.
– У тебя свидание с правой рукой.
– С левой. Которая не знает, что делает правая. А правая наливает.
– Ладно, Джинни, расслабься. Скоро все кончится.
– Я представляю… Ладно, если так, то я пойду. Жалко, что ты негостеприимен.
– Что делать… Завтра – с наслаждением. Сегодня – увы.
Вновь холод по полу, звук закрываемой двери, стук крюка о петлю. Светлана попыталась пошевелиться – и не смогла. Все тело окаменело. Ноги – стонали.
Дэнни опустился рядом с кроватью на колени, заглянул, держа свечу низко.
– Леди, вам помочь?
– Я… сейчас…
Но помочь все равно пришлось.
Потом был минутный провал, который Светлана не сумела восстановить в памяти. Что-то вроде обморока без падения. Вдруг оказалось, что она сидит за столиком, крошечным одноногим столиком, обнимает стакан с чем-то крепким, а Дэнни прохаживается перед нею, бесшумный, как тигр, и тихо, но непрерывно говорит.
…им всем тут приходится солоно, взять Джинни, парень железный, а вот расплылся киселем, и многие так же, и я сам, я же понимаю, да, мальчик здесь, на третьем этаже, но вряд ли удастся его забрать, эти дикие с гор стерегут его цепко, а сами они такие, что сначала стреляют, а потом интересуются, который час, Дэнни, как ты мог в такое ввязаться, без слез плакала Светлана, как ты мог – похитить ребенка? – мне приказали, тупо твердил Дэнни, мне тупо приказали, и я тупо исполнил, все равно бы его похитили, не я – значит, другой, и могло оказаться хуже, что может быть хуже, что? – его могли покалечить, могли… нет, убить все равно не могли… Дэнни, ты же хороший, зачем тебе это все?
– Это моя служба, леди.
– Служба?!
– Да. Я приносил присягу…
– Рассказывай. Рассказывай все.
– Все? Ну, если все – то с самого начала. Началось это…
Началось это во Вьетнаме, в семьдесят втором. Разведывательно-диверсионную группу, в которой служил Дэнни, вывел из плотного окружения колдун племени Мо – причем вывел через такие места, каких во Вьетнаме быть не могло: через иссушенную каменистую пустыню. После такого чудесного спасения всех семерых выбравшихся специальным рейсом вывезли в Суматру, где поселили на базе ВВС – с комфортом, но под охраной. Через неделю с ними стал беседовать какой-то странный, невоенного вида майор по фамилии Хунгертобель. Еще через неделю Дэнни начал понимать, что их вербуют на некую новую службу, чрезвычайно секретную и каким-то образом сцепленную с их походом по несуществующей пустыне. При этом, с одной стороны, у них вроде бы не предлагали никакого выбора, поскольку они вляпались в самый центр государственной тайны, а с другой – желание их поступить на службу должно было быть абсолютно добровольным и при этом исключительно сильным. Еще через два месяца все семеро чувствовали совершенно неодолимую тягу к новой деятельности – хотя почти не представляли себе ее характер…
Полгода заняли вступительные испытания. База была где-то в Висконсине. Двое новобранцев разбились насмерть, упав со скал, двое – исчезли. Лейтенант Мастерс, сержант Кросленд и рядовой Кастелло были зачислены в агентство «Титус» стажерами. С лейтенантом Дэнни виделся несколько лет назад в Ньюхоупе – он там крупный делец черного рынка. И даже это было некоторым нарушением правил поведения. Но обстоятельства возникли чрезвычайные… Впрочем, все это уже несущественно.
Дэнни, ближе к делу! Где Билли? Что вы с ним делаете? Светлана кричала шепотом, но Дэнни слышал только себя. Наверное, нужно было выговориться.
…Потому что все нечестно! Нас завербовали – нечестно! Я ведь узнал потом, как именно нас вербовали. И сам этому научился… вот вы – почему пришлю сюда? А это самый простой фокус. Так-то… Игру мы ведем – грязную! Почему для того, чтобы наша страна процветала, требуется мучить – вас? Потому, что нас больше? Или мы чем-то лучше? Но тогда – чем?! Не мы устроили мир таким, каков он есть, и не нам вмешиваться в управление им и подвинчивать, подкручивать…
Дэнни!
Хорошо. Если очень грубо и очень условно: если как следует нажать на Мерриленд – Америка получает импульс развития. Если закрутить гайки – соответственно, начинается торможение. Палладия – такая же кнопка для России. Когда мы это поняли – а поняли достаточно давно… и когда увидели, что КГБ старательно шурует в этом направлении – мы просто сложили руки и стали ждать результата. И почти дождались: Советы ослабли настолько, что все мы оказались на грани войны. Они стали опасны, как хорошо вооруженный, но больной и насмерть испуганный человек. А война в Старом мире – это не то, что война здесь… А тут еще выяснилось, что существует обратная связь, и если погибнет Старый мир, то погибнет и Транквилиум. Но удавалось балансировать, тянуть время – оно работало на нас. И все же – всему приходит конец. Потому что Глеб Борисович, человек решительный, взорвал пульт управления, сжег предохранители – и замкнул все каналы сами на себя. Раньше – теоретически – посторонний человек мог пробраться к рычагам управления, к кнопкам – и что-то сделать, внести какие-то изменения, корректировки. Теперь это невозможно. Он начал гражданскую войну в Палладии – а в том мире распался Советский Союз. Напряжение исчезло, войны не будет – но при этом, с одной стороны, упали путы, которые держали Россию – и пропал тот ботинок, который пинал Америку в задницу. То есть, мы еще вполне летим – но аналитики наши бьют тревогу. И руководство решило: если КГБ уже выпал в осадок – взять на себя его функции. Колеса должны крутиться…
При чем тут Билли?! Какое отношение ко всем вашим играм имеет мой мальчик?!
Просто есть возможность – восстановить пульт. Есть люди, которые знают, как. Но только два человека могут это сделать: Глеб Марин и его сын.
И вы хотите заставить Глеба что-то сделать помимо его воли?
Я – нет. Но те люди – да, они уверены, что это им удастся.
Бред. Полный кромешный бред. Он их уничтожит.
Если честно – я тоже на это надеюсь. Но у тех есть какие-то тузы в рукаве…
Какие, Дэнни?
Не знаю. Вернее – почти не знаю…
Дэнни, ты должен мне помочь!
Я не должен. Но я помогу.
Дэнни… А если они… эти люди… перехватят управление? Они опять начнут нас… раскачивать? Да, Дэнни?
Да. Я же говорю – все очень грязно…
Наблюдение за особняком лорда Стэблфорда было установлено через неделю после похищения Билли. Старший констебль Парриндер доверял своей интуиции. Подозрительная возня вокруг особняка началась еще в прошлом месяце, но ничего конкретного не происходило, а у полиции было слишком мало средств, чтобы заниматься тем, что внушает подозрения, но не содержит ничего объективно-предосудительного.
Сидевшие на чердаке пустого дома напротив агенты очень не любили это дежурство: ночами почему-то приходил леденящий страх, а иногда и удушье…
Парриндер долго искал повод побывать в этом особняке. Случая не представлялось, и он решил случай создать. Взятому с поличным квартирному вору Стивену Рису по прозвищу Сова предложено было максимальное снисхождение хотя бы за попытку посмотреть, что делается там, за вечно задернутыми шторами. Сова согласился.
На подготовку ему понадобилась неделя.
В четвертом часу ночи первого июня он бесшумно забрался на балкон второго этажа, вырезал алмазом стекло и дотянулся до защелки двери…
Он скакал по улицам, не узнавая их. Наверное, он просто никогда не бывал в этом районе. Конечно: то, что было портом, нижним городом, центром – уже под водой или в воде. Парк-авеню, когда-то «верхняя улица», тянулся теперь не то чтобы совсем над морем – но достаточно низко. А вот и тот самый мост, и под ним не река, не поток, а глубоко вдающийся в сушу узкий морской залив… Глеб придержал лошадь, постоял, глядя по сторонам. Констебль, выделенный ему в сопровождение, ждал. Глеб повернул направо, в гору. Дорога была крута. Вон в том леске сняли с дерева повешенную… там – сидел в засаде отряд Дабби… Вот в этом доме мы с Олив неожиданно познакомились по-настоящему…
Она шла навстречу, и Глеб ничуть этому не удивился.
– Здравствуй, – он спрыгнул с лошади. Олив подошла вплотную, и он свободной рукой обнял ее.
– Здравствуй, – она прижалась щекой к его щеке – колючей. Сегодня не смог побриться – и у самого дрожала рука, и адъютанта рядом с ним бросало в дрожь. – Ты вернулся. Хочешь замкнуть круг?
– Как получится… Что здесь? Рассказывай.
– Здесь очень плотно. Душно. Билли где-то рядом, я иногда чувствую его. Он сильный. Может быть, сильнее тебя. Светлана ушла. Сегодня ночью. Должно быть, к нему.
– Как – ушла?..
– Я не могла помешать. Она… не послушалась бы. Билли ее позвал. Это… сильнее нас. Ты приехал. Боже, ты приехал. Если бы ты знал, как я тебя ждала…
Она отстранилась от него и посмотрела в лицо. Глаза ее были затуманены и смотрели куда-то вдаль, а губы кривились в непонятной усмешке.
– …почти не вызывает сомнений, – старший констебль кашлянул в кулак, поморщился, отхлебнул какой-то травяной настой из высокой коричневой кружки. – Я простой полицейский, и о чем я должен думать в первую очередь? О мотивах, разумеется. В том числе и о личных. Какие-либо мотивы такого рода могли быть лишь у обитателей дома, где леди проживала раньше – и который был у нее фактически отнят. Я установил наблюдение за домом… тем более, что некоторое время назад, еще до похищения парня, вокруг этого дома стали крутиться какие-то никому не известные личности. Город пустеет, вы это знаете… и – приходят мародеры. Нынешний лорд Стэблфорд, в отличие от уважаемого супруга леди, не производил никогда впечатления глубоко порядочного человека… хотя и не был откровенно в чем-то замешан. Так, знаете… все время – около.
– Извините, – сказал Глеб. – Какие результаты наблюдения?
– Опять же – ничего конкретного. Но наблюдатели наши отмечают, что… как бы это сказать… от дома исходит какая-то жуть. Вроде бы ничем видимым не вызванная. Я сам две ночи просидел там и подтверждаю: это не для слабонервных. Но и рассказать – не получается. Нечего рассказывать.
– А такое было: будто вас затягивает в воронку, или в болото – и вы вот-вот захлебнетесь?
– Да-а… и такое тоже – было… Вам это что-то говорит?
– В общем, да. Что еще? Что-нибудь видели?
– Как сказать… Ночью туда регулярно кто-то приходит. Сегодня – пришла женщина. Сопрягая этот факт с исчезновением леди…
– Да, – сказал Глеб. – Еще?
– М-м… Видите ли, я пошел на нарушение закона – и поэтому рассчитываю на ваше…
– Молчание?
– Да.
– Разумеется.
– Я послал туда, в дом, вора. Опытного квартирного вора…
– Когда?
– Этой ночью. Под утро. Он вошел…
– И не вышел?
– Именно так. Сегодня я собирался нагрянуть в этот дом с обыском – как бы по заявлению, сделанному сообщником вора. Конечно, вы имеете права пристрелить любого, кто тайно и со злоумыслом проникнет в ваше жилище – но поставьте же в известность полицию!..
– Но поскольку я уже здесь?..
– Да. Стоит ли делать это сегодня? Сообщник мог прийти со своим заявлением и завтра… вы меня понимаете?
– Да, конечно. Минутку, я подумаю…
Рука сама рисовала на бумажном листе какие-то пока непонятные черточки и узоры. Рано или поздно весь лист заполнится ими, и тогда придет решение.
Сова не мог простить себе, что попался так глупо. Не в том смысле, что охранники дома его схватили моментально, а в том, что он вообще ввязался в это дело. Сволочь Парриндер: обещал, что его сразу же выволокут обратно…
Он потерял счет времени. Сидел, намертво привязанный к стулу, с повязкой на глазах. Ему не задавали вопросов, не били. Просто ходили рядом, переговаривались между собой. Слова были знакомыми, но что означали реплики тюремщиков, Сова не понимал. Это не был ни фраерский, ни воровской язык. От этого делалось еще страшнее. Один раз вполголоса что-то сказал, а потом засмеялся – ребенок. Ему ответила женщина. Где-то далеко квохтали куры.
Билли спал двумя различными снами: одним будто бы обычным: в постели, закрыв глаза и ничего не зная; а вторым – забывая себя. Эти сны не совпадали, и обычно он, вставая от первого, погружался во второй. От второго он мог пробудиться в первом сне – и тогда метался, кричал и звал маму. Только дважды за все время пребывания в своей неволе он просыпался в обоих смыслах. Не умея себя сдерживать, он бросался бежать, немедленно попадал в руки, широко расставленные повсюду, и под ласковый хищный холодный шепоток тети Салли вновь засыпал – так или иначе.
Накануне он, положив руки на хрустальный шар, на минутку прикрыл глаза и сказал беззвучно: мама, забери меня отсюда. Я боюсь… А потом – повернулся и посмотрел на себя. Увидел – маленького, как мышонок, мальчишку, мокрого, испуганного, глядящего снизу куда-то в непосильную вышину, с которой валятся камни и бьют молнии… Это я, да? Это я…
Он знал, что на самом деле он не такой.
Но – надо было проснуться. И проснуться так, чтобы те не поняли, что он проснулся.
Уже проваливаясь, он выставил сторожа, старика с колотушкой, который во сне приходил и будил его в школу. Еще ни разу сторож не опаздывал…
Утром он вновь, в третий по-настоящему раз, проснулся полностью. Бодрость нарастала – знобящая. Вы уже ничего не сделаете со мной, сказал он себе.
Он будто бы чувствовал рядом с собой новую несокрушимую защиту…
Дэнни ворочался на полу на жесткой циновке, стонал, непонятно разговаривал. Иногда всхрапывал, как испуганный конь, и переворачивался, громыхая локтями и коленями. Потом где-то наверху, далеко отсюда, что-то роняли и волокли. И лишь когда посветлели окна – Светлана отпустила себя и пропала.
Она возникла вновь, здесь же, на узкой кровати, прижавшись к ковру на стене – но уже солнце, пробившись сквозь вековую пыль оконного стекла, найдя щель в красных с кистями шторах, пронизывало воздух навылет и разбивалось о бокалы на столе. В зеленой бутылке горело на дне нежное рубиновое пламя.
Записка лежала на подушке – рядом с лицом, и даже слегка примятая.
«Милая леди! Служба призывает меня – а теперь, ввиду нашего заговора, мне следует быть еще более примерным служакой. Я вернусь около трех часов пополудни. Лишнее – просить Вас быть необыкновенно осторожной. Старайтесь не выходить на середину – там скрипят половицы. Оружия не оставляю: и нет его, и – даже если Вас возьмут, какой-то шанс уцелеть и даже выиграть у нас будет. Еды тоже нет, вода в баке. Дэнни.»
Раньше это были комнаты прислуги, Светлана их знала. Сейчас они, конечно, не походили на те, давние… а может быть, так оно все запомнилось?.. Вот этот ковер висел у Люси! Точно. Старый, облысевший вот тут, в углу, серо-синий с зеленым ковер из неведомых мест… Где ты, Люси?
Как будто неожиданный и хлесткий удар, откуда не ждала… Истомной болью облило горло, клокотнуло – коротко, жалко. Но слезы – слезы она сумела сдержать. Сумела не выпустить себя из давно и крепко сжатого кулака. Та, птичка в кулаке, только пискнула тихонечко…
И началось ожидание.
Четверо горцев-скотокрадов караулили лестницы, идущие на третий этаж – по двое в смену, по человеку на лестницу. И еще трое находились при мальчике безотлучно: двое бдили, третий отдыхал. Но даже не столько они были подлинными стражами… Салли, черная ведьма – вот кто по-настоящему охранял мальчишку. Она была сильна и почти всеведуща, и необыкновенно опасна. И еще девять человек, пятеро из которых – агенты «Титуса»… никому нельзя доверять.
Не в этом даже дело…
Если приложить толику ума… если по-настоящему повезет… а тем более, если удастся найти подмогу – а Дэнни уже примерно знал, к кому обратиться за этим – мальчика можно вызволить, охрану перебить или повязать… но – почему-то понятно было, что это ничего не решит. Семя брошено и проросло, мальчик уже не тот, что был прежде… искалечен? Может быть, и так. Или даже – только сейчас пришло в голову – превращен в живую бомбу без предохранителя, и лишь рука Салли не позволяет вырваться огню и смерти…
– О чем мыслительствуете, лейтенант? – вывернулась сбоку Сибил по прозвищу Демуазель, хрупкая и на вид чуть неуклюжая девушка, на деле – беспощадный палач и убийца. – Не боитесь перегрева мозга?
– А что такое мозг? – удивился Дэнни.
Он вдруг понял, что будет делать. Увидел ясно, целиком и в один миг.
Оставалось дождаться конца своей вахты…
– Значит, вы здесь и живете? – Глеб обвел взглядом бедно обставленную плоскую – широкую и со слишком низким, по верхнему обрезу окон, потолком – комнату. – Неужели…
– Можно было найти и просторнее, – перебила Олив. – Но… здесь было по-настоящему тепло.
– Тепло?
– Да. Тебе, наверное, странно это слышать, но нам зимой надо держаться теплых мест. Шахты закрыты, дрова дороги. А здесь – общественная котельная, и мы первые в ряду. Да и квартира не такая уж тесная… Светлана спит здесь, мальчик – на диване, я – вон там, за углом.
Оказывается, было еще «за углом». Это не было заметно сразу, но комната имела форму буквы «L», и короткую перекладину отделял от длиной гобеленовый занавес. За занавесом притаились кровать и легкое облезлое, когда-то велюровое, кресло.
– Здесь я живу… Наверное, неприлично принимать царя в таких апартаментах?
– Не смейся надо мной.
– В конце концов, ты ведь был мой почти муж.
– «Был» и «почти»?
– Да. Разве ты этого не понял?
– Не знаю. Столько всего было потом…
– С кем ты будешь сегодня спать? Со мною или с нею?
Глеб закрыл глаза.
– О… Спать нам сегодня наверняка не придется… а там, может…
– Может – что?
– Дай Бог, чтобы живы остались.
– Ты пойдешь… туда?
– Да. Я пойду, а ты будешь здесь слушать меня, мои мысли. Сумеешь?
– Конечно. Ты меня хорошо научил… и этому, и…
– Тебе было тяжело тогда? Плохо?
– Тяжело? Плохо? Мне – плохо? Да я просто сдохла и сгнила, понимаешь… и все это чувствовала…
– Что же делать… был молодой самоуверенный дурак. Прости, если сможешь.
– Простила уже. Все прошло. Все сгорело. У меня ведь даже не было никого после тебя. Можешь такое представить?
– Нет, – Глеб вдруг тихо засмеялся. – Вот это представить невозможно. На слово верю, а представить не могу…
Она тоже рассмеялась. С той хрипотцой, которую создает спрятанное волнение.
Кондратьев открыл сам. Глаза его, как кролики – вздрогнули и застыли.
– Здравствуй, Юрий Иванович, – сказал Дэнни по-русски и прошел мимо хозяина в прохладные недра квартиры. Пахло пеленками.
– Здравствуй, Дэн, – Кондратьев ответил медленно и по-английски. – Садись. Дела?
– Дела, – Дэнни вернулся к родному. – И дела более чем серьезные.
– Я отошел от всего, – сказал Кондратьев. – Я больше не в игре.
– Нет, – покачал головой Дэнни. – Так не бывает. Впрочем, особо не волнуйся: нужен не ты, нужен лишь твой катер. Сегодня в десять вечера под парами у Театрального причала.
– Надолго?
– Не знаю. Не исключено, что навсегда.
– Дэнни…
– Пора платить долги, Юрий. Извини, что напоминаю.
– У меня трое детей, и катер…
– Если останусь жив, верну. Если же нет… тогда, не исключено, ни тебе, ни твоим детям ничего уже не понадобится.
– Что ты хочешь сказать?
– Природа не терпит пустоты. Если здесь нет ваших, лезут наши. Понятно?
– Но… как? Проходы закрыты…
– В механике этого дела я понимаю еще меньше тебя. Так будет катер?
– Да. В десять, под парами, у Театрального… Жратву брать?
– Конечно. Жратву, воду…
На первые следы он наткнулся весьма далеко от нужного ему дома. Небольшие, аккуратные, с почти не смазанной пяткой: легкая походка… женщина? Очень похоже… Но они могли быть оставлены как минуту назад, так и в позапрошлом году.
И даже раньше…
Там, рядом с домиком Олив и Светланы, он нашел следы мистера Бэдфорда – а им куда больше десяти лет. Правда, они чуть оплыли: после разрушения большого прохода и сюда долетела новая пыль.
Глеб огляделся внимательнее. Но никаких признаков человека больше не было видно. И он продолжил свое движение: поступательное, медленное, осторожное.
Последние годы он не так уж часто уходил в пыльный мир. Оттого, наверное, острее восприняты им были перемены.
Здесь стало ощутимо холоднее. Холод исходил сверху, стекая с какой-то невидимой, прозрачной, мнимой льдины. Все время тянуло передернуть плечами.
И – еще выше поднялся горизонт. Раньше лишь у моря видно было, как загибается далеко и плавно вверх его поверхность. Теперь же – и в городе, среди стен, за которыми никто никогда не жил, видно было, что мир шарообразен и пол. Даже улица в отдалении казалась идущей чуть в гору.
Льдины расходились. Пройдет еще несколько лет – и горизонт пыльного мира поднимется высоко, еще выше – и сомкнется где-то в зените. И это будет означать, что уже никогда и никаким способом не удастся перепрыгнуть из одного мира в другой. А сейчас – пожалуй, еще можно. Вот еле теплится дверь подъезда. Если войти и продраться через узкий, невероятно захламленный бесконечный коридор – то выйдешь в теневом Магадане…
А самое смешное, подумал Глеб, что вот этого всего, что я сейчас вижу, слышу, осязаю – этого ничего нет. Есть нечто другое, но органы чувств меня надежно обманывают. И не исключено, что я так никогда и не узнаю, как же теневой мир выглядит на самом деле…
Попробовать здесь?.. Глеб вошел во внутренний дворик четырехэтажного каменного здания, по захламленной лестнице поднялся на самый верх. Из окна, в котором не хватало половины стекол, дом лорда был виден четко, как на раскрытой ладони.
Особенно в оптический прицел…
За два часа наблюдения Глеб засек четверых стражей.
Потом он увидел, как их меняли. Черная женщина привела смену откуда-то слева, со стороны нижнего города. Отстоявшие свое часовые ушли за ней гуськом, ступая след в след. Глеб выждал еще двадцать минут, потом навинтил глушитель на ствол винтовки и взял на прицел первого из стражей, занявшего позицию в башенке на крыше…
Форму полицейского для Завитульки еле подобрали, да и то вместо желтых уставных сапог пришлось оставить прежние, матросские. Но на это, решил он, просто никто не успеет обратить внимание. «Сэберт» в потертой кобуре болтался на животе лишь как необходимый аксессуар, для дела у него были две пятнадцатизарядные «беретты» девяносто второй модели, засунутые сзади под ремень и прикрытые для невидимости плащом. Он знал, что вмешаться он должен будет лишь в том случае, если произойдет что-то чрезвычайное и непредвиденное. Резерв третьей очереди… Как ни странно, он был абсолютно и спокойно уверен в том, что непредвиденное произойдет и что его участие в деле непременно состоится.
Проход оказался в здании городской почты – если за двенадцать лет в памяти ничто не сдвинулось… Именно сюда, к длинному дому с галереей на втором этаже, привела Глеба цепочка следов. Или это не почта? А, какая разница… Он в трех местах присыпал фундамент кокаином и поднес спичку…
Z
Когда замок мягко клацнул: раз-и-два, – сердце ее ахнуло и заметалось. Входил кто-то чужой… Но нет же, это был Дэнни, только – в какой-то нелепой рыжей куртке и вязаной рыбацкой шапочке до бровей.
Палец к губам.
Слушаюсь и повинуюсь…
Дверь заперта. Дэнни шумно разделся, двинул стул, пнул в угол сапоги. Повалился на кровать. Потом по-кошачьи беззвучно встал. Сдернул покрывало, поманил Светлану. Сел на пол под вешалкой, показал ей – садись рядом. Она села, и Дэнни накрыл покрывалом ее и себя.
– Корабль с Браво вошел в порт около полудня, – прошептал он. – Но прибыл ли на нем царь – неизвестно. Как оказалось, никто из наших не знает его в лицо. Несколько человек с корабля обосновались в вашем доме. От них уже получен сигнал, что они готовы приступить к переговорам. Видимо, сами переговоры начнутся около полуночи. Они должны происходить не здесь, а в порту. Около десяти часов большинство наших туда отправится – занять позиции. Вскоре после этого в доме начнется пожар. Пользуясь этим, мы заберем мальчика. У Театрального причала нас будет ждать катер. В одиннадцать мы должны быть на его борту. Запомните: у Театрального. Пароль: «Черный тигр». Это на случай, если я… задержусь. Понятно?
– Да… Дэнни, а может быть… подождать, пока Глеб?..
– Они готовят ему ловушку. Мальчик – даже не наживка, а пружина. Надо выхватить эту пружину до того, как зверь приблизится.
Он почувствовал, что все не так, еще не перешагнув порог. Это было… проще сказать, чем это не было. Это не было чувством опасности. Это не было тем нематериальным теплом/холодом, которое исходит от проходов. Это не было жестким и строгим сосредоточением, которое приходило к нему в момент начала боя – вне зависимости от того, бился ли он сам или командовал, посылая в бой других. Но все-таки что-то из давнего это напоминало… какое-то бессильное томление, вязкая слабость… что-то подобное было, когда ранили во второй раз, под Новожиловым, в бедро. Хотя – нет. Похоже, но – иначе, иначе…
Он вошел. Пыли почти не было, ее вымели. Широкий холл с двумя колоннами, широкая лестница прямо, двери по сторонам от лестницы. Ковер на полу – как войлочный. Протоптанные по нему дорожки. Да, они поднимались здесь: один на башенку, второй – на балкон. Там и лежат… То чувство, которое он никак не мог определить и понять, становилось все сильнее. Почему-то вспомнились похороны Алика. Шел дождь.
Прерывистый шорох вверху? После уничтожения большого прохода пыльный мир перестал быть безмолвным: откуда-то приходили звуки, неясные по природе и часто ни на что не похожие. Будто медленно отдирали присохший бинт.
Льдины расходятся…
Нет, не звуки. Звуки были, но не вызывали никаких чувств.
Он поднялся на второй этаж. Здесь когда-то жила Светлана. Наверное, вот за этой дверью. Или за этой. Двери были сорваны с петель, вмяты внутрь комнат. Будто кто-то огромный и страшно сильный прошел по коридору, взмахивая хвостом с пушечным ядром вместо кисточки на конце… Глеб испытал сильнейшее желание перейти здесь, в ее комнатах… вдруг там остались какие-то милые безделушки… но – почему-то, без объяснения, отказался от этой мысли.
Дальше. Лестница на третий этаж. Стон. Ясный отчетливый стон.
Первого часового он не убил – лишь ранил…
Глеб вынул из кармана «смит-и-вессон» и продолжил подъем – осторожно, чтобы не подвернуться под дурацкую пулю.
Раненый часовой все еще полз. Половины лица у него не было. Уцелевший глаз смотрел косо вверх. Но Глеба он как-то заметил: ползти перестал, завалился на левый бок, поднял правую руку с растопыренными пальцами. Стой! Глеб трижды выстрелил, не глядя. Обошел еще дергающееся тело…
Тошнота. Тошнота и бессилие… Он вспомнил, где чувствовал нечто подобное. Когда сидел на цепи, захваченный кейджиберами – и пытался ускользнуть из пыльного мира.
Обвал. Обвал. Обвал.
И сила вытекает по капле…
Здесь было то же самое, хоть и без цепи.
Он попробовал уйти раз, еще раз, еще. То, что час назад давалось легчайшим усилием – тремя пальцами ломаешь спичку – вдруг свалилось на плечи мягким шестипудовым мешком.
(Салли Лисамер вздрогнула: горячий и слабый ток прошел по ее телу от пупка к коленям. И снова, и снова…
– Ты молодец, Билли-бой, – с некоторым трудом произнесла она. Воздух сделался словно бы вязким для слов. – А теперь попробуй поднять это…)
Вдруг – будто солнце закрыло тучами. Глеб обернулся резко, поднимая револьвер. Никого. За окном…
Сначала он просто не поверил своим глазам. Потом – подошел, оперся о холодный подоконник, стал смотреть.
Это делает Билли, подумал он. Эти идиоты разбудили Билли.
Небо, прежде равномерно светящееся, шло темными полосами. Темными и светлыми, как шкура тигра. Просто темных было намного больше. Они бродили по небу, находили свое место и замирали, потом – опять направлялись странствовать. Сливались с другими, разделялись, изгибались причудливо…
А если высунуться в окно и посмотреть вверх, то увидишь, как над головой образуется, ширится и набрякает черно-смоляная, провисающая в середине почти уже до крыши, бесформенная шевелящаяся клякса…
Вместо воздуха к лицу льнул невидимый холодный кисель.
Билли аккуратно опустил на место янтарное яйцо. Оно еще постояло секунду вертикально, потом завалилось на бок и стало мелко качаться. Тетя Салли сидела неподвижно, устремив глаза куда-то мимо него. Теперь нельзя было отвлечься или сбиться. Он слишком ненадежно ее держал и слишком бешено она отбивалась от него там, внутри себя. Это было так, будто бы он сумел отвлечь ее на минуту – а сам просунул свою длинную невидимую тонкую руку в какое-то отверстие чуть пониже затылка и сумел перехватить что-то очень важное. Салли была теперь его куклой-перчаткой… но он не знал роли. И – это была очень сложная и тяжелая кукла…
Он сидел, смотрел на нее и размышлял, что делать дальше.
Полосы не то, чтобы в один момент – но очень быстро стали истончаться и таять. Тьма убиралась из комнаты. Глеб перевел дыхание. Воздухом снова можно было дышать.
Шутки у вас, боцман…
Нет, в этом доме делать нам больше нечего. Назад, назад. А потом, как положено царю – через парадный вход.
Ты царь – живи один…
На часах дрожало без четверти семь.
Олив бросилась ему навстречу. Долгий миг она была похожа на взлетающую птицу, и с внезапным, как ожог, как пуля, томлением он смотрел жадно, большими глотками, будто пил воду в пустыне, – на нее, на нее… это было как возвращение – в ту самую реку, в которую никогда не войти дважды. Но нет – она ударилась о его взгляд и остановилась, и опала внутрь себя.
– Что? Что-то не так?..
– Да, – он отстранил ее, прошел в угол, сел. Стул охнул под ним. – Они разбудили Билли. Я не смог даже войти…
– Боже… – он благодарен был ей за ее ужас. – Что же теперь будет?
– Подожди… Переведу дыхание…
– Что ты хочешь? Воды? Поесть?
– Посиди рядом…
Это сорвалось само – не успел удержать.
Олив молча придвинула стул, села. Глеб повернул руку ладонью вверх. Долгие секунды спустя тонкие пальцы Олив легли в его ладонь.
– А у меня друг умер, – сказал Глеб, сглотнув. – С похорон – сюда…
– Который? Аль?
– Аль. Других не нажил… или растерял…
– Бедный мальчик, – тихо сказала Олив, и неясно было, кого она имеет в виду.
Надо было сидеть тише мыши и делать вид, что ты тут вообще ни при чем.
– …Я все еще не верю, что он пойдет на обмен. Будет какой-то подвох, вот увидите. Салли, я не прав?
– Да.
– Ты удивительно разговорчива сегодня… Стив, а ты?
– Я тоже разговорчив.
– Я серьезно спрашиваю.
– По-моему, все пока идет по намеченному.
– Вот это меня и тревожит! Так ведь не бывает – чтобы план сбывался тик в тик. Всегда по ходу вносились какие-то исправления… а сейчас: будто мы играем не с людьми, а с механическими куклами, которым мы сами же написали тексты ролей…
– И что тебя беспокоит?
– Но если перед нами куклы – то люди-то где? Где люди?
– Интересный вопрос.
– А я в общем-то согласен с Гарри. Действительно – подозрительное непротивление. Ударили по правой щеке – подставь левую. И уже не то что неохота – а даже боязно связываться… Салли, правда – что с тобой? Мы ведь не на квакерском собрании.
– Ничего. Все в порядке.
– А я бы хотел поговорить обо всем этом с Дэнни. Дэнни понимает этих местных лучше нас всех, вместе взятых. И он был знаком с царем Глебом…
– Много толку от таких знакомств… Тогда ему было двадцать лет, а теперь тридцать. Вспомни себя в двадцать – и сразу подойди к зеркалу. А ведь тебе не приходилось править империей в полторы Канады размером, от которой потом остался только Кони-айленд. Тут в любой тыкве могут завестись маленькие зеленые крокодильчики.
– Не скажи. Такие люди – если они выживают – куда прочнее нас, смертных.
– Вот это меня и беспокоит! Если они прочнее – то почему Глеб сдается? Предположим, он не сдается, а только делает вид…
– Да он и вида такого не делает. Это мы просто хотим верить, что он сдается. А на самом-то деле..
– Гарри, не нагнетай. И так тошно.
– Вот! Слово сказано! Именно: тошно. А – почему, собственно?
– С непривычки, знаешь ли. Мне мама не разрешала заниматься киднэппингом.
– Если бы только это. Помнишь мультик, как Плуто поймал медведя?
– Когда он тащил его из норы?
– Вот-вот. Салли, а ты помнишь этот мультик?
– Нет.
– Клянусь Вакхом, эта девушка сегодня совершенно не похожа на себя! Салли, голубка, тебе не кажется, что мы вытягиваем из норы не крота, а медведя?
– Это не медведь, – глухо сказала Салли. Билли вздрогнул от ее голоса. – Это дракон.
Повисло неприятное кособокое молчание.
– Глеб уже был здесь, – голос прозвучал еще глуше. – Потрогал нашу защиту. И убрался. Теперь он пойдет прямо. Он нас не боится, и это его слабое место. Он вообще никого не боится.
Билли чуть сильнее сжал пальцы своей невидимой руки, и Салли замолчала.
– Мне бы такое слабое место, – сказал кто-то.
Мама, подумал Билли, приходи скорей, я не удержу ее долго…
Не было в ее жизни дня более долгого и тягостного. За дверью туалетной комнаты – тонкой, из ящичных, наверное, дощечек сколоченной – капала вода. Надо было что-то бросить под капель, но не хватало сосредоточенности понять – что именно. Тряпку? Какую тряпку, где взять… все расплывалось за две-три секунды.
Глеб здесь, почему-то твердо знала она.
И точно так же твердо знала, что ей никто не поможет и действовать придется только самой…
Одно не противоречило другому. В одно и то же время мог быть день и могла быть ночь. Победа и гибель. Любовь и отвращение.
Будто бы маятник, метавшийся в ней, застыл одновременно в обоих крайних положениях…
– Надо идти, – кряхтя, Волкерт поднялся из глубокого кресла. – Пожелайте мне удачи, дружище.
– Удачи. Хм, удачи… – Сэм Дигби тоже встал и протянул Волкерту руку. – Знаете, Брай, чего мне сейчас хочется больше всего? Даже больше, чем выпить? Бросить все, выпустить мальчишку – и рвануть наперегонки с собственной тенью. Куда угодно, только подальше.
– Вчера это еще можно было сделать, – засмеялся Волкерт. – Теперь уже – прыгнули. В самолет нам не вернуться, поэтому лучше дернуть за кольцо…
Хью Кэмпбелл, хозяин дома, неловко топтался у двери.
– Мне тоже хотелось бы пожелать вам удачи, майор, – сказал он, подавая руку. – Надеюсь на скорое и блестящее завершение вашей миссии.
– Вашей дерьмовой миссии, – дополнил Волкерт. Руки он как бы не заметил, взял под козырек и вышел.
В три минуты одиннадцатого полицейский наблюдатель условными значками отметил в тетради: «Вышли двое, свернули по улице направо. Один, кажется, в военной форме.» Итого… он пролистал в уме свои записи – за последние два часа дом покинули семь человек. Он взялся за ключ переносного телеграфа и начал отбивать донесение.
Он еще не закончил работу, а глаза уже уловили новую перемену обстановки.
В двух окнах первого этажа замерцало, просвечивая сквозь шторы, открытое пламя…
Сову вывели из подвала и потащили по лестнице вверх. Ужас, бушующий в нём, не позволял ему даже упираться – и лишь перед дверью он со звериной тягой хоть на миг продлить жизнь забился, начал упираться… Без лишней жестокости его стукнули по затылку, и в себя он пришёл, лишь перевёрнутый через голову. Его привязывали за ноги к гимнастической стенке. Потом – растянули руки… Кровь прилила к голове, стало вдруг невозможно дышать. Он опять попробовал дёрнуться, промычать что-то через нос… Никого это не взволновало.
- Салли звать? – спросил один из мучителей.
- Зови. Я пока начну…
Второй неторопливо надел брезентовый фартук, взял в одну руку сапожный молоток, в другую – клещи, подошёл к Сове и сказал, глядя сверху вниз:
- Против тебя, парень, мы ничего не имеем, но нам очень нужна вся твоя боль.
У него был высокий голос, и Сова с холодным изумлением отметил, что это женщина. Это было какой-то последней каплей. Ужас исчез, и Сова стал спокойно ждать смерти. Боль его тоже не пугала…
Удар по голени…
Белая молния расколола мир на части.
- Но Глеб… государь… – эмиссар президента по-настоящему растерялся. – Я не могу допустить…
- Не надо, Женя, - тронул его за плечо Глеб. – Не надо титулов – и не надо всяких лишних слов. Пойми, я там буду куда в большей безопасности, чем вы здесь. Постарайся, чтобы моим ребятам кто-нибудь невзначай не помешал, а обо мне не беспокойся. Всё будет хорошо.
Он спрыгнул в лодку, сел за вёсла – и в три сильных гребка скрылся в темноте.
- Как вы его в-выносите? – Турунтаев даже начал заикаться.
Голицын засмеялся в ответ – и ничего не сказал.
- Республика намного лучше, - махнул рукой Турунтаев. – За мной, ребята, - бросил он гвардейцам и почти побежал вверх по лестнице – туда, где вот-вот должна была начаться стрельба. Или не начаться.
Вспоминая потом всё это, Глеб никак не мог решить для себя, как долго продолжалось это его плавание по затопленному городу – по улицам, дворам, между домами, мимо балконов и крыш… Звон колокольчика вёл его, а потом за кормой – он уже проплыл мимо стоящего по колено в воде трёхэтажного делового здания (широкие, чуть видимые из воды, окна первого этажа были, вероятно, витринами; на втором и третьем имелись крошечные балкончики для курения) – мигнул фонарь. Глеб развернулся, подплыл. Его осветили сверху, сказали: «Вплывайте внутрь». Он направил лодку в витрину, пригнулся, потом – оттолкнулся рукой от притолоки…
В здании было сумеречно: горела свеча. Вода стояла под галереей. Глеб причалил к перилам, легко перепрыгнул на ту сторону. Теперь он видел: свечу держит в руках высокий худой человек с длинным и как бы вдавленным внутрь лицом. Пожалуй, он был на голову выше Глеба.
- Я рад, что вы в точности исполнили нашу просьбу, Глеб Борисович, - сказал человек.
- Н-да? – неопределённо отозвался Глеб. – Правда – рады?
- Рад. Благоразумные люди встречаются так редко…
- Даже реже, чем вы думаете, - согласился Глеб. – И мы действительно будем беседовать один на один?
- Разумеется. Разве нам нужны посредники?
- Нет. Но я подумал, что вы захотите иметь охрану, или советников, или слуг…
- Охрана внешняя, советники мне не нужны, а кофе я сварю и сам, дело не хитрое. Не люблю посторонних при подобных разговорах…
- Стесняетесь?
- Может, и стесняюсь. В конце концов, захват заложников – не самое благородное дело в этом мире.
Он провёл Глеба в просторную пустую комнату. Лишь два брезентовых стула искажали пустоту да круглый одноногий столик в углу – действительно, со спиртовкой и кофейными принадлежностями.
- И что же вас подвигло на пачканье рук?
- Род особой необходимости, которая, пожалуй, превыше государственной.
- Может быть, вы заодно и представитесь?
- Ох, простите. Джеральд Волкерт, к вашим услугам. Пэр и рыцарь. Великий мастер братства Аримана.
- И к тому, чтобы похитить моего сына, вас принудила печаль о несовершенстве мира?
- Я вечно скорблю о несовершенстве оного… Видите ли, Глеб Борисович, помимо этого, я ещё и секретный агент «Титуса»…
- И вы так прямо об этом говорите?
- Что делать. Вы ведь уже начали догадываться об этом. Я прав?
- Не совсем. Не начал. Мы давно – дня три назад – вычислили, что это ваша работа. Ну вот, вы подтвердили. Теперь вы намерены мне что-то предложить?
- А вы с ходу намерены отказаться?
- Да.
- Даже от оружия?
- Хм. Сначала скажите, чего вы добиваетесь?
- Чтобы вы работали на нашу организацию, только и всего. Сознательно, эффективно…
- А если я не хочу?
- Я сомневаюсь, что вы станете отказываться, когда узнаете побольше о наших целях – и о том, что мы намерены предложить за сотрудничество…
- Как интересно! Вы готовы назначить цену?
- Извините, я сказал глупость.
- Дорогой сэр рыцарь! Не скажете ли вы мне, в чьи мудрые головы пришла сама вот эта мысль: завербовать меня, купить, принудить, взять на шантаж? На кондёгу, как говорят наши воры. Пари, что ваша голова была среди тех мудрецов? Или я ошибаюсь?
- Трудно сейчас сказать. Идея зрела.
- Вы вообще понимаете, с чем связались? Подчёркиваю: не с кем, а с чем? Потому что сам я – человек мягкий. Вы ариманит, высокого посвящения – так? В то же время – образованный, очевидно, человек, с широким кругозором. Неужели вы не понимаете, что вы, ариманиты, при всём вашем рвении, сумели прочесть всего две-три страницы в толстенной книге? Мне, волею судеб, удалось осилить пролог. И я остановился, потому что в противном случае эта книга пожрала бы меня, как пожрала уже многих и многих. Но я знаю, что непрочтённым осталось… да почти всё. И знаю, как опасно применять такое вот неполное, поверхностное знание. А вы хотите, не выучив твёрдо буквы, начать произносить заклинания.
- Напротив. Мы просто намерены изучить эту книгу.
- А уже потом начать произносить заклинания? Всё едино. Тем более что очень уж трудно избежать соблазна. Даже вот Крылов – из самых добрых побуждений… впрочем, это о другом. Короче, у меня есть предложение: вы отдаёте мне парня, и я стараюсь всё забыть. Идёт?
- О, нет. Стоило затевать всё ради такого обмена? Если вы не соглашаетесь, мальчик остаётся у нас – и проходит инициацию в братство.
- Ещё не прошёл?
- Нет. Но он уже достаточно подготовлен. Очень способный юноша, огромнейший потенциал.
- Не сомневаюсь. Такие в ваши руки ещё не попадали. И всё же: объясните мне, тупому, ради чего была затеяна вся эта эскапада?
- Но я уже сказал.
- Нет, глубже. Глубже! В чьих интересах – изучить ту книгу? В чьих?
- Господи! Да в интересах всего человечества! И того, и здешнего. Если разумно организовать…
- Враньё. Говорите правду.
- Но это правда! Мы действуем в интересах всех людей…
- Откуда вам они известны, эти интересы? И могут ли они вообще существовать – интересы всех людей?
- Самые простые – да, могут. И мы их знаем. Жизнь без голода и войн. Соблюдение неотъемлемых прав.
- И вы намерены этого достичь, получив доступ к пульту управления и научившись нажимать на нужные кнопки?
- Если пользоваться такой терминологией – то да.
- А почему не обычным путём?
- И обычным – тоже. Но вопрос времени – далеко не последний.
- Понятно. Резюмирую: вы почему-то решили, что вам известны интересы человечества, - и намерены реализовать их путём простого нажатия на кнопку. А предположим – вы заблуждаетесь? Что тогда?
- Не заблуждаемся. Вся история показывает, что человечество стремится именно к этому.
- Ново. История, насколько я её знаю, показывает, что человечество не стремится ни к чему, а всего лишь движется по некоему лабиринту, охренев от постоянных поворотов и тупиков. И если имеет цель – то выпасть наконец наружу и полежать на травке. И всё.
- Думаю, вы неправы. На примере Америки видно, что успех приходит именно к тем, кто преследует простые здоровые честные цели.
- Это с учётом влияния Транквилиума или же без оного? И какой именно успех? В чём? Впрочем, неважно. Я могу в порядке адвокатирования дьявола доказать вам, что своим процветанием Америка обязана исключительно деятельности ОГПУ в Мерриленде – и буду стопроцентно прав с собственной точки зрения. Равно как и вы – с собственной. При этом оттуда, - Глеб поднял глаза к потолку, - будет прекрасно видно, что мы стоим у начертанной на песке цифры и вы говорите, что это шесть, а я – что девять. Так, с этим мы разобрались, - сказал он вдруг жёстко и поднял руку ребром ладони вперёд. – Молчите! Кто такая Салли? А, понял. Так для чего же вы это всё устроили? Ну!
Волкерт сделал судорожное неестественное движение – пытаясь освободиться. Невидимые путы держали крепко.
- Не дёргайтесь, тогда не будет больно… Итак, вы как будто заманили меня в ловушку. Сейчас она должна сработать. Вы сняли почти всю охрану с дома, мои люди войдут туда, возьмут мальчика. Что дальше? А… вот оно как… Что же, это по крайней мере остроумно, хотя и глупо по существу… Ладно, рыцарь и пэр, похититель детей, спасибо за приятную беседу. Возможно, мы увидимся ещё – если ваши люди не решат меня просто прикончить, чтобы не шлялся зря. Вас я пока оставляю. Подойдите-ка сюда.
Волкерт, двигаясь скованно, приблизился. Глеб показал ему за окно. Небо было полосатым, кружащимся.
- Проход, который был на почте, я сжёг, - сказал Глеб. - Других, насколько мне известно, нет. Так что вам придётся подождать меня здесь. И ещё: на руках и ногах у вас свинцовые колодки. Не вздумайте купаться. Сниму, когда вернусь. Не скучайте.
Волкерт, с трудом ворочая языком, начал говорить что-то, но Глеб не слушал. Есть ли смысл слушать человека, у которого полчаса рылся в мозгах? Он взял свечу, вышел на галерею. Повёл рукой. Никого… Переместился в мир обычный. Сразу же пришёл плеск волн и запах мокрой штукатурки. Он выгреб из дома – и вернулся в пыльный мир. Вода стала тугой и тяжёлой. Грести было трудно, да и лодка шла вязко. Но ради невидимости – следовало потерпеть…
Дэнни дал ей небольшой никелированный пистолет, увесистый, но удобный в руке. Светлана примерилась несколько раз, пощёлкала вхолостую курком. Прикосновение к оружию успокаивало.
Она ненавидела время. Ненавидела жгуче, неистово. Больше, чем врагов.
- Идём, - сказал наконец Дэнни.
На ней всё было чёрное, и лицо она густо испачкала сажей. В висках ритмично ухал большой мягкий барабан.
Она никогда в жизни не бывала в этом громадном, запутанном и тёмном доме… Широкая спина Дэнни чуть светлела впереди, как открытая дверь. Коридор. Коридор. Широкая комната, вся заставленная столами и шкафами. Не задеть, не тронуть… бесшумный шаг. Ночной полёт к звезде. Поэзия сатиров… В комнате рядом стояла огромная печь-плита, заставленная штабелями сковород, кастрюль, котлов, и Светлана на миг поняла, где она находится, но тут же забыла вновь. Коридор, двери слева и справа – нет, вперёд, вперёд! Мягко под ногами… Несколько неразборчивых слов сказано впереди, глухой удар, звук неполного падения… Дэнни стоит, наклонившись, пистолет у Светланы в руке, но нет – это он осторожно опускает на пол кого-то ненужного здесь.
Снова миг пространственного просветления: она понимает, что стоит в холле, в дверях, ведущих на кухню… две колонны – впереди, справа – страшно близко – входная дверь, слева – парадная лестница… под лестницей каморка, в неё-то Дэнни и ныряет – и появляется с двумя большими жестяными банками в руках, отвинчивает на них крышки и опрокидывает на ковёр под лестницей. Острый запах каменного масла бьёт в нос. Светлана пятится, а Дэнни, присев, чиркает спичкой…
Они бегут назад, подталкиваемые жаром и светом набирающего силу пламени, потом – вверх по узкой крутой лестничке, потом вдруг Дэнни отшвыривает её назад и стреляет, и вспышки ему навстречу, и – ярко загорается свет. Кто-то косо валится впереди, кто-то пятится боком, боком – и исчезает за дверью. Красный ковёр. Бежевые обои.
Круглый стол с остатками еды и два упавших стула.
- Туда!
Пройти нельзя – стреляют в упор. Пули вбиваются в стену.
- Туда!
Другой коридор, пустой и тёмный. Едкий дым. Шевельнулась тень.
- Эй, это я, Кастелло!..
Выстрел. С воем – мимо щеки.
Дэнни толкает Светлану, она влетает в комнату. Пусто. Он дважды бьёт вдоль коридора и прыгает следом. Там опять грохочет – кажется, в два ствола.
- Вляпался, дурак. Ох, как же я вляпался…
Но что-то уже меняется. Топот ног и крики внизу, удары. Кто-то пробегает мимо, мелькнув мгновенным силуэтом. Дэнни срывает куртку, высовывает в коридор – выстрелов нет. Выскакивает, пистолет в двух руках, стремительно поворачивается направо, налево – пусто. Светлана появляется следом.
- Что?..
- Не знаю. Вперёд.
Бешеная – в клочья – стрельба там, где они недавно были: у круглого стола. Не войти…
Стихло.
Лицом вниз лежит полицейский. От дыма сизо. Обои заляпаны кровью, чьи-то ноги торчат из-под перевёрнутого стола.
И – детский крик сзади!
Дальше – всё сквозь пелену. Зал для гимнастики и танцев, катятся мячи. Билли в углу, прижался к стене, белый. Чёрная женщина в жёлтых одеждах движется неимоверно быстро, ведёт рукой – и, ведомый этой рукой, начинается визг, или скрежет, или непонятно что: ножом по стеклу, но стократ. Красный туман в глазах… и такое нежелание жить, что хочется разорвать себя когтями…
Бо-уу… бо-уу… что-то происходит вокруг, в красной пелене расплываются синие кляксы…
Её толкают, она – щепка в водовороте… Бо-уу… – гудит над самым ухом, а потом непрерывно: бо-бо-бо-бо-ууу…
Эй, да помогите же ей… и кого-то рвёт рядом: Господи, Господи, да что же это делается такое, да разве же так можно с живыми людьми…
Как просверк: на стене головой вниз распят человек, и с ним что-то неправильно, но понять это неправильное невозможно… Да застрелите вы его, Бога ради, так же нельзя! – рыдает кто-то…
Мама, ты только туда не смотри, не смотри. Да, милый, да… как ты сам? Я ничего, я ничего…
Кровавый туман без перехода сменяется чёрным, а потом вдруг оказывается, что это небо, в которое плотным снопом летят искры. Страшно светло – низовым светом. Тёмное лицо склоняется, ну, умница, Светочка, ну и хорошо… Этого не может быть, это продолжение бреда, но – счастливого бреда, и Светлана шепчет с улыбкой: дядька Игнат, ты опять пришёл меня спасать, да?
Да как же я могу вас бросить, барышня? – смеётся Завитулько, настоящий, рядом – и Светлана вскакивает рывком… нет, ей кажется, она лишь поднимает голову…
- Я здесь, мама, - говорит Билли.
- Все… здесь… – говорит она бессильно и падает.
- Спасибо за помощь, Женя, - сказал Глеб, пожимая Турунтаеву руку.
- Да… какая это помощь. Так…
- Самая лучшая. Которая – в меру.
- Глеб, а ты не забыл тот наш разговор… о самонаблюдении? Продолжаешь?
- Изредка. Зимой, как договаривались, пришлю отчёт. Только… зачем это нужно?
- Для истории, - засмеялся Турунтаев.
- Разве что. Ладно, мы – поплыли. Всем привет. И – гони к чёрту газетчиков, хорошо?
- Я их и так гоню, - засмеялся Турунтаев. – Только они в окно – в прямом смысле…
Они обнялись, и Глеб шагнул на трап. Обернулся, поднял руку. Трап убрали. Тихо пыхтя, «Единорог» разворачивался. Тощая фигурка на мостике адмиральского катера ещё раз махнула шляпой – а потом катер быстро набрал ход, разогнал бурун и вскоре почти исчез в лёгкой дымке.
Глеб прошёл на корму. Олив стояла там, одна.
- Вот и ещё что-то кончилось, - сказала она, когда Глеб приблизился.
- Как Дэнни? – спросил он.
- Всё так же. Ты… всё ещё не можешь?..
Он покачал головой:
- И не смогу, наверное. Дело не во мне…
- Ты хотя бы попробуй, ладно? Я… я очень тебя прошу.
- Тогда не будем тянуть. Пойдём сейчас. Билли не там?
- Нет. Во-он он.
Глеб посмотрел. Билли сидел в корзине дальномерщика и вовсю крутил штурвальчики, поворачиваясь вправо и влево. Завитулько стоял рядом на фальшрее и что-то объяснял, показывая рукой то вдаль, то на ракетные башни.
- Идём, - повторил Глеб. – Если что – поможешь мне…
– На выбор, – сказал Глеб. – Можете числить себя пленником, можете – гостем и союзником. К вам лично я зла не питаю… а женщины – отходчивы…
Волкерт ничего не сказал. Он просто стоял, опираясь на леер, и смотрел, как проплывает мимо зеленый склон острова Виктори. Простым глазом видны были серые маковые зернышки пасущихся овец.
В небе когтились высокие легкие облака. Скоро ветер станет бодрее…
– В конце концов, вы даже не проиграли. И лучший в мире пловец утонет, оказавшись внезапно в центре моря. Трое, четверо суток можно продержаться на воде… Но кто упрекнет его, что он – не доплыл до берега?
– Я знаю, зачем вы меня взяли, – сказал Волкерт. – Чтобы я… разрядил мальчика. Но без Салли я не смогу…
– Ничего. Как-нибудь справимся. Олив поможет. В конце концов, я ведь могу просто не подходить к нему близко. А на расстоянии – держу защиту.
– На вашем месте я бы отправил его отдельным судном, – сказал Волкерт.
– Ну уж нет, – засмеялся Глеб. – Скажите, Волкерт, – спросил он через некоторое время, – а в бытность ариманитом вы относились к своей пастве как к людям – или как к говорящим куклам?
– По-разному, – сказал Волкерт, подумав. – Ведь кого мы подбирали? Шваль, отбросы. Сильные люди к нам не шли. А когда случаем попадали… Вашу Олив я глубоко зауважал, знаете ли.
– Понятно, – сказал Глеб.
Сайруса разбудило прикосновение. Он приподнялся, повернулся. Кто-то стоял над ним, жестом веля молчать. Человек был весь в черном, лишь лицо чуть выделялось. В руке человек держал фонарь с темно-синим стеклом, сквозь которое еле проглядывал овальный язычок керосинового огня.
Сайрус сел. Человек подал ему черную одежду, показал: надень. Это были легкие трикотажные штаны, свитер и шапочка-маска. На ноги вместо огромных тюремных сапог Сайрус натянул шерстяные носки с пришитой войлочной подошвой.
Только в коридоре он проснулся окончательно.
Итак, это побег. Сердце забилось. Кто подстроил? А, неважно…
Место караульного пусто, ключи на столе…
Тот, кто пришел за ним, хорошо знал дорогу. Они куда-то шли непонятными боковыми проходами, спускались по узким отвесным трапам. Потом беззвучно отворилась ржавая крышка квадратного лючка, и в лицо пахнуло морем. Волны прокатывались рядом. Сразу стало невозможно дышать. Проводник помог Сайрусу пролезть в лючок, скользнул следом сам. Он был маленький и ловкий.
Они оказались на галерее, опоясывающей корму. Здесь спутник опустил темное стекло фонаря и выкрутил фитиль. Стало необыкновенно светло. Потом он вновь поднял стекло и показал – вон туда. Под галереей поднималась и опускалась похожая на домашний шлепанец лодка. К ней свешивался конец.
– Вы первый, – прошептал спутник.
Сайрус скользнул вниз и понял, что обжег ладони. Какие пустяки…
Спутник оказался рядом через полминуты. Они начали тихо грести короткими веслами без уключин. Потом, когда потянуло из-за кормы ветром, спутник поднял с днища и раскрыл сложенную пополам мачту, распустил парус…
– Кто вы? – спросил Сайрус немного погодя.
– Личный агент царя Глеба, – был ответ. – Однажды мы с вами встречались, но это было очень давно…
– Напомните.
– Вы меня нанимали, чтобы я нашел вашу супругу…
– Боже правый! Сколько же лет…
– Несчетное количество. Как она поживает?
– Не знаю, я же был в тюрьме… А вы не?..
– К сожалению, нет. Меня просто послали за вами, и все.
– А куда мы направляемся?
– В Павловск. Теперь это столица того, что осталось от царства.
– Извините, если покажусь любопытным… но как вы попали на службу царю?
Купер – вот и вспомнилось имя! – засмеялся шепотом.
– Когда выйду на пенсию, напишу об этом роман…
В рассветных сумерках их подобрал паровой корвет.
– Государь, – капитан Вирениус говорил тихо, будто опасаясь, как бы кто не подслушал. – Такой штиль крайне редок в этих широтах и обычно служит предвестником шторма. Быть может, даже урагана.
– Я знаю, Павел Сергеевич, – кивнул Глеб. – Но что же делать? Будем уповать на Всевышнего…
– Простите, государь, но я должен сказать… И я сам, и мои офицеры считают, что во всем вина этого длинного ведьмака…
– Волкерта?
– Да не Волкерт он! Имя ему Вадган, по ночам бродит, глаза горят… Велите утопить, государь, ведь пропадем, все пропадем, и дитя пропадет…
– Господи, Павел Сергеевич, вы же умный человек! Какой Вадган, что вы. Детские страшилки повторяете…
Глеб вдруг понял, что голос его звучит неуверенно. И Олив только рада будет, подумалось вдруг. Что он тогда делал такое – она до сих пор дрожит, вспоминая?..
– Не страшилки это, государь! Жив Вадган, живы и слуги его. Любую личину принять могут… Христом-богом молю, велите утопить, а? Что он вам доброе сделал? А так – толк будет, будет… Ведь не устоим против большого шторма. Вспомните «Воланда».
«Воланд», первый боевой катамаран, построенный еще на Хармони, разломало волнами на мелкие части в виду порта, на глазах у сотен встречающих. За скорость приходилось платить надежностью. И, хотя «Единорог» уже бывал в штормах и показал себя неплохо, риск оставался немалый – куда больший, чем при штормовании на обычном однокорпусном судне.
И Волкерта – ну, совершенно не жалко…
– Я проверю, – сказал Глеб, – если он устроил это штиль – то быть ему в надире. Обещаю.
– Еще раз простите, государь, за дерзость…
– Павел Сергеевич, я ж вам не король Майкл… Здесь, на корабле, первый – вы. Будем при дворе…
Он и правда не любил формального этикета, а тем более – расшаркиваний и извиваний. Совсем не тем завоевывается подлинный авторитет. А – знать каждого офицера по имени и помнить, где он и в чем отличен. Знать многих солдат, служащих не по первому году. Особенно солдат ударных частей. У командиров полков и капитанов кораблей помнить дни рождений и именин их самих, их жен, детей, родителей. Шагать под ранцем не обязательно и скакать под пулями тоже – но в походе есть из одного котла и мокнуть под одним дождем. И знать для себя, что это не показное… Адъютанты расскажут, что ты спишь по два часа в сутки, иногда сидя, уронив голову на карту, и сам ползаешь по оврагам, проводя рекогносцировку. Никто рядом не выдерживает долго такого темпа… почти никто. И расскажут еще, что ты читаешь страницу за секунду и запоминаешь все дословно, а на карту тебе нужно взглянуть только раз и больше к ней не возвращаться…
И побить тебя могут, только собрав десятикратные силы…
Да, после того, как расплавился, сгорел, испарился Черный Великан – не сразу, но примерно через год Глеб ощутил какой-то прилив душевных сил и что-то еще, чего тогда не понял, не сумел назвать. Понемногу уменьшалась нужда в сне; просветлела память; усталость, вечный спутник, куда-то пропала… Он будто сбросил немалый привычный груз – с мыслей, с памяти, с души. То, что раньше каким-то способом тянул, высасывал из него Черный Великан, теперь оставалось и приумножалось.
И – требовало использования…
Теперь, похоже, круг замыкался.
На баке, на «плац-параде», Завитулько стоял, положив руку на плечо Билли. По спинам было видно: дядька рассказывает, мальчик слушает, раскрыв рот.
Матросы, как и велено было, возле них не толпились. Ловили рыбу, играли в расшибалочку.
А ведь и правда будет шторм…
– Подойди к нему, – сказала Олив. – Он мучается, неужели же ты не видишь? Я побуду здесь – за тебя…
– Не могу, – Светлана закусила губу.
Она отжала салфетку, завернула в нее три кубика льда, положила на лоб Дэнни. Дэнни был без сознания, исходя жаром. Рана его, совершенно пустяковая, не могла привести к такому. Он сам, на своих ногах, пришел на корабль… Может быть, яд? Или что-то, подобное яду?
…там, в доме – Дэнни первый схватился с черной ведьмой, первый упал – не от удара, а от жуткого ее воя, когда она, раскинув руки и выставив ладони, начала вдруг свое кружение, и первый встал и бросился снова, не стреляя, потому что позади нее, вжавшись в угол, сидел Билли – и голова ведьмы вдруг взорвалась, как кровавый пузырь, но и обезглавленная, она продолжала кружиться, пули вырывали клочья из ее тела… тогда Дэнни и зацепили – свои же, сзади, в мышцу между плечом и шеей…
– Иди, – сказала Олив. – Сам он не подойдет к тебе.
– Ну и пусть.
– Нет, не пусть. Неужели ты можешь быть такой неблагодарной?
– А как я должна выразить свою благодарность? Предложить себя? Один раз уже…
– Просто – подойди. Сама. Поговори с ним.
– Я ведь знаю, чем это кончится…
– Хоть бы и так.
– У меня муж, Олив. Я не хочу обманывать его снова.
– Какая же ты дура! Ты так до сих пор ничего и не поняла…
– Чего я могла не понять?
Олив начала какое-то слово и вдруг замолчала так резко, будто рот ее зажала железная ладонь. Лицо ее, и без того темное, стало почти черным – особенно губы и круги вокруг глаз.
– Олив!..
– Тихо. Прошу тебя… сделай, как я говорю…
– Да. Да, я… пойду.
Тетя Олив была особо внимательна с ним. Настолько, что делалось неловко: в конце концов, он уже большой. А тут – даже в корабельную уборную со смешным названием «гальюн» она его провожала и ждала, приложив руки к двери. А когда она сама отходила ненадолго, рядом оказывался дядя Игнат. Вот с ним было по-настоящему интересно…
На самом носу поплавка сидел, свесив босые ноги, матрос с толстой удочкой в руках. Поплавок, похожий на полосатый мячик, лениво переваливался с боку на бок. Потом он вдруг напрягся, пустил кружок по воде – и провалился вниз, будто его и не было.
Удилище выгнулось, матрос откинулся назад. Слышно стало, с каким свистом леска режет воду.
– Держи крепче, матрос! – крикнул дядя Игнат. – Там хороший хвост! Сейчас прыгнет!
Вода вспенилась, мелькнула черная спина. Потом – из воды вылетела, изгибаясь, раскинув длинные плавники-крылья, необыкновенно красивая и сильная рыба, перевернулась и рухнула, взметнув косой фонтан. Матрос накручивал мотовило, подтягивая ее к себе. Поднесли треугольный сачок на длиннющем шесте. Рыба долго не шла в него…
– Она очень красивая, – сказал Билли. Рыба лежала на палубе, вздрагивая. – Я не хочу видеть, как ее зарубят.
– Пожалуй, я тоже, – сказал дядя Игнат. – Давай-ка прогуляемся на корму…
Они были первыми, кто увидел маленькое черное пятнышко на востоке. Казалось, за горизонтом идут в плотном строю три-четыре парохода…
– Я так и не сказала тебе «спасибо»…
– Сказала. Я помню, что сказала.
Он стоял неподвижно, смотрел мимо, говорил не оборачиваясь. Если бы не страшная тишина, окутавшая корабль, его бы просто не было слышно.
– Все равно: спасибо тебе. Я знала, что ты поможешь.
– Просто так совпало… Не будем об этом. Обошлось.
– А о чем будем?..
– Ни о чем. Извини, мне надо бы побыть одному.
Светлана вспыхнула, отшатнулась. Повернулась уйти…
– Постой! – другим, испуганным голосом сказал Глеб. – Прости, не уходи, я сказал глупость. Мне очень трудно сейчас…
– Только тебе?
Кажется, он даже скрипнул зубами.
– Хорошо, – сказала Светлана. – Я не уйду.
Она вернулась, встала рядом, положила руку на плечо. Плечо было каменным.
– Дэнни совсем плохо, – сказала она. – Он умрет?
Глеб кивнул.
– Я ничего не смогу сделать, – сказал он. – Эти ариманитские штучки… может быть, ты слышала о них.
– Я много чего слышала. Не знаю, чему верить.
– Наверное, всему. Добавь разве, что они страшно расплачиваются за свои умения. Блистательное исключение – их высшие. Те умеют перекладывать расплату на головы паствы.
– Какие же мерзавцы…
Глеб пожал плечами, чуть повернулся к ней.
– Думаешь, я лучше? – спросил и посмотрел в глаза.
Она вдруг задохнулась.
– Ты не представляешь, сколько грязи, крови… сколько предательств… ради чего? Ведь в конечном итоге – пустота… – он замолчал. Лицо его померкло. – Я так долго и много размышлял категориями: народ… страна… уцелеть… победить… – они затерлись, понимаешь? Что мне народ? Большая толпа… А – страна, власть, благо? Такая битая условность, такой иероглиф… Но ведь меня никто не спрашивает, что я думаю обо всем этом, да и сам себя я не спрашиваю…
– Глеб…
– Я так люблю тебя, что мне ничего не надо больше, а получается – наоборот… чем ближе я к тебе, тем все безнадежнее и безнадежнее…
– Но это неправда. Я…
– Да.
– Что? Что?
– Ты моя. Ты самая моя, настолько моя, что так не бывает, но так есть. Поверь: мне наплевать на корону, на долг, на судьбу. На честь. Лишь бы быть с тобой, просыпаться возле тебя… И – смешно – это так просто сделать. И – так невозможно, что…
– Но – отчего?! – она почти кричала.
Он спрятал лицо в ладонях и покачал головой. Он качал и качал, и это было почему-то самое страшное.
– Они… что-то сделали… с Билли? – она выговорила это, чувствуя, как слова обжигают губы.
– И это тоже, – сказал он глухо. – Но это… преодолимо. Я… найду ключик, я знаю… Хуже – другое. Понимаешь… – он вдруг усмехнулся какой-то жалкой и отчаянной усмешкой, – меня ведь нельзя любить. Помнишь, какая была Олив? А я… отлепился от нее… успел – почти вовремя. Потому что, когда тебя любят, хочешь поделиться тем, что у тебя есть… а этого нельзя. И – иначе нельзя. Вот и все. Тебя хватит на полгода, не больше, – закончил он неожиданно жестко и отстранился.
– Поделиться? – тупо спросила Светлана. – Поделиться – чем?
Глеб не ответил. Он смотрел в другую сторону. Там, за кормой, небо будто намокло.
– Шквал идет, государь, – сказал кто-то сзади.
– Шквал, – согласился Глеб как-то виновато.
Светлана обернулась. Капитан смотрел на них укоризненно.
Туча была уже смоляной – и на полнеба. «Единорог» держал пока все паруса, идя под крутой бакштаг. На лаге было тридцать семь узлов. Левые корпуса почти ушли в воду, правые резали воздух. Палуба гудела и вибрировала так, будто под нею изнемогала мощная машина. Больше часа удавалось держаться на краю урагана, обгоняя валы, проходя их плавно и медленно, под острым углом. Тысяча сто тонн железа и стали казались почти игрушкой.
Но скорость перемещения урагана вряд ли была меньше шестидесяти узлов. Он нагонял, и нагонял уверенно.
Ветер пока был тоже терпимый – узлов пятьдесят. Паруса на пределе, но – держат его.
Длинные валы перечеркнуло наискось, изъязвило пенными рваными волнами.
Температура упала градусов на десять.
На островах Жемчужного такие ветра нежно зовут «раскатиками». Они приходят зимой и бушуют по три-четыре дня кряду. Выворачивая деревья и подмывая берега. Часто после раскатика выбрасывает на берег обломки мачт, круги, вамбуровые койки и жилеты…
Вверху туча обогнала «Единорог»: будто пальцы черных рук нависли над кораблем. Переплетающиеся пальцы…
С посвистом, как по железу, ударили по парусам первые струи ливня. И тут же – первый раз! – взметнувшийся гребень прокатился по палубам. Глеб отвернул лицо – но ударило по ногам. Сразу стало скользко. Он посмотрел на барометр: стрелка уперлась в латунный гвоздик.
– Государь, идите в каюту! – прокричал на ухо капитан. Глеб помотал головой.
С пушечным грохотом лопнул летящий кливер. Боцман задудел, матросы кинулись…
Высокий вал с колышущейся пенной вершиной шел в правую скулу, сминая другие волны. Они исчезали – или взлетали на него и взрывались белыми бомбами. Накроет, подумал Глеб.
С жутким скрежетом – так скрежетала бы великанская заржавелая кровать под тяжестью мамонта – «Единорог» вскарабкался на вал, застыл надолго, перевалился на правый бок и заскользил, все набирая скорость падения…
Вода была густо-зеленой.
– Не вывезет, – сказал капитан. – Порвет нас, порвет – как корову на льду…
– Стыдитесь, – сказал Глеб – и вдруг сам не услышал своего голоса.
Будто ворох шелестящих листьев обрушился на них. Маленькие птицы – миллионы маленьких птиц! – носились, несомые бурей, разбивались о снасти, ударяли в руки, лица… Крик их заполнил все. В секунды корабль превратился в кладбище. Перья и кровь не мог смыть хлынувший ливень. Упал, взмахнув руками, матрос – и был тут же снесен за борт. Страховочный конец лопнул, как шнурок звонка, дернутый в раздражении.
Впереди – сомкнулась тьма.
Не слышно стало ничего, кроме воя ветра. Капитан отдавал команды жестами рук.
Лишь штормовое вооружение осталось через минуту. Синие, в ладонь толщиной, брезентовые треугольники фок– и грот-стакселей. Их тяги хватало, чтобы не терять управляемости.
Валы теперь шли сзади и справа. Гребни достигали мостика. Мачты мотало резко, почти било. Как там марсовый…
Сзади нарастал трепещущий свет.
Глеб поднес к глазам часы. Без четверти четыре. Слово «Альдо» еще угадывалось на крышке.
Пенный вал перевалился через подволок мостика. На полминуты от «Единорога» остались лишь торчащие из взмыленной воды стальные мачты. Глеб бросил взгляд направо. Высокая труба машины извергала черный, приправленный искрами дымок, исчезающий тут же. Значит, помпы качают…
Выдержим, вдруг понял он. Выдержим и это, черт бы побрал…
Холод прошивал насквозь.
Долго ничего не менялось. Лишь свет сзади становился ближе и ярче. Лишь свист и взревывания ветра можно был слышать.
Рваная – еще темней, чем прежде – туча бросилась наперерез им.
– Каюту!… – прокричал капитан на ухо. – Слишком!..
Глеб помотал головой.
Это был снег. Среди лета. Серые мокрые хлопья, бьющие наотмашь со шлепком, и – острые кристаллы, секущие лица. Глеб уже не чувствовал рук, только видел их, вцепившиеся в поручень намертво и бело.
Ледяная короста проступила на вантах.
Серой, как после великой стирки, стала вода в межпенных полыньях.
Во мгле и мельтешне пропал «плац-парад» – палубная надстройка на баке.
Потом… потом навалилось что-то еще. Неощутимые глыбы…
Снег пропал, и даже волны как-то сгладились, будто потяжелели. Касаясь мачт, в обгон неслись клочья мерцающего тумана. Судорожный свет настигал их. В какой-то миг сплошная завеса туч развалилась, и «Единорог» кормой вперед влетел под своды адских чертогов.
Фиолетовые, зеленые и свекольно-черные облачные стены вздымались высоко, образуя то ли купол, то ли опрокинутую воронку, наполненную светящимся газом. Мачты охватило холодным пламенем, текущим кверху. Грохот под куполом стоял такой, что его можно было принять за абсолютную тишину. Сотни молний одновременно вспыхивали на облачных стенах, рисуя иероглифы имен всемогущего Бога. Прямо по курсу опрокинутое дерево белого пламени пульсировало, вонзившись ветвями в воду, и никак не могло отдать морю всю свою страсть и силу. Глеб понял, что кричит сам – пытаясь что-то себе доказать. Корабль тоже вопил, и вопль этот принимали не взорванные уши, а руки и ноги.
Глеб оглянулся на рулевых. Волосы у них взметнулись дыбом и искрили. Капитан поднятой рукой указывал перемену курса, и рука была в огне.
От канонады исчезал, сворачивался ежом, прятался разум.
И – снова встала завеса дождя. Ливень был таким, что не стало видно и мачт. Море падало в море, и человеку здесь нечего было делать.
Но – просвечивая сквозь водяную стену, сполохи вычерчивали силуэты горбов и впадин другой воды, тяжелой и черной. Огненные шары и зигзаги остывали вдали. И гром, раскалывающий череп, пройдя сквозь дождь – обращался в ворчание…
Свист ветра стал слышен вновь, но теперь понятно было – не он здесь самый страшный. Валы катились навстречу, в левую скулу принимал их корабль. Стонали мачты. Потом – лязг и грохот пришел к ногам. Не выдержала и задралась краем – так отгибают кусок жести – палубная надстройка на баке.
Тупая усталость лежала на всем и на всех.
– Перемена курса, государь, – сказал капитан. – Иначе – не поручусь…
Глеб кивнул.
Повернувшись лагом к волне, «Единорог» побежал на северо-восток.
– Бедный, – Олив, нежно касаясь, смазывала обмороженные кисти Глеба какой-то пахучей желтой мазью. – Кому и что ты хотел доказать?
– Не знаю, – Глеб засмеялся. – Наверное, гадам, которые наслали ураган. И, знаешь… я просто не мог уйти. Не мог оторваться. Никогда бы себе не простил, что – ушел и не видел…
– Это здорово, что ты выстоял. Мне… было видение.
– Опять началось?
– Куда же деться? Но – не слишком пока глубокое, не волнуйся. Вот что: если бы ты не устоял… спрятался бы, ушел – корабль бы разбило. И ты бы бросился спасать…
– Билли?
– Его.
– Значит, нас посетили одинаковые страхи. Может быть, мы устанавливаем внутреннюю связь?
– Она у нас давно. Другое дело… мы все еще не доверяем себе по-настоящему. Хотя – пора бы.
– А это просто невозможно.
– Не согласна, нет. Впрочем… Глеб, ты мне сможешь ответить?
– На что?
– На вопрос. Пока – на вопрос. Если ты дотронешься до Билли – что будет?
– О-о… – он замолчал. Олив отложила мазь и взялась за бинты. Прошло несколько минут. – Наверное, тебе лучше не знать этого. Мне будет легче, если я постараюсь осилить это в одиночку. Это не недоверие, пойми…
– Я… потрогала его. И – не поняла. Точнее – не смогла вспомнить, на что это похоже.
– И для чего нужно… Не надо, дорогая. Предоставь это времени. Надо лишь сделать так, чтобы в ближайшие два-три месяца мы не столкнулись бы где ненароком.
– Конечно, я могу спросить этого Волкерта – но если ты говоришь, что лучше не знать…
– Мне будет легче. А сейчас такое время, что надо экономить силы.
– Опять задумал что-то?
– Как сказать… В основном, все плывет само. Лет сто мы будем кочевать и строить, снова кочевать и снова строить. Потом – прирастем к Старому миру немного другим боком… Даст Бог, наши стройки и кочевья приведут в порядок их мозги. А там – можно наведаться и в гости…
– Странно: я почему-то никогда по-настоящему не верила мужчинам. А тебе вот – почему-то верю.
– Это пройдет.
– Да. И это пройдет…
Она села рядом с ним и положила голову на его плечо. Глеб забинтованной рукой полуобнял ее. Было тихо и спокойно.
– Нехорошо говорить… но мне страшно за Светти. И – жалко вас обоих…
– Мне тоже жалко. Могло быть по-настоящему хорошо. Но боишься ты зря. Она… она выдержит.
– Да разве же в этом только дело…
Олив вдруг заплакала. Беззвучные рыдания заставляли вздрагивать ее худые плечи, и Глеб потеряно и тупо гладил ее по голове и повторял без конца:
– Все устроится. Не плачь, все устроится. Не плачь…
Светлана вскочила среди ночи. Билли? Нет, он тихо сопел внизу. Синяя ночная лампочка горела. Тихо журчала вода. Завтра они будут у какого-то острова, там стоянка и ремонт. Ноги соскучились по земле.
Вру себе, подумала она. Там просто можно будет – отдалиться. Не видеть. Не знать.
Она спустила ноги с койки, поймала ступеньку, соскользнула вниз. Поверх ночной рубашки накинула мягкий сатиновый жилет с вамбуровой прокладкой. Как тесно здесь…
Она вдруг поняла, что готова пойти туда, к Глебу. Пусть Олив у него…
Безумие.
Я ее убью.
Безумие!
Не буду убивать. Лягу рядом…
Лицо пылало. Руки были холодные, как осеннее стекло.
Она выдвинула из-под койки Билли сундучок. Там был набор на случай качки: бренди, солено-перченые «орешки» – пропитанные маслом маленькие сухарики, и твердый сыр. И она стала жевать эти вязкие, нехрустящие сухари, совать в рот кусочки сыра и глотать бренди прямо из горлышка – маленькими глотками. Во рту все занемело. Потом немота начала разливаться.
Наверх забирался уже кто-то другой.
И потом – каждую ночь она просыпалась и что-нибудь ела. Кок, малейший Семен Семенович, подбрасывал ей сухую колбасу, копченое мясо, лепешки.
Так проходило время.
"…Он опять вял и быстро устает, как в худшие для него годы – тогда, в Новопитере. Самое страшное, что он при этом стыдится своего бессилия и пытается вести себя, как прежде. Но все видят, какой мукой это ему дается. Особенно ужасны вечера: ему сразу делается как будто сто лет, он сутулится, волочит ноги, не разговаривает. Это опять схватило его и высасывает, высасывает… Каждое утро я боюсь, что он не проснется, но страхи мои пока, слава Всевышнему, остаются страхами.
Мне, как это ни парадоксально, не делается ничего. Должно быть, чувство его ко мне увяло (оно никогда и не был особенно сильным), а рядом с ним – только любовь опасна… Да и я отношусь к нему, скорее, как старшая сестра, чем как mistress. По крайней мере, спим мы даже на разных этажах. К нему приводят разных барышень – мне это безразлично (мне всегда была безразлична неверность, а теперь как-то особенно). Возможно, он им даже платит. Или дарит подарки. Или это делают его сводники, не знаю.
Во дворце – скучно.
Ждем не дождемся осеннего карнавала-листопада. Дамы готовятся, заказывают маски, наряды. Я тоже заказала: буду птицей.
Масса сплетен. Засасывает, как в теплое и чуть-чуть вонючее болото. Хочется бежать, но бежать некуда, да и нельзя пока. Терплю и все еще на что-то надеюсь.
Как чувствует себя Билли? Это не только я спрашиваю, ты догадываешься, наверное. Боюсь, это единственное сильное беспокойство, которое Глеб сейчас испытывает. Мне кажется, он оттягивает на себя то, что должно было обрушиться на мальчика. Прямо он этого, конечно, не говорит, и не скажет никогда, и себе самому в этом не признается. Но чутье у меня еще сохранилось.
Целую тебя и обнимаю, и Билли тоже целую тысячу раз, а Сайруса, когда он вернется, целуй сама – второго такого не найти. Прощай. Твоя О."
"Многоуважаемый Алексей Мартынович!
Большое спасибо за присланные материалы. В свою очередь высылаю документы, касающиеся расследования интересующего Вас дела из тамошних полицейских архивов. По долгу службы я их скопировал, а дальнейшие события свели их ценность к нулю. Как я вижу теперь, мы просто не понимали их истинного значения.
Спешу поделиться возникшими у меня сомнениями. Не будет ли «Книга Марина» попросту опасна в сторонних руках? Ведь так до конца и не известно, что именно произошло с экспедицией Иконникова. Не было ли это попыткой неумелого вмешательства? Впрочем, это чистые спекуляции.
Известно ли Вам, кто такой «А.», упоминаемый Борисом Ив. в дневнике?
Мне привезли на разборку огромное количество бумаг, захваченных в каком-то республиканском поезде. Занят сейчас преимущественно этим, на собственные изыскания времени не остается. Говорят, республиканской разведкой сейчас руководит наш общий знакомец Якоби. Как играет с человеком судьба! Впрочем, только ли с ним?
Кланяйтесь супруге. Простите, что пишу редко – все время то в седле, то на колесах.
Искренне ваш – К. Байбулатов."
"Дорогой Кирилл Асгатович!
Приехал и сразу – три ваших письма! Сажусь отвечать сразу, ибо тянуть больше нельзя, вы там находите время писать, а я – в тепле, сытости, – нет. Свинство, и не спорьте со мной.
А был я, не поверите, на даче! Думал уехать на недельку, подышать воздухом, но заскучал, начал писать – и увлекся, представьте! И полтора месяца – как корова языком слизнула.
(До сих пор с ужасом вспоминаю: исход коров. Говорят, то, что видел я – ничто в сравнении с тем, что творилось на Острове; не знаю. Мне хватило на всю жизнь. Я ехал из Павловска, поезд стал: тысячи животных перетекали насыпь. Они безумно кричали. Казаки неслышно стреляли в воздух. Я так и не знаю, чем все кончилось: закрыл окно, задернул штору, укрылся с головой – и так и лежал, пока поезд не тронулся.)
Работу перепечатаю и обязательно вышлю Вам экземпляр: хочу, чтобы Вы прочли раньше, чем выйдет книга.
Меня вдруг изумил факт бездействия (Вы понимаете, что я имею в виду) как Глеба Борисовича, так и – даже в большей степени – Бориса Ив. И вот, отталкиваясь только от этого – плюс, разумеется, от собственных знаний проблемы – я пустился в размышления. Очень интересная получается картина! Не радостная, но и не безнадежная, пожалуй. И в ходе этого процесса я неожиданно для себя проникся к нашим героям огромным уважением – и сочувствием. Владеть тайной – и не иметь возможности раскрыть ее никому! – и не потому, что последует наказание либо что-то подобное, а потому, что тайна, будучи изложенной и раскрытой, вдруг обязательно распахнет еще одну потайную дверцу, а там!.. И еще – огромный соблазн поверить в себя. Поверить в то, что вот, наконец, дошел до конца познания и хотя бы в этом сравнялся с богами. И тут спасти может либо полнейшая природная тупость, либо – такая концентрация воли, что и представить невозможно. И опять же – без малейшей надежды разделить с кем-нибудь ответственность и ношу.
И еще: любовь ко всем нам. Любовь, которая, будучи слабой и поверхностной, погубит, а сильная, суровая, испепеляющая – пробудит ответную ненависть. Вспомните, когда Глеб Бор. десять лет назад терпел поражения, терял тысячи людей и сдавал города и провинции – его готовы были носить на руках. Сейчас, когда он, не проливая почти крови, идет и идет вперед – люди плюются, произнося его имя. Увы…
А ведь именно любовь побудила его поднять меч на брата – на побратима – и затеять эту дикую будто бы и гнусную внутреннюю свару. Равно как и то, что происходит – пусть гораздо тише и спокойнее – в Мерриленде, наша трагедия – лишь видимость оной. Мы слишком хорошо жили, чтобы желать лучшего, а это – проквашивает жизнь. О нашей культурной нищете мы с вами уже говорили, и подробно, повторяться не хочу. Нам нужны сильные страсти, нужны подлинные сюжеты в жизни – и вот они появляются понемногу. Если за это требуется заплатить безопасностью и удобствами – что ж, надо платить. Иначе мы либо вновь окажемся в наигустейшей культурной зависимости от Старого мира, либо – если связь не восстановится, как тут кое-кто вещает – нас ждет медленная, но обязательная деградация. Впрочем, это мы тоже обсуждали…
Прав ли Глеб Бор.? Не знаю, не берусь судить. Достоевский писал о невозможности Царствия Божия, основанного на слезинке ребенка – но как быть тогда с избиением младенцев? Получается, христианство – неправедно?
Так соскучился по общению с Вами, что не могу остановиться, а надобно: еще два моих постоянных адресата ждут ответов и обижаются, наверное, а на дворе четвертый час утра.
Берегите себя. Вы нужны и мне, и науке.
Ваш А. Крылов.
23.IV.99. Павловск.
P.S. Встретил сегодня князя Голицына. По-прежнему с черным цветком в петлице: не может забыть Ксению. Ездил в прошлом году в Ньюхоуп, искал ее могилу – не нашел. Рассказал много интересного. Осенью ему пятьдесят, обещал прислать приглашение. Вам кланялся."
ЖЕМЧУЖНОЕ МОРЕ
Вам же, о земные существа, дозволено угадывать как бы во сне чутким воображением ваше начало и истинную цель бытия…
Был тот томный предвечерний час длинного еще дня, когда солнце повисает на полпути к земле, когда затихает ветер, сглаживаются волны и успокаиваются души. Сентябрь…
В вышине кругами ходили два морских орла-рыболова. Полет их казался медленным, словно воздух был плотен, как вода.
Билли бросил весла и откинулся на спину. С отвычки горели ладони. Мачта качалась над ним медленно, будто принадлежала не пустой скорлупке, а солидному уважаемому судну. Потом она заплясала и накренилась. Билли, не вставая, запрокинул голову и, прищурясь против солнца, посмотрел на Алину. Она вся была цвета старой медной монеты. Два белых шарфа, связанных особым образом, перечеркивали тело дважды пополам.
Придерживаясь за мачту, она осторожно нагнулась над бортом.
– Какая же тут глубина? – спросила она.
Билли перегнулся через другой борт. Черепица крыш краснела совсем близко…
– Поплаваем? – Алина поставила ногу на борт.
– Давай.
Билли натянул полумаску, зацепил ступнею ласты – и перевалился в воду, не вставая. Погружаясь, закрепил ласты ремешками, изогнулся – и пошел в глубину вертикально.
Было странно и жутко парить над улицей, между рядами темных окон…
Рыхлый ил уже заполнил тротуары. Водоросли вились, как когда-то плющ. Билли развернулся и пошел вверх, к сверкающей поверхности.
Красное днище лодки казалось черным. Алина плыла, протянув руки вперед и медленно работая ногами. Она была безумно красивой.
Он донырнул до самого дна с третьей попытки. Дотянувшись, схватил что-то и понесся вверх.
В глазах темнело, когда он вынырнул, высунувшись из воды до пояса, и ухватился за борт. Выпустил из руки свою добычу. Со звоном она скатилась на дно лодки.
Алина вынырнула у другого борта. Встряхнула головой. Коротким взмахом руки откинула с глаз волосы.
– Жутко, – сказала она и рассмеялась. – А летать – похоже на это?
– Нет, – Билли перелез через борт, подал Алине руку. – Мотор рычит, масло брызжет, все трясется… Говорят, на дирижаблях – похоже. Но на дирижаблях мы еще не летали.
– А по-моему, все равно, – упрямо сказала Алина. – Когда плывешь между домами, кажется, что летишь… Это откуда? – она подняла находку.
– Со дна, – с гордостью сказал Билли.
– Свистишь…
Билли презрительно пожал плечами.
– Но это же глубина…
– Давай лучше посмотрим, что оно такое.
– Я сама.
Алина потерла пальцами бурый комок. Корка начала расползаться. Тускло сверкнула медь.
Через минуту на ее ладони лежала размером с гусиное яйцо чеканная голова: полузакрытые глаза, острый горбатый нос, острая бородка, ухмылка на тонких губах.
– Что, интересно, это? – сказала она. – И – кто это?
– Вряд ли просто скульптура. – Билли осторожно переложил голову на свою ладонь. – И не пресс-папье – легкая, полая. Наверное, это открывается – смотри, есть щель.
И правда, тонкая щель шла вокруг темени и затылка. Должна быть и хитрая защелка. Вырывая голову друг у друга, они стали искать защелку. Что будет внутри? Ах, что будет внутри!.. Крышка открылась сама со сложным щелчком: наверное, пытался что-то пропеть музыкальный механизм. Защелка оказалась там, где был гладкий срез шеи.
Билли всматривался в открывшуюся решетчатую башенку, в широкое зубчатое колесико… Потом он захохотал.
– Ты чего? – удивилась Алина.
– Это же зажигалка! А мы-то гадаем: что за произведение искусства.
– Зря ты так. Красиво ведь. Скажи – красиво?
– По крайней мере, необычно. Ну, представь себе: носить такую бомбу в кармане.
– В те времена мужчины имели большие карманы.
– Большие карманы, толстые кошельки и огромные револьверы.
– И тяжелые часы на толстых цепочках.
– Были неотразимы, решительны и бесцеремонны.
– Ни одна девушка не могла чувствовать себя в безопасности рядом с ними.
– И ни одна женщина – в опасности.
– Но в этом смысле ничего не изменилось…
– Да. Мир утонул, а мы все те же.
– Билли, я боюсь. Вон те – смотрят.
Билли проследил взглядом направление ее руки. Орлы так и ходили в небе, гораздо выше.
– Пусть смотрят, пусть – завидуют.
– Люблю.
– И я – люблю.
Потом они снова плавали, ныряли – уже не до дна. Вода стронулась с места, из окон выхлестывали струи мути. Солнце дробилось мелкой волной.
– Плывем домой?
– Плывем…
Плывем! Легкий, незаметный почти ветер лег в парус – и лодка пошла, чуть кренясь, туда, где белела на фоне зеленого склона плавучая Белая Крепость.
– Смотри, – Алина погрузила руку в воду и вынула узкий желтый лист. – Это что же получается? Лето – прошло?
– Нет! Лето не кончается никогда!
– Занятия начнутся в понедельник. В понедельник. Ой, как не хочется…
– Терпи. Год остался.
– Год! Боже, целый год…
– Зато потом ты будешь мадам доктор.
– Мадемуазель. Барышня доктор.
– Как? Ты не согласна выйти за меня замуж?
– А ты, что ли, мне предлагал?
– Ой! Нужно же еще предложить… Мадемуазель Алина Аристарховна, я прошу вашей руки. Взамен можете взять мое сердце – ибо, если вы откажете, оно мне ни к чему.
– Я подумаю. Велико ли имение у жениха?
– О, целый плот! Огромный плот!
– Железный или деревянный?
– Да разве же я осмелился бы просить руки барышни доктора, владея только деревянным плотом? Лучшей артемовской верфи работа – сталь, сударыня, сталь! Нынче такого не делают, нет.
– Ах! Ну, можно ли устоять против такого напора…
– Так ты согласна?
– Да, милый.
– Скажи еще раз.
– Да, милый.
– Я… Хочешь, я достану тебе звезду? Или осушу море?
– Будет скучно. Лучше просто сделай так, чтобы оно не поднималось.
– Сделаю. Сделаю!
Билли вдруг замер. Неслышный звук пришел с неба. На миг стало темнее и прозрачнее. И – будто холодная игла вошла под лопатку. Вошла, нагрелась и перестала быть ощутимой. Но не перестала быть.
Почему-то вспомнилось, как рассказывал отец: давно, в старой жизни, при трудовиках: поссорился с товарищем по службе, офицером. Ссора была дурацкая, от нервов. Мог помириться, даже написал письмо с предложением забыть все, но не отправил. А потом – прочел на столбе список расстрелянных…
Он стряхнул с себя оцепенение.
– Завтра я летаю на «Аисте». Он двухмоторный и двухместный. Хочешь – со мной?
– А разве можно?
– Конечно. Как может быть иначе?
Все способные держать оружие…
Они стали разами, они были ранены копьями, и они были убиты стрелами; не было для них уже более славы; они не имели более мощи. Рассказывают, что разрушение городов произошло так внезапно, как будто бы раскрылись уста земли. Подобно вспышке молнии, которая ударяет и разбивает вдребезги скалу, — так мгновенно завоеванные народы исполнились ужаса перед киче и принесли свою покорность…
Вот люди! все они таковы: знают заранее все дурные стороны поступка, помогают, советуют, даже одобряют его, видя невозможность другого средства, — а потом умывают руки и отворачиваются с негодованием от того, кто имел смелость взять на себя всю тягость ответственности.
31.08. 02 час. 30 мин Станция Шатилово, в/ч 671/38 (учебная часть)
Сразу после полуночи переменился ветер, луну забросало быстролетящими тучами, и температура начала падать стремительно. И если в час ночи, когда я заступал на пост, под ногами хлюпало, а с неба кто-то пригоршнями бросал очень холодную воду, то через полтора часа моего унылого топтания под грибком на земле вокруг уже обнаруживался слой рыхлого льда, а со стороны леса доносились треск и грохот ломаемых сучьев (кошмар часового), — потому что было много ниже нуля, а дождь так и не превратился в снег или град: падал мелкими каплями. Естественно, намерзая на все твердые предметы тяжелой коркой. Не помню, чтобы меня когда-либо накрывала столь мерзкая погода. Такое нужно пережидать в доме с надежной крышей и толстыми кирпичными стенами. И чтоб камин, в котором пылают дубовые поленья.
Или горячая печь.
Ног я уже не чувствовал. Цокал на деревянных ступнях, как японская танцовщица.
Лагерь спал, нечувствительно обрастая во сне ледяной коркой. Еще часов пять такого дождя, и можно будет ходить с пилой и выпиливать всех из палаток, исполняя свой христианский долг. Но так, чтобы потом по «гильзочке» с носа. За приложение усилий.
Я вытащил из заднего кармана свою старую и уже изрядно помятую фляжку. Жалкие последние капли…
Тем не менее какую-то иллюзию внутреннего тепла они создали.
Пить, ребята, надо самогон. Добротный деревенский польский бимбер.
Ну, все: осталось полчаса народных танцев.
В караулке тепло. Снять мокрую шинель, ботинки, носки, и — ноги к печке: благодать, кто понимает.
Подлинная благодать. Как в детстве: приходишь с поля, сдираешь с ног опорки и — протягиваешь ноги к печке. Блаженство, пока тебя не отгонят такие же желающие насладиться. Сорок, холера, второй. Лагерь для беспризорных детей под городом Смоленском. Не вспоминал столько лет. Эх, Горелый. Расковырял ты во мне эту болячку. Капитан Горелов, командир нашей учебной части. Мой когда-то сосед по нарам. Он попал в лагерь в октябре сорок второго и сразу же, без передышки, стал деловито готовиться к побегу. Был он невероятно тощий, серый, слабый — и ничего не боялся. Рванули мы вместе и, возможно, ушли бы… но в Берлине грянул очередной переворот, вся полиция встала на уши, так что неполную неделю спустя нас благополучно сдали с рук на руки коменданту Альтрогге. Как я потом, когда вырос и слегка поумнел, стал понимать, Альтрогге был хорошим человеком и делал все, что в его силах, чтобы уберечь нас от голода и эпидемий. Другое дело, не все было в его власти. Ну, и нечего говорить, что ценить мы этого там и тогда не умели и не желали.
В марте мы с Горелым ушли во второй раз — успешно. Мы почти не колебались, куда идти. Конечно же, в Сибирь: воевать и мстить. Нам было за что. И мы пошли в Сибирь…
Уже и пальцы перестал чувствовать. Летом перчатки часовым не положены.
Считается, что летом у нас тепло.
В нарушение устава я сунул руки в рукава. «Симонов» болтался на ремне. Хорошая машинка, идеальное оружие часового. Почти ничего не весит.
За спиной вдруг грохотнуло громко, но тупо, как в сырые бревна. Я оглянулся. Ни черта не было видно в ночи сквозь пелену дождя. Но потом на миг обрисовался размытый гребень невысокой лесистой горушки с ласковым именем Манька, и высветились рваные края облаков, совсем придавивших бедную Маньку к земле. Через двадцать секунд ударило так же тупо и нераскатисто. Гром вяз в дожде.
Гром… Или я чего-то не понимаю, или это не гром. Неправильный гром. Его делают неправильные молнии…
Я выпростал руку из рукава (ох, как холодно-то!) и снял с рычага трубку. В далекой теплой караулке раздался зуммер, и подпоручик Стас Разумовский, протяжно помянув в весьма необычном контексте некую часть тела эрцгерцога Фердинанда, взял трубку.
— Начальник караула.
— Пост номер два, курсант Валинецкий. Господин подпоручик, наблюдаю вспышки пламени в направлении урочища Ульман.
— Какие еще, елы, вспышки?
— Две вспышки, сопровождаемые звуками взрывов. Расстояние порядка семи километров.
— Хорошо, курсант, — подпоручик откашлялся. — Продолжайте вести наблюдение.
Чпок.
Сейчас он позвонит… куда? Впрочем, все. Это уже не мое собачье дело. Мое собачье дело — достоять положенные двадцать минут, потом прийти в теплую караулку, снять ботинки и выставить ноги к печке.
Потом — лицом вниз на топчан. Два часа не кантовать. Мне еще стоять под грибком с шести до восьми.
Вадька Захаров, с которым мы когда-то играли в волейбол за сборную города и который с тех пор успел, в отличие от меня, сделаться доктором двух наук: медицины и криминалистики, — говорит, что мои сны являют собой самый что ни на есть неблагоприятный прогностический признак. Такие сны бывают только у параноидально-шизоидных типов, которые, если не помирают вовремя от естественных причин, переступают в себе какой-то рубеж и превращаются в серийных убийц.
Говорит он мне это все десять лет, что мы знакомы.
Сны мои, с моей же точки зрения, ничего особенного собой не представляют. Просто я в своих снах не делаю абсолютно ничего и никаких эмоций не испытываю. Как правило, я чувствую, что лежу в той же позе, в которой лежу на самом деле. Но вокруг меня может происходить все что угодно. Хоме Бруту такое не представало пред очами даже на третью ночь. При этом я абсолютно равнодушен ко всем этим невиданным чудовищам и дивам. Есть они, нет их — ледяное спокойствие, какого я в посюсторонней жизни никогда и ни по какому поводу не испытываю…
Сейчас, например, я будто бы лежал на черном прозрачном льду — лицом вниз — и созерцал дьявольское, в стиле Босха, пожирание маленьких некрасивых людишек маленькими шустрыми химерками. Химерки нагоняли их, окружали и начинали откусывать ручки, ножки, головки… Химерки были крысо-крокодильчиками с крылышками. Они могли летать, хотя не быстро и не далеко.
Потом лед вдруг пошел трещинами…
Меня подняли за шиворот и поставили на ноги. Благо, это сделать очень легко: я вешу пятьдесят два килограмма при ста семидесяти сантиметрах роста. Шомпол — так меня звали еще в школе. Лампа слепила. Я крепко зажмурился и проснулся.
— Курсанты Аздашев, Валинецкий, Врангель, Зданович, Куцевалов, Хомченко, Порогов, Яковлев! Шаг вперед.
Я сделал шаг. Вместе с остальными поименованными.
— Приказом командира части капитана Горелова снимаетесь с несения караульной службы и поступаете в распоряжение непосредственных начальников. Р-разойдись. Бегом — марш!
Куда именно бежать, понимаю уже под дождем. На линейке застыл темный строй, дальше за ним фары грузовиков, в свете фар несколько начальственных силуэтов.
Все в красивой сверкающей ледяной корке. Занимаю место во второй шеренге, сержант Косичка краем глаза видит меня и удовлетворенно кивает. — …повторяю: это не учебная тревога. Оружие и боеприпасы…
Кто-то шумно вздыхает рядом.
— Вася, — тихо зову я Косичку. — Что происходит?
— Не знаю, — отвечает он так же тихо. — Выдвинуться к американской базе и занять оборону.
Так.
База расположена в урочище Ульман. Сверхсекретная. Позавчера в шатиловском трактире мы в очередной раз дрались с охранниками этой базы. Пожалуй, мы знаем о ней все.
Война с Америкой? Бред. Но что же тогда еще?..
Охранников на базе полторы сотни, ребята отборные и вооруженные отменно. Наш «Симонов» против их «томпсона» играет только на коротких дистанциях…
Эй, пан Валинецкий? Повоевать собрался?
Да. Икры напряжены и подрагивают, уже ни холода, ни воды с неба, в ушах далекая труба, под пальцами верный металл…
— По ма-ши-нам!..
Есть по машинам. Полтора шага — и вот уже сидим вдоль борта, спиной к движению, автоматики зеленые игрушечные на шее, патроны, гранаты и прочую амуницию выдадут на месте. Зубы сжаты, чтоб не отбивали дробь. На это есть барабанщики…
Вперед-назад-вперед: свет фар, пылающая завеса дождя и за нею — наши сиротливые палатки с пустыми треугольниками входов. Мотор взвывает; пейзаж, трясясь, проворачивается на три четверти и скоро исчезает, и остается только тьма, два красноватых туманных облака следом за нашими габаритными огнями, а более ничего заслуживающего внимания, потому что наша машина последняя. Но нет: где-то вдали, левее (кажется) лагеря взлетает в небо ракета, гаснет, взлетает новая, потом еще и еще…
И сразу становится очень холодно. Вода стекает с полей панамы на плечи, шинель, как ей положено, промокает, и при движениях начинает похрустывать ледок. Мотор меняет тон: мы уверенно карабкаемся в гору.
Окрестности станции Шатилово. База ВВС Союза Наций «Саян»
Натянутые брезенты хоть как-то прикрывают нас от дождя. Жмемся мы друг к дружке, чтоб теплее стало…
Ничего не понимаю, в сотый раз повторяет Поротов, аптекарь из Новоенисейска, у него течет из носа, и он поминутно сморкается в огромный пятнистый (откуда я знаю, что он пятнистый? а вот ведь знаю откуда-то…) платок, нет, я ничего не понимаю, а вы?.. сейчас нам скажут, что пошутили, и отвезут завтракать…
Я знаю это место. Сюда мы каждый год в конце сборов приезжаем с Гореловым, пьем водку, жарим шашлыки, печем картошку в золе. Здесь очень красиво. Особенно когда солнце… Если пройти вперед еще метров сто, то лес кончится, опушка его ощетинилась густейшим ельником, и вот если еще проломиться через ельник, то окажешься на весьма крутом косогоре, поросшим колючим стелющимся кустарником; и с косогора (разумеется, днем) открывается замечательный вид на урочище Ульман и на базу: серая бетонная полоса аэродрома, белые корпуса ангаров, бетонные башни зенитных установок… Но самое интересное и самое секретное — в еле виднеющихся вдали низких капонирах. В некий час «Ч» ворота капонира раскроются, и оттуда выкатится на тяжелой гусеничной платформе пятнадцатиметровый снаряд — застратосферная ракета «Хаммерер», несущая водородную боеголовку и способная достичь Японских островов. Таких ракет на базе восемь штук, и по крайней мере одна из них находится в постоянной готовности к пуску…
Американцы болтливы, как дети.
Не пойти ли мне в японские шпионы?
И все-таки: что там могло случиться? Рванула дежурившая ракета? Но причем здесь мы? Территория базы, по договору, есть территория Союза Наций, и возникающие там проблемы есть проблемы СН.
Разве что… бунт?
Говорят, лет семь-восемь назад были серьезные волнения на такой же американской ракетной базе в Британии. Подробности неизвестны.
— А я думаю, ребята, — сказал за моей спиной Сережа Врангель, студент-неудачник, — что это америкосы бузу подняли. Может, им мороженое не того сорта завезли…
Мы всегда охотно зубоскалим по поводу американского военного быта. И даже не из зависти. А главным образом потому, что наша егерская подготовка позволяет уверенно сворачивать этим красивым и ладным ребятам носы на затылок, едва дело доходит до трактирной рукопашной. И это их удивляет бесконечно, потому что они-то, по нашей терминологии, кадровые, а мы — вшивые резервисты, проходящие летние сборы. Американские офицеры часто посещают наши занятия, особенно если за инструктора сам Горелов, — все допытываются секретов мастерства.
Вымпел им в руки.
Почему-то именно на версии бузы мы останавливаемся и по неким непрямым ассоциациям перелетаем на тему жен и прочих женщин. И я треплю всяческий вздор — просто чтобы не думать…
Кажется, начинается рассвет. Мы уже видны друг другу. Дождь не перестает, но зато теперь это просто дождь, без ледяных корок. Пар от дыхания подобен туману.
Возможно, это и есть туман. Из тумана внезапно появляется подпоручик Криволапов, наш взводный. Он удивительно соответствует своей фамилии.
— Стройся, — негромкая команда.
Мы строимся, курсанты вперемешку с тонкими больными осинками. Криволапов ждет короткий положенный срок.
— Егеря. Перед нами поставлена задача… — он вдруг смолкает, кашляет и начинает снова, но совсем другим голосом: — Ребята, случилось вот что: кто-то захватил эту долбаную базу. Какой-то «Русский легион». Неизвестно, кто они на самом деле, неизвестно, сколько их… но достаточно, наверное, потому что одной охраны там было полторы сотни, вы это знаете… Короче, они объявили войну Японии. Что начнется, если они запустят эту молотилку, объяснять не надо. Одно хорошо: заправленную ракету успели взорвать, а чтобы другую заправить и вывезти на старт, требуется двадцать часов. Так что до вечера война не начнется. И наша задача — сделать так, чтобы она вообще не началась… Значит, так: кадровики будут здесь не раньше шестнадцати часов. Самолеты не летают… К их прибытию мы должны будем порвать жопу на звезды, но установить численность противника, расположение огневых точек… ну и нанести ему посильный урон. Все. Сейчас нам приказано произвести скрытый поиск к базе. Добровольцы есть?
Секунду-другую строй стоял неподвижно. Потом шагнул вперед ефрейтор Николаев, потом Сережа Врангель, потом я… потом оказалось, что строй как был строем, так им и остался.
— Спасибо, ребята… — сказал Криволапов. — Тогда так: иду я, ефрейтор Яковлев, курсанты Валинецкий и Аздашев. Сержант Косичка остается за командира. Разведчики — со мной, остальным пока отдыхать. Разойдись.
6.04.02 8 час. 30 мин Константинополь, Иени-Махалле, кофейня «Старый Хачик»
Если вам где-нибудь когда-нибудь скажут, что есть на свете времяпрепровождение лучшее, чем пить из тонкой синей фарфоровой чашечки свежезаваренный «Али Касим», сидя на открытой белоснежной веранде под изрядно выгоревшим бело-зеленым полосатым зонтом и глядя рассеянно на рейд порта, где в кажущемся беспорядке застыли полторы сотни только крупных судов, а разнокрылой мелочи, пришвартованной к длиннющим наплавным мосткам наподобие нашей «Белой Девы», не сосчитать никогда, причем происходит все это действо (или бездейство, что точнее) поздним утром поздней весны, и пусть сады уже отцвели, но зелень пронзительно свежа, а из розариев сада Вланга растекается вширь тончайший аромат, и еще приходят большие толстые белки и требуют свои орешки, им нельзя соленые, и поэтому специально для них я покупаю у хозяина сладкие, и хозяин грустно улыбается и следующую чашечку божественного «Касима» наливает за счет заведения, и мы с ним обмениваемся простыми мудрыми замечаниями о смысле жизни, с совсем старым господином Хачиком Мелканяном, родившимся в девятьсот шестнадцатом году в Эрзруме и всю жизнь и по всему миру оттачивавшим свое единственное и неповторимое искусство: заваривать кофе… — так вот, если вам вдруг скажут такое, усомнитесь. Потому что нет в природе и быть не может ничего лучше весны в Константинополе, самом непостижимом городе, пусть даже ты прожил здесь полжизни и должен ко всему привыкнуть… но этот город чем-то похож на господина Хачика Мелканяна, он точно так же тысячелетиями оттачивал свое единственное и неповторимое искусство обольщения, которому нет имени в человеческих языках. Это Восток и Запад, которым нет нужды сходить со своих мест, ибо они давно едины. Это свет и тьма, которые не существуют друг без друга. Город — средоточие всех религий и всех наук, искусств и торговли, азарта и лени, расточительной роскоши и живописной нищеты, перекресток великого множества дорог моря, земли и неба — Константинополь.
Так уж распорядилась природа, поместив этот великий город в столь удачном месте — в самом центре Земли…
Белка подняла головку и насторожилась, прислушиваясь. Орех она держала, готовая бросить его немедленно в несуществующую дорожную сумку и бежать куда-то. И точно: зашелестело за спиной, слева направо, слева направо… От старого вокзала отходил утренний петербуржский. Слева направо…
Тебе нечего делать в Петербурге, сказал я себе.
И развернул газеты.
Сам господин Хачик газет не читал за слабостью зрения и полной аполитичностью, а выписывал те, которые спрашивали посетители. Поэтому здесь была профсоюзная турецкая газета, турецкая же спортивная, греческая «Смэнос», немецкий коммерческий листок «Гешафтс-манн», русские «София» и «Перуанец», болгарская «Политика»… С нее я и начал.
Собственно, сами новости я слышал и видел. Просто в газетах это было более условно, субъективно, а потому и отстранение. Что, как ни странно, позволяло поразмыслить.
Итак, главная новость всей прошедшей недели — противостояние в Андаманском море.
Немецкая эскадра уже насчитывала двести вымпелов, японская — двести восемьдесят.
За всю историю человечества ни одно море не вмещало столько железа. До сих пор неизвестно, что произошло в Рангуне, обе стороны обвиняют визави в провокации, в то же время спасательные работы затруднены гражданскими беспорядками и действиями партизан из «Фронта воссоединения». По экспертным оценкам, число жертв превысило двести тысяч человек, природа же взрыва по-прежнему неясна; во всяком случае, это не традиционный ядерный или термоядерный заряд; выпадение радиоактивных осадков объясняется, скорее всего, разрушением реактора одного из находившихся в порту судов…
Болгары подходили к делу практично: вмешается ли Россия в спор в качестве союзника одной из сторон (догадайтесь с трех раз, какой именно) или же употребит свое влияние в чисто миротворческих целях. Пока же двадцать вымпелов Средиземноморского флота миновали Цейлон и находились в двух днях пути от объявленной зоны конфликта. Среди кораблей флота и болгарский крейсер «Царь Калоян»… — интервью по отраженному лучу со старшим офицером крейсера…
Помимо темы южных морей, в газете было немного о грядущих довыборах в нижнюю палату парламента и не слишком интересные сплетни о жизни царского двора. Царица Венцеслава была дамой строгой и поводов для сплетен не давала. Это вам не Мадридский двор…
Но каков все же абсурд: конституционная монархия входит составной частью в республику, до сих пор не принявшую конституцию, каковая республика по структуре и сути своей является ярко выраженной империей. Я попытался вспомнить нечто аналогичное из всемирной истории, но так ничего похожего и не подобрал.
В русских газетах было примерно то же самое, только респектабельная солидная «София» вдовесок устроила диалог между опальным адмиралом Визе и крымским вице-губернатором Брагиным, залетевшим (заплывшим) в наш богоизбранный город по каким-то вице-губернаторским делам. Визе был выживший из ума старик, совершенно уверенный, что наши двадцать кораблей, пусть и действительно первоклассных, смогут надрать задницу как много о себе возомнившей немчуре, так и япошкам, из всех достижений цивилизации постигшим разве что умение писать стоя. Брагин от всех этих проблем был далек и честно полагал, что худой мир лучше доброй ссоры.
Эту мысль он и пытался донести до своего тяжелобронированного собеседника…
Хамский же «Перуанец» все доискивался подоплеки таинственного взрыва. В Рангуне располагались склады русско-японского химического концерна «Шика», и анонимный автор утверждал, что именно там, на складах, и произошел невиданной силы взрыв — то ли с целью сокрытия налогов, то ли во избавление от ревизоров…
Белый открытый «опель» мелькнул между платанами, потом сдал задним ходом и остановился. Тедди выпрыгнул, не открывая дверцу, потом церемонно, с поклоном, вывел за ручку Зойку. На Зойке была белая шляпа и белые перчатки до локтей, но при этом зеленоватая растянутая майка, вытертые до белизны замшевые брючки и бесформенные босоножки из перепутанных ремешков и веревочек. Они скисшей от смеха походочкой, спотыкаясь о ступеньки и друг о дружку, поднялись в кофейню и бухнулись за мой столик, источая запах моря. Для них тут же появились два высоких стакана с лимонной водой со льдом. Кофе ни Тедди, ни Зойка не пили по каким-то непонятным мне соображениям. Волосы обоих были все еще мокрые. Купаться они ездили куда-то за Иеди-Куле, в Шварцфелс, теперь — Черные Скалы. При русских все должно существовать во множестве. Я там ни разу не был. Прежде это был добропорядочный немецкий семейный курорт. Теперь его облюбовали гемы и падлы.
Раньше мне там было нечего делать, а теперь — противно. Тедди же с Зойкой получают какое-то свое удовольствие, крутясь меж ними, грязными и презрительными. Смешно получилось и сейчас… и они взахлеб рассказали, изображая в лицах, как некое несчастное семейство сунулось по старой памяти на курорт и как оно в ужасе, теряя чемоданы, ловило такси, чтоб поскорее убраться из этого подобия ада. Тедди довез их до Иеди-Куле и оставил у дверей пансионата мадам Атанасовой. Новые впечатления бюргерам будут гарантированы…
— Зря ты так, — сказал я. — Плохого они тебе ничего не сделали.
— Им там тоже ничего плохого не сделают, — пожал он бронзовыми плечами. — Будет просто смешно, и все. В конце концов, снимут комнату.
— Жалко, ты их не видел, — сказала Зойка, сгребая волосы на лоб и потом резким движением головы перекидывая их назад. — Тумбочки. И он, и она. И детки у них точно такие же, только поменьше. Тупые тумбочки.
Глаза ее будто бы чуть косили, и смотрела она поэтому не совсем на меня. Даже в этом она стала похожа на Тедди.
— Марик приехал, — сказал Тедди.
— На хомяка стал похож, — сказала Зойка. — Щеки вот такие, — она показала. — И глазки не открываются. Здоровается вот так… — она протянула два пальца с непередаваемым выражением вселенской скуки на лице. С такой гримасой, наверное, патриарх Никодим выслушивал бы исповедь старой больной церковной мыши.
— Я вдруг растерялся, — Тедди почесал за ухом, — а она знаешь как ответила? Во, — и он протянул вытянутый средний палец.
— Этот хренчик будто яйцо прищемил на званом балу, — засмеялась Зойка. — Надулся еще больше…
Марик (но не Марк, как можно подумать, а Марлен) был нашим с Тедди одноклассником. В прошлом году на него внезапно свалилось многомиллионное наследство. Произошло это так: отец его, работавший инженером в нашем университете и увлекавшийся составлением головоломок, неожиданно для себя пробился в финал видеоигры «Остров сокровищ» и выиграл было даже главный приз, но рискнул на ультима-гейм и проигрался в пух и прах. Тем бы все и кончилось, но, на его беду, в этот день какая-то страховая компания проводила рекламную акцию. Беднягу в рекламных целях застраховали от проигрыша, и вместо приза (это была семейная поездка в Кению) он получил пятьдесят миллионов рублей, но — не спешите радоваться — в виде страхового полиса! Это транслировалось на всю страну. Два месяца спустя отец был тяжело ранен в какой-то шальной бандитской перестрелке — вместе с дюжиной таких же случайных прохожих — и умер по дороге на операционный стол. Еще через два месяца младшего сына похитили и запросили выкуп: тридцать миллионов. То есть почти все, что осталось после уплаты налогов.
Переговоры тянулись неделю. Сошлись на восемнадцати. В момент передачи денег бандиты были частью захвачены полицией, частью перебиты, — но оказалось, что брат Марика уже давно мертв. Мать, не вынеся всего этого, вскоре тоже умерла, а вот Марик… даже как-то не очень расстроился. Теперь у него была квартира на Невском, целый этаж, свой самолет, полный гараж автомобилей… и доходили слухи, что занимается он не самыми честными делами. Но, в конце концов, это его проблемы…
— Ну что, едем? — Тедди покрутил на пальце ключи. Я оставил на столе два железных полтинника, один простой, а один с изображением Петра Первого и его знаменитого ботика, прощально помахал господину Хачику, который в ожидании клиентов мерно крутил ручку кофемолки, и мы направились к машине. Зойка шла впереди. Сколько я ее знаю, все не могу понять — что же такое особенное есть в ее походке. Вроде бы ничего нет, а вот… Возле машины крутились турецкие ребятишки — охрана. Тедди выдал им несколько медяков. Мы сели и поехали.
Надо отдать немцам должное: когда Турция была протекторатом, а Константинополь — Стамбулом, они старались как можно меньше изменять лицо старого города, Истамбула, настаивая лишь (правда, очень жестко) на введении германского уровня санитарии, да еще заставляли хорошо мостить дороги и исподволь навязывали туркам европейский стиль жилища. Вот эти узкие улочки, над которыми нет неба, потому что вторые этажи почти смыкаются над головой, — они вовсе не предназначены для поездок на автомобилях, нет. Это место для неспешных прогулок и продолжительных бесед. Здесь роскошь неброска. Знаменитый на полмира ресторан может скрываться за такой вот невзрачной витриной, как мелькнула только что слева. Вечерами сюда подъезжают во множестве «алмазы» и «мерседес-бенцы»… Дома, похожие Бог знает на что, только не на дворцы, могут скрывать — и скрывают — за своими стенами шикарные квартиры, многие на два-три этажа, с внутренними двориками и фонтанами.
Богатые турки, в отличие от богатых европейцев, не стремятся почему-то за город.
Впрочем, богатые европейцы из Константинополя тоже не стремятся. В окрестностях, конечно, есть виллы, но их куда меньше, чем вокруг той же Москвы…
Мы обогнули мечеть Хаджи-Байрам и, потомившись недолго в пробке, выбрались на проспект Согласия (еще не так давно Шпеерштрассе). Вообще-то выезд с левым поворотом на него был через туннель, но туннель последние годы регулярно заливало, и с этим никак не могли справиться. Вот и сейчас: толстый усатый турецкий полицейский в фуражке с лакированным козырьком и высокой тульей (я однажды ознакомился с устройством такой фуражки; там пружины, распорки, вата… только за ежедневное ношение на голове такого механизма человеку положена ранняя пенсия) с неимоверной скоростью и четкостью крутился сам и крутил жезлом, пропуская, направляя и отсекая. Как назло, нас он остановил надолго, пропуская к Айя-Софии какой-то официальный кортеж: мотоциклиста, открытый лимузин, закрытый лимузин и микроавтобус. Я сидел и смотрел на мечеть, открывающуюся как раз в перспективе проспекта, между рядами разросшихся магнолий. Не люблю магнолии — за их жирные наглые цветы с тошнотворным запахом. Но сейчас даже они казались не такими уж противными…
Мы наконец тронулись, повернули налево, и я оглянулся. Купола сияли. Ну почему я не мусульманин?.. Уже десять лет православные пытаются уговорить муфтиев вернуть храм. Но те на это не идут, да и опять же — с чего бы?
Тедди вел машину небыстро, в правом ряду, чтобы с Зойки не снесло ее безумную шляпу. Левой рукой Зойка придерживала заполаскивающие поля, а правой приветствовала прохожих. Ей кланялись в ответ.
До университета такой езды было минут сорок. Первыми занятиями у нас были лабораторные штудии, явка на них была вольная. Лекции будут только в час дня. В три мы можем быть свободны. Я широко раскинулся на сиденье и попытался расслабиться. Но расслабиться у меня не получалось уже давно.
06.06. Около 14 час Станция Варгаши. Государственная граница
Все, хватит с меня японской техники: неделю назад купил часы, а минутная стрелка уже отклепалась от оси и показывает не время, а направление к центру Земли — то, что меня сегодня интересует меньше всего. В конце концов, почему инженер, пусть даже на государственной службе, не может себе позволить приличные часы?
Допустим, не швейцарские. Жирновато. Допустим, «Адлер»… За окном вагона справа налево прокатился лязг буферов: наверное, к «Империуму» прицепили локомотив.
Конечно, «Империум» не может отклоняться от графика. А мы, конечно, можем…
Очень одинаковые японцы, стоявшие под навесами у вагонов, заторопились по своим местам. Черно-белые японцы — черные пиджаки, белые брюки — садились в черно белые вагоны «Империума», экспресса Пхеньян-Томск-Берлин-Лондон, единственного поезда, проходящего по землям всех четырех великих держав… что-то в этом мне показалось не то забавным, не то символичным — скорее всего, показалось: от скуки, — но додумать я не успел, потому что тихая музычка из репродуктора прервалась, и милый голосок — я так и видел эту белокурую голубоглазую девочку с кукольным ротиком и пышным бантом на голове — сначала по-немецки, а потом по-русски произнес: по настоянию пограничной стражи досмотр вагонов продлен, уважаемым господам пассажирам, следующим до станций Курган, Каменецк-Уральский и Екатеринбург, компания приносит свои извинения, компенсацию они могут получить в кассах вокзала в удобное для них время; после Екатеринбурга график движения будет восстановлен. Так… продлен досмотр… Я машинально посмотрел на часы, а потом хлопнул их об стол. Приедем в Курган — куплю новые. Куплю «Адлер» — назло Командору. Решено. Так и сделаю.
Но который же час? Я откатил дверь и выглянул в коридор. За окном спиной ко мне стоял часовой-пограничник в блестящей от дождя черной накидке. От купе проводника медленно шел бан-полицай — шел, заложив руки за спину и разглядывая через окна что-то на перроне. Увидев меня, он чуть ускорил шаг и положил правую руку на ремень рядом с кобурой.
— Герр офицер, — со сладкой улыбочкой заторопился я по-немецки, — не могли бы вы сказать, что произошло и который час? Я спал, и вот…
— Четырнадцать двадцать две, — ответил он. — А что произошло, не знаю. Пограничники что-то ищут. Наверное, опять кто-то пошутил насчет бомбы в багаже. Идиоты.
— Часто так шутят?
— Бывает… А у вас что, часы остановились?
— Сломались. Брак. Купил дешевые… недели не проносил.
— Японское дерьмо, — он издали, спрятав руки за спину, взглянул на мои часы. — Консервы у них вкусные и фарфор хороший, а механизмы делать не могут.
— Ну, на Островах-то делают, — возразил я. — Только и стоят они хороших денег. А это — из Континентальной…
— Вам, конечно, виднее, это вы с ними друзья, — сказал полицай. — Только, на мой взгляд, лучше немецкой техники все равно не найдешь. Не потому что я шовинист — из личного опыта…
Хлопнула дверь тамбура, загремели по железу сапоги. Мой собеседник сделал шаг назад и подтянулся, готовый рапортовать начальству. Дверь я задвинул не до конца, оставил щель, чтобы слышать, что происходит, — но фиг: вошел и вытянулся в струнку, отдавая честь, лейтенант пограничной стражи.
— Валинецкий Игорь Зденович, гражданин Сибири, из Томска, инженер, направляетесь в Москву по делам государственной компании «СПРТ»?
— Именно так, — сказал я.
— Пожалуйста, еще раз предъявите паспорт и вещи для повторного досмотра.
— Пожалуйста.
— Поскольку в вашем теле работает ядерный реактор, предъявите нагрудный знак, медальон и браслет.
Я показал браслет, расстегнул рубашку и продемонстрировал медальон. Лейтенант сверил номера с тем, что записано в паспорте, кивнул.
— Спасибо. Откройте чемодан.
— Что именно вас интересует?
— Простите, это тайна.
Он прошелся интроскопом по стенкам, крышке и дну моего чемодана, похлопал руками по дорожной сумке, показал на раухер:
— Прошу вас, продемонстрируйте работу аппарата.
Я вывел на экран схему интерференции полей в блоке «Пирмазенс» и показал, как меняется картина с ростом нагрузки. Лейтенант был удовлетворен.
— Благодарю вас, — сказал он. — Приношу извинения за беспокойство. Это делается в целях вашей безопасности.
— Долго мы еще простоим?
— Не больше часа.
Он вышел и через несколько минут вернулся.
— Герр инженер, не согласитесь ли вы принять попутчика?
Мне показалось, что он подмигнул.
— Главное, чтобы согласился попутчик, — я постучал ногтем по нагрудному знаку.
— Фрау без предрассудков, — сказал лейтенант.
И вошла фрау. Я почувствовал, что встаю. За спиной фрау маячил солдат с чемоданом.
— Очень мило… с вашей стороны… лейтенант. Фрау походила на француженку: короткая стрижка, с прищуром глаза, высокие скулы, чуть втянутые щеки. Стройна.
Необычные, ломкие движения. Я не стесню?.. Что вы, разумеется, нет. Семья с двумя детьми, очень просили… Располагайтесь, пожалуйста… мне выйти? На секунду, не больше. Вас предупредили относительно этого (напрягаю грудную мышцу, значок уезжает на полметра вперед)? Да-да, ничего особенного, я не боюсь.
Замечательно…
Замечательно.
В коридоре я прижался лбом к холодному стеклу. Сердце работало во втором режиме: сто ударов в минуту. Что-то рановато начинается операция… похоже, что наши друзья из гепо нервничают. И без помощи раухера я мог с полной уверенностью сказать, что фрау эта имеется в нашей картотеке. Номер Р-147, «Роза», агент-наблюдатель высшего класса. Обычно работает на ближневосточном и туранском направлениях. Свободно владеет арабским и фарси. Сексуально притягательна для мужчин восточного типа…
— Входите, можно.
Когда она пришла, на ней был клетчатый твидовый костюм. Теперь она натянула брючки из темно-красной замши и облегающий черный свитер. Ай-яй-яй, какая откровенная фронтальная атака. Разве же так должен поступать агент-наблюдатель высшего класса? Но главное — зачем? Я что, похож на арабского террориста?
Нескладуха. Ладно, разберемся по ходу дела…
— Позвольте представиться: инженер Игорь Валинецкий. — Я вспомнил, наконец, что мы не знакомы.
— Криста Лауэр, — протянула она руку. — Переводчик-синхронист. Вы из Сибири?
— Да, из Томска… — Рука у нее была сухая, нервная. Я приложился губами к запястью и удивился, что меня не ударило током.
— Я была в вашем Томске, — сказала она. — Красивый город. И чистый. Но уж очень похож на американские города.
— В Америке вы тоже были?
— Дважды. В восьмидесятом и восемьдесят восьмом. В августе. Сплошные восьмерки. Смешно, правда?
— Неимоверно. А с какого языка вы синхронно переводите?
— С арабского.
— О!
— Не похоже, правда? Никто не верит. А ведь арабский — очень простой язык. Очень красивый. Хотите, я вам стихи почитаю?
— Секунду, — сказал я. — Пойду шепну пару слов проводнику.
Коридор был пуст: законопослушные граждане обеих стран близко к сердцу приняли просьбу не выходить из купе без крайней на то необходимости. Проводник, подперев щеку, грустно смотрел в окно. Дождь не кончался.
— Что желает герр инженер? — вскочил он мне навстречу. Забавно: по нашу сторону границы он спрашивал:
«Чего изволите?», а по эту, хоть и говорил по-русски, фразу строил на немецкий манер.
— Две чашки очень хорошего чая и бутерброды с семгой.
— Пирожные?..
— И пирожные, да.
— Пять минут.
На обратном пути я вдруг сообразил, что именно привлекало за окном внимание моего собеседника-полицая и что я видел сам, но за размышлениями о качествах и статях агента Р-147 просто не пропустил в сознание. На мокром асфальте перрона проступили нанесенные трафаретным способом силуэтные портреты «самарской четверки»: Сталина, Молотова, Ворошилова и Берии; силуэты наезжали один на другой, и получалась гордая шеренга — так когда-то изображали казненных декабристов, а потом — Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина, «…ет единная ро…» — видны были буквы. У патриотов почему-то всегда нелады с родным языком. Это подметил еще Ларошфуко, только выразился как-то закомелисто. Или это был Паскаль? Блез. Паскаль Блез и Блез Паскаль — это два разных человека. Или Вольтер? Лишивший невинности Жанну д'Арк. Мне вдруг стало тоскливо: последний раз по-настоящему, для души я читал лет пять назад. С тех пор — только для ума.
Для дела. Даже в отпуске — для ума. Даже в Гвоздеве, в зоне психологической разгрузки, где можно все, — даже там я не читал ничего постороннего, хотя именно об этом, о постороннем, я мечтал на акциях, особенно если приходилось лежать в ледяной грязи или проходить по сто километров в день, — мечтал выйти утром на веранду или на плоскую крышу, сесть в плетеное кресло, взять в руки книгу — не какую-то конкретную, а просто очень хорошую книгу — и читать медленно, с наслаждением, потягивая чай из тонкой, нежной, как розовый лепесток, чашки, и тихая японочка или кореяночка, неслышно подходя, будет наполнять эту чашку… никогда этого не получалось, хотя и японочки, и кореяночки были, но вместо чая пили коньяк, а до книг так и не доходило совсем.
Пока я отсутствовал, Р-147 времени не теряла: на столе уже красовалась осургученная бутылка «Саян-туй» и два фиолетовых дорожных бокала из «неуничтожимого стекла». Сама фрау размышляла над открытым клетчатым чемоданом — тем, что поменьше.
— Как вы считаете, — подняла она на меня глаза, — это подходит к… — она кивнула на бутылку. В руке у нее была коробка орехового печенья «Таежное».
— Абсолютно не подходит, — сказал я. — Более того, и бутылка эта не подходит к ситуации… — Я взял бутылку в руки и посмотрел на печать. — «Золотая печать», ничего себе! Рублей сто двадцать отдали?
— Сто пятьдесят.
— В магазине Семенова на углу Авиаторов и Денисюка?
— Нет, в Петропавловске на вокзале. Я же еду из Петропавловска.
— А мне показалось, я видел вас раньше… впрочем, не смею настаивать.
— Возможно, кто-то похож?..
— Я спал всю дорогу. Должно быть, вы мне приснились. Так вот, «Золотую печать» следует вскрывать и пить в кругу старых друзей, причем не в чистом виде, а добавляя понемногу в очень хорошую водку. Или — на любителя в джин. Если закусывать, то фруктами. Манго, авокадо, папайя. В нашей компании «Саян-туй» поэтому называют еще «Да здравствует Африка!»
— Очень остроумно.
— Чрезвычайно. Так что спрячьте это для старых друзей, а я придумаю замену… вот. За знакомство — лучше не придумаешь. Этому коньяку почти пятьдесят лет.
«Турксиб» — слышали?
— Это название коньяка?
— Скорее прозвище. Названия у него нет, потому что в продажу он не поступает.
Просто я в свое время, сидел с Семеновым-внуком за одной партой. Хотите знать, что это за коньяк?
— Сначала надо попробовать.
— Разумеется. Ага, вот нам уже несут…
Проводник, улыбаясь, сервировал столик. Если фрау позволит… Как из рукава, появился букетик красных саранок. А нет ли у вас лимона? — поинтересовался я.
Как же может не быть лимона? — изумился проводник. Тогда, пожалуйста, принесите лимон и пустую рюмочку для себя. Он исчез и тут же возник вновь с пошинкованным лимоном и граненым стаканчиком пузырчатого зеленого стекла. Вслед за ним просунулся давешний полицейский. Что за?.. — начал было он, но три беспредельно-радушных улыбки срезали его влет. Он засмущался, заковырял пальцем стенку, однако фрау вручила ему свой бокал, и тут уж он устоять не смог.
Проводник принес еще один стаканчик, и я налил каждому по первой порции.
Дегустация, объявил я. Для тех, кто еще не знает: этому коньяку пятьдесят лет.
Может быть, больше. История его такова: в сорок первом году, поздней осенью, из Грузии был выведен эшелон с пятью тысячами бочек коньячного спирта. Эшелон сопровождал интендант второго ранга Гавриил Семенов. Так, вы уже смеетесь.
Совершенно верно. Странствия этого эшелона вокруг Каспийского и Аральского морей — это тема для новой «Одиссеи». Наконец, почти через год, в октябре сорок второго, эшелон видели — в последний раз — на станции Козулька, известной вам, может быть, по очерку Антона Павловича Чехова «Остров Сахалин». Где-то между Козулькой и Красноярском эшелон исчез бесследно. Напомню, это был уже октябрь сорок второго — кому какое дело было до несчастного эшелона? А после декабрьской Реформы возник уже новый Семенов, тот, которого мы знаем: «Семенов и сыновья» — три звездочки, пять звездочек, «особо выдержанный»… Но несколько сот бочек дед Семенов сохранил, не пустил в продажу. Они замурованы в его подвалах и ждут своего часа: одни — наступления нового тысячелетия, другие — столетия фирмы, третьи — еще каких-то славных дат. Говорят, есть бочка, отложенная до дня Страшного Суда. Та бочка, из которой мы сейчас пьем, была открыта две недели назад на восьмидесятилетие Гавриила Семенова. И я предлагаю выпить за то, чтобы нас никогда не покидали оптимизм и вера в будущее, как не покидали они этого славного патриарха. Прозит!
Пили, восхищенно жмурились, обменивались только междометиями. О-о! М-м-м! Э-эх!
Да-а, господа… Мягкий, шелковый напиток. Безумно богат его букет и неизмеримо коварство: со второй порции отключаются ноги. После третьей-четвертой возникает странный эффект: тебе кажется, что голова твоя по-прежнему светла и ты практически трезв, только весел; в действительности окружающий мир ты уже практически не воспринимаешь — остаешься лишь ты сам и твои собутыльники и сотрапезники. Не зря же целую бочку Семенов заначил до Страшного Суда.
Иммунитета к «Турксибу» нет, от него пьянеют даже самые стойкие; похмелья после него тоже не бывает.
Вместе с ломтиком лимона я бросил в рот капсулу холапана. Теперь печень активно погонит желчь, а поджелудочная железа начнет выбрасывать в кровь огромное количество инсулина. Надо не прозевать момент и съесть что-нибудь сладкое…
Сказал тост полицейский. Он предложил выпить за прекрасных дам, за наших жен и любовниц — пусть никогда не встречаются! Выпили — с большим удовольствием. Я достал следующую бутылку, а проводник принес еще один лимон и банку японских консервированных фруктов. Теперь процесс становился самоподдерживающимся: таково свойство практически всех смешанных русско-немецких компаний: пить до отпада.
Порознь может быть и так, и этак, а вместе — тушите свет. Вероятно, таким путем русские сублимируют свою полувековую мечту о реванше, а немцы глушат насмерть темные предчувствия.
Заскрипев сочленениями, поезд тронулся. Уплыл назад мокрый часовой, мокрый газетный киоск, мокрые офицеры пограничной стражи под мокрыми зонтами, кончились платформы, застучали колеса по стрелкам, мелькнули светофоры и знак «граница станции», побежали мимо пристанционные постройки, домики, переезд со шлагбаумом, на дороге грузовик, два трактора, мотоцикл, еще дальше — ферма, жилой дом, и теплицы, теплицы, теплицы, гектара два теплиц… местность была плоская, как блин, и в такую погоду особо унылая… деревья в лесополосах застыли по стойке смирно и ничем не напоминали создания природы, а редкие березовые колки всем своим видом выказывали смирение и понимание того, что оставлены они жить только из невыразимой милости… Уже выпили и по третьей, и по четвертой — под какой-то совершенно непристойный тост, сказанный Р-147, и под робкое «Это… за знакомство, что ли…» проводника. Стало совсем темно, дождь усилился, окно, несмотря на гидрофобное покрытие, заливало водой. Тучи вспыхивали лиловым, и гром, хоть и ослабленный, проникал в вагон. Нет, ты скажи, требовал полицейский у проводника, ты скажи: справедливо это? Я тут всю жизнь живу, и отец мой жил, и деды, и прадеды, а он мне: оккупант? Справедливо? Зепп, бил себя в грудь проводник, Зепп, бля буду!.. Потому что все мужики хамы, объясняла Р-147, вам всем одно нужно, что я, не знаю, что ли? Примитивное удовольствие. Воткнул — и к следующей. Что я, не вижу? Комплекс Кулиджа. Воткнул — и дальше побежал. На нее не обращали внимания. Ты пойми, тряс рукой проводник, ты пойми: русский человек — это русский человек! Ты, главное, суть пойми!.. Меня вдруг затрясло: теплая пелена опьянения исчезла, и я оказался под леденящим взглядом исполинского глаза, как бы под лучом замораживающего прожектора — я все уменьшался в размерах, а глаз рос, рос, уходя в бесконечность… срочно нужно было съесть что-то сладкое, срочно я упустил момент… рука почти чужая: я отстраненно смотрел, как она неуверенно сыплет сахар в остывший чай, ворочает там ложкой, поднимает чашку… начинался настоящий озноб, но я успел судорожно выхлебать приторный сироп. Теперь можно и коньячку, настоящего коньячку без легенд и излишнего коварства… зачем я вообще это сделал? Черт его знает… Полицейский тряс бутылкой, силясь добыть еще хотя бы каплю. Я встал — тело ныло, как после тяжелой продолжительной болезни, сердце неслось куда-то в третьем режиме — и достал литровую бутыль «Хасана». Это, конечно, пойло, травяной настой, но он хорош тем, что после него не болит голова. Вот — русский человек! — воскликнул проводник, простирая руки. — Он понимает душу любого — русского, немца — любого!.. Я не русский, сказал я. Я полуполяк, полуиспанец. У меня мама — Родригес. Все равно, ты русский! — настаивал проводник. — Ты думаешь по-русски, и ты понимаешь русскую душу. Разве что, согласился я. Теория крови — это блеф, веско сказал полицейский. Партия разобралась и дала бредням Розенберга суровую оценку. Бредни Розенберга разоблачены, разоблачен и сам Розенберг. Верно, Зепп, все люди братья, подхватил проводник, давай на брудершафт! Стали пить на брудершафт. Полицейский с проводником, я с Р-147. От таких губ тоже должно бить током. Но почему-то не било. Р-147 откинулась назад и издала слабый стон — будто где то далеко, в каменной пустыне, взывает о помощи живое разумное существо.
Налили еще по одной, теперь была моя очередь целоваться с проводником. Это оказалось не так ужасно, как представлялось. Глазки у проводника были уже как у вареного поросенка. Р-147 целовала полицейского взасос, правая рука ее скользнула вниз по мундиру, нашла ширинку — и замерла в восхищении. За окнами прогрохотали фермы моста — мы переезжали Тобол. Гроза осталась позади, из-за туч выскользнуло солнце и заплясало на зеркальном куполе «Евразии»; из светящегося тумана проступил похожий на перевернутую букву «у» силуэт «Самсона» — знаменитого курганского небоскреба. В прошлом году мы работали в нем и вокруг него: «Дети Адольфа» пытались добраться до сейфов «Сибнефти», захватили заложников… В простоте душевной они считали, что снять их со сто четвертого этажа будет трудно. Так… пришел мой черед целоваться с полицейским. Он уже ничего не понимал. Р-147 заставляла проводника слушать, как у нее бьется сердце.
Братские чувства ее просто переполняли. Колеса снова застучали на стрелках, и тут в проводнике шевельнулись профессиональные навыки. Едем, что ли? Ну да, едем… Он подобрался к окну. Поезд задрожал и остановился. Неверными шагами проводник двинулся в коридор, но тут же появился вновь, пятясь, сжимаясь во что-то маленькое и незаметное. Вошли и замерли в глубокой растерянности три полицейских офицера. Наш полицейский встал, оправил мундир, нашел фуражку и с третьей попытки надел ее. Повернулся ко мне, покачал толстым пальцем перед носом, сказал строго: Зепп Клемм не оккупант! Запомни и передай всем — Зепп Клемм не оккупант! На вот — чтобы помнить… Он снял часы и стал надевать их мне на руку. Не оккупант, повторял он, не оккупант, не оккупант…
Где-то между Екатеринбургом и Казанью
Я так и не уснул. Лежал, ворочался, мучался раскаянием. Зачем устроил жеребятину? Ну, в самом-то деле — зачем? Дурака валял? Воистину дурака…
Пытался расслабить тело и заставить мозги подумать о деле — тоже не получалось.
Тот мизер информации, что у нас был, уже давно усвоен, и нового из этого ничего не выжмешь. Надо просто там, на месте, натянуть хорошую паутину, сесть поудобнее и ждать. И все. Техника заброшена, люди все на месте, времени у нас вагон…
Р-147 как прилегла в Кургане, так и не пошевелилась до сих пор. Я прикрыл ее пледом — она сморщилась обиженно, и все. Интересно, какая у нее в этой игре роль? Если, конечно, в этой игре… и если я не обознался. Я тихонько встал, наклонился над ней. Спит… но как-то странно… не пойму… Я вдруг понял, что она на меня смотрит. Веки не сомкнуты, только опущены… и волосы за ухом как-то не так лежат… Я протянул руку, коснулся волос, и тут они все легко скользнули вверх, обнажая гладкий зеленоватый череп, глаза страшно распахнулись, а вокруг моих ног захлестнулось и обвилось что-то упругое и сильное, отлетел плед, — ко мне тянуло руки чешуйчатое хвостатое существо…
— Проснитесь! Проснитесь! — незнакомый перехваченный голос.
— Что? — Я приподнялся. — А… все в порядке, в порядке… — У меня тоже перехваченный голос. Купе, горит настольная лампа, сердце опять в третьем режиме. Р-147 без косметики, в том же черном свитере и трусиках, и пахнет от нее мылом и зубной пастой, — встала, умылась…
— Вы так кричали, — сказала она жалобно. — Я думала, убили кого-то.
— Пойду умоюсь, — сказал я. Убили… убили… ну, убили. И что теперь? Рожа в зеркале была не моя. Похожая, но не моя. Не родная. Это тоже гнездится где-то: вот однажды посмотрю в зеркало, а там — крокодил, или оскаленный череп, или старик… или женщина. Что не менее ужасно.
Умылся. Вернулся. Посмотрел на трофейные часы. Тут же забыл, что там увидел.
Р-147 лежала с открытыми глазами. Свитер ее очень небрежно и очень заметно валялся на столике. Эти немецкие женщины…
— Вам что-то приснилось? — спросила она.
— Может быть, — сказал я. — Не запоминаю снов.
— Меня долго мучали кошмары, — сказала она. — Пока я не стала лечиться у Бонгарда.
— Извлечением души?
— Не смейтесь, это действительно так! Это не выдумки, я же… — она замолчала и приподнялась на локте. — Хотите попробовать? — страшным шепотом спросила она.
— Нет, — сказал я. — Мне нельзя. У меня искусственное сердце.
— Неважно! Ведь душа…
— Все равно не хочу.
— Вы будете жалеть, страшно жалеть…
— Гашу свет?
Я выключил лампу, разделся и лег. Р-147 выглядела подозрительно бодрой. Слопала какой-нибудь стимулятор? Допустим. Ну и что? Не везу я ни оружия, ни фальшивых паспортов, и даже денег у меня кот наплакал. Залезть же в память раухера невозможно.
Да и залезь туда кто… Архивная крыса Люба, вручая мне тощенькую папочку с материалами по «Пятому марта», сказала: все здесь, Игорек, нет больше ничего, будто и не люди это, а мороки. И Командор бушевал, что идти на акцию с такой информацией — это просто подставлять задницу. Бушевал он, впрочем, наедине со мной, в подвальчике того самого, на углу Авиаторов и Денисюка, хлопнув предварительно для расслабления полбутылки «Кедровой». В кабинете же Тарантула он вел себя лояльно и делово и даже изображал повышенное внимание, когда Тарантул с мужественной сдержанностью и простыми словами заливал нам, насколько от успеха этой акции зависит судьба нашей цивилизации и даже самое существование оной. И здесь в который раз проявилось замечательное свойство мимики Тарантула: какую бы святую истинную правду не говорил он — вплоть до цитирования таблицы умножения, — видно было: врет. Может быть, потому, что когда-то зубы съел именно на дезинформации. Взять, скажем, сибирскую атомную бомбу: сделали ее в металле только в семьдесят втором, но уже с пятьдесят восьмого весь мир был убежден, что она существует. Прошла большая серия дез: будто бы Гринсгаузен передал Сибири документацию по ультрацентрифуге для разделения урановых изотопов (он так и сидел бы до сих пор, если бы не умер от лейкоза), и будто бы где-то в пустыне Намиб наши егеря захватили трейлер с обогащенной урановой рудой (трейлер действительно пропал, правда, без нашей помощи — но очень кстати), и будто бы некие мыслимые люди за немыслимые деньги везде, где только можно, скупали плутоний, и даже загрузили в глубокую шахту и подорвали полторы тысячи тонн аммонита, — и Тарантул потом, очень довольный собой, говорил, что атомная бомба, существующая только в головах противников, сдерживает их не хуже настоящей, а обходится раз в сто дешевле… поэтому, слушая его, я все старался понять, в чем же заключался истинный смысл операции, — но так, конечно, и не понял.
Не понял до сих пор.
— Ах, это невозможно, — сказала Р-147, — я не понимаю — быть таким бесчувственным… я не понимаю.
Она села, замерла на минуту — будто внезапно и глубоко задумалась, — потом быстро шагнула ко мне и забралась под плед. Это невозможно, шептала она, это невозможно, это… Да, подумал я, невозможно… а если невозможно избежать насилия, расслабьтесь и постарайтесь получить удовольствие…
31.08. 07 час. 20 мин
Окрестности станции Шатилова. База ВВС Союза Наций «Саян»
Криволапов поднял руку, и я как был, так и замер. Задние тоже замерли. И тогда стал отчетливо слышен хруст веток — впереди и справа. Держа автомат в левой руке, подпоручик приподнялся по-змеиному и отогнул мокрую и от этого как бы седую еловую лапу. Он смотрел долго, очень долго, потом покачал головой и встал в рост.
— Hi, — сказал он. — How are you, fellows? Ответом был невнятный возглас.
— Егеря мы, егеря, — ткнул он себя в нашивки, исчерпав запас английских слов. — Егеря, understand? Зден, ты же болтаешь по-ихнему, иди сюда… Яковлев, Аздашев — прикрываете.
Я встал. Зрелище открылось безотрадное. Под кривой (здесь все кривые, но эта как-то особенно) елью лежали трое, обмотанные грязными окровавленными бинтами, а четвертый стоял над ними, скрючившись и расставив руки, грязный, тощий, в раздавленных очках…
Первым делом я осмотрел раненых. На скорую руку, понятно. Их истыкало осколочками «погремушки». Досталось в основном ногам. И вот этот тощий, Тимоти, волочил их сюда по одному, прятал, возвращался за следующим… Был еще один раненый, но когда Тимоти его нес — вон там, за той высокой сосной, видишь? — прилетела пуля и добила парня, он умер почти сразу… Так что же случилось у вас там внизу, Тим? Случилось? Случилось…
Случилось же вот что: по бетонке, ведущей от станции Тихая (по Абаканской дороге следующая станция после Шатилово), подъехало несколько грузовиков. Тимоти, дежурный инженер-электрик, из окна своей комнатки, смежной с пультовой, хорошо видел их. Наверное, грузовики кем-то ожидались, потому что охрана быстро проверила документы и открыла ворота — одни и вторые. Через несколько минут началась стрельба — редкая, рваная, растерянная. И сначала непонятно было, в кого стреляет охрана, — видны были только свои, хотя кто-то включил прожектора и территорию базы залил свет. Солдаты падали один за другим, а их врагов не было видно и не было слышно… Начали стрелять зенитки. Потом он их все-таки увидел — врагов. Они были в чем-то сером, бесформенном, и тусклое мерцание на стволах их оружия не сопровождалось никаким звуком. Враги возникали и тут же пропадали, как тени. Как призраки…
Потом они ворвались в пультовую. Кто-то пытался отстреливаться… На них, дежурных, даже не стали тратить патроны — бросили взрывпакет и прикрыли дверь.
Тимоти уцелел чудом. Ударной волной его вынесло через окно, и какое-то время он провалялся под самыми ногами захватчиков свеженьким трупом. Чтобы не вонял, его оттащили в сторону…
Потом он очнулся, и у него хватило ума некоторое время не заявлять о себе.
Улучив момент, он ускользнул в тень. Захватчики деловито обшаривали территорию, но Тимоти как электрик знал кое-какие тайные тропы. Через кабельный колодец он пробрался в одну из зенитных башен — и там обнаружил среди мертвых номеров четверых раненых. Зенитчики — до того, как их забросали «погремушками», — вели огонь по стене и проволочному заграждению, то ли увидев там кого-то, то ли просто наугад. Теперь в стене зияли пробоины, а заграждение было сметено начисто. Туда и пополз Тимоти — сначала один. Но, оказавшись в лесу, он впал в состояние панического страха и в этой панике вернулся, вынес одного раненого, второго, третьего, четвертого… Четвертому не повезло: было уже слишком светло.
Сколько было нападавших, он не знал. Он даже не видел точно, сколько подъехало грузовиков. Может быть, три, а может быть, пять. И на каком языке они говорили, он не слышал. И какое было оружие, не разглядел. И насколько уцелели оборонительные сооружения базы, не имел представления. Есть одна брешь в стене, это точно, что же касается остального…
— Зден, — сказал Криволапов. — И Яковлев. И ты. You, — он ткнул лапой в американца. — Раненых на плечи — и в расположение. Зден, утащишь его? — он посмотрел на меня с сомнением. — Хотя — куда ты денешься… Исполнять. Аздашев, со мной. Посмотрим, что там за брешь.
Было очень скользко, особенно на камнях, поросших мхом. Мы перли в гору, почти ничего не замечая, и в конце подъема я просто перестал жить. Однако вот поди ж ты: будучи остановлен, освобожден от ноши и освежен хорошим глотком водки, я немедленно просветлел мозгом и принялся живо переводить вопросы Горелова и ответы Тимоти — хотя оба они поначалу казались мне персонажами какого-то допотопного фильма, поскольку были плоскими, черно-белыми и отделенными от меня струями дождя… Лишь потом рядом с Гореловым я разглядел два новых лица: худого узкоглазого капитана и полузнакомого полковника — то ли седой, то ли выгоревший ежик, кожа цвета обожженной глины, широкий нос с нервными ноздрями кокаиниста, стянутая давним ожогом левая щека…
Только когда быстрый опрос Тимоти закончился и его отпустили отдыхать, велев на всякий случай быть поблизости, а меня тоже отпустили — принять пищу, — я вспомнил, почему лицо полковника показалось мне таким знакомым. Он командовал десантом на Фергану в пятьдесят седьмом, во время «мятежа девяти шейхов».
Фамилия его была Семенов, и знаменитому винопромышленнику он приходился старшим сыном.
Хотя операция по взятию Ферганы была проведена молниеносно и успешно, после нее Семенов то ли вышел в отставку, то ли был отправлен в резерв. И вот теперь он почему-то здесь…
Жрать мне не просто совсем не хотелось, а как бы наоборот, да и Косичка, выдавая банку с рационом, сказал: не ешь, если в брюхо ранит, то пусть уж в пустое; на вот лучше, пососи, — и протянул большой кусок серого колотого сахара. Что там, внизу? Хреново внизу, сказал я, бойцы умелые, много их, и база им досталась целехонькая. 0-хо-хо… — вздохнул мой сержант и отошел.
07.06. 09 час
Казанский вокзал
Оказалось, что мы можем ехать одной машиной. Ей на улицу Гете, семнадцать, — домой (адрес, телефон — все записал, да, позвоню, конечно), мне — на улицу Гете, двадцать шесть, — в консульство. Носильщик уложил наши чемоданы в багажник такси, видавшего виды «блауфогеля», я расплатился с ним, сел рядом с Кристой, таксфарер переспросил адрес, тронулся — поехали. Через центр поедем или по кольцу? Как вам удобнее. Тогда по кольцу, в центре сейчас можно надолго застрять. И полиции там — в жизни такого не видел. С послезавтра, говорят, вообще внутри кольца только с пропусками можно будет ездить — во жизнь начнется веселая! Ну, это ненадолго, сказал я, дней на десять, не больше. А сколько бензина лишнего сожжешь за это время, а? Да, это верно…
По кольцу свернули не налево, как я ждал, а направо, к Самотеке. На Таганской асфальт кладут, сказал фарер, ночью, видно, не успели, я только что оттуда, с Павелецкого… Нет разницы, сказал я. Есть небольшая, возразил фарер, с километр разница есть, но так надежнее… вы сами-то откуда? Из Томска, сказал я. Я слышу, выговор вроде не наш, сказал он. И как там, в Томске, дела? По-моему, замечательно, сказал я. А что у нас-то творится, слышали? Да уж… И что вы про это все думаете? Наверное, правильно все, в общем-то… Немцы уж очень обижаются, сказал он, а я так думаю, мы же не звали их сюда, правильно? А с другой стороны… Во, мотнул он головой, аж со всего света слетелись… На обочине, двумя колесами на тротуаре, стоял, накренившись, панцерваген «мефисто».
Башня была зачехлена. Вокруг машины слонялись глянцево-черные зулусы в белой тропической форме. Офицер — белый — скучал на водительском месте, а водитель копался в моторе. Вот, сказал наш таксфарер, русских — туда, черненьких — сюда, так и живем… На въезде в туннель под Тверской стояли пулеметные гнезда из мешков с песком, там дежурили парни в болотного цвета комбинезонах и каскетках — кажется, финны. У туннеля под Геринга пулеметные гнезда еще только ставили. На плоской крыше Культурного центра маячили часовые. Все это, конечно, играло роль забора, не более: настоящие сторожа прятались в тени. Позвони обязательно, сказала Криста. Непременно, сказал я. Где ты обычно останавливаешься? Как правило, в «Гамбурге», попробую и на этот раз там же. Место тихое, и до фирмы десять минут прогулки. И до меня столько же на подземке, сказала Криста. Именно.
Въезд на мост охранялся крепко: по два панцервагена с каждой стороны, на самом мосту рейхсгренадеры, под мостом на бочке десантный катер. Пожалуй, про тридцать тысяч фон Вайль соврал. Как бы не все сто. Это уже не охранные мероприятия, это уже осадное положение. И — кстати — в Каире тоже ведь было осадное положение: пропускной режим, комендантский час, прочие прелести — и что?
Генерал-губернатора с женой и детьми расстреляли в упор и скрылись без следа.
«Пятое марта»… До Каира генерал-губернатор был комендантом Тифлиса.
Поворот на Гете был закрыт, регулировщик, красный, как из бани, крутил жезлом: проезжайте, проезжайте, проезжайте! Чуть дальше по движению висела схема объезда. Тащились мы теперь еле-еле, пришлось поднять стекла: сплошной бензиновый перегар. Так теперь вот и ездим, сказал таксфарер. Ну, ладно… За памятником Гете на высоких, метров по сорок, флагштоках развевались флаги четырех держав: красно-белый с черным тевтонским крестом в дубовом венке, белый с красным кругом, звездно-полосатый и бело-зеленый. На фасаде Фройндшафтхаузена висели портреты фон Вайля, Катакири и Джона Кеннеди. Портрет Толстого готовились поднимать краном. Толстой взирал на все происходящее недоуменно. Наконец мы добрались до нужного поворота, проехали по узкому коленчатому переулку, свернули в другой — и оказались на Гете, как раз напротив консульства. Человек десять полицейских с собаками и при автоматах стояли у забора, а на территории чернели береты наших морских пехотинцев. Нечего было и думать останавливаться здесь.
Даже у дома семнадцать, выходя из машины, я чувствовал на себе нехорошие целящиеся взгляды. Таксфарер хотел нести наши чемоданы, но я отпустил его.
Квартира Кристы была на втором этаже. Муж ее постоянно жил в Мюнхене, это я уже знал. Квартиру они снимают вдвоем с подругой, но днем подруга на службе… чашечку кофе? Божественный аравийский кофе, такого больше нигде нет. Боюсь, не сейчас — моего здешнего шефа нужно ловить до обеда. Вечером позвоню. Поцелуй — долгий, чересчур долгий… так я точно никуда не успею. До вечера. Приходи.
Обязательно. Все.
Турбаза «Тушино-Центр»
— Не знаю, не знаю, — пробурчал Командор. — Я все-таки подбросил бы ей «клопа».
Я молча пожал плечами. Подбрасывать «клопа» имело смысл только тем, кто его заведомо не станет искать. Если же Криста наведена на меня, то «клопа» моего она найдет в пять минут — и тут же начнет давать нам дезу. Конечно, если мы хотим с самого начала запутаться в собственных яйцах…
— Вон место свободное, — вместо всего этого сказал я. За красно-синим чудовищным грузовиком возник, наконец, просвет, Командор свернул туда, но какой-то нахал на драной «онеге», дав задний ход, постарался зарулить в этот просвет раньше нас, не рассчитал и глубоко пробороздил нам левое переднее крыло. Командор вышел, посвистывая, обошел нашу машину, обошел «онегу», встал перед нахалом — маленький чернявый Командор перед мальчиком сто девяносто дробь девяносто, белокурой бестией российского разлива — и гнусным голосом потребовал:
— Сто — и проваливай.
У мальчика отвалилась челюсть.
— Ты, люммель, — только и смог сказать он. Командор лениво поднял ножку, описал ботинком круг перед курносым лицом белокурой бестии, потом так же лениво лягнул «онегу». Левая дверь вдавилась внутрь салона, стекло разлетелось, как осколки гранаты.
— Триста, — сказал Командор еще более гнусно. Такой букет выражений одновременно на одном лице мне видеть не приходилось. От ярости до искренней детской обиды — даже слезы заблестели в светлых глазах. Он, белокурая бестия, просто по определению должен был задать перцу вот этому черненькому сморчку, а тут вдруг сморчок намекает, что все будет едва ли не наоборот, и даже портит игрушку… и деньги…
— Пятьсот, — не дождавшись адекватной реакции, продолжал крутить счетчик Командор.
Тут до бестии дошел, наконец, весь ужас положения.
Он побелел и полез в карман за бумажником. Руки его дрожали.
— Тут четыреста двадцать, — сказал Командор, подсчитав сиреневые бумажки. — Восемьдесят, пожалуйста.
— Больше… все.
Ударом кулака Командор выбил еще одно боковое стекло.
— Проваливай. И чтоб я тебя никогда больше… Тот газанул, отъехал метров на сорок, тормознул со скрежетом, высунулся и проорал — не слишком разборчиво, правда, — какое-то оскорбление. Командор махнул рукой — и в центре заднего стекла образовалась дыра с ладонь. «Онега» опять рванула вперед и больше не останавливалась.
— И зачем этот цирк? — спросил я.
— Надо же поддерживать реноме, — усмехнулся Командор.
— Но шариком — это ты все равно зря.
— Шариком — зря, — согласился Командор. Полудюймовым шариком от подшипника — их Командор носил в специальном патронташике на правом запястье — он убивал на лету ворон. Как всяким секретным оружием, этим следовало бы пользоваться в самых крайних случаях.
Командор подхватил пляжную сумку, запер машину, и мы двинулись к пляжу. Я не ожидал, что здесь будет такая толпа. Тысячи одетых легко, одетых символически и неодетых вовсе людей лизали мороженое, пили соки, вина и пиво, пиво, пиво — пиво в самых разных тарах, от баночек до канистр, пиво всех цветов и оттенков.
Команда А пила светлое пиво — стаканами — из двадцатилитрового термоса-бочонка.
Стаканы запотевали. Подкопченные спины и задницы лоснились. Мы прошли мимо них, бросили сумку на свободный пятачок песка, разделись догола и полезли в воду.
Вода была парная.
— Как в июле, — сказал Командор, и мы поплыли. В прошлом году в Гвоздеве мы с Командором, дуря, уплыли километров за десять от берега — два с половиной часа умеренного темпа, — и нас вылавливал пограничный катер. Мы ныряли и не давались.
Доктор Морита говорил потом, что этот заплыв и стал последней каплей, переполнившей чашу терпения моего миокарда. Может быть, может быть. Сегодня мы поплавали совсем немного, и Командор поволок меня на берег.
— Где «бэшники»? — спросил я в воде.
— Снимают груз.
— Сегодня?
— Рейс задержали на сутки, что-то со шлюзами.
— А то можно было бы уже начинать.
— Лишние сутки проживем, — Командор хихикнул.
— И то верно…
Груз: приборы, оружие, взрывчатка — находился в секретном отсеке круизного лайнера «Дон» («Из Ливерпульской гавани всегда по четвергам…»); о существовании отсека не подозревал даже капитан; попасть в него можно было только снаружи, имея специальный ключ. Значит, контейнер снимут сегодня… контейнер самоходный, но скорость его невелика. Значит, что-то серьезное можно начать делать только завтра днем. Ладно.
Стряхивая воду на самых красивых девушек, попадавшихся на нашем пути, мы подошли к команде А и непринужденно расположились среди них. Преимущество встреч на пляже: невероятно трудно выследить тебя. Все голые, все плюс-минус одинаковые.
Недостаток: не менее трудно засечь слежку. Но с этим пока придется мириться…
Команду А набирал Командор, впрочем, всех этих ребят знал и я, и знал неплохо: Крупицын Дима и Крупицын Сережа — не братья, просто из одного детдома, там им дали фамилию воспитателя; Яша Штоль; Гера Москвич; Сережа Панин; Сережа Кучеренко — черт побери, одни Сережи, других имен нет, что ли? И девочки, наша лейб-гвардия: Валечка Иванчук, маленькая, курносая (завяжи ей бантик — сойдет за семиклассницу), и Саша Полякова, роскошная блондинка с фигурой Венеры, вся бронзового цвета, окружающие парни так и пялятся. Наши знают, что пялиться бесполезно, Сашенька холодна, как лед, была у нее в детстве психотравма. Мы с Командором проглотили по стакану пива и растянулись на полотенцах. Гера крутил настройку приемника. На самом деле это был не приемник, а детектор микрофонов.
Направленным, издали, нас тут не взять: пляж плоский, шумный. Не обнаружив ничего, Гера поставил звуковую защиту — так, на всякий случай.
— Ну вот, ребята, — сказал Командор, — Пан прибыл, теперь дело пойдет.
— Да уж, — сказал Панин, щурясь на меня. После акции в «Самсоне» ему не за что меня любить. — Теперь пойдет…
— Все откладывается на сутки, — сказал я. — К сожалению. Но заготовками давайте займемся сейчас. Девочки, вы пойдете погуляете по окрестностям и снимете двух, а в идеале трех грузин. Лучше молодых. Обязательно грузин — не промахнитесь. И постарайтесь, чтобы это была полная компания, чтобы никто за кадром не остался.
— А если пятеро? — наклонила голову Валечка.
— Переварим, — сказал я. — И ведите к себе. Ну, а Крупицыны обеспечат остальное.
— Живыми — всех? — уточнил Дима.
— Всех, — отрезал я.
— А зачем Крупицыны? — лениво сказала Саша. — Мы и сами…
— Конечно, — сказал я. — Затрахаете их до полной неподвижности.
— Например, — согласилась она.
— Нет, с Крупицыными надежнее, — сказал я. — Это как лонжа.
Сашенька откинула со лба волосы и стрельнула в меня глазами — так, в четверть силы.
— Ладно, — протянула она.
Отвести от Саши взгляд было почти невозможно. Я и не пытался. Сашенька была яркая, привлекательная, манкая, но к телу своему относилась только как к инструменту, не получая от процесса ни малейшего удовольствия… только всё время хотелось об этом забыть и попытаться совершить чудо.
Девочки подхватили свои халатики и туфельки и пошли к нашей с Командором стоянке. Им смотрели вслед.
— Слушай, Пан, — сказал Командор, — я все забываю спросить: а почему «Пятое марта»?
— Пятого марта сорок четвертого года немецкие войска вошли в Тифлис. Это конец независимости Грузии.
— Вот оно как… Долго держались: больше трех лет.
— Долго, — согласился я.
Перекресток Большой и Малой Бранных. Кафе «Гензель и Гретель»
Я тихонько объяснял Гансу, что надо сделать, а он слушал и соглашался: конечно, какие могут быть проблемы? Да, да, разумеется… Мы сидели в крошечном кабинетике, передо мной стояла чашка кофе и блюдо с пирожными, и я никак не мог понять, почему меня от взгляда на них тошнит — пока не вспомнил, что не ел с утра. С поезда. Ганс задумчиво поскреб свои подбородки, покачал головой: горячее бывает только до пяти… но можно посмотреть, не осталось ли чего из закусок. Я был готов на все. Ганс принес поднос, сплошь заставленный маленькими пластиковыми тарелочками. Одного только языка — пять порций. Хлеб рижский, похвастался Ганс. Очаровательно… Пойду к клиентам, сказал Ганс, если что надо… Спасибо, Ганс. Думаю, этого хватит.
Ганс не был нашим агентом в полном смысле слова. Просто он однажды провел две недели на борту пассажирского «Юнкерса», захваченного мальчиками из «Зари России». Мальчики требовали освобождения своих из тюрем, а также, в виде бесплатного приложения, — восстановления России в границах 1914 года. «Юнкерс» мотался по аэропортам, пока не долетел до Бухары. Там мы его ждали — накануне эмир встречался с Толстым, и о чем-то таком они договорились. Мальчиков взяли без выстрела: просто впрыснули в систему вентиляции усыпляющий газ. Все это произвело на Ганса достаточно сильное впечатление, чтобы он сам предложил нам свои услуги. Теперь через него мы получали кое-какую необходимую информацию, а его кафе стало нашим почтовым ящиком и складом НЗ. Теперь, похоже, «Гензель и Гретель» послужит нам треффпунктом… хотя это уже следующая стадия операции… но, пожалуй, самая главная…
Я не заметил, как смел все. Включая пирожные. В брюхе возникла приятная тяжесть.
Как это Ганс таскает свой дирижабль? Побегай-ка весь день… Закатное солнце отражалось в черно-зеркальных гранях небоскребов-близнецов: РТА и издательского комплекса «ИНФРА». На крышу «ИНФРА» садился вертолет. Четверть девятого. Ну, что? Все на сегодня? И кроме того — здесь пять минут ходьбы… и деньги с собой… Почему-то сохло во рту. Я спустился в бар, взял две банки пива и вернулся. Пять минут туда и час там. Командор скучает в машине. Ну, поскучает еще. Как там, интересно, наши девочки? Наверняка в каком-нибудь дорогущем ресторане — позволяют угощать себя. Да, и позвонить Кристе… с улицы позвоню.
Идешь или нет? Ч-черт… Я продолжал сидеть и тупо дул пиво. Так. Случая больше может и не представиться, напомнил я себе. Последний тихий вечер. Появился Ганс, поманил: к телефону. Это была Валечка. Голосок у нее чуть подсел. Все замечательно, сказала она, как ты и говорил. Молодцы, сказал я, чего уж… успехов. Гад же ты, сказала она и повесила трубку. Я набрал номер Кристы.
Занято. Посидел, о чем-то напряженно думая, и набрал еще раз. Опять занято.
Ладно, Ганс, сказал я, пойду. Значит, завтра Сережа появится — часа в два. Да, забыл спросить: как с финансами? Нормально? А то мог бы подбросить…
Командор не скучал. В руках у него был вечерний выпуск «Садового кольца» на немецком, и читал он так внимательно, что не обратил на меня ни малейшего внимания. Я пристегнулся, пристегнул его, завел мотор. Командор продолжал читать. Пришлось вынуть из его рук газету.
— Куда едем? — голосом таксфарера осведомился Командор.
— К Пречистенским воротам.
И — хрен. Под сложносочиненным светофором при выезде на Никитские мы застряли.
По бульвару валило какое-то шествие. Толстозадый фургон, стоявший перед нами, перекрывал почти весь обзор, а мою попытку выйти из машины пресек патруль. Что забавно — в колонне было немало негров, и флаги над головами развевались какие-то экзотические. Кричали, пели — не разобрать.
— Что интересного в газете? — спросил я.
— Вот это самое, — Командор ткнул пальцем вперед. — Почитай, почитай…
Ага, вот оно, это самое: сто сорок женщин в Москве объявили голодовку, чтобы не допустить отправку в Африку русского территориального корпуса. На что фон Бесков резонно замечал: если треть африканских концессий принадлежит русским промышленникам, если из белых фермеров каждый четвертый русский, то почему бы русским юношам не поучаствовать в защите их интересов? Почему опять, в который уже раз, вся тяжесть периферийных войн должна лечь на немецкий народ?
Комментатор газеты, некий Козлов, окольными, полуразмытыми фразами пытался объяснить и фон Бескову, и читателям, что это все верно, но при нынешних непростых обстоятельствах не лучше ли пренебречь формальной справедливостью, чтобы не утратить нечто большее? Пол-полосы занимала стилизованная карта мира: полосатый Союз Наций, красный Рейх, желтая Япония, зеленая Сибирь. Белыми оставались Британия, Африка и европейская Россия. На них красовались жирные вопросительные знаки. Над картой было: «После Москвы…» Имелось в виду Совещание.
Н-да… посидеть бы и подумать над этой картой. Чертова война в Африке — как бритва у горла этого старого мира, такого, казалось, прочного и надежного… три равновеликие империи и Сибирь между ними — Сибирь, делающая бизнес в том числе и на своем геополитическом положении — в центре мира… и вот теперь одно лишнее движение, и покатятся головы. Впрочем, наверное, война — только симптом, а на самом деле все сложнее, ведь, скажем, еще пять лет назад нынешняя ситуация — вся — была просто немыслима, а отправка территориального корпуса туда, куда требовали интересы всего Рейха, воспринималась бы как дело чести. Вспомнить Бирму, вспомнить Месопотамию… Нет, что-то происходит с людьми, и поэтому веселые послушные негры начинают резать белых, а британцам приходит в голову, что американцы их не столько защищают, сколько оккупируют, потому что страны, завоеванные когда-то Германией, живут лучше и свободнее, чем отстоявшая независимость Британия, а русских вдруг потянуло на воссоединение разделенной когда-то России, хотя вряд ли кто объяснит, какой в этом практический смысл, и уж подавно никто не скажет, как это можно сделать без массированного кровопролития. И еще я подумал, что в поведении больших масс людей — народов, наций — проступает что-то общее с поведением человека, лишенного чувства боли.
Никогда не знавшего, что такое боль. И потому способного на самые замечательные эксперименты над своим телом… Додумать я не успел: Командор, как гонщик, на вираже обошел фургон и погнал по бульвару. Я оглянулся и успел заметить: за колонной демонстрантов шла шеренга солдат в белой тропической форме.
— Дальше куда? — откинув голову и как бы принюхиваясь, спросил Командор.
— До станции подземки.
— И?..
— Спустишься вниз, сядешь в поезд, доедешь до Кузнецкого, там пересядешь — и до конечной. Дальше — автобус сто двадцать девятый.
— То есть ты меня выгоняешь?
— Проследишь, чтобы живцов взяли гладко. И второе: надо найти два «мерседеса», за ночь перекрасить под полицейские, оборудовать соответственно. И поставить… — я задумался.
— Можно оставить в том же боксе.
— Он что, такой большой?
— Семь на одиннадцать.
— Нормально. Хорошо, пусть там и стоят.
— Взять в прокате?
— Лучше просто угнать.
— Знаешь, у дорожной полиции есть еще «хейнкели-Ф». Я тут приметил один — в спортклубе. Может, его?
— Тесноват, пожалуй.
— Зато скорость.
— Тебе виднее. Бери.
— Угм…
Мы въехали в туннель под проспектом Геринга. Не только при пулеметных гнездах на въезде, но и в самом туннеле стояли часовые. В плоских мембранных противогазах, они походили на инопланетных завоевателей.
— На этой станции? — кивнул Командор на вход подземки.
— Зачем? — удивился я. — На Пречистенских — там без пересадки.
— Тьфу ты, черт, — сказал Командор и действительно плюнул в окно. — Топографический идиотизм: не могу запомнить схему подземки. Все помню, а это не могу.
— Ты еще в Мюнхене не был…
Все пустое пространство, от Пречистенских ворот и до набережной, было полно людей. К нам они стояли спинами, и нельзя было прочесть, что написано на их транспарантах. Во всю ширину Пречистенки тоже стояли люди и спокойно ждали, когда полиция перекроет движение и пропустит их. Мы на черепашьей скорости проползли мимо них. Справа, возле самого тротуара, окруженный молодыми, как-то очень одинаково подстриженными ребятами, стоял старик в черном костюме; на левом борту его пиджака сверкала медаль «Золотая Звезда». Командор свернул на Остоженку, втиснулся между стоящими машинами и уступил мне место за рулем.
— Пойду послушаю, что говорят, — сказал он.
— Давай.
— Успехов.
— Будем надеяться.
— Пока.
Он сделал шагов пять и пропал из виду. Это особый талант: уметь затеряться мгновенно и даже не в толпе — просто среди прохожих на тротуаре. Ну, а здесь…
Море голов замедленно, осторожно растекалось по площади, и белая тонкая часовня, поставленная здесь в память о поруганных святынях, поднималась из моря одиноким утесом. Я долго смотрел на все это — до ломоты в переносице. Потом вырулил на полосу и поехал прямо. Было светло, сухо, чисто, но почему-то хотелось включить то ли дворники, то ли фары.
26.04. 15 час
Константинополь. Университет
На выходе меня перехватил Петька Млечный. Он был весь как не слишком дружеский шарж на примерного студента: косо сидящие круглые очки, торчащие уши, галстук на боку, противокислотные нарукавники (хотя занимался Петр Валерьевич отнюдь не химией, а историей). В свое время я для него добывал посредством раухера в закрытых библиотеках необходимые материалы.
— Миш, можно тебя? — робко.
Зойка на такое обычно отвечает: «Можно, только не здесь». Я посмотрел вдаль.
«Опель» стоял пока еще пустой.
— What’s that so black aging the sun? — на всякий случай поинтересовался я.
Он вздохнул. К языкам Петька не имел ни малейшей способности. В отличие от меня он и родился в Константинополе (то есть, наверное, в Стамбуле?), но ни турецкого, ни немецкого, ни греческого не знал абсолютно. И русским овладевал с трудом, как бы в чем-то сомневаясь. Когда родители разобрались, что мальчика надо не учить, а лечить, было уже поздно. Пароход ушел. Я не понимаю, как же так: вот рука, а называется по-разному, жаловался он. Не должно так быть… При всем при том память у него была феноменальная.
— Миш, тут такое дело… помнишь, мы как-то о всяких случайностях в истории рассуждали? Давно еще.
— Кажется, помню, — пожал я плечами. — А что?
— Ты мне еще программу составлял… ну, для поисков…
— Это помню.
— Вот посмотри… я тут обработал кое-что… — он подал мне кассету для раухера.
— Может быть… ну… интересно покажется…
Я взял. Покрутил в пальцах.
— Видишь ли, друг мой… Я сейчас не дома живу. Смотреть не на чем.
— Почему не дома? — в ужасе прошептал Петька.
— Да ничего особенного. Опять с маман поругался. Переселился на лодку. Но раухера там нет. Обычная история. Сапожник без сапог.
— А хочешь, я тебе свой дам? — с готовностью предложил Петька. — Альбом. На всю неделю. Хочешь?
— Тебе так надо, чтобы я это прочитал? Петька кивнул:
— И если что-то непонятно будет — звони. Из внутреннего кармана пиджачка он вытащил альбом: мощный, дорогой, фирмы «Идеал». В чехле тисненой кожи.
— Дня три тебе хватит?
— А там много?
— Нет, совсем нет. Двенадцать таблиц.
— Ладно, давай… — я сгреб раухер, кассету, сунул их в сумку… но уйти не успел.
— Хорошо, что я тебя увидел, Михаил, — строго сказал, подходя, Стас Тхоржевский.
— И тебя, Петр. Сегодня в девять собрание общества, и вас обоих я прошу быть обязательно.
Стас тоже являет собой шарж — на выпускника курсов «Юный вождь». То есть если бы такие курсы, конечно, были. Он высок, широкоплеч, белокур, у него открытое честное лицо, которое ничуть не меняется, когда он откровенно врет. Костюмы носит с явным милитарным акцентом. Вокруг него постоянно крутятся пять-шесть ребят помельче. На моей памяти он был скаутским орлом и капитаном сборной по гребле. Теперь он председатель монархического общества.
— В девять у меня назначено, — сказал я.
— Ты уже пропустил одно собрание, Михаил, и тебе следовало бы…
— Стас, — сказал я. — К идеям монархизма я индифферентен. Я принимаю его только с эстетической точки зрения. Принимаю, не более. Так что на всех этих собраниях мне делать будто бы нечего…
Он хитро ухмыльнулся, и это на полсекунды вернуло его официальному лицу нормальное человеческое выражение.
— Сегодня нашим гостем будет сам наследник, — сказал Стас. — Он приехал.
— О-о?
Ну, что тут еще скажешь? Любопытство — оно, конечно, порок… хотя и не преследуется по закону… если не переходит разумные пределы…
— Ладно, — сказал я. — Убедил. Возможно, я буду не один.
— Но не толпой, — очень серьезно предупредил Стас. — Зал не слишком велик. Он отошел, невидимо козырнув.
— Ты сейчас домой? — спросил я Петьку.
— Я… нет, мне еще долго… и это собрание. Если что — вы меня довезете хотя бы до моста?
— Думаешь, мы так долго будем встречаться с наследником? Большое ему до нас дело. Полчаса, охмурил — и дальше. У него таких встреч, наверное, штук восемь в день.
— Да? — усомнился Петька. — Тогда зачем же… вообще?..
— Сложный вопрос. Потом обсудим. Пока! — возле «опеля» уже маячила белая шляпа.
Поворачивалась направо-налево и покачивалась. Этак медленно и плавно.
Сильно дымя, выезжали со стоянки угловатые разрисованные автобусы. Ими не любили пользоваться: слишком долго ехать. Было бы куда удобнее, если бы один маршрут, допустим, шел в Перу, другой — в Скутари, третий кружил по лабиринтам Старого города. Нет, нельзя, решили городские начальники, тогда получились бы отдельные автобусы для русских, для немцев, для турок, нет, сделаем единый маршрут… и кое-кому из бедных студентов приходится добираться до дома два с лишним часа.
Хотя есть и плюс: можно готовиться к занятиям. Или смотреть кино.
Зойка была одна. Тедди свернул где-то, и вот — пропал. С ним это происходило регулярно. Он мог так пропасть на целые недели, а потом от него получали открытку из Сиднея.
— Будем ждать? — решил уточнить я. Зойка не ответила, только посмотрела на меня задумчиво, смешно приподняв кончик носа указательным пальцем. — На наследника престола хочешь посмотреть?
— Я уже видела. Он в ректорате сидит. Я зашла, а он там. Парень и парень. На тебя похож. И с ним два таких робота… — она изобразила лицом, каких именно робота.
Заверещал телефон. Это был Тедди.
— Ребята, меня не ждите. Давайте в шесть часов в «Азиче». Пока.
Отбой. И все. Перезвонить ему и уточнить обстоятельства невозможно: Тедди всегда держал канал вызова отключенным. Таковы были общие принципы его бытия.
— Значит, ты будешь меня развлекать, — распорядилась Зойка. — С чего начнем?
Я пожал плечами и сел за руль: Зойка машину не водила.
— Я бы поела жареной рыбы, — тут же сообщила она.
— Жареная рыба — это профанация, — сказал я. — Рыба должна быть только отварная. Почитай Мелвилла.
— Зануда этот ваш Мелвилл. Другое дело — Эрментруда Вассен. Это я понимаю.
Она меня дразнила. Эрментруда Вассен была писательницей для умственно задержавшихся. Кроме шуток. По крайней мере, с этого она начинала — с сочинения историй для воспитанников специальных школ. Судя по ее нынешней популярности, треть населения причисляла себя к умственно задержавшимся.
Я не слишком этому удивлялся.
07.06. Около 22 час
Улица Гете, дом 17, квартира 3
Свечи воткнуты в бутылки — и свечи, и бутылки самых разных форм и размеров, и есть свечи, горящие цветным пламенем, — а на окнах красные шелковые шторы, а за окном — в упор — уличный фонарь, и потому на всем лежит багровый отсвет. Запахи воска и духов. Еще чего-то, знакомого смутно и напоминающего мельком о борделях Владика. Легион бутылок в баре, все наливают себе сами и пьют, смакуя. Вот, познакомьтесь, это Игорь, инженер из Сибири. О! Сибирь! Как вы там живете, там же холодно? Так и живем. Я никак не мог сосчитать гостей: приходили в гостиную, выходили из гостиной, стояли на балконе, жались в коридоре, из библиотеки доносились несуразные звуки… человек двадцать пять — тридцать? Где-то так…
Единственное, что я установил точно, это то, что компания смешанная: были здесь и немцы, и русские, и помесята, и белесый скандинав, и негритянка, и два араба, кажется, гомики. Кто-то, поминутно падая со стула, читал невразумительную поэму, в которой дух Гитлера спорил с Вельзевулом и доказывал, что в аду он горит совершенно напрасно, на что Вельзевул отвечал кратко: «Лекен мир арш!», а кто-то другой демонстрировал русскую тоску, меланхолически и бесконечно повторяя на балалайке одну и ту же фразу: «Светит месяц, светит ясный…» Сплошной декаданс — еще бы, раз хозяйка встречает гостей в одних черных чулках и шляпе с вуалью.
Арабеска. Курили травку — не скрываясь. Похоже, нюхали кокаин. Не все, но многие. Наверняка и кололись где-нибудь — благо, темных углов хватало. Когда мне представляли кого-нибудь, обязательно называли профессию: актер, художник, преподаватель чего-то, студент чего-то, литератор, издатель, журналист… К журналисту я присмотрелся. Он старался казаться гораздо пьянее, чем был на самом деле. Не исключено, что он собирал материал для светской хроники… «полусветская хроника», забавно… Ко мне вдруг привязалась одинокая рыжая кошка, терлась о ноги и мяукала. Негритянка — на ней был длинный халат из тяжелого белого шелка без единой застежки — угостила меня черной марокканской сигареткой. Мы с ней покурили и поболтали о разном, а потом направились в ванную, чтобы углубить знакомство. Но в ванной подобное действо уже шло вовсю, мелькали белые ягодицы и смуглые груди, и ввинтиться туда не удалось. В библиотеке же было другое: там странно, жутковато шаманили. Двое, парень и девушка, очень похожие лицами и выражениями лиц, одетые в передники из грубой кожи и цепей, стоя спиной к спине, выбивали руками на передниках — звук получался сухой и четкий — монотонный изнурительный ритм и тянули неизвестные слова, на одной ноте и почти одним, совершенно нечеловеческим голосом, а ноги их, как бы сами по себе и почти наперекор тому, что отбивали руки и пели голоса, стремительно мелькали в немыслимой сложности танце… не знаю, почему, но этот танец, и этот мерный ритм, и это нелюдское пение достали меня до самой середины — так, что мороз прошел по хребту. Что-то должно было произойти сейчас, сию секунду, что-то жуткое и упоительное одновременно… пойдем, пойдем отсюда, потащила меня за руку моя негритянка, пойдем, тут сейчас такое начнется… я хочу увидеть, сказал я, пойдем, не надо, не надо этого видеть, не надо на это смотреть, пойдем… Мы медленно выпятились из библиотеки — нас уже подперли сзади, — миновали ванную, из которой толчками шел раскаленный воздух, и по бесконечно длинному коридору подошли к двустворчатой черной двери, я оглянулся: стены коридора были прозрачны, и за стенами видна была гостиная, и огромного размера журналист с огромным бокалом в руках смотрел на меня и явно хотел что-то сказать, но я погрозил ему пальцем, и мы вошли в дверь, за дверью стояла квадратная кровать, покрытая черным, на кровати мелькали задницы, я насчитал пять и сбился, а за кроватью стояла огромная, еще больше журналиста, голая Криста в черной шляпе с вуалью, держа руки перед собой, и к пальцам ее шли нити от кувыркающихся на кровати, и мы прошли в следующую дверь, белую, за дверью было пустое пространство, белый туман, и, раздвигая его, мы дошли до красной двери, за которой почему-то опять оказалась гостиная, давай еще по одной, предложила моя негритянка, давай, согласился я, мы раскурили друг другу тонкие черные сигаретки и обменялись ими в знак дружбы, журналист не сводил с нас тяжелого взгляда, казалось, что глаза у него не только свинцового цвета, но и сделаны из свинца, перед нами опять была черная, маленькая, пришлось согнуться пополам, чтобы войти, дверь, и за дверью на четвереньках качалась Криста, а сзади к ней пристроилось лохматое облако, похожее на медведя, а поперек нашего пути лежала, как белуга на блюде, порезанная ровными ломтями пышная блондинка, и пришлось обходить ее, путаясь в складках черного бархата, и мы вползли в белую дверь, крошечную, как крысиная нора, и там, в плывущем белом тумане, сбросили с себя все, что могли, и получили наконец свое. Я тонул, тонул, тонул, загонял себя в глубину, а меня выталкивало наверх, втягивало и снова выталкивало, и вдруг я почувствовал, что отрываюсь от всего и парю без опоры, без верха и низа, и тут что-то глухо лопнуло во мне, рвануло беззвучно, и больше я ничего не помню.
Очнулся я от короткой маятной дурноты, она иногда возникает при переходе сердца с большего режима на меньший. Во рту запеклась желчная горечь. Под черепом бегали мурашки. Я осмотрелся. Лежал я на ковре, белом и лохматом — под мех полярного медведя. Ковер заливал молочный свет от похожего на гриб светильника: светящаяся ножка и темная шляпка. Негритянка моя лежала на животе, подтянув одно колено к груди. Гибкая она была неимоверно. Дальше, позади нее, виднелась кровать, и с кровати свисала чья-то волосатая нога. Мурашки превратились в пузырьки шампанского, налитого под череп. Значит, я успел подышать нейтрализатором… это хорошо, не будет отходняка… но когда же я успел?
Разберемся… Я собрал одежду с пола и стал одеваться, оглядываясь. Комната маленькая; кровать и телевизор с ББГ-приставкой, здесь же горкой валяются десятка три кассет. Судя по черным ярлычкам на коробках — все порнуха. Вид из окна — как раз на консульство, если нужно наблюдать, то лучше не придумаешь… хотя кому это надо: наблюдать за консульством? За посольством — еще понятно…
Цепочка полицейских стояла неподвижно. Фонари на территории не горели, в самом здании светились только окна, выходящие на лестницы. Баллончик с нейтрализатором лежал во внутреннем кармане. Когда же я все-таки успел подышать? Неважно. На кровати шевельнулись, приподнялась всклокоченная голова, упала. Тут же началась специфическая возня. Дверей было две: белая и красная. Я вышел через белую.
Наверное, я ожидал увидеть нечто невыразимое, потому что поразился простоте картины: на кровати по диагонали лежала Криста, рядом с кроватью, неловко подоткнув под живот руки, — очень длинный парень. И все. Я потрогал Кристу за плечо. Она недовольно промычала и повернулась на другой бок. Родимого пятна на левой лопатке у нее не было. Не было и рубца, даже самого нежного, который неизбежно остался бы после любой пластической операции. Тем более, когда убирают кусок кожи площадью в пол-ладони. Наверное, я этого подсознательно ждал. И, наверное, уже с утра. Хорошо. Такая ошибка лучше, чем, так сказать, в обратную сторону. Хорошо…
В гостиной дым стоял коромыслом. Шумели так, что нельзя было разобрать слов, кто-то визжал, все бурно жестикулировали. Внезапно замолкли, замерли и стали пятиться, и вдруг получилось, что образовался живой коридор, в одном конце которого стоял я, а в другом появилась та девушка, что шаманила в библиотеке.
Парня я тоже увидел: он стоял у стены в такой позе, будто его пригвоздили к этой стене за нижнюю челюсть. Девушка шла ко мне вслепую: глаза ее были заведены, меж век виднелись только белки. Видимо, ей рассекли голову, волосы на лбу слиплись от крови, кровь стекала на лицо, капала с подбородка; выставленные вперед ладони тоже были в крови. В шаге от меня она остановилась, постояла неподвижно, потом опустилась на колени и, закрыв ладонями лицо, поклонилась мне. Когда она выпрямилась и отняла руки от лица, на ладонях у нее оказался черный туранский нож. Возьми, возьми, испуганно зашептали вокруг. На меня никто не смотрел, все смотрели вниз, на нее, ловя каждое движение, каждый оттенок движения. Нож оказался неожиданно тяжелым, я его чуть не выронил. Девушка легко встала с колен, не встала даже, а всплыла, и неуловимым движением сбросила цепи с плеч.
Нагрудник передника со звоном рухнул вниз и закачался. Она приложила окровавленный палец к ямке между ключицами. Режь, режь, зашептали все. Я осторожно поднял руку и кончиком ножа коснулся ее кожи там, куда указывал палец.
Ощущение было такое, будто я дотронулся до стекла. С безумной улыбкой она стала наклоняться вперед, я захотел отдернуть руку, но не смог: судорога свела мышцы.
Девушка уже просто лежала на ноже; наконец, чтобы сохранить равновесие, мне пришлось шагнуть вперед и, кончиком ножа надавливая на ее горло, вернуть девушку в вертикальное положение. Тогда, с той же безумной улыбкой, она повела пальцем вниз, и моя рука, подчиняясь не мне, стала спускаться, скребя сталью ножа по остекленевшей коже. Грудь упруго прогибалась, но ни малейшего следа после лезвия не было. Палец миновал точку верхушки сердца, и тут вдруг улыбка ее стала не такой — я еще не понял, какой именно, — палец быстрее заскользил вниз, к подреберью, нож следовал за ним, — и звук железа по стеклу вдруг исчез, а кончик ножа стал погружаться в тело! Нечеловеческим усилием я разжал пальцы — нож, звеня, запрыгал по полу. Всеобщий «А-ах!» — девушка сомкнула веки, что-то сделала с собой, лицо ее стало настоящим, дрогнули губы, и когда она открыла глаза, то в глазах этих были испуг и неистовая жалость. Бедный ты мой, прошептала она и вдруг повалилась вперед, я еле успел ее подхватить — и тут поймал взгляд парня. Он так и стоял, вдавившись в стену — только теперь спиной.
У него был взгляд человека, узревшего конец света.
31.08. 10 час. 45 мин
Окрестности станции Шатилова
— Солдаты! — полковник не повышал голос, но слышно его было отменно. — Я обращаюсь к вам так, хотя и знаю: вы все по-прежнему продолжаете считать себя мирными обывателями, случайно оказавшимися на линии огня. Так вот: это не так.
Сейчас вы именно солдаты, причем солдаты обученные. Такой подготовки, как у вас, не имеют многие регулярные армии. С этим не стыдно идти в бой. А бой нам сейчас предстоит самый жестокий. Те, кто захватил базу, только что сообщили: первая ракета будет выпущена по Токио в двадцать два часа. В Японии началась эвакуация жителей из городов. Их флот вышел в море, бомбардировщики патрулируют вдоль наших границ. Нет сомнения, что они совершат налет. Что они будут бросать и куда упадут бомбы… да и неважно — бомбы упадут на нашу землю. Что из этого получится, объяснять не надо. В свою очередь, на американском флоте сыграна боевая тревога. Большая война может начаться из-за резкого движения какого-нибудь нервного сержанта. Насколько нам эта война нужна, знаете сами.
Верховный главнокомандующий приказал мне сделать все, чтобы не допустить такого исхода. А сделать мы можем одно: овладеть базой. Нам не приходится рассчитывать на подкрепления: кадровый полк прибудет не раньше наступления темноты. Взорван железнодорожный мост у станции Колямба… — Он помолчал, давая всем осмыслить услышанное. — Мы не можем рассчитывать на авиационную поддержку. Почему — тоже не надо объяснять. Единственное, что у командования имеется, кроме вашего полка, — это пять учебных танков и две роты саперов, строящих танкодром у станции Тихая. Сейчас они выдвигаются на рубеж атаки. Атака назначена на одиннадцать тридцать. Командирам подразделений — получить карты. От каждого взвода выделить двух лучших стрелков в снайперы. Винтовки подвезены, получить немедленно. Теперь так: обучавшиеся пулеметному делу — шаг вперед. Обучавшиеся минометному делу — три шага вперед. Хорошо. Пулеметчики — напра… минометчики — нале-во! Шагом марш. Поручик Лисицын, принять минометную команду. Поручик Хисиминдинов, принять пулеметчиков. Получить оружие. Егеря! Слушай приказ. Выдвинуться на рубеж атаки согласно обозначенному плану и атаковать базу по сигналу «зеленая ракета».
Приказа к отходу не будет. Останавливаться для оказания помощи раненым запрещаю.
Командирам отделений: разбить отделения на боевые звенья по три-четыре человека, назначить командиров. Командирам звеньев собраться на инструктаж через пять минут у штабной машины. Исполнять.
Косичка быстро пошел вдоль строя. — …Врангель, Валинецкий, Денисов, Порогов. Командир — Валинецкий…
Криволапов появился внезапно. Горелов заметил его на секунду позже меня. Ну да: у меня, наверное, изменилось лицо…
Пятнистая куртка подпоручика сделалась черной, левого рукава не было вообще, а сама рука стала похожа на обугленный окорок с висящими алыми клочьями. Точно так же левая половина лица лоснилась подобно начищенному сапогу…
— Господин капитан…
— Вы ранены, подпоручик. Врача, быстро. Кто-то метнулся за врачом.
— Так точно, господин капитан. Ранен. Курсант Аздашев убит. В клочья. Фугасный огнемет. Брешь они заткнули. Не пройти. Без пушек — не пройти. Говорят по-русски, слышал сам…
Он вдруг как-то очень быстро упал. Никто не успел его поддержать.
Уже бежал врач, за ним двое санитаров со сложенными носилками.
— Отставить, — сказал Горелов нам и снова встал, заложив руки за спину. — Продолжаю инструктаж. После преодоления полосы проволочных заграждений…
Пахло обугленным мясом.
Там же
— Все равно не могу поверить, — бормотал Поротов, глядя на меня своими узкими, странно блестящими, неподвижными глазами. — Не могу, Зден. А ты можешь? Ты, наверное, тоже не можешь. Кто-то сейчас придет и разбудит…
Мы лежали в высокой траве у края вспаханной полосы. Пятьдесят метров, а дальше колья с колючкой, а дальше — бетонная стена с колючкой же по гребню, а дальше… дальше — Бог знает что. В руках у нас были пэзээры — несерьезно-легкие пукалки, похожие на гарпунные ружья для подводной охоты, разве что чуть потолще. Справа и слева лежали такие же, как мы, ребята с такими же пэзээрами — и ждали зеленой ракеты.
— Вот видит Бог, Зден, нас дурачат… сейчас придет тот полковник и скажет…
— Помолчи, а?
— Да, сейчас… сейчас я заткнусь. Ты не волнуйся так, Зден, ведь ничего страшного… если разобраться, то…
П-ффф! Ракета проплыла над нами медленно, чуть виляя роскошным зеленым кометным хвостом, и вспыхнула яркой четырехлучевой звездой. Где-то вдали раздалось несколько выстрелов.
— Давай, — сказал я.
И сам — поднял пэзээр, целясь примерно в гребень стены, и нажал на спуск.
Пэзээр бьет негромко. Вряд ли громче ракетницы. Собственно, это и есть ракетница, только со всяческим навесным оборудованием. Желтая искорка выскочила из ствола и прыгнула вперед по плавной дуге, волоча за собой тонкий серебристый шнур. Десятки таких шнуров взлетели над проволокой, опустились на нее — и вспыхнули разом белым, чуть с иззеленью, пламенем. Термит. Две… три секунды… все.
Проволочных заграждений больше не было. Стояли колья, местами с них свисали еще горящие лохмотья… Проволока обрезана начисто — как множеством ножей.
— Зажми уши, — сказал я. И сам, всовывая ладони под каску…
Едва успел.
Контрминные дорожки раскатали пять минут назад. Этакие широкие веревочные лестницы с черными, будто эбонитовыми, перекладинами. Они лежали поперек всей грязевой полосы, почти доходя до разрушенных уже проволочных заграждений.
Кто-то все-таки догадался подрывать их не сразу, а поочередно. Боюсь, если бы они рванули одновременно…
Нас и так приподняло над землей и куда-то втиснуло — грубо и плотно. Долго не было ничего, кроме тьмы во всем теле — и мгновенно-синих звезд перед глазами.
Потом вдруг стало переворачивать и корежить, как корежит начавшую отходить затекшую ногу или руку…
Вставай! Вставай!
Встаю.
Медленно… так.
Черно. Вспышки над стеной. Заунывный вой где-то позади.
Смычком по медному котлу.
И тут же — длинная очередь за спиной. Воздух в клочья. Брызги от стены.
«Березин» — страшная машина, не даром с той войны почти без изменений. Разве что — с небес на землю…
Вперед. Вижу круглую спину Косички. Перекатывается, залегает, ползет, вскакивает… Вперед же. Ну. Вперед.
Косичка рядом. Лежу в грязи. Над головой визг невидимых пил.
Пулемет перекрывает другие голоса. Встать. Бегом. На карачках — но бегом. Дыры в стене.
Колючки впиваются в пузо. Не страшно. Полпути пройдено, пройдено, да?
Удар по каске. Я на земле. Вскакиваю на четвереньки. Наверное, отключился, потому что Косичка опять впереди, и не только он, еще чья-то задница…
Совершенно беззвучно человека приподнимает над землей — в облачке серенького дыма — и разрывает на части. Это происходит очень просто и деловито. Перед моим лицом голый торс и рука — загребает, загребает… И я — совершенно спокойно — вскакиваю, обегаю вокруг останков и вновь ложусь. Стена — вот она, совсем рядом.
Пулеметная очередь проходит по гребню. Летят куски бетона и рушатся кронштейны с проволокой. Кто-то в черном на миг возникает над стеной, выгибается и пропадает.
Стреляют из дыр? Похоже, да.
Перехватываю автомат и выпускаю несколько коротких очередей по этим самым дырам.
Оранжевые вспышки отмечают мои, в данном случае, промахи. Впрочем, что-то улетело и в дыры. В белый свет.
Вся стена в оранжевых вспышках, оставляющих после себя пятна копоти.
Над головой визг, перекрывающий все. И не грохот — резкие звонкие удары, от которых в глазах что-то вспыхивает и рассыпается. Вспыхивает и рассыпается.
Вспыхивает и… Косичка бежит куда-то, каска улетает вперед, он пытается ее поймать. Вид у Косички совершенно неправильный, но я ничего не могу понять.
Синий дым вокруг. Опять визг.
Это минометы. Или наши взяли неправильный прицел, или…
Вжимаюсь.
Подбрасывает…
Нет, живой. Вперед. Только вперед. Ребята, теперь только вперед.
И — падаю под стеной.
Визг.
Вот он, Косичка, — в двух шагах. Тоже добежал. Каска в вытянутых руках. Полная мозгов.
Взрывы. Белые звезды, в которые трудно поверить, и — черная стена. Потом она медленно разваливается и опадает — вниз и немного вправо. Остается низко плавающий дым.
Приподнимаюсь. Смотрю.
Лежат. Лежат мои егеря, лежат… Кто-то слепо ползет, тычется и замирает.
Десять… двадцать… все.
Все убиты.
Без паники.
Так не бывает.
Визг. Падаю.
Голову в землю.
Удар. Ухо лопается. Не помня себя, оборачиваюсь.
Прямо перед лицом из серого бетона торчит неровный осколок величиной в пол-ладони. Кажется, он весь дрожит. Смотрю на него, не отрываясь…
Сейчас должен быть визг и удары, крошащие сознание, визг и удары, все напрягается внутри… сейчас… нет. Нет.
Тишина. Негромко долбит пулемет. Что-то дымно горит в траве.
Не знаю, сколько прошло времени. Много. Я встаю — как на счет «девять».
Бокс.
Стена серая, каркасная. То есть столбы и перекладины — толстые, монолитные, а между ними сравнительно тонкие плиты, да еще с этаким рельефным рисунком: ромбы.
И там, где бетон совсем никакой, осколки и березинские пули его пробивают.
Нахожу небольшую дырочку невысоко над землей и приникаю к ней.
Очень долго не могу понять, что вижу. Потом доходит. Это локоть. Человек стоит и курит. Стоит, привалившись спиной к стене (не к стене, поправляю себя, к столбу), — и курит, держа сигарку между большим и указательным пальцами. Из-под локтя видны рукоять и приклад автомата, потертый и выщербленный деревянный приклад с множеством зарубок… Автомат я не сразу, но узнаю: девятимиллиметровый «Штайр» образца пятьдесят второго года. Состоял на вооружении десантных частей Рейха.
Дальше еще одна стенка, невысокая, и мешки с песком. Ну, это понятно…
Надо же что-то делать… что?
Ах, да. Совсем забыл, извините…
Сажусь на землю, снимаю вещмешок. Там два килограмма «МЦ». Гремучий пластилин.
Вынимаю грязно-синие брикетики, разворачиваю и прилепляю к бетону. Двадцать брикетиков.
Получается перевернутая буква П с короткими ножками и длинной перекладиной.
«Березин» выпускает очередь куда-то левее меня. Там стрельба и крики. Я уже могу слышать крики.
Теперь детонаторы. Очень похожи на елочную гирлянду: синий провод и маленькие остренькие лампочки, правда, с черными непрозрачными цоколями. Равнодушно втыкаю лампочки в брикеты «МЦ».
Что-то происходит вокруг.
Визг.
Успеваю упасть.
08.06. 02 час. 55 мин
Дмитровское шоссе, 400 метров до переезда через линию Санкт-Петербургской железной дороги
— Не придет, — сказал, наконец, журналист. Его звали Валерий, и мы были уже на ты. — Все. Не придет.
Он поскреб пальцами скулы, потер глаза — с такой яростью, будто разрывал веки.
Он страшно хотел спать.
— Паршиво, — сказал он через минуту. — Мы платим. Да, мы платим. Хорошо платим.
Иногда — очень хорошо. За информацию. И люди, в общем-то, знают, на что идут. И все равно — так паршиво…
— Мало ли что могло случиться, — сказал я. — Упал, ногу сломал…
— Знаешь, — сказал он, — когда такое было в первый раз — я тоже надеялся. Но когда в пятый…
— Кто-то знал еще?
— Нет.
— Тогда?..
— Следили. Пасли. Вряд ли — гепо. Хотя… Впрочем, не знаю. Только это уже пятый случай.
— Валера, — сказал я, — тогда, может быть, ты мне расскажешь все так — без доказательств?
— Смысл?
— Н-ну… скажем так: есть смысл. Есть.
— Это просто бесполезно — без документов. Без доказательств.
— Но ты же знаешь, что доказательства есть.
— Были. Не есть, а были.
— Есть. Не эти, так другие. И если этим займутся профессионалы…
— У меня тоже есть контакты в гепо. Но там без хотя бы косвенных доказательств… — он махнул рукой.
— Немцы всегда любили порядок в делах.
— Ладно. Значит, так: внезапно и без видимых причин резко увеличились японские инвестиции в Индии. Причем в отрасли, не приносящие сейчас существенного дохода.
И без особых перспектив на обозримое будущее. Не буду расписывать подробно, это, в конце концов, не так уж важно. Японцы вкладывают большие деньги — десятки миллиардов золотых марок — причем через подставных лиц — туда, откуда ждать прибыли не приходится ни при каком раскладе, за исключением единственного: контроль над Индией переходит к Японии. Полный и безраздельный контроль. Такая вот уверенность — откуда? Мы стали думать. Получается вот что: допустим, Россия выходит из Рейха, причем хлопая дверью. Теперь все туранские эмираты и султанаты от Рейха отрезаны, ну, да Господь с ними, главное — отрезаны Туранская и Тянь-Шанская группы армий. Снабжать их через Иран трудно, практически невозможно. И все: Индию можно брать голыми руками, потому что защищать ее нечем. Разве что флотом… И вот вам японцы упираются носом в нефтяные поля Ирана… Чуешь? Это страшнее, чем валерьянка для кошки. Значит, так вот мы рассудили. Стали оглядываться по сторонам. И нашли. Есть такое предприятие «Айфер», смешанный сибирско-российско-египетский капитал, в прошлом году проявляло интерес к якутским алмазам, не выгорело, но это неважно… так вот, оказалось, что они регулярно переводят очень приличные суммы, до миллиона марок в месяц, на счета «Патриотического фронта», «Единства» и «Муромца». И они же служат одним из каналов перекачки японских денег в Индию…
Я присвистнул. В общих чертах что-то такое намечалось, «собиралось стать известным», как говаривал Тарантул… но тем не менее — интересно.
— Это интересно, — сказал я. — Предприятие «Айфер». Запомню.
Мне вдруг стало скучно. Выключатель — щелк… и все вокруг заливает желтая скука. Бывает… и в последние месяцы — все чаще.
— А все-таки — зачем ты меня сюда потащил? — спросил я. Скуке нельзя позволять распоряжаться собой, ее надо бить тем, что подворачивается под руку…
— Мне нужен был свидетель. Кроме того, меня не оставляет чувство, что ты вовсе не инженер.
— Интересно.
— Нет, я просто увидел, как ты подышал из баллончика.
— У меня тяжелый отходняк. Впрочем, где-то ты прав. Я инженер, но из подразделения «Таймыр».
— О! А я думал, вас давно распустили.
— Ну, зачем же нас распускать, мы еще много пользы принесем.
— Скорее, не пользы, а добра.
Мы посмеялись. Подразделение «Таймыр», созданное еще в начале пятидесятых, занималось контрабандным ввозом изделий, технологий и прочих секретов. Сейчас это синекура для дожидающихся пенсий чинов из разведки и МИДа.
— Кроме того, ты сибиряк, — продолжал Валерий, — а значит, патриотам заведомо не сочувствуешь.
— То есть?
— Ну, вряд ли много сибиряков хотят, чтобы их страна снова стала российской колонией.
— М-м… да, пожалуй, таких я не встречал. Но, как ты знаешь, азиатская партия у нас сильна.
— Это другое.
— Другое… Ты давно знаешь Кристу?
— Лет десять, наверное. А что?
— Да мне может понадобиться человек, владеющий арабским. Я хотел поговорить с ней самой, но — видел сам.
— Что я тебе скажу? Язык она, конечно, знает превосходно, но слишком много пьет и слабовата на передок. Если это тебя не смущает…
— Смущает. Это и смущает. А других, кто владел бы арабским, ты не знаешь?
— Пожалуй, нет. Но Криста должна знать. Поговори с ней.
— Поговорю… Ну, что? Четверть четвертого. Поедем?
— Да. Да, надо ехать.
— Куда тебе?
— На Трубную.
— Там живешь?
— Нет, там редакция. Надо еще поработать. Я завел мотор, прогрел его, потом оглянулся — чисто автоматически — прежде чем выехать на полосу. Если бы я промедлил еще одну секунду, на этом все бы и кончилось.
— Прыгай!!! — заорал я, выбрасываясь на дорогу. «Элефант»-тягач разгоняется до ста сорока, думаю, с такой скоростью он и шел. Наш «зоннабенд» смяло, как пустую жестянку, и я уж не знаю, чем меня оглушило: грохотом, или воздушной волной, или это была просто психогенная реакция, — только я очнулся уже тогда, когда «элефант» развернулся и надвигался, ревя; я столбом стоял на осевой и тупо смотрел, как он быстро увеличивается в размерах, и на душе у меня было легко и спокойно, как бывало разве что в том семеновском подвальчике. До тягача было рукой подать, когда я обманно вильнул корпусом вправо, а сам прыгнул влево.
Голый автоматизм, этому нас учили. «Элефант» проскочил мимо и больше не возвращался — растаял во мраке, растворился, как призрак.
— Валера!
Он вылез из кювета — еще один призрак. Я его еле видел. В глазах плыли лиловые круги — и от напряжения, и от слепящих фар «элефанта». И тут, понимаете, загорелся наш «зоннабенд» — сразу весь.
— А реакция у тебя хорошая, — сказал я. Он промычал что-то в ответ. Даже в том красно-дымном свете, что исходил от нашего бедного «зоннабенда», видно было, что Валера бледнее смерти. Потом он сел прямо на асфальт.
— Ты что, ударился?
— Башкой… вот тут…
На темени у него вздулась шишка никак не меньше кедровой.
— Ничего, нормально, — выдохнул, наконец, он, когда я закончил осмотр. — Нормально, обойдется. Бывало хуже…
— Значит, они не убили твоего агента, — сказал я.
— Значит, так. Только ему вряд ли от этого лучше.
— Кто он? Как зовут и как выглядит? Говори скорее, вон уже полиция едет.
— Анжелика Папст. Тридцать лет, невысокая, полная, очки с толстыми стеклами, очень маленький нос. Специалист по налогообложению — в этой самой «Айфер»…
— Понятно, — сказал я.
Сразу четыре машины — по две с каждой стороны — подлетели к нам с визгом, ребята в черной коже выскочили с огнетушителями наперевес… Там никого нет! — крикнул я по-немецки. Все живые! Только сейчас у меня началась реакция, задрожали колени, зашумело в голове… все вокруг я видел чрезмерно четко и контрастно, но воспринимал полуосмысленно, и вопросы, которые мне задавал полицейский лейтенант, понимал не с первого раза. Да, стояли, вот тут, на обочине: на ходу открылся багажник, и остановились, чтобы закрыть, закрыли и только собрались ехать, как увидели… нет, еще не тронулись, нет… вот здесь. Битые стекла и брызги масла. Потом тягач развернулся вон там — и пытался наехать на меня, но я успел отскочить… нет, не ошибаюсь, он ехал прямо на меня, не снижая скорости… не знаю. Не заметил. Тоже не знаю. Много странного. Нет, у меня ни малейших подозрений…
Турбаза «Тушино-Центр»
Живцов положили в коттедже, где жили Панин и Кучеренко. Вся операция прошла гладко, если не считать огрехом то, что самолюбивая Сашенька обошлась-таки без «лонжи», и Крупицыным осталось лишь перетащить ничего не понимающих грузин в другой коттедж. Тут они и лежали рядышком на сдвинутых кроватях и спали — усатые младенцы. Саша уколола их аббрутином — сильнейшим психомиметиком; в малых дозах он разгружает подкорку, и его раньше использовали для ускорения адаптации; в больших дозах — парализует волю, начисто отключая лобные доли. Часто этот эффект остается необратимым…
— Просыпайтесь, — сказал я негромко.
Они одновременно открыли глаза. Аббрутин мы между собой называем «буратин».
Сделай из него Буратино. Делаю, начальник.
— Садитесь.
Они сели. Они улыбались мне. Искренние улыбки детей, еще не знающих, что мир не слишком добр. Я подал одному из них блокнот, ручку, сказал:
— Пиши по-русски: «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя; То, как зверь, она завоет…» — я продиктовал две строфы. — Передай блокнот соседу…
Улыбка — он сделал мне приятное. У соседа тоже улыбка — он готов сделать мне приятное., «Буря мглою небо кроет…» Передай… Улыбки…
— «Буря мглою…» Дай ручку и блокнот мне…
Шквал улыбок. Так… делая поправку на «буратин»… вот этот.
— Вот этот, — сказал я Панину.
— Как тебя зовут?
— Меня зовут Тенгиз, — очень легкий акцент.
— А фамилия?
— Моя фамилия — Гурамишвили.
— Хорошо, Тенгиз. Меня зовут Сергей. Я твой лучший друг. Лучший друг. Ты должен делать все, что я тебе скажу. Запомни меня. А теперь отдыхай.
— Отдыхайте все, — сказал я.
Они улеглись и закрыли глаза.
Мы вышли на застекленную веранду. Дверь в комнату Крупицыных была приоткрыта. В душе обильно лилась вода.
— Очень внушаем, мягок, послушен, — сказал я. — Неплохая мышечная реакция.
Прекрасная память, легко обучаем. Наверное, круглый отличник. Чем они там занимались?
— Не знаю, — сказал Панин. — А зачем это? Я пожал плечами.
— Так, может, обойдемся без проволоки? — предложил Панин. — Раз такая хорошая внушаемость…
— Не стоит рисковать, — сказал я.
Наверное, Панин хотел возразить. По крайней мере, воздуху набрал. Возразить было что: введение проволоки вручную было никак не меньшим риском, а следовательно — переводом материала. Внушение же под аббрутином давало результаты немногим худшие, чем с проволокой. Однако в нынешнем нашем положении лучше было истребить без пользы десять живцов, чем промахнуться в решающий момент. А кроме того, Панин, наверное, вспомнил «Самсон» — вспомнил и решил не связываться с таким говном, как я. Я бы на его месте поступил так же.
Вода в душе перестала литься, дверь открылась, и предстали Дима Крупицын и Валечка, мокрые и очень веселые. Помахали нам ручками и побежали вытираться.
— А где Серега? — спросил я Панина.
— С Командором.
— Что — не появлялись еще?
— Нет, и не звонили. Впрочем, мы и не договаривались… Ха! Вон они идут.
От реки шли, почти бежали, перебрасываясь на ходу мячом — нет, не мячом, каким-то тючком, — Командор и Серега Крупицын. Сзади шел Гера.
— Долго жить будешь, — сказал я Сереге, когда он вошел.
— Вспоминали уже?
— Вспоминали. Ну, что? Все в порядке?
— Да, осталось только маячки и сирены пришабашить.
— Ну, это в багаже.
— Знаю.
— Слушай, Сережа. «Зоннабенд» ты брал?
— Я брал. А что?
— Я его гробанул вчистую. Уже на свалку увезли.
— Ну, Пан! — Серега с уважением посмотрел на меня. — Ты и силен! Не напасешься на тебя…
— Держи, — я подал ему копию заключения дорожной полиции об аварии не по вине водителя. — Пусть оформят списание и дадут подмену.
— Ладно, — сказал Серега. — Я хоть переоденусь… В дверях он притиснул выходящую Валечку. Валечка хихикнула и тут же повисла на мне.
— Пан, как тебе наши красавцы? — спросила она, жмурясь. — Неужели за таких мальчиков тебе жалко поцелуя, Пан?
— Мне для тебя ничего не жалко… никогда… и ничего… о-о-о… — я изобразил последний вздох. Валечка отхлынула, глаза у нее были пьяные. — Все, спать, спать, — погнал я ее. — До обеда даже не просыпаться. Нужна будет твоя снайперская точность. Поняла?
— Будем вставлять им проволоку?
— Да, и потому…
— Поняла, поняла. Я уже паинька. Так можно? — она потупилась, сложила ручки на животике и ножкой заковыряла пол.
— Так можно. Беги.
Из коттеджа напротив вышел Командор, осмотрелся — будто бы любовался пейзажем.
Увидел Валечку, пошел ей навстречу. О чем-то спросил, кивнул, так же неторопливо продолжил путь.
— Какой будет объект? — деловито спросил Панин.
— Скажу — нэ повэриш, дарагой, — я достал из кармана пачку открыток с видами Москвы, нашел нужную, протянул ему.
— Ни хрена себе… — протянул Панин. — По крупной играем…
— По крупной, — согласился я.
Вошел Командор. Свежий, как майская роза. Не представляю, как нужно укатать Командора, чтобы чуть-чуть помять ему морду. Даже небритый он выглядит элегантно, как мушкетер на балу.
— Телевизор не смотрели? — с порога спросил он. — Зря. Интереснейшие вещи творятся. Побоище в редакции «Садового кольца». Шесть человек убито. Потом — перестрелка с патрулем, ранено два солдата. А?
— Имена убитых не говорили? — Нет, а что?
— Надо как-нибудь узнать. Валерий Кононыхин, обозреватель.
— Прямо сейчас?
— Как получится. Когда это было?
— В шесть тридцать. Обещали подробности в дневном выпуске.
— Поздновато… Гривенник у тебя есть?
— У меня есть, — сказал Панин. Я набрал номер Кристы. После дюжины звонков она сняла трубку.
— Да?
— Доброе утро, Криста. Это я, Игорь.
— Ты? Разве ты еще не здесь? Вот здорово, а кто же тогда спит с Анни?
— Понятия не имею.
— Подожди, сейчас посмотрю…
— Ради всего святого, Криста! Пусть они спят. Посмотри лучше, нет ли где под столами Валерия, из газеты.
— Нет, он ушел ночью, это точно.
— А как мне его найти?
— Позвони в редакцию, он оттуда почти не вылазит.
— Я, наверное, неправильно записал телефон…
— Да? Знаешь что, мне лень искать телефонную книжку, а в памяти аппарата его номер есть — давай, я ему позвоню и скажу, что нужно. Что именно?
— Мы должны были встретиться сегодня — пусть уточнит время и место.
— Понятно. Перезвони мне минут через десять.
— Спасибо, Криста.
— Да что ты, не за что. Зря ты так рано сбежал…
Я дал отбой и по бесплатному номеру позвонил в полицейский участок.
Представился, назвал обстоятельства. Да, да, сказал приятный женский голос, к сожалению, результатов пока нет, по этому же делу работает бригада крипо, следователь хотел бы побеседовать с вами, позвоните ему, пожалуйста, номер такой-то…
Так. Ответ, можно сказать, есть. Теперь крипо…
Трубку взяли с полузвонка.
— Следователь Зайферт слушает, — голос звонкий, четкий.
— Инженер Валинецкий. Как я понимаю, по делу…
— Да. Не нужно по телефону. Давайте встретимся и поговорим.
— Давайте. Где?
— Тот полицейский участок, где вы были ночью, подойдет?
— Вполне.
— Тогда там, скажем, в одиннадцать часов.
— Хорошо.
Я повесил трубку, посмотрел на часы. Через пять мигнут звонить Кристе…
— Так что произошло, Пан? — спросил Командор. Я начал рассказывать.
31.08. Около 14 час
База «Саян»
Я в этой жизни тонул дважды. Второй раз уже взрослым, и это почти не запомнилось. Не рассчитал силы, вот и все. Началась судорога. Сообразил, как можно отдохнуть… В общем, проза. Зато мой первый раз запомнился навсегда. Дед решил научить меня плавать. Для этого он отвез меня в лодке на середину своего пруда (дед был мельником) и бросил за борт. И я послушно пошел на дно. Был солнечный день, вода в пруду, вся пронизанная лучами, скорее напоминала воздух на кухне в момент большой выпечки пирогов и булок. Дно пруда, песчаное, галечное, очень чистое, надвинулось быстро, и я встал на него и оттолкнулся…
Днище лодки казалось черным островом посреди зеркального моря. Я устремился к острову и ударился головой. Толстые рыбы подплывали ко мне и с интересом смотрели в лицо. И что-то еще происходило: трубили трубы, зеркало изнанки воды вдруг изогнулось, я будто бы смотрел в глубокие недра граммофонной воронки… А потом вышло, что я лежу в траве на боку, и толстая гусеница медленно ползет, изгибаясь крутой аркой. Ничего важнее этого не существовало…
Дед сидел надо мной. Белые его усы висели вниз, и с них стекала вода.
Я помнил что-то огромное, что-то неимоверно важное, но не было ни слов, ни образов, чтобы это описать.
Много дней потом и я, и дед ходили очень задумчивые…
Почему-то сейчас я все это вспомнил. И показалось даже, что вспомнил именно то важное… или пережил заново… Наши минометчики сумели все же подавить пристрелянные минометы базы, из которых нас так отделали вначале. Через несколько проломов в стене (в том числе и через мой) егеря ворвались на территорию. Лишь шесть трупов врагов были найдены, и осмотр их не дал ничего: отсутствовали обязательные для десантников Рейха татуировки с группой крови, стальные браслеты, медальоны. Смешно уже и говорить о документах…
Теперь противник удерживал городок, аэродром и кольцо укреплений вокруг ракетных капониров. Никаких вылазок он не предпринимал и даже постреливал вяло, ясно было — тянет время. Мы занимали оборонительные сооружения вдоль стены: траншеи, пулеметные гнезда, две уцелевшие зенитные башни. И тоже почему-то тянули время.
Я числился уже командиром отделения, и в командирах звеньев у меня ходили Врангель и Поротов, оба исцарапанные и обожженные, но вполне боеспособные.
Потери среди офицеров были очень велики, поэтому каждые две роты свели в одну, и все равно многими взводами командовали сержанты.
Городок на базе — восемь кварталов жилых и один коммунальный: школа, кинотеатр, что-то еще — построен был в противодесантном стиле: каждый квартал — укреп-район, окна-бойницы в толстых стенах, прочные высокие решетки между домами…
Где-то там сейчас заперты семьи офицеров базы.
Конечно, штурмовать городок вовсе не обязательно. Можно сразу навалиться на капониры. Но это значит, что мы во время атаки будем под непрерывным обстрелом сзади с дистанции меньше полукилометра и притом с небольшой возвышенности…
— Курсант Валинецкий!
— Здесь.
Незнакомый поручик. Без каски, в панаме. В атаках явно не был.
— Вас требует к себе полковник Семенов. Следуйте за мной.
Я встал. На миг показалось, что, вставая, я пробил головой какую-то незримую поверхность и оказался непонятно где. Здесь все было точно такое же, но неуловимо другое. Или я мгновенно забыл, как мир выглядел секунду назад.
Идеальная подделка…
— Есть, — сказал я. Голос тоже был не мой.
— Вы на гражданке были кем? — спросил, поворачиваясь, поручик.
— Наладчик счетных систем…
Панама поручика вдруг раскрылась весенним цветком и медленно воспарила. Сам он сунулся на колени и повалился лицом в траву, обхватив руками голову. Я оказался рядом с ним. Готов… ах, черт. Поручик несколько секунд не двигался, потом зашарил руками по голове… Крови не было совсем, лишь вздувался синий желвак размером с яйцо, этакая выпуклая лысина — волосы вырвало с корнями.
— Повезло, — сказал я. — Вставайте, только не в полный рост. Иначе нас опять увидят с крыш.
Свой командный пункт полковник расположил в одной из двух зенитных башен. Вид отсюда был полный: укрепленный городок, аэродром с ангарами вдали, ракетные капониры. Вдали, за ангарами, где к базе подходит бетонка от станции, бухали орудия: уцелевшие танки, не приближаясь на дистанцию прямого выстрела, методично выбивали пулеметные гнезда. Три машины из пяти сгорели в первой же атаке.
Полковник стоял спиной ко всем и рассматривал что-то в стереотрубу. Я посмотрел на Горелова. Горелов мне кивнул и почти улыбнулся. Внизу, на лестнице, раздался шум, и в отверстии люка появился некто в синей фуражке с орлом и с незнакомой конфигурации, но явно генеральскими погонами на плечах. За ним шел наш Тимоти, очень взволнованный. Полковник оторвался от созерцания.
— Господин бригадный генерал, позвольте приветствовать вас на вверенном вам объекте, — он отдал честь коротким четким взмахом руки. — С обстановкой вас познакомили?
— Здравствуйте, господин полковник, — генерал отсалютовал в ответ; говорил он почти без акцента. — Да, ознакомили по дороге. Мы в глубоком дерьме, не так ли? — он широко улыбнулся.
— Воистину так, — сказал Семенов. — Кстати, наденьте каску. Постреливают.
— Вы установили, кто захватил базу? Полковник покачал головой.
— Нет. Можем только предположить, что это западные русские.
— Как же они могли попасть сюда? От Урала…
— Совершенно верно. Но изучение их маршрута — дело контрразведки. Вот у капитана есть соображения… — полковник кивнул на того узкоглазого, которого я увидел еще при первом моем посещении штаба. — Наша с вами задача, как я понимаю, — не допустить пуска ракет.
— Да, разумеется, конечно. Но, видите ли, дорогой полковник… — генерал с сомнением посмотрел на окружающих, задержался взглядом на мне, а потом продолжил, что-то про себя решив: — Вы знаете, конечно, что база соединена прямой кабельной связью с моим президентом. И как раз перед тем, как я сюда вылетел, мне сообщили, что при проверке связи выявлено дополнительное индуктивное сопротивление. Вы понимаете, что это значит?
— Кто-то слушает переговоры бандитов с вашим президентом?
— Переговоров, в сущности, не ведется. Они направляют некие послания, некие обвинительные акты, однако никаких требований, условий… Но я не об этом.
Целостность кабеля.
— Да, — сказал полковник. — Это, конечно, большая проблема. Но она не кажется мне насущной, генерал. Давайте лучше о неотложном.
— Вы не правы. Вопрос доверия в нашем случае есть самое главное.
— Вот именно. Почему ваша охрана так легко пропустила машины на территорию?
— Не знаю. Но я узнаю. Я буду это знать.
— Вот видите. Так что все-таки давайте о деле. Мы ворвались на территорию и закрепились. Есть у нас возможность проникнуть в ракетные капониры каким-то другим путем — минуя укрепления?
— Нет.
— Только через шахту лифта, колпак которой виден отсюда левее вон той группы деревьев?
— Именно так. Да.
— И если закрыться изнутри, то уже никаким способом вас оттуда не выковырять? До того самого момента, когда ракета поедет на старт?
— Так это и было задумано. К современному сожалению.
— Но если я все правильно понимаю, в этот момент ракета в высшей степени уязвима? Ее можно расстрелять даже из пулемета?
— Да. Пятидесятый калибр пробивает ее навылет.
— Надо полагать, наши оппоненты об этом знают — и тем не менее… Вам не кажется, генерал, что нам красноречиво предлагают подождать до самого последнего этапа?
— Мне многое кажется странным.
— Слушайте, но ведь это нонсенс: зарываться в землю на сто метров, чтобы в решающий момент выбираться оттуда и подставлять мягкое брюхо под пули?
— Вы абсолютно правы, полковник. К сожалению, разработчики не придумали ничего лучшего. На стартовой площадке постоянно дежурила одна заправленная ракета…
— Я знаю. Ее успели подорвать. Меня интересуют остальные. Какие-то меры по их защите в момент вывоза на старт и самого старта были предусмотрены?
— Только дым. Сверхплотная дымовая завеса.
— И все?
— Опыт показывает, что этого практически достаточно. В кампании пятьдесят шестого года ракеты базировались вообще на открытых площадках. И много ли их удалось уничтожить?
— А много ли, кстати?
— Шесть из пятидесяти у нас и четыре из тридцати шести у японцев. Морское базирование было менее надежным.
— Значит, дым…
— Кроме того, полковник, учтите вот что: ракета беззащитна только тогда, когда ее начинают ставить вертикально. А это занимает около полтора… я правильно сказал?.. минут. Во время перемещения по полю она лежит в лотке на транспортере и закрыта со всех сторон.
— Это ясно. Да, полную гарантию уничтожения тут не дать.
— Не дать. Даже если бы у вас была авиация.
— У нас.
— Разумеется. Конечно, у нас. Да.
— Хотя в интересах дела вам, генерал, стоило бы попытаться мысленно сыграть сейчас за ту сторону.
— Трудно. Я не понимаю их целей.
— К сожалению, я тоже. Капитан, а у вас есть какое-нибудь мнение по поводу истинных целей наших оппонентов?
Узкоглазый капитан чуть выдвинулся вперед. Я видел теперь, что на самом деле он не узкоглазый, а просто из тех людей, которые всегда смотрят вприщур.
— Они слишком стараются походить на придурков, — сказал он. — И вот это мне не нравится по-настоящему. Скажите, господин генерал, за те часы, которые якобы требуются им для заправки ракет, — можно ли успеть снять с ракет боеголовки?
— Да, — медленно протянул генерал. — Не думаете ли вы, Овидий Андреевич, что?..
— Я думаю, что нам все это время показывают какое-то дурацкое кино, а самое интересное в это время происходит за экраном. Пожалуй, пора и заглянуть туда.
Как бы ненароком. Господин генерал, мы хотели бы получить в свое распоряжение реальный план базы. Повисло молчание.
— Я уже потерял сто девяносто человек, — заговорил полковник очень спокойно, — только потому, что не знал систем обороны внешнего периметра. Эти люди, которые пошли под ваши мины, — не профессиональные солдаты, почти у всех есть жены и дети, у многих — свое дело. Но они лезли в ваши чертовы ловушки, которые все равно не обеспечивают надежной защиты вашей чертовой базы, а только… — он задавил себя, как окурок. — Короче: в городке — ваши пленные и их семьи. Если есть хоть малейшая возможность не брать городок штурмом, я должен ее использовать.
— Вы знаете, что дорогу от базы к станции оседлали саперы, — сказал капитан-контрразведчик. — Так вот, они передали, что речка, которая огибает базу, очень глинистая. Свежая красная глина. Речка протекает через отвал, я не ошибаюсь? Значит, вы ведете какие-то новые подземные работы?
— Это тоже секретная информация, — сказал генерал.
— Вам так и не дали разрешения на снятие секретности?
— Нет.
— И это при том, что вы только что сообщили о кабеле прямой связи?
— Да.
— Достаточно абсурдно, вы не находите?
— Я не имею права нарушить приказ президента, — сказал генерал угрюмо.
— В таком случае, я отдаю приказ на атаку городка, — сказал полковник.
— Я также не вижу другого выхода, — сказал генерал. — Прошу вас, полковник, распорядиться, чтобы мне дали каску и автомат. В конце концов, это моя база. И в заложниках мои люди.
— Нет. Это было бы слишком просто для вас, — сказал полковник. Лицо его, особенно крылья носа, побелело, на скулах проступил румянец. — Капитан Горелов.
— Я.
— По плану.
— Есть.
— Старайтесь все же… гражданских…
— Есть. Разрешите идти?
— Идите. Теперь вы, курсант. Поступаете в распоряжение капитана Крестовикова.
— Так точно. Разрешите вопрос?
— Не разрешаю. Идите.
— Есть.
08.06. И час. 30 мин
Лубянская площадь
Командор мягко свернул на Большую Лубянку, замедлил ход, прижимаясь к тротуару; я, фиксируя в центре видоискателя черный прямоугольник ворот, дал наплыв трансфокатором — ворота бросились мне навстречу, желая принять в себя… нет уж, спасибо, постараемся обойтись. Опустил камеру. Еще разок? — спросил, глядя вперед, Командор. Бог троицу любит. Мы катились, как в ущелье. Нет, хватит, сказал я. Тормози. Он остановился. Дуй домой, настраивай аппаратуру, готовься. Я потолкаюсь тут.
— Хорошо, — сказал Командор. Он был чем-то недоволен.
Я постоял, глядя вслед машине. «Опель-зоннабенд», цвет вайсснахт, номер 104299М… Мимо прошло машин пятнадцать — все незнакомые. Так что, похоже, слежка нам померещилась. Впрочем, в этом никогда нельзя быть уверенным до конца: наука умеет много гитик. Ладно, забудем пока об этом… Я вернулся к площади, прошел сквозь строй лотков с игрушками, сластями и воздушными шариками — вопили дети, вопили родители — и спустился в длинный, как трубопровод, подземный переход; дошел, не оглядываясь, до эскалатора и съехал на второй уровень. где расположился юберляден «Охотный ряд». Здесь было очень светло и стояло множество зеркал. Я побродил между прилавками, отшутился от чересчур назойливой продавщицы шляп, покопался в обуви и уже почти на самом выходе неожиданно для себя прибарахлился; купил куртку. Куртка была из какой-то мягкой синтетики: «сейденледер», «шелковая кожа», как значилось на ярлыке, — темно-серая, на молнии, со множеством карманов и широкого покроя, — под такой курткой можно спрятать не то что автомат, а целый егерский «горб». Чуть дальше «зеленого» выхода из юберлядена был лифт, которым редко пользовались: он вел, минуя поверхность, в центральный холл — на пятый этаж — «туры», делового здания, действительно похожего на шахматную ладью. В лифте я ехал один. С пятого этажа на третий спустился по лестнице, Здесь, на третьем, снимало помещение частное сыскное бюро «Феликс». С «Феликсом» на почве промышленного шпионажа завязалось когда-то подразделение «Таймыр» под эту марку и мы покупали у него кое-какую информацию. Мне повезло: сам Феликс был на месте, а его помощник Давыдов и баба Катя, секретарша, отсутствовали.
— Привет, — сказал Феликс, усаживая меня в гостевое кресло и косясь, не виден ли мне экран раухера; экран виден не был. — Что нового? Рассказывай. Объединением пахнет, как по твоему? Или нет?
— Продолжаешь лысеть? — сказал я и достал из сумки бутылку. — Я тебе золотой корень привез, на вот. Втирай на ночь. Хотя, говорят, можно и внутрь, эффект тот же, а приятнее.
— Ну, спасибо, — развел руками Феликс. — Не думал, что вспомнишь.
— Работа такая — все в памяти таскаю.
— Понятно. Что привело?
— Большое дело, Феликс. Фирма «Айфер» тебе известна?
— Н-ну… в общих чертах — да.
— Мне нужна вся ее подноготная. Через них сейчас прокачиваются миллиарды марок.
Откуда и куда. Это раз. Второе: хотя бы приблизительный список компаний, Делающих инвестиции в Индии. Это два. Потянешь?
— Как скоро?
— Если прямо сейчас — это было бы здорово. Так что…
— Дня три понадобится, — Феликс почесал в затылке. — Это все?
— Нет, старина, нет. Это половина. Слушай: сегодня ночью меня пытались убить. На Дмитровском шоссе, метрах в четырехстах от переезда через Питерскую железку.
Тягач «элефант» — сзади — в стоящую легковую. Успели выскочить. Был я там с Валерием Кононыхиным…
— Которого сегодня?..
— Да, Феликс. Я думаю, это были те же самые люди.
— И что ты хочешь узнать?
— Дело в том, что мы ждали там его человека. Человек не пришел, а через двадцать минут появился этот самый грузовик…
— Тягач.
— Тягач. Предположим, этот человек выложил все, что знал, сразу, в первую же минуту. Но надо же сориентироваться, решить, что делать, достать где-то тягач…
— Понял, — сказал Феликс. — Откуда шел тягач? Со стороны центра?
— Да. Развернулся и ушел туда же.
— Ага… А откуда должен был появиться человек?
— Не знаю.
— Кто он хоть такой?
— Тоже не знаю. Он должен был принести какие-то документы.
— Понятно, что не бутерброды… Ладно, посиди, полистай вон журналы, я попробую что-нибудь сообразить.
Я автоматически взял журналы — и отключился. Умный многоопытный организм не упустил возможности урвать кусочек сна. Иногда в такие вот «сонные хавы» — хавом у нас называется брикетик пищевого концентрата размером с ириску и по вкусу напоминающий ореховый жмых; схавал две таких ириски, запил водой — и сыт, — так вот иногда за «сонную хаву» я успеваю посмотреть целый кинороман, почище «Унесенных ветром» или «Берега Новой Надежды». Но на этот раз мне приснилось всего лишь, что я упал — мордой об асфальт. Вздрогнул и проснулся. Феликс смотрел на меня. Глаза у него были, как у совы.
— А я как раз думал, будить тебя или нет, — сказал он.
— Можно не будить, — сказал я.
— Значит, слушай меня. Если учесть все возможные потери времени и если не считать, что тягач стоял с работающим мотором и шофером в кабине, то единственное место, откуда он мог выехать, это гараж Скварыгина на Бутырском хуторе. Вот, я его пометил на карте. Все другие варианты требуют чрезмерных натяжек. Хотя… я не говорю, что они невозможны в принципе. Но фирма Скварыгина пользуется очень дурной славой. Известно, например, что они помогают избавляться от трупов. Вот, если желаешь, их досье, — он протянул мне кассету. — Только верни потом, я не снимал копии.
— Верну. Спасибо, Феликс.
Я встал, достал конверт с деньгами.
— Здесь пять. Аванс. И — между нами, ладно? — фирма оплатит любой твой счет.
Любой. Можешь не стесняться.
— Спасибо, что сказал. Где тебя можно найти?
— Вещи лежат на турбазе «Тушино-Центр».
— Ясно. Тогда связывайся сам.
— И еще, Феликс, на всякий случай… Вдруг я не приду сам и никто не придет с моим паролем — помнишь его? — тогда переправь информацию, которую добудешь, в наше посольство — военно-воздушному атташе. Это будет, наверное, непросто сделать…
— Вряд ли у меня возникнет желание это делать. Я играю по правилам, а в этих правилах сказано, что я только добываю информацию, дальнейшее использование ее — не мое дело. А ты хочешь, чтобы я эти правила нарушил…
— За отдельную плату, Феликс. Ты можешь обеспечить себя, детей и внуков.
Подумай.
— Я подумаю. Хорошо. Я подумаю. Но не обещаю. Ты меня понимаешь?
Турбаза «Тушино-Центр»
Валечка сидела на полу в углу, вялая, как тряпичная кукла, и смотрела куда-то мимо нас всех. Панин налил ей стакан молока, дал выпить. Валечка пила жадно, молоко текло по подбородку. Еще? Она кивнула. Панин налил еще. Во-от, протянула наконец Валечка, полегча-ало…
— Можно работать? — спросил я.
— Валяйте, — кивнула Валечка, — я отсюда посмотрю.
— Ну смотри, — сказал я.
— А чего так двусмысленно? — обиделась Валечка. — У меня как в аптеке.
— Я с вас смеюсь.
— Смейся, смейся… сейчас посмотрим, как ты сам… Грузин Тенгиз сидел на стуле, выпрямив спину и сложив на коленях руки. Кисти рук были узкие, пальцы тонкие — руки человека, видевшего лопату только в кино. На лице блуждала неопределенная улыбка, глаза смотрели ясно, только левый глаз был красноват, будто соринка попала, а из внешнего уголка к виску шел тонкий, чуть толще волоса, черный проводок; на виске проводок скрывался под квадратиком лейкопластыря. Из-под пластыря выходил провод потолще, Валечка подшила его к коже возле уха, а дальше он тянулся к пульту у меня в руке. Все было готово. Я медлил — не знаю почему. Где-то врём? Вряд ли. Все просчитано еще дома. Все просчитано…
— Давай, — сказал я Панину.
Панин включил ББГ. На экране появилась дорога, ведущая от турбазы. Въезд на Волоколамское шоссе… по шоссе, переезд, мост за переездом, начинается Щукино: белые дома уступами, чем дальше, тем выше, красиво, особенно издали… комплекс «Цайтальтер»… начало Питерской, первые армейские посты, танки на обочинах… аэропорт имени Туполева, взлетает вертолет, флаги, огромные, как футбольные поля… танки на разделительных газонах, солдаты лежат на траве…
«Спортвельт»… начинается Тверская, шлагбаумы подняты, пулеметные гнезда, панцервагены… Пушкинская, съезжаем в туннель, направо-направо-направо — выезжаем на Страстной, дальше, дальше — Петровский, до Неглинной, по Неглинной до Охотного ряда, налево — и вот оно, гепо, черный слепой зеркальный фасад, минуем «Детский мир», по Большой Лубянке, вот они, ворота — в ворота! Пока все это крутилось на экране, я понемногу усиливал ток и в тот момент, когда ворота бросились на нас, дал максимум. Мальчик издал горловой звук, на лице его проступили красные пятна, рот приоткрылся, глаза смотрели внутрь. Еще, еще, задыхаясь, шептал он. Неземное блаженство. Разумеется, еще. И не один раз. На экране вновь возникла дорога, идущая от турбазы, вновь мы выехали на шоссе — все повторилось, только в решающий момент я подержал кнопку нажатой секунд десять.
Его буквально скрутило винтом. Еще, еще, пожалуйста, еще! Мы прокатились пять раз. Шел уже восьмой час вечера. Случается, что в десять Шонеберг уже выходит из кабинета.
— Все, парни, — сказал я. — Пошли. Время не ждет.
— Пойдем, Тенгиз, — сказал Панин. — Сейчас мы переберемся в другое место и там еще поиграем.
Мы слегка замаскировали мальчика: сбрили ему усы, нацепили черные очки. Вместо приметной бело-желтой курточки, в которой он пошел с нашими девочками, взяли для него полицейский мундир. Был у нас еще шлем-ликвидатор, стилизованный под полицейский шлем, его Панин нес в сумке. Втроем мы сели в «зоннабенд», поехали в лесопарк. Там, на хитрой полянке, нас ждал Гера в «хейнкеле», уже полностью переоборудованном в полицейский автомобиль: с мигалкой, сиреной и прожекторами.
Гера был в бело-желтой курточке и при кавказских усах — вылитый наш Тенгиз.
Настоящего Тенгиза переодели в мундир, нахлобучили на голову шлем. Панин подтолкнул его: ну, давай. Тенгиз сел, Гера пристегнул его ремнем, подключил шлем к взрывателю. Тенгиз учащенно дышал, руки нетерпеливо ерзали по рулю.
Вперед, сказал я. Тенгиз захлопнул дверцу и с места рванул так, что завизжали покрышки. Наверное, он не привык водить такие мощные машины. За уносящимся «хейнкелем» потянулась тонкая леска. Вот она напряглась и опала. Теперь чека выдернута, цепь замкнута. «Хейнкель» уносил в своем салоне двести пятьдесят килограммов «МЦ» — сила взрыва их равна силе взрыва трех тонн тротила. Гера вылепил из «МЦ» корыто с толстыми стенками; взрывная волна пойдет вперед и вверх и, по расчетам, достигнет кабинета Шонеберга ослабленной не более чем наполовину. Взрывателя три: инерционный, деформационный в фаре, радиовзрыватель.
Где-то неподалеку от цели болтается Командор с передатчиком; его страхует Саша, сидя в кафе на третьем этаже «Детского мира».
Гера, теперь уже без маскарада — усы сунул в карман, а курточку — в салон «хейнкеля», — сел за руль «зоннабенда», мы с Паниным — на заднее сиденье. Вот так-то, брат Панин, сказал я. Так-то, брат Пан, отозвался Панин. Я не видел другого выхода, неожиданно для себя сказал я. Ты же помнишь, был жуткий цейтнот.
Помню, сказал Панин, все помню. Я даже понимаю, что ты был прав. Я просто злюсь.
Прости, сказал я, не было времени просчитывать… да и обстановка не располагала. Это уже потом я понял, что твой вариант был лучше. Потом. Ничего, сказал Панин, я-то жив… Да, сказал я. Я тоже жив.
Крупицыны ждали нас у развилки. На плече у Димы висела голубая теннисная сумка.
Я вышел из машины, Панин перебрался на переднее сиденье, Крупицыны сели сзади — и вдруг мне остро захотелось наплевать на собственный план и поехать с ними, остро, почти непреодолимо… нет, нельзя. Пока, ребята! Пока, Пан, пока… Они укатили. Я пошел напрямик сквозь лес и через четверть часа вышел к автостоянке.
Здесь было ярко, шумно, весело, взад и вперед сновали разноцветные машины, из них выскакивали и в них скрывались разноцветные люди, все это шевелилось и пело, — но мне вдруг померещилось, что я стою на пыльной сцене среди дурных декораций, в окружении кукол, участвуя в дурном скучном спектакле, — или что между мной и прочим миром поставили стекло… что-то подобное бывает, когда внезапно закладывает уши… хуже: когда ты вдруг обнаруживаешь себя в незнакомом месте, и все вокруг говорят на чужом языке. Где я и что я здесь делаю? И кто это — я? И так далее… Очаровательная девушка в очень символическом наряде подошла и спросила меня о чем-то, я не понял. Потом оказалось, что я лежу на траве, а надо мной склоняются лица — плоские круглые лица, похожие на луны. Встаю, встаю, все хорошо… спасибо, не надо, прошу вас… не беспокойтесь… До реки близко, ближе, чем до дома, иду к реке, забредаю по колено, умываюсь, тру лицо, лью воду на затылок — легче. Легче, легче… Раздеваюсь, бросаю все на песок, вхожу в воду, плыву. Плыву. Темп, старина, темп! Разгоняюсь, как глиссер. На тот берег, хорошо, теперь нырнем, под водой, пока есть дыхание, еще, еще, еще — вынырнули — отлично. Вдох-выдох, вдох-выдох. Темп! Опять я маленький глиссер… вот, наконец, и тяжесть в плечах. Теперь можно и расслабиться. Что плохо — не могу лежать на воде, ноги тонут. Приходится ими шевелить, поэтому полного расслабления не происходит. Плыву на спине, чуть шевеля плавниками. Где мои штаны? Возле штанов стоят Валечка и Яша и смотрят вдаль, приложив ладошки ко лбам.
Здесь я, здесь! Переворачиваюсь со спины на грудь и оказываюсь лицом к лицу с давешней очаровательной девушкой, которая, как вспоминаю, интересовалась, что со мной случилось и почему я такой бледный? Все в порядке, говорю я и улыбаюсь широко, как только могу, все в полном порядке…
26. 04. 16 час
Константинополь, сад Али Челиме и далее на север
В дороге Зойка все-таки сняла шляпу и перчатки. Эта роль ей надоела. Теперь она будет думать над следующей.
Мы подъехали к рыбному ресторану. То есть: три столика, полукруглая стойка, жаровня и кухонька размером с телефонную будку. Над всем этим шатер — ветви исполинского клена. Справа стена из серого дикого камня, увитая плющом и виноградом, узорный парапет по верху стены, парочка сидит на парапете спиной к нам. Разноязыкие детские крики. Плеск воды — где-то рядом.
Зойка взяла жареную в сухарях камбалу и белое вино, я — разварную кефаль и лимонную воду. Турецкая полиция не любит тех, кто пьет за рулем даже пиво.
Константинополь в этом смысле очень строгий город. Вернее, быть пьяным за рулем можно, но тогда необходимо включить все фары и ехать не быстрее сорока километров в час. Днем я не мог себе этого позволить. Впрочем, я чувствовал, что мне еще предстоит многое наверстывать сегодня.
— Ты все время молчишь, — сказала она. — Уже несколько дней. Что-то случилось?
— Не могу понять. Кажется, нет.
— Врешь. Просто не хочешь говорить. Это из-за меня? Я осторожно, чтобы не звякнуть, положил вилку на край тарелки. Там был нарисован веселый усатый рыбак в красной феске. Надпись гласила: «Когда Аллах создавал рыбу, он создал ее очень вкусной».
— Нет. С чего ты взяла?
Она засмеялась. Как-то очень невесело.
— Есть много способов понять это. Вот, — она протянула руку над столиком. — Попробуй-ка до меня дотронуться.
— Зачем?
— Ну, давай, давай!
Я постарался сделать это как можно непринужденнее. Наверное, не получилось.
Зойка вздохнула.
— Первый прюфинг не прошел. Второй прюфинг…
— Не надо, — сказал я. — Я не пройду и второй, и третий.
— Хорошо, — согласилась она. — Не надо, так и не надо… Здесь хорошо готовят.
Надо запомнить место…
Мы садились в машину, когда я вдруг увидел Мехмеда Тунча, нашего соседа по дому, репортера уголовной хроники на одной из городских видеостудий. Я помахал ему рукой, он подошел к нам и поздоровался. Одет он был не в привычные всем зрителям клетчатый пиджак и клетчатую английскую кепку, а в черную трикотажную рубашку и белые брюки.
— Что в городе нового, Мехмед-эфенди? Такого, чего мы еще не знаем?
— Много нового, Миша. И это все длится и длится… — ответил он, непонятно, возможно — цитатой из чего-то мне неизвестного. — Говорят, убили Сеит-Ибраима.
Этой ночью. Полиция пока молчит, и раисы молчат. В дом никому нет хода…
— Откуда же известно?
— Велик Аллах! Разве может быть скрыто то, что произошло под небом? Все уже все знают, но полиция молчит, и я не могу делать свой материал. Куда вы едете, дорогой сосед?
— Куда мы едем? — спросил я Зойку.
— Пока все равно, — сказала она.
— Мы можем ехать куда угодно, — предложил я. — Хоть в Абакан. Вы были на космодроме?
— Там нет для меня материала. Если вам не трудно, отвезите меня в Топхане.
— Абсолютно не трудно. Так что там случилось с Большим человеком?
— Найден утром в собственной спальне с перебитым кадыком. Задохнулся. Накануне ему привезли новую девочку. Именно девочку, одиннадцать лет. Теперь ее ищут.
— Девочку?
— Да. Утром девочки не оказалось ни в спальне, ни в доме, ни в парке. А под стеной лежала мертвая собака. Вот такая овчарка. И тоже с перебитым горлом.
Раисы сейчас пытаются найти хозяина девочки, но того тоже след простыл. Такая история.
— Ничего себе, — сказала Зойка.
— Я что-то слышал о подобных убийствах, — сказал я. — Только не помню, от кого.
— Вот и я помню что-то такое, однако смутно, — сказал Мехмед. — Попробую порыться в архиве. Там, в Топхане, архив городской прессы, — добавил он как бы извиняясь.
Это я знал. В основном от Петра. Он в этом архиве Дневал и ночевал одно время.
Поехал я почему-то не через новый «кружевной» мост, а через старый, султанши Валиде. Расстояние приблизительно такое же, но дорога здесь более тенистая и спокойная. Поэтому я даже удивился, когда навстречу нам попался полицейский мотоциклист, велевший всем освободить левый ряд. Навстречу медленно проехал давешний кортеж. Зойка помахала ручкой, и человек, сидевший в открытом автомобиле, помахал ей в ответ. Он действительно чем-то был похож на меня.
На мосту было много пешеходов. Рабочий день кончился, и многие, работающие в Галате или Пере, но живущие В Истамбуле, предпочитали не пользоваться перегруженной подземкой или вечно переполненными автобусами (парадокс нашего города: сколько бы автобусов ни было на его улицах, они переполнены всегда), а ходить пешком. Тем более, что оба старых моста после реконструкции превратились в настоящие магазины. По ту сторону перил висели длинными цепями (разумеется, на неразводящейся части мостов) легкие модули-киоски, где можно было купить все что угодно, причем дешевле, чем обычно: городской налог здесь не взымался.
Ездить по мосту султанши Валиде, правда, было тесновато.
Наконец я вырулил на набережную. Движение здесь было вообще никакое, потому что действовало ограничение скорости. Несколько пестрых туристских автобусов стояли у причала, и веселые голоногие немцы, скандируя:
«Тюрингия, Тюрингия, ты всегда с нами», — фотографировались на фоне прогулочного катера. Катер назывался «Галата-сарай». Примерно на середине бухты, чуть ближе к тому берегу, на якорях стоял барк «Легенда» — гордость нашего Морского кадетского корпуса. Его восстановили сами мальчишки-кадеты из сущего металлолома, поднятого со дна. Ну, не только кадеты, конечно, — их дядьки и преподаватели вкалывали, как каторжные, и от посторонней помощи они не отказывались, так что и я постучал там молоточком и поработал проволочной щеткой, сгоняя ржавчину. Но все-таки кадеты, конечно, были главными. Теперь старшие классы ходили на барке и по Черному, и по Средиземному, а у меня был билет почетного гостя: во время якорной стоянки я мог посещать корабль в любое удобное для меня время…
Мы высадили Мехмеда около архива и поехали дальше. В зеркальце я видел, как он остановился у входа и заговорил с кем-то в светлом костюме и больших противо-солнечных очах.
— Давай заедем в «Бальзам», — сказала Зойка.
— Давай… — мне было все равно.
— У тебя есть деньги? У меня нет. — Найдем, — сказал я.
«Бальзамом» называли почему-то подножие огромного стадиона, оставшегося от Олимпийских игр восемьдесят восьмого года. Там в дни, когда на стадионе никаких соревнований не происходило, действовал блошиный рынок. В прошлом году Зойка не очень дорого купила у пожилой турчанки грубый кустарный серебряный браслет с тусклыми красными стекляшками. Она носила его несколько месяцев, пока кто-то не догадался рассмотреть поделку внимательнее. Серебро на поверку оказалось самородной платиной, а стекляшки — необработанными рубинами. Возраст браслета определили в тысячу лет, а залоговую цену — в сто пятьдесят тысяч рублей. Зойка до сих пор не решила, что ей с ним делать.
Перу я постарался проехать побыстрее. Я ее почему-то не люблю. Здесь слишком шибает в нос чужое богатство. Впрочем, есть один уголок, в конце Большой улицы… но это просто связано с хорошими воспоминаниями. Позади весьма уродливого черного здания банка «Босфор» разбит садик: платаны и акация. Посреди садика крошечное озерцо, явно искусственное. На берегу его растет несколько очень старых ив. В озерце плавают белые лебеди. Дорожки посыпаны песком.
Скамейки очень удобные, плетеные. И этого достаточно, чтобы любить это место.
На «Бальзаме» было не людно. Утром здесь весьма плотно, то же и вечером. Я отдал Зойке все содержимое карманов: сорок три рубля, — а сам остался в машине. Не любитель я антиквы…
Нет, вру: кое-что старое у меня есть. Но оно такое… специфическое.
Я сидел и о чем-то сосредоточенно думал, когда меня похлопали по плечу:
— Михель!
Это был Марцеллан, еще больший охотник за старьем, чем Зойка. Он называл себя художником и даже дважды организовывал свои выставки: композиции из всяческих ненужных вещей. Направление называлось «утилитализм». Кормила его жена, торговка.
— Я был тебе должен тридцать рублей, — строго сказал он и вынул блокнот. — Даже тридцать пять.
— Почему был? — удивился я.
— Потому что вот, — из другого кармана он извлек пачку перехваченных резинкой бумажек. — Хожу и раздаю долги. Возвращаю. Задабриваю грядущих кредиторов.
— Получил наследство?
— Гораздо смешнее. Гораздо смешнее, Михель, и гораздо невероятнее. Представь себе. Ко мне приехал брат. Погостить. А он, знаешь ли, любит лошадей.
Платонически, разумеется. А ты как подумал? И вот мы пошли на ипподром. А до этого отмечали встречу. Друг друга. Да. Два дня. И пошли посмотреть лошадок. И я вдруг ни с того ни с сего поставил все деньги. Которые у меня были. Не помню, на кого. Вспышка доброты. На лошадь. Пьян был. А лошадь пришла первой. Какая-то кляча. И выдача — шестьдесят к одному. Протрезвел моментально. Сгреб деньги — и драть оттуда. По-моему, за нами даже гнались. Но мы удрали. Какие-то мусорные баки. Роняли. Куда-то лезли…
— Повезло, — сказал я. — Поздравляю.
— Спасибо, — сказал он. Вид у него был все еще ошалелый. Вернулась Зойка. В руках ее был помятый зеленый медный кувшин. Глаза блестели.
— Марцеллан! — восхитилась она. — Посмотри, какая прелесть! А какой там утюг есть! Настоящий «Титан»! Девятьсот десятый год! Тебе нужен утюг?
— Вообще-то… Где? — Марцеллан решился и сделал стойку. Утюгов у него был полный гараж.
— Вон, видишь?.. — Зойка стала объяснять, куда идти и куда поворачивать, а я вдруг странным образом оцепенел — будто в окружающей действительности вмиг выключили звук, а движения людей стали медленными и чрезвычайно плавными, словно воздух заменили медом. Я смотрел на Зойку, смотрел очень долго, так долго, как мне позволяло растянувшееся время… она одной рукой отводила волосы с лица, а другой как бы прокладывала путь в лабиринте «Бальзама»… я с трудом отвел глаза и стал рассматривать приборную доску. Будто увидел ее впервые. Ключ торчал в замке. Никелированный старомодный ключ. Под ним покачивался брелок: тыквенно-желтый череп. Я уставился на него. Я был совершенно уверен, что брелок у Тедди был другой. Но какой же? Черт. Забыл… Я протянул руку и обхватил брелок рукой. Он был теплый, словно только что из кармана. Рука сказала, что этот предмет ей знаком. Знаком. Я отпустил его и оставил раскачиваться. Да что за глупости со мной?..
Было как во сне: уснул и проснулся. Но что-то успел увидеть.
— Поедем? — Зойка занесла ногу над дверцей. Ей тоже всегда лень самой открывать ее. Нога была гладкая и блестящая. Выше лодыжки белели два шрамика — след неудачного уличного знакомства с дурной собакой. — Что с тобой, Миш? Ты вдруг какой-то…
— Все нормально, — сказал я. — Конечно, поедем.
08.06. 22 час
Турбаза «Тушино-Центр»
В девять тридцать показали интервью, данное Герингом Московскому телевидению.
Девяностовосьмилетний старец выглядел еще вполне браво. Вопросы задавал Павлик Абрамян — человек, для которого не существовало закрытых дверей. Сначала шла дань вежливости: как самочувствие герра Геринга, чем он занимается, как объяснить его неприязнь к журналистской братии — ведь за последние семь лет… и так далее. Герр Геринг пишет мемуары — будет ли пролит, наконец, свет на события апреля сорок второго года? Герр Геринг улыбается: да, раздел мемуаров, где подробно рассказывается как об апреле, так и о декабре сорок второго — а события декабря были куда более значимы для истории Германии, да и всего мира, — этот раздел написан и будет опубликован — пауза — через двадцать пять лет после моей смерти. Но хоть намекните, просит Павлик, мы поймем: самолет Гитлера просто разбился сам — или?.. Молодой человек, опять улыбается Геринг, улыбка хитрая-хитрая, разве же это много — двадцать пять лет? Зима-лето, зима-лето…
Павлик в отчаянии, Геринг доволен: он опять всех провел. А что думает герр Геринг о ситуации в России? И в связи с этим — о политике фон Вайля? Геринг задумывается, молчит, вздыхает. Я старый человек, говорит наконец он, и я иногда жалею, что живу так долго. Иногда мне кажется, что я уже дожил, до краха того дела, которому честно служил всю свою жизнь. В промежутках же между этими приступами отчаяния — а может быть, в моменты обострения моего сенильного оптимизма — я думаю, что это не крах, а кризис, и что великая идея национал-социализма: создание Тысячелетнего Рейха арийской расы — возобладает над сепаратистскими устремлениями некоторых народов… к сожалению, и русского народа. Боюсь, однако, что нам еще предстоит пройти через многие испытания, прежде чем Истина предстанет пред всеми в великой своей простоте: нам не выстоять по одиночке. Сейчас, оглядываясь, можно увидеть множество ошибок, злоупотреблений и даже преступлений, совершенных нами, совершенных партией… увы, так сложилась жизнь, история делается смертными людьми, а не непогрешимыми богами, делается без черновиков. Многого хотелось бы избежать, о многом — просто забыть. А кое о чем и напомнить — например, о миллионе германских юношей, погибших или навек оставшихся калеками, — о цене, заплаченной за освобождение русского народа и других народов России от кошмара большевизма. Мне хотелось бы верить, что страдали и умерли они не напрасно. Что касается политики фон Вайля, то мне кажется, для хорошего политика он слишком порывист и слишком много говорит. В то же время следует отдать ему должное: ни один рейхсканцлер не принимал дела у предшественника в таком плачевном состоянии и не встречался с такими трудностями во внешней и внутренней политике; и то, что не началась новая мировая воина, и то, что Рейх все еще остается великой державой, и то, что есть народы, желающие войти в его состав, — я говорю, как вы понимаете, о Британии, — все это вызывает уважение и позволяет сохраняться надежде на лучшее будущее. Вы довольны таким ответом? О да, конечно! Еще вопрос, если позволите: что вы думаете о современном состоянии ближневосточной проблемы? Геринг разводит руками: к сожалению, у меня нет полной информации о событиях, да и голова уже не та… я не могу, не имею морального права предлагать какие-то рецепты, давать советы… Создавая Иудею, мы выполняли волю народов — кстати, и еврейского народа. Если вспомнить погромы в Польше, в Литве, на Украине, в России… если вспомнить то, что начинали делать Гитлер и Розенберг… я думаю, мы спасли евреев от тотального истребления. И я не вижу сегодня иного выхода из той ситуации. Другое дело, что идеального решения не бывает вообще. Да, евреи теперь говорят, что насильственная депортация — это геноцид, а арабы недовольны тем, что им пришлось потесниться, — хотя всем переселенцам была выплачена солидная по тем временам компенсация, — словом, и те, и другие обвиняют Берлин во всех смертных грехах, но только представьте, что начнется, если Берлину, наконец, все это надоест и он умоет руки… Павлик только открыл рот, чтобы задать очередной вопрос, как трансляцию прервали и появился фон Бесков собственной персоной. Дамы и господа, сказал он по-русски, несмотря на принимаемые нами меры, террористам удалось осуществить кровавую акцию. Начиненный взрывчаткой автомобиль взорвался у ворот здания тайной полиции. При взрыве погибло девять сотрудников гепо, в том числе шеф отдела по борьбе с наркотиками генерал Гюнтер Шонеберг, и шестнадцать ни в чем не повинных граждан, вышедших на митинг перед зданием гепо. Число раненых уточняется, хотя уже сейчас ясно, что их более ста человек. Многие из раненых — дети, находившиеся около юберлядена «Детский рай»: выбитые взрывом стекла… Что он несет, сказал Командор, какой митинг?.. В редакцию газеты «Москау цайтунг» позвонил неизвестный и заявил, что ответственность за взрыв берет на себя организация «666». В телефонной будке, из которой был произведен звонок, полиция обнаружила ББГ-кассету со следующей записью… Фон Бесков исчез, экран зарябил, потом появился наш Тенгиз, еще при усах и в бело-желтой курточке.
Сначала по-грузински, потом по-русски он сказал (текст написал Командор, Тенгиз заучил его и перевел): наша организация начинает свои операции в Москве. Мы вынесли смертный приговор генералу Шонебергу, палачу Кахетии. Я иду приводить приговор в исполнение. Я горд и счастлив тем, что именно мне выпала эта честь.
Высочайшее счастье — умереть за родину, за ее свободу и независимость. Нас много, и все мы полны решимости не оставить в живых никого, на чьих руках кровь грузин. Вы все умрете. Да здравствует свободная независимая Грузия! Победа!
— Не было там никакого митинга! — горячился Командор. — Какие сотни раненых? Они что, совсем?..
— Подай протест, — посоветовал я.
Командор невесело хохотнул.
На экране шел репортаж с места события: полицейские и пожарные машины, скорая помощь, носилки, прикрытые простынями, резкий свет, все мечутся, кричат, кто-то показывает рукой вверх, кто-то гонит оператора… — короче, как и должно быть в таких случаях. Все съемки только у развороченных ворот, никакой площади не видно, оно и понятно — там нечего показывать. Половинка автомобиля, застрявшая в окне второго этажа — ага, это здание напротив. Ладно, ребята, говорю я, начали хорошо, теперь бы не сорваться…
Автостоянка при ремонтной мастерской «Надежда», 150 метров до поворота на Можайское шоссе Все кончено в пять секунд: моя очередь вскрыла полицейский вездеход, как жестянку, а тот парень, который успел выскочить, попал под очередь Командора.
Из-за вездехода вылетел серый фургон «пони» — час назад Саша увела его с этой самой стоянки, — затормозил рядом с «мерседесом». Я уже стягивал с «мерседеса» тент. Сашенька выпрыгнула из «пони», за руку выволокла Петра, нашего второго живца. Он двигался вяло, но не упирался. Я схватил его за другую руку — она показалась мне ледяной, — и мы с Сашей зафиксировали его, прислонив грудью к передней дверце «мерседеса». Командор поднял пистолет убитого полицейского и выстрелил парню в спину. Он даже не дернулся — сразу стал мягкий, как тесто.
Можно было не смотреть. Я отошел. Командор вложил пистолет в руку полицейского.
Саша развернула «пони», мы вскочили на ходу — вперед! Командор, высунувшись по пояс из люка, вмазал в вездеход сзади — в баки. Глухой взрыв, пламя — баки почти полные, недавно была заправка… Огненная лужа, и машина в ней — как босиком…
Выезжаем на шоссе, Саша тормозит: ну, откуда же появятся? Со стороны города — одна. Полный газ — навстречу. Командор сидит на корточках на сиденье, я держу его за ремень. Двести метров… сто… пятьдесят… ну же! Командор высовывается из люка, как чертик из коробочки, и бьет навскидку из гранатомета. Магниевая вспышка в салоне, летят в стороны двери, стекла, горбом встает крыша… Мы проскакиваем мимо, я из автомата бью туда, в красный дым. Саша аккуратно, без юза, тормозит, разворачивается, и мы несемся обратно, на ту же стоянку, запираем машину и вталкиваем ее в огненную лужу, я окатываю нас всех одортелем — теперь мы невидимы не только для людей, но и для собак… и вот нас уже нет, мы уже в темноте, на шоссе вой сирен и синие проблески, а нас уже нет.
Оружие топим в болотце, и — сорок минут ночного бега. Командор ведет, Саша в центре, я замыкаю. Полная тишина. Где-то лают собаки — далеко. По тревоге слетаются полицейские патрули. Дороги перекрыты, по всему Кунцеву ловят неизвестную подозрительную машину. А мы уходим, мы, наверное, уже за кольцом оцепления. Собаки и сирены — где-то слева. Ночной бег. Все выверено до минут.
Осталось мало. Все хорошо. В гараже множество следов. Пусть ищут, на двое суток это их отвлечет. Хороший пакет дез. Все выверено. Теперь шагом, шагом, лениво, нехотя… по две желатиновых виноградины на каждого — проглотили. Через пять минут от нас будет разить таким безумным перегаром… На обочине коллатерального шоссе номер четыре стоит наш «зоннабенд» без света в салоне и с поднятым капотом, и Гера пританцовывает рядом с ним, изображая ремонтную деятельность.
Садимся — все трое на заднее сиденье, в кармашке на дверце уже откупоренная бутылка «Очищенной», бумажные стаканчики… Ну, за успех, говорю я, разливая, и мы глотаем теплую водку — без удовольствия, как микстуру. Все, бутылка на полу в ногах, о, и не одна, молодец, Гера, догадался, туда же летят стаканчики, быстро приводим себя в художественный беспорядок, Гера заводит мотор, мы катимся, катимся, катимся по коллатеральному шоссе номер четыре, ага, вот и застава, нам приказывают остановиться, а Командор уже спит на коленях у Саши, а Саша припала ко мне, а у меня остекленевшие глаза и еле ворочается язык, и трезвый Гера отвечает за всех…
31.08. 15 час. 45 мин
Деревня Сайги. Окрестности базы «Саян»
Дождь заливал стекла и глушил все звуки. Я не был уверен, доносится это шум боя или шуршат капли по кронам. По желтеющим кронам… Поэтому, пока капитан отсутствовал, я стал слушать радио. В «медведе» капитана Крестовикова стоял отличный приемник.
Мир был охвачен паникой. Люди бежали из городов, резервистов ставили в ряды, бомбардировщики взлетали в небо, флоты выходили в море… Всяческие канцлеры, президенты и императоры висели на телефонах «горячих линий». Какие-то военные обозреватели, люди без малейших признаков стыда и интеллекта, пытались объяснить мне, как вести себя в момент ядерного нападения и сразу после оного. Через двадцать минут меня уже трясло, и не знаю, от чего больше: от злости или от страха за родных… за все еще родных…
Звено Врангеля — он сам, Саша Балахнин и Макс Потылицын, давний друг Врангеля, — сидело в нашей машине, два других звена с хорошим ручным пулеметом «РПВТ» — во второй. Ребята тоже слушали радио…
Трудно поверить, но только сейчас до нас понемногу доходило все.
Вернулся капитан, а с ним — тот самый Выдра, на котором нынче сошелся клином свет. Они забрались в салон, сдирая с себя дождевики, и сразу запахло мокрым войлоком. Никогда до этого я Выдру, естественно, не видел, однако спутать его с кем-либо было нереально. Выдра походил на ожившую каменную, бабу, каких немало в здешних краях. Ниже меня, он весил, наверное, за сто пятьдесят. Черное в оспинах лицо, маленькие глазки, руки до колен. Голенища чудовищных сапог были надрезаны и зашнурованы сыромятными ремешками — иначе не налезали на толстенные икры.
Хозяин Медной горы…
— Ага! — сказал он, увидев меня. — Ну, здравствуй, здравствуй…
Рукопожатие его было осторожным — он сознавал свою силу. Моя рука как бы побывала под паровым молотом, направляемым умелым кузнецом.
— А пройдет машинёшка-то? — тут же обеспокоился Выдра. — Дорога там никака, а по дожжу так вовсе смерть.
— Пройдет, — сказал капитан. — Значит, Тимофеич, говоришь — не геологи?
— Не. Геологов я за версту с подветра распознаю. А в тех, понимаш, чё-то лажненькое тако вот… не объяснить. Ну все как у геологов, а не геологи.
— Так заявить надо было.
— Не. Эт не по нам. Заявлять. Не. Капитан втянул воздух уголком рта.
— Да, — сказал он. — Знакомо. Там, Тимофеич, под стенами — уже две сотни наших легло, а сколько еще ляжет — представить страшно. — Эттак… — сказал Выдра и замолчал.
— Так куда ехать? — капитан вздохнул, перебрался в перед, сел за руль.
— Скрозь деревню, и по леву руку просек увидишь… Мы тронулись и второй «медведь» тут же зарычал мотором.
Дорога и сквозь деревню была так себе, в выбоинах и ухабах, а по просеке, давно заросшей тонким осинником, шла и вовсе колея. «Медведь» нырял в какие-то ямы, переваливался грузно с боку на бок, но пер и пер — вверх и вперед.
— Кто дорогу-то так разбил, а, Тимофеич? — пересиливая мотор, крикнул капитан.
— А лесовозы. Третье лето только как кончили деляну сводить. Ангельску рощу продали, слыш? Вот так так… Така роща была! Эх, химики…
— Это где Агафонов скит стоял?
— Точно так. А ты почем про скит знаш?
— Да кто же про него не знает… Зден Рышардович, перелезайте-ка сюда, на переднее, разговор есть.
— Слушаюсь… — я полез на переднее — и крепко приложился теменем о трапецию, на которой в бою сидит пулеметчик. Боль была адская, а в следующую секунду на лоб хлынула кровь. — Матка бозка…
Меня тут же за штаны утянули назад, с прибаутками промыли водкой дыру в скальпе и перевязали зеленым полевым бинтом; только минут через десять я выполнил приказ капитана: сел на переднее и приготовился к разговору.
— А щас во-он от того валуна направо, — показал Выдра.
Валуном Выдра назвал серую округлую скалу размером с четырехэтажный дом. Наверху синей краской кто-то написал: «Мы — колчаковцы». За скалой от разбитой лесовозной дороги по ложбине уходила зеленая тропа, по которой прежде ездили разве что на конях.
— Грибов-то! — восхитился капитан.
Тропа была красна от шляпок огромных сыроежек.
— А так грибной нынче год, — охотно отозвался Выдра. — Не знам, куда и девать.
Все бочата уже засолили. Вот ежли вернемся, рыжиками угощу. Со сметаной под семеновскую — ух как здорово хороши.
— Особенно после баньки, — сказал капитан.
— Эт ты верно подметил, капитан, — согласился Выдра. — Куда ж без баньки-то?
Никак нельзя.
— Зден Рышардович, вы уже поняли, что нам предстоит? — спросил капитан, не поворачивая ко мне лица. Я видел его в профиль: почти мефистофельское лицо, только коротконосое.
— Идти под землей, — сказал я. — Авось куда-нибудь придем.
— И даже не совсем авось. Я сам удивился, когда узнал, сколько здесь было вырыто всяческих шахт и штолен. Что вы хотите, золотоносный когда-то участок. Да и сейчас кое-что попадается. Слышали, как один американский сержант нашел самородок?
— Слышал.
— Но черт бы с ним, с золотом. Тимофеич, однако, говорит, что знает вход в старую шахту. И что этот вход с месяц назад разыскивали какие-то люди.
— Это я слышал.
— Так вот: старая эта шахта имеет коридоры, проходящие, видимо, неподалеку от капониров. Когда эти капониры строили, дважды натыкались на пустоты. Это мне генерал все-таки сказал. Ублюдок. Ненавижу таких. Знаете, как он вне базы оказался? А, впрочем, черт с ним. Язык марать не хочется. Должен сказать, дорогой мой Зден Рышардович, есть у меня одно ничем существенным не подкрепленное предположение, что новостройка… вернее, новокопка американцев с этой старой шахтой напрямую связана.
— Почему вы так думаете?
— Ну… например, самородок в отвале. И еще кое-что. Косвенные признаки.
Всяческие умолчания. Интуиция, в конце концов. Да вы же и сами все понимаете…
Тимоти, подумал я. Ну, конечно.
— Не все, — сказал я. — Например, не понимаю, почему вдруг именно я…
Капитан быстро посмотрел на меня, потом вновь уставился на дорогу.
— Главным образом потому, что вы единственный специалист по вычислительным системам в пределах досягаемости, — сказал он.
Так, подумал я.
— Значит, вы всерьез считаете, что мы имеем шанс попасть в командный бункер?
— А у нас просто нет другого выхода…
Он сказал это тихо и равнодушно, и я сразу понял — да, другого выхода нет.
Выдра просунулся сзади, навалился грудью на кожух мотора.
— Щас налево будет — вот там сторожно надо… Пейзаж вдруг переменился рывком — будто при склейке киноленты. Только что были березы, папоротники по горло — и вдруг ковер жесткого стелющегося кустарника, из которого высовываются темные камни. Дорога пропала совсем, «медведь» закачался и запрыгал резче. Во-во-во! — ткнул куда-то в сторону толстым пальцем Выдра. Мы резко свернули и вкатились в лощину, уходящую круто вниз. Еще полсотни метров — и справа открылось вполне тянь-шанского вида ущелье: серые осыпи и черные скалы-жандармы, редкие сосенки… Видно было, как дорога уходит на самое дно, в буро-зеленую пену, сквозь которую проступает черный извилистый пунктир речки.
Дорога была страшная. Мокрая глина, мокрый красноватый щебень, мокрые черные, изъеденные сверху бревна, укрепляющие край. Пешком в хорошую погоду — было бы жутковато идти…
— Проедем ли? — усомнился капитан.
— А чё нам? В гору влезли, под гору скатим. Позапрошлый год на старом «косаре» проезжали…
— Ну, если на «косаре»…
«Омь-1000», по-простому «косарь», была на редкость неудачной машиной, все это признавали, однако почему-то в свое время их наштамповали более чем достаточно.
Не имея спроса в городах, для которых вроде бы и создавался, «косарь» неимоверно упал в цене (как раз до косаря — одной тысячи рублей) и потихоньку был раскуплен крестьянами. Они-то, бедные, с ним потом и мучались.
И все равно — спуск был кошмарный. Вездеходик наш царапал левым крылом о каменистую стенку, а правые колеса, по моим ощущениям, временами шли по воздуху.
Видит Бог — я бы охотно вернулся под огонь…
Окрестности базы «Саян». Старая шахта
— Вот, значится, здесь… — Выдра поводил лучом фонаря. — Было б чё другое — предложил бы, а так — нет.
М-да… И капитан, и егеря за моей спиной, и сам я, разумеется, — глазели молча на эту полураздавленную бревенчатую стену, в которой косо застряла такая же полураздавленная дверь. Пахло гнилью, грибами, еще какой-то тревожащей непонятной дрянью… Все было черное, и казалось: только тронь, и посыплется.
Над головой был дощатый настил, на три четверти состоящий из дыр. Завал из ржавого железа доходил мне до плеча. Здесь были свалены какие-то колеса, бочки, кузова вагонеток, обрезки труб, бухты троса…
— Канатна дорога была, — сказал Выдра, проследив мой взгляд. — Вниз по речке запруда стояла, дробилка… Ещо наши мужики на ей молоть пытались, да ничё не намололи.
— А что вы отсюда вывозили-то, Тимофеич? — спросил капитан. — В позапрошлом году?
— А насос тут паровой хороший оставался, — с готовностью отозвался Выдра. — Такой насос, сто лет ему в субботу, а качат и качат. Ещо немецкий, ещо с до позатой войны. Вешчь. И хош дровами, хош углем, хош мазутой — йму по барабану.
— Значит, могло шахту и залить? — спросил капитан. — Без насоса?
— Не. Пересохло там все. Не зальет, нечем. — И что же, ведет она под самую базу?
— Выходит, так. Скрозь гору проходит, там вглубь сворачиват — и аккурат под американами разветвляется. Вправо широка штольня идет, а потом вниз штук шесть Малых — местами лёжкой кайлали. — Как же ее так интересно вели…
— Вели как-то. До меня было. Куды! Табличку медну отодрал: одна тысяча восемьсот девяносто первый год, купец Бородин. А чё диву даваться — за живой жилой шли, за кварцем. Богата, видать, жила попала…
— Тимофеич, а когда ты последний раз туда спускался?
— Да… лет уж вроде пять…
— Понятно. Надо идти. Итак, боевая группа, слушай команду…
Как ни странно, сама шахта не производила такого руинного впечатления, как вход в постройку, прикрывающую ее сверху. Там действительно было очень сухо, а в сравнении с открытым воздухом и тепло: градусов восемь. Мы начали спускаться — первым Выдра, потом капитан, потом я — по крепкой деревянной лестнице, отгороженной решеткой от бесконечной цепи с помятыми ржавыми ковшами. Не знаю, как все это правильно называется.
— Командир! — крикнули вдруг сверху. — Господин капитан, тут…
— Разберитесь, — коротко велел мне капитан. Сам он стоял перед входом в темную штольню. Вход обрамляла арка, сложенная из отесанных каменных глыб. В этом чувствовалась какая-то особая основательность давних шахтеров.
В штольню уходили рельсы — похожие на трамвайные, но еще с продольным желобом поверху. Колея была узенькая — сантиметров сорок. Шахтеры подкатывали сюда вагонетки, опрокидывали в бункер, а из бункера руда ковшами выгребалась наверх, на-гора…
Выдра светил на потолок — здесь достаточно высокий — и что-то там рассматривал.
Я снова полез по лестнице — теперь вверх. Порогов посторонился, пропуская меня.
— Что там? — спросил я.
— Да вот… бывает, командир. Нервы…
Нервы оказались у Врангеля. Я только взглянул на него — и понял, что уговаривать и приказывать бесполезно. Такие белые глаза…
Клаустрофобия. Он рассказывал, а я забыл. А он, наверное, думал, что пересилит…
— Сережа. Ты меня слышишь? Судорожный кивок.
— Под землю не пойдешь. Ты и… — поискал глазами, — курсант Потылицын. Возьмите пулемет. Гранаты. Прикрывайте нас отсюда. Но — чтоб железно.
— Есть.
— Есть, командир… — и тихо: — Спасибо, Зден…
— Проблемы? — спросил капитан, когда я вернулся вниз.
— Никак нет. Оставил прикрытие.
— Разумно… Вперед. Бегом. Марш. И сам побежал первым.
Крепко строили пращуры. Лишь в двух местах крепь просела, и там пришлось пробираться ползком. После второго завала Выдра велел всем сесть, а сам ушел вперед и скоро вернулся верхом на дрезине.
— Жива старуха, — сказал он весело. Я подумал вдруг, что шахта вовсе не так уж заброшена.
— Хичники лазиют, — сказал он, будто отвечая на незаданный вопрос. — Всё львину голову ищут, не найдут…
Хищниками, я знал, называли блуждающих старателей, не имеющих участков, а урывающих там, где удастся. На них приходилась немалая часть преступлений в тайге и горах; их же чаще всего находили на дальних тропах с зарядом картечи в груди или спине…
Как-то это не совмещалось: наличие множественного числа «хичников» и безуспешный розыск шахты ненастоящими геологами. Но думать я не мог, мысли отбило, и четко ощущалась какая-то крепкая перегородка, опущенная поперек мозгов… Впрочем, я слышал о подобных вещах: местные знали о явлении или объекте все, приезжие — ничего. Видимо, в данном случае что-то подобное нами и наблюдается…
— Что за львиная голова? — насторожился вдруг капитан. — Тот знаменитый самородок?
— Ага, — отозвался Выдра. — На который Бородину наворожили… — и он рассказал любопытную историю о том, как купцу Бородину наворожил какой-то старик: найдут на Бородинском прииске знатный самородок с голову рыси размером, но после этого перемрут один за другим сыновья купца, а жена решится умом, а чтобы поверил купец, то вот… — и старик выдал какое-то бытовое предсказание, исполнившееся буквально в тот же день. На следующий месяц доносят купцу: в глыбе кварца самородок найден, поболе кошачьей головы и на голову льва похожий. Тогда распорядился как-то секретно купец — и не вынесли из шахты тот самородок, с почестью где-то похоронили… С тех пор истощилась шахта начисто, кварц и тот не попадается, а все же вот находятся люди, желающие поискать пропажу…
Случилось все это в начале семнадцатого года, а уже в двадцатом не осталось у купца ни одного сына, а жена решилась умом. Сам же Бородин пережил как-то и горе, и разорение, в сорок втором вернул все имущество, но к шахте с тех пор не подходил, не подъезжал. Не продавал ее и сам не пользовал. Умер он совсем недавно, лет шесть-семь назад…
Потом, передохнув, мы кое-как облепили дрезину, приспособили фонари, Выдра и Самосенок, егерь из звена Поротова, крепкий квадратный парень, на гражданке путевой рабочий, сели на рычаги, — и мы скрежеща, медленно, все быстрее, быстрее покатились по глухо отдающим звук рельсам.
Все это было до жути нереально. Казалось, я опять смотрю кино.
09.06. 02 час
Турбаза «Тушино-Центр»
Уговоров они слушать не хотели, и потому пришлось употребить власть: скомандовать отбой. Быть по местам, уточнил Панин, или?.. Или! — рявкнул я. Всем разойтись по бабам! И вести к себе! Чем больше, тем лучше! Пить водку! Ничем не выделяться! Кру-угом! Шагом — марш! Они ушли, остался один Командор. Он потыкался в углы, потом включил телевизор.
— Выруби, — попросил я. — Ну его на хер.
— Хорошо, — сказал он, но вместо этого стал переключать каналы. По шестому показывали какой-то рисованный фильм. — Может, оставим? — попросил он.
— Оставь.
Несколько минут мы тупо смотрели кино. Краснозадая макака-сержант в фуражке со звездой обходила строй зверей-ополченцев: кому-то поправляла ремень, кому-то картуз, пыталась медведю поставить ноги по-строевому: пятки вместе… Пузатому пеликану ткнула кулаком в живот: подбери брюхо!
Пеликан втянул живот, но выпятил зоб. Невидимая аудитория заржала. Макака зашипела и пошла дальше…
— Что там Яков? — спросил я, хотя можно было и не спрашивать.
Командор молча пожал плечом.
— Ты заходил к нему?
— Он меня послал.
— Но он сможет это сделать?
— Яков, видишь ли, все может. Дело только в сроке.
— Об этом я и спрашиваю.
— Не знаю. Думаю, успеет.
— Слушай, старый. Давай напьемся.
— А есть?
— Как в Греции.
— Доставай. Что там у тебя?
— «Тифлис», десятилетний.
— Издеваешься?
— Отнюдь. Великолепный коньяк.
— Так, а стаканы?.. А, вот они. — Мыл? — Плевать.
— Ладно, поехали.
— Да здравствует Грузия!
— Виват!
— Правда, хороший.
— Ты же меня знаешь.
— Надеюсь…
— На что?
— Что знаю.
— А-а…
— Давай дальше.
— Подставляй.
— За удачу.
— Будем жить.
— Чудесная штука.
— Мне тоже нравится.
— У меня еще есть.
— Ну и выпьем тогда весь.
— М-м…
На экране теперь была река. Львенок, опоясанный пулеметными лентами, держал в руках черепашку и что-то ей втолковывал. Черепашка истово кивала. Потом он размахнулся и пустил черепашку блинчиками по воде. На другом берегу ее поймал бегемотик. Черепашка, тыча ручкой вверх, объяснила бегемотику, что надо делать.
Бегемотик кивнул и тем же манером отправил ее обратно…
— А молодцы наши девчонки, правда? — сказал Командор.
— Все молодцы, — сказал я.
— Но девчонки — особо.
— Особо.
— А Панин — слюнтяй.
— Панин — хороший мужик.
— А тебя ребята не любят, ты знаешь?
— Знаю.
— А знаешь, почему?
— Знаю.
— Ну, и?
— А я не девочка, чтобы меня любить.
— Я тебя тоже не люблю. Это чтоб ты знал.
— Буду знать. Давай-ка еще по пять капель…
— Сейчас. Сосед! — крикнул Командор в приоткрытую дверь. Он там увидел кого-то, а я нет. — Выпить хотите?
Вошел наш сосед по домику. Я его еще не видел, не совпадали мы с ним в пространстве и времени. Мужчина дет пятидесяти, седоватый, в очках, но с торсом то ли боксера профессионала, то ли лейббаумейстера. Был он в белых парусиновых брюках и черной безрукавке.
— Я с дамой, — сказал он по-русски, но с акцентом. Вряд ли немец, скорее, прибалт. — Если вы не возражаете против дамы…
Против дамы мы не возражали, более того, как нарочно, у нас пропадала бутылка египетского ликера, не пить же это самим. Даме было самое большее семнадцать.
Командор показал себя с лучшей стороны: представил даже меня, представился сам, представил нас с соседом друг другу: Игорь Валинецкий, инженер, из Томска — Роберт Кайзер, издатель, из Риги. Дама представилась сама: Стелла, сказала она с прилепленной улыбочкой. О, звезда, воскликнул Командор, звезда любви, звезда заветная! Она не поняла, причем тут звезда, и пришлось переводить. Тогда она стала смеяться. В ее личике, манере говорить и вести себя было что-то неистребимо малороссийское, хотя она утверждала, что родом из Петербурга..
Идиотка. Но ликер пила хорошо, и за это ей можно было многое простить.
Мультик между тем продолжался. Отряд зверей отдыхал. Спали обезьяны, обняв допотопные ружья, спал медведь, положив под голову пулемет, спали львы, тигры и носороги. Догорал костер. Две черепашки, взявшись за руки, на носочках прошмыгнули мимо спящего часового — громадного орла. Костер еле теплился… погас. И вдруг неожиданно — длинная пулеметная очередь. Все вскакивают, палят в воздух, суета — и вот все лежат в круговой обороне, ожидая врага. Очередь снова гремит. Львенок уползает в темноту, какая-то возня, визг… возвращается во весь рост, потрясая смущенными черепашками…
— А я думал, ты латыш, — сказал я Роберту, когда мы свернули голову третьей бутылке. — У немцев акцент не такой.
— А я и есть латыш, — сказал Роберт. — У меня только прадед был настоящий дейч, все остальные латыши, а вот фамилия держится. Но у нас пока спокойно с этим делом.
— У нас тоже, — сказал Командор, и все засмеялись.
— А здесь, говорят, нет. Многие уже на чемоданах.
— Не знаю, — сказал я. — Вчера пили в большой и очень смешанной компании — ни малейших признаков дискриминации.
— Так то, наверное, была интеллигенция, — сказал Роберт.
— Скорее, богема.
— Страшно далеки они от народа… а на заводах, ребята, скверно. Да что на заводах, я в типографии здешней вижу — скоро-скоро до ножей дойдет. А разобраться — зачем? Кому это выгодно?
— Кому? — спросил я.
— Большевистскую заразу с корнем не выдрали, — сказал Роберт. — Это вы молодцы, а тут толстый Герман не дал их на фонарях развешать…
— Что-то ты путаешь, — сказал я. — Большевики, они же это… «пролетариат не имеет отечества», «пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — и прочее…
— Нет, — помотал головой Роберт. — Они всегда были эти… куда ветер дует. Шла мировая война — подводили базу под дезертирство. Взяли власть — заделались оборонцами и патриотами. Германия в сорок первом напала — всех готовы были под танки кинуть, лишь бы власть сохранить. Оккупация — смерть коллаборантам, восстановили государственность — так и прут в правительство, из штанов выскакивают. Теперь вот объединением с Сибирью запахло… У них ведь вся их философия в два действия арифметики укладывается: отнять и разделить. И о чем бы речь ни шла, по этим двум действиям их, сук, всегда опознать можно. Ну, выгонят они немцев из России — а дальше-то что? Сразу все проблемы, как рукой?.. А-а, бесполезный это разговор, трата слов… За что хоть пьем-то?
— Поминки, — сказал я.
— Вот как… — он покусал губу. — Что же вы не сказали? Я тут разболтался… По ком поминки?
— По мне, — сказал я.
— То есть?
— Семь лет назад вот этого парня, — Командор показал на меня, — убили в Туве.
Там была небольшая заварушка, а он занимался альпинизмом… его и убили. Тело вывезли вертолетом и только на другой день обратили внимание, что оно не остывает. А год назад он еще раз умер — от разрыва сердца. Натуральный разрыв — стенка в клочья… Теперь ходит с искусственным. Говорит, ничуть не хуже. Пан, покажи.
Я задрал рубаху и показал рубцы: на груди и под ребрами.
— А сегодня меня чуть не грохнули еще раз, — сказал я. — В мою машину врезался грузовик — еле успел выпрыгнуть.
— Да-а… — с уважением протянул Роберт. — Это надо пить, и пить, и пить. Такой день… А этот шрам от чего?
— Тут батарея для сердца. Изотопная. Сидя рядом со мной, вы получаете дозу облучения, как от цветного телевизора. По закону я обязан вас об этом предупредить.
— Тьфу, глупость, — сказал Роберт.
— Многие боятся, — сказал я.
— Да, — Роберт помолчал немного. — Давайте выпьем за то, чтобы людям не требовалась такая неимоверная живучесть и чтобы мы все умерли один раз и только от старости…
Потом мы выпили за успех предприятий — Роберта и нашего. Стелла начала засыпать: клевала носом и вздрагивала. Толку от нее не было ни малейшего. Командор принялся травить анекдоты: встречаются русский, немец, хохол и еврей, немец несет гуся, хохол свинью, русский два каравая под мышками, а у еврея в руках ма-аленький пакетик из газеты… Звук у телевизора мы убрали, но на экран я волей-неволей смотрел. Там показывали сожженные машины — на дороге и на стоянке, внутренность нашего гаража, найденные в тайнике пистолеты и автоматы: на них обнаружат отпечатки пальцев двух весьма известных афинских боевиков, которых еще в январе Командор очень элегантно повязал в Бухаре, и бывшего кассира Варшавского отделения Рейхсбанка, пытавшегося пробраться через Сибирь в континентальную Японию; до Японии он не дошел, но об этом мало кто знает.
Показали и фотографию убитого Петра. А что гепо рванули, так это правильно, доказывал Роберт мне и Командору, потому что… потому что… а-а, да все вы понимаете! Что правильно, что правильно, горячился Командор, это сколько же всего нужно взорвать, чтобы все было правильно?! А вот столько и нужно! Нет, молодцы эти ребята, что вы мне ни говорите! Ну их, эти взрывы, сказал Командор, давай лучше о бабах. В дверь развязно заколотили, открыто, крикнул я, и ввалилась Саша, пьяная в дым, белая блузка расстегнута до пупа и залита вином, с ходу шлепнулась мне на колени и впечатала могучий поцелуй в угол рта. Пойдем купаться! Пойдем купаться! — Командору. Пойдем купаться! — Роберту. Там и познакомимся, ха-ха! Ой, и девочка есть. Тогда давайте групповуху устроим!
Девочка, просыпайся, будем устраивать групповуху! С обалдевшей, ничего не понимающей Стеллы она начала стягивать юбку. Эй, Саша, полегче, придержал я ее, девочка испугается. Ребята, мы, наверное, пойдем, сказал Роберт. А то, я смотрю, меня заставят участвовать в групповухе, а мне это ни по возрасту, ни по чину.
Это она так шутит, сказал я. Шучу?! — взвилась Саша. Да я, если хочешь знать…
Пойдем, пойдем, Роберт приобнял озирающуюся Стеллу за талию и повел к дверям.
Пока, ребята, приятных развлечений! Пока, Роберт, зря ты испугался, это не больно… Саша продолжала громко куражиться. Через минуту я выглянул на веранду.
Там было пусто, темно, дверь в комнату Роберта плотно закрыта. Докладывай, сказал я, вернувшись. Командор переключил телевизор, набрел на какой-то пошлый концерт-«цукерторт» и прибавил звук. Пацан в красно-зеленом клетчатом пиджаке и девочка в черном балахоне с вырезами на самых необычных местах пели о том, как им хорошо вдвоем на этом необитаемом острове. Саша улыбнулась. Значит, так: клюнуло! Часа полтора назад Яша пролез-таки на районную телефонную станцию, подключился и вот только что перехватил разговор по-грузински: да, тех ребят видели в Тушине, в ресторане «Радуга», с ними был еще один грузин и две девушки, похоже, немки. Ищи, ищи их, сказали звонившему, ты должен их найти! Найду, я напал на след… Звонили с такса из Тушина, от турколлектора, а вот по какому номеру — сказать трудно, стоит защита, раухер дал только три первые цифры: 1-7-1, это Замоскворечье… Понятно, сказал я, очень хорошо, они тоже молодцы, будем надеяться, что их поиски будут успешными. Обижаешь, Пан, сказала Саша, мы набросали на тропинку столько цветных камушков…
Улица Черемисовская, дом 40. Меблированные комнаты Отта
Я позволил себе поспать полтора часа — должно быть, зря: воздух в подвале был тяжеловат, и теперь я никак не мог преодолеть чугунную тяжесть во лбу и висках.
От этого, а может быть, и от вечерне-ночной выпивки, не до конца нейтрализованной, настроение было… о, именно в таком настроении господа гвардейские офицеры обожают пускать себе пули в благородные виски. Нам, к сожалению, такая роскошь недоступна, но помечтать — именно как о роскоши — почему бы и нет? Конечно, глоток коньяка смягчил бы мои страдания, но в быстрых ночных сборах я совсем забыл о своем переносном погребе, а среди всевозможных запасов, которыми был набит склад фирмы «ЮП», спиртного не было ни капли. Душ не помог, из обоих кранов вяло сочилась тепловатая жидкость, из горячего — чуть более теплая. Тогда уж — ничего не поделаешь — пришлось лезть в аптечку за эфедрином. Я уколол себя под язык — и скоро застучало в висках, похолодели пальцы, зато кто-то внутри меня решительно содрал липкую паутину с мозгов, с глаз, чугун куда-то вытек, вернулись силы. Я готов был к дальнейшему использованию…
Даже через эфедриновую эйфорию меня царапнула мысль. Да, так оно и есть, никуда не денешься… горькая, последняя гордость солдата, знающего, что им затыкают губительный прорыв и что долг… Эй, там, сказал я себе, без патетики, пожалуйста. Разберемся позже.
Якову сделали выгородку из стеклоблоков, там он и сидел на пару с «КРК» — сверхмощным раухером, не чета переносному «Алконосту», который был у него на турбазе. Теперь Яков мог, наверное, все на свете.
— Пан, — сказал он, оборачиваясь, — я уже хотел тебя искать. — Лицо у него было черное, глаза ввалились. — Началось. Объект видел девочек, вызвал помощь. К нему едут еще двое. И знаешь что? Я допер, что это за один-семь-один и прочее. Это «Алазани».
— А что? — сказал я. — Очень может быть.
— Если еще хотя бы раз позвонят — тогда я точно пролезу.
— Смотри, не засветись.
— Я невидим. Я растекся знаешь как — о, по всему городу. С такой машиной…
— Ладно, Яша. Я поднимусь в комнату — если что…
Комната, которую мы снимали как бы под контору, находилась на втором этаже.
Здесь все было как надо: стол, шкафы, масса всяких бумаг, диван… Сейчас мне навстречу попались бэшники Говоруха и Мальцев, волокущие куда-то огромный деревянный ящик с иероглифами на боку. В конторе сидели Венерт, старший группы Б, и Кучеренко с Герой.
— Ну, парни, — сказал я, — ваш выход. Венерт тоже встал — хотя бэшникам в акциях участвовать не положено.
— Мне придется ехать, — предупреждая вопрос, сказал он. — Не успели оформить доверенности на вождение.
— Как это?
Венерт развел руками.
— Да, Пан, — сказал Кучеренко. — Страшные очереди к нотариусам. Не знаю, что происходит.
— Придумай что-нибудь, Франц, — сказал я. — Дай на лапу.
— Придумаю, — пообещал Венерт.
Они ушли, я сел на диван и откинулся на спинку. Во рту стоял своеобразный эфедриновый привкус. Не приятный и не противный — своеобразный. Так… сейчас важно не обмануться в своих ощущениях. Не принять ненароком ту легкую эйфорию, которую дает наркотик, за чувство удачи. Успеха. Да, и вот это… Я еще раз просмотрел составленный Яковом портрет человека, говорившего по телефону с номером 171-и-так-далее… Рост выше среднего, худой, лет двадцать восемь-тридцать, курит, родной язык грузинский, по-русски говорит свободно и почти без акцента, немецким владеет слабо, передние верхние зубы металлические… Н-да. С одной стороны — ничего существенного, а с другой — только по голосу… причем, сказал Яков, если он поговорит еще минут пять-семь, можно будет дать основные черты лица и кое-что из характера. Жаль, не получился второй собеседник, слишком скупые реплики… ну, да ладно.
Нет, не это меня тревожило и не отпускало — тут мы все сделали правильно, разложили приманку и притаились в кустах… и вообще не о близящемся контакте с неким грузином тридцати лет, владеющим русским свободно и имеющим металлические зубы, мне следовало беспокоиться, а о зависшей в неясном положении совсем другой игре… что ж ты, калека, ни одного живого не взял? — сказал Командор, хмурясь, так вот вышло, сказал Панин, вышло, проворчал Командор, вечно у вас выходит что-нибудь не то, ты просто не видел, что они с ней сделали, сказал Панин, ты думаешь, есть что-то, чего я не видел, возразил Командор, не знаю, сказал Панин, есть или нет, а я в себя пришел, только когда патроны кончились, понятно, сказал Командор, душа у нас нежная, и тут Панин взорвался, таким я его еще не видел, я думал, он бросится на Командора, и Командор тоже, наверное, так думал, стоял и ждал, белый, как костяной, но я не дал им драться, выгнал Командора на улицу, и через двадцать минут, отдышавшись, мы уже говорили о другом, а потом вдруг Панин, закрыв глаза, повторил: вы просто не видели, что они с ней сделали, ты хоть ее добил, спросил Командор, да, конечно, сказал Панин…
Зря я влез в это дело. Зря. Был шанс приоткрыть глаза — но он упущен. Черт знает, что это все может значить. Ладно, поработаем. Будет день, будет пища…
Ага, и вот еще… Я взял трубку и набрал номер.
— Да-а? — голос Кристы был сонный.
— Я тебя опять разбудил?
— Я еще не ложилась. Почему ты не пришел?
— Встретил старого друга и напился, как сапожник.
— Врешь.
— По-моему, от меня должно разить перегаром даже по телефону.
— Надо было привести его сюда. Нас тут как раз две несчастные одинокие женщины…
— Может быть, сегодня… Да, Криста, а кто эта девушка, которую я резал ножом?
— Ты? Ножом?
— А, ну да, тебя не было в тот момент… Девушка, которая так странно танцевала в библиотеке.
— Поняла. Это Таня Розе, она ведьма. Но, чтоб ты знал, — с ней спать нельзя, потому что…
— Я пока не собираюсь. А где мне ее найти?
— Таня Розе. И с ней парень по имени Терс. Просто имя, ничего кроме. У них мистическая связь.
— Я спрашиваю — где мне ее найти?
— Не знаю. Ее Анни приглашала, а где сейчас сама Анни — не имею представления.
Вечером сам у нее спросишь. Придешь?
— Опять будет нечто?
— Нет, будет тихо. Приходи, а? Что-то скучновато жить, понимаешь…
Жить ей скучновато… ах, елки… Я бросил трубку на рычаг, не попал — и еле успел остановить свою занесенную руку: хотел вмазать по аппарату. Стоп, машина.
Начинается отходняк. Надо повторить, иначе будет скверно. Колоться не буду, просто высосу…
Телефон зазвонил — как взорвался. Я схватил трубку. Это был Панин.
— Приехали, — сказал он. — Идут.
— Ну, с богом… — у меня вдруг перехватило горло.
— Ничего, — сказал он. — Не волнуйся, Пан, все будет в порядке.
В порядке… в порядке… Что же, может быть, и будет все когда-нибудь в порядке — но без нас. Без нас.
31.08. 19 час
Старая шахта
— И какая же здесь глубина? — капитан смотрел вверх. Туда уходил вертикальный колодец с непривычным шестиугольным срубом. Луч сильного фонаря терялся, не достигая края.
— Кто ж его мерял? — Выдра пожал плечами. — Маю, метров боле полста, но не сто.
— А колодец куда ведет?
— Камора там глухая, а для чего — не знаю, нет. Что-то тут все время рыли, землю вынали, железо вколачивали…
Последние две сотни метров мы продирались мимо завала из множества вагонеток.
Похоже было на то, что их сюда специально стаскивали и переворачивали. И вот теперь рельсы кончились барьером из толстенных брусьев, штольня расширилась раза в два, крепеж стал чаще и как-то солиднее, на потолке лежал толстый слой сажи — будто здесь что-то долго и дымно горело. То есть — почему будто? Именно горело.
— Надо торопиться, — сказал капитан. — Ребята! Смотреть под ноги, искать свежую землю. Вперед, шагом…
— Да вот же она, свежая, — сказал Порогов, наклоняясь.
Он распрямился. На ладони его была рыжая глина.
И все согласно подняли головы.
Я молча взялся за пэзээр. Он мог стрелять не только термитными шнурами, но и кошкой с прочным тросиком — чтобы зацеплять и утаскивать. Или, как в нашем случае, — подтягиваться самому.
«Глухая камора» таковой и оказалась: низкое, вряд ли три метра, сплошь уставленное деревянными подпорками помещение. В двух местах потолок был значительно выше. Видимо, здесь и собирались в давние времена что-то ставить, какие-нибудь дробилки, машины, котлы…
Под ногами тихо рассыпались комки глины. Я вдруг поймал себя на том, что изо всех сил стараюсь не думать: а как оно там, наверху? Кто еще жив? И… вообще…
— Вот она! — свистяще прошептал капитан откуда-то издали.
Это был конец трубы — тонкостенной стальной трубы, выходящей из стенки на высоте колена. Капитан сидел перед нею на корточках и заглядывал внутрь.
— Ну, что, Зден Рышардович? Дошли? — он говорив едва слышно.
— Не знаю, — ответил я еще тише. А что тут скажешь?
Капитан встал, накинул на трубу свою куртку, поманив меня рукой. Мы отошли подальше от зева.
— Если наш друг ничего не напутал, то эта труба приведет нас прямо и непосредственно в хранилище ракет. Вот только… — он раздвинул руки, показывая внутренний диаметр трубы. — Восемнадцать дюймов. Или девятнадцать. Ведь не пролезем.
— Зачем в ракетохранилище нужна такая труба?
— Хотел бы я знать… Или пролезем?
— Я-то пролезу.
— Думаю, что я тоже. А больше, пожалуй, никто. У вас какой размер костюма?
— Сорок шестой.
— У меня чуть больше. Придется вам идти первым, потому что закупоривать лучше пути отхода.
— Создаете заградотряд, капитан?
— Совершенно верно. Ну, что? С Богом?
— Надо распорядиться отделением.
— Назначьте заместителя.
— Да. Сейчас…
Я вдруг понял, что ничего не могу. Была полная потеря ориентировки, контроля над собой… тихая паника.
— Распорядитесь: пусть поднимаются все сюда. Командуйте, прапорщик.
— Я курсант.
— Присваиваю вам внеочередное звание. Имею право.
— Не имеете.
— Ко всему прочему, вы еще плохо помните Устав. Раздел семнадцатый. Действия в чрезвычайных обстоятельствах. Временные войсковые единицы…
— Понял.
— Отвечайте как положено.
— Служу Отечеству.
— Вот так-то. Командуйте, прапорщик…
Я по примеру капитана снял куртку, прикрыл ею трубу; потом подошел к колодцу, наклонился — и в лицо меня толкнуло слабой, но вполне ощутимой воздушной волной, принесшей отзвук далекого взрыва.
Тут же возникло бледное пятно опрокинутого лица. Это был Самосенок. Он молча выбрался из колодца.
— Сзади стреляли, командир, — сказал он. — Было слышно.
— Понятно, — сказал я. — Тихо, не шуми. За ним выбрались остальные. Выдру вытянули, как бадью, — в шесть рук.
— Стройся, — скомандовал я шепотом. И, когда построились: — Ребята! Кто на гражданке носит сорок восьмой размер?
— Я, — сказал Порогов.
— У меня штаны сорок восьмой, — сказал Костя Пороховщиков, командир второго звена. Остальные промолчали.
— Суть дела следующая, — сказал я. — Дальше дорога идет по трубе диаметром меньше полуметра. Я, как самый тонкий, иду первым, господин капитан за мной, Вася — третьим. Остальные — как получится. Я протащу за собой трос…
— Все ясно, командир, — сказал кто-то.
— Те, кто остается здесь, прикрывают наш тыл. Боюсь, что первый заслон уже… все. За старшего… — я обвел всех взглядом; выбрать следовало как самого крупного, так и самого стойкого. — Курсант Авхадеев.
— Есть, командир.
— Задача ясна?
— Так точно. Прикрывать ваши спины.
— Да. И… постарайся без потерь, Гарик. Здесь идеальная позиция…
Позиция была что надо. Главное — некуда отступать.
Авхадеева звали Гарри. Гарри Мамедович.
Мне показалось, что я полз вечность. Труба была шершавая, но вымазанная какой-то дрянью типа тавота или солидола — локти скользили. Если считать, что за каждое движение (как назвать квант ползанья?) я продвигался вперед сантиметров на двадцать, то длина трубы получилась сто шестьдесят метров. Но тросик к моей ноге был привязан стометровый, и я его так и не выбрал до конца.
Дважды мне пришлось перепиливать решетки — слава Богу, редкие, из двух перекрещивающихся прутьев. Мне уже казалось, что трубе не будет конца и что я так и подохну в ней, не доползши. И все же я дополз. Сначала возник запах: острый, колющий. Я надел защитные очки, натянул респиратор. Потом стали доноситься звуки. Потом повеяло холодом. Наконец появился свет.
09.06. 15 час
Кафе «Гензель и Гретель»
— Прошу вас, княжна, — Иосиф придвинул стул, слегка поклонился. Княжна улыбнулась и села. Сели и мы. — Княжна, позвольте представить вам: Игорь Валинецкий, Вахтанг Петиашвили. Господа: княжна Дадешкелиани.
— Лучше просто Кето, — сказала княжна.
— О, не лишайте нас удовольствия называть вас княжной, — сказал я. — Поверьте, такое бывает не каждый день.
Наверное, я неприлично пялился на княжну: Иосиф поглядывал на меня неодобрительно. Но я просто не мог удержаться. О, как красива была княжна! Тревожно, я бы сказал — трагически красива. Бледное тонкое лицо, огромные темные глаза, нервный излом бровей. Тонкие пальцы, которым если что и держать, так гусиное перо.
Между тем в материалах по «Пятому марта» имелся словесный портрет девушки-снайпера, составленный одним из немногих, кто уцелел после встречи с ней. Двадцать лет, волосы темные, вьющиеся… Возможно, это она и есть. Иосиф сидел по левую руку от нее, прямой, как шпага. Я еще раз восхитился мастерством Якова: Иосиф полностью совпадал со своим, портретом. Единственное, чего Яков не мог уловить, был цвет волос: пегие, полуседые кудри Иосифа делали его значительно старше, чем он был на самом деле.
— В нашем распоряжении час, — сказал я. — На этот час мы можем гарантировать полную изоляцию данного помещения. Думаю, мы уложимся.
— Даже если и не уложимся, то сможем перенести разговор в другое место, — сказала княжна. — Не это главное. Как нам избавиться от взаимной подозрительности, я ничего не могу с собой поделать, но я не верю вам до конца…
— Согласитесь, что у нас больше оснований не верить вам, — сказал я.
— Да, больше, вы уже сказали свое слово здесь, в этом городе, а мы — мы должны молчать, пока — молчать… И даже более того: мы просим вас — остановиться… поверьте, ненадолго, на два-три дня…
— Так, — сказал я. — А вы понимаете, что сейчас наши подозрения — лучше скажем, недоверие — крепнет?
— Да, понимаю, да, и все же — я буду продолжать просить вас, клянусь — ведь только так мы сможем добиться цели, иначе — все обернется прахом.
— Тогда объясните, почему, — потребовал я.
— Иосиф, мы рискнем, да? — голос княжны стал тихий, почти бессильный. — Мы объясним, но только — прошу вас! — сначала вы ответьте на вопросы, на несколько вопросов…
— Не обещаю.
— Пожалуйста! Нам это очень важно — понять…
— Давайте попробуем.
— Мы ничего не слышали о вас — узнали из теленовостей. Значит, вы базируетесь не на грузинской земле — иначе такого не могло произойти. Тогда?..
— Наша база в Польше — где именно, я не могу сказать.
— Да, разумеется. И как давно вы существуете?
— Нынешний состав — год.
— Год… год… А мы уже четыре года. И, как я понимаю, здесь у вас — дебют, не так ли?
— Не совсем дебют… но крупная гастроль с афишами — первая.
— Как неудачно мы пересеклись! Или удачно?.. Иосиф, ты все молчишь — скажи хоть что-нибудь, мужчина!
Иосиф кивнул и что-то по-грузински сказал Вахтангу. Вахтанг ответил длинной фразой, улыбнулся и сделал жест руками: будто повертел перед глазами, осматривая с разных сторон, небольшой арбуз.
— Скажите, — обратился Иосиф ко мне, — вот вы поляк, базируетесь вы в Польше, тогда почему же — месть за Грузию?
— «За вашу и нашу свободу», — помните?
— И все же?
— Я поляк только наполовину — у меня мать грузинка. В нашей группе есть грузины и абхазы. Наконец, в Грузии пролилась слишком большая кровь, чтобы оставить без ответа…
— Да, — сказала княжна и замолчала, прикрыв глаза. — Я была там, — добавила она после паузы.
— Он тоже, — кивнул я на Вахтанга.
Теперь княжна обратилась к нему по-грузински, Вахтанг кивнул и нехотя, короткими фразами, стал что-то рассказывать. Голос у него был нормальный, может быть, чересчур ровный, и лицо хорошее, а что малоподвижное и невыразительное, так это — результат контузии… Мы накачали его так, что аббрутин только что из ушей не лился. Несколько часов он будет знать о себе, что он — боевик группы «666» и что он контужен под Телави.
— Все, кто командовал расправой, теперь здесь, — сказал я. — Приговоры вынесены, и я не в праве их отменить.
— У меня убили родителей, — сказала княжна, — мой брат умер в лагере, а о сестре я до сих пор ничего не знаю и надеюсь только, что она тоже умерла… И все равно я прошу вас — отложите возмездие. Не отмените, никто не говорит об отмене, но отложите. Потому что если вы произведете еще один взрыв, совещание перенесут в другое место, и все наши труды пропадут… и шанс будет упущен, единственный шанс…
О! Это было как раз то, что я ждал. Я откинулся на спинку стула и задумался.
Княжна достала из сумочки сигареты, Иосиф услужливо щелкнул зажигалкой. Об этом мы тоже позаботились: на портрете, который они получат, будет лицо, как две капли воды похожее на фоторобот с плаката «Разыскивается!», которым оклеен весь Краков. Дерзкое ограбление банка.
— Болит? — спросил я Иосифа. Он положил зажигалку в карман и поморщился.
— Ннэт, — тряхнул он пегой головой. — Ннэ болит. Врал, конечно: после того, как Крупицыны завернули ему руки, плечевые суставы должны болеть минимум неделю.
— Могу предложить тибетский бальзам, — продолжал я. — Снимает любую боль.
— Спасибо, — сказала княжна. — Иосиф сам — фармаколог.
— Как хотите, — пожал я плечами. — Вернемся к нашим баранам. Лишних вопросов я задавать вам не буду, скажу все сам, и если очень уж ошибусь — поправите.
Хорошо? Итак: вы намерены произвести покушение на кого-то из участников совещания. Вероятнее всего, на фон Вайля. Против этого возражений не имеем. Но вы просите нас приостановить на время нашу деятельность, лечь на дно — то есть рискнуть всем, что мы уже поставили на карту, потому что в гепо сидят не только глупые увальни, — для того, чтобы совещание состоялось и вы смогли произвести акцию. Но в таком случае, объясните мне, почему ликвидация политического деятеля для вас важнее, чем возмездие десятку палачей? Ну, не будет фон Вайля, так будет Шредер, уберете Шредера — будет Дорн. Какая вам разница?
— Если вы позволите, я скажу, — княжна подняла руку ладонью вперед. — Из всего того, что вы перечислили, верно лишь одно: да, возмездие палачам у нас сейчас стоит на предпоследнем месте.
— А на последнем?
— Вязание на спицах.
— М-м…
— Не делайте такое лицо и выслушайте то, что я скажу. Да, еще весной мы пошли бы с вами, мы мстили бы, и лучшей цели не было бы для нас — лучшей цели и лучшей судьбы. Но — появилась иная, и ваши цели, и наши, те, которые были прежде, — заслонила. Мы увидели вдруг… простите… — она смяла сигарету. — Я вдруг заволновалась, вот как… эта цель… Эта святая цель — независимость родины, независимость Грузии, и сейчас она стала достижимой, да… И вдруг — вы, братья, но как же вы можете помешать! Сейчас, сейчас — я все объясню. Весь Рейх трещит по швам, и он развалится, клянусь, если все будет идти так, как идет сегодня… война в Африке — тому доказательство… Что было в позапрошлом году в Кахетии, невозможно сегодня, солдаты не станут стрелять, и офицеры не отдадут таких приказов, но и народ не поднимется еще раз — на такое… нужна пауза, нужен еще год бессилия Берлина!.. И все — тогда — свобода. Но если четверо договорятся, Рейх устоит, потому что развал его опасен и невыгоден даже врагам. Фон Вайль и Толстой секретно сговорились образовать союз, стереть границы — так будет разрешен неразрешимый, казалось, русский вопрос, — и уцелеет Рейх. Но мало кто из собственных же партий поддерживает и Толстого, и фон Вайля, и если мы устраним обоих, события пойдут естественным путем, Россия выйдет из состава Рейха — клянусь, тогда Берлину будет не дотянуться до маленькой Грузии! И в этом случае — разве только Грузия сможет обрести свободу? О, нет — все, кто достоин.
И ваша Польша, Игорь…
— Да, наша Польша…
Неслышно ступая, подошел Ганс и поставил на стол чашечки с дымящимся кофе и блюдо с пирожными. Я взглянул на пирожные: четыре меренги и четыре шоколадных эклера. Впрочем, я и так чувствовал, что террористы настоящие.
— Спасибо, Ганс, — сказал я. — А нельзя еще какой-нибудь воды? — Это значило, что мое мнение не противоречит результатам проверки.
— Значит, вы хотите перевернуть мир — и вот обнаружили точку опоры? — спросил я.
— Да, — улыбнулась княжна.
— Достойная цель… Ну, что же… Я еще не готов дать вам ответ, кого именно вы в нас встретили: союзников или нейтралов. Но не противников — это точно. Мы проанализируем ситуацию, посоветуемся… Назначайте время и место, где мы сможем дать вам ответ. Гарантирую, что в течение суток мы будем воздерживаться от акций. Дальше — будет видно.
— Хорошо. Место встречи — ресторан «Алазани». Время: четыре часа дня. Вы будете в этом же составе?
— Скорее, я буду с девушкой. Вахтанг, ты не в обиде?
— Мое дело солдатское, — сказал Вахтанг и улыбнулся княжне.
Улица Черемисовская, дом 40
Днем телефон Феликса не отвечал, а сейчас был занят. Я подключил свой маленький раухер к телефонной сети и заставил его постоянно набирать этот номер, а сам пока занялся просмотром дополнительных материалов по «Пятому марта», которые сегодня достал из тайника Венерт. Я смотрел на снимки и злился. Передача информации — самое тонкое место, поэтому мы стараемся работать максимально автономно. Две трети провалов происходят именно на передаче материалов и информации. И вот база идет на этот риск — и для чего? Чтобы я полюбовался на сцену расстрела генерал-губернатора Египта и его семьи? Четыре снимка, сделанные, кажется, с экрана телевизора — там весь парк был утыкан телекамерами (и что это Дало?) — и обработанные на раухере. Четкость изображения изумительная… Вот генерал-губернатор под руку с супругой, девочка рядом с матерью, мальчик шагах в трех впереди, а сзади — две тени бегущих людей, только тени, самих фигур не видно. Второй снимок: семейство в той же позиции, а теней уже четыре, две сзади и две слева, видны стволы какого-то оружия. Третий: генерал лежит, скорчившись, женщина падает на него, раскинув руки, девочка закрывает лицо ладонями, мальчик бежит, оглядываясь на бегу. Четвертый: все лежат, только мальчик стоит на коленях, к нему подходят двое с автоматами, еще двое стреляют в лежащих. Все. Новой информации нет. Я присмотрелся к террористам: мешковатые комбинезоны, скрывающие все особенности фигур, не понять даже, мужчина или женщина перед тобой; шапочки-маски с затянутыми черной кисеей окошечками для глаз. Оружие: «шмайссер» образца семьдесят восьмого года, калибр шесть с половиной, дульная энергия всего сорок килограммометров, зато — тридцать выстрелов в секунду и магазин на сто сорок патронов; весьма популярен у бойцов спецподразделений; в армии применения не нашел…
Мой аппарат отзвонил: на том конце провода сняли трубку. Оказалась баба Катя.
Нет, Феликса Ефимовича нет и сегодня не будет. Что-нибудь передать? Спасибо, ничего.
Стукнули в дверь, я отозвался. Вошел Кучеренко.
— Ну что, пойдем?
— Уже?
— Да, все готово.
Мы прошли через пустой магазинчик и поднялись наверх. У входа стоял «волгарь» образца пятьдесят шестого года, но с новенькой фанерной будкой, обрызганной веселенькой светло-зеленой краской. Будка была сплошь облеплена эмблемами «ЮП».
За рулем сидел Венерт. Мы с Сережей залезли в будку.
Весь пол занимала огромная карта Москвы. Цветными линиями были отмечены маршруты трех автомобилей, в которые Сережа вставил передатчики: машины Иосифа, машины княжны и машины, на которой на помощь Иосифу приехали два боевика — одному из них Командор сломал руку и потом долго извинялся: но мы же приняли вас за агентов гепо, вы так странно себя вели… Итак, пока княжна и Иосиф вели с нами переговоры, их машины не стояли на месте: съездили к трем вокзалам, не очень ясно, к какому именно, система давала точность до нескольких десятков метров, — затем к «Алазани» на Пятницкую, потом одна из машин вернулась на Бронную, где подобрала княжну и Иосифа, а вторая ушла в Лосиноостровский парк и долго стояла в ничем не примечательном месте. Третья машина тем временем смоталась в Мытищи, развернулась там, не теряя ни минуты, и направилась тоже в Лосиный Остров, соединилась со второй, и они вместе совершили три ездки между некими пунктами А и Б; на карте в этих местах ничего не было. Потом машина за номером два вернулась к «Алазани», а та, которая побывала в Мытищах, пошла к Киевскому вокзалу, простояла полтора часа и тоже вернулась в район «Алазани». Наконец, машина, взявшая княжну и Иосифа, отправилась в Лефортово, минут десять простояла на набережной напротив парка и тоже, как и предыдущие, стала на стоянку гостиничного комплекса на Пятницкой. И вот уже час все три помеченные машины стоят неподвижно…
— Видимо, где-то тут у них штаб, — сказал я. — Это ясно. Но вот эти челночные рейсы… — я ткнул пальцем в Лосиный остров.
— Я думаю, выгружали что-то из грузовика и свозили в тайник, — предположил Кучеренко. — Надо будет смотаться и посмотреть.
— Сейчас важнее не спугнуть, — сказал я. — А вот кого они встречали…
— Или провожали. Или сдавали что-нибудь в камеру хранения.
— Хорошая мысль. Ладно. Надо посмотреть, что там у «Алазани». Сходишь?
— А как же.
— Только без малейшего напряга. Просто посмотреть.
— Хорошо, Пан. И что?
— Ничего. Завтра решим. — Хорошее задание.
— Угм. Конечно, если найдешь место, чтобы поставить «волгаря»…
— Так бы сразу и говорил.
Я вернулся вниз. Яков спал, уронив голову на пульт. Командор уже пытался отвезти его на турбазу, выкупать и выспать, но Яков уперся, как козел, и никуда не поехал. Так что Командор и Панин играли в шахматы. Девочки с Крупицыными отрабатывали новые приемы. Гера что-то читал, лежа на надувном матраце. Похоже, что все пребывали в полной готовности к боям и маршам.
— Народ! — сказал я, встав посреди всего этого безобразия. — Сегодня уже ничего не будет. Приказ — всем развлекаться. Разбрестись попарно. Рассредоточиться по всему городу. Не мельтешить на этом пяточке. И вообще — почему забросили турбазу? Кто там дежурит сегодня?
— Раз начальство так велит… — проворчал Панин и встал. — Ну, как, ничья или отложим?
— Отложим, — сказал Командор. — Хотя нет — дурная примета. Ничья.
— Согласен. — Панин смахнул шахматы с доски.
— Гера, — сказал Командор, — ты остаешься при Якове, карауль его, чтоб чего не натворил. Все. Остальные свободны, сюда не возвращаться, в семь утра быть по койкам. Панин, проследишь.
— Дети они, что ли, — следить за ними?..
— Р-разговорчики!..
— Та-ак точно, разговорчики!
— Приеду, проверю.
— Мы уже ушли. Вот нас нет, вот мы далече… Сашенька остановилась передо мной, наклонила голову, спросила:
— Ты чего такой, Пан?
— Какой?
— Да вот… стукнутый чем-то.
— Нет, это я так мысль думаю.
— Надо, наверное, тебя встряхнуть немного. Хочешь, составлю компанию?
— Давай. Ты, я и Командор.
— Втроем?
— Он мне для дела нужен.
— Хм. Ладно. Он для дела, я для удовольствия. Годится.
— Кстати, пока я не забыл. Завтра мы с тобой идем в ресторан «Алазани».
— Ты меня приглашаешь?
— Можно сказать и так.
— И опять втроем?
— Нет уж, нет уж.
— О-о!
— Так вот.
— А тогда давай и сегодня в ресторанчик завалимся? Пригласишь?
— Но только не в «Алазани».
— В «Марсель».
— Губа не дура. Годится.
— Тогда надень что-нибудь поприличнее. В «Марсель» так не ходят.
Набережная Геринга, 11. Ресторан «Марсель»
Солнце садилось во мглу, на полнеба висело багровое зарево, все в розово-сиреневых рубцах высоких облаков, и само солнце, застрявшее между одинаковыми, как бетонные шпалы, «сорокапятками» Пресни, имело цвет остывшего металла, и такого же цвета блики дрожали на воде, и казалось, что это от воды веет огненно-кирпичным зноем. Будет ветер, сказала Саша. Она стояла спиной к реке и смотрела в другую сторону. Пан, какой ужас, ты такого не видел, наверное… Я оглянулся. Красно-черно-зеркальные небоскребы проспекта Геринга, и без того бьющие по нервам, сейчас казались раскаленными и накренившимися, падающими на нас. Ничего себе, пейзажик, согласился я. Не для впечатлительных. В далекой перспективе проспекта на фоне густо-синего непрозрачного неба ослепительно белела километровая Измайловская игла. На двух третях высоты ее перечеркивала черная полоска: обзорная палуба, остекленная поляризованным гляссетом. Именно там будет проходить историческое совещание глав четырех держав… полюс недоступности, подумал я, у фон Бескова неплохие мозги… и тем не менее японские фирмы перекачивают капиталы в Индию, будто план фон Вайля-Толстого сорван. Ну-ну. Оркестр играл что-то из репертуара Виктора Эннса.
Кто-то из танцующих подпевал вполголоса. Командор, как в трансе, раскачивался, объяв пышную блондинку. Потанцуем, предложил я. Саша молча направилась к лестнице. На ней был белый с блестками комбинезон, закрытый спереди и с глубоким вырезом на спине. Танцевала Саша легко и гибко, и если бы не тень ожесточения на лице, все было бы хорошо. Потом мы церемонно раскланялись друг с другом и пошли к нашему столику. Командор приглашал новую партнершу. Я помахал официанту, одетому матросом. Еще два двойных «Бисквита». Слушай, Пан, сказала Саша, а почему ты такой… всегда впереди, на лихом коне? Мы что, тебе неинтересны?
Честно? — спросил я. Официант принес заказ. Честно, сказала Саша. Потому что в противном случае я не смогу расходовать вас, когда это понадобится. И поэтому я стараюсь относиться к вам, как к фишкам на игровой доске. Спасибо, усмехнулась Саша. Не за что, сказал я. Помнишь, как в парках играют в шашки: по рублю за съеденную? Кто жалеет отдавать, тот и проигрывает. Понятно, опять усмехнулась Саша. Чтобы выиграть, тебе надо быть свободным от жалости… понятно. Да, сказал я, но есть еще один очень существенный момент: я очень люблю выигрывать всухую.
Но ты хоть понимаешь, что это ужасно унизительно? — спросила Саша. Понимаю, сказал я, но это меньшее зло, чем… Это страшное зло, сказала Саша, это раздражение, которое копится, копится… когда координатором шел Рыбаков… Я знаю, сказал я, Рыбакова все очень любили, но однажды он проиграл. Ты тоже когда-нибудь проиграешь, сказала Саша. Я пожал плечами. Да, наверное, но не потому, что буду стоять в позе Буриданова осла и думать, кого мне не так жалко, — и в результате потеряю всех… Не надо так про Рыбакова, сказала Саша, никто ведь не знает по-настоящему, что там было. Хорошо, сказал я, не буду. Я знал, как погибла группа Рыбакова, задумался на секунду, расслабился, — и Саша не упустила этого момента. Пан, скажи правду: мы играем по форме «сокол»? Соврать я не смог. Да, по форме «сокол». Саша вздохнула. Я так и думала почему-то, сказала она. Это еще ничего не значит, возразил я. Я вас вытащу. Знаешь, в который раз я уже играю по «соколу»? В Иерусалиме, в Бухаре, оба раза в Кабуле, в Тегеране… Про Тегеран я вспомнил зря: там нас уцелело только трое. В конце концов, ВВС от нас еще не отказались… Саша промолчала. Она смотрела куда-то мимо меня. Вернулся Командор. Что это вы такие грустные, спросил он. Хочешь мой коньяк? — спросила Саша. На, бери. Спасибо, сказал Командор. За удачу. За удачу, согласился я. Давайте съедим что-нибудь, сказал он, тут как-никак, а французская кухня. Ты ешь, сказала Саша, а мы пойдем с Паном еще потанцуем…
Там, где танцевали, пол светился изнутри бледным пламенем, и по пламени лениво бродили, изгибаясь, цветные полосы и пятна. Оркестр заиграл медленный вальс, и пятна, слившись попарно в красно-синие, желто-зеленые и сиренево-оранжевые уроборосы, закружились в танце. Мы прошли несколько кругов и только потом заметили, что никто больше не танцует, все стоят и смотрят на нас. Было неловко в этой толчее взглядов, но мы дотанцевали до конца — и раздались аплодисменты!
Золотая пара! — крикнул кто-то. Еще, еще, — требовали зрители. Ну, вот, сказал я, как бывает… Саша смеялась. Оркестр заиграл снова, и мне показалось, что я упал. «Спит гаолян…» Мы прошли только один круг, больше я не смог. На обзорной площадке мне стало чуть легче. Над культурным центром горела составленная из тысяч огненных точек Эйфелева башня, вокруг которой медленно кружилась надпись:
«Всемирная выставка, Париж, 1992». Картина получалась благодаря интерференции пересекающихся релихт-лучей. И в том же темпе, что и надпись, в голове моей кружилось: «Спит гаолян, сопки покрыты мглой…» В Туве не было гаоляна, но я не мог ничего поделать с собой. Красиво, сказала Саша. Что красиво? — не понял я.
Все вокруг. Посмотри. Я посмотрел. Было много света и бегущих огней, много выдумки и вкуса. Тихо вокруг… Вода в реке теперь отливала холодной ртутью.
Что-то не получается, да? Что-то не так? Да, не так, сказал я. Все не так. Не грусти, сказала Саша, все мы — только покойники в отпуске, а отпуска тем и хороши, что кончаются когда-нибудь. Не грусти. Давай поедем куда-нибудь, где никого нет. Хочешь, я сделаю так, что ты все забудешь. Хочешь? Ты же… — я замялся. Глупый, сказала Саша, вот в этом ты ничего не понимаешь, поэтому просто доверься знающему человеку. А? Вообще-то, сказал я, мы и движемся сейчас к такому вот мероприятию… Это я поняла, сказала Саша, поэтому и хочу… ведь то будет потом, а пока… тут наверху есть комнаты, я знаю… Метрдотель-капитан поднял глаза к потолку, я дал ему четвертной билет, билет исчез, по винтовой лестнице на третий этаж, скажите «от Валентина», приятного отдыха… не зажигай, не надо, попросила Саша, смотри, как светло: за окном горела, пылала Эйфелева башня, и кружилось вокруг: на сопках Маньчжурии воины спят, и русских не слышно слез… пусть гаолян навеет вам сладкие сны… меня стянуло в комок, и Саша все поняла, задернула шторы, зажгла свечу, в свете свечи комната съежилась, и только зеркало черной полыньей… спите, герои русской земли… бедный ты мой, бедный, шептала Саша, там было очень страшно?.. Отчизны родной сыны… страшно, сказал я, но это не главное, это не главное, это можно пережить… я не мог сказать того, что хотел: стыдно, или: противно, или: сам себя презираю… это застряло во мне, и тогда я сказал: я там умер.
26.04. 19 час
Константинополь, площадь Каракий, ресторан «Азич»
Говорят, «Азич» стоит на крыше утонувшего в земле византийского дворца. И все залы и комнаты дворца — теперь подвалы этого ресторана. Будто бы там иногда.. — для особо посвященных… но тс-с! Никому ни слова!.. Не знаю, не знаю. По-моему, в этом городе нельзя скрыть ничего. То есть нет: скрыть можно. Но об этом все равно будут знать все.
Так или иначе, благодаря то ли неимоверным подвалам, то ли особой конфигурации стен, но акустика там хороша, а потому и музыка в «Азиче» исключительная. В этом зале любят выступать приезжие, но и собственный ресторанный оркестрик никому не позволит заткнуть себя за пояс. Сюда приходили не столько пить и есть — хотя и без этого не обходилось, — сколько слушать музыку и танцевать до утра.
Когда мы вошли, как раз играли «Ночь после долгого дня», свет был приглушен, пары покачивались, Керем душу вынимал из своей гитары и тянул: «…все, что уйдет со мной… все, что со мной… все, что уйдет…» Мы нашли свободный столик и сели. Подошел кравчий со своей тележкой. В «Азиче» вообще не подавали вино в бутылках, только в кувшинах и только из своих бочек. Бокалы здесь были огромные: литое зеленоватое стекло. Их можно было потом взять с собой как сувениры. Мы попросили «Черные глаза», по обычаю слили первые капли на пол. Я махнул полбокала залпом, вкус пыли изо рта исчез. Зойка пила мелкими глотками, озираясь в поисках знакомых.
— Посмотри, — сказала она, — какое платье. Я посмотрел. Платье было ничего себе.
На эстраде Керем вытягивал уже совершенно нечеловечески: «…и никогда не зови то, что ушло со мной… то, что ушло со мной… то, что ушло… ты никогда не зови…»
Глаза только успели привыкнуть к полумраку, как свет набрал силу, Керем громко выдохнул: «Антракт — двадцать минут», — танцующие побрели к столикам. За соседний с нами села чуть знакомая компания, три парня и две Девушки, я их не знал по именам, но помнил лица; они были с факультета журналистики. У них тут же возобновился прерванный танцем разговор. — …Слова «позор» я употреблять бы не стал, но что-то от позора во всем этом есть… — …Совершенно никакого этического наполнения. Это вообще лежит вне плоскости этики. Вопрос качества работы! — Все равно что строгать доску…
— Чуть иначе. Этично ли быть богатым, когда существуют бедные? Наслаждаться жизнью, когда кто-то не очень далеко — на соседней улице — не может позволить себе лишний кусок хлеба? Этично? Справедливо?
— Нет. Но…
— Но именно отсюда методом последовательного приближения мы выведем: «Любое богатство неправедно» и «Грабь награбленное». Так или нет?
— Об этом я и пытаюсь сказать — и если бы меня не перебивали постоянно…
— Ты очень долго пытаешься это сказать. А по-моему, когда чья-либо хорошая работа сама по себе приводит к этически провальному результату, следует усомниться в самих принципах этой работы.
— Ого!
— Ого — И тем не менее: именно благодаря блестящей работе видеорепортеров война, кровопролитие, смерть — превратились в спортивное состязание. Ты за кого болеешь: за японцев или за немцев? И так далее…
— Мальчики, дайте я скажу…
— Молчи, женщина. Видишь: мужчины спорят. Мысли делят. Не каждый день. Явление.
— Нет, вы все правильно говорите. А что взамен?
— Не знаю. Но мы потакаем смертному греху: любопытству. Причем, как правило, праздному любопытству. И это повод пораскинуть мозгами.
— Я понял. Ты хочешь перевестись на другой факультет и готовишь речь перед деканом.
— Я не хочу переводиться. Я люблю эту работу. Я ее делал уже и буду делать. Но сомневаться…
— Вкладывать персты в раны.
— Да нет никаких ран! И Христа тоже нет перед нами, вот в чем беда…
Так они могли до бесконечности. Они — и еще философы.
Подошел официант, Зойка заказала долму, и я тоже заказал долму. Мне было все равно, что есть. Тедди не появлялся и не звонил. — Вот такой он, — сказал я.
— Да, — она развела руки, будто выпускала птицу. — Я уже обратила внимание.
— Тебе налить еще?
— Налей. Очень хорошее вино. Здесь оно всегда хорошее. А что у тебя все-таки случилось дома?
— Ничего особенного. Не хочу мозолить матери глаза, вот и все. После… нет, все это чушь. Все это чушь, Зойка. Jazz. Все это jazz. Пойдем потанцуем?
— Мне нужно съесть вот это. А это выпить. Иначе из меня танцор, как из мыла затычка. Зря ты не собираешь антикву. Этот кувшин очень украсил бы твою комнату.
Давай, я тебе его подарю.
— Он будет очень глупо смотреться в каюте.
— Он будет замечательно смотреться в каюте! Ты просто ничего не понимаешь в таких вещах.
— Тогда подари, — сказал я.
— Вот, — сказала она. — От всего сердца.
— Спасибо…
Мы доели долму. Порции были небольшие: чтобы не перегружать танцоров. Если вы хотели здесь именно поесть, надо было предупредить официанта, и тогда он принес бы настоящие порции. Как полагается, мы посидели несколько минут неподвижно и выпили еще по полбокала «Черных глаз». Вернулся оркестрик, вышел Керем. Они заиграли «Скорый поезд опаздывает навсегда».
— Пойдем?
— Пойдем… — я встал, подал Зойке руку.
— Уже легче? — спросила она потом.
— Да.
— Это пройдет. Это всегда проходит.
— Сложно мы живем, — сказал я.
Тедди так и не пришел. Мы прождали его до десяти. Зойка больше со мной не танцевала, ее подхватили ребята-журналисты. Я сидел, медленно пил вино и медленно пьянел. Становилось все жарче. На всякий случай (вдруг мне не захочется возвращаться?) я оставил на столе десятку и отошел к выходу покурить. Здесь была маленькая выносная стойка для таких, как я, или для тех, кто просто проходит мимо. Таких было много. Я как-то пытался обойти за вечер все рестораны, ресторанчики, кофейни и подвальчики на Каракёй, но у меня ничего не получилось.
Было очень светло, отовсюду неслась музыка. В пивной «Медведь» хором пели немцы.
Две полицейские машины стояли посредине площади. Наряды скучали. На Каракёй редко что-либо происходит.
Медленно проехала извозчичья пролетка. В ней стоял Ганс Айсман, знаменитый комик, и что-то произносил в пространство. Его облепили четыре девушки. Он возвышался над ними, будто выныривал из волны.
Мне остро захотелось искупаться. С наступлением темноты совсем не посвежело, даже наоборот. Возможно, близилась гроза.
— Хотите стаканчик, эфенди? — предложил бармен за выносной стойкой. — Чем возвращаться в темень и духоту — смотрите, какое небо!
Я посмотрел. Неба не было видно совсем.
— Давайте, — согласился я. Напьюсь. — Ваше здоровье, эфенди.
— И ваше, и всех ваших близких…
Стаканчик был мизерный, но виноградная водка в нем — очень крепкая. И очень ароматная.
Потом я вернулся. Скулы у меня одеревенели. Зойка сидела за столиком журналистов. Кто-то еще подсаживался. Она, как всегда, стягивала народ.
— Хочешь потанцевать? — спросил я одну из отодвинутых журналистских девочек.
Она согласилась. Ее звали Тина. Она приехала недавно из Симферополя.
— Зоя с вами? — спросила она.
— Скорее наоборот, — сказал я.
— Вот как?
— Да. Я ее раб… — я врал, но даже как-то не слишком врал. По-настоящему соврать не получалось. — Я проиграл ей два месяца личной свободы.
— Проиграли?!
— В карты. Она слишком хорошо играет в карты. Я не знал. Не думал, что так вообще можно играть. — А… э-э…
— У нее есть друг. Если вас интересует именно это. Он скоро придет сюда и разрушит ее чары.
— А у вас? Кто-то есть тоже?
— Не знаю. Кажется, нет.
— Разве можно этого не знать?
— Иногда так получается. Вот у вас — есть? Она оглянулась через плечо.
— Кажется, я вас понимаю…
— Нет, — сказал я. — Вовсе не то, что вы подумали.
31.08. 20 час. 45 мин
База «Саян». Ракетный капонир
Я не сразу понял, что именно вижу перед собой, и с минуту, не меньше, всего лишь тупо всматривался в открывшуюся мне картину. Перед глазами была зеленого цвета заиндевевшая металлическая стена в строчках точечных сварных швов, в стене зияли люки, к люкам тянулись разноцветные шланги, вздрагивающие от внутренней пульсации. Висели гроздья проводов. В пространство между концом трубы, из которой я очень осторожно высовывался, и зеленой стеной — неширокое такое пространство, рукой не дотянуться, но не дотянуться совсем чуть-чуть — слева врезался безумный белый свет. Пар от дыхания пылал в этом свете… Я лежал и смотрел, и пытался понять, что же я перед собой вижу такое странное и что вообще мне дальше делать. Наконец, дошло: это была ракета, но не лежащая в лотке на спине траспортера, как ей положено, а стоящая вертикально, в позиции готовности к пуску. Я понял это и внезапно успокоился.
Сзади меня тронули за сапог. Капитан. Отлично. Я высунулся до плеч и огляделся.
От трубы вниз шел РЯД железных скоб, окруженных крупноячеистой предохранительной сеткой. Точно такая же лесенка вела и вверх. Я перевернулся на спину, взялся за скобу над трубой — она была мертвенно-стылой — и осторожно вытянул свое тело наружу. Отцепил от ноги тросик. Передвинул кобуру со спины на живот. Проверил, как ходят в ножнах ножи. Сумку с автоматом, гранатами и патронами оставил пока в трубе: капитан спустит.
Скоб оказалось двадцать четыре. Они оканчивались метрах в двух над полом. Я повис на последней и носками ботинок дотянулся до бетона.
Теперь можно было осмотреться.
Ракета покоилась не на полу, а на массивном треножнике, выкрашенном в красный цвет. Нижний край ее дюз, черных снаружи и золотистых изнутри, находился на уровне моего плеча. Под дюзами лежала решетка, закрывавшая широкое отверстие в полу. Похоже, что называемое мною «полом» было всего-навсего нешироким выступом, круговым балкончиком над еще черт знает какой бездной…
Из дюз в эту бездну медленно тек, клубясь, рыжеватый пар. Обросшая густым инеем труба выходила оттуда, из бездны, и поднималась вверх. Свет прожектора не позволял увидеть, где и как она там соединялась с ракетой.
Не возникало сомнений, что людей здесь, кроме нас, нет.
Было вроде бы не шумно, однако, как подошел капитан, я не услышал. И, разговаривая, приходилось почти кричать. Из-под респираторов речь звучала гнусаво. От дыхания образовывался густой пар. Здесь было, наверное, минус десять. Без ветра.
— Вот кое-что и встало на места, — сказал капитан. — Потайная пусковая установка. Прямо из-под земли. Остроумно, ничего не скажешь…
— Будем взрывать? — предложил я.
— Ну, судя по шлангам, они ее еще не заправили, — сказал капитан. — Думаю, где-то рядом должна быть еще одна такая же… Та может оказаться в большей готовности. Вообще-то я предпочел бы ничего не взрывать, а захватить пост управления. Как вы на это смотрите?
— Было бы нас человек двадцать…
— Суворов Александр Васильевич как учил?
— Правильно учил: после бани укради, но выпей!
Капитан хмыкнул. Спустился Поротов. Он был только в респираторе, без очков.
Подал нам наши сумки:
— Все, Вася?
— Все. Костя пытался, но сразу застрял. Выволокли за штаны.
— Наденьте очки, курсант, — сказал капитан.
— А давайте-ка мы ее все-таки заминируем, — сказал я. — Мало ли что.
— Резонно. Действуйте, прапорщик.
Поротов посмотрел на меня, значительно покачал головой и чуть подмигнул. Вынул из кармашка изолирующие очки и натянул. Теперь мы все были неотличимы друг от друга.
Я подлез под ракету. Здесь было тяжело дышать даже в респираторе. Быстро, как мог, впрессовал десяток брикетов «МЦ» в какую-то нишу рядом с двигателями, а потом в этот пластилин вдавил противопехотную мину «Гвоздь». Снял колпачок и тихо-тихо выполз из-под ракеты. «Гвоздик» — мина слабая, ранящая. Их никогда не извлекают, потому что они чрезвычайно чувствительны. Это их достоинство быстро переходит в недостаток: они детонируют даже от слабых сотрясений, скажем, от проходящего метрах в десяти танка. Когда заработают двигатели ракеты… или если кто-то не в меру добросовестный заглянет сюда…
Двигатели оторвет к чертовой матери. Топливо полыхнет. Я даже не в силах представить, как оно полыхнет. Бог его знает, есть ли другие каналы отвода пламени (наверняка есть, и наверняка в ту же самую шахту, только ниже), но и в трубу, по которой приползли мы, дунет как следует.
Простите, ребята…
Капитан протянул мне автомат. Я повесил его на шею и стал прилаживать боевой пояс. Это такой нагрудник на лямочках с широкой стальной пластиной, по идее защищающей сердце, карманами для магазинов и подвесками для гранат.
Я только-только закончил это делать, как в стене шахты — вернее, в железных воротах, отделяющих ее от каких-то соседних помещений (как-то же они втаскивали сюда и устанавливали эту ракету… даже если и по частям), — открылась маленькая овальная дверца с кремальерой, и в шахту вошли двое в темно-серых комбинезонах и немецкого образца противогазах. Наверное, секунды три или четыре они не замечали нас…
Схватка была короткой. Теперь Порогов растирал ушибленную кисть. Один из «серых» был мертв (сдуру схватился за пистолет), а второй покамест не пришел в себя.
— А вы заметили, что стало тише? — спросил капитан. Пожалуй, он был прав. Все еще что-то гудело, но уже не так многоголосо.
— Заправка закончилась, — предположил Вася. — Наверное, эти ребята должны были отсоединить шланги.
— Боюсь, мы не сумеем их заменить на этом благородном поприще, — сказал я. — Не слишком ли сильно ты ему вмазал?
— Как мог, — сказал скромный Вася. В ранней молодости он был очень известным боксером-мухачем, метил в профессионалы, выступал в подпольных боях с тотализатором, — но однажды его хитрым образом подпоили, и очнулся он с размозженными запястьями. С тоски он и подался в провизоры, в семейное дело.
— Желательно отсюда уйти, — сказал капитан. — И — не переодеться ли нам?
— Там темно, — сказал я. — А без света не отличить — зеленый ты или серый.
— Возможно…
Он открыл дверцу, посмотрел. Сделал приглашающий жест. Я вздохнул, подхватил «языка» (пока еще совершенно бесполезного) на плечо и шагнул вслед за ним. Вася прикрывал.
Здесь были одни, а через десяток шагов вторые ворота. Тамбур, высокий и широкий.
Мостовой кран под потолком. Пожалуй, теперь понятно, как устанавливали в шахте ракету. К тому же пустая ракета, очевидно, весит не так уж много.
За вторыми воротами открывался… я бы сказал: ангар.
Если без трибун, то футбольное поле вполне можно было разместить на этом пространстве. Разве что мешала бы игре шеренга колонн посередине…
Четыре гусеничных транспортера «геркулес» стояли в два ряда носами к выходу.
Ракеты с тянущимися к ним из-под земли трубами как-то очень внушительно лежали в лотках. Мерное гудение насосов здесь казалось тихим, бархатным. Конуса света упирались вершинами в высокий потолок. Белесый туман окутывал ракеты, медленно сплывал вниз.
И — никого.
Мы стояли и смотрели на это. Кадр из кино. Происходит не с нами.
Не бывает.
«Язык» дернулся и застонал. Потом его вырвало в противогаз. Я опустил его на пол и сорвал маску.
Да, Зденек. Ты совсем утратил чутье. Во всех смыслах. Носил на руках и ничего не понял. Умотала тебя война. Женщина.
— Капитан, — позвал я. Он секунду раздумывал.
— Кляп. И вперед. Все равно — только вперед. Иметь глаза на затылке…
Первый мертвец попался нам у самого входа в туннель. Он лежал в тени, и лишь краем глаза я его успел заметить. У меня вообще сумеречное зрение очень неплохое, а сегодня, очевидно, со страху, включились и все резервы.
— Сюда!
Мужчина лет тридцати, с бородой. Все в том же сером комбинезоне. Глаза страшно раскрыты. Убит ударом ножа под лопатку. Судя по разрезу — очень широкое обоюдоострое лезвие. Я приложил свой нож. Да, совсем не то.
— Так… — капитан нагнулся над ним и тут же выпрямился. — Все страньше и страньше.
— Вон еще, — сказал Вася. На пути к бункеру нам попалось шесть мертвецов.
— Это не нож, — вдруг на ходу сообщил Вася. — Это копье. Саатанг. Я видел такие.
— И где же?
— В Африке. Когда служил действительную…
— Как ты мог служить действительную в Африке?
— Не всю, конечно. Но в Абиссинию нас посылали.
— Не болтать! — распорядился капитан, и Вася немедленно прекратил распространять секретную информацию. У него даже глаза стали оловянные. Хотя капитан просто призывал нас к тишине и повышенному вниманию. Но мы, кажется, уже перешагнули в себе какой-то порог.
Огромное подземелье было кем-то тщательно обезлюжено. Это было странно. Более чем странно.
В бункер нас вез бронированный лифт. На случай отключения электропитания лифт был снабжен ручной лебедкой. Я представил себе, как придется ее накручивать, чтобы поднять на свет Божий такую тяжесть…
В бункере было, как на скотобойне. Даже не сразу поймешь, сколько тел.
Расчлененка. Кто-то лупил в упор из чего-то скорострельного. Как бы не из чешского «Брабеца». Весной на вечерних стрельбах нам его показывал. Калибр шесть и тридцать пять, вращающиеся стволы, ленточная подача. Пятьдесят выстрелов в секунду.
Я еще по наивности подумал тогда: зачем столько?..
— Вот этот мне знаком, — сказал капитан. Голос его (со странной интонацией… я вдруг подумал, что капитану приходится делать немалые усилия, чтобы сохранять самообладание) доносился как будто издалека. — Если не ошибаюсь, бывший полковник Русского территориального корпуса Юрий Давыдович Меретин, он же Августин, он же Зильбертодт, он же Тополь. Легендарнейшая в своем роде личность.
Кхама, Шошонг… Расцвет карьеры — Вторая бурская война, пятьдесят седьмой год.
Классик диверсионной работы. Изучал его деяния в академии, так что — польщен, крайне польщен…
Я свалил свою ношу в угол и сел сам. Поспешно натянул респиратор. Но, кажется, и сквозь все фильтры пробивался незабываемый запах.
— Она приходит в себя, — сказал Вася.
— Меня не интересует, кто вы, сколько вас и каковы ваши цели, — сказал капитан. — Просто постарайтесь понять, что вы уже проиграли. Ракеты заминированы. Достаточно одного неловкого движения, и все взлетит на воздух. Мои люди контролируют ситуацию. Я представляю здесь контрразведку округа и готов дать любые гарантии, что все вы будете в целости и сохранности доставлены туда, куда пожелаете. Хоть на Каймановы острова. Вы меня поняли? Если поняли, кивните.
Кивок. В глазах, однако, только ненависть.
— Выньте кляп, прапорщик.
Развязываю тесемки, выдергиваю мячик. Громкий чпок, как при откупоривании бутылки.
— Боже, — хрипит она, — Боже, Боже… Как вы сюда попали? И… где Шмель?
— Ваш спутник?
— Да. Где он?
— Мертв.
— Вы… убили его? Вы? Господи, что же… да вы все ногтя его не стоите, ногтя!
Что же вы наделали, сволочи! Теперь все пропало, вот теперь все по-настоящему пропало…
— Замолчите. И — быстро: кто вы? Откуда? Гепо? Курои-тебукуро? Си-ай-эй?
— Что? А… Нет. Это неважно. Подождите… да помогите же мне встать.
— Нет, леди, вам придется встать самой. Я не хочу давать вам шанс. Если это вы разобрались с теми, в коридоре…
— Да, я! И с этими ублюдками тоже! Я и Шмель! У нас уже все было в руках, все сделано, и вдруг ниоткуда, из ничего возникают три дебила…
— Врете, леди. У вас не было в руках того оружия. Есть кто-то третий? И — повторяю: кто вы?
— Я не смогу объяснить быстро, а на подробности нет времени. Ладно… — она тяжело поднялась. Левая сторона лица ее покраснела и оплыла, глаз уже не смотрел. У Васи хорошо поставлен удар… — Нет никого третьего. Просто внизу живых не осталось. Вот Шмель и бросил алебарду. Чтоб не мешала. А в «Брабеце» кончились патроны… Дура, надо было догадаться, что какие-нибудь козлы про сочатся в щели. Не догадалась. Все. Та-ак… — нагнулась над пультом, капитан сделал мне знак: не мешай. — Ни черта не выйдет. Тополь запустил программу. До первого пуска тридцать четыре минуты, до второго — час двадцать. Хотела бы я знать, где он взял коды…
— Это как раз можно выяснить, — сказал капитан. — Но сейчас нам нужны коды отмены.
— Нам много чего нужно…
— Вы их знаете?
— Откуда? Откуда я, ебена мать, могу знать это? Никто не удосужился мне их сообщить…
— Зден Рышардович, — перебил ее капитан. — Попробуйте что-нибудь сделать.
Я уже думал вовсю. Мозги военных кибернетиков устроены одинаково, и нет разницы, как называется то, на чем (или над чем) они работают: вычислитель, компутер, рикона хако или «курильщик» (который на самом деле, конечно, «счетное-автоматическое-универсальное-помогающее-одно-устройство»; просто аббревиатура звучит как «курильщик» и пишется почти так же: RAUHER). С военными вычислителями мне регулярно приходится иметь дело, и не могу сказать, что я хотя бы раз получил от этого удовольствие. Тупые и упорные в своих намерениях машины, такие же программы… чего, впрочем, не скажешь об авторах программ. Будем хотя бы справедливы.
Так. Все забыли. Нигде никого и ничего нет.
Сам вычислитель, надо полагать, для нас сейчас недоступен. Он или под полом, или за стеной, за бронированной дверью… а даже если и под пультом (я слышал, есть такие маленькие) — прикасаться к нему опасно. По самым очевидным причинам. Если вывести из строя центральный вычислитель или прервать его связь с ракетами, те переходят полностью на автономный режим. Я не знаю, какая именно у них программа, но вполне может статься, что параноическая. То есть — вплоть до самоподрыва. Поэтому забудем о вычислителе. Перед нами пульт. Девяносто шесть клавиш. Американский стандарт. На наших сто девять. Явный перебор. Зеленый экран, по которому бегут два ряда белых чисел. С пульта отдается команда на маленькие и еще более тупые вычислители самих ракет.
Коды вводятся просто нажатием клавиш. А могло бы — с помощью перфокарт. Вот было бы весело…
Думай, обезьяна.
Тополь — террорист — знал коды запуска. По идее, их мог знать только президент.
И начальник штабов. Даже наш знакомец, командующий базой, знать их не должен. В действительности, конечно, их знают несколько десятков человек — всякие техники, программисты, криптографы…
Не о том думаешь.
Да. Это коды пуска. Коды пуска совершенно секретны. Но коды отмены должны знать и на базе. Из самых общих соображений. Уж этот хренов генерал — точно…
— Господин капитан! А не попробовать ли нам позвонить американскому президенту и прямо у него спросить коды отмены пуска? — 3-зараза… поймет ли он мой английский?
— Я могу перевести.
— Ну так звоните сами, — сказал капитан с каким-то непонятным облегчением.
Красная трубка в гнезде. Судя по весу и прохладности — металл. Никаких кнопок — зуммер в наушнике должен звучать сразу. Горячая линия.
Тишина.
— Связи нет, — сказала наша… пленная. — Тополь велел перерубить кабель.
— Перерубить? Когда?
— Рано утром. Почти сразу.
— А с кем же тогда?.. — капитан замолчал. Все было и так предельно ясно — с кем.
С дядей Федей… — Вообще какая-нибудь связь с внешним миром оставлена? Радио?
— Думаю, что нет. Тополь — он… был… сумасшедший. Ему казалось, что… что по телефону или по радио можно отдать такой приказ… ну, которому человек не в силах сопротивляться. Он всегда уничтожал все линии связи.
— Которая ракета стартует первой? — спросил я. — Та, к которой вы шли? Где мы вас взяли?
— Да.
— Ну, что ж… Даже если ничего не получится, она взорвется, когда заработают двигатели. Вряд ли американцы такие идиоты, чтобы не обеспечить защиту боеголовки при аварийном старте… — это я говорю только для того, чтобы успокоить себя. Чтобы перестали дрожать руки. Хотя, скажите мне, какая разница — сгореть в атомном пламени или в керосиновом? Или как там называется эта дрянь, что налита в баки? Но вот поди ж ты…
Все, меня нет.
Думай, обезьяна, думай…
Двадцать пять минут.
— На что вы рассчитывали? — спросил капитан где-то вдали.
— Шмель намеревался вскрыть компутер ракеты и перепрограммировать его. Он знал, как это делается.
На это нет времени, подумал я. Пожалуй, ни на что уже нет времени. Даже чтобы удрать…
Будем надеяться, что просто рванет топливо.
Ребята сгорят там, в шахте. В камере.
И мы, вполне возможно, сгорим здесь.
Забыл об этом. Раз… два… забыл.
Пароли отмены. Должно быть что-то очень простое.
Как огнетушитель. Понимаете? На случай внезапного нежданчика. Перевернул, штырем об пол…
Двадцать четыре.
«Скажи пароль? — Пароль. — Проходи…»
Старый анекдот.
Что-то очень простое. Известное всем. Чего нельзя забыть. В горячке, в аварии.
Что вот оно — протяни руку…
Вашингтон. Линкольн. Эйзенхауэр.
Нет. Это все агрессия, нападение.
Символ сдержанности —?..
Какой-нибудь индейский вождь?.. Ой, не знаю. Вряд ЛИ.
Думай, обезьяна.
Думай.
Отмена. Символ отмены. Ну? Самое простое.
Стоп. Вот оно — рядом. Чувствую…
Скажем, из истории: сорок первый год, «Ниитака-яма агате е кудасаи».
«Хана га саку, хана га саку…» — и эскадра адмирала Нагумо разворачивается на запад, домой, бомбардировщики сбрасывают бомбы в море и на последних каплях бензина садятся на палубы авианосцев…
Нет. Малоизвестный эпизод несостоявшейся войны. Сейчас… проблеск…
Вот оно! Сорок шестой год. Последняя попытка Германии продвинуться на восток — и ощутимое желание Сибири (с Америкой за спиной) подраться с давним врагом. До сих пор спорят: а что было бы, если?..
Силы сторон примерно равны, танки на рубежах атаки, бомбардировщики посменно дежурят в воздухе, шестьсот «Б-29» перелетают в Сибирь и размещаются на аэродромах, американская и канадская пехота выгружается во Владивостоке…
«Слово Твердо» — сигнал отмены всяческих военных приготовлений. Две недели жуткой балансировки на грани столкновения, две недели паузы в переброске мобильных американских соединений в Сибирь — генералы седели, кто-то даже застрелился, чтоб не мучиться… две недели нечеловеческой сдержанности… и — секретный прилет Геринга в Томск, быстрые переговоры…
Двадцать две минуты.
Так. «Ввод».
«Знаете ли вы пароль?» — «Да».
«Введите пароль».
Рука трясется.
«Слово Твердо» — латинскими буквами. «SLOVO TVERDO».
«Пароль принят». Дружный ах за спиной.
«Отменить программу активизации взрывателей боеголовок?»
«Да».
«Программа активизации взрывателей отменена. Отменить программу запуска?»
«Да».
«Для отмены программы запуска введите специальный дополнительный пароль».
Так… Я вдруг понял: финита. Исчезает воздух. Я выдал все, что мог. Мозг отжат.
Сухое вещество.
Команда на пуск поступит. Тут же рванет моя бомба, и десяток тонн жидкого огня наполнят подземелье. А потом — еще сто тонн… Мы уцелеем. Наверное. Скорее всего. На пожар бункер должен быть рассчитан. Но…
Я оглянулся. Будто хотел что-то увидеть. Только забыл, что именно.
Карта на стене. План базы: капониры, аэродром, городок…
— Капитан… Овидий Андреевич…
— Что? — бледен.
— Посмотрите сюда. Туннель — видите? Ведет от капониров к административному корпусу городка. Когда ракеты рванут, все пламя будет там. Нужно закрыть вот эти ворота. И, если успеете, вот эти.
Он невыносимо долго всматривается в план.
— Да. Вы… будете продолжать?.. — кивок на пульт.
— Есть смысл попытаться.
— Тогда… ни пуха.
— К черту.
— Я… восхищен вами. Даст Бог… Курсант, за мной.
Масляно закрывается тяжелая дверь. Крутится кремальера — нас заперли снаружи.
Забота…
Зашумел, поднимаясь, лифт.
Остаемся вдвоем с… пленной? Какая уж она пленная…
Забыли.
«Хана га саку».
«Пароль неверный. Введите правильный пароль».
Ах, черт… Откидываюсь на спинку. Просто слышно, как трещат мозги. Надо сказать, это очень больно.
Отмена… отмена пуска ракет… Вот они стоят частоколом, и запальщики с длинными факелами в руках — ждут команду. «Товсь… пали!» Но в последний момент: «Отставить пали!»
Нет, конечно. Это слишком примитивно. Хотя… Ввожу: «Отставить». «Пароль неверный. Введите правильный пароль». Попробуем. Ввожу: «Правильный пароль».
«Пароль неверный. Введите…»
— Не хотите развлечься? У меня пропало вдохновение.
Встаю. Она смотрит, то ли не понимая, то ли понимая неправильно. Для наглядности — указываю ей на креслице.
— Ах, вы об этом… — качает головой. У нее короткая стрижка и светло-каштановые волосы. Этот цвет имеет какое-то свое название, но я его забыл. — Вряд ли от меня будет толк. Шмель бы… да.
— Поскольку нет гербовой, пишем на пипифаксе. Попробуйте, мы уже ничем не рискуем. Я пуст, как дирижабль, — и добавляю улыбку.
Она смотрит на меня очень странно, да я и сам чувствую себя странно. Меня ведет вбок, я хватаюсь за пульт и кое-как удерживаю тело на ногах. Все пробковое.
— Дерзайте, — говорю я. Голос чужой и доносится черт знает откуда.
Она садится.
«Пасифик».
«Пароль неверен. Введите правильный пароль».
В углу экрана возникает число 1000. И тут же — 999… 998…
Шестнадцать минут.
«Слово Твердо».
Молодец, я не сообразил, что может быть дубль.
Нет. «Пароль неверен…»
Что-нибудь библейское. Это же американцы…
Оглядывается на меня. Я сказал вслух? Не заметил…
«Авраам».
«Пароль неве…»
«Исаак».
«Пароль…»
«Десять праведников».
«Пароль неверен. Введите правильный пароль. У вас осталось три попытки».
919…918…
Помяни царя Соломона и всю мудрость его, помяни царя Давида и всю кротость его…
Стишки из американских хрестоматий. Каждый должен знать… Кто там? Братец Лис?
Никого больше не знаю. — Я… не могу…
Тишина давит.
Я тоже не могу. Три попытки. 700… 699…
Отменил. Удержал. И тем прославился. Кто?
Мог, но не сумел — Понтий Пилат.
«Понтий Пилат» — появляется на экране. Чтение мыслей? Все может быть при таком напряжении.
«Пароль неверен…»
Зациклились на Библии. Что может быть еще? Детские стишки (которых мы не знаем), строчка из национального гимна, исторический персонаж… герой анекдотов… фильмов…
Стоп. Первым паролем был сигнал, не допустивший рецидива мировой войны. Символ.
Но были и конкретные люди, подавшие и принявшие этот сигнал. Геринг, Сальников, Тагуэлл, Тодзио…
Две попытки, да?
— Попробуйте «Тагуэлл», — шепчу я. Она не слышит. Снимаю маску и повторяю.
Жуткий смрад. Сырое мясо, кровь, дерьмо.
Она набирает… Смотрю на экран: 110… 109… 108…
«Пароль принят».
Цифры перестают мигать и замирают: 101.
«Отменить программу запуска?»
Она смотрит на меня, и глаза ее…
— Просто скажите «да». Не надо меня пока обнимать… «Да».
«Программа запуска отменена. Начать слив топлива?» Не успеваю сообразить. А сообразив, не успеваю крикнуть. «Да».
Команда уходит на исполнительные органы. Где-то метрах в трехстах от нас за толщей грунта и бетона начинаются переключения контактов, останавливаются одни насосы и стартуют другие, и вот сейчас…
Леди в сером медленно встает из-за пульта. Она, кажется, тоже все поняла.
Поздно.
Там, далеко — срабатывают клапаны высокого давления. Струя сжатого азота идет на лопатки турбины. Экстренный слив топлива осуществляется тем же насосом, который питает двигатель. Турбина набирает обороты, и вот частота ее вращения попадает на короткое время в резонанс с корпусом. Вибрация, дрожь…
Звук взрыва не доходит, но пол доносит далекий удар. Какая-то жуткая пауза. Мы вцепляемся друг в друга. И — нас сплющивает безумным ревом, бьющим отовсюду.
Когда-то меня, мальчишку, такие же — чуть постарше — идиоты засунули в железную бочку и стали в десять рук колотить по ней досками и кусками труб. Такая была игра…
И сейчас кто-то, глумясь, встряхивал нас в коробочке вперемешку с пятью или шестью разодранными на куски покойниками…
Я не знаю, как долго это продолжалось. Погас свет и загорелся вновь, уже другой, желтый. Что-то мигало на стенах, на пультах…
Ударило еще, еще и еще. А потом… Вот потом ударило по-настоящему.
10.06. Около 08 час
Улица Гете, дом 17, квартира. 3
Я проснулся, как всплыл — не помню, откуда, не помню, что там было, но именно всплыл: с радостью, с облегчением, хватая ртом воздух… все было родное, свое: и помойка во рту, и свинцовые шарики позади глаз, и восприятие действительности, откровенное, как мат. Но — родное, свое. Только здесь, в России… Я даже не пытался вспомнить, что видел во сне. Вылез оттуда — слава Аллаху — без потерь, и вовсе я не желаю знать, что было бы, продлись очарование… обкурился, понял я, обкурился, как пацан. Шторы сочились светом. Уже день? Ох, как не хочется поднимать голову… поднял. Так… отдохнули, отвязались… расслабились. Пейзаж после битвы: пустые бутылки и бокалы, целые и битые, окурки и сигареты россыпью, чулки, мусор; в углу опадает надувной фаллос ростом с крокодила. И тела, оттрепетавшие: Командор в позе подстреленного на бегу — и вокруг, как обрамление, переплетясь и приникнув, мелочно-белая Криста, бронзовая Сашенька и черная Анни, — и я на периферии, выброшенный центробежной силой за пределы райского сада, но зато я могу тихонечко, никого не тревожа, спустить ноги на ковер и осторожно, стараясь не наступить на битое стекло, пробраться в ванную и там, встав под душ, предаться обливанию сначала горячей, потом холодной, потом опять горячей… блаженство, господа, подлинное блаженство… Кое-как обтершись крошечным полотенцем, я вернулся в гостиную и встал у окна.
Солнце, висящее весьма высоко, припекало даже сквозь стекло. Свет его был неприятный, режущий, как край жестянки. Я хотел отойти, вернуться в уютный полумрак за красными шторами, но что-то было не так, я стал присматриваться…
Не было полицейского поста у консульства, а вместо этого по тротуару медленно шла пятерка наших морских пехотинцев, все с короткоствольными АБК. Это выходило за рамки всяческих соглашений и протоколов; похоже, ночью произошло нечто, заставившее фон Бескова обратиться к послу с такой вот нескромной просьбой…
Нет, стоять у окна было поистине невыносимо. Я отвернулся. Замкнутый в шести плоскостях мирок устраивал меня куда больше. Здесь были мягкие диваны и почти полная пачка черных марокканских сигарет. Не было спичек, поэтому пришлось шлепать на кухню и прикуривать от газовой плиты. Глубокомысленно рассуждая, что газовая плита — это самая большая зажигалка, если не считать таковой огнеметный танк «Горыныч», я вернулся к своим диванам и лег, распрямившись и вытянувшись, расслабившись и раскрывшись, — следя, впрочем, за тем, чтобы выкурить не более половины сигаретки. Хорош. Тяжесть понемногу вытекала из тела через пробитую где-то внизу дырочку, и вот уже только непонятное упрямство диванных пружин не позволяет им распрямиться и послать меня к потолку. Вместе с тяжестью вытекала боль, и раскаленная паутина на мозгах сменилась другой паутиной, мягкой и прохладной. Пришла тихая радость — не та короткая и судорожная радость избавления от чего-то жуткого, но неизвестного, а несуетная радость мирного и мерного существования… я жил, и этого с меня было довольно. Я лежал, замерев, чтобы не расплескать себя. Но что-то шевельнулось внутри, двинулось, рванулось — сильно, неподконтрольно, — и в один миг я будто вывернулся наизнанку… даже не так: мой черепаший панцирь раскрылся — сломалась застежка — и распахнулся, как чемодан, и я предстал голый под стрелами… я был вне кожи, вне защиты, вне того привычного твердого кокона, который мы сами сплетаем вокруг себя из навыков, привычек и наработанных рефлексов, а потом приходят наши умельцы-психоделы и укрепляют его, цементируют, обвешивают стальными бляшками… превращая нас в надежные и трудноуязвимые боевые машины… Такое раскрытие на операции со мной случилось впервые, хотя я слышал про подобные случаи с другими… мы раскрываемся в Гвоздеве — там, где абсолютно безопасно и где каждый может подставить свету себя самого, а не свою броню и свое оружие. Мы выбираемся из панцирей, беззащитные, бледные, как новорожденные морские свинки, и тычемся друг в Друга и в ласковые, добрые руки доктора Мориты и всей его банды, и эти руки поглаживают и ласкают нас, и похлопывают ободряюще, и чешут, где надо, да, в Гвоздеве мы совсем не похожи на себя же, но в иных географических точках… потому что там, в иных точках, мы сделаны, а в Гвоздеве — мы то, что мы есть.
Крупицыны, например, будут там сильно не любить друг друга и хоть раз, но подерутся: неуклюже, неумело, но зло и отчаянно; Гера будет приставать ко всем с плоскими шуточками и обижаться, что его отовсюду пинают; Командор найдет себе пожилую шлюху и будет каждую ночь рыдать у нее на груди; Панин уйдет в лес и в лесу будет прятаться от всех, там у него есть землянка, маленькая, как могила, и там ему спокойно… Люди мы только там, здесь мы боевые единицы, но вот не все это понимают… иногда не понимает Командор, и совсем не понимает Саша… здесь мы сделанные, слепленные: вот как мы лепим «буратино», так слепили и нас: на раз. Если уцелеем — а я постараюсь, чтобы уцелели, — с нас снимут посеченные панцири и потом слепят новые: может быть, такие же, а может, совсем другие, непохожие… слепят камикадзе, и мы, ликуя… за Родину!
Улица Черемисовская, дом 40. Фирма «ЮП»
Яков, ты золото, сказал я. Тебе цены нет, ты это знаешь? И место тебе в Золотой палате, как достоянию республики… Яков засмущался. Ночью он сумел взломать защиту телефонного номера, по которому звонил Иосиф, установил его номинал: 171-65-65 — и локализацию: гостиница «Алазани-2», служебное помещение, третий этаж. Но на этом Яков не остановился, проявил настойчивость — и сумел незаметно залезть в память самого телефонного аппарата. Память была на тридцать два номера, и все их Яков списал. Более того: по степени следовой намагниченности он определил, какими номерами пользовались чаще. Таких оказалось шесть: один здесь же, в гостинице, два в шлафтблоке Центрального рынка, два — в коммерческом центре «Восток» и последний — на стадионе общества «Гром» в Лефортово. Кроме того, там были телефоны камер хранения на всех вокзалах Москвы и в речных портах. Были телефоны трех частных квартир и телефон бюро погоды. И был, наконец, телефон посреднического агентства «Арфа»: продажа и прокат недвижимости и транспортных средств. Кучеренко, получив эту информацию, отправился в «Арфу», представился сотрудником крипо и переписал из регистрационного журнала все имевшиеся там кавказские фамилии. За последние десять дней кавказцы купили или арендовали четыре легковых автомобиля, грузовик, речной катер и три частных квартиры — именно те квартиры, которые попали в список Якова. Яков понял, что ухватил удачу за хвост, и рискнул: влез в память раухера паспортного отдела городского полицейского управления. Риск его оправдался: он скопировал регистрационные карточки всех ребят, попавших в список Кучеренко. Двоих — взявшего катер и купившего легковушку — можно было исключить из наших интересантов: они имели давнюю московскую прописку; все прочие прибыли почти одновременно: двадцать восьмого и двадцать девятого мая. Итак, трое, что сняли квартиры, вне всяких сомнений, принадлежали к «Пятому марта»; взявший грузовик жил в шлафтблоке Центрального рынка; одну из легковушек арендовал врач тифлисской команды кетчистов, которые на стадионе «Гром» готовились к показательным выступлениям… наконец, две легковушки не номерами, но цветом и моделью совпадали с теми, которые Кучеренко пометил маячками.
Итак, итак, итак… Я стал раскладывать свой пасьянс. Иосиф Агладзе, двадцать семь лет, прибыл второго июня — из Пишпека. Живет в «Алазани» в дорогом одноместном номере. В группе выполняет функции, условно говоря, шефа контрразведки. Подлежит захвату или ликвидации в первую очередь. Дальше: Кетеван Дадешкелиани, девятнадцать лет, прибыла двадцать восьмого, самолетом, из Хельсинки. Живет в «Алазани-2», занимая одна двухместный номер. Функция в группе не ясна; безусловно, имеет отношение к руководству, но чем именно занимается и как влияет на принятие решений — вопрос. Возможно, главную роль играет ее княжеский титул, и тогда она сама — знамя или талисман группы… Ираклий Хорава, Георгий Мирава, Сакуа Оникашвили, восемнадцати, девятнадцати и двадцати лет соответственно; прибыли Двадцать девятого, поездом, из Тифлиса. Через бюро «Арфа» сняли квартиры в фешенебельном районе между Смоленской площадью и Смоленской набережной. Леван Лежава, двадцать два года, прибыл вместе с ними, но живет при Центральном рынке, арендует грузовик. Александр Калабадзе, двадцать лет, Акакий Даушвили, двадцать три года. Самолетом, двадцать восьмого. Живут в кемпинге «Тайнинка» на Ярославском шоссе. Арендуют легковой полуфургон «опель-пони-800» и спортивный «центавр». Доктор Самсон Шанидзе, тридцать семь лет, спортивный врач, прибыл из Ростова самолетом двадцать девятого; живет в спортивной гостинице на стадионе «Гром». Пустые карты: абонент еще одного номера в шлафтблоке Центрального рынка, два неустановленных парня, прикрывавших Иосифа на контакте (одному из них Командор сломал руку), и, главное, сам абонент номера 171-65-65…
Яков и Кучеренко сидели рядком на диване и, сияя, посматривали на меня. Свою работу они сделали блестяще.
— Яша, тащи сюда Панина, — велел я Якову, и Яков, герой дня, побежал вниз — выполнять. Сзади Яков был безумно похож на большую собаку-колли, занявшуюся прямохождением.
— Что они могут возить на грузовике? — задал я вопрос Кучеренке, и Кучеренко, конечно же, пожал плечами. — И вообще — какой у них грузовик?
— Нижегородская полуторка с крытой платформой. Он произнес эти слова, и мы уставились друг на друга, потому что здесь уже мог быть готовый ответ на многие вопросы: дело в том, что у Русского территориального корпуса на вооружении состояли стошестидесятимиллиметровые минометы, смонтированные именно на нижегородских полуторках…
— Та-ак… чем дальше, тем смешнее…
— Может, пометим грузовичок, Пан?
— А ты его найдешь?
— Попытка не пытка.
— Па-апитка нэ питка… вэрно, Лаврентий?
— Так я поищу?
— Сережа… хорошо бы не в ущерб остальному.
— Обижаешь, начальник.
В дверях Кучеренко посторонился, пропуская Панина. Панин хлопнул его по плечу — так, что задребезжали оконные стекла. Кучеренко покачнулся, но устоял на ногах.
— Высший пилотаж! — сказал Панин.
Это не я, — сказал Кучеренко, огибая Панина по дуге. — Это все Яков… — он ускользнул от второго поощрительного тумака и затопал по лестнице. Лестница была непарадная, с железными решетчатыми ступеньками, удивительно громкая.
— Ну вот, Сережа, — я широким жестом предъявил ему свой пасьянс. — Работа по твоей основной специальности. Выбирай: этот, этот или этот, — я показал на тех троих, которые снимали квартиры. — Выбирай. Надо будет его тихонечко исчезнуть, квартиру осмотреть, а самого допросить и потом куда-нибудь незаметно пристроить.
— Три карты, три карты, три карты… — пропел Панин хорошим, едва ли не профессиональным баритоном. Я никогда не слышал, чтобы он пел. — Понятно.
Возьмем… вот этого.
Он протянул руку и подцепил карточку Оникашвили. На фотографии был очкастый, начинающий лысеть мальчик.
— Попробуй управиться до полуночи, — сказал я.
— Это уж, Пан, как получится, — сказал Панин, не отрывая взгляда от карточки. — Как получится, как пойдет масть… нет, Пан, за сроки не ручаюсь.
— А ты попробуй, — зачем-то сказал я. Панин быстро взглянул на меня, хотел сказать что-то злое, но промолчал.
Ресторан «Алазани»
Машину пришлось оставить на стоянке на набережной и топать пешком: и Ордынка, и Пятницкая были забиты грандиозными пробками. Вроде как через мосты пускали уже только по пропускам… Хвоста за собой мы не видели, но с другой стороны, если «Алазани» под превентивным наблюдением — а Кучеренко был уверен, что так оно и есть, — то и подходы к нему могли скрытно контролироваться через оптику, а это такой способ наблюдения, от которого не оторвешься. С другой стороны — ну и что?
Даже если гепо сфотографирует нас входящими в ресторан… пусть. Такие методы разработки требуют значительного времени, а нас, если все пойдет как задумано, завтра здесь уже не будет.
Было знойно. Мы старались прятаться в куцые тени домов и редких деревьев. Кто придумал этот город, заворчала Саша, Томск куда лучше… Она запрыгала на одной ноге, вытряхивая камешек из туфли. Томск действительно был лучше: плотный, чистый, зеленый, очень удобный для житья город — только вот мне он изредка начинал давить на виски, и хотелось попасть куда-нибудь, где смешались времена и стили, проросли, проломились одно сквозь другое… побыть там сколько-нибудь времени и вернуться. В Томске — да и в других наших городах — я ловлю себя на чувстве, будто попал на страницы рекламного каталога «Ваш дом» или «Уют», или даже «Шик»: все чуть-чуть слишком — слишком красиво, слишком уютно и слишком продумано. Когда я говорю, что у меня дом в Старом Томске — с печным отоплением, без горячей воды, но зато с садом, — на меня смотрят, как на ненормального. У тебя что, с деньгами туго? Нет, с деньгами у меня полный порядок. Так зачем тебе этот хлам, посмотри, какой домик можно за две недели… Зато у меня есть баня и кузница, говорю я. Может, у тебя и сортир во дворе? — смотрят подозрительно.
Нет, сортир теплый, есть у меня слабость к теплым сортирам… Мало кто понимает, что я не могу видеть над собой гладкий, без малой трещинки, потолок, — и поэтому у меня самый-самый удобный и уютный — для меня одного — дом…
В этом ресторане горное эхо начиналось от самого входа. Замечательно пахло пряным. Метр, похожий на генерального директора процветающего концерна, проводил нас к сервированному на четверых столику. Первым делом я налил Саше и себе по бокалу фруктовой воды. Потом достал из кармана детектор микрофонов, поводил им над столом, под столом, над диваном — чисто. С точки зрения скрытности столик был очень неплох: его окружал С-образный диван с высокой, выше голов, спинкой.
Поэтому дистантный аудиоконтроль был, мягко говоря, затруднителен — исключая, конечно, направленный микрофон ввинченный в потолок над нами, — что маловероятно: ведь если гепо распоряжается здесь, как у себя на Лубянке, то на кой черт наружные посты? Мы с Сашей потягивали фруктовую, я изредка смотрел на часы: наши хозяева задерживались. Это было против всех и всяческих законов разведок и контрразведок, и если следовать им, то нам сейчас надо было удалиться и никогда сюда не показываться. Но мы, слава Всемогущему, были не разведкой-контрразведкой; мы были, если формально, вольнонаемными служащими ВВС, «отделом особых операций», или «Трио» — «Три-0» — наследниками знаменитой «Бригады „Сокол“», той самой, которая в шестьдесят шестом отбила у мятежников Гурьянова, тогдашнего президента, вытащила его из зоны боевых действий — и при этом полегла практически вся. Почему-то имя той бригады досталось пресловутой форме «сокол» — самому грязному, на мой взгляд, изобретению Тарантула. Суть формы заключалась в том, что группа, выполнившая задание, не эвакуировалась, а ликвидировалась на месте. Правда, за всю историю «Трио» форма «сокол» в полном виде применена была только один раз: в семьдесят третьем году в Гамбурге.
Усеченная, повседневная разновидность формы — это когда все заботы по эвакуации перекладываются на саму группу. Конечно, сознание того, что тебе купили билет только в один конец, не радует; но почему-то всегда получается так, что группы, работающие по стандартным формам, несут не меньшие потери…
Княжна и ее спутник, среднего роста человек в светлосером костюме-тройке, похожий, скорее всего, на преподавателя гимназии, появились через полчаса после назначенного срока. Я сравнил портрет абонента номера 171-65-65, составленный Яковом, со спутником княжны — совпало. Средний рост, короткая шея, лицо квадратное, тонкие усы, мимика бедная, не жестикулирует. По-русски говорит грамматически правильно и почти без акцента, свободно владеет немецким, английским и, возможно, итальянским… да, Яков, сказал я, вряд ли мне удастся это проверить, Яков посмотрел на меня и пожал плечами: твои проблемы…
— Здравствуйте, — сказала княжна, — извините нас, но мы даже не имели возможности предупредить вас о задержке… спасибо вам, что дождались. Позвольте представить: Нодар Александрович Гургенидзе.
— Меня вы знаете, — я пожал руку Нодару Александровичу, — а это Саша Полякова.
Нодар Александрович поклонился и поцеловал Саше запястье.
— Какие красавицы посещают иногда наши места! — восхитился он. — Зураб, сделайте музыку, — не оборачиваясь, бросил он метрдотелю. — Что будут пить дамы? Я порекомендовал бы «Напареули», почему-то в этих погребах оно совершенно необыкновенное…
Полилась музыка. Под такую музыку, обняв рог с добрым вином, следует плакать от любви и счастья, клясться в вечной дружбе или уж если драться — то на саблях и на краю ущелья… Мы же под эту музыку — под такую музыку! — творили медленный Иудин поцелуй.
— Теперь можно говорить все, — улыбнулся Нодар Александрович. — Как раз над этим столиком образуется интерферентный звуковой купол.
— Глухая зона? Замечательно. Видите ли, на улице мы засекли два поста аудиоконтроля, — сказал я.
— Там их семь, — сказала княжна. — До вашей акции был один.
— Ага, — сказал я. — То есть мы в осаде.
— Да. Они думают, что мы в осаде. У нас по этому поводу несколько отличное мнение. Давайте выпьем вот этого великолепного коньяка — и потом поговорим о деле.
— Это чем-то напоминает мне пирушку трех мушкетеров и д'Артаньяна в обстреливаемом бастионе.
— Причины те же, — улыбнулась княжна.
— О деле, — сказал я. — Мы обсудили ваше предложение и решили согласиться на него. Более того: мы готовы помочь вам… секунду, — я жестом остановил Нодара Александровича, который хотел что-то сказать. — Нам не нужны ни ваши планы, ни ваши лавры. Мы просто пришли к выводу, что в обстановке, которая создастся в результате вашей акции, у нас будет больше шансов на успех. Больше, больше, не сомневайтесь. Поэтому мы хотим предложить вам вот что: непосредственно перед вашей акцией провести нашу акцию и отвлечь на себя внимание гепо и полиции.
Княжна и Нодар Александрович переглянулись. Княжна что-то сказала по-грузински, тут же повернулась к нам:
— Извините, забылась. Я сказала, что нужно обдумать это…
— Это очень интересное предложение, — сказал Нодар Александрович. — Сейчас мы попробуем взвесить все «про» и «контра»… при разработке нашего плана мы намечали проведение отвлекающей акции, но нам не удалось перебросить сюда достаточно людей. Поэтому ваше предложение… давайте понемногу пить, есть и думать.
Мы пили, ели и думали, изредка перебрасываясь короткими репликами. Соглашайтесь, думал я, чего тянете, соглашайтесь. Но тогда надо будет вставать и выходить на жару… Ладно, думайте дальше. Думайте еще… Официант принес блюдо с шашлыком.
Как интересно, сказала Саша, я думала, шашлык едят прямо с шампуров. О, нет, сказал Нодар Александрович, так едят только на… забыл, не в походе, а на… на пикнике, подсказал я, да, на пикнике, да и то не всегда, и не всякий шашлык можно так есть, вот этот, царский, так есть нельзя… Нежнейшее мясо таяло во рту, и я тут же пустился в рассуждения о том, что прогресса в кулинарии нет, и в этом наше немалое счастье, да, подхватил Нодар Александрович, это как в поэзии: все лучшее уже написано — много веков назад… он стал декламировать, гортанная речь лилась четко и завораживающе красиво, это как музыка, сказал я, это и есть музыка, согласился он, где вы сейчас услышите такое? Великий Шота из Рустави написал это восемьсот лет назад, и с тех пор никто не мог подняться на такую высоту… почему? Потому что это от Бога, сказала Саша, тогда еще был Бог, а теперь его нет. Нодар Александрович с уважением посмотрел на нее: я тоже так думаю — и думаю, что именно поэтому за последние двести лет было столько претендентов на эту вакансию. Если Бога нет, то все дозволено, — так, кажется, писал ваш Достоевский? Не писал так Достоевский, давя в себе внезапное раздражение, сказал я. Это слова одного из его героев, некоего Смердякова, который, в свою очередь, переиначивает, подгоняя по себе, философию Ивана Карамазова… по-моему, это тайный ужас Достоевского: что все дозволено, потому что Бог есть… Давайте вернемся к более частным проблемам, предложила княжна.
Сможете ли вы устроить небольшой фейерверк где-нибудь в центре во второй половине дня? Почему нет? — сказал я. В любое время и там, где скажете. Тогда нерешенных вопросов больше нет, сказал Нодар Александрович. Но неплохо бы устроить нам «горячую линию» — как вы думаете? Давайте обменяемся телефонами, сказал я. Это проще всего. Проще — да… — сказал Нодар Александрович и задумался. Нет, давайте иначе. Давайте обменяемся людьми, ваш человек будет с нами и наоборот. Что-то в этом есть, сказал я. На старом Востоке вожди, заключая союзы, обменивались детьми, сказал он. Детей у нас под рукой нет, а вот дамы…
Мы с ним одновременно посмотрели на дам. Княжна согласно кивнула. Саша пожала плечами — якобы равнодушно. Мы обсуждали этот вариант, но не предполагали даже, что инициатива будет исходить от противника. Хорошо, сказал я, дамы меняют кавалеров — и расходимся. И вообще, вы планируете отход после акции? Нет, сказал он, какой уж тут отход, а вы? С нашим образом действий вы знакомы, сказал я.
Надеюсь, Игорь, у вас найдется и для меня место в одной из торпед? — спросила княжна ровным голосом. Ты ведь не станешь возражать. Гриф? Нет, девочка, сказал Нодар Александрович. Да и стала бы ты меня слушать…
Турбаза «Тушино-Центр»
— А здесь и был аэродром. До войны и немного после. А когда заключили Дрезденское соглашение и иметь авиацию стало нельзя, на месте аэродрома разбили парк.
Так и осталось.
— Очень неуютно без гор, — княжна приподнялась на локте. — Подсознательно: чего-то не хватает, отсюда — постоянная тревога… Зато какие роскошные сумерки — этого мы лишены. Какие закаты!..
— А в Петербурге вы были?
— Да, но только зимой, к сожалению. Пойдемте еще в воду, там хорошо…
— Будет холоднее — не простыть бы вам.
— Никто не простывает на войне.
— Это правда. Пойдем купаться, старый, — я ткнул Командора пяткой в бок.
— Нет, я тут полежу, — сказал Командор. — Я, наверное, и правда старый…
— Я пойду, — из-под покрывала вылезла Валечка. Единственная из всех нас, она сохранила верность натуральному стилю. Мы с Командором, ренегаты, в присутствии гостьи со строгого нравами Востока облачились в плавки; на самой же гостье был черный глухой купальник с короткими рукавами и штанишками — в таком можно гулять по городу, и никто не оглянется. У лавочника выпали глаза, когда он понял, что эту реликвию мы действительно хотим взять и даже отдать за нее какие-то деньги.
Так мы и поплыли, живая диаграмма прироста трикотажа на душу населения: слева голая Валечка, в центре я — в очень экономной, но уже одежде, справа княжна как символ грядущих достижений. Дно ушло из-под ног, но впереди, метрах в сорока, была песчаная отмель, где можно будет постоять и передохнуть: княжна плавала плохо, по-собачьи.
— Странно, — сказала она, — мы жили так близко от моря… два часа на машине… и так редко бывали там… три раза всего. Не понимаю, клянусь…
— Не надо разговаривать в воде, — сказал я. — Потеряете дыхание.
Валечке надоело плестись наравне с нами, она молча нырнула и через минуту вынырнула далеко впереди, прямо в лунной дорожке. Там уже шла отмель, и Валечка стала, приседая, выпрыгивать из воды — почти вся целиком.
— Вы все так… хорошо плаваете…
— У нас отличные реки. У нас океан. У нас столько озер.
— У нас море… в двух часах… Папе просто… не хотелось… не любил моря… и нам не давал…
— Давайте руку.
На короткий миг она потеряла контроль над собой: судорожно вцепилась мне в кисть. Но тут же расслабила пальцы и дальше держалась почти спокойно.
— Расслабьтесь, Кето, расслабьтесь, — сказал я. — Не держите так высоко голову, не прогибайтесь столь сильно, свободнее, свободнее… — я греб одной левой, и так, гребков в двадцать, мы добрались до Валечки. Почувствовав песок под ногами, княжна отпустила мою руку и приложила ладони к щекам.
— Я вдруг испугалась, — сказала она. — Я вдруг чего-то испугалась. Не боялась ничего, и вот, пожалуйста…
— Постоим, отдышимся, а потом обратно мы отвезем вас на буксире, — сказал я.
— Нет, я поплыву сама… рядом, но сама… надо же учиться плавать. Я уже поняла, что неправильно делаю. И… вот… — она стояла по шею в воде, и я видел только ее лицо с виноватой улыбкой, но понял — она выбирается из своего костюма.
— О-о, я и не знала… не знала вовсе… мы всегда так запираемся от природы, от Бога… это же — как лететь, лететь самому…
Валечка скользнула к ней и за руку потянула ее от глубины, на мелководье, а я лег на спину, раскинув руки крестом, и поплыл по течению, чуть шевеля ногами, и позади остались две девы в лунном свете, а слева висела сама госпожа Луна, голубоватая, как свежий снег, а справа проступали крупные и мелкие звезды, и под всем этим великолепием плыл я, раскинув руки, и уже не плыл, а висел, висел без опоры, — это было упоительно. Не знаю, сколько времени я провисел так. Наверное, долго, потому что отнесло меня довольно далеко. Я возвращался тихим брассом, глядя вперед, потому что там было на что посмотреть: Валечка и Кето, взявшись за руки, взмывали над водой, как молодые дельфинихи, и плюхались обратно, поднимая фонтаны серебряных искр. Девочки, сказал я наконец, выныривая позади них и приобнимая обеих за плечи, нам пора. Командор стоял на берегу и махал рукой. Не хочу уходить, сказала княжна, просто не хочу… Ее колотила легкая дрожь. Еще пять минут. Еще пять, согласился я. Но из веселья уже вышел пар, мы попрыгали, побрызгались и поныряли — без былого восторга, — потом шагнули на глубину и поплыли.
— Никогда не думала, что может… быть такое наслаждение… — сказала княжна. — Наверное, когда всегда так… это не так остро… а когда первый раз… и последний… очень остро… очень сильно… спасибо…
На берегу княжна с Валечкой забрались под одно покрывало и вздрагивали там, согреваясь. Вода была куда теплее воздуха. Я насухо протер себя полотенцем и натянул футболку.
— Панин идет, — сказал Командор.
Вдали, действительно, кто-то шуршал по песку.
— Нюхом учуял? — не поверил я.
— Говорю — Панин…
Это действительно оказался Панин.
— Вот вы где, — сказал он, подходя. — А я ищу на обычном месте.
Обычным было место на траверзе затопленного контейнера со снаряжением. Мы ушли оттуда на случай, если Панину понадобится что-нибудь спрятать или взять. Не понадобилось: Панин был сух.
— Командор тебя метров с двухсот опознал, — сказал я.
— А у него в левый глаз ноктоскоп вставлен, — сказал Панин. — Это чтоб ты знал.
— Княжна, — сказал я, — позвольте представить: Сергей Панин, наш лучший актер.
Княжна Дадешкелиани.
— Можно просто Кето, — высвободив из-под покрывала руку, княжна подала ее Панину. Панин тут же продемонстрировал, что он актер и в старом смысле этого слова: пал на колени и приложился к ручке так, как не снилось и д'Артаньяну.
— Как работа? — спросил я его, когда он наконец оторвался — вернее сказать, отвалился — от руки.
— Более-менее, — сказал Панин. — Но это нужно видеть глазами. Гера там сейчас кипятком брызжет.
— Гера? Интересно… Княжна, оставляю вас на Командора, извините…
— Она что, настоящая княжна? — спросил Панин, когда мы отошли метров на двести.
— Да, вполне.
— Странные вещи творятся на этом свете… Так вот, о деле. Мальчика мы взяли очень тихо, хорошо взяли… но подержаться нам за него не удалось.
— То есть?!
— Анафилаксия.
— На аббрутин?
— Да. Сдох на игле.
— Но-омер… вот это номер… — я даже остановился. До сих пор считалось — не без оснований, — что выработка непереносимости к аббрутину — монополия нашей фирмы. Никого из нас нельзя превратить в буратино: смерть наступает мгновенно.
Значит, теперь и в этом мы не одиноки…
— В квартире мы нашли одну штуку, но пока не скажу, что, — сам увидишь.
— Труп куда дели?
— С трупом все в порядке: продали мусорщикам.
— Сколько они сейчас берут?
— За все — две с половиной.
— Нормально.
— А знаешь, откуда пришла дробилка? Из гаража Скварыгина. Страшный народ эти мусорщики… Ну, документы мы забрали, купили билет в Бейрут — на сегодня — в общем, мальчик улетел.
— Ну, Серега, все-таки — что вы там нашли?
— Нет, все сам — и посмотришь, и пощупаешь, и полижешь, — все сам. Гера бродит вокруг нее, как кот вокруг сала…
— Бомба, небось?
— Угм.
— А кроме?
— Вещественного — ничего. Абсолютно чисто. А вот обозвал он нас — как бы ты думал? — Как?
— Японскими болванами.
— Японскими?
— Вот и я удивился. Очень. Понимаешь, когда я уже воткнул в него иглу, он выпихнул кляп и крикнул: «Позовите… а, дураки, японские болваны!» — и все.
— Интересненько… Да, жалко, что так вот…
— Неожиданно, правда?
— Весьма неожиданно… японские болваны… Может быть, это просто идиома? Типа «японский городовой»?
— Почему это у грузин должны быть японские идиомы? Тьфу, черт — не японские, а русские…
— Русские… За кого он вас мог принять? По мордам видно, что не японцы…
— В том-то и дело. Мы его ждали в квартире. Я и Гера. Эта штука, бомба, — мы ее распаковали, и она лежала прямо по центру. Он это видел, когда мы его вязали. Он даже не сильно сопротивлялся. Вырываться стал, когда я — взял шприц…
— Все забавнее… Ладно, показывай, что вы добыли… Панин постучал сложным стуком, а потом отпер дверь своим ключом. Гера неподвижно сидел в позе роденовского Мыслителя над предметом, размерами и формой похожим на пятилитровый молочный бидон. Японский городовой… Я нашарил сзади какой-то стул и сел.
Правильно Панин темнил — я все равно не поверил бы. Именно такую форму и размер — пятилитрового молочного бидона — имела японская атомная фугасная мина «Тама»: плутониевая, тротиловый эквивалент восемь тысяч тонн…
— Получилось? — спросил Панин. Гера молча протянул ему кусок фотопленки — совершенно прозрачный.
— Тогда я ничего не понимаю, — сказал Панин. — Я тоже, — сказал я. — Нельзя ли чуть подробнее? — Когда мы ехали, — сказал Гера, — в одном месте Машины проверяли радиометрами. Я думал — все. Но нас пропустили, хотя вообще-то «Тама» очень сильно светит — до пяти рентген в час. Плутоний, сам понимаешь, а свинца в ней всего двадцать килограммов. Ну, вот я решил проверить…
— Фотопленкой?
— Да. И получается, что так и есть — никакого излучения.
— Тогда, значит…
— Надо лезть внутрь, — сказал Гера. — Надо лезть внутрь, и все. Плутония там нет, это ясно, а остальное… В общем, ребята, вы пока погуляйте, я вас позову.
Мы отошли от дома метров на сорок и остановились. За деревьями играла музыка и бродили цветные сполохи — там танцевали. Кто-то громко смеялся рядом — громко, заливисто, пьяно.
— Водочки бы, — сказал Панин. — Как твое мнение?
— Не возражаю. Вот сейчас с Герой и возьмем на троих.
— А девочек?
— Не знаю, пьют ли княжны водку.
— Спросим. Она настоящая княжна?
— Ты уже интересовался.
— Ну и что? Я свободный гражданин свободной страны…
— Настоящая.
— Тогда надо будет найти еще двух девочек.
— Подождем, чем там кончится у Геры, — может, эта штука оторвет ему яйца…
Мы оглянулись на дом, и мне вдруг представилось: окна вспыхивают магнием, и все вокруг становится черным, и из черного пространства начинают медленно выплывать багровые клочья… Но вместо этого открылась дверь, и возникший на желтом фоне истонченный светом силуэт Геры дал нам понять, что все в порядке.
Все в порядке… Под предохранительной крышкой имелся вполне работоспособный подрывной блок тройного действия, но под блоком не было ничего: колодец, куда помещается собственно заряд, титановый стакан с плутонием и взрывчаткой, — этот колодец был до краев наполнен крупной свинцовой дробью…
01.09. Окало 03 час
База «Саян». Командный пункт
Все это, конечно, было пустым и бессмысленным барахтаньем, но почему-то помогло.
Не помню, кто оказался инициатором уборки — наверное, оба. От ужаса.
Тела мы затолкали в стенной шкаф, выкинув оттуда какие-то коробки и выломав железные решетчатые полки. Шкаф закрывался плотно, хотя вряд ли герметично.
Простынями с коек вытерли, как могли, кровь, мозги и прочее. Все это побросали в тот же шкаф. В жаре многое уже засохло — особенно то, что было на стенах. К запаху я то ли притерпелся, то ли фильтры были по-настоящему хороши. Дышалось вполне терпимо. Особенно не в пультовой, где произошло побоище, а в маленькой каютке на четыре койки, к пультовой примыкающей. Если верить приборам, температура здесь была 160 по Фаренгейту. Если продолжать им верить, у нас в запасе имелось две тонны воды. Но из крана она не текла. В холодильнике, который продолжал работать, стояло две коробки консервированного пива: сорок восемь баночек. Это был весь наличный запас жидкости. Если выпивать по баночке в час… через сутки начнется жажда. Если не выпивать, нас убьет тепловой удар. И раньше, чем через сутки.
Я сменил свой заскорузлый егерский наряд на американскую пижаму. Настоящую пижаму для спанья, только с нагрудной планочкой: «Лейтенант Д. Бекер». Наверное, один из тех, кто должен был дежурить здесь прошлую ночь.
Моя соузница тоже переоделась. Она стала «капитаном К. Брилски».
Лежать было жарко. Мы сидели друг против друга и продолжали потеть.
— Теперь, как честный человек, я обязан вам подчиняться, — сказал я.
Она долго смотрела на меня, будто пытаясь проникнуть за край моей плоской, как древняя Земля, шутки.
— Знаете, — сказала она, — это вовсе не так нелепо, как может показаться.
Кстати, как вас зовут, витязь?
— Зден.
— О-о? Впрочем, кого только не встретишь… Я — Эльга.
— «Эльга, Эльга, неслось над полями…» И кто же вы, милая Эльга? Капитану ответить не пожелали, сославшись на недостаток времени. Но теперь у нас времени — о-го-го. Пока не кончится пиво.
Или пока все не остынет.
К бронированной двери нельзя было прикоснуться. Плевок на ней шипел. Я представляю, что там дальше…
Она довольно долго молчала.
— Вы действительно хотите узнать? Зачем?
— Люблю определенность.
— Хм… Как вы думаете, вытащат нас?
— Девяносто из ста, что нет. Наверху, скорее всего, не до потерпевших. Даже если капитан с Васей выбрались, все равно — руки у тех… наверху… дойдут не скоро.
А если не выбрались, так вообще никто не вспомнит про этот чертов бункер.
— Не ругайте его. Иначе мы давно превратились бы в горсточки пепла.
— А здесь мы истаем, как свечки. Я размышляю: не лучше ли будет укрыться одеялами? Термоизоляция.
— Попробуйте.
Пауза в беседе. Я устраиваюсь под одеялом. Долго прислушиваюсь к ощущениям.
— Так вот, возвращаясь к вопросу о…
— Вы упрямы.
— Скорее упорен. Кстати, под одеялом действительно прохладнее. А если не прохладнее, то легче.
— Ладно. Все равно вы мне не поверите. А поверите, вам же хуже.
— Да? Значит, это что-то весьма необычное. Вы говорите, говорите, я слушаю. Я вовсе не сплю.
— А я просто думаю, с чего начать. Вы верите в судьбу, в предназначение?
— Скорее да, чем нет. Хотя с судьбой у меня отношения натянутые.
— Это видно невооруженным глазом. А лженаукой историей вы не увлекаетесь?
— Именно лже?
— Шучу. И все же: не обращали ли вы внимание на странные типические совпадения, имевшие место в прошлом?
— А что такое типические?
— Ну… суть в том, что сюжеты различных исторических событий повторяются.
Меняется место действия, имена героев…
— В смысле: история повторяется?
— Да. Но не в том смысле, который обычно вкладывают, произнося эти слова. На самом деле существует небольшой набор схем — десятка полтора, — которые описывают практически все события.
— Наверное, потому, что… э-э… очевидцы, свидетели — они воспринимают происходящее именно в рамках готовых сюжетов. Так сказать, скороспешная легендаризация…
Я вдруг подумал, что наш случай как-то совершенно выламывается из нормальных легенд и переходит куда-то в плоскость высокого абсурда. Кафка. Или Мишель Мазон. У него же это: подводная лодка затонула и уже никогда не всплывет, но экипаж жив и занимается грандиозными и неимоверными умствованиями, совершенно морякам не свойственными… откуда-то берутся какие-то бабы… заговоры, революции…
Хорошая пьеса. Ставил ее Хабаровский драматический театр в пору своего короткого, но бурного расцвета.
На этом спектакле мы и познакомились с Кончитой.
Я подумал о ней без прежнего круговращения в груди. И впервые за эти сумасшедшие сутки как-то чересчур спокойно сказал себе: вот вам и корректное решение проблемы… а заодно и пенсия вдове…
— Это хорошее объяснение…
Я уже почти не слышал. Меня будто придавили сверху большой мягкой подушкой. — …написано одним-единственным человеком, который, конечно, не бездарь, но — халтурщик…
— И что из этого, сударыня?
— Все. К сожалению, все происходящее вытекает именно из этого. Я не ругаю его, называя халтурщиком, у него безвыходное положение: писать новые истории нужно, необходимо, но вдохновения уже нет, свежих идей нет, и он пользуется готовыми клише…
— Господь Бог?
— Да ну что вы… Разве вы не видите, что этот мир без Бога? Нет, обычный человек, с достаточно уникальными способностями, но — как мы с вами, из плоти и крови.
— Тогда не понимаю.
— Ч-черт… Вы не поверите, но я впервые пытаюсь кому-то объяснить, кто я есть и чем занимаюсь. Вы знаете, когда наступит конец света?
— Боюсь, для нас он уже наступил. И я в достаточной мере солипсист, чтобы полагать…
— Нет-нет. Настоящий конец света.
— Относительно этого существует множество мнений.
— Есть конкретная дата: в ночь на двадцать четвертое декабря две тысячи двенадцатого года.
— Эту дату я слышу впервые. Она какая-то некруглая. Разве что Рождество…
— Случайное совпадение. Точная дата рождения Иисуса неизвестна. Где-то между серединой ноября и началом февраля. Причем четвертого года до Рождества Христова… Нет, не в самой дате дело. Последний идиотский вопрос: можно ли перемещаться во времени?
— Не имею представления. А это что, имеет какое-то отношение?..
— Значит, так: можно. Правда, все это достаточно рискованно. Способ открыли в начале следующего века двое швейцарских ученых, двоюродные братья: Пьер Константен и Пьер Манштейн. По неосторожности они обнародовали свое изобретение…
Скорее всего, начался бред. От перегрева. Ну кто в здравом уме скажет: открыли в начале следующего века? И кто, не моргнув глазом, что проглотит и станет слушать дальше: про группу то ли романтиков, то ли фанатиков, рванувших в далекое прошлое с целью спасти южноамериканские цивилизации от покорения европейцами?
Снится, снится… В ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое декабря две тысячи двенадцатого года произошло что-то страшное. Сотни тысяч, миллионы — никто не считал — раскрашенных, великолепно вооруженных, изумительно умелых и беспощадных воинов вторглись в города, появившись неизвестно откуда (сходили с небес, вылезали из-под земли, — говорили немногочисленные уцелевшие очевидцы), — и принялись убивать, убивать, убивать. Это была мясорубка совершенно неописуемая, выходящая за пределы пусть самого разнузданного, но все же человеческого воображения. Полицейские и армейские части, брошенные в бой, были разметены в клочья в считанные часы. Да не так уж много и было в то время полицейских и солдат… Почему? А кому нужны солдаты в мире, почти столетие свободном от войн?
Да и полиция в основном была данью традиции… За несколько недель девять десятых человечества перестали существовать; остальные люди, загнанные в горы, в непроходимые леса, под землю, продолжали истребляться с жестокостью еще большей — если такое сопоставление вообще возможно. Отчаянные попытки сопротивления приводили лишь к тому, что просто убийства уступали место убийствам медленным и изощренным. Но по крупицам удалось собрать информацию о захватчиках. Это были не инопланетные пришельцы. Это были майя, достигшие высот своей нечеловеческой цивилизации, заселившие всю планету, давно вышедшие в космос… По каким-то законам развития времени реальности слились, пространства соединились во что-то более сложное, но — единое. И в сложившихся условиях сильнейший намерен был выжить во что бы то ни стало. Путь к этому, по их представлениям, был один: полная очистка, стерилизация территории. Рабы или соседи были не нужны. Людям не оставалось никакого пути отхода. И вполне понятно, что те, кто успевал спуститься в немногочисленные «темпо», устремлялись в прошлое…
Кто-то брался за дело сгоряча, шел с Кортесом и Кар-Раско, то ли тупо мстя, то ли пытаясь стереть саму память о злосчастных майя, кто-то пытался вмешиваться в еще более ранние события — непрофессионально, грубо, самоубийственно.
Но в конце концов многие темпомигранты нашли друг друга, объединились — не без труда и не без трений — и стали размышлять о том, что можно в такой ситуации сделать.
Опыта темпоопераций ни у кого не было, теория тоже не была разработана (из теоретиков не спасся никто), приходилось все делать наугад и учиться на ошибках…
Так, очень скоро стало известно, что напрашивающееся прямое вмешательство невозможно: прошлое (Мексика, четвертый век нашей эры), приняв в себя группу пришельцев из будущего, преобразовалось в некий сверхустойчивый хронотопический конгломерат; что-то похожее происходит с перенасыщенным раствором, в который попадает кристаллик соли. Прошло два века, и конгломерат этот оказался секвестрирован, исторгнут из общего временного потока, — он образовал отдельную изолированную реальность, движущуюся не параллельно оси времени, а по сложной кривой, описываемой так называемым «малым уравнением Безумного Шляпника». Было еще и «большое уравнение»… Соприкосновение и пересечение мировых линий — прежней и вновь образованной — как раз и пришлось на ту рождественскую ночь.
Так вот, вмешательства в возникшую реальность оказались невозможны: любая попытка изменить даже третьестепенную причинно-следственную связь приводила к немедленной гибели покушавшегося от будто бы естественных, природных причин.
Удар молнии, укус змеи… Обойти же эту реальность со стороны прошлого удалось легко, но результата не дало: просто образовалась еще одна сверхустойчивая реальность, в которой американский континент был безлюден (если не считать алеутов и эскимосов: чумные крысы не смогли углубиться так далеко на север) до самого прибытия европейцев. Реальность эта так же отправилась в самостоятельное плавание, и пересечение ее с основной осью времени ожидалось в конце третьего тысячелетия. Однако на решение этой проблемы решено было пока не отвлекаться…
Окутанный мягким журчанием речи, я одновременно парил, невесомый, — и лежал горячим свинцовым бруском, прижатый волглым одеялом к твердой койке. Был свет, но этот свет лишь заслонял собой темноту. В темноте же происходило что-то по-настоящему важное… Наконец, пришли к общему мнению: клин следует выбивать клином. А не иголкой.
Правда, относительно природы клина возникли — и продолжаются — разногласия.
Первый мир (так стали называть родную погибшую реальность темпомигранты) оказался беззащитен перед вторжением вследствие своего полнейшего благополучия и высочайшей стабильности. Семь мировых держав: Британская и Российская империи, Китай, Япония, Южноафриканская конфедерация, Франко-Германский альянс, Американские Соединенные Штаты — составляли политическую и экономическую основу мира, и казалось, что ничто не в состоянии этот мир поколебать, а тем более разрушить. Структура эта зародилась в начале двадцатого века, когда Великие державы — их было еще пять — договорились о разделе сфер влияния, заключили Ватиканский пакт о вечном мире и приступили к сокращению армий и флотов. Не все шло гладко, но всего через тридцать лет эпоха войн стала казаться далеким прошлым, неким трудным детством человечества. Восемьдесят лет длился подлинный Золотой век. И вдруг — все рухнуло…
Стало ясно: Первый мир должен уметь защищаться.
Слава Богу, у мигрантов хватило благоразумия (продиктованного богатейшим негативным опытом) не рубить сплеча. Благо, устройство «темпо» позволяло иметь для опытов и размышлений времени столько, сколько необходимо.
Базу темпомигранты развернули в девятом тысячелетии до нашей эры на острове Ньюфаундленд, тогда еще вовсе не «фаунд». И приступили ко всяческим изысканиям.
Там и появилось «большое уравнение Безумного Шляпника», описывающее существование малых полуфантомных реальностей, которые, если можно так выразиться, изнутри выглядят гораздо больше, чем снаружи. Эти фрагментики реальности, которые их обитатели воспринимают как большой полноценный единственный мир, оказались идеальными полигонами для отработки неких будущих действий по спасению Первого мира.
Вскоре стало ясно: создать цивилизацию из воинственных, ежесекундно готовых к отпору государств легко, но неизбежные между ними войны истощают экономику, и отразить вторжение человечество оказывается все равно неспособным, хотя уже по другим причинам. Да и цивилизация эта в чисто культурном отношении получается настолько нищей и уродливой, что мир майя, мир жестокости и чести, смерти и презрения к смерти, выглядит, ей-ей, предпочтительнее.
И начались долгие поиски промежуточных вариантов…
Десятки малых реальностей были созданы за это время, десятки лабораторных лабиринтов, населенных ничего не подозревающими людьми. Их было не так уж много, этих людей: не более миллиона в каждом мире. Но они успешно убеждали себя и других, что их по-прежнему несколько миллиардов. Их миры были тесны и бедны, но воспринимались людьми в прежней яркости, полноте, многообразии и величии. Редко кому удавалось увидеть свой мир таким, каков он есть на самом деле…
Цель всего этого грандиозного эксперимента была следующая: выработать такую схему последовательных изменений Первого мира, при которой боеготовность его на момент соприкосновения с майя будет максимальной, а культурные потери при создании этой боеготовности — хотя бы приемлемыми. Отрабатывалась также сама методика внесения изменений.
Преобразования в некоторых малых мирах были признаны неудачными и бесперспективными. В некоторых же — наоборот: весьма многообещающими.
В частности, в нашем…
11.06. 02. час
Турбаза «Тушино-Центр»
— И что бы вы без меня делали? — гордо сказал Панин, входя. В руках у него была картонная коробка, из которой высовывались красные головки бутылок. — Как раз по штучке в ручки.
— Мозель? — недоверчиво вытянул шею Гера. — Где взял?
— И вовсе не мозель. Токай. А где взял… где взял… если все рассказывать, то как раз до утра хватит. Поэтому — давайте просто тяпнем за любовь.
Девочки, которых все тот же Панин подцепил в аллеях, — Оксана и Грета — зааплодировали. Гера, как обладатель самой точной руки, руки минера, стал разливать по стаканам. Потом Командор взялся сказать тост.
— Милые дамы и уважаемые господа! Либе дамен унд верте геррен! Шановни Панове!
Генацвали! Только что на наших глазах человек совершил поступок, достойный героя античных времен: в этом переполненном людьми Вавилоне, в этой обители кошмаров, где по наступлении темноты спрос начинает резко превышать предложение и в ночном воздухе повисает вполне уловимый аромат совдепии, — он добыл, урвал, оттяпал у судьбы чудесный напиток, дар благословенной Паннонии, и принес его сюда, нам, для нашего наслаждения, хотя вполне мог бы выпить все это сам, мы знаем его способности. Но — принес. Что подвигло его на это? — спросил бы недоуменно какой-нибудь законопослушный гражданин республики Иудея. И был бы в корне неправ со своим вопросом, ибо мы-то с вами знаем заведомо правильный ответ: им двигал исконный арийский коллективизм, то есть такое умоположение и миросозерцание, при котором невозможен иной образ действия, как тот, что отражен в древней русско-арийской пословице: сам погибай, а товарища выручай. Отдать другу утром последнюю банку пива — кто на это способен? Вижу ответ ваш на ваших лицах. И потому на землях, заселенных арийцами, которые волей богов и кознями врагов оказались разбитыми на многочисленные племена и народности, часто и без нужды враждующие между собой, — на этих землях возник Интернационал. Мы помним Первый Интернационал, Второй Интернационал, Третий Интернационал, который позже стал именоваться Коминтерном, и, кажется, Четвертый Интернационал… Но беда всех деятелей всех Интернационалов заключалась в том, что, зря в корень, корня-то они и не замечали — очевидно, в силу благоприобретенной застенчивости. Это блестяще доказал великий Фрейд, который, хотя и не принадлежал к арийской нации, понимал в людях все. Он понимал и подымал свой голос, вопия, что главной движущей силой истории является не борьба классов, не национальные претензии и не масонская возня, а сексуальная неудовлетворенность. Именно она заставляет миллионы мужчин сбиваться в армии, брать в руки винтовки, которые представляют собой действующие фаллические символы, захватывать чужие города и делать с побежденными женщинами то, что они не решались делать с собственными женами. Вот в чем корень бед, и поэтому миротворческая, пацифизирующая роль женщин должна заключаться в том, чтобы, пропуская через себя — заземляя на себя, если хотите — сексуальную энергию мужчин, не допускать использования ее в военных целях. Поэтому я предлагаю прямо здесь и сейчас, не откладывая дела в долгий ящик, учредить Пятый Интернационал и назвать его Секс-интерном…
— Тогда уж сразу Шестой, — предложил я.
— Гениальная мысль! — восхитился Командор. — Секс-интерн — Шестой Интернационал!
Оставим номер пятый каким-нибудь политическим пигмеям, которых так много развелось на наших просторах в наше беспокойное время. Итак, мы, представители двух, а в ближайшей перспективе трех или даже четырех держав, представители… так… русского, немецкого, грузинского, украинского и польского народов, провозглашаем свободу и равенство полов и наций в выборе партнеров — во-первых, ограничение зон боевых действий и межнациональных столкновений пределами постелей — во-вторых…
— Тихо! — выдохнула княжна.
Командор замолк, а остальные перестали дышать. А-а-а, помогите же кто-нибудь! — донесся голос снаружи. Гера, останься, велел я. Помогите, сволочи-и-и!!! Кричала женщина, молодая и, кажется, пьяная. У Командора действительно был инфракрасный глаз: мы с Паниным еще стояли, озираясь и стараясь хоть что-то увидеть после яркого света, а он уже бежал, и я слышал его голос: что, что случилось? Он там, с ножом, он заперся! Где? Кто заперся? Мы с ним были, а потом он схватил нож, я успела, а Верка с Олей там остались… Девочка была в куцем халатике и вся дрожала. Там, там, вот этот дом… Окно, выходящее на аллею, было занавешено, за шторой горел свет. Серега, под окно! Руки в замок! Командор пошел первым: разбежался, оттолкнулся ногой от «замка» Панина и, переворачиваясь так, чтобы выбить стекло спиной, влетел в окно. Я рванул следом. Панин бросал сильно, как катапульта, я приземлился посередине комнаты и чуть не упал, поскользнувшись на чем-то жидком, позади Командор выпутывался из штор, а передо мной, в углу, сжавшись, как рысь, готовился прыгнуть огромный голый парень… прыгнул с места, головой и руками вперед, в левой руке нож. Я сместился вправо, блокировал опасную руку и ударил ногой в корпус, он отлетел к стене и тут же, как резиновый, вскочил на ноги. По идее, он должен был остаться лежать, потому что у него сломаны три или четыре ребра плюс неизбежный висцеральный шок, но он вскочил — а это значит, что он под хинком. Да, под хинком — термоядерная эрекция… это плохо, отключить его не удастся, придется просто грубо ломать. Он опять прыгнул, и теперь я, нацелившись на руку с ножом, вцепился в нее, грохнулся на пол, но нож отобрал, а предплечье сломал. Другой рукой он лез мне в лицо — эту руку я завернул ему за спину и вывихнул сначала в локте, потом в плече.
Подошел выпутавшийся из сетей Командор, мы связали парня проводом от настольной лампы. Глаза его смотрели только прямо, на губах пузырилась желтая пена. Хинк, сказал Командор. Ага. Слушай, ты весь в крови… Ты тоже. Я провёл рукой по щеке — щека была липкая. Что за… Пол был залит кровью. Игорь, хрипло сказал Командор, смотри сюда. Возле кровати с измятыми, скомканными про стынями под ковриком лежало что-то длинное, Командор приподнял край, я посмотрел и отвернулся. На подоконнике на коленях стоял Панин. Позвони в полицию, сказал я ему. Уже позвонили… слушай, а где третья? Кто третья? Третья девочка. Их же три было. Черт, точно… Я огляделся, вышел на веранду. Проверил двери. Дверь в душевую была заперта изнутри. Эй, откройте, сказал я, полиция! Молчание.
Откройте, уже все в порядке. Молчание, — шорох. Ладно, плевать, сама девица была мне неинтересна, главное, что она жива и что она здесь, — я повернулся, чтобы уйти, и тут дверь будто взорвалась. Я еле успел перехватить руку — страшные скрюченные пальцы, но вторая рука вцепилась мне в щеку, глубоко вонзились ногти, и я чудом спас глаз, но наконец завернул этой гарпии локти за спину и, с огромным напряжением удерживая их так — она билась, как дикий зверь, — стал наклонять, сгибать ее вперед, чтобы уберечь лицо от ударов ее головы, — и тут ей сразу — хинк! — страшно захотелось, она прогнула спину и стала втираться в меня задницей: на, на меня, стонала она, ну, где же ты?.. Командор, помоги, крикнул я. Вдвоем мы ее кое-как скрутили. Козлы вонючие, орала она, друг дружку дерете, а на бабу у вас и не встанет! Подъехала полиция, сразу три машины. Теперь надолго, сказал Командор, ребята основательные…
— Криминальная полиция, лейтенант Шмидт, — подошел к нам офицер. За спиной его белой тенью моталась позвавшая нас девочка; кто-то сердобольный одолжил ей купальный халат. — Что тут произошло?
— Собственной персоной, — пробормотал я, не в силах одолеть дурацкую усмешку. — С флота вы ушли?
— Простите?..
— Нет, это я так, болтаю… Вот, лейтенант, утихомиривали этого парня. Она нас позвала…
— Подробнее, пожалуйста. Вот сюда, в микрофон… Комната наполнялась полицейскими — в форме и в штатском. Засверкали вспышки. Кто-то откинул коврик, я не успел отвернуться. Длинная тонкая девочка, очень молоденькая, с короткой стрижкой. Лицо изрезано все, нос висит на лоскутке кожи, голова откинута, и зияет огромная, от уха до уха, рана на горле. Отрезана грудь, и великое множество колотых ран: на груди, на животе, на бедрах. И страшно, клочьями, изрезаны ладони — хваталась за нож… Красный свет вдруг стал нестерпимо ярким, меня повело в бок. Сейчас, сказал я. Ощупью дошел до туалета — вырвало.
Перебрался в душ, стал пить воду, потом сунул голову под кран. В глазах плыли лиловые круги. Лейтенант Шмидт ждал. Давайте выйдем на воздух, сказал я, не могу тут больше, я тут сдохну… Что-то творилось со мной, и надо было бы пойти и отлежаться, но вот — полиция…
Девочка Тамара, которая тоже увидела все это, лежала в обмороке, и над ней хлопотал полицейский врач. Потом он вколол ей что-то и сказал: пусть полчасика полежит, а там можно будет с ней побеседовать. Ладно… Пока что я рассказывал лейтенанту Шмидту все, что знал, видел и делал. И вы побежали на помощь, зная, что преступник вооружен? — усомнился он. А что оставалось делать? В конце концов, учили же нас чему-то. А в каких вы войсках служили? В егерских. И давно?
Шесть лет, как списали… вру, семь. И не разучились с тех пор? Разучился? А вы знаете, какая у нас система переподготовки? Нет… слышал кое-что, но… У нас один месяц в год и один день в месяц — сборы. Так что разучиться довольно трудно. Разумно, похвалил он, разумно. А правда, что ваши резервисты все оружие держат в доме? Правда, сказал я, автомат, патроны, гранаты — в опечатанном ящике. После шестьдесят шестого года ввели такой порядок. Значит, ваше правительство доверяет народу, задумчиво сказал он. Иногда доверяет, согласился я. А скорее — просто платит за верность. Каждый резервист получает избирательный коэффициент «З» — его голос считается за три голоса простого штатского избирателя. Интересно, я и не знал, сказал лейтенант. Наверное, это разумно… — он задумался. А вот и девочка наша очнулась… Глаза у девочки были слегка остекленевшие, а голосок слишком ровный. Она с подругой, той самой Веркой, которую… вот… они приехали из Вятки на бек-фестиваль, должен был проходить в Лужниках, но их всех оттуда погнали, и теперь непонятно что будет, и вчера познакомились с Лавриком и Олей, пошли к ним слушать музыку и вообще, и Лаврик сказал, что мы ему нравимся, а Оля сказала, что он такой, что одной женщины ему всегда мало, и они остались, и сначала все было очень мило, а потом стали пить из бутылки, прямо из горлышка, что-то очень горькое, она так и не смогла это проглотить, а те напились и стали сходить с ума, делали такое, что и сказать невозможно, а потом стало просто страшно, они царапались, резались и сосали друг у дружки кровь, она хотела убежать, а ее не пускали, но потом она все-таки убежала…
Турбаза «Тушино-Центр»
Я открыл и тотчас же закрыл глаза: княжна стояла на коленях в углу перед крошечным образком — из тех, что носят на шее, — и шептала что-то, задыхаясь от этого шепота. Мне нельзя было видеть это. Никому нельзя было это видеть. Вряд ли я проспал больше часа, но тело затекло, брючный ремень глубоко врезался в кожу. Изо всех сил я старался не шелохнуться, не сменить дыхания. Безумная ночь.
Самая безумная из всех безумных ночей…
Мы вернулись, и Командор объявил, что по случаю славной победы над случайным противником пленарное заседание Сексинтерна прерывается для работы по секциям и что, согласно духу и букве Манифеста, провозгласившего равенство полов в выборе партнеров, сегодня такое право предоставляется женскому полу, и княжна тут же подошла ко мне, подала руку и посмотрела в глаза — так глубоко, что заныло несуществующее сердце. Только ничего не говорите, прошептала она, когда мы остались одни и я запер дверь, ничего… ничего… Мы стояли в полной темноте, взявшись за руки, и молчали. Что-то творилось… зачем, прошептала она, зачем, зачем все так, для чего? Кто-то играет нами… Я не плачу, говорила она, когда я пытался вытереть ее слезы, я не плачу, не плачу, не плачусь, сидели рядом, я обнимал ее за плечи, а потом оказалось, что лучше лечь, и мы легли, и я продолжал обнимать ее — просто чтобы было теплее и уютнее, и спокойнее, и надежнее, а она говорила, не умолкая, что-то давнее, темное, тяжелое изливалось из нее — как в школе учитель немецкого высмеивал ее акцент, он не смел наказывать ее, как детей простых фамилий, но тем гнуснее были его насмешки, и как арестовали отца, вывесившего на доме национальный флаг с траурной лентой на Пятое марта, и какой ужас был в Телави: женщины вставали в цепи перед танками, они думали, что танки не пойдут по живым, а танки пошли, там погиб ее жених, бросился на танк с канистрой бензина и факелом и сгорел вместе с танком, а сама она там впервые убила человека, солдата-немца: дала затащить себя в темный подъезд и застрелила из револьвера, из старенького, оставшегося после отца нагана, потом у них организовалась группа: она и еще одна девушка-армянка заманивали солдат и офицеров на квартиру, а парень, прятавшийся там, душил их тонким тросиком, так они убили одиннадцать человек и провалились на двенадцатом, видимо, их уже давно ловили, и этот двенадцатый был подсадным, и тогда только чудо спасло ее: она спряталась за створкой двери черного хода, и ее не заметили… ее друзья отстреливались, а она стояла, безоружная, и ничем не могла им помочь. Потом она познакомилась с Грифом, и Гриф сделал ее настоящим бойцом.
Я что-то говорил в ответ, а потом неожиданно стал читать Лермонтова, оказывается, я еще многое помнил: Кавказ! далекая страна! Жилище вольности простой! И ты несчастьями полна и окровавлена войной!.. — …И ненавидим мы, и любим мы случайно, Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви, И царствует в душе какой-то холод тайный, Когда огонь кипит в крови… — …И Божья благодать сошла на Грузию! — она цвела С тех пор в тени своих садов, Не опасаяся врагов, За гранью дружеских штыков… — а это прочла она, прочла и заплакала опять, одиночество, вы понимаете, такое вселенское одиночество, а казалось, что — братья! Тогда и было так, наверняка, так и было, но давно, так давно, с тех пор все поменялось, все изменилось, и уже не братья, уже каждый сам по себе, и — одиночество… Наш народ совершенно одинок в этом мире, непостижимо одинок, этого нельзя понять, нельзя объяснить, и только иногда, почувствовав, находишь слова, но эти слова не переводятся на другие языки. Душа народа не переводится, и не переводится боль души, и одиночество, и разочарование в тех, кто называл себя братом, а делался хозяином… или вел себя как хозяин… Девочка, говорил я, да разве же в этом проклятом мире есть хоть один народ, который был бы счастлив и не был бы обижен? Может быть, русские, которые разрезаны по живому, натасканы друг на друга, и еще неизвестно, что вот-вот будет? Или немцы, которым вдруг забыли все хорошее и припомнили все плохое, которых проклинают на каждом углу и скоро начнут резать только за то, что они немцы? Может быть, поляки, извечные анархисты, которым любая власть хуже рвотного? Или армяне, которых уже почти не осталось? Или французы, вспомнившие, что были когда-то великой державой? Или евреи, со всего света свезенные на несчастный пятачок земли — фактически, в огромное гетто? А чем им хуже, чем нам? — спросила княжна. Я знаю, они недовольны, но — чем им хуже? Свое государство со своими законами, свой дом… не улей и не небоскреб… За гранью дружеских штыков, напомнил я. Ах, это… — она отмахнулась. А что, Грузия была бы довольна таким же статусом, как у Иудеи? Как у Иудеи, у государств Турана?.. Довольна? — переспросила княжна.
Довольна… какое нелепое слово… Впрочем — да. Для начала. Тогда — да здравствует Грузия! — провозгласил я. Я так давно не плакала, сказала она, вытирая слезы, я думала, что разучилась, и вдруг — такое наводнение… Мы случайно сведены судьбою, Мы себя нашли один в другом, И душа сдружилася с душою, Хоть пути не кончить им вдвоем!.. Я рожден, чтоб целый мир был зритель Торжества иль гибели моей… — я читал и читал, передо мной раскрывались листы книг, я не подозревал, что помню так много. По небу полуночи ангел летел, И тихую песню он пел:
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песне святой…
Он душу младую в объятиях нес
Для мира печали и слез;
И звук его песни в душе молодой
Остался — без слов, но живой.
И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна;
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли…
Наверное, так оно и есть, шептала княжна, наверное… я чувствую иногда, что такое было со мной… а вы? Не знаю, сказал я, если и было, то я чересчур хорошо научился не помнить этого. Зачем?! Не знаю… казалось, будет легче. Только казалось? Мне не с чем сравнивать… Разве что с собой — другим, каким был раньше? Или мог бы быть…
Есть другие миры, убеждала меня княжна, в них живем тоже мы — но иные, настоящие, чистые, — и для того, чтобы эти миры сохранились, мы здесь должны быть такими, какие есть сейчас… непонятно? Нет, все понятно, все очень понятно, как мне хотелось бы, чтобы все было именно так! Все и есть именно так, мы выкупаем здесь их безмятежность там… Наверное, я тоже буду в это верить, сказал я, это очень здорово, это как раз то, во что я способен поверить. А в Бога? Нет, сказал я, не хочу… у меня слишком много претензий к нему. Я верю, сказала княжна, верю в Бога-творца, который бессильно смотрит на мир, созданный им когда-то, и в Христа, сына человеческого, однажды собравшего на себя все грехи мира и унесшего их Господу… Рассказать, что там было на самом деле? Вы знаете это? — удивился я. — Откуда? Просто знаю… просто поняла, как это было… как должно было быть, чтобы получилось то, что получилось… Рассказать?
Да, сказал я. Иисус вовсе не был Божьим сыном, сказала княжна. Он был нормальным мальчиком в большой семье плотника. Ему и самому предстояло стать плотником… времена были смутные, семья бежала в Египет, вернулась… Иосиф работал, Иисус помогал ему, он уже многое умел, он был способным мальчиком… так бы все и шло, но умер Август, а в провинции было неспокойно, и однажды несколько еврейских мальчиков напали на римский патруль и убили солдата. Их тут же схватили, а может быть, схватили других — какая разница? По закону их должны были передать местным властям, а те — осудить на смерть, на побивание камнями. Но слишком неспокойно было в провинции, и комендант сделал вид, что не слишком силен в тонкостях законов… На территории гарнизона действовали законы Рима. Комендант послал за плотником, привели плотника с подмастерьем, и комендант — сам или через кого-то из подчиненных — велел им изготовить по чертежам три креста для распятия. Им дали дерево и инструмент… а может быть, инструмент они принесли с собой…
Римский крест для распятия, изготовленный по всем правилам, не так уж прост: там и блок для поднятия перекладины, к которой приколачивают руки, там и специальный колышек, на котором распятый как бы сидит — потому что иначе, виси он только на руках, дыхание остановится через три-четыре часа — слишком быстро, по мнению римлян… Плотники сделали то, что от них требовалось. Комендант посмотрел, остался доволен и велел хорошо заплатить за работу: по десять серебряных тетрадрахм за крест. Мальчиков распяли. Они мучились несколько суток — как и положено по римской процедуре казни… Иисусу было четырнадцать лет. Он рос — и вдруг обнаружил, что случай этот растет вместе с ним. Проходили годы, а из памяти ничего не стиралось. Хуже того: стиралось все остальное, а это — занимало освободившееся место. Иисус не мог больше смотреть на плотницкий инструмент.
Братья и сестры раздражали его. Мать казалась мелочной мещанкой. Отец — чуть ли не преступником. Стоило немного побыть в тишине, и в ушах возникал тот звук, который исходил от распятых мальчиков и который мог бы быть стоном, если бы у них оставались силы стонать. Он пытался пировать с друзьями — это было еще тяжелее. Он просил совета у раввинов — они не понимали его. Тогда он уходил в пустыню — специально, чтобы слушать этот звук. Он понял в пустыне, что Бог избрал этот способ, чтобы говорить с ним. И понял, что именно он должен делать… потому что — и это он тоже понял в пустыне — каждый из живущих отвечает за все. За все, что происходит в этом мире. Да, он должен собрать у людей их грехи, предстать перед Богом и сказать: Боже, мы ведь не просили Тебя создавать нас, Ты сделал это по собственной прихоти, так почему же теперь Ты отвращаешь лицо свое от нас? Мы — образ Твой и подобие, значит, наши грехи — это и Твои грехи, и Ты, когда смотришь в нас, смотришься в зеркало; так на, возьми себе грехи наши, ибо люди виноваты лишь в том, что пришли в этот мир такими, какими Ты сотворил их. И Иисус ходил и проповедовал среди людей самых низких, среди бродяг, мытарей и блудниц, чтобы собрать на себя их грехи, и многие ходили с ним, и среди всех — его двоюродный брат Иуда и Симон по прозвищу Петр, то есть Камень. Помните, что все вы есть образ и подобие Божие, говорил Иисус, так будьте же достойны того: прощайте врагов ваших, не противьтесь насилию, ибо волос не упадет с головы без воли Божьей, и не блудите даже в помыслах ваших…
Так он шел, приближаясь к Иерусалиму, где и должен был завершиться путь его.
Была Пасха, день освобождения из египетского плена, день, когда следовало ждать нового мессию. И тогда Иисус открыл свой страшный план тем, кому верил, как самому себе: Иуде и Петру. Ему долго пришлось убеждать их и доказывать, что без этого последнего, смертного шага все прочее — напрасно. Наконец, он их убедил.
Иуда пошел и донес, что Иисус называет себя царем иудейским, а Петр свидетельствовал о том перед судом синедриона, потому что по закону никто не может быть обвинен, если против него не будет двух свидетелей. Остальное известно. Иисус взошел на крест и принял ту смерть, которой желал, Иуда отправился вслед за ним, а Петр сумел избежать подозрений и проповедовал именем Иисуса еще много лет… Бог принял искупительную жертву Иисуса, назвал его своим приемным сыном и пообещал потом, когда в мире все придет к концу, разобраться с каждым в отдельности и каждому воздать по делам и вере его. Пока же, сказал Бог, вмешательство нежелательно, потому что каждый случай проявления Божественной воли лишь усугубляет страдания людей, и с этим уже ничего нельзя поделать, такова структура этого мира; а потом Иисус — если у него сохранится это желание — может создать свой новый и прекрасный мир — такой, каким он его себе представляет. Бог поможет ему в этом деле…
Гордая история, сказал я. Да, так оно и было… Так оно и было, подтвердила княжна, я вздохнул, гордая история…
Не было никакой ночи, вечерние сумерки, утренние сумерки, и ничего между ними, солнце, сказала княжна, солнце, оранжевый лучик косо пополз по стене… новый день, девочка, новый день… еще один день, подаренный нам для наших злодейств… Спасибо, сказала княжна. Помилуйте, за что? За то, что не стали меня… Соблазнять? — догадался я. Да, сказала она, вам ведь хотелось? Еще бы.
Мне тоже, сказала она. Только почему-то нельзя было, вы чувствовали? Да. Все это странно и непонятно… А разве есть что-нибудь не странное и понятное? — спросила она. Пожалуй, нет.
Орали вороны. Немыслимое воинство «московских соловьев», серых ворон, встречало возвращение светила. Что-то зловещее, сказала княжна. Да, согласился я, к этим птицам подошли бы набатный звон и зарево на все небо. И летящие черные хлопья бумажного пепла, сказала княжна. Видели? Да. Видела. Видела… Зачем вам все это? — спросил я. Не знаю, сказала она, почему-то не получается по-другому… можно, я повернусь чуть-чуть? Мы так долго лежали неподвижно, что перестали чувствовать свои тела. Она отстранилась слегка, повернулась на спину, лицом вверх. На щеке отпечатался уголок воротника моей рубахи. Наверное, в этот миг я и уснул. Проснулся, ощущая боль от врезавшегося в тело ремня — и острое, пронзительное чувство то ли непоправимой ошибки, то ли огромной утраты — одно чувство, без предмета его; это было так сильно и внезапно, что жаром охватило лицо и руки — и сердце, замерев, забилось сразу в третьем режиме. Я лежал, не шевелясь, не меняя ритма дыхания, но воздух надо мной дрожал, как над горячей крышей…
Улица Черемисовская, дом 40. Фирма «ЮП»
— Ты как адмирал Нельсон, — сказал я. — Главное — ввязаться в схватку, а там — Бог поможет Англии.
— Кац-Нельсон, — поправил меня Командор. — Да, прадедушка Хаим был бы таки доволен этим сравнением, нет?
Прадедушку Хаима Командор выдумал. Он чернявый — так что, может быть, и течет в нем еврейская кровь. А может быть, армянская. Или ассирийская. Он сирота — как почти все актеры «Трио». Он даже не знает, откуда взялась в метрике эта его фамилия: Резанов. Крупицыны вот знают… Похоже, поэтому в нем просыпается время от времени национальная озабоченность.
А может, он и впрямь потомок того самого командора Резанова, врага и соратника Крузенштерна?..
Интересно, Командор уверен, будто привлечение в «Трио» сирот объясняется только экономикой — не надо потом платить пенсий. Я пытался рассказывать ему об янычарах, но он не очень-то слушал.
Панин потряс сигаретной пачкой, порвал ее, заглянул внутрь, потом вопросительно обвел нас глазами; я отдал ему свою. Панин закурил и откинулся на спинку стула.
Стул угрожающе заскрипел.
— По-моему, Пан, — сказал Панин, скосив глаза на сигаретный огонек, — ты сам отворачиваешься от своих же правил. Необходимый минимум информации мы имеем, — он кивнул подбородком на стопку личных карточек, — а все остальное — это праздное любопытство.
Я курил и смотрел на них обоих. Конечно, они были правы. И по форме, и по существу. Нам нужно сорвать покушение, обеспечить безопасность четверки — все прочее не наше собачье дело. Но, но, но… что-то не давало покоя.
Эти триста миллионов в сейфах «КАПРИКО», о которых наконец с оглядкой сообщил Феликс, докопавшийся До чего-то серьезного? М-м… а что мне до них?
— Где у нас карта? — спросил я.
Панин подал карту.
Так… Здесь найдена псевдобомба… здесь и здесь — еще две квартиры, снятые «пятимартовцами»… Это — посольство Союза Наций, это — Сибири. Это — «КАПРИКО» со своими сейфами… Не может же быть случайным то, что все они расположены на пятачке диаметром полтора километра?
— Сколько могут весить эти триста миллионов наличными? — спросил я Командора.
— Тонны две, — сразу же ответил Командор. — Крупными купюрами, разумеется.
— Крупными… крупными… конечно, крупными! О, черт! Парни, я все понял.
Смотрите сюда: завтра кто-то звонит в гепо, в бургомистрат — неважно — и говорит, что в окрестностях сибирского посольства установлена атомная мина. Что делают власти? Эвакуируют население и ищут мину. Находят. Прежде чем всех не эвакуируют, за обезвреживание саперы не принимаются. Так? За это время — сколько пройдет? час, два, три? — можно вскрыть десяток сейфов. Что дальше? Надо вывезти — две тонны бумажек. Как? Ясно — повязать саперов и в их форме, на их машине, при мигалках, при полицейских мотоциклистах… понятно. Но это еще не все!
Встреча четверки назначена на полдень. Утром они слетятся… ладно. Если в городе будет объявлена атомная тревога, их же спустят в бомбоубежище — а как раз под Иглой проходит туннель Внешнего кольца метро… и вот здесь он тоже проходит! — я ткнул пальцем в то место Лосиноостровского парка, где густыми штрихами были отмечены челночные рейсы легковушек.
— Внешнее кольцо ведь затоплено, — сказал Панин.
— Ну и что? Если заряд от мины есть…
— Ребята, — сказал Командор, — а ведь может оказаться, что мы опоздаем…
— Да, — сказал Панин. — Тем более — надо убирать всех сегодня.
— Я думаю так же, — сказал Командор. — Времени уже нет. И потом не забывай — на нас в любую секунду может наткнуться гепо. И тогда вообще — все.
— Анекдот про обезьяну помнишь? — спросил Панин.
— Про шкурку банана?
— Нет. «Не надо думать, надо трясти».
— И впрямь про нас.
— Про нас.
Я разворошил стопку карточек. За сутки она пополнилась еще четырьмя выявленными террористами. Фотография грузового фургона, взятого ими в прокате. Фургон второй день стоит на охраняемой стоянке в трех километрах от Иглы. Впрочем, дальность боя стошестидесятимиллиметрового миномета, состоящего на вооружении Русского территориального корпуса и используемого, в числе прочего, для стрельбы атомными минами, составляет семь с половиной километров… Ладно, грузовик можно просто сжечь. Банальной бутылкой с бензином — Командор бросает их на восемьдесят метров. А вот всех этих ребят придется убирать голыми руками… или почти голыми.
— Слушай, — сказал Панин, — а может, все не так? Возьмем этот муляж бомбы…
Нодар звонит на квартиру, ему не отвечают, он звонит еще, потом посылает туда Иосифа. Иосиф видит, что нет ни бомбы, ни парня. Возвращается к Нодару, вместе они звонят в разные места, наконец, в кассы, и узнают, что этот парень взял билет в Бейрут. Но в аэропорт, чтобы узнать, улетел ли он, они уже не звонят.
Что, уверены, что улетел? А по-моему, наоборот: они знают, что на дорогах радиационный контроль, а мина светит — и не проскочить… То есть они сами не подозревают, что мина свинцовая…
— Думаешь, если бы они знали об этом, то позвонили бы в порт?
— Думаю, да.
— То есть — кто-то их с этой миной надул?
— Скорее всего, так.
— Интересный оборот… японские болваны… да.
— Чуешь, чем пахнет?
— Надувными танками пахнет… Но все равно — нам надо доделывать дело. — Придется.
— Придется, Сережа… А мне придется постоять в сторонке и подождать, пока вы там ковыряетесь. — Не самая худшая участь.
— Да. Ладно, тогда я съезжу сейчас в Лосиный Остров, посмотрю там на месте, что и как. Оттуда вернусь на турбазу, отпущу Крупицыных. Ну, а вы — можете начинать.
— Как Яков скажет, — усмехнулся Командор. — Он теперь главный…
В подвале Гера возился с правой передней дверью нашего «зоннабенда». Мы потому так любим «зоннабенд» что в нем огромное количество мест, где можно устраивать тайники — причем такие тайники, что без автогена не доберешься — если не знать, как они открываются. В каждой дверце, например, можно спрятать по паре пистолетов, при этом даже заводские пломбы останутся на месте. Достать же пистолет можно секунд за пятнадцать. Я перекинулся с Герой парой слов, взял большую канистру с «лешачьим бензином» — жидкой взрывчаткой очень неплохой мощности, по запаху и консистенции действительно почти неотличимой от бензина, — и взрыватель к ней. Яков сидел в своей конуре.
— Ну, как? — спросил я. — Скоро?
— Уже почти все. Шлифую. А что, надо быстро?
— Нормально, Яков. Не суетись. Времени у нас вагон — делай хорошо.
Времени у нас, на самом деле, почти не оставалось, но на этой работе его экономить не следовало: Яков синтезировал голоса Нодара, Иосифа и княжны.
Примерно такую фразу: «Молчи и ни о чем не спрашивай. Выходи из дома, тебя ждет машина. Делай все, что тебе скажут…» Что-то в этом духе. Командор у нас большой спец по убедительным текстам. От того, как убедительно получится это после перевода и обработки на раухере Якова, зависит наш успех — а также целостность шкур и Командора, и всех остальных…
— Где там у нас Валечка? — громко позвал я.
— Ту-ут… — тоненький голосок из-за штабеля коробок.
— Минута на сборы. Форма одежды охотничья…
27.04. 01 час 30 мин
Константинополь, район Золотых Ворот
Мы взобрались на городскую стену: двое журналистов, я никак не мог запомнить их имена, Зойка, Тина и я. Остальные где-то зацепились. На стене было тихо и безлюдно. Прохлада все не наступала, воздух был тяжел и давил на грудь.
Городские огни не собирались гаснуть, веселье только-только вступало в самый разгар. Мне хотелось покоя. Я отошел на несколько шагов и потерял всех из виду.
Была та стадия опьянения, когда все воспринимаешь чересчур обостренно. Чужое слово, отсутствие слов, нечаянный взгляд… Собственно, стадии при таком режиме пития легко сбиваются, и трудно бывает контролировать себя. Слава Богу, я не из тех, кто во хмелю буен или слезлив. Сейчас мне просто нужен был глоточек-другой, чтобы не впасть в минор. Но бутылка с коньяком находилась у журналистов, а меня вдруг заклинило: я не знал, как к ним обратиться. Они же называли свои имена…
Неразрешимая проблема. Еще одна неразрешимая проблема.
Я обхватил железный поручень ограды, сжал пальцы — будто мышечное усилие могло просветлить память. Ни черта, конечно, не получилось. Подошла Тина и встала рядом. Темный силуэт на фоне светящегося неба над городом.
— Как здесь красиво.
— Да. Вам, наверное, скучно быть трезвой? — Тина, по моим наблюдениям, не выпила и глотка.
— Нет. Мне хорошо. Я люблю, когда весело.
— Когда столько людей веселятся, заражаешься.
— Скорее, заряжаешься.
— Можно сказать и так. И все равно… — я замолчал. Не мое дело. Не пьет человек — и пусть его не пьет. В смысле: ее. — Вас не затруднит добыть у ваших друзей капельку коньяка для меня? Мне почему-то неловко просить самому…
— Конечно. — Я почувствовал, что она улыбается. Я вдруг вспомнил, что мы так и не посетили заседание монархического общества… То есть Зойка порывалась пойти сама и затащить журналистов — могло получиться смешно, — но я уперся. Даже не знаю, почему. Просто так. Сейчас я уже жалел об этом.
Над морем, неподалеку от нас, в небо взлетела ракета, лопнула со звоном, разбросав широко синие и белые мерцающие звезды.
Вернулась Тина с пластмассовым стаканчиком в руке.
— Пойдемте туда, к ним, — сказала она. — Боюсь, мальчишки… завелись. Они неправильно истолковали ваш уход.
Понятно, подумал я. Эта стерва их раздразнила. Инциденты такого рода случались сплошь и рядом.
— Пойдемте… — я отхлебнул коньяк. Стаканчик — в нем оставалось две трети — поставил на парапет.
Снова взлетела ракета — совсем рядом. С шипением заскользили над головами огненные змеи…
На мой взгляд, ничего особенного не происходило. Троица стояла и смотрела в небо. Может быть, они стояли слишком тесно, но — не более того.
— Зойка, — сказал я. — Не рвануть ли нам… Я все-таки ошибся в оценке ситуации.
Парни действительно перевозбудились. Один, повыше, — Раим, вспомнил я некстати его имя — полушагнул ко мне.
— Я думал, ты ушел, — сказал он. — Я думал, ты догадливый. А ты не ушел.
— Я не догадливый, — сказал я. — В некоторых вопросах я очень-очень тупой.
— Придется объяснить.
— Дружок, — сказал я. — Такой хороший вечер. Зачем ты хочешь его испортить?
— Это ты все портишь. Девушка не хочет с тобой. Ведь так? Не хочешь, Зоя?
— Что ты делаешь? — сказал я ей. — Тебе мало развлечений? Хочется гладиаторских боев? Раим, она ведь специально вас дразнит, ты что, не понимаешь? Она ведь только этого и добивается, волчица…
Я был по-настоящему зол на нее.
— А вот это ты зря сказал, шакал, — он ссутулился и расставил руки. — Эти слова я вобью обратно в твою глотку.
Его друг — Валентин, я все вспомнил, вообще в голове была теперь кристальная ясность — неуверенно сдвинулся влево, примеряясь, как правильно встать.
— Зря вы это, ребята…
Раим ударил — выстрелил ногой. Таким ударом можно убить. Он, похоже, ничего не понимал. В меня он не попал. В меня вообще трудно попасть. Потом он ударил еще и еще — упрямо и все более жестко. Уходи от трех ударов, учил отец, потом бей сам.
Но я почему-то медлил с ответом. Сам не знаю, почему. Наконец Раим потерял равновесие и бухнулся на четвереньки. Валентин стоял в стороне, не шевелясь. Я на всякий случай предупредил его жестом: не лезь. Раим вскочил. Он был разъярен.
— Трус! — рявкнул он. — Трус!
— Да, — сказал я. — Мне есть чего бояться.
Он снова бросился на меня, забыв все, чему его где-то когда-то учили. Тут уж я просто вынужден был его коснуться: перехватил руку, нырнул под мышку — очень низко, — резко выпрямился… Он сделал неловкий кульбит и грохнулся спиной. Под затылок его я успел подставить ногу — чтобы не разбил о камни. Валентин дернулся, но на месте устоял. Благоразумие в нем было. Раим застонал, медленно повернулся на бок и подтянул колени к животу. Потом распрямился и выгнулся. С минуту он пролежит…
Я повернулся к Зойке. Мне очень хотелось ей врезать. Рядом с ней стояла Тина — стояла так, будто хотела прикрыть. Господи Боже мой, подумал я, как же ей все это удается…
Зазвонил телефон. Зойка зашарила в сумочке. Звонки продолжались. Наконец, она выловила трубку.
— Да! Те… что? Да… Да, это тот… Почему? Что? Приехать? Зачем? Почему нельзя сказать нормально? Я… конечно… хорошо…
Она сложила трубку и беспомощно посмотрела на меня.
— Из полиции, — сказала она. — Просят приехать… сороковой участок, Иени-Махалле. Ты знаешь, где это?
— Знаю, — сказал я.
— Можно, я с вами? — сказала вдруг Тина.
— Можно, — сказал я.
Раим встал на четвереньки. Встряхнул головой.
— Дружок, — сказал я. — Ты просто ошибся, понимаешь?
— Я тебя все равно добуду, — сказал он. — Считай себя мертвым.
— Позаботься о нем, — сказал я Валентину. — Сумеешь?
Он кивнул.
Снова взвилась ракета. Над нашими головами вспыхнули три огненных цветка. В этом свете я вдруг увидел, что мы не одни: мимо, прижимаясь к ограждению противоположного края стены, протискивались трое: крупная пожилая женщина — как мне показалось, в парике; а если это была прическа, то одна из самых неудачных, какие мне встречались, — маленький мужчина в темном глухом костюме и котелке, натянутом по самые уши, и девочка, которую они держали за руки. Девочка была совсем обычная, в светлом платьице и светлых гольфах, — но взгляд ее я поймал и будто споткнулся. Что-то совсем непонятное было в этом взгляде. Ее уводили, но она, повернув голову, смотрела на нас. Потом свет померк. Когда взлетела следующая ракета, семейки уже не стало видно.
11.06. 13 час. 45 мин
Лосиноостровский парк
Валечка оказалась куда лучшим следопытом, чем я: это она заметила слегка примятый и надломленный внизу куст. Похоже, волокли что-то тяжелое. Если бы не этот след, мы так ничего и не нашли бы: бетонная крыша этой будки, или колпака, или как его еще назвать? — была вровень с землей, заросла мхом, и с трех шагов ни черта не было видно. Яма, в которой этот колпак стоял, окружена была кольцом ломкой прошлогодней травы, и тут «след волочения» виден был отчетливее. Яма как раз была в рост человека, а промежуток между земляным ее краем и стенкой колпака не превышал метра. Валечка осталась на стреме, я полез в яму. Пришлось встать на четвереньки, чтобы увидеть отверстие, примерно шестьдесят на сто, забранное толстой решеткой. Судя по царапинам на темной ржавчине, решетку недавно снимали. Я просунул между прутьями булыжник и отпустил его в свободный полет. Раз… два… три… плюх. Метров сорок — и вода. Хорошо… Я сходил к машине за канистрой и шведским ключом. Болты, на которых крепилась решетка, были смазаны. Я поставил взрыватель на двухчасовую задержку, просунул его в горловину канистры, намертво закрыл канистру и бросил ее туда, вниз. Гросс-плюх! Поставил решетку на место. Атас, прошептала Валечка, солдаты! Это было хреново.
Извиваясь; как змеи, мы ползком пробирались сквозь кусты, стараясь как можно более бесшумно и как можно дальше убраться от колпака. Наконец мы решили, что отползли достаточно, обнялись и начали целоваться, изображая романтически настроенную парочку. В этой имитации любострастия мы зашли уже достаточно далеко, когда над нами раздалось дружное жизнерадостное ржание и посыпались советы. Патруль состоял из четырех солдат и офицера. Судя по акценту, солдаты были венграми, офицер — баварец. Валечка изображала дикий стыд, я — бессильную ярость. В ответ на мою гневную тираду о том, что скоро к каждой койке поставят по солдату с автоматом, офицер поощрительно похлопал меня по плечу: уходим, уходим, ничего не поделаешь, государственная служба, а то мы бы тебе помогли, так что задай ей перцу и от нашего имени. Кстати, там ваша машина? Где? Во-он там. Должно быть, наша, а что? Ничего, просто уточнил. Так что — успехов вам обоим в вашем нелегком деле… Они двинулись дальше, оглядываясь и делая поощрительные жесты. Продолжим? — предложила Валечка. Я посмотрел на часы.
Некогда, некогда, дорогая, надевай трусы — и в машину. Чертовы гансы, сказала Валечка, всю малину обгадили. Какие же они гансы, когда они венгры? — сказал я.
Все одно гансы, сказала Валечка, змеей вползая в свои узкие обтягивающие брючки, помнишь, как у Гоголя? В машину, в машину, торопил я. Что, неужели эта чернявка лучше меня? — Валечка, если можно так выразиться, всем телом сделала непристойный жест; ее маленькие, с лимон, грудки возмущенно топорщились. Что-о?
Да не делай такого лица, сказала Валечка, поворачиваясь, видела я, как ты на нее смотрел… Глупости какие-то городишь сказал я ей в спину. Черт-те что… Голос у меня был немыслимо фальшивый.
Турбаза «Тушино-Центр»
— Алло, справочная? Дайте мне, пожалуйста, номер телефонной станции сто семьдесят первой. Да, да, аварийную службу. Спасибо, запомнил. Спасибо…
Я набрал шесть цифр, до кнопки «7» дотронулся, но не вдавил ее; естественно, никакого соединения ни с кем…
— Алло, аварийная? Я не могу дозвониться по теле-фо… что? Вас плохо слышно. По телефону сто семьдесят один — шестьдесят пять — шестьдесят пять… Да. Не понял.
Что? Как это нет контакта? Что? Несколько часов? У меня срочное дело, я не могу ждать несколько часов. Да, именно убытки. Да, предъявлю. Да. Хорошо. До свидания.
Я положил трубку и повернулся к княжне. Она, наклонив голову, стояла у окна.
— Я все слышала, — сказала она. — Но как же это не вовремя, о, Боже…
— Предлагают воспользоваться услугами телеграфа — за счет телефонной компании, — сказал я. — Но, думаю…
— Нет-нет, это не годится… это совсем не то…
— Вряд ли это гепо, — сказал я. — Они предпочитают устраивать телефонные засады.
— Кто знает? Может быть, им проще прервать связь… перекрыть дороги?..
— Вообще-то на их месте я бы так и сделал. Но, Кето… не поймите меня как-нибудь не так… неужели нет какого-нибудь запасного канала связи?
— Есть, — сказала княжна. — Но еще не время прибегать к нему. Нет ведь никакой спешки, не так ли?
— Спешки пока нет…
— В конце концов, у Грифа есть возможность самому связаться со мной.
— Так мы не договаривались.
— Не беспокойтесь, Игорь, это одноразовая и односторонняя связь… условный сигнал.
— Об этом я должен был догадаться… Впрочем, все это действительно неважно.
— Пан, — подала, как и условились, голос Валечка. — А не сменить ли нам географию?
— Географию… географию… можно и географию… Я не разыгрывал нерешительность — я и на самом деле ее испытывал. Мне вдруг остро разонравился первоначальный — мой же — план: накачать княжну наркотиками и держать в подвале у Ганса до тех пор, пока не появится возможность вывезти ее в Сибирь. И вот сейчас я на ходу решал, как сделать так, чтобы наша группа тоже «погибла» и мы с княжной остались вдвоем в Москве — с перспективой безумного романа на краю братской могилы и моего форсированного внедрения в систему «Пятого марта»… В этом случае Валечка была третьей лишней — не только как ревнивая соперница — ха! — а главным образом как «человек без паспорта». До сих пор никому еще не удалась полноценная подделка паспортов Рейха, в нашей группе только я и Командор имели документально обеспеченные легенды и могли не опасаться проверки любого уровня. Валечка же обладала только сибирским паспортом, что не вызывало бы подозрений, будь она лояльной гражданкой; но террористка из Сибири — это уже слишком. Тарантул как-то философствовал на тему идеальной паспортной системы. Конечно, в Рейхе трудно работать, говорил он. С тех пор, как стало невозможно подделать паспорт, или жить по чужому паспорту, или вовсе без паспорта, классическая конспирация потеряла смысл. Невозможно смешаться с толпой. Зато, когда паспорт Рейха удается все-таки добыть — это сложная, многоходовая, ювелирная, штучная, безумно дорогостоящая операция, — то обладатель его получает настоящую шапку-невидимку; любой проверяющий поверит тому, что есть в паспорте и в памяти паспортного раухера, — пусть даже вопреки бьющей в глаза реальности… В принципе, Валечку уже можно отправлять домой, свое дело она сделала…
— Давайте-ка съездим к Гансу, — сказал я.
— Я переоденусь, — сказала княжна. Она скрылась в своей комнате. Я наклонился к уху Валечки.
— Все меняется, — прошептал я. — Ты летишь домой — прямо сейчас. Я тебя высажу у аэропорта. Выходя, скажешь мне: через час у Ганса — и, естественно, не придешь.
— Ты переигрываешь, Пан, — покачала головой Валечка.
— Я просто делаю другой ход.
— Как знаешь.
Мы замолчали. Валечка, хмурясь, смотрела куда-то в угол. Вышла княжна, в черной юбке и белой кружевной блузке — купили вчера в той же лавочке, где и знаменитый купальник с рукавами. Но на этот раз стиль десятых годов оказался к лицу.
— Я готова, — улыбнулась она.
— В путь.
Машину, которая нам осталась, брал сам Венерт, автомеханик милостью Божией, и я сразу отметил это. «Хеншель-адажио», семидесятого года, драный и мятый, — но мотор! Но подвески! Мы выпорхнули на шоссе и полетели к городу, почти не касаясь асфальта.
Впрочем, прямым путем к аэропорту нам проехать не дали: примерно в полукилометре от коммерческого центра «Норд» Питерская была перекрыта танками, и всех сгоняли на Хорошевский просек, с которого не было съезда до самого Пресненского узла, там мы покрутились по лепесткам, пытаясь выскочить на Питерскую, но ничего у нас не получилось: аэропорт был прикрыт со всех сторон. Да, пожалуй, не следует лезть туда очертя голову… и вообще — можно уехать в Питер или Нижний, а уж оттуда потом…
Я крутил руль, жал попеременно то на газ, то на тормоз, перепрыгивал из ряда в ряд, сквозь синюю пелену вглядывался в обезумевших дорожных полицейских, пытаясь угадать их следующие жесты, сделать так, чтобы оказаться там, куда мне нужно, куда я хочу попасть, а между тем внутри меня рождалось и смораживалось в тяжелый лед глухое, безнадежное отчаяние, и рука непроизвольно тянулась к приборному щитку: включить «дворники», смахнуть, протереть все это перед глазами, что мешает, застит, не дает увидеть, не дает проехать… Наконец нас вынесло на зады Геринговского культурного центра, в тихий переулок, прямо к открытым боковым воротам грандиозной подземной автостоянки.
Пешком, оно надежнее… Рассуждая на эту и сопутствующие темы, идучи под руки с двумя обаятельнейшими девушками видимой стороны Земли, я и не заметил, как угодил в ловушку: переулочек, выходящий на Садовую рядом с сибирским посольством, оказался забит народом, мы полезли сквозь толпу, на нас зашикали, — волей-неволей пришлось снизить темп и слушать, что говорят. Над головами лениво шевелились трехцветные флаги, было несколько плакатов: «Россия — россиянам», «Толстой! Скажи мне, кто твой друг…», «В единстве — сила». Еле видный над головами, лысый человечек яростно кричал, доносились отдельные слова, понять общий смысл было невозможно. Впрочем, «великая нация» у него получалось очень четко. Что он говорит, что? — подпрыгивал рядом со мной парень в спецовке.
Спроси что полегче, посоветовал я. Они у него, гады, всегда микрофон отключают, сказал парнишка и полез в толпу. «Гуманный и демократический национал-социализм — это…» — донеслось до моих ушей. Таща за собой девочек, я стал продираться по пробитому пролетарием проходу… продвижение проходимца происходило… просто проницательно… Наконец, мы вырвались на тротуар Садовой.
Здесь было ничуть не просторнее. Перед посольским фасадом на тротуаре и узкой полоске бывшего газона — где два года назад здесь был шикарный газон с полевыми цветами и какими-то экзотическими елочками, карликовыми колымскими соснами и стелющейся полярной березкой, — на этом пятачке собралось тысячи две московского люда. Вдоль ограждения тротуара цепью стояли полицейские в защитных шлемах и наплечниках, с дубинками в руках; на стоянке машин виднелись три узколобые морды серых тюремных автобусов. Между тем у трибуны — или на чем там они стояли? на ящике, бочке, лотке мороженщика? — то есть шагах в десяти от нас, началась возня.
Кого-то не пускали, кого-то выталкивали наверх. Вот он, возвысился: красная круглая морда под нашлепкой черных слипшихся волос. Голос не в пример сильнее, чем у лысого, никакой микрофон не нужен. «Сограждане!!!» — даже не надсаживаясь, он перекрыл и шум толпы, и шум уличного движения. «Россия на распутье! И как она пойдет! Знает только Господь! Нам грозят! Справа и слева! И внешний враг! И внутренний! Нас призывают! Хранить верность тому! Против чего отцы! Шли с винтовками в руках! Или присягнуть тому! Против чего восстали! Наши деды!
Национал-социалисты! Хотят навечно повязать нас! С дряхлеющей Германией!
Передельщики! Желают видеть на нашей шее! Сибирских купцов! И генералов! Не выйдет! Господа! Путь России лежит поверх! Замшелых догм! Не раса и не мошна! А вера! Вот что будет определять! Вехи новой России! Нельзя служить Богу! И мамоне! Ибо сказал Христос! Раздай деньги свои! И иди со мной! Не с Германией! И не с Сибирью! А с Христом! И путем Христа! Мы выйдем из нынешнего мрака! Встав на святой путь!..» Так он вещал минут десять. Мы потихоньку продавливались назад, к краю толпы. Вдруг рядом вспыхнула потасовка: несколько парней в черных кожаных куртках набросились на кучку гемов, черт знает как попавших на этот митинг. Гемы отбивались. Тут же засвистели полицейские свистки, замелькали дубинки. Толпа шарахнулась, девочек оторвало от меня и закружило — впрочем, рядом. Внезапно меня схватили сзади, повисли на руках, подсекли — я упал лицом вниз. Защелкнулись наручники. Я не сопротивлялся, не тратил силы. В конце концов, в моем положении такой вот арест на пару часов, быстрый суд, штраф в полсотни марок — самое лучшее, что можно придумать. Валечка же вполне способна позаботиться о княжне… Так я думал, пока меня волокли за локти, потом заставили бежать… Но мы пробежали мимо тюремных автобусов, обогнули их — там с распахнутой дверцей стоял легковой «пони». Меня втолкнули на заднее сиденье, один из схвативших меня сел рядом, другой — за руль, и мы рванули с места, как на гонках. Вот это мне уже не понравилось.
— А в чем вообще дело? — как можно агрессивнее осведомился я.
— Узнаешь, — пообещал мне тот, который сидел рядом со мной. Он был очень доволен собой — спортивного вида парень лет двадцати пяти, коротко стриженый, с квадратной челюстью и очень светлыми глазами. — Все узнаешь. В свое время.
Ладно, подумал я. Я к вам не просился… Гудини освобождался из наручников за полминуты, мне — для одной руки — требовалось минут пять. Я сидел вполоборота к светлоглазому, скованные руки за спиной, и старательно делал вид, что смотрю по сторонам. На самом деле я и не видел ничего снаружи, не до того мне было…
— Но ты, козел, учти, что тебя я не забуду, — сказал я, когда левая кисть выскользнула из браслета и кости встали на место. — Таких ублюдков, как ты…
Он чуть наклонился вперед и вправо, чтобы вмазать мне в челюсть, и подставился: правым запястьем, утяжеленным браслетами, я ударил его в подбородок, а когда он откинулся назад, рубанул по шее. Тут же отключил обернувшегося шофера, перехватил руль, свернул к обочине, кого-то подрезав — завизжали тормоза, — ткнулся в бордюр. Вспыхнула синяя мигалка, взвыла сирена — пересекая ряды, ко мне поворачивал полицейский патруль. Нет, это было ни к чему — я, пригибаясь, пересек тротуар и нырнул в подворотню. Меня вело наитие. Другая подворотня… дыра в заборе… низкий заборчик… Наконец, я понял, что оторвался.
Так… вот теперь, сев на эту удобную скамеечку, можно попробовать сориентироваться… Правая рука освободилась, я повнимательнее рассмотрел наручники: странно, нет ни номера, ни фабричной марки… Бросил в мусорный контейнер. Хорошо… где же меня везли? Нет, не помню. Места странно знакомые… вот эти дома за литыми решетками… Черт, не могу сообразить. Вон на углу таблички с названиями улиц… Осел ты, Пан, и память у тебя дырявая… хотя, с другой стороны, дорогу проходными дворами ведь нашел же? Переулок Незаметный, улица Деникина — не того Деникина, который Антон Иванович, командующий Добровольческой армией, зимой сорок второго года возглавивший Комитет граждан России и умерший при странных обстоятельствах летом сорок шестого года на борту военного транспорта по пути из Сиэтла во Владивосток, — а того, который «даже не однофамилец»: Федор Федорович, премьер-министр первого послебольшевистского правительства России, добившийся для России перехода из статуса протектората в статус земли Рейха… Так: вон тот дом. Подворотня с мусорными баками, старый дворик, столетний вяз посередине… Я поднялся на второй этаж и позвонил. Не открывали долго, я уже поворачивался, чтобы уйти, но тут зашлепали шаги, и знакомый голос спросил:
— Кто там?
— Я, Клавдия Павловна.
— Игорь?! — дверь приоткрылась, и возникло мышиное личико Клавдии Павловны, экс-квази-тещи. Квази — потому что у нас со Снежаной был квази-брак, тогда, в то время, браки россиян и сибиряков уже не преследовались, но еще не разрешались.
Ну, а экс — это понятно.
— Конечно, я.
— Ой, ну проходи же, проходи, только не смотри на меня, я еще не одевалась сегодня… — она зашлепала в полумрак комнат. Клавдия Павловна сама про себя говорила, что выше пояса она как мышь, а ниже — как лягушка, и в этом была определенная доля истины; человек она, однако, была исключительно хороший.
— Сколько же это ты не был-то у нас, а? — спросила она, возникая вновь; теперь на ней был нарядный японский шелковый халат и мягкие домашние туфли — и то, и другое из моих подарков, она не упускала случая сделать мне приятное. — Больше года, так, кажется?
— Больше года, — согласился я. — Много больше. Трудно стало выбираться. А Мишка?..
— Не застал ты Мишку, — покачала она головой. — Вчера они уехали — в Крым. Ты же знаешь, что Снежка замуж вышла?
— Знаю, писала.
— Вот они все и поехали, у Карла где-то там виноградники, Мишка все говорил, мол, буду виноград прямо с кустов есть, я ему: зелен, говорю, а он не верит…
— Ах, черт, — сказал я. — Не застал. Ах, черт… — Вот уж… Ты надолго?
— Ночью уезжаю. В Питер.
— Чувствуешь-то себя хорошо? Все-таки такая операция…
— Прекрасно чувствую. Как и не было ничего. Ах, да — я полез в карман.
Отложенная давно для этого случая, там болталась и мешала при ходьбе пачка пятидесятирублевок. — Вот.
— Игорек, что ты…
— Только без рук! Время нынче непростое, лишние деньги не помешают. Марка падает…
— Ужас, такие цены…
— Я и говорю.
— Может, ты там у себя чего-нибудь вызнал: как дальше-то все?..
— Не знаю… да и никто не знает. Ну, границы не будет, это точно, а вот что дальше… не знает никто.
— Вот ведь… Благое дело — соединиться, а страшно-то как! Войны, думаешь, не будет?
— Да ну… нынче войны себя не окупают.
— Вот и я думаю… а старухи все как одна: будет да будет. Спроси, с кем, — такого наговорят: и с турками, и с Америкой, и между собой, с Сибирью, за власть…
— Ну, это смешно, — сказал я, а сам подумал: ничуть не смешно; сплошь и рядом у нас за объединением следует размежевание с дальнейшим мордобоем…
— Ах, Игорек, — сказала Клавдия Павловна, качая головой. — Ты всегда был добрым мальчиком…
Пожалуй, что и был, подумал я. Лет сто назад… Вслух я сказал:
— Нет смысла паниковать. По крайней мере, деловые люди не паникуют, а у них чутье потоньше нашего.
— Да и я думаю, нет смысла паниковать… а если что, все равно никуда не денешься…
Клавдия Павловна была стихийной экзистенциалисткой с элементами стоицизма. Если бы я писал роман и мне понадобился образ несгибаемой героини, я взял бы ее. В свои шестьдесят пять лет она успела побывать в сталинском лагере, в сороковом году ее закатали как террористку: дала пощечину школьному комсомольскому фюреру — или как они там назывались? — и до января сорок второго рыла землю в Богучанах; в январе записалась в Третью добровольческую сибирскую армию, ту самую, которая во время апрельского прорыва Гудериана к Омску совершила самоубийственный марш от Воркуты до Котласа, взяла Котлас и пошла на Нижний, разгромила брошенную против нее танковую дивизию СС, но понесла слишком большие потери, два месяца держалась в полукольце, потом в полном окружении; наконец, после прекращения огня, была выведена за Урал в обмен на остатки группы Гудериана. Сама же Клавдия Павловна попала в плен еще в боях за Котлас, больше года провела в немецком лагере для военнопленных, а потом ее передали местной администрации для принудительных «работ по восстановлению хозяйства» — так это называлось. Она протрубила три года на этих работах и считает, что труднее ничего не было — даже в Богучанах. А потом ей вдруг влепили десять лет каторги за службу в иностранной армии — это был страшный сорок шестой год, когда новая большая война не разразилась каким-то чудом; в Томске стоит монумент в память о том кризисе: американская «Летающая крепость В-17» — тогда почти две трети американских ВВС перебазировались в Западную Сибирь и на Урал; впрочем, главная заслуга в предотвращении войны принадлежит, по справедливости, толстому Герману: он арестовал нескольких генералов, особо желавших повоевать, и первым прилетел в Томск для переговоров… В сорок девятом Клавдию Павловну выпустили по амнистии, хотя могли бы просто сактировать: она уже была инвалидом. А потом пошла обычная российская чересполосица: как жертве большевистского террора, ей дали неплохой пенсион на время получения образования, она закончила экстерном школу, поступила в Берлинский университет, — но потом долго не могла найти работу вообще, наконец устроилась в бесплатную общественную школу и на грошовый заработок учительницы перебивалась до самой пенсии, а тут неожиданно разбогатела: сибирское правительство разыскало ее, вручило — очень торжественно — ветеранский знак «1942» и Военный крест св. Екатерины второй степени, плюс денежное содержание к ордену за сорок пять лет… Что-то подобное было и в личной жизни: любила одного, родила от другого, вышла замуж за третьего… и наверняка эта ее незадачливость передалась по наследству и Снежане…
— Кофе будешь пить? — спросила она — похоже, уже не в первый раз.
— Обязательно, — сказал я. — Просто умираю без кофе.
Включился телевизор и впустил в комнату звук рожка «Вечернего курьера». На экране появился Паша Абрамян. Похоже, профессия журналиста становится не только второй древнейшей, но и второй опаснейшей. Только что сообщили: неизвестными обстреляна машина, в которой находилась съемочная группа Московского городского информагентства; все, находившиеся в машине, получили ранения, причем водитель — тяжелые. Преступление произошло на Варшавском шоссе вблизи пересечения с окружной железной дорогой. Как сообщили нам в крипо, при нападении использовалось то же оружие, что и при нападении на редакцию «Садового кольца»; тогда, как вы помните, погибли шесть человек, в том числе главный редактор газеты и известный обозреватель Валерий Кононыхин. Высокопоставленный сотрудник гепо, просивший сохранить его анонимность, сказал, что эти нападения, по имеющимся сведениям, не носят политического характера и связаны с журналистскими расследованиями деятельности так называемой «транспортной Мафии». По его же словам, переполнение города воинскими подразделениями не только не способствует, но и препятствует борьбе с организованной преступностью и политическими террористами. Этот однозначно отрицательный опыт должен быть учтен нами и ни в коем случае не забыт, заключил он. Да, сказал Паша, посмотрев прямо на меня своими печальными глазами, жизнь города практически парализована, а уверенности в том, что безопасность — уж Бог с нами, так хотя бы глав государств, которые прилетают завтра утром, — обеспечена… такой уверенности у нас нет, и даже совсем наоборот… Это ты прав, подумал я. Он вздохнул и продолжал: рейхсканцлер фон Вайль сегодня дал интервью Британской радиовещательной корпорации. Как вам известно, вопрос о присоединении Британии к Рейху тоже будет обсуждаться на встрече в Москве. Полностью интервью вы увидите в нашей ночной программе «Радиоперехват», а сейчас посмотрите фрагмент из него. На экране появился фон Вайль, в клетчатой рубашке без галстука и неопределенного цвета замшевой курточке, кормилице уже не первого поколения карикатуристов. Фон Вайль изо всех сил старался сохранить свой первоначальный образ — университетского профессора, на минутку заглянувшего в большую политику. Поговорить бы с его студентами, подумал я, двойки, наверное, ставил — только так… Вы совершенно правы, сказал он невидимому интервьюеру, ничто не пропадает без следа. Рейх создавался огромными усилиями, сверхусилиями миллионов и миллионов, и если его конструкция даст трещину — эта энергия начнет высвобождаться, но уже в иной форме, в форме энергии распада. Это страшно. С другой стороны, такой распад противоречил бы общим законам природы, в которой развитие идет от простого к сложному, от малого к большому. Живые организмы развивались от одноклеточных к многоклеточным, к высшим, наконец, к человеку. Так же и в обществе: от разрозненных племен к государству, к союзам и блокам государств, наконец, к современным империям; в исторической перспективе нас ждет, возможно, слияние империй… Можно ли вмешиваться в естественный исторический процесс? Наш век показал, что можно и что такое вмешательство способно привести к успеху — но этот успех временный, реакция неизбежна, и общество вернется в лучшем случае в ту точку на линии исторического развития, где начались безответственные эксперименты. Но кровь бесчисленных жертв уже не вернется в тела… Сепаратисты выдвигают идеи, которые кажутся и здравыми, и справедливыми, — хотя, знаете, «восстановление справедливости» похоже на оживление мертвеца: вроде бы и ходит, и говорит, а не живой; но все эти идеи так или иначе сводятся к разрушению империи, а я уже упоминал про энергию распада… Да и что мы получим в результате? Десятки враждующих между собой национальных государств — как это было сто лет назад? Это все уже было и отвергнуто историей, как нежизнеспособное. Разрушить Рейх чрезвычайно легко: завтра же издать указ о праве народов на создание самостоятельных государств. Но никакими силами и никакими указами мы не сможем воскресить тех, кто погибнет, не дожив до воссоздания нового Рейха…
Вернулась Клавдия Павловна с кофейником, расставила чашечки, вазочки с печеньем, конфетами, фруктовыми палочками.
— Я не спросила — ты в отпуске или по делам? — она подвинула мне чашечку, до краев наполненную черным, как деготь, напитком. Себе Клавдия Павловна налила молока и чуть-чуть закрасила его.
— Какой у нас отпуск, — махнул я рукой. — Дела, конечно.
— К деду не заедешь? Он был недавно, про тебя спрашивал.
— На обратном пути если…
Дедом и она, и я звали ее бывшего мужа. Мы с ним дружили. У него была ферма не доезжая Ржева.
В телевизоре Паша и какой-то лысый, бородатый и в темных очках хмырь строили прогнозы на недалекое будущее. Кофе был чуть пережарен. Из открытого окна доносились детские крики и веселый собачий лай. Тянуло накопившимся зноем. Все было таким настоящим, знакомым, прочным, а казалось почему-то: повернись неловко — и все исчезнет.
27.04. 02 час. 20 мин
Константинополь, Йени-Махалле, полицейский участок
Дежурил мой знакомый, сержант Деметридис. В Константинополе трудно прожить, не обзаведясь знакомым полицейским. Трудно не в смысле «тяжело», а в смысле «маловероятно». Их здесь просто очень много.
— О, Миша-эфенди, — вздохнул сержант, — так это ваш знакомый?
— Да, Костас-бей. Что с ним? И где он?
Костас-бей показал пальцем на потолок. На втором этаже участка был маленький полицейский госпиталь — для тех пострадавших, кому нужна охрана.
— А девушки? — шепотом спросил он.
— Блондинка — его.
— Ай. Какая жалость, Миша, какая жалость… Может быть, не стоит пока ее пугать?
Ведь и вы можете узнать пострадавшего и поговорить с ним, так, да?
Я представил себе, как Зойку пытаются не допустить в палату…
— Ничего не получится, — сказал я. — Да она и не из пугливых. А вот… Тина, ты подождешь нас здесь?
Тина растерянно кивнула. Участок, похоже, произвел на нее ударное впечатление.
Готовится в репортеры, подумал я. Эх, девочки…
По дороге, в коридорах и на лестнице, Костас-бей в нескольких словах рассказал, что произошло. Собственно, полиции было мало что известно. После встречи в университете со студентами наследник и еще несколько человек вдруг исчезли из поля зрения охраны. Такое случалось не в первый раз, и охранники относились к этому как к повседневным трудностям. Они принялись методично обходить здание и в одной из аудиторий обнаружили жестоко избитого молодого человека. В кармане его был переносной телефон с несколькими номерами в памяти. Один из номеров отозвался…
Тедди лежал в тесной трехместной палате. В рот его была вставлена трубка, через которую в легкие вдували воздух. Несколько капельниц висели над ним, в одной была кровь, в других какие-то желтоватые и бесцветные растворы. Неужели это Тедди?.. Врач стоял позади нас и молчал. Узнать лежащего в лицо было нельзя: сплошной багровый отек. Волосы — у Тедди была характерная челка с мыском — скрыты под повязкой. О Стас тся… Я подошел вплотную и приподнял простыню. Вот оно: на внутренней стороне плеча синие неровные буквы Ф и Е. Федор Емельянов. В восьмом классе мы с ним соорудили себе эти дурацкие опознавательные значки.
Зойка с трудом вдохнула. Воздух был насыщен запахами йода и мочи.
И еще… Шрам от удаления аппендикса располагался у Тедди слева. Такая вот особая примета. Причуда организма. Я посмотрел. Да-а… Шрам еле выглядывал из-под пояса своеобразных марлевых трусов, обильно промокших будто бы арбузным соком.
— Что с ним, доктор?
— Вы узнали этого человека?
— Да, несомненно. Емельянов Федор Николаевич, восьмидесятого года рождения…
— Шестого января, — подсказала Зойка.
— Студент университета, четвертый курс, факультет государства и права…
— Где живет? — спросил доктор.
— Пера, улица Башенная, дом девяносто шесть, квартира двести одиннадцать… Так что с ним, доктор?
— Много чего, ребята… Называется: комбинированная травма. Перелом теменной кости, переломы обеих челюстей, перелом правого плеча. Закрытая травма живота.
Ушиб позвоночника. Ушиб и рваные раны мошонки, возможно, с размозжением яичек.
Укушенные раны обеих голеней…
— Укушенные?! Собака?
— Трудно сказать. Надеюсь, он придет в сознание и скажет сам. Сейчас он прооперирован, — доктор коснулся повязки на голове, — и, вероятно, ему предстоят еще две операции меньшей степени срочности. Как я понимаю, леди, это ваш…
— Мой лучший друг. Как и его, — Зойка кивнула на меня.
— Понимаю. Так вот, молодые люди, он будет нуждаться в постоянном уходе, а сиделки в полицейском госпитале сами знаете какие. Было бы хорошо, если бы первые дни — самые сложные — вы и, может быть, другие друзья…
— Я поняла, доктор, — сказала Зойка. — Да, конечно. Надо только предупредить родителей.
— Его родителей?
— Нет, они, наверное, далеко… насколько я знаю. Моих родителей. Миш, поможешь мне переговорить?
— Помогу. Доктор, чем мы еще можем быть полезны?
— Еще? Да что вы. Спасибо и за это.
— Мы пока ничего не сделали…
Внизу сержант выписал нам пропуска в госпиталь, и я развез Тину и Зойку по домам. Сначала Тину: высадил у общежития и умчался. Здесь все было просто.
Беседа же с Зойкиной маман затянулась. Объяснять мадам Дальон любую ситуацию было сложно, утомительно, но необходимо: она могла и запереть Зойку, такое уже случалось. Наконец, маман согласилась с нашими доводами. Я вернулся в участок.
Около пяти часов Тедди пришел в себя, пытался вытащить трубку и что-то сказать.
Увидев меня, впал в жуткое возбуждение. Сбежались медсестры, пришел доктор, но к тому времени Тедди вновь закатил глаза и расплылся. Трубку в горле решили оставить до утра.
Я время от времени задремывал, сидя на стуле. Мне виделась всякая чушь. В восемь приехала на такси Зойка и сменила меня. Вести машину я не мог и потому на том же такси уехал на причал.
Моей лодки на месте на было.
Константинополь, Университет
Я был в том не слишком нормальном состоянии, когда человека уже ничто не может поразить и на все выпады судьбы он реагирует сугубо рационально, без малейшего всплеска эмоций. Рациональность эта, конечно, еще та, и потом, бывает, долго удивляешься, откуда ты такой дурак выполз. Впрочем, случается — и гордишься собой. Это уж как повезет.
Прежде мне случалось «охрусталевать» (так называется мною это состояние, и прошу не путать с плебейским-«остекленением») после двух-трех суток умеренных, но постоянных возлияний, больших доз кофе и очень малых порций сна. Кстати, состояние «хрустальности» просто незаменимо при подготовке к тем экзаменам, где требуется механическое освоение очень больших объемов. И, соответственно, при сдаче. Потом все благополучно проходит.
Сейчас оно возникло слишком рано и, похоже, некстати. Его следовало перебить.
Потому что рационально реагировать на абсурдную ситуацию, мягко говоря, глупо.
Я лишь глянул на пустой промежуток между «Ранд-грид» и «Фатимой», моими всегдашними веселыми соседками, повернулся и пошел обратно. Махнул рукой проезжающему такси и попросил отвезти к Университету. Затевать поиски сейчас было бессмысленно: на море не бывает горячих следов. Заявлю, когда высплюсь.
Часа бы два-три…
Я стукнул в комнату Стаса. Он не открывал. Я постучал сильнее:
— Стас!
Тишина. Ах, черт… называется, поспал… Огляделся. Вот. Комната двести семнадцать, и даже именная табличка заполнена (это почему-то редко кто делал):
«Мумине Исмет-заде, Тина Воронович». Ну да, конечно. Двести семнадцать. Она говорила.
Я постучал. Шагов не услышал, но дверь скоро открылась.
— Вы? — весьма удивленно.
— Тина, пожалуйста…
— Да вы входите.
— Извините, что беспокою, но мне просто необходимо хоть чуть-чуть поспать, а мои друзья…
— Конечно-конечно. Вы дежурили, наверное, всю ночь?..
— Да, но не только это…
— Как ваш товарищ?
— Плохо. Еще не пришел в себя. Сейчас там Зоя…
— Вот сюда, пожалуйста… — вторая кровать в комнатке стояла заправленная, Тина хотела откинуть покрывало, но я просто рухнул сверху, успев лишь сбросить туфли.
Это неправильно, подумал я, не мог я настолько устать…
Кажется, я только коснулся подушки, и тут же легкая рука легла на мое плечо.
— А? Что?..
— Тс-с… — лицо Тины, палец к губам. — Там, в коридоре — полиция. Ваш товарищ — Стас Тхоржевский?
— Да. Что-то…
— Он мертвый… в своей комнате — мертвый… понимаете?
— О, Боже! — я сел. На миг показалось, что все это во сне. — Который час?
— Половина одиннадцатого… И еще говорят: наследника похитили. Вчера. Об этом пока не сообщали…
— Похитили? Кто? Здесь, в Университете?
— Не знаю… То есть да, конечно… в Университете — вчера вечером…
— Подождите, Тина. Что вы так волнуетесь?
— Муминё ушла на эту встречу. И не вернулась… до сих пор… Я боюсь, что… — она всхлипнула. — Думала… ну, как обычно… а ее все нет и нет…
Я потер лицо. Так. Петька. Тоже пошел на эту идиотскую встречу. Так я и не заглянул, что он такое разыскал в новейшей истории. Где, кстати?.. А, в багажнике «опеля». Ладно, это надежно. Поскольку сам «опель» на стоянке при полицейском участке.
— У вас телефон есть?
— Да, вот… — она протянула мне трубку.
Петькин номер я знал на память. Дал десять гудков…
— Что, еще кто-то?.. — в голосе Тины звучал ужас. Я только кивнул. Набрал номер Зойки. Она откликнулась сразу.
— Это я. Как там?
— Не лучше. Сейчас его посмотрит другой хирург, и будут, скорее всего, еще раз оперировать. Я так боюсь, Миша…
— Слушай. Не выходи оттуда, понятно? Здесь вчера что-то произошло… странное. Я перезвоню или приеду… в общем, держись поближе к полиции. Ясно?
— Что произошло?!
— Узнаю — расскажу. Потом. Ты меня поняла?
— Ну… да. Поближе к полиции. Хорошо, я… буду.
— Пока. — Я дал отбой.
01.09. Около 15 час
База «Саян», командный пункт
Я никогда не думал, что к такой жаре можно притерпеться. Однако же факт: мы не умерли и не сошли с ума. После полудня температура, достигнув 173 по Фаренгейту, стала медленно падать. Очистители воздуха работали хорошо, не было ни вони, ни духоты. Жажда, конечно, мучила — но пока еще удавалось убедить себя потерпеть, тем более что пиво было не впрок: все выпитое через секунду оказывалось на коже.
Перегрев, конечно, сказывался: в бреду ко мне приходили гости… впрочем, это не стоит пересказывать. Эльга пыталась забраться в холодильник. Потом она, не выдержав первой, выпила две банки подряд и потеряла сознание. Потом мне показалось, что вода из крана на самом-то деле идет, надо просто научиться включать насос. Я очнулся и пошел это делать. Насос включался с общего пульта: таким малозаметным тумблером. Я привел его в действие и пошел открывать кран.
Потом Пополз открывать кран. Потом все-таки открыл. Вода лилась тонкой витой струйкой, холодная. Я умыл лицо, намочил волосы и понял, что еще ничего не кончилось. Эльга лежала на полу под двумя одеялами. Я кое-как доволок ее — она сопротивлялась — до крана и стал лить на нее пригоршнями воду…
Наверное, следующий час был самый трудный. Вдруг появилась надежда… вдруг страшно захотелось жить. Что-то порвалось внутри, какая-то нужная — или наоборот, ненужная, кто знает? — струна. Все так и перло изнутри. И у меня, и у нее. Об этом тоже не стоит рассказывать.
На то, что стало прохладнее, мы обратили внимание не сразу. Да и что значит — прохладнее? Из жарко натопленной бани мы перешли в натопленную с ленцой. Но и это вдруг показалось роскошью.
До железной двери уже можно было дотронуться без риска оставить на ней клок пригоревшей кожи.
Я чувствовал себя, как после тяжелой болезни: тело еще тряпичное, а в голове светло и радостно. Причем умом я понимал, что радоваться особо нечему…
Потому что, обмотав руки тряпкой, я открутил кремальеру, но дверь открыть так и не смог. Эльге я об этом пока не сказал.
Никаких звуков снаружи не доносилось.
Странно: мне даже не хотелось думать о том, что происходит наверху. Куда делись террористы и делись ли вообще. Кто уцелел из наших. Не началась ли все-таки война. И так далее. Все это казалось чем-то вроде фактов истории. Читал. Знаю.
Эмоций не вызывает. Размышлять — не имеет смысла…
— Расскажи теперь о себе, — предложила Эльга.
— Лабораторные крысы не имеют индивидуальности, — сказал я. — Только ярлыки с номерами.
— Ты не прав. Никто не крыса.
— Все равно. Согласись, нелегко узнать, что живешь в ящике с зеркальными стенками, и предназначение твое — подтвердить или опровергнуть очередную гипотезу…
— Зден. Мне было тринадцать лет, когда… это случилось… Я до сих пор кричу во сне. Мы жили в Финляндии, на даче. Отец наряжал елку. Мы пригласили соседей. Там был мальчик, который мне очень нравился. Пауль. По видео выступал император. Он тоже сидел в кругу семьи, и я почему-то запомнила спинку дивана: полукруглая, зеленая с золотом, и два ангела по сторонам. Мне показалось, что императрица чем-то озабочена, но старается не показать этого. Дети улыбались… Он поздравил нас с Рождеством и пожелал дальнейшего процветания и счастья… Мы и вправду были счастливы, Зден. Мы были по-настоящему счастливы еще два с половиной часа… И я иногда потом думала, что все дальнейшее — это расплата за наше бесстыдное, беспросветное счастье… Мы как-то… незаслуженно?.. нет, не то… мы расточительно хорошо жили. Будто тратили, не жалея, не скупясь, — неприкосновенное. Забравшись с ногами в торт… Хотя это все позднейшие рефлексии, знаешь ли. Тогда о таких материях не думали. Нет, может быть, кто-то и думал, даже движение существовало: «За ограничение потребностей». Но над ними смеялись. Ты понимаешь, Зден, ведь это было не главное. Все равно что дышать.
Да, мы могли, например, собраться и поехать всей семьей в Африку — посмотреть на носорогов и львов. Или, если нам надоест Петербург, переселиться… да хоть в Константинополь… Буквально объездить весь мир, останавливаясь ненадолго там, где понравится. Папа был инженером-мостостроителем. Я не сумею тебе объяснить, в чем, собственно, была полнота нашей жизни. Безопасность. Представь себе: двери домов не запирались даже в больших городах. Дети гуляли по ночам. При этом изобилие, которое вам и не снилось. И — всегда немножко праздник. И… еще… не знаю, как объяснить… постоянная радость — просто в воздухе. Как в детстве по утрам… И еще…
Рай, подумал я. Тот самый потерянный рай. — Если ты хочешь сказать, что я тебя не понимаю, то это не так. Очень понимаю. Очень чувствую. Попробуй и ты… Я рос в Польше, и сколько себя помню, все готовились к войне. Нам в школе выдавали маленькие противогазики с лямочками, чтобы завязывать на затылке, и при учебных газовых тревогах классы уводили в подвал. Почему-то все были уверены, что сразу начнут пускать газ. Газ пускать не начали, но в одиннадцать лет я узнал, что такое «Штука». Это не «количеством один», это германский бомбовоз, маленький и верткий. Когда началась война, меня отвезли к деду в деревню. Туда пришли русские. Я не все понимал… Маму куда-то забрали, и я ее больше не видел. Отец оказался в германском плену, он был пехотный поручик. Ему написали про маму, и он вступил в польский легион, воевать против России. Но когда Германия завязла в России, на Урале, он почему-то перешел на сторону русских. Вместе со всем своим взводом. За это германцы расстреляли деда и бабушку, а меня засадили в лагерь для беспризорных детей. Отец воевал с немцами, а я копал картошку… и не дай Бог было прихватить одну-две с собой в барак… Зачем я это рассказываю? Разжалобить?
— Зден, — сказала она. — Я понимаю. Мы сволочи. Мы мерзавцы, которым гореть в аду. Но… мы ведь не за красивую жизнь… Ведь если бы касалось только нас — ну, выгрузились бы мы где-нибудь в тридцатых годах, растворились бы в толпе… и жили бы припеваючи, потому что… ну, понятно. Когда знаешь наперед какие-то существенные мелочи типа скачка курса акций…
— Да, — сказал я. — Так все и есть. За человечество.
— За человечество… — она уткнулась лицом в ладони. — Мы уже привыкли. Уже зачерствели. Знаешь, как было вначале? Стрелялись, сходили с ума…
— То, что происходило… наверху. Какой это имело смысл?
— Так ты думаешь, это мы учинили? О Боже, нет! Наоборот. Нужно было не допустить, чтобы началась новая война… — она как-то непонятно смутилась. — А все, что было там, — она показала на потолок, — это заговор именно с целью развязать войну. Существует такой Шелеховский клуб… сибирские и американские генералы и промышленники. У кого-то есть интересы в Китае, кто-то просто японофоб… Два года назад они решили начать совместную войну против Японии и выиграть ее. И начать так, чтобы правительства поставить перед фактом… а если удастся, то и свергнуть. У них почти все получилось. Частью нашли, частью создали наново боевую организацию национал-шовинистов, написали им сценарий, предоставили нужные пароли, ключи и шифры… как могли, облегчили путь…
— И чем это вас не устраивало? Я, например, тоже японофоб. За все, что они делали и делают с китайцами..
— Тем, что победители получают все. Они теперь очень сильны. Рейх им уже почти не соперник. И через пятнадцать лет начинается война за объединение России.
Приводящая, вопреки ожиданиям, к страшнейшим разрушениям. Как реакция на это — чрезмерное сокращение армий и флотов и отказ от ядерного и химического оружия…
— А-а…
— Мы не филантропы. Я не скрывала. Нам нужно, чтобы к двенадцатому году… — Ну да.
— Пойми — мы только изредка переводим стрелки. А машинисты, проводники, пассажиры…
— Я ничего не говорю… Что там было, наверху? Последнее, что знаешь?
Она задумалась. Видимо, трудно было вспоминать настолько незначащее: какие-то перемещения и игрушечные смерти лабораторных человечков.
— Егеря вклинились между жилым городком и капонирами. Там слева ложбинка, они зацепились и окопались. Думаю, готовились к штурму. Кажется, к ним подошло подкрепление. По крайней мере, заметили несколько десантных самоходок. Днем их не было.
— Понятно.
Что ж, Семенов молодец: не стал класть людей, не стал жертвовать заложниками.
Тихой сапой… И, наверное, подошли кадровики.
Интересно, успел ли капитан закрыть ворота? Если нигде не задержался — мог успеть. Тогда вообще все хорошо.
На термометре было 142. Почти заморозки.
11.06. 23 час
Красная площадь
Несколько раз я буквально за шкирку оттаскивал себя от таксофонов: подмывало позвонить Якову и сказать, что я вовсе не арестован и вообще все замечательно.
Режим Консервации суров: я не имел права выходить на связь до окончания операции, то есть до трех часов ночи. В операциях типа этой всегда один-два человека остаются в резерве, на случай, если потребуется подчистка; ну, а запрет связи — это понятно… И все-таки я смог удержаться и не позвонил. Главным образом, потому, что мной овладело отвратительное самокопательное настроение.
Я топал себе по Деникина Федор Федорыча улице к центру, обходя никому на хрен не нужные посты и патрули, — ни разу у меня не спросили документы и ни разу не обшарили; похоже, фон Вайль и фон Бесков, друг его, переборщили все-таки с гражданскими правами, я представил себе Томск в такой же ситуации: да меня бы раз пять уже вывернули наизнанку, просветили рентгеном, а мощнейший раухер, занимающий два этажа в помещении ведомства Гейко, отмечал бы, где, на каких перекрестках у меня проверяли документы, и чесал бы в своем электронном затылке: какого дьявола этот парень ходит такими кругами? Терроризм — это довесок к свободе, говорил Тарантул, желаете свободы — вот, получите вместе с терроризмом; не желаете терроризма — гоните свободу. С другой стороны, у Сибири большой опыт в такого рода делах, а главное, никто не боится государства; здесь же — да и вообще в Рейхе — до сих пор больше опасаются собственных солдат и сотрудников гепо, чем бандитов с бомбами. Это пройдет.
Я шел и старательно думал об этом, а потом будто выключили звук, и другой голос сказал во мне: а ведь ты настоящий зомби, Игорек. Труп, оживленный — причем дважды — для выполнения каких-то особых, неизвестных тебе самому задач… Ну и что? Да нет, ничего, пожалуйста. Но вот попробуй просто вспомнить себя — до «Трио». Можешь? М-м… Вот. Что в тебе осталось твоего? Что не изменено, не усилено или не вытравлено тренажем, гормонами, гипнозом и прочей сволочью? Ну?
Да черт его знает… наверное, ничего. Гад ты, доктор Морита, хоть и спас мне жизнь… все равно — гад. Все вы — гады… подонки… трусливые скоты… и что мне теперь делать? Да, что мне теперь с собой делать?
Или — методом Фила Кропачека?..
Слишком просто, слишком надежно… Нет. Фил подождет. Ждал столько лет, подождет еще…
Фил, тебе не скучно там так: в парадном мундире и при всех орденах?
«Березин» бьет больно… А вот «Садовое кольцо»! Экстренный выпуск «Садового кольца»! Мой господин, всего за полмарки — все о новом министре внутренних дел! Мальчишка лет двенадцати подпрыгивал, размахивая газетным листом, как флагом. Я купил, развернул. Так… Фон Бесков подал в отставку, отставка принята… на его место назначен… что?!! Чушь собачья! Не бывает! Однако вот, черным по белому, русскими буквами: Василий Полицеймако. Интересно получается, господа: то вы смешиваете его с говном, то делаете рейхсминистром. С говном — лет пять назад, когда он, начальник следственного управления Российской прокуратуры, раскопал «черный банк» с миллиардным оборотом: туда стекались доходы с тотализаторов, игорных домов и крупных сутенерских сот, — и обнаружил, что главными пайщиками банка были центральная канцелярия Российской НСП и хозяйственное управление кабинета министров. Его мгновенно скинули за якобы — а может, и правда — применяемые при допросах пытки, и до последних дней он кантовался на каких-то третьестепенных должностях где-то в Трансильвании. Так, и что же он сам говорит?.. «…намерен положить конец (велик русский язык!) насилию и беззаконию…» — «…восстановление закона и порядка, гарантирующего безопасность мирных обывателей…» — «…готовы на переговоры без предварительных УСЛОВИЙ со всеми, подчеркиваю, со всеми политическими группами, партиями и движениями, готовыми к таким переговорам, — но вооруженное сопротивление будет подавляться всей мощью наших вооруженных сил…» — «склоняюсь к тому, что введение режима чрезвычайного положения уже запоздало и не даст необходимого эффекта, но, с другой стороны, отказ от введения такого режима определенный эффект даст — и к сожалению, не тот, который хотелось бы получить…» — «…находить новые, нетрадиционные формы и методы работы и в этих целях как можно шире использовать накопленный уже зарубежный опыт…» Ну, дай тебе Бог, старый ты сыщик Василий Тимофеевич… «…Нахожу нелепым и постыдным площадное поношение полиции и прикомандированных к ней войсковых частей, которым занялись вдруг печать и телевидение, но любую критику готов выслушать и принять необходимые меры для устранения действительных недостатков…»
Так вот, читая, я вышел к Манежу. Здесь освещение было уже не то, читать стало нельзя. Время подходило к одиннадцати. Никакой конкретной цели я не имел, ноги сами перенесли меня через площадь, по Триумфальному проезду и дальше — на Красную. Здесь было людно и декоративно-красиво. В свете сотен прожекторов белые стены и башни Кремля казались опалово-прозрачными. Толстомясенькая крылатая дева с мечом, венчающая монумент освобождения, парила себе в ночном эфире, а кучка пацанов, сгрудившихся на известном всем пятачке, разглядывала ее, отчаянно при этом веселясь: с того места ночной ангел выглядел крайне своеобразно, комично и непристойно. За хорошо рассчитанное тонкое унижение Вера Мухина расквиталась не менее тонко.
Видишь, идут, сказал по-немецки высокий старик мальчику, наверное, внуку. Они стояли рядом со мной, чем-то до ужаса похожие на крыс: покатые лобики, острые носы, срезанные подбородки. Слева к монументу приближалась смена караула: два солдата и офицер в форме рейхсгренадер сорок первого года — солдаты с карабинами, офицер с обнаженной шашкой в вытянутой руке. Под медные удары курантов начались сложные многоходовые маневры у Вечного огня. С последним ударом смененные часовые начали было свой церемониальный марш в казарму: вытянули левую ногу горизонтально — и тут раздались выстрелы. Первым опрокинулся навзничь офицер, шашка сверкающей полоской отлетела далеко в сторону, — а солдаты, пригнувшись и выставив перед собой штыки, бросились почти прямо на меня — я оглянулся и увидел человека с длинноствольным пистолетом — маузером? — в руках, он выстрелил еще дважды подряд, и один из солдат покатился по брусчатке, громыхая каской и карабином, но второй все еще бежал, и стрелок выпустил в него пять или щесть пуль… сунул пистолет за борт пиджака, броского, яркого клетчатого пиджака, и небыстро побежал прочь. Все стояли, пораженные. Вдруг шевельнулся и застонал солдат, упавший первым, и я неожиданно оказался рядом с ним — пули попали ему в живот и в бедро, под ним растекалась лужа крови, а когда я разорвал его суконные штаны, кровь ударила струёй, фонтаном: хреновое ранение, прямо в «корону смерти», ну, чуть пониже… Я просто пережал артерию пальцами — ничего другого нельзя было сделать. Солдат хрипел и слабо вырывался. Завыла, приближаясь, сирена. Больно, громко и отчетливо сказал солдат, мамочка, как больно! За что он меня? Первой подлетела полиция, меня тут же взяли в кольцо револьверных стволов и попробовали поставить в позу для обыска — кретины, не вставая сказал я, вы охренели, я же кровь останавливаю! Давайте врача! Дубинкой вдоль хребта я все-таки получил, — тогда, не убирая пальцев с пробитой артерии, сделал «кокон»: голову к коленям, свободная рука прикрывает затылок и шею, мышцы в эластичном напряге… Но больше меня не били: подбежал офицер, подлетела скорая, парня взяли на носилки, артерию перенял здоровенный усатый санитар… солдат все пытался что-то сказать, я разобрал только: «…никогда…» и «…очень старые…»
О, сказал я, это опять вы. Лейтенант Шмидт выглядел скверно: лицо почернело, глаза ввалились и горели, как у тифозного. Я еле отмылся; я был, оказывается, в кровище с головы до ног. Да, сказал он, опять я и опять вы. Курить будете? Если есть что. Есть, — он достал слегка помятую пачку «Герцеговины флор». О, сказал я, оказывается, вы еще и скрытый сталинист. Что?! — брови лейтенанта вопросительно приподнялись. А вы не знали? Все почитатели Сталина курят «Герцеговину флор». Он тоже ее курил. Правда, тогда это были папиросы. Он набивал ими трубку. Папиросами — трубку? Так гласит легенда. Но зачем? — Он пожал плечами. Глупость какая-то, сказал лейтенант Шмидт после паузы. Почему было не купить трубочного табака?..
Как будем говорить: по-русски, по-немецки? — спросил лейтенант, когда мы докурили и задавили бычки в казенной алюминиевой пепельнице. Мне все равно, сказал я. Но скажите — это что, допрос? Ни в коем случае, сказал лейтенант Шмидт. Это беседа без протокола. Без протокола, повторил я, подходя к окну.
Отсюда, с третьего этажа участка, Красная площадь была как на ладони. Место происшествия все еще было оцеплено. О, смотрите — поймали! Слева, от Москворецкого моста, приближалась процессия: четверо в военной форме и с ними полицейский вели того — в клетчатом пиджаке. Смотрите, лейтенант: поймали… Ну, поймали, сказал лейтенант, проблема…
Я сох на подоконнике, слушая, что говорит мне лейтенант. Иногда он как бы задавал вопросы, но ответов не ждал и продолжал говорить сам. Вот что я узнал: сегодня в три часа дня был тяжело ранен следователь Зайферт.
Его нашли лежащим рядом с собственным автомобилем на полосе отчуждения Санкт-Петербургской железной дороги, неподалеку от пересечения ее с Дмитровским шоссе — то есть в районе ночного происшествия со мной и Валерием Кононыхиным.
Следователь Зайферт, очень пунктуальный человек, оставил запись, что получил новые оперативные данные по налету на редакцию «Садового кольца»; придя же на несколько секунд в сознание, он назвал мое имя и добавил еще несколько не совсем связных слов, из которых можно было понять, что мне угрожает серьезная опасность. После операции он несколько суток пробудет без сознания, так говорят врачи, и узнать что-нибудь конкретное у него пока невозможно. Однако он, лейтенант Шмидт, входивший в оперативную группу Зайферта, считает своим долгом, во-первых, передать мне лично слова своего шефа, во-вторых, попытаться выяснить, чем же я интересен моим врагам. Может быть, свойством притягивать к себе различные криминальные ситуации? Мое имя фигурирует уже в трех делах крипо — везде, правда, как свидетеля или случайного участника. Но, посудите сами, такой кровавый след: дорожное происшествие с моим участием обошлось, правда, без жертв, но три часа спустя второй участник происшествия погиб вместе с пятью своими сотрудниками, а через сутки тягач со следами столкновения был обнаружен, если можно так выразиться, в обрамлении трупов: девять покойников, среди них женщина со следами нечеловеческих пыток, убитая, впрочем, из того же оружия, что и остальные. Я же участвую в обезвреживании зашкалившего хинкера, только что убившего девушку из провинции. Связывают эти два случая не только мое участие, но и личность хинкера: охранник того самого гаража, которому принадлежал тягач.
Ну и, наконец, последний случай: расстрел почетного караула… Итого восемнадцать убитых, один тяжелораненый и один с ног до головы в переломах и вывихах. Не смогу ли я прокомментировать это? Чего ж не смочь, подумал я… особенно если приплюсовать два полицейских патруля по четыре человека в каждом, двух мальчиков-грузин, генерала Шонеберга, его сотрудников, случайных жертв большого взрыва на Лубянке, наконец, пятимартовцев, уже убитых и тех, которым эта процедура еще предстоит… и, возможно, Сашу… Понятно, что ничего этого я не сказал, а, сделав долгую паузу, которая должна была проиллюстрировать глубокое душевное потрясение, сказал: нет… какие тут комментарии… это ужасно… Лейтенант Шмидт внимательно смотрел на меня. Герр инженер, сказал он, как вы понимаете, никакого обвинения вам пока не предъявлено. Однако я обязан предупредить вас, что вы являетесь объектом полицейского расследования.
Завтра… вернее, уже сегодня утром мы обратимся к консулу за разрешением на ваш допрос. Вы можете нанять адвоката, либо поручить свою защиту государственной юридической коллегии, либо защищать себя сами. Понятно, сказал я. Когда и куда я должен прибыть? В двенадцать часов дня вы должны обратиться в приемную городского полицейского управления. В случае неявки против вас автоматически возбуждается уголовное дело по статье двести девятой, часть седьмая:
«Препятствование ходу следствия», что влечет за собой немедленный арест…
Герр лейтенант, сказал я, помолчав приличествующее время, не могли бы и вы ответить мне на один-два вопроса? Попробую, кивнул лейтенант. Возросло ли число насильственных преступлений в Москве за последние, скажем, полмесяца? Да, сказал лейтенант, во много раз. Присутствие военных помогает или мешает полиции?
Лейтенант не ответил, но сделал такое лицо — может быть, непроизвольно, — что ответа и не требовалось. Тогда — до встречи, сказал я, направляясь к двери.
Стрелять, выдохнул мне вслед лейтенант Шмидт, просто стрелять, стрелять на месте… зачем мы нянчимся с ними? Точно, подумал я, собственно, этим мы и занимаемся все эти годы…
Улица Черемшовская, дом 40. Фирма «ЮП»
Из такса я позвонил Якову. Яков сказал условную фразу и положил трубку. Голос у него был усталый — выдохся за эти дни Яков, выжал из себя все, что мог и чего не мог… Смысл сказанного и был такой: все ребята отметились, задание выполнено полностью, потерь нет. Так что операция вступала в последний, формально несуществующий этап. План эвакуации у меня был старый, успешно обкатанный в Кабуле и Фергане. На военной базе в Нарьян-Маре в полной готовности дежурит «Лавочкин-317»; в его бомбоотсеке и специальных капсулах, подвешенных вместо ракетных кассет, помещаются — без всякого комфорта, конечно, но полтора часа вытерпеть можно — двенадцать человек. Если не пороть такую горячку, как в Фергане — а там мы забаррикадировались в верхнем этаже «Дома Азии», и снимали нас с крыши, — то можно рассчитывать на полную незаметность отхода: «Лавочкин» этой модели не засекается радарами. На этот раз он уйдет не с полной загрузкой — остаюсь я, остается Командор и, возможно, Саша: мы попытаемся через княжну внедриться в «Пятое марта» — в базовую его часть. Надо будет тонко имитировать наш разгром… впрочем, об этом чуть позже.
Над входом в подвальчик ярко переливался наш рекламный щит: «ЮП — это безупречно!» В радужном треугольнике под щитом менялись буквы: В-Х-О-Д—Е-I-N-G-А-N-G-В-Х-О… Окна в доме были темны сплошь, только на первом этаже горел свет в кабинете управляющего. За углом вдруг раздался характерный звук набирающего скорость автомобиля — через мгновение этот автомобиль, полыхнув стоп-сигналами, выскочил на перекресток передо мной, с визгом свернул направо и скрылся за следующим поворотом. Похоже было на то, что он отъехал от парадного входа нашего дома. Я метнулся вниз по лестнице. Дверь была приоткрыта, за дверью горел яркий свет, тянуло какой-то химической вонью — я не сразу понял, что это за вонь, потому что увидел лежащего поперек пути Мальцева. В него в упор стреляли из чего-то скорострельного: правое плечо и голова почти отделились от тела. Слева, вбитый в угол, скорчился Говоруха. Дверь в заднее помещение была распахнута настежь, оттуда валил светящийся дым. Я перешагнул через Мальцева и остановился, прислонясь к косяку двери.
Посреди разгрома догорала военная осветительная ракета. В первые секунды такая ракета горит настолько ярко, что свет ее вызывает болевой шок. Мы не используем их — у нас на такой вот случай есть американские гранаты «Оверлайт». А здесь, значит… Я стоял и смотрел. А может, мне только казалось, что я стоял и смотрел, потому что иначе откуда на моих руках и коленях столько крови? Откуда я знаю, что Командор, которому срезало полчерепа, умер не сразу, а ползал по полу, собирая свои разлетевшиеся мозги? Откуда я знаю, что увидел, повернув к себе голову княжны… пуля попала ей в затылок, и вместо лица у нее была глубокая воронка, из которой вытекала, смешиваясь и пузырясь, алая и черная кровь… и вдруг в глубине воронки что-то бешено задергалось, забилось, и правая рука судорожно поползла вверх, к груди, выше, выше, на горло, выше — наткнулась на осколки зубов и костей и замерла… Я видел Панина: Панин лежал за штабелем ящиков с пистолетом в руке. Разбросанные и изломанные очередями, лежали Крупицыны и грузин Вахтанг, Яков и Гера; сидел на стуле, зажимая рану в груди, мертвый Венерт. На Валечку стрелявший истратил, наверное, столько же патронов, сколько на всех остальных вместе взятых: опознать ее можно было только по длинным волосам да по маленькой кисти руки, неожиданно чистой и целой в этой груде кровавого мяса… Да, конечно, я ползал на коленях между ними всеми, тормошил, заглядывал в лица… потом я нашел в кармане у себя использованную «ромашку» — пулю с раскрывающимися лепестками. Но это потом… все это было потом, а тогда мне казалось, что я просто стою в дверях и смотрю. А потом я вдруг оказался перед другой дверью, с неудобным, не моим пистолетом в опущенной руке… дверь была чуть приоткрыта, и за дверью не было света. Я вкатился туда, и навстречу мне щелкнул боек автомата. Теперь в свете, идущем из коридора, я увидел сидящего на корточках Вахтанга в мотошлеме и с автоматом в руках. Он сидел рядом с кроватью, с кровати свисала вниз неживая рука. Я захлопнул дверь и включил свет. Вахтанг не пошевелился. Саша была с головой укрыта простыней, на простыне расплылись два кровавых пятна. Мне пришлось долго разжимать пальцы Вахтанга: хватка у него была, как у мертвеца. Таким автоматом мы не пользовались: «рейнметалл» нестандартного калибра шесть миллиметров, магазин на семьдесят пять патронов, мощный барабанный глушитель эжекторного типа — такой автомат стрекочет, как швейная машинка… И тут до меня дошло, что Вахтанга я уже видел — убитого. Ясно. Кто-то из наших все-таки успел выстрелить. Успел, несмотря ни на что. И тогда Вахтанг подобрал автомат. Черт знает, что ему могло привидеться… он же боевик, он должен стрелять… а подкорка штука хитрая, она такое подскажет…
На всякий случай я его связал. Он не сопротивлялся. Похоже было, что его вообще здесь нет. Я осторожно выглянул в коридор. Было абсолютно тихо. То ли действительно никто ничего не слышал, то ли затаились. Вдруг меня замутило, а потом начался чертов бред. Я вдруг обнаружил, что крадусь вдоль какой-то бесконечной стены, а может быть, даже не крадусь, а лечу на малой высоте, потому что не прилагаю для перемещения ни малейших усилий; меня как бы несло течением воздуха. Похоже, я знал, куда лечу и что мне там надо, но это было какое-то запрещенное знание. В то же самое время я отмывал руки под струёй холодной воды, льющейся из ничего, и часто подносил их близко к лицу, к глазам, которые почему-то плохо видели, будто их заливало дождем. Потом я вошел в комнату, посреди которой сидел полуголый мокрый человек, подняв лицо к потолку и пальцами правой руки касаясь рукоятки какого-то оружия, лежащего на полу. Это его я должен был убить, для этого я и летел сюда, я протянул руку к оружию, и его пальцы сомкнулись на рукоятке, я ощутил ее рубчатую поверхность, оружие было тяжелым, я поднимал и поднимал его, ловя на мушку висок того, сидящего, но это почему-то оказалось страшно трудно сделать, пистолет оттягивал руку вниз, как двухпудовая гиря, а висок ускользал из-под прицельной линии, будто был сделан из живой ртути. Я поднес пистолет к лицу: это был панинский «Березин», и от него пахло сгоревшим порохом и ружейным маслом. Деревянными пальцами я вынул обойму, передернул затвор — вылетел и волчком закружился на полу желтый патрон. Потом я стал выщелкивать патроны из обоймы. Там их было три. Разбросав, рассыпав их по полу, я еще раз передернул затвор, поднял легкий, будто бумажный, пистолет к виску, вдавил ствол черт знает на какую глубину и нажал на спуск. Откуда-то из непонятных пещер вылетело и заклубилось, не опадая, розовое блаженство. Не знаю, сколько я так сидел — только рука, как неживая, поползла вниз, ударилась об пол, разжалась… Черный человек, тонкий, как хворостина, отступил назад и растворился во мраке. Опять стало пусто и холодно. С мокрых волос стекала вода.
На ощупь я нашел дверь на лестницу и, стараясь не греметь Железными ступенями, пошел вверх, вверх, вверх…
Окончательно я пришел в себя в машине. Рядом, распространяя сильный запах коньяка — я влил в него полбутылки, — сидел Вахтанг. Дорога летела под колеса, слева тянулась цепочка зеленых, справа — красных огоньков-катафотов на бордюрных камнях, мотор работал ровно, где-то впереди было Тушино, а вот совсем рядом — контрольный пост, и солдат с автоматом поднимает полосатый светящийся жезл…
02.09
Около 18 час. База «Саян», командный бункер
Сладкий запах смерти…
Как мы ни пытались замазать щели шкафа-могильника, запах все равно просачивался и наполнял собой все. День ото дня он будет набирать силу, пока… пока мы по тем или иным причинам не перестанем его ощущать.
Фильтры, надо полагать, имели какой-то предел ресурса.
То же самое касалось и химических поглотителей углекислоты. Я слышал, что на подводных лодках их используют не одну неделю, но то ли наши были качеством пониже, то ли подъем температуры вызвал в них нежелательную реакцию, — однако дышать стало ощутимо труднее, и при резких движениях я начинал хватать воздух ртом. Тем не менее запасной комплект я пока не устанавливал. Черт знает, сколько еще придется просидеть здесь…
Резкие движения были такие: я пытался помочь двери открыться.
Сначала я думал, что сработала какая-то блокировка и что нужно найти способ ее снять. Потом решил прибегнуть к физической силе. В результате дверь приоткрылась на полтора сантиметра, и означать это могло одно: ее чем-то привалило снаружи.
Был бы у меня домкрат или приличный рычаг… Но единственное, что удалось найти в бункере, — это маленькую полуметровую фомку-гвоздодер. Такими вскрывают деревянные ящики.
И — все.
Робинзон на своем необитаемом острове был снаряжен куда приличнее. Не понимаю, на что рассчитывали те, кто комплектовал бункер. Во всяком случае, не на выживание после ядерного удара.
Недельный запас консервов и не требующих приготовления концентратов. Кое-какие медикаменты. Дробовое шестизарядное ружье. Леска и крючки. Бутылка чистого спирта. Два прорезиненных плаща и две пары высоких, наподобие рыбацких, сапог сорок последнего размера. Туристский топорик и два коробка подводных спичек.
Фонарь.
Вам смешно? Мне было смешно.
Эльга весь день лежала, отвернувшись к стене. Наверное, это обидно — медленно умирать от недостатка кислорода в зеркальном лабиринте, который ты же и создала, в компании ненастоящего лабораторного человечка.
Коим я все больше себя ощущал.
Возможно, это было самовнушением. Возможно, и нехватка воздуха была самовнушением. И трупный запах. Да только действовало оно, это самовнушение, очень даже эффективно.
Наконец я оставил попытки возобладать над обстоятельствами с помощью одной лишь грубой физической силы. Каковой я никогда особо не отличался. Нет, для своего веса и сложения я был вполне на уровне, но в данном случае значение имели не относительные показатели, а только и исключительно абсолютные. Вот если бы кто-то калибра Криволапова расширил щель, я бы в нее просочился. А так…
Мозгом, мозгом давить надо.
Должен в порядке оправдания сказать, что мозгом я не переставал давить и колотясь о дверь. Хотя этот орган был травмирован всем происшедшим куда сильнее, чем окружающий его организм. Иногда мне думалось, что я так и лежу, контуженный, где-то под стеной, вокруг продолжается бой, а у меня грезы.
Но даже в грезах может быть сосредоточен некий сокровенный смысл…
Я сел на кровать Эльги. Она неохотно повернула ко мне лицо. Отек уже начал спадать, глаз приоткрывался. Синяк приобрел классический цвет спелого баклажана.
— Что было на этом месте в твоем мире?
Мимика побитого лица не отличается выразительностью, но я все же понял, что с вопросом угадал в самую точку. Впрочем, я от природы догадлив. За это меня и ценили как наладчика. За это и пытались завлечь во всяческие хитрые конторы.
И именно в силу догадливости я от этих предложений увертывался.
Хотя вот — довертелся…
— Эти ваши «темпо» — стационарные сооружения, верно? И не иначе, как подземные?
Она села. На лице было смятение.
— Постой. Ведь я ни одним словом…
— Значит, где-то между словами. В контексте. Так вот: вся эта операция имеет отношение к тому, что я сказал?
Она помедлила. Явно что-то взвешивая. Правду и ложь в необходимых пропорциях.
— Да. Нужно было не допустить ядерного взрыва. Иначе здешнее «темпо» погибло бы…
— Скажи, пожалуйста, а все мигранты объединены в одну команду?
— Ты умеешь задавать неприятные вопросы.
— Умею. Значит, не все.
— Да. Та команда, которая создала цивилизацию майя, — они не успокоились. А возможности их… достаточно велики.
— Но не безграничны?
Она покачала головой. Весьма неуверенно.
— Все-таки я многого еще не понимаю, — сказал я. — Вы создаете маленькую новую реальность. Потом — делаете что-то, чтобы она была… менее благополучной и более воинственной, чем оригинал. Значит, в ней не успевают изобрести это самое «темпо». Тем не менее «темпо» здесь существует…
— Да, один из многих парадоксов. Понять это невозможно. Мы можем осуществить самое фатальное вмешательство, а «темпо» все равно остается. Даже если создавать его физически некому.
— И такое было?
— Да… насколько я знаю, дважды. Но при этом каждый из пунктов «темпо» материален и весьма уязвим. Его можно взорвать, засыпать, затопить…
— И американцы чуть было это не сделали?
— Не американцы, а…
— Да нет же, именно американцы. Именно американцы. Ха! Я подозреваю, что они почти дорылись до…
— Не знаю. Может быть.
— А почему за тобой еще не пришли?
— Кто?
— Ну… твои.
— Тоже не знаю. Наверное, думают, что я умерла.
— Списали со счета, значит.
— Не говори так.
— А почему, собственно? Почему не говорить? Нас учат, что с поля боя выносить нужно всех. Раненых, убитых — всех. А тебя, выходит, бросили?
— А представь себе — вход засыпало. Эту лифтовую шахту. Завалило. Скорее всего, так оно и есть. Ну, подумай сам: в любом случае командный бункер должны раскопать. Как иначе? Так где они, твои герои, которые должны выносить с поля боя? Капитан твой — где? Что молчишь?
Я покивал. Наверху явно что-то происходило, но что именно — можно было лишь догадываться. Одно несомненно: тем, кто там вершил дела, — было не до нас.
Все-таки война?
Всем бы ты хороша, девочка, подумал я, но слишком уж много недоговариваешь. А это почти то же самое, что врешь…
Сам не знаю, почему я так подумал.
12.06. 04 час. 30 мин
Турбаза «Тушино-Центр»
Сибирские паспорта горят плохо, и мой не был исключением: он чернел, корчился, обугливался, но не сдавался. Я извел на него полную заправку зажигалки. Теперь я был Оленецкий, имя и отчество прежние, гражданин Рейха, житель города Архангельска. Паспорт был подлинный. Метод добычи паспортов Рейха разработал Яков, он же и применял его — просто потому, что больше никто не мог забраться в память раухера паспортного отдела полиции. Мне не положено знать, сколько наших оперативников имеют такие паспорта, но сомневаюсь, что больше десятка, — слишком трудоемкая операция. Кроме паспорта, я имел еще удостоверение штабс-поручика внутренней службы — недавно созданного подразделения, объединившего функции Корпуса спасателей, гражданской обороны и, отчасти, распущенных пять лет назад жандармских частей. Удостоверение было поддельным, но очень похожим на настоящее. По крайней мере, до сих пор ни у кого из проверяльщиков не возникало ни малейших подозрений. Владельцем подлинника был Фенске Рудольф Оттович, и, что характерно, штабс-поручик Фенске существовал в природе, только находился он сейчас в зиндане города Бухары, куда попал за какие-то наркошные проделки; его величество эмир строг по этой части. Так что появление в свободной продаже офицерского удостоверения — вещь более чем естественная.
Телевизор так и работал на канале новостей. Впрочем, самую главную новость я услышал еще в машине, по пути Сюда: российское правительство в полном составе ушло в отставку. Новым премьером назначен Владимир Мстиславский, до последнего времени глава российского гепо. Министром внутренних дел предложен генерал Березко, командующий Русским территориальным корпусом; генерал вылетел из Найроби и находится на пути в Москву. Президент Тихонов заявил, что назначать срок досрочных президентских выборов может только парламент. Госдепартамент Союза Наций Америки заявил, что в сложившейся ситуации встреча глав четырех держав должна быть отложена и перенесена в другое место. С аналогичным заявлением выступил личный представитель премьер-министра Японии. Президент Толстой, человек решительный, возражал против такой, как он выразился, капитуляции перед экстремистами и добавил, что, поскольку за спинами экстремистов стоят силы, кровно заинтересованные в срыве встречи, то пойти у них на поводу — значит, навсегда выпустить инициативу из своих рук и в дальнейшем оставаться не более чем нервными наблюдателями за игрой, правил которой мы знать уже не будем, в ход которой не сможем вмешаться, но разменной монетой для настоящих игроков — послужим… Что же, Юрий Гаврилович знает, чем рискует.
Президент Финляндии Аарне предложил перенести встречу глав четырех держав в Хельсинки, гарантируя обеспечение как условий работы, так и безопасности участников. С подобным же предложением выступил бургомистр Санкт-Петербурга Вадим Эрмоли. Он подчеркнул, что встреча, где будет рассматриваться главным образом судьба России, должна проходить на ее исторической территории. Директор агентства «Росс-Адлер» Белобоков заявил, что введение, пусть даже на ограниченный срок, института политической цензуры вызовет непредсказуемые последствия не только в прессе, но и в обществе. Информационный коллапс может быть гибельным, предупредил он. Задержан террорист, убивший офицера и ранивший двух солдат роты почетного караула на Красной площади. Это Леонид Бауэр, без определенных занятий, состоит на учете у районного психоневролога. На фотографии был совсем другой человек, даже не очень похожий на того, который стрелял.
Единственное сходство — яркий клетчатый пиджак… Заключение о вменяемости Бауэра даст психиатрическая экспертиза в ближайшие дни. Продолжается война мафий. Только что получено сообщение о вооруженном налете на помещение торговой фирмы «ЮП» в Бескудниково. Есть убитые, подробностей полиция не сообщает. По сведениям, полученным из неофициальных источников, этот налет и налет на редакцию «Садового кольца» совершены, по всей видимости, одной и той же преступной группой. На это указывает… оружия… Из Царицына передают: завершена ликвидация окруженной позавчера группы экстремистов из «Фронта „Декабрь“». В заключительной операции принимали участие спецподразделения Русского территориального корпуса, использовавшие боеприпасы с ослепляющим газом «блаублюме». За три дня боев шесть экстремистов погибли, сорок один взят в плен.
Командир группы бежал, очевидно, еще до того, как кольцо окружения замкнулось.
На счету ликвидированной группы десятки убийств, уничтожение построек и посевов, отравление водоемов. Начала работу следственная группа криминальной полиции. В окрестностях тихого до последнего времени Владимира около десятка молодых людей, вооруженных охотничьими ружьями и бутылками с горючей жидкостью, окружили ферму, принадлежащую Эрнсту Клюге. Однако фермер и двое его сыновей сумели дать отпор бандитам. Нападавшие отступили, унося раненого. Ущерб, составивший полторы тысячи марок, будет возмещен страховым фондом «Селбстабвер». Этот же фонд финансирует создание фермерских отрядов самообороны. Патриарх Московский и Владимирский Нестор призвал единоверцев не поднимать оружия на сограждан, к какой бы конфессии они не принадлежали. Профсоюз транспортных и неквалифицированных рабочих призвал к всеобщей забастовке с требованием отставки президента и правительства и передачи всей полноты власти рабочим комитетам на местах. Московская полиция пополнила свои ряды: первым же указом рейхсминистра внутренних дел Полицеймако четыреста армейских резервистов унтер-офицерского состава наденут полицейские мундиры. Это временная мера, заявил министр, полиция не собирается отказываться от контрактного принципа комплектования. Из центра космической связи сообщают: продолжается совместный полет воздушно-космического аппарата «Алтай», стартовавшего девятого июня с аэродрома военно-воздушной базы «Абакан-17», и пилотируемого трабанта «Академие», на борту которого, как известно, находится сейчас женский экипаж. После коррекции орбиты «Алтай» приблизился к «Академие» на расстояние около полукилометра. Неисправности в системе поиска и сближения устранены, и если все пойдет, как задумано, Вера Ангелова, Бригитта Хехст и Анна-Мария де Билль вернутся на Землю уже сегодня, а их место займет пилот-инженер Валерий Скопцов, который будет поддерживать работу систем трабанта до прибытия следующего штатного экипажа. Как сказал руководитель программы «Академие» доктор Гюнтер Зигель, такое сотрудничество должно стать обычным делом не только в космосе, но и на Земле…
Ладно… Я смыл пепел, еще раз мысленно перебрал все предметы, остающиеся после нас в тех коттеджах, которые мы занимали, — нет ли чего-нибудь среди них специфического? Пожалуй, нет. Естественно, всего знать нельзя, но все же… В большую дорожную сумку я бросил все наши деньги, аптечку, свой раухер, блок памяти от «Алконоста» Якова и, наконец, ББГ-камеру. Получилось около пуда.
Распылил одортель в комнатах, где мы жили, обрызгал себя и Вахтанга — он сидел, как я ему приказал, неподвижно, закрыв глаза и зажав уши, — наверное, этого не требовалось, зачем я так с ним?.. — еще раз оглянулся по сторонам, достал из шкафа новую свою куртку, обрызгал ее, надел… вот теперь, кажется, все. Да, все. Можно идти.
Снаружи был туман, густой, как сметана. Когда такой туман, что-то странное начинает происходить со звуками: привычные, повседневные — речь, птицы, автомобили — почти не слышны, зато откуда-то прилетают непонятные шелесты, скрежеты, скрипы, вздохи, гудки… Я шел впереди, едва различая тропу под ногами, Вахтанг следом, механически-легкий, пустотелый, а вдали кто-то терзал огромным смычком огромную скрипку. Наших шагов слышно не было.
На берегу на нас обрушился преувеличенный туманом скрип уключин и плеск воды под веслами. Невидимая лодка кружила вокруг, потом исчезла. Наверное, утонула.
До заросшего тальником овражка, куда я вел Вахтанга, было метров четыреста, но путь этот показался мне едва ли не бесконечным. Проклятый туман искажал не только звуки. Наконец мы пришли.
По дну овражка сквозь заросли вела узкая, почти незаметная тропа. По тропе мы дошли до крошечной пролысины в тальнике. Здесь было старое кострище, несколько ящиков и чурочек, пригодных как на дрова, так и для сиденья, и солидная куча пузатых баночек из-под баварского — безналоговый ночной бар.
— Пришли, — сказал я, сбрасывая с плеча сумку. — Садись… вот сюда.
Вахтанг сел. Команды он выполнял мгновенно, без малейшей заминки.
Пожалуй, это единственный способ опознать «буратино». Человеку нужно хотя бы четверть секунды — понять что от него требуется…
— Сними куртку. Дай левую руку.
Из аптечки я достал шприц, набрал сорок единиц инсулина. Наложил Вахтангу жгут, нашел вену, вкололся, снял жгут и стал медленно-медленно вводить инсулин. Это надо делать очень осторожно, потому что никто не может знать заранее, на какой дозе инсулин начнет действовать. Вахтанга, наверное, давно не кормили, потому что уже на пятнадцати единицах он мелко задрожал, а кожа его стала влажной, как лягушачья. Я быстро доввел ему еще единицы три и выдернул иглу. С гортанным криком он, запрокидывая голову, повалился назад и забился в судорогах. Я придерживал его под затылок. Через нисколько минут характер судорог начал меняться: мышцы входили в гипертонус. Теперь нужно было поймать момент: не поспешить с выведением из шока, потому что тогда все напрасно, и не промедлить, потому что тогда тоже все напрасно… Вахтанга выгнуло дугой, он приподнялся на локтях, ноги рыли песок. Пора, подумал я, сосчитал до пятнадцати, взял систему с глюкозой, вкололся еще раз — вены были толстые, как веревки, — и изо всех сил сжал руками мешок с раствором. Через полминуты Вахтанг вытянулся, как мертвый, и вздохнул глубоко и жалобно. По-хорошему, ему надо было бы дать вздремнуть минут четыреста… да. Не только ему. Обстоятельства не те. Я доввел глюкозу, потом через ту же иглу вкатил тюбик «седьмого дыхания» — нашего фирменного коктейля из стимуляторов, анаболиков и синтетических эндорфинов. Вахтанг зарумянился и заулыбался во сне. Ладно, десять минут твои…
Истраченную систему и шприцы я засунул в пивную баночку, смял ее и вдавил в песок. Если будут искать, то найдут, а случайно никто не наткнется. Потом взял ББГ-камеру, проверил кассету — свежая, — нацелился объективом в зенит, включил запись и стал наговаривать текст — по-немецки, усреднение, лишь изредка и невзначай позволяя проскакивать намекам на рейнский диалект.
— Российскому министру и рейхсминистру внутренних дел, шефам гепо всех уровней и прочим, кто заинтересован в этой информации. С шестого по двенадцатое июня сего года на территории Москвы действовала команда истребителей террористов «ФАГ», принадлежащая международной организации «Социум-77». Задачей команды был срыв террористической акции, направленной против глав четырех держав. Акция готовилась совместно группами «666» и «Пятое марта». В ходе операции группа «666» уничтожена полностью, группа «Пятое марта» понесла большие и вряд ли восполнимые потери. Команда «ФАГ» погибла. Я, единственный уцелевший, обращаюсь к руководителям служб безопасности России и Рейха: не тратьте время и силы на разработку групп, базировавшихся в комплексе «Алазани» и на улице Черемисовской.
Их уже нет. Однако возможно, что оставшиеся в живых террористы имеют атомную мину «Тама», которой попытаются заминировать подземные помещения Измайловской иглы, сообщающиеся с внешним кольцом подземки. Не исключено, что минирование уже состоялось. Желаю успеха, коллеги.
Ну, все. От вчерашнего, так и не дочитанного «Садового кольца» я оторвал полоску с адресом и телефоном редакции, подсунул ее под прозрачное окошечко на кассете.
Протер кассету и камеру, сунул кассету в карман спящему Вахтангу, камеру — в свою сумку. Избавлюсь по дороге. Так, теперь последнее… Рядом с кострищем я вырыл небольшую — на две пригоршни песка — ямку, положил на Дно блок памяти, сломал предохранительный язычок и вдавил кнопку ликвидатора. Снова засыпал песком. Через несколько секунд песок побелел и задымился. Это надежде, чем размагничивание. Все? Похоже, что все.
Можно трубить побудку.
— Эй, парень!
— А? — Вахтанг распахнул глаза. — Что? Что случилось?
— Не знаю, — сказал я. — Просто ты спишь не в самом удобном месте. Тебе куда, на поезд?
— Да… на поезд… — он добавил что-то по-грузински махнул рукой и медленно встал, озираясь. — Как я сюда попал?
— Тебе лучше знать… Но если хочешь успеть на поезд — то надо торопиться. Идем?
— Идем, — сказал он.
Мы выцарапались по невысокому, но крутому склону овражка наверх. Туман расслоился: лощинка была полна им до краев, а здесь он подвсплыл вверх — так, что видимость вперед и в стороны открылась, а кроны деревьев, стоящих вдоль невысокой насыпи грунтовой дороги, размывались и исчезали. Остро пахло травой, землей, водой — всем сразу. Потом вдруг над головой возникло медового цвета свечение: где-то там, по другую сторону Москвы, солнце поднялось выше дымки, выше облака, скопившегося за ночь над городом, выше…
— Красиво, — сказал Вахтанг. — Знаешь, так бывает в горах, в горных долинах…
Ты был на Кавказе?
— Нет, — соврал я.
— Значит, не видел… — он вздохнул сочувственно.
— Чем ты занимаешься? — спросил я.
— Занимаюсь? Я? Я занимаюсь… русской филологией. Да, русской филологией. — Он замолчал, нахмурился. — Извини, у меня что-то… Мы ведь знакомы?
— Более-менее. Позавчера, у костра — помнишь? Вино, песни…
— Да-да-да, помню, конечно же!
Сейчас в памяти его зияла приличных размеров дыра. Ни сознание, ни подсознание человека не могут мириться с таким положением, и заполнение этой дыры идет очень интенсивно. В пожарном порядке ее заваливают обрывками прошлых воспоминаний, фантазий, снов, пройдет час-два — и все они склеятся, соединятся, срастутся в, быть может, причудливую, но вполне законченную и логичную картину. В поезде он найдет в кармане кассету с адресом и вспомнит, что именно поэтому едет в центр… и так далее.
Мы вышли на ровную, хорошо убитую грунтовку и бодро потопали вперед. Отсюда было минут пятнадцать ходьбы до платформы, у которой останавливаются поезда, везущие рабочих из шлафтревиров к большим заводам. Человеку без документов сейчас нет более надежного способа попасть в центр города… конечно, ничего страшного не СЛУЧИТСЯ, если его возьмут по дороге, но лучше, чтобы кассета попала к журналистам.
Оставшийся путь мы прошли молча: он «вспоминал» себя, а я ему не мешал. На платформе было десятка два человек, и, хотя поезд был набит, как бочка сельдями, Вахтанг втиснулся в дверь. Я помахал ему рукой и перешел на противоположную платформу. Встречный поезд подошел минут через семь.
12.06. 14 час. Где-то между Волоколамском и Ржевом
— Во, — сказал фарер. — Наконец-то. А старики яйцами трясли — сушь, мол, сушь…
Мы врезались в стену дождя, как в настоящую стену. Звук ударов капель по стеклу заглушил звук мотора, под колесами ревела вода. Видно было, как она бурлит, не помещаясь в переполненных кюветах.
— А вот только не было бы хуже, — продолжал фарер. — Посмывает все к пропащей матери…
Водяная пыль как-то прорывалась в кабину и кружилась, не оседая. Все машины на шоссе плелись медленно или вовсе стояли, лишь наш восьмиколесный дредноут пер по третьей полосе, презирая стихию.
— А вообще-то тебе куда? — спросил фарер. — Под такой ливень высаживать — не по-русски получается. А возле того танка никакой крыши на километр…
— Да, там с час ходьбы. Ферма Сметанина, не слышал?
— Неважно, покажешь.
— Так ты меня что, до места довезти хочешь?
— Нет, если ты против…
— Не против, конечно, только с какой стати?
Так… — он пожал плечами.
Я подумал вдруг, что до сих пор не знаю его имени. Как, впрочем, и он моего.
Дорога. Обычное дело.
Навстречу с ревом пронесся красно-черный двухэтажный «хефлинг». Следом — еще один. Мне показалось, что за непрозрачными снаружи стеклами мелькнули детские мордашки. Фарер мотнул головой:
— Детишек из лагерей забирают. Волнуются родители…
— У тебя-то есть?
— Жена на восьмом месяце…
— О-о…
— То-то и оно. Короткие рейсы беру, чтобы день-два — и назад. Денег почти никаких, конечно… не то что раньше: до Владика и обратно — семь с половиной плюс за скорость полторы-две. Дом построили без долгов, обставили, прошлым летом в Ницце два месяца… отец с матерью приезжают — плачут. Ну, мол, за что боролись и все такое… долгая песня. И жалко их, и зло иной раз берет. А жену я, можно сказать, на дороге нашел: выпал фрахт в Грецию — ну, понятно, через Румынию. А в Румынии дороги плохие, узкие, машин много — еле тащимся. Девчонки две голосуют, никто их не берет, ну, а мы подобрали… Так и съездили в Салоники, обратно приезжаем — одна сошла, а другая не хочет, да и я ее отпускать не хочу — прилипли друг к дружке, и все. Что делать — поехали домой, А я тогда в казарме жил, копил деньги на этого вот крокодила, — он похлопал по баранке, — пять человек в комнате, и никуда не денешься. Месяца три мы так прожили, спать всем мешали, потом уж смогли отдельную комнатку снять. Ну, дальше — больше… а детей все нет и нет.
Куда только не обращались. А в Ницце подружились с иркутским фирмачом, он говорит: какие проблемы! Оказывается, есть специальный курорт где-то в горах, от Иркутска еще два часа вертолетом. И в сентябре она туда полетела. Месяц пробыла, вернулась, а в ноябре уже — ага! Попалась! И вот теперь бы только жить и жить, черт бы всю эту заморочь побрал…
— Да уж… — я почесал лоб. Мне вспомнилась Тува.
— Вот он, твой танк, — сказал фарер.
На постаменте из фальшивого гранита стоял старый танк Т-1У: высокий, угловатый, с похожей на кукиш башней. На задранной вверх короткой пушечке висели, как венки, бухты проволочного корда от сгоревших шин. Даже сквозь дождь было видно, какой толстый слой жирной копоти покрывает броню.
— Во, опять спалили, — проворчал фарер. — Хоть бы убрали его, что ли. А так получается — то обосрут весь, то сожгут. Зачем это надо? Здесь, что ли, сворачивать?
— Да, вот…
— Отец иной раз подопьет — и Сталин, Сталин!.. Сталин то, Сталин се, Сталин детей любил… А я ему говорю — правильно его повесили. Ну, не за то, за что следовало, а все равно — правильно. Ладно, он войну проиграл, — а если бы выиграл? Теперь куда?
— Налево, вон где деревья.
— Ага, вижу… Какие, говорит, колхозы, какие концлагеря — не было ничего, все немцы выдумали. Бесполезно с ним спорить. Что же, говорит, я бы за эти колхозы воевать пошел бы? А ну его…
— С какого же он года?
— С двадцать третьего. Как раз их начали призывать… Только он, по-моему, и винтовку-то в руках не держал: сразу из учебного лагеря — и в плен. Это на третье мая они с друзьями собираются… вот тоже интересно: раньше отмечали как праздник, что ли… не совсем праздник, ну, в общем… так… не грустно — начало освободительного похода, что-то в этом духе… А теперь так просто траур, смотреть больно. Ну, один из этих приятелей мне и рассказал: вечером, мол, уснули — глубокий тыл, там что-то — двести, что ли, — километров до линии фронта, а утром будят: гутен морген, кляйне руссише зольдатен… А отец, помню, такие подвиги расписывал… такие бои…
— Что мы будем рассказывать в старости? — пожал я плечами.
— Тоже верно… Здесь?
— Да, здесь.
— Погудим?
— Давай.
Он нажал на клаксон. Дверь дома приоткрылась, выглянула женщина — молодая.
Возможно, новая жена деда — я ее еще не видел. Потом появился сам дед. Я помахал ему рукой, он помахал в ответ и через минуту уже торопился к машине: в сапогах, плаще, под огромным брезентовым зонтом.
— Ну, пока, — сказал я фареру. — Спасибо. Держи вот… — я протянул ему пять десяток.
— Нет, это много, — он помотал головой.
— Купишь сыну соску…
Я открыл дверцу — меня тут же окатило водой с крыши кабины — и спрыгнул к деду под зонт.
— Игореха! — сказал дед и отвесил мне доброго тумака.
Фарер подал сумку.
— Счастливой дороги! — сказал я ему. — И вообще успехов! Он помахал рукой.
— Здорово, дед! — я облапил деда, дед облапил меня, и мы пошли к дому, как влюбленная парочка под одним зонтом. Впрочем, дождь был такой, что и зонт толком не помог: ноги мгновенно промокли до колен и выше. За спиной взревел мотор, грузовик развернулся и понесся к шоссе.
— Чего ж ты не позвонил, что приезжаешь? — укорил меня дед. — Я бы кабанчика завалил… предупреждать надо, вечно сваливаешься, как снег на голову… привыкли там в своей тундре…
— Э, дед, — сказал я, — всего не предусмотришь, жизнь такая, что… Я утром еще не знал, что поеду к тебе.
— Так ты откуда?
— Из белокаменной.
— Черт тебя носит… там же палят бесперечь. Подвернешься под шальную…
— Я потому и удрал.
— Мишку-то видел?
— Они в Крым мотанули. Снежка с новым мужем — ну, и Мишка с ними.
— В Крым — это хорошо, это спокойно… Слушай, а Стефу мою ты еще не видел?
— Когда бы я успел?
— А, ну, значит, познакомитесь…
Строго говоря, мы с дедом не были никакими родственниками: когда мы со Снежкой еще жили вместе, дед уже поселился отдельно от Клавдии Павловны — на этой самой ферме. Потом они как-то незаметно развелись, дед женился на турчанке Софии — это было ее христианское имя, старого я не запомнил. Но через год София задохнулась в дыму, когда загорелся старый дедов дом, — сам дед уехал на базар в Ржев; София должна была вот-вот родить, у нее страшно опухли ноги, и она не сумела выбраться из своей комнаты, дом потушили, но спасти ее не смогли. Прошло пять лет с тех пор, теперь и дом у деда был новый, и жена новая, и сам дед все еще был как новенький; черный, мелкоморщинистый, но совершенно железный… а все равно что-то от Софии осталось во всем: и в доме, и в деде, и даже в новой его жене…
— Стефания, — важно сказала мне новая дедова жена, подавая руку. Рука у нее была жесткая и шершавая, зато сама она — сдобная, состоящая из тугих шариков, с соломенными выгоревшими волосами, веснушками на круглых щечках и курносом носу, но чернобровая и черноглазая. — Лучше просто Стефа.
— Игорь, — сказал я. — Лучше тоже просто. Она фыркнула и почему-то смутилась. На вид ей было лет двадцать шесть — двадцать восемь. Деду в октябре стукнет семьдесят…
— Собирай на стол, — скомандовал дед. — Чтоб все было как надо.
— Будет, Иван Терентьевич, — засуетилась Стефа. — Все будет.
— Ну и ладно. А мы пойдем перекурим чуток… Курить мы расположились на втором этаже, в кабинете — так называл дед эту комнату, где у него хранились всякие бумаги, деньги, прочие ценности. Тут он и отдыхал, если было время. Одна из стен была целиком завешена турецким ковром — память о Софии. От ковра несколько лет пахло дымом. Посередине ковра висело отделанное серебром охотничье ружье. Это было так — украшение.
Настоящий арсенал дед держал в сейфе на первом этаже. Мне бросилась в глаза новая фотография на стене: дед, молодой, двадцатилетний, в летном шлеме и очках-консервах на лбу стоит, положив руку на лопасть винта тупомордого самолетика. Белыми буквами в углу: «19.06.1941 г. Южный фронт».
— Вот, повесил, — проследив мой взгляд, сказал дед. — Сохранилась же как-то… маленькая такая, не разобрать ни черта. Отвез в Ржев, в ателье, говорю: увеличить. Они говорят: ладно, завтра будет. А сделали вон как — лучше новой. Но и взяли, канальи… да.
— Много взяли?
— Хорошо взяли. Я аж вспотел, как услышал. Но — стоит того, как тебе кажется? А немчик там, в ателье-то, сидел, скалится на меня, в «ишака» пальцем тычет: о, мол, руссиш вундер! Я ему и говорю: а я на нем, между прочим, тринадцать «мессершмиттов» завалил. Его всего и перекосило, бедного…
— Тринадцать? — я приподнял бровь. Раньше я слышал про четыре.
— Ну, это всех — тринадцать. «Мессеров»-то четыре всего. Остальные — «юнкерсы», «хеншели», под завязку — «дорнье»…
— Все помнишь, — сказал я.
— Да вот, помнится, — сказал дед. — Чем дальше, тем…
Сорок километров к востоку от Ржева. Ферма Сметанина
Гости прибыли не абы как, а на черно-лимонной «испано-сюизе» производства двадцать восьмого года. Из такой машины должны появляться вертер геррен в белых цилиндрах и фраках и либен дамен ну просто не знаю в чем. Поэтому благородно-серый парижский костюм отца семейства и темно-вишневое и черное с золотом платья дам, изящные, но недостаточно замысловатые, как-то не так выглядели на фоне машины. Красиво. Но не так. Но красиво. Если не рядом с машиной… Мы с дедом соорудили галерею из парниковых рам, и гости могли пройти в дом, не намокнув. Итак, Дитер Клемм, отец семейства, лет сорока пяти, стрижен под ежика, голубоглаз и как-то сразу располагающ; фрау Ольга Клемм, та, что в черном с золотом, слегка за тридцать, бронзового цвета тяжелые волосы, в глазах что-то татарское, фигура со склонностью не то чтобы к полноте, но к пышности; сестра ее Вероника, помладше лет на пять, тщательно сдерживаемая бесоватость в лице и повадках, необыкновенно красивые ноги; плюс две девочки семи и девяти лет, Ева и Ута. Еще одна семья, Виктор и Дарья Тихомирновы, тоже приглашенные дедом, просили начинать без них: ветеринар делает прививки, и когда закончит…
Предполагался «русский ужин» — наедимся пельменей, сказал дед, напьемся водки и будем петь похабные частушки. Но и кроме пельменей — боже ж ты мой!.. Учитывая, что на все про все у Стефы было три часа времени и одна помощница… нет, она явно родилась с поварешкой в руке. Рыбные и мясные салаты, маринады, холодные тушеные грибы с горчицей, копченое мясо, фаршированные блинчики, что-то еще, еще, еще — и водка. Девять сортов водки в заиндевевших графинчиках. Дед по каким-то одному ему известным признакам ориентировался в них. Это для дам, говорил он и наливал понемногу в хрустальные рюмочки. А это — для настоящих мужчин… ну, как? Неимоверно! Тогда — за прекрасных дам, господа офицеры!..
Сам дед имел офицерские чины трех армий. В Красной армии он был лейтенантом, командиром истребительного звена. После разгрома он и еще два десятка летчиков на дальнем бомбардировщике перелетели в Иран к англичанам. Там он поступил на службу в Королевские ВВС и за три года дослужился до капитана. Сбитый над Францией, дед через Испанию и Португалию добрался до Лиссабона, откуда хотел попасть в Англию или Америку, но сумел получить лишь венесуэльскую визу. В Венесуэле его сразу произвели в полковники и поручили комплектование истребительной авиадивизии. Дивизия уже была готова к погрузке на корабли и отправке в воюющую союзную Великобританию, когда грянул переворот. Часть самолетов дед сумел перегнать на Кюрасао, а оттуда через Колумбию — в Панаму. В Панаме были американцы. В это время в Каракасе высадились первые полки германской морской пехоты. Начиналась затяжная Карибская кампания.
Поучаствовать в ней деду не удалось: в одном из рутинных перелетов с аэродрома на аэродром у его «тандерболта» загорелся мотор. По красноармейской привычке дед спасал машину до последнего и сел на брюхо на речную отмель. Машину все равно списали в лом, а ноги деда обгорели до костей. Ходить без костылей он начал только года через два, перенеся полтора десятка операций…
— Так точно, сеньор полковник! — отозвался я. — За дам-с!
— Я в отставке, — сказал герр Клемм, — но присоединяюсь. А вы, Игорь?..
— Поручик егерских войск, действующий резерв, — отрекомендовался я.
— О-о! — с уважением сказал герр Клемм. — Сибирские егеря — это очень крутые парни!
— Воистину так, — согласился я.
— А ну-ка, ребята, еще по одной, — распорядился дед. — Вот этой, прошу…
Под холодные закуски мы удегустировали четыре графинчика. Герр Клемм раскраснелся, взъерошился и освободился от пиджака и галстука. Сестры Ольга и Вероника мило щебетали, и подтекстом щебета было: ах, как бы поближе познакомить Веронику с этим мужественным, но ужасно одиноким сибирским офицером. Дети сначала вяло ковыряли угощение, но потом я догадался принести свой раухер, поставить игровую программу — и теперь из угла доносились ничем не сдерживаемые вопли восторга. Стефа смущалась так, что румянились даже пухленькие плечики.
Каждая похвала ее искусству — клянусь, не было незаслуженных похвал! — вызывала новую вспышку румянца.
— В наших краях пока нет бандитов, — веско говорил герр Клемм. — Но!
— «Но» — это ты верно сказал, — кивал дед. — Именно что «но».
— Нужно быть готовым, а еще лучше всем собраться и договориться, — герр Клемм положил себе еще грибов. — И организовать охрану, может быть, нанять кого-нибудь… есть же небогатые отставные офицеры, пенсионеры-полицейские… назначить им неплохой оклад содержания, вооружить…
— Дитер, не налегай зря на грибы, сейчас будут пельмени, — сказал дед. — Не знаю, как ты, а я надеюсь только на свои силы. Наемники почему-то всегда оказываются не там, где стреляют.
— Мужчины, — укоризненно сказала фрау Ольга. — Зачем вы об этом?
— Так уж получается, дорогая, что говоришь не о самом приятном, а о самом животрепещущем, — объяснил герр Клемм.
— О! — вспомнил я. — Герр Клемм, у вас…
— Дитер, — поправил он. — Просто Дитер.
— Дитер, у вас нет брата в Кургане?
— Есть племянник, — кивнул он. — А что?
— Он служит в полиции?
— Да, в эйбапо. Вы встречались?
— Боюсь, что да.
— Почему боитесь?
— Потому что после этой встречи у него наверняка будут неприятности.
— Ему не привыкать к неприятностям. Что же он напроказил?
— Пожалуй, это я напроказил. Долго стояли на границе, я налил ему пару рюмок коньяка — ну, и…
— Кстати, о паре рюмок, — оборвал нас дед. — Вот это — собственной выработки.
— «Сметановка», — сказал я.
— Именно. Нет, это все-таки надо под пельмени. Стефа, командуй!
Стефа упорхнула на кухню, и через краткий миг в густом облаке потрясающих ароматов вплыли пельмени, почти что сами, фарфоровая супница была для них обрамлением, а две женщины справа и слева — фрейлинами, необходимыми по этикету…
— Пиздец, — сказал Дитер по-русски. Вероника прыснула.
— За искусниц и прелестниц, — сказал дед, налив. — За тех, на кого Адам поменял райские кущи — и ни разу не пожалел об этом.
— Если можно, дед, я встряну, — сказал я. — Давайте выпьем за хозяев дома, за дорогих мне людей, за соль земли, за тех, благодаря кому процвел этот край.
Стефания Войцеховна и Иван Терентьевич! Мира вам, счастья и долгих-долгих лет вместе!
— Вот за это я и люблю русских! — сказал Дитер. — Вот потому я и женился на русской! Хрен вам какой дейч так скажет!
— Пьем, — скомандовал дед. Мы выпили.
— Дед, — сказал я, переведя дыхание. — Так не бывает. Хочешь, познакомлю тебя со Степановым? Такая водка — это же золотое дно!
— Дорогонькая получится, — ухмыльнулся дед. — Четверная перегонка, а сколько угля березового уходит!.. Нет, это для друзей, для себя…
— Иван, — сказал Дитер. — Иван… У меня нет слов. Ты гений, Иван.
— За такие слова получишь литр с собой, — сказал дед.
— О, не смею надеяться!..
Дамы тут же изъявили желание перейти со слабенькой дамской вот на эту, которую все так хвалят.
— Пельмени, — напомнил дед.
Чего уж тут напоминать… Все до единого целенькие, налитые, они мгновенно таяли во рту, и вкус… нет, господа, нет таких слов, чтобы передать вкус настоящего, мастерски приготовленного пельменя. Если над шашлыком, например, хочется мыслить о вечном и плакать от любви к человечеству, то пельмешек превращает вас в законченного эгоцентрика, и ничто в этом мире не отвлечет вас от напряженного внутреннего созерцания собственных вкусовых ощущений… ах, да что там… даже вторая, третья, четвертая рюмочки бесподобной «сметановки», и те… ручку, ручку поцеловать… ах, Боже ж ты мой милостивый…
Покурить мы вышли на крыльцо. Нет дождя, удивился Дитер. А в доме слышно, что идет. Это дети музыку включили, сказал я. Ах, вот оно что… слушайте, Игорь, а вы не боялись, что они сломают ваш прибор? Наверное, он дорогой? Пять тысяч рублей, сказал я. В марках это получается — двенадцать тысяч?! Ну и цены у нынешних игрушек! Детский — дешевле, сказал я. Раз в двадцать. То есть, вы советуете купить? Отговаривать не стал бы, сказал я. М-м… а вот говорят, детям все это вредно… глаза портятся, с ума сходят… Дитер, сказал дед, когда я был, как твои девочки, мне отец читать не позволял: глаза, мол, портятся, с ума сходят… и вообще вредная штука — чтение. Понял? Понял, сказал Дитер, все повторяется… а табак, Иван, ты тоже на своих плантациях выращиваешь? Нет, табак турецкий… свояк посылает… Сонечкин брат… Слушай, дед, спросил я, где нынче берут таких девушек? О, сказал дед, это такая история… Войцеха, отца ее, ты разве не помнишь? А, хотя нет, это еще до тебя было. Короче, Войцех продал свою землю — тут у него земля была, недалеко, по ту сторону шоссе — и подался в Африку, в Кению… нет, вру, в Кению Шульга рванул, а Войцех, кажется, в Замбези… да, точно, в Замбези. Поначалу писал оттуда, потом и писать перестал — новостей нет, глушь, вкалывают побольше, чем здесь, — чай он выращивал… А в позапрошлом году, зимой, морозы тогда о-го-го какие были — сопля на лету замерзала, — стучат. В окно. Открываю, смотрю: девчонка, в кацавейке драной, ноги тряпками обмотаны… пустил, конечно, как иначе… Долго не узнавал, пока сама не сказала. Уезжали-то — такая вот фигушка была, как тут узнаешь. В общем, отца негры убили, мать от малярии померла, брат пропал — тоже, наверное, убили… саму ее чем то пугнули так, что бросила все — и в чем была… Добралась кое-как. Где добрые люди помогли, а где… но добралась. Не вспоминает она больше этого, не говорит — только иной раз приснится если, так Плачет. Вот и все. Это насчет — где берут. А ты-то сам?.. Вон Дитер тебе какую невесту приволок, а, Дитер? Вполне, сказал Дитер. Не время, дед, сказал я. Не с руки.
Бросал бы ты к едрене фене свою службу, доконает она тебя. Брошу, дед, сказал я совершенно искренне. Вернусь — и все. Во где мне это уже, — я показал на горло.
Ладно, пошли внутрь, сказал дед, там еще одна водочка непробованная осталась — та вообще золотая…
И все смешалось нетревожно и беспечно. Стефа, ничуть не смущаясь, целовала деда и шептала громко, почти крича: люблю, люблю, люблю! Вероника оказалась рядом со мной и, блестя глазами, расспрашивала, в каких баталиях я участвовал и скольких супостатов угубил, — я без стеснения врал. Дитер играл на гармошке и пел немецкие куплеты — голос у него оказался сильный и хорошо поставленный. Потом сестры расшалились и заставили его подыгрывать частушкам. Я в очередной раз подивился, как силен русский фольклор. «Подари мне, милый, мину, я в манду ее закину — если враг в село — ворвется, он на мине подорвется!» — спела Вероника и хитро подмигнула мне. Роскошная фрау Ольга отчебучила что-то не менее зажигательное. Дед вмазал такое, что дамы покатились со смеху, закрываясь ручками. Дошла очередь и до меня. «В небе уточки летают, серенькие, крякают.
Любку я в кустах бараю — только серьги брякают!» — я поддержал реноме гвардейского офицера. Ах, чай, чай! — всполошилась вдруг Стефа. Самовар хрипел и кашлял. Не могу больше… — простонал кто-то. Но тут подоспели Витя и Даша. Они были похожи, как брат и сестра: светлоглазые, с плоскими круглыми лицами. Штраф, штраф! — и дед вручил им по зеленому стакану, полному до краев. Они проглотили водку, закусили крошечными огурчиками, жгучими, как стручковый перец, и чинно сели за стол. А теперь пирог, сказала Стефа, и возник пирог. Это конец, подумал я. А то поживешь у меня недельки две? — спросил дед, я тут собрался было старый трактор перебрать, да все рук не хватает, а ты в механике не самый последний…
Наверное, дед, сказал я, надо еще подумать, позвонить кой-куда… Дитер играл остервенело, от гармошки валил пар. Витя с Дашей и сестры плясали — бешено, со свистом. «А мой миленький герой, у него штаны горой! Как горою поведет, так у меня все упадет!» Я стоял на крыльце, один, в стороне от вылетающего из двери света. Потом в дверях появилась Стефа. Я ее видел, а она меня нет. Ох, Божичка, сказала она, и в голосе ее зазвенело страдание. Ох, Божичка, страшно-то как…
27.04. Около 12 час. 30 мин
Константинополь, Университет
В роли подозреваемого я пробыл примерно час. Я как-то догадывался, что полиция имеет осведомителей — живых и электронных — повсюду, но даже не подозревал, что сеть эта настолько плотная. Перед лейтенантом лежала полная таблица моего вчерашнего времяпрепровождения с указанием мест, сроков и имен свидетелей. Он изучил ее и показал мне.
— Вне всяческих подозрений, — сказал лейтенант. Он говорил по-русски с каким-то незнакомым акцентом и иногда употреблял слова не совсем точно. — Вопрос не по существу: почему вы не пошли на встречу с наследником?
Я подумал.
— Не хотелось ломать компанию, так мне кажется. Вряд ли по другой причине.
Хотя…
— Вы не уверены? В себе, в своих побуждениях? Или вкладываете какой-то особый смысл в свои слова?
— Вроде бы никакого особого смысла… Если вам трудно общаться по-русски, мы можем перейти на другой язык.
— Меня вполне устраивает ваш русский. Просто редко приходится встречать людей, которые настолько не уверены в своих побуждениях… Значит, если я правильно вас понял, хорошая — пусть даже до этого совсем незнакомая — компания для вас важнее грядущих судеб родины?
Мне захотелось нагрубить, но вместо этого я достал сигареты.
— Вы не курите, лейтенант? Зря, очень вкусный табак. Так вот, я не уверен, что встреча наследника со мной как-то повлияет на судьбы родины. К праздному же любопытству я не склонен. Хотя… если бы я знал, что там произошло, — пошел бы обязательно.
— Вот как? И с какой же мотивировкой?
— Один из моих друзей жестоко избит. Второй исчез. Третий — не близкий друг, но хороший приятель — убит. Разве этого недостаточно?
— Недостаточно для чего?
— Для того чтобы… — я опять задумался. — В общем, я бы пошел, вот и все.
Объяснить мотивы мне сложно.
— Вы мне интересны, — сказал лейтенант. — Вы разбираетесь в себе лучше, чем многие опытные люди. Вы, по крайней мере, понимаете, что человек вначале принимает решение, а потом объясняет его себе и посторонним. Вы не хотели бы по окончании курса обучения пойти на работу в полицию?
— Нет, — сказал я. — И это я как раз легко могу объяснить. Во-первых, я уже имею приглашение от «Идеала». Во-вторых, мне хочется повидать мир, — а полицейские, как правило, прикованы к городу…
— Да, — он кивнул, — это так…
— Я могу идти?
— Конечно. Вот моя карточка. Если вам станет что-нибудь известно… не стесняйтесь — в любое время.
Имя лейтенанта было буквально из «1001 ночи»: Али Наджиб.
— Я не отличаюсь особой стеснительностью. Извините, просто любопытство: какой язык для вас родной?
— Фарси, — он еле заметно улыбнулся. — Я родился и вырос в Кабуле.
В комнате Тины сидела незнакомая девушка. Обе курили что-то чертовски крепкое.
— Это Хельма, — кивнула на нее Тина. — Она тоже там была.
— Тоже?
— Да. Мумине нашлась.
— Жива?
— Она в шоке, — сказала Хельма. Голос, ее дрожал. — Она в полном шоке. Ничего не может сказать. Ее увезли в психушку.
— А вы? — спросил я.
— Я же ничего не видела! По настоящему — ничего. Все случилось уже после встречи…
С полчаса, отвлекаясь, теряя нить и вновь находя, повторяя незначащее и возвращаясь к пропущенному, Хельма рассказывала нам — мне, потому что Тине она это уже рассказала, — что же именно произошло и на самой встрече наследника с членами монархического общества, и сразу после встречи, и потом, ночью…
Наследник прибыл без опоздания, даже чуть раньше назначенного срока, в сопровождении личного секретаря, двух телохранителей и одного из второстепенных помощников губернатора. Он был одет без малейшего намека на официальность: мягкая шелковая рубашка персикового цвета и шелковые же зеленоватые брюки.
Держался очень свободно, раскованно, естественно. Народу собралось человек сто двадцать: в читальном зале библиотеки, где все это происходило, было ровно сто мест, все они были заняты, и еще стояли в проходах. Наследник поблагодарил всех за интерес к идее реставрации монархии. Рассказал о своем первом приезде в Константинополь, тогда Стамбул. Потом еще о чем-то. Аудитория, как всегда, разделилась: те, кому особо интересно, пробирались вперед, прочие оставались сзади. С какого-то момента вокруг наследника собралось плотное кольцо, и уже трудно было расслышать, о чем там говорят. Хельма была как раз из тех, кто вперед не лез. Реставрация ее мало интересовала, но пришла она с парнем, которому это было небезразлично. Потом выступил Стас: как-то чересчур яростно.
Наследник, улыбаясь, сказал, что с выступлением не согласен и что республика как форма правления себя вполне оправдывает, но для ее успешной работы требуются очень четкие законы, расписывающие практически каждый шаг человека; такое государство работает, как хорошо сконструированная и старательно отлаженная машина: то есть бездушно. Монархия же при всех своих несомненных недостатках — одушевлена. И что-то еще он сказал и сел, и тут почему-то все заговорили разом… Потом те, кому все это надоело, стали постепенно расходиться. К половине одиннадцатого осталось человек тридцать пять, может быть, сорок.
Помощник губернатора стал уговаривать наследника заканчивать встречу, время позднее, библиотекари тоже люди и все такое, но тот сказал, что помощника он здесь не задерживает, равно как и тех, кто уже все понял и во всем убедился, — а те, кто хочет общение продолжить, могут это сделать в любом более удобном месте.
Тут библиотекарь сказал, что готов оставаться здесь хоть до утра. Кончилось тем, что помощник губернатора уехал, а наследник предложил сделать небольшой перерыв, чтобы перекусить, а потом собраться снова — здесь же, в библиотеке, или в другом месте, на выбор тех, кто знает лучше. И вот тут мнения разделились, кто-то предложил холл в общежитии, там уютнее и удобнее, кто-то — «Три поросенка»… В результате через полчаса в библиотеку вернулись человек десять, подождали сколько-то времени, потом пошли искать. Не найдя наследника ни в холле, ни в «Поросятах», ни в других предполагаемых местах, решили плюнуть на все.
Собственно, плюнуть решила Хельма, и не столько на наследника, к которому она и без того была вполне равнодушна, сколько на своего парня, за наследником увязавшегося. Она села у фонтана — а это такой перекресток, который трудно миновать, — и предалась нервному созерцанию. Хельма видела, как несколько раз пробежал туда-сюда кто-то из телохранителей, и злорадно подумала, что не она одна осталась в дурах. Потом со стоянки с ненормально диким ревом и визгом выехала машина и умчалась в город. И уже совсем глубокой ночью какие-то дети устроили шумную потасовку на темной боковой аллее…
Хельма уже встала и собралась уходить, когда услышала на той темной аллее странный звук. Она вдруг панически испугалась чего-то и побежала за помощью.
Через несколько минут с двумя полузнакомыми парнями Хельма вернулась на ту аллею. Мумине куда-то ползла. Она была вся растерзана. Глаза ее, широко раскрытые, никого и ничего не видели…
Я слушал, и мне становилось страшно. Бодрячество, явленное лейтенанту Наджибу, быстро испарялось. Было в происходящем что-то от страшилок, которые я так любил слушать в детстве… тянется Синяя Рука… Я когда-то пытался вывести формулу этого детского страха и понял: поведение людей — жертв — обязательно должно быть иррациональным: как у птицы под взглядом змеи. Сидеть и, что-то шепча, ковыряясь под крылом или вытаскивая из земли червячка, ждать, когда тебя заглотят. И не настолько уж однозначно утверждение, что страх парализует. Как бы не наоборот: наивное бездействие генерирует страх.
Я подозреваю, что в этот момент птица просто не видит змею. Неосознанно заставляет себя не видеть. Поэтому занимается простыми делами: шепчет, ковыряется под крылом, вытаскивает из земли червячка…
Со страхом надо было что-то делать. И вообще — надо было что-то делать.
13.06. 05 час
Ферма Сметанина
Мне снился скверный сон, причем я прекрасно понимал, что это именно сон, но не мог его пересилить и не мог проснуться. Все происходило на каком-то плацу.
Посередине плаца стоял наш «Лавочкин», только он был почему-то раза в три больше, чем на самом деле. На краю плаца прямо в асфальте зияли узкие щели, и я не сразу понял, что это могилы. Рядом с могилами расположился сводный оркестр, музыканты играли, но не было слышно ни звука. Зато отлично слышались шарканье ног, неразборчивые голоса, скрип, завывание. От «Лавочкина» и до могил протянулась шеренга офицеров всех родов войск, стоявших «смирно» и отдававших честь. Позы их были абсолютно одинаковы, я присмотрелся к лицам: лица тоже. Это были манекены. Вдоль шеренги манекенов маршировали солдаты в парадной форме — в две колонны по три человека в каждой. Они маршировали в странной манере — одной рукой давали отмашку, а другую держали у плеча, и я долго не мог понять, что к чему, пока они не подошли к могиле и не стали опускать в нее невидимую ношу — гроб. Гроб, понял я, невидимый гроб… или нет никакого гроба, а они только притворяются, что есть. Солдаты сделали свое дело, отдали могиле честь и плотным маленьким каре двинулись в обратный путь. Они так и ходили, туда и обратно, и я, страшно злясь, смотрел на все это и вспоминал наши похороны, и видел, какая злая пародия эти похороны на те, наши. У нас в архиве хранятся маленькие керамические контейнеры, в которых спрятано по пряди волос каждого из нас и по фотографии. И если человек гибнет там, откуда его тело доставить нельзя, то контейнер помещают в печь, а потом пепел пересыпают в урну, и урну эту ставят в колумбарий… и мне всегда казалось, что это правильно. Солдаты отдали честь предпоследней могиле, но возвращаться к самолету не стали, а попрыгали в последнюю и оттуда, изнутри, стали засыпать себя землей. И глухо, как из-под толстого слоя войлока, стали появляться отдельные звуки музыки, выстраиваться в нечто, и вдруг это нечто явилось целиком: спит гаолян, ветер туман унес, на сопках…
Я проснулся мгновенно и мгновенно оказался на ногах. В доме был чужой — я знал это каким-то десятым чувством, спинным мозгом, кожей… Из окон цедился голубовато-серый полурассветный свет. Рука сама скользнула под подушку, достала пистолет: «Столяров» калибра двенадцать и семь..
Медленно-медленно, чтобы не повредить тишину, я оттянул и вернул на место затворную раму. Мягкие, кошачьи шаги за дверью: два шага, еще один… стоп. А вдруг это Вероника… с пьяных глаз… вот смеху-то будет… Еще, два шага — под самой дверью. Нет, не Вероника: она пришла бы босиком или в туфлях на высоком каблуке, а здесь что-то легкое, типа теннисок… Дверь медленно, по миллиметру, стала приоткрываться. Ну, смелее, смелее… В образовавшуюся щель просунулась рука с темным квадратиком в пальцах — зеркальце, догадался я.
Зеркальце поворачивалось, сейчас тот, кто за дверью, увидит меня…
Я выстрелил в стену — туда, где, по моим расчетам, были его колени. Не теряя времени, я вылетел за дверь. Кто-то слабо ворочался на полу, и кто-то другой удирал вниз по лестнице. Я прыгнул через перила, сократив себе путь на два лестничных марша, но не достал убегавшего — он был быстрый, как крыса. Когда я выкатился на крыльцо, он уже стоял шагах в десяти, ловя меня стволом. Сделать тут было ничего нельзя, пришлось бить на поражение. Дульная энергия у «Столярова» колоссальная, парня отшвырнуло шагов на пять. Сразу же на дороге появилась набирающая скорость машина. Я успел упасть — очередь прошла выше.
Зазвенели стекла. Я дважды выстрелил вдогон — заднее стекло покрылось густой сеткой трещин. Из машины больше не стреляли. Через секунду она скрылась за поворотом. Я подошел к убитому. Очень короткая стрижка, очень молодое лицо. Дыра в груди, крови почти нет. Немного в стороне — отлетел при ударе — парабеллум образца тысяча девятьсот девятнадцатого…
В доме стояла мертвая тишина, и у меня все мгновенно замерзло внутри — а что, если и вправду — мертвая? Если они успели?.. Нет, слава Богу. Просто у меня после стрельбы вата в ушах. Вот они все, мои дорогие… что? Нет, там все в порядке. Что? Ох, дьявол… Я поднялся по лестнице. Вот он, лежит. Тоже мальчик, тоже короткая стрижка… ноги превращены в кровавое месиво, особенно колени… и маленькая треугольная дырочка над левой бровью. Осколок то ли кирпича, то ли пули… наповал. Все.
В меня понемногу просачивались нормальные звуки: речь, дыхание, плач. Все целы? Все, все, Витю только стеклом немного порезало, немного, ничего, заживет… заживет как на собаке, верно я говорю? Дети? Ничего, ничего, поплачут и успокоятся, ничего… Игорь, тормошит меня за плечо дед, тут такое дело… полицию надо вызывать. Надо, тупо соглашаюсь я. Так лучше бы, чтобы это все я сделал. Я хозяин, имею право… Да, дед, соглашаюсь я, да вот поверят ли? Поверят, вон сколько свидетелей. А ты пока у Дитера пересидишь, Вероника тебя свезет… свезешь, Вероника? Я смотрю на них всех — будто больше никогда не увижу. Бледная, как стена, и очень решительная Стефа, ей некуда уходить отсюда, это ее земля… дробовик-многозарядку она держит чуть небрежно, как вещь привычную. Дед — пергаментно-коричневый, глаза светятся, как у кошки, опирается на ручной пулемет неизвестной мне системы: откопал, наверное, на своих полях. Дитер, очень деловой, спокойный, подтянутый. Один револьвер в руке, два за поясом. Ольга: спавшая с лица, заплаканная, готовая на все. На плече двустволка. Даша и Витя, Витя в крови и бинтах, прижимает к лицу пятнистую тряпку. Оба с МП-39. Тоже, наверное, откопали… Ребята, говорю я, они не вернутся. Они меня искали. А теперь — все. Как знать, говорит дед. Ты поезжай лучше. Поезжай. С полицией мы сами все уладим. Верка, возьмешь мотоцикл — и вдоль речки, чтоб вас никто не видел. Да, дядь Вань. Ну, Игореха, обнял меня дед, спасибо тебе. Мы-то спали, как сурки, — я, старый филин, и то спал. Сейчас, дед, сказал я, сейчас, надо еще посмотреть… Я склонился над убитым, проверил карманы его парусиновой курточки. В правом боковом лежал пружинный нож, очень хороший золингеновский нож. В левом боковом — штук пять пустых пластиковых мешочков. А в левом нагрудном — моя фотография шесть на девять…
Это, пожалуй, меняет дело, засомневался дед. Я смотрел на фотографию и никак не мог понять, откуда она такая. Потом вспомнил. Нет, дед, сказал я, ничего не меняется, давай играть, как задумали. Это я все забираю… А это? — подняла с пола Вероника. А, зеркальце… нет, это что-то другое. Какой-то прибор… непонятно. Тяжелый металлический квадрат примерно семь на семь, с одной стороны матовое темно-серое покрытие, с другой — полоска жидкокристаллического индикатора. Интересно… ну очень интересно.
Вообще все понемногу складывалось в забавную картину… и еще моя фотография с медицинской карты… Да, господа, неладно что-то в Датском королевстве…
Впрочем, как говаривал Тарантул, не начать бы делать поспешные выводы из слишком ярких предпосылок…
Пока Вероника переодевалась в рабочее и выводила мотоцикл, я обыскал второго убитого. У него тоже была моя фотография и пара тонких резиновых перчаток.
Дитер, расстроенный, ходил вокруг «испано-сюизы». В нее попало несколько автоматных пуль. Да заварим, сказал Виктор, пригоняй ее сегодня к нам. Сто двадцать тысяч мне за нее предлагали, сказал Дитер, не взял. Ну и правильно, сказал Виктор, деньги что — тьфу, и нет их, а это надолго. Так что заварим, закрасим — с лупой не найдешь, где дыры были. Спасибо, Виктор, я видел, как ты варишь — это высокий класс, сказал Дитер. Поэтому я не расстраиваюсь. Вероника подкатила на легком «тиере», похлопала по сиденью: садись. Витя, сказал дед, дай Игорю пока свой автомат — мало ли что. Виктор протянул мне МП и запасной рожок.
Спасибо, сказал я. Пустяки, сказал Виктор и отошел. С Богом, сказал дед. Вам того же, — я помахал рукой.
С дороги Вероника почти сразу свернула вправо, в поля, заросшие чем-то густым и высоким, выше колена, — пшеницей, ячменем?.. Мотор глухо рокотал, во все стороны летела грязь. Ноги мгновенно промокли. Крепче держись, не болтайся! — крикнула Вероника. Я забросил автомат за спину и обнял ее обеими руками. Теперь другое дело! Она повела плечами и добавила газу. Мы неслись к извилисто тянущейся через поля полосе черемуховых зарослей.
07.09
Ночь База «Саян». Командный бункер
Нас преследовали галлюцинации. Шум работ. Голоса. Удары. Скрежет. Я так и жил у двери. Эльга приносила Мне воду. Мы почти не разговаривали. О чем? Все, что Могли, мы уже рассказали: она — о своей несчастной любви к поэту из Москвы предшествующего десятилетия, она сидела там резидентом, прожила довольно долго… ничего не могло получиться из той любви… А я вдруг выложил свое: о такой же несчастной жизни с Кончитой, о том, что уже все, край, и даже двухлетний Игорешка меня не удержал бы… о дикой ее ревности, в которую вдруг обратилась дикая же страсть, о трех попытках самоубийства — истерических, на людях…
Мы с Эльгой даже не пытались утешить друг друга. Это было как-то странно, но вот — факт. Говорят, близость смерти обостряет чувственность. Но, наверное, это должна быть близость какой-то другой, более романтической смерти.
Наконец я понял, что спасения извне ждать не следует.
Говорят, заживо похороненные ногтями процарапывают крышки гробов…
Откуда-то взялась ясность в голове.
Я принес свежие поглотители углекислоты — последний комплект. Полосками лейкопластыря приклеил эти жестянки, похожие на коробки от старых противогазов, к стальной двери — внизу, там, где (я надеялся) не было препятствия с наружной стороны. Если дверь плотно прикрыть, а потом резко толкнуть, то неясный звук соприкосновения с чем-то возникал вроде бы вверху. Хорошо бы не ошибиться…
Потом я собрал все тяжелое, что мог. Койки легко снимались, наволочки мы набили папками с документами, и я даже мельком подумал, что в крайнем случае можно будет воспользоваться трупами из шкафа… но это была, конечно, мысль из тех, которые никогда не реализуются. Самыми тяжелыми предметами были трансформаторы, обеспечивающие питание вычислителя, и сам вычислитель — действительно расположенный под пультом. Но если трансформаторы вытащить было легко, то с машиной пришлось по-настоящему повозиться, Потом я приступил к изготовлению взрывателей. Их я сделал из лампочек, которых на пульте было достаточное количество, и пистолетных патронов, которых у меня было еще больше. В цоколях лампочек я протирал о шершавый бетон стены дырку, потом, если нить оставалась цела, всыпал внутрь порох из патронов. Заклеивал дырку пластырем. И так двенадцать раз…
Патрончики для ламп я добыл оттуда же, из пульта, а достаточной длины проволоку отмотал от трансформаторной обмотки. Долго и тщательно зачищал концы проводов, которыми соединял взрыватели в «букет». Сделал. Взрезал капроновые сетки в банках поглотителей. Рассовал по банкам взрыватели, осторожно углубив их в массу гранул. Руки вздрагивали, хотя умом я понимал, что сам по себе реактив «К» не опаснее простой бертолетовой соли.
Вот и все. Я протянул провод в каютку, где мы жили, приладил к концу его обычную электрическую вилку от бритвы. Кто-то из дежуривших здесь любил содержать себя в должном порядке… Заряд в аккумуляторах аварийного питания был еще приличный. И лампочки горели как надо, и вентиляторы гнали воздух… Теперь начиналось основное. Спирт я уже нюхал и пробовал на язык, да и на зеркальце он, испарившись, почти не оставлял следа. И все же… если там есть хоть следы ацетона…
Нет. Не думать ни о чем. Все, хватит. Отключился. Тонкой-тонкой струйкой я стал наливать спирт в банки поглотителей, стараясь, чтобы гранулы пропитывались равномерно. По восемьдесят граммов на банку. Одна… вторая… третья…
Кажется, залитые банки начинали теплеть. Но это могло и показаться.
Будем считать, что показалось.
Шестая.
Теперь — тщательно прижать их. Без зазора. Выломанные из шкафа-могильника полки… так, хорошо… теперь койку плашмя, подложить железный табурет, чтобы образовался наклон к двери, и на койку — оба трансформатора, в каждом килограммов по девяносто, и вычислитель — под семьдесят…
Эльга наблюдала молча, не делая попытки помочь. Ее как будто не было здесь. Ну и…
Отставить.
Поверх я набросал вообще все, что можно было перенести с места на место. Еще бы пару-тройку мешков с песком…
Почему-то стало смешно. Слабяще-смешно, как от щекотки.
На подламывающихся ногах я дошел до каютки, сел на пол — там, где раньше была моя койка, Боже, какое чувство территории, а? — и дал себе отсмеяться. Ну что ты, ну что? — спрашивала Эльга, а я только отмахивался и вполне слабоумно хихикал. Потом вытер морду и стал разминать занывшие скулы. Нормально, все нормально, нормально… это так, реакция…
Потом я встал, прицепил на пояс фонарь, прикрыл дверь (она открывалась наружу), всунув предусмотрительно ломик в щель (так меньше шансов на то, что ее заклинит), и стал затыкать правое ухо бумажным жгутиком. Левое я заткну пальцем…
— Ну, все, — и улыбнулся Эльге. Она сидела в углу, сосредоточенная и мрачная. — На всякий случай… вдруг не увидимся… — я наклонился и поцеловал ее в щеку.
Она судорожно вздохнула.
— Посильнее зажми уши и широко открой рот. Она кивнула. Заткнула уши большими пальцами, раскрыла рот и закрыла глаза.
Я сделал так же и воткнул вилку в розетку.
Очнулся я с ощущением, что меня протаскивают в какое-то очень узкое отверстие. В игольное ушко. Происходило это внутри гудящего барабана. Кто-то тянул за руки, а кто-то подпихивал под задницу. Некоторое время я принимал это как сон, как данность. Но потом что-то острое стало впиваться между ребер — с каждым рывком сильнее…
— Эй! — сказал незнакомый голос над головой. — Не дергайся.
— Пустите, я сам.
Руки мои тут же освободились, я осторожно поворочался, приспосабливая тело к дыре, подался назад, изогнулся — и пролез, разодрав, правда, пижаму и бок. Меня осветили фонарем и хлопнули по плечу:
— Молодец.
— Рад стараться. А… Эльга?
— Здесь, здесь. Все хорошо, солдат.
— Я тут, Зденек, — сказала она сама. Голос доносился сквозь гул, но я его узнал.
В голосе была тревога. — Иди сюда.
Я повернулся. Луч фонаря последовал за мной. Световые пятна не слишком быстро складывались в нормальные изображения. Но — сложились…
Эльга стояла рядом с двумя офицерами войск связи. На ней была все та же пижама, на плечи наброшена шинель.
— Харитон, — сказала она, продолжая глядеть на меня, — я знаю все, что ты сейчас скажешь. Я бы и сама сказала это, если бы не видела… Он нам нужен, Харитон. Он лучше Малкинена. На порядок лучше. Понимаешь? Если мы хотим чего-то по-настоящему добиться… Я все ему рассказала.
— Что — все? — один из офицеров спросил это, глядя на меня, а второй повернул голову к Эльге со странным выражением на лице. Если бы можно было одновременно прищуриться и вытаращить глаза, получилось бы именно это.
— Все, что могла.
— И?..
— Я очень хочу, чтобы он был с нами. Помоги мне, Харитон.
— Господи, Эльга. Об этом говорено тысячу раз… Он человек этой реальности. Ты представляешь, как он воспримет… все то, что мы делаем?
— Представляю. Но рискнуть стоит. Зден, ведь ты… будешь с нами?
Я долго смотрел на них. Люди как люди…
— Что сейчас делается наверху? — спросил я.
— Кровавая каша. Мятеж. Там сошлись интересы сразу трех… как бы это правильно сказать… групп заговорщиков. Каждая группа была уверена, что проводит собственную операцию. Так что… всяческие вторичные эффекты…
— А заговорщиков вы знаете?
— Большей частью. Кстати, вы их тоже знаете.
— Это как раз понятно. Но прекращать эту… кровавую кашу… не в ваших интересах?
— В наших. Она будет прекращена. Достаточно скоро.
— Ага…
Я вдруг понял, что мне нечего сказать. Дурацкое чувство.
— Харитон, ну скажи же ему… — едва ли не умоляющий шепот Эльги.
Долгое молчание в ответ.
— Хорошо. Сударь, я делаю вам официальное предложение: вступить в ряды нашего подразделения корректировщиков истории. Я сразу хочу сказать главное. Это очень жестокая профессия. Она потребует такого напряжения совести, что вы много раз пожалеете о своем согласии. Мы ею занимаемся вынужденно… Эльга объяснила вам, почему.
— Да, — сказал я. — Объяснила. Но… в это очень трудно поверить.
— В принципе, вы уже поверили. Детали же… что детали?
— Детали всегда наиболее интересны, — сказал я. — Вот, например, такая: а если я откажусь?
— Ради Бога, — сказал Харитон. — Путь наверх свободен. За собой же мы дорогу завалим…
Это был не аргумент, я это понимал хорошо, и он тоже. И вообще мы говорили не о том… — …Но если вас волнует судьба ваших детей… у вас есть дети?
В две тысячи двенадцатом Игорешке будет пятьдесят четыре года. И у него, наверное, тоже будут дети. А то и внуки. Куча детей и внуков…
Да нет, и это все не то. То есть, конечно — это тоже. Наряду с прочим.
Что же тогда? Почему я твердо знаю, что соглашусь? И почему он твердо это знает?
Знает, я же вижу… Неужели просто любопытство? Или желание вырваться из колеи, сменить судьбу?..
Нет, что-то еще. Об этом будет время подумать.
— Есть, — сказал я. — В смысле — приказывайте.
27.04. 14 час
Константинополь, Галата, улица Барона Врангеля, дом 5
Проходя мимо окна, я поглядывал сквозь жалюзи. Тина так и сидела в машине, не меняя позы: локоть поверх дверцы. Я был озабочен другим и оставил машину на солнцепеке. Очень стойкая попалась девушка…
Побросать в сумку (рюкзак мой был у Тедди, а Тедди…) запасные штаны и рубашки было делом минутным, меня задерживала дома только внезапная занятость раухер-линий: я никак не мог связаться с банком. Ожидая соединения, написал записку: «Мама! Не теряй: уехал из города на несколько дней. Вряд ли смогу звонить. С деканатом договорился. Счастливо оставаться. М.»
Лжи здесь было немного, а реальных следов — вообще никаких.
Наконец я пробился в банк и перевел с основного семейного счета на свой расходный полторы тысячи. Их можно было обратить в наличные в любой кассе. И сделать это следовало побыстрее… я опять куда-то заторопился и тут же дернул себя за хвост: без спешки. Ну-ка, оглядись по сторонам…
Я огляделся, присел на диван — и вдруг решился. В тайнике под ванной хранился вальтер образца тридцать восьмого года — подарок отца. В Константинополе ношение оружия запрещено наистрожайше, и все же… пожалуй, это будет меньший риск. Я извлек обросший паутиной сверток, разорвал пленку и бумагу. Пистолет и три обоймы. Протер — и сунул на дно чемодана.
Черт… Чувство неловкости, возникшее еще утром под темными очами лейтенанта Наджиба, все не проходило. Будто бы я на сцене, моя реплика, а я молчу — то ли начисто забыл роль, то ли потерял штаны.
Все? Вот теперь, пожалуй, все. Я вышел, тщательно запер дверь. Крылечко было в тени. Соседский кот медленно и сосредоточенно шел по забору. Орали воробьи: хотели его напугать. Что-то не выпускало меня отсюда. Надо полить газон… Я поразился этой мысли. Она не могла прийти, но — пришла. Это означало только одно: я на грани срыва.
Бледная Тина сидела неподвижно. Над капотом дрожал воздух. Из машины пахло горячей кожей. В какой-то миг мне показалось, что ничего этого на самом деле нет: просто длится нескончаемый тревожный сон.
— Что с тобой? — спросил я, и слова рухнули гулко, как кирпичи в бочку.
Она молча показала на приемник. Оказывается, он работал, и довольно громко.
— «…членов экипажей. Около четырехсот человек продолжают числиться пропавшими без вести. Палубные самолеты патрулируют воздушное пространство над эскадрой. Со стороны командующего Рейхсмарине адмирала Греве поступило повторное сообщение, что ни один из кораблей и самолетов объединенного германского флота не произвел до сих пор ни одного ракетного выстрела…»
— Потоплен болгарский крейсер, — сказала Тина. — На «Адмирале Макарове» страшный пожар. Кто-то выпустил две атомные ракеты…
— Атомные?!
— Да. Так сказали. Ни немцы, ни японцы не признаются.
— Это понятно…
— «…вылетела сегодня в Бирму. Трагедия в Андаманском море, унесшая жизни полутора тысяч российских моряков…»
— Полутора тысяч!..
— У меня кузен — штурман на «Екатерине Великой»… — Тина судорожно вздохнула. — Понимаешь, да?
— Ох ты, — сказал я. — Вся надежда, что — образумятся.
— Нет у меня такой надежды…
— «…соболезнования родным и близким погибших. Император торжественно заверяет, что Япония не причастна к трагическому инциденту и готова незамедлительно предоставить все доступные средства для ведения спасательных операций на море.
Пятибалльное волнение и сильный туман затрудняют поиски спасшихся моряков…»
Я включил зажигание, дал мотору несколько секунд поработать.
— Про наши дела ничего не было?
— Нет. Теперь все внимание — туда… Куда мы едем?
— В гешефтбезирк. Ненадолго. Я тронул машину. Сразу стало не жарко. Бабушка Вера из дома напротив проводила нас взглядом.
— Миша, я заметила… — Тина кашлянула, — только не обижайся — ты часто употребляешь немецкие выражения…
— А почему нет? Не вижу оснований отказываться. Иногда они точнее русских аналогов. В конце концов, я так привык.
— Но на немца ты совсем не похож.
— Похож. Когда веду себя, как надо. Не отличить. Мой отчим, который меня вырастил и кое-чему научил, был немец.
— Был?
— Да. Умер год назад. Он говорил, что в Бадене таких черных и носатых — пруд пруди. Это я такой удался в бабушку-испанку. К чему я взялся рассказывать?.. А, немецкие выражения. По-моему, бороться за чистоту языка так же глупо, как за чистоту крови.
— Нет, тут я не могу согласиться. Поверь как специалисту. По языкам.
— Я тоже специалист, и тоже по языкам. Правда, по машинным. Так вот, из моего опыта: только примитивные языки требуют стерильности. Чем язык сложнее, тем охотнее он заимствует из других и тем пластичнее приспосабливает к себе эти заимствования… Слушай, а что это нас на языки потянуло?
— Чтобы отвлечься, я так думаю.
— Да… возможно. Это возможно.
— Миша. И еще. Я такая вот нахальная. У вас с Зоей… что? Я не поняла.
Я помолчал. Да уж, нахальная, это не отнять. Репортер.
— Ничего. Уже ничего. Она от меня ушла, вот и все.
— А…
— А я не могу ее не видеть. И вот теперь окончательно все. Закрыли эту тему.
Она кивнула. Я свернул в туннель. Ряд потолочных фонарей летел навстречу.
Красные огни машин впереди, промельк подфарников слева. Эхо набивалось в уши.
Полтора километра можно было молчать.
13.06. 14 час
Ферма Клемма, пасека
— Тьфу на тебя, Верка, — сказал за окном дед, и я открыл глаза. — Жопу бы хоть прикрыла, валяешься, как не знаю кто.
— Жопа как жопа, — сказала Вероника, — чего ее прикрывать? Была бы косая какая, тогда уж…
— Эх, не моя ты дочь, — вздохнул дед. — Так бы щас ремнем утянул…
— Да чего, дядь Вань, загораю, никого не трогаю. И вообще мокрое все.
Сверзились мы таки в речку, не миновали.
— Ну, еще бы, таких пилотов, как ты, у нас в эскадрилье дроводелами звали.
Ладно. Все тихо у вас?
— Тихо. Я собак спустила, если бы что…
— Видел я твоих кобелей: валяются под плетнем, и мухи по ним пешком ходят. Дохи только шить из таких сторожей.
— Так нет же никого.
— Угу. Так вот нет, нет, а потом открываешь глаза: ангелы, ангелы… Он-то спит?
— Спит.
— Не сплю, — сказал я и сел. О-ох… Потянулся с хрустом и подошел к окну.
За окном было ярко, жарко, пахло горячей травой и медом. Гудели пчелы. На солнцепеке расстелен был выгоревший брезент, на брезенте в соломенной шляпе лежала Вероника. Смотреть на нее было одно удовольствие. Рядом, опираясь на какой-то столб, стоял дед и ехидно щурился. — Отдохнул? — спросил он.
— Более-менее.
— Пчелки не покусали?
— Почти нет. На кой им дубленая шкура?
— Как сказать…
— Как у вас там дела?
— Нормально. Уладили. Следователь, конечно, очень удивился, что старый пердун уложил двух бандитов… он их, кстати, узнал. Есть такая группировка «Муромец» — так они из нее.
— Ох, дьявол, — сказал я.
— Ты их знаешь?
— Знаю. Самое говно. Гитлерюгенд.
— И что теперь?
— Надо двигаться. А вам, наверное, действительно стоит нанять каких-нибудь пистолетчиков… хотя нужен-то им я.
— Чем ты их так зацепил?
— Да случайно копнул глубже, чем надо, — и вылезло дельце на триста миллионов.
За такие деньги, сам понимаешь, и морду набить могут.
— Но как они тебя тут нашли?
— Черт его знает… через фарера, который меня подвез? Разве что… хотя…
Какая-то догадка у меня, кажется, возникла, но тут Вероника лениво поднялась и подошла к деду.
— Слушай, дядь Вань, — сказала она, — ты же все понимаешь, а?
— Да чего уж не понять. Только учти, Ольга уже матом тебя кроет, чего-то ты там не сделала.
— С Ольгой мы сочтемся… — в голосе Вероники прорезалась хрипотца. — Дай я тебя поцелую.
Она обвила шею деда руками и томно поцеловала в одну щеку, в другую…
— Хватит, Верка, хватит, — смеясь, отбивался дед.
— Ну, раз хватит… — она шагнула назад, а я вдруг снова вернулся в тот миг, когда мы, цепляясь друг за друга и хохоча, выбрались из речки, повалились на песок и стали бешено целоваться. Дед что-то говорил, а она ему отвечала, я отступил от окна, запнулся взглядом за приемник — и чисто автоматически, не знаю, зачем, включил его.
Эфир был полон Вагнером, все диапазоны содрогались от могучих аккордов, и с огромным трудом пробивалась сквозь них взволнованная дикторская речь. Массовые аресты, произведенные накануне… под лозунгами… призвали к невмешательству… однако армии государств… многочисленные жертвы… из стрелкового оружия и минометов, число убитых превысило… выступление рейхсминистра внутренних дел по телевидению только обострило… переход вооруженных сил на сторону восставшего… удерживают пока… к утру обозначились позиции… германские части, расположенные южнее… по неполным данным, на стороне народа выступают чешские, финские, болгарские, греческие… неопределенность относительно… покинув летние лагеря, движутся к Москве… перестрелка с применением реактивных… судьба до сих пор… ста танков сосредоточено в районе Кремля, кроме того, контролируется… толпами беженцев… растущие жертвы… чревато разрушением реактора, последствием чего могут стать…
Рядом со мной молча стояли дед и Вероника: дед — неподвижно, как соляной столп, а Вероника слепыми непослушными пальцами пыталась застегнуть на груди комбинезон. Я тихонечко вышел из дому, снял с веревки высохшие клейды, оделся.
Когда она успела постирать?.. Почему-то сдавило горло. Все было неправильно, все, кроме… Я взял себя в руки. Спокойно. Не сходи с ума. Не имеешь права сходить с ума. Не имеешь права…
Уже другой голос, сорванный, хриплый, выкрикивал: сограждане, настал решительный… чаша гнева… притеснения, невиданные за все годы существования… культурный и моральный кризис, полный тупик… расстреляв мирную демонстрацию, поставили себя вне закона… более трехсот человек… братья-солдаты, которые никогда… тем самым окончательно похоронил надежды… распространено обращение командующего Русским территориальным корпусом генерала… на защиту безоружных москвичей встали солдаты чешской бригады, их поддержали… потеряв несколько танков, отошли… запершись в Кремле, вряд ли могут рассчитывать… волна народного гнева сметет, как мусор… последний шанс, данный нам историей… только свободная, единая, независимая Россия… к оружию, граждане, к оружию, россияне!
— Эт-то но-омер… — протянул дед.
Я вдруг почувствовал, что меня колотит крупная внутренняя дрожь. Такая — почти радостная — дрожь бывает при игре, когда надо делать последний ход — и ты знаешь его. В какой-то момент возникло чувство повторности происходящего, и в то же время по неведомо каким ассоциативным путям всплыло, как я читал, продираясь сквозь кошмарный почерк, повесть Фила Кропачека «Неистребимый». Несколько измятых, засаленных тетрадей я получил по почте через день после того, как Фил, надев парадную форму и все награды, которые у него были — немало, надо сказать, в том числе и Андрей Первозванный, — вышел на площадь перед Розовым дворцом, достал из кобуры «Березин» и выстрелил себе в висок. Действие повести происходило в период Тувинской экспедиции — вот выдумали же, сволочи, название для войны: «экспедиция»! Мы посмеивались над этим и сочиняли анекдоты, но было противно, — так вот, у Фила в эти дни в продажу начинают поступать мясные консервы в банках, формой напоминающих цинковые гробики… было там еще множество разных происшествий, комичных и кошмарных, и был главный герой, то ли чудак, то ли гений, — короче, в какой-то момент он начал понимать, что все происходящее сейчас с ним и вокруг него на самом деле всего лишь символы, аллегории того, что происходит вне нашего мира, в каком-то высшем, истинном мире… и вот, поняв что-то и разгадав значение аллегорий, он понимает, что следующее событие будет происходить с ним самим и что это должно быть что-то мерзкое: в числе прочего он должен будет изнасиловать и убить свою сестру, а к сестре у него очень сложные и какие-то взрывные чувства, — и вот, что бы избежать неизбежного, он вешается. Сестра же, придя, деловито вынимает его из петли и начинает оживлять: оказывается, это она навела на него «зов петли» — ей нужен был его труп, чтобы сделать зомби для каких-то своих целей. Она оживляет труп, но забывает вдруг одно заклинание, и мертвец насилует ее, а потом загрызает… а утром идет на призывной пункт и вербуется добровольцем, и вот он в Хем-Белдыре, неуязвимый, оружие не берет его, и он страшно мучается этим, потом узнает, что есть шаман, знающий, что надо делать… Рукопись оборвана на полуслове. Фил запечатал ее в пакет и бросил в ящик, а сам переоделся в парадную форму, нацепил ордена и вышел на площадь перед Розовым дворцом…
— Дед, — сказал я, — мотоцикл ты мне дашь?
— Игореха, — не поворачиваясь ко мне, прошептал дед, — что же это делается, а?
Ведь война, Игореха…
— Война не война, а все равно — подлое дело, очень подлое.
— Ты хоть понимаешь, что происходит?
— М-м… местами.
— Сказать можешь?
— Только самое тривиальное: империя распадается. Идет борьба за власть. За то, кто к кому присоединится: Россия к Сибири или наоборот. И прочее вокруг этого.
— А ты причем?
— Воюю с террористами.
Я поймал на себе взгляд Вероники, повернулся к ней. Лицо ее посерело, глаза неподвижно смотрели на меня.
— Ты… обратно?..
— Нужно…
— Кому? Тебе? Мне? Зачем?
— Он офицер, Верка, — сказал дед. — Ты уж не это…
— Офицер… — она судорожно вздохнула и быстро, почти бегом, бросилась из дома.
— Подожди, Игореха, не бегай за ней, — поймал меня за руку дед. — Лучше послушай-ка меня. На шоссе не суйся. Вон тот лесок видишь? За ним деревня, Санино. За деревней начнется насыпь, узкоколейка там была, рельсы сняли, так что ехать по ней можно. И ведет эта насыпь через Поречье до самого Звенигорода. А там уж…
— Там рукой подать.
— А то лучше спрячешься тут где-нибудь?
— Сам видишь — не получается. Надо двигаться, надо шевелиться.
Дед хотел еще что-то предложить, но только сморщился и махнул рукой — слабо, беспомощно…
— Господин полковник!..
— Да. Да, все понимаю. Не дело… И вернулась Вероника. Другая. Непохожая на все прежние. Другое лицо… я никогда не видел таких лиц.
— Ты только не исчезай совсем, — сказала она. — Ты появляйся иногда, хорошо?
Мне вдруг сдавило горло, и я долго ничего не мог ответить.
Где-то между Рузой и Звенигородом
Как я ни крутил, как ни прикладывал фирменные заплаты, ничего не получалось: разрез был слишком велик. Оставалось пройтись вдоль дороги и поискать брошенную дырявую камеру: вряд ли я один, кто пострадал на этой промоине. Похоже, когда делали насыпь, в нее схоронили всякий военный мусор: я, например, напоролся на зазубренный осколок бомбы или крупнокалиберного снаряда. Так, в поисках подножных запчастей, я прошел метров сто пятьдесят — и наконец увидел то, что нужно. У жерла дренажной трубы, полуутонувшее в грязи, виднелось колесо от трактора. Я стал спускаться вниз — и тут сзади раздался вой автомобильного мотора.
Это был полноприводной «хейнкель-ягд» ядовито-желтого цвета. Выцарапавшись из промоины, он остановился. Открылись двери, вышли двое, огляделись по сторонам.
Один расстегнул штаны и стал мочиться прямо с насыпи, Другой сбежал вниз, в кустарник… сейчас увидит мотоцикл… увидел! Все — нет ни того, ни другого, а из машины выбирается третий, и в руках у него какой-то ящик, похожий на старинный радиоприемник, и он поворачивает его из стороны в сторону, заглядывая в него сверху, будто в кастрюлю… и тут мне стало нехорошо, какая-то дурнота, какая-то мятная, тошная слабость возникла повыше желудка, и черт его знает, как было бы дальше, но парень этот поставил свой ящик на капот и взялся за бинокль, и стал смотреть вдаль… Да уж, стоило ему чуть опустить очи долу, и все. Но тут опять раздался рев мотора и гудок: кто-то еще не желал сидеть в чертовой промоине. «Хейнкель» тронулся с места и отрулил на самый край насыпи, пропуская того, кто ехал следом. Это оказался фермерский грузовичок-трактор «тролль».
Фермер притормозил возле «хейнкеля», крикнул что-то нелестное водителю, газанул, наполнив салон «хейнкеля» синим перегаром, и покатил вперед. Я же, пользуясь этой заминкой, скатился к трубе, влез в нее и, елозя локтями по жидкой грязи, переполз на другую сторону насыпи. И не зря: здесь кустарник подходил вплотную к дороге, а от трубы тянулась канава, и была эта канава, похоже, достаточно глубока, чтобы меня скрыть… от бинокля — да. А от той чертовой штуки, напоминающий приемник? Ладно, думать будем после…
По кустам я — где согнувшись, где на карачках, где и ползком — добрался до перелеска. Теперь я был в метрах в трехстах от машины, сбоку и чуть сзади нее.
Фарер сидел за рулем, тип с ящиком стоял рядом, но на ящик свой не смотрел, ящик стоял на капоте. Еще один тип шел вперед по дороге, время от времени останавливаясь и поднося к глазам бинокль. Четвертого видно не было.
Ну, что ж, ребята… смыться от вас без транспорта мне вряд ли удастся… а из оружия у меня одна рогатка… Соваться в нынешнюю кашу с не записанным на тебя пистолетом — нет уж, проще запереться в чулане и отсидеть положенные три года. В дедовой мастерской мы за полчаса соорудили рогатку из титанового прутка и красного резинового шнура чуть потоньше мизинца. В карман я насыпал два десятка шариков от подшипника. С этим арсеналом я и готовился принять бой. Или навязать его.
Пистолет в ближнем бою, конечно, предпочтительнее. Из него можно стрелять стоя, сидя, лежа, на бегу, в прыжке, с одной руки, с двух, выпуская восемь пуль по восьми целям за две с половиной секунды. Из длинноствольного «Березина-600» или флотского парабеллума я попадаю в поясную мишень с трехсот метров. Одним патроном из трех. Правда, смысл от такой снайперской стрельбы один: спорить с кем-нибудь рублей на сто и выигрывать спор. Из рогатки можно стрелять только стоя, причем в одной позе: правым боком к противнику. Скорострельность не более выстрела в секунду. Убойная сила сохраняется метров до сорока. И тем не менее я знаю несколько случаев, когда рогатка одерживала верх над пистолетом — благодаря двум неоспоримым преимуществам: бесшумности, во-первых, а во-вторых, тому, что у противника при виде рогатки не срабатывает приоритетный рефлекс на оружие, ему приходится сначала подумать, а уж потом стрелять, теряя на это бесценные доли секунды… Итак, три противника были в поле моего зрения — следовательно, начинать надо было с четвертого. Я короткими перебежками направился к промоине, чтобы перейти дорогу за спиной у этих ребят. Вполне могло быть, что четвертый, невидимый, затаился и ждет — или идет мне навстречу. Но нет, до промоины я дошел спокойно, а дальше было непросто — метров пятнадцать совершенно открытого пространства, причем в виду стоящего на горочке «хейнкеля»… повезет — не повезет… не повезло: парень, стоявший у машины, взял свой ящик, что-то там нажал или покрутил — во мне взорвался кусок льда, — повернулся кругом и увидел меня. А ведь именно его я собирался сохранить и побеседовать… да, удивиться он успел, а вот испугаться — вряд ли… обхватил руками брызнувший лоб и повалился навзничь. Фарер, как чертик из коробочки, вылетел из машины и дважды выстрелил куда-то влево — что-то он там узрел, в кустах. Ему я попал в висок, он рухнул и покатился с насыпи. Тут я, наконец, завершил начатый маневр — пересечение плеши. Теперь я был опять справа от Дороги, в кювете. Машины отсюда видно не было, ее скрывала гора мусора, зато как на ладони была полянка, где я ладил мотоцикл. Шевельнулись кусты, показалась макушка — рука с пистолетом махнула: туда! туда! До «макушки» было метров семьдесят — не достать. Тот, кому он делал знаки, видимо, тоже что-то показал ему, потому что «макушка» высунулся по пояс из кустов, быстро огляделся, а потом рванул напролом, как кабан, взбежал на насыпь и прилег около машины. Они были уверены, что я на той стороне… отлично.
Я на полкорпуса высунулся из моего окопа. Где он там? Ага… видны ноги и кусочек задницы. Надо полагать, последний, четвертый, крадется в поисках меня… может быть, даже по моему следу. Нет возражений. Я пошарил вокруг себя и подобрал два булыжника размером в кулак — трудно без артиллерии, господа…
Стараясь не шуршать, я подобрался к «макушке» метров на двадцать и навесом, несильно, чтобы не убить, запустил одним и тут же другим булыжником именно в макушку… и промазал — он вскрикнул и дернулся назад, бежать — ну и, естественно покатился вниз. Я подскочил к нему, рубанул по затылочной ямке, отключая, схватил пистолет — новенький элитный вальтер — и бросился за деревья.
Все — теперь будет работать выдержка… у кого нервы крепче… Интересно, а вдруг поедет мимо кто-нибудь?.. Прошло пять минут, десять… Ага, вот и он!
Шевельнулась прошлогодняя крапива возле той дренажной трубы, по которой я полз вначале. Ну, давай, давай… Я вложил в кожанку шарик и легонько, в четверть натяга, выстрелил в насыпь примерно в полусотне метров перед машиной. Посыпались камушки. Он затих. Я ждал, что он постарается оседлать дорогу, — нет. Потом я понял, что он ползет по кювету. Ты бы еще окопчик отрыл, подумал я. Пехота.
Стрелять из элитного вальтера мне еще не приходилось, и хотя я знал, что точность боя у него даже лучше, чем у длинноствольных систем, противника моего следовало, пожалуй, подпустить как можно ближе. Полз он медленно и осмотрительно. Я даже зауважал его за это. Полгода хорошего тренажа — и тебя можно будет брать на акции… Наконец, он поравнялся со мной. Нас разделяло семьдесят метров низкорослого кустарника. Стоя за деревом, я хорошо видел срез кювета. Вот опять шевельнулась трава… Я выпустил шарик в склон насыпи чуть позади ползущего, бросил рогатку и поднял вальтер. Над срезом кювета мгновенно появились руки с пистолетом. По пистолету-то я и выстрелил.
Что было по-настоящему тяжело — так это ломиться сквозь кусты. Я даже почти успел, я еще увидел, как он, скорчившись, что-то пытается сделать — в такой же позе на ветру, на холоде закоченевшими пальцами зажигают спичку… и тут же распрямился, дернулся и затих. На губах видны были осколки стекла.
Полчаса у меня ушло на заравнивание следов. Спрятал трупы в дренажную трубу, засыпал пятна крови на дороге, поднял мотоцикл на верхний багажник «хейнкеля»… я был грязный, как не знаю кто, мне надо было срочно смыть эту грязь, я трясся, она сводила меня с ума… Еще не все, еще не все… «Языка», перевязав и связав, я положил в задний багажник, таинственный ящик поставил на переднее сиденье и сел за руль. Почему-то казалось, что ящик на меня смотрит. Дорога сама покатилась мне навстречу, все быстрее и быстрее, а я не мог оторвать взгляда от ящика. Он выглядел непристойно. Потом дорога почему-то кончилась, под колеса летела целина, машину трясло, ящик подбрасывало, наконец, он свалился с сиденья.
Я смог посмотреть вперед. Там темнела вода. Это был довольно большой пруд с пологими берегами, поросшими камышом и осокой. На другом берегу его, ближе к плотине, стояло низкое длинное здание с множеством темных окон, а за ним — водонапорная башня, похожая на марсианский треножник. Я залез в воду по шею и с остервенением стал сцарапывать с себя грязь. Понемногу становилось легче.
Легче… легче… легче… Уже почти спокойно я отжал одежду, натянул штаны, надел на голое тело куртку — в бою она не участвовала и потому осталась сухой.
Вынул из багажника «языка» — он уже пришел в себя и пытался брыкаться. Без глупостей, предупредил я, жалеть мне тебя не за что. Повязка его сползла, волосы склеились. Хорошо, короткие… но все равно опять лезть в воду… Я отмыл его, проверил рану. Рана была маленькая, хотя кровила сильно. Ладно, зарастет… не такое зарастало. Бинт последний — ну да разживемся, если понадобится…
Тебя как звать, парень? Ва… Вадим. Ты из «Муромца»? Кивок в ответ. Жить хочешь? Замер, съежился. Расслабься, сказал я. Вас хоть предупредили, что дичь кусается? Помотал головой: нет. Ладно, выкладывай, какого черта вы прицепились именно ко мне? Что вам там про меня наврали? Он молчал. Или ты хочешь, чтобы я устроил тебе пытку? Я могу. Ла… ладно. Нам приказали… Князь сам приказал… найти человека — вас — и доставить… можно — мертвого… а можно… достать из… из тела… прибор… вот отсюда… А эта штука, значит, пеленгует этот прибор? — я показал на ящик. Д-да. Интересное кино, сказал я. Надеюсь, на аббрутин у тебя аллергии нет? На… что? На аббрутин. Он же ксидиацин. Я не понимаю… Снотворное. А… нет, кажется, нет. Тогда закатай рукав. Да не бойся так, дурашка, убить тебя я могу просто двумя пальцами — я показал, как. Он мгновенно вспотел. Не дрожи. Это чтобы не связывать тебя опять веревкой. Не бойся. Сейчас ты уснешь. Ты уснешь, и тебе захочется посмотреть сны. Ты будешь смотреть сны и рассказывать мне все, что видишь… и тебе приснится райский сад, и ты услышишь пение гурий, но стражи не пустят тебя туда, пока ты не расскажешь все, что знаешь про вашу организацию… Он уже спал, дыхание было ровное. Я откинулся на спинку сиденья, в уютный мягкий угол, обхватил колено руками и приготовился слушать.
27.04. 15 час
Константинополь, Сары-йер. Автомастерская «Левша»
Гейнц продолжал вытирать руки — чисто механически. Они уже давно перестали быть маркими. А чистых рук у механика просто не может быть, даже если он неделю проработает прачкой в китайской прачечной.
— Я уже знаю, — сказал он. — Фрекен Зоя звонила. Мы отправим ей на помощь Юру.
Здесь будем управляться сами. Денег там не нужно?
— Нет, это полицейский госпиталь…
— Он очень тяжело пострадал? Я не стал расспрашивать Зою, она была взволнована.
— Тяжело, Гейнц. Боюсь, это не на один месяц.
— Да-а… — Гейнц присвистнул.
Тедди был совладельцем мастерской; на его плечах лежала вся денежная и юридическая часть. Теперь придется нанимать бухгалтера со стороны, а это всегда невыгодно. По многим причинам.
— «Опель» я оставлю, — сказал я.
— Конечно.
— У тебя не найдется подержанного мотоцикла?
— Именно мотоцикла? Я спрашиваю, потому что есть несколько автомобилей. Может быть…
— Нет, я предпочел бы мотоцикл.
— Можно посмотреть. Мы ничего не готовили к продаже, потому что нас буквально завалили автомобилями… Пришлось даже нанимать двух рабочих. Большой спрос на недорогие автомобили. И одновременно большое предложение.
Большой спрос и большое предложение… На площадке и на эстакадах стояло с десяток еще не слишком старых, но уже многое повидавших машин. Гейнц и его команда: моторист Юра Турчин и слесаря-универсалы Руперт и Гайнан — превращали их в почти новые. Среди ординарных «опелей», «Маргарит» и подобных им я с удивлением увидел «роллс-ройс» и «алмаз». Гейнцу, наконец, крупно повезло.
Мотоциклы стояли в железном боксе, буквально раскаленном солнцем. Всего их было шесть штук, но интерес могли представлять только два: старый кроссовый «Байер», переделанный на двухместный, и итальянский «гаудэамус» — машина более новая, но и более тяжелая.
— Ты их пробовал? — я показал на своих избранников.
— Да. Моторы отличные. «Гау» разгоняется немного медленнее, но идет ровнее.
«Байер» немного рыскает. Это их общая беда.
— Понятно… — Я приложил ладонь к накладке на баке «Байера», сравнил ее с накладкой «Гау». — Значит, моторы одинаково хорошие? Ты мне сдашь напрокат «Байер»?
— Возьми. Михаил, скажи мне: это как-то связано с тем, что произошло с Федором?
— Да. На тысячу процентов.
— Тогда ты можешь не доставать кошелек. Мотоциклом ты будешь пользоваться за счет предприятия. Если нужно что-то еще, скажи.
— Ты можешь сделать другие накладки, потолще? Мне нужно спрятать пистолет.
Гейнц внимательно посмотрел на меня. Потом снял накладку, внимательно на нее посмотрел — снаружи и изнутри.
— Пойдем в мастерскую, — сказал он.
Через час я выехал из ворот «Левши». Сумка была плотно пристегнута к боку багажника, с другой стороны для равновесия висела полная канистра. Коленями ощущались не слишком удобные, толстые и твердые накладки. Под левой были обоймы, под правой — пистолет. Нужно две секунды, чтобы отогнуть тонкий резиновый клапан и выхватить оружие…
Тина сидела в кофейне, где я ее оставил. Там работало видео, и полтора десятка посетителей внимательно смотрели на экран. Я пока ничего не видел и тем более не слышал, но уже ясно было: произошло что-то еще.
Я подошел к столику. Тина взглянула на меня. Потом выдохнула воздух — так, как выдыхают сигаретный дым: через вытянутые губы.
— Мобилизация, — сказала она. — И — сообщили о похищении наследника.
— Именно похищении?
— Да.
— Кого мобилизуют?
— Пока только первую очередь. Моряки, морская пехота, егеря. У тебя какая?
— Третья. Войска управления и связи.
— Об этом пока не объявляли.
— Хорошо. Значит, войны не будет. Поехали.
— Поехали, — она встала. Выходя, я положил на стойку рубль. Буфетчик не заметил.
Он смотрел на экран, и по лицу его катились капли пота.
14.06. 05 час
Звенигород. Пристань «Хассель, Денисов и К»
Я долго бился над своим лицом и наконец смог сделать так, чтобы оно ничем не напоминало мою фотографию, попавшую в лапы «Муромца». И на сегодня надо озаботиться какой-нибудь экранировкой — пока я не попаду в Москву, под защиту армейских вседиапазонных шумогенераторов. Чем бы ни был прибор, впаянный в меня, он отзывался на кодированный запрос серией весьма мощных радиоимпульсов, пеленгуемых в радиусе по крайней мере двадцати километров. С другой стороны, я, похоже, чувствовал — не знаю, почему — этот запрос и, следовательно, мог заранее знать о приближении преследователей. Кроме того, Вадим рассказал, что первые два пеленгатора собрали вручную, один из них я грохнул у дома деда, второй захватил, а мастерская, принявшая заказ, выдаст новые приборы не раньше, чем в четыре часа дня сегодня. Следовательно, определенный резерв времени у меня был… вот только на что его потратить?
Ворота пристани были закрыты, я посигналил, как требовалось: три коротких и длинный. Из будки на территории пристани вышел седоватый толстяк, сонно потянулся и направился к нам. Судя по всему, это и был дядя Саня.
— У меня партия груза по контракту «Кенигин», — сказал я, опустив стекло и высунув голову.
— Контракт «Кенигин» начинает действовать с полудня, — ответил он. На лице его не было и следа сна.
— Мне нужно в Москву, — сказал я.
— Ты с вещами?
— Нас двое. Вещей очень мало. Машину можем оставить.
— Я тебя что-то не видел…
— И не могли видеть.
— А это кто там с тобой? Вадька, что ли?
— Вадим, проснись, — сказал я.
— О, дядя Саня, — сказал Вадим. — Приехали, да?
— Приехали, приехали, — сказал дядя Саня. — Щаса ворота открою…
Мы загнали машину в дальний угол товарного двора там уже стояло несколько; напоследок я ввел Вадиму еще одну дозу аббрутина. Я взял сумку, он — пеленгатор, и мы пошли к дебаркадеру. Что-то тебя качает, Вадька, сказал дядя Саня. А… контузило малость… Может, тебе здесь отлежаться? Вадим посмотрел на меня. Я поколебался. Нет, надо ехать. Там ведь вплавь придется… Ничего, сказал я, в крайнем случае, я его на себя взвалю. Рисковые вы ребята, покачал головой дядя Саня… ладно, пошли…
Мы пересекли дебаркадер и спрыгнули на палубу самоходного лихтера. Вся палуба была заставлена скамейками: досками на козлах. Двигатели лихтера работали, под ногами пробегали волны вибрации. «Кузмич!» — гаркнул дядя Саня. Из люка в палубе высунулась голова. Кузмичу было лет восемнадцать. «Чего?» Увидев нас, он в два движения выбрался из люка. «Возьмешь вот этих ребят в собачий ящик», — сказал дядя Саня. «Угу», — был ответ. «Куда сегодня?» — «Еще не знаю. По каналу уже не пускают, говорят, кто-то затопиться пытался на фарватере. А у них же канонерки на Волге». Дядя Саня почесал затылок. «Да уж, затопиться — это мы всегда пожалуйста… Что Семин?» — «Нормально, грузится. Через полчаса, говорит, отвалит». — «Ладно, Кузмич, разберешься на месте». — «Разберусь, — сказал Кузмич, — пойдемте, покажу вам ваше место…»
Это был подлинный собачий ящик: в корме, рядом с шахтой руля, выгорожено было пространство метр на два. «Запретесь изнутри, — сказал Кузмич, — снаружи абсолютно незаметно. Когда я скомандую, отдраите вот этот люк и уйдете. Ласты и маски в рундуке, дыхательные патроны я вам дам. Имели с ними дело?» — «Свежие?» — спросил я. «Да, на полчаса хватит». — «Годится. И все-таки — где именно вы будете выходить?» — «Постараюсь высадить в самом удобном месте. Устраивает такой ответ?» — «Что вообще в Москве?» — «Никто не знает. Все говорят разное». — «Ладно, разберемся… Нам сейчас запираться или погодя?» — «Зачем сейчас? Когда на подходе будем… за час, скажем». — «Хорошо…»
Полчаса назад с вокзала Вадим позвонил Князю и условными фразами сказал, что группа продолжает поиск. Следующее контрольное время связи в полдень. До полудня еще…
С дебаркадера попрыгали на палубу лихтера трое парней. «Ну вот, экипаж в сборе», — сказал Кузьмич. Дядя Саня сбросил носовой швартов с кнехта. «Петька, расхиляй драный, отдавай кормовой!» — голос у Кузьмича был зычный, как и положено речному капитану. Один из парней рысью метнулся на корму. Кузмич солидно поднялся на мостик. У лихтеров этого типа рубка и мостик не на корме, как обычно, а ближе к носу и на правом борту — как у авианосцев. Ну, что, сказал я Вадиму, поплыли?
Да, сказал он. Вид у него был измученный, вокруг глаз — синяки, как у лемура.
Поплыли… Палуба задрожала сильнее, и берег, слегка изогнувшись, стал уходить влево и назад. Я сел на край скамьи, повиснув подмышкой на леере ограждения.
Вадим сел напротив, спиной к движению. Иди поспи, сказал я, спроси у шкипера, где можно поспать, и поспи. Я тебя разбужу.
Туман еще не рассеялся, но поредел, стал прозрачнее. Видно было и оба берега, и то, что на берегах. Виллы, дачки, прочие постройки — сплошным рядом. На воде — лодки, катера. И — очень тихо. Неимоверно тихо.
Собственно, мне следовало просто сложить два и два, записать результат и сверить его с ответом в конце учебника… что я, собственно, сделал уже раз сорок за последние двое суток… да только в ответе вместо ожидаемого «четыре» возникали огненные письмена: «А на хрена все это?» И не было у меня под рукой премудрого Даниила… и сам я не Бальтазар… Вальтасар… кстати, пожрать бы неплохо… шкипера, что ли, попросить? Не отвлекайся. Действительно: на хрена такие сложности? Операции подобного рода проводятся с минимальным — минимально возможным, точнее, — количеством ходов и поворотов. У меня получается нечто водевильное… «Женитьба Фигаро» со стрельбой и переодеваньями… и в финале:
«Унесите трупы!. Скомандуйте дать залп!»
Интерес «Муромца» ко мне — учитывая все, что я видел сам и что мне сказал Вадик, — можно объяснить только одним: тем, что в теле пана Валинецкого спрятана маленькая атомная бомбочка. Я их никогда не видел, эти бомбочки из рентгения-252, слышал только, что они страшно дорогие, размер имеют с толстую многоцветную авторучку, а мощность — порядка двадцати тонн тротила.
Если бомба есть и «муромцы» пронюхали об этом — стало быть, идет утечка из самого штаба Тарантула. Но, поскольку тут замешан Тарантул, то больше верится в вариант, при котором бомбы нет, а утечка информации — есть. Но опять же — мне ведь куда больше хотелось бы верить именно в этот вариант… тем временем завершая траекторию полета… где? Куда меня вообще несет?
Да, я намерен рассчитаться за ребят. Почерк тех, кто орудовал в «Садовом кольце», и тех, кто перебил моих, — одинаков. И есть одно очень важное обстоятельство: мои ни под каким видом не должны были после акции концентрироваться на базе. Ни под каким… если не получали соответствующего приказа от меня, координатора, или Командора, старшего группы «А». Я такого приказа не давал. Значит — Командор? Без моего ведома? Не верится. Возможно только теоретически. И вдруг мне вспомнился странный бред, поразивший меня там, в меблирашках, рядом с убитой Сашей. Ч-черт… что-то мелькнуло — и исчезло. Над глазами стала скапливаться боль.
Обойдем этот момент. Эх, Игорек, как многим ты позволял копаться в своих мозгах!.. и все же, все же, все же — вспомним. О другом. Первые дни после операции, потом — первые шаги. Доктор Морита… фотография из медицинской карты — кстати… так вот: я совершенно уверен, что какая-то телеметрия у него была.
Сердце вовсе не сразу стало работать так, что я перестал его чувствовать поначалу были очень неприятные ощущения. А когда упал в саду — помнишь? Нашли сразу, через две минуты — о! Ясно же, что получали сигналы от меня, и ясно, что могли пеленговать источник этих сигналов. Точно, точно. И вполне возможно, что с того пульта можно посылать… ну, скажем так: разные сигналы. Замри — умри, воскресни… направо — налево… вряд ли, старина, вряд ли — слишком сложно технически. Другое дело — внушенная программа…
Если так — то дело плохо. Если так — то это значит, что вся миссия нашей группы была лишь прикрытием чего-то иного, и я всего лишь зомби, всего лишь ходячий футляр для маленькой бомбочки большой разрушительной силы, и эту бомбочку, хочу я того или нет, я доставлю-таки в нужное место и в нужное время — даже если буду стремиться к чему-то прямо противоположному…
Значит, бомба все-таки во мне…
Козел, сказал я. Все же проще простого: есть бомба — значит, есть и программа.
Нет бомбы — нет и… хотя постой, постой… Тут тоже появляются варианты.
Искать в себе программу бесполезно. А вот попытаться определить, бомба у меня внутри или нормальный реактор, — это, пожалуй, можно попытаться сделать. Пацаны искали меня с какими-то приборчиками. Ясно, что это детектор некоего специфического излучения. Что я знаю про рентгений? Я закрыл глаза, сосредоточился. Производится искусственно, используется как расщепляющийся материал… и как источник бета-частиц. О! Реактор же мой, как я знаю, слабо светится в гамма-диапазоне. Кроме того, бомба должна светиться на несколько порядков сильнее… козел, козел, козел! Что сделал Гера? Гера приклеил к бомбе кусок фотопленки! Кто же мешает и мне?..
Ну, а дальше? Что это даст?
Предположим, выяснили: бомба есть.
Тогда надо будет сходить с траектории.
Да? И как это ты себе представляешь практически?
Практически?.. Практически я себе представляю это так: достаю из кармана серебряную марку, кладу на ладонь. Орел: продолжаю путь в Москву. Решка: ни о какой Москве и речи быть не может. И далее — в любой ситуации выбора… Бросаю.
Решка.
Взвыла сирена. Меня скрутило в тугой комок. Это был всего-навсего звуковой сигнал нашего лихтера, и впереди кто-то отозвался низким басовитым гудком, но что прикажете делать с проклятыми инстинктами?.. Хорошо хоть со стороны всего этого не видно. Навстречу шел озерный катер, и даже издали было видно, что он набит людьми до последней возможности. Фарватер узкий, суда разминулись, едва не царапнувшись бортами, — так, что я видел выражения лиц… не выражения, а выражение, одно на всех: злая, ожесточенная усталость. Лечь и сесть там было негде, кое-кто спал стоя. Катер прошел, оставив запах мазутного перегара, многих тел — и странный, на пределе слышимости, шепот… или это волны выплескивались на прибрежную гальку?.. Покидать город могли все беспрепятственно, без каких-либо разрешений и даже без личных документов — об этом объявляло и официальное радио на длинных волнах, и подпольные радиостанции, иногда продиравшиеся через глушение. Уже за первые сутки смуты число беженцев превысило миллион человек…
Решка, значит… ветер туман унес… да, Пан, да, дорогой, ты молодец, ты это хорошо придумал… и все твои рассуждения достойны быть выбитыми в мраморе и так далее… но кто даст гарантию, что они не внушены тебе умным прохвостом, который сидит сейчас где-нибудь в Нарьян-Маре или Гвоздеве и ждет, попивая пивко, когда придет сигнал с трабанта: объект вышел в точку рандеву? Нет такой гарантии… и даже это не гарантия — я посмотрел на монету. Решка… ну, что же, надо резко менять траекторию.
И есть еще один способ… но для этого мне надо найти гемов… отыскать глатц…
Найдем.
Я огляделся. На палубе никого не было. С мостика я не виден. Хорошо…
Пеленгатор я поставил рядом с собой на скамейку и ударом локтя пробил экранчик.
Звук был, как от лопнувшего воздушного шарика. Столкнул за борт. Он булькнул чуть слышно. С этим все. В сумке деньги, раухер и что-то из одежды. Килограммов пять. Нормально. Расправил прокладку под «молнией», застегнул «молнию», надул прокладку — теперь все, ни капли воды внутрь не попадет. Отправил сумку вслед за пеленгатором. Минут пятнадцать стоит подождать — отплывем подальше… покурим… еще покурим… Я честно просидел пятнадцать минут, потом еще минуты две — до бакена. Дождался, когда поравняемся с бакеном, перевалился через леер, распрямился в воде и стал изо всех сил уходить вниз, чтобы не попасть под винты.
Правый берег Истры, дачный поселок
Велосипед я не то чтобы украл, а купил без спроса: вывел его из сарайчика и бросил в почтовый ящик две сотенные бумажки. Вообще велосипед — как, впрочем, и рогатка — незаслуженно забыт в нашем деле. Если и вспоминают о нем, то только для того, чтобы начинить «МЦ» или подобной ей гадостью, да и поставить в нужном месте. А вот то обстоятельство, что за велосипедистом почти невозможно установить незаметную слежку, — это как-то ускользает от понимания. Впрочем, для меня сейчас это обстоятельство было третьестепенным: когда носишь своего шпиона с собой — тут, знаете, никакой велосипед…
Судя по тому, что я видел вокруг себя, сведения о всего лишь миллионе беженцев сильно устарели. Или весь этот миллион собрали тут… Я уже час ехал сквозь гигантский табор, сквозь людское море… странное море, надо сказать, непонятно тихое. Казалось, что все говорят здесь только шепотом. Я видел беженцев, я знаю, как они все ненавидят друг друга… русский лагерь под Абазой: не напирайте, не напирайте, еды много, еды хватит всем! — нет, толпа, лезут, валят с колес кухню, девочка из «Милосердия» умирает от ожогов… а вы здесь, кричат нам, почему вы здесь, а не там? где вы были, когда нас резали? И тому подобное, и это как раз более понятно, чем здесь: тихая толпа. Может быть, количество играет роль? Может быть… Полицейские, изможденные, но тем более предупредительные, открывали пустующие домики, пуская туда женщин с маленькими детьми на руках, и никто, кроме этих женщин с детьми, не пытался туда войти. Польские саперы рыли отхожие ямы, ставили над ними палатки; ставили и большие палатки, громадными рядами, квадратами, беспорядочными кучками — как позволяла местность. Врывали в землю столбы и натягивали тенты. Повсюду дымились полевые кухни, с грузовиков всем подряд раздавали зеленые солдатские котелки. Польская речь была слышнее всех прочих. Здесь было задействовано не меньше саперного полка плюс интендантство рангом не ниже армейского.
А потом я увидел гема. Ищущий да обрящет… Гем брел мне навстречу, и было ему лет семнадцать.
— Привет, — сказал я, останавливаясь перед ним.
— Брат, где ваш глатц?
— Там, — он показал рукой за спину. — Где-то в той стороне. У тебя не найдется пятидесяти пфеннигов? Я дал ему марку.
— Спасибо, — сказал он. — А зачем тебе наш глатц?
— Ищу одного человека.
— Кого? Может быть, я его знаю?
— Себя.
— Нет, не встречал, — он сделал попытку меня обойти, но я опять заступил ему дорогу.
— Брат, — сказал я, — не торопись. Продай мне свой абвер.
— Зачем тебе абвер?
— Здесь очень тяжело дышать. Я задыхаюсь в этой слизи.
— А как же я? Мне тоже будет трудно без абвера.
— Я даю тебе триста марок.
— У меня старый абвер, — сказал гем, — и немного слизи в него попадает. Он порван в двух местах. За триста марок ты сможешь купить себе новый и целый.
— Это ничего. Ты купишь себе новый и целый, а этот отдай мне. Помоги мне, брат, я уже по-настоящему задыхаюсь…
— Хорошо, — сказал он, — Но дай мне еще пятьдесят марок, потому что я до вечера должен буду ходить голый в этой слизи.
— Пусть будет так, — сказал я.
Я отслюнил бумажки, а гем разделся. Абвер действительно был очень старый, колечки позеленели, поистерлись, под мышками были солидные прорехи: пот разъел латунь.
— А вонючка в глатце есть? — спросил я.
— Есть.
— Как его звать? — я отстегнул еще десятку.
— Карузо. При нем два столба. Не спрашивай ни о чем сам — они подойдут и спросят.
— Отлично, брат, — сказал я. — Ну, просто лучше не бывает.
Я натянул абвер, ежась от кислого прикосновения металла. Рукава были пониже локтя, фартук впереди доходил до середины бедер, капюшон с тонкой вуалью закрывал лицо, оставляя только рот. Ладно, а прорехи под мышками мы заделаем… и все. Теперь эти кандидаты в потрошители — в потрошители меня — могут бегать со своими пеленгаторами, пока не изойдут на пот и слезы.
А гем ушел, ни о чем не спрашивая и не оглядываясь. Хороший народ — гемы.
Ненавязчивый. Вот только граждане их не любят. Вообще, я обратил уже внимание, граждане здесь многих не любят: гомиков, наркоту, бродяг, трансверзов, хюре; в Германии с этим помягче, а в Сибири нет совсем, так что национальный характер тут, похоже, ни при чем. Покойный Кропачек говорил, что такая безопасная «праведная злость» характерна для комплекса поражения, а у сибиряков этого комплекса нет, сознание успело перестроиться: империя развалилась, метрополия погибла, но колония-то обрела независимость и процветает… С Филом можно было бы поспорить, тыча пальцем в разные места и времена, но это не самое благодарное занятие: спорить с теми, кто уже там, где нас нет. И еще Фил говорил: а вот представь на минуту, что победили большевики, — и разворачивал апокалиптическую картину: ГУЛАГ от Лиссабона до Анадыря, истребление десятков миллионов — сначала по имущественному признаку, а потом, учитывая, что побежденный всегда воскресает в победителе, — и по национальному, — торжество серости, остановка в развитии, сползание и опрокидывание в средневековье… Боюсь, я не слишком прислушивался к нему — недаром он мне так часто вспоминается последнее время. Все чаще и чаще…
Большевики вовсе не были так уж фатально обречены, говорил Фил, затяни Гитлер с началом похода, или окажись на месте душки Ворошилова какой-нибудь солдафон — вон сколько их тогда постреляли! — какой-нибудь Штерн, Тухачевский или Жуков — и ага! И даже в Сибири они могли бы остаться у власти, догадайся быстренько сделать то, что сделал чуть позже толстый Герман: облей говном бывшее начальство, покайся в грехах, побей себя в грудь, покричи, что ошибки исправлены — исправлены ведь, все же на свободе! — и вперед, к победе коммунизма… дать небольшую передышку — и можно опять набивать лагеря… Да, это было классе в девятом: мы с Филом, Майкой, Копытом, еще с кем-то, человек семь нас было, — спускались по Чулыму на плоту и остановились на ночевку у разрушенной пристани, зашли в тайгу — и наткнулись на старый лагерь. Сто лет тут никого не было, все заросло осиной, тонкой, больной, проволока, конечно, была с кольев снята, но сами колья оставались, и колья, и вышки, и бараки, конечно, и мы вошли в один барак, там было темно, мы стояли и ждали, когда глаза приспособятся к полумраку, и вдруг сверху стал падать какой-то мусор, сначала показалось: чешуйки коры… оказалось — клопы, они падали на нас и присасывались на лету, и жрали, сразу наполняясь красным… с Майкой сделалась истерика, мы тут же бросились к реке, смывать с себя это, вода была ледяная — июнь, самое начало, — потом голыми плясали у костра, пока сушилась одежда, стало даже смешно, но оказалось, что мы так ни черта и не смыли, и только на третий день удалось устроить настоящую баню и стирку… ждут, гады, сказал Фил, это сколько же они ждут…
За всеми этими воспоминаниями я едва не проскочил глатц. Я и не понял бы, что это глатц, если бы не пустота вокруг странного здания: плоской коробки из серого бетона с окнами-щелями под самой крышей — и ампирным фасадом. Вокруг было огромное множество людей, всем было плохо под открытым небом, — но никто даже не смотрел в сторону этого дома… так уж они брезговали гемами… Ну да, начать выгонять гемов из-под крыши — значит, по самые уши искупаться в том презрении, которое гемы питают к «плаве». Поэтому плава, то есть не-гемы, то есть так называемые «нормальные люди», проста вынуждены делать вид, что непреодолимо брезгуют гемами… Даже передо мной расступались и отворачивались, если я подходил близко, — а ведь я по внешности был «высоким гемом», то есть гемом не из глатца, гемом, имеющим работу, семью, квартиру… гражданином, слегка съехавшим на учении мудреца Урси. Итак, я подошел к фасаду — он был фальшив до омерзения — и поднялся на крыльцо.
За дверью меня встретили полумрак, прохлада с привкусом подвальной сырости и сложная гамма запахов. Изнутри здание выглядело еще страннее, чем снаружи.
Войдя, я оказался на узком, меньше метра шириной, карнизе, который по периметру опоясывал все помещение — недостроенный плавательный бассейн, догадался я… большой, однако, бассейн… Внизу, на трехметровой глубине, был глиняный пол, изрытый окопчиками, земляночками и прочими щелями — собственно глатц. Карниз с полом сообщались где лестницами, где просто широкими досками. На глатце было около сотни гемов — лежали, сидели, искались, что-то шили, вязали, занимались мелким ведьмачеством: так, прямо подо мной лохматая девочка деятельно мастурбировала, уставясь в качающееся на нитке круглое зеркальце; многие курили травку, и сладковатый запах дыма оттенял все прочие ароматы глатца. Я прислонил велосипед к стене и пошел по карнизу влево — мне показалось, что там дальше есть незанятые места. Так и вышло. По третьей по счету лестнице я спустился и, перешагнув через спящую парочку, расположился на треугольнике примерно два на три метра, не помеченным ничьим присутствием. Я положил сумку под голову, разулся и лег. На всей земле не было для меня более спокойного Места.
Может быть, я даже уснул. По крайней мере, когда я смог поднести к глазам часы, прошло уже сорок минут, а я совершенно не помнил ничего — ни мыслей, ни ощущений… нет, ощущение было, одно, то же, что и год назад, при остановке сердца: тело воздушно, ничем не привязано к земле и может лететь куда угодно… тогда я так никуда и не улетел, но ощущение — очень приятное — осталось…
Сорок минут я был беспомощен, как младенец, — но даже сейчас, задним числом, меня это не испугало.
Кто-то подошел и встал рядом. Я открыл глаза.
— Я тебя не знаю, — сказал подошедший. Это был, на верное, один из столбов вонючки: невысокий, но очень тяжелый парень лет тридцати, из коротких рукавов железного абвера торчат руки толщиной с мою ногу.
— Я тоже.
— Вообще я тут знаю всех, а тебя нет.
— Я недавно пришел.
— Хавла не принес?
— Нет.
— Зря.
— Плевать.
— Тут ты прав. Покурить хочешь?
— Да. Карузо есть?
— Ты его знаешь? — Я никого не знаю.
— Значит, покурить. Какую: сизую, желтую?
— Черную.
— А еще что?
— Десять путешествий.
— Ого! А рвань у тебя есть?
— На это хватит.
— Ты же отплывешь с десяти доз.
— Ты пришел заботиться о моем здоровье?
— Тоже верно. Ладно, жди.
Он ушел. Мне надоело лежать, и я сел по-турецки. И тут же почувствовал на себе чей-то взгляд. Мощный, почти обжигающий взгляд. Я обернулся. На меня в упор смотрел парень… что-то знакомое мелькнуло в лице…
— Точно. Это ты, — сказал он.
— Это я… — начал я и вспомнил: — Терс?
— Терс, — кивнул он. — И Таня здесь. Она манила тебя, ты почувствовал?
— Нет, — сказал я. — Зачем я ей?
— Ну, это может знать одна она. Но она манила тебя, и ты пришел.
Черт-те что, подумал я. Не верю.
— Принес, — сказали за спиной. — С тебя тонна сто. Я отдал столбу пачку десяток и набрал еще сотню разными. Терс, подняв брови, смотрел на все это.
— Ты его знаешь? — спросил столб Терса.
— Худей, — сказал Терс.
Столб, изменившись в лице, попятился.
— Это тебе? — спросил Терс удивленно, кивнув на мои приобретения.
— Да.
— Странно, ты не похож…
— Не похож, — согласился я, и вдруг пришла мысль: а может быть, Таня поможет мне в задуманном? Может быть, это судьба, что меня занесло именно в этот глатц… без ассистента риск слишком велик… Я достал монету. Решка — риск, орел — Таня.
Орел.
— Хочешь обмануть судьбу? — спросил Терс, улыбаясь.
— Нет, — сказал я. — В точности наоборот.
27.04. 16 час. 30 мин
Константинополь, Каракей, пристань
У Саффет-бея опять болел зуб. Я видел его месяц назад, и у него тогда тоже болел зуб — с другой стороны. Он не признавал официальной стоматологии и лечился какими-то отварами и мазями.
— Конечно, свободна, — сказал он в ответ на мою просьбу. — Вот ключи — в любое время… Опять девочку подцепил?
— Двух.
— Ты омусульманиваешься, Миша-эфенди. Это отрадно. Особенно в такое время.
Говорят, будет война? Как твое мнение?
— Это говорят каждый год.
— Да-да, мы уже привыкли… и все же, согласись — никогда еще на нашей памяти разговоры эти не были столь предметны. Ночью мимо моей пристани прошло не меньше десяти кораблей. А сколько их в Мраморном море! Говорят, весь старый турецкий флот готов к выходу с баз — или где он там стоит?.. Да, это пожилые корабли, но на них новое оружие. Ты же знаешь, оба моих брата продолжают военную службу, это я — изменник семейным традициям… Я вижу по глазам, что ты не веришь в возможность войны, Миша. И это ты зря. Войны вспыхивают от куда меньших искр, чем те, что взметнулись нынешней ночью. Вспомни первую мировую. Никто не ожидал, что она начнется. Никто! Вспомни вторую. Несчастные поляки только-только провели демобилизацию…
Об этом Саффет-бей мог рассуждать часами. Он был величайший знаток военной истории, по эрудированности сравнимый разве что с Петром. Сравнительные качества русских и немецких танков в сорок первом. Личные качества Тимошенко и Гудериана как фактор побед и поражений. Дарданеллская десантная операция: причины катастрофической неудачи союзников при, казалось бы, абсолютно выигрышном раскладе сил. Вторая русско-японская война сорок четвертого года: еще более странная, чем первая; правда, теперь Его Величество Случай перешел на сторону России. И обе японо-американские войны — о, это был конек Саффет-бея. Он знал по именам даже командиров номерных эсминцев и торпедных катеров. Разговаривать с ним всегда было интересно.
— Мне очень не нравится то, что происходит сейчас в Германии, Миша-эфенди. У них у всех вдруг возникает странная идея: будто они ограблены и унижены. Об этом не говорится прямо — но об этом вовсе не надо говорить прямо, потому что все и так знают: ограблены и унижены. Хотя живут по-прежнему очень неплохо. Это напоминает мне шестнадцатый год в России, Миша. Вдруг все почему-то решили, что война проиграна. Без каких-либо к тому оснований. Или шестидесятый в Америке… Что ты скажешь на это?
— А что было в шестидесятом?
— Мальчик! Чему вас только учат на наши деньги! Тогда по всей Америке перевешали дикое количество негров: кто говорит, пятьдесят тысяч, а кто — и сто пятьдесят тысяч. Японцы навербовали в Африке…
— Вспомнил, — сказал я. — Только я думал, что это художественный вымысел. Дэвид Корнуэлл, «Лондон, штат Британия». Или Чарлз Перси Сноу, «Цвет смерти — черный».
Саффет-бей посмотрел на меня и улыбнулся.
— Тебе тоже нравится Корнуэлл, Миша-эфенди?
— Безумно.
— Я слышал, что издали его последний роман — тот, который он не окончил. О похищении наследника британского престола…
Я, похоже, издал какой-то звук. Что называется — пискнул горлом. Саффет-бей участливо нахмурился:
— Что с тобой, Миша? Я сказал что-то неловкое? Я мотнул головой. Кашлянул.
— Вы не слышали городских новостей? Нет? А-а… Нынешней ночью похищен наследник российского престола.
— Этот мальчик… как его?.. Константин?..
— Константин. Да, он… — и я, поддавшись порыву, рассказал Саффет-бею то, что знал, — и в частности, что девушка Тина вовсе не моя возлюбленная, а подруга одной из пострадавших при похищении, и теперь она панически боится возвращаться в общежитие; наш же общий с Саффет-беем друг Петр исчез бесследно…
— Вот как, — покивал головой Саффет-бей. — Хорошо, что ты мне все это сказал, Миша. Я буду внимательнее. Я буду предельно внимателен и осторожен. Зою ты тоже хочешь спрятать здесь?
— Да. Они возьмут билеты на катер…
— Я понял твою хитрость. Это неплохая идея, мне кажется. Привози, я позабочусь и о ней тоже.
Тина долго не хотела отпускать мою руку. Она все поняла: если за нами следили и следят, то им будет ясно: девушка уплыла на катере. Чтобы отследить катер… о, это будет весьма непросто. Если же не следят — тем лучше. Маленькая комфортабельная каюта уютнее комнаты-пенала в общежитии, не правда ли? Главное, никто не знает, что эта каюта здесь есть. Какие каюты могут быть на дебаркадерах?.. Все это Тина понимала, но отпускала меня с трудом.
В Томск я позвонил из уличного автомата.
— Алло? — голос Вероники. — Слушаю.
— Это Михаил. Здравствуй. Отец дома?
— Мишенька? Ты где сейчас?
— Да где обычно.
— Он же к тебе улетел! Еще вчера!
— Ох, черт… Вероника, у него карманный телефон есть?
— Есть, конечно. Тебе номер нужен?
— Да, диктуй.
Она, запинаясь, продиктовала. Номер был незнакомый — скорее всего, новый.
— И запиши мой. Если он позвонит, передашь ему… — я сказал свой номер. — Как у вас дела?
— Нормально, — в ее голосе я услышал намек на фырканье. — Все как надо.
Приезжай, сам увидишь.
— Летом, — сказал я.
— До лета еще дожить бы, — сказала она. — Счастливо. Позвони ему сейчас.
— Конечно. И тебе счастливо.
По номеру, который я немедленно набрал, никто не отозвался. Я дал десять гудков и выключил телефон.
14.06. Около 19 час
Глатц
— Осторожно, здесь… — сказала Таня, но я уже приложился лбом о перекладину.
Звук, надо полагать, был услышан. — Стойте, я сейчас…
Я слышал ее шаги в темноте, легкие и уверенные. Потом загорелся свет: голая лампочка на шнуре. Таня стояла под ней, прикрывая глаза ладонью. Она показалась мне маленькой и очень хрупкой. Помещение, куда мы попали, было совершенно пусто, только у дальней от входа стены на небольшом кирпичном возвышении стояла некая мебель, которую не сразу и опишешь. Две козетки, поставленные «валетом» и сросшиеся, как сиамские близнецы, сиденьями. И еще — шандал со свечами. И большая черно-медная шкатулка. И ничего больше.
— Заприте дверь на засов, — медленно сказала Таня, не меняя позы, — и снимите с себя все. Оставьте там, на полу. И садитесь на менго.
Странно — мне было неловко раздеваться. Казалось бы… но вот же черт — я с трудом сдерживался, чтобы по-стариковски не прикрываться руками.
— Абвер тоже, — сказала Таня.
— Но…
— Здесь глубоко. И армированное перекрытие. Тот же абвер, только больше.
— Может, начать курить?
— Нет, ждите меня…
Менго — так, кажется, звалось это сиденье, — прямо скажем, освежало. Гладкое твердое холодное дерево, в которое вбито громадное количество медных гвоздиков с полусферическими шляпками. Я поерзал, устраиваясь. Все казалось глупым, как чужая свадьба. Терпи, Пан, это скоро пройдет. Таня подошла к стене, поставила в нишу и зажгла свечу, короткую и толстую. Огонек был как раз на уровне моих глаз.
Потом поставила две свечи на менго у моих ног. Эти свечи были, наоборот, тонкие и длинные, похожие на церковные, только черные. И одну свечу она зажгла в шандале. Села на краешек менго со своей стороны, подмигнула мне:
— Теперь можно и покурить.
В руке у нее внезапно возникли две горящие самокрутки. Одну взял я, другой затянулась она. Потом, положив самокрутку на край сиденья, Таня пристально посмотрела на лампочку — и вдруг сделала резкое движение левой рукой: будто оторвала или открутила что-то. И свет погас.
— Ого, — сказал я. — Никогда бы не подумал…
— Молчите. Курите. Досчитайте про себя до ста и тогда задавайте вопрос.
Черная трава — очень сильная вещь. Уже со второй затяжки голова у меня закружилась, как велосипедное колесо. То есть нет, голова осталась на месте, а колесо закружилось где-то над ней. Наверху стали появляться и исчезать тускло-багровые цифры: II… 12… 13… Они были высоко и чуть ли не сзади меня, но все равно в поле моего зрения. Таня наклонилась и достала из шкатулки что-то звонкое, звенящее. Передернув плечами, сбросила свой черный балахон, через голову стянула абвер — легкий, короткий, безрукавый, символический.
Плевать ей было на слизь, на чужие биополя. Потом она опустила на грудь колье, то, которое достала из шкатулки. Колье превратило ее грудь в лицо совы: между грудей поместился тяжелый мощный черный клюв, а сами груди мрачно следили за мной из-под серебряных совиных век. Потом Таня провела пальцами по бровям, отняла руку, — и меня пронзило мертвенным холодом ее нового взгляда. 60… 61… 62… Меня вдруг стало вдавливать в сиденье, я становился все тяжелее и тяжелее, шляпки гвоздей впечатывались в спину, в задницу, в бедра, в икры. Треугольник свечей должен был что-то значить. Колесо пропало, но легкости, как это обычно бывает, не наступило, вместо этого странным образом изменилась голова: то есть снаружи она была как обычно, но внутри вместо затылка образовался туннель, уходящий черт знает куда, и оттуда всего можно было ждать. 88… 89… 90…
Таня Розе, колдунья. И парень по имени Терс. Только имя, больше ничего. Как вещь, как чемодан. 99..; 100. Сто. С-Т-0. Цифры и буквы зарябили, меняя цвет и форму, потом пропали. Таня, я выдавливал слова, как пасту из тюбика, а почему вы тогда сказали: бедный мой? Я сказала? Да. Потому что пожалела вас. Я достоин жалости?
По-человечески, да. Что же мне делать? Начать испытывать боль. Я испытываю. Не всю и не до конца. Вам заморозили почти всю душу, вы так и ходили — с ледышкой.
С льдиной. С Гренландией. Я хочу разморозить. Тогда начнется боль. Я заслужил ее? Да! Я готов. К этому невозможно быть готовым, смотри и чувствуй… В самом средостении шевельнулся огненный крючок, ухватил за что-то, пронзая, дернул — и исчез.
Я провел рукой по лицу. Чужой тяжелой рукой по чужому деревянному лицу. Кури еще. Сладкий дым… чем-то напоминает запах пороха, правда? Запах сгоревшего пороха. Правда… но откуда ты знаешь про порох? Знаю… не отводи глаза…
Темные, как могилы, глаза Тани… как могилы… Я и есть могила… для миллионов, так и не рожденных… Почему у тебя не получилось с ножом? Не знаю… еще… хочу узнать сегодня… от тебя… Ты весь пропитан смертью — как ангел… ангел… план «Ангел»… что?.. не торопись, не торопись, ты узнаешь про себя все, про себя все, себя все… а ты все знаешь?.. нет, я знаю только будущее… разве может быть?.. ты не понимаешь, смотри мне в глаза, есть только будущее, есть люди, деревья и цветы, живущие там, куда еще не пришло время, — такие разноцветные колбаски или червячки, или змеи — представляй их тем, что тебе менее противно, а время движется откуда-то снизу и обрубает их кусочками, тонкими слоями, делает срезы, представил себе это?.. да, кажется, да… эти срезы, они и есть настоящее, есть этот мир, который нам виден, а ощущение жизни — это всего лишь чувство боли от соприкосновения живого тела с лезвием времени, мало кто может заставить себя не чувствовать эту боль, а постараться ощутить себя всего… или другого, с кем он рядом… мы рядом?.. конечно, мы рядом… и ты можешь узнать, что будет со мной?.. да, могу, дам-м-м-о-о-о-г-г… дамммм… падая, разрывая струны, но вместо звуков рождался серый дым, дым-м-м… звенело в голове и вокруг, и крапчатая пелена стояла перед глазами, и Таня нагнулась ко мне, в руке ее был шприц, в шприце — тройная доза путешествия, тройная, слона свалит, она только дотронулась иглой до кожи, как в шприце заклубилась черная кровь, докури, сказала Таня, и я, обжигая пальцы, сделал последнюю затяжку, сейчас, сказала она, в шприце осталось меньше половины, а я все еще ничего не чувствовал, иногда путешествие начиналось совершенно внезапно, а иногда издалека, с покупки билетов, когда кассир с сизым лицом и в форменном кепи, мусоля карандаш, выводил ваше имя на малиновом бланке и говорил: ждите, теперь ско… — и приходили ночью, хрустя битым стеклом на лестнице, откройте! — и предлагали выпить из бутылки, а иначе — иначе просто нельзя, немыслимо, и я выпил, жидкость была тяжелая и холодная, она пробиралась по мне, опускаясь все ниже и ниже, разогреваясь от трения и начиная жечь, и — этого я и боялся — ударила в член, и член стал расти, бурно и страшно, боли не было, было только невыносимое чувство распирания, я куда-то бежал, обезумев, покачивая этим баллоном, это был уже баллон, тот надувной фаллос у Аннет, я обхватил ствол руками и полетел — земля ушла из-под ног, и где-то далеко внизу мерцал посадочный треугольник, дух захватило от падения, только бы влезть, только бы дотянуться до штурвала, только бы дотянуть, дотянуть… мимо мелькала уже разметка шоссе, деревья, я несся с неимоверной скоростью, туннель, красные огни, что-то навстречу — мимо! — еще раз, свело все тело, я — комок мускулов и ни единого нерва, я… — туннель поворачивает вверх, красные огни, я следую его изгибу, это уже вертикальная шахта, вверх — небо! — я ухожу в небо! — пламя позади, а я ухожу в небо! Раскидываю руки, ложусь и плыву, меня несет осенним ветром, ниже, говорю я, ниже, ниже, соглашается множество голосов, я плыву над кронами, касаясь верхних ветвей… Что-то острое, режущее возникает во мне и рассекает, разваливает меня от горла до лобка, я наклоняю голову, чтобы посмотреть: черви, клубки червей, толстых и розовых, шевелятся — дикая, невыносимая щекотка внутри, ее невозможно вытерпеть, я слышу свой визг, я визжу и хохочу, я хочу встать на четвереньки, чтобы они выпали из меня, но не успеваю, потому что сквозь меня начинают прорастать трава, кусты, деревья, на черном небе происходит движение звезд, они кружатся, как чаинки в чае, собираясь в центре вращения, и оттуда, срываясь, несутся ко мне и гаснут, шипя, а в горах отверзаются пещеры и выходят из них, держась за руки, карлики и уродцы, ночь добра, кричат они, ночь добра, всем добро, всем, вам, и вам, и вам! Меня подхватывают под бока и вталкивают в хоровод, и я начинаю, дергаясь, как от ударов током, выплясывать невозможные фигуры, а что это ты тут делаешь? — спросила Саша, тебя разве звали? — звали, звали, сказал Командор, все нормально, меня подстригли, смотри, как замечательно: полголовы у него не было, — теперь так носят, сказала Валечка, летом так носят, она была голая и совершенно целая, но я знал, что это только маска на груде мяса и костей, обломков костей, в это превращает человека выпущенная в упор очередь из «рейнметалла» калибра шесть миллиметров, эти длинные тонкие пульки кружатся в теле, кружатся, кружатся, да пустите вы его, сказал Панин, видите, у человека своих забот по горло, ну, я пошел, сказал я, иди, иди, сказали мне, шляпу не забудь, постараюсь, сказал я и пошел, помахивая шляпой, забрел в воду и поплыл, опустив лицо и открыв глаза: там, под водой, было и солнце, и небо, и белые облака над зелеными холмами, а тут над головой нависал каменный свод, замшелые тысячелетние камни, и там можно было дышать, а тут — нет, я это понял сразу, легкие наполнились горячим песком, горячий песок набился под веки, я задыхался, не было воздуха, на всей земле не было для меня воздуха, я попытался разодрать себе грудь, но один я не мог ни черта, и тогда я выбросился на берег, чтобы кто-нибудь нашел меня тут, я лежал неподвижно, обросший соленой корой, и те, кто шел мимо, меня обходили, не узнавая во мне человека, веселые голоса раздавались рядом, я сделал сумасшедшее усилие и приподнялся, и увидел, как на плот грузились все наши, весь славный семьдесят пятого года выпуск девятой гимназии имени Короленко: Майка, Копыто, Смысле, Кол, Ондря, Гри, Храп, Гизель, Сайра, Комод… ребята, я, я с вами, но они меня не слышали, оттолкнулись от берега и поплыли, и только я один знал, что это не плот, а льдина, ребята, бессильно кричал я, ребята… они уплывали вдаль и куда-то вниз, будто проваливались, и скоро я видел их сверху, нависнув над ними, как облако, ждешь, сказал кто-то, жду, ответил я, ну и напрасно, все равно ничего не будет, а мне и не надо, сказал я, только бы с ними ничего не случилось, льдинка сверкала внизу невыносимо, празднично, морозно, это тебе, сказала тетя Белла, ой, как красиво, сказал я, расти большой и умный, умный, умный, я перевел глаза с льдинки на ладони, но не увидел ничего, стылый сумрак осенних ночей Магадана, тетя, позвал я, тетя! — щелканье замка и строенные шаги вниз по лестнице, по осколкам стекла, я смотрю на ладонь — ничего только капелька света скользит по мизинцу вниз, сорвалась — и нет, и молчанье во тьме, эй, вставай, шефы приехали, сказал вожатый Марек, я открыл глаза, на потолке набухала паутина из трещин, сейчас она мягко упадет на меня, на лицо, я кричал и барахтался, но паук был сильнее, руки мне стянули за спиной ремнем, и черный, подойдя, ударил меня в грудь кулаком и плюнул в глаза: мразь, — и я понял, что в живых из нас останется один, но стрелять в спину не стал, сказал: вон скала, ты с той стороны, я с этой, вообще ненавижу черных, сказал Командор, мы лежали с ним на песке и пили коньяк из горлышка, передавая бутылку друг другу, плывут, сказал я, плывут, смотри, плывут! — вдали показалась льдина, но то, что я принял за людей, было просто изломанными куклами, точнее, одной куклой, повторенной многократно, я поднял ее, повертел в руках и бросил в угли, и она сразу вспыхнула ярко и дымно, страшно воняло горелой кошмой, горелым мясом, блеяли раненые овцы, а сержант Филичкин с остановившейся улыбкой наклонялся над ними и перерезал им горла, приказ был беречь патроны, просипел он и стал резать пленных: трех парней в зэковских бушлатах, старика, который поил нас чаем, он ненавидел и боялся нас, но чаю налил и принес, его старуху, сноху и внучат, за ротного, сипел сержант, за ротного! — а попробуй меня, сказал Командор, Филичкин медленно ввел в грудь Командора нож, вот видишь, сказал Командор, попробуй еще раз, Таня, спросил я, что у вас там не получилось с ножом? — не знаю, сказала она, здесь у тебя такая концентрация… — она сказала, концентрация чего, но я не знал этого слова, теперь смотри сюда, сказала Таня, на ладони ее появился перламутровый шарик, смотри, смотри… в него ты должен войти… а потом?.. ты выйдешь с другой стороны… а что там?.. там ты, ты сам… сова моргала на меня, лети, крикнул я, и она поднялась, взмахивая мягкими крыльями, нависла надо мной, я упал в снег, готовясь отбиваться, поздно: мягкий пушистый вихрь ослепил и задушил меня, кривой клюв вонзился мне в грудь, как консервный нож в жестянку, взрезал ее, умирать было упоительно, вместе с кровью вытекали свинец и яд, я стал легким как никогда, еще чуть-чуть, и все, дыши, кричали мне, дыши, гад, дыши! — не-чем, не-чем, не-чем, отбивали часы, не-чем, — грубый войлок собственной кожи, обнять и плакать, сказал кто-то за спиной, я обернулся, там полыхали юрты, я никогда не уйду от этого, зачем, сказал тот же голос, зачем уходить, посмотри, как хорошо здесь: в тени сливового дерева обложенный диким камнем бассейн, и я сижу, спустив ноги в воду, Игорь, воскликнула мама, ты простудишься, ты простудишь все на свете! — мама, кричу я и бегу к ней и вижу — что-то не так, еще не понимаю, что, и тут она начинает падать на меня, я хочу удержать ее, но не успеваю, она ударяется о землю и разбивается на множество острых осколков, осколки хрустят и визжат под ногами, пойдем, говорит тетя Белла, пойдем, не надо тебе тут быть, но что, что я сделал? — молчи, маленький, молчи, ты всех погубишь, и я молчу, мой рот зарастает, я трогаю: ровное, гладкое место, нежно-мягкое, как лунка на месте выбитого зуба, это пройдет, говорит доктор Морита, он почему-то в желтом шелковом халате с драконами, это пройдет, надо только отдохнуть, Майка, шепчу я, мне только посмотреть, смотри, говорит Майка, а потрогать, прошу я, потрогай, я трогаю ее груди, глажу их, не так сильно, шепчет Майка, ну, не так сильно, раздвигаю их в стороны — сначала мне показалось, что это медальон на золотой цепочке, но нет, это неправильной формы дупло, вход в пещеру, золотая цепочка уходит туда, внутрь, я ползу, ход раздваивается и цепочка тоже, куда дальше? — бросаю монету, и выпадает джокер, значит, налево, ползу налево, обдирая колени и локти, а замужем хорошо, говорит Майка, потягиваясь, он же старый, удивляюсь я, хочешь, я его убью? — неет, заачеем, не наааадоооооо… и открывается дверь, мы замираем и смотрим оба, а он смотрит на нас, с тонким звуком падает жемчуг, и тогда я, глядя ему в глаза, снова начинаю накачивать Майку, так хорошо? — хорошо, шепчет она, хорошо, да, хорошо, отпускай, — я отпускаю, она всплывает в воздух, переворачивается спиной вниз и повисает, белая и пышная, как именинный торт, украшенный двумя сочными клюквинами, свечи продолжают гореть, и тоска, похожая на черную фасолину, застревает у меня под кадыком, и нечем теперь видеть себя изнутри, потому что именно там, под кадыком, сидит душа, а мечта у меня, говорю я громко, самая несбыточная — я хочу опустить генерала Родина, что? — не понимает палата, отпидарасить его, поясняю я, округлить, — и тут все начинают хохотать, сначала робко, потом все громче и громче — и вот уже корчатся, больно, больно, кричит Витька и все равно хохочет, горы — это все, говорит генерал и вдруг делает мне козу, и я заливаюсь счастливым смехом, так щекотно в животе, да перестань же, говорит мама, ты же мужчина, солдат — я моряк, кричу я, я моряк, я моряк, тем более, моряк… мама? — оглядываюсь я, но никого нет, пусто, поземка на плацу, белое на черном, генералы в черной форме и какие-то штатские, но в генеральских папахах, принимают парад, парад меня, я прохожу перед ними строевым парадным шагом, я один, нет даже оркестра, только барабанщик: боммм, боммм, боммм, — и откуда-то скрипка: спит гаолян, ветер туман унес… я хожу по кругу, равнение направо, бесконечно хожу по кругу, это же цирк! — доходит до меня, вот и конферансье: Фил Кропачек, делает, гад, вид, что не знаком:
«Весь вечер на манеже коверные Владимир Ленин и Иосиф Сталин!» — буря аплодисментов, Фил, зову я, он незаметно для других машет рукой: сейчас, сейчас, но нет: я падаю, все, говорит кто-то, и запах горящей кошмы наполняет меня, клубясь, как черная кровь в шприце, еще… берег, зеленый песок и оранжевая трава, и кровавые волны с черной пеной на гребнях, и ослепительно-черное солнце в бордовом небе, теперь пой, мать твою, сказал черный, и я запел хрипло: широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек, рек, рек… он дергался уже только от пуль, но я продолжал нажимать на спуск, пока не щелканул боек… уберите это от меня, брезгливо задергалась биологиня, вы с ума сошли, уберите, кто позволил мучить бедных тварей?! — какое же это мучение, удивился Кол, смотрите, им нравится, а меня снова швырнуло на песок, зеленый песок, жар нарастал, и из моря на берег полезли скользкие студенистые черепахи с венчиками щупалец вокруг беззубых ртов, они ползли медленно, но удрать от них было безнадежно трудно, я выбился из сил, бродя между камнями, а камни, поросшие длинными нечистыми волосами, смотрели мне в спину, расслабься, сказала Таня, она провела ладонями по мне, нашла точку, пробила там отверстие и стала всовывать внутрь меня какие-то палочки, горелые спички, кусочки сургуча, а теперь — смотри: она взмахнула рукой, и из меня ударил тонкий хрустальный фонтанчик, она подставила руку под струю, ладонь наполнилась, и она плеснула этой холодно парящей жидкостью себе в лицо, и мгновенно распалась плоть и обнажился череп, потом весь скелет, череп улыбался: превосходно, дорогой мой, превосходно, фонтанчик иссяк, а вокруг того места, откуда он бил, тоже произошел распад плоти, и обнажилось хвостовое оперение мины от полкового миномета, скелет Тани протянул к нему тонкую ручку и стал оперение раскачивать, и с оперением раскачивалась муть во мне, не могу больше, простонал я, вот что мешает тебе пройти на ту сторону, сказал скелет и потянул сильнее, и с чавканьем, как из жидкой грязи, из меня вылезла вся мина, за ней тянулись какие-то жилы и студенистые нити, а теперь — давай; Таня, вновь покрывшаяся молодой, нежной, беззащитной плотью, накрыла рукой перламутровый шарик и поднесла его ко рту, и зажала зубами, он светился, и зубы Тани просвечивали жемчужно, а губы — как красное вино, свечение нарастало и тянуло, как высота, и я не удержался на кренящейся палубе и прыгнул ногами вперед, я летел, а шарик увеличивался, увеличивался, становясь сначала диском, потом чашей, потом края его сомкнулись за мной, и я оказался внутри… внутри чего-то, не имеющего аналогов, не имеющего слов Для описания, иди, подтолкнула меня в спину Таня, иди и не бойся ничего, и я шагнул в пустоту, Таня подставила ладонь, я ступил на ее ладонь и удержался, балансируя над чем-то, чему нет названия, дальше, сказала она, и я сделал еще шаг в подставленную ею другую ладонь, так я и шел до середины, подо мной с жирным рокотом проворачивалась гигантская воронка, вязкий водоворот, узнаешь? — спросил доктор Морита, нет, сказал я, ну, так добавьте ему еще, боль вошла в затылок и стала грубо пробиваться в позвоночник, а я все равно не узнавал, хотя и знал каким-то образом, что это все мне знакомо и было раньше, хотя и под другим именем… но ты же все понимаешь, кричали птицы, они бились в стекла и разлетались кровавыми кляксами, ты же все знаешь, скорей! — а я, хоть убей, ничего не понимал, понимание было рядом, но проникнуть в него было так же безнадежно, как нырнуть в озеро ртути, на дне, на дне, кричали птицы перед смертью, перед ударом, на дне же! — только это могло их спасти, они гибли тысячами, а я все не мог нырнуть, и вдруг огромный чугунный сапог наступил на меня и вдавил в то недосягаемое дно, впечатал в него, и это было так неожиданно и так ужасно, что я закричал… но как-то так получилось, что я, крича, перетек из того, кто слабо ворочался под сапогом, в другого, кто в идиотическом блаженстве парил над зеленым клеенчатым столом, на котором в непостижимом порядке лежали яркие и разноцветные слова и фразы, и невидимые руки задумчиво перекладывали их то так, то этак, и голос доктора Мориты задумчиво произносил то, что было написано, но мое розовое блаженство не позволяло мне ни прочесть, ни услышать, ни понять, что же происходит, ты хоть запомни, сказала Таня, ты запомни, а поймешь ты все потом… и я успел запомнить, прежде чем те же невидимые руки схватили меня, скомкали в снежок и швырнули за окно… я разлетелся в пыль, а мир вокруг меня стал знаком и неимоверно четок: знакомая дорога по дамбе меж двух озер, темная, маслянистая вода в озерах — без ряби и без блеска, но под водой что-то движется, мощно и гибко, и я даже знаю, что… и если пройти по дороге, а потом подняться в гору и чуть спуститься по противоположному склону, свернуть вправо и пробраться через плотный колючий кустарник, то можно выйти к этому старому каменному дому с зарешеченными окнами, с забитой дверью, но по скобам в стене можно вскарабкаться на карниз второго этажа, а потом по карнизу дойти до того места, где был балкон, и толкнуть дверь, и войти — пола нет, есть только балки, но они широки, а по балкам можно добраться до внутренней лестницы, спуститься на первый этаж, подойти к задвинутой тяжелым засовом подвальной двери, встать напротив и смотреть, как медленно, осыпая ржавчину, отодвигается засов, медленно открывается дверь, открывается, открывается… настежь, и тебя начинает втягивать в нее, мягко, но неодолимо, и это блаженство, блаженство — когда ты подчиняешься и заранее знаешь, что никакого сопротивления быть не может, нет, — блаженство до экстаза, до тяжести в животе, и ты стекаешь вниз по лестнице, марш за маршем, вниз, вниз, дух захватывает от падения, и влетаешь в теплую темную комнату, в скользкую толпу голых людей, тысячи прикосновений рук, губ, грудей, ягодиц, и через минуту перестаешь понимать, где ты сам, а где остальные, а сзади напирают, напирают, а впереди под потолком окошко, и ты выскальзываешь, выныриваешь около него, хватаешься за край и втягиваешься внутрь, там длинный ход, по которому можно только молча ползти, и кто-то ползет впереди, и кто-то подталкивает сзади, дорога у всех одна, и ползешь, выбиваясь из сил, и вываливаешься наружу, не сразу понимая, что произошло, а это — это тот самый перламутровый шар, но до него еще надо доплыть, и плывешь, потому что иначе смерть, и сколько их, которые тонут рядом с тобой, плывут и тонут, тонут, тонут один за другим, но вот — дотрагиваешься рукой до светящейся, ледяной на ощупь поверхности — и намертво примерзаешь к ней, и видишь, как становится ледяной твоя рука — по локоть, по плечо, выше, выше, — доходит до сердца, и сердце останавливается на полуударе, и перед глазами вспыхивает что-то черное, с миллионом золотых полосок, а потом сменяется черным же небом, ледяным черным небом с вмерзшими в него звездами, но это только полнеба, понимаешь ты, а еще полнеба скрыты землей под ногами, никогда не увидишь всего, никогда, а может быть там, где ты ничего не видишь, и происходит главное, главное и страшное, но вот меняется что-то, исчезает, небо становится старым и дряблым, морщится, опадает, обнажаются пружины и зубчатые колеса, еще немного — и они тоже распадаются в прах, и ржавая поземка летит над призрачной землей, и я, маленький и голый, замерзший, синий дрожащий, делаю свой первый шаг, потом еще один, потом еще, еще — и иду куда-то, потому что всегда, когда тебе все равно, идти или стоять на месте, уж лучше идти…
Глатц
Была странная, состоящая из кирпичиков темнота, и просачиваться сквозь нее можно было только между кирпичиками, вдоль, поперек, вверх, вниз, — но зато это было легко, тепло, приятно, и приходилось даже слегка сдерживать себя, как хозяин добродушно сдерживает разыгравшегося в снегу молодого пса, сдерживать, чтобы не течь сразу во все стороны, Я подносил руки к лицу, и они радостно выплескивались из просветов между кирпичами, я наклонялся вперед, — и лицо мое, дробясь на блики, проносилось по извилистым лабиринтам, иногда встречая и выручая свои заблудившиеся части; я вставал на носки и кружился в этом тихом пространстве, чувствуя себя стаей рыб, проскакивающих в ячейки слишком крупной сети; изредка я со ржавым скрежетом цеплялся чем-то за что-то, и тогда казалось, что цепкая ручка скручивает жгутом мои кишки, но стоило сдать чуть назад, и зацеп исчезал, и можно было опять кружиться, кружиться, кружиться — до одурения, до судорог, до бесконечности…
27.04. 19 час
Константинополь, полицейский участок № 40
Почему-то лишь здесь, вдохнув плотный запах йода и мочи, я вспомнил, что устал.
Вид у Зойки был вполне деловой, и человек, плохо ее знающий, ничего бы не понял.
Ну, глаза чуть прищурены. Многие так щурятся.
Юра уже был здесь и убежал ненадолго домой. 0н придет к девяти и останется на ночь.
За Тедди все так же дышал аппарат. С трубкой во рту он почему-то походил на глубоководное чудовище, выброшенное на берег. Веки его почернели и отекли.
Вторая операция, сказал хирург, прошла хорошо: зашили разорванный край печени.
Из-под простыни выходили трубки, тянулись к тихо гудящему желтому цилиндру под кроватью. Пришла медсестра, жестом отодвинула нас, воткнула в Тедди шприц. Из двух пластиковых мешочков что-то по каплям — справа медленно, слева быстро, почти струйкой — вливалось в его вены. Зойка влажной салфеткой вытерла Тедди лоб и щеки, промыла глаза, нос.
— Поедем, — сказал я.
— Надо дождаться Юры, — покачала она головой.
— Я тебя отвезу и вернусь. Скоро стемнеет.
— Куда ты хочешь меня отвезти?
— Где буду за тебя спокоен.
— По-моему, это паранойя. Мы вряд ли кому-то интересны. Иначе пришлось бы скрываться половине курса.
— Не сомневаюсь, — сказал я. — Но береженого Бог бережет.
— Поехали, — вдруг согласилась она. — Вези и прячь. Только чтобы я ничего не знала…
Она повесила халат на вешалку, сняла косынку. Волосы ее за день слежались.
— Вид мерзкий?
— Отталкивающий. Сейчас будет еще хуже…
15.06. 22 час
Где-то в Подмосковье
Я лежал в бурьяне на краю бывшего футбольного поля. Головная боль прошла, но мышцы продолжали ныть, ныть, будто меня измолотили резиновыми палками. Страшно было подумать, что вот еще немного, и опять придется вставать, куда-то идти, бежать, скрываться, стрелять… Надо мной в немыслимой вышине парили первые звезды. Чуть ниже, золотые на синем, шли, развертывая за собой инверсионные следы, два истребителя. Наверное, «блитцверферы». Каждый из них по своей боевой эффективности превосходил крейсер времен первой мировой. В то же время их появление в небе было лишено всякого практического смысла…
Истребители… соколы… сокол… форма «сокол»… Истребители… пилоты… ангелы… план «Ангел»… Я еще не вполне освоился с собственными прочищенными мозгами я все еще поминутно ожидал болезненного удара мысли о барьер и потому думал робко, коротко, мелкими шажками. Да еще и чисто физиологический отходняк, который требует постоянного внимания, постоянного присмотра, потому что впадать в депрессию сейчас — роскошь неописуемая. Итак, форма «сокол», легендарная, а потому прикрытая всяческими эвфемизмами. Согласно этой форме, наши актеры могут не стесняться в выборе средств для достижения цели — уничтожения террористов.
Однако при этом они знают, что в случае возникновения сколько-нибудь реальной опасности их идентификации, а тем более захвата — они будут уничтожены спецгруппой «В», которая постоянно маячит где-то в пределах досягаемости. А чтобы эта вполне реальная перспектива не слишком тяготила актеров, все они получают перед выходом на задание медикаментозно-гипнотическую «сбруйку». До сих пор с моими группами команду «В» не посылали — по той причине, что каждый раз требовалось кого-нибудь или что-нибудь доставить на базу. Это была моя личная специализация — «контрабанда». Но сейчас… Впрочем, кое-какие детали не укладывались в версию о действиях ликвидаторов. Маятно было Саше, маятно было Панину — похоже, что «сбруйки» на них не было. Не было и реальной опасности захвата группы. Наконец, почерк нападавших был не наш. И совсем уж наконец — меня бы они не упустили. И Кучеренко… С другой стороны — наши почему-то собрались вместе, как в центр мишени… но это уже о другом. И план «Ангел»… папка с таким названием лежала — случайно? намеренно? — на столе Тарантула в день последнего инструктажа, и из нее он достал несколько третьестепенных бумажек, вроде бы необходимых для нас… что там было, кстати? А, вспомнил: электрофоточеков, выданных кабульским отделением банка «Стахат», самого грязного из детальных банков, некоему Гурамишвили… План «Ангел» — и мы, судя по всему, действовали в русле этого плана. Эх, Тарантул… неужели это все — твоя работа?
Иначе почему я вспомнил о нем только после снятия запрета, после разрушения введенных программ? …я не аналитик, сказала Таня, я не понимаю в этом ничего, не хочу понимать, может, ты хоть что-то запомнила? — нет, не запомнила ничего, ничего, ничего! — это так страшно? — это омерзительно — то, что ты позволил с собой сделать!..
Омерзительно…
Возник какой-то звук, напоминающий журчание, и исходил он с неба. Тут же, легко ступая, появился Терс, махнул рукой: пошли!
Над полем скользнула тень, исчезла, через минуту вернулась. На фоне неба ни черта было не разобрать. Звук шел как бы со всех сторон сразу, даже мне с моим умением стрелять на шорох приходилось вертеть головой, выискивая источник. Тень вернулась в третий раз, опустилась низко, и только когда она коснулась земли, раздался конкретный звук: шорох колес и скрип тормозов.
Терс заговорил с кем-то, я присмотрелся и с трудом увидел пилота. Пилот был под стать своему аппарату; почти невидим. Темный комбинезон, темный матовый шлем.
Ну, а аппарат… ужасное зрелище: два сиденья размером с детские стульчики, укрепленные на тонкой жердочке; прозрачное, звезды просвечивают, крыло; две прозрачные бочки над крылом, и в них медленное мерцание…
— И как такое может летать? — вырвалось у меня.
— Летает, — сказал летчик. Голос у него был глухой — не голос, а громкий шепот.
— Еще как летает.
— Где мы сядем? — спросил я.
— Я уже объяснял, — летчик кивнул на Терса, — сесть Можно только на полях фильтрации. Но там можно напороться. Трудно скрываться. Открытая местность.
— Это в Люблино? — уточнил я.
— Да.
— А где-нибудь на севере, на северо-востоке?
Летчик покачал головой.
Я прикинул маршрут до станции Яуза: там, в переулке Марии Шеммель, на третьем этаже конторского здания, находится наша запасная площадка: московское отделение рекламного агентства «Паритет». Там можно будет не только отсидеться…
Но маршрут получается тяжелый…
— Ладно, — сказал я. — В Люблино так в Люблино.
— Деньги, — напомнил пилот.
— Ах, да, — вспомнил я. Достал четыре пачки, подал ему. Не проверяя и не пересчитывая, он сунул их в карман.
Плата Харону, подумал я. Таня сказала: раньше у тебя не было шансов. Теперь появились. Но ты должен их использовать. Угадать, что это именно твой шанс, и вцепиться в него, и не отпускать. Как? — спросил я. Как угадать? Не знаю… — она зябко поежилась.
Но если во мне сгорели чужие программы, то какого черта я лезу в пекло, вместо того, чтобы лечь на дно… хотя бы в том же глатце? Не знаю…
Ладно. Жребий брошен, Рубикон перейден. Взявший меч, от меча и… Кто не со мной, тот про… Спит гаолян…
Летчик опустил на лицо щиток ноктоскопа. Теперь он видел все, а я нет. Я видел только его, да справа невдалеке белели лицо Терса и его поднятая в прощальном приветствии ладонь. Это напомнило мне что-то давнее, но что, я так и не вспомнил, потому что летчик скомандовал мне: садись, — сел сам, аппарат закачался под нами, пристегнись, я пристегнулся, что-то мигнуло, мотор заработал сильнее, но это чувствовалось не ушами, а только спиной, винты над головой, шелестя, погнали воздух, летчик отпустил тормоза, подуло в лицо, аппарат запрыгал по кочкам, все дольше зависая в воздухе, и наконец полностью оторвался от земли. Меня прижало к сиденью; мы взмыли над трибунами старого стадиона, и тут же передо мной раскинулось море огней. Костры, тысячи костров, группами, россыпью, по одиночке — вправо, влево, вперед до горизонта. Потом все накренилось, развернулось, осталось сзади. Под нами и перед нами лежала темная равнина, и тьма ее не нарушалась почти ничем, а на горизонте, доходя до высоких легких облаков, стояло оранжевое электрическое зарево. Туда и лежал наш путь.
27.04. 20 час. 20 мин
Константинополь, Каракёй, пристань
Я потом пытался восстановить свой маршрут по карте — не получилось. Истамбул — вообще достаточно сложный в топографическом смысле район. Я по наитию находил какие-то безымянные переулки, забитые коробками, корзинами и мусорными мешками, проходные дворы, славные горбатые улочки, по которым карабкаться можно разве только с альпенштоком… Мне изо всех сил хотелось избежать оживленные перекрестки, где стояли наблюдающие видеокамеры дорожной полиции, а также банки и дорогие магазины, где подходы просматриваются охранными видеокамерами. А также места скопления людей, наподобие танцплацев, ресторанов и всяческих ночных заведений, — там по слухам, косвенно подтвержденным лейтенантом Наджибом, располагались скрытые камеры уголовной полиции. И все эти камеры, как я подозревал, передавали изображение не только тем, кто их устанавливал для своих нужд и обслуживал, но и кому-то еще… Почему я так думал? Да вот… думалось.
По ряду причин. Наверное, от усталости.
Прямой слежки за нами не было. Тем не менее до тех пор, пока я не буду знать твердо, с кем мне приходится иметь дело, лучше валять дурака. А валять дурака следовало полноценно. Поэтому я несся на предельной для этих мест скорости, звук мотора отлетал с треском от стен, клаксон взревывал на поворотах, пугая мирных жителей и их кур, и одна белая курица даже пала жертвой этой езды без правил: ударилась о подножку, отлетела, теряя перья, и закувыркалась по тротуару. Как последний негодяй, я скрылся, не оказав ей помощи… Зойка сидела молча, обхватив меня руками и крепко прижавшись — как подобает пассажиру мчащегося мотоцикла.
Я весь превратился в собственную спину. При этом я прекрасно понимал, что с Зойкой у нас — всё, конец, мрак, безнадежность. И если можно сравнивать, то теперь все еще безнадежнее, чем, скажем, было вчера… хотя вчера казалось, что безнадежность предельная и хуже быть не может.
Я никуда не врезался, никого не сбил и не заблудился, — но дорогу не запомнил, пролетел, как в тумане. И пристань вынырнула, как из тумана, — неожиданно и незнакомо.
Белый катер отваливал от нее и, задирая нос и поднимая маленькие буруны, устремлялся куда-то.
Я выдохнул, сбросил газ и остановился, не глуша мотор.
Не знаю, что меня насторожило. Наверное, неестественная безлюдность набережной.
А может быть, ничто и не настораживало, просто — здоровые параноические навыки.
Но я сказал Зойке: «Посиди пока…» — и оставил мотор работать.
Солнце висело низко, огромное, заплывшее красным. Лиловое облако чуть касалось его пылающим краем. Черные тонкие минареты еще более истончились, окруженные дымно-оранжевым светом.
С небольшим упреждением темноты стали зажигаться уличные фонари.
Под крышей пристани было темно и очень тихо. Пыхтение мотора осталось на берегу.
Вода колебалась тяжело и плавно.
— Саффет-бей! — позвал я.
Молчание.
В кассе горел свет, но кассира не было. Как не было и матроса-швартовщика.
Впрочем, Саффет-бей часто отпускал работников пораньше. Он платил мало, но и особой дисциплины не требовал.
Однако, отпустив людей, он должен был сам остаться здесь, наверху…
— Саффет-бей!
Только плеск ленивых волн под скулами дебаркадера.
Люк на корме был открыт. Лампа внизу не горела.
— Тина! — и громче: — Ти-на!!!
Какой-то странный звук…
И — шевельнулась тень. Я застыл. Шорох, негромкий стук — дерево о дерево… скрип…
Скрип открываемой двери!
Я отпрянул от люка. Страх — тот, ночной, безотчетный, серый и мягкий страх обнял меня. Но при этом очень четко — как цифры, пробиваемые кассовым аппаратом, — возникали мысли.
Первое: пистолета нет.
Второе: бежать некуда, потому что то, что сейчас покажется из люка, будет как раз преграждать мне путь к выходу.
Третье: прыгать в воду. До края палубы шаг.
Четвертое…
Из люка появилась голова Саффет-бея. Потом плечи. Плечи были голые, поросшие густым полуседым волосом.
— Миша-эфенди… — сказал он укоризненно.
— Господи… — и я сел: ноги подогнулись. — С вами все в порядке?..
Он, кажется, понял мое состояние. Вылез весь, сел на край люка. На нем были белые парусиновые матросские штаны.
— Ты извини… не подумал. Но когда объявили… что-то с нами случилось. Уже ни о чем не думали. Ты извини. — Слава Богу, вы живы, — сказал я. — Мне вдруг показалось… — я хотел рассказать, что мне показалось, но внезапно сообразил: — Подождите. Что объявили? Мобилизацию?
— И это тоже. Еще днем. Так ты не слышал? Атомный взрыв в Томске. И уже несомненно японцы…
— Какой взрыв?! — возмутился я. — Я с Томском разговаривал… вот, недавно…
Да. Три часа назад. Чуть больше. Неужели это может быть?.. и Вероника…
— В Томске — где?! В каком районе?
— Центр. Правительственный квартал. Всё. Нет теперь ни президента, ни премьера…
Конечно. Завтра Пасха, и начальство съехалось под крылышко Патриарха. Резиденция его все еще оставалась там же, где и была, при Святогеоргиевском… а могла бы оказаться и здесь, сложись обстоятельства чуть иначе…
И тогда…
— Да, — сказал я. — Интересно получается… Значит, японцы?
Впрочем, мне это было по барабану. Хоть марсиане. Главное — далеко от отца.
Почти двадцать километров. Может быть, в доме выбьет стекла…
И отец не там. Он куда-то уехал. А Вероника с маленькой Сонечкой — далеко. Вне зон поражения.
Впрочем, что я могу знать о зонах поражения?
Отцу много раз предлагали перебраться в центр…
Я тупо обошел Саффет-бея и направился к трапу. Вода между дебаркадером и стенкой была совсем черная. Как нефть.
Зойка сидела боком. При моем приближении перекинула ногу через седло. Как будто знала, что здесь мы не останемся.
16.06. 02 час. 30 мин
Люблино, улица Паулюса, дом 7/77, квартира 7
Пятясь, пятясь, пятясь, скребя ребрами по стене, я добрался до угла. Ослепленный и высвеченный, я был как на ладони, но они почему-то не стреляли. И только когда я, загремев водосточной трубой, рванул за угол, ударил одиночный выстрел.
Трассирующая пуля огромным бенгальским огнем размазалась по асфальту и врезалась в стену дома напротив. И тут же забухали сапоги. У меня было полсекунды форы и легкая обувь, им нужно было пробежать на полсотни метров меньше. Спасло меня то, что впереди замелькали фонарики, и те, которые гнались за мной, не стали стрелять, чтобы не попасть в своих. То есть пальнуть-то они пальнули, но в воздух, я даже полета пуль не слышал. Подворотня справа… проходной двор… еще подворотня… через забор… подво… Все. Ворота закрыты. Пришли.
Спрятаться в подъезде? Заперто. Свет в окне на третьем этаже. Пять этажей, пятнадцать кнопок на щитке, окно левее лестницы — скорее всего, седьмая квартира. Я вдавил кнопку. «Сашка?» — тут же спросил низкий голос. «За мной гонятся солдаты, — сказал я. — Впустите, пожалуйста». Замок щелкнул. Я толкнул дверь и мгновенно оказался в подъезде, и захлопнул ее за собой, и привалился к двери изнутри. Сапоги… сапоги… сапоги… не заметили… не заметили… не заметили… Дверь подергали, потолкали — без особого, впрочем, рвения. «Открыто, господин сержант!» — закричал кто-то вдалеке. Кричали по-немецки, но с сильным акцентом. Сержант… Французы? Вроде бы не было французских частей… впрочем, все смешалось в семье народов… На крик побежали. «Брать живым!» — начальственный голос. Живым так живым, кто бы возражал…
На третий этаж я поднимался, наверное, полчаса. Было абсолютно темно. Как в пещере. Как в фотолаборатории. Как у негра в жопе.
— Вы ранены?
Впустивший меня человек стоял в дверях своей квартиры, я видел его силуэт на серо-синем.
— Нет, я цел, — сказал я. — Спасибо. Вы меня спасли.
— Похоже, вы удирали от них по канализации, — сказал он, потянув носом. — Хуже. Я прятался в отстойнике.
— Вода есть, хоть и не очень горячая. Вот сюда, направо. И не зажигайте свет — окно выходит во двор.
Отмываясь, я извел большой кусок табачного мыла. Все равно казалось, что от меня разит, как от козла. Одежду я замочил в содовой пасте. Сумку просто обмыл, внутрь говно не попало. Хозяин дал мне пижаму.
— Перекусить? — предложил он.
— Если можно.
— Можно.
Кухня было освещена своеобразно: шкалой включенного приемника. Света было достаточно, чтобы видеть, как хозяин ставит на стол сыр, хлеб, коробку с картофельной соломкой, бутылку вина.
— Мяса я не ем, — сказал он. — Поэтому не держу. Так что не обессудьте…
— О, господи, — только и смог сказать я. Сколько-то минут мы ели молча. Я вдруг почувствовал, что пьянею — не столько от легкого, кислого вина, сколько от покоя и еды.
Потом он спросил:
— Значит, вы были у отстойников?
— Да, — сказал я, помедлив.
— И вы… видели?
— Да.
Я видел. Из двух армейских крытых грузовиков в отстойник сбрасывали трупы. И я это видел. Но засекли меня не там. Засекли меня просто на улице: то ли ноктоскопом, то ли по запаху.
— Значит, все это правда… Он налил вино в стаканы.
— До часу ночи еще было что-то слышно, — он кивнул на приемник. Приемник был старый, но очень хороший: «Полюс». — Еще что-то пробивалось. А с часу…
Армейские глушилки. Вы их видели, наверное. Такие фургоны, похожие на цистерны…
Тут он был не прав, армейские глушилки на цистерны не походили, это были обычные крытые прицепы с телескопической мачтой, наподобие тех, с которых ремонтируют уличные фонари и прочее. Но возражать я не стал. Собственно, вся моя надежда и была — на эти фургоны…
— Пейте, — сказал он. — И я с вами. У меня сын ушел. Позавчера еще. Когда стреляли на улицах. А сегодня передали: партия берет власть непосредственно…
— Партия… — пробормотал я и в два глотка опустошил стакан. — Партия… Ах, суки…
— Жена на курорте, — сказал он. — Вчера звонила. Сутки дозванивалась. Я ей не сказал. Сказал, что все нормально.
— Суки позорные.
— Я бы пошел — вместо него. Но я не знаю, куда надо идти.
— Никуда не ходите. Это все провокация. Очень подлая провокация.
— Я понимаю. Только я все равно пошел бы. Может, еще пойду.
— Не надо. Скорее всего, обойдется. Он покачал головой.
— Они разливали бензин по бутылкам, — сказал он. — В гараже еще целый ящик. Они бы пришли за ним…
— Можно? — я кивнул на приемник.
— Да, конечно…
На всех диапазонах был дикий вой. Только на коротких, на четырнадцати метрах, пробивалась то ли морзянка, то ли цифровые группы, да на длинных царила тишина.
Не было даже Вагнера.
— Эти тоже молчат, — вздохнул хозяин. — Наверное, нечего сказать…
И как бы в ответ в приемнике зашуршало, защелкало, потом непрофессиональный, недикторский, но довольно сильный голос произнес: «Внимание. Господа, всем внимание. Через несколько минут будет передано важное сообщение. Ахтунг, ахтунг.
Нах айнигер цайт…»
— Вас как зовут? — спросил хозяин. — А то неловко как-то… — Игорь.
— Хорошее имя, — похвалил он. — В нынешних условиях особенно хорошее. А меня Герберт. В честь Уэллса. Родители увлекались. Сашке отчество досталось — все думают, что он дейч. Говорил ему: смени…
— Не хочет?
— Не хочет, мерзавец.
— Ну и правильно.
— Это сейчас правильно…
«Не отходите от приемников. Через одну-две минуты будет передано важное сообщение…»
— Коррумпированное правительство низложено, власть переходит в руки партии, всем сохранять полное спокойствие… — предположил я.
— Скорее всего, — согласился Герберт. — Ничего смешнее уже не выдумать. Хотя нет, почему же…
Если бы я смотрел в сторону окна, то, наверное, ослеп бы, как ослепли в свое время Рыбаков и двое его ребят, их каким-то чудом, через Красный крест, выцарапали у короля Бехруза, я помню их лица: бронзовый загар с розовыми рубцами там, где сошла кожа, и неподвижные, обесцвеченные, вареные глаза… но я смотрел на приемник, а Герберт смотрел в стакан, он наливал вино, и в этот момент все вдруг превратилось в негатив: черное окно стало ослепительным, белый холодильник — черным, рука Герберта — тоже черной, а бутылка — прозрачной… В следующий миг я прижимал Герберта к полу, зажмурив изо всех сил глаза и ожидая испепеляющего жара, и в то же время автоматически вел счет секундам: семь… восемь… девять… десять… одинна… И тут врезало.
Впрочем, я ожидал большего. Я ждал — кувалдой по голове, и долгий звон в опустевшем черепе… оказалось: тугой толчок, металлический протяжный удар и сходящий на нет далекий вой… впрочем, в ушах все равно была вата, и что говорил Герберт, я не слышал. Он что-то говорил, кричал. Сиди, крикнул я, сейчас! Я встал на ноги и повернулся к окну.
В половине окна стекло уцелело, и там отражался холодильник, а на нем приемник со светящейся шкалой, но я никак не мог понять, что это шкала, и смотрел на нее, как баран, ничего не понимая… потом все-таки понял и смог перевести взгляд наружу, в темноту. Сквозь лиловые пятна проступила красная точка, я сощурился: действительно, красная точка, похожая на огонек тлеющей сигареты, — в небе, невысоко, неподвижно.
Потом от нее полетели искры, вверх и вбок, погасли, полетели снова — сноп искр… Это Измайловская игла, сказал рядом Герберт. Это взорвали Измайловскую иглу…
Я покрутил настройку приемника. Не было слышно даже несущей волны. На коротких… на коротких по-прежнему вой и скрежет. Взорвали, сказал Герберт, надо же… Он тяжело, боком опустился на стул и вдруг затрясся. Глаза у него были закрыты, рот свело, руки вцепились в край столешницы — мертво, как якоря.
Кажется, он что-то говорил, но на волю прорывались лишь искореженные лающие звуки. Я сунулся в холодильник: там стояла еще одна бутылка вина. Нашел чайную чашку, налил до краев, поднес ему ко рту. С трудом, расплескав половину, он выпил вино. Чуть обмяк. Ничего, сказал я, все это ничего… пойдемте, я вас положу. Он дал увести себя в комнату, показал на диван: здесь. Он был слабый, как столетний старик. Разберетесь тут, что и как, сказал он, вон — комната сына, там и ложитесь…
Я прибрался на кухне и даже помыл уцелевшую посуду. Выстирал и развесил свою одежду. Просто постоял у окна. Игла полыхала, как свечка. Взрывом ей, похоже, срубило вершину, и образовалась труба, набитая всякой горючей и полугорючей дрянью. Потушить такой пожар невозможно. Надо просто ждать, когда все выгорит.
Да, а взрыв-то был, по всей видимости, мини-ядерный: скажем, рентгениевая бомбочка двадцатитонного эквивалента…
Ровно в пять часов раздался звонок в дверь, и голос в динамике сказал:
— Папка, открой, это я.
Люблино, улица Паулюса, дом 7/77, квартира 7
Сквозь сон я видел: Герберт стоит в дверях и смотрит на этот табор, смотрит долго-долго, и глаза у него при этом… Умереть можно за такие глаза. В комнате сильно пахло гарью, пылью, бензином, табаком, потом — не было у них ни сил, ни времени отмываться… они повалились на брошенные на пол одеяла, как срезанные одной очередью. Семь человек: пять мальчиков и две девочки, лет по пятнадцать-семнадцать, не больше. Команда… Щенячья бригада.
Потом откуда-то снизу тяжело и душно, как смрад, всплыло ночное: кузов грузовика наклоняется, и через борт в жидкую грязь начинают падать кукольно мягкие белые тела… Я рывком сел. Было очень светло.
Я тихонько, стараясь никого не разбудить, пошел в ванную. Герберт лежал на своем диванчике лицом вниз. Возможно, спал.
Одежда моя просохла. Не до конца, но надевать было можно. Я снял с себя полосатые пижамные брюки, сел на край ванны — и вдруг весь застыл. Полное оцепенение, телесное и умственное… я сидел, держа в руках свои чуть влажные штаны, и изо всех сил о чем-то думал.
Когда это кончилось, лицо и ладони мои были мокрыми от пота. Вот так, переведя дыхание, сказал я в пространство и не знаю кому. Пространство улыбнулось в ответ — то ли рассеянно, то ли как-то еще.
Надо, надо умываться… Я залез под душ и пустил холодную воду. Великое, господа, изобретение — холодный душ… гениальное изобретение. Куда гениальнее, чем миниатюрные бомбочки большой разрушительной силы… Впрочем, им тоже не стоит злоупотреблять. Я растерся полотенцем, оделся, попрыгал на месте: не гремит ли что. Тут же сообразил, что греметь нечему, оглянулся: какой гад разыграл? На стене ванной показывала толстый язык нарисованная смешная рожа.
Ага.
Один-ноль.
Один? Я внезапно возмутился собственным лицемерием. Я проиграл уже все, что только мог, вон они лежат, мои проигрыши: Командор, девочки, ребята, журналист Валерий, Анжелика Напет, грузинские мальчики, княжна, все — лежат… А игра идет, ставки до небес, и все, что я могу поставить, — это самого себя. Ну что же… так тому и быть. Вдруг стало страшно. Давно забытое, подавленное чувство вернулось, и почему-то от этого страха мне стало легче. Как будто ощутил опору под ногами… После долгого отсутствия в меня возвращался я сам.
Да, сказал я себе — тому, который возвращался, да, именно так. Не пугайся, тут малость неприбрано и навалено по углам, но мы разберемся. Мы понемногу разберемся и сам показал язык развеселой морде на стене.
Люблино, улица Паулюса, дом 7/11, квартира 7
Мальчишки знали и видели очень мало, пожалуй, немногим больше, чем я. Ну, что… три дня назад началась стрельба, поднялся вой в эфире, прорезались неизвестные радиостанции. Призывали к вооруженному сопротивлению. В названных местах действительно были какие-то люди, они давали указания: идти туда то и туда-то, строить баррикады, готовиться… пригнали грузовик с карабинами и всем раздали карабины, но без патронов. Кричали, что нельзя стрелять ни в каких солдат, кроме рейхсгренадер, а тех, как назло, не было. Потом на трех панцервагенах подъехали зулусы и открыли огонь — сначала поверх голов, а потом уж… но все равно многие успели убежать. Сбились в кучку, человек тридцать, стали добывать оружие. На тридцать бойцов пришлось два карабина, девять пистолетов и граната. Стали делать зажигательные бомбы. Назвались взводом имени Савинкова, выбрали командира — самого горластого. Решили идти в Останкино — там, по слухам, окопались чешские полки. Везде стреляли, кое-где — даже из пушек. Казалось, что только у них какое-то затишье. Ночью в темноте напоролись на патруль, многих потеряли и, как бы это правильно сказать… рассеялись. Остались вот они и еще двое, но эти потом куда-то ушли: сказали, что за едой, и не вернулись. По радио кричали о боях, о баррикадах, о сожженных танках. На другой день добыли автомат: в подворотне спал пьяный унтер. На улице хватали всех подряд, им чудом удалось отсидеться в старом товарном дворе: там такой кавардак, что можно дивизию спрятать, и никто не найдет. Ночью опять начались перестрелки, непонятно, между кем и кем. Забросали бензиновыми бомбами армейский грузовик. А в полночь по официальному радио объявили: восстание подавлено, обанкротившееся правительство арестовано, партия берет власть непосредственно. Ну, а потом… видели, да?
Кто-то до них, гадов, добрался. И что интересно: за все время не попалось ни одного убитого солдата и ни одного сгоревшего танка. Убитых штатских — да, видели.
А вот солдат… Ни черта не понятно, говорили мальчишки, похоже, что из нас сделали клоунов. Выходит, мы воевали за партию? Я слушал и кивал. Герберт в полном отчаянии метался по комнате. Потом остановился и ткнул пальцем за окно. А это? Обломленная на уровне смотровой палубы Игла все еще дымилась. Это кто мог сделать? Ну, сказал я, не все ведь в восторге от такого поворота событий. Вот я, например… и другие. А кто вы, Игорь? — спросил Герберт совсем другим голосом.
Я поручик егерских войск Сибирской армии, соврал я. Мальчишки уставились на меня круглыми глазами, у девочек одинаково приоткрылись рты. Что-то такое я в вас чуял, сказал Герберт. И какое же отношение ко всему этому?.. Почти никакого, сказал я. Мы должны были обеспечивать безопасность глав государств, но теперь, очевидно, встреча не состоится… мою же группу провалили, я скрываюсь… От гепо? Возможно, что и от гепо тоже. Это надо запить, пробормотал Герберт и пошел на кухню. Слушайте, Игорь, сказал Сашка, сын Герберта, похожий на него неимоверно, а что вы думаете по поводу всего происходящего? Я помолчал. Они ждали. Я маловато знаю, чтобы делать серьезные выводы, сказал я. Все равно, гнул свое Сашка, маловато — но больше, чем мы. Да? — я почесал затылок. Скажите хоть, на чьей вы стороне? Нет, не так: на чьей стороне Сибирь? Ну, ребята, сказал я, Сибирь большая… Наткнулся на взгляд Сашки и махнул рукой: ладно.
Герберт с девочками расставили бокалы, откупорили бутылки. Похоже было на то, что погреба здесь бездонны. Я пригубил вино и вдруг выглотал все до дна: такая приключилась жажда. Мне тут же налили еще. Чтоб егерские офицеры — и не пили вино, как воду? Ха!
— Давайте попробуем, — сказал я. — Попробуем разобраться. Ну, начнем с того известного факта, что в Москве сплелись интересы по крайней мере десятка… м-м… носителей этих интересов. Носителей… да. Хорошее определение.
Перечисляю: правительства Японии и Союза Наций, правительство Рейха, правительство России, правительство Сибири, национал-социалистическая партия России, армии Рейха и Сибири, спецслужбы, плюс к тому всякого рода патриотические и национальные движения, плюс союзы предпринимателей… И вот все это сошлось в одной точке и в одно время. Вы же помните: правительство Тихонова побило национал-социалистов и пришло к власти, пообещав добиться воссоединения России с Сибирью. На том же держится правительство Толстого. Японцам безумно выгодно ослабление Рейха, они спят и видят, как Россия поворачивается задом к бывшей метрополии. Если это произойдет, они тут же начинают копать под Иран, не говоря уже об Индии, которая просто упадет им в ладошки. Они уже вложили много миллиардов марок в ухудшение отношений между Рейхом и Россией. Союз Наций, в свою очередь, хочет выгодно сбыть с рук Британию, ему хотелось бы иметь дело с сильным и стабильным правительством. НСПР при воссоединении имеет шанс остаться легальной партией только в том случае, если на Сибирь будет распространено государственное устройство нынешней России. Может быть, вы не знаете: в Сибири запрещены и преследуются партии, провозглашающие национальное или социальное неравенство. Ни армии, ни предприниматели от воссоединения на любых условиях не выгадывают ничего: слишком много сил и средств уйдет на конвергенцию экономик, унификацию вооружений и тому подобное. Похоже, что Толстой на несостоявшейся встрече готовился предложить некий компромиссный план: восстановление национального единства при сохранении государственной самостоятельности… создание некой конфедерации или, может быть, объединение России и одновременное вступление ее в состав Рейха… не знаю, трудно сказать.
Понятно, что все это не устраивало ни в малейшей мере ни патриотов, ни новых националистов, ни партию. Это здесь. В Сибири свои сложности. Там, например, очень сильны прояпонские настроения. «Мы — азиаты…» — ну и так далее. Есть и проамериканские настроения, так сказать, в благодарность за прошлое, — а следовательно, антигерманские. Толстой держится на объединительной идее, его германофильство как бы входит в условия игры, — но, сами понимаете, в такой ситуации ему необходим чистый выигрыш. Даже потеря темпа для него сейчас — почти поражение. И вот в этой заморочной ситуации к власти в России приходит партия, которая, с одной стороны, желает отделения от Рейха, а с другой — не воссоединения с Сибирью, а присоединения Сибири…
Я не успел договорить. Раздался страшный треск, грохот, в воздухе мелькнуло что-то красно-черное, полосатое — я понял, что, и успел зажмуриться, но даже сквозь веки пробился свирепый розовый свет, опалило лицо, забило уши, и несколько минут я ничего не слышал… Это была шоковая граната. Нас взяли тепленькими. Я таращил глаза, делая вид, что ослеплен начисто, и видел, как солдаты в черной полевой форме собирают с пола скорчившихся детей, вяжут им руки и выталкивают за дверь. Мне тоже связали руки — за спиной, подхватили под локти и повели, направляя, к двери, к лестнице, — я думал, столкнут, нет — дали нащупать ступеньки и спуститься нормально. Во дворе машины не было, солдаты брали детей за шкирки, как котят, и вели к подворотне — той, через которую я не смог пройти ночью. Мне вдруг показалось, что нечто подобное — здоровенный солдат, и в каждой руке у него по мальчишке — уже было, недавно… но потом сообразил, что это вспомнился детдом. Решетчатые ворота были открыты, в них просовывалась задница армейского крытого грузовика. Унтер-офицер, худой, как жердь, негр, обшаривал всех с головы до ног, а два солдата, подхватывая мальчишек под коленки, перебрасывали их через борт. Девочек унтер обшарил так же равнодушно, как и ребят. Потом принялся за меня. Закончив, он вдруг двинул меня кулаком в живот — я непроизвольно напрягся, и удар получился как по доске.
Зольдат? — спросил негр. Спортсмен, сказал я. Он ухмыльнулся и что-то крикнул наверх, в машину, невидимым мне охранникам. Потом тем же манером меня перебросили через борт. Через минуту за мной последовал Герберт.
Сидеть можно было только на дне кузова. Кроме нас, взятых только что, в машине было еще человек десять. Три автоматчика и офицер надзирали за порядком. Через борт заглянул еще один офицер, что-то сказал — кажется, по-португальски. Махнул рукой и исчез. Машина тронулась и свернула направо.
— Он сказал, что на стадион заезжать не будем, — сказал Герберт. Я кивнул.
— Вы поняли, что это значит? — с ужасом спросил он.
— Молчатье! — приказал офицер.
— Прорвемся, — сказал я.
Освободить руки от веревочных пут было не так трудно — это вам не наручники. С хорошими наручниками приходилось возиться порой по часу. Я посидел немного, держа руки за спиной, чтобы как следует восстановилось кровообращение.
— Куда нас везут, как по-вашему? — шепотом спросил я у Герберта.
— В котлован, — сразу же ответил он. — Говорят, там вчера уже расстреливали.
— Какая туда дорога и сколько ехать?
— Дорога по полям… грунтовка… ехать минут десять… вот мы на нее сворачиваем.
Грузовик замедлил ход, свернул налево, кренясь, преодолел ухаб и покатился дальше, трясясь на мелких неровностях.
— Хорошо, — сказал я. — Герберт, сосчитайте медленно до двухсот, а потом постарайтесь привлечь внимание этого хмыря…
27.04. 22 час
Измирское шоссе, 27-й километр
Это был безымянный придорожный мотельчик: серый двухэтажный корпус из ничем не прикрытого бетона, маленькие комнатки с низкими потолками. Правда, был вид на залив. Правда, сквозь решетку ограды. Минимум комфорта — но чудесный полноценный отдых. Тихо.
Что еще нужно бедным туристам или шоферам грузовиков?
И те, и другие в мотеле были. На волейбольной площадке слышались азартные крики и удары по мячу. Мировые проблемы их задевали как-то очень криво.
Непосредственно же над нами расположились пылкие любовники. Слышимость здесь была великолепная.
— Я поехал, — сказал я в который раз и в который раз добавил: — Никого не впускай. Запри дверь, и будто тебя нет. Утром дождись меня.
Зойка провела рукой по моей щеке.
— Беги. Дождусь как-нибудь…
Обратный путь занял час. На мосту через Босфор была пробка. На машине я бы вообще не проехал. Ближе к европейскому берегу дымилось железное месиво.
Столкнулось машин десять…
16.06. 17 час
Турбаза «Тушино-Центр»
— Сигарету… — прошептал я, валясь на песок. Кто-то из мальчишек бросился к одежной куче. В глазах у меня плыло, вместо легких было по мотку колючей проволоки.
— Ну? — нетерпеливо выдохнул Сашка.
— Нашел, — сказал я. — Открыл. Пусто.
— Пусто? — не поверил он. — Как — пусто?
— Абсолютно, — сказал я.
Алик, бегавший за сигаретами, вернулся, раскурил одну, сунул мне в зубы.
— Спасибо, — кивнул я.
— Там пусто, — сказал Сашка.
Алик с невыразимой обидой уставился на меня.
— Как же так? Вы же говорили — никто не откроет…
— Если не знает ключа — то да. Значит… значит… Парни, это значит только одно — еще один из наших жив и действует. И, видимо, не в одиночку — иначе он не стал бы выгребать все. Так что…
— Это хорошо, — сказал Сашка. — Но нам-то что теперь делать?
— Подумаем, — сказал я.
Я сел. Стряхнул песок со щеки. Я был в песке по самые уши. На меня налип весь пляж.
— Но как же? — не мог успокоиться Сашка. Алик хлопнул его по плечу.
— Надо подумать, — повторил я. — Пошли в машину. Пацаны подождали, пока я окунусь, смою песок, потом оделись и потопали впереди меня по тропе. Я нес форму в руках, обсыхая на ходу. Машина наша так и стояла на обочине, часовые прохаживались рядом, Герберт без фуражки сидел в кабине. Увидев нас, он спрыгнул на землю и быстро пошел навстречу.
— Нашли? — нервно спросил он.
— Пустой, — сказал я. — Опоздали. Он вопросительно поднял брови.
— Один из моих парней уцелел, — сказал я. — Думаю, что это его рук дело. Больше некому.
— Ясно… Что ж, так, может быть. У нас все спокойно, — резко переключаясь, четко отрапортовал он. — Один раз мимо проехал панцерваген, притормозил, но не остановился.
— Вам идет офицерская форма, — сказал я.
— У нас в роду были офицеры, — сказал Герберт. — Был даже генерал. Генерал Линевич, не слышали? Русско-японская.
— Не помню… Один мой дед был польский офицер. Он воевал с Гитлером, но расстреляли его большевики. Другой дед был испанский офицер, он воевал за Гитлера, потом со своей частью перешел на сторону Сибири. В сорок девятом его расстреляли возрожденцы. Мой отец был на сборах, когда начался офицерский мятеж шестьдесят первого года. Не знаю даже, на чьей стороне он оказался…
— У вас есть дети? — спросил Герберт.
— Нет.
— Это очень плохо…
— Иной раз мне кажется, что долги моих предков достались мне. И я не хочу никого нагружать своими долгами…
— А у меня Сашка. И я не знаю, что делать.
— Надо уходить из города — Как они могли узнать, что у нас… что дети…
— Телефон.
— То есть?
— Я слышал, что кто-то из девочек звонил родителям.
— О, Боже. Какие же сволочи.
— Да уж.
— Слушайте, Игорь! — бешено зашептал Герберт. — Надо спрятать детей! Надо спасать детей!
— Спрячешь их, как же…
— В метро! Во внешнее кольцо!
— Я не в том смысле. И внешнее кольцо не подходит — там-то уж точно будут искать.
— Ну придумайте хоть что-нибудь!
— Они просто не захотят прятаться… если их не убедить, что это засада…
— Я же знал, что вы придумаете.
— Подождите, я еще ничего не придумал… На меня вдруг накатило: нетерпение, раздражение, разочарование во всем на свете — все вместе. Отвернувшись, я стал одеваться.
— Мы будем стоять тут или поедем дальше? — напряженным голосом спросил Герберт.
— Поедем, — сказал я. — На Черемисовскую…
Улица Черемисовская, дом 40
Мы постарались произвести побольше шума. Дверь, по крайней мере, я вышиб очень громко — автоматной очередью. Потом те ребята, которым досталась форма, стали вытаскивать и грузить в машину коробки и ящики, а штатский наш контингент незаметно прошмыгнул вниз. Пока все это происходило, мы с Гербертом обошли дом кругом. Подъезд меблирашек был заперт на огромный висячий замок, на стук никто не отозвался. Похоже было, что все действительно смылись.
— Господа ищут владельцев? — спросили сзади по-немецки.
— Да, — я обернулся. У крыльца стоял старичок с зонтиком. У старичка были пепельные волосы до плеч и пепельная бородка. — Мы из военной комендатуры.
— Все уехали позавчера, — сказал старичок. — Одних грузовиков для перевозки вещей было две дюжины.
— Вот как, — сказал я задумчиво. — Как же нам проникнуть в дом? Не может быть, чтобы никого не осталось. Кто-то же должен следить, охранять…
— Да, господин, но вчера вечером сторожа забрали, и теперь дом совсем без наблюдения.
— Кто забрал?
— Этого я не знаю, господин. Какие-то люди приехали на микроавтобусе, о чем-то долго говорили с ним, потом посадили его в автобус и увезли с собой. Он не вернулся еще.
— Спасибо, что сказали. Мы постараемся выяснить все это.
— Да, господа, постарайтесь выяснить. Здесь разыгралась страшная трагедия.
Говорят, все было залито кровью… — глазки его сверкнули. — А утром, когда выносили трупы…
Он долго рассказывал, что было утром и днем, и кто приходил и что говорил на следующий день, я слушал, но ничего нужного не слышал. Только какие-то люди, забравшие сторожа… но и сторож ничего не мог знать, потому что той ночью еще не был сторожем, а был неработающим пенсионером и, естественно, спал. Наконец, старичок выложил все, что знал, что слышал от других и что придумал сам или с помощью таких же вот праздных старичков и старушек. Пообещав узнать специально для нас всю правду о происшествии, он удалился.
— Опасный старичок, — глядя ему вслед, сказал Герберт.
— Опасный, — согласился я. — Пойдем отсюда. В подвале стоял трупный запах. Тела, конечно, вынесли, но уборки никакой не делали, присыпали пол опилками, и все.
Мальчишки мои тупо сидели на ящиках. Некоторые даже головы не подняли при нашем появлении. Сашка ходил, глядя под ноги и загребая грязные опилки. Начиналась меланхолия, реакция, депрессия. Устали. Очень устали.
— Отряд, стройся, — негромко скомандовал я. И в глазах, как порох, вспыхнула надежда… Фил писал когда-то романтические стихи — как это там? — поражение в битве суровой, жестокой и праведной, где давно не помощник надежный и верный наган… что-то еще… и друзья, погибая, уходят во вражеский стан… Дай Бог, чтобы на этот раз Фил ошибся.
— Парни, — сказал я, когда они, все шестнадцать — еще двое в солдатской форме караулили снаружи, — выстроились, подравнялись и приготовились внимать всему, что я скажу. — Сейчас я уйду. Возможно, надолго. На сутки минимум. Когда вернусь, у нас будет оружие, транспорт, квартиры, документы. Мы станем полноценной боевой единицей. Но для этого вам надо просидеть здесь минимум сутки. В режиме молчания — знаете, как на подводных лодках? Свет не зажигать, к окнам не приближаться, в комнаты, где есть телефоны, не входить. Вести себя разумно. Герберта слушаться, как бога. Если через пять суток я не вернусь, значит — все. Тогда… в общем, постарайтесь тогда сами что-нибудь сделать. Но я хочу быть спокоен насчет того, что в любой момент у меня будут наготове два десятка бойцов. Всем все ясно?
Нестройно и, в общем, не очень бодро отозвались, что да, все, конечно, ясно. Вот только нельзя ли со мной? Нельзя. Там, куда я иду, и один человек — толпа. И — все. Никаких пререканий. Считайте себя в засаде. Это тяжело, это нудно, это долго — но таков приказ.
Я отпер решетку, отделявшую подвал от лестницы, осторожно, чтобы не греметь по железным ступеням, поднялся на этаж, взял со щита ключи от дешевых комнат — там, как правило, не было телефонов. Не поленился сам отпереть эти комнаты и во всем убедиться своими глазами. Телефон — это островок государства в твоей квартире, говаривал, бывало, Фил. И Яков, помнится, утверждал, что обычный гражданин не в состоянии представить себе и десятой доли того, на что способен его скромный «Чудов и K°». Потому — застраховаться хотя бы от этого…
Застраховался.
Мальчишки разбрелись по комнатам. Я открыл буфетную, осмотрелся. Огромный шведский холодильник был полон всяческой еды. В подвале тоже есть какие-то консервы. С голоду не умрут. Вода течет и холодная, и горячая. Ну, все? Пожалуй, что все. Надо идти. Уходя — уходи.
— Пойдем, Герберт, — сказал я. — Покажу, как дверь запирается…
На лестнице я оглянулся. Сашка смотрел нам вслед. Я кивнул ему и улыбнулся — он не ответил. Он не считал нужным скрывать свою обиду.
— Хороший у тебя парень, — сказал я Герберту внизу. — Теперь вам бы еще везения чуток…
Герберт молча кивнул.
Решетка, отделяющая лестницу от подвального помещения, запиралась обычным, хотя и очень сложным замком. Дверь же из магазинчика в подвал была стальная, снабженная системой засовов, делающих ее практически неуязвимой для обычных средств взлома… если, конечно, не отпирать ее налетчикам…
— Вот так это делается, — я показал Герберту, что надо нажимать и что крутить. — Снаружи это можно пробить разве что из гаубицы.
Он шевельнул губами, показывая, что понял юмор.
— Если вы сами не откроете, никто ее не откроет, — я продолжал вбивать это в него, как гвозди в доску… кстати, о гвоздях — где-то тут были гвозди, ага, вот они… и молоток.
— Ты действительно вернешься? — спросил Герберт.
— Если останусь жив, — сказал я.
— И тебе так необходимо идти?
— Не знаю, — сказал я. — Но чтобы выяснить это точно — тоже надо идти.
— Понимаешь… — сказал он и замолчал. Я ждал. — Понимаешь, я тебе стольким обязан…
— Баш на баш, — сказал я. — И вообще… Что именно «вообще», я не знал.
Мы пожали друг другу руки — и вдруг обнялись, крепко, неистово.
— Мальчишки, — сказал я. — Все на тебе. Удачи вам.
— Тебе удачи. Возвращайся.
— Вернусь.
Наших часовых я отправил в подвал и постоял немного, слушая, как Герберт запирает дверь. Кажется, он все делал правильно. Тогда я забил наружную дверь гвоздями, поставил замысловатую закорючку, сегодняшнее число, значок двойного треугольника на куске липкой ленты — и запломбировал дверь.
Улицы были мертвенно-пусты. Казалось, город брошен многие месяцы назад. Только изредка мерещилось, что за стеклами шевелятся шторы. Кто-то еще жил здесь, кого-то еще тревожил звук мотора. Кто-то еще надеялся…
А на что надеюсь я?
Ни на что.
Ни малейшего просвета впереди. Ни малейшей зацепки. Ни единого шанса на успех.
И очень мало шансов уцелеть.
Было жутко и весело, как во сне, когда падаешь с большой высоты.
27.04. 23 час
Константинополь, полицейский участок № 40
Незнакомый полицейский сержант картинно-русского обличья долго рассматривал мой пропуск.
— Плохи дела, парень, — сказал он. — Чертовы японцы…
— Кто стал за президента, не слышали?
— Вице. Этот, как его…
— Ковалев?
— Точно, Ковалев. Кто такой — никогда не слышал.
— Его назначили недавно. Тархан же, который раньше был, умер. Хорошо, хоть он живой остался. Я боялся, что — кто-то из генералов.
— А чем плохи генералы?
— Да они, может, и хороши… в мирное время. Впрочем, не знаю. Пойду я, — меня вдруг передернуло: будто за воротник протекла холодная струйка. И вдруг показалось, что сейчас вывалится засунутый сзади за пояс вальтер. — Может, все еще обойдется.
— Хотелось бы, — с сомнением сказал сержант. На лестнице, ведущей в госпиталь, было темно. И полутемно в коридоре. Госпиталь засыпал. Две медсестры, толкая перед собой стеклянный многоэтажный столик со шприцами и лекарствами, выходили из палаты. Вид у них был утомленный. Увидев меня, они остановились.
— Дежурить, — сказал я. — У меня пропуск.
— Пропуск, — повторила одна из них. — Покажите. И стала рассматривать эту бедную бумажку с той же дотошностью, что и сержант внизу.
— Что-то случилось?
— Пропуск правильный, — объявила она. Вторая кивнула.
— В чем все-таки дело? — настаивал я.
— Вас не касается, — голос ее был склочный.
— Было предупреждение, — сказала вторая.
— Понятно, — кивнул я.
Дверь в палату, где лежал Тедди, была чуть приоткрыта, и видно было, что там совсем темно.
— Юра, — шепотом позвал я, не входя. Никто не ответил. — Спишь, чертов сын?
Молчание. Я вошел…
Если бы в коридоре горел полный свет, мне был бы конец. Но так — глаза успели привыкнуть к полумраку. Метнувшуюся тень я увидел. И успел выставить руки.
Удар был сильный — как дубиной. Левый локоть онемел сразу. Я неловко отбрыкнулся, нога попала во что-то легкое. Тут же с другой стороны зажглись два красных глаза. Раздалось шипение: ххааа! Это была смерть. Я упал на колени, правая рука метнулась назад, к пистолету. В свое время инструктор учил нас: никаких предохранителей! Патрон в патронник — и медленно отпустите курок. Так и носите, это достаточно безопасно. Зато теперь первый выстрел производится, как из револьвера, самовзводом. Экономится уйма времени… почти полсекунды…
Так и получилось. Я успел выхватить пистолет и на жать спуск. Опять же как учили — дважды. В первое вспышке я увидел исполинскую кошачью морду с ощеренной пастью и, огромные лапы по сторонам; во второй — какой-то бесформенный ком…
Тот, кто бил меня первым, бросился вновь, но в последний миг изменил направление — проскочил за спиной. Я все еще стоял на коленях и был скован в маневре. По этому, когда я вскочил и выбежал в коридор, там все было кончено.
Медсестра сползала по стенке, прижав руки к горлу. Вдруг между пальцами ее волной хлынула кровь… Серая маленькая тень метнулась вдоль стены к выходу на лестницу, и я дважды выстрелил ей вслед. Почти не надеясь попасть.
Тоненький вскрик донесся оттуда. И тут же закричали со всех сторон. Вторая медсестра бежала по коридору, халат ее развевался… Я опустил пистолет и вернулся в палату. Нащупал выключатель. Щелкнул.
Кровь была даже на потолке. Все казалось красным. Меня повело в сторону, я выпятился из палаты, и тут — налетели, заломили руки… это не он, не он! — кричал кто то, но я уже почти ничего не понимал; или не так: я внезапно опьянел, мир кружился, и я проваливался назад, назад, назад… Надо мной был белый круглый светильник, и чьи-то руки меня приподнимали, поворачивали, опускали…
И вновь — охрусталение. Я все вижу и все понимаю, и реагирую правильно, но никак не отношусь.
Мне зашивают рану на левом плече. Рана глубокая и ровная, нанесена чем-то очень острым — бритвой? Неважно. Одиннадцать швов, йод, повязка. Спасибо, доктор.
Очень смуглый лейтенант ведет меня куда-то. Голубая железная дверь…
На длинных мраморных столах под зеленоватыми простынями лежали два маленьких тела. Люди в форме и штатском — семеро — стояли вокруг. Когда мы вошли они коротко посмотрели на нас. Потом отвернулись. Шестеро слушали одного, молодого, однако уже совсем лысого. Но он не продолжил речь, а поманил меня рукой. Я подошел. Он снял простыню с одного из тел. На столе лежала, вытянувшись, огромная пятнистая кошка.
— Маргей, — сказал лысый. — Древесный оцелот. Перу, Бразилия, Гвиана. В России лишь в двух зоопарках. Не приручается… — он приподнял мех на шее. Шею охватывал тонкий темный ошейник. — Очень опасен. Равно как и его хозяин…
На втором столе лежал мертвый мальчик. Голова его — реденькие белесые волосы, оттопыренные уши, приоткрытый изумленно рот — была неестественно свернута набок.
Одет он был в серенький костюмчик: шорты до колен и рубашка-полурукавка из того же материала. Мне показалось, что для мальчика у него слишком большие кисти рук и ступни — босые, с черными подошвами. На руках, на одежде, на ногах его была кровь. Много крови.
— Нож валялся рядом с ним. Все пять убийств совершены этим ножом. Киска, конечно, тоже приняла участие…
Пять? Ну да, пять. Тедди, Юра, еще двое в палате, медсестра в коридоре. Я вдруг снова увидел, как она сползает по стене, еще живая, но уже убитая, силясь зажать зияющую рану… Куда я попал? А, вот — в бедро. Он полетел с лестницы и сломал себе шею.
Да нет, какого черта? Я его убил. Я его убил…
Ничего не чувствую. Кроме какого-то незначительного удовлетворения.
— Вам знаком этот субъект?
— Нет. Скажите, как мне к вам обращаться? — Валерий Михайлович. Я из контрразведки. — Догадался. — Вы пришли в себя, Миша?
— Не знаю. Но рано или поздно я в себя прихожу. Всегда.
— Отлично. Мы не могли бы побеседовать? Почему нет? Давайте попробуем.
Бей-эфенди… — Валерий Михайлович повернулся в сторону пожилого турка в белом майорском мундире с орденской колонкой и солдатским Железным крестом.
— Можете пока занять мой кабинет, — сказал полицейский майор; я догадался, что это и есть Хашмет-паша опальный директор городского департамента полиции, ныне — начальник участка. Его понизили на два звания… за что? Не помню.
Не важно. Вспомню, если потребуется.
Кабинет Хашмет-паши был обставлен с претензией. Деловой стол, два раухера, сетевой и автономный, пульт связи. Портрет на стене: некто толстомордый, с брылями, в полицейском мундире. А под портретом — курительный столик, соломенные кресла, медный кальян…
— Вот ваш пистолет, — Валерий Михайлович протянул мне вальтер. — Я заявил, что вы — наш нештатный агент. Ничего другого придумать просто не успел. У вас нет предубеждений относительно нашего ведомства?
— Есть, — сказал я. — Но они не абсолютны.
— Я вам расскажу кое-что, а вы дополните или поправите меня. Если захотите, конечно.
— Секунду, — сказал я. — Объясните мне мой статус. Я кто: свидетель, подозреваемый?.. Он поднял руку.
— Не будем об этом. Вы — наш нештатный агент, и все. Для формальностей вполне достаточно. Если в будущем потребуется что-то еще — сделаем. Я вам обещаю.
— А я, конечно, должен верить… Хорошо. Я верю.
— Сначала вопрос у меня вот какой: вы успеваете следить за новостями?
— М-м… Я бы сказал иначе: не успеваю увертываться от новостей.
— Тогда я попробую перечислить главные. Хроника последних десяти дней: огромной силы взрыв в Рангуне. Эксперты до сих пор не пришли к заключению относительно его природы. Самой непротиворечивой казалась гипотеза о естественной его природе — метеорит типа Тунгусского. Чисто тепловой, без радиации… практически… ну, и прочее. Однако чуть спустя произошел совершенно идентичный взрыв в Томске.
Понимаете — падение метеорита на город само по себе маловероятно, города занимают менее тысячной доли поверхности суши…
— Понимаю, — сказал я. — Это я прекрасно понимаю. Особенно если на два города с интервалом в десять дней.
— В девять. Так что теперь не вызывает сомнения: взрывы эти — дело рук человеческих. Некто получил доступ к технологиям, позволяющим неизвестным пока способом высвобождать огромное количество тепловой энергии. И этот некто имеет целью предельно обострить межгосударственные отношения и, может быть, спровоцировать новый всемирный конфликт. И в этот конфликт целенаправленно втягиваются именно страны Старого света. Союз Наций пока в стороне… Далее: этот некто обладает и другими несколько необычными возможностями. После взрыва в Томске был сбит уходящий от города самолет. По обломкам установили, что это японский «Кавасаки-Ниджи», четырехместный, околозвуковой, делового класса. Салон был весьма грубо, на скорую руку, переделан в бомбоотсек с раздвигающимся полом. Но главное другое: ни один из чертовой уймы локаторов — а там понатыканы точки и ВВС, и ПРО, и ПВО, и гражданской авиации — пролет этого самолета не засек. И даже локаторы истребителей его не видели — до тех пор, пока ребята из «Небесных гусар» не нашли этот летучий призрак в небе просто невооруженным глазом и не влепили очередь из пушки в упор. И вот с этого момента призрак перестал быть таковым и мгновенно появился на всех экранах, как и подобает материальному телу. Теперь уже другие эксперты не могут истолковать этот феномен. Сейчас они просеивают землю на месте падения…
— Подождите, я не понял. А все эти знаменитые истребители вторжения и бомбовозы-невидимки — это что, миф?
— Не миф. Но там все понятно: поглощающий радиоволны материал обшивки и специфическая форма. А здесь — серийный гражданский самолет. Из самого рядового дюралюминия. Их всегда великолепно видно на экранах.
— Понял.
— Такой же — а может быть, этот самый — видели над Бирмой за несколько часов до того, как обстреляли нашу эскадру. И точно так же — без отметок на локаторах.
— Ракеты, которыми были поражены корабли, — это…
— Нет. Старые «широи-хари». Конец семидесятых Второе поколение крылатых.
Боеголовки из обедненною урана. Снимаются с вооружения.
— То есть это были не ядерные взрывы?
— Все журналисты — неучи. Когда они слышат слово «уран», то ни о чем другом, кроме атомной бомбы, думать уже не в состоянии. Другое дело, что кораблю практически все равно, каким ураном начинена ракета…
Да. Атомный взрыв или адское пламя — какая, в сущности, разница…
— Далее. Взрыв в Рангуне произошел через несколько часов после предполагаемого прибытия туда рейхсканцлера Альтенховера. Канцлер остался жив, потому что его самолет застрял в Дели из-за грозы. Нашему президенту не повезло… — …Погода была хорошая. То есть, если я правильно понял, кто-то пытается натравить Рейх и Россию на Японию?
— Складывается именно такое впечатление. Причем, как ни странно, при всей своей завидной технической оснащенности этот гипотетический «кто-то» делает все очень прямолинейно и тупо. И тем самым заставляет нас усомниться в правильности наших предположений относительно его намерений.
— Ну да. Я знаю, что ты знаешь, что я знаю… Какие же еще интересные события произошли за последнюю декаду?
— Много чего произошло. Скажем, один любознательный парень из нашей службы обеспечения подверг раухер-анализу личности жертв серийных убийств за последний год. Оказалось, что почти все попавшие в этот скорбный список женщины в возрасте от пятидесяти до пятидесяти пяти лет в молодости жили в Челябинске и в период с шестьдесят пятого по шестьдесят восьмой годы выступали за сборную Южного Урала по русскому хоккею.
Что? — не понял я. — Какие женщины?
— За последний год в городах России было совершено около трехсот так называемых серийных убийств, — терпеливо повторил он. — Считается, что совершают их маньяки. Из этих трехсот жертв двадцать девять были женщины названного мною возраста. Двадцать шесть из них в молодости жили в Челябинске и играли в хоккей за сборную Южного Урала. Теперь понятно?
— А… причем здесь хоккей?
— Хотел бы я знать… Убиты они в разных городах, разными людьми… хотя людьми этих выродков назвать трудно. За те четыре года через сборную прошло около семидесяти девушек. И вот больше трети — внезапно стали жертвами маньяков. Может ли это быть случайностью?
— Не знаю… Думаю, что нет. Нет, точно не может… Так. И что теперь?
— Хм. Хороший вопрос. Натолкнулись мы на этот феномен как раз десять дней назад.
Так что теперь будем проводить всяческие проверки. Может быть, натолкнемся еще на что-либо. Ну и — будем искать объяснения. Возможно, найдем.
— Устранение свидетелей какого-то давнего преступления? — спросил я сам себя. — Или… — Или взять странные убийства наркогешефтманов. В четырех случаях из пяти к ним в дом под тем или иным предлогом попадал ребенок лет десяти-двенадцати. В пятом случае — вернулась похищенная вымогателями дочь, девочка вообще восьми лет. Везде — наутро труп хозяина, в двух случаях — и домочадцев с чадами. Все дети исчезли, кроме опять же той восьмилетней дочки, которая разбила зеркало и насмерть изрезалась стеклом. Что это значит?
— Вы рассказываете страшные вещи, — сказал я.
— А потому что жизнь наша такая, — вздохнул Валерий Михайлович. — Страшная.
Детей пугать. Ладно, Миша… Михаил Игоревич… Давайте к делу.
— Давайте.
— О факте похищения Георгия Романова вы знаете. О некоторых особенностях похитителей — тоже. И мы теперь знаем — с вашей помощью. Сейчас, в период кризиса, в преддверии плебисцита, никак нельзя допустить появления самозванца. А точнее, с поправкой на современные технологии, — наследника, формально как бы и настоящего, но модифицированного здесь, — он коснулся лба.
Я понял.
— Так. И какова моя роль?
— Сыграть в «Принца и нищего». Вы знаете, что похожи на наследника, как брат-близнец?
— Н-нет. Разве похож? Нет… ну, разве что тип лица, сложение…
— Очень похожи. Так вот: надо сделать так, чтобы похитители решили, что в руках у них находится двойник, а оригинал — вот он.
— Они, думаете, такие дураки? Не проверят?
— А как? Я не вижу способа установить это достоверно. По крайней мере, мы их озадачим и заставим нервничать и дергаться.
— Ну и шлепнут они наследника…
— Не раньше, чем захватят вас. А вас они не захватят.
— Почему же?
— Я не позволю. Да вы и сами, судя по сегодняшнему бою, не пальцем деланы. Ну, как? Согласны на такую роль?
— Да я еще не видел роли… И вообще, понимаете, у меня почему-то комплекс Сусанина начисто атрофирован. С самого детства. Жизнь за царя — как-то не по мне.
— Знаете, Миша… — он вдруг задумался. — Если бы только за царя… Нет, не знаю. Не могу объяснить. Только есть у меня такое чувство, что идем мы с вами в головном дозоре войска Армагеддона… Ну, и — неужели вам не хочется добраться до убийц вашего друга?
— Друзей, — поправил я.
— Тем более.
— Пожалуй, что хочется. Только вот… надо решить один вопрос… — и я, запинаясь, рассказал ему про Зойку. — Он задумался.
— А она еще не знает? Про… вашего друга?
Я мотнул головой. Мне представить было страшно, как я ей это скажу. И еще страшнее — если скажет кто-то другой.
— Поехали, — распорядился Валерий Михайлович. — Я знаю более надежное место, чтобы переждать…
16.06. 22 час
Пустошь в районе пересечения Ярославской и Окружной железных дорог
Задачка: как поймать в Сахаре льва?
Лес рук: перегородить пустыню, господин учитель! Пополам, каждую половину еще пополам, потом еще, еще — наконец, лев сам собой оказывается в клетке. Можно просеять Сахару через сито. Можно посыпать нюхательным табаком: лев начнет чихать, по чиху мы его и найдем. Сделать надувную львицу, вставить в нее пищалку типа «уйди-уйди» — лев прибежит сам. Поймать зайца, но в документах оформить его как льва. Покрасить пустыню черной краской, а в клетку насыпать песка: лев подумает, что от пустыни только это и осталось. Хорошо, а ты, Игорь, почему молчишь? Но львы вообще не живут в пустынях, господин учитель…
Весной восемьдесят восьмого я поучаствовал в настоящей охоте на льва.
Правительство Родезии пригласило группу из «Трио» помочь организовать аналогичную службу, и семь человек, в том числе и я, полетели в Солсбери. Мы проработали там два месяца — и кое-что сумели сделать, хотя и предупредили хозяев сразу: наши методы действенны против городских террористов и городских партизан, а здесь их донимают партизаны классические — мелкие подвижные отряды, проникающие с территории Рейха. Но, повторю, кое-что у нас получилось, и для всей группы в благодарность устроили недельное сафари. Так что я имел шанс убить льва, но не воспользовался им. Льва убил Командор, причем не из ружья, а саатангом — коротким зулусским копьем. Там я усвоил главное правило охоты на львов: их надо подстерегать в засаде неподалеку от дичи, на которую львы охотятся.
В крайнем случае, можно изготовить надувную дичь. Как правило, горожане не имеют ни малейшего представления о метаболизме их родного города: откуда поступает, условно говоря, пища, где и как она переваривается, куда исчезают отходы. Даже специалисты, занятые в этой сфере, знают только свой участок — и почти ничего не ведают о системе в целом. Полиция, которой по должности требуется знать свой город досконально, здорово плавает в этих вопросах. Охранные спецслужбы: тайная полиция Рейха и контрразведка «Щит» — уверены, что достаточно контролировать основные коммуникации: связь, электроснабжение, тепло, воду и канализацию, — чтобы в решительный момент овладеть любой ситуацией. Если же им потребуется дополнительная информация, они могут в любой момент привлечь необходимых специалистов. У нас такой возможности нет, поэтому приходится все держать в голове. Вот, например, сможет ли рядовой москвич, или московский полицейский, или военный комендант, или сам бургомистр ответить, ни у кого не спрашивая и не заглядывая в справочники, куда денут грузовик, сгоревший на автостоянке неподалеку от Матросской Тишины, если уголовное дело по этому факту не закрыто?
Не знаете? Тогда спросите меня, и я отвечу: его отбуксируют на арестную закрытую площадку гаража Скварыгина. Там он и будет стоять, доступный полицейским следователям… Я сорок минут ползал под колесами авторуин, моля Бога, чтобы охранник не пришел в себя раньше времени, и уже соображал, каким способом пробраться к «Алазани» и поискать там на стоянках маркированные машины, прежде чем наткнулся на тот самый грузовичок — про который мы думали, что у него миномет в кузове. А может, и был миномет — как теперь узнаешь? «Маячок» я нашел сразу, в обычном месте: на правой задней рессоре. Сюда огонь, похоже, не проник — по крайней мере, копоти не было. До перелаза я добрался очень вовремя: начался шум, замелькали фонарики, залаяли собаки. Но — все: я уже был по другую сторону стены. Все: я уже в машине. Все: я уже еду, на ходу вытаскивая из кармана «маячок» и прикладывая его к первому попавшемуся железу — к рулевой колонке. В «маячке» щелкнуло магнитное реле, и из бока его полезла, раскачиваясь, белая ленточка: запаянная во фторогласс антенна. Теперь, пока грузовик не остановится, «маяк» будет через определенные промежутки времени выплевывать миллисекундные импульсы на волне два и две десятых метра. Это диапазон армейских и полицейских переносных радиостанций, вряд ли он заглушен сейчас; в то же время импульсы настолько коротки, что динамиками радиостанций не воспроизводятся. Зато: если Кучеренко жив и действует — а в этом у меня нет сомнений, иначе на кой черт ему шесть автоматов, два ящика патронов и реактивный гранатомет? — то я очень сомневаюсь, что он не следит за эфиром. Если же он следит за эфиром, то не может не заметить того, что одна из помеченных ранее машин вновь ожила, проделала маршрут по городу и остановилась в подозрительной близости от нашей резервной базы… И Кучеренко не был бы сотрудником «Трио», если бы не попытался хотя бы глазами увидеть, а при благоприятных условиях и руками пощупать, кто же это такой на меченой машине катается?
Здесь можно было бы снимать фильмы о войне. Выходящие на пустошь дома стояли мертвыми, пустыми, закопченными коробками. И пространство между ними, и пустошь до железнодорожной насыпи, высокой, как крепостной вал, — все было неимоверно захламлено, перерыто и изгажено. Так обычно и действовали домовладельцы: доводили район до полной непригодности для жизни, потом сносили старые дома и строили новые — гораздо более дорогие. То же самое недавно произошло в Раменках: поставленные там во времена оккупации многоэтажные бараки запылали, как свечи, в ночь случалось до десятка пожаров. Потом в дело вступил консорциум «ФТРК», всего за год построивший на месте тупых и пыльных кварталов замечательный шлафтревир типа «Пари-2001» — и положивший в карман, как посчитали журналисты, четыре миллиарда золотых марок. А здесь, наверное, поставят особняки и будут продавать по миллиону, по два, по пять, по десять…
Я сидел на чердаке выгоревшей четырехэтажки. В наследство от португальского офицера, командовавшего нашим арестом, мне достался хороший полевой бинокль с фотоумножителем. Это, конечно, не ноктоскоп, но — трофейному коню… При полной луне в него видно, как днем и кое-что можно рассмотреть при свете звезд. Но, к сожалению, в рассеянном свете сумерек изображение получалось размытым — как в светящемся тумане. Тем не менее когда два неясных силуэта приблизились к машине-приманке, обошли ее, и один из них присел у правого заднего колеса, все стало ясно. Теперь — не упустить… где их машина? Я повел биноклем влево. Ага, вот она. Выше обычной легковой… микроавтобус? Про микроавтобус говорил «опасный старичок»… И еще два силуэта рядом с машиной. Ну, что же…
Со всей возможной скоростью я спустился на землю и, стараясь оставаться за домами, рванул по направлению к ним.
Я чуть-чуть опоздал. Выглянул из-за последнего угла — дверца машины хлопнула, и она мягко, бесшумно, упруго тронулась с места. Черный «хорьх-уни», нечто промежуточное между семейным автомобилем и микроавтобусом. До него было метров сто, и пара-тройка секунд для размышлений у меня была. Но я их не использовал.
Будто кто-то толкнул меня в спину — я вышел на дорогу — если это позволительно назвать дорогой, то, на что я вышел, — и поднял руку.
Метрах в пятнадцати от меня «хорьх» резко затормозил, приоткрылась дверца, показалась голова…
— Пан! — закричал Кучеренко. — Пан! Парни, это же Пан!
Я понял вдруг, что все это время не дышал.
Переулок Марии Шеммель, дом 1. Рекламное агентство «Паритет»
Десять минут полной тишины. «Сонный хав». Антон и Мартин засыпают мгновенно: Мартин верхом на стуле, уткнувшись лицом в скрещенные руки, Антон на коротком конторском диванчике. Во сне у них трогательно детский вид. Я и не думал даже, что в БД — «Брунхильддольх», «Кинжал Брюнхильды» — принимают таких пацанов.
Хотя, впрочем, и у нас есть молодежный отряд — для разного рода агентурных операций. Валечка, например, начинала там, и Дима Крупицын тоже…
Я спать не стал. Включил монитор и принялся в быстром темпе прогонять через себя информ-блоки, поступающие через трабант по каналу МОЭС. На нашем приемнике стояли дешифраторы всех систем, поэтому на монитор шла информация и от «Азии», и от «СИ», и от «Империума», и от «Юнаб». Перестановки в сибирском правительстве: министром обороны назначен маршал егерских войск Коломиец… Арестованы начальник генштаба генерал-майор Перевозчиков и начальник военной разведки полковник Швец. Застрелился в своем кабинете полковник ВВС Крестовиков, по-простому — Тарантул… Еще два тяжелых ледокольных авианосца — «Адмирал Колчак» и «Адмирал Канивец» — вышли вчера из порта Седов и взяли курс на запад.
Они присоединятся к Ударной группе САФ… На сегодняшний день к северо-востоку от полуострова Канин сосредоточено уже около пятидесяти боевых и вспомогательных кораблей Сибири, среди них семь авианосцев и семь тяжелых атомных ракетных крейсеров типа «Петр Великий»… По непроверенным данным, сегодня в шестнадцать часов в Варшаве встретились президент Толстой и рейхсканцлер фон Вайль; правительственные службы информации обеих стран не подтверждают, но и не отрицают факта встречи… Не вернулся на базу самолет «Та-220», совершавший плановый инспекционный полет над Южной Сибирью. Связь с самолетом была потеряна, когда он находился над озером Балхаш… Продолжается эвакуация населения из Москвы. По данным Российского Красного Креста, число беженцев превысило три миллиона человек… В руках журналистов телекомпании «Свет» имеются документы, неопровержимо доказывающие факты массовых расправ армии над гражданским населением в Москве… Глава Московской городской канцелярии НСПР Грузинов найден убитым около собственной машины. Убиты также его шофер и двое телохранителей…
Это уже Серега и вот эти парни. Оставшись без начальства и найдя друг друга, они принялись действовать на свой страх и риск. Впрочем, «друг друга» — не совсем точно. Это Серега нашел их.
Еще одиннадцатого днем он, высадив на Цветном бульваре Крупицыных, поехал по проверочному маршруту и засек за собой слежку. Серега показал высший пилотаж: сначала он выбросил на дорогу «лягушку» и заставил машину преследователей проехать над ней, а потом оторвался — воспользовавшись неимоверной проходимостью «волгаря», перемахнул через железнодорожные пути. Зарулив на ближайшую автостоянку, он стал отслеживать по «лягушке» машину преследователей и делал это до трех ночи, до контрольного часа возвращения. Похоже, что мы разминулись с ним на несколько минут. Он только заглянул в подвал и сразу уехал. Убитого Командором чужака он посчитал за меня. Следующие сутки у него ушли на вычисление базы преследователей. Он был уверен, что побоище в подвале — дело их рук.
Наконец он их локализовал: оптовый магазин-склад неподалеку от перекрестка Варшавского и Каширского шоссе. Серега нашел себе точку наблюдения, задействовал всю технику, что у него оставалась: несколько узконаправленных десантных микрофонов, релихт-звукосниматель, позволяющий слышать то, что говорят в помещении, сверхчувствительный приемник, способный принимать сигналы, генерируемые обмотками телефонных наушников. К исходу следующих суток он понял, что эти ребята к акции против нас отношения не имеют, что это БД, родственная нам служба, подчиненная лично рейхсканцлеру, что ход событий в Москве категорически не устраивает верховное правительство… Тем временем началась стрельба, по шоссе пошли танки. Тринадцатого, в двадцать два часа, вся группа, около тридцати человек, собралась вместе, и прозвучал приказ: атаковать и уничтожить руководителей заговора. Очевидно, началась подготовка к выполнению приказа, но через полчаса территория была оцеплена рейхсгренадерами, раздались выстрелы, а вскоре подошли четыре танка и из пушек разнесли все постройки.
Впрочем, один танк кто-то ухитрился подбить. Серега не видел, чтобы кого-нибудь захватили живым. Самого его не нашли чудом. Утром, пробираясь к своему фургону, он обнаружил знакомую по погоне машину. Естественно, он навел на нее релихт-звукосниматель и послушал, о чем говорят. Потом подошел и представился. В отличие от всякого рода разведок, и у нас, и в БД сотрудничество с иностранными родственными службами при выполнении задания теоретически допускается, хотя и не приветствуется. «Разбор полетов» после подобных эпизодов и длителен, и тяжек. Но ситуация — Серега это понимал — складывалась исключительная, и действовать приходилось не по уставу, не по традициям и обычаям службы (которые, как правило, суровей устава), даже не по зрелому размышлению — а исключительно по интуиции. Да и речь шла не о борьбе с террористами, а о чем-то прямо противоположном. Тем не менее Серега сделал то, что сделал. У ребят из БД имелся четкий приказ, но не было средств для его выполнения, кроме трех пистолетов, очень хорошего автомобиля и пропуска гепо. И Серега вскрыл для них сначала наш оружейный контейнер, а потом — и нашу резервную базу, вот эту самую. Базу он поначалу отдавать не хотел, они съездили на Черемисовскую, но там было глухо: сторож плел черт-те что, а когда его попытались припугнуть, выскочил из машины прямо в толпу уезжающих…
Грузинова убрали очень гладко, «технически»: за четыре секунды. Больше ничего они пока натворить не успели…
Да, и еще, сказал Серега перед тем, как уйти: правительство Тихонова тайно арестовано то ли одиннадцатого, то ли даже десятого июня, все последующие действия предпринимались от их имени, но совсем другими людьми. Чуешь?
Хем-Белдыр, сказал я, восемьдесят второй год: на посту премьера сменилось пять человек, но приказано было считать, что это все один и тот же: Чодан-Оол. Как-то уж слишком все похоже, неуверенно сказал Серега…
— Подъем, ребята, — командую я — Пора.
Тренаж у ребят отличный: они вскакивают мгновенно и так же мгновенно, без пауз, начинают действовать. Действие, в сущности, простое: выйти из конторы и сесть в машину, но в наших условиях оно разрастается до полномасштабной акции с разведкой и прикрытием. Я выхожу последним, шифрую замки и защиту и с мрачным удовлетворением думаю, что тому, кто войдет сюда без моего ведома, достанется лишь пепел — в том числе его собственный…
Ребята уже в «волгаре», зажигают спичку: все хорошо. Сажусь справа, тесновато, конечно, но лучше так, чем в будке. За рулем Антон. Я уже заметил, что Мартин у них за старшего. Иерархия в нашей группе еще не установилась, но наметилась. Мы сейчас как солдаты не то чтобы воюющих, но и не союзных армий, попавших в окружение некой третьей силы, общего врага. Они — рядовые, но их больше, и они имеют приказ действовать. Мы — офицеры, но нас меньше, и это мы присоединились к ним. Негласно условлено, что они готовы подчиняться нам, до тех пор, пока мы действуем в рамках их приказа. Что будет дальше — Бог весть.
Ехать приходится с фарами, уличного освещения нет. Если бы не два-три светящихся окна во всех домах, стоящих вдоль нашего пути, можно было бы подумать, что отключено электричество. Антон петляет по переулкам, целясь на Ярославскую, но натыкается на заторы, на скопища брошенных автомобилей. В одном месте, в другом… Наконец — застава: два панцервагена, солдаты у костра, офицер поднимает руку. Антон молча показывает пальцем на пропуск под ветровым стеклом.
Офицер светит фонариком, читает. Долго читает. Потом отходит, командует. Пердя густыми выхлопами, один панцерваген трогается, освобождая дорогу. В свете наших фар дым похож на пламя. Проезжаем сквозь него — и проваливаемся в пустоту широкой, как футбольное поле, Ярославской. Направо — ни огонька, налево, страшно далеко, — косые лучи прожекторов. Нам налево. Антон выжимает из «волгаря» все, прожектора приближаются, но он сворачивает налево, опять бессловесный диалог с офицером на заставе, и мы несемся по узкой, похожей на ущелье между двумя бесконечно-длинными многоэтажками, улице, и проходит немало времени, прежде чем я начинаю понимать, где мы и куда едем: вокруг Сокольнического парка, потом — по яузским набережным… Мы несемся, дорога пустая, лишь в одном месте — колонна панцервагенов на обочине, и солдаты с брони смотрят нам вслед. Гепо… черт бы его побрал. Гепо. Ничего. Скоро мы будем знать все. Восторг. Осталось мало.
Женщина кричит и грозит кулаками. Мимо. Только во сне мы боимся крови. Толпа, человек двести, вокруг какого-то дома, светятся все окна, в окнах движение теней. «Верните наших детей! Верните детей!» Мимо. Нас слепят фарами. У Антона белое, ничего не выражающее лицо. Мартин кусает костяшки пальцев. Здесь людей больше, море голов, и солдаты, солдаты… «Где наши дети?!» Я спрятал нескольких, остальных — не успел… Пропуск! Антон тычет пальцем в стекло. Нет, этого мало, требуется пропуск военно-гражданского комитета. Мартин, перегнувшись через Антона, кратко объясняет офицеру, где именно и при каких обстоятельствах видел военно-гражданский комитет. Я обязан задержать вас… Кретин, кричит Мартин, ты вон туда посмотри! — в небе над крышами тлеет красное пятно: Игла все еще горит. Ты хочешь, чтобы следующая петарда сработала под жопой твоего вонючего комитета? Счет идет на секунды, говорю я. Офицер колеблется. Поехали, говорит Мартин, и Антон бросает машину на шлагбаум, треск — мы уже по другую сторону. Еще секунды две чувствую себя на мушке, потом понимаю — не будут стрелять. По обе стороны дороги пустые машины, многие побитые, мы еле протискиваемся местами — и так до поворота на набережную. Набережная восхитительно пуста. Мы несемся, несемся, плавно повторяя изгибы реки, и только один раз — встречные фары и мелькнувший мимо «мерседес», да еще хищные силуэты на мостах, под которыми хрипло взревывает наш старенький дизель. С Лефортовской сворачиваем в переулки, петляем, петляем, петляем — вокзал, и на площади два десятка полевых кухонь в ряд, очереди к ним, с открытых грузовиков раздают хлеб — лес протянутых рук… Все, теперь медленно, медленно… вот они. Ждем, когда перейдет дорогу старуха, неся перед собой фарфоровую супницу. На обочине, одним колесом на тротуаре, стоит наш «хорьх», чуть дальше — светлый «центавр»… Ай да Серега. Ай да сукин сын. Я выпрыгиваю из кабины, он бежит мне навстречу. Глаза у него — каждый по чайнику, и уже ясно, что сейчас он преподнесет мне подарочек.
Молча распахивает багажник, и я вижу… больше всего это похоже на кусок ствола корабельного орудия: цилиндр высотой с полметра, с внутренним диаметром тридцать сантиметров и толщиной стенки сантиметров двадцать пять — двадцать семь… Я уже все понимаю, я царапаю металл ногтем, и остается след. Массивная крышка с выступающим рантом лежит отдельно, в ранте пропилен паз, вот для этого провода со штекером… Я сразу почувствовал, что она тяжелая на ходу, говорит Серега, и я киваю: тут мудрено не почувствовать, когда в багажнике с полтонны свинца.
Какой взрыватель? — спрашиваю я. Чисто радио. Частота? Двадцать один и четыре, семизначный цифровой код. Двадцать один и четыре, тупо повторяю я. Это сколько метров? Примерно четырнадцать. Четырнадцать… Меня будто ударило током. Скорее, завопил я, скорее, пеленгуй! Кого? — уставился на меня Серега. Какой-то передатчик на четырнадцати метрах гонит цифровые группы! Иду, — Серега попятился, повернулся и побежал к своему фургону. Я закрыл багажник, обошел машину, открыл правую дверь и сел на низкое сиденье, оставив ноги на тротуаре.
Этой зимой группа Фотеева обезвредила в Новониколаевске некую «Миссию» — любителей минировать автомобили и взрывать их в людных местах. Раздобыв агентурным путем характеристики взрывателей, которыми те пользовались, ребята Фотеева запрограммировали раухер так, чтобы он выдавал все возможные комбинации кода, подсоединили его к передатчику и постоянно гнали это в эфир. «Миссионеры» перед очередной акцией стали проверять свою технику — и вся их база ухнула.
Фотееву вставили трехдюймовый фитиль, так как пострадали и посторонние, и перевели в разработчики… Теперь какие-то козлы намерены повторить его подвиг, думая почему-то, что противник располагает только обычными или, на худой конец, мини-ядерными фугасами. А замечательную мину «Тама» в восемь килотонн не желаете попробовать? Теперь я более чем уверен, что она есть — не в этом, так в другом автомобиле, в массивном свинцовом контейнере, исключающем обнаружение приборами…
Да уж. Не было ни гроша, и вдруг алтын… хотя и алтына тоже нет, а есть непонятно что. Хотели, называется, разжиться фаршированным автомобильчиком… разжились. Сколько Сереге потребуется на пеленгацию? Сможет ли он в этих помехах дистанционно перенастроить на другую волну приемные станции? Или придется ездить по городу на фургоне, рисуя треугольник ошибок? Эх, черт, вспомнить бы мне об этой дурной морзянке немного раньше! Нет, вот он, Серега. Все? Все!
Запеленговал, почти кричит Серега, но там ничего нет! Где, показывай! Вот… вот… Да нет, Серега, тут же всякие особняки и дачки, их просто на карту не наносят, чтоб не дразнить народ. Ну, ребята, говорю я и в трех словах объясняю, что, собственно, происходит. Ты уверен? — впивается в меня Мартин. Уверен.
Серега, какие группы идут? Семь-семь-семь-семь-один-пять, последняя — переменная… принцип магических колес. Сколько осталось? Часа полтора. Нельзя рисковать, говорю я, машину нам не найти, надо брать передатчик. Чей он может быть? Господи, какая разница! Ухнет «Тама»… или тута…
Едем, говорит Мартин, и мне вдруг становится легко. Едем!
Фургон и «хорьх» бросаем, обуза, все вместе, и парень, который ходил с Серегой, тычет мне локтем в бок и улыбается, зубы белые, глаза блестят. Антон гонит так, что нас просто колотит друг о дружку, мостовые разбиты танками, кусками выворочен асфальт, и он петляет, как слаломист, но держит скорость.
Как же зовут этого третьего, третьего?.. Ференц. Точно, Ференц.
И он здорово похож на Фила Кропачека, Фила в юности, мы еще только летели в Хем-Белдыр, и он что-то кричал мне сквозь рев моторов и вот так же скалил зубы…
Никто из нас не знал, что будет потом.
У моста через Яузу два танка, но нас не останавливают, наоборот, машут: скорей, скорей! Буквально перепрыгиваем речку, я оглядываюсь и вижу, как с тяжелого самосвала на мост валятся бетонные блоки. Антон нацеливается на Таганскую площадь, где-то впереди и очень близко большой пожар, военный полицейский машет жезлом: здесь не проехать, свободен только Рогожский вал. Не страшно, крюк не велик, летим по Рогожскому, слева тоже что-то горит, и справа, далеко, но очень сильно, — не Кремль ли? Переулками — к Новоспасскому мосту, короткая задержка у заставы, зулусы растаскивают рогатки, освобождая нам дорогу — и снова скорость.
На съезде с моста нас заносит на трамвайных рельсах, задницей о столб, сыпется заднее стекло — не останавливаться, дальше, дальше! По Кожевнической, мимо вокзала — и здесь длинный ряд полевых кухонь, люди с кастрюльками, котелками; точная копия предыдущей, старуха с фарфоровой супницей в руках переходит дорогу, и рядом — седая собачка… На Зацепе — затор, несколько машин горит, толпа, ничего не понятно, Антон сворачивает в переулки, дикий слалом, я теряю ориентировку и снова начинаю понимать, где мы, когда медленно, объезжая брошенные автомобили, наш «волгарь» пересекает улицу Гете, справа пылает юберляден «Крым», пожарные в блестящих касках, пенные струи, дым, черное стекло — рушится… До Кристы отсюда пять минут небыстрой ходьбы, но круг не замыкается: мы удаляемся, мы гоним по голым, как кость, переулкам, сейчас выезд на проспект Александра Второго Освободителя — затор. Пятимся, теряя секунды.
Меня вдруг будто окатывает кипятком: все, опоздали, сейчас рванет… сейчас… сейчас… Нет, это я рвану, это за мной идет охота… Давлю в себе все. Низкий рев моторов — над крышами, освещенные близким пожаром, проходят пять «готтсхаммеров». Следом и чуть выше — еще пять. Наконец, застава у выезда на проспект. И здесь зулусы, белая форма, автоматы за спинами, в руках толстые короткие плети. Офицер, тоже негр, отдает честь, немецкий его безукоризнен: господа, выполняю приказ, никакие транспортные средства на проспект допущены быть не могут, объезд через… Нет, нам сюда, говорю я, сверхсрочно, машину мы можем оставить. Офицер размышляет две-три секунды. При наличии пропуска…
Пошли, ребята, говорю я. Пешее движение похоже на неподвижность. Я советовал бы вам взять хотя бы отделение солдат, говорит офицер. Простите, капитан, говорю я, но тогда я должен буду отнять у них патроны: они не должны стрелять, даже если их начнут медленно резать. Капитан сдается. Гуськом: Серега, я, Антон, Ференц, Мартин — мы бежим по тротуару, глядя по сторонам, пеленг взят с точностью до пятидесяти метров, но передатчик находится где-то посередине между проспектом и набережной, и попасть туда… здесь? Очень может быть. Узкий проезд между домами, знак: движение запрещено. Всматриваемся. Не видно ни черта. Я тормошу Серегу: здесь? Нет? Похоже, что здесь, говорит наконец он.
Жилой дом… еще жилой дом… а дальше асфальтовая дорожка между живых изгородей в человеческий рост, за левой изгородью бетонная стена, за правой — решетка, за решеткой — темный парк. Плевое дело — перепрыгнуть через такую решетку, но вот те кубики наверху мне не нравятся совсем: это релихт-защита, и хорошо, если она только поднимет тревогу… вообще-то в спокойной обстановке для преодоления ее нужно всего-навсего три зеркальца и кусок толстой проволоки, но у нас нет ни того, ни другого, да и спокойной обстановки тоже нет… Поэтому мы пойдем, как солидные люди, — через дверь.
Вот они, сетчатые ворота, их отпирают вон из той будки, должен же быть какой-то служебный ход, точно, железная калитка с окошечком на уровне лица и тоже с дистантным замком, ну, что же… стандартная ситуация номер семь… Мартин становится перед калиткой, слева и сзади от него Антон, обматывает курткой пистолет. Я стою справа, в опущенной руке взведенный автомат — на самый крайний случай. Серега с Ференцем в резерве. Мартин властно колотит в калитку рукояткой пистолета. Из будки мгновенно, как чертик из коробочки, появляется амбал в форме внутренней стражи. Автомат у него под мышкой, ствол смотрит на нас.
— Кто такие?
— Имперская тайная полиция, — говорит Мартин, сует пистолет за пояс и достает из кармана удостоверение. Охранник подходит к калитке, щелкает выключателем, на столбе вспыхивает яркая лампа. Мартин держит удостоверение напротив окошечка, охранник наклоняется и читает, щурясь, и тут Мартин роняет удостоверение, в этой же руке у него баллончик с парализатором, и он пускает струю газа прямо в лицо охраннику. Тот падает, как подкошенный, с шумом, с обвальным грохотом, и на шум выскакивает второй, автомат наготове, но Антон успевает выстрелить раньше, звук негромкий, будто уронили кирпич, и охранник пятится и оседает… Я готов принять следующего, но следующего нет, дежурят обычно по двое, Мартин сует в окошечко руку, силясь дотянуться до замка, но нет, конечно, кто же ставит замки так, чтобы до них можно было дотянуться?.. Тут потребна некоторая хитрость… я отстраняю Мартина, достаю нож и вижу, что Серега уже встал на плечи Ференца и что-то ковыряет на самом верху ворот, падает вниз какая-то жестянка, Серега сопит и ругается сквозь зубы, потом что-то звонко ломается, и Серега, повиснув на одной руке, начинает другой рукой что-то крутить, сначала ничего не происходит, потом раздается скрип, и ворота начинают медленно-медленно ползти в сторону. Минута… вторая… Наконец, щель достаточно широка, чтобы в нее пролезть. Первым лезет Антон, он самый крупный из нас, кряхтит, но протискивается, и за ним протискиваемся мы все. У Сереги с пальцев капает кровь.
Перевяжись, говорю я ему и бегу в караульную будку. Так… пульт, телефон, рация. Снимаю телефонную трубку и кладу на стол. Охранник очнется через полчаса, не раньше, но на всякий случай я связываю его ремнями, затыкаю рот. Автоматы забрасываю на крышу будки. Гашу фонарь над входом. Вот и еще минута ушла…
Аллея, кусты, молодые деревья. Несколько фонарей освещают лужайку, за ней — двухэтажный дом новой постройки, свет за шторами, а рядом, выглядывая из-за угла, — роскошный легковой прицеп, «вилла на колесах» по имени «Шметтерлинг» — так написано над окнами, — но почему-то с огромной, не менее десяти метров высотой, телескопической антенной. Серега, она? Оно? Наверняка, говорит Серега.
Оно. Ну, ребята…
А вот и охрана. Между домом и прицепом появляется крепкий парень, руки в карманах, мягкие движения, очки… нет, не очки — ноктоскоп! Идет… остановился… смотрит… увидел! Антон опять успевает раньше: коротко — сдвоенным выстрелом — бьет автомат, и охранник, подпрыгнув, падает и выгибается назад, пистолеты вылетают из рук, а нам надо пробежать всего пятьдесят метров.
Мы бежим, ветер в ушах, две секунды, никого нет, три секунды, никто не стреляет, четыре секунды, дверь… распахивается, и навстречу… вижу только кружок дула, руки делают все сами, запрокинутое лицо, темнота, лестница вверх, поворот, еще лестница, позади короткие очереди, передо мной три двери, выбиваю ногой — сортир, черт, дальше — никого, третья дверь, выстрелы навстречу, щепки и вонь пороха, и будто кирпичом по темени, бью поверх голов, но впритирку, чтобы присели, а рядом уже Антон, и у тех — нет шансов.
— Пистолеты — на — пол, — в три приема выговариваю я. — И — прошу — садиться…
Под ногами — длинная, взахлеб, очередь. Вопль. Еще очередь. Тишина.
Горячая струйка за правым ухом, по шее, на спину.
— Всем сидеть, — повторяю я.
Вот он, раухер. На мониторе — семь колонок цифр, в последней, седьмой, цифры меняются, меня опять ошпаривает кипятком, и я даже не тянусь к выключателю — просто всаживаю в раухер десяток пуль. Экран монитора покрывается густой сетью трещин — наверное, от сотрясения, — раздается громкое шипенье, все меркнет.
Успели. Успели. Успели, черт побери…
И вот теперь я оглядываюсь по сторонам.
Их четверо, все в гражданском. Но по-настоящему штатский валенок среди них, похоже, только вот этот, у стола, белее штукатурки; он с ужасом смотрит не на меня, а на остатки раухера, — программер? Наверное. А остальные…
— Что все это значит? — подсевшим, но вполне твердым голосом спрашивает один из них, самый старший, бульдожьи щеки, ежик, — совершенно полковничья рожа. — Кто вы такие?
— Трио, — охотно отвечаю я.
— Что-что, — он от изумления чуть не падает.
— Отдел особых операций при штабе ВВС Сибири, — подчеркнуто медленно говорю я. — Старший координатор Валинецкий.
Секундное молчание, и глаза, которыми он видит не меня, говорят о многом — почти обо всем. Сейчас он начнет врать, и я его опережаю.
— Господин полковник, — наобум говорю я и, кажется, попадаю в десятку, — мы прекрасно знаем, кто вы и чем занимаетесь. Дело, однако, в том, что… — я посмотрел на часы, — тридцать две минуты назад мы получили неопровержимое доказательство того, что вас недоинформировали о характере радиофугасов, тралением которых поручили заниматься… — у меня начинает медленно плыть перед глазами, я нашариваю стул и сажусь, хорошо бы лечь, но это нереально. — Дело в том, что один из них представляет собой плутониевую мину мощностью восемь килотонн и, по нашим данным, установлен где-то в районе сибирского посольства…
Вы понимаете, надеюсь, что акция наша носила вынужденный характер и имела целью предотвратить злодеяние, которое иначе бы…
— Всем к стене! — оглушительно кричит Антон, а я мягко, как в вату, падаю на пол. В глазах уже почти темно, но сквозь эту темноту я еще вижу, как в дверь косо входит Серега, а с ним кто-то такой знакомый…
— Феликс, — ласково шепчу я сквозь липкую сладость во рту, — как хорошо, что и ты здесь…
Константинополь, улица Осман-паши, дом 322
Мне дали немного поспать. Лучше бы не давали. Или оглушили каким-нибудь мозгодавом. Рана болела, но это было не главным. Совсем не главным… Надеюсь, я хотя бы не кричал во сне.
Это была одна из конспиративных квартир контрразведки: небольшой флигель в глубине квартала смешанной евроазиатской застройки. Ночью нас впустил невысокий щуплый человек в круглых очках. Оружия у него не было, но по тому, как он двигался, становилось ясно, что в простых случаях оружие ему просто ни к чему.
От входа вели две лесенки: вверх и вниз, в полуподвал. Внизу двигались тени и раздавались приглушенные голоса. Часто и вперебой попискивали то ли раухеры, то ли пульт селектора.
Меня отвели наверх и уложили на диван. Зойкой занялась какая-то дама. Зойка просто позволяла передвигать себя.
В половине пятого я поднялся, вконец истерзанный собственными снами.
Преследовавшее меня чувство: что о чем-то важном я фатально забыл, — вдруг оформилось.
Я умылся. Причесываясь перед зеркалом, всмотрелся в отражение. Красные глаза, опухшие веки. И это, в общем-то, все. Если судить по внутренним ощущениям, должно быть гораздо хуже.
Было до звона в ушах тихо — будто в доме никого нет…
Как оказалось, в Петькином альбоме сели аккумуляторы, и пришлось долго искать розетку. Она нашлась за диванной спинкой.
Вначале я просмотрел оглавление. Все было удобно сгруппировано в одну статью, поэтому я просто вывел информацию на гибкие пленочные экраны, которые можно листать наподобие страниц обычной книги. Это почему-то гораздо приятнее, чем тыкать пальцами в клавиши.
Петр, похоже, изменил своей верной Клио с Каллиопой. Во всяком случае, начало статьи он посвятил сюжетам и фабулам. Острый сюжет, скрытый сюжет, вечный сюжет.
Парадоксы и невероятные совпадения как необходимый элемент комедии. Рок как необходимый элемент трагедии. Естественное течение сюжета и авторское управление сюжетом. Автоколебания сюжета, автор теряет управление. Попытки выходов из режима автоколебаний. «Бог из машины» как пример бесталанного управления. То же самое — обрыв сюжета. Примеры удачного, талантливого управления. Как правило, это заблаговременная расстановка «мин и ловушек». То есть: автор выступает в роли рока. То есть: счастливый конец, к которому автор приводит героя, онтологически ничем не отличается от трагического конца…
Нет, это был легкий флирт. Клио возвращается.
Краткие, в один абзац, биографии Христа, Цезаря, Аввакума, Робеспьера, Гитлера.
Резюме: сюжетная схема номер один: свершение подвигов во имя идеи, народа, государства при полном осознании того, что наградой будет только смерть. Что и происходит. Еще биографии: Магомет, Чингиз, Ярослав Мудрый, Ленин. Фантастический, невероятный успех, торжество, естественная смерть на вершине славы, — но мы, потомки, знаем, к каким катастрофам этот успех привел. Такова сюжетная схема номер два. Далее: король Лир, Наполеон, Николай Второй, Герман Геринг; творцы доживают до краха своих творений. Устремленность к высотам — и гибель от ничтожной причины: Александр Македонский, князь Олег, Пушкин, Лермонтов… Резюме: биографии всех сколько-нибудь известных исторических персонажей созданы по законам литературных произведений. Шестнадцать сюжетных схем, некоторые схемы разветвлены, но это неважно…
Вновь Каллиопа. Высокая литература и литература бульварная — с точки зрения сюжетов. Для высокой прозы характерно развитие сюжетов по внутренним законам, подобно вызреванию благородного вина; для бульварной — «купаж», смешение линий, авторский произвол, давление, использование неких внешних факторов, не предусмотренных первоначально. Роль случайности стремительно возрастает… и местами достигает того уровня, который наличествует в окружающей действительности. То есть наша действительность функционирует по законам, неприемлемым даже для самой наибульварнейшей литературы.
Гибель адмирала Макарова укладывается в сюжетную схему номер восемь: рок настигает того, кто бросил ему вызов. Но смерть Вильгельма Карловича Витгефта совершенно несюжетна, случайна; не потому ли об этом адмирале знают только специалисты? Между тем, именно этот момент был переломным в русско-японской войне, ибо в противном случае — благополучный прорыв эскадры во Владивосток, пресечение морского снабжения армий Ноги и Ойяма, сохранение Порт-Артура и переход войны в затяжную стадию с постепенным перетеканием стратегического преимущества к России; хитроумный Того, уже не имея двукратного превосходства в артиллерии и троекратного — в вымпелах, не решается на генеральное морское сражение; наконец, долгожданное заключение мирного договора где-то в середине 1905 года с сохранением примерного status quo.
Переданные пламенным революционерам астрономические суммы полноценных золотых иен ими охотно тратятся, но без надлежащего эффекта. Россия выходит из войны без моральных потерь, без необходимости быстро, очень быстро восстанавливать армию и флот — и не попадает в политическую зависимость от La Belle France, которая много лет заводит себя идеями реванша…
Здесь Петр оборвал себя, разрешая додумать читателю, а сам вернулся в Желтое море. Взрыв на мостике «Цесаревича» был странен уже хотя бы тем, что прозвучал как-то очень отдельно. Это отмечают все свидетели боя: «Цесаревич» выдержал два или три попадания от очередного залпа японцев, а затем примерно через полминуты произошел мощный взрыв на мостике. Решивший не только успех боя, но и дальнейшую судьбу России — да и всего мира.
Кто стрелял? В горячке боя это никого не интересовало. Да и был ли сам выстрел?
Через четырнадцать лет эта ситуация повторилась с точностью до деталей. Взрыв в командном пункте генерала Корнилова в конечном итоге решил исход не только сражения за Екатеринодар, но и всей гражданской войны. Исходя из мощности взрыва, решили, что это был шестидюймовый снаряд, влетевший в окно.
Единичный шальной выстрел. Кто стрелял? Откуда, с каких позиций? Карт не сохранилось.
По расчетам Петра, этот выстрел произвести было просто не из чего.
Возможно, в этом же ряду лежит смерть Гитлера. Материалы расследования этой авиакатастрофы до сих пор засекречены. Но тот факт, что поиски останков тел и обломков «Кондора» велись на площади десять квадратных километров, заставляет предположить, что самолет взорвался в воздухе на значительной высоте.
А вот гибель Гудериана — точно в этом ряду. Пикировщики, раздолбавшие танковую колонну под Ишимом, уже улетели, когда машина Гудериана взорвалась. Тогда решили: бомба замедленного действия… После смерти «железного лиса Гейнца» немцы еще полтора месяца тыкались упрямо и тупо в оборону сибиряков, потом навалились всей массой в самом предсказуемом направлении — вдоль железной дороги… Когда их отрезали, они просто не поверили.
И так далее… Я пролистал страницы: было полтора десятка примеров «сюжетно необоснованных» смертей видных деятелей, произошедших в некие переломные моменты истории. Некоторых имен я вообще не знал. Кто такой Мао Цзэдун? Или Манфред Гогенштауфен? То есть Петька все это пояснял и очень лаконично показывал, какие круги по воде вызвали их смерти, но здесь я мог лишь верить ему на слово: те места и времена были для меня совершенно темны и незнакомы.
Еще один раздел: массовые навязчивые идеи, мании и фобии. Здесь Петр был более краток: период, страна, содержание помешательства, вероятность рационального объяснения, воздействие на течение событий. Среди прочих три абзаца были даны курсивом: «1850-е, САСШ: внезапная нетерпимость к рабовладению при сохранении расовых предрассудков; 25–30 %: создание унитарного государства, в пр. случ. война в 1900-х гг., разделение страны».
«1916-17, Россия; тотальные пораженческие настроения; 5–7 %; падение правительства и больш. переворот».
«1970-е, Центральная и Западная Африка; ретротаксия; 10–75 %; вымирание 3/4 населения».
Я попытался вспомнить, что такое ретротаксия, не смог… и вдруг понял, что готов. Это было как кляп. Мозговой кляп. Переполнение. Конечно, оно бы и хотелось узнать, что имел в виду сей хитромудрый отрок, но… Но. Полное и окончательное «но».
Последнюю страницу я все-таки открыл, прочел резюме. Как и ожидал, ни черта не понял. Что читаете, принц? Слова, слова, слова… И ведь знакомые слова.
Известные давно. Абсолютно лишенные содержательного смысла…
Кто-то заговорил внизу. Через приоткрытую дверь слова проникали едва. Я расслышал «пора» и «время поджимает». Выключил альбом и сунул его в сумку — на самое дно.
Потирая глаза, вошла Зойка, села рядом. На ней была все та же зеленоватая растянутая майка.
— Ты только ничего такого не думай, — сказала она тихо и зло. — Ты ни на что не надейся, понял?
— Угу, — кивнул я.
Мы помолчали. Внизу о чем-то всерьез заспорили, но я уже не слушал. Я старательно пытался не смотреть на Зойку и не вдыхать ее запах.
— Я хотела… я хотела стать стервой, чтобы ты… захотел от меня отделаться… был бы счастлив, отделавшись… И это было бы правильно. И я уже совсем решила, что буду стервой. А потом поняла, что не хочу тебя обижать. Но и мучить не хочу.
Понимаешь? И я опять не знаю, как быть.
Очаровательно. Она пришла ко мне просить совета. Как тогда, год назад. Из таких идиотов, как мы, следует набивать чучела — потомству в пример. Только вот поделать с этим ничего невозможно, поскольку идиотизм неизлечим…
— Наплюй, — сказал я. — У нас не все шансы дожить даже до вечера.
Она повернула голову ко мне. Она очень красиво поворачивает голову. Я сжал зубы, чтобы не вздохнуть шумно.
— В том-то и дело, — сказала Зойка. — Так вот живешь, живешь, потом раз — и сдох… И все. Мишка, я ведь все понимаю. Я одного не понимаю — почему именно я?
За что?
— Просто мне с тобой было хорошо. Только с тобой.
— Как странно. Я ведь… обыкновенная.
Я пожал плечами. У меня было свое мнение на этот счет, но словами оно не выражалось. Хотя я много раз пытался.
— Наверное, ты слишком сложен для меня, — продолжала она. — Я ведь просто дразнила тебя тогда. А потом все зашло слишком далеко. А ты…
Наверное, нам надо было сунуться к каким-нибудь надувалам, воображающим, что им все известно о тайнах душ и писек — еще тогда, сразу. Нас бы назвали — и мы перестали бы беситься. Но Зойка рулила, а я (назло, наверное) крутил педали. И вот — получилось именно так, а не иначе.
В косяк двери — она так и стояла открытой — стукнули, и появился Валерий Михайлович.
— Проснулись? — улыбнулся он одними губами. — Христос воскрес.
— Воистину воскрес, — согласились мы. Не спорить же с очевидностью.
— Не передумали за ночь?
— Нет.
— Что ж… Тогда займемся подготовкой. Зоя Вячеславовна, я прошу прощения…
— Конечно, — сказала Зойка и встала.
17.06. 0 час. 35 мин
Пушкинская набережная, дом 2, строение 9
— А дом этот тоже им принадлежит? — спросил я, оглядываясь. Холл на первом этаже, где мы сидели, был великолепен, только обивка немного пострадала.
Феликс испуганно кивнул.
— А где они зарегистрированы? Совет директоров где находится?
— В Каире.
— Тоже хороший город… — я вздохнул. — «Айфер». «Усердие». Придумали же название… Ладно, давай дальше.
Я продолжал вертеть в руках шприц-тюбик, и Феликс, как загипнотизированный, не мог оторвать от него взгляд. В тюбике, вообще-то, был промедол, но Феликсу я сказал, что — аббрутин. Дальнейших объяснений не потребовалось, он стал рассказывать все, что знал, и пока я не видел серьезных лакун в его информации.
На фирму «Айфер» Феликс набрел в прошлом году, расследуя по поручению крипо убийство петербургского инженера, подозревавшегося в коммерческом шпионаже.
Заинтересовавшись некоторыми странностями в делах фирмы, Феликс стал незаметно, но глубоко копать под нее. Выяснилось, что фирма, формально сибирско-российско-египетская, создана на деньги — весьма немалые, восемьсот миллионов золотых марок, — полученные в виде займа у банка «Стахат». Даже не размышляя о причинах такой безумной щедрости банка, останавливаешься перед другим, куда более чудесным феноменом: никто и не помышляет о возврате долга. То есть под видом займа откуда-то эти деньги были перечислены. Далее: собственно коммерческая деятельность фирмы полна тайн и мистификаций; так, например, налог ею выплачен с сумм в тридцать-пятьдесят раз меньших, чем следовало бы ожидать, исходя из видимых объемов ее оборота. Очень трудно заподозрить налоговое управление Рейха, пусть даже его египетский филиал, в некомпетентности или нечестности. Следовательно, вся — или почти вся — деятельность фирмы фиктивна, и прибыли ее берутся вроде как ниоткуда. Кое-что удалось отследить: например, внесение на счета фирмы в кабульском и пишпекском отделениях все того же банка «Стахат» анонимных взносов в размере от сотен тысяч до миллионов марок. Расходы фирмы тоже не слишком обычные: так, на счета московской городской и общероссийской канцелярий НСПР перечислены в общей сложности сто сорок миллионов марок. Еще порядка двухсот пятидесяти миллионов ушло по сложным маршрутам, но, очевидно, на те же адреса. Обратил Феликс внимание еще и на то, что в банке «Стахат» некоторые выигрышные счета пользуются особым вниманием фортуны.
Например, вклад генерала Шонеберга за время существования фирмы «Айфер» четырежды утраивался — так что к финалу своей карьеры генерал подошел счастливым обладателем трех с лишним миллионов золотых марок, причем, что особенно ценно, законным и легальным их обладателем. В отличие, скажем, от Феликса, который стал обладателем поистине бесценной информации, но обладателем незаконным и нелегальным. Для крипо все это — в силу известных юридических положений о методах расследования — не представляло ни малейшего интереса. И тогда Феликса попутал бес: он решил продать собранные материалы… кому бы вы думали? Самой «Айфер». То есть он решил продемонстрировать им несовершенство их систем безопасности и предложить свои услуги по созданию новых, абсолютно непробиваемых систем. На всякий случай многократно застраховавшись по классическому принципу «мертвой руки», Феликс вышел на контакт со службой безопасности фирмы — и не успел моргнуть, как был скручен, напичкан какой-то дрянью и уложен в небольших сравнительно размеров картонную коробку. В следующее мгновение он уже лежал в железной клетке, подвешенной между полом и потолком (карантин какой-нибудь из пожизненных тюрем? очень похоже…), а секундой позже — стоял на зеленом ковре в кабинете человека, который не стал скрывать своего имени и должности: Гейко Николай Павлович, шеф контрразведки Сибири… Мы убедились в вашей искренности, Феликс, сказал Гейко и объяснил Феликсу, что такое аббрутин. Спасибо вам за то, что вы для нас сделали. Это исключительно ценно. Надеюсь на продолжение нашего сотрудничества. Так Феликс стал обладателем земельного участка в Красном Яре, самом престижном пригороде Нового Томска, и десяти миллионов рублей, положенных на его имя в Военно-крестьянский акционерный банк. На следующее утро он уже был в Москве. Через неделю ему полностью обновили аппаратуру, и он занялся тем, что на жаргоне программеров называется «тинтенвольке» — «чернильное облако». Вскоре добраться до каких бы то ни было следов деятельности «Айфер» стало почти невозможно. По ходу дела Феликс получал информацию о все новых и новых операциях фирмы: об отмывании — под весьма значительный процент — денег туранских «конопляных шейхов», о незаконной продаже предприятий и земельных участков в Индии японцам, наконец, о финансировании откровенно террористических формирований в России, Польше, Грузии, Египте, в странах Турана… Феликс предлагал вообще уничтожить эту информацию, но получил строгий приказ: маскировать тщательно, но не уничтожать ни в коем случае. Только тогда он понял истинную цель и смысл деятельности фирмы «Айфер»…
А я сидел и, насилуя свой несчастный мозг, пытался наложить то, что говорил Феликс, на то, что я знал помимо него, — в частности, на мои знания о Гейко Николае Павловиче. С одной стороны, он бессменный шеф контрразведки аж с шестьдесят пятого года, то есть показал себя аполитичным, лояльным специалистом.
С другой — все «азиаты» почему-то считают его своим. До сих пор ориентация и политические симпатии того или иного деятеля серьезного практического значения не имели, но сейчас ситуация переменилась. Значит ли это, что Гейко проводит некую свою, независимую от Толстого, политику? И вообще — что это за последние перестановки в правительстве? Стоп. Предположим, план Толстого срабатывает, Рейх и Сибирь образуют некий тесный союз, «уральский кордон» рушится, целостность России восстановлена. Троекратное ура, но через некоторое время рвется бомба: оказывается, правительственное ведомство Сибири занимается перекачкой наркомарок в Рейх… Толстой уходит в отставку — ой ли? — его преемник… Нет, как-то это ненадежно и мелкотравчато. С другой стороны, только для Компрометации НСПР — партия существует на деньги торговцев наркотиками, ату ее! — слишком громоздко и чрезмерно убедительно. Да еще японские деньги и японские бомбы…
Япония… Япония зависит от сибирской нефти, как наркоман от своего «миттеля».
Рейх не продаст им ни грамма пока те не вернут бывшие французские колонии — что почти нереально, Сибирь же берет только золотом, и это для Японии страшно накладно. Союз Сибири и Рейха для нее страшнее атомной войны, а тот сценарий, который изложил мне покойный Кононыхин, рискован, но дает шанс оказаться на коне. И тогда они находят себе союзника в правительстве Толстого… но надо же сделать что-то еще, чтобы оторвать потом Россию от Рейха… атомный взрыв, а потом оболочка от мины будет найдена в другом месте? Замечательно… Кретин, подумал я. Ведь — резня, учиненная рейхсвером в Москве! Что еще нужно? Так это значит… что все? Все уже произошло? И — поздно?
Я думал и в то же время слушал, как Феликс рассказывал о том, что произошло в последние дни. Внезапно от него стали требовать еще более интенсивной маскировки, и когда он сказал, что слишком хорошо — тоже нехорошо и что такое количество «чернил» привлечет внимание, просто махнули рукой. Тогда он понял, что события входят в последнюю фазу. Потом, почти одновременно, произошло несколько очень важных событий: кража важных документов в конторе «Айфер», поиски и поимка похитительницы, мой визит и убийство Шонеберга… Феликс сказал, что по-настоящему потряс его я: он до сих пор искренне считал, что имеет дело с недалеким и не слишком удачливым охотником за коммерческими тайнами. Но, увязав все это вместе, понял, кто есть кто. Тогда он начал делать примерно то же, что делал Яков, провел сорок часов за пультом, наткнулся на раухер Якова и сумел его обыграть… Подставив мне сначала гараж Скварыгина, а затем «КАПРИКО», он выиграл темп и вообще сделал все, что надо, выложив нас на блюдечке, но вот боевая группа подкачала… Потом началась пальба.
— Посмотри сюда, — сказал я и еще раз продемонстрировал ему тюбик. Феликс сжался. — Ты соврал. Ты не мог сам переиграть Якова. Тебя снабдили информацией…
— Да.
— Какой именно?
— Рабочие характеристики раухера.
— А принцип защиты?
— Тоже…
Тоже… Как говорил когда то Фил, формулируя принцип Оккама: если в вашу дверь поздно ночью постучат, то вы, конечно, можете предположить, что к вам на палочку чая пожаловала иранская шахиня, — но все-таки вероятнее, что это у соседа кончились спички. Так что я могу, конечно, предположить, что у каждой утечки информации — свой виновник…
Но, поскольку числить Тарантула в банальных предателях бессмысленно, остается одно: все это творилось и творится в рамках какого-то сатанински-изощренного плана, и что является конечной его целью, не знает уже никто, потому что главный разработчик лежит сейчас где-то на холодной полке с пулей в мозгах…
По лестнице прошуршали быстрые шаги, и Серега, перегнувшись через перила, крикнул:
— Пан, давай скорее сюда! Тут такое!..
— Идем, — сказал я Феликсу.
Когда мы так непочтительно ворвались в особняк, господа контрразведчики занимались, помимо траления радиомин, срочной систематизацией данных обо всех общественных, политических и прочих организациях в Москве: с адресами штаб-квартир и канцелярий, персональными карточками активистов и так далее — и, в том числе, прогностическим профилем действий в условиях подполья. Срок исполнения: два часа ночи семнадцатого июня. К этому же часу должно было закончиться и траление. Серега, обходя помещения наверху, наткнулся на трабант-приемник, включил его и тут же услышал сообщения сразу нескольких агентств, переданные из уральских городов: в полночь восточную границу Рейха пересекли несколько сот сибирских самолетов…
— Это десант, — сказал я.
— Война? — без голоса, одними губами спросил Феликс.
— Вряд ли. Наверное, Толстой и фон Вайль договорились, наконец, как именно произойдет объединение…
Мартин, стоявший тут же, молча покачивался с пятки на носок. Потом он, набрав побольше воздуха, подняв голову и закрыв глаза, выдал такой загиб, что даже я уловил в нем несколько незнакомых слов. Выговорившись до дна он ударил кулаком в открытую ладонь, резко повернулся и подошел к окну. Чуть отодвинул штору, замер…
— Летят, — глухо сказал он.
Оттуда, от окна, а потом и со всех сторон в комнату проник медленный низкий звук. Он нарастал. Вдруг резко задребезжали стекла.
— Рано, — сказал я и посмотрел на часы. — Еще очень рано.
— Это не самолеты, — сказал Серега. — Я знаю, что это… — голос его был пустой, белесый.
Можно было не договаривать — я тоже знал, что это, и Мартин, наверное, тоже знал, потому что отшатнулся от окна, а Феликсу можно было и не объяснять… надоел… догадается сам.
— Лучше бы они пустили газы, — сказал Серега. Лучше бы, подумал я, от газов в городе можно укрыться, от инфразвука — нет. От него не спасает ни танковая броня, ни убежища… экипажи самих «иерихонских труб» прячутся в вакуумированных рубках… они еще греют, разгоняют генераторы и диффузоры, доля инфразвука в спектре невелика, он быстро затухает… но через полчаса они выйдут на боевой режим, и тогда — все. Погибнет десант — но и десятки тысяч москвичей, забившихся в квартиры, погибнут — от внутренних кровоизлияний, от инфарктов, покончат с собой в приступе безысходной тоски или невыносимого ужаса… Надежда главным образом на то, что солдаты — танкисты, главным образом, — поймут, что к чему, и расстреляют СУВы… вряд ли они успеют это понять и вряд ли среагируют до подавления рассудка, до паники. Нет, армия побежит. А через час навстречу волнам инфразвука повалятся егеря… а мы… а что мы? С автоматом против СУВ? Тут нужны пушки или штурмовики…
— На Марии Шеммель остался гранатомет, — напомнил Сережа. Наверняка мы думали об одном. — И у Ганса в подвале…
— Не успеть, — сказал я.
— А у этих?
Я посмотрел на Феликса. Феликс был бледен, как покойник. Наверное, он тоже все понимал. Или хотя бы догадывался. В конце концов, об «иерихонских трубах» хоть краем уха, но слышали, наверное, все. Пятнадцать лет назад это было сенсацией.
Потом оказалось, что на поле боя они практически бесполезны, и их списали ко всем чертям. И вот они выползли на волю…
Уже на лестнице, ведущей в подвал, появилось чувство нехватки воздуха. СУВы отдают значительную часть мощности в землю, а в земле инфразвук распространяется лучше. Наверное, сейчас уже начинают сходить с ума и умирать танковые экипажи в своих чугунных ящиках…
И дети… и старухи…
Скоро дойдет очередь до остальных.
До нас тоже.
Мордатый полковник был плох. Остальные еще как-то держались. На руках мы вынесли его наверх и положили в прицеп, в радиостанцию. Резиновые скаты, рессоры — пока что это неплохая изоляция.
— Господа… — я посмотрел на оставшихся трех. — Господа офицеры… — они стояли белые, мокрые от пота. И мне вдруг сдавило грудь. — Стало неважно, кому мы подчиняемся, кому служим, — сейчас только наша честь… — совсем сел голос, я махнул Мартину: продолжай, — и отошел чуть в сторону. Показалось, меня сейчас вывернет. Как тогда, на старой насыпи. Мартин говорил, те отвечали, я все слышал, но не понимал слов. Потом стало легче. Вероятно, это было разгонное увеличение мощности — или удар по какой-то цели. Не по нам. Нам достались отголоски. Эхо. Я повернулся и пошел к дому. Оказалось, я отошел довольно далеко. Навстречу шли Сережа, Мартин и один из людей Гейко, которого звали Алексеем.
— Все есть, — сказал он мне. — Пойдемте. Я покажу, где.
— Не в доме?
— Нет, не в доме.
— А что — все?
— Егерские «горбы». «Болты». Минометы.
— К чему-то всерьез готовились?
— Видимо, да…
Тайник оказался под караульной будкой. Связанный мной охранник пришел в себя, но, видимо, акустический удар ввел его в грогги. Он ничего не понимал и не разговаривал.
Вчетвером мы отодрали половицы, под ними была бетонная плита. Алексей поколдовал над ней, и открылся люк, до того совершенно незаметный. Того, что было внизу, могло хватить на егерский взвод. Мы выволокли наружу пять «горбов», канистры с керосином, два десятка сдвоенных и счетверенных пеналов с «болтами», стомиллиметровый горный миномет и два ящика мин к нему. Я взвалил на плечи по «горбу» и, пошатываясь, двинулся к дому.
Через пятнадцать минут мы разобрались с вооружением. По-настоящему «горбами» владели только Сережа и я. Гейковцы умели обращаться с ними на уровне рядового: перелетать с места на место и стрелять, находясь на земле. Поэтому их главным оружием должны были стать «болты»; модификация, которая досталась нам, была настроена на звук, тепло и металл. Полковник, как и ребята из БД, с «горбами» дела не имел, поэтому они вчетвером образовали минометный расчет. Феликс вообще не умел стрелять, и на его долю выпало оказание помощи тем, кто вернется.
Керосин, патроны… Было двадцать пять минут второго, когда мы, пятеро, в пухлых пулестойких комбинезонах с титановыми нагрудниками, в огромных ботинках, обвешанные оружием, как елки игрушками, разошлись по лужайке, чтобы не спалить друг друга выхлопами турбин. В желтом свете окон, отбрасывая резкие длинные тени, мы вдруг сделались похожими на космонавтов единственной покуда лунной экспедиции. Я опустил на лицо щиток ноктоскопа и подождал несколько секунд, пока глаза не привыкли к новому режиму. Феликс, стоя у стены, медленно поднял руку.
Лицо его было плоское и неподвижное, как фотография. Я запустил турбину. У нее пронзительный, сверлящий звук, от которого не спасают ни прокладки на спине, ни шлем с плотными наушниками. На какое-то время этот звук подавляет тебя, лишая чувства и времени, и пространства. Я стал считать про себя. Нужно десять секунд, чтобы турбина прогрелась. На всякий случай я досчитал до пятнадцати, поудобнее перехватил ручки управления и взлетел первым.
Мы условились: я беру на себя север и северо-запад, Сергей — центр и северо-восток. Ребята Гейко, как менее опытные, действуют группой над ближайшими окрестностями и южнее. В крейсерском режиме полета керосина хватало на сорок минут. До выброски десанта оставалось меньше.
Первую «трубу» я засек сразу, едва набрав высоту. Она стояла на широкой площади перед станцией метро «Крымский мост». То, что мост мог обрушиться, этих гадов не волновало. Их, похоже, вообще ничто не волновало. Сверху «труба» на трубу не похожа — скорее, на огромный цветок с семью жирными лепестками, распластанными по земле, и с толстым пестиком в форме гриба. На конце одного из лепестков кубический нарост — рубка экипажа. О подготовке экипажей в армии ходят самые гнусные слухи… Моя высота была сейчас шестьсот метров, этого впритык, но хватало. Я установил релихт на стрельбу серией, чуть прижал пальцем спусковой крючок — на экране ноктоскопа высветилась рамка прицела. Врубил генератор. Тон турбины понизился, ушел в басы. Четыре пятых ее мощности теперь шло на зарядку батареи, оставшейся одной пятой хватало только на то, чтобы стабилизировать падение. Меня стало раскачивать, крутнуло на полоборота — ветер. На ста сорока метрах мигнул индикатор заряда, я тут же выключил генератор и стал разгонять турбину. На это уходит три секунды и метров восемьдесят высоты. Я потерял «трубу» из виду. Пришлось подняться и зависнуть. Ага, вот она. Поймал в прицел, дал увеличение, навел перекрестие на рубку экипажа и выстрелил. Десять импульсов, пробивающих двухсантиметровую сталь. На месте рубки расплылось белое пятно, прочее изображение на секунду пропало. Все, одной меньше. Косо набираю высоту…
Город уходил назад и вниз, неимоверно четкий, вычерченный меловыми линиями на черной бумаге. Разве может кто-нибудь выжить в таком четком черно-белом городе?.. По черной, загибающейся вправо полоске Садового кольца двигалась ослепительно-белая полоска. Я был на высоте около километра.
Вторую «трубу» я нашел возле Белорусского вокзала. Высоты мне хватило, и я расстрелял ее, как на полигоне: не зависая, в свободном падении, с уходом в горизонтальный полет. Теперь — к аэропорту, там обязательно должна быть — и, может, не одна… Меня спасла высота. Будь я метров на двести пониже, акустический удар убил бы меня. А так… каким-то безумным усилием я выровнялся и свечкой пошел вверх — будто выныривая из глубины… Гады… вы начали… Я опомнился на двух тысячах. Так я сожгу весь керосин… Врубив генератор, пошел вниз, но цели не увидел, поэтому поймал пенал с «болтами» и стал водить им вокруг. Батарея зарядилась, я перешел в горизонтальный полет. Головка «болта» захватила цель — источник звука — и я выстрелил, не видя даже, куда. Экран опять померк, ослепленный выхлопом ракеты. Я был уже в зоне аэропорта. Где-то над дальней его границей, в районе ремзавода, вспух комочек пламени — «болт» нашел свою цель. Еще одна «труба» стояла прямо на поле, окруженная — для маскировки, что ли? — гражданскими самолетами. Я разрядил в нее релихт.
Второй «болт» из пенала я решил пока не тратить, используя его пока только для поиска цели. Он вывел меня на третью в этом месте «трубу» — перед зданием аэровокзала. Я сделал «горку» и в падении изрешетил ее. Наверное, влепил ей в бак: она взорвалась и заполыхала, как бензовоз.
А вот мои баки были пусты более чем наполовину, облетать же еще было что. Ну, заправиться, конечно, можно будет на любой автостоянке, турбина жрет все… Я поводил еще — на прощание — «болтом» по сторонам, но ничего не обнаружил. Стал набирать высоту курсом на Останкино — и вдруг увидел мелькнувший внизу, между домами Тверской, хищный силуэт. Это был «Шварцрабе» — очень опасный противник. Я тут же стал уходить на форсаже вправо-вверх, он завис, крутнулся на месте, задрал нос и врезал по мне изо всех стволов. Мне буквально опалило пятки. С полминуты я крутился над ним, держась в мертвой зоне, а он все пытался достать меня огнем. Мне никак не хотелось тратить «болт», тем более что слишком уж мала дистанция, зацепит осколками — и ага… но ничего другого не оставалось делать, — тем более что он решил не соревноваться со мной в пилотаже, а просто начал тупо загонять меня в высоту. С четырех тысяч у него будет уже преимущество в скороподъемности… Отключив головки самонаведения, я выстрелил «болтом» навскидку — как по тарелочке. Взрывом ему оторвало лопасть ротора, он затрясся и стал разваливаться. Хвост с продолжающим крутиться винтом отделился и закружился вокруг. Потом брызнули в стороны оставшиеся лопасти ротора. От фюзеляжа отделились два комочка, тут же превратившиеся в прямоугольные купола парашютов.
Моя высота была две тысячи семьсот, и керосина оставалось только для пристойной посадки…
Зарядив батарею, я опустился на территории топливного склада. Никого…
Поработали «трубы»… Я снял с себя «горб», шлем, отсоединил релихт и, взяв его под мышку, пошел искать, где тут можно заправиться. После черно-белой графики ноктоскопа все вокруг даже в резком прожекторном свете казалось бледным и размытым. Проволочная изгородь в одном месте была прорвана, будто сквозь нее прошел танк, а рядом с этим местом лицом вниз лежал солдатик в серой форме Российского территориального корпуса. Я перевернул его на спину, потрогал запястье. Пульс был.
— Эй, парень, — я похлопал его по щекам. — Очнись. Повторять не понадобилось — он мгновенно открыл глаза.
— Ты кто? — голос у него был, как у воробья. — Тебе чего надо?
— Керосинчиком разжиться. — Керо… синчиком? — Ну да.
— Подожди… Что это было?
— «Иерихонские трубы». Слышал про такое?
— Слышал… Подожди. А ты кто?
— Поручик Валинецкий, егерские войска.
— Егер… так мы что, в Сибири?
— Еще нет. Но думаю, скоро будем. Он сел и огляделся по сторонам.
— Тут везде керосин, — сказал он. — Но я не знаю, как его качать. И еще вон в той бочке. Там тоже керосин.
Он замолчал и снова лег.
Я подошел к бочке. Открутил пробку, понюхал. Керосин. Крана нет, но есть шланг.
Справимся. Подтащил «горб», залил баки. Солдатик, приподнявшись на локте, смотрел на меня. Я забросил «горб» за спину, пристегнул. Подсоединил релихт к кабелю. Солдатик с трудом встал и, пошатываясь, подошел.
— Так, говоришь, «труба»? И какие же суки?..
— Сейчас полечу, добью их. Ты отойди в сторонку.
— Голова кружится, а то бы я с тобой…
Я надел шлем и перестал его слышать. Было без трех минут два. Десант где-то рядом…
Я сделал широкую петлю над Москвой, стараясь не пропустить больших площадей и прочих открытых мест, и сжег еще три «трубы»: у Савеловского вокзала, в парке Сокольники и последнюю, уже на обратном пути к Пушкинской набережной, — в районе зоопарка. Суки, подумал я, хоть бы слонов пожалели… Выходя из атаки и набирая высоту, я краем глаза увидел волнообразно скользнувшую над крышами угловатую тень. Это был «Лавочкин-317», разведчик-невидимка, предвестник вторжения. В стороне аэропорта и где-то справа, далеко, вспухли оранжевые пузыри разрывов:
«лавочкины» расстреливали радары. Значит, транспортники уже на подходе. Я поднялся выше и увидел их.
Наверное, если бы не наушники и не дикий вой моей турбины, их можно было бы и услышать. Даже один «Добрыня» возвещает о своем появлении чуть ли не за полчаса.
На Москву их шло не меньше сотни. Весь восток — полнеба — светился красными и зелеными огнями, мигал лиловыми вспышками маяков. Непонятно, как воздух мог удерживать столько металла…
Зарядив на всякий случай релихт, я спустился на плоскую крышу «Гамбурга», шестидесятиэтажной гостиницы, самого высокого здания в этой части Москвы.
Почему-то хотелось увидеть все своими глазами. Ноги гудели и подгибались, как после сотни приседаний со штангой. Я снял «горб» и, встав на колени, навалился грудью на низкий парапет. Подо мной искрилась Пресня, левее горбатились ангары «Московского Юнкерса», а дальше лежало темное пространство аэропорта. Правее и еще дальше, пожалуй, в районе Аграрного Университета, разгорался очень большой пожар. Были данные, что партийное руководство где-то там и собиралось. Ну что же…
Низкий рев тяжелых турбин вошел в меня через колени и кончики пальцев, и только потом я его услышал. Самолеты были уже, наверное, над восточными пригородами. В небе проплыли медленные метеоры, оставляя за собой бледные облачка: ракеты «Лена» сыпали осветительное конфетти. Пройдет несколько секунд… По облачкам пробежали искры, и вспыхнул синеватый сварочный свет. На небе начерталась раскаленная решетка. Я приподнял ноктоскоп: режуще-сиреневый свет заливал все, было светлее, чем у воды в солнечный полдень, но от отсутствия теней, от двухмерности, беспространственности мира затошнило, и я поторопился отгородиться щитком ноктоскопа от призрачного города. Да уж, рисуемая ноктоскопом штриховая, без полутонов, картина мира была куда реальнее, чем сама реальность в этом новом свете…
Солдаты внизу, «поймавшие зайчиков», еще минут десять будут дезориентированы.
Егерям этого хватит.
Первая волна самолетов вышла в зенит. Клянусь, даже я, дослужившийся до второго офицерского чина, прошедший от и почти до Тувинскую экспедицию, совершивший более тысячи десантирований, учебных и боевых, присутствовавший по долгу дальнейшей службы на многих маневрах и прочих подобных мероприятиях, — даже я никогда не видел, как десантируется целая егерская армия. На фоне блестящего, как фольга, неба проплывали размытые светом силуэты «Добрынь», и из распахнутых люков сыпались вниз черные, как маковые зерна, фигурки, быстро вырастая в размерах; иногда, при каком-то особом падении света, над их головами вспыхивал бледный круг — как очень большой нимб. Лишь над самой землей срабатывали двигатели, рисуя бенгальское колесо, и лопасти ротора подхватывали солдата и плавно опускали его на землю. Над головами уже опустившихся метались «горбатые» прапорщики, готовые прикрыть в случае внезапного огня. Через прицел релихта, дав полное увеличение, я видел, как егеря бежали по летному полю, а мимо меня — рукой подать — уже заходили на полосу «Добрыни» второй волны. Они не садились, они только проходили над полосой и взмывали, облегченные, круто вверх, а за ними на поле оставались, раскатываясь, как мячики, «барсы» на воздушной подушке, мчались куда-то, поводя тонкими стволами своих универсалок. Далеко, где-то в районе Кунцева, взорвалось что-то большое. Потом там же — еще и еще раз.
Поднялось пламя. Похоже, горел бензин. «Добрыни» уходили, но воздух не пустел окончательно: на малой скорости и небольшой высоте кругами ходили разлапистые двухфюзеляжные «сапсаны» — машины смешные с виду, но страшные в деле.
Позади меня — крыша мешала увидеть, откуда — донеслись пушечные очереди, и в небо потянулись трассирующие струи. В ответ грянуло несколько ракетных залпов — стрельба оборвалась. По-моему, это была единственная попытка отпора.
Выброска десанта длилась одиннадцать минут. Не было потеряно ни одного самолета.
Через прицел я бегло осмотрел ближайшие улицы. Тройками и пятерками сновали егеря. На бульваре перед «Гамбургом» уже строили в шеренгу обезоруженных солдат Рейха. Никто не сопротивлялся. Небо понемногу меркло. «Сапсаны» иногда добавляли одну-две «Лены», но это было уже не то… Вторжение состоялось.
С чем вас и поздравляем, господа…
Я нацепил «горб», встал. Керосина оставалось на семь минут полета. Запустил турбину и шагнул с крыши. Перелетел реку — подумал еще: может быть, над водой?
Нет, решил срезать угол. На бреющем, почти касаясь крыш, полетел над старыми кварталами. Надеюсь, Феликс не такой идиот, чтобы ждать меня…
Удар был медленный, с оттяжкой: ниже колен ноги обожгло огнем, все опрокинулось и рванулось навстречу, наверное, я зацепился за какой-то провод или за антенну — грудью ударился обо что-то еще, невидимое, и удар этот был так силен, что лопнул узел крепления, «горб» покинул меня, и я повалился вниз, без опоры, но и без страха, с холодным неодолимым любопытством, это уже было, недавно, только что, — и тут мне показалось, что растрескался экран ноктоскопа, но нет — это переплетенные ветви дерева, в них-то я и вломился с треском не знаю чего, не было ни малейшей боли, не было вообще ощущения тела, падала чужая ненужная кукла, падала, падала — запах горящей кошмы! — удар спиной, затылком, меня впечатало в матушку-землю, как холодный штемпель в расплавленный сургуч…
28.04. 13 час. 50 мин
Константинополь, собор Спаса на Хоре
День был особый: Пасха и траур одновременно. При моей прискорбной ненабожности переживать длительные требы сложно. Поэтому я просто постарался отключиться.
Способ для этого я выбрал не самый лучший: стал вспоминать, что забыл сделать или сделал неправильно. Не дозвонился до отца; видимо, проявил недостаточно упорства. Не заявил в полицию о краже лодки; просто было не до того. Не позвонил матери; пришлось бы врать, а не хотелось. И… что-то еще.
Мерзкое чувство: будто застрявшая в горле тонкая рыбья косточка.
Я еще раз пролистал два последних дня: в обратном направлении. Но больше ничего серьезного не вспомнил. Наверное, просто реакция на то, что я ни черта не понимаю в происходящем…
Я повторил это еще раз: ничего не понимаю. Ничего не…
А почему, собственно? Что такого неожиданного и необъяснимого происходит?
Ничего…
Тем не менее я откуда-то знал: все происходящее не имеет никакого рационального объяснения.
Это я начитался Петьки.
Так вот, наверное, что я забыл: поискать его по-настоящему. Елочки зеленые, ведь я вообще его не искал! Я будто бы забыл о нем… хотя на самом деле — не забыл.
Но при этом — ни малейшей попытки…
Да, иногда я веду себя странно. Даже очень странно. Но ведь не настолько же!
Морок. Наваждение. Отвод глаз. Сейчас, думая о Петьке, я испытывал некое… томление? Желание переключиться на что-то другое?
Как будто пытался удержаться на маленьком, но очень скользком ледяном бугорке…
Запах воска и ладана становился все сильнее: будто я силился вспомнить что-то, с ними связанное. Но потом тупо застучало в висках, что-то тяжелое и холодное просунулось и стало скапливаться позади глаз, я смежил веки: резь.
Недосып. Дым.
Ничего. Скоро все кончится.
Голова и глаза болели так, что из собора я выходил слегка в тумане. Однако, судя по всему, никаких глупостей я не совершил. Один из телохранителей, Алексей, шел впереди, осторожно прокладывая путь, второй, Василий, — прикрывал сзади. Все было чинно. В дверях нас пропустил, посторонившись, Валерий Михайлович. В руке его был зажат серый бумажный конверт — в таких бросают в кружку пожертвования.
Значит, все готово…
Первая операция была простейшей: мы садились в машину, и в этот момент в нее стукался — так, чуть-чуть — грузовичок для уборки улиц. Меня выхватывали из машины и уводили под прикрытием в отель «Привал». Все это должно было происходить под прицелом минимум трех видеокамер — городского канала, «Европы» и «Веры»: все естественно, репортеры подкарауливают известных персон, которым в такой день миновать собор непросто. А в отеле телохранители должны раза два обратиться ко мне со словами «Ваше Высочество»…
К вечеру слух просто обязан распространиться. Я же попаду в еще одно незначительное происшествие…
Разыграли, как по нотам. Помойный грузовичок, за рулем которого я увидел того щуплого и в очках парня, стерегшего конспиративную квартирку, тюкнул нас в бампер, телохранители выхватили меня и, прикрывая собой, быстренько оттащили под своды. Суету репортеры засекли, это было видно, а кроме того, несколько туристов и паломников тоже быстренько отсняли нас на свои компакты. Что ж, сюжет будет. В холле меня установили в темный уголок за стойкой, рядом с телефонами.
Телохранители стояли в шаге от меня, сканируя взглядами все окружающее пространство. Сквозь стеклянную стену, чуть осмугляющую внешний мир, я смотрел, как разбираются наш водитель, водитель помойной машины и дорожный полицейский.
Потом я почувствовал на себе чей-то взгляд. Очень пристальный взгляд — он припекал щеку. Я скосил глаза, повернул голову…
У лестницы, крытой красным ковром, стоял Петька и с беспредельным недоумением на круглом веснушчатом лице разглядывал меня.
— Вася, — тихо сказал я.
Телохранитель, продолжая держать холл, чуть развернул голову, сделал знак: слышу.
— Видишь парня у лестницы? Мне нужно с ним незаметно поговорить. Это как раз по нашему делу. Кивок в ответ.
Константинополь, улица Осман-паши, дом 322
Теперь я видел, что Валерий Михайлович был абсолютно прав: мы с наследником походили друг на друга почти как близнецы. Сейчас, когда опасное и неприятное приключение для него закончилось, он был возбужден, говорил много и громко, часто смеялся коротким резким смехом, обрывая себя, — и чувствовалось, что он сам себе неприятен, но бессилен что-либо изменить. Такое состояние следует переждать, выжечь понемногу, не допуская посторонних до процесса. Но возможности для этого у него не было.
Спасителем наследника оказался Петр. Там, на роковой встрече со студентами, когда все вдруг начали вести себя странно и говорить непонятно что (этот момент Петька упомянул вскользь, Валерий Михайлович, возможно, не заметил, а я засек и решил потом допросить Петьку отдельно и подробно), когда телохранители вдруг будто вспомнили нечто неимоверно важное и исчезли, наш герой испытал что-то похожее на сильное опьянение от хорошего коньяка: голова стала ясной, восприятие четким, мысли — быстрыми и логичными. Правда, почти отнялись ноги. Но когда появились шустрые ребятишки: мальчик с Огромной кошкой и девочка с голой собакой, — Петр вдруг понял, что должен пересилить безволие тела, потому что в противном случае этому телу никогда больше не загорать на пляже. Ментальные усилия, предпринятые им, что-то сдвинули в восприятии: он вдруг обнаружил себя в тугом лабиринте из стен, заборов, решеток и кустов. Почему-то он знал, что лабиринт этот совсем невелик, но в него упакован весь город. Петр несколько раз обежал все закоулки — выхода из лабиринта не было. За поворотами ему попадались то мертвые, то какие-то завороженные люди, но страшных ребятишек он видел только со спины. Он ухитрялся прятаться так, что они его не находили и пробегали мимо.
Это длилось очень долго. Потом ему встретился наследник, озирающийся на перекрестке. У него был вид человека, внезапно попавшего в незнакомое место. Они стали искать выход вдвоем. Лабиринт между тем как бы расправился, развернулся. И в конце одного из проходов наконец обнаружилось темное овальное отверстие…
Они вывалились из этого отверстия и оказались на моей лодке. У Петьки были ключи и от швартового замка, и от мотора. Я давным-давно отдал ему на хранение запасной комплект. Он завел мотор и отплыл на середину бухты. Тут они оба стали понемногу приходить в себя…
Пережитое наследником было примерно похоже: ему казалось, что он заблудился в лесу, где на строго одинаковых полянах стоят одинаковые мертвые дома, в которые нет входа. В конце концов, нашлась деревянная перекошенная дверь, за которой и ждала лодка. Но перед тем, как заблудиться, наследник пережил что-то такое, что изгладилось из его памяти. Он помнил лишь громадное изумление…
Утром Петр предложил принять дополнительные меры предосторожности. Из головы его не шли видения многочисленных трупов, лежавших на дорожках лабиринта. Возможно, конечно, что это был один и тот же труп, но он пугал и тревожил.
После странного разговора между собой (трудно выныривать из многослойного кошмарного сна, вдобавок сдобренного хорошей ложкой реальности) они решили, что следует: первое: как можно больше узнать; второе: при этом не подставиться.
Перебрав варианты, выбрали простейший: перебраться в большую гостиницу в центре — из тех, где сейчас толпятся паломники и туристы, — забиться в номер и плотно усесться перед видео. Они провели более суток, сменяя друг друга, у двух экранов, принимающих всемирные и городские новости, узнали об убийствах в университете и о нападении на полицейский госпиталь (убитого мною террориста почему-то не показали и даже не упомянули о нем, зато кошку снимали со всех сторон), насквозь пропитались атмосферой жути, наползающей на мир, — густой иррациональной жути скорой неизбежной войны, которой никто не хочет, но которая все равно намерена начаться даже против воли генералов, правительств и просто людей, — и вдруг увидели короткий, почти прямой репортаж с площади перед отелем…
В кармане Валерия Михайловича вдруг мурлыкнул телефон, он с неудовольствием поднес трубку к уху:
— М-да?
Там что-то сказали. Лицо Валерия Михайловича стало таким, будто на званом вечере у генерал-губернатора ему за шиворот сунули кубик льда.
— Понимаю. Но только при чем здесь «Трио»? Вообще вне их компе… что? Хорошо, не буду. Пусть приезжает. Когда? Ах, уже… Ладно, мы все тут.
Он внимательно сложил телефон, вернул его в карман и чуть прихлопнул ладонью.
— К нам едет ревизор? — спросил наследник.
— Я бы сказал: рыбнадзор… Не знаю, господа, в чем дело, но похоже, что мы нечаянно забросили удочки на чужую прикормку. Сейчас здесь будет шеф-координатор, а с ним главный опер из охотников за диверсантами.
— Вам что-то грозит? — спросил наследник.
— Вряд ли. Натыкают носом…
В дверь деликатно стукнули, и просунулась Зойка. В руке у нее был мой телефон.
— Простите, — сказала она. — Миша, это тебя. Я сказала, занят, но…
Взглядом испросив у Валерия Михайловича позволения, я взял телефон. Это был лейтенант Наджиб.
— Михаил Игоревич?
— Да, лейтенант.
— С вами все в порядке?
— Более или менее. Что-то случилось?
— Я хочу убедиться, что говорю именно с тем человеком…
— Понял. Сейчас… Я вам интересен, потому что принимаю мир таким, каков он есть.
— Вы все еще верите в идеал?
— Да. И потому не хочу работать в полиции.
— Отлично. Я рад, что вы в полном здоровье. До свидания.
Гудки. Я мысленно почесал в затылке. Отдал Зойке телефон. На какой-то миг задержал ее руку в своей. Вернулся на стул. Он был еще теплый.
— Ты… прочитал? — наклонился ко мне Петька.
— Да, — сказал я. — Но ни черта не понял. В смысле: к чему все это?
Петька набрал воздуху, чтобы разом все объяснить, но в дверь снова стукнули, и вошли двое: маленький турок или татарин, уменьшенная копия Саффет-бея, а с ним — представьте, мой отец.
Выглядел он бодро. Как егерский поручик. Такая бодрость давалась ему тяжело, и расплачиваться за нее приходилось долгой черной депрессией.
Я вздохнул. Он посмотрел на меня, потом на наследника. Потом опять на меня. Лицо его передернулось. Казалось, он борется с желанием заорать.
— Так, — сказал он. — С вами все понятно… — это наследнику. — А вот что здесь делаете вы, сир? — и прищурился на меня.
Валерий Михайлович приоткрыл рот. Некоторое время сидел так. Потом повернулся к отцу.
— Господи, Пан, — сказал он.
— Я вам не Пан, — оборвал его отец. — Я вам господин бригадный генерал. А вот этому парню я — Пан, — сказал он мягче и встал перед наследником. — Сиди, бедолага. Приплыли. «Блажен, кто ожидает и достигнет тысячи трехсот тридцати пяти дней; а ты иди к твоему концу, и упокоишься и восстанешь для получения твоего жребия в конце дней». — Он произнес это медленно, без выражения, четко, до буквы, выговаривая слова.
Наследник судорожно вздохнул и чуть выгнулся, запрокидывая лицо. И тут же обмяк.
Потом — резко встряхнул головой.
— Ф-фу, черт, — сказал он тихо. — Уже все? Где мы? — он огляделся. — Пан, что произошло? Я… прокололся?
Нет, — сказал отец. — Успокойся, Марат. Ты ни при чем. Ты молодец. Просто кое-чего мы не учли.
— Подожди… — тот, кого все мы считали наследничком, сел прямо и стал, нахмурясь, всматриваться в наши лица. — Подожди, командир…
Игорь Зденович, — Валерий Михайлович встал. — Не соблаговолите ли объяснить, что сие означает?
— Да, конечно… Простите, полковник, за резкость. Это от внезапности событий.
Когда я вдруг увидел… здесь… думаю, вы меня поймете.
— Буду вынужден понять, — вздохнул Валерий Михайлович. — Так все-таки: что происходит?
— Разрешите, я объясню, — решительно и бодро сказал турок. Или не турок: уж больно чисто он говорил. — У нашего уважаемого бригадного генерала сорвалась тщательно подготовленная операция. Не столько по чьей-то вине, сколько по стечению обстоятельств… — голос его вдруг замедлился и утратил всю бодрость. — Вообще-то… мне не хотелось бы обсуждать детали в присутствии посторонних… — он посмотрел на меня, а потом на Петьку; полковник и отец тоже на нас посмотрели; потом отец махнул рукой. — Под вашу ответственность, уважаемый Пан?
— Хотите записать мой голос? — неприятным тоном произнес отец. — Да. Я разрешаю вам, господин советник Габдрашидов, изложить основную канву операции «Зеркальный щит» в присутствии невольных свидетелей и участников событий. У которых, вполне возможно, возникнут юридические претензии к нашей службе…
Он был очень напряжен, я это чувствовал. Будто прислушивался к чему-то важному, но очень далекому, еле слышному.
— Хорошо, — сказал советник. — Итак, около трех лет назад нам стало известно, что в демилитаризованной зоне, вероятно, в Измире или Манисе, существует некое тайное общество «Бродячие псы». Достоверной информации о них не было, только слухи. Слухи, правда, достаточно зловещие, но достоверность их вызывала сомнение…
— Секунду, — сказал Валерий Михайлович. — Создание сиротских приютов и какие-то мистические экзерсисы? Ориентировка по ним проходила около года назад, если я не ошибаюсь.
— Да. Год назад мы еще ничего по-настоящему о них не знали. Как выяснилось в последнее время, это общество насчитывает в своих рядах около трех тысяч активных членов, контролирует более половины объема транзита наркотиков в зоне черноморских проливов и почти монополизировало сбыт опиатов глубокой переработки в Восточной Турции и в демилитаризованной зоне. Ядром общества, как это ни покажется странным, являются не турки, а мадьяры. В силу глубокой обособленности они практически недоступны…
— Извините, советник, — перебил его отец, — давайте лучше я — в трех словах.
Полторы сотни убийств только за последний год. Доход за этот же год более тридцати миллиардов марок. Подготовка из детей квалифицированных убийц-террористов. Совершенно невероятные эксперименты на животных. Опережающие исследования в области модификации поведения человека. Ближайшая цель: взятие государственной власти в Восточной Турции, отторжение от Рейха Месопотамии, от России — зоны проливов и Кавказа. Механизм действий не вполне ясен, предположительно — некие нетрадиционные методики. Причем, не исключено, вкупе с традиционными: они уже захватывали с целью шантажа двух помощников премьер-министра и нескольких депутатов парламента. Хотя — подозрительно легко отпустили… В начале этого года мы получили неподтвержденные сведения о том, что «Бродячие псы» намерены похитить кого-то из влиятельных политиков России. Мы решили не ждать, когда это произойдет, и произвести встречный поиск. Константин Павлович, — вежливый поклон в мою сторону, — любезно согласился нам помочь…
Отец не мог меня не узнать. И если он видит во мне наследника… так тому и быть. Но неужели Валерий Михайлович попадется так легко?.. только бы Петр ненароком не выдал. Не должен бы — догадливый…
— То есть… вы хотите сказать… — Валерий Михайлович даже не пытался скрыть растерянность. — Почему вы мне не сказали? — он наклонился и даже как-то выгнулся в мою сторону.
Секунды мне хватило, чтобы обо всем подумать.
— Я не должен был раскрывать свою личность до получения указаний от Игоря Зденовича. А отказаться от участия в вашей операции просто не хватило духу.
Надеюсь, это была не та самодеятельность, от которой вы меня предостерегали, генерал? — я повернулся к отцу.
— Почти та, — сказал он сухо. — Впрочем, данная конкретная операция закончилась абортом — не по вашей вине…
— Пан, — вдруг перебил его экс-наследник. Голос его был пуст. — Пан, они ведь меня… брали. Я у них… был. Да. Помню… что-то такое помню…
— Спокойно, Марат, — отец неуловимо быстро оказался рядом с ним, нагнулся, приподнял веко. — Давай руки. И ноги согни…
Двумя парами наручников он приковал запястья Марата к лодыжкам — так что Марат сидел теперь в кресле, обняв колени. Поза казалась совершенно непринужденной. Из карманчика на рукаве отец извлек обойму разноцветных шприцев, выщелкнул зеленый, прямо сквозь рукав воткнул иглу в плечо скованному оперу. Отошел на шаг. Лицо Марата вдруг побледнело, яркий румянец треугольниками вспыхнул на скулах. Видно было, как вздуваются мышцы. — Потерпи, — сказал отец. — Скоро пройдет. Вовремя заметили. И — говори, что помнишь.
— Помню… черное дерево. Собака… большая. Пахнет смолой. Собака. Девочка.
Половина лица. Морщинки глаз. Потом двое. Один в шляпе… О-о… не могу больше. Пан…
— Дыши. Дыши ртом. Глубже.
— Х-хаа… О-о… О-о-о… Да. Легче. Дым. Был дым. Пчелы. В банке. Я видел.
Белое платье. Большая. О-ох… Паа, отпусти… больно… ой, как больно-то…
— Держись, малыш. Держись. Осталось чуть-чуть. Сейчас расслабишься.
Марат уже кричал просто от боли. Давился криком, но сдержаться не мог. Его корчило самым немыслимым образом. Это продолжалось с минуту. Мы все буквальна оцепенели. Потом послышался громкий треск.
И наступила тишина.
Отец стоял, обхватив Марата руками. Спина его тряслась.
— У… мер? — сглотнув, спросил Валерий Михайлович.
— Нет, — отец выпрямился. — В обмороке. Плечо сломано. Есть здесь медики?
Медики здесь были. Два парня совершенно докерского вида и тот щуплый, в очках, что стерег дверь.
Марата осторожно освободили от наручников, усадили, придерживая. Он тихонько застонал. Правая рука торчала неестественно. Щуплый в два движения выправил ее, согнул в локте, прижал к туловищу и держал, пока накладывали повязку.
Отец оттеснил меня к двери. Ему явно хотелось мне что-то сказать — не обязательно информативное. Скорее даже наоборот. Но не мог же он наследника престола обложить на чисто русском…
— И каковы ваши дальнейшие планы, сир? — процедил он вместо этого.
— В вашем распоряжении, генерал.
— Первым же рейсом в Петербург, — сказал он. — В женском платье и с наклеенной бородой!.. — хотел добавить что-то еще, но загнал себе мысленный кляп.
— Как скажете, — пожал я плечами.
Маленький татарин в противоположном от нас углу что-то втолковывал Валерию Михайловичу. Петр с совершенно потерянным видом рисовал загогулины пальцем на столе. Марата наконец забинтовали и поставили на ноги…
Оконные стекла, оклеенные изнутри пулестойкой пленкой, вдруг стали простынно-белыми и вздулись, как паруса. Какой-то миг они держались, потом исчезли. За окнами было черно, и в этой черноте змеились багровые жилки. Меня вдавило в дверь, а потом комната как-то мгновенно уменьшилась и отдалилась, я видел ее будто через прямоугольную трубу. Труба эта вдруг покосилась, накренилась… я понял, что упал. Но это падение вернуло мне чувство тела.
Голова все еще гудела от удара, к ушам приложили то ли подушки, то ли исполинские раковины, но руки и ноги были при мне и мне подчинялись. Я поднялся на четвереньки, встряхнулся, встал на ноги. Осмотрелся. Меня вынесло в холл вместе со створкой двери. Она послужила мне чем-то вроде парашюта. Из комнаты, где мы все были, валили клубы дыма. Потом в этих клубах возник человек. Спиной ко мне. Он пятился, волоча что-то по полу. Я оказался рядом. Отец тащил Марата.
Осторожно, сказал он. Я не слышал ничего, но понял по губам. Да и что еще можно было сказать?.. Он передал Марата мне и медленно погрузился в дым.
Крик снизу. Чудовищный крик снизу, пробивающий всю ватную завесу. Я невыносимо медленно поворачиваюсь в сторону лестницы. Грязно-белая тень (именно так я вижу: белая тень), перечеркнутая пополам неровной смоляной полосой рта, взмывает над лестницей. Красный глаз смотрит мимо. Это еще страшнее той кошки, а пистолета у меня нет… Падаю на спину, скрестив руки, перекатываюсь от удара. Чудовище, не встретив сопротивления — и опоры, — перелетает через меня, скребет когтями, почти лежа на боку и клацая зубами в воздухе… Выстрел и второй. Визг. Чудовищу больно и страшно. Это огромная белая собака. Пасть ее окровавлена. Это не моя кровь, я цел.
Кого-то из тех, кто был внизу…
Стрелял отец. Он в проеме двери, за спиной его дым и мрак. Что-то говорит. Не понимаю. Он говорит еще и еще, а я все не понимаю…
Где-то в Москве
Похоже, что я даже не потерял сознания. Просто лежал, и лежать мне было хорошо, и где-то над всем этим парила мысль, что вот все и кончено, и ничего больше не надо делать, и не потому, что все сделано, а потому, что с человека, который не в состоянии шевельнуть пальцем, совсем другой спрос… сломан позвоночник, Боже мой, какое облегчение… ни тени страха, боли или сожаления… ничего… Так я лежал, время куда-то шло, не останавливаясь, а потом кровь и боль застучали, задергались, забились и запульсировали во всем теле, и я понял, что цел, и что самое большее, на что могу рассчитывать, — это переломы конечностей, и я встал на ноги, просто чтобы проверить, есть они или нет — переломы, — и, конечно, никаких переломов не оказалось, и надежды умерли, не успев родиться.
Я стоял на цветочной клумбе, овальной, размером примерно три на четыре шага. В клумбе после меня осталась глубокая воронка. Валялись сучья и ветки. Одинокий тополь, в который мне повезло попасть, торчал посреди страшно захламленного двора: бревна, доски, битый кирпич. Позади меня чернел скелет полуразобранного старого дома, другой дом, еще целый, но уже, наверное, нежилой, стоял впереди.
Справа и слева двор ограждали каменные брандмауэры. На секунду меня охватила глупая паника: мне показалось, что отсюда нет выхода. Потом я увидел промежуток между домом и правым брандмауэром. Наверное, там ворота. Я снял шлем. Было светло, но то ли дымно, то ли туманно. Пахло керосином. Я поковылял к выходу. Я даже не чувствовал, что иду: все забивала боль. Боль и подавление боли. На этом меня сейчас замкнуло. Иначе нельзя, иначе не сделать и шага. Навстречу и мимо, обогнув мои ноги, проплыл «горб» — вернее, то, что от него осталось. Генератор, почти отделившийся от корпуса и державшийся на каких-то металлических нитях, казался головой на свернутой шее. Я вплыл в проход между стеной дома и брандмауэром и увидел женщину. Женщина, одетая странно: в светлый, расшитый блестками халат и овчинную безрукавку, — сидела на корточках, привалившись спиной к стене, и пела: а-а, спи-усни… это могло бы сойти за колыбельную, если бы не звучало так громко и отчаянно. В руках, обняв, она держала релихт.
Очевидно, мой. Горел зеленый индикатор полной зарядки. Крепкие вещи делают в Сибири, крепкие, надежные… очень опасные… Женщина не видела меня. Я встал так, чтобы ни при каких обстоятельствах не угодить под луч, и стал потихоньку отбирать у нее оружие. Она долго не замечала этого и продолжала тянуть свое: я котище-коту за работу заплачу… Я уже отошел на несколько шагов, когда она обнаружила, что руки ее пусты. Она замолчала и несколько секунд сидела молча, потом посмотрела на меня, мимо меня, на небо, на свои руки. «Женя, Женечка мой!» — крик ударил меня в лицо, я повернулся и поковылял к воротам, боль опять раздирала все тело, еле протиснулся между скрежещущими створками, я уже думал, что скрылся от этого крика, но он догнал меня: «Женечка мой, Женечка, сыночек!» — я уже бежал какими-то переулками, проходными дворами, спасаясь, но бесполезно:
«Же-е-еня-а-а-а!!!» Наконец крик отстал, затерялся, угас. Я стоял на каком-то перекрестке, под алюминиевым небом, среди безликих и слепых домов, у которых нельзя было сосчитать этажи, в городе, в котором я никогда не был.
Деловитые егеря в комбинезонах цвета ночи и с автоматами наизготовку носились по этому городу, как крысы по лабиринту, у них было задание и была цель, а я стоял на проклятом перекрестке, не имея ни цели, ни средств для ее достижения. А главное — плотная пелена перед глазами, перед внутренними глазами…
Постой. Средств для достижения — чего?
Цели.
Цели? Осталась еще какая-то цель?
Может быть, именно цель-то и осталась…
Впереди, кварталом дальше, пылала, выбрасывая зеленоватые языки пламени, «иерихонская труба», а ближе ко мне, наполовину въехав кормой в витрину, стоял танк. Ствол его пушки был направлен точно в костер, и я подумал, что хоть в одном экипаже нашлись настоящие мужики. Все люки танка были открыты, из водительского доносились бессильные рыдания. Вылазь, сказал я, вылазь, говорю!
Дяденька, не тронь! — голос был совершенно мальчишеский. Не трону, не трону…
Вылез совершеннейший пацанчик, мне до подмышки, чумазый и зареванный. Что теперь делать, что теперь делать?! Иди поспи, сказал я. Продолжая всхлипывать, он прошел через разбитую витрину в темное помещение — кажется, это был магазин одежды — и затих там.
В боевом отделении воняло жженым порохом, в боекомплекте не хватало двенадцати фугасных снарядов. Это действительно стреляли они. Молодцы, парни, горжусь…
Ну, так что дальше?
А дальше вот что…
Вот что… вот что… вот что… Эхо.
Я запер изнутри люки, выволок из кормовой ниши тяжелый брезент, бросил его на дно. Взломал ящик с НЗ. Консервы меня не интересовали. Засургученная фляга лежала на самом дне. Отвернул, кроша сургуч, пробку, сделал три добрых глотка.
Перехватило дыхание. Это был не шнапс, а чистый спирт. Содрал крышку с баночки какого-то сока, не чувствуя вкуса, выпил. Лег на брезент — на спину, раскинув руки и ноги. Болело все жутко. Приказал себе: пятнадцать минут. Над лицом, у верхнего люка, горела лампочка: толстый, голубоватого стекла, баллон, окруженный мелкой сеточкой. Снаряд попадает в танк, лампочка лопается, но все стекло остается в сетке. Страшно важно, особенно, если снаряд бронебойный. Лампочка медленно меркла. Вот остался только багровый волосок. Наконец, исчез и он.
28.04. 16 час. 20 мин
Константинополь, улица Осман-паши, дом 322
Это было будто в моем еженощном длящемся сне: я переходил от трупа к трупу, кого-то ища… узнавая и не узнавая убитых… Но, наверное, именно повторность (повторность! а потысячность — не желаете ли? подесятитысячность?) позволила мне не выпасть из собственной сути: я быстро и деловито осмотрел всех, кто здесь был, и составил предварительное, для внутреннего употребления, впечатление.
Итак, нам повезло: взрывом достаточно мощной (скорее всего, объемной) бомбы выбиты были не только и не столько окна в конференц-зале, где мы имели счастье находиться, сколько задняя дверь дома. Взрывная волна прошлась по помещениям прихотливо: растерев в рагу и щебенку все и всех в полуподвальчике, где был центр связи и информации, она пощадила пост охраны напротив. И охранники — один местный и двое наших, телохранители «принца», — хоть и оглушенные, сумели встретить ворвавшихся в дом псов…
Бой здесь был неравный, скоротечный, страшный. Псы валялись вокруг, изломанные, с проломленными черепами, вырванными челюстями… некоторые расползлись по углам, волоча омертвевшие туловища… На охранников смотреть было просто нельзя.
На первом этаже в живых не осталось никого.
На втором остались — шестеро. Четверо в нашем зале: Мишка, вынесенный вместе с дверью в холл, охранник Тим, посеченный стеклом, но живой, и я с Маратом: нашу порцию осколков и волны, видимо, приняли на себя два опера-силовика, тащившие Марата на руках… А в комнатке рядом, где сидели две девушки, даже не вылетели стекла.
Между тем в мозгу у меня тикали часики: три минуты… три пятнадцать… три тридцать… и нужно успеть до приезда полиции…
Успеть что?
Мишка стоял, придерживаясь за стену. Он был контужен скорее эмоционально, чем физически. Потом, что-то вспомнив, бросился по коридорчику, рванул дверь… Одна из девушек, помладше, неуверенно шагнула за ним.
— Стойте здесь, — велел я и побежал следом. Но Мишка уже выходил обратно, укладывая в рыжую дорожную сумку компактный раухер. За поясом у него торчал вальтер.
— Все в порядке, генерал, — сказал он.
— Это хорошо, — сказал я. — Значит, так: уходим. И очень быстро. Марат, ты остаешься здесь. Встретишь полицию. В качестве «принца». Морочь им головы хотя бы до утра. Понял?
— Да, Пан. А потом?
— Потом отпустишь. Я за это время уведу настоящего.
— Генерал, — сказал Мишка. — И ее. — Он показал на ту, помладше, девушку.
— Нет, — сказал я.
— Она свидетель. Главный свидетель. За ней охота. В общем, один я не пойду.
Ни хрена она не была никакой свидетельницей. О свидетелях не говорят с таким выражением лица. И вообще с таким выражением.
— Хорошо, — сказал я и обернулся к остальным: — Помните: во время налета нас здесь не было. Все остальное было, а нас — нет.
28.04. 20 час
Константинополь, гостиница «Семибашенный замок»
… — С собакой, — повторил отец задумчиво; я пересказывал ему то, что сумел запомнить из Петькиного повествования. — Опять собаки… везде собаки… дети и собаки… Ах, жаль парня. Вот это был бы настоящий свидетель…
— А зачем тебе вообще какие-то свидетели? — спросил я. Он тихо высвистал простенькую музыкальную фразу. Из тех, которые постоянно на слуху. При этом он смотрел куда-то мимо меня. Так пристально, что я обернулся и тоже посмотрел туда. Ничего особенного. Просто стена. Панель из ненастоящего дерева.
— Марат не в счет, — сказал он наконец. — Раз он побывал у них в руках, значит — память перестроена. Остальные, о ком мы знаем, — мертвы. Так?
Я вдруг увидел то, чего не видел раньше — хотя бы потому, что увидеть раньше это было абсолютно невозможно. У отца дрожали руки, и он все время сплетал и расплетал пальцы. Он нервничал запредельно.
— Мумине, — вспомнил я. — Она в психушке.
— В которой? — тут же вскинулся отец, не задавая промежуточных вопросов: какая такая Мумине и почему я ее вспомнил. — Впрочем, выясним… Фамилия как?
Фамилию я забыл.
— М-м… Звонить можно?
Он зачем-то посмотрел на часы.
— На карманный телефон?
— Да.
— Какие первые цифры?
Я сказал. Он что-то прикинул в уме.
— Валяй. Но старайся — самыми общими словами. Я набрал номер Саффет-бея. Он отозвался со второго сигнала.
— Алло?
— Это Михаил, — сказал я.
— Рад слышать, эфенди.
— Девушка еще у вас?
— Миша-эфенди, это бестактный вопрос… Да.
— Я хочу спросить у нее фамилию ее сумасшедшей подружки.
— Что? — это был уже Тинин голос. — Миша, это ты?
— Это вполне я. Я забыл фамилию твоей чокнутой подружки. Хочу ей написать. Она секунду соображала.
— А адрес ты помнишь?
— Двести семнадцать три нуля, поселок Мум… — …улица Исмет-заде, тринадцать, Мария Грушевская.
— Грушевская! — «вспомнил» я. — Спасибо тебе!
— Успеха, — хмыкнула Тина. — Только помяни мое слово — она тебя разочарует.
— Меня невозможно разочаровать, — я чмокнул трубку, погасил улыбку и сложил телефон.
— Грушевская? — посмотрел на меня отец.
— Исмет-заде, — поправил я. — Мумине Исмет-заде. Только бы была жива, подумалось вдруг мне. Я ее никогда не видел, за сутки умерли три моих друга, вот-вот могла начаться настоящая война, — а я до боли под горлом желал остаться в живых этой девушке…
— Хитрые вы ребята… — невесело сказал отец. Он опять посмотрел на часы. Видно было, что он нервничает, о чем-то размышляет, что-то высчитывает — и вообще что здесь он присутствует одной десятой своей частью, а девять его десятых — Бог знает где…
— Послушай, — сказал я. — А почему все так сложно? Где твои бойцы, сотрудники, специалисты… хрен, перец? Мне начинает мерещиться, что город захвачен врагами, а ты действуешь в подполье…
— Мерещиться? — он приложил палец к носу. — Да нет, так оно и есть… по большому-то счету. Видишь ли… — . ему явно хотелось выговориться, — кто-то, кого я сейчас никак не называю, уже год целенаправленно работает против нас.
Причем я не вполне понимаю, кого имею в виду под термином «мы». Сначала я был уверен, что копают под «Трио». Потом усомнился, что только под нас. Теперь не могу сказать вообще ничего определенного. Какое-то поветрие: все подставляют всех. Причем — помимо собственного желания. Прошлым летом гейковцы выдали нам очень тщательную дезинформацию, мы ввязались в долгий кнотеншпиль, потеряли группу, потеряли лицо… как оказалось, на пустом месте. Это в тот момент, когда мы стали наконец понемногу оправляться после девяносто третьего. И я, конечно, решил, что так гейковцы берегут свою монополию… Впрочем, об этом нельзя рассказать — и нельзя рассказывать. Но нас — и их, и военную каэр, и каэр флота — вдруг завалили дезой. Прекрасной дезой! Все подозревают всех. Никто не знает целей. И только в последние месяцы мы начали понимать, что это идет ресурсная операция. Но уже ничего не сделать. Оперативные службы до сих пор заняты проверкой сотрудников на вшивость… маховик так просто не останавливается. И тут вдобавок — эти взрывы… Только благодаря тому, что все абсолютно уверены: Марат и есть настоящий наследник, — мне удалось остаться здесь самому и оставить еще пятерых. Все. Понимаешь?
— А где остальные? — спросил я.
— Скоро будут здесь. Для них теперь ты — настоящий наследник. Понял?
— Ф-фу… — выдохнул я. — А — зачем?
— А затем, — сказал отец, — что откуда-то прет мощная утечка. И я уже веду себя, как последний параноик. Хотя бы потому, что знаю, каких клопов можно напустить под кровать и каких тараканов под черепушку. Любой может стать предателем — независимо от убеждений. Любого можно заставить делать все. Два часа болтовни ни о чем — и человек перед тобой как голый. Не нужны уже ни пытки, ни наркотики: сажаешь парня перед экраном, сканер ему на глаз, сенсоры на пальцы, — и на экране возникает то, что он больше всего хочет скрыть. Иногда для этого требуется время. Иногда маленькая хитрость. Но так или иначе — тайны перестают существовать. Ни грим, ни пластические операции уже не спасают от опознания.
Уличные видеокамеры в дежурном режиме повсюду, даешь раухеру задачу — он в миллионных толпах выделяет того, кто тебе нужен. И это самое простое… Казалось бы — не скрыться, да? И вот мы уже год пытаемся найти, того, кто играет, кто очень крупно играет против нас. Против нас всех. И ни хрена не находим… прошу прощения у барышни.
Зойка кивнула величественно, сделала ручкой: продолжайте…
— Ощущение, что противник читает твои мысли… настолько точно он их вычисляет.
И что смешно — я даже примерно представляю себе способ, которым он это делает. Я только не знаю, как с этим бороться. И как разыскать этого маленького ублюдка…
— Почему маленького? — спросила вдруг Зойка.
— Не знаю… мерещится что-то такое… сидит где-то на чердаке маленький вредный такой гадкий мальчишка и дергает за веревочки… Ерунда, в общем, — он потер виски. — Был у нас центр стратегических прогнозов. Упразднили… не в этом дело.
Пока он еще был, я там поиграл в мировые заговоры. И получилось: нужно шестьсот человек на весь мир, чтобы всего за один год реализовать любое самое абстрактное построение, причем рядовому гражданину будет казаться, что все идет естественным путем. Права, эти люди должны занимать весьма высокие посты… так что на подготовку к дню «Д» кладется двадцать пять лет, усилия полутора миллионов мелких и средних функционеров и затраты около триллиона золотых рублей. Ну и, разумеется, — четкая координация, отсутствие внутренних расколов в руководстве и внешнего противодействия. До сих пор ни один из мировых заговоров из стадии болтовни не вышел — именно в силу расколов, изменений целей и так далее… — К чему ты это? — спросил я.
— Не дает мне покоя это число:, шестьсот человек. Потому что, дьявол бы ее побрал, — технология модификации поведения позволяет сейчас обойтись и без двадцати пяти лет, и без триллиона, и без координации. Мы разрабатывали все это, имея целью защитить государство, — и, похоже, доигрались.
— То есть ты хочешь сказать…
— Другое мне в голову просто не приходит. Ничем больше не объяснить развитие событий. Это безумие, но в нем есть система…
— И… подожди. Какова же, по-твоему, цель заговора? Если я правильно помню, целью любого заговора является установление мирового господства…
— Это ярлык. Правильнее было бы сказать — установление нового мирового порядка.
— А кому мешает старый?
— Старое всегда кому-то мешает…
Он не закончил. Телефон отца ожил, булькнул два раза и затих. Потом зазвонил опять, в другом тоне. Это был тот хитрый телефон, который сам же и шифровальная машинка: говоришь, а он выдает в эфир лапшу. И только по такому же телефону, в который введен идентичный код, можно понять, что тебе сказали.
— Да… Да, хорошо. Едем. Едем, мальчики и девочки! — обернулся он к нам, заметно веселея. — Клюнуло! И еще, Паша, — в телефон, — выясни немедленно, какая кукунек принимала в ночь на двадцать седьмое, дежурь у входа. Форма девять.
Работай.
— Куда едем? — тупо спросил я.
— Просто — едем. Едем. Что-то наконец сдвинулось.
17.06. 5 час. 45 мин
Москва. Финал
Я крался по лестнице, стараясь не производить никакого шума. Подошвы егерских ботинок мягкие, но сами ботинки тяжелые и имеют стальной выступающий рантик.
Внизу я уже цокнул рантиком по ступеньке, и мне не хотелось бы повторить это под самой дверью. Хотя, возможно, за дверью никого и нет… Все равно — обидно было бы из-за такого пустяка, как неподнимающиеся ноги, завалить эту последнюю мою операцию. Все. Дошел. Снял шлем, прислушался. Ничего не слышно, но слух притуплен — сначала турбиной, потом танковым дизелем. Нужно несколько дней тишины, чтобы восстановить его… чтобы потом снова портить стрельбой и тому подобным.
Минута на отдых. Сосредоточься. Понадобится вся твоя реакция.
Время пошло, а в памяти, ошалевшей совершенно после снятия блоков, прокрутилась еще одна картинка из тех, которые я силился вспомнить, но не мог. Мне восемнадцать лет, полевая школа егерей. Приехал Кренкель, недавно ушедший на пенсию министр связи и информации. Егеря, помимо всего прочего, охраняют наиболее важные объекты этого министерства. Кренкель оказался замечательным рассказчиком, официальная встреча затянулась до вечера и незаметно перешла в какой-то скаутский костер. Мне запомнилась история о том, как на станции «Северный полюс» Папанин проводил партийные собрания. Их там было четверо, и Кренкель — единственный беспартийный. И на время собрания Папанин выгонял его из палатки на мороз. Кренкель бегал вокруг станции, пытаясь согреться, и вынашивал план мести. И придумал. Папанину, как начальнику, был положен наган, и этот наган он регулярно и очень демонстративно чистил. Улучив момент, Кренкель во время одной из таких чисток подкинул к лежащим на тряпочке частям еще одну маленькую железку. Несколько часов подряд Папанин, матерясь, пытался эту железку пристроить на место… Помню, я удивился тогда. Сам бы я после двух-трех попыток избавиться от «лишней детали» просто проверил бы механизм на работоспособность.
Другое дело, если бы каждый раз после сборки лишней оставалась бы другая деталь… но обязательно оставалась… а сам наган действовал бы, но по-разному: один раз, скажем, стрелял бы пулями, другой — нафталиновыми шариками, третий — начинал бы выдувать розовые пузыри. Вот тогда, пожалуй, и я бы взбесился…
А сейчас я позволю своему бешенству вырваться наружу…
Я поставил релихт на режим резанья и раскроил дверь вдоль, от пола до притолоки.
Шаг вперед — как во сне, как в патоке, безумно медленно и плавно, плыву, отпихивая с пути половинки дверей: правым коленом и левым локтем, проплывают назад огненные линии, металл — дверь усилена стальным листом — еще не остыл, я в темной прихожей, еще толчок ногой, и я по пологой дуге, разворачиваясь ногами вперед, влетаю в гостиную и приземляюсь на ковер в классической позе для стрельбы, релихт перед собой на уровне глаз, только левая рука выброшена вперед-вверх — и замираю в этой позе… дурацкой, как сразу становится понятно… и каким-то вторым планом — неясное чувство досады или даже чего похуже, потому что слишком уж часто я в своих мечтах видел себя именно так: с оружием, готовым к стрельбе, а на мушке — тот, кто во всем виноват… слишком часто, и когда это произошло — вот сейчас, сию секунду, — я оказался не то что не готов… а как бы это сказать? В общем, выстрел был бы уже лишним. Выстрелы, кровь и трупы были уже ни к чему…
Тарантул сказал что-то, прокашлялся и повторил:
— Игорь?
Он не играл изумление. Он действительно был изумлен. Поражен до глубины души.
Если понятие «душа» хоть как-то применимо к Тарантулу — Оружие на пол, — сказал я. — И без штучек. Ты меня знаешь.
«Тыкать» Тарантулу мне еще не приходилось. Оказалось — не лишено приятности.
Он медленно отстегнул портупею с кобурой и бросил ее мне под ноги. Из кармана.
Левого бокового. Он достал маленький вальтер и точным броском положил его рядом с кобурой.
— Садись. В это кресло. Руки на подлокотники, ноги на стол.
28.04. Полночь
Где-то в Константинополе
С виду это был простой пятитонный фургон. На борту алел исполинский знак «Трансавко» — известной фирмы, осуществляющей всяческие перевозки. Таких фургонов в городе сотни три, и ночью их можно увидеть где угодно: они развозят товары по магазинам и мелким складам. Только очень знающий человек сумел бы увидеть, что стекла кабины усилены пулестойкой пленкой… да и это не такая уже редкость: и водители грузовиков покупают ее на свои деньги (жизнь дороже), и фирмы, случается, предпочитают тратиться на это, нежели чем на страховки, лечение раненых и пенсии вдовам. Внутри же самого фургона был оборудован настоящий передвижной штаб. Второй подобный фургон, болтавшийся кварталах в двух, имел вооружение и вмещал десант из двенадцати полицейских управления «Н» — по борьбе с наркотиками. Специальным приказом министра их отдали в мое распоряжение. Впечатление энщики производили не отталкивающее, но, как положено служащим всяческих мелкоэлитарных подразделений, всеми способами стремились эту свою элитарность отлить в презрение и подарить дяде на память. Дядя, понятно, благодарил за подарок и раскланивался…
Чуть позже Паша и Гаврик привезли девочку из психушки. Им ее отдали не без труда. Я даже не стал спрашивать, как именно они произвели изъятие. Паше, например, ничего не стоило звонком по спецлинии поднять с постели министра здравоохранения… Девочка, черненькая, миловидная даже в таких обстоятельствах, в себя не приходила, отягощенная нейролептиками. Гаврик прихватил коробочку, из-под этих ампул, но название мне ничего не говорило. Этой дряни развелось так много, что уследить за появлениями новинок совершенно невозможно. Так что девочка тихонько посапывала на верхней полке нашего фургона, а я ждал вестей от Матильды.
Передали заключение экспертной комиссии, работавшей на месте взрыва в Томске.
Первоначальные оценки мощности взрыва — около пятидесяти килотонн — не подтвердились. Согласно произведенным замерам… от четырех до восьми килотонн по ударной и сейсмической волнам, однако световое излучение соответствует мощности по крайней мере в пять раз большей… практически полное отсутствие радиоактивного заражения… электромагнитный импульс пока не просчитан, но действие его минимально: в радиусе трех километров оно уже практически не ощущалось… Короче, мнения ученых разошлись.
Первоначально сообщенное число жертв также оказалось завышенным: на двадцать три часа Среднесибирского времени обнаружены тела трех тысяч шестисот тридцати одного человека, около двадцати тысяч получили ранения и ожоги разной степени тяжести, еще до тысячи человек продолжают числиться пропавшими без вести.
Спасательные отряды, части гражданской обороны и войсковые подразделения…
Бывший вице, а теперь исполняющий обязанности президента Ковалев выразил соболезнования семьям погибших томичей и моряков Средиземноморской эскадры.
Чудовищная провокация международных террористов, готовых бросить весь мир в пламя новой войны во имя торжества своих идей… не сойдет с рук… вдребезги о нашу непоколебимую стойкость и мужество… Он мне нравился, Ковалев. Еще в бытность свою товарищем премьера, блюстителем секретных служб, он принял участие в операции «Москит». За два года ее проведения мы на четыре пятых сократили ввоз наркотиков в Россию, сделав этот гешефт неоправданно опасным. Он был в курсе всех неприглядных подробностей наших действий — и неизменно давал «добро». Я очень хорошо чувствовал прохладную тень его широкой спины.
Что ж. Из него может получиться хороший президент — тот, который понимает дело и не боится брать ответственность на себя.
Матильда позвонила по кодофону и назначила встречу у подъезда театра «Золотой Лев». Я посмотрел на карту. Десять минут езды. Черт понес ее в такое место…
Девочка на полке застонала, Мишка с Зоей вскочили с мест и склонились над нею.
Бедный Мишка, подумал я. Когда он забывал, что на него могут смотреть, у него делалось такое лицо… коза, мысленно говорил я этой Зое… мадемуазель Дальон, разъети твою мокрым кверху… ты же ничего не понимаешь, коза…
Впрочем, я, наверное, тоже мало что понимал. Кроме одного: вчера они чуть не убили моих самых родных. И теперь я никогда не перестану их самих — выслеживать и убивать.
Выслеживать и убивать.
Да, они научились скрываться. Пять лет назад казалось, что мы их загнали в землю по темечко. Но они выработали новую систему конспирации, при которой нет ни центра, ни строгой структуры, ни главарей, ни исполнителей, ни явок, ни паролей… эластичная сеть. Мы путаемся в ней, рвем какие-то нити, что-то вытягиваем — глупое и ненужное. Прилипаем. Пачкаемся. Отравляемся странными ядами. Ну и что? В шестидесятых — точно так же были бессильны против «безымянных пар». В восьмидесятых — никто не представлял, как пресечь «асинхронистов».
Научились же. Пусть сегодня мы еще не знаем, как можно изничтожить эту новую напасть, — ничего: поймем и… того. Сушите сухари.
Спор брони и снаряда вечен.
— Па. Она приходит в себя.
Мишка. В глазах тревога. Почему?
Ах, вот оно что… Лицо девочки подергивается, дыхание прерывистое, стоны — она вскакивает… это ей кажется, что вскакивает, на самом деле движения ее слабы и незакончены, ребята помогают ей сесть, и вот теперь надо успеть ее успокоить, пока не появилась Матильда…
Все хорошо, все хорошо… не бойся, мы друзья… разными словами с разных сторон, но одно и то же, именно это: ты среди друзей. И она, кажется, верит.
Зоя проинструктирована: не расспрашивая, убедить: мы хотим найти и покарать тех, кто так напугал ее. Но для этого нам будет нужна кое-какая помощь. Девочке придется вспомнить все; это тяжело, но мы будем рядом. Мы не дадим ее в обиду. И мы убьем всех, кого она вспомнит.
Некоторых мы уже убили.
Смотрю на Мишку. Результаты вскрытия того мальчика, любителя больших кошек, я ему показал. Он пробежал глазами и кивнул. И больше к этому не возвращался.
Биологический возраст убитого порядка девятнадцати лет. Взросление и рост тела прекращены систематическим введением препаратов, корректирующих деятельность гипоталамической системы. Изменения в организме находятся на грани необратимого уродства (так в заключении; патологоанатомы вообще странные люди; будто бы изменения у трупа могут быть обратимыми). Гормональный и липидный баланс, а также развитие сердечно-легочной системы свидетельствуют о долговременном пребывании объекта в условиях высокогорья…
Какая-то зацепка есть.
Фургон остановился, тут же тронулся вновь. Снова остановился — резко. Щелкнул интерком. Водитель закричал: обзор, включите обзор! И что-то кричала Матильда.
Она уже сидела в кабине. Я включил. Сначала ничего не понял. Пылали огнями рекламы «Золотого Льва», поэтому то, что ниже, различалось плохо. Потом экраны адаптировались.
Это было похоже на дикий сон.
Серая пена бегущих собак. Без лая, с угрожающим рычанием. Люди тоже бегут… не все. Кто-то лежит, кто-то пытается ползти, отбиваться… их рвут на части. Прямо на нас мчится огромная собака, в пасти зажата маленькая рука. Кричит Матильда — без слов, чистый крик. Фургон резко рвет с места, нас бросает друг на друга, не могу отозваться от экранов. Собак уже нет. Мы катим по проспекту Синан вниз, из боковой улочки вырывается новая волна зверья — прямо под колеса. Врезаемся прямо в них…
Москва. Финал
Он сел, как было велено. На лицо его откуда-то сбоку выползала глуповатая улыбка. Он гнал ее, но она опять выползала.
— Игорь… ничего себе — Игорь… — он хихикнул.
— Ты, конечно, думал, что я, как остальные… — я провел пальцем по горлу.
— Дурачок, — сказал он и опять засмеялся — уже громко, в голос. — Нет, ну как ты влетел сюда… ангел возмездия!
Было намерение, — сказал я. — Впрочем, оно и осталось.
— Поздно, — становясь серьезным, сказал Тарантул. — Они ушли. Я тоже опоздал.
— Они — это кто?
— Ну кто… к кому ты сюда ворвался? Я не знаю, как они себя называют.
— Неважно. Дальше.
— Послушай, Игорь. Мы не на допросе… и вообще я пока что твой начальник. Так что будь, сынок, повежливее.
— Мы оба покойники. Это наши единственные звания и должности. А в предыдущей жизни, мне кажется, ты слегка провинился передо мной. Это о вежливости.
— Интересная мысль… Ты хочешь сказать, что я подставил твою группу?
— И это тоже.
— Нет, сынок. Я просто не мог вывести тебя из-под удара, потому что вынужден был скрываться сам. И не смог уничтожить все документы, которые следовало бы уничтожить…
— Мою медицинскую карту, скажем?
— Медицинскую карту?
— Именно.
— У меня ее не было.
— А где же она была? И как фотография из нее попала к «муромцам»?
— О, если тебя стали занимать такие детали…
— Ничего себе — детали!
— Детали, сынок, не обольщайся… Значит, ты просто не понимаешь, что происходит.
— Допустим, не понимаю. Действительно не понимаю. Или понимаю…
— Понимаешь часть происходящего. Меньшую, большую — неважно. И части эти не совпадают. Не совмещаются. Не стыкуются.
— Да… Что-то вроде этого.
— Я столкнулся с этим — вот так, в лоб, вплотную — шестнадцать лет назад. Будешь слушать?
Не знаю, почему, — но я кивнул. И Тарантул стал рассказывать.
К тому времени, к зиме семьдесят четвертого-семьдесят пятого, уже несколько лет прекрасно работал Центр стратегических исследований, и Тарантул, естественно, имел туда полный доступ. Ребята из Центра насобачились давать региональные прогнозы на два-три месяца, а глобальные — на полгода и больше. Шло к тому, что в делах государственных наступала какая-то совершенно новая эпоха, эпоха если не полной зрячести, то, по крайней мере, полузрячести. Политикам теперь открывалась возможность весьма точно знать последствия любого серьезного шага — не совершая при этом самого шага. Такие ненадежные материи, как чутье и интуиция, уходили на третий план, уступая место умению четко формулировать вопросы. Но вот той памятной зимой произошел большой конфуз: разразились два кризиса, Месопотамский и Сахалинский. Месопотамский был предсказан за три месяца в деталях; Сахалинский не был предсказан вовсе. Он произошел как бы на пустом месте, хотя вся информация с мест была доступна, обработка ее велась на общих условиях, а тщательнейшее разбирательство признаков саботажа не выявило. Кризис между тем разросся до масштабов военного столкновения, была проведена ставшая сразу классической Курильская десантная операция, произошло два крупных морских сражения, в Маньчжурии развернулись три танковые армии, — и Япония сдалась, отказавшись от притязаний на все сделанные ею в ходе русскояпонской войны территориальные приобретения… Понятно, что ребята бросились смывать свой позор. Они разобрали весь ход кризиса буквально по минутам, и оказалось, что информация о каждом вновь возникающем факторе появлялась у рецепторов за несколько часов, максимум за сутки до того момента, как фактор вступал в действие. Такое могло быть, скажем, при проведении тщательно спланированной операции в условиях строжайшей секретности. Здесь этого не было: операции планировались на ходу и приблизительно, ставка делалась на командиров среднего звена; никаких специальных мероприятий по усилению режима секретности не было.
Для армии все происходящее было не меньшей неожиданностью, чем для ЦСИ…
Я слушал и начинал злиться: все это я более или менее знал. Знал и то, что и в дальнейшем в прогнозах ЦСИ появлялись необъяснимые просчеты. И была создана теория, которая утверждала примерно следующее: можно делать очень точные прогнозы, и можно руководствоваться ими в деятельности. Но тогда в природе начнут возникать явления, прогнозами не предусмотренные. И чем точнее и тотальнее наши прогнозы, тем чаще и неожиданнее будут эти явления. Теория называлась «теорией сохранения вероятности» и имела солидный математический аппарат, в котором я, разумеется, ни бельмеса не смыслил. И если Тарантул желает прочесть мне лекцию на эту тему…
Нет, этого он не пожелал. В свое время он потолковал с создателями этой теории, сказал им все, что о них думает, и пошел искать несогласных. Нашел двоих — там же, в ЦСИ — и забрал к себе. Втроем они принялись анализировать — буквально под микроскопом — все несовпадения прогнозов с действительностью. Потом стали брать шире, обращая внимание на несовпадение текущей информации с действительностью.
Наконец, взялись за информацию о событиях прошедших. Выводы их были дики и не сразу понятны…
Будто бы реальная структура нашего мира очень далека от наших представлений о ней. Принято считать — причем вопреки очевидности, — что будущее вероятностно, настоящее однозначно, а прошлое неизменно и представляет собой лишь мертвый слепок с настоящего. На самом же деле вероятностно все: и будущее, и настоящее, и прошлое, — просто разные события в разной мере. Для примера возьмем простейшее: бросок монеты (я тут же вспомнил свою серебряную марку). Бросая ее, мы знаем, что она примерно с равной вероятностью упадет вверх той или другой стороной. И статистически это так, но мы никогда не сможем предсказать этого в каждом конкретном случае. Можем только угадать. Вот она упала. Мы видим, что выпало. Запоминаем. Событие остается в прошлом. И у нас могут появиться сомнения: а правильно ли мы запомнили? И если эти сомнения появились, если была причина, чтобы они появились, то это значит, что монета наша выпала и той, и другой стороной. Я напрягся, пытаясь себе это представить. На секунду показалось, что понял, — потом все смешалось. Тарантул усмехнулся. А каково мне пришлось?.. Ладно, пример посложнее. Екатеринбургский расстрел. Император Николай Кроткий с супругой, детьми и челядью. Сорок седьмой год, следственная комиссия. Год работы, все перерыто, опрошены сотни три свидетелей… Итог: то ли все расстреляны сразу, то ли часть увезена куда-то. То ли увезены все, а расстреляна для отвода глаз другая семья. Тела: брошены ли в шахту, растворены ли кислотой, сожжены?.. Вскрыто четыре захоронения, каждое, согласно одной из версий, может оказаться настоящим — тогда чьи остальные? Наконец, будто бы по свежим следам могила вскрыта в присутствии Колчака Александра Васильевича, останки уложены в гробы и вывезены — куда? Есть сведения, что в Шанхай. И так далее. Что это значит? А значит это то, что стабильность мира в том месте и в то время была очень низкой, что полоса нестабильности продолжилась и в сорок седьмой год, и в наши дни, и что в то время произошло все то, о чем рассказали свидетели: и расстреляли всех сразу и бросили в яму, залив кислотой, и расстреляли царя и наследника, а царицу с дочерьми вывезли куда-то и убили после, и останки лежат в тех могилах — и ни в какой конкретно, и как бы в каждой, и в то же время выкопаны, уложены в гробы и увезены куда-то для честного захоронения… Когда-нибудь останется одна версия, незыблемая, перекрестно подтвержденная, — это будет означать, что вот эта конкретно мировая линия стабилизировалась… и вот тут возникает вопрос о причинах и следствиях.
Казалось бы, все однозначно: — кризис приводит к дроблению реальностей. Но если представить себе, что — наоборот… или что существует хоть какая-то обратная связь…
— Ты спишь? — прервав рассказ, спросил меня Тарантул.
— Нет, — сказал я. — Я просто пытаюсь понять.
— Давай-ка, сынок, для разнообразия — расскажи, что было с тобой. Кстати, могу я сесть нормально?
— Да, конечно…
Тарантул сел нормально: спустил одну ногу на пол и подпер щеку ладонью. Я помолчал немного, собираясь с мыслями, и начал рассказывать — «ничего не скрывая и ничего не добавляя от себя».
Тарантул не перебил меня ни разу.
Потом мы оба долго молчали.
— Ладно, — сказал, наконец, он. — Дорасскажу, а уже потом…
В общем, эти его ребята, объясняя несовпадения прогнозов с реальным ходом событий, создали не более и не менее как новую модель мироздания. В этой модели главной структурной единицей был не атом и не пси-функция, а некая одномерная нить причинно-следственных связей, в которую и атом, и вулкан, и человек входили на равных основаниях «капель дождя для ворот радуги». Нить тянулась из практически бесконечного прошлого в практически бесконечное будущее. Таких нитей существовало бесконечное множество, они перекрещивались и переплетались, но никогда не исчезали и никогда не возникали из ничего. Как и во вполне материальных натянутых нитях: струнах, проводах и тому подобном, — в них возникали колебания, распространяющиеся в обе стороны: и в прошлое, и в будущее.
Колебания переходили на соприкасающиеся нити, постепенно гасли или, напротив, усиливались. Иногда возникал резонанс, охватывающий большое количество нитей, и человек, живущий в этой зоне резонанса, воспринимал происходящее как кризис.
Именно на этом — интуитивно — создали в свое время систему прогнозирования кризисов: улавливались колебания, идущие из прошлого в зону резонанса, а именно: раухер оценивал не столько содержание информационных пакетов, сколько расхождение, диастаз информации, полученной одновременно с разных рецепторов…
— Ты все понимаешь? — оборвав лекцию, спросил Тарантул.
— Пока да, — мрачно сказал я. Зрело ощущение, что Тарантул то ли заговаривает мне зубы, то ли тянет время.
— Просто я все не решаюсь перейти к главному, — усмехнулся он. — Мне, видишь ли, понадобилось в свое время… в общем, много чего понадобилось… Можно, я возьму портфель?
Так, подумал я, началось. Он уверен, что укачал меня. Ну… И вдруг я понял, что мне все равно. Что у него там, в портфеле: граната, пистолет? Я не сдался — мне вдруг стало безумно скучно. Безумно скучно продолжать эту игру, пусть даже ставка и высока. Я бросил карты и встал из-за стола… в смысле: я выключил релихт, закрыл диафрагму и пустил его по полу к пистолетам Тарантула.
— Бери, — сказал я.
Он внимательно посмотрел на меня, потом понимающе кивнул и чуть улыбнулся.
Вообще улыбающийся Тарантул — зрелище не для слабонервных, но сейчас у него получилось что-то людское.
Я подсознательно ожидал, что появится знаменитый кожаный рыжий портфель, доставшийся Тарантулу еще от отца; я застал время, когда на крышке портфеля была латунная планка с надписью «XX лет РККА». Но нет — из-под стола выскочил плоский канцелярский портфельчик, сплющенный так, наверное, от тысячелетнего лежания на складах. Тарантул щелкнул замочком и достал черный бумажный пакет.
— На вот, посмотри.
Так… Электрокопии каких-то газетных вырезок, фотографии. Я разложил их на столе и стал рассматривать.
Все фотографии были групповыми, официальными: какие-то делегации, депутации, черт знает… На каждой несколько лиц были обведены рамочкой… ага, вот они, с увеличением и раухер-ретушью… И белые стрелочки — к одному из лиц.
Таня Розе.
Я поднял глаза на Тарантула.
— Посмотри на обороте, — сказал он.
Я посмотрел и ничего не понял.
Париж, 1912. Париж, 1928. Берлин, 1931. Берлин. 1939. Берлин, 1942. Лондон, 1949. Токио, 1950. Токио, 1959. Владивосток, 1967. Владивосток, 1973. Токио, 1974. Санкт-Петербург, 1981. Томск, 1982.
— Это то, что я нашел сам, — сказал Тарантул. — А вот это они мне, думаю, подкинули. Чтобы натолкнуть на мысль…
Он подал мне еще одну фотографию. Цветную. Очень четкую. На первом плане стояли, обнявшись, девять человек в одинаковых коротких кожаных куртках: я, Командор, Панин, Дима Крупицын, Сережа Кучеренко, Гера, Яков, Саша и кто-то незнакомый.
Рядом, но как-то отдельно, стоял, засунув руки в карманы светлого плаща, Тарантул. И — Таня… Над головами нашими нависало серебристое самолетное крыло, а на заднем плане виднелось красивое белое здание с множеством лестниц, балконов, галерей, башенок… На горизонте вырисовывались странные сопки: с голыми обрывистыми склонами и плоскими лесистыми вершинами. Я никогда не был в этом месте.
— И похоже, что мы здесь постарше, — сказал Тарантул. — Присмотрись-ка.
— Да, пожалуй…
— Ты понял это, сынок? Я пожал плечами:
— Я очень устал.
— Давай хряпнем кофе, — предложил Тарантул. — У хозяек должно что-то остаться.
— Не возражаю…
Он пошаркал на кухню, а я расслабленно осмотрелся. Знакомая гостиная, огромная и неприятно пустая. Приоткрытые двери в спальни: черная и красная. Красные раздернутые шторы, серое небо за ними. Темпера.
Дотянуть бы до полудня, вдруг подумал я. А что будет в полдень? Не знаю… Опять блок? Я прислушался к себе. Нет, не блок. Просто понимание, что до полудня сил еще кое-как хватит, а дальше — все. Край. И надо найти себе надежную нору…
А блоков, наверное, больше нет. То есть — наверняка нет. Электрошок — это такая сила… как я допер до этой идеи? Ведь тоже должна была быть блокирована? Скорее всего, падение повлияло. Хорошая встряска…
Когда, сидя в танке, я понял, что не смогу ни до чего додуматься, потому что о некоторых вещах мне по-прежнему думать запрещено, я по какому-то наитию соорудил приспособление для электрошока, присоединил провода к батарее релихта и дал на собственный бедный мозг три пятисотвольтовых импульса. Полчаса я был без сознания, кожа на висках обгорела страшно, зато в голове все стало на места. И я понял, куда надо нанести первый визит. Но вот опоздал…
А может, и хорошо, что опоздал. Что бы я с ними делал?
И вообще — если все, что говорит Тарантул, правда… То что тогда нам делать?
Понятно, что делать с террористами. С агентами иностранных разведок. Но с агентами… будущего?..
Несчастная моя голова.
Противодействовать им? Содействовать? Тупо истреблять?
Вернулся Тарантул, поставил чашки. Сходил за кофейником. Потом, отдельно, за сахаром. Четвертой ходкой принес бутылку с остатками коньяка на дне.
— Для запаха, — пояснил он. — Капель по пятнадцать. Кофе был что надо — ложка стояла. У коньяка был странный запах зеленых лесных орехов.
— А как эта штука к тебе попала? — я кивнул на фотографию нас на фоне самолета.
— А помнишь, как меня пытались захватить? После этого я ее и нашел.
— Хочешь сказать, что все это было затеяно, чтобы?.. — Почему нет?
— Черт его знает… как-то не в одном масштабе…
— Дорассказать тебе, что напридумывали мои хлопцы?
— Дорасскажи… если иметь возможность передвигаться вдоль мировых линий в обе стороны, причем вне хода времени, то определенную — хотя далеко не абсолютную, как казалось бы, — власть над миром можно получить. Правило причинности исключает вмешательство непосредственно в те или иные события — и хлопцы тут же проиллюстрировали это таким примером: вы пытаетесь убить своего дедушку, но безуспешно: вас поражает молния, сбивает извозчик, режет пьяный хулиган, — зато можно возбудить или погасить колебания выбранных вами линий. Гасить, видимо, легче; возможно, и точность при этом достигается более высокая. Так, например, в бильярде: разбивая пирамиду, самый лучший игрок не может быть уверен в исходе партии. Однако в середине игры даже очень посредственный игрок, украв незаметно со стола нужный шар, может предопределить выигрыш. В случае с царской семьей прекратить колебания линии очень легко: достаточно подбросить исследователям неопровержимые доказательства одной из версий. Этого не происходит, скорее, наоборот: чем больше информации появляется, тем больше возрастает неопределенность, тем, следовательно, выше амплитуда колебаний. Можно предположить, что где-то в будущем эта линия, пересекаясь с какой-то другой, гасит колебания той, не позволяя развиться резонансу — кризису. Это, конечно, чистые спекуляции. Но в рамках этой же гипотезы получает объяснение, скажем, Сахалинский кризис. Где-то в прошлом, относительно недавнем, были стабилизированы некоторые проходящие через ту зону линии, несшие колебания, условно говоря, одного знака. Другие линии, лишенные стабилизирующего противодействия, стали колебаться в резонанс. Возник кризис, в который мы вкатились, как по рельсам, по стабильным линиям… Зачем? Зачем им все это? О, это вопрос! Это вопрос вопросов, который Тарантул и хотел задать, летя сюда вместе с десантом… Допустим, они там, в будущем, страшные эстеты и в то же время полные засранцы. Теребя прошлое, они строят для себя роскошный гармоничный мир. Но, скорее всего, они просто бьются за свое существование, гасят пожар, который вспыхивает у них под ногами… Ведь чем дальше в будущее, тем плотнее становится сеть, сотканная из мировых линий, да и сами линии, сами эти нити становятся тяжелее, что ли. Темп жизни нарастает, число причинно-следственных связей в каждом отрезке нити увеличивается. Наверное, там, в будущем, колебания гасятся с гораздо большим трудом, а резонансы возникают чаще — и бывают куда более разрушительными… Почему бы не предположить, что и мировая линия имеет некий предел прочности, и если ее потрясти как следует…
— Ладно, — сказал я. — Будем считать, что я кое-что понял. Хотя, может быть, понял не совсем правильно… Шеф, мне хотелось бы погасить некоторые колебания… м-м… в себе самом.
— Спрашивай.
— Могу я верить ответам?
— Можешь не верить. На сами ответы это не повлияет.
— Кто вывел на улицы «трубы»?
— Еще не знаю. Вообще про эту кашу я знаю слишком мало. Давай про другое.
— Хорошо. Гейковцы тралили эфир семизначным скользящим кодом. Это?..
— Это из того пакета дез, который они съели. Когда я понял, что Гейко играет в свои ворота, я стал скармливать ему все, что попадало под руку. Надо было сбить его с темпа, заставить нервничать, озираться…
— Код пять-пять-семь-пять-семь-шесть-четыре — что он включает?
— Ты и это знаешь?!
— «Спите, герои русской земли, отчизны родной сыны…» — напел я.
— Молодец… Этот код отключает твою телеметрию.
— Отключает?
— Отключает.
— А включает ее что? А, знаю. «Спит гаолян…» Да?
— Правильно.
— Бомба во мне есть?
— Нет.
Я посмотрел Тарантулу в глаза. Он не удивился моему вопросу, не спросил: «какая бомба?» Просто сказал: «нет».
— Нет бомбы, сынок, не смотри так. Но вся эта жестяная требуха в тебе — в рамках той программы. Программа сорвалась… Не удалось создать надежной защиты.
Рентгений излучает сильно, а слизистая кишечника очень чувствительна. Агент с постоянным кровавым поносом — это, знаешь ли, нонсенс.
— А взрыв в Игле?
— Не наш.
— «Тама»?..
— «Тама» нашли еще позавчера. Ты же дал гепо наводку… С вертолета засекли излучение.
— Слава Богу…
— Ты тоже молодец. Вернемся, мой шею. На «Андрея Первозванного» я тебя представлю.
— Всех.
— Посмертно «Андрея» не дают.
— Тогда Кучеренко.
— Если жив — представлю.
— Слуга народа.
— Вольно, поручик… Еще ничего не кончилось… Это точно, подумал я. Еще все длится и продолжается.
— И вот что, Игорь. Будешь работать на новом направлении?
Я не стал уточнять — на каком «новом». Это было ясно.
— А — нужно: Вообще? На этом направлении?
Тарантул долго молчал. Очень долго. Я ждал. Он тоже не знал ответа, но думал-то он об этом куда больше, чем я…
— Нужно… не нужно… — пробормотал он наконец. — Не то это. Не тот разговор.
Они есть, они действуют — значит, мы должны знать о них все. По возможности все.
А зная — решать, что делать. Но — зная. Не гадать, как сейчас… Может быть, мы будем помогать им. А может, истреблять, как псов. Это решится само — потом. А сейчас — знать. Они лезут в нашу жизнь, играют нами, как… как куклами… — Тарантул закашлялся. — Как оловянными солдатиками. Это унизительно, наконец. Мы люди, и мы должны заставить их считаться с собой…
— Заставить… — усомнился я. — Шеф, а не кажется вам, что мы с вами уже в какой-то степени — их агенты? Независимо от своего желания?
— Кажется, — тут же согласился он. — Ну и что? Пусть мы даже на триста процентов будем действовать в их интересах — но и в наших ведь тоже! Представь — им вдруг станет невмоготу от того, что творится тут, и они решат, скажем, отдать победу Сталину? Что получится?
— Шеф, — сказал я, — вы меня убедили. Но прежде чем дать ответ, я хотел бы принять душ и выспаться.
— Душ — пожалуйста. А выспаться — уже дома.
— Но — сегодня?
— Сегодня.
Я чуть не умер под душем. От наслаждения, боли и слабости. Но все-таки не умер.
Когда я вышел из душа, похожий на полурастаявшего снеговика, Тарантул сидел все в той же позе: одна нога на столе, щекой опирается… о, нет, переменил позу — не на ладонь, а на сжатый кулак. Он напоминал Атоса из богато иллюстрированного, но очень древнего, без обложки и многих страниц, «Виконта де Бражелона», который как-то приблудился ко мне и живет в моем старом доме — вместе с другими старыми, странными и никому не нужными вещами вроде черного репродуктора-тарелки, двух белых фарфоровых собачек, фарфоровой же бутылки в форме рыбы, стоящей на хвосте, «Краткого курса истории ВКП(б)» с карандашными пометками на полях, пачки перевязанных ленточкой писем с ятями и твердыми знаками, подшивки журнала «Знание-сила» за тридцать третий год без последнего номера… Домой, подумал я, домой. Без Гвоздева. К черту Гвоздева. Домой.
И тут снова побежала по-щеке-на-подбородок-на-пол струйка крови: потревожил, приподнял коросту. Я матюгнулся, а Тарантул, вспорхнув, закружился, засуетился вокруг меня, перевязывая, обмазывая с головы до ног йодом, давая какие-то советы и что-то объясняя. Наконец он закончил малярные работы, дал мне надеть, кряхтя и поеживаясь — это я, конечно, кряхтел и поеживался, — комбинезон, потом почесал нос и спросил:
— Слушай, сынок, а нет ли тут места, где можно выпить?
Места — выпить… В памяти моей пролистнулось несколько страниц, и я ответил:
— Есть такое место!
Небо имело пепельный цвет, а солнце висело над крышами близким и четко вырезанным оранжевым диском… Тени были густо-черные. После ночной пиротехники, если не пройдут дожди или не подует ветер, такое непотребство может продержаться не один день.
Мы пересекли Гете — морпехи маячили на обычном месте, за оградой консульства — и углубились в переулки. Так, пытался я сообразить, а теперь — налево… Ага, вот и скверик. В скверике биваком расположился егерский батальон. Были натянуты навесы на легких козлах, на газонах стояли каре из рюкзаков. Дымилась кухня.
Десяток «барсов», уже на колесах, со скатанными юбками и убранными винтами, выстроился в очередь к заправщику. Самих егерей было немного, вряд ли больше роты: слонялись лениво и без очевидного дела, лежали на траве или на раскатанных циновках, и только часовые истово несли службу. Интересно, что среди темных комбинезонов я заметил песчаного цвета гимнастерки солдат Русского территориального корпуса — надо полагать, активно шло братание. Не видно было только гражданских, и это как-то неприятно посасывало…
29.04. Около 03 час
Где-то в Константинополе
Обзорные камеры работали, но я вдруг понял, что никогда не смогу понять, где нахожусь. Город был чужой, вымерший. Почему-то казалось, что дома затоплены водой и над крышами молча плавают невидимые снизу рыбы. Начинался вариант все того же охрусталения: я прекрасно понимал свою узкую задачу, на остальное недоставало внимания. Задача же была в том, чтобы не позволять программе «Криптомнем» идти вразнос: у Мумине было яркое воображение и полностью расторможенная психика. Лица на экране налагались одно на другое, срастались с какими-то звериными мордами: собачьими, кошачьими, обезьяньими… а однажды поперло такое, что я просто вырубил изображение. В конце концов я позволил себе вмешаться в самую тонкую настройку — и тут стало получаться. А может быть, Мумине просто пережгла свой страх и немного успокоилась…
В итоге к трем часам у нас были портреты пятерых, кого она видела в ту ночь: женщины с полным лицом и отвислыми щеками, другой женщины, очень худощавой, мужчины с приплюснутым носом и двух мальчиков: одного типичного турчонка, а второго — толстяка с заплывшими глазками. Именно они издевались над нею… пока их не позвала та худощавая женщина, позвала так… ну, будто бы они бросали камешки в воду, а тут — пора обедать…
Обе ладони у нее были в пузырях от ожогов, и на шее были следы, и на груди. И еще… она все пыталась рассказать, что было еще, но захлебывалась, не могла.
— Миш, — тихо сказала Зойка сзади, — вот эти морды я где-то видела… только вот где?..
Я посмотрел, на кого она показывала. Потом — на нее. Надо же. Она вспомнила, а я нет.
— Я тоже видел. На стене. Когда позвонили про Тедди.
Она покачала головой: как-то одновременно и отрицательно, и утвердительно.
Только она так умеет.
— Может быть… Помню, что видела. И что испугалась чего-то. Хотя… если это было сразу после звонка…
— Ты поработаешь за оператора? — спросил я. — Хочу сам вспомнить те рожи.
— Ну конечно…
Голос ее звучал растерянно. Да, подумал я. Прошло два дня. А будто…
Я осторожно снял с Мумине полушлем с «очками» и сканером. Она облегченно вздохнула и отодвинулась, уступая мне место перед экраном.
Пошла программа. Сначала ввод, психический массаж: накатывающиеся волны, туман, тени в тумане. Машина подстраивала «очки» под мои глаза. Как бы в разрывах тумана возникали на миг картинки: луга с пасущимися козами, автомобили на многорядном шоссе, дома с высоки ми красными крышами… Я видел все объемно и ярко, а перед Зойкой на экране запечатлевались пока что условные отображения моих реакций. Теперь полет — на малой высоте — за угол — над лестницей… кто-то оборачивается — большой — я проношусь мимо, мимо… обрыв, сердце замирает, простор, зелень, серебристая змейка реки далеко внизу… облака, облака… темнее, темнее — и неподвижность. И висение над бездной. Долго, долго, очень долго… мерцание во тьме. В такт биению сердца. Очертания фигуры? Нет, это лицо. Оно все ближе и ближе, оно очень смутно видно, глаза мои будто привыкают ко тьме… умом я знаю, что сейчас сам движением глаз и подрагиванием зрачков рисую это лицо, но иллюзия неистребима… и вот — прорыв, и я во всех подробностях вижу одутловатые щеки, крупный нос, маленькие глазки… я видел это лицо две-три секунды во вспышках фейерверка, но вот — воссоздал. И тут же, отойдя назад, это лицо пропустило перед собой следующее, будто бы детское… но у детей не бывает таких лиц. Скорее, карлица смотрела на меня, не отрывая жутких желтых глаз. Вот что: у нее были желтые глаза…
Наверное, я вымотался. Третий портрет я построить не смог. Мужчина не получался, выходил какой-то пластилиновый слепок. Я махнул Зойке: закрывай, — и снял полушлем.
Отец стоял рядом, сияя.
— Ну, ребята, — сказал он и обнял всех нас троих сразу, — теперь им не уйти!
Я уже знал: он получил какие-то важные материалы от службы безопасности немецкого консульства. Там служил его друг еще по Москве девяносто первого, Мартин. Он, кстати, и спас отца тогда — «соскреб с тротуара», смеялся отец, но шутки шутками, а вот — спас. Отец выжил только благодаря тому, что сразу оказался в госпитале, на операционном столе, минуя всяческие этапы, — да еще благодаря атомному сердцу, которому глубоко плевать на всяческие там шоки. Но двенадцать операций после своего падения с высоты он все же перенес и полгода в сознание не приходил, а потом еще год не мог встать на ноги — его выхаживала и выходила-таки Вероника… честь ей и хвала. Отец на полном серьезе рассказывал, что побывал в царстве мертвых, узнал много нового и интересного, однако — вернулся вот…
— Теперь пустите меня… — он жестом велел нам выметаться с операторского места.
— Да, Мишка… прочитал я работу твоего друга. Серьезно он к делу отнесся. Жаль, такого человека потеряли… много мог сделать. Ты хоть сам-то врубился, о чем там речь?
— Наверное, нет, — честно сказал я. — То есть я прочитал и вроде бы все понял, но… как-то не сплавилось.
— Ладно, потом обсудим. Полчаса меня ни для кого нет. Паша, понял? На связи вместо меня.
— Понял, — сказал Паша. Он чистил пистолет. У него был элитный вальтер — прецизионный, с удлиненным стволом. Я только читал про такие машины. По цене они превосходили средний автомобиль, а по кучности и точности боя — иной карабин.
Я тоже достал свой пистолет, разобрал и стал чистить. Паша покосился на меня, но не сказал ничего.
29.04. 04 час
Константинополь, квартал Харбие
Я не стал обращаться в полицейское управление по официальным каналам. Слишком массивной была утечка информации, чтобы доверять кому-либо наши маленькие находки. Просто с помощью обособленного канала и кода, данных мне стариной Мартином, я подключился к внутренней сети полиции. То, что эта сеть отнюдь не только внутренняя, я начал догадываться еще в разговоре с покойным Габдрашидовым. К ней присосалась — почти легально, я думаю — контрразведка; а вот то, что и служба охраны немецкого консульства шарилась там, как в собственном чулане, стало для меня приятной неожиданностью.
Записи с городских обзорных видеокамер хранились четырнадцать суток — на большее пока не хватало памяти. Через полчаса я знал два района, в которых наши отпортретированные фигуранты появлялись чаще всего: Харбие — и так называемый «Девятый полк», бывший военный городок, наспех построенный в шестидесятые годы в треугольнике между городской стеной, железной дорогой и Западным шоссе. Каждое правительство пыталось (или делало вид, что пытается) его снести, и всем что-то мешало. «Девятый полк» постепенно стал вынесенным за пределы города городским дном. Наверное, это многим казалось удобным.
На одну из нарисованных Мумине женщин — худую — месяц назад было выдано временное удостоверение личности. На фотографии она была почти красива. Сорокина Валентина Павловна, шестьдесят шестого года рождения, уроженка и жительница Адлера… и из анкеты: не замужем, Второй Московский медицинский институт, Бременская медицинская академия, настоящее место службы: частное бюро медицинской экспертизы «Парацельс»… Могло, конечно, оказаться, что сведения эти ложные: во времена перекроек границ кое-кто догадался пошарить в архивах паспортных управлений. Но скажем так: далеко не все, кто хотел, смогли это сделать. А потом и с этой проблемой в основном справились, позаимствовав у немцев их поражающую воображение систему перекрестного учета населения. Так что, если эта мадам Сорокина не была десять лет назад закоренелой преступницей или революционеркой, то сообщенные в анкете сведения должны быть правдивыми с вероятностью девяносто девять процентов.
В Константинополе она снимала квартиру в Харбие, в доходном доме купца Гильметдинова…
Конечно, ни один уважающий себя полицейский не рискнул бы арестовывать человека при таком вопиющем отсутствии улик. И ни один нормальный каэровец не стал бы брать фигуранта, не выявив связей, не установив наблюдения…
На все про все я отвел себе полчаса.
Квартирка мадемуазель Сорокиной была угловая, на шестом этаже. Некогда было возиться, устанавливать релихт-датчики… Я просто пальнул микрофоном с «бородкой» в переплет одного из окон. Послушал. Тишина в комнате, прерываемая обычными звуками старого многоквартирного дома: вода в трубах, всяческие поскрипывания, покряхтывания… Близко к микрофону — ничего, кроме размеренного шумного похрапывания. И я уже совсем собрался было отключаться, как вдруг услышал долгий зевок и сонное цоканье когтей по полу. И это будто послужило сигналом: тут же мягко, но шумно заворочались, зазевали, заворчали псы. Их там было не меньше пяти. «Тихо, тихо,» — сказал кто-то сонно по-турецки, и голос был явно не женский… но и не мужской… ломающийся подростковый! «Разбудили, слоны», — сказал другой голос, потоньше. — «Сколько там натикало?» — «Рано еще… четыре…» — «А-а…» — междометие перешло в зевок. Собаки шумно лакали воду.
Я связался с нашим вторым фургоном. Что хорошо в ребятах из «Н», так это умение не задавать вопросов. Дом… квартира… минимум два человека и пять-шесть собак… Какие это собаки, ребята сегодня видели. Я не решился им запретить, и они бросились на помощь людям и почти час выдерживали атаки псов на здание зимнего рынка, где сумели укрыться прохожие, посетители всяческих открытых кафе, кофеен и ресторанчиков, уличные торговцы… У меня их вообще пытались забрать — и забрали бы, но псы исчезли так же внезапно, как и появились.
Медики, оказывающие помощь на улицах, начали давать сводки, и от этих сводок шевелились волосы.
На взятие квартиры я отрядил шестерых и пошел с ними сам. Полицейские были в противопульных нагрудниках и шлемах, с короткоствольными «барышевыми» в руках.
На стволы были насажены мощные глушители, и с ними автоматы, и без того имеющие непривычный «неоружейный» вид, вообще походили то ли на пылесосы, то ли на распылители для побелки. На самом же деле это была крутая игрушка, лучшая среди того, что имелось в наличии. Из нижнего тридцатимиллиметрового ствола можно было выстрелить картечью, гранатой или, скажем, мягкой медной пулей и вынести к чертовой матери любой замок, а верхний выпускал девятимиллиметровые пули или одиночными выстрелами, или отсекая по три, или ненормированной очередью с замедленным темпом стрельбы, или в режиме «мясорубки» — все шестьдесят шесть патронов в одну секунду. При этом у него практически не задирало ствол. Нельзя сказать, что эта машинка лишена недостатков, но при надлежащем уходе и в неполевых условиях она приемлема вполне. Правда, для перестрелок в тесных помещениях патрон излишне мощен, и рикошеты пуль представляют немалую опасность и для неделиквентов, и для самого стрелка…
Я пошел почти налегке: со стареньким «Березиным». Почему-то за столько лет службы, перепробовав несколько сот образцов оружия, я вернулся именно к нему, вроде бы вполне заурядному пистолету выпуска шестьдесят шестого года. Он не отличался ни сверхточностью, ни особой скорострельностью из-за сильной отдачи — сказывалось использование очень мощного маузеровского патрона. Кроме того, он крупноват и тяжеловат. Тут уж, однако, как в том анекдоте: если у тебя такие слабые руки, так чего ж ты замуж пошла? Но зато по законам каких-то неуловимых гармоний «Березин» совершенно не чувствуется в руке как посторонний предмет и как-то всегда успевает навести свой недлинный хобот на цель раньше, чем эта цель начинает эффективно реагировать. Очень жаль, что кому-то в казначействе пришла в голову мысль экономить на порохе, и маузеровские патроны «9/25,5» (пуля которых прошибала навылет любой бронежилет, а если не прошибала, то отправляла носителя непрошибаемого жилета в такой нокаут, после которого добросовестный арбитр вспотел бы, считая) заменили в производстве на «9/19», в девичестве парабеллум… и в армию валом пошел «Драгунов» — тоже по-своему хорошее оружие, но уже немного не то.
И опять же — какие-то тревожащие меня разговоры о грядущем переходе на еще более легкий патрон…
Нет, все-таки военный пистолет — это в первую очередь мощный пистолет. Сие касается и стрельбы в помещениях — просто надо уметь попадать туда, куда нужно, а не туда, куда получается. Я знаю, что есть другие мнения, но сомневаюсь, что мои оппоненты решились бы отстаивать свою правоту, так сказать, практически.
На доме у входа висела медная табличка: «Чтим законы». Лестница, против ожидания, была чистая и даже освещенная, пусть и слабыми лампочками. Купец Гильметдинов держал марку… Мы поднимались тихо, прислушиваясь. Дом пока спал.
Нужная нам дверь была обита рыжеватой искусственной кожей. Открывалась она, согласно правилам противопожарной безопасности, внутрь квартиры — так что теоретически могла быть просто выбита хорошим согласным ударом. Я осмотрел замки: обычные, ничем не примечательные. И не было признаков того, что накладки вокруг скважин недавно снимали, — а без этого замка не сменишь. Так что ожидать можно было только баррикады по ту сторону двери.
Я достал стетоскоп, приложил к скважине. Посапывание слышно хорошо. Похоже, что и баррикады нет…
Полицейский минер выпустил струю сероватой пены из баллончика: по замкам, выше их и ниже. Воткнул в пену полоску целлулоида, поджег. Мы отошли на несколько шагов. Ахнуло глухо, все заволокло пылью и дымом. Чем-то подобным подорвали сегодня контору гейковцев. Только использовали не доли грамма, а с килограмм.
Или даже больше.
Первыми ворвались два огромных сержанта, дав несколько вспышек парализующих ламп. Во вспышках: переплетенные тела псов, настолько чудовищные и невероятные, что кажутся картинками из «Доктора Моро». Что-то длинное вытянулось у окна, а в кровати сидят мальчик и девочка, и девочка заслоняет мальчика собой, прячет за спину… Автоматы бьют не оглушительно, но все же с громкостью барабана. Псы визжат.
Уже горит яркий постоянный свет — один из тех, кто входит за мной, всаживает в потолок осветительную гранату. Минута ровного света нам обеспечена.
Вовремя.
Пес бросается на меня, как отскочивший от поля мяч. Пуля не останавливает его, только переворачивает. Вижу белое брюхо, раскинутые лапы. Сверкают в стороны брызги крови и мозгов. Полцентнера костей и мускулов бьют меня в грудь, я отлетаю к стене. Когда встаю, все уже кончено.
Звон стекла.
Длинной тени у окна нет.
Собаки еще пытаются ползти, дергают лапами.
Мальчика и девочку держат по двое, но все равно не могут удержать. Они голые и, наверное, скользкие. И у них острые ногти, один из полицейских отшатывается, зажав ладонью глаз. Девочка — бешеные глаза! не бывает такой ненависти… — рвет ногтями свое горло. У нее что-то остается в руке, а черная яма пониже подбородка вдруг заполняется красным — и волной, и тугими струями выхлестывает невыносимо алая кровь…
Но вторая пара крепко держит мальчика, он борется молча, однако его все-таки прижимают к полу — среди растерзанных пулями псов — и сковывают: руки за спиной — одна пара, ноги вместе — одна еще пара, и третья пара наручников — вперекрест: левая рука с правой лодыжкой. Теперь он может попробовать откромсать себе яйца… уже не сможет: полицейский маленькими блестящими никелированными кусачками сламывает приклеенные к ногтям лезвия. А потом надевает четвертую пару наручников: повыше локтей.
От этого не освободился бы и Гудини… да и я — даже в лучшие годы… Доклад снизу: «Парашютист». Кто?
Сорокина В. П. Насмерть.
Что ж, следовало ожидать…
Подхожу к окну. М-да… в запарке допустить такое…
Стоят наши машины. Две. Стандартнейшие фургоны. Совершенно одинаковые. Со светящимися вензелями на крышах — «к». Причем — стоят только наши. Других нет.
Кто угодно заподозрит неладное. Хорошо — мы опоздали на секунды. Даже не на минуты, нет. И все равно: взят один из трех…
Из трех ли? На раз-два-три — осмотреть помещение по углам и чуланам, под кроватями и на шкафах… Никого.
Слушайте, ребята, что же это делается-то в мире? Даже мне — жутко. Не было такого раньше. Вот сдохнуть мне — не было.
Мальчишку плотно заворачивают в одеяло и несут вниз.
Осматриваю глаз нашему раненому. Слава Всевышнему, яблоко вроде бы цело. Нет этой прозрачной слизи. Но веки в клочья, бровь в клочья…
Подбираю «ногти». Сверкающие пластинки в форме гитарного медиатора. Острые поразительно. Могут быть и отравленные… да нет, вряд ли стали бы. Во сне можно и царапнуться нечаянно…
За дверью сторонний шум. Понятно: жильцы проявляют интерес. Ничего особенного: полиция. Отдел борьбы с наркотиками. Это впечатляет, жильцы ретируются.
Управление «Н» пользуется заслуженным (в том числе и нами, «Трио») авторитетом.
И — сирена «скорой» внизу. Докторов-санитаров-носильщиков встречают, провожают… Вот раненый, ребята. Раненого перевязывают — быстро и осторожно.
Эх, повернись жизнь иначе — пошел бы я на «скорую»…
Командир!
Здесь командир.
Подбегает, весь белый, полицейский — из городских.
— Командир, там внизу…
Труп. Или сто трупов. Или сразу тысяча.
— Там генерал Хижняк. Просит вас на разговор… С трудом вспоминаю, кто такой Хижняк. Начальник криминальной полиции города, вот он кто. Четыре часа утра. И что ему не спится?..
«Девятый полк»
Мы лежим рядом на холмике в сухой прошлогодней крапиве. Причем на крапиве свежей. Солнце всходит сзади.
Огромные платаны — нигде больше я таких не видел — закроют нас от солнца и будут закрывать еще долго. Мы в перспективе долговременной тени. Те, которые сидят в школе, нас вряд ли скоро заметят. Хотя и понимают: наблюдение за ними ведется.
Никакого движения. Окна пусты.
Я уже знаю: «бродячих псов» в здании около тридцати… не поворачивается язык, чтобы сказать «человек»… единиц. Они удерживают более ста жителей окрестных домов. Тех самых бедняков, зачастую просто опустившихся наркоманов и алкоголиков… но в основном женщин, детей, стариков. Под утро, когда мы — и вся полиция города — воевали с взбесившимися собаками, когда люди в ужасе прятались по домам, — эти мерзавцы обходили подъезд за подъездом и вытаскивали спящих из постелей, а сопротивлявшихся убивали на месте взмахом острейшего ножа или выстрелом из малошумного пистолета… сейчас нашли девятнадцать мертвых, но это отнюдь не значит, что нашли всех. Добровольцы из числа местных при помощи нескольких пожилых полицейских обшаривают дома и все время натыкаются на новые следы «псов».
Их все-таки кто-то спугнул. Здесь живут разные люди, и кое-кто из них способен постоять за себя…
«Псы» забаррикадировались в здании солдатской столовой, переоборудованной в местную школу, и пообещали взорвать всех заложников в случае какой-либо угрозы для них. Требований пока не выдвигали.
Генерал Хижняк пытался вызвать их на переговоры. Его обозвали мерзким курдским словом и пообещали утопить в выгребной яме.
В курдскую природу «псов» я почему-то не поверил.
Может быть, от усталости, но мне казалось, что все это уже происходило в моей жизни, и не один раз… только раньше рядом были ребята, а вот теперь — почти никого не осталось… и потому реальность оборачивалась тем кошмарным сном, в котором бьешь — и кулак бумажный, бежишь — и как в воде. Два года назад, пока не начались странности, мне потребовалось бы три часа на гарантированное разрешение ситуации. С момента высадки в аэропорту. И вдруг с каких-то пор все стало расползаться под руками, как истлевшая ткань, найденная в бабушкином сундуке…
Труднее всего бороться с паникой в вышестоящих штабах.
В Нью-Йорке в семидесятом году группа пироманьяков делала так: несколько суток изматывала пожарных ложными вызовами, а потом закладывала зажигательную бомбу в то место, откуда пожарные недавно уехали, и снова вызывала их туда. Они, конечно, приезжали… но рвение было не то. Мэр устраивал истерики старшему пожарному, тот спускал это вниз — лавиной. Зато когда банду наконец выловили, судья Гельмут Верке принял беспрецедентное решение: отдать негодяев в руки пожарных — на перевоспитание. Вот и я с некоторым облегчением получил бы в свои руки тех, кто устраивал (как? каким способом?!) ложные захваты заложников, разыгрывал целые спектакли с псевдоугонами кораблей и самолетов — и тому подобное. Разрешая подобные ситуации, мы обнаруживали или полную пустоту, или бытовую свару, или необъяснимое безумие, охватывавшее вдруг десятки людей, — как в аэропорту Пулково… или — вдруг — краешки проявлений информационной игры, в которой и я был когда-то не последний игрок, но здесь чувствовался гроссмейстерский стиль. И мерещилось мне сейчас, что вот и этот захват — вроде бы вполне реальный, без дураков: все перед глазами — есть не что иное, как еще один чужой ход в этой игре, где причудливо смешались призраки и люди, слухи и миражи, настоящие лица, натянутые на маски, и маски просто так, бесхитростно, и чужие затверженные до посинения роли, и свои доподлинные смерти… и сошедшие с ума собаки, и оккупирующие города птицы…
Наверное, конец света, который так истерически-трогательно ожидали к двухтысячному году, кто-то наверху просто отложил — по причине недостаточной подготовленности мероприятия.
За два года боев с призраками все спецподразделения постепенно превратились в сборища психотиков с истрепанными начальством нервами. Реакция наша и наше боевое чутье затупились до предела. Иначе ничем не объяснить сегодняшнее позорище…
Настоящих стрелков наличествовало шестеро, включая меня. Спецарсенала при нас не было. Он оставался в самолете, на котором основной состав группы убыл в Севастополь — охранять город и базу от очередного таинственного взрыва. Наверху получили информацию — наверняка неверную, но перекрестно подтвержденную, — что целью номер два в России станет именно Севастополь. Самолет вернется из Севастополя к полудню. Так что в наличии мы имели пока лишь обычное стрелковое оружие и легкую броню. Снаряжение полицейских бойцов тоже не вполне подходило к ситуации — для боя в помещении, с противником, прячущимся среди заложников.
Отбирать автоматы у полицейских я не имел решительно никакого морального права, а действовать здесь можно будет только ножом и пистолетом…
— Ну, что? — спросил лежащий рядом Хижняк.
— Давай вернемся, — сказал я. — Сюда положим слухачей и пару снайперов. Надо бы немного подумать…
И только было мы собрались отползти, как в окне появился белый флажок, а потом высунулся по пояс человек. Он махал флажком и руками, призывая к себе наше внимание.
Я припал к биноклю. Немолодое морщинистое лицо, очень напуганное. Не турок.
— Заложник, — предположил я. — Почтовый голубь… Человек меж тем залез на подоконник, спрыгнул на землю и направился к нам, сильно хромая.
— Антон, — сказал я Хижняку, — вели своим его не просто обыскать, а переодеть и жестко фиксировать — лучше к какому-нибудь железу. Только потом мы с тобой к нему подойдем.
— Хижняк обиженно посмотрел на меня — учи ученого… — но подозвал порученца и приказал сделать именно так.
Архип Григорьевич Нечипоренко наши предосторожности воспринял как должное. Был он шофер из Тирасполя, попавший в сегодняшний переплет по причине половой невзыскательности: в «Девятом полку» были самые дешевые проститутки.
Соответственного качества. То, что отпустили именно его, объяснялось просто: он единственный из ста девятнадцати заложников говорил по-русски и понимал по-турецки.
Итак: людей с оружием — двадцать восемь. Еще несколько — пять или семь — явно с ними, но без оружия. Среди этих безоружных три девочки лет двенадцати. Еще есть четыре собаки наподобие доберманов. Они без поводков, ими никто, похоже, не командует, но дело свое — держать заложников в повиновении — собаки выполняют отменно. Как хорошие овчарки со стадом.
Далее: террористы требуют для переговоров государственного чиновника рангом не ниже товарища премьера. Только ему могут быть предъявлены их требования.
Далее: пища и вода.
Далее: никаких попыток силового решения. В подвале взрывчатка и баллоны с пропаном. Взрыватель установлен по принципу «мертвой руки». Так что даже применение усыпляющего газа приведет к немедленному взрыву.
Далее: переговоры должны начаться в полдень. Если же нет, то начиная с полудня каждый час будут убивать по заложнику. Начнут с мужчин, но вскоре подойдет очередь остальных…
С этим разобрались. Теперь портреты… Архип Григорьевич имеет профессиональную зрительную память, и Мишке не придется возиться с ним так долго, как с бедной девочкой-татаркой. На это уйдет… прикидываю в уме… два часа. Хорошо.
Тем временем займемся организацией вспомогательных подразделений. Они нам понадобятся.
Нужно плотное кольцо. Хижняк предлагает собрать всех полицейских, я сомневаюсь.
Меня никак не отпускает подозрение, что все это и затеяно для того лишь, чтобы оттянуть сюда максимум полицейских сил. Нет. Тридцать бойцов из управления «Н» — и все. Остальных в патрули по усиленному расписанию. А сюда…
Гардемаринов, подсказывает кто-то. Ухватываюсь за эту мысль.
Начальник училища контр-адмирал Аболиц понимает меня с полуслова. Да, две роты старшекурсников. С оружием. Через полчаса.
Отлично. Теперь — военный комендант…
Военный комендант приезжает сам. Звонок застает его на выходе из машины, и я несколько секунд веду с ним разговор по телефону, пока не понимаю: вот этот полувылезший из армейского штабного вездехода толстяк, поднявший руку в знак извинения: мол, вас вижу, но надо договорить, — и есть тот абонент, с которым я переговариваюсь через спутник.
Маленькое забавное недоразумение. Отличная смазка.
Живую силу комендант предоставить не в состоянии. Хотя бы потому, что не имеет права вводить в город войска, пока не объявлено чрезвычайное положение. Но даже если и попытаться нарушить закон, то собрать подготовленных резервистов можно не раньше, чем через три часа. Нужно? Размышляю. Да, нужно. Двести человек. Он отдает распоряжения.
Что еще?
Дымовые шашки. Много.
Доставим.
Гаубицы. Батарею гаубиц.
Что? — он смотрит на меня, как на законченного психа.
Гаубичную батарею, повторяю я. По десять холостых выстрелов на орудие.
Он моргает. Лоб в морщинках.
Не раньше, чем через три часа.
Устраивает. И, наконец, десяток прожекторов. Или береговая охрана — не ваша компетенция?
Прожектора есть, машет он рукой. Какие нужны — подсветки или поисковые?
Поисковые.
Будут. Это — проще всего…
17.06
Утро Москва, «Боруссия»
Пивная «Боруссия» занимала цокольный этаж и подвал «дурацкого дома» на Шаболовке. Традиционно «Боруссия» работала круглосуточно и без выходных, и я рассчитывал, что из-за такого пустяка, как десант, они традицию ломать не станут. Так и оказалось. Дверь была распахнута настежь, и егеря тянулись к ней, как муравьи по своей муравьиной дороге. Тарантул остановился и покрутил носом.
Сначала я подумал, что он не хочет туда, где много других, но оказалось, что его смутил «дурацкий дом». Я объяснил, что, несмотря на производимое им — домом — впечатление, он стоит уже почти тридцать лет и еще ни разу не падал. Тарантул кивнул головой и пошел, но чувствовалось, что это требует от него некоторых волевых усилий.
Мы шагнули за порог и погрузились в темный воздух, почти такой же густой, как «дубльшварцэнгельхенсбир».
Вот куда бы Кропачека! Вот где увидел бы он апофеоз «панибратств наций»! Но Фил был далеко, и оставалось просто помянуть его хорошим глотком хорошего здешнего пива…
Потные испуганные кельнеры не успевали наполнять кружки, и от стойки отваливали, прижимая к груди добычу, егеря, морпехи, рейхсгренадеры, территориальщики, чехи, финны, танкисты, зулусы, венгры, польские уланы и гусары, стоял ровный разноязыкий гул, и если кто-то что-то кричал, то кричал приподнято и радостно.
Шел необъявленный праздник, самые первые и самые искренние его часы, когда враг вдруг перестает быть врагом и маятник откачивается в противоположную сторону… солдаты были предупредительны друг с другом, а офицеры платили за всех. Нас, полковника авиации и егеря с окровавленной повязкой на голове, не то что пропустили — чуть не на руках донесли до стойки, а потом Тарантулу не позволили даже дотронуться до своей полдюжины, сержант-территориальщик донес за него и даже расчистил место на столе. Если бы не вы, сказал он мне, нас всех и закопать не смогли бы, тут неподалеку одного вашего нашли — еле соскребли с асфальта, упокой, Господи, душу его… Серега, подумал я. А может, кто-нибудь из гейковцев. Никто не вернулся: когда я заезжал на танке, дом был пуст. Феликс смылся куда-то, проклятый шпион… Мы не успели моргнуть, как выпили за солдатское братство. За тебя, Фил, подумал я. За вас, ребята.
Вместо потолка колыхался войлочно-серый дым, и можно было поднять руку и потрогать его. За спиной в три губных гармошки начали наигрывать сиртаки, я оглянулся, приподнялся на носки: расчищали место, сдвигая столы, и солдаты с кружками в руках выстраивались полукругом, а в кругу, положив друг другу руки на плечи, топтались пятеро низкорослых морячков в беретах с помпончиками, темп нарастал, потом в их круг попал зулус в белом мундире, потом высокий улан…
Темп нарастал, все смешалось, и за головами не было видно, что происходит там, а там лихо отплясывали и в помощь губным гармошкам били в ладоши или отбивали такт пивными кружками… темп нарастал, слышался смех, кто-то повалился, передо мной егерь встал коленями на стол, чтобы лучше видеть, и вдруг Тарантул толкнул меня под локоть: пойдем? У него что-то посверкивало в глазах. Да куда мне, сказал я.
Жаль, сказал он, а я пойду… Он полез сквозь толпу к кругу, а я, прихватив пару кружек, пошел за ним, чтобы посмотреть на это вблизи. Темп был уже безумный, и Тарантул сходу ввинтился в хоровод… Там было два хоровода, один внутри другого, и плясали все, надо сказать, каждый свое, но делали это весело и упоенно. Я с удовольствием смотрел на шефа, обнявшего слева чешского пехотинца, а справа — гренадера, музыка неслась, сапоги гремели, летели голоса, — и вдруг я почувствовал на себе чей-то взгляд. Не прицельный, не недобрый — но внимательный. Я резко оглянулся.
Справа и чуть позади меня, недалеко, отделенный, может быть, четырьмя-пятью солдатами, стоял и смотрел на меня, приветливо улыбаясь, обер-лейтенант люфтваффе. Он встретил мой взгляд спокойно, чуть прищурился и легонько отсалютовал мне своей кружкой. Мне показалось, что я его где-то видел.
Определенно видел… Где? Меня толкнули в бок, я машинально взглянул на толкнувшего, а когда перевел взгляд на летчика — того уже не было. Летчика… я произнес про себя это слово и вспомнил: фотография. Девятый в ряду. Единственный незнакомый.
Меня обдало жаром. Тарантул танцевал и самозабвенно созерцал свои мелькающие ноги. Пятясь и раздвигая народ плечом, я выбрался из толпы зрителей. Сунул на первый попавшийся столик опустевшую кружку и с одной, последней, в руке вышел на улицу. По глазам, как плетью, ударило светом. Жмурясь и пережидая, когда иссякнет, наконец, это нестерпимо-розовое сияние, я стоял неподвижно, и кто-то проходил мимо меня, аккуратно огибая внезапную преграду. Потом я открыл глаза.
Наверное, сказалась дикая, дичайшая усталость, и четыре кружки очень хорошего пива на давным-давно пустой желудок, и внезапный удар по нервам… Я очень отчетливо, даже слишком отчетливо видел все перед собой: сильно чадящий зеленый штабной автобус, и стайку мальчишек лет четырнадцати на противоположном тротуаре, и сапера, оседлавшего маленький велосипед и виляющего наискось Через дорогу… и в то же время меня будто бы отбросило на несколько часов назад, на крышу «Гамбурга», и я с двухсотметровой высоты… не могу сказать, что я понял, но я увидел, охватил одним взглядом все, что происходило и происходит, и будет, наверное, происходить со мной и вокруг меня. Я увидел, как я сам, мертвый, лежу в каком-то закутке в Измайловской игле, а ребята Гейко гонят в эфир комбинации цифр, и вот одна из них совпадает с той, которая приводит в действие взрыватель, и вмонтированная в меня бомбочка сносит пол-Иглы — это было… и плыву на барже «муромцев» до конца, высаживаюсь на берег — и вот я уже в каком-то туннеле, опрокинутый пулеметной очередью, но гранатомет еще есть силы поднять, я поднимаю и бью под маску накатывающегося танка, белое пламя… и не лечу на прозрачном самолетике в Москву, а бреду куда-то в абвере гема, босиком, по теплой пыли — не в Тифлис ли?.. это все было в одно время и на одной земле, но как бы на разных улицах и так, что пересечься или встретиться с самим собой было невозможно, я это видел — что невозможно, а почему так, меня мало волновало. И так же было впереди, разно и по-своему одинаково, и можно было выбирать — при условии, что ничего не меняешь…
Я оттолкнулся от косяка двери, сделал несколько убывающих шагов и сел на газон.
Ракурс сместился, и картина исчезла.
Интересно, подумал я, неужели нам за все — и ничего не будет?.. Столько всего натворили, и — ничего?
Обидно…
Если Тарантул прав и если то, о чем он говорит, не очередной его трюк и не маразм, то… то — что? Принимать предложение? Клюнуть на фотографии, которые подделать — три часа работы? Ч-черт…
Вот выйдет сейчас обер-лейтенант…
Но обер-лейтенант не выходил. Вообще долго никто не выходил, а потом появился Тарантул. Он, как и я, постоял в дверях, жмурясь, и медленно направился ко мне.
Я сидел, не шевелясь, он опустился на корточки передо мной и спросил:
— Ну, что?
Морда у него была красная, потная. Дышал он часто и только что язык на плечо не вывешивал.
— Копейка найдется? — спросил я.
Не удивившись ничуть, он пошарил по карманам и вытащил гривенник. Я подбросил монетку, поймал, не разжимая руки, поднес к лицу.
— Орел — да, — сказал я.
— Понятно, — он усмехнулся. Я бы на его месте не стал усмехаться.
И вдруг что-то случилось. Я не смог открыть ладонь. Пальцы не разгибались. Ниже локтя рука была не моя. Я напрягся, и рука задрожала. Она дрожала все сильнее и сильнее, мерзко тряслась — это было унизительно и страшно. Наконец, сделав какое-то безумное усилие, я отшвырнул монету, не глядя. Дрожь унялась, и пальцы снова шевелились, как надо, и только студенистая, омерзительная слабость…
— Понятно, — повторил Тарантул. — Что же… считай себя в отпуске. Четыре месяца хватит? Я покачал головой.
— Отставки, — голос тоже был не мой: слабый и просящий. — Отставки…
— Отпуск кончится, и поговорим, — сказал Тарантул. — В Гвоздеве я тебе, естественно, не предлагаю…
Он смотрел на меня, а я сквозь него, потому что на краткий миг вернулась, всплыла и вновь погрузилась куда-то та картина, что появлялась недавно, — с видами непременного будущего. И я опять ничего не понял, но на этот раз успел сфотографировать ее взглядом и сейчас фиксировал в памяти, чтобы позже, наедине с ней, во всем разобраться. И что-то, наверное, Тарантул понял, потому что моргнул, и дьявольская уверенность в себе и в подчиненности ему прочего мира куда-то исчезла, оставив только след.
— В общем, думай до октября. Я молчал.
— Знаешь, сколько раз я уходил? Меня это не интересовало.
— Тебе станет очень скучно…
Скучно? Бог ты мой! Да я бы отдал свою бессмертную душу за то, чтобы мне стало скучно. Что может быть лучше скуки, осени, дождя за стеклом и полного одиночества?
Я знал, что ничего этого у меня не будет никогда.
— Думаешь, почему я набирал вас таких — дурачков, мечтателей, молчунов? Потому что знал — рано или доздно мы с ними схлестнемся, и шансы у нас будут только тогда, когда здесь, — он постучал по лбу, — не сплошная кость…
Все то же, то же, то же…
Я смотрел на него, как сквозь щель между створками почти закрывшихся ворот…
29.04. 11 час
«Девятый полк»
По радио передали распоряжение начальника полиции: запрет на владение оружием отменен, в целях безопасности граждан разрешается и даже приветствуется открытое ношение оружия… приобрести в охотничьих магазинах по предъявлению удостоверения личности или получить во временное пользование в полицейских участках…
Зойка вдруг засмеялась, и я стал смотреть на нее. Хотя бы просто потому, что это было приятно. Под утро она замерзла и как-то вся съежилась; я нашел для нее утепленную куртку патрульного, и, завернувшись в нее, она поспала. А теперь, проснувшись, готова была вновь петь и летать, петь и летать…
— Мишка, — сказала она не в тон смеху, — знаешь, что мне сейчас приснилось? Что мы летим в каком-то большом самолете: ты, я, Петька, Тедди, этот твой ужасный отец… прости, что я так говорю, но…
— Я знаю. На него действительно жутко смотреть.
— Да. И вдруг оказывается, что кабина пилотов пуста. Там никого нет, понимаешь?
И вообще — самолет полупустой… огромный, как «Крым» или «Витоша» — ты же плавал на «Витоше», видел — какие-то салоны, каюты, трапы, переходы… и полупустой. И мы летим, а везде только небо. Я проснулась, и мне стало смешно.
— Ты умеешь видеть хорошие сны, — сказал я.
— Я проснулась оттуда сюда, и мне стало смешно, потому что — стало легко… я свинья, я знаю… Тедди… только, Мишка, — я и по тебе столько же горевала бы…
— Доживем — увидим, — сказал я.
— Я вот все думаю: а вдруг мы не настоящие? Как Петька говорил… что нас сочинили и бросили…
— Когда это он такое говорил?
— Да сколько раз… И в книге этой своей то же самое написал: на самом деле нас нет, уже нет, только мы никак не можем в это поверить.
— Не писал он такого… — я в тревоге заозирался в поисках «альбома», сообразил, что сам же спрятал его в сумку, а сумку засунул в рундук, на котором все еще спала Мумине. Ее не решились никуда выгрузить и так и возили с собой — благо, лежала себе девушка тихо и никому не мешала. И в параллель подумал, что да — не впрямую, но именно об этом и пытался сказать Петр, именно это и доказывал, и именно этим болел все последнее время. — Хотя…
— Я ведь не такая дура, как кажусь, — сказала Зойка. — Я книг прочитала, может быть, не меньше, чем он. Я стихов знаю столько… Мишка, ну — нельзя такими быть, как мы. Даже не то чтобы бесчувственными… мы ведь чувствуем, мы все чувствуем, но мы как… как… дети… — она вдруг с удивлением прислушалась к своему голосу. — Я не так думала, это само пришло… но, может быть, и правильнее вышло… Да, мы сегодня любим, а завтра деремся, а потом опять любим, а потом забываем… и все это без особого следа, и только страх настоящий. Все пустяки всерьез, а что такое по-настоящему, по-взрослому всерьез, мы и представить себе не можем. И вместе с тем… — она замолчала, прислушиваясь, и я тоже услышал далекий долгий крик — последний страшный разрывной крик, в котором отлетает душа еще до того, как придет сама смерть…
Мы выскочили из машины. Захваченную школу видно было в промежутках между стволами платанов, и за этими стволами стояли и сидели спинами к нам вооруженные гардемарины, но крик несся не со стороны школы, а наоборот — я оглянулся и увидел офицеров, отшатнувшихся от чего-то черного, бьющегося в пыли… странно, что еще до того, как подошел и все увидел глазами, я уже твердо знал, что это шофер, посланный с необязательными известиями, которые вполне можно было сообщить по телефону… которого я сам лишь десять минут как отпустил, срисовав четыре портрета главарей террористов…
Крик оборвался. И в наступившей тишине стал слышен хруст костей.
Скованный человек ломал сам себя.
Наверное, это длилось секунды, но показалось — очень долго. Потом разом все стихло. Когда мы подбежали, на земле неподвижно и мягко лежало нечто бесформенное, и только лицо, обращенное к спине, было неожиданно спокойным и добрым…
Отец только мельком взглянул на меня, потом приобнял Зойку за плечо и повел прочь.
— Это что же? — тупо спросил кто-то из офицеров. — Это они со всеми такое могут?..
— Да, — сказал я, повернулся и пошел вслед за отцом. Шагов через тридцать я их нагнал. — …ни на шаг от себя, — услышал я слова отца. — Поняла?
— Станет он меня слушать, — сказала Зойка. — Кто я ему?
— Кто бы ни была — а станет… От полицейского штабного автобуса бежал один из отцовых ребят — Павел.
— Командир! Вызывают на переговоры!
— Хорошо, — кивнул отец. — Начинай, а я понаблюдаю.
— Они требуют, чтобы был генерал…
— Банан им в жопу, а не генерал! Что за болтовня, Паша! Будто первый раз…
— Извини, Пан, но — иначе никак. Я уже язык омозолил, доказывая. Я понимаю, что ты не пойдешь… но, может, Хижняка пустить?
— Хижняка? Да он… хотя… — отец задумался. — А может, и пустить. Пойдем спросим. — Ты извини, но я уже спросил.
— И что он?
— Глотает какую-то дрянь. Говорит, чтобы там не сорваться.
— Тогда мне надо с ним предварительно поговорить…
29.04. 11 час. 50 мин
«Девятый полк»
Итак, оставалось десять минут до срока, отведенного «псами» для принятия нами решения о начале переговоров, и ровно столько же до начала подготовленной мной операции по выводу заложников из захваченного здания. Операции авантюрной и оправданной только жутчайшим цейтнотом.
Я исходил из того, что мне противостояли, если так можно выразиться, теоретики и что настоящих практических бойцов — курдов или чеченов — среди них нет. А если есть, то мало. И не на первых ролях. Был, понимаете ли, в происходящем привкус полигона, который — привкус — меня беспокоил вот уже много дел подряд.
А значит — не пройдя жестокого военного отбора, они не все сориентируются под огнем. Может быть, я не прав, но все же придерживаюсь мнения следующего: умение уцелеть в бою — врожденное. Никакими полигонами и тренажами его не выработать. У кого чувство боя есть, к тому придет и все остальное. У кого этого чувства нет, к тому ничего прийти не успеет… И вот здесь, мне кажется, собрались обученные новобранцы.
С чего я это взял? Так, из воздуха. Из оттенков.
Если я ошибаюсь, то это будет мне очень дорого стоить.
Итак, карты сданы.
Двое моих лучших, Павлик Мартынчик и Юра Лохмачев, по древнему, давно недействующему канализационному туннелю — это же казармы, господа! солдатская же столовая! там же такие объемы эвакуации были! — пробрались в заброшенное бомбоубежище под этой самой столовой, ныне школой, и нашли вход. Судя по схеме, он ведет прямо в подвал, где держат заложников. Но верить этой схеме трудно, уже два раза мы ее ловили на неточностях. И все же, стараясь не шуметь, ребята открыли тяжелые двери и потрогали кирпичную кладку, которой заделан проем, — кажется, не слишком прочно. Во всяком случае, сквозь кладку хорошо слышна турецкая речь и плач ребятишек.
Ждать сигнала, ребята.
Еще двое наших, Матильда и Раис (за глаза — Раиса: слишком красив), впрягшись в ремни реактивных дельтапланов (взяты под честное слово в клубе моряков), ждут вон за тем домом. Им нужно четыре минуты, чтобы взлететь, развернуться и сесть на крышу школы.
Я и Гаврик — атакуем в пешем строю. Точнее, проводим наземную атаку.
Но до всего этого должно произойти еще немало драматических событий.
Ага. Вот машут флажком. А вот пошел Хижняк. Умница: никаких белых флагов. Просто идет — один — и все.
И только следом, шагах в двадцати, два офицера — в броне, но без автоматов.
От школы навстречу им — пятеро. Всматриваюсь. Двоих бедняга шофер нарисовал.
Причем так: вот этого усатого он указал у них первым и главным, а вот этого молодого хорька — шестеркой главного. Значит, трое, имевших дело с нашим шофером, остаются в здании и в переговорах не участвуют.
Грех было сомневаться.
Если я что-то понимаю, на переговоры пошел командир, но штаб — или некое идеологическое ядро — продолжает работать.
Они останавливаются шагах в трех друг от друга — Хижняк и эта пятерка — и молча обмениваются знаками приветствия. Хижняк козыряет, командир террористов кланяется, скрестив руки.
Я мог бы, конечно, слушать то, о чем они говорят… но это будет избыточная информация. Именно то, против чего я так долго борюсь. Есть знак, который Хижняк подаст, если сочтет, что штурм должен быть отменен. Вот и все.
Минута. Полторы. Две. Знак не подается. Две с половиной… пора.
Жму на кнопку передатчика.
В бинокль видно, как в мундире на груди Хижняка образуется маленькая дырочка.
Это срабатывает петарда. Она же издает слабый звук попадания прилетевшей издалека пули. Эта петарда была самым сложным элементом операции: пробить дырочку, без дыма и вспышки, без дурацких томатных брызг, которые так любят режиссеры и зрители… обман не должен обнаружиться еще с десяток секунд…
Хижняк вздрагивает, смотрит на грудь, потом очень естественно подгибает колени и падает лицом вниз. На спине страшнее: дыра в мундире с ладонь, кровавые ошметки чего-то, розовая пена (знаю, сам приклеивал). Генерал делает попытку приподняться, но руки подгибаются, он валится уже окончательно, вытягивается и замирает… Мне отсюда не видно, но сейчас пыль начнет пропитываться черным.
Немая сцена. Главный «пес» наклоняется над упавшим, потом резко оборачивается.
Глаза мечутся на лице. Ну да, он высматривает, из какого же окна пальнули его непослушные подчиненные. Силится понять: кто и зачем. А главное — что же теперь делать, ведь вся стратегия меняется…
Сопровождавшие Хижняка бегут к нему — спасать. Они не знают, что это инсценировка. Все должно быть по-настоящему. И — да, так оно и выходит, по-настоящему: те «псы», которые пришли на переговоры, отскакивают назад и выхватывают пистолеты!
Страшная секунда. Сейчас ребят убьют.
Нет. Нервы. Руки трясутся. Несколько выстрелов выбивают пыль из газона, одному полицейскому попадают в плечо — в броню. Он валится и вскакивает. И бросает дымовую шашку.
Молодец.
Главный «пес» кричит что-то — уже им, подхватывающим «труп». Потом оборачивается и кричит своим, вздымая кулаки. Он им сейчас покажет!
Зажигаются и катятся вперед еще несколько шашек. Пелена дыма затягивает Хижняка и его эвакуаторов. И сейчас дыма будет много, очень много…
«Псы» в растерянности, это понятно. Среди них провокатор! Сорваны переговоры, на которые они делали ставку (особую ставку, если учесть их умения). Неясен следующий шаг провокатора… Поэтому дым они воспринимают как должное.
Тридцать секунд прошло. Я уже ничего не вижу, а наблюдатели на верхнем этаже если и видят, то поверить своим глазам не могут: из-за боковых домов выкатывают своим ходом четыре гаубицы «В-19» калибра шесть дюймов. Поверхность ровная, и они, проломив решетчатый школьный забор, быстренько отжимаются на домкраты и опускают хоботы. Вот одна, недалеко, полувидна в разрывах дымовой завесы. А с шоссе, разворачиваясь между платанами, устремляются к нам десять зеленых грузовиков с хрустальными чашами прожекторов…
Шестьдесят секунд с момента «выстрела». Хижняка чуть-чуть оттащили, надеюсь.
Залп, даже холостой, сокрушителен. Дым, подхваченный пороховыми газами, врезается в стену, вдавливает окна внутрь, заполняет классы и коридоры. И тут же вспыхивают прожектора.
Это ад, классический огненный ад. Ослепляющий вихрь.
Красный «ураган» с торчащей вперед выдвижной лестницей притормаживает около нас, мы с Гавриком взбегаем по капоту, цепляемся за лестницу… «Ураган» бросается вперед, мы уже лежим на ступеньках, цепляясь за перила, а лестница выдвигается…
Второй залп гаубиц. Мы сбоку, нас уже прикрывает сам дом, и все равно — как с размаху об стену.
Водитель, конечно, ас. Он умудряется концом лестницы угодить точно в середину оконного переплета, так что на нас не сыплются осколки стекла. Машина резко тормозит, и мы с Гавриком на скользящих «салазках» (этакий пожарный то ли лифт, то ли эскалатор, рама со ступеньками катается вверх-вниз на роликах по поручням лестницы, ее тянут тросом) лежа влетаем в полутемный (после безумия света снаружи) коридор.
План в головах. Есть и в планшете, но главное — в головах.
Гаврик стреляет. Метнувшийся к нам слева падает. Теперь — не оставлять позади себя живых…
Мы доходим до центральной лестницы (я меняю опустевшую обойму), когда наверху раздается глуховатый треск. И чуть позже, с оттяжкой, — такой же глухой удар.
Высадились мои верхние. Встав на плоской крыше спиной к спине, окружили себя веревочным кругом — детонирующим кумулятивным шнуром, — рванули его и вместе с куском потолка рухнули в комнату…
Рев автоматов.
Так. «Псы» все-таки подготовились, хотя и весьма наплевательски. За поворотом оказывается идиот, закрывающийся толстой женщиной. Он хочет в нас попасть. Пуля в лоб. Тетка, отползай.
Отползай!
Уже проходим мимо, когда вспоминаю: это то лицо, которое нарисовал Мишка.
Успеваю обернуться.
Не надо было тебе этого делать, тетушка…
Она оседает на пол, пистолет — испанская «Астра», умеет стрелять очередями — скользит к стене.
Стрельба на втором этаже продолжается. Воя уже нет, автоматы бьют коротко и четко.
Перила лестницы, ведущей вниз. Черный зёв в полу, темнота. Оказывается, все в дыму, сияющая пелена, а сюда, в дальний угол, дотягивается одинокий луч.
Свечу штурмовым фонарем. Я уже внизу, Гаврик рядом, смотрит вверх и назад.
Окованная неровным железом и покрашенная облупившейся голубой краской дверь.
За дверью тишина.
Это единственный вход в единственный подвал. Трогаю дверь ногой — поддается.
Намек на движение. Нажимаю кнопку вспышки. Будто бы успеваю прикрыть глаза. От вспышки не может звенеть в ушах, но кажется, что звенит. Тот, за дверью, парализован. Не стреляю, просто бью ногой. Отлетает.
Трудно смотреть сквозь лиловые пятна.
Простой рабочий свет фонаря кажется слабым.
— Ох ты, — говорит за спиной Гаврик. Еще некоторое время он будет видеть, а я нет. Не надо было использовать свет. Надо было просто стрелять. — Пан, их что… заморозили?..
Вижу. Люди стоят. По стойке смирно. Шеренгами. Не шевелясь. Терракотовые воины.
А где же пресловутые баллоны с газом, где взрывчатка?..
— Гаврик, держи дверь.
Вот баллоны. Красные и голубые. Еще и кислород… Они торчат из холмика пены, а рядом со всем этим делом (хорошая мина… делать хорошую мину при плохой игре — пошло еще со времен народовольцев) стоит молодой человек, почему-то знакомый мне, и держит в руке коробочку с антенной.
Он тоже был на рисунке? Проходил по какой-то ориентировке? Или просто на кого-то похож?.
— Возьмите у меня эту штуку, — говорит он, — а то у меня рука…
С руки у него капает кровь. А вторая висит неподвижно вдоль тела, локоть огромен и багров… И вдруг, пролетев по каким-то ассоциативным трассам далеко-далеко, я узнаю его. Но сначала — взрыватель. Перенимаю. Все, он у меня.
По рации даю сигнал: «Подвал взят. Нужны саперы».
— Терс? — наконец решаюсь спросить.
— Да. Здравствуй.
— Ты… один?
— Один. Я здесь последний. Пан, пока я в сознании, — пусть твой напарник отберет оружие вон у тех, справа. Скорее.
— Гаврик!
Но Гаврик меня не слышит. Он стреляет вверх, по нему стреляют в ответ, а я не могу помочь ему — у меня в руке взрыватель. Если ослабить давление на маленькую тугую кнопку…
— Терс, сделай это сам.
— Да… попробую…
Он идет, качаясь.
И я почему-то отчетливо понимаю, что если он упадет, всему придет конец.
В это время стена рушится, и в клубах кирпичной пыли возникают Павлик и Юра…
Я как в сонной одури. Хорошо кончается то, что хорошо кончается… Мои все живы.
Заложники тоже все живы, хотя и перепуганы. Они не помнят ничего… вернее, помнят только то, что им разрешено. Трое террористов взяты живыми, им тут же вкололи икурарин и наладили искусственное дыхание — на случай всяческих внедренных в подсознание программ. С ними поработают спецы из контрразведки: как раз прилетела их мобильная группа. Очень удачно прилетели, теперь все шапки достанутся им…
Брюзжу.
По часам день, по ощущениям — глубокая ночь. Сижу в тени на брезенте, передо мной нарезанный хлеб, миска земляники, сметана… Ничего не понимаю.
— Пан, я должен рассказать тебе кое-что… Терс бледен, даже синеват. Одна рука у него в бинтах, другая — в коконе. С ним Мишка, и вид у Мишки озадаченный. Если не сказать больше. Мишка умеет держать лицо, но сейчас ему не до этого.
— Пап, ты ничего? Ты послушай…
Я слушаю.
29.04. Около 14 час
«Девятый полк»
Когда я закончил свой монолог, они долго молчали. Потом Игорь, водя пальцем по колену, пробурчал:
— Значит, папаша родный отыскался… всего-то лет прошло…
— Так сложилось, — я пожал плечами. В локте от этого движения что-то затосковало.
— Да ладно, — махнул он рукой. — Все это плешь. Скажи-ка… папаша… вот что: то, что ты мне рассказал, — для меня не новость. Не детали, конечно, а основное.
Ну… стержень всего. Я твердо знаю, что вы есть, что вы действуете, примерно представляю — какие цели преследуете. Четкое ощущение, что мне об этом уже рассказывали. Не наяву, а как-то иначе. У меня и сны на эту тему были, и бред очень убедительный… Всунуть в меня эту информацию могла только колдунья Таня.
Так вот: зачем?
— По моей просьбе.
— Ну, а ты?..
— Для того, чтобы сегодня мне не пришлось тратить время, убеждать, доказывать недоказуемое…
— Именно сегодня?
— Да, ребята. Именно сегодня. Двадцать девятого апреля две тысячи второго года от Рождества Христова. Потому что именно сегодня — этой ночью — начнется то, о чем я говорил.
— Как — этой? — Игорь даже привстал. — Ты сказал: две тысячи двенадцатого…
— Они изменили реальность. Они специально изменили ее так, чтобы мы, вооруженные до зубов, встретили этих майя раньше, чем они навалятся на тот несчастный потерянный рай. Понимаете теперь?
Мишка стукнул себя кулаком в ладонь.
— Ты… дед… Ты хоть понимаешь, какие вы сволочи? Или… не понимаешь? — дышал он с трудом.
— Понимаю, — сказал я. — Я понимаю даже больше, чем стоило бы понимать… Те ребята дали клятву: вот все кончится, они убедятся, что их давний мир по-прежнему существует, — и тогда они соберутся все вместе и торжественно покончат с собой, чтобы не осквернять своим существованием… и так далее. И это при том, что почти все они искренне верят, будто действительно создают какие-то иллюзорные модели, малые миры, на которых отрабатывают методики… и что где-то в нетронутости продолжает существовать их старый мир…
— А на самом деле?.. — Мишка уже все понял.
— Да. Это как на магнитной ленте: запись поверх записи. Старую запись можно только помнить. Головой. Восстановить тоже можно… теоретически. Но это будет восстановленная запись.
— Поэтому ты здесь? — тихо спросил Игорь.
— В основном. Ну, и не привык прятаться за спины…
— Нет у меня к ним никаких чувств, — сказал Мишка. — Просто — плевать мне на них. Плевать, и все. Значит, ночью, да? Сегодня, да?
Я кивнул.
— Ладно, — сказал Игорь. — Ты, Миш, не горячись. До ночи еще много чего успеем.
Скажи-ка мне… папочка… две вещи я хотел узнать, а спросить не у кого было.
Вы ко всем серьезным событиям руку прикладывали? Или что-то происходило и само, в чистом виде?
— Этого уже не установить никогда, — сказал я. — В том-то основная сложность и состояла… — я не стал продолжать, вспомнив, как мы разбирались с Калугиным и Хиггинсом в сложных сплетениях причин-следствий: вот это точно наше, вот это вроде бы не наше, вот это явно не наше — но тогда чье?.. и так до бесконечности.
Рыхлая живая материя — человечество…
— Ага… — Игорь покивал. — И конкретный вопрос — кто вывел на московские улицы «трубы»?
— Не мы, — сказал я. — Проверено. Во всяком случае, если и мы, то не напрямую.
Случай системного психоза… хотя и не исключено, что развитию психоза наши методы несколько поспоспешествовали… но это, опять же, неучитываемый дцатеричный эффект.
— Не ответил, — констатировал Игорь. — А, впрочем, все равно. Так это меня занимало… а вот — уже и неинтересно.
Он как-то расслабился, и я — тоже. Потому что он не задал тот вопрос, который я ждал и на который мне отвечать вовсе не хотелось. Таня накрепко заблокировала в нем эти воспоминания, но память человеческая не всегда поддается так хорошо, как хотелось бы…
Касалось это не нас, касалось это его самого.
Я смотрел — и мне становилось как-то противоестественно жаль этого крупного сильного человека, железного отчасти и в прямом смысле… прости, Игорешка, сказал я, такое тебе пришлось вынести… я много думал о нас с тобой, когда и где мне можно было остановиться и повернуть, чтобы отвести от тебя эту страшную участь, быть специальным человеком, человеком для особых поручений… я ничего не смог придумать, ничего. Только просить Таню превзойти свои умения и сделать так, чтобы в тебе никогда и ни при каких обстоятельствах не всплыла страшная правда о той бойне в подвале какого-то склада, когда…
…говорят, не бывает телепатии. Может быть. Но можно посмотреть в глаза другого человека и в них увидеть то, что отражается в твоих.
Терс совершенно незаметно расслабился и будто упустил что-то из руки, потому что во мне с коротким звуком отдираемого присохшего бинта проснулась память. Как всегда при возвращении стертого — это было ярко до безумия… Засвистели полицейские свистки, замелькали дубинки. Толпа шарахнулась, девочек оторвало от меня и закружило — впрочем, рядом. Внезапно меня схватили сзади, повисли на руках, подсекли — я упал лицом вниз. Защелкнулись наручники. Я не сопротивлялся, не тратил силы. В конце концов, в моем положении такой вот арест на пару часов, быстрый — суд, штраф в полсотни марок — самое лучшее, что можно придумать. Валечка же вполне способна позаботиться о княжне… Так я думал, пока меня волокли за локти, потом заставили бежать… Но мы пробежали мимо тюремных автобусов, обогнули их — там с распахнутой дверцей стоял легковой «пони». Меня втолкнули на заднее сиденье, один из нападавших сел рядом, другой — за руль, и мы рванули с места, как на гонках. Вот это мне уже не понравилось.
— А в чем вообще дело? — как можно агрессивнее осведомился я.
— Узнаешь, — пообещал мне тот, который сидел рядом со мной. Второй обернулся. До этого момента я еще не успел увидеть его в лицо. Это был Ростислав Иванович, помощник Мориты. Впрочем, мне всегда казалось, что маску хирурга он носит только для того, чтобы скрывать лицо.
— Доктор? Что вы здесь?..
— Все хорошо, мальчик. Расслабься. Больно не будет.
— Минуту! Что случилось?
— Морита — предатель. Японский шпион. Он вас всех запрограммировал. Именно ваша группа должна будет завтра уничтожить «четверку». Понимаешь, Игорь?
— Я… да. Пожалуй, понимаю. Но как это… такое… могло случиться? Ведь у Мориты — всех родных…
— Это легенда. Я, наконец, докопался. Так вот, Игорь… нужно принимать меры.
— Да. Какие?
— Сейчас я тебя перепрограммирую. Часа три времени у нас есть?
— Есть… Постойте! А почему я должен доверять именно вам?
— Если необходимо — можешь поговорить непосредственно с полковником. Связь через трабант, канал защищен. Боря, подержи ему трубку.
Я доверчиво наклоняюсь к трубке… сладковатый запах! Мир опрокидывается на скользящих шарнирах…
Чувство, что тебя, удерживая за пятки, бесконечно роняют спиной вперед в бездоннейшую яму… Над входом в подвальчик ярко переливался наш рекламный щит: «ЮП — это безупречно!» В радужном треугольнике под щитом менялись буквы:
В-Х-О-Д-Е-I-N-G-А-N-G-В-Х-О…
Окна в доме были темны сплошь, только на пятом этаже горел свет в кабинете управляющего. За углом раздался характерный звук набирающего скорость автомобиля — через мгновение этот автомобиль, полыхнув стоп-сигналами, выскочил на перекресток передо мной, с визгом свернул направо и скрылся за следующим поворотом. Похоже было на то, что он отъехал от парадного входа нашего дома. Я метнулся вниз по лестнице. Дверь была приоткрыта, за дверью горел яркий свет, тянуло какой-то химической вонью — я не сразу понял, что это за вонь, потому что увидел лежащего поперек пути Мальцева. В него в упор стреляли из чего-то скорострельного… Я помнил, что пять минут назад поднимался по этой же лестнице, в руке у меня был «Рейнметалл» с глушителем… давай, Игорь, действуй, теперь твоя очередь, сказал доктор, забирая автомат… но эти воспоминания испарялись, замещаясь чем-то другим — человек в клетчатом пиджаке, бегущие в штыковую атаку солдаты в тяжелых, старого образца касках…
Дрожа, как от холода, я вошел внутрь…
Что-то между ними произошло, какое-то бессловесное объяснение, при котором я присутствовал в качестве непосвященного. От всего этого у меня вдруг заныла и задергалась рана на плече, да, нужно было перевязать еще вчера…
Зойку я нашел возле штабного фургона. Еще стояли по обочинам военные грузовики, а с десяток гардемаринов толпились, не соблюдая ни строя, ни воинской дисциплины, у откидного трапа, ведущего в наш фургон, и я уже понял, кого там увижу. Впрочем, в количестве я ошибся: не только Зойка сидела там, но и очнувшаяся от тяжкого забытья Мумине, а также крепенькая такая девушка с темной короткой стрижкой и в боевом переднике — Матильда. Ими тремя и восхищались гардемарины.
С трудом проложив себе путь, я сказал Зойке, — «Пойдем, перевяжешь»? — и, не дожидаясь ответа, вошел в фургон. Здесь было темно. Гудел кондиционер. На рундуках лежали, укрывшись с головой, двое — из тех, кто участвовал в штурме. Я тихо вытащил из-под стола санитарный ящик, достал зеленый перевязочный пакет и йод. Попытался стянуть рубашку. Как ни смешно, не получилось. Подошла Зойка, помогла. Потом она разрезала бинт, коротким движением отняла от раны повязку.
Было очень больно. До мелькания звездочек. Она что-то делала, я не понимал. Я вернулся, только когда она стала обкручивать мне руку бинтом.
— Пойдем куда-нибудь, — сказал я. — Надо поговорить.
— Да подожди…
— Пойдем.
Я уже не мог выносить запах собственной старой крови.
Гардемарины пропустили нас беззвучно. Должно быть, подумали, что я один из раненых при штурме школы. Хотя… в определенной мере так и есть. Мы отошли к тому месту, где был школьный забор.
— Зойка, — сказал я., — Это все фигня, ты же понимаешь.
Она кивнула.
— Выходи за меня замуж.
— Сейчас?
— Сегодня.
— А…
— Этой ночью начнется конец света.
— Понятно…
— Не веришь?
— Верю. Вот в это — верю вполне.
— Так ты согласна?
— Ну… если ты меня берешь…
— Согласна?
— Да… Да, Мишка. Я… да. Я согласна. Но как же?..
— Найдем. Придумаем. Уговорим.
Мадам Дальон отозвалась не сразу. — Мама? У тебя все хорошо? Ничего не случилось? А почему трубку не берешь? А-а. Нет, я в полном порядке. Слушай, у меня для тебя новость. Я выхожу замуж. За Мишку, конечно. Да. Нет, еще не решили, но я позвоню, так что будь готова. Как — когда? Сегодня, конечно. Ближе к вечеру. Пока! — Зойка сложила телефон и пожала плечами. — Вот и все. А казалось — так страшно…
И мы пошли обратно. Отец и дед (ничуть не старше, оно и понятно) так и сидят за военно-полевым дастарханом. Дед ест хлеб, макает кусочки в сметану и отправляет в рот.
— Родичи, — сказал я. — Только что мадемуазель Дальон приняла мое предложение руки и сердца. Мы приглашаем вас на свадьбу, которая состоится сегодня — еще не знаем где. Если вам это не поперек души — благословите нас… — я опускаюсь на колени, и Зойка опускается рядом, и я чувствую, что она меня поддерживает. — Вы сочиняли нас, — я посмотрел на деда, — и теперь уже не переделать, поэтому… — но нить рассуждений, казавшаяся длинной, вдруг зацепилась и порвалась без каких-то сожалений с моей стороны.
Дед встал. Перевязанная его рука тряслась. И отец встал. Он был выше деда на полголовы и вдвое шире в плечах, но тот брал осанкой. Они переглянулись, и ясно было, что оба растеряны донельзя. Они просто не знали, что надлежит делать в таких случаях.
— Будьте счастливы, — сказал наконец отец. — Благословляю…
— Благословляю, — прошептал дед. Вдруг он повернулся и выставил в небеса фигу. — Вы поняли? Вы поняли, падлы?! Не вышло по-вашему!.. — и закашлялся, затрясся, отец приобнял его за плечо, и стало ясно, что дед плачет.
Зойка, хоть ничего и не знала еще — не знала даже, что это за родич у меня внезапно отыскался, — вдруг тоже шмыгнула. И я понял, что зареву сейчас сам, вот возьму и зареву, хоть это и стыдно, и просто нельзя…
Сзади подъехала и остановилась машина. Хлопнула сдвоенно дверь. Я оглянулся. Это было нормальное городское такси, и из него бешено вырывались, зацепившись чем-то за что-то внутри, Вероника и Сонечка: одна справа, вторая слева. Они были сейчас невероятно похожи.
Отец уже присел на корточки рядом с ними, твердой решительной рукой устраняя препятствия, мешающие ему воссоединиться с семьей. Таксист попытался было возражать, но для смирения нрава ему хватило одного взгляда на оппонента.
— Игорь! — кричала Вероника. — Ты же жив! С тобой же все в порядке! Ты — жив!
— Ну да! — кричал отец в ответ. — Что, что случилось? Как ты здесь оказалась?
Почему — обе?!
— Моя провинность, — сказал дед. — Пойду объясню… Такси, вывалив на траву маленький чемодан, уехало, забросав нас камешками с обочины.
— Простите, — сказал дед. — Это я звонил. И телеграмму посылал тоже я.
Все развернулись в его сторону. — 3-зачем?.. — Вероника задохнулась.
— Иначе вас могли бы не посадить на самолет. Наверное, томский аэропорт переполнен?
Она нахмурилась. Посмотрела на Сонечку. Та пожала плечами. Такой мелочи они не помнили.
— Да… кажется…
— Еще раз простите, что заставил вас так переживать, — сказал дед. — Но в нынешних обстоятельствах нам всем лучше быть вместе.
— Я… да… а вы кто? — Вероника интенсивно смотрела на него, пытаясь узнать. — Я же вас где-то видела…
— Это ты меня видела, — сказал отец. — Еще до того, как я морду разбил.
Познакомься, мой отец. Зден Рышардович.
— Вероника… можно Вера. Ой, как вы молодо выглядите…
Этот день, последний день мира, тянулся бесконечно. Солнце никак не хотело опускаться, стрелки часов замерли. Небо, затянутое вечерней дымкой, было цвета светлой начищенной бронзы, и на его фоне совершенно сказочно чернел силуэт города: дворцы, минареты, островерхие крыши, исполинские деревья… Небо было таким из-за недавних взрывов в Рангуне и Томске, но вспоминать об этом не хотелось.
Молодых обвенчали в маленькой и очень красивой Святомихайловской церкви, стоявшей на самом берегу бухты. Батюшку, уже запиравшего ворота, ошеломило появление нашей шумной и пестрой компании, где все мужчины имели боевые отметины и открыто носили оружие, а женщины… да что там говорить — наши женщины были просто великолепны. И вопреки всем и всяческим церковным и светским правилам, уступая горячим мольбам как самих молодых, так и родителей, батюшка ворота отпер и обряд произвел…
Теперь мы сидели в кофейне — там же, неподалеку от церкви, — смотрели на закат и негромко пировали. Господин Хачик, владелец этого замечательного заведения, выставлял все новые и новые вина. Похоже, у него имелся свой настоящий погреб.
Многие бутылки были покрыты паутиной и пылью.
Когда он в очередной раз возвращался из погреба, я заметил прислоненный к стойке многозарядный дробовик.
Господин Хачик проследил мой взгляд.
— Мне восемьдесят шесть лет, — сказал он тихо, — но я помню, что моя мама говорила: отец перед смертью проклинал себя только за то, что не купил ружье.
Мне было шесть лет, когда она тоже умерла. Я плохо помню ее лицо, но эти слова я помню. Поэтому у меня всегда было ружье. Сегодня я его достал и почистил.
Говорят, оно может понадобиться.
— Может, — кивнул я. — Даже — наверняка… Я обвел глазами сидящих за столом.
Точнее, за сдвинутыми вместе легкими кофейными столиками. Мишка и Зоя. У них все непросто, но это, наверное, уже не имеет значения. Мать Зои, странная дама, художница-домохозяйка. Мать Мишки, напротив: дама деловая, ненадолго отвлекшаяся от важных дел на пустяки. Сам Игорь. Его нынешняя жена и шестилетняя дочка. Если я все правильно помню, эта Вероника вполне способна за себя постоять. Группа Игоря: пятеро ребят и девушка. Очень хорошие бойцы. Мумине, до сих пор не очнувшаяся. А может быть, она всегда такая, живущая в полусне. Наподобие незабвенной Кончиты. Эта девушка, конечно, балласт, но… мы в ответе за тех, кого приручаем, не так ли? Наконец, Мишкины друзья: Тина и Саффет-бей.
У нас не так много шансов. Но не так уж и мало. Вон стоит неприметный грузовичок, в кузове которого тридцать пять хороших стволов и восемьдесят тысяч патронов. По городу таких грузовичков немало: Хижняк и комендант позаботились. В некоторых омерзительных методах, которыми владеют темпомигранты, есть своя прелесть. Неслышно «нашептать» человеку любую чушь — и он это сделает и лишь через несколько дней спохватится: да что же это я натворил?! И начнет привлекать учение доктора Фрейда или Маркса, чтобы оправдаться перед собой и потомками… а на самом-то деле, это я велел ему сделать, а потом заставил все забыть.
И хотя я всегда принципиально возражал против подобных методов воздействия (никто меня, разумеется, не слушал), сейчас все это применял сам без малейшего зазрения совести. Потому что совесть у меня дубленая…
Как говаривал, по поводу и без, капитан Горелов — «Водка не пахнет!»
На том берегу бухты уже зажигались огни, небесная феерия не добавляла света в домах, ранние сумерки — редкость в этих широтах. Солнце вдруг нижним краем показалось из сияющей пелены. Огненная чаша висела над далекими башнями.
Наверное, я слишком долго на нее смотрел, потому что стали мерещиться письмена в небе. Я зажмурился, тряхнул головой, посмотрел опять. Это были не письмена.
Шестерка самолетов, волоча за собой подсвеченные шлейфы, проходила над городом.
Может быть, ночью от них будет немного толку, но сейчас вид их внушал уверенность. Плотный гул турбин накрыл нас, и на время другие звуки исчезли.
Игорь смотрел на меня, и мне казалось, что все еще можно будет исправить.
Покончить с намеченным делом… вернуться назад, в шестьдесят первый… Это был наивный бред. Мигранты так часто и охотно пластали время, что живого места на нем почти не осталось, одни рубцы и шрамы. Если нам удастся пережить вторжение… я знаю все входы в «темпо». Их не так много, тридцать два.
Информация о входах уже подброшена во многие умы, еще чуть-чуть — и она сработает. Неизбежно возникнет догадка, вторжение осуществлялось именно из этих непонятных подземных сооружений. Дальнейшее представить легко…
Самое смешное, что догадка эта, ложная поверхностно, в сути своей правильна и справедлива.
Мне более по душе те, кто добывает победу своими руками и не заслоняет себя специально созданными для боя людьми.
Безумный закат…
Я был благодарен Игорю за то, что он ни разу ни о чем моем со мною больше не говорил. Просто как бы забыл сразу и навсегда.
Если будем живы… расскажу все.
Зачем?
Не знаю. Зачем вообще нужны исповеди? А кроме него, мне в моих злодействах исповедоваться некому.
Золотая рябь исчезла с воды, и теперь бухта была подобна темному зеркалу. Огни другого берега отражались в ней с неподвижностью замерших маятников, и лишь длинные четверные полосы волн от проходящих медленно и строем артиллерийских мониторов приподнимали и опускали эти отражения, заставляя мигать и дробиться, но потом все возвращалось к покою.
Месяц едет, котенок плачет…
Небо пылало.
Мы азартно кричали «Горько!» и готовы были целоваться сами.
1
Стихи Даниила Клугера.
2
Стихи Ирины Андронати.
3
Билли Миллиган — один из самых известных в истории мировой психиатрии больных с синдромом множественной личности. В его сознании «жили» одновременно четырнадцать совершенно разных людей.