Книга: Засечная черта



Засечная черта

Иван Алексеев

Засечная черта

Чайки орали неимоверно. Но Разик привык к их крикам еще год назад, хотя иногда ему казалось, что это было в другой жизни, и не обращал ни малейшего внимания на весь этот безобидный шум. А вот Олежа, сидевший на веслах, слегка ерзал, вертел головой в промежутках между гребками, прислушивался и принюхивался.

– Господин полусотник, чем это так пахнет? – наконец спросил он.

– Во-первых, не «господин», а «брат». Ты ведь теперь строевой боец, леший, а не дружинник из учебного отряда. А во-вторых, это пахнет морской рыбой. Здесь рядом с военным расположен и рыбацкий порт. Пока мы шли сюда из Лесного Стана, в крупные гавани не заходили, все больше вставали в укромных и безлюдных бухтах, вот тебе и не пришлось такие ароматы обонять, – назидательно произнес Разик и скомандовал: – Суши весла!

Его команда чуть-чуть запоздала. Разик в следующую секунду понял это, попытался исправить положение, действуя рулем, но ялик все же ткнулся в причал слишком сильно, с коротким резким стуком. Олежу качнуло спиной вперед, но он тут же справился с инерцией, выпрямился.

«Михась пришвартовался бы мягко и беззвучно», – подумал Разик и вновь ощутил на сердце глухую щемящую тоску.

Они вышли на доски причала, на всякий случай привязали ялик, хотя лодчонка была старенькой и неказистой на вид, и вряд ли на нее кто-либо мог польститься.

– Ну что ж, боец, пойдем, – скомандовал Разик уже по-английски.

– Йес, сэр!

Молодых дружинников, прошедших итоговые испытания в Лесном Стане, в заморщину, как правило, сопровождали бойцы особой сотни – особники. Присутствие Разика, строевого полусотника, в качестве сопровождающего было вызвано необычностью именно данной поездки в Англию, в славный город Портсмут, хотя в общем-то эти поездки считались делом рутинным. Разик, нарушив субординацию, сам напросился на роль сопровождающего, обратившись напрямую в Большой Совет Лесного Стана. Такой поступок полусотника, честно и настойчиво делавшего карьеру командира и видевшего в этом весь смысл своей жизни, стал неожиданным для большинства окружающих. Ведь он не просто лез не в свое дело, что в любом воинском формировании, особенно в дружине особого назначения, мягко говоря, не поощряется, а еще и тем самым намеревался пренебречь своими прямыми служебными обязанностями. Но дружиной тайного воинского Лесного Стана руководили исключительно умные люди, и те, кому положено, порыв молодого полусотника оценили и поддержали, ибо прекрасно поняли, что Разик стремится выполнить тяжкий долг перед памятью своего друга.

Легким стремительным шагом лешие миновали территорию порта и вышли в город. Разик никогда не был в Портсмуте, он проходил свою заморщину на севере Англии, но в цепкой памяти командира намертво отпечаталась карта-схема местности, нарисованная Фролом, поэтому он двигался уверенно, будто шел по давно знакомым местам. Вечер был серым и сумрачным, с моря уже надвигался легкий туман, и Разик смог разглядеть вывеску трактира «Морской лев» только тогда, когда они очутились непосредственно перед ней. Полусотник решительно толкнул тяжелую дверь, и лешие вошли в просторное помещение с высоким потолком, в котором царили обычные для такого рода заведений шум и дым.

Впрочем, при их появлении на пороге заведения шум на секунду прекратился. Дым, естественно, остался на прежнем уровне. К вошедшим почти сразу бросился один из помощников трактирщика, долговязый малый в белом, довольно чистом фартуке, разносивший напитки и закуски по столам. Сейчас он держал в руке лишь пустой поднос.

– Прошу прощения, джентльмены, – свистящим полушепотом выпалил сей достойный работник английского ресторанного бизнеса. – В этом трактире собираются военные моряки, самые отчаянные, из абордажных команд и морской пехоты, и у вас, штатских лиц, могут быть неприятности. Здесь рядом, за углом, есть другой трактир, тихий и уютный.

– Благодарю, любезный, – спокойно ответил Разик. – Но мы с приятелем желаем отужинать именно здесь.

И, небрежно отстранив рукой трактирного слугу, попытавшегося все же загородить им путь, Разик спокойно, не спеша, двинулся в глубь трактира, откровенно и пристально разглядывая посетителей, словно разыскивая кого-то, кого он раньше не встречал, но должен был узнать по описаниям. Олежа шел за ним как тень, чуть сзади и левее, то есть прикрывал с тыла и фланга.

– Эй, приятель! – из-за ближайшего столика поднялся здоровенный матрос в вольготно расстегнутом мундире, с лицом, уже изрядно покрасневшим, в полном соответствии с количеством выпитого рома. – Я вообще не люблю штатских, а в особенности таких, которые не понимают добрых слов. Вам же по-хорошему велели убраться отсюда!

И тут Разик увидел тех, кого искал. Ошибиться он не мог. Мундиры сержантов флагманской морской пехоты, телосложение, лица, особые приметы. Описания Фрола были точными и исчерпывающими. И Михась тоже часто рассказывал о них. И сидели все трое на самом почетном месте, на возвышении, огороженном невысоким барьером. Четвертое место за столом было свободно, но никто в переполненном трактире, очевидно, не собирался на него претендовать.

Разик взглянул на Олежу, слегка кивнул ему. Молодой леший тут же выступил вперед и встал перед забиякой. Он, в отличие от худощавого Разика, был настоящим русским богатырем, высоким, широкоплечим. Волосы его были теплого пшеничного цвета, открытый взгляд серых глаз излучал честность и искренность, лицо располагало к себе широкой улыбкой сильного и доброго человека. В нем было что-то трогательное, почти детское: и чуть припухшие губы, и ямочка на подбородке. Бедные английские леди! Штабелями будут падать они вокруг русского дружинника.

Олежа и сейчас, стоя перед угрожавшим им матросом, улыбался, но глаза его были чуть прищурены, взгляд слегка напряжен.

– Послушай, приятель, – спокойно и вежливо обратился он к матросу, – ты, наверное, хочешь подраться?

Матрос смерил его оценивающим взглядом, хмыкнул и с короткой усмешкой, но вместе с тем и с неким уважением к такой откровенности и наглости бросил:

– Пойдем!

Они вышли в центр зала, на пустое пространство возле трактирной стойки. Шум прекратился, внимание присутствующих сосредоточилось на предстоящем зрелище.

Разик тем временем решительно прошел за барьер и без приглашения уселся на свободное четвертое место, предназначенное для почетных посетителей. Трое сидящих за столом взглянули на него вопросительно, с насмешливым любопытством кошек, взирающих на забредшую к ним в гости мышь.

Разик кивком головы указал на Олежу, встающего в боевую стойку против забияки матроса, и сказал спокойно, будто беседовал со старыми друзьями:

– Это Олежа. Но вы, господа сержанты, можете звать его Джек. Джек Русс.

При этих его словах три сержанта флагманской морской пехоты молча переглянулись и как по команде развернули стулья, чтобы удобнее было наблюдать за предстоящим поединком. Самый молодой из сержантов налил в кружку рома и поставил ее перед Разиком, подвинул ему тарелку с яствами, жестом пригласив располагаться и угощаться.

Между тем матрос привычно и уверенно принял боксерскую стойку, сделал ложный выпад левой и тут же провел, вернее, попытался провести сокрушительный удар правой. Олежа ушел легко и изящно и на отходе нанес короткий удар стопой по колену опорной ноги противника. Матрос охнул, повалился на пол и скорчился.

– Сдается мне, что нечто подобное я уже видел в этом самом месте пару лет назад, – задумчиво произнес один из сидевших за столом для почетных гостей. – Не так ли, сержант Том Мэрдок?

– Точно так, сержант Паркс, – ответил Том и невольно потер рукой колено.

А Олежу в это время уже атаковали четверо или пятеро друзей обиженного им матроса. Леший двигался по залу грамотно, так чтобы перед ним всегда находился только один противник, мешавший остальным, и контратаковал сам, стремительно и эффективно. Захват, удар, бросок, залом, подсечка. Число завсегдатаев, валявшихся на полу, росло, но и число желающих наказать наглеца штатского не уменьшалось. Казалось, на Олежу вот-вот навалится весь трактир. Силы были явно не равны.

– Ну все, стоп! Матросы, «стоп» была команда! – рявкнул третий сержант так, что звякнули медные сковороды и тазики, висевшие на стене возле стойки перед входом на кухню, и обратился к Разику: – Зови своего Джека Русса. И пусть захватит себе стул.

– А почему он не прыгал через столы и не махал ногами в воздухе, как Майк... извиняюсь, как лейтенант Майкл Русс? – словно размышляя вслух, поинтересовался сержант Паркс.

– Михась, то есть Майк, был не просто боец, а еще и артист, – голос Разика невольно дрогнул.

В этот момент подошел Олежа, и это «был» ускользнуло от внимания сержантов. Олежа встал по стойке «смирно», поприветствовал присутствующих четким наклоном головы. Разик тоже поднялся:

– Джентльмены, позвольте вам представить Олежу, то есть Джека Русса, кузена храброго сержанта Фроула Русса и лейтенанта Майка Русса. Он мечтает, как и его родственники, служить в Ее Королевского Величества флагманской морской пехоте.

– Ну что ж, – пожал плечами сержант Парке, – кузен будет допущен к испытаниям...

– А после того, – перебил Паркса Том Мэрдок, – как он успешно их пройдет, в чем лично я нисколько не сомневаюсь, этот парень будет зачислен в мой взвод, – и, предвидя вполне резонные возражения, Том торопливо добавил: – Прошу прощения, джентльмены, но мне первому пришла в голову эта мысль.

– Разрази меня гром, Том Мэрдок, – сержант Коул поднялся с места и выпрямился во весь свой немалый рост, – когда ты еще драил клотик, служа в своей абордажной команде, и даже не мечтал быть зачисленным во флагманский экипаж, мы, старые сержанты флагманской морской пехоты, уже установили очередность поступления Руссов в наши взвода. Прошлый раз Майк был зачислен к Парксу, сейчас, естественно, моя очередь. А твое место пока что ниже ватерлинии. Однако мы забыли представиться нашим гостям.

– Это излишне, джентльмены, – остановил его Разик. – Мы прекрасно знаем вас заочно, по рассказам Фрола и Майка. А вот я, простите, действительно не представился. Вы можете называть меня Ричард. Я – названый брат Майка Русса.

Они обменялись рукопожатиями, расселись за столом.

– Как там Фроул и Майк? – спросил сержант Мэрдок.

– Передают вам всем горячий привет, – лаконично ответил Разик. – Надеюсь, что с ними все в порядке, ибо мы с кузеном долго находились в плавании и не имели вестей с родины.

Он произнес эти слова с видимым усилием, стараясь подавить в себе чувство горькой безысходной тоски.

– Позволь спросить, Ричард, – обратился Парке к Разику после того, как они, дружно чокнувшись, выпили и закусили. – Что привело тебя в наши края? Насколько я понимаю, ты вовсе не собираешься поступать на службу в морскую пехоту. И вообще, ты больше похож на командира, чем на рядового.

– Так и есть, сержант Парке. Я имею офицерский чин в гвардии нашего русского князя, а здесь нахожусь по делу. У меня есть поручение от Майка к леди Джоане.

– К леди Джоане! – хором воскликнули Парке и Мэрдок.

– Она такая красавица... – мечтательно произнес Том.

– Лучше помолчи, сержант Мэрдок, а то еще ляпнешь что-либо неподобающее, – сурово перебил его воспоминания о чем-то весьма впечатляющем сержант Парке.

– Вы случайно не знаете, где леди Джоана может пребывать в настоящий момент? – осведомился Разик.

– Нет, не знаем, – ответил за всех сержант Парке. – Но это не проблема. Сегодня же вечером по возвращении на корабль я поговорю с нашим командиром, лейтенантом Сэдли. Его связывает с леди давняя дружба. Ну а сейчас предлагаю выпить за здоровье юного кузена наших боевых товарищей, достойного кандидата во флагманский экипаж морской пехоты!

Олежа, так ни разу и не встрявший в беседу старших по званию, лишь улыбнулся в ответ искренней доброй улыбкой, чем завоевал дополнительные симпатии трех сержантов Ее Королевского Величества флагманской морской пехоты.


Поместье леди Джоаны располагалось в глубине небольшого, но очень красивого старинного парка, обнесенного невысокой каменной стенкой, построенной из замшелых валунов. Ворота поместья были распахнуты. Разик натянул поводья, остановился перед воротами, но затем пришпорил свою лошадь и беспрепятственно въехал на посыпанную красноватым песком дорожку, ведущую к дому. Возле широкой парадной лестницы стоял чей-то конь, явно благородных кровей, с роскошной сбруей и высоким седлом, богато украшенным серебряными и золотыми позументами. Разик слегка удивился, что конь не был отведен в конюшню, видневшуюся неподалеку от дома, кто-то привязал его прямо к мраморным перилам лестницы.

Поскольку ни привратника, ни слуги, ни вообще кого-либо из людей в обозримом пространстве не наблюдалось, Разик, не долго думая, привязал свою лошадь к той же импровизированной коновязи, взбежал по широким ступеням, постучал в высокую дубовую дверь.

Он прождал довольно долго и уже решил было попытаться проникнуть в дом самостоятельно, как створка медленно приоткрылась и из-за нее выглянуло сморщенное лицо старого лакея.

– Леди Джоана никого не принимает, – вместо приветствия прошамкал он каким-то безнадежным голосом, в котором звучали, пожалуй, даже нотки отчаяния, и попытался захлопнуть дверь прямо перед носом лешего.

– Но позволь, любезный. – Разик поставил ногу на порог. – Как это леди никого не принимает? Чей же тогда конь привязан здесь, внизу? Наверняка это гость!

Лакей пробормотал нечто нечленораздельное, но явно нелицеприятное, в адрес то ли упомянутого гостя, то ли всех гостей, вместе взятых, включая и самого Разика.

Но леший плыл и ехал за тридевять земель вовсе не для того, чтобы препираться со слугами через закрытые двери. Он решительно дернул ручку на себя и, не обращая внимания на негодующие восклицания и протесты лакея, вошел в дом. В небольшом холле располагалась лестница, ведущая на галерею второго этажа, вдоль которой виднелось несколько дверей. Одна из дверей оказалась открытой, и Разик, взбежав по лестнице, не задумываясь, вошел и очутился в комнате с лепным потолком, высокими светлыми окнами и изящными креслами вдоль стен. Очевидно, это была приемная хозяйки поместья. В одном из кресел сидел джентльмен в небесно-голубом камзоле и ярко-желтых панталонах. Его шляпа, украшенная густым пестрым плюмажем из каких-то диковинных перьев, валялась на соседнем кресле. На коленях джентльмен держал устрашающе длинную шпагу в отделанных мелким жемчугом ножнах. Разик решил, что это и есть хозяин коня, привязанного к перилам.

При виде вошедшего дружинника джентльмен поднялся, вернее, вскочил и, опираясь на эфес шпаги, нагло уставился на него засверкавшими глазами.

– Чему обязан вашим вторжением, сэр?! – с явной угрозой в голосе прорычал он.

– Лично мне вы ничем не обязаны ни в малейшей степени, сэр, – пожал плечами Разик. – Я приехал к леди Джоане.

– Вам же наверняка сказали, что леди никого не принимает! – прежним угрожающим тоном заявил гордый обладатель желтых панталон.

– Позвольте осведомиться, сэр, а вы-то кто, собственно, такой?

– Я – сэр Томас Боуленский, жених леди Джо-аны!

Разик не то чтобы растерялся, но все же был слегка озадачен столь решительным и твердым заявлением. Ему почему-то не верилось, что Джоана могла предпочесть Михасю это чудо в перьях. Но в жизни может случиться всякое, даже самое невероятное событие.

– Я должен поговорить с леди, – спокойно и твердо произнес дружинник.

– До вас, сэр, здесь было четверо желающих с ней поговорить. Но всем им пришлось иметь дело с моей шпагой! – самозваный жених с лязгом выволок из ножен здоровенный клинок. – Трое из них отправились прямиком на кладбище, и лишь один оказался удачливее и попал к лекарю. Лично вас, сэр, какой вариант больше устраивает?

Скрипнула, отворяясь, дверь, ведущая из внутренних покоев, и в приемную вбежал дворецкий в роскошной ливрее, со связкой ключей – признаком его должности – на широкой шелковой ленте, перекинутой через плечо. Его лицо было бледным и осунувшимся.

– Сэр Томас, умоляю вас! – отчаянно воскликнул он. – Не надо больше крови, вы все равно этим ничего не добьетесь! Леди не желает о вас слышать!

– Вот оно что, – с некоторым облегчением усмехнулся Разик. – Мне представляется, сэр, что вы поторопились зачислить себя в родственники хозяйки поместья, – и, повернувшись к дворецкому, спросил: – Не слишком ли сей джентльмен злоупотребляет вашим гостеприимством? Может быть, ему пора уже покинуть дом?

– Но как заставить его это сделать? – почему-то полушепотом произнес дворецкий. – Сэр Томас явился сюда просить руки леди сразу же после того, как закончился траур по поводу кончины ее отца. Ему было еще тогда отказано в аудиенции, но он поклялся не покидать приемной до тех пор, пока леди не соизволит выслушать его. Всех остальных претендентов, приезжающих к леди, он просто убивает. Когда сэр Томас уходит для еды и отдыха, его заменяют сообщники и слуги – настоящие головорезы.



– Хватит болтовни! Защищайся! – взревел сэр Томас и встал в позицию, направив шпагу на Разика.

Полусотник не шелохнулся и вновь обратился к дворецкому:

– Вы спрашиваете, каким образом этот герой может покинуть дом? Я вижу всего два способа: через дверь или через окно.

– Ты что, издеваешься надо мной? – заорал сэр Томас. – Шпагу наголо, несчастный трус, или я, клянусь преисподней, заколю тебя, как барана!

– Послушай, придурок, – в голосе Разика только теперь зазвучали стальные нотки. – Я – профессиональный воин и никогда не балуюсь с оружием. Если я обнажаю клинок или ствол, то только с одной целью: убить врага. Но я просто не хочу марать свои руки и паркет леди Джоаны твоей вонючей кровью! Пошел вон, пока цел!

Конечно, Разик не ожидал, что после произнесенной им тирады, абсолютно искренней и правдивой, сэр Томас устыдится и покинет оккупированное помещение. Напротив, леший рассчитывал, что противник тут же бросится на него очертя голову. Именно так и произошло. Сэр Томас с похвальной быстротой и ловкостью сделал длинный выпад. Леший еще более стремительным пируэтом ушел влево, пропустив лезвие шпаги мимо груди и сблизившись с противником, захватил кисть, чуть продернул вперед, в направлении выпада. Естественно, сэр Томас инстинктивно дернулся назад, и на этом движении тут же получил залом и подсечку. Тренькнула об пол шпага, выпавшая из руки несостоявшегося жениха, а сам он с размаху треснулся мордой о ручку кресла, на котором столь величественно восседал пять минут назад.

Разик подхватил его безвольное тело одной рукой за поясной ремень, другой – за шиворот, без видимых усилий поднял и выкинул в распахнутое окно.

– Способ номер два, – сказал он дворецкому. – Извините, если испортил вам какую-нибудь клумбу. Я не успел поинтересоваться, что находится под окном.

– Не извольте беспокоиться, сэр, – пробормотал потрясенный дворецкий. – Я скажу садовнику, и он приведет все в порядок... Позвольте осведомиться, какова цель вашего визита? Если вы, как и все, пришли добиваться руки леди Джоаны, то должен вас огорчить: у леди уже есть жених, она ждет только его и никого не принимает.

Разик вновь ощутил холодный тяжелый толчок тоски и отчаяния под самым сердцем.

– Передайте леди, что я прибыл к ней из России с известием о ее женихе, – с трудом выговорил он.

Дворецкий одну-две минуты растерянно и недоверчиво смотрел на Разика, затем всплеснул руками, тихо охнул, резко повернулся и, неуклюже приседая на полусогнутых ногах, помчался куда-то в глубь дома, забыв затворить за собой дверь.

Разик, застыв неподвижно, почему-то вытянувшись в струнку, как в строю, стоял и смотрел в темный проем двери, в котором скрылся дворецкий. Вскоре он различил стремительно приближающийся легкий шелковый шорох платья по навощенному паркету, и в приемную вбежала девушка с неприбранными светлыми, чуть рыжеватыми волосами, волной распущенными по плечам.

В первую секунду Разик ощутил некоторое разочарование. Он ожидал увидеть сказочную красавицу, а тут – обычная девушка. «Нет, никто по красоте не может сравниться с Катенькой», – заключил он.

Джоана стояла молча, судорожно сжав ладони поднятых к груди рук. Разик медленно поклонился ей русским земным поклоном.

– Леди Джоана, я – Разик, названый брат вашего жениха, Михася.

При этих словах Джоана побледнела, пошатнулась, оперлась рукой о спинку кресла, стоящего подле двери, в которую она только что вбежала.

– Что с ним? – ее голос был чуть хрипловатым и совершенно безжизненным.

– После боя он пропал, и мы до сих пор не можем его найти.

Разик почему-то не стал говорить леди Джоане, хотя секунду назад и собирался это сделать, что растерзанное тело в серо-зеленой особой форме бойца тайной лесной дружины было выставлено опричниками на всеобщее обозрение на Красной площади стольного града государства Российского – белокаменной Москвы.

– Как это случилось? – слова Джоаны доносились, казалось, издалека, из черной и мрачной бездны, из которой нет возврата.

– Десяток, которым я командовал, был выставлен в заслон на лесной дороге, возле маленькой речки. Мы должны были продержаться до вечера. Опричников, то есть врагов, было слишком много. Мы выстояли, но половина бойцов были тяжело ранены, и мы не могли просто так уйти с ними в лес, оторваться от преследования. Я, я сам!.. – Разик прокричал эти слова сквозь судорожно сжатые зубы, затряс головой, из его глаз брызнули слезы. – Я сам приказал Михасю прикрывать наш отход. Лучше него никто не мог бы этого сделать. Я был ранен в обе руки. Мы уходили и слышали выстрелы из пистолей, взрывы ручных бомб... Мы оторвались, нас никто не преследовал, но Михась так и не догнал отряд. С тех пор его никто не видел.

Джоана, к изумлению Разика, облегченно вздохнула и спокойным голосом приказала неслышно появившемуся в приемной зале дворецкому:

– Вильям, соберите мои вещи, я отправляюсь с этим джентльменом в Россию, на поиски своего жениха.

Разик ожидал чего угодно, но только не этого. Отважный полусотник тайной дружины Лесного Стана, многократно попадавший в смертельно опасные ситуации, в которых он сам всегда действовал быстро и решительно, вдруг растерялся.

– Но, леди Джоана... – начал было он, но девушка перебила дружинника:

– Во-первых, зови меня просто Джоана, поскольку ты – лучший друг, практически – брат близкого мне человека. Во-вторых, если ты откажешься меня сопровождать, я отправлюсь в путешествие одна.

– Поступаю в ваше распоряжение, миледи... то есть Джоана. – Разик невольно поднес руку к берету и подумал про себя: «Ого! Да ей решительности и властности, пожалуй, хватит даже на то, чтобы командовать сотней!»

Впрочем, он тут же вспомнил рассказ Михася о том, как Джоана, узнав о болезни отца, находящегося в далеких вест-индских колониях, тут же отправилась за океан с эскадрой адмирала Дрейка, чтобы самой ухаживать за ним. И внезапно дружинник, предпринявший за прошедшие несколько месяцев невероятные усилия, чтобы узнать подробности о судьбе друга, но так и не добившийся успеха, ощутил прилив надежды. А что касается того обезображенного тела на площади, то еще особник Фрол, оставленный в Москве для работы под прикрытием, доносил в Стан, что никаких признаков, что это тело Михася, он не обнаружил. А вот один комплект формы тайной лесной дружины у проклятых опричников был.

Леди Джоана прервала его размышления:

– Что-то я не вижу здесь моего страстного поклонника сэра Томаса, пожелавшего во что бы то ни стало добиться моих капиталов и нагло воспользовавшегося тем, что у меня нет ни отца, ни братьев, и мало слуг в этом поместье. Я уже послала гонца за людьми в мой главный замок и после их прибытия собиралась проучить хама. Однако я начинаю подозревать, что гонец был перехвачен по дороге. Ну а где же сам сэр Томас, этот отважный завоеватель одиноких девушек?

Разик пожал плечами, молча указал на распахнутое окно.

– Ну, конечно! – усмехнулась Джоана. – Ты же друг Михася, русский дружинник. Уж вы-то всегда защитите даму!

Внезапно в комнату вбежал, по-прежнему смешно подпрыгивая на полусогнутых ногах, дворецкий Вильям с вытаращенными от страха глазами.

– Миледи, сэр Томас с дюжиной своих слуг – головорезов врывается в наш дом! Слышите! – Он дрожащей рукой указал на входную дверь, уже выбиваемую снаружи мощными ударами какого-то тяжелого предмета.

Разик нахмурился:

– Дюжина? Многовато. Придется валить их всерьез. Джоана, насколько я помню, по законам Англии защищаться в своем собственном доме ты можешь любыми средствами, и ворвавшиеся в частное жилье личности могут быть уничтожены без суда?

Джоана кивнула.

– Быстро прячьтесь в комнатах, а мне придется повоевать.

Разик стремительно сбежал вниз по лестнице в холл, выхватил из ножен саблю и встал сбоку от двери, которая вот-вот должна была рухнуть под напором осаждавших. Но прежде чем полусотник вступил в схватку, перед его глазами внезапно возникла на мгновенье лесная дорога, пересекавшая ее речушка с топкими берегами и бревенчатый мостик, перекинутый через нее. Здесь он со своим десятком и лучшим другом Михасем, служившим под его началом в звании головного, вот так же готовился принять бой с превосходящими силами противника.


Позиция их была очень удачной, именно поэтому Дымок, начальник отряда, выполнявшего особое задание по сохранению национального достояния России – царской библиотеки – и предотвратившего ее вывоз за границу, выставил первый заслон именно здесь. По его расчетам, на преследование отряда с бесценным грузом Малюта Скуратов мог бросить не менее трех-четырех тысяч опричников и стрельцов.

Опоры моста были уже подпилены и заминированы. Бойцы, расположившись в естественных укрытиях, изготовили мушкеты к стрельбе. Разик тоже лежал за небольшой кочкой, намотав на ладонь тонкий прочный линь, протянутый к мине, установленной на опоре, и соединенный с кремниевым замком, искра которого должна была воспламенить пороховой заряд.

Авангард колонны преследователей показался из леса примерно через час после того, как десяток встал в заслон. Они неслись широкой рысью, плотным строем в колонну по три, держа пики и сабли на изготовку. Разик лишь усмехнулся, взглянув на это бесполезное в данной конкретной ситуации холодное оружие, грозный блеск которого, по-видимому, возбуждал в его обладателях уверенность в собственной силе и храбрости. Когда первые три или четыре шеренги всадников влетели на мост, десятник, резким движением отведя вытянутую руку далеко в сторону, дернул линь. Короткий мощный грохот прокатился по речушке, вспугнув стаи болотных птиц. В дыму и пламени исчез и сам мост, и находившиеся на нем опричники. Дернулись в разные стороны, вскинулись на дыбы, сбрасывая седоков, кони, оказавшиеся в момент взрыва перед самым мостом. Голова колонны, уже вытянувшаяся из леса на открытое пространство, потеряла стройность, шеренги перемешались, сбились в кучу, представлявшую удобную мишень.

– Огонь! – скомандовал Разик, и десять мушкетов дружно выплюнули свинцовую картечь, врезавшуюся в самую гущу растерянных обескураженных врагов.

Паника усилилась. Давя друг друга, горе-вояки ринулись назад, в лес, оставив на дороге, на поляне перед мостом многочисленные трупы людей и лошадей. Там ржали и бились, пытаясь встать, раненые кони, дико орали раненые опричники, брошенные своими дружками на произвол судьбы.

Но Разик и все бойцы его десятка прекрасно понимали, что это был лишь кратковременный успех, вызванный фактором внезапности, и им вскоре предстоит нелегкий бой. Главной их задачей было задержать врага как можно дольше, чтобы дать время отряду с тяжелым обозом оторваться от погони.

Тактика дальнейших действий противника была примерно ясна. Однако она в значительной степени зависела от опыта и профессионализма командиров. Среди опричников, несомненно, были достаточно опытные полководцы, например те же Басмановы или князь Вяземский. Но все же они больше привыкли к резне беззащитного мирного населения собственной страны, нежели к упорной и жесткой войне с хорошо подготовленными отважными бойцами. И опричники сделали то, что соответствовало их привычкам и ухваткам, то есть поперли напролом в надежде на свою удаль и трусость тех, кто рискнул оказать им сопротивление.

Толпа всадников с гиканьем и свистом вновь вылетела из леса и попыталась форсировать речушку с ходу. Но кони вязли по колено в топкой пойме, передние мешали задним, а лешие, конечно же, незамедлительно, не жалея боеприпасов, открыли беглый огонь. Они вновь уничтожили больше трех десятков опричников, и те опять откатились назад, в лес, потеряв не только часть личного состава, пусть сравнительно небольшую, но и самое главное – драгоценное время.

Теперь противник, убедившийся, что наскоком заслон с позиции не сбить, наверняка станет его выдавливать всей массой, начнет медленное, но верное наступление пешим строем. Действительно, вскоре на дороге и на опушке леса замелькали красные кафтаны, и, разворачиваясь из колонны в плотные шеренги, с пищалями на изготовку, стрельцы двинулись к реке. Пологий береговой склон давал численно превосходящему противнику огромное тактическое преимущество. Несколько шеренг могли стрелять одновременно, не с колена, не с руки, а прямо с подпорок, поскольку каждая задняя шеренга находилась выше передней.

Десяток Разика был накрыт мощным прицельным огнем. Залп следовал за залпом, лешие палили в ответ и несли потери, поскольку под градом пуль невозможно было безнаказанно поднять ни голову, ни руку. От их огня падали стрельцы, но на место упавших в шеренгах тут же вставали другие, подходившие сзади, по-видимому подгоняемые угрозами и саблями опричников, привычно прятавшихся за чужими спинами.

Передние шеренги уже вошли в реку и брели по колено в воде. Заслон, который практически выполнил свою задачу, был обречен. Один дружинник лежал неподвижно за невысоким, наспех сделанным бруствером, будто мирно спал, обняв мушкет, как в детстве обнимал любимую игрушку. Серо-зеленый берет свалился с его русой головы, и на светлых волосах запеклись темной кровью сразу два входных пулевых отверстия. Еще трое бойцов получили тяжелые ранения. На легкие раны, имевшиеся практически у всех, попросту не обращали внимания. У самого Разика была прострелена левая кисть и правое плечо. Превозмогая боль, десятник бросил быстрый взгляд на солнце, уже наполовину закатившееся за вершины деревьев, и скомандовал:

– Готовимся к отходу! Даем последний залп и сразу в лес! Выносим раненых и убитого. Михась, прикроешь отход, тебе оставим все гранаты и пистоли. Продержись минут десять, брат! И беги, Михась, беги! Уводи их от нас, ты сможешь!

Дым от мушкетного залпа на пару секунд скрыл дружинников от взоров нападавших, позволил им совершить быстрый рывок в спасительный лес и укрыться за стволами деревьев. Разик, которому наспех перевязали раны, бежал что есть сил и слышал, казалось, лишь свое хриплое надрывное дыхание. Но глухие раскатистые взрывы бомб, прогремевшие через две-три минуты, конечно же, отчетливо донеслись до его слуха. Затем еще через пару минут он различил характерные сухие хлопки пистолей...

Дверь рухнула, и толпа вооруженных людей ворвалась в холл. Разик ощутил прилив дикой ненависти и злобы, ему почему-то представилось, что это те же опричники, нагло уверенные в своей силе и безнаказанности, которые убили Михася и теперь домогаются его невесты. Тремя ударами сбоку и со спины он заколол троих, прежде чем остальные заметили его и развернулись навстречу. Разик стремительно двинулся вдоль стены овального холла, прикрывая спину и как бы убегая от численно превосходящего неприятеля. Как он и рассчитывал, некоторые из нападавших, находившиеся сзади и сбоку остальных, инстинктивно дернулись ему наперерез, и непосредственно против него осталось всего четверо или пятеро. Неожиданно резко остановившись, дружинник круговым движением сабли отрубил кисть ближайшему противнику, одновременно отбил направленные на него клинки и тут же, используя контрподкрутку взведенной, как пружина, руки, нанес неожиданный рубящий удар снизу вверх. Рухнул на мраморные плиты холла еще один противник, а Разик прыгнул вперед, в брешь, образовавшуюся в шеренге нападавших, и, приземляясь, почти не глядя, рубанул саблей за спину наотмашь. Даже сквозь громкие яростные вопли растерянных врагов было отчетливо слышно, как глухо ударилась об пол отрубленная голова.

Разик кинулся было вверх по лестнице, но, взбежав всего на несколько ступенек, неожиданно перепрыгнул через перила и вновь зашел во фланг и тыл нападавшим, пораженным и обескураженным таким ходом схватки и лишь мешавшим друг другу. Легкий, изящно изогнутый черненый дамасский клинок казацкой сабли дружинника, выписывая замысловатые петли, разил беспощадно и наверняка. Через две минуты все было кончено.

– Получите, гады! – выкрикнул Разик по-русски, все еще охваченный прежним порывом яростной ненависти, когда последний враг, разрубленный от плеча до половины груди, рухнул на ступени лестницы.

Он мстил за пропавшего друга, продолжал тот неравный бой на маленькой подмосковной речке против проклятых опричников, терзавших многострадальный и безропотный русский народ. Он твердо верил, что на тех, кто вознамерился обижать слабых и беззащитных, рано или поздно найдется управа.

Краем глаза уловив какое-то движение наверху, Разик вскинул голову и увидел Джоану, вышедшую на галерею. Девушка, побледнев как полотно, застыла неподвижно, пораженная открывшимся ей ужасным зрелищем. Дружинник наконец опомнился, опустил окровавленный клинок.

– Джоана, – пробормотал он запинающимся голосом, – тебе лучше пока уйти отсюда. Кликни слуг, пусть они приберут...



И, слегка пошатываясь, Разик вышел во двор, всей грудью вздохнул прохладный, пропитанный влагой воздух и побрел на лужайку. Там он тщательно вытер саблю, которую все это время крепко сжимал в руке, о густую темно-зеленую траву и, наконец, вложил ее в ножны.

Разик прилег на этой мягкой лужайке, закинул руки за голову, попытался успокоить дыхание, расслабиться, снять напряжение, нахлынувшее после тяжелейшей схватки. Однако долго отдыхать ему не пришлось. Стук копыт, вначале слабый и едва слышный, близился и стремительно нарастал. Разик вскочил на ноги, встал лицом к воротам усадьбы. Через несколько минут в ворота на полном скаку ворвался эскадрон гвардейской кавалерии с саблями наголо. Во главе эскадрона скакал пожилой полковник с пышными усами. К изумлению Разика, рядом с полковником на огромном вороном коне неслась маленькая леди. Она уверенно держалась в дамском седле, была одета в элегантное темно-зеленое платье для верховой езды, а вооружена лишь хлыстом.

Дружинник, положивший было руку на эфес сабли, разжал ладонь. Леди и полковник как будто были ему знакомы. Во всяком случае, он не раз слышал рассказы про них. Кавалеристы, оставив даму позади, красивым слаженным маневром окружили Разика, направили на него клинки своих длинных палашей.

Командовавший отрядом полковник, грозно нахмурив брови, прорычал хриплым басом:

– Шпагу на землю, парень! Где твой хозяин, этот прохвост Боуленскйй?

– У меня нет хозяина, я – офицер гвардии русского князя!

– Что?! – одновременно воскликнули полковник и маленькая леди, немедленно протиснувшаяся на своем великане вороном в первый ряд всадников, окружавших дружинника.

– Я – офицер гвардии русского князя, друг Михася... то есть лейтенанта Майка Русса. А сэр Боуленский, осмелившийся вторгнуться в поместье леди Джоаны, вместе со своими приспешниками убит мной в честном бою.

В этот момент из дверей дома, вернее, из дверного проема, поскольку обе створки были выбиты нападавшими и просто валялись на полу, показалась сама Джоана.

– Алиса! – воскликнула девушка и бросилась вниз по ступеням навстречу отважной всаднице.

– Джоана! – воскликнула маленькая леди и обратилась к кавалеристам: – Снимите же меня скорее с этого слона!

– Позвольте предложить вам опереться на мою руку, леди Алиса. – Разику, естественно, удобнее всех было помочь даме спешиться.

Однако полковник, одним легким молодцеватым движением соскочив с седла, опередил дружинника, привычно подхватил леди Алису обеими руками за талию, как пушинку, и бережно поставил ее на землю.

– Благодарю тебя, дорогой, – леди Алиса одарила мужа улыбкой, полной любви, и бросилась в объятия Джоаны.

– Джоана, милая, какой ужас! Лесник наших соседей случайно обнаружил в глухой чащобе твоего гонца, раздетого и избитого, еле живого! Мой полковник, получив известие, что тебе грозит опасность, немедленно поднял дежурный эскадрон, и мы бросились на выручку! Этот ужасный негодяй Боуленский с шайкой своих приспешников запугал почти всех джентльменов в округе, а теперь дошел до неслыханной наглости, принялся силой домогаться беззащитной девушки! Но мой полковник показал бы ему, чем отличается забияка дуэлянт от боевого офицера! – Леди Алиса погрозила в пространство маленьким кулачком, затянутым в перчатку из тончайшей светлой замши, и, почему-то понизив голос, спросила: – Правда ли, что этот гвардеец русского князя сумел защитить тебя и расправился с негодяями?

– Да, – односложно ответила Джоана, явно не желая вдаваться в ужасные подробности.

– Дорогая, – леди Алиса ласково обняла Джоану, погладила ее по голове, как маленького ребенка, хотя для этого ей пришлось встать на цыпочки, – ты столько натерпелась за последние дни, твой дом пострадал. Тебе стоило бы переехать на время в наш замок, отдохнуть и отвлечься от неприятных воспоминаний.

– Спасибо, Алиса! Я с благодарностью воспользуюсь твоим гостеприимством. Только дай мне пару часов, чтобы уложить вещи, приготовиться к путешествию.

– К какому путешествию? – удивилась маленькая леди. – До нашего замка?

– Нет, Алиса. Я сегодня переночую у тебя, а наутро отправлюсь в Россию, на поиски моего пропавшего жениха. Господин гвардеец, его друг, – Джоана повернулась к Разику, – любезно согласился меня сопровождать.

Леди Алиса изумленно воззрилась на подругу:

– Джоана, ты ведь недавно чудом избежала гибели, отправившись за океан, а теперь вновь хочешь искушать судьбу, бросаясь в неведомые дикие земли?

– Ну, не такие уж они неведомые, – мягко возразила Джоана. – Насколько мне известно, лондонские купцы с недавних пор ежегодно ездят торговать в Россию, и не только в приморье, на окраины, но и в самую столицу.

– Полковник, – леди Алиса в растерянности обратила взор к мужу, ища у него поддержки, – ты слышал?! Джоана в одиночку отправляется на край света! В Вест-Индии ее хотя бы охраняла целая эскадра. Изволь немедленно отговорить эту юную наивную особу от такого сумасбродства!

– Но, дорогая, – возразил полковник, честный и прямой, как большинство старых служак. – Леди Джоана едет вовсе не одна, а в сопровождении этого храброго гвардейца! Скажите, господин офицер, – извините, что не знаю вашего чина, – сколько именно противников, я имею в виду негодяя Боуленского и его сообщников, билось против вас сегодня?

Разик пожал плечами:

– Что-то около дюжины. Честно говоря, я не считал.

– Ого! Надеюсь, вы расстреляли их из пистолей из-за укрытия?

– Нет, это был сабельный поединок.

– И вы один положили их всех?! Разик молча кивнул.

– Ты слышала, Алиса? – воскликнул потрясенный полковник. – Он заколол дюжину молодцов, каждый из которых в одиночку нагонял страх на всех окрестных джентльменов!

– Леди Алиса совершенно правильно сказала несколько минут назад, что боевой офицер не чета задире дуэлянту. Я – боевой офицер и привык сражаться с численно превосходящим неприятелем, а не куражиться над мирным населением, – спокойно произнес дружинник.

– Позволь тебе напомнить одну вещь, Алиса, – обратилась к подруге Джоана. – Пусть меня, как ты выразилась, в вест-индских морях охраняла целая эскадра, но спас от злодеев всего один человек: лейтенант Майк Русс. Теперь я должна спасти его. И его Друг, как вы уже, наверное, убедились, не даст меня в обиду.

Леди Алиса грустно вздохнула:

– Ну, что ж, ты всегда была такой. Доброй и нежной, но вместе с тем смелой и решительной, когда того требовали обстоятельства. Пожалуй, мы можем доверить тебя господину гвардейцу... Кстати, ты нам его так и не представила.

– У него сложное имя, – улыбнулась Джоана. – На слух я его запомнила, поскольку это имя часто повторял Майк, но вряд ли способна правильно произнести.

– Зовите меня Ричард, – Разик также улыбнулся широко и искренне.

Полковник убедился в том, что вероятный противник и в самом деле уничтожен, и отпустил эскадрон в казармы. Через час маленькая кавалькада из двух всадников и двух всадниц с одной вьючной лошадью, нагруженной багажом леди Джоаны, направилась в поместье бравого кавалерийского полковника, которое его жена, леди Алиса, гордо именовала замком. Он располагался всего в десятке миль от поместья Джоаны, как раз по дороге в Портсмут. Главное строение действительно имело форму маленького замка с башенками и рвом, но не имело никакого фортификационного значения. В его архитектуре просто отдавалась дань традициям старины. Впрочем, дом был вместительным, удобным и позволял гостеприимным хозяевам принимать в нем большое количество друзей, как офицеров кавалерийского полка, которые частенько обедали у своего горячо любимого командира, так и многочисленных родственников и знакомых из самых что ни на есть аристократических кругов английской знати.

Но в этот вечер в просторной и вместе с тем уютной столовой, выгодно отличавшейся от мрачных огромных трапезных настоящих древних замков, ужинали лишь четверо. Леди Алиса велела никого не принимать, ибо понимала, что ее подруге Джоане было сейчас не до светских разговоров. Тем не менее маленькая леди старалась окружить гостью и ее спутника заботой и добротой, развлечь и помочь избавиться от мрачных мыслей.

Первое время беседа за столом явно не клеилась. Джоане было не до праздных рассуждений, а Разик деликатно молчал в малознакомом, хотя и весьма приятном обществе. О трудностях предстоящего путешествия, понятно, никто не хотел говорить.

Леди Алиса, желавшая во что бы то ни стало разрядить обстановку и развеселить молодых людей, решительным тоном приказала официанту принести из погреба лучшего бургундского вина, приберегаемого для особо торжественных случаев, и наполнить кубки до краев. Но Разик и Джоана едва пригубили драгоценный напиток. Лишь полковник с готовностью опорожнил поднесенный ему бокал и явно жаждал продолжения.

– Дорогой, – леди Алиса явно не собиралась сдаваться и пускать дело на самотек, – ты ведь знаешь уйму веселых историй. Изволь позабавить наших гостей. Гвардейцу русского князя будут наверняка интересны рассказы о его коллегах из английской гвардии.

– Но, дорогая, – изумился бравый полковник, позабыв даже о вожделенном бургундском, заманчиво искрящемся перед его глазами в хрустальном графине, – ты же сама всегда осуждала военные анекдоты, называя их казарменными шутками и солдафонским юмором.

– Я уверена, что при нашей юной гостье ты не перейдешь ту грань, за которой забавная история становится пошлостью.

Полковник, действительно любивший поговорить на армейские темы даже в хорошем обществе, согласно кивнул и, как опытный стратег, решил извлечь из ситуации двойную пользу.

– Конечно, дорогая, раз ты настаиваешь... Однако что-то у меня пересохло горло, – он притворно закашлял.

Леди Алиса, поняв, что ей нечем парировать этот ловкий обходной маневр бравого кавалериста, собственноручно налила и поднесла ему бокал, впрочем наполненный далеко не так щедро, как это сделал бы прислуживавший за столом лакей, не говоря уж о самом полковнике.

Полковник не спеша, смакуя каждый глоток, выпил бургундское, вытер пышные усы белоснежной салфеткой, приосанился. В его глазах зажглись лукавые искорки.

– Пару месяцев назад наша гвардейская кавалерийская дивизия готовилась к знаменательному событию, королевскому смотру. Сэр Ричард, несомненно, понимает всю торжественность и ответственность момента, а для дам поясню: это все равно что готовиться к встрече жениха. Генерал лично руководил подготовкой, гонял нас, как говорится, в хвост и в гриву. И вот наступает то самое утро. Полки дивизии выстроились на плацу, ждем Ее Королевское Величество с лорд-канцлером, главнокомандующим и свитой. Тем временем в соседнем полку замечаю некую суету, в первом ряду явно какая-то нестыковка. Приглядываюсь и замечаю, что отсутствует корнет. Ну, Алиса его наверняка знает, это молодой сэр Генри Кемпфорд, третий сын лорда Кемпфорда. Они, конечно, постарались сомкнуть ряды, но корнет – фигура особенная, при полковом штандарте. Генерал последний раз осматривает дивизию и опытным взглядом замечает отсутствие корнета. Естественно, он сразу же спрашивает командира полка громовым голосом: «Где этот... – Алиса, я помню о нашей юной гостье! – Где этот... корнет?»

И тут на плацу появляется всадник, едва держащийся в седле, в кое-как застегнутом сикось-накось мундире, в шляпе, нахлобученной задом наперед. Он приближается к строю полка, и все узнают в нем того самого корнета, молодого сэра Генри. От него за милю разит вином, и – прошу меня извинить, леди Джоана! – женскими духами. Он тем не менее как ни в чем не бывало – еще бы! сын лорда Кемпфорда! – подъезжает к генералу, отдает честь и заплетающимся языком просит разрешения встать в строй.

Генерал, побагровев от гнева, взревел, как иерихонская труба: «Как ты... – Алиса, я все помню! – посмел напиться перед королевским смотром?!» А сэр Генри отвечает ему с видом оскорбленной невинности: «Ваше превосходительство! Я вовсе не пил вина! Мне его насильно влили в рот! Я мужественно отбивался! Глядите, все лицо исцарапано!»

Полковник оглушительно захохотал и как бы ненароком протянул руку к графину. Однако его попытка была пресечена на корню.

– Дорогой! Леди Джоана еще не пробовала нашей спаржи! – заявила леди Алиса. – Будь любезен, подай ей блюдо. К тому же Джоана и Ричард совсем не пьют. По-видимому, твое хваленое бургундское недостаточно выстоялось и пришлось им не по вкусу.

– Вовсе нет, Алиса, вино великолепно! – протестующе воскликнула Джоана. – Но ты же знаешь...

– Ах, да, конечно, – леди Алиса как будто только что вспомнила нечто связанное с Джоаной и спиртными напитками и обратилась к Разику: – Представляете, Ричард, когда Джоана с Майком, отбив флагманский фрегат у испанцев, неделю разыскивали в океане свою эскадру, у них на борту совсем не было воды и им приходилось пить только ром!

Полковник тяжело вздохнул, пробормотал что-то невнятное и потянулся было к графинчику, но леди Алиса решительным жестом пресекла его попытку.

– Дорогой, ты же не хочешь пробудить в леди Джоане кошмарные воспоминания? Раз никто не пьет... Доббинс, уберите графин.

Полковник проводил вожделенный сосуд печальным взглядом, и совсем было собрался загрустить, как леди Алиса с милой кокетливой улыбкой положила свою ладонь на его руку.

– Мой полковник! Ваше мужество и самоотверженность будут вознаграждены. Сегодня же. – Она слегка зарделась, потупила глазки.

Полковник расцвел и, собрав всю свою волю в кулак, опорожнил единым духом целый стакан чистой воды. Слава Богу, здоровье ветерана было все еще крепким, и его организм довольно легко пережил столь непривычную встряску.

Между тем добрая леди Алиса не оставила своих попыток развлечь гостей.

– Представляешь, Джоана, мне иногда в голову приходят странные смешные мысли. Например, я жалею, что с вами там, на флагманском фрегате, не было моего первого мужа, ныне покойного, – она набожно перекрестилась. – Бравого морского офицера. Уж он-то точно не испытывал бы никаких мучений, утоляя жажду исключительно ромом. Кажется, последний раз в жизни он пил воду за день до своего шестнадцатилетия и поступления в морской кадетский корпус.

Повисла неловкая пауза. Полковнику такого рода воспоминания, очевидно, не доставили ни малейшего удовольствия. Джоана также не пришла в восторг от шутки подруги.

– А отчего умер ваш первый муж? – желая выучить леди Алису и как-то поддержать беседу, невпопад спросил Разик.

– Увы! На одном из банкетов он отравился печеньем.

– Какая ужасная смерть!

Леди Алиса, желая во что бы то ни стало загладить свою неудачу и достичь желаемой цели, пошла а крайние меры и прибегла к последнему средству.

– А еще должна вам сказать, Ричард, что на том самом флагмане во время совершения своего героического подвига Джоана, вынужденная лазить по всяким там трюмам, была одета в очень легкий наряд... Ну да тут все свои. В общем, была наша красавица практически в неглиже. Джоана, нечего смущаться, ты, как древнегреческая богиня, совершила настоящий подвиг! Так вот, во время боя с испанским караулом, оставленным для охраны фрегата, Джоана в неглиже появлялась перед испанцами, чтобы отвлечь их и предоставить троим храбрым морским пехотинцам, среди которых был и наш горячо любимый Майк Русс, возможность внезапно атаковать врага с тыла. Насколько я понимаю, именно это и решило исход дела. В общем, Джоана – настоящая героиня, непорочная дева-воительница из рыцарских легенд... Но сейчас я хочу сказать не об этом.

Леди Алиса перевела дух после весьма рискованной части своего монолога и, убедившись, что подруга вовсе не обиделась, а оба офицера, и ранее осведомленные обо всей этой истории, нисколько не смутились, продолжила:

– Так вот, когда после возвращения эскадры об ее подвиге узнали у нас в Англии, это был фурор! Все светские дамы ринулись к адмиралу Дрейку с требованием немедленно включить их в абордажные команды с целью отвлечения внимания неприятеля. Некоторые даже попытались раздеться прямо на палубе флагманского фрегата, чтобы адмирал мог лично убедиться в смертоносности такого зрелища. Бедный адмирал! Адъютанты закрыли его своей грудью. Эти отважные юноши приняли удар на себя.

Наконец-то за столом раздался взрыв дружного веселого смеха. Оглушительно хохотал полковник, по-видимому, наглядно представивший страдания несчастных адъютантов. Смеялась Джоана, сбросившая груз напряжения последних дней и часов. От души смеялся Разик, оценивший веселый юмор весьма понравившейся ему доброй и остроумной маленькой леди. И, конечно же, смеялась заливисто и радостно сама леди Алиса, все-таки добившаяся того, чтобы из глаз ее любимой подруги Джоаны исчезла хоть ненадолго черная тоска и печаль.

Ужин закончился в непринужденной обстановке, и на следующее утро полковник и леди Алиса проводили своих гостей, хорошо отдохнувших, зарядившихся надеждой и бодростью, в тяжелое и опасное путешествие, конец которого был непредсказуем. Полковник, глядя вслед всадникам, уносившимся по дороге на Портсмут, долго вздыхал и теребил усы, а леди Алиса, помахав им на прощание рукой, направилась в часовню, где долго и истово молилась Господу, прося Его спасти и сохранить путешественников.

А на причале их провожал самый что ни на есть почетный караул, которым может похвастаться далеко не всякий адмирал: три сержанта флагманской морской пехоты и Олежа. Он был уже в соответствующем мундире, но даже самый большой размер, который с трудом разыскали на складах, оказался все же слегка маловат этому русскому богатырю. Молодой леший по-прежнему улыбался своей искренней и теплой, немного детской улыбкой и восторженно смотрел на леди Джоану, которой заочно восхищался весь Лесной Стан.

– Знаешь, Ричард, – сержант Паркс, на прощанье пожимая руку Разика, слегка задержал его ладонь в своей. – Мне почему-то кажется, что этот ваш Ольежа превзойдет и Фроула, и – страшно сказать – самого лейтенанта Майка. Такого славного парня я еще не встречал!

– Ну что ж, дорогие друзья! Надеюсь, мы с вами со всеми еще встретимся, а в особенности – с Олежей. А сейчас – прощайте... Вернее – до свидания!


Челн скользил по серой холодной воде стремительно и бесшумно. Лес, подступавший к самым берегам, поражал своей дикой первозданной суровостью. Темно-зеленые ели и лиственницы высились плотной непроходимой стеной на участках с хорошей почвой, а на болотах чахлые деревья с редкими кронами торчали, кренясь в разные стороны, навевая уныние и тоску. Эти неприятные чувства никак не могла побороть в себе Джоана, уже третий день путешествующая по запутанной сети рек и озер Русского Севера.

Флотилия из пяти челнов встретила их в устье довольно большой реки. Перегрузка людей и кое-каких товаров с борта судна, вернувшегося из Англии, не заняла много времени, и вскоре Джоана, сопровождавший ее Разик и другие дружинники двинулись под парусами и на веслах вверх по реке. Джоана ожидала, что вскоре лес, тянувшийся вдоль реки, закончится, покажется деревня или город, в котором они смогут переночевать, но на протяжении целого дня пути она не заметила ни малейших признаков пребывания в этом лесу человека, не говоря уж о каких-либо поселениях. «Дичь и глушь» – как скажет почти три века спустя русский поэт, причем даже не о северной, а о вполне центральной России. Впрочем, и сейчас, в наше время, на большей части территории бесконечной русской северной тайги и тундры мало что изменилось, если не считать изредка появляющихся в небе самолетов и вертолетов.

Джоана содрогнулась от мысли о том, что ей придется заночевать в этом жутком лесу. И когда челны пристали к берегу на ночевку, она долго не хотела выходить на берег. Однако Разик с доброй понятливой улыбкой все же уговорил ее покинуть челн, выйти на сушу размять ноги. На небольшой галечной косе, к которой пристала флотилия, уже раскинулись шатры. Грунт под ними был устелен густым еловым лапником, так и манившим прилечь на мягкую и теплую зеленую хвою. Весело пылал костер в очаге, наскоро сооруженном из небольших валунов. В котелках, подвешенных на рогульках, булькала, закипая, аппетитная уха из только что пойманной рыбы. Дружинники хозяйничали в этом лесу, как у себя дома. В общем, Джоана с аппетитом поужинала, а затем даже и выспалась. Ее укрыли легким и чрезвычайно теплым одеялом из шкурок каких-то неведомых ей пушных зверьков, и девушке было совсем не холодно, только кончик носа, выставленный наружу, замерз, поскольку ночью, удивительно светлой и больше похожей на поздний вечер, слегка приморозило. Разик потом сказал, что ей повезло, они путешествуют именно ранней осенью, и хорошо, что уже холодно, поскольку нет гнуса. Джоана не поняла, что такое гнус. Разику она, естественно, поверила, но все-таки лес по-прежнему подавлял и даже пугал ее.

Джоана взглянула на небо, затянутое тяжелыми свинцовыми тучами, явно собиравшимися вот-вот пролиться холодным дождем, и зябко поежилась, несмотря на то что сидела в челне под крохотным навесом, сооруженным специально для нее, и была укутана тем же чудесным меховым одеялом. Обернувшись, девушка встретилась взглядом с Разиком, державшим румпель и направлявшим челн по знакомому фарватеру. Дружинник ответил на ее взгляд ободряющей улыбкой.

– Ничего, Джоана, осталось уже совсем чуть-чуть. – Он также бросил взгляд на небо. – Надеюсь, что мы успеем до дождя.

И действительно, через полчаса узкая протока, по которой двигались челны, разлилась в большой плес или даже в озеро, и на скалистом берегу показалась изба, сложенная из толстенных потемневших бревен, с высокими оконцами и резным петушком, укрепленным на гребне двускатной крыши. От избы к озеру вела добротная лестница с широкими ступенями и крепкими перилами, переходящая в довольно большой причал на сваях, по толщине не уступающих бревнам, из которых была сложена изба. Это было первое человеческое жилье, которое Джоана увидела за три дня пути. Она обрадовалась этой избе, будто сказочному замку.

На причале их уже ждали. Джоана увидела высокого стройного человека с седой бородой, одетого в монашескую рясу непривычного покроя. Рядом с ним стоял, как показалось Джоане, юноша или даже подросток в такой же серо-зеленой одежде, как и у сопровождавших Джоану дружинников, только берет у него был черного цвета.

Челны пришвартовались к сваям. Командовавший флотилией дружинник ловко выпрыгнул на доски причала, четким строевым шагом подошел к монаху, отдал рапорт. Тот ласково кивнул, отпустил дружинника, затем повернулся в сторону Разика и Джоаны, приветствовал их гостеприимным жестом. Разик помог девушке выбраться из суденышка на причал, и они направились к встречавшим. Полусотник, как и предыдущий дружинник, вытянулся перед монахом и также принялся рапортовать. Джоана, хотя и начала еще на судне, сразу после отплытия из Англии, учить русский язык, не поняла сути доклада, но совершенно справедливо заключила, что монах – какой-то большой начальник. И еще ей почему-то показалось, что, отдавая рапорт, Разик непрерывно бросал взгляды на стоявшего рядом с монахом юношу.

Монах, конечно же, взгляды эти тоже заметил и с доброй улыбкой произнес:

– Вольно, полусотник! Поздоровайся с бойцом особой сотни Катериной.

– Здравствуй, Катенька, – с запинкой, смущенно произнес Разик сдавленным голосом.

– Здравствуй, Разик! – Катька без тени смущения шагнула к дружиннику, обняла его и чмокнула в щеку.

Джоана наконец догадалась, что это не юноша, а девушка в мужском военном обмундировании.

– Ты – Кэт, сестра Майка? – воскликнула она.

Девушка улыбнулась, кивнула утвердительно, а монах ответил по-английски:

– Да, дочь моя. Это Катерина. Мы рады приветствовать тебя на русской земле. Я – дьякон Кирилл.

– Здравствуйте, святой отец, – Джоана почтительно склонила голову.

– Ну что ж, дети мои, идите в дом, вам следует отдохнуть с дороги. Полусотник, и тебя это касается. А челны отправятся далее, до самого Лесного Стана, – добавил он уже по-русски.

Хотя снаружи изба, в которую Джоана вошла вместе с Разиком и Катькой, выглядела, мягко говоря, не так эффектно, как каменный замок, внутри она была несравненно более уютной и теплой, чем любая зала даже самого помпезного замка. Возможно, кто-либо другой сравнил бы деревянные палаты русской избы с каютой на большом океанском корабле, но у Джоаны с корабельными каютами были связаны не очень приятные воспоминания. А вот в избе ей как-то сразу понравилось. Девушку усадили на широкую скамью возле теплой печки. Она привыкла к каминам, в которых ярко пылал огонь, но от пламени, обжигающего вблизи, было мало толку уже в нескольких шагах, и зимой в каменных замках всегда было холодно. А здесь огня не было видно, топка печи находилась в соседнем помещении, служившем кухней, поэтому Джоана долго не могла понять, почему от белой кирпичной стены, к которой она прислонилась спиной, исходит столь приятное тепло.

Разик, увидевший изумление на лице девушки и догадавшийся, что именно ее удивило, объяснил владетельной английской леди устройство русской печи. Он даже сопроводил ее на экскурсию в кухню и соседние комнаты, также обогреваемые этой самой печью, огромной и весьма эффективной, в отличие от любого камина.

Катерина в это время хлопотала по хозяйству, собирая на стол. Вскоре к ним присоединился дьякон, отправивший флотилию челнов в дальнейшее плавание.

– Прошу к столу, гости дорогие! – пропела Катерина звонким красивым голосом и начала было повторять то же самое по-английски, но Джоана перебила ее:

– Не надо! Я уже мало понимать по-рюсски.

Они расселись за простым столом, сработанным из гладко струганных досок. Посуда на нем была деревянная, расписная. Особенно Джоане понравились ложки. Кушанья были незнакомые, но чрезвычайно вкусные и сытные. Еще Джоану, отнюдь не бедную хозяйку замков, поместий и заокеанских плантаций, поразило щедрое обилие этих самых кушаний. Она постоянно ожидала, что в избу сейчас придет еще два десятка гостей, для которых и предназначалась вся эта снедь, но едоков было только четверо.

– Ну что, дочка, – дьякон Кирилл налил Джоане очередную кружку квасу, видя, что этот напиток явно пришелся по вкусу гостье, – давай-ка побеседуем о цели твоего визита.

– Я намерена разыскать моего пропавшего без вести жениха, Майка... Михася, – твердо и решительно произнесла Джоана.

– Но Разик наверняка сообщил тебе, что мы его уже искали. И поверь мне, делали это очень тщательно и настойчиво.

– Да, я знаю, – кивнула Джоана. – Но я все равно его отыщу.

Кирилл посмотрел прямо в глаза девушке долгим пристальным взглядом.

– Ну что ж, – наконец произнес он. – Мы тебе поможем. Тем более что наш священный долг – разыскать своего бойца. Живого или мертвого.

При этих его словах Джоана не вздрогнула, не заплакала.

– Нет, – твердо и уверенно сказала она. – Ми-хась жив. Я это чувствую.

Катька, сидевшая рядом с леди Джоаной, крепко обняла ее и поцеловала:

– Спасибо, Джоана, спасибо, сестренка!

– Хорошо, – задумчиво произнес дьякон Кирилл. – Теперь нам следует обсудить детали. Катерина, проводи леди в ее покои, она устала с дороги и нуждается в отдыхе. Тем более что ей вскоре предстоит весьма долгий и нелегкий путь.

Когда девушки вышли, Кирилл обратился к Разику уже не тем ласковым тоном, каким он разговаривал с Джоаной, а жестким и требовательным:

– Что скажешь, полусотник? Есть смысл продолжать поиски?

– Она верит, – задумчиво произнес Разик. – И я тоже поверил ей, вновь надеюсь на успех. Конечно, особники там все обыскали тщательно, облазили весь лес и деревеньки на десять верст вокруг. Как говорится, землю носом рыли, но все-таки времени у них было мало. Нельзя ведь после такого дела, как увоз царской библиотеки, пусть и отнятой у чужеземных послов, оставаться в окрестностях Москвы. Да и работали они под прикрытием, больше сил тратили на конспирацию, чем на сами поиски.

– Ну что ж, может, ты и прав. И хорошо, что вы оба верите в успех. Вера – это главное. Она способна творить чудеса. Это я тебе говорю и как лицо духовное, и как начальник особой сотни, – голос дьякона был суров и торжественен.

Дьякон Кирилл был человек не просто умный, но и мудрый. Обладая аналитическим умом, проявляя, где того требовали обстоятельства, холодную расчетливость, он в то же время привык доверять своей и иногда – чужой интуиции. Так он поступал в особо сложных случаях, когда формальная логика была заведомо неэффективна.

– В общем, готовься, полусотник. Возглавишь поисковый отряд.

– Спасибо, отец дьякон! – радостно воскликнул Разик и, перейдя на деловой тон, осведомился: – Скольких людей мне дашь и кого именно?

– Возьмешь свой бывший десяток вместе с его новым командиром, Желтком. Все равно этот десяток недоукомплектован. Головной этого десятка, Михась, числится пропавшим без вести. И на его место, как я понимаю, ты пока никого назначать не собираешься.

– Так точно, отец дьякон!

– И еще дам я тебе в придачу одного бойца особой сотни. Катерину, естественно.

– Одного особника мало, отец дьякон, – попытался поторговаться Разик, испытавший смешанные чувства при этом известии.

Конечно, назначение Катерины в поисковый отряд было событием вполне ожидаемым и понятным. Разик желал этого всей душой, он хотел постоянно быть рядом с любимой девушкой, особенно после сегодняшнего поцелуя, который...

Нет, сейчас не время предаваться подобным мыслям! А с другой стороны, он прекрасно понимал всю степень ответственности, лежавшую на включенном в отряд особнике, который всегда находится впереди, зачастую без прикрытия, и подвергается наибольшей опасности.

– Отец дьякон, – Разик почти умолял Кирилла, хотя ранее ничего подобного по отношению к вышестоящим начальникам он себе позволить не мог. – Дай еще хотя бы одного своего бойца!

– Ничего, – понимающе усмехнулся дьякон, легко прочитавший все мысли Разика, так и не высказанные вслух. – Одной Катерины будет вполне достаточно. Ну а если дойдете до Москвы, то там встретитесь с Фролом. Он вам подсобит, если возникнет необходимость.

Разик вздохнул с некоторым облегчением:

– Спасибо и на этом.

– Теперь о том, что будешь делать после... – дьякон чуть запнулся, поскольку хотел было сказать «после того, как найдешь или не найдешь Михася», но передумал и подобрал более правильную формулировку: – После выполнения задания. Так вот, чтобы вам не ерзать впустую туда-сюда, пойдешь со своими людьми на усиление нашего отряда, стоящего на южном рубеже против Дикого Поля, то есть на Засечную черту. Приказ ясен?

Разик поднялся, встал по стойке «смирно».

– Так точно! Разреши задать еще один вопрос? – и после утвердительного кивка дьякона продолжил: – А почему мы сразу не повезли леди Джоану в Лесной Стан, а оставили здесь, на заимке?

– Да мы и сейчас ее в тайный наш город не повезем. Неизвестно ведь, станет ли она женой дружинника, – жестко и безапелляционно ответил дьякон. – И отряд твой, вернее, десяток Желтка подойдет завтра к вечеру сюда, на заимку. Я уже передал приказ с отплывшими челнами. Отсюда и двинетесь, благословясь... Ну, ладно, на сегодня все слова сказаны, все дела сделаны, иди-ка и ты отдохни, сынок.

Разик отдал честь и, четко повернувшись через левое плечо, пошел к выходу из горницы. Но в дверях он задержался, обернулся к дьякону и произнес твердо:

– Она обязательно станет женой дружинника! Головного первого десятка первой сотни Михася.

Катька отвела Джоану в маленькую уютную горницу, хорошо прогретую теплом замечательной русской печи. Здесь помещались лишь две лежанки. На одну из них буквально упала Джоана, вымотанная донельзя предшествующими днями плавания на челне. У нее даже не было сил снять платье, она лишь распустила шнуровку.

Катька укрыла ее тонким лоскутным одеялом, погладила по голове:

– Спи-отдыхай, княжна... то есть миледи. Завтра баньку натопим, помоемся, попаримся, оденем тебя в наше русское платье, удобное да просторное. И будешь ты у нас как новенькая.

Леди Джоана, к счастью, не понявшая, какая радость ожидает ее завтра в виде русской бани с паром и вениками, заснула безмятежным сном. Катька нежно и осторожно поцеловала ее в щеку и, сняв обмундирование, улеглась на соседней лежанке.

Утро выдалось холодным, но солнечным. Джоана, выйдя из своей горенки на крылечко заимки, первый раз за время путешествия ощутила не только суровость, но и красоту окружавшей ее природы. Вид на озеро был великолепен. Поверхность воды вся переливалась золотыми бликами. Среди темной зелени елей и лиственниц ярко желтели еще не опавшие листья берез и пламенела багрянцем листва каких-то кустарников, обрамлявших берега. Джоана, опершись на гладко отполированные перила крылечка, завороженно наслаждалась открывшейся ей картиной. Она наконец поняла, почему Михась так любил свой бескрайний северный лес.

Уловив краем глаза какое-то движение сбоку, Джоана повернула голову и увидела Катьку совсем рядом, на взгорке, каменистая почва которого была покрыта разноцветными пятнами лишайников и мхов. Девушка совершала странные, на взгляд Джоаны, движения, какие-то наклоны, приседания, прыжки. Вначале Джоана решила, что Катька выполняет какой-то языческий обряд, но потом вспомнила, как на флагманском корабле адмирала Дрейка во время плавания через океан похожие движения совершали по утрам морские пехотинцы.

Катька вскоре закончила разминку, легко взбежала, вернее, почти взлетела на крыльцо, встала рядом с Джоаной.

– Как спалось, сестренка? – обратилась она к Джоане по-английски, а затем повторила эту же фразу по-русски.

– Спасибо, очень хорошо, – ответила Джоана также на смеси языков.

– Сейчас пойдем позавтракаем, потом погуляем. А после обеда Разик баньку истопит, попаримся. Вечером должен прийти десяток бойцов, отряженных нам в помощь, поутру двинемся в поход. До района поисков нам не один день скакать придется.

– Ну что ж, сколько надо, столько и поскачем, – спокойно произнесла Джоана.

– Ты – молодец, Джоана. Я тебя сразу полюбила, как и Михась.

Джоане была приятна похвала этой девушки, красивой и веселой, двигавшейся с кошачьей грацией, выглядевшей необычайно эффектно в мужском воинском обмундировании. От нее, как и от других дружинников, исходило ощущение доброй силы и надежности. Но все равно она оставалась девушкой и к тому же называла Джоану сестренкой. Собравшись с духом, Джоана наконец задала Катьке вопрос, который давно собиралась задать Разику, но так и не решилась этого сделать:

– Скажи мне, Катерина, почему Михась, когда уезжал из Англии в Россию, в свой лес, сразу не взял меня с собой? У него что, была здесь другая, русская невеста?

– Не говори глупостей, сестренка! Не было у него никакой невесты. Он в своей жизни любил... любит только тебя, одну-единственную. А не взял он тебя с собой потому, что не знал, разрешит ли ему наша церковь брак с тобой.

– Но почему? – воскликнула Джоана. – Ведь если у него никого больше не было...

– А потому что ты – леди Шелтон. У нас в Стане, то есть в нашем лесном городе, уже была одна леди Шелтон. Пятьдесят лет назад она полюбила нашего дружинника и приехала с ним из Англии. Вышла за него замуж, естественно. Родители наши, то есть мои и Михася, тому дружиннику приходились родственниками, хоть и дальними. Получается, что и мы с Михасем с Шелтонами в родстве. Вот брат и хотел вначале выяснить у монахов-летописцев, ведающих в нашем лесном монастыре родословными книгами, может ли он на тебе жениться, или ты – слишком близкая родственница, чтобы стать ему женой...

– О Господи, – Джоана, не дослушав Катьку, всплеснула руками, засмеялась и заплакала одновременно. – Так вот в чем дело!.. Я же сама рассказала ему тогда, на корабле, про иноземного принца, увезшего за море леди из нашего рода! Выходит, что вовсе это был не принц, а ваш дружинник! Значит, наши дядюшки и тетушки привирали для вящей славы семьи.

– Ну, любой наш дружинник, между прочим, никакому принцу ни в чем не уступит, – пробурчала слегка уязвленная Катька.

Но Джоана, пропустив мимо ушей ее реплику, продолжала изливать свою душу, измученную долгими месяцами сомнений и страданий:

– Бедный мой Михась! Как он мучался, переживал... Я ведь знаю, чувствую, что честнее его нет никого на белом свете! Почему же он мне ничего не сказал?

– У нас, вообще-то, зря болтать не принято, – пожала плечами Катька. – Он хотел все доподлинно выяснить, а затем уже назвать тебя невестой. Или кузиной.

Джоана вдруг вздрогнула, как от озноба, побледнела. Она медленно повернулась к Катьке, взглянула ей прямо в глаза, такие же синие, как и у нее самой. Девушки были в чем-то слегка похожи друг на друга. И Катька называла ее сестренкой.

– Так я невеста... или кузина? – с трудом произнесла Джоана.

– Да что ты, Джоаночка! Мы с тобой, как выяснилось, родственники столь дальние, что это и родством-то назвать нельзя! Церковь наша уже, считай, благословила твой брак с Михасем! Так что ты мне теперь как сестра. Sister-in-law, – добавила Катька точный английский термин, чтобы у Джоаны не возникло больше никаких сомнений на этот счет.

Джоана шагнула к Катьке, обняла, вновь зарыдала, склонив голову на ее плечо, по-детски уткнувшись носом в серо-зеленую ткань мундира.

Катька гладила ее по голове, говорила какие-то ласковые слова. Джоана плакала, и ей становилось легко и спокойно, как давным-давно, когда она точно так же рыдала от детских горестей и обид, прильнув к материнскому плечу.


Мать Джоаны умерла слишком рано, когда единственному ребенку было всего двенадцать лет. Однако она успела явить дочери бесценный пример добродетели и родительской любви, а также дать блестящее домашнее образование. Джоана жадно читала книги, как духовные, так и светские, из достаточно большой библиотеки фамильного замка, а затем принялась за освоение библиотек соседей и друзей, в которые девочку охотно пускали по просьбе ее отца – графа Шелтона.

Отец любил дочь и гордился ею. Он с показной снисходительностью относился к ее ученым занятиям, но втайне гордился тем, что Джоана разительно отличается от пустопорожних светских юных леди, у которых на уме и в речах были лишь замужества и наряды. Однако Джоану никак нельзя было назвать «синим чулком», и вовсе не потому, что до создания этого английского общества некрасивых, зато ученых женщин оставалось почти два века. Во-первых, Джоана была если и не красавица, при первом же взгляде на которую у мужчин замирает дыхание, то все равно весьма милой и хорошенькой девушкой. Во-вторых, она была от природы особой чрезвычайно романтичной. Твердые понятия морали и нравственности, внушенные материнским примером и почерпнутые из духовных книг, удивительным образом сочетались в душе Джоаны с сентиментальностью и идеалами возвышенной любви, сформировавшимися под воздействием рыцарских романов. Но понятия о чести, долге и благородстве также были в ней весьма сильны. Она никогда не унизилась бы до легкого флирта или случайного любовного похождения, которыми почти открыто гордились многие представительницы высшей аристократии.

В общем, Джоана в этом отношении весьма походила на Михася, который тоже свято верил во все, что написано в книгах, а также в незыблемость понятий чести и достоинства, за что и получил в Лесном Стане прозвище «уставной дружинник». Кстати, аналогичное прозвание, с поправкой на язык и воинский чин, он независимым образом заслужил и во время службы в отряде флагманской морской пехоты адмирала Дрейка.

Джоана и Михась духовно были близки и весьма похожи друг на друга, поэтому между ними и вспыхнуло чувство настоящей большой любви. Существует распространенное заблуждение, что притягиваются противоположности. Даже если иногда такое бывает, то относится лишь к сфере физической, то есть к внешности, комплекции, темпераменту. В сфере же духовной «в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань».

Джоана в юности решительно отвергла ухаживания сэра Джеймса, соседа, считавшегося близким Другом, хотя тот, будучи весьма искушенным в деле соблазнения, прибегал ко многим ухищрениям, перед которыми должна была бы пасть невинная и неопытная дева. К тому же, неплохо зная нрав Джоаны, он довольно умело строил из себя рыцаря без страха и упрека, будучи на самом деле циничным и бессовестным негодяем. Девушка действительно мечтала о рыцаре в сияющих доспехах на белом коне, но сердце подсказывало ей, что домогающийся ее сэр Джеймс совсем не таков.

Самое удивительное, что, когда настоящий рыцарь явился, Джоана не сразу смогла его распознать, хотя мечтала о подобной встрече и готовилась к ней всю свою жизнь. Михась был в скромном мундире капрала морской пехоты, пешком и даже без оружия. Хотя заметим, что отсутствие последнего не помешало капралу Майку Руссу справиться вначале с огромным злобным догом сэра Джеймса, а впоследствии – и с самим злодеем хозяином, и раз и навсегда избавить Джоану от грязных домогательств, направленных на обладание ее телом, землями, замками и капиталами.

Кстати, к капиталам Джоана относилась не как к высшей цели всей жизни, а лишь как к средству выполнения своего долга перед предками и потомками в деле сохранения фамильного достояния – замков и земель, – служивших поддержанию достоинства их древнего благородного рода, имеющего множество заслуг перед отечеством. Деньги были для Джоаны лишь инструментом в деле чести, ей бы и в голову не пришло тратить их на собственные прихоти и излишнюю роскошь.

У Михася капиталов, естественно, сроду не имелось, и единственным его богатством были честь и воинская доблесть. Но и он, также мечтавший о возвышенной любви, являвшейся ему в грезах в образе прекрасной девы, плывущей к нему на челне, не сразу распознал этот светлый образ в облике Джоаны. Наверное, есть на свете любовь с первого взгляда, но для этого, вероятно, необходимо чудесное и потому весьма редкое стечение обстоятельств.

Любовь и долг. Эти чувства, присущие людям честным и цельным, часто разрывают их душу, становятся источником огромного счастья, но приносят и невыносимые страдания. «Какое счастье, что ты есть! Какое горе, что тебя нет рядом!» – эти слова могли бы сказать друг другу и наверняка не раз произносили в своей душе Михась и Джоана. Но головной первого десятка первой сотни тайной дружины Лесного Стана, созданной повелением великого князя Александра Невского, не мог оставить товарищей в бою, пренебречь служением Родине и помчаться за море улаживать личные дела. Джоана точно так же не могла оставить умирающего отца и отправиться за тридевять земель со своим возлюбленным.

Но вот теперь, похоронив отца, поправив и существенно улучшив состояние фамильного наследия, Джоана оставила земли, замки и капиталы на попечение друзей, леди Алисы и ее доблестного и честного мужа, настоящего полковника, и отправилась спасать возлюбленного. В этом решении проявились другие черты ее характера, доставшиеся по наследству от предков, отважных рыцарей: решительность и властность.

Джоана, оставаясь наедине с собой или общаясь с друзьями, могла предаваться сентиментальным чувствам и романтическим настроениям. Но после смерти матери, когда все сложное хозяйство вначале одного замка, а затем и всех поместий, по сути дела, легли на ее плечи, она проявляла необходимую рассудительность и твердость. Образованность и начитанность не препятствовали, а, наоборот, способствовали ее деятельности. Все окружающие понимали, что распоряжения, отдаваемые ею, точны и целесообразны, и с готовностью выполняли указания юной хозяйки. В общем, Джоана была, что называется, настоящая леди, тонко чувствующая, деликатная, но вместе с тем властная и решительная. И ее нынешний поступок – поездка в неведомую, почти сказочную для нормального европейца Россию – выглядел, с одной стороны, романтической фантазией из завирального рыцарского романа, ну а с другой – пока реализовывался на практике наилучшим образом.


Сейчас Джоана попросту рыдала на плече у Катьки, облегчая душу, успокаивая сердце. И резкая и ехидная дружинница, боец особой сотни, обычно презрительно относящаяся к женским слабостям, молча и нежно гладила ее по голове. Очевидно, Катька постепенно начинала взрослеть.

Они завтракали втроем, поскольку дьякон Кирилл еще до рассвета отплыл куда-то в одиночку на челне. А куда и зачем – таких вопросов начальнику особой сотни задавать, мягко говоря, не полагалось. Вероятно, он отправился всего-навсего на рыбалку, но любая прихоть высокого начальства – это тоже дело государственной важности. За завтраком Джоана, ранее поглощенная своими думами и сомнениями, а теперь, после Катькиных объяснений, окончательно уверившаяся в чувствах Михася, наконец, стала обращать внимание и на других людей. И тут же она обнаружила, что Разик влюблен в Катьку, причем, скорее всего, давно и фактически безответно. Отважный полусотник русской дружины, зарубивший на глазах Джоаны дюжину вооруженных до зубов отпетых головорезов, смущался, краснел и бледнел от Катькиных взглядов, в ответ на ее вопросы лепетал невпопад какие-то бессвязные слова. Катька же, словно не замечая производимого ею эффекта, весело тараторила без умолку, не проявляя ни малейшего желания как-то поддержать и приободрить очарованного ею дружинника.

Хотя, может быть, все было и не совсем так, поскольку Джоана еще плохо понимала по-русски, а Катька, обращаясь к Разику, часто переходила на родной язык. В конце концов, мучения или же радость от созерцания дамы своего сердца – это уж кому как больше нравится – для Разика закончились, ибо Катька отправила его топить баню. Леди Джоана плохо поняла смысл последней фразы и решила, что дружинник должен утопить что-то в озере. Но вскоре она пожалела, что сама не утопилась сразу же после завтрака.

Пока Разик занимался баней, Катька отвела Джоану в горницу и принялась демонстрировать ей русские платья, в которые надобно было переодеться, чтобы потом, во время поездки по Руси, привлекать к себе как можно меньше внимания. Джоане платья не то чтобы не понравились, но и особого восторга не вызвали. Все же привычные европейские наряды были больше по душе истинной английской леди. А затем Катька с безмятежным выражением лица и доброй ласковой улыбкой предложила Джоане помыться и попариться. Ничего не подозревающая Джоана, взяв предложенные ей чудесные льняные полотенца, а такую роскошь не всякая английская дама, даже состоятельная, могла себе позволить, проследовала за Катькой. Та зачем-то прихватила с собой пару букетов из каких-то веток с сухими зелеными листьями. Они во множестве висели под крышей в сенцах.

Девушки направились к небольшой, отдельно стоящей избушке. Катька гостеприимно распахнула дверь из идеально подогнанных досок на затейливо кованых петлях, и владетельная английская леди Джоана Шелтон, хозяйка двух замков, трех поместий и пяти заокеанских плантаций, впервые в жизни торжественно вступила в настоящую русскую баню. Что поделать, ведь просвещенной Европе бани были неведомы, и Джоана всю жизнь мылась в большой лохани. Один вид этих лоханей, наполненных подозрительно мутной, редко меняемой водой, вызывал брезгливое содрогание у всех прибывавших в заморщину леших. Впрочем, юная леди Джоана была девушкой очень чистоплотной и очень состоятельной, и ей воду в лохани меняли, конечно же, каждый раз, в отличие от, например, казарм морской пехоты. И от Джоаны всегда исходил чарующий аромат юного тела, свежего и чистого, а не тяжелый и приторный запах духов и благовоний, которые выливали на себя литрами иные леди, чтобы отбить естественный запах своей не очень молодой и не очень тщательно вымытой плоти. А в дикой России, не ведавшей о существовании кельнской воды, называемой по-французски о-де-колон, не только боярыни, но и простые крестьянки мылись в бане чуть ли не каждый день. Впрочем, в культурной Европе огнедышащая русская банная печь, крутой кипяток, каменка-парилка и веники были отчасти известны, их стилизованные изображения можно увидеть на живописных полотнах художников, изображавших мучения грешников в аду. И в этот-то ад безжалостная Катька и ввела за руку ничего не подозревающую, доверившуюся ей Джоану!


Когда десяток Желтка, следовавший из стана на заимку обходной дорогой в конном строю, приблизился к месту своего назначения, до их ушей донеслись отчаянные девичьи вопли, по громкости и безысходности напоминавшие предсмертный крик.

Желток немедленно подал команду:

– Ружья с пулями и пики – к бою!

Желток с самого детства был отличным дружинником, а теперь стал прекрасным грамотным командиром. Он мгновенно прокачал сложившуюся ситуацию и принял единственно правильное решение. Наличие на заимке какого-либо врага было полностью исключено, ни один человек не смог бы пробраться через засады, заставы и заслоны, вот уже триста лет надежно прикрывавшие территорию тайного воинского Лесного Стана. Вывод напрашивался сам собой: на заимку забрел медведь-помоечник. Обычные нормальные медведи, конечно же, сторонились человека и человеческого жилья, чуя его за версту и обходя стороной. Но среди мишек в небольшом числе попадались особи, одержимые то ли исследовательским зудом, то ли еще каким редким для зверья инстинктом, которые целенаправленно вторгались во владения человека и обожали рыться во всяких отбросах хозяйственной деятельности.

Самыми доступными объектами для них были помойки, вынесенные, естественно, за пределы поселений. Мишки разбрасывали тщательно обустроенные и даже уже закопанные хранилища отбросов цивилизации и вступали в конфликты с людьми, пытавшимися им помешать в этом грязном деле. Такого медведя-помоечника, повадившегося отираться возле жилья, отвадить было практически невозможно, и приходилось его убивать, поскольку огромный дикий зверь представлял нешуточную опасность для безоружного человека, не готового к встрече с ним, в первую очередь для детей и женщин, спокойно хлопотавших по хозяйству. Поэтому Желток и велел своим дружинникам привести в боевую готовность не мелкокалиберные пистоли или мушкеты с картечью, а ружья с пулями, и не сабли, а пики, которые в данной ситуации вполне могли заменить охотничьи медвежьи рогатины.

Однако когда десяток с пиками и ружьями наперевес на всем скаку вылетел с узкой лесной дороги на поляну, на которой размещалась заимка, бойцы увидели не зловредного медведя-помоечника, а Разика, спокойно сидящего на крылечке. Он деликатно повернулся спиной к отдельно стоящей баньке, хотя ведущая в нее дверь была с другой стороны и открывалась непосредственно на озеро, в которое можно было выскочить прямиком из парилки. Именно из этой бани и раздавались встревожившие дружинников предсмертные вопли. Окинув взглядом изготовившийся к бою десяток, Разик понимающе усмехнулся.

– Отбой тревоге! Всем спешиться и обедать, – и пояснил все еще недоумевающим бойцам: – Это не Грюнвальдская битва, это Катерина знакомит английскую леди с русской парилкой.

С шутками и смехом дружинники спешились, принялись расседлывать своих коней, снимать оружие и амуницию. Желток первым делом подошел к Разику, и давно не видевшиеся друзья крепко обнялись.

– С возвращением, брат! Ты молодец, не зря ездил за тридевять земель, все сделал как надо. Теперь мы его обязательно отыщем. Живого и невредимого.

– С недавних пор я тоже в это поверил. Она его любит. А любовь, как известно, способна творить чудеса. Вот если бы и меня так... – Разик не докончил фразы и лишь горестно вздохнул. – Ладно, пойдем в избу, тебе ведь тоже надо с дороги перекусить. Война – войной, а обед – по расписанию.

В этот момент раздался всплеск и оглушительный визг, на сей раз вполне радостный и счастливый. Очевидно, Катька и Джоана, вывалившись из парилки, плюхнулись в озеро остывать.

– Я так понимаю, что английская леди уже успешно прошла огонь и воду на Руси. Дай Бог ей дойти и до медных свадебных труб! – как всегда, полушутя-полусерьезно произнес Желток.

Но Джоану сегодня ждало еще одно испытание. Когда они с Катькой, разрумянившиеся и невесомые, в белоснежных льняных платьях вплыли в трапезную, Разик шутливо подал сидящим за столом бойцам ту самую команду, какую подают при прибытии старших начальников:

– Братья-дружинники!

И бойцы вскочили, вытянулись в струнку, приветствуя красавиц. Внезапно Джоана слабо вскрикнула, отпрянула назад, к Катьке, судорожно вцепилась ей в руку.

– Что случилось, Джоаночка? – удивленная Катька ласково обняла девушку за плечи. – Мышь, что ли, увидала?

Но Джоана, не отвечая Катьке, смотрела в одну точку застывшим взглядом, затем едва выговорила сдавленным голосом:

– Кузен Гарри? Но ведь ты же погиб где-то в неведомых краях?!

– О Господи! – воскликнул Желток, первый понявший, в чем, собственно, дело. – Леди Джоана, я действительно ваш кузен, но совсем не Гарри. Гарри умер. Успокойтесь и садитесь к столу.

Теперь все присутствующие наконец догадались, что Желтка опять приняли за его дальнего английского родственника, удивительно на него похожего. Полгода назад это самое сходство, которым коварно и умело воспользовался противостоявший лешим Малюта Скуратов, нанесло им большой урон.

Присев к столу и выпив для успокоения две изрядные кружки квасу, принесенного из погреба, с ледника, Джоана кратко поведала дружинникам историю, которую они и так уже знали в общих чертах. Руку и сердце ее прабабушки по отцовской линии выиграл на рыцарском турнире некий иноземный принц. Как Джоана выяснила только вчера, этот принц был русским дружинником, прибывшим из этих самых мест, куда она сейчас приехала. Поскольку отец прабабушки был старшим в их графском роде, а его сыновья погибли, он завещал майорат мужу своей дочки, то есть русскому дружиннику. Другие – младшие – родичи были смертельно обижены таким решением, и время от времени некоторые Шелтоны, попав в стесненные обстоятельства, отправлялись за море, чтобы разыскать этого самого принца, вернее, его наследников, расправиться с ними и вернуть майорат, то есть титулы, земли, замки и доходы. Год или два назад и кузен Гарри, даже в собственной семье считавшийся отпетым злобным негодяем и мошенником, вышел в отставку из гвардейского полка, служить в котором было весьма накладно для его тощего кошелька, поступил на службу в Форин Офис – министерство иностранных дел и стал разъезжать с посольствами по соседним странам, пытаясь обнаружить следы того самого принца, наследников которого он поклялся убить. В конце концов ему это, по-видимому, удалось.

– А как же умер кузен Гарри? – завершив свой рассказ, задала Джоана вполне естественный вопрос.

И Разик, и Желток, не говоря уж об остальных храбрых дружинниках, находившихся у них в подчинении, как по команде уставились на Катьку, переложив на хрупкие девичьи плечи всю тяжесть затруднительного ответа. Впрочем, нет, при чем тут девичьи плечи? Дружинники обратились за содействием к бойцу особой сотни, а то, что боец этот был сейчас не в черном берете, а в льняном белом платье – ну так это, вероятно, в целях маскировки, ибо у особников свои приемы.

Катька, естественно, не разочаровала дружинников и не запятнала честь мундира особой сотни, хотя и отсутствовавшего на ней в данный момент. Она возвела глаза к потолку, скорбно покачала головой и произнесла со вздохом:

– Кузен Гарри умер от угрызений совести.

– Да, именно так я себе и представляла вероятную кончину несчастного кузена, – в тон Катьке ответила Джоана.

На некоторое время повисла довольно неловкая пауза, но в этот момент с озера донесся голос дьякона Кирилла, подплывшего к причалу заимки:

– Эгей, бойцы, принимайте добычу! Сидевшие за столом мужчины с готовностью вскочили и дружно ринулись на причал вдесятером, как будто готовясь притащить кита, загарпуненного дьяконом в Студеном море.

Кита, разумеется, не было, но в челне находилась полная корзина рыбы. Дьякон и вправду ездил просто на рыбалку, хотя рыба могла быть наловлена им и в целях конспирации, для сокрытия истинных причин поездки. Ведь про особников никогда нельзя было что-либо утверждать наверняка.

Джоана с интересом рассматривала крупных серебристых рыбин, которых бойцы вывалили из корзины на траву в стороне от причала и принялись потрошить и чистить, намереваясь приготовить уху. Разик с готовностью пояснил девушке названия этих самых рыб:

– Вот это – семга, по-вашему salmon, это – хариус, или grayling, а вот этой рыбы в Англии и в Шотландии, пожалуй, и нет. Называется она пелядь.

– Пи-лядь, – старательно повторила Джоана. Разик хмыкнул, Катька хихикнула, бойцы переглянулись.

– Знаешь что, сестренка, – Катька изо всех сил пыталась придать лицу серьезное выражение. – Ты, пожалуй, название этой рыбы не запоминай. Все равно она редкая, и ее мало кто знает. Пойдем лучше со стола уберем, а то оставили еду да посуду. И вообще, пора нам собираться в путешествие, ибо завтра с восходом солнца поскачем мы в сопровождении добрых молодцев через леса и поля навстречу твоему жениху.


Лежанка была жесткой и узкой, спина от нее болела, эта боль отдавала где-то в груди, и никак не получалось сделать глубокий вдох. Михась попытался приподняться на локтях, вздохнуть полной грудью, повернуться на бок. Это ему удалось, хотя и не без труда. Он снова погрузился было в приятную дрему, но уже через минуту частично пробудившееся сознание яркой холодной вспышкой захлестнул вопрос: «Где я? Что со мной?»

Михась рывком вскочил с лавки, служившей ему ложем, и тут же, охнув, сел, вернее, почти упал на нее. Правый голеностоп был прихвачен лубком из толстой бересты, грудь перебинтована крест-накрест, на гудящей, невероятно тяжелой голове также находилась повязка. Что-то еще с головой было не так, как обычно, но Михась пока не мог понять, что же именно. Из молочно-белой и одновременно почему-то сумрачной пелены, клубившейся перед глазами, вышел человек, приблизился к нему. Михась плохо различал его силуэт, отчетливо разглядел лишь глаза. Взгляд этих глаз был проникновенный, умиротворяющий, и раненый дружинник почему-то сразу успокоился, расслабился, откинулся спиной к стене, возле которой стояла лавка.

– Выпей-ка вот взвару лечебного, витязь! – Человек протянул ему кружку. – Сам удержишь, или тебе помочь?

– Сам, – едва разлепив сухие запекшиеся губы, шепотом выдохнул Михась.

Теплый взвар приятно освежил гортань, мягкой волной проник в желудок. Михась протянул пустую кружку в окружавшую его пелену, почувствовал, как ее забрали из подрагивающих от слабости пальцев.

– Еще?

– Да.

Он вновь поднес к губам наполненную кружку, движения его стали более уверенными. Сознание постепенно прояснялось, голова болела уже не так мучительно и безысходно.

– Где я?

– Ты в безопасности, сыне.

Пелена постепенно исчезала. Михась разглядел бревенчатые стены небольшой комнатенки, крохотное оконце, затянутое бычьим пузырем, печь, дощатый стол, на нем – толстую книгу в кожаном переплете, какой-то странный длинный предмет на полу у противоположной стены. Подняв голову, он увидел огонек лампадки под образами в красном углу. Образов было много, гораздо больше, чем могло бы быть в обычной крестьянской избе. Михась перевел взгляд влево, на стоящего возле него человека. Тот был одет в темную рясу, на его груди тускло поблескивал массивный медный крест, частично прикрытый длинной седой бородой. По-видимому, человек был довольно высок, поскольку стоял пригнувшись и при этом почти упирался головой в потолок. В руках он держал кувшин с целебным взваром.

– Я в монастыре? – хрипло, но уже не шепотом, а почти нормальным голосом спросил Михась.

– Ты в лесном ските, сыне.

– А где расположен этот лес? Монах-отшельник ласково усмехнулся:

– Слава Богу, оживаешь постепенно, раз такие вопросы задаешь. В полусотне верст от Москвы расположена чащоба сия.

– Сколько часов я был без сознания? Меня должны вот-вот разыскать свои.

– Мы подобрали тебя в лесу месяц назад.

Михась минуту-другую пытался осознать сказанное собеседником. Наконец до него стал медленно доходить смысл его слов.

– Месяц?!

Он уронил голову, закрыл ладонями лицо и тут наконец понял, что еще было с ним не так. У него выросла борода, причем довольно большая. Ну, конечно, прошел целый месяц. На Руси бороду брили только дружинники Лесного Стана. Разумеется, люди, оказавшие ему помощь, ухаживавшие за ним, не собирались, в дополнение к прочим заботам о раненом, еще и орудовать бритвой, которой у них к тому же и в помине не было.

– Тебя уже искали. Через несколько дней после того, как мы тебя принесли сюда, в скит. По всем деревням окрестным несколько отрядов прошлись.

– Кто искал?

– Они все твоими друзьями сказывались. Только, – монах усмехнулся, – не поверил я им. Были среди этих друзей кое-какие личности, мне по прежней жизни знакомые. Меня-то они не признали в новом облике, а уж я-то их не забуду вовек.

– Кто они?

– Ну, скажем, Афонька Вяземский.

– Князь Афанасий Вяземский? – воскликнул Михась.

Он вспомнил берег той болотистой речушки, где их десяток встал в заслон, прикрывая отход отряда, и красавца князя, одного из главных царевых опричников, бывшего не только палачом-любителем, но и профессиональным опытным военачальником. Князь, укрывшись за спинами стрелецких шеренг, пригнувшись к шее белого аргамака, чтобы не попасть под мушкетные выстрелы леших, острием сабли гнал эти шеренги в атаку на позиции их десятка.

– Его русским князем и назвать-то срамно, несмотря на все его заслуги ратные! Имя ему – царев кромешник! И место ему в аду кромешном, из которого он на Русь многострадальную извергся вместе с прочей опричниной! – сурово, как приговор, произнес монах.

– А другие, на опричников не похожие, были?

– Были всякие. Но у них же на лбу не писано, кто друг, кто враг. И решил я, что если мне тебя выходить удастся, то ты уж сам и определишь впоследствии, к какому брегу пристать.

– А почему ты решил, отче, что меня выхаживать следует? Вдруг я тоже из опричников?

– Ты умирал беспомощный, вот я заботу о тебе на себя и принял по заповедям христианским. А кто ты есть в сущности – так в том Бог тебе судья.

– Спасибо, отче, что от смерти спас и от опричников укрыл. Это с ними я последний бой вел. Потому они меня и разыскивали.

– Надеюсь я все же, что бой тот был для тебя не последний. Уверен, что выздоровеешь ты с Божьей помощью.

Михась некоторое время сидел молча, приходя в себя, обдумывая ситуацию, в которой он оказался. Монах, понимая его состояние, отошел, чтобы не мешать, взял со стола фолиант, присел на лавку к оконцу, принялся читать. Долго размышлять дру-жинику было, собственно, не над чем. Дислокация ему была более-менее ясна, а вот диспозиция... Вариантов было всего два. Во-первых, рано или поздно его товарищи возобновят поиски. Дружинники тайного Лесного Стана никогда своих не бросали, ни живых, ни мертвых. Естественно, Михась не знал, что опричники сымитировали его гибель, повесив чье-то обезображенное тело в обмундировании поморских дружинников у кремлевской стены. Во-вторых, если его поиски почему-либо затянутся, он, выздоровев и окрепнув, сам доберется до Лесного Стана, вернется в строй. Вот и все.

Михась глубоко вздохнул, допил остатки целебного настоя:

– Отче, ты, когда рассказывал о том, как меня из беды вызволял, говорил о спасителях «мы», во множественном числе. Много еще людей обо мне осведомлены?

– Нет, витязь, немного. Еще только один человек. Скоро с ним познакомишься.

– И еще один вопрос, если позволишь.

– Позволю, и не один. Долго нам тут с тобой еще предстоит беседовать.

– Это точно, – Михась с грустью оглядел повязки на ранах. – Скажи, отче, а как ты меня укрыть-то смог от тех опытных ищеек? Где-нибудь в лесу прятал?

– Да нет, под ложем моим отшельническим.

Монах указал рукой на тот самый странный предмет, находящийся возле противоположной от Михася стены, и леший наконец понял, что это гроб, стоящий на собственной крышке.

– Вот в гроб сей я каждую ночь и укладываюсь, о бренности земного бытия думая. Заслышав, что чужие люди с треском и шумом в скит по тропинке запутанной пробираются, я сам-то в гроб возлег, а тебя под крышкой, на коей он воздвигнут, укрыл. Зайдя в келью сию, оглядев ее пристально, не решились они ко гробу приблизиться. Так и ушли восвояси... А теперь имя твое мне узнать не мешало бы, если, конечно, в тайне его сохранить не захочешь. Надо ведь в беседах как-то называть тебя.

– Нет, отче, от тебя-то уж таиться мне не пристало. В дружине поморской боевые товарищи меня Михасем кличут.

– Значит, правильно я догадался, вынося тебя из чащобы почти бездыханного, что ты из поморских Дружинников, о коих митрополит Филипп отзывался как о верных сынах отечества, – удовлетворенно кивнул монах. – Ну а меня зови отец Серафим.

– Спасибо, отец Серафим.

Михась, почувствовав слабость, вновь лег на лавку, застеленную лишь тонкой дерюжкой, и погрузился уже не в забытье, а во вполне здоровый сон. Когда он открыл глаза, уже вечерело. Отец Серафим по-прежнему сидел возле подслеповатого оконца, погруженный в чтение фолианта. Он поднял голову, ласково улыбнулся дружиннику.

– Ну, витязь, попробуй встать и пройтись на своих ногах, коли силы да желание есть. Я вон тебе костылек прислонил к лавке-то. Только не горячись, не прыгай как молодой петух, а ступай медленно да раздумчиво.

Михась сел на лавке, протянул руку, взял костыль, представлявший собой толстую ветку с развилкой на верхнем конце, обмотанной тряпицей. Затем он медленно, как ему и советовал монах, поднялся, опираясь на костыль дрожащей рукой. Его шатнуло, в ушах зазвенело тонко и протяжно, в глазах на миг потемнело. Но он стоял!

– Ничего, отец Серафим, прорвемся! – голос лешего звучал глухо, но твердо и уверенно.

Отец Серафим кивнул одобрительно, закрыл книгу, встал, подошел к низкой двери и широко распахнул ее перед дружинником. Михась крохотными шажками, припадая на прихваченную лубком раненую ногу, пошел к этой двери. Монах помог ему преодолеть порог, и дружинник очутился на свежем воздухе – крохотной поляне перед скитом. Он глубоко и радостно вдохнул полной грудью лесной воздух, обвел просветлевшим взглядом редкую желтую листву на ветвях кустов и берез, поднял взгляд и увидел небо. Сквозь серую пелену сплошных облаков над самыми кронами деревьев едва пробивался краешек солнца. Однако Михасю его свет показался нестерпимо ярким, он невольно зажмурился, но тут же открыл глаза и еще раз повторил любимое присловье леших:

– Прорвемся!


На следующее утро он уже встал и пошел более уверенно, самостоятельно открыв дверь и перебравшись через довольно высокий порог. Михась наметил себе дистанцию в один круг по крохотной поляне и собирался ее преодолевать каждый день, постепенно увеличивая число кругов и скорость передвижения. А еще, сидя на лавке, он собирался тренировать плечи и кисти рук, мышцы спины и поясницы. Конечно, ему хотелось выложиться, рвануть как можно дальше и быстрее, через боль, через не могу, но Михась, всю жизнь занимавшийся физическими упражнениями и тренировками, не раз залечивавший различные травмы, прекрасно понимал, что гнать в такой ситуации нельзя, здесь нужны терпение и постепенность.

Он наматывал уже второй нелегкий и удручающе медленный круг, как вдруг его чуткое ухо уловило в привычных шорохах и голосах леса новый едва слышный посторонний звук. Михась замер, напрягся. По лесу шел человек, и его легкие уверенные шаги приближались к поляне, на которой стоял скит.

Михась что было сил заковылял к двери, буквально ввалился внутрь избушки, тяжело и прерывисто дыша, упал на лавку.

– Что случилось, витязь?

– Кто-то идет сюда по лесу, отче!

Отец Серафим захлопнул за дружинником дверь, задвинул засов, подошел к оконцу, встал возле него, напряженно всматриваясь сквозь мутный пузырь в опушку леса.

– Приготовься влезть под крышку гроба. Надеюсь, она вновь надежно укроет тебя от чужих глаз.

Несколько минут прошли в напряженной тишине.

– Что-то никого пока не видно. Не почудилось ли тебе, витязь?.. – с сомнением в голосе произнес было отец Серафим и вдруг воскликнул: – Да нет, все же прав ты. Гостья к нам пожаловала!

Он жестом успокоил Михася, собравшегося было заползти в упомянутое укрытие, отодвинул засов, отворил дверь. А затем обернулся, изумленно посмотрел на дружинника:

– Как же ты шаги-то ее за две сотни саженей расслышал?

Михась только пожал плечами:

– Вырос я в лесу, отче.

Девчонка даже не вошла, а впорхнула в дверь. По ее движениям, по радостному оживлению и веселой улыбке было видно, что она не шла, а бежала вприпрыжку. Очевидно, походы в скит были в ее жизни очень приятным и желанным событием. Она была совсем молоденькой, наверное, лет семнадцати, невысокая, худенькая, с серыми глазищами и толстой русой косой, одетая в простенький сарафан из грубого сермяжного полотна. На голове у нее был повязан старенький платок, и обута она была отнюдь не в сапожки, а в лапотки. Но ее улыбка и бьющее через край ощущение полноты жизни заставили бы кого угодно невольно улыбнуться в ответ и почувствовать хотя бы на минуту, что и в этом мире все может быть прекрасно и замечательно.

Она принесла довольно большой узелок, но при виде Михася, стоящего посреди горницы, выронила его, всплеснула руками и воскликнула, обращаясь к монаху:

– Ой, отец Серафим! Он уже совсем живой! А ведь столько времени был как мертвый! Ты прямо кудесник, отче!

– Вместе выходили мы этого молодца, доченька! Имя его Михась, и он действительно поморский дружинник. Об этих народных заступниках слухи даже в нашу глушь дошли, – произнес монах тепло и ласково и обернулся к Михасю: – Вот и пришла твоя главная спасительница, витязь. А зовут ее Анюта.

Девушка почему-то засмущалась, зарделась, потом степенно поклонилась дружиннику, подняла глаза, посмотрела озорно и восторженно.

Михась машинальным жестом чуть было не поднес ладонь к голове, демонстрируя английское военно-морское приветствие, но задержал руку, приложил ее к груди, неловко поклонился по-русски:

– Спасибо, Анюта!

Ему почему-то стало вдруг неудобно перед девушкой и за свою бороду, и за хромоту и раны, и за дерюжные портки и рубаху вместо привычного ладного обмундирования. Михась с раннего детства привык ходить в военной форме лесной дружины, ставшей его второй кожей. Он лишь однажды ненадолго сменил эту форму, и то не на цивильное рубище, а на мундир морского пехотинца Ее Величества Королевы Англии. А сейчас он одет как чучело огородное и едва стоит, опершись на костыль. Какой уж там витязь и защитник! Только что готов был от малейшего шороха под крышку гроба заползать.

Впрочем, за свой внешний вид Михась переживал совершенно напрасно. Даже в посконной рубахе и портках, с поврежденной ногой, перебинтованной головой и грудью он выглядел стройным и подтянутым, представлял резкий контраст с деревенскими мужиками, либо согбенными ежедневным непосильным трудом, либо заработавшими какой ни на есть достаток и начавшими на радостях обжираться, отращивать себе брюхо. Конечно, и в селе, в котором жила Анюта, было множество красивых и сильных молодых парней, но они очень быстро уходили на заработки в города, поступали в ополчение или сбегали в казаки-разбойники.

Но главное для Анюты заключалось отнюдь не во внешности Михася, а в его глазах, добрых, умных и одновременно грустных. Таких глаз у окружавших ее людей Анюта не встречала. Ее односельчане обычно смотрели на окружающий мир затравленно и зло, или бесшабашно, безнадежно. И только монах-отшельник, отец Серафим, которому девушка носила пропитание раз в два-три дня по поручению их сельского священника, был похож выражением глаз на Михася. Анюта любила монаха, как родного отца, тем более что была сиротой и жила в семье тетки. Ее мать рано умерла от вечных трудов, непрерывных родов и недоедания. Отец ушел с ополчением на Берег, то есть на рубеж, проходящий по берегу Оки, и там сложил голову, отражая очередной набег крым-цев на Русь. Из братьев и сестер также в живых не осталось никого. Все сгинули от болезней, голода или пропали, уйдя из села в поисках лучшей доли. И только тетка, мамина сестра, решительная и энергичная, а главное – здоровая женщина, взяла сироту-племянницу батрачить в свое крепкое и обширное хозяйство. И на том спасибо, кусок хлеба у Анюты теперь был. Ну а родительский дом, старый и покосившийся, с дырявой крышей, достался ей в наследство. Никто из односельчан на него не позарился, и вовсе не оттого, что совесть не позволила обидеть сироту, а просто побрезговали развалюхой.

И жила Анюта в непрерывном тяжком труде, голоде, холоде и недосыпе, смиренно, по-христиански считая, что это и есть жизнь. Но около года тому назад сельский священник поручил ей ходить за семь верст, через чащу и болото, по еле различимой в ясный день звериной тропе в лесной скит, носить пропитание монаху-отшельнику, возносящему молитвы Господу во имя всех страждущих, в особенности – жителей ближайшего села. Вероятно, священник выбрал безропотную сироту в качестве исполнительницы этого чрезвычайно обременительного поручения вовсе не из духовных соображений. Любой другой просто послал бы батюшку куда подальше. Но вольно или невольно, а сей достойный пастырь сделал благое дело.

Отец Серафим после первой же короткой беседы с простой и скромной деревенской девушкой, проделавшей трудный путь к скиту и принесшей ему немудрящие доброхотные даяния, понял, что перед ним человек с тонкой и трепетной душой, пытливым и острым от природы умом, хотя и совершенно неразвитым. И монах, полюбивший эту чудную добрую и работящую девушку, как родную дочь, задался целью дать ей то единственное богатство, которым он обладал в нынешнем своем положении. Он принялся учить Анюту грамоте.

Как правильно с первого взгляда определил отец Серафим, девушка оказалась на редкость способной.

И вскоре ей, не видевшей ничего, кроме своей деревни, скотного двора да сиротской жизни без любви и ласки, в священных книгах раскрылся мир иных людей, духовных исканий и поступков, подсказанных не только стремлением к сытости и теплу. И еще ей открылась история всего человечества, частицей коего, и не ничтожной, а не менее нужной Богу и людям, чем другие, она впервые ощутила и саму себя. Конечно, Анюта была бесконечно благодарна отцу Серафиму, открывшему ей этот новый и чудесный мир, в который она уносилась в своих мечтах, чтобы не сойти с ума от беспросветности повседневной жизни.

Отец Серафим был старцем с седой бородой и обликом иконописного святого. Естественно, Анюта не могла испытывать к нему иных чувств, чем духовное почтение и дочерняя любовь, а ее сердце подспудно жаждало любви настоящей. Она в самой глубине души верила, что рано или поздно со сверкающего облака к ней снизойдет былинный герой в богатырских доспехах и с улыбкой на устах уведет в свой справедливый и счастливый мир, описанный в книгах. И глядя на стройного и сильного, несмотря на раны, Михася, оказавшегося бойцом поморской дружины, которой народная молва приписывала многочисленные подвиги, совершенные при защите слабых и угнетенных, Анюта чувствовала, как у нее слегка начинает кружиться голова и сладко щемит в груди. Пусть даже появление Михася в глухой чащобе леса, по которому девушка ходила в скит, произошло совсем не так, как это представлялось ей в грезах.


В тот день Анюта шла привычной дорогой, преодолевая коварное болото, ловко и легко перепрыгивая с кочки на кочку. Отойдя далеко от постылой деревни, она выпрямила спину, расправила плечи, заулыбалась и даже принялась напевать вполголоса. Если бы ее в этот момент увидел любой из односельчан мужского пола, он поразился бы красоте этой девчонки, которую все привычно считали замухрышкой.

Внезапно девушке послышался слабый стон. Она на секунду остановилась, но затем продолжила свое движение. В лесу и на болоте раздавалось множество странных звуков, но Анюта никогда не пугалась их. В своей короткой жизни она уже твердо усвоила, что нужно бояться не лесных зверей, всегда сытых в конце лета, не теней и звуков, а только лишь живых людей, способных совершать зверские поступки. Но вскоре стон повторился более явственно и близко. Анюта перекрестилась и решительно двинулась в направлении этого звука, по-прежнему осторожно делая каждый шаг по опасному болоту. Перепрыгнув с очередной кочки на островок с сухой и твердой почвой, на котором росли кусты и несколько чахлых молодых елочек, она едва не споткнулась о лежащего в траве человека.

Анюта слабо вскрикнула, отпрянула в сторону и едва не упала, оступившись, в болотную жижу. Впрочем, вскрикнула она не от страха, а скорее от неожиданности. Человек был одет в странную серо-зеленую одежду, которая делала его едва различимым в траве. Хотя одеждой это назвать можно было лишь весьма условно, кафтан и шаровары были изодраны в лохмотья, которые великолепно сливались с травой и делали незаметным лежащего человека. Потому она и не смогла вовремя разглядеть его, пока фактически на него не наступила.

Человек вновь застонал. Анюта решительно наклонилась к нему, перевернула на спину. Странный серо-зеленый головной убор, напоминавший блин – слова «берет» Анюта слыхом не слыхивала, – свалился с его залитой кровью головы. Грудь незнакомца также была в крови. При нем не было никакого оружия, лишь на кожаном ремне в простеньких ножнах висел небольшой и нестрашный с виду нож.

«Иноземец? Охотник? Заблудился в лесу, и его помял медведь?» – терялась в догадках Анюта. В любом случае человек был жив, и ему требовалась помощь. Девушка огляделась по сторонам, запоминая место, поставила на землю свою корзинку, в которой она несла еду отцу Серафиму, и во всю прыть побежала к скиту, впрочем не теряя осмотрительности и по-прежнему внимательно выбирая путь по болоту.

Отец Серафим, выслушав сбивчивый рассказ запыхавшейся девушки, тут же отправился на болото, прихватив чистую холстину для перевязки, целебные снадобья, а также материал для носилок. Монах внимательно осмотрел незнакомца, с помощью Анюты перевязал ему раны, предварительно осторожно сняв остатки обмундирования. Отец Серафим уже хотел было утопить изодранный, ни на что не годный кафтан в болоте, как вдруг резко выпрямился и произнес:

– Гляди-ка, дочка!

На плече кафтана почти полностью сохранилась нашивка, заляпанная грязью и кровью, на которой в черном бархатном круге скалила зубы желтая лесная рысь.

– Что это, отец Серафим?

– Мне сей знак известен, дочка, – задумчиво ответил монах. – Надобно жизнь этому витязю сохранить во что бы то ни стало, да так, чтобы ни одна живая душа о нем не проведала.

– Так он витязь? Княжич иноземный? – с затаенной надеждой спросила Анюта.

– Пока точно не знаю. Ранения на нем похожи на пулевые и сабельные. И рысь эта на плече... По всему видать, что ему пришлось отбиваться от многочисленных и хорошо вооруженных врагов, а затем искать спасения в лесу.

– А тебе самому доводилось на рати биться, отче?

– Доводилось, дочка.

Монах срубил две небольшие сухие елочки, соорудил импровизированные носилки из веревок и своей старой рясы, которую он в холодные ночи пользовал вместо одеяла. Когда Анюта и отец Серафим принялись поднимать раненого на носилках, он, после перевязки затихший и переставший стонать, внезапно слабо дернулся и забормотал в горячечном бреду, не открывая глаз:

– Ребята, уходите, я вас прикрою, уведу их в лес!.. Зарядов, зарядов мало...

И еще произнес какую-то фразу на непонятном языке.

Монах сурово покачал головой.

– Вот видишь, оказывается, не жизнь свою он бегством в лес спасал, а товарищей в бою прикрывал, погоню от них уводил. Буду о здравии его молиться денно и нощно.


Михась, выслушав рассказ монаха о своем спасении, еще раз поклонился Анюте:

– Спасибо, милая девушка! И тебе спасибо за заботу, отче! – потом, помолчав и критически оглядев свое одеяние, добавил: – Так вот почему я в портках да рубахе, а не в обмундировании.

– Да уж, – усмехнулся отец Серафим. – Рубище твое воинское пришлось выбросить по причине его полной негодности. А вот сапоги, ремень да нож остались в целости, здесь, под печкой, припрятаны до поры до времени.

При этих словах монаха Анюта почувствовала некое неудобство и смущенно опустила глаза. Дело в том, что она тайком, ничего не сказав отцу Серафиму, взяла себе на память странный головной убор спасенного ею незнакомца. Но ни Михась, ни тем более отец Серафим не стали выяснять судьбу исчезнувшего берета, и девушка вздохнула с некоторым облегчением.

Отец Серафим взглянул в подслеповатое окно на почти скрывшееся за лесом солнце.

– Ну что ж, дети мои, давайте-ка, молитву сотворив, потрапезничаем наконец все втроем за одним столом. Заодно и побеседуем. А то гость наш, свет Михась, целый месяц лежал тут, бесчувственный и бессловесный, с ложечки да из телячьей соски питаемый.

Стол в ските, естественно, отнюдь не ломился от яств. Лук да хлеб, репа да каша. Ну, и квас, конечно же. Но, к немалому удивлению Михася, Анюта положила ему в деревянную миску изрядный кусок мяса, по виду и по вкусу – оленину.

– Так ты охотишься, отче? – озадаченно спросил дружинник. – И почему мясо только мне?

– Охотиться да мясо есть мне мой сан и схима не позволяют. А мясо сие нам, вернее, тебе для укрепления сил Господь послал. Третьего дня недалече на опушке олененок молоденький застрял в буреломе да ноги переломал. Почти по-человечьи кричал и плакал, бедненький. Чтобы окончить мучения твари Божьей, пришлось его прирезать из жалости. Зато теперь для раненого бойца имеется должное пропитание. А нам с Анютой хлеб да каша привычнее.

Но у Анюты не было возможности сидеть и трапезничать в ските, в самом счастливом для нее месте на земле, в котором она чувствовала себя человеком. Девушка должна была до темноты выбраться из леса, вернуться в село, чтобы назавтра с первыми лучами солнца продолжить свой бесконечный батрацкий труд. Только зимой, когда хлебопашцы поневоле отдыхают, да еще по великим праздникам она могла оставаться в лесной избушке по нескольку дней.

Анюта поклонилась отцу Серафиму, получив в ответ ласковую улыбку и благословение, затем она, бросив на Михася красноречивый взгляд, не замеченный или не понятый дружинником, певучим красивым голосом произнесла:

– До свидания, Михась! Дай Бог тебе выздоровления скорейшего!

– До свидания, спасительница!

Михась, как истинный джентльмен, лейтенант королевской флагманской морской пехоты, хоть и отставной, попытался было встать из-за стола, чтобы распахнуть перед девушкой дверь, но его желание явно противоречило физическим возможностям. Анюта легко выпорхнула из избушки без посторонней помощи, а Михась неуклюже плюхнулся обратно на лавку.

Некоторое время дружинник и монах молча сидели за столом друг напротив друга. В сгущавшихся сумерках углы скита постепенно тонули в темноте, и все ярче разгорался огонек лампады под образами.

– Что ж, сыне, поговорим по душам, ежели силы хватит и потребность в беседе чувствуешь. Или все же лучше тебе прилечь да отдохнуть?

– Да належался я изрядно за месяц-то, отче! А беседа с тобой, моим спасителем, для меня и честь, и наилучшее лекарство.

– Хорошо, сыне. Начнем с того, что ведомо мне, хотя лишь в общих чертах и без подробностей, кто ты есть таков. Да-да, не удивляйся!

Монах встал, зашел за печь, в темноту, судя по звуку, отодвинул несколько кирпичей, достал сверток, положил на стол перед Михасем. Дружинник развернул тряпицу и обнаружил в ней свой поясной ремень и любимый боевой чухонский нож в ножнах. А еще там лежала черная бархатная нашивка с изображением рыси, знак принадлежности к дружине Лесного Стана, споротый с рукава его кафтана. Нашивку явно пытались отмыть от грязи и крови, но до конца этого сделать так и не удалось, силуэт рыси был не ярко-желтым, как раньше, а тусклым, серо-бурым.

– Сапоги твои я тебе потом отдам, – произнес монах, словно не замечая, каким взглядом Михась смотрел на свой боевой шеврон. – В этих местах в лаптях ходить следует, чтобы до поры до времени лишнего внимания не привлечь.

– Так что тебе про меня известно, отче? – Михась протянул руку, накрыл шеврон ладонью.

Голос его стал хриплым и суровым, он поднял голову, прямо и пристально взглянул в глаза монаху.

– Ведом мне знак сей. – Отец Серафим успокаивающим жестом положил свою ладонь поверх ладони дружинника. – Причем с давних еще времен... Хотя, как я тебе уже говорил, и во времена нынешние пастырь достойнейший, митрополит Филипп, намекал шепотом верным людям, что поморская дружина за Русь и народ русский радеет. Лица у тех дружинников бритые, на головах у них колпаки плоские, а на плечах знак нашит: рысь оскаленная.

– Так ты, отче, хоть и в ските живешь, имеешь сведения о том, что в мире деется?

– Ежемесячно, сыне, посещаю я близлежащий монастырь для духовных бесед и совместных молитв с братией. Там и узнаю я новости людские, важные для любого пастыря, даже уединенно пребывающего в лесном ските.

– Поведай, отче, что произошло знаменательного, пока я в беспамятстве лежал. И еще, не сочти за дерзость, расскажи мне, если возможно это, откуда и что именно тебе про дружину нашу известно.

– Первый раз о дружине вашей, носящей на плече нашивки с желтой рысью, мне отец мой рассказал. В те времена, когда великий князь Иван Третий Васильевич, дед нашего нынешнего государя, вступил в битву с Литвой, Польшей и Ливонским орденом за наши исконные вотчины на берегах моря Балтийского, служил мой родитель... Впрочем, сие неважно, ибо я, от мирской суеты отрекшись, вряд ли вправе гордиться родительскими чинами да заслугами. Служил он в ту пору в войске, возглавлял которое сам большой воевода, Даниил Васильевич Щеня, из рода князей Пронских. Слыхал ли ты про такого, юноша?

– Слыхал, – коротко ответил Михась, с малышового возраста бывший в учебном отряде Лесного Стана отличником не только в боевой, но и в теоретической подготовке.

– Ну, тогда не обессудь, коли повторю я в своем повествовании что-либо тебе известное.

– Рассказывай, отче. Репетиция эст матер студиорум.

Отец Серафим одобрительно кивнул: – Приятно иметь дело с внимательным и образованным собеседником, к месту использующим иноземные изречения, понимающим, что повторение – мать учения. Правильно ли я латинскую фразу, тобой произнесенную, перевел?.. Итак, полыхала в ту пору война на наших западных границах, проходящих всего в ста верстах от стольного града Москвы... Все плотнее сгущался в тесном ските мрак наступившей ночи, все ярче горел огонек неугасимой лампадки под ликами святых на иконах, уже многие века благословлявших русских воинов на ратные подвиги.


Большой воевода Даниил Васильевич Щеня расхаживал по маленькому садику, примыкавшему к княжескому терему и отгороженному от остального обширного двора высоким забором. Садик этот был всего-то десять шагов в ширину, засажен несколькими яблоньками да шиповником, в центре его имелись лавочка и невысокие качели на резных столбиках, и предназначался он для гуляния княжон. Но хозяин, тверской князь, великодушно отвел сей уединенный уголок в распоряжение воеводы, нагрянувшего к нему в Тверь со всеми своими полками.

Когда воевода попросил князя разместить полки непосредственно в городе, по избам и сараям, в тесноте, жаре и пыли, князь, сам старый воин, был немало удивлен и предложил поставить воинский стан на обширных пригородных полях с сочной зеленой травой, ключевой водой и тенистыми березняками. «А ежели у тебя, воевода Даниил Васильевич, в шатрах для воинства недостаток имеется, так я тебе из своих запасов дам», – добавил он с ноткой превосходства ветерана над молодежью, стремительной, но неосновательной.

– Не надо шатров, – ответил Даниил Васильевич. – Не хочу я, княже, чтобы лазутчики ливонские численность моих полков пересчитали по пальцам. В городской толчее да сутолоке пущай себе гадают, сколько воинов со мной стоит, в расчетах путаются, да друг дружке в донесениях противоречат. Мне именно то и надобно: не будут иметь вражеские воеводы точных сведений. Да к тому же они и сами решат, что войско у меня малое, ибо какой же дурак разместит большой отряд в тесном городе, а не в полевом лагере?

Десять шагов от забора до забора. И столько же обратно, естественно. Ждать и догонять – хуже некуда. Воевода хотел было подняться в терем, в отведенные ему покои, охраняемые крепкой стражей, взглянуть на карту военных действий, лежащую на столе. Но он и так помнил ее, видел во всех деталях, словно она лежала перед глазами.

Даниил Васильевич даже присел было на качели, доска которых была подвешена слишком низко, поскольку предназначалась эта забава для юных дев, неуклюже толкнулся согнутыми ногами, качнулся туда-сюда. Хорошо, что никто не видит! Он вскочил, подошел к калитке, свистнул особым образом.

Его стремянной, уже немолодой, но подвижный и сообразительный, явился незамедлительно, четко, по-военному, наклоном головы выразил готовность к выслушиванию и исполнению приказаний.

– Повторяю еще раз, на всякий случай. Как только явятся на городскую заставу дружинники поморские, люди из северных вотчин боярина Ропши, – ни о чем их не спрашивать, а вести немедленно ко мне! Впрочем, и спрашивать-то их бесполезно, ибо они ребята своеобразные, неразговорчивые. Отличить их легче легкого. Лица у всех по-бусурмански бритые, кафтаны – зелено-серые, на головах колпаки приплюснутые, как блин, плоские.

– Слушаюсь, воевода! Будет исполнено! – спокойно ответил стремянной на это уже в третий раз повторенное приказание и вздохнул про себя. «Что-то уж слишком обеспокоен Даниил свет Васильевич, раньше за ним такого не замечалось. Многажды одно и то же распоряжение никогда не отдавал», – подумал он.

А беспокойство большого воеводы, тщательно скрываемое им от окружающих, но замеченное некоторыми близкими людьми, старыми сослуживцами, имело под собой весьма существенное основание. Наконец-то Великий князь Московский и всея Руси Иван Третий Васильевич отдал приказ вернуть назад исконные русские земли, захваченные литовскими и польскими князьями да рыцарями Ливонского ордена, и вновь обеспечить Руси выход к Балтийскому морю, на котором она стояла и торговала издревле. Держал великий князь, как водится, совет со своими воеводами и ближними боярами, обдумывая замысел на ведение военных действий. Много было подано разных советов и предложений, но великий князь утвердил стратегический план, разработанный молодым совсем воеводою, князем Даниилом Васильевичем Щеней. План был невиданный и неслыханный, нарушающий все воинские каноны, доселе незыблемые. Да и сам автор плана дерзкого, это если получится, или глупого, если провалится, по разрядным книгам и древним местническим обычаям должен был в Думе где-то в последних рядах молча сидеть и если и подавать голос, то лишь для одобрения речей, произносимых мужами более родовитыми.

Но великий князь одобрил план именно Даниила Щени, да еще и назначил его, вопреки местничеству, большим воеводой, возвысив над всеми князьями и боярами. И теперь многие обиженные желали не столько победы русскому оружию, сколько провала да срама этому выскочке.

А план Даниила Васильевича заключался в следующем. Все русское войско не собирается в один кулак, как это предписывает военная наука, а делится на четыре части. Три малых отряда и стратегический резерв. Три удара по Литве наносятся одновременно. Два отряда, предводительствуемые московскими воеводами, движутся на юг и на запад, начинают отбивать у неприятеля русские города и земли. В центре действует отряд князя Юрия Захарьина, он идет на Дрогобуж, начинает угрожать Смоленску. А сам воевода Щеня с основными силами находится в глубоком тылу. Первоначально малые отряды, вступившие в Литву, должны будут продвигаться без особого сопротивления. Население здесь исконно русское, оно будет их встречать не пищальными залпами, а скорее хлебом-солью, от Литвы откладываться, возвращаться в подданство князя Московского и всея Руси.

Понятно, что вскоре после начала военных действий князь литовский Александр, видя перед собой малые и раздробленные неприятельские силы, соберет свое войско и начнет по всем канонам воинской науки громить поодиночке русские разрозненные отряды. Против столь малых сил большое литовское войско выступит уверенно, без должной осторожности, с чувством подавляющего превосходства. На этом и можно будет поймать врага, заманить его в ловушку. Вот тут-то и пойдет в дело стратегический резерв, полки большого воеводы Даниила Щени вступят неожиданно в решающее сражение, что позволит разом выиграть всю войну. Теперь бы только угадать наверняка, на какой из русских отрядов бросит литовский князь свою рать, обеспечить внезапность удара основных сил и не просто отбить неприятельское войско, а уничтожить его полностью. Вот в чем заключался дерзкий план молодого воеводы, одобренный великим князем Иваном Васильевичем.

Понятно, что воевода переживал не только за себя, за свою воинскую и полководческую честь, но в первую очередь – за все великое дело, ему доверенное. По его расчетам прежде всего противник должен был озаботиться отражением угрозы Смоленску – стратегической крепости, узлу всей его обороны. И он ждал донесения от разведки, направленной им под Смоленск. Для этого была назначена особая поморская дружина.

Ранее, еще до назначения большим воеводой, Даниил Васильевич принимал участие в боевых действиях против Ливонского ордена на севере Руси. Там ему и пришлось воевать совместно с поморами. В отличие от многих князей и воевод, презиравших всех, кто по спискам Разрядного приказа имел более низкое место в военной иерархии, и не желавших обращать внимание на каких-то там поморов, Щеня очень быстро оценил боевые качества дружины. Хотя лешие действовали, как всегда, в основном самостоятельно, выполняя задачи разведывательного характера, а также совершая стремительные неожиданные маневры, нанося неприятелю удары во фланг и тыл, Щеня наладил с ними весьма тесное и эффективное взаимодействие. Конечно, ни о каком взаимодействии не могло бы идти и речи, если бы и начальники дружины Лесного Стана, в свою очередь, также не оценили бы талант, смелость и самоотверженность молодого московского воеводы.

В самостоятельных действиях дружины Лесного Стана не было ничего удивительного, ибо в те времена князья и воеводы были независимыми хозяевами своих уделов и своих полков, набранных в своих владениях, и весьма неохотно кому-либо подчинялись, ведя бесконечные местнические споры, выясняя, кто кого главней. Весьма редко удавалось достичь единства в русском войске. Только укрепляющаяся власть великого князя становилась организующим началом, сдерживающим время от времени боярскую вольницу. И Даниил Васильевич Щеня, поддерживая великого князя, презирал местничество и в первую очередь думал о пользе, которую должен принести отечеству, а не о собственной персоне. В общем, его взаимодействие с дружиной Лесного Стана, которым гнушались остальные воеводы, получилось весьма успешным.

Сейчас, фактически возглавив военные действия всего русского войска, Щеня первым делом призвал хорошо знакомых ему поморских дружинников, отведя им весьма важную роль в исполнении своего плана.

Звякнула щеколда, заскрипела калитка. Воевода прервал свое монотонное движение по девичьему садику и резко обернулся. В сопровождении стремянного в садик вошел тот, кого Даниил Васильевич ожидал с таким нетерпением. Это был невысокий коренастый дружинник, одетый в серо-зеленый кафтан и такие же шаровары, на берете которого была нашита широкая косая полоса красного цвета, означающая для людей знающих, что дружинник сей имеет звание тысяцкого.

Коротким жестом велев стремянному удалиться, воевода крепко пожал руку дружиннику, пригласил садиться. Они опустились на лавочку, явно низковатую для взрослых мужчин.

– Докладывай, Свирь! – Даниил Васильевич назвал старого своего знакомого, тысяцкого поморской дружины, его боевым прозвищем.

– Полк Юрия Захарьина занял Дрогобуж. Скоро от него будет гонец. Мы его обогнали, срезали угол по полям да болотам. Князь Юрий уже двинулся, как ты и велел, по дороге на Смоленск, миновал Митьково поле, перешел речку Ведрошу, что прямо за полем в Днепр впадает, и встал лагерем за мостом. Моя дружина скрытно сосредоточилась в густом лесу, расположенном на левом фланге Митькова поля. На десять верст вокруг я выставил секреты, чтобы наблюдать за литовскими лазутчиками. И в Смоленск у меня разведчики посланы, с почтовыми голубями, взятыми с княжеского двора, – тысяцкий указал рукой на затейливую резную башенку голубятни, возвышавшуюся над забором и яблоньками. – Вскорости от них донесение прямо сюда должно прийти. Я на голубятне выставил парный караул из своих дружинников.

– Молодец, тысяцкий, все верно сделал. И про лазутчиков литовских хорошо сказал. Надо именно наблюдать за ними, но не трогать! Они должны убедиться в том, что в тылу отряда князя Юрия на двести верст, до самой Твери, наших войск нет, и лишь в городе стоит мой малочисленный отряд. Сам-то я не прячусь, открыто по городу езжу, а противнику известно, что место мое весьма скромное по разрядным спискам. И наши-то бояре не все верят, что меня великий князь большим воеводой назначил, а литовцы-то тем более решат, что я с второстепенным отрядом в городе сижу, тем более что людей моих, надежно укрытых по дворам и сараям, им сосчитать не удастся. Вот пусть и донесут литовские разведчики своему князю Александру, что на Смоленск лишь Юрий Захарьин с одним полком идет... Квасу хочешь? – Воевода нагнулся, достал из-под лавочки, из густой травы запотевший глиняный жбан и расписной деревянный ковшик.

– Благодарствую, Даниил Васильевич, не откажусь, выпью с удовольствием!

Подождав, пока тысяцкий утолит жажду, Щеня продолжил:

– А теперь перейдем к главному. Как только князь литовский соберет свое войско в Смоленске, а я уверен, что он в первую очередь именно Смоленск защищать будет, и, надеясь на подавляющее превосходство, без опаски двинется на князя Юрия, о чем твои разведчики через голубиную почту нам сообщат, мы тут же должны из Твери выйти ускоренным маршем ему навстречу. Вся сложность в том, что от Смоленска до Митькова поля, где мы рати вражеской встречу готовим, семьдесят верст, а от Твери – двести. Но все же мы туда должны прийти чуть раньше. Какие соображения на сей счет имеешь, тысяцкий?

– В литовском войске пехота наемная, ландскнехты-латники с тяжелым вооружением, они на походе движутся медленно, не спеша. А куда им спешить? Жалованье-то помесячно начисляется! Будут они в день верст по пятнадцать проходить, не более! А наши-то в лаптях да налегке втрое больше как раз и прошагают!

– В общем-то правильно, и я так же думаю. А вдруг вражеский воевода, уверенный в полном своем превосходстве, прикажет пехоте тоже налегке маршировать, а латы да мечи с пиками за ними на телегах везти? Ведь они, зная, что наше войско далеко, нападения опасаться не будут!

– И это предусмотрено, воевода! У меня в распоряжении имеется не только моя тысяча, которую мы в своей дружине именуем Северной, ибо бьется она чаще с литовцами, ливонцами да шведами, но и сотня всадников из Южной тысячи, а они с крымцами в поле привыкли воевать. Лошадки у них резвые, монгольские, луки со стрелами имеются. Будут они малым числом налетать на литовское войско на походе, изображая одеждой и повадками ордынцев на русской службе. Подскочат мои дружинники к колонне, осыплют стрелами – и обратно в кусты. Ищи-свищи! Гоняться за ними никто не станет, ибо конница у литовцев тоже тяжелая, рыцарская, ее монгольские лошадки как стоячую обойдут. И примутся литовцы отмахиваться от сих ложных ордынцев, как от комаров. Всерьез бояться их не будут, но опасаться станут, ведь стрелу-то в грудь никому не хочется получить. Вот и пойдет вражеская пехота не налегке, а в латах да с оружием, чтобы обнаглевшие степняки невзначай кого еще и саблями не порубали!

Литовский князь с похвальной быстротою собрал свое войско в Смоленске в единый кулак согласно канонам военной науки. Сорок тысяч отборной профессиональной пехоты и конницы, собранных не только из Литвы и Польши, но и практически со всей Европы под предводительством гетмана Острожского, воеводы храброго и умелого, тяжелой поступью двинулось по большой дороге на Дрогобуж, чтобы разгромить в пух и прах малочисленные разрозненные русские войска. Гетман, как и все опытные полководцы, большое значение придавал разведке. Он вел свои грозные силы отнюдь не вслепую, а видел глазами своих лазутчиков на сотню миль вперед. И там, впереди, находился лишь один обреченный русский полк, который гетман уничтожит атакой с ходу, даже не разворачивая полностью свои боевые порядки.

Правда, на марше их ожидал неприятный сюрприз. Несколько десятков ордынцев, очевидно русских наймитов, на своих низкорослых лошаденках нагло налетали из кустов и перелесков на стройные колонны пехоты и конницы, стреляли из луков и тут же пускались наутек. Гетман сделал суровое внушение начальнику разведки, проморгавшему этот неприятельский отряд, пусть даже малочисленный и неопасный, и приказал своим солдатам облачиться в броню и взять оружие на изготовку. Впрочем, профессионалы наемники из гетманского войска при первом же налете степняков принялись надевать на себя кирасы и шлемы без всякой дополнительной команды.

Как и рассчитывал гетман, полк Юрия Захарьина был смят и рассеян атакой с ходу. Литовское войско двинулось по свободной от неприятеля дороге к речке Ведроше, за которой лежало большое поле, а за ним – захваченный русскими Дрогобуж, который гетман и шел освобождать. Он допускал, что гарнизон, оставленный в Дрогобуже русскими, не станет отсиживаться за слабенькими укреплениями, а рискнет выйти в поле, навстречу его войску, истинной численности которого русские не могли себе и представить. Гетман уже хотел было отправить конную разведку искать броды через эту самую Ведрошу, как вдруг к нему прискакал начальник головного дозора с неожиданным известием. Оказывается, русские не удосужились даже разрушить мост через речку, он находится в целости и сохранности. Но по этому самому мосту только что переправился небольшой отряд противника, который, по всей видимости, готовится вступить в бой со всем литовским войском!

Гетман весьма логично рассудил, что это и есть тот самый гарнизон Дрогобужа либо наиболее безмозглая его часть, кинувшаяся очертя голову без разведки на сорокатысячное войско. Ну что ж, эти русские получат то, что заслужили. Литовский полководец отдал приказ немедленно атаковать наглецов, уничтожить их, но взять при этом парочку языков, ибо цивилизованные военачальники никогда вслепую не воюют, а тщательно собирают и анализируют всевозможные данные о противнике.

Но русский заслон перед неразрушенным мостом стоял удивительно крепко. Головной литовский отряд атаковал его, красиво, как на ученьях, перестроившись из походной колонны в боевой порядок, но тут же откатился назад, встреченный дружными меткими залпами русских ручных пищалей. Удивленный неожиданной задержкой, гетман в окружении блестящей свиты вельможных панов и литовских витязей поскакал по дороге к мосту. Там он своими глазами убедился в том, что русские дерутся ожесточенно, умело и, несмотря на явное превосходство литовского войска, продолжавшего бесконечной колонной, сверкающей на солнце шелками знамен и сталью доспехов, вытягиваться из леса к реке, явно не собираются никуда бежать. Гетман приказал остановить колонну, развернуть пехотный полк и уничтожить явно свихнувшегося обреченного неприятеля.

Но противостоящий литовцам отряд леших – дружинников из Лесного Стана вступил в неравный бой отнюдь не из-за безрассудной лихости. Воевода Даниил Васильевич, совершив почти невероятный двухсотверстный марш быстрее, чем противник прошел семьдесят верст, все же немного не успел. Сейчас он расставлял войска на Митьковом поле, и ему нужно было еще около двух часов, чтобы завершить все приготовления. Он послал леших в заслон, приказав любой ценой задержать литовцев перед мостом на эти самые два часа. И дружинники выстояли.

Они отбили уже две атаки и готовились встретить третью, когда с нашей стороны реки прискакал гонец от Даниила Васильевича и, едва сдерживая хрипящего от бешеной скачки коня, передал приказ на отход. Дружина ушла, унося раненых и убитых. Этот их отход оказался совершенно неожиданным для литовцев. Те никак не могли представить, что русские, только что стоявшие насмерть, не отступившие ни на шаг, несмотря на большие потери, вдруг без видимой причины покинут свои позиции. Впрочем, когда литовцы на эти позиции ворвались, они обнаружили, что русские не смогли унести всех раненых. Один дружинник, по-видимому брошенный своими товарищами, весь в крови, лежал перед самым мостом, стонал громко и жалобно, отчаянно проклиная тех, кто его здесь оставил. Этот раненый был похож на европейца. Лицо бритое, а на голове вместо русской шапки – черный берет. Его наскоро перевязали и, согласно приказу, отнесли на носилках на допрос к самому гетману Острожскому.

Гетманская свита, ясновельможные паны в бархатных разноцветных камзолах, кружевах и блестящих кирасах, богато отделанных золотом и серебром, с высоты седел своих боевых коней презрительно смотрели на этого жалкого противника в невзрачной серо-зеленой одежде без следов каких-либо украшений и таком же простецком темном берете. Нет, никогда русские не будут походить на европейцев, даже если они, как этот холоп, побреют бороды и попытаются подражать им в манерах и платье. Тщетная попытка!

– Ну что, злодей, – спросил гетман через толмача грозным голосом, каким он привык повелевать жизнью и смертью тысяч людей. – Жить хочешь?

– Хочу, очень хочу! – прохрипел пленный.

– Рассказывай тогда без утайки, что за силы нам противостоят и где они расположены.

– Здесь, за рекой, на Митьковом поле, стоит гарнизон из Дрогобужа, а число воинов в нем – две-три тысячи. Да еще пара тысяч беглецов из полка Захарьина, который вы утром разбили, наверное, к гарнизону присоединится! – не раздумывая, с подобострастной старательностью выпалил человек, лежавший на носилках.

Он даже попытался приподняться на локтях, чтобы гетман его лучше слышал. Но силы его оставили, и, захрипев, пуская изо рта кровавую пену, раненый запрокинулся навзничь, потерял сознание.

– Пожалуй, он не врет, – размышляя вслух, произнес гетман. – Его бросили товарищи, он страдает от ран, цепляется за жизнь. И то, что он сказал, совпадает с донесениями нашей разведки и моими собственными предположениями.

Гетман сделал паузу, обвел взглядом свиту, ожидая возражений, но услышал лишь одобрительные реплики и увидел на лицах окружавших его офицеров штаба полное согласие с мнением полководца.

– Итак, ясновельможные паны, я приказываю войскам переправляться через этот мост, уцелевший благодаря стремительности и неожиданности наших действий, и выстраиваться на поле за рекой для атаки малочисленных русских войск. Но также предписываю всем полковникам, только что наблюдавшим отчаянную, хотя и бесполезную решительность и стойкость неприятеля, проявленную им в недавней схватке перед мостом, полностью развернуть боевые порядки и действовать в полную силу, как в большом настоящем сражении. Необходимо беречь людей, поскольку после сегодняшней победы, уже столь близкой, нам предстоит последовательно разгромить еще два русских отряда, вторгшихся в наши западные и южные пределы.

Литовское войско принялось переходить Ведрошу по мосту и разворачиваться на Митьковом поле. Посланная вперед конная разведка донесла, что в глубине поля стоит русская рать, но численность ее определить не удалось, поскольку разведку отогнали те самые степняки, которые столь досаждали литовскому войску еще на походе.

– Ну, не сорок же их тысяч, – усмехнулся гетман. – Приказываю готовиться к атаке!

Гетман невольно угадал. У воеводы Даниила Щени было в распоряжении около сорока тысяч ратников, силы русских и литовско-польских войск были примерно равны.

Совершая красивые и слаженные перестроения, наемная профессиональная пехота литовского войска развернула свои боевые порядки и, прикрываемая с флангов тяжелой конницей, не спеша, с чувством собственного превосходства двинулась на стоявший в глубине поля большой полк русского воеводы Даниила Щени. Но в большом полку находились не все русские воины. Пятнадцатитысячный засадный полк был спрятан в густом лесу на левом фланге Митькова поля, в том месте, где ранее стояла лагерем дружина леших. Даниил Васильевич поставил ратникам большого полка тяжелейшую задачу: держаться, не отступая ни на шаг под ударами численно превосходящего неприятеля, до тех пор, пока гетман Острожский полностью не переправит свое войско и обозы через Ведрошу и не бросит в бой все резервы.

Стройные ряды литовской пехоты и конницы гордо прошествовали мимо притаившегося в густом лесу засадного полка и ударили на русскую рать. Шесть часов продолжалась тяжелейшая битва. Гетман Острожский, вначале хотевший решить дело атакой одного лишь передового отряда, раздраженный упорством противника, которого он считал малочисленным и слабым, постепенно бросал в бой все новые и новые полки. Он считал, что вот-вот добьется неизбежной победы, и посылал к мосту порученцев из свиты, чтобы поторопить переправляющиеся свежие войска.

И лишь когда последняя обозная телега перекатилась через бревенчатый настил, а личная гвардия гетмана, его последний резерв, ускоренным маршем направилась к месту сражения, над верхушкой столетней сосны, возвышавшейся над густым, с виду непроходимым лесом, вспыхнул, разгораясь, яркий смоляной факел. Воевода Даниил Васильевич, находившийся непосредственно в рядах своего полка и руководивший боем, в течение последнего часа непрерывно поглядывал на эту сосну в ожидании условного сигнала. Увидев наконец факел, воевода перекрестился, повернулся в седле своего огромного богатырского коня и скомандовал трем безотлучно находившимся рядом с ним пешим дружинникам в неприметной серо-зеленой одежде с нашитыми на плечах шевронами с желтой рысью:

– С богом, сынки! Передайте засадному полку приказ на атаку, а вашей дружине – на уничтожение моста!

Дружинники, не говоря ни слова, легким стремительным бегом по разным маршрутам ринулись в лес и вскоре исчезли за деревьями. Хотя бы один из трех обязательно должен был добраться до цели и передать важнейший приказ, решающий исход сражения. Воевода вновь повернулся лицом к полю битвы и зычным голосом, перекрывающим звон клинков и гром пищальных залпов, принялся подбадривать свою рать, смертельно уставшую, израненную, но не даже не помышлявшую об отступлении, вцепившуюся зубами в этот клочок древней русской земли.

Удар засадного полка в тыл литовцам был страшен своей внезапностью и силой. Литовское войско потеряло стройность, превратилось в толпу, мечущуюся в панике и не подчиняющуюся никаким командам. Кое-как собрав вокруг себя гвардию, гетман Острожский попытался было пробиться к мосту. Но мост уже пылал ярким пламенем, а перед ним заняли позиции те самые дружинники в простецком обмундировании без галунов и других украшений, которые утром, обороняя этот самый мост на противоположном берегу, нагло и успешно бросили вызов всему свежему литовскому войску. Причем сейчас этих дружинников было в несколько раз больше. Гетман, окруженный со всех сторон, потерявший управление войском, понял, что он проиграл. Но прежде чем выслать парламентеров, которые должны будут обсудить с русскими условия капитуляции, ясновельможный пан Острожский, дрожа от бешенства и унижения и желая найти виновника своего позора, обрушился на начальника своей разведки, которой он так гордился:

– Где этот чертов пленный, который сообщил нам о том, что русских войск здесь всего три тысячи? Приведите его немедленно! Я растерзаю подлеца собственными руками!

Однако выяснилось, что пленный, который несколько часов назад едва мог говорить, с трудом шевелился и буквально умирал на глазах гетмана и свиты, сбежал, убив каким-то непостижимым образом голыми руками трех приставленных к нему вооруженных часовых. Гетману не довелось получить даже это жалкое утешение и отомстить хоть кому-то из русских, так ловко обманувших его и заманивших в тщательно подготовленную ловушку.

Оставшиеся в живых подчиненные гетмана прекратили сопротивление. Литовское войско перестало существовать. Воевода Даниил Васильевич Щеня впервые в русской военной истории совершил полное окружение и уничтожение неприятеля и выиграл всю войну одним-единственным сражением. Причем окружен и уничтожен был равный по численности противник! Произошло это 14 июля 1500 года от Рождества Христова.


– В общем, был повторен подвиг, совершенный русской ратью на поле Куликовом, и та же тактика вновь успешно применена, – закончил свой рассказ отец Серафим.

– Да, это была великая победа великого воеводы, – произнес Михась торжественно и сурово и, недолго помолчав, продолжил уже другим, слегка извиняющимся тоном: – А вот насчет сходства сего сражения с Куликовской битвой, я с тобой, отец Серафим, согласиться не могу, хотя ты, судя по всему, был когда-то и сам не чужд ратному делу. Ну, посуди сам, в Куликовской битве рать наша навстречу Мамаю вышла и встала, инициативой владел наступающий противник. Задачей князя Дмитрия было выдержать удар противника и обратить его в бегство. А Даниил Васильевич специально врага заманивал в заранее подготовленную ловушку и целью себе поставил не просто отбить неприятельское войско, а окружить и полностью уничтожить его. А дружина наша поморская в той битве, как ты правильно сказал, участвовала, и мой дед там воевал. Но то дела хоть и славные, но все же давние. Не поведаешь ли ты, отче, что сейчас на Руси происходит, чтобы мне знать примерно, куда после выздоровления путь держать, на юг или на север? Хочу к своим поскорее присоединиться, в боевой строй встать.

Монах задумчиво покачал головой:

– Конечно, сыне, расскажу я тебе все, что мне самому ведомо, без утайки, ибо вижу в тебе родственную душу, честного человека, радеющего за Русь-матушку. Только прежде должен заметить, что любое повествование о вещах и событиях есть не сами вещи и события, то есть объекты, а наши суждения о них, зависимые от духовных воззрений субъекта, то есть рассказчика. Понял ли ты, сыне, что я хочу сказать?

Михась спокойно кивнул:

– Понял, отче. Читал я и Платона, и Аристотеля.

– Ого! Так, может, права Анюта? Ты, наверное, и вправду иноземный княжич! – усмехнулся отец Серафим.

– Я – русский дружинник.

– Достойный ответ!

– Кстати, об иноземных княжичах, отче. Они в большинстве своем не слишком-то обременены грамотностью. Я с владетельными особами за морем лично знаком не был, но доводилось мне, служа в Англии, слышать от их офицеров, происходящих из простых дворян, что образование для тамошних принцев – это лишняя головная боль. У них и так все есть от рождения: слава, почет, деньги. А вот учение, усердие и доблесть – удел людей небогатых, своими руками вершащих собственные жизни и судьбы.

– Может, ты и прав. Слишком много уж соблазнов и искушений встают перед сильными мира сего, чтобы им ум и душу свою суметь в узде держать, силу и власть, Богом данную, направлять на добрые и великие дела. Так и нынешний государь всея Руси Иван Васильевич образован блестяще, по знаниям науки книжной, богословия да философии, истории древней и нынешней стоит на две головы выше большинства книгочеев и иерархов духовных, что наших, что западных. Но и он страсти свои темные не только обуздать не смог, а еще и распустил чудовищно. Образованность и начитанность служат ему не для блага великой державы и людей его верноподданных, а лишь для оправдания собственных ужаснейших поступков, дикой жестокости и несправедливости.

На последних фразах голос монаха, вначале бесстрастный, зазвенел, сорвался. Отец Серафим замолчал, встал, подошел к двери, распахнул ее резко и глубоко, всей грудью вдохнул свежего воздуха. Затем повернулся к образам, принялся креститься. Михась услышал, как монах произносит шепотом: «Господи, прости меня грешного!»

Успокоившись и помолившись, отец Серафим вернулся на скамью и продолжил по-прежнему бесстрастно и отрешенно:

– Ты знаешь, конечно же, что в начале царствования успехи нового государя были блестящими. Во всех церквах русские люди славили Господа за то, что Он послал на Русь царя пресветлого, доблестного, мудрого, чуткого к людским нуждам и печалям. Но после смерти царицы Анастасии – ангела во плоти человеческой, царя будто подменили. И нрав его изменился круто, и обликом он неузнаваем стал, сгорбился, глаза округлились, засверкали лихорадочным блеском, выпали почти все волосы на голове. И застонала Русь...

Голос отца Серафима вновь дрогнул, он опять хотел было вскочить со своего места, но сдержался, огромным усилием воли заставил себя успокоиться, зашептал молитву. Повисла тяжелая томительная пауза.

Михась, сочувствуя монаху, который близко к сердцу принимал беды, случившиеся с царем и отчизной, попытался прийти ему на помощь.

– Отче, то, что ты сейчас излагаешь, мне хорошо известно, – сказал он. – Ты не углубляйся в тяжелые воспоминания, а просто расскажи мне лишь о недавних событиях.

– Хорошо, сыне, поведаю я тебе о новейших государственных обстоятельствах то, что сам о них знаю и думаю. А обстоятельств таковых, как мне представляется, всего три. Во-первых, истребив часть бояр, приближенных к трону, которые мнимо или подлинно могли подумывать о захвате власти, царь не насытил своей кровожадности, не удовлетворил своей болезненной подозрительности. Он перестал доверять всем и вся, ибо доверчивость свойственна только чистому сердцу, прямой и честной натуре. И следующими жертвами его тиранства пали русские воеводы, особенно те, которые по своим ратным подвигам получили широкую известность, заслужили народную любовь. Именно их государь Иван Васильевич и счел врагами отечества! Воеводе князю Петру Оболенскому-Серебряному, в течение двадцати лет верой и правдой служившему Руси на ливонских и крымских рубежах, ни одного сражения с врагом не проигравшему, кромешники безродные отрубили голову в собственном дворе. Приняли смерть мученическую не в бою, а под пытками и другие прославленные герои, воеводы Кирик-Тырков, Кашкаров, Лыков, Козаринов. Князья Мещерские, Андрей и Никита, также были повелением царя обречены на растерзание. Отправился за ними на крымский рубеж, в Донскую крепость, отряд палачей-опричников. Но только враг напал на крепость ранее, и когда палачи в крепость въехали, хуля князя Андрея и князя Никиту, ругая их предателями, тела доблестных военачальников, павших накануне в битве с врагом при отражении приступа, уже покоились во гробах дубовых, а войско их на руках несло на кладбище... И почти не осталось на Руси воевод! А те, что живы пока, думают не о битвах с врагом, не о дерзких лихих атаках, а о том, как наветы от себя отвести, как против клеветников, опричников да дьяков из Разрядного приказа, воинскими делами ведающего, что-либо крамольное ненароком не совершить, не сказать и даже не помыслить. Какие уж тут действия, тем более смелые и решительные! Кругом робость, страх и уныние. И как одно из следствий упомянутых событий возникло второе обстоятельство. Мы стали терпеть одно за одним поражения в Ливонской войне, прежде для нас победоносной. Конечно, на нас сейчас почитай вся Европа ополчилась, не желая, чтобы мы вернули наши древние вотчины и вновь вышли к Балтийскому морю, как это было ранее. Когда магистр Ливонского ордена Кетлер понял, что с Русью ему не совладать, так тут же гордость свою сменил на униженность и отдался под покровительство великого княжества Литовского, а Эстляндия и Ревель примкнули к Швеции, признали королевскую власть. Как государь Иван Васильевич про то прознал, так взбеленился невиданным гневом, велел осадить Ревель и стереть его с лица земли. Только это ведь не безропотным подданным своим безнаказанно головы прямо на пиру рубить! Ревельцы держались стойко, в ответ на посулы и угрозы громогласно и дерзко именовали Ивана Васильевича тираном, губителем собственного народа. Да и полки наши искусно вести некому, а противостоят нам опытные и храбрые европейские военачальники, пользующиеся доверием королей и сограждан. Они изучают и совершенствуют новейшую военную науку, а не лизоблюдствуют и дрожат за свою жизнь вокруг невменяемого деспота. И вытекло тут из первых двух обстоятельство третье.

Монах прервал свою внешне спокойную и размеренную речь, которая давалась ему совсем не легко, подошел к кадке с водой, зачерпнул берестяным ковшиком. Пил он долго, и даже в полумраке было видно, как чуть подрагивает его рука. Опустив выпитый до дна ковш, отец Серафим постоял еще немного, отдышался, вновь сел напротив молчаливого и неподвижного Михася и продолжил:

– В общем, не приняла нас Европа в сообщество христианских стран, ополчилась дружно, забыв свои внутренние раздоры. А государь европейского признания, причем не Руси даже, а своего, личного, сейчас возжелал как никогда! И начал он снимать войска с Берега, то есть с рубежа по реке Оке, который исконно прикрывает Русь от набегов с Дикого Поля. По всему видать, надоели царю дела азиатские. Его образованный ум устремлен целиком в цивилизованную западную политику. Ханские набеги, после взятия Казани да Астрахани уже изрядно ослабшие, ему представляются обычными и неизбывными, как те же пожары, от коих людей и добра на Руси поболее гибнет. Ну так что, мол, теперь уж и огня в печах не разводить? Авось как-нибудь разбойников-крымцев отразим и одолеем, причем не огромным войском, а острожками да малыми станицами. Да тут еще в Турции новый султан, Селим, на престол взошел. Так вот, царь наш хитроумный, считая султана молодым, горячим да неопытным, решил его обольстить пустым мечтанием, чтобы получить с того сугубую выгоду. Отправил он послов в Константинополь с предложениями. Дескать, давай мы с тобой, брат мой султан Селим, поделим мир пополам. Я буду воевать европейские страны, а тебя не трогать, а ты будешь владеть миром азиатским. Иначе будут вечно грозить тебе, брат мой султан, западные крестовые походы, к которым и Русь христианская примкнет, и тогда уж тебе точно не поздоровится. Так что лучше давай жить с тобой в любви, мире и согласии. Что ответил на обольстительные речи султан, мне не ведомо, зато знаю наверняка, что самого себя царь уж точно обманул своей же хитростью. То есть поверил он, что султан согласится на его заманчивые предложения, а это значит, что наши южные рубежи отныне в безопасности. Все войска теперь можно перебросить на запад и воевать Европу подобно Карлу Великому, создавая христианскую империю с ним, царем, во главе. Во всяком случае, на польскую и литовскую короны царь наш всерьез рассчитывает. А те, кто твердит о ханской угрозе, вмиг попадают в лучшем случае в число недальновидных глупцов, а в худшем именуются злодеями, желающими царя с султаном поссорить в угоду польским да шведским интересам. Вот такие дела на Руси происходят нынче. И усугубляются они день ото дня помутнением царского разума, все больше затуманиваемого дикой злобой и подозрительностью. А ведь тот, кто скор на расправу с беззащитными и охоч до невинной крови, обычно бывает робок да труслив перед истинной опасностью. Однако хочу тебя предостеречь от поспешных и опасных суждений. Рассуждения, верные в отношении простых смертных, не применимы в полной мере к венценосным особам. Ибо в царе мы должны видеть не человека, а помазанника Божьего. Государь есть символ великой Руси. И если его человеческие качества державе не идут на пользу, то мы можем лишь скорбеть и молиться, но не роптать и злоумышлять!

– Согласен я полностью, отче, с твоими оценками и высказываниями. Правильно говоришь и о священной особе государя как такового, и о личности самого Ивана Васильевича. Доводилось и мне царя повидать. Таков он в точности, как ты обрисовал.

– Где же ты государя нашего видеть сподобился, сыне?

– На пиру царском, в его новом московском дворце, что на речке Неглинке.

Монах чуть было не присвистнул от удивления, но вовремя опомнился, перекрестился:

– Так ты был у царя на пиру?

– Был, – кивнул Михась.

– За что ж простому дружиннику, каким ты себя представляешь, была оказана такая честь, каковой и не все бояре за последние годы удостаиваются? Зачем тебя позвали?

– Для забавы я ими был приглашен, – Михась говорил спокойно, будто речь шла о ком-то постороннем.

– Для забавы? – переспросил монах и, покачав головой, сурово вымолвил: – То есть для расправы лютой?!

Михась молча кивнул.

– И что же?.. – в голосе отца Серафима, прежде бесстрастном и ровном, вновь почувствовалось волнение.

– Прорвался.

Михась плохо помнил все детали той схватки. В его памяти запечатлелись лишь отдельные короткие эпизоды. По-видимому, в момент тяжелейшего боя его мозг был настолько сосредоточен на непосредственно происходящих событиях, собственных мгновенных действиях, предвидении действий многочисленных противников и контригре, что память просто отключилась, чтобы не перегружать сознание и не замедлять реакцию.

– Один ли ты на расправу шел или был с товарищами?

– Один.

– Сколько же их было, окаянных, против тебя одного?

– С полсотни, наверное. Я не считал.

– Как же они оружие-то тебе оставили?

– Не было у меня оружия.

– Просто так вырвался или удалось покарать кого-либо из злодеев?

– Пятерых точно в самом начале положил, а дальше не знаю. Возможно, покалечил нескольких. Но на особу царскую даже помыслить не смел.

Отец Серафим некоторое время долгим пристальным взглядом всматривался в лицо дружинника, едва освещаемое теплым светом лампадки, как будто увидел его впервые, затем произнес задумчиво и вместе с тем торжественно:

– Есть люди на Руси. Были и будут.

Михась, которому по разным причинам не хотелось вдаваться в подробности тех событий, поспешил сменить тему разговора, вернуться к более насущным, по его мнению, на данный момент обстоятельствам:

– Так, значит, сейчас идет переброска войск с южных рубежей в Ливонию?

– Да. Царь ни о чем, кроме Ливонии, сейчас и слышать не желает. Даже казни производит поспешно и мимоходом, без прежней увлеченности и смакования. Но успехов воинских там так и нет. Напрасно только ратников кладут в поспешных атаках да бессмысленных маневрах.

Михась вздохнул:

– Наверняка наша поморская дружина там изо всех сил пытается улучшить положение русских войск, предотвратить неоправданные потери. А я вот здесь, в твоей келье, прохлаждаюсь.

– Не казни себя без вины, сыне. На все воля Божья. Вернешься и ты в строй, послужишь еще Руси-матушке. Так что отдыхай, набирайся сил. А посему выкинь из головы горькие думы, не отравляй душу напрасными терзаниями. Считай, что как старший по возрасту и... – монах запнулся, сделал паузу, но потом все-таки продолжил с легкой усмешкой: – И чуть было не сказал, что старший по званию, да сан мой нынешний не позволяет такие речи вести... Так вот, считай, что я тебе ставлю боевую задачу: лечиться усердно, есть сытно, спать долго, чтобы окрепнуть в самый короткий срок.

Теперь и Михась в свою очередь некоторое время пристально вглядывался в лицо отца Серафима, а затем ответил ему полушутя-полусерьезно:

– Слушаюсь, воевода! Разреши выполнять!

– Разрешаю. А сейчас – отбой войскам! А то засиделись мы с тобой за полночь.

Михась, который действительно почувствовал нешуточную усталость, перебрался со скамьи на лежанку и практически мгновенно заснул спокойным глубоким сном. А отец Серафим еще долго молился перед иконами, клал земные поклоны и лишь под утро, поставив у изголовья Михася кружку с целебным отваром, поправив укрывавший дружинника старый тулуп, улегся на свое отшельническое ложе.


Днем было тепло, даже жарко. Ветер почти стих, что редко бывает в бескрайней степи, а солнце припекало не по-осеннему щедро. Но сейчас, когда оно уже закатилось за горизонт, промозглый холод вырвался языками негустого тумана из урочищ и оврагов, в которых он, видимо, прятался днем, и принялся пробирать до костей. Ванятка зябко ежился, кутался в овчинный полушубок, невольно старался поближе придвинуться к костру, хотя и понимал, что если он этот полушубок подпалит, то новый взять будет неоткуда, и когда наступит настоящий холод, то будет ему, сторожу степной станицы, неизбежный карачун. Никита и Ермолай, опытные станичники и зрелые мужи, конечно, не преминули бы прикрикнуть на своего молодого товарища. Но они выбрались из ложбинки, в которой был разведен неприметный со стороны костерок, вползли на вершину бугорка и напряженно всматривались в степь, тихонько переговариваясь между собой, пытаясь разглядеть на фоне последних лучей заката что-то далекое, но показавшееся им подозрительным. Впрочем, тревога оказалась ложной, и дозорные вскоре вернулись в ложбинку греться и устраиваться на ночлег.

– Что там, дяденьки? – спросил на всякий случай Ванятка, хотя и так уже было понятно, что степь на охраняемом ими участке пустынна и спокойна.

– Все спокойно. – Никита, старший в их дозоре, через голову снял портупею с кривой татарской саблей, бережно положил ее возле себя, чтобы была под рукой. – А ты, малец, от огня-то отодвинься. Спалишь одежу. А съехать с дозора в острожек, на засечную линию, сам понимаешь, не скоро доведется. Боярский приговор о станичной и сторожевой службе, который нам по весне каждый день по пяти раз зачитывали, небось помнишь? То-то.

Этот самый приговор, устав сторожевой и пограничной службы, составленный большим воеводой князем Михайлой Воротынским, Ванятка местами заучил слово в слово. «Должна каждая станица разъезжать с весны шесть недель, а с осени по месяцу, доколе большие снеги не укинут. А станов им не делать и огни класть не в одном месте. А которые сторожа, не дождавшись себе смены, со сторожи съедут, а в те поры государевым украинам учинится война, и тем сторожам быть казненными смертию».

Ермолай молча принялся наливать воду из баклаги – плоского походного сосуда – в котелок, подвешивать его над костром на небольшой треноге.

Ванятка сглотнул слюну, заерзал нетерпеливо. Есть ему хотелось почти постоянно, а уж при виде начавшихся приготовлений к ужину голод атаковал молодого стражника стремительно и беспощадно, как конная лава степняков.

Ермолай же с нарочитой, как показалось парню, медлительностью достал из лежавших рядом чересседельных вьюков берестяную торбу с пшеном, вынул мерку и, что-то беззвучно бормоча про себя, наверное, подсчитывая оставшийся запас продуктов, не спеша отсыпал три мерки в деревянную плошку, затем уселся неподвижно, уставившись в огонь, дожидаясь, пока вода в котелке начнет закипать. Ванятка, отвернувшись от огня, безотрывно смотрел на эту горку пшена, такую заманчивую, но удручающе маленькую. Он даже почти перестал ощущать холод, так сильно хотелось есть.

Внезапно заржали стреноженные кони, пасшиеся невдалеке, в тылу их временного пристанища. И пусть Ванятка был дозорным еще молодым и зеленым, но все-таки ездил на сторожи государевой украины с самой весны и отличался умом и сообразительностью, быстро постигал навыки и премудрости нелегкой пограничной службы. Враз забыв про пшено и котелок, он вскочил на ноги почти одновременно со старшими товарищами, взял в руки оружие.

С тылу, с нашей стороны, оттуда, где в пятидесяти верстах пролегала Засечная черта, вскоре раздался приглушенный стук копыт и тут же послышался условный свист. К ним скакал кто-то из своих. Никита засвистел в ответ. Вскоре всадник приблизился, и его силуэт стал различим на фоне еще не совсем черного неба. По характерной шапке блином и рукояти сабли, торчащей за правым плечом, а не висевшей, как у всех, на поясе, в нем легко можно было опознать поморского дружинника из отряда, стоявшего в остроге.

Всадник осадил коня, быстро и бесшумно одним легким движением соскочил наземь. Степь вообще шума не любит, особенно ночью, когда дозорные вынуждены полагаться более на слух, чем на зрение. Копыта коня ночного гостя были обмотаны тряпками, потому стук их звучал приглушенно и не был слышен издалека. Впрочем, шума не любил и лес, высившийся естественной преградой для степной конницы за той самой Засечной чертой. В этом-то лесу и находились остроги, сторожевые вышки, оборону на которых занимали дружинники, готовые сражаться с численно превосходящим неприятелем до подхода основных сил.

– Здорово, станичники! – вновь прибывший пожал всем руки, как старым знакомым. – Славно вы запрятались! Почитай с утра вас разыскивал, еле нашел!

Он говорил привычно приглушенным голосом, почти шепотом.

– Здорово, Лось, – так же тихо ответил за всех Никита. – Почто ты один-то ночью по степи рыскаешь?

– Так говорю же, с утра искал... Ты, Никита, лучше напои-накорми, а потом расспрашивай.

– Да ладно, садись! – Никита гостеприимным жестом пригласил дружинника к костру.

– Сейчас. – Дружинник повернулся к своему коню, вынул что-то из седельной сумки. – Я ведь к вам не с пустыми руками. Держи, Ванятка! Ты тут небось больше всех проголодался.

Он передал дозорному заднюю ногу то ли козы, то ли косули.

– Свежая, только вчера подстрелили. Зажарим на угольях, и к каше вашей будет в самый раз.

Некоторое время они были заняты приготовлением ужина, изредка перебрасываясь короткими малозначительными фразами. Затем, разложив нарезанное жаркое на угольях, поставив на костер еще один котелок с водой для травяного взвару, сидели молча и степенно, вдыхая дразнящий аромат жарящегося мяса, и привычно вслушивались в звенящую тишину ночной степи. Ванятка, отчасти снедаемый любопытством, отчасти с целью заглушить чувство голода, предельно обострившееся от запахов готовящейся пищи, не выдержал томительного молчания старших и все же задал приезжему вопрос, хотя и не главный, не о цели приезда. Об этом, как он догадывался, будут говорить после ужина, обстоятельно и не спеша.

– Скажи, Лось, а почему у всех ваших дружинников шапки зеленые, а у тебя – черная?

– Не может быть! – изумился Лось. Особник снял берет и принялся пристально его разглядывать в свете костра, как будто увидел впервые.

– И вправду черный, – с неподдельным удивлением в голосе произнес он и, изобразив затем глубокое раздумье, изрек: – Наверное, зеленых на всех не хватило.

До Ванятки не сразу, но дошло, что дружинник не собирается отвечать на его вопрос, а просто шутит, изображая недотепу. Впрочем, практически все поморские дружинники, лихие в бою, ловкие и умелые, почему-то при разговорах с посторонними всегда выглядели недоумками и у них толком ничего нельзя было узнать, кроме того, что они считали нужным рассказать сами. И еще они, в отличие от других воинов, никогда не хвастались своими подвигами, нисколько не выдуманными, а вполне реальными. Все эти загадки пробуждали в Ванятке острейшее любопытство, так и не находившее удовлетворения.

– Ты, малец, чем языком-то впустую молоть, лучше бы кашу помешал, – слегка укорил товарища более опытный и понимающий Никита. – Да попробуй, не готова ли, а то пригорит. Я мясо переверну, а ты, Ермолай, травяной сбор закладывай, видишь, вон котелок уже булькает.

Ужинали они также в полном молчании. Да Ванятке было и не до разговоров. Он всей душой отдался восхитительному процессу приема пищи и даже не заметил, что старшие товарищи подкладывали ему гораздо большие порции, чем себе. И лишь когда трапеза была окончена и каждый, насытившись, разлегся поудобнее на седлах, попонах и тулупах, Никита, налив очередную порцию ароматного взвара, сделал уже ленивый глоток, отставил дымящуюся паром кружку и вновь спросил ночного гостя:

– Так почто ты по степи-то рыскал, Лось?

– Попрощаться хотел с вами и с другими станичниками, что в сторожевых разъездах находятся. Да и просьба у меня одна есть.

– Попрощаться? – Никита от удивления сел, уставился пристально на дружинника. – Так до глубоких снегов еще почитай месяца три!

– Перебрасывают нас, да и другие войска, в Ливонию, под Ревель. Там как раз болота замерзнут вскоре, самые бои-то и начнутся.

– А здесь, на степной Украине, кто же будет Засечную черту оборонять? Ведь сколько раз за лето наши дальние дозоры сакму видывали!

– Вот именно, – Лось покачал головой задумчиво, не то с осуждением, не то с грустью и недоумением. – Следы многотысячной конницы, то бишь сакму по-ихнему, видать-то мы видывали и сообщали тут же, куда положено. Вплоть до государя, наверное, вести во весь опор неслись... А набегов-то и не было.

– Так и слава Богу, что не было! – воскликнул Никита, искренне не понимая, почему собеседник озабочен этим обстоятельством. – В чем тут беда?

– А в том, что в это время войска наши в Ливонии били в хвост и в гриву, нанося неслыханный урон государевой чести. А здесь, на Засечной черте, десятки полков прохлаждались, под солнышком пузо грели в бездействии. Так что теперь государь старшинам станичников не верит, именуя их трусами и предателями, которые нарочно его пугают выдуманными ханскими набегами, чтобы самим спокойно да вольготно жилось на изобильных припасах да на щедром жалованье. И даже хуже молва пошла. Дескать, станичники с воеводами мзду от поляков и литовцев имеют, вот и распускают пустые слухи про крымские набеги, чтобы отвлечь наши войска от Ливонской войны. Государь наш, как известно, на расправу скор, и многие воеводские головы уже с плеч снесены, – Лось не выдержал спокойного и бесстрастного тона, голос его дрогнул, зазвенел. – За то, что набегов в это лето не было!

Никита вскочил, зашагал взад-вперед перед костром, сжимая и разжимая кулаки и бормоча что-то нечленораздельное. Ванятка растерянно хлопал глазами и повторял, по-детски шмыгая носом:

– Дяденьки, как же так? Как же так?

Даже обычно молчаливый Ермолай витиевато выругался непонятно в чей адрес. То ли крымскому хану досталось, то ли собственному царю.

Никита наконец сел, отдышался, хлебнул еще не остывшего взвару, вновь уставился на Лося и произнес требовательно:

– Ну так и что ж теперь?..

Лось некоторое время молчал в задумчивости. Он был опытный особник, то есть боец особой сотни дружины тайного Лесного Стана – разведчик и контрразведчик в одном лице, и комбинацию вражеских спецслужб, изящно и благородно именовавших себя «рыцарями плаща и кинжала», по компрометации русских воевод и пограничников считал блестящей и беспроигрышной. А противопоставить этому было нечего! Конечно, и особая сотня Лесного Стана, и русский Посольский приказ имели за границей довольно неплохие возможности по сбору разведданных. Только вот реализовывать эту информацию, часто добытую ценой собственной жизни, было некому. Государь либо не верил нашим разведчикам, либо воспринимал их донесения с точностью до наоборот. Зато царь свято верил в собственную непогрешимость и прозорливость, считал себя непревзойденным политиком. И сейчас, предложив молодому турецкому султану выгодный, с точки зрения царя, союз против Европы, Иван Васильевич был убежден, что тот клюнет на заманчивую приманку и сможет обуздать набеги на Русь крымского хана, подчиненного Османской империи, в обмен на клятвенные обещания царя не допустить крестового похода.

И отсутствие набегов в это лето – случай, надо сказать, редчайший, – конечно же, лишний раз убедило Ивана Васильевича в собственной гениальной непогрешимости. Он сделал из султана союзника! А все, кто смел заикаться о коварстве турок, вынашивающих далеко идущие планы по захвату Руси, объявлялись врагами и шли на плаху... И эта сакма – ложные следы готовящегося набега. Если турки с крымцами просто решили усыпить бдительность царя, то вполне достаточно было бы просто переждать одно лето и добиться тем самым, чтобы войска с Засечной черты были переброшены в Ливонию. Зачем в таком случае было впустую гонять по степи многотысячную конницу? Вывод напрашивался сам собой: затем, чтобы царь перестал верить донесениям сторожевых разъездов, станичных старшин и воевод, отвечавших за оборону Руси от Дикого Поля. Про них заодно распустили слух, что они подкуплены поляками и литовцами. Коварный план врага удался на славу. Только вот оставался все же один вопрос: султан действовал самостоятельно или по сговору с западными противниками Руси? В последнем случае все обстояло бы намного хуже и требовало бы иных мер противодействия. Но у особников Лесного Стана пока не было ответа на этот вопрос.

– Теперь наши войска уходят с Засечной черты, а царь ведет с турецким султаном дружественную переписку и именует того своим братом.

– Откуда ты-то все это знаешь, Лось? – с явным сомнением в голосе вдруг спросил Ермолай, молчавший до сего момента.

– Так боярин наш Ропша к царю приближен, – нагло соврал особник, впрочем, без всякого риска быть уличенным во лжи, ибо рядовые станичники, конечно же, не разбирались в придворной иерархии. – А я у боярина слуга усердный, доверенный.

– Так, может, турки нам и вправду друзья? – с явным сомнением в голосе произнес Никита.

– Ага! – горько усмехнулся Лось. – Прямо-таки братья. Отцы родные. Кабы они остаткам орды не помогали, мы бы давно крымское ханство прихлопнули. Ведь на перешейке, что в этот самый Крым промеж морей ведет, турецкие розмыслы, то бишь по-иноземному инженеры, такие укрепления возвели, что их пять лет приступом брать надобно. Валы земляные с предпольем, рвами и частоколами. И поверху пушки стоят в несколько рядов, от самых малых до великих. Ясное дело, что и пушками теми ведают турецкие воины. Да не простые, а отборнейшие: из гвардии, то есть личной дружины самого султана. Янычарами их кличут. Вот такая у них к нам дружба.

Повисло тяжелое молчание. Станичники на сей раз не спрашивали Лося, откуда ему все это ведомо, а почему-то сразу поверили поморскому дружиннику.

– А нам-то что теперь делать? – задал Никита интересовавший всех вопрос.

– Как что? Устав исполнять. Долг перед отчизной, – голос Лося звучал печально, но сурово и уверенно.

– Да это мы и без тебя знаем. – Никита помолчал, затем вновь обратился к дружиннику: – Ты давеча говорил, что просьба у тебя до нас имеется? Выкладывай, не стесняйся. Коль сможем, так исполним.

– Какое уж тут стеснение. – Лось сел, наклонился поближе к собеседникам, еще чуть понизил и без того тихий голос, подчеркивая тем самым важность и секретность произносимых им слов. – Человек может прийти с той стороны. – Он кивнул в темноту, в сторону Дикого Поля. – Наш разведчик. Если он на вас выйдет, то помогите, чем сможете. Свежего коня ему дайте, чтобы он до Засечной черты как можно быстрее доскакал... Как он выглядеть будет, в чем одет – я и сам не знаю. Он вам скажет, что привет для меня везет. Так и скажет, привет, мол, я везу для Лося, поморского дружинника.

Никита некоторое время обдумывал услышанное, затем, не задавая лишних вопросов, произнес твердо:

– Хорошо, дружинник, все сделаем, как ты просишь.

Лось поднялся:

– Ну, ладно, прощайте, братцы! Даст Бог – свидимся! Спасибо вам за службу совместную да за хлеб-соль сегодняшний!

– Куда ты в темень-то? Заночуй с нами, на рассвете и тронешься!

– Нет у меня времени спать-ночевать. Еще с двумя дозорами должен успеть встретиться. Уходим мы послезавтра.

Лось обнялся на прощанье со станичниками, легко вскочил в седло, тронул поводья, и вскоре приглушенный стук копыт его скакуна растаял в бескрайней ночной степи.

Михась уже чувствовал себя сравнительно неплохо, передвигался на короткие расстояния достаточно уверенно, мог даже расколоть небольшое полешко для растопки печки и принести треть ведра воды с ручейка. Конечно, для строя и боя он не годился совершенно, но этого от него, слава Богу, пока и не требовалось. Зато выздоравливающий дружинник вполне мог прожить несколько дней в ските один, если отцу Серафиму понадобится отправиться в свой монастырь, повидать настоятеля и братию. А такая надобность у монаха была, поскольку он, заботясь о раненом, уже и так третий месяц не появлялся в стенах святой обители. Его столь длительное отсутствие могло вызвать ненужное беспокойство, и монах решился все же отправиться в монастырь, оставив Михася одного дней на десять. Впрочем, не совсем одного, поскольку Анюта вовсе не собиралась отказываться от своих походов в скит, совершаемых ею по-прежнему дважды в седмицу.

В общем, сотворив молитву, отец Серафим закинул за плечо тощую котомку, взял посох, старую толстую ветвь с неровно срубленными сучками, и побрел по знакомой звериной тропе, почти сразу скрывшись в чаще за стволами вековых деревьев. Покидая поляну, он оглянулся на свой скит, где в дверях стоял Михась, ласково улыбнулся дружиннику, издали еще раз благословил его. На душе у монаха было светло и благостно, ибо шел он в святую обитель возносить молитвы и славить Господа и истово верил, что во время неблизкого и небезопасного путешествия с ним просто не может произойти ничего плохого. Да и Михася он оставлял в добром здравии, в надежно укрытом от посторонних глаз месте. То есть уходил отец Серафим с легким сердцем и без дурных предчувствий.

Беда налетела совсем с другой стороны. Через два дня после ухода монаха в скит пришла Анюта. Появилась она позднее, чем обычно. Михась, сидевший на пороге скита, даже стал слегка волноваться в связи с долгим отсутствием девушки и вздохнул с облегчением, когда расслышал ее приближение по едва заметной тропинке. Но все же что-то его насторожило, ритм движения был не такой, как обычно. Дружинник со всей поспешностью, на которую был способен, поднялся с порога и, коротко, почти неслышно застонав от слишком резкого движения, спрятался за угол избушки, приготовился к отступлению в ближайший кустарник. Но через некоторое время на поляне перед скитом появилась именно Анюта, а не кто-нибудь другой. Девушка действительно двигалась неровной походкой и почему-то закрывала низко повязанным платком половину лица.

Михась вышел ей навстречу.

– Здравствуй, спасительница, – в его голосе звучала искренняя теплая радость.

– Здравствуй, Михась, – девушка отвечала с запинкой, то ли печально, то ли смущенно, и остановилась, словно не решаясь приблизиться.

– Анютушка, уж не случилось ли чего? – Дружинник шагнул навстречу девушке.

Та низко опустила голову. И тут Михась заметил на ее сарафане большой разрыв, наспех зашитый. Возможно, она потому и задержалась, что приводила в порядок единственное свое платье.

– Анютушка! – Михась взял девушку за плечи, та подняла голову, и он увидел на ее чистом и светлом, почти детском лице огромный безобразный синяк от страшного удара, почти закрывший левый глаз.

– Что случилось? – Горло его свело судорогой, он еле произнес эти слова хриплым шепотом.

Анюта уткнулась ему в грудь, сквозь рыдания произнесла сбивчиво:

– Никифор, богатей наш деревенский, встретил за околицей. В сарай поволок, сарафан принялся рвать. Я отбивалась, на помощь звала... Ударил со всей силы, чтоб замолчала. Я укусила его за руку, вырвалась, убежала. Орал вслед дико. Грозился поймать, ссильничать и убить потом.

Сердце Михася оборвалось, провалилось куда-то в черную пустоту, и он на миг ощутил то безысходное отчаяние, которое испытал всего три раза в жизни: на том испытательном рубеже, когда против их уставшей, еле держащейся на ногах тройки вышли беспощадные особники, на палубе бригантины-ловушки, когда увидел, что захваченная испанцами «Принцесса» увозит Джоану, и на улице московской слободки, возле тела погибшего в неравной схватке Степы. Эту девушку, такую чудесную и такую беззащитную, в жизни не сделавшую никому ничего дурного, избил, грозился обесчестить и убить мерзкий негодяй, а он, Михась – русский дружинник, не раз выходивший один против дюжины врагов, не может оказать ей реальную помощь! Ведь она спасла ему жизнь! От дикого отчаяния, от никогда не испытанного ранее чувства собственного бессилия Михась задрожал всем телом, едва не упал на траву.

– Что с тобой, миленький? – Анюта, обнимавшая дружинника, почувствовав, как он пошатнулся, вмиг забыла о своем горе, ее чуткое сердце самоотверженно откликнулось на чужую боль. Да почему же чужую? Этот дружинник, такой добрый и приветливый, умный и веселый, несмотря на тяжелейшие раны, полученные, как предполагал отец Серафим, в неравном и героическом бою, стал за последние месяцы для нее ближе всех в мире. Никто и никогда, кроме покойницы матери, которую Анюта помнила весьма смутно, да монаха-отшельника, отца Серафима, не смотрел на нее так внимательно и тепло, не разговаривал так понимающе и уважительно, по-человечески, как с родной. И он действительно стал для нее родным. Родным и любимым. И тут же Анюта внезапно как будто окаменела, пораженная страшной догадкой. А вдруг он просто отшатнулся от нее, отвращенный ее изуродованным лицом и рассказом о том, как к ней прикасались чужие руки?

Анюта отпрянула от Михася, опустилась на траву, вновь закрыла лицо руками, но не зарыдала, а лишь застонала, закачалась из стороны в сторону. И это ее беззвучное безысходное горе было еще страшней.

Михась медленно, с трудом выпрямился, затряс головой, надеясь рассеять застилавшую глаза мутную серую пелену. Он понимал, что не сможет дальше жить, если не защитит эту девушку. Он умрет, но попытается спасти ее. «Умрешь и не спасешь», – шевельнулась в каком-то уголке его сознания горькая, но объективно верная мысль. «Ну что ж, мертвые сраму не имут!» – ответил он сам себе. «Да, не имут. Но девушке от этого не станет легче. Лучше вспомни, какие слова ты добавил к этому воинскому присловью тогда, на двухсотверстном переходе».

– Мертвые сраму не имут, а живые не сдаются! – одними губами едва слышно прошептал Михась.

Девушка продолжала сидеть на траве, уронив голову, сгорбившись, как столетняя старуха.

– Анютушка, милая, пойдем в избу, за стол сядем да решим, как нам быть! – произнес он твердо, но ласково и протянул девушке руку.

Анюта отняла ладони от лица, подняла на него глаза, вернее, один, оставшийся неповрежденным, но не протянула руки навстречу, а, напротив, прижала к груди.

– Я тебе не противна, Михась? – голос ее был бесцветный и совершенно чужой.

– Что ты, милая, – воскликнул изумленный и потрясенный дружинник. – Давай руку, пойдем скорей. Отец Серафим взвару оставил целебного, бодрящего, сейчас подкрепишь силы, да и решим вместе, как быть.

Он сам взял девушку за обе руки, попытался поднять с травы, но лишь скрипнул зубами от боли и бессилия. Анюта, почувствовав эту его боль и забыв о своей, вскочила, опять прижалась к нему, то ли обнимая, то ли поддерживая, и они, переступив через невысокий порог, вместе вошли в избу. Растопили печь, разогрели взвар да заодно и кашу, поскольку наступало уже время ужина. Михась, восстановивший душевное равновесие, снова готов был рассуждать спокойно и логично, как при подготовке боевой операции. Он молча и сосредоточенно поел, хлебнул из берестяной кружки дымящегося паром взвару и опустил ее, припечатав к столу, словно поставил некую точку.

– Ну что ж, Анютушка, давай рассуждать взвешенно и последовательно, как учат нас философские греческие трактаты, – Михась указал в угол, где стоял окованный железом сундучок, содержавший в себе единственное земное богатство отца Серафима: полдюжины книг.

Девушка кивнула с готовностью, подалась вперед, ее лицо приняло сосредоточенное выражение.

– Обидевший тебя изверг – это враг. – Михась жестом остановил попытку Анюты возразить ему и продолжил: – Враг. Причем еще и мой личный. А врага или уничтожают, или, при неравенстве сил, бегут... Что скажешь про вторую возможность?

– Куда ж я побегу из своего села? Кому я нужна? Да и тетку не бросишь. Она ж мне заместо матери, родная душа. Небось убиваться да тосковать по мне будет, и так у нее жизнь безрадостная.

– А здесь, в ските, нельзя тебе укрыться?

– Да нет, здесь-то меня в первую голову и начнут искать, ибо все знают, что я от нашего прихода церковного отцу Серафиму ношу доброхотные даяния.

– Так что же мы сидим? – Леший вскочил, вернее, неловко и судорожно поднялся на ноги. – Ведь вот-вот погоня может нагрянуть, этот Никифор со своими дружками.

– Нет, Михась, не волнуйся! Никифор тот, когда меня встретил, уже в выездном кафтане был. Он каждый месяц на неделю в городок ближайший ездит. Дела у него, говорят, какие-то с самим городским наместником-воеводою. Да небось и торговлишка в городе имеется, – успокоила лешего девушка.

– На неделю, говоришь? – Михась задумался, затем сказал твердо: – Это меняет дело. За неделю можно много успеть и хорошо подготовиться. Раз мы не можем отступить, то будем сражаться. Враг должен быть уничтожен. Весь вопрос как? И еще – кем? Я, конечно, могу попробовать соорудить лук со стрелами да сесть в засаду на лесной дороге, по которой противник будет из города возвращаться... Но вряд ли я в засаде этой смогу оставаться столько, сколько надо, не теряя внимания и боевой готовности. Да и из лука, честно говоря, я с детства так и не научился хорошо стрелять, не то что из огнестрельного оружия... А ведь у нас в дружине луки делали – что надо, непревзойденные умельцы их изготавливали. То есть никакой уверенности, что я из самодельного лука сейчас попаду надежно, сумею врага насмерть поразить, у меня нет.

Михась говорил отстраненно и беспристрастно, как будто речь шла о ком-то другом, а не о нем самом. Но Анюта видела, как тяжело дается ему эта беспристрастность. Лицо дружинника словно потемнело, остро обозначились скулы, в глазах застыла боль и тоска, и еще что-то, что трудно передать словами. Анюта никогда в жизни не испытывала чувства превосходства над врагами, не ощущала в себе могучей силы и уверенности и не понимала, что может значить для человека внезапная потеря этой самой силы и уверенности в себе. Михасю и в страшном сне никогда бы не могло присниться, что он – краса и гордость дружины Лесного Стана, а заодно и флагманской морской пехоты Ее Величества Королевы Англии – будет всерьез готовить операцию по уничтожению деревенского мужика, пусть даже очень богатого и очень толстого. Причем успех этой, с позволения сказать, операции выглядел весьма сомнительным. Михась впервые в жизни не был уверен в победе. А ведь он без малейших колебаний выходил в одиночку и без оружия против полусотни опричников, втроем с сержантом Парксом и Томом Мэрдоком атаковал захваченный испанцами флагманский корабль! Впрочем, не втроем, а вчетвером. С ними была Джоана, отвлекшая испанский караул, державшая штурвал во время схватки с доном Эстебаном... И сейчас он не один, а с Анютой, которая должна стать его руками, зарядиться его мужеством и боевым духом. Михась собрал всю свою волю в кулак, чтобы подавить вновь захлестнувший все его существо приступ отчаяния и унижения от собственного бессилия, и продолжил прежним спокойным рассудительным тоном:

– Я могу, конечно, залечь на дороге, притвориться мертвым или раненым... Хотя что тут притворяться-то, – горько усмехнулся дружинник. – В общем, лечь на дорогу, дождаться, когда подъедет Никифор этот, начнет меня осматривать, и внезапно его ударить спрятанным ножом. Только, во-первых, он вряд ли один едет, и сам не станет к телу подходить, во-вторых, даже если и один – то опять-таки я в засаде долго в полной боевой готовности не пролежу, да и вскочить резко, ударить как надо тоже вряд ли сумею. Тогда остается одно...

Михась сделал паузу, пристально посмотрел на девушку. Анюта молча слушала дружинника, глядя на него с восхищением и любовью. Михасю, который не понимал значения ее взгляда, даже показалось в какой-то момент, что Анюта не понимает сути произносимых им слов, уносясь мыслями в какие-то неведомые дали. Но все же дружинник после короткого колебания произнес самое главное:

– Тогда выходит, что ты должна завалить его сама.

Анюта, вопреки опасениям Михася относительно ее невнимательности, отреагировала почти мгновенно.

– Как это завалить? – голос девушки дрогнул, поскольку по жесткому тону дружинника она сразу догадалась, о чем пойдет речь, но разум ее пока отказывался верить в услышанное.

– Убить.

Наступила долгая напряженная тишина. Михась, не выдержав взгляда Анюты, опустил глаза. Дружинник готов был провалиться сквозь землю от стыда, но пока он был все еще жив. А живые не сдаются. И Михась искал выход. Он твердо помнил поговорку, часто повторяемую в Лесном Стане: «Даже если вас сожрали, у вас всегда есть два выхода».

– Я не сумею, – с суровой простотой и печалью ответила Анюта.

– Ты должна научиться. Я верю, что смогу тебя научить за ту неделю, которая у нас есть. Он ведь нападет на тебя внезапно, подкараулит. Ты должна нападение пресечь. Раз и навсегда. Каждое живое существо имеет право защищать свою жизнь!

И, торопясь, скороговоркой, чтобы не дать Анюте опомниться и начать произносить вслух слова отказа и сомнения, которые сделали бы получение ее согласия затруднительным, Михась принялся излагать конкретные детали, давя тем самым на подсознание собеседницы, внушая, что она уже как бы с ним согласилась.

– Конечно, я мог бы дать тебе свой нож и научить с ним обращаться. Ты бы носила нож с собой, и, когда этот гад вновь бы тебя подкараулил и напал, тут бы ему и конец. Но труп найдут, примутся искать убийцу, и на тебя первую падет подозрение. Ведь вся деревня небось уже знает, что Никифор к тебе приставал, так?

Девушка кивнула.

– Зарезать ножом внезапно здорового мужика может и хрупкая девушка, и даже ребенок. Так что тебя, скорее всего, и обвинят. Придется бежать. Но бежать-то ты как раз и не хочешь. Иначе это можно было бы сделать сразу, без всяких сложностей и кровопролития. Стало быть, гада следует завалить так, чтобы на тебя никто не подумал. Например, свернуть ему шею.

Тогда все будут искать злодея, который был бы выше и здоровее самого Никифора. Никому и в голову не придет обвинить в таком деле худенькую девчонку.

– Разве я худенькая, то есть некрасивая? – горестно воскликнула Анюта.

Михась непонимающе воззрился на нее.

– Да нет, ты очень красивая, – наконец медленно выговорил он.

Анюта зарделась, что, впрочем, осталось незамеченным ее собеседником в скупом свете маленькой лампадки. Да если бы Михась и заметил ее реакцию, он все равно ничего бы не понял. Дружинник, несмотря на свою возвышенную любовь к Джоане, по-прежнему оставался наивен и несведущ по части женских чувств.

Анюта наконец задала второй вопрос, который, по мнению Михася, должен был бы быть первым и единственным:

– А разве такое возможно, чтобы я смогла... – Она запнулась, затем твердо произнесла: – Завалить мужика, который на голову выше и втрое тяжелее меня?

– Да. Я тебя научу. Но тренироваться придется каждый день, каждую минуту.

– Что делать? – не поняла Анюта.

– Трени... Упражняться, – поправился Михась, вспомнив, что девушка, конечно же, не говорит по-английски.

– Но я не могу оставаться здесь, в ските, мне надо домой, в село, к тетке, помогать ей по хозяйству. Да и урожай еще не весь убран.

– Знаю. Ты говорила, что у тебя в деревне есть пустая избенка и сараишко, почти разваленные и никому не нужные, где ты и сама-то мало бываешь.

–Да.

– Ну так я пойду к тебе в деревню, буду жить у тебя в сарае или в избе, и ты на время переберешься от тетки в собственное жилье. И там я буду тебя учить, как победить врага.

Девушка, окрыленная словами дружинника о ее красоте, которые многократным эхом продолжали звучать в ее душе, да еще услышав, что он переберется к ней в дом, чуть не запела от счастья, забыв о боли, обиде и страхе, о том, что она только что, по сути дела, дала согласие учиться не чему-нибудь, а искусству убивать.

– Я согласна! – воскликнула она, но тут же, опомнившись, спросила со страхом: – А ты сможешь дойти до нашего села?

– Дойду, – жестко усмехнулся Михась. – Доползу. Уж хоть это-то смогу.

Он вспомнил тот двухсотверстный переход на заключительных испытаниях и будто воочию увидел, как ползут по вековому северному лесу его искалеченные друзья.

– Дойду, – еще раз твердо повторил он.

Потом, когда весь план был уточнен и утвержден, они еще долго сидели за столом. Анюта рассказывала Михасю о себе. Это незамысловатое повествование о простой жизни крестьянки в русской деревне, совсем не богатой событиями и страстями, зато сверх всякой меры переполненной непосильным каждодневным рабским трудом, голодом, болезнями и смертями, отозвалось в сердце дружинника из тайного Лесного Стана глухой тоской и пронзительным состраданием. Михась, всю жизнь окруженный заботой и вниманием, вначале – родителей, затем – учителей, соратников и командиров, не ведал, вернее, не испытал на себе, что такое унижение и борьба за кусок хлеба. Конечно, он выдерживал довольно длительные голодовки в походах и всевозможных испытаниях и работал, совершенствуя воинскую подготовку, никак не меньше любого крестьянина, но это было совсем не то и не так, как у Анюты. И Михасю, с младых лет честно и беззаветно выполнявшему свой воинский долг, которому, казалось бы, не в чем было себя упрекнуть, стало вдруг почему-то совестно перед этой девушкой за свою сытую и счастливую жизнь. И он еще острее почувствовал, что просто обязан спасти и защитить ее, пусть даже умереть самому, но спасти. Вернее, спасти прежде, чем умереть.

Они проговорили почти до полуночи, а затем Михась скомандовал:

– Ну что ж, Анютушка, отбой войскам! Завтра нам с рассветом необходимо начать выдвигаться на исходные позиции. Это ты у нас как птичка порхаешь, легко и быстро, а мне до деревни вашей дай Бог за день дойти, а то и в лесу заночевать придется. Да еще надо по дороге подходящий материал найти и все-таки лук со стрелами изготовить для подстраховки. Так что сейчас давай-ка спать.

Они легли. Михась – на своей лавке, Анюта – на полу, на тулупе отца Серафима. Естественно, девушка и не помышляла улечься в пустовавший в настоящее время гроб, служивший ложем монаху-отшельнику. Дружинник, утомленный не столько физическими усилиями, сколько душевными терзаниями сегодняшнего дня, заснул практически мгновенно. Михась с детства был приучен спать при любых обстоятельствах и при любом душевном состоянии, поскольку хороший отдых при наличии малейшей возможности – важнейший элемент подготовки к бою. Михась, как и любой дружинник, мог спать не только лежа или сидя, но и стоя, если таковая необходимость диктовалась обстоятельствами. И сейчас, улегшись на достаточно удобной лежанке, он заснул, как в былые времена, быстро, крепко и без сновидений.

Анюта же, несмотря на гораздо большую физическую усталость, чем у дружинника, долго не могла заснуть, тихонько ворочалась с боку на бок, переходя от ужасных воспоминаний к светлым и радостным мечтаниям. Она прислушивалась к спокойному и ровному дыханию спящего Михася и вся отдавалась этому доселе неведомому счастью: находиться рядом с любимым человеком, ощущать его близость. Ей захотелось вновь, как недавно на поляне, обнять дружинника, прижаться к нему, почувствовать тепло его тела. Она даже протянула было руку, чтобы коснуться его, но вдруг отдернула, будто обожглась. Анюта глубоко вздохнула, взглянула на освещенные огоньком лампадки иконы, мысленно прошептала молитву и наконец заснула глубоким спокойным сном.


Путешествие по лесу до села, в котором жила Анюта, стало для Михася настоящим кошмаром. Расстояние, которое он раньше пробежал бы за три-четыре часа, что называется, задом наперед на одной ноге, дружинник преодолевал почти сутки. Хотя месяц тому назад он едва смог пройти один круг по крохотной полянке, на которой стоял скит. Прорвемся! Михась ковылял не совсем налегке. Он прихватил с собой кое-что из скита. Прежде всего, конечно, любимый чухонский нож и еще материалы для лука.

Когда отец Серафим принес из леса косулю и Михась помогал монаху разделывать добычу, то он по какому-то наитию не стал выбрасывать жилы и кости, а сунул их в ближайший муравейник. Теперь трубчатые кости для наконечников стрел и жилы для обвязки лежали в тощей заплечной котомке дружинника, позаимствованной у Анюты. Оперение для стрел и конский волос для тетивы Анюта должна будет раздобыть позднее, на теткином подворье. А подходящий сук для лука и прутья для стрел Михась намеревался лично раздобыть в лесу. Анюта подробно описала ему маршрут до села, и дружинник знал, что по дороге ему встретится и молоденький соснячок, и ивняк по берегу речушки и возле болота, которые снабдят новоявленную боевую двойку всем необходимым материалом. И еще по дороге в лесу имеется небольшая горушка-бугорок, из которой торчат наружу слоистые каменные плиты. Если камень окажется подходящим, то Михась попытается изготовить из него наконечники для стрел в дополнение к костяным. Дружинник помнил, как он еще в малышовом отряде нехотя, ворча себе под нос, мол, зачем стараться, когда совсем рядом, за Забором, как иногда люди посвященные называли секретные мастерские Лесного Стана, куют прекрасные вещи, осваивал искусство древних охотников изготавливать из кости и камня наконечники для стрел, копий и даже топоры. Они получались у него кривые, косые и мало пригодные. А вот его закадычный друг Желток, любитель всевозможных ремесел и поделок, изготавливал прекрасное оружие, которым можно было бы, наверное, убить и легендарного слона с длинной шерстью, который, по преданиям, давным-давно водился в их краях.

Михась вздохнул, поправил котомку, утер рукавом обильный пот со лба. Эх, если бы рядом были его друзья! Где же они теперь, живы ли? Дружинник сжал зубы, затряс головой. Рано думать о постороннем, ведь еще не пройдены намеченные пятьсот шагов, после которых можно позволить себе привал и досужие мысли. Он выступил в боевой поход и должен быть сосредоточен исключительно на поставленной задаче по уничтожению противника.

Отцу Серафиму они оставили берестяную записку, в которой Анюта сообщила монаху, что ушла в село, чтобы продолжить заботы о больном. Даже если бы грамотка попала в чужие руки, по ней невозможно было бы догадаться о существовании некоего раненого незнакомца. Скорее всего, посторонние подумали бы, что речь идет о заболевшем родственнике-односельчанине.

Наконец Михась прошел свои очередные полтысячи шагов и сел, вернее, почти упал на мох, так как садиться нормально, сгибая ноги в коленях, ему было все еще трудновато. Анюта, ушедшая, естественно, вперед, уже должна была добраться до села и начать работать на теткином подворье. Потом она изъявит желание пожить в своей разваливающейся избенке, подлатать строеньице. Идея вполне здравая, наверняка она встретит понимание со стороны родственников и односельчан и не вызовет лишних вопросов. Подросла девка, пора и о собственном хозяйстве заботиться да с теткиной шеи слезать. А еще Анюта должна будет взять себе собаку, благо на ее заброшенном дворе имелась старенькая конура, а по теткиным владениям бегало явно избыточное число шавок. В общем, переберется Анюта к вечеру в свой дом, притулившийся на самой околице, и будет ждать темноты. К ночи Михась добредет до опушки, найдет указанные девушкой ориентиры и засвистит голосом неведомой птахи. Сигнал этот, который дружинник озвучил, естественно, еще в ските, чтобы девушка его смогла опознать, когда услышит, будет означать, что он прибыл и ждет Анюту на краю леса. Девушка должна будет выйти из избы, разыскать дружинника и помочь ему преодолеть открытое пространство, достигнуть незамеченным ее двора. А там они уже приступят к осуществлению второй части плана операции: подготовке Анюты к неизбежной схватке с насильником.

Михась проснулся от холода. Старенький тулуп, который выдала ему Анюта, плохо помог против осенних утренних заморозков. Михась ночевал в сарае, зарывшись в старую-престарую солому, поскольку в избенку к Анюте на «новоселье» пришли вечером родственники и соседи и затеяли скромное нешумное застолье. Михась поднялся, подошел к воротам сарая, сквозь многочисленные щели осмотрел окрестности. Вокруг Анютиного подворья, стоящего на околице, немного в стороне от села, не было ни души. Сама она, вероятно, уже ушла работать к тетке. Михась по договоренности с Анютой должен был утром незаметно перебраться в избу, где на столе его ждал завтрак и было не в пример теплее, поскольку с вечера топилась печь. Но дружинник сначала провел, как уж мог, разминку, во-первых, чтобы согреться, во-вторых, он не собирался, естественно, всю жизнь оставаться немощным инвалидом, а, наоборот, готовился как можно раньше вернуться в строй. Только вот это самое «как можно раньше», увы, составит не меньше двух-трех месяцев.

Ну что ж, так или иначе, но сегодня они с Анютой приступят к осуществлению второй части своего плана. А еще Михасю нужно было соорудить на дворе у девушки надежное укрытие, такое, где его, в случае возможного обыска, и с собаками не сыщешь. У дружинника, естественно, имелось четкое представление, как это сделать. Он выроет яму-схрон под собачьей конурой, в которую можно будет юркнуть, отодвинув эту самую конуру, а потом надвинуть ее на себя. К конуре снизу он приделает дощатый пол, отсутствующий у обычных собачьих будок, и Анютина собака сможет спокойно сидеть в этой самой конуре, прикрывая собой дружинника. Через щели в полу он вполне сможет дышать. Понятно, что приведенные на двор для розысков чужие собаки, идя по его следу, будут на конуру бросаться и гавкать, но, естественно, их оттащат и накажут. Нечего, мол, на хозяйского пса задираться, лучше постороннего человека вынюхивайте!

Днем Михась, конечно же, яму копать не стал. Он, проковыляв через двор, кинул псу, сидящему возле будки, заранее припасенную кость и скрылся в избе. Пес благодарно завилял хвостом, ибо еще вчера Анюта приводила его в сарай, к Михасю, чтобы познакомить. Там он получил из рук дружинника первую подачку и остался вполне доволен новым знакомством.

Михась сидел в теплой избенке, которая была ненамного больше лесного скита, грел руки о горшочек с кашей, который он вынул из печи, прихлебывал молочко из кринки и, размышляя, машинально глядел в крохотное оконце, затянутое мутным бычьим пузырем, через который едва пробивался тусклый свет и было абсолютно ничего не видно. Поэтому без собаки во дворе никак не обойтись, ведь приближение опасности или просто нежелательных гостей, находясь в избе, заметить совершенно невозможно. Услышав лай собаки, означавший приход незнакомцев, можно успеть выскользнуть из избенки и укрыться в огороде, сарае или в будущем схроне под будкой.

Итак, уже сегодня вечером он должен будет начать готовить Анюту к предстоящему бою. Другого реального способа защитить девушку у раненого дружинника просто не было. Конечно, Михась не собирался учить Анюту каким-то сложным вещам, например китайской борьбе. Для овладения этой борьбой требовались многолетние тренировки, и она была почти непригодна для реального боя. Михась и сам-то применял ее крайне редко, в основном в учебных поединках, когда хотел выпендриться, и еще в очень специальных ситуациях, на ровном полу и большом пространстве, когда необходимо было поразить противника не только в прямом, но и в переносном смысле. Недаром сержант Ее Величества флагманской морской пехоты Парке, старый вояка, прошедший полусотню абордажей, увидев, как Михась валит при помощи вычурных приемов моряков с «Посейдона» в портовом кабаке, сказал про эту самую борьбу: «Спектакль, достойный придворных шутов!» Точечные прицельные удары, наносимые в гортань, висок или переносицу, которые часто и весьма эффективно использовали особники, также невозможно было освоить за неделю. Поэтому Михась еще раз мысленно прокрутил в голове весь знакомый ему обширный арсенал рукопашного боя без оружия и остановился на одной наиболее подходящей связке, которую Анюта вполне могла под его руководством освоить и успешно применить.

Анюта пришла под вечер. Конечно же, она устала, но, увидев в своей избенке Михася, прилегшего на скамью и поднявшегося ей навстречу, заулыбалась, расцвела и почувствовала прилив огромного и светлого счастья, не испытанного прежде. Единственное, что огорчало сейчас девушку, так это прикрытый платком поврежденный глаз, синяк-вокруг которого расплывался все более безобразным желто-фиолетовым пятном. Но Михась же сказал ей еще позавчера, что она очень красивая! Эти слова дружинника третий день радостным эхом звучали в ее душе. И ведь он, все еще слабый, страдающий от ран, предпринял тяжелейший переход с единственной целью ее спасти. Совсем как сказочный витязь, о котором ей в детстве рассказывали перед сном бабушка и мать.

Анюта огорчилась, увидев, что дружинник съел не всю кашу, приготовленную ею с утра, и выпил не все молоко, и вслух попеняла ему за это, но в глубине души ощутила огромную радость, когда услышала в ответ, что он оставил еду ей, чтобы она смогла, придя с работ, поужинать и сразу приступить к упражнениям. В сумерках они прошли в сарай, где на утоптанном полу, покрытом тонким слоем старой соломы, должны были начаться тренировки. Анюта зажгла две принесенные с собой лучины, воткнула их прямо в щели между досками в стенах сарая, поставила под каждой лучиной, как и положено, глиняную плошечку с водой, чтобы избежать пожара, если отломившийся уголек упадет вниз.

Они встали друг напротив друга, и Михась, вдруг почувствовав непривычное волнение, начал излагать девушке суть предстоящей ей боевой подготовки:

– В рукопашном бою без оружия, Анютушка, важна не столько собственная сила, сколько умение обратить силу противника против него самого. Любой поединок начинается со сближения и захвата. Если противник старается уйти от ближнего боя, то предпринимаются особые действия. Но у нас с тобой случай легкий, враг наш сам пойдет на сближение и захвату противодействовать не станет. Единственная твоя задача в первой половине боя не подпустить его со спины, встретить лицом к лицу. Тут у тебя, я думаю, особых трудностей не возникнет. Верно? Анюта молча кивнула.

– Итак, он подкарауливает тебя в безлюдном месте, скорее всего, где-то на пути от теткиного подворья к твоему дому. То есть ты все время будешь ходить оглядываясь. Но, я так думаю, он со спины на тебя бросаться не будет, а шагнет навстречу из-за какого-нибудь укрытия, уверенный в своих силах и безнаказанности. Встанет, гад, подбоченясь и прорычит страшным голосом: «Ну что, попалась, такая-сякая!»

Михась действительно произнес эти слова замогильным голосом, выпучив глаза, оскалив зубы. Он выставил вперед широко разведенные руки со скрюченными, как когти, пальцами, намереваясь заграбастать девушку.

Анюта невольно отшатнулась.

– А вот этого как раз делать не надо. – Михась опустил руки и вернулся к нормальному тону. – Ты должна не отшатываться от него, а, напротив, идти на сближение. И в конце концов свернуть ему шею. Давай отработаем первый, вернее, уже второй этап твоих действий. Итак, ты повернулась к нему лицом и твердо встала на обе ноги. Ноги расставь на ширине плеч, стопы поставь ровно. Подтяни подол повыше и повторяй за мной!

Михась показал девушке, как должны стоять ее ноги.

Анюта слегка смутилась от команды приподнять подол, но, осознавая без дополнительных пояснений, что речь идет о ее чести и даже жизни, подтянула юбку немного выше щиколоток и встала в нужную стойку.

– Встань твердо на обе ноги. Носки разверни еще чуть-чуть наружу! – убедившись, что девушка встала правильно, Михась продолжил: – А теперь поставь глухую защиту предплечьями обеих рук, таким вот образом. Вдруг он захочет тебя сразу ударить, так сказать, с ходу поздороваться? Поэтому вначале отрабатываем защиту.

Дружинник поднял обе руки со сжатыми кулаками так, что пальцы касались середины лба, сомкнул локти. Девушка неуверенно повторила его жест, постаралась закрыть лицо и грудь предплечьями.

– Сожми кулаки покрепче, а большие пальцы должны смотреть в разные стороны. – Михась шагнул к Анюте, поправил ее руки. – А теперь, не опуская рук, пробегись не спеша по кругу. Ты сквозь руки должна видеть, что у тебя впереди. И приклей кулачки ко лбу, не опускай!

Анюта, несколько недоумевая, двинулась по кругу. Зачем нужно это легкое упражнение, ведь она сразу поняла, как закрыть лицо? Но уже через пару-тройку кругов Анюта с удивлением почувствовала, что у нее, девушки отнюдь не изнеженной и занимающейся каждодневной тяжелой работой, руки затекают в непривычном положении и норовят опуститься. А тут еще Михась покрикивает:

– Руки не опускай! Приклей кулачки! Чуть-чуть их раздвинь, у тебя обзор плохой. Локти ближе друг к другу! И нагни голову, ссутулься немного, тебе легче будет!

В общем, на второй дюжине кругов Анюта даже слегка разозлилась.

– Достаточно! Опусти руки, просто продолжай идти по кругу.

– Что, будешь учить меня ходить? – с чуть заметным ехидством спросила слегка запыхавшаяся и поневоле раззадорившаяся девушка.

– Не смей дерзить начальству! – полушутя-полусерьезно прикрикнул Михась, который прекрасно все видел и понимал. – Теперь твоя задача – защита при появлении противника. Я буду произносить какие-то слова или молча шагну тебе навстречу, а ты должна правильно встать и закрыться! Причем именно правильно. Следи за положением рук и ног. Делай вначале медленно, но правильно! Пошла!

Анюта вновь зашагала по кругу.

– Здравствуй, милая! – неожиданно рявкнул Михась.

Девушка остановилась, прижала руки к груди.

– Ноги, блок! – выкрикнул дружинник уже вполне строго и без всяких шуток.

– Что?.. – не поняла Анюта.

– А, ну да. Блок – это защита от удара. Поставь-ка ноги правильно и закройся. Руки выше. Кулачки, большие пальцы. Вот так... Давай, пошла опять!

Они некоторое время отрабатывали стойку и защиту при неожиданной встрече. Потом Михась стал «нападать» со спины, а Анюта должна была развернуться, правильно встать и закрыться.

Через час подобных упражнений, на первый взгляд – простых и нетрудных, Анюта устала, как будто весь день кидала вилами сено или копала огород.

– Это с непривычки, – утешил слегка приунывшую девушку Михась. – Через день-другой нужные мышцы у тебя приноровятся и начнут работать без лишнего напряжения. Но времени расслабляться у нас, к сожалению, нет. Поэтому давай-ка отработаем еще одну важную вещь: разножку. Опусти руки, левую ногу поставь вперед, ноги – по-прежнему на ширине плеч... Так, правильно. А теперь, не смещая центра тяжести, то есть оставляя тело как бы на месте, одновременно разводи ноги наискосок. Левая нога пошла вперед, на всю ступню, правая – назад, на носок. Смотри.

Михась тяжело и медленно встал в разножку.

– Но ты должна это сделать легко, одним движением, и, сразу же, толкнувшись, подскочить вверх, как лягушка. Попробуй.

Дружинник, едва слышно застонав, взявшись руками за столб, подпиравший крышу сарая, вернулся из разножки в нормальную стойку.

Анюта еще с полчаса попрыгала и походила под бдительным присмотром Михася, прежде чем он, удовлетворившись достигнутым результатом, скомандовал: «Закончили упражнения!»

Они пошли из сарая в избу. На небе не было ни единого облачка, огромная желтая луна висела высоко над горизонтом во всей своей холодной красе. Естественно, Анюта, обогнав дружинника, пошла первой, чтобы накрыть на стол. Но Михась, отпустив ее на несколько шагов, вдруг неожиданно крикнул вполголоса:

– Здравствуй, злодейка!

Анюта резко повернулась, стала в правильную стойку, четко закрылась.

– Умница! – обрадованно воскликнул дружинник.

И всю усталость Анюты как рукой сняло. Напевая про себя, она вприпрыжку кинулась в избу, одним движением протерла рушником стол и скамью, юркнула в подполье, достала кринку с молоком, вынула из берестяного короба, стоявшего возле печи, краюху хлеба, поставила все это на стол вместе с двумя чашками, раздула в печи огонь, чтобы было теплее и веселее. А Михась только-только успел дойти до сеней. Анюта отворила ему дверь, встала, вытянувшись во весь рост, взмахнув рукой, грациозно поклонилась до земли:

– Заходи, гость дорогой, хлеб да соль!

– Здравствуй, красавица! – принял игру Михась. – Накорми-напои, спать уложи, а уж утром и расспрашивай!


Они вновь сидели за столом, друг напротив друга, в единственной комнате небольшой избенки, едва освещенной светом луны, пробивающимся сквозь мутный бычий пузырь подслеповатого крохотного оконца, да красноватыми угольками из открытой топки печи.

– Михась, расскажи о себе... Если можно, – робко, совсем по-детски попросила Анюта.

Дружинник слегка кивнул и задумался. А что, собственно, он может рассказать о себе этой чудесной девушке? О жизни и учебе в закрытом Лесном Стане? Так это тайна за семью печатями. О своей службе в морской пехоте Ее Величества Королевы Англии? Может быть, может быть... Или о сестренке Катьке, бойце особой сотни? Нормальный человек его словам просто не поверит. О Джоане? И тут Михась испытал странное чувство. Ему почему-то стало неловко при мысли, что он станет говорить с Анютой о Джоане. Михась очень удивился этому ощущению душевного неудобства, поскольку никак не мог понять его причин. Кому станет хуже, если он поведает деревенской девушке о своей английской невесте? Или даже вовсе и не невесте, а дальней родственнице, ибо Михась все еще не знал, разрешат ли ему монахи Всесвятского монастыря, расположенного в Лесном Стане, жениться на леди Джоане Шелтон. Но почему-то в глубине души Михась осознавал, что говорить о Джоане ему не стоит. И именно это осознание было противно его честной и прямой душе, доставляло огорчение, даже, пожалуй, легкую сердечную боль.

Чтобы избавиться от этого состояния внутреннего неудобства, Михась мысленно постарался убедить сам себя в том, что он не должен отвлекать Анюту от подготовки к смертельной схватке разными посторонними вещами, не имеющими отношения к поставленной задаче. А уж когда они победят, то тут уж он обязательно расскажет девушке о Джоане. Михась глубоко вздохнул и на этом успокоился. Так что же рассказать о себе Анюте, смотревшей на него открыто и доверчиво, словно в радостном ожидании какого-то непонятного чуда?

И Михась решил рассказать девушке эпизод из своей жизни, в котором Лесной Стан как таковой можно было и не упоминать.

– Ну, послушай, Анютушка, если хочешь, про поморских дружинников. Дело было три года назад, также вот осенью, в северной вотчине боярина нашего Ропши, которая находится недалеко от Ливонии в глухих лесах. Ты, конечно же, знаешь, что государь Иван Васильевич ведет там войну с Ливонским рыцарским орденом за исконные русские земли. Понятно, что и дружина нашего боярина принимает участие в этой войне. Я тогда мальчишкой был, в строевые бойцы еще не зачислен, состоял в учебном отряде нашей дружины. И есть у меня два побратима – Разик и Желток, мы с ними одногодки и с самого рождения дружим крепче крепкого...

Михась сделал невольную паузу, ощутив в горле горький комок. Он вдруг почувствовал такую острую тоску по своим друзьям, ощутил внезапную тревогу за их судьбу. Где они, что с ними? Михась вспомнил, как раненный в обе руки, уже бледный от потери крови Разик отдавал ему свой последний приказ на берегу той речушки: «Задержи их хотя бы на десять минут, брат! Я знаю, ты сможешь! И беги, Михась, беги!» И затем, шатаясь на каждом шаге, неловко прижимая к груди простреленные руки, наспех перевязанные уже набухшими кровью тряпицами, Разик последним устремился за отходящим десятком в лес, прикрывая от пуль опричников своим телом бойцов, уносивших убитых и раненых, не способных двигаться самостоятельно.

Михась тяжело, прерывисто вздохнул, потряс головой, стараясь избавиться от тягостных мыслей и воспоминаний, и продолжил нарочито бодрым и спокойным тоном:

– Так вот, понятно, что воевала наша дружина, то есть строевые взрослые бойцы, в Ливонии с рыцарями их ордена. Ну а учебный отряд, в котором был я с друзьями, когда боевые действия приблизились к вотчинам, поставили в заслон. Так, на всякий случай. Причем даже не в первую линию, в которой стоял резерв, то бишь запасной полк, взрослый, разумеется, а во вторую. Никто особо и не верил, что рыцари даже до первой линии дойдут, ибо все же далековато до места военных действий от нее было, а уж вторую-то линию из нас, мальцов, выставили в основном с учебной целью, хотя задачу, разумеется, поставили боевую.

А рыцари эти самые, должен тебе сказать, ребята весьма сноровистые и отчаянные. Орден рыцарский – это целый закрытый город, даже не один, отгороженный крепостными стенами от посторонних глаз и ушей. Там они всю жизнь сызмальства воевать учатся. Как и мы, впрочем. Хотя последнее время на Руси боярское ополчение большей частью только раз в год воюет, и то неумело да нехотя. Мы-де пространством от врагов отгорожены, на всех границах войска не поставишь, поскольку столько людей и денег нет. А когда враг нападет да пограничные земли пограбит, тогда уж войско соберется нерасторопно и выступит медленно, да не грудь в грудь с отходящим с добычей неприятелем бьется, а вдогон идет, мелкие шайки отставшие добивает. Ну а наша дружина не такая, уж мы-то никак не хуже этих самых рыцарей, день и ночь в военном деле упражняемся.

И вот поставили нас, мальцов, в заслон, в ста верстах от военных действий. За спиной у йас деревеньки да села русские. – Михась, естественно, не стал распространяться о том, что за ними, в глухом лесу, находился один лишь Лесной Стан, и никаких таких сел там больше не было. Просто, когда боевые действия действительно приблизились к Лесному Стану, взрослых бойцов, несших охрану на обычной линии заслонов и секретов, на всякий случай выдвинули вперед, а их место заняли молодые дружинники из учебных отрядов. – Мы, естественно, в заслоне втроем находились. Я, Желток и Разик. Поскольку задача наша была все-таки вспомогательная, вооружение у нас было самое легкое, самострелы да рогатины, пригодное не столько против неприятеля, сколько против зверья случайного, к примеру, медведя взбесившегося или обнаглевшего волка.

Ну вот, сидим мы на пригорочке, в кусты запрятавшись, и наблюдаем за звериной тропой, проложенной в лесу. День сидим, второй, скоро уж смена прийти должна. И вдруг – запах. Не звук даже, а запах, странный, незнакомый, но резкий и отчетливый. Нам уж потом объяснили, что рыцари эти благородные, оказывается, в банях-то не моются вовсе. Нет у них бань. Так, раз в месяц в речку или в кадушку с водой чуть ли не в одежде окунутся, и все! Воняет от них противно и сильно. Кони-то у них приучены тихо ступать, амуниция да оружие подогнано так, что и не брякнет, а запах не скроешь. В общем, мы их вначале учуяли, потом с трудом услышали и лишь затем увидели. Было их всего десять, с аркебузами, копьями, мечами да кинжалами. Латы и кольчуги облегченные, удобные. А на рукавах – шевроны, то есть нашивки по-ихнему. На шевроне человек с волчьей головой изображен, вервольф, волк-оборотень. Про этих самых вервольфов даже мы, мальцы, были давно наслышаны. Разведка их, лучшие бойцы. Они должны проникать противнику в тыл, уничтожать вражеских начальников, взрывать запасы пороха, захватывать языков. Как уж они там первую линию прошли, это начальство потом долго разбиралось. В общем, прошли как-то, и перли они по тропе прямо к... – Михась чуть запнулся, подбирая слово, чтобы не упоминать Лесной Стан, – к ближайшей деревне. Что делать? Мы не то чтобы испугались, но как-то опешили. Ведь и сами не верили, что неприятеля встретим, да еще такого, думали, что, дескать, очередное учебное задание выполняем. Сидим, глазами хлопаем и на врагов таращимся, которые, нас не замечая, спокойно идут мимо. И посоветоваться друг с другом нельзя, вервольфы малейший звук наверняка услышат. Разик, а он тогда старшим в дозоре был, даже палец к губам приложил. Мол, ни звука, братцы!

А уже вечер наступил, когда мы их встретили. Понятно, что далеко они сейчас не пойдут, поскольку по лесу, да еще по незнакомому, ночью в темноте никто двигаться не будет. Стало быть, вскоре должны будут вервольфы на ночевку встать. Ну, когда прошли они, удалились, мы посовещались шепотом и решили пока не бежать за подмогой в... деревню, поскольку до нее было далековато, за светлое время едва успеть. Сговорились мы до утра переждать, проследить, что волки эти будут ночью делать, прикинуть, нельзя ли их как-нибудь самим одолеть. Хотя силы-то были совсем не равные. Троих, конечно, мы из самострелов бы из засады первым залпом уложили. А остальные семь? Пока мы самострелы перезарядим, они, смекнув, что к чему, и нашу численность враз просчитав, в пух и прах нас размолотят. И затем, возможно, вперед напролом попрут, чуя близость населенного пункта, в котором серьезной охраны нет, да там дел нехороших натворят. А надо тебе сказать, что враг в деревеньки нашего боярина сроду не вступал, и такого позору, чтобы их пропустить, мы бы не вынесли, лучше на месте бы костьми легли. Но костьми лечь – это одно, а задачу выполнить, врага не пропустить – совсем другое... Ну а если бы, испугавшись нашего нападения, они решили бы развернуться тут же и уйти, тоже плохо было бы. Кто знает, что они уже проведали о расположении наших войск? Никак нельзя было их ни вперед, ни назад пропускать.

В общем, решили мы, что утро вечера мудренее, и пошли за ними. Вскоре встали они на ночевку на полянке, костер развели, троих бойцов в секреты, то есть в скрытые дозоры, выдвинули. Ну да нам-то что их дозоры в родном лесу? Ни учуять нас, ни услышать все равно не смогут. Мы незаметно подошли почти вплотную к ним, при желании рогатинами даже могли бы, наверное, дозорных завалить. Хотя кто знает? Что-то я зря расхвастался. Они тоже бойцы не промах, иначе не прошли бы так далеко сквозь наши войска.

Желток на сосну влез, которая в десяти саженях от полянки стояла, чтобы сверху стоянку их рассмотреть получше. А этот парень у нас выдумщик великий, ему в голову часто всякие, казалось бы, несуразицы приходят. Он любит мастерить всевозможные устройства, и к военному делу относящиеся, и хозяйственные. У него и в доме, и в огороде имеются всякие хитроумные вещи, которые облегчают труд. И еще он очень любит всякие растения, лучше всех знает травы да коренья. И огород-то его отличается от других не только земледельческими устройствами, но и всякими овощами невиданных размеров и вкуса... Так вот, спускается он с сосны, показывает знаком, что отползти надо в сторону, посоветоваться. Отползли мы подальше. Тут Желток и говорит, что, дескать, вервольфы на костре похлебку варят в котелке и от сосны, на которой он сидел, до котелка того рукой подать. А у нас здесь, под самым носом, некий гриб-поганка растет, Желтку хорошо известный. Гриб этот не ядовитый, к сожалению, но действие на человека производит вполне для нас желательное. Ну, пошарили мы вокруг тихонечко, насобирали тех грибов с полдюжины. Желток их засунул за пазуху и опять на сосну полез, чтоб хотя бы один гриб в котелок вервольфам сверху закинуть. Если даже и промахнулся бы раз-другой – ничего страшного, поскольку ветер дул порывами довольно сильный, с сосен постоянно на землю шишки шлепались, то есть вервольфы и не всполошились бы. Мы с Разиком внизу с самострелами изготовились, чтобы друга прикрыть в случае чего, но вскоре он благополучно спустился.

– Попал, – говорит. – Из шести два.

– Вервольфы, – спрашиваем, – не всполошились?

– Да нет, – отвечает. – Только вот один, что возле костра сидел да похлебку время от времени перемешивал, когда рядом с ним гриб шлепнулся, поднял его, посмотрел, затем глаза поднял, на сосну, на которой я затаился, глянул, покачал головой и изрек глубокомысленно: «Вот глупая белка! Неаккуратно пристроила свой зимний запас».

– Как-как пристроила? – переспросила Анюта. Она лишь недавно научилась читать по-русски и пока не знала чужих языков. Отец Серафим обещал начать учить ее иноземной речи этой зимой.

– Неаккуратно – значит не тщательно, кое-как, сикось-накось, – пояснил Михась. – У германцев аккуратность – любимое слово. Так вот, мы потом с Разиком частенько Желтка поддразнивали, называли глупой белкой. Он же, Желток, рыжий.

– Разве можно друга дразнить? – искренне огорчилась за неизвестного ей Желтка добрая Анюта.

– Да нет, мы же любя. И вообще, это звучало даже скорее как похвала. Например, завалит Желток кого-нибудь в учебном поединке, а тут мы с Разиком и пошутим: «Вот глупая белка, как неаккуратно товарища на землю уронил!» Кстати, за морем-океаном, в Америке, живут дикие племена охотников. Так вот, они имена детям дают не сразу при рождении, а лишь когда те подрастут и совершат какой-нибудь достойный поступок. Например, поймает мальчуган зайца, так и зовут его потом Быстрый Заяц. А Желтка они за его подвиг назвали бы Белкой.

– Глупой белкой или, наоборот, умной? – полувопросительно-полуутвердительно произнесла Анюта, и они рассмеялись.

– Так ты, Михась, и за морем был? – Анюта смотрела на дружинника сияющими, широко раскрытыми глазами. – Расскажи сейчас, что было дальше там, в лесу. А потом – про страны заморские.

– Ладно. Ну, дальше мы стали ждать, когда грибы подействуют. Вервольфы часовых, естественно, сменили быстренько и похлебкой накормили. А через час-полтора и началось. Два гриба на котелок – это даже чересчур. В общем, у всего вражеского войска враз прихватило животы. Встрепенулись гордые вервольфы и, не успев стряхнуть с себя остатки сна, кинулись, скрючившись, к краю поляны, в кусты. Однако до кустов не добежали и, едва успев спустить штаны, со стонами и криками, уселись облегчаться тесной сплоченной ватагой прямо на краю поляны. Часовые встревожились, естественно, кинулись на шум с обнаженными мечами на изготовку и минуту-другую изумленно глядели на своих соратников, не в силах сообразить, в чем суть происходящего. Но вскоре до них дошло, да еще как дошло! Побросали они мечи с аркебузами и невольно встали, вернее сказать, сели в общий строй. Еще бы! Многолетняя выучка военная. Это обычные люди разбредаются кто куда, а для бойца строй – это святое. Он с закрытыми глазами встанет... даже сядет в шеренгу, или в колонну, то есть плечом к плечу, – пояснил Михась Анюте незнакомые милитаристские термины в ответ на ее вопросительный взгляд.

– Выждали мы пару минут, пока противник не увлекся окончательно нужным делом, да и ворвались на полянку с криком, ревом да молодецким посвистом, с самострелами на изготовку. У вервольфов от неожиданности деятельность кишечника усилилась многократно, и вонь по лесу пошла такая, что зверье небось на десять верст вокруг на полгода разбежалось. Ну, мы скомандовали им, чтобы мордой в землю, руки за спину, связали белы руки рыцарские их же ремнями.

– А они на вас не кинулись? – сквозь смех, но с тревогой спросила Анюта.

– Так ведь со спущенными портками прыгать и бегать, мягко говоря, неудобно, ноги как связанные. А если портки руками поддерживать, так оружие уже и взять-то не во что. Да и вервольфы-то про оружие забыли напрочь, когда их, извиняюсь, приперло. Оружие их в стороне валялось... Ну, подождали мы, когда противник иссякнет малость, построили их в колонну, разрешили портки сзади связанными руками поддерживать, чтобы не позорить гордых рыцарей походом со спущенными штанами. Да и сам поход продолжался бы слишком долго, если бы они, спустив штаны, мелкими шажками шествовали. Тронулись мы с пленными в наш Лесной... в лесную деревню ближайшую. По дороге несколько раз пришлось милосердие проявлять, разрешать рыцарям присесть на полчасика. Коней их мы в поводу вели, вернее, вели только первого, а остальные, как и их хозяева, к строю привычные, сами спокойно шли. Но до деревни нам дойти не довелось, на рассвете догнала нас погоня из строевых бойцов нашей дружины, что в передовых заслонах стояли, в непосредственной близости от района боевых действий. Вервольфы пройти-то прошли, но следы им скрыть полностью не удалось. Вот наши и пошли по следу. Но враги были хитрые и бывалые, как лисицы след запутывали, потому от погони и оторвались далеко, и до нас, мальчишек, добрались. Тут-то им и случился карачун, – развел руками Михась.

– И вас наверняка после этого дела наградили да в строевые бойцы перевели, – давясь от смеха, но вместе с тем восхищенно произнесла Анюта.

– Наградить-то наградили, а вот в строевые бойцы еще рано нас было переводить. Во-первых, мы не все испытания положенные прошли. Во-вторых, в бою-то мы ведь не участвовали. Как такового боя ведь не было. Мы захватили их детской хитростью...

– ...когда их прихватила детская неожиданность, – продолжила фразу Анюта и захохотала.

Михась, порадовавшись в душе, что девушка, несмотря на грозящую ей опасность, может шутить, и к тому же умеет это делать искренне и радостно, засмеялся вместе с ней. Он очень ценил в людях чувство юмора, не без основания полагая, что это один из признаков развитого и гибкого ума.

– Бойцы, которые шли вдогон вервольфам с передовой дозорной линии, потом рассказывали, что, наткнувшись на поляну, просто обалдели. Во-первых, жуткая вонь от рыцарских испражнений, во-вторых, многочисленные следы, по которым картина произошедшего никак не читалась. Отпечатки наших сапог они распознали быстренько и поняли, что вервольфы были атакованы дозором из учебного отряда. Но дальше бойцы впали в недоумение – чем же схватка закончилась? Неужели нас, мальчишек, завалили, повязали и с собой уволокли? Встревожились они не на шутку и уже во весь опор вдогон кинулись. Тем более что это совсем легко было сделать, мы след-то, конечно же, не заметали, да к тому же за колонной наших пленных можно было идти без всяких собак, верхним чутьем, по весьма отчетливому запаху.

– Наверняка вы произвели переворот в военном деле, и ваш прием нападения на отвлекшегося по нужде неприятеля должен быть взят на вооружение вместе с новейшим огнестрельным снарядом, – с преувеличенным пафосом вновь шутливо произнесла Анюта, к месту вспомнив фразу, прочитанную в одной из книг отца Серафима.

– А вот и нет! Ты знаешь, как это ни смешно, нападение на врага, занятого нужным делом, – это обычный поступок всех разведчиков. Языков неприятельских чаще всего в отхожих местах на краю стана вражеского и добывают, – вполне серьезно ответил Михась.

Конечно, ни Михась, ни Анюта не могли знать, что через пять веков Президент России, Верховный Главнокомандующий Вооруженных сил, бывший в свое время полковником КГБ, публично, на весь мир озвучит этот не особо рекламируемый тактический прием и скажет, что мы будем террористов «мочить в сортире». И через несколько дней после этой телевизионной трансляции речи Президента разведка спецназа ГРУ без шума и пыли возьмет в плен на краю вражеского стана, именно в отхожем месте, одного из самых кровавых и одиозных главарей террористов и благополучно сдаст его в руки правосудия.

– Ну да ладно, – со вздохом сожаления произнес Михась. – Боец должен быть сытым и отдохнувшим. А посему – отбой!

– А рассказать про заморские страны? – Анюта впервые за много лет, прошедших со дня смерти матери, позволила себе чуть капризный тон маленького ребенка – баловня родителей.

– «Отбой» была команда! – преувеличенно грозно прикрикнул Михась. – Будешь завтра хорошо упражняться – расскажу.


На следующее утро Анюта порхала по теткиному подворью, чуть ли не напевая и пританцовывая, несмотря на то, что в ее руках были тяжелые вилы или ведра с водой. Тетка долго и подозрительно вглядывалась в счастливое лицо племянницы и наконец спросила то ли с осуждением, то ли с одобрением и затаенной надеждой:

– Тебе что, кто-то из Никифоровых молодцов обещал сватов заслать?

Все хорошее настроение девушки от этих слов враз улетучилось. Она опустила голову, сгорбилась и вновь стала походить на батрачку без настоящего и без будущего, какой и была долгие годы. Но в душе ее уже крепло сложное и пока непонятное ей чувство уверенности в себе и ненависти к беспросветной жизни, из которой можно и нужно вырываться всеми силами. Анюта несколько раз, когда никто не видел, выпрямлялась, ставила ноги на ширину плеч, поднимала руки в глухую защиту, потом делала разножку, двигаясь четко и пружинисто.

Вечером Анюта с Михасем вновь пришли в сарай, и девушка твердым голосом произнесла:

– Господин дружинник, я готова упражняться хоть всю ночь. Не жалей меня, учи как следует!

Михась внимательно посмотрел ей в глаза, кивнул и сказал просто и сурово:

– Хорошо. Руки в защиту. Бегом по кругу, не спеша!

После того как они повторили и закрепили вчерашние упражнения, Михась объявил о переходе к следующему этапу подготовки:

– А теперь, Анюта, будем ставить тебе боевое колено. Смотри сюда. Встала в защиту, противник перед тобой. Делаешь широкий шаг вперед левой ногой. Из защиты руки протягиваешь строго вперед, локти не разводишь, разжимаешь кулаки и хватаешь его за шею. Цап!

Михась с трудом, но смог показать правильные движения.

– И задней ногой, то есть правой, оставшейся сзади, бьешь коленом в брюхо. Одновременно тянешь врага за шею на себя, к правому плечу. Ррраз! Только ты должна все делать потом резче и быстрей, чем я показываю, а вначале – медленно, но правильно. Да, и еще очень важно: после удара бьющая нога снова ставится назад, примерно на аршин. Давай, пробуй. Медленно, но правильно! Твое колено за четыре дня должно стать боевым!

Анюта принялась повторять движения дружинника. Вначале она никак не могла собрать все элементы в нужную последовательность, и Михась время от времени покрикивал на девушку:

– Локти не разводи! Руки вперед и цап! Да не так, а коротким движением – цап! Куда поставила бьющую ногу после удара?! Назад ставь! Да не на вершок, а на аршин! Тебе придется раза три ударить, чтобы его пробить, откуда будешь удар разгонять?! Вот так, назад подальше. И первый шаг делаем широченный! Теперь давай три удара подряд! Рраз! Два!! Три!!! Молодец! Руки только не забывай, тяни его голову к своему правому плечу. Это дополнительный рычаг, ты будешь не просто бить, а влетать в противника!

– А что такое рычаг? – спросила запыхавшаяся Анюта, едва переводя дыхание.

– Рычаг – это... – Михась запнулся, подбирая нужное определение. – Ну, это как на колодезном журавле. У него отрезки разной длины: за который тянешь – длинный, на котором ведро висит – короткий. И за счет этой разницы в длине отрезков тяжеленное ведро поднимается легко, одной рукой. Или вот дверь. Смотри, если на нее нажать даже с большим усилием возле самых петель, она может и не открыться, рычага нет. А если нажать на противоположный край, возле ручки, даже одним пальчиком, дверь легко распахивается. Это и есть рычаг. Так же и в человеческом теле. Поняла?

Девушка кивнула.

– Тогда давай, иди по кругу. Широкий шаг, захват из защиты, удар коленом и опять шаг – захват – удар. Пошла!

Анюта старательно принялась выполнять требуемое упражнение.

– Добро, – произнес наконец Михась, когда Анюта, уже изрядно выдохшаяся, сделала несколько идеальных связок подряд. – Теперь присядь, отдохни малость, а потом – разножка.

– А зачем разножка? – плюхнувшись на солому, поинтересовалась девушка. – И ты же говорил, что мы будем ему шею сворачивать. А тут колено...

– Скоро все узнаешь. Завтра, кстати, я лук и стрелы доделаю и изготовлю для тебя чучело, с шеей и животом, чтобы ты не по воздуху лупила, а сопротивление и силу своего удара ощутила в полной мере. Ну, полено круглое для шеи я во дворе найду, да к этому вот столбу в сарае приспособлю. А ты мне потом, когда упражнения закончим, дашь старый мешок. Я его соломой набью да к этому же столбу и приторочу... Ну а сейчас поднимайся, ставь глухую защиту и пошла в разножку!

А вечером, после ужина, они вновь долго сидели, не зажигая лучины, в сумраке за столом. Анюта, подперев голову руками, глядя куда-то в темноту, слушала рассказы Михася о далеких морях и странах. Стены тесной покосившейся избенки раздвигались, и девушка буквально всем своим существом ощущала ослепительный блеск и нестерпимый зной тропического солнца, дикий, всепоглощающий свист штормового ветра и пыталась представить океан – водную пустыню без берегов, тянущуюся до самого горизонта.

Потом Анюта, несмотря на всю дневную усталость, вновь долго не могла заснуть, лежала с открытыми глазами и прислушивалась к ровному дыханию Михася, который преспокойно дрыхнул на соседней лавке, набираясь сил для проведения последующих занятий.


Утром Михась проснулся отнюдь не с первыми лучами солнца. Анюта, естественно, встала ни свет ни заря и давно уже приступила к работе. Дружинник обозвал себя лентяем и тунеядцем, торопливо позавтракал и приступил к выполнению тех задач, о которых он вчера говорил девушке. Михась, никогда особо не отличавшийся мастеровитостью, старался изо всех сил и к вечеру, превзойдя сам себя, закончил как изготовление лука со стрелами, так и сооружение манекена для отработки приемов рукопашного боя. Дружинник остался весьма доволен своими производственными успехами. «Получилось ничуть не хуже, чем у Желтка!» – с законной гордостью подумал Михась, обозревая плоды многочасовых усилий. Но тут он себя явно перехвалил, Желток сделал бы все гораздо изящнее. У Михася все произведения были хотя и крепкими и надежными, но какими-то кривоватыми и неказистыми. И еще ему почему-то стало приятно оттого, что сегодня Анюта, вернувшись с теткиного подворья домой, застала его не в избе, праздно сидящим за столом или отлеживающимся на лавке, а в сарае, за работой.

После привычной уже короткой разминки Михась подвел девушку к манекену:

– Вот, смотри, это полено – шея, за нее будешь хватать и тянуть на себя, коленом бьешь сюда, в мешок. А я буду «шею» вот этим рычагом придерживать, обозначать сопротивление.

Михась качнул коромысло, прикрепленное к полену-шее под прямым углом и насаженное на железный шкворень, вбитый в столб, на котором был закреплен мешок-брюхо.

– Но прежде чем будешь нарабатывать боевое колено, я, как ты вчера просила, покажу тебе всю комбинацию до конца. Смотри. – Михась, зубы, через боль более-менее пристойно изобразил действия Анюты и противника. – Защита, шаг, захват, удар коленом, еще два удара, пробила его, и он согнулся. А как только он согнется, из него получается рычаг. И ты, продолжая удерживать шею, резко падаешь всем телом вниз, на три точки: стопу левой ноги, колено и носок правой. Веса твоего тела и рывка будет достаточно, чтобы завалить самого здорового мужика, находящегося в согнутом положении. Он летит за тобой. Упав на три точки, крепко удерживая шею, ты толкаешь его левым локтем в грудь. Но это не удар, просто за локтем у тебя идет весь корпус, и ты закручиваешь его тело вбок еще в падении. Он сам покатится. Ноги его пойдут на переворот, потащат за собой тело. А голову ты продолжаешь держать крепко-накрепко. И больше ничего делать тебе не надо. Шея сломается сама. Вот и все. Вернее, почти все. Там еще будет одно контрольное действие, но это я потом покажу.

– Контрольное?

– То есть производимое на всякий случай, для обеспечения полного успеха. Лучше перестараться, чем наоборот. Давай, сделай сейчас все медленно на мне.

– На тебе? – испуганно воскликнула Анюта.

– Да, – жестко ответил Михась. – Колено и падение на три точки ты отработаешь на чучеле, а вот переворот...

– Давай лучше мешок возьмем, песком набьем! – неожиданно предложила девушка.

– Обязательно. Но это потом, когда будешь отдельные действия нарабатывать. А сейчас ты всю связку должна почувствовать, понять, что человек падает и катится легко, если его правильно подтолкнуть. Коленом меня не бей, намечай только, я сам согнусь, будто ты меня пробила. И падай вот так. – Михась показал, неуклюже упав на одно колено. Анюта повторила его движение.

– Руки должны оставаться у плеча, ты же шею держишь... Хорошо. Теперь давай на мне. Я спиной к столбу прислонюсь, возьмусь за него сзади руками. А то уронишь меня раньше времени. Давай действуй!

Анюта встала напротив дружинника, осторожно обняла его за шею.

– Нет! – оттолкнув ее, сердито выкрикнул Михась. – Из глухой защиты, с широким шагом, четкий захват!

Девушка отошла назад, подняла предплечья, правильно закрылась. Затем она шагнула вперед левой ногой, сделала захват, наметила удар коленом.

Михась явственно покачнулся, когда она при имитации удара потянула его шею к себе, но удержался за столб.

– Так, молодец, теперь я сгибаюсь, а ты падай на три точки, шею не отпускай, прижимай к плечу!

Анюта выполнила необходимые действия и почувствовала, что дружинник, бывший почти на голову выше и намного тяжелее ее самой, действительно легко повалился за ней на солому.

Михась, подавив стон, подстраховался рукой, упал на оба колена, умудрился удержаться на четвереньках и скомандовать сдавленным голосом:

– Теперь толкай локтем, кати! Голову-то отпусти.

Девушка выполнила нужное движение почти правильно.

– Голову отпусти! – уже не на шутку завопил Михась.

Он покатился от толчка, его ноги описали полный оборот, увлекая все тело, и шея, удерживаемая в сильных руках Анюты, привычной сызмальства к тяжелой работе, чуть не хрустнула.

Девушка испуганно разжала захват, и дружинник, перевернувшись на спину, лег плашмя, раскинул руки и несколько минут молчал, тяжело дышал, приходя в себя. Затем он с трудом поднялся, принялся обеими руками потирать шею, покачивать головой из стороны в сторону. Некоторое время Михась молча взирал сверху вниз на Анюту, оставшуюся сидеть в правильной позе на трех точках, испуганно прижимавшую руки к груди и виновато глядевшую на дружинника расширенными глазами.

– Умница! Ты – замечательная девушка! Все сделала правильно, я тебя поздравляю, победа будет за нами! – сдавленным хриплым голосом восторженно произнес Михась.

Анюта не поверила своим ушам:

– Правда? Ты не шутишь?

– Какие шутки! Ну, сама-то почувствовала, что так можно любого гада завалить?

– Да.

– Ну а сейчас будем отрабатывать все действия последовательно, оттачивать каждое движение.

– Михась. – Девушка поднялась, ее недавнюю робость как рукой сняло. – А все-таки зачем разножка?

– А вот сейчас объясню. Вот смотри, ты его захватила за шею, приготовилась бить коленом. Но перед этим сделай разножку, повисни у него на шее и резко выпрыгни вверх, дальше – как уже делала: три удара коленом.

– А зачем? – не поняла девушка.

– Если человека внезапно потянуть за шею вниз, то он что сделает? Непроизвольно дернется вверх! То есть он тебя же с твоим коленом еще и сам в себя привезет. Влетишь в него, как ядро из пушки! Ну, поняла? Давай к чучелу, сейчас все это будем отрабатывать! – Михась твердо и уверенно взялся за коромысло.

Казалось, дружинник оживился и почувствовал себя намного лучше, после того как девушка повалила его наземь и чуть не свернула шею.

Анюта шагнула к чучелу, четко провела захват, ощутила сопротивление, изображенное Михасем посредством коромысла, и, помогая встречным движением рук, сильно вбила колено всем телом в мешок с соломой так, что крыша сарая, которую поддерживал столб, явственно содрогнулась.

– Молодец! Отлично! – восхитился дружинник. – Почувствовала теперь, что можешь пресечь нападение раз и навсегда? Вот так! Кстати, можешь бить с криком, с ревом, то есть с визгом, это тоже оказывает поражающее воздействие на противника.

Анюта кивнула, встала в защиту и вновь шагнула к чучелу.

– Н-на, гад! Получи! – выкрикивала она, нанося правильные сильные удары.

И с каждым успешным движением в ее душе разрасталось и крепло доселе неведомое чувство уверенности в себе, в необходимости отстаивать во что бы то ни стало свое человеческое достоинство, первые понятия о котором она совсем недавно почерпнула в мудрых книгах отца Серафима.


Никифор возвращался из города. Его добротный, но вместе с тем легкий и изящный возок, влекомый тройкой раскормленных гнедых коней, был не хуже, чем у самого городского воеводы, с которым Никифор, окончив кое-какие совместные делишки, беспробудно пьянствовал в течение последних трех дней. Это была большая честь. Конечно, Никифор никогда не являлся к своему покровителю с пустыми руками, и новый терем воеводы на две трети был построен на его, Никифора, средства. Но с дарами к воеводе шли буквально все, иначе не то что пред светлые очи градоначальника, а даже на двор его путь был заказан. Но высокой чести пьянствовать с воеводой удостаивались отнюдь немногие. В этот раз он дошел в своей милости к Никифору до самых что ни на есть вершин и одарил того шубой. Она была старенькой, неказистой, явно принесенной на воеводский двор после разграбления имущества брошенного в острог и казненного горожанина, не очень зажиточного. Имущество злодея, конечно же, положено было взять в царскую казну и отправить в стольный град Москву, но понятно, что изрядная часть этой новоявленной казенной собственности прилипала к рукам непосредственных исполнителей. А может быть, шубу просто постеснялись послать в столицу по причине неказистости. Никифор, перетаскавший и самому воеводе, и другим государевым чиновникам немало прекрасных мехов, беличьих, куньих да соболиных, побрезговал бы в такой шубе до ветру во двор выйти. Но когда воевода, сильно напоминавший своим обликом надутую до шарообразной формы жабу, вставшую на задние тоненькие лапки, приняв величественную, по его мнению, позу, промолвил пискляво: «Жалую тебе, Никифор, шубу со своего плеча!» – и указал ручонкой, унизанной огромными перстнями, на валявшуюся на лавке одежонку, Никифор бухнулся ему в ноги и заголосил-запричитал радостно: «Отец родной! Облагодетельствовал ты холопа своего по гроб жизни!»

Никифор передернулся при этом воспоминании, сплюнул, выматерился. Он, здоровый и богатый мужик, должен был лебезить перед этим прыщом, которого мог бы раздавить в темном месте одним движением, как таракана. Но – нельзя! Помнил крепко-накрепко зажиточный крестьянин, кто есть он, а кто есть воевода или любой дьяк, дворянин да боярин. Пусть даже у них в кармане – вошь на аркане, а у Никифора полные закрома, да еще кубышек полдюжины зарыто в укромных местах, все равно его удел – унижаться и кланяться, сапоги целовать, терпеть тумаки и матерки и еще набивать за это своим добром их ненасытные мошны.

Зато уж на тех, кто ниже его, Никифор отыгрывался за все. Жена его и дети, на телах которых никогда не успевали заживать побои, бесшумными и бессловесными тенями скользили по добротному дому, кидаясь выполнять любое желание хозяина по мановению пальца или движению бровей, и получали в награду жестокие удары чем попало и куда попало. А уж батраков своих и неугодных односельчан он избивал до полусмерти. И ни одна тварь не дерзнула воспротивиться. Одна девка, правда, совсем недавно посмела кусаться, но ничего, он до нее доберется уже сегодня ввечеру. В своем селе Никифор мнил себя почти что самим Господом Богом – всесильным и непобедимым. Он действительно был очень силен, спокойно мог убить – и, случалось, убивал! – подневольного человека голыми руками, но на рать, ежегодно собираемую по русским селам против крымцев и ливонцев, Никифор почему-то никогда не ходил, без труда откупался при помощи своих дружков – воеводы и иже с ним.

Бога и церковного осуждения Никифор все же в глубине души побаивался, поэтому некоторые свои черные дела пока не решался совершать в открытую. Батраков и домочадцев своих, как и рабочую скотину, бить не грех. А вот обесчестить на глазах у односельчан девчонку-сироту, к тому же регулярно носившую доброхотные даяния церковной общины в скит к таинственному, а потому опасному монаху-отшельнику, – на это Никифор еще пока не решался. Но ничего! Уж он-то сумеет подловить ее в укромном месте, и она ответит ему за давешний укус, а заодно и за поганую шубу. На этой самой шубе он ее и разложит, если жива еще будет, решил Никифор и хищно усмехнулся.

«Ну надо же! – со звериной злобой подумал он. – Я хотел этой замарашке оказать великую честь, побаловаться с ней на сеновале, а она, тварь, вместо того чтобы ноги целовать да радоваться – кусаться вздумала! Да ее, падлу, убить за это мало!» Никифор и сам не понимал, почему он вдруг вожделел эту нищую батрачку, случайно попавшуюся ему на глаза на окраине села. Понятно, что это была лишь мгновенная прихоть, но Никифор привык, чтобы любое его желание, даже странное и мимолетное, в селе, где он властвовал безраздельно, исполнялось немедленно и безропотно. А тут – отказ. И не просто отказ, а фактически бунт! Нет, за такое – только смерть, мучительная и жестокая.

От предвкушения предстоящей кровавой расправы, да не просто расправы, а сладострастных издевательств над юной девушкой, Никифора отвлек его кучер, резко натянувший вожжи и прикрикнувший на лошадей:

– Тпрру, залетные!

Никифор чуть не ударился носом о переднюю стенку возка, резко замедлившего ход.

– Ты что, такой-разэдакий, – грозно рявкнул он кучеру. – Глаза потерял?

– Да, хозяин-батюшка, вон ведь из кустов малец на дорогу вылез с вязанкой хвороста. Видать, домой волочит. А вязанка-то поболее его самого будет, вот он и пыхтит, надрывается, ничего вокруг не видит и не слышит.

– А ну, стой! – Никифор выбрался из возка. – Дай сюда кнут!

Он выдернул из рук кучера кнутовище и, сматывая длинную толстенную кожаную плеть, не спеша двинулся к мальчонке лет семи, упавшему при виде неожиданно возникшей на дороге тройки и уронившему действительно тяжеленную, не по его силенкам, вязанку. Он растерянно хлопал голубыми глазенками, шмыгал носом. Его старенькая, видимо отцовская, шапка свалилась с головы, и взъерошенные русые волосенки, слипшиеся от пота, непокорно торчали во все стороны.

Никифор взмахнул кнутом. Мальчонка закрыл лицо руками, попытался уползти в кусты. Но не тут-то было. Никифор, озверев, хлестал долго и смачно. Затем небрежными пинками сбросил на обочину неподвижное маленькое тельце и вязанку хвороста, вернулся к возку, сунул кнут в руки побледневшего, как полотно, кучера.

– Мальчонка-то живой? – едва прошептал кучер и перекрестился.

– Да тебе-то какая с того печаль? Если и подох – так отец его мне еще и спасибо сказать должен. Одним дармоедом меньше! Пошел давай, а то много болтать стал. Гляди, как бы самому кнута не пришлось отведать!

И Никифор, которого многие односельчане, бывшие у него в долгах, именовали благодетелем, а местный священник ставил в пример другим как главного жертвователя на Божий храм, продолжил свой путь в родное село.


Никифора встречали в селе торжественно, как коронованную особу. Да он, собственно, и был почти что местным царьком, самым богатым, самым сильным и – что наиболее важно – самым наглым. Официальные власти, светские и духовные, в селе, разумеется, были: община во главе со старостой, созывавшим время от времени сельский сход, и приходской священник. Никифор их практически игнорировал, хотя в глубине души все еще по привычке слегка опасался и потому безобразничал пока не в полную силу. Он, собственно, поднялся над односельчанами не так давно, всего года два тому назад, когда удачно поднес щедрый дар подьячему в соседнем городке и развернул там торговлишку, которая расширялась и крепла благодаря его, Никифора, оборотистости, бессовестности и беззаветному пресмыкательству пред власть имущими. А еще торговлишка шла удачно потому, что Никифор сумел договориться и угодить не только власть имущим, но и молодцам самого московского атамана Хлопуни, и имели эти молодцы долю, и не малую, с его барышей. Впрочем, Хлопунины разбойники, как быстро догадался Никифор, были давным-давно с властями повязаны в один узелок. И когда кто-то – непонятно кто – этим летом Хлопуню со товарищи в Москве прихлопнул, ничего не изменилось. Просто власти естественным образом заступили на освободившееся место своих подельников, и Никифор продолжал платить все ту же негласную дань уже им.

В селе Никифор, кроме батраков и должников, денно и нощно трудившихся на хозяина и заимодавца, имел целую свиту прихвостней, хватавших объедки с его стола и с готовностью выполнявших мелкие поручения, в том числе самого гнусного характера, причем последние исполнялись с наибольшей охотой. Сейчас эта свита из сельских тунеядцев выстроилась перед крепкими дубовыми воротами, ведущими на обширный Никифоров двор, каким-то невероятным образом проведав о приезде хозяина. Впрочем, не исключено, что они каждый день с самого утра собирались перед воротами и ждали, когда же приедет их кормилец, поилец и благодетель, как они часто величали Никифора, хотя те дела, которые они проделывали вместе, никак не являлись благими.

При виде приближающегося возка прихвостни засуетились, заголосили и, поснимав шапки, кинулись навстречу, кланяясь наперебой, стремясь первым подхватить хозяина под локоток, чмокнуть в плечико. Никифор воспринимал эти знаки раболепного поклонения как должные. Он сам точно так же лебезил перед воеводою и присными его, воевода – перед князьями и боярами, а те – перед царем-батюшкой. Немного оставалось на Руси людей с чувством собственного достоинства, готовых идти на лишения и смерть за свою честь. Но эти люди были, причем не только среди высшего и воинского сословия. И одна из них, совсем молодая девчонка, сейчас чистила коровник, но еще совсем недавно, вчера вечером, она отрабатывала захват и бросок со скручиванием шеи на мешке с песком и контрольный удушающий прием под руководством раненого дружинника из тайного Лесного Стана, основанного великим князем Александром Невским.

Пир по случаю возвращения хозяина продолжался уже четвертый час. Дым стоял коромыслом, стол ломился от яств и напитков, которые по качеству и ассортименту ничем не уступали блюдам, подаваемым на пирах у князей и бояр, да и, пожалуй, у самого Государя всея Руси. Только вот посуда была деревянная да глиняная, пусть удобная и изящная, расписанная так, что глаз не оторвать, но все же не серебряная и не золотая. Что поделать! Не положено простому мужику иметь злато-серебро на столе своем. Конечно, Никифор с легкостью мог приобрести дорогую посуду, но об этом сразу же станет известно кому следует, добро немедля отымут, а Никифора, как занесшегося не по чину, публично выпорют плетьми. Никифор не сомневался, что его холуи, ползающие сейчас перед ним на коленях и восторженно вопящие со слезами на глазах о своей готовности отдать животы за «отца и благодетеля», немедля донесут на него куда следует. Он судил о людях по себе и твердо знал, что он при случае сдаст своего покровителя, воеводу, с потрохами, и вовсе не за тридцать сребреников, а совершенно бесплатно, просто из ненависти к человеку, перед которым он должен холопствовать и унижаться. Поэтому Никифор не заблуждался насчет своих дружков-лизоблюдов.

А прихвостни тем временем уже разгулялись вовсю, взяли в руки гусли да бубны, затянули песни, пустились перед хозяином в пляс. Один из них, по прозвищу Псырь, на вид крепкий, пригожий да улыбчивый, наклонился к уху Никифора и прошептал по-свойски:

– Хозяин, не пора ли веселых девок покликать? Таковые девки в большом селе имелись, как свои, так и приблудившиеся из стольного града, где они, видать, изрядно напроказничали и почли за благо сбежать куда подальше до поры до времени. Сейчас вся эта компания, прикармливаемая Ники-фором через своих подручных, подвизалась вокруг местного кабака, или кружала, который был основан в. селе по указу воеводы с целью пополнения государевой казны, а попутно и воеводской мошны. Разумеется, Никифор имел в доходах кабака немалую долю, хотя и негласную, и в беседах со старостой и священником, стремившимися закрыть сей вертеп, отстаивал существование этого заведения, ссылаясь, естественно, на интересы государства.

Сейчас, при словах Псыря о веселых девках, Никифор вспомнил про Анюту.

– Ну так кликни, коли охота есть, – милостиво кивнул он холую. – А я тем временем схожу проветрюсь.

– Хозяин, позволь, я тебя сопровождать буду. Под белы ручки поддержу да в чем ни на есть поспособствую, – с готовностью предложил Псырь и после неких раздумий, по-видимому решив продемонстрировать свою проницательность и преданность, добавил: – А ежели моргнешь, так я Анютку эту мигом сюда доставлю, чтоб тебе самому-то по грязи на край деревни не ходить. Только вот я в толк не возьму, отец-благодетель, зачем тебе эта замарашка? Кругом столько девиц и поглаже, и подороднее!

– Не твоего ума дело! – резко оборвал разглагольствования Псыря Никифор. – Придержи-ка лучше язык, а то я его своим собакам быстро скормлю.

Он резко поднялся, оттолкнул рукой жалобно забормотавшего униженные оправдания Псыря и направился к выходу из огромной избы, внешне неказистой, но внутри добротной и почти что роскошной. Никифору не понравились слова и осведомленность холуя. «Донесет, подлец, что я сирот обижаю, девок порчу! Тому же воеводе и донесет. А тот, чтобы добро мое в казну, то есть себе, забрать, сожрет меня и не поморщится! Так что лучше уж, чтобы на меня улики не было, без свидетелей дело сделать и дальше гулять ».

Никифор и сам толком не понимал, почему ему в голову пришла прихоть надругаться над Анютой, но он уже привык себе ни в чем не отказывать. К тому же девка посмела сопротивляться, и теперь Никифора заклинило на мысли отомстить. Он испытывал охотничий азарт и предвкушал самую прекрасную и захватывающую из охот – на человека. Потирая руки, скалясь от возбуждения, Никифор, накинув неприметную серенькую поддевку и надвинув простецкую шапку на глаза, огородами пробрался на край села и сел в засаду за заброшенным сараем, который стоял почти на опушке леса, на пути от конца последней деревенской улицы до Анютиного подворья, несколько лет назад заброшенного. Девка зачем-то перебралась от тетки в старый родительский дом, но это Никифору было только на руку. Он караулил девку, которая вот-вот, после вечерней дойки на теткином дворе, должна была вернуться к себе в избу. Можно было, конечно, нагрянуть к ней во двор, но кто его знает, вдруг к ней припрутся какие-нибудь гости, от той же тетки кто прибежит по срочной надобности, а то и священник, обходящий паству с целью сбора доброхотных даяний, забредет. А тут, на околице, Никифор ее подкараулит, затащит за сарай, и все.


Михась с самого утра, после того как проводил Анюту на всегдашнюю работу, не находил себе места. Противник мог вернуться уже сегодня и попытаться напасть на девушку этим вечером. Дружинник сделал все, что смог, Анюта неплохо освоила ту эффективную боевую комбинацию, которая лучше всего подходила для пресечения предстоящего нападения. Но одно дело – мешок с песком в тренировочном сарае, и совсем другое – реальная схватка. Понятно, что Михась переживал за Анюту. Он и вчера, и позавчера в сумерках выходил за плетень, огораживающий Анютин двор, имея при себе самодельный лук и четыре стрелы с каменными и костяными наконечниками, и крадучись осматривал окрестности.

Удобных мест для засады было три. Михась прикинул, где может укрыться противник, и наметил точки, из которых он сам, предварительно замаскировавшись, мог бы вести прицельную стрельбу, чтобы подстраховать девушку. Дружинник даже провел пристрелку, но результаты ее оставляли, мягко говоря, желать лучшего. Сегодня Михась, разумеется, не мог сидеть сложа руки, в то время как его молодой боец, как он непроизвольно именовал про себя Анюту, выходит один на один с опасным врагом. И как только начало темнеть, дружинник, взяв свое самодельное оружие, отправился к тому месту из трех, которое показалось ему наиболее вероятным пунктом нападения: несколько стогов сена, а за ними – густые кусты. Он вначале хотел идти к полуразвалившемуся сараю на опушке, но в нем с детства твердо сидели наставления, что для засады не следует выбирать одиноко стоящие строения, ибо они в первую очередь привлекают внимание людей и вызывают инстинктивную настороженность.

Дружинник, еще не вполне оправившийся от ран, приписал противнику, действительно опасному в данной ситуации, слишком уж высокие боевые качества, фактически приравняв его к себе. Но когда Михась понял свою ошибку, было слишком поздно. Он уже около часа сидел в кустах, чувствуя, как затекают ноги и спина, вынужденно менял позу, производя недопустимый шум, а ведь раньше он мог неподвижно, без шороха и звука, находиться в засаде день и ночь. Михась наблюдал за стогами, в которых, по его мнению, должен будет укрыться противник. Въезд в село из города был на противоположном конце привольно раскинувшегося села, и леший с Анютой не могли видеть или слышать торжественного прибытия Никифора, поэтому им оставалось только гадать, вернулся он или еще нет.

Смеркалось. Дружинник подумал, что враг сегодня не придет, и уже было решил покинуть свой пост, чтобы сберечь силы до завтрашнего дня, когда, по-видимому, и произойдет схватка, как вдруг с той стороны, в которой находился этот самый полуразрушенный сарай, раздался приглушенный расстоянием дикий и отчаянный девичий визг. Михась вскочил, вернее, с трудом выпрямился и, не отдавая себе отчета в бессмысленности своего порыва, не разбирая дороги, спотыкаясь и шатаясь на каждом шаге, ринулся туда, где попала в смертельную беду девушка, спасшая ему жизнь. Глаза его застилал разноцветный туман, а мозг заполнила черная звенящая пустота, враз погасившая все мысли и эмоции, кроме одной: он погубил Анюту, а вместе с ней – свою честь и жизнь.

Никифор проторчал в засаде уже почти три четверти часа. Хмель постепенно улетучился из его головы, осенняя сырость заползла под сермяжную одежку, надетую им для маскировки вместо привычного теплого полушубка. Никифору стало холодно и скучно, но он твердо решил дождаться проклятой девки и выместить на ней всю злость, и давешнюю, и свежую, накопленную им за время сидения за убогим сараем на сырой земле. А может, стоило воспользоваться предложением Псыря и велеть ему тайно притащить девку в теплое укромное место? Никифор, уже томимый голодом и жаждой, – эх, не догадался захватить с собой баклажку с медовухой! – поколебался в своей решимости сидеть до конца и собрался было ретироваться обратно к веселому застолью, как вдруг из-за поворота тропинки, скрытого изгородью из жердей, служившей препятствием для деревенской скотины, показалась худенькая невысокая фигурка в простеньком, по-девичьи повязанном платочке и длинной рубахе, слишком легкой для осенней погоды.

«Поди ж ты, – зло усмехнулся про себя Никифор. – Даже одежды теплой у этой нищенки нет, а она еще кусаться вздумала, когда я ей великую честь собрался оказать, приголубить и наградить! Ну, сучка, держись!»

Когда она поравнялась с сараем, Никифор, как злой дух, так, во всяком случае, казалось ему самому, внезапно возник у нее за спиной и рявкнул грозным голосом:

– Ну, здравствуй, подлюга неблагодарная!

Анюта возвращалась домой с теткиного подворья в приподнятом настроении. Вчера Михась похвалил ее после этой самой – как же он произносил это слово? – да, тренировки, которая проходила в сарае. В голосе дружинника девушка почувствовала искреннее восхищение и необычайную теплоту. Он, этот сказочный витязь, побывавший за морями, такой умный и добрый, смотрел на нее, как на равную, улыбался ей, жал руку. Девушка почти вприпрыжку летела домой в ожидании скорой встречи с Михасем, которого она... Но Анюта не решалась даже про себя произнести то единственное и оглушительно-радостное слово, отражавшее ее чувства к дружиннику. А еще ее подгонял домой весьма холодный осенний ветерок, от которого совсем не защищала надетая на ней легкая рубаха.

Тетка, увидев ее сегодня в этом летнем наряде, покачала головой, вздохнула и предложила племяннице свою старую теплую шубейку. Но Анюта отказалась наотрез и без всяких объяснений. Ну, в самом деле, не будет же она объяснять, что удар коленом, наносимый сквозь тяжелую плотную ткань, потеряет значительную часть своей силы, тогда как широкий и легкий подол летней рубахи, как это было установлено на мешках с соломой и песком во время этих самых тренировок, совсем не мешает соответствующим движениям. Впрочем, тетка настаивать и не стала, ибо она и так проявила незаурядную самоотверженность, предложив племяннице одежду фактически в ущерб себе самой, ибо пришлось бы ей тогда возиться со скотиной во всем новом, что по деревенским меркам являлось невиданным расточительством.

В общем, настроение у Анюты было приподнятое, даже радостное. Она почему-то почти забыла о грозящей ей опасности. Когда Михась вчера сказал, что она молодец, все усвоила хорошо и ко всему готова, девушка даже вздохнула с облегчением, поскольку ей показалось на мгновение, что дело сделано и она отвела от себя беду своим трудом и старанием. Но она действительно старалась не за страх, а за совесть, да и наставник у нее был весьма опытный.

И когда за ее спиной внезапно раздался грозный рык, Анюта, все еще продолжая улыбаться своим мыслям и ощущениям, автоматически развернулась, четко и быстро выставила руки в глухую защиту. Никифор, выскочивший из-за угла сарая, медленно и уверенно двинулся в ее сторону, занося для удара огромный кулак. Только сейчас Анюта осознала, что страшная опасность вовсе не миновала, а обрушилась на нее, поставив на грань жизни и смерти.

Но девушка вовсе не испугалась. Она испытывала волнение, сердце в ее груди забилось быстро и тревожно. Но это волнение было вызвано не страхом перед самой опасностью. Анюта боялась допустить ошибку, подвести Михася, не оправдать его доверия. За время тренировок и последующих вечерних бесед девушка неоднократно встречалась взглядом с дружинником и видела в его глазах невероятную боль, тревогу, надежду и еще что-то такое, чего она не могла бы объяснить словами, но понимала сердцем. Она твердо знала, что если не справится, погибнет в предстоящей схватке, то и Михась этого не переживет, не простит себе, что не смог ее защитить, и погибнет вместе с ней. То есть Анюта сейчас защищала две жизни, и вторая была ей даже дороже своей собственной.

Девушке казалось, что дружинник в этот момент находится рядом с ней, она даже слышала его голос: «Спокойно, Анютушка, стой, не опускай руки, приклей кулачки ко лбу», – слова Михася, многократно повторяемые на тренировках, сейчас ожили в ее подсознании и действительно помогали ей.

Враг приблизился почти вплотную, выкрикнул яростно:

– Убери руки, падла! Убью!

«Вот видишь, Анютушка, ему бить-то неудобно, значит, закрылась ты правильно. Теперь – самое сложное. Помнишь, что самое трудное в рукопашном бое? Правильно, переход от защиты к атаке. Отвлеки его и иди на сближение!»

– Никифор, свет ты мой ясный, не бей меня, а лучше обними покрепче! – Анюта заголосила так жалобно, с такими завываниями, как никогда бы не стала рыдать по-настоящему даже от самого горького горя, и чуть было не рассмеялась, словно услышав себя со стороны.

Никифор замер с нелепо занесенным кулаком.

«Теперь сближение вплотную и захват. Помни, прижиматься надо плотно, пупок к пупку. Если между вами останется даже небольшое расстояние – можешь получить удар кулаком снизу в подбородок». В подсознании Анюты почему-то всплыло неудобоваримое иностранное слово, произнесенное дружинником лишь один раз: апперкот. Разумеется, лейтенант флагманской морской пехоты Ее Величества Королевы Англии прекрасно знал национальный вид английского кулачного боя.

Руки девушки оторвались от лица, она коротким кошачьим движением зацепила шею врага обеими ладонями, привычно повисла на ней, сделав пружинистую разножку. Анюта уловила рефлекторный рывок противника вверх, сама толкнулась и, рванув его голову к своему правому плечу, разгоняя колено, с диким визгом, произведенным на сей раз не притворно, а с ненавистью и от всей души, нанесла хорошо отработанный страшный удар.

«Пробей его, Анютушка, пробей! Колено согни острее! Руки тяни на себя как можно резче и сильней! Две трети силы удара коленом – за счет рук. Да и он на первом движении, разгибаясь, сам твое колено в себя привезет. После удара бьющую ногу ставь подальше назад, чтобы был разгон!»

Она ударила второй и третий раз. Противник согнулся пополам. Анюта, со всей силой прижав его голову к плечу, упала на колено правой ноги, на три точки, как учил Михась. Чувствуя, что противник, увлекаемый вниз весом ее тела, достаточным, чтобы провернуть этот своеобразный рычаг, получившийся из согнутого под прямым углом человека, стал заваливаться вбок, Анюта, не ослабляя захвата, послала вперед свой левый локоть.

«Ты, Анютушка, как бы бьешь его локтем в грудь, а на самом деле за локтем работает плечо и весь корпус. Он уже сам начал крутиться, а ты лишь помогаешь ему».

Ноги Никифора дернулись вверх, пошли по кругу, обгоняя тело, уже почти распластанное на земле. Анюта, намертво прижавшая его голову к своему плечу, услышала какой-то хруст. Противник внезапно дернулся коротко, судорожно и обмяк.

«Теперь добивание. Противника необходимо обязательно добить, если не хочешь, чтобы он добил тебя. Перехватываешь его шею сзади, руки – в замок, и удушение. Считаешь до ста. Ты же умеешь считать до ста? Умничка!»

Анюта, захлестнув предплечья вокруг шеи уже неподвижного врага в мертвый замок, из которого невозможно высвободиться ни одним контрприемом, лежа на боку на сырой и холодной осенней земле, старательно считала про себя. Внезапно сквозь оглушительно-частое биение собственного сердца она услышала чьи-то шаги, торопливые и неровные. Не переставая считать, не ослабляя захвата, Анюта чуть повернула голову и увидела, как из кустов, росших вдоль заброшенной тропинки, по которой она всего минуту назад шла к себе домой, показался Михась. Дружинник, нелепо припадая на раненое колено, все еще перехваченное лубком, с луком на изготовку, изо всех сил, не щадя себя спешил ей на выручку.

Девушка внезапно почувствовала, как все расплылось перед ее глазами от навернувшихся слез. «Восемьдесят девять, девяносто, девяносто один...» Никто и никогда, кроме давно умершей матери, не был готов вот так вот самоотверженно и беззаветно броситься к ней на помощь. Ни к кому и никогда она не испытывала таких чувств, как к этому человеку, еще совсем недавно неизвестному ей.

«Сто!»

Михась, продравшись сквозь кусты, увидел поле боя и мгновенно оценил обстановку как полную и безоговорочную победу. Мужик, оказавшийся действительно здоровенным, лежал неподвижно, с неестественным образом повернутой головой. Его толстое брюхо выпирало, как холмик над могилой. Анюта качественно произвела захват для контрольного удушения, которому дружинник обучал ее в последние два дня. Впрочем, это добивание было излишним. Анюта, судя по всему, умертвила противника уже в результате основной комбинации, свернув ему шею с переломом позвонков. Теперь нужно было срочно отступать. Михась, с трудом переводя сбившееся дыхание, внимательно осмотрелся по сторонам. Вокруг не было ни души.

– Анютушка, вставай, уходим! Ты – героиня, все сделала как надо! Ты победила! Слава Руси и Лесному Стану!

Последние слова вырвались из уст дружинника непроизвольно, но Анюта не обратила на них никакого внимания.

Анюта медленно, как во сне, поднялась, не отводя застывшего взгляда от дела рук своих – трупа Никифора, самозваного повелителя и грозы ее родного села, плевавшего на законы человеческие и Божьи с высоты своего сундука с деньгами. Он всего неделю назад покалечил ее, грозился убить. Девушка почувствовала внезапную слабость, все поплыло перед глазами. Михась подскочил к ней, пару раз хлестнул ладонью по щекам. Анюта очнулась, затрясла головой из стороны в сторону, словно разгоняя плывший перед глазами туман.

– Анютушка, милая, уходим!

Анюта кивнула осмысленно, бросилась вслед за Михасем в кусты.

– Теперь пусть ищут вначале этого гада, а потом – здоровенного убийцу. А с тебя, хрупкой девушки, какой спрос? – на ходу скороговоркой рассуждал дружинник, подбадривая свою спутницу.

Михась был на седьмом небе от счастья. Он, раненый, совершенно не годный для строя и боя, сумел все-таки защитить эту чудесную и добрую девушку, спасшую ему жизнь! Их план сработал, и никто не заподозрит Анюту в убийстве, она смело может оставаться в родном селе, где ей теперь ничто не угрожает, поскольку дружки Никифора будут разыскивать того, кто должен был бы быть выше и сильнее их бывшего главаря.

Но только-только начавший выздоравливать дружинник допустил в своих рассуждениях логический просчет. Поскольку Михась был среднего роста, среднего телосложения, да к тому же ранен, он никак не отождествлял себя со здоровенным детиной, каковой образ убийцы должен был бы сложиться в умах потенциальных мстителей и представителей самодеятельных следственных органов. Ему и в голову не пришло, что искать будут его самого. Михась, опять-таки по причине своего болезненного состояния, не обратил внимания на слова отца Серафима, произнесенные две недели назад в их первой беседе, что его сразу после того боя у реки разыскивали опричники. Леший не знал, что тогда, во время этих розысков, князь Вяземский со товарищи и местным воеводою, правившим именем государя в ближайшем городке, лично заезжал в это вот самое село, как и во многие другие, и строго-настрого предупредил старосту и лучших людей села, то есть Никифора с дружками, что в окрестных лесах затаился опаснейший государственный преступник, какового нужно выследить во что бы то ни стало. Самим его лучше не задерживать, поскольку он злобен, силен и способен один голыми руками уничтожить десятерых. Поэтому следует лишь сообщить о нем воеводе и получить за это щедрое вознаграждение.


Вот уже полмесяца, как они прибыли в район поисков и кружили по городкам и селам, постепенно сужая круги и приближаясь к Москве, везде задавая одни и те же вопросы. И ответы они получали одни и те же: «Нет. Не знаем. Не видели. Не был». Катька действовала специфическими методами особников, переодевалась и внедрялась, но также не имела ни малейшего успеха. Впрочем, они не расстраивались и не отчаивались. То, что поиски будут не простыми, было ясно с самого начала.

Маленький отряд, состоявший из десятка всадников с заводными лошадьми в поводу и легкой кибитки, в которой ехала Джоана и везли запасы, приближался к очередному городку. Ввиду малочисленности вверенных ему сил, Разик не выдвигал вперед головного дозора, просто немного растянул походную колонну, что, с одной стороны, позволило бы им не попасть всем одновременно под прицельный огонь из засады, с другой – мгновенно собрать все силы в кулак и противостоять возможному нападению.

Желток выполнял обязанности головного и двигался впереди колонны. Внезапно он поднял вверх руку с раскрытой ладонью, что означало «всем внимание, оружие на изготовку!». Приказ тут же был передан по цепочке, задние подтянулись, коротко и грозно щелкнули взводимые курки пистолей, и отряд плотным строем двинулся навстречу вероятной опасности. Желток, по-прежнему остававшийся чуть впереди, услышал, что всадники, стук копыт коней которых он уловил незадолго до этого своим чутким ухом, тоже поменяли аллюр и перешли на шаг. То, что это были именно всадники, а не какие-нибудь там повозки, Желток понял сразу же. А теперь, определив, что всадники эти также услышали их отряд и готовятся к встрече, он подал второй сигнал «опасность!» и, бросив поводья, пришпорив коня, который был привычен идти в шенкелях, то есть подчиняться управлению одними ногами, подняв оба пистоля на уровень груди, ринулся вперед. Тут же он услышал, что точно так же поскакал с места в карьер пока невидимый всадник с противоположной стороны.

Они вылетели из-за изгиба лесной дороги и резко осадили коней, чтобы точнее прицелиться. Оба противника действовали с удивительным единообразием, более того, они держали в руках совершенно одинаковые пистоли, изготовленные непревзойденными русскими оружейниками Лесного Стана, одеты были в одну и ту же серовато-зеленую униформу, и на головах у обоих были такого же цвета береты. Только на головном уборе Желтка были две синие косые нашивки десятника, а на берете его противника – лишь одна такая полоска, обозначавшая звание головного. Пару секунд бойцы изумленно взирали друг на друга сквозь прорези прицелов, затем оба опустили пистоли и свистнули одинаковым образом, предупреждая своих о том, что опасность миновала.

– Желток?!

– Лексей?!

Они съехались, пожали друг другу руки. Лексей, как младший по званию, отрапортовал первым:

– Следую в головном дозоре отряда, идущего с Засечной черты в Ливонию.

– Следую в составе поискового отряда для выполнения особого задания, – в свою очередь проинформировал товарища Желток.

Впрочем, его маленький отряд уже в полном составе показался в пределах прямой видимости и приближался к ним. С противоположной стороны подъехал головной дозор в составе пяти бойцов. Лешие обменялись приветствиями.

– Брат полусотник, – обратился Лексей к Разику. – Ты наверняка захочешь переговорить с начальником отряда, сотником Смолей. Да и сотник, конечно же, сделает короткую остановку, поэтому я с дозором выдвинусь вперед на полверсты и встану в заслон. Сообщи Смоле, что мы будем ждать его сигнала для продолжения движения.

– Смоля? – изумился Разик. – А кто же остался командовать нашими силами на Засечной черте?

– Никто, – с непонятной Разику интонацией ответил Лексей. – Дождись сотника, он объяснит... Если сможет.

Лексей подал знак своим бойцам, пришпорил коня и ускакал. Слегка сбитый с толку Разик велел бойцам перейти на обочину и спешиться. Сам он, соскочив на землю и передав поводья Желтку, принялся расхаживать взад-вперед прямо посреди дороги.

Вскоре показалась голова колонны основных сил, и Разик понял, почему никто не остался командовать отрядом леших на Засечной черте. Просто этот отряд, вернее, целое войско – около тысячи бойцов – сейчас в полном составе проходило перед посторонившимся полусотником. Лешие ушли с южного рубежа.

Когда Смоля, находившийся, как и положено, в середине походной колонны, поравнялся со стоящим на обочине Разиком, он скомандовал своему отряду короткую остановку. Бойцы, не ломая строя, спешились, принялись разминаться, поправлять поклажу и упряжь. Смоля подошел к полусотнику, они обнялись. В том памятном походе в столицу государства Российского, Москву-матушку, когда лешие спасали от вывоза за рубеж национальное достояние – царскую библиотеку, Смоля был заместителем начальника отряда, Дымка. Он, конечно же, знал, что один из трех друзей, известных практически всем обитателям Лесного Стана, пропал без вести во время боя, прикрывая отход основных сил с обозом, в котором находились бесценные книги, поэтому первым делом осведомился о судьбе боевого товарища:

– Михася-то нашли?

– Ищем. Я возглавляю поисковый отряд. После выполнения задания имею приказ идти на усиление на Засечную черту.

– На усиление? – Смоля зачем-то снял берет, взъерошил рукой коротко стриженные волосы, уже чуть тронутые сединой. – Кого там усиливать-то? Все войска с Засечной черты перебрасываются в Ливонию. Мы, как видишь, в полном составе туда следуем, со всеми боезапасами и орудиями. На рубеже остались только дозорные станичники.

– Значит, будем помогать станичникам, – пожал плечами Разик. – У меня приказ.

– Приказы, конечно, необходимо выполнять, – Смоля надел берет, крикнул ординарцу: – Особника Лося – ко мне!

Но Лось уже и сам, желая узнать причину внезапной остановки, пользуясь своим положением бойца особой сотни, покинул арьергард, в котором находился во время похода, и подскакал к спешившемуся начальнику отряда и его собеседникам:

– Здравствуй, Разик! Михась нашелся?

– Ищем!

– Здравствуй, Лось! – Катерина выдвинулась из-за спин бойцов их десятка, выстроившихся на обочине, чтобы не мешать колонне, и подбежала к своему сослуживцу в таком же, как и у нее, черном берете.

– Катерина?! Здравствуй, боевая подруга!

Сослуживцы крепко обнялись. Разик слегка поморщился, но промолчал, естественно. Объятия соратников – это святое.

– Разик с бойцами после выполнения поискового задания выдвинется на Засечную черту, – проинформировал Лося сотник. – На усиление.

Лось некоторое время молчал, не выражая никаких эмоций, обдумывая услышанное. Затем он огляделся по сторонам и, убедившись, что они стоят вчетвером в отдалении от остальных бойцов и его могут слышать лишь оба начальника отрядов и Катерина, понизив голос, произнес медленно и с расстановкой:

– Среди станичников, оставшихся на Засечной черте, есть несколько человек, в которых я полностью уверен. Это русские люди, отважные и неподкупные. Имена я потом назову. Так вот, я этим людям рассказал, что с той стороны, из Крыма или даже из Турции, через Дикое Поле на передовые дозоры может вскорости выйти наш человек. Разведчик. Он должен сообщить важнейшие сведения: состоится или нет набег крымцев на Русь следующей весной. Поэтому очень хорошо, что ты, Разик, будешь там с бойцами. Дозорные разведчика в поле встретят, а ты его проводишь в Москву, к большому воеводе или к самому царю, если понадобится. Обстановка сейчас сложная...

И Лось кратко, но емко проинформировал собеседников обо всех основных обстоятельствах, связанных с позицией царя в отношении южных рубежей, о его заигрывании с турецким султаном, недоверии к воеводам и пограничникам и о причинах переброски войск.

После рассказа Лося Разик и Катерина, которые уже почти месяц не имели связи со своими и потому не получали новой информации, минуту потрясенно молчали.

– Ладно, братцы, прорвемся, – жестко произнес Разик. – Знать бы только куда? Где сейчас главный враг Руси? В Ливонии, в Крыму или?..

Полусотник не закончил фразу, лишь резко рубанул рукой по воздуху.

– Как руки-то? – спросил Лось. – Раны хорошо зажили, не беспокоят?

Он, как и любой особник, имел прекрасную память, из которой в нужный момент всплывало множество вещей, иногда, казалось бы, совсем мелких и незначительных, но как впоследствии не раз выяснялось – главнейших и решающих.

– Так раны-то навылет, кости и связки не задеты, зажило все за три седмицы. Я уже через месяц саблей как ни в чем не бывало вовсю рубил.

– Ну и слава Богу, – искренне порадовался за товарища Лось. – А позвольте поинтересоваться, господа дружинники, кого это вы изволите прятать вон в той карете, возле дверцы которой торчит лихой десятник Желток, как бы не замечающий старых друзей?

– О-о, – сделав загадочное лицо, с подчеркнуто таинственной интонацией протянула Катерина. – Не все-то ты, оказывается, знаешь, брат особник. А вот угадай с трех раз!

В ее взгляде, направленном на Лося, играло веселое лукавство, одновременно ощущался и задорный вызов.

– Ну что ж, попробую, – совершенно серьезным тоном произнес Лось и задумался на пару минут.

– Вы едете разыскивать Михася... Неужели?! Не может быть! – вдруг воскликнул он, осененный внезапной догадкой. – Леди Джоана?!

– Ну, ты даешь! – в голосе Катьки прозвучало неподдельное восхищение.

Разик вновь еле заметно поморщился. Он уже давно в глубине души ревновал девушку к ее сослуживцам по особой сотне.

– Как, та самая невеста Михася, из Англии? – Смоля тоже почти сразу же вспомнил эту известную всему Лесному Стану романтическую историю. – Разик, немедленно представь нас прекрасной незнакомке. Я все же как-никак по их меркам не меньше чем целый полковник!

– Йес, сэр. – Разик шутливо вытянулся, поднес руку к берету. – Прошу вас следовать за мной к карете.

Процедура представлений и взаимных расклани-ваний не заняла много времени.

– Как вам в России, Джоана? Не слишком ли холодно?

Джоана, как истинная леди, ответила именно то, что собеседники ожидали услышать:

– На воздухе – холодно, а в бане – жарко.

Дальше должен был последовать неизбежный вопрос про квас – нашу национальную гордость перед иностранными дамами. Очевидно, что перед зарубежными джентльменами мы гордимся совсем другим напитком.

– А как вам понравился наш квас, дорогая леди?

Естественно, последовавший ответ Джоаны вполне удовлетворил и приверженцев квасного патриотизма.

– Ну что ж, счастливо, братцы! Самые горячие приветы Михасю!

– И вам удачи в Ливонии. Встретите там вервольфов – угостите их грибками из белочкиных запасов!

Дружинники весело рассмеялись, вспомнив эту замечательную историю, вошедшую в анналы Лесного Стана, как и многое другое из похождений Михася, Разика и Желтка. Дай-то Бог, чтобы их совместные похождения продолжились и в будущем, на радость друзьям и на страх агрессорам!

– Джоана, я тебе потом расскажу, над чем именно смеются бойцы. – Катька, которой внезапно стало грустно и тоскливо, подавила эту секундную слабость и заставила себя бодро улыбаться вместе со всеми.

Все уверения Лося и Смоли, что Михась скоро отыщется, живой и невредимый, поскольку лучший дружинник Лесного Стана даже на одной ноге и одной левой рукой разгонит любую толпу опричников, привыкших иметь дело лишь с безоружными и беззащитными жертвами, Катьку, конечно же, не убедили. Скорее всего, Михась был тяжело ранен, иначе он давно уже добрался бы до Лесного Стана или передал весть о себе. Оставалось надеяться, что дружинник, прекрасно умевший выживать в лесу, оправляется от ран, прячась где-нибудь в укромном месте.

Вопрос состоял только в том, как бы это место отыскать, причем быстрее опричников, поскольку они тоже наверняка активно ищут одного из самых заклятых своих врагов. И, глядя вслед уходящей колонне, поднеся руку к берету, как и все выстроившиеся на обочине бойцы их десятка, Катька вновь ощутила неожиданный короткий приступ черной тоски и беспомощности. В ее душу закралось какое-то нехорошее предчувствие. Конечно, по роду своей деятельности и по складу души девушка была сугубой материалисткой, насколько это позволял тогдашний уровень развития естественных наук, усвоенных ею в школе Лесного Стана. Но предчувствие, как и интуиция, – явление сугубо материальное, связанное с особым способом работы мозга в особо сложных случаях, когда невозможно достичь однозначного решения на основе простых логических построений. И лишь услышав привычную команду Разика: « Отряд! По коням!», Катька встряхнулась, собрала волю в кулак, и как ни в чем не бывало, все с той же веселой улыбкой на устах подмигнула Джоане и одним легким изящным движением вспорхнула с земли в седло.


Воевода, наместник небольшого подмосковного городка, скучал. Вернее, не то чтобы скучал, а просто томился. Жизнь у воеводы была в общем-то отнюдь не скучная: интриги, клевета, наветы, зависть – полный профессиональный набор любого мало-мальски значительного руководителя. Но все-таки обманы, подлости, стяжательство и казни были не развлечением, а государственной службой, тяжелой работой. Хоть и любимой, но все равно – работой. А воевода считал себя натурой тонкой, чувствительной, кристально честной, мыслящей масштабно, глубоко проникающей своим мудрым разумом в суть вещей и явлений. Разумеется, ни подчиненные, ни тем более вышестоящее начальство не могли по достоинству оценить столь выдающуюся личность.

Воевода глубоко вздохнул, покачал головой, еще раз опечалился по поводу неблагодарности человечества, пренебрегающего своими лучшими представителями, затем резко выдохнул и единым духом опорожнил очередную чарку.

В дверь малой обеденной палаты, где он пребывал в гордом одиночестве, постучали. И не успел еще воевода выматериться, посылая стучавшего в соответствующее место, как дверь распахнулась и пред грозные очи городского повелителя предстал верный прихвостень из местных захудалых дворян, числившийся воеводским стольником. У него, разумеется, было христианское имя, данное при крещении, но его чаще именовали Хальником, то ли по созвучию с должностью, то ли, скорее всего, от слова «охальник», которое как нельзя лучше характеризовало моральный облик сего достойнейшего госслужащего.

– Аверьян Мартемьяныч, – стольник торопливо скрючился, судорожно махнув рукой вниз от плеча, что должно было означать земной поклон, – не вели казнить, вели слово молвить!

– Ну, молви, такой-сякой, как ты посмел волю мою нарушить, поскольку знал, что я, размышляя о делах, государем порученных, себя беспокоить не велел! – воевода изволил гневаться чуть преувеличенно, ибо сразу догадался, что верный помощник вломился в его покои не просто так, а с какой-то важной вестью.

– Отец-воевода, – Хальник на цыпочках, пригнувшись, как под обстрелом, под которым ни разу не был да и не собирался попадать, ибо умудрялся ловко избегать вместе со своим хозяином воинской повинности, приблизился к суровому наместнику, заговорщицки зашептал на ухо: – Ты велел твоей милости докладывать обо всех стоящих внимания приезжих, прибывших на городской постоялый двор...

Стольник сделал паузу, преданно уставившись на хозяина невинным взглядом светлых голубеньких глаз.

– Ну? – голос воеводы уже был не так грозен, он явно заинтересовался предстоящим сообщением.

Действительно, приезжие, останавливающиеся на постоялом дворе, часто служили основным объектом для забав городского наместника и присных его. Если воевода определял, что этих самых приезжих можно безнаказанно обидеть, да еще при этом поживиться на их имуществе, то они немедленно становились объектами его вычурных игрищ, представлявших собой безобразный произвол и издевательство над людьми, временно попавшими под власть этого отъявленного самодура.

– Аверьян Мартемьяныч, дозволь доложить, что прибыли на постоялый двор десятеро приезжих, облика весьма странного. Говорят, что они из каких-то наших поморских земель, которые севернее Белоозера лежат. А с ними две девицы знатного рода и внешне весьма и весьма... – Стольник закатил глазки к небу, молитвенно сложил ладони под подбородком, как бы не находя слов, чтобы описать красоту приезжих девиц.

Скуку городского наместника-воеводы как рукой сняло.

– Вели подать парадный кафтан и сапоги для выходов, те самые. Да крикни на двор, пусть запрягают!

Хальник кивнул с готовностью, кинулся со всех ног выполнять распоряжения. Разумеется, он прекрасно знал, что «те самые сапоги» предназначены для двух случаев: торжественных выходов в народ и завоевания сердец знатных красавиц. Сии шедевры сапожного искусства имели высоченные каблуки и толстенную подошву, искусно скрытую и особо не бросающуюся в глаза. Воеводу Бог обидел ростом, и сапоги предназначены были компенсировать сие досадное недоразумение. Сам Аверьян Мартемьяныч считал, что Создатель за это отмерил ему ума втрое больше, чем обычным людишкам.

Примерно через час роскошная колымага, в которой величаво восседал принаряженный наместник, торжественно выкатилась на городскую улицу и, сопровождаемая отрядом слуг на разномастных и не очень-то чистокровных конях, проследовала в направлении постоялого двора.

Явление воеводы на постоялом дворе, хотя и достаточно привычное и вполне ожидаемое местными работниками гостиничного бизнеса, по произведенному суете и шуму могло быть приравнено к урагану средней силы и имело целью заранее внушить трепет и почтение вновь прибывшим постояльцам. Воевода первым делом обозрел надворные постройки и сурово процедил сквозь зубы непрерывно кланяющемуся хозяину:

– Что-то расширяешься не по чину, смерд. Пора уже налог, уплачиваемый тобой в государеву казну, удваивать!

Затем воевода проследовал в конюшни. Там его настроение было слегка подпорчено, но вовсе не недоимками в казну, а видом коней, оставленных приезжими гостями, над которыми воевода собирался позабавиться. Кони были уж слишком добрые, пожалуй, даже лучше, чем у него самого, и свидетельствовали о довольно высоком положении или же достатке их хозяев. Но при конях находился один из этих самых приезжих. Воевода окинул взглядом его неприметную серо-зеленую одежду странного покроя, лишенную каких-либо украшений, смешную шапку, напоминавшую блин, и слегка успокоился. Солидные люди сами так не наряжаются, да и слуг своих одевают поприличнее. В том, что оставленный при конях человек – это слуга, воевода не сомневался. Кобуры и подсумки, надетые на незнакомце, его не впечатлили, ведь он понятия не имел о пистолях и ручных бомбах, а сабля, висящая не на поясе, как у всех, а за плечами, и вовсе не бросалась в глаза. Поскольку общение с каким-то там слугой вовсе не входило в планы высокопоставленного чиновника, он гордо удалился из конюшни, не удостоив дежурившего там дружинника ни словом, ни взглядом. Понятно, что леший тоже никаких попыток к общению не предпринимал.

Наконец, воевода прошествовал в главную избу постоялого двора, в которой размещалась трапезная, то бишь трактир, и находились покои для состоятельных постояльцев. Гости попроще довольствовались сараями и сеновалами, расположенными в обширном дворе. Приезжие сидели за столами в просторном зале трактира в ожидании, когда им подадут обед. Воевода с удивлением увидел, что все они одеты совершенно одинаково, как тот слуга в конюшне. Это обстоятельство слегка сбило его с толку, но он тут же забыл обо всем, когда его взор остановился на двух девицах или женщинах, также сидящих за столом в окружении спутников. Еще не разглядев детально ни одежд, ни черт лица или фигуры, воевода был буквально ослеплен их необычайной красотой. Ничего подобного ему лицезреть до сих пор не приходилось. Воевода, раскрыв рот, выпучив глаза, завороженно уставился на незнакомок.

Одна из женщин или все-таки девушек – сразу и не разберешь по их одеянию, хотя и русскому, но все-таки не местному, была порывистой и подвижной, непрерывно улыбалась так, что мурашки невольно пробегали по телу. В ее синих глазах тонула и гибла даже самая сильная мужская самоуверенность, а ее волосы, небрежно заплетенные в не очень длинную косу, золотой волной струились по округлым плечам самой что ни на есть восхитительной формы. Она сидела, легко и небрежно откинувшись к стене, и во всей ее фигуре, гибкой и грациозной, было что-то кошачье, вернее – рысье, опасное, но вместе с тем завораживающее и манящее.

Вторая девушка была худощавой, даже, пожалуй, хрупкой и беззащитной на вид, а потому весьма и весьма привлекательной, особенно для низкорослых мужчин, каковым и являлся наш воевода. Ее лицо с тонкими правильными чертами было обрамлено гладко уложенными волосами восхитительного каштанового, чуть рыжеватого цвета. Изящная лебединая шея, трепетные губы, огромные глаза темного цвета, то ли синие, то ли серые, восхитительной формы руки с узкими ладонями и длинными пальцами – эта чуть холодная и потрясающе утонченная красота была редкостью среди русских женщин, скорее она была характерна для европейских дам. Воеводе пару раз удалось лицезреть таковых на больших царских приемах иностранных посольств, когда он находился в числе других чиновников, выстраивавшихся при официальных церемониях вдоль улиц от посольского двора до царского дворца.

В трактире воцарилась продолжительная тишина. Воевода обалдело молчал, будучи не в силах произнести ни слова. Гости также не желали начинать диалог, явно выжидая, чтобы прибывшие в трактир важные персоны заговорили первыми.

Наконец Хальник, уловив брошенный на него украдкой слегка растерянный взгляд воеводы, выступил вперед и произнес медоточивым голосом:

– Воевода, наместник сего благословенного городка, – Хальник склонился в сторону своего повелителя, как бы призывая всех последовать его примеру, – спрашивает дорогих гостей, подобру-поздорову ли доехали? И какая надобность привела вас в наши владения?

Последний вопрос был произнесен уже тоном суровым и требовательным, составлявшим резкий контраст с предыдущими сладкими запевками.

Один из сидящих за столом поднялся, не спеша и без должного, по мнению воеводы, подобострастия, зачем-то поднес коротким движением ладонь к своей шапке-блину:

– Полусотник поморской дружины боярина Роп-ши. Следую с отрядом в государеву службу на Засечной черте.

И уселся как ни в чем не бывало. Что ж это за боярин такой, чьи дружинники ведут себя как царевы опричники? А вдруг так оно и есть? Царевы любимцы возносились из ниоткуда и исчезали в никуда с удивительной быстротой. Однако ответ полусотника мало что прояснял, особенно относительно наиболее волновавшего воеводу вопроса о двух красавицах. Хальник, вновь поймав красноречивый взгляд хозяина, продолжил расспросы, продемонстрировав весьма неплохие географические познания:

– Так зачем же вы, дружинники поморские, в наш городок-то прибыли? Ведь на Засечную черту, на Оку-реку, с поморского краю совсем другой дорогой надо бы следовать. Почему же вы крюк-то такой сделали?

– Да есть у нас в ваших краях попутная надобность, но не станем же мы отвлекать самого воеводу городского по такому пустяку.

Полусотник наконец-то продемонстрировал хоть какое-то уважение к наместнику, слегка привстав со скамьи при упоминании его. Но все равно это самое почтение весьма смахивало на пренебрежение. Воевода сделал еще одну зарубку в памяти, а был он весьма и весьма злопамятен. Но в данный момент внимание Аверьяна Мартемьяныча было сосредоточено не на будущей мести этому наглецу, а на другом обстоятельстве. Он заметил, что при словах «попутная надобность» поморский дружинник посмотрел на девушек. Ясно, что вышеупомянутая надобность была связана именно с этими красавицами, которым наверняка совсем незачем было следовать «в государеву службу на Засечной черте».

Воевода наконец решил, что настало время для его выхода на первый план, и, солидно откашлявшись, шагнув вперед, потребовал:

– Излагай свою надобность, дружинник! Мне государевым повелением сей град дан в управление, дабы о благополучии подданных, даже самых малых, печься по-отечески.

Воевода в одной фразе обозначил дистанцию между собой – государевым наместником и дружинниками, в сторону которых он при словах «даже самых малых» сделал красноречивый небрежный жест. Впрочем, приезжих это совершенно не смутило. Нет, тут надо держать ухо востро, уж больно они спокойны и самоуверенны. «Впрочем, – попытался успокоить себя воевода, – у себя-то в городе я найду управу даже на опричников, а потом так упрячу концы в воду, что ни одна живая душа... Но пока они сидят спокойно, а я стою перед ними дурак дураком».

– Мое кресло! – не оборачиваясь, сквозь зубы коротко скомандовал наместник своей свите.

Единственное кресло, имевшееся на постоялом дворе и предназначенное для особо почетных гостей, чаще всего – для самого воеводы, уже давно внесли в трапезную и, как только прозвучала соответствующая команда, сразу же подставили под высокопоставленный зад. Воевода уселся, гордо и величественно, как орел на верхушку дуба, и наконец-то почувствовал себя более уверенно.

– Ну, докладывай свою надобность, полусотник, – милостиво, но свысока, как старший младшему по званию, повелел он.

– Дело в том, господин воевода, что один из дружинников наших, брат вот этой девицы и жених вон той, пропал куда-то в ваших краях в конце лета, когда он совместно с братьями нашими, опричниками, важное государево поручение выполнял, а какое – про то никому знать не положено.

Ну вот, теперь многое и прояснилось. Воевода задумался, причем надолго. В трапезной повисла напряженная тишина.

– Что-то я слышал вроде бы о некоем дружиннике, кажется раненом, появившемся в одном из окрестных сел, – наконец, произнес воевода медленно и не совсем уверенно, тоном человека, который, с одной стороны, знает обо всем происходящем в своих владениях, с другой – не может помнить о каждом пустяке.

По тому, как встрепенулись враз обе красавицы, воевода понял, что ответом своим он достиг желаемого, привлек внимание девушек к своей персоне.

– Разреши, воевода, провести расследование и помоги отыскать и вернуть в строй дружинника, который должен не прохлаждаться по мирным селам в тишине и покое, а исполнять государеву службу в боях и походах!

Наконец-то в голосе этого наглого полусотника зазвучали просительные нотки, и он, задавая свой вопрос, поднялся со скамьи, вытянулся, проявил по-добающее уважение к сидящему перед ним наместнику.

Воевода, грозным взглядом велев заткнуться Хальнику, который, выступив из-за кресла хозяина и недоуменно вздернув брови, уже открыл было рот, чтобы ляпнуть лишнего, промолвил снисходительно:

– Хорошо, полусотник, я велю вам помочь. Только... – Он опять на минуту задумался. – Дело это непростое, там произошло, кажется, что-то такое, не совсем подобающее.

Воевода пошевелил пальцами в воздухе, опять-таки изображая и свою осведомленность, и вполне объяснимое незнание всех мелких деталей различных происшествий.

– В общем, я велю разобраться, – заключил он. Потом резко поднялся с кресла, выпятил грудь, привстал на цыпочки, что было сделать не так легко в сапогах с хитрой подошвой и высоченным каблуком, и скомандовал небрежно, подчеркивая свою наконец-то обозначившуюся власть над этими приезжими дружинниками и их спутницами: – Оставайся с отрядом и девицами здесь, жди моих распоряжений. Вскорости я вас вызову в свой дворец.

И, едва кивнув свысока на прощание, Аверьян Мартемьяныч повернулся и вышел из трапезной в сопровождении многочисленной подобострастной свиты.

Вернувшись на свое подворье, воевода сразу же поднялся в покои, в сопровождении одного лишь верного Хальника прошел в любимую малую обеденную палату и, велев запереть дверь, принялся расхаживать взад-вперед, даже не сняв парадно-выходных сапог. Сапоги эти делали воеводу выше ростом, но по эффекту, производимому на ноги своего обладателя, скорее напоминали не обувь, а пыточные колодки. Воевода, жертвуя здоровьем во имя погони за имиджем, стойко претерпевал муки на людях, но, конечно же, придя домой, немедленно скидывал протезные сапоги. А сейчас он забыл про них.

Хальник ни разу не видел своего повелителя в таком возбуждении. Воевода размахивал руками, бормотал себе под нос какие-то невнятные слова и все быстрее кружил по палате, вскоре перейдя практически на бег. Хальник, не сводя с хозяина преданного взгляда, вертел головой туда-сюда, как зритель на теннисном матче, следящий за полетом мяча. Но до Кубка Кремля оставалось несколько веков, а в Англии, где уже начинали играть во что-то подобное, Хальнику побывать не довелось. Поэтому он не мог осознать своей роли предшественника российских теннисных болельщиков, но зато прекрасно понимал, что хозяин закусил удила и не остановится ни перед чем, чтобы заполучить в свои объятья неземных красавиц, пленивших его воображение.

Наконец воевода, в полном соответствии с еще не открытыми, но уже давно действующими законами Ньютона, приобрел соответствующее ускорение и с разбегу налетел на лавку, стоящую у стены в состоянии покоя. Однако он даже не матюкнулся, как будто действительно представлял собой лишь точку, двигавшуюся по определенной траектории, а не русского государственного чиновника, виртуозно владеющего богатым арсеналом непарламентских выражений, и, молча плюхнувшись на эту самую лавку, уставился в пространство застывшим взглядом. Минут через десять воевода встрепенулся, заметил Хальника и разомкнул уста:

– В общем, так! Прикажи приготовить пир, да такой, будто сам царь-батюшка к нам в гости пожаловал. И баньку истопить соответственно. Девиц тех, – воевода облизнулся, как кот, которому привиделась сметана, – пригласить немедля. Послать к ним нарочного на постоялый двор. Ясно, что и полусотник с ними пущай приходит. Мы уж его встретим, как родного.

Хальник подобострастно хихикнул и потер руки в предвкушении предстоящей забавы.

Воевода оборвал его смешки, спросив требовательно и даже, пожалуй, угрожающе:

– Зелья-то твои не выдохлись?

– Что ты, благодетель, как можно? – Хальник истово перекрестился. – Слежу постоянно, обновляю, если действовать перестают. На купеческих женках и мужьях их незадачливых самолично проверяю раз в три дни.

– Ну ты и охальник, Хальник, – милостиво соизволил пошутить воевода.

Хальник залился веселым радостным смехом, как будто слышал этот плоский каламбур не в тысячный раз, а в первый.

– Дружинникам этим, что на постоялом дворе останутся, тоже надо выставить жбан нашего винца, того самого, – последние слова воевода выделил особой интонацией. – Вели потом прислать, как бы от имени их начальничка. Ну и ребятам своим скажи, пущай над недотепами поморскими вволю позабавятся!

Хальник торопливо согнулся в поклоне и, как спринтер с низкого старта, рванул из палаты выполнять приказания. А воевода вновь уставился в пространство невидящим взглядом и застыл неподвижно, словно деревянный истукан. Обе неземные красавицы всецело завладели его воображением, заслонили собой окружающую действительность. Несколько раз в палату забегал Хальник, вырывал воеводу из сладостных грез, уточнял разные детали и вновь улетучивался, оставляя хозяина наедине с мечтаниями.


Наконец наступил долгожданный вечер. Хальник вновь возник в малой столовой палате. Он уже был приодет для пира и нес на вытянутых руках роскошный малиновый кафтан с золотой и серебряной вышивкой, в который должен был облачиться воевода. Верный холуй помог хозяину одеться, поднял перед ним гладко отполированное серебряное зеркало. Воевода осмотрел себя со всех сторон, грозно насупил брови, затем улыбнулся милостиво и, как всегда, остался собой весьма доволен. Ни одна красотка не сможет устоять перед таким умным и гордым взглядом, мужественным лицом, властной осанкой. Он еще выше вскинул голову, уперся затылком в твердый стоячий воротник кафтана, расшитый мелким жемчугом, повернулся к зеркалу в профиль.

– Одно слово, орел! – восхищенно закатив глаза, подобострастно пропел Хальник.

Во дворе послышался стук копыт и громыхание воеводской кареты, въезжающей в ворота. Карету посылали за гостями. Повинуясь жесту начальника, Хальник торопливо, но бережно положил зеркало на лавку, кинулся к оконцу:

– Приехали, благодетель, приехали! Все трое. Две девицы-красавицы и этот наглый полусотник... А саблю-то он почто нацепил?

– Что, неужто струхнул при виде какой-то сабли? – снисходительно промолвил воевода, считавший себя непревзойденным бойцом, хотя он и не участвовал ни в одном сражении, а только лишь возглавлял походы против местных крестьян, выколачивая из них недоимки. – Зелье-то к вину подмешать не забыл?

– Подмешал, отец-благодетель! Сделал все, как ты велел!

– Ну, то-то! Давай беги встречай дорогих гостей!

Хальник со всех ног кинулся вниз по лестницам во двор. Воевода степенно прошествовал вниз, в обширную пиршественную палату. Там его встретили многочисленные слуги, суетившиеся вокруг накрытого длинного стола. Почтительно поддерживаемый под оба локтя, Аверьян Мартемьяныч торжественно пересек палату и воссел на парадное кресло, стоявшее на возвышении во главе стола.

Вскоре в палату ввели гостей. Воевода буквально задохнулся, вновь воочию увидев обеих красавиц. Но он усилием воли стряхнул наваждение, сумел взять под контроль свою отвисшую челюсть и заставил ее совершать упорядоченные движения, необходимые для произнесения слов:

– Рад видеть тебя, сотник, и вас, сударыни, под своим кровом! Прежде чем дело делать, прошу покорнейше отведать со мной хлеб да соль. – Он небрежно махнул рукой в сторону огромного дубового стола, ломившегося от изысканнейших яств. – Ну а поскольку женщинам не пристало за одним столом с мужами пировать, то ты, полусотник, снимай сабельку, садись подле меня, а спутниц твоих дворяночки мои пока в терем, в малую столовую палату, проводят да там напоят-накормят. Хозяйки-то у меня в доме нет, ибо уже год как овдовел.

Последние слова, адресованные непосредственно двум красавицам, воевода произнес с особой значительной интонацией, то ли печальной, то ли игривой. Красавицы поклонились молча и ушли в сопровождении нескольких дворянских девиц, проживавших, как и положено, при дворе воеводы еще с тех времен, когда была жива его жена, кстати уже вторая по счету, в услужении которой они состояли. Сейчас эти девицы использовались воеводой для услуг несколько иного рода.

Полусотник, как ему было велено, снял саблю, отдал ее мгновенно подбежавшему слуге и уселся на указанное почетное место по правую руку от воеводы. Кроме сабли у этого дружинника висели на поясном ремне какие-то закрытые кожаные подсумки, напоминавшие кошель с деньгами, но никто в тот момент не обратил на них должного внимания. Воеводская свита, возглавляемая, естественно, стольником Хальником, также расселась за столом. По мановению руки хозяина десяток слуг, чинно и безмолвно стоявших вдоль стены с белоснежными льняными рушниками через плечо, неслышно, на цыпочках приблизились к столу, принялись наливать вино в серебряные кубки. Когда слуги, завершив процесс, вновь отошли к стенам, по знаку воеводы поднялся Хальник и произнес заздравную речь, короткую, но витиеватую. Сотрапезники встали со своих мест и, поклонившись хозяину, выпили кубки до дна в его честь и во здравие.

Воевода, единым духом, привычно и лихо заглотив ударную дозу хмельного напитка, всей грудью молодецки выдохнул и тут вдруг увидел, что этот самый полусотник поставил свой кубок на стол, даже не пригубив из него ни капли. Воевода, впервые в жизни увидевший на пиру непьющего человека, застыл было в растерянности, но тут ему на выручку немедля пришел верный Хальник, раздосадованный, что его зелье, подсыпанное гостю в вино, не попало по назначению:

– Эй, дружинник! Как это прикажешь понимать? Почто ты заздравную чашу в честь хозяина пить не стал?

Полусотник встал из-за стола, поклонился в обе стороны:

– Прости, воевода, и вы, добры молодцы, не гневайтесь понапрасну. На меня игуменом нашим наложена суровая епитимья, пост блюсти велено, ибо грешен я перед Господом. Так что не обессудьте на то, что вин и разносолов ваших отведать не смогу, а лишь черствую корочку хлеба жевать буду. Но вы, православные христиане, несомненно, меня одобрите и за душу мою грешную помолитесь на заутрене.

Полусотник повернулся к висящей в красном углу иконе Николая Чудотворца, перекрестился истово, отвесил земной поклон. Многие из сидевших за столом невольно последовали его примеру и так же, привстав, осенили себя крестным знамением.

Хальник бросил растерянный взгляд на воеводу, ища у него поддержки и ожидая мудрых руководящих указаний по преодолению неожиданного затруднения, нарушавшего их планы, но Аверьян Мартемьяныч угрюмо молчал. В пиршественной палате повисла напряженная тишина, и было слышно, как потрескивают фитили многочисленных толстенных свечей, ярко освещавших помещение. Наконец воевода поднял голову, небрежным жестом перекрестился, едва оторвав зад от мягких подушек своего кресла-трона, и молвил чуть хриплым голосом:

– Ну что ж, будь по-твоему, дружинник. Коли за грехи твои тебе наказание положено, то и сиди здесь в наказание, гляди на пирующих до тех пор, пока мы всех блюд не отведаем, не насытимся, жажду не утолим. А ежели ты из-за стола раньше времени посмеешь встать, то за обиду суровый ответ держать будешь! – при последних словах воевода грозно сверкнул очами, вгорячах пристукнул кулаком по ручке кресла, чувствительно прищемив себе пальцы многочисленными перстнями.

Дружинник лишь молча склонил голову в знак повиновения. Воевода, демонстративно отвернувшись от него, подал знак рукой, и тут же его стремянной – второй по значимости после стольника административный чин – вскочил со своего места, торопливо поднял вновь налитый кубок и провозгласил хозяину очередную здравицу.

Некоторое время застолье катилось по привычной колее, слуги вносили очередные перемены блюд, наливали вина, сотрапезники произносили здравицы. Воевода ел и пил машинально, не ощущая вкуса яств и напитков. Он ждал, когда произойдет запланированное заранее событие, и время от времени косился на полусотника, который с благочестивой миной на наглой роже скромно сидел на краю скамьи и действительно жевал лишь корочку хлеба, которую он самолично отщипнул от одного из лежавших на столе караваев. Воевода ощущал легкое беспокойство. По их стандартной схеме, не раз испытанной на других гостях, этот самый полусотник, сопровождавший девиц, которые, по русскому обычаю, пировали отдельно от мужчин в особой палате терема, должен был бы упиться зельем, окунуться в многочасовой беспробудный сон и не мешать дальнейшей забаве наместника с упомянутыми девицами. Но случилось непредвиденное. Полусотник отказался от дармовой выпивки и закуски! Теперь он может в любой, самый неподходящий момент потребовать свидания со своими подопечными.

«Ну и что же, – успокаивал сам себя воевода. – Здесь у меня два десятка здоровенных молодцов, и ежели он начнет рыпаться, так его и успокоят тут же, без всякого зелья – дубинкой по башке! А ежели он и впрямь из царевых опричников, так отбрешемся потом, что, дескать, сам в драку полез, а толком не представился, да и знаков надлежащих – метлы и собачей головы – при нем не было. Мы, мол, недоглядели, да ведь и он виноват!» Но, утешая себя этими вполне логичными рассуждениями, воевода все же испытывал какую-то безотчетную тревогу. И когда в палату внезапно вбежал с деловым и озабоченным видом один из его приближенных, старательно исполняя отведенную ему роль, наместник даже слегка поколебался, подумал, а не бросить ли всю эту затею, пока не поздно. Но перед его мысленным взором возникли образы двух невиданных красавиц, одна пленительней другой, и Аверьян Мартемьяныч вмиг отринул все сомнения.

Вбежавший вначале поманил стольника Хальника, что-то зашептал ему на ухо. Тот изменился в лице, нахмурил брови, выражая всем своим видом нешуточную озабоченность государственного масштаба, кивнул вестнику и почти бегом ринулся к воеводе.

– Не вели казнить, вели слово молвить! – скороговоркой выпалил стольник, не дожидаясь одобрения, склонился к воеводскому уху и прошептал еле слышно: – Пора, благодетель, красных девиц проведать! А невежу этого молодцы наши здесь продержат столько, сколько надобно!

Воевода, резким движением оттолкнув кресло, решительно поднялся:

– Простите, гости дорогие! Срочное и тайное дело государево велит мне покинуть наш славный пир и немедля выполнить свой долг. Ну а вы пейте-гуляйте, веселитесь, как прежде, вплоть до моего возвращения, да хоть до самого утра, коли захочется! – И широким шагом покинул палату в сопровождении верного стольника.

Властитель городка поднимался по лестнице своего терема в малую столовую палату, тяжело дыша, невольно взявшись рукой за грудь, словно боясь, что бешено колотящееся от возбуждения сердце выскочит наружу прямо сквозь ребра и дорогущий бархатный кафтан и скатится вниз по ступенькам. Сзади сопел верный Хальник, не отстававший от хозяина ни на шаг. На самом верху лестницы стольник обогнал воеводу, предупредительно распахнул перед ним дверь в палату.

Обе гостьи сидели за сравнительно небольшим дубовым столом в компании трех дворяночек, усиленно изображавших радушное гостеприимство. Но привечать гостей женского пола дворяночки были не приучены, поскольку обычно специализировались совсем по другой части. Они в основном лишь переглядывались, перемигивались и бессмысленно хихикали, не забывая при этом уплетать за обе щеки и хлебать дорогущие фряжские вина, как простую воду в жаркий день. Воевода, нахмурив брови, с неудовольствием отметил про себя, что блюда перед двумя красавицами стояли практически нетронутыми, а кубки – полными до краев.

При виде воеводы дворяночки повскакали со своих мест, умудрившись проглотить целиком все, что только что успели запихать себе в рот. Они поклонились хозяину в пояс, хотя и не без труда, поскольку интенсивный пищеварительный процесс отрицательно сказывается на гибкости стана.

– Что ж вы, девицы благородные, гостей ваших так плохо потчуете? – тон воеводы был отеческий, добродушный, слегка игривый. – А сходите-ка к поварам да велите подать нам еще блюд!

Дворяночки мгновенно испарились, прекрасно понимая, зачем их выпроваживают, и, естественно, не собираясь более возвращаться в палату вплоть до соответствующего распоряжения.

Воевода уселся за стол напротив красавиц, а Хальник тем временем незаметно, как ему казалось, и бесшумно задвинул хорошо смазанный тяжелый засов на массивной двери и сел рядом с хозяином. В палате воцарилось довольно продолжительное молчание. Обе красавицы выжидательно и совсем без робости смотрели на воеводу. В принципе, так открыто и спокойно могли смотреть на мужчин прежде всего весьма искушенные женщины, точно знавшие, чего от них хотят. Однако воевода, являвшийся большим специалистом по части женского пола, не ощущал в их взглядах какого-либо призыва. Поэтому он и молчал, не понимая, как себя с ними вести и что говорить. Может быть, просто завалить обеих на скамьи, впиться жадным поцелуем в их восхитительные губы и насладиться вволю гибкими трепетными телами? Верный Хальник, безусловно, поможет хозяину, как делал это не раз, ловко скрутит хрупких девиц, не позволит им брыкаться и кусаться. Ну а кричать они могут сколько угодно, хоть до утра. Естественно, что в тереме никто и пальцем не пошевелит. Слуги давно привыкли к женским крикам, зная, что хозяин любит, когда во время любовных утех его жертвы вопят и стонут.

Наконец, одна из девиц, та, что с золотистыми волосами, чуть наклонившись вперед, в упор взглянула на воеводу и произнесла решительно, тоном человека, наделенного властью и привыкшего повелевать:

– Господин воевода, ты хотел сообщить нам сведения о дружиннике, в конце лета очутившемся нежданно в твоих владениях. Так не томи, говори, что знаешь.

Вместо воеводы тут же откликнулся Хальник, весьма искусный в игривых беседах:

– Так, девица-красавица, ты вначале, как в сказках сказывается, накорми, напои да спать уложи, – Хальник особо подчеркнул два последних слова. – А поутру и спрашивай. Ибо утро вечера мудренее!

Он заржал счастливо, весьма довольный своей к месту произнесенной удачной репликой, и продолжил:

– Да мы ведь и имен-то ваших еще знать не знаем, ведать не ведаем. Вот воевода наш, муж великий, царем обласканный, по имени-отчеству с почетом именуется Аверьян Мартемьянычем. А меня, слугу его верного, по должности стольника, люди кличут попросту Хальником.

Он вновь заржал, запрокинув голову, преданно косясь на своего господина.

Девушки не произнесли в ответ ни звука.

Воевода, окончательно обалдевший от созерцания двух ослепительно прекрасных незнакомок, находившихся сейчас в его тереме, то есть в полной власти, почти не слушал речи своего холуя, а лишь сопел и облизывался. Он молча таращился на девушек, сидевших напротив него на расстоянии вытянутой руки, словно раздевая их своим липким пристальным взглядом. На его лбу выступили крупные капли пота.

Уловив наконец состояние хозяина, Хальник прекратил игривые речи, которые гостьи, впрочем, полностью игнорировали, и резко сменил тактику.

– А ведь и вправду, девицы-красавицы, к чему нам с вами на ночь глядя пустые разговоры вести? Да и жарко что-то в палате. Видать по всему, надо вам прямо сейчас взять да и снять платьица-то! – в его голосе, вначале приторно-сладком, прозвучала неприкрытая угроза.

И Хальник, и воевода после таких слов ожидали увидеть испуг и растерянность на лицах своих гостей, вернее – пленниц, услышать их жалобные крики и мольбы о пощаде. Но оба доблестных мужа, искушенных в насилии над беззащитными жертвами, слегка ошиблись. Хотя одна из девушек, та, что с золотистыми волосами, после прозвучавшей в их адрес недвусмысленной реплики все же нарушила молчание:

– Боже мой! Как вы мне все надоели. Везде и всюду – одно и то же! Лучше бы вы с таким же усердием пеклись о государственной пользе.

Златовласая зевнула, лениво потянулась, высоко подняв руки, потом резко бросила их вниз круговым движением и легко вскочила, словно вспорхнула со скамьи.

– Мне отойти в угол, как всегда? – на ломаном русском языке обратилась к ней вторая девушка и тоже поднялась из-за стола.

«А ведь она и вправду иноземка, – подумал воевода и возгордился своей проницательностью, вспомнив, что подобная мысль посетила его еще при первой встрече с незнакомками на постоялом дворе. – Пусть тогда Хальник берет себе вначале эту златовласую, а я займусь иноземкой. Их у меня еще не было».

Воевода открыл было рот, чтобы сообщить стольнику о своем решении, но уже через мгновенье так и не произнесенные слова застряли у него в глотке, и он забыл обо всем на свете.


Разик сидел за обильным воеводским столом, машинально грыз горбушку, отщипнутую им собственноручно от каравая, который ели все. Причем полусотник предварительно повернул каравай, чтобы отщипнуть эту самую горбушку не с той стороны, которая вначале была обращена к нему. Отравление ядом, опаивание всяческими зельями на пиру – дело весьма распространенное и на Руси, и в Европе, да и во всех других странах, как древних, так и нынешних, и посему у леших давно выработалось жесткое правило: даже умирая с голоду и от жажды, из чужих рук яств и питья не принимать. Основатель их тайного воинского стана великий князь Александр Невский был отравлен в расцвете сил. Только-только созданная тогда особая сотня пыталась его спасти, провела для этого свою первую тайную операцию, сложнейшую и опаснейшую, стоившую жизни многим бойцам, но буквально считанных часов не хватило особникам, еще молодым и неопытным, чтобы предотвратить злодеяние... Но это совсем другая история.

Разик от голода и жажды вовсе не умирал, поскольку, перед тем как идти в гости к воеводе, поужинал согласно распорядку. Естественно, в дружине Лесного Стана, как и в профессиональных войсках всего мира, свято блюли и всегда будут блюсти незыблемое правило: «Война – войной, а обед – по расписанию». Сейчас он просто сидел и ждал, когда же его начнут убивать или калечить. За Катеньку и Джоану, домогаться которых отправился с пира воевода, разыграв незамысловатую сценку с появлением гонца, принесшего якобы чрезвычайную весть, Разик особо не переживал. Понятно, что сердце его всегда трепетало при мысли о любимой девушке, но холодный и расчетливый рассудок дружинника говорил ему, что боец особой сотни Катерина, имевшая под платьем пару пистолей и абордажный кортик – подарок брата, легко справится с воеводой и компанией. В общем-то Катенька и голыми руками, используя фактор внезапности, способна положить первыми ударами трех-четырех мужиков. Ага! Судя по всему, использовать технику первых внезапных ударов сейчас придется и ему самому.

Наевшиеся и, главное, напившиеся воеводские приспешники стали с прибаутками и матерной руганью подниматься со своих мест и обступать сидевшего дружинника полукольцом.

«Ты нас не уважаешь!» – извечная присказка всех пьяных драк на Руси.

Разик легко вскочил, сделал шаг в сторону, вытянул вперед руки с раскрытыми ладонями. Этот жест не таил в себе угрозу, напротив, обозначал беспомощность жертвы, то есть вводил в заблуждение нападавших. Одновременно вытянутые руки ограждали пространство, необходимое для дальнейших действий, ибо, подпустив противников на слишком близкую дистанцию, невозможно защитить себя от внезапного удара.

– Что вы, православные! Что я вам сделал? – растерянно лепетал Разик, разворачиваясь лицом в середину полукруга и, как положено, не глядя в сторону крайнего, заходящего слева противника, то есть того, кому предназначался первый удар.

Пора!

С резким шипящим выдохом, сокращавшим грудную клетку и удлинявшим удар, Разик на подскоке выбросил влево правую руку с вытянутыми, плотно сжатыми пальцами, одновременно скручивая корпус и плечо. Пальцы попали туда, куда был направлен взгляд, в глаз левому крайнему врагу. Для такого удара важна не сила, а длина выпада. С диким криком боли первый противник, согнувшись, схватившись за поврежденный глаз, отлетел назад и выключился из боя на пару минут. Разик мгновенно раскрутил корпус в противоположную сторону и нанес следующему в полукольце врагу мощный удар в голову кулаком левой руки, тут же добавив правой. Получилась классическая «двоечка» из английского бокса с поправкой на скрестный шаг рукопашного боя русских дружинников. Второй был готов, мешком рухнул, где стоял. Третий противник, видя, как один его товарищ получил в глаз, а другой – в нос и челюсть, инстинктивно поднял руки, защищая лицо от готовящегося удара. «Нет, милый! То, что я сейчас делаю, называется „растаскивание". Получи-ка теперь удар туда, куда не ждешь. По нижнему уровню, то есть прямой ногой по коленке!»

На четыре удара ушло две секунды. Теперь – быстрый выход в образовавшуюся тройную брешь. Разик выскочил из окружения, оказался за спинами врагов, отбежал на три-четыре сажени к стене. Нападающие с дикой руганью принялись разворачиваться в его сторону. Дальше никакая техника первого удара, никакой рукопашный бой уже не помогут. Конечно, еще пару-тройку врагов он вырубит наверняка, но тут же будет сам задавлен всей массой тел. Будь на месте Разика Михась, он, пожалуй, еще поиграл бы со смертью, попытался бы снова зайти в тыл нападавших, пробежав по стене или перепрыгнув через головы, попутно врезав кому-нибудь ногой в висок. Но финал все равно один.

Разик расстегнул подсумок, выхватил ручную бомбу с секретным запалом, разработанным в Лесном Стане, за Забором, тщательно спрятанными от всего мира гениальными русскими оружейниками. Он выдернул смотанную на специальную ось бечевку, раскрутив тем самым колесико, высекшее от трения о кремень искру. Вспыхнул, зашипел, потрескивая, запал-замедлитель, из запальной трубки выполз сизый дымок. Дружинник поднял дымящуюся бомбу над головой, выкрикнул оглушительно, перекрывая матерки и угрозы приближающейся к нему толпы врагов:

– Там порох! Всем лечь на пол, взорву к чертовой матери!

Нападающие замешкались, приостановились. Разик, на самом деле не желавший городить гору трупов своих соотечественников, хоть и не вполне соблюдающих Божьи заповеди и занимающихся вместо военной и государственной службы исключительно грабежом и насилием, метнул бомбу за их спины, под дубовый пиршественный стол. Он сам упал на пол, ногами к взрыву, закрыв голову сцепленными ладонями.

Тугая волна взрыва прокатилась по палате, плотно забив уши коротким мощным громом. Тяжеленный стол подпрыгнул, раскололся в нескольких местах. Брызнули фонтаны вин и разносолов, куски снеди с блюд, чарки и ложки разлетелись в разные стороны, разноцветным дождем накрыли все пространство пиршественной палаты.

Оглушенные и контуженные незадачливые воеводские приспешники повалились на пол, как снопы соломы под порывом ветра. А Разик уже вскочил, достал вторую бомбу, высоко поднял ее в вытянутой руке:

– Всем лежать и не шевелиться! Кто дернется из палаты за дверь – разнесу тут же весь терем на куски! Будете лежать смирно – пощажу и отпущу к утру души на покаяние!

Убедившись, что его призыв дошел до тех, кто не был в отключке, Разик выскочил за дверь в уверенности, что час-другой он может рассчитывать на полную свободу действий и отсутствие попыток какого-то бы то ни было сопротивления.

Дружинник взбежал вверх по лестнице в светлицу терема, легко прыгая через три ступеньки. Окинув взглядом несколько дверей, он почти сразу определил нужную. Она была самой массивной, украшенной всевозможными вычурными финтифлюшками. Разик постучал в эту дверь, крикнул по-английски:

– Кэт, Джоана, это я!

Ему открыла Джоана. Войдя в палату, Разик закрыл за собой дверь и на всякий случай задвинул засов, чтобы никто не помешал им, вернее, Катерине выполнять важное дело, а именно допрашивать воеводу.

Аверьян Мартемьяныч сидел на лавке с расширенными от ужаса глазами, застывший взгляд которых был направлен в одну точку. Его нос, расквашенный точным и выверенным ударом бойца особой сотни Катерины, распух, из него текла кровь, обильно смачивающая усы, попадающая прямо в рот. Ощущение вкуса собственной крови на губах способно выбить из колеи даже весьма мужественного человека. Впрочем, воевода мало походил на героя. Он дрожал как осиновый лист и инстинктивно старался отодвинуться от Катьки, которая, поставив одну ногу на лавку, нависала над ним всем телом, одной рукой схватив за бороду. В другой руке у девушки был тот самый абордажный кортик, о котором недавно вспоминал Разик. Катька держала лезвие перед глазами допрашиваемого. Оно было зеркально гладким, сверкало и переливалось в огнях многочисленных свечей, освещавших малую столовую палату. Но самый кончик кортика был покрыт кровью, Катька специально провела им по воеводским усам, чтобы запачкать лезвие. Кровь эта собиралась тяжелой каплей на острие. Капля, постепенно набухая и увеличиваясь, вот-вот должна была сорваться. На это самое острие, на эту каплю крови и был направлен полный ужаса взгляд воеводы, еще пять минут назад ощущавшего себя всесильным повелителем в своих владениях. Его верный подручный, Хальник, считавшийся в городке здоровым мужиком и лихим кулачным бойцом, лежал неподвижно посреди горницы на полу, на дорогущем персидском ковре, и не подавал признаков жизни. Страшная гостья завалила его голыми руками, одним-единственным молниеносным движением.

Катька лишь мельком взглянула на Разика, коротко кивнула ему и продолжила только что начатый допрос:

– Ну что, козлище позорное, ошкурить тебя, как бревно? Нос, уши и прочие члены как сучки пообрезать или все же вспомнишь добром, куда дружинника нашего раненого дел?

Воевода, обретя наконец дар речи, залепетал жалобно и невнятно:

– Прости меня, боярыня, бес попутал! Ничегошеньки я про дружинника вашего знать не знаю, ведать не ведаю! Соврал я вам давеча, чтобы в свой терем привлечь! А сам-то я в глаза никого и видеть не видывал и слыхом не слыхивал! Берите, что хотите, злато-серебро, меха и каменья драгоценные, только пощадите, живота не лишайте!

– Как ты думаешь, Кэт, он врал тогда или сейчас? – по-прежнему по-английски спросил Разик. – Он действительно не видел Майка или же боится признаться, что... – Разик запнулся на последнем слове, бросил взгляд на Джоану, побледневшую как полотно, и закончил фразу чуть по-другому, чем первоначально намеревался: – ...что заключил его в темницу или выдал опричникам?

– Выяснением именно этого вопроса я сейчас и занимаюсь, брат полусотник, – отвечала Катька на том же языке. – Так что ты уж меня пока не отвлекай, а лучше осмотрись, план нашего прорыва еще раз обдумай.

Тряхнув воеводу так, что он слегка треснулся затылком о стену, Катька приблизила к нему лицо, уставилась в упор леденящим душу взглядом, которому позавидовала бы любая подколодная змея.

– Лучше честно во всем признайся, соколик, а не то...

Кортик переместился вниз, его острие чувствительно кольнуло воеводу между ног, в самое сокровенное место.

– Все, все расскажу, истинную правду! – захлебывающийся вопль Аверьяна Мартемьяныча, исторгнутый из самой глубины души, свидетельствовал о том, что клиент созрел и сейчас выложит бойцу особой сотни всю самую что ни на есть достоверную информацию по интересующему ее вопросу.


Облава, устроенная подручными Никифора, хватившимися своего господина через пару часов и обнаружившими его бездыханное тело на околице, нагрянула на Анютин двор уже на рассвете. Хотя вокруг тела вначале толкалось множество народу и следы были изрядно затоптаны, среди приведенных затем собак нашлась парочка особо умных, с тонким чутьем, которые, сделав несколько широких кругов, взяли след и потащили облаву прямиком к Анюте. Эти умные и чуткие собаки добросовестно прошли по следу Михася и, вбежав во двор, радостно гавкая, изо всех сил натягивая поводки, буквально вырываясь из ошейников, притащили погоню к будке Анютиного кобеля, под которой в заранее подготовленном укрытии сидел дружинник. Естественно, кобель не стал отмалчиваться, и оглушительный собачий лай долгое время не могли перекрыть даже матерные крики доморощенных деревенских детективов, безуспешно пытавшихся унять своих псов, взявших, по их мнению, ложный след.

– Ты, девка, кобеля-то своего, небось, погулять давеча отпускала? – обратились преследователи к Анюте, которая вышла на шум и стояла на пороге своей избенки босиком, простоволосая, кутаясь в старенький тулупчик.

– Да, снимала веревку с шеи, бегал где-то, пока про миску с похлебкой не вспомнил, – как можно равнодушнее ответила Анюта. – А в чем беда-то?

– Смертоубийство произошло тут неподалеку, вот мы розыск-то и ведем, – не вдаваясь в подробности, ответили ей незадачливые сыщики. – А собаки наши, сукины дети, сдуру за твоим кобелем и кинулись... Но ты все ж дозволь-ка нам, на всякий случай, избенку твою да сараи осмотреть. Вдруг там неизвестный душегуб и затаился?

– Свят-свят! – Анюта испуганно перекрестилась. – Смотрите, конечно, люди добрые, а то я от страха-то и на двор выходить перестану!

– Да уж, хорошо бы тебе, девка, поостеречься! Душегуб тот, видать по всему, силы нечеловеческой! Самому Никифору – здоровущему мужику, как куренку, шею свернул!

Вскоре погоня, уводя за собой обиженно скулящих псов, незаслуженно отхлестанных кнутами и побитых палками за усердное исполнение своих обязанностей, покинула несолоно хлебавши Анютин двор и устремилась за околицу, в лес, где мог затаиться пресловутый душегуб, об опасности которого предупреждал еще в конце лета воевода, приехавший с опричниками.

Когда непосредственная опасность миновала, Михась выбрался из своего укрытия и перешел в дом, чтобы немного согреться возле печи. Он еще раз предупредил Анюту, собиравшуюся на работу на теткино подворье, чтобы была начеку, поскольку рано или поздно к ней неизбежно вновь придут с допросом наиболее сообразительные личности из числа дружков Никифора, желающих во что бы то ни стало отомстить за смерть своего благодетеля. И сам дружинник весь день находился в состоянии напряженного ожидания, внимательно наблюдал за подходами к Анютиному двору, был готов при малейшей опасности вновь юркнуть в спасительный схрон под собачьей будкой. Но покуда все обошлось, и вечером, когда Анюта вернулась с работы, они решили, что после ужина Михась вполне может остаться ночевать в избе, положившись на их верного сторожа – кобеля, который все еще находился в состоянии повышенной боевой готовности, возбужденный утренним небывалым вторжением чужих собак и людей на его территорию.

Стемнело. Они задули лучину и легли. Михась как всегда – на печи, а Анюта – на лавке. Всю предыдущую неделю их мысли были заняты подготовкой к предстоящей схватке, и ни о чем другом всерьез думать было невозможно. Сейчас, когда беда миновала и напряжение последних дней схлынуло, исчезло, они внезапно ощутили, что находятся вдвоем в уютной теплой избе, в звенящей тишине на околице спящей деревни, то есть фактически одни-одинешеньки, окруженные непроглядным сумраком ночи.

– Михась! – голос Анюты был незнакомым, чуть хриплым.

Сердце Михася почему-то забилось учащенно, им овладело странное чувство, в котором была смешана тоска, тревога и одновременно какое-то сладостное томление.

– Михась, иди ко мне! – Анюта выдохнула эти слова из самой глубины груди, в них ощущалось трепетное биение ее сердца.

– Анютушка, – голос дружинника сорвался, дрогнул, каждое произносимое слово давалось ему с трудом. – Анютушка, у меня есть невеста...

И запинаясь, перескакивая с одного на другое, Михась скороговоркой рассказал Анюте о леди Джоане.

Анюта не произнесла ни звука, отвернулась к стене, прижалась лбом к холодному шершавому бревну. Горькая тоска и отчаяние овладели всем ее существом. Такого горя она не испытывала ни разу в жизни. Даже угрозы и издевательства Никифора оказались ничтожной мелочью по сравнению со словами, произнесенными сейчас Михасем. Ей хотелось кричать, плакать, биться головой о стену, вопрошать небеса: почему? За что? Неужели она не достойна любви? Разве это справедливо, что прекрасные и отважные предназначены только боярыням и принцессам, а она, Анюта, выходит, достойна лишь, не разгибаясь, ковыряться всю жизнь в земле и навозе? Значит, весь этот огромный и чудесный мир, заморские страны, захватывающие дух приключения, ослепительный блеск нарядов и доспехов, остроумные беседы о возвышенном – это не для нее? Но почему?! Все наставления отца Серафима о сущности христианства, вековая мудрость ее сородичей – русских крестьян-землепашцев – словно выпали из ее сознания, растворились, сгинули в этом немом оглушительном крике: почему?! За что?! Почему Михась любит не меня, а какую-то заморскую госпожу, богатую и знатную?! Чем я хуже?! В чем и перед кем я провинилась?!

Анюта словно застыла, окаменела телом и душой. Михась, будто почувствовав на расстоянии состояние девушки, тоже лежал без звука, боясь пошевелиться, нарушить эту гнетущую пронзительную тишину. Они так и не заснули этой ночью.

Утром с первыми лучами солнца Анюта поднялась со скамьи, оделась, собрала на стол нехитрый завтрак.

– Как встанешь – поешь. А я пошла, – произнесла она совершенно обычным тоном.

У Михася при звуках ее голоса, такого же, как и всегда, словно камень упал с души.

– Счастливо, Анютушка! Жду тебя к вечеру, – преувеличенно весело и ласково ответил дружинник.

– Жди.

Анюта улыбнулась одними губами и вышла из избы. Ну что ж. Книги, которые научил ее читать отец Серафим, разбудили в ней рассудок, любовь к дружиннику оживила чувства. А еще Михась научил ее сражаться, и она уже ощутила вкус одержанной победы, уверенность в собственных силах. Как там частенько приговаривает Михась? Прорвемся? Вот-вот. Конечно, ей еще предстоит многому научиться, многого достичь. Анюта подняла глаза, взглянула в серое сумрачное небо, словно бросая ему вызов, и резко, с шипящим выдохом, ударила коленом воображаемого противника, рванув обеими руками чью-то голову к своему правому плечу.

Вечером, ужиная вместе с Анютой, Михась по-прежнему испытывал в ее присутствии смущение, боялся взглянуть девушке в глаза, словно он в чем-то сильно провинился перед ней, обманул ее. Но Анюта ни словом, ни интонацией, ни жестом не показала, что что-то изменилось в их отношениях за прошедшую ночь.

Когда они завершили свою не слишком обильную трапезу и Анюта убрала со стола, Михасю стало совсем не по себе. Он впервые за их довольно долгое знакомство и длительное совместное проживание не знал, о чем ему дальше говорить с девушкой, боялся ее вопросов и упреков. Но Анюта не стала садиться, как он ожидал и как это она всегда делала ранее во время их ежевечерних бесед, за убранный стол напротив дружинника, а, поставив в печь горшок с оставленной на утро кашей, подошла к дверям, взглянула на Михася и произнесла решительно:

– Что сидишь? Пойдем!

– Куда? – растерянно захлопал глазами вконец выбитый из колеи Михась.

– Как это куда? В сарай, вестимо. Упражняться.

– Но зачем? Ведь мы... ведь ты уничтожила врага!

– Да мало ли их еще кругом, врагов-то. Пойдем, будешь учить меня дальше! Или ты считаешь, что я и в этом недостойна твоего внимания?

– Что ты, что ты, Анютушка! Как ты могла такое подумать! Да ты – достойней всех! – выпалил дружинник скороговоркой и, с готовностью вскочив с лавки, отправился вслед за девушкой в сарай, испытывая огромное душевное облегчение оттого, что их отношения, по его мнению, наладились, вернулись в прежнее русло.

«К тому же, – рассуждал про себя Михась, —я уже выздоравливаю, скоро приступлю к нормальным тренировкам, а уж тут-то партнер мне ох как пригодится! Я же не малыш-первогодок, чтобы на чурбанах да на чучелах боевые навыки отрабатывать!»

И все вроде бы вновь пошло своим чередом. Михась с двойным старанием приступил к процессу обучения Анюты навыкам рукопашного боя и отметил, что и девушка проявляет прежнее и даже, пожалуй, большее усердие в упражнениях, чем в те дни, когда ей грозила непосредственная смертельная опасность. А после занятий они вновь как ни в чем не бывало сидели в темной избе, возле теплой печки, и Михась по просьбе Анюты рассказывал ей подробно и красочно о заморских странах, о своей службе в морской пехоте адмирала Дрейка, об английском кулачном бое – боксе, о джентльменах, именующих себя спортсменами, и устраиваемых ими состязаниях, в общем – обо всем на свете, старательно избегая лишь одного: малейшего упоминания о леди Джоане, своей невесте.

Так прошел один день, наступил второй. Поиски убийцы в селе не прекращались. Никифоровы дружки, участвовавшие в некоторых его делах с наместником-воеводою из соседнего городка, даже обратились к этому самому воеводе за помощью. Тот обещал прислать опытных в сыскном деле своих людей. Понятно, что Анюте и Михасю приходилось постоянно быть начеку, и тут вдруг возникло одно обстоятельство, резко осложнившее дружиннику жизнь и почти лишившее его возможности прятаться от вероятной облавы.

Впрочем, это обстоятельство возникло не то чтобы вдруг, а в полном соответствии с климатическими особенностями описываемого региона. Просто выпал первый снег. Михась, утром выглянув в окно избенки, с ужасом понял, что если даже ему при появлении облавы и удастся быстро добежать до схрона под собачьей конурой, то прятаться там будет совершенно бессмысленно, поскольку его следы четко отпечатаются на этом белом покрове, ровным пушистым ковром устилающем двор. Михась весь день провел в напряжении, готовясь к заведомо неравному бою, не выпуская из рук самодельного лука и стрел с каменными и костяными наконечниками. К вечеру, правда, снег стаял, но, судя по низким тяжелым тучам, снегопад должен был вот-вот повториться.

Вечером пришла Анюта, взглянула на осунувшегося и заметно похудевшего всего за один день дружинника и, узнав, в чем дело, некоторое время сидела молча, не зажигая огня, затем произнесла слегка дрогнувшим голосом:

– Тебе пора возвращаться в скит.

– Но туда может нагрянуть облава!

– Они уже там были как раз сегодня и убедились, что на десять верст вокруг – только звериные следы, а скит две седмицы необитаем. Опытный человек сразу поймет по золе, когда печь топили последний раз. Так что собирайся, надобно выйти на рассвете, под снегопад. Дорогу найдешь?

– Конечно. Я же в лесу – как дома.

Анюта стояла у плетня и смотрела в снежную пелену, за которой исчез Михась. Снег падал большими белыми хлопьями, надежно укрывал все следы, и уже через несколько минут нельзя было ни по каким признакам догадаться, что кто-то только что прошел по этой самой опушке леса. Нарастающий стук множества копыт за спиной заставил ее вздрогнуть, резко обернуться. В дальнем конце сельской улицы, из-за того самого заброшенного сарая, где ее подкарауливал совсем недавно, а уже казалось, что целую вечность тому назад, Никифор, показался отряд всадников, направлявшихся явно к ее избе, ибо дальше ехать было попросту некуда.

«Скачите себе, сколько влезет! – злорадно подумала Анюта. – Ищите ветра в поле».

Она, не двигаясь с места, принялась спокойно и равнодушно взирать на подъезжавшую кавалькаду, однако когда всадники приблизились, их вид заставил девушку вздрогнуть еще раз. Сердце Анюты учащенно забилось, дыхание перехватило. На головах у всадников были смешные плоские шапки, напоминавшие блины, а на рукавах нашиты знаки, врезавшиеся в Анютину память на всю жизнь: черные бархатные круги, в которых скалили зубы желтые рыси. Отряд уже въехал во двор, остановился посредине.

Первым желанием девушки было броситься навстречу однополчанам Михася – поморским дружинникам, закричать, что их раненый товарищ находится в опасности. Сейчас он в одиночку из последних сил бредет через лес, спасаясь от погони, и нуждается в их немедленной помощи.

Однако в следующий миг Анюта буквально застыла на месте, словно окаменев. Среди дюжины всадников она вдруг увидела двух женщин. Одна из них, легко соскочив с коня, пошла к стоящей возле плетня Анюте, которая смотрела во все глаза на вторую женщину. Та как-то необычно, боком, сидела на высоком гнедом скакуне, стройная и грациозная. Широкий подол ее собольей шубы изящно свешивался с седла почти до самых стремян, серебрясь и играя легчайшим драгоценным мехом. Чуть рыжеватые волосы незнакомки были гладко уложены в невиданную красивейшую прическу, увенчанную, как короной, чудесной шапочкой из того же собольего меха. Ее серые глаза смотрели на весь мир гордо и, как показалось Анюте, свысока и презрительно. Изящная тонкая рука женщины, затянутая в замшевую перчатку с меховой оторочкой, твердо и уверенно держала узорчатый повод.

Анюта молчала, застыв, завороженно глядя на прекрасную всадницу, и не услышала половину из того, что произнесла подошедшая девушка, которая вряд ли была старше самой Анюты. И лишь одно слово из сказанного – «невеста» – громом ударило в уши Анюте, многократным эхом прокатилось в ее душе, вывело из забытья.

– ...и его невеста, разыскиваем этого раненого дружинника. Не видала ли ты, милая девушка, кого-либо похожего, не слыхала ли случаем о нем?

Анюта наконец очнулась, в упор посмотрела на спрашивавшую. В ее лице было что-то до боли знакомое, почти родное, но Анюта готова была поклясться, что никогда прежде не встречалась с этой девушкой. А слово «сестра», произнесенное в самом начале задаваемого ей вопроса, Анюта, поглощенная созерцанием всадницы, пропустила мимо ушей.

– Нет, боярышня, не встречала я никакого такого дружинника и ничего не слыхала о нем, – голос Анюты был настолько бесцветным и равнодушным, что мог ввести в заблуждение даже очень опытного собеседника.

– А как ты думаешь, кто недавно тут, возле твоего двора, вашего односельчанина убил? Наш друг воевода, – допрашивающая Анюту девушка особо подчеркнула последние слова, давая понять, что она не праздношатающаяся подозрительная личность, а особа приближенная к официальным властям. – Наш друг воевода специально нас сюда послал, чтобы и это злодеяние заодно расследовать.

– Не знаю, боярышня, – повторила Анюта по-прежнему отстраненно и без малейших эмоций. – Наверное, медведь задрал.

– Медведь? – изумилась собеседница. – Как же медведь мог человеку шею свернуть?

– А кто ж их знает, медведей-то! Прости, боярышня, недосуг мне тут с тобой разговоры разговаривать, на работу уже пора.

Собеседница кивнула, отвернулась от Анюты, направилась к своим спутникам, что-то сказав им на непонятном языке.

«Надо будет попросить Михася и отца Серафима, чтобы научили меня иноземному наречию», – подумала Анюта и, не глядя более на всадников, галопом промчавшихся мимо нее в другой конец села, уныло, едва передвигая ноги и зябко кутаясь в старенький рваный овчинный полушубок, побрела привычной дорогой на теткино подворье, к скотине, навозу и каждодневному тяжкому труду.


Отец Серафим только-только вернулся из монастыря и прочитал оставленную на столе записку. А еще он заметил в ските явные следы чужого пребывания и обыска. Но записку вторгнувшиеся к нему неизвестные сыщики не тронули, судя по всему, среди них просто не было грамотных людей. Отшельник не на шутку встревожился, опасаясь, что Михась и Анюта попали в какую-то беду, а он ничего не знает об их судьбе и не имеет возможности им помочь.

Отец Серафим растопил печь, чтобы немного отогреться после трудного пути по лесу в снег и метель. Он сел на лавку, почти без сил, не снимая шубейки, прислонился спиной к еще холодной печке. Ему надо немного отдохнуть и подумать. Отшельник не может сам идти в село, появляться на людях. Однако он обязан что-то предпринять, ибо сердце подсказывало монаху, что его молодые друзья находятся в опасности.

Сидя у печки, начинавшей постепенно излучать тепло, отец Серафим невольно задремал, как вдруг встрепенулся от звука распахиваемой входной двери. Еще не выйдя из полудремы, монах вскочил, инстинктивно принял боевую стойку, затем, опомнившись, смиренно сложил руки на груди, склонил голову, зашептал молитву.

Михась, ввалившийся в избу, весь в снегу, успел заметить это первое невольное движение отца Серафима, но не подал вида, а лишь перекрестился на иконы и стоял, тихонько отряхивая снег с волос и одежды, почтительно ожидая, пока монах закончит читать молитву.

– Здравствуй, сыне!

– Здравствуй, отец Серафим! Ты извини, что я за порогом снег с себя не стряхнул, но там такая метель, что... – Михась лишь махнул рукой.

– Проходи, проходи. Не стесняйся! Рад видеть тебя в добром здравии. А то, признаться, взволновали вы меня своей запиской. Анютушка, надеюсь, тоздорова?

– В общем, да, – ответил Михась после некоторого колебания.

Отец Серафим уловил неуверенность в ответе дружинника.

– Ну что ж, сыне, садись вот сюда, к печи, да рассказывай.

– А ты сам-то как, отец Серафим?

– Обо мне – потом. Вначале поведай без утайки, что тут у вас стряслось.

Выслушав рассказ Михася, монах долго молчал.

– Я тебе не судья. Ни тебе, ни ей, – наконец печально произнес отец Серафим. – Буду теперь денно и нощно молить Господа Бога нашего, чтобы простил вам грехи... А ты на вот, поешь, мне братия монастырская всякой снеди с собой дала. Да ложись-ка отдыхать, а то тебя вон, даже сидючи, шатает из стороны в сторону. Утром продолжим беседу.

Михась, почти не разжевывая, проглотил протянутый монахом пирожок, хлебнул квасу и буквально рухнул на лавку.

– Завтра сюда, в скит, Анюта должна прийти как обычно, – пробормотал дружинник, засыпая.

– И с ней побеседуем. – Монах тяжело вздохнул и бережно укрыл Михася тулупом, а сам, не притронувшись к пище, опустился на колени перед иконами.

Михась проспал почти сутки и проснулся от звуков голосов.

– ...да, отец Серафим, я решилась на это твердо!

– Ну что ж, дочь моя! Ты сама выбрала свой путь. Не считаю себя вправе тебе препятствовать. Все в руках Божьих.

Отец Серафим и Анюта беседовали почти шепотом, явно не желая разбудить дружинника.

Михась, устыдившись тому, что невольно подслушивает чужую беседу, рывком поднялся с лавки и с удивлением обнаружил, что это получилось довольно легко и почти безболезненно.

– Здравствуй, Анютушка! – радостно приветствовал девушку дружинник и осекся на полуслове, увидев ее лицо.

Анюта сидела бледная и напряженная, с потемневшими глазами. Ее губы были плотно сжаты, резче обозначились скулы, между бровями залегла суровая складка. Казалось, за те полтора дня, прошедшие с момента расставания с Михасем, девушка повзрослела на несколько лет.

– Здравствуй, Михась, здравствуй, милый! – голос Анюты был прежний, ласковый и приветливый. – Как ты себя чувствуешь после похода?

– Все отлично! – искренне ответил дружинник. – Наверное, благодаря твоим заботам и стараниям отца Серафима я, наконец, стал окончательно выздоравливать.

– Ну вот и славно! Сейчас поешь, а потом, как и обещал, давай упражняться вместе в воинском деле! – Анюта произнесла последние слова, пожалуй, излишне громко и преувеличенно твердо и с некоторым вызовом посмотрела на отца Серафима.

Тот опустил глаза, сложил ладони и, по-видимому, принялся произносить про себя слова молитвы.

– Давай! – Михась, обрадованный своим хорошим самочувствием, веселым голосом Анюты и отсутствием возражений со стороны монаха, выскочил из избы, быстро умылся свежевыпавшим снегом, а затем, сев за стол, с аппетитом поглотил изрядную долю съестных припасов, доброхотных даяний, принесенных отцом Серафимом из монастыря и Анютой из села.

– Дружинница Анюта! – шутливо скомандовал Михась, покончив с приемом пищи и поднимаясь из-за стола. – Приказываю приступить к воинским упражнениям!

– Слушаюсь, господин воевода!

Они, радостно смеясь, выбежали на поляну. Монах скорбно посмотрел им вслед и вновь встал на колени перед образами.


Вечером, когда Анюта уже ушла, Михась и отец Серафим вновь сели за трапезу. Монах долгое время молчал, и дружинник, почувствовав в этом скорбном и суровом молчании какое-то напряжение, не посмел нарушить его вопросом. Наконец отец Серафим поднял глаза, печально и задумчиво взглянул в лицо дружиннику:

– Ведомо ли тебе, Михась, что Анюта хочет покинуть свое село, своих родных и близких и уйти с тобой?

– Нет, – в голосе Михася звучало неподдельное изумление. – Как это – уйти со мной? Куда уйти?

– Ты же ведь не останешься здесь навсегда?

– Нет, конечно! Оправлюсь от ран и буду пробираться к своим.

– В поморские леса?

– Да нет, туда в одиночку далековато будет. Я решил идти на Оку, на Засечную черту, где в числе других войск стоит против крымских набегов наша дружина. А оттуда, потом, когда будут менять дружинников, уйду со сменой в наши края, в основное войско.

– Вот Анюта и собирается идти с тобой.

– На Засечную черту?!

– Ей все равно. Лишь бы уйти из села, куда глаза глядят. Как былинная богатырка из сказок. Она, Анюта, уже ведь победила злобное чудище. Ты научил ее сражаться, внушил веру в свои силы. Вот она и поверила, что может многое, что достойна иной, куда лучшей участи, чем крестьянский труд.

– Неужто ты осуждаешь ее, да и меня, отче?

– Бог вам судья. Хочу сказать, Михась, что душа твоя чистая и открытая, человек ты честный и бесхитростный и всех вокруг по себе меряешь. То есть ты, конечно же, людей разделяешь на друзей и врагов, но, разделив, друзьям предан безмерно, а врагов ненавидишь смертельной ненавистью.

– Ты словно упрекаешь меня за это, отче.

– Да нет, сыне, не упрекаю. Просто переживаю за тебя. Разделив мир на черный и белый, ты не всегда можешь соразмерять свои дела и поступки, предвидеть все последствия... Вот ты юной деве с душой тонкой и трепетной, но еще совсем неопытной, вложил в руки силу, то есть власть над другими людьми, над их жизнями. Как она ею воспользуется? Человек с оружием весьма значительно отличается от безоружного. Власть даже зрелую душу способна напрочь изменить. Вспомни, каким агнцем Божьим был наш государь Иван Васильевич в начале своего царствования! Да на него вся Русь денно и нощно молилась, как на икону! А теперь... В душе Анютушки, воспитанницы моей, я увидел резкие и внезапные перемены, но непонятно мне, к чему сейчас ее сердце клонится. А посему тревожусь за нее, ибо чувствую, что она может устремиться за ложным в ущерб истинному... Вот идет она сейчас по селу и на встречных ей людей совсем другими глазами смотрит, думает, что ежели кто обиду вдруг ей чинить вознамерится, то она его – за шею и коленом через разножку в живот. Она упивается этой тайной силой, и горит в ней боевой азарт: а ну, попробуйте! Ей, может быть, даже самой иногда хочется, чтобы на нее напали.

– Нельзя обижать слабых и беззащитных! – буркнул Михась.

– Это надо понимать так, что ты приговорил обидчика? Причем приговорил к смерти?

– Он сам себя приговорил, отче, когда решил напасть на сироту, никому никогда не сделавшую зла!

– Но ведь ты же научил эту девушку, невинную и безгрешную, ни чему-нибудь, а искусству убивать!

– А доводилось ли тебе, отче, слышать пословицу восточных народов, гласящую, что тот, кто умеет убивать, никогда не сделает это случайно?

– Но сама возможность карать по собственной воле ближних своих – тяжкая ноша, ибо праведен лишь суд Божий, а суд человеческий всегда несет в себе зло.

Дружинник, твердо уверенный в правильности своих поступков, внимая словам отца Серафима, испытывал смешанные чувства. Он почтительно, но с военной прямотой возражал монаху, что, дескать, правое дело одними молитвами и смирением не отстоять, против зла сражаться надобно, причем умело и доблестно. Но в душе Михася почему-то вдруг возникли тревожные сомнения, ибо он понимал, что перед ним не просто по-христиански мудрый монах, проведший всю жизнь за книгами и потому не понимающий сути воинского ремесла. И прежние профессиональные рассуждения отца Серафима о воинском деле, и боевая стойка, в которую монах спросонья встал на глазах дружинника сегодня утром, и его последние слова об ударе коленом с разножки...

– Анюта – девушка хорошая, честная и справедливая, она воинские навыки, которым я ее обучаю, во зло не обратит! – довольно твердо произнес Михась после некоторых раздумий.

– Да, она и честная, и справедливая. Только понятие справедливости человеку не раз и навсегда при рождении дается. Оно меняется вместе с человеком, его поступками и возможностями. Вот чего я боюсь. Слишком много примеров печальных, устану их перечислять, коль начну... Однако если ты уверен в своей правоте и не сомневаешься в Анюте, то продолжай исполнять задуманное. При этом помни о моих словах и не гнушайся спросить совета, если возникнут сомнения.

– Спасибо, отче! Но ты сказал, что Анюта собралась со мной уйти. Это для меня новость, причем совершенно неожиданная. Куда и зачем она пойдет-то?

– Ну, об этом она сама тебе поведает вскорости. С ней и обсуждай.

– Хотел бы я, чтобы и ты, отче, в этом обсуждении участвовал.

– Спасибо за доверие, дружинник. Готов помочь вам советами, коль Анюта не воспротивится.

– Что ты, отче! Да она тебя почитает превыше родителя!

– Хорошо бы, коли так, – задумчиво и печально произнес монах.

В печи весело потрескивали полешки, согревая избенку, затерянную в безбрежных дебрях русского леса. Снегопад все усиливался, снег валил уже сплошной стеной, пряча под пушистым покровом пожухлую траву, опавшие листья, пни и коряги, звериные тропы и немногочисленные дороги, проложенные человеком. Он одинаково щедро покрывал и крестьянские подворья, и крыши боярских теремов, и палатки и землянки русского войска, терпящего в Ливонии одну неудачу за другой.


Снег заметал и предполье Засечной черты, в котором самоотверженно несли тяжелую и опасную пограничную службу отважные русские дозоры. Глубокие снега, непроходимые для крымской конницы, означали для дозорных окончание полевых разъездов и возвращение в станицы.

По ослепительно белой бескрайней степи, изменившейся почти до неузнаваемости из-за снежного покрова, засыпавшего все неровности рельефа, служившие ориентирами, пробирался, возвращаясь домой, сторожевой разъезд из трех пограничников. Никита, Ермолай и Ванятка, щуря глаза от нестерпимого сияния солнца и снега, по привычке все еще пристально вглядывались в степь, чтобы вовремя заметить грозящую оттуда опасность. Их кони шли осторожным шагом, по колено в снегу, время от времени проваливаясь по самое брюхо в неприметные ложбинки, занесенные снегом. В конце второго дня пути они наконец увидели на горизонте темную полоску леса, в котором располагалась их станица и начиналась Засечная черта.

– Ну вот, Ванятка, теперь ты – настоящий пограничник! – голос Никиты, старшего в их дозоре, звучал чуть устало, но вполне искренне и торжественно. – Поздравляю тебя с успешным исполнением дозорной службы государевой!

– Молодец Ванятка, – также торжественно и серьезно поддержал товарища Ермолай, а затем добавил шутливо: – Видишь, как ты крымцев-то напугал, ни одного набега за этот год не было!

– Спасибо, дяденьки! – Ванятка, сняв шапку, поклонился на обе стороны, по-детски шмыгнул носом. – Вы мне как отцы родные были, учили всему и в трудности поддерживали. Вы не сомневайтесь, я вас не подведу, ежели придется биться с врагом.

– Да мы и не сомневаемся, Ванятка!

Уже переехав по льду Оку, добравшись до самой опушки леса, начинавшегося за рекой, они остановили коней и напоследок еще раз окинули взглядом степь.

– А помните, дяденьки, – спросил вдруг Ванятка, – как поморский дружинник Лось, который к нам в начале осени приезжал, говорил, что разведчик должен прийти с той стороны, сообщить нам о готовящемся вражеском набеге? Так как вы думаете, почему же он не пришел? Ведь если бы он даже на другие дозоры вышел, нам бы все равно сообщили об опасности.

– Кто же знает? – задумчиво произнес Никита. – Может, и опять не будет в следующий год набега-то. А может статься, пошел тот разведчик к нам по осени, да под снеги попал и сгинул без вести. Одному-то зимой в степи не выжить ведь... Что уж тут гадать? Все одно по весне нам вновь идти в дозоры, врага караулить по-прежнему... А может, и придет еще тот разведчик к нам, помогай ему Бог!

Никита снял шапку, перекрестился на купол станичной церквушки, пока едва видимый за кронами деревьев.

Пограничник впоследствии не раз вспоминал это крестное знамение, просьбу, обращенную к Богу, чтобы тот помог неизвестному русскому ратнику. Это воспоминание внезапно и ярко возникло в сознании Никиты в пасмурный и дождливый весенний день, когда, выехав из станицы в степь, их дозор почти сразу наткнулся на едва живого человека в изодранной в клочья одежде. Идти он уже не мог, но все равно упорно полз по мокрой, едва оттаявшей земле по направлению к Засечной черте, еще скрытой от него горизонтом.

Никита и Ванятка спешились, склонились над незнакомцем, распластавшимся на земле, затихшим при их приближении. Ермолай, оставшись в седле, по команде старшого проехал вперед, взял пищаль на изготовку и принялся внимательно наблюдать степь, чтобы их не застали врасплох. А вдруг это ловушка?

Изможденный человек с покрытым грязью и запекшейся кровью лицом, черты которого невозможно было разобрать, с трудом разжал обветренные, потрескавшиеся губы:

– Вы... кто?

– Мы – дозорные, государевы стражи пограничные. А вот ты-то кто будешь, мил человек?

– Слава Богу! – лежавший попытался приподняться, но не смог, голова его запрокинулась, глаза закатились.

– Ермолай, медовухи ему! – решительно скомандовал Никита, подхватил голову умирающего, приподнял, положил себе на колено.

Взяв протянутую баклажку с медовухой, Никита осторожно приложил ее к губам человека. Тот судорожно глотнул, затем еще, закашлялся, открыл глаза.

– Кто ты будешь таков, как в степь попал? – повторил вопрос Никита, но без нажима, а с душевностью и сочувствием.

– Я везу привет для Лося... поморского дружинника, – незнакомец, вложив в эти слова последние силы, вновь закрыл глаза.

Никита и Ванятка переглянулись, словно не веря своим ушам. Этот человек, русский разведчик, совершил невозможное. Он зимой прошел из Крыма через Дикое Поле – заснеженную безлюдную степь, в которой кони не могли добыть себе пропитание! А ведь за ним наверняка была и погоня!..

Никита сдернул с плеч армяк, при помощи Ванятки укутал неподвижно лежавшего героя.

– Потерпи, милый, сейчас костерок запалим, отогреешься, а потом соорудим носилки, отвезем тебя в станицу, на Засечную черту, там весть свою начальству-то и передашь. На-кась вот, хлебни еще медовухи, она ж целебная, враз всю хворь из тебя выгонит!

Разведчик сделал глоток из приставленной к губам фляги, чуть приподнялся на руках у пограничников.

– Нет, вы меня не довезете... Вам все расскажу и умру здесь.

– Ты это брось, герой! Чего умирать-то вздумал? Да мы с тобой еще с девками в хороводах... – Никита поймал взгляд разведчика и осекся на полуслове.

– Я уже мертвый. Слушай, не перебивай. Весной, после половодья, орда крымская в набег пойдет, прямиком на Москву. Полтораста тысяч... Поведет сам хан Девлет-Гирей. Турецкий султан деньги дал, коней, оружие, пушки дал с пушкарями и инженеров своих, то есть розмыслов... Сообщите! – Голова разведчика вновь запрокинулась, но глаза остались открытыми, и запекшиеся кровавой коркой губы приоткрылись в слабой улыбке. – Все. Я сумел передать. Прощайте, братцы!

– Милый, родной, не умирай! Звать-то тебя как? – Никита обнял разведчика, прижал его голову к своей груди.

– Я русский дружинник...

На его лице так и застыла эта последняя счастливая улыбка. Разведчик уже перестал дышать, глаза его закрылись навсегда.

Пограничники медленно поднялись на ноги, сняли шапки.

– Ванятка, тотчас скачи во весь опор в станицу, передай весть старшине, а мы с Ермолаем вдвоем дозор вести будем. А его, – Никита, не стесняясь товарища, смахнул с глаз слезы, – похороним здесь, на пригорке. А ты старшинам доложишь, что надобно над могилой крест соорудить, да такой, чтоб со всех сторон за десяток верст видно было!

Ванятка, вытирая рукавом заплаканное лицо, кинул прощальный взгляд на тело разведчика, надел шапку, вскочил в седло и с места в карьер помчался на север, туда, где за линией горизонта скрывалась Засечная черта.

Никита с Ермолаем, разведя костер, долго отогревали стылую землю. При этом они поочередно отъезжали время от времени далеко в степь, внимательно осматривали окрестности. Уже в сумерках пограничники, сменяя друг друга, принялись рыть могилу имевшимся в их снаряжении железным заступом. Они бережно, словно боясь причинить боль, опустили тело разведчика в родную землю, насыпали над ним невысокий холмик, на котором выложили из плоских камешков православный крест. Они долго стояли над могилой, вытянувшись по стойке «смирно», с саблями наголо у плеча.

– Эх, проводить бы его, как герою и положено, залпами пищальными, – скорбно покачал головой Ермолай. – Да нельзя, в степи выстрел за двадцать верст слыхать, врагу о дозоре знать дадим.

Никита кивнул, соглашаясь с товарищем, но затем, на минуту задумавшись, все же снял с плеча пищаль, приоткрыл замок, сковырнул порох с полки. Ермолай глянул на старшого, все понял и молча последовал его примеру. Они подняли разряженные пищали, и Никита скомандовал торжественно:

– В честь героя – дружинника русского... Огонь! Щелкнули спускаемые курки, кремни вхолостую высекли искры, произведя беззвучный салют над безымянной могилой.


Когда Ванятка на хрипящем, покрытом пеной коне доскакал до ворот станицы, ему не пришлось в них стучаться и окликать часовых. Ворота распахнулись сами собой, и ему навстречу вышел станичный старшина Евсей в сопровождении нескольких урядников и десятников. За их спинами в некотором отдалении собрались и свободные от службы рядовые станичники. Очевидно, скачущего наметом со сторожей дозорного заметили наблюдатели на вышке и тут же сообщили об этом чрезвычайном происшествии начальству.

Ванятка на ходу соскочил с коня на землю, пошатнулся, но сразу же несколько заботливых рук поддержали его, приняли поводья.

– Разведчик... с той стороны. Весть о большом набеге! – не дожидаясь вопросов старшины, выпалил Ванятка.

Сурово нахмуренные брови Евсея удивленно поползли вверх.

– Какой такой может быть разведчик? А ну, пойдем в избу, хлопец!

Они прошли в ворота за частокол и направились в станичную избу, стоявшую на небольшой площади в центре ограды рядом с маленькой церквушкой.

Суровым окриком остановив на пороге совещательной палаты всех устремившихся было за ними урядников, старшина самолично затворил за Ваняткой тяжелую дверь из толстенных сосновых досок, велел сидевшему в палате за широким столом писарю взять перо, чистый свиток и записывать все, что скажет пограничник, в неурочное время прискакавший с полевого дозора.

Ванятка кратко, но толково, со всеми необходимыми деталями доложил о произошедшем, упомянув и об осеннем предупреждении поморского дружинника Лося о возможном приходе нашего человека с той стороны. Когда молодой пограничник рассказывал о последних минутах жизни безымянного разведчика, его голос невольно дрогнул, на глаза навернулись слезы.

Старшина, потрясенный услышанным, долго молчал. Писарь деловито и старательно скрипел пером, и этот едва слышный скрип означал, что только что произошедшие события уже увековечены и будут жить своей отдельной и долгой жизнью, бесконечно более длинной, чем жизнь их непосредственных участников. Но для старшины обязанность отреагировать на эти запечатленные на бумаге слова непосредственно влияла на его собственную жизнь. И Евсей это понимал, причем очень хорошо, а потому и молчал в суровой задумчивости.

Это был человек относительно молодой, ему едва исполнилось тридцать. Вообще-то он мог бы гордиться своей стремительной карьерой, поскольку еще совсем недавно нельзя было встретить старшину пограничной станицы в таких летах, ибо лишь мужи куда более зрелые и опытные назначались на столь ответственные должности. Но все дело было в том, что Евсея назначили старшиной не за какие-то особые заслуги, хотя он, будучи десятником и урядником, зарекомендовал себя хорошим пограничником, а после того как его предшественник совместно с другими станичными старшинами был призван в прошлом году в Москву и там казнен за сообщение ложных сведений о готовящемся набеге крымцев.

Писарь окончил свою запись, посыпал толстенный желтоватый бумажный лист песком из бронзовой песочницы, подождал, пока песок впитает излишки чернил, стряхнул его в специальный ящичек, стоящий на полу под столом. Писарь прекрасно понимал, о чем думает станичный старшина, поэтому не прерывал его молчание лишними вопросами.

Что же делать? Евсей мог, конечно, проигнорировать сообщение дозора, сославшись на то, что они встретили в степи незнамо кого, чей предсмертный лепет никак нельзя считать достоверными сведениями первейшей государственной важности. И тем самым он бы оградил себя от гнева бояр из Разрядного приказа, ведавшего военными делами, и от гнева самого государя, считавшего пограничников с Засечной черты бездельниками и даже предателями. Но этим самым Евсей спасет свою жизнь только в том случае, если набег, как и в прошлом году, не состоится. А если набег все же будет... Тогда Евсея ждет неминуемая казнь и вечный позор за то, что он немедленно не доложил сообщение разведчика на самый верх. Евсей покосился на исписанный бумажный свиток, лежавший на столе.

Но к чести молодого пограничного старшины, в его душе нарастал протест против собственного первого порыва скрыть донесение из страха за свою жизнь. Евсей совсем недолго находился на начальственной должности и не успел еще утратить простую человеческую совесть, заменив ее рассуждениями о высших интересах государства. К тому же он попал на высокий пост случайно, никогда не испытывая особого стремления всеми правдами и неправдами продвинуться вверх, к власти над другими людьми. Не утраченная еще совесть и твердые представления истинного воина о справедливости и чести не позволяли Евсею просто так отмахнуться от сообщения безымянного разведчика, пожертвовавшего жизнью ради того, чтобы передать своим весть о готовящемся набеге.

Старшина решительно поднялся, готовый отдать приказ подчиненным. Ванятка тут же вскочил вслед за начальством, вытянулся по стойке «смирно», положил правую руку на эфес сабли. Писарь остался сидеть, взял новое перо, обмакнул его в чернильницу, приготовился записывать слова приказа.

И все-таки Евсей уже более полугода побыл высоким начальником, и его сознание успело претерпеть некую трансформацию в соответствии с новым общественным статусом. Он не решился взять всю ответственность на себя и послать письменное донесение о готовящемся набеге за своей подписью, как это сделали его казненные предшественники. Евсей поступил по-другому.

– Приказываю тебе, дозорный, немедля отбыть в Москву и доложить в Разрядном приказе все, о чем мне сейчас донес. Скачи одвуконь, на дороге в казенных ямах будешь менять лошадей государевым именем. Нагрудник алый шелковый чрезвычайного царского гонца с нашитым золотым гербом – орлом двуглавым, сей же час и получишь вместе с дорожными припасами и деньгами.

Ванятка некоторое время, раскрыв рот, изумленно таращился на старшину, ошеломленный неожиданным приказом.

– А как же дозор? Там же Никита с Ермолаем вдвоем остались. По уставу ведь не положено, – растерянно произнес пограничник.

– То не твоя забота, молодец! Твое дело – все как есть на самый верх, вплоть до государя доложить!

Старшина не сомневался, что честный и старательный, пока еще бесстрашный по молодости лет пограничник не станет изворачиваться и кривить душой, а пылко и правдиво будет при любом допросе повторять слова погибшего на его глазах разведчика, самоотверженно продолжать его дело. А фигура старшины отойдет при этом на второй план. Более того, его имя даже, пожалуй, и упомянуто-то не будет. Этот Ванятка возьмет на себя всю ответственность за свои слова и будет настаивать на своей правоте до последнего вздоха, под любой пыткой.

«Не дай-то Бог! А вдруг пронесет, произойдет чудо, и бесхитростному рассказу юнца поверят, да еще и наградят его за важнейшую весть», – успокаивал свою не совсем удовлетворенную совесть старшина.

Ванятка вытянулся:

– Слушаюсь, господин старшина! Разреши выполнять?

– Выполняй, пограничник! Хотя постой... На вот, возьми-ка с собой в путь пистоль – малую пищаль одноручную. На всей Засечной черте, пожалуй, такого оружия не сыщется, – окончательно откупился от угрызений собственной совести старшина. – Только у поморских дружинников подобные пистоли имелись. Бери, бери, не стесняйся! И дай-то Бог, чтобы эта штуковина тебе не пригодилась! Ну да чрезвычайных гонцов царских в алых гербовых нагрудниках у нас на Руси пока что уважают, я и слыхом не слыхивал, чтобы им хоть кто-то дерзнул воспрепятствовать!


Ему безумно хотелось спать, глаза закрывались сами собой, и он время от времени на короткий миг проваливался в желанную сладостную дрему, несмотря на бешеный галоп хорошего коня. Ванятка попытался, но не смог припомнить, какой это был по счету конь. На постоялых дворах – казенных ямах – ему без промедления предоставляли все, что требовалось: еду, питье, сменных верховых лошадей, причем самых что ни на есть наилучших.

– Откуда путь держишь, гонец царский?

– С Засечной черты!

После такого ответа все необходимое появлялось, словно по волшебству. А на дороге все встречные, даже богатые купеческие обозы, сторонились немедля, завидев алый нагрудник с золотым орлом. Пару раз Ванятке чудилось, будто в глухом лесу из-за деревьев на него смотрели чьи-то глаза, и сквозь шум ветра, закладывающего уши при быстрой скачке, он вроде бы слышал молодецкий посвист, но не тот, оглушительно-лихой, бросающий ватагу наперерез незадачливому проезжему, а другой, спокойный, означавший отбой готовящемуся нападению.

Несколько раз ему встречались небольшие воинские отряды, тоже сторонящиеся с пути и кричавшие вдогон: не нужна ли помощь?

– Не-ет! – откликался он, не оборачиваясь, и лишь пришпоривал коня.

И сейчас, когда вдалеке, на прямой и широкой дороге, пересекавшей небольшое поле, показался двигавшийся навстречу строй из десятка явно военных всадников, он хотел, как всегда, промчаться мимо без остановки, чтобы засветло успеть до близкого уже очередного яма, где можно было бы поспать мертвым сном хотя бы три часа. Но, приблизившись к отряду, Ванятка внезапно широко раскрыл слипавшиеся от усталости глаза, резко и решительно осадил на всем скаку захрипевшего коня. На всадниках была неприметная зелено-серая одежда, на головах – плоские шапки, напоминавшие блин, а на плечах нашиты черные бархатные круги с желтыми лесными рысями.

– Помощь нужна, гонец? – без лишних предисловий обратился возглавлявший отряд всадник к Ванятке.

Ванятка на мгновение замялся с ответом, но затем неожиданно для себя выпалил:

– Я везу привет для Лося, поморского дружинника!

– Что?! – начальник отряда, на берете которого красовались три темно-синие косые нашивки, обозначавшие для знающих людей звание полусотника, резко выпрямился в седле и, по-видимому, непроизвольно дернул поводья.

Конь полусотника поднялся было на дыбы, но, усмиренный сильной и умелой рукой, тут же успокоился, встал как вкопанный, обиженно фыркая и потряхивая головой.

– Я пограничник с Засечной черты, наш дозор встретил вашего дружинника, разведчика, идущего с той стороны. Он передал весть о большом набеге, я везу ее в Москву, в Разрядный приказ! – И Ванятка пересказал почти слово в слово сообщение, услышанное им в степи.

Начальник поморского отряда задумался на несколько секунд. По напряженному и сосредоточенному выражению его лица было видно, что он решает непростую задачу.

– Желток! – наконец, нарушив непродолжительное молчание, обратился начальник к находившемуся рядом с ним дружиннику, имевшему на берете две синие нашивки. – Выдели бойца в сопровождение! Пусть прикрывает пограничника вплоть до дверей Разрядного приказа, а самое главное – после того как он весть своему руководству сообщит! – И добавил длинную фразу на незнакомом языке.

– Слушаюсь, брат полусотник! – Высокий рыжий дружинник, к которому обращался начальник, повернулся к отряду и скомандовал одному из бойцов: – Кашка! Будешь сопровождать гонца!

– Слушаюсь, брат десятник!

Названный боец выехал из строя, приблизился к Ванятке, развернул коня.

– Зачем мне сопровождение? – недоуменно пожал плечами Ванятка. – Не от кого меня прикрывать!

– Дай-то Бог! – полусотник поморской дружины тяжело вздохнул. – Тогда в обратный путь на Засечную черту вдвоем поскачете. Вдвоем ведь веселее?

– Ну да, конечно! – обрадовался Ванятка, понявший наконец, как ему показалось, замысел дружинника.

Действительно, когда он, передав весть, будет возвращаться из Москвы в свою станицу, у него не будет алого нагрудника. А дадут ли ему, рядовому пограничнику, какое-либо сопровождение или даже просто заводного, то есть второго, запасного, коня – это еще вопрос. Озабоченный лишь одним – доскакать до Москвы с важнейшим известием, Ванятка совершенно не задумывался об обратном пути и сейчас был благодарен поморским дружинникам за предложенную помощь.

– Спасибо, братцы! – Ванятка подобрал поводья, приготовился поднять коня в намет.

– А как там наш разведчик? – торопливой скороговоркой спросил полусотник, понимая, что не имеет права дольше задерживать гонца. – Где он сейчас?

– Царство ему небесное! Это был настоящий герой! – Ванятка, сняв шапку, перекрестился, его голос невольно дрогнул.

Но уже в следующее мгновение пограничник взмахнул нагайкой и помчался по дороге с места в карьер, надевая шапку уже на скаку. За ним, не мешкая, последовал назначенный в сопровождение боец. Оставшиеся на месте поморские дружинники сняли береты и застыли, отдавая долг своему погибшему товарищу.

– Отря-яд, рысью марш! – скомандовал после скорбной минуты молчания Разик и направил коня вперед, туда, где в двух днях пути лежала Засечная черта.

Дорога была широкая и прямая, хорошо просматривалась на сотню саженей вперед, поэтому десяток леших двигался без особой опаски, не высылая вперед боевого охранения. Разик и Желток скакали бок о бок во главе кавалькады, чуть оторвавшись от остальных. Когда они отделились на значительное расстояние, на котором их уже не могли слышать бойцы, Желток вопросительно взглянул на друга:

– Ну, братик, поясни теперь подробнее, почему ослабил наши и без того малые силы и послал бойца в стольный град?

– Все очень просто. Вспомни, что нам Лось осенью говорил. Нет у царя и бояр веры пограничным старшинам, считают они, что те их намеренно крымским набегом пугают, чтобы богатые припасы от казны получать да от Ливонской войны на Оке-реке отсиживаться. Наш недоверчивый государь считает, что пограничники подкуплены литовцами и поляками, ибо те враги наши, зная, что у царя с турецким султаном договор о вечной дружбе, всеми силами стараются ослабить наши войска в Ливонии, заставить нас на Засечной черте лишние полки держать. Вот и казнил он в прошлом году всех станичных старшин якобы за предательство, а главного пограничного начальника, князя Михаила Ивановича Воротынского, того самого, что первый в мире устав пограничной службы сочинил, в ссылку на Белоозеро отправил.

– И что, при чем тут наш боец?

– А как, по-твоему, бояре Разрядного приказа и сам государь на новую весть о крымском набеге отреагируют? Да еще не на прямые сведения о движении орды, каковые, впрочем, и в прошлом году ложными оказались, а на слова какого-то лазутчика? То-то же! И народ не оповестят, и войска на южный рубеж не отправят, и самого гонца смертью казнят! Поэтому посланный мной боец, во-первых, сообщит подлинные сведения о набеге нашему боярину Роп-ше, московская усадьба которого, как тебе прекрасно известно, является выносным подразделением – опорным пунктом Лесного Стана. Понятно, что Ропша отправит гонцов в Лесной Стан, наши будут знать реальную обстановку и действовать соответственно. А во-вторых... – Разик замолчал в суровой задумчивости, словно еще раз взвешивая правильность своего решения, которое он вынужден был принять почти мгновенно, не имея времени для длительных размышлений.

– Ну, рожай, не томи! – не очень-то почтительно поторопил друга Желток, позволив себе нарушить субординацию, поскольку их разговор никто не слышал.

– А во-вторых, – продолжил Разик, естественно, не обидевшись на нетерпение Желтка. – Есть у меня надежда, хоть и слабая, что особники, находящиеся в усадьбе Ропши, сумеют подстраховать этого пограничника и спасти его от смерти. Не заслуживает он позорной казни и клейма предателя.

– А кто там из особников? – удивился Желток. – Мы же только что к Ропше заезжали, чтобы Джоану с Катькой на лето в усадьбе оставить. И я среди людей боярина никого из бойцов особой сотни что-то не заметил!

– Катерина, как ты, конечно же, помнишь, и есть боец особой сотни, – жестко ответил Разик, но голос его все же невольно дрогнул при этих словах.

– Да ты что, командир? Как она, фактически в одиночку, с таким делом справится? К тому же у Катьки свое задание: продолжить поиски Михася в самой Москве, раз мы не смогли его найти в окрестностях.

– Так ты предлагаешь честного русского пограничника отдать на растерзание своре опричников, а самим поберечься? – в голосе Разика звучал не упрек, а лишь печаль командира, вынужденного принимать решения, даже самые правильные и мудрые из которых неизбежно влекут за собой кровь и смерть своих товарищей, родных и близких людей. – К тому же Катерина, надеюсь, не в одиночку действовать будет. Если помнишь, когда мы прошлым летом из Москвы уходили, библиотеку увозя, друга нашего, особника Фрола, в отходившем отряде с нами не было. Сдается мне, что он остался тогда в стольном граде со специальным заданием. Может, и сейчас он там, и у Катерины с ним есть связь.

– Откуда же мне это помнить! – горько усмехнулся Желток. – Я ведь тогда сам едва-едва живым из Москвы выбрался. Не враги, так свои же чуть не казнили за предательство, которого и не было!

– Извини, брат, – Разик смутился оттого, что невольно напомнил Желтку о тяжелейшем событии в его жизни. – Я совсем не хотел тебя обидеть!

– Да ладно, брат, чего уж там! – Желток отвернулся от собеседника, помолчал некоторое время. – Но ведь ты прав, как всегда. Нет ничего хуже, чем необоснованные обвинения в измене. Это страшнее самой лютой смерти! И решение твое, принятое за пять секунд, было абсолютно верным. Потому-то ты среди нас троих, друзей, неразлучных с малышового отряда, и ходишь в самом высоком чине.

– Ладно тебе, Желток, начальству льстить, все равно по службе поблажек не дам! – шутливым тоном, снимая тяжесть предыдущего разговора, ответил Разик, хотя похвала друга была ему весьма приятна.

Маленький отряд продолжал свое движение к Засечной черте, на которой практически не осталось русских войск. Дружинники шли навстречу набегу многотысячной вражеской орды, и у них и в мыслях не было нарушить полученный приказ, повернуть назад, укрыться от неизбежной опасности, о которой их только что предупредил гонец, в своих далеких северных лесах. Они шли выполнять свой воинский долг.


Станица была обнесена высоким частоколом, над которым виднелись лишь наблюдательная вышка да купол небольшой церквушки. Лесная дорога вела к окованным железом массивным воротам, расположенным, естественно, с тылу, то есть с той стороны, откуда ехал отряд дружинников. Часовых на вышке было двое, и Разик мысленно одобрил действия местных пограничных начальников, выставивших парный дозор. Однако оба часовых смотрели в сторону Дикого Поля, и приближение десятка всадников какое-то время оставалось незамеченным. Но вскоре один из часовых резко повернулся и через мгновение подал рожком короткий условный сигнал. За воротами, закрытыми, несмотря на дневное время, послышались топот, бряцание оружия и амуниции, и в промежутках между заостренными вершинами лиственничных бревен, составлявших частокол, с похвальной быстротой появились стволы ручных пищалей, уставившиеся черными зрачками на подъехавший отряд. Разик поднял руку, приказав своим бойцам остановиться, а сам поскакал к воротам.

– Кто такие, зачем пожаловали? – окликнул его из-за частокола невидимый начальник караула.

– Поморские дружинники боярина Ропши, прибыли на смену нашему отряду на Засечной черте!

– Что-то маловато вас для смены-то! – усмехнулся по-прежнему укрытый за частоколом пограничник и спросил резко и требовательно: – Назови-ка мне имя и чин дружинника, который здесь ваш отряд до зимы возглавлял!

– Сотник Смоля!

– Открыть ворота! – скомандовал начальник караула своим подчиненным.

Тяжелые створки бесшумно и стремительно распахнулись на хорошо смазанных петлях, и маленький отряд леших вошел в станицу.

Приказав бойцам спешиться и построиться на площадке возле становой избы, Разик взбежал на крыльцо, на котором его уже ожидал сам старшина. Дружинник приветствовал пограничного начальника, привычно поднеся ладонь к берету:

– Полусотник поморской дружины Разик, прибыл с десятком бойцов в твое распоряжение, для обороны Засечной черты!

– Здорово, полусотник, – старшина ответил на приветствие наклоном головы. – Могучее ты войско привел, боюсь, у нас на засеках и места-то не хватит, чтобы вас разместить.

Разик, почувствовав в словах пограничного начальника отнюдь не насмешку, а лишь горькое сожаление, ответил безо всякой обиды:

– Так или иначе, а вместе будем оборону держать, старшина!

– Зови меня просто Евсей, чего уж нам друг перед дружкой чиниться-то! – Старшина протянул дружиннику руку. – Сейчас велю твоих людей покормить и определить на отдых. А тебя прошу пожаловать ко мне. Закусим, чем Бог послал, да обсудим, куда отряду вашему встать.

После простого, но сытного угощения Разик, отказавшийся от предложенной медовухи, склонился вместе с Евсеем над картой участка Засечной черты, который находился в ведении станицы, где традиционно несли службу поморские дружинники.

– Вот, смотри, дружинник. – Старшина осторожно, не касаясь, как над величайшей драгоценностью, водил над картой мягким кончиком чистого гусиного пера, взятого из запасов станичного писаря.– Вот это – Ока-река, а это – Муравский шлях, самая короткая дорога к Москве. Грамоте-то разумеешь? Ишь ты! Ну, тем лучше... А вот здесь – наша станица. Так обозначены засеки, это – частоколы, а вот это – валы и рвы.

Старшина сам лишь недавно с помощью станичного писаря научился с грехом пополам читать карту. Поэтому он, начав свои объяснения чуть свысока, сразу сменил тон, услышав, что собеседник владеет грамотой.

– Это все понятно, – кивнул Разик. – А как у тебя обозначены войска? Что-то я никаких значков не вижу.

– А их и нет. Ни значков, ни войск. Только станицы и пограничные дозоры.

– Шутишь? – недоверчиво спросил Разик.

– Какие уж тут шутки! Все войска сняты и переброшены в Ливонию. А нам объявлено, что у нас с турецким султаном и подчиненным ему крымским ханом вечный мир. Только... – старшина замялся, не решаясь сообщить фактически незнакомому человеку, пусть даже командиру поморских дружинников, славящихся своей самоотверженной храбростью и беззаветной преданностью Родине, сведения государственной важности.

– Только есть сведения, что этой весной будет большой набег, – спокойно продолжил фразу старшины Разик.

– Откуда знаешь? – почему-то шепотом спросил старшина.

– Разведка донесла, – уклончиво ответил Разик, не желавший порочить Ванятку в глазах его непосредственного начальника.

– Значит, не мне одному это известно, – задумчиво произнес Евсей и вздохнул с облегчением. – Ну так оно и к лучшему!

– Что к лучшему, набег на незащищенную границу? – не понял Разик.

– Да нет, конечно! Я-то думал, что я один про набег осведомлен. Ну а если и ты, и другие знают – то это хорошо! Глядишь, скоро из всех княжеств, да и из самой столицы войска подойдут!

– Подойдут или не подойдут – это второй вопрос. А первый – на какой рубеж нам встать и как до подхода этих самых войск его удерживать, – спокойно и деловито, без какого-либо пафоса произнес дружинник.

– Куда вас ни поставь – все равно кругом сплошные дыры. Хочешь, вставай вот на эту засеку, что Муравский шлях прикрывает. – Старшина показал кончиком пера треугольный значок на карте. – Здесь ваша дружина поморская всегда и стояла. Тут тебе и вышка наблюдательная, и впереди, в двух верстах – Ока-река с широким бродом, а на ней, вверх по течению, сельцо небольшое находится. Можно, коли припрет, привлечь мужиков к работам на укреплениях или съестные припасы закупить. В общем, рубеж во всех отношениях удобный, можно сказать, ключевой. Однако...

Старшина вздохнул, покачал головой. Разик оторвал взгляд от карты, выжидательно посмотрел на него.

– Однако, – продолжил Евсей, – на рубеже этом ваших дружинников было до тысячи сабель, а у тебя – всего-навсего десяток.

– Ну, сколько есть, столько и встанут на рубеж, – пожал плечами Разик. – А пушки дашь?

– Что ты, брат! Какие пушки! По осени все подчистую в Ливонию уволокли. У меня у самого в станице на валу лишь две махонькие стоят. Как хочешь, так и стреляй из них на все четыре стороны.

– Неужели даже городовых пищалей не оставили?

– И пищали увезли. Остались на пушкарском дворе какие-то орудия странные. Ни под один калибр не подходят. Стволы у них не совсем круглые, а как будто сплющенные. Судя по всему, им лет двести уже.

– Может, покажешь? – заинтересованно воскликнул Разик.

– Отчего ж не показать? Пошли!

Они вышли из становой избы, пересекли площадь и очутились возле обширного сарая, гордо именуемого пушкарским двором. Перед воротами сарая стоял столбик с навесом-грибком для часового, но сейчас пост пустовал. Вероятно, его сняли, когда нечего стало охранять. Старшина большим старинным ключом отпер огромный висячий замок, распахнул одну половинку ворот и посторонился, пропуская вперед Разика. Дружинник вошел в сарай и в неярком свете, пробивавшемся из крохотных зарешеченных оконцев, проделанных под самой крышей, не сразу разглядел в углу обширного пустого помещения три орудия непривычной формы. На примитивных лафетах, представлявших собой прямоугольные дубовые колоды с выдолбленными сверху углублениями, лежали короткие стволы, причем не литые, а явно кованые. На них не было ни цапф, ни дельфинов, ни вингардов (по-русски вертлюгов, ушей и дроздиков) – необходимых деталей современных орудий. Стволы, представлявшие собой просто трубки со сплющенным задним концом, были намертво прижаты к незамысловатым лафетам несколькими железными полосами. И самое удивительное заключалось в том, что они не имели даже запальных отверстий!

– Так это же тюфяки! – изумленно воскликнул Разик, бывший в учебном отряде Лесного Стана, как и оба его друга, круглым отличником по всем предметам, включая историю военного дела и вооружений. – Им действительно уже двести лет. Они предназначены для стрельбы каменным дробом на близкое расстояние.

– Ишь ты! – Старшина озадаченно почесал в затылке. – Я про тюфяки слышать-то слышал, но не знал, что это они и есть. И что это за слово-то такое: «тюфяк»?

– Это, скорее всего, от турецкого «тупанг», то есть труба. Насколько мне помнится, первые такие орудия наши захватили у турок, а применили впервые при защите Москвы от набега хана Тохтамыша почти две сотни лет назад.

– А как из них стрелять-то?

– В них слоями закладывается каменный дроб и порох, через середину пропускается фитиль и поджигается с дула. Сколько слоев – столько выстрелов. Ну, понятно, что летят камни недалеко, рассеиваются как попало, то есть прицелиться из тюфяка толком нельзя, да и пороху он жрет немерено, заряжается долго. В общем, тюфяки давным-давно устарели и сняты с вооружения, – подытожил краткую историческую справку отличник учебы Разик.

– Ну, камней-то можно набрать сколь угодно, а вот пороху лишнего у меня, конечно же, нет! – развел руками старшина. – Так что, берешь эти древние орудия?

– Возьму, конечно, коли тебе не жалко!

– Да забирай, сделай милость! Зачем они мне нужны? Только порох-то где взять? Неужели у тебя большой запас? Может, со мной поделишься?

– Пороху у меня – самая малость, на мушкеты да пистоли. Сам видишь, верхами пришли, без обоза. Придется порох у неприятеля добывать.

– Ну-ну, – недоверчиво усмехнулся старшина. – Лихой вы народ, поморы-молодцы. Но даже если ты и не шутишь, то у крымцев ведь только стрелы да копья, никакого огнестрельного снаряда у них нет!

– Так с крымцами, как тебе известно, турецкие отряды идут. Уж у них-то полковой наряд, то есть полевые пушки, наверняка имеются!

– И что, ты со своим десятком в их обоз проникнешь и порох отберешь? – Евсей вовсе не хотел обидеть в общем-то понравившегося ему дружинника, знавшего грамоту и, судя по всему, прекрасно разбиравшегося в военном деле, но он не мог скрыть своего скепсиса по поводу слишком уж громких, как ему казалось, заявлений.

Разик нагнулся, ласково погладил рукой покрытый изрядным слоем пыли ствол древнего орудия, затем выпрямился, отряхнул ладони, встретился взглядом с Евсеем.

– Мы постараемся, – просто и спокойно ответил дружинник.

Старшина некоторое время смотрел в глаза собеседника, затем кивнул и сказал:

– Ну что ж, пойдем, брат. Велю дать тебе лошадей и подводы. Выступай со своим отрядом и этим снарядом огнестрельным на отведенный рубеж.

– Слушаюсь, господин старшина! – Разик вытянулся по стойке «смирно», давая понять, что воспринимает слова пограничного начальника как боевой приказ, и вновь странным незнакомым жестом поднес раскрытую ладонь к своей смешной плоской шапке.


Они шли уже вторую неделю. Михась был в старенькой крестьянской одежонке, с ужасно мешавшей ему бородой на лице. Только вот обуть лапти он отказался наотрез. Хорошие сапоги на простом мужике выглядели как седло на корове и сразу бросались в глаза, но Михась сам придумал для себя легенду. Он-де не простой мужик, а писарь из Владимира, идет с сестрой к дальним родственникам в Рязань, где, говорят, грамотных людей зело уважают и ценят, не то что в родном Владимире, где его опорочили безвинно и он гордо ушел с богатого купеческого двора. Незамысловатая легенда давала им возможность зарабатывать на пропитание, поскольку услуги писаря нужны всем и всегда, а запас продуктов, и тех, которые сумела собрать в дорогу Анюта, и тех, что вручил им с благословением отец Серафим, быстро кончился. Конечно, Михась мог бы поохотиться, но охота весной – дело неблагодарное, да и отняла бы много времени, а они спешили. Пару раз им удавалось подсесть в купеческие обозы, но те передвигались на небольшие расстояния, до ближайших деревень, и основной путь Михась и Анюта шли пешком, одни-одинешеньки на глухих лесных дорогах.

Но им покуда везло, и лихие люди не встречались на пути, поэтому боевой чухонский нож спокойно лежал себе у Михася за голенищем. У Анюты тоже под рубахой имелся нож, похожий на финку дружинника. Михась добыл его в самом начале пути в одном из постоялых дворов, взяв в уплату за свои писарские услуги. Хозяин постоялого двора, которому понадобился грамотный человек, спокойно выслушал просьбу Михася, который якобы потерял сей совершенно необходимый в путешествии предмет хозяйственно-бытового назначения и желал его приобрести, пожал плечами и с радостью согласился вручить прохожему грамотею не деньги, а эквивалентный товар. Когда Михась, закончив работу, рассматривал несколько ножей, принесенных хозяином ему на выбор, Анюта ожидала, что дружинник возьмет охотничий, с массивной рукоятью, гардой-крестовиной и широким лезвием, заточенным на конце зловещим полумесяцем. Но Михась выбрал совсем другой, явно поварской, простецкий на вид.

Как только они вышли из постоялого двора и очутились одни на безлюдной дороге, Михась протянул девушке нож в берестяных ножнах.

– Держи, дружинница, боевое оружие! Спрячь под платьем, и дай Бог, чтобы выхватывать из ножен не пришлось, – со вздохом произнес он, явно сомневаясь в реальности своего пожелания.

Михась, скрепя сердце, согласился взять девушку с собой на Засечную черту. Анюта долго уговаривала его, заявила, что ей после убийства Никифора никак нельзя оставаться в своем селе, а идти больше некуда, кроме как с Михасем, которому она спасла жизнь. Леший решил, что там Анюта может остаться в одной из станиц, выйдя замуж за лихого станичника, или, если разрешит начальство, может даже отправиться со сменным отрядом в Лесной Стан, в котором всегда существовала проблема невест, поскольку ведущие к вырождению близкородственные браки были категорически запрещены. «Анюта вполне сгодится в жены любому нашему дружиннику, например тому же Желтку», – рассуждал Михась, так и не научившийся в свои уже не совсем юные годы хоть сколько-нибудь понимать женские души.

Анюта взяла протянутый ей нож, с сомнением принялась его разглядывать, небрежно вертя в руке.

– Михась, а почему ты не выбрал тот, красивый, охотничий, с большой рукоятью? Он был больше похож на боевой нож, а этим только капусту рубить.

– Ну, нет, Анютушка! Во-первых, у настоящего боевого ножа не должно быть гарды, то есть крестовины на рукоятке. Она при быстром выхватывании может зацепиться за что-нибудь, и при боевых порезах в обратный ход, которым я тебя учил, гарда мешает, в одежде вязнет. А при уколе рукоять такого ножа упирается в ладонь, поэтому она должна быть короткой. Вспомни, как ты моим ножом работала!

– Надо же! – удивилась Анюта. – А я-то думала, что ты меня этот твой нож держать обучал потому, что другого под рукой не было. А он, оказывается, настоящий.

– Конечно, настоящий боевой. Я потому тебе и выбрал похожий!

Анюта с уважением посмотрела на врученный ей нож и, отвернувшись от дружинника, приподняла подол и закрепила ножны под рубахой. Конечно, ни Михась, ни Анюта не могли знать, что и через четыре с половиной столетия из всего известного им арсенала по-прежнему сохранятся на вооружении русских разведчиков и спецназовцев лишь эти простенькие на вид ножи с прямым лезвием, полукруглой широкой заточкой на конце, с укороченной рукоятью без гарды.

Они шли небыстро, поскольку дорога была сплошь покрыта скользкой весенней грязью, пока еще не начавшей высыхать. Солнце заглядывало на эту узенькую лесную дорогу, вокруг которой сплошной стеной высились вековые ели с темной густой хвоей, лишь на короткое время. Было довольно прохладно, в лесу стояла тишина, нарушаемая лишь негромким щебетанием и свистом пока еще немногочисленных птиц. Анюта не обращала внимания на эти звуки весеннего леса, шла молча, думая о том же, о чем она привыкла думать в течение всех этих последних месяцев своей жизни. Мысли ее явно были отнюдь не легкими и радостными, и между бровей девушки залегла суровая складка. Михась, как всегда, не замечал и не понимал ее состояния, зато он, конечно же, в отличие от Анюты, мгновенно уловил изменение в сопровождавшем их путь птичьем концерте.

– Анюта, стой! Ты – вправо, я – влево! – негромко скомандовал дружинник.

Они остановились, развернулись спина к спине, как не раз делали на тренировках. Ветви елей раздвинулись, и из леса не выскочили, а вышли, не спеша, даже как-то лениво, добры молодцы в количестве двух десятков рыл. На рылах этих играли пренебрежительные ухмылки, они явно ожидали не такой скудной добычи.

– Ишь ты, учуяли, встали столбами! – произнес в адрес Михася и Анюты чернявый разбойник в замызганном кафтане из малинового бархата, с серебряной серьгой в ухе, по-видимому, атаман. – Что ж с вами делать-то, чутливые вы мои?

– А глянь-ка, атаман, сапоги-то у мужика добрые, как раз мне по ноге! Может, и деньга у него имеется. Да и девка молодая да статная, нам в самый раз сгодится, – хихикнул один из разбойников, окруживших Михася и Анюту, и протянул свою грязную лапу к девушке.

Налетчики даже не удосужились извлечь из-за поясов топоры и кистени, понадеявшись на свое подавляющее численное превосходство и робость безоружных и беззащитных жертв.

– Что вы, православные! – жалобно забормотал Михась, боязливым умоляющим жестом выставив перед собой руки с раскрытыми ладонями. – Свят, свят, свят!

Третий «свят» был условной командой, по которой они оба должны были начать работать по заранее согласованной схеме. Работа эта была как две капли воды похожа на те действия, которые произвел Разик на пиру у воеводы: удар на стэпе с разворота прямыми пальцами в глаз левому крайнему противнику, «двоечка» кулаками с обратным скручиванием корпуса на скрестном шаге в челюсть и нос следующему, давяще-ломающий удар ногой по колену третьему. И выход в образовавшуюся брешь. На все про все три секунды.

– Нож к бою! – по-прежнему негромко и спокойно скомандовал Михась, когда они прорвали окружение.

Они развернулись лицом к опешившим противникам, потерявшим за короткие мгновения треть личного состава. За их спинами была свободная прямая дорога, и они легко могли убежать, поскольку Анюта, упражняясь под руководством восстанавливающегося после ранения Михася, хорошо натренировалась совершать вместе с ним длительные пробежки по лесным тропинкам. Но Михась, не совсем уверенный в силах девушки, решил бежать лишь в последний момент. Вначале он хотел попытаться заставить разбойников отказаться от своих намерений.

– Эй, добры молодцы, – дружинник говорил спокойно и даже насмешливо, стоял в боевой стойке уверенно, его нож двигался легко и свободно по сложной непрерывной траектории, и эти замысловатые петли зловеще сверкающего лезвия невольно завораживали, приковывали взор, заставляя противников замереть на месте. – У меня, кроме сапог, ничего больше нет, но сапоги эти вам обойдутся дороже, чем золотая карета шестериком! Не стоит жизни свои из-за пары старых обуток класть. Мы с подругой голыми руками положили шестерых, а уж ножичками-то, будьте спокойны, дюжину в мелкую окрошку покрошим!

Разбойники, внимая его речам, подавленно молчали, но пока не решались дернуться на обидчиков. Михась понимал, что вот-вот атаман, который просто обязан сохранить свой авторитет в глазах своих отнюдь не безропотных и смиренных подчиненных, должен будет что-то предпринять, и тут же дал ему шанс перейти к диалогу вместо схватки:

– Да вы, соколики, ослепли, что ли, на своих кидаетесь! Я ведь сам с атаманом Топорком под стольным градом Москвой прошлым летом промышлял, зипунов добывал!

– Вот оно что! – в голосе атамана явно послышалось облегчение, и он с готовностью решил воспользоваться подсказанной ему возможностью выхода из довольно опасного для его персоны положения.

Он поднял руку, успокаивая свою ватагу, в которой уже послышалось роптание, и, как бы возвращая себе статус главаря, гаркнул зычно:

– А ну, мил человек, опиши-ка нам внешность атамана Топорка, ибо его здесь кое-кто видывал! Коль не соврешь, пойдете подобру-поздорову, а соврешь – берегись! – Атаман грозно нахмурил брови и положил ладонь на рукоять тяжелого чекана, заткнутого за грязный шелковый пояс.

– Легко! – усмехнулся Михась.

Он подробно описал внешность Трофима, все еще известного в определенных кругах в качестве Топорка, атамана лихой разбойничьей ватаги, промышлявшей и на Волге, и в Муромских лесах, а затем подавшейся в стольный град Москву.

– Ну, молодец, по всему видать, что ты из наших будешь! А куда, позволь спросить, путь держишь? Может, передумаешь дальше двигаться да к нам в ватагу пойдешь? – Атаман искоса взглянул на шестерых своих поверженных товарищей, которые пока еще безуспешно пытались подняться с земли и стонали от боли. – И подружка твоя нам сгодится. Я таких лихих бабенок еще не видал и слыхом не слыхивал. Ишь как ножичком-то играет, не хуже тебя самого. Давай к нам, красавица! Атаманшей выберем! – самокритично пошутил незадачливый предводитель горе-разбойников.

– Спасибо на добром слове, соколики! Только нам недосуг. Разве что на обратном пути к вам пристанем! – продолжил разряжать ситуацию Михась и шепотом приказал: – Анюта, отступаем, не терять готовности!

– Скажи хоть, как тебя звать-величать, красавица! – крикнул им вслед кто-то из разбойников с явным восхищением. – Когда тебя ждать-то вдругорядь?

– Зови меня атаманшей! – задорно откликнулась Анюта. – Жди всю жизнь!

Ее голос звенел от возбуждения, вызванного удачно проведенной схваткой. Это была вторая ее победа, и Анюта от восторга взлетела на седьмое небо. Она, простая деревенская девушка, в которой все люди видели лишь батрачку, денно и нощно ковырявшуюся в навозе на подворье у более зажиточных родственников, путешествовала в поисках приключений, как это делали отважные витязи в народных преданиях. И прославленные в тех же преданиях и песнях лихие разбойники, к которым народ, стонущий под игом своих и иноземных угнетателей, взывал как к своим заступникам и мстителям, враз оценили Анюту как равную себе. Более того, они даже предложили ей стать атаманшей! Подобного успеха Анюта еще никогда не достигала.

Конечно, ее хвалил отец Серафим за успехи в освоении грамоты и чтении книг. Но монах и осуждал Анюту за стремление отринуть свою крестьянскую долю и вырваться, уйти из села. А Михась... Да, он хвалил ее за успехи в боевой подготовке, разговаривал с ней ласково, относился как к равной. Но Анюте хотелось гораздо большего. Девушка не могла забыть, как в ту ночь, после ее смертельного поединка с Никифором, дружинник не откликнулся на ее призыв, а принялся бормотать что-то о своей заморской невесте. А потом Анюта увидела своими глазами прекрасную всадницу...

Она зажмурила глаза, затрясла головой, застонала едва слышно, чтобы прогнать тягостные воспоминания. Девушка уверяла себя, что была права, когда не рассказала встреченным ей поморским дружинникам о Михасе. Каждый человек имеет право бороться за свое счастье. И она будет бороться за Михася. Она спасла дружиннику жизнь, полюбила его и не отступится от своей любви.

– Что с тобой, Анютушка? – Михась, услышав ее стон, остановился, ласково положил ей руку на плечо. – Успокойся, милая, опасность миновала! Ты – молодец! Действовала четко и отважно, как настоящий боец-дружинник! Я тобой горжусь.

– Да нет, все в порядке. – Анюта улыбнулась, накрыла руку дружинника, лежавшую на ее плече, своей ладонью, посмотрела ему прямо в глаза.

Михась отчего-то смутился, неловко убрал руку. Взор Анюты потух, губы дрогнули. Ну почему он не замечает ее чувств, не отвечает ей взаимностью? Ведь она так его любит!

«Наверное, эта заморская колдунья с великолепной, невиданной прической, вся в собольих мехах, гордая и знатная, до сих пор застит ему глаза! Но ничего, я тоже добуду себе меха и наряды, буду сидеть в окружении свиты на чистокровном скакуне, и тогда наконец Михась забудет ее. А ежели мне доведется встретиться с этой красавицей на узенькой дорожке...» – Анюта нащупала под платьем рукоять ножа и усмехнулась с чувством мстительного превосходства.

Заметив ее жест и усмешку, Михась, как всегда, слепой и глухой относительно женских чувств, расценил все это по-своему:

– Не волнуйся, я уверен, что они за нами не погонятся. Они уже получили свое и должны быть рады, что легко отделались. Но даже если бы и дернулись... Сейчас пройдем еще пяток верст, найдем полянку, устроим привал, костерок разведем, пообедаем и отдохнем малость, а потом поупражняемся. Боевое мастерство нужно оттачивать ежедневно. Ну, пойдем, милая!

Анюта кивнула, и они вновь зашагали по скользкой весенней дороге.

«А все-таки я действительно молодец, – продолжила свои рассуждения Анюта. – Вон как пялились на меня эти разбойники, звали в атаманши. Что-то я ни в одной песне или сказке не слышала, чтобы атаманом разбойников была девушка».

Ее воображение принялось рисовать различные картины. Вот она в богатом наряде, усыпанном драгоценными каменьями, скачет по большой дороге на вороном коне во главе ватаги лихих разбойников и встречает карету, а в той карете сидит английская принцесса. Ее свита в страхе разбегается. Или нет, несколько гордых иноземных рыцарей бросаются в бой. Анюта жестом останавливает верных товарищей и одна выходит против дюжины врагов. «Убейте эту мерзавку!» – визгливо кричит из кареты принцесса. Она дрожит от страха, и на ее лице уже нет спесивого высокомерия. Анюта вступает в схватку. Раз, два, три! Растаскивание, коварные удары в обратку, разрубленные кисти рук, порезы и смертельные уколы. Боевой нож так и порхает в ее руках, движется по непрерывной траектории. Она и сама не знает, куда нанесет удар в следующий миг, тем более не сможет этого предугадать и противник. И вот рыцари повержены, Анюта распахивает дверцу кареты... Что же она скажет этой принцессе? Ничего, уж она найдет, что сказать.

Анюта, погруженная в свои грезы, оступилась, ноги ее, обутые все еще в лапти, а не в сафьяновые сапожки на крепких каблуках, поехали в разные стороны по скользкой грязи, и она села бы в большую лужу в самом прямом смысле, если бы шагавший рядом дружинник не подхватил ее за руку:

– Не устала Анютушка?

– Да нет, все в порядке, не беспокойся!

Да уж, не беспокойся, все будет в порядке...

В воображении Анюты одна картина сменилась другой. Вот царские палаты, в них пирует сам государь с ближними боярами. И сидит Михась рука об руку с этой своей невестой. Но что-то он не весел и хмур. «Что ты голову повесил, не ешь, не пьешь, отважный дружинник, ведь твое обручение празднуем?» – спрашивает государь и велит кликнуть песельников. Они входят, и старый слепой гусляр с белоснежной бородой до пояса запевает песню о прекрасной атаманше лихих разбойников, которая защищает простой народ от неправды боярской, чинимой в тайне от государя. Все рыдают, сам государь сулит разбойникам прощение, а Михась бьет ему челом и просит позволения жениться не на принцессе заморской, а на той самой отважной разбойнице, которую он не оценил вовремя, а теперь полюбил всей душой и хочет отыскать хоть на краю света и назвать своей суженой.

Солнце пригревало, свежие и бодрящие осенние запахи наполняли бескрайний лес, казавшийся уже не таким дремучим. Двое путников, только что счастливо избегнувших смертельной опасности, без устали шагали по узкой и скользкой дороге навстречу неизвестности.


Дорога становилась все шире, телеги, верховые и пешие двигались по ней сплошным потоком, но все мгновенно сторонились при виде алого нагрудника государева гонца. Дружинник, скакавший чуть позади Ванятки, пришпорил коня, поравнялся с пограничником, указал нагайкой на видневшиеся впереди рогатки, возле которых стоял караул из стрельцов.

– Это застава, Ванятка. Ты езжай прямо через нее, по улице Ордынке, никуда не сворачивая, там увидишь Кремль. В нем Разрядный приказ. А я – в усадьбу, к нашему боярину.

– Спасибо, друг! – на скаку крикнул Ванятка и помчался дальше.

Он беспрепятственно миновал поспешно отодвинутую стрельцами рогатку, и копыта его коня загрохотали по деревянному настилу Большой Ордынки.

Дружинник резко свернул влево и через предместья так же вскачь понесся к усадьбе боярина Ропши, служившей штаб-квартирой тайной дружины Лесного Стана в стольном граде Москве. Примерно через час из ее ворот поспешно выкатился крытый легкий возок, влекомый парой резвых коней. По-видимому, кто-то из челядинцев боярина отправился в город со спешным поручением. Однако недалеко от Серпуховских ворот Кремля возок внезапно остановился на обочине, словно люди, сидящие в нем, раздумали куда-либо ехать и решили, что лучше неприметно и неподвижно стоять здесь, среди торговых рядов и обозных телег, а не мчаться сломя голову по весенней грязи.

Ванятка тем временем уже поднимался по широкой лестнице Разрядного приказа в сопровождении начальника кремлевской стражи. Молодой пограничник пошатывался от усталости и плохо воспринимал окружающую его обстановку. Обуреваемый лишь одним стремлением – как можно быстрее доложить сведения государственной важности, Ванятка даже не имел сил удивиться и восхититься огромным многолюдным городом, в который он попал впервые в жизни, золотыми куполами бесчисленных церквей, гордым величием и мощью кремлевских стен и башен. Роскошь палат Разрядного приказа и высокомерный начальственный вид встретивших его бояр и дьяков в дорогих шубах, высоких бобровых шапках, с золотыми гривнами за ратные заслуги, висящими на груди на толстенных цепях, также не произвели на Ванятку ровно никакого впечатления.

– Давай-ка сюда грамоту, молодец! – пророкотал кто-то из бояр, по-видимому самый главный воевода, зычным командным голосом.

– Я на словах. – Ванятка облизнул сухие губы, но ему даже в голову не пришло попросить глоток воды, а высокопоставленные персоны, конечно же, не обратили внимания на хриплый голос гонца, покрытого пылью, шатающегося от усталости, и даже не предложили ему сесть. – Я с Засечной черты, с Кру-тоярской станицы, что возле Муравского шляха.

Ванятка поперхнулся, с трудом откашлялся и четко и последовательно сообщил информацию о встреченном их дозором разведчике. Почти слово в слово он передал его сообщение о готовящемся набеге, врезавшееся в память молодого пограничника на всю оставшуюся жизнь.

Повисла тяжелая, напряженная тишина. Ванятка стоял, переминаясь с ноги на ногу, разноцветные пятна небольших окон, в частый свинцовый переплет которых было вделано дорогущее цветное стекло, начали медленно кружиться у него перед глазами. Услышав звук голоса, нарушившего наконец продолжительное молчание, пограничник не сразу осознал, что голос этот обращен к нему. Кто-то взял его за плечо, встряхнул:

– Ты понимаешь, о чем тебя спрашивают? Ванятка поднял голову, обвел палату полусонным взглядом.

– Да он пьян, мерзавец!

– Не суди по себе, князь! Он скакал три дня и три ночи без роздыху! Дайте ему наконец воды. Смотрите, как губы облизывает! Да усадите на скамью, пока не упал!

– Да ты сам-то, князь, чем других лаять, прежде в зеркало поглядись! И здесь тебе не кабак! Ежели твоя милость хочет всяких проходимцев поить да обихаживать, так самолично ему и прислуживай!

Боярские свары на военных советах не являлись чем-то из ряда вон выходящим, а были, к сожалению, делом вполне обычным и происходили даже во время боевых действий. Каждый боярин возглавлял в войске отдельный полк, и спесивые горе-воеводы не желали подчиняться друг другу, устраивая бесконечное выяснение отношений. Чьи предки знатнее, кто за кем должен следовать, кто кому подчиняться, и так далее, и тому подобное. Какая уж тут общая стратегия! Недаром тогдашний аналог Министерства обороны и Генерального штаба именовался

Разрядным приказом. Его основной задачей было не управление войсками как таковое, а распределение бояр по разрядам и их расстановка на командные должности, причем отнюдь не в соответствии с собственным воинским опытом и полководческим талантом, а по происхождению, знатности рода и заслугам предков. Даже полки на поле боя расставлялись не из тактических соображений, а исключительно в соответствии с порядком записей в Разрядной книге имен возглавлявших их бояр.

Ванятка, плохо понимая происходящее, усилием воли вырвался из полузабытья и громко повторил свое донесение, решив, что он прежде чего-то недоговорил и бояре Разрядного приказа недослышали суть и важность принесенной им вести.

– Ишь заладил свое, государев враг! Да как заучил-то наущенье польское, от зубов отскакивает!

«Откуда здесь, в кремлевских палатах, государев враг, да еще поляк? » – удивился Ванятка.

Боярский гвалт, сменивший недавнюю мертвую тишину, усиливался, нестерпимо давил ему на мозг, все окружающее слилось в единый ослепительный, оглушающий вихрь света и звука, и Ванятка с удивлением ощутил, как пол под его ногами внезапно встал дыбом, опрокинулся, а затем наступила безмолвная чернота, и он провалился в долгожданный сон.

Бояре Разрядного приказа – высшего военного органа государства Российского – наконец затихли и уставились на юношу, почти мальчишку, упавшего на драгоценный полированный дубовый пол и лежавшего неподвижно. Алый нагрудник государева гонца был покрыт засохшей грязью. Впрочем, судьба этого человека, как и остальных русских людей, презрительно именуемых смердами, совершенно не волновала большинство из присутствовавших здесь военачальников и государственных деятелей. Они, как всегда, заботились лишь об одном: о собственном благополучии.

– Ну что, бояре, кто сообщит государю очередную весть об угрозе ордынского набега?

Естественно, желающих подставлять свою шею под топор палача не нашлось.

– Какой там набег! Ясно же, что вновь, как и прошлый год, враги наши стараются отвлечь государя от Ливонской войны, шлют к нам предателей с лживыми вестями!

Это высказывание вызвало единодушное одобрение всех присутствующих, враз забывших про родовые распри.

– А с вестью и с гонцом что делать будем?

– Как что? Как всегда, передадим Малюте. Изменники государевы – это по его части!

Если среди бояр и были несогласные с общим мнением, то они оставили свои мысли при себе, и вскоре из тех же Серпуховских ворот Кремля выехала простая телега в сопровождении трех конных стражников и трех пеших, в которой лежал на гнилой соломе Ванятка, связанный по рукам и ногам, так и не пришедший в сознание. Алый нагрудник с золотым гербом с него сорвали, перед тем как связать, дабы не позорить государственный символ.

Находившийся на площадях и улицах торговый и прохожий люд не обратил ни малейшего внимания на совершенно обычное зрелище: телегу с каким-то арестантом, коего компетентные органы везли куда следует. И только один неприметный возок, стоявший напротив кремлевских ворот среди прочих многочисленных возов, окружавших рынок, тронулся с места и, соблюдая значительную дистанцию, чтобы не привлекать внимания стражников, последовал за конвоируемой телегой – ранним прообразом «черных воронков».

Проводив конвой до ворот городской усадьбы Малюты Скуратова-Бельского, возок свернул в ближайший переулок и отправился в обратный путь в усадьбу боярина Ропши. Впрочем, возница сделал изрядный крюк и заехал на один из небогатых окраинных рынков столицы. Там дверца возка открылась, и из него проворно выпорхнула отнюдь не боярышня или дворяночка, как мог бы предположить по внешнему виду возка досужий наблюдатель, а простая дворовая девка в соответствующем одеянии. Вероятно, боярская ключница отправила ее на рынок за покупками, воспользовавшись свободным от службы хозяйским возком. Ничего удивительного, ведь и в нынешние времена генеральские и чиновничьи лимузины, доставлявшие прислугу на рынок, – вполне обычное зрелище в стольном граде Москве.

Вышеозначенная девица не спеша шла вдоль торговых рядов, рассеянно разглядывая разложенные на прилавках и телегах товары, и добралась до самого дальнего конца рынка, где теснились в беспорядке многочисленные лабазы, стены которых были сложены из толстенных замшелых бревен, а там присела в укромном уголке на завалинку, развязала узелок со снедью, развернула его на коленях и приготовилась трапезничать. Но, по-видимому, она была не очень-то голодна, поскольку отщипывала лишь маленькие кусочки, да и жевала весьма лениво.

Вероятно, эта особа кого-то ждала, и этот кто-то наверняка был любезный друг и добрый молодец. Несколько раз случайные кандидаты на роль любезного друга пытались завязать с ней знакомство при помощи пошлой стандартной фразы: «Эй, красавица, а ты не меня ли ждешь?», но получали такой ответ, что поспешно следовали прочь своей дорогой.

Очередной прохожий, явившийся на окраину рынка уже под вечер, был совсем не похож на добра молодца. На нем была серая посконная рубаха, подпоясанная простой веревкой, такие же штаны, на голове – бесформенный колпак, какие носили крестьяне да дворовые люди самых низших должностей, дровоколы, водоносы да подметальщики. На веревочном поясе мужика висел простецкий нож с укороченной рукояткой без гарды в неказистых берестяных ножнах. В этом не было ничего удивительного, ибо нож как необходимый хозяйственный инструмент носили с собой многие. Вот длинный кинжал с гардой – это совсем другое дело, его могли нацепить на пояс только военные или дворяне. А чухонский ножик – носи, мужик, себе на здоровье, никого это не удивит. Единственное, что немного выделяло мужика из многочисленной безликой толпы таких же смердов, так это сапоги вместо лаптей. Но и они были на вид совсем старыми, порыжевшими и почти полностью потерявшими товарный вид. Наверняка он их где-то украл или купил за бесценок в кабаке по случаю у загулявшего, пропившегося до последних порток купца или стрельца. Ходил мужик ссутулившись, с опущенным взором, не то что дворяне или чиновники, не говоря уж о военных, которых за версту можно было отличить от простолюдина по гордой осанке.

В общем, судя по внешнему виду, сидевшая на завалинке разборчивая девица должна была бы послать мужика, как и всех его предшественников, куда подальше. Но она вдруг, напротив, обрадовалась, заулыбалась приветливо:

– Здравствуй, Фролушко! Давненько мы с тобой не виделись!

– Здравствуй, Катенька, здравствуй, милая! – так же вполголоса, тоже задушевно и радостно ответил ей мужик и присел рядом. – Хотя понимаю, что ты подала сигнал о срочной связи вовсе не из-за того, что по мне соскучилась. Излагай суть дела, соратница.

– Кто-то из наших разведчиков, очевидно особник, работавший в Туретчине, прошел через Дикое Поле и добрался до пограничного дозора перед Засечной чертой. Он там же умер, но успел передать сведения о готовящемся большом набеге. Молодой пограничник Ванятка с этой вестью помчался в Москву, в Разрядный приказ, по дороге он встретил наш отряд и сообщил Разику о разведчике. Тот выделил ему в сопровождение бойца, который прискакал к нам в усадьбу и передал просьбу Разика по мере возможности прикрывать пограничника, ибо велика вероятность, что того обвинят в предательстве и казнят, как казнили в прошлом году всех пограничных старшин с Засечной черты. А ведь он привез разведданные, за которые наш товарищ пожертвовал жизнью, – Катька хотела было добавить еще несколько слов об их долге перед погибшим дружинником, чести и боевом братстве русских воинов, но не стала, поскольку и так все было ясно, и продолжила бесстрастный доклад: – И только что этого пограничника увезли под конвоем из Кремля в усадьбу к Мал юте. Охраны шесть человек. Вот, собственно, и все. Надо выручать парня. Одна не справлюсь, необходима твоя помощь.

Фрол молчал несколько минут, обдумывая полученную информацию.

– Ну что ж, начнем размышлять и действовать. Усадьба Малютина мне, как ты наверняка помнишь, знакома. Я там у него в тюрьме, в подземелье пыточном в гостях побывал. Возвращаться мне туда, конечно, совсем не хочется, но, как известно, от сумы да от тюрьмы русскому человеку зарекаться не следует, – усмехнулся особник. – Однако, как ты понимаешь, беда не в том, что я обратно в тюрьму не хочу, а в том, что паренька нашего оттуда выдергивать пока что нельзя, иначе бы ты сама его уже по дороге из Кремля к Малюте отбила. Конвой из шести стражников – это несерьезно. Он должен свою весть все-таки передать, причем самому государю. Если этого не сделать, то гибель нашего разведчика будет вовсе напрасной. А так есть хоть маленькая надежда на то, что государь все же прислушается и двинет войска в нужном направлении.

– Понимаю, конечно, – вздохнула Катька. – Только как этому поспособствовать и паренька нашего избавить от истязаний и от преждевременной смерти?

– Ясно, что бояре Разрядного приказа побоялись сообщить царю весть о набеге, чтобы он не обвинил их в очередном обмане и тут же не казнил как провокаторов. Государь Иван Васильевич совершенно уверен в том, что он непревзойденный политик и великий мудрец – султана перехитрил, и у нас с турками и ордынцами отныне вечный мир. Потому-то бояре и передали гонца Малюте. Дескать, мы люди военные, а всякие там ложные доносы и тайные козни – это не по нашей части. Но и сам Малюта тоже может побояться идти к царю с такой вестью. Тому ведь последнее время везде предательство мерещится. Самых любимых своих опричников Басманова-старшего и князя Вяземского лютой смерти предал. Поэтому мы должны вынудить Малюту все-таки сообщить царю о гонце и принесенном им донесении, и на этот счет у меня, пожалуй, есть кое-какие соображения. Но надо некоторые детали уточнить с твоей помощью.

В закутке скромного окраинного рынка сидели обычного вида мужик с девкой, особо ни от кого не прячась. Просто отошли себе в уголок и расположились там закусить, чем Бог послал. Переговаривались меж собой лениво, вполголоса, а о чем – не слышно. Так что ж тут такого? Не молчком же им сидеть.

– Молодец, Фролушко! – в Катькином голосе звучало искреннее восхищение сослуживцем по особой сотне. – Лучшего плана и за пять дней не придумать, а ты его за пять минут изобрел!

– Да рано пока хвалить-то. Этот план еще осуществить требуется, – покачал головой Фрол.

Катька уже собралась было подняться и помчаться выполнять свою часть задания, но все-таки задержалась и спросила извиняющимся тоном, с робкой надеждой:

– А может быть, когда Малюта отправится с вестью и Ваняткой к государю в Александровскую слободу, мы паренька по дороге все-таки отобьем? Ну, например, случайное разбойное нападение... А то ведь там, в слободе, замучить его могут до смерти, гады!

– Никак нельзя! Все испортим. Да и сам пограничник этот, судя по всему, человек честный, отважный и Родине беззаветно преданный, своему освобождению сопротивляться станет. Ведь он наверняка будет думать, что бояре хотят почему-то утаить от государя важнейшую весть, и будет под любой пыткой требовать, чтобы его к самому царю доставили. Если даже освободим его, так он и еле живой, на дыбе истерзанный, от нас вырываться будет, к царю-батюшке за правдой даже ползком поползет, чтобы до конца выполнить свой воинский долг... Есть у меня слабая надежда на то, что когда парень расскажет о разведчике, засланном поморскими дружинниками в Туретчину, то Малюта со товарищи, ненавидящие нас лютой ненавистью, но покуда боящиеся с нами схлестнуться в открытую, захотят именно нас, поморских дружинников, выставить в глазах царя предателями, чтобы потом расправиться на законных основаниях. Парень будет нужен им в качестве свидетеля, потому пытать до смерти его сразу не будут. А там, глядишь, и наши контрмеры сработают.

– Ты, как всегда, прав, – вздохнула Катька. – Ну что ж, да поможет Бог русскому ратнику!


Ванятка очнулся оттого, что на него обрушился целый поток воды. Он открыл глаза, растерянно повертел головой и увидел, что лежит на каменном полу, в мрачном помещении без окон, освещенном пламенем факелов, а над ним стоит человек в красной рубахе, с ведром в руках, который, наверное, только что и окатил его водой.

– Пить! – пограничник едва разлепил запекшиеся губы.

– Дай ему напиться, а то подохнет раньше времени! – раздался чей-то голос.

Человек в красной рубахе отошел в сторону, послышался плеск зачерпываемой воды. Ванятка попытался приподняться, но с изумлением ощутил, что связан по рукам и ногам. Человек вернулся с ковшом воды, наклонился над пограничником, грубо ткнул край ковша ему в губы. Ванятка принялся жадно глотать тепловатую прогорклую воду, неловко запрокидывая голову.

– Посади его на кресло для почетных гостей! – приказал тот же голос.

Человек в красной рубахе легко и сноровисто подхватил Ванятку под мышки и плюхнул на стул с высокой узкой спинкой, нанизав на нее его руки, связанные за спиной, прищелкнул сверху какую-то планку, чтобы сидевший не мог ни вскочить, ни упасть, а сам отошел в сторону. Ванятка увидел стол, освещенный двумя свечами, заваленный бумажными свитками, за которым сидел еще один человек. Ему, очевидно, и принадлежал начальственный голос.

Особник Фрол не зря буквально только что вспоминал о своем пребывании в Малютином подземелье. Ванятку приволокли в ту же пыточную камеру, где заплечных дел мастера-опричники допрашивали год назад его самого, и усадили на тот же самый стул. Но Фрол шел туда сознательно, подготовив заранее свой отход, он был единственным, кому удалось вырваться из этого подземелья живым и невредимым.

Сидевший за столом опричник чуть наклонился вперед, уставился на пограничника гневно и презрительно:

– Ну, вор, государев изменник, рассказывай начистоту, кто тебя подучил сообщать царским воеводам ложные вести, пугать крымским набегом? Сколько иудиных сребреников за подлость свою получил?

Ванятка не сразу осознал, что обвинения эти адресованы именно ему. Он даже невольно оглянулся, чтобы увидеть подлого предателя, о котором шла речь, но обнаружил лишь все того же палача в красной рубахе, который стоял возле очага и со скучающим видом раскалял в нем железные клещи устрашающих размеров.

– Ты что, боярин? – возмутился пограничник. – Уж не меня ли, стража пограничного с Засечной черты, Иудой клеймишь? Наш дозор встретил в степи разведчика, который пришел с той стороны, один, зимой, через Дикое Поле, чтобы передать весть о набеге! Да он у меня на руках умер, жизнь свою отдал, чтобы предупредить!

И Ванятка, чтобы разрешить возникшее, как он думал, недоразумение, вновь повторил допрашивавшему его опричнику слова разведчика.

– Что ты мне тут сказки рассказываешь, вор! Откуда ты узнал, что это был разведчик, а не пьянчуга с соседней станицы, который после гулянки заплутал?

– Да нас с товарищами еще осенью Лось, дружинник поморский, предупредил о том, что разведчик с той стороны придет! Он сообщил и тайные слова, по которым мы разведчика опознать сможем.

– Вот оно что! – Опричник откинулся спиной к стене, скрыв лицо в тени, и принялся о чем-то напряженно размышлять.

Ванятка тоже сидел молча и ждал, сам не зная чего.

Опричника кликали Писарьком, служил он Малюте верой и правдой давным-давно, являлся одним из руководителей опричного тайного сыска. Конечно же, Писарек хорошо помнил поморских дружинников, наделавших столько шуму в столице прошлым летом. Они встали Малюте поперек дороги, крепко ему насолили, побили множество опричников, но ушли восвояси безнаказанными. Писарек не был посвящен в детали происшествия с царской библиотекой и во все обстоятельства, связанные с появлением и уходом поморских дружинников. Но как опытный мастер тайных дел, он понимал только одно: его хозяин, Малюта, проиграл поморам, которые оказались настолько опасны, что даже всесильный главарь опричников не решился их трогать, хотя никому ничего никогда не прощал. Может быть, сейчас в его, Писарька, руках оказался некий козырь, который поможет Малюте расквитаться с этими самыми поморами за старый должок?

Писарек еще раз задумчиво поглядел на Ванятку. Опричник, проводивший допросы каждый день и зарабатывающий этим себе на жизнь, как в смысле «поесть», так и в смысле «уцелеть», конечно же, прекрасно разбирался в людях. Естественно, он понимал, что допрашиваемый им пограничник – никакой не предатель и говорит чистую правду, но это совсем не волновало опричника. Писарек и иже с ним служили не Руси, на которую им было наплевать, а тем, кто давал им возможность сытно жрать, сладко спать и вволю издеваться над людьми, то есть Малюте и царю Ивану Грозному. Хозяева дали команду всех, кто будет говорить о крымском набеге, объявлять предателями и пытать до смерти, вот Писарек и пытал. А будет набег или не будет – опричнику было совершенно все равно. Сколько их было, этих набегов-то! И еще ни один царь и ни один человек из царской свиты, каковую и составляли в данное время опричники, не пострадал. Русь большая, уйдет государь с верными людьми, включая, конечно же, Малюту и его, Писарька, хоть на Белоозеро, и никакие крымцы лично им не страшны. Так и замучил бы Писарек Ванятку, старательно выполняя указания своих достойных повелителей, но тот упомянул о поморских дружинниках и их роли во всем этом деле, то есть фактически – о предательском сговоре с поляками или ливонцами, да хоть и самим турецким султаном – сие не суть важно. Поднаторевший в допросах Писарек видел, что этот мальчишка, пылкий и прямодушный, будет под любой пыткой настаивать на своей правоте. Его в качестве улики, свидетельствующей об измене поморов, можно будет предъявить кому угодно, даже самому государю, который провел подноготных допросов никак не меньше, чем сам Писарек, и мог, когда желал, отличить оговоры и наветы, выбитые под пыткой, от правдивых показаний. Но все же следовало кое-что уточнить и немедленно доложить Малюте новую информацию об этих самых поморах.

– Так ты говоришь, тебе об этом якобы разведчике рассказал поморский дружинник? – задумчиво, уже другим, почти дружеским тоном обратился Писарек к пограничнику.

– Ага! – Ванятка кивнул с готовностью, обрадованный переменой тона допроса.

– И чьей же дружины будет сей помор?

– Боярина Ропши, – не задумываясь, ответил Ванятка и, решив, что все недоразумения наконец разрешились, добавил: – Ты бы, чем лаяться и изменой корить, спросил бы по-человечески, так я бы сразу все и рассказал! Так что развяжи-ка меня побыстрее да отправь к самому государю, чтобы я ему самолично, как устав пограничной службы предписывает, передал важнейшую весть. А то переврете все опять, и государь вам не поверит.

– Прямо сейчас и поскачешь, – с готовностью откликнулся Писарек и повернулся к палачу: – Всыпь-ка ему кнутом, чтобы всей шкурой прочувствовал, куда попал и с кем разговаривает. А я пока до хозяина пройдусь. Да бей-то вполсилы и морду пока не трогай. Он нам покуда живой нужен, и чтобы языком ворочать мог, слова правильные внятно произносить.

И, не слушая возмущенные протесты Ванятки, Писарек поспешно вышел из подземелья и направился привычным путем в палаты к Малюте Скуратову.


Английских купцов в Москве было не так уж много: всего семеро, не считая слуг и приказчиков. Но были они людьми, во-первых, достаточно богатыми, чтобы затеять рисковое дело по торговле с далекой и малодоступной страной, а во-вторых, решительными и солидными. Не желая жить по чужим дворам, они принялись строить возле самого Кремля свой торговый дом, причем каменный. А перед этим соорудили на скорую руку в пригороде деревянные хоромы, не очень вычурные, зато просторные, чтобы можно было в них и дела делать, и нужных людей привечать.

Сейчас сей временный английский торговый двор почтил визитом высокий гость, вернее – гостья. Стоявший у ворот привратник – истинный британец, рыжий, гордый и невозмутимый, служивший несколько лет в замке у родовитого лорда, смотрел свысока скучающим взором на унылую грязную московскую улочку и считал дни, оставшиеся до возвращения в цивилизованную Англию. Внезапно челюсть британца отвалилась, он затряс головой и протер глаза, но видение, появившееся из-за угла на этой самой улице, не исчезло. К воротам приближалась красивой плавной рысью истинная английская леди, сидящая на чистокровном вороном скакуне. Привратник готов был в этом поклясться чем угодно, уж он-то с первого взгляда отличил бы истинную леди от тысячи расфуфыренных подражательниц. С ней была какая-то свита, но привратник застывшим взором смотрел лишь на эту невесть откуда явившуюся красавицу и не замечал никого вокруг.

– Эй, любезный, – на чистейшем английском языке обратилась к привратнику аристократка. – Доложи-ка почтенным купцам, что их желает видеть соотечественница, леди Джоана Шелтон.

Привратник согнулся в подобострастном поклоне, торопливо распахнул ворота и со всех ног бросился в дом, чтобы сообщить хозяевам о неожиданном посещении высокородной соотечественницы. Все семеро купцов сейчас находились дома и чинно пили испанское вино, ибо чай, ставший потом одним из любимых английских напитков, в это время в Европе еще не был известен. Все семеро, утратив английскую невозмутимость, чуть ли не толкая друг друга, выбежали на крыльцо. Гостья уже спешилась при помощи сопровождавшего ее русского дворянина и стояла, ожидая приглашения пройти в дом. Купцы – люди опытные и бывалые, как и привратник, с первого взгляда поняли, что перед ними истинная английская леди. Они поспешно спустились по ступенькам и, кланяясь, проводили гостью в палату, где почтительно предложили ей сесть на почетное место за палисандровый стол.

– Какой счастливой нечаянности, миледи, обязаны мы приятностью встречи с вами? – старший из купцов прямо-таки сиял от восторга. – Позвольте предложить вам бокал вина?

– Благодарю вас, господа. Я с удовольствием выпью глоток. – Джоана милостиво улыбнулась и приняла из рук величественного дворецкого, приблизившегося степенной и бесшумной походкой, бокал из драгоценного венецианского стекла, наполненный ароматным напитком.

Старший из англичан представил леди Джоане своих товарищей, почтительно выстроившихся в линию вдоль стола и не смевших сесть в присутствии высокородной дамы. Джоана милостиво улыбалась и кивала в ответ на поклоны купцов. Затем наступила довольно короткая пауза, которую рискнул нарушить один из почтенных торговцев, по имени Джон Смит, изнывающий от нетерпения продемонстрировать перед товарищами свою осведомленность и близость к аристократическим кругам:

– Леди Шелтон, позвольте заметить, что я, Джон Смит, проживаю в Портсмуте, и мне не раз доводилось проезжать мимо вашего поместья! Я неоднократно имел счастье любоваться вашим выездом. И простите за нескромность, я также наслышан и о вашем женихе – блестящем офицере королевской флагманской морской пехоты. Лейтенант Майк Русс родом из России, если я не ошибаюсь?

– Вы не ошибаетесь, милейший. Мой жених – действительно русский дворянин из гвардии местного князя, который в свое время служил Ее Величеству Королеве Англии Елизавете. Сейчас я, как вы понимаете, приехала на его родину, – Джоана с явным удовольствием сделала глоток и поставила бокал на стол. – Однако, как вы понимаете, я решила нанести вам визит не только потому, что соскучилась по соотечественникам.

Купцы при этих ее словах как-то поскучнели, подобострастные улыбки исчезли с их физиономий, и они принялись тревожно переглядываться.

– О нет, не беспокойтесь, почтеннейшие господа торговцы, – понимающе усмехнулась леди Джоана. – Я вовсе не собираюсь просить у вас денег. У меня достаточно средств, есть несколько поместий в Англии, ллантации в Новом Свете. Напротив, я хочу оказать вам весьма важную и совершенно бескорыстную услугу, именно как своим соотечественникам и даже, как выяснилось, ближайшим соседям. Я посетила вас, чтобы сообщить весьма важную информацию, которой поделился со мной мой жених, гвардеец, упомянутый почтенным Джоном Смитом. Этот русский дворянин за время своей службы в королевской морской пехоте, конечно же, проникся уважением к Англии, поэтому он и просил меня предостеречь вас от возможной опасности.

Купцы вновь согнулись в почтительном полупоклоне перед знатной и, слава Богу, богатой леди, украсившей своим присутствием их дом, и замерли с напряженными сосредоточенными лицами, внимая каждому ее слову. В отдалении, возле двери обеденной залы, застыл неподвижно дворецкий, навостривший уши, но никем не замечаемый, попросту не отличаемый хозяевами от мебели.

– Так вот, господа, мой жених узнал от своих друзей из военного ведомства, что сегодня утром в Москву прискакал гонец с Засечной черты, то есть с оборонительного рубежа, защищающего Россию с юга от набегов диких кочевников-ордынцев. Он привез весть, что вскоре те предпримут большой набег во главе с самим ханом. Кочевники несметными полчищами вступят в русские земли и нападут на Москву. Дикие орды беспощадны, убивают и грабят всех, невзирая ни на что. Но бояре и, страшно сказать – некоторые подлые опричники, желающие предать своего господина, хотят утаить от государя весть о набеге!

– Но почему? – воскликнули сразу несколько голосов.

– Не знаю, – пожала плечами Джоана.– Возможно, им надоел строгий и справедливый государь, и они хотят переметнуться к хану, чтобы потом безнаказанно воровать и властвовать на покоренных кочевниками землях, как это было в течение столетий, пока русские цари не собрали разрозненные мелкие княжества под свою высокую руку. В общем, государь может и не узнать о предстоящей опасности, русские войска не успеют подготовиться к отражению агрессии, кочевники внезапно налетят и захватят Москву. Я полагаю, что вам следует свернуть торговлю и уехать отсюда как можно скорее.

Купцы возбужденно заговорили все враз, но вскоре старший из них успокоил своих коллег и вновь обратился к Джоане:

– Но, миледи, сворачивание торговли принесет нам огромные убытки, мы будем разорены!

– Зато сохраните свои жизни, – печально покачала головой Джоана.

– А нельзя ли все же как-то проинформировать государя о принесенной гонцом вести, заодно и о предателях, затаившихся среди его ближайшего окружения? – осторожно произнес купеческий старшина.

– Но как? – удивленно вскинула брови Джоана. – Я же сказала вам о заговоре молчания среди бояр и опричников.

– Не согласились бы вы, как английская аристократка, просить у государя аудиенции? Мы люди маленькие, он нас не примет! Конечно, мы понимаем, что вряд ли сможем предложить достаточную компенсацию за беспокойство такой знатной и состоятельной леди, но чувство патриотизма, о котором вы говорили, и наши скромные дары, возможно, тронут ваше сердце... Разумеется, кроме даров мы возьмем на себя все расходы по вашему путешествию к царю в Александровскую слободу!

Купцы, присоединившись к своему старшине, принялись кланяться и в один голос просить миледи не отказать им в своем покровительстве.

– Ну, хорошо, милейшие! – после некоторых колебаний сдалась Джоана. – Готовьте мой визит в эту самую слободу. Но все должно делаться в тайне, даже мой жених ничего не должен знать, чтобы не быть скомпрометированным!

Купцы клятвенно заверили, что сами обеспечат леди достойное сопровождение, снабдят всем необходимым. Обсудив некоторые детали предстоящего путешествия, которое было назначено на завтрашнее утро, Джоана торжественно удалилась в сопровождении свиты, почтительно поджидавшей свою госпожу у крыльца.

– Ну что, сестренка? – спросила Джоану Катька, когда маленькая кавалькада отъехала от двора английских купцов.

– Все по плану, Кэт. Завтра выезжаем.


Но гостеприимный купеческий дом покинула не только миледи со своим почетным эскортом. Почти одновременно с ними из задней калитки выскользнул дворецкий, утративший свой невозмутимый величественный вид, и устремился в ближайший кабак. Он спешил так сильно, что не заметил, как от ближайшего плетня отделился неприметный мужик в сермяжной одежде и бесшумно последовал за ним на некотором расстоянии.

В кабаке дворецкий решительно прошел в угол, где сел за стол для почетных гостей. По всей видимости, он был здесь завсегдатаем, поскольку сам хозяин поспешил к нему из-за стойки с кружкой медовухи и тарелкой заедок, семеня ногами и колыхаясь на ходу необъятной утробой.

– Где есть мой друг? – на ломаном русском языке с явным усилием произнес дворецкий, по-видимому исчерпав на этом весь свой русский словарный запас.

– Не изволь беспокоиться, сударь, – принялся кланяться хозяин. – Айн момент.

Этой последней фразой хозяин также исчерпал весь свой запас иностранных слов. Но дворецкий его понял, кивнул и принялся ждать с явным нетерпением, время от времени машинально прихлебывая из кружки. За соседним столом, ожидая, когда же к нему соизволит подойти половой, обслуживавший других, более солидных посетителей, сидел тот самый неприметный мужик, скрытно последовавший за дворецким от дома английских купцов.

Примерно через полчаса в кабак, слегка запыхавшись, вошел еще один посетитель. Был он в малиновом кафтане, подпоясанном атласным кушаком с серебряными нитями. На боку его висела длинная сабля с золоченым эфесом в богато изукрашенных ножнах. Сафьяновые сапожки с красными высокими каблуками также свидетельствовали о высоком общественном положении или, по меньшей мере, об изрядной наглости и хорошем заработке этого человека.

Гордо, ни на кого не глядя, посетитель прошел прямо к столу, за которым сидел дворецкий, оживившийся при его появлении. Небрежным жестом остановив хозяина, бросившегося к нему со всех ног, щеголь подсел за стол к дворецкому и спросил на довольно хорошем английском:

– Что случилось, Билл? К чему такая срочность? Говорил он громко, совершенно не опасаясь, что кому-либо, кроме дворецкого, понятна его речь. Действительно, кто из посетителей этого убогого кабака, да и вообще из населения неграмотной Руси может владеть иностранным наречием? Ну не тот же мужик в сермяге, который понуро сидит за соседним столом в ожидании своей жалкой трапезы!

– У меня есть ценная информация! – возбужденно выпалил дворецкий. – Очень ценная!

Он замолчал, выжидательно посмотрел на собеседника. Тот усмехнулся, расстегнул несколько верхних крючков своего кафтана и извлек из-за пазухи увесистый бархатный кошель. Вынув из кошеля полдюжины золотых монет, щеголь положил их на стол, но тут же накрыл ладонью:

– Рассказывай, Билл!

Завороженно уставившись на его ладонь, дворецкий сообщил о визите леди Джоаны Шелтон к английским купцам и передал содержание состоявшейся между ними беседы.

Щеголь внимательно выслушал своего друга Билла и решительно пододвинул к нему кучку золотых монет:

– Если узнаешь что-либо еще об этой леди и ее визите к государю – сообщай немедленно! Плачу вдвое. – Он поднялся и быстрым шагом вышел из кабака.

На улице его поджидали трое верховых, одетых менее броско, зато вооруженных пиками и огромными саблями, один из которых держал в поводу прекрасного вороного коня. Щеголь поспешно вскочил в седло, и все четверо вскачь помчались по кривым и узким московским улочкам.

Впрочем, по улочкам этим, да еще в сумерках, конным невозможно было особо разогнаться. А вот пешему, привычному к длительным марш-броскам по пересеченной местности, вполне можно было потягаться в скорости со всадниками на не очень длинной дистанции. Судя по всему, тот самый неприметный сермяжный мужик, покинувший кабак почти сразу вслед за щеголем, неплохо умел бегать, поскольку он почти не отстал от всадников, а до городской усадьбы Малюты Скуратова, куда всадники, как вскоре выяснилось, и направлялись, было не так уж и далеко. Проводив взглядом щеголя со товарищи, скрывшихся за воротами Малютиной усадьбы, мужик, дыхание которого участилось, но отнюдь не сбилось от весьма интенсивной пробежки, усмехнулся про себя:

– Вэри гуд, джентльмены! Все идет по плану.

И, привычно ссутулившись, он понуро побрел восвояси по темным улочкам, на всякий случай положив ладонь на короткую рукоять неказистого чухонского ножа, висевшего на поясе в берестяных ножнах.


Всесильный царедворец Малюта Скуратов-Вельский работал в своей любимой маленькой палате, запрятанной в глубине его обширного дворца. Тогда еще не было в ходу слово «кабинет», но упомянутое помещение использовалось именно так. До входа в палату, постоянно охраняемого двумя опричниками, можно было добраться, лишь миновав целый лабиринт запутанных переходов и лестниц, так что внезапно ворвавшиеся в дом враги не смогли бы быстро проникнуть в палату и захватить хозяина врасплох. Оконца здесь были настолько маленькие и узенькие, что в них не смог бы пролезть даже ребенок, к тому же их даже днем прикрывали ставни, сливающиеся со стеной, а посему практически незаметные снаружи.

Палата, естественно, освещалась свечами, которых в ней было великое множество, поскольку, во-первых, хозяин был отнюдь не стеснен в средствах, во-вторых, Малюта уже давно панически боялся темных углов, в которых ему время от времени мерещились то подкрадывающиеся к нему злодеи, то тени замученных им людей. Хотя подобные приступы суеверного страха случались у главы тайного сыска государства Российского относительно редко, на свечах он тем не менее не экономил. Близкие к нему люди знали, что лучший подарок Малюте – это канделябр, и волокли ему все ценное, что могли купить или отобрать. Поэтому Малютина любимая палата-кабинет напоминала экспозицию музея подсвечников, каковой, возможно, и организует некий любитель-коллекционер в далеком будущем наряду с музеями утюгов, самоваров и т. д.

Малюта восседал на простом на вид палисандровом стуле с гнутой спинкой, стоившем целое состояние, и читал свитки, разложенные на специальном столике, крышка которого была затейливо инкрустирована перламутром и разнообразной драгоценной древесиной. Скуратов был всецело поглощен важным государственным делом: он изучал доносы бояр друг на друга и решал, чью сторону ему будет выгодно поддержать перед государем в том или ином случае. Время от времени он делал пометки на полях свитков белоснежным гусиным пером, обмакивая его в простую бронзовую чернильницу. Малюта вообще-то был достаточно равнодушен к роскоши и внешней показухе, но всей душой любил власть над людьми, в том числе и тайную, доставлявшую ему особое, ни с чем не сравнимое наслаждение.

От государственных дел его отвлек тихий стук в дверь. Малюта оторвал глаза от свитков, поднял голову, не выражая ни малейшего неудовольствия тем, что кто-то посмел прервать его занятие. Начальник тайного сыска понимал всю ценность вовремя полученной информации, и его соглядатаи, добыв оную, смело могли, и более того – были обязаны даже ночью поднять хозяина из постели. Принесенная весть часто на поверку оказывалась пустячной, но Малюта никогда явно не обрушивал свой гнев на горе-информатора. Он понимал, что люди не должны бояться сообщать ему добытые сведения, они не могут сами решать – что важно, а что нет, это должен решать только он сам.

На пороге палаты-кабинета возник Писарек. Он торопливо поклонился хозяину и без лишних предисловий сообщил результаты допроса гонца с Засечной черты, трусливо выданного Малютиному ведомству сегодня утром воеводами Разрядного приказа. Писарек отметил также, что он решил прервать допрос, чтобы получить указания относительно своих дальнейших действий.

Когда Писарек упомянул поморских дружинников, Малюта невольно вздрогнул и хищно оскалился, как загнанный в угол зверь. Хотя ему, главе тайного сыска, по должности вроде бы было положено в первую очередь заниматься разведкой и контрразведкой в интересах государства Российского, Малюте, как и его достойному подручному, было совершенно наплевать, произойдет какой-то там набег или нет. Естественно, что любые силовые структуры всегда нацелены на выполнение задач, поставленных перед ними высшим руководством страны.

А высшее руководство в лице государя Ивана Васильевича уже давным-давно требовало от Малюты и его команды лишь одного: тотальной слежки за населением Руси с целью искоренения крамолы, как реальной, так и мнимой. Скуратов видел основную угрозу государственным интересам не в ордах крымцев, а в собственных боярах и тех самых поморских дружинниках, которые уже один раз обыграли его на его собственном поле и ушли безнаказанными. В интересах самого же Малюты было эту позорную и довольно сомнительную историю скрыть, ибо царь никогда бы не поверил, что его подручный мог с треском провалить тайную операцию, и заподозрил бы в таком провале его, Малюты, собственный злой умысел со всеми вытекающими последствиями. Но даже если бы государь поверил, что глава тайного сыска попросту ошибся, то исход для Малюты был бы не лучше. Кому же нужен лопух в качестве руководителя тайного сыска, призванного в первую очередь обеспечивать безопасность самого царя? В общем, Малюта не мог пока в открытую отомстить проклятым поморам, но, естественно, не собирался упускать такую возможность, как только она представится. И вот, судя по всему, теперь так и случилось.

– Хорошо, Писарек, молодец! Ты поступил правильно. Прибереги пока этого вражеского наймита, я сам с ним поработаю через пару дней. Давно пора этих поморов на чистую воду вывести, уличить в предательстве! Надо же, прошлогоднего урока им мало, вновь пытаются запугать нашего государя ложным доносом о мнимом набеге! Лучше бы что-нибудь новенькое придумали, более умное. Ну да ничего, плах и виселиц у нас на всех хватит! Ступай служи дальше верой и правдой царю и отечеству.

Писарек поклонился и вышел, весьма гордясь собой. Малюта вновь склонился над свитками, но ему не удалось долго пребывать в сосредоточенном уединении, так же как и отложить на пару дней дело арестованного гонца с Засечной черты. В двери палаты вновь постучали. Со срочным донесением к хозяину прибыл опричник по прозвищу Щеголь, знавший иностранные языки и посему работавший с немногочисленными иноземцами – послами и купцами, находящимися в Москве.

Малюта, выслушав его донесение, сразу понял, что дело может принять весьма неприятный оборот и ему в первую очередь следует думать не о мести проклятым поморам, а о спасении собственной репутации. Ведь если эти самые английские купцы, вернее, невесть откуда взявшаяся знатная англичанка донесет царю, что бояре утаивают от него донесение о набеге, то реакцию Ивана Грозного, благоволившего к англичанам, поскольку он еще не оставил свою бредовую идею жениться на королеве Елизавете, предугадать нетрудно. А бояре-то, получается, ни при чем. Они же передали гонца куда следует, то есть самому Малюте, он и будет крайним.

В общем, гонца этого следует сейчас же везти в Александровскую слободу, пред светлые государевы очи. А там царь пусть сам решает, как отреагировать на полученную весть. Если он, как и в прошлом году, объявит гонца предателем и велит казнить, тут-то Малюта попытается заодно похоронить и поморов, соучастников и, более того, организаторов предательской затеи. Ну а если нет – то там видно будет. В общем, надо ехать в слободу самолично, причем немедленно, и работать с этим самым гонцом прямо в дороге.

Малюта хлопнул в ладоши и отдал опричнику, мгновенно появившемуся из-за двери, указания насчет отъезда, кареты, сопровождения и находящегося в подземелье пленника, но ему не удалось выехать в слободу в тот же вечер.

Уже была выведена во двор, к красному крыльцу, тяжелая золоченая колымага, запряженная шестериком, а ко входу в подземную тюрьму подогнали телегу для пленного гонца, но внезапно в ворота усадьбы на всем скаку влетел один из Малютиных подручных, чуть не кубарем скатившись с коня, кинулся в ноги к вышедшему на крыльцо хозяину и прерывающимся голосом сообщил, что на дом Щеря, одного из ближайших царевых опричников, только что было нападение. Сам Щерь с тремя дружками убиты, драгоценности и деньги из дома похищены. На место преступления уже отправился начальник московской стражи Коробей. Малюта не на шутку встревожился, ведь это было первое нападение на всесильных опричников, наводивших страх и ужас на все население Руси.

Он отложил отъезд и лично отправился проконтролировать действия стражи. Уже успевший осмотреться Коробей доложил Малюте, что, судя по всему, злодеи проникли в дом Щеря беспрепятственно, то есть их впустили сами хозяева. А затем во время совместной пирушки вспыхнула ссора, и пьяные сотрапезники порезали друг друга. То есть преступников следует искать среди своих.

Малюта слегка успокоился, поскольку кровавые разборки среди опричников, не поделивших добычу или теплое местечко поближе к царю, были делом в общем-то обычным. Тем не менее он еще раз тщательно осмотрел все своими глазами и, согласившись с выводами начальника стражи, отправился к себе уже за полночь, поневоле отложив до утра отъезд в слободу.

Особник Фрол мог бы гордиться собой и двумя своими сослуживцами, тайно оставленными прошлым летом в Москве для выполнения специальной миссии, они сработали грамотно и профессионально. Им было приказано покарать опричников, принимавших участие в убийствах леших, и совесть особников была абсолютно чиста.


Наутро, когда задержавшийся благодаря действиям особников обоз Малюты тронулся из Москвы в Александровскую слободу, за ним в некотором отдалении следовало еще две кареты: леди Джоаны и ее свиты из «английских дворян», которых без труда изображали те же особники и старые лешие из усадьбы боярина Ропши. Все упомянутые выше гужевые транспортные средства прибыли в слободу почти одновременно.

Малюта сразу же, как был, в покрытом пылью дорожном кафтане, прошел к царю. Иван Грозный последнее время постоянно пребывал в крохотной опочивальне, подчеркнуто напоминавшей монастырскую келью. Одеяние на царе также было монашеским. Через узенькие окна, закрытые ставнями, свет в палату почти не проникал, и сгорбленный силуэт всесильного царя, сидящего в кресле с прямой высокой спинкой, почти скрывался во мраке.

Малюта невольно поежился, когда вступил в палату и попал в эту темень. Он и сам постоянно закрывал ставни, отгораживаясь от внешнего мира, но при этом зажигал множество свечей. Главе тайного сыска было точно известно, что царю, как и ему самому, постоянно мерещились тени убиенных им людей, но тот, в отличие от Малюты, освещавшего все темные углы, чтобы лишить потусторонние существа их излюбленных убежищ, не чурался теней. Напротив, он, обливаясь холодным потом и дрожа от суеверного страха, вступал в перепалку с этими тенями, кричал на них, стараясь доказать, что мучил и казнил их вполне справедливо, руководствуясь высшими интересами государства.

Эти крики, несмотря на толстые стены, были слышны во всех закоулках дворца, особенно в самую глухую ночную пору, когда все живое спит. После таких встреч, ставших в последнее время чуть ли не ежедневными или, лучше сказать, еженощными, царь, доведя себя до высшей степени истерии, поднимал из постелей всех своих ближайших опричников, приказывал им облачиться в монашеское одеяние и во главе угрюмой молчаливой процессии отправлялся в слободскую церковь замаливать грехи. Затем, уже под утро, Иван Васильевич спокойно засыпал с чувством выполненного долга.

В сумраке опочивальни невозможно было разглядеть царского лица. Однако Малюта, естественно, хорошо знал, что за последние два-три месяца у царя почему-то выпали почти все волосы на голове, сохранились лишь жиденькая бороденка и усишки, напоминавшие растительность, иногда появляющуюся на лицах очень древних безобразных старух.

– Рассказывай, зачем пришел, – голос царя звучал хрипло и чуть сонно, наверное, он вновь накричался этой ночью и еще не выспался.

– Прости, великий государь, но опять поступила весть с Засечной черты о якобы готовящемся большом набеге крымцев, – Малюта давал понять, что сам не воспринимает эту новость всерьез, но как верный подданный считает своим долгом проинформировать царя даже о ложном донесении.

– Сколько можно тебе повторять, что у меня с моим братом – турецким султаном, коему крымские ханы подчинены, подписан вечный мир. Жалкие попытки наших врагов – ливонцев да поляков со шведами – рассорить меня с султаном и отвлечь от войны с ними самими провалились еще в прошедшем году и теперь провалятся. Не отвлекай меня больше по мелочам!

– Не вели казнить, великий государь, – торопливо бухнувшись на колени, скороговоркой выпалил Малюта, чтобы предупредить закипающий царский гнев. – Я не осмелился бы тебя тревожить из-за такой ерунды, сам покарал бы ливонского приспешника, но тут вдруг возникло одно обстоятельство.

Царь вздохнул, скорбно покачал головой, как человек, вынужденный смириться с тем, что ему не дают ни минуты покоя, когда бы он мог поразмышлять о вечном и возвышенном, позаботиться о спасении души.

– Излагай!

– Так вот, государь, слух о гонце, прискакавшем с Засечной черты, неизвестно как, но уже распространился по Москве. С боярами Разрядного приказа я по этому поводу позднее разберусь и тебе доложу, но слушок этот вредный достиг ушей английских купцов. Хуже того, сейчас гостит на Москве английская знатная дама. Хоть и является она частным лицом, но купцы ее уже взбаламутили и упросили поехать к тебе, государь, чтобы узнать от твоей милости, следует ли им, купцам, из Москвы бежать от мнимого нападения. Выходит, что это дело приняло внешнеполитический оборот и я своим худым умишком его решить не могу, поэтому тебе, великий государь, его докладываю. Ложного гонца я с собой привез, чтобы ты сам его допросил, коли пожелаешь, а карета знатной английской дамы, как мне известно, вот-вот прибудет в слободу, и станет эта дама добиваться твоего приема, государь.

Царь некоторое время обдумывал полученную информацию.

– Ну что ж, Малюта, ты вновь подтвердил, что служишь мне усердно и старательно, верой и правдой, как никто другой. Действительно, отношения с английской державой, с королевой Елизаветой – это царская прерогатива, и никто, кроме меня, здесь ничего решать не волен. Гонца этого, так и быть, приведешь ко мне тотчас же, лично взгляну в глаза его бесстыжие. А даму я принимать не стану, не велика птица. Будет с нее тебя да князя Бориса. Скажете, что царь-де гонца выслушал и тут же уличил его во лжи. Предоставь ей возможность самой выслушать, что этот мерзавец запоет под пыткой. Уверен, что заплечных дел мастера, которых ты в слободу назначил, дело свое, как всегда, сделают усердно и вытянут вместе с жилами из гонца нужные показания. И пусть эта дама немедленно возвращается в Москву и успокаивает английских купцов.

Так что никаких пиров с дамой и ее свитою. А то знаю я вас, охальников, напоите всех и позабавитесь, – царь гаденько хихикнул, притворно погрозил Малюте пальцем. – Нам отношения с Англией следует развивать, а не портить.

– Слушаюсь, великий государь. Гонца куда привести пред твои светлые очи? Прямо сюда?

– Нет. Веди в совещательную палату. Сейчас умоюсь и туда прибуду. – Царь хлопнул в ладоши, вызывая постельничего.

Малюта низко поклонился и вышел, пятясь задом, из царской опочивальни, весьма гордясь своим умом и предусмотрительностью, радуясь царской похвале.


Леди Джоану приняли в Малиновой палате, богато украшенной шелками и бархатом соответствующих цветов и блиставшей позолотой внушительных сундуков с драгоценной утварью, расставленных вдоль стен. Князь Борис молчал, лишь поглаживал рукой, унизанной перстнями, окладистую роскошную бороду, время от времени величественно кивал и надувал щеки. В свое время Остап Бендер посоветует предводителю уездного дворянства Кисе Воробьянинову поступать точно так же в похожей ситуации. А все переговоры вел, естественно, сам Малюта.

– Ты, сударыня, напрасно беспокоишься и зря веришь вздорным слухам, – заявил он гостье. – Государь самолично допросил гонца и уличил его в предательстве. Его заслали наши враги, чтобы добрых людей пугать. Так что передай соотечественникам, чтобы спокойно продолжали торговать и ничего не боялись. Если хочешь сама убедиться в том, что гонец тот заслан врагами, можешь присутствовать при допросе, а затем хоть купцам, хоть самой королеве вашей рассказать, как коварны и подлы враги государевы.

Выслушав слова царева любимца, переведенные толмачом, леди Джоана кивнула не менее величественно, чем князь Борис, и с непроницаемым выражением лица произнесла высокомерным голосом длинную фразу. Ее тон Малюте не понравился, и он с некоторым беспокойством, впрочем хорошо скрываемым, воззрился на толмача.

– Леди говорит, что королева, ко двору коей она имеет честь быть причислена по своему высокородному происхождению, действительно может потребовать с нее отчет, если с купцами, которые обратились к ней за помощью, приключится беда. Но она сама отказывается присутствовать при допросе, который наверняка будет сопровождаться пытками, поскольку у них не принято, чтобы благородные дамы участвовали в подобных делах. Но в ее свите есть дворянин, сэр Джон, который хорошо понимает русский язык, и этот дворянин на допрос пойдет, дабы впоследствии свидетельствовать истину и перед купцами, и перед королевой, если понадобится.

Джоана встала, подошла к открытому окну и указала на группу людей, стоявших возле двух ее карет, которым хоть и позволили заехать во внутренний дворцовый двор, но не велели даже распрягать, сославшись на указание царя, чтобы английская дама отбыла восвояси тотчас же после переговоров с боярами.

– Вон тот, с огромным брюхом, в кирасе и шлеме, с красным носом, и есть сэр Джон, – пояснил толмач Малюте, подошедшему к окну вслед за леди Джоаной.

– Ну что ж, пусть отправляется в пыточную, – пожал плечами Малюта. – Если, конечно, в дверь пролезет. Интересно, сколько же весит кираса, прикрывающая столь необъятную утробу? А еще говорят, что мы, русские, много едим за трапезой. Так этот английский дворянин втрое толще любого нашего самого пузатого боярина... Переведи, что я восхищен богатырской силой этого витязя, чтобы гостья не обиделась.

Толмач, отвернувшись от леди, хихикнул на шутку начальства и перевел все именно так, как и было велено.


Допросная изба, или попросту пыточная, располагалась на задворках, среди конюшен и прочих служб, в одном из углов внутренней стены, отгораживающей царский дворец от остального пространства Александровской слободы. Сама слобода была обнесена по периметру еще более высокой деревянной крепостной стеной со сторожевыми башнями. Ванятку отволокли туда двое дюжих стрельцов из дворцовой охраны и сдали его с рук на руки палачу в красной рубахе, всем своим обликом сильно напоминавшему своего коллегу из Малютиных застенков, который бил пограничника кнутом. Сами стрельцы в пыточную, естественно, не пошли, а встали на страже возле входной двери.

Ванятка уже не интересовался происходящим. Он почти не ощущал физической боли от ран, нанесенных вчера палачом, которые никто не удосужился перевязать. Даже голод и жажда уже не мучили его, хотя он ничего не ел уже более двух суток и пил только один раз, перед допросом в Малютином застенке. В его затуманенном сознании многократным эхом непрерывно звучали лишь страшные слова царя, на которого пограничник уповал почти как на Бога. Государь нарек его изменником, объявил его донесение о набеге гнусной ложью, внушенной подлыми врагами отечества. Ванятке незачем было жить, не к кому было взывать о правде и справедливости.

Палач сорвал с парня одежду, подвесил его на дыбу за связанные за спиной руки, но пока не стал подтягивать веревку. Пограничник стоял на полусогнутых ногах, с вывернутыми назад плечами, его голова низко свешивалась на грудь. В пыточную вошли двое, задвинули за собой засов толстенной дубовой двери.

– Подними его харю-то, – скомандовал палачу визгливый уверенный голос.

Ванятка почувствовал, что его схватили за волосы, резко дернули голову вверх. Он невольно открыл глаза и увидел в свете пылавшего горна и нескольких факелов стоящего перед ним щуплого человечка в богатом одеянии, державшего под мышкой какой-то свиток, наверное приготовленный для записи допроса.

– Видишь, сэр, эту предательскую морду? Сейчас он нам расскажет, кто его купил и за сколько сребреников подговорил лгать нашему великому государю, пугать мнимым набегом! Сам все своими ушами услышишь и своей госпоже передашь.

Второй из вошедших, к которому и обращался щуплый человечек, был невероятно толст. Ванятка никогда не видел столь обширного брюха. К тому же на толстяке была надета огромная кираса, а на голове красовался высокий нерусский шлем, надвинутый почти на самый нос. Из-под этого красного мясистого носа торчали рыжие усы, похожие на две метелки. В другое время и в другом месте Ванятка, вероятно, засмеялся бы при виде столь нелепой фигуры, но сейчас пограничник лишь закрыл глаза, его сознание вновь поплыло куда-то, и он даже не расслышал ответа толстяка, произнесенного на ломаном русском языке.

Сознание вернулось к нему внезапно, тревожным толчком. Он почувствовал, что падает вниз, невольно попытался подстраховаться руками, выставив их вперед, забыв, что они должны были бы быть связаны за спиной, и с удивлением обнаружил, что это все-таки удалось. Тем более что кто-то помог ему не упасть, подхватил за плечи. Ванятка открыл глаза и понял, что сидит на скамье. Он перевел взгляд на свои руки и увидел, что вокруг запястий обмотаны лишь остатки разрезанных веревок. Пограничник, не поднимая головы, повел глазами вправо-влево, и его взгляд наткнулся на неподвижные тела палача и щуплого человечка, выронившего чистый свиток, на котором он так и не успел ничего написать. Оба они валялись перед ним на полу.

Ванятка резко распрямился, взглянул прямо перед собой и увидел стоящего напротив толстяка. Тот снимал с головы свой дурацкий высоченный шлем, причем как-то странно, вместе с красным мясистым носом и рыжими усами-метелками. Он осторожно, словно боясь выронить что-то находящееся внутри, поставил перевернутый шлем на стол, на котором горела свеча и размещались бронзовая чернильница, песочница и деревянный стакан с гусиными перьями. Оказывается, у него было нормальное худощавое лицо, совсем не соответствующее толстенному брюху, и по-русски он говорил чисто и свободно:

– Хочу передать тебе, Ванятка, привет от Лося, поморского дружинника, – и, увидев выражение крайнего изумления и недоверия на лице пограничника, добавил: – У него шапка не зеленая, как у всех, а черная.

– А ты кто? – еле прошептал Ванятка разбитыми губами.

– Зови меня сэр Джон. Мы с тобой некоторое время побудем англичанами, пока я тебя отсюда не вытащу.

– Зачем меня вытаскивать, – в голосе Ванятки звучало безысходное отчаяние. – Царь меня заклеймил изменником, христопродавцем и предателем Родины. У меня же кроме чести воинской, веры православной, царя да отечества на этом свете и нет ничего. Я государя почитал почти наравне с Богом, свято веровал в его высшую мудрость и справедливость, а он... Так пусть уж я лучше смерть приму, чем позор терпеть, с клеймом предателя ходить. Зачем же ты меня спасать принялся, да не от врагов, а от своего же царя?

– Что значит зачем спасать? А Русь-то кто от набега защищать будет? Ведь не эти же козлищи, опричники, которые горазды воевать только со своим безропотным народом, а от неприятеля улепетывают, как зайцы. Так что ты эти разговоры брось! Раз на Засечную черту поставлен, то там и стой, Родину обороняй. Что царь? Он все же не Бог, а человек, потому ошибиться и поступить несправедливо вполне способен. А за тобой все люди русские. Им и служи верой и правдою.

Разговаривая, сэр Джон действительно достал из своей дурацкой высокой шапки несколько мешочков с хвостиками и разложил их на столе.

Ванятка некоторое время молча наблюдал за ним, сосредоточенно обдумывая сказанное. Затем он глубоко вздохнул, как человек, проснувшийся после кошмарного сна, затряс головой, оглянулся по сторонам, словно впервые увидел зловещий интерьер пыточной избы: дыбу, горизонтальный станок с винтами и петлями для рук и ног, ярко пылающий очаг, в котором раскалялись огромные страшные щипцы и железные прутья.

– А эти?.. – Ванятка показал рукой на неподвижные тела палача и опричника.

– Они умерли, – пожал плечами сэр Джон. – Помоги-ка мне лучше снять кирасу, а то я один не справлюсь. Надевали-то ее вообще втроем.

Ванятка не без труда встал со скамейки и принялся поддерживать тяжеленный панцирь, расстегивать многочисленные ремешки непослушными пальцами.

Сэр Джон внимательно посмотрел на пограничника, покачал головой, отцепил от пояса фляжку, протянул ему:

– На-ка вот, хлебни для бодрости. А то нам с тобой предстоит сейчас попрыгать да побегать, а ты еле на ногах стоишь. Соберись, брат!

Ванятка взял фляжку, глотнул судорожно. Его пересохшее горло сразу смягчилось от неведомого ароматного напитка, в голове прояснилось, и пограничник почувствовал прилив сил.

Вдвоем они наконец сняли кирасу, положили ее на пол. Ванятка с изумлением обнаружил, что сэр Джон вовсе не толст, а, напротив, вполне худощав и строен. Кираса, как и шлем, оказалась вместилищем многих интересных вещей. Внутри ее, как в скорлупе ореха, помещалось отнюдь не толстое брюхо сэра Джона, а нечто завернутое в куски материи, каковые при ближайшем рассмотрении оказались частями иностранного костюма, подобного тому, в который был облачен сам сэр Джон. Кроме панталон, рубахи, камзола и берета там же оказался рыжий парик.

– Одевайся, пограничник! Это для тебя!

Но Ванятка во все глаза смотрел не на свой новый гардероб, а на те предметы, которые были в него завернуты: два человеческих черепа и несколько костей. Там были еще какие-то сосуды, но он вначале не обратил на них внимания.

– Что это? – едва выговорил потрясенный пограничник, который, натерпевшись за последние дни, казалось, уже не должен был бы ничему удивляться.

– Это наши с тобой останки, – охотно пояснил сэр Джон. – Сейчас пыточная изба сгорит от случайной искры из очага, и мы, конечно же, сгорим вместе с ней.

– Но зачем?! – протестующе воскликнул Ванятка, который еще минуту назад был готов принять мученическую смерть, смирившись с мыслью об ее неизбежности, а теперь, после убедительной речи Фрола, воспрянул духом и уже не собирался сдаваться и умирать, да еще с запятнанным честным именем.

– Что зачем? Наши останки на пожарище? Чтобы враги сочли нас умершими, – как нечто само собой разумеющееся пояснил сэр Джон, кладя несколько костей в кирасу, а один из черепов – в свой шлем.

Ванятка стал, наконец, догадываться о замысле своего нежданного спасителя.

– То есть на самом деле мы выберемся незаметно, а все будут думать, что мы сгорели?

– Да, то есть йес. Ну-ка, повторяй за мной: йес, сэр Джон. Да одевайся, а то замерзнешь.

– Иес, сыр Жон, – неуверенно выговорил Ванятка и, взяв незнакомое одеяние, принялся бестолково вертеть его в руках.

– Нет, не так, мягче и раскатистей, – сэр Джон несколько раз произнес фразу, помогая при этом пограничнику справиться с иноземными штанами и рубахой.

Вскоре подготовка временного перевоплощения русского пограничника с Засечной черты в рыжего, как истинный англичанин, слугу ее светлости леди Джоаны была завершена. Сэр Джон удовлетворенно кивнул и перешел к следующему этапу операции. Он засунул ранее извлеченные из каски и разложенные на столе мешочки с хвостиками в щели между трубой очага и дощатым потолком пыточной избы так, чтобы эти хвостики свешивались наружу. Ванятка догадался, что это фитили. Потом бывший толстяк раскупорил сосуды и принялся поливать пол, дверь и стену возле двери какой-то маслянистой жидкостью с резким запахом.

– Это – греческий огонь. Слышал про такой?

Ванятка кивнул.

– Ну вот, сейчас подорвем заряды, пролезем через пролом на чердак, подожжем горючую смесь, и когда передняя стена полыхнет да задымит вовсю, через крышу выберемся назад, спрыгнем к самому забору, а потом присоединимся к суетящейся толпе. На нас, я уверен, и внимания не обратят. Все будут смотреть на пламя и дым, да попытаются дверь ломать, если осмелятся в огонь кинуться, хотя это навряд ли. Окон-то тут, как видишь, нету, поскольку заведение тайное. Дотла сгорит все и вся в греческом огне. Мы же с тобой пробежим к нашей карете для свиты, в которую ты быстренько юркнешь и будешь сидеть тихонечко. Твоя задача при отходе – следовать за мной неотступно. Если кто к тебе будет приставать с вопросами, хватай меня за руку и кричи, как учил: йес, сэр Джон! Дальше я сам буду отбрехиваться. Все ясно?

– Йес, сэр Джон! – твердо произнес пограничник.

– Постой-ка! – лжеангличанин пристально посмотрел на разбитые губы Ванятки, покачал головой. – Сейчас прилеплю тебе под нос мои бывшие рыжие усы, чтобы побои на лице скрыть. А берет, то есть шапку, надвинешь на глаза. Хотя парик, то бишь накладные волосы, и так тебе часть лица закрывает.


Леди Джоана в своей карете, следуя приказу государя, покинула Александровскую слободу тотчас после аудиенции. Вторая ее карета, в которой находились дворяне из свиты, осталась дожидаться сэра Джона, отправившегося вместе с одним из Малютиных опричников учинять допрос лживому гонцу. Но английским дворянам так и не суждено было дождаться своего толстого товарища. Примерно через три четверти часа после начала допроса внутри избы раздался короткий негромкий грохот, и торчащая над крышей печная труба, из которой вился дымок, внезапно покосилась набок и осела внутрь. Наверное, в кладке трубы оказался какой-то дефект, и она, не выдержав адского пламени пыточного очага, наконец развалилась.

Двое часовых, охранявших снаружи пыточную избу, встревоженно переглянулись и принялись робко стучать в тяжеленную дверь, естественно, запертую изнутри. Но как бы в ответ на их стук из-под крыши и из-за двери внезапно полыхнуло яркое пламя, и пыточная изба вмиг окуталась клубами густого черного дыма, в котором вскоре почувствовался отчетливый приторный запах горящих человеческих тел. Часовые, даже не попытавшись вышибить дверь и помочь погибавшим внутри избы людям, спасаясь от огня, отбежали в сторону и принялись орать, дико и бестолково. Их крики слились с тревожным колокольным звоном, раздавшимся с пожарной каланчи. Впрочем, вряд ли можно было винить часовых в трусости, поскольку они прекрасно понимали, что, действуя только плечами и прикладами пищалей, с дверью все равно невозможно было бы справиться. Для ее вышивания потребовался бы крепостной таран.

Через пять минут перед пыточной избой, почти скрытой языками пламени и клубами дыма, столпился народ. Слава Богу, что сие сооружение стояло все же на отшибе, да и ветра сейчас не было, поэтому огонь не мог перекинуться на соседние строения. Но все равно сараи и заборы на всякий случай уже поливали водой из поспешно подвезенных пожарных бочек. Саму избу заливать уже было бесполезно, даже приблизиться к ней с ведром воды было практически невозможно. Поэтому люди просто стояли и смотрели завороженными взглядами на огонь, почти не слушая дворцовых начальников, отдававших распоряжения, в основном совершенно бессмысленные, призванные лишь продемонстрировать окружающим, что они, начальники, самоотверженно и решительно исполняют свой руководящий долг.

Естественно, в этой суете, в хаотично мечущейся толпе, никто не обратил ни малейшего внимания на двух англичан, выскользнувших из какого-то закутка и пробиравшихся к своей карете, стоявшей невдалеке. Свиту приехавшей к царю знатной леди никто не пересчитывал, в лицо не запоминал и паспортов с фотографиями не требовал, поскольку таковые еще не скоро появятся, как и дактилоскопические карты, металло-детекторы и прочие сомнительные достижения цивилизации, предназначенные осложнить жизнь всевозможным тайным агентам и обычным преступникам.

Карета со свитой также вскоре покинула слободу, чтобы принести своей госпоже печальную весть о нелепой гибели славного сэра Джона. Старший из англичан через толмача договорился с представителем дворцовой администрации о том, что за останками несчастного сэра из Москвы завтра прибудет катафалк за счет тех самых английских купцов, из-за которых и заварилась вся эта каша.

Когда громоздкий экипаж выехал за ворота слободы, сидящие в нем люди расслабились, заулыбались и перешли на свой родной русский язык. Ванятка хотел было снять с головы жутко неудобный рыжий парик и отцепить усы, но ему велено было терпеть до тех пор, пока они не прибудут в московскую усадьбу боярина Ропши, а то мало ли кто мог догнать по дороге тихоходную карету. Пограничник, естественно, подчинился и лишь спросил:

– А что потом со мной будет, сэр Джон?

– Как что? Отправишься назад, в свою станицу, продолжать службу. Поедешь вместе с тем бойцом, который сопровождал тебя сюда. Надеюсь, станичники и местное ополчение все же сумеют хоть немного задержать набег на Засечной черте, пока до царя дойдет, что пора собирать войска и отражать неприятеля. Там, на Засечной черте, каждый человек будет на счету. Тем более такой стойкий и самоотверженный, как ты, Ванятка.

– Спасибо, сэр Джон.

– Кстати, зови меня Фролом.

– Спасибо, Фрол!

– На здоровье, пограничник!

– А ты с нами на Засечную черту пойдешь с врагами биться?

– Нет. Я здесь, в Москве, останусь. Сдается мне, что на этом самом рубеже, под кремлевскими стенами, нам тоже придется неприятеля встретить. Требуется к этому подготовиться, ибо, как ты понял, царь об обороне даже и не помышляет.

– Неужто враг, как сто лет назад, до самой Москвы дойдет? – взволнованно спросил Ванятка.

– Спокойно, пограничник! Ведь мы с тобой еще живы, и товарищи наши стоят на Засечной черте. Встретим басурманов. По-русски встретим. И проводим.

Фрол положил руку на плечо Ванятке, взглянул в глаза. Пограничник не стал произносить лишних слов, а просто кивнул в ответ.

Уже на следующий день двое всадников, ведя в поводу заводных коней, выехали из ворот московской усадьбы боярина Ропши и широкой рысью понеслись на юг, туда, где за полями и лесами текла Ока и лежала Засечная черта. Больше никаких войск не двигалось навстречу уже близкой смертельной опасности, нависшей над Русью. Ни царь, ни воеводы Разрядного приказа и пальцем не пошевелили, чтобы предотвратить возможную катастрофу. Вновь, как уже не раз было и будет в истории Руси, простые люди, презираемые собственными правителями и даже обвиняемые ими в предательстве, должны были, вопреки всему, спасать свою Родину, кровью и жизнями расплачиваясь за глупость, самоуверенность и профнепригодность своих царей, генсеков и президентов.


На первый взгляд лес вокруг неширокой дороги ничуть не изменился. Во всяком случае, если бы Михася попросили показать пальцем, по каким именно признакам он определил, что где-то рядом протекает большая река, то он не смог бы этого сделать. Но дружинник был абсолютно уверен, что они приближаются к реке, он ощущал это каким-то шестым чувством. И действительно, через полчаса дорога вывела их на лесную опушку, за которой начинался ярко-зеленый пойменный луг, а за ним под лучами весеннего солнца сверкала и переливалась живым серебром широкая лента Оки. Здесь дорога, по которой они шли, раздваивалась, одна вела направо, к городу Рязани, а другая – к большим и малым прибрежным селам. Михась точно не знал, где именно на Засечной черте должна стоять дружина Лесного Стана. Он просто шел к Оке, твердо уверенный в том, что на первом же валу или частоколе встретит полевой дозор, который препроводит его к начальству, а там уж он рано или поздно попадет в родную дружину.

На развилке дороги действительно находилось полевое укрепление, полукругом отсекающее топкую пойму от опушки леса, невысокий вал с частоколом из наклоненных вперед заостренных лиственничных бревен, а перед ним ров, заполненный грунтовыми водами, питаемыми близлежащей рекой. Но оборонительное сооружение пустовало. За ним не было никаких следов костра, который должен был бы разводить дозор для обогрева и приготовления пищи. Михась еще раз с недоумением осмотрел все вокруг и, не обнаружив ни малейших следов недавнего пребывания здесь людей, растерянно развел руками.

– Ну что ж, Анютушка, придется нам продолжить путешествие. Видимо, место тут спокойное, бойцов выставляют лишь при непосредственной угрозе. А пойдем мы с тобой не к Рязани, а налево, поскольку, если бы наша дружина под Рязанью стояла, я бы про это обязательно услышал. Да и нет необходимости ставить рядом с большим городом дополнительные отряды из других княжеств, там и так сильный гарнизон.

Они вновь двинулись по дороге, то идущей вдоль реки, то вновь уходящей в лес, туда, где грунт был тверже и не доставало весеннее половодье. Вскоре путешественники наткнулись на еще одну засеку, но и она тоже пустовала. Михась, который при виде Оки обрадовался и окрылился надеждой, что вот-вот он встретит своих и наконец-то встанет в строй, не то чтобы приуныл, но насторожился, почувствовав смутное беспокойство. «Придется нам зайти в ближайшее село и расспросить, где найти воинских людей», – решил он.

Часа через три вдали показалась околица села и купол небольшой церквушки, послышался колокольный звон. Колокол звонил в неурочное время, но не тревожным набатом, а тонким частым перезвоном, наверное собирая жителей на какой-то сельский сход. И действительно, пройдя по пустынной улице, Михась и Анюта вскоре очутились в центре села, на церковной площади, на которой толпился народ. Перед папертью стояла телега с опущенными оглоблями и без лошадей. По всей видимости, ее закатили на площадь вручную, чтобы создать импровизированную трибуну для ораторов. На телеге-трибуне стоял человек в расстегнутом добротном кафтане, из-под которого виднелась белая рубаха из тонкого полотна. Снятую с головы шапку он зажал во внушительных размеров кулаке, которым жестикулировал, обращаясь к окружавшей его толпе селян:

– Люди православные, вы ж меня знаете! Я уже третье ополчение на свои деньги собираю, да сам всегда на рати в первых рядах бьюсь!

Толпа не то чтобы безмолвствовала, но как-то невнятно и робко гудела в ответ на его слова. Наконец вперед к телеге вышел бойкий невысокий мужик, скептически покачал головой и заявил:.

– Ты, Ерема, конечно, купчина знатный да удалой. Тебе что за море караваны водить, что с крымцами в поле биться – все забава молодецкая. А нам-то, сирым и убогим, как можно против набега ополчаться? Мы уж лучше, как всегда, в леса уйдем, со скотиной, детьми да пожитками, и переждем малость, пока нашествие само собой схлынет. Есть царь-государь, бояре да воеводы, их дело нас от супостатов оборонять. Мы за то в казну немало платим. А коли государь войск не присылает, так, стало быть, и нам нечего высовываться. Это что ж получается: мы воинских людей кормим-поим, а потом еще вместо них на рать идем?

– Правильно! Молодец, Федор! Не наше дело головы под крымские сабли подставлять! – одобрительно загудела большая часть толпы в ответ на речь мужика, и тот, ободренный поддержкой односельчан, продолжил:

– Тебе-то, Ерема, небось, есть что терять: товар в лабазах, палаты с теремом посередь села. А если наши убогие избенки орда спалит, так мы, коль живы будем, за две седмицы новые себе срубим, не хуже прежних.

Ерема в отчаянии с размаху бросил шапку оземь, рванул на груди рубаху:

– Да какие палаты и лабазы! Я все до последнего гроша отдам, чтобы враг русскую землю не топтал! Кто со мной в ополчение встать желает, кому Русь святая дорога, выходи!

Ответом ему было глухое тяжелое молчание. И в словах удалого купца, и в рассудительных возражениях мужика была своя правда. Выбор тут можно было сделать не умом, а лишь душой и сердцем. Вскоре человек пятнадцать парней и мужиков все же вышли вперед. Некоторые из них с трудом отбивались от жен, с криками цеплявшихся за их одежду, умолявших не губить, не оставлять их и детей сиротами. Михась, повинуясь внезапному порыву, тоже пробрался сквозь не очень плотные ряды селян, подошел к телеге, хотя еще минуту назад вовсе не собирался этого делать. Анюта привычно, как тень, проследовала за ним.

Ерема соскочил на землю, поднял валявшуюся в пыли шапку, отряхнул ее, но не надел, а вновь зажал в кулаке. Угрюмо ссутулившись, он присел на край телеги, не глядя на постепенно расходившихся с площади сельчан. Через некоторое время купец поднял голову, осмотрел своих будущих соратников. – Ну что ж, друзья-товарищи, немного нас, но не так уж и мало. В соседних деревнях я две дюжины ополченцев набрал, да моих ребят еще дюжина. Это уже сила. Хоть на одной засеке, пусть ненадолго, но задержим неприятеля, пока царь войска со всей Руси будет собирать. Глядишь, и вольется наша малая капля в общую победу... Оружия да кольчуг у меня на всех хватит, деньги и товары, которые в лавках остались, я вам сейчас раздам, чтобы своим женам да матерям отнесли. А наутро ополчимся и встанем на засеке, что напротив брода. Оттуда еще по осени войска ушли, но весной почему-то не вернулись... Мне станичный старшина вчера сказал, что со дня на день набег произойти может.

Он еще раз обвел взглядом будущих ратников и тут только заметил Михася и Анюту, скромно стоявших позади.

– А вы-то кто ж такие будете? Я в окрестных деревнях вроде бы всех знаю.

– Я – поморский дружинник, из-за болезни отстал от своего отряда. Сейчас вот пришел на Засечную черту. Ищу своих. Но если вот-вот случится набег, то мне лучше, наверное, не свою дружину искать, которая неизвестно где стоит, а к твоей присоединиться.

– Понятно, – в голосе Еремы почему-то прозвучало явственное сомнение. – А это кто с тобой? Вроде бы не жена, платок у нее по-девичьи подвязан. Сестра что ли?

– Это Анюта, сирота. Она-то меня от болезни и выходила, а сейчас от доли сиротской со мной пошла, надеясь, что в нашей дружине ей место найдется.

– Ну-ну, – саркастически хмыкнул Ерема, уже не скрывая недоверия. – Только, мил человек, что-то не похож ты совсем на поморского дружинника. Мне ведь ту дружину, к которой ты себя причисляешь, встречать доводилось. И одет ты не так, и выглядишь по-другому. То ли ты лазутчик турецкий, то ли просто проходимец, польстившийся на мои деньги, которые я собрался раздать ополченцам.

Он пружинисто соскочил с телеги, шагнул к Ми-хасю. Дружинник сунул ладонь за пазуху. Ерема мгновенно отреагировал на это движение, попытался перехватить руку:

– Не двигайся, вражина! Вали его, ребята!

Михась рефлекторным нырком ушел влево, под локоть Ереме, легко и изящно, как в прежние времена:

– Постой, купец!

Дружинник отскочил назад, вытащил руку из-за пазухи. В его ладони оказался зелено-серый берет и черный бархатный шеврон с желтой лесной рысью, которые сберегла для него Анюта, а потом, естественно, отдала, когда он выздоровел. Михась протянул эти предметы Ереме.

– А бороду я отрастил, пока лечился. Вот вступлю в твой отряд, сбрею и буду тогда похож на поморского дружинника?

Ерема, переведя дыхание, взял протянутый берет и шеврон. При этом он с некоторой опаской покосился на Анюту, которая в самом начале несостоявшейся схватки успела выхватить из-под платья нож и теперь стояла в красивой и правильной боевой стойке, направив лезвие в сторону вероятного противника.

– А подружка-то у тебя, по всему видать, весьма отчаянная! – проворчал он и, внимательно оглядев предъявленные вещественные доказательства принадлежности к поморской дружине, вернул их Михасю. – Все верно, такие шапки и нашивки видел я у тех дружинников, о коих речь. И бороды, действительно, они зачем-то бреют. Ну что ж, пойдем, тут мой дом недалече, там и поговорим. Айда, ребята! И ты, воительница, убери нож, пока не порезалась, да ступай с нами. Если уж девки стремятся вместо иных мужиков в ополчении Родину защищать, так, видать, на то есть воля Божья.

Они, пока не строем, а толпой, пошли по широкой деревенской улице, уже успевшей просохнуть под лучами весеннего солнца.

– Не обессудь, друг, что врагом тебя назвал, – обратился Ерема к Михасю. – Я и вправду подумал вначале, что ты все врешь. Ну, враг не враг, а уж точно самозванец, важность на себя напускающий. Знаешь, наверное, что есть такие люди, хвастуны несусветные: «Я там служил, я сям служил, всю войну в разведке», а сами толком копья держать не умеют. А уж про поморских-то дружинников мне доподлинно известно, каковы они есть, это герои настоящие. Поэтому, когда ты себя к ним причислил, я тебе и не поверил.

– Все понимаю, Ерема, потому и не в обиде.

Они пришли в Еремины владения. На обширном подворье возвышался большой бревенчатый дом с теремом, конюшни и лабазы, отдельно стоявшая лавка выходила фасадом прямо на сельскую улицу. Ополченцы разместились возле летней кухни, под навесом, за длинным дощатым столом. Кухарка с двумя поварятами разнесла угощения: хлеб, кашу с маслом, молоко и творог.

– Сейчас перекусим малость, чем Бог послал, а уж к вечеру более сытная трапеза готовится. Я велел боровка заколоть. Ну а насчет медов да настоек – не обессудьте, не будет нам ни капли хмельного, покуда на рати стоим, – твердо заявил Ерема.

Ополченцы принялись есть молча и сосредоточенно, без веселых криков и похвальбы. Через некоторое время Михась все же нарушил тишину этой по-крестьянски степенной и основательной трапезы:

– Послушай, Ерема, а каков твой замысел? Где мы должны врага встретить?

– Здесь, недалече, на реке находится плес, она там разливается широко, течение замедляется. Через этот плес в летнюю пору брод проходит, конному по стремена. Сейчас, конечно, поглубже будет, но все равно перейти реку только здесь и можно, поскольку в остальных местах берега крутые, глубины большие, а течение быстрое. Против брода, сразу за поймой, первая засека стоит, там ров с валом, частокол на валу. На ней и встанем вместо войск, которые засеку еще по осени покинули, и примемся бить неприятеля, выходящего из реки на топкий берег, покуда хватит сил. А далее – как Бог даст. Может, уцелеет кто и в глубь леса, на вторую засеку, отойдет. Вот и весь мой замысел.

– Понятно, – кивнул Михась и задумался, забыв про еду, лишь машинально перемешивая кашу в стоявшей перед ним миске расписной деревянной ложкой, крепко зажатой в руке.

– Да ты ешь давай, дружинник, – улыбнулся Ерема. – Али каша горяча слишком?

Михась кивнул невпопад, оставил ложку в миске и откинулся спиной к столбу, подпиравшему навес.

– Послушай, Ерема, – медленно, как бы продолжая размышлять вслух, произнес он. – Ты ведь купец... У тебя же наверняка есть большой челн.

– Ну, имеется суденышко, – пожал плечами Ерема.

Бывший лейтенант флагманской морской пехоты Ее Величества Королевы Англии, любимец адмирала Дрейка, выбрался из-за стола, возбужденно прошелся взад-вперед вдоль навеса, остановился перед удивленно взирающим на него удалым купцом.

– А давай встретим орду не в засеке, а на воде! – выпалил Михась. – Будем бить их не после, а во время переправы!

– Как это? – изумился купец.

Некоторые из ополченцев перестали уплетать кашу и заинтересованно глядели на дружинника, ожидая его ответа.

– А прямо с челна, на плесе. Вы же знаете, наверное, что еще сто лет назад судовые рати новгородцев и псковичей били и немцев, и шведов на пограничной реке Нарове. Я сам видел во Пскове, в Ружейной палате, корабельные пищали, весом более пуда каждая.

Михась хотел добавить, что были те пищали казно-зарядными, но вовремя сдержался, ибо «скорострельные» орудия, заряжающиеся с казенной части, являлись величайшей военной и даже государственной тайной, а как и зачем дружинник с Губаном, оружейником тайного Лесного Стана, попал во Псков, в эту самую Ружейную палату, – совсем другая история...

И Михась, не вдаваясь в детали, лишь в общем виде кратко рассказал своим новым товарищам о десантных операциях русских ратей на северных реках и озерах.

– Так мы-то здесь все привыкли на суше биться, – с сомнением произнес Ерема.

– Не беда, если есть у нас пара-тройка дней в запасе, так я вас обучу! – уверенно заявил бывший лейтенант морской пехоты лучшего в мире английского военно-морского флота, подготовивший адмиралу Дрейку новый флагманский отряд после трагической гибели двух лучших рот на испанской бригантине-ловушке. – Если ты, Ерема, не возражаешь, то прямо сейчас собирай всех своих людей, и приступим к воинским корабельным упражнениям.

Ополченцы некоторое время возбужденно обсуждали неожиданное предложение поморского дружинника. Анюта, присоединившаяся к ним чуть позже, поскольку вначале зашла в горницу, отведенную ей по приказу Еремы, и наскоро привела себя в порядок, тихонько сидела за тем же столом, погруженная в свои мысли, и машинально глотала кашу и молоко, почти не ощущая их вкуса.

Сегодня, встретив Ерему, удалого красавца купца, девушка вдруг почувствовала, что он гораздо больше походил на витязя из ее снов, чем Михась, который к тому же не обращал на нее должного внимания. Нет, конечно, дружинник очень хорошо к ней относился, заботился, защищал, обучал, но Анюте хотелось совсем иного. Кроме того, в Михасе напрочь отсутствовал внешний блеск, стремление к уюту и устроенному быту, и Анюте – деревенской девушке, по-крестьянски основательной и склонной к добротности и обустроенности во всем, что ее окружало, эта черта характера дружинника была непонятна и даже огорчительна.

Люди, имевшие большой красивый дом, теплую удобную одежду и обувь из прочных, а стало быть, дорогих материалов, большое подворье с множеством хозяйственных построек, вызывают вполне понятное уважение со стороны окружающих. В особенности тех, кто сам занят материальным трудом и стремится, чтобы труд его давал как можно больше хороших вещей и продуктов. Другое дело, что зачастую богатеи, например односельчанин Анюты Никифор, почему-то являются людьми мерзкими и недостойными, нарушающими все христианские заповеди.

Анюта одно время думала даже, что богатство развращает и является несовместимым с чистой душой и благородным сердцем. «Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в Царство Небесное». Чисто внешне толстопузые богатеи с красными, заплывшими жиром рожами, то есть все тот же Никифор и его дружки, вызывали в девушке сильное физическое отвращение. Но вот она увидела Ерему – богатого купца, красивого и статного, кстати, на голову выше Михася. Он не прятался трусливо, не откупался от воинской повинности, а, наоборот, отдавал все свои сбережения и готов был пожертвовать жизнью для защиты Родины от врагов. Он ласково улыбнулся Анюте, похвалил ее за смелость, привел в свой большой красивый дом, поселил в чистой светлой горнице вместе с кухаркой и прачкой. Девушке, выросшей в топящейся по-черному крестьянской избенке, такая роскошь прежде и не снилась. Мысли ее путались, она ощущала непривычное смутное беспокойство и даже, пожалуй, какую-то глухую тоску и отчаяние, немного похожее на то, которое охватило ее при встрече с прекрасной всадницей – невестой Михася.

Когда ополченцы встали из-за стола и направились на берег Оки, туда, где возле маленькой пристани стоял купеческий челн, Анюта впервые не последовала за Михасем, а осталась сидеть на лавке перед пустой миской, глядя куда-то в пространство. А Михась, как назло, даже, пожалуй, обрадовался тому, что девушка не пошла с ними. И лишь Ерема вновь улыбнулся Анюте, помахал рукой, предложил отдыхать до вечера, пока они не вернутся с реки и не сядут за трапезу.

Подошла кухарка, принялась убирать со стола. Анюта взялась ей помогать. Они перекинулись несколькими незначительными фразами, и девушка, решившись наконец, задала тот самый вопрос, который вот уже несколько часов вертелся у нее на языке:

– А где же сама хозяйка-то? Что ж она мужа своего не привечает?

– Какая хозяйка? – удивилась было кухарка, но тут же сообразила, о чем речь, и расплылась в доброй улыбке: – А-а, так ты про жену Еремея Васильевича спрашиваешь. Так он пока не женат. Но невеста у нас имеется. Купеческая дочка, из Рязани. Красавица писаная! Брови черные, щечки румяные, коса до самых пят, вся в шелках и бархате, соболях да жемчуге.

Сердце Анюты дернулась, провалилось куда-то в черную звенящую пустоту. Опять! Еще одна красавица в мехах и бархате, изнеженная и высокомерная, которая ее, Анюту, даже взглядом не удостоит при встрече. Ох, попадись ей эти кривляки на узкой дорожке, одна или обе сразу!

Анюта непроизвольно сжала кулаки, коротко дернула плечом, намечая стремительный и страшный боковой удар без замаха. Кухарка уставилась на нее с удивлением и некоторой опаской. Анюта, остановив кулак в вершке от стопки мисок, только что ею собранной и стоящей пока на столе, разжала пальцы, отряхнула ладони и произнесла как можно равнодушнее:

– Ладно, ты тут заканчивай сама, а я пойду на берег с Ереминой дружиной воинскими упражнениями заниматься.

– Да где ж это видано, чтобы девица с ополченцами ратному делу обучалась! – всплеснула руками кухарка.

Анюта взяла со стола простой кухонный нож, взвесила его на ладони, подбросила в воздух и, поймав за рукоятку, резко метнула на пять сажен в столб, поддерживающий навес. Нож с коротким звенящим стуком глубоко воткнулся в твердое дерево на уровне человеческой груди. Кухарка тихо ойкнула, уронила ложки.

– Так я уже кое-чему обучена, – усмехнулась Анюта.

Явный испуг кухарки доставил девушке какое-то новое, не испытанное прежде удовлетворение. Анюта снисходительно и свысока кивнула ей, почти как та разодетая всадница, и легким стремительным бегом, миновав калитку, в которую вышли ополченцы, пустилась вслед за ними по тропинке, ведущей на берег Оки.


Засека располагалась в глубине леса, в трех верстах от берега Оки. Позиция для полевого укрепления была исключительно удачной. Узкая дорога взбегала на невысокий холм, по обе стороны которого текли в Оку несколько ручьев с топкой поймой, сплошь покрытой непролазным ивняком. На склонах холма рос густой бор, вплотную подступавший к дороге. Лишь на вершине дорога выходила из лесу на небольшую поляну, поперек которой и была устроена засека: ров, вал, частокол. С левого и правого края полянки была вырублена под тупым углом широкая просека, призванная обезопасить укрепление от внезапной атаки с флангов через лес. Вряд ли ордынцы, плохо умевшие воевать пешими, осмелились бы на такую атаку, но береженого, как известно, и Бог бережет. Поэтому основной задачей отряда, занявшего засеку, было уничтожать огнем, а если понадобится – копьем и мечом, неприятеля, двигавшегося по этой узкой дороге, на которой колонне невозможно было развернуться больше чем по три коня в ряд.

И Разик, и Желток, да и каждый рядовой боец из десятка леших с первого взгляда оценили преимущества позиции, которую им предстояло оборонять. Здесь можно было успешно противостоять сколь угодно многочисленному неприятелю, лишь бы хватило пороху, чтобы валить шеренгу за шеренгой, загромождая лесную дорогу самой страшной из баррикад – трупами атакующих. А вот как раз его-то у леших было маловато.

Разгрузив подводы, любезно предоставленные в их распоряжение станичным старшиной, дружинники сердечно попрощались с пограничниками-возницами, тут же отправившимися в обратный путь. Разик приказал одному из бойцов занять наблюдательный пост на находившейся в тылу засеки высоченной сосне, на вершине которой была оборудована для этого специальная крытая площадка-насест. Остальные лешие принялись устанавливать на огневые позиции три древних орудия-тюфяка, случайно доставшихся им, и оборудовать свой нехитрый лагерь.

Вскоре убедившись, что все идет как надо и необходимые работы благополучно близятся к завершению, оба командира решили, что настала пора произвести рекогносцировку. Они вначале пешим порядком осмотрели фланги, убедившись в их естественной неприступности для внезапного обхода со стороны неприятеля, затем вернулись на засеку, сели на коней и легкой рысью направились по лесной дороге в сторону реки.

Сосновый бор высился темно-зеленой стеной возле самой обочины. Относительно молодые полувековые сосны еще не успели задавить своей тенью густой подлесок, поднявшийся на старом буреломе.

Углубиться в этот бор с непролазными зарослями и валежником было затруднительно даже пешему, не то что конному.

– Хороший лес, – в голосе Разика звучало удовлетворение и гордость, будто бы он сам лично вырастил этот прекрасный бор. – Колонна ордынская с этой дороги никуда уже не свернет, когда в нашу засеку уткнется. А уж нам-то сам Бог велел через чащу марш-броском пролететь от засады до засеки. Вот это самое место считаю для засады весьма удобным. Что думаешь, братец?

Желток спешился, в нарушение субординации кинул повод полусотнику. Когда рядом не было подчиненных, они могли себе позволить вести себя как в детстве, когда все были равны. Разик молча, без всякого удивления или негодования принялся придерживать коня младшего по званию. Желток был из их троицы самым изобретательным и мастеровитым, склонным к парадоксальным решениям. Чего стоила одна только его идея забросить с сосны в котелок вервольфам поносные грибы...

Разик с надеждой взирал на друга, шагавшего по дороге взад-вперед, время от времени запрокидывавшего голову, словно пытавшегося разглядеть что-то спрятанное в вершинах сосен или прочесть решение, начертанное в проплывающих по небу облаках. Затем Желток сошел с дороги в лес, но не стал в него углубляться, а полез на одну из ближайших сосен. «Вот глупая белка!» – по-доброму усмехнулся про себя Разик. Желток действительно взбирался на дерево ловко и бесшумно, не хуже заправской белки. Покачавшись на вершине, леший слез на землю, полез на другую сосну, потом – на третью, четвертую... Деревья для завала следовало выбирать очень тщательно. Они, подпиленные, должны были простоять до нужного момента, а затем упасть, причем поперек дороги, от легкого толчка. Выбрав нужные стволы, Желток сделал на них едва заметные зарубки ножом, вернулся на дорогу, отчистил песком ладони от обильно покрывшей их смолы, взял из рук Разика поводья и вскочил в седло:

– Порядок, брат полусотник, можем двигаться дальше.

Они плавной неспешной рысью тронулись по лесной дороге, которая уже явственно пошла под уклон, спускаясь с холма в пойму реки. Желток после некоторых колебаний все же задал другу вопрос, который давно вертелся у него на языке. И хотя оба леших были уверены в том, что окружавший их бор безлюден, Желток на всякий случай говорил по-английски:

– Слушай, Разик, а ты уверен, что у ордынцев есть пушки и что они прекратят лобовые атаки конницы и попытаются уничтожить нашу засеку артиллерийским огнем?

– Ну, пушки у них или пищали – я точно не скажу, – позволил себе слегка съехидничать Разик.

– Да хоть мортиры, – парировал Желток. – Ты не умничай, без тебя знаю, чем пушки отличаются от пищалей. Пушки предназначены для навесного огня, а пищали – для настильного...

– А мортиры – для перекидного, – подхватил Разик. – А кто из нас умничает – это еще вопрос.

– Ладно, не заедайся. Отвечай по сути.

– Отвечаю. По данным нашего погибшего разведчика, с ордынским набегом идут на Русь турецкие военные советники, инженеры и артиллеристы с огнестрельными орудиями. Другой информации у меня нет. Думаю, что, когда одна из колонн, которая пойдет по этой дороге, наткнется на нашу засеку и не сможет с ходу ее взять, турецкие советники предложат применить артиллерию. Они подтянут орудия и боезапас к засеке. Ну а дальше – дальше ты сам наметил, какие деревья будем на них валить перед атакой.

– Но все-таки насколько ты уверен в том, что именно так противник и поступит? А то мы, выполняя твой план, и засеку оголим, и от засады толку не будет.

Полусотник покачал головой:

– Я же не Господь Бог, чтобы все предвидеть и знать. Можно, конечно, устроить дискуссию, все обсудить, учесть все мнения. Но, как ты прекрасно понимаешь, решения командиру все равно приходится, в конце концов, принимать единолично. Он и отвечает за них.

– У тебя есть два выхода, чтобы облегчить свою тяжкую долю. Во-первых, сложить с себя звание полусотника и перейти в рядовые бойцы, – по тону Желтка, как всегда, почти невозможно было понять, шутит он или говорит всерьез. – А во-вторых, ты можешь, наоборот, двинуться вверх по служебной лестнице, достичь высших чинов, и тогда все твои распоряжения сразу же попадут в разряд неоспоримой истины в последней инстанции, а сам ты по определению станешь безгрешным, никогда не ошибающимся мудрым вождем. И если твои гениальные указания не будут должным образом исполнены, а предначертанные тобой планы с треском провалятся, то виноватыми, естественно, окажутся нерадивые исполнители, недостойные служить под началом столь великого вождя.

– Нет, – в тон Желтку произнес Разик с притворной печалью в голосе. – Государем всея Руси мне никогда не стать.

– И слава Богу. Я слишком тебя люблю, чтобы пожелать другу подобной участи, —откликнулся Желток.

Лес кончился, перед дружинниками открылась широкая пойма, за ней блеснула река. Разик и Желток некоторое время рассматривали с холма реку и пойменный луг, затем съехали вниз и направились к берегу. Их кони сами, без дополнительных понуканий, спокойно и уверенно вошли в воду по брюхо, принялись пить. Желток бросил в реку прихваченную на берегу сухую ветку и некоторое время наблюдал за ней, оценивая скорость течения. Разик тоже проводил ветку глазами и подытожил их совместные наблюдения:

– Да, станичный старшина сориентировал нас правильно. Здесь действительно плес, удобный для переправы ордынской конницы.

Желток согласно кивнул, а затем спросил требовательно:

– И что же, брат полусотник, будем отсиживаться на засеке, дадим им спокойно переправиться через реку?

– Ну, отсиживаться-то, положим, долго не придется, – пожал плечами Разик. – Через час-другой после переправы орда на засеку навалится. А здесь, на берегу, что мы им сделаем вдесятером? Позиций оборудованных нет, да и линия обороны, сам видишь, тянется как минимум на две версты. Нам и двух минут не продержаться.

– А вдруг ордынцы все же не рискнут сразу начать переправу, а пустят вперед разведку? Они же не могут быть полностью уверены в том, что наших войск на Засечной черте нет! Давай все же, когда наш наблюдатель с вышки заметит приближение орды, выедем сюда, на берег, хотя бы впятером, встанем внаглую и будем ждать. Авось спугнем, заставим остановиться, выслать на нас передовой отряд. Уж с ним-то, я думаю, мы сможем схлестнуться!

– Смотря сколько их будет, – резонно возразил Разик. – Чего нам на рожон-то переть. А то рассуждаешь, как малолеток, начитавшийся рыцарских романов. Наша задача – не схлестнуться абы как, удаль свою несусветную неизвестно перед кем проявляя, а нанести максимальный урон противнику и задержать его на рубеже как можно дольше... Но в одном ты прав, наше появление на берегу может хоть ненадолго, но задержать переправу основных сил. Поэтому на берег, как ты предлагаешь, мы выедем. Однако если они пошлют на нас в разведку боем хотя бы полусотню, то никаких рыцарских поединков я не позволю! Дадим пару залпов и ускачем на засеку во весь опор. И вообще, стрелять и скакать мы будем без тебя, поскольку ты останешься на засеке. Тебе все ясно?

– Так точно, брат полусотник! – с преувеличенным усердием вытянулся в седле Желток и поднес ладонь к берету.

– Вольно, брат десятник, – в тон ему ответил Разик и, то ли передразнивая друга, то ли, наоборот, подчеркивая полную серьезность своего распоряжения, вытянулся в седле и ответным жестом отдал честь сослуживцу. – Давай поворачивать обратно. Считаю нашу рекогносцировку успешной. От лица службы выражаю тебе благодарность за ценные советы и замечания.

– Служу Руси и Лесному Стану, – ответил Желток, и в его голосе на сей раз не было ни тени обычной иронии.

В этот вечер и на следующий день все бойцы десятка, кроме наблюдателя на сосне и часового на самой засеке, трудились не покладая рук. В соответствии с планом своего командира они готовили лесную засаду перед засекой. Из этой засады лешие собирались неожиданно атаковать разворачивающуюся против них турецкую батарею, уничтожить ее и – самое главное – захватить порох. Если бы дружинникам удалось пополнить его запасы, то они смогли бы дольше удерживать свой рубеж или же вовсе вынудить орду остановиться, выслать отряд для обхода и атаки с тыла. Тем самым они выигрывали драгоценное время. Ведь рано или поздно царь Иван Васильевич убедится в том, что набег – не выдумка мифических предателей, орда и в самом деле налетела на Русь. Тогда он начнет собирать войска. Дай Бог, чтобы успел! Во всяком случае, лешие сделают все, чтобы интервенты топтались на Засечной черте как можно дольше, и у русских войск было больше шансов развернуться им навстречу хотя бы на подходе к столице, матушке-Москве.

Лешие подпиливали деревья, маскировали подпилы. Они также пробежались, хотя бегом их движение можно было назвать весьма условно, через лес от места засады до засеки, чтобы точно знать время, требующееся им для совершения этого тяжелого марш-броска сквозь бурелом и густые заросли. В общем, к ночи все было готово для встречи противника, и теперь оставалось лишь ждать.


Ждать пришлось недолго. На второй день утром, когда десяток завтракал, наблюдатель на вышке засвистел заливисто, и от этого свиста учащенно забились сердца даже опытных бойцов, побывавших не в одном сражении. Все вдруг внезапно поняли, какое это счастье – просто сидеть в весеннем лесу на бревнышке, нагретом лучами яркого солнца, слушать беззаботное чириканье птах и не спеша есть наваристую кашу, спокойно беседуя с друзьями ни о чем и обо всем на свете. Сигнал с вышки пронзительно и резко отсек от них и весенний лес, и вкус пищи, и все те чудесные мелочи и ощущения, которые составляют нормальную человеческую жизнь и остаются незамеченными и неоцененными в обычной обстановке.

– Вижу за рекой сигнальные дымы!

Никому не надо было объяснять, что означают эти слова наблюдателя.

– Как там наши пограничные дозоры? Успеют ли уйти в станицы? – вслух произнес кто-то из бойцов то, о чем подумал каждый.

– Должны успеть. Люди опытные, бывалые, – уверенно ответил Разик, вновь озвучив общее мнение. – Мы же продолжаем заниматься по своему обычному распорядку вплоть до следующего сигнала.

Второй сигнал поступил уже на закате. – За рекой, верстах в десяти, огни костров! По всей степи! Не сосчитать!

– Ну вот, – голос Разика звучал подчеркнуто спокойно. – Завтра на рассвете двинутся к бродам и начнут переправу. Будем встречать на берегу. Со мной пойдут...

Он назвал имена трех бойцов. Желток, который, естественно, должен был оставаться на засеке с основными силами, все же открыл было рот, чтобы поспорить с другом, предложить свою кандидатуру в передовой дозор, но вовремя спохватился и произнес совсем другое:

– Как думаешь, командир, не пошлют ли они сейчас разведку за реку? Может, выставим боевое охранение да перехватим басурман?

– Ночью, по незнакомой местности? Толку-то от такой разведки... Да и нам не до ночных засад. Каждый боец на счету, всем надо хорошенько отдохнуть перед завтрашним боем. Нет, оставим только обычный передовой пост. Всем отбой на час раньше, подъем – за полчаса до рассвета!


На заре трое леших во главе с полусотником галопом проскакали по лесной дороге и остановились на склоне холма, в том месте, где дорога выходила из леса и спускалась в пойменный луг. И пойма, и сама река тонули в густом молочно-белом тумане. Алая заря полыхала в небе совсем не зловещими, кровавыми отблесками, а переливалась по-весеннему весело, постепенно сменяясь ярким солнечным светом.

«Хорошее предзнаменование!» – подумал каждый из четырех дружинников, готовившихся к неравной схватке.

«Якши! Добрый знак!» – решили десятки тысяч ордынцев на противоположном берегу и двинулись к переправе.

Орда шла к реке плотным строем, без боевого охранения, ее предводители были твердо уверены в своем подавляющем превосходстве, точно знали, что на противоположном берегу нет русских войск. Еще бы! Весь прошлый год хитроумные турецкие советники проводили грандиозную операцию по дезинформации русского царя, заставляя его поверить в дружелюбие врагов и предательство собственных воевод и пограничников.

Конная масса уже занимала все пространство перед плесом. «Наверное, и на других переправах их не меньше, – подумал Разик. – Вряд ли весь набег идет одной колонной. Все же классическим является вариант, когда движение осуществляется по трем направлениям, в обхват флангов, и сбор всех сил происходит непосредственно в месте решающей битвы. Только вот где эта битва состоится? Неужто прямо под Москвой, у стен Кремля? Ну, до этого пока далеко, а сейчас все же попробуем их слегка пугануть». Он тронул поводья, скомандовал:

– Бойцы, за мной! – И пришпорил застоявшегося коня.

Шеренга из четверых всадников вскачь спустилась с холма, уверенно и твердо встала на берегу. Однако, военачальник, приведший орду к переправе, высокий бунчук которого хорошо был виден на фоне ярко-голубого неба, никак не отреагировал на демонстративное появление противника и не стал высылать передовой отряд для разведки боем. Орда продолжала широким фронтом катиться к реке, очевидно намереваясь форсировать ее с ходу.

Вот уже первые ряды ордынской конницы вошли в воду, прошли по дну сотню саженей и пустились вплавь. Ордынцы переправлялись как обычно, держась за хвосты своих коней, намотав их на руку. А под мышками они приторачивали надутые кожаные бурдюки – необходимый элемент снаряжения любого воина, в которых между переправами хранилась вода для питья. Плавать степняки, естественно, не умели, и любой из них, лишившись бурдюков-поплавков, немедленно пошел бы ко дну. Оружие и поклажа были навьючены на коней или прикреплены к тем же поплавкам.

– При приближении неприятеля на дистанцию выстрела даем два залпа с перезарядкой из мушкетов и один – из пистолей. Потом сразу уходим вскачь, во весь опор по дороге на засеку. Вторые пистоли – запасные, на тот случай, если не сможем оторваться от погони, – спокойно и деловито скомандовал Разик, снял мушкет со спины и взвел курок.

Бойцы последовали его примеру. Их лица были напряжены и сосредоточены, но в них не было ни тени страха перед многотысячной ордой.

Конная лавина стекала в реку, заполняя ее сплошной массой лошадиных и человеческих голов. Передняя кромка этой темной массы уже преодолела почти четверть пути до противоположного берега, а всадники, остававшиеся пока на степном берегу, спокойно ждали своей очереди. На невысоком холме в тылу переправы неподвижно и непоколебимо возвышался бунчук ордынского мурзы, наблюдавшего за движением своего войска.

И вдруг спокойствие ордынцев нарушилось. Большой отряд степняков, повинуясь гортанному реву трубы, повернул влево и помчался вверх по течению. С расстояния почти в версту лешие не могли детально разглядеть все их действия, но, судя по всему, всадники принялись снимать с плеча и натягивать луки.

«Что же там произошло? Неужели пограничники решились атаковать врага во фланг? – озадаченно подумал Разик. – Но как, какими силами? Это же практически самоубийство, после атаки им не уйти от степняков!» Впрочем, разгадка странных маневров ордынского отряда не заставила себя долго ждать. Из-за излучины реки показался челн, обычное купеческое судно с округлыми боками, тихоходное и вместительное. Над его форштевнем высилась веселая резная морда конька-горбунка, а белоснежный прямой парус на единственной мачте упруго выгибался под свежим весенним ветром. Десяток длинных весел с каждого борта ударяли по воде не совсем в лад, но челн довольно бодро шел вниз по течению наперерез переправлявшейся орде.

Отряд, высланный, как теперь уже стало очевидным, на перехват судна, выпустил по нему тучу стрел, однако челн ловким и своевременным маневром вышел из-под обстрела и вновь приблизился к берегу, от которого отплывала крымская конница, начавшая переправу. «Молодец! – мысленно похвалил Разик неизвестного кормчего. – Даже Михась не смог бы лучше управлять этим суденышком».

А челн на полном ходу врезался в плотные ряды ордынцев, переплывающих плес, и продолжил движение прямо по головам людей и лошадей. Он давил и топил их не только форштевнем и днищем, но и каждым ударом тяжелых весел. Лешим с большого расстояния было не очень хорошо видно все происходящее на самом челне и вокруг него, но они разглядели, что стоявшие вдоль невысоких бортов люди методично били в воду копьями или баграми, уничтожая тех, кто не попал под днище или оказался вне зоны ударов длинных весел.

Вдобавок к этим трем поражающим факторам челн, который теперь уже с полным основанием можно было назвать кораблем, то есть боевым судном, обрушил на врага еще и залпы из пищалей и ружей. Его борта окутались клубами дыма, и река на обширном пространстве, там, куда уже не доставали весла, покрылась рябью от всплесков картечи.

Грохот залпа на миг заглушил захлебывающиеся истошные крики тонущих степняков и дикое пронзительное ржание искалеченных коней, идущих ко дну.

А корабль продолжал свое сокрушительное движение сквозь плотную массу переправляющейся орды. Причем он шел уже не прямым курсом, а переменными галсами, постоянно лавируя вправо-влево, чтобы уничтожить как можно больше врагов. Пройдя весь плес, на котором происходила переправа, корабль изящным маневром развернулся на стрежне и уже медленно, но по-прежнему уверенно плавными зигзагами двинулся вверх по течению, перекидывая с борта на борт свой единственный неуклюжий прямоугольный парус, мастерски используя для лавирования крутой бейдевинд, помогая себе участившимися ударами весел.

И ордынцы дрогнули, повернули обратно, не достигнув даже середины реки. Их призывал к этому гортанный рев трубы с холма и взмахи бунчука военачальника, видимо испугавшегося неожиданных и ничем не оправданных больших потерь личного состава в самом начале набега. Но, как показалось Разику, орда пустилась наутек, спасаясь от страшной смерти, по собственному почину, еще до подачи соответствующего сигнала.

Корабль поднялся вверх по плесу, уничтожив по пути замешкавшихся и не успевших достичь спасительного берега врагов, вновь развернулся и встал на якорь на середине реки. Неизвестный пока человек, командующий этим суденышком, недвусмысленно давал понять, что продолжит топить орду при следующей попытке переправиться через русскую реку. Стрелы, пущенные с берега, до корабля уже не долетали. Дистанция была великовата и для ответного ружейного залпа, а пушек на борту, по всей видимости, не имелось. Поэтому корабль стоял молча и гордо, свернув свой белоснежный парус, сложив весла вдоль бортов.

И лишь сейчас, глядя на мачту, с которой спустили парус, Разик заметил, что на ней развевается красное полотнище боевого стеньгового флага! Международный морской сигнал: «Веду сражение». Хотя на русском купеческом речном судне, превратившемся в корабль, и стеньги-то не было. Его сравнительно невысокая мачта была изготовлена из единственного соснового ствола. Такой флаг мог поднять только военный моряк.

«Но откуда, разрази меня гром, этот самый моряк взялся на Оке? Неужели?! Да нет, не может быть! Это же прямо как в сказке!» – Разик до боли в глазах вглядывался в силуэт корабля, пытаясь рассмотреть людей на борту. Он впервые искренне пожалел о том, что не успел дослужиться до звания сотника, поскольку тем было положено иметь при себе персональную подзорную трубу, которые в дружине Лесного Стана входили также и в снаряжение особни-ков. Но Разик был простым строевым полусотником, поэтому он пока вынужден был озирать поле боя невооруженным глазом.

Сумятица, царившая на ордынском берегу некоторое время после неудавшейся попытки форсирования, постепенно прекратилась. Орда, подчиняясь командам своих предводителей, застыла в более-менее стройных рядах, не собираясь вновь кидаться в реку. Они явно чего-то ожидали, и Разик, пожалуй, даже мог угадать чего именно. Но время, которое так стремились выиграть степняки и их турецкие советники, сделав свой набег внезапным для русского царя, неумолимо текло. И это время работало на нас.

Так они простояли часа три. Многотысячная орда застыла на правом берегу Оки, четверо леших оставались на левом, а неизвестный русский корабль стоял на середине реки, в самом верху широкого плеса. На его мачте трепетал на ветру боевой военно-морской красный флаг.

А затем произошло именно то, чего и опасался полусотник дружины Лесного Стана. Ряды ордынской конницы расступились, и на берег выкатились тяжелые турецкие полевые пушки на огромных неуклюжих колесах, каждую из которых тащила шестерка лошадей. Батареи принялись разворачиваться на верхней излучине перед плесом, чтобы своим огнем отсечь корабль от переправы. Разик насчитал три десятка дальнобойных орудий. «Неужели команда судна рискнет прорываться сквозь такой огонь?» – невольно сжав в волнении пистольную рукоять, подумал он.

Наконец все пушки были установлены, их запряжки отъехали от берега. Вновь раздался гортанный рев ордынских труб, подавших сигнал к началу переправы. Сразу же на мачте корабля взвился белоснежный парус, весла опустились в воду, и корабль слегка повернулся носом против течения, люди на борту выбирали якорь, готовясь к героической атаке.

Конница тронулась с места, вошла в воду. Корабль, набирая ход, двинулся вниз по течению ей наперерез. Рявкнули с вражеского берега пушки, окутавшись густыми клубами дыма, тут же подхваченными ветром и снесенными вниз по реке. Кормчий на всем ходу резко развернул челн носом к берегу, действуя не только рулем и парусом, но и подав, очевидно, соответствующую команду гребцам. Он достиг этим маневром двойного эффекта: замедлил ход, чтобы пушкари, рассчитавшие прицел по определенной скорости движения, пальнули мимо, и уменьшил зону поражения, поскольку ядра теперь летели не в борт, а в нос. Десяток высоких фонтанов, взметнувшихся со значительным упреждением, всколыхнули поверхность реки. Весь залп прошел мимо.

– Молодец, брат! – в порыве радости непроизвольно выкрикнул Разик неизвестному кормчему, хотя тот, конечно же, не мог его слышать.

Корабль вновь резко развернулся носом по течению и продолжил атаку на переправу. Через пять минут он врежется в плывущую орду и тем самым обезопасит себя от огня батарей. Не будут же пушкари стрелять по своим!

Разик с криком «Ура!» вскинул руку, приветствуя эту победу, но уже в следующую секунду внезапно застыл, сжав в отчаянии кулаки. Полусотник вдруг понял, что всплесков от ядер на воде было явно намного меньше, чем пушек на берегу. Турецкие военспецы прекрасно знали свое дело. Наверное, они имели немалый опыт стрельбы из морских береговых батарей, расположенных то ли на Черном, то ли на Азовском море, и предвидели, что корабль начнет маневрировать, уклоняясь от их огня. Поэтому две трети орудий не стреляли, их расчеты ожидали завершения этого маневра, чтобы обрушить второй, более мощный залп по зоне вероятного уклонения. И этот залп прозвучал.

Корабль вздрогнул всем корпусом, словно напоролся на мель. Мачта его накренилась, парус повис лохмотьями, обломки весел и куски бортов разлетелись на десятки сажен вокруг. На палубе вспыхнул пожар, несколько пушек, очевидно, стреляли калеными ядрами или зажигательными снарядами – брандскугелями.

Но кормчий и часть гребцов явно остались в живых и, спасая экипаж, направили свой тонущий, объятый пламенем корабль к своему берегу, а с противоположного уже плыла через реку орда, яростно воющая тысячами голосов. Корабль двигался медленнее, чем переправлявшаяся конница. Парус его был порван, часть весел утрачена, экипаж вынужден был еще и бороться с огнем. Прежде чем поврежденный челн достиг спасительного берега, турки успели перезарядить пушки и дали по нему еще один залп. Однако дистанция уже была предельная, ядра значительно рассеялись в полете и лишь два или три из них накрыли цель. Корабль вновь вздрогнул, накрененная мачта рухнула прямо на палубу. Но все же он продолжал упорно двигаться вперед, и через несколько минут его форштевень, над которым по-прежнему возвышался чудом уцелевший веселый резной конек-горбунок, уткнулся в прибрежную отмель.

Разику было видно, как с невысоких бортов прыгали в воду люди, но не бежали сразу к берегу, а, вероятно, принимали раненых от тех, кто оставался на борту. Ордынская конница была уже близко. Уцелевшим бойцам с корабля, сгибавшимся под тяжестью раненых товарищей, надо было еще пересечь широкий пойменный луг, чтобы укрыться в лесу. Степняки, достигнув берега, могли легко догнать их вскачь, перебить всех до единого на открытом пространстве этого луга, ярко зеленеющего молодой весенней травкой.

– Выставляйте заслон! – что было сил крикнул Разик, хотя люди с корабля, конечно же, не могли его услышать.

Полусотник с бойцами находился в самом центре переправы. Они успели бы доскакать до выбросившегося на берег корабля, находившегося на левом фланге переправы, и, жертвуя собой, прикрыть отход героического экипажа. Однако Разик не имел права посылать своих бойцов на верную гибель, каждый из них был на счету и должен был выполнять основную задачу – оборонять засеку. Там, на сильной, заранее подготовленной позиции у них был реальный шанс надолго задержать орду, нанести врагу большой урон, выиграть драгоценное время.

Но заслон все же встал. Над лугом внезапно взметнулся тот самый боевой корабельный красный флаг, по-видимому снятый с упавшей мачты и теперь прикрепленный на копье, воткнутое древком в мягкую луговую почву. Возле флага была хорошо видна одинокая неподвижная фигурка. Неизвестный боец, прикрывая товарищей, своими действиями намеренно привлекал внимание, выманивал на себя уже близких врагов. Возможно, экипаж успеет достигнуть леса, но у оставшегося в заслоне бойца не было ни единого шанса спастись.

И Разик, холодный и расчетливый, каким и положено быть профессиональному командиру, обязанному без эмоций и всхлипов постоянно распоряжаться жизнью и смертью подчиненных ему людей, все же не выдержал. Он не имел права рисковать своими бойцами, но собой-то он вполне мог рискнуть! На засеке оставался десятник Желток, в крайнем случае он примет командование на себя. Разик умом прекрасно понимал, что собирается совершить, мягко говоря, неблагоразумный поступок, абсолютно неприемлемый в сложившейся ситуации, но сердце почему-то толкало дружинника рвануться на выручку – против всех уставов и заученных с детства правил.

– Боец! Спешиться! – резким, не терпящим возражения тоном скомандовал Разик стоявшему бок о бок с ним лешему. – Поводья – мне, сам – на коня к Василю. Василь! Ты – старший. Галопом на засеку! Немедленно!

И, видя, что бойцы чуть замешкались, он буквально взревел, перекрывая вой приближавшейся орды:

– Выпалняяять!!!

Уже подняв своего скакуна с места в карьер, ведя в поводу второго коня, Разик все же оглянулся через плечо, чтобы убедиться в том, что бойцы исполняют его приказ и несутся галопом к дороге, ведущей на засеку. И полусотник помчался по лугу вдоль реки, туда, где развевалось на копье обгорелое, посеченное осколками красное полотнище.

Боец возле флага стоял во весь рост. Укрепив на подпорке тяжелую старинную пищаль с тлеющим фитилем, он направлял ее в сторону берега, к которому вот-вот должна была подплыть первая шеренга ордынской конницы. Еще три или четыре таких же громоздких ружья стояли прикладами в землю возле его левой ноги. Он локтем придерживал их за стволы, чтобы было удобнее потом, после выстрела, бросить разряженную и нацелить другую, готовую к стрельбе пищаль. Боец был в обычной мужицкой одежде, рваной и мокрой, местами обгоревшей, но Разик вскрикнул, вернее, буквально завопил от радости нечто нечленораздельное, когда, приблизившись, он разглядел на голове у мужика серо-зеленый берет дружины тайного Лесного Стана. Сердце не зря толкало полусотника броситься на выручку этому неизвестному ратнику в нарушение всяческих военных законов. Неизвестный обернулся на крик, и Разик узнал Михася.

– В седло, брат, – в эти простые слова Разик вложил всю свою душевную боль и радость, губы его непроизвольно задрожали, на глаза навернулись слезы, сделав на миг всю угрожавшую им многотысячную ордынскую конницу расплывчатой и нереальной.

– Ну вот я вас и нашел, – голос Михася также дрогнул, он смотрел на невесть откуда взявшегося друга, как на светлое чудо, не в силах оторвать взгляда.

Но уже в следующий миг Михась с тревогой оглянулся, чтобы увидеть, как далеко успели уйти по лугу его товарищи, которых он прикрывал. Он схватил пищали в охапку, как вязанку хвороста, подал их Разику, а сам вскочил в седло, хотя и легко, но все же с некоторой едва заметной заминкой. Ведь он не ездил верхом уже давно, с прошлого лета.

– Открываем огонь, затем отходим наискось, к центру, загибая им фланг, уводя в сторону от прикрываемых, – полувопросительно-полуутвердительно произнес Михась, забирая у друга свой арсенал.

Разик согласно кивнул, снял с плеча мушкет, расстегнул подсумок с ручными бомбами. Они стояли бок о бок, соприкасаясь стременами, изредка бросали друг на друга короткие взгляды и счастливо улыбались, а вражеская конница уже выскакивала из воды на берег.

Ордынцы снимали с седел или поплавков луки, осматривали тетиву – не намокла ли? – и первым делом вскакивали на своих коней, поскольку стрелять пешими им было непривычно. Понятно, что это был самый удобный момент для того, чтобы внести замешательство в их ряды.

Оба леших, не сговариваясь, одновременно вскинули ружья. Они находились на самом краю левого фланга переправы, который был даже чуть укорочен догоравшим на берегу кораблем, как бы продолжавшим прикрывать свой отступавший экипаж. Поэтому лешие принялись выкашивать картечью этот левый фланг, тех, кто потенциально мог ударить прямо в спину их отходившим товарищам. Им удалось своим метким огнем задержать противника. Задние шеренги, видя, как бьются на кромке берега раненые кони и валятся из седел убитые степняки, вовсе не стремились побыстрее выбраться из воды. Их сносило течением вниз. А экипаж корабля уже был в нескольких шагах от спасительного леса.

– Все! Отходим! – Разик забросил за спину мушкет, вынул из подсумка ручную бомбу и приготовился привести в действие ее секретный механический запал, известный только в Лесном Стане.

Михась также повесил за спину две пищали, а остальные, не имевшие антабок и, соответственно, ремней, пришлось бросить. И еще леший выдернул из земли копье, на которое был наспех привязан боевой стеньговый флаг его погибшего корабля. Выждав, когда противник, уже успевший построиться, бросился на них в атаку, Разик с размаху швырнул бомбу, и они поскакали, как и договаривались, не прямо в лес, а чуть наискосок, по направлению к центру переправы, продолжая уводить погоню за собой. Дистанция для броска была великовата, но фитиль горел семь секунд, и за это время быстроногая ордынская конница сама доехала до бомбы, едва заметно дымившейся в ярко-зеленой травке.

Неожиданный взрыв, грохнувший на, казалось бы, пустом месте, не только убил полдюжины ордынцев, но и задержал остальных, сильно охладив их пыл. В результате лешие, как и рассчитывали, получили возможность оторваться от преследователей. Михась и Разик прекрасно понимали, что от степняков им не ускакать, в их задачу входило лишь отвлечь погоню на какое-то время, а затем, используя имеющуюся у них фору, по кратчайшему пути достичь леса, бросить коней и скрыться в зарослях, как это уже сделали их товарищи с погибшего корабля.

Лешие скакали наискось через луг, ожидая момента, когда им придется повернуть прямо в лес. К их удивлению, несметная ордынская конница, выбравшись на берег и чуть отъехав от уреза воды, не помчалась вперед, втягиваясь на дорогу, на которой стояла засека, а застыла неподвижно в оборонительных порядках, ожидая, когда задние шеренги закончат переправу. Очевидно, турецкие военные советники все же смогли, использовав свежайший пример, внушить вольным степным орлам прописную истину: без разведки – ни шагу.

Убедившись, что за ними больше не собираются гнаться, Разик крикнул другу:

– Давай за мной, вдоль опушки, к дороге!

И они поскакали по лугу, рядом с опушкой, параллельно берегу, на глазах выстроившейся вдоль реки несметной орды, которую им все же удалось задержать на переправе! Им – горстке ополченцев, вчерашних крестьян, ремесленников и купцов из окрестных сел и городков и дружинникам из тайного Лесного Стана, основанного великим князем Александром Невским.

Когда берег реки остался далеко позади и лешие уже мчались, изредка оглядываясь, по узкой лесной дороге, Михась неожиданно произнес:

– Брат десятник, разреши доложить. Твой приказ выполнен, противник задержан на переправе на десять минут!

– Полусотник, – автоматически поправил его Разик и переспросил изумленно: – Какой приказ? Ты же сам встал в заслон!

– Ты приказал мне под Москвой, на той речушке, возле моста, прикрыть наш десяток и задержать опричников. Докладываю об исполнении.

Разик почувствовал, как к его горлу подкатывает плотный комок, ответил хрипло:

– Спасибо, брат.

– Служу Руси и Лесному Стану.

А впереди уже мелькнул просвет в деревьях, и показалась поляна, на которой возвышалась засека.

Лешие за частоколом, заслышав стук копыт, взяв мушкеты на изготовку, застыли в напряженном ожидании. Что за всадники покажутся на поляне перед засекой? Разумеется, Василь доложил своему командиру, десятнику Желтку, обо всем произошедшем на реке и о поступке Разика, бросившегося на выручку неизвестного ратника с героического корабля. Конечно, все они надеялись, что Разик сумеет вернуться живым и невредимым, но все же лешие предполагали, что ему придется бросить коня, поскольку он не мог тягаться в скачке со степняками, и добираться до засеки пешим ходом через лес.

И вот, наконец, на поляну галопом вылетели два всадника. В одном из них нетрудно было узнать лихого полусотника дружины Лесного Стана. А вот второй...

Десяток отнюдь не слабых глоток завопили почти одновременно. В этих нечленораздельных криках слились воедино и «ура», и «черт побери», и еще Бог знает что. Желток, бросив мушкет, вспрыгнул на частокол, толкнулся с обеих ног, распластался в воздухе, перелетел головой вперед через ров, приземлился на согнутые предплечья и, гася инерцию прыжка, стремительно перекатился почти под самые копыта коней. Он ловко вскочил с земли, широко развел в стороны обе руки, а с седла в его объятия буквально свалился всадник в порванной мужицкой одежде, покрытой пороховой копотью, гарью, грязью и кровью. С его головы при падении слетел серо-зеленый берет с косой синей нашивкой. Крепко обнявшись, Желток и Михась покатились по молоденькой травке, наперебой крича друг другу какие-то слова, смысл которых едва был понятен даже им самим. Через частокол вслед за своим десятником уже прыгали бойцы, бежали к ним. С вышки что есть силы свистел в сигнальный свисток нечто невообразимое наблюдатель, который хотел, но, разумеется, не мог спрыгнуть вниз с двадцатисаженной высоты. При этом он не забывал, поворачиваясь во все стороны, постоянно оглядывать окрестности, ибо отвечал в светлое время суток за безопасность заставы не только с фронта, но и с тыла.

– Вот глупая белка, – еле вырвавшись из объятий Желтка, с притворной обидой произнес Михась. – Неаккуратно помял товарища!

Взрыв веселого смеха был ему ответом. Друзья вновь были вместе! И еще долго Михась пожимал руки, обнимался с каждым из бойцов десятка.

Через полчаса Михась, помывшись в ручье и переодевшись в чью-то «второсрочку» – слегка потрепанный, но чистый запасной комплект обмундирования второго срока носки, имевшийся в запасе у каждого бойца, сидел у костра в тылу засеки в окружении друзей-товарищей.

– Сколько у нас времени до вражеской атаки? – первым делом спросил он.

– Думаю, часа два-три, – ответил Разик. – Ордынцы будут подтягивать тылы, чтобы их не отрезали на переправе. Пойменный луг довольно широкий, поэтому внезапной атаки они не опасаются. Переправятся полностью, выстроятся в боевые порядки, а затем пошлют вперед усиленную разведку. Мы ее, естественно, встретим, как полагается. Так что пока отдыхай да подкрепляйся.

Михась кивнул и принялся за обе щеки уплетать прямо из поставленного перед ним котелка кашу с мясом. Война – войной, а обед – по расписанию.

Выждав пару минут, Разик первым делом поинтересовался дальнейшей судьбой ополченцев с корабля, скрывшихся в лесу.

– Ерема, начальник ополчения, сказал мне, что они направятся в близлежащую станицу и там будут держать оборону вместе с пограничниками.

– Что за станица?

– Не знаю. Сам-то я в той станице не был, а как до нее добраться – расспрашивать не стал. Не было времени да и смысла. Я с того луга никак не смог бы уйти.

Михась говорил о своей гибели, которой он только что чудом избежал, без какого-либо пафоса. Он не рыдал, не заламывал рук, а спокойно с аппетитом ел кашу, запивая ее горячим целебным взваром из весенних трав. Но в этом не было никакой рисовки. Михась был профессиональный воин, его с раннего детства готовили именно к войне, на которой неизбежно гибнут люди. Риска гибели предотвратить нельзя, но его можно снизить хорошей боевой подготовкой, и Михась был подготовлен очень хорошо. Из скольких смертельных ловушек, из которых, казалось, не было выхода, он уже вырывался за свою короткую жизнь! Даст Бог, и еще вырвется. Сам не сможет, так друзья выручат. И эта святая вера в помощь друзей, которые поспешат тебе на выручку, где бы ты ни был, поддерживала и будет поддерживать дружинников Лесного Стана в любой ситуации в самые тяжелые минуты.

Михась, как и его товарищи, не то чтобы не испытывал чувства страха в бою, просто он был полностью сосредоточен на выполнении боевой работы, и остальные эмоции естественным образом отключались от его сознания. Пару часов назад, когда он пошел на верную гибель, прикрыв собой отходящих ополченцев, дружинник не испытывал ни низменного страха, ни возвышенной гордости за героическое самопожертвование. Он просто делал свое дело, причем делал хорошо, именно так, как его всю жизнь учили. В сложившейся ситуации необходимость заслона была очевидна, как дважды два. Понятно, что лучше Михася, оставшегося к тому же почти невредимым, эту задачу никто из ополченцев выполнить не мог. Вот он и встал в заслон.

А страх к Михасю приходил во сне. Во сне он иногда боялся, причем неведомо чего, до дрожи, до дикого беззвучного крика, оглушаемый чувством полного бессилия. Михась никогда не мог вспомнить подробности этих снов. А еще во сне он часто... ругался, закатывал истерики.

Наверное, страх и ругань во сне были своеобразной разрядкой мозга, которому так или иначе необходимо испытывать полную гамму эмоций. В обычной жизни Михась подавлял не только чувство страха. Он, зная свой взрывной характер, все время старался сдерживаться в отношениях с окружающими, а во сне испытывал именно те эмоции, которые заглушал в себе во время бодрствования. И в этом не было ничего удивительного, ведь всем прекрасно известно, что если человеку не хватает позитивных впечатлений, то он часто получает их во сне, то есть видит далекий дом, родных и любимых людей. Вероятно, то же самое случается и с отрицательными эмоциями, также необходимыми для своеобразного уравновешивания высшей нервной деятельности организма.

Разик сидел и смотрел, все еще не веря своим глазам, как его друг, которого они так долго искали, вновь находится среди них, живой и невредимый, и ест кашу. Но, по понятным причинам, он не мог полностью следовать известному русскому обычаю, гласящему: «Ты меня вначале накорми, напои да спать уложи, а наутро расспрашивай». Для расспросов времени у них оставалось совсем мало.

– А как ты-то сюда попал? Мы ведь тебя с самой осени в окрестностях Москвы усердно разыскивали. Как говорится, носом землю рыли.

– Вначале в ските у отшельника отлеживался, затем в одном селе почти месяц провел, потом – опять в скит, а по весне и двинул на Засечную черту. До нее ведь гораздо ближе, чем до Лесного Стана. Думал, что обязательно здесь нашу дружину встречу.

– А в котором селе ты был-то, брат?

Михась назвал село. Бойцы тут же посмотрели на своего командира, кто вопросительно, кто удивленно.

– Так ведь мы туда тоже заезжали, – растерянно произнес Разик, который обладал удивительной памятью относительно местности и географических названий.

– Да ладно, потом разберемся, – беззаботно махнул рукой Михась. – Вы же строевые бойцы, а не особники, чтобы сыск вести.

– А особник-то с нами был.

– Кто? Уж не Фрол ли?

– Да нет, не Фрол. Катерина.

– Катька?! – Михась заулыбался радостно. – Как она? Надеюсь, жива и здорова? Куда же вы ее потом отправили?

– С ней все в порядке. Сейчас гостит в Москве, в усадьбе боярина нашего, Ропши. Ну, не гостит, конечно, а выполняет служебное задание. Продолжает поиски любимого брата.

– Спасибо за радостную весть о сестренке!

– Погоди благодарить, – загадочно усмехнулся Разик. – Это еще не все новости, тебя касаемые.

– Да уж, – подхватил Желток. – Даже и не знаем, как и чем ты нас за такие вести награждать будешь!

– Ну, выкладывайте, не томите! – Михась по тону друзей, конечно же, понял, что они готовятся сообщить ему нечто радостное, но сердце его все равно тревожно забилось, голос почему-то дрогнул.

Желток украдкой подмигнул Разику и бойцам и взял на себя почетную обязанность провозглашения важной вести.

– В монастыре нашем решили, дружинник Михась, что ты уже достаточно повзрослел, остепенился. Будто бы поумнел даже. Хотя в этом, пожалуй, тебя перехвалили, поскольку ты до сих пор продолжаешь дразнить своего лучшего друга, имеющего к тому же немалый воинский чин, глупой белкой! – Желток замолчал, печально покачал головой.

Он всегда шутил с самым что ни на есть серьезным лицом.

– Так вот, – торопливо продолжил бравый десятник, заметив нетерпеливое движение Михася, сделавшего вид, будто он собирается надеть на голову другу котелок с остатками каши. – Они решили, что ты вполне созрел для того, чтобы жениться. На леди Джоане, естественно.

Михась, вместо того чтобы обрадоваться долгожданному известию, понурил голову:

– Вспомнит ли она меня? Столько времени прошло! Да и когда теперь я смогу отправиться к ней в Англию...

– Какая Англия, братцы? – с наигранным удивлением обратился Желток к окружавшим его бойцам. – Я вообще не верю, что есть такая страна. Да еще и на острове! Чушь какая-то, выдумки географов. Любой мало-мальски грамотный человек знает, что леди Джоана живет вовсе не в какой-то там мифической Англии, а, как все нормальные люди, гостит у своей подруги.

– Какой подруги? – воскликнул растерянно Михась, совершенно сбитый с толку.

– У меня просто нет слов от возмущения! До такой степени не интересоваться духовным миром любимой девушки! Не знать ее лучших подруг! – Желток широким жестом призвал присутствующих разделить его негодование. – У Катерины, естественно.

– Какой Катерины?!

– Ну, ты даешь, боец! Держите меня, люди добрые, а не то я за себя не ручаюсь! Этот человек не знает имени своей родной сестры!

Желток, поднявшись во весь рост, произнес последнюю фразу с таким пафосом, с такой жестикуляцией, что ему позавидовал бы любой трагик из пока еще лучшего в мире лондонского театра. Впрочем, вероятнее всего, он вскочил на ноги с целью избежать реальной опасности нахлобучки на голову котелка с кашей.

Разик положил руку на плечо Михася, потерявшего дар речи.

– Джоана еще осенью приехала со мной из Англии, чтобы разыскать тебя. Все это время она была с нами в поисковой группе, а сейчас действительно живет в Москве вместе с Катериной.

Михась не успел отреагировать на это известие. С караульной вышки раздался условный свист, означавший опасность с тыла. Впрочем, через несколько секунд наблюдатель крикнул, что по дороге к ним скачет одиночный всадник и через пару минут добавил, что всадник этот – в обмундировании их дружины.

Вскоре на отрезке дороги, который был виден с засеки, показался верховой. Дружинники увидели, что это Кашка, боец их десятка, две недели тому назад назначенный сопровождать гонца-пограничника в Москву. Он приблизился к группе ожидавших его товарищей, осадил коня, спешился, обратился было с докладом к начальству, но тут увидел Михася.

Когда улеглись радостные эмоции вновь прибывшего лешего по поводу неожиданной встречи с товарищем, которого они разыскивали полгода, он все-таки отрапортовал Разику о выполнении поручения.

– В общем, все получилось, как ты и предсказывал, брат полусотник. Пограничника пришлось выручать. Ну, тут особники, с нашей, между прочим, помощью, как всегда, оказались на высоте. Выдернули Ванятку из самой Александровской слободы. Кстати, большую помощь в этом деле оказала некая английская леди, – Кашка сделал паузу, улыбнулся Михасю. – Замечательная у тебя невеста, брат. Хоть сейчас записывай в особую сотню, в пару к Катерине. Они вдвоем и боярскую думу, и Малюту с опричниной – кого угодно вокруг пальца обведут.

И Кашка кратко поведал о тайной операции, в которой он сам играл скромную роль английского дворянина без слов из свиты леди Джоаны.

– Потом, как и было приказано, сопроводил я Ванятку обратно, до самой станицы, а там мне станичный старшина рассказал, где вы находитесь и как до вас доехать, – закончил рапорт Кашка.

– Отлично! Теперь весь десяток в сборе. Встретим басурман так, как завещал нам великий князь Александр Ярославович. Брат десятник, расставь бойцов на позиции! – скомандовал Разик Желтку, и сам первый направился на бруствер засеки, к частоколу, над которым развевался на копье тот самый боевой корабельный флаг, который пять часов назад поднял Михась, бросая вызов стотысячной орде.

– Слышь, Кашка, – вполголоса обратился к товарищу Михась. – Ты когда был в станице, не видел ли, пришли туда ополченцы с реки? Среди них должна была быть одна девушка... Не заметил?

– Нет, там были только пограничники. Да я, собственно, старшине два слова сказал, дорогу узнал и сразу же галопом – к вам, на засеку. Только и успел, что с Ваняткой обняться на прощание.

– Ну, значит, еще не добрались, – вздохнул Михась. – Хотя, конечно, путь не близкий, да и по лесу с ранеными сильно не разбежишься.

Он хотел еще спросить товарища о сестре и о невесте, но в этот момент с вышки раздался свист наблюдателя, означавший, что на засеку движется неприятель.

– Дружина, к бою!

Эта команда заставила их отбросить все посторонние мысли, еще секунду назад целиком заполнявшие сознание, волновавшие душу и заставлявшие учащенно биться сердце. Мир сузился до размеров прорези в прицельной планке. На лесной дороге послышался нарастающий топот копыт ордынской конницы, мчащейся на них во весь опор.


Утро было хмурым и холодным. Время от времени моросил мелкий противный дождь. Серый туман стелился по земле, полз по стволам деревьев, влажной пеленой закрывал невысокие кусты. Поляна перед засекой, ров и вал – все тонуло в тумане. Но Разик, стоявший за частоколом возле прикрепленного к одному из кольев копья, на котором по-прежнему развевался боевой корабельный флаг, не опасался внезапной атаки. И не только потому, что выдвинутый далеко вперед парный дозор своими выстрелами предупредил бы засеку о продвижении противника. Просто конница сегодня уже не могла, разогнавшись на лесной дороге, вылететь на поляну и, с разбегу преодолев зону обстрела, напасть на них, заставить драться врукопашную. Выход с дороги на поляну закрывала баррикада, состоявшая из трупов людей и лошадей. Вчера лешие до темноты отбивали яростные атаки неприятеля, громоздя завалы из вражеских тел на дистанции эффективного прицельного выстрела.

Вначале они мушкетным залпом отогнали передовой дозор, оставивший на дороге, на опушке леса, полтора десятка убитых и раненых. Затем леших атаковал отряд численностью в несколько сотен, а может быть, и в тысячу сабель. Древние тюфяки выплевывали навстречу ордынцам каменную картечь, содрогаясь и подпрыгивая на своих дубовых колодах-лафетах. Шесть выстрелов подряд грохнули из каждого ствола по плотной массе конницы, пытавшейся развернуться из походной колонны в боевой порядок на поляне перед засекой. Камни летели как попало, часть их уходила над головами врагов, срезая ветки сосен, но все же основной заряд попадал в цель. Слишком уж велика была она, промахнуться по ней было невозможно. Уже в первый час боя выход с дороги на поляну был завален убитыми и ранеными людьми и лошадьми. Раненые бились в агонии, их предсмертные крики существенно снижали боевой порыв тех, кто находился в задних рядах. Но все же ордынцы – прирожденные наездники – умудрились как-то перескочить через этот невысокий пока завал и даже кое-где продраться через лес и бросились к самой засеке. Но этих, самых отчаянных и безрассудных, было совсем немного, и их, как на учениях, спокойно расстреляли из пистолей перед самым рвом.

Потом, готовясь к неизбежным повторным атакам, лешие, воспользовавшись завоеванной передышкой, принялись вновь заряжать тюфяки остатками пороха, но они не успели закончить эту очень длительную процедуру, раз в десять превышающую по продолжительности и трудоемкости процесс заряжания новых пушек. Орда вновь пошла в атаку, и тогда Разик под слабеньким прикрытием ружейного огня послал пятерых бойцов под командой головного, Михася, с ручными бомбами в контратаку к опушке. Они должны были этими последними бомбами взрывать неприятеля, преодолевающего завал на выходе на поляну. Десяток взрывов, прогремевших на опушке, отогнал врага. Баррикада из трупов существенно увеличилась, стала почти непреодолимой, но и лешие понесли первые потери. Один боец был убит метко пущенной стрелой, троим, вернувшимся на засеку, пришлось потом вырезать зазубренные наконечники из плеч и бедер. Лишь Михась не получил ни единой царапины, словно судьба сжалилась над дружинником, только недавно оправившимся от многочисленных тяжелых ран.

Уже в сумерках огнем из тюфяков была отбита последняя на сегодня атака. Лешие получили небольшую передышку. Первым делом они похоронили погибшего товарища. Могилу вырыли быстро, песчаная почва легко поддавалась даже малым саперным лопатам. На невысокий холмик водрузили православный крест, сколоченный из наскоро ошкуренных толстых сосновых веток, на него повесили серо-зеленый берет. Прощальный салют павшему герою произвели лишь одним выстрелом из пистоля, пороха уже не было.

Теперь Разик стоял на валу за частоколом, вглядывался в туман и ждал, что же предпримет враг. Полусотник надеялся, что ордынцы, разумеется не знавшие, что у защитников засеки кончился порох, не станут повторять вчерашних лобовых атак, а попросту подтянут к засеке те самые турецкие пушки, из которых вчера расстреливали корабль Михася. Их наверняка уже переправили через реку вместе с обозом, и они будут готовы к артиллерийской дуэли. Только вот дуэли-то этой не получится, и не потому, что у леших кончились боеприпасы. Даже если бы заряды в тюфяках и были, они все равно по дальности и меткости огня не могли тягаться даже с самой плохонькой пушчонкой. Поэтому еще до рассвета шестеро леших во главе с Желтком отправились в лес, где возле дороги заранее была подготовлена засада, предназначенная на какое-то время задержать развертывание батарей противника, а еще было необходимо отбить у турецких пушкарей порох. На засеке остались лишь Разик и трое бойцов, раненных во время вчерашней контратаки. У них было по одному мушкетному заряду и по два пистольных выстрела. Все остальные боеприпасы они отдали тем, кто уходил в засаду.

Уже знакомой дорогой лешие бесшумно проскользнули через бор, затаились возле подпиленных деревьев. Дорога была пустынна. Очевидно, орда расположилась лагерем возле реки, на широком пойменном лугу; а не полезла в чуждый и враждебный для степняков лес.

Но вот послышался приглушенный топот копыт, и из тумана, скрадывавшего не только предметы, но и звуки, показался десяток всадников. Ордынская разведка двигалась осторожно, плавной рысью. Луки в руках всадников были натянуты, острые жала стрел целились в просветы между деревьями. Беспрепятственно миновав засаду, ордынцы скрылись за поворотом дороги. Примерно через четверть часа раздался одиночный ружейный выстрел, по-видимому, разведгруппа сунулась на поляну перед засекой.

Вскоре всадники вновь появились перед засадой. Они уже неслись без опаски, галопом, во весь опор, забросив луки за спину, и было их не десять, а девять. Одну лошадь без всадника вели в поводу. Предпоследний ружейный заряд на засеке был потрачен не зря.

Лешие в засаде замерли в напряженном ожидании. Сейчас разведчики доложат, что дорога свободна, а в укреплении по-прежнему находится упорный и страшный противник. Знать бы, кто появится следом за разведкой, штурмовая колонна или все же, как предполагал Разик, полковой наряд – полевая артиллерийская батарея?

Вскоре на дороге вновь послышался топот копыт, но к нему примешивались еще и другие звуки. Это грохотали, подпрыгивая на ухабах, колеса тяжелых повозок.

– Молодец, Разик! – звонким шепотом восторженно воскликнул Желток. – Все правильно рассчитал наш командир. Бойцы! К деревьям! Валить по моему свистку! Второй свисток – общая атака.

Он хотел было еще раз повторить задачу, стоявшую перед каждым из бойцов, но сдержался, поскольку все действия шестерки леших в предстоящем бою были подробно оговорены накануне. Сухо щелкнули взводимые курки пистолей, коротко лязгнули выхваченные из ножен клинки.

Впереди и позади батареи ехали по три десятка верховых для охраны. У всех ухоженные кони, прекрасное дорогущее оружие и амуниция, удобные и надежные панцири и шлемы, сверкающие сталью, золотой и серебряной насечкой. Это ханские нукеры, то есть гвардия. Эти – самые опасные. Конечно, упавшие деревья отсекут их от орудий, но нукеры начнут бить леших стрелами сверху, прямо с седел. Выход один: сразу сцепиться в ближнем рукопашном бою с артиллеристами и орудийной прислугой. Тогда охрана вынуждена будет прекратить стрельбу. А на отходе дать залп из пистолей по авангарду. В общем, в теории диспозиция ясна, а вот на практике...

Раздался свист! Лихой, разбойничий, от которого вздрогнули и сбились с аллюра ордынские кони.

– Братцы, навались!

Вздрогнув кронами, наклонились, вначале медленно, затем ускоряясь, рухнули вниз подпиленные сосны. Желток, как всегда, все рассчитал идеально, авангард и арьергард были отсечены от пушек, нукеры бестолково метались, пытаясь укротить испуганных коней, хватались за луки, не понимая, куда и в кого стрелять. Стволы упавших сосен и огромные ветви с густой хвоей закрывали противнику не только проезд, но и обзор. Одно дерево рухнуло наискось, накрыв две-три пушки и снарядную повозку.

Второй свисток! Михась и Василь рванулись прямо к зарядным ящикам, остальные четверо прикрывают их с флангов и тыла. В руке у Михася был только чухонский нож, взятый обратным хватом, фактически спрятанный за запястьем. Леший казался безоружным, но на то и делался расчет. Огромного роста турок в белоснежной чалме выскочил из-за покореженного лафета навстречу дружиннику, замахнулся кривым ятаганом с широким зеркально-гладким лезвием. На нем золоченый панцирь, на ногах такие же поножи. Он не делал обманных движений, не думал об обороне. Уверенный в своем превосходстве турецкий артиллерист-янычар готов был разрубить пополам безоружного, не защищенного доспехами врага, но не тут-то было! Михась неожиданно бросился ему в ноги. Ятаган без толку присвистнул где-то высоко над головами дерущихся. Далее последовало стремительное, выполненное за долю секунды движение лезвия финки влево-вправо, по бедрам, поверх железных наколенников. Выполняя порез, вернее, разваливая бедро, причем не столько рукой, сколько всей массой брошенного вперед тела, Михась успел почувствовать, как нож, проходя туда-сюда через мышцы, цепляет кончиком бедренную кость. Не разучился биться в рукопашной дружинник Лесного Стана! А этот бросок в ноги с режущим ударом по незащищенным бедрам противника делали своими короткими мечами еще воины Александра Македонского.

Выскользнув из-под тела рухнувшего, дико орущего врага, Михась тут же столкнулся со следующим. Тот бросался на дружинника уже с опаской, не махал ятаганом, а выставил его лезвием вперед, готовый и к атаке, и к защите. Михась перевел нож в прямой хват, сделал обманный финт, круговой взмах с прицелом на кисть. Турок успел отдернуть руку, но дружинник, выводя локоть снизу вверх, подбросил на этом движении все тело, одновременно отпрыгивая чуть в сторону, и в прыжке воткнул лезвие врагу слева в шею, точно над верхней кромкой золоченого ошейника панциря. По преданиям – это любимый удар Ахиллеса. Раньше Михась успевал в таком прыжке нанести два укола подряд, но и одного достаточно. Леший, продолжая движение к повозкам с порохом, перепрыгнул через труп, слева и справа звенели клинки прикрывающих его дружинников.

Вот он, зарядный ящик! Двигавшийся чуть сбоку от Михася Василь, вооруженный саперным топором, нанес два мощных удара по деревянной крышке, окованной железом. При этом во все стороны разлетались мелкие красные капли, ведь топор Василя был обагрен кровью по самую рукоятку. Крышка отлетела, стали видны тугие кожаные кисеты с порохом, аккуратно сложенные и плотно завязанные, фунтов на двадцать каждый. Михась схватил в охапку сразу три кисета, прижал их к груди, но один тут же вспорол ножом, по-прежнему зажатым в руке, пятясь, сделал дорожку и с размаху швырнул мешок под зарядный ящик. Василь тоже схватил свободной рукой за горловины пару мешков, бросил топор, достал пистоль. Пули в стволе не было, только бумажный пыж.

– Отходим!

Дружинники дали залп из пистолей, Василь выстрелил пыжом себе под ноги, туда, где Михась насыпал пороховую дорожку. Огонь понесся по ней к распоротому мешку.

Дружинники, прикрытые клубами дыма от собственного залпа, что есть силы помчались в лес, перепрыгивая через многочисленные препятствия. Кроссовая подготовка в Лесном Стане – это дело святое, не менее значимое, чем стрельба, фехтование и прочая рукопашка. Они успели пробежать полсотни саженей, когда земля под их ногами внезапно вздрогнула, качнулась. Бойцы бросились на землю, как положено, лицом вниз, ногами к взрыву, головы прикрыли ладонями.

Взрывная волна прокатилась над головами, закладывая уши. Желток вскочил первым, бегло осмотрел свой отряд. Слава Богу, все целы!

– Бойцы, за мной, бегом!

Они продирались через лес, подальше от черного дыма и диких криков, несущихся с дороги, с места разгрома турецкой полевой батареи. Четыре кисета с драгоценным порохом несли по очереди, сменяя друг друга. Через полчаса шестеро леших выскочили на поляну, преодолели ров и частокол и, наконец, оказались на засеке, в объятиях своих товарищей. Был выигран еще один бой. Орда, намеревавшаяся достичь Москвы изгоном, за два-три дня, продолжала топтаться на Засечной черте.

Ближе к вечеру на засеке состоялся военный совет. Полусотник Разик, десятник Желток и головной Михась, отойдя в глубь позиции, на опушку леса, присели на мягкий мох.

– Итак, братцы, ставим себя на место противника. Что бы вы предприняли? – сформулировал задачу совета Разик.

Михась, как младший по званию, должен был высказываться первым.

– У них два варианта. Обход или пешая атака через лес широким фронтом. Я плохо знаком с географией района, но мне представляется, что обход – дело долгое. Наверняка эта дорога, по которой они намеревались идти, самая удобная. Да и нет теперь у ордынцев уверенности в том, что и на обходных кривых дорожках их не встретят точно такие же засеки.

И тут, как бы в подтверждение слов Михася, до леших донесся характерный гул отдаленного пушечного выстрела.

– Ого! – воскликнул Разик. – Видать, они все же сунулись в обход. Или же это другая колонна. Судя по направлению и отдаленности звука, в бой вступила та самая пограничная станица, на которой побывал наш отряд. Дай вам Бог удачи и стойкости, братья! Продолжай, Михась.

Михась отозвался не сразу. Он невольно привстал, словно пытаясь разглядеть, что происходит в той неизвестной ему станице, куда должны были выйти после боя на реке ополченцы удалого купца Еремы и Анюта. Разик был вынужден повторно обратиться к дружиннику. Михась наконец уселся и закончил свою мысль:

– Так вот, наиболее вероятный вариант все же не обход, а пешая атака. Они проделают проходы через лес и всей массой навалятся на засеку с флангов. Такой штурм нам, естественно, не отбить.

– Ясно, – кивнул Разик. – Ну а ты что думаешь, брат десятник?

Желток пожал плечами:

– Полностью разделяю мнение предыдущего оратора.

Полусотник лишь вздохнул с притворной печалью:

– И как тут прикажете командовать столь умными подчиненными? Начальству после их выступлений и добавить-то нечего.

С небольшими интервалами продолжали звучать орудийные выстрелы со стороны станицы. Разик помолчал, прислушиваясь к звукам далекого боя, затем решительно поднялся:

– Ну что ж, братцы, военный совет окончен. Пойдемте на позицию, я оглашу приказ на завтрашний день.


С рассветом из леса донесся стук сотен топоров. Ордынцы принялись расчищать проходы через лес для решительного штурма засеки. Стук этот, вначале отдаленный, все приближался, и около полудня на опушке леса стали мелькать пешие вражеские воины. Их становилось все больше и больше, вскоре они уже стояли плотной стеной, изготовившись к атаке. Взревела сигнальная труба, и шеренги, ощетинившись копьями и кривыми саблями, вышли из-под прикрытия деревьев и двинулись на засеку, охватывая ее широким полукругом. Тучи стрел со зловещим свистом взметнулись в воздух и посыпались на частокол, проникая, казалось, в любую щелочку, лишая защитников возможности вести ответный прицельный огонь. И все же лешие дали залп из мушкетов. Но не из-за частокола, как ожидали нападавшие, а с флангов, то есть с самой поляны, по которой противник не стрелял. Лешие лежали в ожидании врага, замаскировавшись за естественными укрытиями. Тюфяки за ночь были вытащены с засеки и тоже расставлены на флангах так, чтобы накрыть перекрестным огнем пространство перед рвом и валом.

Клубы дыма от мушкетного залпа на полминуты скрыли дружинников от наступавшего противника, не дали возможность вражеским стрелкам вовремя прицелиться. Лешие подожгли фитили на тюфяках и со всех ног кинулись за засеку, где их ждали оседланные кони.

– Все, уходим!

Разик пришпорил своего скакуна и первым помчался по лесной дороге, не опасаясь скорого преследования со стороны пеших ордынцев.

Тюфяки еще две минуты защищали позицию, на которой им суждено было принять свой последний бой, изрыгая смертоносную каменную картечь. После того как прозвучали последние выстрелы древних орудий, ордынцы, залегшие в траву, не сразу возобновили свое движение. Не все поднялись в атаку на опустевшую засеку, очень многие остались лежать навечно в русской земле.

В ярости изрубив дубовые колоды тюфяков, вырвав из земли частокол, срыв вал и засыпав ров, орда наконец беспрепятственно хлынула по большой дороге в сердце Руси. Героическое сопротивление малочисленных пограничных застав и отрядов местных ополченцев на Засечной черте задержало набег на трое-четверо суток. Эх, если бы поставить на эти заранее подготовленные позиции полнокровные полки! Скорее всего, враг вообще не двинулся бы дальше Оки. Какой урок для будущих поколений!

Однако через три с половиной века после Ивана Грозного, за самоуверенность и маниакальную подозрительность которого Русь расплачивалась страшной ценой, другой вождь народов повторит один в один все преступные ошибки весьма почитаемого им предшественника. Вновь будут расстреляны лучшие полководцы, предупреждавшие великого вождя об угрозе нашествия, вновь войска будут отведены от границы с приказом не поддаваться на провокации, поскольку вождь заключил с фюрером пакт о ненападении. И вновь, как сотни лет назад, на пути вражеских полчищ встанут и будут стоять насмерть пограничные заставы, имеющие лишь легкое стрелковое вооружение. На несколько суток ценой собственной жизни задержат советские пограничники дивизии вермахта, вооруженные до зубов, имеющие подавляющее численное превосходство. А если бы на границе, на заранее подготовленных позициях, были развернуты части регулярной армии с танками и артиллерией...

Да, история не терпит сослагательного наклонения. Однако прежде чем объявлять кого-то «великим полководцем» и «отцом народов», надо эту самую историю знать и помнить.

Стотысячная орда мчалась по русской земле к стольному граду. Казалось, ничто и никто не остановит степных хищников, жадных до чужого добра и крови. Но живы были купец Ерема и страж государевой границы Ванятка, покинувшие после неравного боя горящую разрушенную станицу. Да и другие пограничники и ополченцы группами и в одиночку пробирались лесами на север, туда, где с колоколен московских храмов уже звучал тревожный набат, собиравший Русь воедино.


Походной колонной по два, строго выдерживая равнение, в идеально подогнанной амуниции, плавной широкой рысью двигался к Москве первый десяток первой сотни дружины Лесного Стана. Бойцы крепко держались в седлах, хотя на многих белели свежие повязки, скрывавшие недавние раны. Их мушкеты и пистоли были вычищены до блеска после многодневных боев и вновь заряжены, сабли и ножи, затупленные о вражеские доспехи, – вновь наточены. Они не бежали от врага, они отходили на следующий рубеж.

Михась скакал головным. Какое это счастье – вновь оказаться в строю, среди своих, чувствовать собственную силу и ощущать поддержку соратников, готовых прикрыть тебя собственной грудью! А еще он верста за верстой приближался к городу, в котором его ждала Джоана.

Джоана... Нереально прекрасная, нереально далекая, почти несбыточная мечта. Но сейчас еще не настало время предаваться сладостным грезам. Его задача – боевое охранение. Он должен первым встретить возможную опасность, предупредить о ней скакавший следом отряд.

Обгоняя походную колонну отряда, Разик пришпорил коня и через минуту поравнялся с головным. Некоторое время друзья молча ехали бок о бок, затем Михась, оглянувшись через плечо и убедившись в том, что бойцы далеко, нарушил субординацию, первым заговорив с командиром:

– Скажи, брат, мы теперь будем двигаться без остановки до самой Москвы?

Его голос невольно дрогнул, в нем прозвучала робкая, почти детская надежда. Разик, естественно, понял, о чем именно хотел спросить друг. Полусотник и сам мечтал поскорее оказаться в столице, где в усадьбе боярина Ропши и его, как он надеялся в глубине души, ждала любимая девушка. Но Разик был командир в русской дружине, и на их землю напал враг.

– Нет, Михась, насколько мне известно, наши войска будут собираться под Серпуховом. Мы прибудем туда, сообщим сведения о неприятеле, о его численности, о наличии орудий и опытных пушкарей и присоединимся к войску, встанем в передовой дозор.

Михась коротко кивнул, на скаку протянул другу руку, крепко пожал ему ладонь.

– Через два часа привал. Увидишь подходящее место – давай сигнал.

– Слушаюсь, брат полусотник!

Разик осадил коня, поджидая отряд, а Михась продолжал мчаться вперед по лесной дороге, как и положено дружиннику Лесного Стана, на серо-зеленом берете которого нашита косая синяя полоска, означающая для знающего человека воинское звание головного.


на главную | моя полка | | Засечная черта |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 19
Средний рейтинг 4.1 из 5



Оцените эту книгу