К ЧИТАТЕЛЮ

Конунг Олав, святой Олав, Олав сын Харальда…

Пусть не удивит читателя, что все это — один человек, король Норвегии, один из самых известных людей в истории Севера, прошедший путь от жестокого викинга до национального героя, канонизированного после смерти и превратившегося в святого, которого почитают не только в самой Скандинавии, но и в Европе. Изображение его есть в Риме и Иерусалиме…

Ему принадлежит честь христианизации языческой Норвегии и объединения ее в единое государство.

И именно он ввел в стране новые законы, принятые на тинге в Мостере в 1024 году и запрещающие жертвоприношения, идолопоклонничество и приготовление жертвенного конского мяса.

Именно он запретил «выносить» младенцев на съедение диким зверям. И именно он заставил людей жить по заветам Христа, хотя сам и не всегда придерживался их…

Удивительная жизнь Олава сына Харальда не раз привлекала внимание замечательных писателей, в том числе Сигрид Унсет и Бьёрнстьерне Бьёрнсона, лауреатов Нобелевской премии в области литературы.

В очередной том нашей серии вошли вторая и третья часть трилогии Веры Хенриксен о святом конунге…

Напоминаем, что первая часть вошла в состав тома под названием «Девы битв».

Счастливого плавания на викингских драккарах!

Мэрин

Год в Трондхейме был неурожайным. День за днем над горами висели тяжелые серые тучи; день за днем лил дождь, день за днем воздух наполнялся изморосью. Холодная пронизывающая влажность вползала в дома, в лари в амбарах, проникала повсюду, сырой холодной плесенью впивалась не только в одежду, но и в кожу.

Сено в основном удалось заготовить; в период сенокоса выпало несколько хороших дней. Зерна же много погнило на корню, а высушить созревшее оказалось почти невозможным.

Настоящего голода не было: по старой привычке люди всегда припасали столько зерна, чтобы его хватило на три года. Но серое ненастье приводило всех в уныние.

Пять зим Олав Харальдссон сидел на норвежском троне, подобно своему предшественнику Олаву Трюгвассону, ревностно насаждая христианство.

Он разъезжал по стране; в церквях, воздвигнутых Олавом Трюгвассоном, молился о покаяниях, назначал своих священников во время этих поездок и заставлял возводить церкви там, где их не было. Для распространения нового учения он использовал и власть, и силу. Даже в Исландии и на островах Западного моря он заставлял людей почувствовать мощь и стремление к Белому Христу.

Этим летом он поплыл на север вдоль Халогаландского побережья и повсюду принуждал народ принимать крещение. Если кто-либо противился ему, он отнимал у того усадьбу и землю, пытал или убивал.

Для противников конунга настало трудное время, многие из них потеряли имущество или жизнь. В Уппланде он захватил в плен сразу четырех ярлов из рода Харольда Прекрасноволосого. Сначала они поддерживали его, но сейчас до Олава дошли слухи о том, что они решили выступить против. Одного из них, Ререка, он ослепил и возил с собой по стране; пусть народ видит, что будет с теми, кто идет против Олава Харальдссона.

Но для всех, кто склонил перед ним головы, наступили хорошие времена. В стране воцарился мир.

Даже со свейским конунгом он заключил мир, хотя Олав Шведский сильно был разгневан, когда его зятя, ярла Свейна, изгнали из страны. И мягче он не стал, когда Олав Харальдссон взял без согласия отца в королевы его дочь Астрид. Невероятно, что в тот раз дело не дошло до войны; в народе говорили, что королю повезло: ярл Свейн скончался из-за тяжелой болезни вскоре после отъезда из страны.

Народ начал считать, что, может быть, Белый Христос не плохой господин, ибо оказал содействие успеху короля.

Первые годы после восшествия на престол Олав не осмеливался посещать Внутренний Трондхейм.

Но после того как пришло сообщение о смерти ярла, многие жители Внутреннего Трондхейма начали приезжать в Нидарос. Другие же направляли ему послания, клянясь в верности.

Итак, Олав въехал в Мэрин осенью второго года своего царствования. Там он предстал перед тингом, и его избрали конунгом всех фюльке^[1].

Но, несмотря на усилия короля, большинство людей после крещения стали христианами только называться.

Они, разумеется, перестали приносить жертвы в капищах, но рог для вина и забой скота посвящались богам асам, когда наступило время жертвоприношения. И хозяева крупных усадеб по своему обыкновению приезжали в Мэрин; на этот раз их приехало двенадцать.

Против новых обычаев выступали даже те, кто принял христианство еще во времена ярла Свейна.

В Стейнкьере умер священник, а новый еще не пришел. И даже если небольшое количество прихожан и посещало церковь, то год за годом их становилось все меньше и меньше.

Когда Эльвир Грьетгардссон этой осенью вернулся домой в Эгга, настроение его было не очень радостным.

— Там снова, как и в былые времена, стали приносить жертвы, — рассказывал он Сигрид, когда они укладывались спать.

— Ты присутствовал при этом? — спросила она.

— Нет, — ответил он, — мало верю я в это. Но они напуганы; их гонит страх.

— Думаю, они не совершают жертвоприношения открыто, страшась короля.

— Это зависит от того, чего они боятся больше всего в данный момент, Сигрид. В последние годы ужас перед королем превышал страх перед богами. А сейчас они уверены, что боги наслали на них неурожайный год, ибо крещенные этим летом были слепы. И сейчас, когда больше всего стали бояться богов, они приносят им жертвы.

— Я не знала, что в Мэрине снова появились статуи богов, — сказала Сигрид. — Мне казалось, король Олав всех их уничтожил, когда был там.

— Не знаю, чем они пользовались, но кое-что у них было. Могли из сундуков достать старое барахло, — Эльвир набросил свой пояс на крюк. — Кстати, — добавил он, — я слышал, что твой брат Турир стал ярлом Олава.

— Ты и ожидал этого, — сказала Сигрид. В душе ее снова открылась старая рана. Она не виделась с Туриром Собакой с тех пор, как он, рассорившись с Эльвиром, участвовал в сражении под Несьяром на стороне Олава.

— Да, — горько улыбнулся Эльвир, — иногда я сам удивлялся, не я ли сошел с ума. И я мог стать ярлом и другом короля, если бы немного легче гнулись мои колени, и если бы умел я говорить не то, что думаю.

— Ты тогда заключил мир с Олавом, — заметила Сигрид.

Эльвир снова улыбнулся.

— Только благодаря тому, что он хотел дружбы с крестьянами. Поэтому он и поверил клятвам в верности, с которыми я выступил в Мэрине. Тогда его стремление приобрести друзей было столь сильным, что он даже не старался с такой жестокостью внедрять христианство, с какой он обычно это делает.

— Поскольку даже Эрлинг Скьялгссон поклялся королю в верности, — сказала Сигрид, — я не могу понять, почему ты упрямишься.

— Как сказал сам Эрлинг своим родичам, в разговоре с конунгом он заявил: «Я лучше буду служить королю, если буду делать это добровольно. И самое малое, что я ему обещал, я намерен выполнить».

Спустя некоторое время от короля пришло послание с требованием некоторым бондам прибыть в Нидарос. В послании было указано, что он намерен поговорить с ними, и Эльвир был одним из приглашенных.

С тяжелым сердцем Сигрид смотрела во след отплывавшему мужу. И когда она с детьми возвращалась домой, ее взял за руку Грьетгард.

Шедшая зима была двенадцатой в жизни Грьетгарда, и он в отсутствии отца чувствовал себя хозяином усадьбы. Он был очень похож на Эльвира — стройной со свойственной только ему кошачьей гибкостью. И глаза его были такими же улыбчивыми, как у Эльвира. Но волосы были светлее отцовских.

Турир был более крепкого сложения, чем старший брат, да и ростом превзошел его. Сигрид думала, что, если он и дольше будет так расти, то он станет очень похож на брата своей матери — Сигурда Турирссона.

Но Гудрун, их сестра, ни на кого из родни совершенно не походила. Выражение ее игривого лица было таким, что иногда она напоминала то одного из родичей, то другого. А маленький Тронд, с трудом шагавший рядом с ней, держась за ее руку, то и дело, с обожанием посматривая на нее.

Никто не мог никогда знать, на что способна старшая сестра. Ибо Гудрун, которая часто готова была задушить в материнских объятиях своего младшего брата, могла внезапно пресытиться им и даже отказаться от него, несмотря на то, что сама попросила повозиться с ним. И когда такое случалось, она тащила его за руку к матери, не обращая внимания на его отчаянный рев, крича, что не понимает, почему должна таскаться с этим недоноском…

Сигрид пыталась улыбнуться Гудрун, которая шла рядом с ней. Но она понимала, какой вымученной получилась улыбка.

Когда же они пришли домой, место рядом с ней занял сын.

— Ты ничего не должна скрывать от меня, мама, — сказал он. — Я уже не мальчик и прекрасно понимаю отношения между отцом и королем Олавом. Ты можешь положиться на меня, если случится что-либо плохое.

Сигрид была вынуждена снова улыбнуться: он был полон собственного достоинства и совершенно серьезен.

Двенадцать зим, подумала она: в возрасте двенадцати зим ее брат Турир подвергался опасности быть сожженным в доме. Сигурду было тогда четырнадцать, а ей три, как сейчас Тронду.

Но в серьезных глазах мальчика была мужская решительность.

Прошло несколько бесконечных дней, и облегчение было огромным, когда все, кого потребовал король, вернулись домой.

— Чего хотел правитель? — спросила Сигрид, когда она и Эльвир остались наедине.

— Поговорить о жертвоприношении этой зимой, — ответил Эльвир. — Как и ожидалось, слух об этом дошел до ушей короля. Сообщил об этом королю Таральде, управляющий королевской усадьбой Хауге, в Вердалене, недалеко от Мэрина.

— Таральде зол на то, что люди особо не хотят иметь с ним дела, — продолжал Эльвир. — А что ему еще ожидать? Он рожден для рабства и даже, если сейчас он владелец земли и управляющий Хауге, это не ставит его вровень с тамошними богатыми бондами. Это он прекрасно понимает.

— Король был зол?

— Особо не радовался.

— Ты говорил с ним от имени бондов?

— Да.

— Можешь рассказать все сам, не заставляя меня вытягивать из тебя слово за словом?

— Олав прослышал, что в Мэрине зимой приносили жертвы богам, — сказал Эльвир. — Я ответил, что было устроено угощение для родичей и друзей, как обычно в это время, и что я не присутствовал при каком-либо жертвоприношении. И еще я сказал, что не могу отвечать за то, что говорят пьяные люди после осушения рога с медом, а те, у кого в голове есть немного мозгов, умеют держать язык за зубами.

Эльвир улыбнулся.

— Можешь поверить, им это не очень понравилось, тем, кто громче всех кричал за столом, — добавил он. — Они рассвирепели, как зубры на дороге домой, но сказать ничего не могли. Думали, что я спас их шкуры, и вынуждены были проглотить это оскорбление.

По мере того как ночи становились длиннее, бондов охватывал парализующий страх. Люди стали говорить тихо, и только самые мужественные осмеливались выходить наружу после наступления темноты.

Люди шепотом передавали друг другу, что произошло много удивительного. Спокойствие было утрачено. Чудовища, что до сих пор скрывались в горах — горные духи и тролли, — покинули пещеры и явились людям.

А началось все с прихода в эти места пророчицы^[2], которая обычно жила на западе от Рунгстадтванна.

— Не могла больше находиться там, — сказала она, — ибо по горам и холмам разносится дикий хохот и подземные жители выходят наружу даже днем.

Потом разнесся слух: в Бардале появилось привидение. Один мужчина, проходя в сумерках мимо пустых домов, принадлежавших ярлу Свейну, клялся, что видел ярла, стоящего во дворе в полном боевом вооружении.

А однажды в лунную ночь в дом пришли две перепуганные до смерти девушки из Хегги. Они видели, как один из холмов разверзся и там, в лодке, уставившись пустыми глазницами на луну, сидел тролль.

И тут случилось так, словно все потусторонние силы вышли на свободу; в каждом доме люди шептались о привидениях и троллях. Крещенные вешали кресты на отверстиях для выхода дыма, вырезали их над дверями изнутри и снаружи. Выдалбливали руны, пели заклинания в Лунде, где поселилась пророчица.

Она ходила из одного дома в другой, читала заклинания, произносила магические слова, изгоняя злых духов. Ее приглашали к себе и крещеные люди, не доверяя своим крестам.

Приближалось время зимнего солнцестояния. Ночи, отнимая у дня светлое время, становились длиннее и темнее, и это еще более ухудшало дело.

«Недалеко и до Рагнарок^[3]», — шептались люди.

Были ли прошлые зимы более суровыми, чем обычно? Их называли тяжелыми, и считалось, что они являются знамением Рагнарока. Да и лето нынче не было похоже на предыдущие, да и зима странная: шел дождь, хотя полагалось бы сыпать снегу…

Время топора и меча должно предшествовать концу света. Разве народ на протяжении более ста лет не участвовал в походах викингов и не рубил головы?

Не отворачиваются ли нынче боги от людей, не падают ли они ниц перед королем Олавом и его христианством? Не пойдет ли брат на брата и не наступит ли время ветров и волков, как предсказывали старики?

Эгга была единственной усадьбой, где день следовал за днем и люди не поддавались страху.

«Суровая зима», — бурчал Эльвир. Если когда-нибудь и придет такая, то не будет и лета. И продолжал ворчать довольно сухо; о многих событиях, нагоняющих страх, прежде всего узнавали в Лунде, где сейчас поселилась пророчица.

Сигрид же обратила внимание на то, что люди предпочитали с наступлением темноты не выходить на двор, что у большинства глаза стали бегать от страха. Если быть совсем честной, то она и сама побаивалась выходить из дома по вечерам. И даже Эльвир попросил, чтобы на дверях были вырезаны руны.

Однажды в субботу, перед самым зимним солнцестоянием, в дом без приглашения пришла пророчица. Одетая в лохмотья, с длинными седыми свисающими клоками волос и каким-то странным взглядом.

Сигрид раньше не встречалась с ней, однако ей было известно, что многие обращались к пророчице, прося предсказать будущее и защитить от опасностей и болезней. Поговаривали, что кое-кто посещал ее с целью приобрести любовный напиток или наложения заклятия против врагов своих.

Но в последнее время, после прихода Олава Харальдссона к власти, тропинкой к ее хижине люди стали пользоваться реже.

Когда она вошла в дом, комнату заполнил тошнотворный запах. Сигрид тут же подумала о необходимости пойти потом в баню. Но тут же зажала рот ладонью, испугавшись мысли, что может сказать нечто подобное и оскорбить женщину, наделенную магическими силами.

Эльвир приветствовал ее несколько многословнее, чем того требовала вежливость, и пророчицу проводили на почетное место. Там она уселась, опершись руками на свою клюку. Пронизывающие насквозь глаза скользили по присутствующим, переходя с одного человека на другого. Взгляд задерживался на некоторое время на каждом, но ни одного слова не было произнесено.

Сигрид вздрогнула, когда очередь дошла до нее. Во взгляде было что-то пронзительное, словно это ужасная ведьма читала ее сокровенные мысли.

Наконец она заговорила. Грубым и невнятным голосом. Слова вылетали изо рта медленно и угрожающе, а взгляд сверлил присутствующих.

— Боги возмущены, — заявила она. — Сам Один ходит по окрестностям. Из дома в дом, чтобы наказать тех, кто отвернулся от истинной веры.

Она заговорила громче:

— В последний раз он посетил Бю, этот одноглазый бог, одетый в черный плащ, похожий на безлунную ночь. Хозяйка в Бю приняла крещение, и он направил свой беспощадный палец на нее. Спустя три дня она лежала холодной! — Последнее слово она произнесла резко.

У многих людей, находившихся в доме, по спине поползли мурашки. То, что хозяйка хутора Бю недавно скончалась, знали все. Но лицо Эльвира, сидевшего, подперев подбородок рукой, и смотревшего на нее, совершенно не изменилось.

Она тут же повернулась к нему и костлявым пальцем указала на него:

— Ты, — крикнула пророчица. — Ты, раньше приносивший богам богатые жертвы, изменил им.

Тогда со скамейки поднялась мать Эльвира Тора и, осенив себя крестом, произнесла:

— Во имя Иисуса Христа.

Колдунья вскочила, полная злобы. На нее посыпались проклятия, пока она, сверля глазами Тору, шла к двери. Эльвир даже не остановил ее.

Но только она вышла из дома, с улицы послышался крик, заставивший всех вскочить со своих мест. И прежде чем кто-нибудь из них успел выбежать во двор, узнать, что случилось, в дом, пошатываясь, вбежала Гюда дочь Халльдора, за которой ввалилась одна из служанок. Зубы во рту Гюды так стучали, что она не могла произнести ни слова.

— Ей что-то привиделось, — сказала служанка, она была не очень испугана.

Сигрид попыталась успокоить Гюду, но прошло много времени, прежде чем та пришла в себя и смогла рассказать, что случилось.

Они выходили из кухни, сообщила служанка, когда колдунья пересекала двор.

Рассказ продолжила Гюда:

— Она уставилась на меня, затем подошла, схватила за руку и пальцем своим показала в сторону.

«Смотри, — сказала она. — Видишь, он идет там!»

Я взглянула в направлении ее пальца и увидела его. Был он старым, согбенным и опирался на посох. На лице был шрам, словно его поцарапал медведь. И внезапно он исчез на моих глазах.

Гюде снова стало плохо, и она зарыдала.

— Ты тоже видела? — спросил Эльвир, обратившись к служанке.

— Нет, — ответила та. — Но я слышала, что говорила пророчица о нем, когда он пришел.

Тора побледнела.

— Это был Тронд Хака, — воскликнула она, — мой дед.

Беспредельное чувство ужаса охватило всех.

А Тора снова осенила себя крестом.

— Сатана хочет подвергнуть нас испытанию, — сказала она. — И те, кто умер, не замолив своих грехов, по его приказу должны встать из могил.

Ее спокойствие произвело впечатление. Но его было недостаточно, чтобы перебороть темноту и неуверенность, которые подобно туману легли на усадьбу.

Несмотря на грозные предсказания и знамения, пришло и прошло время солнцестояния, а волк Фенрир не поглотил Солнца. И Луна всходила на небесах каждую ночь, а волк не смог ничего ей сделать, только однажды оставил на ней след своих зубов.

Но как только люди узнали о том, что в долину пришла болезнь, колдунья стала говорить, что это месть богов. И такого безграничного страха и ужаса, распространившихся по окрестностям, не было на памяти людей.

После Рождества наступило время, когда Эльвир вместе с другими бондами собрались в Мэрине.

Сигрид было страшно.

Если они станут приносить жертвы, то, как поступит король, узнав об этом? Но ее грыз и другой страх, крепко засевший в ней: она вспомнила устрашающие изображения богов и, несмотря на все, что говорили Эльвир и священник Энунд, думала: а может быть, вдруг…

Эльвир вернулся из Мэрина раньше, чем она ожидала.

Да, ответил он, когда Сигрид спросила его о жертвоприношениях.

И она сама не понимала, ужаснуло ли это или облегчило ее душу.

— Я советовал им отказаться от этого, — добавил он. — Если король проведает, то никакой милости им ожидать не следует. И когда никто не пожелал слушать меня, я уехал домой.

Прошло немного времени, и от короля пришло послание, в котором он выразил желание поговорить с бондами.

Эльвир сказал: пусть едут те, кто приносил жертву. Ему с королем разговаривать не о чем.

Но они приехали в Эгга, один за другим, и, наконец, собрались здесь, все, кто совершал жертвоприношение. Приехал Бьёрн из Саурсхауга, Хакон из Олвесхауга, Орм из Хустада и Блотульв из Гьёврана; люди с севера и из усадеб по другую сторону фьорда. И все упрашивали Эльвира поехать к конунгу и поговорить от их имени. Они утверждали, что он лучше всех умеет говорить. И, кроме того, поездка для него будет безопасной, поскольку сам он не принимал участия в жертвоприношении.

Эльвир сдался и поплыл в Нидарос.

Настроение у него было мрачное, когда он вернулся домой к бондам, собравшимся, чтобы узнать, как прошла поездка, он ответил коротко и твердо:

— Олав сказал, что знает о жертвоприношении и не помилует никого.

Но в конце беседы он сдался. Однако Эльвир вынужден был поклясться своей жизнью, что больше жертвоприношений в Мэрине не будет.

— Мне кажется, — сказал Эльвир, — нам больше не следует собираться в Мэрине, пока все не утихнет.

— И это говоришь ты! — сказал Бьёрн из Саурсхауга. — Весной твоя очередь совершать жертвоприношение.

Почти все рассмеялись, больше от облегчения, что их снова миновал гнев короля. Серьезным оставался только Эльвир.

— Я не намерен отказывать в гостеприимстве своим друзьям, — сказал он, — тем, кто, не жалея, делится со мной едой и медом. Но если я буду устраивать пир, то должен попросить вас заранее дать клятву, что жертвоприношения не будет.

Бонды обещали.

Они были едины в том, что должны снова собраться вместе в Мэрине, так как место расположено удобно и дома в нем большие. Но они должны приехать туда до времени жертвоприношения, чтобы избежать подозрений конунга.

Эльвир рассказал и о том, что у конунга есть в их округе свой человек, который действует в собственных интересах.

Никто не упомянул имени управляющего Таральде, но все подумали о нем. Первым заговорил Хакон из Олвесхауга:

— Нам следует рассказать всем в округе, что мы знаем о человеке короля, — сказал он. — Тогда тот, кто это делает, поумнеет и в следующий раз поостережется.

Совет всем понравился.

— Мне в тот раз после сражения под Несьяром не следовало бы говорить Туриру о лживых клятвах, — сказал Эльвир, обращаясь к Сигрид. — Сейчас я и сам дал лживую клятву королю.

Голос его звучал устало. И, когда Сигрид попросила рассказать обо всем подробнее, он отвечать не захотел; сменил тему.

— Во дворце встретил твоего старого друга Сигвата. Он сидел на почетном месте, рядом с королем и прочел величальную в честь хозяина вечера.

— Каковы его стихи? — спросила Сигрид.

— Полагаю, они были лучше прежних. Или, может быть, я переоценил их.

Рот его растянулся, в подобие улыбки.

— Эти стихи он написал, когда ездил в Свейское государство сватать невесту для Олава. Они по-настоящему хороши, за исключением строчек, посвященных мне. Они мне понравились меньше.

Сигрид обуяло любопытство.

— Никто не захотел выехать навстречу Сигвату Скальду и его спутникам, — рассказал Эльвир, — и путешествие оказалось тяжелым. Вскоре после того, как они отправились в путь, все натерли мозоли на обеих ногах, рассказывал мне Сигват. Что же касается вис обо мне, то вот они:

Сигрид рассмеялась.

— Он потом отыскал меня, — сказал Эльвир, — и спросил, как мне понравились его висы^[5]. Я ответил, что не подобает мне оценивать песни, посвященные королю.

Ему ответ не особенно понравился. И он спросил, жива ли еще моя прекрасная жена и многие ли из исландских скальдов побывали в Эгга…

Я посоветовал ему поехать домой в Апаватн и испробовать рыбьи головы. Он рассмеялся и спросил о Хьяртане. Я рассказал, что он у нас чувствует себя хорошо. А потом он сказал, что если мне потребуется помощь человека, пользующего доверием короля, он готов замолвить за меня словечко.

Я поблагодарил его, и мы, пожав друг другу руки, разошлись. Он не сильно изменился с тех пор, когда я видел его в последний раз. Уходя, он повернул голову и буркнул: «Впрочем, я вовсе не уверен, что тех троих свеев звали Эльвир…»

Над холмами на юго-западе начал пробиваться свет дня, яркий, но холодный. Голые лиственные деревья протянули дрожащие ветви к солнцу, а ели тряслись на ветру и плотнее кутались в зеленые мантии.

Сигрид тоже дрожала, торопливо перебегая двор усадьбы Эгга. Она быстро закрыла дверь поварни за собой, подошла к очагу и стала греть у огня руки.

Рагнхильд встала со скамьи, на которой сидела, занимаясь шитьем, и подошла к ней.

— Думаю, будет разумно аккуратнее расходовать сыр, — сказала она, — боюсь, его нынче надолго не хватит.

Рагнхильд следила в усадьбе за припасами.

— Я и сама подумала об этом, когда вчера зашла в кладовую, — согласилась Сигрид. Она вытащила шитье и уселась на скамью работать. Но сегодня у нее все не ладилось. Каждый раз, когда нитка завязывалась узлом, она все больше злилась.

Ей потребовалось слишком много времени, чтобы проложить один-единственный короткий шов. И когда она разгладила его, то с грохотом бросила на стол половину стеклянного шарика, которым пользовалась при шитье.

Тора оторвала глаза от работы и с упреком взглянула на нее.

— Терпеливость, Сигрид, одна из добродетелей, как учил нас Христос, когда обитал на земле.

Сигрид снова стала шить и ничего ей не ответила. Но ей показалось, что вера свекрови год от года делала ее все более невыносимой. У Торы вошло в привычку давать небольшие добрые советы; часто она пыталась таким образом повлиять на плохое настроение Сигрид, но она и не подозревала, что лишь подливает масла в огонь. И Сигрид думала, что уравновешенность и спокойствие Торы только еще больше раздражали ее.

Однако сомневаться в том, что христианство изменило жизнь Торы и наполнило ее смыслом, было невозможно. Сигрид вспомнила, как Тору крестили, и она училась снова ходить, как она хотела остаток дней своих просидеть в кресле, если бы не страх перед богом. Им удалось добиться того, что она призналась, что считала людей за дураков. Это случилось в те времена, когда священник Энунд поселился в Стейнкьере и Сигрид сама чуть не приняла крещение.

Сейчас она не знала, какой веры придерживаться. Обряда крещения она не совершила, заговорам и заклинаниям не подвергалась. Но когда ей требовалась помощь, она обращалась и к Богу, и к асам, и к валькириями; крестилась, если грозила опасность.

Первое время после сражения под Несьяром она собиралась принять крещение и даже советовалась с Эльвиром. Но он отговорил ее, сказав, что спешить нечего. Сначала потому, что ему не нравился священник, которого Энунд прислал в Стейнкьер из страны свеев. А потом, после его смерти, ей не хотелось иметь дела со священниками Олава, которые слишком спешили насаждать христианство. В последние годы они об этом не говорили, хотя Эльвир и придерживался данного им обета: никогда больше не приносить жертв.

Сигрид смяла шитье; дым от очага пошел вниз, и глаза слезились. Она отклонилась назад и стала прислушиваться к голосам.

Из угла слышен был скрипучий голос Хьяртана; он показывал Грьетгарду, как вяжут рыболовные сети. Дружба между этими двумя была крепкой; Сигрид даже удивлялась, что за радость их мальчик может получать от разговоров с лгуном. В то время как большинство жителей усадьбы смеялись над Хьяртан и его выдумками, Грьетгард обращался с ним, как с равным. Хьяртан же отвечал Грьетгарду преданностью и за мальчика, постоянно жалующегося на боли в спине, готов был пойти в огонь и в воду.

Сигрид услышала, как Рагнхильд сказала одной из служанок:

— В усадьбе Хегги заболел младший мальчик.

И Сигрид вспомнила о том, что выбило ее из колеи с самого утра. Она слышала, что один из сыновей Колбейна тоже заболел.

Ходили слухи, что во Внутреннем Трёнделаге сразу после рождественских праздников начался мор и вскоре пришел сюда из Инндалена. И по мере того как тяжелые заболевания переходили из дома в дом, слухи становились еще страшнее. Люди говорили, что прежде всего заболевают дети. Сначала появляются боли в горле, а затем приходит смерть.

Едва утих страх перед солнцестоянием, стал расползаться ужас перед этим удушающим недугом. Через месяц после Рождества стало известно, что умер один из малышей в усадьбе Лейн, расположенной на противоположном берегу фьорда Стейнкьер, потом заболел ребенок в усадьбе Лед, затем болезнь стала наносить удар за ударом.

Сигрид не осмеливалась смотреть правде в глаза, когда все это происходило вокруг на далеком расстоянии.

Ходили слухи о жертвоприношении, о прорицательнице и ее делах. По углам шептались, что в Лемсене один из крестьян принес в жертву богам двух рабов, чтобы спасти жизнь своему единственному сыну.

До сих пор, пока в соседних усадьбах никто не заболел, Сигрид о болезни и разговаривать не хотела. И даже сегодня, услышав, что недуг посетил Хеггин, она попыталась отогнать от себя эту мысль.

Первой в Эгга заболела Гудрун дочь Эльвира. В один из дней она, как обычно, весело играла, достав какие-то старые платья и одевая их. Она передразнивала одну женщину — соседку, и так копировала ее поведение и голос, что Эльвир согнулся в три погибели от смеха. Но после обеда Гудрун начала жаловаться на боли в горле, а на следующий день слегла. У нее был жар.

Эльвир сидел около дочери. Она попросила рассказать ей что-нибудь, лежала и, раскрыв широко глаза, слушала его рассказ о боге Торе и о том, как он ходил на рыбную ловлю. После этого Эльвир стал рассказывать о лесных зверях и о том, как они разговаривают друг с другом. Но теперь ей хотелось послушать что-нибудь из того, что происходит сейчас.

И Эльвир рассказал ей о своем походе в Миклагард^[6] через Гардарики^[7]; о том, как ладьи на веслах подымались вверх по огромным рекам и как их перетаскивали по суше волоком на большие расстояния. Затем они спускались к морю по другим рекам, где ставили паруса и приплыли под ними в большой город. Он рассказал о том, какой туман лежал над проливом и городом, когда он первый раз пришел в гавань; было раннее утро, туман медленно расходился и красивые здания и дворцы появлялись перед глазами словно мираж, а огромная церковь возвышалась, будто каменная скала, над морем тумана.

Глаза у Гудрун заблестели, щеки покраснели.

— Расскажи еще, — попросила она.

И Эльвир рассказал сказку, услышанную им в Кордове, о мальчике, которого звали Али Баба, обманувшем сорок разбойников.

Но Гудрун становилось все хуже, и она уже не слушала ни сказок, ни рассказов о путешествиях. Кашляла, говорила с трудом и стремилась очистить свое горло от того, что там застряло.

Вскоре после Гудрун слег маленький Тронд. И с этого момента Сигрид потеряла счет дням и ночам.

Домашние уговаривали ее отдохнуть, говорили, что они будут бодрствовать вместо нее, и иногда случалось, что она на короткое время ложилась подремать. Но вскоре вскакивала под впечатлением дурного сна, ибо страх не давал ей покоя. Он был словно кошмар, душивший ее своими огромными косматыми руками.

На четвертый день Гудрун стало так плохо, что она почти не могла дышать. Лицо у нее посинело. Она прилагала все усилия, борясь с болезнью, но горло сжимала ужасная рука болезни, и все ее маленькое тело дрожало и тряслось, пока она хватала ртом воздух. Слезы застилали глаза, ей хотелось кричать, но слышен был только слабый жалкий звук.

Они испробовали все средства.

Носили ее вокруг очага, на улице закапывали в смерзшийся торф, вырезали руны, Тора осеняла ее крестом и призывала всех святых, о которых слышала. А когда Сигрид спросила, не принести ли им жертву богам, Эльвир, не говоря ни слова, пожертвовал своей лучшей лошадью. Наконец он даже послал за пророчицей.

Она не проявила особой благосклонности, но все же пришла, злорадствуя, и произнесла заклинания в защиту от ведьм и других злых духов. Но и это не помогло.

Они встали на колени перед кроваткой. Эльвир и Сигрид. Эльвир приподнял Гудрун и держал так, стараясь по возможности облегчить ее страдания, а она тяжело дышала и хватала ртом воздух. Тора была в чулане, где стояла тишина; слышны были только хрипящие звуки борющейся за жизнь Гудрун.

Сигрид вздрогнула, когда Эльвир чужим голосом произнес:

— Мать, принеси мне ковш воды!

Она вынуждена была обернуться и посмотреть на него, когда Тора протянула ему ковш с водой из ушата, стоявшего в комнате. Лицо его было торжественно серьезным.

— Гудрун, — начал он. Но слова, которые он произнес дальше, были сказаны на языке, непонятном для Сигрид, при этом он лил воду из ковша на дочь. И, возвратив ковш матери, осенил девочку крестным знамением.

Спустя немного времени после этого обряда Гудрун дочь Эльвира обрела вечный покой. Личико ее, на котором непримиримая обида быстро могла сменяться сияющей радостью, никогда больше не изменит выражения.

Скорбь посетила их не единожды, ибо Тронду становилось все хуже и хуже.

Через день и он отмучился.

Перед тем, как ему умереть, Эльвир также окропил его водой и рассказал, что значат произносимые им слова:

— Я крещу тебя во имя Отца, Сына и Святого Духа.

Тронд очень мучился. Сигрид стояла, смотрела на маленькое существо, лежавшее неподвижно, и думала, что никогда не забудет вида маленьких ручонок, которые двигались в беспомощном отчаянии.

Три раза обнесли они маленькие тела вокруг очага, прежде чем вынести из дома. В стене вырезали отверстие; трупы вынесли через него, и отверстия тут же заделали. Это делалось для того, чтобы мертвые не нашли обратного пути, не мучили живых и не утаскивали их с собой в могилу.

Похоронили детей в Стейнкьере; Эльвир добился, чтобы их могилы были в освященной земле в церкви.

Когда все закончилось, Сигрид почувствовала себя столь усталой, что не могла даже думать; она погрузилась в глубокий сон. И никто не сказал ей, что заболел и Грьетгард.

Однако в полночь ее все же были вынуждены разбудить.

Он лежал на кухне, и Сигрид поспешила туда.

Эльвир уже был там, а Хьяртан, о котором мальчик спрашивал все время, сидел около кровати и рассказывал о троллях, живущих в Исландии.

Но по мере того как продолжался рассказ Хьяртана, мальчику становилось все хуже, и он едва ли слушал, о чем говорил старик, а лишь хватал воздух ртом. Сигрид так крепко сжала руки, что почувствовала, как ногти впились в ладонь.

В этот момент Хьяртан встал. Бросился вперед и приник ртом ко рту мальчика.

Эльвир тоже поднялся, не зная, что делать. Все случилось так быстро, что никто не успел по-настоящему осознать, что же произошло.

В этот момент Хьяртан снова встал, харкнул и выплюнул изо рта на пол что-то отвратительное и белесое. Мальчик же лег и начал дышать свободно, словно произошло чудо.

Сигрид никогда не думала, что сможет броситься на шею Хьяртану, но сейчас повисла на нем. Эльвир также подошел к нему и, не говоря ни слова, протянул Хьяртану руку.

Они потом расспрашивали его, как ему в голову пришла такая мысль. Но Хьяртан, обычно весьма говорливый, был на этот раз молчалив.

Он уставился в пол, чувствовал себя неловко и бормотал, что не знает, почему так поступил. Но, когда они снова спросили его, то, наконец, вытянули из него правду.

Когда он был в Ирландии, то там в то время умерло много людей от этой болезни. Он сам болел, но выжил. Там он видел, как одна мать спасла своего ребенка. У него это совершенно выскочило из памяти, но, когда он увидел, как Грьетгард хватает ртом воздух, то внезапно вспомнил.

После этого случая Грьетгард стал постепенно выздоравливать.

Но многие в усадьбе скончались: младший сын Гутторма Харальдссона и Рагнхильд. Он был младше Тронда на год. Одна из дочерей Гюды Халльдорсдоттер и еще несколько человек.

Постепенно болезнь стала отступать.

Сигрид казалось, что из-за общего горя, любовь между ней и Эльвиром обрела еще большую сердечность и теплоту. Случилось так, что она научила Эльвира чувствовать по-новому.

И когда она неожиданно спрашивала: «Где Тронд?» — и встречала взгляд мужа, то чувствовала, что он ее понимает. И когда приказывала продолжать ткать полотно для приданного Гудрун, тоже видела, что ему понятны ее чувства.

И когда она плакала, уткнувшись в его плечо, он давал ей выплакаться, не говоря ненужных слов, давая понять, то любит ее.

Но свою собственную скорбь он безмолвно носил в себе. И все же она видела, что он постоянно думает о чем-то и часто уходит в Стейнкьер один.

Однажды она последовала за ним. Время шло к весне. Солнце все выше и выше поднималось на небе, на дорогах появилась грязь. Оставалось всего несколько дней до пира в Мэрине, и, пока Сигрид шла, обходя лужи, она думала о том, как все сделать лучше. Гюда из Гьёврана предложила свою помощь, поэтому Торе незачем приезжать в Мэрин до того, как все будет готово. Гутторм и Гунхильд должны остаться дома в Эгга.

Сигрид нашла Эльвира в церкви. Дверь заскрипела, он вскочил и пошел ей навстречу, стараясь скрыть, что плакал. Однако это ему не удалось.

На мгновение Сигрид показалось, что перед ней разверзлась бездна. Она не знала, что и думать. Может быть, он обладал сверхчеловеческой силой, что она могла приникать к нему, поверять ему свою скорбь, забывая о том, что ему самому тоже нужна поддержка.

Она положила руки ему на шею и притянула к себе. Почувствовала на языке соленый вкус, когда поцеловала, осушая слезы на его лице.

Около двери стояла скамья, и он отвел Сигрид к ней; посадил, сел рядом и крепко обнял. Мгновение он сидел молча, словно приходя в себя, и, когда наконец заговорил, она к своему удивлению увидела улыбку на его лице.

— В чужих землях говорят, что викинги не плачут ни по мертвым, ни по своим грехам, — сказал он. — Если это правда, то я плохой викинг.

Она тоже улыбнулась, но промолчала.

— Моя вина, что дети умерли, — произнес он.

Она с ужасом взглянула на него.

— Ты с ума сошел. Как ты мог такое подумать!

Он покачал головой.

— Это должно было случиться, ибо я был упрям. Если бы я смог сдаться в тот последний раз, когда разговаривал с Энундом, может быть, все было бы иначе.

— Что стало причиной твоего разрыва с Энундом? — спросила Сигрид.

Эльвир почти ничего не рассказывал ей о последней беседе со священником.

— То, что я ел жертвенное мясо, — ответил он. — Энунд считает, что отвратительно есть то, что принесено в жертву богам, а я с этим не согласился. Но потом понял, что он прав. Я тогда не верил, что уда и мед, предназначенные богам, пойдут мне во вред. Но все, присутствовавшие в Хомнесе, приняли это всерьез. И они обратили внимание на то, что я делал после происшествия в церкви. Сейчас я вспоминаю, чему научился в Миклагарде; поступок, когда он даже не плох сам по себе, может быть грехом, если уводит других от всемогущего Бога.

Сейчас, когда Эльвир не скрывал своих чувств, на лице его появилось выражение опустошенности.

— Мне следовало бы в тот раз прислушаться к словам Энунда, когда он сказал, что я согрешил. Даже если он сам не мог объяснить мне моего греха, то говорил он все равно от имени церкви. А законы церкви сформулированы людьми гораздо умнее Энунда. Мне следовало бы раньше подумать об этом и прислушаться к словам Энунда.

Он замолчал, а Сигрид обвела взглядом пустую церковь. Земляной пол был твердым и холодным. Трудно было копать эту землю людям, что рыли могилы для Гудрун и Тронда.

А скромный алтарь не был прикрыт холстиной, на нем не горели свечи. Виден был лишь небольшой крест.

Эльвир последовал за ее взглядом.

— Я чувствую, что могу здесь собраться с мыслями, — сказал он. — Все, о чем я слышал в Миклагарде, вновь возвращается ко мне и сливается с тем, что говорил Энунд. И я лучше понимаю, что дети должны были умереть, ибо понимаю, что Энунд был прав, когда однажды сказал тебе: «Бог, пока я не научусь подчиняться Его воле, может испытывать меня».

Эльвир повернулся к ней:

— Я понимаю это, Сигрид, и благодарю Господа за то, что Он спас меня от греха и позволил крестить детей. Но думаю, я никогда не смогу простить себе за то, что это горе я причинил и тебе.

— Это не твоя вина, — возразил Сигрид. — Это Судьба.

— Всемогущий Бог сильнее Судьбы.

Она вынуждена была согласиться с тем, что кто-то бывает сильнее судьбы.

— Когда мы приедем домой из Мэрина, я двинусь в Швецию на поиски священника, который согласился бы приехать сюда.

— А не лучше ли съездить в Нидорос и привезти оттуда какого-нибудь священника?

— Мне не нравится Олав. — В голосе Эльвира слышалась обычная насмешка. — И еще меньше мне нравится тот способ, каким он вводит христианство.

Он замолчал и стал серьезным.

— Я размышлял о том, что чувствовал, когда крестил детей, — сказал он. — Я не мог позволить умереть им язычниками. И думал, что, может быть, король Олав испытывает такие же чувства, когда заставляет народ принимать крещение. Не думаю, что он поступает правильно, ибо взрослый человек в наше время не может с испугу или по принуждению по-настоящему уверовать в Христа; конунгу это следовало бы понять. И часто это выглядит так, словно он заботится больше о собственной власти, чем о христианстве. Но все это не так просто.

Он снова замолчал.

— Помнишь, мы как-то говорили с тобой о агапе, — спросил он.

Сигрид хорошо помнила ту ночь; его рассказ о любви, которая не требует ответа, был для нее весьма странен.

— Я начал думать, что найду в ней ответ на все вопросы, — сказал он и продолжал: — Рассказывают, что святой Иоанн, когда стал настолько стар, что в церковь его вынуждены были вносить на руках, простирал длань к пастве и говорил: «Дети мои, да возлюбите друг друга, иного вам не надобно». Я не могу утверждать, что мне понятно это сейчас или что я когда-нибудь приду к полному пониманию. Но тогда у меня появилось чувство, что я это понял, и мне показалось, что за этим стоит Бог. — Он снова на секунду замолчал. — Я думал о смерти Христа во имя людей. И в то же время пытался сравнить Его с Одином, когда тот, пронзенный копьем, висел на ясене Иггдарасиль, жертвуя собой в стремлении получить в дар руны мудрости для богов и людей. Я не знаю, откуда пришли к нам эти знания, но удивляюсь, сколь хорошо люди, создавшие Эдду, знали христианство. Ибо Христос пожертвовал собой во имя людей.

Я говорил тебе, что не мог понять, почему христианство создало заповеди и каноны, следовать которым обычный человек почти не может, но в то же время избавило его от приношения людей в жертву богам.

Сейчас я это понимаю, Сигрид. Ибо, если заповеди были бы легко исполнимыми, они не исходили бы от того Бога, который всей своей жизнью показал, что значит чистота и истина. Распятие Христа было не приношением человека в жертву, такое жертвоприношение никогда ни для кого не стало бы спасением. Это сам всемогущий Бог в образе человека принес себя в жертву, и любовь стала связующим звеном между Богом и людьми. Я не знаю, как это произошло, но это было явление, которое Энунд обычно именовал чудом. Но в одном я уверен: любовь, сияние которой исходит от этой жертвы, показывает во все времена, что, если мы, несмотря на искренние попытки, не сможем следовать заветам Господа, то Он всегда готов ниспослать нам прощение.

Тот, кто не любит, не познает Бога, ибо Бог есть любовь. Об этом говорил и святой Иоанн. И сами заветы говорят о любви: любовь к Богу и любовь к людям, а в ней содержатся и прощение грехов, и молитвы, и причастие. Ибо прощение грехов есть дар любви Бога к нам и через причастие мы получаем долю этой любви. Молитвы же дают нам возможность познать, что Его любовь пылает в нас, что мы так же, как и Он для нас, готовы принести Ему в жертву себя. Когда я думаю о своих грехах, я чувствую, что возможность обратиться к Нему с молитвой, становится подлинным даром.

Он наклонился вперед и спрятал лицо в ладонях.

— О, Сигрид, мне столь многое нужно искупить; обман и измена всемогущему Господу Богу. Даже обет никогда больше не приносить жертв я ухитрился нарушить! А жертвоприношения в Мэрине — это тоже моя вина. Если бы я придерживался христианства и побеспокоился бы о том, чтобы в нашей местности появился священник, этого бы не случилось. Мне следовало бы быть одним из тех, кто крестит эту страну, а я вместо этого выступаю против Христа.

— Из того, о чем ты говоришь, я понимаю лишь небольшую часть, — сказала Сигрид. — Остальное мне непонятно.

— Не беспокойся о том, — ответил он. — Постепенно поймешь все. А пока мы еще больше будем любить друг друга.

Она взглянула на него и подумала, что не знает, возможно ли любить человека еще больше, чем она любит его. Но глубоко в душе ее зажглось что-то новое: предчувствие любви, возраставшее и расширявшееся, превращающееся в нечто непохожее на то, о чем она мечтала.

Эльвир заявил, что для пира в Мэрине жалеть ничего не будет. Туда из Эгга отвезли не только продукты, пиво и мед, но и кухонные принадлежности, домашнюю утварь, настенные ковры и драпировки, чтобы украсить зал. Все лучшее, чем они располагали.

Корабль пристал в Боргенфьорде, и вещи с берега перенесли в Мэрин. О многом следовало подумать, многое устроить, и Сигрид была очень занята; ей нравилась такая бурная деятельность. Она бегала туда-сюда; следила за тем, чтобы все было сделано должным образом.

Уставшая, вышла она во двор после ужина. Эльвира и обоих мальчиков она увидела у входа в старый храм; направилась было к ним, но остановилась в нерешительности. Лица мальчиков были заинтересованными, и она услышала, что Эльвир рассказывает им древнюю сагу о могильном холме Мэрин, которую она как-то тоже слышала от него. Она не хотела мешать и прошла мимо них по тропинке между амбаром и храмом. У зарослей ольшанника она остановилась, стояла и смотрела на местность, раскинувшуюся перед ней.

Неглубокий снег, выпавший в этом году, почти полностью растаял. Белые пятна еще лежали на северных склонах, в остальном земля была голой; поблескивали лужи, рядом с тропинкой желтел одинокий след от лошадиного копыта. Однако в горах между деревьями она видела островки снега.

«Покой наверху никто не может нарушить», — сказал как-то Эльвир. И она почувствовала, как на нее нисходит то самое спокойствие, которое она испытала, когда он в первый раз взял ее с собой в Мэрин. Казалось, все переплелось здесь: спокойное, надежное, значительное, во что она была влюблена в родной ей природе, словно слилось с сагами и легендами, с верой в языческих богов и одновременно с верой во Христа. Ибо боги здесь были в почете с давних времен, и сюда короли принесли новое учение: сюда пришли Хакон, воспитанник Адальстейна и Олав Трюгвассон, а сейчас, наконец, Олав Харальдссон.

Она повернулась и посмотрела на Эльвира и мальчиков, которые по-прежнему стояли возле храма и разговаривали. Эльвир бросил на нее взгляд и улыбнулся. Она ответила улыбкой. Сейчас, после их разговора в церкви, она понимала, почему он был столь безгранично добр к ней с момента кончины детей. Она обратила внимание на то, какие усилия он прилагал для сохранения спокойствия. Однажды она сказала ему об этом, а он только рассмеялся.

— Тебе, — сказал он, — никогда не следует воспринимать слишком серьезно усердие новообращенного грешника. Оно похоже на новую дружбу и первое время горит сильнее огня. Испытание приходит позднее, когда усердие утратит свою свежесть.

Но сейчас она чувствовала себя намного лучше, чем сразу после смерти детей. То, что говорил ей Эльвир в церкви и позднее, породило у нее чувство, что их уход из жизни не был бесполезным, а преследовал какую-то высшую цель.

Деревья приобрели красноватый оттенок, она смотрела на почки, готовые распуститься, чувствовала, что смерть детей была похожа на осенний листопад, что она явилась вестью о приходе весны, которая уже жила в твердых маленьких почках. И она улыбнулась про себя. Ибо ей давало надежду на новую жизнь и нечто другое. Она еще не совсем верила, но с каждым днем уверенность ее возрастала.

Шла вторая ночь после прибытия их в Мэрин; в двери постучали, Сигрид вскочила в полусне. Стук раздался снова, с улицы слышен был гам и крик. Резкий голос произнес:

— Вы окружены! Выходите и отдайтесь на милость короля!

Сигрид ощупью нашла в темноте свечу и зажгла ее. Эльвир уже встал, оделся и опоясался мечом. Потом на мгновение остановился.

— Нет, — сказал он. — Думаю, лучше выйти без оружия.

Он снял меч и отложил его в сторону.

В доме на скамьях сидели люди. В глазах их был испуг.

Перед тем как выйти на улицу, Эльвир склонился перед Сигрид и прижался щекой к ее щеке, потом повернулся к мальчикам, которые стояли и смотрели на него.

— Чтобы не случилось, вы должны быть мужчинами! — произнес он и направился к двери.

Сигрид набросила на себя одежду и ухом прижалась к стене, пытаясь расслышать, что происходит на дворе.

Когда Эльвир вышел, голоса слились в едином крике. Но она различила его спокойный голос, раздававшийся над этим гулом:

— Что вам нужно?

А затем послышался крик:

— Убить его!

Слышно было, как что-то упало, а затем тот же голос произнес:

— Оставь его! Пусть мучается, пока не сдохнет.

Она не осознавала, что делает; просто выскочила из дому, не раздумывая о том, какой опасности подвергается. Мужчины расступились, когда она вылетела на улицу.

Эльвир лежал у двери в дом; кровь лилась из раны в животе. Она опустилась на камни рядом с ним.

— Эльвир, — шепотом произнесла она. — Эльвир… — Из-за слез, она ничего не видела. Но она взяла себя в руки и вытерла глаза косынкой. — Тебе очень больно? — прошептала она.

Он поморщился.

— Не больше того, что могу вытерпеть, — ответил он, — и не больше того, что я заслуживаю.

Она наклонилась к нему и осторожно стала гладить его волосы.

— Сигрид, ты не можешь позвать священника? — прошептал он. — Я думаю, надо поспешить.

— Одного из священников конунга? — вынуждена была спросить Сигрид.

— Да.

Рядом стоял высокий мужчина с резкими чертами лица и орлиным носом. Сигрид повернулась к нему.

— Он просит священника, — сказала она.

Мужчина лишь презрительно рассмеялся и спросил:

— Для чего он ему?

Сигрид снова нагнулась к Эльвиру:

— Он спрашивает, для чего тебе священник…

— Исповедаться. — Голос Эльвира был едва слышен.

— Он хочет исповедаться, — сказала Сигрид, обращаясь к мужчине.

Тот снова засмеялся зло и безжалостно.

— Исповедаться! — воскликнул он. — Он! Он жил язычником, как собака, и пусть сдохнет тем, кем был всю жизнь.

Сигрид снова склонилась над Эльвиром, который пытался что-то сказать. Слова выдавливались с трудом, и он в паузах между ними тяжело втягивал в себя воздух:

— Скажи… Энунду, что я… раскаиваюсь… в своих грехах… в жертвенной пище… тоже… и прошу тебя… принять новую веру… и… мальчики тоже…

Сигрид лишь кивнула головой. Говорить она не могла. Он попытался сказать еще что-то и со стоном проговорил:

— Осени меня крестным знамением.

Она исполнила его просьбу.

Глаза его еще раз блеснули, рука потянулась так, как будто он искал ее руку, и она схватила ее.

— Сигрид, — прошептал он, — благодарю тебя…

Он начал бормотать, но что он говорил, она понять не могла. Но вот голос его затих, и спустя мгновение голова откинулась в сторону.

Сигрид не знала, как долго просидела там, не двигаясь, держа в своей руке руку усопшего. Ей хотелось плакать, но слезы не приходили. Она подняла голову, только когда почувствовала, что кто-то стоит рядом с ней. Это были ее сыновья. Говорить она не могла. Но когда они опустились на колени возле нее, она обняла их за плечи.

Наконец она встала. Осмотрелась вокруг в бледном свете утра.

Дома бросали косые тени, поблескивало холодное оружие, резко выделялись жестокие лица мужчин. Они казались почти нереальными. В просветах между домами она видела Страумен и фьорд. Но все, что она видела, как будто окоченело, стало таким околдованным, твердым и безжизненным, как стекло.

«Многое видел этот могильный холм». Когда она слышала это? Она снова повернулась к усопшему. Лицо его было спокойным.

— Женщина!

Она вздрогнула, услышав этот резкий голос, и повернула голову к говорившему. Это был человек невысокого роста, но широкоплечий, с пронзительным взглядом. Вид его внушал страх.

— Кто вы? — спросила она, хотя и знала, кто это мог быть.

Он впился в нее глазами.

— Кто ты, не знающая своего конунга?

Она смело встретила его взгляд и почувствовала смущение от того, что не испытала страха. Но тут же поняла почему. Ей нечего бояться; хуже того, что случилось, уже не может произойти.

— Я была женой Эльвира, — сказала она. И это небольшое слово «была» нанесло ей ужасную рану. — Могу я просить о милости, конунг? — продолжала она, но слово «конунг» чуть не застряло у нее в горле.

Король поднял руку, показывая этим, что она может говорить.

— Эльвир умер, как христианин, — сказала она. — Я хотела бы похоронить его по христианскому обычаю.

Но король прищурил глаза, и ей показалось, что в них проскочила искра, как в глазах змеи.

— Нет! — произнес он. — Он был псом-язычником и не имеет права быть погребенным в священной земле. — Он знаком показал Сигрид, что она должна удалиться.

Перед тем как уйти в зал, она обернулась и посмотрела на одного из мужчин, стоявших у входа. Она узнала того высокого человека, с которым разговаривала сначала.

— Кто это? — спросила она.

— Один из сыновей Арни Арнмодссона из Гиске, королевский лендмана на юге в Мере, — таков был ответ. — Зовут его Финн.

Она кивнула. Потом бросила последний взгляд на тело Эльвира и вошла в дом.

Прошло три дня с убийства Эльвира. Сигрид не была на его похоронах; король запретил ей. Но Грьетгард издалека видел, где его зарыли. Севернее могильного кургана.

Первый день Сигрид сидела, как окаменевшая, и молчала, если с ней кто-нибудь заговаривал. Почему она не плачет, спрашивали женщины, как плакали те, кто остались вдовами? Но она не могла плакать, ибо чувствовала не теплую живую боль, а жгучий мороз.

В эти дни убили многих: бонда, жившего в Мэрине, Бьёрна из Саурсхауга и других, проживавших в округе. Олав приказал доставить ему всех, кто обычно, как думал король, участвовал в языческих обрядах.

Их одного за другим приводили в залу к конунгу, как пленников. Некоторые вели себя гордо, на большинство же было жалко смотреть, когда они бросались на колени перед королем.

«Найди себе занятие, — говорила Хильда из Бьяркея. — Если у тебя есть чем занять руки, то даже самое плохое будешь переносить легче».

И Сигрид в Мэрине вытащила ткацкий станок, и последние дни проводила за ним.

Мысли она гнала от себя, ибо знала, что если она позволит чувствам овладеть собою, то сойдет с ума. И она вспомнила свою мать. А может, будет лучше, если она потеряет разум? Матери по-своему было хорошо, когда она бродила по усадьбе и несла чепуху. Сыновья же ее — Турир и Сигурд — старались помочь ей.

Единственное, что поддерживало Сигрид, стиснувшей от горя зубы, — это предчувствие, появившееся у нее еще до смерти Эльвира, которое день ото дня все более крепло: она ждала ребенка.

Сигрид сидела в зале, когда король собрал совет и вершил суд над теми, кто, как полагал, принимали участие в жертвоприношениях в Мэрине.

«Суд», — с горечью думала она. Она вспомнила мысли Эльвира о законах: они защищают права каждого человека от притязаний более сильного и обязывают каждого выступать в защиту прав более слабого.

Дело Эльвира должно было рассматриваться первым, но она не пошла на суд. В конце концов, пришел человек и вывел ее: король пожелал, чтобы она услышала приговор.

Он был коротким и беспощадным.

Конунг лишал Эльвира всех прав, несмотря на то, что тот был убит безоружным, а усадьба Эгга и все остальное добро Эльвира стали принадлежать теперь Олаву.

Сигрид попросила о возможности предстать перед королем, ей необходимо было поговорить с ним. Ей было позволено говорить. Она прошла сквозь кольцо людей, окруживших короля. Много глаз следили за ней, пока она подходила к Олаву; лицо ее было таким же белым, как головной платок, а глаза под черными бровями казались огромными.

Многие смотрели на нее с восхищением. Большинство людей короля любовались этой молчаливой женщиной, переносившей горе без слез. Были здесь и такие, которые могли рассказать, что она сестра Турира Собаки, лендмана короля на севере страны в Халогаланде.

Сам король, сидя на почетном месте, наклонился вперед, когда Сигрид подошла к нему, и голос его звучал мягче обычного, когда он заговорил:

— Выскажи все, что у тебя на сердце!

— Дело касается усадьбы в Бейтстадте, — сказала Сигрид. — Вы назвали его в числе тех, что станет принадлежать вам. Эта усадьба принадлежит мне, а не Эльвиру. Это мое приданое.

Король в задумчивости погладил бороду. Мгновение сидел молча, любуясь ее красотой, чувственным лицом, золотистыми волосами, выбившимися из-под платка.

— Ты будешь владеть своей усадьбой, — произнес он, наконец, — если я смогу гостить в ней, как в своей собственной, когда приеду в те края.

Сигрид почувствовала, как кровь прилила к лицу, а затем быстрым потоком отлила обратно. Она потупила глаза. «Нет, — думала она, — видимо, я поняла его неправильно».

Она снова подняла голову. Король продолжал сидеть, нагнувшись вперед, в ожидании ее ответа.

— С радостью приму я конунга, который живет по заветам христианской веры.

Их глаза встретились снова, и на этот раз не она первой отвела взгляд.

— Ты можешь владеть своей усадьбой, — произнес король.

Затем кивком головы показал, что она должна удалиться.

Люди, стоявшие плотным кольцом, расступились, образовав в толпе широкий проход, когда она направилась обратно в зал.

В этот день Сигрид больше никуда не выходила. Сидела в зале и ткала тесьму, а приговоры суда выносились по очереди всем, кто принимал участие в жертвоприношениях в Мэрине.

Вечером приговоры должны были быть приведены в исполнение. Сигрид слышала голоса во дворе. Они казались ей гулом ожидания.

Но вдруг этот гул разрезал пронзительный крик, откликнувшись эхом между домами перед тем, как затихнуть. Спустя мгновение последовал рев, не похожий ни на что, слышанное ею раньше.

В этот момент в зал, шатаясь, вошел Турир и подошел к матери. Лицо его было зеленым. Но она оттолкнула мальчика от себя.

— Будь мужественным, Турир, таким же, как твой отец, — жестко произнесла она. — И расскажи, что случилось.

— Они выкололи глаза Блотульфу из Гьёврана, — дрожащим голосом произнес он. — Кричала Гюда.

— А остальные?

Люди, находившиеся в зале, окружили их.

— У Хакона из Олвесхауга, — ответил он, — отрубили руки и ноги.

В зале наступила тишина. Внезапно Сигрид разразилась диким, пронзительным смехом.

— Агапе, — воскликнула она.

— О чем ты говоришь? — спросила ее одна из женщин. — Ты потеряла разум?

Но Сигрид снова рассмеялась.

— Нет, — сказала она. — Эльвир считал это слово волшебным.

Все приговоры, вынесенные королем Олавом, были приведены в исполнение до вечера. Только нескольким из тех, которых король хотел осудить, удалось избежать наказания. Это были люди из Инндалена, убежавшие в Свею, и король забрал себе все их имущество. Много людей было убито, и все, чем они владели, было отнято у них. Все это коснулось и людей, которые не имели никакого отношения к собраниям в Мэрине.

Перед тем как уехать, король приказал сравнять с землей языческий храм. Распорядился о строительстве христианских церквей и оставил священников, которых привез с собой из Нидароса.

Корабль Эльвира стоял у пристани в Боргенфьорде; король пожелал забрать его с собой. Запасы продуктов приказал погрузить на корабль, а домашнюю утварь, одежду, привезенную в Мэрин из Эгга на пир, и даже женские украшения раздал в качестве добычи своим людям. Конечно, некоторые не получили ничего, ведь он привел с собой из Нидароса более трехсот человек.

Сигрид попросила разрешения уехать в свою усадьбу в Бейтстадте, но ей в этом было отказано. Она должна плыть со свитой короля на юг. Она удивилась, почему Олав принял такое решение; других женщин он с собой не брал. Но она совсем не хотела думать об этом.

В то утро, когда они отправлялись в путь, произошел случай, открывший Сигрид глаза на то, кто привел короля в Мэрин.

Это был человек, привлекший особое внимание Сигрид среди людей короля; он всегда был в окружении нескольких сильных, хорошо вооруженных мужчин. Сейчас он шел впереди Сигрид в колонне, спускающейся к фьорду.

Когда она с мальчиками проходила по двору, из тени амбара выскочил юноша и вонзил нож в живот этого человека. Юношу тут же зарубили, а мужчина с криком рухнул на тропинку.

Все остановились, к мужчине подошел и опустился на колени священник, а тот начал тихо исповедоваться в своих грехах. Сигрид находилась совсем рядом и могла слышаться тихий голос священника:

— Нет, — сказал он и отрицательно помотал головой. — Нет, Таральде, ты не можешь приравнивать сей грех к тому, что ты ел мясо во время поста. Думаю, что ты и сам не понимаешь, какое грехопадение ты совершил…

Король и его ближайшие соратники тоже остановились, епископ увидел растерянность священника и направился в конец колонны. Но толпа снова начала двигаться. Сигрид вынуждена была пройти мимо, и больше она ничего не услышала.

— Ты узнал этого юношу? — спросила она у Грьетгарда.

— Да, — ответил тот. — Это был Торгильс Бьёрнссон из Саурсхауга. А убитый — это Таральде, управляющий владениями короля в Хауге.

В Каупанге

Во время плавания по фьорду Сигрид мало разговаривала с другими людьми, за исключением своих мальчиков; она лишь коротко отвечала на вопросы, обращенные к ней. Мучительно было смотреть на короля Олава, стоявшего у борта, и мысли, которые она пыталась гнать от себя, постепенно терзали ее.

Она ушла на нос корабля, как можно дальше от короля, и брызги морской воды летели ей в лицо. Дул встречный ветер, и корабли выходили из фьорда на веслах.

Сигрид, глядя, как весла сталкиваются с крутыми волнами, внутренне желала королевским прихвостням крепкого встречного ветра и бурной волны.

Взгляд ее переместился на голову дракона, которая возвышалась над штевнем — «голова козла», как в шутку его называл Эльвир. Как он гордился этим судном! Заботился о нем. Даже сейчас, когда корабль был не нов, было понятно, почему конунг предпочел его для победного плавания по фьордам.

Победный поход, язвительно думала она. Сигрид бросила взгляд на корму, где выстроились люди короля, и ей трудно было скрыть презрительную улыбку. Славную он одержал победу, король Олав, выступая в Мэрине с дружиной численностью более трехсот человек против небольшого количества людей, собравшихся на пир!

Но взгляд ее снова обратился на конунга. Сейчас это судно принадлежит королю, больше она не считала его своим. Она оперлась на фальшборт и посмотрела на красивые очертания корабля и на сложную резьбу на обшивке штевня. Эльвиру казалось, что этот корабль не сможет украсить обычный резчик по дереву. Он послал в Стеирдал за мастером, который славился во всем Трондхейме. На обоих штевнях и на киле были высечены руны. Это она знала. Они должны охранять корабль и обеспечивать ему хороший попутный ветер. Но сейчас королю они не принесут удачи, злорадно думала она. Встречный ветер дул порывами, потрясая корабль, и люди, шутившие и смеявшиеся в Мэрине во время посадки на судно, работали веслами сосредоточенно и молча. Может быть, Один, знаток рун, еще не совсем потерял свою мощь, он еще может повернуть силу против короля Олава. Может быть, старые боги еще не совсем побеждены…

Правда, она обещала Эльвиру принять крещение. Но ничего не обещала относительно того, во что будет верить, и, во всяком случае, это не будет бог короля Олава! Ей было трудно представить, что бог конунга и есть тот самый, о котором говорил Эльвир. Но сказать — это еще ничего не значит. Ибо чего, кроме предательства и смерти, добился Эльвир, преклонив колени перед своим Богом?

— Пусть сильнее дует ветер, Один! — пробормотала она, подставив лицо пенным брызгам и ветру. И Сигрид почувствовал, как в ней растет ненависть к Олаву, виновному в том, что Эльвир лежит, холодный и мертвый, в Мэрине; Эльвир, который был самой жизнью, любовью и теплом.

Она только сейчас по-настоящему осознала, что никогда больше не увидит его, никогда не почувствует, как его руки обнимают ее, не испытает тепла его тела, прижавшегося к ней. И она почувствовала, что ненависть к королю как будто уносит с собой каплю ее боли. Она невольно обернулась и бросила быстрый взгляд на это коренастое существо; он стоял как вкопанный, словно вросший в дно корабля. И ее пронзила мысль: неужели он хочет сделать ее своей наложницей, не поэтому ли он взял ее с собой на юг. Он стоял и разговаривал с корчим; она смогла рассмотреть, что он рассмеялся и быстро повернулся в ее сторону. Их глаза встретились.

Сигрид опустила глаза; ей показалось, что в них сверкает ненависть. И тут же подумала, если случится, что он принудит ее, она не будет спешить так, как Гудрун дочь Скьегга, когда хотела убить Олава Трюгвассона. Она подождет, пока король не станет полностью доверять ей, даже если вынуждена будет притворяться, что любит толстого Олава. При мысли о том, что она готова принять отвратительную притворную любовь за настоящую, она испытала злобный восторг. Когда настанет подходящий момент, и она вонзит в него нож, радость от этого послужит неким возмещением за ее унижение.

Кто-то тронул ее за руку. Она обернулась. Это был Грьетгард. Взглянув на него, она вздрогнула. Он был вылитый Эльвир. Она испытала боль, жгучую, словно от удара хлыстом, но в то же время теплую на фоне ее страданий и ненависти, когда ее пронзила мысль: не все, что осталось от Эльвира, они отняли у нее.

В Нидаросе, или Каупанге, торговом посаде как теперь называли город в связи с тем, что король содействовал развитию его как торгового центра, каким он был при Олаве Трюгвассоне, Сигрид с детьми поместили в одном из домов в усадьбе конунга.

Им разрешили свободно гулять, но после нескольких прогулок Сигрид решила, что лучше ей сидеть в доме. Во взглядах, которые бросали на нее встречавшиеся на пути мужчины, ошибиться было невозможно. Она почувствовала, что больше не является гордой фру Сигрид из Эгга; она сейчас стала обычной женщиной, у которой нет защитника. Даже дружинники осмеливались обращаться к ней с грубыми словами.

Однажды она прогуливалась вместе с Грьетгардом и испугалась до смерти. Потому что мальчик впал в безумную ярость, когда один из мужчин отпустил грязную шутку.

Сигрид часто охватывал страх за старшего сына; характер у него был с малых лет опасный. Он прилагал огромные усилия, усмиряя свой нрав, ибо на горьком опыте уже научился, что сначала нужно подумать, а потом действовать. И обычно он вел себя спокойно и осмотрительно. Но случалось, что ярость пробивалась наружу и становилась неудержимой. Даже Эльвир не мог утихомирить его. Из-за характера многие побаивались Грьетгарда, поэтому и друзей у него было мало.

Младший брат, Турир, был более доброжелательным, покладистым. Но Сигрид заметила, что даже если сын и был сговорчивым, это не означало, что он соглашался на все. Если он чего-либо действительно хотел, то рано или поздно добивался своего.

Первое время при королевском дворе Сигрид чувствовала облегчение от того, что дни шли чередой, а ее к королю не приглашали. Но после того как дни стали превращаться в недели, а она продолжала сидеть на кровати и думать о своей судьбе, время потянулось медленнее. И та огромная скорбь, которую она испытывала первое время, медленно перешла в чувство безнадежности. Сигрид начала думать, что все о ней забыли, что она осуждена на бессмысленное серое существование неделю за неделей. Постепенно дни для нее слились в один нескончаемый день; она только сидела или лежала на кровати, едва сознавая, день сейчас или ночь.

Из этого тяжелого состояния ее вывел Грьетгард.

— Ты должна послать письмо на север своим братьям, — сказал он.

Сигрид лишь покачала головой.

— Кто поедет на север с письмом от нас, как ты думаешь? — спросила она. — И, кроме того, мне нечем заплатить.

Мальчик сел рядом с ней и задумался.

— Ты не знакома ни с кем из людей короля? — спросил он наконец.

— Да… — медленно произнесла Сигрид.

— С кем?

— Сигват Скальд жил в Эгга одно время. Но это было давно.

Грьетгард весь вспыхнул.

— Тот, что находился в Эгга осенью перед приходом короля Олава в Стейнкьер, был Сигват?

Сигрид кивнула. И рассказала, что Эльвир разговаривал с Сигватом в Каупанге в этом году, что Сигват обещал замолвить перед королем за него слово, если возникнет такая необходимость.

Грьетгард вскочил и выбежал из дома прежде, чем она успела ему сказать, что существуют серьезные причины, почему она не искала встречи с Сигватом.

Но когда Грьетгард немного погодя вернулся, он был очень расстроен. Сигват оказался очень влиятельным человеком в королевской дружине, и побеседовать с ним было не так то легко.

Сигрид всю ночь не сомкнула глаз, думая о Сигвате. После того как он предложил помощь Эльвиру, может быть, он не посчитает глупым ее обращение к нему.

На следующий день Грьетгард взял с собой Турира. И им удалось остановить Сигвата, когда он проходил по двору. Они изложили ему свое дело, сообщив, что их мать хотела бы переговорить с ним.

Сигват сказал, что она может придти в церковь, и они встретятся там.

Сигрид отправилась в церковь одна и встретила его там. Он тоже был один.

Сигрид сразу же перешла к делу:

— Ты не знаешь, почему король привез меня сюда и что он намерен сделать со мной?

Сигват отрицательно покачал головой.

— Я слышал, что некоторые приближенные короля хотели бы жениться на тебе, но не думаю, что у кого-то из них хватит мужества просить об этом короля.

Она опустила глаза.

— У меня нет желания выходить замуж.

— Возможно, наступит день, когда ты пожалеешь об этом, — сказал Сигват. Мгновение он стоял в задумчивости. Затем он взял ее за руку. Его черные глаза блестели в полутьме. — Сигрид, — произнес он, — может, подумаешь и выйдешь замуж за меня?

У нее подогнулись ноги, и она была вынуждена прислониться к стене.

— Сигват, — единственное, что смогла она сказать.

Он положил ей на плечи руки и хотел притянуть к себе, но она воспротивилась. Она увидела перед глазами лицо Эльвира.

— Сигрид, — прошептал он, — я постараюсь, чтобы ты забыла Эльвира. — Его дыхание почти у самого ее уха было тяжелым.

Но Сигрид не хотела забывать Эльвира.

— Нет, — тихо произнесла она с горечью, отталкивая его. — Нет, Сигват!

— Сигрид, — снова сказал он, — самое лучшее, если ты быстро, пока есть возможность, выйдешь замуж. Или не знаю, что может случиться…

Даже это, он хочет использовать в качестве оружия против меня, подумала Сигрид. В ее голосе звучала обида, когда она ответила:

— Ты имеешь в виду, что лучше быть женой скальда, чем наложницей короля?

Он, словно обжегшись, отпустил ее. Затем повернулся и, не говоря ни слова, вышел.

В эту ночь Сигрид снова не спала. И это была одна из множества бессонных ночей, которые ей пришлось пережить после того, как она приехала в Каупанг.

Она думала о Сигвате и слушала ночные звуки, которые издавали спящие в доме на скамьях люди. Она привыкла к этим звукам: храпу, хрюканью, стонам, приглушенному смеху и тихим голосам.

Она вспомнила, какие чувства однажды испытала, увлекшись Сигватом. Но это было давно. А сейчас она чувствовала себя призраком, опустошенной скорлупой того, что когда-то существовало.

И все же в ней шевельнулось теплое чувство, когда Сигват обнял ее. Может быть, оно явилось следствием ее сопротивления.

Но сказанное Сигватом было правдой: ее судьба находилась в руках короля. Он мог сделать ее своей наложницей или отдать любому из своих людей.

Ей следует выйти замуж как можно быстрее. Так сказал Сигват. И она знала, что ее протесты звучат абсурдно. Обычно вдова быстро выходила замуж. Ей необходим человек, который стал бы ее опорой и защитой, это она и сама сознавала. Кроме всего прочего она защитила бы и детей, дав им отчима, который помог бы им выйти в люди. Но ей становилось плохо при мысли о замужестве с кем-нибудь из людей короля Олава; перед глазами стояли жестокие лица в Мэрине.

Сигват тоже был в Мэрине. Она его видела, но обратила внимание, что он все эти дни держался в стороне. И все же присутствовал там; и был одним из людей короля.

Но ведь, пожалуй, каждый мужчина в этой стране является человеком короля? Даже брат Турир лендман короля. Она должна остановить свой выбор на Сигвате. Лучше быть замужем за ним, чем за кем-нибудь другим. И, конечно, это правильней, чем стать наложницей самого Олава.

Она пришла к выводу, что была несправедлива к Сигвату. Неправда, что он пытался извлечь выгоду, женившись на ней. Он пришел с честным предложением.

Затем подумала, о чем хотела поговорить с Сигватом. Чтобы тот испросил разрешения короля вернуться в Бейтстадт. Более всего ей хотелось поселиться там и жить вдовой в своей усадьбе. Она могла рассчитывать на помощь Гутторма Харальдссона, кровного брата Эльвира. Он позаботился бы о сыновьях. Она хотела перевезти к себе в Бейтстадт Тору, и почти радовалась, что не нужно будет возвращаться в Эгга. Ибо жить в Эгга без Эльвира она бы не осмелилась.

Мысли ее разбегались, когда она думала, как поступить. Все серьезные проблемы всегда решал Эльвир, а сейчас ей и посоветоваться было не с кем.

Наконец Сигрид разбудила сыновей.

— Сигват спросил меня, не выйду ли я за него замуж, — шепотом произнесла она. — Как думаете, что мне ответить?

Прошло несколько минут, прежде чем они окончательно проснулись, и ей пришлось повторить свой вопрос.

— А что бы тебе посоветовал отец? — спросил Грьетгард. Мысль показалась ей столь абсурдной, что она вынуждена была улыбнуться.

— Не знаю, — ответила она.

Они пошептались.

— У тебя нет выбора, — сказал в заключение Турир. И реальная действительность предстала перед ней.

Как только свет утра пробился через отверстие для выхода дыма и через окна, Сигрид встала и отправилась в церковь к заутрене.

Как она и надеялась, Сигват был там. Она увидела его коленопреклоненным возле алтаря вместе с конунгом и другими приближенными.

Служба шла по-иному, не так, как в Стейнкьере. Служили сразу несколько священников, идущих друг за другом с пением и кадилами. Однако Сигрид не пыталась следить за тем, что происходило. Она не могла оторвать взгляда от спины конунга, стоявшего на коленях перед алтарем. И ей казалось, что крики из Мэрина перекрывают церковное пение.

Когда служба закончилась, она встала недалеко от входа. Сигвату трудно будет не заметить ее, когда король со свитой станут выходить из церкви.

Их взгляды встретились, он увидел ее. Она встала на колени, а затем распростерлась на полу, словно молясь.

Спустя некоторое время она почувствовала на плече его руку, поднялась и вместе с ним перешла в соседнее помещение.

— Я пришла для того, чтобы сказать, о своем согласии стать твоей женой, Сигват.

Он уставился на нее, словно видел перед собой привидение.

— А то, что ты сказала вчера?

— Я потеряла голову после убийства Эльвира.

— А я подумал, ты хотела сказать, что я не хорош для тебя.

— И не думала такого.

— Бог мой! — простонал Сигват, положив руки ей на плечи. — Сигрид, — произнес он медленно. — Я говорил о тебе с королем вчера вечером. Но просил не за себя. Я просил за Кальва Арнисона, он сказал, что хочет взять тебя в жены, и он был больше, чем рад, когда я предложил ему поговорить об этом деле с королем. Его отец лендман короля, и он из рода ярлов Арнмод в Мере. Я подумал, что он будет тебе хорошим мужем.

Сигрид побледнела.

— У него есть брат по имени Финн? — спросила она.

Сигват кивнул головой.

— Ты его знаешь?

— Встречала его.

— Король был в хорошем расположении духа, — продолжал Сигват. — Он не только дал Кальву свое согласие, но подарил ему Эгга и все остальное, чем владел Эльвир, а также обещал сделать его лендманом.

Сигрид стояла окаменев и молчала. Словно вопрос шел о самой жизни. Говорить она не могла. И когда Сигват притянул ее к себе, она не сопротивлялась, внезапно схватилась за него, прижалась с такой силой, которую и сама не могла понять.

— Сигрид, — прошептал он охрипшим голосом, когда наконец отпустил ее, — ты не должна была этого делать.

Она побежала прочь от Сигвата и от своих мыслей.

Кальв Арнисон, выйдя из большого зала королевского дома, прищурил глаза от яркого дневного света; он на секунду остановился, прежде чем пойти к одной из небольших дворовых построек. Он перешагнул через порог и снова остановился, давая глазам привыкнуть к полутьме, царившей внутри дома. Потом обратился к женщине, сидевшей возле дверей:

— Сигрид Турирсдаттер из Эгга живет здесь?

Женщина хотела было ответить отрицательно, но, узнав Кальва, одного из любимых королем людей, передумала и показала рукой, сказав:

— Вон она сидит. — Потом, презрительно усмехнувшись, добавила. — Теперь она уже не важничает своим положением хозяйки Эгга, которое у нее отняли.

— Заткнись! — коротко произнес Кальв и направился к скамье, на которой сидела Сигрид.

Она не подняла глаз, когда он подошел и сел рядом с ней. Прошло некоторое время прежде, чем он произнес первые слова. Она сидела, отвернувшись от него и уставив взгляд в пол. Кальв смотрел на мягкую линию ее шеи, на неподвижно лежавшие руки с переплетенными пальцами, думая над словами женщины у дверей, и удивлялся: неужели Сигрид вынуждена постоянно терпеть такие издевательства.

Он видел ее гордое поведение в Мэрине, слышал ее ответы королю Олаву, и выражение его лица стало задумчиво, когда он осмотрелся в этом мрачном маленьком доме, где ее держали вместе со слугами.

На скамье сидел полупьяный мужик вместе с одной из служанок. Он что-то горячо шептал ей, она хохотала, и, когда он обнял ее, начала повизгивать. В углу, за игрой в тавлеи^[8] сидели несколько мужчин.

Разговаривая, они постоянно сыпали грубыми ругательствами и проклятиями, языческими и христианскими.

Он снова взглянул на Сигрид. Она выглядела словно раненая лань.

Когда он положил руку на ее плечо, она дернулась, как будто хотела отодвинуться подальше, но осталась сидеть на месте.

— Меня зовут Кальв. Я сын Арни Арнмодссона из Гиске, — произнес он. — Я один из приближенных короля Олава, и король дал согласие на то, чтобы я взял тебя в жены.

Она медленно повернулась к нему.

— А как относительно согласия моих братьев Турира Собаки из Бьяркея и Сигурда Турирссона из Тронденеса?

— Турир Собака человек короля, — ответил Кальв. — Он не будет против. И едва ли твой другой брат воспротивится воле конунга.

Сигрид промолчала.

— Король отдал мне Эгга и другие усадьбы, которые принадлежали… — Он замолчал.

— Которыми владел Эльвир, — безразличным тоном закончила она его фразу.

— Да, — сказал Кальв, глядя на нее с удивлением. И твердо продолжил: — Ты больше не будешь вынуждена выслушивать ругань и проклятия, которыми поливают тебя здесь бабы.

Сигрид передернула плечами:

— Они меня не трогают. Эти женщины сами не понимают, что говорят.

Он пристально посмотрел на нее. Хотя она сидела рядом с ним, между ними была пропасть. И когда он все же положил руку на ее плечо, она холодно промолвила:

— Не кажется ли тебе, Кальв Арнисон, что ты пытаешься улучшить мое положение здесь, поступая со мной непристойным образом?

Он не ответил, но руку с плеча снял. А она продолжала тем же тоном:

— Уверена, что ты не пожелаешь жениться на женщине, носящей под сердцем ребенка от другого мужчины.

Его взгляд невольно скользнул вниз по ее телу и остановился на талии.

— Когда? — спросил он.

— К святкам.

В этот момент они подняли глаза, ибо Сигрид назвали по имени. К ним подошел один из дружинников короля.

— Конунг желает говорить с тобой, — сказал он.

Сигрид глотнула. Впервые после того, как она была взята в плен, к ней обратились с тем почтением, которого заслуживала женщина ее происхождения.

— С тобой тоже, Кальв Арнисон, — добавил дружинник, увидев Кальва.

Они поднялись и вместе пересекли двор. Но прежде чем войти в трапезную, Кальв остановился. Взял обе ее руки в свои и, глядя вниз, проговорил:

— Я… я… хочу, чтобы ты была со мной, даже если ждешь ребенка. Я сделаю все, чтобы быть хорошим отцом для твоих мальчиков, я не хочу, чтобы ты испытывала боль, Сигрид.

Она взглянула на него. И когда увидела, что он покраснел, как юноша, почувствовала себя смущенной.

Их пригласили к королю почти сразу.

— Так вот где ты был, Кальв, — произнес кроль несколько раздраженно. Он отослал от себя всех, за исключением священника, стоявшего возле короткой стены трапезной. — Я хотел сам рассказать Сигрид о своих планах относительно ее, но, видимо, ты уже опередил меня.

Сигрид бросила взгляд на Кальва; ей хотелось видеть, как тот воспринял эти слова. Он стоял, слегка раздвинув ноги. В его поведении было нечто твердое, непоколебимое. Только на мгновение он опустил глаза, а затем спокойно встретил взгляд короля.

— Я думал, для нее будет легче предстать перед тобой не одной, — сказал он.

Сигрид почувствовала благодарность Кальву за его предусмотрительность. И она снова посмотрела на него.

Крепкая фигура, рост выше среднего. Не урод, но и красивым не назовешь. Лицо почти обычное, глаза голубые, волосы светлые, ладони четырехгранные с короткими пальцами. Плащ с капюшоном, серый, из грубой ткани, с подкладкой темно-синего цвета.

Король, рассмеявшись, повернулся к Сигрид.

— Теперь ты будешь принадлежать доброму и осмотрительному человеку, которого я нашел для тебя. И больше вообще не вернешься в Эгга. Может, ты сейчас лучше поймешь, что Олав Харальдссон живет по законам христианства?

Сигрид ничего не ответила. Но подумала, что у Сигвата Скальда было больше шансов жениться на ней, чем у короля. Она обратила внимание на то, как глаза короля смотрели на нее, ясно, что он ожидал ответа.

— Да, мой господин, — сказала она и подняла голову.

Его голос был мягче, когда он заговорил:

— Я был рад увидеть тебя в церкви сегодня на заутрене. — И поскольку она не ответила, он добавил: — Ты впервые была в церкви?

— Нет. В Стейнкьере была церковь и священник во времена ярла Свейна.

— Ты крещенная?

— Нет, но Эльвир завещал мне перед смертью, чтобы я крестилась вместе с сыновьями.

Внезапно он бросил на нее острый взгляд.

— Эльвир был крещен?

— Господин мой, я сказала тебе об этом в Мэрине.

— Если он был крещен, почему не попросил о последнем причастии и исповеди?

— Он просил, но ему отказали.

Король вскочил, лицо его покраснело.

— Кто отказал умирающему в священнике?

Сигрид еще раз взглянула на Кальва Арнисона. Она сейчас могла бы отомстить Финну, его брату, который издевательски ответил на просьбу Эльвира об исповеди. Но Кальв был столь добр к ней, что она не испытала желания отомстить.

— Слишком много горя было в Мэрине, мой господин, — сказала она. — Мне кажется, будет несправедливо, если пострадает еще кто-нибудь.

Король сел и недоверчиво посмотрел на нее.

— В Мэрине все было справедливо, — произнес он. — Ты лжешь, потому что не знаешь, кто там собрался. — Он повернулся к Кальву. — Тебе придется подумать, как наказать ее. — Он снова обратился к Сигрид: — Ты обязана креститься как можно скорее. — Он жестом подозвал священника. — Йон священник преподаст тебе основы христианства, и ты должна внимательно выслушать, что он тебе скажет.

Когда король подал знак, что они должны удалиться, Кальв помедлил.

— Не найдется ли для Сигрид лучшей комнаты? — спросил он.

— Поговори с конюшим, — коротко ответил король. Он был явно в плохом настроении и рукой показал, что им следует удалиться.

— Подожди здесь! — сказал Кальв Сигрид, когда они вышли во двор. И она осталась одна со священником. Это был круглолицый человек небольшого роста. Разговаривая, он все время моргал.

— Ты что-нибудь знаешь о христианстве? — начал он. Говорил он с акцентом, и понять его было не легко.

Сигрид подумала, что священник, видимо, приехал из Англии.

— Немного, — ответила она.

— Расскажи, что знаешь!

Она, глядя прямо перед собой, быстро отчеканила те десять заповедей, которым ее научил Энунд в Стейнкьере.

— Отлично, — сказал Йон. — Еще что знаешь?

— Я знала, как исповедоваться, — произнесла Сигрид, — но забыла. И все же знаю, что на мессе священник является наместником Бога, когда раздает хлеб и вино от плоти и крови Христа, и что церковная служба есть повторение жертвы Христа, когда Он умер на кресте во имя людей.

Глаза пастора заморгали быстрее.

— Тебе немногому осталось научиться, — сказал он.

Сигрид не ответила, она очень устала. Она подняла глаза, услышав голос Кальва. Он шел по двору вместе с дородным мужчиной.

— Более подходящее место для Сигрид Турирсдаттер? — услышала она слова, сказанные толстяком, который рассмеялся и локтем толкнул Кальва. — Самое лучшее место для нее в твоей постели…

Кальв взглянул на Сигрид и рассмеялся вместе с толстяком.

— Я не против, но думаю, король не это имел в виду.

Сигрид почувствовала себя плохо. В глазах зарябило. Кальв подхватил ее, когда она начала падать.

— Ты больна? — ужаснувшись, спросил он.

— Ты знаешь, как со мной обращались, — сказала она, когда пришла в себя, но она-то знала, что не это являлось причиной ее слабости. — Я чувствовала себя плохо все утро.

— Ты ела? — спросил Кальв.

— Нет, — ответила она.

Конюший Бьёрн испытующе посмотрел на нее. Лицо ее вытянулось, и под глазами появились синяки.

— Ты не ела не первый раз после прибытия сюда, — сказал он. — Забери ее в кухню, Кальв, и проследи, чтобы она поела, как следует, иначе, боюсь, свадьбы у тебя не будет.

Сигрид чувствовала себя такой слабой, что больше обрадовалась, чем разозлилась, когда Кальв обнял ее и помог перейти двор.

— Тебе плохо, Сигрид? Или что-нибудь нужно? — Голос был любезным и услужливым, и Сигрид почувствовала благодарность.

Она лежала в поварне, куда перевели ее вместе с мальчиками. День был холодным, но от очага исходило приятное тепло. Потрескивание огня в очаге и запах свежевыпеченного хлеба доходил до нее, как благовест.

Она открыла глаза, лежала и смотрела на языки пламени, охватившие большой котел. Затем ее взгляд переместился на крюк, на котором висел котел и далее вверх на отверстие для выхода дыма, где дым встречался с солнечными лучами. Потом взгляд вернулся обратно на языки пламени, облизывающие черное дно котла. Они играли всеми цветами радуги, от теплого золотисто-красного до холодного сине-зеленого; словно лаская, извивались они и внезапно начинали трещать, взлетая ввысь.

Сигрид поднялась, опершись на локти, когда женщина, ухаживающая за ней, подошла с крынкой кислого молока.

— Ты откармливаешь меня, словно теленка на убой! — воскликнула она, но выпила.

Три дня прошло с тех пор, как она слегла. Кальв в тот день помог ей добраться до кухни, а потом для нее наступила темнота, и она ничего не помнила до тех пор, пока не очнулась, лежа на скамье.

Взгляд ее задержался на мигающих языках пламени, и она почувствовала, что желание жить снова медленно пробуждается в ней.

«Ты выносливее ивового прута!» — сказал когда-то, много лет тому назад, Гутторм Харальдссон. Однако несгибаемой она не была. Воля, которую она вновь ощутила после болезни, была непонятна для нее самой.

Ей было легче думать о прошлом. Ведь во время, когда она потеряла власть над собой, могло случиться непоправимое. Разговор, который она слышала на дворе, оказался последней каплей, переполнившей чашу; в этот момент исчезло само желание жить.

Может быть, потому и боролась она за сохранение разума, думала она, что ее принуждали разделить постель с этим Кальвом Арнисоном, которого она не знала и не желала знать?

В помещение с охапкой дров вошел раб. Он бросил дрова недалеко от очага и подложил поленьев в огонь. В воздух взлетели искры. Казалось, огонь на мгновение задержал дыхание, а потом вспыхнул с новой силой. Языки пламени начали свой танец вдоль поленьев; большие языки, как когтями, охватили дрова, мелкие стали подниматься ввысь к потолку, прыгая и стремясь попасть в отверстие для выхода дыма и выбраться к свету. И Сигрид показалось, что воля к жизни, пробуждавшаяся в ней, была подобна небольшому языку пламени. Она как будто смогла почувствовать его трепетное движение, сначала неуверенное, спадающее, тлеющее, а затем снова вспыхивающее ясным, спокойным пламенем.

Как непобедима жизнь, подумала она. И даже, если кто-то из нас погибает, жизнь продолжается, одна волна следует за другой, поколение за поколением. Но в то же время она столь беспомощна и хрупка. В утро кончины Эльвира она теплилась всего лишь короткое мгновение, а затем погасла.

Однако он продолжал жить в сыновьях, в ребенке, которого она носила под сердцем. Продолжал и после смерти беседовать с ней о жизни.

Не происходит ли то же самое с пламенем жизни, может, оно не умирает, а лишь приобретает иной облик и дает новый толчок всему живому в лесу и на пашне, как утверждают старики? Или оно разгорается в новом месте, когда угасает на земле. Там, где она снова встретится с Эльвиром в Фолкванге или в Гимле? Как говорит древнее учение, люди, любящие друг друга, должны встретиться после смерти в Фолкванге, в чертогах Фрейра.

Эльвир много говорил о любви, но это была любовь иного рода. И он утверждал: Бог — есть любовь.

А сейчас ее принуждают встать на колени перед Богом короля Олава, перед Богом, именем которого король заставляет своих людей убивать и уродовать им подобных.

«Эльвир, — прошептала она, сомкнув глаза, зажав уши руками, — если существует потусторонняя жизнь, если где-нибудь ты ждешь меня, если можешь услышать меня, помоги мне».

И она вспомнила, как давным-давно, еще до сражения под Несьяром, Эльвир сказал ей: «Если мне не суждено будет вернуться, то все твое богатство, все что ты мне дала…»

Постепенно она начала осознавать, что он имел в виду. И подлинность существовавших между ними чувств, их завершенность, стали сладостным воспоминанием в ее скорби.

«Многое одновременно приносит и радость, и горе», — сказал он однажды.

Эльвир говорил много. Кое-что из сказанного им она не понимала.

Пока она лежала и пыталась вспомнить, о чем он рассказывал, она поняла, как много переняла от него, впитала его мысли. Поняла, что это может стать для нее защитой, она обязана попытаться лучше все понять и передать это сыновьям, как он завещал.

Сигрид должна была отоспаться и сама не знала, как долго спала. Последние сутки прошли в непрерывном сне. Кальв Арнисон сидел на скамье рядом с ней и улыбался, когда она проснулась и села.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.

Она оглядела кухню и ответила не сразу. В эти дни люди к ней относились любезно и тепло. Она понимала, что это происходит из-за того, что она вновь станет хозяйкой Эгга и выходит замуж за королевского лендмана. Сигрид чувствовала, что силы возвращаются к ней; до нее дошло, что после отъезда из Мэрина она не притрагивалась к работе.

Она бросила взгляд на Кальва Арнисона. Выглядел он, во всяком случае, приятным; не похож на своего брата Финна ни характером, ни внешностью, подумала она. Она посмотрела в его спокойные глаза, скользнула взглядом по простым, слегка грубым чертам лица и почувствовала искренность в его словах, когда он сказал, что не хочет ей ничего плохого. Может случиться и так, что возврат в Эгга вместе с ним не будет для нее столь болезненным, если не ожидать от него слишком многого.

Она положила свою руку на его, и сказала:

— Намного лучше. — И добавила, назвав его по имени: — Благодарю тебя, Кальв, за все, что ты сделал для меня.

Глаза его засветились, и, когда он обеими руками схватил ее за руки, она улыбнулась ему.

— Никогда еще я не видел твоей улыбки, — сказал он и, вспомнив, добавил: — У меня для тебя подарок. — Кальв вытащил из кармана кожаный мешочек и протянул ей, и, когда Сигрид развязала его, в ее ладони высыпались пряжки и цепочки. Она не могла вымолвить и слова. Это были ее украшения, которые король отнял у нее на глазах у всех и раздал в Мэрине своим приближенным.

— Где? — произнесла она.

Он сидел и напряженно смотрел на нее.

— Я узнал, у кого они, и отобрал, — сказал он.

Она снова посмотрела на украшения. Многие из них вызвали у нее воспоминания. Вот эту золотую пряжку ей подарила Тора осенью, когда она вышла замуж за Эльвира. Это янтарное ожерелье ей преподнес Эльвир в первую годовщину их свадьбы.

Хотя она была рада получить свои вещи обратно, все же с его стороны было бы разумнее подарить ей что-нибудь другое. Встретив его взгляд, она не знала, что ей сказать или сделать. Но обманывать его она не могла.

Она ничего не сказала, только взяла его руку и на секунду приложила к своей щеке. Он внезапно сделал глубокий вдох.

— Сигрид, — прошептал он. И она увидела в его глазах стремление прижать ее к себе. Она же испытывала желание отодвинуться от него; сделать это ей было легко, ибо в кухне было много народу. Она сжалась при мысли о том, что через некоторое время они будут супругами.

Он понял, о чем она подумала, ибо в глазах его потух огонек, и заговорил о другом.

— Что ты сказала вчера Йону священнику? — спросил он. — Он совершенно сбит с толку; он говорил, что рассказал о тебе епископу, и Гримкелль выразил желание встретиться с тобой, как только ты придешь в себя.

Сигрид попыталась вспомнить разговор со священником, и у нее появилось чувство, что она наговорила лишнего.

— Я бредила, — сказала она. — И ничего не помню. Он что-нибудь рассказывал?

— Ничего, кроме того, что ты о христианстве знаешь больше, чем любой другой язычник, которых он встречал. Даже больше многих, именующих себя христианами. — Он немного помолчал, а затем спросил: — Ты сказала правду королю, что Эльвир был крещен?

Она кивнула головой. Кальв долго молчал.

— В Мэрине не должно было быть кровопролития?

Она покачала головой.

— А почему ты не захотела сказать королю, кто отказался привести к Эльвиру священника.

Отвечая, она смотрела прямо ему в глаза:

— Это был твой брат Финн.

Прошло много времени, прежде чем он, глядя в пол, тихо произнес:

— Спасибо.

Их как будто в этот миг что-то разделило их, и она подумала, как возобновить разговор.

— У тебя есть другие братья? — спросила она наконец.

— Да, — быстро ответил он. — Нас семеро братьев и одна сестра. Ее зовут Рагнхильд, и она замужем за Хореком из Тьотта.

— Семеро братьев? — Сигрид была подавлена. Она не привыкла к такой огромной родне. — Как их зовут?

— Старшего брата зовут Торберг. Он живет вместе с отцом и матерью в Гиске. Он наследует усадьбу. Женат на дочери Эрлинга Скьялгссона, которую также зовут Рагнхильд.

— Сигурд, мой брат, женат на сестре Эрлинга, — сказала Сигрид. Кальв кивнул. Это было ему известно.

— Следующий по старшинству я, — сказал он. — Затем идут Финн, Эмунд, Кольбьёрн и Арнбьёрн. Самый младший — Арни.

— Думаю, мне потребуется много времени, чтобы узнать их всех, — улыбнулась Сигрид.

— Ты познакомишься со всеми. Они хорошие парни, за исключением…

Он замолк.

— Мы с Финном никогда не были друзьями, — сказал он. — Он моложе меня на год и очень вспыльчив. Когда мы были мальчиками, он часто выходил из себя, когда мне приходилось ставить его на место.

— Ты совершено не похож на него, — промолвила Сигрид.

Помолчав, она спросила:

— Ты познакомился с моими сыновьями?

— Да.

— И как они тебя приняли?

Он почувствовал себя несколько неловко. Но поскольку она продолжала смотреть на него вопросительно, он почувствовал, что должен ответить.

— Я не знаю, кто из них старший; они почти ровесники.

Она поняла, что встреча была трудной для всех троих, и больше ни о чем не стала спрашивать.

— Младший, Турир, самый сильный из них, — сказала она.

На дворе раздался звон колокола. Это означало, что настало время вечерней трапезы. Кальв поднялся.

— Я приду позднее, — промолвил он, быстро и несколько неуклюже погладив ее по щеке.

— Думаю, я скоро встану на ноги, — сказала она. — Если тебя спросят, можешь сказать, что я готова встретиться с епископом завтра.

Но все же она чувствовала себя неуверенно, когда поднялась и прошла несколько шагов.

Несколько раз во время трапезы взгляд Кальва задумчиво останавливался на Финне. Он должен был расспросить Сигрид, что же произошло в Марине: он ей поверил, когда она сказала, что там не должно было бы быть кровопролития.

Его глаза встречались и со взглядом конунга Олава, сидевшего за столом недалеко от него.

Он уже много лет был сторонником короля, знал его жестокость и вспыльчивость. Но Кальв считал, что жестокость — неплохое качество для короля, желающего удержать власть в своих руках в мятежной стране. И он восхищался Олавом, видя его храбрость и предприимчивость; в убежденности этого человека в том, что право быть конунгом в стране, ниспослано ему самим Богом, было что-то величественное. Его уверенность могла увлечь и других. Когда он отправлялся в поход по Норвегии и именем Христа подчинял себе людей, то, несмотря на невзрачную внешность и малый рост, производил впечатление короля — героя прошлых времен. И поклонение перед ним все более превращало его в конунга.

Кальв в эти годы был одним из ближайших друзей короля. Поэтому он видел и то, что другие наблюдать не могли: человека за обликом героя.

Он видел человека честного в своей вере и в попытках укротить свой буйный нрав, который глубоко раскаивался, когда сам понимал, что поступал неправильно. Но он также видел человека, слишком энергично насаждавшего христианство в стране, привыкшего с детских лет ставить себя выше любых законов. Видел Кальв и такие черты короля, которые нравились ему еще меньше: мелочность и жадность. Он поражался, что такой могущественный человек может так сильно страдать, когда видел, что допустил ошибку.

И сейчас для Кальва стало ясно, что в Мэрине Олав действовал слишком поспешно и совершил серьезную ошибку, даже если и не хотел этого. Сигрид могла бы доказать это, но промолчала и сделала это из-за Кальва.

При мысли, что это она сделала ради него, он испытал чувство радости: не так уж много она имеет против него, как показалось ему при первой встрече.

Но все же он был неуверен в такой женщине, как Сигрид. Ибо его опыт общения с женщинами был опытом воина. Женщины, с которыми он встречался, были либо пленницами, захваченными в походах, либо такими, которые охотно отдаются мужчинам, но за вознаграждение.

Он, правда, встречал и других женщин, которые ему нравились, но это было в те времена, когда он жил дома в Гиске и был скромным, как мальчик: он лишь любовался ими на расстоянии. Его рано стали брать в походы и дальние плавания. Он, как и другие, быстро научился стоять за себя. Последние годы он ездил по стране вместе с королем, и этим поездки почти не отличались от дальних походов.

Кальв обратил внимание на Сигрид уже в первый день в Мэрине; и он был не одинок. Но она была такой отчужденной, не обращала внимания на происходившее вокруг и производила впечатление столь оцепеневшей и холодной, словно была вырублена изо льда. Один из приближенных короля назвал ее Ледяной Фрейей. Против выступил Сигват Скальд.

— Она не такая, — сказал он. — Это лишь потому, что она очень любила мужа.

— Ты с ней знаком? — спросили его.

— Да, — прозвучал короткий ответ.

Об этом говорили много и о том, что Сигват не имеет намерения слагать песни о поездке на Мэрин, как это он обычно делал о всех походах короля.

Когда король взял Сигрид с собой в Каупанг, шептались и о том, что он привез ее для себя. Кальв думал так же. Однако он испытывал большое желание попросить короля отдать Сигрид ему, потому что, во-первых, она нравилась ему, а во-вторых, она была выгодной партией, и он только сомневался, как Олав воспримет это.

И когда Сигват предложил поговорить с конунгом о его деле, он сразу же согласился.

Если ему отдадут владения Сигрид, то король сделает его лендманом во Внутреннем Трондхейме. Об этом он догадывался. Но то, что король отдал ему Эгга и все остальное, чем владел Эльвир, оказалось выше всех его надежд.

Кальв понимал, что ему будет нелегко быть королевским лендманом в Эгга. А после того, что случилось в Мэрине, народ будет настроен против него еще больше. Но все же он был рад.

Он привык быть хёвдингом в дальних походах, а последние годы, когда служил в королевской дружине, он почувствовал, что крылья ему подрезали. Сейчас же он снова был свободным и мог показать и себе, и другим, что у него еще полно сил.

И Сигрид — он улыбнулся, подумав о ней, — начала отходить; он завоюет ее.

На следующий день после завтрака к Сигрид явился дружинник епископа Гримкелля и увел ее с собой. Когда она вошла в дом епископа, то увидела его вместе с Йоном.

Жестом он приказал ей сесть.

— Ты была больна, — произнес он.

Она уселась на дальний край скамьи и почувствовала, что готова мгновенно вскочить. Прошло какое-то время, прежде чем епископ заговорил, а она осторожно разглядывала его. Он был худ, глаза глубоко запали в глазницы.

— Ты сказала Йону, что готова принять обряд крещения, но не хочешь верить в бога короля Олава, — произнес он наконец.

— Я говорила тем утром в бреду, — ответила Сигрид. — Я узнала потом, что женщина, ухаживавшая за мной, дала мне ночью сильное снотворное.

— Ты считаешь, что сейчас готова верить в Бога конунга Олава?

Она помедлила с ответом.

— Здесь ты можешь говорить свободно, — промолвил епископ. — Все, что ты скажешь, будет выслушано, как исповедь.

Сигрид продолжала молчать.

— Я понимаю, что ты знаешь многое о христианской вере, — продолжал он. — Но Йон говорит, что ты говоришь о боге Эльвира, как о христианском Господе, а у короля такой Бог, которого он использует в интересах укрепления своей власти.

— Я оговорилась.

— Я не сомневаюсь, что ты высказала мысли, о которых хотела бы промолчать. Но поскольку есть повеление короля, что ты должна быть окрещена, мой долг узнать, во что ты веришь.

Его голос звучал дружелюбно, глаза изучающие и серьезные. Сигрид вздрогнула. Ей показалось, что он превратился в оборотня. Это был епископ из Мэрина, тот самый, который служил мессу перед бедными, искалеченными людьми, оставшимися в живых после приведения в исполнение королевского приговора. А сейчас он сидел здесь серьезный и настойчиво допрашивал ее.

— А что изменится от того, если я скажу, во что я верю? — твердо спросила она. — Как вы думаете, во что верили люди, присутствовавшие на мессе в Мэрине?

Она заметила, что он сжался, как от удара.

— Они не хотели признать учение Христа, — коротко ответил он.

— Никто не может принудить или заставить под страхом смерти взрослого человека верить в Христа, — ответила она словами Эльвира.

Он откинулся на спинку почетного сидения хозяина дома, положив локти на подлокотники, скрестив при этом пальцы рук. Взгляд был устремлен на отверстие для выхода дыма, когда он ответил.

— Мне неясно, что у тебя свое и что ты впитала от других, — медленно промолвил он. — Но все это не так просто, как ты представляешь.

Возьми человека, заставь его ходить в церковь, стоять коленопреклоненным перед Богом, видеть, как верят в Бога другие. И через определенное время он заинтересуется и подумает, что в учении, может быть, есть крупица истины. Поклонение Христу станет привычкой и, в конце концов, для многих настанет день, когда они окончательно поверят вопреки самим себе.

И если этого не случится, если первое поколение будет уничтожено, то дети будут спасены для Господа Бога.

Сигрид почувствовала себя неуверенно. И хотя она знала, что произошедшее в Мэрине было ужасно, она не могла ответить ему. Епископ видел ее нерешительность и, чтобы закрепить победу, продолжил отеческим тоном;

— У тебя довольно правильные представления о христианстве, Сигрид, но многого ты не понимаешь. Позволь нам помочь тебе найти путь к истине.

Этот человеческий тон явился последней каплей, переполнившей чащу ее терпения. Уже не думая о поступках, она вскочила со скамьи и остановилась прямо перед епископом. В глазах ее горела злость.

— Если мы говорим о Христе, который любит людей, и предпочел распятие на кресте оружию, то Он должен был бы в отвращении отвернуться от короля, уничтожавшего людей Его именем!

Гримкелль внимательно посмотрел на нее, но не рассердился.

— Несколько дней тому назад я была в церкви, — продолжала она, — и видела короля коленопреклоненным перед алтарем, тогда как он поступил противно тому таинству, которое должно быть повторением жертвы Христа, принесенной Им во имя любви. Я слышала пение священников, но их псалмы в моих ушах прерывались криками из Мэрина. Я видела, как Эльвир, названный королем язычником, стоял на коленях в церкви, отдавая дань почтения этому таинству. Я слышала, что он говорил о любви Бога и рассказывал о святом Иоанне, сказавшем, что люди должны любить друг друга.

Я обещала Эльвиру перед смертью, что приму сама крещение, и не намерена нарушить последнее обещание, данное ему. Но если я буду верить в Бога, то в Того, о котором рассказывал Эльвир. И я никогда не поверю в то, что вы, епископ Гримкелль или конунг Олав, называете истиной.

Епископ сидел спокойно, давая ей возможность высказаться.

— Сядь, — сказал он, — и расскажи мне о том, во что верил Эльвир.

Сигрид собиралась уйти, но дружелюбное спокойствие епископа было для нее неожиданным, и она почти против своей воли села. Но ничего не сказала.

— Поскольку ты рассказала мне так много, то рассказ об остальном не нанесет тебе вреда, — произнес он.

Она почувствовала себя пойманной и осознала, что не должна быть благодарна своей вспыльчивости. Все, что говорил Эльвир, чем он жил, она хотела сохранить при себе, думать об этом и пытаться помнить все хорошее. Последнее, чего ей хотелось, рассказать обо всем священникам короля Олава с тем, чтобы они смогли воспользоваться этим.

— Сигрид, — произнес епископ мягким и тихим голосом, — если Эльвир умер христианином, его следует похоронить в священной земле. Это последняя и лучшая услуга, которую ты можешь оказать ему. И если ты любила его, ты должна позаботиться об этом.

Епископ Гримкелль позвонил в колокольчик, и в комнату вошел один из его дружинников. Епископ что-то тихо сказал ему; тот поклонился и вышел. Вскоре пришла служанка с чашей пива.

— Тебе следует немного подкрепиться, — Гримкелль улыбнулся, когда служанка передала чашу Сигрид.

Она была вынуждена улыбнуться. Эльвир всегда прибегал к чаше с пивом, чтобы заставить собеседника разговориться. Но тут Сигрид подумала, как поступил бы Эльвир на ее месте. И внезапно поняла, что он, редко скрывавший свои взгляды, явно не согласился бы, если бы она поступила по-иному.

И она начала говорить.

Рассказала все, о чем узнала от Эльвира, о его обращении в христианскую веру, о его отступничестве, о священнике Энунде, о жертвоприношении в Хомнесе, об ужасе, который охватил осенью всю округу, об ответе Торы прорицательнице, о поездке Эльвира к королю, о болезни и о крещении детей, о том, как муж делился с ней своими мыслями, и, наконец, о его смерти.

Гримкелль некоторое время сидел молча. Он думал об исповеди Таральде, которую он слышал в Мэрине, и понял, что Сигрид говорит правду.

— Ты веришь в то, что Эльвир рассказывал тебе о христианстве? — спросил он наконец.

— Не знаю, — ответила Сигрид. — В последнее время произошло так много ужасных событий. Мне кажется, что Эльвир за свою веру заслужил нечто иное, а не предательство и смерть.

— Но пойми, он своей смертью одержал победу! — Голос епископа стал торжественным. Он привстал, и она увидела, как по-новому заблестели его глаза.

— Разве ты не видишь, как Господь смиренно дал понять Эльвиру, что предоставляет ему возможность покаяться в грехах на смертном одре!

Однако Сигрид взглянула на него непонимающе. И Гримкелль снова опустился на сидение.

— Нет, — произнес он. — Такое понятие тебе неведомо. Но Эльвир наверняка помнил о нем.

— Если бы Эльвиру позволено было остаться в живых, я бы стала верить в христианство, — воскликнула Сигрид.

— Ты должна верить, таково последнее желание Эльвира, — начал епископ. Но замолчал и удивленно оглянулся, ибо был прерван громким храпом. Священник Йон сидел на скамье и спокойно спал, сложив руки на животе. Гримкелль улыбнулся и продолжил:

— Если ты признаешь, что веришь в то, чему тебя учили Энунд и Эльвир, то без колебания примешь обряд крещения и будешь думать о другом. Ты сама говорила, что когда Эльвир был при смерти, то выразил желание исповедаться перед священником короля. Ты можешь поступить так же и признать тех священников, которых церковь назначила, чтобы помочь тебе!

Сигрид задумалась.

— Я никогда не смогу поверить в правильность того, как поступает король, насаждая христианство, — промолвила она.

Епископ Гримкелль взглянул на спящего священника перед тем, как посмотреть ей в глаза.

— Тебе и не нужно этого делать, — произнес он.

Сигрид уставилась на него. Но лицо епископа ничего не выражало.

— Надеюсь, ты разрешить мне рассказать конунгу обо всем, что ты мне сказала, — произнес он. И когда Сигрид взглянула на него с сомнением, добавил: — Обещаю, что ничего не скажу такого, что служило бы во вред тебе или твоим сыновьям. И, если это сможет помочь королю поступать в дальнейшем более мягко, то Эльвир умер не напрасно.

Сигрид кивнула головой в знак согласия.

— Эльвир будет похоронен в священной земле, — продолжал епископ. — Ты, Сигрид, чувствуешь готовность честно дать обет при крещении и что таково желание Эльвира?

— Да, — нерешительно промолвила она.

И только тогда, когда епископ тепло пожал ее руки, она осознала, что желает этого.

Кальв Арнисон ждал ее на улице.

— Ты долго задержалась там, — сказал он. — До чего договорились?

— Заключили подобие мирного соглашения, — ответила она. — Я обещала дать серьезный обет при крещении, а он — похоронить Эльвира в священной земле.

— Ты упомянула имя Финна?

— Нет.

— Как тебе понравился епископ Гримкелль?

— Понравился. Но по его поведению я почувствовала, что у него также есть серьезные проблемы.

— Ты права. — Кальв осмотрелся. — Быть епископом конунга Олава весьма непросто.

Они вышли со двора. Она было хотела вернуться, но он взял ее за локоть и повел по дороге, шедшей вдоль реки.

Они прошли мимо несколько дворов и пошли дальше по переулку, где располагались лавки торговцев. На берегу реки стояла кузница; они вошли в нее. Кальв хотел, чтобы она посмотрела красивые пряжки, которые были выкованы здесь. Некоторые из них были новыми с большим зверем по центру и ясным рисунком.

Кальв пожелал купить для нее одну из них. Но Сигрид они не понравились, и она выбрала пряжку старого образца.

Когда они снова вышли на улицу, Сигрид почувствовала усталость. Спросила, нельзя ли где-нибудь присесть и отдохнуть. Они выбрали покрытое травой место на склоне, сбегавшем к реке.

Он обнял ее за плечи и, несмотря на то, что она вздрогнула, не стал убирать руку. Сигрид сидела и смотрела в сторону Ладе. Эльвир бывал в Ладе много раз во времена правления там ярлов, и она по его описанию узнала отвесный горный склон в Ладе. Вспомнила о Торберге Строгале, который сделал «Длинного змея».

Затем она посмотрела ввысь на голубое небо, где легкие летние облака подобно морским волнам гонялись друг за другом. Мысли ее вернулись к беседе с епископом Гримкеллем, и она стала размышлять над его утверждением, что Эльвир одержал победу в смерти. Она не могла понять, что он понимал под этим. Энунд однажды сказал, что смерть может явиться победой того, кто пал за свою веру. Но Эльвир умер не так; его просто убили, бессмысленно, не поняв происходящего. Его смерть не была героической.

Мысли ее летели. Она видела перед собой жестокое лицо Финна Арнисона, затем короля Олава. Мысли бежали подобно волнам облаков по небу.

Солнце уже прошло полпути, когда она очнулась, обнаружив, что заснула, положив голову на плечо Кальва.

Он улыбнулся ей.

— Хорошо поспала?

Проснулась она с тяжелым, болезненным чувством. Такое часто случалось с ней после смерти Эльвира. Объяснить это Кальву ей было трудно. То, что она сидела, прижавшись щекой к его прогоркнувшему плащу, вызывало в ней противоречивые чувства. Она была рада тому, что он добр к ней. И в то же время именно эта доброта заставляла ее испытывать к нему неприязнь. Пожалуй, легче было бы ненавидеть его, грубо, издевательски разговаривать с ним. Мгновенно появилось желание уколоть его самолюбие.

— Неужели ты можешь полагать, что я у тебя буду спать хорошо! — произнесла она горько.

Он посмотрел вниз.

— Нет, ожидать столь многого я пока не могу, — ответил он.

Она поняла, что укол ее ушел в пустоту и, на мгновение пришла в ярость, готова была закричать. Но тотчас же взяла себя в руки, заставила мыслить ясно.

Эльвир мертв. Ничто не может вернуть его. Жизнь должна продолжаться без него, и она ради себя и детей обязана наилучшим образом воспользоваться сложившимися обстоятельствами. Кальв не виноват в том, что случилось в Мэрине.

— Люди сегодня чувствуют себя усталыми, — произнесла она с принужденным смехом. — Пока я разговаривала с епископом, священник Йон заснул.

Кальв захохотал, и Сигрид обратила внимание, что смех его безжалостен.

— Йону больше всего нравится спать или есть, — произнес он.

Они поднялись с травы, сначала она, потом он, и направились обратно к королевской усадьбе.

После обеда Сигрид и мальчиков пригласили к конунгу. Когда они пришли, епископ уже был там.

— Епископ Гримкелль сообщил мне, что ты можешь принять крещение в любое время, — начал король. — Я желаю, чтобы ты вместе с сыновьями крестилась завтра утром.

— Да, мой господин.

— Он рассказал мне также, что Эльвир умер христианином. Поэтому я выражаю согласие на его захоронение в священной земле.

Сигрид посмотрела на него.

— Почему Эльвир, когда был в Каупанге, не рассказал мне об этом? — продолжал конунг. — Он мог бы сам стать лендманом в Эгга, если бы пожелал.

Сигрид не ответила.

— В том, что Эльвир пал в Мэрине, он виноват сам, — сказал Олав. — И если этой весной жертвоприношений не было, то мне известно, что жертвы приносили богам неоднократно зимой. Поэтому остальные, кто понес наказание в Мэрине, получили по заслугам. — Он немного помолчал. — Об этом разговаривать нечего, — заявил он. — Что касается лично тебя, ты в результате происшедшего не теряешь ни имущества, ни положения. Для детей же твоих завтра я сам буду крестным отцом.

Сигрид взглянула на мальчиков. Она понимала, какая это честь, даже если и сомневалась, что дети оценят ее.

Но конунг сейчас выглядел более мягким, чем при прошлой встрече, и она подумала, не осмелиться ли?..

— Конунг, — осторожно произнесла она и продолжала, когда он согласно кивнул головой. — Среди тех, кого судили в Мэрине, было много людей, не имевших отношения к жертвоприношениям…

— Они были крещенными?

— Не знаю.

Король стукнул кулаком по подлокотнику своего кресла и воскликнул:

— Я не желаю больше слышать ни одного слова про Мэрин!

Сигрид вздохнула с облегчением, лишь, когда она с мальчиками очутилась во дворе.

Обряд крещения состоялся, как и сказал король, на следующий день.

Сигрид опустилась в церкви на колени, давая свой обет. Она чего-то ждала: обновления или знака от Бога, что Он ее принял в свое лоно. Но ничего такого не случилось.

Мальчики стояли на коленях подле нее с обеих сторон. Олав обещал следить за тем, чтобы они остались верны истинной вере. «Не сомневаюсь в этом», — подумала она.

Она попыталась поймать взгляд Грьетгарда, когда они вышли из церкви, но он отвернулся. И на мгновение ее пронзила тупая боль.

Прошлым вечером она нашла место, где могла побыть наедине с сыновьями. В королевском Каупанге сделать это было нелегко; она уже знала, что уши у короля повсюду. Даже приближенные конунга оглядывались перед тем, как начать говорить.

Мальчики были злы.

Грьетгард резко спросил, не думает ли конунг, что его крестное отцовство стало вирой за усадьбу в Эгга. И добавил, что проживет и без этой чести. Он может отомстить за отца, не став убийцей своего крестного отца.

Турир говорил меньше, но Сигрид обратила внимание на его сжатые кулаки.

Она гордилась ими и в тоже время немного боялась за них. Они так молоды, могли легко, не подумав, начать действовать. Она попыталась успокоить их.

Говорили они и об участии Кальва в мэринской бойне, и ей показалось, что она должна защитить его. Но тут же между ней и сыновьями пролегла пропасть.

Грьетгард презрительно спросил:

— Так-то ты беспокоишься об отце?

Она пыталась объяснить, но не смогла проложить моста через пропасть между ними.

Кальв торопился с женитьбой, и Сигрид не могла найти причины для отсрочки свадьбы, как не старалась. Король, пообещавший устроить в их честь пир, также считал, что ждать не стоит, кроме того, он в скором времени собирался покинуть Каупанг.

Был прекрасный летний день, когда Кальв Арнисон и Сигрид Турирсдаттер стояли перед алтарем в церкви святого Клемента и клялись в верности союзу, заключенному между ними. Одним из свидетелей был сам епископ. Он и благословил их союз. Конунг с хёвдингами и ярлами, одетые по-праздничному, также присутствовали на церемонии.

Сигват Скальд не пришел. Сигрид не видела его с того утра, когда они разговаривали в церкви. Кальв сказал, что Сигват уехал в свою усадьбу Стьердал.

Солнце светило так, что больно было глазам. Ласточки щебетали, ныряя в свои гнезда, расположенные под крышей церкви и вылетая из них. Но Сигрид думала о другой свадьбе; клятвенное обещание давали в темном небольшом языческом храме, и спокойная сильная рука лежала на клятвенном кольце.

Голос Кальва звучал твердо, когда он произносил слова клятвы, ее же голос был далеким и чужим. И она сама не знала, что говорила.

Словно эхо из другого времени пришел к ней голос Эльвира с этими старыми словами.

И потом, когда они принимали поздравления конунга Олава и королевы Астрид, слышала она издалека, но все же ясно, насмешливый, поддразнивающий хохот Эльвира.

Ее мальчики также чувствовали себя здесь чужими. На их лицах было написано безразличие. Они стояли, прижавшись друг к другу, и не подошли, чтобы пожелать счастья ей и Кальву.

А Финн Арнисон подошел. Сигрид затрясло, когда она увидела его. Она не сталкивалась с ним лицом к лицу после налета на Мэрин.

— От имени всех наших родичей я приветствую тебя, — произнес он.

— Благодарю, — ответила она. Но когда он протянул ей руку, она ее не приняла. Они долго стояли и холодно смотрели друг на друга, потом Финн пожал плечами и отошел.

Во время пира в королевском зале Сигрид сидела рядом с королевой Астрид и не могла сказать ничего, кроме того, что королева похожа на свою тетю Холмфрид дочь Эрика.

— Ты знакома с ней? — улыбнувшись, спросила королева.

— Да, — ответила Сигрид. — Я не только знаю ее, но и люблю.

— Многие любят ее, — сказала королева. — Ко мне она всегда относилась хорошо, никогда не обращала внимания на то, что я… — Она замолчала.

Сигрид понимала, о чем она думает. Королева Астрид была дочерью наложницы; рассказывали, что ей в детские и юношеские годы пришлось вытерпеть многое от королевы Олава Шведского.

И Сигрид рассказала, как она впервые встретилась с Холмфрид, когда та приняла сына Рагнхильд. Астрид рассмеялась так весело, когда Сигрид рассказала ей о своем смущении, что король вопросительно посмотрел на них. Но он был в прекрасном настроении и даже улыбнулся.

Сигрид узнала, что Холмфрид живет в своей усадьбе с дочерью Гуннхильд.

Но постепенно разговоры и смех в зале становились все громче, и быть услышанными, не повышая голоса, было уже невозможно. Сигрид больше слушала и смотрела вокруг себя. Очаги потухли, зал освещали жировые лампы и факелы. Большой кубок с медом еще раз пошел по кругу, кое-кто начал пить одновременно из небольшого рога. Только для короля и его ближайшего окружения за столом было подано вино.

По залу ходили рабы с чашами для омовения рук; со столов сняли скатерти, и кости, грудами скопившиеся на полу после трапезы, были унесены.

Сам зал был огромным, больше нового зала в Эгга.

Однако по убранству он был прост. Только сидение короля и столбы по обе стороны от него были искусно украшены резьбой. На стенах висели гобелены и ковры. Сигрид горько улыбнулась, ибо многие из них раньше принадлежали ей. Остальные не свидетельствовали о хорошем вкусе короля.

Ей было интересно, что подумал Грьетгард, когда после крещения получил от короля в подарок право владеть кораблем отца.

А Турир, видимо, чувствовал себя негодяем и подлецом, когда король одарил его усадьбой, ранее принадлежавшей знакомому им человеку.

Со смехом, шумом и двусмысленными шутками гости проводили их в закуток, где они должны были спать. Все удалились, и Кальв с Сигрид остались одни.

Она села на кровать (больше сидеть было не на чем) и немного подвинулась, когда он уселся рядом с ней. Он сидел и молчал, разглядывая свои руки. Она изредка тайком посматривала на него; у него был вид несколько неуклюжего шестнадцатилетнего подростка. Наконец она прервала молчание.

— Сколько тебе лет, Кальв? — спросила она.

— Двадцать девять, — ответил он. — А почему ты спросила?

— Мы почти одногодки, — только и сказала она.

Он обнял ее и потянул вниз на кровать, и она, положив голову, почувствовала, как устала душой. Он о чем-то подумал.

— Я загашу факел.

— Зачем? — спросила она и вдруг, не в силах сдерживать себя, рассмеялась.

Он обиженно отпустил ее.

— Я не настолько уже неопытен, как ты думаешь, — произнес он.

— Не представляю, какой у тебя был опыт, — ответила она.

— Ты имеешь в виду, что испытал я всякое, — сухо сказал он.

Она не ожидала от него такого и быстро взглянула на него.

— Может, у тебя, кроме Эльвира, были и другие? — спросил он.

Вопрос был неслыханно бесстыдным, и она некоторое время молча смотрела на него.

— Нет, — произнесла она наконец и, взяв себя в руки, спросила: — Расскажи мне о своих похождениях, они наверняка интересны.

Он рассмеялся.

— Ты, конечно, не испытаешь горячего стремления стать дополнением к ним…

— А ты ожидал этого?

— Я надеюсь, что ты подбодришь меня, — ответил он. — Смеяться надо мной нехорошо.

— Вот расскажешь мне о своем опыте, — промолвила она, — тогда я стану доброй.

Но, когда он начал рассказывать, ей трудно было поверить своим ушам.

Рассказчиком он оказался неплохим и интересно повествовал о событиях в несколько суховатой манере. Она даже смеялась. Но большинство из того, что она услышала, приводило ее в ужас. Она смотрела на открытое мальчишеское лицо Кальва и думала о его неуклюжем рвении быть добрым по отношению к ней. А он лежал и рассказывал такие вещи, которые заставляли кровь стыть в жилах, при этом сообщал все это таким тоном, словно разговор шел о пустяках.

Она сказала, что после рассказа подобреет. Сейчас же она начала подумывать, как ей уклониться от того, что ожидалось в дальнейшем.

Он за столом выпил порядочно, на это она обратила внимание. Если она сможет добиться продолжения его рассказа, он, возможно, заснет. Но зачем, если единственное, чего она может добиться, это отсрочки? Но в другой раз она, может быть, не будет чувствовать такой неприязни.

Она просила его рассказывать еще и еще, показывая, что ей интересны его похождения, продолжала постоянно задавать вопросы. Он же чувствовал себя польщенным и рассказывал. Постепенно он начал дремать и, наконец, заснул.

Она погасила факел и, облегченно вздохнув, улеглась рядом с ним. И поскольку Кальв был не одинок, радуясь хорошему вину короля, ей потребовалось совсем немного времени, чтобы тоже погрузиться в сон.

Сигрид проснулась первой.

В комнате было почти темно, свет, проникавший из небольшого отверстия, расположенного высоко во фронтальной стене дома, был очень слабым. Но она слышала голоса, раздававшиеся извне, видимо, было уже позднее утро.

Кальв не проснулся, когда она села, только хрюкнул и подвинулся. У нее появилось желание посмотреть на его лицо сейчас, когда он спит, но было настолько темно, что она не смогла рассмотреть его по-настоящему. Ей удалось зажечь лампу, не разбудив его.

Кальв спал, приоткрыв рот. Волосы разметались. Выглядел он почти до смешного молодо. Если бы не борода, то его можно было бы принять за мальчишку. И тут она подумала, что все это происходит оттого, что она привыкла к Эльвиру, который был значительно старше.

Она вспомнила вчерашний вечер и его рассказ. Он не хуже других, горько подумала она. Ее собственные братья, Турир и Сигурд, ничуть не лучше.

Однако Турир так любил Раннвейг, что почти допился до смерти, когда потерял ее. И Кальв, несмотря на свою грубость и жестокость, о которых он рассказывал, вел себя по отношению к ней, как неопытный мальчик. В этом крылось нечто такое, чего она не могла понять. Она подумала и о конунге, о его смиренной вере во Христа и о его жестоком нраве.

Она вспомнила сказанное как-то Эльвиром, что мужчина не является мужчиной, если у него не твердый характер.

Эльвир когда-то жил такой же грубой и беспощадной жизнью. Но он видел и многое другое, он был в Константинополе, участвовал в набеге на Кордову. И сам боялся показать свою слабость и доброту, страшился того, что кто-нибудь подумает, что он не мужчина.

Она подумала, что хвастливая грубость Кальва так же наиграна, ибо так, по его мнению, должно быть. Ведь когда он достался ей, он уже не был викингом.

Пока она думала об этом, он начал ворочаться. Протер глаза, потянулся и, увидев ее, улыбнулся, полный раскаяния.

— Я заснул вчера, — сказал он. — Надеюсь, ты не в обиде.

— Ты слишком устал и много выпил, — ответила она.

Он кивнул головой.

— Я возмещу это сейчас, — сказал он и притянул ее к себе.

Но она отодвинулась:

— Не сейчас, при свете дня, Кальв! Мы должны встать и выйти, иначе над нами будут смеяться…

Он задумчиво посмотрел на нее и понял. Он вспомнил, как она заставляла его рассказывать весь вчерашний вечер, и внезапно схватив ее за плечи, встряхнул:

— Ах, ты, отродье троллей!

Затем бросил ее на кровать, и она скоро познала, что он вовсе не неуклюж, когда наверстывает упущенное.

Но все так быстро кончилось, что она ни разу не испытала удовлетворения. Лежала с закрытыми глазами и чувствовала на себе его взгляд. Больше всего она чувствовала себя сбитой с толку, но была и возмущена, что он обошелся с ней, как с невольницей. Но одновременно внутри вспыхнула искорка, которой она не желала; она заставила ее ненавидеть не только его, но и саму себя.

Она открыла глаза и посмотрела вокруг, затем села. Он что-то искал на кровати рядом с собой. Наконец вытащил нож и протянул ей.

— На что он мне? — спросила она.

— Думаю, что у тебя появилось желание вонзить его в меня, — сказал он. — И если такое желание у тебя есть, то я хотел бы, чтобы ты сделала это сейчас, а не тогда, когда я буду крепко спать.

Это было сказано так, что она поверила.

Внезапно ее охватила жажда мести, и она взяла у него нож. Подняла его и, нацелившись на его горло, резко опустила его: но в последнюю минуту повернула руку так, что нож коснулся его не острием, а широкой плоскостью.

Кальв лежал и смотрел на нее, не двинув ни единым мускулом. Потом взял у нее нож и бросил его на пол.

— Ты не воспользовалась хорошим случаем! — сказал он жестко.

Она испуганно посмотрела на него. Выражение его лица полностью изменилось. Сейчас он больше не казался ей моложе своих лет, он выглядел старше и злее. И она почувствовала: что-то надорвалось в нем.

Подумала, как он относился к ней, неуклюже и постоянно краснея. И в ней проснулась нежность, нежность, которая, в конце концов, взяла верх. Она протянула к нему руки, погладила его лицо, погрузила пальцы в его волосы и взлохматила их еще больше.

Он сидел словно парализованный, уставившись на нее.

— Сигрид, — произнес он шепотом и посмотрел на синяки, появившиеся у нее после того, как он схватил ее за плечи. — Я грубо поступил с тобой?

Он притянул ее к себе, нежно и осторожно похлопывая ее по плечу.

Эта ласка, к которой он не привык, удивленно подумала она, и нежность заполнила ее. Но она была похожа на нежность, которую испытывают к ребенку.

Когда он пожелал ее снова, она отдалась ему добровольно. И ей было хорошо с ним.

Если она сама и не сознавала того, то скучала об этом, вне зависимости от Эльвира. Ей нужна была разрядка, сейчас она это поняла. Однако она не получила полного и глубокого удовлетворения.

Но потом, посмотрев в глаза Кальва, она увидела в них почтительность, почти преклонение. Ее охватило чувство, похожее на испуг.

Тогда она поняла: женщины, которых он до нее имел, были пленены во время походов, с ними обращались плохо, может быть, перебрасывали от одного мужчины к другому на корабле, или же такие, которые следовали за королевской дружиной, когда она была в походах по стране. Что он мог получить от них? Для него свершившееся было чем-то больше того, о чем он мечтал раньше.

— Сигрид, — прошептал он. — Обещаю тебе, клянусь: ты никогда не пожалеешь, что стала моей женой!

Лендман короля

Грьетгард стоял у руля, когда «Козел» на всех парусах шел по фьорду Бейтстадт, приближаясь к Эгга. Кальв и Сигрид стояли по сторонам от него; Кальв предложил ему помощь в управлении кораблем, но Грьетгард твердо сказал, что справится сам.

Осадка судна была низкой, на борту было много народу. Король посчитал, что Кальву первое время потребуются большие силы. Вместе с ними он послал и священника, круглого, как шар, любящего поспать, но почти всегда добродушного Йона, с которым Сигрид познакомилась в Каупанге.

Прощание короля Олава с Кальвом было сердечным. Король пожелал ему и Сигрид всего наилучшего. Но он сказал также и другое, что ужаснуло Сигрид: попросил Кальва побеспокоиться о том, чтобы прорицательница предстала перед судом за все то, что она сделала.

Сигрид вспомнила, что епископ Гримкелль рассказал королю о ней, и в этом она чувствовала свою вину. Она не попросила его не говорить об этом. Хотя она была несколько зла на пророчицу, все же вредить ей она не хотела.

Вода за кормой бурлила; дул свежий попутный ветер. И Сигрид казалось, что в ее душе все так же бурлит, мысли и чувства перемешались. Всего лишь несколько недель тому назад за рулем этого судна стоял Эльвир. Она повернулась и посмотрела на Кроксвог и дорогу на Мэрин.

— На что ты смотришь? — Кальв обратил внимание на мрачное выражение ее лица.

— На Мэрин, — медленно ответила она.

Он положил руки ей на плечи:

— Не гляди назад, направь взгляд вперед!

В его манере обращения с ней появилось нечто покровительственное и даже почти до смешного самоуверенное, подумала Сигрид. Он был заботлив и добр к ней; и она старалась так же относиться к нему. Но она видела, что ее мальчики съеживались, когда Кальв смотрел на нее с выражением собственника на лице.

Со дня свадьбы ей почти не пришлось поговорить с сыновьями; они избегали ее.

Кальву хотелось знать названия усадеб и дворов, расположенных по берегам фьорда, и он, указывая рукой, все время задавал вопросы. Сигрид вынуждена была рассказывать.

Грьетгард умело подвел корабль к пристани в Эгга, и Кальв, похлопав его по плечу, похвалил за умение причаливать. Но Грьетгард упрямо ответил:

— Отец научил меня ходить на корабле.

— Ты имеешь все основания гордиться своим отцом, — спокойно промолвил Кальв, и мальчик бросил на него быстрый взгляд.

Его дружинники, стоявшие рядом, тоже смотрели на Кальва и слушали, что он говорит.

В гавань встречать их пришли люди. Кальв спрыгнул на мостки и перенес Сигрид на берег. Он смотрел на нее ободряюще и держал на руках дольше необходимого.

Один из людей, стоявших на пристани, выступил вперед. Это был мужчина с кислым выражением лица и бегающим взглядом. Сигрид он сразу не понравился.

— Меня зовут Бьёрн, — представился он. — Я королевский орман в Эгга. Ты привез послание от короля, Кальв Арнисон?

У Кальва он тоже не вызвал особой симпатии.

— Значит, ты был здесь орманом короля, — сказал он. — Посмотрим, как ты хозяйничал, и буду ли я в дальнейшем пользоваться твоими услугами. Теперь я хозяин Эгга и лендман этой местности. Такова воля короля.

Мужчина изобразил на лице льстивую улыбку, и они двинулись вверх к усадьбе.

Во дворе стояло много незнакомых людей. Единственное, что узнала Сигрид — одежду, принадлежавшую ей и Эльвиру. Она была на незнакомцах.

Впереди в толпе стояла девица высокого роста с нахальным лицом. У нее были все ключи.

Все было столь удивительно чужим, что Сигрид даже не почувствовала боли.

— Покажи мне усадьбу, — сказал Кальв, обращаясь к орману, и кивнул Сигрид, приглашая ее с собой. Девица с ключами тоже пошла с ними.

— Ты знаешь, что здесь было до твоего отъезда? — тихо сказал он Сигрид, как только они вошли в один из домов.

Она кивнула.

Они переходили из одного дома в другой и видели, что многого недостает. Видимо, орман продавал вещи.

— Ну? — тихо спросил наконец Кальв.

— Он ворует, словно ворон, — прошептала Сигрид в ответ.

Дружинники Кальва собрались во дворе, они все уже сошли с корабля на берег. Кальв приказал:

— Схватить ормана и его людей.

Все произошло так неожиданно, и люди Кальва действовали столь быстро, что ни одному не удалось убежать. Орман молил о пощаде и спросил Кальва, в чем тот его обвиняет.

— В воровстве, — коротко ответил Кальв.

Но орман утверждал, что ничего не крал. Что было в домах, когда он приехал, то и осталось.

— Расскажи это Сигрид, — промолвил Кальв.

— Подожди! — вмешалась она. — Сначала я кое-что предприму!

Она подошла к девице с ключами и протянула руку.

— Ключи! — произнесла она.

Девица нехотя отдала их.

— Мне кажется, самое малое, что ты можешь сделать, поблагодарить за то, что ты их позаимствовала, — сказала Сигрид.

Затем она вернулась к Кальву и орману, стоявшему на коленях перед ним и клявшемуся Святой Троицей и всеми святыми, и, если бы ему было позволено, он поклялся бы и иными богами, что ничего не крал.

— Бьёрн, — перервал его Кальв. — Ты, конечно, не знаешь Сигрид Турирсдаттер из Эгга…

Орман внезапно замолк и уставился на нее, как на привидение. А Кальв подозвал мальчиков:

— Грьетгард и Турир сыновья Эльвира. Они также знают, что было в этой усадьбе, и могут выступить свидетелями.

Мальчики растерялись, но все же подошли и стали рядом с Кальвом и Сигрид.

В этот момент Сигрид спросила ормана:

— Где Гутторм Харальдссон? Где Тора дочь Эльвира? И все люди?

— Они уехали, когда я пришел.

— Тебе известно, где они сейчас?

— Здешние люди нам не говорят.

— Верно! — воскликнула Сигрид. — Грьетгард и Турир, — обратилась она к сыновьям, — сбегайте в Хеггин и узнайте у Колбейна, куда ушли люди из усадьбы. И здесь, конечно, нет ни капли пива промочить горло, — продолжала она, обращаясь к перепуганным девушкам. — Ну, так сделайте мучной каши, да побыстрей!

— Надо сначала намолоть муки, — робко ответила одна из них.

Брови Сигрид поползли вверх. В каждом порядочном хозяйстве зерно мелят каждый день. Крутить вручную тяжелый жернов — работа рабыни. И так ясно, молотая крупа должна быть в хозяйстве всегда.

— Быстро приведите рабынь! — приказала она.

— Они разбежались.

Глаза Сигрид сверкнули, когда она указала на девицу, у которой были ее ключи.

— Ты будешь крутить мельницу! — воскликнула она.

Кальв стоял молча, пока Сигрид разговаривала со служанками. Затем он повернулся к орману.

— Вытяни левую руку! — приказал он.

Но орман крепко прижал ее к себе. На его лбу появились капельки пота.

— Пощади! — взмолился он. — Клянусь драгоценной кровью Христа, больше никогда не буду воровать.

Сигрид побледнела и хотела что-то сказать. Но, повинуясь лишь одному кивку Кальва, двое его дружинников схватили ормана. По двору разнесся страшный вопль. И Сигрид, почти потеряв сознание, стояла и смотрела на отрубленную руку и ногу, валявшиеся на земле, в то время как кричащего ормана оттаскивали куда-то. Потом она быстро повернулась и пошла в старый зал.

Она сидела там одна, когда в дверь вошел Гутторм Харальдссон. Она поняла, что он вместе с мальчиками пришел из Хеггина.

Сигрид сидела на скамье у торцевой стены, и он медленно приблизился к ней.

— Итак, Сигрид, ты привезла нового хозяина в Эгга, — промолвил он.

Она взглянула на него. Она старалась успокоиться после кровавой сцены во дворе, но не смогла еще полностью овладеть собой и закрыла лицо руками.

Она плакала не громко, но слезы лились между пальцев. От слез ей становилось легче; ведь она не плакала со дня смерти Эльвира.

Гутторм сел, но на некотором расстоянии от нее, и дал ей выплакаться. Спустя некоторое время слезы перестали литься; она вытерла глаза и выпрямилась.

— Кальв Арнисон послал меня сюда, — промолвил он. — Он спросил меня, не могу ли я при нем взять на себя управление хозяйством, как это было при Эльвире. Я ответил, что нужно подумать и поговорить с тобой.

Сигрид не ответила.

Спустя некоторое время он продолжил:

— Я не знаю, что заставило Кальва Арнисона поверить в то, что он может положиться на меня. — Он подвинулся к Сигрид и заговорил тихо, чтобы его не услышали, даже если подслушивают. — Может быть, он не знает, что связывает меня с Эльвиром.

Он замолчал.

— Грьетгард тоже спросил, не хочу ли я вернуться. Если я снова перееду в Эгга, то не потому, что хочу помочь Кальву, а из-за того, что нужен сыновьям Эльвира.

— И я нуждаюсь в тебе, Гутторм!

— У тебя есть Кальв Арнисон, — сказал он. Это прозвучало жестче, чем он рассчитывал. И поскольку Сигрид снова готова была заплакать, он положил руки ей на плечи.

— Он может положиться на тебя, после того как позволил поговорить нам с глазу на глаз.

Она всхлипнула. Но он больше ничего не сказал. Спустя мгновение она подняла глаза, покрасневшие от слез.

— Что мне было желать? Со мной дети Эльвира. Я просила отпустить меня в Бейтстадт, чтобы я сидела там спокойно вдовой, но король отказал мне. Я знаю, что значит остаться одинокой женщиной, Гутторм. И мне кажется, что я должна была принять ту защиту, которую могла получить…

Гутторм сидел, погрузившись в мысли.

— Если Кальв Арнисон пожелает принять меня на моих условиях, я вернусь в Эгга, — произнес он в заключение.

— Что, если кто-нибудь расскажет Кальву, что ты кровный брат Эльвира?

— Я сам расскажу ему об этом. Если я присягну ему в верности и, буду служить верой и правдой, никто ничего не будет иметь против меня.

Вставая, он протянул руку Сигрид.

— Добро пожаловать домой, Сигрид, — сказал он, когда она пожала ее.

Но лицо его оставалось мрачным, когда он выходил из зала.

Во второй половине дня один за другим стали появляться люди, жившие до этого в усадьбе. Пришли даже рабы. Сигрид была глубоко взволнована. Ибо понимала, что Кальв, являющийся представителем короля, принимал их нехотя. Они пришли по приглашению Гутторма, будучи верны ей и мальчикам.

Остаток дня она была полностью занята домашними делами и радовалась этому. Стоило ей закрыть глаза, она тут же видела отрубленные руку и ногу ормана, лежащие во дворе.

За ужином Кальв сидел на почетном месте Эльвира в большом зале. Мальчиков не было: они с Гуттормом и Колбейном ушли в Хеггин.

Люди сидели за столом молча. Еду пришлось запивать одной лишь водой, в адрес бедняги ормана, который лежал связанным в одном из домов, то и дело раздавались проклятия.

Лето было в разгаре, и круглые сутки было светло. После того как дневная работа была закончена, Сигрид не осмелилась сидеть в зале с Кальвом и людьми короля. Ей захотелось уйти из дома, и она отправилась в Хеггин.

Шла она по старой дороге, но перед тем, как дойти до соседней усадьбы, свернула в лес. Остановилась возле большого кладбища среди деревьев. Там были огромные каменные кольца; Эльвир рассказывал, что могилы очень древние.

Она уселась меж камней. Шумели высокие сосны. В этот шум вплеталось щебетанье птиц. Лучи солнца проходили между стройными стволами деревьев и бросали тени на сухую, усыпанную сосновыми иголками землю.

Но ее собственные чувства были подобны пронзительному крику. Она была готова цыкнуть на поющих птиц и закрыть глаза, чтобы не видеть солнечного света.

Она ошиблась, когда решила, что Кальв непохож на конунга, и посчитала, что Кальв невиновен в смерти Эльвира. Крики на дворе Эгга и крики в Мэрине смешались в ее голове, она поняла, что Кальв — это рука короля, проводящая в жизнь его волю, точно так же, как это делает сам король. Именно Кальв и сотни ему подобных дают возможность правителю свирепствовать.

Что из того, что он был добр к ней? Конунг, наверное, тоже по-доброму относится к своим любимцам.

Она не знала, хватит ли у нее смелости вернуться в Эгга и лечь в постель с Кальвом, ту постель, которую она делила с Эльвиром.

Но она жена Кальва. Она отдала себя в его руки, даже дала ему больше, чем была обязана. Поздно. Дороги назад нет.

Она увидела перед собой нож, который он протянул ей в их первое утро.

Но птицы пели, ветер шелестел в ветвях. И Сигрид захотелось открыть глаза и посмотреть на лес и солнечный свет.

И она подумала, что те, кто сейчас лежит в могилах под слоем сосновых игл, когда-то давным-давно были живыми, бродили по лесам. К чему они стремились, подумала она, и если кто-нибудь из них сидел здесь, так как она сейчас, то действительно жизнь — это единая перепутанная нить.

Она всегда боялась мертвецов, их сверхчеловеческой силы и опасного могущества. Но сейчас она испытывала чувство удивительного родства с ними, и не только из-за того, что у них были, наверняка, свои заботы. Она больше не чувствовала ужаса при мысли, что они могут утянуть ее за собой в могилу; ей казалось, что часть ее уже умерла и лежит в могиле вместе с павшими в Мэрине.

Старая Гудрун как-то сказала: «Я хотела бы быть сожженной на костре, как женщина в древние времена». И она подумала, что в основе своей это не такой уж отвратительный обычай.

Послышались голоса, и она меж деревьев увидела людей Кальва, направляющихся в Хеггин. Один из них обнаружил ее и крикнул, и Сигрид поняла, что они ищут ее.

Она испытала глубокую досаду и злость оттого, что Кальв послал людей на ее поиски и поставил их обоих в смешное положение. К печали и скорби пришло чувство удивительной жгучей злости. Она гордо выпрямилась, когда проходила по двору, словно пленная, окруженная людьми Кальва.

— Действительно, в Эгга наступили новые времена, коль нельзя вечером спокойно прогуляться! — воскликнула она, встретив его во дворе.

Но Кальв только рассмеялся.

— Неужели ты ожидала, что я отправлюсь в постель один, — сказал он.

Люди во дворе фыркнули. Она еще больше разозлилась, когда он повел ее с собой в старый зал.

Когда он попытался овладеть ею, она оттолкнула его. Он растерялся и не знал, как поступить.

— Я не думал обидеть тебя этим.

— Чем этим?

— Тем, что послал за тобой людей.

— Пожалел бы себя, — презрительно произнесла она. — Проголодавшись, я обязательно пришла бы обратно. Как тебе известно, собаки и женщины очень нуждаются в еде.

Он запустил руку в волосы: смущение и беспомощность чувствовались в этом движении.

— Что ты в прошлый раз имела в виду, сказав: «Верю, что смогу полюбить тебя»? — спросил он. Вся его самоуверенность последних дней исчезла.

Сигрид не ответила на вопрос. Тогда он спросил ее, сможет ли она полюбить его, и она, боясь обидеть его, ответила «да».

— Почему ты позволил изувечить ормана?

Он непонимающе уставился на нее.

— Я слышал, что женщин сложно понять, — произнес он, — но чтобы это было так трудно, я не ожидал. Какое отношение орман имеет ко всему этому?

— Не беспокойся о том, какое он имеет отношение, а ответь на вопрос!

— Ты ошибаешься, если думаешь, что я буду отвечать тебе, как раб…

На ее лице появилась вымученная улыбка.

— И все же ответь, Кальв. Я хочу знать.

— Отвечать мне не на что. Этот человек украл имущество конунга и не оправдал его доверия.

— За это его нужно наказать, а не уродовать. Существуют наказания, предусмотренные законом.

— Я, лендман короля, сам закон в своих владениях. И люди должны знать, что будет плохо, если они поступят против воли короля.

— Здесь, во Внутреннем Трондхейме, тебе до старости не дожить!

— Почему? У меня есть воины, пришедшие из Каупанга. И я думаю призвать на службу людей из здешних хозяйств. Если кто-то еще не научился бояться короля, воины быстро их научат. Пройдет немного времени, и они будут верны мне; мне приходилось иметь дело с воинами, Сигрид.

— Тебе известны законы Фростатинга?

— Я никогда не был знатоком законов.

— Ты полагаешь, что конунг, назначив тебя лендманом, не подумал о том, что ты должен прилично знать законы и права?

— Мне необходимо знать лишь одно — волю короля.

— Ты не расскажешь, что она из себя представляет?

— Это не трудно сделать, — ответил Кальв. — Я обязан поддерживать здесь спокойствие и порядок, распространять и наказывать тех, кто занимается колдовством.

— Даже король заботится о законах, в некоторые из них он внес изменения, — заметила Сигрид, — несмотря на то, что толкует их по-своему. Но здесь, в Трондхейме, вошло в обычай, что законы толкуют судьи-старейшины. Они избраны народом, и им доверено судить по этим законам. Мы не привыкли, чтобы один человек забирал все права в свои руки и уродовал бы свободных людей без суда. Эльвир говорил: «Когда один человек издает законы и судит по ним, то начинается беззаконие». Тебе потребуется очень много сил, Кальв, если ты намереваешься встать над законами.

Кальв не ответил, но было ясно, что у него появилась пища для размышления.

— Ты потому и убежала в лес, что я казнил ормана Бьёрна? — спросил он спустя мгновение.

Она кивнула.

— Ты удивительный человек, — промолвил он. — Но то, что ты говоришь о правах и законах, напоминает мне то, что я еще мальчиком слышал в Гиске. Это может значить многое.

— Ты не дал орману даже возможности возместить убытки, — сказала Сигрид.

— Не вижу в этом большой пользы! Он рожден рабом, как и многие орманы короля. И ничем, кроме одежды на себе, он никогда не владел.

— Неужели король поступает разумно, назначая таких людей управлять столь огромным богатством? — удивленно спросила Сигрид. Она подумала о Таральде, королевском ормане в Хауге, и о бедах, которые он причинил.

— У короля нет возможностей посылать людей высокого происхождения управлять своими владениями, — сказал Кальв. — И он считает, что, назначив человека из низких слоев, может быть уверен, что тот будет верен ему больше, чем человек хорошего рода. Как правило, он оказывается прав. Большинство орманов верны ему и воруют не больше, чем можно ожидать от раба. Но бонды их не любят.

— И может быть, не без основания, — произнесла Сигрид.

— Бонды их побаиваются, — сказал Кальв. — Они глаза и уши короля.

— И случается, что лгут, — горько промолвила Сигрид. — Да и нельзя ждать порядочности от человека с рабской душой.

Когда Кальв спросил, на что она намекает, Сигрид рассказала о роли ормана Таральде в Мэринских событиях.

— Ты очень любила Эльвира? — спросил Кальв, когда она окончила рассказ.

— Да, — ответила она. Потом положила руку на его ладонь: — Нельзя ли нам поискать иное место для спальни? Эта комната полна воспоминаний.

— Сомневаюсь, что тебе удастся убежать от них в любом помещении этой усадьбы, — сказал он.

Она знала, что он прав, и больше ничего не сказала.

— Что ты намерен сделать с прорицательницей? — спросила она спустя некоторое время.

— Я еще не думал об этом.

— Можно сделать так, чтобы все узнали о твоем намерении схватить ее, и дать ей время убежать в Швецию?

— Тебе она нравится?

— Нет. Но в том, что король Олав узнал о ней, виновата я.

— Я также не люблю прорицательниц, а эта в дополнение ко всему самого отвратительного сорта.

— Кальв, — она обняла его за шею. — Я никогда не прощу себе, если она пострадает из-за того, что я не удержала язык за зубами.

— Ты хочешь меня задобрить? — Он снял ее руки с шеи. Но она улыбнулась, и он не отпустил ее. — Во всяком случае, в ближайшие дни я не намерен посылать за ней людей, — промолвил он.

Сигрид взглянула на него. И когда их глаза встретились, она поняла, что должна на следующий же день известить прорицательницу.

После того как он уснул, она лежала и слушала его ровное дыхание. Он спал словно дитя.

Кальв может гордиться ею, сказал Гутторм. Но повода для чего-либо иного она ему и не давала.

Когда она сидела на горе меж деревьев, она почувствовала потребность убить его. А сейчас поняла, что никогда не сделает этого.

Он не похож на короля Олава. С ним можно договориться. Она поняла, что, добившись отсрочки того, что конунг настоятельно просил Кальва исполнить, одержала победу над ним.

И она почувствовала в себе силу, с помощью которой она может влиять на него, силу, которой не обладала во время жизни с Эльвиром.

Прошел довольно большой промежуток времени, прежде чем им в Эгга удалось сварить пиво.

Сначала потребовалось время на помол ячменя. Солодовых зерен снова не оказалось в хозяйстве, да и в округе солода, когда Кальв решил купить его, не было. Потом оказалось, что вот-вот наступит время солнцестояния, пришлось переждать его.

В этот момент пиво, которого так жаждали люди, варить нельзя: скиснет.

Но сейчас его уже варили в большом котле. Одна из рабынь вливала сусло, перемешивая его, в теплую воду в другом чане с тем, чтобы осветлить его и перелить в следующий чан.

Сигрид постоянно была в движении, за многим нужно было присмотреть. Жидкость перед варкой надо было процедить, во время кипения добавить в нее хмель и другие растения, а затем отцедить их из пива перед тем, как поставить его на брожение.

Рагнхильд тоже была в кухне. Она следила за чаном с пивом. С Сигрид она разговаривала мало, отвечала только на вопросы, которые та задавала. Сигрид не понимала, почему Рагнхильд и другие были приветливы, когда вернулись в Эгга. Но затем они отошли от нее.

И Тора Эльвирсдаттер не приехала, а осталась в Бейтстадте.

Кальв, когда Сигрид попросила его о том, чтобы Тора вернулась домой, ответил ей согласием. Сигрид послала за ней, но та ответила, что в Эгга ей делать нечего. У Сигрид же не было времени съездить в Бейтстадт и переговорить с ней. Мальчики побывали там, но у них Сигрид ничего не смогла узнать относительно Торы.

Люди в округе были настроены враждебно и к Сигрид, и к Кальву. Случай с солодом явился лишь одним из проявлений вражды. Сначала Кальв хотел послать своих людей по хуторам, чтобы заставить бондов отдать им солодовое зерно, но Сигрид удалось его отговорить от этого.

Немного пива они раздобыли в других хозяйствах, принадлежащих Эгга, и теперь во время еды могли пить не только воду.

В кухне от пара было душно и влажно. Сигрид была рада, когда вышла оттуда во двор на поиски священника Йона. Он должен был благословить пиво до того, как его поставят бродить.

Она нашла его за домами, недалеко от старого храма. Сейчас здесь должна быть построена церковь.

«Храм разрушать не нужно, — сказал Йон. — Его изнутри следует лишь окропить святой водой, и все боги и нечистая сила будут изгнаны. Сам же храм послужит хорами в новой церкви».

Сейчас здесь работали топоры и стучали молотки. Неф церкви будет возведен, как и в других деревянных церквях. Строители были заняты подъемом больших угловых столбов для хоров.

Йон-священник стоял и разговаривал с мастером, когда Сигрид подошла к нему. Он кивал головой и улыбался тому, что говорил ему мастер, но было ясно, что он мало что понимал в строительстве церквей.

— В Англии мы строим церкви из камня, — сказал он Сигрид, когда они шли к дому.

— Зачем здесь новая церковь? — спросила она. — Разве старая в Стейнкьере мала?

— Кальв пожелал, чтобы в Эгга была церковь, — ответил Йон. — А храм в Стейнкьере тоже приведем в порядок.

— Я рада этому, — воскликнула Сигрид. — Там похоронены двое из моих детей.

Внезапно вид у священника стал таким, словно ему в голову пришла серьезная мысль.

— Люди рассказывали мне, что священник, служивший в Стейнкьере во времена ярла Свейна, был святым человеком.

— Сам он так не думал, — сказала Сигрид. — И он ушел от нас, когда народ пожелал сделать его святым.

Йон вздохнул и сказал:

— Не легко, видимо, было ему уйти.

— Нет, — подтвердила Сигрид. Она подумала о жертвенной воле и жгучей вере Энунда во Христа и уголком глаз посмотрела на стоявшего рядом добродушного, невысокого мужчину с непрерывно моргающими глазами.

Однако Йон был не единственным священником в округе. Был и другой по имени Освальд. Один из тех, которых конунг оставил здесь при отъезде из Мэрина. Сигрид была довольна; он не служил в Эгга. Освальд был тощим, мрачным человеком, который приезжая в усадьбу, почти все время говорил только об аде. В стейнкьерской церкви он служил еще до приезда Кальва и Сигрид, а сейчас переехал еще севернее в Сносаванн, где он лучше мог обращать людей в истинную веру.

Сигрид тяжело вздохнула, войдя вместе с Йоном в кухню. Она стала чувствовать неприязнь людей.

К середине лета в Эгга все шло как обычно.

Кальв привез серебро, завоеванное им в походах, послал людей за покупками в Каупанг. И сейчас дом был снова полностью обставлен.

Дни проходили обыкновенно. Единственным отличием стало то, что мессы служили каждый день. Пока церковь не была достроена, моления совершались во дворе, если позволяла погода, или в большом зале.

По воскресеньям и праздничным дням люди, жившие в округе, обязаны были встречаться здесь, хотели они того или нет. И они приходили с непроницаемыми и недружелюбными лицами. Сухо кланялись Сигрид. Было видно, что здороваются они по обязанности. Если она пыталась заговорить с ними, они вежливо, но коротко отвечали ей.

На воскресных богослужениях Сигрид встречала Гюду и Блотульфа из Гьёврана. Блотульф шел медленно и палкой ощупывал перед собой дорогу, уставив вперед свои слепые изуродованные глаза. Гюда шла сбоку и помогала ему как могла. Сигрид захотелось узнать, как себя чувствуют остальные близкие, потерявшие свое добро в Мэрине, и однажды спросила об этом у Гутторма. Он был одним из тех немногих, с которыми она могла разговаривать, но даже он охладел к ней после ее приезда.

— А как ты думаешь? — ответил он.

Когда же она попросила его рассказать подробнее, то узнала, что от былого величия гордых родов, живших на берегах фьорда, почти ничего не осталось. В Саурсхауге и в Олвесхауге сидят орманы короля. А Иннерей король отдал лендману, человеку безродному, Торгейру из Квистада, одарив его большими усадьбами.

Некоторым из вдов удалось сохранить за собой усадьбы, а другие стали совсем нищие. Гуннхильд из Хустада и ее дети ходят по дворам, прося милостыню.

Сигрид пришла в ужас; она и не представляла, что дела обстоят столь скверно. И она поняла, почему люди отворачиваются от нее: она вернулась в усадьбу и продолжала оставаться хозяйкой Эгга.

«Может быть, — подумала она, — я могу как-нибудь помочь пострадавшим». И она решила сходить в Гьевран.

Во дворе было тихо, когда она пришла в Гьевран. Все отправились в луга на сенокос. Гюду она нашла в кухне, там же перед очагом сидел и Блотульф, повернув лицо к пламени, словно он мог видеть его. Гюда подняла глаза от теста, которое месила.

— Что вам нужно в Гьевране, фру Сигрид? — спросила она высоким, резким голосом.

Блотульф дернулся и выпрямился на скамье.

— Раньше мы обращались друг к другу на ты, — промолвила Сигрид.

— Простые люди, такие, как мы, должны обращаться к жене королевского лендмана из Эгга почтительно.

— Гюда! — Сигрид подошла к ней и протянула руку.

— У меня пальцы в тесте, руки подать не могу, — сказала Гюда и снова принялась месить тесто.

Сигрид повернулась к Блотульфу.

— Я пришла спросить, не могу ли я чем-нибудь помочь.

— Спасибо, сами справимся, — произнес Блотульф. — Мы спасли хозяйство, а это удалось не многим.

Сигрид огляделась. Кругом была пустота, навевающая тоску. Исчезли многие предметы кухонной утвари и обстановки, которыми так гордилась Гюда.

Гюда проследила за ее взглядом.

— Для того, кто привык к поварне в Эгга, здесь довольно пусто, — сказала она. — Мы вынуждены были многое продать, чтобы заплатить королю дань.

— Убирайся домой в Эгга, Сигрид! — тут же воскликнул Блотульф. — Мы не нуждаемся в жалости и тем более в людях, руны которых отданы лендману короля.

Сигрид задохнулась:

— Значит, люди считают, что я все о них докладываю Кальву!

— Стал бы король возвращать тебя сюда еще более богатой и могущественной, если бы ты не обещала ему ничего в замен? Люди не настолько глупы, как ты представляешь, Сигрид!

— Блотульф, я…

— Хочешь знать, что думают о тебе? — прервал он ее. — Мы не боимся, что ты пожалуешься на меня Кальву Арнисону.

— Да.

— Тьфу! — Он плюнул по направлению звука ее голоса, но в нее не попал.

Она была слишком потрясена, почувствовала, что вот-вот заплачет. Поэтому быстро повернулась и ушла.

На обратном пути она остановилась в том месте, откуда открывался самый прекрасный вид на фьорд.

Вот уже почти тринадцать лет эти несокрушимые низкие горы служат ей защитой. И сейчас, как и прежде, они стоят надежно, словно говоря ей: «Что тебе люди? Взгляни на нас, мы остались прежними, такими же, как ты увидела нас, приехав сюда. И на следующий год, через десятки лет, через сотню, когда ты уже будешь покоиться в земле, мы не изменимся».

И ей захотелось заключить в объятия фьорд и небо, и горы, ибо они были открыты ей и принимали ее, ибо они, в противоположность людям, не меняли своего отношения.

В это время Сигрид сблизилась с Кальвом. А он после разговора в первый вечер в Эгга, просил ее рассказывать о законах и обычаях.

Она отвечала на его вопросы, как умела, удивляясь тому, сколь много она знала.

Эльвир часто рассказывал ей о вещах, интересовавших его большую часть жизни. А она, сама того не сознавая, многому научилась у него за прошедшие годы.

Сигрид оценила любовь и заботу, которую Кальв проявлял по отношению к ней. И это, на фоне холодного отношения других, доставляло ей радость, которая заставляла ее притворяться, что любит она его больше, чем чувствовала на самом деле.

Однако она иногда не могла отказаться от попыток воспользоваться властью, которую обрела над ним. Она прибегала к ней в тех случаях, когда могла заставить его поступить по-иному, чем хотел король, правда, лишь в довольно мелких делах.

Искала она и встреч с Йоном-священником, беседовала с ним. Мессы она посещала чаще, пытаясь обрести то счастье веры во Христа, о котором ей говорил Энунд. Но оно к ней не приходило. Даже вечерняя трапеза не приносила ей спокойствия.

Она спросила об этом Йона.

— Важно, что ты приходишь к Богу, — ответил он. — Тебе лишь нужно следовать правилам, которые предписывает церковь, и на тебя снизойдет милость Божия. При этом тебе не придется испытать чего-либо особенного.

Правил, которым нужно следовать, было огромное множество, среди них были и посты, и религиозные праздники. Сигрид почти не понимала, как можно выполнять работы по хозяйству, поскольку люди обязаны были отдыхать каждый седьмой день, да и по всем святым праздникам. Она злилась и на то, что по выходным дням ей запрещали ткать — это работой она не считала.

Кроме того, она была обязана исповедоваться и каяться, и все это она должна исполнять, как предусмотрено правилами, во время богослужения. Йон говорил, что ей исключительно важно вовремя преклонить колени и в нужное время встать, ибо владельцы Эгга должны служить примером для людей, живущих в округе.

Кальв часто ходил к мессе, постился и строго соблюдал правила выходного дня, предписанные церковью.

Сигрид пыталась поговорить и с ним о нетерпеливом ожидании знамения от Бога, о том, что Он принял ее в свое лоно, или свидетельства, что Он находится рядом.

— Бог рядом с тобой во время вечерней трапезы, — говорил Кальв.

— В куске хлеба? — Она знала, что Эльвир чувствовал близость Бога в причастии, а она этого не испытывала.

— Да. И когда приняла тебя церковь, принял и Бог.

Она рассказала, о чем говорил ей Йон.

— Но для того, кто нарушит обеты и правила христианской веры, должно быть нечто большее, а не один лишь страх перед гневом Божьим. Если это все, то христианство не лучше богов, в которых мы верили раньше, когда нас преследовал страх наказания, если мы не станем приносить им жертвы.

— Бог добр, а те боги злы, — отвечал Кальв. — В этом огромная разница.

— Но почему и новый Бог, и те старые добры, когда живешь по их заветам, но становятся злыми, если нарушить хотя бы один…

Кальв рассмеялся.

— Ты спрашиваешь о необъяснимом, — сказал он. — Все, что я знаю, — это обет следовать заветам христианства, и я по возможности это делаю. А Белый Христос обладает огромной силой, я сам видел, как Он помогает королю.

Большего ни Кальв, ни Йон не могли рассказать Сигрид. Казалось, что она уперлась в стену, когда попыталась поделиться мыслями Эльвира. Оба заявили: конечно, это хорошо. Но самым важным для нее будет следование церковным заповедям.

Постепенно стало заметно, что Сигрид ждет ребенка.

Она надеялась, что женщины в усадьбе, заметив это, изменят отношение к ней в лучшую сторону. Но единственное, что происходило при ее появлении на кухне: они прекращали разговоры и молча смотрели на нее.

Однажды Сигрид не выдержала.

День был пасмурный, по крыше, покрытой дерном, бил дождь, со стрехи капало. Над землей нависли тяжелые тучи, мрачные и холодные. Сигрид казалось, что они слились воедино с неприязнью, проявляемой людьми по отношению к ней. Клочки облаков, застрявшие меж ветвей елей, опускающиеся на крыши домов, соединялись с вызывающей тошноту, отталкивающей манерой поведения окружающих ее людей, которая заставляла ее постоянно вздрагивать.

Однажды она вошла в кухню. Большинство служанок были там и готовили еду. Здесь же в обществе Гутторма Харальдссона и одного из его сыновей находились ее мальчики. Гутторм и Грьетгард играли в шахматы, остальные следили за игрой. Служанки тихо разговаривали между собой, стоя у дальнего очага. Сигрид услышала, что они упомянули ее имя. И в этот момент одна из них увидела ее и сделала знак остальным. Все тут же замолчали.

Сигрид направилась прямо к ним и спросила, о чем они разговаривали.

— Да так, ни о чем особом, — ответила одна из них.

— Я слышала, вы упомянули мое имя и хочу знать, что же это за «не особое».

— Говорили, что ты ждешь ребенка, — сказала другая служанка.

— Ну и что же? — не сдавалась Сигрид.

Ответа она не получила и почувствовала, что щеки ее покраснели.

— Я желаю получить ответ, честный ответ. В противном случае вы пожалеете! — Она сама испугалась резкости своего голоса.

Служанки что-то промямлили; никто не осмеливался говорить.

— Ты, Ингеборг? — Сигрид ткнула пальцем на одну из служанок, которая приехала вместе с ней из Бьяркея. Она близко принимала к сердцу, что даже ее девушки из Бьяркея отвернулись от нее.

Остальные вытолкнули Ингеборг вперед.

— Нам… нам интересно, кто отец твоего ребенка, — сказала та робко.

— Так кто же он? Меня ведь вы спросить не соизволили. — Глаза Сигрид сузились, а голос стал ледяным.

— Люди говорят… — Ингеборг замолчала.

— Что говорят люди? — Все повернулись, ибо прозвучал глубокий голос Гутторма. Он и мальчики поднялись и подошли к ним.

Ингеборг повернулась к нему:

— Говорят, что это может быть сам король после того, как Сигрид побывала в Мэрине.

Сигрид почувствовала, что теряет силы, и почти упала на скамью. То, что произошло в следующий момент, случилось так быстро, что она по-настоящему даже не успела увидеть. Послышался удар и крик. Ингеборг поднесла руку ко рту. Из губы текла кровь. Грьетгард стоял перед ней, побелевший от злости.

— Может, еще раз позволишь себе сказать такое о матери?

Гутторм вынужден был держать его, чтобы он не набросился снова на девушку.

— Я собственными ушами слышала, как она сказала, что с удовольствием примет короля, — промолвила Ингеборг.

— Я оставался в Мэрине, когда тебя и других отослали оттуда, и Турир был там. — Грьетгард пытался вырваться из крепких объятий Гутторма. — Мы все время были с мамой и в Каупанге. У малыша, которого она ждет, тот же отец, что и у нас. За это мы можем поручиться.

— Ступайте работать, — сказал Гутторм служанкам, — и перестаньте нести чепуху и распространять ложь!

Служанки загремели котлами и сковородками.

Сигрид осталась сидеть на скамье.

И рядом с ней оказались ее сыновья, один с одной, другой с другой стороны, чего не случалось с момента ее свадьбы с Кальвом Арнисоном.

В Гьёвран вернулся Финн Харальдссон.

Сигрид узнала об этом как-то утром от Гутторма, и вечером того же дня Финн пришел в Эгга.

Он передал привет от Турира.

Кальв пригласил его в новый зал и предложил выпить меду; в последнее время гости редко приезжали в Эгга. Сигрид облегченно вздохнула, увидев, что Финн остался прежним. Он был не очень обеспокоен тем, что болтали в округе.

— Что нового в Халогаланде? — спросила она, когда стол был накрыт и рог наполнен медом.

— Хорошего мало, — ответил он. — Зимой умер твой брат, Сигрид.

Сигрид сидела, уставившись на столешницу со множеством пометок и зарубок.

Она почти не знала этого брата и теперь, по прошествии нескольких месяцев со дня его кончины, не испытала сильного чувства потери близкого человека. И все же известие было не из приятных. Знание того, что он находится на севере в Тронденесе, внушало ей некую уверенность.

— Как он умер? — наконец спросила она.

— Он долго болел.

— А Сигрид дочь Скьялга? Она тяжело переживала его смерть?

— Думаю, на нее это мало подействовало, — сухо произнес Финн. — В последние годы они не разговаривали. Люди говорили, она радовалась тому, что его похоронили по христианскому обычаю, ей не нужно было класть с ним в могилу никаких вещей.

— Когда я с королем прошлым летом был в Тронденесе, то обратил внимание, что они не разговаривали друг с другом, — сказал Кальв. — А услышав, как она бранила служанку, понял, что язык у нее нехороший. Я помню, что Сигурд разговаривать с ней не хотел. Впрочем, из этого рода она не одна с таким злым языком. Жена моего брата Рагнхильд Эрлингсдаттер может быть столь же строптивой.

— Общее у них одно: они никогда не ползли из Гьёврана в Эгга, — сказал Финн, подмигнув Сигрид.

— Ингерид тоже приехала с тобой? — тут же спросила та.

— Ингерид и вся молодежь, — ответил он. — Все пятеро, — добавил он, когда Сигрид вопросительно посмотрела на него. — И мы останемся в Трондхейме. Блотульф, как я не просил его остаться, отказался от своих прав в мою пользу в день нашего приезда. Он говорит, что не может из-за своей слепоты вести хозяйство.

— Ты многое обещал? — спросила Сигрид. — Или научился быть осторожным?

— Спасибо, — сказал Финн. — Я лишь сказал, что буду хозяйствовать так, как смогу, и попытаюсь вести себя таким образом, чтобы другим не было за меня стыдно.

— Тронденес сейчас принял на себя Асбьёрн Сигурдссон, — задумчиво произнесла Сигрид. — Я думаю, что же он обещал, занимая хозяйское место.

— Этот мужик о себе неплохого мнения. Он откроет новый Винланд.

— Трудновато, — заметила Сигрид. — Я слышала, что Турир стал королевским лендманом, — усмехнулась она, в ее голосе прозвучал слабый оттенок горечи.

Осмотрев зал, Финн посмотрел на нее.

— Да, — сказал он, — король не сделал тебя беднее.

Сигрид ничего не ответила, ей показалось, что он сказал это самому себе.

— Турир просил меня передать, что он приедет на юг, как только позволят обстоятельства. Ему хочется поближе познакомиться со своим новым шурином.

Сигрид не знала, радоваться ей этому или нет. Встретиться с Туриром по прошествии всех этих лет, после всего, что произошло, было и хорошо, и плохо. Она не была уверена в том, хотела она или нет знаться с ним дальше.

— Каков он сейчас? — спросила она осторожно.

— Быстр в своих действиях, — ответил Финн, потирая руки.

— Да, ты, во всяком случае, не изменился, Финн! — вырвалось у Сигрид. — Остался таким же честным, как и всегда!

Кальв сидел и смотрел на Финна, пока шел этот разговор. На лбу у него пролегла морщина.

— Мне кажется, я встречал тебя в Бьяркее в прошлом году, когда присягал на верность королю, — задумчиво произнес он. — Но, думаю, эта встреча была не первой. Не могу только вспомнить, где я тебя раньше видел.

Финн внимательно посмотрел на лицо Кальва.

— Думаю, ты прав, — сказал он. — Раньше ты бывал в Трондхейме?

— Нет. И вообще на севере. Видимо, мы встречались где-то в другом месте.

Они посмотрели друг на друга.

— Теперь начинаю вспоминать! — воскликнул Финн, спустя мгновение. — Ты не был в Англии, когда Свейн Вилобородый выгнал короля Этельреда и Олава Харальдссона в Валланд?

Кальв рассмеялся.

— В тот раз мы оба ошиблись и бились не за ту сторону.

Финн также рассмеялся.

— Свейн Вилобородый был щедр, раздавая добычу, — заметил он. — Битвы тогда были великолепны. Я не раскаиваюсь, что принимал в них участие.

— Вот теперь я тебя вспомнил, — воскликнул Кальв. — Ты здорово ругался по-ирландски.

— Я научился этому в Дублине за год до той битвы, — ответил Финн. — Купил себе невольницу-ирландку на зиму. Сначала она меня проклинала за то, что купил ее, а потом сыпала проклятия за то, что пожелал продать. От продажи я ничего не заработал, но научился от нее многому.

Финн с Кальвом засиделись допоздна, вспоминая поход в Англию со Свейном Вилобородым. Сигрид слушала их.

Когда Финн наконец поднялся из-за стола и решил отправиться домой, на ногах он держался неуверенно. Да и Кальва пошатывало. Но он не сдался, пока Финн не принял его предложения взять лошадь.

Расстались они, как лучшие друзья. Кальв и Сигрид вынуждены были дать обещание в скором времени посетить Гьёвран.

— Раньше у тебя был хороший муж, — шепнул Финн Сигрид, садясь в седло. — Но этот ничуть не хуже!

На полях Эгга колосились хлеба и при каждом порыве ветра колосья волновались. На опушке леса начала краснеть рябина. Приближалось время уборки урожая. А народ занимался вторым покосом травы, несмотря на то, что основная масса сена была уже дома или в стогах, готовая для перевозки домой на санях, когда выпадет снег.

Если людям посчастливится спрятать зерно под крышу, год в Трондхейме будет хорошим.

После того как Финн Харальдссон приехал с севера, мрачное настроение, царившее в Эгга, несколько смягчилось.

Кальв и Сигрид вскоре после того, как Финн побывал у них в гостях, съездили в Гьёвран. И, если Блотульф и Гюда вели себя сдержанно, то Финн и Ингерид встретили их сердечно.

Сигрид поначалу почти не узнала Ингерид; та стала кругленькой и добродушной. Когда она улыбалась, на щеках появлялись ямочки. Вокруг нее толпой крутились дети, от Раннвейг-старшей, которая уже пережила десять зим и была рослой девочкой, до грудного Хакона, которого Ингерид держала, прижав к груди. Но это нисколько на нее не повлияло. Она без умолку болтала, лишь изредка останавливая поток слов:

— Харальд, не таскай кошку за хвост! Ничего не слышно, когда она так кричит.

Или:

— Хельга, отойди от очага! Ты вся в саже!

Из Грютея уезжать было тяжело, рассказывала она. Но Блотульф прислал сообщение, что не может один вести хозяйство, и поэтому Финн передал все дела на севере надежному орману.

Но он ежегодно будет ездить туда, чтобы проверить, как идут дела.

— Я не поверю тебе, — сказала Сигрид, — что было столь уж тяжело уезжать из Грютея!

И обе они засмеялись.

Сигрид узнала от Ингерид, что у Турира в Бьяркее сейчас живет наложница, финка. Но детей у них нет, и жениться он больше не намерен.

На этот раз Сигрид чувствовала себя в Гьёвране превосходно. Раньше она часто бывала здесь с Эльвиром, и, когда, Финн и Ингерид приезжали сюда, она чувствовала себя значительно старше их. Другом Эльвира был Блотульф, и ей казалось, что она ближе по возрасту к Блотульфу. А сейчас Кальв и Финн были одногодками и подружились, и Сигрид внезапно почувствовала себя ближе к Ингерид, чем к Гюде.

Грьетгард и Турир тоже приехали в Гьёвран. Оба после стычки Грьетгарда с Ингеборг изменились. Больше находились дома и перестали быть чрезмерно упрямыми.

Однажды, когда они вместе с другими мальчиками метали копье, Кальв проходил мимо. Он взглянул на копье Грьетгарда и взвесил его на руке.

— Ты уже достаточно вырос, и тебе впору метать более тяжелое копье, — промолвил он.

Он ушел, но быстро возвратился с одним из своих лучших копий и отдал его мальчику.

— Я сейчас редко им пользуюсь. Держи! Оно твое.

Сначала Грьетгард протянул руку, чтобы принять подарок. А затем отдернул ее. Но продолжал смотреть на копье. Это было красивое оружие, украшенное орнаментом и инкрустированное серебром. Он принял подарок, но, беря его в руки, смотрел в землю.

Туриру Кальв сказал, что и для него подберет подарок, у него есть набор упряжи, и он думает, что мальчику он должен понравиться.

Спустя некоторое время после их поездки в Гьёвран, в месяц уборки урожая, из Хеггина домой пришел Турир. Он был задумчив.

Дело было в воскресенье. Сигрид прилегла отдохнуть. Она до сих пор не могла привыкнуть к дням отдыха и не знала, куда девать время.

Турир постучал, вошел, подвинул табурет к кровати и сел.

— Ты что-нибудь хочешь? — спустя мгновение спросила Сигрид.

Мальчик несколько смутился, а затем промолвил:

— Я хочу только сказать, что при мне больше никогда никто не скажет о тебе плохого.

— Это будет большой помощью мне, Турир. Что-нибудь случилось, раз ты пришел к такой мысли?

— Я пришел к этому постепенно, — ответил он. — Сначала это были слова Ингеборг в тот раз. Я знаю, что это неправда. А потом я подумал, что ложь и то, что ты пытаешься докладывать королю о людях, поносивших его. Об этом тоже шепчутся. Разве это так?

— Нет, — сказала Сигрид. — Это ложь.

— И Кальв относится к нам хорошо, несмотря на наше недовольство им. Даже если его нельзя сравнить с отцом, — добавил он.

Сигрид промолчала.

— Ты думаешь, можно? — Сын серьезно посмотрел на нее.

— Я не хотела выходить снова замуж, но меня никто не спросил, — произнесла она.

— Я рад, что ты так поступила.

Ответ поразил Сигрид.

— Сегодня в Хеггине я встретил Эйольва Ормссона из Хустада, — продолжал он. — Он пришел туда за милостыней. Такое могло случиться и с нами, если бы ты отказалась выйти замуж за Кальва. А этого не пожелал бы и отец.

— Ну, такого бы не произошло; у меня есть своя усадьба.

— Король мог бы и ее отнять у тебя, если бы ты воспротивилась его воле.

— Однако того, чтобы мы ходили по дворам, не допустил бы мой брат, Турир Собака. У тех из Хустада положение куда хуже. Ты же знаешь, что их родня со стороны матери также потеряла все. И никто не может им помочь.

— А мы не можем?

— Думаю, они не захотят ничего от нас принять.

Приятно было снова сказать «от нас» о себе и сыновьях. Мальчик сидел, выдвинув нижнюю челюсть вперед.

— Когда-нибудь я отомщу за тот ущерб, который нанес король, — произнес он. — Отец больше не будет лежать неотмщенным в могиле, когда я вырасту!

— Думаю, ты поступишь разумно, если будешь держать эти мысли при себе, — сказала Сигрид. — Нигде и никогда не говори об этом даже своим лучшим друзьям. У короля везде уши…

— Мы с Грьетгардом недавно побывали в Мэрине, — промолвил мальчик спустя мгновение.

Сигрид не знала об этом. Сама она после возвращения домой ни разу не ездила туда.

— Нашли могилу отца?

Он кивнул головой.

— Мы разговаривали со священником. Его перезахоронили на кладбище возле церкви. Конунг сдержал слово.

Когда мальчик ушел, Сигрид продолжала думать о том, что Эльвир похоронен на церковном кладбище в Мэрине. У нее возникла мысль, что если бы он сам выбрал место для захоронения, то это было бы именно там.

Недели шли. Зерно уже сложили дома. Люди заготавливали листья на корм скоту, косили сорную траву, несмотря на приближение равноденствия.

Из-за урожая люди стали иначе относиться к Кальву; они считали, что он переменился к лучшему и оказался не таким уж плохим человеком; вокруг него можно сплотиться. Страх перед прежними богами постепенно уходил, когда всем стало ясно, что сил у них недостаточно для насылания нового неурожайного года.

Случилось так, что нищие и бродяги стали ходить в Эгга, даже если их к тому не принуждал голод. И они рассказывали, что с ними обращаются так же хорошо, как и во времена Эльвира, и что ни Сигрид, ни Кальв не выгоняют их за то, что они думали о короле, или рассказывали, что говорят о нем другие.

Люди, которых Кальв приглашал к себе, также не имели ничего против него. Он был строг, но справедлив. Может быть, не так щедр, как Эльвир, но его нельзя было назвать жадным. А еда в его доме была хороша.

Именно в это время в Эгга объявился Турир Собака с сыном Сигурдом.

Он был хорошо принят Кальвом, и подарки, привезенные им с собой, были очень богаты.

В зале Эгга было людно весь первый вечер. Послали в Гьёвран за Финном, и пир продолжался далеко за полночь: пили мед, пиво, разговаривали и смеялись.

Сигрид держалась в тени и рано улеглась в постель. Она приняла близко к сердцу известие о смерти Хильды Ингесдаттер в Бьяркее несколько лет тому назад. И она стала еще тише вести себя, когда мужчины подняли чашу во здравие короля. Она не смела взглянуть на сыновей. А те сидели так, будто ничего не слышали.

Турир сын Эльвира после разговора с матерью снова стал самим собой. Он хорошо относился к Кальву и Сигрид, даже если он и хотел отомстить своему крестному отцу. Он и Сигурд Турирссон стали хорошими друзьями, они сидели на скамье рядом, смеялись и толкали друг друга локтями.

А Грьетгард оставался по-прежнему замкнутым, хотя упрямства в нем стало меньше. Если и раньше он был менее общителен, чем младший брат, то сейчас вообще ушел в себя. Он больше времени проводил в обществе Гутторма и одного из его сыновей, Харальда. Его также постоянно можно было встретить с Хьяртаном Торкельссоном.

Ибо Хьяртан тоже вернулся в Эгга, но узнать его было трудно. Сигрид, увидев его первый раз, подумала, что он теперь добьется настоящего успеха, рассказывая новым слушателям свои старые небылицы. Но он вел себя так тихо и незаметно, что люди почти не чувствовали его присутствия. И Сигрид поняла, что его удерживала от общения с людьми короля верность Грьетгарду.

Сигрид хотела, чтобы Грьетгард поделился с ней всем, что его гложет. Она догадывалась, сколь тяжело он переживает все эти события. Он потерял не только отца, у него отняли право на усадьбу, и сейчас он ждет появления на свет сына Кальва, нового наследника Эгга. Сигрид знала, что он, даже взяв богатую жену, никогда не будет чувствовать себя в новой усадьбе так, как чувствовал себя в Эгга.

Но когда она пыталась поговорить с ним, то видела в его глазах холодность и настороженность.

В эти дни Сигрид избегала встреч с братом. Лицо его казалось ей чужим и жестоким, и, когда он улыбался, глаза оставались холодными.

Она вспомнила, в каком была отчаянии, когда между Туриром и Эльвиром произошла размолвка. А сейчас чувствовала, что именно благодаря их вражде на брате в какой-то степени лежит ответственность за смерть Эльвира.

То, что он приехал в Эгга и подружился с Кальвом, не упоминая имени Эльвира, только еще больше раздражало ее.

Он заметил, что она избегает его, и однажды остановил ее, когда она шла по двору.

— Почему ты не хочешь поговорить со мной? — спросил он.

— Я разговариваю с тобой каждый день.

— Я имею в виду не это. Почему ты не хочешь поговорить со мной с глазу на глаз?

— Здесь не так легко остаться с глазу на глаз.

— Раньше для тебя это было легко. Ты забыла, как мы однажды сидели на бревнах и беседовали?

Она взглянула на фьорд; ей показалось, что она почувствовала запах смолы и услышала далекий шум деревьев на горном склоне.

Турир потерял тогда любимого человека, и она делала все, чтобы помочь ему.

Она взглянула на него, и он улыбнулся ей. На этот раз улыбка осветила и его глаза, что удивительно, это не шло к его жестокому лицу.

Немного позднее они бок о бок поднялись в гору. Здесь к востоку от тропинки стояли огромные могильные курганы. Он спросил, кто покоится в них, и она рассказала, как могла.

На этот раз бревен, на которые можно было бы присесть, не оказалось, но он снял с себя плащ и расстелил его на земле.

Когда они были вместе здесь в последний раз, была весна, чирикали и пели птицы в кронах деревьев и кустах. Сейчас же все перелетные птицы улетели на юг, небо стало высоким, а воздух был холодным и прозрачным.

Она бросила на него взгляд и поинтересовалась, о чем он хотел поговорить.

Он поднял руки к вырезу своей туники. И она уже за мгновение до того, как он показал ей это, догадалась, что это такое.

— Я дал обет, что всегда буду носить его на себе, — сказал он, и она увидела молот Тора в его загорелой, мозолистой руке.

— Разве ты не знаешь, что ношение такого амулета карается смертью! — в ее голосе звучал откровенный страх.

Он пожал плечами и снова спрятал амулет под одежду.

— Я сейчас отдал свою жизнь в твои руки, — только и сказал он.

Ее охватило чувство радостного удивления оттого, что он гордился ею сейчас, когда многие отвернулись от нее.

«Родовая связь крепче любой другой», — сказал он в тот раз при расставании. И она начала осознавать, как много это для него значило. Показав ей молот, который она подарила ему тогда, он дал понять ей не только, что он гордится ею, но и что она может гордиться им.

Постепенно, пока она внимательно рассматривала его лицо, словно исчезли те годы, которые разделяли их, растворились, как утренний туман над лесным озером. Сейчас она его узнала. Поискала его руку и нашла ее.

— Я знаю, что ты скучаешь по Эльвиру, Сигрид, — тихо произнес он.

Ее рассказ полился, подобно водопаду, единым потоком и сначала был почти непонятен. Он смотрел на фьорд, и все крепче сжимал ее руку.

Прошел довольно большой промежуток времени, прежде чем он смог что-нибудь сказать. И когда наконец повернулся к ней, то утешить ее не мог.

— Время излечит тебя, — только и промолвил он.

Она была разочарована: ведь она надеялась, что брат сделает все, чтобы облегчить ее страдания.

— Если время лекарь, то странно, почему ты не женился снова.

— Мне и так хорошо, — ответил он. — Да и не хочу, чтобы Сигурд делил с кем-нибудь наследство.

— Я слышала, что у тебя есть наложница…

— Она не может иметь детей. Об этом я знал до того, как привез ее к себе.

— Легко сказать, что меня излечит время, — с горечью сказала Сигрид. — Ты не можешь предложить мне что-нибудь получше?

— Другого не дано, Сигрид.

— Во всяком случае, тебе никто не докучает в твоей скорби, тебя не заставляли жениться снова. И ты мужчина. У тебя все по-иному. Ты привык сам распоряжаться собой. А мной всегда руководили другие: сначала ты, а потом Эльвир. Когда Эльвир умер, я не знала, что мне делать или к кому обратиться. Я подумала было воспротивиться воле короля или как-нибудь послать тебе весть. Я и сейчас не знаю, что хорошо, а что плохо.

— Я думаю, что ты поступила наилучшим образом. Кальв показался мне разумным человеком. Он, я уверен, поможет тебе.

— Он друг короля, Турир. Ты должен понять, что существует много проблем, о которых я не могу с ним разговаривать.

— О чем?

— Ты и сам человек конунга…

— Только до той поры, пока меня это устраивает.

Она внимательно посмотрела на него. Потом задумалась.

— Ты не крещен, Турир, если носишь на себе молот Тора?

— Все мы крещены, — усмехнулся он. — Но не спрашивай меня, во что я верю.

— Ты не веришь в Христа?

— Для того, чтобы я принял новое учение, необходимо больше, чем повеление короля. Как-то я сказал священнику Энунду, что поверю его Богу, если Тот покажет мне сначала, на что Он способен. Он должен дать мне знамение, которое я мог бы принять и следовать ему. Но я его до сих пор не получил.

— У тебя появлялось желание получить знамение? — В его голосе было что-то такое, что вынудило ее задать этот вопрос.

Он удивленно посмотрел на нее.

— Может быть, — промолвил он. — Иногда такое желание возникало, надо ведь мне иметь какую-нибудь опору. — Тут он тряхнул головой: — Ты задаешь слишком много вопросов, Сигрид. Зачем мне Бог, который желает распоряжаться моей жизнью? Если человек совершил что-либо в этом мире, то пусть гордится собой сам; бесполезно ждать до смерти, что за тебя все сделает Бог…

— Я пытаюсь быть христианкой, но ничего из этого пока не получается, — промолвила Сигрид.

— Сообщи мне, когда у тебя будет такое знамение, — сухо произнес Турир.

— Если я откажусь от этих попыток, то это будет предательством по отношению к Эльвиру, — продолжала она. — Я уже и так его предала.

— Да? — он бросил на нее мгновенный взгляд.

— А не преступно ли было выйти замуж за Кальва и жить с ним здесь, в Эгга? Со дня гибели Эльвира не прошло и двух месяцев, как я выскочила замуж, да еще за одного из приближенных короля.

— Тебя принудили к этому.

— Может, я и не хотела бы этого, но мысль об усадьбе и достоинстве не оставляла меня. И я Кальва не только терплю, Турир.

— Это хорошо. Ты замужем за настоящим мужчиной.

— В начале я об этом почти не думала. Но в последнее время мне кажется, что со мной происходит что-то скверное. Я очень любила Эльвира и скорбела о нем. А сейчас я почти не испытываю неприязни к Кальву. И как только подумаю об этом, мне становится страшно. Боюсь, что Эльвир придет и накажет меня, предательницу.

— Несколько раз мне на память приходила Сигрун, которая заснула на руках Хельги, когда тот вышел к ней из своей могилы. Скорбь ее была столь велика, что привела ее к смерти из-за того, что он уже больше не возвращался. И я ни разу не осмелилась побывать на могиле Эльвира. Если бы я отказалась снова выйти замуж, то, может быть, мы бы встретились с Эльвиром в новой жизни, как это случилось с этими героями.

— Ты, кажется, говорила, что крестилась…

Она сразу не ответила.

— Я пытаюсь быть христианкой, — услышал он в ответ спустя некоторое время. — Но не так-то легко забыть все старое, когда столь болезненно воспринимаешь новое.

— Так думаю и я, — сказал Турир. Он внезапно расхохотался: — Пусть Энунд верит сколько хочет, что мне будет знамение, когда пожелает его Бог. Он может просить этого до посинения.

Сигрид промолчала. Она сидела, обхватив колени руками, и смотрела через фьорд на Мэрин. Он успокоился и положил руку на ее плечи.

— Не думаю, что ты должна бояться Эльвира. Во многих отношениях он был своеобразен, но глуп не был. Ему и в голову не пришло бы, что ты проведешь остаток жизни вдовой и еще меньше он, христианин, оправдал бы твою попытку покончить с собой. Он никогда не желал ничего, кроме твоей заботы о самой себе и о детях и наверняка не хотел никого, кроме тебя, видеть хозяйкой усадьбы. И с твоей стороны, Сигрид, было бы глупостью не принять богатства и судьбу, предложенные королем. Действительно, тебе не легко оттого, что ты вышла снова замуж быстрее, чем хотела, но ты не должна страдать из-за Эльвира. Если бы ты взяла в супруги убийцу Эльвира, я бы понял твой страх перед погибшим мужем. Но даже в этом случае ты будешь не первой, сыгравшей свадьбу с убийцей своего мужа. Вместо того, чтобы истязать себя, ты должна быть счастлива от того, что получила такого мужа, как Кальв.

— Да… — она растянула это, и в голосе послышалось сомнение.

— Ты что-нибудь имеешь против него?

— Я тебе рассказала, как он изуродовал ормана Бьёрна.

— С тем, что Кальв выполняет свой долг лендмана, ты должна примириться. Тебе не стоит убегать в лес каждый раз, когда он наказывает вора! Что будет здесь, в округе, если он откажется поступать таким образом? Я никогда не замечал, чтобы и Эльвир не наказывал воров.

— Эльвир дал бы орману возможность защищаться в суде. А вдруг он не крал исчезнувших вещей, может, их взяла с собой Тора и другие, когда уезжали отсюда? Разумно, когда человек имеет право казнить вора, которого застали на месте преступления, но в данном случае все обстояло по-другому.

— Этот человек крал?

— Да.

— Почему ты должна защищать его? Если это все, в чем ты обвиняешь Кальва, тебе следует говорить об этом с другими людьми, а не со мной.

— Неужели ты не понимаешь! — вырвалось у Сигрид. — Кальв друг короля, и я не знаю, могу ли я гордиться им.

— Думаю, что можешь, — произнес Турир.

— Как я ему расскажу, что ненавижу конунга и жажду мести?

— Он не глуп и может об этом догадываться. Но ты права, разговоров на эту тему между вами лучше не вести.

Он помолчал немного.

— Почему тебе хочется втянуть в это Кальва? Я сомневаюсь, что твои сыновья позволят отцу лежать неотмщенным, да и Гутторм Харальдссон едва ли столь быстро забудет Эльвира. И сейчас, когда я сам знаю, как он умер, я припомню королю, что он не дал моим племянникам виры и не восстановил их в правах, требовать чего они имеют полное право… — Понимаю, тебе тяжело, — продолжал он, когда Сигрид не ответила. — Но я не могу предложить волшебной помощи. Или ты желала бы выпить напиток забвения, если я его достану для тебя?

— Нет, — ответила она с ужасом. Забыть Эльвира и все, что они пережили вместе, было самым последним, чего она могла бы пожелать.

— Тогда надейся на помощь времени и встречай каждый день с той силой, которая заложена в тебе.

Он поднялся, она последовала его примеру, и они направились обратно в Эгга.

Он знает, о чем говорит, думала Сигрид, и он наверняка прав. Но это так трудно.

Церковь в Эгга построили к началу зимы. И освятить ее приехал епископ Гримкелль, который этой осенью совершал поездки по Тренделаг.

Сигрид попросила, чтобы церковь освятили в честь святого Иоанна. И когда епископ согласился, она передала церкви образ святого, который Эльвир привез из Миклагарда.

И теперь Иоанн Эльвира смотрел красивыми грустными глазами вниз на прихожан, в то время как в новой церкви на коленях, освещенные факелами стояли прихожане, а священнослужители пели псалмы. Диакон махал кадилом с благовониями, но запах смолы от новых стен был столь сильным, что его ничем невозможно было перебить.

Дверь старого храма расширили; расстояние между хорами и нефом было таким широким, что прихожане могли идти по нему вокруг алтаря. Над проходом висело распятие, вырезанное одним художником из Огндала. И Сигрид не могла не думать, что этот человек одержал победу над деревом.

Это был тот же самый художник, который украсил резьбой сидение епископа. Он также вырезал почетные сидения для Сигрид и Кальва, чтобы хозяева Эгга не опускались на колени на голую землю, как остальные прихожане. Они могли сидеть во время богослужения или становиться на колени на подушки.

Епископ прочел проповедь о святом Иоанне, который мог понимать и толковать многое из учения Христа, за что тот и чтил его столь высоко. После проповеди была конфирмация.

На освещение церкви в Эгга приехал и священник Освальд. Был и еще один священнослужитель, которого Сигрид не знала. Грьетгард сказал, что он из Мэрина.

После конфирмации вперед выступил Освальд и обратился к прихожанам.

Он слышал, что в округе едят лошадиное мясо, а ему, как он заявил, нет необходимости напоминать, какое наказание следует от короля за такой грех. Но может, люди не знают, какие вечные муки ждут того, кто ест мясо лошадей или собак, или кошек, кто ест сырое мясо, или мясо во время постов.

Глаза присутствовавших в церкви все более расширялись, когда он подробнейшим образом описывал страдания и муки грешников в аду.

Сигрид показалось неуместным его выступление на освящении церкви, особенно храма святого Иоанна. И она посмотрела наверх в грустные, мягкие глаза святого образа.

«Любите друг друга», — говорил он.

Энунд также упоминал эти заветы, он тоже говорил об аде и сурово осуждал прихожан. Но его проповеди не были похожи на эту.

В глазах Освальда вспыхивало некое злорадство, когда он рассказывал о муках осужденных, казалось, он надеялся на то, что спасенные от грехов должны радоваться, наблюдая за страданиями грешников.

По окончании службы Сигрид спросила отца Йона, действительно ли все происходит таким образом.

— Многое из того, о чем он говорил, верно, — ответил тот. — Но я бы не стал проповедовать в такой манере. Ибо, даже если мы знаем, что осужденные в аду принимают мучения, то такие подробности нам неизвестны.

Сигрид не ожидала столь ясного ответа и начала верить, что священник Йон понимает все это глубже, чем она себе представляла. Но когда она увидела, как он моргает глазами и смотрит на Освальда и епископа, почти прося простить его, она подумала, что его ответ мог быть совершенно случайным.

Она решила поговорить с епископом Гримкеллем, но тот очень спешил: в тот же день он должен был быть в Мэрине и временем не располагал.

Вечером их пригласил к себе в гости Финн Харальдссон. Время пребывания Турира Собаки в Трёнделаге подходило к концу, и он хотел устроить в его честь пир перед отъездом Турира на север.

Сигрид еще не привыкла видеть Финна на почетном месте хозяина в Гьёвране, но он сидел на нем столь естественно, словно был рожден для этого. Она удивлялась тому, как мало интересовалась действиями Блотульфа, не могла себе представить, что именно с его легкой руки состоялся тот зимний пир. А Блотульф во время трапезы сидел молча.

Впервые после смерти Эльвира Сигрид была приглашена в гости вместе с людьми со всей округи. И она поехала, несмотря на то, что уже передвигалась с трудом.

Большинство женщин любезно приветствовали ее, некоторые выглядели смущенными. Многие говорили, что с удовольствием приедут в Эгга, когда начнутся роды.

Сигрид благодарила их, но у нее появилось сомнение: почему они столь настойчивы. Надеются, что она во время схваток назовет имя отца ребенка.

Но ей все же было приятно сидеть вместе с женщинами и участвовать в их разговорах.

Ингерид приложила все силы, чтобы вечер удался; видимо, хотела показать всем в округе, на что способна. И все прошло хорошо; женщины на скамье признательно кивали головами.

За мужским столом разговор шел о боях коней. Особо говорили об одном коне в усадьбе Хельгейд; ни один конь еще не победил его. Но бонд из Хомнеса считал, что у него есть молодой жеребец, который может померяться силами с любой другой лошадью, когда немного подрастет.

Хозяину жеребца из Хельгейда, это не понравилось. Он заявил, что, если жеребец Хомнеса на что-либо пригоден, то его следует выставить на бой уже сейчас. Он мало верит в лошадей, которыми хвастаются владельцы.

Бонд из Хомнеса ответил, что его жеребец пока еще слишком молод.

— Я так понимаю, что у тебя не хватает смелости выставлять свою лошадь, — презрительно рассмеялся второй, поднялся и подошел к своему противнику поближе. — Ты хочешь дождаться, когда моя лошадь постареет и ослабеет!

Бонд из Хомнеса тоже поднялся и двинулся ему навстречу, в голосах зазвучало раздражение.

Никто не заметил, кто из них первым выхватил меч, но тут же по приказанию Кальва несколько мужчин схватили щиты, стоявшие у стены, и с их помощью развели драчунов друг от друга.

— Я вовсе не желаю видеть, как бьются жеребцы, — сухо произнес Кальв, когда эти двое предстали перед ним, свирепо уставившись друг на друга.

— Когда твой жеребец будет готов к бою? — спросил он у крестьянина из Хомнеса.

— К следующему лету, — ответил тот. — Тогда он превратит жеребца Хельгейда в мясо для колбасы!

Хельгейда передернуло.

— Мяском из моей лошади ты при случае подавишься, не согрешив, в страстную пятницу!

Договорились, что бой будет проведен в середине лета, и двое задир разошлись по своим местам.

На пире присутствовал человек, недавно приехавший из Каупанга, и его стали расспрашивать о новостях.

Король совершает летом поездку по Внешнему Тренделагу, сообщил он. Он добился, что проекты законов, внесенные им, утвердил тинг. А сейчас его корабли находятся у причала в Оркдале. Он с людьми перешел через горы, пожелав обратить в христианство людей, живущих в Оппланде, и попировать в той округе.

— Пусть удача сопутствует ему там, так же, как и повсюду! — произнес один из людей конунга.

За столом почувствовалось движение. Блотульф встал со своего места и направился к выходу.

— Я на этом пиру лишний, — сказал он. — Ты сейчас хозяин в Гьёвране и можешь поступать, как тебе захочется, — промолвил он, обращаясь к Финну, который попытался остановить его. — Но ты не сможешь меня заставить выпивать с твоими друзьями.

Гюда тоже поднялась и пошла вместе с Блотульфом, а люди в зале переглянулись.

— Турир, — воскликнул Финн громко. — Ты побывал далеко на севере, расскажи нам о Бьярмланде…

И Турир приступил к рассказу.

В доме стояла тишина, слышно было лишь дыхание людей, находившихся здесь. Да время от времени только что родившийся мальчик на руках у Сигрид издавал чавкающие звуки.

Рагнхильд села на другую кровать. Легко обняла себя руками. Она устала. Время от времени ее голова падала на грудь, но она тут же выпрямлялась. Она не должна спать. Для матери и дитя может оказаться опасным, если никто не поможет им в эти первые часы после рождения ребенка.

У Сигрид, как и всегда, роды были легкие, но женщины все же находились около нее всю ночь.

Некоторые из них почувствовали, что теряют напрасно время, ибо не смогли добиться, чтобы Сигрид назвала иное имя, кроме имени Эльвира. Когда они сказали, что роды пройдут легче, если она назовет имя настоящего отца, она только посмеялась над ними.

И когда они увидели мальчика, исчезло всякое сомнение.

— Какая сейчас погода? — спросила Сигрид, приподнявшись на локте.

Рагнхильда подбежала к ней. Она была уверена, что Сигрид спит.

— Идет снег.

Сигрид со вздохом легла обратно.

— Идет снег… — Она знала, как снежинки крутятся на улице в темноте раннего утра и опускаются, невидимые для всех, на замерзшую землю двора.

И когда открывается дверь и свет от очага проникает через это отверстие, они блестят в этой желто-красной освещенной полосе, крутятся вокруг того, кто вышел наружу, тают на его лице и руках. Шел снег, в этом был покой.

И когда она взглянула на сына Эльвира, спокойно лежавшего в ее объятиях, хотя у него не было отца и он окажется в руках окружающих его людей, она наконец осознала, что поступила правильно, выйдя замуж за Кальва Арнисона.

Она дала мальчику отчима, который защитит его и окажет помощь на жизненном пути. Она дала ему спокойствие и богатство на долгие времена.

Мысли ее кружились и исчезали, словно снежинки на улице и, подобно их холодному прикосновению, облегчали ее сомнения и боль. Сейчас она поняла, что часто, сама того не осознавая, боролась за эту маленькую жизнь, за ее сохранение, за то, чтобы она появилась на свет.

Прошедший год со всей своей скорбью, смертями казался ей уже не таким горьким.

Она не понимала, почему это произошло; размышлять над этим ей больше не хотелось…

Взглянув на Рагнхильд, Сигрид улыбнулась. Та спала, прислонившись к столбику кровати и свесив голову.

Сигрид села на кровать. Спать ей больше было нельзя, кто-нибудь должен бодрствовать в комнате и следить за тем, чтобы тролли и духи не нанесли малышу вреда или не подменили его.

Правда, Йон, крестя ребенка, сказал, что теперь она может быть уверена, от колдовства дитя защищено. Но Сигрид не очень верила, что крещение явится прочной защитой ребенка. Тролли тоже могущественны, а вдруг ангел, которому священник поручил охранять его, на минуту отвлечется…

Особый страх в ней порождало то, что шло самое опасное время года, время тьмы перед весенним солнцестоянием. Она будет рада, когда оно кончится и будут приближаться светлые дни.

Мальчика назвали Трондом. И Кальв держал младенца на руках, пока священник кропил его водой.

Сначала Сигрид хотела дать ему имя Эльвир, но Кальв воспротивился этому. Когда она спросила почему, он сказал в ответ, что предпочитает другое.

Так появилось имя, выбранное Эльвиром для мальчика, которого они потеряли.

Рагнхильд медленно сползала вниз по стойке кровати. Она быстро проснулась от того, что чуть не упала и тут же пришла в себя, устыдившись того, что заснула.

На улице шумели люди. Сигрид показалось, что она слышит голос Гутторма.

— Он, видимо, еще не уехал, — сказала Рагнхильд. — Еще только начало рассветать. Он намеревался отправиться в Бейтстадт с сообщением для Торы верхом на лошади, но в такую погоду ему лучше пойти на лыжах.

— Кто просил его поехать туда?

— Никто. Сам решил отправиться, поговорить с ней и навсегда покончить со всеми ее сомнениями о том, что Эльвир не отец мальчика. Кальв не воспротивился этому.

— Да, люди, по правде говоря, поспешили подумать обо мне самое плохое.

— А что ты могла ожидать? Конунг задержал тебя в Мэрине, а других женщин отослал, а потом увез тебя с собой в Каупанг. Потом ты возвратилась женой Кальва Арнисона, которому король пожаловал звание лендмана и огромные владения. И тут появилась ты, беременная… Что бы ты сама подумала, если все это случилось с кем-нибудь другим?

— Надеюсь, люди сейчас перестали придерживаться такого мнения! — Сигрид посмотрела вниз на маленькую круглую головку, лежащую на сгибе ее руки.

Рагнхильд улыбнулась.

Кальв в этот день не навещал Сигрид. Она увиделась с ним лишь после вечерней трапезы. Он тихо вошел в комнату, почти надеясь, что она спит.

Но она бодрствовала. Служанка, сидевшая у нее, увидев, кто вошел, тут же поспешила уйти.

— Я сейчас не знаю, смею ли я быть близок с тобой, — сказал он, когда они остались одни.

— Первое время лучше не трогать меня, — ответила она.

Однако он присел к ней на кровать.

— Я рад, что все кончилось. И я испытаю еще большую радость в тот день, когда ты будешь полностью принадлежать мне одному.

— Ты страдал оттого, что у меня должен был родиться Тронд?

— Каким бы я был мужчиной, если бы не испытывал этого?

— Я тебе сказала об этом еще до нашей свадьбы…

— Я не предполагал тогда, на что я пошел, — медленно промолвил он. — Хотя и зная это, я все же пожелал взять тебя в жены.

— Тебе было плохо?

— Сначала нет, но боль со временем увеличивалась. Слава Богу, что вскоре все будет по-иному.

Сигрид медленно подумала, не спросить ли его, почему он отказался назвать мальчика Эльвиром, но посчитала, что сейчас такой вопрос будет неуместным. Испугалась, что он перенесет неприязнь, которую испытывает, на мальчика.

— Надеюсь, вы все же будете хорошими друзьями с приемным сыном, — сказала она.

— Я мало встречался с малышами. — Он бросил взгляд на сверток, лежащий рядом с Сигрид.

Малыш проснулся, помахал своими розовыми маленькими кулачками, закрыл глазки и открыл рот в сильном зевке, закончившемся хныканьем.

Сигрид засмеялась, Кальв же только слегка улыбнулся.

— Ты обещал быть хорошим отцом для него, — промолвила она.

— И выполню обещание.

Кальв продолжал сидеть, но смотрел в сторону. Ему казалось, что он здесь лишний.

Но вот он взял себя в руки; у него нет причин думать так. Эгга сейчас принадлежит ему, и Сигрид здесь потому, что он женат на ней. Малыш — его приемный сын. Кальв оказался единственным отцом, которого тот будет знать.

Он повернулся и посмотрел на малыша. Сложен хорошо и здоров, и, насколько ему известно, голос у него в порядке. Сигрид выжидающе смотрела на Кальва и улыбнулась, когда тот протянул руку и дотронулся до головы мальчика.

Потом он внезапно обнял их обоих.

— Думаю, что, если мне хочется, чтобы нам с тобой было хорошо, я должен принять вас обоих, — выдохнул он.

И когда она отпустила малыша и обняла его за шею, он глубоко и с облегчением вздохнул. Наконец они нашли друг друга.

— Снег все еще идет? — спросила она.

— Да, — ответил он удивленно.

Когда он взглянул на нее, то увидел на ее глазах слезы. Но она улыбалась.

На Рождество службу первый раз служили в Эгга.

Прошло немногим более недели со дня равноденствия, и Сигрид снова была на ногах, однако еще не настолько оправилась, чтобы снова начать управлять усадьбой. У нее заболела грудь, и она вынуждена была пролежать в постели дольше обычного. Необходимо было подыскать для малыша кормилицу.

Йон объяснял людям, что они не должны делать.

Сигрид испугалась, когда он пожелал запретить им приносить еду на кладбище покойникам во время солнцеворота и задабривать ниссе, что они привыкли делать каждый год. Но ему пришлось уступить, когда Кальв сказал, что вряд ли кому будет плохо, если мертвецы и духи останутся довольны, — конечно, при условии, что люди не забудут свой христианский долг.

Во время мессы церковь в Эгга была забита людьми до отказа. Священник Йон прекрасно говорил о свете, снизошедшем на мир более тысячи лет тому назад и луч которого сейчас, наконец, проник на север в Трондхейм.

Но большинство людей в церкви испытывали голод. Мало кто из них постился только по пятницам и другим особым постным дням, а ведь пост в адвент^[9] длится долго.

Даже если у некоторых прихожан глаза блестели и они внимали проповеди, мысль о рождественском разговении занимала большинство присутствующих.

Грьетгард вместе с Кальвом и Сигрид присутствовали в церкви, а Турира не было. Он уехал на север с Туриром Собакой и Сигурдом и перезимовать намерен был в Бьяркее. Сигрид сердилась, видя, что Грьетгард не может спокойно стоять во время мессы. Но думала, что говорить с ним об этом бесполезно: он только заупрямится. А из-за этого рассердится Кальв и накажет его, что не улучшит отношений между ними.

Она повернулась в сторону Йона и попыталась следить за тем, что он говорит. Но мысли снова, сбились, и вместо того, чтобы слушать, она стала думать о самом Йоне.

Она обратила внимание, что когда он разговаривает с людьми, то у многих на устах появляется улыбка и мало кто отзывается о нем плохо. Священник ходил по округе спокойно и тихо, с таким видом, будто он всегда думал, что находится в пути; засыпал в неурочное время и всегда мог как-то сделать так, что его приглашали к столу, куда бы он ни приходил. От него исходили добро, и его благожелательность заставляла людей относиться к нему снисходительно.

Сигрид перед Рождеством исповедовалась у него. Он был серьезен и строг, предостерегая ее от грехопадения, но тут же, дав прощение, наложил мягкое наказание и велел покаяться.

Внутренне она была рада, что исповедовалась не у отца Освальда; она даже вздрогнула от такой мысли.

Спустя несколько дней после рождественской мессы к Сигрид прибежала одна из служанок и с ужасом в голосе сказала, что в усадьбе появилось привидение. Люди уже несколько ночей видели в церкви огонь. Но когда несколько смелых мужчин решились войти туда, они никого не обнаружили ни внутри, ни снаружи.

Сигрид переговорила об этом с Кальвом, и на следующую ночь он, взяв с собой несколько человек, пробрался в церковь. Когда же вернулся оттуда, то был почти смущен.

— Это Йон-священник, — промолвил он. — Попытался спрятаться от нас. Мне совершенно непонятно, зачем ему нужно бродить по церкви посреди ночи!

— Если у него такая привычка, то неудивительно, что он всегда сонный, — улыбнулась Сигрид.

Чем больше она думала о Йоне, тем более удивительным представлялся он ей. Ее заинтересовало, кем он был до того, как стал священником, и почему приехал в Норвегию.

В это время она, в надежде больше узнать о нем, стала усердно посещать церковь. Однажды Сигрид даже стало стыдно, когда Йон сказал, что рад ее усердию. Это, сказал он, принесет благословение Эгга.

Но объяснение поведению священника пришло не оттуда, откуда ожидала его Сигрид.

Однажды в Эгга приехали Финн и Ингерид. Они засиделись до поздней ночи, разговаривая с Кальвом и Сигрид. Священник также еще не ложился в постель; сидел и дремал. Время от времени приходил в себя, чтобы глотнуть пива.

Ингерид рассказывала Сигрид о Блотульфе. Он стал еще молчаливее и мрачнее; сколько ни старайся, из него не вытянешь ни слова; бранится только.

Вон тот — она головой показала на Йона — много раз бывал в Гьёвране, говорил с Блотульфом хорошо и по-доброму, но тот отвечал непристойностями.

Кальв рассказывал Финну о том, что слышно на юге. Гудбрандсдален принял христианство, и Дале-Гудбранд принял решение совершить обряд крещения. Говорят, что он якобы послал своего сына Альва на север собрать войско и остановить людей конунга. Но Альв оказался не столь мудрым, встретившись с войском короля. Гудбранд вышел из себя после возвращения сына домой, когда королевские дружинники разогнали собранное там войско. И Гудбранд вынужден был смириться, когда король приказал изрубить на куски его богов.

— Курица, несущая щит перед зайцем, слабая тому помощь, — сказал Финн, и все засмеялись.

Йон встрепенулся.

— Олав казнил людей, издевался над ними?

— Как мне рассказывали, нет, — ответил Кальв. — Он предоставил тамошнему народу выбор между смертью и христианством, но никогда не казнил и не уродовал.

— Слава Тебе, Господи! — священник воздел руки к небу.

Остальные четверо обменялись взглядами.

— Простите меня, — сказал Йон. Он не был таким смущенным, как они. — Я должен все объяснить вам?

И поскольку ответа не услышал, он начал рассказ, мигая и прерываясь время от времени.

— Раньше я был пастором в Кэнтербери в Англии, — сказал он. — Одним из священнослужителей в соборе, настоятелем которого был святой архиепископ Элфи.

Ранней осенью года 1011 от Рождества Христова в страну, грабя и опустошая ее, пришли даны. Добрались они и до Кэнтербери. Предатели сдали город, и он оказался в руках викингов. Я никогда не забуду, что случилось после того, как завоеватели ворвались в город: мужчин и женщин уродовали или убивали и подвергали ужаснейшим мучениям, детей мучили и убивали без всякого сожаления. Казалось, что из ада вырвались все злые силы: над мужчинами издевались и убивали их лишь для того, чтобы насладиться созерцанием крови, услышать их плач и стоны.

С захватчиками был и их король, показывая своим людям пример жестокости, не отставая ни в чем от них.

Архиепископа Элфи и других священнослужителей взяли в плен, и архиепископ пал мученической смертью, когда отказался обратиться к народу с призывом выплатить королю выкуп.

Но я должен рассказать вам прежде всего о своей презренной роли в этих событиях.

Когда датчане ворвались в собор, мне удалось бежать через боковую дверь и спрятаться в одном из домов. Я угрожал хозяйке дома, требуя дать мне одежду, которая бы не выдавала во мне священника. После того, как я стал свидетелем издевательств над своими братьями-священнослужителями, я, вместо того чтобы страдать вместе с ними, бежал, как последний негодяй. Словно крыса, шнырял я по улицам и не был схвачен этими дикарями.

Мне удалось бежать из Кэнтербери, добраться до Лондона, где я нанялся на работу к одному сапожнику, не рассказывая никому, что имею сан священнослужителя. Но со временем спокойствие и мир все больше покидали меня.

После похорон архиепископа Элфи в церкви святого Павла в Лондоне я пошел туда. Плакал на его могиле, думая о перенесенных им мучениях, в то время как я бежал от своего долга. И я осознал, что обязан искать прощения грехов своих.

Добился этого и вновь занял место священника. Но сам себе не мог простить предательства; дни и ночи молил я Бога, чтобы Он ниспослал мне самое строгое наказание, какого я заслуживаю.

И, наконец, я обрел мир и спокойствие, думая о том, как сам Господь простил Петра, отказавшегося от Него. Я размышлял над тем, что он еще и одарил этого апостола огромной силой воздействия, и я начал думать, что Господь и ко мне обратил свой зов.

Однажды я молился на могиле архиепископа и услышал слова Господа, обращенные ко мне: «Мы должны любить врагов своих, благославлять тех, кто проклинает нас, искать пути к тем, кто ненавидит нас, и просить за людей, преследующих нас». С того дня я стал молить Господа за викингов. Прошло немного времени, и я почувствовал сострадание к ним за их ужасные грехи. И я постепенно понял, что Господь повелевает мне поехать в их дикую страну и принести с собой Его заветы.

Когда я узнал, что Олав Харальдссон, превзошедший всех других в жестокости в Кэнтербери, стал конунгом Норвегии, пожелал превратить всех ее жителей в христиан и нуждается в священниках, я понял, что Бог призывает меня.

Я не ученый, смелым тоже никогда не был, даже если меня и учили. Я никогда не буду хорошим священником. Но для прихожан своих я могу сделать главное — молить Господа Бога за них. Именно поэтому я провожу ночи в церкви, молясь за них, умоляя Бога о том, чтобы викинги научились состраданию Божьему.

В комнате стало тихо. Ни Кальв, ни Финн не показали, что они довольны. Вскоре Ингерид и Финн отправились домой в Гьевран.

— Кто бы мог подумать, что этому маленькому существу так повезло! — воскликнул Кальв, когда остался один на один с Сигрид. Видно было, что он раздражен.

Сигрид уставилась на него, открыв рот, и не могла не улыбнуться. Но тут же посерьезнела.

— Тебе не стоит делать из него шута, — произнесла она. — То, что он рассказал — прекрасно. Я испытала к нему такое уважение, какого не ожидала.

— Уважение к подлецу, предавшему своего Бога и свое призвание!

— Он же раскаялся в грехах своих, молится Богу, чтобы Тот простил их ему.

— После драки кулаками не машут. О короле Кнуте тоже говорят, что он рыдает и плачет над своими грехами, но он все же воин, кающийся в собственных грехах. Но не столь уж глубоко его раскаяние.

А курица, подобная нашему священнику, кудахчет и бежит со двора при первом удобном случае, как бы сейчас он не сожалел о своем малодушии.

— Мне кажется, ты судишь его слишком сурово. Он же твой пастырь, Кальв, ты обязан его уважать.

— Как священника, да. Но как мужчину… Он бы мог и умолчать о жестокостях в Кэнтербери. Действительно Торкель Высокий на какое-то время утратил возможность управлять своими воинами, и они проявили жестокость. Но если он думает, что кто-то может завоевать страну с воинами, которые остановят битву и начнут гладить маленьких детей по головкам, то ошибается. Заблуждается он и в том, что Олав Харальдссон может крестить Норвегию одними лишь молитвами и святой водой. Я при случае расскажу ему, что случилось с Хаконом Воспитанником Адальстайна. Может, то, что он говорит, и красиво. Но это не речь мужа.

— Ты не можешь защищать жестокость, о которой он рассказывал!

— Жестокость может принести пользу, когда у народа нужно вызвать чувство страха.

— Но заходить столь далеко нет необходимости.

— Конечно, нет. Однако случается, Сигрид, викинги приходят в неистовство, даже если оно и не вошло у них в привычку; они в опьянении боем и жажде крови становятся неуправляемы. Иногда они даже сбрасывают с себя кольчуги посреди боя и больше наносят вреда себе. Но случается и так, как рассказывал Йон о событиях в Кэнтербери, они бросаются на людей. Но мне кажется, тебе не стоит думать об этом.

Он обнял ее и притянул к себе.

— Ты был тогда в Кэнтербери?

— Нет. Даже если я и плавал в Англию в тот год, я не участвовал в походе Торкеля Высокого. Мы объединились и на четырех-пяти кораблях пристали к юго-западному побережью. Но сейчас рассказывать об этом я не хочу.

Сигрид молчала и позволила Кальву ласкать себя. Он больше уже не выглядел неуклюжим.

Но думы ее были заняты рассказом Йона; она вспомнила ночь, когда Эльвир рассказывал ей, как викинги ведут себя в походах. Она привыкла жить и верить, что все так и должно быть, и не затрудняла себя мыслями об этом, пока Эльвир был жив. Потом, когда Кальв делился с ней впечатлениями о походах в другие страны, многое из того, что она узнавала, было грубым и вызывало у ней отвращение. Все выглядело не так, как рассказывал Эльвир или Йон о Кэнтербери. Было ясно, что сам Кальв не любил говорить об этом. Он все оправдывал тем, что воины неуправляемы.

Но он защищал жестокость короля. И она была вынуждена признать, что Хакон Воспитанник Адальстейна потерпел неудачу, желая внедрить христианство в стране добрым путем. Даже Эльвир говорил перед смертью, что начал лучше понимать короля Олава.

Она стала размышлять обо всем том, что Эльвир говорил о любви и доброте. Ей тогда было так спокойно, ибо она верила, что он все знает лучше; даже когда она не понимала его, она одобряла все, что он говорил. Она вспомнила, как разговаривала с епископом, защищая мысли Эльвира, как она чувствовала, что должна все понять и передать детям.

Сейчас же она чувствовала себя менее уверенной. Епископ, правда, говорил, что она может верить в то, чему учил ее Эльвир. Но он сказал и другое о людях, которые пришли к вере против своей воли, а также о спасении для Бога людей следующего поколения. Что же касается Йона священника, то она не получит от него помощи, если выскажет мысли Эльвира.

Не особенно помог ей и Турир, когда она обратилась к нему. Он лишь сказал, что Кальв разумный мужчина, она может на него положиться. Но Турир сам не верил в то, что Кальв говорил о новом учении.

Столь много различных мнений и мыслей. Ей казалось, что она находится далеко в лесу, где ее окружают высоченные деревья, вздымающиеся к нему и загораживающие от нее свет.

Ей подумалось, что она позволяла другим не только руководить собой, но и думать за нее; сначала это был Турир, а затем Эльвир. И пока Эльвир был жив, она даже не представляла себе, что все может быть по-иному. Но сейчас с Кальвом другое дело. Даже если то, что он говорил, звучало по-своему правильно, она знала, что на все можно смотреть иначе, чем он.

Он не мог руководить ею. Он мог быть упрямым, часто в незначительных вопросах, но одновременно и слабым; она почти всегда могла добиться, чтобы он уступил ей, если брала себе в помощники время и считала дело важным. Благодаря этому она никогда не испытывала к нему презрения.

— Сигрид, — он взял ее за подбородок. — Где бродят твои мысли? Ты не слушаешь меня…

— Далеко они не забрались, — ответила она. — А ты как думал?

Он рассмеялся.

— Думаю, что тебе не стоит засыпать…

Она улыбнулась и стала накручивать колечками его волосы на пальцы. То, чего он не знает, не ранит его, думала она, отдаваясь ему.

Весна в этот год пришла рано. Поля повсюду уже вспахали, и пахари, прыгая на одной ноге, пытались другой удержать непокорные плуги в земле.

Кальв сам находился в поле и сеял семена, благословенные священником. Люди покачивали головами и шептались между собой, будет ли благословение Йона столь же действенным, как и жертвоприношение богам в прошлые годы, можно ли ждать хорошего урожая.

А Сигрид той весной часто задумывалась над старым советом о дружбе:

Конечно, опасность того, что дорожка между Гьёвраном и Эгга зарастет травой, была весьма малой.

Правда, враждебность Блотульфа нисколько не уменьшилась. Он никогда не приезжал вместе с Финном в Эгга, хотя Кальв и приглашал его. Сигрид снова подружилась с Гюдой, но с Блотульфом редко обменивалась словами.

У него появилась привычка бродить по дому и нести всякий вздор, рассказывала Ингерид. И они не знали, что с ним делать, ибо боялись, что он может что-нибудь выкинуть. Когда же они пытались говорить с ним, он раздражался и заявлял, что он не ребенок, за которым нужно присматривать.

В Гьёвран ездил и священник Йон. Ингерид рассказывала, что он постоянно пытается поговорить с Блотульфом. Однако Сигрид не могла освободиться от мысли, что его привлекает туда вкусная еда, которой Ингерид угощает его, даже вне обычного времени для трапез.

Но однажды он вернулся в Эгга с ужасной раной на лбу. И Сигрид узнала от Ингерид, что Блотульф ударил его палкой.

Видно было, что Йон почувствовал себя почти неловко, когда Сигрид сказала ему об этом.

— Мы не должны сердиться на Блотульфа, — сказал он. — Этот человек испытывает боль.

— Может, лучше оставить его в покое, — осторожно заметила Сигрид.

Но ответ священника прозвучал с такой неожиданной страстностью, что она только вздохнула.

— Никогда! — воскликнул он. — Если здесь в округе кто-либо и нуждается во мне, так это Блотульф. Я видел, как его ослепили. И я молюсь и надеюсь, что смогу возместить утерянные им глаза и дать ему внутреннее зрение, чтобы он смог найти путь к Господу нашему Иисусу Христу.

— Берегись, как бы он не нанес тебе более серьезной раны, — предостерегла Сигрид.

— Послушай, — сказала она позднее Кальву. — Йон, оказывается, не из пугливых.

— В бою я не поставил бы его на носу корабля, — только и сказал Кальв. Она промолчала.

Священник продолжал бывать в Гьёвране, но это не помогало Блотульфу.

В один субботний вечер, когда Сигрид и Кальв были в гостях в Гьёвране, Блотульф остался сидеть в зале. Сигрид очень удивилась этому, но еще более тому, что он вмешался в общий разговор. Ей больше хотелось, чтобы они ушел, ибо, говоря, он не обращал внимания на жестокость своих слов.

— Ты предпочла бы видеть меня в могиле, — сказал он Ингерид, когда та предложила ему поесть. — Я для вас лишний рот, пользы от меня нет.

— Ты кормил меня несколько лет и не жаловался, — ответила она примирительно.

— Раньше было все лучше, — произнес он. — Тогда люди бесполезных стариков лишали жизни, а не заставляли их жить к ничейной радости.

— Ты мог бы помогать мне советами и радовать меня и быть полезным, если б захотел, — вмешался в разговор Финн. — Ты совсем не стар. — Судя по тону говорил он это не впервые.

— Когда ты еще стоял передо мной на коленях на кухне в Эгга, Финн, мне уже тогда казалось, что придет день и ты превратишь меня в чужака в моем собственном хозяйстве.

— Ты здесь вовсе не чужой, не воображай, — в голосе Финна звучало нетерпение.

— Неужели ты думаешь, что я могу здесь чувствовать себя дома, когда ты приглашаешь в гости ратника того, кто приказал мне выколоть глаза, и не думаешь о мести за меня!

Кальв вскочил, за ним поднялась и Сигрид.

— Мы придем как-нибудь в другой день, Финн, — произнес он.

Но Финн покачал головой и сделал знак, чтобы они сели. В этот момент по залу прошла служанка и вышла, чтобы наполнить чашу пивом.

— Они ушли? — спросил Блотульф.

— Нет, — ответил Финн. — Я не хочу выгонять моих гостей из дома.

— Если они здесь, то пусть слушают, что я скажу…

— Остановись, Блотульф! Не доводи до того, чтобы мне пришлось удалить тебя из зала силой.

— Да, ты и на это способен, ты, который ради получения усадьбы опозорил девушку!

Было видно, что Финну трудно сдерживаться.

— Я приехал на юг, чтобы помочь тебе, — сказал он. — И я не просил тебя уступить мне хозяйское место в доме.

— Откуда мне было знать, что мой зять стал человеком короля и крещенным?

— Ты меня не спрашивал. А тебе следовало бы подумать о том, что я поклялся в верности королю и принял обряд крещения, когда тот был в Халогаланде.

Кальв снова поднялся.

— Слушай, Финн, — произнес он, — будет лучше, если вы поговорите с Блотульфом без свидетелей.

Но в этот момент Блотульф повернулся в сторону голоса Кальва.

— Нет, — сказал он. — Если уж ты здесь задержался, то не уходи и сейчас. Мне хочется сказать кое-что и тебе, и твоей подлизе-жене, Сигрид. Следи, чтобы она в один прекрасный день не предала и тебя! Если она так быстро смогла забыть Эльвира, ты тоже не жди особой верности от нее!

А ты, Сигрид. Всего лишь немногим более года, как Эльвир лежит в могиле. И кто же, кроме меня, и может быть, его старшего сына, вспоминает о нем сейчас. Лендман короля, презрительно говорили люди о Кальве, когда он только появился здесь. Народ совершенно правильно отворачивался от него. Сейчас же почти ни один человек не говорит такого. Эгга-Кальв, называют его. И в том, что лендман короля получил признание в округе, виноваты вы, Сигрид и Финн. Ты поддерживаешь дело короля, хотя он был убийцей Эльвира. Так-то ты чтишь память своего мужа?

В глазах Финна блеснул огонь.

— Еще вопрос, кто привел Эльвира к гибели, — воскликнул он. — Король или ты и другие бонды со своими жертвоприношениями.

— Я думал, ошибка состояла в том, что жертва была слишком мала и главный Бог не принял ее…

— На что ты намекаешь, Блотульф? — Кальв рванулся к нему.

Блотульф коротко и жестоко усмехнулся.

— Я надеялся услышать эти слова от королевского лендмана, — произнес он. — Но я слишком долго боялся и поклонялся Богу, в которого не верю, и ненавистному королю, желая ему смерти… Плохи дела у Одина, если за него осмеливается заступиться лишь единственный человек, да и тот слепой, и все же я верю в него. И я хочу умереть как мужчина, а не как негодяй и мерзавец. Ну-с, лендман, ты прикажешь заколоть идолопоклонника и предателя?

Сигрид взглядом впилась в Кальва. Он сидел, нагнувшись вперед. На лбу появились капли пота.

— Ты потерял разум, — произнес он. — Говоришь, как сумасшедший.

— Я в полном рассудке, и ты это знаешь, Кальв Арнисон. Посмотрим, как лендман короля выполняет свой долг!

Кальв на какое-то мгновение растерялся, но голос был тверд, когда он заговорил:

— Я выношу приговор, что ты, Блотульф, сошел с ума и не отвечаешь за свои слова. Финн, я обязываю тебя следить за ним, а при необходимости заковать в цепи.

По пути домой Кальв молчал. Сигрид изредка посматривала на него, когда они еще светлым вечером возвращались к себе.

Никто не мог упрекнуть его за то, что он сделал. Сумасшедшего нельзя привлечь к ответу за его поступки, а Блотульф вел себя так, что у Кальва было полное право посчитать его невменяемым. Но она была уверена, Кальв так же, как и она, знал, что Блотульф в полном рассудке.

— Почему ты пожалел Блотульфа? — спросила она, когда они уже были в Эгга.

— Он сумасшедший.

— Ты знаешь, что это неправда.

— Что ты от меня хочешь? Чтобы я сказал, что сделал я это из-за моего лучшего друга Финна?

Она вопросительно взглянула на него.

— Может быть.

— И затем ты хочешь сказать, что я поступил против воли короля?

— Может быть.

Он повернулся к ней.

— Этот человек сошел с ума, — произнес он. — И не смотри на меня так!

Спустя небольшое время после этого случая Сигрид поехала впервые в Бейтстадт переговорить с Торой Эльвирсдаттер.

Даже визит Гутторма после рождения Тронда не остановил Тору: люди, сказала она, все еще говорят о Сигрид и короле. И теперь Сигрид решила переговорить с ней сама. Она взяла с собой Тронда и его кормилицу, и они обе поочереди ухаживали за малышом. Грьетгард и несколько мужчин из Эгга поехали с ними.

Турир еще не вернулся с севера; его приезда ожидали со дня на день. Турир Собака должен был привезти мальчика и, кроме того, он хотел посмотреть на бой жеребцов, который вскоре должен был состояться.

Для Сигрид чудно было ехать верхом по этой дороге без Эльвира. Она так часто ездила по ней с ним, и ни разу — после его гибели. Да и в последнее время она чувствовала, будто Эльвир снова был близко к ней, особенно после посещения церкви в Стейнкьере.

Там в храме было так чудесно, почти так, как будто Эльвир был рядом с ней. В маленьком помещении царили мир и спокойствие, словно остановилось время. Она даже ждала, что вот-вот раздадутся шаги Энунда или голос фру Холмфрид. И когда она плакала на могиле своих детей, слезы приносили облегчение, а не боль.

Сейчас она думала об Эльвире уже не с той дикой, горькой скорбью, как первое время, и не с тем самобичеванием, как в первые месяцы ее жизни с Кальвом. Скорее, она испытывала чувство благодарности за все, что они пережили вместе. Думала она и о том, что сказал однажды Эльвир: все, что она принесет с собой, должно быть ее богатством, если ему доведется пасть в бою. Она вспомнила, что думала об этом и в Каупанге, когда была больна. И те мысли и сегодняшние проложили мост над временем, над всеми ее сомнениями и тревогами.

Но одновременно ей чего-то не хватало, словно в душе была какая-то пустота. Она так привыкла к Эльвиру и к смене его настроений. Он стал частью ее самой.

А сейчас она начала сравнивать его с Кальвом. Но Кальв был не таким; она всегда знала, что может ожидать от него.

Ей казалось, что он самодоволен. А он знал об одной мелочи, на которую она первое время не обращала внимания; считал, что больше не нужно подстраиваться, чтобы завоевать ее. Она внутренне испытывала желание встряхнуть его, даже однажды пробовала, но потерпела поражение. Он уверовал в то, что является мужчиной, который способен дать женщине все, что она пожелает.

Сигрид охватило чувство сожаления, которое появлялось у нее почти всегда, если ее навещали такие мысли. На память пришло его необыкновенно хорошее отношение к ней и к ее мальчикам, и как он был хорош во всех отношениях. И она подумала: может быть, все-таки лучше взять себе в помощники время и добиться, чтобы он стал менее неприятен.

Они приехали в Бейтстадт вечером; там должны были переночевать.

Но Тора за этот год постарела, и Сигрид поняла, что разговаривать с ней бесполезно. Она путалась и постоянно твердила одно и то же. На мгновение — и она взяла на руки своего внука и назвала его Эльвиром тут же, повернувшись к Сигрид, обвинила ее в том, что она забеременела от короля.

Возмущенной Сигрид, которой хотелось поставить Тору на место за ее разговоры, стало лишь необыкновенно грустно.

Она спросила ормана в усадьбе, давно ли Тора стала такой, и он ответил, что с ней это произошло постепенно. Бывают дни, когда она чувствует себя абсолютно нормальной, сказал он.

Сигрид надеялась, что на следующий день Тора будет лучше, но она ошиблась. Ей пришлось вернуться обратно в Эгга, не поговорив со свекровью по-настоящему. Но она решила съездить в Бейтстадт еще раз в ближайшее время.

По дороге домой они остановились отдохнуть, привязав лошадей на опушке леса около дороги, и развязали узелки со съестными припасами, которые им дали при отъезде из Бейтстадта.

Погода с утра была мрачной, но сейчас ветер разогнал облака. Солнце пробилось сквозь тучи и бросало свои лучи меж деревьев.

Тронда покормили, и сейчас он, удовлетворенный, дремал. Кормилица передала его. Сигрид, держа его на руках, сидела в стороне от других. В этот момент к ней подошел Грьетгард и сел рядом. Она обратила внимание на то, что в его руках было копье, подарок Кальва.

Тронд что-то невнятно бормотал и улыбался, глядя на брата. Грьетгард отвечал ему улыбкой.

В последнее время она редко видела его улыбающимся. Сигрид показалось, что он необыкновенно похож на Эльвира.

— Ты опять ждешь ребенка, — спросил он.

— Пока не знаю, — ответила она.

— Если нет, то скоро узнаешь, — сказал он.

— Ты хочешь этого?

— Нет, — он задержал дыхание. — Только, если нет, то, может быть…

Сигрид никогда не задумывалась над этим, но, глядя на юношу, поняла, что сын имел в виду. Если у Кальва не будет наследника, то Грьетгард наследует Эгга. Она посмотрела на него.

— Тронд родился совсем недавно, — заметила она.

— Знаю, — ответил он, бросая камешки и стараясь попасть ими в пень, каждый раз пытаясь точно прицелиться в серо-зеленое пятно лишайника. — Но я ведь могу надеяться… Или тебе очень хочется подарить Кальву сына?

Сигрид от неожиданности подалась вперед. Она знала, что Кальв мечтает о сыне, она же пока не думала о том, хочет ли подарить его Кальву.

— Просто пока и мысли такой у меня не было, — сказала она.

— Турир осенью говорил, что рад твоему браку с Кальвом, — произнес Грьетгард. — Да и я последнее время думал, что ты поступила не так глупо. Ты была права, сказав однажды, что он не виновен в смерти отца. И в округе его уважают. Люди говорят, что он на весеннем тинге поступал умно и справедливо и что он советуется с теми, кто хорошо знает законы.

— Не знала, что ты интересуешься тингом и законами.

— Отец часто рассказывал об этом в последние годы. И я пришел к мысли, что лучшим уважением к его памяти будет мое стремление стать таким, каким он хотел меня видеть, научиться тому, чему он желал меня научить.

Сигрид не ответила. Но подумала, что сын стремиться добиться этого в одиночестве. Ей еще больше захотелось понять мысли Эльвира с тем, чтобы она могла передать их сыну.

— Я также понял, что отцу, который так любил тебя, не понравилось бы, если бы я относился к тебе плохо, — продолжал он.

— Ты защитил меня в момент, когда мне такая поддержка была очень нужна.

— Этого еще не хватало! — Он посмотрел на спящего брата. — Я не мог не заступиться за тебя и за брата! — Тут он внезапно сменил тему разговора. Сигрид подумалось: совсем как Эльвир — и требовательно спросил: — Почему ты ни разу не побывала на могиле отца?

— У меня не хватает смелости.

— Бедная мама! — Он ласково взглянул на Сигрид, как это обычно делал Эльвир, и положил свою ладонь на ее руку. Какое-то мгновение ей хотелось, чтобы он продолжал держаться в стороне от нее. Тут он снова заговорил о другом. — Ты только не жди, что я позволю Кальву указывать мне, что я должен делать!

— Он охотно хотел бы заменить тебе отца.

Грьетгард поднял с земли камень побольше и точно попал им по пеньку.

— Этого никогда не будет, — промолвил он. Перед тем, как продолжить, он бросил еще два-три камня. — Из разговора Турира с тобой прошлой осенью я понял, что и для тебя он… Хотя, может быть, твое мнение после этого изменилось?

— Нет, — только и сказала она.

Он изучающе посмотрел на нее такими же серо-зелеными глазами, какие были у Эльвира.

— Нам надо ехать дальше, — быстро сказала она.

Они встали. Она проделала это осторожно, чтобы не разбудить спящего Тронда.

Когда они вернулись в Эгга, Кальва дома не было. Он находился в это время в Огндале, наблюдая за добычей железной руды. Но вскоре после вечерней трапезы он приехал в очень хорошем расположении духа.

— Руды на болотах полно, — сказал он.

Он удивился, когда Сигрид ответила ему угрюмо, но, передернув плечами, обратился к Гутторму с вопросом, что нового в хозяйстве.

Сигрид сама не понимала, что происходит с ней в этот вечер. Все, что Кальв ни делал, ни говорил, казалось ей глупым и неправильным.

Он заметил ее холодное отношение и сказал ей об этом, когда они остались одни, а потом спросил:

— Что случилось? — И засмеялся. — Не выносишь, когда меня несколько дней нет рядом с тобой?

— Можешь оставаться там, мне все равно, — ответила она.

Он подошел и положил руки ей на плечи.

— Я сделал что-нибудь не так?

— Нет, — зло ответила она. — Ты никогда не делаешь ничего плохого.

— Может, я обидел тебя чем-нибудь?

— Может быть. — Она отстранилась от него, пошла и легла в постель.

Он с непонимающим видом остался стоять на месте. Ей захотелось крикнуть: «Сделай что-нибудь; встряхни меня, ударь, но не стой, как палка!»

Он подошел и лег с ней рядом.

— Сигрид, ты знаешь, что я люблю тебя. Доверься мне и расскажи, что произошло.

Эльвир только бы посмеялся, подумала она. Потом он овладел бы ею, какой бы сердитой она не была. Сначала она бы сопротивлялась, но вскоре бы сдалась и забыла о своей злости, отдаваясь ему.

— Ну? — в голосе Кальва звучала забота.

— Ты ничем помочь мне не можешь.

— Нет, нет! Ты не должна заснуть с таким настроением!

Она высвободила руку и ударила его по щеке. Он взялся за щеку и уставился на нее. Потом поднялся, задул жировую лампу и улегся на другую кровать.

Она же лежала и плакала в темноте.

Злость ее не прошла и утром. Но она трезво поразмыслила и поняла, что вела себя глупо.

Кальв уже проснулся, когда она встала.

— Мне вчера было немного не по себе, — произнесла она.

— Если ты называешь это «немного не по себе», то я надеюсь, что ты редко будешь по-настоящему сердитой, — заметил он.

Но улыбнулся и притянул ее к себе. Она улыбнулась ему в ответ, хотя лицо ее было сердитым.

День святых был отпразднован незадолго до середины лета^[10]. Но это не помогло, как ни старались священники читать всем нравоучения относительно деяний Суннивы и прочих святых: все только и говорили, что о предстоящем в день середины лета состязании коней. В конце концов священник Йон махнул на все рукой и тоже начал говорить о бое бойцов. Однако священник Освальд продолжал мрачно бормотать что-то о божьей каре, ожидающих тех, кто пропускал мимо ушей его наставления.

В Хельгейде и Хомнесе в последнее время было многолюдно, все тщательно осматривали обоих коней. Некоторые считали, что хельгейдиский жеребец сильнее, другие же полагали, что жеребец из Хомнеса лучше. В любом случае люди делали ставку на жеребца из своей местности.

Незадолго до состязания с севера прибыли Турира и Сигурд Турирссон; состязания должны были происходить на берегу, за старой усадьбой Стейнкьер.

Люди толпами шли туда, у всех было праздничное настроение. И когда хозяева привели своих коней, началась суматоха: все кричали и говорили, заключали пари, подвыпившие парни затевали драку.

В конце концов в толпе воцарился порядок, все стали в круг.

Но еще до начала состязания кони померялись силами: в круг пустили кобылу, чтобы раздразнить жеребцов, а хозяева в это время, держа в руках хворостины, натравливали их друг на друга.

Первым бросился в бой жеребец из Хельгейда, но жеребец из Хомнеса тоже не оплошал. Застучали копыта, послышалось громкое ржанье, во все стороны полетел песок. Мощные животные встали на дыбы, колотя по воздуху копытами. Песок окрасился кровью — у хельгейдского жеребца была в боку небольшая рана от укуса.

Собравшиеся азартно следили за каждым ударом, за каждым укусом, подбадривая криками как коней, так и владельцев, которые тоже кричали что-то своим жеребцам, били их хворостинами, обливаясь от усердия потом.

Сигрид осталась дома, но когда вернулись мужчины, она принялась с нетерпением их обо всем расспрашивать.

— Это был роскошный поединок, — сказал Кальв, — но он остался незаконченным. Лично я сомневаюсь, что кони могли бы драться дальше. И к тому же бонд из Хомнеса был ранен, его конь свалился на него.

Сказав это, он направился в толпу, стоящую у входа в большой зал.

Хьяртан Торкельсон тоже был в Стейнкьере. Судя по его веселому возбуждению, он уже успел где-то напиться. И теперь он направлялся прямо к Туриру Собаке.

— Я еще не успел как следует поздороваться с тобой, Турир, с тех пор как ты приехал сюда, — сказал он, протягивая Туриру руку.

— Это верно, Хьяртан Эскимосское Чучело, — ответил Турир, пожимая его руку. — И что ты думаешь по поводу состязания? — с усмешкой спросил он.

— Это было прекрасное зрелище, — ответил Хьяртан, — но оно напомнило мне другую лошадиную драку, которую я видел однажды в Исландии: там тоже никто не добился перевеса.

— Об этом я не слышал, — сказал Торе. — Расскажи-ка…

Кальв был изумлен, он не знал, что Турир и Хьяртан знакомы, а прозвище «Эскимосское Чучело» слышал впервые.

— Хорошо, — согласился Хьяртан, — я, пожалуй, расскажу, но…

— Хочешь пива? — спросила Сигрид. Они вошли в зал, и пиво тут же появилось на столе. Но Хьяртан медлил с рассказом до тех пор, пока не поймал взгляд Грьетгарда и тот не кивнул ему.

— Это были великолепные кони, — начал он, — но драться им не хотелось. Вывели одну кобылу, потом другую, но жеребцы не интересовались ими. Наконец одна белая кобылка им понравилась — и тут началось!

Хозяева коней оказались такими азартными, что сами не прочь были затеять потасовку. Один из них замахнулся на другого хворостиной и как следует огрел его. Тот, кого ударили, остолбенел. «Ты это сделал нарочно!» — закричал он. «А ты не лезь под руку, лошадиная харя!» — крикнул другой в ответ. И, забыв про лошадей, они набросились друг на друга. А люди столпились вокруг них и стали заключать пари. Один я смотрел на лошадей, потому что поставил на одну из них почти все, что имел.

— Надеюсь, кроме одежды, у тебя ничего при себе не было, — вставил Турир.

Хьяртан послал ему горестный взгляд.

— Я как раз вернулся тогда из похода, — сказал он, поворачиваясь к Кальву. — Видел бы ты этих лошадей! Они прекратили драку и, стоя вне круга, наблюдали за дракой своих хозяев. И я могу присягнуть в том, что говорю правду: когда хозяин одного из коней упал, лошади посмотрели друг на друга и кивнули друг другу. После этого конь того, кто еще держался на ногах, громко заржал, задрал хвост и поскакал к маленькой белой кобылке. Другой же конь остался стоять, опустив голову. Я сделал правильную ставку, но никто уже не хотел меня слушать: в тот день мне так и не заплатили.

Хьяртан был явно в ударе. На потеху Кальву и всем собравшимся он рассказывал винландские небылицы, так что остаток вечера прошел быстро.

Сразу же после состязания лошадей Турир Собака со своим сыном отправился обратно на север.

Разговоры по поводу состязания вскоре затихли, жизнь вернулась в прежнюю колею. Бонд из Хомнеса быстро оправился, и теперь он знал наверняка, что коню его цены нет.

В Эгга этим летом все шло прекрасно. Хлеб уродился на славу, коровы давали много молока, люди и животные были здоровы. В усадьбе жизнь била ключом, работа спорилась.

Один лишь священник Йон был мрачен. Он постоянно торчал в Гьёвране, чтобы перетянуть на свою сторону Блотульфа — но тот не поддавался. И к тому же перестал ходить в церковь.

В конце концов, Финн сказал священнику, что будет лучше, если тот отстанет от Блотульфа.

Но однажды вечером, когда Финн и Ингерид были в Эгга, священник Йон снова явился.

Вечер был прекрасным, все сидели во дворе. Часть гьёвранских работников ушли вместе с Финном, чтобы немного развлечься в Эгга. Кальв, Финн, сыновья Эльвира и многие другие смотрели, как они играют, а Ингерид и Сигрид в это время шили и болтали. И тут, запыхавшись, прибежал человек и крикнул:

— В Гьёвране пожар!

Финн и Кальв разом вскочили и в сопровождении работников поскакали туда.

Вскоре они увидели, что горит только кузница. Тем не менее они поспешили к месту пожара, поскольку ветер дул в сторону домов и мог занести туда искры, хотя кузница и находилась на отдалении.

Женщины с трудом поспевали за ними.

Когда они прибыли в Гьёвран, работа по тушению пожара была в самом разгаре: работники по цепочке передавали ведра с водой, им помогали соседи.

Когда воду лили в огонь, слышался треск и шипенье. Но спасти постройку было уже невозможно, и, вскоре после того как прибыли Кальв и Финн, крыша провалилась.

Люди говорили, что еще до их прихода кузница была объята пламенем. И никто не знал, с чего начался пожар.

— Где Блотульф? — спросил Финн. В последнее время Блотульф часто захаживал в кузницу.

Никто ничего не ответил, пока, наконец, не вышла вперед одна из девушек и не сказала, что видела, как он заходил в кузню. И когда пришел священник и спросил, где он, она направила его туда.

Финн побледнел; они с Кальвом переглянулись.

Пожар продолжали тушить с удвоенной силой, но еще до того, как погасло пламя, они увидели перед собой лишь обугленные остатки кузни.

Покопавшись среди черных, дымящихся головешек, они обнаружили то, что было когда-то Блотульфом. Но священника они не нашли.

Все стояли в растерянности, и тут кто-то крикнул и указал в сторону. Все повернулись и увидели, как медленно, с застывшими, глазами, к ним идет священник Йон.

На лице его и руках была копоть, одежда обгорела. Не глядя ни на кого, он направился прямо к Кальву и Финну.

— Где Блотульф? — спросил он.

Кальв указал на обгоревшие останки. Священник упал, рыдая, на землю.

— Ты должен рассказать обо всем, что произошло, священник!

— Не называй меня священником!

— Ты был священником и останешься им, пока на то будет воля епископа.

— Я недостоин служить мессу.

— Тебе виднее, — медленно произнес Кальв. — Ты можешь рассказать, что произошло?

Но им пришлось увести его во двор, уложить в постель и напоить пивом, прежде чем он, наконец, оказался в состоянии что-либо рассказать. Но даже и теперь он говорил сбивчиво, то и дело прерывая свой рассказ рыданьями.

Он застал Блотульфа в кузнице. Ему нужно было поговорить с ним.

Когда он вошел, Блотульф строгал небольшую доску. Священник испугался, что тот порежется, но рука у слепого была твердой.

Выслушав священника, он повел себя более дружелюбно, чем обычно. Он сказал, что ждал его прихода.

И внезапно спросил:

— Не мог бы ты подать мне ту лучину, что стоит в углу, рядом с клещами?

Священник тут же направился в угол кузницы. Но там было много всего навалено, так что ему понадобилось время, чтобы найти лучину.

И когда он, наконец, вернулся и протянул лучину Блотульфу, тот крепко ухватил его за запястье и, к удивлению священника, загородил выход. Повернувшись спиной к двери, он железной хваткой держал руку священника, и внезапно тот услышал, как позади него трещат стружки.

Сначала он был спокоен и только спросил Блотульфа, что тот задумал. Но, увидев выражение его лица, он перепугался, зажатый в тиски, с горящим за спиной огнем.

Блотульфа рассмешил его вопрос.

— Проверим, насколько ты храбр и сильна ли твоя вера в Бога, — сказал он. — Помолись, может быть, Он потушит огонь!

— Ради Христа… — сказал священник, обратив взор к небу. Но пламя за его спиной разгоралось все сильнее и сильнее.

Блотульф же, с устрашающей гримасой на лице, еще крепче сжал его руку.

— Твой Бог явно не слышит тебя, — сказал он. — Молись громче!

— Бог слышит то, что считает нужным слышать, — ответил священник. — Мы, люди, не всегда знаем, что нам на благо. Давай выйдем отсюда!

Блотульф снова рассмеялся, издевательски и бесцеремонно.

— Тебе так легко не улизнуть, — ответил он. — Я не выпущу тебя отсюда до тех пор, пока ты не отвернешься от этого Христа, верой в которого ты так бахвалишься!

На этот раз священник перепугался не на шутку. Он отчаянно пытался высвободиться, но Блотульф был несравненно сильнее его.

От кучи стружек пламя перекинулось на скамью, тени танцевали на стенах кузницы. На миг священнику показалось, что этот слепой, ухмыляющийся человек, стоящий в отсветах пламени с танцующей за его спиной тенью, сам дьявол.

— Во имя Господа! — воскликнул он, крестясь свободной рукой. Но дерево трещало в огне, а Блотульф стоял возле него и смотрел, не мигая, своими незрячими глазами.

— Твой Бог так же глух, как я слеп, — презрительно усмехнулся он. Кузня наполнилась дымом; оба они кашляли, глаза у священника слезились.

Страх охватил его. Он пытался молиться, пытался призывать на помощь Бога, но в ответ слышал лишь издевательства Блотульфа.

А огонь тем временем охватил уже стены, стал подбираться к крыше.

Священник чувствовал, как на нем загорается одежда, как пламя лижет его кожу…

Никогда прежде он не испытывал такого страха; он уцепился за Блотульфа, упал перед ним на колени, умолял его о пощаде.

— Скажи, что ты не веришь в Христа! — крикнул Блотульф.

Страх перевесил в священнике все остальное. Жара в кузнице была невыносимой, ему казалось, что он испечется заживо. Мысли, молитвы — все выгорало в этом пекле, испаряясь, словно пот с кожи, перемешивалось с дымом, тонуло в гудении пламени. Одна-единственная мысль оставалась у него в голове: мысль о холодном, чистом воздухе, что был по ту сторону двери.

— Отпусти меня! — крикнул он. — Я не верю в Христа!

Блотульф презрительно усмехнулся.

— Я так и думал, — сказал он. — Но, прежде чем ты уйдешь, ты должен узнать, что если бы твоя вера в Бога была бы достаточно сильной для того, чтобы вытерпеть, когда тебе слегка подпалят шкуру, я бы тоже поверил в Него. И я бы вышел отсюда вместе с тобой.

С этими словами он отворил дверь и выпустил священника, после чего снова запер дверь.

И священник принялся кататься по траве, чтобы затушить на себе пламя.

Он в точности не помнил, что делал после этого. Он полагает, что ушел в лес, закрыв руками уши, чтобы не слышать страшных звуков пожара.

Закончив свой рассказ, он расплакался, как ребенок.

— Я изменил своему призванию, изменил своему Богу, — рыдая, говорил он. — И чего стоит теперь та жалкая жизнь, которая у меня осталась?

Некоторое время Кальв молча смотрел на него.

— Вспомни про святого Петра, о котором ты говорил, рассказывая об Англии, — сухо заметил он под конец. — Ему тоже пришлось отречься от Бога, прежде чем стать ему ровней…

Госпожа Сигрид

Из Свейи через леса пробирался пешком один человек. Босой, с непокрытой головой, он был одет в рясу из грубой материи, перепоясанную веревкой.

В усадьбах Инндалена люди удивлялись, что он странствует в одиночку: на дорогах было далеко не безопасно, повсюду рыскали разбойники и те, что были вне закона, так что люди обычно брали себе попутчиков. Но по его одежде и манере говорить было ясно, что это священник.

Некоторые пытались выведать у него, куда он держит путь, но от него мало чего можно было добиться. Он отвечал только, что направляется на покаяние.

Достигнув Вердалена, он направился в сторону Лексдалсваннета, вдоль западного берега фьорда. Добравшись до Сема, он снова повернул в глубь фьорда, к Стейнкьеру.

И возле полуразвалившихся домов старой усадьбы ярла Свейна его странствия, наконец, закончились. Остановившись, он принялся смотреть через фьорд в сторону Эгга.

Потом повернулся и вошел в церковь. Осторожно открыв дверь, он медленно пошел к алтарю, упал на колени и принялся молиться.

Священник Энунд снова вернулся в Стейнкьер.

Через некоторое время он вышел из церкви и направился на пристань. Пристань была на другом берегу руки, и паромщику понадобилось немало времени, чтобы переправить туда тяжелую лодку. Священник был очень удивлен, увидев, что паромщик был тот же самый, что и во времена ярла.

Сам же паромщик не сразу узнал его. И только когда они переправились на другую сторону, он неуверенно спросил:

— Ты не священник Энунд?

— Да, — ответил Энунд. Но когда лодка причалила и паромщик хотел упасть перед ним на колени, он спокойно и решительно поднял его.

— Не вводи меня в соблазн, Торбьёрн! — сказал он и добавил: — Если хочешь оказать мне услугу, расскажи, что произошло в этих местах за последние десять лет.

Сев на камень на берегу реки, он принялся слушать рассказ паромщика.

— Значит, Сигрид дочь Турира все еще живет в Эгга, — задумчиво произнес он, когда Торбьёрн закончил свой рассказ. — И сыновья Эльвира тоже…

— Этим летом здесь остался только младший из них, — сказал Торбьёрн. — Оба старшие в походе.

— Спасибо тебе! — сказал священник, вставая и направляясь в сторону Эгга. Он пошел нижней дорогой, мимо высокого каменного забора, окружавшего усадьбу Хеггин. На холме он остановился и оглядел долину. Потом медленно побрел дальше, ощущая в душе мир, неведомый ему все эти годы, что он странствовал по свету.

Добравшись до Эгга, он остановился перед новой церковью. Там, недалеко друг от друга, стояли два надгробных камня — они стояли с тех самых времен, когда там был языческий храм, и он узнал остатки старинного храма, превращенного в церковную галерею.

Подойдя к входной двери, он открыл ее и замер, стоя на пороге: высоко на хорах висело изображение святого, в котором он узнал Эльвира.

Перед алтарем стоял на коленях какой-то человек, такой же священник, как и он сам, и Энунд подошел и стал на колени рядом с ним.

Тот вздрогнул и быстро взглянул на него, потом еще ниже наклонил голову, продолжая бормотать молитвы. И когда он встал, Энунд тоже поднялся, и они бок о бок направились к выходу.

Когда они вышли из церкви, Энунд сказал, что раньше был здесь священником.

Тот опять посмотрел на него, и в его взгляде было глубокое почтение.

— Я отказался от своего предназначения, — пояснил Энунд, — и Господь в конце концов дал мне понять, какой тяжкий грех я совершил, изменив своим прихожанам. Поэтому я и вернулся назад, и я полагаю, что Его воля заключается в том, чтобы я остался тут.

— Ты изменил своему призванию? — воскликнул низкорослый священник, словно перед ним была великая загадка. — Но разве ты не тот священник Энунд, которого люди называют святым?

— Священник Энунд — это я, но святым я никогда не был. И если люди и называют меня так, то это проделки дьявола, желающего завести их в тупик, а меня совратить.

— Меня зовут Йон, — сказал другой. — Последние пять лет я был священником в Эгга. В округе было два священника, но священник Освальд умер год назад после падения с лошади. С тех пор я здесь один. В стране не хватает священников, и епископу некого было послать на его место. Я же… — он запнулся и опустил голову. — Я не очень способный священник, хотя и прилагал к этому немало усилий, и в течение этого года я не справляюсь со своими обязанностями. Так что ты послан мне самим небом. Но тебе придется съездить в Каупанг и переговорить с епископом.

— В какой еще Каупанг^[11]? — спросил Энунд.

— Это торговое местечко недалеко от Нидароса, — пояснил священник Йон, — король останавливается там, посещая эти края, а у епископа Гримкелля там двор, в котором он живет в промежутках между поездками.

Энунд кивнул, они пожали друг другу руки, после чего вместе направились в Эгга.

Когда они пришли, Сигрид была во дворе. Она что-то выговаривала одной из служанок. Девушка плакала, но Сигрид была неумолима; она даже не заметила, что во двор вошли священники.

— Я могу еще понять, что ты споткнулась в погребе и что сушеная рыба выпала у тебя из рук, — сказала она, — но то, что ты не собрала рыбу, всю до одной, этого я понять не могу! Хотя могла догадаться, что одна рыба упала в чан, где бродит пиво. И если бы ты сразу вытащила рыбу, пиво, возможно, было бы спасено. Теперь же его осталось только вылить…

Девушка шмыгнула носом, священник Йон кашлянул, и Сигрид повернулась к ним.

— Жалко выливать пиво, — осторожно заметил он. — Может быть, оно еще пригодится во время поста…

— Можешь идти, — сказала Сигрид служанке; внезапно у нее пропало желание отчитывать ее. Только теперь она заметила священника, пришедшего вместе с Йоном, и лицо его показалось ей знакомым.

— Ты не узнаешь меня, Сигрид? — спросил он.

Она шагнула вперед и протянула ему обе руки.

— Думаю, я узнаю тебя, Энунд! — сказала она. Но от ее взора не скрылось, что годы оставили на его лице след: глубокие морщины, поседевшие волосы.

Священник Энунд остался во Внутреннем Трондхейме. Вскоре после своего прибытия он отправился в Каупанг, и ему повезло: епископ был в это время в городе и с радостью принял его.

Но Энунд не захотел жить в Эгга, когда вернулся назад. Он привел в порядок один из домов в усадьбе Стейнкьер и поселился в нем. И человек по имени Рут переселился к нему вместе со своей женой, чтобы вести хозяйство.

В первые годы после бегства ярла из страны хозяйство в Стейнкьере было запущено. Но когда в Эгга прибыл Кальв, он стал, по приказу конунга, использовать луга и пашни. Постепенно дома в усадьбе снова заселялись.

В первое время народ толпами валил к Энунду: и те, кто когда-то принадлежал к его маленькому приходу, и те, кто был в то время еще язычником.

Он разговаривал со всеми; утешал их, сурово осуждал, предостерегал. Но если кто-то намекал на его святость, он сухо замечал, что подобные мысли внушены дьяволом и являются греховными.

Он опять вернулся к своей старой привычке бродить по окрестностям и беседовать с людьми. И теперь его с радостью принимали даже там, где раньше для него были закрыты двери. Но вскоре он понял, что должен принять предложение Кальва взять у него лошадь. Теперь приход был не таким маленьким, как раньше; и объехать его можно было только верхом на коне.

Первое время Сигрид ждала, что Энунд попросит ее переговорить с глазу на глаз.

Но ожидания ее были напрасными. Он был приветлив с ней и с Кальвом; он играл и болтал с Трондом, и однажды подарил мальчику красивый корень дягиля. В целом же он был занят выполнением своих обязанностей и старался ладить с Сигрид.

Энунд пробыл в Стейнкьере уже целый месяц, когда до Сигрид, наконец, дошло, что если она хочет поговорить с ним, ей придется придти к нему самой как простой прихожанке.

Мысль об этом раздражала ее. И ей не понравился его отказ на предложение Кальва жить в Эгга. Это выглядело так, будто он не ценит усилия Кальва по сохранению христианства в округе и строительству новой церкви.

Она считала, что Энунд должен уделить ей, хозяйке Эгга, особое внимание. Так делал священник Йон; так поступал и священник Освальд. Энунд должен был сам догадаться, что ей хочется поговорить с ним.

И все-таки ей пришлось сказать ему об этом, когда он появился в Эгга.

— Ты можешь придти в Стейнкьер завтра после обеда, — сказал он.

Сигрид онемела; он мог бы, по крайней мере, сам придти к ней в Эгга!

— Если тебе это не подходит, мы можем встретиться в другой день, — добродушно заметил он, бросив на нее быстрый взгляд.

Прикусив губу, она некоторое время молчала, но потом сказала:

— Я смогу придти завтра.

— Что у тебя на сердце? — спросил он, когда она пришла к нему в его маленький дом. В продымленном помещении вдоль стен стояли только скамьи, свет проникал через дымоход. На короткой стене зала висело распятие; Сигрид показалось, что она узнает резьбу по дереву из Огндала.

— Могу ли я тебе чем-то помочь? — снова спросил Энунд.

Сигрид не знала, что ответить. Ей особенно нечего было ему сказать, она просто хотела поболтать с ним. Она вдруг почувствовала неуверенность в себе и подумала, что глупо обременять такого занятого человека, как Энунд, пустой болтовней об ушедших днях.

— Мне хотелось просто поболтать с тобой, — сказала она, — особого дела у меня нет…

Она вдруг почувствовала себя молоденькой девушкой, и это ей не понравилось.

— Пожалуй, лучше будет, если я уйду, — с усмешкой добавила она. — У тебя есть дела и поважнее.

Священник тоже улыбнулся.

— Возможно, — ответил он. — Но я тоже иногда нуждаюсь в приятной беседе. И у меня нет никаких дел на этот вечер. Я дал распоряжение Руту, чтобы он присмотрел за хозяйством, так что мне нечего беспокоиться об этом.

— Мне нужно кое-что сказать тебе, — вдруг вспомнила Сигрид, — Эльвир велел перед смертью передать тебе кое-что.

Она села на скамью рядом со священником.

Энунд весь превратился в слух.

— И что же он сказал?

— Он просил меня передать тебе, что раскаивается в своих грехах, в том числе и в участии в жертвенной трапезе.

— Почему же ты до сих пор ничего не говорила об этом, Сигрид? — священник встал и принялся ходить по комнате взад-вперед. — Если Эльвир умер как христианин, он должен быть похоронен по христианскому обычаю.

— Эльвир лежит в святой земле, возле церкви в Мэрине. И я не говорила тебе об этом потому, что уже беседовала об этом с епископом Гримкеллем сразу после смерти Эльвира.

Энунд ответил не сразу. Он подошел к распятию, висящему на стене, и стал на колени. Некоторое время он молча стоял так, потом перекрестился и снова сел на скамью.

— В Свейе я слышал, что король убил Эльвира в Мэрине за то, что тот совершал жертвоприношение, — наконец произнес он.

— Это правда, что его убили в Мэрине, но не за то, что он приносил там жертву.

И когда она рассказала о смерти Эльвира, священник слушал так, словно желал запомнить каждое слово. Когда она закончила свой рассказ, он начал выспрашивать подробности. И ей пришлось рассказать о том, что произошло осенью и зимой, перед смертью Эльвира, о том, что он сказал в последний раз в церкви в Стейнкьере.

— Я должен был узнать это, — сказал под конец Энунд. — И я знаю, что Господь не отвернется от него. Господь никогда не отворачивается от того, кто действительно ищет Его.

Сигрид опустила голову, закрыла лицо руками. Увидев это, он замолчал. Через некоторое время она выпрямилась.

— Ты лжешь, — сказала она. Она говорила, не глядя на него, голос ее звучал монотонно. — Я искала Бога, но так и не нашла Его.

— Ты уверена, что искала именно Бога? — мягко спросил он.

Повернувшись, она пристально посмотрела на него и сказала:

— Ты, говорящий о том, что Бог никому не изменяет, что скажешь ты о Блотульфе, которого ослепили во славу христианства и который погиб потому, что у христианского священника не хватило мужества спасти его?

Энунд слышал из уст самого священника Йона о Блотульфе и пожаре.

— Блотульф потерял рассудок, — сказал он. — Не нам, людям, судить его… Кстати здешние жители слишком строги по отношению к священнику Йону, — помедлив, добавил он. — Те, кто считает себя храбрецами и презрительно отзываются о нем, должны помнить о том, что если они не совершали такой ошибки, как он, то наверняка совершали другие. И говоря о его слабости, они должны помнить о том, что нужно обладать силой духа, чтобы переносить насмешки и издевательства с таким терпением и добродушием, а каким это делает он. И то, что епископ отослал его обратно в Эгга, вовсе не является наказанием, — с чувством добавил Энунд, — его тихую покорность местные жители должны были бы взять для себя в качестве образца для подражания, вместо того чтобы измываться над ним…

По его взгляду Сигрид поняла, что он осуждает и ее.

Она была в ярости. Она доверила ему свои глубочайшие сомнения, и после этого он задает ей дурацкий вопрос о том, действительно ли она искала в церкви Бога! Кого же еще? А он намекает на какое-то высокомерие с ее стороны!

Она встала, поблагодарила за то, что он принял ее, извинилась за то, что отняла у него столько времени, и ушла.

Сигрид сидела на кухне, трепала лен и думала о том, что сказал ей Энунд; она никак не могла смириться с его намеком на ее высокомерие.

Кальв был всеми признан как хёвдинг Внутреннего Трондхейма, поэтому ее считали первой женщиной в округе. Однако она не считала, что ведет себя высокомерно. И хотя она и не могла до конца забыть, с каким рвением все принялись осуждать ее, она была со всеми приветливой, помогала всем, принимала в деревне роды и трижды в год безропотно принимала толпы гостей, которых Кальв собирал со всей округи.

Правда, в последние годы ей пришлось со многим смириться — с присутствием Кальва и всем остальным. Но она вмешивалась в местные дела лишь тогда, когда Кальв просил у нее совета. И если в каких-то случаях ей приходилось обводить его вокруг пальца, она делала это незаметно. При этом она чувствовала себя немного виноватой, зная, что все сходит для нее с рук только потому, что Кальв прямодушен и не подозревает ее ни в чем. Но она утешала себя тем, что его неведение ничуть не вредит ему и что, в конечном итоге, в этом виноват он сам.

В первое время ей не хватало твердой руки Эльвира, да и теперь она в этом нуждалась. Но ей также нравилась и ее новая власть. Если Кальв отпускал, кто-то должен был стать на его место.

Кальв вовсе не хотел, чтобы что-то менялось в их отношениях. Его довольству ею и самим собой можно было лишь позавидовать. Она всегда знала, чего можно ожидать от него, на людях и наедине, и с каждым годом он казался ей все более скучным.

Она испробовала все возможные способы, чтобы растормошить его. Она дразнила его, но он только обижался; она пыталась заигрывать с ним, но он всем своим видом показывал, что ему это не нужно. Она приходила в ярость и отчаяние, но он не понимал, что ей нужно.

В конце концов она сдалась. Изредка ей бывало хорошо с ним, но чаще всего она просто делала вид, что привязана к нему, чтобы избежать лишних вопросов. И он ни разу этого не заметил.

Постепенно ощущение потери у нее пропало. Ее целиком поглощали заботы о хозяйстве, об устройстве жизни сыновей. И теперь ее удивляло то, что Эльвир никогда не выговаривал ей за неряшливое ведение хозяйства.

Но Эльвир умел ценить свое собственное и ее достоинство.

К своим обязанностям хёвдинга Внутреннего Трондхейма Кальв относился слишком ревностно. Временами ей казалось, что он тратит на это слишком много усилий: такой суеты во дворе никогда не было во времена Эльвира. Люди шли к Кальву непрерывным потоком, чтобы попросить у нею совета. Они говорили, что Кальв из Эгга мудр и справедлив. «Наверняка так оно и есть…» — думала Сигрид.

Он много ездил, но никогда не брал с собой Сигрид, как это часто делал Эльвир. В первое время это ее удивляло, она знала, насколько зависим он от нее. Но постепенно до нее стало доходить, что именно поэтому он и оставляет ее дома, боясь, что люди заметят это.

Контраст между ним и Эльвиром был разительным: Эльвир брал ее с собой, потому что она принадлежала ему; Кальв оставлял ее дома, потому что боялся, что люди заметят, что он принадлежит ей.

«Ой!» — вырвалось у нее. Из пальца текла кровь, и она поднесла его ко рту, чтобы зализать ранку. Бросив сердитый взгляд на льночесалку, она улыбнулась: нельзя одновременно чесать лен и думать о своей жизни!

Через два дня после разговора Сигрид с Энундом, сразу после дня летнего солнцеворота, в Эгга прибыл скальд Сигват.

Он уже не первый раз гостил в усадьбе с тех пор, как Кальв стал хозяином; дважды он бывал здесь с королевскими поручениями. И теперь он тоже прибыл по приказу конунга, привез важное известие для Кальва и желал поговорить с ним наедине.

Сигрид нравилось и одновременно не нравилось присутствие Сигвата. Его глаза теплели, когда он смотрел на нее; и у нее возникало ощущение слабости, подобное тому, которое она испытывала при первых встречах с Энундом на Бьяркее.

Явившись первый раз в дом, Сигват старался держаться от нее подальше, но она заметила, как его черные глаза преследуют ее.

Он смеялся и шутил с Кальвом.

Да, наложница родила ему дочь, признался он, когда Кальв намекнул на это. Сам король крестил ее и дал имя Туве.

Он сказал, что женился, но не на матери Туве. Говоря это, он искоса посматривал на Сигрид. И она подумала, что если он и сожалел о том, что было между ними в Каупанге, ему не понадобилось много времени, чтобы утешиться.

И все же ей тяжело было сознавать разницу между этими двумя мужчинами и думать о том, как близка она была к тому, чтобы выйти замуж за Сигвата.

В следующий раз, когда он гостил в Эгга, она не могла придти в себя несколько недель.

Он попросил, чтобы она показала ему свои ткацкие работы. Она спросила у Кальва, не хочет ли он тоже посмотреть, но он ответил, что нет, он не разбирается в ткачестве. И она повела Сигвата в одну из кладовых.

— Не хочешь ли ты подарить мне одну из своих работ? — спросил он, когда они стояли рядом на коленях, и при тусклом свете лампы, смотрели на разложенные на полу ковры. — Это давало бы мне ощущение того, что со мной осталась часть тебя.

Она была удивлена, это было так неожиданно. И, не глядя на него, она ответила:

— Ты не должен так думать обо мне.

— Я ничего не могу с собой поделать, — ответил он. Его рука искала ее руку, и она не воспротивилась этому. Он взял ее ладонь и поднес к губам — но только на миг.

Потом усмехнулся.

— Ты же знаешь, любому скальду нужна женщина, о которой он тоскует, — сказал он, — и лучше всего та, которая не может ему принадлежать. У Кормака была Стейнгерд, у Гуннлауга Змеиного Языка была Хельга, у Тормода Скальда Черных Бровей была Торбьёрг. А у меня есть ты. Возможно, это даже к лучшему, что мы не женаты…

— Я никогда не слышала о том, что ты сочиняешь обо мне висы, — сказала она.

— Разве ты не знаешь, что закон запрещает сочинять любовные песни?

— Мало кто принимает всерьез этот закон.

— И напрасно. Вспомни Оттара Черного. В какое трудное положение он поставил самого себя и королеву Астрид, сочиняя о ней стихи! Он посвящал ей любовные песни, когда она еще не была замужем.

— Я слышала, что дело здесь не столько в самих песнях, сколько в том, что он вынужден был произнести их вслух при короле, — сказала она.

— Да, он произнес их перед королем. Но только после того, как мы с ним подправили кое-какие места. В своем первоначальном виде песня была неудачной, и я не думаю, что его голова осталась бы на плечах, если бы король услышал эту песнь.

Я сочинил о тебе песнь, Сигрид, и не одну. Но я держу в тайне эти висы, чтобы не разрушать дружбу с Кальвом и не порочить твое имя.

— Надеюсь, ты не такой обманщик, как Тормод Скальд Черных Бровей, который слагает песнь для одной женщины, а потом использует ее, чтобы завоевать других.

Он снова усмехнулся.

— Чтобы тебе не врали, не надо ни о чем спрашивать!

— Не мог бы ты произнести одну из своих вис? — спросила она.

Но он только покачал головой.

— Может быть, в другой раз, — ответил он.

— В таком случае, ты не получишь от меня ковер…

Он бросил на нее плутовской взгляд.

— Я говорю о тебе в одной из известных песней, — ответил он. — И видя ее вопросительный взгляд, он продолжал: — Разве ты никогда не слышала эти висы о битве у Несьяра, в которых я говорю:

— Ну, получу я твой ковер?

— Ты получишь тот, который подходит по содержанию к этой висе, — ответила она, протягивая ему самый маленький из ковров.

— Нет, — со смехом ответил он в тон ей. — Я хочу тот, с медом Суттунга, который ты выткала в тот раз, когда я впервые увидел тебя.

Он попытался обнять ее, но она со смехом отстранилась.

— С годами ты не стал скромнее, — сказала она. Но ковер ему все-таки дала.

И вот он снова в ее доме, беседует с Кальвом в старом зале. Она не знала, что ей делать, она была неуверена в себе.

Она подумала о том, что ей лучше было бы на время уехать. Съездить в Бейтстадт на пару дней, в любом случае ей нужно было проверить, как там дела. Кальв разрешил ей самостоятельно вести там хозяйство, и она частенько наведывалась туда, как до, так и после смерти Торы.

Но она гнала эту мысль прочь. И она сама, и Сигват знали, что между ними никогда ничего не будет. И что изменится оттого, что он сочинит в честь нее висы? Кальв об этом не знает, его это не заденет, думала она, как часто делала и до этого.

И все же вечером она держалась рядом с другими женщинами, избегая взгляда Сигвата.

Но она постаралась сесть поближе, чтобы слышать, о чем он разговаривает с Кальвом.

Сигват говорил, что ездил на север в свою усадьбу, прежде чем отправиться в торговое плаванье в Руду.

— Торд Фоласон тоже поедет с тобой? — спросил Кальв.

— Причем тут Торд Фоласон?

— Я думал, вы с ним друзья.

— Я вижу, ты давно уже не был в королевской дружине. Он никогда не простит мне ту шутку, которую я сыграл с ним, когда Рюрик собирался сбежать.

Кальв покачал головой.

— Я совсем забыл об этом, — признался он.

— Мы с Тордом обнаружили, что Рюрика нет, — продолжал Сигват. — И мы не знали, что делать, потому что ни он, ни я не осмеливались разбудить короля. И тогда я спросил Торда, не хочет ли он рассказать королю о случившейся беде, если тот уже проснется. И Торд сказал, что да, он поговорит с ним, если я осмелюсь разбудить короля. После этого я приказал одному из священников звонить в церковный колокол. И Торду пришлось стоять возле королевской постели и объяснять ему, сонному и раздраженному, все.

— Все ужасно боятся будить короля, — заметил Кальв. — Но вряд ли стоит относиться к ночному сну с такой предвзятостью. Я слышал, что ты не осмеливался нарушить его ночной покой даже тогда, когда его любовница родила сына и оба, мать и ребенок, были в опасности…

— Это верно, — ответил Сигват. — Будить его столь же опасно, как медведя в берлоге. Я предпочел сам дать мальчику имя и тем самым вызвать гнев короля, но не будить его.

— Ты еще хорошо отделался, — заметил Кальв, — могу себе представить, каким странным показалось королю имя Магнус.

Сигват захохотал.

После этого разговор пошел о более серьезных вещах.

Они говорили о союзе короля со шведским королем Энундом и о том, что король Кнут хочет подчинить себе всю Норвегию. Он полагал, что имеет наследственное право владения страной, доставшееся ему от отца, Свейна Вилобородого, правящего большей частью Норвегии.

После этого они говорили о новом христианском праве короля.

Кальв полагал, что король слишком торопится с изменением законов, Сигват же воодушевлялся, когда речь заходила о том, что Олав следует христианским законам, несмотря на то, что в отдельных местностях сохранялись прежние законы.

— Он сделал то, чего не удавалось сделать до него никому, — сказал он, — он сделал из Норвегии государство настолько сплоченное, что его уже невозможно раздробить на куски.

Но Кальв был с ним в этом не согласен.

— Во многих местах королем недовольны, — сказал он, — он действует слишком быстро. Государство может развалиться на куски еще во время его правления.

— Ты теперь говоришь не так, как говорил во времена королевской дружины, Кальв Арнисон, — сказал Сигват.

— С тех пор я многому научился, — ответил Кальв, — я не склонен к принятию поспешных решений. И, на мой взгляд, король сделал много необдуманных шагов. Если бы он был в здравом уме, он не вынес бы смертный приговор Асбьёрну Сигурдссону из Тронденеса. И если бы Торарин Невьольвссон позволил бы королю убить себя, конунг нажил бы себе врагов как среди эгденцев, так и среди холейгенцев. Что касается холейгенцев, то они и раньше были недовольны им — и не без причины: он запретил им покупать зерно на юге в неурожайный год. Ты же знаешь, чем голоднее вошь, тем сильнее она кусает.

Сигрид знала, о чем идет речь; она слышала от Финна Харальдссона о поездках на юг Асбьёрна Сигурдссона.

Сначала он отправился в Сэлу и купил зерно у раба, принадлежащего брату его матери, Эрлинга Скьялгссона, поскольку рабы были не обязаны следовать указам короля. Но наместник короля в Авальдснесе, Турир Тюлень, все зерно отобрал у него на обратном пути; он отобрал у него также парус, а взамен дал какое-то тряпье.

Асбьёрн очень тяжело переживал все это, обдумывал план мести. Следующей весной он снова отправился в Авальдснес, где на его глазах Турир Тюлень врал о нем в присутствии короля. Для Асбьёрна это было уже слишком; и он убил Турира прямо в королевском зале. Король пришел в ярость и не хотел слышать никаких объяснений. И только благодаря вмешательству Скьялга Эрлингссона, его племянника, и Торарина Невьольвссона Асбьёрн остался в живых. Скьялг отправился в Сэлу за своим отцом, а Торарин пустил в ход всевозможную лесть, чтобы король повременил со смертным приговором пока Скьялг не вернется с Эрлингом. И только увидев вооруженных людей Эрлинга, король согласился оставить в живых Асбьёрна. Но тому пришлось пообещать королю занять место Турира Тюленя в Авальдснесе.

Это очень не понравилось брату его отца, Туриру Собаке; тому казалось, что это позор для их рода. И когда Асбьёрн приехал на север, чтобы присмотреть за своим хозяйством, тот посоветовал ему остаться там. Этот совет показался Асбьёрну дельным, и он остался в Тронденесе вопреки воле короля.

На следующий год он был убит одним из королевских людей по имени Осмунд Транкьеллссон. В убийстве был виновен и еще один человек по имени Карле.

— Ты, — сказал Сигват, — ты прав, конунг действовал слишком поспешно в деле, требующем всестороннего рассмотрения. Но это было несколько лет назад, теперь он стал мягче. Я пробовал усмирить его и, можешь быть уверен, я не всегда во всем согласен с ним.

Он зевнул.

— Давай поговорим о чем-нибудь более интересном, — добавил он, — Хьяртан, не расскажешь ли ты нам что-нибудь?

— Думаю, тебе известны все мои саги.

— Ты был со мной в торговом плаваньи, наверняка ты выдумал что-нибудь новенькое.

— Я стал слишком стар и медлителен, — ответил Хьяртан. Теперь ему больше нравилось сидеть за веслами и удить рыбу. — Здесь, в Трондхейме, я обрел покой.

— Местным жителям явно не хватает весельчаков-исландцев, — сказал Сигват, бросив на Кальва глубокомысленный взгляд. Кальв рассмеялся.

— Ты прав, — сказал он. — Но теперь, мне кажется, ты должен показать, на что способен скальд…

В глазах Сигвата загорелся веселый огонек, когда он встал и принялся слагать шутливые стихи о тех из присутствующих, кого он знал.

В этот вечер Кальв слишком много выпил, и двое работников уложили его в постель. Все разошлись.

Прежде чем отправиться спать, Сигрид стояла некоторое время во дворе. Вечер был на редкость тихим и ясным. Зелено-желтый свет озарял дома и деревья; казалось, что небо светится…

У нее не было особого желания отправляться к пьяному Кальву. И ее раздражало не только его неумеренность в питье; по сравнению с Сигватом он казался ей косноязычным, особенно в конце вечера.

Когда разговор снова зашел о королевском правосудии, Кальв упомянул о смерти Эльвира в Мэрине и о том, что он был христианином. Сигрид обрадовало то, что на Кальва это произвело куда большее впечатление, чем она думала. Но разговор об этом казался ей неуместным, в особенности с таким человеком, как Сигват, стоящим близко к конунгу.

Тем не менее ответ Сигвата ее удивил. Он сказал, что, по его мнению, король не нанес тем самым большого ущерба христианству.

Она вздрогнула, услышав шепот Сигвата, входя под навес перед домом.

— Сигрид…

— Тс!

Она испуганно огляделась по сторонам. Отверстия в стене были слишком маленькие, свет через них почти не проникал. В лунном свете, падающем в проем двери, она увидела силуэт Сигвата.

Он молча притянул ее к себе, крепко прижал. В первый момент она смертельно испугалась и хотела закричать. Но тут же сообразила, какое наказание ожидает его, если она закричит, — и промолчала.

Обняв ее правой рукой, он принялся ласкать левой рукой ее волосы и шею, пробравшись под косынку.

Она стояла, словно околдованная, не делая даже попыток освободиться.

В ней поднималось какое-то волнение, напоминающее едва заметную рябь на спокойной поверхности моря. И это волнение усиливалось в ней, словно волны у берега, и она ничего не могла с этим поделать.

Она обняла его за шею и склонила голову на его плечо.

Он ничего не сказал, только крепче обнял ее. И когда он повернул к себе ее лицо и поцеловал ее, он увидел, что она плачет. Он осторожно вытер ее слезы и снова поцеловал.

— Ты тосковала обо мне так, как я тосковал о тебе? — прошептал он.

— Думаю, что да… — ответила она. Но до этого момента она не догадывалась, как велика была ее тоска.

— Да поможет нам Бог! — прошептал он, отпуская ее.

Вскоре после Вознесения священник Энунд пригласил Сигрид и ее старших сыновей поехать с ним в Мэрин.

У Сигрид не было особого желания; она не была в Мэрине со времени смерти Эльвира. Но она не посмела отказать священник.

Она молчала всю дорогу, когда они переправлялись через фьорд и скакали из Кроксвога в Мэрин.

Как хорошо она знала эти места! Но теперь все это казалось ей порождением какой-то другой жизни. Она подумала, что такое ощущение должен испытывать тот, кто рождался вновь, вспоминая о своем прежнем бытии. Она украдкой взглянула на священника; христианам не разрешалось верить в то, что им предстоит родиться вновь.

Знакомые места не вызывали в ней чувство горечи. Воспоминания о времени, проведенном с Эльвиром, она хранила в себе, словно драгоценность; когда она думала о нем, у нее появлялось ощущение потери, но не скорби. Она подумала о сокровищах, которые люди имели обыкновение зарывать в землю в языческие времена, чтобы после смерти воспользоваться ими. Так было и с ее отношением к Эльвиру.

И тут, как это бывало всегда, когда она думала об Эльвире, у нее возник вопрос; почему Бог дал ему умереть? Ответ на этот вопрос ей было дать куда легче, когда она верила в богов. Тогда все объяснялось судьбой. Человек принимает нужду, скорбь и опасность, зная, что все, что происходит, неотвратимо, что сами боги связаны нитями норн. Но теперь ей предстояло поверить в Бога, который был сильнее самой судьбы. Почему же тогда Эльвир вынужден был умереть, если он, наконец, обрел своего Бога, добровольно отдал себя в Его руки? Она думала не только о своей личной утрате. Она считала расточительством со стороны Бога создать инструмент, а затем разбить его на куски.

Впрочем, кто был инструментом в руках Господа? Далеко не единичные люди.

Король считал себя инструментом Господа и ввел в стране христианство. Но, думая о его христианских деяниях, она не была уверена в его правоте: во всем, что он делал, ощущалось его болезненное властолюбие. Король Олав, по ее мнению, больше использовал в своих целях Бога, чем Бог использовал в своих его самого.

И все то, что она слышала за последние годы относительно королевского законодательства, не меняло в ее глазах облика короля со времен Мэрина и Каупанга. Думая о том, что только на основе доносов, в обход тинга и законов, он давал распоряжение убивать и калечить людей, о том, как по одному его приказанию был убит Эльвир, без всякого суда, она чувствовала, что в ней поднимается удушающая ненависть к этому самонадеянному человеку.

Повернувшись, она взглянула на сыновей.

Они признались ей, что провели первую половину лета у короля Кнута. Они встречались и разговаривали со своим врагом ярлом Хаконом Эрикссоном.

Король Кнут приветливо принял их, спрашивал, что нового в Норвегии. Но было ясно, что он в курсе всех дел; он говорил об убийстве их племянника Асбьёрна, преемника Турира Тюленя. Он говорил и о том, что юноши не должны забывать об убийце своего отца, он сказал, что, если придет к власти в Норвегии, им следует помнить, что он был родственником и другом рода Ладе. И перед тем как отправиться с пилигримами в Рим, он подарил каждому из них по массивному золотому обручью.

Сигрид гадала, сколько времени еще пройдет, прежде чем они выступят против конунга Олава. И ей становилось страшно, потому что в любом случае — а не только в случае мести — убийцы короля должны были быть сами убиты королевскими людьми.

Она думала также и о своем брате. Она не говорила с Туриром Собакой с тех самых пор, как был убит сын их брата, но она не думала, что он слишком уж благодушно настроен по отношению к конунгу. Этим летом на Грютее побывал Финн Харальдссон и скоро должен был вернуться; и она с нетерпением ожидала его рассказов.

Впереди показался холм Мэрин. Она вспомнила, как Эльвир рассказывал ей легенду об этом холме в первый раз, когда она приехала сюда, и подумала, что со временем он сам стал частью этой легенды.

У подножия холма она остановила коня. Энунд и юноши тоже остановились.

— Поезжайте дальше! Я подожду здесь, — сказала она.

— Ты чего-то боишься? — спросил Энунд.

Ей не нравилось, что он угадывает ее мысли. К тому же она сама не знала, что ее так напугало. Возможно, это были воспоминания, а может быть, мысль о том, что в этой земле покоится то, что было когда-то Эльвиром. И она ничего не ответила.

— Поезжайте наверх! — только и сказала она.

— Думаю, отцу не понравилось бы то, что ты так легко даешь себя напугать! — в голосе Грьетгарда слышался шутливый оттенок, и Сигрид посмотрела на него.

Грьетгард был уже не мальчиком; ему минуло семнадцать, и он выглядел как взрослый мужчина. Она вдруг подумала, что он красив — не удивительно, что девушки бегают за ним.

— Ты поедешь с нами, мама! — решительно заявил Грьетгард. Он сделал ей знак рукой, чтобы она ехала следом. Энунд и Турир тронулись с места, она же продолжала сидеть в седле, глядя на них. Но когда ее конь сам двинулся следом за остальными, она не стала останавливать его.

Грьетгард повернулся к ней. Видя, что она скачет следом, он остановился, чтобы подождать ее, и они вместе поскакали наверх. Он то и дело посматривал на мать, и она не знала, что сказать ему. До этого сын никогда не разговаривал с ней таким тоном. Но теперь, после возвращения из похода, у него появилась уверенность в себе. И она чувствовала себя беспомощной.

По мере их приближения к вершине ветер усиливался. И когда они слезли с коней, ей показалось, что этот ветер продувает ее насквозь.

Дома стояли на тех же самых местах, что и в последний раз, когда она была здесь. Единственным изменением было то, что на месте языческого храма теперь стояла церковь. Ее взгляд медленно блуждал по двору.

Там, возле крыльца, умер Эльвир. А там, чуть поодаль, стояло кресло конунга.

Она направилась к входной двери. Сыновья последовали за ней; они были на голову выше ее. Она стояла и смотрела на то место, где погиб Эльвир, и Грьетгард положил ей руку на плечо.

Энунд постучал в дверь, им открыла женщина с ребенком на руках. Сигрид слышала, что у священника из Мэрина есть жена и дети; судя по всему, это была его жена.

Женщина сказала, что священника нет дома. Но церковь была открыта, и они решили сходить туда.

И все-таки они прошли мимо церковной двери: Турир повел их наверх, к простому деревянному кресту.

Сигрид села на поросший травой склон. Это было почти то место, где они с Эльвиром сидели как-то раз, много лет назад, когда он признался ей, что верит во всемогущего Бога.

Ветер продувал их насквозь. Небо стало затягиваться облаками. Поверхность фьорда и холмы стали казаться серыми и холодными, Сигрид не хотелось смотреть на все это. Она опустила взгляд на траву, не осмеливаясь признаться себе в том, что знает, что лежит в этой земле.

— Эльвир теперь не здесь, Сигрид, — сказал Энунд, и она вздрогнула. — Эльвир обрел Бога, которого искал и который в своей любви простил ему все его грехи. И он получил ответ на все те вопросы, на которые я не мог ему ответить. То, что покоится здесь, это всего лишь оставшееся от него тело, превратившееся в тот прах, из которого он и вышел.

Сигрид встала, и все склонили головы, когда Энунд начал молиться. Но она подняла глаза, когда он произнес слово «месть».

— Мстить пристало лишь одному Тебе, Господи, — сказал Энунд. — Помоги нам запомнить это, здесь, когда мы стоим у могилы человека, который лучше, чем кто-либо, понимал Твою любовь, человека, который своей мучительной смертью искупил свои грехи и который сказал: «Я выстрадал еще не все, что заслужил».

Теперь Сигрид поняла, зачем Энунд позвал их с собой в Мэрин. Но, увидев суровые лица сыновей, она поняла, что слова священника мало подействовали на них.

И втайне она почувствовала облегчение.

Вечером, ложась в постель, Сигрид была в подавленном состоянии, но Кальв явно дал понять, что спать не собирается. Он знал, что она была в Мэрине. И ему лучше было бы оставить ее в покое.

На этот раз она поступила так, как давно уже не поступала: она отвернулась от него.

— Что случилось? — с удивлением и обидой спросил он.

— Ты же знаешь, где я была сегодня.

Он отпустил ее.

— Ты все еще горюешь об Эльвире?

Она хотела было успокоить его, чтобы сгладить резкость своих слов, но на фоне правдивости и подлинности ее отношений с Эльвиром та ложь, в которой она теперь жила, выступила в самом неприглядном свете. Она вдруг подумала, что режущая глаза правда лучше для Кальва, чем вся та ложь, которой она окружила его.

Он сидел и ждал ответа, и она почувствовала в душе облегчение, решив рассказать ему правду. Она хотела сказать ему, что он ей никогда не нравился и что она создавала видимость любви, только чтобы не огорчать его, и что он никогда не займет место Эльвира. И еще она хотела сказать ему, что ей нравится Сигват, ведь теперь она это знала. Она хотела также сказать ему всю правду о короле, о том, как люто она ненавидит его.

— Ну, Сигрид, — самодовольно усмехаясь, произнес он, — неужели ты скорбела об Эльвире все эти годы?

— Да, — ответила она, — это так.

Но он продолжал улыбаться.

— Не болтай, — сказал он, — а то я и впрямь подумаю так…

— Я говорю правду.

— Тебе не пошла на пользу поездка в Мэрин. Знакомые места и воспоминания плохо подействовали на тебя, — он снова притянул ее к себе и погладил по волосам, — а теперь лежи вот так, закрой глаза и предоставь все остальное мне!

— Но, Кальв… — снова начала она.

— Никаких «но, Кальв»! — засмеялся он. — Ложись на спину и забудь про Мэрин!

Глубоко вздохнув, она прижалась к его плечу. Все было напрасно: стена лжи между ними была настолько прочной, что никакая правда не могла через нее пробиться.

Сигрид размышляла об этом все последующие дни; ей стало казаться, что она вообще слишком много думает с тех пор, как вернулся Энунд.

Все началось с их разговора в Стейнкьере. Поразмыслив об этом, она решила, что с нее хватит; тем не менее, мысли об этом не давали ей покоя. Она многое не успела рассказать Энунду в тот день.

Решив, что новый Бог не принимает ее, она начала возвращаться к старой вере, чувствуя, что выбора у нее нет; и она тайно приносила жертвы богам.

Один только Эльвир не верил в богов, думала она; хотя священники говорили, что они существуют. И если Бог не принимает ее, ей придется искать помощи там, где она может ее получить.

Она никому не признавалась в этом; она считала, что в этом не только ее вина. Она делала то, что было в ее силах, она исполняла своей христианский долг и ходила к мессе. Если бы Бог услышал ее молитвы и пришел ей на помощь, она с радостью перестала бы приносить жертвы богам. И ее раздражало то, что она никак не могла выбросить из головы глупый вопрос Энунда о том, искала ли она на самом деле Бога и его заветы.

А тут еще Сигват. В конце концов она стала успокаивать себя тем, что если он ей и нравится, то в этом не только ее вина. Она не сделала ничего плохого и делать не собиралась.

И еще — сыновья.

Из них двоих Турир был весельчаком, у него были хорошие отношения с Кальвом. В свои шестнадцать лет он был высоким и сильным, его все любили, и он уже начал пошаливать с девушками, и Сигрид сомневалась в том, что он ограничивается просто болтовней.

Однажды она сказала об этом Кальву, но тот только рассмеялся.

— Какая беда в том, что у него есть одна-две любовницы? — спросил он.

— Это может навредить девушкам, — сказала Сигрид.

— Если они на это идут, пусть пеняют потом на себя.

Сигрид не была во всем согласна с ним и решила поговорить с Туриром. Но из этого ничего не вышло: с таким же успехом она могла уговаривать горную речку течь вверх.

И все же большинство девушек провожало тоскующим взглядом Грьетгарда. Его замкнутость и спокойствие делали его еще более привлекательным. Но Грьетгард предоставлял девушкам возможность пялиться на него, не обращая на это никакого внимания.

У Сигрид и Кальва детей не было, и все считали Грьетгарда наследником Эгга, хотя сам Кальв ничего об этом не говорил. Но в течение последнего года Кальв начал брать его с собой в поездки по Трёнделагу.

Грьетгард стал спокойнее, он преодолевал свой неукротимый нрав, и Сигрид была рада этому. Лишь изредка в глазах его появлялся особый блеск, свидетельствующий о том, что если он и сумел обуздать свой нрав, то только внешне.

В эту осень он посещал церковь с большим рвением, чем прежде, и однажды воскресным утром Сигрид была очень удивлена, увидев, что он помогает священнику Йону во время службы. И ей оставалось только гадать, произошли ли эти перемены в Англии или же в результате разговора с Энундом.

И она получила ответ на свой вопрос, когда он как-то раз попросил ее поговорить с ним наедине. И вечером, когда все собрались в большом зале и на кухне, они направились с ним в старый зал.

Грьетгард остановился в галерее.

— Не нравится мне эта галерея, которую велел пристроить к старому залу Кальв, — сказал он. — Дом и до этого был хорошим.

— В зимнее время она предохраняет от холода, — сказала Сигрид. — Вспомни, как заметало снегом входную дверь!

Он кивнул, но все же окинул галерею таким взглядом, словно говорил, что когда придет его время, он снесет эту постройку. Они направились дальше.

— Священник Энунд рассказывал, что говорил отец перед смертью, — начал он, когда они сели. — Мне хотелось бы узнать об этом побольше.

— Мне тоже, — сказала Сигрид. — Но понять твоего отца не всегда было легко.

— Энунд сказал, что он умер хорошей смертью, — продолжал сын.

— Епископ Гримкелль тоже сказал об этом, когда я рассказала ему, как он умер.

— Мне хотелось бы стать таким, чтобы отец мог бы мной гордиться, — сказал Грьетгард. — Поэтому для меня важно узнать о нем как можно больше.

— Если ты хочешь разобраться в этом, то будет лучше, если при нашем разговоре будет присутствовать Энунд. Возможно, он объяснит то, чего я не понимаю.

И она тут же пожалела, что сказала ему это.

Через два дня с севера вернулся Финн Харальдссон, а на следующий вечер он вместе с Ингерид приехал в Эгга.

Ингерид снова была беременна. Думая об отношениях между Ингерид и Финном, Сигрид не могла не подивиться тому, что в Гьёвране уже народилось такое количество детей: их было семеро.

Финн передавал привет от Турира. Но он сказал, что Турир не живет больше на Бьяркее. Теперь там управляется с хозяйством Сигурд Турирссон, отец же его переселился на материк.

Он сказал, что король послал двух братьев, Гуннстейна и Карле, в Бьярмеланд. Карле был одним из тех, кого считают убийцей Асбьёрна Тюленеубийцы. Турир слышал, что они направляются на север, чтобы торговать, и решил преследовать их. Он считает, что торговля в Бьярмеланде по праву принадлежит ему, ему не нравилось, что король посылает туда других людей, и когда они от имени короля потребовали себе большую часть выручки, он рассердился не на шутку. На обратном пути он отомстил и за смерть своего племянника, и за совершенную несправедливость, убив Карле. При этом он использовал то же самое копье, каким был убит Асбьёрн Тюленеубийца и теперь называл это копье Тюленьим мстителем. И он отобрал у Гуннстейна усадьбу, которую вернул конунгу Олаву. После этого он понял, что на Бьяркее ему оставаться опасно, и уехал оттуда.

Финн много рассказывал о плаваньи Турира в Бьярмеланд, а Сигрид в это время не спускала глаз с Кальва.

В последнее время Кальв был недоволен конунгом. Особенно его возмущало то, что король держал в качестве пленников мирных послов из Исландии. И ей было интересно, как он воспринимает откровенный разрыв Турира с королем.

Когда они остались одни, она осторожно спросила:

— У Турира были причины для убийства Карле?

Кальв не ответил.

— И зачем королю понадобилось вмешиваться в бьярмеландскую торговлю Турира? — продолжала она. — Ему должно было быть известно, что Туриру это не понравится. Олав сам виноват в том, что произошло.

— Я могу согласиться с тем, что со стороны короля было глупо посылать Гуннстейна и Карле на север, — не спеша ответил Кальв.

— Непонятно, каким место он думает, — сказала Сигрид. — Он что, ждет от своих людей рабской покорности? Не мешало бы ему знать, что если он хочет завоевать уважение и доверие свободных людей, он сам должен уважать их и доверять им. А он ждал, что они начнут ползать на брюхе перед своим господином. И если он ставит себя выше закона, он должен быть, по крайней мере, справедливым, а не вершить дела в свою пользу или в пользу тех, кто виляет перед ним хвостом.

Кальв тяжело вздохнул.

— Нелегко приходится конунгу Олаву, — сказал он. — Я по своему опыту знаю, как трудно найти справедливое решение. Но верно то, что он питает слабость к тем, кто льстит ему. И после того, что произошло с Туриром Тюленем и Асбьёрном, его осторожное поведение с Туриром было бы мудрым шагом…

— Да, — ответила Сигрид. Она задумчиво смотрела на Кальва. Она мечтала отомстить Олаву, но раньше она никогда не задумывалась над тем, что Кальв может чем-то помочь ей.

Вскоре Грьетгард переговорил со священником Энундом. Всего через несколько дней после разговора в старом зале он сказал Сигрид, что священник зовет их этим вечером к себе в Стейнкьер.

Мать и сын спустились вниз, в Стейнкьер.

Энунд был занят, когда они пришли, и им пришлось подождать. Они сидели на поварне и разговаривали с Рутом и его женой.

Глаза обоих работников блестели, когда речь заходила о священнике. Они сказали, что он совершенно равнодушен к земной пище, и если не усадить его за стол, он и не вспомнит о еде.

Сигрид не торопилась увидеться со священником. И ей показалось, что время прошло слишком быстро, когда в дверях показался человек и сказал, что священник ждет их.

Они направились через двор в жилище Энунда; они постучали в дверь, и священник открыл им. В очаге горел огонь, и зал казался совсем маленьким. Он сел на скамью и жестом указал им, чтобы они тоже сели.

— Нам предстоит разговор об Эльвире, — сказал он. — Сначала я расскажу, что я знаю о нем, после чего тебе, Сигрид, будет, возможно, легче говорить.

Повернувшись к Грьетгарду, он сказал:

— Твой отец был прирожденным священником. Но для человека, выросшего с верой в асов, не так-то легко понять христианство, я сужу об этом по собственному опыту. И еще труднее для такого хёвдинга, как Эльвир, постичь христианское смирение. Сущность Божественной любви он понимал лучше многих, он догадывался о могуществе и мудрости Господа. Он также понял, что Христос умер ради человечества. Только самого себя он никак не мог вписать во все это; он не хотел понять, что сам он всего лишь жалкий грешник, виновный в гибели Христа, что он нуждается в Божьей милости и должен искупить свои грехи. Он хотел стоять перед своим Богом с высоко поднятой головой, не будучи ни в чем виновным, делая Богу одолжение тем, что принял христианство. Смерть Христа была, возможно, необходима для других, Эльвир же мог жить жизнью святого и спасти самого себя.

И все шло так, как и должно было идти: высокомерие отвратило его от христианства.

Но он не мог прекратить поиск истины, и вера в богов привела его к сознанию всемогущего Бога. И он не мог погасить в себе искру Божественной любви; и как бы ни было его собственное понимание любви далеко от христианского, эта искра продолжала в нем тлеть. В конце концов эта искра Божественной любви и спасла его. Ведь вопреки своим сомнениям, вопреки своему высокомерию, он не мог отвратить от веры свое сердце.

— Ты понимал Эльвира лучше, чем я, — сказала Сигрид.

— Я много размышлял об Эльвире, — задумчиво ответил священник, сложа на коленях руки, он неотрывно смотрел в огонь. — Я странствовал по свету, видел множество мест и людей. И повсюду я искал ответ на те вопросы, которые он задавал мне. Будучи не в состоянии помочь ему, я сомневался в своем предназначении священника.

В конце концов я решил, что узнал достаточно, и захотел вернуться в Эгга, чтобы поговорить с Эльвиром.

Но дальше Свейи я не продвинулся. Потому что там я узнал от людей, спасшихся бегством от короля Олава, что Эльвир приносил жертвы в Мэрине и был убит там.

Мне показалось, что мир для меня рухнул, и я в гневе обратился к Богу: почему Он дал Эльвиру погибнуть, когда я наконец могу помочь ему? Но я не получил ответа, словно был заперт в глухом подземелье, где никто не слышал моих криков.

И тогда из далекого прошлого ко мне пришло воспоминание об отце Эдмунде. Я мысленно видел перед собой его лицо, каким оно было, когда он боролся за мою жизнь. И я понял, что если кто-то и может спасти меня от душевного недуга, так это он.

Следующей весной я отправился из Свейи в Англию, и я нашел его маленькую церковь. Милость Господа была гораздо больше, чем я заслуживал: я нашел там его.

Однажды я понял, что должен принять Эльвира, вернуть блудного сына отцу. Теперь же я сам был блудным сыном, преклонившим колени перед своим отцом в христианстве.

Но он не пытался утешить меня так, как это делали другие; он был со мною суров.

— Сын мой, что ты делаешь здесь, в Англии? — спросил он. — Почему ты не отправляешься в Норвегию крестить своих братьев?

И я рассказал ему, что вынужден был бежать, потому что люди считали меня святым.

— От чего же ты убежал? — спросил он.

И когда я попытался найти ответ, я понял, что мне нечего сказать. А он продолжал:

— Разве не от самого себя ты убежал? Возможно, ты испугался, что у тебя не хватит сил противостоять желанию людей сделать из тебя святого, своего рода божество…

— Нет! — воскликнул я тогда. — Я уехал, потому что чувствовал свою непригодность к этому занятию.

— Почему ты решил, что сможешь стать другим? — спросил он. — У тебя не было никаких оснований изменять своему призванию.

Мне показалось, будто он ударил меня. Но чем больше я думал об этом, тем больше понимал, что он был прав. Смирение, в которое я уходил с головой, внушенное самому себе чувство вины перед Богом, все это было ни чем иным, как уловкой; в глубине души же у меня была гниль, я был преисполнен желания стать божеством.

Оглядываясь назад, я вспоминаю, как велика была моя тяга поддаться искушению. И тут я понял наконец, почему мои молитвы не доходили до неба; я каялся перед Богом в своих грехах, но ничего не говорил о том желании, которое главенствовало над всем.

И я понял, что покинул Стейнкьер потому, что не решился посмотреть в глаза своим собственным грехам и поведать об этом Богу.

Я укорял себя за то, что изменил Эльвиру. Но я не догадывался, что моя измена этим не ограничивается. Я странствовал по свету, и мои поиски ответов на вопросы Эльвира стали целью в бесцельной жизни.

И я обрел веру в Англии, благодаря отцу Эдмунду. И я понял, что должен вернуться обратно в Стейнкьер.

Но сначала он наложил на меня покаяние. Он послал меня в Линдисфарне, на остров святого Кутберта.

— Там твои земляки впервые напали на христиан, — сказал он. — Поезжай туда и подумай о том, что они там натворили! Подумай о всех тех смертях и несчастьях и в своих молитвах попроси святого Кутберта о том, чтобы он ниспослал добро и свет на их души!

Энунд замолчал, вид у него был виноватый.

— Я сижу и рассказываю о самом себе, — сказал он, — тогда как мы должны были говорить об Эльвире.

— Ты не должен прерывать свой рассказ, — сказал Грьетгард. — Ты должен рассказать нам о Линдисфарне…

— Рассказывать особенно не о чем, — ответил Энунд. Но, увидев разочарование на лице Грьетгарда, он продолжал: — Там теперь почти ничего не осталось. Гробница святого Кутберта перенесена на материк. Я молился в церкви и думал о викингах и их набегах, как просил меня отец Эдмунд. И я помню, как один викинг сорвал с алтаря крест и принес его в жертву Тору.

Потом я отправился на Фарнесы, группу островов чуть южнее, где жил отшельником святой Кутберт. Я побывал на маленьком островке, где и по сей день стоит его хижина; там полно чаек, крачек, гагар и других птиц.

Сигрид кивнула. Она вспомнила птичьи базары, которые видела в детстве.

— Рассказывают, что святой очень любил птиц и следил за тем, чтобы люди не разоряли гнезда, — сказал Энунд. — Во всяком случае, гнезд было так много, что приходилось обходить их. Я был в маленьком домике святого, и когда я вошел туда, со мной произошло нечто странное. У меня вдруг появилось ощущение того замкнутого пространства, в котором я мысленно очутился, узнав о смерти Эльвира.

Но на этот раз там был свет — свет неземной. Я упал на колени, и свет, наполнявший комнату, вторгся в меня, проник в мою душу. У меня не было необходимости молиться, потому что душа моя была открыта перед Господом; вся моя тоска, все мои страхи, все мои слабости, все то, о чем я сам до этого не знал… И я был окружен любовью, согревающей и освещающей мою душу.

И я прошептал лишь слова апостола Фомы: «Мой Бог, мой Господь!»

— А потом? — спросил Грьетгард, когда священник замолчал.

— Потом ничего особенного не происходило, — с улыбкой ответил Энунд. — Я сел на корабль, направляющийся в Данию. Оттуда я перебрался в Свейю, потом прибыл сюда. И я надеюсь остаться здесь.

Немного помолчав, он добавил:

— Странная вещь вина, — задумчиво произнес он. — Ты рассказывала мне, Сигрид, что Эльвир считал своей виной жертвоприношения в Мэрине, и так оно и есть. Но в этом и моя вина тоже, потому что я сбежал из деревни. И вина не становится для каждого из нас меньше, если мы разделяем ее; вина не может быть разделена.

Энунд продолжал говорить об Эльвире. Постепенно он втянул в разговор Сигрид; и она была удивлена, насколько легче было ей вернуться к мыслям Эльвира с помощью Энунда.

Для Сигрид эта осень была не такой, как остальные; и даже изменение цвета листвы от зеленого до желтого и красного имело теперь для нее особый смысл. Она смотрела, как пламенеет и отливает золотом листва среди зелени игл елей и сосен, и оставшаяся кое-где зелень навевала на нее грусть. Она смотрела, как падают листья, как становятся бурыми и сухими, как их втаптывают в землю. Ей казалось, что хвойные деревья гордо заявляют: «Что осталось от вашего прежнего великолепия? Посмотрите на нас, сохранивших свою обычную, повседневную окраску, мы, как и прежде, зеленые!»

Ей казалось, кто христианство в ней напоминает опавшую листву. Когда-то оно пламенело в ней, это был проблеск любви и света, о которых говорил Эльвир и упоминал Энунд. Но потом все померкло, высохло, стало бесцветным.

Ей пришла в голову мысль о том, что Кальв счастливчик; он не искал ни знамения Господа, ни просветляющей любви; он не сомневался ни в чем, делал свои повседневные дела и верил в Бога так, как до этого верил в языческих богов.

Она не могла разобраться в этом новом своем настроении, ей хотелось, чтобы оно прошло.

И подобно опавшей листве и голым, черным ветвям, тянущимся к низкому, покрытому тучами осеннему небу, под холодным дождем, среди тумана, разум Сигрид погружался в холодную, безнадежную пустоту.

Она понимала, что ей нужно найти Энунда и исповедоваться перед ним. Но она уклонялась от этого, потому что в ней пробудилось новое для нее чувство страха.

Что, если она расскажет все Энунду и не найдет понимания и утешения? Разве тогда в ней не будет убита надежда?

Король решил провести зиму в Каупанге, и Кальв отправился на юг, чтобы переговорить с ним.

Наступил месяц забоя скота, и дома было столько дел, что у Сигрид больше не было времени на размышления. Нужно было забить скот, провялить или прокоптить мясо, сделать колбасы и все это разместить в кладовых.

Тронд участвовал во всем, и Сигрид невольно останавливалась и смотрела на него. Он был доверчивым, мягким мальчиком. Он был совершенно уверен в том, что, во что бы он ни совался, все будут только рады этому. И никто не сердился на него, даже если он и путался под ногами.

Он часто спрашивал о Кальве; и Сигрид думала, что он тоскует по нему куда больше, чем она сама.

Вскоре после дня всех святых Кальв приехал и в тот же день позвал Сигрид и старших сыновей в зал.

Он сказал, что король посылает привет мальчикам. Он помнит о том, что они его крестники. И Кальв привез с собой подарки — каждому по мечу; это было великолепное, украшенное золотом оружие.

Мальчики молча приняли подарки.

Но король подумал о них и в другом плане, сказал Кальв. Он сватает Грьетгарду богатую невесту из Хедмаркена. Речь идет о дочери богатого ярла, ее отец служит в королевской дружине, и она единственный ребенок в семье.

Грьетгард молчал, но было видно, как сжимаются его челюсти.

— Подойдите ко мне, мальчики! — торжественно произнес Кальв.

И юноши стали вокруг почетного сидения.

— Я сообщил королю о том, что, поскольку у меня нет собственных сыновей, я буду считать наследником Эгга тебя, Грьетгард! — сказал Кальв. — И еще я сказал, что если кто-то из вас и возьмет жену с юга, то это будет Турир. Я договорился, Турир, что летом ты отправишься туда. При поддержке короля ты сможешь стать хёвдингом, возможно даже лендманом.

Помедлив, Грьетгард протянул Кальву руку, и тот взял ее.

Когда-то Сигрид желала, чтобы они относились друг к другу так, как теперь. И вот, когда это произошло, ей стало даже завидно; ей показалось, что Кальв слишком уж привязывает ее сына к себе.

Турир тоже протянул ему руку и скрепил рукопожатием договор, заключенный Кальвом. Но при этом он не смотрел на Кальва. И Сигрид вспомнила об обручье короля Кнута, которое Турир постоянно носил на руке под одеждой. А Кальв в это время говорил о королевской милости…

— Наверняка она такая безобразная, что никто в Хедмаркене не хочет жениться на ней, — сказал Турир Грьетгарду, когда они выходили из зала.

— Девушка, которой в приданое дается большая усадьба, не может быть безобразной, — ответил Грьетгард.

— Может быть, и так, — сказал Турир. — Если она мне не понравится, наверняка найдутся те, с кем я смогу утешиться.

Кальв по-прежнему сидел на почетном месте, все еще ощущая рукопожатие Грьетгарда.

Наконец-то он завоевал этого упрямого, гордого юношу. И он знал, что это произошло не благодаря его обещанию сделать Грьетгарда наследником; если бы Грьетгард был настроен к нему враждебно, он бы воспринял это обещание как нечто само собой разумеющееся, с натянутой улыбкой. Плоды принесли годы терпения.

Старшим мальчикам Кальв не мог заменить отца, как это было с Трондом. Но на это он и не рассчитывал. Быть для них другом и советчиком, о большем он и не мечтал в первое время после гибели Эльвира. Единственное, о чем он сожалел, так это о том, что у него нет собственных сыновей.

Но их доверие обязывало его к ответственности, и немалой. Кальв не рассчитывал на то, что мальчики забудут о смерти отца. И он догадывался, где они провели лето; они отвечали очень уклончиво, когда он спрашивал их о плавании. Но Кальв испытывал почти отеческую любовь к сыновьям Эльвира, и рассказывать Олаву об их предательстве было для него немыслимо. Он надеялся, что со временем их ненависть к королю смягчится и что у них не будет повода мстить.

В целом же Кальву не хотелось ставить свою верность конунгу выше верности своим близким. Он не забывал о том, как в силу дружеских отношений с Финном Харальдссоном позволил осудить Блотульфа из Гьёврана как язычника и изменника.

Но дело было не только в этом. Он считал себя не столько королевским лендманом, сколько хёвдингом трёнделагцев. И когда то, что он считал выгодным для своей местности, не совпадало с пожеланиями короля, он не мог заставить себя стать на его сторону. И он утешал себя тем, придерживаясь правила: что хорошо для местных жителей, то в конечном итоге хорошо и для конунга.

Его прежнее доверие к королю Олаву было подорвано после того, как он узнал о его поведении в Мэрине. Если он мог совершить такую грубую ошибку, думал он, то он может совершать их и дальше. Он с недоверием относился к поступкам и приговорам короля, и от него не укрылось многое, что показалось ему глупостью; в особенности это касалось его похода против старинных родов хёвдингов.

Кальв улыбнулся: Сигрид никогда не упускала случая указать ему на это.

С ее родичами тоже обошлись жестоко, он это видел. И он хорошо представлял себе ее чувства по отношению к королю, хотя вслух она об этом не говорила.

В остальном же он многого не понимал в Сигрид. Она могла быть заботливой и нежной и внезапно, без всякой видимой причины, вспылить. Но он утешал себя тем, что мужчине трудно разобраться в настроениях женщин. Во всяком случае, он считал, что сделал все, что мог, проявляя редкостное терпение.

Но мысли его снова вернулись к королю.

Давно он уже не видел его, и теперь ему казалось странным снова встретить конунга в Каупанге. Ведь вопреки своему растущему сомнению в королевской мудрости и справедливости, он был захвачен мыслью Олава о создании единого норвежского государства на основе подчинения западных норвежских фюльке. Кальв почувствовал, как снова вспыхнуло его прежнее доверие к этому человеку, восхищение его прозорливостью и энергией.

Но его удивляло противоречие между законами, которые намеревался ввести король, и тем беззаконием, с помощью которого он осуществлял свои планы.

Он посмотрел на вошедшего в зал Грьетгарда, и юноша улыбнулся ему. Он пришел, чтобы забрать свое копье, которое забыл здесь.

Кальв встал и вышел вместе с ним из зала, и когда они шли через двор, он положил руку на плечо юноши.

Приближалось Рождество, и Сигрид решила, что ей нужно исповедаться. И она думала, сходить ли ей к священнику Йону и покаяться в обычных мелких грехах, или пойти к Энунду. Она понимала, что если пойти к Энунду, разговор будет не из легких. И она уже решила отправиться к священнику Йону, как Энунд прибыл в Эгга в воскресенье после полудня.

После визита Сигвата Сигрид с еще большим рвением взялась за ткачество и теперь старалась как можно скорее закончить новый ковер.

Когда все собрались в большом зале, она извинилась и сказала, что ей нужно сходить в старый зал и взглянуть на свою работу. Но там она зажгла лампу и принялась доделывать ту часть, которую начала днем раньше.

Она была целиком поглощена работой, когда Энунд вошел в зал; она даже не услышала его шагов. И он молча стоял и смотрел на нее.

Рвение, написанное на ее лице, делало его моложе, хотя рот был обрамлен глубокими складками, а на переносице были морщины.

— Вот как ты проводишь день Господень, — наконец произнес он.

Вздрогнув, она повернулась к нему. Ей не понравилось то, что он застал ее врасплох.

— Ты не мой духовный отец, — сухо заметила она.

Энунд с удивлением взглянул на нее.

— В самом деле, — признался он, — но я должен заметить, что священник Йон не выполняет своего предназначения…

— Ну и что? — упрямо сказала Сигрид и снова взялась за тканье.

Энунд подошел и схватил ее за руку.

— Да, я не твой духовный отец, — сказал он, — но я не могу спокойно смотреть на то, что ты сознательно грешишь, не делая никаких попыток обуздать себя.

Она сердито посмотрела на него, но он продолжал:

— Я не знаю, что ты говоришь священнику Йону на исповеди. Но я был бы очень удивлен, если бы ты говорила ему то, что должна говорить, — глядя ей в лицо, он убрал ее руки с ткацкого станка, — скажи честно, ты исповедуешься перед ним, ничего не утаивая?

Сигрид высвободила руки.

— Ты не имеешь никакого права спрашивать меня об этом, — сказала она, вставая.

— Сигрид, я говорю с тобой как священник, которому Эльвир доверял свои последние раздумья, как священник, чувствующий ответственность за тех, кого он передал в руки Господа навеки…

Она снова села на скамью.

— Оставь меня в покое! — сказала она.

— Нет, — серьезно ответил священник.

— Зачем ты пришел? — спросила она.

— Мне нужно поговорить с тобой.

— О чем?

— О намерениях отомстить, которые есть у тебя и твоих сыновей.

Сигрид опять вскочила.

— Ты вмешиваешься не в свои дела!

— Я вмешиваюсь в те дела, в которые Господь велел мне вмешиваться, — спокойно возразил Энунд. — Ты не очень-то сильна в христианской вере, если сидишь тут и ткешь в воскресенье вечером. Поэтому нет ничего удивительного в том, что я сомневаюсь в искренности твоей исповеди, хотя ты и швыряешь мне в лицо, что я не твой духовный отец.

Немного помолчав, он продолжал:

— Если ты ответишь «да», когда я от имени Господа спрошу тебя, искренне ли ты исповедуешься, я поверю тебе.

Сигрид молчала, опустив голову.

— Ты не отвечаешь?

Почувствовав на глазах слезы, она моргнула. Ей казалось, что он стоит над ней, как неумолимое божество. Она вспомнила, как Эльвир рассказывал ей кордовские сказки о духах, вылезающих из тонких кувшинов и превращающихся в могучих, грозных великанов. Она торопливо взглянула на него, словно надеясь, что священник исчезнет, как злой дух, но он продолжал стоять рядом с ней.

— Не хочешь ли ты исповедоваться передо мной, Сигрид? — спросил он. — Или мне поговорить со священником Йоном?

— Я приду к тебе, — тихо произнесла она.

И Энунд назначил ей время и место.

В Стейнкьере, сидя в церкви перед священником, Сигрид сразу изложила суть дела.

Энунд не смотрел на нее, пока она говорила; он сидел, наклонившись вперед, подложив левую руку под правый локоть и закрыв ладонью глаза, чтобы полностью сосредоточиться на ее словах. И когда она говорила ему о своей вере в асов, он не шелохнулся. Лишь время от времени, когда она запиналась, он задавал ей наводящие вопросы своим ничего не выражающим голосом.

И когда она, наконец, закончила, он подошел к алтарю и стал на колени.

И она удивилась, услышав его мягкий голос, когда он вернулся к ней.

— Бедная Сигрид, — сказал он, — после смерти Эльвира ты похожа на корабль, потерпевший крушение.

— И что же мне, по-твоему, делать? — спросила она, когда он замолчал. — Чаще ходить в церковь и чаще молиться, как предписывает мне священник Йон?

— Молитвы и служба — это хорошо, — сказал Энунд. — Я бы тоже посоветовал тебе это. Но куда важнее, чтобы ты действительно раскаялась в своих грехах. Но, я думаю, ты не сможешь сделать это, пока не поймешь, что поступала дурно.

— Я уже сделала это, — сказала Сигрид. — Я только что призналась тебе в этом: что я приносила жертвы богам и…

— То, что ты приносила богам жертвы, серьезное прегрешение, — сказал Энунд. — Но чтобы ты не делала этого снова, ты должна понять, что заставило тебя приносить жертву.

— Мне хотелось знать наверняка, что Бог принимает меня, — повторила Сигрид то, что уже сказала священнику. — Но священник Йон говорит только о правилах и заветах. И даже когда я пыталась следовать им, я не обретала ни облегчения, ни мира.

— Однажды я спросил у тебя, ищешь ли ты Бога в церкви, — сказал Энунд. — И теперь я вижу, что был прав в своем подозрении. Ты искала только свой личный мир и исполнение с твоих желаний. И когда ты не получала их, ты обратилась к богам. В действительности ты поклонялась самой себе — и в церкви, и принося жертвы богам и божествам. Понимаешь?

— Какая польза от Бога, если Он не помогает, когда Его просят?

Энунд тяжело вздохнул.

— Я думал, что ты, слышавшая так часто разговоры Эльвира о Божественной любви, лучше разбираешься во всем. Христос не обещал земные блага тем, кто следует Его учению. «Неси свой крест и следуй за мной!» — говорил он. И разве мы можем здесь, на земле, ждать награду за свои добродетели, если он сам, олицетворяющий добродетель, был распят?

Можно торговаться с языческими богами, Сигрид. И если боги не выполняют своих обещаний, на них можно сердиться.

С христианским же Богом дело обстоит иначе. Жизнью Христа Бог доказал, что отдает себя целиком в своей любви к людям. Впервые я понял, насколько возвышена его любовь, когда был на острове святого Кутберта. Ему известны наши желания, но он знает, что для нас является благом. Захочет ли отец наносить сыну увечье, даже если тот просит об этом?

Но поскольку Он отдает нам себя целиком, Он требует, чтобы мы тоже отдавали Ему себя безраздельно.

И это следует понимать не в том смысле, что мы не должны в своих молитвах просить о помощи Его или святых. Ведь Иисус сам просил в своих молитвах в Гефсиманском саду: «Отец, если будет на то твоя воля, пусть минует меня чаша сия!» И мы должны добавить к этому: «Да будет не моя воля, а Твоя!» И если в ответ на наши молитвы Господь отвечает «нет», мы должны смиренно принять Его ответ.

— Ты сказал, что не следует торговаться, — заметила Сигрид, — но велика ли разница в том, что кто-то ждет награду за свои деяния на земле, а кто-то — после смерти?

Энунд улыбнулся.

— Ты выворачиваешь все наизнанку, почти как Эльвир, — сказал он. — На небо это не награда, Сигрид. Небо — это обещание, которое Бог дает людям, надежда, которую Он дает нам, цель, к которой мы стремимся, как говорил святой Павел. Чем больше мы отдаем себя Богу, который сотворил нас и дал нам все, чем больше мы от Его имени и не прося награды делаем добра другим людям, тем ближе мы к цели.

— Эльвир как-то сказал, что только то, что человек делает без задней мысли, становится его богатством, — медленно произнесла Сигрид.

— Вот именно, — согласился Энунд. — Так оно и есть. Только то, что мы делаем без оглядки на личную выгоду и личное спасение — только это приближает нас к Богу, делает нас похожим и на Него.

Но никто, даже святые, не могут отделаться от желания иметь для себя личную выгоду. И Бог знает об этом. Поэтому Он и дал нам таинства, освящающие наши робкие попытки поставить Его волю выше нашей собственной. Но чтобы эти таинства принесли плоды, мы должны быть искренними в нашем раскаянии, когда мы совершаем дурные поступки.

Ты жалуешься на священника Йона, потому что он считает самым важным исполнение церковных правил и заветов. Но священник Йон прав.

К Богу ведет множество путей; иногда мне кажется, что путей столько же, сколь и людей. Одни понимают больше, другие меньше, сообразно тем способностям, которые Господь дам им. Но к двери, через которую все должны пройти, ведет дорога воли. И дверь эта открыта даже перед теми, кто не в силах разобраться в заветах. И в то же время, через эту дверь проходят самые сведущие люди, и чем величественнее мысль человека, тем ниже должен он склониться, чтобы пройти через эту дверь. Эльвир тоже прошел через эту дверь, когда поставил над своей волей волю Бога и добровольно исповедовался перед священником конунга.

В своем милосердии Господь одарил нас этим путем таинств и заветов, делающим нас всех похожим на Него: ученый и невежда, сомневающийся и твердый в своей вере в Бога, добросердечный и жестокосердный, сильный и слабый, даже герой — причащаясь, все мы в смирении доверием Господу свои слабости, в ответ получая прощение, освящаемся Его любовью.

Теперь ты это понимаешь, Сигрид?

Подумав, она кивнула, хотя и неуверенно.

— Ты понимаешь теперь, что заблуждалась, когда приходила к мессе и ждала, что Бог даст тебе знак своей близости, знак того, что принимает тебя?

— Ты считаешь, что я должна ходить в церковь, чтобы отдавать саму себя Богу, не требуя за это ничего…

— Да, — ответил священник. — И если ты поймешь это и, будешь жить так, я уверен, что большинство твоих ошибок исправятся сами собой.

И Сигрид опустилась перед Энундом на колени и получила отпущение грехов.

Расставаясь с ней за порогом церкви, Энунд произнес с теплой улыбкой:

— Попробуй только теперь придти и сказать, что я не твой духовный отец!

Вскоре после Рождества Кальву пришло известие от его брата Торберга, который после смерти отца был лендманом на Гиске. Ему требовалась помощь.

Он вынужден был укрыть на Гиске одного из исландцев, захваченных в качестве пленников королем; человека этого звали Стейн Скафтасон. Торберг пообещал защитить его за одну услугу, которую Стейн сделал его жене, Рагнхильд дочери Эрлинга Скьялгссона. И теперь Олав был настроен очень воинственно против Стейна, убившего одного из королевских сборщиков налога.

Король был в гневе из-за того, что Торберг взял исландца к себе, и требовал, чтобы тот явился к нему в середине поста и объяснил, почему он поступил против королевской воли. Торберга это мало радовало; он просил у брата поддержки и совета и спрашивал, не может ли Кальв встретить его на корабле и со своей дружиной у Агденеса.

Кальву не особенно хотелось отправляться в плавание, но он все же известил брата, что прибудет.

— Вот видишь, на этот раз твои родичи задевают интересы конунга, — сказала Сигрид.

— Эрлинг Скьялгссон и раньше задевал его интересы, — ответил Кальв. — И он приходится родней и тебе.

— Я рада, что ты, наконец, вспомнил об этом, — сказала Сигрид.

Беседы, которые она вела с Энундом, не сделали ее мягче по отношению к конунгу.

Она сказала, что король не упустит случая отомстить. Разве он не послал Тормода Скальда Черных Бровей в Гренландию, чтобы отомстить за своего сводного брата?

— Вовсе не обязательно, чтобы король снова делал это, — ответил Энунд. И Сигрид не нашла, что ответить.

Но сдаваться она не собиралась. Месть за убитого родственника была священной, и позор преследовал того, кто уклонялся от нее.

Другое дело, если бы король признал свою ошибку в Мэрине и заключил честный мир с ее сыновьями. Но он замалчивает истину; он отказывается оправдать Эльвира, и его подарки ее сыновьям — это все равно, что брошенная собаке кость. Он слишком высокого о себе мнения, если думает, что, став крестным отцом, он залечит нанесенные им раны!

Она понимала, что имеет в виду Энунд, говоря о любви и прощении, но ее ненависть к королю была тем утесом, о который все разбивается и который, несмотря на все свои усилия, Энунд не мог поколебать.

Ее посещения церкви стали приобретать другой характер; слова Энунда дошли до нее. И, перестав думать о самой себе, она почувствовала, как какая-то тяжесть свалилась с ее плеч. Она была удивлена тому, что, ничего не ожидая, она, наконец, стала обретать тот мир, который до этого тщетно искала.

Незадолго до середины поста Кальв тайно отправился на юг, взяв на борт дружину. Оба старших сына отправились с ним; Сигрид странно было видеть их в полном вооружении, готовыми к бою.

Гутторм Харальдссон тоже отправился с ними.

— Когда ты пойдешь к конунгу, я присмотрю за кораблем, — сказал он.

Кальв посмотрел ему в глаза.

— Пусть будет так, — ответил он. — Если дело дойдет до боя, ты лишним не будешь.

Во дворе стало пусто. И хотя Сигрид постоянно была чем-то занята, ей казалось, что время идет слишком медленно. Однако через две недели Кальв вернулся.

Он сказал, что они договорились полюбовно. И Сигрид с трудом удалось скрыть разочарование.

Он сказал, что, кроме Торберга, там были еще его братья Финн и Арни. И Эрлинг Скьялгссон послал туда двоих своих сыновей, когда его дочь попросила о помощи. У каждого был корабль и дружина, так что в Каупанг они двинулись с немалой воинской силой.

Они причалили к островку Нидар, чтобы посовещаться. Сыновья Эрлинга хотели отправиться в город со всеми дружинами и дать возможность королю решить, хочет ли он сражаться с ними или сдаться, и Кальв поддержал их. Вести переговоры с королем, не имея при этом за спиной вооруженных людей, было не слишком заманчиво, учитывая привычку короля самовольно обращаться с послами.

Остальные же были настроены решить дело мирным путем. Поэтому Финн, Арни и некоторые из их людей отправились на переговоры с Олавом.

— При этом он заявил, что никому не позволит запугать себя силой, — сухо заметил Кальв. — Хотя это был единственный язык, который он понимал.

Король пошел на уступки, пообещав, что не тронет Стейна Скафтасона и что Торберг не пострадает из-за того, что случилось. Но он потребовал от сыновей Арни, чтобы те поклялись, что будут во всем поддерживать его и никогда не скрывать от него изменников.

— И ты поклялся ему в этом? — испуганно спросила Сигрид.

— Нет, — ответил Кальв. — Я не смог бы этого сделать, даже если бы захотел. Если бы я это сделал, я вынужден был бы отдать Гутторма и твоих сыновей в его руки.

Сигрид пристально посмотрела на него. Она не знала точно, догадывается ли он о желании ее сыновей отомстить. Кальв лег на постель и, спершись на локоть, сказал:

— Я сказал, что конунг нарушит клятву, если дело дойдет до сражения. Остальные же просто боялись потерять расположение короля. Олав, в свою очередь, тоже отказался дать мне клятву верности, и это свидетельствовало о том, что я был прав.

Этой ночью Сигрид была нежнее с Кальвом, чем во все предыдущие годы.

Сразу после Пасхи к ним прибыл гость. Это был Финн Арнисон; вместе с кораблем и дружиной он направлялся из Каупанга на север и решил ненадолго остановиться здесь. После заключения мира между Олавом и сыновьями Арни он побывал у короля.

До этого он никогда не был в Эгга; Сигрид не видела его со дня свадьбы в Каупанге.

Еще до свадьбы Кальв сказал, что она познакомится с его братьями, но Сигрид встретилась только с младшим, Арни. Тот побывал в Эгга два года назад. Он был спокойным, рассудительным парнем, не берущим на себя, однако, слишком много.

И вот теперь прибыл Финн.

— Позор иметь таких братьев, как ты и Торберг, которые подчиняются бабам! — сказал он Кальву, когда они вечером сидели в зале. — Сначала Торберг позволяет своей жене уговорить его действовать против указа короля. Потом ты позволяешь своей жене настраивать себя против Олава. Можешь мне поверить, я хорошо понимаю, почему ты был таким упрямым при подходе к Каупангу!

— Не тебе рассуждать о том, что кто-то кому-то подчиняется, ты сам рабски привязан к королю, — сухо заметил Кальв.

— Я не знал, что ты считаешь для себя позором службу у конунга, — со злобной усмешкой произнес Финн. — Могу тебя уверить, я не ожидал, давая клятву королю, что это может обернуться против моего собственного брата!

— Похоже, вы, братья, прекрасно ладите между собой, — вмешалась Сигрид; она не могла скрыть злорадную усмешку.

— Возможно, тебе придется меньше улыбаться, когда ты узнаешь, как я думаю поступить с твоим братом, — сказал Финн. — Король поручил мне вести дело против убийцы Карле.

Сигрид озабоченно взглянула на него.

— Ты не очень-то благодарен мне за то, что я спасла тебя от королевского гнева в Каупанге, — сказала она.

Финн повернулся и посмотрел ей прямо в глаза.

— Королевского гнева по поводу чего? — спросил он.

— Он хотел узнать, кто отказал умирающему в его просьбе позвать священника.

— Хотя ты и говоришь правду, я сомневаюсь, что чем-то обязан тебе, — сказал Финн. — Ты сделала это не ради меня.

— Более откровенно ты никогда не выражался, — согласилась Сигрид. — Своей поездкой в Мэрин ты не снискал моего расположения. Но я не думаю, что Туриру следует опасаться тебя. Тебе не хватит ума, чтобы заманить его в ловушку.

— Посмотрим, — возразил Финн. — Однако я не намерен сидеть и болтать с бабами.

Повернувшись к Кальву, он начал говорить о военном походе, для которого король собирает силы со всей страны; для этого он и послал Финна на север.

— Теперь будет видно, кто по-настоящему предан королю, — сказал он. При этом он пристально посмотрел на Кальва.

— Я буду верен королю до тех пор, пока он будет верен мне, — спокойно ответил Кальв. — Большего он не может ожидать ни от кого. И я надеюсь, что он достаточно высоко ценит верность свободного человека, чтобы полагаться на меня.

— Красиво сказано, — заметил Финн. — Но я пока не уверен в том, что с его стороны будет мудро полагаться на тебя.

Кальв пожал плечами.

— Ты гораздо больше боишься короля, чем я, — сказал он. — И в этом главное различие между нами. И я не думаю, что это дает тебе право бахвалиться своей верностью.

Финн вскочил и ударил кулаком по столу, так что мед выплеснулся из рога.

— Никто никогда не называл меня трусом, не поджимая при этом хвост от страха! — воскликнул он.

— Я подожму хвост, как только ты дашь мне для этого хороший повод, — ответил Кальв. — И если ты такой храбрый, как ты говоришь, ждать долго не придется.

— Это может произойти совсем не так, как ты себе это представляешь! — с угрозой произнес Финн, но все же сел на место.

Некоторое время они сидели молча; тишину нарушила Сигрид.

— Кое-кто откажется от участия в этом походе.

— Вред ли за ним пойдут люди из Сэлы, — задумчиво произнес Кальв. — И я очень сомневаюсь, что Эйнар Тамбарскьелве отправится с ним.

— Теперь Эйнар Брюхотряс больше не лендман, — сказал Финн.

— Да, — сказала Сигрид. — Он не позволяет привязать себя к королю сильнее, чем это ему самому нужно. Эльвир обычно говорил, что он слишком хитер, чтобы становиться на чью-то сторону, не будучи наверняка уверенным, на какую лошадку стоит ставить.

Она от души смеялась, когда Эйнар заключил мирный договор с королем Олавом, чего, по словам Эльвира, он так желал, и вернулся домой, так и не став королевским лендманом.

— Он так и говорил? — усмехнулся Кальв. — Во всяком случае, Эйнар единственный из хёвдингов, кто устраивает свои дела так, что может поддерживать отношения с королем Кнутом, не нарушая при этом клятвы, данной Олаву.

Братья сидели и разговаривали, а Сигрид, пожелав им спокойной ночи, пошла спать.

На следующий день Кальв проводил Финна на корабль.

— Если хочешь следовать моему совету, веди себя осторожно с Туриром Собакой, — сказал он. — Если он поступил так, значит, на это были свои причины. Он считает торговлю на Бьярмеланде своим правом, большая часть собственности, отнятой им у Гуннстейна, явилась компенсацией за его убытки, а с Карле он находился в кровной вражде.

— Если ты позволяешь своей жене понукать тобой, это не значит, что я должен делать то же самое.

— Для короля лучше завоевать себе друга, чем нажить врага, — сказал Кальв.

Но Финн только самодовольно усмехнулся.

— Можешь быть уверен в том, что, если я доберусь до Турира Собаки, он долго будет помнить об этом, — сказал он.

В эту зиму в усадьбе было много разговоров. Сигрид не придавала этому особого значения, зная, что у девушек всегда находилось, о чем поболтать. И она не делала никаких попыток разобраться, что к чему. И когда уже Кальв был готов к походу на юг, разговоры достигли и его ушей.

И он вынужден был позвать к себе Грьетгарда.

— Я слышал, ты сделал одной из девушек ребенка, — сказал он.

— Да, — ответил Грьетгард. — Я этого не собираюсь отрицать.

— Я скорее ожидал этого от Турира, чем от тебя.

— Не всегда все получается так, как мы ожидаем, — сказал Грьетгард, глядя мимо Кальва.

— Не слишком увлекайся этим! — сказал Кальв. Но было ясно, что он не слишком рассержен происшедшим, и Грьетгард вздохнул с облегчением.

Сигрид восприняла это куда тяжелее. Если к кому-то из своих сыновей она и питала особую привязанность, то это к Грьетгарду. И ей казалось, что она потеряла его после того, как год назад он вернулся из похода.

Теперь он больше не приходил к ней со своими радостями и печалями, как это было в те годы, когда они помирились после смерти Эльвира. Он много беседовал с Энундом, а в последнее время сблизился с Кальвом. Она считала это причиной его отдаления от нее, но только теперь она поняла, в чем дело. Ей следовало бы подумать об этом раньше.

Она должна была быть с ним рядом, когда он впервые выбирал себе девушку, проследить за тем, чтобы выбор был хорошим; и она, Хелена дочь Торберга, была более чем красивой. Сигрид она давно уже нравилась, она была аккуратной, послушной, прилежной. Сигрид удивляло, что никто из работников не сватается к ней, и только теперь она поняла, в чем дело. Это была девушка Грьетгарда, и никто не смел приблизиться к ней.

Сигрид было не по себе оттого, что Хелена пользовалась теперь большим доверием Грьетгарда, чем она. И теперь, когда отношения между ними перестали быть тайной, она видела, как ее сын привязан к ней.

Но при мысли о том, что девушка согрешила, смягчалась Сигрид: девушке было шестнадцать, она была влюблена, и это не могло принести ей ничего, кроме несчастья.

Отношения Грьетгарда и Хелены занимали Сигрид куда больше, чем приближавшийся отъезд Кальва. И когда настало время расставания, она пожалела о том, что мало уделяла ему внимания.

Во внутренний Трондхейм вернулись перелетные птицы, леса и поля наполнились жизнью. Скворцы свистели и рассыпали трели, веселое пенье певчих дроздов оттенялось более серьезным и мечтательным пеньем черных дроздов. Повсюду пели жаворонки — с той беззаботностью, с какой они выбирали себе место для гнезд.

Потом пришло лето с расточительным изобилием. Все росло, зеленело, дышало. И скорбь по поводу теряющейся в суете жизни забывалась в спешке полевых и домашних забот.

И вот наступила осень; Эльвир как-то сказал, что осенью вся природа плачет слезами дождей об ушедшем лете. Один за другим следовали серые дни, пока, наконец, зимний снег не покрыл замерзшую землю. И обнаженные ветки деревьев покрылись серебристым инеем, сверкающим на солнце.

Синицы и желтоголовые корольки, которым был не страшен мороз и долгие зимние ночи, пели среди заснеженных, сверкающих деревьев, а стаи кукш кружились над крышами домов.

А потом, когда солнечное тепло победило силы тьмы, с крыш и деревьев начало капать. Мир медленно просыпался; удивленно, осторожно, трепетно; и чем сильнее становилась власть солнца, тем громче пели птицы.

Был сев, потом сенокос, на полях поднимались хлеба; дни шли за днями, и снова приближалось темное время года.

Все это время Сигрид казалось, что она в Эгга совсем одна и что теперь она больше обычного привязана к смене времен года. Сердцевиной ее жизни стала работа по хозяйств, меняющаяся из месяца в месяц.

Церковные праздники тоже были связаны с этим.

Адвент облегчал самое темное время перед Рождеством своим напоминанием о свете, который должен был придти в мир; затем следовало выполнение обещаний: Рождение Христа и солнцеворот. Весной наступал день Благовещения, зачатия, обещания рождения следующего года, содержащееся в каждой весне. Пасха приносила с собой освобождение от темного времени поста, победу на исходе зимы, когда трудно было поверить, что мир когда-либо проснется. А в день летнего солнцеворота, после которого ночи становились длиннее, была служба в честь Иоанна-крестителя, проповедовавшего о приходе Христа и о том, что тьма не победит свет. И наконец осенью была месса об умерших; о тех, кто в прошедшем году пожинал самый большой в своей жизни урожай.

Христианские обычаи и праздники стали частью ее жизни. Вместо того, чтобы сожалеть о потерянном рабочем дне, Сигрид радовалась, когда по деревне носили крест, оповещающий всех о том, что приближается церковный праздник.

Но когда дело снова пошло к осени, Сигрид начала беспокоиться о том, когда же Кальв вернется домой. Часть его дружинников уже вернулась обратно, и она слышала от них, как обстоят дела.

Отправившись год назад на юг, Олав взял курс на Данию. Там он встретился со шведским королем Энундом; они вместе жестоко грабили страну и пытались подчинить ее себе.

Узнав об этом, король Кнут незамедлительно покинул Англию. В конце концов дружины встретились в Сконе, возле Хельго. Но до решающего сражения дело не дошло, силы были примерно равными.

После этого Олав отправился на восток. Но ему пришлось оставить свои корабли в Свейе и идти с дружиной по суше, поскольку король Кнут стоял со своим флотом в Эресунде.

Осенью король Олав прибыл в крепость Сарп и там перезимовал вместе со своей дружиной и некоторыми из своих лендманов, которых хотел держать при себе; Кальв был одним из них.

Турир Собака участвовал в сражениях на стороне короля Кнута, как сказали Сигрид; больше она ничего не знала о своем брате. И она думала, что теперь он наверняка направился с королем Кнутом в плавание вдоль норвежских берегов.

Уведя конунга Олава от его кораблей, король Кнут незамедлительно принялся осуществлять свои планы захвата Норвегии. И он умело воспользовался отсутствием Олава; тем же самым летом, когда происходили сражения, он направил послание прибрежным жителям, а также деньги, призывая их идти к нему в услужение. И тут поползли всевозможные слухи о том, кто изменил Кнуту, а кто нет.

Зимой король Кнут собрал большой флот в Англии, а летом он собирался высадиться в Агдере, а оттуда направиться на север. Он останавливался в каждой области, принимал почести и оставлял своих лендманов, а потом двигался дальше.

А Олав сидел в это время на берегу Балтийского моря, словно рыба, выброшенная на сушу, разбитым во время похода на Данию флотом. У него остались одни небольшие ладьи, а людей было совсем немного, и он снова объявил поход. К нему приходили, в основном, местные жители, которые и не могли поступить иначе.

Сигрид мало сочувствовала Олаву, но ей хотелось, чтобы все поскорее закончилось, чтобы Кальв вернулся домой.

Не то, чтобы ей очень уж не хватало его, хотя, к своему удивлению, она замечала это; просто он был ей нужен по хозяйству. К тому же она не знала, как ей поступить с Грьетгардом.

Она была опечалена тем, что его сын, ее первый внук, умер вскоре после рождения, год назад. Но особенно она не скорбела об этом. Но она была совершенно не готова к тому, что за этим последовало. Грьетгард сказал ей, что хочет посвататься к Хелене, чтобы их брак был законным и дети их получили право наследства.

Сигрид была обескуражена. Брак между Грьетгардом, наследником Эгга, и одной из служанок был просто немыслим.

Собравшись с духом, она сказала ему об этом. То, что у него есть любовница, это одно, и она не станет в это вмешиваться; но жениться на ней — это совсем другое. Женитьба сопряжена с владением имуществом и родственными связями, одних красивых глаз и белых ручек здесь недостаточно.

Но Грьетгард настаивал на своем. Он сказал матери, что у нее взгляды язычницы. Согласно новому учению, иметь любовниц не следует; он был уверен в том, что и священник Йон, и священник Энунд поддержат его в этом. И поскольку Хелена целиком принадлежит ему, они должны быть мужем и женой.

Сигрид ходила к Энунду, но это не помогло. Энунд сказал, что либо юноша должен отослать Хелену прочь — и он был согласен с Сигрид, что это лучше всего, — или же он должен жениться на ней.

Но отослать Хелену со двора Грьетгард не захотел, и даже Гутторм не смог переубедить его. Дело оказалось нелегким.

Сигрид пыталась переговорить с Хеленой, пыталась убедить ее в том, что она портит жизнь и Грьетгарду, и самой себе; и будет лучше всего, если она добровольно покинет Эгга. Но до этого покладистая Хелена проявила упрямство и строптивость. А на следующий день пришел Грьетгард и сказал, что если она хочет, чтобы они остались друзьями, пусть оставит Хелену в покое.

Сигрид подумала о том, что если бы Кальв был дома, он, возможно, настроил бы Грьетгарда на здравые мысли. И она сказала юноше, что в любом случае он не может жениться без согласия Кальва.

«Грьетгард, как всегда, вплетает во все это христианство, — раздраженно думала Сигрид. — Он слишком часто слышал болтовню Энунда о том, что кровная месть — это грех».

Ранней осенью Трондхейм облетело известие: король Кнут прибыл в Каупанг и собирает всеобщий тинг.

Грьетгард отправился туда вместе с другими жителями фюльке. Теперь на руке его красовался подаренный королем Кнутом золотой браслет, который он до этого хранил в шкатулке.

Но когда Сигрид узнала, что он собирается взять с собой Хелену, она решила, что нужно поговорить с сыном, как бы ей этого не хотелось.

Ему следует знать, сказала она, что это не только глупо, брать с собой на тинг любовницу, но это противоречит всем приличиям. Он просто выставит себя на посмешище.

Но Грьетгард ответил, что скорее выставит себя на посмешище, чем оставит Хелену одну с Сигрид. Этим было сказано все. Юноше было уже девятнадцать лет, и он не нуждался в советах матери.

Когда он вернулся с тинга, Сигрид была все еще в ярости и не вышла встречать его. Она сидела на кухне и шила, и она даже не подняла глаз, услышав, как открывается дверь.

— Должен сказать, я надеялся на более теплый прием, собираясь в гости!

Сигрид вскочила, шитье выпало у нее из рук; это был Турир Собака, прибывший с тинга вместе с Грьетгардом.

Вечером Сигрид накрыла праздничный стол: на нем было все самое лучшее, что имелось в доме: целиком запеченные поросята, копченое мясо, колбасы, вино.

Турир рассказывал о своем пребывании в Англии, где он посетил короля Кнута, о королевском походе в Данию и в Норвегию. Он также рассказал о всеобщем тинге, на котором Кнут был провозглашен королем Норвегии. Эйнар Тамбарскьелве тоже был там, сказал он, и стал лендманом короля Кнута. Сам Турир тоже теперь лендман короля Кнута и направляется домой, на Бьяркей, где с хозяйством теперь, во время отсутствия отца, управляется Сигурд Турирссон.

— Скоро мы расквитаемся с жирным Олавом! — усмехнулся он, глядя на Сигрид. — И после этого снова введем правление ярлов.

— Значит, люди говорят правду, — задумчиво произнесла Сигрид, — что ярл Хакон нарушил клятву, данную им однажды, о том, что он никогда не пойдет с оружием против Олава Харальдссона.

— Если бы сам Олав держал данные им клятвы, я бы имел что-то против ярла, — сказал Турир.

Сигрид о чем-то задумалась.

— Как у тебя сложились отношения с Финном Арнисоном, когда он прибыл на север, чтобы объявить военный сбор? — спросила она. — Будучи здесь проездом, он говорил, что король поручил ему твое дело против родственников Карле. А язык у него без костей.

Турир захохотал.

— Редко я бывал в подобных тисках, — сказал он. — Он собирал народ в Вогане, и когда я явился туда, он назначил такой огромный выкуп, что не могло быть и речи, чтобы уплатить его. И когда я отказался это сделать, он приставил к моей груди копье и вынудил меня отдать ему золотой браслет, который я привез из бьярмеландского похода. И когда я огляделся по сторонам, то увидел вокруг лишь друзей и родственников Гуннстейна и Карле. И мне не оставалось ничего другого, как схитрить.

У меня были при себе ценные вещи, но, отправляясь в Воган, я подумал, что могу попасть в переплет, и поэтому спрятал их в бочки с двойным дном, в которых было пиво.

И я сказал Финну, что могу заплатить друзьям и родственникам, если наберу требуемую ими сумму.

И после этого между мной и им начался настоящий шахматный поединок.

Я тянул время, как только мог, торговался из-за каждой марки и из-за каждого эре, и между делом я ходил на корабль, смотрел на мачты и делал вид, что считаю. А Финн клянчил и угрожал.

И тут он заметил бочки и спросил, что в них. И, можешь мне поверить, я тут же предложил ему выпить. Я гадал только, много ли в него вольется, и чем больше он пьянел, тем больше я радовался.

И он был далеко не трезвым, когда до него дошло, что все уехали домой — те, кто поддерживал его в деле против меня. Он стал куда более сговорчивым, увидев вокруг себя моих дружинников.

В страшной спешке он высадился на берег и, икая от страха, сказал, что готов пересмотреть предварительно назначенную сумму.

Мы сошлись на одной трети выкупа. Но, уверяю тебя, серебро, которое он получил, было плохим.

После этого я отправился к королю Кнуту.

— Почему же ты сразу не поехал к нему? — спросила Сигрид. — Зачем тебе понадобилось ехать в Воган?

— Если бы король Олав запросил бы ту сумму, о которой мы вначале договаривались, я бы чувствовал себя связанным с ним этим обязательством, — сказал Турир. — А я собирался отправиться с ним в Данию.

Он замолчал и огляделся по сторонам.

— Куда ты отправила своего сына Турира? — спросил он. — Что-то я не видел его во дворе.

— Прошлым летом он отправился в Хедмаркен и женился там, — сказала Сигрид.

— Должно быть, это выгодный брак, раз он отправился так далеко.

Сигрид кивнула.

— Этой весной я получила от него известие, — сказала она. — У него все хорошо.

— А ты когда женишься? — спросил Турир, поворачиваясь к Грьетгарду. Ответа не последовало, и Турир вопросительно посмотрел на Сигрид.

— Все зависит от Кальва, — сказала она. — Во всяком случае, это произойдет не раньше его возвращения.

Ей не хотелось посвящать Турира в дела, касающиеся Грьетгарда. Она помнила, как Турир женился на Раннвейг, не равной ему по происхождению, и она опасалась, что он поддержит ее сына. Конечно, между Раннвейг, дочерью Харальда из Грютея и дочерью любовницы Торберга Строгалы была большая разница, но все же…

Она спросила у Турира, кого из знакомых он встретил в дружине короля Кнута, и он назвал несколько человек — и Сигрид даже не подозревала о том, что они служат у короля.

И когда он назвал имя Сигвата Скальда, она навострила уши. Но Турир сказал, что Сигват не по своей воле участвовал в сражении против короля Олава. Теперь он вернулся в Норвегию; говорят, что он сопровождает короля.

— Сигват дружит со всеми, — сказал Турир. — Он выбирает себе среди хёвдингов того, кто ему по вкусу. И его преданность Олаву не мешает ему посвящать висы Кнуту!

— А любовные песни он слагает? — вдруг спросила Сигрид.

Турир расхохотался.

— Почему ты спрашиваешь об этом? — сказал он. И, не дождавшись ее ответа продолжал: — В женщинах у него никогда не было недостатка, но я не думаю, что он привязан к кому-то из них настолько, чтобы слагать о ней песни.

Улыбнувшись про себя, Сигрид промолчала. И, взглянув на Грьетгарда, она вдруг почувствовала, что ее отношение к нему и к Хелене смягчилось.

На этот раз Турир Собака недолго пробыл в Эгга; через два дня он отплыл на север.

Грьетгард стал намекать, что ему тоже нужно уехать; он сказал, что хочет погостить у Туриру в Хедмаркене. И не сказал, зачем ему туда нужно, но Сигрид подозревала, что у него есть известие для короля Кнута.

Вскоре он тоже был готов к отъезду; среди сопровождавших его людей был Хьяртан Эскимосское Чучело. Он заявил, что где бы ни был Грьетгард, он хочет быть рядом с ним. Им предстояло плыть в Каупанг, а оттуда ехать верхом через горы.

Утром, в день своего отъезда, Грьетгард попросил Сигрид переговорить с ним наедине.

— Я оставляю Хелену на твое попечение, — сказал он. — Да поможет тебе Бог, если ты не будешь добра к ней!

Последнее время Сигрид много думала о Грьетгарде и Хелене дочери Торберга. И, к своему удивлению, она пришла к мысли о том, что это не будет таким уж несчастьем, если он женится на этой девушке. Богатства у него и так хватало, и даже если она и не высокого происхождения, Торберг был вовсе не плохим человеком.

— Вовсе не обязательно, что я буду противиться твоей женитьбе, — сказала она.

Грьетгард взглянул на нее — осторожно и в то же время изумленно.

— Никто не соблазнил Турира, моего брата, жениться на богатстве, — продолжала она. — И я знаю, каково приходится тому, кто не любит того, на ком женат.

Глубоко вздохнув, Грьетгард некоторое время сидел молча.

— Спасибо, мама! — наконец произнес он. Немного помолчав, он добавил: — Ты не такая суровая, какой казалась мне последние годы; теперь я знаю это.

И он улыбнулся ей. Сигрид ничего не ответила.

— Господь знает, что я не хочу, чтобы ты забывала моего отца, — вдруг сказал сын. — Но не могла бы ты, ради самой себя и Кальва, попробовать быть с ним помягче.

Выпрямившись, Сигрид уставилась на него. Ей даже в голову не приходило, что ее сын размышляет о ее отношении к Кальву.

— Я понимаю, что это не мое дело, — продолжал Грьетгард, — но все это на виду, все понимают, как мало ты заботишься о нем. А он заслуживает большего. И одно то, что он не замечает твоего отношения к нему, говорит о том, как он тебя любит…

Все последующие дни Сигрид размышляла над словами сына.

Она пыталась быть мягче с Хеленой. Но это было нелегко; девушка была подозрительной и считала, что со стороны Сигрид это всего лишь лицемерие.

В один из ненастных осенних дней человек, сопровождавший Грьетгарда, привез с юга известие, и Сигрид не терпелось узнать, что он скажет.

Но она была ошарашена, когда тот, не отвечая на ее вопрос, осведомился о священнике.

Священник Йон тут же пришел из церкви. И человек тихо сказал ему что-то в углу зала, косясь при этом на Сигрид. Потом священник Йон подошел к ней и попросил следовать за ним в новый зал, в котором днем никого не было.

— Неисповедимы пути Господни, — медленно начал священник, когда все трое сели.

— Ради Бога, не читай здесь проповеди! — перебила его Сигрид. — Скажи скорее, что случилось!

— Речь идет о твоих сыновьях, — сказал священник, — оба они погибли.

Только однажды до этого Сигрид почувствовала такую слабость, как теперь. Это было в Мэрине, после смерти Эльвира.

— Бог дал, Бог и взял, да святится имя Господа! — продолжал священник Йон проповедническим голосом.

«Замолчи!» — хотелось крикнуть Сигрид. Но слова застряли у нее в горле. Словно она беспечно бродила по лесу, бежала по тропинке и вдруг остановилась на краю пропасти. Ей стало дурно, ей казалось, что все заволакивается туманом и над ее головой кружат и кружат вороны…

И она взяла себя в руки. Схватившись за край скамьи, она прислонилась к стене.

— Как… они… умерли? — спросила она, с трудом выдавливая из себя слова.

Она узнала, что у Турира в Хедмаркене гостил конунг, и до его ушей дошло, что Турир намеревается его убить. И, увидев на руке юноши браслет короля Кнута, он решил, что подозрения эти не напрасны. И он распорядился обезглавить его.

— Разве Кальва не было там? — спросила она.

— Был, — ответил человек. — Но не хотел слушать ни Кальва, ни всех остальных, кто просил за юношу и предлагал за него выкуп.

— А Грьетгард? — спросила Сигрид дрожащим голосом.

Человек рассказал, что тот узнал о смерти Турира на пути через Эстердален. Он был вне себя от ярости и, думая только о мести, жег и разрушал королевские владения. Но конунг отыскал его, и тот вместе со своими людьми попал в окружение.

Грьетгард крикнул конунгу из дома, чтобы тот выслушал его. Но когда конунг ответил согласием, тот крикнул ему:

— Я не собираюсь просить пощады!

С этими словами он выскочил из дома и рубанул мечом туда, где, судя по звуку голоса, должен был стоять король.

Но было темно, и вместо короля он зарубил Арнбьерн Арнисона, брата Кальва.

Там он и погиб, и вместе с ним почти все его люди. Человек, привезший известие, был одним из немногих уцелевших в этой схватке.

Закончив свой рассказ, он вышел. Но священник остался сидеть; он хотел поговорить с Сигрид. Голос его набирал силу и затихал, словно ветер в верхушках деревьев; в конце концов Сигрид попросила его уйти.

Она встала и принялась ходить по залу туда и обратно; и она сама не знала, долго ли она так ходила. Никогда она не чувствовала себя такой одинокой, даже в Мэрине; тогда у нее оставались мальчики. Теперь же у нее оставался один Тронд. Но он был еще мал, поддержки от него ожидать не приходилось.

Она не решалась думать о короле; она боялась, что ей станет дурно при одной мысли о нем.

И она мысленно представила себе Грьетгарда, каким он был в последнее утро перед отъездом на юг. И для нее было слабым утешением то, что они расстались друзьями.

«Будь добра с Хеленой», — сказал он тогда. Она остановилась и уставилась на светильник, стоящий на земляном полу, с плавающим в масле фитилем.

Она вдруг подумала, что она не так одинока. Еще один человек мог разделить ее скорбь.

Она быстро вышла из зала и направилась на кухню. Там ей сказали, что Хелена находится в одном из домиков, и она пошла туда.

Она нашла ее лежащей в постели, зарывшейся лицом в подушки, и села возле нее.

— Хелена… — прошептала она, положив на одеяло руки. Девушка вздрогнула и повернулась к ней, глаза ее покраснели от слез, но в них все же пламенела злоба.

— Оставь меня! — тихо и подавленно произнесла она.

— Мы обе любили его, — почти умоляюще произнесла Сигрид.

Но Хелена оттолкнула ее; она чуть не ударила ее.

— Если я не была хороша для тебя до этого, то теперь и подавно! — воскликнула она.

Сигрид встала и пошла обратно в старый зал. Она вошла в спальную каморку, там было холодно. Она легла в постель и лежала так, уставившись в темноту.

Она долго лежала так, потом услышала скрип открывающейся двери.

Пришел Тронд; он забыл закрыть за собой дверь и стоял, освещенный светом очага, находящегося в зале.

— Что тебе нужно? — без всякого выражения произнесла Сигрид.

— Я… я не знаю… — стоя в дверном проеме, неуверенно произнес он. — Меня послал священник Энунд.

— Иди ко мне, — сказала Сигрид. И когда он подошел к постели, она уложила его рядом и прижала к себе, словно никогда больше не хотела отпускать его.

И тут из глаз ее полились слезы.

На следующий день, проведя бессонную ночь, Сигрид пошла к мессе. Но мир, который она последнее время обретала в церкви, не приходил к ней, и никто не мог ее утешить.

Голос священника Йона казался ей потусторонним. И она ощущала в себе один только бунт; бунт против судьбы, бунт против Бога.

Она мысленно видела перед собой своих мальчиков и картины их детства. Она видела, как Турир делает первые шаги, как он поднимается на свои слабые еще ножки посреди кухни. Она видела его, возвращающегося домой с охоты, когда он убил своего первого лося.

И она видела Грьетгарда, приходящего в неописуемую ярость еще в младенческом возрасте; она вспомнила, как он пытался обуздать свой гнев. И все же его жизненный путь был уже завершен.

— Месса закончена, Сигрид, — сказала Рагнхильд, подходя к ней. И Сигрид, стоявшая на протяжении всей службы на коленях, встала и вышла из церкви.

К вечеру Энунд снова появился в Эгга; прошлым вечером Сигрид отказалась беседовать с ним. Но на этот раз она пошла с ним в церковь, когда он позвал ее.

— Попробуй жить без ненависти, Сигрид, — начал он.

Она тут же повернулась к нему, глаза ее горели.

— Я уже устала слушать тебя! — сказала она и, передразнивая его, произнесла: — Возлюби своего врага, подставь другую щеку… — и это все, что ты можешь сказать мне. Ты хочешь, чтобы я любила самого дьявола?

Энунд отпрянул назад, видя выражение ее лица.

— Нет, — сказал он. — Мы должны ненавидеть зло, но…

— Если я имею право ненавидеть зло, я имею право ненавидеть Олава и все, что связано с ним! — бросила она ему в лицо.

— Нужно ненавидеть грех, но любить грешника, — сказал священник.

— Выходит, нужно любить дьявола, но ненавидеть его поступки?

— Это совсем другое дело, Сигрид. Сатана это и есть зло.

— Король Олав тоже, — сказала Сигрид. — Он ни что иное, как раб сатаны, использующий имя Бога для своей выгоды. Он называл себя крестным отцом моих сыновей, но он не захотел слушать мольбы приемного отца за одного из сыновей. У него была возможность показать, во многом ли он следует христианству, он должен был заплатить Туриру выкуп за смерть отца. Но он показал всем лишь свою злобу.

Она встала и ушла.

И Энунд опустился на колени перед алтарем, видя над собой прекрасный, скорбный лик святого Иоанна.

В эту зиму Сигрид занималась Трондом больше, чем до этого кем-либо из своих детей.

Она замкнулась в себе, и никто, даже священники, не знали толком, что у нее на уме. Но она постоянно спрашивала о новостях с юга.

И слухи были такими противоречивыми, что невозможно было разобраться, что к чему.

Говорили, что после смерти Турира Эльвирссона оппландские хёвдинги пошли в поход против короля Олава и тот вынужден был бежать в Викен. Сигрид горячо желала, чтобы это было правдой, и чтобы это было для короля не единственной неприятностью.

Говорили также, что король Кнут отправился морем на юг, вдоль норвежского берега, к крепости Сарп; оттуда он должен был перебраться в Данию. Но ярл Хакон, прибывший с ним из Англии, собирался остаться в Трондхейме.

Последние известия были, скорее всего, верными, поскольку перед Рождеством ярл собирал ополчение со всего Трондхейма, и люди тянулись на юг, чтобы присоединиться к нему.

От тех, кто вернулся, она узнала, что Олав вынужден был бежать из Вестланда по суше в Свейю и что Кальв покинул короля. Говорили, что он отправился с ярлом на север.

Но всю правду о происшедшем Сигрид впервые узнала после праздника Троицы, когда Кальв вернулся домой.

День был холодным. Ночью шел снег, но к утру растаял, и теперь дождь размывал во дворе снежное месиво. Было так скользко, что невозможно было ходить.

В Эгга спешно зажгли все светильники в большом зале, весь люд собрался там.

Заходя в дом, Кальв остановился в дверях и осмотрелся: почти два года его не было в Эгга.

Сигрид встала и направилась к нему, спокойно и с достоинством; каждый ее шаг и даже улыбка были выверены. Но от него не укрылось горестное выражение ее глаз.

Он готов был забыть о собравшихся в зале людях, забыть о своем и ее достоинстве — ему хотелось только, чтобы она узнала, как горячо он тосковал по ней и что он разделяет ее скорбь о погибших сыновьях.

Она видела тепло в его глазах, но все-таки он казался ей чужим; шлем, прикрывающий нос, придавал ему устрашающий вид, в руке у него было копье. Плащ его совсем промок, со шлема на лицо стекали капли дождя, сверкающие в свете пламени.

Неожиданно для себя она растерялась.

Она всегда думала о нем, как о большом ребенке. Но теперь, ощущая свою отчужденность по отношению к нему, она на миг увидела его таким, каким его видели остальные: хёвдингом, человеком, которого многие боялись, которого уважали и которому доверяли.

И теперь он был на стороне ярла, он был врагом Олава. Он пытался спасти Турира и после гибели приемных сыновей отвернулся от короля. Он так же, как и она, горевал о них.

«Попробуй быть помягче с Кальвом!» — сказал Грьетгард в тот, самый последний раз. «Возможно, это будет не так трудно сделать», — вдруг подумала она.

— Ты промок, — сказала она; и это все, что она смогла сказать ему.

Он оглядел свою мокрую одежду и рассмеялся.

— Может быть, ты принесешь мне что-нибудь посуше? — сказал он.

Она то и дело посматривала на него во время еды.

Она прислуживала ему, когда он приводил себя в порядок, как это делали женщины, когда их мужья возвращались из похода. Он провожал ее долгим взглядом, когда она наливала ему воду для купания, подавала полотенце и сухое белье.

И он схватил ее за руку и грубо притянул к себе, чего раньше за ним не водилось. И она ощутила в себе страсть, которую раньше никогда не испытывала к Кальву.

Когда они вернулись в зал, он уже был в праздничном убранстве: на стенах висели ковры и драпировки. Тронд тоже был в зале; сначала он вел себя сдержанно, но от приемного отца не отшатнулся.

После еды Сигрид стала расспрашивать Кальва о походе и о бегстве короля.

Он сказал, что король отправился из Викена на запад вдоль берега, надеясь переманить на свою сторону людей. Но везде к нему относились плохо. Тем не менее, он был близок к победе, похитив Эрлинга Скьялгссона и его корабль из большого, собранного им флота. Дело дошло до сражения, и перевес был на стороне короля; все закончилось тем, что Эрлинг сдался и присягнул королю на верность. Но один из воинов короля потерял голову и убил Эрлинга. Поэтому король был вынужден отправиться на север вдоль вестландского берега, и нигде он не мог пристать к берегу, потому что сигнальные костры предупреждали его о враждебном отношении местных жителей, и слух об убийстве Эрлинга быстро распространился повсюду.

Прибыв в Стад, он узнал, что ярл Хакон движется к нему с севера с большим флотом. Теснимый ярлом Хаконом с севера и сыновьями Эрлинга с юга, он, спасая свою жизнь, отправился по суше в Свейю.

— Там я и расстался с Олавом, — сказал Кальв. — Но мои братья, связанные с ним клятвой сопровождать его дома и на чужбине, отправились вместе с ним на юг.

Я сказал, что примкну к нему, если он решит сразиться с ярлом, поскольку я давал такую клятву. Но он, разумеется, понимал, что я сделал это не из любви к нему.

И я решил отправиться домой. Но когда я встретил ярла, он попросил меня присоединиться к нему, и я отправился с ним на север. Он хотел, чтобы я стал лендманом, зная, что до этого я был лендманом короля, но я ответил отказом.

Сигрид пристально посмотрела на него.

— Ты по-прежнему служишь королю… — сказала она.

— Нет, — ответил Кальв, — я никому не служу.

— Либо ты за Олава, либо против него, другого быть не может! И я не могу понять, как ты мог остаться с ним после всего, что случилось, — с чувством произнесла Сигрид. — Неужели в тебе ничто не шелохнулось, когда на твоих глазах убивали моих сыновей? — спросила она.

— Ты должна знать, что это произошло против моей воли, — сказал Кальв. — Я предлагал большой выкуп за Турира. И когда погиб Грьетгард, я потерял обоих… — он на миг замолк, — сына и брата.

— Возможно, смерть Арнбьёрна подействовала на тебя, — сказала Сигрид. — Мои же сыновья не заслуживают того, чтобы за них мстили… Но ты должен был, по крайней мере, понять, как мало уважает тебя Олав, раз он отклонил твою просьбу о Турире.

Кальв положил руку на ее ладонь.

— Почему, по-твоему, я расстался с королем? — спросил он.

— Этого я не знаю, — сказала она.

— У тебя нет нужды доказывать мне, что король предал меня, убив Турира. Я и сам это знаю. Я решил расстаться с ним намного раньше, и когда я попросил его пощадить Грьетгарда, он согласился. В смерти Грьетгарда король не виноват.

Но очень многие из людей короля были в ярости из-за его обращения с Туриром. Сигват Скальд поставил на карту свою дружбу с королем, и, расставаясь с королем в Викене, он вряд ли уже забыл о смерти Турира.

— Значит, Сигват покинул короля раньше, чем ты, — задумчиво произнесла Сигрид.

— Могу тебя уверить, Сигрид, что я питаю куда меньше теплых чувств к королю, чем Сигват. Но если бы я решил сражаться против него, я бы поднял руку против своих братьев.

— Мне показалось, что Финн при случае не замедлит поднять против тебя оружие…

— Финн вспыльчив и невоздержан в словах, — сказал Кальв. — Но от этого он не перестает быть моим братом. И если даже родственные связи рвутся, на что тогда можно рассчитывать?

— Если ты так высоко ценишь своих братьев, ты, возможно, потребуешь от Тронда и от меня выкуп за то, что Грьетгард убил Арнбьёрна? — с горечью произнесла Сигрид.

Кальв тяжело вздохнул.

— Ты сама не веришь в то, что говоришь, — ответил он. — Я не сказал ярлу окончательного «нет», — продолжал он. — Я сказал, что мне нужно обдумать все и что я пришлю ему известие о своем согласии служить ему. Но, мне кажется, говорить об этом здесь не прилично.

На дворе было морозно, когда они шли к старому залу. Лужи замерзли; весь двор напоминал теперь освещенное лунным светом озеро, на небе серебрились перистые облака.

Кальв поддерживал Сигрид, когда они шли по льду. Но возле входа она остановилась и огляделась по сторонам: все вокруг было как в сказке.

Когда они вошли в спальню, Кальв долго стоял и смотрел на спящего Тронда.

— Как ты могла подумать, что я не скорблю о твоих сыновьях? — сказал он, повернувшись к Сигрид. — Я отношусь к ним так, как к своим собственным.

Сигрид уже собралась сердито возразить ему, но выражение его лица остановило ее. Он подошел к ней и обнял ее.

— Ради Бога, Сигрид, — прошептал он, — не стоит теперь омрачать наши отношения, после того приема, который ты устроила мне! Ты должна понять, что я медлил обнажить меч не против конунга Олава!

Она притихла, она все поняла, она признала, что он был прав.

Верность своему роду — вот что самое главное для человека. И род является для человека той силой, на которую он, вопреки всему, может рассчитывать. Но если кто-то наживает себе врагов среди своей родни, ему уже не приходится рассчитывать на помощь.

И когда он повернул к себе ее лицо и улыбнулся, она смягчилась под его взглядом.

В первую неделю после возвращения Кальва домой, им с Сигрид было вместе намного лучше, чем когда-либо до этого.

Но постепенно все стало как прежде.

Кальв вернулся домой, ничуть не изменившись. И когда Сигрид поняла это, ее горечь разгорелась с еще большей силой, чем раньше.

Она и сама не знала, что двигало ею всю эту зиму: ненависть к королю Олаву или горечь по отношению к Кальву. Она понимала, что становится несносной, но все-таки твердила о мести за сыновей и о том, чтобы Кальв сблизился с ярлом. Она рассуждала и о других вещах, просто чтобы поговорить о чем-то с Кальвом. Временами терпение Кальва лопалось. И когда это происходило, она день-другой вела себя смирно и покладисто; но потом принималась за свое.

Но Сигрид была не единственной, кто пытался советовать Кальву пойти на службу к ярлу.

Окрестные жители тянулись к нему; они хотели, чтобы он продолжал оставаться их хёвдингом. Они говорили, что им не хватало его предводительства на тинге и во всем остальном; некому было занять его место.

Кальв чувствовал себя польщенным. Он привык уже быть лендманом, и хотя у него было свое хозяйство, он чувствовал себя опустошенным. Ему уже начали нравиться достоинство и власть лендмана. Неделя шла за неделей, и он постепенно начал чувствовать, что это, возможно, его долг — быть предводителем этих людей; они нуждались в нем…

Однажды, когда в Эгга гостил Финн Харальдссон, он принял окончательное решение. Финн участвовал в походе ярла Хакона на юг, когда тот преследовал Олава, и теперь присягнул ярлу на верность.

— Нетрудно заметить, что народ любит ярла, с его рассудительностью и справедливостью, — сказал он. — Что же касается его самоуправства и вспыльчивости, то это просто болтовня. Я не могу понять, почему ты медлишь, почему не присоединяешься к нему. Король Олав не сделал ничего, чтобы завоевать твое доверие.

— Дело здесь не в конунге, — сказал Кальв. — Дело в том, что мои братья с ним. И если он попытается снова завоевать страну, я буду вынужден сражаться с ними.

— Если страна будет достаточно сильной, он не посмеет сунуться сюда, — сказал Финн. — Присоединяясь к ярлу, ты укрепляешь страну. Ведь ты пользуешься доверием людей во Внутреннем Трондхейме, пожалуй, даже больше, чем сам ярл. Захочешь ли ты снова идти в услужение к Олаву или захочешь сдаться без боя, если он снова вернется сюда?

— Сомневаюсь, что я захочу этого, — сказал Кальв.

— Тогда я должен сказать тебе, что если ты станешь служить ярлу, у тебя будет куда меньше возможностей сражаться против своих братьев.

— Об этой стороне дела я не думал, — задумчиво произнес Кальв. — Но, возможно, ты прав.

Немного помолчав, он добавил:

— Во всяком случае, я надеюсь, что видел Олава в последний раз.

— Возможно, ты получишь от ярла больше наград, чем получил от короля, — сказал Финн.

— Ты думаешь? — задумчиво произнес Кальв.

В тот же вечер он сказал Сигрид:

— Теперь ты можешь быть спокойна. Я пойду на службу к ярлу, если получу от него больше наград, чем от короля.

На следующий день ярлу было направлено известие, и ярл сообщил в ответ, чтобы Кальв прибыл в Каупанг для подробных переговоров.

И Кальв отправился туда.

И Сигрид почувствовала непонятное ей самой разочарование, потому что добилась того, что хотела. Кальв поддался на ее уговоры, так чем же она была недовольна?

И когда Кальв вернулся, она не прекратила пилить его; просто она нашла другие предлоги для этого.

В эту зиму мороз то и дело сменялся оттепелью; снег долго не залеживался, и весна наступила рано.

Сразу после Пасхи Кальв отправился в Англию, чтобы переговорить с королем Кнутом. И Сигрид опять осталась в Эгга одна.

Перед Пасхой она была на исповеди, но сделала это скрепя сердце. И Энунд заявил ей, что неумолимость и ненависть отстраняют ее от Бога. Но он так ничего и не добился, в связи с чем не смог дать ей отпущение грехов.

Сигрид сама теперь не знала, что ищет и во что верит. Она просто выполняла то, что от нее требовалось: работу по хозяйству и свой христианский долг. Но после отъезда Кальва она разговаривала со всеми, кроме Тронда, только в силу необходимости; в отношении же к мальчику она проявляла такую бурную любовь, что это порой даже отпугивало его.

Через неделю после отъезда в Эгга прибыли гости. Трое мужчин на полном скаку въехали во двор; взмыленные лошади готовы были упасть, и Сигрид выскочила во двор, чтобы узнать, что случилось.

Это были Сигват Скальд и двое его ратников; он хотел переговорить с Кальвом.

И когда Сигрид сказала, что Кальв отправился в Англию, он был разочарован.

— Я надеялся застать его до отъезда, — сказал он.

— Тем не менее, добро пожаловать, — сказала Сигрид. — Ты чуть не загнал своих лошадей; им понадобится по крайней мере два дня, чтобы придти в себя.

Вечером в зале Сигрид была более разговорчивой и не такой замкнутой, как последнее время.

— Я слышала, что ты пытался спасти Турира, моего сына, — сказала она. — Спасибо тебе за это.

— Из этого ничего не вышло, — ответил Сигват. — Но это правда, я сделал все, что мог.

— Кальв сказал, что ты поставил на карту свою дружбу с королем.

— Я высказал ему свое мнение по этому поводу, — сказал Сигват. — А это не очень разумно со стороны скальда, если он хочет сохранить благосклонность своего господина.

— Что же ты сказал ему?

— Я сказал, что этот поступок будет стоить ему доверия людей и что если он намерен править страной по-христиански, ему следует прежде всего научиться управлять самим собой. Я выразился не буквально так, но он ведь не глупец.

— Христианство короля Олава мало что стоит, — сухо заметила Сигрид.

— В тот раз мне тоже так показалось, — задумчиво произнес Сигват. — Но потом мне в голову пришли мысли, поэтому я и решил переговорить с Кальвом до его отъезда.

— Может быть, Кальв и согласился бы выслушать тебя, — сказала Сигрид, и в тоне ее явно прозвучало неодобрение.

— Существует столько различных мнений о короле, — глубокомысленно произнес Сигват. — Ты ненавидишь его; я чувствую это, когда ты говоришь о нем. У тебя есть на это причины, и ты не единственная, кто так о нем думает. Но есть и такие, что любят его так горячо, что забывают обо всем на свете.

Мое же мнение о нем неустойчиво; я часто испытываю любовь и доверие к нему, но бывает также, что он кажется мне недостойным всего этого.

Этой осенью я узнал его лучше. Он разговаривал со мной о многих вещах, и он потребовал, чтобы я был при нем постоянно; ему не хотелось быть одному. Казалось, он чего-то опасается… Сначала я ничего не понимал, мне казалось, что все его поведение свидетельствует о том, что он боится либо смерти, либо дьявола. Но постепенно до меня дошло, что он страшится потерять свою удачу. Это наводило его на мысли о том, что Бог оставил его и что теперь он стоит лицом к лицу с дьяволом и содеянными им грехами.

Я окончательно убедился в этом, когда каждый из нас пошел своим путем. Потому что в момент расставания он напрямик сказал мне об этом.

Бог отобрал у меня удачу, Сигват, сказал он. Поэтому нет ничего удивительно в том, что и ты покидаешь меня. Может быть, ты был прав, говоря, что я жил не по-христиански.

Я пробыл в Викене большую часть зимы. И я думал о короле и о его словах. И постепенно я понял, что действовал слишком поспешно, расставаясь с ним. Я сам грешен и не мне судить его.

Сигват замолчал. Опершись локтями о стол, он уперся подбородком в ладонь. Он смотрел куда-то невидящим взглядом, так что казалось, что он говорит все это не столько Сигрид, сколько самому себе.

— Я уже не раз покидал короля Олава, — сказал он. — Я отправился в Руду в тот раз, когда он хотел подчинить себе Исландию и держал в качестве заложников Стейна Скафтасона и других исландцев, которых он заманил в Норвегию обещаниями дружбы. Но я вернулся назад, хотя мне обещали там почести и богатство.

Отдалившись от него, я подумал, что не такой уж он свинья и самодур. Я думал о его величии, его мудрости и твердой вере в то, что Бог призвал его окрестить Норвегию…

Он снова замолчал, и когда он посмотрел на Сигрид, в глазах его больше не было отсутствующего выражения.

— Когда я снова отправился на север, я узнал, что Кальв был у ярла и что он собирается служить королю Кнуту. И я тут же пустился в путь; я чувствовал, что должен воспрепятствовать его поездке в Англию, если мне удастся.

— Мало что изменилось бы, если бы ты застал его дома, поскольку он присягнул на верность ярлу, — сказала Сигрид. — Что же касается короля Олава, то мне кажется, что он хорохорился, как петух, пока ему сопутствовала удача, и совершенно сник, когда все обернулось против него.

Атмосфера стала натянутой, ей показалось, что пора бы ему уже прекратить этот разговор о короле.

— То, что Кальв присягнул на верность ярлу, это одно дело, — сказал Сигват. — Я хорошо знаю Хакона ярла, и он чувствует угрызения совести по поводу того, что нарушил клятву, данную Олаву, и вступил с ним в борьбу. Он освободит Кальва от клятвы верности, если тот попросит.

С королем же Кнутом дело обстоит совсем иначе, лично я не питаю особой любви к этому хёвдингу. Он никогда не скупится на красивые слова и обещания, но очень быстро о них забывает. Думаю, что Кальв получит от этой затеи одни неприятности.

Сигрид посмотрела на него.

— Скажи, разве ты не сочинял висы, в которых ты прославляешь короля Кнута, когда был в Англии? — спросила она.

Вид у Сигвата был озабоченный.

— Сочинял, — признался он.

— Ради золота скальд способен на многое, — не спеша произнесла Сигрид. — Как-то раз мой брат Турир сказал, что Сигват — друг всех. Ты никогда не задумывался над тем, что если кто-то дружит со всеми, он в конце концов оказывается без друзей.

— Я не нуждаюсь в наставлениях, — раздраженно произнес Сигват. — И здесь, в Эгга, я собирался уговорить Кальва отправиться со мной к королю, который далеко не богат.

— Если ты имеешь в виду короля Олава, то я рада, что ты опоздал.

После этого разговор уже не клеился. И они расстались, холодно пожелав друг другу спокойной ночи.

Большую часть следующего дня Сигрид провела за ткацким станком. Присутствие Сигвата делало ее растерянной; это раздражало ее, и она не хотела признаться себе в том, что желает, чтобы он пришел и поговорил с ней.

И когда он вечером пришел к ней, она была в зале одна.

— Никогда не видел более красивого ковра!

Сигрид обернулась и посмотрела ему в глаза: он повторил слова, сказанные им в день их первой встречи.

— Мы думаем по-разному, когда речь идет о короле Олаве, — продолжал он. — Но давай не будем разрушать из-за этого нашу старую дружбу!

— Да, — сказала она. — Ты прав.

Она снова принялась за тканье, а он сел и принялся рассказывать о своем торговом плавании в Руду и времени, проведенном у короля Кнута. При этом он чередовал обычный рассказ с песнями.

Это напоминало ковер, сотканный с помощью слов; повествование напоминало пряжу, а песни — изысканно сотканные картины.

Прервав свою работу, она сидела и смотрела на него; черные волосы, глаза, сверкающие в свете лампы, изящные и в то же время сильные руки — она вспомнила, что это было первое, что она заметила в нем.

— Когда же я услышу твои любовные песни? — спросила она, когда он замолчал; ее тон был непринужденным, дразнящим; она понимала, что спрашивать об этом было неприлично, но она ничего не могла с собой поделать.

Он быстро оглянулся по сторонам.

— Не сейчас, — сказал он. — Кто-нибудь может войти…

Немного помолчав, он добавил:

— Нет ли во дворе места, где мы могли бы побыть одни?

Глаза его горели пламенем.

Она невольно подалась назад, она не думала, что он так воспримет все это.

— Я не знаю, осмелюсь ли я остаться с тобой наедине, Сигват, — сказал она.

— Я только хочу, чтобы ты послушала мои песни, — сказал он. — Возможно, у меня не будет другого такого случая, чтобы прочитать их тебе.

Она старалась не смотреть на него; она боялась, что ее взгляд скажет больше, чем она того желала.

— Сигрид, клянусь, что не прикоснусь к тебе, — проникновенным голосом произнес он.

— Чем ты поклянешься? — затаив дыхание, спросила она.

— Клянусь живым Богом и блаженством своей души.

Она повернулась и посмотрела ему в лицо.

— Я верю тебе, — сказала она. И он не отвел взгляда.

— Когда мы можем встретиться? — спросил он.

Она задумалась.

— Ты помнишь ту кладовую, где я однажды показывала тебе ковры?

Он кивнул.

— Я оставлю дверь незапертой, — сказала она. — И я приду туда, когда все улягутся спать.

Всю оставшуюся часть дня она избегала его. И она испытывала страх, думая о том, на что она сама себя толкает.

Если их обнаружат, никто не поверит, что дело здесь в песнях…

Но она успокаивала себя тем, что обнаружить их не было никакой возможности. Она была единственная, у кого хранились ключи от кладовой, а ночи были темными, так что никто не мог увидеть, что они направляются туда.

И мысль о том, чтобы побыть с Сигватом наедине, заставляла ее отметать все возражения. И она втайне надеялась, что клятва для него не так много значит.

Подождав, пока люди улягутся спать в старом зале, она незаметно прокралась в темноте через двор.

Дверь скрипнула, и она вздрогнула. Сигрид осторожно закрыла за собой дверь и заперла ее. Она не была уверена, там ли он, пока он не взял ее за руку.

— Сигрид, — удивленно прошептал он, — ты пришла!

Они не осмелились зажечь свет, он был бы заметен через щели. И они сели на расстеленный на полу плащ Сигвата.

— Могу я обнять тебя, — прошептал он, — в этом ведь нет ничего плохого…

— Я тоже так думаю, — сказала она.

И когда она положила голову ему на плечо, он принялся шепотом произносить одну песнь за другой.

В одних он шутил по поводу его слабости к ней, другие же были серьезными, прекрасными, преисполненными тоски. Иногда он употреблял слова, которых она не понимала, но она не останавливала его и не переспрашивала. И она не нашла, что сказать, когда он, наконец, замолчал; ей казалось, что она вот-вот заплачет.

— Теперь ты понимаешь, как я тосковал по тебе? — Он прижал ее к себе, не встречая с ее стороны никакого сопротивления, и его губы были на ее щеке. — Ты понимаешь, что я люблю тебя?

Сигрид прерывисто вздохнула. Это слово ни Эльвир, ни Кальв никогда не употребляли по отношению к ней.

Внезапно его рука коснулась ее груди, и она отпрянула назад.

— Сигват, ты поклялся…

Но она думала больше о данной им клятве, чем о своей чести.

— К черту все, в чем я клялся! — ответил он.

Она попробовала высвободиться, но он крепко держал ее. Она не могла даже закричать; если бы ее обнаружили здесь с Сигватом, ей было бы от этого мало пользы. И она прекратила борьбу.

После этого, когда он продолжал целовать ее снова и снова, в голове ее вертелась одна только мысль.

— Спасибо, Сигват! — прошептала она.

На следующий день, рано утром, он уехал, и Сигрид проводила его. И он вежливо и почтительно попрощался с ней, словно между ними ничего не было. И только взяв ее руку, он тайно пожал ее, улыбнувшись при этом ей своими теплыми глазами.

Все последующие дни Сигрид прислушивалась и приглядывалась, но ничто не свидетельствовало о том, что они были обнаружены; никто не подозревал их ни в чем.

Общее мнение выражали слова, сказанные как-то Рагнхильд: что Сигрид вела себя нелюбезно с Сигватом, натянуто разговаривая с ним в первый вечер, а на следующий день вообще избегая его. А он, благодаря за прием, так любезно улыбался ей!

Сигрид вздохнула с облегчением и уже перестала беспокоиться, когда в ней проснулся куда более сильный страх.

Она не подумала о возможности снова забеременеть. Тронд родился более семи лет назад, и она не хотела больше иметь детей. Она не могла поверить в это, впервые заподозрив о случившемся.

Но дни шли и уверенность ее росла.

Сначала она была вне себя от страха и отчаяния; она даже не осмеливалась думать об этом, безнадежно желая, чтобы все это оказалось дурным сном. Но настал день, когда ей пришлось посмотреть правде в глаза.

Это было незадолго до летнего солнцеворота; Сигрид наблюдала, как забирали ягнят у овец. Ее словно резануло по сердцу, когда она услышала жалобное блеяние ягнят, отделенных загородкой от своих матерей. И она подумала о ребенке, который должен был появиться на свет; о маленьком, беззащитном существе, о котором никто, кроме нее, не будет заботиться. И она испугалась, что кто-то придет и заберет у нее ребенка.

Она вспомнила Тору дочь Эльвира, у которой отобрали ребенка, но теперь, когда в стране было введено христианство, «выносить» ребенка считалось беззаконием. И все-таки они захотят отобрать у нее ребенка, если только Кальв не прогонит ее вместе с ним со двора, на все четыре стороны. А если он и оставит ее при себе, то только затем, чтобы наказать, как это сделал отец Эльвира с Торой.

И она снова подумала о ребенке: возможно, у него будут такие же черные, как и у Сигвата, волосы, а мечтательные глаза будут видеть картины, которые никто больше не видит… Ребенок Сигвата… Она не смела додумывать эту мысль до конца.

Но она взяла себя в руки. Если она хочет выпутаться из этой истории, ее мысль должна быть ясной, как никогда.

Во-первых, сказала она самой себе, склонившись над изгородью и погладив за ухом блеющего ягненка, этот ребенок с таким же успехом может быть и от Кальва.

И почему кто-то должен подозревать ее? Если не считать слухов после смерти Эльвира, которые вскоре оказались ложными, о ней — и она это знала — никто ничего подобного не болтал. Эльвиру она была верна все прожитые с ним годы. Кальву тоже, хотя он и бывал долгое время в походах. Что же касается Сигвата, то люди считали, что она с ним чересчур сурова.

Если она будет вести себя так, чтобы не вызвать ни у кого подозрения, есть все основания для того, что никто, даже Кальв, не подумал, что здесь что-то не так.

Но что, если ребенок будет похож на Сигвата?.. Она гнала прочь эту мысль.

Главным для нее теперь было вести себя так, чтобы все думали, что это ребенок Кальва. И она попыталась представить себе, что бы она испытывала при этом.

Слишком радостной казаться не стоило, подумала она; все знали, что отношения между нею и Кальвом не из лучших. И она решила рассказать кому-нибудь об этом; тому, кто не умеет держать при себе тайны и у кого нет особых причин для скрытности.

Она реши поговорить с Рагнхильд; она знала, что если попросить ее никому не рассказывать об этом, то вскоре весь двор будет в курсе дела.

И когда Сигрид направилась на кухню, блеянье ягнят уже не казалось ей таким жалобным.

И через несколько дней девушки уже начали с улыбкой посматривать на нее. Но когда Гюда дочь Халльдора спросила ее об этом напрямик, она ответила лишь, что пока еще рано говорить что-либо наверняка.

Кальв был в Англии не долго; и он вернулся домой к празднику Иоанна^[13]. Никогда его не встречали домочадцы с такой затаенной радостью.

Даже Сигрид была как-то по-особенному мягка с ним, чего никогда раньше за ней не водилось.

Он рассказывал не очень много о своем посещении короля Кнута, зато привез от короля подарки.

И только когда они с Сигрид остались одни, он сказал, что король пообещал ему титул ярла и власть в Норвегии, если он защитит страну от короля Олава.

— Он считает, что для Хакона лучше иметь власть в Англии, — сказал Кальв. — Он думает, что ярл раскаивается в том, что нарушил свою клятву, и если король Олав вернется обратно, Хакон тут же перейдет на его сторону.

Потом Сигрид рассказала о приезде Сигвата и его намерении переговорить с Кальвом, упомянув о том, что Сигват считает пустыми обещания короля Кнута. И она сказала также, что он того же мнения о Хаконе ярле, что и король.

— Значит, король говорил о ярле правду, — сказал Кальв.

И когда Сигрид сказала, что ждет ребенка, он чуть не запрыгал от радости, словно юноша.

— Вот видишь, Бог милостив, — сказал он. — Он снова хочет дать нам радость, после того как мы потеряли твоих сыновей.

Сигрид никогда не чувствовала себя более ничтожной.

В последующие дни, наполненные его трогательной заботой о ней, ее самобичевание становилось все сильнее и сильнее.

Но очень скоро она взбунтовалась против этого чувства вины. Почему она должна быть виноватой одна?

Но хорошенько все обдумав, она решила, что Кальв должен быть в высшей степени благодарен судьбе за то, что случилось. Она вспомнила, как воспринял Эльвир первое посещение Эгга Сигватом.

Но Кальв ничего не понял, когда Сигват гостил у него; он попросту толкнул их в объятия друг друга, позволив им отправиться одним в кладовую, чтобы посмотреть сотканные ею вещи.

И почему она должна чувствовать вину перед Кальвом? Он был более чем рад тому, что у нее будет ребенок, и если все будет хорошо, он будет считать ребенка своим. Какой вред ему принесет то, что он не знает, как обстоит все на самом деле.

Кстати, не ее вина в том, что произошло между нею и Сигватом. Во всем этом виновен Сигват; он дал клятву и нарушил ее.

Сигрид окружила себя этим чувством собственной невиновности, словно крепостной стеной. И с каждым днем она чувствовала себя все более и более спокойно.

Но все-таки она не могла отделать от чувства того, что вела себя недостойно по отношению к Кальву; это ее раздражало: это чувство было подобно изменнику за ее крепостной стеной.

Однажды вечером, когда они с Ингерид дочерью Блотульфа сидели и болтали о прошлом, в защитное чувство Сигрид был забит первый клин.

Ингерид вспомнила об их давнишнем разговоре в хлеве, в Хомнесе.

— Я часто думаю о том, что в ту ночь ты сказала мне правду, — призналась она.

Вечером, уже лежа в постели, Сигрид вспомнила эти слова. Она вспомнила, как в тот раз Ингерид дурачила ее, утверждая, что Финн заманил ее в лес.

И она невольно пришла к выводу, что сама вела себя с Сигватом не лучше.

И когда в ее защитном чувстве появилась брешь, непрошенные мысли хлынули потоком. Она понимала, что должна была предвидеть все это. Но ей хотелось побыть с ним наедине; она не раз мечтала о том, чтобы это произошло. И, потребовав от него клятву, она просто хотела переложить всю вину на него.

Сомнений быть не могло; она разделяла вину с Сигватом.

И тут она вспомнила, как священник Энунд сказал ей как-то, что вину нельзя разделить с кем-то. И постепенно до нее стало доходить, что он имел в виду.

Ее вина была бы меньше, если бы она каким-то образом смогла предотвратить случившееся, взять на себя ответственность за все. Вина же и ответственность Сигвата были его собственной ношей, нисколько не облегчавшей ее ношу. Она сама подбивала его на то, чтобы дать клятву, а затем нарушить ее и дать волю своей похоти…

Лежа в постели, Сигрид громко застонала.

Кальв заворочался, но не проснулся. Сев на постели, она закрыла ладонями лицо.

Теперь для нее было совершенно ясно, что Сигват и не думал выполнять свое обещание. Он хитростью заманил ее в ловушку.

Какие основания были у нее, чтобы доверять ему? Сигват был другом всех, как сказал Турир, и в женщинах он не испытывал недостатка. И независимо оттого, любил ли он королей и хёвдингов, он слагал в их честь стихи. Разве не были эти любовные песни обманом, помогающим ему завоевывать многих женщин?

И теперь он наверняка смеется над гордой госпожой Сигрид из Эгга, позволившей так легко соблазнить себя…

Думая об этом, она чувствовала, как на щеках ее горит румянец стыда. Да, она получила то, что заслуживала.

А Кальв, лежащий рядом с ней… возможно, он и смог бы предотвратить случившееся, да и слова Энунда были здесь к месту… Ее вину никто не мог разделить с ней, вина была целиком ее.

Сигрид наконец поняла, что согрешила — и не только против христианских правил, но и против более древнего закона этой страны. И все-таки она продолжала цепляться за мысль о том, что это не обнаружится, что никому не принесет ущерба — ни Кальву, ни ребенку, который должен появиться на свет.

Что касается Кальва, то он весь светился радостью, и она знала, что он ждет сына, хотя и не говорил об этом. Она вдруг подумала, что он беспечен, как человек, не подозревающий, что горная тропинка, по которой он ступает, может превратиться в оползень.

Внезапно она представила себе его, взбирающегося на гору лжи и фальши, которую выстроила для него она, гору с трещинами, ползучими камнями и валунами над пропастью. И то, что он сам не понимал этого, не уменьшало опасности обвала, из-под которого ему, возможно, так и не удастся выбраться.

А это легко может привести к несчастью их обоих; ложь, обнаруженная им в ней, ее проступок — все это подорвет его доверие к ней. К тому же как может она быть уверена в том, что Сигват не проболтается? И что, если ребенок так будет похож на Сигвата, что Кальв это заметит?

Чувствуя безграничное отчаяние, она дала волю слезам.

— Сигрид, ты плачешь? — спросил Кальв, проснувшись. Несмотря на отчаяние, она не могла не ощутить раздражения.

Разве он сам не слышит, что она плачет?

Но когда он захотел узнать, в чем дело, она предпочла оставить его вопросы без ответа.

— Я не могу тебе ответить, — сказала она, пытаясь улыбнуться, и это у нее получилось плохо. — И тебе не стоит всерьез принимать мои слезы.

Кальв вздохнул.

— Покажи мне того мужчину, который может понять настроение женщины! — сказал он.

В конце концов Сигрид стало трудно скрывать свои мысли под личиной беспечности, которую она демонстрировала Кальву и всем остальным.

У нее было не только ощущение того, что она поступила с Кальвом несправедливо, у нее появилось новое для нее чувство вины — вины в том, что она нарушила заповедь Бога. Впервые она поняла, что заставило Эльвира плакать над своими грехами.

Исповедь была для нее долгом, который она нехотя выполняла; теперь же она горела желанием довериться Энунду и снять с себя тяжесть вины, но она не осмеливалась это сделать, она боялась, что он потребует, чтобы она во всем созналась Кальву.

В последнее время она ходила в церковь в Стейнкьере чаще обычного, и она много думала о своем разговоре с Эльвиром, который произошел там.

Однажды Энунд подошел к ней в церкви.

Она стала спрашивать его о многих вещах, касающихся писания; и под конец она осмелилась заговорить о том, что действительно занимало ее.

— Если какая-то женщина признается тебе на исповеди в том, что изменила мужу, — сказала она, — ты потребуешь от нее, чтобы она призналась в этом и ему?

— У тебя есть причина спрашивать об этом? — сказал Энунд, пристально глядя на нее; по сдавленному звучанию ее голоса он понял, что здесь что-то не так.

— Просто я хочу знать.

— Сомневаюсь, что бы я потребовал это от нее, — сказал Энунд. — Долг священника — сделать все, чтобы сохранить семью. И если женщина сознается в этом мужу, брак разлетается на куски и оба становятся несчастными. Я бы наложил на нее другое покаяние.

Они стояли у выхода, и он внимательно изучал ее лицо, освещенное падающим через открытую дверь светом. Она отвела взгляд.

— Не лучше ли будет освободиться от того, что мучает тебя, Сигрид? — спросил он.

И она со слезами на глазах бросилась к ногам священника.

— Сигрид, Сигрид, — сказал он, когда она закончила свой рассказ, — теперь ты видишь, к каким несчастьям ведет недостаток любви?

— Мне кажется, все как раз наоборот, — сказала Сигрид. — Если бы мне не нравился так Сигват…

— То, что ты чувствуешь по отношению к Сигвату Скальду, не есть истинная любовь, — перебил ее Энунд. — Любовь не терпит непристойности, сказал святой Павел.

— Что же я тогда испытывала к нему? — растерянно произнесла она.

— Плотское желание, — сухо ответил Энунд. — И ты делаешь ту же ошибку, что и многие другие, называя это любовью.

Закрыв ладонями лицо, Сигрид некоторое время молчала.

— Как же следует понимать то, что человек нравится тебе? — наконец спросила она. — Я была уверена в том, что мне нравится Эльвир, а этой зимой мне показалось на миг, что мне нравится Кальв.

— Тебе никогда не нравился Кальв, — сказал священник, — иначе ты бы не поступила с ним так. Нравился ли тебе Эльвир, я не могу сказать.

Сигрид молчала. Она не знала, была ли ее любовь к Эльвиру связана с чем-то подобным.

— У тебя всегда было ощущение того, что Кальв тебе чем-то обязан, не так ли? — немного помолчав, спросил Энунд.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что Эгга и власть лендмана пришли к нему благодаря тебе.

— Возможно, ты в этом прав, — подумав, ответила она.

— Теперь же ты в долгу у Кальва, Сигрид, и этот долг ты никогда не сможешь оплатить. Ты понимаешь?

Она опустила голову, ничего не ответив.

— Даже если ты будешь добра с ним всю свою оставшуюся жизнь, ты не сможешь вернуть ему этот долг, — продолжал священник. И Сигрид опустила голову еще ниже. — Первое, что я хочу, чтобы ты сделала, ища прощение у Бога, так это приняла близко к сердцу свой долг перед Кальвом, — продолжал он. — И если тебе покажется, что он относится к тебе не так, как прежде, вспомни, что ты заслуживаешь с его стороны жестокости и презрения. И если тебе захочется тоже быть жестокой по отношению к нему, вспомни, как ты поступила с ним!

Я же наложу на тебя такое покаяние, которое, я надеюсь, научит тебя смирению и кротости по отношению к Кальву и другим людям, а также истинной любви и раскаянию по отношению к Богу.

И я надеюсь, что это научит тебя, наконец, прощать чужие грехи.

— Если ты имеешь в виду короля Олава, я не думаю, что здесь что-то изменится, — тихо сказала она.

— Я думаю именно о нем, — ответил Энунд. — Это имеет отношение и к нему.

Сигрид ничего не ответила. И она не была согласна с ним.

На исходе лета она узнала от Кальва, что Сигват Скальд отправился в Рим. Он хотел искупить какой-то грех, но никто в точности не знал какой.

Стиклестад

Кальв стоял во дворе и смотрел, как делают новую торфяную крышу на старом зале. Работники уже выкладывали крышу берестой, и он бросал взгляды на облака, движущиеся с севера; приближалось ненастье. Потом он пошел в кузницу, чтобы поторопить людей.

В промежутке между севом и сенокосом предстояло сделать много дел, как мужчинам, так и женщинам. Нужно было привести в порядок дома, изгороди, инструменты, нарезать ивовые прутья и сплести корзины; надрать бересты, прополоть лен, а прошлогодний лен прочесать.

В этот год Кальв проявил особую заботу о том, чтобы все было сделано наилучшим образом.

Весной пришли слухи о том, что король Олав покинул Гардарики, где он находился с тех пор, как сбежал из Норвегии. Говорили, что он теперь направляется на запад.

Думая о том, что он может погибнуть в предстоящем сражении, Кальв решил оставить хозяйство Сигрид и детям в наилучшем состоянии.

Дети… Кальв не мог отрицать, что был несколько разочарован, когда среди зимы Сигрид родила дочь.

Он хотел назвать ее Торой в честь своей матери, но Сигрид упросила его дать девочке имя в честь святой. И ее назвали Суннивой.

Суннива дочь Кальва, думал он. Это звучало не очень привычно; ему не нравились эти новые имена. Тора было бы лучше. Но он присутствовал при рождении ребенка и поэтому не мог отказать ей в ее просьбе. И в глубине души он не считал это имя плохим. В честь его матери была уже названа дочь Торберга. Да и ребенок не менялся оттого, какое имя ему придумывали; к тому же было совсем неплохо для девочки иметь заступницей святую Сунниву.

В любом случае девочка была красивой и здоровой, хотя Кальв был несколько удивлен, откуда у нее такие черные глаза. Но он успокоился, когда Сигрид сказала, что мать ее была темноглазой.

Кальв гордился своей дочерью; и вскоре он уже перестал сожалеть о том, что это не сын. К тому же он думал, что сыновья могут родиться и потом; если у них есть один ребенок, то может быть и больше.

Он считал, что на Сигрид благотворно подействовало рождение дочери. В последнее время она стала спокойнее, в ней появилась мягкость и заботливость, которых он раньше в ней не находил. Он полагал, что это также связано с его отходом от короля Олава, на которого она была так зла.

Он вспомнил, как приехал однажды весной из датского похода; ему было так скверно, что он сознательно напивался — и не один раз, — чтобы только избежать ее упреков.

Теперь же он снова начал разговаривать с ней о многих интересующих его вещах, как это бывало в первые годы их женитьбы. Он находил у нее мудрость и здравый смысл и нередко советовался с ней, в особенности, когда дело касалось принятия важных решений.

Она стала добрее и к другим; стала проявлять заботу о бедных и страждущих в деревне. И Кальва это тоже радовало, поскольку это укрепляло его добрую славу в округе.

Когда же дело касалось короля Олава, она оставалась по-прежнему неумолимой, он заметил это ясно, когда речь зашла об отъезде короля из Гардарики. И он старался не посвящать ее в свои мысли о короле.

Кальв подошел к кузнице.

Внутри был только Гутторм, если не считать раба, раздувающего для него меха, придурка, на которого никто не обращал внимания. Гутторм делал большую часть кузнечных работ в хозяйстве. Он был хорошим кузнецом, хотя и не самым искусным.

Теперь он занимался отбивкой кос, готовя их к предстоящему сенокосу.

— Что нового о продвижении Олава? — спросил он, увидев Кальва.

— Он должен быть еще в Свейе, — ответил Кальв. — И говорят, что он получил подкрепление от шведского короля Энунда.

— Я надеюсь, что обменяюсь с ним ударами меча, если он сунется в Трондхейм, — сказал Гутторм. Он взял щипцами косу и примерился к острию.

— С тебя станется, — сказал Кальв. — Хотя лично я думаю, не будет ли лучше, если король Кнут поставит на защиту страны свое датское войско. И если Олав приведет с собой шведов, мы, норвежцы, останемся в стороне и предоставим им возможность убивать друг друга.

— Не очень-то ты горишь желанием выступить против короля Олава, — сказал Гутторм, откладывая в сторону косу, чтобы она остыла. Потом положил на огонь другую, осмотрел следующую.

Некоторое время Кальв стоял и молча смотрел на него. Гутторм работал быстро; и вот еще одна коса была готова.

В последнее время Кальв близко сошелся с Гуттормом. И он очень высоко ценил его как человека, на которого можно всегда положиться и с которым можно говорить обо всем, не опасаясь, что он расскажет об этом кому-то.

Думая об этом, он невольно улыбнулся. Ему досталось от Эльвира так много: хозяйство, вдова, сыновья, власть во Внутреннем Трондхейме и вдобавок ко всему его лучший друг!

— Я не уверен в том, что моя любовь к королю Кнуту намного сильнее, чем к Олаву, — наконец сказал он. — И мало надежд на то, что Кнут сдержит обещание, данное мне в Англии в прошлом году, что хочет сделать меня ярлом. Он пообещал то же самое Эйнару Брюхотрясу.

— Я слышал об этом, — сказал Гутторм. — Но Тамбарскьелве получил отказ, когда после того, как Хакон ярл утонул, он отправился к Кнуту и потребовал, чтобы тот выполнил свое обещание.

— Я слышал, что он получил более, чем отказ, — сказал Кальв. — Король сказал ему, что вообще не хочет иметь ярла в Норвегии; он хочет послать сюда своего сына Свейна в качестве короля. И от этого мне станет не лучше, чем Эйнару.

— Это верно, — заметил Гутторм. Он принялся закалять косы, хорошенько разогрев их.

— Некоторые говорят, что Хакон ярл погиб не на море, — продолжал Кальв. — Говорят, что когда он осенью прошлого года отправился из Англии на Окрнеи с известием для короля Кнута, он был убит по приказу короля.

— Подобные слухи не усиливают доверия людей к Кнуту, могу за это поручиться.

— Да, — сказал Кальв. Он долго стоял и молчал, потом произнес: — Последнее время я думаю о том, не лучше ли будет нам выторговать у Олава подходящие для нас условия, чем ждать их от такого лживого короля, как Кнут.

— Как тебе известно, у меня свой счет с королем Олавом, и я думаю, у тебя тоже, после того, как он убил твоих приемных сыновей, — сказал Гутторм, не глядя на Кальва и продолжая заниматься своим делом.

— Четверо моих братьев служат Олаву, — сказал Кальв. — И поскольку король Кнут склонен обманывать меня так же, как и Олав, чаша весов клонится к последнему.

— Я понимаю, — сказал Гутторм. — И я не осуждаю тебя за это.

Когда они через час вышли из кузницы, начался дождь, и Кальв подумал о недоделанной крыше над старым залом.

Вечером Кальв был задумчив и молчалив. Но Сигрид так и не узнала, что занимает его мысли.

И после того как он уснул, она лежала и думала об этом, а также о многих других вещах.

Они спали теперь в одной из кладовых, пока старый зал приводился в порядок. В зале теперь спали другие, и Сигрид, не привыкшая спать в тесном помещении, чувствовала, что ей не хватает воздуха и простора.

У нее снова начались кошмары, как это было в первое время ее беременности Суннивой. И она подумала о том, чтобы принести в кладовую метелку, предотвращающую дурные сны, которая раньше висела у нее в спальне.

К тому же было совершенно ясно, на кого похожа Суннива. Да и роды прошли на этот раз труднее; при этом она опасалась, что ее заставят назвать имя подлинного отца, чего она сделать не могла. Тем не менее, все обошлось, и все были уверены в том, что это ребенок Кальва.

Сама же Сигрид не сомневалась в том, что отцом ребенка был Сигват. У девочки были темно-карие глаза и темные волосы; она обещала стать красавицей. И она не могла понять, почему некоторые говорят, что девочка похожа на Кальва, — люди видят то, что хотят видеть, думала она, хотя это ее радовало. Она была рада и тому, что Кальв без лишних вопросов воспринял ее слова о том, что мать ее была темноглазой. Энунд сказал ей, что если он спросит ее об этом напрямик, ей придется все рассказать ему. Что же касается матери, то здесь она не соврала, хотя мать ее и не была такой темной.

Тем не менее, Сигрид мучила совесть, когда она видела, что Кальв любит девочку и гордится ею; она чувствовала себя изменницей.

Но она сделала в этот последний год все, чтобы быть заботливой и доброй к нему. Не всегда ей это удавалось, но это получалось у нее гораздо лучше, чем в первый год их женитьбы.

И она стала замечать, что радуется, когда доставляет ему радость.

С Эльвиром все выходило само собой; они настолько были близки друг другу, что не могли не делить скорби и радости. С Кальвом же было не так. Радость видеть его счастливым соседствовала у нее с ощущением того, что ее долг перед ним за содеянное против него зло никогда не станет меньше.

В течение последнего года она много размышляла по поводу греха и искупления; подобный настрой был чужд всему тому, чему ее учили с детства.

Она спросила у Энунда, почему Бог, повелевающий всем в мире, допускает, чтобы человек грешил. Но Энунд ничем не помог ей в этом. Он сказал, что не может ответить на этот вопрос и что человек должен полагаться на Бога во всем. В конце концов своей смертью Христос искупил всех грехи человеческие.

Этот туманный ответ не мог успокоить Сигрид. И только вспомнив сожаления Эльвира по поводу того, что он не послушался Энунда и отведал жертвенной пищи, она приняла его слова без дальнейших пояснений.

Сознание собственной вины и Христова искупления привело ее к более глубокому пониманию Божественной любви. На этот раз дело касалось греха, сущность которого она ясно себе представляла и последствия которого видела — она знала это не только со слов священника. Она понимала, что нуждается в прощении Бога. Священник объяснил ей, что любовь Бога к каждому отдельному человеку так велика, что грех против своих близких есть грех против Бога.

И она была рада тому, что сможет покаяться; чувство раскаяния шло у нее изнутри. Тем не менее она спросила Энунда, зачем нужно каяться, если все грехи человеческие искуплены смертью Христа.

— Христово искупление спасает тебя от вечного наказания, — ответил он. — Но это не означает, что ты наверняка предстанешь перед Богом. Прежде, чем предстать перед ним, человек должен очиститься. Покаяние — это очищение при жизни, после смерти же, если в этом есть необходимость, очищение продолжается — в очистительном огне.

Он наложит на нее покаяние, призванное укрепить ее любовь к ближнему, сказал он в тот раз, когда она исповедовалась ему в своих отношениях с Сигватом. И он обязал ее заботиться в деревне о больных, бедных и странниках. Это оказалось легче, чем она думала, в особенности тогда, когда она думала о том, что сама была близка к тому, чтобы взять в руки посох странника.

И только когда священник говорил ей о короле Олаве, он ничего не мог от нее добиться; в своей ненависти к королю она была тверда, как кремень. Она не хотела слушать его, когда он говорил, что это отдаляет ее от христианства. И она сердилась на священника, считая, что он делает из ее ненависти стену между нею и Богом.

— Ты говоришь, что человек имеет право поднимать меч против зла и безбожности, — сказала она ему. — Если это так, значит я имею право бороться против короля Олава.

— В любом случае ты можешь попросить Бога помочь тебе понять, что тем самым ты грешишь, — ответил он.

Но Сигрид не стала этого делать. Она считала, что дело ее правое, что этим она ничуть не обеспокоит Господа.

И она радовалась, думая о войске, которое собиралось, чтобы идти против Олава.

Сыновья Эрлинга Скьялгссона отправились на восток в Викен со своими дружинами, на случай, если он будет двигаться этим путем. А из Вестланда и Халогаланда народ собирался в Трондхейме, чтобы вместе с местными жителями дать ему отпор, если он осмелится перейти через горы.

Ее нетерпение росло с каждым днем по мере приближения той развязки, о которой она мечтала. Она была уверена в том, что на этот раз королю не удастся улизнуть.

Сигрид прислушивалась к размеренному дыханию Кальва, лежащего рядом с ней. Он всегда легко засыпал, и она подумала о том, что вряд ли что-то может вывести его из равновесия. Он предпочитал жить размеренно, будь то шторм или битва вокруг него.

Через два дня после этого Кальв поехал в Гьёвран, чтобы поговорить с Финном Харальдссоном. Сигрид тоже поехала с ним; она не виделась с Ингерид уже две недели и теперь ей хотелось поболтать с ней.

Там были гости; старшая дочь Раннвейг, вышедшая замуж за бонда из Лунда, с мужем и ребенком.

Женщины болтали о своих делах, мужчины же беседовали о продвижении Олава Харальдссона.

Кальв сказала, что слышал от недавно прибывших из Свейна людей, что Олав точно намеревается посетить Трондхейм.

— Его ждет здесь теплый прием, — сказал Финн.

Но позже вечером Кальв сказал Финну, что хотел бы поговорить с ним наедине.

Они поднялись на холм, где уже начинался лес и откуда открывался вид на Эгга и на фьорд. Зимой было много снега, и он все еще лежал на горах, сверкая на солнце.

Глубоко вздохнув, Кальв устремил взгляд к горизонту.

Это были его владения, здесь протекала его жизнь. И если жившие здесь люди были привязаны к нему клятвой верности, то и он сам был не менее сильно привязан к ним. И все-таки ему оставалось лишь гадать, настолько ли велика их привязанность к нему, чтобы следовать за ним в его планах, в которые он теперь намеревался посвятить Финна.

Его взгляд снова вернулся к Финну. За те годы, что Кальв был лендманом, Финн стал влиятельным и всеми уважаемым человеком в округе; и теперь его поддержка много значила для Кальва.

Финн молча слушал, когда Кальв рассказывал ему, что у него все больше и больше зрела уверенность в том, что не следует полагаться на короля Кнута, и что датское владычество без ярла Ладе ничего хорошего стране не принесет.

— Судя по твоим словам, тебе лично это не принесет большой выгоды, — заметил Финн.

— Это верно, — признался Кальв. — И я думаю, что было бы лучше заключить с королем Олавом мир. Король и раньше проявлял здравый смысл, сталкиваясь с превосходящей его силой. И если бы я мог поторговаться от имени всего Трондхейма, а, может быть, и от имени жителей Халогаланда и Вестланда, он, возможно, пошел бы на выгодную для всех нас сделку.

— В особенности для тебя, — сухо заметил Финн.

— Если уж на то пошло… — Кальв раздраженно тряхнул головой. — Ты считаешь, что то, что на пользу мне, то во вред Трондхейму?

— Нет, — ответил Финн и задумался. — Я думаю, что большинство местных жителей больше доверяют тебе, чем королю Кнуту, — добавил он, — хотя тебе придется приложить немало усилий, чтобы они снова присоединились к Олаву. Это может произойти, если ты распространишь слух о том, что Хакон ярл погиб в результате предательства. Тогда ты наверняка можешь рассчитывать на то, что за тобой пойдут и жители Внешнего Трондхейма.

Что же касается жителей Халогаланда и Вестланда, то я могу сказать только то, что Турир Собака вряд ли согласится на мир. Когда я разговаривал с ним весной, он был настроен очень воинственно.

И как ты думаешь сойтись с королем, чтобы торговаться с ним?

— Когда он приблизится к шведской границе и будут зажжены сигнальные костры, я с небольшой группой людей отправлюсь на восток, — сказал Кальв. — И если я встречу его вблизи границы, я передам войску о его согласии заключить мир до начала сражения.

Меня очень удивит, если жители Трондхейма не захотят прочного мира, учитывая то, что хлеба еще не скошены, а войско короля готово грабить и жечь все подряд. И если трондхеймцы откажутся выступить, все остальные тоже вред ли решатся на борьбу.

Финн снова задумался.

— План неплохой, — сказал он наконец. — И обо мне никто никогда не говорил, что я не умею делать больших ставок. Я поеду с тобой к королю, если тебе понадобится моя помощь.

Кальв протянул ему руку; на это он и рассчитывал. Теперь ему не придется говорить одному от имени бондов. И потом, когда он привезет в ополчение известие о мире с королем, поддержка Финна ему еще больше понадобится.

Обменявшись рукопожатием, они вернулись в зал.

И только через несколько дней Сигрид узнала, о чем говорили Кальв и Финн в тот вечер.

И когда сигнальные костры дали знать о начале похода, Кальв решил отправиться на восток вместе с двумя своими дружинниками.

— Куда это ты собрался? — спросила Сигрид. Они стояли в спальне, и он застегивал на плече свой плащ.

— На восток, чтобы встретить короля Олава, — коротко пояснил он.

Из рук Сигрид вывалился его шлем и со звоном упал на пол.

— Что же ты хочешь от него?

— Попробую заключить с ним мир.

Она почувствовала, как у нее пересохло во рту.

— Мир с Олавом? — выдавила она из себя.

— Да, — ответил он.

Никогда в жизни Сигрид не теряла так голову; она сама не понимала, что делает. Она плакала, умоляла, упрашивала Кальва не ехать туда.

Но он убрал ее руки, когда она бросилась ему на шею.

— Не пытайся уговаривать меня, — сказал он. — Я уже обдумал все и решил, что так будет лучше.

— Как ты можешь считать, что это будет лучше? Ты что, свихнулся?

От возбуждения на щеках Сигрид выступили красные пятна, слова ее лились водопадом, без всякого ожидания ответа.

— Разве ты забыл о болезненном властолюбии и самодовольстве Олава? И почему ты думаешь, что он не убьет тебя, если ты попадешь в его руки? Ты же сам рассказывал о том, как он поступил с послами! Разве ты забыл о том, что он изменил тебе? Разве ты забыл о тех страданиях, которые он причинил мне? Почему ты не сказал мне об этом раньше?

— Не надо, Сигрид! — ответил он, отстраняя ее от себя. Сначала он ответил на ее последний вопрос: — Если бы ты могла задуматься над своими собственными словами, ты поняла бы, почему я не посвятил тебя в свои планы.

Что же касается всего остального, то у меня есть причины, чтобы поступать так. Могу уверить тебя в том, что я хочу лишь честного мира с королем.

Но Сигрид не желала слушать его. И когда он оттолкнул ее и вышел, она бросилась, рыдая, на постель.

Она не могла поверить, что он вот так мог покинуть ее. Он должен был изменить свое решение, думала она; он должен был вернуться, чтобы утешить ее.

Но она слышала во дворе его голос, а потом стук копыт, когда он со своими людьми уезжал со двора.

Придя в себя, Сигрид первым делом направилась в Стейнкьер, чтобы поговорить со священником Энундом.

Когда она постучала в дверь, он крикнул, чтобы она вошла. Распахнув дверь, она бросилась к нему.

— Теперь ты можешь прекратить разговоры о том, что я чем-то обязана Кальву! — воскликнула она. — Теперь мы квиты; он изменил мне в той же мере, в какой я изменила ему. За моей спиной он вынашивал планы о заключении мира с королем Олавом. И теперь он отправился к королю, не думая о мести за тот ущерб, который понесла я!

Она замолчала и только тут заметила, что они с Энундом не одни: священник Йон тоже был там.

— Если Кальв отказывается удовлетворить твою греховную жажду мести, твой долг перед ним не только не уменьшился, но еще и увеличился, — сказал Энунд.

— Мой долг перед ним увеличится в тот день, когда я увижу на его мече кровь Олава Харальдссона!

Энунд тяжело вздохнул.

— Более двадцати лет ты знакома с христианством, Сигрид, — сказал он, — и девять лет назад ты крестилась. Сколько еще времени потребуется, чтобы ты поняла, что ненависть и кровавая месть — это грех?

Священник Йон кашлянул.

— Можно мне сказать? — осторожно спросил он.

— Конечно, — ответил Энунд.

— Можно ли ожидать от людей, видевших, что христианство вводилось с помощью меча и насилия, чтобы они понимали, что это грех с точки зрения христианства?

Энунд пристально посмотрел на него.

— Возможно, ты и прав, — не спеша произнес он.

А священник Йон продолжал:

— Введение христианства с помощью насилия и жестокости принесло большой вред стране. Мы благодарны Богу за то, что он с нами, но мы не можем ожидать от людей, на глазах которых калечили и убивали их друзей и близких во имя нового учения, что эти люди воспримут призыв к добру и любви. И я не думаю, что Всевышний тоже ждет от них этого.

Он повернулся с Сигрид, виновато взглянув при этом на Энунда.

— На мой взгляд, нет ничего удивительного в тех чувствах, которые ты испытываешь к королю, — сказал он. — Я тоже был в Мэрине, и мне тоже не понравился король. Но, возможно, тебе поможет то, что утешило в свое время меня: мы должны любить ближнего, но из этого не следует, что этот человек должен нам нравиться. Ведь для того, чтобы любить человека во Христе и желать ему Божьей благодати, вовсе не требуется, чтобы человек этот нам нравился.

Ты не можешь принуждать себя к тому, чтобы тебе нравился Олав. Но ты можешь делать ему добро, несмотря на то, что ты ненавидишь его; ты можешь упоминать его имя в молитвах и заказывать в его честь мессы. И это дело добровольное, ты можешь делать это, даже ненавидя его и желая ему смерти.

— А что, если тот, кого ненавидишь, настолько зловреден, что не заслуживает ни молитв, ни мессы?

— Тогда тем более нужно за него молиться, — сказал священник Йон. — И это нужно делать из-за любви к Богу, потому что Он желает спасения всем нам, даже самым злым. Если ты желаешь смерти конунгу, то, я надеюсь, ты не желаешь ему вечного проклятия?

— Нет… — торопливо сказала Сигрид. Так далеко она в своих помыслах не заходила.

— В таком случае, я не думаю, что ты будешь испытывать к нему ненависть, если сознательно воспротивишься этому, — заключил священник Йон.

Сигрид молча сидела на скамье, опустив глаза. Энунд тоже молчал, и через некоторое время священник Йон снова заговорил:

— Не стоит откусывать больше, чем ты можешь за один раз проглотить, — сказал он, — я знаю это по своему опыту. Лучше браться за посильные для себя дела. Ведь если ты не научился делать малое, у тебя не получится ничего великого и значительного. Приучая себя к повседневному самоограничению, я научился пренебрегать едой и питьем, к которым меня тянуло, смог укрепить свою волю.

И когда у меня возникла необходимость в более значительной жертве, моей первой мыслью не было спасение собственной жизни.

Со временем я понял, почему Бог не захотел слушать меня, когда я просил Его о помощи в кузнице в Гьёвране: я умолял Его о спасении моей ничтожной жизни, тогда как о спасении Блотульфа и его души я не сказал ни слова.

Сигрид посмотрела на него. Она заметила, что он уже не такой толстый, как раньше; она подумала, что благодаря Блотульфу он умерил свою прожорливость. Но спросить об этом она не решилась.

После этого разговора Сигрид почувствовала в себе какой-то просвет; она больше не испытывала ненависти к королю, отдаляющей ее от христианства. И она молилась за блаженство его души, не желая при этом ему удачи в земной жизни. Блаженство души он не мог отнять ни у Эльвира, ни у ее сыновей. Она заставляла себя желать, чтобы при первом же подходящем случае его душа обрела блаженство…

Со всех концов в Вердален стекались воины, там собиралось ополчение.

Через день после отъезда Кальва и Финна, из Эгга и Гьёврана отчалили корабли. Хёвдингом на корабле Кальва был Гутторм Харальдссон; двое его сыновей тоже были с ним.

— Если дело дойдет до сражения, ты можешь быть уверена в том, что один человек помнит Эльвира, — сказал он Сигрид перед тем, как уйти.

Многие шли пешком; отовсюду шли люди со щитами за спиной, копьями в руках и топорами на плече. Никогда в Трондхейме не собиралось такое ополчение; даже старики и юнцы тронулись в путь. Они говорили, что если не годны ни на что, то будут просто швырять камни и стрелять из лука.

Сигрид думала о поездке Кальва; она не понимала, как он мог вбить себе в голову выступать посредником между королем Олавом и этими людьми.

Она вообще больше не понимала поступков Кальва. Она была раньше уверена, что знает его, знает, чего от него можно ожидать, и она презирала его за то, что он был слабее ее духом.

Теперь же она испытывала к нему злобу и горечь, но презрения уже не было и в помине. Она начинала понимать, что ошибалась, считая его приветливость признаком слабости. Она вспоминала прошедшие дни; она вспомнила первое впечатление, которое произвел на нее Кальв: Кальв был спокойным и уравновешенным перед лицом Олава в Каупанге. Она вспомнила также, что он отказался дать королю клятву верности, тогда как братья его сделали это.

Однако Сигрид всегда думала, что имеет над ним власть, тогда как другие такой власти не имели, и считала, что всегда может обвести его вокруг пальца. Теперь же ее удивляло то, что иногда он поддавался ей в делах, имевших для него значение.

И если он чувствовал ее превосходство, почему же тогда он до самого последнего дня не говорил ей о своей поездке к королю?

Она без конца думала об этом, не находя ответа. И постепенно она перестала на него злиться.

Она слушала восторженную болтовню Тронда о приемном отце; восхищение и любовь мальчика к нему были очевидны. Она размышляла о том, что подразумевает Кальв под честным миром; может быть, он имел в виду выкуп, причитающийся Тронду за убийство его отца?

И чувство вины снова наполняло ее, когда черные глаза Суннивы улыбались ей, совсем как глаза Сигвата.

Она думала также о поездке Сигвата в Рим. Она была рада тому, что он отправился туда, чтобы покаяться в совершенном им грехе. Разумеется, в другом случае ее не радовала бы его поездка; его поступок свидетельствовал о том, что она не была лишь одной из многих, кого он соблазнил. И она надеялась, что в ее радости по этому поводу нет ничего дурного.

И она с облегчением думала о том, что он еще не вернулся в Трондхейм. Ведь после того, что он рассказал ей о своем отношении к королю Олаву, он наверняка бы стал сражаться на стороне конунга. Она бледнела при одной мысли о том, что они с Кальвом могут поднять меч друг на друга и кто-то из них может убить другого.

Но больше всего ее занимала мысль о встрече Кальва с королем. Она мысленно представляла его себе вместе с Финном и тремя дружинниками, которых они взяли с собой, скачущих верхом через леса, чтобы встретить конунга и его войск о. И она восхищалась его мужеством. Временами она мечтала о том, чтобы дело дошло до сражения, мечтала о смерти короля, при этом остерегалась даже думать о том, что с Кальвом может произойти несчастье.

Она начала строить планы о том, что ей следует делать, если все у него получится; короля можно будет убрать каким-то другим способом.

Она начала уже всерьез ожидать известий, когда однажды, идя через двор, она остановилась и посмотрела на тучи.

Надвигается ненастье, подумала она; она не могла припомнить ничего подобного. На землю упала жуткая тьма. Перекрестившись, она пробормотала молитву о заступничестве святой девы. Потом пошла собирать разложенную для просушки пряжу — и тут хлынул ливень.

Вечером того же дня пришло известие; во двор прискакал один из парней, сопровождавших Кальва на восток.

— Крестьянское ополчение победило! Конунг Олав погиб! — крикнул он, въезжая во двор. Голос его был охрипшим до неузнаваемости.

Из домов выбежали люди, окружили его; когда подошла Сигрид, они, косясь на нее, расступились.

Когда она подошла, человек уже слез с коня.

— Кальв Арнисон послал меня с известием, — сказал он, и тут голос у него совсем сорвался. — Полдня я выкрикивал команды, — прошептал он. — А по пути сюда выкрикивал новость каждому встречному.

— Входи и садись, Кьетиль, — сказала Сигрид. — Ты устал.

Он пошел за ней на кухню, и она послала одну из девушек за пивом. Он много выпил, прежде чем начать рассказывать.

— Кальв ранен? — спросила она.

— Нет, — ответил он.

— Как прошло его посещение короля? — продолжала спрашивать она.

— Какое посещение? — Кьетиль оглянулся по сторонам, и Сигрид поняла, что спросила о том, о чем не следовало спрашивать.

— Войска встретились недалеко от Хауга в Вердалене, — сказал он Сигрид и всем собравшимся на кухне, — в том месте, где проходит дорога на Лексдалсваннет. Это было великое сражение с большими потерями с обеих сторон, но больше среди людей короля. Воины короля сражались отчаянно, но наших было почти вдвое больше, и никто не сомневался в том, кто одержит победу.

Боевое знамя Кальва Арнисона было главным для всего крестьянского войска, сказал он далее. Турир Собака отчаянно сражался под своим боевым знаменем вместе с халогаландцами. Говорят, что это он убил короля.

— Ты уверен в этом? — уставясь на него, спросила Сигрид.

— Никто ничего толком не знал, когда я покидал поле битвы, — ответил Кьетиль. — Не известно пока, кто остался в живых, а кто погиб. Единственное, в чем я могу поклясться, так это в том, что король погиб, я видел его труп, и что Кальв Арнисон и Турир Собака живы, потому что я видел их после сражения, и я никогда не видел сразу столько убитых и раненых.

— Во время сражения шел дождь? — спросила Сигрид, думая о ненастьи, разыгравшемся в деревне.

— Нет, — ответил он. — Стало очень темно, но дождя не было.

— Кальв не говорил, когда он собирается вернуться домой?

— Он сказал, что вернется на своем корабле домой, как только узнает, что стало с его братьями, — ответил Кьетиль. Потом они с Сигрид вышли во двор, потому что ей нужно было спросить у него кое-что наедине.

— Расскажи мне о посещении Кальвом короля, — сказала она.

— О каком посещении? — снова спросил он. И она поняла, что ему был дан строгий наказ молчать.

У Сигрид было такое чувство, будто все нереально.

Конунг Олав мертв, снова и снова говорила она самой себе. Ей следовало радоваться; Эльвир и сыновья ее были отомщены, настал момент, которого она страстно желала более девяти лет.

И месть осуществил Турир; всем должно быть известно, чью кровь пролил Олав Харальдссон.

Олав Толстый, подумала она. Она мысленно представила его себе сидящим в Мэрине, тучного и самодовольного, осуждающего людей на смерть и пытки.

Она пыталась представить его себе, когда он выносил смертный приговор Туриру и отказывался слушать мольбу Кальва за своего приемного сына.

И вот он лежит мертвый в Вердалене.

Но она с удивлением обнаружила, что не рада этому. У нее было лишь приглушенное чувство боли, которое она не могла объяснить.

Какая польза была ей от того, что король Олав мертв и что погиб он от руки Турира? Эльвир по-прежнему лежал мертвый в Мэрине, сыновья ее уже никогда не вернутся назад. Жажда мести, поддерживающая в ней жизнь, была утолена, и теперь у нее не осталось ничего, кроме пустоты.

Что же теперь оставалось ей в жизни? — думала она, метаясь по постели.

«Ты словно разбитый корабль в шторм», — как-то раз сказал ей священник Энунд.

Она была замужем за Кальвом уже десять лет, но совершенно не знала его. Она искала Бога, но теперь ей стало ясно, что жажда мести всегда оказывалась в ней сильнее желания следовать Его воле. Чем больше она размышляла, тем яснее становилось для нее, что даже в раскаянии и покаянии она сознательно не хотела разрушать ледяную стену ненависти и мстительности в своем сознании.

Теперь она поняла, что Энунд был прав. Ненавистью и жаждой мести ничего не добьешься. Но она не понимала этого, будучи ослепленной своей ненавистью. Теперь же, когда она прозрела, уже поздно. Тем не менее, она была уверена в том, что если бы король Олав снова ожил, вместе с ним ожила бы и ее ненависть к нему.

Энунд был прав, но он так много требовал от людей, как от самого себя, так и от других. Та цель, которую он ставил перед человеком, была недосягаемой звездой, которая светила и ослепляла, давая надежду. И когда кто-то ошибался в своих попытках достичь недостижимое, он мягко утешал его, говоря о милости и прощении Всевышнего. Но он никогда не уставал требовать от человека стремления к тому, чего никогда нельзя достичь.

Священник Йон был другим; Сигрид все больше и больше понимала теперь, почему его, вопреки всему, многие любят в деревне. Он не был наделен взором, видящим великое, как Энунд, и он не требовал от людей большего, чем они могли сделать. Он, как и все остальные, преодолевал повседневные трудности. И он справлялся с ними по своему разумению.

Размышляя об этом, она постепенно пришла к мысли о том, что оба они были правы. Бог был «агапе», любовью настолько великой, что человек не в состоянии был постичь ее, как сказал когда-то Эльвир, но «агапе» могло также быть любовью повседневной…

К Богу ведет множество путей, сказал Энунд.

Проходили часы, но Сигрид не могла заснуть. В конце концов она встала и вышла из дома.

На северо-востоке небо полыхало над холмами, отражаясь на поверхности фьорда. Звезды казались бледными белой ночью, деревья стояли неподвижно, словно выточенные из темного камня.

Она вздрогнула, услышав треск ветки, но потом улыбнулась: через двор проскакал заяц.

В ночное время многие не спали.

Она вспомнила, как однажды ходила за пивом для Эльвира; Хьяртан Эскимосское Чучело валялся во дворе пьяный и напугал ее.

Но Хьяртан никогда не будет больше валяться пьяным во дворе, и небылицы его она слышала в последний раз. Он был похоронен с Грьетгардом в Эстердалене; он отчаянно сражался на стороне Грьетгарда, пока не погиб.

Сигрид вдруг стало жалко старого выдумщика.

Она села на скамью, сложив на коленях руки и прислонившись головой к стене. Но она не могла успокоиться, встала и снова принялась ходить туда-сюда по двору.

Заскулила дворовая собака, и она пошла к ней, чтобы поговорить. Но пес оскалил зубы.

Множество мыслей проносилось в ее голове. Сигрид чувствовала себя уставшей и одновременно удивительно бодрой, и ее мысленные картины были ясные, как утреннее небо. Казалось, ее воспоминания и то, о чем она слышала, теперь ожили.

Она вспомнила, что сказал Кальв о смерти Турира, когда она спросила у него, откуда король узнал, что юноша гостил у короля Кнута.

Кальв сказал, что какой-то человек рассказал королю о браслете короля Кнута. Она спросила, откуда он узнал об этом.

— Я и сам удивлялся, откуда, — ответил Кальв, — и я узнал об этом только перед самой смертью юноши. Я стоял рядом с ним и тщетно пытался в последний раз упросить короля смилостивиться над ним.

И тут вышла его жена Турира. Она шла с опущенной головой, медленно, словно скорбя. Но я заметил выражение ее лица, когда она посмотрела на Турира, и глаза ее сверкали ненавистью.

«Я говорила тебе, что поплатишься за свою измену», прошептала она.

— Турир что-нибудь ответил? — спросила Сигрид.

— Он рассмеялся, — сказал Кальв. — А потом сказал: «Я рад, что ты доказала, что заслуживаешь этого, так что мне не приходится раскаиваться».

Они умерли как мужчины, оба ее сына, без слез и жалоб. Она думала о том, вспомнили ли они последние слова Эльвира, сказанные им: «Что бы ни случилось, вы должны быть храбрыми!»

Она вдруг мысленно представила себе Эльвира, его лицо, когда он лежал у входа в зал в Мэрине; она видела, с каким трудом он выдавливает из себя слова.

Он сказал, что еще не выстрадал все, что заслужил. Епископ Гримкелль говорил о том, что в смерти он получит искупление грехов, но она не понимала тогда, что он имеет в виду. И Энунд говорил, что он умер хорошей смертью.

И когда уже начали петь птицы и на небе начал разгораться летний пожар, до Сигрид постепенно дошла истина. Смерть Эльвира была подобна летнему закату, когда небо остается светлым и лишь на короткий миг тускнеет, чтобы потом воспламениться с наступлением нового дня. Она поняла теперь, что для Эльвира не страшен был никакой очистительный огонь, потому что он жаждал искупления; он искал очищения.

Что касается мести — то мстить пристало Господу, как сказал Энунд. Эльвир хотел быть последним, жаждущим мести.

Сигрид же искала способ отомстить и настраивала своих сыновей против короля. И — нет, она мысленно отшатнулась от самой себя! Но она все же заставила себя додумать эту мысль до конца: разве она сама не толкала их на смерть?

Нет, это король Олав виноват в том, что произошло, сурово подумала она. Он мог бы заключить мир с ее сыновьями и спасти обоих, когда Кальв просил о Турире. Но тут она снова вспомнила слова Энунда: вину нельзя разделить с кем-то. Дурные поступки короля не оправдывали ее.

И что она сделала, чтобы раскрыть перед сыновьями мысли Эльвира, как это она однажды собиралась сделать? Ее больше занимали мысли о мести, о наследстве и богатстве для ее сыновей, о выкупе, который, как ей казалось, они должны были получить, чем о более ценном наследстве, которое никто у них не мог отнять.

И тут она подумала, что была несправедлива к самой себе. Первое время она пыталась понять мысли Эльвира, но это ей так и не удалось. И никто не мог ей помочь в этом. Тем не менее ей было бы куда легче понять слова Эльвира о любви, если бы она смогла побороть в себе ненависть к королю.

Она утешала себя тем, что Грьетгард с помощью Энунда смог кое-что понять. Но даже он отшвыривал все это в сторону, когда им овладевал гнев…

И она вдруг подумала со страхом, что не знает наверняка, обрели ли ее сыновья мир и спасение. Грьетгард умер в гневе и ярости, Турир — с презрением к той, которой он изменил.

Сигрид снова села. Закрыв глаза, она попробовала молиться; она цеплялась за молитву, как за скалу в море. Но мысли перехлестывали через ее молитвы, словно морской прибой.

Постепенно шторм в ней улегся, она вдруг услышала пение птиц, журчащее и переливчатое, словно легкая рябь возле берега в солнечный день.

И когда она наконец открыла глаза навстречу новому дню, ей показалось, что свет ворвался в нее, свет божественной любви и всепрощения.

И она опустила голову и стала благодарить Бога за эту милость, за то что он взял на себя тяжесть грехов человеческих. Ее сыновья приняли крещение, как того пожелал Эльвир; и даже если они и грешили, они умерли как христиане и были приняты Богом. И даже если им предстоит мучиться в очистительном огне, будь то обычные семь дней или более длительный срок, они получат спасение.

Возможно, живым приходится куда хуже… Она подумала о Хелене, Хелене Грьетгарда. Она ходила бледная и притихшая; она слушалась Сигрид, но была холодна с ней, почти ни с кем не разговаривая, она отказывалась выйти замуж, хотя многие дворовые парни не прочь были жениться на ней. И вот она ходила одна, незамужняя в свои двадцать лет. Сигрид чувствовала за нее ответственность, но ей не хотелось принуждать ее. И она не знала, что ей делать.

«Будь добра с Хеленой», — сказал ей Грьетгард.

Она вздрогнула, увидев во дворе человека; это был один из дозорных с вершины холма.

— Корабль Кальва Арнисона подходит к фьорду, — сказал он Сигрид, увидев ее. — Если людям нужно встречать его, пора их будить.

Сигрид встала и медленно побрела на кухню. Солнце уже показалось из-за горизонта; выглянув из-за холма, солнце засветило ей прямо в глаза.

Когда корабли подошли к причалу, Сигрид вышла им навстречу. И еще до того как корабль Кальва причалил к берегу, она услышала голос Финна Арнисона:

— Я тебе говорю, что останусь на борту корабля! — кричал он. — Ты думаешь, мне хочется подниматься во двор, к той сатанинской бабе, на которой ты женат? Оставь меня, свинья!

Он повернулся к двум парням из Эгга, которые собрались уже перенести его на землю.

Корабль причалил, и взгляд Сигрид блуждал от мачты к мачте. Большинство на корабле были так тяжело ранены, что не могли идти сами. Большинство из них были местные жители, но Сигрид узнала среди них Арни Арнисона, брата Кальва. Он неподвижно лежал с закрытыми глазами, словно мертвый. Рядом с ним лежал парень, которого она не знала.

— Успокойся, Финн, — сказал он. — Если ты будешь ругать Кальва, он наверняка отправит тебя в землю Стиклестада, чтобы ты там догнивал.

— Лучше уж гнить рядом с трупом короля, чем выздоравливать в доме Кальва!

И Финн продолжал ругаться, как бешеная сорока, пока его сносили с корабля на землю и несли вверх по тропинке.

Человек, который говорил с ним, был перенесен на причал следующим, а после него — Арни Арнисон, который был слишком плох, чтобы его можно было нести на щите, и его осторожно перенесли на землю на носилках.

После того, как все раненые были перенесены на землю, с корабля сошел Кальв. Сигрид протянула ему руку и тут же уставилась на его ногу, перевязанную окровавленной тряпкой, заметив, что он хромает.

— Кьетиль сказал, что ты не ранен, — сказала она.

— Я еще не был ранен, когда он ускакал из Вердалена, — г ответил он.

— Но разве битва тогда не закончилась?

— Закончилась…

— Почему же это произошло с тобой?

— А… — он отмахнулся. — Один из раненых бросил в меня свой меч на поле битвы.

— Это был Финн, твой брат? — спросила она, будучи не в силах удержать от этого вопроса.

Он кивнул, ничего не сказав в ответ.

— Тот человек был прав, сказав, что тебе следовало бы оставить финна догнивать на поле битвы.

— Он не говорил, что я должен был сделать это, — поправил ее Кальв. — Это сказал Торберг.

Они направились к холму. Внезапно Сигрид остановилась.

— Где Гутторм? — спросила она.

— Он не вернулся назад.

Оставшуюся часть пути они шли молча.

— Тебе придется заняться ранеными, — сказал Кальв, когда они были уже во дворе. — Ты больше смыслишь в болезнях и ранах, чем кто-либо другой во дворе.

— Это Эльвир знал толк в лечении ран, — сказала Сигрид. — Я же знаю только то, чему научилась у него.

— Я осмотрел раны моих братьев, прежде чем мы отправились из Вердалена, — сказал Кальв. — Торберг и Финн ранены не тяжело; с Арни дело обстоит хуже. Будет лучше, если ты займешься ими.

— Смотри, чтобы у Финна не было при себе оружия, — сухо заметила она. Они были уже в кухне, и она произнесла это так громко, что Финн услышал. Ей хотелось, чтобы он знал, что она считает его способным на все, даже на то, чтобы поднять меч против женщины.

— Я не стану пачкать свой нож твоей кровью, — запальчиво ответил Финн. — И для меня будет лучше, если ты не будешь смотреть на меня. Меня не удивит, если у тебя дурной глаз.

— В Вогане ты был более покладистым, когда Турир обвел тебя вокруг пальца с выкупом для короля Олава, — сказала Сигрид. Она послала девушку за мазью, лечебными растениями и перевязочной материей, потом закатала рукава и принялась осматривать раны Торберга.

— Ты скоро снова будешь на ногах, — сказала она.

— У тебя легкая рука, — сказал он, посмотрев на нее, и улыбнулся, но она ничего на это не ответила.

Она принялась молча осматривать Финна; но когда очередь дошла до Арни, она сказала, что ничем не может помочь ему. Она полагала, что лучше послать за священником Энундом.

Многим она могла помочь. Но как только она освободилась, она пошла к Рагнхильд, чтобы утешить ее.

И Рагнхильд была словно ребенок; она плакала и рыдала в безнадежном отчаянии. И для не было утешением то, что сыновья ее вернулись домой невредимыми. Сигрид пробыла у нее до тех пор, пока не пришла девушка и не сказала, что уже пора завтракать.

Финн и Торберг были перенесены в зал и чувствовали себя достаточно хорошо, чтобы сидеть и есть. Энунд тоже был там.

— Ты хорошо ухаживаешь за ранеными, — сказал он Сигрид.

— Ты же знаешь, последнее время я только этим и занималась, — ответила Сигрид.

Она повернулась к Кальву; ей хотелось побольше узнать о битве.

— Я слышала, что это Турир убил короля, — сказала она.

— Чтобы ему попасть за это в преисподнюю! — вставил Финн Арнисон. — Он убил короля, равного которому никогда не было никогда не будет в стране!

— В самом деле, Турир нанес королю смертельную рану, — ответил Кальв, не обращая внимания на Финна. — Он воткнул копье ему под кольчугу.

— Копье, которое называлось Тюлений Мститель? — спросила Сигрид, и Кальв кивнул.

— Но это была не единственная рана, которую получил король, — продолжал он. — Сначала он был ранен в ногу, чуть выше колена, его ранил корабельный мастер по имени Торстейн. И после того, как Турир всадил в него копье, у него еще появилась рана на шее.

— И кто нанес ее?

— Я точно не знаю, но этот человек сражался рядом со мной. Возможно, это был Кальв Арнфиннссон, а может быть, Гутторм Харальдссон.

— Если это был тот, кто сражался рядом с тобой, ты сам стоял достаточно близко к королю, чтобы убить его.

Кальв снова кивнул.

— Ты говоришь, что не знаешь, кто нанес королю рану, — снова вмешался в разговор Финн. — Может быть, ты боишься сказать, что это был ты сам?

— Если бы я убил его, мне нечего было бы бояться сознаться в этом.

Интонация, с которой Кальв произнес эти слова, заставила Сигрид воздержаться от дальнейших расспросов.

— Гутторм не упустил бы возможность отомстить за Эльвира, — сказала она.

— Вряд ли упустил бы, — согласился Кальв.

— Турир был ранен? — спросила она.

— Я видел у него на одной руке кровь, — сказал Кальв. — Но я не уверен в том, что это была его собственная кровь. Уже после сражения сказали, что Бьёрн Конюший ударил его топором по плечу, видя, что королевский меч не пробил его кольчугу. Но я не думаю, что эта рана серьезная.

Больше о сражении Сигрид ничего не спрашивала — до поздней ночи, пока они с Кальвом не остались одни.

— Разве ты не встретил королевскую дружину, отправившись на восток? — спросила она.

— Да, встретил, — сказал Кальв.

— И король не захотел выслушать тебя?

— Ему хотелось узнать, почему я, которому предстояло стать ярлом, слоняюсь по безлюдными местам, словно бродяга, — сказал Кальв. — И когда я сказал, что явился, чтобы предложить ему заключить мир, он спросил моих братьев, стоит ли доверять мне. Но Финн не посоветовал ему делать это; он сказал, что чем красивее я говорю, тем хуже мои намерения, и мне ничего не осталось, как прекратить переговоры. Финн также посоветовал королю убить меня, но тот отпустил меня.

— Ну и братец же у тебя! — сказала Сигрид. — Сначала он советует королю лишить тебя жизни, потом сам поднимает на тебя меч. Не понимаю, зачем ты притащил его сюда? В благодарность за все он только осыпает тебя проклятиями!

— Возможно, у него есть на это причины, — сказал Кальв.

— Иногда я тебя просто не понимаю, — сказала Сигрид, изучая его лицо в свете ночника. И снова у нее появилось чувство, что она совершенно не знает этого человека. Ей самой казалось это странным; он был рядом, каждая черточка его лица была ей знакома, и она могла заранее предугадать его улыбку.

— В самом деле? — сказал он, улыбаясь, но в его улыбке затаилась грусть. — Но ты же рада, что король Олав мертв!

Сигрид сама не знала, почему ответила ему то, что думала; куда легче было бы обойти этот вопрос.

— Нет, я не рада, — сказала она, не глядя на него.

Он удивленно уставился на нее.

— Почему же? Ведь ты же долгие годы мечтала об этом…

У нее опять появилось желание обойти его вопрос. Но она вдруг подумала, что хватит с нее лжи и полуправды; она знала теперь, к чему это может привести. Ей хотелось по возможности быть откровенной с ним.

— Я была как собака, охотившаяся на белку, — сказала она, — и кусавшая дерево, на котором та укрылась, прыгая с ветки на ветку.

Он ничего не ответил, но по выражению его лица она видела, что он обдумывает ее слова.

— Эльвир хотел быть последним из тех, кто жаждет мести, — продолжала она.

Она никогда раньше всерьез не говорила с ним об Эльвире. И теперь она рассказала ему о смерти Эльвира.

Пока она рассказывала, он притянул ее к себе, и для нее было облегчением чувствовать его тепло.

И когда она замолчала и он, не говоря ни слова, прижал ее к себе еще сильнее, она поняла, что его объятия — единственное для нее убежище в этом мире.

Она думала раньше, что не нуждается в нем; он был не таким, каким, по ее мнению, должен был быть. Она думала, что может управлять и им, и собой. И все-таки он был с ней все это время, всегда готовый утешить и защитить ее. И только теперь, когда игра была закончена и она проиграла, она поняла, что нуждается в его помощи.

— О чем ты вздыхаешь?

Сигрид вздрогнула; она сама не заметила, что вздохнула.

— Может быть, я не понимаю и саму себя, — сказала она.

— Во многом бывает трудно разобраться, — сказал он и замолчал.

Он не имел обыкновения тратить время на пустые размышления.

— О чем ты думаешь? — спросила она.

Но он не ответил, а только спросил:

— Ты по-прежнему ненавидишь короля Олава?

— Невозможно ненавидеть умершего, — ответила она.

— Возможно, ты права… Ты восприняла это не так, как я ожидал, — вырвалось у него.

— А что ты ожидал?

— Что ты начнешь расспрашивать меня о смерти конунга. И я подумал, что мне не захочется рассказывать тебе больше, чем я сказал об этом в зале.

— Мне достаточно знать что он мертв. Мне вовсе не обязательно слышать о том, как происходила агония.

— Теперь я понимаю, в чем дело, — сказал он. — И у меня возникает желание рассказать тебе о том, о чем я не собирался рассказывать.

— Случилось что-нибудь необычное? — спросила Сигрид. Она достаточно насмотрелась уже на кровь и раны, и у нее не было желания выслушивать подробное описание схватки.

— Да, — сказал он. — Несмотря на то, что король Олав погиб в сражении, он не проиграл борьбу.

— Как это могло получиться? — с невесть откуда взявшимся любопытством спросила Сигрид.

— Я был совсем близко от короля, когда он был ранен в ногу, — начал Кальв. — Рана была не опасной, она была куда меньше теперешней моей.

Указав на свою ногу, он продолжал:

— Насколько я понимаю, у него не было причин прекращать битву, да и слабым он никогда не был. Но внезапно он остановился и обратил лицо к небу, словно забыв о кипящем вокруг него сражении. Глядя на него, я и сам чуть не забыл о битве, и мне с трудом удалось уклониться от удара меча и навеки усмирить того, кто пытался это сделать. И когда я снова посмотрел на короля, он стоял, прислонившись к камню. Отбросив далеко в сторону меч, он сложил в молитве руки.

Лицо его сияло. Я мог бы зарубить его на месте, но у меня рука не поднималась убить его, хотя дело здесь касалось и моей жизни.

— И тогда Турир проткнул его копьем?

— Да. Но я был слишком занят тогда обороной, чтобы разобраться в случившемся.

Сигрид ничего не сказала. Если бы раньше Кальв сказал ей, что не захотел убивать короля, как это подобало ему в сражении, она назвала бы его трусом.

— Не знаю, мог бы я убить его, если бы Турир не сделал этого, — сказал Кальв. — Он отпустил ее, сел на постели, уставился в темноту. — Он ведь оставил меня в живых, когда я был в его руках… Это было на него так непохоже, — задумчиво добавил он. — Во время сражения вдруг стало темно. Казалось, что надвигается ураган, но ни одной капли дождя не упало на землю.

— А здесь был дождь, — сказала Сигрид.

— Значит, это было обычное ненастье, — с облегчением произнес Кальв. — Многие были напуганы во время сражения, думая, что это знамение.

— Интересно, где теперь Турир, — немного помолчав, спросила Сигрид. — Я-то надеялась, что он заглянет сюда, прежде чем отправиться на север.

— Если бы он собирался это сделать, он бы уже был здесь.

— Финн Харальдссон вышел невредимым из битвы?

— Думаю, что да. Он сам снаряжал свой корабль обратно.

— Значит, из наших близких погиб только Гутторм.

— Я потерял Колбьерна, моего брата, — тихо произнес Кальв. Из его горла вырвался приглушенный всхлип.

Сигрид вспомнила, как ему не хотелось сражаться со своими братьями; она догадывалась, что он считает себя виновным в смерти Колбьерна.

Она притянула его к себе, спрятала его лицо у себя на груди. Она не знала сама, какие чувства испытывает к нему: сострадание, сочувствие или что-то вроде любви. Она понимала только, что должна помочь ему. И теперь уже речь не шла о том, был ли он слабее или сильнее ее, был ли он для нее тем, кем был для нее Эльвир. Достаточно было того, что он был самим собой.

И когда напряжение его ослабло и он стал отвечать на ее ласки, она заплакала, понимая, что ее грех всегда будет разделять их.

Турир Собака не мог отправиться на север, не погостив в Эгга. Он прибыл через два дня после приезда Кальва; он объяснил, что был в Инндалене, где следил за тем, чтобы во время бегства в Свейю королевская дружина не занималась грабежами и поджогами.

Финн Арнисон не скрывал своего мнения по поводу приезда Турира, но тот не обращал внимания на его ругань. Сразу после приезда Турир отправился в Стейнкьер, чтобы переговорить со священником Энундом.

Энунда дома не оказалось; Турир ждал его до самого вечера. И когда священник пришел, они вместе отправились в Эгга.

Когда они пришли, в зале было полно народа, и Энунду освободили место возле хозяйского стула; Турир сел рядом со священником.

Сигрид удивилась, увидев их вместе, но, судя по выражению лица Энунда, произошло нечто необычное. Сделав полагающийся гостям глоток пива, Энунд обратился к Кальву:

— Ты знаешь, что Турир был ранен в руку во время сражения?

— Я видел у него на руке кровь, — сказал Кальв. — А что?

— Ты видел его рану?

— Я не особенно присматривался.

— Кто-нибудь другой видел ее? — спросил Энунд, переводя взгляд с одного человека на другого. Но никто не отвечал.

— А почему ты спрашиваешь? — поинтересовался Торберг Арнисон, лежа на скамье и приподнявшись на локте.

— Если хочешь, расскажи им все сам, — сказал священник Туриру.

— В этом нет нужды, — ответил Турир.

Больше об этом не было сказано ни слова. Собравшиеся говорили мало и рано разошлись спать.

На следующий день, сразу после завтрака, Сигрид пошла к Туриру; она хотела узнать, в чем дело. И они направились по тропинке, пройдя мимо Кальва.

Они говорили о многих вещах. Но когда Сигрид пробовала завести разговор о его ране, он уходил от него.

Он принялся рассказывать о том, кто участвовал в сражении и на чьей стороне и кто не участвовал. Большинство имен, которые он называл, были Сигрид незнакомы. Но она вздохнула с облегчением, когда он сказал, что Сигвата Скальда не было в королевской дружине. Эйнар Брюхотряс тоже не участвовал в сражении, сказал он. Он еще не вернулся домой из своей поездки к королю Кнуту.

— Наверняка он выжидает, как сложатся дела у короля Олава в Норвегии, — сказала Сигрид.

— Это уж точно! — засмеялся Турир.

Потом он стал рассказывать про Бьяркей, о своем сыне Сигурде. Он женился на исландке, дочери Снорри Доброго. Ее зовут Ауд, и до этого она была замужем за одним исландцем, но потом развелась с ним.

— По какой причине? — спросила Сигрид.

— Я не знаю подробностей этого дела, — ответил Турир. — Говорят, что они бросали друг в друга подушками, но муж ее пришел в ярость, и все закончилось тем, что они стали бросать друг в друга камни.

— Похоже, она тоже была сумасбродкой. Ты думаешь, Сигурд сможет поладить с ней?

— Это его дело. Он хотел получить ее во что бы то ни стало, хотя она и старше его.

Сигрид снова попыталась перевести разговор на ранение Турира, но он продолжал рассказывать о Бьяркее. В конце концов она спросила его напрямик:

— Что имел в виду Энунд, говоря о твоей руке?

— Ничего особенного.

— Если бы это было так, он бы не спрашивал у всех об этом.

— Обещаешь не выставлять меня на посмешище?

— Разве я когда-нибудь делала это?

Турир улыбнулся.

— Помнишь, однажды я запретил тебе брать с собой щенка на зимнее жертвоприношение в Тронденесе?

— Ты имеешь в виду тот, случай, когда я спрятала Фенрира в твой сундук, в котором ты хранил свою лучшую одежду?

Турир кивнул, и тут они оба расхохотались.

Сигрид внимательно посмотрела на Турира. Несмотря на седеющие волосы, в облике его было что-то такое, что напоминало ей Турира, каким она его знала на Бьяркее. Она не могла в точности сказать, что именно; возможно, глаза или смех…

Но внезапно Турир стал серьезным. Он вытянул вперед руку.

— Большой палец был почти отрублен ударом топора, — сказал он. — Взгляни!

Она посмотрела, но там не было никакой раны, только небольшой шрам, похожий на тонкую нить, между большим и указательным пальцами. Она удивленно взглянула на него.

— Как это произошло? — спросила она.

— После битвы я подошел к трупу короля, — пояснил Турир. — Я хотел вытащить копье, засевшее в его теле. Но, прежде чем вытащить его, я остановился и посмотрел на него, и мне показалось, что лицо его светится. Я вспомнил одного священника, которого убил в Ирландии, много лет назад; его лицо тогда также сияло.

И я не понимаю, что тогда произошло со мной. Я подумал о сказанных священником Энундом словах в то лето, когда Торберг Строгала строил для меня корабль. Я сболтнул ему, что поверю в его Бога, если на это будет знамение. «Если ты действительно хочешь этого, — сказал он, — ты получишь знамение, когда это будет угодно Богу».

Помнишь, я как-то уже говорил тебе об этом, и ты спросила, не хотел ли я когда-нибудь увидеть знак Божий.

Но Сигрид не помнила об этом.

— Нет, — сказал он, — этого я не хотел. Но возле трупа короля я испытал чувство спасения; я почувствовал, что Бог короля где-то совсем рядом и что сейчас произойдет нечто необычное.

Я заставил себя вытащить из него копье. И когда королевская кровь стекла с острия копья мне на руку, я задрожал, как мальчишка, впервые убивший человека.

И тут я почувствовал в руке тепло; думаю, на миг я потерял сознание. И когда я снова пришел в себя, я стоял на коленях, держа в руке вытянутое из тела короля копье, и рука моя была здорова.

— И теперь ты веришь в христианство? — спросила Сигрид.

— А что мне еще остается?

— Что сказал Энунд?

— Сначала он торжественно поблагодарил Бога. Но потом почесал в затылке и сказал, что все это следует обдумать.

Сигрид ничего не сказала.

— Один человек сказал, что видел короля Олава живым после битвы, — продолжал Турир. — Во всяком случае, тела его на месте не оказалось. И мне пришла в голову мысль, что он ожил. Что ты думаешь по этому поводу?

Сигрид медлила с ответом. «Всему есть свои границы», — подумала она. Она не могла поверить, что Турир смеялся над ней, тем не менее, она была в ярости.

— Думаю, что вы все рехнулись, — сказала она. — Сначала Кальв говорит о том, что многие приняли обычное ненастье за знамение…

— Не думаю, что это было обычное ненастье, — перебил ее Турир.

— Могу уверить тебя в том, что здесь лил дождь как из ведра.

— Неужели? — удивленно произнес Турир.

— А ты говоришь о каком-то знамении! Я скажу тебе вот что: я думаю, что Бьёрн Конюший ударил тебя топором по голове, а не по плечу, как сказал Кальв.

— Показать тебе след удара на плече?

— То, что у тебя остался след удара на плече, не значит, что он не ударил тебя по голове.

Турир рассмеялся.

— Думай, что хочешь! — сказал он.

Турир отправился на север, и Сигрид очень не хватало его. Они больше не говорили о его знамении, но он был в таком приподнятом настроении, в каком Сигрид не видела его со времени смерти Раннвейг.

Перед тем, как он уехал, она сказала ему, что он теперь не нуждается в серебряном молоточке, который она однажды дала ему. Она освободила его от обещания постоянно носить его при себе.

Но он улыбнулся и ответил, что она ошибается, думая, что он вернет ей молоточек обратно. Он говорил о нем с Энундом, и тот обещал выковать из него крест.

Сыновья Арни остались в Эгга надолго, хотя было ясно, что ни Финну и ни Торбергу это не нравится. Им не терпелось отправиться домой, хотя Арни предстояло остаться здесь надолго, как полагала Сигрид, перевязывая его раны.

Сигрид полюбила их всех, и к своему удивлению даже Финна. Он не стал более мягок в выражениях, но словесные перепалки между ним и Сигрид уже не были такими злобными. В конце концов оба они перестали воспринимать все это всерьез.

Однажды она спросила у него, почему он испытывал такую привязанность к королю Олаву. Ей хотелось побольше узнать о короле.

— Лучше него короля нет…

— Я уже слышала об этом, — перебила она его. — И я не согласна с тобой. Он отнял у меня мужа и двоих сыновей, а также сына моего брата.

— Разве тот муж, который теперь есть у тебя, недостаточно хорош для тебя? — вспылил он.

— Вот уж не думала, что ты беспокоишься о том, как я отношусь к Кальву! Ведь ты советовал королю убить его, когда он предлагал королю мир!

— Одно дело, если я поливаю его грязью… — Финн осекся. — Известно ли тебе, что подразумевал Кальв под миром? — спросил он.

— Думаю, что он подразумевал под этим именно мир, — сказала Сигрид. — Я была так зла на него, когда он отправлялся на восток, что готова была выцарапать ему глаза.

— Тогда я ему не поверил, — сказал Финн. — И даже сейчас я сомневаюсь в его намерениях.

— Ты просто не доверяешь людям. Вот также ты не мог поверить, что Эльвир был христианином.

— Он не был христианином!

— Он похоронен возле церкви в Мэрине по приказу короля Олава, — сказала Сигрид. — Если ты мне не веришь, спроси священника Энунда.

Некоторое время Финн молчал.

— Думаю, что Эльвир обманул короля, сказав, что он христианин, — наконец произнес он.

— Что он от этого выигрывал?

— Он рассчитывал на то, что король позволит тебе и твоим сыновьям сохранить его владения и собственность.

Немного помолчав, он добавил:

— Теперь я лучше понимаю, что заставило короля так горько раскаиваться в том, что он приказал убить Турира Эльвирссона.

— Он раскаивался?

— Он сохранил жизнь двум сторонникам короля Кнута, попавшим в его руки во время его бегства через Норвегию в Гардарики. И он сказал, что надеется, что это послужит выкупом за ту жизнь, которую он загубил. Он говорил и многое другое… — продолжал Финн, тогда как Сигрид молчала. — Он сам признавал, что нередко правил страной жестоко и своевольно.

— Легко раскаиваться задним числом, — сухо заметила Сигрид. И она поняла, что получила горький урок.

Вскоре после праздника Святого Варфоломея^[14] наступили необычайно теплые для этого времени дни.

Сыновья Арни по-прежнему находились в Эгга, но Финну и Торбергу не сиделось на месте; Кальв дал им корабль, так что они могли отправиться на юг. Отношения между братьями были все еще прохладными, но несколько лучше, чем в первое время после сражения.

Однажды вечером Кальв вместе с несколькими работниками спустился к фьорду, чтобы устроить состязание на воде. Сигрид сидела на кухне, пряла и болтала с Арни Арнисоном, когда одна из служанок вбежала, запыхавшись, и закричала:

— Наступает конец мира! Близится Рагнарок, волк поедает солнце!

Сигрид выскочила во двор.

Там уже собралось много народу; они причитали, стонали, указывали куда-то. И точно, черное облако закрывало солнце, хотя небо было ясным.

Сигрид смертельно испугалась. Она принялась креститься, как и все остальные; потом побежала искать своих детей. Вернувшись, она держала на руках Сунниву, а Тронд стоял рядом с ней.

Многие упали на колени; одни бормотали молитвы, другие призывали святых, кое-кто называл имена старых богов.

И по мере того, как облако медленно закрывало солнечный диск, страх овладевал ею; ей казалось, что ее вот-вот задушит какое-то чудовище.

Она почувствовала некоторое облегчение, когда Кальв со своими работниками поднялся в усадьбу — словно это чем-то могло ей помочь.

Но тьма становилась все гуще и гуще.

Сигрид не осмеливалась больше оставаться во дворе. Она побежала в дом, держа на руках Сунниву и таща за собой Тронда, из кухни побежала в зал, потом обратно. Кальв остановил ее.

— Хуже смерти ничего нет, — сказал он. — И рано или поздно мы все умрем.

Его спокойствие передалось ей. Она остановилась и огляделась по сторонам, и на глаза ей попался священник Йон; Кальв тоже увидел его.

— Я хочу исповедоваться, — сказал он. — И мне кажется, что ты тоже должна сделать это.

«Разумеется, он прав», — подумала Сигрид. Она удивлялась только, почему ей самой не пришло это в голову. И она направилась вместе с ним к священнику.

— Пойдемте в церковь, — сказал священник Йон. — Желающих исповедоваться много.

Он тоже был странно спокоен. И в церковь за ним направилась целая толпа.

Через некоторое время Сигрид и Кальв вышли обратно. И когда они стояли у дверей церкви вместе с детьми, он положил ей на плечо руку и указал на юго-восток — и она посмотрела туда.

Тьма сгущалась, словно при страшном ненастьи. Солнечный свет угасал.

Суннива заплакала; она понимала, что что-то не так. Тронд побледнел, кусая себе губу.

Кальв глубоко вздохнул.

— Лучшей смерти и не придумаешь, — сказал он. — Мы исповедовались, Бог простит нас на своем суде.

«Он прав», — подумала опять Сигрид. Но даже его уверенность не могла победить в ней растерянность и страх перед неизвестным, встреча с которым ей предстояла. Она посмотрела на него.

Однажды она подумала, что он похож на большую ель; всегда один и тот же, зимой и летом, в тихую погоду и в шторм. Он принял крещение, сдержал свое обещание; и впоследствии у него не возникало сомнений в правильности учения. То, что говорили священники, он принимал беспрекословно. Она же была лиственным деревом, она менялась — с робкой весны до щедрого лета, с пламенеющей осени до промозглой зимы. Она могла принимать наставления священников или противиться им; ощущать близость Бога или думать, что он отвернулся от нее.

Становилось все темнее и темнее; затаив дыханье, она посматривала на солнечный диск. И она застонала, когда от солнца остался лишь узкий, тусклый серп, который в следующий миг исчез, а вместе с ним — небо и земля.

Стало так тихо, словно весь мир затаил дыханье, замолкли даже птицы.

И она услышала доносящийся со двора жалобный крик, которому тут же начали вторить крики в других дворах.

Перекрестившись, она опустилась на колени, прижав к себе Сунниву, и принялась бормотать «Отче наш».

Кальв и Тронд опустились на колени рядом с ней.

Но ничего не произошло. Открыв через некоторое время глаза, она повернулась к востоку, надеясь увидеть на небе Божий знак.

Но там ничего не было.

И снова стало светлеть. Солнечный диск становился все больше и больше, запели птицы. Жалобный крик во дворе затих; в голосах людей зазвучала надежда.

— Господь знает, что это было за знамение, — сказал Кальв, поднимаясь с колен. — Но все уже позади.

Не было конца удивлению по поводу того, что бы могла означать эта тьма на ясном небе; несколько месяцев люди только об этом и говорили.

Финн Арнисон сказал, что это Бог гневается на крестьян за то, что они убили короля Олава, крестившего страну. Тем самым он хотел положить конец разнотолкам.

Некоторые стали думать так же. Они вспомнили тьму во время битвы при Стиклестаде, и чем больше люди говорили об этом, тем больше они удивлялись случившемуся.

И о битве при Стиклестаде все вспоминали со страхом.

КАРТЫ НОРВЕГИИ XII-XIII вв.

Карта 1. Трёнделаг.

Карта 2. Север Норвегии.

1

Область в Норвегии. (Здесь и далее примеч. редколлегии).

2

Предсказательница в норвежских мифах.

3

Гибель богов, конец света.

4

Перевод О. Смирницкой: Снорри Стуряусон. Круг Земной (М.: Наука, 1980, с 231).

5

Один из видов скальдической поэзии.

6

Название Византии у древних скандинавов.

7

Название Руси у древних скандинавов.

8

Старинная игра.

9

Последние четыре недели перед рождеством, (церк.).

10

Четырнадцатое июля.

11

Рыбный базар (норв.).

12

Перевод О.Смирницкой — Снорри Стурулсон. Круг Земной, с. 194.

13

27 декабря.

14

24 августа.